«Пока не взошла луна»

Пока не взошла луна (fb2) - Пока не взошла луна (пер. Ирина Серебрякова) 1345K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Надя Хашими

Надя Хашими Пока не взошла луна

Nadia Hashimi

When the Moon is Low

© Nadia Hashimi, 2015

© iStock / Global Images Ukraine /shaunl, обложка, 2016

© iStock / Global Images Ukraine / michaeljung, обложка, 2016

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2016

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2016

© ООО «Книжный клуб “Клуб семейного досуга”», г. Белгород, 2016

* * *

Пролог

Ферейба

Я с удовольствием смотрю на своих забывшихся сном детей, но мой беспокойный разум снова и снова вспоминает путь, который мы преодолели. Как я дошла сюда, как очутилась здесь с двумя из троих своих детей? Вот они, свернулись калачиками на грубом покрывале гостиничной кровати. Мы так далеко от дома и знакомых голосов…

В юности Европа виделась королевством высокой моды и утонченного вкуса. Ароматные кремы для тела, сшитая на заказ одежда, знаменитые университеты… Кабул восхищался светлолицыми империалистами по ту сторону Уральских гор. Мы завороженно смотрели на них и путали их утонченность с туземной экзотикой.

Розовые очки моего поколения разлетелись вдребезги вместе с Кабулом. Мы уже не видели европейских финтифлюшек. Мы собственных улиц не видели – слишком сгустился дым военных пожаров. К тому времени, когда мы с мужем решили бежать с нашей родины, весь шарм Европы сосредоточился в единственном и самом волнующем – мирной жизни.

Я уже не новобрачная. Не молодая женщина. Я мать. И я дальше от Кабула, чем когда бы то ни было. Мы с детьми прошли через горы и пустыни, пересекли воды, чтобы добраться до этого сырого гостиничного номера, отнюдь не изысканного и не благоухающего. Не таким я ожидала увидеть этот край. Хорошо, что все, чего я жаждала в наивной юности, уже не имеет для меня значения.

Все, что я вижу, слышу, все, чего я касаюсь, не принадлежит мне. Все здесь – чужбина, и все причиняет боль.

Мне хотелось бы, чтобы дети проснулись и отвлекли меня от этих мыслей, но я не смею их будить. Пусть отдыхают, я ведь знаю, как они измучились. Мы – маленькая загнанная стайка. Иногда у нас даже не хватает сил улыбаться друг другу.

Я хочу спать, но должна бодрствовать, прислушиваясь к лихорадочному биению крови в висках.

Я должна услышать уверенные шаги Салима в коридоре!

Мои запястья обнажены. У меня уже нет золотых браслетов, я больше не слышу их меланхоличного перезвона. Я решила продать их. У нас осталось слишком мало денег, чтобы продержаться до конца пути. А до места назначения еще так далеко…

Салиму так хочется проявить себя! Он очень похож на отца, только не может понять этого своим юным сердцем. Он считает себя взрослым мужчиной, причем во многом из-за меня: слишком часто я позволяла ему думать, что так оно и есть. А он всего лишь мальчик, и безжалостный мир не упустит возможности напомнить ему об этом.

«Мадар-джан[1], я пойду. Мы никогда не доберемся до Англии, если будем прятаться в комнате каждый раз, когда нас охватывает страх».

Он сказал правду. Тогда я прикусила язык, но теперь в наказание за это мое сердце терзает боль. Пока не вернется мой сын, я буду сидеть, уставившись на мертвенно-блеклые стены, орнамент с якорями, потускневшие искусственные цветы. Буду ждать, пока стены не обрушатся, якоря не ударятся об пол, а цветы не превратятся в прах. Мне нужно, чтобы Салим вернулся!

Теперь я думаю о своем муже больше, чем в те дни, когда он был рядом. Как же мы глупы и неблагодарны в молодости!

Я жду, что повернется дверная ручка. Жду, что мой сын войдет и скажет, что он смог сделать для нашей семьи то, что не удалось мне. Я бы многое отдала, лишь бы подвергнуться риску вместо него, но не могу ничего предложить в обмен на его наивное желание. Все, что у меня есть, передо мной: две невинные души, охваченные беспокойным сном.

Я напоминаю себе, что у меня еще остались эти двое детей. Бог даст, Салим вернется и наша семья снова будет полной – насколько это возможно. Настанет день, когда мы перестанем затравленно озираться, вздрагивать при виде полицейского и забываться чутким сном по чужим углам. Настанет день, когда у нас появится место, которое мы сможем назвать домом. Я увезу этих детей – детей своего мужа – так далеко, как только смогу. Я молюсь о том, чтобы мы нашли место, где в тишине их забытья удастся отдохнуть и мне.

Часть 1

Ферейба

1

В день, когда я родилась, мою судьбу скрепила кровавая печать. Пока я прорывалась в этот безумный мир, моя мать отрекалась от него. Вместе с ней ушла моя возможность по-настоящему стать дочерью. Пуповину перерезали, и больше нас с матерью ничто не связывало. С ее кожи сходили краски жизни, а моя розовела; ее дыхание замирало, а мой плач звучал все громче… Меня искупали, завернули в одеяло и вынесли показать отцу, который из-за меня овдовел. Кровь отхлынула от его лица, и он упал на колени. Как говорил мне сам падар-джан[2], ему понадобилось три дня, чтобы заставить себя взять на руки дочь, лишившую его жены. Не хотелось бы мне знать, какие мысли его посещали тогда, но могу себе представить. Я почти уверена, что, будь у него выбор, он предпочел бы мою мать, а не меня.

Мой отец старался изо всех сил, но не мог справиться с этой ношей. В его защиту я могу сказать, что те времена были нелегкими. Да что там, в любые времена подобная ноша тяжела! Падар-джан родился в семье местного уважаемого сановника. Горожане обращались к дедушке за советом, посредничеством или за деньгами. Мой баба́-джан[3], сдержанный, волевой и проницательный, легко принимал решения и не отступал, если с ним спорили. Не знаю, всегда ли дедушка был прав, но говорил он так убедительно, что никто в нем не сомневался.

Баба-джан с помощью удачной сделки вскоре после женитьбы получил большой участок земли, плоды которого обеспечивали пищу и кров многим поколениям нашей семьи. Моя биби-джан[4], умершая за два года до моего трагического появления на свет, родила дедушке четырех сыновей. Мой отец был младшим. Все четверо выросли, пользуясь хорошим положением, которое обеспечил дедушка. Наш род уважали в городе. Все мои дяди удачно женились, унаследовали часть земли и завели собственных детей.

Землей, а точнее садом, владел и мой отец. Он работал чиновником в нашем родном городе, Кабуле, шумной столице Афганистана, затерянной в глубинах Центральной Азии. Тогда география еще не играла для меня такой роли. Падар-джан был бледной копией своего отца. Когда делали эту копию, на перо нажимали слишком слабо, а потому главное не отпечаталось. Он унаследовал благие намерения деда, но не его решительность.

Женившись на моей матери, отец получил сад – свою долю семейного имущества. Этому саду он себя и посвятил, заботясь о нем днем и ночью, собирая здесь самые лучшие фрукты и ягоды для моей матери. Жаркими летними ночами он спал под пологом ветвей, одурманенный сладким ароматом зреющих персиков. Часть урожая он обменивал на продукты и помощь по хозяйству и, похоже, радовался, что может распоряжаться своими запасами. Он был доволен и не ждал от судьбы большего.

Судя по обрывкам воспоминаний и рассказам, которые я слышала в детстве, моя мать была красавицей. По плечам ее рассыпались густые локоны цвета черного дерева, а царственный овал лица озарялся теплым взглядом. Мать напевала за работой, всегда носила зеленую подвеску и славилась вкуснейшим томатным супом ауш, нежной лапшой, а еще говяжьим фаршем в кисломолочной подливе – ее стряпня отогревала желудки холодными зимами. Судя по тому, как на глаза отца наворачивались слезы в тех редких случаях, когда он говорил о жене, в браке они были счастливы. Я собрала воедино все, что знала о матери, хотя мне и понадобилась на это почти целая жизнь, и убедила себя, что она, скорее всего, простила мне мой грех. Я никогда не видела ее, однако нуждалась в ее любви.

Примерно через год после замужества моя мать родила здорового мальчика. Отец, взглянув на крепкое тельце, дал ему имя Асад, что означает «лев». Дедушка прошептал в едва открывшееся ушко азан, призыв к молитве. Так Асад стал мусульманином. Не думаю, что это на него повлияло. Скорее всего, он, уже тогда сбившийся с пути истинного и глухой к призывам добродетели, не услышал слов бабы-джан.

Создавалось впечатление, что Асад родился с мыслью, будто весь мир принадлежит ему. В конце концов, он ведь был старшим сыном, и семья гордилась им. Он должен был сохранить нашу фамилию, унаследовать землю и заботиться о наших родителях, когда настанет осень их жизни. И, словно зная, какая ответственность его ожидает, он выжимал из матери и отца все, что мог. Моя мать кормила его грудью до истерзанных сосков и полного изнеможения. Отец выбивался из сил, мастеря для сына игрушки, думал о том, куда его отдать учиться, и работал все больше и больше, чтобы жена, молодая мать, ни в чем не испытывала недостатка, была здорова и хорошо питалась.

Мать гордилась тем, что подарила мужу сына, к тому же крепыша. Чтобы мальчика не сглазили завистливые родичи и соседи, она вшила голубой камешек в детскую одежду, подаренную невесткой. Амулет должен был отражать назар – сглаз. Этим она не ограничилась. Сглаз проявляется во многих обличьях, и для борьбы с ним мама собрала целый арсенал. Если она замечала, что Асад набирает вес, если гостья хвалила его полные, розовые щечки, мама смотрела на свои ногти, чтобы отвести беду. Она перебивала похвалы, шепотом повторяя «наме-Худа», имя Бога. Назар, словно молния в чистом поле, поражает тех, кому не хватает смирения.

День за днем Асад рос на мамином молоке, его личико округлялось, а ручки и ножки крепли. Через сорок дней после рождения сына мама вздохнула с облегчением: он пережил самый опасный период. Мадар-джан видела, как соседский ребенок через две недели после рождения оцепенел, скрученный судорогой, и трясся так, словно в его тельце вселился демон. Душа младенца отлетела до того, как ему успели дать имя. Впоследствии я узнала, что в кровь ребенка могли занести инфекцию, перерезав пуповину грязным ножом. Как бы там ни было, мы, афганцы, твердо уверены в том, что цыплят нужно считать по прошествии сорока дней.

Наша мадар-джан, как и многие мамы, призвала на помощь силу дикой руты. Она взяла горстку темных семян, которые называются «эспанд», и высыпала их в огонь. И пока семена тлели, потрескивая, а вокруг головы Асада клубился дымок, мама пела:

Этот эспанд злой глаз отвратит. Шахи Накшбанд[5] благословит. Глаз пустоты, глаз людей, Недругов глаз и друзей, Кто б ни замыслил зло, в этих углях истлей.

Это зороастрийская песня, которая относится к древним, еще доисламским временам, хотя в ее силу верят даже мусульмане. Мой отец был доволен, что жена так заботится о сохранении жизни его потомка. И каким же действенным оказался этот ритуал! Смерть мамы не повлияла на судьбу Асада так, как на мою. Он по-прежнему оставался отцовским первенцем, по-прежнему мог преуспеть в жизни – в основном за чужой счет. Его безрассудное поведение причиняло боль окружающим, часто и мне, однако сам Асад всегда выходил сухим из воды. За два коротких года, пока моя мать кормила его, он накопил достаточно сил, чтобы завоевать место под солнцем.

Но в мою одежду мама не успела зашить амулет, не успела прошептать имя Бога, не успела посмотреть на свои ногти, чтобы отвести сглаз, не успела с любовью окурить мою голову эспандовым дымом. Моя жизнь превратилась в череду неудач. Возможно, все дело в том, что моей матери не выпало возможности защитить меня от злого глаза. На мое рождение легла тень маминой смерти, и пока баба-джан мрачно шептал мне в ухо азан, над ее обескровленным телом читали совсем другую молитву. Азан, который я услышала от дедушки, проник в переплетения моей судьбы, напоминая, что нужно верить. Моим спасением было послушание.

Мать похоронили на новом кладбище неподалеку от нашего дома. Я редко бывала на ее могиле, отчасти потому, что никто меня туда не водил, отчасти из-за вечного чувства вины. Я знала, что она там из-за меня, да и люди не упускали возможности напомнить мне об этом.

Отец остался молодым вдовцом с двухлетним сыном и новорожденной дочерью. Моего брата отсутствие матери не тревожило, и он вернулся к своим детским капризам, а я наивно искала мамину грудь. И отец, смирившись, начал присматривать новую мать для своих детей, оставшихся в опустевшем гнезде.

Дедушка торопил его, зная, что неуклюжая мужская забота – не лучшее, что можно дать младенцу. Благодаря своему высокому служебному положению он был знаком со всеми семействами в округе. Знал он и местного земледельца, отца пяти дочерей, старшая из которых как раз была на выданье. Баба-джан был уверен, что семья, обремененная необходимостью обеспечивать пятерых девочек до замужества, примет сватовство его сына благосклонно.

Дедушка пошел в этот дом и, представив своего сына как достойного и надежного человека, пережившего горе раннего вдовства, договорился о помолвке, мягко давая понять, что следует принять во внимание благополучие двоих маленьких детей. Поэтому дело сладили быстро, и через несколько месяцев в наш дом вошла Махбуба. Здесь ей дали новое имя – так в большинстве случаев поступают с новобрачными. Так называемое домашнее имя дается вместо девичьего, как бы в знак уважения. Однако я думаю, что в этом кроется кое-что еще: это способ дать новобрачной понять, что не следует оглядываться назад. И это иногда хорошо.

Кокогуль, будучи старшей из сестер, с детства заботилась о младших, поэтому могла ухаживать за двумя детьми. Скоро она решила не держаться в тени моей матери. Она кое-что изменила во внутренней отделке комнат, избавилась от маминой одежды и уничтожила все, что служило напоминанием о ее существовании, кроме нас с братом. Мы служили живым доказательством, что она была не первой женой, а это имело значение, даже если первая жена и умерла.

Мужчины тогда чаще имели несколько жен. Мне объяснили, что этот обычай брал начало в военных временах, когда приходилось обеспечивать вдов. На практике это порождало скрытое напряжение между женами. Старшая жена обладала намного более высоким статусом, чем младшие. Женщина, которую Кокогуль никогда в жизни не видела, с которой не могла бороться, лишила ее возможности стать первой женой. Да еще и пришлось растить детей первой жены.

Кокогуль не была злой. Она не морила меня голодом, не била, не выгоняла из дома. Напротив, она кормила меня, купала, одевала и вообще делала все, что делает мать. Когда я начала лепетать, то называла ее мамой. Свои первые шаги я сделала по направлению к ней, женщине, которая лечила мои детские царапины и лихорадку.

И все же она делала это как-то отстраненно. Я довольно скоро почувствовала ее неприязнь, хотя прошли годы, прежде чем я смогла найти это слово. С моим братом все было точно так же, но в то же время иначе. Всего за несколько месяцев он передал Кокогуль титул «мама» и забыл, что на ее месте когда-то была другая женщина. За ним она ухаживала старательнее, зная, что Асад – ключ к сердцу моего отца. Мой благодушный отец, приходя домой, был доволен, что нашел для своих детей хорошую мать. Однако мой дед, ставший с годами еще более прозорливым, знал, что не следует упускать нас из виду.

Сиротой я не была. Мне следовало считать полной свою жизнь с родителями, братом и сестрами, теплым домом и едой.

Но жить без матери – это как если с тебя сорвали одежду и голой швырнули в снег. Мой самый большой страх, ужас, который увеличивается вместе с моей любовью к детям, – это оставить их вот так.

Не знаю, пройдет ли когда-нибудь этот страх.

Ферейба

2

Кокогуль была симпатичной женщиной, однако не из тех, кого взгляд выделяет из толпы. Ростом почти с моего отца, а густые черные волосы еле достигали плеч. Волосы из тех, которые, не успев завиться, сейчас же начинают безжизненно свисать. Она была слишком пышной, чтобы выглядеть изящно, однако слишком худой, чтобы внушать почтение. На долю Кокогуль пришлись не самые яркие краски.

Прожив два года с моим отцом, Кокогуль родила первенца, девочку. В этом разочаровании она не преминула обвинить призрак моей матери. Мою сестру назвали Наджибой, в честь покойной бабушки. Девочка унаследовала круглое лицо Кокогуль. Еще у нее были темные глаза и густые изогнутые брови. Следуя традиции, Кокогуль подводила дочери глазки сурьмой, чтобы у той было хорошее зрение и выразительный взгляд. Первые два месяца Кокогуль часами колдовала над варевом из трав и семян фенхеля, чтобы исцелить колики Наджибы и унять ее крики. Пока девочка не успокоилась, они с матерью почти не спали. Обе стоили друг друга в своей капризности.

Когда у Кокогуль родилась собственная дочка, она стала еще менее терпимой по отношению к пасынкам. Теперь для нее было еще очевиднее, что мы ей не родные. Она легко выходила из себя и набрасывалась на нас молниеносно, словно змея. К послушанию она приучала нас тыльной стороной ладони. Когда отца не было дома, она кормила нас чем попало и когда придется. За семейным столом мы собирались только вечером, когда возвращался отец.

С рождением Наджибы лоно Кокогуль открылось для материнства, и за четыре следующих года она родила еще трех девочек. С каждой беременностью она становилась все невыносимее. Мой отец любил покой, но не мог его требовать, поэтому отдалялся. Через год после Наджибы родилась Султана. Кокогуль даже не пыталась скрыть, что хотела мальчика, – в отличие от отца, который, как ни странно, оказался равнодушен. Во время третьей беременности, почти через два года, она молилась, неохотно раздавала бедным пожертвования и ела все продукты, которые, как считается, могут гарантировать рождение мальчика. Рождение Маурии разочаровало ее. Она начала думать, что дух моей мамы наложил мощное заклятие на ее лоно. А когда родилась Марьям, моя четвертая сестра, Кокогуль уже не испытывала ни малейшего разочарования или удивления. Она с горечью смирилась с победой моей покойной мамы и решила больше не иметь детей. Асаду предстояло остаться единственным папиным сыном.

В моих самых ранних воспоминаниях должны были как-то мелькать школа или любимая кукла, но не так сложилось мое детство. Я помню, как на диванной подушке в гостиной лежала Кокогуль, а рядом примостилась новорожденная Маурия, туго запеленутая в шаль таллис. Мне было шесть лет.

– Ферейба! – заорала Кокогуль. Маурия сморщила крошечное личико, не в силах иначе выразить свое недовольство.

– Да, мадар-джан.

Я была в нескольких шагах от нее. Кокогуль еще не оправилась от родов и могла только ухаживать за младенцем. Я знала об этом, потому что она часто напоминала мне.

– Ферейба, твоя тетя ушла и оставила курицу тушиться на огне. Там на всех нас не хватит. Принеси еще картошки, чтобы можно было накормить всех.

Это означало две вещи. Во-первых, только отец и брат будут есть на ужин курятину, а остальным придется довольствоваться тушеной картошкой. Во-вторых, выйти во двор и выкопать из замерзшей земли несколько картофелин придется мне. Ранее мы спрятали запасы картофеля, редиса, моркови и репы за домом. Они хранились под слоем земли, как в холодильнике.

– Мадар, а может, ты попросила бы Асада сходить?

На улице было холодно, да и с лопатой я вряд ли могла управиться.

– Его тут нет, а картошка нужна сейчас, иначе не успеем приготовить ужин. Надень пальто и варежки, которые тебе купил папа. Это всего на пару минут.

Идти не хотелось.

– Сходи, милая. Ты ведь поможешь маме, правда?

Ее нежность напоминала сахарную пудру, которой присыпали подгоревший кусок хлеба. И я проглотила это.

Помню, как я мучилась с лопатой, которая была выше меня, а потом сдалась и нашла совок, с которым смогла управиться. Казалось, мое дыхание застывало в ледяном воздухе, а пальцы онемели, хоть я и надела варежки. Я быстро выкопала четыре картофелины и уже собиралась присыпать яму землей, как вдруг увидела несколько редек. Уже не помню толком почему, но редьку я тоже взяла, набив ею карманы, потому что в руки уже ничего не помещалось.

– Мадар-джан, я все сделала! – крикнула я, войдя в кухню.

– Ты хорошая девочка, Ферейба, благослови тебя Господь. А сейчас вымой картошку, почисти и кинь в кастрюлю, пусть тушится в томатном соусе.

Маурия захныкала.

Я сделала, как сказала Кокогуль, и почистила картошку, как она меня учила, стараясь не порезаться. Что-то нашло на меня, и редьку я тоже вымыла, нарезала и бросила в кастрюлю в качестве творческого кулинарного дополнения. Я помешала варево, прикрыла алюминиевую кастрюлю крышкой и отправилась проверить, как там сестры.

– Что это за ужасный запах, Ферейба? Что ты натворила? – Голос Кокогуль проникал во все закоулки дома, словно у него были собственные ноги и воля.

Сама я заметила запах раньше, но с беспечностью шестилетки не придала этому значения.

Я и думать не думала, что это из-за меня, пока сама Кокогуль не поднялась на ноги, не дошла до кухни и не подняла алюминиевую крышку, из-под которой вырвалось облако вонючего пара. Я закрыла нос руками, не понимая, как могла раньше не обращать внимания на этот запах.

– Ферейба, ты дура! Дура! – Она снова и снова повторяла это слово, качая головой, тяжело дыша и держась рукой за поясницу.

Нарезанная кубиками редька лучше слов сказала Кокогуль, что я сделала. В тот день я узнала, что эти твердые розовые клубни нестерпимо воняют, если их готовить. Никогда не забуду этот запах и то, что я тогда чувствовала.

Когда пришло время отдавать меня в школу, Кокогуль убедила папу, что ей нужна помощь с младшими детьми. Падар-джан не мог нанять служанку, поэтому согласился, чтобы я еще на год осталась дома. Хоть я и была маленькой, но помогать могла – приносить и уносить вещи, делать мелкую уборку. На следующий год Кокогуль использовала тот же самый довод, и я осталась дома, пока она вынашивала Марьям. После рождения каждой новой девочки повторялось одно и то же. Им подводили глазки сурьмой. Когда они переживали сорок дней, покупались сладости. Детям брили головки, чтобы волосы росли густыми и крепкими. А для меня ничего такого не делали, поэтому мне оставалось лишь оплакивать несчастливую судьбу, плохое зрение и жалкие волосы – только это и должно было достаться на мою долю.

К счастью, мой дедушка не упускал нас из виду. Он часто заходил в гости, и поведение Кокогуль тогда заметно менялось. Баба-джан звал меня и Асада на прогулку, а в карманах у него всегда были монетки и леденцы. Никаких других гостей мы не ждали с таким нетерпением, как дедушку. Он следил за тем, чтобы мы знали наизусть молитвы, осматривал нашу одежду и проверял, не слишком ли худые у нас руки. Кокогуль искоса наблюдала за ним, чувствуя его недоверие и испытывая молчаливую досаду.

Однако в моей повседневной жизни мало что менялось от визитов дедушки. Когда мои сестры подросли и Кокогуль сама начала заниматься ими, на мои плечи стало сваливаться все больше и больше обязанностей по хозяйству. Я кормила кур, занималась козой, ведрами таскала воду из колодца, выбивала ковры и присматривала за младшими сестрами. Когда настало время Наджибе идти в школу, Кокогуль убедила отца, что не сможет одна справиться со всей работой по дому. Он согласился, и я осталась дома еще на год. Сестрички убегали в школу учить буквы и цифры, а я училась готовить. Руки у меня потрескались и огрубели: я постоянно отскребала остатки пищи от грязной одежды. Но тяжелее всего было оставаться в кухне, пока все остальные утром одевались, спеша на занятия.

А суеверность Кокогуль еще больше все усложняла. Конечно, суевериями пронизана вся наша культура, но Кокогуль ударилась во все это особенно ревностно. Нельзя было заснуть в носках, иначе ослепнешь. Если у кого-то падала серебряная ложка, мне приходилось отмывать весь дом, потому что мы ждали гостей. Если Кокогуль случалось поперхнуться едой или напитком, это непременно означало, что кто-то где-то высказался о ней плохо, и на его голову сыпались проклятья. Думаю, мысль, что все завидуют ее высокому положению, она любила больше всего.

Кокогуль придумала еще и уйму собственных суеверий, как будто не хватало общеизвестных. Если над головой у нее пролетали две птицы, это предвещало ссору с близкой подругой. Если подгорал лук, значит, кто-то неискренне похвалил ее стряпню. А если она чихала больше одного раза, значит, над ней издевались злые духи. Падар-джан ничего ей не говорил, но спокойно объяснял нам, какие из этих теорий – ее собственная выдумка, чтобы мы не повторяли такого на людях. Вообще-то, он зря старался. Кокогуль была не из тех, кто держит мысли при себе, поэтому все вокруг знали о ее фантастических умозаключений.

В уголке нашего сада росло несколько роскошных тутовых деревьев. Их буйные ветви склонялись низко, опуская крошечные ягоды прямо в детские руки. Деревья были мощными, с массивными узловатыми стволами. А на одном из них в центре образовалось столько шишек и наростов, что Кокогуль клялась, будто различает в его изгибах лицо злого духа. Она страшно боялась покрытого корой лица, но любила тутовые ягоды. Стоило ей захотеть полакомиться ими, она звала меня.

– Ферейба-джан, – ласково говорила она, доставая с полки глиняную миску, – принеси немного ягодок из сада. Знаешь, так аккуратно срывать эти мелкие ягоды умеешь только ты. Если я попрошу кого-то другого, они мне вместо ягод раздавленную кашу принесут.

Она могла бы и не льстить. Но я улыбалась, понимая, что сама Кокогуль боится подойти к этим деревьям. А я, костлявая девятилетка с кое-как расчесанными волосами, боялась ее больше, чем каких-то гиблых зарослей в саду. Вообще-то, средь бела дня сад служил мне укрытием от дома, полного людей и приказов.

Однажды вечером, когда мои сестры сидели над домашним заданием, Кокогуль овладело желание полакомиться тутовыми ягодами. Я послушно взяла миску, вышла с черного хода и направилась к хорошо знакомому дереву. Его узловатый ствол причудливо извивался в янтарном лунном свете. В темноте я на ощупь обшаривала листья, выискивая под ними ягодки. Я успела сорвать буквально две-три, когда услышала вдруг за спиной дуновение ветерка, тихое, словно шепот.

Обернувшись, я увидела светящуюся фигуру мужчины. Я затаила дыхание, а он легонько, так, что я едва почувствовала, положил мне руку на плечо.

Я поднялась взглядом от длинных заостренных пальцев по его руке и наконец увидела его целиком. Это был старик с белой бородкой и лицом, испещренным морщинами. Из-под низко нависающих густых седых бровей почти не видно было серо-голубых глаз. Я сразу поняла, что передо мной друг. При звуке его ласкового голоса мое неистово колотившееся сердце забилось спокойнее.

– Ферейба-джан, когда твой путь лежит во тьме, я иду за тобой и освещаю его. Когда ты думаешь, что одна, я рядом. Помни об этом и делай шаг за шагом.

Я моргнула, и он исчез. Ожидая увидеть, как он пробирается меж деревьев, я осмотрелась, но нигде никого не было. Все еще слыша отзвук его голоса, я мысленно повторила его слова. Чтобы они не исчезли, я прошептала их себе. Редко мое имя произносили с такой любовью.

– Ферейба! – крикнула из дома Кокогуль. Ей надоело ждать.

Я второпях, пачкая руки фиолетовым соком, собрала, сколько смогла, ягод и помчалась домой, поглядывая через плечо на случай, если старик снова покажется. Когда я поставила перед Кокогуль миску с ягодами, у меня тряслись руки. Она сидела, наблюдая за моими сестрами, которые старательно выполняли домашнее задание. Потом принялась есть, а я неподвижно стояла перед ней.

– В чем дело? Что с тобой стряслось? – рявкнула она.

– Мадар-джан, я была в саду, под тутовым деревом…

– И что?

– Дело в том, что… Я видела там… Я видела старика. Он появился из света, из рошани. Он назвал меня по имени и сказал, что будет следовать за мной, освещать мой путь и наблюдать за мной.

Я произносила эти слова, а в ушах у меня звучал его голос.

– Ты видела старика? И куда же он делся?

Кокогуль прищурилась и подалась вперед.

– Он исчез. Он появился так внезапно, положил мне руку на плечо, а когда закончил говорить, то исчез. И я не видела, куда он пошел. Он просто растворился в воздухе! Я не знаю, кто это.

Я еле дышала, но страха не чувствовала и ждала, как объяснит Кокогуль то, что я видела.

– Бисме-Аллах! – воскликнула Кокогуль, призывая Бога. – Ты видела ангела! Простофиля ты, это был ангел! Да как же можно не распознать ангела, если он хлопает тебя по плечу и обещает помогать?!

Ангел? Возможно ли это? Дедушка рассказывал нам про ангелов и их небесную силу, когда мы с ним читали наизусть суры. Вот это ослепление! Не узнать ангела, когда он стоит прямо передо мной! Кокогуль не прекращала свою гневную проповедь о том, что я не оценила должным образом эту чудесную встречу. Сестры слушали, широко раскрыв глаза. У меня в ушах звучали слова ангела, а ее резкий голос терялся вдали.

Он не оставит меня. Мой ангел-хранитель принесет рошани, чтобы освещать мой путь. Я никогда не буду одна.

В следующую пятницу мы ждали отца после джума-намаза – пятничной полуденной молитвы. Падар-джан должен был вернуться из мечети. Кокогуль наказала отцу молиться, чтобы ей и ее дочерям тоже явились ангелы-хранители. Отец ничего не сказал относительно моей встречи. Не знаю, поверил ли он и насколько сильно.

А мы с Кокогуль верили и были в этом единодушны. Она подмечала во мне маленькие изменения, а я видела, как они действуют на нее. Я держалась прямее. Слушалась ее, но уже не дрожала, как раньше. Смело могла ходить в сад в любое время дня и ночи. Во мне жила надежда, что мой ангел снова покажется, чтобы промолвить слова утешения.

Кокогуль просто из кожи лезла. Подругам своим она хвасталась, что меня, ее дочь, посетил ангел. Эта встреча была добрым знаком, и Кокогуль надеялась, что и ей перепадет толика удачи. Она стала внимательнее относиться к своим снам, выискивая знаки, что небеса говорят и с ней. Когда она молилась дома, я слышала в ее молитвах особое рвение. Со мной она говорила немного ласковее и нежно гладила меня по голове.

У сестер все это вызывало любопытство, но они не могли уяснить для себя, почему Кокогуль так хочет встретить мужчину, которого я видела в саду. Наджибу, которая была мне ближе всех по возрасту, поведение матери особенно озадачивало.

– Ферейба, как выглядел ангел? Ты испугалась его? – с любопытством спрашивала она.

Сидя на полу, скрестив ноги, мы лущили горох.

– Он выглядел как обычный старик, как дедушка.

– Какой дедушка? Наш дедушка?

– Нет, он не похож на тех дедушек, которых мы видели. Просто дедушка. – Я помолчала, пытаясь подобрать достойные слова. – Он светился и знал мое имя.

Я бросила горсть очищенных горошин в миску, стоявшую между нами.

Наджиба задумалась над моим описанием и наконец сказала:

– Хорошо, что я его не видела. Думаю, я бы испугалась.

То же самое могла бы сказать и я, но я стояла рядом с ним и видела его серо-голубые глаза. Его ласковый голос заполнял темноту, не оставляя места для страха. И все же я почувствовала себя храброй по сравнению с Наджибой.

Кокогуль, смотревшая на все это по-другому, начала присваивать случившееся со мной. Выходило так, что ангел на самом деле явился ей, а я служила посредницей. Однажды я услышала ее разговор с двумя подругами за чаем.

– А потом он исчез? Вот так просто?

– Ты думала, он уехал на телеге, запряженной конем?

Эта язвительность была коронным приемом Кокогуль. Подруги находили ее сарказм очаровательным, если сами не становились его мишенью.

– Наверное, Бог оберегает ее, раз решил послать ей ангела, – сказала одна.

– Знаете, ее, бедняжку, оберегает с небес еще и душа покойной матери. Может, в этом все дело, – сочувственно молвила другая.

Упоминание о моей маме подстегнуло воображение Кокогуль.

– Это я в тот вечер попросила ее сходить в сад. Редко мне до такой степени хочется тутовых ягод, но в тот раз что-то словно овладело мною. Язык покалывало, так хотелось ощутить их сладость. Я пыталась не обращать внимания, но ничего не могла с собой поделать. Как будто что-то манило меня в сад. Я готова была бежать туда, но никак не могла, потому что помогала девочкам с домашним заданием. И попросила, чтобы Ферейба мне принесла ягодок. Она такая хорошая дочь! И вот она пошла в сад по моей просьбе. Даже не знаю, к кому был послан ангел. Может быть, когда мне так сильно захотелось ягод, это он звал меня. Но кто знает… Я послала Ферейбу-джан вместо себя.

Похоже, ее подруг эта версия не убедила, но спорить они не стали. Я вошла в комнату, неся в одной руке сахарницу, а другой удерживая поднос с тремя чашками горячего чая.

– Тут эти ворсистые ковры, они были вытканы специально для Ферейбы-джан, – объявила Кокогуль, – видите, они красные, поэтому с виду и не скажешь, сколько чаю на них было пролито.

Пока я стояла, опустив голову, они посмеивались. Ставя чашку перед каждой из женщин и предлагая им кусочки сахара, я вежливо улыбалась и ощущала, что меня внимательно рассматривают.

– Афарин, дохтар-джан[6], – похвалила меня Кокогуль, – молодец, доченька.

Я вернулась на кухню с пустым подносом. В тот день я была ее дочерью.

На самом деле я почти каждый день была ее дочерью. В школу я не ходила, а потому проводила много времени дома с Кокогуль. Почти все домашние обязанности ложились на мои плечи, и она жестоко отчитывала меня, если что-то выходило не так, как ей хотелось. Но я почти все время проводила с ней. Мы часами вместе готовили еду, прибирали дом и ухаживали за животными. Ее острый язычок нуждался в публике или мишени.

Я любила ходить с ней на базар. Осматривая груду помятых томатов, она спрашивала торговца, не садилась ли, часом, на них его дородная жена. В магазине хозтоваров она интересовалась, не объясняется ли заоблачная цена сервизов тем, что их выставила на продажу резиденция шаха. Кокогуль своими шутками или раздражала людей, или вызывала смех и добивалась снижения цены.

Мы были союзницами, отчаянно торгуясь за необходимое – мясо, овощи, обувь. Я копировала ее бесцеремонную манеру, снижая цену до предела. Кокогуль одобрительно кивала. Мои младшие сестры не справлялись так хорошо ни на рынке, ни по дому.

– Посмотри, Наджиба, – часто сетовала Кокогуль, – ты говоришь, что выстирала эту рубашку, а если ее снова замочить, вода становится грязной. Ты что, не видела, как хорошо стирает твоя сестра? Я тебе сколько раз уже говорила: нельзя ждать, что рубашка сама себя отстирает! Слава Богу, что у меня есть хотя бы одна дочь, которая действительно мне помогает!

В такие моменты я чувствовала связь с этой женщиной, которая не рожала меня, но была мне матерью.

Ферейба

3

Каждый вечер брат и сестры делали уроки, зажав карандаш в правой руке, а ластик в левой. Опираясь локтями на стол, подперев подбородок ладонями, она читали, учили наизусть, складывали и вычитали. Сначала буквы давались им с трудом. Они учили, как все эти значки связаны с соседними при помощи крючочков. Благодаря точкам и тире слова оживали. Потом настала очередь предложений, коротких и простых. В них рассказывалось о повседневной жизни послушных мальчиков и девочек. А когда настала очередь сложного арабского, использовавшегося в Коране, я почувствовала еще более сильную зависть. Под руководством дедушки я выучила эти молитвы наизусть, но читать меня не учили.

Брат и сестры забавлялись с цифрами. С помощью хоровых песенок они запоминали таблицу умножения. На бумаге они обретали власть над цифрами и математическими знаками, учились считать и разбираться в математике.

Они учили тексты. Про историю нашей страны. Про деяния шахов и их сыновей. Про то, как наша страна была вырезана из скал. Мой брат первым выучил национальный гимн и часто пел его, подняв руку в приветствии. Сестрички учились у одноклассниц песенкам, а потом, беззаботно шагая и держась за руки, в ритме этих мелодий пускались вприпрыжку.

Ку-ку, ку-ку, Березы листок. Сели девочки в рядок, Чтоб цедить гранатов сок. Кабы мне голубкой стать, Вольно в небесах летать, Зернышки в песке искать И святой речной водой Жажду утолять.

Каждое утро я смотрела, как мои сестры надевают скромную форму серо-стального цвета. Они второпях натягивали чулки и застегивали туфли, боясь опоздать, но еще больше боясь показаться неопрятными. Учителя очень большое значение придавали и аккуратности, и пунктуальности. Мне было обидно каждый день видеть, как они убегают в школу, а я остаюсь дома. Мне тоже хотелось сумку с тетрадями, карандашами и книгами легенд. Я знала, что не глупее сестер, а может быть, и умнее.

Мой брат всегда учился хорошо. Может быть, не лучше всех в классе, но достаточно хорошо, чтобы отец и дед не имели претензий. Уверена, что если бы он постарался, то добился бы по-настоящему высоких результатов, но он торопился покончить с домашним заданием как можно скорее, чтобы заняться другими делами – игрой в футбол с соседскими мальчишками, лазаньем по деревьям в саду и катанием на велосипеде неподалеку от дома. Подростком ему приходилось тяжело: голос то и дело подводил его, а лицо покрылось прыщами. Но, пережив эти времена, он обрел вид уверенного мужчины, перед которым открывается весь мир.

Я много раз поднимала с отцом вопрос школы. Он всегда устало отвечал, что Кокогуль нужна моя помощь для ухода за младшими детьми, но эта отговорка звучала все менее убедительно. Моей младшей сестре Марьям исполнилось семь лет, и она пошла в первый класс. В доме не осталось младенцев.

Когда я снова обратилась к отцу, мы как раз закончили мыть посуду после ужина. Мне было тринадцать лет, и меня переполняла решимость. Я знала, что девочек, которые не ходили в школу, обычно рано выдают замуж, а я этого не хотела. Каждый год уменьшал мою надежду пойти в школу и приближал меня к свадьбе.

– Падар-джан!

Он посмотрел на меня и ласково улыбнулся. Потом выключил радио – его вечерняя программа новостей закончилась. Я поставила перед ним чашку горячего зеленого чая. В воде быстро таяли два кусочка сахара. Он вечером пил чай с сахаром.

– Спасибо, милая. Как раз то, что нужно после такого хорошего обеда, – сказал он, отдуваясь и поглаживая себя по животу.

– Нуше-джан, – ответила я, – на здоровье. Папочка, я хотела бы кое о чем тебя попросить.

Он наморщил лоб, осторожно отхлебывая чай.

– Падар-джан, я хочу ходить в школу, как мои сестры.

– А-а, снова ты об этом, – вздохнул он.

При упоминании о школе Кокогуль, склонившаяся над вязальными спицами, замерла.

– Я по-прежнему буду помогать по дому, ведь школа – это всего на несколько часов. Все остальные девочки ходят в школу, малышей в доме уже нет. Я хочу выучить то же, что и они.

Все это я успела произнести до того, как хлынули слезы. Я опустила голову, проклиная себя за то, что не могу говорить без дрожи в голосе. Придется ждать, пока отпустит комок в горле или пока заговорит отец. Я не знала, что произойдет раньше.

– Ферейба-джан, я думал, что школа тебя уже не интересует. Все твои сестры начали, когда были младше. Ты уже молодая женщина и не ходила в школу ни дня.

Он задумался, нахмурив брови. Я сжала губы, не думая ни о чем, кроме как о крахе своих надежд.

– Я знаю, – просто ответила я.

Спицы Кокогуль замелькали с прежней скоростью. Она была довольна, что наш сегодняшний разговор закончится так же, как и всегда.

– Ты хочешь научиться читать? Может быть, Наджиба немного позанималась бы с тобой? Или даже Султана – она очень хорошо пишет и любит читать стихи.

Никогда прежде я так не злилась на отца. Его покровительственное предложение задело меня, а от доброй улыбки стало досадно. Я не хотела, чтобы младшие сестры учили меня читать. Они каждый день приходили домой и цитировали своих учительниц. Эти рассказы постоянно напоминали о том, чего не хватало мне: «Муаллим-сахиб говорит, что у меня улучшился почерк. Муаллим-сахиб говорит, что мы должны каждый день выпивать стакан молока, чтобы быть сильными и здоровыми».

Я не хотела, чтобы младшая сестра выполняла для меня роль муаллимы – учительницы. Может быть, она и смогла бы объяснить мне буквы и азы чтения, но я нуждалась в большем. Я хотела настоящего учителя, который стоял бы перед целым классом, заставлял меня учить таблицу умножения и следил за моим развитием.

– Нет, падар-джан, – я почувствовала, что снова могу дышать, а мой голос обрел решимость, – я не хочу, чтобы меня учила школьница. Мне нужен учитель.

Похоже, мой ответ удивил отца. Скорее всего, он подумал, что это детская блажь. Что я хочу облачиться в форму и улизнуть от домашних обязанностей. Но мои желания превосходили все, что я могла высказать словами, и я знала, что у меня остается все меньше времени. Отец внимательно смотрел на меня, опустив уголки губ.

– Тебе придется нелегко. Нужно будет начать с самого начала и пойти в класс с маленькими детьми.

– Он прав. Ты будешь переростком, сидящим среди малышей, – предупредила Кокогуль. – Просто ужас! Все равно, как если бы цыпленок пытался залезть обратно в яйцо.

– Меня это не смущает, – заверила я.

Ложь во спасение. Только теперь отец всерьез задумался о моей просьбе.

– Давай я поговорю с директором школы. Посмотрим, что мне скажут. Хотя уверен, маме будет не хватать тебя дома.

– Глупость какая-то… Зачем ей вдруг понадобилась школа? У нее здесь, дома, есть все, что нужно. – Кокогуль явно удивилась направлению, которое приняла беседа.

– Я ничего не обещаю. Давайте я схожу в школу и узнаю, как там на это посмотрят. – Отец, как всегда, старался не связывать себя обязательствами, что позволяло и мне, и Кокогуль надеяться.

К его великому удивлению и к разочарованию Кокогуль, школьная администрация согласилась меня принять при условии, что я пойду в первый класс. Я пришла в школу на восемь лет позже положенного срока. Накануне первого дня занятий я выгладила строгую блузку и юбку, желая произвести хорошее впечатление на муаллим-сахиб. Маурия и Марьям, мои самые младшие сестрички, развлекались, глядя на мою форму, когда мы впервые вышли утром в школу все вместе. Они были соответственно на три и два класса впереди меня.

Наджиба и Султана, старшие, кажется, больше думали о том, что скажут другие о девочке-подростке в первом классе. По дороге в школу Наджиба старалась подготовить меня.

– Муаллим-сахиб проверит, есть ли у тебя карандаш и тетрадь. И, наверное, она попросит тебя сесть в последнем ряду. Дело в том, что ведь другие дети ниже ростом.

Мне понравилось, что Наджиба высказалась так деликатно. Султана кивнула, соглашаясь, но была не столь дипломатична:

– Да, если ты сядешь впереди, никто ничего не увидит.

Наджиба строго взглянула на нее, и Султана замедлила шаг, уставившись себе под ноги.

– Ты скоро перейдешь в следующий класс. Буквы ты почти все уже знаешь. Скоро сможешь читать.

Я благодарно улыбнулась Наджибе. Мы с сестрой были не особо близки, но ее слова звучали искренне в тот день, когда я в них так нуждалась.

– Если Султана смогла это выучить, то, уверена, и я справлюсь.

Султана раздраженно фыркнула и, глядя перед собой, зашагала быстрее. Я не имела в виду ничего обидного. Пристыженная, я обернулась к Маурии и Марьям, которые шли позади рука об руку с портфелями на плечах.

Сестры отвлекли меня, и я уже не так сильно переживала в свой первый школьный день. Когда мы вошли в кованые ворота школы, Наджиба мне показала мою классную комнату. Султана ушла на свой урок. Маурия и Марьям весело помахали мне на прощание.

Окинув комнату взглядом, я медленно вошла, не зная, как лучше поступить: найти себе место и сесть или сначала подойти к учительнице и представиться. Дети заходили в класс и деловито рассаживались по местам. Я решила, что лучше заявить о себе, чем ждать, пока учительница сама меня заметит и удивится. Я уже больше походила на женщину, чем на девочку, но теперь пришлось сесть рядом с детьми. При других обстоятельствах я была бы их няней, но здесь они ни в чем мне не уступали.

– Добро пожаловать. Я слышала, что ты придешь в наш класс. Садись вон там, в последнем ряду. Это единственное свободное место. Вот тебе книга. Это мы сейчас изучаем. Ты знаешь буквы?

Моей первой учительнице – строгой, но доброй женщине – я, слава Богу, сразу понравилась. Она говорила со мной не так, как с другими учениками, и помогала мне чувствовать себя менее неуклюжей рядом с этими малышами. Я упорно училась, преисполненная благодарности и решимости. Когда сестры учили алфавит, я слушала, поэтому сейчас язык довольно легко управлялся с буквами.

Через два месяца меня перевели во второй класс. Это достижение сделало меня счастливой, но я жалела о своей первой учительнице. Там я встретила свою следующую муаллим. Видимо, необходимость учить переростка раздражала ее. Она часто вызывала меня читать вслух и наслаждалась, когда я путалась в словах. Дети хихикали, а она шутки ради призывала их к порядку:

– Хватит! Дети, не обращайте внимания на рост Ферейбы. Она только что перешла во второй класс.

Я училась еще более старательно, и, когда я сдала экзамен, ей ничего не оставалось, кроме как перевести меня в третий класс. Каждый день, возвращаясь из школы, я принималась за свои обязанности, ведь обещала и дальше помогать Кокогуль и не хотела, чтобы она пожаловалась отцу, будто я плохо справляюсь. Я по-прежнему выбивала пыль из ковров, стирала, ухаживала за домашним скотом и птицей. Только выполнив всю работу, после того, как вся семья поужинает, я садилась учиться и занималась допоздна. Падар-джан заметил это:

– Дохтар-джан, ты учишься старательнее, чем кто-либо из твоих сестер. Я вижу это по оценкам. Все ли у тебя получается?

– Да, падар-джан. Я просто хочу догнать девочек своего возраста.

– А одноклассницы? У тебя с ними хорошие отношения?

Я знала, что он имеет в виду. Он спрашивал, не слишком ли много внимания привлекаю я, второклассница-подросток.

– Все в порядке, они мне не мешают. И я надеюсь скоро перейти в следующий класс.

Довольный отец уходил, а я занималась дальше. Этот разговор повторялся часто, пока я не перешла в пятый класс, а затем в шестой. Появились предметы, которым нужно было уделять больше времени и внимания. Читать я научилась легко, но с математикой все складывалось не так.

Арифметику я выучила на рынке. Если мне говорили цену одного ярда ткани, я могла подсчитать, сколько будут стоить пять. Зная цену килограмма изюма, я определяла, сколько придется заплатить за двести пятьдесят граммов или полкило. Геометрия и алгебра оказались сложнее, но я справлялась.

Училась я при свече. Повторяла выученное наизусть, подметая комнаты. Выводила пальцем невидимые слова и предложения на своем колене, пока мы ужинали. Выкраивала моменты, чтобы впитать в себя все, что должна была узнать.

У меня все получилось. В шестнадцать лет я училась в одиннадцатом классе вместе со сверстницами. Если бы я пошла в школу в семь лет, то окончила бы ее только в девятнадцать. Я гордилась этим, как и отец. Он внимательно изучал каждый наш табель, листая списки оценок и характеристики, а затем смотрел на меня. В его глазах я видела то, что он не мог облечь в слова. Уголки его губ приподнимала легкая улыбка.

– Молодец, – говорил он, стараясь, чтобы похвала звучала не слишком эмоционально.

Дедушка наблюдал за нами, сидя в уголке, опираясь локтем на подушку, а спиной – на стену. Он ловко перебирал бусинки на своем тасбихе – исламских четках. Судя по выражению его лица, он ничуть не удивлялся.

Ферейба

4

Рамадан был радостным месяцем, несмотря на необходимость поститься от рассвета до заката. В светлое время суток меня настолько поглощали домашние обязанности и школа, что время шло быстро и голод не причинял страданий. Днем у нас урчало в животе, но после захода солнца мы наслаждались особой пищей, которая вознаграждала нас за терпение. Эти блюда мы готовили целый день.

В месяц рамадан мой брат Асад после полудня часто становился злобным и раздражительным. В прошлом году он вошел в гостиную, когда я поправляла подушку за спиной у дедушки, и молча швырнул в меня одну из своих рубашек. Я удивленно обернулась.

– Асад, что ты делаешь?

Эту рубашку с длинными рукавами я недавно постирала.

– Асад, бачем, дитя мое, почему ты так ведешь себя? – пожурил его баба-джан.

– Дедушка, мне нужна эта рубашка, а на ней пятно. Она должна была его отстирать!

– Какое пятно? – спросил баба-джан.

– От шелковичного сока.

– Что ж, тогда понятно. Нельзя отстирать рубашку от шелковичного сока. А знаете почему?

– Почему, баба-джан? – Я понятия не имела.

– Садитесь, расскажу. Скоротаем время до ифтара, когда можно разговеться и снять беспокойство, которое приносит голод. Что ж, было ли, не было ли под видавшим виды небом…

Таков зачин афганских сказаний. И такими словами начал баба-джан свою историю.

– Жила-была прекрасная юная девушка…

Он рассказал нам о девушке и лучнике. Они случайно встретились в лесу. Когда красавица услышала раскатистое рычание тигра, то испугалась и у нее пошла носом кровь. Она убежала, но на земле остался ее испачканный кровью платок. Ее любимый, найдя покрытый пурпурными пятнами платок и увидев крадущегося в отдалении тигра, заподозрил самое худшее. Преисполненный отчаяния, желая отомстить за смерть любимой, он погнался за тигром, а тот легко его убил. Когда девушка, набравшись храбрости, вернулась в лес, то вскрикнула, найдя изувеченное безжизненное тело своего охотника. Она упала на землю под кустом ядовитых ягод и, не в силах совладать со своим горем, сорвала целую горсть и положила себе в рот, чтобы на том свете ее душа встретилась с душой возлюбленного.

С тех пор тутовое дерево приносит плоды, которые оставляют пятна цвета крови, и ничто не может их отстирать.

Асад слушал внимательно, однако выглядел разочарованным, когда баба-джан закончил свое повествование, ведь теперь некого было обвинить в том, что его рубашка навсегда испорчена. Фыркнув, он поднял ее с пола.

– Все равно она уже старая. У меня есть и получше.

Спустя год, прохаживаясь по базарным рядам в поисках спелых фиников для нашего ифтара, я вспоминала легенду, которую рассказал баба-джан. Я ступала легко. Хотелось прийти домой и поделиться хорошей новостью. На экзамене по математике я заняла второе место. Моя учительница объявила на весь класс: «Ферейба, это почти идеальная работа. Выше оценка только у Латифы. Очень хорошо».

Я знала, что у бабы-джан засияют глаза от гордости и его взгляд скажет больше, чем слова. Хотелось поскорее купить финики и прийти домой, чтобы застать у нас дедушку.

Шер-ага[7] держал магазин, битком набитый специями и всякими сыпучими продуктами: грецкими орехами, кардамоном, миндалем, солью, ярким порошком куркумы и жгучим перцем. Мне казалось, что не сыскать другой лавки, столь ароматной и разноцветной, но сам Шер-ага, кажется, не испытывал такого восторга. Ступал он медленно и тяжело. Живот у него был в обхвате – как у двоих, а на лбу даже в зимний мороз блестел пот. У этого торговца мне редко удавалось сбить цену, но сегодня казалось, что он настроен добродушно. Принимая пакет с финиками, я стояла, опустив голову и стараясь не коснуться его толстых, поросших волосами пальцев.

Перед тем как отправиться домой, я поправила чадру и пересчитала оставшиеся в кошельке деньги. То-то удивится Кокогуль! Наслаждаясь своим триумфом, я не заметила тень, подкрадывающуюся ко мне из бокового переулка. Я уронила две монетки на запыленную дорогу и присела, чтобы поднять их, как вдруг услышала шаги и такие непристойные слова, что лицо обожгла краска стыда. Деньги выскользнули из рук, я вскочила на ноги и обернулась. Всего в нескольких шагах от меня стоял мальчишка с рынка и ухмылялся. Я отступила на шаг, сверля его взглядом. Длинные волосы не давали увидеть его лоб, темные глаза были близко посажены. Он ухмыльнулся, обнажив щербатые желтые зубы.

– Куда ты так спешишь? Почему бы тебе не задержаться? У меня есть накход – горошек. Подходи, угощайся.

Он ухмыльнулся, расстегнул карман брюк, и оттуда выпало несколько горошин.

– Тварь! – завопила я и бросилась бежать, молясь, чтобы мои старые сандалии не развалились по дороге. Мальчишка смеялся мне вслед.

Обливаясь пóтом, я ввалилась в кухню. Кокогуль резала мясо большими кусками и бросала в кастрюлю, где уже шипел в масле лук.

– А-а, дохтар!

Она удивленно взглянула на меня и предостерегающе указала ножом в угол кухни, где лежало свернутое грубое зеленое одеяло. Кокогуль готовила йогурт, и сверток ни в коем случае нельзя было задеть.

– Ты как слон.

– Прости, – выдохнула я.

– Да что с тобой? На тебе лица нет.

Мне было стыдно рассказывать о том, что случилось.

– Я боялась, что опоздаю и не смогу помочь тебе с ужином.

– Что ж, ты и опоздала. Ужин почти готов. Хотя бы овощи помой и сделай салат. Что-то спина у меня начинает болеть. А ты купила финики? – спросила она, вспомнив задание, которое дала мне утром.

– Да.

Я вытащила пакет с финиками из школьной сумки и отдала сдачу. Кокогуль пересчитала монетки. Не хватало тех нескольких, которые я оставила, спасаясь бегством.

– На вид свежие. А где брала?

– В лавке Шер-аги. У него настроение было еще хуже, чем обычно, – сказала я, надеясь скрыть, что потеряла часть денег.

Кокогуль прищелкнула языком и отложила пакет с финиками в сторону.

– Медведь из своих лап ничего не выпустит. Иди в гостиную. Тебя ждет дедушка.

Прокравшись мимо гостиной, я пошла умываться. Я была уверена, что дедушка видит меня насквозь, не то что Кокогуль. Не могла же я смотреть на него, пока с моих щек не сошел румянец стыда!

«В другой раз», – подумала я и отнесла результат экзамена в свою комнату.

Ферейба

5

Когда я училась в выпускном классе, меня больше, чем когда-либо, тянуло в сад. Гнущиеся под тяжестью плодов ветви манили меня, будто узловатые руки, приглашавшие подойти… Меж персиковых деревьев, словно в колыбели, я смаковала тягучую, янтарного цвета смолу, которую отскребала от стволов, и размышляла о том, что делать после окончания школы. Некоторые девочки поступали в университет. Другие становились преподавательницами. Многие выходили замуж. Я не знала точно, чего мне хочется, но супружеская жизнь и сопутствующие ей бытовые обязанности меня не привлекали.

Выполнив свою работу по дому, я с книгой в руках ускользала в сад. Ступни касались прохладной травы. Ее мягкие стебельки щекотали пальцы.

Я читала, иногда привалившись спиной к стволу тутового дерева, иногда лежа на животе. Сестры спрашивали, почему меня так тянет к тутовым деревьям, и я отвечала, что мне там снятся самые лучшие сны.

– И что ты видишь во сне? – интересовались они.

– Завтрашний день.

– А что произойдет завтра?

– Я не помню своих снов. Помню только чувство, когда просыпаюсь: что это нечто замечательное. История, достойная того, чтобы рассказывать ее другим.

Тем летом на дедушку напал изнурительный кашель. Баба-джан целыми днями лежал в постели, потягивая травяной отвар, который должен был прогнать болезнь. Я слушала, как тяжело он дышит, и смотрела на его верхнюю губу, покрытую капельками пота.

Падар-джан вызвал врача, тот сделал дедушке укол и оставил две бутылочки с таблетками. Я подносила к дедушкиным губам чашку с водой, чтобы легче было глотать таблетки, походившие на кусочки мела.

Почти каждый день я ходила его навещать, надеясь увидеть признаки улучшения. Но его лицо становилось все бледнее и бледнее, несмотря даже на красные пятна лихорадочного румянца. Придя в четвертый раз, я приготовила ему суп и заварила сладкий чай. Он сделал всего несколько глотков и попросил оставить его в покое.

Мы снова вызвали доктора. Баба-джан казался маленьким и худым в своей постели. Я так хотела, чтобы он поднялся, взял свою трость и дошел до кухни! Мы с отцом почти постоянно были рядом, но не говорили о том, каким слабым выглядит баба-джан. Падар-джан вообще говорил мало, но он и раньше почти все время молчал, словно боясь звука собственного голоса.

– Ферейба-джан, – позвал дедушка.

– Что, баба-джан?

– Внученька, милая, ты ведь школу вот-вот окончишь?

– Да, баба-джан, в этом году.

– Хорошо. Это хорошо. И что ты будешь делать потом?

– Пока не знаю, баба-джан. Думала поступать в университет, но…

Он лежал, закрыв глаза. Мне показалось, что он заснул, и я замолчала.

– Почему нет? – Дедушка и не думал спать.

Мне нечего было ответить. Я пожала плечами и вытерла ему лоб прохладным кусочком полотна.

– Ферейба, ты ведь видела, как твой отец работает в саду? Там расцвел его талант. Я научил его тому, что умел сам. Он тогда был ребенком. Но, став юношей, он смог научить меня большему. У него прекрасно получается прививать и растить деревья.

Баба-джан говорил правду. Однажды зимой я видела, как отец тщательно выбирает и отделяет черенок от яблоневого дерева. Я пошла за ним на край сада, где он выбрал крепкую яблоню, приносившую ярко-красные плоды. Напевая и поглаживая ствол, он обошел кругом, выбирая лучшее место, чтобы приживить черенок. Точными движениями, словно хирург на операции, он под углом надрезал ствол и вставил заостренный кончик черенка в надрез, соединив обнаженную древесину двух культур. Привязывая черенок к стволу длинными полосками полотна, отец продолжал напевать. Он прикрыл бумажным пакетом верхушку черенка с тремя почками, защищая их. К весне из веточки, которая иначе бы неминуемо иссохла, получился новый сорт яблок. Две живые и полные сил культуры дали невиданный в нашем саду фрукт – папино творение.

– Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь унаследовал талант твоего отца, но, похоже, никому он не передался. Так что все в твоих руках, Ферейба-джан, – покачал головой дедушка.

Я хотела возразить, что есть еще Кокогуль, которая считает иначе, но он продолжал:

– Даже твой брат нашел свой путь, ни перед кем не склоняясь. Не знаю, чья в том вина. У него тело коня, но ослиный ум.

– Но обо мне всегда заботился ты, – вставила я, взяв его за руку.

– Может быть, я несправедлив к твоему отцу, потому что он слишком похож на меня. А вот ты другая. Ты больше похожа на мать. Пусть Аллах дарует покой ее душе! Она умела смотреть вперед. С ней и твой отец был другим. Жаль, что она умерла. Она бы сделала из него мужчину.

У меня затекли ноги, но я сидела рядом с дедушкой, боясь пошевельнуться и пропустить хоть слово.

– Нет смысла говорить об этом. Ты умная девочка. Полагайся на себя, решая, что тебе нужно.

– Баба-джан, ты всегда знаешь, как мне лучше поступить. Я всегда могу обратиться к тебе.

– От стариков лучше не зависеть. Они слишком близки к Богу, а потому в земных делах ненадежны, – устало вздохнув, предупредил он.

Он совсем лишился сил, и я сменила тему, заговорив о кустах роз, которые росли возле дома. И о торговце, которому пришлось гоняться за своими квохчущими курами по всему рынку, после того как ребенок повернул задвижку клетки. Дедушка улыбался и кивал, взгляд его становился все более рассеянным, и наконец им овладел сон.

Я поцеловала ему руку и ушла, пообещав вернуться утром, но до рассвета его душа отлетела и соединилась с Богом и моей матерью. Может быть, за ним пришел ангел из сада. Две недели я рыдала, не желая видеть ни Кокогуль с отцом, ни сестер. Я хотела быть такой же одинокой, какой чувствовала себя.

Через сорок дней после того, как баба-джан покинул нас, я отправилась в сад. Дедушкина смерть заставила меня вспомнить про ангела, которого я видела в детстве, хотя теперь я почти не сомневалась, что тогда со мной просто сыграло шутку детское воображение. И все же у меня промелькнула мысль, что если я увижу его снова, то спрошу о дедушке и маме.

За рядом шелковичных деревьев был соседский сад, отделенный от нашего высокой глинобитной стеной. Проведя немного времени в тени шелковичных деревьев, я начала понимать, что не одна здесь. Ощущалось это не так, как в тот раз, когда я видела своего ангела-хранителя. Теперь здесь явно был кто-то из плоти и крови. И этот кто-то чихнул.

Я выпрямилась, неожиданно сильно смутившись. Расправила юбку и закрыла книгу, не переставая оглядываться по сторонам. Но не заметила даже пичужки. Я ходила между деревьями и вдруг услышала, как зашелестела листва над стеной, а потом кто-то глухо спрыгнул по ту сторону и побежал прочь. За мной следили!

Следующие несколько дней я не решалась возвращаться в ту часть сада, но в глубине души знала, что шелковичное дерево всегда приносило мне удачу. И вот я уже снова пробиралась сквозь кустарник, осторожно ступая и чутко прислушиваясь. А еще через неделю я прокралась к стене, заглянула в соседский сад и с удивлением увидела пару обутых в сандалии ног, свисающих с мощной ветки.

Я не сомневалась, что это он. Я попыталась получше его рассмотреть, но видно было лишь обтянутые брюками ноги до колен. Он болтал ногами, и кожаные сандалии едва держались.

Я подумала, что это мальчик из соседской семьи. Он был на несколько лет старше меня, но я никогда его не видела. Если бы я пошла в школу вовремя, мы могли бы встретиться там. Что здесь делал, взгромоздившись на ветку, юноша, молодой мужчина?

Немного осмелев, я специально прошла по нескольким хрустнувшим под ногами веточкам и задела камешек, пробираясь на свое обычное место в густой тени шелковицы. Глянув вверх, я заметила, что сандалий уже не видно. Он прятался! Я достала книгу и уставилась на страницу, но слова сливались между собой, и я сама не знала, зачем пришла сюда. Невыносимая тишина длилась целую вечность. Я встала и пошла назад в дом, надеясь, что своим видом не выдала растерянности, которую чувствовала.

Подростку ничто не кажется глупым. Он действует, не задумываясь о том, мудро ли поступает. После того случая я каждый день возвращалась на то же место, кралась между деревьями, высматривая кожаные сандалии, а затем устраивалась под шелковицей. Это стало привычным: школа, работа по дому, сад. Мне приходилось допоздна сидеть над домашними заданиями, ведь в саду я не могла сосредоточиться. Спустя две недели молчания я решила дать незнакомцу понять, что знаю о его присутствии. Я чувствовала себя загнанной в угол.

Всю дорогу из школы домой я собиралась с духом. После обеда, пробираясь в сад, я чувствовала себя такой смелой, что сама себя не узнавала. Не приглушая шагов, я подошла к стене. Уверившись, что меня уже можно услышать, я сказала – громко, но не слишком:

– Молча глазеть на людей невежливо. Правильнее было бы поздороваться.

Мне ничего не ответили. Ни единого слова. То ли мне все это почудилось, то ли сегодня его не было на своем месте… И самое страшное: что, если он подумал, будто я лишена скромности, раз могу так говорить с незнакомцами? Я проводила время либо в школе, с девочками-одноклассницами, либо дома. Кроме своих кузенов, я не знала ровесников мужского пола. Кроме них, ни с кем из мальчиков общаться было нельзя, и я это знала. В моем возрасте требовалось вести себя осмотрительно. И все-таки я позволила себе чуть больше, потому что здесь, в саду, никто меня не видел.

Заговорив с ним, я перешла черту. А он не обратил на меня внимания. Это меня обескуражило и разозлило. Я в бешенстве ушла прочь.

Любопытство взяло верх, и я вернулась на следующий день. Словно бы бросая вызов, я села под тутовым деревом и через несколько секунд услышала:

– Салам.

Я напряглась, в лицо бросилась краска: я уверилась в том, что переступила черту. Неожиданно мне стало стыдно и страшно. Вскочив, я пробормотала ответное приветствие и, не поднимая глаз, помчалась домой.

Мне тогда приходилось нелегко. Уже две недели Кокогуль весело намекала, что к нам вот-вот придут гости из одной богатой семьи. У них был сын, красивый молодой человек, которому, скорее всего, предстояло пойти путем своего отца. Падар-джан иногда встречался по делам с отцом юноши. И ага Фируз очень хотел породниться с нашей семьей, ведь падар-джан унаследовал влияние и репутацию дедушки. Эти надежды на процветание и привели в наш дом жену аги Фируза.

Я беспокоилась. Как и любая девушка, я мечтала, что ко мне посватаются, что моя семья откажет нескольким настойчивым претендентам, пока мы не выберем достойного. Сватовство выглядело заманчиво. А еще возникало чувство, что целая семья добивается меня. И, конечно же, пышный праздник и щедрые подарки, когда дело будет слажено.

Но что-то шло не так. Все это выглядело как-то неискренне и меркантильно. Кокогуль подошла ко мне в пятницу, когда отец отправился на пятничный джума-намаз. На ней было только что выглаженное платье и самая лучшая чадра из тонкого лилового шифона с чуть более темной кружевной оторочкой. Весело напевая, Кокогуль вошла в кухню, где я готовила перекус из лаваша и грецких орехов.

– Сегодня к нам зайдут жена и дочь аги Фируза. Почему бы тебе не сделать прическу и не надеть что-нибудь нарядное? Например, то бордовое платье. Когда они придут, ты можешь подать чай и соленое печенье. Ни в коем случае не сладости! Не знаю точно, зачем они сюда собрались, поэтому не хочу выставить нас на посмешище.

Сладости подавали семье жениха, давая знать, что сватовство принято. Это означало согласие выдать дочь замуж. Самонадеянной поспешностью было бы подавать засахаренный миндаль или шоколад во время первого визита.

– Если услышишь, что я прошу чай, это означает, что нужно войти в комнату и обслужить гостей. Ты только подашь чай, больше ничего делать не нужно. Глазеть на тебя и высматривать детали у них не получится, мы просто закинем наживку. Ставишь на стол чашки, вежливо предлагаешь печенье и возвращаешься в кухню. Потом, если услышишь, что я прошу печенье, в комнату больше не входи. Пусть поднос с печеньем принесет кто-то из твоих сестер.

Это была стратегическая игра, и Кокогуль не хотела показывать свои козыри, пока соперники не откроют карты.

У меня пропал аппетит. Я отправилась приводить себя в порядок. Перебирая вещи в шкафу, я пыталась придумать, как бы отделаться от участия в этом заранее спланированном приеме гостей, и никак не могла понять, почему остерегаюсь того, чего ожидает с нетерпением каждая девушка. Мне хотелось затеряться в саду.

В ворота постучали. Наджиба поспешила встречать гостей. Она провела их через наш скромный двор и сад. Кокогуль с нетерпением ждала у входа в дом. Из окна на втором этаже я видела, как две женщины почти одновременно сложили вышитые покрывала и перекинули их через плечо. Кокогуль и гостьи поцеловались и обменялись какими-то шуточками, а потом она провела их в дом. Я на цыпочках вышла на лестничный пролет послушать, что будет дальше.

У старшей из женщин – низенькой, плотной и седоволосой – была злокачественная родинка над левой бровью. Опущенные уголки губ придавали жене аги Фируза вечно недовольное выражение. Она смотрела по сторонам, оценивая убранство в нашем доме и сравнивая его со своим. Кокогуль усадила женщин на резную софу, которую баба-джан подарил моим родителям на свадьбу.

Дочь аги Фируза держалась так же, как мать, а вот внешне очень от нее отличалась. Она была дюймов на шесть выше и вдвое тоньше. Густые брови выгибались, словно нарисованные, над подведенными сурьмой глазами. Ярко-розовая помада идеально подходила к оттенку ее платья. Женщина казалась почти хорошенькой, пока я не увидела ее вежливую улыбку, обращенную к Кокогуль. Даже издалека я разглядела безобразные щербатые зубы. Что-то сжалось у меня в животе, хотя я и не поняла, отчего моя инстинктивная реакция на эту улыбку оказалась именно такой.

Я достаточно хорошо знала Кокогуль. Скорее всего, в тот момент она оценивала дочь аги Фируза и думала о том, как рядом с ней буду выглядеть я. Ее взгляд, как и у жены аги Фируза, быстро схватывал детали, пока она определяла, что обо мне подумают гостьи. Красавицей я не была, но унаследовала светлую гладкую мамину кожу и темные волосы. Я понимала, что Кокогуль уже подсчитывает дополнительные доходы от сотрудничества наших семей. Если бы мой отец помог аге Фирузу открыть текстильное производство в новых местах, оба извлекли бы из этого выгоду.

– Ферейба-джан, принеси, пожалуйста, чаю нашим дорогим гостьям! Если в такую погоду выйти на улицу – в горле сразу пересыхает. Жарко в последнее время, правда? – наигранно произнесла Кокогуль.

Я спустилась по скрипучим ступенькам и прошла в кухню. Расставила фарфоровые чашки Кокогуль на серебряном подносе и отнесла в гостиную. Все взгляды устремились на меня. Мое лицо горело. Я не поднимала глаз от подноса, вцепившись в него так крепко, что костяшки пальцев побелели.

– Салам, – тихо поздоровалась я, ставя чашку перед женой аги Фируза.

– Уа-алейкум, милая девушка, – ответила она, алчно улыбаясь, – мир тебе.

Складки чадры скрывали мои пылающие румянцем щеки. Изо всех сил стараясь сдержать дрожь, я поставила вторую чашку перед ее дочерью, а затем предложила им печенье. Дочь аги Фируза, растянув губы, схватила с блюда две штучки. Увидев эту улыбку вблизи, я снова вздрогнула, но на этот раз поняла причину: эта женщина ухмылялась своим щербатым ртом так же, как мальчишка-распутник с рынка.

Если бы я не успела поставить чашки, то теперь непременно опрокинула бы поднос, так у меня задрожали руки. Не поднимая головы, я быстро вышла из гостиной. Я слышала, как жена аги Фируза непринужденно спрашивает у Кокогуль, можно ли мне присоединиться к их чаепитию. Но Кокогуль, продолжая меня расхваливать, отклонила приглашение. В кухню выпить стакан воды зашла Наджиба – как обычно, спокойная и рассеянная, не замечающая ничего вокруг.

– Наджиба, побудь здесь на случай, если мадар-джан позовет. Подожди немного, а потом принеси им, пожалуйста, еще чаю. У меня голова кружится, мне нужно прилечь.

Облизнув губы, Наджиба взглянула на меня и ласково ответила:

– Хорошо, Ферей.

Я поцеловала ее в щеку, вышла из кухни через черный ход и, стараясь ступать как можно тише, пробралась на второй этаж.

Привалившись к стене, я слушала, как колотится сердце, и молилась, чтобы посланницы аги Фируза скорее ушли.

Ферейба

6

Сватовство и подарки уже не казались такими романтичными, когда я столкнулась с реальной перспективой замужества. Я не могла представить себя частью семьи аги Фируза. Как мне было сказать об этом отцу? Кокогуль увлеклась семейными планами еще больше, чем падар-джан. Из ее брошенных вскользь замечаний я поняла, что отец рассматривает предложение аги Фируза о сотрудничестве. Поделиться своими тревогами с братом или сестрами я не могла. Я многое хотела обсудить, но не с кем было.

Кокогуль с нетерпением ожидала второго визита жены аги Фируза. Сватовство по всем правилам являло собой плавный жеманный танец, исполняемый двумя семьями. Кокогуль репетировала, чтобы выглядеть достаточно удивленной и неуверенной. Ко мне она следующие несколько недель относилась особенно снисходительно. Меня освободили от многих домашних обязанностей, но эта заботливость скорее настораживала, чем радовала.

– Ферейба-джан, хватит оттирать кастрюли, пожалей свои нежные руки. Пусть сестра тебе поможет, – говорила Кокогуль.

Я отложила мочалку и посмотрела на свои ладони. Годами я вручную стирала одежду для всей семьи, перебирала рис, отмывала сковороды от пригоревшей еды, и мои пальцы загрубели. Я вытерла руки. Меня звал сад.

Когда я подошла к тутовому дереву, свисавшие оттуда ноги в сандалиях замерли. Я попыталась рассмотреть его лицо, но, как всегда, листва скрывала все, кроме сандалий. Его положение – более выгодное – позволяло все видеть. Я считала подобное несправедливым, но не осмеливалась об этом сказать. Мне не следовало забывать о скромности.

– Салам, – вкрадчиво поздоровался он.

– Салам, – ответила я.

В наступившей тишине стало легче дышать. Мне было спокойно в этом саду. Я ждала, пока заговорит мой собеседник.

– Ты сегодня без книги.

– Не читается в последнее время, – призналась я.

– Тебя что-то тревожит.

Нужно ли было открыться? Я была одинока. Никто в семье не знал, что я чувствую и почему. Ни один человек. У меня словно кусок встал поперек горла, и я не могла ни выплюнуть его, ни проглотить.

– Я прихожу в сад, когда хочу побыть подальше от чего-то. Или когда хочу подумать о чем-то… личном.

Его голос затих. Я не поднимала глаз, чтобы не видеть его лица и вообще его не видеть. В тот момент мне достаточно было слышать неуверенные интонации его голоса.

– Мой отец так любит этот сад, что на рассвете молится здесь. Он думает, что его молитва питает деревья, но, возможно, дело в другом. Он открывает душу деревьям, их ветвям и корням, а они в благодарность услаждают его плодами. А вечером сад принадлежит мне. Мои сестры боятся заходить так далеко в эти заросли.

– Некоторые боятся того, чего не могут увидеть.

– Я кое-что видела, и ничего страшного в этом нет. То, что меня пугает, лежит за пределами этого сада.

Снова мы оба замолчали.

– Ты читала Ибрагима Халиля.

Я удивилась. Действительно, я его читала. Теперь я читала намного лучше и перешла к современным афганским поэтам.

– Да, читала.

– Зачем?

Зачем? На этот вопрос я не могла ответить достаточно красноречиво. В ясности и выразительности этих стихотворений чувствовалась мощь. Вот так кратко и емко выразить самые глубокие мысли всего в нескольких строчках, а потом переплавить их, чтобы осталось лишь главное, которое воплотится в чеканной ритмичной форме. Мне нравилось перечитывать эти пассажи, проникая в смысл каждой строки, словно распаковывая предназначенные лишь мне подарки.

– Он служит мне ориентиром, – подобрала я наконец слова, – иногда я засыпаю и просыпаюсь, думая о какой-нибудь безвыходной ситуации. И сколько бы я ни старалась, дилемму разрешить не удается. Но часто бывало так, что я читала его стихотворения, и вдруг… Даже не знаю, как объяснить. Словно бы он написал ответы на вопросы, которых я ему никогда не задавала.

– Хм…

Конечно, это показалось ему просто нелепым.

– Так я это вижу, – добавила я и почувствовала, что лицо заливает краска стыда.

– Могу я прочитать тебе одно из моих любимых стихотворений?

Я кивнула. Он откашлялся и начал. Я вспомнила стихотворение – я оставила закладку на той странице и подчеркнула его.

Если к храму ведет путеводная нить, Сотня горных вершин может путь преградить. Покори их, упорство в союзники взяв, Ведь в стремлении к высшему храму ты прав.

«Да», – подумала я. Настала тишина. От этих простых слов расстояние между нами словно бы уменьшилось и потеряло всякое значение. Он выбрал такое стихотворение, что мне показалось, будто он знает все мои мысли, которыми я не осмеливалась делиться с другими. Он словно бы нежно обвил меня рукой. Никто прежде не касался меня так. Я испытывала страх и в то же время восторг.

– Это прекрасное стихотворение, – промолвила наконец я, – спасибо тебе.

Пожелав ему всего хорошего, я медленно пошла домой. У меня сжималось горло, и не хотелось разрыдаться в его присутствии. Сегодня я и так достаточно открыла.

Я вбежала в дом и кинулась вверх по лестнице в свою комнату мимо Кокогуль. Она подрубала подол юбки и даже головы не подняла.

– Ты еще упади и ногу сломай! Кто тебя на руках носить будет? Не бегай, ты не ребенок.

Через несколько дней Кокогуль навестили те, кого она так ждала. Семья аги Фируза открыто и официально объявила о своих намерениях. Кокогуль так радовалась, словно пришли просить ее руки, а не моей.

– Я знала. Знала, что они только глянут на личико моей девочки и сразу поймут, что она – самая прекрасная арус, какую только может мать пожелать своему сыну! Этой женщине очень повезло, что ты станешь ее невесткой, и теперь они знают это. Ты намного красивее, чем кто-либо из их семьи. И у нас хорошая репутация. Твоего отца уважают так же, как в свое время дедушку, да снизойдет на его душу вечный покой. Это еще им придется доказать нам, что они и вправду достойны нашей дочери! И мы так легко не уступим, нет-нет… Я заставлю эту женщину прийти в наш дом столько раз, что она собьет ноги до мозолей и не сможет танцевать на твоей свадьбе, и плевать мне, сколько у них денег!

Я знала, что это не так. Уже через несколько дней после первого визита Кокогуль в точности разузнала, сколько стоят ткани, которые пошли на их платья. Она оценила вытачку и крой, говоря, что лишь самым искусным портнихам в Кабуле под силу сшить платья, в которых такие тучные телеса могут показаться женственными.

Услышав, каким образом Кокогуль планирует принять их в следующий раз, я вздохнула с облегчением. Она хотела, чтобы я не показывалась им на глаза, и в этом наши желания совпадали.

– Чай и сладости подадут твои сестры. А свахи больше тебя не увидят. Пусть у них слюнки текут.

– Мадар-джан, а разве к девушке не должны свататься многие? Ты часто говорила, что одно сватовство привлекает вторых, а затем третьих. И тогда для нас все может сложиться лучше, правда? Может быть, нужно отказать этой семье?

Кокогуль не обратила ни малейшего внимания на мои рассуждения.

– Второе или третье сватовство? Вы посмотрите, что мы о себе возомнили! Что, сын аги Фируза недостаточно хорош? Образованный юноша из богатой, уважаемой семьи, а тебе мало? Дочка, слушай: если к нам посватались одни, то это еще не значит, что придут другие! В Кабуле много девушек.

Как же сильно изменилось ее поведение!

– Я только хотела сказать…

– Ты должна радоваться, что вообще хоть кто-то пришел! Ты росла без матери, а таких не ждут с распростертыми объятиями в других семьях.

«Без матери»… Почему мне стало так больно от этих слов? Всю жизнь я была падчерицей Кокогуль, ни на секунду не забывая, что я не Наджиба и не другие мои сестры. Я росла в отцовском доме, как чужая, перейдя по наследству в новую семью. Я смеялась шуткам Кокогуль, училась готовить ее любимые блюда, делала ей массаж, когда у нее болела спина, и всегда называла ее «мадар-джан», а теперь хотела повернуть время вспять, чтобы забрать все это. В сердце Кокогуль не было лишнего места. Пространство, строго разграниченное на участки, и каждая пядь отдана во владение сестрам или отцу. Я смотрела на нее невидящим взглядом. Только что я снова лишилась матери и не была готова к этой потере.

– В общем, глупости ты говоришь. Этим займусь я. Ты еще не в состоянии понимать, что для тебя лучше.

Ее колечко с лазурью постукивало о чашку с чаем. Кокогуль обладала пылким темпераментом и твердыми взглядами по всем вопросам. Но каждый раз, когда она обнимала меня, смотрела на меня, говорила со мной, чувствовалось ее равнодушие. Я представила себе мой дом без меня: вот мои сестры смеются в прихожей, брат сидит рядом с отцом, а надо всем этим гордо царит Кокогуль.

Почему умерла моя мама?

Ничего особенного в тот день не случилось. Лишь прозвучало несколько слов, не так уж сильно отличавшихся от того, что говорилось раньше, но именно в тот момент все переломилось и я, оказавшись наедине с этой женщиной, впервые увидела ее по-настоящему.

– Они собираются к нам раньше, чем я ждала, – размышляла Кокогуль вслух, – но я-то уж найду способ их заморить.

У нее самой текли слюнки.

А я видела, как сотня горных вершин стремительно вздымается, преграждая мне путь.

Ферейба

7

Семья аги Фируза осталась довольна мной. Это мне должно было польстить.

Вместо этого я жалела о том, что во время первого посещения невольно привлекла их внимание.

Но мать вернулась – и на этот раз с сыном. Не имея права показываться им, я прокралась к комнате, в которой они сидели, чтобы убедиться в справедливости своих опасений. Рядом со своей матерью, чистенький, как принц, сидел мальчишка с рынка. Я тихонько ушла. Никто меня не заметил.

Оказавшись в своей комнате, я села на кровать, откинув голову к стене. Я испытывала отвращение.

Слышался напевный голос Кокогуль. Таким тоном она обычно рассказывала разные забавные истории. Рассказчицей она была прекрасной. Мастерски подогревала интерес, играя интонациями. Когда на нее смотрели, ее глаза сияли. Никто не мог устоять, когда она передразнивала голоса и мимику так, что слушатели покатывались от смеха.

Все любили ее. Я любила ее.

Когда не стало дедушки, отец еще более отдалился. Однажды, когда он читал, я принесла ему блюдо с орехами и курагой. Оторвавшись от газеты, он вздрогнул, что-то пробормотал и покачал головой, и я поняла, за кого он меня принял. Он все еще не смирился со смертью моей матери, как и я. Хоть он и не говорил ни слова о ней, все читалось по его грустному взгляду. Моей учебой он почти не интересовался. За весь день мы едва обменивались несколькими словами. Я хотела попросить его отклонить это сватовство.

Отец видел все глазами Кокогуль. Как всегда. Не из корыстных побуждений. Просто это помогало сглаживать острые углы. Когда он соглашался с Кокогуль, жизнь становилась легче.

Все больше и больше времени я проводила в саду. Чувствуя себя одинокой, я не хотела находиться в доме, полном людей. Кокогуль была необыкновенно весела. По утрам она отправлялась в магазин тканей, а затем целый день проводила с портнихами. Ее гардероб пополнился новыми кружевами, тонким покрывалом и белой шерстяной шалью, искусно расшитой шелковыми нитями изумрудного цвета и золотом.

Сватовство продолжалось, и наши гостьи теперь уже прямо говорили, что ищут жену для сына аги Фируза. Ждать им не хотелось. Он был образованным юношей, которому предстояло унаследовать дело отца. Кокогуль не нравилось, что они хотят получить ответ уже сейчас. Для нее действо только начиналось.

– Знаете, Ферейба-джан – очень работящая девушка. Мой муж много раз предлагал нанять кого-нибудь для помощи по хозяйству, но мы с Ферейбой справляемся сами. Да я и не люблю посторонних в доме, поэтому отказывалась.

Я качала головой. С Кокогуль тяжело было отличать ложь от правды. Думаю, она и сама не отличала.

– Как хорошо, что вы смогли воспитать трудолюбивую дочь. Ни одна из моих дочерей никогда не помогала мне по дому. Я боялась, что если они будут работать у нас, то потом станут прислугой в чужом доме. Но у вас девушка на выданье, которая может вести хозяйство, а это совсем другое дело!

– Конечно. Другие мои дочери меньше занимались домом – по тем же причинам, что и ваши.

Кокогуль наслаждалась каждым па этого танца. Колечко с бирюзой на ее пальце так и порхало.

– Ферей, тебя действительно выдадут замуж? – шепотом спрашивала неугомонная Султана, когда я пыталась сосредоточиться на задании по литературе.

На любопытство младших сестер я не обращала внимания. Почти не говорила, не ела и не спала. Только учеба отвлекала меня от всего этого. В свободную минуту я уходила в сад, чтобы хандрить в одиночестве.

Кокогуль неспешно собирала все необходимое для ширини. Это поднос со сладостями, который подавали семье жениха как символ, что их предложение принято. Посеребренный поднос, золотистая ткань и коробка из кондитерской в Кабуле заняли свое место в ящике ее комода. Несмотря на все обманные маневры с женой аги Фируза, Кокогуль не терпелось нарядить меня, повязать лентами и спровадить в другую семью. Я рассматривала вещи, которые она покупала. Складывала свежевыстиранное белье в ящик комода и боролась с желанием порвать ткань на кусочки и растоптать все эти сладости, чтобы Кокогуль осталась лишь жалкая кучка обрывков золотой фольги.

– Почему ты такая грустная?

Задумавшись, я не услышала, как шуршат опавшие листья под ногами моего соседа. Стена скрывала мое покрытое пятнами лицо, поэтому я не стеснялась его общества. Я коснулась стены, провела руками по ее шероховатой поверхности. Отвалился кусочек глины. Я начала царапать стену, и на землю посыпалась глиняная крошка. Отвернувшись, я привалилась к стене. На пальцах осталась бурая пыль.

– Есть одна семья… а у них сын.

Я перебрала в голове разные выражения, чтобы сказать об этом, но назвать вещи своими именами не смогла.

– К тебе сватаются?

Хотя он меня не видел, я кивнула.

– А ты откуда об этом знаешь?

– Об этом говорили мать и сестры. Они видели, как из той семьи к вам приходят, и Кокогуль на этой неделе упоминала что-то такое.

– Она говорила об этом с вашей семьей?

Последние пару недель я не обращала внимания на то, куда ходит Кокогуль.

– Да, – тихо ответил он. – Не могу сказать, что этот юноша мне внушает уважение.

Он подтвердил мое собственное впечатление.

– Ты его знаешь?

– Не очень хорошо. Видел иногда. А в старших классах мы учились в одной школе.

– И даже не очень хорошо его зная, ты составил о нем мнение.

– Некоторые вещи на расстоянии лучше видно. Не знаю, стоит ли мне продолжать.

– Что бы это ни было, скажи. Все, что говорят остальные, не стоит внимания.

И он рассказал мне о поведении мальчишки, который дразнил девочек, дрался с одноклассниками, плохо учился. О нем ходили сплетни, которые мой садовый собеседник пересказывать отказался. После окончания школы родители хотели женить его, надеясь, что брак придаст ему зрелости, которой не принесли годы.

Я обхватила колени и застонала.

– Прости. Я не хотел тебя пугать, но, думаю, тебе следует знать. Тебе и твоей семье.

Как я могла рассказать об этом семье? Не ссылаться же на то, что меня предупредил незнакомый мальчик, с которым мы разговариваем иногда в саду.

– Не знаю, как поступить, – прошептала я, – моя мать считает, что это хорошая партия. А отец… Даже когда он с нами, все равно словно бы отсутствует. Он доволен, что можно поручить все это матери. Я пыталась объяснить, что не хочу сейчас замуж, но ей все равно. Я могу что угодно ей говорить об этом юноше, она не поверит, а просто посоветует мне не слушать сплетни.

– Понимаю.

Я вела себя непростительно. Делилась своими мыслями и нашими семейными делами с соседским сыном, который скрывал свое лицо и говорил со мной из-за стены. Где моя честь? И могу ли я надеяться, что он оставит наши разговоры в тайне? Мне вдруг стало не по себе.

– Прости меня, пожалуйста. Не стоило всего этого говорить. Не знаю, почему я сваливаю на тебя все это. Забудь все мои слова, – сказала я, выпрямив спину и стараясь говорить равнодушно.

– Тебе грустно. Не думай, что ты повела себя плохо.

– Но я действительно повела себя плохо. Пожалуйста, не передавай никому ничего из нашего разговора. Я не хотела быть… такой…

– Никто ничего не узнает, даю тебе слово. Но зато я скажу кое-что тебе: меня это сватовство беспокоит так же, как и тебя.

Весь сад затаил дыхание. Его слова еще звучали над стеной, которая нас разделяла, и он не мог взять их назад, а я не хотела, чтобы эти слова растворились в воздухе, но не могла настаивать.

– Почему тебя беспокоит сватовство?

Он промолчал. Я повторила вопрос и опять не получила ответа.

– Ты там?

– Да.

– Ты не ответил.

– Не ответил.

От его молчания воздух можно было резать ножом. Я отстранилась, не осмеливаясь прерывать тишину собственными догадками. Мне нужно было, чтобы он сам сказал. Внезапное озарение открыло мне, почему на самом деле я приходила на это место снова и снова. Дрожащими руками я прикоснулась к стене.

– Я возвращаюсь домой. Всего хорошего.

– Ферейба-джан…

Он знает мое имя? Я застыла на месте. По коже забегали мурашки.

– Пока я скажу лишь, что это сватовство меня беспокоит. Приходи завтра и поговорим, что тут можно сделать. Бог милосерден.

Слушая его шаги, я представляла, как сгибается трава под подошвами его сандалий. Я не сводила глаз со стены, которая нас разделяла. Но она же нас и объединяла, ведь если бы не эта стена – моя пурда, моя завеса от чужого взгляда, – меня бы давно прогнал отсюда стыд.

В тот вечер отец вернулся домой и зашел в кухню. Я чистила морковь, которую он вырастил, – особенный сорт фиолетового цвета. Встав и подойдя к отцу, я поздоровалась и поцеловала его в щеку. Он ласково кивнул мне. Выглядел он смущенным, словно многое хотел сказать, но не мог.

– Где Кокогуль? Отдыхает?

– Пошла на рынок с Наджибой и Султаной. Думаю, они скоро вернутся.

Он вышел из кухни, но тут же вернулся.

– А ты? Как ты? – Его голос звучал обеспокоенно.

– Я, падар-джан? У меня все хорошо.

– Правда?

– Конечно, – кротко ответила я.

По его тону я поняла, что он спрашивает о другом. Я знала, что он любит меня не меньше, чем сестер. Если бы я не отняла у него мою маму, он любил бы меня еще больше.

– Знаешь, ты очень помогаешь всем в этом доме. Ты всегда старательно трудилась.

Я слушала, уважительно склонив голову.

– Да сохранит тебе Аллах жизнь и здоровье, доченька.

– И тебе, падар-джан.

– С каждым днем ты все больше и больше похожа на нее. С каждым днем.

Эти слова, как и те, что я слышала в саду, повисли в воздухе. Во всех разговорах с отцом они оставались невысказанными, но всегда подразумевались, когда он смотрел на мое лицо так, словно испытывает боль. Из-за таких нежных слов Кокогуль подняла бы много шума.

Не будь у меня такого опыта, я считала бы, что нельзя тосковать о том, кого не знаешь. Никогда не подумала бы, что этим будет наполнена вся моя жизнь.

Как же мне хотелось решиться и усадить его в кресло, и умолять, чтобы он говорил дальше, чтобы рассказал все о моей маме. Тогда я хотя бы знала женщину, о которой скорблю. Мне нужно было спросить об их первой встрече, о ее голосе и любимых блюдах, о форме ее рук. Чтобы я могла закрыть глаза и представить ее, и услышать, как она хотя бы раз произносит мое имя. Но воскрешать образ моей матери – это было все равно, что пытаться напеть мелодию, которой я никогда не слышала.

Падар-джан быстро ушел, словно чувствуя, о чем я попрошу, если он задержится. Я слышала торопливо удалявшиеся шаги и сидела, уставившись на свои руки в фиолетовых пятнах от моркови, которую вырастил мой отец.

Конечно же, Кокогуль говорила с моим отцом о сыне аги Фируза, но по его поведению я не могла определить, что он об этом думает. Я не надеялась, что он прямо заговорит со мной, – такие вопросы между отцами и дочерями не обсуждались.

В этих делах посредницами выступали матери, передавая сведения и редактируя их согласно своим целям. В нашей семье Кокогуль воспевала сына аги Фируза так, словно сама его родила.

Хотел ли падар-джан, чтобы я вышла замуж и покинула дом? Мог ли он отказать сватам?

Мне оставалось лишь гадать.

Я снова пришла в сад поговорить. Когда я услышала, как меня зовут по имени, меня это обескуражило. Раньше меня здесь не знали, а теперь я чувствовала себя взволнованной и в то же время беззащитной. Я хотела познакомиться с ним.

Под шелковичное дерево я вернулась на следующий день. В лицо мне бросилась краска еще до того, как я ступила на траву. Я играла в опасную игру. Но во флирте мы были столь же виновны, как два воздушных змея, чьи леера перепутал своевольный ветер, правда ведь?

Сквозь дуновение ветерка донесся свист. Я улыбнулась, вдыхая свежий воздух. Он пришел. Я откашлялась, собираясь поздороваться. Он услышал.

– Салам, – приветствовал он.

– Салам.

– Как твои дела?

– Хорошо. А твои?

Разговаривая с ним, я становилась все смелее.

– Хорошо.

Лучи солнца проникали сквозь ветви шелковичного дерева, согревая мое лицо. Я жмурилась, но продолжала стоять на месте. Этот свет успокаивал мои нервы. Интересно, чувствует ли он то же самое?

– Сегодня я видел юношу, которого тебе сватают.

После этих слов я затаила дыхание.

– Правда? Где, как?

– Возле пекарни. Я покупал тесто для мамы, а он гулял неподалеку с друзьями. Обычное его времяпрепровождение.

Слова он подбирал медленно и осторожно. Но его тон выдавал то, чего слова не говорили.

– Тебе повезло, что ты пошла в школу тогда, когда пошла. Никакие замечания учителей не могли его приструнить. Я слышал, что когда он наконец окончил школу, то учителя это отпраздновали.

Он знал о том, когда я пошла в школу. Как так получилось, что он столько знал обо мне, а я о нем ничего?

– Кажется, ты хорошо осведомлен о моей жизни. А я о тебе понятия не имею. Могу лишь сказать, что ты любишь подглядывать за соседями и читать стихи, сидя на деревьях.

Он засмеялся.

– Отсюда лучше обзор. Но твое любопытство обоснованно. Что ты хотела бы узнать обо мне?

– Что ты изучаешь?

Я подергивала травинки, пытаясь представить его лицо.

– Инженерное дело. Я почти окончил университет. Может быть, поэтому я люблю сидеть там, где птицы. Издалека лучше видно, как работают разные вещи, как вода течет с возвышенностей в низины.

– Звучит так, словно тебе все это очень нравится.

– Так и есть.

– Я тоже хотела бы учиться в университете.

– А по какой специальности?

Несколько месяцев назад я много размышляла над этим вопросом, однако ответа не нашла. Я вдруг поняла, что все последние недели совсем не строила планов на будущее. Перестала думать о том, что я хочу делать. Дедушку это разочаровало бы. Мой ангел-хранитель из сада, если он действительно существовал, покачал бы головой. Так чем же я когда-то стремилась заниматься?

Ответ слетел с губ так быстро, словно я все решила еще много лет назад. И решение оказалось самым естественным.

– Я хочу преподавать. Думаю, нет ничего важнее преподавания. Конечно, инженерное дело – это тоже важно. И все-таки даже инженеров должен кто-то учить.

– Правильно. Учителя – они как дрожжи. Без них тесто не поднимается. Ты будешь прекрасным учителем.

– Не знаю, смогу ли я пойти в университет. – Мой голос замер.

– Семья тебе что-нибудь говорила?

– Нет. Думаю, они скажут мне, когда сами примут решение. Я словно уже и не родная в этой семье. Моя мать и сестры так заняты гостями, подарками, церемониями. Я окружена всем этим, а сама словно невидимая. Девушка, жившая когда-то в этом доме. – На последней фразе у меня сорвался голос.

– Ты не невидимая. Я могу смотреть на тебя, даже закрыв глаза. Слышать твой голос, даже когда я один. Ты какая угодно, только не невидимая.

Эти слова содержали признание, которое поддавалось лишь одному объяснению. Он был единственным человеком, чей голос я хотела слышать, единственным человеком, который говорил со мной обо мне. Он как будто преодолел стену между нами, и теперь я стояла, положив голову ему на плечо.

– Тебе не следует так говорить, – сдержанно сказала я. Этим ответом я непроизвольно пыталась защититься.

Он понял.

– Тогда знаешь что? Давай помолимся. Что скажешь?

Молитва была близка мне. Когда с ближайшего минарета звучал азан, меня это успокаивало. Пять раз в день я могла делиться своими мыслями с Богом, просить о милосердии и молиться, чтобы мама и дедушка пребывали в райских садах. Что, если два голоса долетят до Аллаха лучше, чем один лишь мой?

– Хорошо, – ответила я, ожидая, пока он начнет.

– Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного…

– Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного…

Он читал простую молитву, а я тихо повторяла за ним, прикрыв глаза. Закончил он незатейливой просьбой:

– Аллах, пожалуйста, яви милость моей соседке. Помоги ей избежать пути, который готовят для нее другие с этим сватовством. За последние недели она вздохнуть не могла свободно. Если это сватовство примут, станет лишь хуже. Тебе это ведомо лучше, чем кому-либо. Пожалуйста, найди для нее способ обрести дом, где ее бы ценили. Пожалуйста, найди для нее способ получить поддержку, когда она будет делать свой выбор, и помоги ее родственникам принять наилучшее для нее решение. Молю, дай ей свободу, чтобы она могла учиться, стать преподавателем и, в свою очередь, помогать другим. Молю, не позволяй, чтобы ей препятствовали в достижении ее целей.

Помолчав, он добавил:

– Пожалуйста, помоги и мне добиться моих целей в учебе и в жизни. Молю Тебя о счастливом будущем для нас обоих.

Если бы я могла заглянуть в будущее и узнать ответ на наши молитвы, не знаю, продолжала бы молиться или нет. Решился бы он произнести эти слова или нет. И мне страшно думать о том, что он все-таки решился бы. Но еще страшнее от того, что могло бы случиться, не произнеси он тех слов.

В тот вечер, уже в постели, я думала о Робиаи Балхи. Это легендарная афганская поэтесса. Она жила в десятом веке и была дочерью правителя. У нее был дворец, полный слуг, готовых выполнить любое приказание. Когда умер отец, брат стал ее опекуном. Робиаи жила в роскоши, но одиноко, и заполняла пустоту своих дней стихами, которые сама сочиняла.

Но любовь приходит даже туда, где нечем дышать, и Робиаи влюбилась в красивого юношу по имени Бакташ. Они обменивались любовными посланиями и стихами. Брат Робиаи узнал об этом и приказал отвести сестру в баню, где ее погрузили в проточную воду, вскрыв вены на руках.

Робиаи написала свое последнее стихотворение кровью на стене бани, признаваясь в вечной любви к Бакташу.

Мы не могли говорить о любви. Это явление мы наблюдали только в стихотворениях, а еще в некоторых песнях из импортных болливудских фильмов, где чем трагичнее разворачивались события, чем суровее были небеса к влюбленной паре, тем крепче становились их чувства. Вот что нам внушали, хоть и невольно. Покойная мать, нежеланный претендент на мою руку, юноша из сада – для превращения моей жизни в потрясающий фильм о любви сошлись все необходимые условия. Мое сердце – сердце подростка – отчаянно колотилось в ожидании завтрашнего дня.

Крепко зажмурив глаза, я пыталась вспомнить последнее стихотворение Балхи, но в памяти остались только две заключительные строки:

Ты представь, что уродство вещей – красота, Сладким медом тебе станет яд на устах.

Ферейба

8

Когда я вышла из комнаты, Кокогуль как раз стояла на пороге. Ее голос разносился по коридорам. Она кричала все громче, пока не достигла истерической верхней ноты.

Кокогуль пронеслась мимо меня. Я наклонилась поправить чашки, которые она едва не сшибла со стеклянного столика.

– Из дома не выходи. Присматривай за сестрами и молись, чтобы эта новость не подтвердилась! Я пойду и все выясню. Никогда ничего подобного не слышала… Если мне солгали, то я эту сплетницу прокляну! Господи, такого просто быть не может.

Она торопливо прикрыла голову покрывалом, перекинув его длинный конец через плечо. Дверь за ней захлопнулась прежде, чем я успела спросить, куда она пошла и что это за ужасные новости. Я принялась за работу по дому, а в животе что-то сжалось в комок.

Сестры усердно учили уроки и знали обо всем этом не больше, чем уже услышала я сама. Оставалось только ждать Кокогуль.

Прошло два часа, и я начала беспокоиться. Я вышла во двор и распахнула калитку. На нашей тихой улочке не происходило ничего особенного. Стайка ребятишек гонялась за жалкой собачонкой, швыряя в нее мусором. Опираясь на трость, прошел пожилой мужчина. Все выглядело как всегда.

Падар-джан пришел раньше обычного. Я выбивала пыль из подушек в гостиной, не в силах заставить себя усидеть на месте.

– А где мама? Только не говори, что она снова ушла на рынок.

– Нет, падар-джан, я думаю, она пошла навестить подругу. Толком не объяснила, просто сказала, что узнала какие-то страшные новости и надеется, что все это неправда.

– Страшные новости? – Похоже, его обеспокоило и неожиданное отсутствие Кокогуль, и тревога в моем голосе. – И она не сказала, что это за новости?

Я помотала головой.

– Она очень спешила. Выбежала из дома, ничего не объяснив.

Отец тяжело вздохнул и спросил об обеде, решив не горячиться, пока ничего не выяснится. Он мог бы съесть лимон не поморщившись, если бы это помогло сохранить мир в доме.

Отец был голоден, поэтому я позвала брата и сестер, и мы сели за стол, гадая, успеет ли Кокогуль вернуться до того, как я подам обед. Я несла блюдо, полное благоухающего тмином риса, когда ворвалась Кокогуль. Отдуваясь, она бросила чадру на спинку стула. Голос ее в маленьком помещении звучал как рокот:

– О-о-о-ох, Господь, милостивый наш Аллах! Какие ужасные известия!

Она села рядом с отцом, качая головой.

– Какая трагедия обрушилась на нас… Так неожиданно… Никак не могу поверить, что такое могло случиться!

Отец наморщил лоб. Это театральное представление раздражало его.

– Кокогуль, о чем ты говоришь? Скажи, что случилось.

Не обращая на него внимания, она продолжала в своем стиле:

– Я была дома, присматривала за девочками – они делали уроки. А у меня вдобавок было столько стирки и готовки. В общем, забот полон рот, как всегда.

Падар-джан тяжело вздохнул, а я попыталась припомнить, когда в последний раз Кокогуль выстирала хотя бы носок или заглянула в кастрюлю.

– Пришла Хабиба-джан одолжить немного муки. Иногда я думаю, что если бы она платила за все, что у нас берет, то мы зарабатывали бы не хуже, чем владельцы магазинов. Ну ладно, я дала этой ненормальной муку, а потом она заговорила о том, что одна несчастная семья будет читать суру «аль-Фатиху» над телом юного сына, готовя его к погребению, и что все это очень печально. Я спросила, в чьей семье умер сын, и она сказала, что это случилось у богача из деловых кварталов, у аги Фируза.

Я крепко вцепилась в край стола. Кровь отхлынула от моего лица. Я ждала продолжения ее рассказа.

– Когда она сказала это, у меня закружилась голова. Я чуть не упала в обморок прямо там, перед ней, но овладела собой и спросила, с кем из сыновей в той семье это произошло и как. Но она уже спешила домой, да и подробностей все равно не знала. И я сказала, что больше ее не задерживаю, а сама пошла к Фатане-джан, потому что ее деверь живет по соседству с семьей аги Фируза. Фатана знает больше, чем КГБ, и она все мне рассказала! Боже, такое потрясение для нас! Всего два дня назад…

– Господи, прошу тебя, жена, просто скажи, что случилось!

– Невероятно, просто невероятно! Такое нарочно не придумаешь! Сын аги Фируза возвращался с друзьями домой из кинотеатра. Знаете, говорили, что он учится на инженера, но Фатана сказала, что нигде он не учился после школы. И ту не окончил бы, если бы его отец не надавил как следует на некоторых людей.

Кокогуль смаковала каждое слово своей истории. Несмотря на трагичность ситуации, она не хотела упустить ни единой детали. Она рассказывала это впервые, как бы репетируя, и явно планировала еще не единожды повторить выступление.

– Что ж, возвращался он домой с друзьями, и тут они решили купить на базаре горошка. Что тут скажешь – мальчишки. Десяти шагов не могут пройти, не остановившись чего-то пожевать! Купили они себе гороха, пошли дальше, а сын аги Фируза вдруг начал чесаться – на руках у него выступили красные пятна. Они до угла не успели дойти, как ему стало еще хуже: он кашлял и шатался. Его друзья не могли понять, что с ним, и решили помочь ему дойти домой. Он тогда уже еле ноги переставлял. Они положили его на диван в гостиной. Его несчастная мать была дома. Стоило ей войти и увидеть сына, как она поняла, что произошло. В детстве его от грецких орехов обсыпало такими же красными пятнами. Она позвала его друзей, чтобы они помогли доставить его к врачу, но мальчики уже ушли. Фатана думает, что у них совесть была нечиста и они испугались проблем. Пока мать позвала слугу, пока они притащили его к врачу, он уже и дышать перестал! Скончался!

Кокогуль закрыла лицо руками, глубоко вздохнула и положила на стол ладони. Голос ее теперь звучал мрачно.

– Они просто вне себя от горя и неожиданности. Вот мы сейчас говорим обо всем этом, а они готовят ему похороны вместо свадьбы.

Падар-джан откинулся на спинку стула, чуть приоткрыв рот. Сестры сверлили меня взглядом. Я старалась сохранять лицо бесстрастным, не зная пока, что чувствую, и не желая выдавать свои мысли.

– Да простит ему Аллах его грехи! Потерять сына, юношу…

Падар-джан покачал головой. Он не отводил глаз от Кокогуль, взглянув на меня лишь раз, чтобы оценить мою реакцию.

– Вот беда! Беда! Мы как раз начали сближаться с этой семьей! Они казались такими славными людьми, солидными и явно более обеспеченными, чем большинство в Кабуле. У них есть еще один сын, но он уже женат! Теперь у нас нет шансов с ними породниться. – Кокогуль не могла скрыть, что именно огорчает ее по-настоящему.

Падар-джан посмотрел на нее и вздохнул. Он давным-давно принял Кокогуль такой, какая она есть, но день за днем продолжал надеяться, что она перестанет заставлять все крутиться вокруг себя.

Отец откашлялся и сказал:

– Завтра я разузнаю о джаназе – отдадим долг уважения этой семье при подготовке к похоронам. А сейчас давайте есть. Ферейба готовила для нас, и ее труд не должен пропасть. – Он задумался. – Нужно будет послать им еды.

– Еды? Они держат повара, который для них готовит. А нам тяжело даже эти рты прокормить!

– Мы пошлем им еду и отдадим дань уважения. Мы разделили с ними счастливые дни и не должны отдаляться теперь, когда у них горе, – медленно и твердо проговорил падар-джан, глядя на Кокогуль. Та сникла от его решительности.

Их семья оплакивала смерть сына, а мне стыдно было признать, что я испытывала облегчение, как будто с моей шеи сняли ярмо. Я спаслась от несчастья, но теперь меня угнетали тяжелые мысли.

За столом я сидела с каменным лицом, двигая челюстями, но не чувствуя вкуса еды.

Это все произошло не случайно.

Я не поднимала головы, боясь, что семья прочтет мои мысли и поймет, что я сделала. Я перестала быть невидимкой.

В саду, сложив руки, я обратила лицо к солнцу и начала молиться. Когда мой сосед окончил ту роковую молитву, я прошептала: «Аминь». Я отправила его слова к Аллаху, как будто имела право молиться с незнакомцем. Его слова, наши слова звучали у меня в голове: «Аллах, пожалуйста, яви милость моей соседке. Помоги ей избежать пути, который готовят для нее другие с этим сватовством. За последние недели она вздохнуть не могла свободно. Если это сватовство примут, станет лишь хуже».

Милость… Вздохнуть свободно…

«Молю, не позволяй, чтобы ей препятствовали в достижении целей».

Кокогуль, слишком взволнованная, чтобы есть, то и дело тяжело вздыхала, и я не знала, куда деваться. Сестры без конца переглядывались, им не терпелось поскорее оказаться подальше от мрачной тишины обеденного стола и как следует все обсудить, но так, чтобы не слышал отец.

Во мне постепенно поднималась волна тревоги. Вполне возможно, что я была причастна к смерти этого мальчика. И не просто причастна: вдруг именно я отвечала за то, что Бог забрал его жизнь?

Боясь подавиться, я тщательно пережевывала еду. Кто знает, чего захочется Аллаху.

Я размышляла о том, слышал ли эту новость мой сосед. От воспоминания о нем мои мысли приняли совсем другое направление. Теперь я думала о значении его слов. Зачем он послал их в небеса?

Я боролась с желанием выскочить из дома, убежать в сад и позвать его, чтобы он объяснил, что случилось.

Следовало подождать.

После смерти матери я жила с уверенностью, что вокруг меня кипит жизнь, а мое существование никак не влияет на мир. Но это, возможно, было не так.

Через два дня в наш дом вернулся покой. Сестры смирились с тем, что мне нечего сказать о смерти этого мальчика. Кокогуль пришлось распрощаться с надеждами на величие нашей семьи. Падар-джан отправился к аге Фирузу выразить соболезнования. Вряд ли эти двое отцов могли себе представить такой повод для встречи. Я, полностью опустошенная, начала стирать и обнаружила, что не взяла мыло. По пути за мылом я вспомнила, что нужно замариновать мясо, а через несколько часов наткнулась на заброшенную стирку…

У меня разрывалась душа. Я побрела в сад. Каждый шаг казался нарушением границ. Ветви, которые когда-то раскрывались навстречу мне, как распростертые объятия, теперь словно бы указывали на меня, обвиняя: они видели, что я совершила.

Я кашлянула.

– Салам, – вкрадчиво поздоровался он.

– Я не знала, застану ли тебя здесь.

– Хорошо, что это ты, – весело сказал он, – а то мало ли кто мог прийти.

Радость в его голосе казалась святотатством.

– Ты не слышал последние новости? – прошептала я.

– Новости? Какие? – Теперь он говорил серьезным тоном.

– Про того мальчика. Ты правда не знаешь?

– Что произошло? Ты взволнована?

– Он умер, да простит Бог его душу.

– Как? Ты шутишь, Ферейба? – прошептал он в ответ.

Меня удивила горечь в его голосе.

– Такими вещами не шутят, – ответила я и выпалила все, о чем мне хотелось кричать с тех пор, как эту новость принесла Кокогуль, – все так и есть, он умер, и похоже на то, что мы молились об этом, но ведь все было не так, правда? Чего мы просили? Какой грех совершили?

– Тише, – предупредил он, – что же, значит, это правда. Конечно, мы ни о чем таком не молились. Не говори глупостей. Расскажи, как это случилось.

Я пересказала все, что слышала от Кокогуль. Я столько раз перебирала все эти события в голове, что почти воочию представляла себе последние часы его жизни. Я описала, как он задыхался, хватаясь за грудь, как пылала его кожа, а внутри бушевала буря, прорываясь через горло.

– Ферейба-джан, послушай меня. Новость ужасная, и я знаю, что все это может выглядеть странным, учитывая наш разговор, но поверь, я не хотел причинить ему зла. Это была молитва, а не проклятие. Не в нашей власти было влиять на события.

– Но мы же молились…

– Да, молились. И ничего больше. Мы никому не желали зла, уверяю тебя. Мы просто хотели избавить тебя от несчастья. Ты должна это понимать.

Сад легонько вздохнул. Пронесся ветерок. С моей души упал камень. Мой сосед был прав. Я действительно знала, что мы никому не желали смерти. А еще я знала – с тех пор, как впервые услышала его голос, – что у этого человека доброе сердце.

Когда мне не с кем было поделиться своими мыслями, он повел себя по-дружески. Даже сейчас он оставался моим единственным другом в такие времена и в таких краях, где дружбы между мальчиками и девочками не существовало. Были братья и сестры, тетушки и дядюшки, мужья и жены, но не друзья.

Я не могла решиться посмотреть ему в лицо или произнести его имя. Но близость – это не только имена и лица. Я многое разделила с этим незнакомцем и чувствовала, что у меня горят щеки при мысли о том, как сильно я полагалась на него в эти кошмарные дни.

– Ты прав. Так ужасно было думать об этом…

– Не думай так. Теперь, после странных и печальных событий, ты свободна. Я не буду плохо говорить о покойном, но мы с тобой знаем, каким человеком он был. Ты ничего не сделала. И я ничего не сделал, поэтому не будем взваливать ответственность на свои плечи.

Я не осмеливалась перебивать, ведь именно это мне нужно было услышать. Теперь, глядя в прошлое, я думаю, не слишком ли гладко он говорил. Возможно, в своем одиночестве я создала себе друга из человеческой тени, которую наделила жизнью. Такие игры ума опасны.

– Ферейба-джан, скажи что-нибудь. Скажи, что согласна.

Когда он произнес мое имя, сомнений не осталось. В тот момент он был живым и настоящим и заботился обо мне как раз так, как мне было нужно. Привязанная к нему невидимой нитью, которую сама сплела, я не могла уйти.

Ферейба

9

– Я слышала, что в его смерти обвиняют тебя, – решительно заявила Кокогуль.

Мою шею обожгло волной жара. Я едва не выпустила из рук полотенце, которым вытирала посуду.

– Меня? При чем здесь я?

– Его семья говорит, что он был абсолютно здоров. Что он лишился жизни накануне дня, когда должен был прийти к нам и получить окончательное согласие. И конечно, жена аги Фируза хочет, чтобы ты понесла наказание. Сначала твоя мать, потом дед, а теперь еще и этот молодой человек – всего за несколько часов до того, как стать твоим официальным женихом.

У меня слезы подступили к глазам. Жестоко было упоминать тех, от чьей потери я особенно страдала.

– И нечего тут плакать, – вразумляла меня Кокогуль, – ты подумай сама, как же им не делать таких выводов? У них горе, они в расстроенных чувствах и знают твою историю. Наверное, я везучая, раз до сих пор жива, – усмехнулась она.

Возможно, она выдумала все эти сплетни. Я никогда не знала, чего от нее ожидать. Иногда она так увлекалась собственной версией событий, что искренне забывала о реальности. Я продолжила вытирать посуду, но Кокогуль не умолкала.

– Я пошла отдать долг уважения его матери. Стоило ей меня увидеть, она ударилась в слезы. Рыдала и говорила, что моя дочь – настоящее проклятие. Что как только они начали свататься к нам, все в их семье пошло наперекосяк. Думаю, несколько женщин вокруг – не очень много – могли это услышать.

Господи! В торжественной чинности, когда над телом читали «аль-Фатиху», это услышал весь Кабул. Теперь меня будут считать местной ведьмой. Где бы я ни появилась, вслед мне будут шептаться.

– Что ты ей ответила? – нерешительно спросила я.

– Что можно ответить убитой горем матери? Я сказала, что молилась Богу, чтобы душа ее сына обрела покой на небесах.

– А обо мне ты сказала что-нибудь?

– Ферейба, когда над телом покойного читают суру «аль-Фатиху», это не время и не место для споров. Я просто сказала, что считаю это совпадением.

Кокогуль взяла стакан и налила себе воды.

– Не следует так говорить о покойном, но я слышала, что он приносил немало проблем. Не уважал собственных родителей, воровал у них деньги. Хомейра-джан рассказывала, что он однажды так избил ее младшего сына, что мальчик целую неделю ходил слепой на один глаз.

– Когда ты видела Хомейру-джан? – будто невзначай спросила я, не поднимая глаз от посуды.

– Пару недель назад на базаре. Она вернулась из Индии, щеголяет новенькими золотыми браслетами.

Выходит, Кокогуль знала, что о нем говорят, но продолжала готовить сладкое угощение, чтобы принять сватовство.

Мама… Всю жизнь я называла Кокогуль этим светлым и полным надежды словом, надеясь на нежное прикосновение к своей щеке, но слишком часто получая лишь намек на это.

– Я слышала разговоры гостей. Ага Фируз думал, что если мальчика женить, то он угомонится и прекратит озорничать. Ему много месяцев искали пару. Кому такое нужно? Ни одной семье не хочется, чтобы их дочь служила запасным вариантом.

Я швырнула полотенце на край стола.

– Но меня ты готова была выдать за него замуж, правда ведь? Почему? Чем я отличаюсь от других девушек?

Я говорила резко. Неутолимое чувство обиды становилось между мной и Кокогуль в краткие моменты откровенности.

Она посмотрела мне в глаза.

– Милая моя, ты отличаешься от Наджибы. Мне даже странно, что ты об этом спрашиваешь. С Наджибой все просто. Она хорошенькая… Достаточно хорошенькая, чтобы на нее обратили внимание. Она из уважаемой семьи. Она веселая и обходительная.

– А я?

– Ты? С тобой мне всегда приходилось нелегко, – слова Кокогуль были как тычки в грудь, – да, ты воспитанная и черты лица у тебя достаточно привлекательные. Но абсолютно всем известно, что ты потеряла мать. Именно этим ты и отличаешься от других. И не надо так злобно смотреть на меня. Хочу тебе напомнить: не моя вина, что твоя мать умерла. И не моя вина в том, что говорят люди. Но я делаю для тебя все, что могу. Подумай об этом, Ферейба. Не заносись слишком высоко.

– Ты не любишь меня так, как любишь их.

– А ты не любишь меня так, как любишь отца и деда. Не думай, что я этого не знаю.

Я замолчала. Конечно, она говорила правду.

А Кокогуль невозмутимо вернулась к своей персоне, как будто наши несостоявшиеся сваты нанесли ей личное оскорбление:

– Мне жаль, что они потеряли сына. Но еще больше жаль времени, которое я потратила, угощая их чаем и печеньем.

Падар-джан ничего обо всем этом не говорил. Он приходил и уходил, ласково спрашивал о нашей учебе, но ни словом не упоминал агу Фируза и его сына. Я хотела бы, чтобы отец вел себя по-другому, но он иначе не мог. Я освободилась от жениха и его семьи, но теперь оставалось лишь гадать, как легко семья отдаст меня, если посватается кто-то еще. И ждать, когда это случится.

Я находила утешение у моего соседа. Он читал стихи и жаловался, что потерял несколько баллов на экзамене. Увлеченно говорил о том, как после окончания университета пойдет работать. Ему хотелось поехать за границу и пройти стажировку в иностранной компании. Увидеть мир. Я любила слушать, как он рассказывает об университете. Он так детально описывал расположение, и здания, и преподавателей, что я могла, закрыв глаза, представить себя там, внутри.

Однажды он сказал нечто такое, чего я никогда прежде не слышала:

– Я хотел бы познакомиться с тобой и твоей семьей, так, чтобы нас не разделяла стена.

Краска бросилась мне в лицо. Я улыбнулась, ерзая в траве.

– Но это же означает… То есть это ведь не…

– Я не хочу сказать ничего лишнего. Но, думаю, ты должна знать: я считаю, что нашим семьям следует начать переговоры.

– Знаешь ли ты, что это означает? – спросила я, смутившись. – Не говори того, чего не имеешь в виду.

– Я не стал бы говорить того, чего не имею в виду, Ферейба. Поверь мне, кандем. Сладкая моя.

У меня мурашки забегали по коже, когда он произнес мое имя, а нежное, но смелое слово «кандем» было как ласковый поцелуй.

– Знаешь, о чем я думаю каждый день?

Я откинулась на траву, глядя вверх на ветки. Листья в форме капелек защищали от резкого солнца. Поблескивали белые, красные и черные ягоды, спелые и дозревающие. От света щипало в глазах.

– Каждый раз, когда я прихожу сюда и говорю с тобой через стену, мне хочется перелезть на ту сторону, чтобы я мог смотреть на тебя. Чтобы мы гуляли по саду твоего отца и беседовали, слушая песни по радио.

Я затаила дыхание. Никогда раньше я не чувствовала ничего подобного: такое ощущение под ложечкой, будто летишь вниз с горы. Мне показалось странным, что я так легко опознала то, чего никогда не видела и не чувствовала. Я не сомневалась, что именно это описывали поэты – любовь.

– Но чем больше я думал об этом, тем яснее понимал, что не хочу проникать в сад твоего отца как вор. Я хочу, чтобы меня приветствовали у калитки. Хочу идти с тобой рука об руку, и чтобы нас не разделяла стена. Чтобы не приходилось скрывать наши разговоры от чужих ушей.

Слезы бежали из уголков глаз по щекам и падали на землю. Столько лет я получала лишь пресную любовь сестер и сдержанную ласку отца, а Кокогуль просто терпела меня. Эти слова, такие зрелые, заполняли пустоту, с которой я жила всегда.

– Ферейба!

– Да?

– Ты ничего не сказала.

– Я не знаю, что сказать.

– Скажи, чего хочешь ты.

Я села, закрыв лицо руками. Я не могла произнести эти слова, пока солнце Бога светило мне в лицо.

– Я хочу того же, – прошептала я, так что он едва смог услышать.

Два дня спустя в наши ворота постучали. К счастью, я стояла над тазом со стиркой, по локти запустив руки в мыльную воду, поэтому Кокогуль сама пошла ответить. Она скоро вернулась и встала у меня за спиной. Я отстирывала пожелтевший воротник отцовской рубашки.

– Тучи рассеялись, и проглянуло солнце! Постирай еще мое бордовое платье. Кажется, в этот четверг нужно ждать гостей.

– А кто придет к нам в четверг?

– Жена аги Валида, биби Ширин, – ответила она, заговорщически подмигнув, – кажется, наши соседи что-то хотят с нами обсудить. И постирай оливковое платье Наджибы. Хотя нет, лучше желтое. А то когда она в зеленом, кажется, что у нее рот слишком большой.

Я молча кивнула. То-то удивится Кокогуль, когда окажется, что речь не о Наджибе. Моя сестра была всего на два года младше меня, а расцвела в высокую молодую женщину. Кончики ее прямых черных волос шаловливо кучерявились. У нее была молочно-белая кожа и пухлые розовые губы. Кокогуль утверждала, что Наджиба пошла в нее, но особого сходства никто не видел.

Соседний дом и сад принадлежали аге Валиду, инженеру, уважаемому за его мудрость. Кокогуль о нем хорошо отзывалась. Не то чтобы она считала его выдающимся инженером, но так о нем говорили другие, и она этим довольствовалась. И почет, и сплетни сами прокладывали себе путь в Кабуле. В этом были свои хорошие и плохие стороны.

Кокогуль снова предвкушала сладость еще одного сватовства. Еще один спектакль тщеславия и лести.

Я не ходила в сад, помогая прибрать гостиную к четвергу. Кокогуль выбрала для Наджибы платье – приталенное, с пышными рукавами. Оно выгодно подчеркивало фигуру, не нарушая границ приличия. Прямо перед приходом гостей я переоделась в платье с вышитым воротником. Кокогуль удивилась: это платье я надевала лишь в особых случаях.

– Смотри не пролей ничего на себя, – предупредила она, – это платье может понадобиться Наджибе через несколько месяцев.

Я не знала, как поведут себя Кокогуль и Наджиба, поняв, что сватаются ко мне. С тех пор как Наджиба узнала, что к нам придут, она места себе не находила от возбуждения. После первого сватовства ко мне она вошла во вкус и теперь сама хотела ощутить себя центром внимания.

Я открыла ворота биби Ширин, матери моего друга из сада. Она пришла со своей сестрой. Я тихо и кратко приветствовала их, боясь, что у меня отнимется язык, если я скажу больше чем несколько слов. Я провела их в гостиную, куда как раз прошла сияющая Кокогуль. Она встретила гостий с распростертыми объятиями, обменялась с ними тремя поцелуями в щеку и приветственными улыбками. Потом Кокогуль попросила меня подать чай.

Я украдкой смотрела на биби Ширин, гадая, как выглядит ее сын и похож ли он на нее. От улыбки ее ласковых карих глаз мне стало спокойнее. Глядя на нее, я словно бы получила весточку от моего друга из сада.

«Все будет хорошо, – говорил он мне, – она все уладит».

Разложив по тарелочкам желтый изюм, кедровые орехи и фисташки, я вернулась в комнату. Биби Ширин как раз говорила Кокогуль о том, какая честь жить по соседству с такой чудесной семьей.

– Спасибо, милая, – поблагодарила меня биби Ширин, когда я поставила перед ней и ее сестрой чашки с чаем. Я не хотела, чтобы она заметила, как в моих дрожащих руках чашка позвякивает о блюдечко.

– На здоровье, – пробормотала я и снова ускользнула в кухню. Я думала о том, что он рассказал матери обо мне и наших разговорах.

Они меня не видели, а я слушала разговор. Биби Ширин продолжала расхваливать нашу семью, а потом перешла к своей. Она сказала, что ее сын через несколько месяцев получит диплом инженера и ему уже пришло время создавать собственную семью:

– Скоро он твердо встанет на ноги. Каждая мать мечтает об этом для своего ребенка. Мы очень гордимся его достижениями.

– У вас есть все основания гордиться. Стало быть, он пошел по стопам отца. Ага Валид пользуется большим уважением.

– Конечно, – вставила его тетушка, – он служил примером для младших и для двоюродных братьев. Мой сынок всегда на него равнялся.

– Понятно.

– Кокогуль-джан, мы сегодня пришли от имени моего дорогого сына, нашего сокровища, и от имени всей нашей семьи. Слава Аллаху, он благословил меня разумным, трудолюбивым и любящим сыном. Я хочу, чтобы он женился на девушке, которая принесет ему счастье. Настало ему время создать собственную семью. Теперь, когда он стал мужчиной, самое важное, что я как мать могу для него сделать, – это найти ему подходящую женщину. Ваша семья пользуется уважением. У вас все достойны доверия и, слава Аллаху, красивы.

– Вы очень добры, – ответила Кокогуль, сев прямо и сложив руки на коленях. Она с удовольствием слушала комплименты биби Ширин.

– И вот мы пришли поговорить о вашей милой дочери, – продолжала гостья.

– Понимаю, – ответила Кокогуль, делая все возможное, чтобы выглядеть хоть немного удивленной.

Я затаила дыхание, стоя в коридоре. Наджиба тихо сидела в своей комнате, гадая, позовет ли ее Кокогуль выйти в гостиную.

– Мы считаем, что ваша старшая дочь станет хорошей парой моему сыну.

– Это большая честь для нашей семьи, – произнесла Кокогуль, поднеся руку к груди, – но мы пока не думали о том, чтобы выдавать нашу дочь замуж. Она еще так молода.

– Конечно, она молодая, но это самый подходящий возраст для того, чтобы подумать о замужестве. Прекрасное время для того, чтобы зародилось и окрепло юное чувство, вы не находите?

– Да, это прекрасный возраст для того, чтобы двое молодых людей узнали друг друга и прониклись привязанностью, – подхватила ее сестра Хакима.

– Думаю, они будут великолепной парой. Наши семьи много лет жили как добрые соседи. У нас выросли дети, и теперь мы как матери должны подумать об их будущем.

Я слышала, как позвякивают чайные чашки, пока женщины обдумывали, что сказать дальше.

– Это очень важный вопрос. Я даже и не думала пока о том, чтобы выдать дочь замуж. Для нас тоже честь жить по соседству с вашей семьей… Но я пока не могу сказать ничего больше. Уверена, что вы как мать понимаете меня.

– Конечно, дорогая Кокогуль. Мы только начали наш разговор. Я хочу, чтобы вы знали, что наши намерения серьезны. Все мои слова – от чистого сердца. Я знаю, что ваша семья должна обдумать все это и вам понадобится время. Но я уверена также, что вы желаете своей дочери всего самого лучшего. И я надеюсь, что вы примете моего сына как самую лучшую партию для своей дорогой дочери Наджибы-джан.

Я сдержала крик, рвавшийся из горла.

– Наджиба – прекрасная дочь, старательная ученица и преданная сестра. Я молилась за нее и за всех своих детей, чтобы судьба – насиб – даровала им в мужья хороших людей и чтобы эти браки стали честью для них и для всей нашей семьи.

– Кокогуль, вы любящая мать. Вашим детям повезло, что у них такие родители, как вы и ага-сахиб.

Они пришли за Наджибой, а не за мной.

Ферейба

10

Кокогуль оказалась права. Соседи сватали мою сестру Наджибу. Когда они ушли, я вернулась к себе в комнату. Наджиба застала меня сидящей на полу в одних трусиках. У меня на коленях и повсюду вокруг валялись клочки ткани – я раскромсала свое платье с вышитым воротником на тысячу кусочков. Сестра выхватила у меня из рук ножницы и позвала Кокогуль. Та пришла на ее крики и недоверчиво посмотрела на все это с порога, гадая, почему я так разошлась.

– Забери ножницы и оставь ее. Не знаю, что ты этим пытаешься сказать, Ферейба, но наш дом – не место, чтобы сходить с ума и портить вещи.

Наджиба выглядела обеспокоенной. Они ушли. Я слышала, как они шепчутся в коридоре.

– У нее был жених – и посмотри, что с ним случилось. От зависти душа сворачивается, как молоко, в которое попала капля уксуса. Биби Ширин, как и все в округе, знает историю Ферейбы. Люди хотят женить своих сыновей на девушках, о которых не ходят слухи. Ферейба – дочь твоего отца, и я ничего плохого не имею в виду, но люди считают ее сиротой, девушкой без семьи. Она упустила свой единственный шанс выйти замуж и стать частью уважаемого рода.

– Но у нее есть семья, мадар-джан, – тихо возразила Наджиба.

– Доченька, это не то, – фыркнула в ответ Кокогуль, – я старалась, чтобы она чувствовала себя моей дочерью, как и все вы, но она всегда держалась в стороне. Ей приятнее заниматься хозяйством, чем быть с нами.

Что ж, судя по тому, как вела себя Кокогуль всю мою жизнь, сейчас это звучало убедительно. Бывало, что она обнимала меня так же, как моих сестер, и гладила по голове, как родную. Бывало, мы сидели вместе и делали что-нибудь по хозяйству, смеясь над проделками Марьям. Таких моментов было достаточно, чтобы задуматься, не сама ли я отстранилась от собственной семьи.

Я понимала, что мой любимый в отчаянии, если вообще узнал, что сделала его мать. Не так уж редко случалось, что матери принимали решение за своих беззаботных детей. Сыновья жили сегодняшним днем, а матери думали о будущем. Но мой любимый отличался от других. Он был интеллектуалом. Моим терпеливым слушателем и собеседником, хранителем моих секретов. Нам предстояло бороться, чтобы вместе обрести счастье. Я понимала, что меньшего ожидать не следует.

Биби Ширин вмешалась в нашу историю любви, которая только началась. Судьба лишила меня любящей матери и отца, не дала мне такого детства, как у моих сестер, а теперь хотела вознаградить меня за все это, но биби Ширин встала у нее на пути. Мать моего любимого вежливо улыбалась, пока я ей прислуживала, а потом выбила почву у меня из-под ног. Меня, подростка, пожирало пламя эмоций. Я еще сильнее влюбилась в мужчину, которого даже не видела.

Каждый день я приходила под шелковичное дерево, но он не появлялся. Часами я сидела, прислонившись к стволу. На спине у меня отпечатывались изгибы коры – знаки моей верности. Биби Ширин пришла во второй и в третий раз. Она вела себя настойчиво. Ей не терпелось, чтобы Кокогуль согласилась выдать Наджибу замуж, как будто время поджимало. По ее упорству я поняла, что мой любимый ни о чем не подозревает. Биби Ширин услышала сплетни обо мне и хотела спасти сына от женитьбы на кабульской ведьме, осиротевшей дочке-служанке соседей.

Наджиба ходила вокруг меня на цыпочках. В моменты просветления я жалела ее. Своим злобным поведением я портила ей радостное, захватывающее сватовство. Я мало разговаривала и почти не улыбалась, поглощенная тем, как послать весточку любимому, не выдав наш секрет.

При свете закатного солнца я переписала на листок предсмертное пропитанное кровью стихотворение Робиаи Балхи, потом свернула бумагу в шарик, а когда стемнело, выскользнула из своей комнаты, пробралась меж вишневых деревьев под сень виноградных лоз и дальше, к дуплистым шелковицам у стены. Там я немного подождала. Слышалось лишь кваканье лягушек вдали. Я перекинула свернутую в шарик бумагу через стену в надежде, что мой тайный возлюбленный найдет ее и оценит мою преданность, несмотря на то, что нас пытаются разлучить.

Я мечтала, что найду листки бумаги по свою сторону стены. Воображала себе разные способы, которыми любимый может послать мне весточку. Я продолжала витать в облаках, даже когда Кокогуль украшала золотистой тканью хранившийся в ящике комода серебряный поднос, готовя сладкое угощение, чтобы принять сватовство. Я продолжала витать в облаках и тогда, когда в нашей скромной гостиной перед ликующей биби Ширин поставили этот поднос. Сестры с тайным волнением наблюдали за Наджибой. Она держалась скромно, потупив глаза, а биби Ширин расцеловала ее в обе щеки и крепко обняла. Наджиба поцеловала руку своей будущей свекрови.

Как я могла не смотреть на жениха сестры? Как могла не глазеть на мужчину, внушившего мне иллюзию, будто я что-то значу? Он и вправду оказался красивым, и от этого стало только хуже. У него были каштановые волосы и ласковые романтичные глаза. В своем кофейном костюме с широкими отворотами он выглядел уверенным, однако не слишком. Он обвел взглядом комнату, ненадолго останавливаясь на гостях и родственниках. Я заметила – за этим я следила особенно внимательно, – что он ни разу не посмотрел на меня и Наджибу. Это наблюдение дало богатую пищу моей фантазии.

Наконец-то нас не разделяла стена. Именно этого он хотел, так ведь? Он поцеловал руки моему отцу и Кокогуль. Отец тепло обнял его. Вновь подойдя к своей матери, он поднял глаза и смущенно улыбнулся невесте. Все это я видела от начала до конца. Я даже обошла комнату, угощая завернутыми в фольгу шоколадными конфетами нескольких гостей: сестру и мужа биби Ширин, моих дядюшек и тетушек. Кокогуль, опасаясь моего непредсказуемого поведения, в этот раз попросила подать чай Султану. Скорее всего, она правильно поступила, не доверив это мне.

– Наджиба, – со слезами счастья на глазах воскликнула биби Ширин, – с этого дня ты – моя дочь! Красавица моя, у тебя теперь две матери. Ты принесла огромное счастье в нашу семью!

Любимый мой… У меня покраснели щеки при мысли о наших тайных беседах. Я казалась себе маленькой и глупой. Наверное, он видел мое любовное стихотворение и удивился моему безрассудству. Наверное, он посмеялся над тем, что позволил всему этому зайти так далеко. А может быть, устыдился того, что думал когда-то взять в жены меня, чужую падчерицу, девушку без матери.

Мне хотелось выбежать из комнаты. Разорвать золотистую ткань и устроить такую сцену, чтобы меня наконец услышали. Выплеснуть свою боль.

Я смотрела перед собой остановившимся взглядом, медленно осознавая, что Кокогуль оказалась права. Зависть и ревность отравили мою любовь к сестре. Это было радостное для Наджибы событие. Она вступала в союз с красивым мужчиной, ее принимала любящая семья. А я не могла разделить с ней эту радость, потому что в душе у меня бушевала гроза.

И одна из мыслей звучала громом, заглушая все остальные: у Наджибы теперь было две матери, а у меня ни одной.

Ферейба

11

Его звали Хамид. Он уже не принадлежал мне, и я могла произносить его имя, не заливаясь краской. В какой-то мере было к лучшему, что я никогда не называла его по имени. Для меня эта цепочка звуков ничего не значила. И его лицо не взволновало меня. У меня не осталось воспоминаний о его глазах. Я никогда не видела его рук. Во многом Хамид остался для меня незнакомцем.

Мой гнев и мою боль питали его шаги, звук его голоса, ароматы сада.

Я пообещала себе никогда больше не верить так слепо.

Обрученные много времени проводили вместе. Они гуляли неподалеку от дома, не скрывая от чужих глаз свои смущенные улыбки и тихие разговоры. Наджиба возвращалась домой раскрасневшаяся. Я знала причину. Я могла рассказать, как разговаривала с ее женихом, как он раздавал мне пустые обещания, но прикусила язык, сказав себе, что благороднее молчать.

Недели напролет я смотрела на то, как они приходили и уходили. Кокогуль светилась от радости и хлопотала, готовя дочь к свадьбе. Много раз к нам заходила биби Ширин. Они с Кокогуль были так же поглощены друг дружкой, как жених и невеста. Со дня обручения я держала свои чувства в себе. Кокогуль простила меня, не желая углубляться в расспросы. О разрезанном в клочки платье она ничего отцу не сказала.

Однажды во внутреннем дворе я столкнулась с Хамидом. Он ждал Наджибу – она вернулась в дом за шарфом. Настала осень, и к вечеру холодало. Хамид обернулся на звук закрывшейся за мной двери. Он ждал Наджибу, и при виде меня мальчишеская улыбка сползла с его лица. Я заметила, как его руки и ноги напряглись. Каждой частичкой своего тела он хотел бежать, словно наш двор в один миг превратился в клетку.

Он пробормотал приветствие и отвернулся, спрятав руки в карманах. Выглядел он так, словно и сам хотел спрятаться.

Я колебалась. Мне хотелось вернуться в дом со своей корзиной мокрого белья. И в то же время от выражения его лица ко мне возвращались силы. От стыда он отвел глаза в сторону и ссутулился, словно стараясь уменьшиться.

– Салам, – громко и отчетливо произнесла я, сама удивившись тому, как уверенно прозвучал мой голос.

Хамид вздрогнул.

Я прошла мимо него, отсчитывая каждый шаг между нами, не упуская ни единого вздоха. Я направилась за угол дома – здесь он все еще мог меня видеть – и принялась развешивать белье. С каждой вещи я стряхивала капли воды, прежде чем повесить ее на веревку. На таком холоде белье сохло долго.

Уголком глаза я видела, как Хамид мнется на месте.

Мне хотелось его возненавидеть.

Я стояла спиной к нему.

– Ферейба… – Его голос был едва слышен.

Я закрыла глаза. Две капли воды с мокрой отцовской рубашки упали мне на пальцы ног.

– Все решала семья. Я ничего не мог сделать.

Я слушала.

– А сейчас я просто хочу, чтобы ты была счастлива. Ради наших семей я хочу, чтобы мы оставили это позади.

Он говорил снисходительно. Мой стыд переплавился в гнев.

– Что мы должны оставить позади? – огрызнулась я.

– Зачем ты так? Понимаешь, я ведь не хотел создавать тебе проблемы.

– Я ничего о тебе не знаю. А Наджиба знает еще меньше.

Он тяжело дышал, сдерживая злость. Я обернулась и увидела его прищуренные глаза.

– Если ты что-нибудь расскажешь, это выставит тебя в очень невыгодном свете.

– Если я что-нибудь расскажу? Так вот что тебя волнует! Я не вижу смысла портить сестре праздник, – ответила я, хотя и лукавила, – мне жаль ее. Судьба свела ее с парнем, который делает вид, что бросает сердце к твоим ногам, а сам сидит на дереве. Который читает стихи, но оскверняет все своими поступками.

– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

– Да ну?

Он огляделся и подступил ко мне на два шага.

– Я сказал матери попросить руки старшей соседской дочери. Представь мое удивление, когда меня обручили с Наджибой. Если бы я что-то сказал после этого, позор пал бы на обе наши семьи.

Я смотрела на него невидящим взглядом. Есть правда и ложь, а еще есть все, что находится между ними. Мрачные воды, в которых теряется и преломляется свет. Я слишком плохо изучила его мимику, чтобы понять, говорит ли он серьезно. Я не могла разгадать движения его губ и тени под глазами. Хотел ли он, чтобы я поверила ему? Или чтобы я поняла его? А если бы я поверила, смогло бы это изменить конец нашей истории?

Из дома вышла Наджиба с одним из шарфов Султаны на шее и расплылась в улыбке. Куда делась робкая, стеснительная девушка с вечно устремленным в пол взглядом?! Теперь она чувствовала себе увереннее рядом с Хамидом и могла гулять с ним. Ей уже не казалось, что она нарушает приличия. Я видела восторг на ее лице.

Мы с Хамидом больше никогда не вспоминали о прошлом. Я так и не узнала, правда ли он чувствовал ко мне нечто большее, чем шутливый интерес, и правда ли попал в ловушку женитьбы, которой не желал.

В те дни в саду мы вели себя неправильно, и это стояло между нами. Мы редко позволяли себе встретиться взглядом. Наджиба не замечала, что между нами тень. А если и замечала, то никогда об этом не говорила. На ее месте я вела бы себя так же.

Через несколько дней после свадьбы биби Ширин и ее сестра снова пришли навестить Кокогуль. На этот раз невесту для сына искала сестра биби Ширин.

Ханум[8] Зеба пришла за мной.

Кокогуль рассмеялась. Мачеху я хорошо знала, поэтому ее смех меня не задел. Я не чувствовала себя готовой к замужеству. Не то чтобы я была слишком юной и незрелой, просто мое сердце ожесточилось. Я увидела иллюзии любви, но не увидела любви настоящей и не имела причин верить, что она вообще существует.

Никогда я не встречала такой доброй женщины, как ханум Зеба. Мне казалось, что мама полюбила бы ее. Я вглядывалась в затейливые узоры ковра, а в ушах у меня звучали слова, которых никто раньше обо мне не говорил: «Ничего лучшего я не желаю для своего сына. Едва увидев ее, я поняла, что она создана для нашей семьи».

Мне пришлось взглянуть на нее. Ее слова придали мне смелости встретиться с ней взглядом. Вокруг ее ясных карих глаз собрались морщинки. Она объяснила недоумевающей Кокогуль, почему выбрала меня:

– Много лет назад мне снился день свадьбы моего сына… Проснувшись, я ничего не забыла… Все запомнила так ясно, будто и впрямь побывала на свадьбе. И лицо невесты запомнила, когда она подняла свою зеленую вуаль. Когда я пришла в ваш дом и увидела Ферейбу, я узнала ее.

– Повезло вашему сыну, что вам не приснилась дочка пекаря, – сострила Кокогуль, – а то у нее лицо темнее, чем подгоревший хлеб.

Все ухмыльнулись, прикрывая рты руками, но моя будущая свекровь не обратила внимания на реплику Кокогуль и продолжила:

– Ваша дочь – особенная девушка. Она заслуживает того, чтобы ее жизнь освещал рошани – свет, такой же теплый, как она сама.

Ханум Зеба стала для меня яркой луной, которая светила в ночном небе над горизонтом. Шокированная Кокогуль велела мне выйти из комнаты, но ханум Зеба пошла следом и накрыла мою руку своей, успокаивая меня.

Я хотела верить ей.

Ферейба

12

За годы, проведенные в Афганистане, я пережила многое, начиная со смерти матери и новой женитьбы отца. С некоторыми изменениями было особенно тяжело смириться.

Ханум Зеба стала для меня тетушкой Зебой, когда Кокогуль поставила перед ней поднос со сладостями, соглашаясь выдать меня замуж. Я никогда не видела ее сына Махмуда. В какой-то мере можно сказать, что я пошла за тетушкой Зебой, а ее сын был лишь поводом.

Когда я сказала ей, что хочу стать учительницей, она поощрила меня продолжить учебу. Она тоже когда-то работала учительницей. Я записалась на курсы и начала заниматься. Меня поддерживала семья, в которую я даже не успела войти. Отец и Кокогуль радовались, что я получаю образование.

– Школа, школа, школа… Смотри: если не дашь понять мужу, что интересуешься чем-то помимо учебы, он будет задаривать тебя мелом и тетрадками, – поддразнивала меня Кокогуль.

Мы с Махмудом поженились в 1979 году, через год после обручения и как раз тогда, когда первые советские солдаты с детскими лицами ступили на землю Афганистана. Я получила право преподавать и очень этим гордилась. Каждый день я просыпалась, наполненная новой энергией, и занимала свое место в классной комнате начальной школы. Я обучала любопытных, но пока неоперившихся, едва вылупившихся птенцов. Мне предстояло наполнить их открытый ко всему разум словами, цифрами и мыслями, от которых расправляются крылья.

Всего через два месяца после нашей свадьбы Махмуд получил известие о том, что вся семья его дяди, в том числе четверо детей, погибла в Панджшерском ущелье от советского ракетного удара. Следующие несколько месяцев мы, молодожены, провели в трауре. Тетушки и двоюродные сестры Махмуда цокали языком при виде молодой жены, как будто ей было не место на аль-Фатихе, куда все сошлись отдать дань уважения родственникам покойных.

«Об этом предупреждали, – шептались люди, – она проклята и приносит беду, а теперь она в нашей семье. Даже ее родные об этом говорили…»

Сплетни дошли и до нас. Моя свекровь в ответ на это презрительно усмехалась. Она не возражала, когда Махмуд принял нелегкое решение избавить нас от семейных пересудов. Он не допускал ко мне родственников, которые ожидали беды и не позволяли своим детям приближаться ко мне.

– Изнывающие от безделья женщины опасны. Лучше общайся со своими коллегами. Они, как и ты, занимаются не только домом, но и работой. А на переполох в курятнике не обращай внимания, – советовал мне Махмуд.

Я почувствовала удивление и облегчение, поняв, что муж не верит клевете. Когда я услышала, что он защищает меня, да еще перед своей собственной семьей, то расправила плечи. Махмуд и тетя Зеба напоминали мне дедушку. Его внутренняя сила и любовь, которую ничто не могло сломить, часто не давали колким словам Кокогуль попадать в цель. С Махмудом я стала тверже стоять на ногах. Он дал мне свободу и поддержку, чтобы моя любовь расцвела.

Как он и советовал, я погрузилась в свои занятия. Я подружилась с одной коллегой, и, если выдавался свободный день, мы проводили его вместе. Работа очень увлекала меня. Я возлагала большие надежды на своих учеников, и они старались изо всех сил. Я относилась к ним не так строго, как другие учителя: мне хотелось завоевать их симпатию, а им – мою.

Для меня стало важно, как я одеваюсь, и я старалась выглядеть хорошо. В отцовском доме я одевалась как девчонка: в джинсы, футболки, длинные юбки. Выйдя замуж, я стала носить одежду взрослой женщины: юбки-карандаши, блузки с гофрированными воротниками, туфли с пряжками и не выходила из дома без сумочки. Махмуд предоставил мне возможность самой распоряжаться своими деньгами и решать, куда потратить зарплату. Я одевалась без лишней роскоши, но выглядела достаточно стильно. Муж просто сиял, когда мы выходили в люди или принимали гостей. Казалось, я тоже даю ему свободу и поддержку, чтобы расцветало его чувство.

Махмуд верил в романтическую любовь. Однажды он на две недели отправился в поездку по стране, а вернувшись, показал мне четырнадцать писем – толстую стопку листков бумаги. Он рассказывал о том, что подумал обо мне в нашу первую встречу, о своих перспективах на работе, о своем любимом индийском фильме.

«Бедные твои ушки, Ферей! Если я столько написал, то как же много я говорю!»

В те дни нам было кому улыбаться – друг другу. А страна оплакивала неисчислимые потери войны Советского Союза с моджахедами – борцами за свободу Афганистана. Все чаще матери хоронили сыновей. Все больше детей приходили в школу, хромая и ковыляя. Им отрывало ноги взрывчаткой, спрятанной в куклах и игрушечных машинках. Мы с Махмудом слушали новости, сидя на диване. Муж обнимал меня за плечи, или я припадала к его груди.

Он гневно качал головой, когда афганцам приходилось бежать из затопленных кровью окрестностей, ища защиты в столице.

Шесть лет наша супружеская жизнь шла хорошо, но немного омрачалась тем, что мое лоно оставалось бесплодным. Мы не обсуждали это, но когда я заявила, что хочу ребенка, Махмуд согласился, чтобы я сходила к врачу. Я обошла всех самых известных женских врачей в Кабуле. Я принимала все лекарства, которые они мне щедро прописывали. Глотала мерзкие отвары, приготовленные старухами. Но месячные каждый раз возвращались, и однажды утром, собираясь на работу, я сломалась и, рыдая, сказала Махмуду, что из-за моего бесплодия ему не следует лишать себя радости отцовства. Он обнял меня крепко и нежно. Я думаю, так обняла бы меня мама. И прошептал на ухо, что мне не следует так говорить. В тот день я узнала нечто очень важное.

В садах невзгод любовь расцветает самым буйным цветом.

А немного спустя появился Салим – счастливая неожиданность. И снова пошли сплетни. «Вы только посмотрите, кого они привели в семью», – говорили люди раньше, все эти годы, когда у нас не было детей. А теперь начали шептаться о том, что я воспользовалась черной магией, чтобы снять с себя проклятие. С другой стороны, мои коллеги радовались вместе со мной. И хотя в те неспокойные времена большинство семей в Кабуле боролись за собственное выживание, коллеги собрали, что смогли, и одарили новорожденного свитерками, связанными вручную, невероятно крохотными, одеяльцами и тарелкой сладостей на розовой воде. Тетушка Зеба праздновала с нами. Она принесла самые лучшие свои вкусности и нянчилась с ребенком, пока я приходила в себя после тяжелых родов.

Когда мы отправились навестить мою семью, я заметила, что Кокогуль изменилась. Теперь она обращалась со мной, словно с какой-нибудь двоюродной сестрой, приехавшей из села. Она не знала, как подступиться ко мне теперь, когда уже нельзя было упражнять на мне остроумие. Наджиба, как и мой брат Асад, покинула этот дом, а отец после моей свадьбы еще больше закрылся от мира. Кокогуль скучала в одиночестве, без публики. Со стороны могло показаться, что наконец-то она стала относиться ко мне теплее, но я чувствовала, что она отстранилась. Я часто заходила навестить младших сестер, но Кокогуль относилась ко мне все так же прохладно.

Когда Салиму исполнилось четыре года, советские войска вышли из Афганистана. Это было в 1989 году. Мы молились о мирной жизни.

Этому не суждено было сбыться. Мы с Махмудом не помнили себя от радости – второе чудо посетило наш дом, а тем временем в Кабуле становилось все хуже и хуже. Мы назвали девочку Самирой. Теперь, с сыном и дочерью на руках, мы еще отчаяннее нуждались в том, чтобы в Афганистан вернулся мир.

Наш город засыпало ракетами, пока соперники пытались предъявлять на него права.

А Салиму хотелось нормальной мальчишеской жизни. Однажды он попросил разрешения сходить в гости к другу. Я не разрешила.

– Но почему нет, мадар-джан? – заныл он. – Казим – мой лучший друг. К ужину я вернусь.

– Салим-джан, я сказала «нет». Мы с папой тебе это уже объясняли. В том районе постоянно падают ракеты.

Я старалась говорить как можно строже, чтобы не допустить спора. Мне не хотелось лишать Салима игр. Из своего детства я помнила, как мальчишки любят играть. Но мы жили в другое время. До конца дня он дулся на меня и пошел спать, не поужинав, – наказание для нас обоих.

Утром наш сосед Рахим пришел поговорить с Махмудом. Накануне ракетными бомбардировками разрушило несколько домов и убило двоих детей, если не больше. Нарезая хлеб и готовя чай к завтраку, я слушала разговор мужчин, а после завтрака читала Коран. Как еще я могла защитить нас?

Салим узнал в школе то, что рассказала мне позже одна подруга: после ракетного удара Казим выжил, но его трехлетняя сестренка погибла. Задохнулась под грудой обломков, пока семья продиралась к ней. Салим ничего не сказал мне, да и я не знала, какие слова найти для него. Думаю, ошибкой было молчать об этом. Не следовало мне полагаться на то, что молчание защитит нас от страшной правды.

Новый режим талибов приказывал женщинам одеваться более целомудренно, а мужчинам – отращивать бороду в соответствии с исламской традицией. Каждый день они выпускали новые декреты и определяли наказание для тех, кто не подчинялся. Я, женщина, уже не могла преподавать в школе. Девочкам запретили учиться.

Меня это огорчало и пугало. Когда-то я много лет не ходила в школу и сильно страдала, а теперь мою историю повторяли все девочки. Что случается, если бить по больному месту, если ковыряться в старой ране? Мне становилось плохо при мысли о том, что пустует столько классных комнат.

Эти отчаянные, помешанные на религии люди были настоящими дикарями. Мы видели их из окон, слышали их разговоры. Несмотря на их жестокость и невежество, некоторые наши соседи их поддерживали и радовались прекращению столкновений.

Все мы жаждали мира, а талибы обещали именно это.

Салим ходил в среднюю школу. Я сидела в гостиной вместе с учительницами, которых выгнали с работы. Мы совещались над стаканами со слабым чаем. Ночи напролет мы говорили с Махмудом, надеясь, что детям не слышны наши встревоженные приглушенные голоса. К нам приходили тетушки и дядюшки. Плача, обнимали и целовали нас, прощаясь перед отъездом из Афганистана. Салим часто спрашивал нас, куда они отправляются, и недоумевал, слыша список стран: Пакистан, Венгрия, Германия.

Однажды, делая покупки на рынке, тетушка Зеба упала в обморок. Когда мы с Махмудом узнали об этом, то помчались к ней в больницу. Врач сказал, что у нее был инсульт и что ей ничем нельзя помочь. Если она и поправится, то лишь своими силами. Мы забрали ее домой, и три дня я сидела у постели свекрови, меняя влажные холодные примочки у нее на лбу и вливая бульон в рот. Мы с Махмудом читали над ней молитвы и перебирали четки. Я разговаривала с ней, даже когда она не отвечала. Муж мерил шагами комнату и целовал матери руки, страдая от чувства, что должен что-то делать. Но ничего сделать мы не смогли. Моя свекровь ушла из жизни с присущим ей достоинством.

Наверное, все во мне должно было оцепенеть к тому времени, но нет. Я чувствовала, что меня лишили матери, которую я нашла лишь недавно. Первой женщины, которая относилась ко мне как к родной дочери. Мне не хватало наших бесед. Она учила меня пеленать Салима и лечить его от колик. Она присматривала за ним, когда приближались мои вторые роды, и готовила ему рис с бобами мунг. Стоило взглянуть на моих детей, я вспоминала ее. Мне нужно было как-то отвлечься.

Несколько месяцев я учила соседских дочерей в импровизированной школе у нас дома. Но когда Талибан казнил за неделю троих человек за организацию подпольной школы, даже наши соседи перестали отпускать ко мне дочерей. Наш дом, когда-то светлый и веселый, теперь казался душным и мрачным. Махмуд тоже становился желчным и молчаливым, неохотно отращивая бороду, как требовали новые порядки. Во всяком случае, при этом режиме успокоилось грозовое доселе небо.

Салим и Самира научились играть дома. Когда я слушала их смех и возню в соседней комнате, то почти верила, что мы живем нормальной жизнью.

Салим пошел в седьмой класс. Талибан арестовал нескольких европейцев за то, что они делали снимки в больнице для женщин в Кабуле. Мы с Махмудом держали язык за зубами, когда Салим спрашивал об этом.

«Талибан считает, что фотографирование людей противоречит исламу», – вот и все, что сказал ему Махмуд.

Мы не могли высказывать никакой критики, боясь, что сын повторит это в школе.

Если бы я родилась в Европе, то никогда бы не приехала в Кабул. Только не в те дни. Я бы осталась в Италии, Польше, Англии – там, где над головами не свистели ракеты, где прилавки ломились от мяса и овощей, а женщины не боялись выходить за порог. Зачем покидать этот рай и приезжать в Кабул?

В следующем году Талибан запретил телевизоры и видеомагнитофоны. Вне закона оказалась музыка. Махмуд был в ярости, но гневные тирады о разрушении нашего общества позволял себе лишь в кругу самых близких друзей. Он по-прежнему работал инженером-проектировщиком в Министерстве водоснабжения и электроэнергии. Изначально его обязанности заключались в том, чтобы наладить обеспечение окрестностей Кабула водой и электричеством. Однако с новыми законами приоритеты менялись. Каждый день возникали дополнительные ограничения и запреты, когда талибы решали, что можно и чего нельзя строить в Кабуле.

– Сколько еще десятилетий мы будем обходиться без новых технологий в строительстве? Эта страна катится в прошлое! – возмущался Махмуд.

Я не узнавала собственного мужа. Его спина сгорбилась так, будто на нее легла тяжесть целого мира. Махмуд превратился в заросшую бородой оболочку себя. Я уже сомневалась, увижу ли когда-нибудь вновь высокого гордого мужчину, который кружил своих детей, пока те не начинали задыхаться от смеха.

В 1997 году Самира могла бы радостно собирать карандаши и повторять алфавит, готовясь идти в первый класс. Мы никак не могли объяснить дочери, почему она не может ходить в школу, как ее брат.

Я сказала ей, что это не имеет значения, и все свои силы направила на то, чтобы учить ее дома. Мне нравилось снова заниматься работой, к тому же так я на свой лад бросала вызов системе.

В 1999 году, всему наперекор, у меня опять начал округляться живот. Нам бы следовало радоваться, но я чувствовала себя так, словно задыхаюсь. Говоря с Махмудом о нашем будущем, я каждый раз сдерживала слезы:

– Как нам привести еще одного ребенка в этот мир? В этот Кабул, которого мы с тобой уже не узнаём? Для чего? Если родится мальчик, он вырастет и ничего не узнает о жизни, кроме страха и бород. И упаси Господи этого ребенка от горькой судьбы родиться девочкой! Я этого просто не переживу. Мне и так стыдно перед Самирой – она видит, во что я превратилась. Я корчилась от страха, пока эти бородатые тираны стояли с кнутом и грабили меня, лишая карьеры, подруг, возможности свободно ходить по улицам! Какое будущее ожидает здесь мою дочь?

Махмуд чувствовал такое же отчаяние, как и я.

– Ты права, Ферей. Пора нам уезжать. Все мои надежды на эту страну умерли. Каждый новый день хуже предыдущего. Я найду для нас выход. Буду молиться, чтобы успеть до рождения ребенка. Господи, как жаль, что я не поехал со всеми! Мы были бы уже в Англии, как твоя сестра и мой кузен. А теперь я здесь не могу даже дочь отправить в школу. Никогда бы не подумал, что дойдет до такого!

Я чувствовала облегчение, планируя наш отъезд, и страх оставлять дом. Но теперь, когда умерла свекровь, ничто меня здесь не держало.

Махмуд обратился к Рахиму – тот знал одного госслужащего (с каждым днем все эти должности значили все меньше и меньше). В обмен на почти половину наших скромных сбережений нам пообещали дать внутренние паспорта с печатями. Рахим выступал посредником. Он тоже получил вознаграждение – конверт с банкнотами.

Пересечение границы означало большой риск даже с документами. Рахим посоветовал нам запастись еще и иностранными паспортами, потому что с внутренними афганскими бумагами далеко бы мы не уехали. Рахим знал еще одного полезного человека – изготовителя фальшивых документов, известного как Посольство. Раньше этот ловкач работал в каком-то из кабульских печатных изданий. Когда талибы заставили прессу умолкнуть, Посольство тихонько перетащил домой зачехленную печатную машинку, набил карманы пиджака бутылочками с чернилами и начал заботиться о будущем своей семьи. Он, как и мы с Махмудом, оказался специалистом, которого лишили работы.

Однако между нами была разница. Посольство очень боялся бежать из Кабула, а мы очень боялись остаться. И тогда еще сложно было понять, кто делает правильный выбор.

Ферейба

13

До рождения ребенка оставалось два месяца. Однажды я отправила Салима на рынок за солью. У меня болела спина. Вот-вот должен был вернуться к обеду проголодавшийся Махмуд. В кухне не осталось ни крупинки соли, а без нее готовить рис и тушить мясо – напрасный труд.

Мой сын – искатель приключений – часто забывал о времени. Я поглядывала на часы, успокаивая себя тем, что по дороге он встретил друзей. Солнце нырнуло за вершины гор. Я ждала Салима уже два часа, хотя он должен был вернуться через двадцать минут.

Я села в кресло и принялась массировать поясницу. Мои нервы были на пределе. Услышав, что открывается калитка, я поспешила в гостиную, готовясь наброситься на Салима за то, что он болтался без дела, но довольная, что наконец он вернулся. Как оказалось, это немного раньше обычного пришел домой Махмуд. Он взглянул на меня и положил портфель на диван. Я видела, как муж обежал взглядом гостиную, пытаясь понять, в чем дело.

– Что случилось, Ферейба? Где Салим?

Я разрыдалась. Теперь, когда пришел Махмуд, я могла себе это позволить. Всю ту неделю я плохо спала и чувствовала себя изнуренной. Болели ноги и спина, а волнение за Салима доконало меня. Но дома я оставалась одна с Самирой, а она очень чутко улавливала мое настроение, поэтому до прихода мужа я старалась выглядеть веселой.

Обняв меня за плечи, он напомнил, что Салим по дороге на рынок, скорее всего, проходил улицу, где обычно играют его друзья. А еще, выполнив поручение, наш сын редко направлялся прямо домой. В этом плане мы с Махмудом очень отличались. Я волновалась постоянно, а он начинал волноваться слишком поздно.

Муж предложил поужинать. Так мы и сделали. Я застелила скатертью стол в гостиной. Самира принесла посуду и ложки – она всегда старалась вести себя хорошо, когда с братом возникали проблемы. Еда не имела вкуса, и дело было не в соли. Мое сердце заколотилось, когда я услышала, что открывается калитка. Махмуд накрыл мою руку своей.

– Джанем, дорогая, пусть заходит, – спокойно сказал он.

Я кивнула, машинально помешивая рис в своей тарелке, и посмотрела на Самиру. Ее темные глаза при звуке шагов брата блеснули.

– Салам, – пробормотал он, робко войдя в комнату.

Махмуд поднял голову. Он выглядел спокойным и собранным.

– Салим, иди умойся. Ты весь в грязи. Надеюсь, ты хорошо поиграл в футбол. Мама очень волновалась.

Салим, понурившись, пробормотал что-то в качестве извинения, оставил пакет с солью на кухонной стойке и пошел умываться. Когда он вернулся, мы уже убрали со стола все, кроме небольшой мисочки с рисом. Салим, пристыженный, но голодный, сел за стол, скрестив ноги. Мы с Самирой начали мыть посуду. Махмуд, устроившись в кресле, читал, как и каждый вечер.

Я украдкой заглянула в гостиную. Вмиг проглотив свой ужин, Салим сидел, уставившись в ковер на полу. Ожидание всегда хуже самого наказания.

– Салим, ты ничего не хочешь нам сказать? – спросила я, вытирая руки кухонным полотенцем.

Салим наклонил голову. Всей своей позой он просил прощения, но не мог произнести этих слов.

Махмуд опустил на кончик носа очки для чтения и положил книгу на журнальный столик. Он читал Ибрагима Халиля, кабульского поэта, щедрого на стихи. В семье Хайдари многие его любили. Когда Махмуд и Хамид учились в университете, он преподавал у них один из предметов. Я любила его стихи, но стоило их услышать, перед моими глазами сразу вставал муж Наджибы. Мне становилось ужасно стыдно, когда я вспоминала, что когда-то позволила кузену моего мужа читать мне стихи Ибрагима Халиля. Махмуд время от времени пытался поделиться со мной одним-двумя четверостишиями, но я не могла слушать. Мне это казалось нечестным.

– Бачем, сынок, – позвал Махмуд.

Салим сидел перед отцом, скрестив ноги. Теперь он поднял голову. Махмуд замолчал, обдумывая то, что собирался сказать.

– Я тебе кое-что прочитаю, – решил он и взял книгу Халиля со стола.

Судьба невинна, и сравнить ее легко С младенцем, выкормленным чистым молоком. Блуждая в скорбном лабиринте без дверей, Знай, что построил сам его ты волею своей. Не хочет Всеблагой для нас оков, Не Он терзает и ведет путем грехов. Тяжел нам груз, носимый за плечами, Но зерна бед посеяли мы сами.

– Знаешь ли ты, что означают эти слова?

– Да, падар-джан.

– Тогда скажи мне, как ты их понимаешь.

– Я не должен вести себя как ребенок.

– Салим-джан, мне жаль, что, просыпаясь утром, ты видишь вот такой мир. Мне жаль, что ты видишь такой Кабул и такой Афганистан. Что ты делал первые шаги под свист ракет над головой. Не в таком мире должны жить дети. Но именно поэтому для тебя важно расти. Ты должен найти способ извлечь из этой ситуации лучшее – посеять хорошие зерна, чтобы собрать достойный урожай.

На лице у Салима появилось выражение недовольства. Ему всегда говорили только слово «нет». Он часто обсуждал это со мной. Очень мало что ему разрешали. А вот списку запретов просто конца не виделось. Но Салим, прикусив язык, не спорил, когда Махмуду случалось поступить несправедливо.

– Салим-джан, сынок, настало для тебя время самому начинать думать о своих поступках. Мы с мамой отвечаем за тебя, но с каждым днем ты все больше взрослеешь.

Иногда мне хотелось, чтобы Махмуд относился к детям строже. Я не могла понять, почему они боятся его наказаний. Он всего лишь читал им нравоучения и разочарованно смотрел на них, если они вели себя плохо. Но дети уважали его. Я уважала его. Мы с сыном и дочерью провели столько вечеров, уютно устроившись возле него, борясь за то, чтобы сесть поближе, слушая его истории. Он обнимал нас, и все мы становились единым целым.

В такие моменты я просто растворялась в своем муже. Я любила его. Никогда бы не подумала, что кого-то смогу так полюбить. Мне не хватало тетушки Зебы. Она соединила нас, и я жалела, что не могу сказать ей, как благодарна за это.

Той ночью, под спокойное дыхание спящих детей, Махмуд растирал мне поясницу.

– Салим будет настоящим мужчиной – в его молодых глазах видно душу льва, – шептал он, – мы и оглянуться не успеем, а он уже сам станет главой семьи с собственными малышами. Знаешь, о чем я молюсь, джанем? О том, чтобы этот день пришел не слишком рано и не слишком поздно.

Я обвила руки Махмуда вокруг своего живота.

– А я молюсь за то, чтобы судьба позволила мне дожить до этого дня.

– Если есть на то воля Божья, мы оба увидим этот день.

Я смогла отойти от мужа до того, как мне перехватило горло.

Ферейба

14

Через месяц после этого случая мы отмечали Ид аль-Фитр – праздник окончания поста. К нам заходили друзья и дальние родственники. Мрачная атмосфера в городе не отменяла этих привычных визитов. И потому, услышав стук в ворота, мы ничего не заподозрили. Махмуд пошел открывать, а я по привычке поставила воду, чтобы сделать чай.

Но к нам пришли не друзья и не родственники.

Угрюмые незнакомцы ввалились во двор, а потом неспешно прошли в прихожую.

– Значит, это у нас дом инженера, – хмыкнул один из них полным презрения тоном.

Когда я услышала в нашем доме эти мужские голоса, у меня перехватило дыхание. Я выпустила из рук чайник, и он со звоном упал. Вода лужицей растеклась по полу.

Салим и Самира сидели тогда со мной и рисовали. Взглядом я приказала им подняться на второй этаж. Все это их так напугало, что они без малейших возражений поднялись по лестнице.

Я накинула паранджу и заглянула в гостиную.

Там, разглядывая наши вещи, прохаживались трое мужчин. На незнакомцах были мешковатые халаты и брюки – серые и цвета хаки. На этом фоне выделялись автоматы, висящие через плечо, и острые черные бороды. Самый высокий из мужчин крутил на пальце тасбих – четки Махмуда. Заметив на пороге мою закутанную в голубую паранджу фигуру, они приказали мне вернуться в кухню.

Махмуд выглядел обеспокоенным, но собранным. Он инстинктивно закрыл меня собой и взглядом попросил подчиниться.

Мне страшно было оставлять мужа наедине с этими людьми, которые вломились в наш дом, но я думала также и о двух детях, спрятавшихся на втором этаже, и о ребенке, которого носила под паранджой. Опустив голову, я вернулась в кухню. Теперь они меня не видели, но я все слышала.

– Ты инженер.

– Да, – спокойно ответил Махмуд.

– И работаешь в Министерстве водоснабжения и электроэнергии.

По нежному звону я поняла, что один из них заметил за стеклом нашего серванта фарфоровый сервиз – свадебный подарок тетушки Зебы. На ручках изящных чашек, расписанных пастельными цветочками, вились золотистые листья. Слава Богу, на виду не было фотографий, радио и телевизора. Я надеялась, что, не найдя у нас ничего запрещенного, они уйдут.

– Да, я там работаю. Я могу вам чем-то помочь?

– Мы ищем Махмуда Хайдари, инженера из Министерства водоснабжения и электроэнергии. Человека, известного своим неуважением к исламским законам.

Мое сердце бешено заколотилось. Взглянув на лестницу, я заметила тени двух маленьких головок. Жестом я приказала детям уйти.

– Неуважением? Но я никогда не отрицал никаких…

– Ты пойдешь с нами, и мы расскажем тебе, в каких именно грехах ты обвиняешься.

– Какие грехи? Братья, это недоразумение!

Я услышала, что у Махмуда слегка дрогнул голос. Но это не шло ни в какое сравнение с тем, как тряслась я.

– Нет никакого недоразумения.

– Пожалуйста, выслушайте меня! Я изо всех сил старался работать в соответствии со всеми указами…

– Мы не будем говорить об этом здесь, если не хочешь, чтобы мы обвинили тебя в преступлениях на глазах у жены и двоих детей.

Махмуд глубоко вздохнул.

– Нет-нет, не нужно. Я пойду с вами.

– Махмуд! Пожалуйста, не забирайте его! Он ни в чем не виноват! – Мой голос взвился пронзительным воплем. Я упала на колени у двери в гостиную.

Один из них направился ко мне, но вмешался Махмуд.

– Пожалуйста! – резко бросил он, а потом повернулся ко мне: – Ферейба-джан, прошу тебя, позволь мне с ними поговорить. Я уверен, мы сможем уладить это недоразумение, а ты нужна здесь.

Он взял меня за плечи и поднял на ноги, вглядываясь в мое лицо сквозь сетку паранджи. Когда мы только поженились, я ничего не знала о муже. Со временем я увидела, что он терпеливый, заботливый и обладает твердыми убеждениями. В первый месяц после свадьбы я слишком стеснялась, чтобы смотреть ему в лицо, но он оказался таким нежным и приветливым, что я перестала бояться. Он вылечил все раны, которые нанес мне мир. Вскоре после свадьбы, поймав себя на том, что я смеюсь шутке, которую он уже повторял, я осознала, что люблю этого человека.

– Ферейба, знаешь, какое в нашем языке самое красивое слово, обозначающее супругов? – спросил как-то он.

– Какое?

– Хамсар. Ты только подумай: «родная душа». Это о нас, правда?

Вот таким был Махмуд. Он брал затертые ржавые слова – люди могли пользоваться ими, не вкладывая никакого смысла, – и отогревал их. Он сдувал пыль, и эти слова начинали сиять, и становилось стыдно, что ты не замечал их значения раньше.

Махмуд задавал мне вопросы и слушал ответы. Он унаследовал большое сердце матери и ум отца. Он не жил в страхе Божьем, потому что считал, что Бог милосерден и не стал бы создавать нас для того, чтобы наказывать за обыденные земные проступки. Махмуд обладал упорством и логикой. Он любил детей, умел призвать их к порядку и улыбнуться их проделкам. Перед сном он гладил меня по голове. Легкое прикосновение, от которого тяжелели веки, – и в то же время такое страстное, что спать уже не хотелось. Он хотел, чтобы в Афганистане после него осталось то, над чем он работал. То, чем смогут гордиться его дети.

В первые годы нашего брака, пока не было детей, я успела хорошо узнать мужа.

Глядя ему в глаза, я могла читать его мысли.

Он был моим хамсаром.

Лающие голоса приказывали Махмуду идти, а я смотрела на него. Голубая сетка паранджи разделяла нас теперь, в самый драгоценный момент нашей семейной жизни. Я столько хотела сказать! Взглядом, как может лишь хамсар, он шепнул мне:

– Береги детей, джанем. Я постараюсь все уладить. Мне жаль, что я навлек это на вас. Я бы все отдал, чтобы остаться с вами.

Мужа вывели из дома, и на наши жизни опустилась черная ночь. Они с грохотом захлопнули за собой дверь. Подпрыгнув на полке, две фарфоровые чашечки упали на пол, превратившись в белые и пастельные черепки.

Я услышала быстрые шаги наверху – это Салим подбежал к окну. Я никогда не спрашивала, что он увидел. Если я хоть немного знала мужа, он в тот момент понимал, что дети смотрят, как его уводят, и не мог сделать ничего, что еще больше омрачило бы эту ночь, навсегда врезавшуюся в нашу память.

Ферейба

15

Салим на цыпочках подошел ко мне. С моей головы соскользнула паранджа, я лежала, распластавшись на полу. Вдалеке слышался шум двигателя. Они забрали Махмуда. Сын сел рядом, а Самира наблюдала за нами с безопасного расстояния.

– Мадар-джан, – прошептал Салим, не в силах дальше выносить эту тишину.

– Сынок, поднимитесь с сестрой наверх и ложитесь спать, – перебила я, прежде чем он успел что-либо спросить, – а я буду ждать вашего отца.

У меня не было для него ответов.

Я знала, что ему страшно. Он хотел быть полезным и сделать нечто такое, чтобы Махмуд им гордился.

Самире тогда едва исполнилось пять лет. Она была продолжением меня. Ее настроение отвечало моему – так приливы и отливы подчиняются луне. Стоило мне задуматься, дочка умолкала, сдувая темную челку со своего наморщенного лобика. Если я радовалась, Самира бегала вприпрыжку. Той ночью она молчала и дрожала. Крепко сжав кулачки, она лежала в постели, а на подушке расплывалось темное пятно от слез.

Салим проснулся на рассвете и спустился в гостиную. Я сидела на диване, привалившись головой к стене. Наверное, для него это было страшное зрелище.

– Мадар-джан!

Ему пришлось позвать меня дважды.

– Да, Салим.

У меня пересохло в горле. Голос охрип.

Салим не знал, что сказать. Он просто чувствовал, что должен нарушить молчание и понять, что происходит.

– Мадар-джан, ты спала?

Я сидела, обхватив руками живот, еле доставая распухшими ногами до пола.

– Да, сынок.

Салим недоверчиво посмотрел на меня и предложил сделать чай. Я увидела его, сжавшего руки за спиной, с лицом, искаженным страхом, и поняла, что ему нужна мать.

– Еще рано, – ответила я, – давай помолимся за твоего отца.

Мы не стали греть воду для омовения.

– Во имя Аллаха, – прошептала я и начала мыть руки и лицо.

Ледяная вода привела меня в чувство. Не следует проявлять слабость. Я умылась и сполоснула уши, руки и ноги.

Как и много раз прежде, мы с Салимом стояли на коленях и кланялись, произнося фразы, которые знали с раннего детства.

Глядя в одну точку, я думала о том, что случилось ночью.

Я не знала, вернется ли мой муж.

В нашем доме время остановилось в ожидании знака.

Салим немного помог мне по дому, а потом, хотя и был очень мал, пошел со мной на рынок, чтобы купить самое необходимое. Рядом со мной никого не было. Мои сестры бежали из Афганистана вместе с Кокогуль. Отец остался присматривать за своим садом. Он жил в часе ходьбы от дома, где поселились мы с Махмудом. И семья Махмуда рассеялась по миру. Его сестры жили в Австралии. У нас оставались только кузены и кузины. Они, как и мы, отчаянно старались прокормить свои семьи и выжить при новых порядках. Я послала весточку нашим семьям. Они очень расстроились, узнав о нашем несчастье, но помочь ничем не могли. Сестры Махмуда умоляли держать их в курсе, если вдруг я что-то узнаю.

Раиса, жена Абдула Рахима, узнав, что моего мужа забрали, часто заходила к нам. Иногда она приносила блюдечко масла или горшочек риса. Она всегда была верной подругой, но после исчезновения Махмуда я стала бояться ее визитов. Ее мокрые от слез глаза напоминали о том, как трагично все обернулось.

Ее материнская нежность убаюкивала нас, как ее бесчисленных детей, а на широкой груди можно было обрести покой. В эти безрадостные дни Раиса часто навещала нас. Не переставая говорить, она быстро наводила порядок на кухне и готовила из наших запасов что-нибудь на скорую руку.

– Ферейба-джан, есть новости? – неуверенно спрашивала она.

– Пока нет, но со дня на день жду, – отвечала я и верила в это. Махмуд мог сотворить чудо. Меньшего я от него не ждала.

– Если что-нибудь понадобится тебе или детям…

Я держалась. Наводила в доме порядок, чтобы детям хорошо спалось. Днем Самира копировала мое поведение, но по ночам темные волосы ее челочки прилипали к покрытому холодным потом лбу. Во сне она стонала. Я понимала этот язык, но отказывалась на нем говорить.

Я нашла тетрадь Салима. Обложка сзади пестрела черточками. Он считал дни с той ночи. Сорок семь значков.

В нашем доме не стало хозяина. Кабульские звери могли сожрать нас в любой момент. В день, когда почувствовала сильные боли, я поняла, насколько мы оторваны от мира теперь, без мужчины в семье. Я лежала, отвернувшись к стене, когда боль становилась нестерпимой. Дети молчали. Каждый из нас играл свою роль, делая вид, что все нормально.

Но страх, что внутри меня оборвется жизнь, страх, что Махмуд вернется и не найдет со мной одного из своих детей, заставил меня выйти из дома даже без надлежащего сопровождения. Я накинула паранджу и взяла Салима за руку. Дочь я оставила с Раисой-джан. Она прижала ее к груди, провожая меня. Больше она ничем не могла помочь.

– Салим-джан, прости, если слишком сильно сжимаю тебе руку, бачем, сынок.

Накатила такая сильная и острая боль, что я согнулась чуть ли не пополам.

– Тебе очень плохо, мадар-джан? – тихо спросил Салим, когда мы миновали нашу улицу.

– Нет, бачем, я надеюсь, что все будет в порядке. Все наладится, как только папа вернется.

Я заметила выражение сомнения на лице сына. Мне уже не удавалось поддерживать в них веру. Самира тоже это чувствовала. С каждым днем она все глубже уходила в себя.

– У тебя сейчас родится ребенок? – спросил Салим.

Он задавал практичные вопросы. Как он походил на отца! Я только сейчас заметила, насколько он повзрослел за этот год.

– Нет, бачем, упаси боже! Еще рано. Детям нужно девять месяцев и девять дней. Девять месяцев и девять дней, – повторила я, а в ушах у меня звучал голос свекрови. Она многим успела поделиться со мной и вместила в эти несколько недолгих лет весь путь отношений матери и дочери. Именно она приводила в дом акушерку, когда меня мучили схватки. Я рожала ее внуков, а она держала меня за руку. И чем быстрее приближалось время этих родов, тем сильнее мне ее не хватало.

Прижимая одну руку к животу, не поднимая глаз от земли, я не заметила, что из-за угла вышли трое. Нам осталось всего метров сто до входа в больницу.

– Женщина, ты всякий стыд потеряла? Где твой махрам?

Под ноги мне полетел сгусток слюны. Я на шаг отступила. Сын крепче сжал мне руку. Я попыталась выпрямиться.

– Это мой сын. Он сопровождает меня в больницу. Меня мучают сильные боли, я… в положении.

Может быть, именно они приходили за Махмудом? Может быть, они что-то о нем знали? Прежде чем я осмелилась спросить, мне на плечо опустилась дубинка. Я скорчилась, защищая руками живот.

– Пожалуйста, не надо! – крикнул Салим, закрывая меня собой.

– Только распутницы так открыто говорят о подобных вещах! Тебе не стыдно перед сыном? Где его отец? Или у него нет отца?

Меня трясло от гнева, но я промолчала, стиснув зубы. Мне следовало мыслить практично.

– Просим прощения. Пожалуйста, позвольте продолжить наш путь, – сказала я.

– Возвращайся к себе. Иди домой со своим сыном и постарайся вести себя как достойная мусульманка. В больницу тебе не нужно. Держи свои женские заботы при себе и не позорь сына. Не надо, чтобы его видели с тобой.

Живот и плечо пронзала боль, но я поднялась на ноги, схватила перепуганного сына за руку и пошла прочь. Не успела я ступить и двух шагов, как почувствовала удар по спине, а затем еще два. Они били меня, чтобы лучше закрепить урок. Я сжала Салиму руку, не зная, чего от него ожидать.

– Мадар!

Он злился.

– Молчи, бачем, – прошептала я, – давай вернемся домой, сынок. Со мной все в порядке.

У Салима от гнева горело лицо. Ему тяжело было держать себя в руках, хотя именно этого я от него хотела. Взяв его с собой в качестве сопровождающего, я тем самым попросила его быть мужчиной, главным в семье. А теперь, умоляя его молчать, я хотела, чтобы он снова стал маленьким мальчиком. Спотыкаясь, я тащилась домой, а он помогал мне идти. Афганцам легче проглотить мешок ногтей, чем свою гордость.

Мы несколько раз останавливались, чтобы я отдышалась. Я прислонялась к стене. Оказалось, что путь домой намного длиннее, чем я думала.

Три дня я пролежала в постели, моля Бога не оставить меня и моего ребенка. Боль то накатывала, то отступала. Раиса приходила утром и оставалась у нас до самого вечера. Она готовила детям еду, клала мне на лоб мокрое полотенце и заставляла пить воду из медной чаши с выгравированной на ней сурой из Корана. Салим и Самира грустили и ни на минуту не расставались. Они держались друг за друга, как двое заблудившихся путников, которые стараются согреться промозглой холодной ночью.

На третий день Раиса вбежала в наш дом, вытащила из кармана мешочек и бросила в чашу горсть мелких темных семян. Заливая их кипятком, она шептала молитвы над ароматным паром. Потом села у меня за спиной, прислонившись к стене, примостила меня у себя на коленях, словно ребенка, и поднесла чашу к моим запекшимся губам. У меня не хватило сил спросить, что она приготовила. Я просто проглотила теплую жидкость.

Раиса нарезала зачерствевший хлеб и долила воды в мясной бульон, который мы пили уже четвертый день. Деньги у нас еще оставались, но на рынках еды не было. Два дня ракетных ударов… Торговцы и хозяева магазинов попрятались, а чрево Кабула урчало от голода за окнами, в которых не светились огни.

Ночью я проснулась. На мое лицо падал серебряный лунный свет. Я глубоко вздохнула и почувствовала, что ребенок шевельнулся. Боль в боку и спине утихла. Я заставила себя сесть. Голова кружилась совсем чуть-чуть. Я выпрямилась.

Слава Богу!

Салим смотрел на меня с осторожной надеждой. Он не верил этому миру, а я не могла найти слов, чтобы вернуть ему эту веру. Одних слов, может быть, и не хватило бы.

Я отправила Салима поблагодарить Раису-джан и передать ей, что теперь она может заниматься своей семьей, не переживая за меня. Салим вернулся и сказал, что Абдул Рахим и Раиса скоро зайдут к нам.

Я поставила воду для чая и открыла кухонный шкаф, ища, чем бы их угостить. Только их доброта позволила нам пережить эту неделю.

Они тихонько постучались в наши ворота. Я встретила их во дворе и провела в гостиную. Мне не терпелось показать Раисе, что я поправилась.

– Тебе бы еще лежать, Ферей-джан, – упрекнула она меня.

– Пусть Аллах дарует вашей семье много счастливых лет! – Я крепко обняла ее и расцеловала в обе щеки. – Не знаю, как отблагодарить вас. Вы помогли мне встать на ноги и кормили моих детей, а у вас ведь своя семья. Мы с Махмудом никогда этого не забудем.

Раиса посмотрела на меня так, словно едва не проглотила что-то горькое и теперь ей не терпится это выплюнуть.

– Ферейба-джан, нам нужно кое-что обсудить, – сказал Абдул Рахим, – Салим-джан, бачем, иди присмотри за сестрой.

Когда Абдул Рахим, наш добрый великан-сосед, назвал Салима «сынок», я все поняла. Все, что мне следовало узнать, содержалось в этом ласковом, на первый взгляд обыденном обращении, которое он произнес инстинктивно, пытаясь смягчить горе и заполнить пустоту. Абдул Рахим был любящим отцом и знал, что нужно мальчику. Мальчику нужно, чтобы кто-то ерошил ему волосы, клал руку на плечо, смотрел, как он возится с поломанными часами.

Мальчику нужно быть чьим-то сыном.

Бачем…

Неудивительно, что Махмуд так уважал наших соседей. Он видел их доброту задолго до того, как им пришлось ее проявить.

Мой сын остался без отца. Все мои дети остались без отца.

Салим, мой послушный мальчик, отправился к Самире. Я знала, что он будет подслушивать, но ничего не сделала. Все равно никого из нас я не могла защитить от реальности. Я села и приготовилась слушать Абдула Рахима.

– Мой брат работает на… две недели назад… его забрал Талибан… он осуждал их действия… смелый… человек с убеждениями… рабочие нашли тело… записка в кармане… «простите, что втянул вас в это»…

Раиса обхватила меня руками и зарыдала. Ее тяжелая грудь вздымалась и опускалась. Все эти недели я знала правду, но мне нужно было услышать, как это произносят вслух, чтобы поверить.

Махмуд никогда не вернется. В последний раз мы виделись здесь, всего в нескольких метрах от места, где я теперь сидела. В ту последнюю минуту он сказал мне все, что нужно. Его судьба была написана у него на лице. Он все знал с того момента, как эти люди вошли в наш дом.

Салим снова проскользнул в гостиную и подошел к Абдулу Рахиму. Тот сидел сгорбившись, сложив руки на коленях.

– Дядя! – позвал мой сын.

Абдул Рахим посмотрел ему в глаза.

– Мой отец… Он не вернется?

Это спросил не ребенок, а мужчина, который хотел знать, чего ожидать от будущего и что будущее ожидает от него.

Ферейба

16

Я должна была вывезти семью из Кабула.

Теперь, когда Махмуда не стало, у нас не оставалось другого выбора. Скорее всего, мы бы умерли с голоду, как только закончились бы деньги. С рождением третьего ребенка все неминуемо усложнялось.

С того дня, как к нам заходили Раиса и Абдул Рахим, Самира не произнесла ни слова. Только кивала, если у нее что-то спрашивали. Я ласково говорила с ней, терпеливо добиваясь, чтобы она ответила, но ничего не получалось.

Я застала Салима в нашей спальне. Он смотрел на вещи отца. Не замечая меня, он прикоснулся к его брюкам, потерся щекой о его рубашку, а потом разложил их на полу, словно стараясь представить, что отец здесь. Он взял с ночного столика часы Махмуда, покрутил их в руках и просунул запястье в браслет, а потом опустил рукав своей рубашки. Этот момент принадлежал только им, сыну и отцу. Я тихо отступила в коридор, и Салим не заметил, что я наблюдала за ним.

Сын думал, что я не понимаю, как он страдает, потому что мне самой тяжело. Но я все замечала. Я видела, как он пинал дерево за домом, пока не упал на землю, заливаясь слезами, а его изодранные ноги так распухли, что он еще неделю морщился от боли при каждом шаге. Когда он подпускал меня к себе, я обнимала его, но стоило мне начать говорить, он ускользал. Время еще не пришло.

Салим, как и я, думал о своем последнем разговоре с Махмудом. Я видела на его лице такие же муки совести, которые чувствовала сама. Теперь бы мы оба повели себя иначе. Мы должны были сказать намного больше.

Судя по тому, что удалось узнать Абдулу Рахиму, местный Талибан решил использовать Махмуда Хайдари как показательную жертву. Остальных членов семьи трогать не собирались. Так считал наш сосед, но утверждать это с уверенностью никто не мог. Даже при свете дня в Кабуле мало кто чувствовал себя в безопасности, а под покровом ночи могло произойти что угодно.

Я не могла перенести малейшей разлуки с детьми. Салима я отправляла на рынок, лишь когда в доме совсем ничего не оставалось. Всего через месяц после известия об убийстве Махмуда я почувствовала боль в животе. Сначала я подумала, что это спазм, но, шагая из комнаты в комнату, поняла, что эти боли мне знакомы.

Я медленно переставляла ноги, сцепив губы.

«Девять месяцев и девять дней. Девять месяцев и девять дней», – тихо повторяла я.

А всего через несколько часов Раиса приняла моего третьего ребенка. Я назвала его Азиз.

– Салим и Самира, – с трудом произнесла я, – поздоровайтесь с сыном вашего отца.

Прежде чем решиться на выезд из Кабула, следовало дождаться, пока Азиз немного наберет вес. Я кормила его грудью и замечала, как его личико приобретает отцовские черты: тот же разрез глаз, такой же подбородок и форма ушей.

Абдул Рахим не упускал из виду лишившуюся отца семью Хайдари. Когда Салим возвращался из школы, он приглашал его к себе. Не знаю, о чем они говорили, но Салим всегда после этого приходил домой задумчивым. Я радовалась, что мой сын может обратиться к Абдулу Рахиму.

Раиса и Абдул Рахим, как и я, считали, что нам лучше уехать. Не осталось родственников, которые могли бы нам помочь. Я боялась, что сына сожрет Талибан, а я, женщина, мало что могла сделать для нашего выживания.

– Мы уезжаем, – сказала я соседям, – у меня нет выбора. Я должна вывезти детей из Кабула. У них пусто в желудках и трескаются губы. Ничего хорошего нас тут не ждет.

– Неизвестно, изменится ли что-то к лучшему, – кивнула Раиса, – может стать хуже. Я не хочу, чтобы ты уезжала, но еще меньше хочу, чтобы ты жила среди всего этого. Если бы Махмуд-джан – да хранит Бог его душу! – оставался с тобой, все было бы иначе. Но сейчас Кабул для тебя хуже тюрьмы.

– Мне понадобится ваша помощь.

Абдул Рахим кивнул. Он давно ожидал этого разговора.

Через три месяца после рождения Азиза я собрала детей в дорогу и упаковала две небольшие сумки, сложив самое необходимое: одежду, конверт с десятком семейных фотографий и всю оставшуюся у нас еду. Я ничего не говорила детям, пока до отъезда не осталось всего два дня. Салим, кажется, обиделся, что его держали в неведении. Мы жили в одном доме, думали одни и те же угрюмые мысли, но все равно бóльшую часть времени не открывались друг другу. Наша обезглавленная семья блуждала в потемках.

– А что, если они узнают о нашем отъезде? – спросил Салим тихим от страха голосом.

– Не узнают, – заверила его я.

Что еще я могла ответить?

Лицо Салима ничего не выражало. Он выдержал мой взгляд, не отводя глаз чуть дольше обычного. Он видел меня насквозь.

Я убеждала себя, что, когда мы перестанем дышать отравленным воздухом Кабула, станет легче.

Я отправила весточку отцу, сообщая, что мы отправляемся в Герат. Я хотела еще раз увидеться с ним. Но падар-джан принадлежал к людям, которые живут воспоминаниями о счастливом прошлом и иллюзиями о будущем. В ответ я получила письмо – я знала, что ничего другого не дождусь. Он писал, что сад изменился до неузнаваемости, придя в страшное запустение. Короеды прогрызают ходы в стволах деревьев. Надеясь отпугнуть насекомых, он несколько раз ночевал в саду, но их это не останавливает. Минувшая зима выдалась очень жестокой. Придется как следует поработать, чтобы собрать в этом сезоне хотя бы корзину абрикосов. Они хрупкие и нежные, как дети, и требуют тщательного ухода. Он писал, что пока не может больше ничем нам помочь и очень об этом сожалеет, но будет с нетерпением ждать нашего возвращения.

Люди прощаются по-разному, особенно когда прощаются навсегда.

Я заручилась помощью Абдула Рахима, чтобы собрать все необходимое для побега. Через несколько недель он постучался к нам и вручил мне большой конверт. Я крепко обняла Раису. Она ободряюще улыбалась, но в глазах стояли слезы.

Документы, которые купил Махмуд, были готовы. Даже его паспорт. Я коснулась его фотографии, такой маленькой, величиной с подушечку пальца, и с новой силой ощутила боль оттого, что мужа здесь нет и он не может уехать с нами. Я заставила себя попросить Абдула Рахима продать паспорт Махмуда тому же Посольству – за любую сумму, пусть даже дешево. Сентиментальность стала непозволительной роскошью.

– Обувайте самые крепкие башмаки. Сегодня мы отправляемся в путь. Если кто-то спросит вас, помните: в Герате живет ваша тетя. Помолитесь. Без Божьей помощи нам не обойтись.

Когда Салим открывал шкаф, чтобы взять зимнюю шапку, у него на запястье блеснули часы Махмуда. Я открыла рот, собираясь что-то сказать, но решила промолчать. Такие вещи должны оставаться между отцом и сыном.

Мы мало что смогли взять в дорогу: футбольный мяч Салима, несколько пластмассовых кукол Самиры, осколки фарфорового сервиза, который нам подарила свекровь. Я смотрела на горшки и сковородки, почерневшие от огня. Вытканный вручную ковер на полу в гостиной стал свидетелем того, как из жениха и невесты мы стали настоящей семьей и как эта семья за одну ночь разрушилась навсегда. В его узор впитались слезы радости и разбитого сердца. Все эти осколки нашей жизни я оставила Раисе. Я знала, что наш дом недолго простоит пустым. Когда кузены Махмуда узнали о нашем отъезде, один из них решил, что заявит о своем праве собственности. Весь Кабул играл в «горячие стулья». Бездомные, военные и родственники проникали в оставленные дома, стремясь опередить соперников.

Абдул Рахим нервно посмотрел на часы. Нужно было придерживаться графика. Соседи предложили проводить нас до автобусной станции. Если бы нас остановили, Абдул Рахим сказал бы, что он мой брат.

Я взяла сумку и завернула Азиза в складки паранджи. Салим приладил на спину рюкзак и, ведя за руку Самиру, пошел за Абдулом Рахимом, но впереди меня. Дети часто оглядывались, словно боясь меня потерять.

Автобусная станция оказалась широким участком дороги с неровными рядами припаркованных автобусов. В дверях каждого из них стоял мужчина, выкрикивая место назначения. Мы нашли свой автобус и увидели, что люди быстро занимают места.

– Мадар-джан, долго нам ехать? – прошептал Салим.

– Долго. Постарайся уснуть – время пройдет быстрее.

Мы с детьми прошли на посадку. Я села в отделении для женщин в хвосте автобуса, взяв с собой Самиру и Азиза, а Салим нашел свободное место в мужской половине, ближе к водителю. Я положила Азиза на колени. Самира сидела рядом. Мест не хватало, и многим молодым женщинам пришлось ехать стоя.

Автобус с грохотом вырулил на главное шоссе. Завязывались разговоры, и, словно занавесы в театрах, приподнимались паранджи.

На второй час пути Самира заснула, хотя автобус подбрасывало на ухабистой дороге. Даже мы с Азизом порой забывались на несколько минут, просыпаясь лишь, когда трясло особенно сильно. А потом я поняла, что мы остановились.

В мою затекшую правую ногу словно воткнулись тысячи иголок и булавок.

Через три часа ругательств и возни водителю удалось вновь завести двигатель. Мы снова выехали на дорогу, но тащились черепашьим шагом. Водителю пришлось еще дважды останавливаться, высаживать всех из автобуса и бранью заклинать двигатель. Через три дня мы наконец прибыли на место назначения, и сварливый водитель закричал, что время брать вещи и выходить.

Мы приехали в Герат.

– Ваш отец несколько раз в год приезжал сюда по поручению министерства, – объяснила я детям, – он руководил одним проектом в этих краях.

Салим топнул по грязной земле, обходя автобус, отбрасывавший голубоватую тень.

– Почему он никогда мне об этом не рассказывал?

– Это было давно, – уловив негодование в его голосе, примирительно ответила я.

Абдул Рахим говорил, что придется подождать. Через час к нам подошла немолодая пара. Низенький мужчина пятидесяти с лишним лет прошептал мое имя, словно задавая вопрос:

– Ханум Ферейба?

– Да, – с облегчением ответила я.

– Абдул Рахим и Раиса-джан попросили меня встретить вас.

Он жестом пригласил свою жену, закутанную в паранджу, поприветствовать нас.

Асим и Шабнам повели нас к себе домой. Я шла позади, поторапливая детей.

Шабнам, сестра моей соседки Раисы, очень походила на нее голосом и дородностью. В их доме нам предстояло остановиться всего на одну ночь, а следующим вечером сесть в автобус до Ирана. Салима и Самиру огорчил этот скорый отъезд, особенно когда они познакомились с детьми наших хозяев. Самира играла с девочками, а Салим, держа на руках Азиза, слушал, как Асим рассказывает об опасностях предстоящего пути.

– Остерегайтесь людей, которые вам встретятся, – строго предупреждал он. Помешивая чайные листья в стакане, словно глядя в магический шар, он продолжал: – Герат – двери в Иран. Многие проходят через них, и мы тут видим и слышим немало. Здесь талибы. Они только и ждут случая наказать кого-нибудь, чтобы вселить страх в других. Вы, конечно, знаете об их правиле для женщин: что их должны сопровождать мужчины и без махрама появляться нельзя нигде. А еще Талибан знает, что многие пытаются бежать в Иран. Так что будьте начеку и старайтесь не привлекать внимания.

Асим и Шабнам жили в доме из трех комнат. Ракетные удары его не пощадили. Кровля кое-где была залатана, а окна заколочены досками. Когда Шабнам открыла лицо, стало еще заметнее, как она похожа на сестру. Салим и Самира улыбнулись, увидев знакомые черты. Асим продолжал:

– Поедете в маленьком пассажирском фургоне. Обычно туда набивается так много людей, что вздохнуть свободно нельзя. Малышей не упускайте из виду, им будет неспокойно. Есть установленная плата за проезд, но у вас попытаются вытянуть больше. Спрячьте как следует все деньги и ценные вещи. Нужно очень убедительно упираться, а потом дать им какую-то чисто символическую сумму. Тогда водитель поверит, что у вас больше ничего нет.

Я взглянула на Салима, собираясь сказать ему, чтобы он шел играть. Мне хотелось избавить его от этого разговора. С другой стороны, может быть, ему следовало узнать, что нам предстоит.

– Не забывайте, что вас довезут только до границы, а на ту сторону добираться нужно пешком. Контрабандисты переходят по ночам. В Иране вас будут ждать. Доберетесь до Мешхеда. Абдул Рахим должен был дать вам адрес. В Мешхеде много афганцев. Ин ша Аллах! Если будет на то воля Аллаха, они вам помогут. Насколько я понял, дальше вы хотите добраться до Европы. Это сложный путь, но многие его преодолели.

Я тяжело вздохнула. Это не укрылось от Салима.

– Я буду молиться, чтобы Бог помог нам войти в число этих счастливцев. Для детей это единственный шанс. Другого пути я не вижу. Надеюсь, что поступаю правильно.

Шабнам сочувственно кивнула.

– Вы мать, а материнское сердце не поведет детей ложным путем, – успокоила она, сжимая пухлой рукой мою руку.

Дети, измученные долгой поездкой, крепко заснули, а я то дремала, то просыпалась и вспоминала, что все еще в Герате и что отправилась в очень опасный путь с тремя маленькими детьми. В темноте, слушая дыхание спящих в комнате людей, я раздумывала, правильное ли решение приняла.

Что мне много лет назад обещал мой ангел из сада?

«Когда твой путь лежит во тьме, я иду за тобой и освещаю его. Когда ты думаешь, что одна, я рядом. Помни об этом и делай шаг за шагом».

Закрыв глаза, я молилась и надеялась, что он меня не забыл.

Ферейба

17

Долго раздумывать я не могла. Если бы я отложила отъезд еще на день, вряд ли мои нервы выдержали бы. Пустыня, которую предстояло пересечь, нагоняла на меня такой страх, что становилось дурно.

Азиз нехорошо себя чувствовал. Он много спал, а когда просыпался, вел себя беспокойно. До Герата мы добирались тяжело, и все измучились.

После обеда я наклонилась над спящими детьми, легонько целуя их и ласково уговаривая открыть глазки. Приближалась ночь – время наибольшей уязвимости границы. Открывались бреши, в которые ползком устремлялись перепуганные, отчаявшиеся люди. Начавшаяся война сделала многих афганцев львами. Но многие из нас также превратились в мышей.

Шабнам дала нам хлеба в дорогу. Асим повел нас на место встречи. Салим и Самира ступали за ним шаг в шаг, держась за руки. На землю опустились сумерки, в безоблачном небе ярко светил полумесяц. Мы остановились перед витриной автомагазина. Асим, пожимая плечами, сказал, что неизвестно, сколько придется ждать, несколько минут или несколько часов, но наш транспорт обязательно придет.

Через сорок минут, когда Азиз уже начал извиваться в моих руках и тихонько хныкать, из-за угла выехал фургон. Я толкнула детей к стене магазина, закрыв их собой. Фургон остановился всего в нескольких шагах от нас.

– В машину, – прошептал водитель, – быстро.

Поторапливая детей, я напоминала себе: этот план придумал Махмуд и нужно верить, что это самый лучший для нас выход.

В фургоне было уже две семьи, каждая с четырьмя-пятью детьми. Я шепотом поздоровалась и провела детей в уголок.

Обстановка не располагала к разговорам. Слишком большой груз лежал на всех нас. Мертвое молчание нарушалось лишь тяжелым дыханием Азиза да шумом старого двигателя.

Как только мы выехали из Герата, водитель остановил машину, повернулся к нам и сухо сказал:

– Дальше пустыня и граница. Платите сейчас или останетесь здесь.

Он открыл фургон и указал на мужчину, сидевшего напротив меня. Тот выполз наружу и отдал водителю плату за проезд всей семьи. Его жена и дети настороженно наблюдали за ними. Даже когда отец отдалялся всего на несколько шагов, это пугало их.

Затем настала очередь отца второго семейства. Я видела, как мои дети разглядывают чужих отцов.

«Я должна стать им отцом и матерью», – сказала я себе.

Положив Азиза на колени к Салиму, я вышла из машины и протянула водителю конвертик. Он ловко пролистал бумажки, которые я много раз считала и пересчитывала.

– Вы едете с детьми одна.

Я кивнула.

– Плохо дело. Боюсь, что не смогу взять вас.

– В чем проблема? Вот деньги. – Я старалась говорить уверенно.

– Вы же знаете, как обстоят дела. Я и так рискую, перевозя людей через границу. А вы – женщина без сопровождения. Понимаете? Для меня это намного больший риск. И неоправданный. За такую плату я не готов.

Асим предупреждал меня, но все равно, услышав рассуждения водителя, я начала закипать. Если бы нас остановили, дороже всех расплатилась бы за это я, потому что рисковала больше всех. Но я готова была поиграть в его игру.

– Прошу вас. Пожалейте меня и детей. У нас ничего не осталось. Как нам прокормиться?

– Сестра, а как вообще людям сейчас прокормиться? У меня тоже дети. Я что, на шаха похож? Меня кто пожалеет?

До границы оставалось совсем немного, я почти ощущала ее.

– Это – последнее, – сказала я, неохотно снимая золотое колечко с бирюзой, – свадебный подарок покойной свекрови, да хранит Аллах ее душу! Мне остается лишь молиться о том, чтобы прокормить детей.

– Милость Божья безгранична, сестра, – ответил водитель, взглянув на камешек, прежде чем засунуть колечко в карман куртки, – твои дети не будут голодать.

Когда мы покинули городские окрестности, дорога стала намного хуже. Когда фургон на секунду останавливался, у нас всех замирало дыхание. Я держала Салима за руку.

– Мы у границы, – объявил водитель, – охраняемый пропускной путь – в десяти километрах в ту сторону. А есть горная тропа. Я поведу вас по ней. Это нелегко, но до вас многие там проходили. Следите за детьми, и пусть они ведут себя тихо. Смотрите под ноги. Тропа каменистая, много змей и скорпионов. Я пойду впереди с фонариков. Ориентируйтесь по свету.

Салим и Самира прижались ко мне, напуганные этим предупреждением. Я чувствовала на шее под паранджой горячее частое дыхание Азиза, словно даже он разволновался.

Мы осторожно ступали, ориентируясь по желтому огоньку фонарика вдалеке. Услышав шипение, я подталкивала детей вперед, не произнося ни слова. Не было нужды говорить вслух о том, чего они и так боялись. Несколько часов мы, спотыкаясь, пробирались в темноте, падая, разбивая колени. У нас подворачивались ноги. Как и другие женщины, я откинула паранджу назад. Азиза я завернула в длинную пеленку, привязав ее концы к себе, Салима и Самиру держала за руки. Мы изо всех сил старались ступать осторожно.

Рука Самиры выскользнула из моей, и я услышала вскрик.

– Самира! Что случилось? Ты где? – Я изо всех сил вглядывалась во мрак.

– Мадар, она упала, – спокойно объяснил Салим, – я держу ее за руку.

Даже когда у Самиры подвернулась лодыжка, он вовремя отреагировал.

Самира тихонько хныкала в темноте.

– Солнышко, ты можешь встать? – спросила я, понимая, что остальные идут дальше.

– Поднимайте ее на ноги и идите, – прошипел водитель, – нельзя отставать.

Пощупав ее лодыжку, я наткнулась на что-то влажное и теплое и поняла, что она порезалась о камень. Я молилась о том, чтобы рана оказалась не очень серьезной. Достав из сумки с вещами платок, я перевязала Самире ногу.

Свет фонарика уже еле виднелся вдалеке. От страха у меня заколотилось сердце.

Дочка заторопилась, хотя я даже в темноте видела, как она хромает. Салим изо всех сил старался поддерживать ее, но ему приходилось и самому смотреть под ноги.

«Да простит меня Бог, что я заставляю их пройти через это», – думала я.

Примерно через час мать семейства, которое шло впереди, оступилась и упала с двухлетним ребенком на руках. Их вскрики разорвали ночную тишину.

Наш проводник посветил на них фонариком. Лицо женщины было искажено ужасом.

– Что я натворила!

Подбежал муж и помог ей встать. Рука ребенка, явно сломанная, неестественно выгнулась между запястьем и локтем.

Семья совсем потеряла голову от горя. Я хотела им помочь, но не знала как.

Ребенок закричал, когда отец попытался дотронуться до его руки. Проводник постоял возле них, тяжело вздохнул и сплюнул куда-то в темноту.

– Здесь вы ему ничем не поможете. Если есть что-нибудь сладкое, дайте ему. Может, тогда он успокоится. А нам нужно идти дальше. Он скоро заснет.

Рассвет мы встретили под стоны ребенка. Мать несла его осторожно, изо всех сил стараясь не тревожить руку.

Когда рассвело, стало легче идти, но тяжелее смотреть на детей. На их остекленевшие глаза, натертые, кровоточащие ноги, потрескавшиеся губы.

Мы остановились отдохнуть всего на полчаса. Скоро солнце должно было подняться высоко. Я распределила наши скудные припасы, выдав детям немного печенья, которое дала нам Раиса. Потом влила немного воды в ротик Азиза, но он еще толком не проснулся. Под паранджой я дала ему грудь. Он сосал, но совсем вяло.

Салим и Самира свернулись клубочком и заснули через несколько секунд. Лодыжка у дочки распухла и покраснела, рана воспалилась. Я старалась не думать о том, как Самира будет поспевать за нами.

На горизонте показался Иран. В конце тропинки, на обочине узкой дороги, нас ожидал темный фургон. Проводник знаком позвал нас за собой и побежал к машине. Он открыл дверь, и мы набились внутрь, наполняя салон запахом застарелого пота и едкого дыхания. В глазах людей я читала облегчение, смешанное с неуверенностью. Мы прошли очень много, но все еще не пересекли границу. Если фургон остановят, нас всех отошлют на пропускной пункт, а оттуда – обратно в Афганистан.

Наш проводник сел рядом с водителем. Они тихо о чем-то заговорили, указывая на дорогу впереди.

Я смотрела на пыльную степь за окном. В Иране были те же цвета и запахи, что в Афганистане, но все равно казалось, что это чужбина. Мы оказались далеко от дома.

Азиз стонал, мальчик со сломанной рукой – тоже. Рука – распухшая, вывернутая и побагровевшая – лежала у него на груди. Мать беспомощно смотрела на него, утирая слезы.

– Простите, друзья, – крикнул отец водителю, – но нашего сына нужно показать врачу! Ему очень больно, и рука в ужасном состоянии.

– Когда прибудете на место назначения, вам помогут найти врача.

– Пожалуйста! Рука сломана уже очень давно, ему с каждой минутой становится хуже.

– Я не знаю, где тут найти врача. И если вы забыли, напоминаю: в этой стране вы нелегалы. Если хотите, чтобы все закончилось хорошо, подождите, пока доедете до места.

К счастью, Самире не стало хуже. Отек все еще держался, но воспаление уходило. Больше меня беспокоил Азиз. Он совсем ослабел.

Степь сменилась чередой зданий и перекрестков. Контрабандисты высадили нас возле многоквартирного дома в пограничном городе Тайбеде. Четырехэтажное здание выходило мрачными окнами на улицу.

– Снимите паранджи и наденьте вот это. – Водитель швырнул нам черные покрывала.

Так одевались женщины здесь, и это могло помочь нам не выделяться из толпы.

Мне с детьми досталась квартира на втором этаже. Другая семья пошла на третий.

– Да хранит вас Бог, – сказала я, когда мы расходились, – я буду молиться, чтобы рука у вашего сыночка поскорее срослась.

– Сестрица, храни Бог и вас, – ответила мать прерывающимся голосом, – пусть Аллах дарует вам здоровье и защиту на этом пути.

По дороге из Афганистана в Иран мы в основном молчали. Было не до знакомств. Меня не хватало даже на собственных детей, и я не могла позволить себе заводить дружбу с теми, кто мог лишить нас последнего.

Хозяйка открыла дверь и провела нас в двухкомнатную квартиру. Я была рада получить крышу над головой. Сочувствующие беженцам иранцы давали нам укрытие и одновременно немного зарабатывали. Я чувствовала себя в большей безопасности с этой незнакомкой, чем с пронырами-земляками, доставившими нас сюда. Она накормила нас простым ужином и йогуртом. Впервые за несколько дней мы крепко заснули.

Переночевав там, мы сели в автобус и приехали в более крупный город, Мешхед. Мы поселились в почти такой же квартире на время подготовки к следующему отрезку пути. В Мешхеде жилось сравнительно легко. Нас приняла семья афганцев, которые уехали из Кабула несколько месяцев назад. Они пересекли ту же коварную пустыню, что и мы. В Иране их чуть не поймали. Теперь они жили в стесненных обстоятельствах, но не скупились на помощь.

В обмен на небольшую сумму мы получили комнату и место, где могли вымыться теплой водой. Дети нормально питались. У Самиры с ноги сошла опухоль. Азиз удовлетворенно агукал – этот звук меня радовал больше всего. Мы вернулись к жизни.

Иран открыл свои двери, в которые хлынули толпы легальных беженцев, а еще больше людей жило здесь незаконно. Однако не это планировали мы с Махмудом. Многие афганцы жаловались, что здесь с ними плохо обращаются и слишком мало возможностей. Нужно было двигаться дальше, чтобы дать детям действительно хорошее будущее. Если задержаться, ноги прирастают к земле.

За месяц я спланировала переезд в Турцию. Сначала я заказала билеты на автобус до Тегерана. Мы – я в развевающейся черной чадре и стайка измученных детей – смешались с иранскими крестьянами, которые ездили по стране в поисках лучшей судьбы.

В столице Ирана мы сели на другой автобус и доехали до границы с Турцией. На этот раз мы использовали паспорта, которые достал для нас Абдул Рахим. Сотрудник таможни посмотрел на меня, на фото в паспорте и поставил печать. Он словно невзначай погладил мое запястье, но я сделала вид, что не заметила этого, ведь мы въезжали по фальшивым документам.

Позади осталась еще одна граница. Еще одна преграда, отделявшая нас от прошлой жизни. Турция походила на Афганистан меньше, чем Иран. Язык, земля, еда – все казалось еще более чужим. Хотя, с другой стороны, это мы были здесь чужими. Течение несло нас в неведомые края, где никто нас не ждал. На каждом шагу мы боялись, что нас отправят домой. Этого я бы просто не пережила.

Я везла моих детей в неизвестность и отвечала за все, что происходило с нами, с ними. Легче было бы закрыть глаза и исчезнуть, чтобы не думать о том, чем их накормить и как перевезти через границу. Но они зависели от меня. Даже Салим, который мог рассуждать как взрослый мужчина и спорить с моими решениями. Волоски, пробивавшиеся у него над верхней губой, сумки, которые он таскал, вожделенные отцовские часы – все это делало Салима мужчиной в собственных глазах. И мне нужно было от него именно это, но в то же время я боялась за него. Больше всего рискует утонуть тот, кто думает, что умеет плавать.

В мешочке, который я вшила в свое платье, лежали все деньги, вырученные за наш домашний скарб. Я продала наши блюда, посеребренный поднос, часы с боем. В этом мешочке я хранила и свои украшения. Чтобы доехать до Англии, мы могли рассчитывать только на эти средства. Махмуд выбрал Англию, потому что у нас там были родственники. Я сомневалась, что это самое правильное решение, но он настаивал.

Я не хотела навязываться нашим родственникам в Англии, особенно теперь, когда Махмуда не стало. Но изменить маршрут означало бы придать прошлому большее значение, чем оно имело на самом деле. Я не могла позволить себе сентиментальность в материальных вопросах, но что касается воспоминаний о муже – я могла не подавлять свои чувства. И я не хотела выбирать другую цель. Я не хотела отступать от плана, который составил для нас Махмуд. Это помогало мне продолжать чувствовать, будто мы все еще держимся за руки и он ведет меня.

Кроме того, я не могла придумать ничего лучшего. Мы собирались в Лондон.

Ферейба

18

Мы прибыли в маленький турецкий городок Менген, уютно расположенный между большими фермерскими участками. Свежий воздух и зелень напоминали мне отцовский сад. В первый день мы отправились искать пристанище. К счастью, Махмуд окончил университет и успел научить Салима английскому в достаточной мере, чтобы объясняться хотя бы с некоторыми местными жителями. Он знал английский намного лучше, чем я.

– Салим, давай поговорим с теми людьми, – сказала я, указывая на группу мужчин, выходивших из мечети.

Я поправила платок на голове. Свой иранский головной убор я сняла и повязала голову платком, чтобы в этой новой стране меньше выделяться из толпы. Носить на голове один лишь платок было приятно – все равно, что вернуться в прошлое.

– Мадар-джан, подожди тут с младшенькими, я сам с ними поговорю. Все равно ты по-английски почти ничего сказать не можешь.

Я хотела было возразить.

– Мадар-джан, я могу это сделать, – сказал Салим, твердо глядя мне в глаза.

Я кивнула.

Салим подошел к одному из мужчин, затем ко второму, к третьему. Каждый отгонял его, отрицательно качая головой, недобро косясь и пожимая плечами. Салим оглянулся вокруг. Он потеребил часы, мельком посмотрел на них, а потом, украдкой, – на людей, столпившихся у бокового входа в мечеть.

Из мечети вышел немолодой мужчина в потрепанном, линялом костюме. Салим, как и я, не отводил глаз от этого человека. От его осанки, его седины и доброй улыбки. Проживи мой муж еще двадцать лет, так бы выглядел и он. Возможно, Салим подумал о том же. Или что-то другое привлекло его в этом человеке. Спросить я не осмелилась. Мой сын осторожно приблизился. Когда он заговорил, незнакомец навострил уши, а затем, прищурившись, посмотрел на нас.

Его звали Хакан Йылмаз. Он жил со своей женой Синем в скромном домике почти в самом центре городка. Много лет он преподавал политологию, а Синем работала учительницей начальных классов. Они вырастили двоих сыновей, которые оба уже создали свои семьи. Выйдя на пенсию, Хакан и Синем вернулись в Менген, поближе к его братьям и сестрам. Супруги были добрыми и непритязательными людьми, успевшими повидать мир (хотя их небогатое жилье об этом не говорило). Они принадлежали к тем, кто не отворачивается, увидев афганку с тремя детьми, и, бросив на нее всего один взгляд, уже знает ее историю.

Салим объяснил Хакану, что нам нужно пристанище. Мы остановимся ненадолго и готовы заплатить. Хакан положил руку на плечо моему сыну, а потом повел нас к себе и познакомил с женой. Синем, миниатюрная женщина с ласковым взглядом, рада была услышать в своем доме агуканье ребенка. Она давно вышла на пенсию, но в ней многое сохранилось от учительницы. Ее каштановые волосы аккуратным узлом лежали на затылке, а простое темно-синее платье стягивал пояс песочного цвета. Самире она сразу понравилась.

Хозяева провели нас в маленькую пустующую спальню с отдельным выходом во двор. Они сказали, что мы можем свободно пользоваться кухней, и ни словом не упомянули о том, когда нужно съезжать.

Хотя мы говорили на разных языках, я почувствовала в Синем родственную душу. Словами и жестами, скорее всего, непонятными ей, я объяснила, что до прихода к власти талибов работала в Афганистане учительницей и что мои дети сильно отстали, хотя я и пыталась заниматься с ними дома.

Просто петь хотелось от радости, когда мы легли в постели с мягкими подушками. От доброты этих чужих людей и от сытости стало тепло.

На следующее утро Синем принесла корзину с книгами сказок на английском языке и учебниками по математике. У Самиры глаза округлились от восторга, а мне радость и боль стиснули сердце. Я объяснила Синем, что Самира – умная девочка, но только перестала разговаривать. Кажется, хозяйка все поняла, связав отсутствие отца с немотой дочери. Она посмотрела на Самиру и похлопала рукой по свободному креслу. Самира устроилась там, и Синем раскрыла книгу.

Я слышала голос Салима в соседней комнате и, хотя знала по-английски лишь несколько слов, поняла, что он спрашивает у Хакана, где можно найти работу. Он обещал, что будет очень стараться.

О работе я с Салимом не говорила. Отойдя от Синем и Самиры, я встала у окна. Хакан рассказывал о местных фермах, на которые брали сезонных рабочих. Я хотела вмешаться, но промолчала.

Мои мысли разлетались.

Когда соединились наши с Махмудом руки, я не знала, чем он станет для меня. Среди нескольких фотографий, которые я взяла с собой, одна изображала скромную церемонию нашей свадьбы. На мне было изумрудно-зеленое платье с кружевными вставками на плечах. От пояса вниз расходились плиссированные складки. Одна из подруг Кокогуль сделала мне макияж, густо наложив тени и помаду. Никогда больше я так не красилась. Махмуд был в черном костюме. Из-под пиджака выглядывала ослепительно-белая рубашка, а из петлицы – красная роза. Махмуд смотрел прямо в камеру, а я не поднимала взгляда от пола.

Глядя на эту фотографию, я хотела вернуться в прошлое, в тот миг, и приказать себе посмотреть на него. На моего мужа. Я хотела сказать той новобрачной, что ей, как и гостям, ожидавшим щедрого приема, следует радоваться этому союзу.

Махмуд стал для меня больше чем мужем. Наша любовь росла медленно. И все же она собирала себя по кусочкам, из чувственных порывов, из того хорошего и плохого, что давал нам мир. Каждый раз, когда мы выполняли обещание, пожимали друг другу руку, успокаивали плачущего ребенка, обменивались улыбками так, что никто больше этого не видел, – каждый раз мы становились чуть ближе. К наступлению той страшной ночи, когда Махмуда вырвали из нашей жизни, нас ничто не разделяло. Мы слились в единое целое. Муж и жена, связанные не браком, а душевной гармонией.

И, как я понимала теперь, смерть не разлучила нас. Махмуд остался со мной. И я знала, что он присматривает за нами. За тем, как мы идем к новому будущему.

«В конечном итоге судьба складывается к лучшему. Но лишь тогда, когда окончен труд, когда пролиты слезы и пережиты бессонные ночи».

Я хотела верить ему.

Мне следовало положиться на Салима, чтобы наша семья смогла зажить по-новому, и смириться с тем, что он вырос. Махмуду удавалось дать Салиму достаточную свободу, и мальчик мог расправить крылья. А я холила и лелеяла детей, вечно боясь быть плохой матерью. Я пыталась дать им все, чего не получила сама. Я хотела, чтобы они чувствовали себя в безопасности, любимыми и окруженными заботой. Но у меня ничего не получалось.

Салим теперь смотрел на меня иначе. Исчезли его мальчишеская живость и полный доверия взгляд, который заставлял меня чувствовать, что я не могу ошибиться. Теперь сын стоял со мной вровень, а не плелся позади. И мне предстояло дать ему свободу.

Я завела нас далеко. В Турцию. Из Кабула, через Иран. Это было мое путешествие. Моя история.

Но все, что происходило с нами с того времени, – история также и Салима, а не только лишь моя. Я больше не могла говорить за своего сына. Когда я отпустила его руку и позволила ему стоять на собственных ногах, я все равно оставалась его матерью. Если бы только Махмуд был рядом и сказал мне, что я поступаю правильно! Что, меньше опекая сына, я не перестану быть его матерью.

Я слышала приглушенный голос мужа. Я чувствовала, как он кладет мне руки на плечи. Закрыв глаза, я почти ощущала на лбу его поцелуй.

«Пусть он говорит, Ферей. Ты рассказала нашу историю. А теперь послушаем Салима».

Салим

19

На следующее утро Хакан отвел Салима за город, туда, где толпились люди с выдубленными солнцем и ветром лицами: мужчины и женщины всех возрастов и комплекций, а еще стайка детей, держащихся за материнские юбки. Хакан объяснил, что приезжают грузовики и отвозят этих людей на поля, где полно работы.

Хакану было неловко оставлять Салима одного, но он в любом случае не мог помочь. Он дошел до конца улицы, завернул за угол и отправился навестить сестру. Была весна, и, хотя утро едва настало, становилось все теплее. Салим поднес руку к лицу и коснулся тонких волосков над верхней губой. В этот день появился на свет новый Салим. Решительный. Готовый к тому, чтобы его принимали как мужчину. Даже мать сегодня смотрела на него по-другому, словно почувствовав изменения.

Азиз, дитя-кочевник, уже сидел и что-то лепетал. Через месяц-два он сможет сделать первые шаги. Так сказала мадар-джан.

Глядя, как подрастает братик, Салим мечтал, чтобы его собственное превращение в мужчину происходило так же быстро. Он хотел, чтобы на его лице, груди и во всех местах, где положено, выросли волосы. Он внимательно осматривал себя, уединившись в ванной, и обнаруживал изменения, заметные лишь ему. Ему хотелось, чтобы руки окрепли и покрылись сеточкой вен, такой же, как на отцовских предплечьях. Его голос дрожал и ломался, поэтому говорить приходилось мало. Салим надеялся, что вскоре голос подрастет вместе с ним.

Ответственность за свою семью и уважение, которое проявил Хакан, заставили его чувствовать себя мужчиной, даже если тело говорило о другом. Салим бродил в толпе в поисках дружелюбного лица. Хакан не знал никого из фермеров, поэтому не мог предложить другой помощи, кроме как привести его сюда. Салим понятия не имел, что делать дальше, когда они приедут на ферму, и хотел найти кого-то, кто мог бы ему подсказать.

Большинство людей тут были старше его. Они курили, щурясь от яркого утреннего солнца. Всего около тридцати человек. Женщины держались в стороне. У некоторых на головах вместо косынок пестрели яркие платки, чинно завязанные под подбородком. Одевались тут женщины в скромные рубашки с длинным рукавом и юбки до земли. От беспорядочного калейдоскопа орнаментов рябило в глазах.

Салим хотел было подойти к женщинам, но одернул себя. Если он хотел, чтобы к нему относились как к мужчине, нужно было вести себя соответствующе. Он глубоко вздохнул и сел на обочине дороги рядом с человеком лет сорока. Салим разглаживал ткань брюк, думая, как бы завести разговор, когда мужчина хрипло откашлялся и выплюнул на тротуар плотный желтый сгусток. Даже если бы у Салима перед носом захлопнули дверь, это и то выглядело бы дружелюбнее.

У него крутило живот. Он поднялся и взглянул на часы. Коснулся циферблата и пробежал пальцами по изношенному кожаному браслету. Сбоку стояли трое мужчин возрастом далеко за тридцать и о чем-то болтали. Салим решил попытать счастья. Он подошел к ним, но как раз в тот момент они умолкли.

– Здравствуйте! Вы работаете на ферме? – спросил он.

Его голос взлетел на целую октаву. Салим почувствовал, как лицо ему заливает горячая краска стыда.

Мужчины оценивающе посмотрели на него. Один из них, одетый в салатовую рубашку и мешковатые темно-синие брюки, похоже, старший из троих, кивнул и спросил:

– Ты афганец?

Салим удивился, услышав пушту.

Его семья говорила на дари, но Салим немного понимал и пушту.

– Да-да, – ответил он на дари, энергично кивая.

– Ты тут работу ищешь? – с веселым удивлением спросил один из мужчин.

– Да. Мы тут всего несколько дней, – пояснил Салим, смешивая дари с пушту.

Похоже, мужчины поняли.

– Так ты тут не один?

– Нет, я с семьей. Мать, сестра и брат.

Один из его собеседников достал половину сигареты и подкурил. Услышав о семье, он нахмурился.

– И откуда вы приехали?

– Из Кабула. Сюда мы добирались через Герат и Иран, а вообще пытаемся попасть в Англию.

Салим испытывал облегчение: встреча с земляками словно бы указывала, что он на верном пути.

– В Англию? Хм… С матерью и еще двумя детишками? Туда и одному не так просто добраться. Если у тебя есть голова на плечах, ты найдешь способ остаться здесь и зарабатывать так, чтобы тебя не арестовали. Это все, на что можно надеяться.

Салиму не понравился этот пессимизм.

– А как найти работу на ферме? – спросил он, меняя тему.

– Сам увидишь. И пожалеешь, что спрашивал. Приезжают грузовики и развозят нас по огромным фермам – ты таких никогда в жизни не видел. Идешь в хлев – там фермер, который в конце дня тебе заплатит. Их деньги воняют хуже навоза, который ты будешь выгребать.

– А сколько платят?

– Какая разница? Ты не в том положении, чтобы торговаться. Если сможешь раздобыть у них что-то поесть, не упусти этот шанс. Еда – самое ценное. Хотя деньги все-таки лучше.

Мужчина, куривший сигарету, наконец заговорил. Он давно хотел что-то спросить.

– Где сейчас твои? Здесь?

– Да. Мы остановились у одной семейной пары. Они турки. Поселили нас в маленькую комнатку, но не знаю, надолго ли.

– У тебя тут брат и сестра?

– Да, и мать.

– Дружок, а как зовут твою сестричку? – спросил мужчина с сигаретой, похабно ухмыляясь.

Салим стиснул зубы.

– Спасибо, – пробормотал он, кивнув мужчине в зеленой рубашке и не глядя на двоих других.

Этот разговор уязвил гордость Салима. Он кипел от ярости: вот как повели себя его же земляки! Они говорили с ним так, будто он не может защитить честь своей семьи. Он проклинал себя за то, что столько рассказал незнакомцам.

Он завернул за угол и уставился на витрину магазина посуды. Сквозь грязное стекло все выглядело так, словно смотришь в далекое прошлое. Внутри мужчина лет сорока медленно подметал пол.

Повсюду Салим видел своего отца.

Он узнал его в Хакане. То, как тот вышел из мечети со спокойным, просветленным молитвой лицом, чем-то напоминало отца. Падар-джан был везде и нигде.

Салим очнулся от шума двигателя, побежал на место сбора и втиснулся в один из грузовиков, ожидавших на углу. Он твердо решил держаться подальше от земляков, с которыми успел тут познакомиться.

А фермы оказались в точности такими, как ему описывали. Каждое здание стояло на собственном земельном участке. От одного строения до другого тянулись бесконечные гектары зеленеющих грядок. Грузовики остановились, и кучки людей начали расходиться по своим фермам. Салим стоял в пыли, не зная, что делать. Он смотрел, как исчезают из виду крепко сбитые рабочие. По дороге брела немолодая женщина. Стук посоха отмерял ее шаги. Направлялась она к обветшалому желтому дому. Салим пошел следом.

Мальчик лет восьми-девяти, не больше, чистил скребком серовато-коричневого ослика перед домом. Эта развалюха выглядела хуже, чем здания по соседству, но ее окружали гектары аккуратных грядок. Здесь явно требовалась помощь по хозяйству, а работала, видимо, лишь эта пожилая женщина.

Салим следовал за ней.

На полпути к дому она, не останавливаясь, взглянула через плечо. Выглядела она хмурой. Салим ускорил шаг и почти догнал ее. Теперь он мог различить морщины на ее обветренном лице. Откашлявшись, он поздоровался. С виду она не походила на афганку. Полная, с тронутыми сединой волосами, подстриженными по-мужски. Ткань ее платья в цветочек оказалась такой плотной, что подол вздулся колоколом, не касаясь ног.

Бросив взгляд на Салима, она что-то пробормотала в ответ. Указав на желтое здание впереди, мальчик спросил, не нужны ли там еще работники. Нахмурившись, она помотала головой, но он продолжал идти – она могла и не понять вопроса.

Используя все свои знания английского, Салим попытался устроиться к мистеру Полату, долговязому хозяину фермы. Тот окинул его взглядом с головы до ног и пожал плечами. Так Салим стал сезонным рабочим.

В конце первого дня мальчик долго не уходил, ожидая, что фермер заплатит за его труд. Но мистер Полат покачал головой, отказываясь платить. Он сказал, что сегодня Салим просто учился, и велел прийти завтра и заработать свои деньги. Салим прикусил язык и сдержался, пока не вышел на освещенную закатным солнцем дорогу, где уже топал ногами и плевался. Женщина, которая целый день работала рядом, молча смотрела на него. Пока они ждали грузовики, чтобы ехать обратно в Менген, он сунул руку в карман и продел запястье в браслет часов. Как объяснить мадар-джан, что он работал целый день и не получил ни гроша?

Салим без особой охоты проработал целых четыре дня, получая лишь бутерброд из куска жареной курицы на ломте черствого хлеба. Он собирал помидоры до боли в спине и онемения пальцев. Позже он узнал, что женщина, которая привела его на эту ферму, – армянка. По-английски она не говорила, но смогла объяснить Салиму две важные вещи. Во-первых, как отличать спелые помидоры от неспелых. Во-вторых, что Полат в конце концов все-таки заплатит. И Салим терпел. У него не было выбора, а на другой ферме ему могли снова назначить испытательный срок.

В конце недели Полат сунул Салиму в руки несколько скомканных купюр. Никто ничего не обсуждал и не торговался. Салим уставился на деньги, едва заслуживавшие упоминания, и кивнул. Этого не могло хватить даже на еду для семьи.

С тех пор Салиму платили в конце каждого дня, но мало. И сумма не зависела от того, сколько корзин с помидорами он притаскивал с поля. Армянка, видя, как Салим в отчаянии пересчитывает свою плату, жалела его, приговаривая что-то на своем языке.

Из-под ободранных ногтей Салима не вымывалась грязь. Руки и подушечки пальцев уже достаточно загрубели для этой работы. Лицо покрывала тонкая соленая пленка засохшего пота, но Салим чувствовал себя хорошо. Он трудился как мужчина. Так трудился бы его отец. И даже зарабатывая немного, Салим возвращался к матери гордым.

Хакан не спрашивал Салима, сколько ему платят. Синем принимала купюры, которые мадар-джан осторожно вкладывала ей в руку, но тратила эту небольшую сумму на еду, которой делилась с семьей Хайдари.

Похоже, хозяева радовались детям в доме, а мадар-джан как могла помогала по хозяйству. Она подметала полы, мыла посуду и стирала, пока Синем занималась с Самирой. Та по-прежнему молчала, но слушала с интересом. Она постукивала карандашом и смотрела на Синем, а та показывала ей, как решаются задачки.

В Менгене они устроились неплохо, но Салим не мог успокоиться:

– Мадар-джан, пройдет целая вечность, пока мы накопим достаточно денег, чтобы ехать в Грецию. Может быть, разыскать кого-то из родственников и попросить их помочь? Что, если позвонить в Англию?

Мадар-джан вытерла руки о фартук и вздохнула.

– Сынок, я тоже об этом думала. Я постараюсь им позвонить, но вряд ли у них много свободных денег, чтобы прислать нам. В последний раз, когда я дозвонилась, твой дядя сказал, что им еле хватило денег, чтобы собрать дочку в школу. С тех пор дела у них могли и наладиться. Не знаю, есть ли у нас выбор, – размышляла вслух Ферейба, – возможно, не нужно нам ехать в Лондон, а лучше начать новую жизнь где-то в другом месте.

Но никуда больше поехать они не могли. Других родственников забросило в Индию, Канаду и Австралию. В Индии ничто не сулило хорошей жизни, а в Канаду и Австралию невозможно попасть без визы.

Мадар-джан оперлась о стол и уставилась в выложенный плиткой потолок. Вчера она начала мыть полы в домах по соседству – Синем помогла ей договориться. Но этого не хватало, чтобы избавить Салима от необходимости работать. Она посмотрела на сына.

– Там очень плохо, так ведь? Я про ферму.

После второго дня работы он начал рассказывать маме о ферме, но осекся, увидев выражение ее лица. Теперь он с улыбкой покачал головой. Мать облегченно вздохнула. Они нашли свой способ выжить: описывать все друг другу в более радостном свете, чем на самом деле.

Салим

20

У мистера Полата четырнадцатичасовой день тянулся долго и тяжело. Настал август – самая пора собирать помидоры. Работы хватало с головой даже на этой ветхой ферме с более каменистой землей, чем на соседских участках.

Салим научился определять время по солнцу над головой. С самого утра он следил за своей тенью, с нетерпением ожидая, когда же она станет длиннее и его рабочий день перевалит за половину.

Он делал перерыв на пятнадцать минут, когда жена Полата выносила ему обед. Каждый день одно и то же: бутерброд и стакан тепловатой воды. Но даже эта однообразная еда усмиряла его бурчащий живот, а вода приносила облегчение пересохшему горлу.

У мистера Полата с женой было четверо детей: самые младшие – две трехлетние сестрички-близняшки. Среднего сына, Ахмета, Салим видел в первый день перед домом. А старшую дочь звали Экин. По-турецки это означает «урожай».

Эта девочка, тощая и долговязая, как отец, и с таким же вытянутым лицом, приходилась ровесницей Салиму. Даже беглецу-подростку она не могла показаться привлекательной. Ее лицо усеивали веснушки, а кудрявые волосы напоминали мочалку из металлических пружинок.

Экин смотрела на Салима издалека, помогая матери развешивать белье на веревке за домом. В конце августа она не ходила в школу, а бродила по ферме и от скуки часто приходила к Салиму и армянке. Особенно ей нравилось слоняться где-то поблизости, когда Салим чистил хлев.

У Салима прибавилось обязанностей – мистер Полат поручил ему эту работу, потому что женщина там не справлялась. В хлеву жили два осла, три козы и куры. В воздухе стояло тяжелое зловоние влажной шерсти и куриного помета. Салим никогда прежде не имел дела с домашним скотом, и эти запахи обжигали ноздри. Он со страхом ожидал тех дней, когда хозяин подходил к нему с граблями в руках, похлопывал по плечу и указывал на хлев. Мистер Полат быстро пояснял, что нужно сделать, и уходил.

Салим сгребал мокрое сено и навоз на тачку и отвозил на край участка, где все это со временем превращалось в компост. Кожа и волосы пропитывались этим смрадом. По дороге домой Салим по возможности ни к кому не приближался, зная, что от него воняет.

Пока Салим работал, стараясь дышать ртом, Экин неспешно бродила около распахнутых дверей хлева. Вскоре она начала покашливать, проходя мимо, а потом завела привычку садиться на ящик в углу, как ни в чем не бывало наблюдая за работой Салима, а тот не мог взять в толк, как ей удается переносить запах. Однажды она заговорила с ним на ломаном английском школьного уровня.

– Плохо, – заметила она, – все еще грязно.

– Я не закончил, – ответил Салим, не поднимая взгляда.

Он думал о том, что между афганцами и турками нет особой разницы, когда дело касается их дочерей. А проблем с Полатом ему не хотелось. Экин держала в руке большой стакан воды и пила, громко прихлебывая.

От поднявшейся в хлеву пыли у него пересохло во рту и запершило в носу. Слыша, как она пьет, он злился, но молчал.

– Как тебя зовут?

Не получив ответа, Экин повторила громко и раздраженно:

– Слышишь, как тебя зовут?

– Салим, – пробормотал он.

– Салим?

Экин запустила руки в свои спутанные волосы.

– Не знаю такого имени. Это имя девочки?

– Нет, – ответил Салим и сжал губы.

– А вон там почему не почистил? Если это не уберешь, запах останется. А еще животные заболеют. И мой отец будет недоволен.

Не раскрывая рта, Салим закончил так быстро, как только мог, и вернулся в поле. Армянка подняла брови и кивнула на хлев. Он раздраженно покачал головой, и женщина улыбнулась. Они начинали понимать друг друга.

Через неделю Экин увидела, что Салим направляется в хлев. Она пошла следом, перевернула ящик и села, вытянув ноги.

– Летом слишком жарко, – заговорила она, – и я целый день дома. А день такой долгий! В школе лучше. Там мои друзья.

Молчание Салима ее не смущало.

– А здесь ничего нет, – продолжала Экин, – я здесь одна. Ты не ходишь в школу, поэтому не знаешь, – подумав, добавила она. – Ты когда-нибудь ходил в школу?

Салим начал усерднее сгребать навоз.

– Я знаю, что рабочие не ходят в школу. Но папа и мама говорят, что я должна учиться, чтобы не работать. Что я должна учиться в школе, жить хорошо и чисто. Ты почему молчишь? Хорошо, что ты не ходишь в школу. В школе учителя заставляют отвечать, – рассмеялась она, постукивая каблучками по усыпанному соломой полу.

Послышался громкий голос миссис Полат – она звала дочь. Тяжело вздохнув, Экин встала, стряхнула соломинки со своих брюк и вышла из хлева, напоследок с любопытством посмотрев на Салима. Тот обрадовался передышке. За несколько секунд с Экин он уставал больше, чем за тринадцать часов работы. Но тишиной он наслаждался недолго: Экин вернулась, принеся ему обед.

– Эй! – позвала она, остановившись в дверях и указывая взглядом на сверток у себя в руках.

Она поднесла бутерброд к лицу так близко, что кончиком носа коснулась куска мяса.

– Вкусно. Поедим вместе?

Экин села на перевернутый ящик. Не успел Салим подойти и потребовать свой бутерброд, как она осторожно разломила его и протянула ему половину. Салим гневно смотрел, как она поглощает хлеб с курицей.

– Это моя еда! – возмутился он.

– Но мы же едим вместе, – изумленно возразила Экин, – как друзья, хорошо?

– Нет. Нет. Нет. Ничего хорошего!

У Салима болела спина и горели руки, а живот злобно урчал.

Экин, похоже, удивилась. Подумав секунду, она встала, сунула руку в карман, достала пакетик с двумя кусочками сахарного печенья, швырнула его на ящик и вышла, не сказав ни слова.

Салим злился и думал лишь о том, что остаток дня придется голодать и половина бутерброда делу не поможет, а жаловаться Полату с женой бессмысленно. Он бросил грабли на пол и запихал в рот остатки бутерброда. Потом посмотрел на печенье, не понимая, что девчонка хотела этим сказать, и проглотил его.

Экин больше не показывалась в поле, но Салим чувствовал, что она следит за ним издалека. Делает вид, что читает книжку, а сама наблюдает, как он собирает помидоры. Армянка тоже заметила Экин и неодобрительно зацокала языком. Она приложила два пальца к губам и покачала головой, а потом указала на шесть помидорных грядок, с которых осталось собрать урожай, и похлопала по карману.

– Молчи, – сказала она ему, – приступай к делу и зарабатывай деньги.

Салим знал, что это хороший совет. В детстве он мало беспокоился о деньгах.

Если и случалось о них думать, то лишь чтобы подсчитать, хватит ли на конфету или газировку. Они жили отнюдь не богато, но падар-джан обеспечивал их всем необходимым. После его смерти мама берегла оставшиеся деньги и отмеряла понемногу на продукты и на то, без чего семья не могла обойтись. Салим знал, что сбережений у них мало, но никогда не думал, что совсем ничего не останется. Теперь, отдавая матери заработанное, он понимал, что положение у них очень шаткое.

«Нас слишком много», – думал Салим по пути домой. Ему вспомнился пухлый конверт с деньгами, который мать отдала Рахиму за документы. После покупки документов, оплаты еды и нелегального проезда четырех человек у семьи Хайдари почти ничего не осталось. Самира пока еще не могла понять, как тяжело Салиму приходилось работать. Она оставалась дома и помогала мадар-джан по хозяйству, но чаще всего Синем забирала ее учиться. А еще больше денег и сил уходило на Азиза.

Салим ругал себя за такие мысли. Он очень любил брата и сестру, но его изводили раздражение и усталость.

С каждым днем он становился матери все нужнее. Салим не обращал внимания на то, что ему хочется прижаться к ней. Он не мог себе позволить возвращаться в детство. Салим все еще страдал без отца, но часто думал, что из-за его решений жизнь всей семьи оказалась под угрозой. А иногда, лежа без сна, Салим жалел о случаях, когда плохо вел себя в детстве и разочаровывал отца. Когда дело касалось родителей, в нем так и бурлили самые разные чувства.

А теперь Салим стал добытчиком. Чем больше он об этом думал, тем больше вживался в роль главы семьи и тем меньше ему хотелось слушаться чужих приказов. Мистер Полат держал его крепнущее подростковое эго в узде, но с матерью Салим становился все смелее. Он говорил такое, чего год назад не позволил бы себе. Он знал, что иногда смотрит на нее недостаточно уважительно, но давал себе волю. Салим много работал, кормил семью и хотел, чтобы с его мнением считались.

Он вернулся в дом Йылмаза. Мадар-джан мыла кухню. Самира и младший братик уже заснули.

– Как они? – спросил он, тяжело опускаясь на стул.

– Все в порядке. Но Азиз все высматривал тебя, пока не заснул, – устало улыбнувшись, ответила мать.

Она поставила перед сыном тарелку еды и сидела с ним, пока он ел. Он знал, что не все в порядке, но она не хотела взваливать на сына свои печали – он делал достаточно.

«Хорошо, когда о тебе заботятся», – подумал Салим, падая на брошенную на пол подушку и закрывая глаза.

Ферейба

21

– Почему ему вечно плохо? – спросил Салим.

Когда пришел мой старший сын, я купала Азиза, бледного и хныкающего. Перед этим его дважды вырвало.

Я завернула Азиза в полотенце и осторожно положила на пол. Что ответить Салиму, я не знала.

– Думаю, все дело в новых условиях. Воздух, еда – все здесь другое. А он такой маленький. Наверное, ему очень тяжело приспособиться.

Я капнула на ладонь оливкового масла и начала растирать руки. Даже когда я нежно массировала Азизу грудь и животик, ему это, казалось, причиняло боль.

– Может, ему помогли бы витамины и он бы тогда окреп.

Со времени нашего приезда в Турцию Азиз плохо набирал вес. Я уже все перепробовала. Покупая на рынке фрукты и овощи, я пользовалась несколькими выученными здесь словами «хавуч, безелье, муз» – морковь, горох, банан. Когда словарного запаса не хватала, я показывала пальцем, что мне нужно, или прибегала к языку жестов. Я перебирала связки трав, ища целебные. Потом готовила из них отвары и вливала Азизу в рот из ложечки. Я кормила его самым зеленым шпинатом, самыми спелыми грушами. Перемалывала куски мяса с прослойками жира. И все это ничуть не помогало.

Салим прошел в кухню. Я слышала, как он тяжело вздохнул, передвигая деревянный стул по застеленному линолеумом полу. Мое объяснение никого из нас не убедило.

– Салим, завтра мы покажем его врачу, – сказала Синем, – ешь. Голод делу не помогает, а лишь настроение портит.

Самира тоже была в кухне. Едва услышав, что брат вернулся, она пошла готовить ему ужин. Вся ее любовь к отцу перенеслась на Салима, все безграничное обожание вместе с надеждами и ожиданиями. Эта любовь окутывала его, словно огромная зимняя куртка, защищая от холода, но мешая двигаться быстро.

Самира делала что могла, чтобы облегчить мою работу. Она помогала готовить фруктовые и овощные пюре для Азиза и присматривала за ним, пока я ходила к соседям мыть полы. Когда я возвращалась, она всегда выглядела усталой.

– С Азизом нелегко, джанем. Вряд ли ему намного лучше, когда он со мной.

Самиру эти слова не убеждали.

Мы с Синем шли по длинной улице к доктору Оздемиру. Много лет назад он лечил детей нашей хозяйки. Доктор все еще принимал пациентов. Теперь ему помогал сын. Их дом стоял на противоположном краю городка. Отец с сыном принимали пациентов в комнатке, примыкающей к дому. Все было устроено просто, но уютно. К нам заглянула жена доктора, принеся блюдечко сладостей.

Я волновалась. Слишком сильно волновалась, чтобы есть. Госпожа Оздемир по моему выражению лица поняла это, и я увидела, что она хочет что-то сказать, но мы говорили на разных языках. Она перекинулась несколькими словами с Синем и положила руку мне на плечо, успокаивая.

Я посмотрела на сына и на миг увидела его глазами госпожи Оздемир. К его взмокшему лобику прилипли прядки волос. Голова казалась слишком большой для тельца. Приходилось признать, что выглядел он плохо. И я уже не помнила, когда он в последний раз улыбался или что-то лепетал. Я даже думать боялась о том, как все обернулось бы, если бы Хакан и Синем не проявили такую неслыханную доброту, и не представляла себе, как отплатить этим чужим людям за все, что они сделали для нас.

Азиз извивался и корчился, пытаясь устроиться поудобнее. Ему не нравилось лежать. Я хорошо его знала, но не могла понять, что его мучает. Просто с ним все шло не так, как с другими детьми, и это пугало меня.

В комнату вошел доктор Оздемир. Его теплая улыбка погасла, когда он встретил мой взгляд. Я поняла, какой издерганной, должно быть, выгляжу, и встала поприветствовать его. У доктора оказалось солидное брюшко и копна седых волос. Я сразу почувствовала к нему доверие и поняла, что мы не зря пришли. Он кивком поздоровался и пригласил меня снова сесть, взял для себя еще один стул и сел напротив.

Невероятная смесь турецкого, английского и дари позволяла нам общаться. Там, где не хватало слов, в ход шли жесты и мимика. По просьбе доктора я расстегнула Азизу штанишки и рубашечку и положила его на смотровой стол. Господин Оздемир ужаснулся и сжал губы, еще даже не коснувшись ребенка. Азиз задремал было, но когда начал просыпаться, его грудка так и заходила ходуном. Он извивался и не мог сесть.

Доктор пощипывал кожу на животе Азиза и прослушивал его грудную клетку целую вечность. Подсвечивая себе, он деревянной ложечкой открыл Азизу рот и заглянул туда, а потом долго нажимал пальцами на его круглый животик, прощупывая тело. У меня отчаянно билось сердце.

– Господин доктор, – вмешалась наконец я, стараясь говорить как можно уважительнее, – что-то серьезное?

Я нервно оглянулась на Синем, надеясь, что врач меня понял.

Господин Оздемир глубоко вздохнул, снял с шеи стетоскоп и, закутав Азиза в одеяльце, отдал мне. Я уложила сына на коленях и обратила все внимание на доктора. Он заговорил, медленно и тщательно произнося слова и следя за моим выражением лица. Его речь воспринималась тяжело. Я изо всех сил старалась понять смысл. Он подтвердил, что это серьезно. Вот все, что мне удалось уловить.

– Что с ним? Ему нужны антибиотики? Витамины?

Слова «антибиотики» и «витамины» в переводе не нуждались. Доктор Оздемир покачал головой.

Он указал на грудку Азиза и произнес два слова, которые я могла понять:

– Проблема. Кальп.

Кальп? Еще одно слово, общее для многих языков. Кальп означает «сердце». У меня опустились руки.

Доктор встал и взял со стола книжечку в мягкой обложке. Ее переплет явно много раз склеивали. Он начал листать страницы в поисках картинки, чтобы проиллюстрировать свою мысль, но скоро потерял терпение и отбросил книжку. Из ящика стола он достал карандаш и лист бумаги и начал делать набросок.

Я придвинула стул ближе к нему. Доктор нарисовал сердце и начал ритмично сжимать и разжимать кулак. Потом он нарисовал еще две половинки и начал преувеличенно громко дышать. Я поняла, что это легкие. Сердце и легкие. Я кивнула, и доктор вернулся к своему схематичному рисунку. Он указал на сердце и снова сжал и разжал кулак, но на этот раз медленно. Затем указал на легкие и начал заштриховывать нижние половинки. Что-то мешало Азизу нормально дышать. Доктор Оздемир снова начал громко дышать, но на этот раз быстро и тяжело, словно бы с трудом, а лицо у него напряглось.

Я думала, что ребенок, мой ребенок, еще слишком мал, чтобы иметь больное сердце. Меня охватило отчаяние. Если в сердце моего сына что-то сломалось, как мы можем это исправить?

Доктор Оздемир понял, что я уловила смысл его объяснения. Он постучал карандашом по наброску. В этом городке не было возможности сделать то, что он считал необходимым, – ни рентгена, ни анализов крови. Азизу могли помочь лишь в настоящей больнице, и даже если бы мы добрались до большого города, у меня не хватило бы денег, чтобы оплатить все необходимое моему ребенку. Доктор Оздемир покачал головой.

Весь мой мир сжался до карандашного наброска на листке бумаги. Я ожидала авторитетного заключения доктора. Он потер лоб, достал из кармана белого халата блокнот и начал что-то писать. Назначение он отдал Синем. Они вдвоем объяснили мне, что это лекарство на время поможет Азизу, но со временем его состояние будет все ухудшаться.

У Синем слезы подступили к глазам. Она еле могла говорить.

В тот день мы находили общий язык без помощи слов. Даже если бы доктор свободно владел дари, я бы все равно не поняла, что ожидает моего сына. Господин Оздемир посмотрел на меня. По его взгляду я прочитала, что он не удивлен моим поведением. Он знал, что я не захочу признавать правду, как не признавали ее многие матери до меня, пока все не заканчивалось, а иногда и после того.

Я отбросила все, что мне сказали, и сосредоточилась на том, что могу сделать. Я должна была ухватиться за что-нибудь осязаемое, чтобы остаться на плаву.

– Я буду давать ему лекарство, – сказала я. – Сколько раз в день? Как долго?

Они поняли меня. Оздемир долго крутил пальцем в воздухе, описывая круги. «Хáфта» означает «неделя» и на турецком, и на дари. «Каждую неделю», – взмахом руки он показал, что лечение прекращать нельзя. Я кивнула.

– Возвращайтесь через две недели, – сказал доктор.

Синем кивнула, поблагодарила его и спросила меня о чем-то. Я не смогла понять. Доктор помотал головой и вежливо отпустил ее. Он коснулся моего локтя и погладил Азиза по голове, а потом вышел.

Я стояла на месте как столб. Синем вывела меня за порог, зажав в руке листочек из блокнота.

Я не знала, сколько стоит лекарство. Возвращаясь, мы срезали путь. По дороге молчали. В аптеке я достала купюры из кошелька и заплатила за приготовленную аптекарем бутылочку с какой-то жидкостью. Я не хотела ждать. Откинув одеяльце, я указала на ротик Азиза. Синем объяснила усатому аптекарю, что я спешу. Он кивнул, открыл бутылку и налил немного в пластмассовую ложку. Я поднесла темную жидкость к тонким губкам Азиза.

У моего сына сердце болело сильнее, чем у меня. Я похоронила гнев на своего мужа – гнев за его решения, из-за которых я оказалась здесь. Очень многое от него просто не зависело, и я знала, что мне должно хватить сил, чтобы мыслить логично. Но временами, когда слишком многое наваливалось мне на плечи, на воспоминания о муже ложилась тень негодования. И тогда в его упорстве я начинала видеть упрямство, в его принципах – гордыню, а в решимости – дух противоречия. Свет нашего брака угасал. И я молилась о том, чтобы мне хватило сил любить мужа после смерти так, как я любила его при жизни.

«Во имя Бога, Милостивого и Милосердного…» – кричало мое измученное сердце.

Салим

22

Салим слушал, как мадар-джан пересказывает слова доктора. Она сдерживалась, говорила короткими фразами и утешала себя тем, что после приема лекарства стало уже намного лучше. Но правда крылась в паузах между ее словами, в этой пустоте, которую Салим и Самира научились распознавать и которой они боялись. Самира встретилась глазами с братом. Она выглядела измученной всем тем, что чувствовала, но не высказывала.

Салим смотрел на младшего братика. Азиз мирно спал. Теперь он дышал спокойнее. Хакан тяжело вздохнул и покачал головой – Синем ему все рассказала. Салиму казалось, что на них смотрят с жалостью, и это его раздражало. Он каждый день обливался пóтом на грядках Полата не для того, чтобы его жалели. Ему хотелось убежать, чтобы не видеть доброжелательного выражения лица Хакана, не чувствовать его руку на своем плече.

Салим сидел на краю школьного футбольного поля, выдергивая из земли травинки. Судя по солнцу в небе, дети скоро должны были выйти из школы. Он ясно представлял себе, как они ерзают на стульях и считают минуты, с нетерпением ожидая, когда учитель отпустит их. Когда-то в прошлой жизни в далеких краях и он не мог дождаться момента, когда сможет затолкать карандаши и тетради в рюкзак и выбежать за дверь.

Но то было другое время и другой Салим. А теперь ему не хватало школы, друзей, одноклассников. Он скучал по обычной жизни. Здесь было еще больнее, чем в Кабуле, потому что здесь нормальная жизнь шла совсем рядом, оставаясь недоступной. Тоска и привела его сюда, на поросшее травой тенистое поле возле школы. Он проходил мимо школы каждый день по дороге к месту сбора и каждый раз думал о том, что мог бы жить иначе.

Сегодня Салим пришел на ферму раньше и, пробормотав полуправду о болезни брата, предупредил Полата, что уйти ему тоже придется пораньше. Фермер что-то проворчал в ответ, и Салим понял, что получит меньшую плату. Но у Полата мало кто работал, и Салим знал, что завтра его снова примут с удовольствием.

Если уж он не мог жить нормальной жизнью, то хотел посмотреть на нее. Всего несколько часов посидеть, опустив ступни в прохладную траву. Всего один вечер для себя, без надрывающей спину работы.

Салим пытался представить себе сердечко Азиза. Он слышал стук собственного сердца, иногда очень громкий. А еще однажды он видел цыплячьи сердца. Они с отцом пошли к мяснику покупать цыпленка – редкое лакомство к празднику Ид аль-Фитр, чтобы отметить долгий месяц поста. Отцу задерживали и без того небольшую зарплату, поэтому на еду и хозяйство приходилось тратить меньше.

Салим видел, как мясник вытер тряпкой запачканные кровью руки и подошел к отцу. Они перебросились шутками, а потом падар-джан спросил, можно ли посмотреть цыплят. Мясник поднял брови. Мальчик весь надулся от гордости. Семья Хайдари – это не какие-нибудь покупатели, которые пришли за дешевеньким кусочком мяса. Им нужно самое лучшее.

Пока мясник с отцом упорно торговались, Салим огляделся по сторонам, рассматривая мясо, выставленное на продажу. С крюка свисала освежеванная туша козла. Выложенные рядами куски мяса и лоснящиеся потроха влекли к себе и в то же время вызывали тошноту. Салим вспомнил, как потянул тогда отца за рукав.

– Падар-джан, что это? – прошептал он, не желая привлекать внимание мясника, но не в силах сдержать любопытство.

– Куриные сердца.

Падар-джан и мясник рассмеялись: приложив руку к груди, Салим слушал стук собственного сердца, не отводя взгляда от куриных сердечек величиной с абрикос, не больше.

Распахнулись двери школы, и ученики шумным потоком хлынули на улицу, протискиваясь в двери. Салим завидовал их тетрадям, школьным сумкам и беззаботности.

Мальчики его возраста, человек восемь-девять, пошли на поле. Когда они приблизились, Салим опустил глаза и уставился на часы. Он не хотел, чтобы все поняли, что он подглядывает. Вечером накануне часы остановились. Салим пытался их завести, но не думал, что у него получится. Это были инженерские часы: два каких-то непонятных циферблата, один внутри второго. Наверное, падар-джан сумел бы их починить. Салим продолжал возиться с часами, надеясь, что в один прекрасный момент они вдруг вернутся к жизни.

Один из мальчиков на футбольном поле, самый долговязый из всех, вытащил из сумки футбольный мяч. Ногам Салима отчаянно хотелось коснуться кожаной поверхности. Он не мог заставить себя подняться и уйти.

«Они меня вряд ли заметят», – убеждал он себя. Он повернулся так, чтобы сидеть к мальчикам боком. Те начали передавать друг другу мяч. Слышался их топот, когда они бегали по полю. Громкие голоса мальчишек разносились далеко – они явно обменивались какими-то едкими комментариями на непонятном Салиму сленге.

Потом они начали посматривать в его сторону и, чувствуя, что вторгся на чужую территорию, Салим заставил себя подняться. Он отряхнул одежду и уже собрался идти, как вдруг услышал крик и нехотя обернулся. Долговязый главарь что-то громко повторил. Не зная, что ответить, Салим пожал плечами.

– Я не говорю по-турецки.

– Не говоришь по-турецки? – Мальчик рассмеялся и перешел на английский. – Ты что любишь – играть в футбол или спать в траве?

Салима охватил азарт. Он пошел за мальчиком к остальным, которые уже разбились на две команды. В одной из них не хватало игрока.

– Играешь с ними, – объявил долговязый. Потом смерил Салима взглядом. – Имя у тебя есть?

Салим замялся, пытаясь понять, не смеются ли над ним.

– Салим, – ответил он наконец, снимая часы и пряча их в карман.

– Салим? Ты медленно говоришь. Надеюсь, ты быстро двигаешься.

В Кабуле было полно таких мальчишек. Салим влился в новоиспеченную команду и, кивнув, приветствовал игроков. Они, в свою очередь, оглядели его и разошлись по своим позициям.

Когда мяч начал переходить от одного мальчика к другому, Салим перенесся в прошлое. Он вернулся в Кабул и втянулся в игру на улице с друзьями-соседями… Они бегали, пока не стемнело. Он гонялся за мячом и отнимал его у мальчишек, чьих имен не знал и знать не хотел. Он передавал мяч новым союзникам по команде – при других обстоятельствах, где-нибудь на рынке, они гнушались бы им, сезонным рабочим-иностранцем. А здесь он не был лишним. Мяч снова полетел к нему. Салим, остерегаясь защитников, повел его дальше, к воротам.

Его команда проиграла, пропустив на один гол больше, но он играл хорошо и заслужил всеобщее уважение. Долговязый мальчишка, задыхаясь и обливаясь пóтом, искоса взглянул на Салима.

– Откуда ты? – спросил он, вытирая пот со лба.

– Из Афганистана, – неуверенно ответил Салим.

Казалось, мальчик ничуть не удивлен.

– Меня зовут Кемаль.

Салим и Кемаль подружились, насколько это возможно в Менгене для местного жителя и иммигранта. С того дня Салим раз в неделю присоединялся к мальчикам и один-два часа играл в футбол по пути от Полата, а иногда после этого возвращался на ферму, чтобы закончить работу. В такие дни он приходил домой измученным и страшно голодным, но оно того стоило: он чувствовал траву под ногами, его хлопали по плечу, ветер дул ему в лицо. Полат плевался и хмурился, но терпел отлучки Салима, ведь тот их отрабатывал.

Дома Салим держал все в секрете. Он не мог собраться с духом и рассказать матери, что выкроил себе час свободы в неделю. Он видел, с каким обеспокоенным лицом встречает его мадар-джан. Каждую свободную секунду она либо хлопотала над Азизом, либо выпрашивала хоть какую-нибудь работу, которая могла пополнить их кошелек. Даже Самира не сидела без дела: она присматривала за Азизом, пока мадар-джан работала, или помогала Хакану и Синем по дому. Хоть это и могло показаться несправедливым, Салим не рассказывал о футболе.

На поле Салим слишком плохо владел языком, чтобы остроумно отвечать, когда мальчишки перебрасывались привычными колкостями. Он надеялся, что его молчание сойдет за равнодушие и чувство собственного достоинства. Кемаль и дальше подшучивал над Салимом и, похоже, не разочаровывался, не получая ответа.

По вечерам мальчишки иногда собирались где-нибудь в городе. Они пили газировку и пожирали глазами полуголых женщин на журнальных картинках. Салим встречался с товарищами по команде лишь изредка. Он понимал, что от его рабочей одежды воняет пóтом, а исцарапанные руки загрубели. Скрывать все от матери он не мог, поэтому сказал ей, что познакомился с хорошими местными мальчиками и иногда ходит с ними пить газировку. Она очень обрадовалась, а ему стало стыдно, что он столько от нее скрывает.

Как-то раз Кемаль проводил Салима домой и узнал, где он живет. Салим удивился, когда однажды, вернувшись с работы, застал своего друга в кухне с Хаканом. Тем вечером Салим понял, что Кемаль приспосабливается ко всему, словно хамелеон. Этим полезным свойством он восхищался.

– Салим, ты как раз вовремя, – с улыбкой встретил его Хакан, – у тебя гость.

– Привет, Салим! – весело поздоровался Кемаль, вставая со стула.

– Мы как раз болтали. Я рад, что ты нашел друзей. А еще оказалось, что я знаю отца Кемаля.

– Привет…

Салима происходящее застало врасплох. Он не обрадовался, увидев Кемаля.

– Вы… Вы знаете его отца?

– Да. Вот это совпадение, правда? Я и не знал, что это дом уважаемого мистера Хакана!

– Это Менген. Здесь все друг друга знают. Но когда я в последний раз видел Кемаля, он был еще совсем маленьким. Пешком под стол ходил, – рассмеялся Хакан.

Кемаль широко улыбнулся. Выглядел он на редкость благопристойно.

– Да, оказывается, мой отец и мистер Хакан преподавали в одном университете, – пояснил он.

– Да, но отец Кемаля намного младше меня. Он из другого поколения. Блестящий преподаватель. Студенты всегда его любили. Но я уверен, что сын по нему скучает.

На лице Салима было написано удивление. Он многого не знал о Кемале. Салим понял бóльшую часть их разговора, но пришлось слушать очень внимательно. Теперь Кемаль пользовался очищенной и отредактированной версией турецкого, а она очень отличалась от языка, на котором он говорил обычно. Хакан поднялся и поставил свою чашку в раковину. Выходя из кухни, он потрепал Кемаля по голове.

– Что ж, мальчики, развлекайтесь. Кемаль, когда будешь говорить с отцом, передай привет от меня. Скажи, пусть зайдет ко мне – я буду его ждать. Хорошо было бы встретиться в конце семестра.

– Конечно, я все ему передам, мистер Хакан. Уверен, он очень обрадуется. Он вернется домой буквально через несколько недель.

Хакан вышел из кухни, и Кемаль шутливо толкнул Салима в плечо.

– Чувак, видел бы ты выражение своего лица! И ты весь в поту…

Салим робко улыбнулся и пошел смыть с лица, шеи и рук следы тяжелого рабочего дня. Мадар-джан и Самира сидели в спальне. Азиз уже заснул, мадар-джан заплетала Самире волосы.

Салим поздоровался и поцеловал мать в щеку. Она сказала, что видела Кемаля и рада, что Хакан знает его семью. Он показался ей хорошим юношей.

– Да, он хороший, – ответил Салим, – мы прогуляемся, ладно? Я ненадолго.

– Конечно, бачем. Береги себя и не задерживайся. Матери тоже хочется видеться с сыном.

Салим пообещал скоро вернуться и пошел к Кемалю. Тот нетерпеливо ждал его за домом. Из уголка губ свисала сигарета.

– О, так намного лучше! Теперь ты не отпугнешь девчонок, – рассмеялся он.

Салим и профессорский сын пошли на рынок, чтобы развлечься какой-нибудь проделкой. Салим чувствовал вкус жизни, такой нереально нормальной, что хотелось упасть на колени и молиться, чтобы это не заканчивалось.

Салим

23

Благодаря Кемалю, Хакану и Синем в Менгене, в тысячах километров от дома, Салим чувствовал себя уютно. И было все сложнее воспринимать Менген как всего лишь временную остановку на пути в Европу.

Азизу стало немного лучше. Он все еще плохо ел и медленно набирал вес, но выглядел уже не таким больным. Мадар-джан давала ему лекарство, словно соблюдая священный ритуал, и радовалась, что он идет на поправку. Собираясь к доктору Оздемиру во второй раз, мадар-джан приготовила манты – он отказывался брать плату, а ей хотелось как-то выразить свою благодарность.

Все понемногу налаживалось, но Салим знал, что, если они хотят попасть в Англию, им придется думать о следующем отрезке пути. Мадар-джан несколько раз пыталась поговорить с родственниками, но дозвониться к ним не смогла.

Похоже, больше звонить ей не хотелось, хотя Салим знал: те родственники – единственная надежда для семьи Хайдари. Лекарства для Азиза тянули соки из тощего семейного бюджета. Для Салима не было иного выхода, кроме изнурительно долгих дней на ферме Полата. Если бы не доброта Хакана и Синем, все они давно оказались бы на улице.

Кемаль и Салим не только играли в футбол, но и начали проводить вместе больше времени. Мадар-джан радовалась, что у Салима новый друг, особенно учитывая, что Хакан знал его отца, – ей хотелось, чтобы Салим общался с окружающими и хорошо проводил время после работы. Когда Кемаль пригласил его на свадьбу своей двоюродной сестры, Салим не знал, что ответить. Он сомневался, что семья Кемаля примет его, сезонного рабочего с навозом под ногтями. Мадар-джан убедила его пойти.

В Кабуле свадьбы всегда были важным событием. Лишь в последние годы празднования омрачились из-за строгих ограничений Талибана. Мадар-джан любила наряжаться и ходить в банкетные залы. Ей нравилось слушать музыку и смотреть на жениха и невесту, которые вместе вступали в новую жизнь. О собственной свадьбе она говорила мало, но Салим знал, что тогда она в первый раз стала центром внимания и разорвалась цепь невзгод ее детства. Бессчетное число раз Салим слышал описание свадьбы родителей: машина, вся в цветах и лентах, барабанщик, за которым шла свадебная процессия, музыка, не смолкавшая до четырех утра.

– Салим, что ты наденешь? Давай посмотрим, – задумчиво сказала мадар-джан, перебирая вещи в дорожной сумке. Она достала брюки и продолжила поиски. – А вот подходящая рубашка. Примерь, пожалуйста.

– Мадар-джан, свадьба через три дня.

– А вдруг тебе не подойдет? Лучше узнать об этом сейчас, чем перед самой свадьбой.

Брюки пришлись как раз, а рубашка оказалась свободной в плечах.

В пятницу вечером Салим прошелся пятнадцать минут до дома Кемаля. Ладони у него вспотели. Еще по пути с фермы он начал думать о том, что будет чужаком на турецком семейном торжестве. Он всерьез раздумывал, стоит ли идти, но, боясь разочаровать Кемаля, отбросил свои сомнения.

Салим должен был встретиться с Кемалем и двумя его кузенами, чтобы вместе поехать на свадьбу. Остальные уже отбыли. Для празднования выбрали фермерский дом за городом, и мальчикам не терпелось попасть туда к ужину.

Кузены Кемаля были старше, больше двадцати лет, но вылеплены из того же непокорного теста. Они без конца курили, отпускали непристойные шуточки и каждый вечер возвращались домой, где их ожидал приготовленный матерью ужин. Увидев Салима, кузены удивленно переглянулись, но, к счастью, не заинтересовались им. Припарковав машину, они направились к дому, надеясь, что рассчитали время удачно, чтобы опоздать на религиозную церемонию и успеть на угощение и музыку.

Они приехали как раз вовремя. Родственники жениха и невесты обменивались рукопожатиями и поздравлениями. В воздухе витали запахи жареного мяса и ароматы сыра. Вот-вот должны были накрыть стол. Тем временем гости прохаживались туда-сюда, а родственники обменивались сплетнями и воспоминаниями о давних временах и жаловались на жару.

Салим упивался этой атмосферой. Он подумал, что так могла бы выглядеть свадьба в Афганистане. В одном углу мужчины вели разговор, в другом смеялись женщины. У турок и афганцев оказалось больше общего, чем он думал.

Подали очень вкусную еду. После работы Салим не успел поесть и приехал на свадьбу страшно голодным. Он не отрывал глаз от тарелки. Ему не хотелось, чтобы все заметили, что он глазеет на девочек, но некоторые привлекли его внимание. Несмотря на скромные наряды, длинные юбки обрисовывали изгибы их юных тел. Салиму приходилось делать особые усилия, чтобы не смотреть в сторону одной из них – с каштановыми кудрями, разлетавшимися вокруг лица, и вишневыми губами.

– Хочешь еще? Я иду за добавкой. Или ты боишься есть, чтобы брюки не лопнули? – подтолкнул Салима локтем Кемаль.

– Нет, я с тобой. Ради этого кебаба и брюк не жалко, пусть лопаются.

Они прошли вдоль длинных столов, уставленных подносами с едой. В уголке стояли новобрачные, болтая с несколькими гостями.

– Наша семья долго ждала этой свадьбы, – пояснил Кемаль, – невеста – моя кузина. А жених из семьи, которая живет неподалеку, на соседней ферме. Он любил мою кузину много лет. Еще одна семья хотела, чтобы она вышла замуж за их сына, чтобы унаследовать эту землю, но кузина не соглашалась, да и отцу ее они не нравились.

«Совсем как в Кабуле», – подумал Салим.

Они ели, слушали музыку и наблюдали за мужчинами, которые становились все более шумными. В такт музыке гости хлопали в ладоши и притопывали ногами. Ритм и инструменты походили на те, что Салим слышал в Кабуле. По комнате разносили чай, сладости и пропитанные сиропом пирожные. Никогда еще Салим не чувствовал себя таким сытым, но все равно не отказался от пахлавы и нуги, обваленной в фисташковой крошке. Если бы он мог разделить этот пир с семьей! Он облизывал липкие пальцы, думая, удастся ли незаметно спрятать что-нибудь в карман.

– Эй, тебе не кажется, что тут слишком жарко? Идем покурим? – пригласил Кемаль.

Салим согласился и пошел за другом к черному ходу. В ушах у него шумело. Салим глубоко вдохнул свежий воздух, потянулся и улыбнулся. Кемаль с улыбкой смотрел на него.

– Хорошо тебе? – спросил он, доставая сигарету и спички.

– Давно я не был на празднике. Очень-очень давно.

– А-а, ну да. Такова жизнь в Менгене. Что ни день, то праздник, – саркастично заметил Кемаль.

Оранжевый огонек сигареты светился в ночи. Мальчики прохаживались у сарая за домом, как вдруг застыли на месте.

Раздались раскатистые звуки, затем послышались крики.

Инстинкт Салима сработал прежде, чем рассудок. Он схватил Кемаля за плечи и толкнул на землю.

– Не поднимайся! – крикнул он.

Мальчики на коленях подползли к углу сарая, чтобы взглянуть на дом. Кемаль делал, что было сказано, и не высовывался. Послышались громкие хлопки, затем снова крики. Где-то разбилось стекло.

– Что это? – закричал Кемаль. В его голосе звенел страх.

Для Салима крики звучали более знакомо, чем выстрелы. Так кричат люди, на которых напали.

– Мои родители! – завопил Кемаль. Голос у него сорвался.

– Тихо, – Салим обхватил друга рукой, успокаивая, – помолчи секунду.

Из дома выбежали три тени, прыгнули в машину и умчались. Свет фар быстро удалялся. Кемаль и Салим кинулись в дом. Крики превратились в стоны.

Кровь… От запаха металла и пороха у Салима скрутило живот. Гости сбились в углах комнаты. Плач и крики сливались в какофонию смерти. Две женщины сдернули с окон занавески и рвали их на бинты. Одна из них все время выкрикивала имя Кемаля.

– Мама! – кинулся к ней Кемаль.

Она выпустила занавеску из рук и схватила сына за плечи.

– Ты не ранен? С тобой все в порядке? О-о, слава Богу! – воскликнула она.

– Со мной все в порядке. Все хорошо. Где отец?

– Помогает твоим кузенам.

Она подхватила занавеску и кинулась к людям, склонившимся над какой-то женщиной.

Салим застыл на месте.

Люди метались, словно не замечая его. Иногда его толкали. Мелькали чьи-то руки и ноги.

Он не смог бы сдвинуться с места, даже если бы хотел. Салим словно вновь оказался в Кабуле. Он слышал свист ракет. Видел, как семьи хоронят маленьких детей и оплакивают отцов. Дыхание его замедлилось, взгляд затуманился…

Он не смог спастись. Кровопролитие настигло его и в Менгене. Как же он ошибался, наивно полагая, что оставил все это позади! Смерть танцевала вокруг него, издевалась над ним. Она следовала за ним, выжидая, пока он успокоится. В детстве Салим прятал голову под подушку, чтобы не слышать ракет. Теперь он поднес руки к ушам, чтобы заглушить крики.

Он увидел одну из жертв, отца невесты. По его белой рубашке расползлось пурпурное пятно, лицо побледнело. Дочь с криком припала к нему.

Куда бы Салим ни посмотрел, всюду ему виделся отец.

Салим

24

Мать не пошевельнулась, когда Салим вернулся. У него все еще колотилось сердце. Он слышал спокойное дыхание Самиры. Его глаза постепенно привыкли к темноте, и он нащупал свой матрас на полу.

– Слава Богу, что ты пришел, – прошептала мадар-джан, – наверное, уже очень поздно. Ляг, Салим-джан, и поспи.

– Да.

Это все, что смог произнести Салим, не боясь, что голос его выдаст.

Он прошел в ванную и открыл кран. Тонкая струйка воды бежала между пальцами. Он закрыл лицо руками и долго не отнимал их.

«Ляг поспи, – сказала мадар-джан, – поспи».

Салим скинул брюки и рубашку и скользнул под одеяло. Он смотрел в потолок, различая в темноте трещины и пытаясь выкинуть из памяти все увиденное.

Но оно возвращалось. Невеста с пятнами отцовской крови на платье. Ее брат, живой, но раненный в ногу. Он кричал, когда его заталкивали в машину, чтобы отвезти в больницу. Двоим другим повезло – пули только задели им плечо.

«Везение – это относительно», – подумал Салим.

Три четверти часа длился хаос. Несколько человек, способных рассуждать здраво, взяли на себя контроль над ситуацией и выкрикивали приказы. Кто-то отвел безутешную новобрачную в одну из дальних комнат. Ее молодой муж, оцепенев от страха, ощупывал себя в поисках несуществующих ран. Один из стрелявших целился в него, но оружие дало осечку.

Счастливчик.

Салим поймал себя на том, что шепчет молитвы, – как когда-то, когда отец, обняв мальчика за плечи, отводил его от окна и укладывал на пол. Он коснулся смолкших часов на запястье – когда-то их тиканье успокаивало его.

Отец Кемаля объяснил, что произошло.

В дом ворвались трое мужчин. Их сразу узнали – это оказались сыновья одного из соседей, молодые люди из клана, который хотел сам заполучить невесту. Их семьей пренебрегли, и они, придя в ярость, решили отомстить молодой паре в ночь свадьбы.

Они направили оружие на отца невесты, на жениха, а затем на братьев невесты. Гости в страхе разбежались, пытаясь спрятаться под столами, уставленными праздничными сладостями, и в соседних комнатах. Невесту пощадили, что само по себе стало наказанием.

Кемаль видел кровь, лишь когда кому-нибудь разбивали нос в уличной драке. «За чертой города все по-другому. Люди начинают мстить, когда им кажется, что их унизили», – объяснил его отец.

Прошла целая вечность, прежде чем приехала полиция. Полицейские качали головами и переходили от одного свидетеля к другому, воссоздавая картину случившегося. Показания они записывали, но непонятно было, что ждет преступников.

Отец Кемаля решил отвезти мальчиков домой. Его жена поехала в другой машине, с тетушками и кузинами.

Засыпая, Салим думал о том, что сказал отец Кемаля: «Вражда не умирает. Лишь люди смертны».

Салима разбудил крик мадар-джан, которая сорвала с него одеяло. Он одним прыжком вскочил на ноги, широко раскрыв воспаленные глаза. Мать ощупывала его лицо и грудь.

– Что случилось? Откуда на твоей одежде кровь? Куда тебя ранили?

Салим мгновенно вспомнил события прошлой ночи и закрыл лицо руками.

– Я не ранен. Со мной все в порядке.

Самира проснулась и со страхом смотрела на них.

– Они стреляли, мадар-джан. Это было ужасно!

– Стреляли? Господи, о чем ты?

Мадар-джан все не верила, что ее сын цел, и ощупывала его в поисках ран.

Салим оттолкнул ее руки и стряхнул дремоту. Накануне он бросил на пол у постели запачканную кровью одежду – и теперь, при свете, она выглядела устрашающе. Стараясь подбирать слова, чтобы не напугать Самиру, Салим рассказал все и объяснил, что помогал нести брата невесты в машину, когда его решили отвезти в больницу.

Если бы он успел выспаться и набраться сил, то смог бы преподнести эту историю как менее кровавую, а теперь разрыдался, признавшись, что не мог пошевелиться от страха. Ферейба застыла, прижав руку к губам, не в силах поверить. Самира подобралась поближе к брату и слушала внимательно, словно взрослая. Мадар-джан шепотом благодарила Бога за то, что он пощадил ее сына.

Она обняла Салима и начала укачивать его, как Азиза. Он не сопротивлялся, наслаждаясь маминым запахом и уютом ее объятий. Она поцеловала его в лоб и попросила Самиру поставить воду, чтобы начать готовить завтрак для Хакана и Синем. Самира послушно встала.

– А твой друг Кемаль… С ним все в порядке?

– Да, мадар-джан, он был на улице со мной. Он не ранен.

– А его родители?

– Они тоже целы.

Когда Хакан и Синем вышли к завтраку, Салиму пришлось еще раз все рассказать. Начав гулять с Кемалем и другими мальчишками, он намного лучше заговорил по-турецки. Иногда ему приходилось делать паузы, подыскивая слова, но изложить события минувшей ночи удалось. Хозяева окаменели, и Синем инстинктивно накрыла руку Ферейбы своей.

Салиму уже начало казаться, что эти события – просто какая-то выдуманная история, а не то, что произошло на самом деле.

Мадар-джан вглядывалась в лица хозяев, пытаясь найти ответ. Как могло такое произойти в Менгене? Хакан поднялся и сказал, что зайдет к отцу Кемаля. Через несколько минут он оделся и вышел.

– Я опаздываю на работу. Мне уже нужно быть на ферме, мадар-джан, – сказал Салим, машинально взглянув на часы, – из меня душу вытрясут, ведь я и так сильно задержался.

– Салим, бачем, сегодня ты не пойдешь на ферму. После случившегося об этом и речи быть не может. Ты нужен мне здесь.

Салим посмотрел на свои руки и увидел, что они дрожат. Он был бледен как смерть. Внезапно ему захотелось вымыться, содрать воспоминания о минувшей ночи и ополоснуться теплой водой.

Синем приготовила ему чашку чая с медом и принесла тарелку хлеба и сыра. Салим ел молча. Самира держалась рядом, но по-прежнему не говорила. Она подогрела молоко для Азиза и пристроила его на коленях, чтобы накормить. Впервые за долгие месяцы младенец Хайдари с больным сердцем выглядел лучше, чем вся его семья.

Салим пошел в ванную, включил горячую воду и подставил под струю голову, лицо, плечи. Закрывая глаза, он видел лицо невесты с мазком крови на щеке, слышал стоны ее брата. Салим открыл глаза, пытаясь отвлечься, но эти образы словно въелись в сетчатку. Он тер тело до боли и красных пятен. В висках стучала кровь. Наконец Салим выключил воду. От прикосновения жесткого полотенца коже стало больно.

Мадар-джан сидела в спальне на краешке кровати. Выглядела она раздавленной.

– Мама, – робко позвал Салим.

– Я думала, здесь мы в безопасности, – прошептала она. – Я думала, здесь будет не так, как дома.

Салим сел рядом.

– Я привезла вас сюда, потому что думала, что здесь можно жить. Думала, так будет лучше. Что я натворила!

Отца рядом не было, и никто не мог разделить с ней ответственность за план, из-за которого они оказались в Менгене. Салим прижался лбом к ее плечу.

– Мадар-джан, мы не могли дальше жить в Кабуле. У нас ничего не осталось. Мы бы умерли там с голоду, а то и что-нибудь похуже случилось бы.

– Там с Азизом все было в порядке. Он не болел, пока мы не уехали.

У нее заблестели глаза при мысли о прекрасном прошлом, существовавшем лишь в ее воображении.

– Там Самира не мыла посуду чужим людям и не брала их грязную одежду для стирки. Ты не раздирал руки в кровь, работая от рассвета до заката. Мы нормально жили в Кабуле, а я привезла вас сюда.

Ферейба хотела, чтобы ее дети росли здоровыми и сытыми, чтобы им не угрожала опасность и чтобы они не работали, как крепостные. По всем статьям она проиграла.

– Мадар-джан, мы жили там плохо.

Салим опустился перед ней на полу. Ему стало не по себе от того, что мать говорит, словно не замечая его.

– Мама, разве ты не помнишь? Мы постоянно боялись. Мы сидели без денег и не могли выйти из дома. Дышать и то было тяжело.

– Я хотела, чтобы мои дети оставались детьми. Я хотела, чтобы они смеялись, играли… Учились. Я хотела, чтобы им удалось то, что не удалось в детстве мне. Как далеко нам нужно уехать? Куда еще бежать?

Салим не мог найти подходящих слов, а уж тем более сказать их так, чтобы ей стало хоть немного легче. У него разрывалось сердце, когда мать высказывала такие мысли, и он понимал, что она постоянно носила их в себе, только скрывала от детей. Неужели ее веселость и улыбчивость служили просто для того, чтобы успокоить их? Он не видел слез в ее глазах. Она говорила все это не под влиянием эмоций. Эти мысли поднялись из глубины ее души. Мадар-джан пришла к этому после долгих раздумий и внимательных наблюдений. Все это было настоящим.

– Мадар-джан, с нами все будет в порядке, вот увидишь. Больше ничего плохого не случится. Ты и оглянуться не успеешь, как мы доберемся до Англии, и все будет в порядке.

У Салима дрогнул голос. Как и Ферейбу, его терзали сомнения.

Выражение лица у мадар-джан изменилось, словно где-то включили свет. Она сжала губы, в глазах блеснула решимость. Выпрямив спину, она посмотрела в полные надежды глаза Салима.

– Да, сынок. Именно так. Мы едем в Англию.

Салим почувствовал облегчение, что она вышла наконец из оцепенения, и энергично закивал.

– Да, мадар-джан, остается только уладить несколько…

– Нет, мы уезжаем. Из Менгена. Из Турции.

– Из Турции? Но, мадар-джан, мы еще не…

– Бог посылает нам знак. Это очевидно. Настало время продолжать путь. Мы поблагодарим Хакана и Синем за гостеприимство, расплатимся со всеми долгами и начнем собирать вещи. Каждый проведенный здесь день засасывает нас все глубже. Если не уехать сейчас, мы останемся тут навсегда.

Мадар-джан считала, что нужно идти вперед. Она всегда в это верила.

Салим

25

Хакан и Синем чуть не плакали, когда семья Хайдари уезжала. Ферейба пыталась заплатить им за последний месяц, но Синем вежливо отказалась: ей перехватило горло, и она еле смогла вымолвить, что эти деньги лучше потратить на детей. Синем дала им сумку с едой, которой, если не очень баловать себя, могло хватить на несколько дней. Женщины крепко обнялись. За эти несколько месяцев они очень подружились. Глядя на Синем, Ферейба словно слышала какой-то голос, который нашептывал, что Бог посылает чудеса в самых разных обличьях. Правда, подавленная своими проблемами, Ферейба не всегда узнавала этот голос и принимала его за собственные мысли. Но Синем стала ей настоящей подругой. Она поддерживала Ферейбу, и не имело значения, признавали в этом чудо или нет и получала ли она благодарность.

Самира никак не могла оторваться от Синем. Она не хотела покидать свою учительницу и подругу, с которой чувствовала себя в безопасности.

Хакан, понуро опустив плечи, смотрел на сцену прощания. От Ферейбы и детей он держался на почтительном расстоянии. Любой мог обидеть этих сирот, а Хакан пытался не нарушать их границ – и так слишком многие вторгались в их маленький мир. Эта семья многое пережила, и еще многое ей предстояло, и тут он ничего не мог поделать. В его силах было лишь дать им передышку и кров. Так он и поступил, потому что считал, что это правильно.

Глядя на Салима, Хакан испытывал отцовскую гордость. Мальчик отличался упорством и сильной волей. Он балансировал между мальчишеством и взрослой жизнью. Это опасное время. Хакан видел, как Салим смотрит на мать, и читал в его глазах отказ верить в неизвестное. Он знал, что Ферейбе тяжело с ним придется, но паренек был слишком преданным, чтобы отбиться от семьи. Обняв Салима за плечи, Хакан произнес что-то ободряющее.

С той первой встречи, когда Салим много месяцев назад впервые увидел Хакана, выходящего из мечети, мальчик сильно вырос. Теперь он стоял, закусив губу: принимая отцовский жест Хакана, он словно бы предавал своего падара. И все же в такие моменты к нему возвращались душевные силы.

– Салим, твоим родным предстоит долгий и трудный путь. Бог видит все, что ты сделал для них и для себя. Я уверен, что твой отец гордится тобой и тем, как ты становишься мужчиной. Мы будем за тебя молиться. Что касается людей на твоем пути – доверяй, но проверяй. И не падай духом.

Салим серьезно кивнул. Он удивился словам Хакана и почувствовал себя маленьким. Он мог улизнуть на футбольное поле, сказав семье, что идет на работу. Он курил сигареты. Стоило продавцу за прилавком отвернуться, он набивал карманы лакомствами. Он таил обиду на младшего брата за то, что тот приносит столько проблем. Он даже держал зло на отца – за его упрямство, за то, что падар-джан сидел с семьей в Афганистане, пока не стало слишком поздно. Всего этого о Салиме не знал никто. Он не раскрывал своих секретов. Ему так хотелось быть человеком, которого описывал Хакан!

Он смотрел на хозяина, в который раз пораженный его сходством с отцом. С каждым днем воспоминания о падаре бледнели. Иногда по ночам Салим лежал без сна, пытаясь воскресить отцовский голос, лицо, запах. Каждое новое утро оттесняло вчерашний день во все более темные закоулки памяти. И каждую ночь Салиму приходилось делать все бóльшие усилия, чтобы разыскать отца. Салим цеплялся за оставшиеся образы, боясь, что их поглотит слепящая белизна. И этого он тоже стыдился.

Салим не пошел на ферму, хотя ему задолжали там за пять рабочих дней. Он знал, что, если заговорит об окончательном расчете, Полат все равно не заплатит. А если появится Экин, это станет для нее очередным поводом поиздеваться над ним. Прощание с Кемалем вышло неловким. Их дружба держалась на ребяческом легкомыслии и мальчишеских забавах, а кровавая свадьба и отъезд Салима омрачили эти отношения. Кемаль, даже не подняв на приятеля глаз, пожелал ему счастливого пути. И Салим оставил своего первого после Афганистана друга, зная, что они больше никогда не встретятся.

Семья Хайдари села в автобус, следовавший из Менгена до западного побережья с его портами и кораблями. Оттуда открывался путь в Грецию. С бельгийскими паспортами, которые для семьи Хайдари раздобыл Абдул Рахим, можно было ехать законным способом. Если эти паспорта помогут им пересечь границу, то высокая цена, которую заплатила за них мадар-джан, вполне оправдана.

Автобус ехал долго и тряско, но спокойно. Семья Хайдари молча смотрела, как за окном плывет изумрудная зелень. Позади осталась жизнь, в которой было много хорошего, и дни, проходившие размеренно, словно ритм барабанного рокота. А мадар-джан снова вела их к неизведанному.

Они целый день ехали в Измир – большой портовый город на западном побережье. У моря в ноздри Салиму ворвался непривычно резкий, влажный, соленый воздух. Мальчик оглянулся на родных. В их сияющих глазах отражались блики, танцевавшие на бирюзовой воде. По порту, перескакивая с моря на силуэты кораблей и крылья чаек, метались лучи солнца. Оно грело Самире лицо, а она улыбалась. Ферейба погладила дочь по голове. Этот короткий миг радости напоминал о том, что им нужно спешить.

Салим нашел кассу и купил билеты на всю семью. Кассир, увлеченно болтавший с коллегой за соседней стойкой, даже не взглянул на их паспорта и отмахнулся, когда Салим спросил, нужен ли билет для Азиза.

Приобретя билеты, они снова обернулись к лазурному водному простору и завороженно уставились на огромные корабли. Никогда раньше они не видели водоема больше речки.

– Вода – это рошани. Свет. И когда вокруг так много воды, – Ферейба глубоко вдохнула морской воздух, – это добрый знак для нас.

Ее семья нуждалась в проблеске надежды, в хорошем предзнаменовании.

Кассир указал им на темно-синий пароход, настоящий дом на воде, и у Салима сладко заныло под ложечкой от восторга. Он повел мать и остальных на посадку. Ветер омыл им щеки мельчайшими прохладными брызгами, швырнул Самире в лицо прядь волос, и она рассмеялась, пытаясь откинуть их. Салим и мадар-джан застыли на месте: они целую вечность не слышали ее смеха.

Беспокойные волны плескались о борт. Салим и Самира наклонились через поручни, чтобы быть еще ближе к воде. Плавание оказалось недолгим, и прежде чем Салим и Самира успели им насладиться, команда объявила о прибытии на остров Хиос. Там семье Хайдари предстояло пересесть на другой пароход, до Афин.

Салим и его семья взвалили сумки на плечи, изо всех сил стараясь выглядеть как можно непринужденнее в толпе греков и одетых в шорты, навьюченных рюкзаками туристов. На каждом отрезке пути в пункте контроля волнение и фальшивые документы могли выдать их с головой.

Однако попасть в Грецию оказалось намного проще, чем они ожидали, и скоро они сели на другой пароход. Плавание с Хиоса в Афины оказалось более долгим, и Ферейба могла насладиться морем сполна, молясь, чтобы оно оказалось предвестником более счастливых дней. Через восемь часов они прибыли в порт Пирей, и она снова напряглась. Самира спала, положив голову на плечо брату, а мадар-джан кусала губы – судно приближалось к берегу.

При виде мужчин в форме на причале старые страхи вернулись. Салим с матерью старались, чтобы их лица ничего не выдали. Подросток так напряг мышцы живота, будто нес под рубашкой надутый шарик, который от любого неловкого движения мог лопнуть, выдав свое присутствие. Толпа несла их вперед. Салим чувствовал, как его спину сверлят взгляды, но никто их не остановил, и наконец семья оказалась на шумной стоянке такси в портовой части Афин.

«Турция одной ногой стоит в Европе, а другой – в Азии. В Греции все будет по-другому, – предупреждал Хакан. – К лучшему это или к худшему, но мир мусульман там заканчивается».

Салим и Ферейба знали, что в Индии, Пакистане и Иране люди все больше устают от растущего наплыва афганских беженцев. С Европой и Америкой дело обстояло иначе. Те, кто успел сбежать в Европу, никогда не жаловались и не говорили, что хотят вернуться. Рассказы об их новой счастливой жизни носились в воздухе, словно подхваченный легким ветерком запах зреющих персиков. Европа сочувствовала истерзанному войной народу Афганистана и протягивала руку помощи.

Хакана беспокоили слишком уж оптимистичные взгляды Салима на жизнь в Англии. Мальчик мечтал, что снова пойдет в школу, а мама вернется к преподаванию. Хакан знал, как бедствуют в Европе эмигранты, в том числе тысячи турок, но ограничивался осторожными предупреждениями. Говорил, что некоторые там ненавидят приезжих за то, что они – непрошеные гости, что выглядят иначе, что расшатывают бюджет своей новой родины. Впрочем, для беженцев из Афганистана другого выхода не было, и он понимал, что разочаровывать семью Хайдари, пока они еще даже не достигли цели, бессмысленно. Салим отказывался обращать внимание на предупреждения Хакана.

Они шли дальше, гадая, смогут ли сойти за местных. После отъезда из Менгена мадар-джан сложила и убрала паранджу, которую навязал ей Талибан. Она радовалась, что наконец избавилась от нее. Здесь, в Греции, Ферейба могла одеваться, как в юности, и наконец вернулась к себе самой.

Хайдари зашли в три гостиницы, но их отпугнули цены, непомерные для тощих кошельков. Одна из девушек-администраторов пожалела Салима и дала ему адрес маленькой, более дешевой гостиницы в полукилометре отсюда. Она расписала на бумажной салфетке, как дойти туда, и снова уставилась на экран телевизора под своей стойкой.

Оказалось, что лучшего, чем «Аттика дрим», они не могли и желать. Салиму удалось снизить цену с сорока евро в сутки до двадцати: он пообещал, что они будут соблюдать идеальную чистоту и тишину. Администратор, женщина чуть за пятьдесят, увидев мадар-джан с тремя детьми и связкой из четырех сумок, углубилась в регистрационный журнал, постукивая карандашом по столбцам дат и сумм. Гостиницу сто лет не ремонтировали, но владельцев, похоже, не волновало, что здесь мало кто останавливается. Они уже давно не могли конкурировать с более новыми гостиницами по соседству. Владельцы просто выжидали. Им в любом случае предстояло уйти из бизнеса – в силу возраста, если не из-за малого количества постояльцев.

Администратор, тяжело вздохнув, кивнула, делая вид, что оказывает им снисхождение, сдавая номер так дешево. Салим достал деньги, разменянные на Хиосе, заплатил за сутки, и она достала из деревянного ящичка ключ. По скрипучей лестнице мальчик провел свою семью в комнату. Здесь на двух кроватях лежали старые бугристые матрасы, но таким облегчением было лечь, вытянуть ноги и дать отдых уставшей спине.

Салим упал на подушку. Ноги у него гудели. Закрыв глаза, он думал о том, как далеко они очутились. Возможно, время покинуть Менген как раз настало. А может, они должны были уехать уже давно. Начался новый отрезок их пути. Так сказала мадар-джан.

«Вот мы и в Греции, – подумал Салим, засыпая, – но как быть дальше?»

Салим

26

Тянулись часы. Салим проснулся и слушал доносившиеся с улицы шаги и обрывки разговоров. Афины вообще никогда не засыпали. Сквозь тонкие занавески начало пробиваться солнце. Самира потянулась и, не открывая глаз, выгнула спину. Азиз перевернулся на живот. Ферейба спустила ноги на пол, протерла глаза и поднялась. Салим смотрел, как его семья входит в новый день.

Они поплескали в лицо холодной водой. Ванная оказалась такой маленькой, что Салим, вытянув руки, мог коснуться каждой из четырех стен. Ферейба выложила на газету остатки еды, которую собрала для них Синем, и разделила ее между всеми.

Салим принял душ и отправился искать еду и способ пробраться в Италию. Афины оказались намного дороже Турции, и даже эта ветхая гостиница быстро вытянула бы у них все деньги. В карман джинсов Салим спрятал паспорт и несколько евро.

Администратор, такая же равнодушная, как и накануне, посоветовала ему сесть в метро и поехать за едой в центр города, на площадь Омонию.

Серебристый дребезжащий поезд подлетел к станции, а потом, наполнившись новыми пассажирами, скользнул в туннель. Салим наблюдал за людьми и старался вести себя как все. Он зашел в поезд, не помня себя от радостного возбуждения. Нащупав в кармане клочок бумаги, он сравнивал название станции, которое написала ему администратор, с табличками на стенах. Вертя ремешок часов вокруг запястья, Салим удивлялся, что никто не обращает на него внимания. А самого его поглощал шум поезда, запах кофе, шуршание газет.

Хакан говорил, что в Греции много иммигрантов. Салим хотел разыскать их и спросить, как лучше всего добраться до Италии и где найти дешевой еды. Он внимательно смотрел на раздобытую карту города, а завидев полицейских, юркнул в толпу и затерялся в лабиринте мостовых и зданий. Мужчины здесь одевались так же, как и в Турции, а вот женщины выглядели совсем иначе. Они ходили в обтягивающих блузках с достаточно низкой линией декольте, чтобы привлечь взгляд подростка. Он таращил глаза на обнаженные руки и ноги, а женщины этого даже не замечали. На улицах толпились люди всех комплекций и цветов кожи, многие с фотоаппаратами и книжечками. Время от времени они останавливались сделать снимок.

Салим нес на плече пустой рюкзачок, но в отель надеялся принести его полным. Он дошел до центральной площади, от которой во все стороны разбегались улочки, застроенные магазинами. Эта площадь выглядела намного более просторной, чем в Кабуле. Повсюду были бордюры, фонари и еще больше машин.

Мужчины с кожей чернее ночи сидели на корточках у дороги, разложив холщовые сумки, полные кошельков, и неторопливо окидывая взглядом прохожих. Они что-то бормотали, вылавливая покупателей на свой товар. Салим подумал, что эти люди выглядят здесь еще бóльшими чужаками, чем он сам, и не осмелился к ним подойти.

На рынке он наткнулся на двух мужчин, которые торговали на обочине фигурками танцующих человечков. Салим напомнил себе, что пора бы уже найти, с кем заговорить. Он внимательно посмотрел на незнакомцев: не такая темная кожа, как у тех, которые торгуют ближе к входу на рынок. Кажется, индусы. Белокурая женщина оттаскивала своего малыша от игрушек. На ее волосах танцевало солнце. Продавец подыграл непослушному ребенку, заставив одну из фигурок, пританцовывая, дойти до пухлых детских ножек. Женщина отрицательно покачала головой, несмотря на недовольство сына, подхватила его на руки и заторопилась дальше.

Скрестив ноги, торговец устроился прямо на асфальте. Никто из прохожих на него не смотрел, хотя он пытался привлечь их внимание. Ему явно все надоело донельзя, и он едва взглянул на Салима.

– Говорите по-английски? – осторожно спросил мальчик.

Мужчина чуть заметно кивнул.

– Вы откуда? – продолжал Салим.

Торговец помолчал, явно пытаясь понять то же самое о нем.

– Бангладеш, – ответил он наконец и, вопросительно приподняв брови, ткнул пальцем в Салима.

– Я? Из Афганистана.

Человек кивнул, словно именно такого ответа и ожидал, и рассказал Салиму, что в Греции он уже год.

– Я тут с семьей, – снова заговорил Салим, – мы хотим добраться до Италии.

– Столько афганцев, столько афганцев… – рассеянно бросил тот.

– Здесь? Афганцы работают здесь?

Встреча с земляками в Турции оставила плохой привкус, и все-таки успокаивало, что есть люди, прибывшие из того же уголка мира.

– Где они? Я хочу найти афганцев. Помогите, пожалуйста.

– Афганцы… – Мужчина из Бангладеш наклонил голову и махнул левой рукой куда-то вдаль: – Афганцы не тут. Далеко. Едят вместе, спят вместе.

– Где? Мистер, скажите, пожалуйста!

– Далеко, далеко, – торговец замахал обеими руками и головой, словно прогоняя мальчика, – метро, не дойдешь.

Он наконец сказал название: сквер Аттики. Это оказалось так далеко, что даже на схеме метро у Салима такой станции не оказалось. Ничего удивительного, что афганцы решили ютиться подальше от центра, учитывая, какие здесь цены. Торговец поднял брови и выжидающе посмотрел на Салима. Затем указал на своих танцующих человечков и взмахом руки приказал мальчику убираться.

Тот решил сначала раздобыть еды и нащупал монеты и купюры в кармане – оказалось не густо. Он прошел мимо киоска, где продавали газеты и бутылки с водой. Солнце поднималось все выше. Скоро проголодается Самира, хотя и не скажет об этом.

Салим лихорадочно коснулся циферблата часов. Из серого здания справа, неся тяжелые пакеты, выходили люди. У некоторых из сумок выглядывали буханки хлеба. Вместе с другими покупателями Салим прошел через стеклянные раздвижные двери.

Здание походило на огромный ангар – стены терялись где-то вдалеке, и пришлось запрокинуть голову, чтобы увидеть потолок. Три ряда прилавков расчерчивали помещение на ровные отрезки. У Салима затрепетали ноздри от запаха рассола, рыбы и лука. Он повернул налево и пошел дальше. Теперь у него кривились губы от густого сладкого запаха. Салим двинулся вперед.

Он все ходил и ходил вдоль прилавков, тараща глаза на фрукты, овощи, сыры, печенье и маслины. Судя по ценникам, он мало что мог позволить себе из всего этого.

У него екнуло сердце, когда какая-то часть рассудка начала диктовать план: «Никто на тебя не смотрит. Это совсем как в Менгене. Выбирай тихо и аккуратно, а потом двигайся к выходу».

Салим неспешно подошел к прилавку в первом ряду. Продавец смеялся, увлеченно что-то объясняя двоим покупателям, которые внимательно рассматривали сухофрукты. Салим взял два пакетика с курагой и начал вертеть в руках. Он снял с плеча и повесил на сгиб локтя рюкзак – расстегнутое пустое чрево с нетерпением ожидало добычи. Опустив глаза, мальчик исподтишка огляделся по сторонам.

«Никто на тебя не смотрит».

Он медленно опустил в рюкзак один пакетик кураги, наклонившись, чтобы положить второй обратно. Продавец мельком взглянул на него и, увидев, что Салим возвращает товар на прилавок, снова вернулся к разговору с греческой четой.

Салим медленно пошел прочь. Мышцы сжались, словно пружины. При малейшем намеке на то, что кражу заметили, следовало бежать. Но никакой опасности. Салим огляделся по сторонам. На одном из прилавков, всего шагах в десяти от выхода, лежали круглые хлебцы, лепешки и брусочки сыра. Подгоняя его к действиям, забурчал живот, а в голове уже крутились подсчеты, сколько здесь выйдет пайков на семью. Салим видел цифры на флажке, воткнутом в одну из головок сыра. Слишком дорого. Он подошел ближе. Перед ним лежал большой плетеный хлебец, густо посыпанный кунжутом.

Салим еще раз оценил взглядом расстояние от прилавка до дверей. Нужно только выбраться наружу, а там быстро повернуть налево и бежать к гостинице.

Возле прилавка булочника столпились шесть-семь человек, но с другой стороны, ближе к пирожным. Салим как ни в чем не бывало взял пухлый плетеный хлебец и начал его рассматривать. Потом подхватил с прилавка большую круглую лепешку и внимательно уставился на нее, прикрывая хлебец, который оказался теперь прямо над разинутой пастью рюкзака. Зажав оба хлеба в левой руке, правой он потянулся за большой головкой сыра.

Над толпой покупателей вдруг послышался громкий голос продавца, и люди еще теснее окружили прилавок. Салиму краска бросилась в лицо. Он поднял взгляд и увидел пожилого седого человека в белом фартуке, нарезавшего кольцами длинный пропитанный сиропом пончик. Продавец угощал покупателей маленькими кусочками своей выпечки. Никто не заметил, куда скользнула рука Салима.

Он уже повернулся к прилавку спиной, как вдруг услышал:

– Эла! Эй!

Застыв на месте, Салим пытался сообразить, подойти на зов или бежать. Во рту пересохло, словно в яме с опилками.

Мужчина в фартуке бросил что-то на греческом, подталкивая к нему поднос с кусочками пончика.

«Что происходит?»

Булочник ободряюще закивал ему. Салим спрятал раздувшийся рюкзак за спину, боясь, что его выдадут размеры.

– Попробуй, – подмигнул булочник.

Салим взял с подноса липкий кусок пончика. Мужчина одобрительно кивнул и переключился на пожилую даму с супругом – они тыкали пальцем в стеклянную витрину, объясняя, что хотят купить.

Взвалив на спину рюкзак, Салим пошел к выходу спокойно, как только мог. Продукты при каждом шаге бились об его спину.

Прохладный ветерок высушил вспотевшую шею.

«Фух…» – сказал он себе.

От тягучего сиропа язык прилип к небу. Салим проглотил кусок пончика, даже не почувствовав вкуса. Он бездумно брел по извилистым улочкам. Казалось, всюду на него смотрят осуждающе. Пришлось несколько раз свернуть, чтобы рынок и покупатели остались позади. Через несколько минут Салим уже потерял счет поворотам. Он задыхался и не знал, где очутился.

Привалившись к цементной стене, он окинул взглядом улицу и увидел указатель к метро. Ободряющая улыбка булочника бередила его совесть.

«Мне жаль», – подумал он. И не лукавил.

Но он чувствовал кое-что еще. Кое-что, чего не ожидал и не хотел. Он поднял рюкзак и ощутил его тяжесть. Его достижения имели вес и объем. Теперь можно пару дней кормить семью, а драгоценные евро сэкономить. А иначе каждый проглоченный кусочек оплачивался бы днями сбора помидоров или мытья полов.

Кто-то или что-то – судьба, Вселенная, Бог – должны дать семье Хайдари заслуженную передышку. Салим пытался убедить себя в этом. На плече у него лежала рука Абдула Рахима. Рядом стоял Хакан. В ушах звенел голос отца: «Салим-джан, сынок, собери достойный урожай».

В гостиничном номере Салим разложил на газетах свои богатства.

– Если бы с нами был твой отец, он бы тобой гордился! – вздохнула мама, нарезая хлеб и сыр. – Да благословит тебя Бог за все, что ты делаешь для семьи! Столько еды… Сколько же все это стоило?

Салим назвал такую смешную сумму, что даже разозлился, когда мадар-джан не усомнилась.

Они ели молча. Теперь они вообще мало говорили. Легче было не делиться своими мыслями. Самира медленно жевала. На зубах у нее хрустели семечки кунжута. Она заправила за ушко прядь волос. Салим отшатнулся. Она столько времени провела на расстоянии вытянутой руки от него, что могла почувствовать, когда ему было что скрывать.

– Все афганцы живут в одном районе, – объявил он, – завтра я пойду туда поговорить. Может быть, узнаю что-нибудь полезное.

– Столько афганцев так далеко от родины! Да поможет им Бог…

Мадар-джан молилась о других, но Салим сомневался, что кто-то молится о них.

– Я попытаюсь узнать, как выехать из Греции дальше в Европу. И как тут заработать.

Он рассказал матери о мужчине из Бангладеш и его танцующих человечках. О метро и о том, как оплачивал поездку. Он описал улицы, рынок и центральную площадь, которая показалась ему похожей на кабульскую. Самира и Азиз внимательно слушали. Салим, конечно, преувеличивал. В его устах здания становились выше, поезд быстрее, а люди приветливее. Он старался для Самиры, думая, что так ей будет интереснее.

Желудки наполнились, и начала возвращаться уверенность. Теперь можно было строить планы на завтрашний день и более отдаленное будущее.

– Тебе придется проявить настойчивость. Я верю в тебя. Ин ша Аллах, бачем, – вздохнула мадар-джан, с благодарностью жуя краденую еду, – на все воля Божья.

Салим

27

На следующее утро Салим, окрыленный вчерашним успехом, вышел на улицу более уверенно. Семье Хайдари позволили остаться еще на неделю за меньшую цену в обмен на то, что мадар-джан поможет в кухне и с уборкой. Самира сидела в комнате и присматривала за Азизом, пока мать работала внизу.

Салим узнал, где находится сквер Аттики. Оказалось, что это намного ближе, чем говорил человек из Бангладеш. Он петлял в переулках между магазинами. На улицах было менее людно, чем вчера, но сегодня он и вышел раньше.

Он подошел к киоску, в котором женщина торопливо раскладывала на полках пачки сигарет, и принялся просматривать газеты, водя пальцем по первым полосам, как будто мог что-то понять.

Возле стеллажа с газетами стояли бутылки с газировкой. На вымощенной булыжником улочке никого не было. Салим, не отводя глаз от спины продавщицы, осторожно опустил одну бутылку в рюкзак. Когда женщина обернулась, он положил перед ней пачку жвачки и протянул горсть монет. Она сама отсчитала положенное. Салим кивком поблагодарил ее, перекинул рюкзак через плечо и двинулся дальше. Через несколько поворотов он достал газировку и отхлебнул большой глоток. Сладкий сироп щекотал язык. Вкус оказался не таким приятным, как он думал, да и вчерашнего возбуждения не чувствовалось. Он постарался выпить газировку поскорее – ему не терпелось избавиться от бутылки.

Салим шел под ясным небом, любуясь высокими зданиями, затейливо украшенными фасадами и крышами всех цветов радуги. В этом городе бился пульс самой жизни. Мешхед – весь в одном цвете – и даже Менген и близко не могли сравниться с Афинами. На улицах улыбались, хохотали и флиртовали голоногие женщины. Некоторые, с накрашенными веками и губами, выглядели как на картинках из журналов, которые Салим вместе с другими мальчишками пожирал глазами, крутясь возле газетных киосков Менгена. А здесь такие женщины ходили по улицам, живые и настоящие, причем так близко, что можно было с ними заговорить. Молодые мужчины и женщины ходили вместе, ничего не стыдясь. Салим поймал себя на том, что откровенно глазеет на все это. Мало кто замечал его удивление. Некоторые, правда, ускоряли шаг, спеша отойти подальше, но в основном все были поглощены разговорами.

Дальше он увидел троих парней лет двадцати с небольшим. Привалившись к пьедесталу какого-то памятника, они дружески болтали. Темные глаза, густые брови, тонкие черты лица… Беженцы во многом напоминали собственную одежду – как и их потертые, изношенные вещи, они знавали лучшие дни. Салим уже научился узнавать таких людей издалека.

– Привет, – неуверенно сказал Салим.

Он не сомневался, что перед ним афганцы.

Парни посмотрели на него, недоуменно приподняв брови. Они тоже умели вычислять беженцев и ждали, что скажет мальчик.

– Вы афганцы, правда? – спросил он.

Трое расплылись в улыбках.

– А что нас выдало? Пустые животы или бесстыжие смазливые морды?

Все от души рассмеялись. Салим почувствовал облегчение. Эти парни ему понравились.

– Так приятно поговорить с земляками! А то я как будто язык прикусил на несколько месяцев, – признался он.

– Язык прикусил? Так отпусти его, приятель. Дай ему волю!

– Мы тебя тут раньше не видели, – заметил один из них, самый малорослый, – меня зовут Абдулла. Ты откуда приехал?

– Из Турции.

– Ого! Повезло тебе, что ты выжил, – заметил Абдулла, – мы слышали, что несколько человек на прошлой неделе утонули по пути сюда. Тебя спас Бог, не иначе.

– Конечно, тебе очень повезло, – подхватил его приятель, – вот я чуть не утонул, пока добирался. Лодка, на которой…

Двое других добродушно засмеялись, готовясь в который раз выслушать эту историю.

– Лодка, на которой я плыл, – продолжал высокий круглолицый парень с едва пробивающимися усиками, – походила на склеенные вместе фанерки и картонные коробки. Договаривались, что нас поплывет только восемь человек. Но эти сукины дети… Вы же их знаете. А той ночью на море поднялось страшное волнение. Днем – просто красота, а ночью эти воды людей живьем жрут.

Салима захлестнула волна благодарности: «Господи, спасибо тебе! Мы ехали с паспортами и избежали этого кошмара».

– Ты давно здесь? – спросил Абдулла. – Кстати, это Джамаль, а вон тот его приятель – Хасан. Как тебя зовут?

– Салим. Я всего два дня назад приехал. Один человек из Бангладеш сказал, что здесь можно найти афганцев.

– Так ты новенький? Позволь поздравить тебя с прибытием в Грецию! Все равно больше никто здесь тебя не поприветствует.

Все рассмеялись.

– Ага, тебе тут понравится, как и нам! – воскликнул Хасан.

Салим старался не смотреть на его руку – по ней змеился длинный рваный шрам.

– Давно вы здесь? – спросил он.

– Я – два года, – ответил Хасан, – а эти парни приехали через полгода после меня. Ты здесь два дня? Где ночуешь?

– Возле порта. Мы тут ненадолго. У меня тетя и дядя в Англии, и мы пытаемся добраться к ним.

– «Мы»? Ты тут не один? – спросил Джамаль.

– Э-э-э… – Салим замялся, напомнив себе, что не нужно откровенничать. – Нет, я тут с семьей.

Похоже, на Джамаля это произвело впечатление. Он широко раскрыл глаза.

– Ну ты счастливчик! Выбраться из Афганистана с родными… И сколько вас тут?

– Четверо, – просто ответил Салим. Он не хотел привлекать к своей семье слишком много внимания, как вышло в Турции.

– Тебе действительно повезло, – согласился Абдулла, – большинство афганцев, которых ты увидишь в сквере Аттики, – одиночки, как мы. Много парней твоего возраста. Каждый хочет получить политическое убежище и остаться в этой стране, но здесь не принимают беженцев. И хотя нас тут много, по закону нам здесь не место.

– Но нас отсюда вытравить сложнее, чем вшей из волос Хасана, – сострил Джамаль.

Хасан шутя стукнул его по руке. Салиму вспомнился Кемаль и другие мальчишки в Менгене – он скучал по ним. Как приятно было просто говорить с кем-то на родном языке. Такой обычный разговор…

– Ты говорил, что ищешь афганцев. Мы тебе покажем, где их можно найти.

Они провели Салима мимо нескольких жилых массивов, а потом свернули налево за большое здание, разрисованное граффити. Тут все выглядело не так, как на улицах, где Салим ходил вчера, – ни единого магазина или туриста.

На заросшем сорняками пустыре за этим зданием Салим увидел новых людей. Мужчины и мальчики расхаживали меж самодельных палаток или сидели на перевернутых баках. Горели два небольших костра, и вокруг них тоже лежали и сидели люди. Они ладонями зачерпывали воду из ведер и пили.

Это убожество вполне могло сравниться с жизнью кабульских районов, больше всего пострадавших от войны. Так выглядела темная сторона Афин, тайный мир людей, которых не существовало, – не беженцев и не иммигрантов, а просто неуловимых людей без документов. При свете дня эти призраки исчезали.

Хасан и Джамаль ушли искать еду: они клянчили объедки у входа в кухни ресторанов. Абдулла сказал, что они впустую тратят время, и повел Салима знакомиться с местными.

– Даже здесь, среди земляков, нужно быть осторожным и смотреть, с кем говоришь. А тебе особенно, ведь у тебя семья. Вон, к примеру, тот парень в желтой футболке, видишь?

Молодой мужчина сидел на земле, прислонившись спиной к дереву. Салим заметил, что люди повсюду держались группками, а этот человек остался один.

– Это Сабур. Не подходи к нему.

– Почему?

Абдулла заговорил тише, пересказывая историю, которая, похоже, пользовалась в лагере огромной популярностью.

– Он настоящая змея. Ворует у своих. У тех, кто так же беден, как и он сам. В таком месте не может быть замков и дверей. У нас есть лишь пластиковые пакеты и карманы. А самая ценная собственность – еда. Ну а люди просыпаются посреди ночи и видят, что он шныряет тут, как крыса, и роется в их вещах. И то там, то сям недосчитываются разной мелочи. А когда у тебя ничего нет, любая мелочь – настоящее богатство… И вот две недели назад Карим, хороший парень из Мазари-Шариф, раздобыл где-то картофелину и половину съел, а половину отложил про запас. И что ты думаешь: просыпается он утром, а этой половинки нет! А потом угадай что… Средь бела дня идет Сабур и жует картофелину. Карим был в ярости. Он подошел к Сабуру и прямо сказал, что тот вор. Никто раньше его не обвинял, но Карим сказал, что это его картофелина. А Сабур и глазом не моргнул. Заявил, что картофелину ему дали на благотворительной раздаче под церковью. Вот только на той неделе там ничего никому не раздавали. Карим от него не отстал. Велел отдать картофелину и извиниться перед всеми за то, что он сделал со дня своего появления тут. Сабур и бровью не повел. Посмотрел Кариму прямо в глаза, а потом сказал: «Если кто-то еще захочет мутить воду, как этот ублюдок, то предупреждаю заранее… У всех есть родственники в Афганистане. Я знаю, как вас зовут, и мои друзья, оставшиеся дома, с удовольствием зайдут в гости к вашим семьям. Только троньте меня – увидите, что будет». С того дня мы его избегаем.

– Если у него такие влиятельные друзья, с чего бы ему уезжать? – спросил Салим, инстинктивно отходя от Сабура.

– Скорее всего, он врет, – пожал плечами Абдулла, – но проверять этого никто не хочет. Мы просто держимся от него подальше.

Абдулла подвел Салима к шести игравшим в карты мальчикам. Некоторые были совсем юными, едва ли старше Самиры.

Новичка тепло приветствовали. Каждый хотел поделиться с ним крупицами своего опыта.

Оказалось, что они приехали вместе: группа из пятнадцати человек. Их послали в какое-то «министерство». Оттуда отфутболили в другое место – контору под названием «Греческий совет по работе с беженцами». А там все плевать хотели на их проблемы. Им сказали, что можно подать документы на получение политического убежища, но только при условии, что устроишься на работу. А потом предупредили, что нанимать беженцев никто особо не рвется и государство не помогает беженцам кровом и едой.

Эти мальчики и еще несколько семей прибыли из Пагани. Это слово они произносили сквозь зубы. Так назывался центр содержания нелегальных иммигрантов. Здание на одном из райских греческих островков мальчики описывали как клетку. Никогда в жизни они не видели такой большой клетки, битком набитой людьми, которые прошли огонь и воду, чтобы вырваться из своих стран, а все лишь для того, чтобы их поймали в Греции. В это здание поселили втрое больше мужчин, женщин и детей, чем оно могло вместить. В небольшом дворике эта куча народу и близко не могла уместиться. Люди целыми днями не выходили во двор – некуда было. А на каждый туалет приходилось человек по триста.

И никто не понимал, как все это страшно, пока не стало слишком поздно. Нескольких человек Пагани так поломал, что даже здесь, под открытым небом сквера Аттики, они начинали задыхаться, едва заслышав название этой тюрьмы.

Мальчиков снова ожидало это место как несовершеннолетних, которые находились в Греции без взрослых родственников. Но им не хотелось возвращаться в эту клетку. Джамаль, Хасан и Абдулла решили поселиться вместе. Это жилище с ними делили еще девять человек. Все они мечтали поехать в Германию. Они слышали, что там беженцам давали политическое убежище, кров и еду. А здесь, в Греции, их останавливала полиция и требовала документы.

– Слово «документы» тут ничего не значит, – пояснил Джамаль, – нам в Пагани дали документы и сказали всегда держать их при себе, а толку… Старайся не попадаться на глаза местной полиции. Хотя у нас и есть эти бумажки, они все равно травят нас, как собаки. Полиция караулит даже под некоторыми церквями, где кормят бездомных. Здесь негде голову преклонить.

Салим целый день смотрел и слушал, все больше приходя в уныние. Греция, с виду гостеприимная и добрая, оказалась неприветливым местом. Многие молодые афганцы, с которыми Салим успел поговорить, жалели о деньгах, потраченных на путь к этим берегам. Еще несколько дней Салим ходил в сквер Аттики. Парни рассказывали ему, от каких мест лучше держаться подальше, и водили в церкви, где раздавали еду.

Узнав о Пагани, Салим уже не хотел рисковать, отпуская мадар-джан с детьми ходить по городу. Хотя у них и были паспорта, но фальшивые. Это легко могли обнаружить и депортировать семью в Турцию или, хуже того, в Афганистан. Нельзя было этого допустить.

Салим и дальше крал еду и предметы первой необходимости, такие как мыло. Но он испытывал отвращение к такой жизни, а кроме того, становился все более пугливым. Приходилось, однако, идти на риск, чтобы осталось достаточно денег на дорогу до Англии.

Иногда в сквер Аттики приходил кто-нибудь из местной гуманитарной организации. Волонтеры говорили с беженцами, пытались уладить бюрократические сложности, раздавали еду и воду. С ними ходила медсестра – делала перевязки и предлагала антибиотики. Организации тоже не хватало средств. В основном волонтеры были юными идеалистами. Их возмущало, что власти позволяют беженцам жить в таких ужасных условиях, хотелось восстановить справедливость, и часто они оказывались единственным надежным источником информации и продуктов.

Кое-кто из молодежи тут не доверял даже волонтерам. Так вел себя и Салим. Он прятал глаза от людей, которые ходили по скверу в фиолетовых футболках с огромными логотипами организации – чтобы их узнавали издалека. Они задавали много вопросов и даже хотели фотографировать беженцев.

Салим выискивал в этой помощи скрытые мотивы. Он прямо надувался от гордости, когда думал, что перехитрил волонтеров, проявив больше здравого смысла, чем те мальчишки, чьи истории попали в крохотные блокноты или на диктофоны. Он изо всех сил старался держаться подальше от всех этих людей.

Пока не встретил Роксану.

Салим

28

– Салим-джан, так дальше продолжаться не может, – прошептала мадар-джан.

Самира и Азиз уже заснули.

– О чем ты?

– Через несколько дней у нас закончатся деньги, а впереди еще долгий путь. Чуда ждать неоткуда.

– Я знаю.

– Слава Богу, что ты нашел работу и можешь хотя бы прокормить себя.

Салим закусил губу, радуясь, что в комнате темно. Он сказал матери, что его взяли в кафе – подметать пол и разгружать ящики с продуктами в обмен на еду. Неплохое объяснение, особенно для того, кто хочет поверить. На самом деле никто его не нанял. Салим несколько раз возвращался на рынок и шнырял по магазинам, добывая необходимое для семьи. Он не хотел совершать этот грех и считал, что если понесет за него наказание, то это будет несправедливо.

– Эта работа ненадежная, – ответил Салим, – нужно добраться до Англии прежде, чем закончатся деньги.

– Да. А еще скоро снова понадобятся лекарства для твоего брата. Я не могу показать его здесь врачу или купить лекарства. У нас просто нет таких денег, и нас могут выдать полиции.

– Ты права, мадар-джан, – признал Салим.

Решение снова отправляться в путь давалось тяжело. В любом случае они очень рисковали.

– Мы должны найти способ добраться до Англии. Думаю, лучше поехать поездом, как советовал Хакан. В аэропортах слишком много проверок. Может быть, по суше легче проскользнуть.

– Завтра я найду вокзал и спрошу афганцев, каковы шансы доехать поездом.

– И еще кое-что, Салим. Нам уже пришлось многим пожертвовать, и я долго об этом думала. Дело вот в чем: из этого отеля нам придется съехать. Мы не можем позволить себе тут жить, даже со скидкой, которую они нам сделали. Деньги заканчиваются быстрее, чем я думала.

Салиму этот простенький гостиничный номер с открытой проводкой, потрескавшейся штукатуркой и протекающим умывальником казался дворцом. Когда он возвращался из парка сюда, когда ложился на кровать и чувствовал спиной пружины матраса, когда видел, что мать и сестра спят не на улице и не на полу, а в постели, то чувствовал себя шахом. Благодаря этой комнате он просыпался утром без отчаяния, в котором жили мальчики из сквера Аттики. Эта комната позволяла ему верить, что судьба припасла для их семьи что-то получше, чем утлое суденышко, в любой момент готовое перевернуться. Уйти отсюда означало отказаться от очень многого. Но остаться – это все равно, что медленно истекать кровью, лишая себя шанса на лучшее будущее.

– Это непросто. Нам понадобится безопасное место для ночлега.

Салим знал, что некоторые мальчики в сквере спали всего несколько часов, и то днем, не осмеливаясь сомкнуть глаза ночью, когда появляются новые опасности.

– Похоже, тебе не мешало бы выпить воды. Вот, держи, – сказала на безупречном английском Роксана, девушка-волонтер, протягивая ему бутылку воды.

Салим скользнул взглядом от пальцев до тонкого запястья, затем по изящной руке. А дальше открывался еще лучший вид.

Роксана была одета в свободную фиолетовую футболку, заправленную в обтягивающие джинсы. Она подняла голову, и прямые волосы цвета ночи упали на плечо. Она выглядела как его ровесница: с виду ей было лет шестнадцать. Салим поймал взгляд ее обведенных черным карандашом глаз с трепещущими ресницами. Она не улыбалась и смотрела на него без сочувствия.

– Спасибо, – сказал Салим и взял бутылку.

– Пожалуйста. Как тебя зовут?

Ее лицо могло бы вдохновить какого-нибудь восточного поэта на лирическое любовное стихотворение, но говорила она по-деловому.

Она принадлежала к тем ярким девушкам, которые вынуждены держаться достаточно холодно, особенно в таких местах, как этот сквер.

– Салим, – ответил он.

«И не говори ей больше ничего», – напомнил он себе.

Глядя в ее глаза, он чувствовал, как с него слетает броня.

– Итак, Салим, давно ты здесь? Я тебя раньше не видела.

Ему хотелось, чтобы она еще раз произнесла его имя.

– Несколько недель… Но я живу не здесь.

Ему вдруг стало стыдно, ведь она могла подумать, что он спит в парке.

Он отхлебнул воды из бутылки.

– Да? А где ты живешь?

Салим сделал еще глоток, чтобы оттянуть время, а сам лихорадочно соображал. «Хороший вопрос», – подумал он и перевел разговор на другую тему.

– Как тебя зовут? – вкрадчиво спросил он.

Помолчав, она заглянула в свою папку-планшет и лишь потом ответила:

– Роксана.

Вопрос ей явно не понравился.

– Роксаана?

– Нет. Р-о-к-с-а-н-а, – четко произнесла она.

– Но это же афганское имя! Роксаана, – повторил он с улыбкой.

– Это мое имя. Мое греческое имя, – сказала она, поджав губы.

– Но ты ведь знаешь, что Искандер… То есть Александр Македонский… Так вот, он женился на девушке из Афганистана. Ее звали Роксаана. Как тебя, – пояснил Салим.

Он радовался возможности показать, что немного знает историю. Судя по ее виду, она жалела, что подошла к нему, но решила проявить терпение.

– Я – не та девушка. Меня зовут Роксана. И хватит о моем имени. Скажи мне, Салим, ты хочешь остаться в Греции или ехать дальше?

– Никто не хочет оставаться в Греции, – медленно произнес Салим.

Роксана не удивилась, услышав это. Она была не такой наивной, как большинство ее сверстниц.

– И куда ты хочешь добраться?

– В Англию, – вздохнул Салим, – у меня там тетя.

Произнесенная вслух, его цель показалась невообразимо далекой.

– В Англию, – кивнула Роксана, глядя на других беженцев, – да, многие пытаются попасть в Англию.

– В Греции красиво, но мы тут никому не нужны.

– Это маленькая страна. У правительства нет денег, чтобы помогать всем.

– Но вы… Вы же помогаете и раздаете еду.

– Мы делаем это сами, а не от имени правительства.

Роксана не стала распространяться об убеждениях и идеологии. Не для этого она пришла. О том, во что она верила, красноречиво говорила ее сдержанность и присутствие здесь. Рядом с ней Салим чувствовал, что не может связать двух слов.

– Вы не согласны с правительством?

Он немного боялся. Там, откуда он приехал, было, мягко говоря, опасно открыто не соглашаться с линией, которой придерживается правительство. Роксана, юная и смелая, понравилась бы его отцу.

– Мы считаем, что людям нужна достойная жизнь. Мы знаем, что происходит, когда люди приезжают в Грецию. И нам кажется, что все нужно делать иначе.

– Люди не могут просить здесь политического убежища. Чем Греция отличается от других стран? – Салима с самого начала напугали истории мальчиков из сквера.

Он боялся, что вся Европа окажется такой же: мертвой зоной, по которой течение будет бесконечно носить его семью в вечном страхе, что их депортируют обратно в Афганистан. Бесприютная жизнь изнуряла душу и тело. Но встреченные здесь афганцы рассказывали и другое – истории про лучшие места. Страны, спрятавшиеся в глубине Европы, не воротили нос от беженцев, как Турция и Греция. Там – в Германии, Нидерландах и Швеции – афганцы получали шанс начать жизнь заново.

– Большинство людей не понимают нашей системы. Как ты попал сюда?

Салиму не хотелось отвечать. Он закрутил крышечку бутылки и с улыбкой пожал плечами. Роксана рассмеялась.

– Понимаю. Забудь, я ничего не спрашивала. С большинством людей, которые сюда приезжают, происходит одно и то же: их арестовывают и направляют в центры предварительного заключения беженцев. Эти центры изначально задумывались как чистые и безопасные места, но на деле все не так, потому что людей слишком много и не хватает места. Говорят, эти центры, даже детские, больше похожи на тюрьмы и там даже хуже, чем в тех местах, откуда эти беженцы прибыли. Иногда приходится оставаться там месяцами. Но в один прекрасный день двери открываются. И ты получаешь какие-то документы. А в документах говорится, что у тебя есть месяц на то, чтобы выехать из Греции. Некоторым даже дают билет до Афин, чтобы они уезжали отсюда.

– А как же политическое убежище? Нельзя его получить?

Салим в который раз понял, как хорошо, что они запаслись фальшивыми документами и что их не остановили в Пирее. Они прошли через контрольные пункты, и никто на них даже не взглянул. Судя по тому, что рассказывала Роксана, им невероятно повезло.

– На самом деле получить политическое убежище нельзя. Чтобы подать документы, нужно иметь работу. А как людям найти работу? – Она махнула рукой в сторону сквера. – Прежде всего, понадобится разрешение. А чтобы получить разрешение на работу, нужно сначала подать документы на предоставление убежища, понимаешь?

– Почему твои друзья разговаривают с беженцами и помогают составлять эти документы?

– Мы волонтеры. Мы здесь по своей воле. Никто нам за это не платит. Мы приходим, потому что хотим помочь.

Салим смотрел на Роксану и думал, как бы он жил на ее месте. Он пытался представить себя старшеклассником в мирном Кабуле. Каждый день он возвращался бы из школы домой к отцу и матери. Интересовался бы он тогда проблемами иностранцев? Волновало бы его, как обращаются с людьми? Достаточно бы он проникся всем этим, чтобы тратить свободное время, раздавая еду и помогая заполнять документы?

Даже просто представлять для себя другую жизнь было больно. Все равно, что дать себе все, чтобы потом всего лишиться. Все равно, что пить яд и чувствовать, как он постепенно проникает в твое тело и разъедает его.

Возможно, ему никогда уже не вернуть себя прежнего – мальчика, умевшего мечтать, улыбаться и называть какое-то место своим домом. Возможно, тот мальчик, как и его отец, остался лежать где-то в безымянной могиле в Афганистане.

Когда они встретились во второй раз, на следующий день после того, как семья Хайдари съехала из гостиницы, Роксана говорила без обиняков.

– Эй, ты планируешь подавать документы для получения политического убежища? Да или нет? – Сегодня она не церемонилась.

Они сидели на бетонных ступеньках, ведущих в сквер. Салиму хотелось спросить, не знает ли она, где могла бы остановиться его семья. Впервые им предстояло ночевать на улице.

– Роксана, зачем ты снова об этом говоришь? Я не хочу оставаться в Греции. Я хочу перевезти семью в Англию. И ты объясняла, что Греция не предоставляет политического убежища.

Салиму было очень тяжело и неловко изъясняться по-английски, но он радовался даже такой беседе. Будь у него возможность говорить на дари, он сказал бы намного больше. Он подумал, что тогда Роксана смотрела бы на него иначе.

– Политическое убежище дают, просто редко. Это зависит от того, что привело сюда человека или семью. От их истории. – Она задумалась. – Мне кажется, у вас есть такая история.

– История? О чем ты?

– История. То, что с вами случилось. Причина, по которой ты и твоя семья уехали из Афганистана. Некоторые уезжают, устав от войны. Или потому, что нет работы. Но мне кажется, в вашем случае все несколько иначе. Возможно, ты не хочешь говорить об этом, но при получении убежища такая история может помочь.

– У нас было много причин уехать.

Роксана терпеливо смотрела на него. Салим долго молчал, а потом сдавленным голосом заговорил:

– Там и правда нет работы, а война – это ужасно. Люди ждали мира… Или смерти.

Салим отвел взгляд и уставился на улицу и дома. Он прежде ни с кем не говорил о своей жизни в Кабуле, о том, что видел. Не хотелось лишний раз ворошить прошлое. Эти темные времена не давали покоя его памяти, как звук протекающего крана, еще более мучительный от тишины. И все же он продолжил:

– Сначала оказалось, что моя сестра не может учиться. А матери запретили работать в школе. Все наши уехали – тети, дяди, двоюродные братья, все. Моя семья осталась. Мы слышали, как над головой проносятся ракеты, и молились, чтобы они не попали в наш дом. Запретили музыку. Жить разрешалось только по законам Талибана. Иногда мы думали: может, Талибан – это лучше, чем война? Может, талибы принесут покой? Но они приносили только беды, все новые и новые. Моя мать не смогла бы выжить без мужа. У нее был только я. Я ходил на рынок за едой. Но у нас осталось мало денег. Работы не было. Мы поняли, что скоро закончатся деньги, еда и наша жизнь…

Роксана внимательно слушала, не поднимая глаз от земли.

Салим молчал, пробираясь сквозь обломки воспоминаний. Ему тогда было всего двенадцать или тринадцать. Оглядываясь назад, он намного яснее видел, в какое безвыходное положение они попали. Особенно явно он понял это теперь, когда на его плечи легла обязанность кормить семью.

– Салим, – голос Роксаны звучал еле слышно, – а что случилось с твоим отцом?

– Мой отец, – медленно начал он, крутя вокруг запястья браслет часов, – работал инженером. В Министерстве водоснабжения и электроэнергии. Его работа была связана с водой.

Как жаль, что ему не хватало слов, чтобы подробнее рассказать о работе отца! Салим чувствовал, что не справляется с этой задачей.

– Мой отец… Он верил… Он считал, что некоторые вещи нужно делать для своей страны. Но были другие люди, которые… Однажды вечером в наш дом пришли трое. Я слышал, как они говорили с моим отцом. С тех пор я больше его не видел.

Он опустил голову и прижал пальцы к векам, чтобы не лились слезы.

– Прости, – шепнула Роксана, положив ему руку на плечо, – я не хотела…

– Нет, ничего, – ответил Салим.

Его раздражало, что она коснулась его, раздражало сочувствие в ее голосе. Раздражение помогло овладеть собой, и комок в горле исчез. Глубоко вздохнув, Салим спокойно продолжил:

– Мы уехали из Кабула. Мы боялись этих людей. Они могли вернуться за нами. Или мы умерли бы голодной смертью.

– Салим, давай я помогу тебе подготовить документы для получения убежища. Твоя семья заслуживает того, чтобы эту историю услышали. У вас есть шанс.

– Но здесь нам никто не поможет. У нас ничего нет. А в Англии родственники. В других странах для нас могут что-то сделать. Матери, сестре и брату нужны еда и крыша над головой.

Взгляд Роксаны смягчился. Возразить она не могла.

– Что ты будешь делать в Англии?

– Что я буду делать? – Салим выдохнул и рассмеялся. – Буду ездить в красной машине, обедать в ресторанах и ходить в кино.

Роксана молчала. С лица Салима исчезла улыбка при мысли о том, чем он действительно хотел бы заниматься в Англии. Он хотел ходить в школу вместе с сестрой. Показать Азиза врачу. И чтобы мать снова могла работать учительницей.

В душе Салима шевельнулась обида – Роксана обладала многим, чего ему пришлось лишиться, – и он с вызовом спросил:

– Чего тебе здесь нужно? Ты ходишь в школу, правильно?

Роксана объяснила, что учится в международной школе с преподаванием на английском. Родители хотят, чтобы она общалась с людьми разных национальностей.

– Роксана, зачем ты ходишь сюда? У тебя хорошая школа, друзья, семья. Зачем тебе афганцы и этот грязный парк? Ты гречанка. Для нас все по-другому. Мы афганцы, потерявшие родину.

Она отвернулась, избегая его взгляда.

– Между нами не так уж много различий, Салим.

Салим

29

Салим проснулся оттого, что затекла нога, и долго не мог прийти в себя. Поспать удалось всего час или два. Бóльшую часть ночи он слишком волновался, чтобы сомкнуть глаза.

Роксана рассказала ему об этой детской площадке, притаившейся между многоэтажными домами афинского среднего класса. Вечером место выглядело тихим и мирным. Оживленная улица была далеко, а когда закрывались ближайшие магазины, здесь почти никто не ходил. Сумки они спрятали за углом дома. Салим качал сестру на качелях, пока не стемнело. Потом вся семья забралась в деревянный домик на детской площадке. Еле поместившись там, они свернулись калачиком. Мадар-джан взяла из гостиницы шерстяное одеяло и, как смогла, постаралась всех укутать, а сама села, прислонившись к стене. Она закрыла глаза, но по ее дыханию Салим понимал, что мать не спит…

Когда он задел ее ногу, она открыла глаза.

– Прости, мадар-джан, – шепнул он, – я не хотел тебя будить.

– Доброе утро, бачем, – ответила она.

И вправду наступало утро. Небо начало менять цвет с черного на темно-синий.

– Надеюсь, тебе удалось поспать?

– Да.

Салим повернул голову, и шею пронзила острая боль. Он потер затекшие мышцы. Самира лежала головой к мадар-джан. Азиза, закутанного так, что он походил на кочан капусты, мадар-джан держала на коленях. Похоже, с вечера она не пошевельнулась.

«Но жаловаться не будет», – подумал Салим.

Она наклонилась к нему и сказала:

– Сынок, я выберусь отсюда, пока местные не проснулись и не вышли на улицу. Я сяду на скамейке возле качелей, а вы с Самирой поспите еще немного. Когда я увижу первых прохожих, то разбужу и вас.

Салим кивнул.

– Мадар-джан, я с тобой.

– Нет, оставайся здесь. Если Самира проснется и увидит, что тебя нет, она может испугаться. Да и ты почти не спал. Вытяни ноги и постарайся хоть немного отдохнуть.

У Салима не осталось сил спорить, его тяжелые веки снова опустились. Ему показалось, что прошло всего несколько минут, и вот уже мать стояла возле домика и шепотом будила их. Люди вели детей в школу. Семья впервые переночевала на улице. Салим думал о том, сколько еще пройдет ночей, прежде чем у них снова появится настоящая крыша над головой.

Ранним утром он почти ничего не мог сделать. Незаконные вылазки лучше проходили под прикрытием толпы. Роксана была в школе. Она пообещала встретиться с ним в сквере Аттики после обеда. Салим надеялся лишь на нее, но по выражению лица Роксаны понял, что хороших новостей она не принесла.

– Комнату найти пока не удалось. У меня есть один вариант, и я над ним работаю, но еще не знаю, получится ли. Как прошла ночь?

– Нормально – спокойно и не очень холодно. Я сам не нашел бы такого места.

Во всяком случае, их не скрутили и не уволокли в полицию в наручниках, а о большем Салим не смел и мечтать.

– Салим-джан, развлекаешься? Подружка к тебе пришла? – поинтересовался Джамаль на дари.

Роксана, прищурившись, бросила на него ледяной взгляд. Салим посмотрел на Джамаля и понял, что и он заметил ее реакцию.

– Она добрая. Тратит свое время, пытаясь помочь таким, как мы. Нужно проявлять к ней уважение. – Салим не хотел читать нотации, но не мог слушать, когда о ней говорили таким тоном, даже если ничего плохого не имели в виду.

– О Салим, великий защитник справедливости! – с улыбкой ответил Джамаль. – Привет, Роксана. Как дела? – спросил он по-английски, преувеличенно старательно выговаривая слова.

– Хорошо. Пойди возьми у Нико бутерброд, а то они вот-вот закончатся, – бесстрастно ответила Роксана.

Джамаль, слишком занятый своим пустым желудком, не стал разбираться, поняла ли девушка, что он говорил о ней, и ринулся к Нико и большой картонной коробке. Салим с Роксаной помолчали, а потом она продолжила с того места, на котором их прервали:

– Для вас лучший способ уехать – поездом. Между странами Евросоюза нет паспортного контроля. Ваши документы проверять не будут. Сейчас границы открыты. Если хочешь, я могу пойти с тобой на вокзал и купить билеты.

– Да, ты бы очень меня выручила. Спасибо!

– Когда пойдем?

Ее глаза, очерченные чуть смазанной подводкой, будоражили. И по желанию она умела придать своему взгляду дымчатую мягкость.

Салим взял с собой недостаточно денег, да и паспорта у него не было, а в кассе его обязательно пришлось бы показать. Он попросил Роксану прийти на следующий день на вокзал, а пока она собиралась продолжить искать для них кров.

– Держись, все уладится, – подбодрила она.

Той ночью шел дождь. Сначала он едва накрапывал, но потом тяжелые капли забарабанили по крыше домика, просачиваясь внутрь. Салим проснулся и увидел, что мадар-джан прикрывает Самиру и Азиза всем, что только попадается под руку. Прошло десять минут, тянувшихся неумолимо медленно. Самира проснулась и уже смахивала со щек капли дождя, а ее челка прилипла ко лбу. Только Азиз не промок – мадар-джан держала над ним пластиковый пакет.

– Салим-джан, посиди с Азизом, а я пойду поищу, чем бы еще укрыться. Нельзя мокнуть, – сказала она.

– Мадар-джан, давай я схожу, – предложил он.

– Нет, бачем, – ответила мать, осторожно разгибая ноги, чтобы выбраться из крошечного домика, – ты должен остаться с ними. Я быстро.

У нее сердце разрывалось, когда она уходила. Салим посмотрел на брата и сестру. Теперь он полностью отвечал за них. Ответственность душила его. Чувствовала ли мадар-джан то же самое или для нее, матери, все было по-другому? Если ее и вправду это подавляло, она не признавалась.

«Что, если Азизу станет плохо? Если Самира заплачет? Если кто-то придет и заберет нас?»

Вся горечь, которую он испытывал, совершая вылазки по семейным делам, пока мадар-джан занималась младшенькими, все раздражение испарилось, осталось только желание, чтобы она поскорее вернулась. В столь поздний час по улицам рыскали выходцы из тайного ночного мира. Если мать остановит полиция, вернуться она уже не сможет.

Он изо всех сил вглядывался в темноту, пытаясь различить за окошечком ее силуэт, но из-за темноты и дождя почти ничего не видел. Шли минуты.

Когда мадар-джан наконец вернулась, на голове у нее не было ни одного сухого волоска, а вымокшая одежда прилипла к телу. На детской площадке она насобирала камней и придавила ими пластиковые пакеты, которыми обложила домик. Это помогло.

Буквально через час дождь прекратился, но вся их одежда и хлеб промокли. Мадар-джан собрала пакеты и отнесла камни обратно. Пакеты она оставила на случай, если снова пойдет дождь.

В общественном туалете они переоделись в одежду, которая меньше пострадала от дождя. За несколько драгоценных евро Салим купил в магазинчике свежего хлеба и сока. Они молча поели, измученные бессонной ночью.

Потом подсчитали оставшиеся деньги и отложили приблизительно названную Роксаной сумму за билеты. Салим спрятал деньги и свой бельгийский паспорт в карман так глубоко, как только смог, и отправился на вокзал. Ему не терпелось купить билеты. Подбадривало то, что Роксана согласилась прийти на вокзал.

Ему хотелось быть таким, как она, – спокойным и уверенным. Он слышал, что ее родители много ездили по миру, но не знал, чем они занимаются. Отец предоставил Роксане, единственному ребенку в семье, довольно большую для ее возраста свободу. Но стоило Салиму попытаться узнать о ней что-то еще, как девушка уходила от ответа и снова переводила разговор на него.

Роксана пробуждала в нем необычные чувства. Салим знал, что должен их подавить, но не мог. Она притягивала взгляд. Он мог лишь надеяться, что она ничего не замечает, и скрывал страстное желание обнять ее за талию или уткнуться лицом ей в шею. Казалось, Роксана чувствует себя в безопасности рядом с ним, поэтому Салим думал, что она не знает об этих терзаниях. А может, она и знала, но не придавала значения. Он обдумывал все это часами напролет.

Салим ждал у вокзала, стараясь держаться как можно непринужденнее. Глядя на свое отражение в витрине, он рукой пригладил волосы. Роксану он заметил на другой стороне улицы. Она шла, перекинув рюкзак через плечо, и была одета в облегающую черную рубашку с закатанными до локтя рукавами. Под узкими джинсами обрисовывались изящные лодыжки.

– Привет! Как прошла ночь? – спросила она.

– Нормально, – выдавив из себя улыбку, пожал плечами Салим.

– Но ведь был дождь. Вы не промокли? Я только утром узнала, что шел дождь. Весь день я думала о твоем братике.

Вот оно. Еще одно доказательство, что она считала его не просто очередным беженцем. Он положил эти слова в копилку к другим, тщательно собираемым во время их разговоров, чтобы обдумать позже.

– Все хорошо. Дождь немного намочил нас, но мы… Мы сумели укрыться. Сегодня с братом все в порядке.

– Я рада. В газете пишут, что до конца недели дождей больше не будет, так что такого не должно повториться.

– Отлично.

– Ну, идем за билетами?

Роксана пошла впереди, и они вместе посмотрели на табло с расписанием поездов.

– Вы уже знаете, куда поедете?

– Да. Сначала в Патры, а потом на пароходе в Италию.

– Думаю, это самый лучший путь, – кивнула Роксана. – Ты взял деньги?

Салим достал паспорт и сложенные пополам купюры. Роксана отыскала открытую кассу и жестом подозвала Салима. Подойдя к окошечку, она заговорила весело и оживленно, а Салим слушал ее милую болтовню. Кассир, немолодая женщина, к которой сам он не осмелился бы подойти, смеялась и качала головой.

Повернувшись вполоборота к Салиму, Роксана протянула руку. Он передал деньги и паспорт, а кассир ничего не заметила.

Они вышли с вокзала с билетами на поезд в Патры. Роксана вела себя так же непринужденно. Салим уже и вспомнить не мог, когда чувствовал себя настолько свободно. Казалось, всю жизнь рядом с ним ступал страх. Это чудовище могло менять личины, но всегда держалось за спиной.

Была среда. Билеты они купили на утро пятницы. Много людей уезжало на выходные из Афин, а значит, легче становилось затеряться в толпе.

Мадар-джан решила, что настало время продать кое-что из ее украшений. Еще один день Салиму предстояло потратить на поиски способа превратить ее драгоценности в деньги на еду и дорогу.

– У меня хорошая новость, – сказала Роксана, когда они вышли на улицу, – я нашла место, где вы можете остановиться. Жаль, что получилось только сейчас. Я знаю, что вы скоро уезжаете, но хотя бы не придется ночевать на улице. Это комнатка в гостинице, которая принадлежит дедушке и бабушке моей подруги. Через две недели они отходят от дел и продают гостиницу. Она в плохом состоянии. Но там есть свободная комната. Им потребуется от вас кое-какая помощь, потому что они уже старые. Но люди они добрые. Я объяснила ваше положение, и они сказали, что если вы поможете им с переездом, то денег они с вас не возьмут.

– Конечно, – с радостью согласился Салим.

Он не мог поверить в удачу. Может быть, мадар-джан не ошиблась. Может быть, сегодняшний дождь принес рошани. Роксана дала ему лист бумаги с адресом гостиницы.

– Не благодари меня. Можешь поблагодарить их. Удачи, Салим. Я знаю, что это нелегко, особенно когда с тобой целая семья. Очень надеюсь, что в других странах вас примут лучше.

Она взглянула на часы.

– Мне нужно возвращаться домой, но я приду в пятницу утром к вашему отъезду. Хочу убедиться, что вы сядете в поезд. И я напишу вам название парохода, чтобы добраться до Италии. В городе Патры огромный лагерь беженцев. В нем больше афганцев, чем в сквере Аттики. Не останавливайтесь там, Салим. Судя по тому, что я слышала, это тупик.

Он кивнул и постоял, глядя, как она закидывает рюкзак на плечо и переходит улицу. Значит, он сможет снова увидеть ее. Сегодня он бы и не смог с ней попрощаться.

Из-за грядущего отъезда он волновался еще больше, чем обычно, не зная, что ожидает их в поезде или даже в Патрах.

По пути к семье он зашел на несколько рынков и ускользнул с тем, что удалось стащить. Он гнал прочь мысли о Роксане, напоминая себе, что их средства, которые они подсчитывали вместе с мадар-джан, тают. Когда он вернулся к своим, мадар-джан встретила его с облегчением.

Ему стало уже яснее, что она чувствовала каждый раз, когда он уходил, но ненамного. Он просто не мог знать мыслей, которые ее посещали, а она не знала, что испытывает он. Кое-что они громко говорили друг другу, кое-что шептали, болезненно скривившись, а кое о чем стоически молчали. Между матерью и сыном стояли возраст и роли, которые они играли, а еще желание защищать друг друга. И все же, хоть они и не могли признать этого, их тайны тоже служили для того, чтобы заботиться об отношениях и друг о друге. Некоторых вещей они просто не захотели бы узнать, даже получив такую возможность. Некоторые секреты их спасали.

Он выгрузил из рюкзака свою добычу, и мадар-джан распределила ее, отложив их сегодняшний ужин и то, что нужно было придержать до поезда. Салим отдал ей билеты и паспорт, и она спрятала их в мешочек, который носила на шнурке под одеждой.

– Сегодня у Азиза опять был приступ, – тихо сказала она.

Ребенок и правда выглядел хуже, чем вчера. Мадар-джан устроила его как могла, подсунув под голову подушку. Лекарство, купленное в Турции, помогло ему немного набрать вес. Малыш начал ходить, научился произносить несколько слов и даже время от времени смеялся. Салим видел его редко и держался на расстоянии. А вот с Самирой дело обстояло иначе. Салиму нравилось, что она подходила, садилась, положив голову ему на плечо, и слушала, пока он рассказывал, как прошел день. Азиз же был младенцем, который выжидающе на него смотрел и нуждался в очень многом, с чем Салим не справлялся, а потому отворачивался, стыдясь собственного раздражения.

– В Англии нужно будет показать его врачу. Лекарство уже не помогает. Он такой измученный, и цвет лица у него плохой.

Казалось, мадар-джан в отчаянии. Салим задумался о том, как брат перенесет поездку.

– Завтра я позвоню твоей тете и скажу, что мы едем. Может, в их семье дела теперь идут лучше.

Она помолчала, тщательно подбирая слова.

– Салим-джан, мы не должны от них зависеть. Нельзя об этом забывать.

– Что? Она же сказала нам приехать в Лондон. Разве она не обещала нам помогать?

– Дело в том, что иногда люди хотят помочь… Но что-нибудь встает у них на пути. Я хочу, чтобы мы полагались лишь на себя. Это пригодится нам, как только приедем.

– Не беспокойся об этом, мадар-джан. Сегодня у нас есть ночлег. Девушка из социальной организации нашла подходящую комнату. Идем туда, пока ночь не настала. Может, сегодняшний дождь – и вправду рошани, как ты говорила.

Лицо мадар-джан просияло, словно тлеющие угольки, которых коснулся ветерок.

Она быстро собрала немногочисленные пожитки, и семья отправилась в гостиницу «Китрино». Их встретила седая супружеская чета. Они мило потрепали Азиза по щеке и проводили их в комнату. Когда мадар-джан попыталась выяснить, что нужно делать, собираясь сразу же начать, они жестами показали, чтобы она ложилась спать и приступала к работе уже завтра.

На следующий день, в четверг, мадар-джан сняла золотые браслеты, которые подарил ей перед свадьбой отец, и с тяжелым сердцем отдала их Салиму. Эти украшения принадлежали ее матери – ей тоже подарили их на свадьбу, а потом отец хранил их, пока не настало время выходить замуж самой Ферейбе. Больше ей от матери ничего не досталось. Ей нравилось слышать их легкий перезвон каждый раз, когда она открывала ящик комода, когда мыла посуду или перелистывала страницу книги. Она часто смотрела на свое запястье – золотые браслеты пускались в пляс от каждого ее движения. Пять идеально ровных обручей, пять прикосновений матери, которой она никогда не видела… Тогда отец развязал бархатный мешочек и положил браслеты на ладонь дочери, на один короткий миг сомкнув свои пальцы на ее руке. В его глазах блеснули слезы, или ей это почудилось? Он снова был с ней, своей невестой. Никто не смог заменить эту женщину, и ее смерть поломала им всем жизни. В тот миг Ферейба осознала, что, хотя отцу не хватало покойной жены, он никогда не понимал, до какой степени его дочери не хватало матери. Он видел лишь собственную утрату. Ненависти к нему за это она не испытывала, но теперь могла взглянуть на него более объективно. Кокогуль говорила правду: для счастья отцу хватало сада, а его близорукая любовь предала их всех, не только Ферейбу. Ничего удивительного, что Кокогуль с дочерями собрала вещи и уехала.

И хотя эти браслеты вложил ей в руку отец, Ферейбе казалось, что мама неслышно подошла, пока она спала, и надела браслеты ей на запястье. Нежное мамино прикосновение, которого Ферейба не почувствует никогда, до самой смерти… Впервые взяв Салима на руки, прикоснувшись губами к его лбу, она поняла, что может многое дать ему. Дать то, чего не получила сама.

Ничего этого Салим, беря у матери браслеты, не знал. Он лишь заметил, что ей не по себе.

– Что-то мне неспокойно. Вот если бы отложить ломбард на завтра… Мы бы заглянули туда по пути на вокзал. Вот бы нам пойти всем вместе.

– Мадар-джан, ломбард близко, а у нас почти не осталось наличных. Мало ли что случится в Патрах. Нам нужны деньги на еду и пароход, иначе окажемся на мели.

– Но сегодня…

– Мадар-джан, я пойду. Мы никогда не доберемся до Англии, если будем прятаться в комнате каждый раз, когда нас охватывает страх.

Ферейба прикусила язык, напомнив себе, что не следует считать его ребенком. Она начала одевать Азиза и попросила Самиру выстирать кое-что из их одежды, а сама решила пойти к хозяевам и спросить, чем им можно помочь. Обернувшись, она увидела, что Салим кладет браслеты в карман и застегивает его, чтобы они ненароком не выпали. Она не заметила его растерянности, когда он на миг вспомнил о тревоге матери, но тут же отбросил колебания, потому что хотел быть смелее, чем она.

– Я иду в ломбард. Вернусь часа через два, – заверил ее Салим.

Это обещание он не выполнил.

Часть 2

Салим

30

За несколько часов все может перевернуться. А мир будет жить себе дальше, не подозревая о том, что в нескольких шагах разыгрывается немая драма. Слева от Салима стоял полицейский, крутя на пальце связку ключей. Второй уперся ладонью в бетонную стену над правым плечом мальчика. Тот чувствовал на своей щеке его дыхание.

– Где ты живешь?

От запаха чеснока из чужого рта у Салима скрутило живот. Он не осмеливался отвести взгляд и смотрел на собственное отражение в солнцезащитных очках полицейского. В широко открытых глазах этой крошечной карикатурной фигурки метался страх, мальчишеское лицо еще не приобрело мужских очертаний, над верхней губой едва пробивался редкий пушок.

– Простите, что?

Салим услышал, как дрогнул его голос. За последние недели он выучил несколько фраз на греческом, но недостаточно, чтобы говорить убедительно. Он расправил плечи, пытаясь придать своим словам вес.

– Где ты спишь? Где твой дом?

Он тупо смотрел на полицейских, а они, хмыкнув, покачали головами. Темно-оливковая кожа Салима, к тому же загоревшая за последние месяцы, когда он работал в поле, была намного смуглее, чем у них. Полицейский с ключами наконец сдался и перешел на английский.

– Где ты живешь? – раздраженно спросил он.

Салим отчаянно пытался придумать нечто правдоподобное. Он не мог привести полицейских к своей семье.

– Я нигде не живу. Я турист. Покупаю, – Салим сделал жалкую попытку объясниться, махнув рукой на аллею магазинчиков.

– Покупаешь? – фыркнули полицейские. – И что ты купил?

– Э-э-э… ничего. Сегодня ничего.

Салиму отчаянно хотелось, чтобы от него отстали.

– Ничего? Ладно. Где твой паспорт? Документы?

У Салима снова скрутило живот и стало горько во рту.

– Паспорт? У меня нет паспорта.

Хозяин ломбарда приоткрыл дверь, увидел полицейских, стоявших около последнего посетителя, и юркнул обратно.

– Нет паспорта?

Полицейские обменялись взглядами, смысла которых Салим не понял.

– Мой друг… У него мой паспорт.

– Как тебя зовут?

– Салим.

– Откуда ты?

Кровь шумела у Салима в ушах. Бежать? Практически невозможно. Его прижали к стене посреди оживленного рынка. Туристы входили в магазинчики и выходили. Звенели дверные колокольчики. Темнокожий уличный торговец отвел взгляд, складывая в мешок своих танцующих человечков. Прохожие с любопытством поглядывали на Салима, даже не замедляя шаг. Только седоволосый мужчина, жаривший кукурузу, похоже, сочувствовал ему.

Стояла такая жара, что даже в тени выступал пот. Салиму хотелось пить, и со вчерашнего вечера он ничего не ел. На полицейских была синяя форма, рубашки, аккуратно заправленные в темно-синие брюки, и береты. С массивных поясов свисало то, чего Салиму стоило бояться, – рации, наручники… и пистолеты. Попытка бежать его бы не спасла. Как и отказ отвечать на вопросы.

– Я… Я из Турции.

Эту роль Салим репетировал с матерью как минимум сто раз, а наедине с собой – и того больше. Другие беженцы рассказывали, какие вопросы может задавать полиция, если остановит, и он надеялся, что их советы пригодятся.

– Из Турции?

Казалось, полицейского передернуло от отвращения. Он многозначительно переглянулся с напарником.

– И как ты добрался до Афин?

– Самолетом.

– Кто приехал с тобой?

– Никто, я один, – помотал головой Салим.

Он очень надеялся, что взгляд и голос не выдали его. Руки он держал опущенными по бокам.

– Один? И сколько тебе лет? Шестнадцать?

– Пятнадцать, – ответил Салим, надеясь, что его внешность собьет их с толку.

– Пятнадцать? А где мама? Отец?

Салим пожал плечами.

– Они не с тобой? – Старший полицейский, начиная выходить из себя, заложил большие пальцы за пояс.

Салим снова помотал головой. Полицейские перекинулись несколькими словами по-гречески, выражение их лиц в трактовке не нуждалось. Салим знал, что международное законодательство обязывает предоставлять несовершеннолетним убежище, но уже успел понять, что на улицах эти законы защищали примерно так же, как дырявый зонтик во время урагана.

Салим переминался с ноги на ногу. Полицейские смотрели на воротник и плечи его черной футболки – там пролегли белые полосы. Его джинсы износились и полиняли, их стирали дешевым мылом в умывальнике. Дома эта одежда была Салиму впору, но сейчас, много месяцев спустя, висела на нем. Стершиеся подошвы и почерневшие шнурки его кроссовок выдавали пройденный долгий и тяжелый путь.

Полицейский, знающий английский, повесил ключи на пояс и легонько толкнул Салима в плечо, чтобы тот повернулся, похлопал руками по его бокам и пробормотал что-то своему напарнику.

– Развернись.

Салим повиновался, не поднимая глаз.

– Паспорта нет? Документов нет?

Салим помотал головой. Его бельгийский паспорт, обошедшийся в триста долларов, лежал в рюкзаке в гостинице. Он оставил его, чтобы случайно не потерять.

– Идем.

Простой приказ. Салим подумал, что у него разорвется сердце. А как же мама? Он не мог идти с ними! Салим посмотрел на полицейских, а потом бросил взгляд на вымощенную булыжником улочку, где толклись местные и туристы в поисках сувениров. Что бы такое крикнуть, чтобы они расступились, освободив ему дорогу? Сможет ли он убежать? Но если пойти с этими полицейскими, его непременно заберут в тюрьму, а может, даже отправят обратно в Афганистан.

Он бегал быстро. Он всегда хорошо бегал, но за последние месяцы его ноги приобрели, пожалуй, еще бóльшую легкость. Салим чувствовал, что стал сильнее, таская на руках брата и перенося их скромные пожитки. Чем больше он думал о том, чтобы убежать, тем больше убеждался, что сможет это сделать. Он обязан был попытаться! Если уйти с этими полицейскими, никто не позаботится о маме, брате и сестре.

Ноги Салима рванулись прочь почти помимо его воли. Проскользнув под рукой полицейского, он бросился бежать. Он мчался мимо ломбарда, мимо продавца кукурузы, расталкивал ошеломленных туристов. Позади он слышал крики. Возле центрального ряда рынка начинался лабиринт боковых переходов – на него Салим и рассчитывал. Он свернул налево и помчался мимо меньших магазинов. Здесь было не так людно, и через несколько метров он оказался на развилке. Оба направления не внушали надежды. Не зная, сворачивать направо или налево, он побежал налево. Нужно было оторваться от полицейских, но не возвращаться в гостиницу.

Он еще раз завернул за угол. Отдыхавший в тени бродячий пес поднял голову и с любопытством посмотрел на Салима. Тот, задыхаясь, попытался сориентироваться. Куда дальше? В этой части Афин, без единого указателя, было легко заблудиться, но Салим знал, что главная торговая аллея совсем близко. Снова заскочив за угол, он налетел на мужчину и женщину, которые шли, обняв друг друга за талию. Парочка начала возмущаться, и Салим, остановившись, примирительно поднял руки. Улочка вывела его на площадь, посреди которой возвышалась старая церковь, обломок прошлого, окруженный шикарными новыми магазинами. Салим оглядел перекресток, определяя следующий поворот в лабиринте. Он понимал, что выглядит подозрительным, загнанным и беззащитным.

«Метро», – подумал Салим.

Но как до него добраться? Салим привалился спиной к стене, пытаясь найти решение. Улочка круто уходила вниз. Насколько он помнил, станция метро находилась ниже, чем основная часть торгового квартала. После того первого дня он не пользовался метро, не желая транжирить семейные деньги. Он сделал глубокий вдох и бросился бежать, выискивая глазами людей в синей форме, но никого подозрительного не увидел. Опустив голову, он лавировал в толпе, надеясь затеряться. В голове, придавая сил дрожащим ногам, звучал недавний разговор: «Что-то мне неспокойно. Вот если бы отложить ломбард на завтра… Мы бы заглянули туда по пути на вокзал. Вот бы нам пойти всем вместе». – «Мадар-джан, ломбард близко, а у нас почти не осталось наличных. Мало ли что случится в Патрах. Нам нужны деньги на еду и пароход, иначе окажемся на мели». – «Но сегодня…» – «Мадар-джан, я пойду. Мы никогда не доберемся до Англии, если будем прятаться в комнате каждый раз, когда нас охватывает страх».

Позже Салим не раз жалел, что резко говорил с ней, но сейчас он не мог об этом думать. Вдалеке замаячила вывеска метро. Салим побежал быстрее и резко остановился перед выгнутой аркой входа. Лестница с перилами вела к поездам. У него горели ноги. Он прислушивался, но пока не видел поезда, лишь издалека доносился гул. Салим изо всех сил старался выглядеть спокойным. Он понимал, что хорошо бы не торчать у всех на виду, но, с другой стороны, нужно было оставаться наготове, чтобы сразу прыгнуть в поезд.

Сквозь изношенные подошвы кроссовок он почувствовал вибрацию и, бросив беспокойный взгляд на кассу у входа, мысленно повторил свой план: перепрыгнуть через турникет в тот момент, когда состав прибудет на станцию, вбежать в поезд, прежде чем его успеют задержать, а потом ехать так далеко, как только получится. Или даже лучше: пересесть на другую ветку и еще немного поездить, пока не станет ясно, что за ним не гонятся. Салим не смог сдержать улыбку при виде металлического змея, выползавшего из-за поворота. Рассказывать матери о полицейских он не собирался.

Как раз в тот момент, когда Салим устремился к турникету, клянясь, что впредь всегда будет доверять маминой интуиции, чьи-то злые пальцы вцепились в его плечо и оттащили назад. Он крутнулся, вытянутые вперед руки беспомощно схватили воздух.

Шум поезда, прибывающего, а затем отправлявшегося, заглушил крики Салима, которого тащили прочь от станции.

Ферейба

31

А что, если так и предначертано? Жена без мужа. Дети без отца. Может, нормальная семья – это неполная семья? Да и откуда вообще появились мои заоблачные ожидания? Афганистан – это земля вдов и вдовцов, сирот и пропавших без вести. Все там чего-то лишены: правой ноги, левой руки, ребенка, матери… Всем там всегда чего-то не хватало, словно посредине страны разверзлась черная дыра, втягивая нас по кусочкам в свое туго набитое брюхо. Все потери – где-то под слоем нашей земли цвета хаки. Я слышала, как на чужбине старые седые афганцы говорили: «Когда я умру, похороните меня в Афганистане. Верните меня в землю моей родины». Считается, что это любовь к своей стране, но что, если они просто надеются воссоединиться так со всеми, кого потеряли? А есть еще и те, кто упрямился, не уезжая из Афганистана, что бы ни творилось на улицах. Может, они верят, что земля раскроется и вернет им всех, кого отняла?

Я в такие вещи не верю.

Что ушло, то никогда уже не вернется. Что поглотила земля, то исчезло навеки, а нам осталось лишь брести в потемках, оплакивая утраты. Вот какой груз лежит на нас.

Мой сын ожесточился. Он становится мужчиной, но нет отца, который мог бы его направлять. Я отпускала его к мальчишкам, потому что общество одних только женщин ему не на пользу. Я могу научить его лишь тому, что знаю сама. Ему нужно усвоить мужское поведение, и я молюсь, чтобы на этом пути его не поджидали опасности, чтобы я могла образумить его, если он зайдет слишком далеко. Но если не дать ему этой свободы, он затаит на меня обиду. Уже сейчас его слова и обвиняющий взгляд – мужские, хотя лицо и тело остаются детскими. Он уже не такой, каким был год назад.

Я скучаю по Салиму из прошлого, озорному и робкому. Скучаю по тому, как он смеялся. Как обнимал меня за шею. Все это осталось дома, в краях потерь. Даже если мы доберемся до Англии и начнем новую жизнь, я понимаю, что Салим никогда не станет прежним. Что ушло, то уже не вернется.

Дети унаследовали мое проклятие – несчастное детство. Словно еще во чреве на них легла печать тяжелой судьбы.

Сейчас я жду, пока Салим вернется из ломбарда. Золотые браслеты – единственное, что оставалось у меня от матери. Теперь их нет. Еще одна потеря. Мне очень не хотелось от них отказываться, но как можно держаться за украшения, когда мои дети вынуждены работать, чтобы не голодать? Салим вернется и принесет деньги. Это будет мой подарок детям. Да, деньги, в отличие от браслетов, не блестят, не поют, словно колокольчики. Но деньги станут нежным маминым поцелуем на их щеках.

Кокогуль о браслетах не знала. А если бы знала, вряд ли бы они украсили мое запястье. «Что ты еще спрятал от меня, муженек? – полушутя спросила она. – Может, тут полно тайников, набитых сокровищами, которые собирают пыль? Почему ты не отдал эти браслеты мне? Я хранила бы их в надежном месте». – «Нет места надежнее, чем то, о котором ты не знаешь», – парировал отец. «Ну, хоть покажи мне браслеты, пока они не покинули наш дом навсегда, – подозвала меня Кокогуль. Не желая снимать их ни на минуту, я протянула ей руку. «Хм… Издалека они выглядели более массивными. А на самом деле такие тоненькие и легкие. Больше похоже на позолоту».

Каждый раз, когда в холле скрипит дверь, у меня сжимается сердце. Салим вот-вот должен вернуться. Он сказал, что это дело займет часа два, но прошло уже намного больше. Не нужно волноваться. Он вернется с раскрасневшимся от солнца лицом и скажет, что встретил друзей и заигрался в футбол, потому что в компании время летит незаметно. Я осуждающе покачаю головой, но и порадуюсь за него. Если бы только отец видел его сейчас, нашего своенравного мальчика, который взвалил на свои плечи все тяготы семьи. Муж обнял бы меня и широко улыбнулся, как много лет назад, когда годовалый Салим сделал свой первый шаг.

Когда мы доберемся до Англии, все наладится. Что бы ни говорил муж Наджибы, я знаю, что она поможет нам. Они станут нам опорой, но, даст Бог, лишь ненадолго, пока мы не найдем себе место в жизни. Если мы сумели добраться в такую даль, то в любой стране сможем обеспечить себя. Нам нужен всего один шанс. В мире должно быть место, где нас хорошо примут. Где меня встретят как сестру после долгой разлуки, а не закидают камнями, словно заползшую в сад змею.

Салим, пожалуйста, возвращайся! Время уже позднее, моя надежда слабеет, и надолго ее не хватит. Пожалуйста, возвращайся скорее.

Салим

32

Казалось, до тюрьмы они ехали целую вечность. Салим чувствовал, как по спине сбегают струйки пота. Окно с его стороны было приоткрыто на два пальца – как раз настолько, чтобы хотелось открыть его чуть шире.

– Сэр, пожалуйста, отпустите меня. Мне нужно уезжать. Я завтра уеду из Греции. Я не сделаю ничего плохого. И мне не нужна помощь.

– Завтра уедешь? Как все просто, правда?

Сарказм прекрасно поддавался переводу.

Они оказались на окраине. Туристы в эти места забредать не осмеливались. Слезы обжигали Салиму щеки. Машина проехала по узкой дороге, ведущей к «Желтому дому» – так, не проявляя излишнего остроумия, окрестили здание лимонного цвета. Он внимательно смотрел на улицу, но не видел ни души. На закате мадар-джан начнет беспокоиться.

Салима повели мимо столов и полицейских. На него почти никто не взглянул. Они прошли через все здание, туда, где среди голых стен в камере сидели двое африканцев и один грек. Салиму хотелось броситься к ближайшему выходу, но с каждой минутой шансы проявить решимость таяли. Старший полицейский махнул рукой другому, чтобы тот открыл дверь камеры.

– Входи.

«Думай, – приказал себе Салим, – сообрази, что им сказать, чтобы разжалобить. Чтобы они отпустили тебя».

– Пожалуйста, не надо. Я пойду домой. Пожалуйста, сэр, отпустите меня. – Он сделал еще одну нехитрую попытку попросить пощады.

– Пойдешь, обязательно пойдешь. Сюда.

Салима толкнули в спину, и он ввалился в камеру. Другие заключенные вяло взглянули на него – хоть что-то новое в их вынужденной праздности. Они не смотрели ему в глаза и уж тем более не хотели завязывать разговор. Салим обошел камеру, которая составляла примерно три с половиной на три с половиной метра, и забился в самый дальний угол, глядя исподлобья, как животное в клетке. Он привалился спиной к холодной стене, медленно сполз на пол и замер, упершись подбородком в колени.

Он знал, что мама оставит Азиза под присмотром Самиры, а сама пойдет его искать. Возможно, она попытается найти ломбард. И хозяин, может быть, скажет ей, что его забрала полиция. Что, если она упадет в обморок или устроит истерику прямо в ломбарде? Салим вспоминал, что делал сегодня днем, и ему было противно – он все испортил. Мужчина, глава семьи, оказался ни на что не способен и попал за решетку! В нем все кипело при мысли о матери, брате и сестре, которые остались одни. Деньги, вырученные за браслеты, он засунул в левый носок, и от них не было никакого толку.

Всю ночь Салим просидел в тюрьме.

В тесной камере никто не нарушал его одиночества, и он успел как следует все обдумать. Он много месяцев жил с оглядкой и именно этого всегда боялся: что его арестуют и запрут в тюрьме. Что ж, теперь одним страхом стало меньше, но его место заняли новые.

Успокоившись, он посмотрел на мужчин вокруг. Два африканца сидели рядом, что-то бубня друг другу, но даже не пытаясь поднять глаза. Грек иногда поглядывал на остальных и, раздраженно скривившись, ворчал. Сокамерники почти не обращали на Салима внимания.

«Будь отец жив, все было бы иначе».

Он и раньше так думал, но теперь, учитывая, что случилось с их семьей, понимал это особенно отчетливо и правдиво. Чтобы отвлечься, Салим вставал и ходил по камере, держась поближе к стене. Но это мало помогало. Его разум, как и сам он, попал в ловушку.

Ночью Салим время от времени клевал носом, просыпаясь от боли в шее и покалывания в затекших ногах. Он снова и снова пытался примоститься поудобнее и в конце концов возненавидел запах бетонного пола.

«Сказать правду? Но пожалеют ли они меня? Если они узнают, что случилось, они же не отправят меня обратно в Афганистан? А если все-таки отправят?» – раздумывал он.

Утром Салима, у которого от голода бурчало в животе, отвели в другое помещение на допрос. Его посадили за пустой стол лицом к лицу с еще одним полицейским, который представился, назвав какую-то непонятную фамилию, начинавшуюся на «Г». Язык Салима не смог бы произнести эту нескладную иностранную вереницу звуков. Полицейский выпускал густые облака сигаретного дыма, повисавшие над столом, и Салиму приходилось задерживать дыхание: он испытывал отвращение от того, что этот дым так бесцеремонно проникает в его легкие.

Полицейский отличался от тех двоих, которые привели сюда Салима вчера вечером. Он был старше, не такого массивного телосложения и одет чуть иначе – в серую рубашку, но такие же темно-синие брюки с тем же стандартно укомплектованным набором на поясе, в нагрудном кармане угадывалась пачка сигарет. Его обветренное лицо обрамляли волосы с проседью, подстриженные ежиком, а из-за лохматых бровей и обвисших усов он выглядел чуть ли не стариком.

Г. хорошо говорил по-английски и никуда не спешил. Прежде чем начать задавать вопросы, он о чем-то задумался, и у Салима мелькнула мысль, что этот человек может его пожалеть и отпустить.

– Сколько тебе лет?

Г. прищурился, посасывая фильтр сигареты и открывая пожелтевшие от кофе и табака зубы.

– Пятнадцать, – ответил Салим, который решил говорить то же, что и вчера.

– Пятнадцать? Хм… Пятнадцать. – Полицейский помолчал. – И откуда ты приехал?

Ночью Салим долго думал, как отвечать на этот вопрос. Вчера он сказал, что из Турции. Если рассказать, откуда он на самом деле, его могут отправить назад. Салим понимал, что вряд ли выживет, если его вышлют в Афганистан одного.

– Из Турции, – набравшись храбрости, ответил он.

– Из Турции?

Салим кивнул.

– Так ты турок? Хм… И зачем ты сюда приехал?

– Я хочу учиться, – честно ответил Салим.

– Учиться? А что, в Турции ты не можешь учиться?

Г. достал из-под блокнота листочек и подтолкнул к Салиму.

– Читай.

Салим узнал турецкий шрифт – буквы такие же, как в английском, но с завитушками, напоминавшими дари.

Он выучил некоторые разговорные фразы, но знал, что если попытается читать, то будет страшно путаться. Его загнали в угол. Он облизал губы.

– Мистер, пожалуйста, можно воды?

Полицейский кивнул и поднялся.

– Воды? Конечно.

Он вышел и принес бумажный стаканчик, на дне которого плескалось совсем немного воды, только чтобы смочить губы. Приняв стаканчик, Салим почувствовал, что надежды на милосердие нет. Он посмотрел на листок и начал произносить слова уверенно, как только мог. Закончив, он поднял глаза на полицейского.

– Переведи, пожалуйста, – спокойно сказал Г., доставая пачку сигарет из кармана. Он постоянно прикуривал новую сигарету.

Салим оцепенел: он понял, что с ним играют. Горло его сжалось, он начал чаще дышать. Полицейский ждал ответа.

– Ты не из Турции, – спокойно сказал он наконец, глядя, как Салим ерзает на стуле. – Спрашиваю еще раз: откуда ты?

Он очень отчетливо произнес каждое слово, чтобы вопрос и его важность были понятны.

– Из Афганистана, – сдался Салим.

– А-а, из Афганистана. Как ты сюда добрался?

– Из Турции.

– На лодке?

– Нет, – помотал головой Салим, – на самолете.

– Без паспорта?

– У меня есть паспорт, но мой друг… Паспорт у него.

– Давно ты здесь?

– Неделю, – неуверенно сказал Салим.

Ему казалось, что чем больший срок он назовет, тем больше рассердится этот человек.

– Ты хочешь остаться в Греции?

Салим отрицательно покачал головой.

– А куда ты хочешь поехать?

– В Англию.

– В Англию… – Полицейский обдумал этот ответ, прежде чем спрашивать дальше. – Сколько тебе лет?

– Пятнадцать.

Если признаться, что ему семнадцать, он уже не будет считаться несовершеннолетним и его могут отправить в Афганистан.

– Пятнадцать? – Мужчина поверил этому так же мало, как и остальным ответам Салима.

– Да.

Вспоминая, какой мрак они оставили за спиной, уезжая из Кабула, Салим убеждал себя, что даже у самого жестокого полицейского смягчится сердце и его, одинокого подростка, пожалеют. Г. снова вышел и вернулся с банкой газировки – дети во многих странах любили этот апельсиновый вкус. Открыв банку, полицейский подтолкнул ее к Салиму, а сам подкурил новую сигарету.

– Плохи твои дела, – просто сказал он.

Салим смотрел на него. Спорить он не мог.

– Если ты не расскажешь правду, станет только хуже.

Здесь, вдали от семьи, Салиму нечего было терять. Измученному и отчаявшемуся, ему показалось, что тон у полицейского стал мягче, как если бы отец делал выговор сыну. Салим отхлебнул большой глоток из баночки. Тепловатая жидкость покалывала рот пузырьками и окутывала горло сладостью. Тихое шипение только что открытой газировки успокаивало.

– Я расскажу вам, – едва слышно начал Салим, – я расскажу вам свою историю.

Г. откинулся на спинку стула, глубоко затянулся сигаретным дымом и кивнул, а Салим погрузился в ночь своего прошлого – страшную, словно ад.

Салим

33

– Жди здесь. Доктор сейчас придет.

Дымище вышел. Доктор? После бессонной ночи у Салима путались мысли. Сосредоточиться удавалось с трудом.

Через час в помещение вошел мужчина с медицинским саквояжем из рыжей кожи, одетый в рубашку и брюки. Перекинутый через руку белый халат свисал почти до пола. Доктор был плотного телосложения. Казалось, пуговицы на его рубашке вот-вот разойдутся. Круглое лицо обрамляли уныло обвисшие щеки. Он напоминал русского героя мультфильма, который Салим смотрел когда-то на видеокассете с черного рынка.

Входя, доктор что-то пробормотал. Он бросил халат и саквояж на стол и достал стетоскоп, крошечный фонарик и пару резиновых перчаток. Затем сел на стул полицейского Г. и жестом подозвал Салима. Тот медленно подошел.

Доктор смерил его взглядом, поднялся и начал осмотр. Он светил фонариком Салиму в покрасневшие глаза и пересохший рот. Потом махнул рукой, чтобы он снял футболку. Поднимая руки, тот чувствовал собственный запах застарелого пота, но доктора это, похоже, не смущало. Поднеся к груди Салима стетоскоп, он слушал, а подросток тупо смотрел в землю. Внимательно разглядев его подмышки, доктор снова опустился на стул и постучал пальцем по пуговице джинсов.

– Снимай, – сказал он.

Кровь бросилась Салиму в лицо.

– Нет! – выпалил он, отступая на несколько шагов, чтобы между ним и доктором оказался стол.

– Сними, – устало вздохнул доктор, – я должен посмотреть.

Он взглянул на часы, потом выжидающе воззрился на Салима. Тот стоял, скрестив руки, от гнева у него даже мурашки побежали по коже. Доктор несколько секунд терпел, барабаня пальцами по столу, но скоро его выражение лица стало серьезным. Сверля Салима взглядом, он очень твердо сказал:

– Снимай. Немедленно.

По его тону Салим понял, что ему не отвертеться. Он почувствовал себя маленьким и одиноким как никогда. Перед тем как подчиниться, он сделал несколько глубоких вдохов. Заплетающиеся от волнения пальцы еле справились с пуговицей и молнией, но наконец он спустил джинсы до колен. Трусы болтались на нем, прикрывая бедра. Салим смотрел в потолок.

– Снимай. – Доктор коснулся резинки его трусов и начал натягивать перчатки.

Салима бросило в жар. Да чего же хочет этот доктор?!

Он слышал собственное горьковатое зловонное дыхание, и ему хотелось вытолкнуть из своего тела унижение вместе с этим воздухом. Он спустил трусы до колен. Доктор, пристроив на носу очки, заинтересованно уставился ему в пах. Потом извлек из саквояжа сантиметровую ленту. Салим с раннего детства не раздевался догола перед кем бы то ни было. Он еле сдерживался, чтобы не двинуть любопытного доктора кулаком по очкам, – в то же время ему хотелось свернуться в клубочек и завыть. Но прежде чем он успел что-то сделать, осмотр закончился.

– Все. – Взмахом руки доктор позволил Салиму натянуть одежду и принялся что-то строчить в блокнотике. – Проблемы со здоровьем есть?

– Нет, никаких проблем, – ответил Салим, поспешно застегивая джинсы.

– А сколько тебе лет?

Снова этот вопрос… Салим сообразил, что доктор приходил именно для того, чтобы это выяснить. И поэтому он так внимательно смотрел ему между ногами – это место больше всего изменилось за последние несколько лет.

– Пятнадцать, – буркнул Салим.

– Хм…

Доктор на миг задержал взгляд на его лице, написал что-то еще, собрал свои инструменты, подхватил белый халат и вышел, не сказав больше ни слова.

Оставшись один, Салим принялся мерить комнату шагами. От усталости он злился еще больше. Он крикнул, и звук отразился от стены. Тогда он закричал снова, на этот раз громче. Потом коснулся стены лбом и ладонями и ощутил холодок. Стена была реальной. Более реальной, чем что-либо еще. Он уперся правой рукой в стену, на этот раз сильнее.

Салим снова и снова бил ладонью по холодной стене, все более неистово, а в голове крутились события последних суток. Вот он выходит из ломбарда и полицейский хватает его за локоть; вот ему в лицо пускают дым, а врач разглядывает его гениталии внимательнее, чем когда-то пограничники смотрели документы его семьи; вот мадар-джан в отчаянии мечется по гостинице или разыскивает его на улице… Вот Самира, напуганная и немая… Вот отец наблюдает за ним и осуждающе качает головой… Вот крошечная грудка Азиза с трудом приподнимается… Эти образы мелькали перед глазами Салима, будто шквал падающих ракет, осыпая осколками его плечи и голову, но бежать было некуда, он ничего не мог сделать.

Теперь Салим, плачущий и охваченный злобой, колотил по стене уже обеими руками и не заметил, как за спиной открылась дверь.

– Эй, полегче!

Полицейский Г. положил руку ему на плечо. В уголке его рта, прилипнув к нижней губе, еле держалась сигарета.

– Спятил?

Салим отвернулся и сполз на пол. Эта вспышка измучила его. Он не ел со вчерашнего дня. Полицейский, словно прочитав его мысли, вышел, а после вернулся, держа тарелку с кусочками курицы и хлебцем.

– Поешь.

Салим дышал уже не так тяжело, хотя ладони пульсировали болью. Раздавленный, он повернулся к столу, уставился в тарелку и принялся жевать один кусок за другим, не чувствуя вкуса. Полицейский наблюдал за ним, словно за экспонатом в стеклянной банке. Увлекательное зрелище для тюремщика!

Салим съел все, не поднимая глаз и не промолвив ни слова. Он думал о том, что если прекратится урчание в животе, то, может быть, удастся найти выход из этой ямы. Найти способ вернуться к матери.

Салим

34

Двое турецких полицейских вытаращились на лодку, набитую беженцами. Вместе с дюжиной других задержанных нелегалов Салима погрузили в нее, словно скот, и привезли обратно в Измир. Турецкие власти были не в восторге, но не могли отказаться принять их. Беженцев всегда возвращали в предыдущую страну, и разбираться с ними приходилось там. Это служило источником неослабевающего напряжения между греками и турками, и они не давали друг другу спуску.

Салим видел, как греки ухмылялись, высаживая пленников на турецкий берег и передавая документы. Полицейские перекинулись едва ли несколькими словами, но выражения их лиц передавали все.

«Мы избавились от проблем. А вы получите и распишитесь», – читалось на лицах греческих офицеров.

«Спасибо за доставку», – взглядами саркастично отвечали им турецкие коллеги и вымещали свое раздражение на беженцах, хватая их за плечи и толкая к фургону, ожидавшему в порту.

Задержанные кое-как устроились в страшной тесноте. Через единственное оконце поступало слишком мало воздуха, чтобы нормально дышалось в фургоне, набитом беженцами, которые томились в греческих тюрьмах сутками, неделями и месяцами.

С тех пор, как все это началось, Салим постоянно обещал, что немедленно уедет из Греции, если только его отпустят. Его мольбы тонули в бездонном колодце таких же слов – власти уже слышали все это от других иммигрантов, которым грозила депортация.

Салиму так хотелось стать исключением из правил! Чтобы он мог оглянуться и вспомнить, как его должны были вот-вот выслать из страны и окончательно разлучить с семьей, а он этого избежал. Но все – лавка, на которой он сидел, запахи, люди, нависавшие над ним, – все говорило о том, что он ничем не отличается от своих случайных попутчиков.

С ним ехали африканцы, выходцы из Восточной Европы, – Салим понял это по их внешности и по незнакомому языку – и даже несколько турок. Ни одного афганца, кроме него. От этого он особенно остро ощущал одиночество и в то же время испытывал облегчение. Он чувствовал, что разговоры не помогают, и ему хотелось молчать.

«Что думает мадар-джан? Как она объясняет мое отсутствие? Смогла ли она найти ломбард? Что, если они пошли на вокзал и ждали меня там? А если они сели на поезд и до последнего момента надеялись, что я вот-вот появлюсь? Теперь они могут быть где угодно. Мадар-джан, ты, наверное, просто с ума сходишь! Как мне снова тебя отыскать? Что я могу сделать один?»

У Салима в душе бушевала гроза – минуты затишья прерывались вспышками ужаса и градом уколов совести.

«Рошани. Свет».

Он коснулся своих часов. Прошло два дня с момента его ареста.

«Вот если бы отложить ломбард на завтра… Мы бы заглянули туда по пути на вокзал. Вот бы нам пойти всем вместе». – «Мы никогда не доберемся до Англии, если будем прятаться в комнате каждый раз, когда нас охватывает страх».

Салим понурился. Этот разговор снова и снова звучал в его памяти.

«Зачем я огрызнулся на нее? Пожалуйста, Господи, не допусти, чтобы это оказался последний раз, когда я с ней говорил».

Он вспомнил вечер, проведенный с отцом перед тем, как его забрали. Воспоминания, не дававшие покоя совести, нанизывались на нить памяти, словно бусины тасбиха…

Они долго ехали в тесноте. Когда их выгрузили из фургона и загнали в какое-то мрачное здание, это показалось им передышкой. Задержанных завели в большую камеру, и каждый попытался найти пятачок бетонного пола и заявить на него права.

Салим устроился у стены из шлакоблока и, надеясь, что никто на него не смотрит, коснулся щиколотки. Деньги все еще лежали там, где он их спрятал. Он молился, чтобы его не стали обыскивать. Если деньги конфискуют, у него совсем ничего не останется.

Прошло несколько часов. Из отхожего места в углу разносилось зловоние. Двое мужчин рыдали, даже не пытаясь прятать лицо. Всякое достоинство давно осталось в прошлом.

Салим закрыл глаза. Беженцев выводили из помещения по одному, иногда по двое, на допрос. Кто-кто возвращался, кто-то нет. Было не ясно, что это означает. Когда охранник указал на Салима, тот поднялся и пошел за ним. Ему приказали сесть за маленький столик. Полицейский, сидевший напротив, переводил взгляд с Салима на документы на столе.

«Не забывай, как ты отвечал в Греции. Говори то же самое».

Начался допрос. Салим уже знал, как это происходит.

– Откуда ты? Почему уехал из Турции? Что делал в Греции? Кто ехал с тобой? Сколько тебе лет? Говори правду: сколько тебе лет?

– Я из Афганистана. Я не хочу быть беженцем в Турции или Греции. Я один. Мне пятнадцать.

Ему в основном удавалось отвечать по-турецки, а там, где слов не хватало, он выкручивался с помощью английского. Казалось, полицейского это забавляет.

– Пятнадцать? Хм… – Знакомая недоверчивая ухмылка. – Почему ты уехал из своей страны?

Салим решил говорить начистоту, по крайней мере хоть в чем-то.

– Я хочу в Англию. В моей стране Талибан. Они опасные. Они убивают. У нас не было денег, работы, мы не могли учиться.

Что, если они собираются отправить его на родину? Он не мог вернуться. Один он бы там не выжил.

– Ты воевал?

– Нет! Я учился. Мой отец был инженером. Они забрали моего отца… и убили его.

У Салима разрывалось сердце от этих слов, но, похоже, они все еще сомневаются. С него уже содрали кожу, ему перемыли все кости, разделали, как тушу после убоя, а им все мало!

– Ты не хочешь оставаться в Турции?

Салим помотал головой.

– Но ты немного знаешь турецкий.

Салим кивнул, не зная, поможет это ему или навредит.

– Ты знаешь кого-нибудь в Турции? Ты жил здесь?

Эти вопросы казались более опасными. Салим сказал, что познакомился здесь с несколькими мальчиками, но не знает, где они сейчас. Он признался, что жил в маленьком городке и работал на ферме, но солгал, что не помнит названия города, и уверил полицейского, что возвращаться туда не хочет.

Полицейский вышел и вернулся с еще одним человеком. Они стояли у входа в комнату для допросов и тихо о чем-то говорили. Салим не слышал слов и не мог ничего прочитать по загадочным выражениям их лиц. Удачно ли он ответил? Не показалось ли им, что он лжет? Что они собираются делать?

У него раскалывалась голова. Запах человеческих тел, голод и сигаретный дым отдавались в ней пульсирующей болью. Салим устал. Ему казалось, что стул слишком жесткий для его костлявого тела.

Двое вошли в комнату.

– Ты должен уехать из Турции.

Салим кивнул.

– Ты не должен возвращаться в Турцию. Если тебя арестуют где-то еще, говори, что никогда не был в Турции. Не говори по-турецки. Ты немного знаешь английский, этого достаточно.

Салим не совсем понимал, что означают эти предупреждения. Выглядело все так, словно они собираются завязать ему глаза, покружить на месте, а потом вытолкнуть в неизвестность. Они собирались выслать его обратно в Грецию? В Иран? Полицейскому не понравилось молчание Салима. Возможно, он неправильно его истолковал. Во всяком случае, он подошел и ударил Салима.

Тому стало вдруг очень страшно.

– Если тебя снова поймают в Турции, ты об этом пожалеешь.

Еще один удар. Ухо пронзила боль. Салим не поднимал головы.

– Ты понял, что я сказал? Ты же говорил по-турецки? Почему сейчас перестал?

– Я понял, – с трудом выдавил Салим.

Полицейский схватил его за локоть и поволок через все здание к выходу на улицу. У Салима заплетались ноги, он спотыкался, пытаясь не упасть.

Солнце ударило по глазам, и он инстинктивно поднял руку.

От сильного толчка в бок Салим упал на землю. Его ударили ногой слева по ребрам. В раскрывшийся рот попала земля.

– Может, тебе и вправду пятнадцать. Ты падаешь как мальчик, а не как мужчина, – рассмеялся полицейский. – Чтобы в Турции ты больше не попадался! Найди, как уехать, и не возвращайся.

Салим осторожно поднялся на ноги и кивнул. Его отпустили. Полицейский вернулся в здание, хлопнув дверью. Салим остался снаружи. Он постоял некоторое время, сомневаясь: это могла быть ловушка или проверка. Дверь не открывалась. Никто за ним не выходил.

Салим сделал несколько шагов. Ничего не произошло. В нем закипел адреналин, и он бросился бежать. Он мог спастись! Салим мчался по тихим улочкам и петлял между какими-то зданиями. Он не знал, где находится и куда бежит, но понимал, что нужно убраться от полицейских подальше, пока они не передумали.

Упершись руками в колени, он, задыхаясь, остановился. Во рту пересохло. Он попытался отплеваться от набившейся в рот земли. Желудок скрутило, и Салима вырвало на стену желчью. Левую сторону тела пронзило болью. Тяжело дыша, он ждал, пока все пройдет.

Позади шагов не слышалось. Никто за ним не гнался. Полицейские его не преследовали. Они его не искали, но ясно дали понять, что попадаться он не должен. Следовало уехать из этого города как можно скорее. Кое-какие деньги у него были. Мог ли он снова попасть в Грецию без паспорта и вообще без каких-либо документов?

«Что мне делать? – подумал он. – Мадар-джан, скажи, пожалуйста, что мне делать».

«Сосредоточься. Думай. Ты можешь».

Он постарался успокоиться, потому что мысли начали беспорядочно разлетаться. Когда буря в голове чуть стихла, он услышал мамин голос: «Найди еду и безопасное место. А потом возвращайся в Грецию».

Салим огляделся вокруг и не увидел ни единого магазина или киоска. Здесь не к кому было подойти. Теперь он стал как мальчишки в сквере Аттики. Он разделил их судьбу, выпав из своей, лишившись своих преимуществ – паспорта и семьи. У него не было драгоценностей на продажу. Он мог рассчитывать лишь на припрятанные деньги. Становилось страшно от историй, которые он слышал в сквере, от того, через что пришлось пройти выжившим.

Но в голове начало проясняться. Тыльной стороной руки он вытер рот.

«Наверное, я ужасно выгляжу».

Петляя по улочкам, Салим направился к более оживленным районам в поисках самого необходимого: еды и крова. И способа добраться до Менгена.

В голову ему пришел только Менген. Там он мог обратиться к Хакану и Синем, чтобы они помогли разыскать мать. Ему стало легче при мысли, что он может снова оказаться в их доме.

Еда нашлась легко: он слишком отчаялся и устал, поэтому мог и заплатить за нее. Ему нужны были силы на будущее. В магазине скривились, но приняли пропотевшие евро, которые он вытащил из носка.

Посыпанный кунжутом хлебец, самая дешевая еда, которую он смог найти, успокоила его бунтующий желудок. Перевалило за полдень. В голове билось множество молоточков, убаюкивая его. Салим чувствовал, как его сверлят глазами, может быть, даже показывают пальцами.

Он нашел общественный туалет и постарался как можно чище отмыть лицо, а потом, набирая воду в сложенные ладони, облил тело, сантиметр за сантиметром. Левой рукой он двигал осторожно – болел бок.

Мальчики в Афинах рассказывали, как добирались до Греции. Кто-то – на суденышках контрабандистов, кто-то – в грузовиках, перевозимых на пароходах. Оба способа были опасными. Все слышали, как люди тонули или гибли, раздавленные грузовиками в порту. К тому же Салим даже не знал, где искать контрабандистов. Лучшим выходом казалось проделать длинный путь в Менген, собраться с силами и составить хороший план.

Решение далось нелегко, но из общественного туалета Салим вышел почти успокоившимся. Ему показали путь на автобусную станцию. Автобус до Менгена отправлялся через шесть часов. Он купил билет и принялся ждать.

Под мерный рокот двигателя Салим заснул. По крайней мере между этим городом и Менгеном не было пограничников и полицейских. А еще в этой стране он хотя бы мог разговаривать с людьми. Его голова билась о твердую спинку кресла на каждом ухабе дороги. Салиму снилось, что он едет в автобусе, а рядом сидят мадар-джан, Самира и Азиз. Все они ехали в Менген, спрятав под сиденьем сумку с драгоценностями и вещами.

Поездка в Менген оказалась дольше, чем ему помнилось, но сам городок с виду не изменился и выглядел гостеприимным. Салим увидел мечеть, возле которой подошел к Хакану в тот первый день. Это воспоминание грело душу.

Он прошел мимо магазинчика, в котором они с Кемалем шутки ради воровали сигареты и печенье. Хозяин стоял спиной к витрине, раскладывая на полках коробочки со сладостями. Салим засунул руки поглубже в карманы и не остановился.

Вечерело. Салим издалека увидел свет в окне Хакана и Синем. Ему хотелось броситься туда, но, чтобы не напугать хозяев, он зашагал медленнее, раздумывая, что им сказать. Дыхание его участилось, руки дрожали, когда он постучал в дверь.

Подошел Хакан. Едва узнав мальчика, он широко раскрыл глаза.

– Салим!

– Господин Йылмаз, – начал Салим, – мне больше некуда пойти…

– Входи, входи! – Хакан выглянул за дверь. – А где же?..

– Они не со мной, – просто ответил Салим.

Сжав губы, Хакан провел его на кухню и позвал Синем. Та, похоже, еще больше удивилась, увидев гостя, и обняла его. Салим закрыл глаза. Ему было приятно, что его тепло принимают, но он чувствовал себя таким грязным, что хотелось отстраниться. Синем принялась готовить чай и разогревать еду. Хакан и Салим сели за стол.

– Где твоя мама? И братик с сестричкой? С ними все в порядке?

– Не знаю. Надеюсь, что да, но не знаю. Может быть, они сели в поезд или остались в Греции ждать меня, а я пока не могу туда добраться.

Салим отвечал отрывисто и непонятно, а голос его был таким же надломленным, как и он сам. Хакан и Синем обеспокоенно переглянулись.

– Поешь, сынок. У тебя такой вид, словно ты много дней ничего не ел! – Синем по-матерински хлопотала вокруг него, а Хакан пытался понять, что случилось с семьей после отъезда из Менгена.

– Вы сели на пароход до Афин все вместе? Где вы остановились?

Салим слишком измучился, чтобы выбирать, что можно им говорить, а что – нет. Он рассказал о первой гостинице, а потом об афганцах, которых встретил в сквере Аттики. О том, как они решили съехать из гостиницы, чтобы сэкономить деньги на дорогу. О холодных ночах, которые провели на детской площадке.

Синем сжалась от ужаса, узнав, что Ферейба с детьми ночевала под дождем. А Салим продолжал. Он рассказал о второй гостинице. О купленных билетах. О ломбарде и полиции. У него начал срываться голос, и Синем накрыла его руку своей. Греческая полиция. Турецкая полиция. А потом единственное место, которое пришло ему в голову, – дом семьи Йылмаз в Менгене. В тот миг Хакан и Синем почему-то казались Салиму более близкими людьми, чем родные дяди и тети. Если бы мадар-джан знала, что он с ними, это принесло бы ей облегчение.

Хакан откинулся на спинку стула. Как родители, они подумали о том же. Можно было рассказать Ферейбе обо всем, лишь позвонив в гостиницу, но Салим не знал номера.

– Номер можно поискать, но понадобится компьютер, – сказал Хакан.

– Компьютер? Семья Кемаля! У них есть компьютер!

– Салим, семья Кемаля после той свадьбы переехала. Они здесь больше не живут. Но у меня неподалеку есть друг. Он может помочь. Я схожу к нему. Посмотрим, что можно сделать. Но сначала расскажи все, что помнишь о гостинице.

Салим написал название и по памяти, как мог, набросал схему района. Хакан отправился искать номер телефона, а Синем приготовила Салиму ванну – самое нужное в тот момент.

Теплая вода принесла облегчение его спине, но не мыслям. Долго оставаться тут он не мог. Он должен был возвращаться в Грецию.

Салим надел одежду, приготовленную Синем: рубашку и брюки, из которых вырос один из ее сыновей. Хакан принес хорошие новости. Ему удалось найти в Интернете номер нужной гостиницы. Салим, дремавший на диване, оживился:

– Я должен позвонить! Я должен позвонить сейчас! Вдруг они еще там!

– Понимаю, – ответил Хакан с улыбкой, но не очень уверенно, – у меня есть карточка. Можем попытаться… Но, Салим, ты должен понимать, что твои родные могли сесть в поезд. Если в гостинице их не окажется, это не означает ничего плохого.

Салим кивнул. Он обрадовался, что Хакан и Синем рядом. Удастся связаться с семьей или нет, но он знал, что, когда повесит трубку, лучше в одиночестве не оставаться.

Хакан прочитал инструкцию на оборотной стороне карточки и несколько раз набирал длинный номер, пока в конце концов их не соединили. Он протянул трубку Салиму. Тот слушал гудки, одной рукой держа трубку, а другую сжав так, что побелели костяшки пальцев.

Щелчок. Затем стало слышно, как кто-то откашливается и что-то бормочет.

Салим узнал голос старого хозяина гостиницы.

– Мне нужно поговорить с мамой! Пожалуйста! Мама там?

Он выпалил все это, смешивая английский, турецкий и фарси. От волнения речь не поспевала за мыслями.

– Кто это? – Голос в трубке звучал неуверенно и настороженно.

Хакан осторожно придержал Салима за локоть, советуя успокоиться. Салим глубоко вздохнул.

– Это Салим, – сказал он, переходя на английский, – я жил у вас в гостинице с мамой. Мне очень нужно с ней поговорить! Пожалуйста! Она у вас с моим братиком и сестрой!

– А-а, это ты, мальчик? Твоя мать ждет тебя. Она в комнате. Позвони позже, я сейчас занят.

– Я не могу позвонить позже. Я должен поговорить с мамой сейчас! Пожалуйста!

– Хорошо-хорошо, – пробормотал старик, уловив отчаяние в его голосе, и добавил что-то непонятное на греческом.

Тишина длилась целую вечность. Хакан и Синем обеспокоенно смотрели на Салима.

Наконец в трубке послышался голос Ферейбы. Салим подпрыгнул и, словно животное на привязи, забегал по кругу, насколько позволял шнур телефона.

– Салим? Салим, бачем, это ты? – спросила она дрожащим голосом.

– Да, мадар-джан, это я.

– Бачем, где ты? Слава Богу, что ты позвонил! Я так волновалась!

– Мадар-джан, я в Менгене, у дяди Хакана. Меня поймали полицейские и отправили в Турцию.

– Полицейские? Господи, значит, ты в Турции!

Ферейба лихорадочно пыталась сообразить, что скрывается за этим ответом.

– Ты как? Тебя не били?

– Мадар-джан, со мной все в порядке. Я вернусь в Грецию, но не знаю, сколько времени это займет.

Они оказались перед сложным выбором. Но непростое решение было, пожалуй, единственно возможным и верным. Салим заговорил об этом первым.

– Мадар-джан, у вас есть паспорта и билеты на поезд. Бери Самиру и Азиза, и как можно скорее отправляйтесь в Англию. Мне нужно найти способ добраться до Афин, и я не знаю, как скоро это получится. У меня ведь нет документов. Но если вы останетесь ждать меня, Азизу может стать хуже.

– Я могу отправить тебе паспорт. По адресу Синем-джан, – сказала Ферейба, – но есть ли у тебя деньги, Салим? Или в полиции все отобрали?

– Нет, у меня остались деньги из ломбарда. Если пришлешь мне паспорт, я могу поехать тем же путем, что и раньше. И тогда ты оглянуться не успеешь, как мы уже встретимся в Англии.

Часть его души хотела, чтобы мадар-джан отказалась и пообещала ждать его в Греции, чтобы они все вместе отправились в Англию. Конечно, она желала того же, но им следовало учитывать больное сердце Азиза.

– Хорошо, сынок. Да хранит тебя Бог! Салим-джан, дай мне адрес, и я вышлю тебе паспорт. Твоя подруга, Роксана, пришла на вокзал. Она увидела нас и узнала. Очень добрая девочка. Сказала, что зайдет к нам сегодня. Она сможет помочь мне отправить паспорт.

Мадар-джан встретилась с Роксаной? Салим обессиленно опустился на стул и оперся лбом на руку. Его захлестнула горячая волна благодарности.

«Спасибо, Роксана. Спасибо».

Хакан похлопал его по плечу. На карточке оставалось мало времени.

– Мадар-джан, скоро нас могут разъединить.

Обернувшись к Хакану, он спросил адрес. Тот записывал его на бумажке, а Салим сразу диктовал.

– Салим-джан, бачем, я вышлю тебе паспорт и билет на поезд. Прости, но нам придется уехать. Может быть, завтра. Нужно показать Азиза доктору. Пожалуйста, береги себя! Перед каждым решением читай молитву и держись настороже. Поверь, сынок, мне жаль, что приходится…

Настала мертвая тишина. Салим сидел, покачивая трубку в руках. Голос матери исчез, и для него все изменилось. Он остался один. Семью Хайдари ожидала спокойная ночь, когда они могли относительно мирно спать. Роксана встретила его родных и могла помочь им двигаться дальше, а Ферейба испытывала облегчение от того, что Хакан и Синем приютили Салима. Сегодня Хайдари, если бы отвлеклись от мыслей о будущем, могли немного отдохнуть.

Салим дополз до знакомого матраса и через несколько секунд провалился в сон.

Он проснулся утром и увидел ту же потрескавшуюся штукатурку, на которую смотрел столько месяцев. Скользнул глазами по маленьким пока еще трещинкам, где отслаивалась краска и просматривалось покрытие потолка. Потом пробежался пальцами по волосам и плечам. Коснувшись бока, Салим скривился от боли. Казалось, его тело тоже покрыто трещинами там, где под непосильной ношей он начал ломаться, обнажая миру свою истинную сущность.

Салим не знал, который час. Сквозь тонкие занавески проникал свет раннего утра. Туман рассеивался. Салим проспал больше двенадцати часов. В голове у него прояснилось.

Он решил ждать паспорт. Это могло занять недели две. Целых две недели без доходов! Оставалось лишь одно. Салим поднялся и застегнул рубашку. Он собирался вернуться на ферму.

Полат плевался и кривился, но от помощи не отказался. Махнув рукой, он отправил Салима в поле. Армянка посмеивалась, словно все это время знала, что он вернется. Покачивая головой, она продолжала работать, что-то бормоча себе под нос. Салим не смог бы ничего понять, даже если бы она кричала во весь голос.

И все же он понял: «Какой в этом смысл? Ты собрал сумки, сел на корабль, молился… И зачем все это? Ничего не изменилось. Потому что ничего не может измениться. Ты пытаешься вырваться с этих полей, но они только глубже засасывают тебя».

Салим ничего не ответил, но на миг остановился и встал спиной к солнцу. Его густая темная тень легла между рядами помидоров. Она ошибалась. С тех пор как он в прошлый раз приходил на эту ферму, многое изменилось. Теперь он стал настоящим беженцем. Но он видел море. Слышал плеск волн и дышал соленым воздухом. От каждого шага на своем пути он менялся, и сама его сущность перекраивалась бесповоротно. Он переплыл море один раз и переплывет второй, теперь уже без семьи. В нем произошли небольшие, почти невидимые изменения, которые давали силы проделать это самому.

Ферейба

35

Ни одной матери я не желаю оказаться в такой ситуации. Нет ничего сложнее, чем встать перед подобным выбором.

Меня гнетет чувство вины. Оно настолько сильное, что приходится собирать все силы, чтобы переставлять ноги и идти дальше.

Как Салим попал обратно в Менген? Я не узнаю этого, пока снова не увижу сына. Не следовало выпускать его из гостиницы. Я его мать и должна была вести себя соответствующе. Говорить и настаивать на своем. В тот день у меня мурашки побежали по телу, когда он заговорил о том, чтобы пойти на рынок. Есть ли для матери более страшный грех, чем не послушаться своей интуиции? Но я отбросила дурные предчувствия, потому что хотела дать ему свободу. Его отец считал, что это необходимо, чтобы стать мужчиной.

Махмуд иногда заблуждался. Сейчас, отсюда, мне ясно это как день. Он принимал решения, полагаясь на собственный разум, придерживаясь того, что считал правильным, логичным и здравым. А оказалось, что все это – лишь романтические миражи, которые обманули нас. В Кабуле не осталось места всем этим надеждам. Я знала это. Я говорила ему. Мы должны были уехать давным-давно, вместе с моими сестрами, в поисках безопасного места. Не следовало нам разделяться. А я позволила мужу пренебречь моей интуицией. И когда Бог посылал нам предупреждения, мы заносчиво задирали нос.

Однако возненавидеть Махмуда сейчас – еще одно святотатство.

Его нет с нами, но я не могу стереть из памяти наши разговоры. Не могу перекроить путь, который мы прошли вместе. Я была с Махмудом, потому что любила его и хотела проявить уважение к выбору, который мы сделали. Он угощал весь мир сладким нектаром своей доброты. Прилетела одна пчела, потом вторая, потом целый рой. Они кружили вокруг него, а потом начали жалить, впрыскивая свой яд. Даже после его смерти я слышала их гудение. Они крутились около нашей семьи. Но тут уж я сама виновата. Я выпускала Салима, моего первенца, за порог, в безжалостный мир, а теперь плáчу, что однажды он не вернулся. А ведь я клялась, что никогда не стану такой матерью.

У меня были причины сделать такой выбор. Азиз выглядел ужасно. Он перестал набирать вес. Я смотрю на его напряженное личико и вижу, как на виске пульсирует крошечная голубая жилка. Позвонки на его спинке выпирают, словно бусинки четок. Если я хочу, чтобы малыш дожил до новой встречи с братом, то должна найти того, кто окажет ему помощь. Я держу его на руках, и он такой легкий… Мой младший сын. Я буду носить его на руках сколько хватит сил – так я смогу оставаться матерью. Когда он просыпается, я наблюдаю за его движениями. Я вижу в нем Салима. Азиз очень похож на старшего брата – такой же упрямый и выносливый. Каждый борется по-своему. Салим может сам стоять на ногах. Когда его голос долетел до меня из спокойного и безопасного дома Хакана и Синем, я поняла, что он сумел найти свой путь.

Я сделала выбор. Мы сели в поезд и уехали из Афин. Могла ли я поступить иначе? Да. Но интуиция говорит мне, что Азиз не выдержал бы этого. Прости меня, Салим, но нам пришлось уехать, не дождавшись тебя. Ради твоего брата – я знаю, что ты злишься на него и в то же время его обожаешь, – я снова отправилась в путь.

Нет ничего страшнее, чем делать выбор между детьми. Если спросить, какая рука мне нужнее, левая или правая, я смогу ответить. Но выбирать между двумя детьми – это рвать сердце на тысячи клочков. Дети благословенны небом. Каждый их вздох, каждая улыбка, каждое прикосновение – это глоток воды в пустыне. Ребенком я не знала этого, но, став матерью, поняла. Я усвоила эту истину, когда мое сердце взлетало и падало, танцевало и болело за каждого из моих детей.

Самира молча смотрит на меня. Она уже не девочка. Ее тело приобретает изящные очертания, она становится маленькой женщиной. Слава Богу, она выглядит намного более разумной, чем я в ее возрасте. Я была наивной. Вспомнить только, до какой степени я доверяла людям – мальчику из сада, Кокогуль… Мне кажется, дочка молчит, потому что знает: слова не имеют смысла и ничего не решают. С самого нашего отъезда из Кабула Самира держалась стойко, словно взрослая. О младшем братике она заботилась так же, как и я. Когда Азиз заходился плачем, обливаясь пóтом, она укачивала его. Она терпеливо кормила его, когда он отталкивал еду. Она взваливала наши сумки себе на плечи, когда мне отказывали силы. Все это значит намного больше, чем не сказанные ею слова. И все же я тоскую по ее голосу. Больше всего на свете я хочу услышать ее смех.

Самира скучает по Салиму. Без него она не может быть собой и не заговорит, пока он не вернется. Пока мир не отдаст ей хоть что-нибудь из того, что без конца отбирает. Ее сердце – отражение моего, и ради нее я сдерживаю слезы. Хватит с меня тревог, страхов и потерь. Я устала жить загнанной в угол. Каждое утро, когда я просыпаюсь и вижу, что ничего не изменилось, мне кажется, что от меня ничего не осталось.

Если бы не мои дети, так бы все и было. Но ради них я пока держусь.

Я еще могу отыскать Салима. Обнять его, услышать его голос и вернуть его в семью. Но даже если мне настолько повезет, я уже не стану прежней. Я навсегда останусь матерью, отказавшейся от своего сына. В этом аду я живу и буду жить.

Поезд тронулся, и теперь мы едем в Италию. Люди поглядывают на нас, но наши билеты и документы пока что никто не ставил под сомнение. До сих пор нам везло. Бог нас берег.

Самира смотрит в окно. Азиз прислонился к ее плечу. Дочка думает о старшем брате и сомневается, что я сделала правильный выбор. Я ничего не могу ей объяснить. Этого словами не выразишь.

Салим

36

Каждый день Салим мчался домой – он не мог дождаться, когда ему пришлют паспорт и билет на поезд. Через неделю после возвращения он робко подошел к Хакану и протянул ему несколько банкнот за свою комнату. Хакан покачал головой и велел Салиму больше не касаться этой темы. Салим закусил губу и кивнул – не очень красноречивый, но понятный знак благодарности.

Прошло десять дней, но от матери он так ничего и не получил. А еще хуже становилось от того, что со дня возвращения Экин не оставляла его в покое. Она постоянно вертелась за домом – делала вид, что читает или собирает ароматные травы, которые жена Полата сажала возле кухни. Экин пыталась заявить о своем присутствии и постоянно искоса поглядывала на Салима. А еще она говорила то, чего он не знал и знать не хотел:

– Где ты пропадал? Когда ты не пришел на работу, отец два дня ругался. Тебе повезло, что он снова взял тебя.

Полат иногда загонял дочь в дом, но в целом, похоже, не обращал внимания на ее увлечение Салимом. Гармоничными собеседниками их назвать было сложно: Экин говорила, а Салим слушал, боясь вымолвить что-то, что могли неправильно истолковать. Он прикусывал язык, а Экин рассказывала о школе, радио и о многом таком, чего он просто не мог знать.

Прошло шестнадцать дней, а паспорт так и не прислали. Салим перестал спать по ночам. Хакан позвонил в гостиницу, но там сказали, что семья Хайдари давно съехала. Оставалось лишь надеяться, что им удалось сесть в поезд. Может быть, им помогла Роксана. Может, они уже успели добраться до Англии, хотя Салим не знал, придумала ли мадар-джан, как попасть из Италии в Англию.

А вот с паспортом дело обстояло иначе. Салим не мог выяснить, удалось ли отправить документы и не вышло ли ошибки с адресом. Документы могли конфисковать. Ему оставалось только ждать. Драгоценная крошечная книжечка с выдуманной датой рождения и фотографией его мрачной физиономии – единственное, что могло спасти его от гиблых мест, о которых рассказывали мальчики из сквера Аттики. Он вспоминал мрачных типов, переправлявших семью через иранскую границу.

Водитель тогда заставил маму заплатить больше, а от других он слышал истории и похуже. В этом подпольном мире отсутствовали законы, правила и гарантии. Некоторым удавалось успешно проскочить через границу. А некоторым нет. Что происходило в темных водах нелегалов и контрабандистов – толком никто не знал. Лишь слухи пенились на поверхности.

В понедельник после обеда Экин прохаживалась за домом. Салим как раз вскапывал землю, раздумывая, что делать, если паспорт не пришлют до конца недели.

– Когда бы я ни увидела тебя, ты по колено в грязи. Бьюсь об заклад, что, когда ты моешься, с тебя стекает черная вода, – широко улыбнувшись, сказала она.

Салим, не поднимая головы, глубже всадил мотыгу в землю. Экин не поняла, почему он не рассмеялся.

– А ты неразговорчивый. Почему ты почти всегда молчишь? Там, откуда ты приехал, ты тоже работал на ферме? Я прожила здесь всю жизнь, но могу поспорить, что ты за день собрал больше помидоров, чем я за все эти годы.

Будь Салим в лучшем настроении, он мог бы сообразить, что Экин пытается его похвалить. Но сегодня она доставляла ему примерно столько же радости, сколько назойливая муха.

На Экин была длинная юбка в складку и блузка. Прислонившись к перекладине забора, она принялась возиться с чулками, подтягивая их до колен. Салим вспомнил Роксану. До чего же они разные!

– А твоя мать тоже работает?

– Нет.

– А твой отец? – не отставала она.

Салим вцепился в рукоятку мотыги. Он начинал нервничать.

– Мне нужно работать, – сказал он, тряхнув головой.

Он изо всех сил сдерживался, чтобы не сорваться, но Экин этого не поняла.

– Я знаю. Ты хорошо работаешь, поэтому папа позволил тебе вернуться. Он сказал, что ты, по крайней мере, не такой, как все. – Она поджала губы. – Я слышала, что некоторые иммигранты привозят с собой наркотики. Папа говорит, что именно поэтому люди часто становятся ленивыми и равнодушными.

– Экин, оставь меня в покое! Я работаю! – заорал Салим.

Он больше не мог ее слушать. От изумления Экин широко раскрыла рот.

– Ты не можешь приказать мне сидеть в доме, – заявила она, гордо выпрямившись.

– Ты ничего не знаешь о моей семье. О том, почему мне приходится работать на этой ферме. Я устал тебя слушать!

– Я знаю больше тебя! – крикнула девочка в ответ. – Ты не умеешь говорить с теми, кто старается относиться к тебе по-доброму. Ты разбираешься только в помидорах и в навозе. А я, по крайней мере, хожу в школу. И от меня не воняет! Тебе бы сначала усвоить кое-что, а ты орешь как сумасшедший!

– Ты так много знаешь? Да ничего ты не знаешь! Я тоже ходил в школу, но никому нет дела до школ, когда на город падают ракеты. И вот мы уехали. И добрались до этой страны. Я работаю, чтобы найти свою семью. Чтобы купить им еды. Знаешь, что такое остаться одному? Никто тебе не помогает. – Голос Салима дрогнул, и он яростно вонзил мотыгу в землю. – Я не знаю, где сейчас моя семья, – тихо и печально продолжил он, не глядя на Экин. – Твой отец думает, что много мне платит, на самом деле я работаю почти бесплатно. И я снова пришел сюда, потому что у меня нет выбора. Совсем. Никакого.

Экин молчала. В кои-то веки.

Салим направил всю свою злость на работу. Он не поднял голову и не увидел, как Экин изменилась в лице. Не увидел, что глаза ее наполнились слезами. Она закусила губу и, дрожа, тихонько ушла. Вонзить мотыгу в землю, провернуть, вытянуть… Вонзить, провернуть, вытянуть… Салим вгрызался в землю, потому что больше ничего не мог делать.

Целую неделю Экин не показывалась. Ее отпугнула эта вспышка гнева. Салим ни о чем не сожалел. С каждым днем он становился все раздражительнее.

Прошло три недели. Салим не перекинулся с Экин ни единым словом. Он не знал, сколько еще удастся жить надеждой на то, что паспорт все-таки пришлют.

А потом Экин вернулась. Ранним утром Салим, кивком поприветствовав Полата, направился в хлев. Хозяин собирался вспахивать дальнее поле. Обычно он держался сам по себе. Работал целыми днями, но не приближался к Салиму и армянке.

Салим зашел, чтобы проверить кормушки, и оглянулся в поисках ведра – в поилке закончилась вода.

– Салим… – робко прошептала Экин.

– Угу, – проворчал он, не оглядываясь, и начал копаться в куче инвентаря, ища ведро.

– Я… Прости меня.

Теперь Экин стояла буквально в нескольких сантиметрах позади него. Она коснулась рукой его плеча, и Салим напрягся. Извинение? Такого он не ожидал.

– Я не хотела.

Он кивнул, не поднимая головы, молча давая понять, что прощает. Она говорила искренне, а Салим слишком измучился, чтобы злиться. Ее слова оказались важнее, чем он думал. Он вдруг почувствовал, что стал немного больше похож на человека. Очень давно он так себя не чувствовал. Он смягчился.

Пальцы Экин медленно двигались от его плеча к затылку. Салим застыл на месте, не понимая, что она делает. Он боялся пошевельнуться. Ее прикосновение оказалось на удивление нежным – намного ласковее, чем даже ее слова. Экин придвинулась ближе. Салим уже чувствовал на затылке ее теплое дыхание.

«Что она делает? Мне нужно уйти. Я должен…»

Пальцы Экин запутались в его черных как смоль волосах, пробежали по голове и вернулись на шею и плечи. Другую руку она положила на его плечо. Теперь, когда Салим не отпрянул, она придвинулась еще ближе и спрятала лицо у него между лопатками. Что-то в Салиме всколыхнулось. Он закрыл глаза.

Экин мягко подтолкнула его в угол хлева, куда не попадал солнечный свет. Под ногами у них похрустывало сено. Салим послушно переставлял ноги, но не оборачивался. Он не мог на нее смотреть. В сарае царил полумрак, лучи солнца пробивались сквозь щели в настиле крыши.

«Зачем она это делает?»

– Я просто хотела поговорить с тобой, – прошептала Экин так тихо, что Салим не понял, правда ли услышал это или придумал.

Он помимо воли обернулся. Теперь они оказались лицом к лицу, но темнота все скрывала. Экин коснулась его щеки, и Салиму вдруг показалось, что их вечные раздоры ничего не значат. Его руки двигались сами собой, обхватывая ее тонкую талию, гладя изгиб ее бедер и поднимаясь выше. Она коснулась губами его щеки. Он чуть повернул голову, и их губы встретились – неуклюже и влажно. Салим чувствовал, как в нем нарастает беспокойство. Но пока он не открывал глаз, окружающего мира словно не существовало.

– Салим… – прошептала она.

Он открыл глаза и отпрянул, словно наткнувшись на раскаленную плиту.

Рой мыслей вился у него в голове. Что, если зайдет Полат? Зачем он вообще прикоснулся к ней? Он отступил на шаг и наткнулся на стену. Экин замерла, удивленная внезапной переменой.

– Я должен… Тебе нужно уйти, – просто сказал он.

Она застыла на миг, а потом развернулась и выбежала из хлева. Салиму оставалось лишь гадать, чем все закончится. Сердце начинало бешено колотиться от одной только мысли, что ее отец или мать все узнают.

Салим мерил шагами хлев, размышляя, не уйти ли прямо сейчас, пока хозяин не пришел. Прислушиваясь, он ожидал, что вот-вот ворвется кипящий гневом мистер Полат. Никого. Он подкрался к двери и с опаской выглянул. Вдалеке он увидел хозяина – тот продолжал пахать поле. Его жена развешивала белье за домом. Экин нигде не было видно.

Салим с опаской вернулся к работе. Его взгляд метался по сторонам – Салиму не хотелось, чтобы его застали врасплох. Прошло несколько часов, прежде чем его сердце начало биться спокойно. Наконец солнце зашло. Салим обливался пóтом, измученный этим необыкновенно тяжелым днем.

На следующее утро он сидел в грузовике, гадая, не едет ли прямиком в западню, и подошел к ферме с опаской, но, как и накануне, Полат едва обратил на него внимание. Салим весь день был начеку и радовался, что Экин не показывается ему на глаза. Он вспоминал о том, что произошло в хлеву, и не мог понять ее поведения.

«Разве можно девочке прикасаться к мальчику? Ну и бесстыдство…»

Он думал еще и о том, почему Экин подошла к нему. Неужели ее надменный тон и ехидные замечания были просто прикрытием?

Но еще больше Салима озадачила собственная реакция. Он не вырвался. Его тело отвечало ей помимо его воли. Кончики его пальцев еще помнили прикосновение к ее коже, а ладони ощущали изгибы девичьего тела. Ночью он лежал без сна, поглаживал себя по затылку, как это делала Экин, и трепетал от этого ощущения.

Он раздумывал, почему она не появляется: злится или стесняется?

Время от времени Салиму казалось, что он видит Экин, когда она смотрела на него из окна или проскальзывала в дом с черного хода. Она по-прежнему избегала его, а он этому радовался, потому что не знал, что ей сказать.

Он с еще большим нетерпением ждал паспорт, который пообещала прислать мама, и даже ходил по соседям на случай, если конверт с ним по ошибке доставили им. Прошел месяц, все так же без новостей. Хакан и Синем старались не терять оптимизма, но и они начинали думать, что документов он уже не получит, – Салим видел это.

Экин наконец заговорила. Солнце клонилось к закату, когда Салим высадил весь мешок семян, которые дал ему Полат. Настало время зимних посевов, и хозяин решил выращивать сахарную свеклу. Салим сложил инструменты в углу хлева и распрямил натруженную спину, когда услышал шелест сена за спиной, обернулся и увидел у входа худенькую фигурку Экин. Она не подошла к нему, только тихо спросила:

– Ты закончил?

Она смотрела в сторону, стыдливо переминаясь с ноги на ногу. Салим почувствовал, как ей неловко, и его охватила жалость.

– Да, – ответил он, не двигаясь с места.

Расстояние между ними придавало уверенности.

– Тебе не нравится здесь работать. – Она не спрашивала, а утверждала.

Что бы Экин ни собиралась сказать, она это обдумала. Салим представил, как она, глядя на него издалека, подыскивала слова.

– Я думала, что ты, может быть… Я не хотела расстраивать тебя или злить. Я не знала. Возьми это и не возвращайся. Лучше тебе не возвращаться.

И она протянула ему что-то завернутое в лист из тетради.

– Что это?

– Возьми, не спрашивай. И уезжай. Пожалуйста… Пожалуйста, уезжай!

Голос Экин зазвенел, словно у ребенка, готового вот-вот разрыдаться. Она приблизилась на несколько шагов, но держалась настороженно. Возможно, боялась сгореть в огне, если подойдет слишком близко.

Сверток оказался на расстоянии вытянутой руки. Салим взял его. Экин вела себя непредсказуемо, но теперь она изменилась. Салим чувствовал, что она не играет с ним и что ей пришлось принять сложное решение.

Когда его пальцы сомкнулись на свертке, Экин развернулась и убежала прочь. Салим проводил ее взглядом, потом осторожно развернул бумагу. Внутри оказалась толстая пачка турецких банкнот всех номиналов. Салим широко раскрыл глаза, увидев столько денег, что и сосчитать не мог.

Он волновался, складывая и запихивая деньги в карман. Он опасался, что кто-нибудь войдет, но не слышал ничьих шагов. Где Экин это взяла? Салим выглянул во двор и увидел, что поблизости никого нет. Он снова юркнул в хлев и достал деньги. Салим пересчитывал их, и сердце билось как сумасшедшее, он обливался пóтом. Остался один вопрос: принять ли их?

Он тяжело зарабатывал каждую лиру, продал последние украшения мадар-джан за несколько евро, воровал хлеб, чтобы накормить семью, и теперь просто не видел другого выхода. Без этих денег он не мог обойтись и верил, что заслуживает их. Он сунул пачку в карман и прикрыл ее рубашкой. Глубоко вздохнув, Салим вышел из хлева и направился через двор к дороге. Он не оглянулся, чтобы посмотреть, не идет ли за ним армянка.

Он сел в углу, прижав карман к стенке грузовика. Машина тряслась на пыльной дороге, а Салим сидел, опустив голову, чтобы не встречаться ни с кем взглядом.

В его кармане лежал ключ ко многим возможностям. Теперь Салим мог заплатить за нелегальную переправу обратно в Грецию, хотя уже смирился с тем, что паспорт он не получит. Но теперь он мог снова обрести семью. Он понимал, что должен принять решение, и деньги подталкивали его к этому.

А еще он понимал, что Экин украла эти деньги у отца, и теперь вернуться на ферму он не сможет.

«Мне нужны эти деньги. Я слушался, когда мистер Полат приказывал сделать то и это, а потом переделать, когда ему не нравилась моя работа. Беженцы не в том положении, чтобы спорить. С помощью этих денег я могу выбраться отсюда и найти семью. Так разве имеет значение, почему она это сделала?»

И Салим принял решение. Рассказывать хозяевам о деньгах Салим не собирался – он не смог бы ничего объяснить. Ему нужно было как можно скорее отправляться в порт и найти лодку до Афин. Другого решения он не видел.

Убедившись, что Хакан и Синем легли спать, он пересчитал деньги, потом еще и еще раз, пока не убедился, что они настоящие и что этой суммы достаточно, чтобы снова отправиться в дорогу. Денег оказалось намного больше, чем он получил в ломбарде за мамины браслеты.

Салим никогда не видел мать без этих золотых браслетов. Он знал, что когда-то они принадлежали бабушке и это был подарок от нее дочери, с которой они так и не встретились.

Он коснулся отцовских часов на запястье. Наверное, так относилась и мадар-джан к этим браслетам – единственному, что осталось ей от матери.

Салим понятия не имел, где сейчас его мать, но видел ее яснее, чем во время всех этих месяцев, когда они ехали бок о бок, тряслись рядом в автобусах, сидели в тесноте на пароходах, спали в одной комнате и вместе переживали за Самиру и Азиза. Туман рассеялся, и Салим увидел мадар-джан как настоящего, живого человека. Он закрыл глаза и представил мамины объятия, ласковые и прощающие все. Он молился, чтобы на этот раз у него все получилось.

Салим

37

В этот раз прощаться с Хаканом и Синем оказалось еще тяжелее. Салим заручился деньгами и решимостью. Но у него не было документов, чтобы пересечь границу.

Добрые хозяева удивились этому внезапному решению уехать, но не стали его удерживать. Синем засуетилась, складывая еду, две пары шерстяных носков, три футболки и ветровку. Салим свернул одежду и засунул в рюкзачок, который закинул на плечо. Резкий ветер предвещал наступление холодов, и теплые вещи могли его спасти.

Пачка денег лежала в кармане. Ее прикосновение к ноге успокаивало. Салим понимал, что если его арестуют, то деньги найдут, но не мог решиться спрятать их в другом месте.

Он восстановил в памяти свой маршрут и сел на автобус до побережья. У него мурашки побежали по телу, когда автобус проезжал мимо полицейского участка в Измире, где с ним так грубо попрощались.

У Салима вспотели руки. Сейчас, в одиночестве, он мало что мог сделать, чтобы справиться с собой. Он вспоминал слова, которые шептали его родители в тяжелые минуты, в минуты надежды или когда им хотелось обрести мир: «би-сми-Лляяхи-р-рахмаани-р-рахиим… Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного…»

Салим обдумал два известных ему способа попасть в Грецию. Он мог найти перевозчика, и тот доставил бы его на греческий берег. Это стоило дорого. К тому же, почуяв его отчаяние, с него могли запросить за переправу еще больше. Если бы у него ушли на это все деньги, не на что было бы добираться из Греции в Италию.

Мальчишки в сквере Аттики рассказывали, что некоторые приплывали в Афины на торговых судах, перевозивших грузовые автомобили. Джамаль объяснил, как это делалось. Картина вырисовывалась не самая привлекательная: «Сначала залазишь под ходовую грузовика. Для этого выбираешь момент, когда никто не смотрит. В порту много народу, поэтому ждешь, пока водитель и охранники отвлекутся. А когда залез – уже не вылезаешь, пока грузовик не окажется на корабле. И там тоже не высовываешься: ни шороха, ни звука, и неважно, сколько продлится плавание. Трудность еще и в том, чтобы незаметно выбраться с корабля, когда он встанет в порту».

Где-то на полпути от Менгена к порту Салим решил, что попробует переправиться своими силами. Он не рискнул бы связаться с контрабандистами, да и не мог позволить себе потерять все деньги, когда впереди еще такой долгий путь.

Салим вышел из автобуса и нырнул в один из переулков, чтобы разведать обстановку. Он осторожно огляделся по сторонам в поисках людей в форме. Нужно было добраться в порт. День уже перевалил за половину, и вряд ли удалось бы сегодня пробраться на машину, но не мешало найти неподалеку укрытие, чтобы переночевать.

В одном из магазинчиков он спросил, как добраться до порта. Оказалось, что нужно сесть на еще один автобус местного сообщения, который привез его на берег моря. Салим увидел большие суда на рейде и маленькие, которые ходили от причала к причалу, собирая и высаживая небольшие группки людей. Всюду толклись охранники, моряки и пассажиры, поэтому безумный план забраться под ходовую машины казался неосуществимым.

«Прояви смекалку. Действуй очень осторожно».

В порту кипела жизнь. Салим стоял лицом к большой дороге, разделявшей город и доки. За воротами он видел множество контейнеров – большие разноцветные треугольные упаковки с надписями по бокам. Пару из них как раз грузили на корабль.

«Когда контейнер готовят к погрузке – как узнать, куда его отправят?»

Весь вечер он смотрел на корабли, изучал маршруты и процедуру погрузки и запоминал расположение пристаней. Он должен был найти бреши в этой системе. Места, в которые он мог незаметно проникнуть.

Чуть дальше находилась еще одна пристань. Люди садились на пассажирские суда и сходили с них. Отсюда семья Хайдари уплывала в Афины. До чего же с тех пор все изменилось! Они тогда страшно боялись, что их поймают, но были вместе, и Салима это успокаивало. Увидев море и услышав плеск волн, они так обрадовались!

«Мы тогда понятия не имели, как нам повезло. Если бы сейчас все оказалось так же просто…»

Салим шел дальше, пока не добрался до поросшего травой пустыря слева от шоссе и рядом со стройплощадкой. Он видел, как рабочие собрали инструменты и двинулись к дороге. Отсюда открывался хороший обзор на порт. Салим использовал рюкзак вместо подушки, прислонив его к дереву, сел и начал наблюдать. Солнце угасало, и становилось сложнее рассмотреть, что происходит вдалеке, но он все равно внимательно вглядывался, стараясь увидеть как можно больше. Через час великолепный закат окрасил небо всеми оттенками оранжевого и фиолетового. А спустя несколько минут стемнело и Салим остался совершенно один.

Он взял рюкзак и осторожно двинулся к маленькому зданию неподалеку. Его еще не достроили. Заглянув в пыльные окна, Салим увидел, что внутри никого нет. Повсюду валялись куски труб, кирпичи и инструменты. Оказалось, что дверь закрыта на замок. Он крадучись обошел дом и проверил окна. Ему повезло. Он пролез через незапертое окно и шумно спрыгнул в комнату с железобетонными скелетами вместо стен. От каждого сквозняка или скрипа у Салима чуть сердце не выскакивало. Он надел еще одну футболку, застегнул куртку и растянулся на свертке серого брезента.

Разбудили его доносившиеся издалека мужские голоса. Он медленно открыл глаза.

Строители! Настало утро, и они возвращались к работе. Салим схватил рюкзак и выполз в окно, прежде чем они успели добраться до комнаты. Он слышал, как ему что-то кричали вслед, но не остановился и не обернулся. Увертываясь от машин, Салим перебежал дорогу и свернул за многоэтажный дом. Он задыхался. Пришлось остановиться и для того, чтобы отряхнуться от белой пыли, осевшей на одежде и волосах. У него распух язык и пересохло во рту, словно пыль проникла и туда. Убедившись, что никто за ним не гонится, Салим зашел в ближайший магазинчик и купил бутылку сока.

Груз доставлялся на суда машинами и транспортными лодками. Салим подобрался ближе, туда, где шла погрузка, но не увидел ни одного открытого контейнера. Пробраться внутрь было не так-то просто. Транспортные платформы, влекомые тягачами, медленно въезжали задним ходом на судно, а пассажиры гуськом поднимались на палубу по трапу. План начинал приобретать очертания.

Он подошел к кассе и спросил расписание. Женщина за стойкой протянула ему буклет. Салим отправился в самую отдаленную часть порта и погрузился в чтение.

К девяти утра он успел проводить три судна, отчаливших после посадки пассажиров и погрузки, и уже начал чувствовать голод, когда кое-что привлекло его внимание. Темнокожий парень, с виду на несколько лет старше Салима, неспешно прохаживался вдоль забора, окружавшего груду контейнеров. Засунув руки в карманы, незнакомец старался привлекать как можно меньше внимания, но при росте больше ста восьмидесяти сантиметров ему это плохо удавалось. К тому же он постоянно оглядывался по сторонам, и это нервное поведение сразу выдавало в нем беженца.

Но вот парень ловко перемахнул через металлический забор и оказался на огороженной территории. Салим вытянул шею, чтобы разглядеть получше, и увидел, как африканец пробрался мимо транспортных лодок и остановился на самом краю причала, откуда машины въезжали на корабли. Присев за красным контейнером, он несколько секунд выжидал, а потом бросился к грузовику, ища между кабиной и прицепом место, где бы спрятаться. Грузовик должны были вот-вот загонять на судно. Салим затаил дыхание.

К африканцу кинулись двое – его заметили.

Салим подошел на несколько шагов. Ему не терпелось увидеть, чем все закончится. Беглец услышал крики и, петляя между лодками, бросился в лабиринт контейнеров.

Салим прикусил губу.

«Я тоже могу это сделать! Я легко мог бы это сделать».

Парень перемахнул через забор и промчался вдоль шоссе, всего в нескольких метрах от места, где стоял Салим. Тот увидел на руке африканца кровавую полосу. Судя по всему, он не заметил, что поранился.

– Эй! – крикнул Салим. – Эй!

Снизив темп, чтобы отдышаться, парень поднял глаза и подозрительно взглянул на Салима.

– Твоя рука!

Африканец был теперь метрах в шести от него. Салим видел, как блестит пот у него на лбу. Он явно очень удивился, но быстро сориентировался и понял, что Салим никакой угрозы не представляет. Возможно, он тоже разглядел в нем беженца.

– Рука! – крикнул Салим, показывая на собственную левую руку.

Парень опустил взгляд, а потом благодарно кивнул Салиму и, старательно прикрывая руку, свернул на одну из улочек.

Салим разволновался. Одно дело – слушать рассказы мальчишек в сквере Аттики, и совсем другое – стоять в порту и собственными глазами видеть, как гонятся за человеком. Он мог представить, что ожидало африканца, если бы его поймали.

Салим еще две ночи спал на строительной площадке, убегая на рассвете, перед приходом рабочих. На еду он старался тратить как можно меньше, только чтобы хоть как-то перебиться. Целыми днями он изучал порт. Однажды он снова увидел африканца – тот вернулся и тоже наблюдал за перемещениями грузов. Рука его была перевязана. На Салима он, похоже, не обратил внимания.

На третий день Салим решил попытать счастья. Пароход до Афин ожидали в полдень. За полчаса до его прибытия три грузовика заехали на причал, развернулись и остановились. Водители вышли из кабин перекусить и поболтать.

Салим начал свою опасную игру. Забросив рюкзак на спину, он как ни в чем не бывало направился в порт. Пассажиры только-только начали выстраиваться в очередь. Они катили перед собой чемоданчики на колесах или тащили на плечах большие сумки. Салим надеялся, что не слишком выделяется из толпы.

Отойдя от пассажиров, он неспешно пошел в сторону, где стояли наготове грузовики. Из их выхлопных труб вырывались клубы дыма. Убедившись, что никто не обращает на него внимания, Салим подобрался к ним меньше чем на десять метров. Два водителя стояли прямо перед грузовиком спиной к нему. Салим подумал, что если залезть за кабину, то можно потом спрятаться под рамой. Но только если сделать все очень быстро.

Один из водителей как раз указывал на что-то вдалеке, и Салим, не раздумывая, бросился к грузовику, пытаясь ступать как можно тише. Водители все еще разговаривали. Оказавшись за кабиной, Салим поискал, за что бы уцепиться, но видел лишь какие-то трубки и свернутые провода. Ничего такого, куда можно было бы проскользнуть и удержаться там. Он прижался к земле и схватился за какую-то деталь, оказавшуюся такой горячей, что он инстинктивно отдернул руку.

Какой-то стержень шел от передних колес по всей длине ходовой части, тонкий, однако способный выдержать его вес. Но когда Салим, перекинув рюкзак на грудь, схватился за стержень, что-то сместилось и с лязгом упало. Звон металла о бетон насторожил водителей. Они обогнули грузовик как раз в тот момент, когда Салим поднимался на ноги.

«Беги! Беги, не раздумывай!»

Они гнались за ним, крича и осыпая проклятиями.

«Беги!»

В прежние времена мальчишки могли бы поспорить, что Салим обгонит кого угодно, что он убежит от водителей, а они к нему даже приблизиться не смогут. На футбольном поле он бегал очень быстро. Ноги у него были такими легкими, что он успевал повернуться лицом к преследователю и улыбнуться, пока тот, задыхаясь, беспомощно протягивал руку вперед.

Но того Салима не стало. У того мальчика были мать, отец и дом, куда он возвращался. Мать досыта кормила его. Он носил хорошие кроссовки.

От водителей теперь убегал не тот подросток.

Этот беглец был голодным и одиноким. У него остались силы только на то, чтобы горбатиться над помидорами или сгребать навоз, пока за спиной стоял надсмотрщик.

И этот Салим стал намного более легкой добычей.

Его рванули за воротник. Салим еще пытался бежать вперед, но ноги вдруг оторвались от земли, а потом его швырнули вниз. От удара об асфальт челюсть пронзила жгучая боль.

Что было дальше, Салим помнил лишь урывками. Свидетельства об этом оставили на его теле водители, уставшие от того, что беженцы прячутся под машинами, и от того, что их машины бесконечно проверяют на таможне. Тяжелые ботинки и злые слова…

Шатаясь, он попытался подняться на ноги.

Всплеск адреналина.

«Бежать!»

Они что-то орали вслед.

Наконец Салиму удалось оторваться от них, и голоса начали стихать.

Рюкзак бился о его живот. Салим привалился к кирпичной стене какого-то здания. Адреналин перестал действовать, и снова пришла боль. Каждая жилка в нем отчаянно дрожала, а ноги, казалось, вот-вот подогнутся. Порванная рубашка, заляпанные грязью джинсы… Пульс грохотом отдавался в ушах, но не мог отогнать воспоминание о криках и проклятиях.

Из губы шла кровь. Салим блуждал по переулкам, стараясь держаться подальше от прохожих. Он не хотел, чтобы его видели.

Наткнувшись на пустой склад, он подождал, пока глаза привыкнут к темноте, а потом скорчился у стены, закрыл глаза и попытался забыть о боли.

«Господи, прошу, дай мне отдых…»

Он чувствовал себя сломленным и не знал, сколько еще сможет выдержать.

Салим

38

Салим проспал почти два дня. Он потерял счет времени. Каждый раз, когда он пытался проснуться, разум, несмотря на голод, снова убаюкивал его, не в силах встречаться с реальностью.

На третьи сутки желудок потребовал еды. Ему надоело довольствоваться бутылкой сока, из которой Салим периодически отхлебывал. Коснувшись разбитой губы, он понял, что она заживает. Теперь он мог двигаться и уже не чувствовал себя таким больным. Переодевшись, он поднялся на ноги. Голова кружилась.

Он просчитался. Повел себя недостаточно осторожно. Слишком мало узнал о грузовиках и их устройстве. Это его и подвело. Он чувствовал себя неудачником.

Прикрывая рукой глаза от яркого солнца, Салим выбрался наружу и, пройдя по улочке, купил в магазинчике бутылку молока и булочку-плетенку. Хозяин удивленно смотрел на него. Салим заплатил молча, не поднимая головы.

Пока он ел, живот крутило, но чувствовалось, как возвращаются силы и проясняется в голове. Солнце начало клониться к закату, и Салим снова отправился на стройплощадку. По дороге он купил еще еды.

Выбора не оставалось: или попытаться снова, или сгнить в этой стране, вдали от семьи. Но раны должны были зажить.

Следовало учиться на своих ошибках, и Салим снова начал наблюдать за портом, но так, чтобы его не заметили. Он смотрел на пароходы и пытался найти лазейку. Члены экипажа, одетые в синюю и белую форму, провожали пассажиров на палубу. Там он бы никак не проскользнул.

Можно было снова попытать счастья на грузовиках. Устроиться сзади. Хотя один парень в Афинах рассказывал, что его друг умер, надышавшись выхлопных газов.

Салим снова начал подумывать о контейнерах, хотя и с опаской. Надежда таяла. Он даже пришел к мысли обратиться к контрабандистам, но понятия не имел, где с ними можно встретиться. Он пообещал себе завтра пройтись по городу и разыскать беженцев. Кто-то должен был указать ему путь к перевозчикам. Салим вернулся к порту, чтобы до наступления темноты еще раз сходить в разведку.

Последний пароход до Афин по расписанию отправлялся через пятнадцать минут. Приближаясь к кораблям, Салим увидел, как из одного грузовика выбрался водитель и направился к зоне погрузки. Там стояли и болтали две женщины в сине-белой форме.

Убедившись, что никто на него не смотрит, Салим обошел грузовик сзади и припал к земле, чтобы заглянуть под ходовую. Оказалось, что ухватиться там не за что. Не желая повторять прошлой ошибки, Салим осмотрел замок на фургоне. Пробраться внутрь он никак не мог, но зато увидел подножку, а еще маленькую задвижку сбоку от двери.

Вскочив на подножку, Салим чуть ли не прилип к двери. Ему удалось удержаться и поставить правую ногу на задвижку. Он в отчаянии шарил по двери, часто и взволнованно дыша, пытаясь за что-нибудь зацепиться и опасаясь, как бы нога не соскользнула с крохотной опоры. Он тянулся к крыше фургона, но никак не мог ухватиться за верхний край. Голоса зазвучали ближе – водители возвращались. Внизу или наверху, но он должен был ехать!

Собрав все силы, Салим перенес вес на правую ногу, а левую закинул вверх. Руки ухватились за металлические задвижки, левая нога с глухим стуком опустилась на край крыши. Салим сделал еще одно усилие, чтобы подтянуться… Мышцы рук горели, но ему это удалось. Он лежал, распластавшись на животе, и надеялся, что снизу его рюкзак не видно. Теперь водители переговаривались всего в нескольких шагах от него. По их спокойным голосам Салим понял, что его не заметили.

А через несколько секунд завелся двигатель и грузовик, содрогнувшись, двинулся по направлению к кораблю. Машину еще раз тряхнуло, когда она разворачивалась, готовясь въезжать на пароход. Щека Салима ударилась о холодный металл. Он изо всех сил старался держаться.

Водитель остановил грузовик, найдя свободное место рядом с несколькими другими. За ними приехали еще несколько, и воздух наполнялся теплыми выхлопными газами. Салим прикрыл рот и нос рубашкой. Хлопнула дверца, и он услышал удаляющиеся шаги. На месте стоянки грузовиков голоса разлетались эхом, и сложно было сказать, откуда они доносятся. Он чуть приподнял голову и увидел аппарель, а неподалеку – пассажирский трап. Салим видел, как люди с багажом поднимались на корабль. Не так давно он с семьей тоже путешествовал именно таким цивилизованным способом.

Ему не верилось, что он так далеко зашел.

Через несколько минут аппарель и трап подняли. Салим припал к крыше грузовика, боясь праздновать свою маленькую победу. Убедившись, что поблизости никого нет, он сел и осмотрелся. В темноте он мало что мог разглядеть, но осознание, что и его не видно, придавало уверенности.

Им предстояло остановиться на Хиосе. Насколько Салим помнил, этот отрезок пути был коротким и занимал примерно час. А уже из Хиоса они плыли в Афины, причем намного дольше. Может быть, часов девять? Салим задумался, как выбраться с судна, когда оно причалит в порту. В Измире он очень долго наблюдал за тем, как происходит разгрузка. Следовало оставаться на крыше грузовика, пока не настанет подходящий момент, чтобы спуститься и бежать.

Услышав, что двигатель глохнет, Салим понял, что они приближаются к Хиосу. Он снова лег на живот и посмотрел на свои часы.

«Вот как далеко я забрался, падар-джан!»

Через несколько минут послышался сигнал, и они снова вышли в море. Уже настала глубокая ночь и пассажиры, скорее всего, дремали в своих креслах. Салим расстегнул рюкзак, радуясь, что купил днем пакетик чипсов и бутылку сока. Он знал, что в Пирее ему понадобятся силы.

Мысли его вернулись к родным. Где они могли быть? В поезде? В центре содержания иммигрантов? В парке? Салим успокаивал себя тем, что документы у них хорошие и позволят ехать, не вызывая вопросов.

Салим нащупал пачку денег в кармане. Экин… Она вызывала в нем новые чувства – стыда и в то же время неподдельного интереса. Может быть, следовало продолжить? Просто из любопытства. Он не понимал ни ее, ни того, что тогда произошло.

И Роксана… Надо было найти ее в Афинах и узнать, что случилось с матерью, братом и сестрой. Закрыв глаза, Салим представил ее лицо. Он скучал по ней. Скучал по человеку, с которым мог говорить. Его окутывала дремота. Разум смешивал реальность и фантазии. Роксана, а не Экин касалась его щеки. Его руки обнимали ее за талию, их губы встречались, и Салима словно ударяло током, после чего странный трепет еще долго не стихал…

Ничто, кроме шума двигателя, не нарушало тишины, и сны Салима не желали его покидать. Он пытался удержать это ощущение близости к Роксане, не дать ему испариться в реальности, как почти всегда случается с приятными сновидениями.

Салима разбудили голоса на грузовой палубе, и он постарался как можно плотнее прижаться к крыше фургона. Голоса приближались.

Пирей… Водители возвращались к своим грузовикам, готовясь к выезду. Пассажиры начали двигаться к двери, где выдавали багаж. У Салима раскалывалась голова – в воздухе, которым он дышал, тянулся шлейф черного дыма, – но, не обращая внимания на боль, он пытался сосредоточиться.

Судно бросило якорь и наконец остановилось. Сиял месяц, даруя надежду. Грузовики стояли кабинами к аппарели. Когда ее полностью спустили, Салим услышал, как дверца кабины открылась и снова захлопнулась. Двигатели грузовиков ожили, и он почувствовал, как вибрируют механизмы, спуская грузовик с корабля. На суше он отъехал чуть дальше и остановился.

Светало. Салим приподнял голову. Сонные пассажиры уже расходились – кто к дороге, кто на стоянку такси в нескольких метрах от пристани. Он внимательно осмотрелся, нет ли поблизости кого-нибудь в форме, кого-нибудь, кто мог его заметить, решил, что еще слишком близко от причала, чтобы слезать, и снова опустил голову, надеясь, что грузовик где-то остановится, прежде чем выехать на главную магистраль.

Метров через четыреста грузовик притормозил на красный свет, и Салим понял, что это шанс. Подхватив рюкзак, он перекинул его через плечо и скользнул с грузовика, нащупывая ногой задвижку, чтобы опереться. Он нашел ее как раз в тот момент, когда автомобиль снова тронулся. Левой ногой Салим встал на подножку. Руки скользнули по металлу, раздиравшему кожу. В спину ему светили фары. Машины сигналили. Он спрыгнул на землю, едва не переломав ноги. Водитель грузовика, не замечая, что вслед ему сигналят и кричат, поехал дальше, а Салим свернул в боковую улочку, прежде чем кто-то бросился вдогонку за ним.

Когда он остановился, солнце уже взошло. Он оставил позади знакомые места: их первую гостиницу; забегаловку, в которой покупал еду в день прибытия; станцию метро, с которой начал знакомство с Афинами… Наконец Салим, по-прежнему озираясь, позволил себе передохнуть. Выглядел он неважно: за всю прошлую неделю ему ни разу не удалось нормально помыться, волосы его спутались, одежда истрепалась и пропылилась. Стройплощадки и порт его не пощадили.

Роксана… Он должен был ее найти. Лишь она могла сказать, где его семья и куда подевался его паспорт. Но он не мог встречаться с ней в таком виде, поэтому отыскал общественный туалет, где отмылся над раковиной и переоделся в чистое.

День был будний, и Роксана могла зайти в сквер Аттики после школы. А пока Салим проехал в метро до станции, ближайшей к гостинице «Китрино», и направился туда, страшно волнуясь и почти не надеясь встретить там мать или Самиру. Из кухни, неся корзину с хлебом, как раз вышла жена хозяина. Она сразу узнала Салима.

– Эла! – окликнула она его с улыбкой.

Салим бросился к ней.

– Пожалуйста, скажите, моя мать здесь?

– Мама? – переспросила она недоуменно. – Мама ушла, не здесь.

Она махнула рукой на дверь.

Салим помрачнел.

Конечно, ее не могло тут быть – прошел месяц с их последнего разговора. Благородная часть его души обрадовалась, узнав, что мадар-джан с детьми не осталась в «Китрино», что они стали ближе к Англии.

Женщина о чем-то спросила его. Салим не понял и не смог подобрать слов, чтобы самому что-то узнать. Она пожала плечами и вернулась к работе.

Салим вернулся в сквер Аттики, нашел Джамаля и Абдуллу и рассказал им, как его выслали в Турцию, разлучив с семьей. Они только покачивали головами, сочувствуя, но не удивляясь. Когда Салим последний раз приходил сюда, он чувствовал себя не так, как все эти люди, – он смотрел на них свысока. Но всех своих преимуществ он лишился и теперь видел себя в их лицах, в их лохмотьях, в пластиковых пакетах, содержавших все их земные пожитки.

Салим переночевал в сквере Аттики. Помня, что рядом бродит печально известный Сабур, он запихал все деньги себе в белье, а лямки рюкзака обмотал вокруг запястья. После одиноких дней и ночей в Измире ему приятно было находиться среди знакомых лиц и слушать, как мальчишки поддразнивают друг друга и перебрасываются шутками.

На второй день после возвращения Салим хотел было отправиться поискать еду, но побоялся разминуться с Роксаной. Он сидел, привалившись спиной к дереву, и слушал, как Абдулла рассказывает о своем детстве: как он плевал арбузными косточками в ручеек за домом, как пугал кузин историями про джиннов… Абдулла описывал Афганистан, из которого никто бы никогда не уехал. Он просто заново переживал хорошее, но Салим знал, как все обстоит на самом деле. Все они знали.

А потом пришла Роксана. Когда Салим вскочил на ноги при виде знакомой фиолетовой футболки, Абдулла, похлопывая себя по бедрам, расхохотался:

– Ага, вот и настоящая причина твоего возвращения! Думаешь, она возьмет тебя к себе и приютит?

– Абдулла, не говори так. Это неправильно.

Салим волновался. Четверо волонтеров подходили все ближе, и он затаил дыхание. Роксана несла большую коробку. Ему хотелось броситься к ней, но он подошел медленно, чтобы не привлекать излишнего внимания, это повредило бы им обоим, и тихонько окликнул ее по имени.

Роксана удивленно оглянулась.

– Салим?

Она поставила коробку на скамью и положила руку ему на плечо.

– Салим, где ты был? Что стряслось? – Она окинула его взглядом и сразу заметила, как он исхудал за последнюю неделю. – Ты как?

– Со мной все в порядке, – ответил Салим, борясь с желанием обнять девушку и уткнуться лицом в ее волосы.

– Рассказывай.

Роксана присела на бетонную ступеньку, внимательно глядя на Салима, который устроился рядом.

Но сначала он спросил:

– Роксана, а моя мама? Где она? Они сели в поезд?

Семья уехала на следующий день после звонка Салима. Роксана ходила на вокзал и проводила их. Они выглядели так, словно потеряли что-то… Или кого-то.

Роксана рассказала о мадар-джан коротко, не описывая в деталях, как та выглядела на самом деле. Она помогла им сесть в поезд до Италии, но не знала, что случилось с ними дальше.

Они уехали больше месяца назад.

– А ты не получал от них весточки?

– Нет, – вздохнул он. – Надеюсь, они уже в Англии.

– Ты можешь позвонить тете?

У Салима не было ее номера. Во время короткого телефонного разговора они так спешили и волновались, что Салим не спросил у матери номер тети. Теперь он не мог связаться с родственниками и не знал, где искать семью, когда прибудет в Лондон.

Роксана хотела знать, что случилось. Мадар-джан сказала ей что-то о полиции, но толком ничего не объяснила.

Салим рассказал все от начала и до конца. Она внимательно слушала, кусая губы и качая головой, когда он описывал, как с ним обошлись в Турции, прежде чем вышвырнуть на все четыре стороны. Приятно было наконец поделиться этим с кем-то, кто просто слушал и не считал, что он сам во всем виноват.

– Салим, плохо дело. Ты должен что-то предпринять. Нельзя, чтобы ты остался тут, как все эти парни. – Роксана показала взглядом на афганцев, бесцельно бродивших по парку. – Ты должен найти выход. Вот если бы у тебя был паспорт, который я сама тебе отослала… Я уверена, что его украли. Черт, даже несчастный конверт нельзя отправить, чтобы в него не сунули нос!

– Что пропало, того не вернешь. Придется мне ехать в Италию без паспорта. Это будет нелегко.

– Да, нелегко. И очень опасно, – раздумывала вслух Роксана. – Можно было бы попробовать получить новый паспорт, но это… несколько рискованно.

– Раздобыть новый паспорт? Где? – заинтересовался Салим.

Неужели она могла в этом помочь?

– Это дорого. Европейские паспорта могут стоить несколько сотен евро, – неуверенно ответила Роксана. – Может быть, у меня получится разузнать. Я спрошу кое-кого. Думаю, этот человек знает.

У Салима были деньги, и он сказал Роксане, сколько именно. Он всерьез намеревался купить документы и достаточно полагался на нее, чтобы верить в успех этого дела.

– Помоги мне встретиться с ним.

– Салим, держи деньги в надежном месте. Никому о них ни слова! – предупредила она.

У Салима в голове не укладывалось, что такой девушке, как Роксана, есть дело до сквера Аттики – заросших сорняками асфальтовых джунглей, в которых на картонках спали люди. Это место, окруженное зданиями и густыми деревьями, больше напоминало кусочек разоренного войной Афганистана, чем мирную европейскую столицу. Роксане следовало бы бежать отсюда со всех ног, а она приходила в сквер снова и снова. В этом было что-то загадочное.

– Роксана, почему ты этим занимаешься? – задумчиво спросил он.

Она промолчала.

Салим смотрел на девушку. Что она видела? Заметила ли она, в каком состоянии его одежда и как спутались его волосы? Видела ли она в нем друга или беженца?

Салим не знал, чего ожидать от Европы, но такой жизни он точно не хотел и не думал, что на каждом шагу будет сталкиваться с проблемами. Если Роксана решила исправить то, что сделали с ним и его семьей, она взяла на себя сложную задачу.

Один из волонтеров помахал рукой – понадобилась ее помощь.

– Я разузнаю о паспорте. – Она вернулась к делу: – Где ты будешь ночевать? Хочешь пойти в гостиницу?

Салим покачал головой. Может, Роксана приходила сюда потому, что рядом с ним могла почувствовать себя самоотверженной и великодушной? Может, все дело в ней самой, а вовсе не в нем? Он почувствовал какую-то горечь, но осуждал себя за это и не знал, откуда она взялась.

– Нет, я останусь здесь.

Роксана кивнула и поднялась, отряхивая одежду. Салим не мог знать, сколько раз она задавала себе этот вопрос. Зачем приходить в этот сквер? Зачем делать что-то для одного беженца, когда на пути сюда еще тысячи?

Она могла оставить его и больше не возвращаться. Могла не делать различий между ним и другими. Но Салим отличался от остальных, и она видела, что после отъезда семьи он изменился.

Было обидно, что она не может ничего рассказать о том, что случилось с его семьей. Она видела, как поезд тронулся, но после этого с Ферейбой и двумя младшими детьми могло произойти что угодно. Что угодно.

Ферейба

39

Я тащила двоих детей за собой с поезда на поезд, из страны в страну. На каждом контрольном пункте, на каждой границе я ожидала, что нас задержат. Мой самый страшный кошмар и самая большая надежда касаются одного и того же – разлуки с детьми. Иногда мне кажется, что я до конца жизни не увижу Салима, а иногда – что лишь ему одному из всех нас удастся добраться до цели. Самира – девочка, в этом возрасте ей опасно оставаться одной. Азиз – хрупкий бутон, который быстро завянет, если оторвать его от корня. Иногда во время проверки документов я молюсь о том, чтобы моим детям предоставили убежище, даже если меня отправят на родину. А иногда – о том, чтобы нас отправили вместе. Когда мать загнана в угол, в ее молитвах нет логики.

Дома, когда свирепствовали бомбардировки, одна моя подруга-учительница каждую ночь вытворяла безумные вещи. То укладывала детей спать в одной комнате с собой и с мужем, то отправляла каждого ребенка в отдельную комнату. Никто не знал, чего ожидать. Они могли выжить или погибнуть вместе. А могли поставить на то, что один или двое из них выживут. Каждую ночь она неизменно просила, чтобы Господь не щадил ее, если решит забрать ее детей. Бывают мольбы, которые можно обращать к Богу лишь мысленно, в тишине, чтобы не осквернять язык, произнося их вслух.

За последний год, пытаясь обеспечить детям безопасную жизнь, я чувствовала себя преступницей больше, чем когда-либо. Даже праведность не всегда однозначна.

Из Греции в Италию, из Италии во Францию. А теперь остался последний отрезок пути – из Парижа в Лондон на серебристо-желтом поезде, который, словно ракета, мчится под землей. Я оставляю Азиза под присмотром Самиры, беру наши бельгийские паспорта, складываю их в черную кожаную сумку и иду в туалет, маленькую стальную кабинку. Страничку за страничкой я разрываю каждый паспорт на крошечные кусочки, которые падают в унитаз, словно снежные хлопья, которыми встретит нас Лондон. Я рву паспорта и уничтожаю наши фальшивые личности. Я снова становлюсь Ферейбой, а мои дети – Самирой и Азизом.

Меня предупредили те, кто помог добраться сюда: «Ваши паспорта никто не должен видеть. Не объясняйте им, как вы доехали. Просто говорите, что вы беженцы. Что вы боялись и вынуждены были оставить свою страну. Расскажите, как пришли за Махмудом. Может быть, лишь его судьба и спасет вас».

Проверка в Лондоне будет отличаться от всех остальных. На этот раз мы станем держаться честно, открыв свои самые уязвимые стороны. До сих пор мы дрожали от страха, увиливали и лгали при каждой встрече с чиновником. Меньше чем через час все изменится.

Я стою над унитазом и слежу за тем, чтобы все клочки бумаги исчезли в водовороте. У меня трясутся руки. Прислонившись к стене, я хватаюсь за стальной умывальник. Он холодный на ощупь, и это отрезвляет.

Повсюду металл. Поезда, железные дороги, вокзалы. Каждый вокзал – чудище, которое будет жить вечно. Основательное сооружение с налетом новых веяний. Умывальники, рельсы, крыши над вокзалами – вот что отличает этот мир от Афганистана. Здесь все устойчивое, блестящее, фундаментальное. А весь Афганистан, от наших домов до семей, слеплен из глины и песка, да так хлипко, что не выдерживает ни малейшего дуновения. И все это рушилось, раз за разом.

А я хочу жизни, которая не крошилась бы в пальцах. Когда-нибудь я обращусь в прах, но до тех пор я хочу жить. И чтобы мои дети жили.

Я вспоминаю отца. Он остался в одиночестве в своем поблекшем саду, ночует среди истлевающих деревьев. Не знаю, жив он или нет. Уже так давно я не слышала его голос. Я понимаю, почему он не захотел уезжать. Он научился любить быстротечность всего сущего. Принять это удается лишь тогда, когда мы завершаем свой путь. И для отца не имеет значения, придет конец сегодня или завтра. Он готов вернуться в землю. Он будет вдыхать и выдыхать прах рассыпающихся стен сада, пока однажды его легкие не наполнятся, как песочные часы. И тогда время остановится.

На расстоянии легче испытывать любовь к отцу. Отсюда я не вижу его слабостей и ошибок. Мне теперь видны лишь те озаренные светом моменты, когда он смотрел на меня как на своего самого любимого и дорогого ребенка. Когда он говорил о маме и я чувствовала себя целостной. А в остальном детство мое… Что ж, может, и к лучшему, если оно рассыпается пылью.

Я смотрю на свое отражение в зеркале. Я выгляжу намного старше, чем думала. Прикасаюсь к лицу. Кожа кажется грубой на ощупь. Это почти приятно. Я никогда не была особо нежным созданием. И с каждым днем кожа становилась толще. Я делала такое, на что не считала себя способной даже при помощи мужа. Чем я сильнее, тем больше у нас шансов выжить.

Я слишком надолго оставила детей одних. Но мне нужны такие моменты передышки, чтобы отступить на шаг, собраться, а потом выйти к ним.

Однако время идет, и к моим двоим детям должна вернуться мать. Момент, к которому я готовилась, почти настал.

Салим

40

Через три или четыре дня Роксана снова пришла. Салим отчаянно подыскивал слова для нее. Конец последнего разговора оставил в нем неприятное чувство. Он надеялся, что Роксана не заметила то нехорошее, которое проглянуло тогда в нем.

Вместе с другими волонтерами она, как обычно, раздала еду и воду, а потом направилась к Салиму.

– Сможешь прийти сегодня на детскую площадку? Туда, где вы ночевали с мамой? Сегодня, позже, часов в восемь?

Салим согласился. Он хотел извиниться, но Роксана спешила. Прежде чем он успел что-то еще сказать, она ушла с товарищами.

Салим не хотел пропустить эту встречу. Целый вечер Абдулла и Хасан рассказывали заезженные анекдоты про муллу. Все это он уже слышал тысячу раз. Про муллу и тыкву. Про муллу и одноглазого осла. Афганцы любят потешаться над своим духовенством.

«Подходит парень к реке и видит на том берегу муллу. Кричит ему: “Как мне попасть на тот берег?” А мулла отвечает: “Ты что, дурак? Ты уже на том берегу!”»

Хасан захихикал. Когда он смеялся над шутками, которые мальчишкой слышал в Афганистане, то словно возвращался в давние времена. В этих бородатых анекдотах про муллу была мягкая ностальгия по лучшей жизни. Если бы Салим меньше нервничал, он бы лучше оценил их.

Он покрутил часы вокруг запястья. Судя по цвету неба, время приближалось к семи.

– Друзья, – зевнув, сказал Салим и, опираясь руками о колени, медленно поднялся, – что-то у меня спина совсем одеревенела. – Для пущей убедительности он согнулся и тихонько закряхтел. – Пройдусь-ка я немного.

– А ты точно хочешь пройтись? А то я могу приказать своему шоферу покатать тебя.

Салим выдавил из себя улыбку.

– Как-нибудь в другой раз.

На детской площадке три девочки качались на качелях, наклоняясь и вытягивая ножки вперед, когда качели взлетали, а внизу поджимая их. Двое мальчиков школьного возраста карабкались по деревянной лесенке и мостику. Родители следили за детьми и украдкой искоса поглядывали на Салима.

От его присутствия им становилось не по себе. Наверное, они бы удивились, узнав, что он, в свою очередь, боится их.

Салим сел на одну из дальних скамеек, не приближаясь к ним и глядя в сторону. Он уже подумывал о том, чтобы уйти и вернуться, когда родители отведут детей домой, но, не желая пропустить встречу с Роксаной, не стал рисковать. С ней он снова начал чувствовать себя человеком и дорожил этим. На соседней скамейке лежала газета. Салим сходил за ней и снова сел, делая вид, что греческие буквы о чем-то ему говорят.

Наконец пришла Роксана и молча остановилась перед ним. К тому времени детей на площадке уже не осталось – их увели родители, в последний раз с опаской взглянув на Салима. Роксана, похоже, опоздала. Может быть, она знала, что Салим ждал бы ее хоть целую ночь.

– Салим!

От звука ее голоса он подскочил. Почему возникало ощущение, что встречаться вот так – неправильно? Почему ему становилось так неловко? Время и место создавали атмосферу секретности.

– Возьми. – Она протянула ему сверток, а сама села рядом на скамейку.

– Что это? – спросил он, разворачивая бумагу.

– Кебаб. Моя мама готовит очень вкусный кебаб. Я подумала, что нужно тебя угостить.

Она убрала газету и села поближе. Кебаб еще не остыл. От запаха мясного фарша и специй у Салима рот наполнился слюной.

– Так ты изучил греческий и теперь читаешь?

Даже откусывая мясо, Салим не смог сдержать улыбку. Кебаб таял во рту. Казалось, никогда Салим не ел ничего вкуснее.

– Вкусно?

– М-м-м… Это как будто… Как будто я ем дома. – Салим облизал губы и закрыл глаза. – Спасибо!

Роксана засмеялась.

– На здоровье. Я знала, что тебе понравится. Я хотела поговорить с тобой вот о чем. Как ты думаешь добираться до своих родственников? Есть у тебя соображения по этому поводу?

– Даже не знаю, – вздохнул Салим. Он еще не совсем отошел от испытаний и побоев, пережитых в Измире.

– Я пыталась навести справки, но никто ничего не знает о том, как сделать документы. Думаю, они просто боятся мне рассказывать. Я больше ничем не могу помочь. Мне так жаль!

Салим чувствовал разочарование, но к разочарованиям он уже привык.

– Я верю, что ты пыталась. Ничего страшного. Значит, нужно искать другой способ.

Работа на ферме, жизнь на улице, голод и побои – все это оставило свой след. Его тело не столько взрослело, сколько старело под давлением всего этого. Салим не сомневался, что, глядя на него, Роксана это видит.

– Эла! Я кое-что придумала. Как насчет твоих тети и дяди? Когда ты доберешься до Англии, куда ты пойдешь там? Это большая страна. Если у тебя не будет адреса, ты там потеряешься. А если ты назовешь их имена, может быть, я помогу тебе их разыскать. Я поищу в Интернете. Ничего не могу обещать, но можно хотя бы попытаться.

– Ты поищешь? – переспросил Салим, вытирая губы оберточной бумагой. – Моя тетя живет в Лондоне. В квартире.

Роксана достала из сумочки лист бумаги и ручку.

– Напиши мне их имена. Тети, ее мужа, их детей. Напиши все имена, а я попытаюсь что-нибудь узнать.

– Мою тетю зовут Наджиба. Она мамина сестра. Ее мужа зовут Хамид Хайдари. Он папин кузен. Эти имена я видел на конвертах, которые присылали нам в Афганистан.

– Хорошо, – сказала Роксана, кладя листок в сумочку, – и вот еще что, Салим…

«Что угодно, – подумал он, – просто будь рядом и говори о чем угодно».

Салиму нравилось ее слушать, нравилось смотреть, как двигаются ее губы, как трепещут ресницы, как она откидывает челку с глаз…

– Я знаю, что жить в сквере нелегко…

«В сквере» – так называлась бездомность.

– И я подумала… Я хотела сказать, что если хочешь, то можешь зайти ко мне на выходных и как следует вымыться. Я подумала, что тогда тебе станет легче.

Салим просиял. Он поднял голову и посмотрел на нее. В свете фонаря он увидел, что Роксана покраснела.

– На выходных папы и мамы какое-то время не будет дома. Если хочешь, можешь прийти на часок и вымыться.

Он раздумывал, принимать ли приглашение. Ее родители ни о чем не узнают. А что, если они неожиданно вернутся? Стоило ли рисковать? Он снова взглянул на Роксану. Идеальная линия губ, затаенная мятежность во взгляде… Конечно, стоило!

– Очень мило с твоей стороны. Я согласен, большое спасибо!

Роксана кивнула, указала на дом дальше по улице и сказала, что подъезд можно узнать по зеленому козырьку над входом. Они договорились, что он придет в субботу после обеда. Номер дома Роксана написала на еще одном листочке и встала, прощаясь.

– Уже поздно.

Словно бы вспомнив что-то, она обернулась:

– Салим, ты ведь не скажешь никому в сквере? Нам не… Я про членов организации… Так вот, нам не следует контактировать с… Наша работа не должна выходить за пределы сквера. Понимаешь?

Салим кивнул. Он не собирался делиться с парнями. Недобрые взгляды только и выискивают, к чему бы прилипнуть, а уж такого случая они бы не упустили.

Салим смотрел, как она поправляет сумку на плече и уходит. Он не мог отвести глаз от ее волос, покачивающихся в такт бедрам – воплощение нежной женственности.

До субботы оставалось еще три дня. Салим, устроившись в парке, представлял, как входит в квартиру Роксаны. Закрыв глаза, он задремал.

Ему снилось, что он в ванной. Теплая вода стекала по его голове и плечам, и кожа становилась чистой. Он набрал воды в сложенные ладони и поднес их к губам. А потом, завернувшись в полотенце, вышел в большую полупустую комнату. Там было так темно, что стен он не мог разглядеть. Роксана в джинсах, которые обрисовывали каждый контур ее юного тела, улыбнулась, коснулась влажных плеч Салима, вытерла капли воды с его груди и обняла его…

Салим вздрогнул и проснулся. Стояла кромешная тьма.

Он вспомнил, что находится в сквере, на ступеньках заброшенного здания, а в нескольких шагах похрапывает Абдулла. Все остальное ему только приснилось…

Он испытал знакомое, но неприятное ощущение возбуждения и замер, ожидая, пока оно пройдет. Но потом осознал кое-что еще.

Когда глаза привыкли к темноте, Салим различил грузную мужскую фигуру, скорчившуюся у его ног, и узнал Сабура.

– Чего тебе надо?

– Похоже, тебе снилось что-то хорошее, – прошептал Сабур с издевкой в голосе.

Салим поспешил проверить, целы ли деньги, которые он завернул в тряпку и пришпилил к трусам – более безопасного места он придумать не смог. Узелок был на месте.

– Чего тебе надо? – повторил Салим.

Абдулла по-прежнему храпел.

От Сабура пахло застарелым пóтом. Салим почувствовал, как мясистые пальцы скользнули по его ноге вверх, к колену… От этого прикосновения он подпрыгнул. Теперь они стояли, глядя друг на друга.

– Я просто хотел узнать, хорошо ли тебе спится, милый мой мальчик, – рассмеялся мужчина, – возвращайся к своим снам, а я вернусь к своим.

И его силуэт растворился в темноте между беспорядочно лежащими телами спящих людей – Сабур вернулся в свою импровизированную палатку.

После такого Салим заснуть не мог. Он смотрел в темноту, прислушивался и проклинал Абдуллу за то, что у него такой крепкий сон. Как долго Сабур пробыл рядом? Трогал ли он Салима, пока тот спал?

От последней мысли юношу охватил безумный страх. Он слышал, что Сабур ворует у своих, но больше никто ни о чем не говорил. Это было настолько отвратительно, что могло показаться игрой воображения. Однако Салим понимал, что все это правда, и от этого мурашки ползли по телу.

На рассвете веки у Салима отяжелели, но даже в относительной безопасности утра тяжело было решиться закрыть глаза.

Проснулся Абдулла.

– Ты уже не спишь? Доброе утро, дружище! Давай поприветствуем начало нового дня в сквере Аттики. Жаль, что я не могу угостить тебя вкусным завтраком. Но какой бы это был сквер Аттики, если бы здесь подавали вкусный завтрак, – с сарказмом заметил он.

Салим, сидевший с мрачным лицом, словно очнулся. Оцепенение слетело с него. Он должен был поделиться тем, что случилось ночью!

– Абдулла, сегодня ночью произошло кое-что странное… – негромко начал Салим.

Он не знал, что скажет его друг. Может, все это покажется ему выдумкой.

– Ничего странного в этом нет, – поняв все по-своему, засмеялся тот. – Со всеми парнями такое случается. Добро пожаловать в мужской мир, малыш!

Абдулла сел и потянулся.

– Можешь послушать и не перебивать? Я проснулся посреди ночи и увидел Сабура. Он сидел здесь, прямо у моих ног. – Салим указал на то место, где увидел скрюченный силуэт Сабура.

– Этот сукин сын пытался нас ограбить!

Абдулла схватил свой пластиковый пакет с вещами и с облегчением вздохнул, увидев, что все на месте.

– Не знаю, зачем он сюда пришел, но не думаю, что он хотел что-то украсть. Он вел себя… Он вел себя странно.

– Странно? Ты о чем?

– Ну, он… Когда я проснулся, он… Он сидел тут и смотрел на меня.

Салим протер глаза. Он с трудом подбирал слова.

– А потом он коснулся моей ноги.

Вид у Абдуллы стал напряженным и обеспокоенным.

– Сабур коснулся твоей ноги? Почему ты не разбудил меня?

Салим пожал плечами. Он и сам не знал.

– Я дважды спросил, что ему нужно. Думал, ты проснешься, но он встал и ушел. Не знаю, что он делал.

Салим чувствовал себя нестерпимо грязным. От воспоминания о том, как Сабур сидел в нескольких шагах от него, становилось невыносимо противно.

Абдулла помолчал, ожесточенно потер глаза и заговорил тише:

– Был тут один мальчишка, не помнишь его? Совсем малой, в школе мог бы учиться. С ним тут жил еще старший брат. И вот однажды проснулся малец в таком состоянии, словно за ним джинны приходили ночью. Его тошнило. А когда брат попытался с ним поговорить, начал кричать во все горло. Мы понятия не имели, что с ним случилось, но я заметил, что парень дважды посмотрел в сторону Сабура. А тот ответил ему таким ледяным взглядом, что просто мороз по коже. Через два дня после этого мальчик перебегал дорогу и его сбила машина. Он умер на месте. – Абдулла тряхнул головой, вспоминая. – Просто ужас! Его брат после этого места не мог себе найти. Пришла полиция и забрала мальчишку. Никто из нас ничего не рассказал, потому что долго после этого не протянул бы. – Абдулла тяжело вздохнул, воспоминания не давали ему покоя. – Не знаю, что произошло, но с тех пор я все думаю, не замешан ли в этом Сабур. Странно как-то смотрел на него мальчик. Выглядело все так, словно Сабур одним только взглядом заставил его молчать.

У Салима перехватило горло.

Абдулла сидел, прижав колени к груди и беспокойно постукивая правой ступней.

– Мало того, что мы оказались здесь, так еще и с ним… Храни нас Бог! Я хотя бы предупрежу Хасана и Джамаля. Если начать рассказывать всем, неизвестно, что эта тварь выкинет. Салим, каждый из нас должен позаботиться о себе и друг о друге. Это единственный способ выжить в таком месте.

Салим кивнул. Ему нужен был какой-то план, чтобы защитить себя. Он вдруг осознал свое одиночество и беспомощность. Несколько месяцев, как раз перед тем, как его забрали, падар-джан спал, положив нож под матрас. Ему казалось, что дети не знают об этом, но Салим заметил и все думал о том, чего боится падар-джан, чтобы тоже начать этого бояться. Но, пользуясь привилегией детства, он мог просто закрыть глаза и успокоить себя тем, что папа защитит их от любой опасности. Теперь ему пришло в голову, что это, возможно, и есть момент превращения из ребенка во взрослого: когда понимаешь, что за собственное благополучие несешь ответственность только ты.

Как и сказал Абдулла, теперь Салиму придется позаботиться о себе.

Он решил раздобыть нож, как сделал падар-джан. Не какую-нибудь дешевую безделушку, а настоящее смертоносное оружие.

Салим мог поспать, но вместо этого отправился на рынок и целый день ходил вдоль магазинчиков, рассматривая витрины и изредка заходя внутрь, если что-то привлекало его внимание. Он посмотрел несколько кухонных ножей, старинный кинжал в богато разукрашенных ножнах и складной ножик с греческим флажком. Все это не подходило.

В крошечном магазинчике на отшибе он нашел то, что искал. Заваленная товарами витрина говорила о том, что внутри такой же беспорядок. Салим увидел швейную машинку, скамеечку, стопку книг, кухонные принадлежности, детскую одежду, пару рабочих ботинок и старый глобус. Где-то в груде всего этого мог скрываться настоящий нож. И он не ошибся.

Когда Салим открыл дверь, зазвенел колокольчик. Хозяин магазина, пожилой мужчина в очках с проволочной оправой, держа в руках маленькую отвертку, ковырялся в старинных часах, разбросав детали механизма по всему стеклянному прилавку. Позади него выстроился ряд старинных часов – от разобранных до почти целых. Салим кивнул хозяину и принялся бродить по трем узким проходам.

Чаши на подушках, термос в окружении ветхих кассет, старые очки, коробка с лампочками… В этой лавочке отсутствовали порядок и логика. Салим рассматривал все подряд, пока не остановился взглядом на нижней полке, где из-под стопки салфеток торчала бронзовая рукоятка. Салим потянул за нее и увидел разукрашенные ножны, тоже бронзовые. Он извлек из них двенадцатисантиметровое лезвие, чуть тронутое ржавчиной. За этим старым оружием явно не ухаживали. Но даже в таком виде оно показалось Салиму самым прекрасным на свете.

Именно это он искал! Он осторожно коснулся массивного устрашающего лезвия. Кончик еще сохранил остроту: Салим уколол палец. Он примерил ножны к поясу. Под джинсами они должны были поместиться. Взяв нож, Салим вернулся к пожилому мужчине, копавшемуся в часовых механизмах.

– Я хочу купить. Сколько?

Мастер поднял голову. Очки едва не свалились у него с носа. Он перевел взгляд с ножа на Салима.

– Двадцать евро, – ответил он, снова принимаясь ковыряться в часах.

Переминаясь с ноги на ногу, Салим раздумывал, сколько готов заплатить.

– Мистер, я даю вам десять. Без проблем.

– Двадцать.

– Мистер, пожалуйста! Десять евро.

Часовщик снова поднял голову и взглянул на Салима, на этот раз внимательнее. Потом снял очки и положил их на прилавок.

– Восемнадцать.

Салиму вспомнилась прошлая ночь и чужая рука на ноге…

– Пятнадцать, – предложил он, – пожалуйста!

Продавец со вздохом кивнул и протянул руку. Салим отсчитал деньги и заткнул ножны за пояс. Уже направляясь к двери, он вдруг остановился:

– Мистер, вы чините часы?

– М-м-м… – Владелец магазинчика уже вернулся к работе и даже не взглянул на Салима.

– Вы… Вы можете посмотреть, что с моими наручными часами?

Мастер наконец поднял голову и снова протянул руку. Салим поспешно расстегнул браслет, снял часы и положил старику на ладонь.

Тот повертел часы в руках и легонько тряхнул, а потом поднес к уху. Он что-то пробормотал и начал копаться в пластиковом контейнере. Найдя наконец нужный инструмент, он вскрыл корпус, а затем взял набор тонких щипчиков. Он осторожно касался зубчиков, легонько что-то подтягивал и выстукивал. Детали были такими мелкими, что Салим не видел, что именно делает мастер. Через несколько секунд старик вернул крышку на место и завел часы. Теперь они тикали.

– Работают, – протянул он часы мальчику, – только время установи.

Салим взял часы. При виде секундной стрелки, отбивающей время, его душа запела. Отцовские часы снова пошли!

– Мистер, спасибо! Спасибо вам большое! Спасибо!

Перегнувшись через прилавок, Салим обнял ошеломленного мастера.

– Конечно, конечно…

Часовщик высвободился из объятий Салима и махнул рукой на дверь. В приподнятом настроении Салим отправился дальше и, найдя лоскут ткани за магазином одежды, обвязал его вокруг рукоятки и талии, прикрепив к пряжке ремня.

Салим посмотрел налево – эта дорога вела к гостинице. А справа, судя по указателям, начинался рынок, на котором он когда-то воровал еду. От стыда он закусил губу и мысленно поклялся больше так не поступать: мужчина должен искать честные пути, чтобы прокормить семью. Теперь для Салима было важно не чувствовать себя загнанным в угол преступником.

И он хотел сделать еще кое-что для восстановления семьи Хайдари. Мадар-джан начала бы предостерегать его от подобного безрассудства, но именно потому, что ситуация не допускала романтики, Салим решился и двинулся направо. В любом случае он не стал бы это с ней обсуждать. Похоже, выживая с пустыми карманами, он приобрел смелость действовать вопреки здравому смыслу.

План ему нравился. Слушая тиканье часов и удовлетворенно улыбаясь, Салим решительно шел вперед.

Салим

41

– Входи быстрее, – потянула его за локоть Роксана, – а то у нас любопытные соседи.

Салим с опаской переступил порог. Он даже думать боялся о том, что будет, если вернется ее отец и найдет у себя в гостиной афганского беженца.

– Может, мне… – пробормотал он.

– Все нормально. Проходи.

Она еще раз выглянула в общий коридор. Убедившись, что никто из соседей не отворил дверь, Роксана провела Салима в гостиную.

Его взгляд метался по комнате, стараясь все рассмотреть. Вокруг низенького кофейного столика, на который взгромоздилась стопка книг, стояли чистые бежевые диваны. На стенах висели старые фотографии цвета сепии. Полотняные абажуры создавали приглушенный свет, от которого комната выглядела уютнее. Квартира была такого же размера, как и дом Хайдари в Кабуле, но Салиму она казалась намного более современной и просторной.

– Родители ушли ненадолго, поэтому придется поспешить. Я просто хотела, чтобы ты нормально вымылся.

Тон Роксаны изменился. Она уже не казалась такой уверенной, суетилась и отводила взгляд. Салим решил, что ей неловко находиться с ним наедине или она беспокоится, не вернутся ли родители раньше запланированного.

– Роксана, я, наверное, пойду…

– Нет, – ответила она, поняв, что не проявила должного гостеприимства, и добавила: – Все нормально. Все в порядке.

Роксана улыбнулась, овладев собой. На Салима это произвело впечатление. Втайне он завидовал ее выдержке: беспокойство часто овладевало им, и держать себя в руках в такие минуты было тяжело.

Роксана провела Салима через гостиную в узкий коридор и указала на одну из дверей:

– Здесь ванная. Вот полотенце. Шампунь и мыло там. Я буду ждать в соседней комнате, хорошо?

Это было более чем хорошо. Это было прекрасно! Ванная не походила ни на одну из виденных им прежде. Лимонно-желтый цвет стен добавлял помещению простора и яркости. Умывальник – стеклянная чаша – выступал из стены. На полочке стояли миниатюрные керамические вазочки мятно-зеленого цвета, и из каждой выглядывал букетик качима. Душевую кабину отделяла от ванной дверь из непрозрачного стекла.

Никогда еще Салим не видел такой красивой ванной комнаты. Казалось, что ему здесь не место. Он повозился немного со смесителем, потом разделся и спрятал в джинсы нож и мешочек с деньгами. Войдя в душевую кабинку, он подставил тело под струи горячей воды. В слив стекала темная вода. Салим оттирал кожу, пока с него не начала литься чистая вода, трижды вымыл голову и только потом неохотно закрыл кран. Несколько секунд он неподвижно стоял в наполненной теплым паром ванной.

«Вода – действительно рошани», – подумал он, вдруг по-новому оценив эту мысль.

Он вытерся досуха и вышел в гостиную. Слева за приоткрытыми застекленными дверями виднелся кабинет с тяжелым резным столом посредине. Вдоль трех стен выстроились книжные полки из такого же дерева вишневого цвета. Столько книг! Салим вспомнил, как отец однажды взял его с собой в Министерство водоснабжения и электроэнергии. Они тогда заходили в библиотеку и видели стеллажи, набитые манускриптами и миниатюрами. В переплеты въелась пыль. Салим хорошо понимал, что никакому пятилетке не позволили бы там гулять, и эта мысль увлекала его больше, чем какая-либо книга в этой огромной комнате.

Отец Салима еще много лет после этого, посмеиваясь, вспоминал самый примечательный эпизод того дня: «Пришел главный инженер и спросил, хочешь ли ты когда-нибудь пойти работать в это здание. А ты ответил: “Нет. Мама иногда злится и говорит, что падар-джан заблудился среди своих книг. Я не хочу, чтобы она злилась еще и на меня”».

Салим не понимал, как отцу не надоедает снова и снова пересказывать это простодушное детское признание. Но в то же время что-то в нем никогда не уставало слушать эту историю…

Он со вздохом вернулся к настоящему.

«Наверное, это кабинет ее отца», – догадался Салим.

Он переступил порог и сделал несколько шагов, чтобы лучше рассмотреть книги, выставленные по высоте переплетов. Он коснулся глянцевых суперобложек. Множество книг на английском, некоторые на греческом. Книги по медицине и философии, насколько Салим мог понять. Он повернулся к полке над письменным столом. Что-то в нижнем ряду привлекло его внимание – по всем корешкам бежала вязь фарси.

Салим нагнулся и ясно увидел названия: «Афганистан: история государства», «Павшая афганская империя», «Сборник афганских стихотворений». Зачем им столько книг об Афганистане? Может, отец Роксаны говорит на дари?

Салим вспомнил, как она холодно смотрела на мальчишек, если они отпускали ехидные, а часто даже неприличные замечания. Словно бы понимала, о чем речь.

Салим растерянно оглядел кабинет. На одной из полок на противоположной стене стояла маленькая статуэтка, не больше десяти сантиметров высотой, – орел, вырезанный из ляпис-лазури. Этот афганский камень ни с чем нельзя было спутать, как и бурки – особые паранджи того же голубого оттенка.

– Ты все? – Роксана появилась на пороге кабинета.

Салим обернулся. Ему стало неловко за то, что он злоупотребил гостеприимством.

– Извини. Просто я увидел книги и захотел посмотреть… Их тут так много… А что, Роксана, твой отец знает дари?

– Что? – Она явно напряглась.

– Тут много книг об Афганистане. И они на дари. А вон та птица вырезана из афганского камня. Почему… – Мысли Салима разбегались, и он пытался собраться. – Мама… Ты говорила с моей мамой. Может, и ты знаешь дари? А твой отец… Он работал в Афганистане?

Роксана покачала головой, вздохнула и застенчиво улыбнулась.

– Салим, мой отец не работал в Афганистане. Не работал, – повторила она, словно поддразнивая его.

– Но тогда как…

– Он там жил. Он там родился. Мой отец афганец.

Салим смотрел на нее, широко раскрыв рот от удивления и прищурив глаза, словно увидел ее впервые. Если отец Роксаны – афганец, тогда сама она…

– Наполовину афганка, наполовину гречанка, – объяснила Роксана, прижав руку к груди. – Моя мать гречанка. Отец в юности приехал сюда учиться на врача, но в итоге начал заниматься другим. Он женился на моей матери и остался здесь. Я немного знаю дари – от него. Я выучила не так много, но достаточно, чтобы говорить.

Хлопнув в ладоши, Салим расплылся в улыбке.

– Ты афганка! – воскликнул он на дари. Слова легко слетали с языка. – Я чувствовал, что в тебе есть нечто особенное. Просто не знал, что именно! И поэтому ты помогаешь нам? Но твой отец… Наверное, он бы не обрадовался, узнав, что ты общаешься с афганскими парнями. Особенно с такими, которые… которые…

Роксана избавила его от необходимости договорить.

– Отец не знает, чем я занимаюсь. Да, ему бы это не понравилось, но не совсем по тем причинам, о которых ты думаешь. Тут все сложнее. Я никому не рассказываю, чтобы не создавать проблемы. Я хочу помогать людям, но ты можешь себе представить, как трудно мне придется, если эти мальчики узнают, что мой отец афганец.

Это Салим прекрасно понимал. Пока Роксана считалась гречанкой, на нее распространялись лишь местные правила. Мужчины из сквера не могли оценивать ее манеру одеваться или поведение по афганским меркам. Но, узнав о происхождении Роксаны, они, вполне возможно, утратили бы свою снисходительность. И тогда ее могли начать преследовать. Подходить к ней с неуместными предложениями. От одной мысли об этом Салиму захотелось, чтобы она больше не приходила в сквер.

– Ты права. Я никому ничего не скажу.

– Спасибо. Давай поедим, и тебе пора уже идти.

Роксана отвела его в кухню и разогрела слоеный пирог со шпинатом, жареного цыпленка и какие-то зеленые овощи. Салим ел, пока не почувствовал, что желудок вот-вот лопнет. Откинувшись на спинку стула, он застонал.

Роксана рассмеялась.

– Понравилось? Похоже, тебе было вкусно.

– Да, очень! Я наелся на три дня вперед, – весело ответил Салим, похлопывая себя по животу.

– Хорошо. Тогда я вымою посуду – и мы можем идти. Если хочешь, подожди в гостиной.

– Нет, я хочу… Я побуду здесь. Я помогу тебе, – робко предложил он.

Роксана просияла. Вместе они прибрали все следы тайного обеда. Потом девушка взяла свитер и они пошли к выходу.

– Сегодня мы идем в Акрополь. Ты был там?

– Акро… чего?

– Акрополь, – медленно повторила она, – я покажу тебе.

На один день Салим стал туристом, да еще и ослепленным страстью к своему персональному гиду. Они бродили по шумным улицам Афин и предместьям, где витали совсем другие запахи и настроения, и в конце концов остановились у подножия лестницы, ведущей к Акрополю, древним развалинам на вершине холма, откуда открывался чудесный вид на Афины. Салим уже видел все это, но только издали. А Роксана рассказала ему о храме, возведенном в честь Афины, о том, как он много раз переходил из рук в руки, и им даже владела Османская империя. Она показала амфитеатр и объяснила, что когда-то здесь находился центр общественной жизни.

Это место заворожило Салима. Они сели у низкой стены, окаймлявшей здание. Он мрачно пнул ногой камешек.

– О чем ты думаешь, Салим?

– Хм… Ну, я думал о том, что эти строения… они очень старые. Им столько лет! А выглядят они лучше, чем самые новые дома в Кабуле.

То, что пощадили две тысячи мирных лет, может уничтожить один месяц войны. Роксана поняла, что он хотел сказать.

– Да. Люди прекрасно умеют разрушать. Разрушать хорошее.

– В Кабуле очень-очень плохо. Все уезжают. Даже там афганцы живут, как беженцы. – Он взглянул на Роксану и снова уставился в землю. – Все афганцы – беженцы. Только это остальные люди и видят в них.

– Салим, – мягко сказала она, – я не вижу беженца, когда смотрю на тебя. Я вижу юношу, который должен учиться в моем классе, обмениваться книгами, заниматься спортом, ходить в кафе. Я вижу тебя.

Она легонько прикоснулась к его руке и на миг сжала пальцы.

– Твой отец тоскует по Афганистану? Он так давно вдали от родины. Не знаю… Может, однажды я вернусь. Иногда я скучаю по дому.

– Нет, он не тоскует. Он любит Афганистан, но говорит, что его родина похожа на женщину, которая слишком красива, поэтому никогда не сможет жить спокойно, ей всегда будет угрожать опасность, даже от своих. Он уехал, когда в Афганистане еще нормально жилось, но после войны это уже другая страна – так он говорит. Он слушает новости и разговаривает с родственниками, которые остались там, и это расстраивает его еще больше.

– Но жить так долго в чужой стране… Там, где даже мечети нет, чтобы помолиться…

– Мечети? Мой отец – не религиозный человек. Он считает, что люди уничтожили религию, а религия уничтожила людей. Еще он говорит, что верит в Бога, а в людей не верит.

Может, он и прав, но Салим никогда не слышал об афганцах, не считавших себя мусульманами.

Он спросил, откуда Роксана знает дари.

– От отца. И от бабушки. Она несколько лет жила с нами, а потом умерла. Отец любит этот язык. И поэзию. А от всего остального у него сердце кровью обливается. Мне кажется, он счастлив здесь, в Греции, но иногда… Иногда я вижу, как он читает свои книги или пересматривает старые фотографии. Я думаю, у отца в душе остался кусочек Афганистана, и ему от этого грустно.

Роксана поднялась и отряхнула джинсы. Ей стало неловко за то, что она обсуждала с Салимом своего отца.

– Уже поздно, – сменила она тему, – мне нужно домой.

Салим со страхом ждал момента, когда она уйдет.

– Роксана, спасибо тебе… За все. Сегодня был хороший день.

Он встал и закинул рюкзак на плечо.

Они спустились по ступенькам, стараясь не потерять друг друга среди туристов, которым гиды проводили экскурсии на самых разных языках. У подножия холма Роксана обернулась.

– Еще кое-что. Хорошая новость, – сказала она, доставая из сумочки лист бумаги. – Кажется, я нашла адрес твоего дяди в Лондоне!

Салим удивленно замер.

– Я нашла его имя в Интернете. Думаю, это его адрес. Телефон я найти не смогла, но, во всяком случае, когда доберешься до Лондона, будешь знать, куда идти.

Салим взял листочек и, не веря собственным глазам, уставился на название улицы, на номер дома и квартиры. Он почувствовал, что вот-вот воссоединится с семьей. Роксана отыскала место его назначения!

– Ты помогла мне. И маме. Роксана, я очень… Спасибо тебе.

Он чуть не расплакался. Роксана, переминаясь с ноги на ногу, отвела взгляд. Ей было неловко.

– Увидимся. – Она легонько сжала его руку. – Береги себя, Салим.

Салим вернулся в лагерь усталым после такого насыщенного дня. После душа он надел свою старую, поношенную одежду, но все равно выглядел очень посвежевшим. И Абдулла тут же принялся поддразнивать его.

– Ну и ну! Салим, ты ли это? Или нас посетила кинозвезда? У тебя сегодня свадьба? Как тебе удалось вымыть голову?

Он потрепал приятеля по волосам, чтобы удостовериться, что не ошибся. Салим увернулся, расплываясь в улыбке.

– Нашел бутылку шампуня, – соврал он, – сунул голову под кран в общественном туалете. Видел бы ты, как на меня пялились!

– Я думаю!

Настала ночь, и все разбрелись по своим местам, собираясь немного поспать. Салим, Абдулла, Хасан и Джамаль, положив свои картонки рядом, устроились вместе, пытаясь найти золотую середину между потребностью в безопасности и желанием получить немного свободного места для себя. Сабур целый день где-то пропадал и вернулся измученным. Он одним из первых отправился в свою берлогу под деревом.

«Вот и хорошо, – подумал Салим, – спи и не трогай нас».

Ему снова приснилась Роксана. Она шла по парку с мадар-джан, Самирой и Азизом. Они смеялись и болтали. Азиз, пухленький и розовый, едва поспевал за остальными. Самира о чем-то радостно говорила, держа Роксану за руку. А потом Роксана обернулась к нему. Ее глаза призывно блеснули…

И вдруг Салим проснулся. Стояла кромешная тьма, в которой он ничего не мог различить. Все чувства обострились. Он ощутил какой-то запах… Пот? Салим замер. Ничего не было видно и слышно.

«Перестань выдумывать, – сказал он себе, – спи».

Салим закрыл глаза, пытаясь вернуться в свой сон, и уже начал засыпать, как вдруг почувствовал чье-то прикосновение – на бедро ему легла чужая рука. Салим в ужасе дернулся. Другая заскорузлая рука зажала ему рот. Салим обеими руками вцепился в нее, но хватка не ослабевала. Ухо щекотало горячее дыхание.

– Тихо, малыш, тихо. Расслабься, и все будет хорошо. Мы останемся добрыми друзьями.

Сабур возился с пряжкой ремня Салима. Тот попытался вывернуться, но тяжелое тело мужчины придавило его к земле так, что он едва мог дышать.

– Тихо, не то пожалеешь.

«Нет, нет, нет!»

Салим отбивался ногами, но лишь пинал воздух. Он царапал, пытался оторвать от лица тяжелую руку Сабура, но тщетно.

«Нет, нет, нет!»

Наконец Сабуру удалось расстегнуть ремень. К горлу Салима подступила тошнота. В темноте он едва различал насильника, но ясно чувствовал на лице зловонное дыхание.

В отчаянии Салим начал шарить по земле и вдруг наткнулся на упиравшуюся в поясницу рукоятку ножа. Он извивался, пока не удалось ухватить ее, а потом одним рывком вытащил лезвие и вонзил его в темную массу, нависшую над ним. Он услышал, как тот, охнув, откинулся назад. Руку, лежавшую у него между ног, отдернули, рука на лице разжалась.

– Отпусти меня! Отпусти меня! Отпусти меня! – завопил Салим.

Он увидел, как тень поднялась, сделала несколько шагов и упала навзничь.

– Что случилось? – спрашивали остальные, просыпаясь.

– Кто кричал? Все живы?

– Что происходит?

Салим вскочил на ноги. Глаза уже привыкли к темноте, и он увидел Сабура, который отползал, держась за левый бок. Кто-то схватил Салима за плечо, и он отпрыгнул.

– Салим, Салим, ты чего? Это я, Абдулла! Что произошло?

Что произошло? Салим и сам не знал. Вправду ли все это случилось? Что он сделал? Он оцепенел от потрясения и, опустив глаза, увидел, что продолжает сжимать в руке нож.

– Господи! Боже! Господи! – Салим совсем обезумел. – Он был здесь! Он залез на меня!

– Да это же Сабур! Его ранили! – слышалось в темноте.

– У него кровь!

– Что с ним произошло? Кто это сделал?

Абдулла достал из кармана фонарик и включил его. В руке Салима блеснуло тронутое ржавчиной лезвие. С кончика скатилась капля.

– Это ты ударил его ножом? – прошептал Абдулла, не веря своим глазам.

– Я… Я… Он навалился на меня! Руками он…

Растерянные и напуганные люди продолжали кричать:

– Он ранен! Сделайте что-нибудь!

Салим почувствовал, что пальцы у него влажные и липкие, и взглянул на свою правую руку.

– Салим, стой! Куда ты, Салим? Подожди!

Салим петлял в узких улочках и переулках. В темноте он упал, споткнувшись о расшатанный камень мостовой. На правой руке у него была кровь, уже засохшая. Он чувствовал ее. Ощущал ее металлический запах. Он вспомнил Менген и брата новобрачной, его залитую кровью одежду, его искаженное болью лицо…

Салиму хотелось броситься в объятия матери, спрятать лицо у нее на плече, услышать ее голос, который успокоил бы его, заверив, что он поступил правильно. Ему хотелось, чтобы рядом с ним был отец – тогда Сабур никогда бы не осмелился приблизиться. И все же Салим был рад, что родители не видят, как их сын с окровавленными руками убегает в ночь.

Салим

42

Салим держал алюминиевую кастрюлю над походным очагом – кирпичными стеночками, внутри которых теплился огонь. Язычки пламени лизали почерневшее дно. Ручки кастрюли все больше нагревались. Салим придвинулся ближе к огню. Морозный воздух давал о себе знать, и куртка сегодня казалась особенно тонкой.

Вода закипала.

– Не готово еще? – послышался голос Али.

– Почти.

Али вышел и заглянул в кастрюлю. Потом разорвал чайный пакетик и осторожно высыпал в воду половину содержимого.

– Снимай с огня, а я принесу хлеб, будем завтракать. Похоже, сегодня дождь пойдет. Как думаешь?

Салим опустил рукава, чтобы прихватить ручки кастрюли. Замечание Али он пропустил мимо ушей. Последние две недели Али каждый день говорил одно и то же – вне зависимости от того, как выглядело небо. Сначала Салим этого не замечал, но на второй день, когда они сидели под навесом и слушали, как по брезенту барабанят капли, Али снова сказал, что может пойти дождь. Салим принял это за шутку, но, обернувшись, наткнулся на мрачный и задумчивый взгляд Али.

Али был почти ровесником Салиму, но при этом намного ниже ростом. Он казался юным и безобидным. Салим заприметил Али в лагере для беженцев и завязал с ним знакомство. Они принадлежали к разным народностям – Али был хазарейцем. Встреться они в Кабуле, это имело бы значение, но в лагере беженцев в Патрах, где все спали и ели в одинаковой грязи, такие вещи почти ничего не значили.

Этот лагерь отличался от сквера Аттики. Там афганцы облюбовали заброшенный уголок Афин. Рядом стояли дома, а на расстоянии всего нескольких метров шла нормальная жизнь. Лагерь же в Патрах сам по себе напоминал городок из лачуг. Это имело свои преимущества и недостатки. Вместо картонок, тонких одеял и магазинных тележек здесь были настоящие стены. Один мужчина, раздобыв табуретку и ножницы, даже открыл что-то вроде парикмахерской. Для крыш, если не удавалось найти другой материал, использовали толстый брезент. Сотни местных жителей – в основном афганцы, но было несколько цыган и африканцев – складывали очаги из камней и кирпичей, чтобы готовить нехитрую еду. Жилось здесь лучше, но и внимания лагерь привлекал больше. Он был язвой на теле города – нелегалы ютились в тесноте и страшной грязи. Греки не знали, что делать с Патрами – сровнять их с землей или благоустроить, ведь все понимали, что беженцы все равно вернутся сюда.

Патры считались перевалочным пунктом. Еще до афганцев другие беженцы заприметили это место на пути в Италию и дальше в Европу. Существовала давняя традиция пробираться в Италию на грузовых автомобилях и судах. Салим стал еще одним персонажем этой общей для многих истории.

В Патры он прибыл закаленным странником и провел здесь уже много месяцев. Примерно на середину этого срока пришелся его день рождения, но точно вспомнить Салим не мог, да и не думал об этом. В его скитаниях дни и недели сливались.

«Мне нужно выбраться отсюда», – сказал себе Салим, глядя, как заваривается чай. Янтарное облачко поднималось от чайных листьев и таяло в горячей воде.

Его мысли переключились на лагерь в Афинах. В течение дня он часто думал о том, что там произошло, а после захода солнца воспоминания становились еще навязчивее. Перед Салимом оживала последняя проведенная в сквере ночь, заскорузлая рука Сабура, зажимавшая ему рот, Абдулла, остолбеневший при виде ножа… А потом он мчался сквозь темноту, пытаясь убежать как можно дальше. Салим смыл кровь с трясущихся рук и до рассвета дрожал, прячась в одном из переулков. Он ни с кем не попрощался, даже с Роксаной. Не вернулся за рюкзаком – все равно там ничего не было, кроме нескольких футболок. Он сел на первый же автобус в Патры и без труда разыскал здесь лагерь беженцев.

Салим думал о том, выжил ли Сабур. Если он и правда убил негодяя, то не жалел об этом, но от этого зависело, стал ли он убийцей. Обычное ранение или смертельное? Это оставалось загадкой. Он оставил Афганистан далеко позади, но война и резня преследовали его. Беженцу мало просто уехать откуда-то. Нужно еще спастись от себя самого и от неотступных воспоминаний, чтобы от страданий прошлого отделяло достаточное время и расстояние. И лишь тогда можно надеяться на лучшее будущее.

Салим мучился, терял покой и чувствовал, как меняется. Люди раздражали его или пугали, не вызывая никакой иной реакции.

– Видел ногу Вахида? – спросил Али. – Ее зашивали, как мешок для риса! Вахид ковылял тут везде и рассказывал, что нога у него не болит, но я сам слышал, как он кричал, будто маленький, когда ее зашивали. Я сам слышал.

– Да, я видел.

Вахид пробрался на один из грузовиков, следовавших в Италию. Его увидели. Убегая, он перелазил через железный забор и рассек голень. Его лечил врач из гуманитарной организации, расположившейся неподалеку от лагеря. Вахид был здесь не единственным пострадавшим.

– А ты знаешь, какой сегодня день? – спросил Али. – Сегодня Ашура. Я приберег немного риса и сахара. Вечером приготовлю шир бриндж и помолимся.

В день Ашура внук пророка Мухаммеда мученически погиб в битве. Семья Али, как и почти все афганцы, отмечала годовщину его смерти, готовя рисовый пудинг шир бриндж, раздавая еду бедным и молясь.

– Сегодня? Что, правда?

Салима больше интересовал не праздник, а рис. Рот наполнился слюной при воспоминании о нежном, сладком рисовом пудинге мадар-джан, посыпанном фисташковой стружкой. Он таял на языке.

– Ты умеешь его готовить?

Оказалось, что Али и правда умеет отлично готовить рисовый пудинг. В тот вечер они разделили шир бриндж с тремя молодыми людьми, жившими по соседству. Забившись под навес, они на несколько секунд склонили головы, читая молитвы, а потом начали смеяться и подкалывать друг друга. Каждому досталось всего по нескольку ложек, но во рту стало сладко.

– Есть же пословица: в пустыне даже самые ветхие сандалии – благодать! – засмеялся Али.

Салим обычно держался особняком, ему не хотелось ни с кем завязывать дружбу. Он молчал и слушал. Каждый из живущих здесь многое пережил, но своей историей Салим делиться не хотел. Он твердил себе, что кочевникам нет смысла завязывать отношения.

Патры напоминали ему Измир. Этот город тоже находился на побережье, отсюда тоже уезжали, и он открывал такие же опасные пути к другим землям. Салим несколько раз пытался пробраться на грузовики, но бездарно провалился. Его едва не поймали. Он наблюдал за потугами других и старался учиться на чужих неудачах.

Все это время он прятал под одеждой то, что могло его защитить, – деньги и нож. Он тщательно следил за тем, чтобы ни одно из его сокровищ не заметили, – даже когда мылся на приспособленном под это пятачке земли. Салим недоверчиво наблюдал за всеми.

Нуждаясь в пристанище, он жил в этом лагере, и кроткий Али в сложившихся обстоятельствах оказался лучшим соседом. Али говорил много, а вопросы задавал редко. Салима это устраивало.

Ему не терпелось выбраться отсюда, пока ничего не случилось. Обстановка накалялась. Даже врачей-греков преследовали за то, что они открыто критиковали правительство. Беженцы были уже на пределе. К лагерю стягивалось все больше полиции, людей все чаще останавливали для проверки документов.

Каждый день повторялось одно и то же. Салим просыпался и проверял, на месте ли деньги и нож. А потом начинал искать способ добраться до Италии.

Настало очередное утро. Салим услышал шаги соседа снаружи и растянулся на всю длину их «комнаты». Али вошел, широко улыбаясь.

– Ты уже проснулся! Доброе утро. Мне такой хороший сон снился. Мы с тобой шли по улицам с огромными домами, прямо как в фильмах, знаешь. И всюду было полно людей, модно одетых и в модных машинах. Мы у кого-то спросили, что это за страна, и угадай, что нам ответили: Америка! Представляешь? Я думаю, если идти вперед и не останавливаться, в конце концов и в Америку попадаешь, – прыснул со смеху Али.

– Забудь ты об Америке, – проворчал Салим, силясь разлепить глаза, – тут бы до Италии добраться.

– И то правда, – засмеялся Али, – но сегодня в любом случае лучше особо не высовываться. Похоже, дело идет к дождю.

Он приоткрыл дверь и высунулся наружу, глядя в сияющее голубое небо.

Салим, которому не хотелось препираться в такую рань, молча умылся ледяной водой, всю ночь простоявшей на улице. Лагерь походил на неряшливое предместье из однокомнатных домиков, стоявших фасад к фасаду. Между стенами, словно паутина, тянулись веревки для белья. Электричество и воду сюда не провели, но некоторые беженцы ухитрялись подсоединиться к системам ближайших многоэтажек. В целом же на все поселение был всего один насос, который то и дело отказывал. Но беженцы только подшучивали над этим неудобством.

Салим вернулся в порт к знакомому круговороту грузовиков, кораблей и пассажиров. Он видел, как несколько человек перебежками подобрались к черной металлической ограде, перемахнули через нее и осторожно прокрались к грузовикам. Они внимательно осматривали ходовые, искали точки опоры для ног и шпингалеты, чтобы пробраться в фургоны.

Салим огляделся. Он стоял в нескольких метрах от выстроившихся в линию трех грузовиков. Водителей поблизости видно не было. Ноги сами несли его туда, чтобы попытать счастья.

Салим еще раз огляделся. Эта возможность многое сулила. У него пересохло во рту и отчаянно забилось сердце. Он перебежал через улицу и перекинул ногу через ограду, а потом прыжком приземлился на той стороне и бросился к оставленным без присмотра грузовикам. Там уже стояли парни из лагеря, раздумывая, как пробраться внутрь.

Один дергал замок на фургоне. Двое других распластались на земле, заглядывая под ходовую. Салим видел, как у них подергиваются ноги в предвкушении поездки на корабль.

Он наклонился, чтобы посмотреть, за что там можно ухватиться, и увидел подростка, практически своего ровесника, судя по пушку над верхней губой.

– Нет, брат, – сказал он, заметив, что Салим на него смотрит. – Здесь место только для одного!

Салим понимающе кивнул, огляделся в поисках других щелей, в которые он мог бы протиснуться, но ничего не увидел и вместе с остальными разочарованно направился к ограде.

– Полиция! Полиция! Парни, бежим! – завопил чей-то перепуганный голос.

Салим обернулся. Приближалась полицейская машина. Они опрометью бросились вперед и перемахнули через ограду. Машина затормозила в нескольких шагах от них. Хлопнули дверцы, выскочили двое полицейских.

Салим прыгнул вместе со всеми. Он едва не вывихнул ногу, но поднялся. Все бросились врассыпную. Полицейские для виду пробежали несколько метров за двоими из них.

Салим срезал путь и юркнул за мусорные баки возле многоэтажки. Он задыхался, грудь у него разрывалась.

Подождав минут десять, он вернулся в лагерь. Али сидел с четырьмя другими молодыми людьми у входа в лачугу. Перевернув фанерные ящики и ведра, они использовали их вместо стульев.

– Где ты был, Салим? – окликнул его Али.

– В порт ходил, – ответил Салим, присоединяясь к компании.

Его ответ ни у кого не вызвал удивления. В Патрах больше некуда было ходить, особенно сейчас, когда к беженцам относились все более враждебно.

– Не повезло?

Салим уже встречал этих парней, но не мог вспомнить, как их зовут. Фарид? Файзаль?

– Не повезло. Приехала полиция, и пришлось бежать.

Харис покачал головой. Ему уже перевалило за тридцать, в компании юношей он выглядел настоящим стариком и на проблемы смотрел несколько иначе.

– Разве можно их винить? Вы только взгляните на этот лагерь. Мы, конечно, давно уже в бегах, но не так давно, чтобы забыть, как выглядит нормальный город. Кому из местных захочется из своих окон видеть такое?

Воцарилось молчание. Харис говорил резонно, и все же казалось, что злость приносит облегчение. Беженцев объединяло недовольство. Им нравилось чувствовать сплоченность против общего врага. Нравилось, когда их понимали. Это придавало сил, чтобы двигаться дальше. А логичные рассуждения Хариса в этом не помогали.

– Сегодня точно дождь пойдет, – взглянув на небо, сказал Али.

– Да сколько можно! Надоел ты со своим дождем! – не выдержал Салим, вскипая, словно бутылка с колой, которую долго взбалтывали, а потом вдруг открыли.

Лагерные разговоры и утренний побег из порта взвинтили ему нервы, и теперь он выплеснул плохое настроение на Али:

– Каждый день! Каждый день одно и то же!

Настала тишина. Вспышка Салима всех удивила. Лицо Али сначала застыло, потом пошло красными пятнами. Салим сразу же пожалел о своих словах, но было уже поздно. Он пристыженно опустил глаза, не в силах смотреть на Али.

Тот встал и пошел внутрь.

– Ты ведь ничего не знаешь о нем? – строго спросил Хаким.

Салим поднял глаза.

– Имей уважение к тому, кто разделил с тобой кров.

– Я не…

– Хочешь знать, что с ним случилось? Мы с Али жили по соседству в Кабуле. Как-то он играл на нашей улице. И тут мать позвала их с братом домой. Сказала, что вот-вот может начаться дождь и им нужно возвращаться. Его брат послушался, а Али – нет. Он сказал, что найдет других мальчишек, чтобы играть с ними. И пошел дальше по улице. И тут в их дом попала ракета. Вся семья погибла. Али прибежал назад и увидел, что брат выскочил из дома, весь в языках пламени, и повалился на землю. Али пытался погасить огонь, но было уже поздно. Это его сломило. Все, что он запомнил, – это предупреждение матери, что может пойти дождь и нужно возвращаться домой. И все, что он слышит, – это ее голос в своей голове, снова и снова. Думаю, он жалеет, что не послушался тогда и не вернулся. Наверное, он бы предпочел погибнуть вместе со всеми, а не помнить до конца своих дней, что видел, как они умирают.

Салим смотрел в землю. Его лицо горело.

– Так что оставь его в покое, пусть говорит что хочет.

– Я не знал…

– Конечно, не знал. Но неужели ты думаешь, что здесь хоть у кого-то безоблачное прошлое?

Салим промолчал. Хаким поднялся, раздраженно вздохнув. Остальные тоже встали, но по другой причине: неподалеку начали собираться люди. Несколько человек бежали, сзывая всех.

– В чем дело? – крикнул Хаким.

– Позовите Акбара! Наима убило в пору! Тело несут!

Салим

43

Акбар не мог считаться настоящим муллой, поскольку не получил формального религиозного образования, но он был самым старшим в лагере, держал в памяти множество сур, его мягкий, убедительный тон компенсировал пробелы в знаниях.

Лишь когда тело принесли в лагерь, Салим понял, что Наим – это тот самый подросток, который прятался под грузовиком и велел Салиму искать другое место.

Наим уже почти попал на корабль, но разжал руки и сорвался вниз – наверное, потерял сознание от выхлопных газов. Когда грузовик, громыхая, въезжал на пароход, водитель почувствовал, как шины натолкнулись на что-то, и услышал, как вдалеке кто-то отчаянно зовет его. Найдя изувеченное тело Наима под колесами, он кричал так, что кровь стыла в жилах.

Несколько афганцев видели, как мальчик соскользнул под колеса, окрасив их своей кровью. Они были слишком далеко и ничего не могли сделать, только упасть на колени и призывать имя Бога. Когда они подбежали к грузовику, оставалось только забрать тело.

Оно лежало на руках мужчин. Когда они подошли ближе, стало видно страшные подробности: тело под колесами грузовика превратилось в сплошную багровую рану, левая рука неестественно вывернулась.

Салим отвернулся. У него скрутило желудок и пришлось закрыть глаза. Он отошел, сначала медленно, потом быстрым шагом, а затем и вовсе бросился бежать в отхожее место за лагерем, где его вырвало раз, другой, третий. Салим глубоко вздохнул, вспоминая выражение лица Наима. У того ведь почти получилось. Почти…

Акбар распорядился похоронить Наима в тот же вечер. Спешка диктовалась исламским обычаем и страхом, что вмешаются местные власти. Тело Наима обмыли и завернули в отрез белой ткани. Так хоронили и дома. Для могилы выбрали заросший деревьями участок неподалеку от лагеря.

В лагере шушукались о том, что может прийти полиция, но эти слухи никогда не подтверждались. Полиция не видела смысла обыскивать крытые брезентом лачуги. Она вмешивалась только тогда, когда беспорядки захватывали остальную часть города.

Акбар выстроил мужчин в ряд, лицом к Мекке. Тело Наима лежало перед ними. Салим присоединился к ним, хотя рад был бы оказаться подальше отсюда. Все вместе они торжественно провожали Наима в последний путь. Примерно пятьдесят мужчин стояли, опустив головы, сложив руки и прижав локти к бокам. Когда Абдул Рафик начал читать молитву, они опустились на колени и, склонившись, коснулись лбом холодной земли, потом снова выпрямились.

Салим после смерти отца не молился по-настоящему, но кусочки молитв часто слетали с его языка, ведь он тысячу раз шептал их ребенком. Сегодня он чувствовал себя сильнее рядом с этими мужчинами. Молитва сама по себе превращалась в путь, где каждая строка неспешно вела его домой. В очередной раз коснувшись лбом земли, он вдруг понял: его отделял от Наима всего лишь вздох. Один гибельный миг мог вернуть любого из них в прах, из которого они все вышли. Тело Наима лежало совсем близко, на расстоянии вытянутой руки.

Салим молился, чтобы отдать дань уважения покойному. А еще из чувства вины. И от страха. Под тем грузовиком мог оказаться он. И его тело могло лежать сейчас на глазах у незнакомых людей.

Он потерял связь с реальностью. Напрягая слух, он пытался разобрать, что шепчет его сосед, и услышал: «Мой отец не получил даже такого погребения. Лишь Богу ведомо, как обошлись с его телом. Некому было его обмыть, помолиться над ним, отнести его к месту упокоения и вернуть земле, проведя обряд. Я должен был нести его тело. Я бы сделал все это для него, если бы мог. Я должен был найти его тело. Никогда я не смогу помолиться на его могиле».

Салим никак не мог сосредоточиться. Его мысли путались. Он думал о войне, об отце, о семье, о том, сколько еще сможет протянуть без опоры под ногами и когда придет его время упасть и разбиться.

Али, закрыв лицо руками, рыдал и звал Наима. Салим сжался, пытаясь отвлечься от его плача, чтобы слышать лишь собственную молитву.

Хаким и его двоюродный брат подошли, взяли Али под руки и увели, чтобы ничто не нарушало джаназа-намаз. Голос Али затих вдалеке. Салим понял, что человек может выдержать не все. Разум лишь до определенного предела находит способы защититься от бури.

Когда пришло время нести тело Наима, каждый хотел подставить плечо. Акбар заметил, что Салим не подошел, и окликнул его:

– Наш долг – нести тело нашего брата, бачем. Подойди и займи свое место.

«Бачем, сынок…» Когда Салим услышал это, ему стало легче. Его не называли так уже много месяцев, и душа изголодалась по этому слову.

«Такие действия приносят саваб», – подумал Салим, подходя. Может быть, доброе дело будет вознаграждено? Он послушался Акбара. Когда мужчины, выстроившись в два ряда, взяли тело Наима, Салим протиснулся вперед, поднял правую руку и коснулся колена покойника. Рука задрожала, и он опустил взгляд на ноги мужчин, идущих впереди.

«Не думай. Просто иди».

Но не думать удавалось с трудом. Салим задыхался, как будто из его легких выдавили весь воздух. Один вздох… Всего один вздох отделял его от Наима…

Подошла очередь других нести тело Наима, и Салим был рад уступить им место. Он отошел в хвост толпы, а когда Акбар, отыскав его взглядом, одобрительно кивнул, облегченно вздохнул.

Они опустили тело Наима в яму, выкопанную с помощью рук, железок и чувства братской общности. Вместо гроба взяли две картонки. Большего они сделать не могли. И на большее не могли надеяться, окажись на месте Наима кто-то из них. Эта жалкая могила знаменовала конец такой же жалкой жизни.

Салим

44

Хотя Салим и не признавался себе в этом, ему понадобилось много времени, чтобы вновь решиться пойти в порт. Остальные тоже боялись пытаться. У врачей и социальных работников они выяснили, что никто не знает о смерти Наима: одни говорили, что после несчастного случая он ушел сам, другие – что его унесли друзья. Никто не стал ничего расследовать.

Несмотря на растерянность и подавленность, Салим не видел другого выхода, а потому, собрав все силы, вернулся в порт и слонялся там, наблюдая за грузовиками и пассажирами. Закрывая глаза, он видел лицо Наима. Ему хотелось отсидеться в лагере, но с тремя сотнями евро в кармане Салиму не оставалось ничего, кроме как рискнуть. Иначе он не мог добраться до Италии и продолжить свой путь.

Он изучал расписание движения пароходов и грузовиков, напоминая себе, что шанс может представиться в любой момент. Внимательно следя за происходящим вокруг, он вспоминал, как все получилось в Измире. Тогда он смог.

Возможность уехать возникла неожиданно, когда ничто этого не предвещало.

Салим перелез через ограду и начал подбираться к грузовикам. Он залег за контейнерами и вдруг услышал, как еще один грузовик подъехал и остановился, выпустив густое облако черного дыма. Здоровенный водитель с волосатыми руками вышел из кабины и открыл дверцу фургона. Салим припал к земле, затаив дыхание.

А дальше все произошло очень быстро. Одна судьбоносная секунда – и все завертелось. У водителя пронзительно затрезвонил телефон. Он, отойдя на несколько шагов, поздоровался и ласково с кем-то заговорил. Салим, который был немного дальше, чем в двух метрах от грузовика, замер, глядя, как водитель, не отрывая телефон от уха, подносит к губам банку с газировкой и постепенно отдаляется от фургона.

Салим не стал задумываться. А если бы задумался, то никогда бы не выбрался из этой дыры! Он подскочил к фургону и открыл дверцу достаточно широко, чтобы протиснулось его худое тело.

В фургоне плотно стояли ящики. Салим пошарил вокруг себя, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте. Снаружи было тихо. По крайней мере – пока. Он проскользнул между двумя рядами ящиков и прижался к полу, чуть подвинув один из рядов, чтобы загородиться. Напрягшись, он затаился.

По спине стекали струйки пота.

Он тогда не вспоминал о матери, Самире и Азизе. Если бы в тот момент он подумал о том, как хочет снова оказаться рядом с ними, чтобы они обняли его, чтобы при виде его у них засветились глаза, то почти наверняка сорвался бы и все испортил. Он сосредоточился на грузовике, водителе и на том, чтобы сидеть как можно тише.

Голос водителя зазвучал ближе. Он подошел к фургону, все еще разговаривая по телефону. Салим прижал подбородок к груди и подобрал под себя ноги, стараясь стать как можно меньше.

Задняя дверца приоткрылась. Внутрь проникло чуть больше света. Салим затаил дыхание. Водитель открыл один из ящиков, покопался в нем и снова захлопнул дверцу. Звякнули стеклянные бутылки. Водитель засмеялся, не прерывая разговора, который так кстати отвлек его. Дверца скользнула на свое место и защелкнулась.

Стало темно.

Он был в фургоне один.

Он смог перевести дух.

Ферейба

45

Я уезжала из Афганистана с тремя детьми. Они держались за меня. А сейчас я держу за руку дочь. Мы с Самирой не можем смотреть друг на друга, но и расстаться не можем. Передо мной стоит стаканчик холодного черного чая, а еще на столике лежат какие-то журналы и коробка салфеток. Я не могу заставить себя сделать хотя бы глоток, пока мы ждем. В потрепанных журналах – фотографии улыбающихся людей, даже близко не похожих на меня. Они ничего не знают о моей жизни. Остается лишь коробка с салфетками. Одна салфетка высовывается наружу, словно предлагая себя мне.

Но я отказываюсь.

Стены выкрашены в светло-голубой – цвет паранджи, выцветшей на солнце. Интересно, смогу ли я когда-нибудь, глядя на этот цвет, думать о птичьих яйцах или о море. Пока он все еще вызывает мысли о прошлом, а не о будущем.

У Самиры теплые руки. На ней свитер, из которого выросла дочка Наджибы. Самира в нем выглядит по-новому. Личико у нее начало полнеть. Ее теперь не узнать – с кудряшками, собранными новой черепаховой заколкой, подарком тети. Заботиться о волосах и выбирать одежду – роскошь. Я вспоминаю, как наряжалась в первые годы жизни с Махмудом, и думаю о том, что одежда значит очень мало… и все-таки может менять жизнь.

Истины бывают очень противоречивыми, черное содержится в белом, белое – в черном.

Мы ждем уже два часа. Вокруг добрые лица, на нас смотрят без осуждения. С нами говорят неспешно и терпеливо. Медсестры улыбаются Самире, она улыбается в ответ. От этого мне было легче, когда забирали моего младшего сына. Когда его увозили на каталке, он смотрел на меня, сжав кулачки, словно вцепившись пальчиками в мои нервы. Медсестра легонько сжала мне руку, без слов говоря, что она тоже мать и что о моем сыне позаботятся.

Если они смогут вылечить его сердце, для меня в жизни есть надежда.

За эти несколько недель, как мы приехали, произошло многое. Труднее всего далось начало, когда я подошла к таможеннику, не имея за душой ничего, кроме правды, и честно рассказала о том, почему мы здесь. Сдалась на их милость, умоляя о снисхождении. Таможенник раздраженно вздохнул и, бросив сердитый взгляд, отвел нас в сторону. Другие пассажиры смотрели на нас, радуясь, что это происходит не с ними, и вытягивали шеи, чтобы услышать, что нам скажут. Мы были диковинкой. Я не сводила глаз с офицера, чтобы не встречаться взглядом с зеваками.

Мы несколько часов прождали в какой-то комнате, а потом нас привели в другую. Откуда-то появился иранец. Он слушал меня и переводил мои слова на английский, понятный офицерам. Он ни разу не улыбнулся и не добавил ни слова от себя. Он пришел не для того, чтобы оказывать нам поддержку или защищать наши интересы, и ясно дал это понять.

Процедура началась. Нас отправили в приют – здание, состоявшее из маленьких комнаток с общими ванными. Там жило много беженцев. Все они ждали рассмотрения своих дел. Люди разного цвета кожи, говорившие на различных языках. Общаться мы не могли, только поглядывали друг на друга с осторожным недоверием, словно состязались за один-единственный шанс остаться в Англии, словно всем, кроме победителя, предстояло отправиться восвояси. Мы пытались угадать, чья история самая убедительная, кто из нас больше остальных заслуживает милосердия этой страны. Это была мучительная молчаливая борьба.

Нас снова и снова вызывали и расспрашивали. Я объяснила все. Рассказала о муже, о том, где он работал и как нажил себе врагов. О том, как однажды вечером в наш дом пришли и забрали его. Самира смотрела в пол и молча слушала. В семье мы не говорили о той ночи с тех самых пор, как все это случилось. Переводчик излагал нашу историю женщине, которая записывала, кивала и переходила к следующему пункту анкеты. Я рассказала им о Салиме и о том, как мы потеряли его в пути. Я хотела, чтобы, когда он появится, они знали, что это мой сын. Они уточняли имена, даты рождения, адреса и всевозможные подробности. Мне снова и снова задавали одни и те же вопросы – так много раз, что я боялась запутаться, хотя и отвечала правду.

Наджибе позволили нас навестить, и я бросилась к ней в объятия. Когда рядом семья, у тебя словно снова появляются корни. Сестра спросила о Салиме, и у меня сжалось сердце: я надеялась, что он добрался до Англии раньше нас и ждет в тетином доме, пока мы приедем. Наджиба крепко обняла меня. С ней пришла вся семья – Хамид и дети. Встреча оказалась радостной и горестной одновременно. Не хватало Махмуда. Хамид вытер слезы, когда увидел, что со мной нет мужа, его кузена. На миг отступило прошлое и нелепая женитьба, которая ввела его в нашу семью. Меня волновало совсем другое: Салим пропал. Сестра поддерживала меня как могла: «Скоро он приедет, Ферейба-джан. Салим всегда был умным мальчиком. Он же весь в отца».

Да.

Нас поселили в скромной и в то же время роскошной квартирке с одной комнатой и крошечной кухней. На время рассмотрения нашего прошения нам выдали удостоверения личности и выделили несколько фунтов в неделю на еду. Больше всего я благодарна за то, что они обследовали Азиза. Добрый врач из Менгена оказался прав. Мне сказали, что у Азиза порок сердца и срочно нужна операция. Его будут лечить, пока наше дело находится на рассмотрении. Ни один переводчик не сможет выразить, как я признательна за это!

Если бы я могла сообщить эту новость Салиму! Куда бы мы ни пошли, я ищу его взглядом. Смотрю на мальчиков его роста с таким же цветом волос и молюсь, чтобы один из них обернулся и, увидев меня, бросился в мои объятия. В толпе мне слышится его голос, и я часто оглядываюсь, боясь разминуться с ним. Что, если он здесь, просто не может меня найти? Самира знает, что я чувствую, и не удивляется. Она ведет себя так же. Страшнее всего не знать, где он и что с ним.

Иногда у меня хватает смелости мечтать об идеальном будущем. Об идеальном мире, в котором женщина, записывающая мою историю в своих бесчисленных анкетах, скажет, что нашелся мальчик по имени Салим Хайдари. И я смогу сказать Салиму, что его брат поправился. И мы получим письмо о том, что нас не вышлют из Англии, а позволят остаться, работать и ходить в школу в стране, где можно дышать, а жизнь не рассыпается в пыль.

И пока я воображаю все это, ко мне подходит женщина в зеленой форме и шапочке того же оттенка, что и стены. Она снимает маску. Я вглядываюсь в ее лицо, пытаясь угадать, что она скажет о моем сыне, но не могу ничего прочитать в ее глазах. Встать я не рискую, потому что боюсь упасть от новостей, которые она принесла. Мне остается лишь ждать.

И ожидание вот-вот закончится.

Салим

46

Опять новый язык и новые люди.

И все-таки ничего не изменилось. Чувство потерянности никуда не ушло. Кожа покрывалась холодным пóтом и во рту пересыхало от того же, что и прежде, – от людей в форме, беженцев, проверок, поездов и вида еды.

Салиму казалось, что прошла целая вечность, прежде чем корабль остановился и грузовики начали выезжать с аппарели в порту Бари на восточном побережье Италии. Выбраться из фургона было непростой задачей. Салим дождался, пока водитель остановится и откроет заднюю дверцу, и, сжавшись в комок, выпрыгнул, едва не сбив его с ног. И, словно всполошенный в норке мышонок, бросился наутек.

«Беги! Просто беги!»

Солнце било по отвыкшим от света глазам. Салим помчался к дороге. Вслед ему что-то кричали. Он побежал быстрее и, увидев просвет между двумя зданиями, свернул налево. Отбежав достаточно далеко, он упал между двух мусорных контейнеров и затаился.

Когда он снова отправился в путь, уже вечерело. Оторопевший от того, что забрался так далеко, Салим шел, не придерживаясь точного направления, хотя и не забывал о своей цели. Глаза его блуждали по домам, возносившимся над землей множеством этажей. Его забросило в мегаполис. Подобные города он видел лишь на картинках в отцовских книгах.

«Здесь я могу потеряться», – со страхом и одновременно надеждой подумал Салим.

Он шагал по узким улочкам, а мимо проносились автомобили. Его обогнала какая-то семья: мать толкала перед собой детскую коляску, а отец нес на плечах маленького мальчика. Салим отвернулся. Столько километров и месяцев отделяли его от Кабула, а боль все не отступала, такая же неизменная, как смуглый цвет его кожи! Сможет ли он когда-нибудь смотреть на отца с сыном и не чувствовать, как она пульсирует в теле? Пока не забрали папу, он не обращал внимания на отцов с сыновьями, а теперь не сводил с них глаз. Он терзал себя, но не мог остановиться, ведь каждый раз не желавший признавать поражение ребенок в нем надеялся, что уксус опять превратится в сок.

А еще он видел матерей. Девочек возраста Самиры. Здоровых малышей.

Салиму все чаще приходилось отворачиваться. Он оказался даже более одиноким, чем думал.

Набравшись храбрости, он вошел в магазинчик и выложил несколько евро за сэндвич и сок. Продавец завернул его покупки в пакет и вернулся к своим делам. Салим облегченно вздохнул.

Он нашел детский парк, где царила полутьма, прошел мимо качелей, детской горки, песочницы и остановился перед каруселью, выкрашенной в красный, желтый и синий цвета. Салим толкнул одну из металлических перекладин, и карусель, подрагивая, завертелась со скрипом, от которого волосы вставали дыбом. Ночь превращала эти площадки в обители духов, лишенные детского смеха и оттого жутковатые. В таких местах на время, пока они пустовали, поселялся Салим. Он жил на безлюдных просторах ночи, там, где не бывало радостных лиц. Он ютился в неприметных углах, среди мусора, который выкидывали с черного хода…

Он улегся под каруселью и проснулся на рассвете. Сигналили машины. Город оживал. Салим отряхнулся и свернул на тротуар. Предстояло спланировать следующий шаг.

Мимо проходили женщины. Они несли сумки с покупками и вели маленьких детей. Магазины выглядели знакомыми, а язык казался чужим. Все изменилось и в то же время осталось прежним. Салим не терял бдительности, выискивая взглядом людей в форме. Чтобы добраться до Англии, следовало тщательно продумать маршрут. В Турции удавалось ездить на автобусе. Салим подумал, что и тут это может получиться. Набравшись смелости, он обратился к сгорбленной от старости женщине и на мешанине из греческого с английским спросил, как найти автовокзал. Раздраженно взглянув на него, старушка отмахнулась и побрела прочь, постукивая палочкой.

Потом он заметил седоволосого мужчину. Тот сидел на летней площадке кафе и как раз сложил газету. Салим подошел и постарался как можно более внятно повторить свой вопрос.

Мужчина кивнул. Бóльшую часть его лица скрывали широкие поля шляпы. Голос, слегка охрипший от прожитых лет, звучал мягко:

– Ля стасьоне? Си, си!

Мужчина долго жестами показывал дорогу. Следовало идти по главной улице, а потом свернуть налево. Он повторялся и объяснял медленно и терпеливо, пока не убедился, что Салим правильно понял направление.

Приложив руку к груди, Салим склонил голову в знак благодарности – вспомнил, что так выражал признательность падар-джан. Наконец-то стало ясно, куда идти.

Уличные указатели ничуть не помогали. Салим дошел до перекрестка и растерялся, не зная, здесь ли нужно поворачивать налево. Пройдя еще немного, он оказался перед большим строением. Весь его фасад состоял из дверей с выгнутыми арочными сводами и богато разукрашенных окон. На улице, огибавшей это здание, показались два автобуса. Увидев впереди полицейского, прихлебывавшего кофе, Салим испугался и свернул в переулок. Через два квартала он снова вернулся на главную улицу и пошел к вокзалу. Полицейский теперь остался далеко позади.

Автовокзал казался целым городом в городе. Там кипела жизнь.

Салим огибал прохожих, пробирался сквозь толпу и наконец нашел стену, на которой висели четыре большие карты разного масштаба. Салим рассмотрел схему местных автодорог и перешел к карте Италии.

«Но где я сейчас?»

Где-то у моря. Недалеко от Греции. Его взгляд остановился на красной точке на восточном побережье Италии.

«Так, значит, я здесь? Как добраться до Англии?»

Салим оглянулся и, убедившись, что никто за ним не следит, принялся изучать карту. Кратчайший путь – через Францию. Но как это сделать?

Салим вспомнил, как все получалось до этого: «Один шаг за раз. В больших городах легче прятаться. Маленькие – это ловушки, в них лучше не попадать. Рим».

На карте этот подписанный самыми большими буквами город располагался чуть выше. Он выглядел как переплетение дорог, которые вели к нему, чтобы снова разойтись. Выехав из Рима, ему следовало пересечь Францию, а затем Ла-Манш.

Салим пощупал шнурок на поясе. Там висел мешочек с деньгами. И туда же он засунул бумажку с адресом, который нашла Роксана. Его место назначения. У него больше ничего не было. Ни телефонного номера, ни карты, ни фотографий. Только адрес.

Салим осторожно прошел к ряду, где за окошечками из оргстекла сидели служащие. Он остановился перед пожилой женщиной, которая, едва взглянув на него, что-то сказала. Салим не понял ни слова.

– Можно билет на автобус до Рима?

«Господи, сделай так, чтобы она говорила по-английски», – попросил он.

– До Рима? – переспросила женщина, отрывая взгляд от монитора.

Она внимательно смотрела на него поверх очков, а Салим пытался понять по выражению ее лица, нужно ли убегать.

– Знаешь, в Рим лучше ехать на поезде.

Салим кивнул. Она говорила спокойно и буднично.

– Автобус – это дорого. Больше подходит для местных.

Она объяснила, как дойти до железнодорожного вокзала. Оказалось, это близко. Там Салим снова осторожно осмотрелся и подождал, пока из поля зрения не исчезнут все полицейские.

Потом подошел к кассе. Ему удалось купить билет до Рима на поезд, который отправлялся через два часа. Когда началась посадка, Салим тоже вошел в вагон.

Почти в десять вечера поезд остановился на вокзале в Риме. Прежде чем решиться выйти наружу, Салим на миг напрягся. Он смог сделать шаг вперед, но хорошо знал, как легко его может отбросить на два шага назад.

Салим

47

Он перевел отцовские часы, ориентируясь по висевшим на вокзале, и вышел в знакомую ночь незнакомого Рима. Предстояло найти место для ночлега. Ему не терпелось отыскать кратчайший путь во Францию, но он убеждал себя, что не стоит пытаться пересечь границу второпях.

На улице было зябко, и Салим засунул руки поглубже в карманы. Он шел, опустив голову, зорко поглядывая по сторонам.

Таща за собой тележки и чемоданы на колесиках, люди протискивались в узкие, словно бутылочные горлышки, выходы с вокзала. Салим свернул на освещенную улицу, менее людную, чем та, по которой шли почти все.

Примерно через четверть часа он увидел их – трех девушек, стоявших у витрины какого-то магазина. Мини-юбки еле прикрывали их ягодицы, а облегающие кофточки подчеркивали грудь. При свете фонаря волосы двух темнокожих, африканок, отсвечивали рыжим. А у третьей волосы были каштановые и кожа светлее, чем у Салима. Девушки прохаживались взад-вперед и, сложив руки на груди, переминались с ноги на ногу, изо всех сил стараясь согреться. Салим пошел медленнее, внимательно глядя на них. Он чувствовал, что на них лежит хорошо знакомая ему печать безысходности.

Поравнявшись с ними, некоторые машины останавливались. Тогда девушки выставляли одну ногу вперед и, склонив голову набок, смотрели на водителя. Когда затормозил маленький хэтчбек, одна из африканок подошла к окну со стороны пассажира, положила руку на бедро, тряхнула головой и нагнулась. Водитель тронулся с места, не заботясь о том, успела ли она отпрянуть. Свет фар быстро исчез вдалеке. Девушка что-то злобно крикнула вслед.

В лагере в Патрах говорили о том, что есть районы, где можно заплатить женщине. Когда мальчишки шутили на эту тему, Салим смеялся вместе со всеми, но сам никогда не видел ни таких мест, ни таких женщин. Теперь, похоже, речь шла именно об этом. Но здесь стояли девушки… Молодые девушки! Салим даже начал сомневаться. Он подошел ближе: нужно было спросить дорогу, но и любопытство одолевало.

Когда он поравнялся со светлокожей, она отступила на несколько шагов и прислонилась к стене. Двое других, стоявших на несколько шагов дальше, снисходительно взглянули на него и продолжали болтать.

Салим не мог отвести от девушки глаз. Его взгляд скользнул от ее туфель на десятисантиметровых каблуках вверх, по обнаженным ногам и на бедра, туда, где начиналась – или заканчивалась, в зависимости от точки зрения, – ее черная юбка. Одежда обрисовывала худенький силуэт. Спину и грудь прикрывала только паутинка узеньких лямочек.

– Буона сера, – поздоровалась девушка.

Свет фонаря выхватывал из темноты ее тонкие черты, рассыпая по лицу озорные тени. Светло-зеленые глаза мерцали даже в темноте. Салим увидел маленький носик и накрашенные кричащей красной помадой губы. Несмотря на макияж, она выглядела на семнадцать лет, не старше.

– Привет, – застенчиво ответил Салим.

Он не мог подобрать слов.

– Привет, – повторила девушка, похоже, начиная терять терпение. Почувствовав, что в качестве клиента он бесперспективен, она перестала жеманиться.

– Я… Мне нужна помощь. Как мне добраться до Англии? – выпалил он, продемонстрировав все красноречие, какое только смог.

Закатив глаза, она повернулась к нему спиной. Салим не отступался.

– Пожалуйста, помогите. Мне очень нужно в Англию. Где можно переночевать сегодня? Вы не знаете?

– Ничего не могу для тебя сделать, – резко ответила девушка. Она говорила по-английски, но с намного более сильным акцентом, чем Салим. – Не хочешь меня – уходи.

Она отступила на несколько шагов. Подъехавшая машина притормозила, но потом снова набрала скорость и исчезла.

Девушка раздраженно обернулась к Салиму.

– Уходи, – прошипела она, – не торчи здесь!

– Пожалуйста, подождите. Я из Афганистана. Вы не знаете, где тут найти афганцев?

– Не знаю.

– Откуда вы? – не отставал он.

– Албания, – ответила девушка, и на долю секунды ее взгляд затуманился. – А теперь уходи.

Салим никогда не слышал об Албании, но не отступался. Похоже, они ровесники. Возможно, воспоминания о Роксане давали ему надежду, что и эта девушка поможет ему, хотя он понимал, что между ними нет ничего общего.

Она демонстративно повернулась к нему спиной, и Салим наконец сдался.

Несколько часов он блуждал по окрестным районам. Перевалило за полночь. До рассвета делать было нечего. В очередной раз завернув за угол, он нашел девушку на том же месте. Две другие посмотрели на Салима и, покачивая головами, перешли улицу. Албанка взглянула на него и раздраженно фыркнула.

– Простите… Я только хотел спросить… Пожалуйста, мне нужно где-то поспать. Безопасно. Где нет полиции.

– Ты создаешь мне проблемы. Уйди, пожалуйста!

Вдалеке, словно услышав Салима, замерцали голубые огоньки. Девушки бросились прочь.

– Это полиция? – спросил Салим у албанки.

– Да, – прошипела она, не оборачиваясь.

Салим прижался к стене здания, подальше от проезжей части. Мигалки пока не приближались. Он смотрел вслед девушке. На каблуках она шла неловко и в спешке подвернула ногу. Беспомощно взмахнув руками, девушка сделала еще два шага и упала. Салим подбежал к ней. Схватившись за щиколотку, она скривилась, а попытавшись подняться, охнула.

Салим придерживал девушку за локоть, пока она снимала туфли. Казалось, она вот-вот расплачется. Держа туфли в руке, она медленно брела по улице. Салим не мог смотреть, как девушка страдает, и догнал ее.

– Я помогу тебе, – тихо сказал он, протягивая руку.

Девушка обреченно посмотрела на него и кивнула.

– Сюда, – просто ответила она, указывая дорогу.

Некоторое время они петляли по узким переулкам и наконец подошли к ржавому седану. Девушка достала из сумочки ключ, открыла дверцу и юркнула на заднее сиденье.

– Садись, – предложила она, указывая на соседнее место.

Он забрался в машину, стараясь оставаться на почтительном расстоянии. Теперь девушка держалась уже не так холодно, но Салим, оказавшись с ней наедине в машине, вдруг почувствовал себя неловко.

– Как тебя зовут? – безо всякого интереса спросила она.

– Салим. А тебя?

– Мими.

Повисла тишина. Мими потирала колено, потом, нахмурившись, взглянула на Салима.

– Что тебе здесь надо?

– Здесь?

– В Италии. Зачем было ехать в Италию?

– Мне нужно в Англию. В Англии моя семья.

– Семья?

– Мать, сестра и брат.

Мими уставилась в окно машины. По стеклу беззвучно стекали капли дождя.

– А где твоя семья? – спросил Салим.

Мими поерзала на сиденье.

– Нет семьи, – отрезала она.

– А-а…

Этот ответ породил новые вопросы, но задать их Салим не решился.

– Когда ты приехала в Италию?

– Два года, – ответила она, – два года.

– Хочешь остаться здесь?

Она раздраженно поджала губы.

– Здесь ничего нет.

– А куда ты хочешь поехать?

Похоже, никто прежде не задавал Мими этого вопроса. Ночная темнота придавала их разговору еще бóльшую интимность.

– Не знаю.

Дождь полил сильнее, отрывисто и ритмично барабаня по крыше автомобиля. Успокоенная темнотой и шумом дождя, девушка на ломаном английском рассказала Салиму свою историю.

Мими родилась в бедной семье в Албании. У нее было две старшие сестры и две младшие. Когда Мими исполнилось пятнадцать, родители решили выдать ее за мужчину почти вдвое старше. Мими не соглашалась, но обо всем договорились без нее. Она прожила с мужем около трех месяцев, убирая за ним пустые бутылки и страдая от его пьяных припадков бешенства, а потом вернулась к родителям. Но те отказались ее принять, и Мими пошла жить к своей тетке.

Потом Мими влюбилась в одного парня. Он уговорил ее переехать в Италию, чтобы они там поженились и начали новую жизнь. Он договорился, что из Албании в Италию они поплывут на катере. Мими не рассказывала ни тетке, ни кому-то другому, что решила уехать. Оказавшись в Италии, они поселились в маленькой квартирке. Неделю или две Мими думала, что начинается новая счастливая жизнь, которую он ей обещал, но вскоре парень начал жаловаться, что им не хватает денег. Он говорил, что не может найти работу, а ее красота могла бы обеспечивать их обоих. Он обещал, что это ненадолго и что между ними ничего не изменится.

Салим слушал, не перебивая.

Парень забирал все, что приносила Мими. Пока она работала, он тратил деньги на наркотики и развлекался с друзьями. Однажды он привел ее в какую-то квартиру и продал другому. Она умоляла не делать этого, напоминала о его обещаниях, обо всем, что сделала ради него, но парень ушел не оглядываясь. Новый мужчина тоже хотел, чтобы Мими работала, а если она отказывалась, бил ее и запирал в комнате с двумя другими девочками. В конце концов у нее не осталось другого выбора, кроме как уступить. Все это случилось семь месяцев назад. От других девушек она узнала, что он не из тех, от кого можно сбежать.

– Мне некуда идти. У меня нет документов. Я не нужна семье. И если я убегу, он меня найдет.

Салим не знал, как ее утешить или подбодрить. Он радовался, что в темноте не видно выражения его лица. Мими была порченой девушкой, в Кабуле в приличном обществе о таких даже не упоминали. И Салим удивлялся, что не видит в ней ничего такого.

Он хотел узнать только об одном, но Мими ответила прежде, чем он успел задать вопрос:

– Не знаю, почему рассказываю тебе это. Ты говоришь, тебе нужна помощь. Но ты парень. Ты свободен. Тебе не нужна помощь.

Ее слова разозлили Салима. Ему захотелось возненавидеть Мими, и частично это удалось. Он ненавидел ее за то, что она рассказала ему о горе, которое затмило его собственное. За то, что ему пришлось пожалеть кого-то, кроме себя. За то, что он почувствовал себя еще более беспомощным, неспособным помочь ни себе, ни другим.

Салим искоса посмотрел на Мими. Ничего удивительного, что семья отвернулась от нее. Если женщина уходит от мужа, а потом сбегает с каким-то парнем, она в конце концов станет проституткой, это очевидно. В Афганистане ее страданиям давно бы положили конец, прикончив за позор, навлеченный на семью.

Салим посмотрел на окно. На каплю дождя, одну из многих. Он следил за ней взглядом, пока она не исчезла со стекла. Он не мог возненавидеть Мими. Несмотря на грубость и вульгарную внешность, она была всего лишь девушкой. Он решил, что лучше всего молчать.

– Документы есть? – спросила она.

– Нет.

– Хм…

Салим вертел в руках часы, думая о том, не опасно ли сидеть тут с ней. Но дождь барабанил все сильнее и искать другое укрытие не хотелось.

– Часы… Красивые.

Салим перестал теребить браслет, выпрямился и неожиданно для себя самого сказал:

– Это часы моего отца.

Он смотрел, как стрелки отсчитывают минуты и секунды, и рассказывал свою историю – быстро и не вдаваясь в детали. Оказалось, что целые дни и годы можно просто выбросить. Его история, его сердце умещались всего в нескольких секундах или минутах. А все остальное было лишь пустынной дорогой, ничем не заполненным расстоянием между пунктами назначения на его пути.

Он рассказал Мими об отце. О том, как они уехали из Афганистана. О ферме Полата в Турции. Его голос смягчился, когда он говорил о хлопотах мадар-джан, о немой Самире и о больном сердце Азиза. Он рассказал об Афинах, но умолчал о Сабуре и о том, как ударил его ножом, – ему все еще тяжело было это принять. Он рассказал о Патрах и об изувеченном теле Наима.

– Ты юноша, – сказала наконец Мими, – семья тебя ждет. Ты едешь к ним.

– Я смогу попасть во Францию?

Мими задумалась.

– Я подскажу тебе кое-что. Но, возможно, это плохая мысль.

– Подскажи! – взмолился Салим.

Любая мысль могла оказаться хорошей.

– Люди каждый день ездят во Францию. Некоторые берут с собой коробки. Легкая работа, но важно, чтобы полиция не поймала, потому что посадят.

– Просто привезти коробку? Я могу, – с надеждой сказал Салим.

– Не знаю… Я отведу тебя к человеку. Он знает. Я спрошу.

Они договорились встретиться следующим вечером. Когда дождь прекратился, Мими сказала, что ему лучше уйти и поискать другое место для ночлега. Салим послушался и вышел в ночь, благодарный судьбе за встречу с девочкой-женщиной Мими.

Салим

48

Целый день Салим бродил по улицам Рима и наблюдал за туристами с глянцевыми буклетами в руках. На шее у них болтались камеры, а передвигались они очень характерно и в особом ритме: остановка, наведение объектива, нажатие кнопки.

Салим запоминал маршруты, мысленно составляя карту. Шум города и гудки машин заглушали его мрачные мысли.

Свернув за угол, он увидел маячившее вдали большое здание – осколок былых эпох, возвышавшийся над оживленной улицей. Кривобокая округлая стена, сквозь которую просвечивало небо, показалась Салиму, пробывшему в Риме всего один день, знакомой. Он шел, не отводя глаз от этого здания, и с каждым шагом его захлестывали воспоминания.

Ему было тогда лет семь-восемь, не больше. Они с родителями сидели в одной из дальних комнат тетиного дома. У той семьи, одной из немногих в Кабуле, был видеомагнитофон, а его кузен одолжил у друга старую видеокассету с боевиком на тему кунг-фу. Как же он назывался? Что-то про дракона. Так вот, именно в этом месте происходила одна из схваток, и маленький Салим после этого еще много недель потрясал в воздухе кулачками и напрягал бицепсы.

Он приблизился к Колизею, подгоняемый ностальгией и любопытством, и влился в толпу людей, охватывавшую здание плотным кольцом. Туристы покупали билеты, чтобы войти внутрь. Салим перешел на другую сторону улицы и сел на скамейку. Он не мог позволить себе тратить деньги на билет, но не мог и заставить себя уйти. Перед глазами у него вставали голые до пояса герои фильма. Блестевшая от пота кожа обрисовывала их мускулистые силуэты. Они мастерски дрались, уклоняясь от ударов и подпрыгивая.

Салиму вспомнились водители грузовиков, полицейские, Сабур… Его схватки не имели ничего общего с этим фильмом.

Он подумал о том, что делает сейчас Роксана. Наверное, сидит в классе и недоверчиво слушает учителя. Он вспоминал в малейших подробностях день, когда она пригласила его к себе домой. Тогда Роксана провела его в гостиную и накормила. Потом они говорили. И ее нежная рука передала ему лист бумаги с адресом тети. Футболка обрисовывала ее тонкую талию…

Мысли Салима переметнулись на Мими, совсем другую девушку, если вообще можно было ее так назвать. На ее кожу, ноги, грудь. Никогда прежде он не видел женского тела настолько открытым. Невинная и распутная женщина… Она казалась милой, несмотря на издерганное, загнанное выражение лица, тени, залегшие под глазами, и запах сигарет. Она так трогательно заправляла волосы за ухо и опиралась подбородком на ладонь.

Салим прежде не встречал таких женщин. Уже сама мысль о них делала его мужественным, хотя он и понимал, что это нелогично.

Настала ночь, и Салим снова пробрался на еле освещенную улочку. Не увидев Мими, он принялся бродить по соседним кварталам. Там, скрывая тоску и скуку за кокетливыми позами, ходили другие девушки всех цветов кожи, в шортах или коротких юбках в оборку. Салим к ним не приближался.

Наконец он сел на ступеньку заброшенного здания. Часы показывали девять. Медленно проехали несколько машин. Со своего места Салим видел фонарь, под которым Мими тогда стояла, и решил, что подождет еще немного и снова обойдет район.

Через полчаса подъехала машина. Открылась дверца со стороны пассажира, и показались ноги Мими. Водитель тронулся с места, едва дождавшись, пока она выйдет. Одернув юбку, Мими осторожно отступила к тротуару – колено все еще давало о себе знать.

На ней была зеленая кофточка и белая юбка, сверкающая под фонарем.

– Мими, – неуверенно позвал Салим. Руки он держал в карманах, не зная, куда их девать.

– Ты снова пришел…

По ее тону Салим понял, что Мими его не ждала и не очень рада видеть.

– Да. Нога уже лучше?

Мими кивнула. Похоже, она жалела, что договорилась с ним о новой встрече.

– Можешь отвести меня к тому человеку? – быстро заговорил Салим, опасаясь, что девушка прогонит его. – К тому, который отправляет во Францию.

– Это плохая мысль. Извини. Ищи другой способ.

Но надежда, которую она заронила прошлой ночью, успела разрастись. Мими колебалась, Салим – нет.

– Пожалуйста, помоги. У меня нет документов и денег. Я должен ехать в Англию к семье… К матери, сестре, брату.

При упоминании о семье Мими поморщилась и огляделась.

– Я не знаю, как это делается. Эти люди… Они в опасных местах. Ты приехал в Италию сам, думаю, найдешь и способ уехать. Как все остальные. Ты сможешь. Никто за тобой не следит и не держит тебя здесь.

– Мими, пожалуйста! – умолял он.

– Это была плохая мысль, – мягко сказала она.

– Мне нужно, – не сдавался он, – и я не знаю, что делать.

Мими завидовала ему. Он мог попытать счастья, а она, птица, запертая в клетке, – никогда.

Она смягчилась, понимая, что сделала все возможное, чтобы предупредить его, и сняла с себя ответственность за дальнейшее.

– Я покажу тебе. Но не называй мое имя.

Салим с готовностью согласился. И тут затрезвонил телефон. Мими достала из сумочки мобильный и ответила. Во время короткого разговора ее взгляд метался по улице, а голос звучал нервно и робко.

– Быстро!

Салим пошел за Мими, которая сказала, что отведет его к многоэтажному дому, где Салим сможет поговорить с одним человеком о поездке во Францию.

«Наконец-то нарисовалась какая-то перспектива», – подумал он.

Его радость длилась недолго.

Они едва успели сделать несколько шагов, как из-за угла вылетела серо-стальная машина и, взвизгнув тормозами, остановилась, едва не запрыгнув на тротуар.

Они отскочили, и Мими, неловко ступив на не зажившую еще ногу, упала. Салим помог ей встать, и она схватилась за его руку.

– Ты клиент, – прошептала она дрожащим голосом.

– Что?

Но объяснить она не успела. Из автомобиля, захлопнув за собой дверцу, вылетел мужчина в черной кожаной куртке. Схватив Мими под локоть, он оттащил ее в сторону и что-то спросил на языке, которого Салим не понял. Ответ его не удовлетворил. Он сжал ее сильнее и встряхнул. Мими о чем-то умоляла.

– Что ты тут делаешь с девочкой? – рявкнул незнакомец, обращаясь к Салиму.

Его холодные темные глаза смотрели со злобным прищуром. Он возвышался над Салимом почти на голову и весил килограммов на пятнадцать больше, а от выражения его небритого лица становилось не по себе.

– Я… разговаривал, – пробормотал Салим. У него совсем вылетело из головы то, что сказала Мими.

– О чем?

– Я хотел спросить ее… Потому что я хочу…

Салим запнулся.

– Ты хочешь ее? – напрямую спросил тот.

– Д-да… – выдавил из себя Салим, стараясь говорить как можно убедительнее.

Мими нервно переводила взгляд с Салима на мужчину в черной куртке.

– Хорошо. Покажи деньги.

Салим растерялся. Деньги лежали в мешочке, привязанном к поясу. Достать несколько банкнот, чтобы показать этому человеку, Салим не мог. Тот неминуемо увидел бы все деньги и мог отнять их.

– Я… У меня нет…

Незнакомец выпустил Мими и схватил Салима за подбородок, сдавив огромной рукой его щеки.

– Денег нет?

– Нет, – пробормотал Салим, еле сумев разлепить губы.

Рука сжалась сильнее.

– Значит, нет денег?

Мужчина повернулся к Мими и что-то прокричал. Та попыталась было ответить, но он ударил ее по лицу. Девушка едва не упала.

Салим протянул к ней руки, но мужчина уже снова переключился на него.

– Тратишь впустую время моей девочки?

Он в ярости ударил Салима в лицо. Тот пошатнулся и не успел сообразить, что к чему, как его ударили еще два раза.

Против гнева этого человека Салим был бессилен.

В его ребра, живот и спину вонзались острые носки туфель. Он слышал крики Мими. Пытался сжаться и прикрыть живот. Дыхание его участилось. Салим ударился щекой об асфальт, холодный и жесткий.

А потом все прекратилось.

Салим отполз в сторону и закашлялся, стоя на коленях. Крики Мими замерли. Он дотащился до угла и упал за грудой картонных коробок.

«Пусть все это закончится».

Он закрыл глаза и провалился куда-то в темноту.

Салим

49

«Почему я не защищался? Что со мной?»

На себя Салим злился почти так же сильно, как и на сутенера Мими.

Настало утро. Тело молило о покое, но Салим добрел до магазинчика и купил какой-то напиток – есть он не мог из-за разбитых, опухших губ. Продавец, презрительно покачивая головой, взял деньги. Он принял Салима за хулигана, и его возмущало, что власти не могут держать нарушителей спокойствия в узде.

Салим добрался до железнодорожного вокзала и начал изучать маршруты и расписание поездов до Франции, но вмиг умело затерялся в толпе, почувствовав, что в спину ему смотрит полицейский, – тому только и осталось, что головой покачать. А потом он зашел на вокзал с другой стороны.

Каждый день он боролся с мыслью о том, что может не добраться до Англии. После того, что случилось с ним в первые дни в Италии, он боялся даже попытаться.

Салим измучился так, словно в его жилах тек свинец, а не кровь. Он устал голодать и изводить себя мыслями о том, где взять денег. Устал просыпаться от кошмаров с ночными погонями и трупами. Вероятно, они зря уехали из Кабула. Там все еще могло наладиться.

Он дремал, привалившись к стене, и не услышал цокота каблучков.

– Салим.

На уединенной улице итальянской столицы кто-то узнал его разбитое лицо.

Открыв глаза, он увидел два колена, расчерченных глубокими царапинами. Рядом с ним присела Мими.

– Ты как? – еле слышно спросила она.

– Нормально, – негромко солгал Салим. – Ты одна?

Он огляделся по сторонам.

– Да. Бурим в другом месте.

«Так, его зовут Бурим…»

– Тебе очень больно? Ох, твои губы!

– Ничего страшного. Сейчас уже лучше.

Салим понимал, что они наткнулись на Бурима из-за него. И из-за него Мими тогда куда-то уволокли. Судя по ее виду, Бурим обошелся с девушкой круто: под ее левым глазом залегла синяя тень, а на губе виднелась присохшая корочка.

– Мими, прости меня, – сказал Салим, – мне так жаль, что тебя избили!

– Ничего, – ответила она, опускаясь на землю рядом с ним, – Бурим псих. Я его знаю, ничего нового.

– Тебе нужно бежать от него.

Салиму это казалось логичным. Зачем здесь оставаться, если у тебя забирают все заработанные деньги, да еще и держат в постоянном страхе? Почему она не убегает?

– Я ничего не могу сделать. Сейчас – нет. Может, когда-нибудь. Но сейчас… Сейчас нет выбора.

Они замолчали. Каждый думал о своем: Салим – о том, почему девушка не уйдет прямо сегодня, а она – о том, что ему этого просто не понять.

– Сейчас я отведу тебя к одному человеку. Может, ты уедешь. Тебе повезло больше, чем мне.

– А Бурим? Он не найдет нас?

– Он сейчас далеко. У него две девочки. Новые девочки. Пошел встретиться с ними. У нас есть время.

Кивнув, Салим пошел за ней. Он не чувствовал в себе сил для этой встречи, но, с другой стороны, отчаянно хотел выбраться из Рима. Мими вела его по знакомым улицам, следя, чтобы он не отставал. Они подошли к многоэтажному дому со сломанной дверной ручкой и заколоченными на первом этаже окнами. Салим тряхнул головой. Он знал, что придется заглушить дурные предчувствия, чтобы войти.

– Нажимаешь звонок квартиры 3Б, – наставляла его Мими, – отвечает мужчина. Спрашивает, от кого ты. Говоришь, что от меня. Тебе нужно во Францию. И спрашиваешь, есть ли работа для тебя.

– Твое имя называть?

– Да. Этот человек не друг Бурима. Делаешь все, что он скажет. Все, понял? Он опасный, но может отправить тебя во Францию. Придешь сюда через два дня, – добавила она.

Салим почувствовал облегчение, узнав, что до встречи еще есть время. С другой стороны, это означало провести в Риме еще два дня.

– Как его зовут? – спросил он.

Мими уже вела его обратно.

– Как зовут этого человека? – повторил Салим.

– Никак, – твердо ответила она. – И никаких вопросов ему. Он не любит разговаривать.

– Как ты с ним познакомилась?

– Он год работал с Буримом. Теперь они в ссоре. Из-за денег. И не разговаривают. Но я знаю, он отправляет людей в другие страны. Он скажет тебе, что делать.

Салим кивнул. Кое-что он понял, хотя и не все. Мими по уши погрязла в махинациях каких-то подозрительных типов. Салиму пришло в голову, что и он тоже: «Наверное, я такой же, как она. Как те люди, с которыми она знакома. Похоже, я вовсе не невинный беженец. Но, может, если я соглашусь, мне хорошо заплатят».

Мими шла впереди, а он следил взглядом за ее собранными в хвост волосами. Он все еще плохо себя чувствовал и сказал, что хорошо бы где-нибудь присесть и перекусить половиной сэндвича, лежавшего у него в кармане.

– Иди за мной, – велела Мими, не оборачиваясь, и Салим послушался.

Она привела его в полутемную однокомнатную квартиру недалеко от места, где они встретились. Двуспальный матрас, лежащий на металлической раме, прикрывала простыня. Салим увидел стоявшую на стуле лампу и еще два стула у стены. Когда-то комната была выкрашена в веселенький ярко-желтый цвет, но теперь он выгорел и краска пошла трещинками. Кухоньку отделяла от комнаты стена, не доходившая до потолка. Посудой и утварью, казалось, давно никто не пользовался – ее покрывали пыль и ржавчина. За приоткрытой дверью ванной виднелся щербатый фаянсовый умывальник и маленькая душевая кабинка с почерневшим кафелем.

Квартира выглядела убого, и если бы Салим увидел ее до отъезда из Кабула, то почувствовал бы отвращение. Но с тех пор многое изменилось. Падар-джан часто говорил, что в стране слепых и кривой – король.

Салима больше волновало, разумно ли они поступили, придя сюда. Мими обернулась и, словно прочитав его мысли, сказала:

– Бурим не придет. Новая девочка. Он с ней и вернется утром. Первая ночь плохая. Очень плохая.

Она села на кровать, а Салим придвинул стул и устроился напротив. Он достал помятый кусок сэндвича, развернул бумагу и отломил половину для Мими. Она взяла, негромко поблагодарив.

– Ты живешь здесь? – спросил он.

Да. В шкафу висели ее вызывающие платьица и футболки в сеточку. Они выглядели такими же поношенными, как их хозяйка.

Мими налила воды из-под крана, сделала глоток и протянула стакан Салиму.

Лампа давала мало света, а единственное окно выходило на стену дома напротив. Салим сел прямо, задев коленом ногу Мими, и заговорил:

– Прости меня. Бурим очень разозлился, когда увидел меня с тобой. Он тебя тоже бил. Ты просила меня уйти, но я… Прости меня, Мими.

Мими смотрела в пол.

– Все нормально. Не думай об этом. Он такой. Он говорит, если я зарабатываю, то свободна. Я зарабатываю на билет в Албанию. И тогда я смогу ехать домой. Но я у него уже семь месяцев – и ничего. Другие девочки работают два года, три… Никто не зарабатывает достаточно, чтобы уехать. Так я живу сейчас. И здесь ты или нет, моя жизнь все равно такая.

Она подняла голову. Тогда, в автомобиле, Салим смотрел на капли дождя на стекле. А теперь по напудренным щекам Мими катились слезы.

– А ты… Ты можешь уехать. Семья ждет тебя. Когда они увидят тебя, то будут улыбаться и смеяться от радости.

Описывая, как тепло встретят Салима, она смахнула слезинки и слабо улыбнулась.

Ему захотелось как-то подбодрить Мими, ответить добром на добро. Поколебавшись, он положил руку ей на колено и сказал:

– Мими, ты сильная. Ты найдешь выход. Тебе тоже повезет. Мне помогли сюда добраться люди. Ты помогаешь мне. И тебе Бог пошлет помощь. Кто-нибудь придет и поможет тебе.

Салим и сам понимал, насколько бессмысленно звучат его слова.

– Некому мне помочь. Он отбирает деньги. Я знаю, он никогда меня не отпустит. Он все контролирует.

Салим напрягся. Мими, такая хрупкая, все-таки нашла способ ему помочь! Он тоже мог сделать больше, чем позволяли его возможности. Пустые карманы еще не означают, что и душа пуста.

– Меня он не контролирует, – сказал Салим. – Отведи меня к нему, Мими. Я хочу его увидеть. Я могу все изменить.

Мими накрыла его руку своей. Ей хотелось поверить ему – каждому его слову! – хотя бы на миг. Она провела по щеке Салима тонкими прохладными пальцами, и у него перехватило дыхание. Он представил Мими в далеком прошлом, девочкой, которая улыбалась и смеялась вместе со своими сестрами. Он представил ее невинной. Такой, какой она была, пока мир не раздавил ее.

Мими взяла его за руки. Он сел на кровать рядом с ней. Их пальцы переплелись, а потом он скользнул рукой по ее плечу и коснулся молочно-белой кожи на шее. Она притянула его к себе, ее дыхание щекотало кожу на его щеках. А потом она потянулась к нему губами…

Салим подчинялся, а Мими направляла его. Он стеснялся и нервничал, но она успокаивала его ласковым шепотом и легкими прикосновениями, терпеливо и бережно. Он ощутил себя другим человеком. Почувствовал, что может сблизиться с кем-то и что-то для кого-то значить. Он осторожно коснулся синяков на ее ребрах. Ее ресницы затрепетали. У Мими на теле были следы побоев, скрытые под одеждой, и Салиму хотелось извиниться еще тысячу раз. Прижав лицо к ее груди, он услышал стук сердца, медленный и ровный, в то время как его сердце колотилось дико и нетерпеливо.

Его влекло к ней. Он неуверенно шарил руками в поисках правильных движений, но казалось, что его неловкость не смущает Мими. Она принимала его и внушала веру, что и другие примут его, что он сможет когда-нибудь почувствовать что-то кроме боли и одиночества.

Салим повернулся на бок, глядя на ее руку. Мими нуждалась в спасении, а сама спасла его. И только потом, когда он смог дышать медленнее и спокойнее, когда его мышцы расслабились, он поднял взгляд и увидел ее лицо, равнодушное и лишенное всякого выражения. Лишь тогда Салим понял, что живой и полной надежд Мими, которую он себе представлял, закрывая глаза, не существует, а может, никогда и не существовало.

Салим

50

Он затаился в темноте. Мими украдкой переглядывалась с ним. Она стояла на противоположной стороне улицы. Салим смотрел на нее и ждал, пока она одернет юбку, – такой условный сигнал они установили. Она стояла чуть в стороне от остальных девушек, не обращая внимания на машины, которые останавливались рядом. Сегодня ей предстояло другое.

Через два часа она подала знак.

Они спланировали все это вчера, пока Салим лежал полуголый и еще опьяненный ее прикосновениями. Все следовало сделать быстро, и, как и почти все планы Салима, этот предстояло воплотить под покровом ночи.

Условный знак. Тело Салима ожило от всплеска адреналина. На улице показался Бурим. Он шел к Мими. Подождав немного, Салим вышел из-за угла и побежал, стараясь ступать легко. Он держался на полквартала позади Бурима.

«Помни о том, как он бил тебя ногами в грудь. Ты не трус».

Салим повторял это снова и снова, подзадоривая себя. Он сам все это придумал и не мог отступить от собственного плана. Он собирался это осуществить. Он устал от того, что события просто происходят с ним, словно он вещь, а не мужчина. И вот момент настал. Как Мими и говорила, Бурим пришел с проверкой.

Салим держался у него за спиной, прижимаясь к стенам домов и стараясь не попадать в свет фонарей. Бурим заговорил с Мими. Она вертелась на месте, нервно озираясь и втянув голову в плечи.

«Я в его глазах был точно таким же, – раздраженно подумал Салим, – таким же слабым».

Он скользнул за пустой газетный киоск. Пальцы сомкнулись на ржавой металлической трубе, которую он прихватил с собой. Он слышал, как Бурим разговаривает с Мими и повышает голос, начиная сердиться. Мими что-то промямлила в ответ. Бурим фыркнул.

Салим глубоко вздохнул, вышел из-за киоска, размахнулся и ударил Бурима под ребра. Тот пошатнулся, но удержался на ногах. Прежде чем он обернулся, Салим ударил еще раз и пнул Бурима под левое колено. Тот упал и завыл от ярости.

Мими, отскочив в сторону, держалась у стенки. Ее лицо ничего не выражало. Бурим со стоном перевалился на спину, поднял глаза и увидел Салима. Тот нависал над ним, обеими руками сжимая трубу, собранный и готовый бить еще. Его грудь поднималась и опускалась. Мими подошла и встала рядом.

– Ты… Ты… Сука, – прошипел Бурим.

Его лицо исказилось от ярости. Правой рукой он полез в карман и достал маленький черный револьвер. Но прежде чем Бурим смог прицелиться, Салим ударил его трубой по руке, и револьвер отлетел в сторону. Бурим выругался, схватившись за руку.

– Ты мертвец… Ты допустил ошибку…

Он взглянул на Мими и пробормотал что-то по-албански. В ее глазах полыхнул гнев.

– Увидишь, что я с тобой сделаю! – Бурим приподнялся, собираясь встать на ноги.

Салим не разглядел, что Мими держала, увидел только ее протянутые руки. Она что-то выпалила дрожащим голосом и плюнула на Бурима.

Тот зарычал и рванулся к ней. Салим уже понял, что происходит. Труба выскользнула из его пальцев и с громким звоном упала на асфальт.

– Мими! – крикнул он.

Послышался хлопок. Бурим вдруг замер, а потом повалился на бок. Теперь он смотрел прямо в растерянные глаза Салима.

Тот отскочил, переводя взгляд с Бурима на Мими.

Девушку трясло. Выронив револьвер, она зажала рот руками и посмотрела на Салима.

Улица была пуста. Ближайшие машины виднелись за два квартала отсюда. В двух-трех окнах зажегся свет. Те, кто спал чутко, начали просыпаться.

Мими очнулась первой. Она склонилась над Буримом, обшарила его карманы, вытащила кошелек и сорвала с толстой шеи золотую цепочку. Он тихо стонал, но не сопротивлялся.

– Уходим, – сказала Мими, оглянувшись через плечо.

Они бросились наутек, петляя между домами и сворачивая на темные улицы, стараясь уйти подальше.

Всю дорогу они молчали, только тяжело дышали и оглядывались.

– Стой, – сказала наконец Мими. Упираясь руками в колени, она пыталась отдышаться. – Мне нужно отдохнуть.

Даже в желтом свете фонаря ее бледность пугала. Салим знал, что и сам выглядит не лучше. Все пошло не по плану. Бурим не должен был видеть лица нападавшего. Они договорились, что Мими изобразит растерянность и беспомощность. Но Бурим видел их вместе и понял, что они сговорились и одурачили его.

– Мими, нам нужно где-то спрятаться.

Они пришли к ней в квартиру, где она сгребла в большую сумку одежду, сложенную на стуле.

Мими не собиралась оставаться здесь после сегодняшнего вечера. Салим понял это.

Салим

51

Салим и Мими ждали до обеда, чтобы пойти в указанный ею дом.

– Я посижу здесь, – сказала девушка, указывая на скамейку за полквартала от подозрительной многоэтажки.

Мими дышала на руки и натягивала рукава свитера. Солнце не могло ее согреть.

Салим вошел в старое здание. От этого лабиринта веяло упадком. В коридорах валялись окурки, сломанные лестничные перила и мигающая лампочка не внушали доверия. Из квартир доносился шум радио и телевизора, но нигде не было видно ни души.

Салим нашел нужную дверь, глубоко вздохнул, нажал кнопку звонка и пугливо отступил назад. Что-то щелкнуло, приоткрылся дверной глазок, а спустя пару секунд, осторожно отворив дверь, перед Салимом предстал мужчина. В уголке губ у него свисала сигарета. Расстегнутая черная рубашка обнажала живот, на ремне джинсов блестела серебристая пряжка. Ему было далеко за тридцать. Мужчина окинул юношу скептическим взглядом.

– Я ищу работу, – сглотнув, сказал Салим.

– Ты кто?

– Мне нужно во Францию. Я могу выполнить работу.

Взяв сигарету двумя пальцами, мужчина еще раз затянулся, а потом швырнул ее в коридор, выпустил дым и поглядел на Салима.

– Кто прислал тебя?

– Мими, – негромко ответил Салим.

Она позволила назвать свое имя, боясь, что иначе ему откажут.

– Мими, значит?

– Да.

Салим помнил ее наставления и старался говорить коротко. Дверь открылась шире, и Салиму кивком позволили войти.

Квартира оказалась больше, чем у Мими, но еще неряшливее. Повсюду валялась одежда, скомканные упаковки из-под продуктов, а на столике громоздились тарелки с едой и валялись несколько мобильных телефонов. Надрывался телевизор. Салим напомнил себе, что не нужно пялиться по сторонам. Дверь закрылась.

– Откуда ты?

– Из Афганистана.

– Афганистан? – Хозяин удивленно поднял густые брови. – Зачем тебе работа?

– Моя семья в Лондоне. Мне нужно туда.

Салим вдруг кое-что понял, и его сердце забилось быстрее: он заметил ствол, засунутый между диванных подушек. Стараясь туда не смотреть, он сосредоточился на разговоре с хозяином.

– Документы есть?

– Нет.

– Ты знаешь Мими?

– Да.

– Все мужики знают Мими, – хохотнул мужчина, похоже, повеселев.

Он ущипнул Салима за бицепс и что-то пробормотал себе под нос, а потом провел руками вдоль его боков и вокруг пояса. Его пальцы замерли, наткнувшись на ножны. Он посмотрел на Салима.

– Это нож, – пояснил тот, не осмеливаясь пошевельнуться.

Хозяин отвязал ножны от пояса, не заметив мешочка, спрятанного под одеждой. Деньгам Салима пока что ничто не угрожало.

Мужчина вытащил лезвие из ножен и восхищенно присвистнул.

– Какая красота! Подарок для меня?

Салим открыл было рот, чтобы возразить, но вовремя опомнился.

– Да, – сказал он.

Довольно ухмыльнувшись, мужчина швырнул нож на диван.

– У тебя проблема, – равнодушно сказал он, – ты хочешь поехать в Лондон, а документов нет. Деньги есть?

Салим помотал головой.

– И денег нет, – ехидно улыбнулся мужчина, – и Мими посоветовала тебе прийти сюда.

– Да. Я хочу помочь вам.

– Ах, помочь мне?

Хозяина это развеселило, и он с притворной благодарностью поклонился. Салим сжался.

– Ты не помогаешь мне. Ты работаешь на меня! Уяснил?

Салим кивнул.

Из соседней комнаты вышел еще один человек. Закатанные рукава рубашки обнажали массивные, покрытые татуировками руки. С любопытством взглянув на Салима, он что-то сказал и устроился на диване.

– Так ты хочешь поработать, мистер Аф-га-ни-стан? – спросил хозяин, издевательски выделяя каждый слог.

– Да.

– Что скажешь, Визар? – обернулся он к мужчине на диване.

Тот пожал плечами. Потом заметил валявшиеся на диване ножны и начал вертеть их в руках, любуясь узором, как Салим когда-то.

– Нравится, Визар? Подарок от мальчика.

Взмахом руки он пригласил Салима присесть за кухонный стол. Салим послушался. Ему пришлось подождать, пока хозяин сходил в соседнюю комнату и бросил перед ним коробку.

– Открывай.

Салим отклеил скотч и заглянул внутрь. Он увидел детскую игрушку – плюшевого мишку величиной с новорожденного младенца – и удивленно начал вертеть ее в руках.

– Отвезешь это во Францию. Я даю тебе документы и билет на поезд из Рима в Париж. До отъезда – ни с кем не говоришь. В Париже тебя ждет человек. Отдаешь это ему. Понял?

– Да, я понял.

– Хорошо. Теперь смотри сюда.

Он указал на маленький круглый шарик с линзой, возвышающийся над столом, и потянулся к ноутбуку. Салим послушно смотрел куда приказали, не понимая, зачем это и что его ждет. Нажав несколько кнопок, мужчина что-то проворчал и повернул шарик в другую сторону.

– Поезд отправляется сегодня в восемь вечера с вокзала Термини. В Милане пересадка, а потом едешь прямо до Парижа. Сумка есть?

Салим помотал головой. У него не было никаких вещей.

Хозяин поднялся, вытащил из шкафа в коридоре пустой рюкзак и, порывшись в разбросанных по комнате вещах, засунул в него три футболки, брюки и какой-то журнал.

– Вот. У тебя должна быть сумка. У всех туристов сумки. Это кладешь внутрь, – скомандовал он, взял у Салима игрушку и засунул ее в рюкзак. – А сейчас ты уходишь. Через два часа возвращаешься за сумкой и документами. Не опаздывать. Я сказал: сейчас ты уходишь!

Салим послушался.

Он посмотрел на часы, чтобы запомнить время, – ему не хотелось опоздать или прийти раньше, – и вышел на улицу, в яркий, но холодный день. Мими обещала ждать его на скамейке, но ее там не было. Салим искал по всему району, заглянул во все переулки и в маленькую прачечную. Мими ушла.

Она заранее все спланировала? Салиму оставалось только гадать. Между ними столько всего произошло за последние два дня. После той ночи она держалась отстраненно и молчала о случившемся. Не выглядела ни отчаявшейся, ни потрясенной. В ее голосе звучала спокойная меланхолия.

«По крайней мере у нее есть деньги», – подумал он. Когда они наконец остановились тогда, Мими вытащила из сумочки деньги и золотую цепочку. Она насчитала четыреста двадцать евро и посмотрела на Салима.

– Забери все это себе, – сказал он, – Бурим много отнял у тебя.

Она взглянула ему в глаза, словно проверяя, искренне ли он говорит. Салим не колебался, и тогда Мими, сунув деньги в сумочку, прижала ее к себе. Семья не ждала ее возвращения. Войди она в комнату – никто бы не улыбнулся. Куда она могла пойти? Салим покачал головой: он уже успел понять, что свобода и четыре сотни евро ее не спасут.

Он вернулся в условленное время, в половину восьмого. Визар не впустил его в квартиру, протянул рюкзак и конверт через порог.

– Парень, поезд отправляется через полчаса. Не вздумай опоздать!

– Я успею, – пообещал Салим.

Визар уже собирался закрыть дверь, как вдруг схватил Салима за шею и, впившись ему пальцами в затылок, ледяным голосом процедил:

– В Париже тебя ждет человек. Если тебя нет – он находит тебя и убивает. Ты понял?

Салим проглотил комок в горле и кивнул.

Его отпустили.

Салим прошел два квартала, прежде чем понял, что направляется не туда. Он посмотрел на часы. До поезда оставалось двадцать минут. Из конверта он вытащил греческий паспорт, с виду совсем как настоящий, со своей фотографией, но чужим именем. В конверте лежал еще и билет. Салим поспешно засунул паспорт обратно, оглянулся, чтобы проверить, не следят ли за ним, и заторопился – времени почти не осталось.

Он понимал, с чем могут быть проблемы, и мысленно составил список всего, что имел при себе и мог показать, если бы его остановили: настоящие с виду документы, немного одежды и мягкая игрушка, явно набитая чем-то незаконным. При обыске этот плюшевый мишка неминуемо вызвал бы подозрения.

Оставалось пять минут.

Салим пытался найти на табло номер платформы указанного в билете поезда, когда его похлопали по плечу. Резко обернувшись, он увидел полицейского, который, нахмурившись, разглядывал его. Сердце его упало. Прежде чем Салим успел броситься наутек, полицейский заговорил:

– Тебе куда?

– У меня билет, – выпалил Салим.

– Покажи. – Он взял из трясущейся руки Салима билет и посмотрел на табло, а потом указал налево. – Седьмая платформа. Поторопись.

Салим пробормотал что-то в знак благодарности и пошел, изо всех сил стараясь не бежать. Он ничуть бы не удивился, если бы его окликнули и приказали остановиться. Оглядываться он не осмеливался.

«Двигайся. Иди. Ищи седьмую платформу».

Найдя ее, Салим быстро глянул через плечо. Никто за ним не шел.

Оставалась одна минута.

Салим прыгнул в вагон и нашел указанное в билете место. Как раз вовремя.

Он достал из рюкзака плюшевого мишку, и сидевшая через проход женщина ласково улыбнулась. Каким невинным он, наверное, выглядел – мальчик-мужчина, путешествующий в компании любимой игрушки. Легонько сжав, Салим почувствовал под пальцами что-то твердое и квадратное и засунул медвежонка обратно в рюкзак, приказав себе не проявлять чрезмерного любопытства.

Объявили, что поезд отправляется, – из окна казалось, что это поезд на соседнем пути начал двигаться. А потом замелькали деревья и туннели. Зеленое и серое. Живое и мертвое. Салим был в полной безопасности и в то же время рисковал – в зависимости от того, с какой точки зрения смотреть.

Он протянул кондуктору билет, ожидая, что сейчас его разоблачат или хотя бы что-то спросят, хотя со своим рюкзачком практически не выделялся из толпы студентов, ехавших в этом вагоне. Они громко смеялись и передавали друг другу журналы. Кондуктор прошел в следующий вагон, а студенты один за другим затыкали уши наушниками и засыпáли, склонившись на плечо соседа, и вскоре их гомон затих, остался лишь стук колес.

Салим вспоминал своих друзей детства. Если бы они могли расти в Афганистане, все вместе, без ракетных ударов, то стали бы такими же шумными и жизнерадостными. Но война разобщает и подавляет. Кабульские дети взрослели быстро.

Роксана не походила на эту молодежь. Казалось, она унаследовала что-то от степенности своих предков-афганцев, хотя не провела ни дня в той стране. Ее отец отстранился от бед своего народа, и именно поэтому она загорелась ими. Отец восхищался ею, зная, что сам на такое не способен.

Салим понимал, что не сможет жить так, как Роксана. Отец, мать, школа, мирная страна… Он не мог стать прежним Салимом. Настоящий Салим состоял из вереницы страшных событий.

Он вертел на запястье часы. На циферблате добавилось еще несколько царапин. Наверное, после прошлой ночи. «Смотри, что с нами стало, падар-джан».

Если бы они уехали из Кабула раньше, все могло бы сложиться лучше. Они мирно жили бы в Лондоне. Может, по соседству с семейством тетушки Наджибы. Салим и Самира сейчас учились бы, ходили в школу, выполняли домашние задания, осваивали новый язык… Эти образы выглядели такими идеальными, что проносились в воображении Салима, словно кадры мультфильма.

А падар-джан сидел с семьей в Кабуле и ждал лучших дней, несмотря на то, что обстановка накалялась, несмотря на убийства и засухи.

«Почему ты выбрал для нас такую жизнь? Что хорошего получилось из того, что мы остались, когда все остальные уехали?»

Салим проснулся от толчка. Поезд остановился. Он огляделся и увидел, что на освободившиеся места садятся новые пассажиры. Какой-то мужчина как раз ставил сумку в ячейку над сиденьем.

– Извините, это Милан? – спросил Салим, указывая за окно.

– Си, – кивнул сосед.

Салим схватил рюкзак и выскочил из поезда, чуть не сбив с ног пожилую семейную пару. Он вскинул руки, извиняясь. Салима предупредили, что у него будет всего полчаса на то, чтобы найти поезд, который доставит его в Париж. Он нашел в конверте билет и начал сличать текст с бегущими строками светящихся над головой информационных табло.

Париж. Четвертая платформа. Десять минут до отправления.

Салим стоял на семнадцатой платформе, поэтому бросился бежать, петляя между пассажирами и тележками с багажом и молясь, чтобы его не остановили.

Салим

52

Утром поезд остановился в Париже. До Франции Салим добрался, но прежде, чем отправляться дальше, предстояло отдать груз нужному человеку. Салим очень надеялся, что сможет его найти.

Взгляд метался вдоль железнодорожных путей. Салим выискивал глазами людей в форме и кого-то похожего на албанцев, виденных в Риме.

Его схватили за плечо. Салим попытался вывернуться, но держали крепко. Он обернулся и с первого взгляда понял, что получатель посылки нашел его.

Мужчина с пожелтевшими зубами и темными, пронизывающими глазами был одет в синтетический черный пиджак, под которым виднелась темно-серая футболка с принтом в виде граффити на груди. Узкие джинсы казались выцветшими.

– Итак, мальчик, ты приехал из Рима?

Салим кивнул. Возможно, тут действовали те же правила – говорить как можно меньше. Поэтому он лишний раз не раскрывал рта.

– Хорошо. У тебя есть что-нибудь для меня?

Он отпустил плечо Салима. Тот снял рюкзак и начал расстегивать.

– Не здесь, идиот! Идем.

И Салим пошел за ним сквозь толпу. Громкоговорители над головой что-то бубнили пассажирам, суетливо метавшимся во всех направлениях. Они подошли к скамейке возле камеры хранения и сели, словно ожидая друга, который должен приехать следующим поездом.

– Открывай.

Салим поставил рюкзак на колени, медленно расстегнул, вытащил нелепого плюшевого мишку и протянул его незнакомцу.

Тот пощупал игрушку, проверяя, на месте ли содержимое, потом взглянул на шею и лапы – швы были целы. Удовлетворенный осмотром, он взял у Салима рюкзак и начал там рыться.

– Где паспорт?

Салим залез в карман и достал паспорт. Мужчина раскрыл его на странице с фотографией, посмотрел и бросил рюкзак Салиму на колени.

– С тобой все. Можешь идти.

– Но паспорт… пожалуйста, – начал Салим испуганно.

– Чего? – отрезал мужчина.

Он уже встал со скамейки и готовился исчезнуть с вокзала.

– Мне нужен паспорт, чтобы поехать в Англию.

– Паспорт? – Мужчина говорил с таким же сильным акцентом, как и его соотечественники в Риме.

Он рассмеялся, и Салим все понял.

– Ты, может, хочешь заплатить за паспорт?

– У меня нет денег. Но мне нужно к семье, – жалобно ответил Салим.

Как он мог торговаться с этим человеком? Паспорт лежал у него в кармане, так близко, что Салиму отчаянно хотелось его выхватить.

– Восемьсот евро, – ехидно улыбаясь, ответил мужчина. – За восемьсот евро можешь купить. Для тебя – дешево.

В тощем мешочке с деньгами столько не было. Зато там лежало еще кое-что, купленное в Афинах, но расставаться с этим Салим не хотел.

– Мистер, пожалуйста, можно дешевле? У меня совсем мало денег. Восемьсот – это очень много.

– Сколько у тебя есть?

Назвать всю сумму? Эта крошечная книжечка с его фотографией и чужим именем могла помочь добраться до Лондона, к семье. Салим решил, что она стоит всех его денег.

– У меня есть сто пятьдесят евро.

– Сто пятьдесят евро? – презрительно усмехнулся мужчина. – Да ты с ума сошел, бездомный!

Он успел сделать несколько шагов, унося паспорт, когда Салим окликнул его:

– Мистер, пожалуйста, скажите, как попасть в Лондон?

Тот пару секунд смотрел на Салима, потом фыркнул и подошел чуть ближе.

– В Лондон?

Салим кивнул.

– Едешь в Кале. Все ваши едут в Кале. Там есть туннель. – Он рассмеялся, понимая, что на этом пути мало шансов. – Может, тебе повезет.

Салим

53

Старушка с добрым лицом помогла Салиму найти на карте город Кале. Эта точка на самой оконечности северо-западного побережья Франции располагалась как раз напротив Англии. Две страны разделяла узкая полоска воды.

Салим сразу купил билет, не желая больше смотреть на Париж. Ему не терпелось ехать дальше. К утру он без приключений добрался до Кале.

Салим несколько часов бродил по городу, смешавшись с разношерстной толпой. Отойдя от вокзала, он углубился в улочки, стараясь отыскать порт. Ему попадались солидные здания с высокими толстыми колоннами, с балкончиками, прилепившимися к окнам. Здесь даже у маленьких домов были затейливые окна. Из-за штор выглядывали пухленькие лица.

Наконец Салим почувствовал знакомый запах морской воды и за шлейфом соленой влаги, разлитой в воздухе, пришел в порт. При виде пристани Салим почувствовал облегчение. Он уже привык к ритму портов, корабельным сиренам, движению пассажиров и грузовиков.

В этом порту было красиво. Полоски берега тянулись к воде Ла-Манша. Сквозь лес яхтенных мачт просматривались просторы воды и неба. А дальше стояли огромные корабли, готовясь, как и Салим, к следующему плаванию.

Салим двинулся по усыпанной гравием дороге к порту, когда заметил двух темноволосых мужчин. Они прохаживались чуть вдалеке – худые, надломленные, мрачные. Беженцы – их ни с кем не спутаешь.

«Наверное, я выгляжу не лучше. Просто не хочу этого признавать».

Интуиция его не обманула. Это оказались афганцы, которые обрадовались Салиму. А он быстро освоился в их компании, и его повели в лагерь беженцев, известный в Кале как «Джунгли».

Казалось, Салим снова попал в Патры. «Джунгли» располагались на пустыре недалеко от побережья. Отсюда видна была Англия и ее легендарные белые скалы.

Беженцы томились, глядя на берег, обещавший им лучшую жизнь. «Джунгли» были не из тех мест, где пускают корни. Лагерь, окруженный высокими деревьями и примыкавший к металлическим заборам, был вроде бы огражден, в то же время оставаясь открытым. Салим шел по грязной тропинке, охраняемой тремя мужчинами. Ему было не по себе, но остальные не испугались. Один из них, Ажмаль, заметив его недоумение, объяснил довольным тоном человека, который делится знаниями:

– Они тебя не тронут. Они просто следят за порядком. Мы приходим и уходим когда захотим. Но в порту и в туннеле все по-другому. Там полиция ищет нас и не упустит случая схватить за шкирку, если им попадешься.

– В туннеле?

У Салима перед глазами раскинулся порт, а Ажмаль говорил о каком-то туннеле. Как и тот человек в Париже.

– Да, здесь туннель. А-а, так ты же совсем новичок! – рассмеялся он. – Туннель идет отсюда до Англии. Километров пятьдесят. Многие прошли через него. Пешком. На грузовиках или в багажниках легковушек. Но там очень много полиции. Я знаю одного парня, так он дважды проходил туннель. И стоило ему выйти на той стороне, как его ловила полиция! Представляешь, какая невезуха? Дважды!

Их попутчик засмеялся вместе с Ажмалем.

Теперь взгляду Салима открылся лагерь – скопление лачуг с крышами из листов металла и стенами из синего брезента, словно бы отделенное невидимым рвом от мира, который не желал его замечать. Подойдя еще ближе, он почувствовал страшное зловоние. Как выяснилось, здесь жили тысячи афганцев, а еще иранцы и иракцы. Раз в день приходили сотрудники гуманитарных миссий и раздавали незатейливую еду. Некоторые беженцы соорудили печи, но мало кому удавалось раздобыть продукты для готовки. Здесь было хуже, чем в Патрах.

Попутчик ушел, а Ажмаль продолжил посвящать Салима в детали местного жалкого быта. Там и сям стояли туалеты, заваленные фекалиями, а над головой кружили рои мух. Кое-где попадались плакаты с надписями на английском: «Мы хотим свободы», «В “Джунглях” жить невозможно», «Людей нужно уважать».

– Французское правительство хочет закрыть лагерь, но большинство живущих здесь подавали на получение убежища. Мы все надеемся, что нас не отошлют назад. Так у тебя семья в Англии?

– Семья моей тети. И мать с братом и сестрой сейчас тоже там. Вернее, думаю, что они там.

– Надеешься?

– Нас разлучили на пути из Греции в Лондон.

– И твоя мать поехала дальше с двумя детьми?

– Да, но у них были документы, – пояснил Салим, – надеюсь, по пути их не поймали.

– Значит, ты приехал сюда тем же путем, что и все мы, – понимающе кивнул Ажмаль. – Благодари Бога, что у твоих родственников были документы. Путь сюда – страшный, и матери с детьми его невозможно преодолеть. Да хранит Господь наших матерей!

Салим помолчал, прежде чем спросить:

– А у тебя есть кто-нибудь в Англии?

– Да. Там живет моя сестра с мужем и детьми. И двоюродные братья. Я здесь уже пять месяцев. Ехал через Иран и Турцию, а в Греции меня поймали и отправили в центр для беженцев. Сказали, что вышлют обратно в Иран и что у меня тридцать дней на то, чтобы уехать. Но я не собирался ехать назад! Чего мне только стоило добраться до Греции! Не для того я туда ехал, чтобы возвращаться. А сейчас я, как и все, застрял здесь.

– А ты пытался пройти через туннель? – Этот вопрос долго вертелся на языке у Салима.

– Порт огорожен металлическим забором, ты же сам сегодня видел. Туннель – лучший способ попасть на ту сторону, но это нелегко, меня уже дважды ловили.

Салим понял. Он действительно заметил ряды заграждений вокруг порта. Ни в одном из оставшихся позади портов он не видел столько заборов. Следовало принять во внимание опыт Ажмаля и других. От Англии его отделяли всего пятьдесят километров туннеля. Он улыбнулся при мысли, что наконец-то почти добрался.

– Сегодня можешь переночевать у меня. Мы живем впятером, но для тебя найдем место. А завтра посмотрим, кто мог бы тебя приютить. У нас тут все общее. Так и живем. Добро пожаловать в «Джунгли»!

Ажмаль взмахом руки обвел лагерь, раскинувшийся во всей своей красе. Салим рассмеялся, взял рюкзак и пошел в его лачугу.

Хотелось есть, но никаких продуктов не было, а Салим слишком устал, чтобы искать еду. Соседи Ажмаля оказались приветливыми и юными, от тринадцати до двадцати одного года. Ажмаль выглядел лет на семнадцать, уже не подросток, но еще не мужчина. Обитатели хижины заворочались, освобождая Салиму место, и выдали ему потрепанную картонку. Он лег на нее и под их разноголосый храп хорошо выспался.

На следующее утро лагерь бурлил от нового известия.

– Лагерь собираются сносить! Так говорят. Нас всех отсюда заберут.

– Что же делать?

– Нужно бежать отсюда до того, как они придут. Иначе нас всех отправят обратно в Афганистан.

– С ума сошел? Куда мы пойдем?

– Мы можем пройти по туннелю. Если пойдем вместе, они не смогут всех переловить. Так у нас больше шансов. Нужно выйти сегодня, это вечер перед выходным. Может быть, с той стороны будет меньше охраны.

– Думаешь, мы всем скопом должны отправиться в руки полиции?

Споры не смолкали два часа. Город Патры устал от лагеря беженцев – язвы на своем теле, – так и Кале устал от «Джунглей». Салим слушал, а сам все поглядывал в сторону седобородого мужчины, который сидел на перевернутом ведре, наблюдал за бушующей толпой и не вмешивался. Салим удивился: люди преклонного возраста нечасто выезжали из Афганистана. Пробираться тайными путями им было не под силу, так что, если не удавалось найти легальный способ уехать, их ожидали могилы в пропитанной кровью земле Афганистана.

Салиму этот старик казался странно знакомым, но он никак не мог понять, кто это, и ждал, пока память все же найдет ответ. Седобородый встретился взглядом с Салимом и склонил голову к плечу. Салим на миг отвел глаза, но тут же невольно посмотрел на старика снова и улыбнулся ему, не размыкая губ.

«Он меня знает? Или просто удивляется, почему я на него пялюсь?»

Салим опустил голову, а когда снова посмотрел, старик исчез.

Некоторые пошли на разведку – выбрать новый район. «Джунгли» могли снести, но это не означало, что беженцам предложат новое место для стоянки. Поговаривали, что полиция уже наготове и только ждет подходящего момента, чтобы ворваться и зачистить лагерь. Салим не мог выбрать худшего момента, чтобы приехать.

Они поели вареного риса с помидорами. Еда была безвкусной, но, по крайней мере, согревала желудок.

К вечеру двое соседей Ажмаля решили уйти из лагеря и остановиться в другом месте. Они поверили тем, кто говорил, что дни «Джунглей» сочтены, сложили свои чашки, ржавые сковородки и сменную одежду в пластиковые пакеты и отправились в путь. Ажмаль расстроился, но тут же предложил Салиму занять освободившееся место. Тот с благодарностью согласился.

На следующее утро Салим пошел в кишащий мухами туалет. Лагерь еще спал. Солнце едва взошло, и проснулись всего несколько человек. Выходя из-за кабинки, Салим едва не налетел на пожилого мужчину, которого видел вчера, и тихонько охнул. Старик улыбнулся.

– Соб-бахар, бачем.

– И вам доброго утра! Простите, я вас не увидел.

– Стариков быстро перестают замечать, – с улыбкой ответит тот.

– Что вы, Боже упаси, это моя оплошность, – кротко ответил Салим.

Казалось, старику с тонкой, оливково-смуглой кожей не меньше семидесяти. Его борода и усы уже успели поседеть, а когда он улыбался, вокруг глаз разбегались морщинки. Белоснежные брови тяжело нависали над глазами. Одет он был в бежевые брюки и длинную накидку чуть более светлого оттенка.

– Ты здесь недавно, – сказал он. – Как тебя зовут и откуда ты?

– Салим Хайдари. Моя семья жила в Кабуле.

– Здесь все говорят, что они из Кабула. Ты не знал? Но по твоему выговору я слышу, что ты действительно вырос там. Идем со мной. Я хочу больше узнать о тебе.

Салим послушался, завороженный хрипловатым голосом старика, и они пошли от лачуги Ажмаля в дальний конец лагеря – оттуда виднелись известняковые скалы Англии.

«Мне кажется, я знаю вас», – хотел сказать Салим, но молча шел за стариком по главной дороге, пересекавшей лагерь.

– Кабульская семья… Как звали твоего отца?

– Махмуд Хайдари.

Салим повертел на запястье поношенный браслет часов.

– Хайдари. Махмуд Хайдари? Очень знакомое имя. Подожди, этот Махмуд Хайдари – инженер, который работал в Министерстве водоснабжения и электроэнергии?

У Салима кольнуло в груди.

– Да, да! Вы знали моего отца?

Он остановился и заглянул старику в лицо. Тот раздвинул бледные губы в улыбке.

– Видишь эти седины? Друг мой, я так стар, что знал не просто людей, а целые поколения. Можно сказать, что в этой голове немалая часть истории Кабула.

Салим только широко улыбнулся.

– Конечно, я знал твоего отца. Его с тобой нет. – Это прозвучало как осторожная констатация факта, а не вопрос.

– Нет, его забрали и… и убили. – Салим произнес эти слова быстро, не желая, чтобы они повисли в воздухе.

– Это ужасно. Ужасно! Столько нашей крови пролилось за эти годы… А твоя мать? Она работала учительницей. Где она?

– С моими младшей сестрой и братом. Думаю, они в Лондоне. В пути мы расстались.

– Понимаю. Если на то Божья воля, твоя семья уже в Лондоне в безопасности и с нетерпением ждет тебя. А ты смелый, раз сумел добраться сюда один. Надеюсь, тебе не слишком много трудностей встретилось по дороге.

– Не больше и не меньше, чем всем остальным.

Салим вспомнил Али. Мальчиков из сквера Аттики, из лагеря в Патрах и Пагани. Тех, чей путь закончился в бурных водах. Тех, кто так и не смог выбраться из Кабула.

– Хорошо, что ты это понимаешь. Мы все преодолели тысячи горных вершин, чтобы добраться сюда. И нас ожидает еще немало, прежде чем мы достигнем того, что уготовил для нас Бог.

– Не знаю, что Бог уготовил для моего братишки, – признался Салим, ковыряя землю. – У него серьезные проблемы с сердцем. Мы давали Азизу лекарства в Турции, но после этого не могли показать его врачу.

– Некоторые вещи вне нашей власти. Но во всем есть смысл, верим мы в это или нет. Присядем.

Старик указал на каменную глыбу в нескольких шагах от них.

– Но хватит о судьбе и о лагере, поговорим о более приятных вещах, Салим-джан. Я наслышан о твоем отце. Он был блестящим инженером, одним из талантливейших специалистов Кабула. Ты знаешь, чем он занимался?

– Нет, дядюшка, – уважительно ответил Салим и покраснел, стыдясь, что ничего не знает об отцовской работе. – Я только знаю, что это имело какое-то отношение к воде.

– Ты, конечно, был тогда совсем маленьким, – снисходительно сказал старик. – Твой отец занимался водоснабжением. Хотел обеспечить водой дальние районы Кабула и его окрестности. У него было несколько гениальных проектов, которые он пытался переправить через горные хребты бюрократии – а они существовали даже в те времена, когда все шло хорошо. Потом на его пути встали гораздо более серьезные препятствия. Тогда в Кабуле никто не пытался ничего делать. Все замерло. Люди боялись и просто старались выжить. Когда убили твоего отца, вам с матерью пришлось заботиться о младших?

– Да. У нас не было денег. Мы боялись, что и за нами придут. Чувствовали себя словно в ловушке. Поэтому пришлось уехать из Кабула.

– Всегда нелегко покидать свой дом, особенно когда впереди лишь закрытые двери.

– Отец ничего нам не оставил. Не было смысла дальше там жить. Почти все наши родственники уже уехали. Тетя и дядя живут в Лондоне. Нормально живут. Не так, как… Не так, как здесь. Их дети не видели, как в Кабуле все пошло прахом. И мы могли этого не увидеть.

Салим не хотел, чтобы его слова звучали так горько. Он пытался держать эту боль в себе, но иногда она прорывалась, особенно когда он чувствовал себя измученным.

– Возможно, если бы твой отец раньше вывез вас из Кабула, ваша история сложилась бы иначе. Вы могли бы жить где-то в Европе. Получить убежище. Но только если бы такую судьбу уготовил для вас Аллах. И пойми еще кое-что: ты думаешь, что отец напрасно остался в Кабуле и продолжал работать, но сотни людей не согласились бы с тобой.

– Какие люди? О ком вы?

– Какие люди? Сотни людей, которые благодаря ему получили воду. Сотни людей, которые благодаря ему смогли выжить. Он один настаивал на этих проектах, требовал их осуществления. Другие заботились лишь о себе, набивали карманы деньгами и оружием, вместо того чтобы обеспечивать едой жителей Кабула. Вот чем твой отец отличался от остальных. Он менял судьбы людей. Он не знал их имен. Он не видел их лиц. Но он спасал жизни.

– Я не знал, – виновато сказал Салим. Его голос звучал глухо.

– Ты бы этого и не узнал, – мягко ответил старик.

Салим опустил голову. В глазах у него стояли слезы.

Чтобы узнать своих родителей, нужна целая жизнь. Для детей родители больше самой жизни. У них сильные руки, легко поднимающие над землей, и уютные колени, на которые можно взобраться. И кажется, что родители появляются на свет в один день с детьми, а раньше их не существовало.

А когда дети идут дальше по жизни, становясь подростками, родители меняются. У них – власть и ответы на вопросы. Они могут порицать. На них затаивают обиду, с ними соперничают, им бросают вызов и их засыпают вопросами.

И только став взрослым, можно воспринимать родителей целостно – как чьих-то мужей, братьев или сыновей. Только тогда ребенок может увидеть, какое место родители занимают в огромном мире, который начинается за порогом дома. Салиму достались лишь осколки и обрывки – в основном детские воспоминания об отце. Но он знал, что до конца своих дней будет пытаться воссоздать его облик по крупицам, которые отыщет в своей памяти или узнает от матери.

Но прежде всего ему следовало признать, что воспоминания обо всем, что он пережил за последний год, были омрачены скрытым гневом на отца, который держал их в Кабуле, когда следовало спасаться. Но отец поступил так потому, что осознавал, насколько важна его работа. Когда он понял, что семья в опасности, то составил план бегства, но было уже поздно.

«Собери достойный урожай, сынок».

– Я… Я очень любил отца, – запинаясь, сумел произнести Салим.

– Я знаю. Ты задаешь вопросы и хочешь получить ответы. Это естественно. Так поступил бы и твой отец.

Салим вспомнил, что раньше старик обмолвился еще кое о чем.

– Мою маму вы тоже знали? – спросил он, справившись с голосом.

– Твоя мама… Ее зовут… Ох, память подводит. Как ее зовут?

– Ферейба.

– Ах да, Ферейба-джан.

Но Салиму показалось, что он и не забывал ее имени.

– Очаровательная молодая женщина. Как я уже говорил, я помню, что она работала учительницей. С ней каждый ученик и каждый урок становились особенными. Знаешь, в юности жизнь круто обошлась с ней. Но она не позволила, чтобы несправедливость испортила ей характер. Если встретишь когда-нибудь кого-то из ее учеников, узнаешь, какой учительницей она была. Ты можешь ею гордиться.

– Как вы познакомились с ней?

– Скажем так, я был другом ее дедушки. У него был красивый, щедрый сад, всему Кабулу на зависть. Но когда она повзрослела, я видел ее все реже и реже. Я рад был узнать, что она счастлива в браке с твоим отцом. Я гордился их успехами. Знаешь, сынок, ты удачливый. Ты унаследовал черты обоих родителей.

Удачливый… Если бы Салима попросили охарактеризовать себя, вряд ли бы он выбрал это слово. За последний год он чувствовал себя каким угодно, только не удачливым.

– Что ж, сынок, я вижу, что ты прошел нелегкий путь. Но как ты попадешь в Англию?

– Пока не знаю, но лучший способ, наверное, через туннель. Я был в порту – заборы слишком высокие. Даже не представляю, что делать. Почти всех там ловят.

Старик встал и устремил взгляд на тот берег канала. Отсюда легко можно было различить течения, узкие полоски воды, отличавшиеся по цвету от основной массы. В глубинах океана словно бы пролегли тайные пути.

– Сынок, даже если гора очень высока, через нее можно перейти.

Салим

54

Мальчики из лагеря пребывали в неизвестности две недели – более напряженное время, чем годы, проведенные в нелегальных странствиях. В течение этих двух недель седобородый собеседник Салима куда-то исчез. Салим спрашивал о нем Ажмаля, но тот лишь пожал плечами и ответил, что не знаком с каждым из сотен афганцев в этом поселении.

Ежедневно возле лагеря останавливались машины. Какие-то мужчины в ветровках и тщательно выглаженных брюках осматривали местность. Они на что-то показывали, делали пометки в папках-планшетах и фотографировали, а потом пожимали друг другу руки и разъезжались в разные стороны. Что-то явно затевалось.

И тогда группа беженцев разработала план. Они рассчитывали, что во время праздника, который должен был отмечаться через несколько дней, большинство охранников будут дома, с семьями. Останутся лишь минимально укомплектованные группы, да и те не смогут уделить дежурству должного внимания, учитывая праздничное угощение и выпивку, без которой наверняка не обойдется. Что это за праздник, никто в лагере точно не знал да и не задумывался над этим. Лишь одно имело значение: если французы-охранники будут заняты празднованием, на многое их не хватит.

Они говорили об этом каждый день, процеживая мелочи, чтобы осталось главное – четкий план.

– Если мы все пойдем одновременно, скольких смогут поймать? Некоторых, наверное, но большинство перейдут.

– Вот видишь! Ты сам говоришь, что некоторых поймают.

– Каждый день несколько человек пытаются пробраться. А скольким это удается? У нас шансов намного больше. «Джунглям» вот-вот конец. Может, это реальная для нас возможность.

Салим и сам это обдумывал. Он решил, что план неплохой, но мысль штурмовать туннель вместе с сотнями беженцев его смущала. Раньше он всегда переходил границу один, стараясь привлекать как можно меньше внимания.

Салим внимательно прислушивался к обсуждению – ему хотелось услышать мнение, которому он бы мог довериться. Но голос, которого так не хватало, не долетал до его слуха.

«Решай что-то, – говорил себе Салим. – Время идет. Денег надолго не хватит».

На закате лагерь гудел. Люди суетились, не в силах усидеть на месте. Салим и Ажмаль наблюдали за происходящим со стороны.

– Судя по всему, они все запорют в самом начале, – заметил Ажмаль, – это просто безумие!

Салим кусал губы. Он еще не решил, идти ли со всеми, но тоже не мог усидеть на месте.

– Может быть. А может, и нет.

Он решился внезапно. Заскочил в лачугу, схватил рюкзак и закинул его на плечи.

– Пожелай мне удачи, брат. Кто знает… Может, я и вернусь. Но я должен хотя бы попытаться!

В четверть двенадцатого беспорядочная толпа, человек сто, двинулась к туннелю. Оранжевая луна низко висела над горизонтом. Беженцы разделились на группы и разговаривали шепотом. Кто-то шутил, чтобы разрядить напряжение, но большинство угрюмо молчали.

Салим торопился, чтобы не отстать от последних в толпе.

Дорогу Салим знал. Несколько раз, сидя на вершине холма, он смотрел на вход в туннель, однако приблизиться к нему не хватало смелости.

Идущие впереди остановились у металлических ограждений. В трех местах здесь были выломаны брусья, и проломы словно приглашали беженцев идти дальше. Салим протиснулся через них, морщась от боли, когда железо впивалось в спину.

Бетонные входы в туннель находились в долине, окруженной поросшими травой холмами, и широко разевали свои пасти для поездов, ходивших в обоих направлениях. Железнодорожные пути терялись в темноте дыр. Въезды для автомобилей и поездов разделяло специальное ограждение. Всю долину, забранную в камень, бетон и металл, освещали ряды прожекторов.

Сегодня машины ходили редко.

Салим потирал замерзшие руки. Хорошо, что один из соседей по лагерю дал ему парку. Темные тени бежали к входу, высматривая охранников и со страхом ожидая сирен и вспышек света. Но было тихо.

«Иди за ними. Они скоро будут в Англии. Это твой шанс».

По двое-трое беженцы проникали в туннель и исчезали в темноте. Салим стоял за деревом и наблюдал за беглецами, но к туннелю не приближался – нервы шалили. Наконец он ударил кулаком по стволу.

«Хватит уже! Я иду с ними».

И как раз в тот момент, когда он решил отбросить страхи и воспользоваться удачей, которая сама плыла в руки, послышались крики. Вспышки белого света разорвали легкую оранжевую дымку. Подлетели три полицейские машины и, взвизгнув тормозами, остановились у входа. Замелькали электрические фонари.

У Салима упало сердце. Беженцев было очень много. Не один час их выводили со скрученными за спиной руками, сломленных неудачей. Беглецы рассчитывали, что поймают лишь некоторых, но вышло намного хуже. Насколько мог судить Салим, поймали по крайней мере половину. Все, что пережили эти люди, все деньги, затраченные на путь сюда, все опасности, все ночи без крыши над головой – все было впустую.

А остальных, скорее всего, арестуют британские власти на той стороне. Что их ожидает? Будет ли у них шанс попросить убежища или их просто выкинут обратно во Францию?

Плохая оказалась ночь для попытки достать луну с неба. Когда все полицейские машины разъехались, Салим побрел назад в лагерь.

Ферейба

55

Наджиба-джан очень хорошо к нам относится, но я вижу, как смотрит на нас ее муж. Хамид только и ждет, чтобы мы уехали. Он говорит, что в Германии для беженцев намного больше возможностей, но вряд ли он смог бы объяснить, почему сам туда не едет.

Постепенно я узнала, что сестра понятия не имела о том, что он пытался отговорить нас приезжать в Англию. Она даже отложила немного денег, чтобы на первое время, пока мы подготовим и подадим документы, нам хватало на еду и одежду. Для ее мужа мы незваные гости. Хамид хочет, чтобы мы исчезли. Он не может смотреть мне в глаза и тщательно подыскивает слова даже для самого простого разговора.

Мне хочется сказать ему, что волноваться не стоит. Дни, когда его романтические обещания и заигрывания наполняли мой мир, остались в таком далеком прошлом, что я едва могу их вспомнить.

Столько всего произошло с тех пор! Махмуда, моего хамсара, больше нет рядом, но годы, проведенные с любимым, значат больше, чем детские мечты. Я благодарна и за время, что мы пробыли вместе, хотя оно и оказалось недолгим, и за детей, которых мы вырастили.

Хамид, мальчик из сада, сыграл свою роль, приведя меня к Махмуду. Меня предали, но это чувство исчезло, когда я узнала Махмуда. Извилистый путь, и все же он привел меня домой.

Этого Хамид не понимает, а я не могу ничего ему объяснить. Он муж моей сестры, и я не хочу открывать двери, должным образом закрывшиеся много лет назад. У Наджибы большое, доброе сердце, а я не хочу сеять вражду.

Даже Кокогуль я должна благодарить, ведь именно она подсунула Ширин-джан свою старшую дочь, самую красивую. Свою настоящую дочь. Она решила, что именно Наджиба заслуживает такого жениха, как сын наших уважаемых соседей. И я знаю, что, когда мать рассказала Хамиду о красоте Наджибы, он с готовностью изменил свое решение и перестал ходить в сад. О своем выборе он молчал. Смелости не хватало сказать.

Я целыми днями рыдала, хотя все это того не стоило. Мы слишком близоруки, чтобы радоваться в моменты, которые этого заслуживают.

Тетушка Зеба, милая мать Махмуда, увидела то, чего не замечали другие. А Махмуд доверился ей. Как же мне повезло, что я встретила их! Аллах в своей безмерной мудрости выбрал мою судьбу. На свадебной фотографии я робкая и скованная. Тетушка Зеба подняла мою зеленую вуаль и посмотрела на меня бесконечно добрыми глазами. Наверное, такой взгляд мог быть у моей мамы.

В тот день соединились наши с Махмудом руки. Тихонько позвякивали мамины браслеты – они тоже праздновали этот день. Отец хмуро смотрел на меня.

«Ты как две капли похожа на нее, дочка».

Я помню, как у меня перехватило горло от тоски по матери, которой я никогда не видела, по дедушке, который заботился обо мне, и по ангелу из сада, который пообещал освещать мой путь. Я чувствовала себя неловко с оказавшимся рядом незнакомцем – моим молодым мужем. Но те, кого мне так не хватало, те, кого я видела лишь во сне, нашептывали мне, что все будет хорошо.

Дети Наджибы унаследовали ее тонкие черты и мягкий характер, а от Хамида им досталась лишь неугомонность. Я смотрю, как они карабкаются на горку в парке и хохочут, скатываясь вниз. Самира чувствует себя слишком взрослой, чтобы с ними играть. Она уже почти молодая женщина, а на детских площадках лишь пряталась от дождя по ночам. Я думаю о том, вспоминает ли она это, когда смотрит на детей на качелях.

Самира уже разговаривает. Пока лишь короткими предложениями, но она явно выздоравливает. Как и я, она ждет Салима. Я знаю, что, увидев его, она обретет себя и станет здоровым, полноценным человеком.

Азиз боится отходить далеко. Он смотрит со стороны, как играют другие дети, и повторяет их действия. Ножки его окрепли и без труда выдерживают вес моего малыша. Он еще худой, но уже улыбается. У него розовые губы, а глаза сияют так, что к моим глазам подступают слезы. Спасибо Тебе, Господи. Спасибо!

Что-то подсказывает мне, что Салим близко. Я по-прежнему жду его, и мне кажется, что это и означает быть матерью, разве нет? Сначала ждешь момента, когда округлившийся живот будет готов дать жизнь, потом лунными ночами ловишь каждый звук, потом ждешь, пока тебя позовут сквозь уличный шум, громкую музыку и поток проносящихся машин. Смотришь на каждую дверь, каждый телефон, каждый приближающийся силуэт и чувствуешь окрыление, когда мелькает тень шанса снова стать матерью.

Сегодня мне снился Салим. Он переплывал сверкающее на солнце голубое море, покрытое рябью. Теплый ветерок умывал его лицо соленой водяной пылью. Повсюду была вода, и Салим мягко скользил в ней, рассекая море спокойными, сильными движениями, словно там и родился. Издалека я видела его улыбку – шаловливую и радостную улыбку мальчика, нашедшего дорогу домой.

Хороший сон для матери. Я проснулась, полная надежды. Спасибо Господу за воду, ведь вода – это рошани, вода – это свет.

Салим

56

– И скольких поймали? Их били?

– Не знаю. Может, пятьдесят-шестьдесят. И неизвестно, что с ними стало на том конце туннеля.

Наступило утро. Салим уже второй раз пересказывал Ажмалю все, что видел. Он уже отчитался обо всем ночью, но Ажмаль хотел услышать это снова при свете дня.

– Я так и знал, что это плохой план, – покачал головой Ажмаль, – если бы я пошел, то и меня поймали бы. Не везет мне с полицией.

– Но разве мы в лучшем положении? Посмотри, как мы живем. И сколько еще продержимся здесь? Люди болеют. Город хочет, чтобы «Джунгли» исчезли. Даже работники Красного Креста говорят, что скоро начнутся проблемы.

– А куда мы пойдем, Салим? У нас нет документов. Нет денег.

Ажмаль сидел на полу, прижав колени к груди.

– Если бы я знал, как здесь обстоят дела, может, и не уехал бы из Афганистана. Может, лучше умереть на своей земле. А то нас отовсюду гонят, словно бродячих собак.

Эта же мысль пришла и в голову Салиму, но он быстро прогнал ее.

– Ты говоришь, как седые старики. Мы должны были уехать. Если не строить планов на завтрашний день, он не настанет.

Ажмаль поднял голову. В голосе Салима звучала удивительная уверенность.

Через час поднялся какой-то шум. Ажмаль и Салим вышли и увидели перед лагерем толпу молодых французов. Одни что-то скандировали, другие потрясали кулаками или плакатами «Нет границам!», «Нет тюрьмам для иммигрантов!», «За права человека!».

– Ты только посмотри на них! – воскликнул Ажмаль.

Там было около сотни людей, мужчин и женщин, и по крайней мере тридцать одетых в строгую черную форму и каски полицейских. Они пытались окружить толпу и взять происходящее под контроль. Странная сложилась ситуация: полицейские приехали сюда из-за участников акции протеста, а те – из-за лагеря.

– Их народ поддерживает нас!

Однако Салим, глядя на толпу, видел кое-что еще. Казалось, эти люди что-то знают. Может быть, им что-то сообщили. Он смотрел, как по двое-трое подходили все новые и новые активисты.

– Ажмаль, все это плохо закончится. Нам нужно убираться отсюда.

– Сейчас? Мы же только что обрели сотни новых друзей! Бьюсь об заклад, все будет хорошо, просто нужно подождать.

– Я не хочу ждать. Что бы ни произошло дальше, мы окажемся в ловушке. Точно как в Афганистане.

– Может, нам осесть где-то в городе, как другие парни, – вздохнул Ажмаль.

– Нет. Думаю, нам нужно бежать к туннелю.

– К туннелю? Ты в своем уме?

– Понимаю… Но посмотри, где сейчас все полицейские. Здесь! Они думают, что после сегодняшней ночи никто туда не сунется.

Ажмаль был не таким отчаянным, как Салим. Об этом говорило его молчание.

– Слушай, Ажмаль, я думал об этом. Есть два входа в туннель. Все пошли в тот, что для легковушек и грузовиков. Но есть еще один.

– Тот, что для поездов?

– Да.

– Это верная смерть. Некоторые пытались запрыгнуть на проходящий поезд. Их убило током. А знаешь, как быстро мчатся там поезда? Если попадешь под колеса, мама родная не узнает.

– Я думаю, стоит попытаться. Проломы в ограждении еще не заделали. Можно сходить посмотреть. Другого способа я не вижу. На грузовик пробраться практически невозможно. И корабли хорошо охраняют. Здесь не так, как в других портах. Я попробую пройти по туннелю вдоль путей.

Ажмаль глубоко вздохнул.

– Когда ты хочешь выходить?

– Сегодня вечером, на закате. Под прикрытием темноты.

Ажмаль долго обдумывал слова Салима, но наконец кивнул.

– Думаю, самое время помолиться.

Салим и Ажмаль совершили омовение у крана, питавшего лагерь вялой струйкой воды. Они умылись и прочистили места за ушами, прополоскали рты и носы, сполоснули локти, ноги и между ногами.

Юноши стояли плечом к плечу. От привычных движений становилось легче, словно в холодную ночь тебе на плечи накинули одеяло. Салим в моменты крайнего отчаяния верил в силу молитвы и надеялся, что и Ажмаль поверит.

Когда настал вечер, Салим и Ажмаль ничего никому не сказали. Они собрали всю еду, какую смогли найти, и рассовали ее по карманам: предстояло пройти пятьдесят километров вдоль железнодорожных путей, поэтому каждый кусок имел значение. По тропе они выбрались из «Джунглей». Активисты по-прежнему ходили со своими плакатами. Салим не мог разобрать, что они скандируют, и не смотрел в их сторону. Казалось, что бежать пока не от чего, но обстановка накалялась.

Они подошли ко входу в туннель, и Салим провел Ажмаля через брешь в ограждении. Власти то ли пока не нашли ее, то ли не успели залатать. Они затаились под деревьями и огляделись в поисках охраны. Никого не было видно, зато потоком шли машины. Еще не совсем стемнело, поэтому они решили подождать. Спешка не имела смысла.

Через час, когда от солнца остался только лиловый отблеск на горизонте, они сползли по насыпи и осторожно прокрались к железнодорожным путям, стараясь держаться подальше от рельсов.

С первого взгляда туннель казался страшным. По обе стороны рельсов до стены было чуть больше полуметра. При виде поездов следовало прижиматься к ней как можно теснее. Пошатнуться означало умереть.

– Будет темно, – предупредил Салим. – Нужно держаться вместе и прислушиваться, не идет ли поезд.

– Да. Держаться вместе. И прислушиваться, не идет ли поезд.

Салим услышал, что голос у Ажмаля дрожит.

– Ажмаль, если ты не хочешь, не нужно идти, – мягко сказал он.

Ему не хотелось нести ответственность за то, что произойдет, если в дороге Ажмаль не справится с собой.

– Все в порядке. Мы сможем, Салим.

Салим проверил еще раз: адрес тети Наджибы лежал в надежном месте в кармане.

Пройдя примерно два километра, они ощутили легкую вибрацию под ногами.

– Салим!

– Помни: прижаться к стене и не двигаться! Не двигаться! – прокричал Салим.

Он постарался распластаться по стене, прижался к ней щекой и закрыл глаза, боясь за Ажмаля и за себя.

Поезд подлетел почти мгновенно, ослепляя яркими огнями. Он шел со скоростью примерно сто шестьдесят километров в час. На беглецов обрушилась струя раскаленного воздуха.

«Раз… два… три… четыре», – считал Салим, вцепившись в бетон.

«Девять… десять… одиннадцать…»

Стук несущих смерть колес не смолкал.

«Четырнадцать… пятнадцать… шестнадцать…» Наконец, слава Богу, оглушительный грохот затерялся вдали.

Салим, не двигаясь, выдохнул – он даже задержал дыхание. Его тело, медленно осознавая, что живо, оторвалось от стенки. Значит, от поезда можно спастись!

– Ажмаль!

Тот не отвечал.

– Ажмаль!

Тишина.

– Ажмаль, ты живой? Ответь! – звал Салим, шаря руками в темноте.

– Да, да, я здесь. Просто я… Ох, Салим, смерть была близко!

– Но ты цел?

– Да, я цел.

– Идти можешь?

– Друг, если уже тащишь осла вверх по склону холма, то какой смысл поворачивать его назад?

Салим коснулся кармана и мешочка в нем. Он вспомнил, как тогда, в Афинах, вернулся в ломбард. Ростовщик очень удивился, когда Салим вытащил деньги. Он едва смог заплатить такую сумму…

Смех Салима эхом отразился от стен темного туннеля и полетел вперед, указывая путь, словно огонек в ночи. Оставалось только идти за ним.

«Мадар-джан, я совсем близко. Я приду к тебе, и падар-джан увидит, что я могу быть мужчиной. Таким, который нужен моей семье. Таким, каким я хочу быть. Мама, я выкупил твои браслеты и не остановлюсь, пока не надену их тебе на руку».

Горло перехватило, во рту стало сладко от этой надежды, и Салим крикнул в темноту своему невидимому спутнику:

– Ажмаль, друг, идем!

Сноски

1

Мама, джан (ласковое обращение). (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

2

Отец.

(обратно)

3

Дедушка.

(обратно)

4

Бабушка.

(обратно)

5

Великий таджикский религиозный деятель.

(обратно)

6

Дочь.

(обратно)

7

Господин.

(обратно)

8

Госпожа.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть 1

Часть 2 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg