«И всё равно люби»

И всё равно люби (fb2) - И всё равно люби (пер. Мария Сергеевна Добрякова) 1399K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кэрри Браун

Кэрри Браун И всё равно люби

Carrie Brown

THE LAST FIRST DAY

Copyright © Carrie Brown, 2013

© Добрякова М., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Часть I Последнее первое сентября

Глава 1

В то утро Рут, готовясь к вечернему нашествию гостей, выволокла пылесос из чулана в передней. Чтобы добраться до него, пришлось прокладывать дорогу через залежи домашнего скарба – зонты, башмаки, затхлые от древности пальто. Попался даже старый кинопроектор Питера, тяжеленный, будто свинцовый, в чехле цвета болотного мха, и полдюжины коробок с пленками – вся их жизнь в Дерри с самых первых дней. Питер, свежеиспеченный учитель, горел тогда энтузиазмом и снимал все подряд – бесконечные часы вялых футбольных матчей; соревнования по гребле ранней весной, когда ветер задувал так свирепо, что то и дело заставлял каноэ клевать носом о поверхность озера; и тот зимний вечер, когда Роберт Фрост читал свои стихи у них в часовне.

Мистер Фрост держался за ужином весьма отстраненно, едва ли следя за словесными гамбитами, которые разыгрывали в тот вечер школьные попечители – ради которых, собственно, все и собрались. Накрытый стол, не чета привычным блюдам школьной столовой, впечатлял – фаршированные моллюски, омары в тающем сливочном масле, с гарниром из кукурузы и отварной картошки, черничный пирог. Для Питера, организовавшего собрание, вечер стал подлинным триумфом, а для мужской школы Дерри это была большая честь – заведение в то время слыло вполне захолустным, сюда поступали детишки из бедных семей, а вовсе не отпрыски зажиточных аристократов Новой Англии.

Попечители, обеспокоившиеся финансовым будущим школы, начали поглядывать в сторону более богатых учеников, и даже те из них, кто не увлекался поэзией – а пожалуй, других среди них и не было, подумалось тогда Рут, – признавали, что появление мистера Фроста на банкете придает школе Дерри определенное достоинство, наделяет ее репутацией интеллектуально благонадежной, и никакие деньги или состоятельные родители не смогут попасть в это яблочко столь же верно. Любовь к поэзии – читаешь ли ты стихи или сочиняешь сам – считалась признаком патрицианской изысканности. Она, эта любовь к поэзии – сколь бы никчемным, если не вредным, ни казалось это занятие практически настроенным промышленникам и торговцам, составлявшим тогда попечительский совет Дерри, – безошибочно указывала на твою утонченность. А попечителей тогда как раз интересовали длинные родословные и деньги, за ними тянущиеся. И если ради этого придется почитать стишки, значит, так тому и быть.

Мистер Фрост проглотил обед с выраженным аппетитом, но не проронил почти ни слова, склонив голову над тарелкой. Лицо его было непроницаемым, никакого выражения на нем не угадывалось, и Рут уж было заподозрила, что он недавно пережил какую-то глубокую личную трагедию.

Но когда позже в часовне он поднялся на возвышение – шел к нему, медленно переставляя ноги, как идут люди, провожающие гроб в последний путь, – и после вступительного слова Питера принялся читать, голос его оказался неожиданно сильным. И Рут поняла, что даже скептически настроенные обыватели среди попечителей не смогут остаться равнодушными.

«Я с ночью был один знаком!» – начал мистер Фрост.

Свет был направлен на раскрытую перед ним страницу, он положил ладонь на переплет и придавил непослушные листы так сильно, словно желая переломить книге хребет. Он помолчал. Потом поднял глаза и больше не опускал, пока не дочитал стихотворение до конца.

«Я вышел в дождь и возвращался в дождь», – читал он по памяти.

Когда он произнес «оставив позади последний дом», Рут почувствовала, как каждый мальчишка, каждый учитель, сидящий c ней рядом на холодных жестких церковных скамьях – стены часовни покрыты пятнами от дыма, в старых оконных стеклах застыли колючие пузырьки воздуха, а возле алтаря в пузато-вытянутых плафонах пляшут огоньки свечей, – каждый вдохнул многие мили леса вокруг школы, неровный скалистый берег – леса штата Мэн встречаются здесь с морем, с черными беспокойными водами Атлантического океана. И, конечно, в эту минуту каждый из них чувствовал себя бесконечно одиноким, таким же одиноким, как и тот, кто читает сейчас эти стихи, – кто «мимо сторожа в потемках брел и взгляд нарочно в сторону отвел». И понимают, конечно же понимают, что это чувство одиночества жило в них всегда, пусть даже и занимало крохотную точку, укрытую от них благословенной чередой неотличимых один от другого дней.

Их встрече, впрочем, сопутствовала не только торжественность, свершилось и чудо. Строки стихов напомнили всем, что мир вокруг них раскинулся под сводами дома небесного, как называл его мистер Фрост; Рут тут же вспомнились картинки с занятий по истории искусств в Смит-колледже: вот собор Святого Петра в Риме, собор Святой Софии в Стамбуле, золоченые луковки церквей в Москве. Той ночью, как будто вознамерившись осветить свой дом небесный, небо сыпало метеоритным дождем, всполохи света тянулись сквозь ночную тьму.

Когда чтение закончилось и гости вышли на душистую от сосновой хвои улицу, все замерли, не в силах отвести от неба глаз, а кое-кто из мальчишек так и шагнул с тропинки в снег и, запрокинув голову и разинув рот, таращился на звезды. Они казались такими беззащитными, такими доверчивыми и кроткими – словно смиренные христиане, что в износившейся одежде, с обритой головой взбирались на вершины холмов в надежде быть унесенными в Его Царствие.

Вот память высвечивает другую картинку: мистер Фрост с Питером стоят друг против друга, руки оба засунули поглубже в карманы пальто, лица спокойны, но оба внимательно следят друг за другом, вокруг все молчат.

Питер прежде учился в Йеле у профессора, знавшего мистера Фроста, и через него-то – это был какой-то друг детства жены Роберта Фроста – Питер и сумел заполучить знаменитого поэта на этот вечер в Дерри. Собравшиеся стояли в молчании, небо над ними вспыхивало молниями, и Рут обхватила себя руками, завернувшись в пальто. Она была блаженно счастлива за Питера, словно именно он дирижировал парадом метеоритов, желая польстить гостю.

Какой маленькой казалась она себе в тот вечер. Мистер Фрост читал им свои стихи, будто в осуждение, а не в знак расположения – казалось, он и вовсе не замечал никого вокруг. И все-таки она ощутила всю значительность и красоту его слов, но подступило и предчувствие смутной угрозы, будто что-то вот-вот должно случиться.

Позже, листая подшивки в библиотеке, она обнаружила, что просыпавшийся метеоритный дождь – обычное в декабре явление – был назван в честь погибшего созвездия, уже исчезнувшего с карты звездного неба. Метеориты, которые они наблюдали той ночью, были сиротами, летевшими из точки, которой больше нет.

* * *

Старые круглые коробки с пленками – прохладные на ощупь, гладкие и такие тяжелые в руках – пришлось поднять, чтобы вытащить из чулана шнур от пылесоса. Он уже давно перестал толком втягиваться в агрегат и валялся теперь немыслимо спутанным клубком.

Когда же они в последний раз смотрели эти записи? Она опустилась на колени и принялась перекладывать коробки рядом с собой на пол в коридоре. Да, в последний раз это было по какому-то поводу, было какое-то мероприятие. Столетняя годовщина школы? Нет, не помню. Питер тогда снял в гостиной картину с кораблем, чтобы освободить стену, и они погасили свет. Он боялся, что старый проектор откажется работать, но после минутного колебания бобины медленно тронулись, и на стену устремился луч света.

Сперва пошли одни царапины – бороздки, заломы, помехи на старой пленке. А потом вдруг высветилась сцена: соревнование по легкой атлетике в Дерри, яркий день, огромные дубы шелестят налившимися за лето листьями, густые кроны сливаются в черноту, на траву тянутся косые тени.

Похоже, все в тот день здорово наорались, зрители от души подбадривали бегунов. Наверняка и птицы вовсю свистели, каждая на свой лад.

Но когда Рут вечером уселась на кушетке рядом с Питером, собираясь посмотреть запись, звука не было. Только легкий шорох проектора и знакомый запах разогретого металла.

Питер сначала направил камеру на мальчиков и медленно вел ее кругом – вот на беговой дорожке мелькнул один белый номер на спине, вот за ним другой. Когда финишировал последний участник, Питер направил объектив на толпу зрителей, поджидавших у белого каната на краю поля. Ой, а вот среди радостных лиц болельщиков мелькнула и Рут, хлопает в ладоши, улыбается. Рядом с ней какой-то мальчик, вот он о чем-то спрашивает ее, и Рут наклоняется поближе, чтобы расслышать его в общем гомоне. Питер так и остановил камеру на лице Рут, совсем позабыв о бегунах. А та, словно почувствовав на себе его взгляд через все поле, вдруг обернулась и посмотрела прямо в камеру.

С тех пор прошло столько лет, но и теперь, пересматривая запись, она снова переживает всю силу того мгновения, физическое ощущение на себе его взгляда – Питер в сотне ярдов смотрит на нее сквозь объектив кинокамеры. И снова то же чувство: расстояние исчезло, все вокруг расплылось, и галдящие мальчишки, и тени под деревьями, и полуденные высокие облака. Будто рукой прикоснулся он к нежной косточке у основания шеи на спине и притянул к себе поцеловать.

На пленке она машет Питеру в ответ рукой с другого конца беговой дорожки.

«Ладно. Хватит, перестань», – вот о чем она помахала.

Но он не отводил камеру, даже когда она отвернула лицо.

Через секунду она обернулась. Улыбнулась и изобразила руками прогоняющее движение, губы ее зашевелились, хотя, конечно, с такого расстояния он все равно не услышал бы ее.

Что она тогда сказала? «Перестань! Ты меня смущаешь!»

Сидя теперь в темной гостиной рядом с Питером и пересматривая отснятую тогда пленку, Рут удивленно разглядывала себя в молодости – надо же, как будто на другого человека смотришь. Она всегда была высокой, а на фотографиях рядом с мальчиками кажется поистине гигантской, возвышаясь почти над всеми. Ее рот – мой большой рот, как она называла его – широко раскрыт, она вместе со всеми выкрикивает приветствия бегунам. Темная помада была тогда в моде, но совершенно ей не идет, рот слишком велик для такого оттенка. Волосы прихвачены на затылке в хвост шарфом с рисунком из «огурцов», ей подарила его подруга, доктор Веннинг. Это была ее любимая вещица, Рут просто обожала этот шарф. Тогда ей казалось, что с ним она выглядит очень изысканно и утонченно. А теперь, спустя столько лет, старая женщина, разглядывающая себя молодую, видит лишь великаншу из сказки, крепкую крестьянку. Где же курочка под мышкой? А козочка, привязанная веревкой к поясу на талии? Ведро с колодезной водой?

И что же Питер углядел-то в ней такого?

Это ведь чудо, правда, – загадка, отчего люди любят друг друга?

Но она все равно закрыла глаза, положила голову Питеру на плечо и ясно вспомнила то ощущение его взгляда на себе, его жар.

И ту любовь, что была тогда между ними.

Пылесос гудел оглушительно, но она беспощадно тащила его за собой по комнатам первого этажа. Сколько же времени она не прикасалась к нему? Рут никогда не увлекалась домашним хозяйством, особенно летом, когда школа закрыта на каникулы и гостей в доме почти не бывает.

Наверное, со старой развалиной все-таки что-то не так, иначе с чего бы ему так скрежетать. Придется отнести в мастерскую, пусть починят.

Когда-то ей казалось, что настанет день, и подобные обязанности сами собой отпадут от нее. Столько десятилетий прилежного труда – дом директора школы должен содержаться в порядке, и она никогда не увиливала, делала все как следует – только в глубине души надеялась, что когда-нибудь ей все-таки за это воздастся.

Но теперь она знает, что готовить, чистить ковры и протирать пыль она будет всегда, покуда есть на это силы. В конце концов, она ведь должна быть благодарной за то, что у них были средства содержать – пусть и не самый опрятный – дом.

Но уж на второй этаж она пылесос не потащит. Никому из гостей не придет в голову туда подниматься. Она упрятала пылесос обратно в чулан и из мешка для лоскутов, болтавшегося на крючке в дальнем конце коридора, захватила старую майку Питера. Вернувшись в гостиную, пробежалась ею по книжным полкам и видневшимся краешкам столов, оборчатым шелковым абажурам, стеганым спинкам кресел. Пыль укоризненно поднялась в воздух. После шумных рулад пылесоса тишина звенела в ушах. Рут присела к пианино и взяла несколько аккордов – марш Мендельсона. Нога уверенно жала на педаль, но руки не помнили нот, и мелодия потерялась.

Да и некогда мне тут рассиживаться и музицировать, подумала она, поднимаясь. Вон сколько дел еще.

Надо зеркало над камином отполировать, совсем оно потускнело. Рут притащила из кухни древнюю шаткую стремянку и вскарабкалась по ступенькам. Но когда она потянулась к орлу, восседавшему на верхней части зеркальной рамы, стремянка угрожающе качнулась под ней. Отражение в зеркале тоже качнулось – ну да, под таким углом обычно падают со скалы. Рут осторожно переступила и покрепче уцепилась за каминную полку. Нет необходимости ломать бедро, чтобы показать свое усердие на ниве домашнего труда.

На кухне она включила радио, повязала передник и раскатала тесто для сырных пышек, которые обычно готовила ко всяческим школьным мероприятиям. Какое-то название у них есть французское – gougettes? gougères? А, сырные пышки, и точка. В холодильнике она потеснила кувшинчики с майонезом, горчицей и маринованными огурцами, полупустые склянки с приправами для салатов, баночки йогуртов и водрузила приготовленные противни, обернутые, чтобы тесто не заветрилось, на заставленные полки.

Потом приготовила себе бутерброд с ветчиной. Съела его прямо стоя у раковины, роняя на пол крошки.

За окном щеглы облепили кормушку-башенку. По радио заиграли Шумана. Она узнала пьесу – «Бессвязные сновидения»? Как-то так она называется. Да, на этой станции часто Шумана исполняют.

Она вдруг вспомнила, что давным-давно, еще в Йеле, они с Питером были на концерте Рубинштейна, и он исполнял как раз эту пьесу. У Рут была прекрасная память на музыку, хотя вот таланта, о каком она так мечтала, не хватало. Рубинштейн в тот вечер был немыслимо элегантен – во фраке, в волосах серебро. С их мест были хорошо видны его руки – огромные, как у портового грузчика. Тогда он показался им невозможно старым, хотя, пожалуй, ему было тогда не больше семидесяти. Моложе, чем она теперь…

Кажется, тот концерт был весной. Да, ранней весной. Талая вода бежала по улицам Нью-Хейвена. После концерта они с Питером вернулись домой – в трехкомнатную квартирку, как у всех семейных аспирантов. Раздвижные двери отделяют спальню и крохотную гостиную – тихонько поскрипывающий обогреватель и окно с витражом, которое открывалось вертикально. Коридорчик ведет в узкую кухню – умещается только плита в две конфорки. Туалет и душ спрятаны за шторкой в нише не больше чулана для метел.

Питер в гостиной – положил пластинку Шумана на диск проигрывателя. Рут наблюдает за ним с кровати, натянув одеяло до самого подбородка.

До чего же ей нравится этот звук – пыль чуть шуршит под иголкой.

Вот Питер возвращается к ней под одеяло, прижимает к себе, совсем голый и очень теплый.

Лежа в объятиях Питера, Рут слушает стремительно переливающуюся мелодию. Ей хотелось тогда – да, иногда ей очень этого хотелось – поделиться своими чувствами от музыки, описать их словами. Они с Питером как-то были в гостях у одного друга и по телевизору смотрели первые концерты Леонарда Бернстайна для молодежи. Ее захватило тогда то, как Бернстайн разобрал «Лунную сонату» Бетховена, «На голубом Дунае» и буги-вуги. Ах, как ей нравилось, когда в начале каждой передачи Бернстайн говорил детям: «Я скучал по вам!» Она чувствовала в ответ точно то же, что те счастливчики, оказавшиеся с ним в зале. Бернстайн спрашивал их, видят ли они, как и он, цвета, когда слушают музыку. Звуки ударных представлялись Бернстайну огненно-рыжими, и Рут совершенно точно понимала, что он имеет в виду.

За все эти годы они с Питером какой только музыки не переслушали. Билли Холидей и Герб Алперт, «Роллинг стоунз» и «Джексон Файв», григорианские песнопения и хор ансамбля Красной армии. Но их страсть к классической музыке, особенно фортепианной, перевешивала.

При звуках фортепиано Рут хотелось говорить. Она не могла удержаться.

В тот вечер музыка Шумана наполнила комнату, но Питер – закрыв глаза, он лежал на спине рядом с ней – потянулся и тут же закрыл ей рукой рот, стоило ей открыть его. Потом приподнялся на локте, наклонился над ее лицом на подушке и улыбнулся.

Поцеловал.

«Я и забыла, что собиралась сказать, – проговорила она. – Какое счастье».

«Давай еще разок поставим», – ответил он.

Поднялся и пересек комнату. Какой он высокий, красивый – длинные ноги, подтянутый живот, широкие плечи… Рут смотрела на него, замерев от восхищения.

И снова раздался этот прекрасный звук, игла повторяла его дыхание. Питер словно вдохнул ей ноты прямо в ухо. Кожа покрылась мурашками. И мелодия полилась.

Питер забрался обратно на кровать. Залез под одеяло и покрепче подоткнул его вокруг ее плеч.

«Потрясающе», – думала она, закрыв глаза и наслаждаясь первыми тактами.

Пальцы Рубинштейна, будто молния, летали в тот вечер по клавишам. Как же звучала музыка в концертном зале? Какого она была цвета? Черного и серебристого, подумалось ей. Как океан – с его внезапными каплями света, алмазными всплесками, растекающимися в зеркальные озера на песке.

Рут повернула голову и заснула, пристроив щеку Питеру на руку.

Как же чудесно им было тогда.

Она отряхнула руки от крошек и поставила тарелку в раковину.

Радио вдруг замолчало, музыка остановилась. На примолкшую кухню обрушилась гробовая тишина.

Рут отвернулась от окна.

Радиоприемник стоял на полке над батареей. Прозвучало три предупредительных сирены, а потом механический голос объявил штормовое предупреждение – где-то в отдаленном округе возможен торнадо.

Фронт опасных гроз смещался к востоку.

На радиолокационных картах, которыми пользовался Питер, такие бури помечались красными, желтыми и зелеными значками, напоминавшими взрывы в комиксах.

Рут снова выглянула в окно.

Небо было чистым – парадно-голубое, торжественное.

Она отвернула кран, чтобы ополоснуть тарелку.

За годы жизни с Питером, чей интерес к погоде Рут склонна была считать одержимостью, она хорошо выучила повадки штормов. Эти наверняка рассеются, не успев подобраться к побережью – весь их натиск растает под стеной теплого воздуха, движущегося от океана в глубь материка.

Благодаря Питеру она даже знала название этого явления – морское влияние.

Она никогда не видела настоящего торнадо, только по телевизору. Какими же зловещими они кажутся, а их величие… – да библейским кажется, иначе и не скажешь.

Питер наверняка велел бы ей теперь не тревожиться.

Она отвернула горячую воду, ополоснула плошки, время от времени поглядывая на небо.

Всеми приготовлениями для школьных посиделок она всегда занималась сама. Лишних денег на прислугу никогда не было, да она бы и не попросила, даже если б были. У школы всегда находилась уйма других, более срочных забот. А чтобы приготовить сырные пышки, не нужно быть гением кулинарного искусства – так она и объяснила Питеру, когда тот забеспокоился, не переутомится ли она. Да уж так натренировалась, что и во сне их состряпает. Сегодня, правда, ей больше хотелось торта – повозиться, раскатать, испечь, а потом не спеша съесть пару кусочков. Только вот торт не запивают джином, а все сегодня только и думают, что о глотке джина – о чем еще можно мечтать вечером этого первого бесконечного дня, открывающего учебный год.

Рут испытывала особенное удовлетворение, наблюдая, как постепенно все, кто работал в школе Дерри в те годы, что Питер был здесь директором, приучились ждать торта на свой день рожденья. Она пекла несколько видов: лимонный, кокосовый, яблочный, морковный, с немецким шоколадом – каждый раз стараясь угадать и запомнить вкусы именинника. Если у кого-то случилось недомогание или были проблемы со здоровьем, все знали, что на Рут можно положиться – без супа и пирога они не останутся. А ей это было приятно. Такой простой добротой нетрудно было делиться. Летом она развозила по конторам темные гроздья подернутого дымкой винограда – старая беседка за домом была вся увита ими. Виноград был вкуснейшим, старомодно сладким, и Питер не мог видеть, как он пропадает. Пчелы бы налетели и все испортили, не успей она раздать.

Впрочем, он вовсе не считал виноградную беседку своей собственностью. Все их имущество, включая и дом с меблировкой, принадлежало им лишь временно, пока они здесь, в Дерри.

Та служба, которую она несла для общества, не могла сравниться с тем, что делал Питер.

Она знала это, но хотела помогать ему и мальчикам. Она хотела – и часто повторяла это доктору Веннинг – быть полезной миру.

* * *

Питер и Рут прожили в Дерри чуть больше пятидесяти лет. Летом 1960-го, когда они перебрались сюда, Питер был стеснительным угловатым верзилой двадцати семи лет от роду – выпирающий кадык да острые коленки, на глаза то и дело падает челка. Ему предложили преподавать историю Америки.

Дерри сперва была ремесленной школой. В самом конце девятнадцатого века ее основали родители, потерявшие во время инфлюэнцы маленького сына. После своей смерти они завещали школу епископальной церкви штата Мэн, распорядившись, чтобы сюда принимали мальчиков, обделенных благополучием. Образовательная программа давала в руки надежную рабочую профессию, вооружала полезными знаниями и практическими умениями – включая и опыт лесозаготовки, так что к окончанию школы они крепко стояли на ногах.

Несколько десятилетий питомцы школы Дерри ходили в лес на телегах, запряженных лошадьми, учились искусству отбирать и валить деревья. Традиция сохранилась и когда в школу приехали Питер и Рут, хотя в те дни в ходу были уже и бульдозеры, и всякое механическое оборудование. Но нет, они продолжали работать конными бригадами – считалось, что этот метод более близок идее Дерри: тут и умение полагаться на собственные силы, и дисциплина, и ностальгия по здоровому духу, охотно поселяющемуся в здоровом теле.

Поначалу Рут с Питером ездили вместе с мальчишками и сопровождавшими их лесорубами. Зимой к тяжелой упряжи подвязывали колокольчики, и они звенели в теплом облаке лошадиного дыхания. В этих вылазках всегда было что-то праздничное – термосы с горячим кофе, забеленным молоком, ржаной хлеб с сыром – не пир, конечно, но кое-что за рамками обыденности, как определяла это для себя Рут. Но в конце концов заготавливать лес таким способом стало совсем невыгодно. Теперь просто раз в несколько лет приезжает какая-то компания и аккуратно вырубает участок, а школа получает необходимый доход. А Рут все-таки скучает по прежним дням. Разве забудет она когда-нибудь эти звуки – колокольчиков и дерева, медленно падающего в тишине леса – мягкий шорох, нарастающий хруст и саднящий треск, разрывающий чистый воздух. Они с Питером стояли рядом, она – в красной шапочке, которую связала сама, он – в красном шарфе, который она связала ему, – и всем нутром она проживала это соединение дерева с землей.

Конечно, с годами миссия школы стала звучать иначе. Слово «обделенные» больше никто не употребляет, хотя Питер и любит повторять, что по сути-то ничего не изменилось: родившиеся бедными заслужили свою бедность не больше и не меньше тех, кто родился с серебряной ложкой во рту. Однако затраты на обучение постепенно росли, и попечители все более настойчиво намекали Питеру, что ему следует развернуть школу в сторону платных учеников. Затеяли целую кампанию по обновлению кирпичных корпусов школы – прекрасных, но обветшалых, – чтобы привести их в «состояние, соответствующее современным требованиям к инфраструктуре» (ох и не любил же Питер эту терминологию). Все чаще, особенно в последние несколько лет, ему приходилось в частном порядке докучать своим знакомым – ставшим уже старыми друзьями, – чтобы наскрести денег и защитить мальчишек, нуждавшихся в стипендии. Работа превратилась в постоянную борьбу за принцип и поиск средств на поддержание этого принципа, и Рут оставалось лишь наблюдать, как страдает из-за этого муж.

Теперь-то, когда он провел в школе больше полувека, из них почти сорок лет директором, Питера нельзя уволить – слишком крепко он вплетен в историю школы, слишком любим многими. Финансовые перспективы школы очень уж неопределенны, чтобы можно было пойти на такой риск. И все же в этом половинчатом положении – то ли частная школа для мальчиков из богатых семей Новой Англии, то ли приют для нуждающихся – долго нельзя было оставаться. К тому же очень богатые и очень бедные редко толком ладили друг с другом, какими бы иллюзиями о сочувствии и гражданском долге Питер себя ни тешил.

Питеру стукнуло семьдесят два, Рут лишь на пару месяцев его моложе.

До сего дня он всячески противился уходу на пенсию, но Рут понимала, что это лишь вопрос времени – рано или поздно какая-нибудь неприятность должна будет случиться. И – что-то подсказывало ей – эта минута стремительно приближается.

Куда же они тогда пойдут?

Что будет делать Питер – проработавший каждый день своей жизни, всей своей взрослой жизни, всего себя посвятивший этой школе, – чем станет он заниматься?

Он стар – да оба они стары, и он уже не производит на мальчиков того впечатления, что когда-то. Он по-прежнему носится по классу, выстреливает в учеников вопросами – хоть и прихрамывает, колени уже не те, да и вид не юный, сказываются возраст и хвори. Но энтузиазм скорее напускной, она-то знает. Прежде было иначе. В молодости у него была потрясающая память на имена, а теперь он все чаще прибегает к старомодным уверткам: «дружище», «приятель», «парень», «чемпион». Репутация Питера – вполне отдельная от самого Питера – сродни истории великого короля, сохраняет его образ в памяти большинства мальчишек. Но в прошлом году она однажды заметила, как один мальчик шел за Питером и передразнивал его, размахивая руками, как обезьяна, и горбясь, будто Квазимодо. Не так уж плоха была пародия, и Рут передернуло от боли и гнева. Она едва удержалась, чтобы не налететь на обидчика, не cхватить за руку, не отвесить ему пощечину.

В тот вечер они с Питером поссорились – по ее вине, как водится. Прицепилась к какой-то несущественной ерунде, но вспыхнувшее раздражение переносить было легче, чем печаль.

Ее злил исходящий от него неуловимый душок увечности – как от больного животного, угодившего в капкан. Злило, что в ее сострадание к нему намешалось столько противоречивого.

И все равно он не готов был уйти на пенсию.

Не мог даже говорить об этом.

Не могла об этом говорить и она, потому что любила его.

Пообедав, она вышла прополоть клумбу перед домом. Тепло, словно и не сентябрь на дворе, воздух почти не колышется, птицы затихли в деревьях. Казалось, шторма на западе притянули всю атмосферную энергию, оставив вокруг себя пояс неестественного покоя. Да, она ведь за все утро ни с кем не перемолвилась и словом. Даже телефон не звонил.

Два часа Рут проползала на коленках, а когда поднялась на ноги, спина занемела так, что она чуть не грохнулась.

Днем это, конечно, малоизвинительное баловство, но все же она вернулась в дом и набрала себе горячую ванну. До ужина еще есть время, решила она. Затянувшаяся тишина этого дня начинала действовать ей на нервы, а вечер предстоит утомительный. Так что нырнуть в ванну на несколько минут ей не повредит.

Впрочем, отмокала она довольно долго, наблюдая, как вокруг продрогших коленей струйками закручивается вода. Подбородок едва выступал из воды, и под этим углом коленные чашечки казались ей особенно крупными и удручающими. Добрых шести футов когда-то, с сильными от регулярной ходьбы ногами, с возрастом она становилась все короче. После наступления менопаузы она каждый год «садилась» на четверть дюйма, а то и больше, а вес, наоборот, набирала, и набранных фунтов сбросить уже не получалось. Складывая чистое белье, она торопилась поскорее отложить исподнее, очень уж огорчительно оно простиралось вширь.

А вот в зеркало ей смотрелось легко; даже удивительно, как можно так смотреть и не видеть. Но случайно поймать свое отражение в витрине было неприятно – будто какое-то незнакомое одичавшее существо с трудом возвращается в цивилизацию. Старая посудина, вот как это называется.

Доктор Веннинг очень переживала по поводу ее осанки. Это была давняя подруга, профессор психиатрии – Рут работала у нее, пока Питер учился в Йеле.

Рут скрючившись сидела за шатким трехногим столом, перепечатывая записи о пациентах и лекцию доктора Веннинг с желтых листочков, покрытых невообразимыми каракулями.

– Ну не горбись же, Рут! – то и дело взывала она. Неизменный свитер с воротником шалькой, растрепанное седое гнездо на голове и строго нахмуренные брови. – Подбородок вперед, плечи расправить, вот так! – И она показывала, как следует держаться.

– Рут, ты должна быть, как фигура на носу корабля! Грудь вперед! Вот так.

Сама доктор Веннинг была едва ли выше пяти футов ростом. Так что эффект получался комическим – эдакий наполеончик тужился, выпячивая грудь.

Рут прыскала со смеху.

– Давай-давай, смейся, – предостерегающе поднимала палец доктор Веннинг. – Но твой рост, Рут, это вовсе не повод для страданий. В биологическом смысле в нем вообще твоя сила, твой ресурс для выживания. Пользуйся же им!

В такие беспокойные дни – вот как сегодня: сначала утомительная, шумная возня с пылесосом, штормовые предупреждения, потом день в полном одиночестве, а впереди еще долгий вечер, и всё на ногах, как всегда в первый день учебного года, – Рут очень не хватало доктора Веннинг.

Она умерла тридцать лет назад, в Нью-Хейвене. Рут сидела возле ее кровати, в той самой больнице, где доктор Веннинг столько десятилетий с поистине тевтонским педантизмом и обходительностью врачевала вспышки истерики, суицидальные наклонности, буйно помешанных и разбитые сердца.

«Мои друзья» – всегда называла их доктор Веннинг.

Рут просидела в больнице три дня, но доктор Веннинг так и не пришла в сознание.

Взгромоздившись на высокий детский стульчик поближе к окну, чтобы ползущее по небу солнце не проронило мимо ни лучика, Рут перечитывала «Мидлмарч», который, убегая из дому, схватила с полки за увесистость. Время от времени она спускалась позвонить Питеру – платный телефон стоял на первом этаже как раз напротив кафетерия, откуда доносились аромат тостов и салата с яйцом, жизнерадостный щебет и позвякивание вилок, а за ними не столь явно, но безошибочно распознавались запахи больницы, драмы жизни и смерти, которая разворачивалась тут же, совсем рядом, но была скрыта от взора.

Подносы с безвкусной едой появлялись в палате доктора Веннинг с угнетающей, если не сказать жестокой, регулярностью. Рут просто закипала, завидев очередной и поражаясь черствости заведения: ведь стоило посмотреть на доктора Веннинг – глаза закрыты, лицо бескровное, заплывшее, – как становилось понятно, что она никогда больше ничего не съест. У самой Рут, измотанной, перепуганной, не было никакого аппетита, и, сердито стукнув плошками, она торопилась выставить нетронутые подносы поскорей за дверь. Зачем они всё несут и несут их?

Два дня доктор Веннинг беспокойно металась в кровати, веки плотно сжаты, а рот безмолвно кривился так, что у Рут от беспомощности сжималось горло.

Первый наскок рака доктор Веннинг пережила несколько лет назад, сначала одна мастоэктомия, за ней другая. Она знала, что возврат болезни – это конец.

– Я прекрасно понимаю, что будет происходить со мной дальше, – говорила доктор Веннинг, обращаясь к перетрусившему юному терапевту в свой последний визит к нему. Рут сидела рядом с ней, молчаливая, как монашка.

– Все довольно просто, – говорила она. Она даже улыбнулась молодому доктору, но уши его все равно пылали. – Просто не жалейте для меня морфину, вливайте побольше, словно вы вознамерились пустить ко дну морскую флотилию. Не робейте. В конце концов, вас же не может беспокоить, что у меня возникнет зависимость. Рут, ты слышишь меня? – Она протянула руку и легонько сжала ей пальцы, будто желая обратить внимание доктора, что рядом еще один человек, перед которым ему придется отвечать.

Затем голос ее смягчился и вылетело почти веселое:

– Ай, до чего ж вам не повезло со мной. Ненавижу иметь дело с пациентами-врачами. Вы уж меня извините!

И она понимающе покачала головой, и его призывая кивнуть: дескать, куда же нам, связанным клятвой Гиппократа, без здорового скептицизма и самонадеянности.

Доктор Веннинг прижала к себе сумочку.

– Вы же понимаете меня? Уверена, что понимаете. Вот и Рут здесь, она тоже знает, чего я хочу. Так значит… договорились? Мы же мыслим одинаково.

И она похлопала Рут по руке, словно та и произнесла всю эту речь.

Позже, когда они, совершенно вымотанные, вышли от доктора, она извинилась.

– Что поделаешь, пришлось его немного припугнуть. Не перестаралась? Я старалась помягче.

Рут подумала, что никогда и не видела доктора Веннинг иной – только мягкой. Разве что позволяла себе холодок с типами, которых именовала бюрократами и тиранами. На память пришла строчка из Шекспира: доктору Веннинг почти всегда удавалось «своим пением укротить свирепого медведя».

На третье утро больничных бдений Рут показалось, что в теле доктора Веннинг что-то наконец ослабло, будто успокоилось. Рут, не сводившая с нее глаз, почувствовала, как расстояние между ними все увеличивается. Интервалы между вздохами становились длиннее.

День шел своим чередом, Рут рассеянно скользила по страницам «Мидлмарча», то и дело наклоняясь вперед, чтобы убедиться: после долгой тишины жалкая плоская грудь доктора Веннинг снова ритмично, пусть редко, приподнимается.

Поздно вечером она задремала и очнулась от того, что медсестра легонько тронула ее за плечо.

Рут подскочила.

Но доктора Веннинг здесь больше не было, она исчезла. Рут закричала, уронила на пол книгу.

Доктор Веннинг ее покинула, и Рут пропустила это мгновение. То, что осталось лежать на кровати – ввалившиеся, обтянутые кожей щеки, бескровный клюв вместо носа, курья лапка, сжавшая простыню, – почти невозможно было узнать.

Она совсем не так себе это представляла. И поняла тогда, что невозможно спутать сон со смертью.

Прошла ночь. Через открытое окно Рут слышала, как ветер шумит в кронах деревьев, где-то вдалеке гудели автомобили. В палате появились еще нянечки. Их вызвали? Кто-то из них, пробормотав сочувственно: «Ну, ну, ничего не поделаешь, могло быть и гораздо хуже, уж я навидалась», – осторожно подтолкнул Рут к выходу, словно теперь доктору Веннинг предстоят какие-то таинственные процедуры, слишком интимные, слишком неприличные, чтобы выполнять их при свидетелях.

Рут спустилась вниз, ноги ее подкашивались.

Кафетерий был закрыт, свет приглушен. За буфетным прилавком виднелась освещенная кухня, кто-то еще работал, белый поварской колпак то появлялся, то исчезал из виду.

В телефонной будке она повернулась спиной к пустому холлу и приложила к лицу носовой платок. Когда Питер взял трубку, она не смогла ничего выговорить.

– Ох, Рут, – наконец сказал он. – Мне так жаль.

От его сочувствия она разрыдалась.

Он не смог тогда поехать с ней. Это было еще до того, как его назначили директором. Он был тогда просто учителем, и ему не так-то просто было вырваться из школы. Учителей не хватало, и если кто-то увольнялся, хворал или вынужден был отлучиться, нагрузка падала на остальных, а мальчишки могли хулиганить, им требовалась крепкая рука. И в коллективе тут же вспыхивала неприязнь к коллеге, которого подозревали в лени или недобросовестности.

Доктор Веннинг ведь не приходилась им родственницей, хотя на самом деле для Рут она была матерью, отцом, сестрой… да всем.

Кто-то нетерпеливо постучал в стеклянную стену кабинки.

Рут рассерженно махнула рукой, прогоняя назойливого торопыгу и отворачивая мокрое от слез лицо.

Прошло несколько недель после смерти доктора Веннинг, но чувство отчаяния не притуплялось.

Как-то вечером, после очередного ужина в молчании, Питер отложил вилку.

– Рут, она по-прежнему с тобой, – сказал он.

Хотел утешить ее. Она это понимала, да. Но его уверенность показалась ей идиотской – да откуда он знает-то?! О чем запальчиво ему и заявила, хотя позже пожалела об этом.

Чувствовала себя скверно – зачем-то нагрубила Питеру, да так жестоко, и неважно, что жестокость – она уже поняла это, наблюдая за другими людьми, – обычно порождена болью.

Не то чтобы ей хотелось так же непоколебимо верить в Бога, как верил Питер – нельзя же насильно проникнуться верой во что-то. Ты просто веришь или не веришь. И все же завидовала ему. А его вера с годами только крепла, хотя он и не мог объяснить, отчего это происходит. Порой он удивительно беспомощен в словах, не может объяснить самое важное. Поначалу они ссорились из-за веры, но и тогда – как всегда – он никогда не начинал первым.

– Это всего лишь фантазия, – сказала она однажды. – Сотворение мира за семь дней, Эдемский сад, говорящий змей, камни у пещеры, вода превращается в вино и все такое прочее.

Он пожал плечами:

– Считай это метафорой, если хочешь.

– Но я не могу! – вскричала она. – Ведь мертвые – мертвы.

И все-таки она испытывала к Питеру благодарность за его веру, за то, что его убежденность порой и ее заставляла довериться, хоть и ненадолго, его восприятию, его миру, в котором ты никогда не одинок. Но ведь это правда: когда она живо представляла себе доктора Веннинг, перебирала воспоминания, ей становилось менее одиноко. Она старалась вспомнить ее лицо: голубые глаза, увеличенные толстыми линзами очков, россыпь черных родинок на шее, будто перец прокатился, невероятно мягкие пухлые ладошки, точно подушечки. Старалась вспомнить в мельчайших деталях, как выглядела доктор Веннинг, когда сидела против нее в их любимом итальянском ресторане в Нью-Хейвене: массивные клипсы – квадраты из аметиста, под подбородком салфетка в красную клетку. Канделябры с гладкими свечами цвета слоновой кости отбрасывали розоватый свет – на белые тарелки, полные спагетти с водочным соусом. Рут и доктор Веннинг здесь всегда их заказывали.

От воспоминаний становилось легче – в те мгновения, когда ей удавалось вызвать ускользающий образ доктора Веннинг, звук ее голоса, ее пронизывало острое ощущение счастья, странным образом смешанного с болью. Странно, как близки могут быть два этих чувства. И как странно, что от счастья можно плакать так же, как и от горя.

Первый день учебного года всегда заканчивался одинаково. Сперва общий торжественный ужин в школьной столовой, затем Питер произносит речь для мальчиков – всегда в церкви. А после учителя по очереди – чтобы в первый же вечер не оставлять мальчиков одних – заглядывают к ним с Питером в гости: их ждут напитки и немудреное угощение.

Сегодня она тоже пойдет сперва на ужин, а потом послушать обращение Питера – она делает так каждый год. Нет, она совсем не против гостей. Точнее, она ни за что не отказалась бы от них. И все-таки в начале учебного года всегда накатывал легкий мандраж: как-то оно пойдет… Ночные какао-посиделки с мальчишками, ужины с попечителями, проводы на пенсию, выезды на пикник всей школой… Она выкладывалась полностью, но подобные мероприятия все же не были ее родной стихией.

Делилась с Питером: до чего же нелепо, когда застенчивому от природы человеку, который неуютно чувствует себя на публике, приходится суетиться вокруг этой самой публики, обеспечивая ей душевный комфорт. Нелюдимая одиночка – хоть и тяготящаяся своим одиночеством (в этом она отдавала себе отчет), Рут так и не научилась с легкостью управляться со своими публичными обязанностями, неизбежными для жены директора школы. Вот работать ей всегда нравилось. Работать уж точно не было трудно. Дар же непринужденно щебетать с сильными мира сего ей так и не открылся. Общаться с мальчишками ей было куда легче, чем со взрослыми.

Вода в ванне начинала остывать. Она вытянула ногу и большим пальцем повернула кран, пустив струйку горячей воды. Ох, наверняка забудет она сегодня чье-нибудь имя. Или имена чьих-нибудь детей, как пить дать.

У них с Питером не было своих детей, это их общее горе, ее и Питера, но они никогда больше не говорили об этом. Прежде, давным-давно, она замечала, как менялся в лице Питер, заметив ее с чьим-то малышом на руках. Он тут же отворачивался и старался не встречаться с ней взглядом. Слишком уж горьким для обоих был бы этот взгляд. А дети так и тянулись к ней, выбирая на школьных праздниках именно ее, словно только того и ждали, забирались к ней на руки, по-свойски усаживались на коленях, прижимались и победно оглядывались на своих ошарашенных такой повадкой родителей.

Отчетливо сознавая, сколь глубоким оказывается их воздействие на нее – весь этот заповедный запах чужих домов в шелковистых волосиках и на нежной коже, – Рут всячески крепилась и на подобных мероприятиях старалась не терять сдержанности: словно заботливый слуга, приставленный к благородному отпрыску императорской крови, приносила она утешение, но не позволяла фамильярности.

Они с Питером пережили эту печаль; теперь они уже могут улыбаться друг другу поверх головенки очередного ребенка, Рут невесомо поглаживает его по плечу, а тот оборачивается и прижимается ладошкой к ее щеке или груди. Рут непроизвольно закрывала глаза, чувствуя на своей коже тепло маленькой ручки.

У них всегда была школа, у нее и у Питера. Все эти мальчишки.

У них всегда были чьи-то дети, каких-то других людей.

Все годы, что Питер был директором школы, Рут дарила подарки детям учителей – на дни рожденья и на Рождество. Дважды в год она отправлялась в Бостон, всегда одна, останавливалась в отеле, ужинала в одиночестве там же в ресторане и выбирала подарки: лошадей-качалок, кукольные домики, огромных плюшевых медведей.

Питер считал, что эти поездки ей вроде каникул, и, конечно, поощрял ее. Ей не хотелось говорить ему, какая тоска накатывала на нее порой со всеми этими игрушками. Сидит за столиком в ресторане, глотает вино, режет котлетку из ягненка, подцепляет вилкой пюре, а губы дрожат. Тут же и разревелась бы, если бы не надо было жевать и глотать.

Хуже всего было то, что – как она в конце концов поняла – подарки ее воспринимались некоторыми как экстравагантность. Усилий ее вовсе не ценили; кто-то считал, что с ее стороны это лишь акт снисходительности от благородной дамы. Более невероятного объяснения и придумать было нельзя. Их с Питером заработка едва хватало на эдакие щедроты; впрочем, она понимала, что люди этого знать не могут. Но понимала она и то, что живущие стесненно нередко становятся озлобленными. Люди чувствуют себя обязанными как-то отплатить за доброту, их тяготит необходимость писать ответную благодарственную записку. Ее задевало это, ей ведь просто хотелось сделать им приятное. Однако испытывая одновременно разочарование и облегчение, в какой-то момент она отказалась от этой практики.

Ограничилась одними лишь рождественскими открытками – всегда это был снимок Дерри, сделанный Питером: заснеженный Дерри, олень в Дерри, Дерри в осенней листве, мальчишки кувыркаются в Дерри, закат в Дерри – и подпись: от мистера и миссис Ван Дузен, с любовью.

Шли годы, мальчики подрастали, и вместо «мистера и миссис» она стала размашисто корябать: Питер и Рут. А из рождественских открыток, сделанных Питером, набрался целый альбом.

Скоро им стукнет по восемьдесят. Кто-то из ребятишек, родившихся в те годы, что Питер был директором, уже в колледже. Кто-то женился, обзавелся собственными детьми. Уже и не уследить за всеми, хотя многие по-прежнему на Рождество присылают Ван Дузенам поздравительные открытки, прикладывая к ним фотографии супруг и детей – прекрасных незнакомок и незнакомцев.

Она чуть не уснула в ванне, но вода наконец остыла окончательно, пора вылезать. Пошатываясь, поднялась, потянулась за полотенцем и замоталась в него.

В спальне бросила взгляд на часы. Почти пять.

Позвонила Питеру на работу – странно, что за весь день он ни разу не заглянул домой, как обычно, – но никто не ответил. Не взяла трубку и секретарша.

Рут села на кровать и набрала его мобильный номер, но и тот не отвечал.

Ну да, первый учебный день, все заняты.

Она нырнула в комбинацию, следом скользнуло любимое синее платье. Остановившись у письменного стола, порылась в шкатулке с драгоценностями и выудила крупную золотую брошь – солнце с расходящимися лучами, подарок Питера. Сам-то Питер не слишком заботился о своей одежде, ей приходилось чуть ли не силой изымать из его гардероба рубашки и брюки, обтрепавшиеся и залоснившиеся от исправной службы. Хотя, при всей его бережливости, он был не чужд спонтанным покупкам – особенно отличался он неожиданным вкусом к вычурным украшениям. То дельфины из мыльного камня на черном шнурке, то увесистые брусочки бирюзы в толстой серебряной оправе – порой они выглядели столь двусмысленно, что люди чувствовали себя просто обязанными похвалить их, пусть даже они и были совершенно уродливы (а среди них встречались и такие).

Ему приятно будет заметить сегодня ее солнце-брошь.

Она достала из шкафа туфли и поставила их возле кровати – в знак своего доброго намерения вскоре их надеть. Она будет готова вовремя.

«Нет-нет, я даже не откину покрывало с подушки. Просто сомкну глаза на несколько минут…»

Она тихонько улеглась на спину, чтобы не помять платье, тщательно расправила материю под попой. Тело еще хранило тепло горячей воды, покрывало грело снизу, солнце медленно скользило по пустой спальне.

Проснулась Рут с тревожным чувством человека, который точно знает, что проспал.

За окном плыла золотистая дымка, где-то мелодично звонили колокола.

Она резко села. Через открытое окно донесся запах горелой листвы. На прошлой неделе были грозы, и на дорогу, которая вела к школе, рухнули два прекрасных старых дуба. На лесопилке осталось всего четверо мужчин, к тому же двое из них слишком стары, чтобы справиться с такой работой, подумала она. У них не один день уйдет на то, чтобы расчистить место от упавших деревьев, но деваться некуда, скоро вернутся ученики, надо торопиться. Наверное, жгут мелкие ветки за старыми гаражами сегодня.

Как жаль расставаться с этими деревьями – их с Питером обоих охватила грусть при взгляде на них. Как это странно, просто невозможно видеть их поверженными, вот так беспомощно раскинувшимися на земле.

Она посмотрела на электронные часы, но те молчали. Тут она поняла, что пока она спала, в доме отключилось электричество. Зеркало над комодом было темным и отражало пустую комнату.

Который час?

Ей снился какой-то сон, да, точно, очень явственно. Какое-то ущелье, отвесные охряные склоны, а ниже в долине – огромное одинокое здание, будто склад, только в нем множество окон, и все вспыхивают, освещенные закатом. В холодных сумерках высоко в небе кружатся ястребы. Она стоит на вершине ущелья и смотрит вниз. Пейзаж не здешний, больше похоже на Юту или Неваду – что-то дальше к западу. Странно, она никогда не жила в той части страны, а во сне ей казалось, что она наконец-то возвращается туда, откуда уехала давным-давно, только теперь это место безлюдно. Воспоминания об этом сне что-то всколыхнули, о чем-то напомнили ей гулкое эхо каньона и высота неба.

И, словно в ответ на яркое четкое видение, вдруг разболелась голова.

Рут много лет мучили ночные кошмары, но постепенно они приходили все реже, а теперь и вовсе исчезли.

Наверное, как предположила когда-то доктор Веннинг, точка равновесия в ее жизни наконец сместилась, и счастливые годы с Питером заслонили несчастливое детство. Чаще всего ее сны, как и сегодняшний, были просто загадочными. Хотя, рассудила она, наверное, и у всех людей так: ясно различаешь события и обстановку, но не понимаешь, что они означают. И все же, несмотря на то, что расшифровать сны не получалось – и у нее не было ни малейшего представления, к чему вдруг все это приснилось ей сегодня, – они пробуждали сильные чувства. Чувства, которые трудно выразить словами, но которые после пробуждения длятся в тебе часами, а то и днями. И, поняла она, этот вот сон, столь настойчиво выразительный, останется с ней надолго.

Она уже давно перестала рассказывать Питеру о своих снах. Слушая по утрам ее рассказы – с зубной щеткой по рту, скосив в зеркало глаза на нее, – он силился изобразить заинтересованность, но даже приподнимаемые в такт ее словам брови не помогали скрыть скуку. И когда она поняла, отчего он так реагирует, ей все равно было немного обидно. И хотелось с кем-то поделиться…

Вот интересно, что сказала бы о ее сне доктор Веннинг. Молчаливая, пугающе знакомая равнина, высоко парящие ястребы, окна – сперва отблескивающие багровым, а когда солнце скрылось за горизонтом – черные, погасшие… Что же это означает, если в чьем-то сознании сложились такие образы? И как странно помнить во сне, что ее разум выдумал это место.

Впрочем, для человека, для которого собственное прошлое – тайна, любая мелочь послужит ключом к отгадке… или окажется зряшным пустяком, как и должно. Не стоит так уж придавать значения всему этому.

А вот ее дружба с доктором Веннинг – вторая главная удача в ее жизни, вторая после любви к Питеру, и Рут прекрасно это понимала. Все четыре года, пока Питер учился в Йеле в аспирантуре, она каждое воскресенье на велосипеде отправлялась чуть ли не на другой конец Нью-Хейвена к офисам неподалеку от парка Грин, где доктор Веннинг вела частную практику.

Рут помогала ей разбирать книги – раскрытые, они высились горами на полу и на столах, – печатала ее заметки, мыла посуду в крохотной кухоньке, вытряхивала восточные коврики. Иногда заваривала малюсенькие чашечки кофе, как любила доктор Веннинг, и приносила ей за рабочий стол, ставила у локтя. Доктор Веннинг не поднимала глаз от работы, но не забывала благодарно коснуться Рут рукой.

Никогда не видела Рут, чтобы человек бывал так сосредоточен, как доктор Веннинг.

В этой квартире с высокими потолками, где ощущалось былое величие, Рут словно исчезала для остального мира, приподнималась над ним. В окно она наблюдала за автомобилями и пешеходами – те медленно проявлялись, скрытые листьями деревьев. Она воображала, что разглядывает землю сквозь облака, с высоты аэроплана. Непривычная тишина – от электрического чайника на чайном подносе в кабинете доктора Веннинг поднимается пар, бокалы для шерри легонько позвякивают, стрелки часов на каминной полке вкрадчиво отщелкивают минуты – пробуждала в Рут, обычно такой сдержанной, странную говорливость.

Ей хотелось рассказать доктору Веннинг все-все.

Но, похоже, доктор Веннинг и сама поощряла ее к откровенности. Сидя напротив нее – широкая завышенная талия, плотный животик, распахнутые голубые глаза, – казалось, она просто впитает твою историю, какую трагедию ни расскажи, будто тот китайский братец из сказки, который проглотил океан.

Доктор Веннинг родилась в Германии в 1919 году. Но получила стипендию и оказалась в Америке на стажировке, когда страна вступила в войну. Заведующий отделением психиатрии в нью-хейвенской больнице, тоже еврей, помог защитить ее от отправки в лагерь для интернированных или высылки в Третий рейх, однако почти все ее родные погибли в концентрационных лагерях, выжил только старший брат.

Рут познакомилась с доктором Веннинг в 1954 году, уже много лет отдав преподаванию в Йеле, где она стала одной из первых женщин на факультете и получила несколько наград за свои исследования о травме и памяти.

К тому моменту в жизни юной Рут появилась большая любовь, она полюбила Питера с первого взгляда. Но ее любовь к доктору Веннинг была совсем иной: медленная, она накатывала волнами, каждая сильнее и глубже предыдущей.

Суббота, мягкий свет за окном начинает сгущаться к вечеру. «Итак», – произносит доктор Веннинг, поднимаясь из-за стола и с улыбкой глядя на Рут.

Они сидят по сторонам огромного дивана в кабинете доктора Веннинг, в руках держат кружки с чаем или какао. Иногда доктор Веннинг разливает обеим шерри.

– Иди сюда, устраивайся, – всегда говорила доктор Веннинг, взбивая поуютней диванные подушки, как будто совершенно никуда не торопясь. – Выкладывай, все-все-все, ничего не забудь. Не вздумай ничего сокращать. Ты просто олимпийский чемпион по сновидениям. Мне ужасно интересно.

Лишь много лет спустя, когда Рут и Питер давно уехали из Нью-Хейвена, Рут поняла, сколь добра была к ней доктор Веннинг. Она ведь была страшно занята и безумно уставала, тащила на себе груз не только собственной горькой истории, но и печали других людей, обращавшихся к ней. И все-таки она ухитрялась держаться так, что Рут начинала гордиться своими сновидениями, вспоминала их в мельчайших подробностях.

Рут рассказывала ей свои сны, а доктор Веннинг слушала, потирая пальцами подбородок.

– Поразительно, – отзывалась она наконец, как будто Рут раскрыла какой-то удивительный талант: выучила наизусть несусветные цифры или продемонстрировала чудо разума – вроде декламирования алфавита задом наперед. Кстати, это Рут как раз могла делать без труда и однажды поразила этим фокусом доктора Веннинг.

– Батюшки, Рут, вот это номер! – воскликнула та, коснувшись ладонью виска. – Невероятно! Даже эти твои кошмары, и те удивительны, просто на редкость. Прямо-таки высокохудожественные кошмары…

Она наклонилась и похлопала Рут по коленке – та сидела, поджав под себя ноги.

– Думаю, эти сны не навсегда, должны пройти, – успокоила она. – Ну посмотри на себя, ты же просто само счастие во плоти. Образчик счастья!

Нет, Рут не всегда была счастливой. Несколько месяцев перед свадьбой ее терзал очередной приступ любопытства – что, ну что же такое таит в себе ее прошлое?! Она совершенно не представляла себе, кем была ее мать, и имела лишь смутные догадки о личности отца. Кто же она такая, откуда взялась? Когда-то ее просто жгло желание это узнать, но с годами оно притупилось, словно рассеялось. Временами накатывало так, что она не могла думать ни о чем другом. А потом приходило облегчение, тайна прошлого будто улетучивалась и больше на нее не давила. Да собственно, какая разница, кем были ее родители?

Но день свадьбы приближался, и для нее становилось все более важным что-то узнать – что угодно, кроху, обрывок, потянуть ниточку.

– Разве для тебя это не важно? – пытала она Питера.

– Да нет, – отвечал он. – Я люблю тебя.

Но, увидев выражение ее лица, немедленно поправлялся:

– То есть да! Конечно, важно!

В конце концов доктор Веннинг предложила ей отправить формальные запросы – в тюрьму, где закончил жизнь ее отец, и в контору, где проходил судебный процесс. Ну и помучилась же она, подбирая слова – сколько бумаги перевела, комкая один корявый опус за другим. Наконец пришел ответ – краткий и сухой, от какого-то мелкого служащего: отделение тюрьмы закрыто, все документы утрачены во время пожара.

Доктор Веннинг только руками всплеснула, услышав такие новости, – красноречивее и не выразить было всю их досаду.

– Ну конечно, они утрачены, – вздохнула она. – И конечно, во время пожара, как же иначе. Да, Рут, в твоей остросюжетной судьбе никак нельзя было обойтись без пожара, который уничтожил все улики.

В протоколах судебных заседаний, которые ранее получила Рут, тоже не было ничего такого, чего бы она не знала: что отец называл себя, скорее всего, не своим именем, что жизнь его от нее так же закрыта, как и смерть. «И все равно. Все равно я хочу знать о нем еще что-нибудь. Что-то связанное с моей матерью».

Доктор Веннинг кивнула.

– Только вот, дорогая, совсем я не уверена, что правда понравится тебе больше, чем тайна. В иных случаях лучше не знать всей правды и самому сочинить историю.

Рут отвернулась.

– Пусть будет счастливый конец, – ответила она, помолчав.

– Рут, ты уж меня прости, но счастливый конец – это пошлятина, дешевая уловка нашей индустрии развлечений. Сначала ты рождаешься, а потом умираешь. Если повезет, то какое-то время ты счастлив. Если очень повезет, твоя жизнь полна веселья. А еще… – тут она вдруг замолчала. Обвела рукой комнату, и Рут догадалась, что она имеет в виду не книжные полки, лепнину по потолку или картины на стенах, а мир за этими стенами, жизнь Рут и Питера, их общее будущее. – Как знать, возможно, у вас и будет счастливый конец.

Дом в Дерри. Тишина спальни теперь наполнилась тенями.

Рут пошарила по полу, ища туфли, и заставила себя выбраться из кровати. Ужин уже наверняка в разгаре. Вот Питер-то удивляется, что это с ней приключилось.

Она прошла в ванную. Косой солнечный луч вспыхнул в зеркале над раковиной и высветил половину ее лица – подбородок, высокую скулу, висок, яркое серебро волос. На краю раковины в эмалированной кружке две зубные щетки, треснувший овальчик бледно-зеленого мыла в гребешке мыльницы, влажное полотенце, наброшенное на мерцающий хоботок крана… – солнце коснулось и их.

Удивительно, как прекрасны становятся эти простые предметы, подумала она. Как у Вермейера – стол, кувшин, складки ткани – непостижимым образом они возносятся на ступень сакрального. Она обожала работы Вермейера, эту искусно выписанную простоту.

Свет пополз дальше, в комнате стало темнее. Натюрморт над раковиной рассыпался, увлекаемый уходящим светом.

Она опаздывает. Надо бы поторопиться.

Вернулась в спальню, взяла с комода часики, застегнула их на запястье, прижав руку к груди. Оказывается, всего лишь половина седьмого. Не так уж и долго она проспала, просто сон сбил ее с толку, оставив это непроходящее тоскливое чувство.

Они с Питером жили на краю кампуса в доме, отведенном для директора школы, вот уже сорок лет – с тех пор как Питер получил это назначение. Белый, в колониальном стиле, к парадному крыльцу полукружьем ведет подъездная аллея. Да, пора бы его покрасить наконец. От окна на втором этаже еще летом отвалилась ставня; Питер снес ее в гараж и водрузил на козлы для пилки дров, намереваясь починить, вот только после все никак не успевал, да, признаться, и не было у него таланта к такой работе. Как всегда, все закончилось лишь добрыми намерениями. Оно и к лучшему, они и так немного повздорили из-за стремянки – куда ему в его-то годы на нее забираться.

Силы то и дело оставляли дом. То порыв ветра окажется чересчур сильным, а то – просто так, без всякой видимой причины. Теперь, прежде чем уходить, надо непременно спуститься в подвал и проверить старый короб с электрическими предохранителями.

От дома до здания школы не больше полумили – посыпанная гравием дорожка в окружении деревьев. Сама-то дорога тянется издалека, на многие мили, через пустынный лес, сельская ее часть обозначена лишь номером на карте, а асфальтовое покрытие начинается только в соседнем округе. Машины по ней практически не ездят, ни в ту, ни в другую сторону, соседей поблизости нет. Если не считать церковного колокола да мальчишечьих голосов на игровой площадке, которые иной раз доносит ветер, то покой этого места ничем не нарушается.

Неподалеку проходит Аппалачская тропа. На дальнем конце дороги вырыли ров, а к старой каменной стене прикрепили калитку. Рядом установили знак: «историческая тропа» и «школьный кампус». Эта тропа была проложена за несколько веков до того, как здесь появилась дорога. Несколько миль она вьется параллельно, а потом ныряет обратно в лес.

Иногда по ней молча проходят путники с огромными палками для дальних переходов. Рут разглядывает их в окно или стоя на крыльце – тяжелые рюкзаки, решительность на лице – точно пилигримы. Как отчаянно они рвутся покинуть этот мир и его людей. Не похоже, чтобы эти одинокие странники были счастливы. Изредка кто-то из них сворачивает с тропинки и приближается к их дому попросить воды, спичек или даже еды. Неопрятный вид, явная уверенность в цели своего предприятия – казалось, им не требуется повседневная человеческая суета, презирают они ее, будучи заняты чем-то гораздо более важным. От этого она сразу чувствовала себя глуповато, будто все ее домашние заботы, художественные амбиции, стремление все-таки отыскать свои корни – лишь глупые страхи, выдающие ограниченность ее мирка.

Вскоре после того как они с Питером перебрались сюда, в Дерри, они пару раз тоже хаживали по этой тропе, проходили от калитки в стене пару миль на север. Та часть леса была густой и темной. Рут тяготила его теснота, нагоняла какую-то жуть. Ей больше нравилось идти по обочине дороги – машин ведь почти нет, а чувствуешь себя гораздо уверенней, не так одиноко.

Минутах в двадцати ходьбы, возле крошечного тихого пруда выросла дивная березовая рощица, точно хоровод серебристых привидений.

Питера, никогда не расстававшегося с фотоаппаратом, было не оторвать от этого места. Нежные деревца призраками выделялись на фоне темных елок. Таинственный прудик казался Рут заколдованным, как в страшной сказке, ей хотелось поскорей уйти отсюда.

– Идем! – нетерпеливо потянула она его.

Питер, опустившись на колени, продолжал подыскивать нужный ракурс и не отрывался от объектива.

Да уж, прогулка с Питером может быть не очень-то приятным занятием. Просто с ума можно сойти. Вечно он со своим фотоаппаратом. Иногда ей хотелось рявкнуть на него, чтобы он отложил его наконец и просто поглядел вокруг. Да и вообще, что он собирается делать со всеми этими фотографиями? Смешно, а на прошлое Рождество она сама подарила ему мудреную цифровую камеру, несколько часов кряду пытала молоденького продавца в бостонском магазине, выспрашивая разнообразные параметры и настройки, – тот-то жестикулировал с явным удовольствием, делясь своими познаниями, а вот она все равно почти ничего не поняла.

Восторг, с каким Питер принял подарок, тронул ее. Другим чудесным приобретением, обогатившим его жизнь, стал компьютер: он моментально научился использовать его возможности для упорядочивания всего и вся и завел множество каталогов с файлами, рассортировав наконец и фотографии. Появилась, конечно, отдельная папка с фотоснимками Дерри и с разными школьными мероприятиями – спортивными состязаниями, играми и прочим.

Была и папка с ее именем – вот так, РУТ – заглавными буквами.

– А что в ней? – спросила она однажды.

– Что? Да так, всего понемножку. Кое-какая информация для тебя, бумаги, документы.

Ей не хотелось об этом думать, не хотелось думать о том, что может наступить такой день, когда он не сможет сам рассказать ей о чем-то.

– Подожди, еще минута, – ответил он ей тогда, наводя фокус на березы.

Рут разглядывала лес вокруг, темные неподвижные деревья.

Наконец, еще покрутив объектив, Питер поднялся на ноги.

– Все! Думаю, ухватил. – И он принялся аккуратно упаковывать камеру в специальный отсек своей сумки.

Рут продолжала потерянно смотреть вдаль. Просто мурашки по коже от этого места.

И вот Питер застегнул все застежки, приладил все липучки и закинул сумку на плечо.

– Что такое? В чем дело? – спросил он.

Рут обхватила себя руками.

– Так… Ни в чем. Проголодалась. Пойдем домой!

Пока они вернулись обратно к калитке и еще через несколько минут подошли к дому, спустились сумерки. При виде дома, его освещенных окон ей стало легче, а выложенные полукругом ступеньки у крыльца с первых дней здесь будто улыбались ей. Глупо, но она чуть не бросилась скорей к ним. Ощущение было такое, будто она заблудилась в дремучем лесу, бродила там несколько месяцев или даже лет и вот наконец нашла дорогу домой.

– Я люблю этот дом! – порывисто выговорила она, обернувшись к Питеру, и тут же вспомнила, что дом этот – не их, что когда-нибудь им придется уехать из Дерри, оставить этот дом… А она его так полюбила! Вообще будущее их весьма неопределенно.

А уж представить, что когда-нибудь один из них умрет и второму придется идти дальше в одиночестве… невозможно представить. Невыносимо.

– Да, это хороший старый дом, – откликнулся Питер. – Я очень рад, что ты счастлива здесь, Рут.

Он обхватил ее одной рукой, и она тесно прижалась к нему.

– Да, я очень счастлива.

Она потерлась щекой о его рукав. Не надо ему видеть, как она грустна.

– Давай-ка затопим камин, – предложил Питер. – Что там у нас на ужин?

На бегу оглядывая в зеркале спальни свое лицо, она вдруг поняла, что снизу, оттуда, где заканчивается покрытая ковром лестница, не доносится ни звука – тишина и в холле, и в отделенной аркой гостиной, где она уже приготовила подносы с напитками и бокалами и мисочки с орешками и фруктами для сегодняшнего праздника. Да, школьные хлопоты где-то далеко отсюда.

Иногда она очень радовалась расположению их дома, его относительной изолированности. Ей вовсе не понравилось бы вечно торчать в центре событий. Но время от времени бывало и одиноко. Наверное, хорошо работать в конторе, думалось ей порой. Хотя ее представления о такой работе – дружные обеды, «свои» шутки, сюрпризы в день рожденья – пожалуй, далеки от реальности и наивны до глупости. Она ведь знала, учителя в Дерри то и дело ссорятся между собой, сплетничают, да и попечители ничуть не лучше, хотя за годы здесь ей встретилось немало людей, которые вызывали большую ее симпатию, – мужчин, чей ум и опыт восхищали ее, и, в зрелом возрасте, – женщин, которые, как ей казалось, лучше мужчин видят мир: больше оттенков различают, больше связей между ними улавливают.

Чуть раньше сегодня днем, проходя через гостиную и придирчиво оглядывая ее в последний раз, прежде чем отправиться в ванную, через французские окна она заметила несколько первых опавших листьев – ярко-желтые лопасти старого гингко, мягко улегшиеся на террасе. Разметавшиеся по розоватой плитке, они смотрелись изумительно. Но при взгляде на них ей на глаза отчего-то навернулись слезы.

Ее страшило, что в последние дни ее то и дело посещает мысль о собственной смерти – или смерти Питера, причем чаще всего, когда она замечала что-то невыразимо прекрасное… Как тот светящийся в лучах солнца мыльный овал на краю раковины минуту назад или вот как эти яркие остроконечные листья гинкго на кирпичном полу. «Да, я слишком много думаю о смерти, это правда. И до чего же ужасно, что красота мира заставляет ее думать о том, что этот мир придется покинуть навсегда».

Доктор Веннинг наверняка велела бы ей вылезти из меланхолии, сбросить ее с себя. Она обожала дурацкие иронические афоризмы. «Ну же, Рут, выше нос! – тормошила она ее. – Счастье, оно ведь как теплый щенок!»

Рут забавляло, насколько доктор Веннинг тянется к 1960-м. За исключением вьетнамской войны, которой она яростно воспротивилась, доктор Веннинг радостно приняла легкую моду на лозунги того десятилетия.

– «Занимайтесь любовью, не войной». Вот ведь как все просто! – восхищалась она.

Ей нравился символ мира, нравилось желтое улыбающееся лицо, которое однажды появилось повсюду, нравились хиппи – они казались ей прекрасными и невинными (при этом она жестко не одобряла наркотики: «Люди просто не понимают последствий», – говорила она).

– Им хочется сделать мир лучше, этим ребятишкам хиппи, – они думают, что у них это получится. И слава богу!

Ей нравились названия эстрадных ансамблей: «The Monkees». «Herman’s Hermits». «Jefferson Airplane». «The Lovin’ Spoonful».

– Ты либо едешь на автобусе, либо не едешь, – так говорила она Рут.

Рут в ответ лишь удивленно округлила глаза.

– Помнишь автобус? Давай, Рут, забирайся, – любила приговаривать доктор Веннинг, когда ей казалось, что Рут слишком зациклилась на своих печалях.

– Перестань вечно беспокоиться, куда едет твой автобус, не свалится ли он со скалы. В конечном счете ты все равно окажешься по ту стороны скалы, что бы ты ни делала. Так постарайся пока наслаждаться поездкой.

– Да, но что же делать, если я просто не могу ею наслаждаться? – возражала Рут.

– Тогда буду пичкать тебя лекарствами, наркотическими средствами, – ворчала доктор Веннинг. – Но не думаю, что тебе это нужно.

– Ты уверена? – недоверчиво переспрашивала Рут.

– Вполне, – кивала доктор Веннинг. – Доверься мне. Я же врач.

Рут легонько провела расческой по волосам. Никому сегодня нет дела до того, как она выглядит, ей просто надо поторопиться.

И все же она придирчиво оглядела себя – такую чужую и такую привычную – в зеркале. На память пришли слова псалма: «Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей».

У нее всегда был дар – Питер называл его иррациональным – случайно попадать в нужные строки среди церковных догм.

Бог? – Да, возможно. Рай и ад? – Нет.

Ноев ковчег? – Нет, конечно.

Хлебы и рыбы?.. – Что ж, неплохая мысль. Ям Суф, Красное море, воды расступились? – Да, яркий образ, трудно его забыть.

– Знаешь, что мне нравится? – спросила она однажды Питера. – Мне нравится «так». «Так, благость и милость…» Это же вопрос, ты согласен?

Питер, который как раз собирался укладываться спать, натянул на себя белую пижамную футболку и уселся рядом с ней на кровати.

– Рут, ты неисправима – исповедуешь страстные сомнения, – отвечал он. – Пожалуй, да. Вопрос.

– Тогда уж сомнение, – похлопала она его по руке.

– Пусть так, – согласился он. – Сомнение.

И чего же хорошего принесли тебе твои сомнения? – спросила себя Рут, поддернув юбку на платье.

Пора. Некогда предаваться метафизике.

* * *

Она спустилась вниз, рукой скользя по перилам. На кухне достала из ящика фонарик и распахнула дверь в подвал – шаткие скрипучие ступени уводили в густую промозглую тьму, будто в пещеру. Батарейка садится. И почему эти фонари никогда толком не работают?

В подвале она неуверенно нащупала путь через нагромождение коробок, паутину, завалы какого-то отсыревшего старья. Как же холодно здесь, и противный запах откуда-то доносится.

Наконец добралась до распределительного щитка, пошарила фонариком по переключателям, все надписи на которых давно стерлись, и повернула один из них.

Сперва ничего не произошло. Но спустя пару мгновений она почувствовала, как дом вздохнул и тихонько загудел над ее головой.

Рут взобралась обратно по лестнице, держась рукой за холодную гладкую палку перил. Питер наверняка уже потерял ее, беспокоится.

В холле она снова остановилась перед зеркалом, теперь уж точно в последний раз. На щеке какая-то сажа. Лизнула палец, потерла.

И тут услышала звук где-то наверху. Шаги?

Подошла к подножию лестницы и прислушалась. Позвала:

– Питер? Это ты там?

Никто не ответил.

Показалось, должно быть.

Глава 2

Через пять минут на лужайке под окнами школьной столовой она остановилась снять туфли. Она редко надевала их, туфли оставались парадными и неразношенными, бежать в них было бы невозможно. И все-таки она надеялась, что никто сейчас не выглянет в окно и не увидит, как жена старого директора, подхватив башмаки и растеряв достоинство, несется босиком в одних чулках вверх по холму.

На пустые лужайки, крыши строений тихо спустился мягкий вечерний свет. Темный блестящий плющ, вившийся по кирпичным стенам, доходил кое-где до второго этажа. По небу проносились птицы, стремительно подлетали к стенам и исчезали в них, словно ныряли в воду. Это зрелище никогда не утомляло ее. То тут, то там листья подрагивали – птицы устраивались на ночлег. Рут нравилось слушать вечерний шорох, исходивший от стен. Они будто оживают. Как зеленые лохматые великаны из кирпича и известки, просыпаются и потирают затекшие конечности.

Здание школы казалось совершенно пустым, но когда она взобралась наконец на вершину холма, из открытых окон до нее донесся приглушенный напев оркестра, позвякивание посуды и мальчишечьи голоса. Мешанина звуков плыла над тихим вечером и производила странное, прямо-таки инопланетное впечатление. Невидимые гости, навечно приговоренные к своему невидимому ужину, подумалось Рут.

Тихий, чистый воздух казался фарфоровым – ничто не напоминало о грозных штормовых предупреждениях по радио; видимо, злобные торнадо перенесли свои коварные планы в другое какое-то место. Рут обвела глазами такой знакомый пейзаж: кольцо зданий на вершине холма, полукружьем поднимающаяся к ним подъездная аллея и на ней – тающий в ранних сумерках белый свет фонарей. На бархатном склоне разлеглись огромные косматые тени деревьев.

Ох, как не хочется в помещение, не хочется уходить отсюда. Вот бы улечься на сочной траве, вдыхать сладкий воздух и глядеть, глядеть, как появляются на небе звезды…

Под вечер стало прохладно, но прогулка бегом разгорячила ее. Мошкара кружила над лужайкой, то сбиваясь в тучи, то рассыпаясь гудящими точками. Рут отерла пот со лба и перехватила туфли в другую руку.

Церковный колокол отбил час.

Спустя мгновение, в тишине, сменившей звон колоколов, она вдруг поняла, что все звуки в столовой внезапно стихли.

Она остановилась. Нет, не показалось – в самом деле, ни звука: ни ножа по тарелке, ни позвякивания бокалов, ни голосов. Тишина накрыла ее плотным капюшоном.

Две ласточки перед ней куда-то торопились, разрезая воздух крыльями, то ныряя вниз, то взмывая вверх, огорошив ее таким внезапным соседством. Но быстро скрылись, потерявшись в кромке темного леса. По коже пробежали мурашки, будто она коснулась чего-то влажного.

Тишину нарушил нежный напев какой-то пташки. Будто вопросительный, а через секунду снова – жалобный.

Что-то случилось! Что-то, отчего все в столовой внезапно притихли.

Она любила прекрасную старинную залу, в которой мальчики и учителя обедали: темные дубовые балки на высоком потолке, свет бьет в продолговатые окна и рассеивается над тобой золотыми лучами. А внизу, в сумраке – морское дно, да и только – накрыто сорок круглых столов: белоснежные скатерти, тихо плывущие тени и две сотни мальчишечьих голов, склоненных над тарелками. От потускневших кофейников, выстроившихся вдоль стены, поднимается пар, нагреватели шипят и пощелкивают, и видно, как над ними подрагивает воздух. Из кухни доносится аромат булочек, мяса, тушеных овощей и чуть тише, из посудомоечной комнаты – запах отбеливателя, крахмала и воды для полоскания.

Зимой Рут всегда срезала несколько еловых лап и остролиста и украшала ими полку над огромным камином. Весной ставила на столы нарциссы и желтые веточки форситии.

С холма снова донесся грустный и нежный пташкин перелив, будто вопрос.

Когда она подошла к гранитным ступеням у входа в здание, ее обогнала сирена «Скорой». Рут понеслась по лестнице, на ходу пытаясь нацепить туфли.

После мягкого сумеречного тепла длинный коридор ударил холодом. Старые портреты, украшавшие стены, с любопытством уставились на нее – мужчины в епископальном облачении, на каждой шее белый воротничок, будто полоска холодного снега на черном поле.

На дальнем конце коридора у входа в столовую молча сгрудились мальчики. Услышав ее шаги, они разом повернули к ней головы.

– Что случилось? – спросила она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.

– Доктор Макларен. Он упал в обморок, – ответил один из мальчиков.

Рут непроизвольно прижала к сердцу руку.

Не Питер.

– «Скорая» сейчас будет, – сказала она. В горле застрял неприятный комок, плотный узелок страха, который начал понемногу таять. – Не надо беспокоиться. – Она похлопала мальчика по плечу и прошла в столовую.

Эд Макларен лежал на полу между столами, вокруг него столпились встревоженные гости. «Он ведь лет на десять моложе нас с Питером, – подумала Рут. – Нездоровый румянец, выдающееся пузико поверх ремня, разведен. Что еще она о нем знает? Он проработал в школе всего год, перебрался сюда, когда вышел на пенсию в маленьком университете где-то на юге. Преподавал физику и тренировал ребят-борцов».

Глаза его были раскрыты, но кожа мертвенно-бледная, губы белые.

Питер опустился с ним рядом на одно колено, держит руку на его плече. Рут шагнула вперед, и Питер посмотрел на нее поверх очков.

Наверняка хочет спросить, где же она пропадала все это время, но укора в его взгляде не было. Как всегда – легко прощает, редко обвиняет. Скорей, очень уж легко берет на себя чужую вину.

Однажды в раздражении она бросила ему, что он изображает из себя святошу.

Он согласился и попросил у нее прощения. Ему в самом деле хотелось обогреть мир.

Что ж, могло быть и хуже.

Они обменялись печальным взглядом.

«Не теперь», – глазами показала ему Рут.

«Когда-то – конечно. Но не теперь», – так же взглядом ответил ей он.

Десять лет назад Питеру поставили диагноз: позднее проявление какого-то генетического отклонения, которое, среди прочего, ведет к неумеренному росту.

Высоким он был всегда – шести футов в пятнадцать лет, шесть футов четыре дюйма, когда окончил университет, но теперь вдруг вытянулся до шести футов семи дюймов. Рут знала, стоит ему зайти в комнату, он сразу притягивает внимание: густые мягкие седые волосы, тяжело набрякшие веки, длинные руки и все более отчетливо намечающийся горб.

Лицо его, казалось, постепенно возвращалось к исходной своей скульптурной заготовке – выступающие брови, выдающийся вперед подбородок. Характерное огрубление черт лица, тоже часть того же синдрома. В молодости он был необычайно хорош собой. Что-то в выражении его лица – добрая натура? – неизменно заставляло собеседников верить, что он искренне понимает их и всегда встанет на их сторону. Умел он вызывать что мальчишек, что учителей на откровенность, не проронив при этом почти ни слова.

Рут услышала какое-то движение у себя за спиной. Через секунду кружок людей вокруг Эда уверенно и спокойно разорвали чемоданчики «Скорой помощи». Врачей прибыло двое: пожилой мужчина с комически пышными усами и волосами цвета «перец с солью» и молодая женщина с тугим хвостиком коротких волос, мускулистая, как боксер.

– Всем привет! – поздоровалась женщина, доставая стетоскоп. – Прошу всех немного подвинуться. Благодарю.

Люди расступились.

– Все хорошо, – проговорил Эд, и голос его звучал тихо, словно извиняясь за беспокойство, которое он доставил. И тут же чуть не захлебнулся рвотой, будто кто-то прыгнул ему на живот, – едва успел отвернуть голову.

Толпа отшатнулась.

Питер оглянулся на Рут.

Она почувствовала, как холодом сжало ноги, в ушах зашумело.

– Пойду принесу тряпку, – спокойно сказала она и прошла на кухню.

Играло радио. Старший повар – огромный чернокожий мужчина, служил когда-то в военной полиции во Вьетнаме – стоял у большой раковины и повернулся на звук ее шагов.

– Кларенс, мне нужна тряпка и ведро, – попросила Рут.

– Плохи дела, – покачал он головой.

Худощавый молодой человек в заляпанном белом фартуке – Рут узнала его, но не могла вспомнить, как его зовут; он новенький, помощники на кухне слишком быстро меняются, не удержать их – вышел в посудомоечную комнату и вернулся, толкая перед собой ведро в потеках мыльной пены.

Глаза начали слезиться от едкости чистящего средства, но Рут была благодарна, что запах такой резкий.

– Позвольте мне, – Кларенс попытался оттеснить ее.

– Да нет, я сама. У вас и так тут хватает дел. Но спасибо.

В столовой врачи растянули носилки и без церемоний водрузили на них Эда.

На его лице виднелись следы слез.

– Я не могу дышать, – вдруг сказал он, и в голосе его звучала паника.

Девушка коснулась его руки, обернулась и быстро заговорила – ничего не разобрать – в приколотую к плечу рацию, которая отвечала резким стрекотом.

– Все в порядке, – успокоила она Эда и надела ему кислородную маску. – Давление в норме, пульс в норме. Все будет хорошо, сэр. У вас нет диабета? Курите?

Эд кивнул – Рут знала, курит он очень много, – в глазах его сохранялось умоляющее выражение.

Врачи двигались быстро, подхватили носилки, учителя и мальчики с шумом раздвинули столы и стулья, чтобы дать им дорогу. Рации попискивали и потрескивали. Девушка, придерживая рукой изголовье носилок, диктовала какие-то цифры.

Еще несколько мгновений – и они исчезли.

Рут обмакнула швабру в ведро, протерла пол. И внезапно почувствовала, что целый вечер сегодня, целый день приближалась она именно к этой минуте. Да, иррационально. Ведь ничего не случилось сегодня. Абсолютно ничего.

Учителя и мальчики вокруг нее передвигали на место столы и стулья. Она отжала тряпку, снова ощутив прилив благодарности за резкий аммиачный запах чистящего средства. Ладно, убрать за кем-то совсем не так страшно. Вполне можно пережить.

Все те годы, что они здесь прожили, она и Питер… Да, вот такая она, наша жизнь.

Мысль внезапно поразила ее. До чего же нелепо – вдруг это обнаружить. Ну конечно, это их жизнь.

И после ничего нет – нет ничего для нее и Питера.

Она повернула длинную ручку швабры, чтобы еще раз ополоснуть тряпку. Вдруг вернулся тот странный сон: она одна в заброшенном прекрасном месте, которое кажется таким знакомым. Глаза начало пощипывать.

Нет, не стоит быть такой чувствительной. Эд Макларен пережил ужасные минуты, не она. Доктор Веннинг не уставала повторять, что чувствительные люди – самые страшные тираны.

Питер тронул ее за локоть.

Взял швабру у нее из рук – автоматический жест рыцаря – и рассеянно остановился, словно позабыв, что это за предмет.

– Я попросил Энди поехать с ними в больницу, – сообщил он.

Энди Уитмор работает с Питером уже бог знает сколько лет, преподает греческий и латинский. Худой как жердь, невероятно спокойный и уравновешенный, – конечно, Эду будет приятно видеть его рядом. А там, глядишь, и еще кто-нибудь подтянется – не может же быть, чтобы у Эда совсем никого не было.

Питер казался совершенно серым, под глазами залегли темные круги.

«Бедный», – подумала Рут, а вслух спросила:

– С тобой все в порядке?

Питер сунул тряпку в ведро.

– Хочу отвести мальчиков обратно. Пусть закончат ужин. Сядешь за столик к Эду?

В первый день учебного года Питер всегда распределял учителей по столикам. На протяжении года потом такими же группами они собирались «на дебаты»: за ужином обсуждали разные этические вопросы, которые задавал им Питер. Кого при пожаре вы спасете первым – ребенка или старика? Можно ли украсть что-то у того, кто получил это нечестным путем, чтобы помочь кому-то? Когда уместно солгать? Иногда перед сном Питер и Рут лежали в кровати и пытались сочинить новые невероятные ситуации. Это было ох как непросто – выдумать такую дилемму, чтобы она не повторяла ни одну из предыдущих.

– Да, конечно, – ответила она. И добавила: – Я вдруг заснула. Потому и опоздала.

Питер уже отвернулся и, похоже, не слышал ее.

– Пожалуйста, все возвращайтесь на свои места, – громко объявил он. Мальчики стояли группками и тихо переговаривались. – Все в порядке. Пожалуйста, вернитесь за свои столы. Доедайте, а потом нас ждет кофе и торт. Мистер Макларен в надежных руках.

И, улыбаясь, он принялся размахивать руками, словно подгоняя всех к столам.

– Ну же, давай, давай, – он легонько похлопывал мальчиков по плечам, перемещаясь по комнате мягко, но решительно.

«Все снова в порядке. Какие хорошие у нас мальчишки».

За столом Эда Макларена сидел очень толстый мальчик – подбородок, шея, плечи, все слилось в одну глыбу, глаза тревожного зеленого цвета, как у ирландского мифического человека-тюленя. И он явно успел вернуться к прежнему занятию – безжалостному террору. На Рут он едва взглянул – не смог поднять заплывшие глазки? – не желая прерывать свою речь о грядущих президентских выборах, как с полуслова догадалась она. Рут с Питером уже многие годы голосовали за демократов. Рут так и вовсе слышать ничего не желала против Барака Обамы.

Другие мальчики за столом сидели, мужественно храня молчание. Среди них был и поразительно красивый негритенок – коричневая кожа, черные глаза и волосы, королевская осанка, молчание его казалось величественным. Почти все афроамериканцы в школе появились стараниями Питера: он подбирал их в государственных школах по всему штату, находил частное финансирование. И постоянно переживал, что слишком мало может для них сделать. Большинство учеников в школе по-прежнему были белыми, и чернокожим здесь бывало непросто.

Выжидая, Рут молча остановилась возле их столика. Иногда ее высокий рост действовал успокаивающе, зарвавшиеся мальчишки сами умолкали. Но жирный продолжал разглагольствовать, как будто Рут здесь не было вовсе. На тарелках оставалась недоеденная еда. Он принялся жевать, взмахнул вилкой, несколько кусочков ляпнулись на скатерть.

– Переговоры для трусов, – заявил он таким тоном, будто кто-то ожесточенно спорил с ним. – Если ты хочешь победить, то не станешь вступать в переговоры.

Резко дернув стул, Рут села. Сидевший напротив прекрасный негритенок избегал ее взгляда, сидел очень прямо и молча глядел в тарелку.

Рут прокашлялась.

– Итак, – оборвала она оратора, – расскажите-ка мне, чем вы занимались летом. Что интересного видели?

В виски снова ударился давешний сон – не больше чем на мгновение, но очень настойчиво. Перед глазами вспыхнули розоватые склоны каньона, повеяло бесконечной тишиной. Зал, болтовня вокруг куда-то отступили. Но вот картинка из сна опять рассыпалась, и столовая вернулась на место.

Она быстро обернулась, ища глазами Питера – почему-то ей остро его не хватало, как будто ей предстояло отправиться в далекое путешествие, – но тот склонился к мальчику, сидевшему рядом, и внимательно, как умеет только он, слушал его.

Кое-как они наконец покончили с едой. Принесли кофе и торт, и разговор вдруг сам собой замер. Когда она обернулась, Питер уже поднялся на ноги. Он казался даже более сутулым, чем обычно – ну да, доктора предупреждали, что сколиоз – тоже проявление синдрома.

Пора бы ему все-таки на пенсию. Ну почему он это откладывает, чего тянет? Они ведь все еще могут куда-то отправиться вместе, чем-то заниматься – пока не поздно. Денег у них немного, но все-таки на двоих вполне достаточно. Как глупо, что она позволила Питеру вести все дела самостоятельно – чуть ли не заставила его, как будто сама она ребенок несмышленый.

В мае, на последнем заседании правления Алек Браун, попечитель, который многие годы входил в состав правления и дружил с Питером, попросил Рут переговорить с ним и увел ее в библиотеку, пока гости потягивали аперитив перед ужином.

– Рут, ты же понимаешь, место Питера никому никогда не занять, любому оно велико будет, – сказал Алек.

С минуту они смеялись над удачной шуткой – одни башмаки Питера четырнадцатого размера[1] чего стоили, – но Рут знала, что это только начало разговора.

Алек старался говорить беспечно, но тихо взял ее за руку.

– Рут, посмотри, чем ты могла бы помочь.

Она посмотрела сперва на его руку, потом прямо в глаза.

Вокруг весело разговаривали, в бокалах позвякивал лед. Кто-то догадался опустить длинные жалюзи, и бьющие в глаза лучи заходящего солнца сменила приятная прохлада, окна за шторами были открыты, по комнате вился легкий ветерок.

– Но вдруг он захочет просто остаться здесь и просто преподавать? – спросила Рут, сделав большой глоток. – Он ведь может согласиться на такое предложение.

Алек избегал смотреть ей в глаза.

– А что, если вам поехать куда-нибудь вместе? – предложил он. – Новому человеку будет трудно, пока Питер будет рядом. Да и Питеру будет не легче. И, конечно, – тут лицо его извинительно сморщилось, – вам придется расстаться с домом, перебраться в другое место. Иначе никак.

– Знаю, – отозвалась она. Хотя на самом деле она упорно забывала об этом.

И вот теперь она смотрит на Питера, который стоит около своего места на другом конце зала. Да, ждет, пока мальчики угомонятся.

Затем, улыбнувшись, он резко взмахнул руками – благословил. Ступайте теперь с миром!

Мальчишки радостно повскакивали со стульев.

Рут свернула свою салфетку. Сидевший рядом жирный юнец погрузил ложку в торт. Ухитрился заграбастать два куска, она заметила. Пустые тарелки поставил рядом одну на другую, как полководец, собравший в кучу доспехи повергнутых врагов.

Питер отошел к камину и снова сидел к ней спиной, разговаривая с обступившими его ребятами.

Трудно было противостоять толпе, увлекавшей ее за собой. Она дала потоку ребят довести себя до дверей столовой, по вощеному паркету коридора к главному входу.

Мимо нее, на ходу крепко пожав ей руку, прошел Джим Макналти. Преподаватель истории, как и Питер. Лысеющий, с белой монашеской тонзурой и печальными глазами, специалист по Средневековью, он был первым учителем, которого много лет назад пригласил в школу Питер. Они не виделись целое лето – у него был домишко на побережье, и каждый год пару месяцев он проводил там. Она очень обрадовалась ему, встреча со старым другом Питера принесла душевный покой.

– Джимми, как же я рада тебя видеть! Бедняга Эд.

– Да. Ужасно. – Он покачал головой. Потом внимательно посмотрел на нее: – Дорогая, у тебя все хорошо? С Питером все в порядке?

– Да! Да, конечно! – ответила она удивленно. Я плохо выгляжу? или Питер? – Все прекрасно! Увидимся сегодня?

Он чмокнул ее и быстро скрылся, прежде чем она успела сказать что-то еще.

* * *

Рут очень любила слушать хор мальчиков в Дерри, хотя ей и приходилось прятать слезы, когда они пели «Слава солдату», «Однажды в граде царя Давида» или даже «Дудочку Полли-Уолли». Она прекрасно понимала, как это глупо – рыдать над «Полли-Уолли» или «Джимом у Джози», но ничего не могла поделать. Сегодня вечером, после того как Питер произнесет приветственную речь, они тоже будут петь. А она опять наверняка расчувствуется. Такой уж сегодня день, чуть что – в слезы.

Они полюбили свою жизнь здесь всей душой. А теперь Дерри словно ускользает от них.

Много лет она преподавала – подтягивала отстающих. Ее страсть к грамматике и пунктуации помогала не падать духом, когда приходилось вдохновлять угрюмых мальчишек или читать их кошмарные сочинения о Петрарке, домашних питомцах или глобальном потеплении. Перед уроками она покупала шоколадное печенье. Оно помогало немного сократить дистанцию и подступиться к строптивым ученикам.

Но больше всего ей нравилось помогать в школьном лазарете – сразу чувствовала себя нужной и знающей, светилась добротой и заботой и звенела всеми струнами имени Флоренс Найтингейл[2], которые удавалось найти в собственной душе. Ей нравилось суетиться, разносить стаканы с имбирным лимонадом, не забывая положить в каждый соломинку, обрезать корочки на тостах и для настроения украшать поднос вазочкой с цветком. Ей было совсем не трудно быть терпеливой с приболевшими мальчишками. Она резалась с ними в карты, часами читала «Остров сокровищ» или истории о Шерлоке Холмсе. Меряла им температуру, болтала о разной ерунде, отвлекая их разговорами, пока они сидели с градусником во рту, уставившись на нее. Забавно, как ее привычная скованность совершенно исчезала в эти минуты.

Порой, когда рук не хватало, ее просили подменить кого-то в ночную смену. Она никогда не отказывалась. Сидела с больным пацаном, пока тот спал, а в окно светила луна. Иногда накатывала дрема, подбородок падал на грудь, но чаще она не спала и долгие часы наблюдала, как меняются черты спящего ребенка – тысяча выражений, веки подрагивают, приоткрываются и снова смыкаются губы, ладошка поднимается почесать ухо или щеку.

Западные окна лазарета выходили на озеро. Если ночь выдавалась теплой, она открывала окно и слушала шум воды, хор лягушек, шлепанье лапок по берегу или, если высоты плотины оказывалось недостаточно, – ровный гул льющейся воды. В такие минуты на нее снисходил небывалый покой. Никуда ей не надо было спешить, нигде не нуждались в ней больше, чем здесь и сейчас. Она понимала, что где-то люди занимаются более важными вещами, но когда комнату заливал лунный свет, ей казалось, что сама она и спящий рядом ребенок образуют единое целое, обретают общую силу, и дежурство представлялось ей заботой о наследном принце.

В такие минуты она старалась представить, хотя бы отчасти, каково это было бы – любить собственного ребенка.

Ни разу, за кем бы она ни присматривала, она не оставляла мальчика одного, всегда дожидалась того мгновения утром, когда он откроет глаза.

Тогда она улыбалась, вставала, расправляя юбку, и мягко приветствовала его:

– С возвращением!

* * *

Ей всегда нравилось слушать речь Питера по случаю начала учебного года. Привычка не сделала ее равнодушной, и его бодрые напутствия – он описывал мальчишкам, в какое увлекательное путешествие предстоит им пуститься вместе – неизменно вдохновляли ее. Но сегодня, как только она вышла из столовой, подошла к распахнутым дверям главного здания и увидела краешек ночного неба, ей отчаянно захотелось на воздух.

Такой день быстро не кончится, нет.

Она вышла из дверей и остановилась на площадке, от которой ступени сбегали вниз. Красная полоска заката, а сверху растекается ночное небо, усыпанное звездами.

Мимо промчалась стайка мальчиков – что-то кричат, перебивая друг друга, размахивают руками, толкаются, нижний край рубашек вылез из брюк, галстуки свободно болтаются.

– Здрасте, миссис ван Дузен! – обернулся кто-то из них.

– Привет! – отозвалась она. – Осторожней там!

Она прислонилась спиной к колонне. Мальчики спустились по лестнице и смешались с толпой, которая неспешно текла по направлению к часовне, – вечерние сумерки поглотили их.

Ее кожа с наслаждением приняла ночной воздух – как же хорошо, будто опустила лицо и руки в бассейн с прохладной водой. В столовой всегда слишком жарко, а еще вся эта спешка сегодня днем, потом происшествие с Эдом – хочется освежиться. Ночь под открытым небом всегда манила ее, дарила головокружительное ощущение масштаба Вселенной. Какое это порой облегчение – почувствовать свою ничтожность по сравнению с планетой.

Она смотрела на проходивших мимо мальчишек, привычно отмечая, до чего же они все разные. Один прекрасен, как античная статуя – просто мраморный Криофор-Агнценосец, глаз не отвести. Другой – угрюмо обгоняет атлета, движения, повадка болезненно-агрессивные, словно чувствует, сколь жалок он рядом с античной братией, и страдает от этого.

Коснувшись ладонью гладкой поверхности колонны, она посмотрела вверх. Клочья ночных облаков спокойно плыли мимо луны. Звезды, казалось, сгрудились высоко-высоко в самой темной части неба. Расстояние до них – невообразимо далекое – напоминало о величии Вселенной. Сегодня, она знала это, Питер попросит мальчиков помолиться за Эда Макларена. Расскажет, как им повезло, что они могут вот так запросто, каждый день принимать дар нового знания, вечером их ждет горячий ужин, утром – оладушки, а по пятницам и вовсе пончики. При упоминании знаменитых пончиков по залу пробежит довольный смешок.

Каждый год Питер произносил одну и ту же речь, но делал это абсолютно искренне, каждое слово в ней шло от души.

Она знала, порой он действует людям на нервы. Бесконечная – граничащая с бараньим упрямством – терпимость, изнуряющая тяга к убеждению и миротворчеству по любому поводу. Да, с иронией у него не очень, и кто-то – все-таки, думаю, это нехорошие люди – просто не переносит его искренности. Но школе не найти никого, кто полюбит ее сильнее, чем Питер, никого, кто будет любить ее так беззаветно, совершенно забывая о себе. Он напомнит сегодня и о том, как красив кампус, как грациозны старинные здания, а трава на спортивных площадках такая мягкая, что так и хочется на нее лечь и замереть, прижавшись щекой. Для Питера школа оставалась окутана флёром первоначального своего предназначения: родители, так давно потерявшие своего ребенка, захотели в память о нем помочь другим мальчикам. Рут знала, что многим мальчишкам, особенно тем, что были вызволены из непростых домашних обстоятельств и получали стипендию, благодаря Дерри действительно удавалось изменить судьбу, и что сегодня они услышат именно то, что Питер хочет им сказать. Они почувствуют, как им повезло, и это чувство смешается с чувством робости и беспокойства от того, что они очутились в новом месте, вокруг все чужие, – так же, как осознали, как им повезло, Питер и Рут, когда приехали сюда много лет назад.

Для этих-то мальчишек прежде всего Питер и выкладывался.

Сегодня днем, когда она полола сорняки на цветочной клумбе, солнышко вовсю припекало, грело шею, плечи. Но вот солнце закатилось, и вечерняя прохлада напоминает о приближении зимы. В голове привычно крутились строчки Китса – не оставляют они ее осенью – в эту «пору плодоношенья и дождей!». С тех самых пор, как в университете она прочла эту оду, строки сами всплывали, почуяв осень. Как странно, никто не хочет торопить жизнь – кто же пустится бежать к концу, но при этом каждый с нетерпением ждет новых дней, что же там ждет нас дальше. Ковыряясь среди цветов на клумбе, на несколько коротких мгновений она ощутила чистое счастье. Буря обойдет их стороной. Вечернее торжество удастся на славу. Начинается новый год. Как бы вернуть теперь то чувство, то, из середины сегодняшнего дня, когда никакая тревога не нарушала ее покоя. Но Китс был прав. Не получается вовсе убежать от меланхолии. Начало чего-то всегда ведет к концу.

* * *

Она начала спускаться по ступеням и была уже почти внизу, когда ее с диким топотом обогнали трое мальчишек, другие радостно улюлюкали им вдогонку. Первый – лицо в веснушках, волосы коротко острижены, нескладные руки и ноги длинные, как у кузнечика, – скакал через три ступеньки и слегка задел ее. Рут покачнулась и, пытаясь удержаться, стала хвататься за воздух. Перед ней оказалась голова мальчика, и на мгновение она задержала руку в его волосах, мягких, словно шелк.

– Простите, миссис Ван Дузен! – крикнул кто-то.

Она выправилась и, желая свести все к шутке, изобразила, что беспомощно машет крыльями.

– Все в порядке! – прокричала она в ответ. – Я не считаюсь!

По боковой дорожке вереница мальчиков тянулась к часовне – все оживленно болтали, смеялись, толкались плечами.

Рут наконец спустилась вниз и шагнула на траву, каблуки ее парадных туфель тут же утонули в дёрне.

Лес, окружавший школу черным полотном – темнее неба, – тянулся до горизонта. Ведь главное здание на холме, отсюда видны сотни акров леса – ольха, каштан, гледичия, клен, дуб, сосна. Зимой, вечером, особенно когда выпадал снег, освещенные окна и подсвеченные огоньками колонны, густо увитые плющом кирпичные стены производили впечатление чуть ли не театральной декорации. Камины по-прежнему топили дровами, и холодным утром в низине стелился дым, а на спортивные площадки, оставив свое лесное укрытие, отваживались выглянуть белохвостые олени. Рут казалось, что дикая природа, сохранившаяся рядом с освещенными окнами, придает истории школы – если мерить ее в нажитом имуществе: картинах и книгах, посуде и лампах, стульях и столах, обитых тканью диванах и выцветших бахромчатых подушечках – неизмеримый, но очень важный оттенок, дополнительную ценность – сродни той, что обретают личные вещи фараона, которые последовали за ним в гробницу. Сколько раз ни проходила она длинным коридором, глаза прежних директоров провожали ее со своих портретов, покрывшихся сеточкой трещин, и напоминали, как же, в сущности, невелик их с Питером вклад в эту историю.

Кто-то позвал ее.

Она стояла на траве и моргала, пытаясь разглядеть что-то в свете фонаря, белые ночные бабочки порхали сквозь клубы мошкары. Обернувшись, она сперва не разобрала совершенно ничего – окликнувший ее стоял в кромешной тьме.

Но тут к ней шагнул какой-то гигант – очень знакомый, лохматый.

– Миссис Ван Дузен! – снова произнес он, обнял ее по-медвежьи и отпустил.

– С возвращением тебя! – отозвалась она.

Свитер съехал с плеча, она подтянула его обратно. Как же зовут этого мальчика? Да, все имена сегодня из головы повылетали.

Она обернулась и взглянула на вершину холма – Питер, словно в ответ на ее мысленный зов, в окружении мальчишек показался на освещенной площадке. Неуверенно обошел колонны и начал спускаться, очень неловко, отставляя ногу в сторону и осторожно обходя людей.

Проявления недуга начались у него с глаз – заметили ухудшение периферийного зрения. Сдали анализы. Пока они готовились, Питеру запретили водить машину, так что несколько дней Рут была при нем шофером, она же и отвезла его к терапевту на повторный прием. Доктор был совсем молод, никто из них не видел его прежде. В кабинете, очень ярко освещенном, он последовательно описал симптомы заболевания.

– Полные губы, – начал он, переводя взгляд с распечатки, которую держал в руках, на лицо Питера, затем снова на свои бумаги. Говорил так, будто объяснял что-то студентам на лекции.

– Мешки под глазами. Глаза немного впалые. Нависающие брови, выступающие лобные бугры, выступающая челюсть… Могу я взглянуть на вашу руку? – попросил он.

Руки Питера, как и весь он, были крупными, с длинными тонкими пальцами.

Питер протянул ему руки, ладонями кверху.

– Арахнодактилия. Паучья кисть, – продолжал доктор. Похоже, он не замечал нарастающего замешательства Рут.

– Лобные бугры? – переспросила она, не отрывая взгляда от доктора. – Что это такое?

Доктор словно не заметил ее вопроса.

– Потливость беспокоит? – спросил он Питера.

Питер кивнул.

– Да, когда жарко, – уточнил он, прокашлявшись. – И когда делаю упражнения.

– Храпит? – доктор наконец повернулся к Рут. – В последнее время сильнее?

Рут крепко сцепила пальцы на коленях. Слова не шли из нее, боялась, что голос будет дрожать.

– Вы не заметили, он не стал выше? – Доктор переводил взгляд с одного на другого. – Ботинки не стали вдруг тесны?

Рут словно хлестнули. Ей в самом деле показалось, что Питер подрос, но этого ведь не могло быть. Он немного похудел, и этим она объясняла себе странную перемену в его внешности. Но он пожаловался и на башмаки, и не далее как неделю назад она купила ему новые сандалеты взаимен старых, вдрызг изношенных, и пару новых кроссовок.

Оказывается, у него синдром, какая-то форма гигантизма. Синдром Марфана, уточнил доктор, – редкое генетическое заболевание, наследственный дефект соединительной ткани. Встречается реже, чем может показаться.

– К слову, я прежде с таким синдромом не сталкивался, – признался он. И без улыбки добавил: – Но вам, в вашем возрасте, не о чем особенно беспокоиться.

Судя по всему, имея в виду, что скорее всего другие хвори прикончат его раньше.

Питер принял новости с неожиданным спокойствием.

В сущности, с таким недугом ведь ничего не поделаешь. Он регулярно делал эхокардиограмму, поскольку возможно было ухудшение стенок аорты, увеличение сердечной мышцы. (Как же это ужасно и при этом комично, если Питер умрет от того, что сердце его стало слишком велико, подумала Рут.) Но пока с ним все в порядке. Никаких лекарств ему не выписали, только рекомендовали по мере необходимости менять очки – раз в год или чаще.

Доктор закапал ему какие-то капли в глаза и вручил темные складные очки из картона, которые Питер послушно надел. Они оказались огромными, даже для его большой головы, и смотрелся он очень смешно.

На обратном пути в машине Рут искоса поглядывала на него. Когда они выехали из города и дорога свернула в лес, свет стал, как в старых картинах – в молодости они с Питером видели такие в кинотеатрах, – мерцающим и словно потрескивающим, тревожным. Но Питер казался безмятежным, тихо сидел в пассажирском кресле – так тихо, словно болезнь задела не только его зрение, но и способность говорить и даже думать.

Да, он не борец, подумала Рут тогда. Его сила – в выносливости, не в преодолении; его дар – принять, уступить и договориться, но не сопротивляться. Если бы ему сказали, что он скоро умрет, он принял бы и это – так же без жалобных стенаний или горечи. Питер не способен сердиться на тающий день.

Давным-давно, когда они были совсем молоды и любая проблема представлялась ей в свете «сейчас или никогда», она выпалила, что ненавидит его, так ненавидит, что просто видеть больше не желает.

Он покорно принял и это – совершенно не способный к самообману, не мог он представить, что Рут может так лгать себе, пусть и в запальчивости. Лишь грустно отвернулся. Та ссора чуть не разлучила их.

А теперь вот она глядит, как он потихоньку спускается, посматривая на гудящую внизу толпу ребят и учителей. И как так вышло, что они женаты так долго, уже больше полувека?

Наверное, он не заметит ее сейчас, но она все равно ему помахала.

К ее удивлению, он тут же нашел ее глазами, приветственно поднял руку и направился прямиком к ней.

* * *

Питер ушел сегодня рано – все равно с пяти утра ворочался без сна. Из них двоих проблемы со сном одолевали обычно Рут, а не его. Она почему-то все время не высыпалась. Но теперь Питер отчего-то все чаще и чаще ни с того ни с чего просыпался посреди ночи. Иногда он спускался вниз, выпивал стакан молока с шоколадным печеньем. Проснувшись, она чуяла аромат ванильных крошек в его дыхании.

Вчера, проснувшись в темноте, она почувствовала, что он тоже не спит.

Склонилась над ним: «Что с тобой?»

Глаза его были открыты. Он погладил ее по голове, большая ладонь тяжело провела по волосам.

Но ее тут же сморил сон, ответа она не услышала.

А когда утром открыла глаза, он уже ушел, спальня была залита ярким светом.

– Что-то не так? – спросила она его несколько дней назад. – В школе все хорошо?

– Лучше и не бывает, – ответил он. И все время был занят то одним, то другим, так что она подумала, он что-то недоговаривает.

Она знала, что не всегда может ему помочь в особо заковыристых школьных вопросах. Она легко выходила из себя, желая его защитить, исполнялась праведного гнева или впадала в отчаяние, советовала ему, что делать и чего не делать. Ей приходилось напоминать себе – особенно в прежние годы, когда терпения у нее было гораздо меньше, – что порой надо просто выслушать, а не терзать его своими страстными выплесками, сколь бы благими ни были ее намерения.

Как-то раз она посетовала доктору Веннинг на медлительное занудство Питера, на его вечную неторопливость с решениями – дескать, да как же я помогу ему, если он ничего не рассказывает?! – и та ей ответила: «Ты знаешь, не все ведь любят поговорить, как ты или я. Немного тишины тоже не повредит. Вашей семейной жизни уж точно».

И вот Питер пробирается к ней, словно большой пароход против течения, через толпу мальчишек. Некоторые едва до пояса ему достают. Он поднял руки над головами, выставил локти, точно рассекая глубокую воду.

Когда он наклонился поцеловать ее, она прижала ладонь к его щеке. Вот тут шершавинка и колючие волоски – да, упустил, когда брился.

– Длинный же у тебя сегодня денек, – сказала она. – Как ты? Все хорошо?

– Доктор Ван Дузен, а можно нам… – к ним подбежал мальчик, чуть не подпрыгивая от нетерпения.

Питер развернулся к нему, рука его соскользнула с плеча Рут. Через секунду его уже не было рядом, толпа увлекала его за собой.

Она постояла с минуту, выжидая.

Церковный колокол начал звонить. Да к чему ждать, сегодня всем нужен Питер, не одно, так другое.

Она повернулась и пошла одна.

Так же в одиночестве дошла до часовни. Замершие в молчании деревья, темнеющее небо стояли, точно высеченные из камня или перенесенные художником на холст. Огромные неподвижные кроны дубов по ту сторону лужайки; пониже, скрытые листвой, рассеянно смотрят фонари на кованых изогнутых ножках. Вдоль дорожки припаркованы автомобили, в лунном свете они поблескивают серебром. Ближе к горизонту свет бледнеет, и небо над головой кажется теперь густо – почтительно – синим.

Рут изучала иностранные языки в колледже Смит[3]. На старом верхненемецком, она помнила, «синий» – это blau, что означает «сверкающий».

Да, это правда – ночь сегодня сверкающая.

В мире творится что-то непонятное, страны никак не поладят между собой, всё делят что-то, и раздирает их на части – то наводнение, то пожар, то бедность и ненависть. А порой ей кажется, что все несовершенства обрушились как раз на ее тихий уголок, хоть плачь. И тут же вдруг видишь величие этого мира.

В конце тропинки деревья расступались, и на фоне неба белел купол часовни. Макушку его украшал бронзовый кораблик – флюгер, и сегодня его нос глядел на запад.

Однажды давным-давно Рут поспорила с Питером: корабль поворачивается носом к ветру, а не по ветру, настаивала она. И выиграла пять долларов!

А узнала она об этом оттуда же, откуда и о многом другом – из книг. Она глотала их дюжинами – романы, рассказы, всяческие брошюрки по самосовершенствованию (хоть доктор Веннинг и отзывалась о них пренебрежительно), научно-популярную литературу обо всем на свете: голодающих людях, астрофизике, европейском искусстве девятнадцатого века. В истории с флюгером вылезла худшая ее сторона – угораздило ее тогда торжествующе грохнуть увесистый том энциклопедии прямо на обеденный стол под нос Питеру и ткнуть пальцем в нужную строчку.

Он мгновенно подскочил и прямо посреди ужина выдал ей проигранные доллары. Да, знала она за собой такую гадкую черту, сама-то она за всю свою жизнь не заработала ни цента. На два курса старше с ней училась Глория Cтейнем[4]. Рядом с таким человеком Рут остро ощущала, сколь беден ее жизненный опыт и невелики достижения. За время работы в школе чего она только не переделала – отвечала на звонки, аккомпанировала хору на пианино (впрочем, не слишком хорошо), даже преподавала французский. Но поскольку она была женой Питера, Питер был директором, а в те времена на подобный расклад был только один взгляд, она никогда не получала никакой оплаты. Да, вот так в те времена обращались с женщинами-женами. Сегодня-то никому и в голову не придет смирно сносить такое отношение, и все от этого только выиграли.

Увидев, как Питер топает к вешалке, находит пальто, хлопает по карманам, потом идет в комнату за пиджаком, нащупывает чековую книжку, она почувствовала себя идиотски.

– У меня еще кое-какие дела, до утра надо закончить, – сказал он ей и пошел наверх к себе в кабинет.

Как же рассердилась она на себя, устыдилась. Ну к чему ей понадобилось доказывать Питеру – выбрала жертву, молодец! – куда там глядит флюгерный нос?! Разве он сомневался в ее талантах? Да он не уставал благодарить ее за то, что она всегда рядом, всегда готова склонить голову и трудиться вместе с ним. И вот ведь – вечно ее тянет показать свою правоту! Наверное, так происходит, когда чувствуешь свою беспомощность – когда ты всего лишь жена, а не самостоятельная личность. Она никогда не говорила Питеру, что предпочла бы получать зарплату за свой труд в школе – и дело тут вовсе не в деньгах. Кто знает, возможно, она чувствовала бы себя не такой никчемной, если бы хоть раз в жизни ей довелось увидеть свою фамилию на чековой книжке.

Задрав голову, Рут любовалась белым шпилем часовни – как твердо он впивается в небо! Молодые женщины теперь чертовски образованные, амбициозные, приходят в школу уже с ученой степенью, а одна, по словам Питера, ухитрилась даже две степени получить, – и все-то для того, чтобы в старших классах преподавать. На уме одна карьера, хотя частенько не забывают о детях в классе. Как тут не почувствовать себя неуютно рядом с такой-то молодежью – то ли ты глуповат, то ли просто стал лишним.

Она вспомнила свою любительскую мазню маслом, с треском провалившуюся постановку и неудачный роман, который она вдохновенно корябала строчку за строчкой, бесконечные часы, проведенные за фортепиано в надежде когда-нибудь все же стать профи и сыграть в оркестре, пусть и плохоньком, пусть в нашем захолустном Бангоре. Подумать только, сколько же лет, сколько долгих лет провела она вот так, изо всех сил тужась достичь совершенства хоть в чем-то. А таланта все время недоставало. Или, может, терпения. Конечно, талант дается немногим. Но сознавать свою никчемность все-таки бывает очень обидно, сколько ни ври самой себе.

Одно время ей страстно хотелось стать сценаристом. Она сочинила пьесу о японской гейше, действие происходит в девятнадцатом веке. Но любимая «Мадам Баттерфляй» так и толкала под руку, написать что-то оригинальное у нее не получилось. Потом писала роман об американском Юге до Гражданской войны: несчастные влюбленные, разделенные цветом кожи, – они до боли напоминали «Ромео и Джульетту». Питер прилежно прочел и пьесу, и роман, но она понимала, что до литературы ее творчеству далеко.

– Да уж, Рут, ну и печальная повесть у тебя вышла, – проговорил Питер, перевернув последнюю страницу и озадаченно потирая затылок. – Что, оба так и погибли в огне? Может быть, хоть одного вытащить?

Однажды она записалась на недельные курсы живописи на пленэре – на острове, в двух часах езды от Дерри. Привезенный оттуда морской пейзаж Питер повесил в рамочку. Рядом в другую рамочку – аналогичный пейзаж, но выполненный в окрестностях Дерри. Рут малевала их с наслаждением, часами. Но она же не идиотка. Особым талантом здесь даже не пахнет.

Иногда она по-прежнему садилась за пианино, а вот остальные увлечения почти совершенно забросила. Да, собственно, и не жалела об этом – разве что изредка, в такие вечера, как сегодняшний. Нынче вечером Вселенная показалась ей полной тайн – сверкает красотой, скрывая страхи и горести. Такой беспокойный день – загадки, намеки, предзнаменования, тоска, одиночество… и тут же звезды, глубокая синева ночного неба, белый контур шпиля. Ей хотелось как-то ответить мирозданию, что-то сказать ему о том, как это удивительно, как чудесно быть живым. И как сложно.

Иначе отчего, когда вокруг столько счастья и доброты – красота мира, ее любовь к Питеру, благодарность за то, что у нее такая чудесная жизнь (а вовсе не такая грустная, какой могла бы быть без Питера!), – так и хочется разреветься?

У нее не было ответа на этот вопрос.

Она извинилась перед Питером за глупую историю с флюгером. Да, эту сторону в их браке она довела до совершенства – если виновата, попроси прощения.

В тот вечер после ссоры она поднялась к нему в кабинет с подносом, на подносе – кофейник и кусок пирога.

– Тук-тук-тук, – попросилась она, толкнув дверь плечом и пропуская впереди себя поднос.

Питер не обернулся. Не поднимая головы и словно не услышав, что она вошла в комнату, он продолжал внимательно изучать бумаги, лежавшие перед ним на столе.

Она поставила поднос на столик у камина, налила кофе в чашку.

– Какое слово идет после педанта? – спросила она наконец. – Ну, в словаре.

За окном лил дождь. Капли дробно шлепались в водосточный желоб. Питер молчал.

– Мой портретик там, – продолжала она. – Зануда, великая любительница кроссвордов.

Питер снял очки, потер глаза.

В ту минуту она себя ненавидела. Да как он вообще может с ней жить, как терпит ее рядом?

– Принесла тебе пирог, – произнесла она вслух, делая вид, что очень занята тарелками.

Наконец он развернулся на своем кресле и посмотрел ей в лицо. Она испекла его любимый – шарлотку с яблоками и грецким орехом. Лихо научилась с ней управляться – взбить тесто и в духовку, час – и готово.

Питер взял тарелку, которую она ему протянула. Никогда он не мог устоять перед едой. И как приятно для него готовить – получаешь безграничное восхищение в ответ. Вот голодного Питера берегись – с ног сшибет, пока несется к столу. Зато как уж расплывается в благодарности, если накормишь…

Она передала ему вилку и положила на колени салфетку.

Сама села на кушетку рядом с его креслом: согнулась пополам, подбородок подперла кулаком, коленки робко сжаты, глядит по-собачьи.

– Корочка жестковата. Пару минут передержала в духовке. Прости.

Последнее относилось уже не к пирогу. «Я просто мерзкая гадина, и даже хуже» – вот что имелось в виду, но не было произнесено вслух. В запале они, случалось, упоминали черта и дерьмо, но никогда – более крепких выражений.

Сгорбившись над тарелкой, Питер доедал пирог. Она знала, что когда ему хочется добиться извинений, он не откажет себе в том, чтобы немного, совсем чуть-чуть добавить трагичности своему образу.

– Просто объеденье, – отозвался он, прожевав. – Спасибо.

Она потянулась к нему с кушетки, обхватила руками за шею и уткнулась в плечо.

– Черт побери. Как ты можешь так безмятежно лопать пирог.

Отпустив его, она отодвинулась обратно и вытерла влажные щеки. Он наблюдал за ней из-под кустистых бровей. Взгляд был хитрым и довольным. Рад, рад, что всколыхнул в ней жалость и раскаяние.

В тот же вечер, уже совсем перед сном, она пощипала ему брови. Усадила на крышку унитаза – ноги, торчавшие из трусов, казались так особенно длинными, повернула к себе его большое лицо и в ярком свете лампочки над раковиной колдовала у его глаз тонюсенькими ножницами.

– Ты зарос, как кабан, – бормотала она, подцепляя и выдергивая волоски. – Просто целый боров. Лесной и дикий.

Не открывая глаз, он улыбнулся, потянулся к ней и провел ладонью по ее ноге от колена кверху.

– Тихо, тихо! У меня ножницы! – оттолкнула она его руку.

Закончив, поглядела на него сверху вниз.

Лицо его было спокойным, расслабленным. Морщинки на лбу, вокруг глаз и в уголках рта – такие часто бывают у людей, которые много улыбаются. Из-за них лицо кажется добрым.

У нее вот, наоборот, ужасные поперечные складки между бровями, будто она всю жизнь только и делает, что хмурится, будто встречались ей только распоясавшиеся пакостники, а она брезгливо разглядывала их проделки.

Рут наклонилась и коснулась губами его лба. Ей ужасно нравилось, как Питер пахнет: дымом очага и старомодным дезодорантом, который он упрямо предпочитал всем другим и который становилось все труднее отыскать в магазине, а еще виски, он выпил бокал перед ужином.

– Теперь лучше? – спросил он. – Не такой поросенок?

Она еще раз поцеловала его.

– Прекрасное пленяет навсегда[5], – отозвалась она.

У входа в часовню она замедлила шаг, ее обгоняли люди. Оглянулась обратно на дорожку, но в ручейках мальчишек и учителей, стекавших с холма, Питера не было видно. Кто-то здоровался с ней, обнимал, чмокал в щечку и торопился дальше – в ночном свете лиц было почти не разобрать.

Она широко улыбалась и радостно приветствовала их.

– Добрый вечер! Привет! Здравствуйте! Привет!

Вон показался Чарли Финней, их новый вице-президент. Уже три года, как он в Дерри. Крупный, ладно скроенный молодой мужчина с рельефным торсом (спасибо увлечению штангой), весьма недурно выступающий на теннисном корте (Питера он давно променял на более шустрых соперников помоложе). Высокий лоб интеллектуала, отступающие светлые волосы, длинный острый нос. Ирландский сеттер, да и только. Китти, его жена, кажется милой особой, с утра до ночи занята своими ребятишками – у них трое неугомонных мальчишек на толстеньких ножках, все в кудряшках – в маму, и почему-то все время потные.

Несколько раз Рут сталкивалась с Китти, и та, похоже, ужасно хотела поболтать, но то один сынишка куда-то уносился, то другой вдруг принимался дубасить третьего по голове, то еще что-нибудь происходило – Рут мечтательно наблюдала за этой суетой, но разговор обычно заканчивался торопливым неловким прощанием и поспешным отступлением Китти.

Однажды они случайно встретились на почте, и Китти умоляюще посмотрела на Рут, пытаясь удерживать выворачивающегося малыша, который едва научился ходить, но вовсю рвался за братьями бегать по парковке.

– Рут, я бы очень хотела пригласить вас на чай, – быстро успела сказать Китти. – Так хочется расспросить вас обо всем. Вы же столько всего знаете об этом месте, столько всего сделали… Но у нас дома вечно такой кавардак, а Чарли терпеть не может, когда…

Она замолчала.

– Ники, да прекрати же! – одернула она мальчика, увлеченно колотившего ее по рукам. И смущенно опять обернулась к Рут, глаза ее были влажными: – Вы уж простите меня…

Рут удивилась. Питера часто благодарили за все, что он сделал для школы, а вот ее вклад отмечали вовсе не часто. Но в эту минуту гораздо больше ее заботила другая мысль: ей ужасно хотелось протянуть руку и коснуться головенки малыша. Ну и копна кудрей у него, сущий ангелочек.

– А вы приходите к нам! – откликнулась Рут. – В любое время. С ребятишками.

– О, я бы с удовольствием, но они же все разнесут!..

Мамочки…

– Да нечего у нас разносить, – начала было Рут, но ее оборвал вой одного из мальчишек.

– О боже! – выдохнула Китти и бросилась на парковку.

– В любое время! Просто позвоните! – крикнула ей вслед Рут.

Но Китти так и не позвонила. Ну да, конечно, разве у молодой матери есть время распивать чаи со старухой.

Питер говорит, Чарли прекрасно разобрался со школьными инвестициями. И назубок знает все нюансы, которые необходимо внести в учебные планы в связи с образовательной реформой средней школы, или подводные камни аккредитации. Но Рут он почему-то не нравился. Не доверяет она людям, которые столько времени занимаются своим телом, – так она объяснила Питеру свою антипатию. Правда, не без угрызений совести по поводу собственных лишних килограммов. И все равно – как ни встретишь Чарли, он то из спортивного зала с полотенцем вокруг шеи, то катится куда-то на велосипеде в этих дурацких штанишках, будто человек-паук.

– Очень уж амбициозен твой Чарли Финней, – сказала Рут Питеру.

– Ну и что же. Я тоже был амбициозным.

Но Рут казалось, что Чарли при этом манипулирует людьми и ведет не слишком честную игру. Ей казалось, он хочет занять место Питера, и она не сомневалась, что он считает, будто ему это удастся куда лучше. Хотя, конечно, он никогда бы не сказал это впрямую – для этого он слишком хорошо воспитан, слишком дипломатичен и слишком расчетлив.

Иногда он называл Питера – Патером. Рут терпеть не могла это прозвище.

– Так покровительственно… Что звучит издевательски! Очень глупо это… – возмущалась она. – Ты не находишь?

– Да нет, думаю, ему кажется, это очень удачная игра слов, – пожал плечами Питер.

– Ох, Питер… Ну не можешь же ты в самом деле быть таким наивным!.. Неужели ты не видишь, он же хочет занять твое место! Хочет сам усесться на трон! И ножки свесить свои. Атлетические.

– Ну, троном мое место не назовешь. Скорее уж облезлый складной стульчик, да пара ящиков с канцелярскими скрепками в придачу.

– Ты ломаешь комедию. Уж не знаю зачем, – сухо отвечала она.

Все эти годы Питер блестяще управлял школой. Был окружен уважительным отношением коллег из других школ, руководил всевозможными национальными комитетами, затеял и воплотил множество нововведений в Дерри. И при этом никогда не прекращал поиски мальчишек, для которых образование – свет в окошке. Люди обожали его.

А вот Чарли Финней рвется превратить Дерри в модную частную школу. Хочет поселиться в директорском особняке, хочет избавиться от всех «подпорок для бедных» – Рут слышала, Чарли называл их так, – которые учредил Питер. Нечего и сомневаться, Чарли Финней мечтает стать царем горы. И нет ему дела до стипендий и тех мальчишек, для которых школа и создавалась. Он часто и с большим пафосом рассуждал об устойчивом развитии – а это, как шепнула она Питеру, простейший способ обойти неудобные принципы. И еще он вечно щелкает костяшками пальцев, мерзкая привычка.

Он наклонился, мимолетно скользнул по щеке, не коснувшись губами. Хотя со стороны, наверно, было похоже на дружеский чмок.

– Выглядишь потрясающе, Рут! Какая дивная брошь!

– О, будет тебе, – остановила она его. Несмотря на всю его хитроумную пронырливость и кажущуюся угодливость, порой ей было приятно перекинуться с ним словом. Питер шутил, он пробуждает в ней негодование.

Но иногда ей становилось как будто жаль его. Никто никогда не будет любить Чарли Финнея так, как любят Питера. Чарли Финней ни разу не пожертвовал чем-то для кого-то. Люди любят Питера, потому что он искренне не считает себя чем-то лучше других. Он искренне верит в то, что благополучие в коллективе возможно только тогда, когда каждый человек в нем уважаем и окружен добротой.

Да, и несмотря на свои подозрения о коварных замыслах Чарли, сейчас ей хотелось, чтобы он как-то подбодрил ее. Пожалуй, он больше других провел сегодня времени с Питером. Что имел в виду Джимми, когда спросил, все ли с ней в порядке и все ли в порядке с Питером?

– Чарли, как у вас сегодня? Все хорошо? Где Питер? – спросила она.

Но Чарли уже отвернулся к кому-то другому и не ответил ей. Она смутилась.

Да как он смеет так заноситься!

Люди обходили ее, торопясь в часовню.

– Да, да! – машинально отвечала она. – Как обычно, выпьем у нас. Вы знаете, как к нам пройти. Рада вас видеть. Удались каникулы? Добро пожаловать в школу, очень рада.

Поток понемногу редел, спины мальчиков таяли в тусклом вечернем свете. А она продолжала стоять в нерешительности. В часовне горели свечи. Она заглянула туда. Яркие отблески огоньков вспыхивали на прохладных белых стенах. Постояла с минуту, давая глазам привыкнуть, и наконец шагнула в зыбкий полумрак, пробралась к сиденью в последнем ряду с краю. Рядом с ней оказался юноша с совершенно пунцовыми щеками, копной каштановых кудрей, колени его беспрерывно двигались, словно он сидя отбивал какую-то несусветную чечетку. По его щекам, будто мохнатые рыжие гусеницы, сползали бакенбарды. Да, это новая мода, она заметила за ужином.

Рут откинулась назад и затылком прислонилась к спинке скамьи. Летом она остригла длинные волосы. И еще не привыкла к своей новой голове, всякий раз радостно ловя это новое ощущение, легкость новой серебристой шапочки. Ветерок нежно щекотал шею.

– И почему я раньше до этого не додумалась? – спросила она тем вечером Питера, сидя за туалетным столиком и разглядывая новую прическу.

Она поворачивала подбородок и так и этак, изучая отражение в зеркале.

– Вечно я чего-то жду, слишком долго жду. Не мое это – гнаться за модой…

Она бросила взгляд на Питера. Тот сидел в кровати, на носу очки, уткнулся в «Таймс».

– Не слишком похоже на корону? Или весталку?

Питер откинулся на подушки, отложил газету.

– Ты выглядишь прекрасно, – отозвался он. Всегда, всегда именно эти слова. Бледная, в веснушках, губы обветрены – Рут напоминала себе портреты королевы Елизаветы I, такой же испуганный и в то же время надменный взгляд. Всю жизнь люди принимали ее неуверенность за высокомерие. Чрезмерно высокая, с чрезмерно большими ступнями, в клоунски длинных башмаках – пон-то-он-ные лодочки, называл их Питер – как тут не стать застенчивой. К тому же, в этом она отдавала себе отчет, ее вкус далек от безупречного, и в одежде у нее сколько угодно случается непопаданий. Например, ей никак не удавалось удачно подобрать длину. Семидесятые, когда пошла мода на длинные юбки, стали для нее персональным кошмаром. Ее фотографии того времени запечатлели жертвенную страдалицу, которую похитили и заставили поклоняться неизвестному божеству.

Впрочем, когда она была моложе, когда еще не так отяжелела… Пожалуй, тогда она была почти прекрасна.

В тот далекий вечер, когда они с Питером, еще совсем подростки, в первый раз познали друг друга – на одеяле, среди песчаных дюн, – Рут вдруг широко раскрыла глаза навстречу ночному небу, и, когда Питер обрушился на нее, ее переполнило изумление и торжество. В сотне ярдов от них волны разбивались о берег. Придавленная к земле телом Питера, она наполнила ладони песком, ощущая всю бесконечную глубину земли под ними. И это она, она заставила его произнести это. Это она сделала так, что он зарылся лицом в ее волосы и произносил ее имя снова и снова.

Ну, а дожив до таких лет, как-то перестаешь думать о собственной красоте. И все-таки ей было приятно, когда он сказал, что стрижка ей идет.

Сидя в церкви, вдыхая прохладный воздух склепа, овеваемая ароматами дыма и воска, она старалась унять беспокойство, но оно не отступало. Пару лет назад медсестра из кабинета скорой помощи предложила ей позаниматься йогой – занятия проходили в подвале Уайетской библиотеки. Рут добросовестно ходила на занятия каждую неделю, а потом тренер куда-то переехал и никто не смог найти ему замену.

Она сделала глубокий вдох через нос, как учили на йоге, медленно выдохнула.

Питер одобрял ее занятия.

– Молодец! – похвалил он, когда она сообщила ему, что записалась на йогу. – Может быть, научишься расслабляться.

– Я его не заслуживаю, – посетовала как-то Рут доктору Веннинг. – От меня у него одни неприятности, я вечно недовольна, вечно ною, а он – лучший человек на земле.

– Отчего же он тогда никак не расстанется с тобой? – вздохнула доктор Веннинг, сложив руки на груди, лицо ее выражало скуку. Не нравились ей эти причитания, то и дело одолевавшие Рут. – Он уже большой мальчик, твой Питер. Если бы ему захотелось от тебя уйти, он бы ушел, нашел бы себе кого-то другого. Вон хоть Джину Лолобриджиду.

Джина Лолобриджида, как успела выучить Рут, была для нее образчиком красоты, секс-бомбой.

– И так будет всегда?

Доктор Веннинг развела руками и пожала плечами:

– Ну, Рут, гарантий тут нет. – Рут тревожно молчала, тогда она продолжила: – Я думаю, это как весы, они все время немного покачиваются, то одна чаша перевесит, то другая. Никому не достается готового идеального мужа. И ты это знаешь. У одной будет жлоб, у другой зануда, у третьей мямля. Вот у тебя было паршивое детство. Даже хуже, чем паршивое.

Рут начала было возражать – юные годы доктора Веннинг были куда страшнее, за гранью воображения.

– Да, да, – доктор Веннинг накрыла ее руку своей, останавливая, – у кого-то было и похуже. И все же боги не отвернулись от тебя. Вот, выдали тебе в мужья настоящего принца. Попробуй просто радоваться этому.

* * *

Каждый год, с тех пор как Питер стал директором в Дерри, он произносил речь по случаю начала учебного года, а Рут так же неизменно слушала ее. В молодости Питер был таким привлекательным, таким сексуальным. Рут прекрасно понимала, что имеют в виду девчонки, когда стонут про какого-нибудь красавчика, дескать, от него у них просто слабость в коленках. Много лет подряд она сидела вот так в церкви, чинно сложив руки на коленях. Но мысли ее порой уносились далеко.

Иногда она представляла себе Питера обнаженным. Или вспоминала, каково это – секс с ним.

А иной раз начинала перебирать, все ли готово к вечернему коктейлю. Пирожки разморожены? Сыр и крекеры? Оливки, лимоны, пиво на всякий случай еще и во втором холодильнике в кладовке, салфетки, цветы в холле и на обеденном столе… С годами она научилась всем премудростям, научилась быть хозяйкой.

Она вспомнила тот год, когда Питер произносил речь впервые. Попечители, конечно, искали директора по формальным каналам, но глава попечительского совета признался ей, что на самом-то деле никакого конкурса на это место никогда не было. Питер получил работу сразу, как только подал документы.

– Ваш Питер впечатляющая личность, против него трудно устоять, – поделился с ней все тот же попечитель. – Нам повезло с ним.

Когда Питер поднялся со скамьи и повернулся к гостям, чтобы в первый раз обратиться к мальчикам и учителям в качестве директора, все голоса сразу стихли, внимательные взгляды устремились на него. Питер достал из кармана пиджака листок с пометками, положил его на кафедру, разгладил. И больше не заглянул в него. Он говорил с полчаса, но ни разу не посмотрел в конспект. Рут не отрывала от него глаз, вытянулась в струнку от макушки до пяток и впитывала его каждой своей клеточкой, так она им гордилась.

В тот вечер они впервые пригласили гостей на коктейль. Когда все ушли и на кухне было прибрано, Рут едва стояла на ногах, но ее переполняло счастье.

Она забралась на кровать, устроилась рядом с Питером.

– Так-так… Руки у тебя волшебные? Или глаза? Как это ты ухитрился заставить их всех замолчать, вот так разом?

Она изучала его лицо в темноте. Он лежал на спине, закрыв глаза, на подушке четко выделялся его профиль: высокий лоб, крупный нос, чувственная ямка на верхней губе, выдающийся подбородок. В ответ на ее вопрос он открыл глаза, перекатился к ней поближе, положил руку ей на бедро и легонько ущипнул.

Он не хочет разговоров. Он хочет секса, подумала Рут.

– Я не знаю, – произнес он. – Само собой вышло.

– Ну уж, рассказывай! Нет, правда, как тебе это удалось?

Он откатился обратно.

– Я правда не знаю, Рут. Правда. Просто само получилось.

Он снова перекатился к ней, похлопал по бедру и чуть сжал.

Рут сделала вид, что ничего не заметила. Ей хотелось поговорить.

В тот вечер тишина в церкви наступила мгновенно, совершенная и безусловная тишина, будто он щелкнул пальцами и совершил чудо. А это что-нибудь да значит, раз он так может. И, видимо, с этой способностью связано и то, что сам он совсем не сознает ее, даже и не интересуется, словно он тут действительно ни при чем.

– Ну же, скажи мне, – теребила она его. – Ты должен рассказать, должен! Конечно, это что-то невидимое, но что-то точно было, что-то совершенно осязаемое.

Все так же в темноте Питер коснулся ее талии и повел рукой вниз – по округлому боку, спускаясь внутрь.

– Может быть, что-то по принципу отрицания, как via negativa? Когда пытаешься объяснить явление через то, чем оно не является? Предположим, это был не я.

Она лежала рядом, вслушиваясь в шум разыгравшейся за окном грозы. Из-за холмов время от времени доносились раскаты грома. Когда вспыхивала молния, на мгновение из темноты выступал ослепительно белый квадрат потолка, пугающе близкий, комната словно сжималась. И, как на фотографии с места преступления, в кадр попадали какие-то предметы: резной уголок прикроватной тумбочки, свисающая нитка бус, шерстяной свитер Питера – густо-серый, небрежно брошенный на стул. Крошечный страх тогда покалывал ее, словно ящеричка пробегала по коже.

– Как via negativa, – повторила она. – Что ж, возможно, и так. Раз ты так говоришь.

Она снова закрыла глаза, нащупала его руку, потянула на себя и поцеловала в ладонь.

В ту минуту она поняла – так ясно, как никогда не понимала прежде, – что однажды они расстанутся с Питером, и это произойдет не по ее воле и не по воле Питера.

Время текло, и, казалось, прошли часы, но когда она обернулась к входу в часовню, ожидая снова не увидеть там знакомой фигуры, тут же заметила силуэт в проеме: Питер стоял совершенно неподвижно.

Эд Макларен, он умер, пронеслось в голове. Грудь сдавило страхом.

Но Питер вдруг прошел мимо нее по проходу и обернулся, только когда оказался почти у алтаря.

Он стоял очень спокойно, но в его позе, скорее, не было ожидания. Подтянутый живот, лицо ничего не выражает. Плечи, пожалуй, стали еще чуть круглее.

Нет, все-таки что-то случилось. Рут подалась вперед, уцепившись руками за спинку стоявшей перед ней скамьи, и что было сил тщилась что-то разглядеть. Нет, все те же родные крупные черты, длинные ноги, мягкий живот. И – хоть с ее места, конечно, всего этого не видно, но она знала его тело наизусть – пушок за ушами, коричневые пятна на тыльной стороне ладоней, шрамы под коленками.

Казалось, Питер высматривает что-то, глядя поверх устремленных к нему мальчишечьих голов.

Обычно ребята мгновенно умолкали, стоило Питеру появиться вот так перед ними, но сегодня они продолжали болтать, будто и не видели его, будто она одна различала его.

Рут оглянулась. Двери в часовню оставались открытыми, обрамляя темно-синий сумрак. Ладони ее вдруг похолодели, и тот же неприятный холодок поднялся к локтям, стянул плечи и шею.

Она снова развернулась и попыталась поймать взгляд Питера, но сразу поняла, что он смотрит совсем не на нее… и даже не ищет ее здесь. Он стоял будто на отдалении от нее, от них всех. Вид у него был печальный, на лице застыло сочувственное выражение. Странно, как ей удалось это разглядеть с такого-то расстояния? Удалось, разглядела. Она знала это наверняка. Он отвернулся от нее, отвернулся от всех гостей и напряженно всматривался в полумрак за раскрытыми дверями, как будто ожидая там какого-то движения.

Рут прислонилась к спинке и попыталась унять охватившее ее головокружение.

Попыталась послать ему мысль. «Заставь их замолчать. Начинай говорить.»

Но Питер молчал, только не отрывая глаз смотрел в распахнутые двери.

Она кожей чувствовала, как опустел кампус, окружавший часовню, охватившую его тишину, чувствовала, что все его обитатели – невинные мальчишки и взрослые со своими сложными жизнями – собрались здесь, в часовне. Именно тогда Рут остро почувствовала, что ей нужна помощь – Господи, помилуй, слава Тебе, Господи, – именно тогда она глубже всего ощутила Его близость, словно Бог в это мгновение читал ее мысли и решил в эту минуту ее отчаяния укрепить ее веру в него. Да, она явственно почувствовала чье-то присутствие в этих белых стенах. Что-то или кто-то направлял ее сегодня весь день, весь вечер, подводил к этому переломному мгновению. Какая-то сила породила и выстроила все это ожидание, окружившее их теперь, – деревья, душистую траву, распростершуюся в темноте, звезды. Рут стало страшно.

Потом по скамье прокатилась какая-то волна – мальчики затеяли возню. Сидевший рядом юноша случайно ткнулся ей в плечо.

Повернул к ней смущенное лицо, щеки залились краской.

– Простите, – прошептал он.

Лицо его горело, и он метнул на ребят свирепый взгляд, полный ненависти.

В школе, конечно же, случались драки, особенно на спортивных соревнованиях. Вроде смотришь – полная идиллия: игроки разбежались по траве, а облачка в небе послушно выстроились милыми кроткими барашками. Но мгновение – и кто-то из мальчиков уже грозно рычит, размахивает палкой или кулаками. Игроки налетают друг на друга, сплетаются в куча-мала, к ним со всех ног несутся судьи. Все происходит так быстро, что Рут не успевает и вздохнуть. И вот сейчас, наблюдая за странным молчанием Питера, ей мерещится в мальчиках такая же угроза, внезапное нарастание такого же хаоса, который может взорваться.

Она почувствовала, что напряжение ползет по ее телу вниз, холодными пальцами перебирает все внутренности. Может быть, лучше встать? Пойти к нему на выручку?

Питер чуть наклонил голову. Она заметила, он всегда так делает, будто плохо слышит.

Гул голосов вокруг них усилился. Рут снова обернулась, но не увидела ничего, кроме квадрата чистого глубокого, сверкающего звездами ночного неба. Потом в проеме возникла фигура и тут же исчезла, пробираясь к другой части храма. И снова ничего, только небесный квадрат, молчание Питера и тревожное беспокойство мальчишек вокруг.

Глава 3

Питер знал, что вот-вот произойдет. Мальчики заполнили церковь, все пространство между ним и распахнутыми дверями, в квадратном проеме светился голубой сумрак. В прежние годы, когда все наконец усаживались по местам и заканчивали с чиханием, шмыганьем и покашливанием, зал накрывала звенящая тишина, наполненная чьим-то присутствием. И рядом с ним вся суетность человеческого разума, вся бесконечная череда сомнений, чаяний… все прекращалось, и в сознании воцарялась такая чистота, словно все мысли вихрем засосало в воронку. Но в этом и заключался парадокс: кажущаяся пустота оказывалась одновременно до краев полной, тебя переполняло острейшее, чуть ли не трансцендентальное чувство теснейшей связи с происходящим.

Он пытался объяснить это Рут. Но вся ее жизнь, ее детство воспитали в ней настороженность, она не могла вот так спокойно что-то впустить в себя. Ей всегда с трудом удавалось расслабиться. И он был благодарен за тот покой, который наконец настиг ее в зрелые годы и проникал теперь во все уголки их жизни: неубранная постель, случайные перекусы из того, что найдется в холодильнике или буфете – хлеб с сыром, маринованные огурцы, ветчина, вино. Он был благодарен за ее ум – господи, да она знает хоть что-нибудь чуть ли не обо всем на свете; без сомнения, она победила бы в «Своей игре»[6], – и так же он был благодарен за живой беспорядок в доме.

Ну какое это имеет значение, что в доме беспорядок? Да, ему самому было неприятно свое беспокойство о том, что подумают люди, и все же он так давил на нее все эти годы. А она так старалась для него, для мальчиков, работала, забывая о себе. Она просто образец долга.

А смешная она у меня. Правда, с этой стороны Рут почти никто не знает. Вечно она меня смешит, да так остра на язычок. И очень красива, хотя сама так никогда не думала. Королевская пышная грудь, большой манящий рот, длиннющие ноги, мягкие глаза, просто таешь в них… моя прекрасная Рут. Он вдруг вспомнил ее на теннисном корте – играла она кошмарно: он высоко подбрасывал ей мячи, а она носилась как полоумная от одного края корта к другому, лицо багровое, точно свекла, огромные ноги топочут в огромных кроссовках, огромные руки бешено размахивают ракеткой, будто она отбивает атаку пчелиного роя. О да, в теннисной юбочке, с веснушчатыми ногами она смотрелась великолепно. Она старалась изо всех сил. И за это он любил ее еще больше, за то, что она так решительно бросалась на корт и играла с ним – «чтобы он поддерживал форму», как она объясняла – хотя у нее напрочь отсутствовал талант к игре.

«О боже! До чего же уж-ж-жасно я играю!» – восклицала она в отчаянии, провожая взглядом мячик, снова летящий в кусты. За ним еще один, столь же неловко пропущенный. Порой ее беготня оказывалась настолько комична, что он складывался пополам от смеха, в бессилии хлопал себя по коленям, и игру приходилось прервать. А она вовсе не собиралась кого-то смешить. Просто она была такой. Однажды даже швырнула в него ракеткой.

«Да уж, моя Рут способна так разозлиться, что полезет в драку. С ней лучше не ссориться».

Обычно в этот день ему не приходилось чего-то говорить или поднимать руку, чтобы попросить тишины в церкви. Рут тогда спросила его, как ему это удается, и он искренне ответил – не знает. Он и в самом деле не считал, что это его заслуга. Просто мальчики знали ритуал, знали, что от них ожидается, и сами замолкали в нужную минуту. А те, кто помладше, оглядывались вокруг, чутко реагируя на действия старших, и постепенно тоже затихали.

И эта тишина, подчинявшая всех себе, казалась Питеру чудом.

Однако сегодня мальчики словно не замечали его. Крутятся, ерзают, обмениваются дружескими тумаками с соседями, шлепают по плечам сидящих впереди, а потом отдергивают руку и напускают на себя невинный вид, будто вовсю изучают рисунок потолка. Питер наблюдал за этим копошением, но почему-то оно не трогало его, он как будто был где-то далеко отсюда. То тут, то там раздавались взрывы смеха. Он видел, как учителя скорей торопятся обернуться на шум и грозно хмурят брови на нечестивцев.

Питер стоял и ждал, пока суматоха уляжется, разговоры смолкнут. Он не знал, что он может сделать еще. В церковном полумраке ему не было видно Рут. Может, она пошла домой, готовиться к приему гостей? Как жаль, что его оторвали от нее сегодня. Как хочется взять ее за руку, пройти с ней вместе через церковь. Как же не хватает ее сейчас. Он все чаще, порой в совершенно неожиданные моменты чувствовал, как остро ему не хватает ее рядом. Как и любой мужчина, он восхищался любой красивой женщиной и за свою жизнь, конечно, успел украдкой наглядеться на девушек с обложки. Но единственной женщиной, которую он по-настоящему хотел, была Рут.

Он почувствовал это в первое же мгновение, когда Рут появилась у них в доме – им было по двенадцать лет, и его отец, единственный доктор в городишке, привел ее к ним, когда она осталась одна.

На том конце прохода между рядами ровно светился голубой квадрат сумерек.

Питер понимал, что его необычайно высокий рост, заметная, крупная голова уже помогают ему овладеть ситуацией; если просто встать вот так в классе, мальчики замолчат, хотя, сказать по правде, малыши редко его боялись. На спортивных соревнованиях, когда он с края поля наблюдал за игрой, на нем всегда мартышками висела парочка ребятишек и еще парочка неотступно следовала за ним вприпрыжку, весело перебирая ногами в зеленых от травы кроссовках.

Ему было жаль, что у них нет своих детей – но, пожалуй, не так сильно жаль, как это представляла себе Рут. Куда больше ему было жаль Рут. Вот уж к ней дети так и тянутся, просто липнут. Ох, как трудно бывает выдержать ее взгляд – взгляд с задушенной в нем тоской.

И он старался окружить ее детьми, пусть не родными. Мальчики, целые десятилетия мальчиков.

Ему вполне их хватало, а вот ей вряд ли. И все же она не жаловалась. В действительности они предпочитали не говорить об этом.

Но, возможно, и это было ошибкой.

Вообще-то он вполне понимал, что может воспользоваться своим ростом. Он же видел, как это работает в классе. Его статная спортивная фигура… конечно, она помогала ему быть хорошим учителем. Когда он еще учился в аспирантуре в Йеле, он однажды оставил Рут одну на три месяца, а сам отправился вести семинары для сельских учителей. Его порекомендовал профессор истории, и он оказался самым молодым членом команды, его посылали в самые глухие уголки, крошечные городишки в Миннесоте и Висконсине около канадской границы – совсем не факт, что кое-кто постарше и пощуплее одолел бы эти расстояния и разъезды. В эти-то холодные короткие дни, когда вечер спускался так рано, он, втиснувшись за последнюю парту – колени все равно возвышались сбоку в проходе, в единственном классе, который и был, собственно, школой, – он вдруг открыл в себе – помимо безусловной любви к Богу – учительский инстинкт и собственный стиль, живой, ничему не покорный. В классных комнатах Дерри, в которых Питер, будучи директором, оказывался теперь не так уж часто, он вел себя так, словно каждый ответ ученика – это настоящее открытие, и неважно, что на самом деле он нагонял тоску или ученик еле слышно что-то там мямлил. Питер хвалил ребенка и так любил наблюдать, как глаза его загораются счастьем.

Он не любил формальности. Просил, чтобы мальчики называли его Питер. Настаивал на этом. Точнее, все в Дерри – от посудомоек и водителей гудящих газонокосилок, которые стригли спортивные поля, до преподавателей шекспировской литературы, физики или греческого – называли его Питер. Он терпеть не мог церемонии.

Через раскрытые двери до него долетело блаженное облачко прохладного воздуха – словно и трава, и деревья, устало склонившиеся под ароматной сочностью летней листвы, вдохнули в него последние капли дневного тепла. В правом колене, донимавшем его в последнее время, вдруг что-то стрельнуло. Боль нарастала, поднялась по ноге и добралась до основания позвоночника. На лбу выступил пот. Он переступил с ноги на ногу, сжал и разжал икры. Боль немного отпустила. Питер понял, что все эти мгновения он не дышал. В груди теснило и болело так, будто он сломал ребро.

Нет, это было не сердце – так он решил, что это не сердце. Он же слышал, как оно бухает – мерно и равнодушно к странным ощущениям, вдруг накатившим на него. Тоска. Смятение. Гнев.

Многие годы его речь открывала учебный год в Дерри – и всякий раз он произносил почти одни и те же слова: об ответственности и о возможностях, и давно не пытался набрасывать какой-нибудь черновик. В конце концов, его речь – не главное в этот день, хотя какое-то время он и гордился тем, как удачно он подобрал слова, как складно выстроил предложения. Рут помогала ему, она всегда писала лучше его. Он никогда особенно не задумывался о той пьесе или о том романе, которые она сочиняла, – слишком уж они мрачны, хотя он никогда не признался бы ей в этом. Он старался излучать оптимизм.

А главным был сам этот момент, когда вся школа собирается под одной крышей – в темноте и тишине, именно это Питер хотел показать мальчикам. И это срабатывало, как прививка, – защита от всего плохого, что может случиться с ними в грядущем году, от всевозможных провинностей, которые совершат они сами и которые будут совершены против них. Новые мальчишки хорохорятся, сейчас у них как раз пик бравады – они оказались вдали от своей семьи, провели суматошный первый день, удержались от слез на публике. Но некоторые из них, Питер знал это наверняка, сейчас на грани срыва. Он оглядел собравшихся и попытался сосредоточиться на них, на новых учениках – четырнадцати– и пятнадцатилетних подростках, еще не вполне расставшихся с детством, вот они, как положено, на передних скамьях. Он пересчитал их лица в надежде вновь обрести уверенность в происходящем, нащупать почву.

Несколько дней тому назад Рут, только из душа, завернувшись в полотенце, подошла к нему, привстала на цыпочки и поцеловала. Он в это время завязывал галстук перед зеркалом. За окном лились птичьи трели – бесконечный поток слащавой лести.

Питер скорчил в зеркале глуповатую мину. Не хотел он говорить ей, как странно чувствует себя в последнее время, как отстраненно от всего, что происходит вокруг него. Как ясно он ощутил это снова сегодня утром, чуть только открыл глаза, – словно он видел мир через старое потрескавшееся стекло.

Депрессия? Говорят, она может вот так вдруг накатить на человека, как и любая болезнь. Возможно, это неизбежная составляющая его синдрома.

Это точно не из-за Рут. Он уверен.

Нет, тут что-то другое, будто чья-то рука откуда-то тянется к нему, охватывает его и пытается что-то донести до него. Он скосил глаза вниз под полотенце, в ложбинку между ее грудями, где расходилась нежная сеточка морщин, но не почувствовал никакого возбуждения, – и тревога усилилась. Груди Рут, ее прекрасные груди в веснушках всегда волновали его.

«Эд Макларен, бедняга, какая кошмарная сцена сегодня в столовой… Надеюсь, с ним все будет в порядке».

Хотя каким-то шестым чувством он знал, что нет, не будет.

Новые мальчики обычно задевали Питера – столько в них новых надежд, беспокойства, напускного веселья. И каждую осень его поражало, как менялись за три летних месяца прежние ученики – раздавались плечи, на щеках решительно обозначался пушок, и весь облик становился неуловимо более взрослым. Сегодня он целый день слонялся туда-сюда, жал бесконечные руки, приветствовал знакомых учеников, знакомился с новичками, приятно ошарашивая некоторых из них тем, что успел запомнить их имена. А что, спасибо «Фейсбуку», великая вещь. Питер очень полюбил «Фейсбук». То и дело от лица смущенного новичка и его гордых родителей он втаскивал в общежитие коробку, чемодан или просто компьютер, опутанный проводами.

Как и в прежние времена, он успел перемолвиться словечком кое с кем из преподавателей, а в перерывах между приступами общительности возвращался к себе за рабочий стол и отвечал на телефонные звонки, которые нельзя было оставить без ответа.

Но он определенно допустил сегодня несколько промахов. Раздраженно выговорил Марку Симмонсу, преподавателю искусствоведения, за то, что тот пренебрег галстуком, – хотя и знал прекрасно, что Марк упорно, всю свою карьеру в Дерри, отказывается следовать этому обязательному правилу. Дважды (и, как понятно теперь, просто от скуки) прерывал презентацию о библиотеке, которую показывали новым ученикам, – причем несущественными и даже не слишком корректными замечаниями о беспроводном Интернете на территории кампуса. Ему просто хотелось услышать свой голос, убедиться – в чем же? – да в своем присутствии здесь. Он стал забывать имена, забывать детали договоренностей, которые обсуждались на предыдущих долгих и скучных совещаниях.

Но хуже всего были не эти оплошности – они-то, пожалуй, простительны почти восьмидесятилетнему старику, – хуже другое: он понимал, что весь день пытается угнаться за оптимизмом, когда-то столь привычным, что он и не замечал его, так легко он ему давался.

Несколько раз сегодняшний день сводил его с Чарли Финнеем. Тот называл его этим прозвищем, Патер, которое так ненавидела Рут, и приветствовал его какой-то фальшивой улыбкой. И Питер впервые испытал страх от присутствия Финнея рядом – какое-то чувство сродни гневу, столь нетипичное для него, Питера, что он почти не узнал его.

Да как ты смеешь! Как ты смеешь разговаривать со мной в таком тоне?!

Глядя теперь на собравшуюся под куполом церкви школу, он понимал, что все его сегодняшние действия, каждое движение имели целью лишь подтвердить его присутствие. В те редкие тихие минуты, когда он оказывался сегодня за своим рабочим столом, он не разговаривал по телефону и не читал никаких бумаг, а лишь бессмысленно сидел и ждал, когда к нему придет сосредоточенность. Бессмысленно смотрел на обшитые панелями стены, на портреты своих предшественников на этих стенах, всех этих усатых джентльменов и гладко выбритых клириков, возглавлявших школу Дерри с самого ее создания в 1902 году. Посмотрел в окно. Вытянул ногу и коснулся параллелограмма, вырезанного на ковре солнечным лучом, словно проверяя, тверда ли почва. Солнце вспыхнуло на щиколотке, почти обжигая. Подошло время следующей встречи, а ему все еще не хотелось шевелиться.

Ему так нравится это место. Он так много работал, чтобы сделать его таким. И он чувствовал, что постепенно оно уходит от него к другим.

Конечно, он такой же здесь, как и прочие. Он так же умрет, и его могила так же порастет травой.

Внезапно он осознал, что незаметно для себя начал говорить. И дошел уже до пассажа о всевидящем взгляде, подмечающем всё-всё, каждого воробья, – он так долго подбирал все слова, одно за другим, стараясь попасть в тон, не перегнуть ни с утешением, ни с запугиванием: все мальчики под приглядом, ни один не будет заброшен.

И все же он не помнил, как начал говорить, и, ошарашенный, сбитый с толку, остановился. Рот его раскрывался словно сам по себе, слова сами вылетали, будто под действием рефлекса. Вспомнился научный эксперимент времен его молодости – или это было уже в одной из исследовательских лабораторий Дерри? Лягушка дрыгала лапкой под воздействием электрического импульса. Мозг в этом не участвовал.

Питер почувствовал, как толпа перед ним чуть сжалась, пошла волной, а потом застыла, будто крошечная далекая картинка, застывшая под стеклом микроскопа. Где же Рут? Неужели и правда ушла домой без него?

В неловкой тишине, наполнившей церковь, в скрытых темнотой дальних рядах грохнул взрыв смеха. Кто-то из ребят не смог больше вынести напряженности момента. Словно рябь по воде, предвестники оглушительного публичного унижения, смешки покатились по рядам – Питер видел скамьи, корчившиеся от смеха, – и постепенно стихли. Да, надо как-то добираться до конца речи.

Рут! Где же Рут?! Он снова поискал ее, но не увидел. Теперь его охватил настоящий страх, виски стиснула льдом внезапная головная боль. По лицу струился пот, стекая за воротник рубашки.

Он потерял Рут из виду по пути в церковь. Она не подождала его.

Совершив над собой странное усилие, будто настраивая себя на правильную частоту, он снова начал говорить, слышал свой голос, звучавший как чужой, и услышал смех облегчения в рядах – он рассказал шутку о корове, лошади и свинье. Уже почти, уже совсем мало осталось, а потом, благодарение Богу, конец, дошел.

Он улыбнулся – непроизвольное сокращение мышц, нелепо растянутый рот, что те лягушачьи прыжки, – откуда взяться улыбке, когда ты охвачен печалью?

В сгустившейся темноте он не мог разглядеть ни одного лица. Он не чувствовал ничего из того, что чувствовал всегда на этой церемонии, – не чувствовал того, что, к его великой радости, наконец ощутила Рут, того, что всегда входило под эти своды вместе с тишиной… нет, это и было самой тишиной, мгновение невероятного единения, так ему казалось, – редкий, поистине благословенный момент, когда он ощущал себя ничтожным, но при этом значимой крупинкой бесконечно громадной Вселенной.

А в этом году такое чувство не пришло. Ну да, уложило чемоданы и покинуло его – и бредет себе по дороге в вечную тьму, как сгорбленный старик с потертым саквояжем, прочь от мальчиков, прочь от Рут, прочь от него, Питера.

А он остался позади, отстал.

Когда все закончилось и все вышли на воздух, кто-то заговорил с ним. Питер знал, что он прекрасно знает этого человека, но и ради спасения собственной жизни не смог бы вспомнить его имени. Зато он помнил Эда Макларена и то, что с ним случилось.

И тут за спиной своего собеседника он увидел Рут, глаза вытаращены, на лице огромными буквами написан вопрос: «Что с тобой? Ты меня напугал!»

А он и сказать ей не мог, до чего странно он себя чувствует. Потому что сам не мог толком понять.

– Я позабыл кое-что в кабинете на столе, – коротко проговорил он, боясь сказать большее, боясь, что не сможет правильно сложить слова и что язык перестанет его слушаться. – Увидимся позже.

«Рут позаботится обо мне дома, да». Потом он сосредоточился и очень вежливо попрощался со стоявшим перед ним мужчиной. Он знал, знал, что этот подчеркнуто формальный тон тут неуместен, но не нашелся, что еще сказать. «Господи, да кто же это?! Не могу вспомнить, и все тут». В животе снова зашевелился холодный клубок страха, пополз вверх, сковал горло. Почему-то у него был вкус крови, как будто язык или десны вдруг начали кровоточить.

– Скоро увидимся! – улыбнулся он и поспешил прочь.

Он обидел Рут, напугал ее, но себя он напугал еще больше. И все-таки он не хотел, чтобы она видела его в таком состоянии.

«И все эти люди – посторонние мне люди – зачем они придут сегодня ко мне?» Мысль, что они вторгнутся в то захватившее его неприятное, непостижимое и чертовски важное, выводила его из себя. Ему казалось, будто они собираются заявиться на его похороны, одну за другой откупоривать бутылки, виснуть друг на друге и горланить непристойные песни, разрывая ночной покой. Нет, конечно, ничего подобного не будет. И он прекрасно это знал. Они делали только то, что от них ожидалось и, в частности, что именно он ожидал от них: надо прийти, мило пощебетать часок, пожать руки новым педагогам, успокоить трясущихся новичков парой забавных историй, поделиться парочкой секретов, выпить по бокалу-другому и убедиться, что каждый из них рад очутиться здесь.

Нет, со мной что-то не то. Эта работа стала для меня слишком трудной. Я больше не гожусь для нее.

Вместо того чтобы свернуть в свой офис, он пошел дальше по выложенной кирпичом дорожке, петлявшей между зданиями в свете фонарей. Плющ, увивавший стены, будто вторая кожа, подрагивал от ночного ветерка. Листья только-только начали перетекать из зеленого в светящийся багряный, цвет окислившейся монетки. Почти ни одна стена в кампусе не осталась без этой лиственной кожи. Несколько лет назад он председательствовал на многочисленных заседаниях о роли плюща и его возможном негативном воздействии на структуру каменной кладки. Питер считал, что плющ навевает ощущение сказочности, делает место волшебным. Ночью, когда сквозь листву проглядывали освещенные окна, казалось, что дома выросли целиком из зеленых листьев – фантастический эффект: два, а то и три этажа живой листвы. В ней гнездились птицы, и зимой здесь же добывали себе пропитание – плотные темно-красные ягоды.

Он шел, и стены, чуть шевелясь, словно расступались перед ним, как будто там, в их резной зелени, происходило что-то таинственное.

Он миновал поворот, очерченный с двух сторон деревьями, и собирался направиться к дому. Наверное, ему просто нужно прогуляться, глотнуть свежего воздуха, и все успокоится. В этой части кампуса располагались административные и учебные здания, и сейчас никого не было. В столовых работу тоже закончили, остатки ужина прибрали, запустили огромные посудомоечные машины, выпускающие пышную белую пену в кисловатые стоки, бегущие по влажной плитке темных подвалов. Трава на газонах, верно, холодная теперь, жесткая от ночного воздуха.

Он еще раз свернул и начал подниматься по ступеням. Вечерний бриз не мог пробраться во внутренний двор, и плющ на стенах был неподвижен, черные листья спокойно висели. Ему никак не удавалось ухватить какую-то мысль. Что-то ускользало от него.

Ускользало не что-то конкретное, не само место, не чудесный мир Дерри, не его собственный прекрасный материальный мир. И не его любимая Рут, чья жизнь началась так печально, а она так храбро держалась, находила смешные истории и так прямо смотрела на мир. Сколько же радости и веселья принесла она ему за все эти годы. Он чуть не потерял ее однажды – по собственной трусости, из страха, – но в конце концов все выправилось.

На всем белом свете нет такой, как она.

Но что-то явственно от него ускользает. Он подошел поближе к стене и посмотрел на неподвижные листья, словно надеясь в них разглядеть и остановить это что-то – чем бы оно ни было. Тут листья над его головой отчаянно затрепетали, и он резко отпрянул. Шагнув назад, он увидел темный силуэт потревоженной птицы – крыльями она едва не задела его лицо.

И снова волна тоски накрыла его – уже привычная, даже родная, она словно пересекла незримую черту и приблизилась к нему, махнув рукой, прежде чем снова исчезнуть.

Глава 4

Добравшись до дома, Рут трясущимися руками зажгла в гостиной все лампы и бросилась на кухню. Сырным пышкам нужно лишь несколько минут. Она машинально включила духовку, не заметив в мойке грязную тарелку, оставшуюся после ее утреннего сэндвича.

Питер совершенно ошарашил ее в церкви, она чувствовала себя раздавленной, униженной, чувствовала, как все глазеют на нее, и поспешила скрыться, сославшись на хлопоты с предстоящим приемом гостей. Но теперь она ясно понимала, что провести никого не удалось.

Да-да, сказывается возраст, что поделаешь, – так они будут судачить. Он слишком стар для этой работы. Вот-вот выживет из ума. Не годится он больше. Он потерял хватку.

Но беспокоило ее даже не это. На мгновение она закрыла лицо руками и застыла так, очень тихо, вдыхая запах своих ладоней. Нет, не это – а то, как он говорил с ней: словно она ему неприятна, словно с чужой.

Руки тряслись, она потянулась за прихватками. Неладно с Питером, ох не ладно… Не надо его вот так отпускать одного. Но он был так решителен, так холоден. А скоро еще и гости придут! Надо успеть приготовиться.

И она заторопилась к дому, чуть ли не бегом, то и дело спотыкаясь в парадных туфлях. Остальные наверняка идут позади, но уважительно держат дистанцию. А может, и никто не пошел. На секунду она оглянулась – люди вышли из церкви и остановились неподалеку на дорожке, несколько человек пошли проводить мальчиков в общежития, остальные мило беседуют. Не иначе как о Питере – «как бы его сместить? как бы от него избавиться?».

Услышав вкрадчивый голос Чарли Финнея, она подпрыгнула.

– Рут, тебе помочь? – спросил он, заходя в дом. В вопросе сквозила неуверенность. Как непривычно слышать от него такие интонации. И Рут не поверила ему.

«Прекрати, – мысленно ответила она. – Нечего меня жалеть».

Она отвернулась к раковине. Темное окно над ней отражало его застывшую в нерешительности фигуру, лысина чудно поблескивала.

– Ты напугал меня, Чарли, додумался, появиться вот так, без предупреждения.

Ей показалось, голос ее звучит сердито. Она оторвалась от окна, открыла духовку и встряхнула противень, хотя нужды в этом не было.

Финней шагнул на кухню.

– Прости, – попросил он. – Но в гостиной уже собрались гости. Может быть, мне отнести им лед?

– Ох. Да. Лед. Отнеси лед. Обязательно.

Рут закрыла духовку, но боялась повернуться к нему, чтобы пылающие щеки ее не выдали. Боялась, что разревется, если только взглянет на него.

За спиной была тишина. Потом она услышала шаги – он пересек кухню, открыл морозильник, со стуком насыпал лед в специальное ведерко. С собой его принес, что ли? А люди ждут в гостиной. Как неловко. Ждут, пока появится хозяйка. Рут посмотрела на заляпанную и исцарапанную столешницу. Полоска ламината с краю отвалилась. Они с Питером несколько раз пытались приклеить ее, но она все равно отваливалась. Шрам на ее месте казался грязным.

Дом весь какой-то обтрепанный. Она не сомневалась, она знала это наверняка, и ее захлестнуло чувство унижения. Отчасти ведь дело просто в ее неаккуратности, небрежении. Она не слишком радела на тему хозяйства, всяких там домашних изысков-финтифлюшек. Жить им в доме было удобно, и это главное. Она была здесь счастлива. А другая причина, главная, – да в том, что у них никогда не было на это денег. Как глупо, она все эти годы работала, не получая ни цента. А ведь она выпускница колледжа Смит, а это что-то да значит! И на что же она пустила свое прекрасное образование?!

Да ни на что, впустую.

Работала бесплатно все эти годы, так работала, что в конечном счете все достанется людям вроде Чарли Финнея.

Питер никогда не брал себе денег вдоволь, все вкладывал обратно в школу, в учеников и даже в педагогов, обслуживающий персонал и их проблемы, выписывал чеки крупными печатными буквами, чтобы помочь оплатить обучение местным ребятам из Уайета, чьи заявления с просьбой зачислить их в Дерри просто разрывали ему сердце. Она не знала, какую часть своей зарплаты он таким образом вернул обратно школе, но вдруг поняла, что эта сумма гораздо больше, чем она предполагала, и гораздо больше, чем было бы справедливо или разумно.

Вот почему он всегда уходил от разговоров о пенсии! У них просто нет денег. Все свои деньги он потратил на других людей.

На подоконнике у окна над мойкой сгрудились его старые глиняные цветочные горшки, на некоторых осел белый налет. Паучник, вот дурачок, выпростал свои ростки – маленьких паучков.

Питер обожал его, поддевал пальцем крошечных паучков, и те в ответ легонько покачивались. Он прикасался к ним так, как щекочут ребенка под подбородком.

Она знала, да, он был бы чудесным отцом.

За окном тьма на небе сгустилась, стекла ниже, облака понемногу закрывали луну и звезды. Она припомнила прогноз погоды по радио – к западу возможны штормы.

Питер любил смотреть канал «Погода» по телевизору. Усядется в своем кресле – спина прямая, локти на коленях, в руках бокал.

«Боже правый! Ну и ну! – восклицал он время от времени, недоверчиво качая головой. – Ты только погляди, вот так разгулялась буря!»

За спиной послышался голос Чарли:

– Рут, день был тяжелым. Сначала Эд… Мне кажется, это потрясло Питера. Да всех нас потрясло. Меня потрясло! – добавил он с нервным смешком. – Не слишком-то хорошее начало для… – Он поколебался. – Рут, а Питер… Ну… С ним в последнее время все в порядке? Ты ничего не замечала? Может быть, какой-то стресс?

Рут мгновенно обернулась. Чарли побледнел.

– Стресс? – переспросила она. – Стресс? К чему такие обходные обороты, Чарли? Ты не хуже меня знаешь, сколько он работал, как трудно ему приходилось и как мало он получал помощи. Он очень хороший человек, – в ярости добавила она.

Она сжала кулаки, скрытые кухонными рукавицами, словно собираясь наброситься на него. Ну да, она выглядит нелепо, конечно. И опустила руки.

Но уже не могла остановиться, это было выше ее сил.

– Ты… Весь этот твой пижонский маркетинг, веб-сайты, шикарные видео, электронные рассылки и, как их, – она с трудом вспомнила слово, – блоги. Эти твои блоги! – с отвращением повторила она. – Все эти твои контакты с нужными важными людьми в модных школах. Все эти твои твиты, соцсети… А Питер хочет просто помогать людям, которые этого заслуживают, помогать детям, которым необходима его помощь. А не тем, у которых и без твоей помощи хватит денег, чтобы купить, что пожелается.

– Рут, – просительно перебил ее Чарли. Лицо его из белого стало красным.

Он смущен, но не зол, подумала она. Но не могла остановиться.

– Я знаю, знаю! – кричала она. – Конечно, богатые платят за тех, кто не может сам заплатить за себя. Это я понимаю. Спасибо, я прекрасно понимаю, как это работает. И Питер понимает, уж можно не сомневаться. И он тридцать пять лет старался, чтобы этот механизм работал без сбоев, он работал цивилизованно, индивидуально с каждым, искал людей, которые готовы помочь тем, кто беднее. А вы палец о палец не ударили, чтобы ему помочь. Он все время сражался один.

Слезы подступили совсем близко.

Чарли молча глядел на нее, по выражению его лица ничего нельзя было прочесть.

– Ты стараешься изменить это место, – выговорила она наконец. – А оно и без того было хорошим и остается хорошим!

Рут шарахнула по столу рукой, забыв, что не сняла рукавицу-прихватку, и оттого звук вышел глухим. Раздраженно стянула обе рукавицы и шлепнула ими по краю стола.

– Ты понятия не имеешь, как все здесь устроено!

Она посмотрела на Чарли. Тот стоял, вцепившись в ведерко со льдом. На минуту она вдруг вспомнила трех его малышей – карапузы, крупные и сильные, как и сам Чарли. Да, у него великое богатство – такие сыновья. Счастливый человек.

– Ты, Чарли, просто не понимаешь.

Она обвела рукой, словно показывая ему кухню, – старый стол, пара разномастных стульев, старые горшки и сковородки подвешены на крючках. А на потолке в углу какое-то пятно.

Между ними повисла долгая пауза.

– Рут, – Чарли прокашлялся. – Ты прости меня. Просто я… Мы немного беспокоимся за него. И за тебя.

Она резко отвернулась, беспомощно взмахнув рукой.

– Со мной все хорошо. Через минуту выйду к гостям, принесу сырные пышки. Иди пока. – И подмигнула ему.

Как глупо это звучит. «Сырные пышки!»

– Прости меня, – повторил он. – И не торопись.

Она выглянула в окно. Так и есть, буря приближается, вон как колышутся кроны деревьев. Позади тихонько скрипнула дверь, наступила тишина, и она поняла, что Чарли ушел. Рут отошла от раковины и машинально заглянула в духовку. Питер заменил в ней лампочку неделю назад, так что сырные пышки были хорошо видны – корочка красиво подрумянивалась. На кухонном столе с крутящейся серединой лежали разные лекарства Питера, ее таблетки кальция, ее мультивитамины, его очки, ее очки, липкая пластиковая банка для меда в форме медведя, солонка и перечница в форме маячков – кто-то подарил, кто-то из мальчиков.

Хлопнула задняя дверь, послышалось какое-то царапанье и пыхтение.

Если только на улице не было совсем уж холодно, Рут всегда держала заднюю дверь открытой, просто вешала сетку от мошкары. На заднем крыльце они оставляли резиновые сапоги, кое-какую хозяйственную утварь, лопату, мотыгу, грабли, топор, корзинку, в которую она собирала сорняки во время прополки.

Ничего ценного там не было – неинтересно даже думать о том, чтобы украсть тут что-то. Где-то у них лежал и ключ от парадной двери, но и ее они никогда не запирали, во всяком случае, Рут не могла такого припомнить. И где теперь тот ключ, тоже не вспомнить.

Она посмотрела на ярко освещенную духовку, ровный жаркий свет. Со стороны гостиной и холла доносился приглушенный гул разговоров. Значит, гости все-таки пришли. Но почему же у них такие голоса, будто на поминках, будто они стараются говорить вполголоса, а смех звучит так вымученно и неловко. Жизнь продолжается, да.

Но где же Питер? Чем он занят, куда запропастился? Что с ним такое?

Тот же звук послышался снова: будто кто-то – или что-то – скребется в заднюю дверь.

Она бросила взгляд на телефон, висевший на стене, но прежде чем успела до него дотянуться, чей-то голос – вежливый воспитанный голос – произнес:

– Добрый вечер, мэм!

Рут медленно развернулась к двери, понимая, что в то время внезапный гость остается скрытым от нее темнотой, он-то видит ее прекрасно – ярко-синее платье, большую золотую брошь-солнышко, как мишень на груди, освещенную духовку и поднимающиеся сырные пышки, домашний беспорядок на кухонном столе, густые заросли за окном. Застонал, завыл ветер, нарастая откуда-то издалека.

Они с Питером проделали такой путь, подумала она. Сперва трудные молодые годы, потом долгая, порой выматывающая зрелость, а теперь вот ровные тропки старости… Что ждет их дальше? Когда она старалась это представить, ей виделись домашние сельские отельчики, пляжи – все те места, в которых они когда-то останавливались, пока Питер набирал учеников то здесь, то там, а богатый попечитель уступал им свой дом для отпуска как вознаграждение за тяжелую работу.

– Пожалуйста, помогите мне, – снова послышалось из темноты.

– Кто это? – спросила она и передвинулась к краю стола. – Кто пришел?

– Я поднимался по той тропе, – ответил голос. – Для туристов. Мне нужна помощь. Я с собакой. Собаке требуется помощь.

Почему же он не откроет дверь, почему не войдет?

– Прошу вас! – и на этот раз в голосе было больше настойчивости, чем мольбы. Впрочем, голос был молодым. «Да чего мне бояться. Просто какой-то турист, юный энтузиаст, любитель природы, собака его где-то поранилась, а он слишком робок, чтобы войти в дом».

Рут медленно пошла к двери.

На крыльце кто-то скулил, но она не могла разобрать, человек или животное.

– Иду! – отозвалась она. Непослушные пальцы неловко повернули круглый набалдашник на двери.

На крыльце стоял молодой человек, необычайно косматый – дреды до пояса, грязное лицо заросло бородой. За спиной он держал огромный походный рюкзак на металлическом каркасе, в темноте напоминавший жуткий горб. И целился в нее из пистолета, прямо в солнечную брошь на груди. У его ног лежала собака – бигль? – старая, седая, в пыльном сером наморднике. Глаза ее были закрыты, живот тяжело вздымался.

Она вспомнила другой пистолет, давным-давно в детстве. С тех пор за всю жизнь она больше не видела ни одного, но почему-то черное дуло, смотрящее на нее, показалось теперь таким знакомым, как будто все эти десятилетия она ждала его возвращения – ждала, когда же оно снова напомнит о себе. Она будто знала, что в один день так и случится – точно так же, как она научилась узнавать свои ночные кошмары и их ставшие привычными пейзажи.

Она закрыла глаза, открыла снова. Человек не исчез.

– Моя собака больна, она старая, – сказал он. – У вас есть машина. Я видел, стоит там на дорожке. Поэтому я и поджидал вас. Дайте мне ключи от машины.

С минуту она молчала, слова застряли в горле, словно задавленные там черным оружейным стволом.

В тот день они выстрелили в ее отца, они разыскали его тогда, но не убили, нет.

– Мне надо отвезти собаку к ветеринару, – громче повторил человек, будто она плохо слышала. – Дайте мне ключи от машины.

Ее ошарашило, насколько он был грязным – степень и глубина этой грязи. Одежда выглядела так, словно долго пролежала под землей, а потом ее откопали. Рюкзак на спине был весь увешан какими-то предметами – кастрюли, мотки веревки, тряпки, книга в мягкой обложке, изорванная в клочья и перемотанная леской, и почему-то мягкие игрушки – фиолетовый жираф в горошек и, кажется, рыба с пухлыми губами.

Она продолжала стоять молча. Тогда он, не опуская пистолета, протянул к ней руку и потряс перед ее лицом игрушкой, словно та могла говорить.

– Пожалуйста, помогите же мне, – повторил он. Говорил он странно, не разжимая губ, а голос его был высоким, каким-то детским, как у чревовещателя. Он избегал смотреть ей в глаза. – Я страшно болен, мне очень нужен доктор, – молил он голосом меховой зверюшки, которую держал в руке, и она разглядела, что это вовсе не рыба, а собака, только уши у нее от старости совсем оторвались, и оттого вид был такой гротескный.

Рут несколько раз доводилось встречать пациентов доктора Веннинг. В последние годы у нее оставалась только частная практика – только люди, оказавшиеся действительно в крайних обстоятельствах: арестованные или заключенные в лечебницу, но демонстрировавшие положительную реакцию на проводимое лечение – и те, чья история по каким-то причинам задела ее за живое. Как она встречала их, когда они приходили к ней в кабинет – Рут в это время обычно разбирала бумаги или что-то печатала, – уважительно, дружелюбно, сердечно. Как будто они и в самом деле были ее закадычными друзьями, которых она очень рада видеть.

Да. «Это мои старые друзья», – так она их и называла. Иначе зачем бы мне тратить на них время?

Этих людей было невозможно с кем-то спутать – отчаянно больные люди, которых невозможно принять за нормальных – во всяком случае нормальных в понимании Рут. Если встретишь такого человека на улице, мгновенно и безошибочно поймешь, что с человеком что-то серьезно не в порядке. Ее родной отец, как она поняла позже, тоже был аномалией: безупречно здравомыслящий по отношению к ней, даже нежный, – и скрывающий за этим сумеречные джунгли спутанного сознания. Дверь в эти джунгли он подпирал спиной, привалясь к ней небрежно и скрестив ноги – не позволяя потайной мешанине вывалиться наружу. «Душевные расстройства имеют столько же разных форм, сколько и физические болезни», – так говорила доктор Веннинг.

Да, стоящий перед нею человек – печальная жертва такого расстройства.

Он заткнул игрушку обратно за спину, снова схватил пистолет и потряс им перед ее носом. Потом нормальным голосом сказал:

– Я застрелю вас, если вы сейчас же не дадите мне ключи.

Глаза его были полны отчаяния.

– Я должна зайти в дом. Ключи от машины у меня в сумочке.

Он застонал, как от жестокой боли, будто сама мысль об этом была для него невыносима.

Рут почувствовала, какой от него плывет запах – тошнотворный запах грязи и человеческого пота. Она шагнула назад, и он снова вскрикнул, высоко и тонко. Собака у его ног пошевелилась.

– Ветеринарная лечебница на Мейн-стрит, – сказала она. – Сразу за домом повернете направо и езжайте по дороге на Уайет. Ехать около трех миль. Они уже закрыты, но всегда вешают на дверь телефон – куда позвонить, если нужна срочная помощь. Дом, как швейцарское шале, с такой же коричневой крышей. Вы его не спутаете. Сможете сразу и позвонить оттуда.

– Дайте мне ваш мобильный телефон, – попросил он, и голос его прозвучал неожиданно осмысленно. Это было так странно – услышать от него слова «мобильный телефон». Как будто привидение из восемнадцатого века в камзоле с брыжами вдруг заговорило об автомобилях и доступе к Интернету.

Может быть, он все-таки шутит, пытается ее напугать? А странный голос – следствие какого-нибудь редкого заболевания, которым он страдает?

Но нет, злобным шепотом он прохрипел:

– Скорей же!

Она вбежала на кухню, ноги подкашивались.

– Ищу! – крикнула она ему, судорожно озираясь. Вон ее сумочка, у Питера на стуле.

Ох, Питер…

Она вытряхнула содержимое на стол – чековая книжка, кошелек, пудреница, блокнотик – «хм, когда же я последний раз открывала пудреницу?» – пригоршня шариковых ручек и карандашей, старая щетка для волос с запутавшимися серебряными волосками. Вот они, ключи, звонко вывалились – на колечке с красным резиновым Буддой, Питер подарил ей его для смеха, потому что она вечно теряла ключи в своей сумке. Если нажать Будде на пузико, он высунет язык.

Как все-таки быстро жизнь катится к финалу. После стольких лет восхитительного однообразия – день за днем что-то готовишь на кухне, косишь лужайку, поднимаешься по ступеням в главный корпус… или наблюдаешь за игрой мальчишек с края поля, предаешься любви с Питером или же ссоришься с ним, сидишь на тоскливых приемах с попечителями, которые порой не дают себе труда запомнить твое имя, – а до того чинишь машину, посещаешь стоматолога, ставишь коронки, заказываешь Питеру новые очки и покупаешь луковицы нарциссов для сада… И с какой скоростью все это начинает мелькать теперь. Так она и думала, что уж тут. Застрелит ее, а потом захватит машину.

Ох, Питер…

Она вышла на крыльцо и протянула ему ключи. Человек не пошевелился, по-прежнему не спускал с нее пистолета, как будто она впечаталась ему в сетчатку, и изображение застыло там независимо от нее настоящей.

– А мобильный телефон?

– У меня нет мобильного телефона, – ответила она. И это было правдой. Телефон, конечно же, был у Питера, а вот ей он просто никогда не требовался.

Он с подозрением посмотрел на нее.

– Знаю, звучит странно, – кивнула она и, как ни странно, смутилась. – Просто нет, и все.

Он взял из ее рук ключи. Застыв от ужаса, Рут наблюдала, как мужчина поцеловал пистолет и положил его на крыльцо. Потом опустился рядом на колени, и на одну кошмарную секунду ей показалось, что сейчас он застрелит ее, потом собаку, а потом себя. Но зачем? Зачем?! В этом нет никакой логики! Но он просто поднял собаку на руки и попятился с крыльца.

Рут ждала. Через минуту послышался шум мотора – ее старенькая «Субару». Пусть только в ней хватит бензину.

Бросилась обратно на кухню. В нос шибанул аромат сырных пышек – шалфей, пармезан и яйца, – она рывком распахнула духовку и погасила огонь. Еще минута, и пышки безнадежно подгорели бы.

Спустя мгновение Чарли Финней, неизвестно как очутившийся так быстро на кухне, уже придерживал ее под руку. Рут подумала, что кто-то тоже увидел человека с собакой, и Чарли бросился ей на помощь.

– Чарли!.. – воскликнула Рут. Но он лишь молча обнял ее за плечи, словно желая успокоить, и мягко вывел ее из кухни.

В холле царило смятение. Рут не двигалась. Люди сновали вокруг нее, а она словно превратилась в соляной столб и не видела и не слышала их. Кто-то приходил, уходил, хлопал дверями. Сначала ей хотелось скорей убежать от них на кухню, начать весь этот день сначала.

Где она была утром? Ну да, на кухне, на обед съела бутерброд с ветчиной, слушала Шумана, «Бессвязные сновидения», потом по радио объявили штормовое предупреждение. Потом ванна, она пролежала долго, давая усталой спине хорошенько расслабиться. Потом заснула на кровати, под согретым солнцем покрывалом. Потом часы остановились. Свет погас.

В потрескавшейся поверхности зеркала на другом конце холла она уловила свое отражение – все еще непривычное с этой короткой стрижкой. Лицо белое, темные глаза широко раскрыты. Но она понимала: вернуться обратно невозможно, невозможно перемотать назад слова, которые говорил ей сейчас Чарли Финней.

– Рут, – позвал он. – Рут, там Питер…

Лилии, которые она утром поставила на стол, – ярко пламенеющие изящно раскрытые трубочки – будто наклонились к ней, прислушиваясь. Вокруг нее сновали люди, туда-сюда, открывали и закрывали шкаф. Кто-то протянул ей плащ. Сумочка. Где моя сумочка?

– Вот твоя сумочка, Рут, – ответил кто-то.

Кто-то перехватил плащ, который она не взяла. Не нужен ей плащ, обойдется.

– Вот, Рут, я держу зонт. Пойдем здесь. Все хорошо? Боже милостивый, и откуда взялась такая буря?

– Да ветер принес, откуда ж еще, не звали же ее, – отвечал кто-то.

– Она в порядке? Надо просто проводить ее туда.

– Не могу поверить. Двое за один день. И Питер!

Рут благодарно вслушивалась в этот голос, в нем сквозило неподдельное горе. Говорил Чарли Финней. Она обернулась, чтобы увидеть его.

Выглядел он потерянным.

– Рут? – дрогнувшим голосом окликнул он. – Давай помогу тебе.

За домом не было машины – будто и никогда ее здесь не было. На дорожке, посыпанной гравием, ветер дул с такой силой, что сшибал с ног, она едва держалась, чтобы не упасть. Блаженство ярости охватило ее – воздух напоен влагой, небо грохочет, огромные деревья со стоном склоняются к земле, теряя разлетающиеся каруселью листья, и каждый дюйм густо натерт сочным запахом зеленой травы. От вспышек молний все кажется потусторонним – как странно блестят камни и трава, сверкают в ниспадающей свыше темноте.

Тяжело ударили капли дождя. Да, вот и дождь почти добрался.

Господи, как же она любит такую погоду. И всегда любила. И Питер тоже. То в одиночку изучает карты радаров, ссутулившись за своим компьютером. То они вдвоем на пляже, взявшись за руки, глядят, как гигантские волны накатывают через Атлантику.

– Ну и ну, – присвистнет, бывало, Питер. – Вот это да. Рут, ты только погляди. До чего огромная!!!

Они вместе плавали в этой первобытной радости.

Но нет, нахлынувший сейчас душевный подъем – вовсе не радость. Скорее что-то сродни взабаламученной тине, облепившей и ослепившей ее. Рут подавила дрожь, как-то дернулась плечами, сглотнула и попыталась справиться с тошнотой.

Воспоминание о счастье, вот что это такое – а не само счастье. Когда-то она любила такую погоду. Но места для радости больше нет.

Она ведь знала, что когда-то это случится, не так ли? Да весь день сегодня она это знала.

Впереди высокие ветви деревьев стегали темное небо. «Как забавно, – протянула она однажды, обернувшись к Питеру, – значение слова «стегать»: бить, сечь, хлестать. Как это непохоже на его синонимы: простёгивать, перевязывать, прикреплять». Рут отчетливо вспомнила тот вечер и свое поразительное открытие, потому что Питер поднял голову и в ответ прочел ей полностью стихотворение Александра Поупа.

Она ошеломленно вытаращилась на него. Питер же не помнит ни единого стихотворения! Это она все помнит, все-все стихи, это она самодовольно засыпала его цитатами многие годы.

– А я кроме этого больше ни одного и не помню, – отвечал он. – Мы в школе учили, на литературе.

И он начал сызнова, как будто она заподозрила его в том, что он не сможет повторить свое достижение.

Рут не могла припомнить теперь, какие слова шли дальше, но там точно где-то было «стегать».

А Питер рассказал его до самого конца и снова вернулся к своей газете.

В то утро Рут что-то пекла. Память подсказала так услужливо, что в носу защекотал аромат: да, это был увесистый лимонный кекс брусочком, и она еще так радовалась, что успела поставить его в духовку с утра пораньше. Обычно ей не очень-то удавалось так себя организовать. Было воскресенье, и Питер не ушел на работу… А после им предстояло какое-то неприятное дело, поэтому безмятежное счастливое утро уже омрачала тучка, бесцеремонно вторгшаяся в их такой редкий домашний расслабленный уют. Вторглась и уселась, надувшись как жаба.

Что же это было? Ах да. Господи, ну конечно же. Похороны. Старенькая секретарша Питера. Эллен.

Через минуту ливанет, Рут это безошибочно определяла. И, подняв голову, услышала запах дождя – так же, как его чувствуют лисы.

Секунду она стояла одна, никто не тревожил ее. Потом показалась машина. Рут ждала, словно королева, в жизни ничего сама не сделавшая и величественно принимавшая уже распахнутую дверцу. Села, послушно пристегнула ремень. Машина почему-то тронулась – кто же за рулем?!

Внезапно послышался треск и скрежет, Рут непроизвольно вскрикнула и пригнулась: оказывается, сломанная ветка ударила по крыше машины, едва они миновали каменные пилоны.

Вот кто за рулем – Чарли Финней. Враг Питера и ее враг.

Нет. Она не стала себе лгать: нет у нее настоящей причины в чем-то обвинять его. Почему же не думать, что он друг – друг Питера и ее друг?

«Патер» – так он называл Питера.

Может, у него не было отца? У нее самой же не было ни матери, ни отца.

Бедный Чарли Финней.

Рут тихонько сложила руки на коленях, но отвернула лицо от Чарли: ей хотелось побыть одной. Вспыхнула молния и на мгновение осветила все вокруг – поле, распластавшееся сразу за дорогой, разрыв в каменной стене – тот путник со своей собакой должны были проехать в него несколькими минутами раньше. Деревья гнулись почти параллельно земле. Снова молния – сверкающая вспышка на черном небе. Рут казалось, она очутилась в глубокой пещере и в последний раз видит свет.

Затем снова раздался грохот – раскат грома на этот раз, и воздух рассекло что-то громадное. Дождь полил. Ветровое стекло растеклось под струями воды.

Глава 5

Когда Рут становилось особенно тревожно, особенно грустно, доктор Веннинг всегда говорила ей:

– Рут, Рут… Иногда надо просто потерпеть, переждать. Поставь чайник. Погладь белье. Испеки пирог. Книжку новую почитай, а?

У Питера и Рут когда-то была собака – всей душой преданная им дворняга на кривых лапах, с морщинистой мордой и смешной рыженькой бородкой. Они взяли пса в уайетском приюте, где ему уже дали имя – Геркулес. Через несколько лет он умер, и Рут с Питером очень горевали. Доктор Веннинг частенько говорила им:

– Бери-ка ты свою дворняжищу, ошейник и поводок и отправляйся куда подальше пешком. Гуляй до посинения. А когда вернешься, тебе станет лучше.

А иногда она говорила:

– Попробуй поиграть на пианино. Кстати, не хочешь научиться на скрипке?

Сама доктор Веннинг довольно средненько, но с большим чувством играла на виолончели и часто корила Рут за то, что она не стала более серьезно заниматься фортепиано.

«Это, – повторяла она, – говорит о том, что тебе не хватает воображения и самодисциплины». Но, увидев лицо Рут, тут же осекалась: «Ох, прости. Пройдет все это – и сегодняшняя печаль, и завтрашняя… Что-то хорошее произойдет, обязательно произойдет, вот увидишь! Только подожди немного».

В освещенной солнцем гостиной их нового дома – она про себя никогда не называла его иначе, чем «новый дом», – Рут не спеша сложила свежевыстиранное белье на обеденный стол – светлого дерева, скандинавский «модерн» – и с наслаждением втянула в себя запах чистой одежды, с нежностью прижалась щекой к мягким заношенным рубашкам Питера и даже своим обширным старым белым панталонам. В ванной она подняла с полу мокрые полотенца – Питера и свое – и повесила их на веревку на террасе, выходившей на озеро, – пусть сушатся на солнце.

Да уж, никогда им не стать образцом аккуратности.

С Питером тогда случился удар, но, к счастью, небольшой.

Повезло, просто очень повезло, что в тот вечер один мальчик, очень скучавший по дому, тайком выбрался из общежития и бродил по кампусу, выискивая точку, где мобильный телефон поймает сигнал, – хотел позвонить родителям. И во внутреннем дворе наткнулся на лежавшего на земле Питера. Мальчик – умница – догадался тут же набрать 911, а сам все время оставался рядом. И позже Питер вспоминал, что рядом с ним на коленях все время сидел мальчик, помнил, что ничего не мог сказать ему, но видел его, и тот отвечал ему взглядом, помнил, как пытался ему улыбнуться, помнил, как с усилием поднял руку, и мальчик взял его за руку, и так они и дождались докторов.

Чарли Финней, конечно, заступил на место директора, как Рут и ожидала того.

Оказалось, что уйти на пенсию для них – невообразимо просто. У них почти ничего не было своего, так что почти ничего не приходилось увозить с собой. Может быть, Чарли вообще взял и сжег все оставшееся после них барахло, когда они с Питером освободили директорский особняк. Да могу поспорить, устроил на радостях костер и побросал в него старые протертые простыни, заштопанные покрывала, а себе накупит новой прелестной мебели, современную газовую плиту и холодильник из нержавеющей стали.

А у них с Питером всего-то и было, что немного одежды, немного книг и немного каких-то памятных вещиц. Весь их багаж, когда они запаковали чемоданы, более походил на узелок грешника, собравшегося в покаянный путь. Почти все, что могло бы стать их сбережениями, Питер возвращал обратно в школу.

В больнице, пока к Питеру не вернулась речь, они разговаривали только при помощи бумаги и ручки.

– Ты в порядке? – писал ей Питер.

Она брала у него листочек, переворачивала. Писала: «Да». Потом зачеркивала и писала: «Нет». Потом зачеркивала «нет» и подчеркивала «да». И возвращала листок ему.

– Сердишься из-за денег? – писал он.

– Да, – писала она. Потом вздыхала. – НЕТ, – писала затем большими буквами. Обводила жирно и показывала ему.

Он читал ее ответ и одной рукой – той, которую мог поднять, – закрывал глаза.

Она склонялась к нему и прижималась лбом к его лбу.

* * *

Обитатели Дерри – нынешние и прежние – скинулись и собрали для них денег. На эти сбережения Рут с Питером смогли купить крошечный домик – залитый солнцем домишко в форме буквы А, на берегу озера в горах Адирондак. При оформлении сделки собственник – член правления школы – в благодарность за годы службы, годы вложенной в дело душевной щедрости и любви сделал Питеру очень большую скидку. Каждый выпуск добавил что-то от себя. Во многих классах откликнулись все поголовно.

Устроили в честь Питера и Рут грандиозную вечеринку. На большой лужайке натянули белый навес, от него лучами расходились гирлянды с огоньками, а по центру настелили танцпол. На целый день пригласили играть оркестр – двенадцать музыкантов. Уйму денег истратили, сетовала Рут, оглядывая ледяные скульптуры, горы креветок и устриц на блюдах, гостеприимно распахнутый бар. Боже, да кто же платит-то за все это?

И что им оставалось в ответ?

Рут и Питер стояли – он, опираясь на палочку, – будто молодожены, принимающие поздравления, а люди все шли и шли к ним. Каждый обнимал Питера, обнимал Рут, благодарил их, благодарил ее, многие смахивали слезы.

– Нам так будет вас не хватать, – звучало снова и снова, и от волнения Рут зажала себе ладонью рот, чтобы не разрыдаться.

Вот оно как, значит, и ее работа не осталась незамеченной.

К ней подошла Китти Финней – волосы по-девчоночьи прихвачены ободком, – крепко обняла Рут.

– А где мальчики? – спросила та.

– С няней, – ответила Китти и, выразительно посмотрев на Рут, подняла бокал, который держала в руках. – Слава богу! – улыбнулась она и снова стиснула ее в объятиях. – Я никогда, никогда, Рут, не смогу сделать все то, что ты здесь сделала! Просто не представляю, как тебе это удалось. Ты же все сама, чего ты только не делала. Ты всех здесь знаешь. Погляди, сколько людей собралось, и все они тебя любят!

Рут обвела глазами лужайку. Гости начали танцевать, и за звуками музыки трудно было разобрать слова. Кто-то махал ей рукой, приглашая танцевать. Она помахала в ответ.

Китти сделала большой глоток из бокала.

– Вы ведь одна команда с Питером…

Рут внимательно посмотрела на нее. Глаза Китти наполнились слезами. Она сняла ободок и снова надела, сердито собрав рукой выбившиеся волосы. Приладила ободок поудобней.

– Ты прости меня. Накатывает что-то иногда. Просто я знаю, что не смогу стать такой, как ты, не смогу так же управляться со всем.

– Ты справишься, – заверила ее Рут. – Обязательно справишься. Все у тебя получится.

Она вспомнила увитую виноградом беседку за домом, гудящую коробку с щитком, освещенные окна – вечерами, когда она возвращалась, дом здоровался с ней. Вспомнила, как птицы на вечерней зорьке ныряют в густой плющ, оплетающий стены школьных зданий, а зимой на замерзшие поля неспешно выступают олени. Вспомнила, как позвякивают колокольчики в лошадиных упряжках. Вспомнила бледные лица мальчишек на лазаретных подушках, вспомнила следы зубной пасты, которой ребята пытались что-то затереть в тетрадках. Вспомнила, как они поют «Ближе, Господь, к Тебе».

Вспомнила солнечный осенний день много лет назад, как она сама, совсем молоденькая, в шейном платке от «либерти», машет мальчишкам на соревнованиях по легкой атлетике, а Питер, снимающий мальчишек, не сводит камеру с ее лица.

Их любовь.

– Да, я была очень счастлива здесь, – ответила она Китти. – Ты замечательно справишься, ты и Чарли.

Праздничный вечер завершился объявлением: в школе планируется открыть новую библиотеку, и она будет названа в честь Питера.

Рут в платье, купленном специально для этой церемонии, помогала Питеру перерезать ленточку.

Платье было смелого розового цвета, с гофрированным воротничком.

– Красиво, мне нравится, – похвалил Питер, когда они собирались перед выходом сегодня. – С этими сборочками ты похожа на булочку!

Пирожное-корзиночку! Объеденье, какую вкусную! – быстро поправился он, увидев выражение ее лица.

В шутливом негодовании она шлепнула его по руке, совсем легонько. Она по-прежнему оберегала его, тревожно приглядывалась к малейшим изменениям. Когда впервые после удара он испытал оргазм, она разразилась рыданиями.

– Ну, ну, все хорошо, – приговаривал он, прижимая ее к себе и утирая слезы. – Все хорошо, Рут. Со мной правда все в порядке.

В те месяцы, пока Питер восстанавливался, их повседневная жизнь изрядно изменилась и мало чем напоминала ту, что они вели в Дерри, – в ней стало гораздо больше одиночества, и скорее она напоминала их годы в Нью-Хейвене, когда Питер так много занимался со своими студентами. Рут тогда какую только работу не перепробовала, пытаясь заработать денег, и все равно порой ей казалось, что она топчется на месте, Питер всегда обгоняет, всегда на голову впереди. На каждого из них время от времени что-то накатывало – усталость, скука, беспокойство… Но они редко совпадали по времени: стоило Питеру свалиться без сил, как Рут натыкалась на кино, которое ей тут же хотелось посмотреть; только Рут подхватит простуду, как у Питера образуется просвет между занятиями. В странные часы занимались они любовью – то посреди ночи, то перед самым рассветом, то на бегу, когда Питер заскакивал домой пообедать, – и после жадно целовались в холле, Питер пытался попасть в рукава пальто, а Рут совала ему бумажный пакет с яблоком и простеньким сэндвичем.

В их последний год в Нью-Хейвене доктор Веннинг поскользнулась на парковке после клиники и серьезно растянула сухожилие. Ей требовалась помощь, и Рут сложила чемодан и перебралась к ней на несколько недель, спала на неудобном крошечном, слишком тугом диванчике в кабинете.

Вся стирка была на Рут – включая и ручную стирку белья: пожелтевшие от времени трусы и изрядного размера бюстгальтеры доктора Веннинг. После стирки Рут развешивала их на сложную конструкцию в ванной. На ужин готовила яичницу или тушеные бобы. Днем отвозила доктора Веннинг на работу, носила ее сумки и портфельчик, а на ланч приносила им обеим сэндвичи с ливерной колбасой и солеными огурчиками из ближайшей закусочной. Пока доктор Веннинг преподавала или вела прием, Рут читала. «Мадам Бовари». «Отцов и детей» Тургенева. «Нашего общего друга» Диккенса. «Вишневый сад» Чехова. Иногда Рут удавалось повстречаться с Питером между его лекциями – они бегом завтракали или обедали в небольшом кафе неподалеку от кампуса, заказывали кофе, уединялись в кабинке и целовались, как любовники, не видевшиеся многие месяцы.

Каждый вечер она звонила Питеру и говорила, как сильно скучает по нему.

Ей жаль было доктора Веннинг, грустно было смотреть, как она шаркает в шлепанцах, а щиколотка так раздулась и посинела, что больше напоминает баклажан. Но сама доктор Веннинг не слишком упивалась жалостью к себе. Лишь однажды, ухватившись за кухонный стол и склонившись над ним, словно не в силах поймать дыхание, она выговорила:

– Боже, Рут, просто не представляю, что бы я без тебя делала.

Рут смутилась так, что даже сердце заколотилось. Доктор Веннинг не справится без нее?!

Однажды Веннинг разбудила ее среди ночи – уже одетая, она стояла на пороге кабинета, опираясь на костыли.

– Рут, боюсь, нам придется поехать сейчас в клинику.

На ней было темно-синее изрядно поношенное платье – воротник с широкими отворотами и плетеный тяжелый поясок с кисточками. Волосы – белые как снег, другими Рут их не застала – беспорядочно торчат во все стороны. Без очков доктор Веннинг казалась беззащитной, усталой – точно старая королева, которую среди ночи подняли государственные дела.

Рут с трудом приподнялась на диванчике.

– Что случилось? – спросила она.

– Мистер Мицотакис, с ним плохо. – Доктор Веннинг отвернулась, потом снова посмотрела на Рут. – В холодильнике апельсины. Захвати их, пожалуйста.

По дороге в клинику Рут то и дело искоса поглядывала на доктора Веннинг, сидевшую рядом в пассажирском кресле. Прибирая записи о пациентах, Рут запомнила, что мистер Мицотакис занимается чем-то связанным с водопроводом.

– Что же случилось? – снова спросила Рут.

Доктор Веннинг поглядела в окно. Хлопьями летел снег – легкий и невероятно красивый в мягких конусах фонарей. Рут тогда еще не очень-то хорошо водила машину, и наледь тревожила ее. Руки в перчатках от волнения тоже заледенели.

– Мистер Мицотакис пытался спрыгнуть с гаража, с крыши второго этажа, – ответила ей доктор Веннинг.

– О… – выдохнула Рут, совсем не ожидавшая такого поворота.

– К счастью, далеко он не улетел.

Машину доктор Веннинг, старенький «Олдсмобиль», длинный, как океанский лайнер, вдруг повело, словно перышко, и вынесло на середину дороги. Рут стиснула зубы и не дышала, пока не выровняла руль и не вернулась на свою полосу. Колеса, безнадежно и тоненько завывая, прокручивались на снегу вхолостую. Рут вцепилась в руль. Из-под шапки на лоб стекал пот, голова от этого чесалась.

Мистер Мицотакис сломал обе ноги, одну – в нескольких местах, левую руку и несколько ребер. Сотрясение мозга вдобавок. В клинике хмурая медсестра – седые волосы забраны в сеточку под форменным чепцом – сказала, что вдоль стены гаража росли кусты, да еще снегу навалило, – они-то и смягчили удар.

– Вы в курсе, что он нацепил эту свою хитроумную штуковину с большими крыльями? – спросила медсестра. – Совсем ку-ку, – добавила она, выразительно покрутив пальцем у виска и округлив глаза. Потом оглядела Рут. – Знаете, похоже, ему не очень-то нравятся женщины, – предупредила она доктора Веннинг. – Он очень груб здесь с нами.

Рут молча стояла, держа в охапке их пальто и сумку доктора Веннинг. Предложила доктору Веннинг помочь облачиться в белый докторский халат, но та отрицательно мотнула головой. На ней был старый твидовый жакет и любимая водолазка.

Пальцы Рут теребили мягкий бархат черного воротничка на зимнем пальто доктора Веннинг.

«Крылья?» – недоуменно подумала Рут.

Доктор Веннинг потерла ладони и хрустнула костяшками. От этого звука Рут поежилась – доктор Веннинг делает так, только когда очень сердится.

– Он прекрасно относится к женщинам, – сказала Веннинг. – За исключением некоторых.

Нянечка пожала плечами – скорее со скуки, чем от обиды – и показала им верхний лист в медицинской карточке:

– Много ссадин, рваные раны. От кустов. Самую серьезную, на спине, зашили. И, возможно, он лишится одного глаза.

– Которого? – ровно спросила доктор Веннинг, сложив руки на груди и глядя куда-то в коридор.

Нянечка сверилась с записями.

– Правый.

Доктор Веннинг недовольно крякнула.

– Очень плохо. На левом у него страшный астигматизм. А правый видит превосходно.

Последующий разговор между ними – доктор Веннинг спрашивала, нянечка отвечала – был почти непонятен для Рут. Она разобрала, что они говорили о выписанных лекарствах, дозировке. И поняла, что мистер Мицотакис в глубокой депрессии.

Нянечка захлопнула папку.

– Его накачали препаратами, – проговорила она, – а он все никак не замолчит. Хотите окончательно вышибить разум из него?

Она указала подбородком в сторону ширмы, за которой лежал мистер Мицотакис.

– Вы только послушайте его. Он несет все тот же бред.

У доктора Веннинг за лацкан была зацеплена ручка. Она отцепила ее и незаметно положила в карман пониже.

– Рут, подожди здесь, пожалуйста, – попросила Веннинг. – Ты взяла апельсины?

Рут молча протянула ей сумку. Доктор Веннинг передала Рут свои костыли.

Рут стояла за шторкой, и до нее доносились стоны, а между стонами – какое-то возбужденное бормотанье, будто песнопение. Когда доктор Веннинг отодвинула ширму, Рут быстро отвернулась. Ей совсем не хотелось смотреть на мистера Мицотакиса. Раз или два, когда она помогала доктору Веннинг в субботу, он приходил к ней по записи. Грузный мужчина средних лет, смуглый, грязноватая кожа изрыта оспинами. При этом в глазах его светился живой ум, держался он с достоинством; грудь его казалась Рут неожиданно впалой. Он носил очки с толстыми стеклами, волосы свисали жидкими кудрями – осветленные, догадалась Рут. Он старомодно поклонился ей.

Ножки стула скрипнули по полу.

– Петрос, – послышался голос доктора Веннинг. – Петрос, вы можете посмотреть на меня?

Тишина. Тогда доктор Веннинг сказала:

– Плохи твои дела, приятель.

Мистер Мицотакис начал что-то шептать, и отчего-то этот звук был куда более жутким, чем предшествовавшие ему песнопения. Он молится. Молится на греческом, поняла Рут. Врачи и медсестры молча обходили Рут и шли дальше по своим делам, никак не давая понять, что вообще заметили ее – застывшую девушку с широко раскрытыми глазами, прижимающую к себе два пальто. Шторки на мгновение распахивались и тут же снова смыкались. Санитары погромыхивали металлическими тележками, наполненными бутылками, кувшинами и подносами, пол в коридоре сверкал так, словно только что смочен водой. На дальнем конце коридора двойные двери распахнулись, и Рут быстро повернулась туда глотнуть холодного воздуху. За окном декабрь, глубокая ночь, во дворе у обочины припаркована «Скорая», в свете фар виден грязный серый сугроб, пахнет выхлопными газами.

Рут совсем не хотелось быть здесь, не хотелось быть в больнице, не хотелось быть с мистером Мицотакисом.

Ей казалось, она понимает, отчего мужчине вдруг могло захотеться прыгнуть с крыши своего гаража, расправив крылья. Ей не хотелось это понимать, но она понимала.

Рука тянулась позвонить Питеру, но было совсем поздно.

На том конце коридора огоньки вспыхнули и затем погасли. Рут огляделась в поисках стула. Если она сейчас не сядет, если не прижмется головой к коленям, она грохнется в обморок.

Откуда-то донесся сигаретный дым. Рут обернулась и помимо своей воли заглянула в зазор между шторками.

Доктор Веннинг зажгла сигарету. Рут и не знала, что она курит. Веннинг выпустила облачко и протянула сигарету мистеру Мицотакису, склонилась над ним, помогая придержать.

– Ну вот, теперь нам обоим грозят неприятности, – сказала доктор Веннинг. – Не забывайте, что я для вас сделала, Петрос.

Мистер Мицотакис был забинтован с ног до головы, как мумия, обе ноги – в гипсе. Лицо цвета песка, волосы рассыпаны по плечам. Он перекатывался головой по подушке, чуть задерживаясь только для того, чтобы затянуться от сигареты, которую протягивала ему доктор Веннинг. Половина лица его была словно изрезана ножом.

Вдруг он начал хватать воздух рукой – единственной своей конечностью, которая была не в гипсе. Доктор Веннинг поймала его руку и тихонько сжала.

– Значит, не вышло, не полетели ваши чудесные крылья, – мягко проговорила доктор Веннинг. Она смотрела не в лицо мистеру Мицотакису, а куда-то вниз, на постель, низко склонив голову. – Но все-таки это очень красивая легенда. Красивая и грустная. О смелости и о любви. И о мудром Дедале. Петрос, Дедал не сделал ничего плохого.

Мистер Мицотакис отвернул лицо. Грудь его взволнованно поднималась.

– Вы ведь согласились со мной, что крылья не сработают, – продолжала Веннинг, словно не замечая его слез. – Ну конечно, ничего и не вышло. Запомните, Петрос. Проблема совсем не в этом. Дело не в том, что крылья плохие, что вы – человек, а люди не летают. Нет, дело в том, что вы надеялись умереть таким образом. А теперь вы не только не умерли, но еще и очень сильно пострадали. Очень сильно. Должно быть, это… Сейчас, я постараюсь представить, как вы себя чувствуете…

Мистер Мицотакис повернулся к ней. Один глаз распух и не открывается, другой – наполовину прикрыт, будто у пьяницы.

У Рут задрожали коленки.

Доктор Веннинг склонилась к его руке, поцеловала косточки.

– Петрос, вы один из самых чудесных людей, которых я знаю. Я очень хочу когда-нибудь увидеть ваши крылья. Не сомневаюсь, они просто прекрасны. Надеюсь, они не пострадали из-за вашего приключения?

Она выпрямилась.

– Я принесла вам кое-что. Помимо вредного табака.

Веннинг макнула сигарету в чашку с водой, стоявшую у кровати.

– Мамочки, сколько же у них сегодня дел – подумать только, никто даже не пришел возмутиться на наши безобразия.

Она нащупала сумку у своих ног и выудила апельсин. Начала чистить кожицу, опершись локтями на кровать, словно школьница на подоконник. Яркий чистый аромат защекотал ноздри. В уголок за ширмой ворвался тропический сад. Рут не могла оторвать глаз от щелки между шторами.

Доктор Веннинг протянула несколько долек мистеру Мицотакису. Тот послушно открыл рот.

Проглотил и что-то тихо сказал. Веннинг продолжала чистить апельсин. Он сказал что-то еще. Веннинг кивнула. Сложила кожицу горкой на кровати и протянула ему еще дольку, потом еще одну. Почистила второй апельсин.

Они обменялись еще какими-то фразами, но до Рут долетали только отдельные слова. Наконец она отвернулась.

Накатила бесконечная усталость.

* * *

Теперь, много лет спустя, они с Питером терпеливо выполняли предписанную лечебную гимнастику: из жидкости для мытья посуды выдували мыльные пузыри – чтобы укрепить лицевую мускулатуру, медленно спускались и поднимались по ступенькам, крутили педали на велотренажерах в местном молодежном спортклубе. И Рут частенько вспоминала ту ночь с доктором Веннинг и мистером Мицотакисом.

Она помнила запах сигаретного дыма, помнила касание легкого предрассветного воздуха, крупинки снега, летящие над крыльцом, когда двери в конце коридора распахивались и на мгновение впускали холод и тьму. Помнила звук голоса доктора Веннинг и то, как спокойно она говорила с мистером Мицотакисом о его желании умереть.

Помнила апельсины, их запах и цвет.

В машине по дороге домой она спросила доктора Веннинг:

– Мистер Мицотакис – он же водопроводчик?

– Водопроводчик, да… И еще скульптор, – помедлив, ответила Веннинг. – Думаю, его художественной натуре полезно представлять наглядно, как устроены трубы.

Доктор Веннинг смотрела вперед на дорогу, помаргивая от снега, летящего словно прямо в глаза.

Рут вспоминала миф: Дедал и его сын Икар, подлетевший слишком близко к солнцу.

– У него есть сын? – спросила она.

– Был сын, – кивнула Веннинг.

– Его сын… он умер?

Веннинг снова кивнула.

– Да. Самоубийство. А за ним – жена Петроса. Это не так уж редко встречается. Нужна великая сила, чтобы сохранить брак после такого.

Рут притихла. Старалась сосредоточиться на дороге. Она чувствовала, как снег скрипит под колесами, на несколько дюймов намело, а под ним – лед. Машина легко пробирается вперед, зимние цепи на колесах позвякивают.

– Петрос очень творческий человек, – сказала доктор Веннинг. – Эти его крылья… Ну кто это поймет? А его печаль? Она ведь настоящая.

Рут стиснуло грудь, внутри что-то заболело, словно это она только что пролетела по морозному воздуху и ударилась о мерзлую землю.

Внезапно она кое-что вспомнила.

– Почему вы переложили ручку? Ручку, в карман. Почему?

Доктор Веннинг внимательно на нее посмотрела. Затем улыбнулась.

– Ха! – хмыкнула она довольно.

Потянулась к ней и легонько потрепала Рут по плечу.

– Ну и зоркий у тебя глаз, Рут! – похвалила она. – Честно? Я толком и не думала об этом. Просто хотела войти к нему… как друг. Не как врач. Я ведь уже выписывала ему препараты. А сегодня я хотела принести только апельсины. И курево. Я знала, ему захочется курить. Если человек неудачно пытался покончить самоубийством и ему хочется курить, нельзя ему отказывать.

Позднее, когда Рут и Питер перебрались в Дерри, во время очередной поездки в Нью-Хейвен Рут спросила доктора Веннинг о мистере Мицотакисе.

– А, тот, с крыльями, – сразу вспомнила Веннинг. – Да, я видела однажды его крылья. Невероятно огромные, черные, как у летучей мыши. Жуткие, даже отталкивающие, но по-своему прекрасные. Они были выставлены в музее. Разве я не рассказывала?

Рут покачала головой.

– Страстный мужчина, он так привязался к своим крыльям… Нет-нет, никакой игры слов, – уточнила Веннинг.

А через несколько лет, под Рождество, доктор Веннинг прислала Рут некролог из газеты: «Мистер Мицотакис…» И рукой Веннинг подчеркнуты слова: «успокоился во сне».

Рут поняла, что это победа. Мистер Мицотакис выжил.

Рут нравилось прибираться в их новом треугольном домике. Она купила швабру со щеткой из микрофибры – поистине дивная вещь – и с наслаждением размахивала ею по гладким полам, тряпочка аккуратно собирала всю пыль. Домик был таким крошечным, что поддерживать в нем безупречную чистоту было проще простого, и Рут впервые в жизни – хоть и сознавала всю мелочность этого – испытывала счастье от обладания материальными вещами. Стол. Бюро. Кровать. Она накупила ярких подушек на диван и как ребенок радовалась, раскладывая их то так, то эдак.

На террасе они поставили рядышком два пластиковых кресла в стиле адирондак.

Вместе ходили в ближайшую лавку, Питер катил тележку. Ходили в кино и вечером в какой-нибудь ресторанчик. Питер поддерживал связи с благотворителями – зажиточными семьями, готовыми выделять средства на стипендии для бедных. Чарли Финней частенько заглядывал посоветоваться, а однажды Рут с удивлением услышала на том конце трубки голос Китти.

Повод, по которому она звонила – какой-то глупый вопрос про дом, – как наконец догадалась Рут, был просто предлогом. На самом деле ей просто хотелось поговорить, расспросить Рут о людях в школе, о том, как лучше ладить с вспыльчивым секретарем приемной комиссии, о том, как отблагодарить собравшегося на пенсию техника из команды обслуживающего персонала, многие годы проработавшего в Дерри, и о том, что думает Рут об идее открыть книжный клуб для родителей. После этого первого разговора Китти звонила Рут почти так же часто, как Чарли звонил Питеру, и Рут то и дело ловила себя на том, что за ужином делится с Питером событиями из жизни семейства Финнеев: сынишка вдруг стал плохо слышать, и они ездят на диагностику, Китти встречалась с попечителем, Китти что-то обсуждала с педагогом.

– А ты знаешь, что ее любимая книжка – «Мидлмарч»? – спросила она Питера. – Как и у меня. И что она тоже играет на пианино?

– Ох, Рут, мне так не хватает тебя здесь, – сказала ей однажды Китти. – Так здорово было бы вместе.

На глаза Рут навернулись слезы.

– Я приеду. Обязательно навещу вас. Сразу, как только Питеру станет получше.

«Да, я многому научилась у доктора Веннинг, – размышляла Рут, складывая постиранное белье на столе и время от времени бросая взгляд на Питера, сидевшего с книжкой на залитой солнцем террасе. – Боль и красота так часто оказываются неразрывно сплетенными. Радость и печаль приходят и уходят, обязательно, в каждой жизни, – баланс качнется то в одну сторону, то в другую, точно как автомобиль на скользкой дороге. Фокус в том, чтобы как-то удержаться и не скатиться под откос в особо трудных местах».

– Рут, а тебе никогда не казалось, что порой наша жизнь будто замирает где-то в глуши, не двигаясь ни туда и ни сюда? – спросила ее однажды доктор Веннинг.

Они сидели в концертном зале в Йеле, дожидаясь начала представления. Музыканты в оркестре настраивали инструменты.

– Как будто мы заблудились, забрели в дикий первобытный край, – продолжала Веннинг. – Далеко-далеко от берега, от ярких портовых огней, от гавани с кораблями – сегодня здесь, завтра там, от беспокойного города с этим его миллионом фонариков, – доктор Веннинг выразительно обвела рукой ярко освещенный зал, – и от яблок, выставленных на обочине на продажу, и от стука печатных машинок – он ведь повсюду тебя преследует – ток-ток-ток-ток-ток.

Рут всем корпусом развернулась к доктору Веннинг. Какое длинное высказывание, целая речь – она ведь никогда не говорит так долго.

– Глушь… Иногда она как пустыня, Рут, – продолжала Веннинг, разглядывая причудливый потолок – изогнутые карнизы и золоченые звезды. – А иногда как лес. И деревья так тесно склоняются друг к другу, что мы не можем разглядеть за ними тропинки, только темень и пустота, куда ни глянь. Мы не знаем, куда свернуть. Тут нельзя остаться жить, глушь – не такое место, где можно поселиться. И потому инстинкт толкает нас дальше, вперед, куда-то идти. И наконец, после долгих скитаний, если ты не сдашься, ты наконец выбираешься, находишь выход из этих глухих дебрей. Так оно устроено. Это было промежуточное плато, переход из одного состояния в другое.

Кто-то чуть тронул Рут за плечо – подняв глаза, она увидела человека, который показывал на свободные сиденья сразу за ними. Рут поджала ноги, уступая ему дорогу, и прижала к животу большую сумку доктора Веннинг.

– Ох, что-то меня понесло, – осеклась та, когда незнакомец прошел на свое место. – Ты же меня знаешь. Знаешь эту мою страсть к метафорам. Мне надо было стать поэтом. И все-таки, – продолжила она, как будто Рут собиралась ее перебить, – в этих странствиях по глухим местам нам нужен спутник. Друг, который пойдет с тобой рядом.

Она наклонилась и нежно похлопала Рут по руке.

– Все в порядке, дорогая, – успокоила она. – Музыка сейчас начнется.

После того как доктор Веннинг умерла, Рут было очень трудно представить – как пытался предложить ей Питер, – что она где-то рядом. Но иногда у нее получалось: сначала ширма, перегораживавшая палату, в которой лежал мистер Мицотакис, потом сигаретный дым, потом яркая кожица апельсинов и их запах – такой сладкий и сильный, а потом шорох огромных крыльев и колыхание воздуха у самой щеки.

Глава 6

Через год после удара, когда речь Питера почти полностью восстановилась – только правая сторона лица немного отставала да правая нога чуть подволакивалась, – они отправились в небольшой отельчик неподалеку отпраздновать его выздоровление. Рут вела машину, Питер подремывал рядом в пассажирском кресле.

Выбираясь из машины, Питер протянул ей руку и улыбнулся своей новой чуть скошенной улыбкой.

Местечко оказалось в точности, как она себе его представляла, – премиленьким: вкусная еда, хороший выбор вина, в ванной крошечные баночки шампуня и прочие мелкие радости. Рут отворачивала крышки и довольно нюхала одну за другой.

На другой день они взяли напрокат лодку и поехали к озеру. Стояла осень, берег отражался в яркой полоске воды. Они мерно поплюхали веслами часок, изредка обмениваясь ничего не значащими фразами. Когда они вернулись на лодочную станцию, перед ними тоже возвращала лодку другая пара, гораздо их моложе. Женщина была очень привлекательной – миниатюрной, аккуратной. Рут – как всегда, самая высокая дама в комнате, с большой грудью, оттягивавшей плечи вперед, – всегда завидовала таким.

Да, ей всегда хотелось быть крошечной худощавой блондинкой.

Соседка оказалась именно такой: блондинка, волосы элегантно окрашены и подстрижены. На ней были узкие черные шорты вроде тех, что надевают велосипедисты.

Когда они причалили к берегу, Питер – джентльмен, сколько ни возражай, – выбрался из лодки первым и придерживал ее для Рут.

«Настоящее львиное сердце», – восхищенно шептала ему Рут иногда.

Сейчас Рут заметила, что хорошенькая блондинка поглядывает на Питера – он все еще привлекателен, крупные черты лица, серебряные пряди по-мальчишечьи падают на лоб.

Питер протянул ей руку. Он вспотел, под мышками на серой футболке обозначились влажные круги. Крепко взял Рут за руку, она сжала его руку в ответ. С минуту лодка раскачивалась под ней, и ей показалось, сейчас она свалится. Тяжелая она стала, растолстела совсем в последнее время. Ну да, просидела целый год рядом с Питером, играла с ним в карты, помогая ему разработать пальцы. Только вот она не умела просто так играть – стоило ей сесть за карты, как ее сразу тянуло погрызть каких-нибудь орешков.

– Ох, ну я и разжирнела, – пожаловалась она ему накануне, вытираясь после горячей ванны и разглядывая себя в зеркале, стараясь поскорей отвести взгляд.

Питер, нахмурившись и сосредоточенно подняв подбородок, медленно завязывал галстук.

– Ты прекрасна, – отозвался он.

«Он никогда не изменял мне», – подумала Рут. Давным-давно, когда они были еще совсем молоды, задолго до того, как они поженились, они не виделись какое-то время – о, это было ужасное время. Может быть, тогда Питер и переспал однажды с кем-то, а может, даже и не один раз. Но они никогда не говорили об этом. Может, даже обращался к проституткам. Молодые мужчины ведь делают так иногда. В те времена это было вполне допустимо – была даже специальная категория дам легкого поведения: как благодушные подружки или наставницы, простые в обхождении и немного развратные, они учили молодых мужчин расслабляться.

Теперь, у причала, Питер с неожиданной силой подтянул лодку. Рут поднялась, и лодка опасно закачалась под ней. Мгновение – и вот она уже на берегу, под ногами твердая земля.

– Батюшки святы! – крякнул Питер.

Какое смешное выражение, старомодное. От него опять навернулись слезы.

– Хороший получился день, – сказала она, когда они поднимались по усыпанной листьями дорожке к отелю. Косые солнечные лучи ласково грели сквозь кроны деревьев.

– Да, – согласился он.

Рут взяла его под руку.

Перед ужином они занимались любовью. Не таким простым стало это занятие, как когда-то – впрочем, и относишься к нему уже гораздо проще. Стараешься как можешь, а там уж как получится. Но прежнее желание отнюдь не покинуло их. Когда Питер прижал ее к себе, обнял со спины, вдавился в нее животом, целовал шею, гладил рукой – ямка на талии, подъем на бедре – ее охватывал знакомый жар.

За ужином – в уютной гостиной, темный вечер за окнами укутан шторами, – они выпили на двоих бутылку вина. Рут, как обычно, заказала рыбу, а Питер – стейк. А потом он заснул, едва добравшись до кровати, даже не дождавшись окончания вечерних новостей: война на Ближнем Востоке; несколько кадров с гренландскими тюленями в канадском заливе Святого Лаврентия – их вид в опасности; ставшие известными комичные похождения политика из Вашингтона – боже – по имени Вайнер.

– Не может быть! – удивилась Рут вслух, хотя обращалась скорее к пульту, который держала в руках, ибо в хорошенькой спальне никого, кто мог бы ее слышать, больше не было – Питер сладко похрапывал рядом.

Мордочки, просто душа переворачивается за этих тюленей. Такие серые усики…

Она вспомнила серый намордник на собаке. Лицо того мужчины.

Вспомнила лица мальчиков из Дерри – красивые и не очень, счастливые и невеселые.

Иногда, оставшись одна, она разговаривала вслух с доктором Веннинг.

– Где ты? – спрашивала она пустой воздух.

Той ночью Рут какое-то время лежала рядом с Питером в темноте и глядела сквозь незнакомое окно на ночное небо с россыпью звезд. Казалось, звезд тут больше обычного, просто пригоршнями раскатились по небу, чуть ли не толкая друг друга.

Она тихонько положила руку Питеру на спину, раскрыла ладонь на его теплой коже и лежала так, пока не почувствовала, как в ее ладони бьется его пульс.

Никогда не знаешь, сколько тебе в жизни будет отмерено счастья или горя – и неважно, чего ты заслуживаешь. И ничего ты тут не поделаешь, как говорила доктор Веннинг, – остается лишь запрыгнуть на подножку автобуса.

– Забирайся в автобус, Рут, – тормошила она. – Предавайтесь любви, а не войне. Не бойся дарить незнакомым людям частичку своего сердца. И не забывай распевать «Да пребудет со мной»[7].

Рут сделала круглые глаза.

Но доктор Веннинг искренне любила эту песню. Женщина, чьих родных уничтожили нацисты, любит «Да пребудет со мной».

– Рут, знаешь, что означает ее название? – спросила доктор Веннинг. – Оно означает «Иди сюда, приди ко мне». Порой мне хочется сказать Богу что-то подобное. Эй, Бог. Спустись ко мне, пожалуйста, иди сюда. Мне нужно Твое внимание, на минуточку, ну пожалуйста.

Рут, едва касаясь, кончиками пальцев погладила Питера по спине. У него нежнейшая кожа, точно как у младенца. Даже его ноги – огромные и очень белые – ничуть не огрубели.

Он чуть всхрапнул – в ночной комнате звук показался громким, хотя был не громче икоты, и снова наступила тишина.

Рут думала о звездах и озере, об окружавшем их лесе, о мягкой сверкающей тьме. Добро и милосердие, конечно же…

Конечно, добро и милосердие пребудут со мной.

Через несколько дней после того, как с Питером случился удар, машину Рут обнаружили на севере штата Мэн у начала аппалачской тропы. Кто-то – по всей видимости, тот мужчина – сложил возле дорожного указателя небольшой курган, под грудой камней свернулась клубком мертвая собака: лапы аккуратно сложены, нос укрыт хвостом.

Никаких следов самого мужчины. Верно, ушел обратно в лес, обратно в свое мрачное обиталище.

Она иногда просыпалась вдруг посреди ночи, ей чудилось, будто на нее рычит тот жуткий игрушечный зверек в руках лесного незнакомца. Но чаще вся история отзывалась в ней печалью, а не страхом. Страх прошел.

Чарли Финней отвез ее домой той ночью – после того как они доставили Питера в больницу, и она поговорила с докторами. Питер сумел криво улыбнуться ей и приподнять руку. Она в ответ стиснула ее, может быть, чересчур сильно, сделав ему больно, и, обливаясь слезами, поцеловала выступающие косточки.

Пока рано говорить, что опасность миновала, предупредили ее врачи, но с большой вероятностью все обойдется. Ему повезло.

Чарли остановил машину у крыльца и вышел открыть ей дверцу, протянул руку, помог выбраться. Дождь к тому времени перестал. Буря оставила после себя обломки веток, вся лужайка засыпана, под кухонным окном в кустах торчит оторванная ставня. А больше разрушений вроде бы и нет.

– Рут, ты как, справишься? – спросил Чарли, и Рут в ответ поцеловала его в щеку, успокоительно потрепала по плечу.

– Езжай домой, Чарли, – сказала она. – Спасибо тебе за помощь. Ужасно длинный сегодня день.

И она шагнула к дому. Входная дверь отчего-то была открыта – то ли не спохватились закрыть, то ли ветер распахнул, – и дом весь освещен: в передней, в гостиной, на кухне – кругом огни, как будто гости и не расходились, на подносах поблескивают бокалы, на журнальном столике пузатые плошки с орешками, лилии в своей вазе победно покачивают головками, в синей миске – крапчатые груши «дойни» с коричневой кожицей… Она положила их в миску всего лишь сегодня утром, а кажется, будто прошла целая жизнь.

И она пошла вперед, не оборачиваясь, помахала через плечо Чарли, – пошла, зная, что дома все будет точно таким же, как она оставила: на подушке отпечаталась ее голова, и Питер где-то поблизости, где-то рядом в этом мире.

Часть II Первый день

Глава 7

Рут было двенадцать лет, когда они с отцом приехали в Уэллс, штат Массачусетс, ранним утром четвертого июля тысяча девятьсот сорок пятого года. Сколько она себя помнила, нигде они не жили дольше нескольких месяцев. Она не знала, как часто они переезжали в то время, когда она еще не помнила себя, – сколько улиц она прошла, сколько городов повидала – сколько полей и рек пересекла – когда еще не умела ходить, а лишь сидела на руках и широко раскрытыми глазенками таращилась на большой мир вокруг.

Она родилась в Детройте – так говорил отец.

А потом?

Он тасовал колоду карт, те скользили в его пальцах. «Нет, не смогу я вспомнить, что за чем было», – отвечал он.

Рут понимала, что отец избежал призыва в армию во время войны, потому что был единственным из ее родителей. Он зарабатывал тем, что продавал с молотка имущество людей, попавших в стесненные обстоятельства, – то были семьи, потерявшие на войне своих мужчин или чьи отцы и мужья вернулись слишком надломленными, чтобы взяться за работу. Аукциону, как понемногу поняла Рут, обычно предшествовала череда разбитых надежд или чья-то смерть. Стоя рядом с отцом, оценивавшим чужие пастбища или хозяйственные постройки, или шагая с ним рядом по пыльным темным магазинчикам и притихшим домам, она узнавала истории банкротства и поражения, узнала, каково это – обнаружить тело мужчины, бессильно повисшее на стропилах. Война и годы перед войной были временем потерь, временем страшных лишений. К аукциону редко вела счастливая тропка, и отец предпочитал не рассказывать ей эти истории.

– Но ты же ведь помогаешь людям! – наседала Рут, страстно желая увидеть его работу именно в таком свете.

Он поколебался.

– Что ж, можно и так сказать. Правда, порой люди ненавидят того, кто продает все, что ты нажил, на что положил жизнь.

«Местечко исчерпало свои ресурсы – так он это называл, – пора двигаться дальше».

И все же она понимала, что дело не только в этом, есть что-то еще, что заставляет ее отца менять место за местом, вдруг объявляя об очередном переезде – сегодня или завтра вечером, – сообщать, что он подыскал якобы нечто получше. Что-то было не так в жизни отца, в их с ним жизни. Она понимала это, но, как впоследствии призналась Питеру, никак не могла ухватить, что же это такое, ибо была слишком близка к загадке. Загадка явственно ощущалась, но все время ускользала, не давая покоя, – как облако назойливо гудящей мошкары.

– В Массачусетсе есть работа, – сказал однажды отец.

Городишко Уэллс находится как раз между Бостоном и Провиденсом, близко и до моря, и до фермерских угодий, и деревня, и цивилизация. Отец выписал себе номер местной газеты, чтобы подыскать жилье и все приготовить. Всю дорогу в Массачусетс из Вирджинии, где они жили прежде в местечке Роанок, Рут разглядывала карту, подсвечивая ее фонариком. Да нет, скорее похоже, что рядом с Уэллсом только Атлантический океан, расплывшийся на карте бледно-голубым пятном.

Они ехали всю ночь, но когда припарковались у обочины возле дома, который подобрал отец, небо было еще темным. Он заглушил двигатель, заехав под дерево, где было еще темнее, и снял очки. Устало потянулся, откинулся на подголовник и закрыл глаза.

– А мы пойдем в дом? – спросила Рут.

Отец не отвечал.

– Не хочу беспокоить людей среди ночи, – проговорил он, помолчав.

Покрутив ручку, Рут открыла окно. Чтобы не заснуть, отец всю дорогу курил и пил кофе, так что в машине стоял неприятный запах. Ей хотелось поскорее выйти отсюда. К тому же ей показалось, что совсем близко, через несколько домов, шумит океан.

– Ты иди, – подтолкнул ее отец, будто читая ее мысли. Но сам не двинулся с места, не поискал ключ в кармане и ничего ей не дал. Дом совсем темный, на окна спущены алюминиевые жалюзи, – у него такой вид, словно туда нельзя, словно в нем произошло что-то плохое. Рут понимала, отец прекрасно знает, что без него она в дом не войдет. Он спал, закусив губу, и казалось, что у него нет нижних зубов.

Рут редко доводилось видеть отца спящим. Где бы они ни жили, когда она вдруг просыпалась среди ночи и выходила из своей комнаты, отец всегда читал или раскладывал пасьянс-пирамиду на кухонном столе, или же от заднего крыльца или пожарного выхода доносился до нее запах дыма – он сидел и курил в темноте. Изредка в выходной он ложился днем на кровать вздремнуть, ладонью прикрывал глаза, а ноги – он даже не разувался! – клал на самый краешек кровати, чтобы не испачкать покрывало. Он никогда не надевал пижаму, хотя, как догадывалась Рут, отцы обычно спят все-таки как раз в пижаме.

Впрочем, она не очень-то знала, как живут другие семьи, но знала, что ее семья – вот такая: только она да ее отец – и их семья не похожа на другие семьи.

Вдруг сбоку на лужайке перед домом, у которого они припарковались, что-то мелькнуло. Рут удивленно вгляделась, но ничего не увидела, только простыни сушатся на веревке, и ветер раздувает их в темноте, будто привидения. В открытое окно машины на мгновение залетел отчетливый шум океана, а легкий бриз принес его запах.

Лужайки перед домами были неподвижны. То здесь, то там желтый кружок фонаря на крыльце освещал бесцветную в ночи траву, темные очертания кустарника, серебристый молочный бидон на веранде. Деревья, которыми была обсажена улица с обеих сторон, смыкались над головой, и Рут наблюдала, как колышутся листья, прислушивалась к монотонному их шуршанию. Всю дорогу она смотрела, как сменяются огоньки – красные сзади, желтые спереди, но теперь не могла сомкнуть глаз. Время от времени до ее слуха долетал ровный накат прибоя – невидимые волны где-то совсем близко ударялись о берег.

Она смотрела вперед, на дорожку, посыпанную светлым щебнем. И вдруг в тусклом свете фонаря на том конце улицы она что-то увидела. И выпрямилась на сиденье.

Еще секунда, и видение обрело очертания: мальчик на велосипеде, сидит очень прямо и коленями направляет велосипед прямо к ним. Он ехал, как цирковой акробат, не касаясь руками руля – руль был серебристый, – и велосипед скользил прямо по середине улицы. Когда он приблизился, Рут разглядела, что он бросает свернутые трубочкой газеты в сторону домов, и услышала, как они шлепаются с глухим стуком – где на бетон, где на мокрую траву. Уличные фонари под темными деревьями выдували колокола белесого света.

Мысль, что можно вести такую вот обычную привычную жизнь, какая у этого мальчика-почтальона, наполнила Рут тоской. Ах, как бы ей хотелось тоже вот так развозить каждый день почту по одному и тому же маршруту.

Мальчик подъехал еще ближе к их машине, колени двигались, продолжая толкать педали, спина прямая. Было еще слишком темно, чтобы можно было разглядеть его лицо, но, когда он проезжал под фонарем, Рут поймала отблеск его волос, контур плеч и непроизвольно отметила изящество посадки. Ему, наверное, столько же лет, сколько и ей. Он промчался мимо их машины, но Рут успела уловить мерный шорох шин по обочине. Мальчик что-то насвистывал – показалось, тонкий звук скользнул ей в самое ухо, коснувшись ее, как дыхание касается щеки.

Она обернулась и взглядом поймала последний кадр – мальчик приближается к повороту и скрывается в темноте переулка. Все. Больше его не видно.

Снова выпрямив спину, Рут продолжала глядеть на пустую улицу. Она знала, что они с отцом опять приехали куда-то, где, чего бы ни обещал ей отец, надолго они не задержатся, – так было множество раз. Они так и останутся здесь чужими, как были чужими везде.

На дальнем конце улицы, где сходились кроны деревьев, в просветах поблескивала вода и низко висело небо.

Рут заранее знала – и теперь повторится все то же самое, случавшееся уже столько раз: что-то едва начавшееся внезапно оборвется, остановится, когда однажды отец придет домой и сообщит ей, что они уезжают.

А мальчик на велосипеде развезет почту и вернется домой. Наверное, прислонит велосипед к стене гаража, от которого пахнет машинным маслом и удобрениями. Снимет пустую сумку, висевшую наперевес, и закинет ее за плечо. А дома мама приготовит ему завтрак – яичницу с ветчиной, а может, что-то другое. И улыбнется ему, когда он появится на пороге. Может, у них есть птичка в клетке, поет, наверное… И пахнет кофе, а на подоконнике расцвел цветок, в темном окне видно его отражение.

Позже, и годы спустя, Рут часто думала, какой же странной оказалась их первая случайная встреча, когда Питер наткнулся на нее, не заметив ее в темной машине, – в то мгновение они оказались совсем рядом, но не подозревали об этом. Через несколько лет, а потом на долгие годы, они сплетутся друг с другом в браке. Но в то утро между ними был океан, не меньше. Их встреча – хотя, возможно, это и встречей-то назвать нельзя – была краткой, мгновенной и совершенно случайной. Питер на велосипеде проехал так близко от нее, что она могла протянуть руку и коснуться пальцами его ноги, но, конечно, она этого не сделала.

Как же непредсказуема и капризна наша жизнь, думала она потом. И все же в ней вроде бы нет заданных линий, вымеренных отрезков и дорожек? Питер верит в Бога, верит, что вся их жизнь пронизана высшим смыслом, предназначением. Рут в этом уверена менее, особенно в участии Бога в их судьбе. Но ведь до чего искусно устроен мир, люди, ничего не ведая, безмятежно движутся навстречу друг другу, среди расписных декораций – будто актеры на сцене, – удивляясь спецэффектам – снегопад и ливень, рассвет за окном, грохочущий вдали гром. Во взрослые годы ей лишь однажды довелось летать на самолете, и все время пути она не могла оторвать глаз от пейзажа внизу. Чем выше поднимался самолет, тем нереальнее казался мир внизу. Если мир так велик, то как же может быть, что ее тропинка, петлявшая такими причудливыми зигзагами, вдруг прошла как раз через ту точку, где обитал Питер?

Январским днем четыре года спустя после той первой случайной встречи – которая, собственно, и встречей-то не была, – когда Атлантический океан после зимнего шторма весь кудрявился белыми барашками, Рут и Питер шли по пляжу по самой кромке берега. Они были в тяжелых пальто, в шапках, надвинутых по самые уши. Рут крепко обхватила себя руками, спрятав под мышками ладони в рукавицах. Они шли, и Питер рассказывал ей о буре, которая двигалась к ним. Ее называют «атлантический стригаль», говорил он. Рут смотрела, как он размахивает руками, изображая гигантские перемещения воздушных масс, огромного фронта, шедшего на них с востока, от канадской части Скалистых гор, и устремлявшегося прямо сюда, на юг, к Новой Англии, по пути набирая влагу из встречного теплого воздуха, плывущего со стороны Мексиканского залива.

Им было по шестнадцать лет, и они гуляли вот так уже несколько недель, но ни разу не коснулись друг друга. Иногда они останавливались – Питер бросал в воду что-то попавшееся на пути, – деревяшку, ракушку или старый башмак, выброшенный прибоем. Рут стояла рядом, восхищаясь его движениями, его длинными ногами, мускулами на руках, взъерошенными ветром волосами.

Потом Рут думала, что, наверное, дело в снеге – в тот день вдруг повалил снег: на песок, на океан, небо и вода смешались – и скрыли их от всего мира, так и получился их первый поцелуй. Тем холодным снежным днем не разобрать было, где заканчивается небо и начинается вода. Когда они наконец остановились и повернулись друг к другу, Рут заметила снежинки у Питера на ресницах. За его спиной разливался океан, а горизонт исчез. Губы Питера, коснувшиеся ее холодной щеки, губ, шеи, были очень теплыми. Он снял перчатки, взял ее лицо в свои руки, и она почувствовала, какие горячие у него ладони.

Но тем первым ранним утром, когда Питер крутил педали, все дальше удаляясь от нее, ничего этого Рут, конечно же, не знала – ничего не знала ни о том, при каких странных обстоятельствах они встретятся с Питером, ни о том, как они потеряют, а потом снова обретут друг друга.

Мальчик по имени Питер просто растворился в предрассветной тьме, и Рут вскоре заснула, скрючившись над подлокотником в отцовской машине, припаркованной под деревьями.

Взошло солнце, и она проснулась, моргая. Рядом зашевелился отец, солнечные лучи, скользнув между листьями деревьев, упали ему на лицо. Он забормотал что-то, прикрывая рукой глаза. Потом посмотрел на Рут.

– Ну давай, пойдем зайдем, – сказал он и сел, надел очки.

При дневном свете дом оказался невыразительной оштукатуренной лачугой с поросшими сорняком клумбами по обеим сторонам коротенькой дорожки, ведущей к крыльцу. Сбоку нависал куст сирени с пыльными листьями. Рут остановилась прочесть объявление, приколотое к стволу дерева: сегодня вечером на пляже устраивается фейерверк. Она и забыла – сегодня же Четвертое июля! О, да ведь сегодня будет просто невероятное торжество, если учесть еще и недавнюю капитуляцию Германии!

Вслед за отцом Рут подошла к крыльцу, спрятавшемуся под буйно разросшейся калиной, которая подозрительно загудела, когда Рут задела ее чемоданом. Она поспешила отскочить – должно быть, тут где-то осиное гнездо.

Ключ отцу прислали по почте, мебель в доме уже была – они всегда снимали жилье с мебелью. Едва шагнув в переднюю, Рут сразу поняла, что это за дом. Как и предыдущие их обиталища, это был дом недавно ушедшего старичка или старушки. Их дети – обычно это были выросшие дочери, которые, Рут была в этом почти уверена, инстинктивно не одобрили бы их с отцом образ жизни, – предварительно прошлись по дому и забрали все, что представляло собой ценность или было им памятно, оставив лишь выцветшие покрывала, матрасы с грязными разводами, протертые до дыр занавески с прозрачными заплатками – точно опавшие листья, – заляпанные кастрюли и сковородки и затхлый запах и запертые комнаты.

Отчего отец выбирал такие места? Рут не могла понять. На стене в гостиной осталось треугольное пятно-призрак – отпечаток некогда висевшей здесь картины или зеркала – чего-то, что сняли и унесли. Что это было? Корабль на всех парусах? Пейзаж с развалинами – Карфаген, Афины? Фотография? – серьезные лица, темные пальто, позади витрина магазина или плакучая ива? Ей казалось, она могла угадать вкусы прежних обитателей дома, могла воссоздать всю их жизнь по тем печальным обмолвкам, которые они оставили после себя. Сколько же таких домов она перевидела…

В ящике комода в комнате, которую Рут выбрала для себя в качестве спальни – в ней было углубление вроде алькова, обои, на которых еще можно было разглядеть вьюнок, в углах совсем потемнели – она обнаружила ключ необычной формы: на головке его красовались бараньи рожки. Она положила ключ в карман юбки. Забралась на подоконник и попыталась открыть окно. Ей хотелось дышать океаном, а не воздухом этого дома, но ручка не поддалась.

После этого Рут несколько часов раскладывала по местам их с отцом одежду, соорудила для каждого кровать, приготовила белье. Отец тем временем распаковал коробки с посудой, все заново перемыл и высушил. Он был очень брезглив и придирчиво относился к тарелкам, из которых ест, и чашкам, из которых пьет. В ресторанах он всегда протирал краешек бокала носовым платком.

И вот, ближе к полудню, они вышли из дому и отправились поискать еды. Пошли пешком в сторону города по узкой тропинке, которая вилась в тени деревьев. По дороге Рут разглядывала дома, мимо которых они проходили. В одном доме – французские окна, до самого пола, были распахнуты – за пианино сидела женщина. Пианино было накрыто бахромчатой салфеткой, а женщина склонилась к нему и карандашом делала какие-то пометки в раскрытых перед ней нотах. Рут кольнула привычная зависть, которую она всегда испытывала к качелям на террасе и уютным занавесочкам, собачьему лаю и фонтанчику, разбрызгивающему по лужайке искорки воды.

На углу, где тропинку пересекала другая улица, кто-то оставил велосипед, и тот лежал на траве. Рут тут же вспомнила утреннего мальчика, развозившего газеты, – счастливца, как ей показалось.

Несмотря на праздник – как-никак День независимости – магазины на главной улице работали. На столиках у обочины были разложены всякие товары – обувь в коробках, дамские шляпки, ящики с инструментами, гвоздями, кровельной дранкой, подносы с банками для консервирования и огромные горшки – отец сказал ей, это для приготовления лобстеров. Все с праздничной скидкой. В тени под раскидистым деревом Рут углядела птичьи клетки – пестрые попугайчики прыгали с жердочки на жердочку. Подняла глаза на отца – на все просьбы завести кошку или собаку он отвечал отказом, но вдруг птичку позволит.

– Это жестоко, – отец покачал головой. – Жестоко держать птицу в клетке.

Они нашли место, где можно было пообедать. Доносились чьи-то голоса, позвякивала посуда, пахло горячими гамбургерами, и настроение у Рут поднялось. Хорошо наконец оказаться среди людей. Ей нравилось это место, этот городишко – гул и запах океана совсем рядом и праздничное настроение на улицах. Они с отцом заказали молочный коктейль и сэндвичи с жареным сыром. Мальчик у кувшина с газировкой – раскрасневшийся, рыжий, в белой шапочке, пришвартовавшейся среди буйных кудрей, словно бумажный кораблик, – выкладывал на тарелку коктейльные вишенки. Когда отец отвернулся, он быстро подтолкнул одну к Рут, перехватил ее взгляд и улыбнулся. Смутившись, Рут улыбнулась в ответ.

Когда они покончили с обедом, солнце уже припекало вовсю, небо ярко синело. Рут чувствовала приятное тепло на макушке и не прикрытых платьем руках. Они с отцом шли к воде – полоске, блестевшей за крышами домов. В конце улицы сразу за пятачком парковки холмиками поднимались дюны, увитые колючими кустами шиповника, между которыми петляли тропинки.

Так они карабкались по песку, то и дело теряя башмаки. А после, когда песок закончился, перед ними открылась безбрежная вода, ослепительно сверкавшая на солнце. Рут, хоть однажды и видевшая уже океан, правда, тогда она была гораздо моложе, остановилась в остолбенении перед его величием. Она стояла и смотрела на яхты, загорающих людей, черные точки пловцов вдали, некоторые дамы были в цветастых купальных шапочках. Вдоль горизонта медленно плыл тяжелый широкий паром.

Но через минуту она почувствовала, что люди на пляже заметили их – стоящих вот так, одетых по-уличному, а у отца под мышкой еще и темная куртка.

Рут понимала, что отцу не нравится его работа. Его обмолвки, когда он изредка упоминал что-то о жизни тех, кто оказывался беззащитен перед его инспекцией, выдавали глубокую неприязнь к необходимости перебирать чужое поношенное барахло и скорбные трофеи побитого молью былого достатка – стаканы с отбитыми краешками и вилки с погнутыми зубчиками, потертые покрывала из шенили и коряво пошитые лоскутные одеяла, тяжелую уродливую мебель, которую так нежно любили ее сентиментальные владельцы. Он тщательно следил за своей одеждой и своими манерами, всегда был сдержан и вежлив, без всякого выражения осматривал лошадей и тощую скотину, бесстрастно изучал мебель и оценивал ее стоимость. Но Рут знала, он не переносит грязи, его оскорбляет запах чужих волос или кожи. Она заметила, что его привычка сперва подождать, промолчать толкала собеседников к излишней разговорчивости, некоторой неопределенности, смешанной с почтением к нему.

Во время аукциона, когда он начинал выкрикивать цену с этой странной напевной интонацией, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз с интервалом в пять или десять шагов, когда указывал на людей в толпе, казалось, будто из недр его появлялся кто-то другой – совсем другой человек, которого отец мог по своему желанию вызвать к жизни и снова запрятать куда-то в глубь себя. Рут видела, что люди смотрят на него так, словно от него зависит их жизнь. Он словно гипнотизировал их.

Когда Рут была маленькой, отец учил ее скороговоркам – сам он произносил их без малейшего труда.

И тот вор, кто воровал, и тот вор, кто покрывал.

Подорожник по дороге собирал прохожий строгий. Выбирал себе прохожий подорожник подороже.

Эти заковыристые фразы, об которые так легко споткнуться, так легко сбиться на несуразицу, впоследствии казались ей загадками, которые загадывал ей отец, желая что-то объяснить ей о себе.

Вор-оборванец.

Какой-то прохожий с подорожником.

* * *

Иногда отец садился за стол, в углу рта – сигарета, и рисовал, рисовал, рисовал – подробнейшие поэтажные планы домов, которые он собирался когда-нибудь построить. Ему хотелось дом с бассейном и теннисным кортом. Чтобы в каждой спальне по камину, в нише у окна – диванчик, а в ванной комнате – огромная ванна. Он мечтал о лакеях и дворецком, о буфетах со стеклянными дверцами, обшитом деревом кабинете, колоннах у парадной двери и навесе, под который ставить машину. Когда-нибудь мы станем богаты, говорил он. Не для прозябания в бедности он рожден.

Он почти не умел обозначить предметы на своих планах значками – не умел показать контур дерева или то, в какую сторону будет открываться дверь. Порой Рут присаживалась рядом и, облокотившись, глядела, как он рисует, – у него был особый механический карандаш и пачка линованной бумаги.

– Мы ищем подходящее место, Рут, – говорил он. – Надо найти подходящее место.

В тот вечер, когда солнце начало клониться к закату, после ужина – тушеные бобы и хот-доги, заодно купили и еще кое-какой еды впрок, – Рут и ее отец пошли вслед за всеми в дюны. От ветра трава стелилась совсем низко. Они карабкались вверх по тропинке, и шум океана становился все громче, ближе, чем вчера. Когда они поднялись наверх, Рут увидела, что начался прилив и поднялся ветер. Огромные низкие облака, освещенные закатным солнцем и потому казавшиеся темными, будто товарные вагоны, плыли низко вдоль горизонта.

Отец бросил куртку на землю, чтобы Рут могла сесть. Рут смутилась, что у них нет настоящей подстилки. Вокруг них пожилые пары расставили складные алюминиевые стульчики, семьи с маленькими детьми раскинули пестрые лоскутные покрывала. Ей казалось, что все то и дело смотрят на них, видят, что они чужие. Рут оглядела пляж: интересно, узнает она того мальчика на велосипеде, если снова встретит его?

Впрочем, скоро спустилась темнота, и лиц было не разобрать.

Ракеты, вылетавшие из какой-то далекой точки на берегу, с тонким свистом проносились над их головами и огнями распускались в ночном небе. Чернильную тьму рассекали снопы искр.

Вокруг них все веселились, хлопали в ладоши – радостно хлопала и Рут.

Ее отец сидел, склонив голову, и, сложив ладони лодочкой, зажигал сигарету за сигаретой.

Под конец фейерверка оркестр заиграл «Знамя, усыпанное звездами», все – и Рут с отцом тоже – встали и запели, ветер и волны уносили звучащие ноты. Обратно они шли по теплым улицам, обтекаемые расслабленной толпой, тоже потянувшейся с пляжа домой. Некоторые мужчины по случаю праздника были в военной форме. Рут не знала, стыдился ли отец того, что ему не пришлось воевать, или же, наоборот, радовался этому. Он нес куртку, нацепив ее на палец и закинув за плечо, и не смотрел по сторонам, лишь изредка кивал кому-то.

Если не считать толчеи с фейерверком и суматохи с прибоем, улицы были пустынны, воздух под тяжело склонившимися ветвями напоен мягким сладким ароматом. Бархатные лужайки и тенистые террасы благоговейно молчали. Поток возвращавшихся с пляжа постепенно редел, то одна, то другая семья останавливалась у своего крыльца. Отцы, навьюченные одеялами и корзинками для пикника, матери со спящими на руках малышами прощались с соседями, желали им доброй ночи и отделялись от ручейков людей, которые под яркими звездами дальше текли домой.

На углу отец почему-то помедлил.

Рут вопросительно на него оглянулась.

На его лице отразилась тревога, какое-то смутное беспокойство, словно, пока они гуляли, кто-то вздумал сбить их с толку – перетащил дорожные знаки, передвинул кусты и деревья, коварно преобразил фасады и вывески.

Мимо них медленно проехала машина. За ней еще одна.

Отец обернулся и посмотрел в ту сторону, откуда они пришли. Раздавил башмаком сигарету.

– Да нет, все правильно, – вглядевшись, успокоилась Рут. – Просто проскочили, мимо прошли.

На соседнем крыльце покачивались на широких качелях две тени: мужчина – в подтяжках и галстуке-бабочке и молодая женщина – наверное, его дочь, угадала Рут – что-то было в их лицах неуловимо похожее. Оба повернули головы и глядели, как они с отцом свернули к своему дому и пошли по дорожке.

Отец отпер парадную дверь и распахнул ее перед Рут.

Рут приветливо помахала рукой соседям, наблюдавшим за ними со своего крыльца, и поднырнула под отцовской рукой в дом. Отец тоже кивнул куда-то соседям, вошел в дом и закрыл за собой дверь.

Да, из его кивка соседи поймут, что он заметил, как они за ним наблюдают.

Наутро было воскресенье. Рут проснулась от низкого гудения газонокосилки за окном, и, где-то далеко, звенели колокола. Они с отцом не ходили в церковь, зато кругом, где бы они ни жили, отец всегда аккуратно косил газон. Если он покупал стул и перед сном выносил его на улицу, чтобы выкурить сигарету, то перед тем как лечь спать, обязательно заносил его обратно, запирал дверь и пробовал ее плечом на крепость – надежно ли, не грозит ли им вторжение. Позже она поняла, что такое отцовское поведение – лишь проявление общей его странноватой придирчивости, опасливости людей, которые сами представляют собой опасность для прочих.

Трава на заднем дворе вся пестрела клевером. Накануне, когда они приехали, отец отпер кухонную дверь и шагнул на бетонный пол террасы – покрутил заржавевшую скрипучую ручку маркизы и развернул выгоревшую полосатую ткань в пятнах плесени. Потом спустился вниз, в густую траву, провел по ней блестящим носком ботинка. Рут семенила за ним – отец прошагал к гаражу, распахнул ворота, и на темный пол упал скошенный прямоугольник солнечного света. Тут-то отец и углядел газонокосилку и канистру с бензином, поблизости оказались также лопаты, топор и моток веревки.

Он приподнял тяжелую канистру.

– Ну, этого вполне хватит, – сказал он. – Но в траве наверняка полно клещей.

Рут лежала в новой непривычной кровати и прислушивалась к гудению косилки. Тишину округи больше ничто не нарушало. Должно быть, все соседи ушли в церковь. Так всегда бывало в других городах, в которых им доводилось жить.

На фоне окружавшей их тишины газонокосилка тарахтела особенно вызывающе. И почему отец не догадался заняться этим попозже, не в такой оглушительной тишине. Рут ненавидела воскресные утра. Ей начинало казаться, что они с отцом – брошенные, всеми покинутые – последние люди на земле, что все остальные разъехались кто куда по своим важным делам, только они с отцом, вечные изгои, устроены неправильно. Порой она представляла даже, будто все остальные люди умерли, и они с отцом остались одни в целом мире. Она явственно видела эту картину, хоть и сопротивлялась ей, как могла: дедушки безвольно повисли, обхватив перила у первых ступеней лестницы, дети свернулись калачиками в кроватках, матери согнулись за кухонными столами, на полу гулко опрокинулась набок лейка, и вода течет на ковер…

Рут перевернулась в кровати и выглянула в новое непривычное окно спальни. Утро было хмурым, небо затянуто складками туч. Спустя какое-то время, проголодавшись и захотев пить, она спустилась на кухню. Стены были до половины покрыты бледно-зеленой плиткой, полосочки между ними почернели от жира. Отец приготовил кофе – в собственном кофейнике, одном из немногих предметов, которые он брал с собой при очередном переезде. Рут стояла босиком у плиты, жевала кусок хлеба с маслом и грела молоко в кастрюльке.

Газонокосилка на заднем дворе вдруг издала несколько громких хлопков и резко стихла.

Рут продолжала помешивать молоко. Еще минута, и с легким шипением вздулась белая воздушная пенка.

Газонокосилки по-прежнему не было слышно. Но и отец в дом пока не возвратился.

Рут налила в чашку горячего молока и добавила кофе, пока не получился цвет, который ей нравился. Взяв чашку и книжку – она перечитывала «Алису в Стране чудес», – прошла через душные комнаты и вышла на крыльцо, толкнув бедром дверь.

Ярдах в тридцати на дальнем конце длинной лужайки отец возился с газонокосилкой, спиной к Рут.

День был теплым, но отец был одет как обычно – брюки от костюма, белая рубашка, рукава аккуратно подвернуты. Он успел пройти где-то с треть лужайки, подровняв траву между домом и оштукатуренной гаражной стеной. Цветов на заднем дворе не было, только сорняк зверобой возле стены. Двери гаража были распахнуты, на посыпанном гравием полу стояла красная канистра с бензином.

Рут поставила чашку, стараясь не расплескать кофе, и присела на крыльце прямо на бетонный пол, вытянув ноги из-под блеклой маркизы на теплое солнышко.

Отец закрыл крышку газонокосилки, поднялся и дернул шнур. Газонокосилка молчала.

Солнце жарко припекало ноги. Рут видела, как отец достал носовой платок из заднего кармана брюк и вытер лицо, посмотрел сквозь изгородь на соседский двор – среди травы там виднелись заросшие сорняком клумбы, грядка с овощами, покосившаяся беседка, увитая тяжелым виноградом. Бесшумно вышла кошка, выгнула спину, потершись о ножку ржавого стула в беседке.

Снова развернувшись к газонокосилке и глядя на нее без всякого выражения, отец злобно дернул шнур. Рут вздрогнула.

Он рассказывал ей, что ее мать оставила их, когда Рут была совсем маленькой.

Она не была готова ни к семейной жизни, ни к материнству – так он говорил. Говорил, что их отношения длились очень недолго, а брак был ошибкой.

– Наверное, она не любила нас, – сказала Рут, глядя мимо отца.

– Да, думаю, что не любила, – согласился тот.

Кругом, где они останавливались, в каждом городе он подыскивал кого-то – как правило, пожилую даму, соседку – присматривать за Рут после школы и по выходным, когда он отлучался по делам. Он не оставлял ее одну. Не пренебрегал ею, нет. Ни разу не ударил ее. Ни разу не повысил на нее голос. И все же Рут знала, что в глубине души ее отца что-то мучает. Она же видела, никто вокруг не переезжает так часто – каждые несколько месяцев. У других людей были друзья, семья. У других людей были какие-то доказательства того, что они здесь живут: дома обставлены мебелью, соленья-варенья из собственного сада в кладовых и холодильниках. Даже мысль, что кто-то умер и похоронен на местном кладбище, тоже создавала чувство причастности к месту.

У других людей были матери, которые их не бросили.

А Рут и ее отец часто собирали вдруг все свои вещи и уезжали куда-то.

У отца был лишь один давнишний приятель – человек по имени Джейк, с темными кругами под глазами… «Знаешь, как у преступника в мультике», – рассказывала она потом Питеру, пытаясь описать ему свою жизнь в те годы.

Джейк появлялся у них время от времени, всегда неожиданно. Он подходил к входной двери – где бы ни находился их дом – с видом собаки, которую бросил хозяин, но которая упрямо шла по его следу и наконец отыскала его. Он стоял у порога, поводил головой из стороны в сторону, будто воротник был ему слишком тесен, и неловко улыбался.

Рут помнила, что в ресторанах отец любил выбрать какое-нибудь особенно сытное блюдо – бефстроганов или увесистый кусок пастушьего пирога, – но при этом оставался совершенно худым, не набирая ни грамма лишнего веса.

Помнила, как он учил ее читать и любить книги. И что сам обожал библиотеки.

Учил ее играть в триктрак и брать кубик с удвоенными ставками, играть в покер и двойной пасьянс.

И при этом она почти ничего толком не знала о нем. Он никогда не рассказывал ей о своем детстве.

– Да нечего мне рассказать, просто нечего, – ответил он, когда Рут как-то раз спросила его.

Ее воспоминания об отце изобиловали латаными проплешинами и зияющими дырами.

– Плотно забито пустотой, – много лет спустя делилась Рут с подругой, доктором Веннинг.

– Это болезнь, Рут, он был болен, – отвечала ей та. – Но ты пойми, это он болел, а не ты. Он пытался укрыться от целого мира, не только от тебя. Конечно, ты толком не знала его, потому что он попросту не хотел, чтобы ты его знала.

– Может быть, он таким образом старался меня защитить?

– Ну, если тебе хочется так думать… – пожала плечами Веннинг. – Возможно, и так.

* * *

Рут нравилось работать у доктора Веннинг, пока Питер учился в аспирантуре в Йеле. Она перепечатывала ее заметки, протирала пыль на полках, поливала цветы на подоконниках. Иногда, когда Рут приезжала, как обычно, в субботу днем, доктор Веннинг была не в настроении работать. Она ставила пластинку – Моцарта, Баха или своего любимого Шуберта, и они просто сидели и молча слушали музыку. Это у нее Рут научилась закрывать глаза и слушать вот так, с закрытыми глазами.

Научилась она и готовить крепкий черный кофе, который так любила доктор Веннинг, и заваривать в точных пропорциях смолистый сосновый «лапсанг сушонг». Изредка, уже под вечер, доктор Веннинг наливала шнапсу или шерри в две крошечные рюмки красного стекла на подносе из папье-маше. Несколько месяцев прошло, прежде чем перед Рут открылась вся вереница потерь – сколько родных Веннинг сгинули в концлагерях во время войны: родители, два брата, сестра, три тетки, три дяди и семеро двоюродных братьев и сестер. И бессчетное число друзей.

– Prost, – научила ее говорить доктор Веннинг, поднимая маленькую рюмку. – Твое здоровье.

Рут уткнулась в «Алису» дальше и через некоторое время снова услышала тарахтение газонокосилки – завелась наконец. Она подняла голову и увидела, как отец затолкал носовой платок обратно в карман и развернул гудящий агрегат в сторону дома. Он заметил Рут на крыльце, и та приветственно помахала ему рукой.

Он помахал в ответ, черные волосы его ярко блестели на солнце.

Он медленно двигался к дому, оставляя за собой аккуратную травяную дорожку.

Когда он подошел совсем близко к крыльцу, Рут подтянула ноги, давая ему пройти, – сутуло опустив плечи, держа в углу рта сигарету и прищурив один глаз, чтобы в него не попадал дым, отец развернулся назад в сторону гаража. Вокруг веером разлетались срезанные травинки, от клевера несся душистый аромат меда.

Несколько травинок попали ей на ноги.

Потом Рут поняла, что из-за гудения газонокосилки они и не услышали, как к дому подъехали черно-белые машины.

Девять полицейских машин – Рут машинально пересчитала их, когда ее вывели на улицу, – одна за другой остановились прямо перед их домом. Она отчетливо представила, как в тишине они скользнули по улице, незаметно остановились, как из них выпрыгнули мужчины и мягко побежали по траве к дому, с пистолетами на изготовку.

Отец наверняка не услышал шума моторов и не увидел бегущих к нему людей – один в рубашке с коротким рукавом и шляпе с мягкими полями, другие – в полной форме, все вооружены.

И все же Рут вдруг кольнула безотчетная тревога. Послышалось? Она не могла потом вспомнить. Незаметно скосила глаза, не меняя положения подбородка, – какой-то инстинкт подсказал ей не подавать виду, не поднимать головы от книги – и увидела сперва одну, затем другую пару черных ботинок – они появлялись в разрыве между кустами живой изгороди. А потом будто кто-то невидимой рукой потянул ее за подбородок, она подняла глаза.

По траве молча бежали полицейские, и каждый наставил пистолет на ее отца.

Все, кроме одного, – который целился в нее. Одной рукой он держал пистолет, другой обхватил запястье.

Рут выронила книгу и подняла руки вверх.

Подняла руки, потому что так делали в кино.

Отец иногда водил ее в кино. Ей нравились «Эбботт и Кастелло».

У гаража отец развернулся и собрался было начать новую дорожку к дому. Увидев полицейских, выстроившихся вокруг него с пистолетами, он выпустил из рук газонокосилку. Та поползла вперед без него, сама по себе, оставляя стриженую полоску. Отец же ринулся бежать – к забору между улицей и двором. Хотел перепрыгнуть? Да нет, не может быть, забор слишком высокий, пронеслось у Рут в голове. Непроизвольно она привстала.

Вокруг послышались голоса. И выстрелы – звук был такой, будто воздух взрывается сам собой.

Целившийся в нее полицейский одним прыжком оказался возле нее. Он что-то кричал и жестом приказал ей лечь.

Рут поцарапала коленку. Лежа на животе, она чувствовала щекой теплую шероховатость бетона, в ушах шумело – так шумел вчера океан. Сердце колотилось где-то у самых ребер, почти касаясь бетонного пола крыльца.

Отчего-то опрокинулась ее чашка с кофе. По лицу разлилась влага, запахло кофе и молоком.

Полицейский присел рядом с ней.

– Посмотрите-ка на меня, маленькая мисс, – проговорил он. – Смотрите на меня.

Подняв на него глаза, Рут поглядела ему в лицо, как будто вокруг не на что было больше смотреть, и отвела взгляд лишь в последнюю секунду, когда один за другим прогремели залпы, и она увидела, как тело отца рванулось вперед и взметнулось, будто невидимая проволока толкнула его меж лопаток. Он раскинул руки.

Жаркое июльское утро окрасилось фонтанчиком крови.

Позже днем в полицейском участке Рут снова и снова твердила, что они с отцом провели в городишке Уэллс всего один день. А еще через несколько месяцев, сидя в гостиной рядом с мистером и миссис Ван Дузен, она узнала – напротив них ерзали на скользком диване и неудобном стуле три агента ФБР, – что в тот июльский день в их доме все равно был обыск, из пола выломали доски, а в гараже топорами расколошматили кусок бетонного пола, показавшийся стражам порядка свежезалитым.

Поиски ни к чему не привели, сообщили ей в гостиной Ван Дузенов, – ни единого чека, никаких тысяч и десятков тысяч, которые ее отец награбил за многие годы, устраивая распродажные аукционы для отчаявшихся фермеров и мелких предпринимателей и стремительно покидая город, прежде чем кто-либо успевал понять, что их облапошили.

Отца обвиняли в двух убийствах, сообщили ей агенты ФБР: в Огайо один фермер что-то заподозрил, заявился вечером в контору отца на складе и был убит выстрелом в спину. Позднее в штате Нью-Йорк в пруду нашли труп мужчины, поставлявшего грузовики для продажи оборудования часового завода, – убит ударом молотка по голове.

Никаких банковских счетов так и не обнаружили.

Наверное – Рут поняла это позже, – отец открывал счета и арендовал ячейки на почте в разных городах. Наверное, назывался всякий раз новым именем и указывал новый адрес. А может быть и так, что он просто спрятал где-то деньги – закопал где-нибудь на лугу под деревом и намеревался когда-нибудь вернуться сюда, как собака возвращается за костью. Шли годы, Рут время от времени размышляла о том, что где-то в банке лежат отцовские деньги, а потом подумала, что наверняка их просто затолкали в мешок и отправили… куда? Наверняка же кто-то ведет наблюдение за счетами, к которым долгое время никто не обращается. Что бывает с деньгами, за которыми никто не пришел? Банки передают их сиротам и вдовам? городу на содержание пожарной команды? местным властям?

Иногда Рут вспоминала странного человека по имени Джейк – вдруг у него есть какой-то ключик или кодовый замок. Вдруг как раз Джейк и есть хранитель отцовской тайны? Или, возможно, он-то и завладел всеми деньгами?

– Но интересовали меня, конечно, не деньги, – рассказывала Рут доктору Веннинг.

– Нет, при чем тут деньги, – жаловалась она Питеру. Дело было не в деньгах, а в том, что она совсем ничего не знала о своем отце, не могла понять, что побудило его совершить все то, что он – как уверяла полиция – совершил. Рут соглашалась, что он виновен, – раз так говорили в полиции, но думать об этом было ужасно.

Она не забыла отцовских скороговорок.

И тот вор, кто воровал, и тот вор, кто покрывал.

Подорожник по дороге собирал прохожий строгий. Выбирал себе прохожий подорожник подороже.

После ранений, полученных во время задержания, отец выжил, но через полгода он повесился в тюремной камере. Или кто-то помог ему в этом, как думали позже более опытные и зрелые Рут и Питер.

Отец не пытался связаться с ней – не мог или ему не позволяли. Однажды она подумала, что, может быть, он и не родной ей – может быть, просто случилось так, что он оказался с чужим ребенком на руках. Ее мучила эта загадка – как могло выйти, что человек, застреливший кого-то в спину или проломивший кому-то череп, отчего-то принял чужого ребенка и вырастил его, заботился о нем.

– Он ведь совсем не был ко мне зол, – рассказывала она Питеру.

– Я думаю, он по-своему любил меня, – призналась она однажды доктору Веннинг. – Да нет, я уверена – уверена! – так оно и было.

Но на самом деле, как поняла она в конце концов, не была она ни в чем уверена.

Ван Дузены жили в маленьком светло-сером домике в викторианском стиле. Он оказался в том же квартале, что и тот дом, где они с отцом провели свой единственный день в Уэллсе – они даже проходили мимо него, когда возвращались с пляжа после фейерверка. Но когда полицейская машина привезла ее сюда вечером того бесконечного дня, когда захватили отца, она не узнала его.

Так говорили полицейские – «захват», «захвачен».

Ей сказали, что на ночь ее приютит здешний доктор. Уэллс ведь маленький городишко, и других вариантов так быстро было просто не придумать. (Чья-то оплошность, не иначе – рассудила она впоследствии. Не могли же они не знать о ней.) Ей сказали, что через день-другой за ней приедут, подберут для нее постоянное место. А пока что Ван Дузены присмотрят за ней.

Из полицейской машины вечером она выбралась совершенно выпотрошенная. В участке ее несколько раз вывернуло наизнанку – в женском туалете, в маленькую раковину в углу.

На траву падали последние вечерние тени; на дом, на крыльцо с темной ивовой мебелью опустилась тишина. Дорожку к дому обрамляли кусты, увитые какими-то белыми кружевными цветочками. У крыльца торчали из узких горшков жесткие зеленые стебли, роняя желтые лепестки на ступеньки. В окне виднелась лампа в круглом голубом абажуре – казалось, она плывет в космосе. Тишина и покой охватили и Рут.

– Я не понимаю, не понимаю, – повторяла она полиции снова и снова.

Люди приходили, уходили, касались ее плеча, склонялись над ее вещами, протягивали ей воду, носовой платок, один раз – коробку конфет, темный шоколад в блестящих обертках. Рут содрогнулась, словно ей предложили яд.

За столом напротив нее сидел полицейский и листал блокнот.

– У тебя есть еще родные? – спросил он. – Кто-то, кому мы могли бы позвонить?

– Что? – переспросила Рут. Она словно лишилась слуха.

– Мне кажется, вы могли ошибиться, – высказала она свою догадку.

Один из полицейских в комнате расстроенно потер подбородок.

– Нет, малыш, боюсь, мы не ошиблись. Никакой ошибки.

Он снова спросил про деньги, где они могут быть и куда отец мог их прятать.

Она переводила взгляд с одного полицейского на другого – три человека в рубашках, у двоих через плечо ремень и кобура.

– Я никогда не видела никаких денег, – ответила она.

Один из них, стоявший у стены, скрестив руки, покачал головой и отвернулся к окну.

– Боже мой, – выдохнул он. – Боже мой. Бедный ребенок.

Полицейский, который подвел ее к крыльцу, держа за руку, не успел позвонить. Дверь им открыл высокий стройный человек с аккуратной каштановой бородкой клинышком и большими спокойными голубыми глазами. На нем была белая туго накрахмаленная рубашка и серые брюки со стрелками. От плеча к локтю – рукава были закатаны – бежали тоненькие скрипучие морщинки.

Позади него тянулся мягко освещенный коридор, пол ярко блестел. На столике у высокого зеркала стояла бело-голубая ваза с цветами. Дальше начиналась лестница, покрытая вишневым ковром, стеклянная лампа освещала столик на площадке.

Откуда-то сбоку в коридор вышла женщина, вытирая руки кухонным полотенцем. Она была заметно ниже своего мужа, круглолицая, светлые волосы аккуратно поделены на пробор и убраны в плотный узелок. Кожа вокруг глаз бледная, почти прозрачная. Вокруг носа и губ – маленькие красные пятнышки, выдававшие ее чувствительность. На ней была белая блузка и передник поверх цветастой юбки.

– Меня зовут доктор Ван Дузен, – представился мужчина. – Ну, здравствуй, Рут!

Голос его был мягким. Он повернулся и положил руку женщине на плечо.

– А это моя жена, миссис Ван Дузен.

– Спасибо вам, док, – поблагодарил полицейский, легонько взъерошив Рут волосы.

Рут отпрянула – жест показался ей чересчур фамильярным.

– Все, малышка, теперь с тобой все будет хорошо, – явно смущенный, проговорил полицейский. Он неловко попятился, спустился с крыльца, снял шляпу и сунул ее под мышку.

– Мы не знали, как с ней быть, – добавил он вдогонку через голову Рут. – Наверное, несколько дней ей у вас пожить придется, пока кто-нибудь за ней приедет.

– Ничего страшного, мы справимся, – ответил доктор Ван Дузен и распахнул дверь пошире. – Входи, Рут. Ты, должно быть, страшно устала. Миссис Ван Дузен проводит тебя наверх.

Рут не могла заставить себя посмотреть на них. Она и так-то чувствовала, что от остального мира ее отделяет целая пропасть, но теперь пропасть стала бесконечной, никакого воображения не хватит представить ее. Поэтому Рут просто молча пошла вперед. В голове бродила смутная мысль – сбегу, когда-нибудь сбегу, но не сейчас, позже, сейчас слишком много глаз вокруг.

Миссис Ван Дузен проводила Рут наверх. На лестничной площадке она на секунду обернулась и вошла в просторную спальню с большим бледно-зеленым ковром. У стены стояла большая кровать с темным резным изголовьем.

Миссис Ван Дузен отогнула покрывало с подушек, открыв их безупречную белизну.

И тут она словно растерялась. Наконец показала Рут на кровать, и Рут поняла, что миссис Ван Дузен предлагает ей сесть. Надо раздеться? Забраться под одеяло? Но у нее же нет ночной рубашки. Как же спать без ночной рубашки?

Нелепость этих размышлений резко встряхнула ее – чего вдруг она забеспокоилась из-за какой-то ночной рубашки? И Рут почувствовала, что ноги под ней подгибаются.

Она присела на краешек кровати, мягкий матрас упруго прогнулся. Ей никогда прежде не доводилось бывать в такой большой и чистой комнате. На столе, покрытом скатертью – желто-алый плетеный геометрический узор, – стояли фотографии в серебристых рамках под стеклом. Темно-синие шторы на окнах перехвачены тяжелыми витыми золотистыми шнурами. Рут молча глазела на все это.

Поколебавшись с минуту, миссис Ван Дузен опустилась на колени возле кровати и принялась расшнуровывать ботинки Рут, словно та была ребенком.

– Тебе обязательно надо поспать, – сказала она.

Рут смотрела сверху на склоненную голову миссис Ван Дузен, на четко разделявший ее прическу пробор.

Ей совсем не хотелось, чтобы миссис Ван Дузен снимала с нее обувь, но не знала, как ее остановить.

Наконец башмаки скользнули на пол. Миссис Ван Дузен нерешительно остановилась, а потом подтянула ноги Рут на покрывало.

Рут послушно улеглась.

В комнату вошел доктор Ван Дузен со стаканом воды в руках. Он пододвинул к кровати табуреточку. Миссис Ван Дузен встала и остановилась в дверях, лицо ее выражало тревогу.

Доктор Ван Дузен достал из кармана темный пузырек. Вытряхнул две маленькие белые пилюли и на раскрытой ладони протянул их Рут вместе со стаканом воды.

Рут не знала, что это за таблетки и как они должны подействовать на нее. Может, теперь ее – дочь убийцы – тоже хотят убить?

Она посмотрела на потолок – белый и гладкий, как бледный лоб миссис Ван Дузен.

– Как ты себя чувствуешь, Рут? – спросил доктор Ван Дузен.

Она хотела спросить: «Мой отец умер?», но не могла.

Вместо этого спросила:

– Где мой отец? – В полиции ей никого не хотелось спрашивать об этом.

Доктор Ван Дузен потянулся к столику у кровати, поправил абажур лампы так, чтобы свет не бил Рут в лицо.

Красивый мужчина, машинально отметила про себя Рут. Густые золотисто-каштановые волосы зачесаны назад, высокий лоб открыт. Узкая бородка придает ему благородный вид. Он несколько отличался от всех мужчин, которых она встречала прежде. Видимо, в книге такую внешность описали бы словом «интеллигентный».

– Может быть, ты хочешь умыться? Ты не замерзла? – спросил он.

Рут покачала головой, но тут вдруг услышала, что зубы ее стучат.

Она неловко лежала поверх покрывала. Доктор Ван Дузен вытащил одеяло, лежавшее свернутым в ногах кровати, накрыл ее и уютно подоткнул вокруг. От его прикосновений дрожь улеглась, придавленная его тяжелыми теплыми ладонями. Рут попыталась успокоиться.

– Тебе скоро станет лучше, – проговорил Ван Дузен. – Это шок.

Он посмотрел на часы и перевел взгляд опять на ее лицо.

– Твоего отца увезли в больницу.

Миссис Ван Дузен вернулась в комнату и бесшумно задернула шторы.

– А теперь поспи, – сказал доктор Ван Дузен. – Не тревожься, Рут. Просто закрой глаза. Постарайся ни о чем не думать и усни.

Рут не видела их, но слышала голоса – они вышли из спальни и остановились в коридоре, оставив дверь чуть приоткрытой.

Ей не хотелось засыпать, хотелось еще раз оглядеть комнату, в которой она оказалась. Около одной стены тускло поблескивал комод темного дерева. Рут сообразила, что это, наверное, спальня для гостей, хотя на медной ручке двери на плечиках висела белая мужская рубашка и длинный белый докторский халат. Между двух окон – туалетный столик с овальным зеркалом, на столике вспыхивают огоньками пузатые склянки. К столику придвинута красная плюшевая банкетка с низкой спинкой. В длинную щель между шторами пробивается полоска вечернего летнего света. В углу растянулся шезлонг, обитый тканью с каким-то сложным рисунком, рядом – круглый столик, заваленный книгами. Рут никак не могла разобрать, что же нарисовано на той ткани. Она попыталась приподняться на локте – отчего-то ей казалось важным разглядеть, куда она попала. На шезлонге были нарисованы кораблики с черными мачтами. Или это китайцы в остроконечных шляпах?

В комнате было очень тихо и спокойно, словно жизнь здесь текла в другом измерении. Голова вдруг отяжелела, и Рут откинулась на подушку. Почувствовала, как лицо ее стало мокрым от слез, но она провалилась в сон, не успев их стереть.

Проснувшись, она не могла понять, где она и даже – на жуткую долю секунды – кто она. События предыдущего дня сгрудились где-то на задворках памяти, гулко плескались на дне сознания, тревожно перекатывая какую-то смутную угрозу.

Дом вокруг – да, она у Ван Дузенов, это она помнит – молчал. Вокруг была глубокая ночь.

И тут память вернулась. В какую больницу увезли отца? Ей надо ехать его искать? Но ей совсем не хотелось его искать. Должно быть, это правда – все, что о нем рассказали.

Рут рывком села и спустила на пол ноги. От этого голова будто оторвалась и уплыла к потолку, стукнулась и, спружинив, приплыла обратно на плечи. Сердце бешено колотилось. Рут глубоко вздохнула и не двигалась. Когда в глазах все перестало качаться, она встала и пошла по ковру к двери. Где башмаки? Кто-то забрал их. Но сейчас ей некогда их искать, некогда останавливаться. Надо как можно скорее уйти отсюда.

Комната снова накренилась. Рут вытянула руку и уцепилась за скользкий комод.

Дверь в спальню была приоткрыта. В коридоре на маленьком столике мягко светилась лампа, отбрасывая светлый кружок на полированную поверхность. Три другие двери, выходившие на площадку, были закрыты. Окно смотрело на улицу, и по цвету неба, который можно было увидеть, Рут определила, что скоро рассвет. Как ни странно, она проспала почти всю ночь.

Рядом начиналась лестница – блестящие перила круто спускались в темноту.

Рут побрела вниз, но голова никак не стыковалась с ногами – они словно перемещались отдельно друг от друга, и казалось, что она спускается посреди водопада.

Внизу на последней ступеньке она остановилась. Чуть дальше светлела входная дверь – две высокие стеклянные створки, украшенные по обеим сторонам каким-то витым узором. Рут подалась было вперед, но внезапно поймала свое отражение в высоком зеркале – и едва сдержала крик.

Куда же она пойдет?! Куда?! Но она должна. Должна.

Рут открыла дверь.

На крыльце на нижней ступеньке сидел мальчик – тот самый вчерашний мальчик. Перед ним на дорожке лежали перевязанные стопки газет, рядом на ступеньке – скрученные трубочкой бумаги.

Рут не могла поверить, что это тот самый мальчик.

На дорожке лежал и его велосипед, одно колесо скосилось набок. У мальчика на затылке, примятом со сна, торчал вихор. Когда она вчера увидела его на улице на велосипеде, то подумала, что волосы у него цвета сена. Теперь, при свете фонаря у крыльца, она увидела, что они золотые.

Мальчик недоуменно оглянулся на звук открывшейся двери. Рут посмотрела на него и, не нарушая тишины, вышла на ночную улицу. Ярко горели фонари – их колпачки, казалось, прятались в каждой тенистой кроне. Надо уходить, у нее нет выбора.

Краем глаза Рут увидела, как мальчик встает.

В следующее мгновение ее накрыла плотная черная волна – больше она ничего не помнила.

Она проснулась через несколько часов, потом еще через несколько часов – и так несколько дней подряд. Всякий раз освещение было разным. Рут потеряла счет времени. То ли дело было в таблетках, которые ей давал доктор Ван Дузен, то ли в чем-то еще, но у нее остались силы только на то, чтобы спать. Она просыпалась, доползала до туалета и так же ползком возвращалась обратно в кровать. Иногда, когда она просыпалась, она обнаруживала доктора Ван Дузена – он сидел в кресле рядом с кроватью, на носу очки, и читал книжку.

Однажды она проснулась – судя по свету, лившемуся с улицы, начинался вечер, – доктор Ван Дузен сидел у кровати, а миссис Ван Дузен заходила в комнату, держа в руках поднос.

Доктор улыбнулся ей, когда она протянула ему поднос.

– Я подумала, может, ей захочется курицы, – тихо сказала миссис Ван Дузен и вышла из комнаты.

Рут с трудом села. Доктор Ван Дузен, привстав, пристроил поднос ей на колени.

На тарелке дымилась куриная грудка с хрустящей корочкой, приправленная сметаной и ложкой зеленого горошка.

Голова нестерпимо кружилась – Рут едва удалось разлепить глаза, – но она проглотила кусок, потом еще один. И отложила вилку – у еды не было ни вкуса, ни запаха.

Доктор Ван Дузен оторвался от книги и посмотрел на нее.

– Это из-за лекарства, – пояснил он. – Иногда такое бывает. Вкус вернется. Но если ты можешь, лучше все-таки поешь.

Рут послушно ела – перемещала вилку от тарелки ко рту. В животе поднялась волна паники, и Рут испугалась, что ее сейчас вырвет. Но она справилась.

Положила вилку на тарелку, и Ван Дузен убрал поднос.

Через минуту она снова провалилась в сон – ватный, душный, со стершимися красками, – как будто глаза просто закрыли шорами.

Тогда на крыльце, когда она встретила мальчика, сворачивавшего газеты, она упала в обморок. Когда через несколько дней она окончательно проснулась, она все еще помнила это чувство – голова отделяется от тела, а тело само по себе падает вперед.

Кто-то – должно быть, тот мальчик – подхватил ее и оттащил в кровать, но этого Рут уже не помнила. Ей никак не удавалось уложить в сознании, что свистопляска событий, случившихся с ее отцом, привела ее в дом мальчика с велосипедом. Она не могла думать об отце и не могла отрешиться от мыслей о нем.

Не знала, что с ней будет дальше.

Она спала. Проснувшись, снова утыкалась лицом в подушку и старалась нырнуть назад в черноту сна. Однажды, на обратном пути из туалета, она осмелилась взглянуть на себя в зеркало. На нее смотрел кто-то чужой – мертвенно-бледный, на голове торчат патлы.

Проснувшись однажды утром – на второй день это было? или уже на третий? сколько же она спала? – Рут увидела, как миссис Ван Дузен тихонько опускает поднос на столик возле кровати, и уловила аромат яичницы – ни с чем его не спутать – и чая. Комнату заливал утренний свет.

Она с трудом села.

Миссис Ван Дузен положила в чашку две ложечки сахара, налила чай из фарфорового чайника с розовыми цветочками. Подождала немного, пока Рут устроится среди подушек, и протянула ей чашку. Рут заметила, что рука ее немного дрожит, а под глазами темные круги, будто тонкая кожа, обтягивавшая скулы, чуть поцарапана.

– Доктор Ван Дузен предположил, что тебе, возможно, стало получше и ты захочешь поесть, – сказала миссис Ван Дузен.

Аромат яичницы так и манил. Рут поела. Похоже, вкус еды тоже к ней вернулся.

Миссис Ван Дузен вскоре зашла снова, на этот раз она принесла ворох свежих полотенец.

– Вот, Рут, может, захочешь принять ванну, – протянула она, и Рут поняла, что это был не вопрос.

Сидя в кровати, Рут слушала шум льющейся воды. Она видела, как миссис Ван Дузен наклонилась над ванной и опустила руку проверить температуру воды. На голову ей упал солнечный луч, и волосы вспыхнули золотом – тот же оттенок, что и у мальчика.

Наконец ванна была готова, и миссис Ван Дузен вернулась в комнату. Забрала поднос с колен Рут.

– Справишься сама? – спросила она, заглянув Рут в глаза. Та кивнула.

Когда за миссис Ван Дузен закрылась дверь, Рут попыталась поровнее сесть в кровати. Тяжелые веки все еще давили на глаза. Неверной походкой она добралась до ванной, прикрыла дверь и сбросила на пол всю свою одежду – помятая, несвежая, она была словно из другой жизни.

Очутившись в ванне, она почувствовала себя лучше. Вода была приятно теплой, и когда Рут решилась погрузиться с головой, в ушах уютно загудела тишина. Шарики пены радужно переливались, вода пахла чем-то цветочным. Или так пахла невообразимая чистота всего вокруг? Мысли вяло плыли в голове. Чуть высунув из воды лицо, Рут медленно переводила глаза – до блеска начищенные краны, белая плитка на стене, сверкающая розовая плитка на полу. Нет, она никогда прежде не бывала в таких чистых домах.

Тут она поняла, что у нее нет другой одежды, кроме той, что она сбросила на пол и которую носила… сколько же дней она ее носила?

Рут вспомнила какой-то разговор с доктором Ван Дузеном, она чему-то сопротивлялась – кажется, он пытался вытащить ее из кровати. Рут боялась, он отведет ее назад в тот дом, где они остановились с отцом. Ей никогда больше не хотелось видеть этот дом.

Что с отцом? Наверное, мертв. Или ей сообщили бы?

Фонтанчик крови, вот отец пытается бежать, падает – вспыхнувшая картина наполнила ее жалостью. И все же отчего-то она понимала, что все случившееся – не совсем уж неожиданный сюрприз для нее. Всю свою жизнь она видела, что отец не такой, как все, – словно стоит неприкаянным особняком в свете фонаря и все чего-то ждет, вот только Рут никак не могла понять, чего же. Наверное, они любили друг друга и даже хотели, чтобы так было, но их разделяла река, и теперь она разливалась все шире.

Каким-то странным образом они были друг другу совсем чужими, его кровь принадлежала только ему, никак не коснувшись ее.

Рут разрыдалась. Чтобы остановиться, ей пришлось сунуть голову под кран.

Выбравшись из ванны, она завернулась в большое белое полотенце, такое же мягкое и чистое, как и все в доме Ван Дузенов.

В спальне она обнаружила, что постель заправлена чистым бельем, уголок одеяла дружелюбно отогнут. На стуле у кровати висят две новенькие блузки – одна бледно-голубая, другая – с розовыми полосочками, обе еще в оберточной бумаге. Рядом две юбки и несколько пар хлопчатобумажных трусов, два аккуратно свернутых лифчика – как точно кто-то подметил размер ее груди, подивилась она, – деликатно прикрытых блузками. На кровати лежала светло-желтая ночная рубашка и халат в тон. Рут надела рубашку и взобралась на кровать. Ей показалось, что действие лекарств, которые давал ей доктор Ван Дузен, начало ослабевать – вкус яиц пробудил в ней аппетит, – но больше всего ей опять хотелось спать.

Когда она проснулась, в окно все еще светило солнце – позднее дневное солнце. Рут вылезла из кровати, пошла в туалет и увидела, что старую ее одежду уже убрали с полу. Она выглянула в окно ванной. Миссис Ван Дузен в широкополой шляпе возилась с цветами на клумбе.

Из дома не доносилось никаких звуков.

Где тот мальчик?

Рут подошла к двери и выглянула на лестничную площадку. Сверху был виден холл и входная дверь. Через две ее высокие створки в дом лился свет, стеклянные висюльки на люстре отбрасывали вокруг цветные тени, которые лениво ползали по полу и стенам. Рут посмотрела, как крошечные квадратики света безмолвно путешествуют по ковру, поднимаются выше, взбираются по стройным ножкам стола. Мягко звякнули часы.

Вот так кто-то и живет, подумала она. Вот так живут люди – в тишине и спокойствии. И тут же вздрогнула: а не слишком ли здесь тихо?

Впрочем, не все ли равно. Ведь у нее никогда не будет такой жизни, стоит ли и раздумывать о ней.

И нырком бросилась снова в кровать. Спать, спать, спать…

Позже вечером миссис Ван Дузен так же на подносе принесла ужин – две ягнячьи котлетки, печеный картофель и морковка, порезанная маленькими кружочками.

Аппетит снова куда-то пропал, его сменила сосущая боль в желудке, но Рут методично поела. Надо же как-то восстанавливать силы, рассудила она. И не могла отделаться от ощущения, что ей предстоит долгое путешествие.

Едва она проглотила последнюю ложку, на пороге комнаты возник доктор Ван Дузен.

– Рут, не хочешь ли спуститься и посидеть немного в гостиной? Вечер прекрасный. Прохладно. Надевай платье, миссис Ван Дузен купила для тебя.

Рут послушалась. Внизу он помог ей усесться в кресло, будто она была инвалидом.

Рядом с ее креслом на столике сверкало серебряное блюдо в форме ракушки. По обе стороны камина высились книжные полки, плотно заставленные книгами – корешки их поблескивали золочеными буквами. И тут не было ни соринки. На полу у камина две подставки для дров – медные, до блеска начищенные. На диване, прошитом пуговицами – честерфильд? – плетеные подушечки. Окно за ее креслом было распахнуто – в саду тускло белели пышные шары каких-то цветов. Рут казалось, что все это нарисовано, что такой мир не может быть настоящим. Она никогда не видела ничего подобного, никогда не оказывалась в такой жизни.

Миссис Ван Дузен протянула ей чашку какао на блюдце, тарелочку с двумя сахарными печеньями и отутюженную льняную салфетку с вышитыми буквами.

В дверях обрисовался силуэт – снова доктор Ван Дузен, рукава рубашки закатаны до локтей.

За ним, со свернутой в рулон пластиковой шахматной доской, показался мальчик – тот самый мальчик на велосипеде.

– Это мой сын Питер, – представил доктор Ван Дузен. И улыбнулся: – Впрочем, вы, кажется, уже встречались.

В тот вечер Питер уселся рядом с ней на низеньком стульчике, разложив на столе шахматную доску.

Рут искоса все поглядывала на него. Блестящие волосы разделял чистый ровный пробор. Прямые брови, мягкие черты лица, ресницы очень темные – мальчик смотрел вниз, на доску, и они ярко выделялись на фоне светлой кожи.

Она не могла поверить, что тот самый мальчик сидит напротив нее, совсем рядом.

Всякий раз, когда он съедал ее пешку или другую фигуру, он поднимал глаза и смущенно улыбался.

– Прости, – встряхивал он головой.

Он выиграл три партии подряд.

После окончания каждой Рут боялась, что сейчас он свернет доску и уйдет, но мальчик заново расставлял фигуры.

Наконец во время четвертой партии расположение фигур на доске вдруг шевельнуло в ней какую-то мысль, она увидела комбинацию – и слопала две его фигуры.

Убрала их с доски.

И посмотрела на мальчика.

– Ты специально! Поддаешься! – сказала она.

– Нет, я правда не заметил. Так бывает. – Но он широко улыбался.

Она снова уставилась на доску.

– Тебе пришлось тащить меня наверх, когда я упала в обморок. Прости.

– Ничего, я справился. Приходилось таскать тяжести и потяжелее. – Он вспыхнул. – Мне даже понравилось. Не беспокойся.

По его лицу она прочитала, что он все знал о том, что случилось с ней и ее отцом, о том ужасном и неправильном, от чего она никогда теперь не сможет освободиться полностью.

– Ты знаешь, почему я здесь, – сказала она. – У вас в доме, я имею в виду.

Он кивнул.

– Жалеешь меня, да? Не надо, я не хочу, чтобы ты меня жалел.

Она вдруг поняла, что сочувствие и понимание у него идут рука об руку.

– Я постараюсь.

Питер очень походил на своего отца – такой же долговязый, но при этом очень изящно сложен, такие же большие голубые глаза, высокий лоб, прямой нос. Волосы его казались такими мягкими, что Рут все время хотелось их потрогать, взъерошить, отвести со лба. Как и все в доме Ван Дузенов – Рут не переставала восхищенно таращиться на фарфор, ковры, антикварную мебель, начищенные дверные ручки, зеркала, оконные рамы, – Питер был чистеньким и добротно, даже элегантно, скроенным. Волосы его переливались золотом и серебром. Кожа светилась.

Рут поймала себя на том, что разглядывает лунки его ногтей, запястья, предплечья, контур плеч под рубашкой, ямочку у основания шеи, подбородок, завиток уха.

Впервые в жизни ей так остро хотелось дотронуться до другого человека, мальчика, хотелось приблизиться к нему.

После того первого вечера в гостиной она спускалась каждый вечер, они ужинали вместе, и сидеть за столом напротив него – через стол – было для нее сущим мучением. Она старалась не поднимать глаз от тарелки, но ее тянуло словно мощным магнитом, и когда она, не стерпев, поднимала глаза на Питера, тот тоже смотрел на нее. Весь ужин, пока родители Питера разговаривали между собой и с ним на какие-то ничего не значащие темы – «Дорогой, как прошел день?». Вот так люди общаются друг с другом, да? – Рут чувствовала, как сердце колотится все сильнее. Чувствовала, как под блузкой наливаются груди, чувствовала аромат мыла от своих чисто вымытых волос. И чувствовала, что краснеет – ужин она заканчивала с горящими щеками.

Видела она и то, что миссис Ван Дузен заметила ее чувства, заметила, как она меняется в лице.

Доктор Ван Дузен предложил Рут после ужина посидеть в гостиной, почитать. Рут стояла среди полок с книгами, доставала то одну, то другую, открывала наобум, прижимала к щеке их гладкие прохладные обложки.

Она никак не могла поверить, что их жизнь с отцом закончилась, что отца больше нет с ней и что вообще, возможно, его нет в живых. Произошедшее казалось невероятным, но никто не говорил с ней об этом, и почему-то казалось логичным, что ей ничего не рассказывали – никто не должен был ей ничего объяснять или делиться с ней какими-то новостями.

И – она явно видела это теперь – их жизнь была совершенно не настоящей жизнью. Это подделка, эксперимент, в котором она оказалась невольной участницей.

И все же она не могла вот так взять и все забыть.

Наверное, отец носил ее на руках, когда она была совсем маленькой. Держал на руках, укачивал. Она помнила, как он брал ее за руку, когда они переходили дорогу, помнила, как он легонько сжимал ей плечо, подталкивая в новый класс или в новый чужой дом, в котором за ней присматривали чужие женщины, пока отец где-то пропадал по делам. Помнила, очень четко, руку отца на своей, когда он помогал ей учиться писать – она корябала, а он, обхватив ее кулачок, направлял.

Каждый вечер Рут ждала, что Питер снова принесет шахматную доску, – тщетно. Порой доктор Ван Дузен присаживался рядом с нею и читал газету. Миссис Ван Дузен приносила ему чашечку кофе, он поднимал на нее благодарный взгляд и касался легонько ее руки или спины, когда она наклонялась, чтобы аккуратно поставить чашку на стол поближе к нему. Рут наблюдала за ними – все это тоже было для нее откровением: как люди ведут себя друг с другом, как они могут быть предупредительны, как близки.

Сама она всегда держала какую-нибудь книгу на коленях, но редко действительно погружалась в чтение. Она все надеялась, что в гостиной покажется Питер, но однажды увидела в окно, как после ужина он сел на велосипед и куда-то укатил. На другой день он тоже уехал, под мышкой придерживая баскетбольный мяч. Быстренько нашли ему другие занятия, смекнула Рут.

Время от времени звонил телефон, доктор Ван Дузен снимал трубку, тихим голосом переговаривался с кем-то – наверное, с кем-то из пациентов. Иногда он уходил вечером из дома, прихватив с собой докторский саквояж. Однажды, когда его вот так же не было дома, Рут поднялась наверх в свою комнату и заметила миссис Ван Дузен – та сидела за кухонным столом очень прямо, сложив руки, никакой книги, газеты или шитья перед ней не было. На кухне все было начищено до блеска, над плитой горела лампочка, но остальная часть помещения была погружена в темноту. Миссис Ван Дузен не заметила девочку.

Чем-то она напоминала Рут отца. Тоже скрывала что-то в глубине души, тоже не могла произнести что-то вслух.

Каждый вечер доктор Ван Дузен оставлял для Рут таблетку снотворного на прикроватном столике – крошечную таблетку на тарелочке и рядом стакан воды. И Рут каждый вечер глотала ее.

Прошла неделя. За ней другая. Если не считать гостей из ФБР, нагрянувших однажды днем, дни тянулись мучительно однообразно. Миссис Ван Дузен по-прежнему приносила Рут завтрак в комнату, как будто та была инвалидом, и большую часть дня Рут проводила в своей комнате – читала или спала. Каждый вечер она одевалась в то, что купила для нее миссис Ван Дузен, и спускалась ужинать. Она решила, что Питер больше не приходит играть с ней в шахматы из-за ее отца – из-за всего, что с ней случилось. Потому что его родители – особенно миссис Ван Дузен – не хотели бы, чтобы их сын дружил с такой девочкой.

Она не знала, что ее ждет дальше. Наверное, так и будет, как объяснил ей полицейский, – однажды кто-то приедет и заберет ее отсюда. Тревожное ожидание сменило порыв поскорей сбежать, который в ту первую ночь у Ван Дузенов погнал ее вниз и на крыльцо. Она не знала, ни как ей приготовиться, ни к чему, собственно, готовиться, но от неизвестности кожа ее часто покрывалась мурашками. Все словно сговорились ничего ей не сообщать, ничего не рассказывать. Ей казалось, она на каком-то опасном испытании, одно неверное движение – и разразится катастрофа. Она старалась быть тише воды, ниже травы, ни о чем никого не спрашивать. В окно она видела, как Питер приходит и уходит, слышала доносившийся с улицы гул машин, слышала звонок телефона. Но обычная жизнь, окружавшая ее теперь, оставалась такой же загадочной и недосягаемой. Невидимые ниточки, связывающие людей с местом, друг с другом… у нее не было ничего подобного. И никогда не было.

А потом как-то вечером, когда она сидела в гостиной, она подняла голову от книги и увидела в коридоре Питера. Он улыбнулся ей и помахал рукой.

Через мгновение показалась миссис Ван Дузен.

– Питер, – позвала она, – мне нужна твоя помощь, подойди, пожалуйста.

Через несколько минут Рут услышала стук баскетбольного мяча: в спустившихся сумерках Питер бросал и бросал мяч в корзину, прикрученную над воротами в небольшой сарай на заднем дворе – доктор Ван Дузен оставлял в нем свою машину. Мяч гулко бухал о землю и почему-то отдавался эхом у нее внутри, снова и снова.

На другой день доктор и миссис Ван Дузен сказали Рут, что подыскали для нее постоянное пристанище. Ей не придется уезжать отсюда. Здесь же, в Уэллсе, живет одна вдова, пациентка доктора, ее зовут Мэри Хили, и ей нужна девушка, которая сможет помогать ей по хозяйству. Она одинока, и здоровье у нее слабовато. Рут поняла, что они специально так говорят: ее просят помочь Мэри. Нет, они не сказали ей: «тебе некуда идти, а мы не хотим тебя больше видеть», отнюдь. И все-таки она чувствовала, что мешает им, что в доме возникло какое-то напряжение из-за нее.

Она не была частью их семьи.

Она вообще не была частью ничьей семьи.

Зло, совершенное ее отцом… Беда, случившаяся с ним самим… Никто не захочет, чтобы им об этом напоминали.

Все нужные слова произнес доктор Ван Дузен. Рут видела, он опасается, как бы она не расплакалась. Хотя она ни разу не плакала ни перед ним, ни перед миссис Ван Дузен. Она чувствовала, что решение подыскать другое место для нее они приняли потому, что от властей не поступало никакой новой информации, а миссис Ван Дузен – да, ее это беспокоило гораздо больше, чем мужа, – хотела поскорей ее спровадить. Питера при этом разговоре не было, да это и не разговор был. Не пришел Питер и к ужину. Наверное, она никогда больше не увидит его – от этой-то мысли глаза ее и наполнились слезами.

Какая же она дура, что ее так тянет к такому мальчику, как Питер.

На следующей день доктор Ван Дузен отвез Рут к Мэри Хили. Ее дом был всего в нескольких кварталах, но дорога показалась Рут запутанной. Видно было, что дома здесь победнее.

На коленях она держала сверток – подарок миссис Ван Дузен перед отъездом: связанный на спицах голубой кардиган, расческа из слоновой кости и в комплекте с ней набор заколок для волос.

Лишь много лет спустя Рут поняла наконец: миссис Ван Дузен не была злой, и она была щедрой – она сделает Рут еще много разных подарков, – но щедрость давалась ей нелегко, шла не от желания обрадовать. Нет, миссис Ван Дузен защищалась ею – отгораживалась от ощущения собственного одиночества, от неумения сблизиться с другими людьми.

Позже, после того, что случилось между Рут и Питером, Рут выбросила все подарки миссис Ван Дузен, кроме книг: всю одежду, включая и вязаные свитера, шарфики и рукавички, вышитые подушечки, коробочку для украшений с выдавленным на ней золотыми буквами именем Рут, золотой браслет, набор акварелей и фарфоровую пастушку.

Такие подарки она получала бы, если была бы чьей-то любимой дочкой. Но она не была чьей-то дочкой.

Она не была ничьей дочкой.

И не была любимой.

Мэри Хили встретила Рут и доктора Ван Дузена у дверей, и Рут сразу разглядела, что по одну сторону длинного коридора – заставленная цветами гостиная, а по другую – темная столовая и кухня. За кухней, как потом обнаружила Рут, была комнатка, куда Мэри, лишившись возможности подниматься наверх, пристроила кушетку и радио.

Наверное, ей чуть за восемьдесят, рассудила Рут, впервые увидев ее. Избыточный вес – явно следствие какой-то болезни. У нее нет одной ступни, нижняя часть ноги обернута белым мужским носком. Бледная, почти зеленоватая кожа влажно поблескивает. На лбу и выше, под тонкими белыми волосами, выступила испарина.

Боли ее мучают, но не слишком, поделилась она с Рут. О себе она рассказывала спокойно, не упиваясь жалостью, – ковыляла по первому этажу, показывая Рут, где что искать. Повсюду в доме были цветы – они занимали все подоконники, свешивались с карнизов, на полу отцветшие лепестки.

Трясущимися пальцами Мэри написала для Рут перечень обязанностей. Вроде бы все просто – стирать, гладить, готовить, подметать, ухаживать за садом – и это отчасти успокоило Рут.

– Боюсь, я ничего не знаю о садоводстве, – сказала она Мэри.

– Ничего, посадить в землю семечко – дело нехитрое, любой справится, – ответила та. – К тому же до весны даже этого не потребуется.

У подножия лестницы Мэри остановилась.

– Я уже не могу подниматься наверх, – пояснила она, взявшись за перила. – Но ты скажи мне, если тебе что-то понадобится. – Мэри перевела взгляд на доктора Ван Дузена, потом снова на Рут. – Я рада, что ты будешь жить со мной. Не повезло тебе в жизни. Но твоей вины в этом нет. Мне вот тоже не повезло. Думаю, мы с тобой славно поладим, а?

Зазвонил телефон, и она пошла на кухню ответить.

– А что случилось с ее ногой? – cпросила Рут доктора Ван Дузена, когда Мэри вышла из комнаты.

– Диабет. Осложнение, – ответил он.

Рут отвернулась и посмотрела наверх, где в темноте виднелась лестничная площадка.

– Твое присутствие очень поможет ей, Рут, – продолжал доктор Ван Дузен. – Это совсем не в наказание. Попробуй увидеть тут свои плюсы. Мэри – хороший человек. У нее две дочки, но они живут в Бостоне и не могут приезжать сюда слишком часто. Она будет добра к тебе, я уверен.

Поднявшись наверх, Рут обнаружила, что комнаты страшно заставлены мебелью, но в окно спальни все же виден океан. Она оставила в этой комнате свои вещи и вышла.

Доктор Ван Дузен ждал ее внизу у лестницы и при ее появлении легонько взмахнул рукой.

– Я не прощаюсь. Скоро увидимся. Я навещаю Мэри раз в неделю.

Рут помахала в ответ.

– Я не смогу отблагодарить вас, не смогу расплатиться. За все, что вы для меня сделали, – ответила она.

Доктор Ван Дузен закрыл глаза и на секунду прижал руку к губам.

– Нет, Рут. Не надо. Даже не думай об этом.

Когда он ушел, Рут поднялась к себе в спальню, открыла окно, за которым над крышами домов виднелся крошечный кусочек океана. И смотрела, смотрела на него, вглядываясь так, будто ждала, что на горизонте сейчас покажется корабль, который увезет ее отсюда.

В этой спальне она проживет шесть лет, пока ей не исполнится восемнадцать.

В субботу вечером, через несколько недель после того, как Рут перебралась к Мэри Хили, кто-то постучал в дверь.

Под фонарем на крыльце стоял доктор Ван Дузен.

– Рут, не хочешь ли завтра прокатиться? – спросил он.

И назвал место. Рут согласилась. Название места ничего не говорило ей. Рут подумала, что доктор предлагает просто прогулку – ведь по выходным люди вроде Ван Дузенов иногда отправляются куда-нибудь покататься.

Она надеялась увидеться с Питером.

Но когда доктор Ван Дузен на следующий день приехал за ней, Питера в машине не было. Рут уселась на переднее сиденье, и они тронулись. Был конец лета, они ехали мимо заболоченных озер, то и дело им попадались ибисы и цапли – снежно-белые крылья, длинные тонкие ноги, хрипловатые покрякивания, будто в такт звучавшему в машине джазу. Они остановились заправиться, и, вернувшись в машину, доктор Ван Дузен внимательно посмотрел на Рут.

– Все в порядке? – спросил он очень серьезно.

– Да, конечно, – ответила Рут. У нее было прекрасное настроение.

Но она не понимала, куда они едут, пока они не приехали и она не увидела ряды колючей проволоки поверх забора и пустые машины на парковочной площадке. И тишина, жуткая тишина.

Рут замотала головой, вжалась в сиденье. Она не выйдет из машины, нет. Она не хочет видеть отца. Известие, что он жив, потрясло ее.

– Ты уверена? – спросил доктор Ван Дузен.

Рут ничего не ответила. Ей не хотелось думать, что отец может быть в таком месте. Ей вообще не хотелось о нем думать.

Посмотрев наверх, Рут увидела постовую вышку, на ней двух мужчин с винтовками. Потом посмотрела на свои ладони, перевернула их и аккуратно сложила руки на коленях.

– Все в порядке, Рут, – сказал наконец доктор Ван Дузен. – Ничего страшного. Это была ошибка. Я виноват, прости меня. Я думал, ты поняла, куда мы едем.

Он завел мотор и развернулся. По дороге домой, когда уже почти стемнело, остановились перекусить. Доктор вышел и купил два гамбургера и кока-колу, Рут ждала его в машине.

– Рут, это я виноват. Ты уж прости меня.

– Он спрашивал обо мне?

– Кажется, он сказал, это тебе решать, – поколебавшись, ответил доктор Ван Дузен. – Что ты можешь навестить его, если захочешь.

Рут посмотрела на освещенные окна кафе, там за столиком сидели друг против друга мужчина и женщина, они смеялись. У женщины были рыжие волосы и броская помада.

– Ты не должна решить непременно сейчас, – сказал доктор Ван Дузен и протянул ей салфетку. – Можем попробовать когда-нибудь в другой раз. Если ты захочешь.

Как-то вечером в сентябре, перед самым началом учебного года, Мэри вдруг позвала Рут скорей спуститься вниз. Рут выглянула на площадку и увидела доктора Ван Дузена. Он был одет будто для вечерней прогулки – брюки цвета хаки, подтяжки, рукава рубашки закатаны до локтей. Просто зашел поздороваться? Но он не улыбнулся.

В небольшой гостиной, где подоконник был густо заставлен цветочными горшками, а между стульев бродили кошки, он попросил Рут присесть.

– Твой отец умер, – сказал он. – Покончил с собой в тюрьме. Я решил, ты должна об этом узнать. Хотя мне и очень горько сообщать тебе такие новости. Думаю, он сожалел, – доктор Ван Дузен поколебался, подбирая слова, – сожалел о своем прошлом, – закончил он твердо.

Мэри Хили замерла в дверном проеме. Она уже знала, ей сообщили раньше, догадалась Рут.

– Рут, я хочу, чтобы ты знала, – продолжал доктор. – Ни о чем не волнуйся. Я имею в виду деньги. Мы о тебе позаботимся.

– Она хорошая девочка, – подала голос Мэри, как будто почувствовав себя обязанной вступиться за Рут.

Доктор Ван Дузен взглянул на Мэри, потом посмотрел на Рут.

– Я знаю, – отозвался он.

Рут обвела глазами комнату. Иногда это ей помогало – просто начинаешь перебирать названия предметов вокруг, загромождаешь голову словами, перебираешь подряд все-все-все, что можешь вспомнить – и паника, это ужасное чувство, когда все ускоряется до невыносимости, отступает.

Лист, подумала она, глядя на усики филодендрона на окне. Кресло. Ковер с розочками. Луна по небу бредет. Волны шумят.

Мэри проковыляла к ней через комнату.

Рут почувствовала, как ее лба коснулась чья-то рука. Мэри.

Если Рут случалось проснуться летом до восхода солнца, она торопилась выйти на крыльцо. Надеялась увидеть, как Питер колесит на велосипеде по темным улицам, развозит утренние газеты. Но нет, ни разу не попала на него. Может, дом Мэри был ему не по пути. Рут снова и снова перебирала в памяти, как впервые увидела его – мальчишку, крутившего педали, как он отпустил руль и довольно насвистывал. Но чаще, когда она просыпалась, свет уже вовсю заливал комнату, огибая углы многочисленных комодов, шкафов, добираясь до нее. Ей нравилось быть окруженной баррикадами плетеных кресел и столов, лабиринтами тяжелых шкафов, бюро и секретеров, загромождавших весь второй этаж в этом доме, – среди них она чувствовала себя в безопасности.

Мэри почти не оставляла Рут в одиночестве – большая любительница поболтать, она охотно находилась в обществе Рут. Ну, а если выдавалась свободная минутка, всегда было что почитать.

Труднее всего приходилось в дождливые дни. С той поры Рут навсегда сохранила бессознательную привычку увязывать настроение с погодой.

Годы спустя она жаловалась доктору Веннинг, что в серые дни, когда небо затянуто тучами, на нее всегда накатывает тоска.

Веннинг, похоже, не слишком впечатлило это наблюдение.

– Так включи свет, – спокойно отозвалась она.

– Нет, электрическое освещение – это не то, – возразила ей Рут. – Людям нужен настоящий солнечный свет.

Доктор Веннинг молчала.

– Вы же психиатр, – не выдержала Рут. – Вы должны знать!

– Вот уж поистине чушь! – фыркнула Веннинг. – Да всем немного грустно, когда идет дождь. Кроме уток, конечно.

Рут вытаращила глаза от удивления.

– Для психиатра вы бываете просто потрясающе бесчувственной! Вы это понимаете?

– А почему ты решила, что психиатр должен тебе сочувствовать? – спросила Веннинг. Она сняла очки, машинально протерла их. – К счастью, Рут, мы с тобой ничего не можем с этим поделать – если дождь льет, значит, льет. Но, как сказал поэт: «И дни становятся унылы и тихи. Молчи, грусть в сердце! И жаловаться прекрати! За облаками солнце еще светит».

– Лонгфелло, – кивнула Рут. – Я знаю это стихотворение.

– Ах, это его, да? Никак я не могу научиться запоминать имена. Что там дальше? Там-тарам, так-так… «Твоя судьба – судьба и всех. И в каждой жизни гром и дождь. Как некоторые дни унылы и тихи».

В памяти Рут те ночи в доме Мэри такими и остались – тучи, ветер завывает.

Она часто просыпалась от кошмаров. Садилась в кровати, сердце бухает, на лбу испарина. Даже приноровилась брать одеяло, усаживаться на верхней ступеньке и сидеть так какое-то время, слушая доносившееся от Мэри радио. Мэри спала очень мало, и радио помогало ей скрасить одиночество, особенно ночью. Рут поплотнее укутывалась, прислонялась к стене и вслушивалась в успокаивающий гул голосов. Ей нравились спортивные комментаторы – мерное бормотанье, а потом вдруг возбужденный вскрик, нравился невидимый смех, сопровождавший комедийные передачи. Иногда она так и засыпала – свернувшись калачиком на лестничной площадке, и просыпалась на рассвете от шума прибоя – до берега было всего несколько домов.

Конечно, тут и сомневаться нечего, и Веннинг это подтвердила: кошмары возникли не вдруг на пустом месте, а выросли из ее детства, из всех тех событий, что случились на ее глазах, да и само детство – молчание отца, тайны – сыграло свою роль.

Как-то зимой в субботу, когда подходил к концу первый год ее работы у доктора Веннинг, она оторвалась от печатной машинки и увидела, что Веннинг стоит рядом с чашкой чая в руках. Легонько похлопав Рут по плечу, Веннинг поставила перед ней чашку и блюдце.

– Это ромашковый чай, для сна хорошо, – пояснила она и присела рядышком. – Я все думала о твоих снах. О кошмарах, которые тебя мучают. Ты пей, пей, – кивнула она на чашку. – На вкус напоминает траву, но пить можно. В самом деле хорошо помогает.

Рут сделала глоток. Да уж, трава так трава… Рут сморщилась.

– Можно добавить меду, – предложила Веннинг. – Сама посуди, – без паузы заговорила она, будто ей самой необходимо было произнести эти слова вслух, – кому охота каждую ночь пугаться до смерти? Никому, совершенно никому. – Она мельком взглянула на Рут. – Но, не исключено, мы сможем найти способ увидеть эти сны в ином свете.

В кошмарах ей иногда виделось, как расстрельная команда целится в нее, и терзал жуткий липкий страх, когда она снова и снова пыталась подняться с земли. Но чаще в кошмарах к ней являлись люди, которых обманул ее отец – отчаявшиеся мужчины в рваных рубахах, вдовы в черном, безутешные дети обвиняли ее, указывая на разруху и запустение вокруг – пустые амбары, гулкое эхо в голых, одни стены, домах, поросшие сорняком поля, тусклая вода в реке, где прежде сверкала жирная рыба, поникшие сады, некогда полные яблок. Рут переходила от одного к другому, от человека к человеку – кто безучастно сидит на крыльце, кто бессильно распростерт на сырой земле, – металась между ними, мучимая виной, беспомощная, тянула их за руки, пытаясь поднять, или выворачивала свои карманы, пытаясь высыпать им в ладонь денег.

Доктор Веннинг молча слушала эти печальные истории.

– Тяжелые сны, не позавидуешь, – вздохнула она.

Рут не любила плакать, особенно перед доктором Веннинг. Ей хотелось, чтобы та считала ее сильной.

– Так вот, Рут, – сказала она ей тем субботним днем, – думаю, твои кошмары выдают мужественную борьбу воображения. Вот здесь ты, – продолжала она, поведя рукой, – а вот твой разум бросается тебе на помощь. Храбро бросается, я бы сказала. Пытается исправить преступления, которых ты не совершала. Это сны-утешения. Ты бессознательно пытаешься исправить поступки своего отца.

Веннинг откинулась в кресле и с улыбкой посмотрела на Рут, будто эта ее особенность восхитила ее, и теперь ей не терпелось поделиться с Рут своим восхищением.

– Рут, правда, твой разум настоящий герой. Ты хочешь все исправить, но, конечно же, не можешь. Но ты только погляди, только подумай, твое воображение ни на минуту не дает себе передохнуть! Тебе же ночь за ночью снятся эти кошмары. – Веннинг встала и довольно похлопала себя по животу. – Полагаю, тебе даже следует быть за них благодарной.

Рут во все глаза глядела на доктора Веннинг. На той было коричневатое платье, широкая талия схвачена ремнем.

«Вылитый поросенок в мешке, смехота!» – так она отзывалась о своей фигуре. Пряди закрученных седых волос кивали ей в такт.

– Рут, это дар. Не каждый может увидеть все настолько явственно. Думаю, когда-нибудь эти сны оставят тебя, но пока что я склонна считать их проявлением твоей способности сострадать и богатого воображения. Ты, конечно же, не в силах изменить то, что произошло, но ты можешь сострадать теперь. Можешь разговаривать с теми людьми, встречая их во сне. Они показывают тебе, где они жили, что любили и что потеряли. Слушай их истории. Но расскажи им и о своей печали. Мне кажется, постепенно вы познакомитесь ближе, и они уйдут.

Рут скользила взглядом вокруг: вот лохматые книжные полки – из книг торчат листки бумаги, вот мраморный бюст Шиллера – летящая шевелюра и римский нос, вот густо-серые шторы на высоких окнах, выходивших на Объединенную церковь Христа.

Представила, как она заговаривает с людьми, которых так явственно видела во сне в запустелых домах и на заброшенных фермах.

Рут знала, что свое детство доктор Веннинг провела в Германии в том же городе, где в молодости жил Шиллер. Той нравилось рассказывать Рут о его величественной серой красоте: пологие виноградники спускаются к реке, мягкие очертания островков, темнеющих в воде, березы, ели, золотой свет напоен медовым ароматом, храм со сводчатым потолком, к которому тянутся холодные струи воздуха. Шиллеру не нравилось учиться. Он стал поэтом, потому что восхищался красотой того мира, когда бегал мальчишкой.

Наверное, никто не верил в шиллеровскую «прекрасную душу» сильнее доктора Веннинг.

– Рут, поверь, твоя душа прекрасна, – сказала ей Веннинг тем днем. – Давай, пей свой чай, – напомнила она и довольно ощутимо постучала Рут по плечу. – И перестань бояться своих снов. Представляй, что все эти люди заново сажают свои сады, отстраивают фермы, выращивают скот. Постарайся не упускать никаких деталей, всё запоминай – на этом снимке светит солнце, а на этом идет дождь…

Она внимательно посмотрела на Рут.

– Все хорошо, и все будет хорошо, – закончила она. – Знаешь, чьи это слова? Нет? Это Юлиана Норвичская, выдающийся представитель христианского мистицизма. У нее тоже бывали видения, вот как у тебя. С той разницей, конечно, что ей являлся только один человек – Иисус Христос. Как жаль, да?

После этого разговора Рут обратила внимание, что она по крайней мере уже не так прислушивается к своим снам. Пересказывая их доктору Веннинг, она отметила, что теперь гораздо лучше запоминает детали: вот лошадь в поле, и масть ее гнедая, а не какая-то еще, вот окно в мансарде, чуть наклонено к небу, и в стекле отражаются плывущие облака, а вот на ветру шуршит камыш у пруда, в комнате пахнет свечами.

– Как ты думаешь, мне в самом деле снилось все это, или я всё сочиняю, пока рассказываю?

– Отличный вопрос! – доктор Веннинг даже улыбнулась от удовольствия. – А сама-то как думаешь? Что ты чувствуешь от этих рассказов?

– Будто… Будто все в мире связано и что мир – это что-то целое, – отвечала Рут.

Доктор Веннинг, похоже, осталась довольна ответом.

– Вот мир-то и примирит тебя с собой, Рут, – сказала она. – Полюби его, этот мир.

В свое первое лето в новом доме Рут многие часы проводила за чтением.

Сперва она обнаружила серию книг «Реки Америки» – Мэри рассказала, что купила ее с рук, еще когда дочки были совсем маленькими, и толстенный том «Вечерние истории дядюшки Артура». Рут понимала, что давно выросла из этих историй, но не могла оторваться и перечитывала их снова и снова.

А когда Мэри поняла, что Рут любит читать, она опросила соседей, и скоро Рут разбогатела – Редьярд Киплинг и Бернард Шоу, несколько хрестоматий «лучших историй для детей», «Страна Рутамята» Карла Сэндберга, целый ворох новых детективов – «Асфальтовые джунгли» и «Бульвар Сансет», а еще «Лорна Дун» и «Дом под сиренью» Луизы Олкотт. А лучше всего были несколько романов Диккенса – «Оливер Твист», «Холодный дом», «Дэвид Копперфильд», «Большие надежды», «Тяжелые времена».

«Солнце печально вставало, – читала она в «Повести о двух городах», – оно освещало картины, но привлекала лишь одна. На ней был изображен мужчина. Лицо его отражало всю его сердечную доброту. В то же время от человека на картине исходило чувство испуга, неспособности управлять своими чувствами. Казалось, что он вовсе неспособен устроить свою жизнь хорошо и уже давно смирился с тем чувством унижения, но не оказывал ему никакого противодействия и знал, что порок погубит его неминуемо».

И думала об отце. «Порок». Рут посмотрела значения слова в словаре: изъян, недостаток, неисправность. Вот подходящее слово, чтобы описать то, что точило его изнутри. Недуг.

Рут уже умела готовить сосиски, бобы и яичницу. Мэри показала ей, как мариновать говядину и квасить капусту, варить овощной суп, печь ржаной хлеб и кексы с изюмом и коричневым сахаром.

На застекленной террасе, примыкавшей к кухне, всегда работало радио, вечерами они с Мэри слушали репортажи с бейсбольных матчей.

Частенько играли в карты.

И никогда не заговаривали об отце Рут напрямую.

Однажды ни с того ни с сего Мэри вдруг порывисто сжала Рут руку.

– Бедная девочка, – вздохнула она. – Ты ведь ни о чем не догадывалась, да?

Рут молча кивнула. «Хотя кое-что я все-таки знаю», – подумала она.

– Бедная девочка, – повторила Мэри.

Как-то вечером за несколько дней до начала учебного года Рут и доктор Ван Дузен отправились в здешнюю школу. Идти было довольно близко – с десяток домов от дома Мэри. Остановившись у забора школы, Ван Дузен рассказал Рут, что ребенком ходил в эту школу и что теперь Рут будет здесь учиться.

Лужайка перед входом пряталась в тени двух огромных дубов.

– Надо же, как выросли, – показал на них доктор. – Когда я учился, они были гораздо ниже.

Рут хотелось как-то повернуть разговор, чтобы доктор Ван Дузен рассказал ей о Питере.

– А Питеру нравится эта школа? – спросила она.

– Он в другой школе. В городе Провиденс, это школа-пансион, там учатся только мальчики, а преподают им люди Христа. Миссис Ван Дузен – католичка, – пояснил он.

Рут почувствовала, как в животе у нее тоскливо заныло. Она-то надеялась увидеть Питера в школе, и вот последняя надежда рухнула.

– Рут, если ты когда-нибудь захочешь пойти в церковь, миссис Ван Дузен будет рада сопровождать тебя.

Рут обратила к нему лицо.

– А вы не ходите?

– Изредка, – отвечал доктор. – Но по субботам и воскресеньям я обычно навещаю больных, которые не могут выйти из дома. Наши дорожки с пастором частенько пересекаются, правда, вот остаться на ужин обычно приглашают его, а не меня.

Интонация доктора заставила Рут поднять на него глаза. Доктор улыбался.

Рут посмотрела на темные окна школы. Нет, не станет она рассказывать доктору, что боится Бога. Иногда вечером, когда огни в соседних домах уже погасли, она усаживалась на ступеньках крыльца и воображала, что вот сейчас Питер вдруг появится перед ней из темноты. Но ей совсем не хотелось молиться об этом – у нее не было чувства, что Богу можно доверять. Скорее, ей казалось, что Бог, если Он существует, – это непредсказуемая сила, такая же загадочная и далекая от нее, как ее отец.

К тому же ей трудно было совершенно поверить в Бога.

Нет, она не готова сказать, что совсем не верит в Него. Но если Бог существует, то наверняка она навлечет на себя Его гнев сомнениями. Лучше уж не привлекать к себе Его внимания.

Она просто может мечтать о чем-то. Мечтать – это ведь не то же самое, что молиться. Впрочем, она не особенно верила ни в то, ни в другое.

Накануне первого школьного дня миссис Ван Дузен внезапно нагрянула к Мэри – принесла школьные принадлежности для Рут и наряды: пять бумазейных платьев и два жакета, белый и темно-синий. Еще она принесла лимонный кекс и бумажный пакет с персиками и сливами, букет цветов для Мэри и вазу с крохотными цветочками, очень изящно переложенными ракушками, для Рут.

Рут заметила, что Мэри в ее присутствии чувствует себя скованно.

– Трудно, наверное, быть докторской женой, – поделилась она позже с Рут. – Все время надо стараться быть милой, понравиться каждому. А она ведь не такая уж простая, не самый легкий человек, да? Все время немного нервничаю, когда она рядом.

Рут догадалась, что кто-то из полицейских рассказал всем историю ее отца – похоже, все в школе уже знали, что она скрывает какое-то темное прошлое. Учителя на уроках не спрашивали ее – будто задать ей вопрос по их предмету было бы проявлением нечуткости, а одноклассники большей частью избегали ее. Английский язык у них вела женщина средних лет, мисс Даферти. Шумная, решительная, она ярко красила губы и носила блузки с рюшами. После того как Рут сдала свое первое сочинение – впечатления от книг, прочитанных ею за лето, – мисс Даферти однажды после уроков отвела ее в городскую библиотеку и завела для нее читательский билет. А еще передала ей несколько платьев и очень мягких свитеров.

– Я уже слишком старая для такой одежды, – сказала она, оглядывая Рут. – А вот тебе они очень пойдут.

Ты, Рут, будь осторожна с нашими мальчишками. И не бери в голову, что там о тебе думают одноклассники. Просто не бросай чтение. Читай книги. И так и живи пока – глаза в книгу, книзу, а нос – кверху, не унывай. Не заметишь, как школьные годы пролетят. А там – поступишь в университет, – она снова посмотрела на Рут. – И тогда все наладится. Тебе будет легче, когда подрастешь. Поверь мне. Я знаю, что говорю.

Как-то раз, гуляя в выходной день по городу, Рут наткнулась на крошечный музей искусств и естественной истории. После она частенько заглядывала туда по дороге из школы домой. Подходила к открытой галерее у входа в здание, поворачивалась спиной к двери со старинными изогнутыми петлями, к витражному окну и пудрила нос и щеки – пудреницу с зеркальцем она недавно купила на деньги, подаренные ей доктором Ван Дузеном. Темно-зеленый берет, серые шерстяные перчатки, что были сейчас на ней, Рут откопала в ящике комода, и Мэри сказала, чтобы она оставила их себе.

Рут, конечно, знала, что Питера нет в городе, что он в своей школе, но все-таки то и дело представляла себе, как вдруг случайно встретится с ним.

Музей, построенный из крупного коричневого камня, когда-то был частным домом – в конце девятнадцатого века в нем жил здешний хлопковый король. Рут прочла о нем в буклетике, когда впервые пришла сюда, – невзрачные листочки с полурасплывшимися буквами были сложены в кармашек на трехногом столе у подножия мраморной витой лестницы, поднимавшейся с первого этажа. В нише у лестницы стояла чудесная высокая ваза, украшенная сложным плетением: цветы, ирландские арфы и гончие псы друг за дружкой.

В музее была башня, и с ее вершины Рут любила глядеть вдаль – как по воде плывут белые чашечки волн. С океана порывами налетал ветер, и пунцовые листья на лужайках хлопкового короля взметывались вихрями.

В каждом зале музея, за каждым поворотом посетителя поджидало что-нибудь удивительное: странное, пугающее или прекрасное – обезьянья голова из Перу, гигантская раковина, разомкнувшая жемчужные створки, каменные отпечатки древних рыб, чучело страуса с яйцом. Особенно Рут нравилось крошечное, с наперсток, гнездышко красногрудой колибри, сплетенное из пуха и серебристых волосков. Покрытые пылью витрины казались таинственными, боковые коридоры уводили все дальше и дальше – из полумрака, поблескивая глазами, выглядывали то пума, то белка или тушканчик. Бронзовый неандерталец – характерно нависшие надбровные дуги, набедренная повязка – целился в кого-то копьем. Этот кто-то прятался за деревом, сделанным из бумаги так достоверно, что вся экспозиция казалась одновременно и смешной, и трагичной.

В некоторых залах стены снизу доверху были покрыты картинами, многие висели так высоко, что Рут не могла толком их разглядеть. Тут были морские пейзажи, портреты застенчивых пейзанок, разбрасывающих зерно, и натюрморты: висящий вниз головой горностай, оскаливший острые зубки, параллелограмм света на туманной поверхности красного винограда. Рут поражало, что один человек за свою жизнь мог собрать столько удивительных вещей. Ей прежде не приходило в голову, что, если у тебя есть деньги, можно жить вот так – накапливая сокровища мира. Она-то прежде знала только мечты отца – огромный дом, множество комнат, и он в них один. Рут вдруг поняла, что никогда не грезила о том, чтобы в его домах мечты была комната и для нее.

Уединенные часы, что она провела в музее, необычайно скрасили ее первый год в Уэллсе, через глаза наполнили ее разум и душу – она попадала словно в другое измерение, в величественную тишину необыкновенных предметов. В залах всегда было тихо, пахло морем и маслом с лимонной отдушкой, которым служитель – старичок в рабочем халате – натирал лакированные перила и стеклянные поверхности. Бродя по зданию, Рут пыталась все, даже запахи, запомнить и разложить по полочкам: мех, зубы и когти, эмаль, хрусталь и золото, масляную краску и потускневшее серебро, мрамор и гипс, древние свитки и палочки для письма.

Однажды зимним днем в зале с минералами Рут набрела на пожилую пару. Оба были очень хорошо одеты, мужчина опирался на трость с серебряным набалдашником. Он и его жена – так рассудила Рут, что это муж и жена – склонились над стеклянным коробом, под которым был выставлен селенит с молочными искрами, кусок аквамарина, величиной с человеческую ступню, и жеоды с торчащими иголками. Они что-то счастливо шептали друг другу, рука женщины в перчатке уютно покоилась на сгибе локтя ее спутника.

Оба удивленно посмотрели на Рут, когда она вошла в зал.

А Рут, привыкшая считать музей своей единоличной собственностью – люди почти не заглядывали сюда, – поспешно ретировалась, затопав вниз по мраморной лестнице. На улице тем временем повалил снег. Рут заторопилась домой, осторожно ступая и все равно поскальзываясь в школьных туфлях. Рядом мерно шумел океан.

Внезапная встреча с пожилой парой пробудила в ней чувство одиночества. Ей снова захотелось увидеть Питера. Порой, когда она шла из школы, или в библиотеку, или по какому-то поручению Мэри, ей казалось, что вот она свернула за угол или вошла в магазин, а Питер тоже был здесь, но только что ушел. Однажды ей показалось, что она в самом деле его увидела – около магазина скобяных товаров на Мейн-стрит. С бухающим сердцем она вошла туда, но это оказался не Питер.

Она никогда не проходила мимо дома Ван Дузенов, хотя, как ей казалось, без труда сумела бы его найти. И, конечно же, избегала той улицы, где они с отцом провели самый первый день в этом городе.

Той зимой она подружилась с Элли Макгенри, ее родители держали бар и ресторан «Башня в замке». Элли и Рут оказались в паре для выполнения домашнего задания по истории. Сидя на кухне «Башни» воскресными днями, когда ресторан еще был закрыт, они мастерили Пантеон из сахарных кубиков. Иногда на неделе отец Элли просил девочек вымыть посуду в баре и честно платил им за помощь. Рут смутно догадывалась, что Ван Дузены вряд ли выбрали бы для спокойного вечера «Башню в замке» с ее липкими скатертями и шумным баром.

А вот заниматься вместе с Элли было очень весело. На кухне они слушали радио, бросались друг в друга ошметками мыльной пены. Вечером, когда с заданиями было покончено, а ресторан закрывался, мама Элли угощала их лобстерами, похлебкой из моллюсков и картошкой фри.

Доктор Ван Дузен или его медсестра, проворная дама в аккуратной форме, регулярно навещали Мэри и делали ей уколы, но обычно их визиты случались тогда, когда Рут была в школе.

Время от времени доктор оставлял кое-какие пакеты для Рут – книжки или одежду, которые ей передавала миссис Ван Дузен.

А что потом?

– Потом прошли годы, – рассказывала Рут доктору Веннинг много лет спустя.

– Годы? – Веннинг приподняла одну бровь.

Рут отвернулась и посмотрела в окно – в кабинете доктора Веннинг были очень высокие окна, смотревшие на город. Рут скомкала тряпочку для пыли, лежавшую на подоконнике, и моргнула.

– Я понимаю, – мягко проговорила Веннинг спустя минуту.

Она встала, налила два бокала виски – еще одно ее излюбленное средство врачевания.

Рут и доктор Веннинг сидели в тишине, молчали и глядели на небо за окном. Рут не знала больше никого, кто мог бы, как Веннинг, сидеть молча долго-долго.

– Да нет, все было не так уж плохо, – сказала наконец Рут. Глотнула еще виски и сморщилась.

– Ну конечно же, нет, – согласилась Веннинг. – Не бывает такого, чтобы одна чернота. Хватает и серых полутонов. – Она наклонилась и допила бокал. – Стоп. Вру. Правильнее сказать, что почти все как раз серое и есть.

И все-таки годы действительно прошли, и однажды утром перед Рождеством, когда Рут исполнилось шестнадцать, она вышла из дома Мэри, натянула шапочку поплотнее на уши и закинула на плечо сумку с книгами, которые надо было вернуть в библиотеку. Около двери немного замешкалась, натягивая перчатки.

А когда подняла глаза, увидела Питера. Он стоял на обледеневшей дорожке прямо перед ней.

Он повзрослел, но она узнала его мгновенно.

Он стоял, засунув руки в карманы пальто, чуть ссутулившись, волосы трепал ветер. Лицо его стало чуть полнее и оттого еще красивее, голова – точно как у тех прекрасных статуй в музее, подумала Рут.

Они не виделись четыре года, и Рут не могла поверить, что вот он стоит сейчас перед ней. Хотя она так много думала о нем, столько раз представляла себе их встречу, что они просто не могли не встретиться, рано или поздно он должен был появиться.

Позднее он признался ей, что обычно из своего пансиона в Провиденсе отправлялся напрямую в летний религиозный лагерь в горах Северной Каролины. Так распорядился отец, чтобы Питер поменьше времени проводил дома. Дело в том, что мать страдала от депрессии, которая все нарастала, а лечение, которое она проходила в больнице неподалеку от Бостона, помогало довольно хорошо, но имело необратимые побочные эффекты.

– Ты, наверное, подумала, что я забыл о тебе, – сказал ей Питер тем утром. Он не спускал глаз с ее лица. – Хочешь, пойдем погуляем?

Рут спустилась с крыльца.

– Значит, ты не забыл обо мне, – полувопросительно кивнула она.

– Нет, – повторил Питер. – Я не забыл.

Следующим летом, когда оба уже проучились первый год в старшей школе, Питер не поехал в Северную Каролину, а подыскал себе работу в Уэллсе – помогал в здешнем гольф-клубе и подрабатывал спасателем в городском бассейне. По выходным они с Рут отправлялись куда-нибудь на пароме – том самом, который Рут заметила еще в свой первый день, когда только-только приехала в Уэллс. Они путешествовали по городишкам побережья, катались на крашеных лошадках на каруселях, ходили в кино или обедали в кафе, где угощали кукурузно-молочными коктейлями и жареными моллюсками. Чайки кружили над паромом, пикируя прямо на Рут и Питера, державшихся за покрытые ржавчиной перила. Под узкой металлической лестницей, разделявшей верхнюю и нижнюю палубы, в полумраке, они прислонялись к стене каюты, где никто не мог их видеть, и целовались. На губах и в волосах у них был песок. Под ногами билось железное сердце парома.

Они бродили по пляжам, купались, не скрываясь ни от кого, выбирая места, где их никто не узнает. Они не слишком много разговаривали, но прекрасно понимали, что их встречи – запретны. Каким бы несправедливым, неразумным, немилосердным это ни казалось, было ясно, что мать Питера не выдержит мысли о том, что Питер и Рут полюбили друг друга. Они понимали, что обречены оставаться во власти этих неумолимых обстоятельств – хрупкого душевного состояния миссис Ван Дузен, понимали, что ничего не могут с этим поделать – только молча нарушать негласные правила.

Заплывали далеко-далеко, забывая об оставшихся на берегу людях, и, окруженные одним лишь океаном, тесно прижимались друг к другу, Рут обхватывала Питера руками за шею. Ничего на свете ей не хотелось так сильно, как все время касаться Питера и чувствовать его рядом.

Но любовниками они стали лишь через год, однажды вечером, за дюнами на пляже.

Когда Питер приехал домой на Рождество – шел их последний год в школе, – он при любой возможности забегал к Мэри Хили, стараясь приходить поздно вечером, когда Мэри уже укладывалась спать в обнимку со своим радио. Он снимал облепленные снегом башмаки и на цыпочках пробирался к Рут, башмаки ставил стекать в ванну.

Мэри никогда не поднималась наверх, поэтому они чувствовали себя в безопасности – накрывались одеялами поуютней и не отрывали глаз друг от друга, а их разговор шепотом тонул в звуках игравшего внизу радио.

Питер был единственным человеком, которому Рут рассказывала о своем отце и обо всем, что случилось.

Рут же была единственным человеком, которому Питер рассказывал о своей матери.

Как же молоды они были тогда, думала Рут много лет спустя. Ох, сколько же глупостей мы наболтали тогда друг другу. Бессчетное количество раз перебирали свои первые встречи, вспоминали, сколько же они думали друг о друге те четыре года, что прожили в разлуке.

– Это была любовь с первого взгляда, правда? – спрашивала Рут.

Питер решительно соглашался.

Той весной Питера зачислили в Гарвард, а доктор Ван Дузен приехал к Мэри сообщить еще одну радостную новость: Рут выиграла стипендию в Смит-колледж. Ей, конечно же, потребуются еще какие-то деньги, поэтому он открыл для нее накопительный счет и положил на него кое-какие средства. Рут не останется одна, о ней есть кому позаботиться.

– Ты умница, Рут, – сказал доктор. – Мы очень тобой гордимся.

А Рут к этому моменту уже догадалась, что беременна.

Питер приехал домой в апреле, на весенние каникулы. У Мэри он появился очень поздно, уже хорошо за полночь. Лежа в постели, Рут глядела, как он раздевается. Швырнул на пол пальто, сбросил башмаки, стянул через голову свитер. От новостей, что он будет учиться в Гарварде, а она в Смит-колледже, он был радостно взбудоражен.

– До чего здорово, сможем часто видеться! – приговаривал он.

Уселся рядом с ней на кровати.

– Что такое? – спросил он и нащупал ее руку под слоем одеял. – Разве ты не рада?

– Я беременна.

Он вытаращился на нее. Потом закрыл глаза.

– Но мы же были осторожны, – сказал он.

Выпустил ее руку и яростно запустил ее себе в волосы.

Потом взял с полу штаны и свитер, натянул их и снова уселся с ней рядом.

– Что ты делаешь? – спросила Рут.

– Не могу, без одежды чувствую себя как-то глупо, – тихо ответил он.

Рут смотрела на его спину. За окном барабанил дождь, капли разбивались о стекло. Океан волновался с самого утра. Рут гуляла сегодня днем по пляжу, одна.

У нее уже два месяца ничего не было. И она поняла, что же тому причиной, хоть Питер и говорил, что они были осторожны.

Ей было страшно, но она ни на минуту не думала, что Питер бросит ее. Ей даже мысли такие не приходили.

– Ты уверена? – спросил Питер.

Он сидел ссутулившись, и его понуро повисшие плечи – мальчишечьи и одновременно почему-то стариковские – вдруг разозлили ее, привели просто в ярость.

Да он преспокойно бросит ее, еще как бросит, пронеслось у нее в голове.

– Да нет, просто пошутила. Напугать тебя хотела.

Ей было так тепло под одеялом, пока она ждала его. А теперь она никак не могла согреться.

– Ох, Рут, – выговорил он, по-прежнему не поворачивая к ней головы и не пытаясь обнять ее. Сидел и сжимал руками голову.

Нет, Рут, конечно, не ожидала, что он придет в восторг. Но все же его реакция, такое вот холодное отчуждение, застала ее врасплох. Оказывается, он может трусить, подумала она. Оказывается, она гораздо храбрей его. Она ведь даже ни разу не заплакала. Думала, они что-нибудь придумают – какой-нибудь план.

– Рут, ох, Рут, – повторил он и прижал ладони к затылку, склонясь еще ниже.

Рут откатилась от него в кровати, поплотнее подоткнула одеяло вокруг плеч.

Внизу радио Мэри вдруг весело залилось смехом.

Рут вдруг вспомнила те ночи, что она провела здесь на лестничной площадке, замерзшая под утро, скрючившись, поджав ноги под ночную рубашку. Вспомнила, как отец в то утро, когда его подстрелили, косил газон и как она приподняла ноги, чтобы не мешать ему. Вспомнила, как полицейский привел ее к Ван Дузенам и потрепал по голове.

– Прости, док, – сказал тогда полицейский, словно привел на порог бродячую собаку.

– Уйди, – сказала она Питеру.

Питер повернулся. Рут знала, он смотрит на нее.

– Рут. Прости меня. Я буду…

– Убирайся. Уходи. Я тебя ненавижу.

Питер положил руку ей на плечо, но она ее сбросила. Как легко это было сделать. Она действительно ненавидела его в ту минуту. Как легко это было.

– Я больше не хочу тебя видеть. Никогда. Если ты прикоснешься ко мне, я закричу.

– Рут, – попытался он снова. – Не делай этого. Мы…

– Оставь меня в покое. Уходи.

– Но ты же это не серьезно, – сказал он.

Снизу снова послышался смех, потом аплодисменты. Через минуту зазвучала танцевальная музыка.

– Уходи, Питер. Я серьезно.

Повисла долгая пауза, потом край кровати, где он сидел, тихонько скрипнул и выпрямился.

– Рут. Ну пожалуйста.

Рут ничего не ответила.

Наконец она услышала, как он вышел из комнаты. Потом его шаги вниз по лестнице. Потом обратно. Показалось? Рут сидела в кровати, по лицу текли слезы.

Нет, Питер не вернулся.

Рут не могла в это поверить.

В Бостоне, где ей сделали аборт, Рут очнулась от беспокойного сна, в животе все болело. Она лежала на кушетке в какой-то комнате с высокими окнами, рядом стояла темная вешалка, висело зеркало, в котором отражалась какая-то старинная карта в раме. Как она сюда попала? Голова болела так, словно ей выдрали зубы.

В доме было тихо. Дверь в комнату была приоткрыта. Трясущимися руками она надела трусы, чулки, юбку – вся ее одежда, аккуратно свернутая, лежала рядом на маленьком столике. Туфли стояли рядышком возле кровати.

Ноги подкашивались. И пол вроде бы тоже покачивался. Рут опустилась на стул, голову уткнула в колени и сидела так, пока головокружение немного не унялось.

В коридоре никого не было, не было никого и в темной кухне, к которой привел ее пустой коридор. Она зашла в дом сразу после полудня с черного хода, как и было велено, и позвонила в дверь. Теперь, пробираясь обратно мимо молчаливой кухни и гостиной, она поняла, что уже почти стемнело. И она совершенно не представляла, как найти ту дверь, через которую она попала сюда. Прошла через такую же пустую столовую и увидела холл – по всей видимости, это парадная дверь.

У входа в тускло освещенной передней на вешалке висел мужской черный плащ. Дверь была украшена двумя витражами, необычайно пестрыми – два петуха распушили хвосты, а вокруг них вьются яркие цветы.

Рут, сжимая руками сумочку и пальто, с минуту разглядывала крошечные звездочки цветов вокруг когтистых петушиных лап. Пока она стояла так, двери в переднюю вдруг распахнулись. Показалась женщина средних лет – в густых каштановых волосах, разделенных пробором, кое-где пробивалась седина. Не проронив ни слова и не глядя на Рут, она пересекла коридор – так, словно Рут была невидимой. Открыла входную дверь и вышла на улицу, оставив дверь полуоткрытой.

– Если что-то пойдет не так, – не оборачиваясь, сказала она, – вам надо будет обратиться в больницу. А здесь вы никогда не были. Помните это.

Рут поколебалась – стояла оглушенная, едва переводя дыхание от острой боли внизу живота. Она понимала, что ее выпроваживают, но не знала, как спросить о боли – должно ли так быть или нет. Когда она проходила мимо женщины, ей показалось, что лицо и шея той покрыты цветными пятнами – это плясали узоры витража.

Элли, подружка, ждала ее в машине у обочины. Начало моросить. Рут распахнула пассажирскую дверцу.

– Боже, как же ты долго, – выдохнула Элли, когда Рут уселась в машину. На лице ее был испуг. – Я тут уже несколько часов круги наматываю вокруг квартала. Ты выглядишь ужасно. Все нормально?

Через сутки Рут лежала в кровати, стуча зубами, в бреду. Сначала она не узнала Мэри Хили, которая стояла на своей единственной здоровой ноге, держась за косяк у двери в ее спальню.

За все те годы, что Рут жила в ее доме, Мэри ни разу не поднималась наверх.

– Как ты сумела подняться? – спросила Рут, с трудом отрывая голову от подушки.

Мэри вошла в комнату и положила руку на лоб Рут. А когда увидела простыни, вскрикнула.

Рут утопала в крови.

– Я немедленно звоню доктору Ван Дузену. Что случилось, Рут? Что ты натворила?

Когда Рут выписали из больницы, ее снова привезли в дом к Ван Дузенам. Ну да, ей снова было некуда больше идти. Мэри, еще более беспомощная, чем прежде, теперь и вовсе не справится.

Поначалу Рут надеялась, что получится все исправить – что все то, что она наговорила тогда Питеру, когда сообщила ему о своей беременности, можно будет как-нибудь отменить, и он вернется домой и будет о ней заботиться. Что они все расскажут его родителям. При мысли об этом Рут испытывала одновременно и страх, и облегчение. Ей казалось, что решением проблемы ее беременности – да, она никогда не произносила про себя слова «ребенок», оно придет позже, вместе с печалью, которая уже никогда не оставит ее, – станет доброта – та доброта, которую все они испытывают друг к другу. Просто они с Питером пока не готовы иметь ребенка. Рут хотела учиться, хотела в колледж. Хотела стать кем-то.

Питер попросит прощения. Она попросит прощения.

А потом они с Питером объявят о помолвке, а еще через какое-то время поженятся, как и положено. И все простится, и все забудется.

На самом деле, как Рут узнала впоследствии, она чуть не умерла от заражения. Снова у Ван Дузенов, в той же кровати, где она провела первые дни после ареста отца пять лет назад, Рут спала без просыпу с таким же ощущением полного изнеможения. Миссис Ван Дузен приносила ей еду, но не разговаривала с ней. Ни о каком счастливом будущем не было и речи – Рут наконец поняла, как же глупо было с ее стороны так размечтаться. Миссис Ван Дузен выглядела ужасно – посеревшее одутловатое лицо, сухие ломкие волосы.

За последние два года они виделись лишь пару раз. То, что рассказывал о матери Питер, наполняло Рут жалостью ко всей их семье: непрерывные суматошные звонки – миссис Ван Дузен целыми днями названивала мужу, долгие часы в церкви – она вцеплялась в податливого преподобного отца и изводила его разговорами, и дома – беспокойно ходит по комнате, размахивает руками, кожа в уголках рта покраснела, потрескалась, руки непроизвольно подрагивают… Отчасти помогали курсы лечения в больнице, но эффект был непродолжительным.

Все это в сочетании с рассказами Питера о бесконечном терпении доктора Ван Дузена глушило накопившееся раздражение Рут против миссис Ван Дузен. Но однажды утром она все-таки не выдержала: когда миссис Ван Дузен принесла ей на подносике чай с тостом, Рут решительно села в кровати.

– Где Питер? – спросила она.

Лицо миссис Ван Дузен окаменело.

– Я не знала, что мне делать. Не знала, как еще поступить, – продолжала Рут. – Я хочу знать, где Питер.

Миссис Ван Дузен не смотрела на нее.

– Я не могу разговаривать с тобой, Рут, – ответила она, помолчав, и голос ее дрожал. – И никто не станет с тобой разговаривать в этом доме, – добавила она и вышла из комнаты.

Рут поняла, что их с Питером разлучили намеренно. Что ее не подпустят к нему. Что Ван Дузены не могли и никогда не согласятся видеть ее в качестве своей приемной дочери.

Она, Рут, не может быть женой сыну Ван Дузенов. Теперь ей стало это ясно.

Она никто, она всем чужая – ничто не изменилось.

Той ночью, в ночной рубашке добравшись до ванной и уцепившись за край раковины – в доме стояла мертвая тишина, Питера явно куда-то услали – она затолкала в рот две пригоршни детского аспирина со вкусом апельсина – все, что смогла отыскать в домашней аптечке. Рут методично разжевала их – казалось, будто она жует землю – и проглотила. И ее тут же вырвало.

Сквозь звуки рвотных спазмов она услышала торопливые шаги на лестнице.

Подняв голову – на лбу испарина, взгляд блуждает, желудок вздымается, край раковины, пол и передний край рубашки – все в оранжевых рвотных потеках, – она увидела в дверном проеме мистера и миссис Ван Дузен.

Зачем они пришли? Чего они хотят от нее?

– Боже милостивый, – выдохнула миссис Ван Дузен.

Доктор шагнул в ванную. Лицо его было мрачным, но он намочил тряпочку, протер Рут лицо и помог ей сесть на крышку унитаза.

– Зажми голову между коленями, – сказал он и, положив руку ей на затылок, слегка подтолкнул. – Давай же, Рут. Боже, ну давай.

Годы спустя, рассказывая доктору Веннинг о том кошмарном лете, Рут все еще явственно помнила то ощущение в животе – будто ребра ее сжало что-то большое, слишком большое, что не умещалось в тесном пространстве ее тела и выскочило наружу, оставив после себя зияющую дыру. Боль разлуки с Питером казалась невыносимой. Для нее уже не имело никакого значения, что он струсил, сбежал от ее новостей. Она так отчаянно по нему скучала, что думала, больше не выдержит. Слишком ей было больно.

Лежа в ту ночь в темноте, закрывая лицо руками, – уже после того, как она наглоталась аспирина, ополоснулась в душе и выпила таблетку, которую протянул ей доктор Ван Дузен («Держи, Рут, – хмуро сказал он, – тебе надо поспать»), – она все еще чувствовала в своем дыхании апельсиновый запах. За окном монотонно скрипели древесные лягушки, совсем рядом – их разделяла пара дюжин домов, не больше – волны бились о берег. Снизу доносились голоса – разговор шел на повышенных тонах, потом рыдания навзрыд – миссис Ван Дузен, догадалась Рут.

Через мгновение все потонуло в звуках музыки – симфонический оркестр волной накрыл хор древесных лягушек, рокот океана и то горе, которое Рут принесла в этот дом.

Рут лежала в кровати, вокруг плыла темнота.

Она старалась думать о том, что она любит, старалась проговорить про себя названия этих вещей.

Она любит читать, любит книги.

Она любит вкусную еду, любит макать поджаристых омаров в соус и поедать их на пару с Элли.

Любит плавать в океане.

Любит свою комнату в домике Мэри Хили, шум волн и полоску океана, чуть виднеющуюся над крышами.

Любит Мэри Хили, та была очень добра к ней и даже вскарабкалась наверх на одной ноге, чтобы спасти ее.

Наверное, она любила своего отца, хотя он этого и не заслужил, а может, даже вовсе и не был ее настоящим отцом.

Рут резко повернулась и уткнулась лицом в подушку.

Она любит Питера Ван Дузена.

Рут поняла, что как только Ван Дузены узнали о том, что с ней случилось, они набросились на Питера. И тот во всем признался – да, они с Рут тайком встречаются вот уже два года. И его без промедления отослали к родственникам в Нью-Йорк. Договорились, что он будет помогать по работе своему дяде-юристу.

Когда Рут немного окрепла, доктор Ван Дузен пристроил ее до конца лета к своему другу в Вермонт, где тот организовал летний лагерь для слепых детей. Шесть недель Рут просидела в крохотной раскаленной комнатушке, отведенной в лагере под служебное помещение для нянечек, – стены здесь были все в горошинах янтарной смолы. Она целыми днями читала дешевые романы, смазывала раствором каламина и заклеивала пластырем локти и коленки – вечные ссадины и царапины – бедных слепых ребятишек, то и дело на что-то натыкавшихся. Ее отослали сюда не просто так, размышляла она, – таково чье-то понимание должной для нее кары.

Ночью, предоставленная сама себе, она выходила к озеру и заплывала далеко от берега – так далеко, что закричи она – никто не услышит.

Она ложилась на спину и долго качалась так, глядя на луну и облака, вслушиваясь, как вода мерно подталкивает ее.

В каком-нибудь романе, если бы главному герою захотелось умереть, он просто утопился бы, вот и все. Но действительность была гораздо тяжелее: ей совсем не хотелось умирать, но жить было так больно.

В конце лета за ней приехал доктор Ван Дузен. Он остановил машину на разогретой парковке, усыпанной сосновыми иголками. Забравшись в нее, Рут увидела, что здесь все ее вещи – все, что она накопила за те пять лет, что жила у Мэри Хили, – одежда, книги, зимнее пальто и ботинки – все аккуратно свернуто и упаковано. Значит, ее теперь отвезут куда-то в другое место – не к Мэри Хили и вообще не в Уэллс.

– Что с Мэри? – спросила Рут доктора Ван Дузена. – Кто теперь ухаживает за ней?

– Она переехала к одной из своих дочерей, – ответил доктор. – Ей пришлось ампутировать вторую ступню.

– Я буду писать ей, – сказала Рут.

Доктор кивнул.

– Хорошо, я дам тебе ее адрес.

Они тронулись, и за всю дорогу от Патни до Нортхэмптона едва обменялись десятком слов. Рут ничего не спрашивала о Питере, а доктор Ван Дузен ничего не рассказывал.

Большую часть пути Рут делала вид, что спит.

Приехали в Смит-колледж. Луиза – соседка по комнате, жизнерадостная блондинка – уже расположилась с комфортом, от души разбросав свои вещи, и когда Рут с доктором Ван Дузеном появились на пороге, затрещала с утроенной силой. Она возбужденно тарахтела, фальшиво восхищаясь скромными нарядами Рут, которые та начала доставать из чемодана.

Доктор Ван Дузен стоял молча.

Наконец, почувствовав застывшую в комнате неловкость, Луиза побежала навестить подружку, поселившуюся на другом этаже.

Доктор Ван Дузен подошел закрыть за ней дверь и еще с минуту смотрел в пустой коридор. Потом вернулся в комнату, но дверь прикрыл не до конца.

Эта чуть приоткрытая дверь – как будто люди могут подумать что-то не то, если дверь будет плотно закрыта, – вдруг возмутила Рут, она вскипела.

Подошло время прощаться. Рут понимала, что, возможно, больше они никогда не увидятся. Не глядя на доктора, она бессмысленно смотрела в открытый шкаф. Нет, не станет она перед ним плакать, не дождется.

Когда он заговорил, ей почудилась боль в его голосе.

– Рут, не беспокойся об оплате. Я не бросаю тебя. Я прослежу, чтобы у тебя было достаточно средств на все, что будет необходимо.

Рут ничего не ответила.

– Все мы совершаем ошибки, – продолжал он. – Вот и вы с Питером не исключение, ваша ошибка так естественна для молодых. Просто… просто у нее оказались грустные последствия.

Рут подумала, что больше не вынесет.

Но доктор все говорил..

– Я знаю, вы с Питером были без ума друг от друга. Потеряли голову. Но вы молоды. Вы справитесь.

«Да, – подумала Рут, – я действительно совершила ошибку, пойдя к тому доктору.

Я совершила ошибку, наглотавшись детского аспирина.

Я совершила все ошибки, какие только было возможно».

Той кошмарной ночью, сидя на крышке унитаза в ванной комнате, все в той же перепачканной ночной рубашке, Рут умоляла мистера и миссис Ван Дузен сказать ей, где Питер.

– Где Питер? Где? Я хочу видеть Питера.

– Рут, ты убила живое существо, – сказала вдруг миссис Ван Дузен с неожиданной яростью. Она наклонилась к Рут так, словно собиралась плюнуть ей в лицо, и Рут поняла, что здесь никто не забыл о том, что сделал ее отец, и о том, скольких людей он лишил жизни.

– Поверь мне, Рут, ты справишься. И однажды просто позабудешь все, что случилось, – донесся до нее голос доктора Ван Дузена откуда-то сзади. Ах да, они в студенческом общежитии. Но голос его был полон печали, и Рут знала, что он сам не верит тому, что говорит.

Глава 8

Позже, знакомясь с людьми, Рут говорила, что они с Питером встретились в колледже.

А иногда так:

– О, нас просто представили друг другу на каком-то случайном свидании.

И, пожалуй, ни то, ни другое заявление не было такой уж явной неправдой.

В декабре 1957 года Рут исполнилось двадцать два. Она училась на последнем курсе, у нее были друзья, а после выпуска она собиралась поехать в Нью-Йорк – надеялась найти работу в издательском бизнесе. Ее профильным предметом в колледже был английский, и Рут считала, что из нее выйдет вполне неплохой писатель.

В субботу днем – в том самом декабре – в дверь к ней кто-то постучал. Рут подняла голову от книги.

В комнату просунулась голова Салли Карлайл, соседки по общежитию.

– Рут, ты не хочешь пойти с нами на двойное свидание? – спросила она. – Двое ребят, они в Гарварде учатся, а один – из моего городка, мы с ним давно дружим, приедут сегодня из Кембриджа. Я им сказала, что нашла девчонку, и мы сможем вчетвером пойти повеселиться.

Рут посмотрела в окно. Почти ничего не было видно – густо сыпал снег, слепляясь пышными хлопьями. Конечно, услышав про Гарвард, она первым делом подумала о Питере. Но Питер никогда не отправился бы в Нортхэмптон на свидание вслепую. Уж точно не после того, что было между ними.

Она не видела его после той ночи, когда он сидел на краешке ее кровати там, в доме Мэри Хили, сжав голову руками.

– Такой снег, – ответила она Салли, откладывая карандаш и томик Горация с «Искусством поэзии». Она потянулась через кровать и коснулась пальцем холодного оконного стекла. Всякий раз, стоило ей подумать о Питере, в душе ее поднималась буря. Она скучает по нему. Но не может его простить. Она любит его. И ненавидит. – Не приедут они в такой снег.

– Да вовсе и не такой уж снег, просто снежок летит, – запротестовала Салли. – К тому же они уже выехали. Ну давай же, Рут! Повеселимся! Ну не будь такой тихоней!

Рут растерянно смотрела в окно. Годы, прожитые ею до поступления в колледж, порой казались такими далекими, словно все, что происходило тогда, происходило не с ней, а с кем-то другим. Столько нитей в те годы оказались оборваны, столько тропинок подошли к концу – сначала ее странная, печальная жизнь с отцом и судьба отца, потом ее роман с Питером, ужасный аборт…

Иногда Рут действительно казалось, что все это не имеет к ней отношения, все эти чужие далекие события. Она сочинила другую историю на замену: будто ее родители, Карл и Анита, погибли в автокатастрофе – в конце концов, какая разница, одна трагедия или другая. И теперь, когда кто-нибудь спрашивал ее о родителях, она даже с некоторым облегчением рассказывала историю Карла и Аниты. Если же доверчивые слушатели пускали слезу, узнав о трагической гибели «родителей», у Рут начинало ныть сердце – ныть взаправду, по той настоящей истории одиночества, которая оставалась с нею и не могла вылиться наружу.

Никому, никому не нужна ее настоящая история – Рут была в этом убеждена.

Она обернулась к Салли, нетерпеливо перетаптывавшейся на пороге.

Снег с шорохом сыпал по оконному стеклу, ложился на голые ветки деревьев, траву, мокрый темный асфальт.

Салли умоляюще стиснула руки.

– Ну пойми, я же пообещала им, что приведу еще девчонку!

Рут продолжала смотреть, как снежные хлопья мягко кружатся в молочных сумерках – начинало вечереть. Ей надо еще привести себя в порядок, причесаться. И к занятиям подготовиться. Не хочется ей ни на какое свидание.

– Да кто хоть он такой? – спросила она. – Тот, другой парень.

Салли ответила, что не знает его имени.

– Но я уверена, что он хороший парень. И уж точно умный! Иначе не оказался бы в Гарварде.

Ну что ж, в мире есть и другие мужчины, помимо Питера Ван Дузена, подумала Рут. За то время, что она училась в колледже, она несколько раз ходила на свидания, но это оказывались лишь мимолетные встречи. Но ведь должен же где-то быть на свете человек, которому она сможет рассказать всю правду о своем прошлом, который захотел бы узнать ее настоящую, кто-то, кого она полюбит и кто полюбит ее.

– Ну хорошо, – ответила она наконец Салли. – Только мне нечего надеть, надо что-то найти.

Она попросила шифоновое платье цвета шампань у Барбары, соседки Салли по комнате. Понимала, что не очень-то оно сочетается с ее рыжими волосами и что надо будет немного выпустить подол, а от этого на ткани все равно останется заметный рубец – но ничего не поделаешь, придется смириться и идти как есть, думала она, разглядывая себя в зеркале в комнате девчонок. Денег на одежду у нее не было. На те деньги, что положил ей на счет доктор Ван Дузен, она купила только книг на самый первый семестр и больше не прикасалась к ним – боялась, что после выпуска они ей потребуются больше.

Чтобы не тратить деньги со счета, она устроилась подрабатывать в библиотеку и в музей. Шила костюмы для театрального отделения – шить научила ее Мэри Хили. Другие девушки, зная, что у Рут никого нет, никаких родных, время от времени делились с ней одеждой – отдавали ей слегка поношенные пальто, туфли, блузки, уверяя, что они им как-то не идут, зато прекрасно будут сидеть на ней. Подобные жесты очень смущали Рут, но она принимала дары, когда чувствовала, что своим отказом лишь обидит человека. Людям хотелось проявить доброту.

За несколько минут перед тем, как мальчики должны были приехать, она перекусила нитку и встряхнула складки на платье. Надела его. Изогнувшись, застегнула молнию на спине. Осторожно, чтобы не рассыпать старательно пущенную волну, провела щеткой по волосам. Чуть пригнулась к зеркалу, чтобы получше рассмотреть лицо. Накрасила губы, легонько коснулась носа пуховкой.

Она не будет думать о Питере Ван Дузене. Не будет.

Взяла под мышку пальто, сумочку и перчатки, также позаимствованные у Салли.

Отец ее был вором и убийцей, а мать вообще неизвестно кто. А она сама вот… что ж, а она сама – молодая женщина, которая скоро окончит Смит-колледж в штате Массачусетс.

И в один прекрасный день она станет знаменитым редактором… Или каким-нибудь ученым. Профессором истории, например. А может, пианисткой или художницей. Она еще не решила, кем будет. Но сначала она пойдет на это свидание сегодня вечером – такая вот маленькая победа воли над темными страстями.

– Выглядишь потрясающе! – восхитилась Салли, посылая ей воздушный поцелуй от дверей. – Встретимся внизу, они уже ждут.

Если спуститься на половину лестничного пролета, можно увидеть арку, которая ведет в гостиную внизу.

Салли и ее кавалер – парнишка с орлиным носом, в твидовом пиджаке, с комично торчащей трубкой в углу рта – стояли перед выложенным плиткой камином.

На диване высокий молодой человек читал газету, колени его торчали чуть ли не выше ушей. На одной ноге коричневый носок съехал, обнажив щиколотку.

Рут остановилась. К щекам хлынул жар. В ушах зазвенело.

Питер был коротко подстрижен. Никаких больше мягких пшеничных локонов, ниспадающих на высокий лоб. Яркий свет резко вычерчивал линию шеи и плеч. С тех пор как Рут видела его в последний раз, он словно на полфута вырос и на десять лет повзрослел.

Рут нащупала рукой перила и вцепилась в дерево, которое от ее ладони тут же стало влажным и липким. Бешеная радость охватила ее.

Питер поднял голову. И уронил газету. Потом медленно поднялся.

– Рут, – сказал он. – Рут.

Приятель Салли недоуменно переводил взгляд с Рут на Питера и обратно.

– Вы что, знакомы, что ли? – вынув изо рта трубку, ошарашенно спросил он.

Гостиная в их общежитии – Талбот-хаусе – была обставлена темными плетеными креслами, рядом стояли торшеры – их круглые абажуры со складочками цветом напоминали древние пергаменты – и столы с расшатанными ножками – за ними девушки готовились к занятиям, вязали или играли в карты. На окнах висели тяжелые шторы, тоже со складками по верху. На каминной полке красовались два чучела: лисы с ярко блестевшими глазами и белого горностая, присевшего на задние лапы и поднявшего одну переднюю лапу с черными пятнышками – даже чучелом он не утратил природной тревожности. Кто-то подарил их колледжу – то ли чей-то чудаковатый муж, то ли отец, то ли дядя выпускницы, некогда учившейся здесь, в Талботе. Рядом со зверюшками кто-то пристроил два листочка картона, на которых девичьей рукой было выведено: Люси и Рики. Иногда горностаю надевали вокруг шеи повязку на манер елизаветинских слоеных воротников, но сегодня, отметила про себя Рут, ее не было. Подняв лапу, горностай глядел точно поверх головы Рут.

С лестницы и из столовой доносились звуки ужина, долетали обрывки девчоночьей болтовни. Рут уловила знакомый запах субботнего ужина – гороховый суп с копченостями и имбирное печенье.

Пруд в кампусе крепко замерз неделю назад. Вчера Рут с девчонками катались по нему прямо в туфлях – истерически хохоча, толкались, падали, размахивали руками. У нее не было коньков, да и кататься она не умела, но это не имело никакого значения. Снег картинно засыпал все вокруг – словно художник провел кистью по еловым лапам.

Это был мир, в который она чудесным образом попала и протащила сюда свое выдуманное прошлое, выдуманных родителей, трагически погибших в автокатастрофе: хорошенькую Аниту и мужественного Карла, оба были ботаниками, так определила им Рут. В первые свои дни в колледже она в одиночестве бродила по Ботаническому саду, читала надписи и запоминала названия: Adonis amurensis Fukujukai – цветет рано, даже когда еще не сошел снег, Abutilon x hybridum – цветущий клен или японский фонарик, Aconitum japonicum – капюшон японского монаха.

Она совсем не знала ботаники, но история склеилась сама собой – она просто подставила названия растений из Юго-Восточной Азии, и за ними в путешествие по рассыпанным архипелагом японским островам отправились ее родители – они плыли по извилистым каналам, к которым склонялись понурые ивы, купались в горячих ключах на покрытых снегом горных вершинах, палочками кормили друг друга морскими ежами и черным рисом. Однажды дождливым днем Рут пару часов просидела в оранжерее, рисуя разноцветными карандашами орхидеи, потом крошечными буквами подписала рисунки – сопя от усердия, вывела буквы с другим наклоном, непохожим на свой убегающий вправо почерк – и подписала выдуманными инициалами матери.

Сочинить прошлое оказалось отдельной работой, но на поверку не слишком сложной. В сущности, гораздо труднее было понять, где же остановиться. Ее так и подмывало все дальше и дальше придумывать то, чего у нее никогда не было, то, что ей так хотелось иметь: знаменитое куриное рагу ее мамочки, рассыпчатый рис, торт «Черный лес» – или невероятные па, которые папочка выделывал на танцплощадке.

И вот теперь в гостиной Талбот-хауса Питер – тот самый Питер, который знает ее настоящую, знает о ней все – глядит на нее.

Она уже забыла, каково это, когда тебя знают.

Питер не двигался. Она знала, он ждет ее реакции, и чувствовала, что эта реакция в эти мгновения складывается в ней, хотя ей еще не был ясен его приговор. Мелькнула мысль: а что будет, если она сейчас попросту развернется и убежит вверх по лестнице? Он пойдет за ней?

Что ж, во всяком случае, она видит, что он потрясен не меньше ее.

Ну да, конечно, это же свидание вслепую. Наверняка ему так же не сообщили ее имени.

Она вспомнила Карла и Аниту, вспомнила, как сильно они любили друг друга – в ее воображении. Бродя однажды по антикварному магазину в Нортхэмптоне, она наткнулась на альбом со старыми фотографиями – в тяжелом кожаном переплете с тиснеными лилиями. Рут потихоньку вытянула из него две фотографии: Карл и Анита выходят из церкви, крошечная ручка Аниты, туго затянутая в перчатку, покоится на локте Карла, другой рукой она прикрывается от дождя из конфетти. На другой фотографии запечатлены Карл, Анита и малышка Рут – ее личико в чепчике не разглядеть, крестильное платьице аккуратно расправлено у Аниты на коленях, Карл стоит позади, положив руку ей на плечо.

На той фотографии за их спинами наряженная елка с зажженной гирляндой.

Конечно, Рут знала, что все это выдумка – что все это не ее, – и все равно иногда доставала эту фотографию и долго глядела на младенца.

За годы пребывания в колледже ей пришлось продемонстрировать фотографии лишь несколько раз – и всякий раз после она тщательно заворачивала их в папиросную бумагу и укладывала на дно комода. И всякий раз это действие вызывало в ней такое волнение, что она едва сдерживала слезы.

Она понимала, что уже зависит от Карла и Аниты, зависит от молчаливых свидетелей, глядящих на нее с фотографий. Странным образом она полюбила их историю, полюбила этих двух молодых людей, которые обожали, боготворили друг друга – и любили ее, Рут, – которые любили мир завитков винограда и усиков-побегов, мир цветущих растений и зеленых листьев, мир теплиц, наполненных ароматом цветов и прохладой почвы, теплым воздухом, поднимающимся от горы перегноя.

А теперь она стоит на лестнице и не чувствует под собой ног. Она не помнит, как одолела последние несколько ступенек.

И вошла в комнату.

Питер протянул ей руку, она шагнула вперед и приняла ее.

Когда они коснулись друг друга, Питер крепко сжал ее пальцы, и на мгновение Рут снова вспомнила Карла с Анитой – неважно, были они когда-то или нет, – вспомнила, как они выходили из церкви в день своей свадьбы и смотрели в общее будущее.

А потом она отпустила их. Так ей захотелось, так вышло само собой. Она ведь никогда не знала их, никогда не любила их на самом деле и прекрасно это понимала.

– Как ты поживаешь, Рут? – спросил Питер.

– Отлично, – отвечала она. На лице застыла странная улыбка. – А ты как?

Она выдернула руку из его пальцев и принялась отчаянно рыться в сумочке, выделенной ей Салли, в поисках носового платка, потому что в носу вдруг нестерпимо защипало. Она приложила платок к глазам.

– Извини, – глухо проговорила она, спрятавшись за платок, но знала, что по лицу ее расплывается радость, которой она не в силах скрыть.

Приятель Салли, приобнявший ее у камина, удовлетворенно кивнул трубкой в их сторону:

– Вот это встреча, это я понимаю!

Вчетвером – Салли, Эд (так, оказалось, зовут ее забавного парня с трубкой), Питер и Рут – они отправились на вечеринку. Толпа юнцов набилась в чью-то квартиру – Рут даже не знала, к кому они пришли, снежная ночь промелькнула за окном автомобиля, смазавшись в белую пелену – вокруг все курили, пили, смеялись. Рут ничего не слышала, не понимала ни единого слова. Кто-то тряс ее за руку, что-то кричал ей в ухо.

– Что? – бессмысленно поворачивалась она. – Что?

Наконец, через несколько минут после того, как Рут и Питер молча смотрели друг на друга через комнату, Питер знаком позвал ее – показал, что он пойдет взять их пальто.

Рут нырнула в ванную. На узенькой полке над раковиной плотно стояли пузыречки с духами и кремами, кимоно, наброшенное на батарею, было щедро усыпано пудрой. Пахло женским потом.

Рут посмотрела на себя в зеркало.

Неужели все это наяву?

Выйдя на улицу, они с Питером остановились под ближайшим фонарем и повернулись лицом друг к другу. Вокруг густыми мокрыми хлопьями летел снег. Они теперь почти одного роста, Рут лишь на несколько дюймов ниже. Снег падал на его плечи, воротник, волосы.

– Ты знал? Знал, что это буду я сегодня?

Питер мотнул головой.

– Я уже не в первый раз пытаюсь найти тебя. Но сегодня я ничего не знал, – ответил он.

Рут поморгала, стряхивая налипший на ресницы снег.

– Что? – переспросила она.

– Ну да, несколько раз за эту осень, – отвечал Питер. – И еще в прошлом году. И в позапрошлом.

Рут почувствовала, что воздух к вечеру стал холоднее. Питер потянулся и взял ее за руку, сплел ее пальцы со своими.

Значит, ей не померещилось. Все это время ей казалось, что он где-то рядом… Но она решила, что это просто игра воображения, очень уж сильно ей этого хотелось.

А Питер продолжал говорить.

– Я приезжал сюда при каждом удобном случае. У меня нет машины, поэтому всякий раз, когда кто-то собирался сюда из Бостона, я напрашивался в попутчики.

«Тихо, молчи», – сказала она себе.

– В этом году я четыре раза видел тебя, – говорил он. – Один раз ты шла в библиотеку, один раз видел, как ты шла по дорожке возле почты в Нортхэмптоне, ты еще ела мороженое. Один раз на ступеньках в галерею, а один раз в Ботаническом саду. В саду ты была с какой-то девушкой, блондинка, гораздо ниже, чем ты. Ты была в голубом платье. С таким вот воротником.

И он руками показал крой.

«Да, то мое платье с матросским воротничком».

Страдания последних трех лет, одиночество – все разом всколыхнулось в ней. Она потянула свою руку назад.

Он был здесь, видел ее. И не заговорил с ней.

В ушах зазвенело. Она взялась руками за голову и закрыла глаза.

– Рут, я думал, ты ненавидишь меня, – сказал он, и в его голосе она услышала мольбу. – Я не знал, захочешь ли ты когда-нибудь разговаривать со мной. Рут, пожалуйста, убери руки от ушей. Посмотри на меня. Я не знал, как мне быть, что сделать. Я знаю, что совершил ужасную ошибку. И все это время я ненавидел себя.

Он оторвал ее руки и крепко сжал их.

– Пожалуйста, – молил он. – Не прогоняй меня, Рут.

Она перестала сопротивляться самой себе и упала на него – словно скатилась с горы, – прижалась головой к его груди.

Он крепко обнял ее.

– О господи, – выдохнул он.

– Только не плачь, – предупредила она.

– Не буду, – ответил Питер, но Рут слышала, как он плачет.

И сама разревелась.

Чувствуя рядом его знакомое тело, запах его кожи, снова чувствуя его рядом, она не могла больше выносить воспоминаний о том, что утратила его навсегда. Шерстяное пальто, к которому прижималась ее щека, было шелковистым на ощупь.

– А если бы сегодня это была не я? – спросила она. – Тогда что?

– Я не знал, что это будешь ты. Эд просто сказал, что отправляется на свидание – с какой-то девчонкой, с которой они дружили еще дома, – и попросил меня пойти с ним. Я же цеплялся за любую возможность. Я стремился увидеть тебя и знал, что однажды так и случится и мне хватит храбрости заговорить с тобой. А когда ты спустилась вниз, я просто не мог поверить, что вижу тебя. Просто не мог поверить.

Эд отдал Питеру ключи от машины. Судя по всему, он наслаждался доставшейся ему ролью – стрелочника, воссоединившего Питера и Рут, – и сказал, что доставит Салли обратно в Талбот-хаус, а потом с кем-нибудь сам доберется до Бостона. Питер вел машину сквозь пургу, пока они не добрались до какого-то мотеля на окраине Нортхэмптона – у входной двери уныло горел желтый фонарь, неподалеку поблескивал замерзший пруд. Рут вжалась в сиденье, стараясь казаться невидимой, и наблюдала в окно, как Питер прошел заплатить за номер и взял ключи. Да, в те времена в некоторых заведениях нельзя было вот так запросто остановиться в одном номере, если вы не женаты – требовалось предъявить обручальные кольца.

У нее будут неприятности, если она не окажется вечером в Талбот-хаусе к часу, когда запирают на ночь двери – впрочем, можно будет сослаться на снегопад. Скажет, что застряла где-нибудь, а телефон вышел из строя.

Да и какая разница, дама-комендант их общежития все равно никому не станет названивать и жаловаться на ее поведение – звонить-то некому.

Над кроватью в мотеле висела картина – буря на море, на раме отчетливо виднелась крепко налипшая вековая пыль.

Они вошли в комнату, и Питер закрыл за ними дверь.

На кровати было колючее зеленое покрывало.

– Ну и пошлятина, – сказала Рут, – ужас какой.

И закрыла лицо руками.

Питер скинул пальто, завернул ее в него, обнял.

В комнате был стылый холод. Не снимая одежды, они забрались под одеяла. Все, что случилось с ними когда-то, все, что они потеряли, было теперь здесь с ними.

Они целовались, крепко обнимая друг друга.

– Прости меня, прости, – не переставая просил Питер.

Он погладил ее по щеке, по волосам. Рут расплакалась, и Питер потянулся одной рукой вытащить носовой платок из заднего кармана брюк.

– Теперь все будет хорошо, – сказал он ей. – Не плачь.

Потом она проснулась. Да, она и правда уснула, но что-то разбудило ее. Шум на улице? И тут она поняла, что это было. Не шум, а наоборот – тишина. Должно быть, снег все еще идет.

И возле уха голос Питера:

– Не спишь?

Она повернула к нему лицо. Нет, не может быть. Вот он Питер, с ней рядом.

Питер перекатился к ней поближе и прижался лбом к ее лбу.

– Рут. Ты выйдешь за меня замуж?

– Ну да. Да.

И она снова разревелась:

– Но я же всегда, ты понимаешь, всегда буду это помнить – не смогу я думать о нашей жизни и не чувствовать этой тоски.

Он снова протянул ей носовой платок.

– Нет, Рут, мы с тобой будем счастливы. Я люблю тебя, Рут. И всегда любил. И всегда буду любить.

Нет, не могу я этого выносить, – простонал он через минуту, глядя на ее безутешные рыдания, – боже, как же я поступил с тобой.

– Прекрати, – остановила его Рут. Перевернувшись на спину, она глубоко вздохнула и медленно выдохнула, похлопала себя по щекам – старалась унять слезы. – Все, довольно. Мы оба хороши. Оба постарались.

Потом она снова заснула и снова проснулась. Питер лежал рядом, его руки обнимали ее.

– Я думала, мне это снится, – пробормотала она.

– Никаких снов, – поцеловал он ее в ответ. – Даю слово.

* * *

Той ночью он рассказал ей, что накануне приезжал в Йель, подавал документы на аспирантскую программу по американской истории. После собеседований, возвращаясь в университетский гостевой корпус, – продрог до костей, ледяной ветер продувал насквозь – заскочил в одну из здешних часовен спрятаться от ветра.

– Просто сидел там и думал о всех тех письмах, что написал тебе и так и не отправил. Думал о том, сколько раз видел тебя и не решался подойти и заговорить. Но я знал, что должен попробовать еще. Даже если ты все равно ненавидишь меня, я должен был убедиться в этом, узнать наверняка.

А на следующее утро сел обратно на поезд до Бостона. И приятель, который встречал меня на станции – это как раз был Эд, – и говорит: «Держи-ка крепче свою шляпу, дружище! Мы едем в Нортхэмптон». И я подумал, что это знак. Что мне дают еще один шанс.

Питер теснее прижал Рут к себе.

– И вот я вижу на лестнице тебя, – продолжал он. – Еще прекраснее, чем прежде.

– А что будет, – тихо перебила его Рут, – что будет, когда мы расскажем твоей матери?

Питер перевернулся на спину, по-прежнему крепко обнимая Рут и перекатывая ее за собой.

– Ты знаешь, она теперь не… – Питер на минуту замолчал, глядя прямо над собой в потолок. – Она не совсем… Не совсем тот человек, которого мы все знали.

Рут положила голову ему на грудь. Подумала о миссис Ван Дузен – о том, в какой чистоте она всегда содержала дом и сад, вспомнила ее поджатые губы и трясущиеся уголки рта, вспомнила, как она одевалась утром в воскресенье и отправлялась в церковь. Она всегда надевала маленькую шляпку с вуалью и белые перчатки.

– Она по-прежнему ходит в церковь? – спросила Рут. Она помнила, что Питер рассказывал ей о все более странном поведении матери, о ее ежедневных посещениях католического храма, о часах, которые она проводила на коленях, о ее постоянно угнетенном состоянии.

– Когда она дома, кто-нибудь обычно отвозит ее на службу, – отвечал Питер. – Иногда отец, если она говорит, что хочет пойти. Или друзья отца – заезжают за ней, берут с собой. Но для нее теперь это просто привычные действия. Если их не выполнять, ей становится хуже.

Какое-то время они лежали молча.

Потом Питер сказал:

– Но чаще всего она теперь в клинике, ее лечат там разными препаратами. А когда она приезжает домой, то…

Он снова замолчал, а потом легонько забарабанил пальцами по плечу Рут, не окончив фразы.

Рут вспомнила ту ночь, когда она сидела в ванной в доме Ван Дузенов, вкус аспирина во рту и выражение лица миссис Ван Дузен.

– Ты прости ее, – сказал Питер. – Она не была… Она не плохой человек.

– Она ненавидела меня тогда, – ответила Рут.

– Она не ненавидела тебя, нет. Но я знаю, что именно так оно и казалось. Она просто… Не знаю, как это назвать. Всего боится.

– Понимаю, – кивнула Рут. – Я понимаю, о чем ты говоришь. Думаю, я сразу это почувствовала, с первой минуты. Только я не знала, что это такое, не знала, что она больна.

– Когда-нибудь мы простим ее, – сказал Питер.

Рут повернула к нему голову.

– Я постараюсь. Постараюсь простить ее.

– И я, – отозвался Питер.

Но позже Рут все-таки думала, до чего же правильно они поступили, решив подождать и ничего не сообщать его родителям до конца учебного года, – вышло так, что мать Питера умерла, так и не узнав, что они с Питером снова обрели друг друга и намерены пожениться. Вскрытие показало, что смерть наступила в результате дисфункции желудочка – как доктор Ван Дузен сказал Питеру, этот порок сердца был у нее всегда, но почему-то ни одна диагностика его не выявила. Электрошоковая терапия вызвала аритмию, после которой сердце миссис Ван Дузен уже не оправилось.

Когда Питер наконец привез Рут домой, чтобы сообщить новости, доктор Ван Дузен – ужасно худой и несчастный – обнял ее.

– Я рад, Рут, – проговорил он. – Я так рад.

Питера зачислили в Йель, в аспирантуру, и они с Рут сразу же перебрались в Нью-Хейвен. В знак их помолвки Питер подарил ей кольцо. Они решили пожениться следующей весной, это будет 1958 год.

– Неужели ты не хочешь прямо сейчас побежать и пожениться? – спросил ее Питер.

– Я хочу сделать так, как делают все нормальные люди, – ответила Рут. – Хочу, чтобы сначала мы были помолвлены и чтобы все вокруг поздравляли меня.

Как-то раз ветреным дождливым субботним днем за несколько недель до свадьбы Рут, как обычно, приехала на работу – в офис к доктору Веннинг. К тому времени она работала у нее уже несколько месяцев. И уже рассказала ей историю своей жизни. Было что-то такое в докторе Веннинг – быть может, та трагедия, которую пережила она сама, – что не позволяло рассказать ей сахарную сказку о прекрасных ботаниках, погибших такими молодыми в автокатастрофе.

Рут ни минуты не колебалась и рассказала ей все как есть.

В ту субботу Рут зашла в офис через парадную дверь, быстро стянула плащ и насквозь промокшие ботинки. Плащ пристроила на вешалку и подошла к двери в кабинет доктора Веннинг.

Веннинг сидела за столом и, услышав шаги, подняла голову.

– Подходящая сегодня погода для уточек, а? – приветствовала она ее. – Я думала, ты не придешь сегодня.

Напротив ее стола в кресле стояла невероятных размеров очень дорогая с виду коробка, перевязанная широкой шелковой зеленой лентой.

Рут вытаращилась на нее.

– Да, да, – довольно кивнула Веннинг, проследив за взглядом Рут и сняв очки. – Это для тебя. Для кого ж еще?

Она снова надела очки и смешно поводила глазами, строя рожицы, будто выискивая спрятавшиеся по углам тени.

– Ну же, не робей, открывай! – подтолкнула она Рут.

Рут очень хотелось свадебное платье, но она призналась Веннинг, что, с учетом определенных обстоятельств, традиционный свадебный наряд – вышивка жемчугом, алансонские кружева и каскады оборок – будет неуместен. Она просто будет чувствовать себя глупо в таком наряде, сказала она.

– Потому что я… Ну, не вполне невинна.

Доктор Веннинг незначаще махнула рукой.

– Ну, донна-мадонна-примадонна… Какая разница? Думаешь, все эти девушки в белом – такие невинные девственницы?

Рут открыла коробку – слои, слои, слои тончайшей голубой оберточной бумаги. Осторожно, один за другим, она потянула слои бумаги. Под ними тихо лежал, будто улыбаясь ей, жемчужно-серый костюм и в тон ему шляпка-таблетка с вуалью мушками. Ткань переливалась, словно на ней играло солнце.

Рут достала жакет и приложила к себе. Прекрасен, он совершенно прекрасен.

Доктор Веннинг, по-прежнему сидевшая за столом, снова сняла очки.

– Хороший цвет, здорово подходит к рыжим волосам, – проговорила она.

Потом снова нацепила на нос очки и скрестила руки на животе.

– Да и вообще, кому охота оставаться девственницей? – спросила она. – Сама посуди, у них же поистине кошмарная жизнь, вечно кто-то пытается принести их в жертву.

Рут не могла вымолвить ни слова.

– Ну, ну, будет, не бери в голову, – постаралась отвлечь ее Веннинг. – У меня же нет дочери, как ты знаешь. Так что это… Мне это приятно. Приятно сделать это для тебя.

Доктор Веннинг часто говорила ей так.

Ей было приятно слушать Рут, приятно давать ей книгу, пластинку, приятно сходить куда-нибудь вместе поужинать.

– Давай пойдем встряхнемся? – предлагала она, беря Рут под руку, когда они выходили в субботу с работы. И покупала обеим по булочке и чашке кофе в кондитерской напротив или по кружке разливного эля в баре.

Через какое-то время Рут заметила, что и она мало-помалу начала так говорить.

– Мне это приятно, – говорила она Питеру, когда тот благодарил ее за то, что она принесла ему в библиотеку сэндвич, или прогладила рубашку, или перепечатала его статью.

В знак признательности он нежно клал ей голову на плечо, или обнимал, или поворачивал к себе ее лицо и целовал, а она думала: мне это приятно. Мне приятно.

Рут и Питер обвенчались воскресным утром в самом начале мая в часовне Баттел в Йеле. Рут держала букетик желтых нарциссов.

Гостей было совсем немного: доктор Веннинг, доктор Ван Дузен и научный руководитель Питера – сутулый старичок-англичанин, с которым Питера связывала горячая дружба, хоть формально они и держали дистанцию. Рядом с Питером стояли двое его приятелей по Йелю, а к Рут приехала из Нортхэмптона ее подруга, Марни Лоуренс, – после выпуска она осталась там же в колледже работать в Нельсоновской библиотеке.

День был туманным и прохладным, в воздухе носился аромат сирени.

После церемонии все зашли в кафе, тут же в кампусе, поели овощной крем-суп и ягнячьи котлетки.

Рут немного перебрала шампанского – очень уж оно ей нравилось.

А потом они с Питером отправились на машине, которую по такому случаю одолжила им доктор Веннинг, на мыс Код, где сняли домик на выходные.

В машине Рут заснула и проснулась, только когда они свернули с гладкого асфальта на тряскую проселочную дорогу, которая вела к пляжу.

Едва распахнув дверцу машины, Рут сразу услышала знакомый запах океана. Было темно, по небу рассыпаны звезды. С минуту она просто сидела и всей грудью вдыхала этот воздух.

Они занесли в дом багаж. В доме пахло сыростью, и Рут открыла все окна и стянула простыни, чтобы проветрить.

Они натянули теплые свитера, захватили одеяло с одной из узеньких кроватей и вышли на пляж. Дул сильный ветер. Рут под одеялом тряслась от холода, и Питер сел к ней поближе, чтобы укрывать от ветра, обнял ее двумя руками и пристроил подбородок ей на плечо.

Шум прибоя был слишком сильным, чтобы разговаривать. Рут смотрела, как белые барашки волн перекатываются в свете луны. И чувствовала себя так же, как всегда вблизи океана – смесь волнения и испуга. Одновременно она казалась себе совсем юной и совсем старой. Да, долгим путем пришла она сюда…

Она откинула голову и посмотрела на Питера.

Тот нагнулся ближе – ему показалось, она что-то сказала.

– Что? – переспросил он.

Она молча покачала головой.

Вслух ничего не сказала, а про себя подумала: «Мне страшно того, как сильно я тебя люблю».

Питер поцеловал ее. В его дыхании все еще ощущался вкус карри, которым был приправлен их праздничный крем-суп.

Им некого было попросить привести Рут в церковь, проводить к алтарю. Но Рут сказала Питеру, что ее это вовсе не печалит.

Все равно ей вовсе не хочется, чтобы кто-то сдавал ее с рук на руки.

– Я же не вещь, – объяснила она Питеру. – Я сама себя отдаю тебе. Точнее, я на тебя прямо-таки набрасываюсь.

– Звучит очень заманчиво. Пожалуйста, не останавливайся, – отозвался он.

Потом, когда они лежали, тесно прижавшись друг к другу, на одной из двух узеньких составленных вместе кроватей, Питер спросил:

– Ты же никогда не оставишь меня? Никогда?

– Нет, – ответила Рут. – Никогда.

Глава 9

Когда Питеру предложили работу в Дерри, они купили свою первую машину – подержанный фургончик «Форд» с отделкой деревянными панелями. Питер сидел за рулем, а Рут разложила на коленях карту, отслеживая маршрут по побережью – через Коннектикут, Массачусетс, Род-Айленд и наконец Мэн. Уайет, дряхлый городишко, выросший когда-то вокруг мельницы и сохранивший теперь несколько домов из серого камня и кирпичную фабрику, оказался почти у самой канадской границы. Вид у домов – во всяком случае, тех, что были видны с дороги, – был удручающий.

Несмотря на приподнятое настроение, переполнявшее их, когда еще до рассвета они выехали из Нью-Хейвена, Рут почувствовала вдруг новую волну тревоги – она то и дело накатывала на нее с той самой минуты, как Питер согласился на эту работу.

Как знать, будут ли они счастливы здесь?

Питера предложение очень воодушевило – ему предложил это место его хороший знакомый по Йелю.

Он мог бы выбрать место преподавателя в колледже – два таких предложения он тоже получил, но миссия Дерри – обучать в глуши мальчиков из бедных семей – манила его сильнее.

Рут же была не столь решительна и уверена в выборе.

– Но это же бог знает где! И на карте-то не найти! – попробовала возразить она однажды. – И потом, что ты понимаешь в лесозаготовках? Что, если потребуется рубить деревья или колоть дрова?

– Научусь, – спокойно ответил Питер.

– И все они будут отчаянно бедными, – продолжала Рут.

– Ага, сироты и шпана, – улыбнулся Питер. Казалось, эта перспектива его особенно вдохновляла.

То, что он упомянул сирот, почему-то задело Рут. Совсем на него не похоже – вот так напоминать ей о ее прошлой жизни. Наконец она сказала:

– Ну хорошо. Только не приближайся ко мне ни с какой жужжащей пилой.

Той ночью она лежала, прижавшись к нему, притворяясь спящей.

– Рут, я же знаю, что ты не спишь, – наконец сказал Питер в темноте.

Он наклонился и приблизил к ней лицо.

– Я просто дразнил тебя. Теми сиротами. Прости.

– Знаю, – ответила она, но не торопилась поворачиваться к нему.

Через минуту Питер потянулся и легонько стиснул ей ребра.

Да, она знала, что боится смотреть в их будущее, боится того, что ждет их впереди. В том, что у Питера все получится блестяще, она не сомневалась. А вот в себе была уверена гораздо менее. Какая роль во всем этом будет отведена ей? Появятся ли у нее друзья? Так сложно все это – вечно носить за собой этот горб с прошлыми тайнами.

Питер уткнулся в нее носом и вдавил в себя ее бедра.

– Не переживай, – сказал он, и она быстро зажмурилась, чтобы сдержать вдруг подступившие слезы. – Они полюбят тебя.

– Я и не переживаю, – ответила она.

Но когда той ночью они занимались любовью, она все-таки расплакалась – случалось с ней такое иногда.

Конечно, она понимала, что оказаться брошенной дважды – сначала ее бросила мать, отказавшись от нее, а потом и отец, угодивший за решетку, – это трагедия, трагедия ее жизни, с которой не поспоришь. Изредка она старалась представить себе ту женщину, которая произвела ее на свет, воображала, что она так же, как и Рут, мечтает, что они вновь обретут друг друга, что мать и дочь снова будут вместе. Но чаще она избегала этих мыслей, ей неприятно было думать о том, что могло заставить ее мать отказаться от своего ребенка. Это слишком сильно напоминало ей об аборте, на который ей самой пришлось пойти.

– Что ж, мне хоть повезло – у меня есть Питер, – сказала она доктору Веннинг.

Та согласилась.

Рут знала, что доктор Веннинг считает Питера универсальной компенсацией за все предыдущие страдания Рут. Она даже думала, что та немного влюблена в Питера, и пеняла тому – дескать, он поощряет такое отношение. Приносит, понимаешь, Веннинг букеты, джентльменски предлагает ей ручку, когда они втроем отправляются на концерт или в ресторан.

– Питер, вовсе не обязательно все время излучать такую галантность, – заметила ему Рут однажды. – Это просто действует на нервы.

– Вот и славненько, – отвечал он. – Буду всячески демонстрировать свирепость.

Но Рут прекрасно знала, что свирепым он никогда не будет. Питер был самым доброжелательным человеком из всех, кого она знала.

* * *

Дорога от Уайета до Дерри шла через хвойный лесок – белые канадские сосны, канадские же ели, желтая береза – солнце неуверенно пробивалось сквозь толстые лапы деревьев. В нескольких милях к востоку дышал Атлантический океан, невидимый за густыми деревьями.

Рут радовалась, что они снова будут жить у океана.

К путешествию сюда она подготовилась, почитала кое-что об этой части страны – узнала, например, что веточки берез, растущих вдоль дороги, можно отламывать: если их пожевать, во рту остается выраженный вкус вечнозеленого побега. В день приезда, едва опустив окно машины, Рут вдохнула воздух и тут же ощутила этот запах – настолько осязаемый, что, казалось, его можно намазать на хлеб.

Ближе к кампусу елки стали глядеть заметно веселее, света прибавилось. А потом дорога вдруг вильнула и плавно вывернула к тихим залитым солнцем лужайкам – зеленью они растеклись по холмам, по ним в разные стороны разбегаются тропинки, рядом шляпками нахлобучены крыши школьных строений, а тяжелые ветви древних дубов склонились чуть ли не до земли.

Открывшаяся их взору картина оказалась настолько неожиданной и сказочной, что оба, Питер и Рут, громко ахнули.

Питер присвистнул:

– А тут не так уж и облезло! Очень даже мило для несчастных сироток!

Рут метнула в него выразительный взгляд, но и сама она была совершенно очарована.

«Если уж я и здесь не смогу быть счастливой, то я не смогу быть счастливой нигде», – подумала она.

Сперва они поселились на втором этаже над каменным гаражом – просторная комната с кухонным уголком вдоль одной стены (по верхней ее половине шли продольные окошки) и крошечная ванная со старомодной ванной на львиных лапах. В комнате стояла двуспальная кровать с неудобным матрасом – он был слишком короток им обоим, зато два окна выходили на небольшое озеро. Они передвинули к окну стол – кленовый, с откидной доской, как раз им вдвоем пообедать, – и Рут очень полюбила за едой глядеть на воду.

В мансарде выкроили еще одну комнатенку, Питер водрузил туда письменный стол и печатную машинку, бесшумный «Ундервуд».

Частенько теперь Рут засыпала под глухой перестук клавиш – Питер над ее головой готовился к завтрашним урокам.

Жилье в Дерри было служебным, его предоставили как часть зарплаты. Впервые в жизни Рут могла не ходить на работу. В прежней жизни, в Нью-Хейвене, она бегала по трем работам – на полставки подрабатывала секретарем на кафедре биологии в Йеле, два вечера в неделю сидела на администраторском стуле – точнее, возвышалась, чувствуя себя преглупо в белом халате, – в салоне красоты «Филен». А по субботам на велосипеде торопилась к доктору Веннинг – впрочем, с нею они нередко просто болтали.

В их первую осень в Дерри, пока Питер преподавал, ходил на совещания, а в свободное время тренировал учеников на баскетбольной площадке, Рут начала сочинять роман. Она устраивалась за маленьким столиком и ручкой выводила строчку за строчкой, уплетая при этом тосты и запивая их чаем, а между предложениями задумчиво поглядывала на деревья, отражавшиеся в водной глади озера, и наблюдала, как день за днем листья меняют цвет. В Смит-колледже она изучала американскую литературу и полюбила ее всю без разбора – Уиллу Кэсер и Уолта Уитмэна, Ральфа Эмерсона и Генри Торо.

Но писать роман оказалось труднее, чем она ожидала. Сказать начистоту – он просто вымотал ее. Но Рут не унывала. Она подметала пол в доме, вытирала пыль, гладила Питеру рубашки, белье, брюки цвета хаки и носовые платки, шила себе юбки и платья, каждый вечер готовила ужин – всякий раз затевала что-то умопомрачительно сложное и дорогое для них: то утку под апельсиновым соусом, то лазанью с соусом бешамель, то корейку на косточке. Писала письма доктору Веннинг и подругам по колледжу, в которых подробно рассказывала о своем житье-бытье.

Подруги ее тоже все были замужем.

У двоих уже родились дети, третья ждала ребенка. Рут старалась особенно об этом не думать.

Ей пока что не удалось забеременеть.

Забеременеть снова – напоминала она себе, запершись в ванной и открыв воду, чтобы за шумом воды Питер не услышал, как она плачет.

– Роман! Дивно! Как мы тебе завидуем! – воскликнули подруги, когда узнали о ее новом занятии.

– Да-да, – отвечала им Рут в своих письмах, – представляете, а еще я пытаюсь сочинить пьесу! А еще – рисую! И у меня остается время играть на пианино! Так что я расту и всячески самосовершенствуюсь.

Но ее точило смутное беспокойство – как будто она хватается за все эти занятия не потому, что они так уж важны для нее, а в неистовом порыве спрятаться, сбежать от одиночества, которое она своими нарочито бодрыми заявлениями так старательно маскирует от доктора Веннинг и от подруг, но от которого не может сбежать сама.

* * *

Через несколько недель после того, как они перебрались в Дерри, их пригласили на коктейль к директору школы. Рут мучительно переживала, не зная, что ей надеть. Наконец выбрала юбку в пол, сшитую из золотых лоскутов – набрела на нее в недорогом магазинчике в Нью-Хейвене. Да, то, что надо – смотрится великолепно. Но вечером, едва подойдя к дому и заглянув в гостиную – ту самую, которая станет ее гостиной, когда через десять лет Питер получит предложение возглавить школу, – мгновенно поняла, что промахнулась.

Прочие дамы – их была всего горстка, всё учительские жены – щеголяли в коктейльных платьицах на бретельках либо в брючных костюмах.

Питер помог ей снять пальто и представил гостям. Рут тряслась от волнения, на лице ее застыла чужая улыбка, длинные рыжие волосы намертво сколоты на затылке. Белая блузка с плиссированными оборками у шеи… – ну и вырядилась. Она же выглядит просто идиотски. Вылитый вояка-пилигрим, только что сошедший с палубы «Мэйфлауер».

– Рут пишет роман, – гордо объявил Питер коллегам, стоявшим вокруг с бокалами в руках. – Настоящий переворот в литературе!

Рут чуть не умерла от стыда.

Приближалось Рождество – их первое Рождество в Дерри. И Рут как огня начала бояться предстоящих торжеств.

Немногие особы женского пола, жившие на территории кампуса, обычно уходили с этих вечеринок пораньше – если вообще на них заглядывали, – торопились домой кормить ужином детишек. Да и вообще в школе почти не было женщин ее возраста, а те, которые были, казались Рут вечно чем-то недовольными, непрерывно лившийся поток их жалоб – на школу, на детей, на мужей или учеников – просто огорошивал ее, когда они случайно сталкивались на почте или в магазине.

Это правда, в школе были трудные ребятишки. Но ведь в этом и заключалась миссия школы – дать возможность учиться тем, кого жизнь лишила такой возможности. Со слов Питера Рут знала, что некоторые учителя считают это место ниже своего достоинства. И чувствовала, что энтузиазм Питера по поводу школы в Дерри – с его-то образованием и рекомендациями он мог получить работу где угодно – для многих здесь остается загадкой.

Она понимала, что Питер любит учить, что сам процесс преподавания для него – неиссякающий источник счастья. Мальчишки, их грубые повадки заряжали его энергией. Он всегда видел в людях только хорошее, страшно довольный, приносил домой истории о маленьких победах в классе, радовался, как ребенок, когда видел, что у него получается шаг за шагом менять жизнь этих детей к лучшему. Он почти никогда не сомневался, что у мальчиков все получится – и его уверенность передавалась им. За ужином он делился с Рут рассказами об их проделках и достижениях.

– Неужели у тебя так-таки никогда не бывает, что кто-то тебе все-таки не нравится? – ворчливо спросила однажды Рут.

– Конечно, мне не всегда нравится, как они поступают, – ответил Питер. – Но я стараюсь, чтобы их не слишком добрые поступки не влияли на мое отношение к ним самим.

– Что ж, а мне вот некоторые из них все же совсем, нисколечко не нравятся.

– Я это заметил. А вот они считают тебя чертовски милой!

* * *

– А ты постарайся с кем-то сдружиться. Не сторонись, подойди сама к кому-то! – наставляла ее доктор Веннинг, когда Рут отправилась в Нью-Хейвен навестить ее и пожаловалась на одиночество. – Вот почему бы тебе самой не устроить вечеринку? Пригласи кого-нибудь на чай!

– Я не могу устроить вечеринку. Даже с чаем, – помотала головой Рут. – Мне некого пригласить. А для вечеринки нужна хотя бы пара гостей.

– Ну хорошо, тогда пригласи кого-нибудь на ужин, – не сдавалась Веннинг. – Одного человека. Приготовь что-то из тех хитрых блюд, которыми ты увлекаешься.

Рут вернулась в Дерри и попыталась завязать дружбу с учительницей английского – старой девой по имени Энн Кресман. Ей было, наверное, чуть за сорок, мягкий голос и доброе лицо располагали к их обладательнице. Рут подошла к ней в библиотеке и завела разговор об Эдит Уортон. В конце концов мисс Кресман сама пригласила Рут к себе на чай. После Рут старалась убедить себя, что очень хорошо провела время, но на самом деле чувствовала она себя скованно, и ей было ничуть не интересно сидеть вот так за столиком и маленькими глоточками попивать чай с пожилой дамой. Но она выдавила из себя ответное приглашение, которое мисс Кресман благосклонно приняла.

Готовясь к встрече, Рут встала на уши и изощрялась в кулинарных экзерсисах: приготовила «ананасовую маргаритку» – нежнейшее рассыпчатое сооружение в виде торта с кусочками ананаса, украшенное по верху кремовыми зарослями сахарных лепестков, а по бокам – изысканным бисквитным заборчиком «дамские пальчики», которые так и норовили отвалиться.

В назначенный час – днем в субботу – мисс Кресман не объявилась.

Когда Рут дозвонилась до нее в понедельник, мисс Кресман повела себя странно. Она принялась бурно извиняться:

– Ах, душечка, подумать только, я спутала день! – но голос ее звучал так, что трудно было понять, оправдывается она или нападает, – дескать, Рут сама все напутала, а потом еще и заставила мисс Кресман деликатно взвалить вину на себя.

Так что Рут сделала вывод: мисс Кресман хотелось слыть доброй. Она готова терпеть Рут у себя в гостях – чудном маленьком домике, где они будут мило щебетать о книгах и восхищаться ее роскошной библиотекой, – но почему-то не готова заставить себя пойти в гости к Рут.

В тот вечер, когда их чаепитие так бездарно не состоялось, Рут, совершенно подавленная, за ужином предложила изысканную «маргаритку» Питеру. Тот слопал три огромных куска. Рут тем временем вяло ковыряла один «дамский пальчик». На вид торт не удался – завалился на один бок, – но на вкус был превосходным.

– Дело во мне? Я что-то делаю не так?

– Что ты говоришь, конечно, нет! – взметнулся Питер.

Рут грустно перекатывала вилкой бисквитный «пальчик».

– Нет, значит я уже сделала что-то не так. Поступила как-то неправильно. Иначе почему у меня здесь совсем нет друзей?

– Знаешь, тут не такой уж большой выбор, – успокоил ее Питер. – Не печалься. Все наладится. Не оставляй попыток.

Спать они легли рано. Посуду мыть не стали, недоеденный торт оставили на столе. Утром Рут сгребла его в помойное ведро.

* * *

Стараясь стать Питеру опорой, в те первые осень и зиму Рут чего только не перепробовала. Отправила в утиль приснопамятную юбку из золотых лоскутов. И что она в ней когда-то нашла?.. В следующую поездку к Нью-Хейвен – навещала доктора Веннинг – Рут зашла в магазин и купила черный брючный костюм и подходящую к нему блузку-тунику с рукавами фонариком. Примерила, показалась доктору Веннинг – та нашла наряд очень элегантным. Но всякий раз, когда Рут предстоял светский выход, сердце ее уходило в пятки от волнения, что она опять окажется одета некстати. Подступало головокружение, а по животу мышиными лапками бегали противные мурашки.

Незадолго до Рождества Питер получил приглашение на торжественный банкет в доме директора школы.

– Мне тоже надо пойти? Каков порядок? – спросила Рут.

– Конечно, надо, – кивнул Питер. – Думаю, это будет просто праздничное мероприятие. Вечеринка.

Питера предупредили, что ожидают здешнего епископа, прибудут попечители, из которых трое – тоже священнослужители. Обаяние и энтузиазм Питера, успехи его мальчишек, ставшие заметными уже в первом семестре, не остались без внимания, и Рут понимала, что приглашение присоединиться ко всем этим достойным мужам в этот вечер – важная возможность для него.

За полчаса до выхода Рут – из приготовленного она успела надеть только шелковую комбинацию – прилегла на кровать. Через минуту забралась под покрывало.

– Мне как-то нехорошо, – пожаловалась она Питеру, который брился в их крохотной ванной комнате.

Питер подошел к кровати и присел на краешек, протирая волосы полотенцем.

– Никто со мной не разговаривает на этих вечерах, – проговорила Рут. – Помнишь того мужчину, который преподает латинский? Ну, в такой меховой куртке все время ходит. Из чего она, кстати? Коровья шкура? В прошлый раз он упорно изъяснялся со мной по-итальянски, хотя я предупредила, что не понимаю ни слова. И у него какая-то перхоть на ресницах.

Питер молча тер голову полотенцем.

– Я чересчур робею, не могу я держаться толком на этих собраниях, – вздохнула Рут и закрыла глаза. – Пожалуйста, позволь, я просто останусь дома. Я ни капельки этому не огорчусь, мне здесь будет лучше.

Она украдкой подглядывала за Питером. Тот обмотал полотенце вокруг шеи, покрепче, как боксер, подоткнул концы. И глядел в пол, хмурясь все больше.

Рут кольнула обида. Он ничегошеньки не понял! Ведь он здесь работает. Занимает свое место в организме, и это важное место. А она – никто.

– А ты попробуй порасспрашивать их. Спроси, как они живут, – подсказал Питер. – Люди ведь любят говорить о себе.

Рут знала, что Питер устал. Он так много работал, засиживался допоздна, готовясь к занятиям, да еще нескончаемая череда внеклассных обязанностей: то встреча с редакцией школьной газеты или с правлением студенческой ассоциации, то заседание спортивного комитета – старшие коллеги постоянно выдвигали Питера на разные общественные должности. Но Рут все равно почувствовала себя обиженной, непонятой – как будто он сказал, что ее застенчивость – ханжеское притворство (ну да, лев рассеянно бродит вокруг газели, изображая, что ничуточки не голоден), напускная прихоть, которую она может набрасывать или снимать по своему желанию.

Рут отвернулась от него.

– Не стоит унижать меня подобными советами, о Питер Ван Дузен, мой великий покровитель, – огрызнулась она. – Когда мне действительно это требуется, я знаю, как разговаривать с людьми.

В комнате стало холодно. Рут, как ни старалась, не могла побороть озноб – от огорчения она всегда начинала мерзнуть. Отвернулась и уткнулась лицом в подушку.

Питер положил руку ей на спину.

Ну почему, почему у нее нет никого, с кем можно поговорить?! Доктор Веннинг в нескольких часах пути. Рядом нет ни друга, ни родителей, ни матери – и Питеру это прекрасно известно. Самый близкий человек – отчасти родитель – это отец Питера, но с ним Рут ни за что не решилась бы разговаривать о том, что так мучает ее, – о том, какой ненужной она чувствует себя временами. Где-то вокруг, в большом мире чего только не происходит – пару лет назад президент Эйзенхауэр подписал Закон о гражданских правах, а до того по всему Югу прокатилась волна сидячих забастовок, чудесного молодого Джона Кеннеди избрали от Демократической партии, и Рут с Питером надеялись, он пройдет в президенты, – а сама она, казалось, застряла на необитаемом острове. Многие из девушек, которых она знала по Смит-колледжу, вышли замуж (или старались это сделать) и осели дома, но другие чем-то занимались – писали колонки в журналы, боролись за права женщин, в том числе повышение оплаты труда и возможность контролировать наступление беременности. Глория Стайнем, учившаяся на два курса старше Рут, уже опубликовала свой знаменитый феминистский дневник о «зайчиках для плейбоев» – буднях официанток в элитных мужских клубах: корсет, галстук-бабочка, заячьи ушки, – с той самой фразой о том, как она печально помахала своему заячьему костюмчику на прощание: «Встретимся в комиксах».

А что она, Рут? Да ничего – никто.

Рут молча смотрела на циферблат часов, висевших над кроватью.

– Нет, не коровья. Оленья, – через минуту отозвался Питер. – Та куртка, которую он никогда не снимает.

Рука Питера была теплой.

Рут перевернулась к нему лицом.

– А оленя он застрелил сам. Только, – сморщился Питер, – ты не спрашивай его, как ему это удалось. Пожалеешь.

Рут шутливо зажала руками рот.

Потом потянулась поближе к Питеру и обняла его за шею.

– Даже помышлять об этому не буду, – ответила она. – Но я все равно не хочу туда идти. На твой банкет.

Питер проследил, как полотенце сползает с его плеч на пол, и забрался к Рут под покрывало.

– Рут, прости меня, – прошептал он ей куда-то в шею. – Я знаю, как тебе одиноко. И я очень ценю твою помощь. Я очень хочу, чтобы у тебя появился здесь друг. Он обязательно появится. Я уверен. И ты найдешь свое место, найдешь себя.

В тот вечер они опоздали на торжество – даже несмотря на то, что, взявшись за руки, неслись по притихшему кампусу. Многие ребята уже разъехались по домам на каникулы; через пару дней никого не останется, те, кому некуда ехать, проведут Рождество в семьях здешних прихожан.

К дому директора Рут и Питер прибежали раскрасневшиеся, запыхавшиеся. И тут Рут увидела, что других дам на празднике нет, при том что супруга директора умерла несколько лет назад. Рут показалось, директор весьма удивился ее появлению, и подумала, что, наверное, все-таки Питера приглашали одного, без жены.

Она сжалась от унижения, а когда директор принял у них пальто и пошел их повесить, свирепо взглянула на Питера.

Тот беспомощно улыбнулся в ответ и одними губами шепнул:

– Извини!

Сели за стол. Епископ, худощавый мужчина с необычайно кустистыми бровями, прочел молитву.

– Благодарю Тебя, Господи, за то, что подарил нам штат Мэн. Благодарю Тебя, что заботишься об этих мальчиках, что подарил нам возможность протянуть им лучи Твоей бесконечной щедрости.

В животе Рут заурчало от голода.

Глаза епископа были закрыты, пальцы сцеплены у подбородка.

Гости сидели, склонив головы. Епископ открыл глаза, будто услышав голодное урчание Рут, и снова закрыл.

– Во имя спасителя нашего Иисуса Христа, аминь, – закончил он.

Во время ужина Рут видела, как Питер пытается перехватить ее взгляд, но избегала смотреть на него. Никто из сидевших с нею рядом не задал ей ни единого вопроса, не подумал заговорить. Это не тянуло даже на банальный обмен вежливыми фразами.

– Сколько же вам лет? – спросил господин по левую руку и, не дожидаясь ответа, сосредоточился на своем куске мяса.

Рут едва подавила желание задать ему тот же вопрос. Впрочем, что это вообще за вопрос?

Справа от нее сидел лысый мужчина с выраженными черточками вен на носу. Наклонив голову, он спросил, как ее зовут, а потом называл ее сначала Бет, затем Бесс, а под конец – явно не давая себя труда припомнить ее имя и нисколько этим не смущаясь – и вовсе Сьюзен.

Рут не стала его поправлять.

За время еды она не произнесла почти ни слова. Она чувствовала себя раздавленной – просто потому, что директор явно не приглашал ее и удивился ее появлению. Хотя и принял весьма радушно, называл «моя дорогая», проводил к камину и даже наполнил бокал вином – Рут выдула его почти одним махом.

Вся радость от бурных объятий с Питером, чувство защищенности от его любви, веселье от пробежки по заснеженному кампусу – всё растаяло.

В неровном свете свечей Рут разглядывала гостей за обеденным столом. Перед глазами почему-то возник вдруг отец в брюках от костюма и белой рубашке. Он часто появлялся, когда она чувствовала себя совсем уж потерянно. Рут отложила вилку, намазала масло на булочку и затолкала в рот кусок побольше, чтобы не разреветься.

После ужина выдавила из себя жизнерадостную улыбку и добросовестно пожала руки всем собравшимся.

– Мы очень рады, что вы теперь с нами, моя дорогая, – сказал директор. – Ваш Питер большой молодец, просто умница. Дерри очень повезло с ним.

Кто-то подал ей пальто, директор распахнул дверь. Они с Питером пожелали всем спокойной ночи и вышли в темноту.

Директор закрыл за ними дверь.

Ночное небо холодно светило яркими звездами, ничто не нарушало ночной тишины. Уже несколько дней стоял мороз, но Рут бросило в жар. Она расстегнула пальто. От директорского дома они свернули на центральную тропинку. Голенища резиновых сапог больно хлопали ее по икрам – вообще-то это были сапоги Питера, а она так торопилась поскорей сбежать, что не стала толком застегивать пряжку наверху.

Питер молча шагал рядом.

– Меня не ждали здесь, – сказала Рут.

– Видимо, нет, – согласился Питер. – Но ничего плохого не случилось. Все были очень рады тебе. Но все равно прости, что так вышло.

– Хочешь знать, о чем они меня спрашивали? – не выдержала Рут.

Питер ничего не ответил.

– Один человек спросил, как меня зовут. Другой – сколько мне лет. – Рут возмущенно перевела дыхание. – А трое, еще до ужина, спросили, где мы с тобой познакомились.

Питер поежился и как-то поерзал в воротнике. Конечно, она уже утомила его своими печалями.

– Что ж, это в самом деле прелюбопытная история, – отозвался он.

Рут бросила на него свирепый взгляд.

– Это не та история, которую станешь рассказывать каждому встречному-поперечному, и ты прекрасно это знаешь.

Рут оступилась и сапогом зачерпнула снег. К щиколотке потек мокрый холод.

– Питер, они просто ожидают услышать историю любви. Сердечки, цветочки, голубочки.

– У нас с тобой и есть любовь, – возразил Питер и попытался поймать ее руку.

– Зато в прошлом, Питер, у нас с тобой скелет на скелете. Мой отец – уж никак не предмет для застольной беседы. Равно как и мой аборт, будь он неладен.

Они почти не говорили на эту тему. И сейчас Рут упомянула аборт просто так, ей хотелось как-то уязвить Питера.

Питер ничего не ответил, продолжал молча идти рядом.

«Вот, всегда с нами так, – беспомощно подумала Рут. – Я наговорила лишнего. А он вообще ничего не сказал».

Они никогда не разговаривали о ее прошлой жизни, о несуразной истории ее отца и о том, как она и Питер познакомились друг с другом. Какой прок обсуждать это, все и так ясно, ничего тут уже не изменишь и не переделаешь, это навсегда останется в их общей памяти – и то, что доктор оборвал ее беременность и заодно чуть не оборвал ее жизнь. Ну а что ей еще оставалось делать тогда? И что ей делать с этим накатывающим чувством одиночества и тоской, которые так легко вспыхивают и сменяются гневом и раздражением?

– Ох, Рут. Не казни же ты себя, – сказала ей однажды доктор Веннинг. – После такого детства, как у тебя, многие скатились бы на дурную дорожку. А ты вот – замечательный человек. А что временами тоска накатывает – ну так что ж, ты же от этого не становишься плохой. И мальчик твой, Питер, он ведь по-настоящему тебя любит. И ты это знаешь.

И все-таки Рут сознавала, что жить с кем-то, кто вот так постоянно борется сам с собой, может быть очень непросто. Ей хотелось бы верить в Бога. Какое это принесло бы ей облегчение! Но у нее не получалось. По правде сказать, порой она испытывала даже отвращение к самой мысли о Боге, который позволил допустить столько страдания в мире. Впрочем, так же отвращала ее и бездумная доверчивость людей, громко заявлявших о своей вере, истово преклонявших колени, бормотавших молитвы и голосисто распевавших гимны, – хотя Рут и понимала, что с ее стороны подобные чувства не более чем просто завистливое мелочное злопыхательство.

Что-то в религии – даже в той форме веры, какую она наблюдала в Питере, – отталкивало, пугало ее.

– Скажи, но отчего ты так уверен? Как это у тебя получается? – спросила она Питера.

– Я не думаю об этом – не думаю, как у меня это получается и почему. Я просто верю.

– Вот так просто?

– Да нет, не так уж просто.

– Значит, все-таки нет, не просто! – вскричала она.

– Ты права, права, – начал утешать ее Питер.

Рут закрыла лицо руками.

– Не могу я с тобой спорить, – глухо сказала она.

– А я вот стараюсь. Уж отдай мне должное!

– О боже, умоляю тебя!

* * *

В целом весь их первый год в Дерри Рут старалась следовать советам доктора Веннинг.

Каждые несколько недель она нарезала бутербродов, наливала полный термос чаю и отправлялась в Нью-Хейвен навестить доктора Веннинг. Устраивалась за ее письменным столом, помогая разбирать накопившуюся кипу бумаг, и слушала рассуждения Веннинг о том, какой должна быть умственная гигиена, если хочешь быть оптимистом, о том, как настроиться на позитивный лад – предлагала разные идеи, чтобы помочь Рут заглушить в себе сорняки отчаяния, упорно прораставшие в ее душе.

– Рут, тебе надо изменить схему, – наставляла Веннинг. – Прекрати думать о плохом конце. Думай о том, что у тебя есть сейчас, о своем вы-да-ю-щем-ся настоящем!

Потом они шли поужинать в ее любимый итальянский ресторанчик – владелец приветствовал Веннинг как особу королевской крови, почтительно склонялся к ее руке для поцелуя, а потертое пальтецо принимал с ее плеч так, будто это была норковая мантия в пол.

Доктор Веннинг бегло болтала с ним по-итальянски. Многие из его родных тоже погибли на войне, рассказала она Рут.

– И это роднит нас. Как и то, что мы оба принадлежим к нации, пережившей такое унижение.

В ресторане Рут и Веннинг всегда заказывали одно и то же – баклажаны с пармезаном или спагетти с водочным соусом – и выпивали на двоих бутылку вина, после Рут оставалась спать на маленьком колючем диванчике в кабинете доктора Веннинг, а наутро ехала обратно в Дерри, чувствуя себя бодрее и гораздо веселее.

– Мне так стыдно, – извинилась Рут в одну из таких поездок, когда она полдня без остановки жаловалась на судьбу. – Я только и делаю, что ною – «ах я несчастная, пожалейте меня». Но меня словно прорывает здесь!

– Ты мне не пациент, Рут, – мягко отозвалась Веннинг. – Ты мне друг. Я с удовольствием тебя слушаю. Как слушаешь меня и ты.

Доктор Веннинг очень любила цитировать Уитмэна и Рильке, а за годы их дружбы надавала Рут кучу книг, в основном художественных – романов и поэзию. Рут при этом упорно тянулась и к книгам по популярной психологии, хотя Веннинг и старалась отвадить ее от них.

– Хватит, никакого Фрейда! Фу, брось! – набрасывалась она на Рут, чуть не подпрыгивая от отчаяния, когда ей удавалось застукать Рут с очередной книжкой. – Тебе нужны ро-ма-ны. Музыка, танцы, секс, вино, шутки…

По совету доктора Веннинг Рут при любой возможности – когда у той находилось время – играла с Питером в теннис, каждый день проходила не меньше трех миль, исследуя проселочные дорожки и тропинки в окрестностях Дерри. В письмах подругам старалась рассказывать забавные истории о школьных происшествиях, описывала мальчишек, здешнюю живность и растительность. Выискивала по словарям названия птиц и диких трав.

Регулярно заглядывала в школьную библиотеку, самозабвенно бродила среди полок. В Дерри тогда было мало женщин, и Рут с ее рыжими волосами и изрядным ростом чувствовала себя особенно заметной. За неделю она обычно прочитывала одну или две книги – Достоевского и Флобера, Толстого и Харди. Свой роман и пьесу она забросила, пытаясь обрести веру в себя, а заодно и просто в то, что жизнь течет своим чередом и, что бы ни было, надо идти вперед, радость будет сменяться грустью, ты будешь проваливаться в пустоту и снова выныривать к солнцу, – и все это закончится хорошо.

И несмотря на все старания в тот вечер после злополучного рождественского ужина с епископом и попечителями, Рут не могла избавиться от ощущения, что все ее усилия последних недель, вся работа над собой, забота о Питере – все впустую.

Никакого спокойствия обретать она не научилась, с таким трудом возведенную безмятежность сдувало малейшим ветерком. Она, как и прежде, вечно хотела чего-то и даже не могла сформулировать, чего же именно. Она устала от хозяйственных забот. Устала быть просто женой. Ей очень одиноко.

Питер шел рядом с ней по дорожке. Стянул перчатки, сунул их в карман пальто. Расстегнул воротник и выдохнул облачко пара.

Сузив глаза, Рут наблюдала за ним.

Всё как всегда, думала она. Не станет Питер с ней спорить. Он никогда с ней не спорит.

Она уже жалела о вырвавшихся у нее словах. Не Питер же виноват в том, что почтенные стариканы оказались так грубы с ней. Она могла бы и сама постараться быть полюбезней с ними. Ведь могла же? Могла. Сама же не пожелала быть чуть более очаровательной? Сама. Могла? Безусловно. И ничего плохого с ней не случилось бы, напусти она на себя хоть чуточку кокетства и обаяния.

Наконец Питер нарушил молчание:

– Ну, наверное, вовсе не обязательно было бы погружаться в подробное описание самых темных сторон нашей истории. – И взял ее под локоть. – Боже, Рут, куда ты так несешься? Притормози.

Рут ничего не ответила, но подумала: «Да, но ведь без этих темных сторон нет и истории». И сказала:

– Никто никогда не спрашивает, что мне интересно, или чему я училась, или кем я хотела бы стать. Все словно думают, что встреча с тобой – единственное важное событие, которое со мной случилось.

Питер молчал.

Рут чувствовала, что обижает его, но, вопреки доводам собственного же рассудка, ее понесло – а, пускай!

Она дернула шарф, замотанный вокруг шеи, – душит просто. Шаги ее обычно были вровень с шагами Питера, но сейчас ей хотелось поскорей уйти от него, сбежать, затеряться в снежном тумане.

– Но если я никому не могу рассказать настоящую историю, все, как оно было, то никто никогда не узнает меня настоящую! – выпалила она.

С неба вдруг посыпал мокрый снег, быстро сменившийся дождем – едва заметной взвесью крошечных капель, блестевших в фонарном свете.

– Ты можешь все рассказать, – Питер снова попытался поймать ее руку. – Можешь.

Рут выдернула руку.

Уж ей-то лучше знать. Есть такие истории, рассказать которые просто невозможно.

* * *

Когда они вернулись домой, Питер повесил пальто на крючок и начал прибирать на столе книги.

Рут, не сняв пальто, молча наблюдала за его движениями – сложил горку, сверху взгромоздил школьный журнал, тот упал, Питер поднял его, сунул под мышку.

– Ты куда? – спросила Рут.

– Пойду наверх. Надо немного поработать.

– Питер, семестр закончился. Каникулы.

– Я знаю, – не глядя на нее, ответил он.

– Отлично. Тогда вперед. Занимайся своей важной работой.

Питер ничего не ответил. Рут смотрела, как он вышел из комнаты и тихо прикрыл за собой дверь. Рут стянула перчатки и швырнула их в эту дверь.

Она стояла посреди комнаты, прислушиваясь, ожидая услышать знакомый стук печатной машинки. Но все было тихо, сверху не доносилось ни звука.

Глава 10

Ранним июньским утром Рут идет по лесной рощице – все искрится и сверкает на ярком солнце. Папоротник, гроздовник полулунный, кочедыжник женский, водосбор обыкновенный, копытень круглолистый – распространенные в этих местах растения. Здесь, в горах Адирондак, они поселились после того, как Питер вышел на пенсию. Прошло почти шестьдесят лет, ей скоро восемьдесят пять. Рут, вечная студентка, вечно жаждущая новых знаний, едва они приехали сюда, на ежегодной библиотечной распродаже отхватила два изрядно потертых атласа по здешней природе. И долгие годы училась отличать один вид папоротника от другого.

– Нет, ты подумай, папоротник щитовник ложномужской выглядит ну точно как папоротник женский – кочедыжник этот, будь он неладен! – сосредоточенно сетует она Питеру.

– Так это же про нас с тобой. Как-как, ты говоришь, они называются? Мужественный со щитом и Дама в красном?

Рут притворно округлила глаза – и рассмеялась. Умеет Питер дурашливо пошутить!

Она выходит из дома ровно в половине восьмого, когда нежное утро едва занялось, и топает по проселочной дороге, начинающейся прямо от их дома. Дорога хорошо ей знакома – футов двадцать шириной, обычно поросшая густой травой – золотарник, вернония, но сейчас траву недавно скосили, так что идти легко. Рядом одышливо семенит собака – старенькая толстушка Нэнни, помесь бигля с дворнягой. Они с Питером приютили ее, когда у соседа умерла жена и он собрался в дом престарелых во Флориду поближе к сыну.

Псина боготворит Рут и Питера – обоих в равной степени, и страшно переживает, когда кто-то из них оказывается вне поля ее зрения. Питер считает, у нее мощные пастушьи гены. Привычка Рут к прогулкам в одиночестве для нее сущее мучение – ей ведь так хочется, чтобы рядом были они оба, Рут и Питер. Но Питер в последнее время все чаще остается дома, предпочитая сидеть за любимым столом и читать или просто, как подозревает Рут, смотреть в окно, пока Рут, по его выражению, совершает моцион.

Рут пришлось приложить немало усилий, чтобы уговорить сегодня Нэнни отправиться с ней – в ход пошли и собачьи лакомства, и льстивые увещевания. Несколько сотен ярдов, пока дом не скроется из виду, собака мечется между Рут, не спеша бредущей вперед, и Питером, склонившимся за столом и шутливо прогоняющим Нэнни, когда она снова и снова возвращается к нему, убеждая ее, что на прогулке с Рут ей будет куда веселее.

Один раз Рут оборачивается и окликает собаку. И видит вдалеке Питера – тот сидит за столом и машет ей рукой.

Рут машет ему в ответ.

Наконец дорога поворачивает к холму, и дома уже не видно. Не видно и Питера. У него теперь совсем другое лицо – болезнь пока не доконала его, но исказила его черты. Прежде такие тонкие и выразительные, теперь они больше напоминают черты деревянного истукана. Рут по-прежнему видит в Питере того красивого мужчину, каким он был когда-то, а вот посторонние люди порой застывают от неожиданности, встретив его: высоченный, почти семи футов росту, паучьи кисти болтаются на тощих запястьях, тяжелая голова тянет книзу и без того скрюченный позвоночник. Веки набрякли, глаза кажутся сонными. Когда он улыбается, челюсть съезжает набок.

– Нэнни, ко мне! Иди сюда, скорей!

Лес по обеим сторонам дороги легкий, прозрачный – зеленой шелковой гладью мелькают веселые полянки, высокие столбы солнечного света разрезают заросли, где-то шумит ручей, массивные скалы бездвижно застыли со времен ледниковых оползней. Рут изучала геологию этого края – читала о его тектонике и структуре осадочных пород. Она знает, что над местом, на котором она сейчас стоит, когда-то колыхались речные воды Саскуэханны. А земля под ногами такая крепкая теперь, трудно и представить, что эти холмы когда-то были подвижны. Во время таких прогулок Рут кажется себе совсем крошечной, следы ее ног на фоне гигантских валунов такие маленькие – и, наверное, такой же крошечной увидел Питер ее удаляющуюся фигурку, когда она махала ему рукой.

День выдался по-настоящему теплый, и Рут прячется от палящего солнца в кружевную тень по краю дороги. Когда она вернется домой, будет уже совсем жарко. Ну ничего, она захватила воды в специальной фляжке на удобном ремешке через плечо – Питер подарил ей на прошлое Рождество.

Собака, тяжело пыхтя, бежит теперь за ней по пятам. В конце концов, еще более неприятно ей то, что Рут уходит так далеко от дома – это даже более неприятно, чем то, что Питер остался сидеть за столом: он-то дома и в полной безопасности, поэтому она и пошла сопровождать Рут в ее опасный путь, и Рут понимает, сколь мучительным был собачий выбор.

– Нэнни, бедненькая ты моя старушка! – наклоняется к ней Рут и замедляет шаг, чтобы та могла отдышаться. – Ты молодец, замечательно топаешь, – приговаривает она, остановившись и ласково похлопывая ее по спинке.

Собака, как обычно, избегая смотреть прямо в глаза, подбирается ближе и прижимается к ноге Рут, словно собираясь защищать ее от неведомой опасности.

– Обещаю, далеко мы не пойдем, – успокаивает ее Рут. – Бедная ты моя старушка, – повторяет она, – все-то ты о нас беспокоишься.

Иногда Рут уходит гулять на все утро – будто второе дыхание открывается, и ей кажется, что она может гулять так вечно, – но Питер начинает тревожиться, если ее нет слишком долго. Нет, сегодня она не пойдет далеко. Устала что-то.

Но до чего легко увлечься и уйти далеко в лес – он ведь так и манит, какое особенное сегодня утро. Рут вдруг подмечает, что сегодня весь лес оплетен какой-то странной паутиной – спиралями. Некоторые в диаметре больше фута, совершенно удивительные, – и просто повсюду, куда ни глянь. Паутина блестит в лучах солнца, пустая серединка обрамлена светящимся нимбом, танцующим по ветвям дикой гортензии и бузины.

Рут дивится этим чудным архитектурным плетениям. Надо же, их тут не меньше сотни, да нет, какое, двух сотен, трех сотен, до чего поразительно!

– Нэнни, ты посмотри только!

Рут хотела было вернуться домой и притащить сюда Питера – полюбоваться на это восхитительное зрелище, но тут же поняла, что пока она ходит туда-сюда, свет может уйти и колдовство исчезнет. То есть паутина-то, конечно, не исчезнет, но видно ее не будет. Тут ведь просто игра света, вот и вышло такое чудо.

Да к тому же Питер так далеко теперь и не доберется.

Рут наклоняется, чтобы рассмотреть паутину, и замечает маленькую мушку, опутанную шелковой нитью.

Оглянувшись, она видит все ту же проселочную дорогу, ярко освещенную солнцем, но здесь, в перелеске, папоротники растут так густо, что среди них нетрудно заблудиться и очутиться среди больших старых деревьев. Нэнни спешит за ней, ступая след в след.

Вскоре Рут понимает, что умирает от жажды. Она отвинчивает крышечку фляжки и пьет большими глотками. Смотрит на Нэнни – та тяжело свесила язык – и наливает ей воды в свою ладонь.

Нэнни с хлюпаньем слизывает с руки воду, язык ее неожиданно сильный и настойчивый.

Наклонившись к ней, Рут почувствовала странную слабость в ногах.

– Давай-ка присядем. Куда спешить? – говорит она сама себе и обнимает собаку за теплый мягкий бок: – Иди сюда, Нэнни!

Откинувшись на папоротник и глядя на высокий купол неба, она пытается представить себе бесконечность света. Зелень дня. Ночную тьму с россыпью звезд.

– Что может быть более лучшим? – спрашивает она собаку.

Та молчит.

Рут открывает глаза. Хочет сесть.

– Ой, как это «более лучшим», – удивленно одергивает она себя. – Что может быть лучше! – она прекрасно знает, как надо говорить.

Высоко над ней качаются кроны деревьев, и на мгновение Рут кажется, что она чувствует, как под ней дышит земля, огромные горы смещают пласты пород, пребывают в им одним ведомом движении, потом все снова стихает. А Рут понимает, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой.

Взгляд блуждает по зеленому покачиванию над головой.

На лице она чувствует горячее дыхание собаки и душок у нее изо рта. Рут отворачивается, чтобы Нэнни не лизала ее; сперва ее чуть не тошнит, а потом разбирает смех. Потом собака куда-то пропадает.

«Вернись», – мысленно зовет ее Рут.

И через мгновение она снова чувствует, как Нэнни лижет ей шею, закрытые глаза. Потом почему-то щекочет ее – неужели пальцами? – щеки, ребра, под мышками. Как щекотно! А потом под ногами что-то обрывается – Рут проваливается в сон. Пытается перебороть его.

Нет, она не хочет покидать Питера.

Потом просыпается. Снова открывает глаза, но какое яркое солнце, просто слепит, и Рут снова зажмуривается. А над ней появляется Питер, склоняется к ее лицу.

Рут улыбается ему – Питер, любимый мой – и зеленому сверкающему миру у него за спиной.

Какой славный яркий день. Чудесный свет. До чего же красиво. И до чего же она все-таки была счастлива.

После полудня собака наконец оставляет свой пост – с самого утра она сидела около Рут, отпугивая мух, когда те с жужжанием приближались к носу, открытым глазам и рту хозяйки. Опустив нос к тропинке, она спешит домой.

В полуденном плоском свете спиральные паутины в самом деле совсем не видны, Рут не ошиблась в своих предсказаниях.

Когда собака показалась на проселочной дороге – бежит, уткнувшись носом в землю, точно добычу выслеживает, – Питер стоял на террасе, крепко сжав руками перила. Пекло солнце.

– Рут, где ты? – позвал он, завидев Нэнни. – Рут!

Но нет, собака пришла одна. За ней на дорожке никого нет.

Глава 11

В тот вечер после кошмарного рождественского банкета в доме директора, когда Питер скрылся на чердаке с кипой бумаг под мышкой, Рут бессмысленно смотрела на закрывшуюся за ним дверь.

Ей хотелось шваркнуть об нее чем-нибудь.

Она с силой пнула ножку стола – так, что самой стало больно, и, тяжело дыша, оглянулась, чего бы еще грохнуть. На полке стояли тарелки, пара стаканов на сушилке… Нет, нет, не надо ничего бьющегося. Не станет она бить посуду…

Рут подошла к комоду возле кровати, выдвинула ящики и принялась вышвыривать из них одежду – топтала свои блузки и лифчики, носки и свитера Питера. Сдернула рубашки с плечиков в шкафу и тоже свалила на пол. Схватила книгу и изо всех сил швырнула ее на кровать. Потом еще одну, и еще.

Опустилась на колени, выволокла из шкафа ботинки Питера, бросила на середину комнаты.

Потом на минуту остановилась. Стало как-то нехорошо, на лбу выступила испарина. Что еще? Что еще сделать?

Стянула с кровати покрывало – груженное сброшенными на него книгами. Принялась яростно колотить подушкой стол, диван, кресло – той самой милой рыжей подушкой, которую она столько дней мучительно мастерила, исколов себе все пальцы.

Подушка лопнула. В воздухе закружились перья.

Рут подошла к полке и схватила стопку бумаг – черновик пьесы, которую она сочиняла после того, как забросила писать свой роман. На мгновение притормозила – никогда ведь потом не соберет… а, да что тут жалеть, все равно вышла слащавая дребедень, дурацкая пьеска – и щедрой рукой рассыпала листы.

Те послушно полетели, плавно опускаясь на дощатый пол.

Остановившись посреди комнаты, она огляделась.

Пожалуй, нечего больше разрушить без серьезного ущерба. Значит, всё, бежать.

Рут прислушалась. Наверху было по-прежнему тихо, хотя Питер не мог не слышать ее.

Слышал и не остановил. Ему просто нет до нее дела.

И Рут, спотыкаясь, кинулась вниз по крутым ступенькам. Распахнула дверь и захлопнула ее с такой силой, что дверь снова отскочила и ударила о стену, так и оставшись открытой настежь. Рут слышала, что дверь болтается, но уже летела прочь.

* * *

Вернувшись домой, она обнаружила Питера – тот сидел на полу.

Вокруг него валялась одежда, пух и перья, башмаки, грудой высилось содержимое книжных шкафов.

На столе рядом – бутылка виски.

Услышав ее шаги, Питер поднял голову.

На коленях у него лежали листочки – ее пьеса. Он начал разбирать их по порядку, пытаясь сложить.

К его свитеру на спине прилипли перышки. И одно перо застряло в волосах.

– Ты напугала меня, – проговорил он, отвернувшись.

– Знаю. Я сама напугалась. Прости.

Питер глотнул из бокала, стоявшего рядом с ним на полу, и поднялся на ноги. Подошел к кровати и накинул на нее поднятые с полу простыни. Потом пересек комнату и грубо схватил Рут.

– Никогда не делай так больше. Ты мне обещала. Обещала, что никогда не бросишь меня.

– Не брошу. Я и не собиралась от тебя уходить. Это было… чтобы выпустить пар.

Той ночью они яростно набросились друг на друга, в их горячих объятиях смешались боль и гнев, страсть и любовь.

Лежа в темноте, придавленная к кровати весом Питера, Рут чувствовала, что никогда не испытывала столь глубокого утешения и полного прощения.

В тот вечер она шла по безлюдному кампусу, в лицо бил ветер. Ледяной дождь снова превратился в снег, но она поначалу не чувствовала холода; она отдавала свой жар, словно натопленная печь, выдыхая облака пара и согревая пространство вокруг.

Снег повалил так густо, что скоро замел все тропинки.

Рут поняла, что сбилась с пути, только когда почувствовала под ногами скользкую траву. Упала, но тут же за уши соскребла себя с земли – ярость все еще бушевала в ней. Ну и пусть, прогуляет тут всю ночь. Да она всю жизнь может так гулять. Будет идти и идти, все дальше и дальше.

Однако вскоре под ногами ей почудился какой-то склон. Разве она подошла к входным воротам? Где же тогда величественные вековые дубы?

Рут снова упала и проехала по холму несколько футов. Холодный снег, насыпавшийся за шиворот, резко кольнул в шею и потек по спине.

Рут лежала на спине, глядя, как над ней летят к земле снежные хлопья.

Плохо она сделала, вот так обидев Питера. И плохо сделала, устроив дома – в их чудесном доме – такой разгром.

Она вдруг почувствовала холод и накатившую на нее усталость. Как же она могла повести себя так погано?

Рут села в сугробе, отряхнула руками пальто и поднялась на ноги. Куда она забрела?

Она огляделась. Где-то вдалеке, едва различимые за несущимся снегом, она увидела редкие огоньки школьных корпусов. Ну да, последние мальчишки остались, завтра их разберут по домам на каникулы.

Читают, засиделись допоздна отстающие или уснули, уронив головы на раскрытые страницы.

Какими же одинокими кажутся эти огоньки – сиротливые огоньки в окошках заброшенных, никому не нужных мальчишек.

Позже она иногда сопровождала Питера на ночное дежурство – он не снял с себя этой обязанности, даже когда стал директором. Они вместе поднимались по скрипучим ступенькам общежития, шли по коридорам, Рут читала на дверях таблички с именами мальчиков, глаза выхватывали и расклеенные повсюду объявления – встречи клуба, подготовка к занятиям, предстоящий футбольный или баскетбольный матч, часы службы в церкви, правила пожарной безопасности. Иногда Рут прихватывала с собой овсяное печенье и термос с горячим какао – сюрприз для засидевшихся пацанов. Иногда Питеру приходилось останавливаться, чтобы угомонить группку разошедшихся ребят – кто же в это время прыгает на кроватях? – или попросить какого-то мальчика выключить свет – пора спать, гасим свет, закрываем глаза.

Рут так захотелось оказаться сейчас там вместе с ним – расстегнуть пальто, размотать шарф, погреться у горячей батареи, пройтись коридорам – так тепло в них пахнет мальчишками.

Она вспомнила, что еще в школе по воскресеньям любила вытащить всю свою одежду на грядущую неделю и решить, что будет надевать каждый день. И в таком порядке развешивала в шкафу блузки и юбки. Мэри научила ее шить блузки, делать выкройки.

Она вдруг вспомнила свои первые неуклюжие попытки что-то сшить – это был носовой платок. И дырявый шарф, ее первое творение на спицах. Каким же несуразным созданием она была в ту пору.

Но теперь она здесь.

Оно ведь и в самом деле хорошо закончилось, это ее печальное детство.

Рут посмотрела на вершину холма – тут и там в темноте плыли одинокие огоньки.

«Шпана и сироты» – вспомнилось ей.

Конечно же, она может что-то сделать для них.

* * *

Дома она начала было собирать одежду, раскиданную по полу.

– Рут, оставь, потом, – остановил ее Питер. – Пусть так. Иди ко мне, спать пора.

Он уснул почти сразу после их бурной ночи, закинув на нее руку – то ли обнимая, то ли не отпуская. Ну да, виски, помноженное на чувство облегчения, подумала она.

Рут лежала без сна. Утром ей придется разгребать хаос, который она так бездумно учинила.

Она вспомнила миссис Ван Дузен и ее мятущийся разум, начищенные до блеска полы и окна, сверкающую чистоту всех поверхностей в доме – и печальные годы потом, рассказы Питера о том, как мать все больше уходит куда-то, не похожа сама на себя. Думала о том, каково же было миссис Ван Дузен вот так потерять все – себя, мужа, сына.

Думала о своем отце, о скороговорках, которые он оттачивал, глядя на себя в зеркало.

Дом дымит, дверь дребезжит. Дом дымит, дверь дребезжит. Дом дымит, дверь дребезжит. Три дроворуба на трех дворах дрова рубят. Трещит трещотка, свой треск проговаривая четко.

Потом так же мысленно она от имени отца попросила прощения у тех людей, которые, как утверждает полиция, погибли от его руки – она так часто просила у них прощения, что это вошло у нее в привычку. Нет, никогда ей не понять, чего хотел ее отец, чего он боялся, что ненавидел.

В темноте ей послышался его голос, шепот. Ухожу, ухожу, ушел.

«Прости его», – говорила она себе.

Питер рядом шевельнулся и вздохнул. Дыхание донесло запах виски.

Мысли Рут перекинулись на мать – кем бы она ни была, но, значит, у нее были причины так поступить.

Потом на доктора Веннинг, Рут вспомнила ее рассказы о всех мужчинах и женщинах, которые приходят к ней делиться горестями и страхами. «Мои друзья» – называет их Веннинг.

Рут сперва не понимала, отчего она так их называет.

Поворочавшись под рукой Питера, Рут поуютней вжалась в матрас. Закрыла глаза и представила себе рассыпанные по кампусу нынешним вечером огни, представила, как они гаснут – один за другим, как каждый мальчик, каждый сиротка кладет голову на подушку, и интернат засыпает, слышно только размеренное сопение детских носов.

Она не в одиночестве.

Для нее есть место здесь, рядом с Питером и рядом с этими ребятишками.

«Засыпайте, мальчики, – плывут ее мысли. – Спокойного сна, спите крепко». И она посылает им свою любовь – пусть летит к их окошкам через лужайки, через ночной холод и сверкающий снег, пусть летит к ним свет этого мира.

Примечания

1

В европейской системе размеров мужской обуви – 47 размер.

(обратно)

2

Знаменитая сестра милосердия.

(обратно)

3

Частный женский гуманитарный колледж в Нортгемптоне, штат Массачусетс.

(обратно)

4

Американская журналистка, лидер феминистского движения.

(обратно)

5

Строчка из поэмы «Эндимион» Джона Китса.

(обратно)

6

Телевизионная игра-викторина.

(обратно)

7

«Kumbayah» – духовная песня, записанная впервые в 1920-е годы, ее пели у костра скауты, но постепенно она также стала и символом лицемерия, упрощенного отношения к реальным проблемам.

(обратно)

Оглавление

Часть I Последнее первое сентября

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

Часть II Первый день

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg