«Театр любви»

Театр любви (fb2) - Театр любви 1672K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталья Анатольевна Калинина (писатель)

Наталья Калинина Театр любви

Часть первая

С удовольствием, даже наслаждением избавляюсь от верхней оболочки. Наконец я единственная, неповторимая. Среди своих книг, цветов, заезженных до скрипа пластинок. Среди воспоминаний, которые давно следует забыть.

Я ставлю на плиту чайник, наливаю в кастрюльку воду для сосисок.

Егор, конечно же, развалился на диване либо в кресле и сквозь сладкую дрему прислушивается к привычной последовательности моих движений. Теперь он не встречает меня у двери, не спешит за мной на кухню, как было в начале нашей совместной жизни. Егор заважничал, «забронзовел». Его наверняка не одолевают сомнения относительно собственной избранности. «У него взгляд василиска, — утверждает мой троюродный брат Стас. — Кровь стынет в жилах от взора его голубых очей. Как это ты до сих пор в ледяную бабу не превратилась?..»

Ни в ледяную, ни в обыкновенную.

Я усмехаюсь своему черному юмору и швыряю в закипевшую воду сосиски.

Егор, заслышав соловьиные трели вскипевшего чайника, лениво тащится на кухню. Да, старик, отяжелел ты, отяжелел. С меня надо брать пример — в последнее время стала похожа на рысь в период линьки. (Опять-таки лексикон Стаса.) А ты — царь зверей и властелин моей души, вынужденный жрать черт знает из чего сделанные сосиски. Ну, ну, не сердись — за рыбой поленилась встать. Ведь ты любишь меня, одну меня… Ты жить без меня не можешь, правда? Только и ждешь, когда завалимся на диван, и ты, положив голову мне на плечо, вытянешься в излюбленной позе сытого хищника, предпочитающего воле обоюдовыгодный симбиоз с одиноким человеком. Хотя я, честно говоря, не знаю толком, что творится в твоей рыжей с подпалинами башке. В своей-то не больно ориентируюсь.

Сейчас поставлю «Серенаду» Моцарта, выключу торшер и под эту рожденную явно не здешним миром музыку впаду в сладкое оцепенение. Завтра и послезавтра я выходная, продуктов нам хватит, хватит и этой черной шерсти, которую я уже целый месяц упорно превращаю в толстый лыжный свитер с обложки «Бурды», хотя он мне ни к чему — я и стоять-то на лыжах не умею. К слову, я за свою жизнь сделала много всяких «ни к чему». Одним больше, одним меньше — какая разница? К матери вряд ли выберусь, хоть и обещала почтить своим присутствием Китов юбилей. Да мать и расстраивается после каждого моего визита, звонит мне потом по нескольку раз на день и со свойственной всем матерям уже далеко не молодых девиц бестактностью добивается со слезой в голосе, почему я так плохо выгляжу. Словно сие зависит от меня.

Я беру от матери тайком сунутые деньги, хотя, в общем-то, могу обойтись и без них. Но я их беру, потому что знаю: мать таким образом покупает отпущение грехов перед взрослой дочерью, у которой «не сложилась личная жизнь». И еще потому, что эти деньги позволяют мне хоть в какой-то степени возвыситься над бытом, избавляя от прозаических забот типа: как растянуть до зарплаты последний казначейский билет.

К слову сказать, я человек не гордый — ношу по сей день дубленку, которую привез мне из Канады Кит, в ту пору еще непоколебимо убежденный в том, что любовь женщины можно купить дорогими подношениями. Неужели из-за какого-то жалкого принципа я буду мерзнуть в искусственной шубе на рыбьем меху? Кому и что этим докажешь? Егор в меня: они со Стасом с первой встречи презирают друг друга, но все равно Егор не может отказать себе в удовольствии порезвиться на ковре с мышкой-альбиносом, которых Стас порой приносит ему в подарок в своем необъятных размеров носовом платке.

Все это прокручивается в моей голове в какие-то доли секунды, потом я отдаюсь музыке, растворяюсь в ней без остатка…

Стас звонит, когда я шлепаю босиком из кухни с бананом для себя и сладким сырком для Егора.

— Знаешь, что сделало человека властелином мира? — с места в карьер спрашивает он. И сам тут же отвечает: — Его всеядность. На втором месте крысы идут. Да, да, наши обыкновенные серые крысы, которые в голодное время питаются своими сородичами. Человек их перещеголял, хоть и не жрет стеариновых свечей. Если человечество погубит себя, крысы свою цивилизацию создадут. С неограниченными запасами свежего мяса. Ладно, с этим полная ясность. Завтра заезжаю в шесть ровно, и едем в консерваторию. Я кончил.

В трубке уже пищат гудки.

Совсем забыла: завтра иду на концерт Муравлева. Это привычка юности не пропускать его концерты, а также, можно сказать, единственный за зиму выход в свет. Стас под настроение составляет мне компанию, хотя и садится всегда отдельно. Другой компании у меня нет, да и я, честно говоря, пальцем не пошевелю, чтобы завести.

Иное дело Стас. Ему и в голову не придет забивать мне мозги дурацкими комплиментами, либо проявлять знаки повышенного внимания к моей особе. Скорее, он ни с того ни с сего обзовет меня «плоскомордым приматом» или же, оттеснив своим широким плечом, первым войдет в троллейбус. Зато, общаясь со Стасом, мне не приходится рыскать на свалке моей однобокой эрудиции в поисках удобоваримых для нормального желудка вещей. Словом, с умными людьми мне не о чем говорить.

Со Стасом же можно болтать про всякие глупости: про сны, предчувствия, загробную жизнь. Со Стасом можно вспомнить мою бабушку. Так, будто она все еще жива. Можно очутиться в нашем общем детстве и плыть по его бесконечным просторам. «А помнишь?.. А помнишь?..» Дальше — скалы. И Стас, вдруг схватив со стола свою шапку, с такой силой хлопает входной дверью, что даже невозмутимый Егор округлит глаза до размера крымской черешни и промурлыкает свое обычное: «Я всегда прав». Прав, прав, скажу я и примусь за свое вязание.

И все равно Егор считает Стаса своим. От чужих он забивается под диван и орет дурным голосом. От матери залезает под самый потолок на полку с книгами.

Я не могу думать о Стасе, как о больном человеке, хотя и мать, и Кит, и даже бабка Стаса, прозванная нами еще в детстве тетушкой Эмили, время от времени делают мне на этот счет соответствующие внушения. Сами они разговаривают со Стасом тоном плохого врача, наставляющего безнадежно больного пациента. В которого он мгновенно и превращается.

Стас подтягивал меня в школе по математике, до четкой логичности которой я так никогда и не возвысилась. Приезжал по субботам из своего Голицына, оставался у нас ночевать. «Ты говорила чуть ли не после каждого слова «падло» и «скотина», когда тетя Вера привезла тебя из твоего Аксая. Я сказал, что это нехорошо, и ты укусила меня за ухо, — напомнил мне на днях Стас и без всякой паузы добавил: — Человека возвысил над остальными млекопитающими каприз хронически слепой матери-природы. Я кончил». И быстро повесил трубку.

Я не обижаюсь на Стаса за подобные экскурсы в мое далекое прошлое. Более того — они меня забавляют. Это мать до смерти боится, как бы не дошло до этой старой болонки Никольской, досконально излагающей первому встречному подробный анализ своей голубой крови, что мы с матерью когда-то торговали на рынке картошкой и помидорами. Или что у меня были цыпки на ногах. Эти цыпки, к слову, больше всего растрогали внезапно нагрянувшую к нам бабушку. Помню, взяла в свою теплую мягкую ладонь мою вечно мокрую и саднящую руку и заявила матери, что ни за что не уедет без меня в Москву. Мать поначалу заартачилась, потом уступила. Мать всегда или почти всегда подчинялась чьей-то воле.

Я подхожу к зеркалу, пытаясь разглядеть за теперешними мягкими, точно размытыми временем чертами лица острые черточки прежнего Гека Финна, как с ходу окрестила меня Райка, бабушкина соседка по коммунальной квартире, за нежелание покоряться чужой воле. Мать считает, что я такой и осталась. А глаза в зеркале говорят другое…

Егор любит, когда я раскладываю пасьянс. Не выпуская когтей, игриво ловит опушенной внизу рыжими космами лапой карты, лижет их уголки. Желания я загадываю самые земные: чтоб в следующем семестре мне не дали первых пар часов — ненавижу вскакивать затемно и впихиваться в похожий на банку с кильками вагон метро; чтоб нашей лаборантке Люде не подошли итальянские сапоги — тогда она уступит их мне, и, наконец, чтоб завтра в прачечной не было очереди. Потом мне становится стыдно за убогость моих желаний, и я снова завожу очищающую музыку Моцарта. Все, все в жизни ерунда, тлен, кроме музыки. Потому что музыка — непостижимое, несбыточное… Ни с того, ни с сего вспоминаю, как тетушка Эмили, в кои веки выбравшаяся проведать свою «рыжую куколку», долго и с явной укоризной рассматривала портрет Чайковского у меня на рояле, а вечером информировала по телефону мать, что «Таня увлеклась дремучим дедом». Через месяц она навестила меня снова, теперь уже больше из любопытства, и, увидев на том месте фотографию молодого Рахманинова, обрадованно сказала:

— Ну, наконец, Танечка, ты бросила того деда. Давно пора. Этот молодой, но, видно, самостоятельный. Москвич?

— Москвич.

— И квартира есть?

— Есть, есть.

— Вот и хорошо, вот и умница! — И все-таки в глазах тетки было беспокойство. — А он вроде бы моложе тебя, — наконец осмелилась произнести Эмили. — Сколько ему здесь?

— Кажется, девятнадцать, а может, восемнадцать — точно не помню, — искренне ответила я.

Тетушка покачала головой, но промолчала. Когда мы сели чаевничать, она то и дело принималась гладить меня по руке и часто вздыхала.

Бабушкина младшая сестра, Меланья Кузьминична, и при живых родителях была Стасу за отца и мать. С предками Стаса я знакома лишь по бабушкиным отдельным репликам — они погибли до моего переселения в столицу. Как-то, помню, бабушка сказала, что оба были «непутевыми овечками». И погибли непутево: отметили, как полагается, Светлое Христово Воскресение и завалились спать, закрыв трубу у непрогоревшей печки. А девятилетний Стас был у бабушки.

После смерти дочки и зятя единственным господом Эмили (и деспотом, как заведено) стал Стас. Она доставала ему через своих заказчиц редкие книги по биологии, ибо у Стаса в десять лет неожиданно прорезался интерес к этой науке; стены их дома были сплошь в его фотографиях, перед которыми она только что лампадку не зажигала.

Эмили гнула спину в своем ателье в две смены, где, как и бабушка, работала закройщицей. Еще и на дом умудрялась заказы брать. Лишь бы ее Стасик рос, как профессорские дети. Так он и рос — герань на окошке у заботливой старушки. До тех пор, пока кто-то посторонний не распахнул это окно в январскую стужу.

После того как Стас наотрез отказался вернуться в университет, Эмили вышла на пенсию, разогнала заказчиц, распродала все книги. Летом она выращивала на своем огороде зелень и огурцы, зимой ходила к соседским старухам посплетничать и поиграть в подкидного. Бывало, они со Стасом по нескольку дней не разговаривали друг с другом. По вине Эмили, разумеется, которая время от времени требовала, чтоб внук сменил вконец сносившиеся брюки или рубаху.

Стас консервативен в своих привычках. И в этом он очень похож на меня. Я давно придерживаюсь точки зрения, что все, без исключения, перемены ведут к худшему. Поэтому я их панически боюсь.

Как когда-то в детстве боялась змей.

Стас, разумеется, является не в шесть, а в половине пятого, и я кормлю его обедом из трех блюд, потому что у Стаса волчий аппетит. Стас худ, очень бледен, хотя и проводит целые дни на свежем воздухе.

Он уплетает куриный суп из пакета, а я гляжу на него и вспоминаю долгие торжественные обеды под большим зеленым абажуром в бабушкиной столовой, веселые шутки преуспевающего по всем школьным предметам красавца Стаса, хохот в ту пору по-девичьи беззаботной матери. Бабушка умерла двенадцать с половиной лет назад, мать вышла замуж за Кита и теперь пребывает в сплошных заботах. Стас, гордость всей родни, превратился, как выражается наш домашний интеллектуал Кит, в ее родимое пятно. При этом он многозначительно поглядывает в мою сторону, давая понять всем своим видом, что и мой образ жизни восторгов у близких не вызывает. Под близкими он, разумеется, в первую очередь подразумевает себя.

— Еще свари сосисок, — прерывает мои размышления Стас. — У тебя очень вкусно получается.

Егор сидит на подоконнике и быстро вертит шеей, провожая взглядом каждый кусок, исчезающий во рту Стаса. Потом он поворачивается к нам спиной, и я вижу, как его длинный пушистый хвост раскачивается, словно маятник, между подоконником и столом.

Сколько же лет прошло с тех пор, как вернувшийся из больницы Стас вот так же жадно ел, сгорбившись за тем же овальным столом? Десять? Или больше?..

Бабушки уже не было, мать, помню, еще не пришла с работы или из ресторана, куда часто водил ее в период ухаживания Кит. Я ждала… Да, я ждала Сашу — мы собирались в «Повторный» на «Римские каникулы». Задребезжал звонок, я кинулась сломя голову к двери, в темноте большой захламленной прихожей больно стукнулась бедром о руль велосипеда. В высоком проеме двустворчатой двери вместо по-спортивному подтянутой, аккуратной Сашиной фигуры кривой оглоблей возвышался неимоверно отощавший Стас. «Есть хочу. Ужасно хочу есть», — заявил он с порога, прошел в комнату и, как был в плаще, уселся за стол. Пока я разогревала на кухне борщ и котлеты, Райка, бывшая в курсе всех наших семейных дел, спросила:

— Выписали, что ли, из больницы? Это сколько же он там провалялся?

— Почти два месяца, — ответила я, помешивая в кастрюле борщ.

— А ему сказали, что эта профурсетка замуж выскочила?

— Сказали.

— Кто?

Я пожала плечами. Дело в том, что Стас ни разу не спросил у меня, почему к нему в больницу перестала ходить его невеста Лена. Стаса навещали его сокурскники с биофака. Думаю, они и сообщили ему о ее измене.

Я вернулась в комнату, с трудом балансируя сложным сооружением из горячей кастрюли, увенчанной еще более горячей сковородой. Стас сидел все в той же позе, плащ свисал до самого пола, помятая шляпа лежала на столе. Он с жадностью набросился на борщ, громко чавкая и кроша на скатерть хлеб. Наш воспитанный до рафинированности Стас. «Ну вот, теперь отдыхать лягу — врач велел после обеда отдыхать», — заявил он, улегся прямо в плаще на диван и прикрыл лицо шляпой.

Стас жил у нас два дня, помногу ел и валялся целыми днями на диване, правда, не в плаще. На третий день за ним приехала Эмили. Он покорно склонил перед ней голову, подставив для поцелуя небритую щеку. Потом перекинул через локоть свой жеваный плащ и, ни с кем не попрощавшись, вышел в прихожую.

Через две недели Стас устроился рабочим в зоопарк, где служит и по сей день…

— Тебе завтра рано вставать? Оставайся ночевать у меня, — неожиданно предлагаю я.

Он мычит что-то нечленораздельное и громко стучит ложкой о стенки стакана с венгерским компотом.

— Тахта в кухне длинная — уместишь свои мощи. От нас с Егором можешь на крючок закрыться, — выдвигаю я свои доводы «за».

Стаса внезапно осеняет очередное открытие. Он поднимает длинный указательный палец и говорит, тыча им в стену:

— Змеи, в отличие от человека, могут неделями голодать. Знаешь, почему?

Я отрицательно качаю головой.

Стас долго смотрит в стену, потом лезет в карман за носовым платком.

— Они холоднокровные, понимаешь?

— Кажется.

Я иду в комнату одеваться. Егор напрыгом летит за мной, взбирается на журнальный столик и, склонив набок свою черноносую морду, внимательно следит за тем, как я облачаюсь в теплые колготки и бархатную юбку. «Ага, значит, покидаешь меня. На ночь глядючи, — говорит он всем своим видом. — Ну, пеняй на себя».

Егор не любит, когда я ухожу развлекаться. Против работы он не возражает, но мои вечерние прогулки почему-то выводят его из равновесия. Когда я вернусь домой, в ванной наверняка будет красоваться нечто, стопка нот на рояле расплывется по его скользкой поверхности, словно поток вулканической лавы, а сам Егор притворится спящим на диске проигрывателя — единственном запретном для него во всей квартире месте.

— Сегодня Дженни продолжила свой славный королевский род, — торжественным тоном сообщает Стас, когда мы спускаемся в лифте. Его глаза серьезны, уголки губ опущены. — Еще одним неофилидом стало на свете больше. А твой Егорий так и сдохнет монахом. Вопреки всем законам природы. Ты бы его с нашей Мушкой, что ли, скрестила.

— Зачем? — спрашиваю я и в который раз вспоминаю, как мне достался Егор.

Помню, я возвращалась часов в одиннадцать вечера от матери. Полупустой поезд метро мчался своими черными норами. Вагон швыряло из стороны в сторону, и маленький рыжий котенок, который вылез из-за пазухи уснувшего на лавке пьяницы, от одного особо резкого толчка свалился к моим ногам. Теплый комочек живой плоти, а под ним грохочут стальные жернова. Я никогда не проявляла особой симпатии к кошкам и сроду не собиралась обременять свою жизнь заботой о домашних животных. Но когда поезд остановился на моей станции, я вдруг подхватила котенка и дунула вверх по лестнице. За мной, разумеется, никто не гнался, а котенок уже тыкался носом в мой мохеровый свитер и жадно чмокал. От него воняло копченой рыбой и пивными дрожжами.

Как у нашего Егора Пьяный батька под забором, Самогонку гонит мамка И торгует спозаранку, —

пришла мне на память дразнилка из моего детства.

Так появился Егор, моя последняя глубокая привязанность, единственный смысл моей в общем-то бессмысленной жизни.

Когда я слушаю Шопена, я готова простить людям, как говорится, вся и все. И тем, кто сознательно либо бессознательно причинил мне боль, и тем, кто собирается ее причинить. Так я чувствую в те мгновения, когда звучит музыка, и по инерции какое-то время после.

В антракте я все еще была целиком во власти этой инерции, когда рядом вдруг произнесли мое имя, отчего внутри как будто что-то сдвинулось. «Таша, Таша», — настойчиво и удивленно повторил тот же голос.

Я обернулась в полной растерянности. Вокруг меня в фойе были десятки лиц с беззвучно шевелящимися губами.

— Ты не узнала меня, Таша?

Варвара Аркадьевна, седая и толстая, как бегемот, прижалась на какую-то долю секунды к моему плечу, всхлипнула, полезла в сумку за платочком.

— Ты одна?.. Как ты изменилась, Таша…

«Моя жизнь подчиняется периодическому циклу в десять лет, — возвращаясь в тот вечер с концерта, думала я. — В десять лет от роду бабушка вытащила меня с корнями из той почвы, где я росла, как лебеда на помойке, пересадила в оранжерею бок о бок с культурными растениями. В двадцать я, если пользоваться все той же сельскохозяйственной терминологией, добровольно перекочевала на поросший колючками пустырь. Неужели и теперь, накануне тридцатилетия, меня ожидает очередная смена среды обитания? Что же это за силы, покушающиеся время от времени на мой худо-бедно сложившийся мир?..»

Я отшвырнула от себя вместе с попадавшими под ноги комками снега всю эту метафизическую дурь и пыталась вообразить, как выглядит теперь Саша, что за отношения у них с Леркой, которую мы не без зависти окрестили «Лиз Тейлор». Земная любовь рано или поздно восторжествует над небесной. Это уж точно. И я представляла свой ангельский облик на фоне чувственных Леркиных форм.

«Тоже мне, Мадонна Спиридоновна! — мысленно обругала себя я. — Ну-ка, задержи дыхание. Еще раз. Еще».

— Да провались к чертям вся эта чепуха! — на всю улицу выкрикнула я.

Стас невозмутимо шагал рядом, никак не реагируя на мои эмоции, и соизволил открыть рот, лишь когда мы очутились дома.

— А Дженни вовсе не от Курта родила, с которым три года в одном вольере просидела, а от Туземца. Его прислал в дар Алжирский зоопарк, — сделал он весьма ценное сообщение. — Если самок и самцов гепарда вместе держать, спаривания не произойдет. Дела житейские… А твой хамлюга мое место занял, — пожаловался он тоном ябеды-первоклассника. — Не буду с его блохами спать. Эй ты, подвинься! — прикрикнул он на развалившегося на тахте в кухне Егора.

В тот вечер Стас был как никогда разговорчив — слова мне вставить не давал. Пока мы с ним пили чай, молол что-то про рептилий, вернувшихся через семьдесят миллионов лет в море, первоначальную среду своего обитания, цитировал пространные выдержки из книг по герпетологии, как делал это в школьные времена еще у бабушки, если кто-то из присутствовавших пускался в нудные разговоры. А я тем временем вспоминала Леркины миндалевидные глаза на узком холеном лице, в зеркале на подоконнике видела свой лоснящийся нос, сросшиеся на переносице брови и благодарила Бога за то, что послал мне сегодня Стаса. «Был бы вместо него нормальный человек, посплетничала бы с ним, что называется, душу бы отвела. Райка недаром говорит, что сплетни — лучшее лекарство от сердечных болезней. Может, правда, оно и к лучшему, что Стас ненормальный…»

— Стас, — неуверенно начала я, — ты Кириллиных помнишь?

Он уставился на меня круглыми глазами, спихнул с тахты давно клевавшего носом Егора и заявил, что зверски хочет спать.

«Дурак. Бесчувственный дурак», — готово было сорваться с моего языка.

Но в душе еще не окончательно замело след, оставленный музыкой Шопена.

Я выключила торшер, вытянулась в своей излюбленной позе спокойствия, отгоняя от себя мысли. А они жужжали, роились, сводясь к одному: Егор сегодня не нашкодил, как обычно, гепардиха в неволе окотилась, если, разумеется, это не очередная байка Стаса, я встретила на пороге собственного тридцатилетия Кириллину. Как будто нарочно подстерегала меня, зная о моих десятилетних циклах. И Стас сроду не оставался у меня ночевать, а сегодня вдруг взял и остался, и пасьянсы вчера один за другим сходились, хотя никаких особых желаний у меня не было.

«И нет, — сказала я себе. — Кроме как скорей заснуть».

Кажется, в конфетнице валяется таблетка радедорма. Я направилась босиком в ванную запить ее из-под крана.

В кухне горел свет. Сквозь занавешенное желтой шторой стекло двери я увидела темный силуэт сгорбившегося над столом Стаса. «Сидя спит», — решила я и, приоткрыв дверь, потянулась к выключателю.

Стас взвился с места с грациозностью застигнутой врасплох вороны и, оттолкнув мою руку, громко щелкнул выключателем.

Мать с Китом заявились без предварительного звонка. Я еще валялась в постели в полушоковом состоянии от вчерашней встречи и радедорма. Я даже не удосужилась надеть поверх пижамы халат, чем выказала свое явное равнодушие к Киту. Думаю, он это понял.

— Никита Семенович на рыбалке был, — с наигранным весельем заявила с порога мать. — Мы тебе щуку привезли. Свеженькую.

— Спасибо.

Я плюхнулась в свою скомканную постель. Кит отправился курить на кухню, мать, отогнув край простыни, присела ко мне.

— Ты не приболела, деточка? Что-то ты вся желтая. И кожа у тебя неважная стала. Нужно побольше фруктов кушать, соки пить. — Она оглянулась на дверь и ловко засунула мне под подушку деньги. — Апельсинчиков купишь, свежих огурчиков. Нет, нет, это мои кровные. Представляешь, Никольской так понравился свитер… Одиннадцать гвоздик принесла. На самом деле очень пикантно получилось — как с парижской картинки.

Ее глаза вспыхнули на мгновение задорным огоньком.

— Опять по ночам вяжешь? Тебе ведь запретили врачи зрение напрягать.

— Ты же знаешь, деточка, я от вязания большое удовлетворение получаю. Должен же человек себя хоть как-то выражать? — Мать жалко улыбнулась. — Танечка, а ты помнишь, что у Никиты Семеновича сегодня день рождения? Мы на этот раз по-семейному отмечаем — все свои. Ты уж, пожалуйста, зайди хоть на пару часиков.

— Завтра после работы забегу. Сегодня у меня что-то горло болит и вообще… я не в форме.

— Заедем за тобой на обратном пути из химчистки, а назад такси вызовем. Неудобно все-таки: Вика с Жориком придут, а завтра они не смогут. Никита Семенович и так считает, будто ты к его дочке с высокомерием относишься.

— Мамочка, я не обязана снисходить до ее глупостей, — громко заявила я.

— Тише, тише, деточка, я все понимаю. Но ведь Кит для тебя столько сделал. Вплоть до отдельной квартиры, — в который раз напомнила мне мать. — Он тебя как родную дочку любит. Деточка, он кабанью ногу запек. По особому рецепту.

Ох, уж эти особые Китовы рецепты, о которых мама с гордостью оповещает гостей, — сплошной перец с чесноком. А ведь придется есть. И даже нахваливать.

— Мамуля, знаешь, я встретила вчера в консерватории…

Мне вдруг ужасно захотелось рассказать матери про нашу встречу с Кириллиной. Но она, как обычно в присутствии Кита, никого не слышала.

— Юбиляр! — громко окликнула она. — В котором часу мы будем назад ехать? В три? Танюшу подвезем. Она прихворнула, но все равно жаждет тебя поздравить.

— Мама!

Я осеклась, услышав в коридоре шаги Кита.

Мать вскочила и поспешила на кухню засунуть в холодильник щуку. Потом принялась мыть посуду, громоздящуюся в раковине со вчерашнего дня.

Кит аккуратно переложил на стол разбросанные по креслу детали моего туалета и сел, не снимая своей роскошной, цвета молочного шоколада, дубленки. Я видела, ему не терпелось узнать, какого пола существо ночевало у меня на кухне и не оно ли причина моей растрепанности в столь позднее даже для меня время.

Кит ревнив, очень ревнив. А меня считает чуть ли не своей собственностью. Если Кит решит, что у меня есть любовник, он наверняка будет мне мстить. Мелочно, на каждом шагу отравляя мою и без того отравленную жизнь. Только этого мне не хватало! Поэтому на вопрос матери из кухни: «Небось опять эта Райка у тебя ночевала?» — я ответила, в упор глядя на Кита: «Да, Райка». Я слышала, как мать подметала пол, потом появилась в дверях со сложенной Стасовой постелью, которую засунула на антресоль платяного шкафа.

Кит все это время сидел в кресле в позе памятника Льву Толстому, глядел в окно поверх зарослей фуксии и мелко стучал обутой в высокий замшевый ботинок ногой.

— Ну, к трем будь готова, — напомнила мне мать уже в дверях. — Я поднимусь за тобой.

Она выиграла и эту схватку с моим самолюбием, не желающим подчиняться сложному ритуалу семейных условностей. И все это, как она глубоко убеждена, делается ради моего же блага.

Я снова легла в постель. Егор вылез из-под дивана и с интересом стал обнюхивать то место, где только что сидела мать. Потом подошел к креслу и начал точить когти о подлокотник, на котором покоилась пухлая ладонь Кита.

Зато я не позвоню сегодня Кириллиной, хотя она наверняка будет ждать моего звонка. Не позвоню, злорадно думала я. Она мне десять лет не звонила, забыла, что я есть на свете, а теперь вдруг такой интерес к моей особе. Сказала, я изменилась, а за сим понимай — постарела. Ты тоже, милочка моя, не Брижит Бардо и даже не Клара Лучко. Присочиню для нее какую-нибудь суперсовременную байку про мужа-дипломата, который по загранкомандировкам мотается, — у меня же не написано на лбу, что я старая дева. Подумаешь, счастье большое — замуж выскочить. Ограничить круг своих интересов проблемами семьи и быта, как все женщины нашей кафедры? Да они бы в обморок от зависти попадали, если бы увидели меня в постели в час дня. Однако пора хотя бы чаю выпить.

Я полезла в кухонный шкаф за медом, и на меня откуда-то сверху упала Стасова шапка, которую он наверняка забыл на самом видном месте, а мать убрала с глаз долой. С Китовых, разумеется. Опоздала — он наверняка ее заметил и опознал. Стасову кроличью ушанку не опознать невозможно: точно Егор целый год об нее когти точил. Кит считает Стаса чуть ли не сексуальным маньяком, а его болезнь — мозговыми явлениями на почве неудовлетворенного полового влечения. Кит всему умеет дать научное обоснование. Пока мать приводила в порядок мою кухню, он сидел в кресле и взвешивал все «за» и «против» моей «амурной связи» со Стасом. Наверняка в чокнутые меня произвел. Впрочем, он давным-давно это сделал. Еще в то лето.

«Кит по-своему чуток», — рассуждала я про себя, закручивая перед зеркалом на термобигуди свалявшиеся кудели. У Вики наверняка будет на голове некое сооружение вроде каменного цветка — чего-чего, а лака для волос в наших салонах красоты не жалеют. У нее всегда, волосок к волоску, платье сидит как на манекене. «Что значит человек прожил несколько лет за границей!» — восхищалась каждый раз мать, которая искренне считала, что все «выездные» сделаны из другого теста, чем мы, простые смертные. Пес с ней, с Викой. Каждому, как говорится, свое. Я не терзаюсь завистью, хотя она, если цитировать все того же Кита, является «важным стимулом человеческого прогресса». Меня он обошел стороной. Бабушкины старания пропали даром. И все из-за…

Я больно обожгла пальцы, вытаскивая из кипящей воды последнюю бигудину. Между прочим Кит вовсе не гангстер. Просто он — вполне современный человек. И даже по-своему чуткий. Раньше матери увидел, что я качусь с горы, на которую взбиралась целых десять лет. Понял и предложил свои утешения…

Мать, помню, торчала на даче, обирая с дотошностью саранчи смородиновые и малиновые кусты. Кит засиделся после совещания с приятелями и остался ночевать в Москве. Пришел домой веселенький, пахнущий коньяком и дорогими сигаретами. Я по обыкновению затворилась в своей комнате. В тот раз он не побоялся нарушить моего одиночества.

— Все грустим, тургеневская барышня? — поинтересовался он, присаживаясь ко мне на тахту. — Грусть современным девушкам не к лицу. Они вянут от грусти, как розы от мороза.

Я не удостоила его ответом.

— Сегодня ты похожа на младшую Вертинскую.

— А вчера напомнила тебе бабу-ягу, — огрызнулась я.

— Ха-ха-ха! Заело. На то и было рассчитано. Сегодня ты загадочна, как тень сфинкса. Хотел бы я твою загадку разгадать.

Он положил руку на журнальный столик и сыграл на нем что-то бравурное.

«Вот так он и мать соблазнял. Она клюнула на эту дешевку», — презрительно подумала я.

— Давай разгадаем твою загадку! — Кит наклонился и коснулся своими мокрыми губами моей руки. — Воспрянешь, как роза от утренней росы.

Это последнее сравнение меня окончательно доконало. Я резко встала с тахты и подошла к окну.

— Между прочим, я видел тебя в том укрытии за гаражом, где ты нагишом загорала. Пуссеновская Флора среди русских ромашек. Шедевр. С малю-юсеньким изъяном — не хватает законченности форм. И знаешь, почему?

— Потому что с тобой не переспала, — отозвалась я, не обернувшись от окна.

— Фу, как грубо! Прямо-таки лексикон деревенской околицы. Ты же будущий лингвист. По-английски, как ты знаешь, это называется make love, то есть заниматься любовью. Как живописью, музыкой, языком. Да, да, это искусство, настоящее искусство…

В данный момент, с высоты тридцати, мне было смешно, а тогда, помню, стало противно. Кит понял это по моему виду и тотчас отступил. Наш Кит презирает всякое насилие. С того дня началась методичная осада крепости, происходившая на глазах либо ни о чем не подозревавшей, либо закрывавшей на все глаза матери.

Кит на каждом шагу оказывал мне знаки повышенного внимания, прикрываясь, разумеется, своим так называемым родством. Кит делал мне комплименты, подчас довольно пошлые, и меня иной раз так и подмывало швырнуть в него чем-то потяжелей. Наконец Кит задаривал меня отнюдь не дешевыми подарками, явно ожидая ответных, причем определенного рода. Так мне, по крайней мере, казалось. Но в тот период, когда меня целиком охватила апатия, отпугнувшая буквально всех друзей и знакомых, Кит сыграл на самой нужной струне.

— Словом, наш Кит — опытный психиатр, — вслух сказала я. — Вы же, кавалер де Грие, позволяете себе бесконечно презирать его. — Польщенный моим изысканным обращением, Егор поднял лапку и мягко провел ею по моей ноге в австрийских ажурных колготках, подаренных когда-то тем же Китом. — Смотри, порвешь, а подарить теперь некому: истрепалась скатерть-самобранка, а Пуссеновская Флора превратилась в Медузу Горгону. Теперь мне самой придется задаривать Кита подарками.

Кстати, о подарках — что же ему преподнести? Вику мне все равно не перещеголять, по части подарков тем более, хоть мать и называет ее «грошовницей». За глаза, разумеется. И все равно купленный Викой по дешевке на какой-нибудь лондонской или багдадской барахолке джемпер будет выглядеть куда элегантней любой приобретенной у нас вещи. Прежде всего благодаря упаковке.

Я рыскала по книжным полкам, пока не наткнулась на «Спасенные шедевры» — альбом репродукций с картинами Дрезденской галереи. У Кита, я знала, такого не было. Жалко, конечно, расставаться, но я приказала себе не быть рабой вещей. К тому же мой спаситель Кит будет гораздо больше счастлив получить этот сверток в газете, чем аккуратный Викин пакет с непонятной заграничной надписью.

Я ничего не имела против преуспевавшей по всем статьям Вики, которую мать пыталась даже ставить мне в пример. Ну да, Вика прожила два года в Лондоне, не так давно они с Жорой вернулись из Нью-Йорка. Я знала наперед, с каким благоговением моя сроду не выезжавшая за кордон мать будет слушать длинные рассказы Вики о похожих на музеи торговых центрах, о невиданной раскованности американцев, расхаживающих по улицам чуть ли не в купальных костюмах.

— Идет себе мадам лет шестидесяти, ну, скажем, по Бродвею, — снисходит к нашей серости Вика, — трясет себе дряблым животиком, а трусики на ней наподобие полиэтиленового пакетика. Прохожие — ноль внимания. А у нас уже в Шереметьеве я буквально обалдела от девиц, которые в тридцатиградусную жару парятся в кожаных пиджаках и джинсовых юбках, — презрительно кривит губы Вика. — Ох, уж это наше истинно расейское стремление всегда быть при параде.

Она так выделяет «наше», что ни у кого из присутствующих и сомнения не возникает, что это личное местоимение к личности Вики никакого отношения не имеет.

Мать наверняка сидела и думала, как несправедлива судьба. Думала применительно ко мне, сопоставляя способности с трудом окончившей Плехановский институт Вики с моими, столь много обещавшими в юности. Уж кто-кто, а я свою мамашу знаю. Вот бабушка никому не завидовала. Кириллина, кстати, тоже, почему-то вспомнила я ее. Правда, по словам Райки, ей только бассейна с морской водой не хватало. Нет, все-таки Варвара Аркадьевна — неплохой человек. И я обязана, обязана ей позвонить…

Я закрыла последнюю петлю и резким движением оборвала нитку. Хорошо, что я пришла сюда — дома свитер еще бы недели две провалялся недовязанным. К тому же здесь если не занять себя каким-то делом, обязательно улучишь момент, чтобы сказать матери какую-нибудь гадость относительно ее пресмыкания перед Китовыми родственниками. А потом целый вечер будешь грызть себя за несдержанность.

Кит проскользнул в спальню, где я примеряла перед зеркалом свитер, собранный на живую нитку. Он притаился за шкафом, уверенный в том, что я не подозреваю о его присутствии. Я же видела в левую створку зеркала его похожую на утес тень и прикинулась, будто на самом деле не подозреваю. Я чувствовала, Киту необходимо со мной поговорить.

Мне тоже нужно было обменяться с ним двумя-тремя ничего не значащими фразами — это у нас давно вошло в привычку. Я оглянулась и улыбнулась одними губами. Не ему, а просто так.

Китова тень, трепыхнувшись по ковру, метериализовалась возле меня.

— Ты сегодня изумительно выглядишь, — сказал он, стоя от меня на расстоянии вытянутой руки. — Вашу породу болезни только красят.

— А я ничем и не больна. Ты сам это прекрасно знаешь.

— Ну да, разумеется. — У него был очень рассеянный вид. — А Стас почему не пришел меня поздравить? Или, может, еще придет?

«Не придет, — подумала я. — Ни за что не придет. Потому что я вчера осмелилась вспомнить то, чего не должна была вспоминать».

— Он, кажется, впервые у тебя ночевал? С чего это вдруг?

— Ты скоро начнешь меня к Егору ревновать. — Я усмехнулась. — Далековато мы забрели с тобой в темный лес.

Кит был поникший, подавленный. Мне стало его жаль.

— Извини меня, Кит. Ты понимаешь меня лучше, чем мать.

— Закон природы, девочка моя. — Он оживился и снова распушил хвост. — А мы с тобой люди в общем-то с нормальными наклонностями. Да, да, в тебе они тоже восторжествуют. Рано или поздно.

Последняя фраза достает меня очень глубоко, и я спешу в столовую, где воздух спокоен и от торшера на ковре ложатся уютные мягкие тени. Кит идет на кухню глотнуть из перколатора холодного кофе, этого неизменного стимулятора при пониженном тонусе у людей с нормальными наклонностями.

«Приму душ и завалюсь спать», — думала я, возвращаясь в оплаченном матерью такси с полной сумкой объедков «с барского стола», как я называла банки с салатами и свертки с кулебякой и пирогами, которых нам с Егором обычно хватало на несколько Дней.

Все-таки жизнь лучше наблюдать издалека. Она слишком несовершенна, чтобы принимать ее всерьез, уж не говоря о том, чтобы пытаться в ней что-то исправить. Издалека — спокойней. И впечатление о ней можно довольно объективное составить. Особенно если не спешить осуждать людей, не подходящих под твой образчик добродетели. У бабушки, помню, была на этот счет своя теория. Ну да, она считала, что злодеев на свете не бывает. Мир делится на сильных и слабых, не способных противостоять трагически сложившимся обстоятельствам.

Я была далека от того, чтобы всех подряд считать ангелами, хотя у меня всегда туго обстояло дело с классификацией добра и зла. Притворство я считаю отвратительной чертой, но, как мне кажется, без него не прожить. Моя мать притворяется, будто обожает Вику почти как родную дочку. Кит догадывается об этом притворстве, и оно его вполне устраивает. Иные правила в игре под названием «семейная жизнь, отягченная детьми от предыдущего брака» просто неприемлемы.

Приводить себе другие примеры противоречивости некоторых понятий мне лень, а потому, запихнув в холодильник сумку со всем ее содержимым, я залезла под душ. Он шумел, как дождик за окном в теплую летнюю ночь…

Телефон звенел давно. Наверное, это мать решила справиться, как я доехала. Я не спеша завернулась в махровый халат, вытерла ступни полотенцем. А телефон все звенел и звенел с завидным упорством механического существа.

— Ташенька, — услышала я в трубке всхлипывающий голос, — если бы не дозвонилась тебе, то хоть в петлю. Ташенька, родненькая, прошу тебя, приезжай…

— Вот и попробуй, Егор, отличи добро от зла, — ни с того, ни с сего вспомнила я свои недавние рассуждения. — Как ты думаешь, а что во мне сильней развито: копыта или крылышки?

А вот теперь — мать:

— Доченька, ты хорошо доехала? Мы тут с Никитой Семеновичем моем посуду и говорим о том, какое у тебя отзывчивое сердечко. Спокойной ночи, моя маленькая.

И чего это вдруг они перемывают мне косточки?

Я направилась в кухню, машинально открыла холодильник и достала из-под свертков с пирогами мой новый черно-белый свитер. Он был похож на пингвина — и расцветкой, и на ощупь. Правда, я никогда в жизни не видела живого пингвина, а тем более не щупала его. Как не замечала в себе отзывчивости.

Я напрочь забыла их адрес — все-таки самовнушение по системе йогов отнюдь не ерунда — и теперь с трудом ориентировалась в мутной от лепешек мокрого снега мгле. Таксист уже рад был выкинуть меня в ближайший сугроб, когда я наконец узнала небольшой скверик перед домом.

Итак, я отключила свою живую память и шла, повинуясь памяти механической: четвертый этаж на лифте, один пролет наверх (крутые каменные ступеньки потемнели и совсем стерлись), дверь направо возле следующего пролета.

«Скажу Кириллиной, что пешком поднималась, — мелькнуло в голове. — А то еще догадается, что мне от волнения не хватает воздуха».

Полутемный холл, перегороженный надвое стеклянными дверями, собачий лай, переходящий в радостный визг, голоса за полуоткрытой дверью в бывшую детскую — Сашину — комнату. Чьи — не в силах различить. И вот уже я сижу в столовой на диване, словно усохшем от старости. В колени мне тычется большая песья морда. Варвара Аркадьевна, расположившись в кресле, что-то говорит, всхлипывает, тоже почему-то трогает мои коленки. Я гляжусь в зеркальную дверцу огромного старинного шкафа напротив и чувствую себя, как пингвин, которого люди заманили на корабль. Любопытно и страшно одновременно. В основном страшно — вдруг уберут трап?

«Глупости, — одергиваю я себя. — Моя свобода неприкосновенна. Помни, как тяжело она тебе досталась…»

Черный Рыцарь уже сидит рядом со мной на диване и вылизывает мои пышущие жаром щеки. Варвара Аркадьевна после долгих всхлипываний и причитаний наконец произносит что-то более-менее членораздельное:

— Ташечка, с тех пор как ты исчезла из нашей жизни, все в ней наперекосяк пошло. Знала бы ты, чего я натерпелась за все эти годы… И слава Богу, что не знаешь. Прости меня, деточка, — всполошила среди ночи. Уж так мне тяжко, так муторно сделалось. Такая депрессия навалилась!..

«Сашка где-то рядом. Зла не помню, видеть его не хочу. Зло помню, видеть хочу… Антитеза. Два взаимоисключающих понятия. Я их сейчас оба в себе совмещаю. Определенно что-то испортилось в моей голове».

— Ташенька, с тобой он совсем другим был. Ты помнишь, каким он был замечательным мальчиком? Молодой лорд. А теперь… Я часто думаю: неужели это мой сын? Да простит мне Господь подобные мысли! Видела бы ты, Ташенька, как они с Валентиной дерутся. При ребенке, при мне…

«Валентина?.. Но ведь должна быть Валерия, Лерка. Или я ослышалась?..»

Рыцарь положил мне на колени свои могучие лапы и сверху лохматую башку. Ну и тяжесть! Словно могильным камнем придавили.

— Ты не знаешь Валентину? Ах да, ты же ее не знаешь. Ташечка, Ташечка, это нам за тебя кара…

Только этого мне не хватало! Она на самом деле позвала меня ради того, чтоб излить душу. Нашла добрую дурочку, которую можно приспособить в качестве сиделки у постели душевнобольного.

— Не буду, не буду прошлого касаться, — пошла на попятную Кириллина. — Мне бы только умереть спокойно, а там как хотят… — Она махнула обеими руками, и я обратила внимание, что ее ногти еще запущенней моих. — Верочку жаль, хотя они и ее против меня настроили. Бабка у них вместо домашнего пугала. Видел бы Рудик, как надо мной сын измывается! Ташечка, мне завтра Наталью Филипповну из больницы забирать, а Валентина грозилась ее отравить. Она все может.

Честно говоря, мне было не до ее рассказа. За стеной набирал силу скандал. Наконец женский голос сорвался на истеричный визг, что-то упало, раздался звон разбитого стекла. Заплакал ребенок.

Рыцарь поднял свой блестящий нос на уровень моего и завыл, обращаясь к хрустальной люстре под потолком.

Кириллина вздрогнула, поднесла к губам скомканный платочек.

Детский плач за стеной становился все громче. Рыцарь сиганул с дивана и стал скрести лапой дверь.

— Наталья Филипповна скоро уедет. Он ее больше никогда не увидит. Сейчас ее нужно профессору показать. У нее запущенная глаукома. В их поселке даже окулиста нет. У Веры Кузьминичны тоже глаукома была. Как жаль, что Веры Кузьминичны больше нет с нами.

В последней фразе я ощутила фальшь. Наверное, Кириллина решила отблагодарить меня за отзывчивость.

Плач за стеной внезапно прекратился. Рыцарь прыгнул на диван и уперся мне в бок своим могучим телом.

— Наталья Филипповна через неделю уедет. Неужели нельзя потерпеть? — Варвара Аркадьевна обращалась к стенке, за которой вдруг наступила гробовая Тишина. — Разве можно бросить на произвол судьбы старого больного человека? Тем более она же не чужая…

— Эта… — я чуть было не сказала «Валентина», но вовремя поправилась на «Наталью Филипповну», — она вам родственница?

— Дальняя. Очень дальняя. Разыскала по справочному столу. Мы с ней тридцать лет не виделись. Деревенская она совсем, вот Валентина и возненавидела ее, хотя сама… — Кириллина безнадежно махнула рукой. — И Сашу против нее настроила. Ташечка, ты не представляешь себе, какое влияние имеет на моего сына эта парикмахерша!

Тоже мне графиня! Я вспомнила, как еще в школьные времена Кириллина походя охарактеризовала мою мать, с которой встретилась на родительском собрании, «домработницей», о чем рассказал мне в ту пору не имевший от меня никаких секретов Саша.

— Таша, прошу тебя, поговори с ним. Ты когда-то так хорошо на него влияла. Он совсем ручной был. А теперь… Поговори, милая. И прости нас. Ташечка. Спаси моего сына.

Она встала. Я раскрыла было рот, чтоб возразить. В этот момент дверь со стуком распахнулась. Диван стал проваливаться подо мной и Рыцарем, который, кажется, этого не заметил. Пингвин в зеркале напротив вобрал голову в плечи.

— Маман, дай десятку. С получки верну. Хотя, может, и не верну, — услышала я еще незабытый голос.

— Собрался куда-то?

— Много будешь знать… Да ты и так уже старая. Так дашь?

— У меня нет денег.

— Не заливай. Три дня назад пенсию получила.

— От пенсии уже рожки да ножки. Квартира, продукты…

— …Такси, фрукты в больницу.

— Саша, я же просила…

— Я тоже прошу. И совсем немного. Прекрасная возможность откупиться от родного сына.

Я изо всех сил старалась смотреть мимо них, мимо себя в зеркале, мимо большого портрета горько плачущего ребенка на стене. Мне казалось, я слышу его плач даже через распаляющиеся голоса матери и сына.

— Убери руки, иначе не получишь!

— Убрал, убрал.

— Валентина скажет, что я тебя спаиваю.

— Провались она к…

Он мельком глянул в мою сторону. Снова взгляд, уже повнимательней. Варвара Аркадьевна рылась в сумке, перебирая руками точно в замедленном кинокадре.

— Опять в вытрезвитель попадешь.

— По крайней мере, по-человечески высплюсь. — Он засунул деньги в карман и отвесил поклон в сторону дивана. — Вынужден откланяться. Прошу извинить за будничную сцену — праздники кончились, пироги зачерствели. Се ля ви, мадам.

Входная дверь хлопнула с сухим треском. Как елочная хлопушка, которыми я в детстве любила пугать из-за угла. Всех подряд, в том числе и Сашу. А он смеялся.

Варвара Аркадьевна зажгла сигарету, повернулась ко мне спиной. Я встала, одернула свитер. Время нашего рандеву истекло.

— Знаешь, ведь он до грузчика докатился. А его жена — дамский мастер. — Варвара Аркадьевна резко обернулась, гневно блеснула повлажневшими глазами. — Представляешь, Таша, какого рода публика меня теперь окружает?!

Я не испытывала жалости к ней. Если я и жалела кого-нибудь, то только себя. За то, что все эти годы истязала душу по-голливудски роскошными картинками из семейной жизни своего возлюбленного и первой красавицы нашего факультета. Я глубоко переживала этот обман, хотя по логике вещей должна бы злорадствовать.

«Так им и надо! — все-таки прорезался во мне трезвый голос. — Ну и семейка! Самый симпатичный из них ты, Рыцарь».

Я наклонилась, поцеловала его в широкий твердый лоб и направилась к выходу.

— Постой, — нагнал меня возле самой двери задыхающийся голос Кириллиной. — Вот, тут тебе написано. — Она протягивала мне замшелого цвета книжку. — Хотела в букинистический отнести, потом жалко стало…

Я машинально раскрыла титульный лист.

«Ты возносишь меня высоко, милая Пташка. Здесь, в вышине, так хорошо. Как бы не упасть — держи крепче.

Александр Самый Первый».

Я засунула книгу в сумку. Минуту спустя я уже стояла посреди заснеженной пустыни Комсомольского проспекта. Хлопья падали все гуще — совсем как во сне Маши из «Щелкунчика» на сцене Большого театра.

Вокруг стояла первозданная тишина.

Бабушка умерла в разгар моих выпускных экзаменов. Кириллины забрали меня к себе на дачу. Всеми похоронными делами занимались мать с Китом. Сдав последний экзамен, я вернулась домой в чисто прибранную, пахнувшую хвоей квартиру. Мое успешное завершение школьной эпопеи казалось таким незначительным событием в сравнении с той нездешней тайной, печать которой лежала на каждой вещи в нашем доме.

— Вера Кузьминична просто перешла в другое измерение, — самым серьезным образом убеждал меня Саша. — Когда-нибудь в будущем люди сумеют наладить контакты со всеми, перешедшими туда. Это не мистика, хотя сейчас нам даже не дано представить, что там происходит. Ведь мы — рабы нашего измерения и его довольно примитивных понятий. Представляешь, люди будущего смогут общаться с Гёте, Байроном, Моцартом. Не так, конечно, как общаемся между собой мы, а какими-то иными каналами связи, через разум. Гении будут продолжать обогащать Вселенную своими творениями, открытиями.

— Один разум, даже самый гениальный, изолированный от сердца, не сумеет дать миру ничего грандиозного, — говорила я. — Да он попросту перестанет существовать, лишившись его импульсов.

— Вот видишь, ты тоже вся во власти понятий, присущих нашему измерению, — горячился Саша. — А я вижу все иначе: разум подключается к огромному источнику энергии, который снабжает его всем, чем когда-то снабжало тело. И еще многим таким, о чем мы и предположить не можем. Например, ощущением вечности. Или полной — первозданной — тишины. Ведь человеку за всю его жизнь не дано познать, что есть чистая первозданная тишина…

Мне так не хотелось возвращаться из этой тишины. Впервые за много лет мне не хотелось домой. Мне хотелось быть незащищенной от космических бурь и земных ветров, солнечных лучей и трескучих морозов…

Егор и ухом не повел, когда я вошла в комнату. Он сидел в позе кенгуру возле вазы с хризантемами и старательно обгрызал лепестки, которыми уже была усеяна скатерть. Я стащила свитер и бросила им в него. Пролетев мимо, свитер распластался на скользкой черноте рояля.

«Матери ни о чем не скажу, — размышляла я, накрыв ухо подушкой, чтобы не слышать отвратительного чавканья Егора. — Начнет вопить, что я совсем потеряла гордость. Тоже мне добродетель, эта гордость. Пьедестал убожества, щит равнодушия. В том измерении такого понятия вообще не существует. В том измерении…»

Я вдруг вспомнила, что пока живу на Земле.

Разумеется, я зверски не выспалась, голова раскалывалась от всяческих мыслей, сердце трепыхалось в груди как собачий хвост. Студенты по своему обыкновению гнусавили гласными и свистели половиной согласных. Но я думала почти с радостью о том, что сегодня раньше пяти домой не попаду. В институте я чувствовала себя в безопасности от ночных сил, перед которыми я чуть было не капитулировала. Я жалась к людям, как бездомная кошка. В особенности к нашей завкафедрой Токаревой, чью гордыню, как мне казалось, не смогла сломить даже семейная жизнь.

— Добившись от Бакутина развода, я почувствовала себя человеком. До того была чем-то вроде плевательницы. Да, да, простите за выражение, обыкновенной плевательницей, в которую швыряют окурки и прочий мусор… — делилась с сослуживцами несколько дней тому назад монументообразная Алла Афанасьевна. — Мой бывший муж за столом предложил тост за добродетели своей незабвенной Музы Станиславовны, его предпоследней супруги. Это было в мой последний день рождения.

— Вы же, Аллочка, рассказывали, что эта Муза давно и бесславно почила, — подначивал доцент Рыбкин. — А вместе с ней и угроза вашему, в ту пору еще тлевшему семейному камину.

— Разве смерть этой женщины что-то меняет? — Токарева насмешливо прищурила свои дальнозоркие глаза. — Дело отнюдь не в том, что Муза Станиславовна своим существованием угрожала нашему семейному благополучию. Ни боже мой! Я сама покупала соки и апельсины, которые Бакутин возил ей в больницу. Этим, как вы понимаете, я только вызывала к себе уважение друзей. Но перечислять в присутствии посторонних людей, а тем паче ныне здравствующей жены, достоинства и добродетели усопшей — тут уж, как говорится, прошу пардона. Моя школьная подруга после этого перестала мне звонить, обвинив меня в полном отсутствии женского достоинства. Ты, говорит, так низко пала за время своего замужества…

Я целый день приглядывалась к Алле Афанасьевне, в перерыве подсела к ней покурить. «Постарела, постарела ты, мисс Прайд[1], за последнее время, — думала я, поглядывая на нее украдкой. — Вся словно тряпка обвисла. Анекдоты не травишь, студентов зачетами изводишь, хотя раньше нас за въедливость корила. Видно, нелегкое это дело — отстаивать в глазах знакомых элементарное женское достоинство».

— Ты бы, голубушка, вязать меня научила, что ли, — вдруг попросила меня Алла Афанасьевна. — Правда, вязаные вещи мне не идут, но, говорят, сам процесс вязания полезен. Для нервной системы. Я как-нибудь принесу спицы и шерсть.

Я разочарованно сунула недокуренную сигарету в жестянку из-под растворимого кофе и пошла в туалет прополоскать рот.

Райка позвонила в одиннадцатом часу, когда мы с Егором уже готовились ко сну. Райка раза два в году ночует у меня. Главным образом после особо бурной сцены с очередным «мужем». Она часто приходит ко мне без предварительного звонка и в сценическом гриме. В тот день она позвонила мне сразу после спектакля, доложила о своем «полном и окончательном раскрепощении от этих одноклеточных» и явилась, источая аромат «Черной магии» и еще не выветрившуюся магию сцены.

Мать не перестает удивляться моей возникшей, как она утверждает, «на голом месте» симпатии к Райке. Мы же иной раз можем просидеть целую ночь за чаепитием и воспоминаниями. Райка танцует в кордебалете театра оперетты, до пенсии ей два года, хотя она всего на восемь лет старше меня. Пенсии боится, как чумы, театр свой обожает и, стараясь заразить этим чувством меня, с восторгом рассказывает о театральных романах и интригах.

— Ты, подружка, закисла в своей банке с водорослями, — вещала Райка, отрезав большой кусок торта. — Хочешь, познакомлю с нашим новым премьером?

— Премьеру премьерша нужна, — возразила я. — Статистки вряд ли попадают в фокус его зрения.

— Несчастная жертва самокритики! — Райка фыркнула. — Да он тебя в королевы произведет, стоит тебе заговорить на твоем чистокровном английском.

— Королевам в наше время горничных предпочитают, — делаю я неожиданный для себя вывод.

— Это уж точно.

Райка посерьезнела, даже помрачнела и надолго замолчала.

В тот день я не боялась, что Райка заговорит о Кириллиных. Все, за исключением финала, происходило, можно сказать, у нее на глазах. Да и о подробностях финала она могла составить себе представление из моих хмыканий и отдельных междометий в ответ на ее вопросы. Райке в житейской мудрости не откажешь. И в чуткости тоже — который год во всех наших экскурсах в прошлое она умело обходит неприятные для меня подробности. От этого наши воспоминания похожи на приключенческую книгу, из которой выдрали самые интересные страницы. До определенного времени это меня вполне устраивало. Но в тот день я вдруг поняла, что мне необходимы острые ощущения.

— Раек, вчера, а точнее сегодня, я посетила небезызвестную тебе Кириллину.

От неожиданности Райка уронила на клеенку кусочек торта с ложки и отправила его в рот пальцами.

— Она позвонила мне поздно вечером и попросила срочно приехать, — тараторила я, опережая Райкины комментарии. — Она опустилась, постарела, но по-прежнему строит из себя… А он… — Я сделала глубокий вдох и призвала на помощь всю свою силу воли, — он спивается, скандалит с супружницей. Словом, катится по наклонной. — Я боялась готового сорваться с Райкиных губ вполне уместного в данной ситуации «так им и надо» и строчила как из пулемета. — Кириллина дальнюю родственницу пригрела, а Саша с… Валентиной гонят ее к чертовой матери. Эта… Валентина парикмахерша. Кириллина ее презирает. — У меня звенело в ушах и плыло перед глазами. — Собака у них изумительная — ньюфаундленд. Я влюбилась в Рыцаря без памяти.

Райка глянула на меня с укором, открыла было рот, помялась несколько секунд, но все-таки спросила:

— Его видела?

Я кивнула, попыталась отхлебнуть из пустой чашки, полезла в коробку за тортом, хотя передо мной на блюдце лежал нетронутый кусок.

— Слава Богу, — изрекла Райка.

— Почему — слава Богу? — спросила я, хотя с ходу уловила направление Райкиных мыслей. Я не могла согласиться с ней до конца.

— Наконец померкло ясно солнышко, и да здравствует новый день! Недаром я толкую тебе целый вечер про нашего нового цыганского барона.

— Как же ты, Райка, испорчена своей сценой, — изрекла я и тут же в душе осудила свое ханжество.

— Ладно, не будь занудой. Ты ему, наверное, принцессой показалась. Теперь свою бедную парикмахершу совсем с дерьмом смешает.

— Кириллина говорит, она имеет на него громадное влияние.

— Это благодаря чему, позвольте спросить? — оживилась Райка.

— Понятия не имею.

Я извлекла из холодильника полбутылки выдохшегося шампанского, оставшегося от прошлого Райкиного визита. Я знала, что утром пожалею о том, что выпила на ночь. И о том, что с Райкой разоткровенничалась, тоже пожалею. Но мне было необходимо говорить, слышать себя со стороны. Я так долго молчала.

— Видела бы ты, во что их квартира превратилась. И Варвара Аркадьевна тоже.

— А он?

— Веришь, ничего не могу сказать. Не знаю. Не помню.

— С тобой все ясно. — Райка повертела в своих костлявых пальцах бокал с желтоватым вином. — А ее видела?

— Нет. Хотя, погоди… Ну да, кто-то выглянул, когда я уже в шубе была. Какая-то бесформенная глыба.

— Дачу они, наверное, продали.

— Понятия не имею.

Я вдруг отчетливо увидела заросший березками большой участок в Жаворонках, зеленый деревянный дом с мансардой и двумя просторными верандами. У меня там даже когда-то своя комната была — окнами на куст белой сирени. Сердце заныло при мысли о том, что в ней теперь, вероятно, живет кто-то чужой.

— Хивря ты, Татьяна, вот что я тебе скажу, — изрекла Райка. — Лучшие годы ухлопала на этого… двухклеточного. А в нашем возрасте трудно наверстывать. Тем более что Москва — ярмарка невест. Разве что на периферию податься.

— А как же твой цыган-премьер?

— Так то ж для минутного плезира. Неужели, подружка, не волокешь? Таких на приличную жилплощадь не прописывают. — Райка вдруг наклонилась над столом и спросила таинственным шепотом: — Так это из-за той парикмахерши он тебя бросил?

— Я бросила, понимаешь?

— Не вижу разницы.

— Нет, не из-за нее… Та красивая была. На Лиз Тейлор похожа. В нее все наши ребята были влюблены.

Я вспомнила, как Лерка отплясывала на той проклятой вечеринке на даче у Кириллиных: руки, как у языческой танцовщицы, сквозь упавшие на лицо волосы сияют необыкновенного цвета и разреза какие-то нездешние глаза. Я стояла рядом с Сашей. Он вдруг схватил меня за руку и больно стиснул ее. Потом… Потом я помню, как безжалостно ухмылялись надо мной июльские звезды.

— Куда же, интересно, делась та сексуальная дива? — услышала я словно издалека Райкин голос. — Ну да, пока ты ушами хлопала и играла ему Шопена, эта Тейлориха предложила ему нечто более существенное. А он нажрался как следует и в лес удрал.

Лучше бы я произнесла монолог перед Егором. Похоже, Райка вошла во вкус.

Мне и самой непонятно, куда делась Лерка. Разумеется, можно спросить у Кириллиной, да много чести — еще подумает, будто вся моя жизнь вокруг их семейки вертится.

Райка уснула прямо на голой тахте — балетная привычка. Я легла в свою давно не убиравшуюся постель с книгой, которую сунула мне на прощание Варвара Аркадьевна. Чтоб не разреветься, открыла подальше от начала, как раз на письме лорда Байрона к Терезе Гвиччиоли. Свихнуться можно от всех этих «любовь моя», «душа моя». Я всеми силами старалась выйти из расслабленного состояния, окидывая себя холодным взглядом со стороны: экзальтированная девица, которая вот-вот четвертый десяток разменяет, только что излившая за бутылкой вина подружке душу, а теперь готовая оросить слезами подарок от первой любви, запоздавший на целое десятилетие. Махровая пошлость.

Я захлопнула книгу и собралась уже затолкнуть ее под тахту, как вдруг обратила внимание на торчавший из нее уголок.

…Таким, как на этой карточке, я не видела Сашу никогда. Словно за его спиной не двадцать два, а по меньшей мере раза в два больше. На обороте год и одно загадочное слово — «Ерепень». По обе стороны от Саши какие-то дети, которых я поначалу не заметила, — наверное, ученики.

Ерепень… Дикое, точно вздыбившееся слово. Как бурлящая в паводок река. Как острые колючки степного татарника. Что это его занесло в эту глухую мрачную Ерепень?..

Страшная вещь — бессонница. Человеку ночью спать положено. Ночью одни хищники бодрствуют. С их кровожадными инстинктами. И Моцарта послушать нельзя — нижний сосед начнет в потолок шваброй стучать. Он на классическую музыку, как бык на красную тряпку реагирует. Одноклеточное, невольно думаю я Райкиными словами. Да, Кит прав — опоздала я родиться лет эдак на сто. Вылитая тургеневская барышня. Охи, вздохи, восхищения, душевное волнение… Кому это нужно в конце двадцатого столетия? Теперь такие не в моде. Кстати, а какие сейчас в моде? И что значит — быть в моде?..

Я села в постели, ежась от холода. На улице жуткий мороз, да еще с ветром. А ведь уже конец марта. Весна началась. Раньше я с таким нетерпением ждала весны… Спрашивается, на что я надеялась? На что вообще может надеяться влюбленная женщина? А тем более идеалистка?..

Нет уж, наверное, лучше остаться в своей банке с водорослями — и привет друзьям детства.

Эмили сидела возле моей двери, аккуратно подстелив на ступеньку газету.

— Куколка, миленькая, — окликнула она меня. — Думала, не дождусь тебя.

«Дождалась-таки, — угрюмо констатировала я, возясь с замком. — Теперь засядет до вечера с бесконечными расспросами: тому звонила? У той была? Хотя прекрасно знает, что никому из родственников я не звоню, а уж тем более не бываю у них».

Ах, чертов замок, заедать стал! Аж в жар бросило!

Тетушка присела на тахту, сложив на животе свои чистенькие руки. Засушенный одуванчик, который время давно оставило в покое: те же складки возле рта, что и десять, а то и двадцать лет назад, та же желтоватая, словно подернутая ржавчиной, седина. Сидит и молча наблюдает, как я ставлю чайник, режу колбасу, хлеб, извлекаю из недр моего похожего на подтаявший айсберг холодильника остатки Райкиного торта. И я постепенно меняю гнев на милость.

— Долго прождали меня, Эмили? У нас всегда по средам заседание кафедры.

— Не помню, Куколка. Я часов с собой никогда не ношу. — Эмили пила чай из блюдца. Как бабушка. На этом их сходство заканчивалось. Бабушке бы ни за что не приклеилось никакое прозвище. — Что-то ты, Куколка, давненько не была у нас?

— Некогда все.

— У нас, как в деревне: свежий воздух, рядом пруд. Летом вся зелень своя, в лесу ягоды, грибы. А ты все в Москве своей сидишь. Вера, бывало, каждое лето к нам выбиралась.

«Что это на нее сегодня наехало? Сроду никого к себе не приглашала, — недоумевала я. — Бабушка говорила: «Для Эмили гости — что в горле кости». Плюс ко всему эта Стасова раскрепощенность от всех условностей застольной беседы».

— Куколка, ты завтра работаешь?

— Нет. Мои студенты на овощную базу едут.

— Вот и хорошо, вот и замечательно! — оживилась Эмили. — Переночуешь у нас, воздухом свежим подышишь, а завтра уедешь вечерней электричкой.

«Черта с два я поеду в ваш медвежий угол! Там, как в ссылке, — от всего мира отрезан. И звонить бегай за два километра».

— Спасибо, Эмили, — сказала я вслух. — Но я… Я сейчас не могу надолго уезжать из Москвы.

— Ваша Москва… Скажи, чего в ней хорошего? Все куда-то бегут, друг дружку толкают. А бывает, что и подножки подставляют. — Эмили вздохнула. — Может, поедем вместе, а? Вернешься утренней электричкой. Стасик тебя проводит.

«Интересно, что это она меня уговаривает? Может, Стас отмочил какой-нибудь фокус? — недоумевала я. — Но я-то чем могу помочь?»

— Стас здоров?

— Здоров. — Эмили вздохнула, прижала к груди свою сухонькую ладошку. — Его здоровье… Ну да ты сама знаешь, что это такое.

Она заплакала. Она плакала совсем не так, как плачет Кириллина или моя мать. Люди делают это как-то обыденно и слишком уж буднично. Мне бывает неловко смотреть на чужие слезы — будто я в туалет подглядываю. Эмили плакала как-то необычно: ее рот скорей улыбался, чем скорбел, глаза были широко раскрыты. Я вдруг подумала о том, что скоро, очень скоро и она перейдет в то неведомое измерение, а в этом образуется брешь, куда подуют холодные ветры.

— Вот, Куколка, сохрани у себя.

Эмили тыкала в меня сложенным вчетверо листом бумаги.

— Что это, тетя?

— Завещание. Я все тебе завещала. И дом, и деньги. И вот это. — Она уже совала мне в руку кольцо и большую брошку с рубином. — Пока молодая, носи на счастье. Это еще от свекрови. Старинное золото, не то что нынешнее, пятикопеечное.

— Насовсем?

— Насовсем, Куколка. А кому мне? Стасик сказал: после моей смерти все зоопарку отдаст. — Эмили уже протягивала мне сберкнижку. — Я и вклад на тебя переписала. Ты уж, Куколка, Стасика не бросай. Позаботься о нем, ладно? Сама знаешь, ему совсем немного надо…

До меня постепенно стала доходить шитая белыми нитками хитрость Эмили.

— Спасибо, тетя. — Я знала, что разубеждать ее бесполезно. Хотя, честно говоря, я плохо представляла себе, что значит «позаботиться о Стасике». Вроде бы он по-своему приспособлен к жизни ничуть не хуже меня… Такую брошку в наше время даже страшно носить, кольцо мне велико. Будут валяться в коробке с моими стеклянными бусами и железными цепочками. А кому завещаю их я? Может, моему сводному брату Алеше, который когда-то давно чуть не пробил мне голову куском затвердевшей, как камень, смолы? Я улыбнулась полету собственной фантазии. — Спасибо, тетя, — повторила я. Теперь я сказала это от всего сердца — ведь из всей родни она выбрала именно меня. Кириллиной я тоже была благодарна за то, что позвонила мне в тяжелую для нее минуту. Кстати, надо бы позвонить ей и расспросить про Ерепень.

Я снова настроилась на волну, к которой меня подключили в субботу. Сердце противно затрепыхалось в груди, заныло, стало куда-то проваливаться. Уйдет Эмили, и я обязательно позвоню Варваре Аркадьевне, спрошу про эту Ерепень, Лерку. Я должна, должна все знать…

Я машинально разглядывала брошку. Рубин напомнил мне большую каплю крови. Теплой, еще не успевшей свернуться.

— А ты встречаешься с тем молодым? — спросила Эмили, когда мы с ней стояли на перроне Белорусского вокзала.

Я оттащила ее от края платформы, к которой медленно приближалась голицынская электричка.

— Никого у меня нет и не было, тетя, — весело сказал я. — Законченная старая дева, — вот кто я.

Мне хотелось расхохотаться, бросить вызов снующим вокруг женщинам, согнувшимся под тяжестью продуктовых сумок, хмурым мужикам, уткнувшимся в свернутые наподобие мухобоек газеты.

«Не надо при Эмили, — мысленно осадила я себя. — Подумает, поручила заботу об одном психе другому».

— Фрунзенская улица, — тоном богатой наследницы бросила я шоферу такси, хотя в моем кошельке сиротливо лежала последняя десятка. Через минуту я пожалела, что назвала этот адрес. В голове роились умонастроения типа: гордость есть достоинство, отстраненность суть высшее благо жизни. Я видела свое отражение в темно-синем боковом окне — солидная дама в дубленке и енотовом капоре. Дома в жестяной коробке из-под бисквитов лежат рубиновая брошка и кольцо с бриллиантом. Итак, едем на Фрунзенскую.

Рыцарь узнал меня издали. Прыгнул на грудь, оставив на ней от лап два круглых снежных пятна, завертелся возле ног, обнюхивая пахнущие Егором колготки. У меня все трепетало внутри. Словно это был не Рыцарь, а… Может, это на самом деле был не Рыцарь?

— Ташечка, родная!

Кириллина куталась в старый полушубок, в котором Саша катал меня когда-то на санках в Жаворонках. «Лерка наверняка жила у них на даче», — с неожиданной горечью подумала я, хотя уже сто пятьдесят раз рисовала себе Лерку в гамаке в солнечных рябых бликах. Ее же, плывущую в белоснежных песцах между девственных сугробов… Да, Лерка жила у Кириллиных на даче, выскакивала в сени, накинув на плечи этот полушубок. Как когда-то делала я. Может, Лерка была с Сашей и в этой Ерепени?..

— Родная моя, ты нам счастье принесла! — причитала Кириллина. — Саша утихомирился, пристыженный ходит, Валентина дуется, но по крайней мере молчит, а Наталья Филипповна…

— Лерка, то есть Валерия Стрижевская, тоже ездила с вашим Сашей в Ерепень? — выпалила я на одном дыхании.

— Охота тебе, Ташечка, в прошлом копаться? — укоризненно сказала Кириллина. — С тех пор столько лет минуло. Нам с Рудиком дорого обошлась эта экстравагантная прихоть нашего сына.

— Значит, Стрижевская поехала с ним туда? — допытывалась я.

— Разве тебе ничего не известно? Стрижевская погибла. Трагически. Утонула в речке. На Сашиных глазах. Ему тогда здорово потрепали нервы в милиции.

— А он разве был в этом виноват? — лепетала я.

— Вот именно, что не виноват. Она сама туда поехала, в эту проклятую Ерепень. Саша просил нас с Рудиком никому своего адреса не давать. Но Стрижевская меня так умоляла… Я же думала, ему с ней лучше будет — что ни говори, дочь интеллигентных родителей, отец высокий пост в МИДе занимал. И Саше она, похоже, поначалу нравилась. Разумеется, совсем по-другому, чем ты. От тебя он был просто без ума.

Рыцарь увидел в кустах кота и погнал его через палисадник в облаке сверкающей снежной пыли. Кот неуклюже вскарабкался по тонкому березовому стволу и уселся на развилке веток, плюясь на каждый прыжок Рыцаря.

— Они даже зарегистрированы не были, — рассказывала Кириллина, похожая в этом старом полушубке на квадратную скифскую бабу. — Я просила Сашу сперва определиться в жизни, а уж потом заводить семью. Тем более отец Валерии мог устроить их работать за границей, в капстране. А он ни с того ни с сего взял и сорвался в эту глухомань. Никакой логики в поведении.

«Куда уж нам до твоей железной логики, — думала я. — Ты и раньше всегда была уверена в непогрешимости собственного образа жизни. Интересно, кого ты обвиняешь в том, что жизнь эта вдруг пошла наперекосяк? Уж не меня ли?..»

— Вот ты, Таша, другой человек. — Кириллина дышала на меня клубящимся в свете фонаря паром. — Я так переживала, что вы с Сашей расстались, так переживала… Признаться, и по сей день не пойму — что же между вами произошло? Правда, раньше я считала тебя ему не парой. Видишь, Таша, я ничего от тебя не скрываю. Пошли попьем чайку, посудачим о том о сем, как в старые добрые времена. Валентина сегодня во вторую смену работает.

Рыцарь весело топтался в лифте, по очереди наступая нам на ноги, вытирал свою мокрую морду о полы моей дубленки. Я кинула ее на тумбочку в холле, как когда-то давно кидала свою шубу из блекло-серого искусственного каракуля. По привычке сделала шаг в сторону Сашиной комнаты… Кириллина, слава Богу, ничего не заметила.

— Ташечка, ты в столовой посиди, а я чаю заварю. Там на диване последняя «Иностранка». Я, как видишь, стараюсь не отставать от жизни.

Она гремела чайником, суетливо хлопала створками кухонного стола. Варвара Аркадьевна, которая раньше ни о какой домашней работе понятия не имела. А я сидела на продавленном плюшевом диване и тосковала по другой Кириллиной, с которой мы когда-то играли в четыре руки Моцарта и Гайдна. На этом самом рояле, теперь наверняка расстроенном. Как и все в этом доме.

Строго говоря, настоящего ансамбля у нас с ней никогда не получалось. Хоть она играла и вторую партию, подыгрывала ей я. Я спешила слиться с ее сочным аккордом, проговорив вполголоса свою солирующую тему, чтобы скорее дать ей возможность подтвердить ее могучими басами. Саша называл наше музицирование «игрой в поддавки».

Сам Саша обожал Скрябина, которого играл так, как я никогда больше не слыхала. По поводу музыки Скрябина мы часто спорили с ним.

— В Скрябине земное преобладает над небесным. Принятый в клан богов, он тем не менее смущал их покой своим человеческим началом, — говорил Саша.

— Он отказался от всего земного во имя служения своему идеалу, — возражала я. — Вся его музыка обращена к звездам.

— А я хочу служить людям, а не звездам! — Саша горячился, вскакивал из-за стола, вызывая тем самым недовольство чопорной Варвары Аркадьевны. — Мой идеал — вы, люди. Слабые, сильные, глупые, богатые, счастливые…

Саша начинал, дурачась, прыгать вокруг большого дубового стола, подхватывая меня, Рудольфа Александровича, нашего «доброго Рудю», всегда готового поддержать проделки «славных бесенят». Кириллина осталась сидеть за столом, недовольно поджав свои чувственные губы. Но и она уже не в силах была помешать веселью…

— Да, я тебе самого главного не рассказала. — Я подняла голову и увидела Варвару Аркадьевну. Она стояла на пороге столовой с глиняной вазочкой с печеньем и эмалированным чайником в руках. — Когда мы с Рудольфом Александровичем прилетели сломя голову в эту проклятую Ерепень, получив телеграмму, что наш сын находится в тяжелейшем состоянии и врачи опасаются за его жизнь, возле его постели дежурила бабища с внешностью домработницы. Она нас даже в палату не пустила, представляешь? Саша после болезни стал слабовольным, совсем блаженненьким. Ну, а эта Валентина, разумеется, полностью подмяла его под себя.

Кириллина разливала по чашкам чай давно заученным красивым движением хлебосольной хозяйки, так не вязавшимся с ее оскорбленно поджатым, когда-то изящно очерченным ртом.

— Пей, Ташечка, — угощала она. — Чай цейлонский, а посуду я всю сама перемыла. После Валентины я все с горчицей перемываю, оттого она и злится. Пускай злится — я не намерена танцевать под дудку какой-то парикмахерши из провинциального салона красоты.

Она сказала это с презрением и даже ненавистью. Я сидела в старом кресле, к которому она придвинула журнальный столик с чаем и печеньем. Рыцарь развалился на диване.

— Вот, Ташечка, моя внучка Верочка, — сказала Кириллина, когда в столовую бесшумно вошла маленькая девочка в грязном байковом халатике. — На меня она, разумеется, никак не может быть похожа. От Саши, к сожалению, тоже не много взяла.

Она бессовестно врала — у девчонки были Сашины глаза. Правда, в ее возрасте они у него были другими, судя по его детским фотографиям, которых было множество — мы натыкались на них даже в ящиках буфета на даче. Девочке было лет семь, может, чуть больше. Она смотрела на меня без малейшего намека на любопытство — так смотрят в дождливый осенний день в окно. Сама она в это время ни на секунду не переставала чесать расческой кусок грязной овечьей шкуры.

— Верочка отстает в умственном развитии. Ясное дело — с ребенком нужно заниматься, как я когда-то со своим сыном занималась. А ее мать сама с грехом пополам окончила восьмилетку.

Верочка примостилась под роялем, слившись с его густой черной тенью. Я только слышала потрескивание меха о наэлектризованную пластмассу расчески. Мне казалось, Кириллину этот звук раздражал — она несколько раз передернула плечами. Правда, может, и от холода: в столовой было довольно прохладно.

— Ташенька, ваших детей я бы больше жизни любила. Господи, ну почему ты так жестоко обидел меня?.. Нет, нет, не уходи. — Она заметила, что я пошевелилась при этих ее словах, и решила, будто я собираюсь встать. — Теперь поздно об этом. Поздно. А знаешь, Саша теперь мне тоже чужой человек. Абсолютно чужой. Помнишь, как безумно я когда-то любила своего сына?

Это я помнила. И мне казалось, что иначе Сашу любить нельзя.

— Он мне и по крови чужой, и по духу, — продолжала она. — Рудольф Александрович словно в воду глядел. Ты, говорил он, не знаешь, что заложено в нем целыми поколениями неведомых предков. Хотя Рудик любил Сашу как родного сына.

Девочка, видимо, села на педаль. Рояль вздохнул, точно просыпающийся от миллионолетней спячки динозавр.

Кириллина была в своем репертуаре. Сейчас она выложит мне важную семейную тайну, покоившуюся до поры до времени за семью печатями. Зачем мне это? Какая мне разница, теперь тем более, был Сашиным отцом Рудольф Александрович или не был? Во мне тоже что-то заложено целыми поколениями неведомых предков. Сама не знаю — что.

— Ташечка, — шелестел возле моего уха голос Кириллиной, — не приведи тебе Господи растить чужого ребенка.

Выходит, маленькая Верочка, затаившаяся в глубокой тени старого рояля, для Кириллиной совсем чужая. Она сейчас слышит наш разговор, что-то откладывается в ее неокрепшем мозгу. До поры. Когда-нибудь зашевелится, оживет, выберется на свет Божий. На свалке памяти нет вещей ненужных — есть лишь временно забытые.

— Он ни о чем не догадывается. Хотя теперь, мне кажется, ему все едино. Но если он узнает, кто его настоящая мать, — на самое дно скатится. Его еще удерживает как-то сознание того, что он сын интеллигентных родителей.

Согласно ее логике, я должна была туда скатиться. То есть на самое дно. Что же, интересно, удержало меня?

— Ташечка! (Какое же у нее фальшивое выражение лица!) Там, за этой стеной, — Варвара Аркадьевна кивнула головой в сторону старинного резного буфета, из которого вынули его хрустальную начинку, — там его родная мать. Полуслепая, несчастная деревенская женщина, когда-то вверившая родного сына, можно сказать, чужим людям.

Я полностью согласна с этой нынче такой популярной мудростью: нужно уметь вовремя уйти. Вовремя — это по крайней мере две минуты назад. А я все сидела в старом кресле и машинально чесала у Рыцаря за ухом. Его длинная черная шерсть тоже потрескивала и льнула к моим пальцам…

— Во мне зреет одно желание. Только не спрашивай — какое. Ладно?

Мы с Сашей сидели в его комнате в мансарде. За окном дотлевал поздний июльский закат.

— А в нем есть место для меня? — спросила я с беспокойством.

— Да. Нет, я неправильно выразился. — Саша вскочил с дивана и присел возле меня на корточки. — Это желание появилось благодаря тебе, понимаешь? Если бы не было тебя, я, наверное, никогда бы не захотел… — Он взял меня за руку, перевернул ее ладонью кверху. — Но я тебе ничего не скажу. Ни слова. — Он закрыл глаза и прижался щекой к моей ладони. — От тебя идет такое тепло… Я просто обязан отблагодарить тебя за все, что ты мне дала. Я хочу, Пташка, чтоб твоя жизнь стала вечным непрекращающимся праздником…

— Таша, Ташечка, люди думают, будто я Натальей Филипповной по доброте душевной занимаюсь, а я ведь боюсь ее. Вдруг она возьмет и брякнет Саше со злости, что она его родная мать? Что тогда?

Я растерянно смотрела на Кириллину.

— Тогда придется объяснить всем знакомым, почему я его взяла. А я теперь сама не знаю — почему. Своих детей у нас с Рудиком не было. Правда, я не очень стремилась ими обзавестись. Лучше уж совсем их не иметь. Правда ведь?

— У меня их нет.

— Это хорошо. Это очень хорошо. Я тоже против была. — Она обернулась и посмотрела в сторону рояля, под которым притаилась Верочка. — Да разве для Валентины мое слово что-либо значит? Она орала на весь дом: из-за вас одна невестка в реку бросилась…

Кириллина закрыла рот рукой. Глаза ее стали круглыми и словно стеклянными.

— Стрижевская, что ли? — едва слышно спросила я.

— Валентина другой раз такое несет. Нам с Сашей милицией угрожает. Эта баба совсем запугала моего бедного сына.

Только что она сделала признание, что Саша ей не сын. Так сын он ей или нет?..

— Ташечка… Я все тебе расскажу. Вышла такая дикая, такая неинтеллигентная история.

Она протянула мне пачку сигарет.

— Я написала Саше письмо, в котором, что называется, пошла на святую ложь. Во имя его же спасения. Господи, если ты есть, прости меня, без вины виноватую! — Кириллина возвела к потолку свои большие, когда-то казавшиеся мне удивительно красивыми глаза. — Ташечка, я написала в том письме, будто ты была у меня в гостях, и мы с тобой целый вечер проговорили о Саше. Упаси Боже — я никого не собиралась обижать этим письмом! Я хотела как лучше для Саши. Я ведь чувствовала: ему там гнусно, тяжело, отвратительно. Я поняла по его последнему письму, что он не любит Стрижевскую, что она присосалась к нему как пиявка. Стрижевская перехватила это письмо.

«Как жаль, что письмо не попало к нему в руки», — подумала я и тут же поняла, что все случилось к лучшему. Кириллина наверняка таких глупостей там понаписала!..

— Вот видишь, я тебе все как на духу рассказала. Ты уж не осуждай меня. Я столько лет все в себе носила. Должна же я в конце концов поделиться своей бедой хоть с кем-то живым? Ты не выдашь меня, Ташечка?

«Очень мне нужно… Ей, видите ли, приспичило выговориться, а я оказалась тем самым подходящим объектом, которому можно не только излить свою, но и потерзать его душу. Уверена, она сейчас испытывает наслаждение от сознания того, что причиняет мне боль. И мне ее нисколько не жаль. Нисколько…»

Кажется, я была не совсем искренна с собой.

Кириллина вдруг вспомнила про Верочку.

— Мы с тетей сказки друг другу рассказываем. Для взрослых, — сказала она, обращаясь к роялю. — Взрослые тоже любят слушать сказки.

Девочка даже не пошевелилась.

— Он весь золотушный был, весь в чесотке. Мы с Рудиком заразились от него, ночей не спали — чесались. А он на удивление хорошо спал. Поест и снова спит. Потом начал по дивану ползать. Рудик привез ему из Чехословакии ковер. Помнишь, тот зеленый, с грязно-розовым размытым орнаментом? Валентина разрезала его на дорожки. Ташечка, скажи, разве я была плохой матерью для Саши?

Кириллина была ненормальной матерью — это я хорошо помнила. Она бросалась в слезы, стоило Саше оставить на тарелке кусочек мяса. Она из года в год доставала ему справки об освобождении от физкультуры и трудовой практики. Она чуть ли не на коленях умоляла учителя физики натянуть ему пятерку в аттестат. Она оберегала его от так называемых дурных компаний: этого в дом не води, к тому не ходи, с тем будь осторожен… Саша всегда звонил ей, если задерживался у нас хотя бы на полчаса. Даже тогда, когда мы уже в институте учились. Я всегда брала трубку и подтверждала его слова — таково было желание Варвары Аркадьевны. Она ревновала ко мне Сашу. Еще как ревновала. Я представляю себе, как она должна ненавидеть эту Наталью Филипповну.

— Таша, ты понимаешь, каково мне сейчас? Саша ревнует меня к этой беспомощной полуслепой старухе. Ты сама слышала в прошлый раз, что он городил. А если я открою ему правду, он пустится в загул и вылетит с работы. Знаешь, сколько мест он уже сменил? От переводчика при ВААП, куда мы с таким трудом засунули его после этой проклятой Ерепени, докатился до грузчика на овощной базе. Конечно же, тут и наследственность играет роль.

— Я не верю в наследственные пороки, — возразила я. — В добродетели тоже. За это бывает удобно спрятаться.

Мне хотелось во всем возражать Кириллиной. В былые времена на подобное даже домашние не осмеливались. Правда, я последнее время всем возражаю.

— Ташечка, я обязательно должна познакомить тебя с Натальей Филипповной, — продолжала Кириллина. — Это такое… Нет, ты даже представить себе не можешь, какое это убожество. Между прочим, Саша на нее ни капельки не похож. Ты должна ее увидеть. Пошли, пока она не легла спать.

Эту узкую комнату рядом с кухней я помнила очень хорошо.

Раньше она была оборудована под фотолабораторию. Когда мы учились в девятом классе, Саша увлекся фотографированием. Снимал все подряд, но больше всего меня. Реалистическое отображение мира ему быстро наскучило, и он занялся фотомонтажом. У меня где-то хранится целая кипа его снимков из этой серии. Кажется, в том ящике, который Кит при переезде засунул в дальний угол антресоли. Я туда не могла дотянуться, даже встав на лестницу. Иначе давным-давно выкинула бы весь этот хлам на помойку.

Я не могла представить Наталью Филипповну матерью того Саши, который остался в моей памяти. Позавчерашнего Сашу я не запомнила. Но если бы и запомнила, я не позволила бы теперешнему Саше слиться с Сашей моей юности.

Наталья Филипповна напомнила мне нашу деревенскую хозяйку тетю Зину. Мне даже показалось, будто в комнате пахнет погребом и кислой капустой.

— Это бывшая Сашина невеста, — слышала я хриплый и какой-то ненатуральный голос Варвары Аркадьевны. — Они вместе выросли. Видите, какая она красивая и модная? Прямо картинка.

«Может, Кириллина все выдумала? — соображала я, разглядывая высокую худую старуху в длинной кашемировой юбке. — Саша в этой самой комнате из нескольких обычных фотоснимков такое сооружал… Да, надо будет попросить Кита спустить с антресолей тот ящик».

Наталья Филипповна положила вязанье на подушку и стала с любопытством разглядывать меня сквозь толстые стекла очков. Мне стало не по себе. Я не понимала, какую цель преследовала Кириллина, знакомя меня с этой женщиной.

— Ты, Варвара Аркадьевна, должно быть, крепко невестку не любишь. И все равно не дело бывшую Сашкину подругу привечать. И ты, девушка, зря сюда ходишь — только душу себе травишь.

— Таня — моя бывшая ученица. Я обучала ее игре на рояле, — произнесла Кириллина чопорно. — У нас с этим в городе гораздо проще. Многие бывшие мужья и жены поддерживают между собой дружеские отношения. А почему бы и нет, спрашивается? Это у вас в провинции все усложнено непонятными для цивилизованного мира условностями.

С каждым сказанным словом Варвара Аркадьевна все больше и больше выходила из себя. Теперь я окончательно убедилась в том, что Наталью Филипповну она приютила у себя отнюдь не по доброте душевной.

— Это хорошо, если оно так. Если на самом деле зла не поминаете. Ну, а если поминаете, то уж лучше в открытую.

Кириллина уже тащила меня в холл.

— Ну вот, Ташечка, теперь ты своими глазами могла убедиться, какое это убожество. Еще и поучает, как жить. Уж лучше бы молчала. Вечно моя доброта мне же клином и выходит. Ты знаешь, я даже Валентину начинаю в чем-то понимать. Небось она и ей что-нибудь вроде этого сказала. Кстати, я забыла сообщить тебе одну деталь относительно Стрижевской. Как показало вскрытие, Стрижевская была беременна. А я ничего об этом не знала. Уже тогда я была для своего сына хуже врага.

Рыцарь спрыгнул с дивана и бросился к двери.

— А вот и Саша.

Этого можно было не говорить — ни один человек на свете не хлопал так дверью лифта — нетерпеливо, резко. Саша всегда куда-то спешил или от чего-то убегал: успевал прошмыгнуть на переходе под самым носом у берущих старт машин, втискивался на ходу в переполненный автобус, хотя сзади шел пустой, изнывал даже в самой короткой очереди.

Этот пролет из восьми ступенек он одолеет за секунду. Я рванулась в сторону столовой. Но он одолел его еще быстрее. Мы оказались нос к носу в полутемном холле.

Я схватила с тумбочки свою дубленку, он взял ее из моих рук, помог мне одеться. Нас окутывала тишина, было слышно лишь позвякивание спиц из приоткрытой двери в комнату Натальи Филипповны.

Кириллина всегда отличалась бестактностью.

— Ташечка, ты только ради Бога не осуди меня за откровенность. Кто мог подумать, что я докачусь… — Она осеклась, перехватив Сашин угрюмый взгляд. — Но своей вины я в этом не вижу. Напротив, я всеми силами пыталась… Ты уже уходишь, Ташечка?

Все-таки моя мать была права, когда, желая притупить во мне боль утраты, долго и, как мне тогда казалось, неискренне расписывала преимущества открывшейся вдруг передо мной свободы. «Ты даже представить себе не можешь, как бы она над тобой измывалась, — говорила мать, имея в виду Кириллину, которую невзлюбила с первого взгляда. — А из твоего Сашки можно веревки вить. Придет время — и ты еще возблагодаришь судьбу за то, что все случилось именно так».

Мать не знала, как именно все случилось. Странное дело, сейчас, вспоминая о случайно подсмотренной сцене в беседке, я не испытывала никакой боли. Я даже недоумевала, как подобная ерунда могла стать причиной нашего с Сашей разрыва. Возможно, поделись я в свое время всем этим с кем-то из взрослых, с той же Райкой, например, и они бы нас помирили.

Конечно, хорошо рассуждать о подобном с высоты своих тридцати.

Я искренне жалела о том, что не соблазнилась на уговоры Эмили погостить в своем будущем поместье. Мне теперь так не хватало бредовых рассуждений Стаса в защиту аллигаторов, пожирающих собственных детенышей. «Они это делают без малейших угрызений совести, — вещал он монотонным голосом. — У них нет этой самой совести и сострадания. К чему им сострадание? И вообще — что такое сострадание? Животный мир прекрасно без него обходится. Но стоит человеку вмешаться в естественный ход событий, и все летит к чертовой матери. Я имею в виду экологические процессы. Ты знакома с теорией цикличности эволюции живых существ? — Он описывал вилкой круг в воздухе. — Так называемый прогресс до определенного предела, после которого начинается бурный регресс. Причем необратимый. Возможности материи не беспредельны, тем более если ими систематически злоупотреблять».

Не такая уж и галиматья, как мне до сих пор казалось.

Я услышала за собой чьи-то шаги. Рыцарь. Я ждала, когда он прыгнет на меня сзади, повалит в сугроб, лизнет щеки горячим языком. Мне была так нужна ласка…

Я напряглась, приготовившись к его прыжку.

— Таша, погоди.

К этому я оказалась не готова.

Саша взял меня под руку. Сбоку повизгивал на коротком поводке Рыцарь. Мы молча шли вдоль посеребренного снежными блестками гранитного парапета набережной, за которым дыбился корявый панцирь остановленной двадцатиградусным морозом реки. Рыцарь все время забегал вперед, нюхал свежие следы возле дороги, его поводок обвивал мои колени, сковывая шаги. Саша резко дергал рукой. Взвизгнув, Рыцарь нехотя возвращался к его ноге. Потом все начиналось сначала.

— Потешила душу? — Саша не смотрел в мою сторону. Он смотрел куда-то вдаль, то есть в никуда. — Говорят, поджигателя тянет на еще не остывшее пепелище погреть руки. Но я тебя ни в чем не укоряю. Было бы глупо укорять другого в том, в, чем виноват сам. Кстати, я всем доволен. Это маман рвется в так называемые высшие сферы, тоскует по изысканной духовной жизни. Наверняка успела сделать тебе признание определенного рода. Скажи, а ты все так же истово служишь своим идеалам?

Его четкий профиль стал еще резче, под левым глазом пульсировала жилка. Я заметила это еще в холле.

— Не хочешь отвечать на мой вопрос? Ну и не надо. Самые главные вопросы, как ты знаешь, остаются без ответа, а жизнь, как выразился классик, без смысла. В юности мы только и делаем, что занимаемся поисками смысла бытия. За неимением лучшего. Убитое время. Верно, Таша? Мы с тобой когда-то были непревзойденными виртуозами по этой части.

Рыцарь забежал вперед и, подпрыгнув, лизнул меня прямо в губы. В свете фонарей кружились снежные блестки. Вспомнилось, как в детстве мы с Сашей мазали бесцветным лаком новогодние поздравительные открытки и посыпали их толченым серебром елочных игрушек. Интересно, мы тоже делали это только для того, чтоб убить время?..

Я попыталась высвободить свою руку, но Саша не дал.

— Таша! — услышала я и повернула к нему голову.

Он не смотрел на меня. Он смотрел на ярко освещенную витрину парикмахерской.

— Идем, я познакомлю тебя с моей закон ной женой. — Он на мгновение обнял меня за плечи, но тут же отпустил. — Маман считает, будто Валентина позорит меня одним своим видом. Еще она утверждает, что от нее за версту потом воняет. Но это не так. Валентина покупает себе французские духи, а вот у маман на них нет денег. Ну да, я забираю у нее деньги и покупаю себе бормотуху. Маман почему-то это не нравится. А я ничего плохого в этом не вижу. Сегодня ты король, завтра шут, потом снова… Ну и так далее. Надо только не бояться жизни. Ты со мной согласна?

Неожиданно резким движением он снял с меня капор, и я почувствовала, что эти будто бы бестелесные блестки с неба на самом деле очень холодные и колючие. Он смотрел мне в глаза. Я не выдержала его взгляда.

Он надел мне на макушку капор и втащил в парикмахерскую. Рыцарь проскочил в зал и стал тыкаться носом в каждое кресло.

Я очнулась под белой простыней. Толстая незнакомая женщина ловко чикала ножницами вокруг моих ушей, а в зеркале стоял Саша с моей дубленкой под мышкой и енотовым капором на голове. Стоял и корчил мне смешные рожи.

Я бы ни за что не осмелилась на такую короткую стрижку. Но, похоже, она мне очень шла.

— Вот видишь, Валентина настоящий виртуоз своего дела. — Саша старался перекричать вой сушилки. — Такой я тебя не помню. А тебе не кажется, что с такой прической можно начать новую жизнь?..

Мне было не по себе от того, что этот чужой мне человек говорил не только голосом, но и словами моего Саши. Но хуже всего было то, что я могла бы просидеть в этой отвратительной, похожей на приемный покой психушки, комнате всю ночь, слушая его болтовню.

— Вот видишь, сколько тайн я тебе доверил. Ты должна мне за них всего одну. Ты…

Он дернул меня за руку, заставляя встать. Я больно стукнулась головой о металлический край колпака.

Валентина бесшумно прикрыла за собой дверь в сушилку.

— Это та самая подруга детства, которую ты в молодости обманул со Стрижевской? — спросила Валентина с плохо скрываемой яростью.

Саша медленно опустил руки.

— …И о которой твоя мать писала в том письме?

— Это все неправда. Ты ее не слушай. Она… — Он вдруг осекся и отвернулся от меня. — А, какая теперь разница!..

— Разница есть, мой дорогой. Этим письмом могут заинтересоваться. Ну, хотя бы родители той же Стрижевской. С вас два девяносто. — Она смотрела выше меня, на сотворенную собственными руками прическу. — Я получаю сама.

Я сунула в ее цепкие пальцы трешку, подхватила со стула дубленку и капор и выскочила на улицу.

Господи, случается же такое? В один день — наследство, чужие исповеди, собственные откровения и под занавес — унижение. А может, на самом деле это и есть жизнь и не надо ее бояться?

— Послушай, мать… — Саша неслышно скользнул в ледяной павильон автобусной остановки. — Ты не одолжишь мне… Ну, скажем, рублика два? В память о вечере, срывающем романтические покровы с былого? Ну, ну, не принимай все близко к сердцу. Как выразился поэт: «И март наносит мокрый снег». Спасибо поэту за то, что всегда можно спрятаться за его слова. Тебе тоже спасибо. За то, что ты не умеешь прятаться. Ну, я побежал, не то закроют гастроном, и тогда двумя целковыми не обойдешься. Нашими судьбами, как ты могла заметить, вершат весьма прозаичные люди. Что поделаешь. Адью, мадам.

Я съежилась на заднем сиденье пустого полутемного автобуса и вобрала голову в плечи.

Если бы не Егор, я бы поехала к матери. Выкурили бы с Китом по сигарете, обменялись свежими анекдотами, вяло посплетничали на предмет «наши общие знакомые и родственники в свете последних семейных катаклизмов». Кончили бы вечер, уткнувшись носами в альбом с репродукциями картин из музея «Метрополитен» или Ватиканской картинной галереи. Так по крайней мере было уже не раз.

Так было до того, пока не появился Егор. Теперь я неслась к нему сломя голову. Вот только сегодня мне почему-то не хотелось домой. Если быть откровенной, я даже побаивалась предстоящего выходного, отвоеванного когда-то с таким трудом.

«Съезжу к бабушке на кладбище, и все снова станет на свои места, — убеждала себя я. — Телефон можно отключить. Слава Богу, Кириллина не знает моего адреса».

Телефон звонил не умолкая, пока я возилась с замком. От напряжения у меня взмокла спина. Я наверняка бы успела, если бы Егор не бросился мне под ноги, на какое-то время парализовав мои движения.

— Мама, это ты мне только что звонила? — с надеждой спросила я.

— Нет, доченька. Мы с Никитой Семеновичем смотрим фильм с Аленом Делоном. Он мне раньше так нравился, а теперь кажется таким…

— Спокойной ночи, мама.

Я положила трубку на рычаг, снова подняла ее. Все в порядке. Как-то, играя, Егор запутался в шнуре и свалил аппарат на пол. С тех пор он часто барахлит. Без пятнадцати десять… Раньше половины первого ни за что не уснуть. В шкафу, что ли, разобрать? Да и на кухне гора немытой посуды…

Райка бы звякнула, что ли. Только бы он не молчал, не молчал… Может, мне самой позвонить? Да нет, нельзя занимать телефон. Вдруг… Что вдруг?

«Собственно говоря, от кого это я жду звонка? — попробовала я допросить беспокойное существо внутри меня. — От Кириллиной? Вот уж не приведи Господи! От Саши?.. Нет, Саша не позвонит — зальется наскоро в подворотне портвейном и поспешит к Валентине, которая на самом деле вьет из него веревки. Обо мне он и думать забыл. А я, идиотка…»

Забыл… Он и тогда забыл обо мне, когда целовался в беседке с Леркой. Я так и не смогла простить ему, что он мог забыть обо мне хотя бы на минуту. Если любишь, нет у тебя такого права. Я же не забывала…

Я задержалась перед зеркалом, ошалело разглядывая нечто безлико-пикантное, во что превратило меня холодное ремесло Валентины. В таком виде я, пожалуй, могу производить впечатление. Даже нравиться. Но только не себе.

Мать вызвалась поехать со мной на кладбище. Я шла за ней следом между куцых, увенчанных вылинявшими венками из бумажных цветов могил. Потом оказалось, что мы прошли мимо бабушкиной, которую сровнял с землей выпавший два дня назад снег.

Потом мы пили вдвоем чай с пирогами у них на кухне, и мать была естественной и очень близкой. Вспоминали нашу «девичью» жизнь в бабушкином теремке, Эмили и Стаса, каким он был до болезни, перебирали в памяти знакомых той поры.

— Хорошо мы когда-то жили. — Мать вздохнула. — Жаль, время нельзя вспять повернуть.

— Тебе разве теперь плохо? — не удержалась от подковырки я. — Кит такой домашненький. Ты его, кажется, любишь.

— Да, Танюша, люблю. Хотя и не так, как смолоду себе это представляла.

— В пятьдесят все по-другому должно быть, чем в двадцать.

— Кто тебе это сказал? — изумилась мать.

Пора бы ей знать, что я своими мыслями живу.

— Зачем же ты меня уговаривала? Помнишь? Тогда, когда мы с Сашей поссорились? — с неожиданной легкостью выговорила я. — Советовала встряхнуться. Ты еще сказала, что часто первая любовь бывает ненастоящей. Ты искренне это говорила?

— Я за тебя, Танюша, испугалась. Ты тогда на грани помешательства была.

— В ту пору у тебя вовсю с Китом роман крутился.

— Я уже знала, что это… не совсем то. То смолоду только бывает. Когда душа чиста.

Мать посмотрела на меня, как много лет тому назад, когда читала мне, выздоравливавшей после тяжелой кори, «Детство Никиты» Толстого. Это было еще в домосковский период. Потом ее место в моем сердце как-то само собой заняла бабушка. Наверное, потому, что целиком отвечала моему идеалу любви — отдавать всю себя, без остатка, каждое мгновение жизни. Она и меня этому научила.

— Того вообще не бывает. Ни смолоду, ни…

Мать собрала со стола посуду, отвернулась к раковине.

— Кто знает, Таня… Если нам не выпало, это еще ни о чем не говорит.

Коробка оказалась совсем маленькой, и мне даже не пришлось ловить такси, хоть мать и совала мне настойчиво пятерку. Сегодня мне не хотелось брать у нее деньги — сама не знаю, почему. К счастью, мать не поинтересовалась, зачем это вдруг мне понадобился этот стародавний хлам.

Я задвинула коробку за тахту. У меня руки чесались открыть ее, но я изо всех сил подавляла в себе это желание. Не сейчас… немного погодя… Вымою в кухне пол, постираю, поглажу на завтра юбку. На прошлое давно пора смотреть издалека. Будем считать, мне просто захотелось воскресить в памяти, чем жила в юности. Кем… Хотя того человека давно нет. И не было, между прочим. Я его выдумала. Потому что я — идеалистка. Пора спуститься на землю и жить, как все вокруг живут.

Взять, к примеру, Кириллину: все имела, всех своей воле подчиняла. Интересно, она была счастлива? Раньше мне казалось, будто Варвара Аркадьевна всегда всем довольна и счастлива. Довольна и счастлива… Может, это взаимоисключающие понятия? Я, кажется, тоже довольна своей жизнью. Что касается остального, то, как говорится, история умалчивает.

Телефон молчит. И слава Богу. Еще то не успела как следует переварить. Последние десять лет моя жизнь текла спокойно, без водоворотов. Я сама так хотела.

Уже в сумерках я открыла рояль, легко, не запинаясь, сыграла «Посвящение» Шумана, которое не играла все эти десять лет. Потом сыграла еще раз, громче, упоенней. До-мажорная прелюдия Баха, как ни странно, спустила меня с романтических высот на землю. И это было прекрасно.

«Мы люди, — думала я, — и наше место на твердой земле, а не в зыбких облаках. Но почему же иногда так хочется почувствовать себя неподвластной земному притяжению?..»

— Таша, продиктуй мне свой адрес.

Кириллина звонила из автомата. Сзади нее гудел Комсомольский проспект. Я слышала рев машин, которые через каких-нибудь пять минут промчатся мимо моего дома. И мне показалось на какое-то мгновение, будто я обманула время и сумела заглянуть в будущее.

— Таша, я отведу домой Рыцаря и приеду к тебе. Ты должна это видеть.

Я раздумывала.

— Таша, ты меня слышишь?

— Да.

— Я привезу тебе тетрадь моего…

Егор с громким мур-муром сиганул с рояля на журнальный столик и зацепил аппарат. Я положила трубку, надеясь, что Кириллина перезвонит. Телефон молчал.

Чайник вскипел слишком уж быстро. Варваре Аркадьевне до меня не больше получаса на троллейбусе. Вместе с ходьбой. Правда, она домой зайти собиралась. Прибавим еще десять минут. Уже прошло сорок пять. Может, она передумала? Нет, она обязательно приедет.

Оставлю ее у себя ночевать. Всю ночь не даст спать разговорами, расспросами. Ничего, мне к бессоннице не привыкать. Постелю ей новое белье. У них на даче всегда стелили белоснежное прохладное белье…

Впервые за много лет я вспомнила то блаженное состояние полного вселенского покоя, когда в открытое окно на тебя смотрят звезды, в комнате пахнет свежим бельем и сиренью. Живой сиренью…

— Вы Татьяна Андреевна Рязанова? — услышала я в трубке незнакомый мужской голос. — С вами говорит капитан милиции Апухтин. За вами сейчас подъедет машина номер два ноля двадцать четыре. Будьте добры, спуститесь через десять минут вниз. Только не волнуйтесь — у нас к вам всего несколько вопросов делового характера.

Часы показывали пять минут десятого. Кириллиной уже давно пора быть у меня. Интересно, что нужно от меня этому капитану Апухтину? Уж не случилось ли чего с матерью и Китом?

Я набрала в темноте их номер, долго прислушивалась к длинным гудкам. Пока не вспомнила, что они в Большом театре на «Отелло». Вряд ли там с ними могло что-то случиться.

Машина уже стояла возле подъезда. Я с опаской покосилась на молодого лейтенанта, распахнувшего передо мной входную дверцу «волги».

— Лейтенант Кулагин, — представился он. — Мне поручено передать вам, что мы едем на Вторую Фрунзенскую, 7, где вас ждет капитан Апухтин. Остальное узнаете на месте.

До меня постепенно начинала доходить суть происходившего.

У Кириллиных, похоже, случилось что-то серьезное. Из-за обычной семейной склоки за мной не стали бы на ночь глядя посылать этого лейтенанта Кулагина.

— Там… кого-то убили? — тихо спросила я.

— К сожалению, пока не могу вам сказать ничего определенного. Все узнаете на месте.

Я складывала в уме номера машин, которых мы обгоняли. Если получится тысяча или больше, Саша жив. Мне не хватало семнадцати, когда машина остановилась возле их подъезда.

Только вчера Рыцарь гонял в этом палисаднике чужого кота, Кириллина изображала оскорбленную в своих лучших чувствах мать, я пыталась выяснить подробности Сашиных отношений со Стрижевской… Словом, жизнь семьи Кириллиных шла своим чередом. Еще вчера…

Мы поднялись в лифте на пятый этаж, хотя обычно и я, и Саша доезжали до четвертого, а потом поднимались на один лестничный пролет — уж больно медленно тащится этот старый обшарпанный лифт. Я обратила внимание, что площадка четвертого этажа освещена, как в театре, и там топчутся похожие на актеров-массовиков люди.

— Сюда, прошу вас.

Кулагин распахнул передо мной дверь в холл, тоже ярко освещенный, доложил кому-то в столовой о нашем прибытии и помог мне снять дубленку.

— Опять она здесь! Что ей от нас нужно? Ну что, добилась своего?!

Растрепанная Валентина выскочила из комнаты и набросилась на меня с кулаками. Кулагин принял огонь на себя.

— Успокойтесь, Трушкина. Рязанову вызвали мы. Побудьте у себя — мы скоро вас позовем.

— Как давно вы знакомы с Варварой Аркадьевной Кириллиной? — спросил капитан Апухтин, усадив меня в кресло возле журнального столика.

Я смотрела на него и думала о том, что он скорее похож на киноактера, чем на капитана милиции. Из-за этого происходящее вокруг казалось мне нереальным.

— Придется вам кое-что объяснить. — Апухтин протянул мне листок бумаги, на котором моей рукой был написан номер моего телефона, а ниже, химическим карандашом, нацарапан мой адрес. — Дело в том, что Кириллина скончалась, так и не придя в сознание. В кармане ее пальто мы нашли ваши координаты. Извините, что пришлось вас побеспокоить.

— Понятно. — Я рассеянно кивнула. На самом деле я ничего не понимала.

— Прошу вас, не тяните время.

Он произнес это деликатным извиняющимся тоном.

— Мы не поддерживали с Кириллиной никаких отношений десять с лишним лет. В прошлую субботу случайно встретились на концерте в консерватории.

— Вы виделись с ней после этой встречи?

— Дважды. В воскресенье и… вчера. Сегодня она позвонила мне из автомата и попросила мой адрес.

— Она собиралась к вам приехать?

Я кивнула.

— Вы не помните, в котором часу это было?

— В десять минут восьмого.

Я прочитала на лице Апухтина удивление и пояснила:

— Дело в том, что я рассчитала, как долго ей до меня добираться, и поставила чайник.

— Понятно. Она собралась к вам неожиданно?

— Думаю, она вышла погулять с собакой. Она сказала, что отведет ее, то есть Рыцаря, домой и приедет ко мне.

— Кириллина сказала, почему хочет увидеться с вами?

— Да.

Это проклятое слово сорвалось с языка до того, как я успела взвесить все «за» и «против» своей полной откровенности. Осталось только рассказать про то письмо, которым угрожала Кириллиным Валентина.

— И что она вам сказала?

Я затянулась предложенной Апухтиным сигаретой. У меня поплыло перед глазами.

— Ей было очень одиноко. Последнее время у них дома сплошные скандалы. Она сказала, что хочет переночевать у меня, вспомнить прошлое. Я даже постелила ей постель.

По выражению лица Апухтина я поняла, что он разочарован моим ответом. Но ему ничего не оставалось, как кивнуть головой.

— Вы были в хороших отношениях с Кириллиной?

— Она давала мне в детстве уроки музыки. Бесплатно.

— Но вы не виделись с ней больше десяти лет. Чем это объясняется?

Почва колебалась подо мной все ощутимее. Однако на вопросы милиции надо отвечать, и я постаралась ответить так, как это делают в зарубежных детективах цивилизованные свидетели.

— Мы поссорились с ее сыном, — самым невозмутимым тоном сказала я.

Зазвонил телефон. Аппарат стоял рядом с Апухтиным, но он не сразу снял трубку. Прикрыл ее на несколько секунд ладонью и только потом протянул мне.

— Але, — с трудом выдавила я из себя.

Если бы на другом конце провода и ответили, я вряд ли смогла бы что-то понять. Я слышала, как провалилась монета, устраняя преграду на пути звука. Затем наступила пауза на фоне чьих-то отдаленных голосов.

— Я вас слушаю, — сказала я почти спокойно.

Трубку, похоже, прижимали к подбородку. Я услышала прерывистое дыхание, сдавленный всхлип, женский смех где-то рядом. И тут же гудки отбоя.

— Если я вас правильно понял, вы когда-то были дружны с Кириллиным, — сказал Апухтин, беря у меня трубку. — Вы не могли бы охарактеризовать его вкратце? Понимаю, вам сейчас нелегко…

«Ничего ты не понимаешь. Со стороны это невозможно понять. А мне, если хочешь знать, никак».

— Он был очень отзывчивым и чутким. Он был… замечательным сыном.

— Был? — Апухтин в изумлении поднял брови.

— Я сказала так по привычке. Все эти десять с лишним лет я думала о нем в прошедшем времени.

— Ясно. Как вы считаете, Кириллин изменился за эти десять с лишним лет?

— Но почему я должна отвечать на ваши вопросы? — слабо воспротивилась я. — Разве Кириллину убили?

— Нам пока ничего не известно. Ее нашли на лестничной площадке четвертого этажа возле лифта. С раной черепа в затылочной части. Она была еще жива.

— Кто нашел? — невольно сорвалось с языка.

— Вы еще любопытней меня. — Апухтин улыбнулся одними глазами. — Девочка шла из булочной, увидела ее. Соседи вызвали «скорую». Их девочка. Внучка пострадавшей.

Я представила ужас маленькой Верочки. Помню, в ее возрасте я наткнулась в камышах на утопленника. Мать после этого месяца два поила меня какой-то горькой травой — я кричала по ночам.

— Девочка очень испугалась?

Апухтин, как мне показалось, окинул меня заинтересованным взглядом.

— Девочке дали успокоительные капли. Все обойдется. Итак, я ответил на целых два ваших вопроса. Любезностью за любезность, как говорится. Кириллин с тех пор изменился?

— Да, — не смогла слукавить я. — Он… стал выпивать. Раньше он был… совсем другим.

— Его жена показала, будто последнее время у Кириллина обострились взаимоотношения с матерью. Будто бы он силой вымогал у нее деньги.

Я вспомнила омерзительную сцену в воскресенье и поморщилась. И все равно силой он вымогать не станет.

— Кириллина была не из тех, от кого можно добиться чего-то силой. Просто она очень любила своего сына и потворствовала его слабости. Но вы лучше спросите об этом у… самого Кириллина.

— Мы с удовольствием это сделаем, как только представится возможность. К сожалению, ее пока у нас нет.

Апухтин развел руками.

— Вы сказали, что Кириллину нашли с травмой черепа в затылочной части. А… оружие, которым было совершено убийство, обнаружили?

— Я не сказал вам, что это было убийство. Но оружие, как вы выразились, обнаружено. Металлический угол лифта. Она стукнулась об него со всего маху.

— Со всего маху, — эхом повторила я.

Я постаралась представить, как Варвара Аркадьевна тяжело поднимается по лестнице, заносит ногу над последней ступенькой, и тут раскрывается дверь и на нее налетает… Дальше у меня попросту не хватало воображения.

— Но если она возвращалась домой после разговора со мной, с ней должна была быть собака, — рассуждала я. — Рыцарь.

— Рыцарь был закрыт на кухне. Когда мы прибыли по вызову, он успел исцарапать когтями дверь. Девочка сказала, что бабушка была одна.

— Значит, она уже отвела Рыцаря и собралась ко мне. Только почему вдруг она закрыла его на кухне?

Я опять поймала на себе заинтересованный взгляд Апухтина.

— Вижу, вы когда-то очень хорошо знали эту семью. Может, вы уловили какие-то изменения во взаимоотношениях между матерью и сыном?

— Мне трудно сказать. Последнее время я общалась главным образом с Варварой Аркадьевной и… Рыцарем. Кириллина рассказывала мне, что Саша не ладит с женой.

— Она все врет, врет! — услышала я прямо над своим ухом визгливый голос Валентины. — У нас с ним все ладно было, мирно, пока она не появилась. Она Сашку спаивает, против нас настраивает. А он доверчивый такой, податливый. Да он ради этой сучки готов мать родную прихлопнуть.

— Гражданка Трушкина, успокойтесь. У вас уже была возможность сказать все, что вы хотели.

Я подумала, что Апухтину трудно с нами придется. Чего-чего, а беспристрастности ни от нее, ни от меня ему не добиться.

— Но я вам не все сказала. Я забыла про то письмо. Из-за него Сашкина первая жена в речку бросилась. Потому что он сказал ей, что не любит ее, а эту… дрянь любит. Он и мне то же самое говорил.

Кулагин поспешил увести Валентину из комнаты.

— Вам известно что-нибудь про это письмо? — спросил у меня Апухтин, когда дверь в столовую закрылась.

— Известно, — смело заявила я. — Варвара Аркадьевна говорила мне, что Валентина угрожает ей и сыну каким-то письмом. Кириллин сказал мне вчера, что никакого письма не существует.

— Вы виделись вчера с Кириллиным?

Воистину: чем дальше в лес — тем больше дров. Я их и так уже достаточно наломала: нажила лютого врага в лице Валентины, попала чуть ли не по собственному желанию в свидетели по делу об убийстве. А всего какую-то неделю назад моя жизнь текла меж привычных берегов.

— Он затащил меня в парикмахерскую познакомить со своей женой. Это она меня постригла. Вам нравится?

Апухтин окинул меня серьезным взглядом. Только сейчас я обратила внимание на то, что он чем-то напоминает Стаса. Не этой ли напускной серьезностью?

— Честно говоря — нет. Мне кажется, вам больше вдут длинные волосы. Вы замужем?

— Этот вопрос…

— Вы правы, к делу не относится. Хотя как знать.

Ему определенно было мало того, что я рассказала. И он пытался вытянуть из меня что-нибудь еще. Что ж, поглядим, кто кого. В свое время я увлекалась психологией.

— Если я и не замужем, то вовсе не потому, что никак не могу забыть… свое первое увлечение, — выпалила я, сообразив задним числом, что эта фраза с таким количеством отрицаний на самом деле воспринимается в утвердительном смысле. — Просто я считаю свой образ жизни куда более нормальным, чем у людей семейных. Одним словом, не вижу смысла изо дня в день перед кем-то ломать комедию.

— Абсолютно с вами согласен. Лучше перед самим собой ее ломать.

— А вот это уже точно к делу не относится.

Я даже улыбнулась ему. Ехидно и слегка кокетливо. Уж слишком много он на себя берет, этот капитан Апухтин.

— Верно подмечено. — Апухтин усмехнулся. — А вы случайно не знаете, какие отношения связывали покойную с Натальей Филипповной Путятиной?

Я вздрогнула при этой фамилии. Такая была у моего отца. Мать почему-то записала меня на свою, девичью. Правда, в тех краях, где прошло мое раннее детство, был даже хутор Путятин.

— Она дальняя родственница Кириллиной. Разыскала ее через адресный стол. Варвара Аркадьевна устроила ее в глазную клинику.

— Выходит, она и Кириллину родственницей доводится. А вы не заметили, он хорошо к ней относится?

— Мне показалось, он слегка ревнует к ней мать. Но очень может быть, что это всего лишь поверхностное впечатление. Варвара Аркадьевна сказала, что Валентина, то есть Трушкина, ненавидит Наталью Филипповну. Из-за того, что она деревенская.

Апухтин как-то странно на меня посмотрел. Я пожалела, что распустила язык.

— Но им придется ночевать сегодня под одной крышей. И, кажется, без Кириллина.

— Я могла бы взять Наталью Филипповну к себе, — неожиданно вызвалась я. — У меня даже постель приготовлена. Правда, не для нее, а для…

Я вспомнила, какие чувства ожили во мне, когда я стелила Кириллиной постель. В то время она, вероятно, уже отдала Богу душу. Плавала в луже собственной крови, а я наслаждалась ароматом свежего белья и…

— Татьяна Андреевна, вам плохо? — услыхала я словно издалека голос Апухтина. — Извините, я вас вконец замучил. Сейчас Кулагин отвезет вас домой. У вас кружится голова?

— Все в порядке. Мне нужно позвонить маме. Я не могу взять к себе Рыцаря — у меня дома кот… С ним здесь наверняка что-нибудь случится. Я… я не могу оставить его здесь. Он для меня слишком много…

Апухтин кивнул и придвинул ко мне телефон.

— Мама, ну как вам опера? — бодрым голосом заговорила я. — Понравилось? А Кит далеко? Дай ему на минутку трубку… Кит, прошу тебя, приезжай немедленно на Вторую Фрунзенскую… Поскорей, слышишь? И ни о чем не спрашивай. Я жду тебя… Спасибо, Кит.

Я положила трубку на рычаг. Все. Через несколько минут я покину эту квартиру. Теперь уже, очевидно, навсегда.

Я слышала, как Апухтин отдавал распоряжения Кулагину относительно Натальи Филипповны и ее вещей. Надо бы сперва спросить, согласна ли она поехать ко мне. Ведь мы с ней едва знакомы. Господи, как же хочется спать. Поводок должен быть на тумбочке в холле. Я видела, как Кириллина клала его туда, вернувшись с прогулки. Кит давно мечтал о большой собаке, мать была против. Против Рыцаря она не станет возражать.

— Ты не получишь собаку!

Валентина загородила собой входную дверь.

Рыцарь поджал хвост и спрятался за меня. Мой гордый и царственный Рыцарь!

— Я за нее свои деньги платила! Давай двести рублей!

— Послушайте, гражданка Трушкина… — начал было Апухтин.

Я сняла со среднего пальца кольцо — белая жемчужина в сплетении двух золотых листиков. Подарок матери ко дню совершеннолетия.

— Тебе этого достаточно?

Я любовалась со стороны тем небрежным жестом, каким я протянула ей кольцо. В кино в аналогичных ситуациях драгоценности швыряют. Мне кажется, я поступила точнее с точки зрения психологии.

Рыцарь уже несся вниз по лестнице. Он даже не затормозил на той площадке, где недавно лежала его бывшая хозяйка. И все равно я считала и буду считать собак самыми преданными на свете существами. Я решила, что потом обязательно заберу Рыцаря к себе.

Кит так привычно усадил его на заднее сиденье, будто всю жизнь возил в своей машине ньюфаундлендов.

— Позвоню тебе завтра на работу, — пообещала я. — И все объясню. Если смогу. Сейчас язык не ворочается.

Кит посмотрел в сторону стоявших неподалеку Апухтина и Кулагина и коротко кивнул.

С неба сыпалась отвратительная бесцветная крупа.

К Наталье Филипповне я испытывала какое-то странное чувство.

Возможно, я бы испытывала к ней больше симпатии, не будь она матерью Саши. И в то же время я не могла избавиться от ощущения, что настоящая мать Саши умерла. Наталью Филипповну я считала чуть ли не самозванкой.

Я не представляла, как вернусь в свою неуютную квартиру с постланной для Кириллиной постелью.

Наталья Филипповна моментально обжила мое холостяцкое пристанище.

Еще в машине я решила, что расспрошу у нее про Сашу, но дома, за чаем, у меня так и не повернулся язык. Наталья Филипповна сняла юбку, оставшись в длинной белой рубашке с кружевами на подоле, достала из своей сумки недовязанный носок, и моя кухня наполнилась уютным позвякиванием медных деревенских спиц.

Егор, которому давно наскучило гордое одиночество на трельяже в прихожей, окончательно осмелел. Я бы даже сказала, обнаглел. Большой клубок серой овечьей шерсти взлетал чуть ли не до потолка.

— Пускай играет, — сказала Наталья Филипповна. — Ишь засиделся — сам стал, как мячик. Ему бы по крышам с мурками шуры-муры разводить.

Наталью Филипповну словно бы не коснулось случившееся. А ведь Апухтин и с ней говорил: что слышала? где в это время была? Интересно, где она в это время была?

Где они все были — Саша, Валентина?.. Думаю, Апухтин так и не смог добиться правды. Впрочем, от меня он тоже немногого добился.

— Наталья Филипповна, Саша был днем дома?

— Был. Он после обеда пришел. Они с Валентиной всю ночь ругались, дверями хлопали, свет в коридоре жгли. Я встану, выключу — все-таки какие-никакие копейки нагорают, — а они снова включат. Беда.

— Варвара Аркадьевна тоже принимала участие в скандале?

— Нет. Они ее уже под утро подняли. Кто-то из них в ее комнату зашел — я слышу, собака загавкала. Она всегда гавкает, если кто-то из них заходит в ту комнату, где хозяйка спит или отдыхает. Ученая собака. Валентина какую-то тетрадку искала, а Вар вара и говорит ей: «Никакой такой тетрадки я не видела».

— А Саша?

— Саша-то? Сашок смеялся. Как батя его, когда подвыпьет.

— Вы, значит, подслушивали за ними.

— Боже упаси! Зачем мне это? Я ночами плохо сплю. Особенно с тех пор, как слепнуть стала. А дверь в мою комнату сама открывается, если на бумажку не заложить. У них по дому так и гуляют сквозняки.

— Вы сказали милиционеру про тетрадку?

— Еще чего? Ему про домашние скандалы незачем знать. Мало ли что промеж своих бывает? Ему я сказала, что Сашок домой выпивши пришел, а жена его пилой, пилой, да еще тупой. Ну, как все мы это делаем. Поди разбери из другой комнаты, про что они толкуют.

Я в который раз посочувствовала Апухтину.

— Вы говорите, Саша после обеда пришел. В котором часу, не помните?

— Часа в два, может, в четверть третьего. Дома у меня радио все время говорит, а Варвара не любит, когда оно включено. У них телевизор и тот почти всегда молчит. — Спицы в ее руках ни на секунду не останавливались. — Сашок, помню, радостный пришел. Валентины уже не было — она снова во вторую смену пошла. Он ко мне заглянул. Без нее он другой раз ко мне в комнату заглянет, что-либо скажет. Тем разом спросил, кому я носки вяжу. Я второй Варваре начала. Ну, говорит, бабка, лето на носу, а ты матери шерстяные носки вяжешь. На что ей летом носки? А я ему: так ведь другая зима наступит, вот и сгодятся. Он мне и говорит: до другой еще дожить нужно. Прямо как в воду глядел…

Наталья Филипповна быстро перекрестилась, ухитрившись при этом даже не замедлить движения спиц.

Мне было жаль, что толстые линзы очков искажали выражение ее глаз. Еще как искажали — иногда мне казалось, будто ее глаза смеются.

— После мы втроем на кухне кушали, — продолжала свой рассказ Наталья Филипповна. — Это в первый раз с тех пор, как я у них живу. Ну да, Валентина, бывалоча, как сцепится с Варварой — хоть святых выноси. Варвара невесткой требовала, посуду горчицей или содой посыпала. А Валентина ногами топала, отравить ее грозилась. Беда… А то другой раз Сашок крепко выпимши придет, и Варвара его почем зря отчитывает. Всякими обидными словами. Он терпит, терпит, а после как пульнет матерком. Варвара — в слезы. Не приведи Господи видеть такое.

— Саша вас как называл?

— Какой раз как. И «бабкой», и «теткой». А то другой раз встречусь ему в коридоре, а он мне: «Мать, как жизнь молодая?»

Меня он тоже вчера матерью назвал. Когда два рубля попросил.

— Сегодня он трезвый как стеклышко был. И веселый. А то, бывалоча, все хмурый ходит, озабоченный. Сегодня он Варвару «Варечкой» называл. Она его заставляла котлету доесть, а он ей в ноги бухнулся и голову на колени положил. Комедия с ним.

Я хорошо помнила эту его позу — он был в ней таким беззащитным. Я его за это еще больше любила. Наверное, мало любила…

— После Варвара сказала, что отдала тебе какого-то Барона с его надписью. Ну, с Сашкиной. Когда ты у них еще в первый раз была.

— Саша что-нибудь…

— Сказал, сказал. Давно, говорит, нужно было тебе этого Барона отдать. Да он все тебя боялся. А теперь, говорит, не боится. И как-то при этом он тебя чудно назвал. Не птичкой, а как-то еще.

— Пташкой, да? Он меня так в детстве называл.

— Да, да. А Варвара и говорит: Пташку нам сам Бог послал из другого мира. А Сашок ее поправил: не из мира, говорит, а из… Постой, постой, какое-то он слово сказал — никак не припомню. Похоже на направление.

— Измерение?

— Да, да. А что это такое, я не знаю.

— Это так, ерунда. — Я смутилась. — Детство. У вас, Наталья Филипповна, замечательная память.

— Да что ты. Вот в молодости воистину хорошая была. Бывало, картину посмотрю и всю по памяти перескажу. За каждого артиста. Теперь уже не то.

Значит, они говорили сегодня обо мне. И Саша наверняка вспомнил что-то из нашего прошлого. Его невозможно забыть, что бы ни случилось и как бы мы ни жили потом.

Потом… Страшное слово, похожее на удар по голове чем-то тупым. Там, за этим словом, темно, как в глубокой пропасти. Или в моей комнате, когда я задвигаю тяжелые портьеры.

— А… после Варвара Аркадьевна пошла с Рыцарем гулять, да?

— Нет, нет. Она пошла с собакой уже после того, как они с Сашком поссорились.

— Поссорились? Из-за чего? — удивилась я. — Вы же говорите, оба были мирно настроены.

— Ну да, мирно. Чаю попили с вареньем из черной рябины. Вкусное такое, только язык после него черным становится. Как после черной тютины. Ты когда-нибудь ела черную тютину?

— Очень давно. Уже и вкуса не помню. Под Москвой черная тютина не растет.

— Не растет… — Мне показалось, Наталья Филипповна глянула на меня сквозь свои толстые очки-линзы. — У вас здесь много чего не растет.

— Чай вы тоже втроем пили?

— Ну да, втроем. Валентина в одиннадцатом часу приходит, когда во второй смене. Это нынче ее милиция пораньше забрала с работы. Варвара возьми и скажи, что Валентину она теперь по струнке заставит ходить. И та у нее пикнуть не посмеет.

Я представила Кириллину так, будто наблюдала эту сцену на кухне сама: ее большую красивую руку, в которой она держит фарфоровую чашку с елочками, крупные сочные губы, выговаривающие: «Я ее теперь по струнке заставлю ходить. Она у меня пикнуть не посмеет».

Наталья Филипповна продолжала обстоятельный рассказ, а я уже слышала не ее, а их голоса и дорисовывала в своем воображении всю сцену в подробностях.

— Интересно посмотреть, как это у тебя получится.

Саша посмотрел на Варвару Аркадьевну с насмешкой.

— Думаешь, мне приятно было наблюдать все эти годы, как ты пресмыкаешься перед нею? Думаешь, я терпела в своей квартире эту халду потому, что питаю к ней какие-то нежные чувства? Думаешь, все эти годы я могла спокойно спать?

— Ничего я не думаю, Варечка. Пей спокойно свой чай — он совсем у тебя остыл.

— Помнишь, какой скандал она мне закатила в мой последний день рождения? Представляю, как бы чувствовала себя та же Светлова в обществе этой парикмахерши.

— Тоже мне графиня, эта твоя Светлова.

Кстати, Варечка, все продукты принесла тебе Валентина.

— Я с ней до копеечки рассчиталась. Потом две недели на одном кефире сидела.

— Ты сама так захотела.

Если у Саши было хорошее настроение, даже Кириллиной трудно было его испортить. На этот раз оно у него было, видимо, очень хорошим.

— Не стану же я сидеть на иждивении у этой парикмахерши и ее бесхребетного мужа?

— Ну, хватит.

Это было сказано примирительным тоном. Саша в любой ситуации старался найти лазейку к примирению.

— Да, ты прав, с меня хватит. Теперь, когда я нашла вот это…

Кириллина встала и вышла из кухни.

Вернулась она, держа в руках старую общую тетрадь в серой обложке.

Саша вскочил, опрокинув табуретку.

— Представляешь, где она ее прятала? В корзине с грязным бельем. Хитрая тварь! Знает мое отвращение ко всякой грязи. Письмо, которым она мне восемь лет угрожала, я, разумеется, сожгла. Не дай Бог еще попадет в руки этой шизофренички — матери Стрижевской. Хотя там ничего такого и нет. А она держала в страхе меня, тебя…

— Ты прекрасно понимаешь, что тут дело вовсе не в страхе.

— А в чем же еще? Никогда не поверю, что мой сын может жить с этой плебейкой только из чувства благодарности.

— Можешь не верить — тебя никто не заставляет.

— А тетрадку я отдам Таше. Сегодня же. Там о ней так много написано. Пусть Таша знает, как ты ее любишь.

— Ты этого не сделаешь! Слышишь, мама? Я запрещаю тебе! Ты не имеешь права взваливать на Ташу…

— Имею. Она нам не чужая. Более того, я попрошу Ташу, чтобы она взяла тебя в железные рукавицы.

— Отдай мне тетрадку!

— Ну да, Пусик (Саша ненавидел это дурацкое прозвище, о чем Кириллина, разумеется, знала), я отдаю тебе тетрадку, в которой твоей рукой черным по белому написано, в приступе истеричной откровенности, что ты один виноват в гибели Стрижевской. Ты выбалтываешь это Валентине, которая тут же бежит в гастроном за бутылкой. И все возвращается на круги своя. Нет, мой маленький Пусик, я отдам тетрадку Таше. Так будет безопаснее.

— Не смей!

Я вижу, как дергается под его глазом жилка, хотя раньше и намека на нее не было.

— Владея тремя языками, докатиться до того, чтоб сидеть под каблуком у грязной необразованной бабищи! Но Таша спасет, она все еще любит тебя!

— Ты отдашь мне эту тетрадку сию минуту, иначе я…

— Тут Сашок на Варвару как кинется, да за грудки ее. Спасибо, собака подоспела, — слышала я все такой же невозмутимый голос Натальи Филипповны. — Добре его за руку тяпнула. До крови. Ученый кобель, драк не любит. Он и на Валентину бросается, когда та дочку бьет. Так она его шваброй, шваброй.

— Вы говорите, Рыцарь Сашу укусил? Неужели он мог…

— За дело укусил — нечего руки распускать. Сашка как следует выругался и дверью входной как бацнет. Аж штукатурка с потолка посыпалась. Ну а перед этим крикнул из коридора, что Валентину все равно не бросит, хоть у него душа на части разрывается.

Я все больше и больше узнавала прежнего Сашу. Своего Сашу. Хотя раньше он ни на кого бы не поднял руки. Но Варвара Аркадьевна могла и святого из себя вывести. Да, в Саше так много осталось от него прежнего. Я бы не сказала, что от этого открытия у меня полегчало на душе. Меня обуревали самые противоречивые желания. Но одно главенствовало надо всеми — хотелось бросить все и бежать к нему. Мне было наплевать, что случилось потом.

— После Варвара побежала звонить тебе. Она так и сказала: пойду Таше позвоню. Если она дома, поеду к ней. Да ихний телефон почему-то не работал. Это уже милиция что-то там подправила.

— Она пошла в автомат?

— Не сразу. Собака стала на двор проситься. Она сказала, что позвонит тебе с улицы, потом собаку домой приведет и поедет. Мне велела на задвижку в столовой закрыться и никого из них к себе не впускать. Я посуду прибрала. После взяла носок и в столовой села возле окошка. В моей комнате темно, а свет с таких пор жечь рано — никаких денег не хватит.

— Вы слыхали, как она Рыцаря домой привела?

— Я слыхала, как кто-то дверью хлопнул, потом собака заскулила. Сперва на дверь бросалась, а после скулить стала. Потом снова дверь хлопнула. Кухонная.

— И больше вы Сашу не видели, — сказала я, машинально подняв с полу клубок шерсти. К глубокому разочарованию не на шутку разыгравшегося Егора.

Наталья Филипповна положила вязанье на тахту.

— Руки уставать стали. И ломит их. — Она потерла свои распухшие суставы. — У меня еще с каких пор ревматизм. Помню, мы чакан по колено в ледяной воде били. Зима на носу, а хату крыть нечем, хоть ты убейся. С Василия толку мало — весь латаный-перелатаный по госпиталям. К работе негодный был совсем, а до удовольствий охочий. Ну да, ему хорошо — помиловался с бабой и в кусты. А бабе после этого рожать… На Троицу помер. Я с тремя малыми детьми осталась, четвертый в брюхо стучался. Наверняка бы помер, кабы не Варвара. И все равно грех от родного дитя отказываться. Непрощенный грех. За него Господь и наслал мне пелену на глаза.

Наталья Филипповна наконец сняла очки, и я увидела ее глаза. Они как будто усохли, запали внутрь. И уже не могли сохранить какое бы то ни было выражение.

— Значит, вы не видели Сашу после того, как он дверью хлопнул?

— Видеть не видела — спиной к нему стояла, посуду мыла. Он чего-то искал. Наверное, ту тетрадку. Спросил у меня, где мать.

— Вы сказали, что она ко мне собралась?

— Ничего я ему не сказала. — Наталья Филипповна стала вынимать из головы шпильки. У нее были очень густые темнокаштановые волосы, которых почти не коснулась седина. — Хватит. Наговорились на сегодня. На покой пора.

Я пожелала ей спокойной ночи и выключила на кухне свет.

В этой коробке из-под чешского пива хранилось то, что когда-то было частью моей жизни.

Моя рука потянулась к красному нейлоновому шнуру.

Нет, это не коробка, а машина времени. Стоит дернуть за кончик шнура — и ты очутишься в прошлом. За тридевять земель от реальности, от которой я и так отгородилась непроницаемой стеной.

Но стена, кажется, дала трещины, сквозь которые пробивается свет. Он режет мне глаза.

Я щелкнула выключателем и забралась с головой под одеяло.

Нет, я не гожусь в спасительницы. Что я могу предложить ему взамен того, что он имеет? Свой идеализм?

Если бы наша детская любовь увенчалась узами Гименея, мой идеализм давным-давно превратился бы в прах.

Я почти уверена в этом.

Почти…

Ну, а если начать все сначала в тридцать, с нерастраченным идеализмом? То есть снова поклониться своему идолу, обожествляя даже его пороки, как это свойственно первой любви?..

Идол, идеал… Средневековье и романтизм.

Идолу слепо поклоняются, идеалу служат.

«Ты все так же истово служишь своим незабвенным идеалам?»

Я представила, как регулярно — каждую неделю — стираю грязное белье. То самое, под которым Кириллина откопала серую тетрадку. У меня ломит поясница, от стирального порошка саднят руки. И пальцы стали красные и толстые, как сардельки… Когда-то у меня были очень красивые сильные руки. Саша, помню, пытался сделать слепок с моей правой руки. Кириллина считала, что ее сын безумно талантлив. Она гордилась им. Пыталась лепить его согласно собственным представлениям об идеале.

У каждого свои представления об идеале…

Мои представления в чем-то совпадали с представлениями Кириллиной. И мы обе как сумасшедшие любили Сашу.

Но он ведь живой человек, а не скульптура…

Мне всегда хотелось отвечать его представлению об идеале. Удалось ли мне это? Если удалось, то почему я так недовольна собой?

Черт, хватит терзать себе душу. В прошлом ничего нельзя изменить. Прошлое — это фильм, который нужно смотреть, удобно устроившись в кресле зрителя. Или же книжка, которую читаешь в метро, чтоб убить время…

Моей первой самостоятельно прочитанной книжкой была сказка о средневековом рыцаре Тристане и прекрасной златокудрой королеве Изольде. Отец подарил мне ее на мой шестой день рождения. Я читала эту сказку целый день, спрятавшись от всех на дереве. У нее был печальный конец, и я со злостью швырнула книжку на землю. Тетя Зина, увидев, как я утираю слезы, взяла меня на руки, дала мне горячую пышку и рассказала добрую сказку.

Второе десятилетие моей жизни было красивой сказкой, героиней которой оказалась я сама.

Бабушка сумела внушить мне уверенность в том, что меня ждет вечный праздник. А Саша стал тем принцем, который должен был устроить для меня этот праздник. Надо отдать им должное — оба старались изо всех сил.

Кириллиной была отведена роль злой феи, строившей козни героям. Хотя, мне кажется, она добровольно взяла на себя эту роль, чтобы все было, как в настоящей сказке.

Сейчас я читала эту красивую наивную сказку с конца, искренне оплакивая в душе гибель злой феи.

Я плакала над счастливой судьбой девчонки с волосами темно-каштанового цвета, которой только что объяснился в любви ее избранник, когда зазвонил телефон.

— Таша, мамы больше нет?

Голос был далеким и едва узнаваемым.

— Варвара Аркадьевна умерла, — сказала я и всхлипнула. Это получилось помимо моей воли.

— А… Наталья Филипповна где?

— Она у меня — не беспокойся.

— Значит, ты все знаешь. — Он вздохнул. — Прости, что долго не звонил тебе. Валентине передай, что у меня все в порядке. Хотя нет, не надо. Таша, будь счастлива.

Он рассмеялся или заплакал — я не разобрала. И повесил трубку.

Наталья Филипповна стояла в дверях и наблюдала, как я подбираю с пола фотографии. Их было много. Они все смешались, выпав из отведенных им ячеек на страницах альбома. Запечатленное на них время как бы тоже смешалось. Но какое это теперь имело значение?

Вот я с туловищем стрекозы на серебряных крыльях над островерхими макушками сосен: Рудольф Александрович, человекогусеница, ползает с лупой в руках среди толстых книг с похожими на каббалистические знаки математическими формулами; Варвара Аркадьевна сидит в позе бога Брахмы, все три улыбающиеся лица которого — маски. И наконец, Саша с котомкой за плечами и в лаптях стоит перед грозным усатым швейцаром с лицом Кириллиной у входа в большой магазин, в витрине которого выставлены мои фотографии — от смеющейся до плачущей…

— Это Сашок звонил?

— Да.

— Не придет?

— Не придет.

— Ну, ну… Мне послезавтра домой ехать нужно. Я и билет уже заказала. А как же теперь ехать?

— Оставайтесь. Может, еще милиции потребуетесь.

— На что я им? Вопросы такие задают, что сердце заходится.

— Это их работа.

— Разве можно про другого человека наверняка знать? Про себя и то не всегда знаешь. Нынче одно думаешь, а завтра уже по-другому. А Сашка мой с чужими людьми вырос…

Апухтин подошел ко мне в подземном переходе.

— Соскучился. — Он едва заметно улыбнулся. — Предлагаю подышать свежим воздухом.

— А заодно ответить на кое-какие вопросы, — в тон ему продолжила я.

— С вами, вижу, можно без пролога. — Он подхватил набитый книгами кейс и взял меня под локоть. — Кажется, вы хорошо знали Валерию Стрижевскую.

— Я не могла ее хорошо знать — мы с ней были абсолютно разными. К тому же я могу быть пристрастной.

— Не так уж и плохо иметь пристрастия. Хуже, когда их нет. Может, охарактеризуете ее в нескольких словах?

Апухтин слушал меня очень внимательно — давно меня никто так не слушал. И то и дело замедлял шаги.

— Полагаете, она на самом деле любила Кириллина?

— Мне трудно судить. Вообще-то, думаю — да.

— И как давно?

Я постаралась восстановить в памяти тот последний — институтский — отрезок прошлого, который как раз изо всех сил пыталась забыть.

— Мне кажется, с ней это случилось в самом начале второго курса. На картошке. Она вдруг посерьезнела, отрезала волосы. И стала очень похожа на Лиз Тейлор. Знаете такую актрису?

Он кивнул.

Я как завороженная припоминала подробности того периода. Как Варвара Аркадьевна изводила меня в отсутствие Саши рассказами о том, что ему звонит какая-то девица «с очень приятным интеллигентным голосом», с которой он подолгу беседует; как Варвара Аркадьевна пригласила Стрижевскую на дачу в тот злополучный июльский день. Как…

— Вы, кажется, собирались выйти замуж за Кириллина? — неожиданно прервал мои воспоминания Апухтин.

Мне показалось, что, задавая этот вопрос, он проявил не столько служебный, сколько личный интерес. Но меня теперь было трудно остановить. После бессонной ночи наедине с прошлым я испытывала лихорадочное возбуждение. Я не просто излагала Апухтину события давно минувших дней, я их анализировала. Может, конечно, пристрастно, но совершенно с иных позиций, чем в юности.

— Этот вопрос возник сразу после выпускных экзаменов. Но Кириллина и моя мать стали уговаривать нас подождать хотя бы два-три года…

Кириллина не уговаривала. Она имела со мной разговор с глазу на глаз, во время которого заявила безо всяких обиняков, что если мы поженимся, они с Рудольфом Александровичем тут же прекратят содержать Сашу, и ему придется «пожертвовать своей блистательной карьерой во имя скоротечного семейного счастья». Я не осмелилась противопоставить этой железной формулировке свой жалкий лепет: «Я его люблю».

— Мне неловко вторгаться в столь интимные сферы, — услышала я голос Апухтина, — но все дело в том, что меня заинтересовали некоторые детали, связанные с гибелью Стрижевской, хотя это дело давно сдано в архив под грифом «несчастный случай». Они с Кириллиным были вдвоем, когда это случилось. На высоком берегу Глубокой речки, целиком оправдывающей свое название. Когда на крик прибежали работавшие неподалеку монтажники, они оба барахтались в воде, Кириллина удалось спасти. Как вы, вероятно, знаете, он отделался жестоким воспалением легких и еще более жестокой депрессией, во время которой не допускал к себе никого, кроме Трушкиной. На теле Стрижевской были обнаружены синяки и кровоподтеки. Очень возможно, что это были следы от пальцев пытавшегося спасти ее Кириллина. На его теле тоже были обнаружены синяки. Врачи считают, их могли оставить спасатели. Я же склонен думать…

— …что Кириллин спихнул Стрижевскую в речку, чтобы устранить преграду на пути его счастья с Трушкиной? — Я расхохоталась. — А с гибелью злой феи, то есть Кириллиной, вообще наступает сказочная жизнь для двух влюбленных — драки, грязное белье, отвратительный перегар бормотухи… — Я выхватила свой кейс у Апухтина. — Пожелаем и мы им простого человеческого счастья. Они его вполне заслужили. Извините — меня ждут. Спасибо за увлекательную прогулку.

Я поспешила укрыться в спасительном полумраке моего подъезда.

Меня на самом деле ждали. Стас, как неделю назад Эмили, сидел на верхней ступеньке лестницы, благоухая ароматом конюшни. Стас был как нельзя кстати.

— Я на минутку, — буркнул он, войдя в прихожую.

— За шапкой?

— За шапкой… За шапкой? А, давай ее сюда.

Он нахлобучил ее на макушку и снял свой полушубок.

— Обедать будешь? — поинтересовалась я просто так. Стас никогда не отказывался от еды.

— Я сыт. — Он, не разуваясь, протопал на кухню, где Наталья Филипповна навела невиданную чистоту. — Почему ты к нам не приезжаешь? Раньше по десять раз за лето бывала.

— Сейчас не лето.

Он уселся на тахту и забарабанил пальца ми по вышитой скатерти, которую Наталья Филипповна нашла среди тряпок в шкафу.

— Помнишь, мы в лесу заблудились? Ты в болото провалилась. По пояс. А наш Койот журавля помял. И комары нас чуть не сожрали.

Что-то и Стаса потянуло на воспоминания. Стас, я помню, обожал Сашу. И это было взаимно.

— Как-нибудь приеду.

— А когда? Скоро?

— Пока не знаю. Откуда я знаю, что со мной будет завтра?

— То же, что было вчера. Эволюция — затяжная вещь. Прошли миллионы лет, прежде чем обезьяна…

— Хоть бы сегодня обошелся без своих дурацких аналогий, — рассердилась я.

Мне вдруг захотелось влепить ему по уху. За то, что он даже передо мной вечно рядится в шутовской колпак.

— Может, поедем к нам?

— Ну да, а студентов за меня Егор учить пойдет. У меня завтра четыре пары. С утра.

— Поедем вместе в шесть ноль четыре.

— У тебя, Стас, на самом деле поехала крыша.

Стас встал, снял шапку и швырнул ее на стол.

— Вот-вот журавли прилетят. Один журавль у нас три года жил. Все половицы клювом продолбил. Он сырники любил. Как-то Эмили пересолила сырники, и он улетел. А я соленые сырники люблю больше, чем сладкие.

Он вдруг схватил шапку, нахлобучил ее на самый лоб и выскочил на лестницу, даже не удосужившись закрыть за собой дверь.

— Лучше журавль в небе, чем синица в руках, — сказала Наталья Филипповна, появляясь в дверях кухни. — Фу, совсем старая стала — все на свете перепутала. Как ни верти, а синица в руках надежнее. Это твой брат?

— Троюродный.

— А похож, как родной. Особенно разговором. Сашок весь в батю пошел — и вспыльчивостью, и ласковостью, и всем остальным. Василий, когда рассвирепеет, запросто мог убить. Зато отходчивый был. И всех на свете жалел. Всех людей не пережалеешь.

Меня вдруг осенила страшная догадка.

— Зачем вы сказали Саше, что Варвара Аркадьевна ему не настоящая мать? Как вы смогли?

— Вот так и смогла. — Она смотрела на меня в упор. — И не жалею. Мне скоро в могилу. Зачем же туда с грехами?

— Вы еще больший грех совершили. Вы… Неужели вы не понимаете, что они друг друга очень любили?

— Лучше худая правда, чем красная ложь.

— Нет, вы не правы. Что с ним теперь будет?

Наталья Филипповна села на табуретку, сняла очки. Она смотрела на свои натруженные руки, сложенные на коленях.

— Что будет, то и будет. Пора ему про то задуматься, что неправильно живет.

— Какая вы жестокая…

— Я ему все как есть сказала.

— И что вы ему сказали?

— Как Варвара его из моих рук взяла, а он от голода даже кричать уже не мог. Это было тем летом, как наша мать померла. Варвара со своим мужем на похороны приехала. Нарядная, вся духами пахнет. Детям конфет и пряников привезла, а им бы лучше хлебца. Муж ее, царство ему небесное, целый мешок муки нам купил, сала кусок. Жалел он нас и нисколько нами не брезговал. Варвара — та брезговала. Я случайно их разговор подслушала. Варвара говорит мужу: «С этим домом навсегда рвать нужно. Тем более теперь, когда умерла мать». Мы с Варварой по матери сестры, отцы у нас разные. «А то, говорит, они нас перед знакомыми на всю жизнь опозорят». Так и сказала. Я бы ей сроду Сашку не отдала, если бы было чем кормить. У меня молоко пропало, и болела я очень.

Потом мы плакали, обнявшись.

Потом я вспомнила отца…

Мне захотелось позвонить матери, но я знала, она расстроится и у нее разболится сердце, если я начну расспрашивать про отца. Мне казалось, мать до сих пор его любит.

Я сошла в Жаворонках. В мягко спускавшейся с неба синеве пахло деревней — навозом, печным дымом, арбузной свежестью земли.

Вокруг лежали нетронутые вешним теплом сугробы, мигали сквозь сумерки редкие огни дачного поселка. Я шла правой стороной улицы, по которой не ходила десять с лишним лет. Мои ступни узнавали под снегом каждый бугорок, ямку.

Если бы в окнах кириллинской дачи горел свет, я бы бросилась сломя голову назад, под спасительную сень привокзальных фонарей. Я всегда отступаю в тот момент, когда нужно наоборот идти вперед и напролом. Дом стоял на фоне пустынной белизны, темный, как затертый льдами корабль, который покинула команда. Островерхая крыша мансарды мерцала в лунном свете серебряными блестками.

В детстве я больше всего на свете боялась темноты. Сейчас я боялась, что вспыхнет свет, который разбудит, стронет с места знакомые предметы. Лучше я их осторожно, на ощупь узнаю. Медленно, сантиметр за сантиметром.

Террасу они раньше не запирали — Варвара Аркадьевна считала: лучше пусть воры войдут через дверь, чем сломают замысловатые узорчатые оконные рамы.

Мне хотелось хоть на несколько мгновений превратиться в ту девчонку с волосами темно-каштанового цвета, след ног которой наверняка хранят скрипучие, как морозный снег, половицы террасы и каждая песчинка еще скованной морозом земли вокруг дома. Ничьим чужим следам не дано их затоптать.

Мне почудился какой-то странный — потусторонний — гул. Мне было совсем не страшно. Вернее, я наслаждалась охватившим меня ужасом перед чем-то нездешним.

«Может, тут поселилась душа Кириллиной, — подумала я. — Она любила дачу…»

Я медленно поднялась в мансарду. Мои привыкшие к темноте глаза видели освещенную обманчивым светом полумесяца комнату. В ее углах залегли густые тени. Мне показалось, одна из них шевельнулась при моем появлении.

Я села на продавленный диван, который стоял на том же самом месте, что и десять с лишним лет назад, огляделась по сторонам. На полу под столом пустые бутылки, обрывки бумаги. На полках вместо стоявших когда-то книг кипы старых газет и журналов.

«Камин… Где-то здесь есть камин», — вспомнила я.

— …Я никогда не любила тебя. Я обманывала. Себя. Тебя. Всех, — говорила я, обращаясь к пламени за погнутой решеткой. — Стрижевская любила тебя по-настоящему. Она ради тебя была готова на все. А я… я люблю только себя. Слышишь?..

Мне ответил какой-то шорох — в доме было полно мышей.

— Тебя влекло ко мне именно потому, что я тебя не любила. Тебя любили все, ты устал от всеобщей любви. Я тоже делала вид, что люблю тебя, а ты притворялся, будто веришь мне. Здорово мы обманули друг друга?

Как жаль, что мой монолог остался никем не услышанным. Хотя я бы, наверное, не произнесла его, если бы знала, что меня кто-то слышит.

— Ты спал со Стрижевской, чтобы сделать больно мне. Но потом понял, что сделал больно себе. И ты возненавидел и ее, и себя. Ты сказал ей об этом и прыгнул в воду. Она прыгнула за тобой. Она пыталась тебя спасти. Теряя сознание, ты думал обо мне… Ты злился на меня за то, что я вычеркнула тебя из своей жизни. А знаешь, мне это почти удалось. Правда, без тебя моя жизнь стала какой-то безвкусной. Но я к тому времени уже потеряла к ней аппетит. Я жила инстинктами. Ты ведь знаешь, как силен в человеке инстинкт выживания. Он и в тебе в конце концов победил. Валентине ты достался потухшим, как перегоревшая лампочка. Она не догадывалась об этом, а потому тебе было легче с ней, чем с кем-то другим. С той же Варварой Аркадьевной. — Я вздохнула, вспомнив, что Кириллиной больше нет. — Знаешь, это я виновата в ее смерти. Я ворвалась в вашу жизнь и что-то в ней нарушила. Прости меня, пожалуйста…

В комнате было жарко, и я сняла капор. По моим щекам потекли слезы — я вспомнила, что Валентина отрезала мне волосы.

— Вот и все, — сказала я, глядя на догоравшую в камине бумагу. — Я так долго верила в то, что люблю тебя… Мне кажется, теперь я люблю тебя на самом деле. Но я никогда не смогу взять тебя в железные рукавицы. Лучше давай вместе катиться в пропасть. Или ты все еще не веришь в то, что я тебя люблю?..

Вдруг по моей спине пробежал холодок. Я вскочила и бросилась вниз по лестнице. Мне показалось…

Нет, мне это всего лишь показалось. В доме было пусто, если не считать полчищ мышей. Вокруг лежали первозданные залежи снега, на нем отпечатались только мои одинокие следы.

Они мне обрадовались. Они мне ужасно обрадовались.

Эмили всплеснула руками, прижала их к груди и стояла в холодных сенях, следя повлажневшими глазами за тем, как Стас снимает с меня дубленку, шарит под вешалкой в поисках комнатных тапочек, потом расстегивает молнию на моих насквозь промокших сапогах. Оживленный, неузнаваемо преобразившийся Стас.

Меня точно сладкой дремой обволокло теплом их пахнущей свежей хвоей столовой. В кадке с незапамятных времен росла теперь уже угрожавшая потолку темно-бирюзовая елка. Елка праздником пахнет — это я с раннего детства усвоила. Мне показалось, будто меня на самом деле ждет праздник.

…Наверное, я всю жизнь мечтала о том, чтобы расслабленно погрузиться в мягкий покой обветшавшего полукруглого кресла возле огромной горячей печки. Чтоб засиженная мухами сорокасвечовая лампочка мигала мне из-под старомодного атласного абажура. Чтоб в низкое окно заглядывал похожий на улыбку паяца месяц.

— Куколка, я тебе в своей комнате постелю — там тише и теплей. Ты, наверное, замерзла.

— Да, тетя. Хотя я не знаю… Мне так хорошо, тетя.

— Вот и замечательно. И у меня теперь душа успокоится. Стасик говорит, тебе завтра к восьми на работу. Он тебя до самого института проводит. Я вам оладушков испеку. На кислом молоке.

«Как здорово — большая добрая печь, оладьи на кислом молоке, — умиротворенно думала я. — Что еще мне надо? Крепкий, пахнущий мятой чай, согревшиеся за ночь возле короба сапоги, которые сохранят свое тепло до самой Москвы… А там, в том пустом доме, — холод, леденящий кровь холод. У меня не хватит сил, чтоб наполнить его теплом…»

Стас смотрел на меня большими круглыми, как у испуганной птицы, глазами. Мне казалось, он все время порывается что-то сказать мне. Но так и не сказал.

У меня был волчий аппетит — я съела целую тарелку жареной картошки с соленым огурцом, хлеб с маслом, пила молоко.

Стас ничего не ел.

Эмили суетилась в соседней комнате, приготавливая для меня постель.

Этот дом словно наполнен привидениями, которые теперь водили хороводы. Я лежала, устремив глаза в темноту, и завидовала этим бестелесным созданиям, которые уже отстрадали отпущенный им отрезок земного бытия. Что ждет меня впереди? Я хочу, чтоб меня ждал праздник. Но кто, спрашивается, устроит его для меня?

…Если лежать в гамаке и смотреть на звезды, обязательно закружится голова. Я лежала в гамаке, когда Саша в первый раз сказал, что любит меня. У меня, помню, очень сильно закружилась голова.

— Таша, Таша, прости меня…

Это приснилось во сне. В искаженном временем несбывшемся сне.

— Таша, я не хочу, чтобы ты катилась вместе со мной. Я хочу, чтоб мы взбирались. До звезд. Я наберу тебе целую пригоршню звезд. Они совсем не горячие. Они похожи на светлячков. Тебе нравятся светлячки?..

Я сбросила одеяло на пол и села, вглядываясь в темноту. Печка гудела и потрескивала. Пахло горячей хвоей и свечами.

— Я очень любил Варечку. Ты мне веришь? Главное, чтоб ты верила мне, Таша. Я больше никогда не обману тебя, слышишь? В моей жизни всегда будешь ты, ты, ты…

От подушки тоже пахнет хвоей. Когда умерла бабушка, во всем доме пахло хвоей. Это какой-то мертвый запах. И от одеяла пахнет хвоей. Но под одеялом так уютно и спокойно.

— Таша, я вернусь. Я обязательно вернусь. Я заберу тебя с собой, и мы будем жить во дворце…

Какая гадость, этот димедрол. Из-за него весь этот бред.

— Саша! — громко вскрикнула я и обняла за плечи сидевшего на краю моей кровати человека.

Это был Стас. От него тоже пахло хвоей.

— Она умерла, Таня, она умерла. Но ты не бойся — я буду с тобой.

Я не знала, как вести себя в подобных ситуациях. Стас куда-то исчез, я была в комнате одна, если не считать Эмили. Но мне было совсем не страшно — Эмили лежала в умиротворенной позе крепко спящего человека, складки на ее лице разгладились, правая рука с искривленными от тяжелых портновских ножниц пальцами как бы отдыхала на одеяле. Я даже не могла жалеть Эмили — она казалась недосягаемой для обычной жалости. Похоже, она давно готовила себя к переходу в неведомое измерение и перешла в него легко и беззаботно.

И все-таки надо было что-то делать. Я прошлась по всем комнатам, оставляя открытыми двери, потом села возле печи, прижавшись спиной к горячим кирпичам…

— …Таша, уже поздно. Почему ты пришла так поздно? Где ты была, Таша?..

Я открыла глаза, встряхнулась всем телом. Наваждение какое-то. Где Стас? Почему он бросил меня одну?..

Стас стоял надо мной и протягивал мне какую-то бумажку. Я взяла и развернула ее. Строчки раскачивались перед моими глазами.

«Я забрал у нее тетрадку. Она отдала мне ее внизу. Там, где мы с тобой целовались в последний раз. Будь счастлива, Пташка».

Мне казалось, за мной следят из каждого подъезда, из каждой стоявшей на обочине автомашины, из-под надвинутых на лоб шапок. Я выскочила из поезда метро в самый последний момент, когда похожие на резиновую гильотину двери готовы были сомкнуть свои страшные створки, выскочила и пересела во встречный поезд. Наконец я очутилась возле скупки, в самом конце жиденькой очереди, прочесываемой оценивающими взглядами каких-то типов неопределенного возраста. Старик в потертом драповом пальто отошел от окошка приемщицы, недовольно качая головой, и засунул во внутренний карман какую-то коробочку.

— Что, папаша, обидели? — спросил его один из тех типов. — Я же предупреждал тебя: с государством невыгодно иметь дело, всегда в проигрыше остаешься. Пошли, потолкуем.

За ними со скрипом захлопнулась входная дверь. Впереди меня стояло человек восемь. Приемщица тщательно разглядывала каждую вещичку, прежде чем положить ее на электронные весы. Я вышла на улицу. Нащупав в кармане завернутые в носовой платок брошку и кольцо Эмили, отважно шагнула в сторону длинной, как туннель, подворотни.

— Сколько хочешь? Полкуска? За такие башли я «Рубин Цезаря» возьму. Четыреста пятьдесят и ни рубля сверху.

Он уже совал мне в карман свернутые трубочкой деньги.

— Колечко им неси. — Неслышно подошедший сзади толстяк в замызганном жакете из искусственного меха кивнул головой в сторону двери в скупку. — У нас на такой хлам давно пропал аппетит. Может, Гастроном возьмет?

Они ломали передо мной комедию. Но для меня время было дороже любых денег.

В итоге всех сложных махинаций у меня в кармане оказалось шестьсот восемьдесят рублей. Я зашла по пути в какую-то мастерскую и переложила их в карман своего свитера-пингвина, который заколола для надежности английской булавкой.

Матери и Киту я написала во время занятий письмо. Задала студентам наскоро сочиненную незапланированную контрольную на неправильные глаголы и писала.

Я просила их помочь Наталье Филипповне уехать домой, просила не отдавать в чужие руки Егора и Рыцаря… Я просила родных не беспокоиться за меня, хотя знала, что эта последняя просьба невыполнима.

…На сей раз стояла я, Валентина сидела в кресле перед зеркалом. Я невольно отметила, что ее лицо осунулось и посерело, а главное — утратило выражение нахальной дерзости.

Валентина вся была в прошлом. В чуждом для меня прошлом. Я даже застыдилась живого блеска своих пощипывающих после бессонной ночи глаз.

Мое и Сашино прошлое с тем не соприкасалось.

Я ее ни о чем не спрашивала. Она сама мне все рассказала.

Саша приехал в Ерепень в августе. Один. Поселился в большом современном общежитии для строителей. В школу, тоже большую и новую, ездил на автобусе. Через весь разбросанный среди невысоких холмов поселок. Раз в день, после занятий, заходил обедать в центральное кафе. В клуб не ходил. Каждое утро покупал в киоске пачку газет и журналов. В окне его комнаты свет гас уже под утро.

На ноябрьские праздники в поселке появилась нарядная молодая женщина. Ее привез со станции водитель бензовоза Свиридов, самый красивый парень на всю округу. Они обедали за столиком в углу, когда в кафе вошел Саша.

До того вечера Валентина была, можно сказать, счастлива, хотя они с Сашей были едва знакомы. С этого момента она не находила себе места.

Теперь ее жизнь состояла из бесконечной слежки, подглядываний, подслушиваний, ненависти к Стрижевской и ко мне — она обнаружила мою фотографию в томике стихов Блока, который украла из Сашиной комнаты. Она выучила на память стихотворение, которое было заложено моей фотографией. Это была поэма о Карменсите.

На той фотографии у меня были заплаканные глаза, и вообще я вышла там настоящей дурнушкой. Стрижевская, как выразилась Валентина, была похожа на голливудскую звезду.

Лерка устроилась в библиотеку, сняла большую светлую комнату с террасой в старой части поселка. Возле нее всегда крутилась веселая бесшабашная молодежь. Она устраивала вечера с танцами и чаепитиями за полночь, организовала кружок французского языка. На новогоднем вечере выступила с местным самодеятельным ансамблем и имела огромный успех. В нее были влюблены все мужчины поселка.

Саша редко появлялся на людях. У Стрижевской в гостях он был всего несколько раз. На новогодний вечер не пришел.

Лерка сникла. Теперь она появлялась на работе без косметики и с неухоженной головой. Потом она заболела вирусным гриппом и попала в больницу.

Саша навещал ее почти каждый день, но оставался в палате не больше получаса. Под женский праздник Стрижевская выписалась. Валентина видела ее с Сашей из окна парикмахерской. Глаза Лерки сияли от счастья.

Их не было несколько дней. Валентина искала их даже в тайге. Потом они появились в кафе в окружении молодежи из компании Стрижевской.

Теперь Саша не приходил в кафе один, а только с приятелями, с которыми выпивал. Стрижевская почти всегда была рядом с ним. Она выглядела веселой, но как-то на виду у всех устроила Саше сцену, приревновав к молоденькой киоскерше, оставлявшей ему «Музыкальную жизнь».

Потом — дело было в апреле — пришло письмо от Кириллиной. Стрижевская вытащила его из кармана Сашиного пиджака, который он повесил на спинку стула в кафе. Хозяйка квартиры рассказывала, что они скандалили всю ночь. Утром их снова видели вместе…

В тот же день Саша попал в больницу.

Валентина сумела проникнуть в морг и долго разглядывала труп Стрижевской. Она сказала, что мертвая Стрижевская была еще красивей, чем живая.

— Спасибо, — сказала я Валентине и поспешила на улицу.

Она догнала меня возле автобусной остановки.

— Он никудышный мужик. Дерьмо в постели, — сообщила она, приноравливаясь к моему шагу.

Я не удостоила ее ответом.

— Я не дам вам жизни. Я прокляну вас. Если бы не я, Сашки уже бы не было в живых.

— Уйди.

— Я знаю твой адрес. Я подожгу твою квартиру. Я…

Она вдруг замолчала. Я обратила внимание, что у нее дрожат руки.

— Успокойся. Я не собираюсь привязывать его к себе силой. Я не ты, ясно?

Я видела из окна автобуса, как Валентина понуро плелась к своей парикмахерской.

Я испытывала чувство вины перед Стасом. Мне казалось, Эмили была бы сейчас жива, если бы я не приехала к ним прошлым вечером.

В столовой пили чай две старухи. Лицо одной из них показалось мне знакомым. Увидев меня, она встала из-за стола и вышла в сени.

Похоже, родственники уже знали, кому Эмили завещала дом и все остальное.

Стас схватил меня за локоть и потащил в ту комнату, где я спала в прошлую ночь.

— Где ты была? Я волновался за тебя. Ты его видела?

Я покачала головой.

— Наступит время, и те, кто когда-то потерял друг друга, снова обретут… — пробормотал Стас и смущенно отвернулся.

— Думаю, ты сам не веришь в эту галиматью.

Я подавила вздох.

— Он не придет сегодня. И завтра тоже… Но наступит время…

— Заткнись, пожалуйста. Или расскажи про своих земноводных.

— Я в них разочарован. Как выяснилось, крокодилы тоже поддаются дрессировке. Дело в том, что у них быстро вырабатываются условные…

— Стас, любовь тоже условный рефлекс? — серьезно спросила я.

— Безусловный. Это то, что есть в крови каждой отдельно взятой особи. Правильней это назвать стремлением к продолжению рода.

— Почему же тогда мы с тобой не последовали ему?

Он пожал плечами и отвернулся.

— Ты вспоминаешь когда-нибудь свою Ленку? — спросила я, когда мы пили на кухне кофе.

— Она часто приходит в зоопарк. Она просила, чтобы я нашел ей там работу.

— Заливаешь.

— Тогда зачем задавать глупые вопросы?

— Но я думала…

— Ты думала, я сделал это из-за Ленки? Эмили тоже так думала. До самой последней минуты.

— Я не имела права спрашивать об этом. Прости.

Он глянул на меня в упор.

— Прощаю. — Он подлил себе кофе. — А знаешь, если бы не я, ты бы никогда не познакомилась с Кириллиными.

Это была сущая правда. Стас занимался в биологическом кружке, который посещал время от времени Саша. Это Стас подсказал, чтобы меня отдали в ту школу, где учился Саша.

— Я думал, он всерьез интересуется биологией, — неожиданно изрек Стас. — А он никогда ничем всерьез не интересовался.

— Можно подумать, ты интересовался, — ехидно заметила я.

— Да. Но мне помешали осуществить задуманное. Правда, я ни о чем не жалею.

— Что помешало?

— Моя глупая любовь. С безусловными рефлексами совладать невозможно.

— Я так и думала. Эта твоя Ленка небось растолстела и превратилась в обычную мымру.

— Женщины ревнуют даже тех мужчин, которые им безразличны.

— Ты мне не безразличен, Стас.

Мне показалось, будто в его глазах что-то вспыхнуло.

— Она на самом деле растолстела. Она говорит, что я совсем не изменился. Она хотела переспать со мной.

— Стас, а у тебя женщины были? — с неожиданным любопытством спросила я. — Правда, это не мое дело, но я…

— Она чем-то напоминала тебя. Мы провели с ней в постели трое суток. Потом я попал в больницу.

— Ты хочешь сказать, что…

— Я все сказал. — Он встал и вышел в сени. Вернулся с бутылкой домашней наливки.

Я украдкой следила за ним. Как он достает из буфета рюмки, моет под краном яблоки, очищает апельсин. Я никогда не догадывалась, что Стас был в меня влюблен. Думаю, Эмили тоже.

Но почему тогда она поручила мне заботиться о Стасе?..

Мать с Китом приехали за час до похорон.

Мать удивилась, увидев меня с покрасневшими от ледяной воды руками, орудующей большим ножом над ведром с картофельными очистками. Кит подошел, нагнулся к моему уху:

— Рыцарь спит на тахте в гостиной. Он обожает фруктовый пломбир. У меня такое ощущение, что он живет у нас со щенячьего возраста. Я научил его открывать холодильник.

— Спасибо, Кит. Я так тебе благодарна, ты не представляешь.

— Ты, как после тифа, — сказала мать, проведя ладонью по моей остриженной макушке. — Доченька, у меня такое чувство, будто ты перенесла тяжелую болезнь.

Мать уткнулась носом в пушистый клетчатый шарфик.

Потом она переключила свое внимание на Стаса, который с утра не проронил ни слова. Я видела, как он склонил голову к ней на плечо, а она гладила его по спине и что-то говорила.

Когда завершились недолгие поминки и хмурые родственники потянулись жиденькой цепочкой к вокзалу, Стас с Китом разнесли по комнатам стулья и столы, и мы вчетвером сели на кухне пить чай. Потом Кит ушел к машине. Перед каждой поездкой он минут двадцать хлопотал возле нее.

— Ты поедешь с нами, — сказала мать.

— Нет. Я останусь со Стасом.

— Мы можем и его с собой прихватить. У нас много спальных мест.

— Не в том дело, мама.

— А в чем, доченька? Ты так осунулась и побледнела.

— Я здорова, мама.

— Здорова… — Мать вздохнула: — К телефону у тебя какая-то деревенская старуха подходит. Мы, как всегда, ничего не знаем.

— Это мать Саши Кириллина.

Она остолбенело уставилась на меня.

— Да. Его настоящая мать. Но об этом в другой раз. Когда, как любит говорить Кит, остынет молоко. А Варвара Аркадьевна умерла.

— Я догадалась, что все это с Кириллиными связано. Тогда, когда Никита Семенович сказал, что едет на Фрунзенскую. Так значит, Рыцарь…

— Не думаю, что из-за этого ты станешь к нему хуже относиться.

Мать молчала, переваривая услышанное.

— Опять эти Кириллины, — прошептала мать. — Пора бы оставить нас в покое. Сколько зла…

— Добра тоже, мама.

Она пропустила эту фразу мимо ушей.

— Доченька, он, наверное, женат. И дети есть. Поверь мне, вторгаться в это так болезненно…

— Верю, мама.

— Ты на что-то надеешься?

— Давай не будем об этом. Ты тоже когда-то надеялась.

Я глядела в ее покрасневшие глаза. В них что-то шевельнулось.

— Доченька, ты помнишь своего отца? — едва слышно спросила она.

— Почти нет. Вы с бабушкой старались, чтобы я его забыла.

— Он был хороший человек. Чистый и очень наивный. Он и пострадал из-за своей наивности. Я по молодости лет спасти его надеялась, от всего на свете своей любовью защитить. Да сил не рассчитала.

— Ты сказала — был. Но ведь он жив, правда?

— Не знаю. — Мать вздохнула: — Он сел в тюрьму за растрату. По пьянке с напарником в кассу руку запустили, а он всю вину на себя взял — у Петьки Маслюченко четверо маленьких детей было. Я ему посылки посылала, пока письмо от него не пришло, что он женился в заключении и тем самым снимает с меня всю ответственность за его судьбу. Помню, я сон потеряла, места себе не находила, ехать к нему собиралась. Да бабушка твоя отговорила. Потом молодость свое взяла. Ведь я до тех пор будто и не жила — время трудное было, голодное. Да и ты у меня в девятнадцать родилась.

— Я тебя не осуждаю. Я всегда верила в то, что отец жив. Саша уговаривал меня разыскать отца. Жаль, что я его не послушалась.

— Он совсем чужой тебе человек, доченька. Я хочу сказать по духу. Тем более после тюрьмы.

— Откуда ты знаешь?

Она пожала плечами, вынула из сумки губную помаду.

— Ты у нас интеллигентная девочка. Как говорит Никита Семенович, изящная душой и телом. — Мать жалко улыбнулась: — А он всего семилетку закончил.

— Но ты ведь недаром полюбила его…

— Доченька, Никита Семенович уже запряг лошадиные силы и ждет не дождется, когда мы изволим сесть в карету. — Мать поправила перед зеркалом маленькую черную шляпку с вуалью, нетвердой рукой провела по губам помадой. — Может, надумаешь с нами?

— Нет, мамочка. Я позвоню вам, когда приеду в Москву. Не волнуйтесь. Скажи Киту, чтобы Рыцаря за меня в лоб поцеловал. Не забудь, ладно?

Я видела в окно, как мать, сгорбившись, медленно шла к машине.

— Это твои деньги, Стас, — сказала я, протягивая ему пачку. — Я продала кольцо и брошку Эмили. Я не имела права это делать, но мне казалось, я смогу начать на эти деньги новую жизнь. Я не хочу начинать новую жизнь. Забери их, пожалуйста.

Он спрятал руки за спину и посмотрел на меня злыми глазами.

— Выпей водки. Или хотя бы сухого вина, — наконец произнес он.

— Это ни к чему. Я потеряла его. Навсегда. Стас, почему ты никогда не говорил, что любишь меня?

— Сработал инстинкт самосохранения. Самый древний из инстинктов. Тебе пора домой. Я очень хочу спать.

Он схватил с вешалки мою дубленку и почти силой вытолкнул меня за дверь. Потом сбегал в комнату и сунул мне те самые деньги, на которые я хотела начать новую жизнь.

Наталья Филипповна не задала мне ни единого вопроса. На моей аккуратно застланной тахте лежали две пары носков — белые и серые. А за окном светило солнце. Большое и какое-то ненатуральное. В мое отсутствие распустил свои бледно-розовые гроздья восковой плющ. Егор оборвал тяжелую портьеру, и Наталья Филипповна прикрыла ею рояль.

В прихожей стояла ее старенькая черная сумка.

— Тот милиционер, что нас с тобой расспрашивал, вызвался меня на поезд посадить. Он за мной в девятом часу заедет. Ты адрес мой записала? Приезжай на лето. С кем хошь. Хоть с мужем. Тебе самое время замуж. В молодости у кого каких глупостей не бывает. — Она помолчала, вздохнула: — Я, как домой приеду, в церковь схожу. Поставлю две свечки за упокой.

— Тогда уж лучше три ставьте.

— За живых грех большой ставить. Разве что во здравие… Запиши мне свой почтовый адрес. Если когда-нибудь открыточку тебе брошу, не серчай на старуху. Варвара сказывала, ты вроде бы из наших мест. Может, потому я и прикипела к тебе душой. Господь его знает.

Она перекрестилась.

Мне не хотелось встречаться с Апухтиным. Я попрощалась с Натальей Филипповной и вышла на улицу. Я не знала, куда мне деваться и что делать. Мне казалось, я совсем недавно появилась в этом мире и совсем ничего про него не знаю.

…Я наплела добродушному старичку вахтеру сказку про подружку юности, с которой непременно должна увидеться до отправления моего поезда.

Наверное, в этой лжи было что-то от правды. Старичок не просто пропустил меня за кулисы, но и объяснил, где найти Неведомскую.

— Они сегодня «Сильву» играют. Она через двадцать минут свободной будет, подруга твоя. Говоришь, в кордебалете танцует? Ну, ну, знаю я ее. Приветливая такая, доброжелательная. Про здоровье всегда спросит. Другие ради приличия брякнут и не слушают ответа. А она — сердечная. Иди — они другой раз и пораньше кончают. Артисты тоже люди, домой им поскорее охота.

Райка выскочила со сцены с блеском иной жизни в затемненных наклеенными ресницами глазах.

— О, Танек! — Она чмокнула меня в щеку, обдав ароматом искусственного праздника. — Пошли к нам в раздевалку. Помнишь, вы с Верой Кузьминичной у меня были? После «Марицы»? Девчонки, это та самая Татьяна, которая по-английски болтает лучше, чем мы по-русски. И вообще она… Ну, словом, про таких в книжках пишут.

«Девчонки» с интересом поглядывали в мою сторону из-под тяжелых ресниц.

— У нас сегодня сабантуйчик. Так, по поводу ухода на пенсию одной гризетки. — Райка печально вздохнула и стала вынимать шпильки из парика. — Встряхнемся как следует. Все мы смертные, все по одной сцене ходим, как выражается наш новый администратор. Посмотришь, как мы живем. Там, — она мотнула высвободившейся из-под парика головой в сторону сцены, — все красиво. Так бы там и осталась.

Мы долго ехали на метро в какой-то новый район, прыгали через лужи растаявшего снега, похожие на стаю перелетных птиц на дне каньона.

— Ты, наверное, впервые среди подобного сброда, — сказала Райка, когда мы ждали лифт. — Но я их всех люблю. Веселое племя! Ты не больно реагируй на их глупости, ладно? Человек должен хоть изредка тормоза отпускать…

Я весь вечер приставала к своему смуглому длинноволосому соседу с одним и тем же вопросом: можно ли любить такую, как я? Он отшучивался, время от времени подливал в мою рюмку зеленый, пахнущий хвоей ликер.

— Ты нормальная девочка. Только интеллекту у тебя маловато. — Он сделал округлое движение руками над своей обтянутой водолазкой грудью. — Мне свои такие приелись. Экзотики хочется. Ну почему, скажи, вы, современные женщины, экзотики боитесь? Затолкаете себя в джинсы, свитер под самое горло напялите, а мы, значит, гадай, много ли под всем этим удовольствий.

— Я не про то. Такая любовь мне не нужна. Мне надо, чтобы не на один вечер, а навсегда.

Мой сосед хохотал, ероша ладонью свою роскошную шевелюру.

— Слушай, сколько добра извела, а ума ни на капельку не прибавилось. Ну, давай, еще выпей.

Помню, Райка даже подралась с этим типом, вырвала у него из рук бутылку с ликером.

— Отстань, слышишь? Я человека мудрости учу. Мудрость даже красивой женщине сгодится.

— Дурак ты, Колька. Она же непьющая, — не унималась Райка. — Ей может стать плохо.

— Мне — плохо? — возмутилась я. — Ну да, мне будет плохо, а тебе хорошо. Вам всем хорошо. Потому что вас любят, а меня… Меня никто не любит. Они все только вид делают. И Стас туда же. Раек, ты знаешь, что сказал мне Стас? Он сказал, что из-за меня у него поехала крыша. Хотя нет, она не поехала, но все думали, что она поехала. Когда у человека едет крыша, с него взятки гладки. Понимаешь меня, Раек?..

Я расхохоталась. Стащила свой свитер и швырнула им в моего длинноволосого соседа. На пол посыпались деньги. Чтоб не наклоняться за ними, я попыталась засунуть их ногами под стол.

Вскоре я очутилась в коридоре. Мой сосед прижал меня к стенке и попытался поцеловать. У него были жесткие губы, и мне стало больно. Больно, когда тебя целует тот, кого не любишь.

Мне казалось в тот вечер, что я никого не люблю.

Я проснулась в Райкиной широкой постели среди вышитых подушечек. Слева на стене висел знакомый мне с детства ковер с оленятами на лесной опушке. Справа у самого моего уха по-богатырски храпела Райка, запрокинув свое ангельски нежное личико.

Я откинула одеяло и спустила на пол ноги.

— Куда? Еще рано. Сегодня воскресенье, — сонно пробормотала Райка.

— Мне пора. Мне что-то не по себе.

— Этот кретин влил в тебя почти целую бутылку «Бехеровки». Голова болит?

— Ни капельки. Наоборот — она такая легкая.

Райка недоверчиво хмыкнула и вскочила подобно ваньке-встаньке.

— Я сейчас чаю согрею. — Она накинула халатик и направилась к подоконнику, где стоял электрический чайник. — Ты не сердись на ребят — они добрые, хоть и без царя в голове. А Котьку ты красиво по мордасам отхлестала. Лучше, чем на сцене. Он, бедняга, твой треп за чистую монету принял. Лопух. Я же предупредила его — с тобой этот номер не пройдет.

— Но мне на самом деле ласки хотелось. Не знаю какой…

— В том-то и беда, что не знаешь. — Райка достала из буфета розовые фарфоровые чашки. — Ты все время Сашку звала. В машине сказала мне, будто его в тюрьму посадили, потому он и не пришел за тобой.

— Я ничего не помню. Тот тип обиделся на меня?

— Еще чего! Каждый сверчок свой шесток знать должен. Слушай, а ты сложена, как королева. Вот что значит порода. К тому же бережешь себя. И правильно делаешь. А я, идиотка…

В тот момент я ненавидела себя за эту бережливость.

— А знаешь, что Котька сказал? Что тебе замуж пора. И что из тебя хорошая жена получится. Это уже после того, как ты ему привесила. Во как ихний брат устроен! Куда же ты? Чайник закипел.

Я поцеловала Райку в щеку и направилась к двери.

— Танек! — Она схватила меня за руку. — Деньги свои забери. Котька говорит, они из тебя, как сухие листья, сыпались, а ты их под стол ногами запихивала. Живут же люди, — сказала она без всякой зависти.

— Оставь их у себя. Они не мои. Это Стаса деньги. А он не захотел их взять.

Райка глядела на меня, как на чокнутую.

— Значит, у вас с Сашей снова…

Ее распирало от любопытства.

— Снова ничего не бывает, Раек.

— Я понимаю, но…

— А я ничего не понимаю.

Я уже мчалась вниз по лестнице.

От аудитории, где я проводила занятия, до нашей кафедры полминуты ходу. Я преодолела это расстояние секунд за десять. Апухтин наверняка сообщит мне что-то важное.

Мы шли через вестибюль под изумленными взглядами всего института.

— Вы не захотели увидеться со мной вчера, а у меня для вас новость. — Апухтин придержал обе входные двери, пропуская меня вперед. — И, мне кажется, хорошая.

Я смотрела себе под ноги и молчала.

— Кириллин исключен из круга подозреваемых. Можете передать ему это. Вполне официально.

— Я думала, вы… задержали его, и он… он не смог прийти…

— А с вами в самом деле очень непросто. Я думал, вы обрадуетесь.

— Я обрадовалась. Я очень обрадовалась.

Я с трудом сдержала слезы.

Апухтин взглянул на меня с состраданием.

— Ладно, буду выдавать только факты. Без всяких эмоций. Вы любите читать протоколы?

Я кивнула и попыталась улыбнуться.

— Итак, в деле Кириллиной всплыли кое-какие обстоятельства, которые поначалу могли показаться обыкновенным совпадением. Жильцы квартиры номер шесть, что на третьем этаже, поздно вечером того же дня — дня гибели Кириллиной — заявили в милицию о попытке ограбления их квартиры. Муж и жена вернулись в двенадцатом часу ночи из гостей и обнаружили, что замок от входной двери сломан. Прибывшая на место происшествия опергруппа засвидетельствовала несостоявшуюся попытку проникновения в квартиру, скорее всего с целью ограбления. Судя по всему, грабителей спугнули, ибо сложный сейфовый замок был открыт, а второй, самый что ни на есть примитивный, остался цел. На следующее утро наш сотрудник зашел в домоуправление по поводу кое-каких формальностей, связанных с делом Кириллиной, и совершенно случайно стал свидетелем довольно любопытной сцены. Слесарь РЭО, некто Демидов, умолял главного инженера как можно скорей отдать ему трудовую книжку, так как он завербовался работать на Север и должен срочно вылететь по месту назначения. Инженер доказывал Демидову, что никак не может отпустить его, пока не найдет замену. Тот бил себя кулаком в грудь и твердил, что от этого зависит его дальнейшая судьба, может, даже жизнь. Потом перешел на более свойственный ему язык, что тоже не возымело действия. Тогда он заявил, что уедет без трудовой книжки, хватил кулаком по столу и выскочил из кабинета.

Апухтин взял меня под локоть.

— Наш сотрудник связался со мной. Я попросил его подробней разузнать об этом Демидове, и было решено нанести ему неофициальный визит в штатском костюме.

Как выяснилось, Демидов два года назад поступил на работу дворником, получил вскоре служебную квартиру, полгода назад был оформлен слесарем-водопроводчиком. Малый работящий, но большой выпивоха. Мы нагрянули в гости к Демидову и застали его в обществе «бомбы» с портвейном и в том состоянии, из которого могут вывести только в медвытрезвителе. Наш штатный «артист» Женька Седов быстро разобрался в ситуации, вошел в роль закадычного кореша и даже слезу пустил. Демидов окончательно раскис и, как говорится, потек. Стал рвать на себе рубашку и клясться в любви к нашей раскрасавице Москве, из которой ему, увы, придется по-быстрому сделать ноги в силу неудачно сложившихся обстоятельств. Остальное получилось само собой, практически без нажима с нашей стороны. Парень, конечно, здорово влип и получит немалый срок…

Я слушала его и размышляла о том, что одна нелепая случайность может повлиять на жизнь многих людей и что даже в справедливости бывает по большому счету несправедливость…

— Вы так спешите, что я едва поспеваю за вами. — Апухтин потащил меня в сквер. — Здесь тише и весной пахнет. А вы заметили, что весной в городе деревенские запахи? Правда, не все способны их унюхать. Разрешите продолжить?

Я кивнула.

— Кириллина, возвращаясь домой после звонка вам, поднялась на лифте не на пятый этаж, как обычно, а на четвертый, потому что кнопка с цифрой «пять» была испорчена Демидовым. Испорчена по ошибке, вместо кнопки с цифрой «четыре», как велели ему его сообщники, наметившие ограбление шестой квартиры. Расчет был прост: на каждом этаже по две квартиры, жильцы пятой в загранкомандировке, о чем информировал домушников тот же Демидов. Кириллина вышла на площадку четвертого этажа, откуда открывался великолепный вид на дверь шестой квартиры с орудующей возле нее командой грабителей. Проштрафившийся Демидов был послан на урегулирование проблемы неожиданного свидетеля.

Далее цитирую его рассказ по памяти:

«Она стала подниматься по лестнице с перекошенным лицом? Она баба злая — я в их квартире бачок в туалете чинил, так она мне выговор сделала. За то, что нечаянно плитку разбил… Я ее за руку взял, чтобы по-мирному поговорить, а она меня в грудь пихнула. «В тюрьме, говорит, таким место». Постойте, говорю, я вам все объясню, а она и слушать не хочет. Я ей дорогу загородил, а она на меня с кулаками: «По вас тоже тюрьма плачет». Ну, я и толкнул ее, чтоб руками под носом у меня не махала. Слегка толкнул, для острастки, а она равновесие потеряла и…

Я видела эту картину так, словно была ее свидетелем. Я остановилась и набрала в легкие воздуха. Чтоб перестала кружиться голова.

— Демидов и его сообщники дали деру, — продолжал свой рассказ Апухтин. — А Кириллина была еще жива… Демидову порекомендовали держать язык за зубами и вообще куда-нибудь податься из столицы подальше. Что он и решил осуществить.

Апухтин помолчал, задумавшись. Потом взглянул на меня:

— Признаться, мне непонятно одно: где в это время был Рыцарь? Почему не защитил хозяйку?

— Рыцарь побежал наверх, когда Кириллина разговаривала внизу с… сыном.

— Вот оно что… Ну, а Наталья Филипповна услыхала, как он царапается в дверь, и впустила его. Хотя утверждает, что просидела не вставая у окна в столовой. В кухне он очутился сам — там миска с его едой. А вот кто его в ней закрыл, для меня загадка.

— Сквозняк, — догадалась я. — В их квартире гуляют сквозняки. Я помню с детства.

— Думаю, Демидов сгустил краски. Вряд ли бы Кириллина стала грозить ему тюрьмой.

«Она наверняка ничего не заметила, — думала я. — Убитая известием о том, что Наталья Филипповна выдала Саше тайну его рождения, она спешила домой, чтобы обрушить на сестру громы и молнии. Таким место в тюрьме», — твердила она. Конечно же, она имела в виду Наталью Филипповну. Я слишком хорошо знала сосредоточенную исключительно на своих мыслях и переживаниях Варвару Аркадьевну, чтобы приписывать ей такие добродетели, как забота об общественности.

— Перед отправлением поезда я задал Наталье Филипповне вопрос: почему она стояла у входной двери? И она ответила, что…

— …ждала — вдруг вернется Кириллин, — сказала я.

— Вас, я вижу, ничем не удивишь. Собственно говоря, я и не собирался вас удивлять… Да, Наталье Филипповне я тоже сказал, что Кириллин исключен из круга лиц, подозреваемых в убийстве. Знаете, что она сделала? Она перекрестилась несколько раз и хотела встать передо мной на колени.

Мы с отцом ехали раскисшей апрельской степью. Старый Орлик смачно чавкал копытами. Под нами, качаясь, плыла земля, в лужах отражалась небесная синева.

— Не бойся — я с тобой, — сказал мне в самое ухо отец, когда Орлик наклонился на правый бок, обходя глубокую канаву. — Держись за его гриву.

Я крепко вцепилась в теплые, пахнущие терпким конским потом лохмы. Мы с отцом ехали на хутор Керчинский проведать моего сводного брата Алешу, которого я никогда в жизни не видела.

Орлик захромал, и отец слез, повел его под уздцы, левой рукой придерживая меня. Когда я осталась в седле одна, земля внизу вздыбилась всеми своими кочками, каждая лужа стала казаться глубоким колодцем.

— Да ты не бойся — я с тобой. — Отец похлопал меня по согнутой от напряжения спине. — Орлика подкуем у Михаила. Там и заночуем. На зорьке встанем и отправимся к твоему брату.

Я дремала на низкой койке под стареньким лоскутным одеялом. По стенам полутемной комнатушки блуждали причудливые тени от керосиновой лампы на столе, за которым сидели отец и какой-то бородач. Потом тени превращались в Алешу. Он наклонялся надо мной и больно дергал за волосы.

— Папа! Мне больно! — вскрикивала я.

Отец вскакивал из-за стола, гладил меня по голове.

— Спи, спи. Завтра с Алешкой играть будете. Он тебе скворечник смастерит. Или домик для куклы.

— Зачем он меня за волосы дергает? — спросила я.

Отец, улыбнувшись, поправил набитую соломой подушку в цветастой наволочке.

— Это она тебя дергала. — Отец снял свой старенький свитер, положил его мне под голову. — Ну вот, так она не достанет. Ишь ты! — Он погрозил подушке кулаком.

— Папа, Алеша будет меня любить? — спросила я, отчаянно сражаясь со сном.

— Алешка-то? Он крепко тебя полюбит. Как только увидит свою младшую сестренку с глазами, как степные перелески, — сразу полюбит. А на обратном пути мы с тобой маме перелесков наберем. Уже время для них, хотя и весна нынче припозднилась…

Отец забыл про перелески. На обратном пути он пускал Орлика галопом, и тогда в нас летели холодные лепешки грязи. Он прижимал меня к себе, целовал в макушку, на которой вздулась огромная шишка от большого куска твердой, как камень, смолы, которую Алеша «уронил» на меня с полатей.

— Мы маме про это дело ничего не скажем. Зачем нам маму расстраивать? А Алешка вырастет и сам поймет, что сестренку младшую любить нужно. То ж его глупые люди подучили. Эх, пустые головы…

Мать обо всем догадалась. Она подхватила меня на руки, отнесла в комнату, стала разматывать платок. Увидев шишку, заплакала. Отец хмуро молчал.

Как-то ночью я проснулась в своем закутке за печкой, свесила с кровати ноги, раздумывая, идти или нет в холодные сени, где стояло помойное ведро. Услышав приглушенный, с хрипотцой, голос отца, притаилась.

— Ты, Зоя, понимать должна: мое сердце за ним, как и за Танькой, болит. Я же его на произвол судьбы бросил. Еще грудным малявкой. Вот он и вырос таким ненавистником.

— Ты, Андрей, тут ни при чем, — возразила мама. — Не по своей же воле бросил. На мать пускай обижается, что не дождалась тебя.

— Обида — пустое дело. Ребенок на обиде горьким растет. Как огурец в засуху. Если ему к самым родным такую ненависть внушить, как же он к чужим относиться будет?

— То не твоя печаль, Андрюша. У него от тебя только фамилия одна.

— Ну нет уж, Зоя, тут ты не права. Что же мне теперь — отречься от пацана, что ли? Родить — родил, а уж дальше — как знаешь? Эдак сегодня от Алешки откажусь, завтра — от Таньки и пошел по белу свету куковать.

— Сравнил тоже! Мы с Танькой тебя как сумасшедшие любим. А там…

— Я вас тоже люблю — сама видишь. Одними вами и живу. Но из Алешки мне тоже хочется человека вырастить.

Снова засобирался отец на Керчинский в сентябре. Теперь уже не на Орлике, которого к тому времени сдали на колбасу, а на попутках. Он помогал мне застегивать кофту, когда в комнату влетела мать — красная, растрепанная, злая, оттолкнула его и загородила меня собой.

— Зоя, мы и так проспали — ты уж не задерживай нас, — примирительным тоном попросил отец.

— Никуда она не поедет. Хочешь, чтоб ребенка на всю жизнь калекой сделали? Да ты не отец, а изверг!

— Я же обещал тебе, Зоя, — глаз спускать с Таньки не буду.

— Знаю я: стаканчик поднесут, потом другой — и про дитя забыл. А там уж постараются.

— Ну, что ты, Зоя! Я уже два месяца в рот не беру. Мы к вечеру дома будем. Клянусь тебе. Пусти!

Он попытался тихонько отстранить маму.

Я давно забыла и про шишку, и про горькую обиду. Мне так хотелось обрести наконец старшего брата, который мог запросто надавать затрещин Ваньке Каширину, выбившему из рогатки глаз нашему коту Мурзику. Но мать схватила меня на руки, прижала к себе и выбежала во двор.

— Тронь только — всю улицу подыму! — пригрозила она вышедшему на крыльцо отцу.

— Эх ты, Зоя…

Отец сбежал с крыльца и, не оборачиваясь, зашагал к калитке…

— Наконец-то я застала тебя, доченька. Ты, наверное, в институте задержалась? Как ты себя чувствуешь?

— У меня все прекрасно, мама.

— Может, к нам выберешься?

— Мамочка, дел по горло, а завтра первая пара.

— Дочка Никольской привезла из Швеции плащ с подстежкой. Цвета блеклого мха. Ты, кажется, мечтала о таком. И сапоги на шнуровке. Все твоего размера. Никита Семенович обещал нас подвезти.

— У меня есть и плащ, и сапоги.

— Никольская говорит — все самой последней модели. И стоит какой-то пустяк. Ты же знаешь, она не спекулянтка. У тебя скоро день рождения. Мы с Никитой Семеновичем хотим сделать тебе подарок.

— Спасибо, мамочка. Я вас обоих очень люблю, но… В общем, мне не нужен ни плащ, ни сапоги.

— Доченька, может, ты к нам на время жить переедешь? Одной тебе, наверное, и готовить не хочется. А тебе надо регулярно питаться, иначе совсем силенок не будет. Давай мы приедем за тобой? Рыцарь очень рад будет. Подымишь со своим Китом на кухне, посплетничаете, как в старые добрые времена. Кит тебя, как родную дочку, обожает.

— Знаю, мама. Я его тоже.

— Может, поживешь у нас?

— Подумаю. Только потом, ладно?

— Я скажу Никольской, что мы к ней завтра подъедем. Пусть пока никому не предлагает.

— Нет, мама, у меня всего навалом. Как ты думаешь, отец вспоминает меня?

— Доченька, я думаю, он давно спился.

— Думаешь или знаешь? Неужели тебе его не жалко? Ведь ты была счастлива с ним.

— Мне передали от него письмо.

— Когда? — оживилась я.

— Года три тому назад. Он просил послать ему денег.

— Ты послала?

— Письмо было написано чужой рукой. Я подумала, это фальшивка. И в нем ни слова не было про тебя, деточка.

— Но я ведь тоже про него забыла.

— Я послала ему сто рублей. Никита Семенович ничего не знает.

— Ты молодец, мама.

— Он даже не ответил. Я оказалась последней дурой.

— Ты дашь мне его адрес, мама?

Она ответила на удивление резко:

— Нет. Я сожгла письмо. Я не хочу, чтоб моя дочь общалась с человеком, для которого нет ничего святого.

Кит позвонил мне из автомата напротив и через две минуты уже стоял в моей прихожей.

— Можно рассчитывать на откровенность?

Я пожала плечами и отправилась на кухню ставить чайник.

— Зоя боится, ты наломаешь дров. Что это ты вдруг вспомнила про отца?

— Я про него никогда не забывала.

— Мне казалось одно время, что я мог бы заменить тебе его.

— Ты циник, Кит.

— Может быть. Но я глубоко убежден в том, что кровное родство значит очень мало или совсем ничего. Зато я верю в родство душ.

— Я тоже.

— Если бы Зоя не переехала в Москву, она бы уже превратилась в старуху с целым букетом хронических болезней. Уж не говоря обо всем остальном.

— О чем, Кит?

— Они там все пьют и измываются над женами. Недостаток духовной культуры сказывается прежде всего на семейных отношениях.

— А недостаток искренности? На чем сказывается недостаток искренности? То есть притворство?

Кит понял, о чем я.

— Они со временем подружатся. Твоя мать мудрая женщина. Ну, а что касается Вики, она еще очень молода для того, чтоб понять, что в сердце ее отца места хватит для всех. К тому же я очень баловал ее в детстве.

— Но почему твоя Зоя не стала притворяться перед моим отцом, что она любит Алешу?

— В провинции иные нравы.

Кит, как мне показалось, брезгливо поморщился.

— Знаешь, я бы тоже не смогла притворяться. Я бы никогда не смогла полюбить Сашину дочку от этой Валентины. Значит, я тоже провинциалка?

— Я бы этого не сказал. Просто ты привыкла сама придумывать правила игры.

— Ты хочешь сказать, я ни с кем не считаюсь?

— Ну, что-то вроде.

— Ты прав, Кит. И никого не люблю. Даже себя разлюбила.

— Это пройдет. — Он отлучился на минуту в прихожую и вернулся с плоской бутылкой коньяка. — Выпьем за твое скорейшее выздоровление.

— Спасибо. Ты очень добрый, Кит.

— И очень эгоистичный. Хочу выпить за твою сладкую изюминку. Признаться, я никогда не встречал женщины, влюбленной в себя до такой степени, как ты.

— Это мешает мне влюбиться по-настоящему. Всегда мешало.

Кит выпил свою рюмку до дна и рассмеялся.

— И это же уберегло тебя от многих бед и разочарований.

— Возможно, ты прав, Кит, но теперь когда…

Я осеклась, встретив его насмешливый взгляд.

— Только не наломай дров.

— Ты под этим что-то конкретное подразумеваешь?

— Я не хочу, чтобы ты позволила раскаянию и жалости возобладать над всеми остальными чувствами. Жертвенность тебе не к лицу.

— А что мне к лицу?

Кит медленно встал и положил ладони мне на плечи. Они у него были горячие — я ощущала это через свой толстый свитер.

— Я дам тебе один совет, который ты можешь забыть. Но все-таки выслушай его, ладно?

— Валяй.

— Не позволяй ни одному мужчине брать над тобой верх. А это значит оставь в своей душе такие уголки, куда не проникнуть нашему брату.

— Мог бы сказать мне об этом лет десять назад или даже раньше. Теперь уже поздно. Поздно.

Я стряхнула с плеч его руки, встала и подошла к окну, за которыми мерцала огнями предвесенняя Москва.

— Ты бы меня не послушала. Да я и сам не догадывался в ту пору о том, какой я умный.

— Кстати, о правилах игры. Как ты думаешь, какое место в жизни мужчины может занимать любовь женщины?

Я повернулась и посмотрела на него в упор. Он выдержал мой взгляд.

— Ты хочешь сказать, на что способен влюбленный мужчина? На все что угодно. Кроме, пожалуй, верности.

— Ты, как всегда, прав, Кит. И от этого становится очень грустно.

Он снова наполнил наши рюмки.

— Если хочешь, можешь выпить за то, чтобы я оказался не прав. Чтобы твой любимый мужчина не совершал время от времени вылазок в бордель и как можно реже прикладывался к бутылке. Возможно, тогда ему удастся справиться с самой лучшей мужской ролью. Кстати, нас с Зоей пригласили в Дом кино на просмотр «Великого Гэтсби». Могу уступить тебе свой билет.

Я замотала головой.

— Тебе не нравится эта книга?

— Он слишком выпендривался перед своей Дэзи. Она была недостойна его.

Кит выпил свой коньяк и засобирался. Он сказал мне, одеваясь в прихожей:

— Давай договоримся о следующем: я согласен потворствовать твоей экстравагантности при условии, что ты не станешь разбивать зеленую лампочку над запасным выходом. Хотя тебе вряд ли возможно навязать правила чужой игры.

— Я стала другой, Кит.

— Не верю. — Он нагнулся застегнуть ботинки. — Правда, когда дело касается тебя, мне обычно изменяет чувство объективности. Пока.

Часть вторая

Я сидела за рулем своей «девятки», безуспешно стараясь сосредоточить внимание на дороге.

Еще утром я обрывала пасынки с вымахавших под самый потолок теплицы помидоров и думала лишь о том, что вечером приедет из Москвы Боря и мы устроим королевский ужин — на террасе, при свечах, под музыку цикад, обожающих наш похожий на уголок ботанического сада участок.

Борис позвонил в пятнадцать минут третьего и сказал, что сегодня, к сожалению, приехать не сможет. У него был какой-то странный — не то испуганный, не то извиняющийся голос. Скорее всего и то, и другое.

Я положила трубку с намерением заняться уборкой мансарды, чтобы скоротать длинный одинокий вечер. Однако минут через пять засобиралась в Москву.

До сих пор мне никогда не приходило в голову, что муж может мне изменять, хотя последнее время возле него крутились разбитные молоденькие девицы. В тот день эта мысль впервые постучалась ко мне.

Шоссе было свободно. Асфальт шипел и, казалось, от жары плавился под колесами. Со стороны Москвы надвигалась темно-синяя туча. Я жала на акселератор, и машина послушно летела вперед, обгоняя иномарки. Она была совсем новенькой — Борис подарил ее мне на сорокалетие.

«Если у него есть другая женщина, я… я просто уйду с дороги. Я не стану бороться за него, как делают другие жены, — размышляла я, уперевшись затылком в подголовник. — Мне не нужна любовь из-под палки. Да, я просто возьму и уйду…»

Вдруг я поняла, что мои глаза наполняются слезами, и велела себе встряхнуться.

…Я встретила Бориса в тот период моей жизни, когда все вокруг рушилось и нужно было начинать с нуля. Я и начала с нуля. Так сказать, на обломках несостоявшейся любви.

В тот день я сидела на лавке в скверике за памятником Юрию Долгорукову и с отвращением представляла, как приду домой, сниму сапоги и дубленку, полезу в холодильник за рыбой для Егора, потом встану под душ, завернусь в свой халат… С каждой секундой я все отчетливей понимала, что больше не смогу пройти весь этот привычный ритуал. Зачем, спрашивается? Какой во всем этом смысл? Никакого. Моя жизнь была бессмысленна. Смерть?.. Но и в этом не было никакого смысла. К чему же делать то, что абсолютно бессмысленно?..

Я инстинктивно отодвинулась к краю — на скамейку подсел какой-то мужчина. Он дышал тяжело и со свистом. От него разило спиртным. Я полезла в карман за сигаретами.

— И мне дайте закурить, — услышала я хриплый голос.

Я равнодушно протянула пачку «Салема», хотя в ней осталось сигарет пять. Он чиркнул спичкой.

— Спасибо. — Я наклонилась над огоньком, как вдруг обратила внимание, что у парня дрожат руки.

Я медленно подняла голову. Передо мной был молодой человек в кепке, с поднятым воротником серого в рубчик пальто. Резкий профиль четко вырисовывался на фоне белизны только что выпавшего снега.

— Холодно? — спросила я у парня.

— Очень. — Он закашлялся. У него был какой-то сухой трескучий кашель, от которого мне стало не по себе. — Такое ощущение, будто у меня в желудке кубики льда. Сегодня ужасный мороз.

— Да нет. Видите лужу? В мороз не может быть луж. Уже весна. — Я вздохнула: — Она в этом году здорово запоздала. Хотя это не имеет никакого значения. И смысла тоже.

— Вы правы. Я подохну на лавке, и в этом тоже не будет никакого смысла. Как и в том, что я, вероятно, выживу.

Он снова раскашлялся.

— Вам нужно принять аспирин и залезть под одеяло. У вас, похоже, температура.

Он кивнул и впервые за все время нашего общения удостоил меня взглядом.

— Вопрос в том, где бы найти это одеяло, — сказал он и жалко улыбнулся.

— Вам некуда идти, — осенило меня. — Тогда пошли ко мне.

— Шутите?

Он смотрел на меня пристально и слегка сердито.

— Сама не знаю. Просто мне кажется, что вам еще хуже, чем мне.

— Мне никак. Мне бы только спрятаться от всех и забыться…

Через полчаса мы уже были в моей пропыленной прокуренной квартире с никогда не раздвигаемыми портьерами и капающими кранами.

Борис прошел на кухню, уселся прямо в пальто на тахту и у меня на глазах стал заваливаться на левый бок.

— Как в сказке, — прошептал он и потерял сознание.

Я вызвала «скорую», и врачи с ходу определили воспаление легких.

— Вы кем ему будете? — поинтересовался долговязый молодой фельдшер в коротком мятом халате.

— Никем. Час назад мы познакомились на лавке возле Долгорукого.

Парень смотрел на меня как на сумасшедшую.

— Тогда мы заберем его в больницу. Можно от вас позвонить?

Я придвинула к нему аппарат.

— В Первой Градской мест нет, в Семнадцатой что-то с отоплением. В Шестьдесят…

— Пускай остается у меня, — неожиданно предложила я.

— Вы на самом деле только что познакомились с ним?

— На самом деле.

— И вы живете одна?

Я кивнула.

— Странно, что я вас раньше не видел. Я живу в соседнем подъезде.

— Мы ходили разными тропинками.

— Этот парень может дать дуба в больнице. Кроме пневмонии, у него еще, если попроще, и нервный перенапряг. Послушайте, а вы не боитесь?

— Чего?

— Того, чего все боятся. Воров, насильников и так далее.

— Мне это не пришло в голову.

— У него есть документы. — Медсестра извлекла из внутреннего кармана его пальто паспорт. — Сеулицкий Борис Антонович, одна тысяча девятьсот пятьдесят шестого года рождения. Прописан в городе Москве по адресу: Вторая Фрунзенская, дом…

— Он сказал, ему некуда идти, — пробормотала я.

— Женат на Алимбековой Матлюбе Алимовне, — бесстрастным голосом продолжала сестра. — Нужно позвонить ей и сказать, чтоб забрала своего мужа. С какой это стати вы будете ухаживать за чужим человеком? А вдруг он умрет?

— Да нет, — возразил фельдшер. — Выживет. Я наведаюсь после смены, принесу лекарства. У вас есть еда?

Я открыла холодильник. Пакет молока, лимон, два сморщенных яблока…

— Я схожу в магазин.

— Не оставляйте его одного. После смены принесу все из дома — у меня мамочка первоклассный кулинар.

Через три дня Боря уже был на ногах. За это время я убрала квартиру, вымыла окна, перестирала белье. Я действовала как авто мат. Думы о бессмысленности жизни меня больше не посещали.

— Доченька, у тебя какой-то мужчина к телефону подходит. — Мама позвонила мне на работу. — Это…

— Это не Саша, — быстро сказала я. — Это Боря. Мой друг.

— А… Мы с Никитой Семеновичем его знаем?

— Нет. Я сама познакомилась с ним несколько дней назад.

— Он что, живет у тебя?

— Ему больше негде. Его выгнала жена.

Через пять минут позвонил Кит.

— Мы приедем к тебе вечером, — с места в карьер бухнул он.

— Зачем?

— Мама испекла «наполеон» и сделала заливное из судака.

— У меня полно всякой еды.

— Ты не хочешь повидать Рыцаря?

Мне ничего не оставалось делать, как согласиться.

Они прибыли за пять минут до моего прихода. Боря догадался закрыть Егора в ванную и поставить чайник.

— Симпатичный парень, — шепнула мне в коридоре мама. — А кто он по профессии?

— Закончил режиссерский ГИТИСа. Поставил несколько спектаклей в Калуге и Костроме. Сейчас у него нет работы.

Я целовала Рыцаря в лоб, уши, глаза. По моим щекам текли слезы, и он слизывал их своим теплым мягким языком. Слезы приносили мне облегчение. Мне казалось, внутри меня что-то оттаивало.

— Подбросить деньжат? — поинтересовался Кит, надевая в прихожей ботинки.

— Спасибо. У меня их целая куча. — Я горько усмехнулась, подумав про то, что трачу принесенные Райкой деньги не по назначению. — Мне их некуда девать.

Кит смотрел на меня недоверчиво.

— Я потом тебе все расскажу, ладно?

Когда мы остались вдвоем, Борис сказал:

— А у меня ни одной родной души. Раньше я думал, так лучше, а теперь вижу, что одному паршиво. Ты не была замужем?

— Не пришлось. Когда-то я не смогла простить жениху измену.

Слова вырвались сами собой и тоже принесли облегчение.

— До сих пор не простила?

— Не знаю. Я думала, он позвонит мне. Надеялась, мы сможем начать сначала. Он не позвонил. Потому что сначала начать нельзя, — неожиданно изрекла я.

Я рассказала Боре все как было. Он слушал не перебивая.

— Жаль, что первая любовь не сбывается, — сказал он, когда я замолчала. — У тебя не найдется выпить?

Я вспомнила про рижский бальзам, который подарили мне на день рождения студенты. Мы пили его крохотными, как наперсток, рюмками, но я все равно здорово закосела.

— Я приглядывался к тебе все эти дни. У тебя выразительное лицо. — Борис наклонился и поцеловал мне руку. — Я еще не встречал такого выразительного лица. Да, тебе непросто живется.

Мы расписались, как только Борис получил развод. Это произошло летом. Мать с Китом финансировали медовый месяц, который мы провели в Сухуми. С каждым днем я чувствовала себя счастливей и счастливей. Схожие чувства испытывал и Борис. В нашем союзе было очень много от разума, к тому же мы подходили друг другу по темпераменту. Для Бориса началась полоса творческих удач и везения. Он стал известным режиссером. К концу восьмидесятых его театр стал ездить на зарубежные гастроли.

Я бросила свою нудную педагогическую работу — денег Бориса нам хватало с лихвой. Я часто сопровождала мужа в поездках — он сам на этом настаивал. Борис был совершенно беспомощным в быту и мог неделями сидеть на бутербродах и кофе. Я как могла пыталась оградить его от всех бытовых дел, хотя сама ненавижу ими заниматься. Мне казалось, мы с мужем жили душа в душу.

«Он моложе меня на четыре года, — вдруг вспомнила я и ощутила болезненный укол в сердце. — К нему липнут женщины. И вообще в театральном мире иные представления о любви, верности… Нет, нет. Боря мне верен. Он говорил, что презирает грязь любого рода».

Прежде чем открыть дверь ключом, я несколько раз нажала на кнопку звонка. Оказывается, я очень боялась застать мужа в щекотливой ситуации, хотя в ту пору еще этого не осознавала.

Еще в прихожей я услыхала телефонный звонок. Я поспешила в гостиную, зацепившись ногой за край ковра. Чтоб не упасть, ухватилась за журнальный столик. С него посыпались газеты и журналы. Откуда-то выпали цветные фотографии, на которых обнаженные девицы и парни были запечатлены в самых что ни на есть сексуальных позах.

— Але, — сказала я в трубку, чувствуя, что мой голос дрожит и прерывается.

— С вами говорит подполковник Апухтин. Татьяна Андреевна, вы помните меня?

— Да, — сказала я, в изнеможении опускаясь на пол и стараясь не смотреть на эти фотографии. — Я вас слушаю.

— Я хотел бы подъехать к вам. Если, конечно, позволите.

— Когда?

— Сейчас. Это удобно?

— Да. Я только что приехала с дачи.

— Буду у вас через двадцать минут.

Я положила трубку и крепко зажмурила глаза. Потом медленно их открыла и протянула руку в сторону фотографий.

Это была стопроцентная порнуха, которой последнее время чуть ли не в открытую торговали по всей Москве. Среди действующих лиц этого гнусного спектакля не оказалось ни одного знакомого. Похоже, все эти люди трахались всерьез.

Я собрала их в пачку и положила на столик. Во мне закипел гнев. Я решила, что обязательно спрошу у Бориса, откуда он взял эту пакость.

Апухтин совсем не изменился со дня нашей последней встречи. Он был в штатском и показался мне очень молодым. У него было открытое загорелое лицо.

— Вы чем-то расстроены? — спросил он, усаживаясь на диван в гостиной.

— Пустяки. Просто после дачи Москва кажется грязным вертепом.

— Вы правы. Не люблю лето в городе.

— Я тоже. — Я с трудом подавила вздох. — Выходит, я все-таки не зря приехала.

— Думаю, я бы и там вас нашел. Я уже дал своим людям задание узнать, где это.

— Что-то стряслось?

Он молча открыл кейс и протянул мне большой конверт с фотографиями. Я достала их и чуть не выронила из рук.

С них на меня смотрел Саша Кириллин. Улыбался. Хмурился. Что-то говорил. О чем-то спорил. Это были современные фотографии. Саша выглядел прекрасно и имел вполне респектабельный вид.

— Узнаете? — осторожно спросил Апухтин.

— Откуда они у вас?

— Обнаружили в портфеле одного человека, которого вчера вечером застрелили на Пречистенке. Судя по всему, он был профессиональным киллером. Слыхали о такой новомодной профессии?

Я кивнула.

— Я видел Кириллина только на фотографиях, — продолжал Апухтин. — Поэтому решил проконсультироваться с вами. Мне кажется, этому человеку, Кириллин он или нет, угрожает смертельная опасность.

— Но ведь киллера, как вы сказали, уже нет в живых.

— Найдут другого. Это сейчас не проблема. Кому-то этот человек, — Апухтин кивнул в сторону фотографий, — встал поперек дороги.

— Кириллин бесследно исчез десять с лишним лет назад. Правда, последние пять лет мы с Валентиной не созванивались.

— Я говорил с Трушкиной сегодня. Она клянет его последними словами. Подавала в суд на алименты, но его так и не смогли найти.

— Я никогда не верила в то, что Саша погиб. — Я стала снова рассматривать фотографии.

Особое внимание я обратила на одну: на ней Саша стоял рядом с женщиной. Мне показалось, она чем-то напоминает меня.

— Ваш тип, — сказал Апухтин. — Так вы думаете, это Кириллин?

— Да. Его улыбка. Щурится точно так же. И руки его. Вы ведь, наверное, знаете, что человека можно узнать по одним рукам.

— Мы успели навести кое-какие справки. Человек, чьи фотографии вы сейчас держите, живет в Санкт-Петербурге, владеет несколькими ресторанами и супермаркетом, а также имеет совместное с финнами предприятие. Посредническая контора. Спиртные напитки, продукты, парфюмерия. Его зовут Щеглов Леонид Павлович. Родился в тысяча девятьсот пятьдесят втором году двадцать шестого октября. В городе Калининграде. Холост, детей не имеет.

— Это не он, — сказала я, вглядываясь в фотографию, где мужчина сидел в ресторане в обществе двух сильно накрашенных женщин.

— Почему так категорично? — удивился Апухтин.

— Здесь… здесь не его выражение. К тому же я не могу представить Сашу в роли бизнесмена.

— Сейчас другое время.

— Но зачем ему было менять фамилию?

— На то могли быть причины. Татьяна Андреевна, а вы не согласились бы помочь нам?

— Помочь? Но каким образом?

— Дело в том, что Щеглов в настоящий момент находится в Москве, на совещании предпринимателей. Сегодня его торжественное закрытие и концерт. Не откажитесь составить мне компанию?

— В таком виде?

— Вы прекрасно выглядите.

— Но я…

— Понимаю, вы не готовы. Но я не исключаю возможности, что это вовсе не Кириллин. Думаю, вы поймете это при личной встрече.

— А если это он?

Апухтин улыбнулся и подмигнул мне.

— Он будет рад вам. Это уж точно. Да и вы, думаю, не останетесь равнодушной. Хотя женщин трудно понять. С вашего позволения, я позвоню, а вы собирайтесь. Полчаса вам хватит?

Хорошо, что накануне я вымыла голову. Под ногтями была зелень — я с таким старанием отщипывала помидорные пасынки. Я потерла их щеткой с мылом. Глядя на себя в зеркало, я думала о том, что мне хочется увидеть Сашу. Мужчина на фотографии больше был похож на Сашу моей юности, чем на того Сашу, с которым нас свела судьба после десяти лет разлуки. Это казалось мне непостижимым. Здесь крылась какая-то загадка, которую мне не терпелось разгадать. Переживания по поводу Бориса как-то сами собой отошли на задний план.

— Вы настоящая красавица! — воскликнул Апухтин, когда я появилась на пороге гостиной и, встав с дивана, галантно взял меня за локоть. — Все эти новые русские лопнут от зависти. Ну почему, спрашивается, вы не вышли замуж за меня?

— Вы мне никогда не предлагали, — ответила я тоже в шутливом тоне.

— А я, между прочим, не шучу. — Апухтин крепко стиснул мой локоть. — Сколько раз наблюдал за вам издали, но так и не рискнул подойти.

— И что во мне такого особенного?

— Не знаю. Наверное, то, что вы не стремитесь выглядеть особенной. Вы такая как есть. Вы счастливы?

— Да, — не сразу ответила я. — По крайней мере была, до сегодняшнего дня.

— Сегодня случилось что-то нехорошее?

Апухтин посмотрел мне в глаза и нахмурился.

— Разумеется, я могла нафантазировать. Только вот эти фотографии…

— Фотографии? Какие?

— Я не должна говорить вам об этом. Ведь вы работаете в милиции.

— Дело ваше. Наверное, что-то из области порно. Сейчас это просто эпидемия.

— Угадали.

— Не обращайте внимания. В нашей среде тоже есть такие, кто этим увлекается. Мы тоже люди.

— Мне неприятно, что в моем доме хранится эта гадость.

— Порвите их или сожгите.

— Наверное, я бы так и сделала, если бы не ваш звонок. Кстати, я не знаю, как вас зовут.

— Алексей. Как и моего однофамильца русского поэта. — Апухтин сам сидел за рулем черной «волги» с тонированными стеклами. — Как хорошо, что мы с Кириллиным не встречались, иначе бы счастливцем оказался не я, а мой помощник Суровцев. Вы любите брюнетов?

— У меня муж брюнет. Кстати, на тех фотографиях, которые вы мне показали, у мужчины волосы точно такого же цвета, какого были у Саши в двадцать лет. Десять лет назад они у него были темней. Я хорошо помню.

— Цвет волос поменять легче всего. Я знал людей, которые изменили внешность до неузнаваемости.

— Это, как я понимаю, делают для того, чтоб иметь сходство с фотографией на чужом паспорте. Здесь же не сходится ни дата рождения, ни…

— Здесь много чего не сходится, — сказал Апухтин.

— Его здесь нет, — шепнул мне Апухтин, едва начался концерт. — Хотя, по нашим сведениям, он собирался посетить это мероприятие.

— Возможно, он опоздал, — тоже шепотом предположила я.

— Думаю, дело не в этом. — Он взял меня за руку. — Если вас не очень интересует эта певица, выйдем в фойе.

Фойе было ярко освещено, тут и там небольшими группками стояли мужчины. Женщин почти не было.

— Предлагаю выпить шампанского, — Апухтин повел меня в буфет. — Правда, как я заметил, наш брат-предприниматель в основном хлещет водку. Но присутствие дамы послужит мне оправданием.

Мы сели за крайний столик, откуда были видны все входящие и выходящие из буфета люди.

— У вас хорошее зрение? — спросил Апухтин.

— Могу надеть очки, хотя у меня всего минус один.

Я достала из сумочки очки. Я знала, они мне очень идут.

— Замечательно. Кириллин, подозреваю, никогда не видел вас в очках. Честно говоря, в мои планы не входит, чтобы он узнал вас сразу.

— А что входит в ваши планы?

— Понаблюдать за этим человеком со стороны. Интересная личность этот Щеглов Леонид Павлович.

— Вы держите в поле своего зрения всех предпринимателей?

— Если бы так. — Апухтин вздохнул. — К сожалению, мы не можем предупредить каждого из них о том, что за углом его ждет киллер. Хотя кое-кого предупредить удалось.

— Вы успели предупредить… Щеглова?

— Нет. — Апухтин грустно покачал головой. — Он оказался неуловимым, как Летучий Голландец. Наши люди несколько раз появлялись там, где он только что побывал, с опозданием в две-три минуты. Уверяю вас, это не потому, что мы действовали нерасторопно.

— Возможно, он уже сам догадался, что на него идет охота. — Я напряглась, потому что в буфет вошел Щеглов с двумя мужчинами весьма характерной наружности, которые обшарили глазами весь зал. После этого все трое сели за столик неподалеку от нас. Оттуда тоже был виден вход.

Я заметила, как довольно молодая блондинка, увидев Щеглова, направилась к его столику.

Апухтин крепко сжал мою руку.

— Расслабьтесь, Таня. У вас очень напряженное лицо. — Он поднес мою руку к своим губам и нежно поцеловал ее. — Если хотите, можете считать это мизансценой. У этих людей наметанный глаз.

— Это та женщина, с которой он снят, — сказала я шепотом и изобразила на лице вялую улыбку.

— Умница. Хотя на фотографии она шатенка и совершенно в другом стиле. Они умеют его менять. Она работает в коммерческом банке. Похоже, у них с Щегловым не только деловые отношения.

Я видела, как Щеглов поцеловал по очереди блондинке обе руки, а когда она села за столик, нежно похлопал ее по щеке.

— Думаю, это тоже мизансцена, — заметила я.

— Не знаю. По крайней мере, этот Щеглов чувствует себя вполне уверенно. Давайте выпьем за нашу встречу.

Шампанское ударило в голову. Я сидела, наблюдая краешком глаза за столиком Щеглова, и делала вид, будто поглощена беседой с Апухтиным, который оказался замечательным актером.

— Улыбка… Это его улыбка. Но он так странно держит бокал. Раньше он никогда не держал бокал между вторым и третьим пальцами. Боже мой, он сейчас откинул со лба волосы точно так же, как…

— Успокойтесь. Вы сегодня такая… удивительная. Интересно, вы догадываетесь о том, что я в вас влюблен? Мне кажется, вы очень чуткий человек.

Я обратила внимание, что один тип из свиты Щеглова часто поглядывает в сторону нашего столика.

— Вы тоже мне очень нравитесь, — сказала я и, протянув руку, коснулась кончиками пальцев щеки Апухтина. — Давайте выпьем за то, чтоб мы друг в друге не разочаровались. У вас найдется сигарета?

— Тот тип в сером пиджаке умеет читать по губам, — предупредил меня Апухтин, склонившись над зажигалкой. — Будем говорить друг другу «ты».

Я затянулась и откинулась на спинку, пуская дым из полуприкрытых губ и наблюдая за происходящим из-под густо накрашенных ресниц.

— Как ты хороша сегодня. Ты — самая желанная женщина в мире. Я хочу тебя даже во сне.

Я улыбнулась и почувствовала, что голова закружилась еще сильней. Мне стало легко и хорошо. Но я знала: это ненадолго.

— Я бы все поняла, если б оказалась на ее месте. Издалека так трудно. Понимаешь?

Внезапно Апухтин встал и подал мне руку. Я чувствовала, что на нас смотрят от того столика. Я не смела обернуться.

— Фотографии будут завтра, — сказал Апухтин, открывая передо мной дверцу машины. — Очень благодарен тебе за сегодняшний вечер. Покатаемся?

Я кивнула. В машине было уютно. Мне сегодня не хватало уюта.

— Он отбудет ночным поездом в Питер, — сказал Апухтин, когда мы ехали по Тверской.

— Нужно было его предупредить. Почему ты не предупредил его?

Апухтин окинул меня быстрым взглядом. У него были озорные глаза.

— Щеглов предупрежден. Через Уланскую. Таня, мне кажется…

Ожил радиотелефон, и Апухтин мгновенно взял трубку.

— В сторону Шереметьева? Забавно. Продолжайте наблюдение, а я к вам присоединюсь. — Он положил трубку и сказал: — Сейчас прокатимся с ветерком. Щеглов едет в Шереметьево. Вместе с Уланской.

Я вернулась домой в двенадцатом часу. Апухтин дождался, пока я отопру свою дверь.

— Позвоню, — сказал он и, поцеловав мне руку, сбежал по лестнице.

Я слышала голоса в глубине квартиры. Не зажигая света, я прошла в спальню и легла на кровать.

— Это не то. Совсем не то. Мне не нужна эротика. Мне нужно, чтоб было грубо, зримо, осязаемо. Чтоб люди стонали и скрипели зубами. Мы же договорились с тобой.

Этот голос был мне знаком.

— Но сексуальный акт сам по себе романтичен. — У Бориса был усталый голос. — Красивое тело вызывает помимо плотского еще и массу других, возвышенных, чувств.

— Чепуха. Тело проститутки вызывает одно-единственное желание — обладать им физически.

— Я не собираюсь работать с проститутками.

— Целочки к тебе не пойдут. Да у меня и нет времени на ликбез.

— Послушай, дай мне еще хотя бы неделю.

— И трех дней не дам. Послезавтра кассета должна быть у меня на столе. Иначе тебе придется вернуть аванс. И выплатить неустойку.

— Ты обещал представить мне помещение. Я не могу снимать все это дома.

— Смеешься? Я плачу тебе бешеные деньги. За такую цену можно арендовать пол-Кремля.

— Но я не могу, понимаешь? Если жена узнает, чем я занимаюсь, она… она бросит меня.

— Уверяю тебя, она давно обо всем догадалась. Твоя жена очень профессионально играет роль светской леди.

Наконец я окончательно узнала этот голос. Он принадлежал Вадиму, администратору одного из московских театров. Этот человек бывал несколько раз у нас в доме.

— Она не играет — она такая, какая есть.

— Ладно. Это твои проблемы. Сам их и решай. Послезавтра в это же время. И никаких отговорок.

Я услышала, как хлопнула входная дверь.

Мне казалось, из-под меня уплывает кровать. Мой с таким трудом возведенный мир рушился прямо на глазах. И снова этот десятилетний цикл. Просто какой-то рок…

Борис вошел в спальню с зажженной сигаретой и сел на кровать. Взял телефон, который всегда стоял на тумбочке с его стороны, снял трубку.

— Элек? Это я… Да, я один. Приезжай, ладно? Нужно серьезно поговорить. Да, есть и выпить, и пожевать. Буду ждать тебя у подъезда со стороны переулка. Целую, детка.

Мне с трудом удалось не закричать. Я слышала, как Борис прошел на кухню, хлопнул дверцей холодильника. Потом он долго брился в ванной, чистил зубы. Когда мы только поженились, он каждый день брился на ночь.

Наконец хлопнула входная дверь.

Я встала, схватила висевшую на стуле шаль. Меня трясло словно в лихорадке. Я подумала о том, что поступила правильно, поставив машину на стоянке, хотя обычно бросала ее во дворе. Интуиция, что ли, сработала.

Я видела его спину. Он стоял у подъезда и курил. Это была абсолютно чужая спина.

Апухтин открыл дверь буквально через секунду после того, как я нажала на кнопку звонка, и, не задавая ни одного вопроса, втащил за обе руки в квартиру. Я сразу поняла, что он живет один: в квартирах холостяков особый запах.

— Очень рад тебе. Мне тоже не спится. — Он усадил меня на большой допотопный диван в гостиной. — Этот Щеглов настоящая птица: вспорхнул прямо из-под носа. По нашим сведениям, он объявится в Питере послезавтра. Мы сейчас поужинаем, верно? У меня есть пицца с грибами и итальянское мороженое. Я умею великолепно разогревать пиццу.

Апухтин придвинул к дивану журнальный столик, накрыл его чистой бумажной скатертью. Он делал все быстро и в то же время по-мужски неловко. Пока разогревалась пицца, мы выпили по бокалу красного вина.

— В жизни не всегда бывает так, как мы того хотели бы. Я никогда не думал, что стану следователем. С детства мечтал быть киноактером. Но сейчас я почти уверен, что та жизнь была бы не по мне. Я по натуре очень замкнутый человек.

— А я мечтала остаться старой девой. — Я грустно усмехнулась. — Я была во сто крат счастливей, когда валялась до полудня на тахте и слушала музыку. Ты правильно сделал, что не женился.

— Только не надо мне завидовать. — Апухтин смотрел на меня испытующе и с сочувствием. — Судя по запаху, пицца готова. Если не возражаешь, будем пировать до утра. Мне кажется, ты тоже из совиной породы.

— Но мне всегда хотелось быть жаворонком. Чтоб вставать на заре, бегать босиком по росистой траве, нюхать гроздья утренней сирени… Старомодная пошлость, да?

— Неправда. Пошлость — это то, что нас окружает. Мечты не могут быть пошлыми.

— Тем более несбывшиеся. Лучше журавль в небе, чем синица в руках. Так, помню, сказала однажды Наталья Филипповна. Думаю, она не оговорилась.

— Эта история с усыновлением Кириллина кажется мне очень загадочной и, как бы это выразиться, недосказанной, что ли. — Апухтин задумчиво жевал пиццу. — Теперь вряд ли удастся узнать ее всю до конца — Наталья Филипповна умерла три года назад.

— Быть может, Саше удалось что-то выяснить, — предположила я. — Он любил ставить точки над i.

— Хорошая черта. Кстати, мне кажется, это одно из непременных качеств настоящего бизнесмена. Если не основное его достоинство. Хотя я отнюдь не настаиваю на том, что я прав. Ты не хотела бы прогуляться в Санкт-Петербург?

— А мои помидоры? Правда, теперь это не имеет никакого значения. Дача, семья, машина, дорогая мебель, норковая шуба… Со мной расплачивались, как с проституткой. Неужели нет на свете мужчины, который бы не изменял любимой женщине?

Апухтин кашлянул в кулак и отвернулся к окну. В этот момент подал голос телефон.

Он разговаривал из соседней комнаты. До меня долетали обрывки фраз. Я не делала попыток составить из них картину происходящего. Наконец Апухтин вернулся в гостиную, и я поняла по его лицу: что-то стряслось.

— Уланскую обнаружили в ее квартире с пулей в голове.

— Она была любовницей… Щеглова?

— Вероятно. Хотя это непроверенные данные. Следов борьбы не обнаружено. Это сделал кто-то из тех, кого Уланская хорошо знала. Она была очень осторожным человеком. Таня, мы должны уехать в Питер завтра, то есть сегодня вечером. Мне необходимо знать: Кириллин это или нет. Если это не он, то что за всем этим стоит.

— Думаешь, мотивы тянутся из прошлого?

— Не знаю. Но часто бывает именно так. Предупреди мужа.

— И не подумаю. Да ему сейчас и не до того.

Апухтин сел рядом со мной на диван, взял — мое лицо в свои ладони и попытался заглянуть в глаза.

— Ты что-то узнала за те полтора часа, как мы расстались!..

— Очень много. Только это совсем неинтересно. Банально. К тому же у всех до неприличия одинаково.

— Нет. Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Я придерживаюсь мнения классика. Да и по опыту знаю.

— У меня нет семьи. Это была какая-то ошибка.

Я отвернулась, чтоб он не заметил слез в глазах.

— Ладно. В таких случаях на самом деле лучше на какое-то время расстаться. Выяснения обычно ускоряют окончательный разрыв.

— Он уже произошел, — сказала я и потянулась за сигаретой.

— Ты осталась все такой же максималисткой. Интересно, Кириллин тоже сохранил в себе это свойство?

— Какая мне разница?.. Итак, что я буду делать в Питере? Другими словами, какую новую роль уготовила мне судьба в образе подполковника Апухтина?

— Ты будешь изображать возлюбленную одного моего весьма влиятельного в коридорах питерской власти друга. Но сперва тебя чуть-чуть помучают визажисты, парикмахеры, модельеры и так далее. Не волнуйся — ты попадешь в руки высокопрофессиональных специалистов. Остальное уже зависит от тебя и, наверное, от Бога. А сейчас будем спать. Я уже постелил тебе все чистое. Давненько я не спал на дедушкином диване…

— Такая подружка мне сгодится. — Варфоломеев был политиком нового, я бы даже сказала, американского склада. По крайней мере, лез из кожи вон, чтоб им стать. Получалось. Правда, не всегда. Но он был мне симпатичен.

— Я успел засветиться, а потому буду сидеть в управлении. У меня там масса дел, — сказал Апухтин, переводя взгляд с Варфоломеева на меня. — Выеду по первому зову.

— Я пока еще в состоянии защитить свою женщину. — Варфоломеев обнял меня за плечи и поцеловал в щеку. — Нет, так не пойдет. Как-то по-медвежьи вышло. Вот у этого милицейского хлыща манеры, как у принца Уэльского. Итак, тебя зовут Татьяной. Я буду называть тебя… Черт, подскажи, — обратился он к Апухтину.

— Таня, — серьезно ответил тот.

— Нет. Я буду называть тебя… Ташей. Я зову так свою сестру. Правда, она не Татьяна, а Наталья.

— Я не согласна.

Оба уставились на меня.

— Меня называл так Кириллин.

— Не хочу повторяться. — Варфоломеев передернул плечами, точно ему был тесен пиджак. — Тата. Годится?

— Да. — Я просунула руку ему под локоть и улыбнулась: — Мне кажется, мы с тобой неплохая пара, Гарик.

— Так зовет меня бабушка.

— Отлично. Тем более у меня нет собственных внуков.

Это оказалась настоящая тусовка.

Мне приходилось участвовать в сборищах подобного рода, и всегда было неуютно и скучно.

До меня вдруг дошло, что на людях, особенно в больших компаниях, человек должен забывать о том, что он собой представляет, целиком отдаваясь моменту. Две сотни индивидуальностей никогда не смогут пробыть под одной крышей даже десять минут. Крыша поднимется.

Я улыбалась направо и налево. Я плыла в море таких же фальшивых улыбок. Игра. На сцене тоже улыбаются. Играют. И зал всегда сопереживает хорошей игре.

— Мадам, разрешите предложить вам бокал шампанского.

Еще две минуты назад Щеглова не было в зале — Гарик предупредил бы меня о его появлении. В этот момент его не оказалось рядом со мной.

— Спасибо.

Наши пальцы на мгновение соприкоснулись. Всего на короткое мгновение.

— Вы знакомая Варфоломеева? — поинтересовался Щеглов, улыбаясь мне одними губами.

— В некотором роде, да. Потому что я больше никого в этом зале не знаю.

— У меня такое ощущение, будто я вас уже где-то видел. У меня хорошая память на лица.

Мы стояли, отгороженные от всех стойкой бара. Я не помнила, как очутилась в том месте.

— Мне тоже кажется, что мы уже виделись. Может, это произошло в другой жизни?

Он рассмеялся беззаботно, как мальчишка.

— Не верю в эту чушь. Жизнь нам дается одна. И поправить в ней потом нельзя. Ничего.

— Мне не нравится эта теория. Давайте выпьем за то, чтобы это было не так.

Мы выпили. Щеглов взял меня под руку, наклонил ко мне голову и сказал:

— Предлагаю незаметно слинять. Варфоломеева я беру на себя.

— Но я вас совсем не знаю.

— Меня зовут Леонид, Леня. Щеглов Леонид Павлович. Паспорт показать?

— Если вы маньяк, то там все равно не написано об этом. Меня зовут Таня. Я замужем.

— Да?

Он держал меня за руку и смотрел прямо в глаза.

— Была. В настоящий момент чувствую себя абсолютно свободной.

— Тогда — вперед. Потому что наше место — под солнцем. Таков мой девиз.

Его машину стерегли два парня. Я бы не хотела встретиться с такими на темной улице. Щеглов усадил меня на переднее сиденье, сам сел за руль. Отъезжая, махнул парням рукой.

— Что означает этот жест? — поинтересовалась я.

— Чтоб они ехали на расстоянии не ближе ста метров.

— Они? Кто?

— Свита некоронованного короля. Думаю, ты уже догадалась, что отхватила себе короля.

— Это потому, что я ему кого-то напоминаю? Может, его первую любовь?

Щеглов ответил не сразу. Мы свернули в плохо освещенный переулок, проехали через какой-то двор, потом под низкой аркой. И очутились на освещенном Невском проспекте.

— Потому что ты моя девушка. Это все, что я могу тебе сказать. Больше я ничего не знаю.

Он включил радио. Вернее, компакт-проигрыватель. Это был Том Джонс — «Дочь тьмы». Когда-то я сходила с ума от этой песни. Саша, помню, надо мной подтрунивал — он никогда не относился серьезно к легкой музыке.

— Почему именно эта песня? — спросила я, чувствуя, что начинаю задыхаться.

— Она первая на этом диске. Я только что вернулся из Англии. Одна знакомая дама подарила мне коробку дисков Тома Джонса. Ты любишь этого певца?

— Давно его не слушала. Когда-то эта песня будила во мне тоску по чему-то несбыточному.

— Как и вся на свете музыка. — Мне почудилась ирония в тоне, каким он это сказал. — Но сегодня должно сбыться несбыточное.

— Вы богач?

— А ты встречала когда-нибудь бедного короля, малышка?

— Среди моих знакомых нет и не было королей. Ни богатых, ни бедных. И я сейчас очень волнуюсь.

— Все будет хорошо. Вот увидишь.

Мы въехали под густую сень высоких деревьев. Свернув в очередной раз направо, остановились у широкой лестницы, ведущей в большой дом, который вдруг вспыхнул электрическим сиянием.

Я была словно во сне. Мне захотелось ущипнуть себя за руку, но я побоялась выглядеть смешной.

«Таша, я всегда хотел сделать тебя моей королевой. Я так хотел… хотел…»

Щеглов вдруг подхватил меня на руки и легко взбежал по ступенькам.

Я пришла в себя в большой кровати под балдахином. Вокруг нее источали нежный аромат букеты роз, откуда-то лилась негромкая музыка.

— Любимый, — прошептала я и попыталась поднять руки. Они оказались привязанными.

— У меня замечательная память, — услышала я. — Она еще ни разу меня не подводила. Я точно знаю, где видел тебя. Три дня назад, в Москве. Ты сидела за два столика от нашего с высоким молодым человеком с выправкой военного. У тебя тогда были темно-каштановые волосы. Очевидно, это и есть твой натуральный цвет. Вы изображали из себя влюбленных.

Я повернула голову на звук его голоса. Он стоял слева от кровати. Он был в тренировочном костюме серебристого цвета. Мне показалось, будто от него исходит сияние.

— Я тоже узнала тебя. — Я уже не делала попыток дотянуться до него руками. — Я пошла на это только ради тебя.

Похоже, он никак не прореагировал на мои слова. Или он очень хорошо владел собой.

Внезапно он наклонился и одним движением развязал мне руки.

— Прости. Я стал слишком осторожным и даже мнительным. На меня было уже семнадцать покушений. Ты давно знакома с Варфоломеевым?

— Я с ним почти не знакома.

— Ты же сказала, что ты его девушка.

— Я ничья. Понимаешь?

Он глянул на меня с недоумением и слегка испуганно. Потом присел на край кровати и осторожно положил руки мне на плечи.

— Я боюсь тебя.

— Не надо. Я так давно ждала этой минуты.

— Ты будешь разочарована.

— Поцелуй меня.

Он прижал меня к себе и поцеловал. Он сделал это очень нежно, но в то же время властно. Я всю жизнь мечтала о таком поцелуе.

Мы целовались еще и еще. Мне казалось, этому не будет конца. Еще мне казалось, что, кроме этих поцелуев, мне больше ничего на свете не надо.

Вдруг он резко отстранился и сказал, стиснув мои плечи:

— Не женщина, а колдунья. От таких следует держаться подальше.

— Почему? Я люблю тебя.

— Ты не знаешь меня. Я стал другим.

Он опустил голову.

— Я тоже изменилась.

— Мы не сможем быть вместе.

— И не надо. Будем видеться, когда ты захочешь.

Он встал и теперь смотрел на меня сверху вниз. Я съежилась под этим пристальным взглядом.

— У тебя изумительное тело. Я бы так хотел тобой обладать. Я бы очень этого хотел.

— А я хотела бы во всем тебе подчиниться.

— Не могу. Не могу. После того, что со мной случилось.

Я поняла, что плачу. Его лицо расплылось передо мной, превратилось в светлое пятно.

— Ее убили, — услышала я. — Только из-за того, что считали моей любовницей. Она не была моей любовницей в том смысле, какой обычно под этим подразумевается. Но мы были с ней очень близки. Эта женщина помогла мне выбраться из ямы, в которую я упал, встать на ноги. Она в меня поверила. Они убили ее потому, что хотели сделать мне больно. Им это удалось.

Я почувствовала, как он лег рядом. Протянула руку. Его голова очутилась на моем плече. Волосы у него были мягкие, как у ребенка. Мои пальцы помнили ощущение от прикосновения к этим волосам.

— Ты имеешь в виду Уланскую? Апухтин рассказывал мне про нее.

Я прикусила язык. Я не имела никакого права выдавать чужие тайны.

— Меня предупредили, что они могут пойти на все. В какой-то момент я решил, что они тебя подослали убить…

— Как ты мог такое подумать?

— Тогда признавайся: кто тебя подослал? Тебя ведь подослали, верно?

— Я должна была убедиться, что ты это ты.

— Убедилась?

— Да.

— Ты так и доложишь своему начальству?

Он горячо дышал мне в шею. Его кожа пахла волнующе знакомо.

— Не знаю, что я им скажу. Главное, я нашла тебя.

— Если хочешь, можем заняться с тобой любовью, моя замечательная девочка.

Я вдруг вскочила с кровати и, чтобы не закричать, зажала рот обеими руками.

— В чем дело? Ты ведь этого хотела?

— Ты… ты не он. Кто ты такой?

— Тише, лапочка. Мне самому давно надоело ломать эту комедию. Шеф в загранке. Но об этом не должна знать ни одна живая душа. Я его… помощник. Иди сюда, чего испугалась?

— Отвези меня в гостиницу, — потребовала я. — Это недоразумение. Я приняла тебя за другого.

— Ясное дело — за Леонида Павловича Щеглова. Здорово у меня получается, верно? Нас все путают, кроме Уланской. Она никогда нас не путала.

Теперь, когда этот человек перестал играть, я окончательно убедилась в том, что это не Саша. Он был очень похож на него всем — чертами лица, фигурой, голосом. Только все это имело совсем иное духовное наполнение, чуждое Саше, а значит, и мне.

Я даже не спросила, как его зовут. Это не имело никакого значения.

— Не хочешь — не надо. Мне этого добра хватает. — Он встал, закурил сигарету. — Давай выпьем шампанского, и я отвезу тебя домой. Не бойся — я за рулем чуть ли не с пеленок, а потому глоток шампанчика мне не повредит.

Я уже второй день жила на даче, куда Апухтин отвез меня прямо из аэропорта. В мое отсутствие, которое длилось два с половиной дня, здесь никто не появлялся.

— Все-таки позвони домой, — сказал Апухтин, пройдясь по всем комнатам и заглянув в сарайчик. — Хотя бы из любопытства.

— Я не из любопытных.

— Этого не может быть. Все эмоциональные люди любопытны.

Я горько усмехнулась:

— Эмоции это что-то вроде музыки. Фантазии, в которые веришь, чтоб выжить.

Апухтин сел в плетеное кресло на террасе и с удовольствием вытянул ноги.

— Это моя вина. Плюс ко всему прочему непростительная оплошность. Мои питерские коллеги будут еще долго надо мной потешаться.

— Они знают про эту систему двойников?

— Да. Но очень немногие, буквально единицы. Даже твой друг Варфоломеев пребывает в полном неведении.

— Этот Щеглов, как мне кажется, ворочает большими делами.

— А тебе бы не хотелось встретиться с оригиналом?

— Нет. — Я решительно замотала головой. — Музыка умолкла. Мир погрузился в полную тишину.

Апухтин, прищурившись, взглянул на меня.

— У тебя не найдется кофе в зернах? Я могу сварить замечательный бодрящий напиток.

Я достала жестянку с кофе и электрическую кофемолку. Он попросил керамическую ступку.

На веранде запахло, как в Елисеевском гастрономе моего детства, куда мы частенько ходили с бабушкой. В окна уже начали заглядывать первые звезды. В зарослях ромашек возле двери строчила цикада.

Мы молча пили крепкий душистый кофе, каждый думая о своем. Я была благодарна Апухтину за его ненавязчивое присутствие. Наверное, одной мне было бы сейчас совсем плохо.

— Оставайся ночевать. Завтра выходной, — внезапно предложила я.

Он ответил не сразу.

— Очень заманчиво. Надеюсь, этот диван в углу не занят?

— Разве что Егор придет к тебе ночью. Летом он превращается в настоящего кочевого цыгана.

— Похоже, здесь прекрасная рыбалка.

— Да. Только у нас нет удочки.

— Она мне и не нужна. Я люблю смотреть, как ловят рыбу другие. Кстати, мне кажется, у Щеглова может быть не один двойник. На фотографиях, которые были в кейсе у киллера, два разных человека. И ни один из них не является оригиналом. По крайней мере, так считают наши эксперты. Что ты думаешь по этому поводу?

— Что этот Щеглов, кто бы он ни был на самом деле, человек с богатым воображением. Честно говоря, мне симпатичны такие люди.

— Мне тоже.

— Но он не Кириллин.

— Это твое последнее слово?

— Да, — ответила я.

С вечера я проглотила целую таблетку имована и проспала до десяти. Спустившись вниз, обнаружила на столе под вазой со свежими луговыми ромашками записку от Апухтина.

«Спасибо за чудесную ночь наедине с запахами детства. Егор спал со мной от 2.16 до 4.27. Сопровождал меня на озеро. Рыбалка здесь отличная, но купаться даже еще лучше.

Твой А.А.

P.S. Если бы у меня был двойник, один из нас, а точнее, оригинал, остался бы с тобой. Хотя, не исключено, что тебе бы больше понравилась копия. Красивые женщины уж очень непредсказуемы».

Я улыбнулась и положила записку в карман сарафана.

Стас сидел за столиком в беседке и внимательно изучал «ТВ Парк». Он выписывал этот журнал, хотя, насколько мне известно, телевизор никогда не смотрит.

— Ну и дрыхнешь. — Он даже не поднял головы от журнала. — Тут какой-то тип околачивался.

Стас никогда в жизни не требовал от меня объяснений тех либо иных поступков, а потому я не стала рассказывать ему про Апухтина.

— Голодный? Сейчас будем завтракать.

Стас закрыл журнал и сунул его в карман джинсовой куртки, которую не снимает даже в самое пекло. Он опередил меня возле крыльца и резво взбежал по ступенькам на веранду.

— У тебя не отвечает телефон. Ни в Москве, ни здесь, — сказал он, уплетая яичницу с ветчиной.

— Я была в Питере. Приехала вчера ближе к вечеру.

— Понятно. А Станиславский где?

Стас называл так Бориса. И в глаза тоже.

— Понятия не имею.

— Я звонил даже ночью. И туда, и сюда.

— Что-то случилось?

— Мне нужно посоветоваться с тобой. По одному очень серьезному поводу.

— Валяй. Только, сам знаешь, какой из меня советчик.

— Сперва налей мне кофе. И принеси еще масла. Хорошо, что я догадался хлеба захватить. У тебя, как всегда, ни крошки.

При этом его челюсти продолжали работать в ритме перпетуум-мобиле, а физиономия сохраняла бесстрастное выражение.

— Я тебя слушаю, — напомнила я, усаживаясь напротив.

Он заговорил только после того, как намазал маслом большой ломоть свежей поляницы, на который положил сверху толстый кусок ветчины.

— Я его видел. Он возле вольера с молодняком стоял. Он сразу слинял, как только заметил меня. С ним был какой-то тип в фетровой шляпе. Он мне не понравился. Только дураки носят в жару фетровые шляпы.

Я почти наверняка знала, о ком говорит Стас, но тем не менее спросила:

— Кого ты видел?

— Не придуривайся.

— Кириллина?

Он кивнул, не переставая, разумеется, жевать.

Я откинулась на спинку кресла и расхохоталась. Хотя на душе было вовсе не весело.

Стас даже не взглянул в мою сторону.

— И как он выглядел? — поинтересовалась я, безуспешно возясь с зажигалкой.

Стас молча взял ее у меня и, щелкнув, поднес к моей сигарете.

— Нормально. А что ему сделается?

— Я ведь рассказывала тебе, что Саша одно время здорово пил.

— Он сменил среду обитания. Как миллионы лет назад сделали рептилии. И думаю, не только среду.

— Во что он был одет?

— Светлые брюки, джинсовая рубашка, кроссовки. Все настоящая фирма. На плече сумка «Reebok». Черная. Прическа под Элвиса конца шестидесятых. Между прочим, я тоже собираюсь отрастить бакенбарды.

— Когда это было?

— Позавчера, в пять тридцать две пополудни.

Банкет, на который меня привез Варфоломеев, начался в пять. Двойника Щеглова я встретила минут через двадцать, не больше.

— Ты уверен, что это был Саша?

Стас перестал жевать и посмотрел на меня так, словно собрался швырнуть мне в лицо по крайней мере чайник с кипятком.

— Я никогда не ошибаюсь, — изрек он и кинул в кружку с кофе штук десять кубиков рафинада.

— А вот я ошиблась.

Я рассказала Стасу историю своей поездки в Питер. Он слушал, опустив глаза в кружку.

— У тебя плохо с логикой.

— При чем здесь логика?

— Если бы это был Кириллин, он бы ни за что не подошел к тебе на людях.

— Я подумала, он подошел ко мне именно потому, что он Саша.

— Кириллин нашел бы способ связаться с тобой после того, как увидел тебя в буфете Колонного зала. Сама понимаешь, это не составило бы для него большого труда.

— Согласна. Но почему ты думаешь, будто тот человек, которого ты видел в своем зоопарке, настоящий Кириллин?

— Я не думаю — я точно знаю. Видела бы ты, как он на меня посмотрел.

— Как?

— Узнал с ходу. Хотя мы не виделись целую вечность.

— Ты почти не изменился.

— Знаю. Потому и не сомневаюсь в том, что это был Кириллин.

— И что прикажешь мне делать? — Я потянулась к пачке с «Мальборо», Стас тоже взял сигарету. — Ты же не куришь, — заметила я, на этот раз запросто справившись с зажигалкой.

— А я и не собираюсь. Откуда ты взяла? — Стас встал, громыхнув отодвинутым креслом. — Кириллин достал из пачки сигарету и только взял ее в рот, как увидел меня. Он ушел, так и не прикурив сигарету. Он вернется. Вот увидишь.

— Придет к тебе в зоопарк?

— Да. Чтоб поговорить со мной. Тебя он боится.

— Я сама себя боюсь, — пробормотала я, стряхивая с колен пепел.

Стас отрубился, сидя на диване. Я надела шляпу и направилась в сад. Мне хотелось кое над чем подумать.

Я уселась на прохладную мягкую траву под вишней. Я снова была свободна, и это ощущение меня как-то странно волновало. Борис вошел в мою жизнь внезапно. Так же внезапно из нее ушел. Я не ощущала ни боли, ни сожаления. Свободна. Свободна! «Ну и что дальше? — задавалась я все одним и тем же вопросом. И внутренний голос отвечал: — Дальше тебя ждет настоящая любовь».

…Я заметила этого человека, когда он был уже в двух шагах от меня. Помню, я удивилась, что на нем кожаная куртка и надвинутая на самый лоб кепка.

Повинуясь какому-то пещерному инстинкту самосохранения, я вскочила и сжала кулаки. Мне кажется, я сделала так впервые в своей жизни.

Мужчина озирался по сторонам.

— Что вам нужно? — громко спросила я.

— А… Вы — Татьяна Сеулицкая?

— Извините, но моя фамилия Рязанова.

— Понятно. — Мужчина снял кепку. Передо мной стоял молодой парень. — Меня попросили передать вам письмо.

— Кто?

— Ваш муж, Борис Антонович Сеулицкий. Вот.

Он протянул мне сложенный вчетверо лист. Я засунула его в карман. Я сделала это, не спуская настороженного взгляда с незнакомца.

— До свидания, — сказала я, желая, чтобы он скорее ушел. — Проводить к калитке?

— Прочитайте письмо и дайте ответ.

— Что за глупости. Я найду способ связаться с моим бывшим мужем.

— Он… Его нет дома.

— Позвонит, когда захочет. Или приедет.

— Он не может это сделать. Ему не разрешают.

— Ну-ка проваливай отсюда! — Я поняла, что кричу во всю глотку. — Слышишь? Или я позову своего брата.

Стас уже сбегал с крыльца.

— Вы не так меня поняли. — Парень стал пятиться к забору, топча клубничную грядку. — Вы… вы пожалеете об этом.

Стас в прыжке был похож на пантеру. Оба рухнули на грядку, подминая спелые ягоды.

— Стас! — завизжала я, увидев на мгновение его налитые кровью глаза. — Оставь его, Стас!

Он обернулся. Парень вскочил и бросился к забору. Он одолел его с ловкостью каскадера. Стас кинулся было в погоню, но я успела схватить его за руку.

— Спасибо, Стас. — Я невольно рассмеялась, увидев на его майке пятна клубничного сока. — Это «Раиса». Пахнуть будет даже после стирки. Я дам тебе чистую майку.

— Я не ношу с чужого плеча. — Лицо Стаса снова приняло безразличное выражение. — Тебе так просто от Станиславского не отвязаться.

Я вспомнила про записку и вынула ее из кармана сарафана.

«Постарайся меня понять, — читала я написанные карандашом слова. — Я виноват перед тобой. От того, как ты решишь, зависит наше будущее. Я куплю тебе новую машину. Ровно в три на стоянке возле того магазина, где я купил тебе браслет.

Поцелую при встрече.

Боб».

Я протянула записку Стасу. Он пробежал ее глазами.

— Прокололся на каком-то дерьме и намочил в штаны, — сказал Стас и пошел в сторону дома.

— Он снимает порнофильмы.

— Ну и дурак.

— Стас…

Он обернулся и посмотрел сквозь меня.

— Стас… — Он уже развалился на диване и закрыл глаза. — Неужели все это заработано… таким путем?

— Он дилетант. Его амбиции заели. Ну да, Станиславского не получилось. Даже на Питера Устинова не потянул.

— Тот тип сказал, что ему не разрешают приехать и даже позвонить.

— Чем ныть, садись в машину и валяй, куда велели.

— Моя машина стоит в гараже на Петровке.

— Тогда иди собирай свою смородину и клубнику. Ему нужна твоя машина, а не ты.

— Стас…

Он резко перевернулся на бок и накрыл голову подушкой.

— Дурак, — сказала я. — Каким ты был, таким и остался.

Я посмотрела на часы — около двенадцати. Мне вдруг пришло в голову, что не мешало бы посоветоваться с Апухтиным. Я поднялась в спальню, где стоял второй телефонный аппарат. Честно говоря, мне не хотелось, чтоб Стас слышал наш телефонный разговор.

В трубке была полнейшая тишина. Я выглянула в окно. Провод шел через наш двор, потом через двор наших соседей, Ивантеевых. С виду все было как обычно.

«Перестань озираться по сторонам, — приказала я себе, пробираясь за кустами малины к Ивантеевым. — Кому ты нужна? А нервы давно пора…»

Я не успела закончить свою мысль. Кто-то схватил меня за шею, одновременно зажав рукой рот. От этого человека разило перегаром.

— Где машина? Ну-ка живо веди меня в гараж! — потребовал он громким шепотом. — И чтоб без глупостей.

Напавший на меня был в соломенной шляпе и маске из папье-маше, изображавшей поросенка. Раньше такие продавали в «Детском мире».

Он подтолкнул меня коленкой под зад.

Возле гаража мужчина в маске достал нож и, приставив его к моей шее, отнял от моего рта свою вонючую потную ладонь.

— Открывай. Я вижу, он не заперт.

Я подчинилась.

«Поросенок» впал в настоящий шок, увидев пустой гараж. Я воспользовалась моментом.

Я захлопнула дверь веранды перед самым его носом и щелкнула щеколдой.

— Стас!

На веранде никого не было.

Я кинулась в дом, накинула на крючок дверь. Слава Богу, что я так и не успела открыть окна. Очутившись в мансарде, я с грохотом захлопнула ляду.

За окном шумел лес. Кажется, начиналась буря.

Тип в маске выкрикивал какие-то угрозы в мой адрес и ругался отборным матом. Он быстро заткнулся, смекнув, очевидно, что могут услышать соседи.

«Куда делся Стас? — недоумевала я. — Может, он где-то в доме?»

Его нигде не было. Я ходила из комнаты в комнату, проверяя рамы. Как хорошо, что не выставлены вторые. Впрочем, Стас прав: нужна не я, а машина.

Почему-то я почувствовала облегчение. Оттого, что все кончилось в общем-то неплохо. Дали занавес, актеры сняли костюмы и парики и превратились в усталых опустошенных людей, которым хочется спать. Спать…

Я свернулась калачиком на диване возле камина и мгновенно заснула. Давно не спала я так безмятежно.

На плечо мне легла рука. И тут же раздался страшный грохот. Я с трудом разлепила веки.

Апухтин сидел на краю дивана и смотрел на меня. За окном бушевала стихия.

— Я… Я же все заперла. Как ты сюда попал? — недоумевала я, мгновенно вернувшись к реальности.

— Секрет фирмы. Но с тобой поделюсь. На веранде была не заперта рама. Ты должна быть осторожней.

— Им нужна не я, а машина.

— Машину они не получат. Тебя тоже.

— Ты все знаешь?

— Кое-что. Стас позвонил мне со станции.

— Я думала, он бросил меня на произвол судьбы. Ругала его последними словами.

— Он сидел на крыльце и читал журнал. Засобирался в дорогу, когда увидел меня. Таня, расскажи мне связно, что случилось.

Я, как говорится, излила ему всю душу. Без недомолвок и лукавства. Исповедь далась мне на редкость легко. Думаю, это был самый длинный рассказ во всей моей жизни.

Апухтин достал из своего кейса бутылку «Аиста». Я выпила свой стакан залпом, хоть он и налил мне граммов сто, если не больше.

— Что касается Сеулицкого, я сию минуту свяжусь со своим помощником и велю кое за кем проследить. Тот, кого ты называешь Вадимом, мне кажется, у нас на примете. Из него никудышний рэкетир, хотя спецэффектами он пользоваться умеет. Что касается Кириллина… Похоже, этот сюжет стремительно движется к кульминации.

— Какой сюжет?

— Щеглов должен был появиться сегодня в Москве. Но не появился.

— А где тот комедиант, перед которым я растаяла, как масло на солнце?

— Он тоже куда-то исчез. Ночью в милицию позвонил дворецкий по фамилии Прянишников и сказал, что хозяина похитили. Судя по всему, слуги не посвящены в правила игры. В спальне настоящий разгром. Но, как водится, никто ничего не слыхал.

— А кто этот двойник?

— Мне самому хотелось бы знать. Дело в том, что для новоявленных миллионеров законы еще не написаны. Вот они и придумывают их сами.

— Ты хочешь сказать, что мой обольститель есть не кто иной, как загадочный мистер Икс?

— И кто-то очень не хочет, чтоб мы эту загадку разгадали. Или же делает вид, что не хочет, — едва слышно добавил Апухтин. — Может, двинем в столицу?

— Я останусь здесь. Если честно, я боюсь снова кому-то поверить, поддаться на уговоры, простить. Боюсь проявить слабость и в очередной раз остаться в дурочках.

Апухтин ударил по валику дивана ребром ладони:

— Такие, как ты, в дурочках не остаются. И так думаю не только я.

Выражения его глаз я не видела.

«Очерствела ты, мать, душой, очерствела. Можно ли взять и просто так вычеркнуть из жизни целых десять лет? Ведь ты была счастлива, любима, любила сама. Борис делал тебе щедрые подарки. Это он настоял, чтобы ты ушла с ненавистной работы. Ты могла позволить себе спать до двенадцати. Могла позволить…»

«Да, но ведь и ты была очень преданной женой, — возражал другой голос. — Поддержала в трудный момент, поверила, отдала всю себя. Не позволяла себе флиртовать с мужчинами, не говоря уж обо всем остальном. Тебя даже прозвали «Недавалкой». И вообще последние десять лет ты жила только интересами мужа…»

Я вела с собой этот нескончаемый диалог, проснувшись после тяжелого неспокойного сна. В доме было тихо. На улице, судя по серому свету из окна, пасмурно. Я натянула одеяло до подбородка и закрыла глаза.

«Борис сейчас в опасности. Он обратился к тебе в трудную минуту, а ты… ты взяла и отвернулась. Из-за какого-то случайно подслушанного телефонного разговора. Ну и что из того, что Борис пригласил к себе на ночь глядючи какую-то Элю? Было время, когда он репетировал ночами напролет в нашей тогда еще однокомнатной квартире. К нему приезжали девчонки, ты закрывалась на кухне и пыталась уснуть — в ту пору ты еще работала в институте, и вы оба жили на твою зарплату и подкинутые матерью тайком от Кита деньги. Может статься, эта Эля каким-то образом связана с этими грязными делами…

Да, но почему он хранил в секрете, что снимает порно? Ведь у меня никогда не было секретов от мужа. Никогда. Не исключено, что Борис с самого начала жил двойной жизнью. Возможно, у него давно есть кто-то на стороне — в театральной среде трудно сохранить верность и чистоту. Хотя он говорил, что брезгует неразборчивыми женщинами. Или это для отвода глаз?»

Я вертелась как веретено, терзаемая самыми противоречивыми чувствами. Наконец поднялась и решительно направилась к телефону.

Трубка по-прежнему молчала. И немудрено — ночью была такая буря.

Я быстро оделась, глотнула прямо из кофейника холодного кофе. Надо ехать. Правда, я обещала Апухтину, что не выйду из дома до его приезда. Но я чувствовала, что сойду с ума, если останусь здесь хотя бы на полчаса.

«Позвоню Борису из автомата со станции, — думала я, шагая под зонтом пустынной улицей. — Если телефон не ответит, быстренько смотаюсь туда и обратно. Я им не нужна — им нужна машина…»

Я ощутила неизбывную горечь. Я уже готова была повернуть назад, как вдруг услыхала чьи-то оживленные голоса и смех.

Я поравнялась с домом, хозяева которого погибли полтора года назад в авиакатастрофе. Наследники, насколько мне было известно, все никак не могли найти подходящего покупателя.

Несмотря на дождь, возле ворот стояло несколько мужчин. Судя по всему, они приехали на темно-синем «БМВ», припаркованном в переулке напротив дома.

Я повернула голову и встретилась глазами с Сашей Кириллиным. Это его смех я только что слышала.

Я выронила зонт и застыла посреди дороги. Голоса смолкли. Все смотрели на меня.

— Прошу прощения, вы на этой улице живете? — спросил Саша, шагнув в мою сторону. — Можно от вас позвонить? У меня барахлит сотовая связь…

Я бросилась обратно к дому. Саша кричал мне что-то вдогонку, но я ничего не слышала. Одеревеневшими руками я с трудом отомкнула дверь и в изнеможении упала на тахту на веранде.

«Свихнулась. Ты свихнулась. Это называется манией преследования. Она неизлечима. Теперь тебя до конца жизни будут преследовать видения. И некуда от них деться…»

В ушах звучал его смех. Чтоб заглушить его, я включила приемник. Комната наполнилась звуками «Ноктюрна» Скрябина. Когда-то Саша замечательно играл этот «Ноктюрн»…

Я металась по дому. В одной из комнат висел в рамке мой фотопортрет. Я, восемнадцатилетняя, показывала кому-то невидимому язык. Борис обожал эту фотографию. Он попросил своего знакомого фотографа увеличить ее.

Я показывала язык Саше, а он подловил меня в этот момент.

Дождь стучал по шиферной крыше дома. От прогревшейся земли поднимался пар. Мне стало нечем дышать.

Я налила полстакана коньяка и залпом выпила. Когда выпьешь, на какое-то время отступают проблемы.

Саша здорово пил одно время. Очевидно, у него было много проблем.

…Когда приехал Апухтин, я валялась на диване под вращающимся, как карусель, потолком.

— Что случилось? — поинтересовался он, поднимая с пола пустую бутылку и стакан. — Вижу, ты очень по мне скучала.

— Да, — сказала я и попыталась встать. Увы, безуспешно. — Говорят, алкоголики — самые беззаботные люди. Это брехня собачья.

— Просто коньяк оказался дрянным. — Апухтин улыбался: — Помню, однажды я напился и пошел на концерт в консерваторию. Это было еще в институтские годы. Я впал там в какой-то странный, почти наркотический, транс. Мне вдруг показалось, будто я играю на рояле. И когда пианист стал кланяться в ответ на аплодисменты, я вскочил и тоже сделал реверанс. Потом, когда он сыграл на «бис»…

— «Ноктюрн» Скрябина для левой руки, — вырвалось у меня помимо воли.

— Да именно этот «Ноктюрн».

Апухтин смотрел на меня с возрастающим изумлением.

— Когда-то я обожала этот «Ноктюрн».

— А сейчас не любишь?

— Я его боюсь.

Потом меня вывернуло наизнанку, и Апухтин ухаживал за мной, как за маленьким ребенком. Помню, я твердила: «Я сумасшедшая. Ты еще не догадался об этом? Ха, как странно… Ведь ты такой умный и наблюдательный…»

В конце концов он уложил меня на диван, затопил камин. Он сидел на корточках спиной ко мне и не отрываясь смотрел на огонь.

— Рассказывай, что случилось, — сказал он, не поворачивая головы.

— Это не имеет никакого отношения к твоей работе.

— Я сейчас не на работе.

— Это касается только меня.

— Ты ошибаешься. Я уверен в этом на двести пятьдесят два процента.

— Просто я напилась, и мне показалось, будто у меня поехала крыша.

— Это произошло именно в такой последовательности?

— Какая разница? Как выяснилось, я обладаю даром видеть призраки. Завидуешь?

— Где ты его видела?

Наконец Апухтин повернул голову. У него были очень серьезные и даже сердитые глаза.

— Ты все равно мне не поверишь. Угловой дом слева по нашей улице, если идешь к станции. Он продается.

— Его купил Кириллин?

— Его населяют призраки. Из моего прошлого.

Апухтин вскочил и, в одно мгновение оказавшись возле меня, взял мои руки в свои и крепко их стиснул.

— Я бы хотел, чтобы все было так, как ты говоришь, Таня.

— Это так и есть. Прошлое вернуть невозможно. Да я этого и не хочу. Не хочу.

Он встал и отошел к окну.

— Интересно бы знать, что случилось с настоящим Кириллиным.

— А вот мне, как ни странно, совсем не интересно.

— Да, он поступил с тобой не самым лучшим образом десять с лишним лет назад. Но я бы поступил точно так же, окажись на его месте.

— Я хотела помочь ему. Я смогла бы ему помочь.

— Кириллин, судя по всему, принадлежит к породе людей, которые привыкли добиваться всего собственными руками. Он никогда ни от кого не примет помощь. Уж тем более от любимой женщины.

— Откуда тебе это известно? Ты даже никогда не видел его.

— Я его почувствовал. Благодаря тебе. Я понял, почему ты его так любила и продолжаешь любить. Такие женщины, как ты, никогда не станут любить всю жизнь слабого, недостойного мужчину. Кириллин достоин твоей любви.

— Я не желаю больше любить его. Он — мое прошлое. Неужели ты не понимаешь этого?

Апухтин повернулся от окна и собрался было мне что-то сказать, но в это время подал голос его сотовый телефон.

Он молча выслушал то, что ему говорили.

— Буду через тридцать пять минут. — Разъединив связь, сказал, глядя куда-то сквозь меня: — Пятнадцать минут назад застрелили человека, похожего на Щеглова. На территории зоопарка. Киллер, как всегда, успел…

Я не помню, как вскочила с дивана. Я пришла в себя уже на веранде. Апухтин крепко держал меня за оба запястья.

— Мы поедем вместе. Сию минуту. Успокойся. Уверяю тебя, это не Кириллин.

— Почему ты так в этом уверен?

Я снова попыталась вырваться и, помню, даже брыкнула его коленкой в живот.

— У меня нет доказательств. Но интуиция подсказывает мне, что это тоже не оригинал. — Апухтин слегка поморщился от боли и еще крепче стиснул мне запястья. — Правда, вполне возможно, что и не тот человек, с которым ты познакомилась в Питере. Этот Щеглов многолик, но и он, судя по всему, не король на шахматной доске, хотя нам все время пытаются внушить обратное.

Я попросила Апухтина, чтоб он отвез меня домой, то есть на московскую квартиру. Пока мы ехали, у меня перед глазами стояло бледное лицо убитого с небольшой — размером с вишневую косточку — дыркой в самом центре лба. Меня поразило выражение этого мертвого лица — казалось, мужчина был доволен своей участью. Я поделилась этим соображением с Апухтиным.

— Лица застигнутых смертью врасплох всегда останутся для меня загадкой, — задумчиво сказал он. — Этот человек наверняка не подозревал о том что его используют в качестве мишени. Кого-то деньги делают осмотрительными, а кого-то, наоборот, беспечными.

— Деньги? Но ведь это был всего лишь двойник. Не думаю, чтоб ему платили большие деньги. Кстати, это не тот человек, с которым я встречалась в Питере.

— Я догадался об этом, как и о том, что это не настоящий Кириллин. — Апухтин протянул правую руку и крепко пожал мою. — Я втянул тебя в это запутанное дело, Таня. Когда я позвонил тебе неделю назад и напросился в гости, я, если честно, был очень рад поводу увидеть тебя. Сейчас, когда я вижу, каких нервов тебе все это стоит, я близок к тому, чтоб раскаяться в своем эгоизме. Увы, колесо вертится, все набирая обороты, и его никому не остановить.

— Постой минутку, — сказала я и зажмурилась, пораженная собственным открытием. — Пускай я покажусь тебе эгоцентричной и самоуверенной, но мне кажется, колесо завертелось в таком стремительном темпе с того момента, как ты подключил к этому делу меня. В совпадения я не верила никогда.

— Я тоже. — Апухтин остановил машину возле моего подъезда и вышел, чтоб по своему обыкновению проводить меня до самой двери. — Тебе нравится «Великий Гэтсби» Скотта Фицджеральда? — поинтересовался он уже в лифте и, когда я кивнула, сказал: — Фицджеральд тоже был настоящим мужчиной. Мне очень жаль, что рядом с ним не оказалось настоящей женщины. Такой, как ты.

— Ты мне соврал. Так бы и сказал, что тебе нужна машина!

Бледный осунувшийся Борис стоял посреди комнаты с бутылкой пива в руке. Я обратила внимание, что он боится смотреть в мою сторону.

— Ты ничего не поняла. Дело в том, что я получил аванс за ту работу, с которой не справился. Мне нужно вернуть деньги, а у меня их нет. Эти люди… Знаешь, они способны на все что угодно.

— Боишься за свою драгоценную жизнь?

Слова срывались с моих губ помимо моего желания. Честно говоря, сейчас у меня было одно желание — чтобы все оставили меня в покое.

— Боюсь. И за твою тоже. Послушай, Таня, я очень перед тобой виноват. Ты даже представить себе не можешь, как я перед тобой виноват.

— Я не слепая. — Я налила себе пива — меня давно мучила жажда. — Но я… я не собираюсь ничего выяснять.

— Думаю, ты давно поняла, что Лариса для меня ничего не значит. Ты мудрая женщина — я всегда это знал. Она на самом деле для меня ничего не значит, но нас вдруг потянуло друг к другу. Знаешь, это хорошо, что я не сопротивлялся, — теперь я знаю наверняка, что она не стоит волоса с твоей головы.

— Ты говоришь про Малюгину? — дошло до меня. Эта девица давно набивалась мне в подружки.

— Конечно. Уверен, ты обо всем догадалась и потому подружилась с ней.

— У тебя извращенное представление о… Впрочем, теперь это неважно. Я пошла спать.

— Постой. — Он сделал шаг в мою сторону. — Мне нужна твоя помощь.

— Тебе нужна машина. Она будет у тебя завтра.

— Это поздно. Ты не смогла бы пригнать ее сегодня?

Я внимательно посмотрела на человека, с которым десять лет проспала в одной постели. Мне вдруг пришло в голову, что я совсем не знаю его. Наверное, мой удел выдумывать тех, кого люблю. Или думаю, что люблю.

— Хорошо, — сказала я, медленно поднимаясь с дивана. — Она будет у тебя сегодня.

— Таня! — Он схватил меня за руку, когда я уже была в прихожей. — Ты… мы… Нашей любви конец?

— О какой любви ты говоришь? Никакой любви не было. — Я почувствовала, что вот-вот расплачусь и поспешила сунуть ноги в туфли. — Через полчаса машина будет возле подъезда.

Я сбежала по лестнице, распахнула дверь и столкнулась нос к носу со Стасом.

— Скорей! Он тебя ждет! — Стас потащил меня к стоявшему возле дома такси. — Я пообещал привезти тебя.

Не успела я и рта раскрыть, как очутилась на заднем сиденье. Машина рванула с места.

— Стас, я обещала Борису пригнать машину.

Он повернул голову и посмотрел на меня так, словно увидел впервые. Еще в его взгляде было что-то такое, отчего мне стало не по себе.

— Почему ты так странно смотришь на меня?

— Ты очень красивая. Тебе идут светлые волосы. Почему ты раньше не догадалась покраситься в блондинку?

— Что за глупости. Пойми, Борис попал в беду, и я должна…

— Ты ничего никому не должна.

— Но если с ним что-то случится, я не прощу себе, понимаешь?

Он крепко стиснул мою руку.

— Понимаю. Я тоже всегда в первую очередь думаю о себе. Но со Станиславским ничего не случится.

— Я… Черт возьми, почему ты молчал все эти десять лет? Ты же видел, что я не люблю его.

— Потому и молчал.

«Дурак», — вертелось у меня на языке, но я почему-то не произнесла это вслух.

Машина мчалась по пустынному в этот поздний час Кутузовскому, даже не тормозя на красный свет. Я сотни раз ездила по Кутузовскому и знаю его, как свои пять пальцев. Но в тот момент мне казалось, будто я еду по какому-то незнакомому проспекту, только отдаленно напоминающему мне что-то.

— Стас, что ему нужно от меня? — тихо спросила я.

— Не знаю. Возможно, он хочет сделать тебя своей королевой.

Я вздрогнула, и это не ускользнуло от его внимания. Он еще сильней стиснул мою руку.

— Мне больно, Стас.

— Это хорошо. Говорит о том, что ты еще живая.

— Отпусти, Стас. — Я попыталась вырвать руку, но мне это не удалось. — Ты настоящий садист.

Он тихо рассмеялся и отпустил мою руку.

— Что я скажу ему, Стас? Я не готова в этой встрече. Я… На меня сразу столько всего свалилось.

— Скажи, что влюбилась в подполковника милиции. Последняя любовь бывает сильней первой.

— Какой ты злой. Я думала, ты всегда поможешь мне в трудную минуту.

Больше мы не сказали друг другу ни слова. Машина остановилась возле второго за Триумфальной аркой дома. Стас увлек меня в темную подворотню, в подъезд, втолкнул в лифт.

Мне показалось, я попала в другое измерение.

Здесь повсюду были зеркала и много цветов. Настоящее море цветов. Казалось, они растут прямо из пола, покрытого мягким зеленым ковром. Посреди комнаты журчал фонтан, вокруг которого расхаживали павлины. Вдруг открылась стеклянная дверь в противоположной стене, и я увидела Сашу Кириллина. Он улыбался и протягивал мне навстречу руки.

— Ну же, иди к нему. — Стас подтолкнул меня. Это получилось грубо. — А то потом скажешь, будто я не захотел помочь тебе в трудную минуту.

Я упала на грудь Саши. Я успела сказать ему что-то. Кажется, что очень его люблю. Потом я словно отключилась.

— Я должна пригнать машину. Это очень важно. — Я попыталась встать с постели, но Стас не позволил. Он был очень сильный.

— Почему ты привез меня к себе? — Я с удивлением озиралась по сторонам. Я лежала в бывшей комнате Эмили, где, с тех пор как я тут была, ничего не изменилось. — А где Саша?

— Он просил, чтоб я позаботился о тебе. Я взял отпуск.

— Мне не нужны ничьи заботы. Я сама в состоянии о себе позаботиться. — Я снова попыталась встать, но у меня все плыло перед глазами. — Что со мной? Стас, что произошло?

— Ты была в отключке почти десять часов. Даже не шевельнулась ни разу. Как жаба зимой. Помню, у нас в погребе жила жаба, к середине октября она забивалась под кадушку и впадала в…

— Заткнись. Я ничего не помню, Стас. Ты не знаешь, о чем мы с Сашей разговаривали? Что делали?

Стас взвился в воздух, точно отпущенная пружина, и стал ходить из угла в угол. Потом остановился возле моей кровати и сказал, глядя на меня в упор:

— Вы словно в детство впали. Сюсюкались, как первоклашки. Я думал, у вас на самом деле что-то серьезное.

— Мы столько лет не виделись. — Я почувствовала, как мои щеки заливает краска. — Но почему я ничего не помню?

— Вы сидели в обнимку на полу возле фонтана, облизывали друг друга, называли всякими «рыбками», «котиками», «ласточками». Потом Саша носил тебя на руках. Потом ты встала перед ним на колени и просила у него прощения.

— Ты за нами подглядывал?

— Ты сама попросила, чтоб я остался.

Стас снова заходил по комнате. Руки его беспокойно двигались.

— Прости, Стас.

— Хватит нюни распускать! — рявкнул он так, что я чуть не оглохла. — Вам уже не по пятнадцать лет.

Наконец он угомонился, уселся в кресло возле зеркала. Я видела его профиль на фоне окна. Я подумала, что Стас с годами стал похож на хищную птицу.

Я сделала над собой усилие и спустила ноги с кровати. Стас даже не пошевелился в своем кресле.

— Мне нужно в Москву. Апухтин волнуется.

Стас опять взвился в воздух и мгновенно очутился возле меня.

— Черт бы его побрал, этого мента! Следит за каждым твоим шагом. Кто дал ему такое право?

— Что с тобой, Стас? Я не узнаю тебя.

Он обмяк, как проколотая камера.

— Не перевариваю, когда суют нос в чужие дела, — пробормотал он и отошел к окну.

Я приняла холодный душ и почувствовала заметное облегчение. Ко мне постепенно возвращалась память.

…Мы сидели на зеленом ковре, и Саша показывал мне фотографии. Их было так много! На них был запечатлен чуть ли не каждый шаг моей жизни. С юности и по сегодняшний день. На фотографиях я всегда была одна. Это была настоящая летопись одной отдельно взятой жизни — моей.

— Видишь, я всегда был рядом с тобой. — Наклонившись, он поцеловал меня в родинку на левом предплечье. Он и раньше так делал.

— Но почему я не видела тебя? Ты снимал издалека?

— Я не хотел, чтоб ты меня видела. Я был недостоин тебя.

Потом он увлек меня в большую комнату. Она была пустая, если не считать большого экрана на стене и двух кресел. Едва мы вошли туда, как погас свет и на экране появилась я. Я сидела у окна своей прежней квартиры на проспекте Вернадского и курила. У меня было грустное отрешенное лицо.

— Это перед тем, как ехать в загс, — вспомнила я. — Но ведь в комнате никого не было, а это снято не с улицы, а изнутри. Я не спала всю ночь, когда стало рассветать, уселась возле окна. Неужели это снято скрытой камерой?

Не помню, что он мне ответил: мое внимание целиком было поглощено происходившим на экране. Уланская и Саша занимались любовью на медвежьей шкуре, расстеленной на полу возле горящего камина. Камера то и дело выхватывала Сашино лицо. Судя по его выражению, акт любви доставлял ему огромное наслаждение.

— Нет, — прошептала я и зажмурила глаза.

— Она погибла, — услыхала я его голос. — Она так напоминала мне тебя.

Я встала. В ту же секунду погас экран и вспыхнул свет. Саша тоже встал. Я повернула голову, и наши взгляды встретились.

— Любимая, — прошептал Саша. — Я так тебя хочу. Все эти годы я думал только о тебе. О том, как положу к твоим ногам все, что у меня есть. Отныне мы с тобой будем вместе.

— Ты любил ее. Зачем ты показал мне, как вы с ней занимались любовью? Неужели ты не понимаешь, как это пошло и мерзко?

— Я хочу, чтоб между нами не было никаких тайн. К тому же плоть, как говорится в Библии, — трава.

— Ты не прав. — Я покачала головой. — Наша плоть тоже должна быть чистой. Иначе и душа запачкается.

Было еще одно воспоминание. Вернее, фрагмент воспоминания, обрывок. Мне в лицо бросилась кровь, когда я вспомнила…

Я сидела в кресле. Саша присел на корточки и положил голову мне на колени. Я погрузила пальцы в его густые шелковистые волосы. Я словно воспарила в неведомые выси. Вдруг Саша поднял голову и глянул на меня виновато и испуганно.

…Я выскочила из-под душа и, завернувшись в махровое полотенце, выбежала в коридор.

— Стас! Это был не он!.. Слышишь?

Стас стоял в дверях кухни, сложив руки на груди. Мне показалось, он стоит там давно.

Я съежилась и поплелась в комнату. Ноги подкашивались. Пришлось снова лечь.

Стас появился через несколько минут.

— Он остался таким, каким был двадцать лет назад, — лепетала я, разговаривая сама с собой. — Он… Нет, этого не может быть! Ну да, он такой, каким я хочу его увидеть. Но это же противоречит законам природы, правда?

Стас стоял в углу и бесстрастно смотрел на меня.

— Я принесу тебе поесть. Ты так похудела за последние дни. — Он вернулся с подносом. Чего там только не было: осетрина, красная икра и прочие деликатесы. — Ешь, — велел Стас и поставил поднос на тумбочку возле кровати. — Иначе окончательно свихнешься.

— Я не сумасшедшая. Я столько пережила за последние несколько дней. Ты даже представить себе не можешь, Стас, сколько я всего пережила. На нем же годы не отложили ни малейшего отпечатка. Это так странно.

— Потому что он очень богатый. Он может себе позволить быть каким захочет.

Стас намазал маслом и икрой хлеб и поло жил мне на грудь. Потом второй, третий… Икра напоминала мне капли крови.

— Ты чокнулся, да?

— Да. — Он кивнул, не прекращая своего занятия. — Между прочим, я заставлю тебя все это съесть.

Потом я незаметно заснула. Когда проснулась, на улице уже было темно. Часы в соседней комнате пробили два раза. Я встала. Я решила не зажигать света — я помнила расположение комнат в этом доме. Моя одежда, судя по всему, осталась в ванной — ведь я выскочила оттуда в одном полотенце.

Через пять минут я уже стояла в прихожей одетая. Дом был погружен в тишину, если не считать громкого тиканья больших настенных часов. Помню, раньше Стас всегда их останавливал — ему, как и мне, действовали на нервы все механические звуки. Теперь я отношусь к ним спокойно. Что ж, мы все со временем меняемся.

Я бесшумно притворила за собой дверь и очутилась на улице. Пахло ночной фиалкой. Поселок был погружен во мрак, только уличные фонари светили вдалеке. До станции, я знала, было меньше километра. Вдруг я вспомнила, что ночью электрички не ходят.

Я свернула в переулок и через пять минут уже стояла на Минском шоссе. Мне во что бы то ни стало нужно было добраться до Москвы.

Первая же машина — это была черная «волга» — послушно притормозила. Водитель молча кивнул головой на мою просьбу подкинуть до Москвы.

Возле самого дома я вдруг изменила решение. Потому что во всех окнах нашей квартиры горел свет. Я чувствовала, что не в состоянии общаться с кем бы то ни было, а тем более со своим бывшим мужем.

— Вы не могли бы подкинуть меня на Павелецкий вокзал? — спросила я водителя. — Разумеется, за отдельную плату.

— Хорошо. Но вы, наверное, знаете, что первая электричка почти через два часа.

— Да.

— Я мог бы подвезти вас, если это не дальше Барыбина. Я еду за хозяином в Барыбино.

— Мне в Белые Столбы. — У меня не оставалось сил удивляться столь счастливому совпадению. Я откинулась на спинку сиденья и зажмурила глаза. Мне казалось, я или взлечу, или провалюсь в бездну.

В доме было темно. Тропинка от калитки успела зарасти молодой травой. Ну да, последнее время мне было как-то не до поддержания порядка.

В бледном свете начинающегося утра все казалось каким-то ирреальным. Егор спал на тахте, свернувшись тугим калачиком. Он даже не поднял головы, когда я отперла дверь веранды. Он не любил, если его надолго бросали, хоть я и оставляла ему еду на веранде.

Я села на диван возле камина, уставившись незрячими глазами в его темную топку. Мне вдруг так захотелось, чтоб меня оставили в покое. Все. В том числе и Саша. Я устала…

Мой мозг продолжал работать помимо воли. С годами мы умнеем, но по этому поводу не стоит хлопать в ладоши — разум притупляет чувства. По крайней мере, я заметила это за собой.

Итак, похоже, вот-вот сбудется моя наивная детская мечта об идеальной любви. Сказка о прекрасном принце. То, что согласно логике бытия не должно сбыться. «К черту логику!» — услыхала я внутренний голос. Но он был слишком слаб и робок, чтоб я могла прислушаться к нему всерьез. Так или иначе нужно что-то предпринять. И сделать это самой, без чьей бы то ни было подсказки, даже Апухтина. Поставить точку в отношениях с Борисом, для того чтоб начать новую жизнь.

Я вдруг вспомнила, что десять лет назад тоже собиралась начать новую жизнь.

Откуда-то потянуло холодом, и я встала за шалью. Она лежала на верхней полке шкафа. Я дернула за край, и мне на голову что-то свалилось. Это был желтый конверт размером с книгу. В нем оказалась потрепанная тетрадка в серой обложке. Я вертела ее в руках, не решаясь раскрыть, когда услыхала шаги. Я не успела испугаться. Все, что я успела, так это спрятать за спину тетрадку. В следующую секунду на пороге комнаты появился Апухтин.

— Я… Я собиралась позвонить тебе, — сказала я и заставила себя сделать шаг в его сторону, одновременно протягивая правую руку. Он вяло пожал ее и улыбнулся мне вымученно и виновато. Сел на диван, достал пачку с сигаретами.

— Ты пропадала где-то больше суток. Я волновался.

Я не глядя положила тетрадку на небольшой столик возле окна.

— Я была у Стаса. — Я подошла к Апухтину и села рядом. — Собиралась позвонить тебе, но… — Я вдруг поняла, что Апухтин чем-то очень расстроен. — Что случилось? — тихо спросила я, чувствуя, как все внутри превращается в комок льда. — Что-то с… Кириллиным?

— Надеюсь, с ним все в порядке. — Он повернул голову и посмотрел мне в глаза. — Таня, я не собираюсь выпытывать, где ты была, а тем более что делала все это время, но на один или два вопроса тебе все-таки придется ответить. Скажи, пожалуйста, Борис был один, когда ты приехала домой позавчера вечером?

— Да.

— И он никого не ждал?

— Откуда мне знать? Мы теперь абсолютно чужие люди.

— Погоди. Я не о том. Между вами произошла ссора?

— Нет. Мы расстались с Борисом как цивилизованные люди.

— Он требовал, чтоб ты вернула ему машину?

Я чувствовала: если скажу правду о нашем последнем разговоре с Борисом, придется исповедаться Апухтину в том, что случилось в дальнейшем.

— Да. Но я сказала, что не отдам ее. — Мой голос казался чужим. — С какой стати я должна возвращать назад подарки?

— Как говорится, погода была ясная, но ночь стояла темная. — Апухтин усмехнулся: — Похоже, я исчерпал отпущенный мне лимит вопросов.

— Нет, почему же? Спрашивай, где я была потом, что делала и так далее. Ты шагу мне сделать не даешь самостоятельно. Ты следишь за мной каждую секунду. Ты…

Я задохнулась в бессильном гневе и поднялась с дивана.

— Успокойся. И прости. Кажется, я на самом деле перегнул палку. — Он вздохнул: — Увы, ситуация окончательно вышла из-под контроля. К тому же я, как и ты, не верю в совпадения.

— Можешь объяснить внятно, в чем дело?

— Постараюсь. — Он посмотрел на свои часы. — Шесть с половиной часов назад, то есть в ноль часов пятнадцать минут, неизвестный мужчина позвонил из автомата к нам на Петровку и сообщил, что произошло убийство. Он назвал твой адрес и повесил трубку. Мы были на месте преступления через восемнадцать минут. По квартире словно Мамай прошел. Труп уже успел окоченеть. Наш медик констатировал, что смерть наступила примерно за пятнадцать часов до нашего появления.

— Чей труп?

Я почувствовала, как холодеют руки и ноги.

— В кармане брюк мы нашли водительские права на имя Завидова Вадима Ростиславовича, плюс полторы тысячи долларов. По всему полу были разбросаны фотографии порнографического содержания и несколько видеокассет на ту же тему.

— Думаю, вы подозреваете в убийстве Бориса, но он не мог этого сделать.

— По крайней мере, не исключаем его из круга подозреваемых в убийстве. — Апухтин взял меня за обе руки и опять усадил рядом с собой на диван. — Завидова убили длинным ножом, каким обычно пользуются хозяйки для разделки мяса… Его ручка, а также осколки стакана, из которого пили пиво, были сплошь в отпечатках твоих пальцев. — Он перевернул мою правую руку ладонью кверху и стал внимательно разглядывать подушечки моих пальцев. — Дело в том, что я не успел вымыть бокалы, из которых мы с тобой пили вино, помнишь? Но кому в голову придет, что…

— А почему бы и нет? — Я вырвала свои руки и спрятала их в складках платья. — Что, разве я не похожа на убийцу?

— Не говори глупости! Конечно, даже ангела, если постараться, можно довести до такого состояния, что он потеряет контроль над собой. А ты к тому же не ангел. Но я никогда не поверю в то, что Завидова могла убить ты.

— А кто-то очень хочет, чтоб в это поверили. Уж не Борис ли? — вслух рассуждала я.

— Сеулицкий словно испарился. Правда, мы его пока не слишком старательно разыскивали.

— Ну да, ведь убийца уже в ваших руках. Надеюсь, ты захватил с собой наручники?

— А как же! — Апухтин рассмеялся и хлопнул себя по коленям. — Ну и дурака я свалял! Таня, ты не представляешь, какого я свалял дурака!

Я смотрела на него с недоумением и опаской.

— Хочешь посмеяться надо мной? Давай, давай, пока не слышат студенты академии, которым я читаю курс по психологии. Наверное, догадалась, в чем дело?

— Куда уж мне, если я не сообразила придумать себе алиби.

— Вот-вот, Как же мне раньше не пришло в голову, что у тебя стопроцентное алиби?

— Ничего не понимаю. Ты-то откуда знаешь?

— Ты сказала, что была у Стаса. Дело в том, что я видел его, когда садился в машину после того, как проводил тебя до двери.

— Забавно. Я думала, он…

— Ты что-то хотела сказать? Впрочем, я уверен, ты уже этого не скажешь.

— Почему? Стас непредсказуемая личность. Он может несколько часов сидеть на окне в подъезде и читать журнал, а потом вдруг вспомнить, что пришел ко мне.

— Ладно. Предлагаю оперировать, как говорится, голыми фактами. — Апухтин предложил мне сигарету, и я с удовольствием затянулась. — Ты не помнишь, как долго продолжался ваш разговор с Борисом?

— Минут тридцать, не больше. Потом я хлопнула дверью и на лестнице столкнулась со Стасом.

— Уточним еще один голый факт: почему ты хлопнула дверью? Ведь ты сказала пять минут назад, что вы с Борисом расстались, как цивилизованные люди.

— Он требовал, чтоб я пригнала машину.

— Ага. Теперь я начинаю кое-что понимать. Все-таки ты решила швырнуть подарок в лицо дарителю, верно?

Я кивнула головой.

— Но ты не сделала этого, потому что тебя ждал Стас, который сообщил что-то такое, из-за чего ты забыла обо всем на свете.

Я снова кивнула.

— Интересно, что он тебе сообщил? Что тебя ждет Кириллин? Угадал?

Я опустила голову.

— Ты осталась довольна этой встречей?

В голосе Апухтина я не уловила даже тени сарказма.

— Я была словно во сне. Я плохо помню, что со мной было. Он… Это было совсем, как в юности.

— А где в это время был Стас? — неожиданно спросил Апухтин.

— Он был с нами. Я попросила, чтоб он не уходил. Впрочем, я почти ничего не помню. Я очнулась у него дома на кровати. Он сказал, что Саша попросил его позаботиться обо мне. Стас даже взял по этому случаю отпуск.

— Ты удрала от него.

— Мне захотелось побыть одной. К тому же я вспомнила, что обещала Борису пригнать машину.

— Ты подъехала к дому, увидела освещенные окна и, не желая вступать в какие бы то ни было разговоры и выяснения отношений, смоталась на дачу.

— Да.

— Чудесно. И я вполне тебя понимаю. Увы, тебе придется вылезти на какое-то время из своей раковины и нанести официальный визит на Петровку. Твоего кузена тоже придется побеспокоить ради такого неординарного случая. Тем более что Стас пообещал Кириллину позаботиться о тебе.

Я послушно встала:

— Ну так поедем.

Стас уже сидел в приемной и читал журнал. Он даже не удостоил меня взглядом. Он был похож на настоящего бомжа, задержанного в результате облавы.

Не знаю, что он рассказал Апухтину. Я рассказала все как было. С небольшим исключением: я не сказала о том, что Стаса ждало у подъезда такси. Во всем этом была какая-то неувязка. Я решила разобраться в ней без помощи Апухтина.

— Твой кузен уже уехал, — сказал Апухтин, когда я подписала протокол, — проигнорировав, так сказать, просьбу Кириллина. Я же, хоть Кириллин меня ни о чем не просил, осмелюсь навязаться к тебе в телохранители. Гарантирую полную духовную и любую другую свободы, кроме, выражаясь милицейским языком, физической. Заедем ко мне, потом в магазин за продуктами, а потом махнем к тебе на дачу. Я, как ты знаешь, тоже в отпуске.

Апухтин не отпускал меня ни на шаг. Мы вместе поднялись к нему в квартиру, где он взял пару чистого белья и несессер с туалетными принадлежностями, вместе покупали продукты в Елисеевском гастрономе. Когда мы проезжали мимо того дома, где я была позапрошлой ночью, Апухтин сказал:

— Вчера здесь взяли киллера. Какой-то дилетант. Иначе бы Кириллин или его очередной двойник уже был бы на том свете. Промахнулся с расстояния трех с половиной метров. И, можно сказать, сам сдался в руки правосудия. По крайней мере, не предпринял попытки скрыться. Странный тип. Говорит, этот человек, то есть Щеглов или Кириллин, сорвал его с хорошей работы, вытащил в Москву, посулил златые горы, а сам превратил в лакея. Эта ж работа оказалась гражданину Путятину явно не по душе, хоть ему и платили министерскую зарплату. Путятин Алексей Андреевич. Уж не родственник ли Наталье Филипповне?

— Очень распространенная фамилия в тех краях, откуда я родом. У моего отца тоже фамилия Путятин. Мать записала меня на свою девичью.

— Так. Снова начинаются совпадения. Такое впечатление, словно кто-то все время подправляет нашу руку, заставляя выложить определенный узор. У тебя случайно нет старшего брата?

— Есть.

— Ты узнала бы его?

— Нет, — решительно заявила я. — Мы виделись всего один раз в глубоком детстве. Он разбил мне голову куском затвердевшей смолы.

— Кириллин знает о том, что у тебя есть брат?

— Думаю, что да. Я не делала из этого секрета.

— Стоп. — Апухтин вдруг резко затормозил и вывернул руль влево, не обращая внимания на сплошную полосу, запрещавшую разворот. — Ерохин, — сказал он в трубку своего телефона. — Путятина ко мне в контору. Буду через пятнадцать минут.

— Я подозревал, что мы ничего не добьемся от этого супермена из американского боевика. Такое ощущение, что его успели предупредить либо припугнуть. Или же он сам скумекал, что может навлечь на свою голову нечто похуже, чем энное количество лет отсидки. — Апухтин поправил зеркальце заднего обзора. — Ну и как, заговорили родственные чувства?

— Я бы не хотела, чтоб этот тип числился даже среди моих дальних родственников. Но не исключаю, что этот Путятин может оказаться моим старшим братцем.

— Ладно, мы еще займемся им. Да, забыл сказать, что у Кириллина тоже есть брат.

— Кажется, даже не один. Я знаю об этом от Натальи Филипповны.

— Но она вряд ли рассказала тебе о том, что Саша родился через двадцать минут после своего брата Василия и чудом выжил.

— Где он сейчас? — без особого любопытства спросила я.

— Очень важная шишка. Большой коммерсант. Правда, до Щеглова ему далековато, но и он сделал весьма впечатляющую карьеру.

Апухтин достал из «бардачка» конверт, вынул из нее фотографию и протянул мне. Я смотрела на нее и не верила своим глазам.

— Ты что, знакома с этим человеком?

— Нет, этого не может быть, не может быть… — бормотала я.

Машина съехала на обочину шоссе и остановилась. Я вглядывалась в знакомые черты лица, чувствуя, что мои глаза наполняются слезами.

— Почему ты плачешь?

— Потому что это мой отец.

— Ну и дела. — Апухтин взял у меня фотографию и внимательно вгляделся в нее. — На самом деле есть сходство. И даже немалое. А я-то думаю: кого он мне напоминает? Но этому человеку лет сорок пять, не больше. А твоему отцу уже лет шестьдесят с хвостиком. Верно?

— Шестьдесят пять, — сказала я. — Но на этой фотографии он такой, каким я помню его. Мне было десять лет, когда я видела его в последний раз.

— Дьявольщина какая-то! Хотел бы я знать, что все это значит!

Апухтин ударил по рулю кулаками.

— Ты его видел?

— Нет. Но обязательно увижу. Причем в самое ближайшее время. Кажется, последний рейс на Ростов в девятнадцать с минутами. Таня, нам с тобой, видно, не судьба попасть сегодня на дачу.

Ресторан стоял в чистом поле — стилизованное под замок строение из темно-красного кирпича с башенками и узкими высокими окнами. А вокруг — настоящая плантация крупных роз самого благородного происхождения.

Снаружи было жарко, как в Сахаре, в помещении царила умеренно приятная прохлада и романтический полумрак.

Нас сразу же провели к столику на двоих, защищенному от любопытствующих взоров кадками с искусственными растениями. Столик был, несомненно, для избранных, и это значило, что нашего приезда ждали.

Апухтин заказал бутылку «Цимлянского» и раков. Он был спокоен и, судя по всему, чувствовал себя в своей тарелке. Что касается меня, я не чувствовала ничего, кроме нетерпения, охватившего меня еще в самолете.

— Спокойно, Таня. — Апухтин слегка прикоснулся к моей руке. — Путятин изучает нас из своего укрытия. Появится с минуты на минуту.

— Ты сообщил заранее о нашем приезде?

— Нет, но интерес к нему местных правоохранительных органов не ускользнул от его внимания. К тому же он наверняка знает в лицо своих постоянных клиентов.

— Если он мой отец, как мне себя вести? Сказать ему об этом сразу?

— Он не может быть твоим отцом, точно говорю.

— Вот он! — Я вздрогнула и прижала ладони к пылающим щекам. Этот человек появился, что называется, ниоткуда и уже был в полутора шагах от нашего столика.

— Добро пожаловать на донскую землю, — сказал он, слегка наклонив голову. — Путятин. Василий Степанович Путятин.

Апухтин представил нас, и мы пожали друг другу руки. Путятин попросил разрешения присесть за наш столик.

— С Петровки у меня еще никто не был, — сказал он, с интересом разглядывая Апухтина. — А вот наше местное начальство любит здесь расслабиться, да и кухня хорошая.

У меня сохранились четкие воспоминания об отце. Этот Путятин им соответствовал. И чем больше я на него смотрела, тем сильнее верила в то, что кто-то задумал устроить мне прогулку в прошлое.

— Василий Степанович, у меня к вам несколько вопросов. Довольно личного характера, — начал Апухтин после обычного обмена любезностями. — Дело в том, что я был знаком с вашей матерью.

Лицо Путятина поникло.

— Мама умерла у меня на руках. Она… да, последние два года была слепая и узнавала нас по голосам. Ее все бросили, только мы с братом были с ней до последнего. Хорошая она была женщина. Царство ей небесное.

— Вы имеете в виду старшего, Николая? — как бы невзначай спросил Апухтин.

— У меня всего один брат. Был. — Голос Путятина стал глухим и хриплым. — Теперь я один как пень.

— А сестры? Помню, Наталья Филипповна говорила мне, что у нее, кроме сыновей, есть две дочери.

Путятин окинул Апухтина настороженным взглядом. Мне казалось, ему не по себе от этих вопросов.

— У нас смолоду не заладились отношения. Полина с Ольгой уж больно денежки любят. Это теперь они рады бы со мной перемирие заключить, да я их к себе на пушечный выстрел не подпускаю. Никогда не забуду, как сестрички выпихнули меня, больного, коленкой, простите, под зад.

— Ну, а с Николаем что могло случиться? Наталья Филипповна рассказывала, он ветеринарный институт окончил, на конезаводе работал. Она гордилась старшим сыном.

Путятин вздохнул и стиснул кулаки. У него были руки человека, не брезгующего физическим трудом.

— Сгорел в три дня. От сибирской язвы. А вообще был такой здоровый…

— И как давно? — поинтересовался Апухтин.

— Да уж без малого три года. Вскоре после того, как меня в драке покалечили. Недаром на Руси поговорка есть: пришла беда — отворяй ворота.

— А когда вы в последний раз видели вашего брата Александра? — внезапно спросил Апухтин.

Путятин ответил не сразу.

— В последний раз — на материных похоронах. Приехал с целой свитой лакеев и девиц определенного сорта. Как какой-нибудь киноактер или чемпион мира по боксу.

— Вас оперировали в Швейцарии? — Апухтин в упор смотрел на Путятина. — Я слышал, этот профессор Брокман лепит лицо, как скульптор.

Заметив мое недоумение, Апухтин слегка мне подмигнул.

— Профессор Девуайон ничуть не хуже, а гонорары более скромные. Этому Брокману такую рекламу сделали.

— Я тоже слышал: достаточно показать профессору Девуайону фотографию человека, на которого ты хочешь быть похож, и он вылепит точную копию.

— Кто вам сказал, что я сделал пластическую операцию? Насколько мне известно, в наших краях об этом никто не знает.

— Как и о том, что вы на самом деле не Путятин. И если об этом не знают здесь, это еще не значит, что нигде не знают.

Зрачки Путятина сузились, превратившись в два узких буравчика.

— Странный у нас с вами получается разговор. — Путятин наигранно усмехнулся: — У меня создалось впечатление, будто вы желаете обвинить меня в поступках, которые я не совершал. Честно говоря, я даже не знаю, с чего и откуда начать свою оправдательную речь.

— С семнадцатого июля одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. В тот день, как вы знаете, на Василия Путятина было совершено групповое нападение. Преступники точно в воздухе растворились. Путятин был мужиком компанейским и достаточно мирным. Бизнесом не занимался, а всего лишь крутил баранку на совхозном грузовике. Был холост и бездетен.

— Почему вы говорите обо мне в прошедшем времени? Или я уже приговорен к высшей мере?

— Боюсь, вы даже под суд попасть не успеете. Очевидно, вы догадываетесь, что существует куда более надежный способ избавиться от человека, сыгравшего отведенную ему роль. Если хотите, можете считать это предостережением.

— Но я еще не до конца сыграл ее, если на то пошло. К тому же я сам себе хозяин.

— Думаю, вы себя переоценили. — Апухтин покачал головой. — Вас наверняка не ознакомили со всем сценарием. Вас сначала внесли в небольшой эпизод, потом дали роль побольше, разумеется, на определенных условиях. Когда вы с ней справились — получили свою теперешнюю роль. Только и вы и вся остальная труппа зависите от прихоти главного режиссера, который себя до сих пор не обнаружил. Ясное дело, человек подобного размаха привык отдавать распоряжения через своих ассистентов. Очевидно, вам уже известно, что в настоящий момент идет охота на человека с внешностью брата-близнеца Василия Путятина. Кто знает, чья внешность начнет раздражать вашего шефа завтра?

В лице Путятина что-то дрогнуло. В это время к нашему столику подошел официант с подносом горячих раков.

— Желаю приятного аппетита, — сказал Путятин, вставая и улыбаясь попеременно нам обоим. — Дела. Обязанности. Если что, примчусь по первому зову.

— И кто же, ты думаешь, этот главный режиссер? — спросила я у Апухтина, как только Путятин отошел от нашего столика. — Или это был обыкновенный блеф?

— Сам не знаю, — пробормотал Апухтин. — Но с пластической операцией, я, кажется, попал в яблочко. И это проясняет кое-какие моменты. Хотя, признаться, логики не вижу никакой.

— Помню, я читала в какой-то книжке, что престепление, имеющее логическую матировку, гораздо легче разгодать. Существует определенный набор сюжетов, а также побуждений, то есть мотивов, которые служат детективу отправной точкой расследования. Впрочем, кому я это говорю…

— Но в нашем деле все осложняется тем, что я, похоже, еще не вышел на самого главного, кто за всем этим стоит. Если бы появилась такая фигура, я бы уловил логику и постарался просчитать все психологические ходы. Понимаешь, Таня, любое заранее спланированное преступление, как правило, несет на себе отпечаток личности того, кем оно задумано. Или, скажем так, заключает в себе слепок с его судьбы. Своеобразный, но тем не менее поддающийся расшифровке. Согласна со мной?

— Да. А потому я уверена на сто процентов, что этой фигурой не может быть Кириллин. Я слишком хорошо его знаю.

Апухтин посмотрел на меня лукаво и немного недоверчиво.

— Скажем так: ты знала его. С тех пор столько воды утекло, столько всего изменилось вокруг!..

— Я знала его суть. Человеческая суть с годами не меняется.

— Не стану с тобой спорить, потому что мне самому иногда так кажется.

— Кстати, Щеглов нашелся? — вдруг вспомнила я.

— Бог его знает. Честно говоря, он меня мало интересует. Ни в каких противозаконных деяниях не уличен, поставить же человеку в вину то, что он сделал по каким-то соображениям пластическую операцию, согласись, несерьезно. Да и вполне может оказаться, что Щеглов ее не делал. Наша матушка-природа такая оригинальная выдумщица и шутница.

— Я думаю, никакого Щеглова вообще не существует, — внезапно осенило меня.

— Занятный ход мыслей. Обещаю тебе проверить эту версию. Признаться, я очень заинтересован в том, чтоб она оказалась верной. Помнишь, я рассказывал тебе, как хохотали мои питерские коллеги, когда я принял копию за оригинал. Однако правильно говорят: смеется тот, кто смеется последним. С меня причитается. — Апухтин открыл свой кейс и достал из него фотографию большого формата. — Взгляни, пожалуйста. Это мне дали мои ростовские коллеги.

Из группы мужчин, запечатленной на снимке, особенно выделялся один. Он был одет в безукоризненно сидящий на его широких плечах белый пиджак, красную рубашку с распахнутым воротом и темно-серые брюки. Этот мужчина был центром группы из шести хорошо одетых мужчин среднего возраста. И дело было не только в том, что на него были устремлены взгляды всех. В этом человеке чувствовалась сила, уверенность в собственном могуществе и непогрешимости. Я не могла поверить своим глазам, потому что этот человек очень напоминал мне Стаса.

— Где и когда? — спросила я, подняв глаза на Апухтина.

— Вчера вечером в здании аэровокзала Майкопа. Слыхала о таком городе?

— Еще бы. Даже бывала там в детстве. С отцом и матерью. Там когда-то жила моя бабушка по отцовской линии. Неужели это Стас? Да я скорее поверю в то, что я Шарон Стоун.

— Что касается меня, то я вообще отказываюсь во что бы то ни было верить. Тем более что эта компания совершенно случайно попала в объектив нашего сотрудника, выполняющего спецзадание.

— От Майкопа до Ростова час лету или ночь поездом. Насколько мне известно, Стас вот уже двадцать с лишним лет не путешествовал ни по какому другому маршруту, кроме Москва — Голицыно. Помню, Эмили как-то хотела отправить его в Хосту к своей знакомой, так он в знак протеста провел ночь на скамейке в зоопарке.

— Стас произвел на меня впечатление чрезвычайно эгоцентричного человека. Он ведет весьма неординарный образ жизни с некоторых пор.

— С некоторых пор? — повторила я. — Да вот уж двадцать с лишним лет.

— Неужели и тут виновата любовь?

— Стас никогда не терпел насилия над своей личностью. Что касается любви, то он, как и я, все нафантазировал.

— Говоришь, вы со Стасом в чем-то родственные души?

— В общем, да.

— А у меня сложилось о нем иное впечатление.

— Какое?

— Решителен. Самолюбив. Прекрасно работает голова. Жесток.

Я улыбнулась и затрясла головой:

— Проливал слезы над журавлем, которого подстрелили злые люди. Знает по именам всех животных в зоопарке. Кормит бездомных кошек и собак…

— Гитлер, как ты знаешь, тоже очень любил животных. Один вошедший в историю криминалистики маньяк содержал притон для бездомных кошек…

— Стас не маньяк. Просто он несчастный человек. Или, наоборот, очень счастливый.

— Он не получил того, чего хотел. Из-за этого у многих искажается представление о добре и зле.

— Интересное наблюдение, но к Стасу оно не имеет никакого отношения. К тому же его гардероб состоит из пары джинсов, которые он обычно донашивает до дыр, нескольких маек, а зимой — фланелевых рубашек. Помню, Эмили чуть ли не силой заставляла его надеть новые ботинки или куртку.

— Убедила. Значит, этот мужчина, — Апухтин постучал пальцем по лежащей на столе фотографии, — новое действующее лицо в постановке, участниками которой являются двойники родных и близких тебе людей. Хотел бы я знать, какая участь уготована оригиналам?

Я непроизвольно вздохнула.

— Уверен, Кириллин в настоящий момент вне опасности, — сказал Апухтин, внимательно посмотрев мне в глаза. — Дело в том, что ему отведена одна из главных ролей. Дублеру не сыграть кульминационный момент драмы, который еще впереди.

Апухтин отвез меня в гостиницу.

— Мой номер напротив. Прошу тебя, запри дверь.

— Ты куда-то собрался?

— Кое-какие формальности. Часа через два-три тоже завалюсь спать. Подустал я за эти дни.

— Мне бы очень не хотелось, чтоб ты жертвовал из-за меня своим отпуском, — сказала я и тихо добавила: — Алеша.

Его глаза радостно блеснули.

— Ты впервые назвала меня по имени. Оказывается, оно у меня очень красивое, а? Почему ты никогда раньше не называла меня по имени?

— Неужели? Тогда как я тебя называла?

— Никак. Словно я был для тебя пустым местом.

— Исправлюсь, обещаю тебе.

— Только не надо делать над собой усилия, ладно?

Я кивнула и улыбнулась. На пороге он обернулся.

— Я ничем не жертвую, понимаешь? Просто я всегда верил и продолжаю верить в то, что зло нужно наказать. У меня такое ощущение, что кто-то хочет причинить тебе не просто боль, а большое зло.

— Не думаю, чтоб ему это удалось.

Апухтин хотел что-то сказать, но раздумал. Он вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

…На город медленно опускалась ночь. С высоты двенадцатого этажа я смотрела на незнакомый пейзаж за окном. На какое-то мгновение показалось: останься я в этом городе, и я смогла бы начать абсолютно новую жизнь. Правда, мне уже не хотелось ничего начинать заново.

Потом я приняла душ и залезла под прохладные простыни. Я тоже вымоталась за эти дни, но чувствовала, что не засну. Снотворное я не взяла — мы уехали так внезапно.

«Вероятно, Саша разыскивает меня, — думала я. — Интересно, что ему все-таки от меня надо? Теперь, когда он так богат, любая женщина с радостью станет его подружкой, любовницей, кем угодно. Богат, красив… А мне уже сорок. И за душой ни гроша…»

Я погасила свет и закрыла глаза. Наверное, я задремала — казалось, телефонный звонок нарушил какое-то подобие гармонии, воцарившейся в моей душе.

— Это Путятин, — услыхала я в трубке. — Вы не могли бы спуститься на десять минут в бар? Это очень важно.

Я колебалась не больше секунды.

— Сейчас оденусь.

— Спасибо.

Он ждал меня возле входа.

— Очень вам благодарен, — сказал он, протягивая мне руку. — Вы по-настоящему смелая женщина. Я это оценил. Прошу прощения, что потревожил. Мне почему-то показалось, что этот подполковник из Москвы не просто так привез вас в мой ресторан. Не тревожьтесь — я не собираюсь задавать вам никаких вопросов. Я попросил вас спуститься вниз только потому, что надеюсь ответить на ваши. Что будем пить?

Я попросила пива. Когда бармен поставил перед нами два запотевших бокала, Путятин дотронулся до моего плеча и тихо спросил:

— Я вам кого-то напоминаю?

— Отца, — так же тихо ответила я. — Каким он был тридцать лет назад.

— Вы с тех пор не видели его?

Я покачала головой.

— Моя настоящая фамилия Путятин, но я не довожусь братом тому человеку. Вы понимаете, о ком я?

— Да.

— Это очень запутанная история, и я не в состоянии объяснить вам все ее подробности по той простой причине, что большую часть из них сам не знаю. Но поверьте мне в одном: я сам очень похож на отца.

— Но ведь вам сделали пластическую операцию, которая наверняка изменила вашу внешность.

— Совершенно верно. В результате сильного ожога мое лицо было обезображено до неузнаваемости.

— Кто же вы в таком случае? — недоверчиво спросила я.

— Путятин. Алексей Андреевич Путятин. Не исключено, что я ваш родной брат.

— Хотите, чтоб я в это поверила?

— Дело ваше. Мне от вас не нужно ровным счетом ничего.

— Понимаю.

На самом деле я ничего не понимала.

— Могу показать свою фотографию. — Он полез в карман пиджака. — Я на ней снят до ожога.

Это было то же самое лицо. Только мужчина, изображенный на том фото, был всего лишь похож на моего отца, но не вылитый отец.

— Хирург улучшил мою внешность. Операция стоила больших денег. Но эти врачи свое дело знают.

Мы помолчали.

— Честно говоря, я вас совсем не помню. Хотя мать говорила мне, что у меня есть младшая сестренка.

— А отец? Вы давно видели отца?

Путятин вздохнул.

— Я знаю, что батя попал в тюрьму. Мне об этом мать сказала. Потом я долго жил в Норильске. Как говорится, деньгу заколачивал. Словом, ничем не могу доказать моего кровного родства с вами. Если хотите, поверьте мне на слово.

— А что случилось с Сашиным братом? — спросила я. — С тем человеком, чей паспорт каким-то образом попал к вам?

— Он умер. По крайней мере, мне так сказали. У меня нет причин сомневаться в этом. — Путятин поднял голову от кружки с пивом и внимательно посмотрел на меня. — Если вы мне на самом деле сестрой окажетесь, буду очень рад. У меня нет никого на всем белом свете.

Моя душа разрывалась на части. А ведь каких-то двадцать минут назад мне казалось, будто во мне все умерло.

— А у меня только мама.

— Вижу, сестренка, жизнь обошлась с тобой неласково. — Он нежно погладил меня по плечу. — Может, наступит час, и ты поверишь в то, что я твой старший брат Алеша, готовый в любую минуту прийти тебе на помощь. Только свистни, ладно? Да, я неотесанный необразованный мужлан, а ты такая изящная, утонченная, умная женщина. Позволь хотя бы гордиться тобой издали.

Я слабо улыбнулась ему. Как страшно поверить в то, во что очень хочется верить.

— А тот Сашка Путятин, или как там его сейчас, он что, обидел тебя?

— Обычная любовная драма, где не бывает ни правых, ни виноватых. Ты видел его когда-нибудь?

Я сама не заметила, как перешла на «ты».

— Нет. Я соврал этому подполковнику. Ему и про то, что я тебе рассказал, не нужно знать, верно? Нет у него никаких фактов, чтоб упрятать меня за решетку. Мало ли что ему почудиться могло? Правда, сестренка?

Я кивнула и шмыгнула носом.

— Эй, сырость разводить не разрешаю. Ты это брось. Слышь? Надеюсь, у меня есть хорошенькая племянница — маменькина дочка или на худой конец отпетый двоечник-племянник?

— У меня нет детей.

— Жалко. Очень жалко. Неужели так и сгинет наша Путятина порода? Но ты еще совсем молодая, сестренка, и вполне можешь успеть родить пару ребятишек. Ты что, до сих пор любишь этого моего, хм, братца-близнеца?

— Сама не знаю. Наверное, все дело в том, что с Сашей связана самая счастливая пора в моей жизни. Первая любовь, сам понимаешь.

— Понимаю. Хотя моя так называемая первая любовь заразила меня дурной болезнью. Вот такой невезучий оказался у тебя братан.

Он взял меня за руку и крепко пожал ее. Его ладонь была горячей и сильной. Я с радостью ответила на рукопожатие.

— Тебе пора. А то твой страж шум подымет. Провожу тебя до лифта.

Мы вышли в гостиничный холл. Здесь было людно.

Возле лифта он поцеловал меня в щеку. Последнее, что я видела в проеме смыкающихся дверей, была его широкая радостная улыбка.

Я в изнеможении упала на кровать. Сердце ходило ходуном.

Прошло несколько минут, и я услышала стук в дверь. Мои губы машинально сказали «да».

Он ввалился в мою комнату и упал на пол прежде, чем я успела прийти ему на помощь. Из уголка его рта бежала струйка крови.

— Алешенька, дорогой! — Я опустилась на пол и обхватила его руками за плечи. — Не умирай, прошу тебя!

Он прохрипел что-то неразборчивое.

Я вскочила и бросилась к телефону вызвать «скорую». В этот момент в комнату вошел Апухтин.

Он сориентировался в одно мгновение. Оттеснил меня в угол комнаты, куда, как я сообразила, не попадут пули, если вдруг кто-то будет стрелять по двери. Потом отдал короткие приказания в свой телефон. И только тогда склонился над распростертым на полу Путятиным.

— Я же просил тебя никому не открывать дверь, — сказал он, щупая Путятину пульс. — Может, выкарабкается. Он нам очень нужен.

— Почему ты не взял его днем? В тюрьме с ним бы ничего не случилось. Он мой брат, понимаешь? Мой родной брат, с которым мы не виделись с детства. Мы установили это полчаса назад. Господи, стоило мне его найти, как кто-то…

Я разрыдалась.

— Спокойно. Вижу, ты не теряла времени зря в мое отсутствие. Да, женщинам при любом раскладе доверять нельзя. Я же просил тебя…

— С какой стати я должна во всем слушать тебя? Из-за тебя и твоих ментов погибла Уланская, ни в чем не виноватые двойники… А теперь мой единственный брат. Если бы вы не начали свою слежку, они все были бы живы.

— Та-ак. Мы перешли на «вы». Что ж, дельное предложение. Всем нам пора спуститься на землю.

— Он умрет! Сделай что-нибудь!

— Сейчас приедут медики. Честно говоря, я не знаю, какая судьба уготована этому человеку по сценарию. Возможно — выжить.

— Как ты можешь так спокойно говорить? Даже цинично!

— От меня в данный момент мало что зависит. — Апухтин сурово посмотрел на меня. — Увы, но это так.

Пока медики возились с Путятиным, я вкратце пересказала Апухтину наш с ним разговор. Скрывать что-либо теперь не было никакого смысла.

— Угу, — изрек Апухтин, когда я худо-бедно справилась со своим рассказом. — Если Путятин умрет, вместе с ним умрет и истина. А ты, вероятно, будешь оплакивать смерть брата.

— Но он на самом деле мой брат. Ощущаю это каким-то десятым чувством. Иначе зачем ему было просить меня о встрече?

Апухтин ничего не ответил. Когда из номера вынесли носилки с Путятиным, он закрыл дверь и сказал:

— Сеулицкий сознался в убийстве. Похоже, он в невменяемом состоянии. Таня, ты не знаешь, твой бывший муж не страдал психическими расстройствами?

— Понятия не имею.

— Он сам пришел к нам с повинной. Утверждает, что сделал это по твоей настоятельной просьбе. Говорит, ты сказала, что вернешься к нему, если он убьет Завидова.

Я лишь горько усмехнулась в ответ.

— А как же быть с моими отпечатками на орудии убийства и осколках стакана? Что он говорит по этому поводу?

— Говорит, поначалу он решил подставить тебя — уж больно ты ему насолила своим несгибаемым максимализмом. Цитирую протокол. Потом им вдруг овладело раскаяние. В данный момент Сеулицкий горит желанием исповедаться перед тобой во всех грехах. Короче, сидит в комнате моего зама и пишет имена всех своих любовниц, сопровождая признание подробным описанием своих интимных отношений с ними.

— Какая мерзость! — вырвалось у меня. — Зачем только люди женятся и выходят замуж?

— Думаю, не только для того, чтоб обманывать друг друга. Скажи, пожалуйста, твоя мать не поддерживает отношений с твоим отцом?

— Думаю, что нет. Правда, лет десять назад она получила от него письмо с просьбой выслать деньги. Она их послала. Разумеется, тайком от нынешнего мужа. Больше я ничего не знаю. Между прочим, Саша Кириллин в пору нашей с ним юности уговаривал меня разыскать отца, — неожиданно вспомнила я.

— В ту пору, когда еще не знал, что его воспитали приемные родители. Как ты думаешь, если бы Кириллин узнал об этом, скажем, лет на десять раньше, это бы повлияло на его дальнейшую судьбу?

— Думаю, да. Если бы не Варвара Аркадьевна, мы с Сашей поженились бы еще в ранней юности.

— Понятно.

— И если бы все случилось именно так, вполне вероятно, что в настоящий момент не Борис, а Саша писал бы в милиции список своих любовниц и подробности того, как он их трахал, прости за грубое выражение.

— Никита Семенович считает, ты должна какое-то время пожить у нас.

Руки мамы ни на секунду не прекращали своего движения. Последнее время мама плохо видела и даже телевизор смотрела крайне редко. Зато вязала целыми днями. Подозреваю, ночами тоже. Она говорила, вязание ее успокаивает.

— Мне могут в любую минуту позвонить.

— Но ведь ты сама сказала, что телефон на даче не работает. Не волнуйся — этот Апухтин найдет тебя где угодно. Симпатичный молодой человек, правда? Наверное, он в тебя по уши влюблен. — Мама вздохнула и посмотрела на меня поверх очков с толстыми линзами. — Хотя в наше время никому доверять нельзя. Или почти никому. Кстати, твой Борис не понравился нам с Никитой Семеновичем с самого первого взгляда.

— Ты так долго молчала об этом.

— А что я могла поделать? Я боялась, что ты отдалишься от меня. Ну, а Никита Семенович — что останешься старой девой.

— Ну и зря. Одной во сто раз спокойней жить.

— Нет, доченька. Это пока молодая так кажется. Наступает момент, и ты вдруг чувствуешь себя беспомощной и никому не нужной. Никита Семенович, как ты знаешь, заботится обо мне. Привозит продукты, убирает квартиру и даже иной раз посуду моет. Правда, после него приходится перемывать — сама понимаешь: мужчина есть мужчина.

— Да, мама.

— Доченька, ты еще совсем молодая и очень красивая. У тебя все впереди. Помню, я к сорока годам только начала по-настоящему жить.

Она вздохнула, и спицы на какое-то мгновение остановились, чтобы потом заработать еще быстрей.

— Мамочка, после того письма с просьбой о деньгах ты не получала от отца вестей?

Она замерла на мгновение.

— Доченька, это очень грустная тема и абсолютно бесполезная.

— Все-таки он мне не чужой.

— Я в этом сомневаюсь. Очень сомневаюсь. — Мама положила вязание на журнальный столик, сняла очки и зажмурила глаза: — Щиплет. Наверное, от этих финских витаминов, — тихо сказала она.

— Ты получила от него письмо, да? — спросила я, закуривая сигарету. — Когда?

Мама потянулась к пачке с «Салемом». Я и не подозревала, что она курит.

— Мы виделись три года тому назад. Он был проездом в Москве.

— И ты мне ничего не сказала! Почему ты пытаешься сделать так, чтоб я забыла отца окончательно?!

— Ты не права, доченька. Мы посоветовались с Никитой Семеновичем, и он сказал, что тебя лучше не тревожить. Тем более вы с Борисом как раз собирались во Францию.

— Тоже мне, нашла советчика!

— Никита Семенович любит тебя, как родную дочку.

— Старая песня, мама. Ладно, лучше расскажи о вашей встрече.

— Он ужасно выглядел, доченька. Думаю, здорово выпивает. Облысел. Одет, как последний бомж.

— И это все, что ты можешь сказать мне о моем родном отце? О чем вы с ним говорили?

— О тебе. Я рассказала, какая у тебя шикарная квартира и что вообще ты обеспечена материально. — Мать вздохнула: — Я ведь тогда еще не знала, каким мерзавцем окажется этот Борис.

— Ты что-то скрываешь от меня. Прошу, расскажи все, как было.

— Стасик… Спасибо Стасику. Он оказался таким отзывчивым и добрым.

— Стасик? Выходит, у вас с ним круговая порука. Он даже словом не обмолвился, что видел моего отца.

— Это я попросила его, доченька. Взяла с него слово. Стасик тут ни при чем.

— Ладно, сама с ним разберусь. Рассказывай же.

— Стасик встретил Андрея на вокзале и привез к себе в Голицыно. Он жил у него неделю или даже больше. Я сказала Никите Семеновичу, что поехала на кладбище к маме, а сама… Потом я во всем призналась ему и даже прощения попросила. Он такой хороший, доченька. Он все понял и простил.

— Ладно, мама, ближе к делу.

— Хорошо. Стасик как раз был на работе. Андрюша возился в огороде — пропалывал грядки. Ты ведь знаешь, он минуты сложа руки не может усидеть. Он меня сразу узнал, хоть мы не виделись восемь лет. Да, да, целых восемь лет.

— Ты и тогда мне ничего не сказала!

— Да, доченька. Прости меня, глупую. Боялась, ты осудишь меня — ведь ты всегда была максималисткой. Про ту встречу Никита Семенович ничего не знает. Думаю, он расстроился, если бы узнал.

— Зря ты считаешь, будто Кит святой, — вырвалось у меня.

— Я так не считаю, доченька. Мужчина — это другое дело. Мы не должны себя с ними равнять.

Я рассмеялась. Смех был злой и неискренний. Он не принес мне облегчения.

— Давай дальше, мама.

— Андрюша повел меня в дом, поставил чайник, накрыл на стол. Не знаю, кто из них все убрал — там везде был порядок. Хотя, как ты знаешь, обстановка у Стасика бедная. Да и с чего, спрашивается, ей быть богатой?

— Не отвлекайся, мама.

— Доченька, он такой… ласковый, такой доверчивый. Его люди всю жизнь обманывали, пользовались тем, что он бессребреник. Он себе ни копейки не нажил, квартиру оставил своей сожительнице, хотя даже не был с ней расписан. Кочует по всему свету, точно цыган. Был на Севере, потом подался в теплые края. Сказал, что нашел наконец хорошую работу. Где-то в Подмосковье или Калужской области, точно не помню. Собирался купить, как он выразился, хибару, огород развести. Я показала ему твою фотографию. Он ее долго рассматривал…

— Мамочка, ну почему ты не рассказала мне об этом тогда же? Я бы все на свете бросила и примчалась к нему.

— Именно этого я и боялась. Ты ведь и раньше не знала меры или, как говорили в наших краях, чуры. Уверена, ты бы в Париж не поехала.

— Думаю, что да.

— Вот-вот. Потом бы жалела.

— Больше всего я жалею о том, что выросла без отца. Ты даже представить себе не можешь, как я об этом жалею.

— Это я во всем виновата, доченька. Тоже по молодости лет еще какой максималисткой была. Думала — если мой, то весь, без остатка. Представить себе не можешь, как же я ревновала Андрюшу к его первой жене, к сыну. Помню, ночи напролет не спала, злыми слезами заливалась. Теперь понимаю, какая глупая была, да ничего уж не воротишь.

— Он говорил что-нибудь об Алеше?

— Нет. Андрюша знал, что это был для меня больной вопрос. Ну а у меня как-то духу не хватило спросить.

— Мама, а ты мне правду сказала? Понимаешь, я не верю в то, что отец пьет и вообще сильно изменился. Сама не знаю почему, но не верю.

— И правильно делаешь, доченька. Он остался почти такой же, каким был. Конечно, поседел, кое-где морщинки появились. Зато стройный, как мальчишка. И улыбка прежняя осталась. Такая бесшабашная, открытая. Хоть жизнь и надавала ему затрещин от души.

— А где он сейчас? — спросила я, подсаживаясь к матери на диван и обнимая ее за плечи. — Тебе известен его адрес?

— Нет. С того самого дня он точно в воду канул. Стасик говорит, вмиг собрался и уехал. Хотя мне сказал, что еще несколько деньков погостит. Они со Стасиком подружились. Потом я несколько раз у Стасика спрашивала, не слышно ли чего об Андрюше. Так ничего с тех пор и не слышно. — Мама встала и посмотрела на большие стенные часы с боем, которые подарили Киту на шестидесятилетие его сослуживцы. — Что-то Никиты Семеновича долго нет. Обычно он по понедельникам никогда не задерживается. Кушать хочешь, доченька?

— Подождем Кита. Мама, я, наверное, переночую у вас, а утром уеду на дачу. Мне кажется, я больше не смогу жить в той квартире.

— Никита Семенович говорит, в вашем районе последнее время стало опасно. Как-то оставил машину возле подъезда на пять минут, а вокруг уже стали какие-то подозрительные типы болтаться.

— Если не ошибаюсь, вы с Китом не были у меня года три, если не больше. С тех пор у нас там все изменилось.

— Доченька, понимаешь, я попросила Никиту Семеновича заехать к тебе по пути с работы. Мы очень волновались — у тебя несколько дней телефон не отвечал. Ни в Москве, ни на даче.

— Когда это было, мама?

— В пятницу вечером.

— Я была… на даче.

— Он мне так и сказал. Говорит, у Бориса были гости — бабы, наверное. Он не пустил Кита дальше прихожей.

— Не помнишь, в котором это было часу?

— Спросишь у Кита. Хотя теперь-то какая тебе разница? Думаю, вскоре после шести. По пятницам Никита Семенович, как правило, уходит со службы без пятнадцати шесть. Деточка, твои часы правильно идут?

— Да, мама. Твои тоже. Сейчас без пяти восемь.

— Где он может быть, хотела бы я знать? Продуктов полный холодильник, да и после работы он в магазин не заезжает — народу много. Последнее время мы живем, как американцы: раз в неделю набиваем холодильник всем необходимым. Благо в магазинах теперь есть буквально все.

Мать сильно нервничала. Ее тревога передалась мне.

— Не волнуйся — сейчас такие пробки. Тем более на вашей трассе. Наверняка встречают очередного премьера или президента.

— Кит обычно звонит, если задерживается.

— Посреди проспекта автоматов нет.

— Как, разве я тебе не говорила? Наш Никита Семенович стал абонентом сотовой связи. Уже почти месяц назад. По настоянию шефа. Все расходы оплачивает фирма.

— Не пойму, зачем Киту сотовый телефон?

— Доченька, это пока большой секрет, но тебе знать можно. Моргунов собрался на покой — у него нашли какую-то сложную болезнь позвоночника, да и с легкими не все в порядке. У Никиты Семеновича, как ты знаешь, не голова, а настоящий кабинет министров. А поскольку в нынешние времена выживают лишь сильнейшие, да и тем приходится напрячь кому извилины, а кому мышцы, — это я цитирую Кита, — все до одного прочат нашего Кита в шефы. Тем более что у них теперь совместное российско-австрийское предприятие. Наконец-то наш Никита Семенович сумеет по-настоящему развернуться.

В дверь позвонили, и мама резво устремилась в прихожую.

— Таня, это тебя, — сказала она упавшим голосом. — Из милиции. Господи, до чего мы дожили.

Я встала навстречу Апухтину, который буквально влетел в комнату. Он на ходу пожал мне руку и, обняв за плечи, увлек в кабинет Кита.

— Нужно поговорить с глазу на глаз. — Он осторожно прикрыл дверь в гостиную. — Самарин в реанимации. Его машину обстреляли из автомата на Бережковской набережной. Ты должна сама сказать об этом матери.

— Не могу, — прошептала я. — Он… он умрет?

— По всей вероятности, да. Хотя случаются и чудеса. Мне очень жаль, Таня. Если потребуется помощь, я всегда в твоем распоряжении. Это, как ты знаешь, не просто слова.

— Это я знаю. Как и то, что лучше бы мы с тобой никогда не встретились. Лучше бы я не пошла десять лет назад на тот концерт в консерватории, где встретила Кириллину. Все началось с того злополучного вечера. С него в моей жизни все пошло кувырком. Теперь еще Кит… Господи, мама его не переживет.

— Успокойся. И пожалуйста, ответь на несколько вопросов, касающихся Самарина. Я не успел навести о нем справки: спешил сюда. Я боялся, меня опередит какой-нибудь равнодушный клерк, который брякнет прямо с порога, что шансов нет или что-то в этом роде. Итак, где последнее время работал Самарин?

— Мама сказала, он вот-вот должен был стать президентом совместной российско-австрийской фирмы, основанной на базе их НИИ. Кит лет пятнадцать, если не больше, проработал первым замом Моргунова, который собрался наконец на пенсию.

— Опять совместное предприятие! Как ты думаешь, за Самариным могли водиться грешки?

— То есть мог ли Кит участвовать в грязных махинациях? Сомневаюсь. Он очень осторожен по природе. Даже трусоват. А там кто его знает.

— Понятно. И последний на этот час вопрос: ты в хороших отношениях с Китом?

— Да. Мы всегда друг другу симпатизировали. Быть может, в этом был даже какой-то нездоровый оттенок.

— Если ты имеешь в виду физиологию, то я считаю ее самым что ни на есть здоровым началом. Я говорю о нормальных отношениях мужчины и женщины. Увы, но так устроен человек: о вечном он начинает задумываться лишь на пороге могилы, да и то далеко не всегда. Кто-нибудь догадывался о том, что Кит к тебе неравнодушен?

— Мама. Наверное, и Стас тоже. Между прочим, одно время Кит ревновал меня к Стасу. По-моему, они до сих пор друг друга недолюбливают. — Я вздохнула: — Кажется, теперь я наконец догадалась, почему Стас приютил у себя моего отца.

Апухтин глянул на меня с удивлением. Я рассказала в двух словах о том, что сама совсем недавно услыхала от мамы.

— И, если позволишь, самый последний вопрос: когда ты была два дня назад у Стаса, ты не заметила чего-то такого, что тебя удивило или показалось не соответствующим его образу жизни?

— Я была в таком состоянии, что вряд ли могла заметить… Постой, Стас кормил меня икрой и красной рыбой. Раньше, я знаю, он сидел на картошке и покупных пельменях. Правда, он совсем не привередлив в еде и может поглощать буквально все. Погоди, погоди… В прихожей появилось большое зеркало. Насколько мне известно, Стас никогда не смотрится в зеркало. Ты, наверное, обратил внимание, как он одет.

Апухтин кивнул.

— Спасибо. Сейчас позвоню в больницу, потом будем говорить с твоей мамой. — Он взял свою трубку, внимательно выслушал говорившего на другом конце провода. Лицо его было непроницаемо. — Все кончено, — сказал он, не поднимая глаз. — Умер, не приходя в сознание. Киллеров и след простыл. На этот раз работа была выполнена очень профессионально.

После поминок я увезла маму к себе на дачу. Она сама так захотела. Стас сопровождал нас. Сразу по приезде он проверил задвижки на дверях и окнах. Уехал последней электричкой.

Апухтин был на кладбище, когда его срочно вызвали на работу. Он пообещал связаться с нами в самое ближайшее время.

Телефон наконец заработал — Стас позвонил из автомата на АТС и попросил проверить наш номер.

Все эти дни мама держалась молодцом. Сослуживцы Кита организовали похороны по первому классу. Похоже, они самым искренним образом оплакивали его неожиданную смерть.

— Ну вот и все, — сказала мама, укладываясь в постланную мною постель. — Ничего нет вечного под солнцем и луной. — Помолчав, она добавила, глядя на меня широко раскрытыми глазами: — Я не буду тебе в тягость, доченька. Надеюсь, меня тоже скоро приберет Господь.

— А как же я? Ты подумала обо мне?

— Да, деточка. Квартиру Никита Семенович переписал на меня. Все сбережения тоже. Вика, как ты знаешь, живет в Ирландии. Никита Семенович рассказывал, у нее не дом, а настоящий замок. И несколько машин. Не говоря уж обо всем остальном. Это ты у меня неустроенная.

— У меня все есть, мамочка.

— Квартира записана на Бориса. Дача тоже. Если ему предъявят обвинение в занятии порнобизнесом, все могут конфисковать в пользу государства. — Она тяжело вздохнула: — И почему ты у меня такая невезучая?

— Я сама во всем виновата.

— Ты пошла в отца. Своей открытостью и доверчивостью. Этим пользовались все кому не лень. В первую очередь твой Саша. Ну, а потом Борис и все остальные.

— Кто остальные, мама?

— Думаешь, я не вижу, чего хочет от тебя этот милиционер?

— Ты имеешь в виду Апухтина?

— Кого же еще? Скумекал, что есть возможность поживиться. Квартира, дача, машина. Такие невесты не каждый день встречаются.

— Ты сама только что сказала, что у нас все могут конфисковать. Что-то не пойму я тебя, мама.

— Милая моя, во власти этого человека повернуть дело в любую сторону. Никита Семенович убежден, что наши органы коррумпированы как нигде в мире. Знаешь, я боялась говорить тебе это, но меня не покидает ощущение, что в гибели Кита виноваты органы. Твой Апухтин втерся к нам в семью, все пронюхал и…

— Ты сошла с ума.

— Нет, доченька. Смотри: сперва он засовывает в кутузку твоего Бориса. К слову, этого слизняка мне ничуть не жаль. Потом, пронюхав, что квартира и все остальное записано на меня, а ты у меня единственная наследница, устраняет бедного Никиту Семеновича. Скоро наступит моя очередь. Мне все равно, доченька, я давно устала жить и смерти буду только рада. Но вот за тебя у меня просто сердце разрывается.

— Какая чушь, мама!

— Вовсе нет. Подумай сама: что это вдруг он прицепился к тебе как банный лист?

— Он просил меня помочь ему в одном деле.

— В каком еще деле?

— Это связано… с Сашей Кириллиным. Мамочка, это очень длинная история, а у меня уже и так язык заплетается.

— Что, Сашку тоже убили?! — У мамы от удивления даже челюсть отвисла. — Но ведь я видела его собственными глазами всего неделю тому назад. Мы даже успели с ним поговорить.

— Где ты его видела?

— В парикмахерской на Фрунзенской набережной. Меня туда Никольская устроила. К одному парикмахеру, который учился в Париже. Удачно подобрал цвет, а? Да и стрижка, говорят, мне идет. Я встретилась с Сашкой, уже когда собиралась уходить. Кажется, у него там жена работает — такая бабища плебейской наружности и центнера на полтора. Он сразу меня узнал, даже сделал комплимент. Все-таки он хорошо воспитан, этот Сашка.

— Как он выглядел?

— А как может выглядеть обыкновенный алкаш? Обрюзг, круги под глазами, одет в какой-то кургузый пиджачок. И впечатление такое, что по крайней мере дня три не брился и не мылся.

— Не может быть! — Я вскочила, с грохотом опрокинув стул. — Ты врешь! Ты и про отца сказала сначала, будто он ужасно выглядит. Зачем ты врешь, мама?

— Я не вру, доченька. Если хочешь, могу поклясться твоим здоровьем. Я бы ни за что его не узнала, если бы он не обратился ко мне первым и не назвал себя. Выглядит лет на шестьдесят, если не больше. Помню, я потом еще задержалась на несколько минут возле зеркала — попудрилась, губы подкрасила. Эта бабища чуть не орала на него, что не пустит на порог квартиры. Я так поняла: Сашка все это время где-то шлялся и алименты на ребенка не платил. Вот что значит гены, доченька. Если бы он был родным сыном Варвары Аркадьевны и Рудольфа Александровича, уверена, он бы никогда не превратился в подобное ничтожество. Доченька, милая моя, ну почему, спрашивается, тебе так не повезло в этой жизни?

Одно из двух: либо у матери после всего пережитого поехала крыша, либо она поехала у меня еще несколько дней назад, когда мы с Сашей Кириллиным сидели в обнимку и вспоминали прошлое. Но мать упомянула кое-какие факты, которые ей до этого не были известны. Прежде всего то, что Саша не платил алименты на Верочку. Да и сцена скандала выглядела очень правдоподобно.

— Будь осторожна, деточка. Мы теперь совсем одни остались. Две беспомощные беззащитные женщины. — Она всхлипнула: — Я всю жизнь больше всего на свете боялась одной остаться. Ты представить себе не можешь, как я всегда боялась этого.

— Ты не одна, мама. Я буду рядом.

Мои слова прозвучали не совсем уверенно, и она почувствовала это.

— Доченька, прошу тебя, не принимай опрометчивых решений. И не слишком доверяй этому смазливому типу с Петровки, ладно?

— Ладно, мама, — сказала я, чувствуя себя вконец измотанной и опустошенной. — Давай спать. На меня уже начало действовать снотворное.

Я поднялась к себе в мансарду, оставив открытой ляду — вдруг маме потребуется что-нибудь. Имован действовал на меня очень странно: я словно оказалась в состоянии невесомости, вокруг меня парили мои мысли, ухватить которые было совсем не простым делом.

Апухтин… Я его совсем не знаю. Он ворвался в мою жизнь внезапно. Наверное, влюблен в меня — это даже со стороны заметно. Что еще заметно со стороны?.. То, что я окончательно растерялась и не знаю, что мне делать. А что мне делать? И почему обязательно нужно что-то делать?.. Может, нужно просто отдаться течению и плыть, плыть?.. Течению и воле других людей. Кого? Ну да, того же Апухтина. А чего он хочет? Откуда мне знать… А чего хочу я? Быть с Сашей? С человеком, который поступил со мной так двадцать лет назад? А как он со мной поступил?..

Я вдруг вспомнила про тетрадку на столике возле окна. Сделала над собой усилие, поднялась…

Она лежала на прежнем месте. Прежде чем вернуться наверх, я прислушалась, задержавшись возле двери в комнату, где спала мама. Она мерно посапывала во сне.

Я включила торшер.

«Любовь моя, только позови — и я буду возле тебя. Я вылезу из своей шкуры, чтоб обрасти новой, к которой не позволю прикоснуться никому, кроме тебя. Слишком поздно понял я, что ты для меня значишь. Я обязан был бороться за тебя, но я не знал, как это делается. Что я могу предложить тебе, кроме своей любви? Да тебе она и не нужна. Любовь — очень хрупкое изнеженное растение. Сегодня она распускает бутоны, а завтра начинает вянуть, хиреть… Когда я рядом с тобой, я будто скован цепью. Я не могу взять тебя за руку, поцеловать… Наверное, это такое наслаждение — целовать тебя, — читала я размашистые, выцветшие от времени строчки. — Я обнимаю во сне подушку, весь дрожу от желания…»

Я закрыла глаза и упала ничком на кровать. Меня закружили и подняли в воздух вихри, вокруг меня шептали голоса. «Ты еще не любила, не любила… Я — твой единственный мужчина. Только со мной ты будешь счастлива, счастлива…»

«Любовь моя, я имею право так называть тебя, да?.. Любовь моя, ты повернула всю мою жизнь, направив ее в русло служения идеалу. Я буду служить тебе вечно. Ты — само совершенство. Как я люблю твое тело, загадочный изгиб твоей шеи, эту родинку возле локтя… Помнишь тот жаркий июльский день на пруду, когда я собрал для тебя горсть земляники и ты ела ее прямо из моей ладони? Я заметил, что кожа между твоих грудей покрылась капельками пота. У меня закружилась голова. Мне показалось, вокруг тебя вращается весь мир. Он на самом деле вращается вокруг тебя…»

Я встала и, шатаясь, побрела к лестнице. Мне не хватало воздуха.

Цветы пахли так волшебно. Казалось, их аромат уносится к звездам, превращаясь в дымку Млечного пути. Я шла не разбирая дороги. Сквозь высокие заросли садовых ромашек и люпина, по прохладной шелковистой траве давно не кошенной лужайки. Ворота на улицу были распахнуты настежь. Ну да, я загнала машину в гараж и, видимо, забыла их закрыть. Мир полон любви и надежд. Над моей головой летит большая птица, я вижу ее трепетно зыбкую тень на земле. Я сама словно птица…

Я оглянулась на свой дом. Слабый свет пробивался сквозь листья дикого винограда, которым оплетена мансарда. Совсем как в сказке — принцесса тайком от всех спустилась из своей башни, чтоб увидеться с любимым…

Впереди было облако света. Хороводы из разноцветных огней и вспышек. Кто-то справляет праздник. Мне всегда так хотелось праздника… Я так ненавидела будни — серые, однообразные, полные насилия над собственной душой и телом. Праздник… Может, наконец, наступит мой праздник?..

Увитые гирляндами цветов ворота распахнулись, словно по мановению волшебной палочки. Зазвучала музыка. Она была волнующе знакомой, только я забыла ее название. Какая разница, как она называется? Ведь меня ждет праздник. Я теперь точно знаю. Потому что навстречу мне идет Саша, протягивает руки, что-то шепчет. Я уже в его объятиях. «Любовь моя, любовь моя…» — слышу над самым ухом.

Все погрузилось во мрак. Лишь сосновые поленья, потрескивая время от времени, бросали красноватые блики на Сашино лицо, склоненное надо мной. Я так боялась поверить в то, что лежу в его объятиях. Не может быть, чтоб это был всего лишь сон…

— Как я люблю тебя, — шептал Саша, покрывая мое тело поцелуями. — Прости, прости меня за все. Любовь моя…

Я с трудом подняла веки и увидела над собой чье-то лицо. Его черты расплывались перед моими глазами, превращаясь в сплошное белое пятно.

— Саша, — прошептали мои губы.

Кто-то крепко сжал мое левое запястье, и я вдруг словно вынырнула из бездны, которая готова была навсегда поглотить меня. Пожатие было таким крепким и надежным, что я поняла — бездна отпустила меня.

— Слава Богу, — прошептал знакомый голос. — Танюша, ты видишь меня?

Я напрягла глаза. Расплывчатые черты постепенно стали сливаться во что-то определенное.

— Алеша, — сказала я и вздрогнула, испугавшись собственного голоса.

— Все в порядке, Танюша. Я с тобой. Я всегда буду с тобой.

Я обвела глазами комнату, в которой лежала, и поняла, что это больничная палата.

— Что со мной? — спросила я, еле ворочая тяжелым, словно разбухшим языком.

— Все плохое уже позади. Поверь мне.

— Плохое? А разве было что-то плохое? Я помню только хорошее.

Я закрыла глаза и увидела перед собой Сашино лицо. Это было лицо творца, озаренного внезапным вдохновением. Да, мы творили любовь.

Потом я заснула. Проспала я, наверное, очень долго. Когда открыла глаза, на стуле возле кровати сидел Стас. Он здорово осунулся и оброс светлой кудрявой бородкой. От него, как обычно, пахло зоопарком.

— Стас… — Я попыталась улыбнуться ему. — Это было так здорово, Стас.

У него было угрюмое выражение лица. Не помню, чтоб я когда-нибудь видела Стаса таким угрюмым.

— Врачи сказали, у тебя обожжено шестьдесят пять процентов кожи. Останутся шрамы. На всю жизнь.

— Что со мной случилось, Стас?

— Начался пожар. Этот дурак вместо того, чтоб вызвать пожарных и выскочить на улицу, попытался погасить его сам.

— Кто?

— Сашка. Он всегда был психом. Это знали все, кроме тебя.

— Где он? Почему он не приходит ко мне?

— Понятия не имею. Наверное, сбежал. Нашкодил и сбежал. Он всегда так делал.

— Стас, скажи мне правду. Пожалуйста, Стас. Саша… погиб?

Стас отвернулся. Я видела, как по его щеке сбежала слеза и затерялась в завитке бороды.

— Никто ничего не знает. Нашли какой-то обгоревший труп. Будет экспертиза, но вряд ли она что-то прояснит. Говорят, в том доме еще кто-то был.

— В каком доме?

— Разве не помнишь? В том, который продавался. Ты сама мне сказала, что его хозяева погибли в авиакатастрофе. Я знал всегда — это очень нехороший дом. Твой Сашка купил его и сделал евроремонт. Теперь там только фундамент и черепки.

Глаза Стаса недобро блеснули.

— Врешь.

— Спроси у своего врача. Тебя накачивают день и ночь транквилизаторами, потому ты и отупела. Этот твой новый хахаль боится, что ты дашь дуба, если вдруг узнаешь, что случилось на самом деле. Дурак он. И вообще тут что-то нечисто.

— А где мама? — вдруг вспомнила я. — Почему она не пришла ко мне?

— Мне пора. — Стас встал, громко двинув стулом. — Мирта окотилась. Кроме меня, она никого в клетку не пускает.

— Что с мамой, Стас?

— Думаю, ты еще не в том состоянии, чтоб знать все как есть.

— Стас, не мучай меня.

— Врачи не разрешают тебе нервничать.

— Ты настоящий садист, Стас.

— А ты? Ты надо мной всю жизнь измывалась.

— Идиот! Кретин! Убирайся отсюда! Слышишь? Где Апухтин? Я хочу видеть Апухтина!

Стас наклонился надо мной.

— А еще чего ты хочешь? — злобно прошептал он. — Я, я… Всю жизнь только о себе думаешь.

Я почувствовала, что теряю сознание. Прежде чем оно окончательно померкло, я, собрав все силы, плюнула в эту злую отвратительную физиономию.

— Мама, мамочка… — Я пробиралась какими-то тускло освещенными лабиринтами. Я была голая до пояса. Стены в лабиринте были невысокие, и мою наготу видели люди, блукавшие соседними коридорами. Среди них было много знакомых. Я пыталась закрыться руками — мне было ужасно стыдно, — но руки не слушались меня. Потом я увидела свою правую руку. Она отвалилась от туловища и упала на землю. Я наступила на нее, и меня пронзила жуткая боль.

— Таша, Ташенька, — шептал надо мной знакомый голос. — Пусть все дурное в землю канет, пускай полынь над гробом вянет. Пускай, пускай… Только не бросай меня, Ташенька…

— Скажи Стасу, чтоб он ко мне не приходил. Он стал такой злой…

Я открыла глаза.

— Доброе утро, — сказал Апухтин и поднес к моему рту ложку. — Он больше не придет.

— Почему ты так думаешь? — спросила я, с трудом проглотив бульон.

— Стас постригся в монахи.

— Слава Богу, — вырвалось у меня. Я почувствовала неожиданное облегчение. — Ему не место среди людей.

— Еще ложечку, — сказал Апухтин, поднося к моему рту бульон. — За то, чтоб все было хорошо.

— Где мама? — вспомнила я и захлебнулась бульоном.

— Она немного приболела. Просила передать тебе привет.

— Спасибо. Надеюсь, у нее ничего серьезного?

Апухтин ответил как-то уж очень поспешно:

— Все будет хорошо, Таня. Обещаю тебе.

— У меня сильный ожог. Я превращусь в уродку?

Он улыбнулся и подал мне ручное зеркальце. Я увидела большие темные глаза. И бинты. Кожа на моем лице была белее этих бинтов.

— Ты удивительно красива. Все остальное заживет. И очень скоро.

Похоже, в моей памяти что-то нарушилось. Она словно состояла из отдельных кружочков, квадратов и треугольников, и они находились в непрекращающемся движении. Время от времени они образовывали узоры, которые вызывали у меня похожие на головоломку ассоциации. Один из этих узоров мне удалось разгадать.

— Саша сгорел вместе с тем домом, — утвердительно сказала я и оттолкнула от себя руку Апухтина с ложкой.

— По всей вероятности, это так. Но я ни в чем не уверен.

— А как удалось уцелеть мне? Ведь мы все время были вместе.

— Разве ты не знаешь? Тебя вынес из огня Стас.

— Он уехал последней электричкой, — вспомнила я. — После этого мы с мамой еще долго разговаривали и…

Я вспомнила мамины предостережения насчет Апухтина. Они уже не казались мне чушью.

— Он непредсказуем, Таня. Как и ты. В этом вы с ним действительно родственные души.

— Я обидела его. Хочу попросить прощения.

— Успеешь.

…Возле моей кровати стоял какой-то мужчина. Я знала его, но никак не могла вспомнить, кто он такой.

— Ну как, сестренка? Да ты, вижу, молодцом у меня.

— У меня нет брата, — пробормотала я. — Мой брат хотел меня убить. Если бы не мама, он бы убил меня. Мама не пустила меня к нему и спасла мне жизнь. Я хочу к маме.

По моим щекам текли слезы. Мне было щекотно, но я не могла их вытереть — обе мои руки не слушались меня. А правая к тому же сильно болела.

Мужчина нагнулся и промокнул мои щеки носовым платком.

— То по детской глупости было. Честно говоря, я уже и не припомню как. Я сам три недели в больнице провалялся. Подштопали и выпустили. И тебя тоже скоро выпустят. Подштопают как следует — и гуляй на все четыре. Наш путятинский род крепкий и выносливый.

— Алеша, — пролепетала я и снова залилась слезами. — Они хотели убить тебя. Потому что ты — мой брат.

— Думаю, не только потому. — Он мне весело подмигнул: — У нас тут свои дела. А парни мы крутые, это уж точно.

— Они хотели сделать больно мне. Они убивают всех, кого я люблю. Мама, где моя мама?..

Алеша встал и через минуту вернулся с врачом. Мне сделали укол, и я заснула.

…Однажды во сне я почувствовала запах сирени. Мне показалось, я вижу большой, усыпанный белыми гроздьями куст под окном моей комнаты на даче у Кириллиных.

Я медленно подняла веки. Апухтин сидел на краю кровати и держал в своих ладонях мою правую руку. Она была красная, с пухлыми негнущимися пальцами. Апухтин держал ее так бережно, словно она могла упасть и разбиться.

Он весело улыбнулся мне.

— Скоро заберу тебя домой. Не возражаешь?

— Давно хочу домой. Только у меня нет дома.

— Поедешь пока ко мне, а там видно будет. Я люблю тебя, Таня. Может, сейчас не время говорить об этом, но я бы хотел, чтоб мы были вместе.

— Это невозможно. — Я вздохнула: — Я не должна влюбляться в тебя. Если я тебя полюблю, они тебя убьют.

— Кто?

— Злые силы. Мне снился сон… Нет, я пока ничего точно не знаю. Просто я знаю: они убивают всех, кого я люблю. Чтоб отомстить мне за что-то. Они намеренно делают мне больно.

— Танечка, родная моя… — Апухтин наклонился и осторожно поцеловал меня в губы. — Они больше не смогут сделать тебе больно. Потому что я всегда буду рядом.

— Мама умерла, — вдруг сказала я и вздрогнула: — Когда это случилось?

— На второй день после пожара. У нее не выдержало сердце.

— Ее… уже похоронили?

— Рядом с Китом. На поминках было много родственников и друзей.

— Ты все организовал?

Апухтин кивнул.

Я отвернулась к стенке и стиснула зубы. Мои глаза оставались сухими.

— Таня, — донесся до меня голос Апухтина. — Я начинаю кое-что понимать. Ты должна помочь мне. Если, конечно, у тебя есть силы.

Я повернулась и посмотрела ему в глаза.

— Они у меня есть.

— Я знал, что ты это скажешь. — Он поцеловал мне руку и прижал ее к своей гладко выбритой щеке. — Ты помнишь, как все было? Я имею в виду то, что предшествовало пожару.

— Постараюсь вспомнить… Мы с мамой разошлись уже после двенадцати. Я поднялась к себе и…

— Постой. О чем вы говорили?

— Мама боялась стать мне в тягость. Она очень переживала за меня.

— Ты что-то не договариваешь. — Он грустно улыбнулся: — Пойми, у нас не должно быть друг от друга секретов. Иначе этот клубок никогда не размотать.

— Она меня предостерегала, — прошептала я. — Она считала, ты преследуешь корыстные цели.

— Я так и знал.

— Я много думаю об этом последнее время.

— Ты тоже так считаешь?

Я пожала плечами, потом затрясла головой. Затылок пронзила острая боль. Я едва сдержала стон.

— Спасибо.

— Мама считает меня очень доверчивой. Она думает, я пошла в отца. Отца часто обманывали. Меня тоже.

— Они поплатятся за это. Поверь мне.

— Око за око? — Я слабо улыбнулась: — Я не сильна в толковании Библии, но Новый Завет мне ближе, чем Ветхий.

— Добро должно одерживать верх над злом. Я в этом твердо убежден. Миром должно править добро. А потому зло следует беспощадно карать.

— Ненавижу это слово — карать. Приходит на ум гильотина.

— Ты неизлечимая максималистка, Танечка. Прошу тебя, вспомни все подробности того вечера.

— Я поднялась к себе в мансарду. Я выпила две таблетки имована, но все равно не могла заснуть. Тогда я вспомнила про тетрадку…

— Какую тетрадку?

— Я нашла ее в шкафу под моей шалью. Это был Сашин дневник.

— Хотел бы я знать, как она там очутилась, — пробормотал Апухтин. — А что в ней было написано?

— Что он продолжает меня любить, но боится попросить прощения. Там… Словом, все очень личное. Мне не хочется рассказывать об этом сейчас.

— Ладно. Итак, ты прочитала несколько страниц и…

— Мне стало душно. Воздуха не хватало. Я вышла в сад и побрела, не разбирая дороги.

— Ты взяла с собой тетрадку?

Я напряглась, пытаясь вспомнить:

— Я оставила ее на подушке. Я помню, что руки у меня были свободные — я касалась пальцами головок цветов… Я вышла через раскрытые ворота на улицу и побрела в сторону станции. Тот дом на углу напоминал огромное светящееся облако. Меня словно кто-то манил туда. Саша… Он встретил меня у ворот и повел в дом. Мы сидели возле камина. Потом лежали. Там было совсем темно, только пламя в камине освещало комнату.

— Ты же сказала, дом был похож на огромное светящееся облако. Свет погасили? Кто?

— Не знаю. Но думаю, это сделал не Саша — он ни на секунду не отходил от меня.

— А ты не вспомнишь, как была убрана комната? Может, ты заметила какие-то детали. Думаю, свет погас не в то самое мгновение, когда вы туда вошли.

— Нет. Свет гас постепенно. Это было очень эффектное зрелище, хотя мне было не до того. Освещенными оставались только стены, где висели какие-то портреты и маски.

Я вдруг замолчала и закрыла глаза. Мне сделалось жутко.

— Что ты вспомнила?

— Это были мои портреты — фотографические, акварельные, маслом, углем… И маски… Смех, слезы — словом, все выражения моего лица, — словно завороженная вспоминала я. — В юности Саша увлекался фотографией. Он сделал целую галерею моих фотопортретов. Они до сих пор хранятся в коробке.

— Я видел один из них на даче, — сказал Апухтин.

— Это… это словно были декорации и на их фоне должен был разыграться спектакль. Как оказалось, с трагическим финалом. Как ты думаешь, кто был постановщиком? Уж не Борис ли?

Апухтин нахмурился.

— Сеулицкого выпустили за недостатком улик, взяв расписку о невыезде. В день гибели Самарина. Мы пытались несколько раз выйти на Сеулицкого. В настоящий момент он числится в розыске.

— Кит был у него за три дня до смерти, — вспомнила я. — На следующий день после того, как мы с Борисом окончательно разругались. Он не пустил его дальше прихожей. У него там кто-то был — Кит слышал голоса.

— Забавно. — Апухтин слегка оживился. — Исходя из результатов вскрытия, Завидов к тому времени уже часов десять, а то и больше, как был мертв. Возможно, его труп пролежал все это время в квартире, но я не исключаю и другую версию: труп подкинули потом. Вместе с кухонным ножом, с отпечатками твоих пальцев и осколками стекла.

— Я на самом деле выпила в тот вечер стакан пива. Хорошо помню. Я ненавижу эти стаканы — их, кстати, подарил Борису Завидов. Бабы раздеваются, когда в стаканы что-то наливаешь. Я взяла этот стакан машинально.

Апухтин вдруг вскочил, но тут же сел.

— То был хрустальный стакан. Из набора, который стоит на верхней полке справа в горке для посуды. Очень хороший чешский хрусталь.

— Этот набор Борису подарили в Праге во время гастролей театра два с половиной года назад, — вспомнила я. — Мы им никогда не пользовались — слишком тяжелые стаканы. Там, кажется, даже наклейки сохранились.

— Ладно, Таня, возьмем это на заметку и пойдем дальше. Итак, свет погас, но стены остались освещенными.

— Да. Над камином висела большая раскрашенная маска из гипса. Она изображала мое лицо. Маска плача. Я помню, по ее щекам катились слезы и капали на каминную полку. А над головой маски шевелились волосы. Словно откуда-то дул ветер. Светлые кудряшки. Такие, какие у меня были… до пожара.

Я инстинктивно потянулась к голове левой рукой и ощутила под пальцами бинты.

— Отрастут. И будут еще гуще. Но тебе все-таки больше идет твой натуральный цвет.

— Саша сказал мне: пусть все дурное в землю канет, пускай полынь над гробом вянет. Это наше детское заклинание, — продолжала рассказывать я. — И погрозил маске кулаком. А потом погас свет. Везде. — Я закрыла глаза и увидела одухотворенное любовью лицо Саши. — Его на самом деле больше нет? — спросила я, не поднимая век.

— И не было. Хотя, вероятно, настоящий Кириллин жив. Очень даже вероятно.

— Хочешь сказать, я все выдумала? Этих двойников, наше свидание в доме на Кутузовском, отблески пламени из камина на Сашином лице, когда мы занимались любовью?

— Это не ты выдумала. Ты лишь поверила в эту выдумку. Ты не могла не поверить в нее.

— Но кто это выдумал? И зачем?

— Тот, кто хотел сделать тебе больно. Очень больно. Зачем? Чтоб свести с ума или в могилу. Человек, обладающий гениальной фантазией, холодным злым умом, а также большими деньгами. Человек, сделавший смыслом своей жизни месть, острие которой он направил на тебя.

— Но я никому не сделала зла. То есть я хочу сказать, чего-то такого, за что следовало бы так последовательно, изощренно, по-садистски мне мстить. Разумеется, я не святая, но…

В этот момент зажужжал телефон, и Апухтин, выслушав, бросил короткое: «Еду!»

— Отдыхай, — сказал он и погладил мою руку. — Набирайся сил перед выпиской. И старайся не думать ни о чем дурном. Теперь уж точно все позади.

Я полулежала в кресле в комнате, похожей на оранжерею, и с наслаждением вдыхала аромат свежих роз. Их было невероятное количество, и каждый букет был оранжирован чьей-то умелой и неравнодушной рукой.

На мне еще кое-где были бинты, а там, откуда их уже сняли, кожа была красной и сморщенной. Но с головой все оказалось в порядке: волосы уцелели и были уложены в красивую прическу в стиле Лайзы Минелли. Это были мои собственные волосы — темно-каштановые, шелковистые, блестящие. Надо сказать, визажисты с Петровки поработали на славу. Я словно побывала в гримерной «Метро Голдвин Майерс» или другой какой голливудской киностудии.

Апухтин привез этих людей в больницу в то утро, когда меня должны были выписать. Процедура по приведению моей внешности в надлежащий вид заняла около двух часов, и я, признаться, устала. Зато игра, что называется, стоила свеч.

Новую жизнь нужно начинать в хорошем виде и бодром настроении. Новая жизнь… Но по плечу ли мне что-то начать?..

Однако как бы я ни поступила в дальнейшем, все это будет называться новой жизнью. Потому что от гнезда, в котором я прожила все эти сорок лет, не осталось ничего. И если продолжать мыслить в русле этой птичьей метафоры, то и стаи больше не существует. Охотник выследил ее из засады, подпустил поближе и методично расстрелял.

И все равно жить надо. После всего того, что я пережила, вряд ли достанет сил на самоубийство. Да это и не выход. Если Апухтин на самом деле меня любит, своим уходом я причинила бы ему боль. Хватит боли. Последнее время мой мир наполняют скорбь и боль.

Особенно тяжело я пережила смерть мамы.

Наш последний разговор я помнила до последнего слова. То и дело прокручивала его в голове, но так и не могла согласиться с ней по поводу Апухтина. Сейчас он был последним звеном, связывающим меня с этим миром. Стоит этому звену порваться — и жизнь для меня будет кончена.

Я похудела за то время, что провела в больнице. Ноги, обтянутые в белые чулки из хлопка, — мне не так давно сделали пересадку кожи — казались двумя жердинами, руки висели как плети. Правда, пальцы уже начали слушаться меня, но были красными и распухшими.

Кресло стояло возле окна, из которого я видела Москву-реку, золотые купола кремлевских церквей вдалеке, шпиль высотки на Смоленской площади. Осень уже сбрызнула ярко-желтой краской кроны лип и тополей. Мелкий дождик неслышно ударялся о стекло, растекаясь на затейливые ручейки. В ком нате было уютно — я чувствовала это душой и телом.

Апухтин отлучился в магазин. Я ждала его, то и дело поглядывая на часы. Со вчерашнего дня мы перекинулись с ним всего двумя-тремя фразами — мы все время были на людях. Мне нужно было задать Апухтину несколько вопросов, потому что я успела кое-что вспомнить и сложить в своей голове. Словом, прийти к определенному выводу. Вполне возможно, что я была на ложном пути, ибо не знала многих деталей этого сложного запутанного дела. Апухтин мог кое-что прояснить.

Зазвонил телефон. Он стоял на тумбочке возле моего кресла. Я легко сняла трубку. Какой-то капитан Баранников спрашивал Апухтина.

— Позвоните ему по сотовому, — сказала я, зная, что Апухтин ни на секунду не разлучается со своим телефоном.

— Не отвечает. Вы не знаете, где он?

— Уехал в магазин.

— Давно?

— Минут сорок назад. Точнее сорок пять, — сказала я, посмотрев на часы.

— Очевидно, сели батарейки. Передайте, пожалуйста, чтоб срочно перезвонил.

Я снова стала глядеть в окно. Все магазины рядом. Пора бы ему вернуться.

Телефон зазвонил снова. Прошло минуты две, не больше.

— Таша, — услышала я в трубке. — Ташенька, это я, Саша Кириллин.

Я кинула трубку и стиснула кулаки. Оказывается, грязная игра еще не закончилась.

— Таша, не вешай трубку, — услышала я снова тот же голос. — С тобой хочет поговорить Валентина.

— С тобой случилось несчастье, — узнала я ее голос. Мне казалось, он звучал совсем рядом, и я инстинктивно отстранилась. — Выражаю самые искренние соболезнования. Сашка сказал, что видел твою мать два с половиной месяца назад. Была жива, здорова. Они еще поговорили… Надо же такому случиться…

— Откуда ты узнала номер моего телефона? — недоумевала я.

— Ха. Секрет фирмы. Не имей сто рублей, как говорится. Хочешь повидать своего бывшего… дружка?

— Я только сегодня выписалась из больницы. Еще вся в бинтах и…

— Он тоже не из Лас-Вегаса приехал. Правда, я его чуток подмарафетить успела. Все-таки, как ни верти, Веркин отец. Так что мы подъедем к тебе, ладушки? Тут совсем рядом на машине. У меня тоже есть машина, усекла?

— Но, понимаешь…

— Ты не одна, да? У вас что, с этим подполковником шуры-муры? Да ты не стесняйся — дело житейское. Ты еще молодая баба. Адресок твой мне известен — у меня в вашем доме клиентка живет. Каждую неделю к ней выезжаю марафет наводить. Баксами расплачивается, представляешь? Тебе могу бесплатно соорудить что-нибудь модерновое. Как говорится, по старой дружбе.

— Приезжайте, — внезапно сказала я и, положив трубку, в полном бессилии откинулась на спинку кресла.

Минуты через две я заставила себя встать. Я шла к двери почти четверть часа, с трудом переставляя негнущиеся ноги и обливаясь потом. Звонок не заставил себя ждать. Я открыла задвижку и распахнула дверь.

Валентина с порога протянула мне гвоздики в целлофане.

— Неплохо выглядишь, подружка, — сказала она, протискиваясь в прихожую. — Закрой дверь, — велела она лысоватому грузному мужчине, неуклюже топтавшемуся на пороге. — Тут такой сквозняк, а у меня и так поясница болит.

Исполнив ее приказание, мужчина улыбнулся и протянул мне руку.

— Ты совсем не изменилась, Ташка. С ходу узнал тебя. И мама твоя, царство ей небесное, как картинка выглядела. Жалко мне Зою Петровну, очень жалко.

— Хватит причитать. Лучше помоги ей. Эй, держи, она сейчас упадет!

Я очутилась на руках у этого незнакомого мужчины. От него пахло дешевым одеколоном и бормотухой.

— Ой, да тут как в цветочном магазине! — воскликнула Валентина, заглянув в мою комнату. — Вот как надо ухаживать за женщиной! Ты мне сроду грошового букетика не преподнес.

Мужчина опустил меня на диван в гостиной и сел с краю. Он смотрел на меня и ухмылялся, поблескивая золотыми коронками.

— Что, не признала? — Валентина стояла на пороге с банкой, в которую поставила свои гвоздики. — Я тоже его сначала не признала — шутка ли, десять с лишним лет был в бегах. А Верка как кинется к нему на шею! Целый вечер не отлипала. Что значит родная кровушка.

— Таша, неужели ты не узнаешь меня? Ну да, я изменился. Еще как. — Мужчина вздохнул и почесал затылок. — Север — это тебе не юг, а уж тем более не запад. Правда, денежку там можно заработать. Не шибко длинную, но на хлеб с икрой хватало. Да и приоделся я как следует, машину купил, хоть и подержанную. Ну а шапка у меня была соболья и шуба…

— Не слушай ты его, — вмешалась Валентина. — Как был голодранцем, так и остался. Хоть бы когда ребенку копеечку-другую прислал.

— Меня обманывали много. Один фирмач, помню, золотые горы посулил, а сам взял и ноги сделал. Правда, дружки потом ему устроили веселенькую жизнь — менты труп по кусочкам складывали. Ужасные нравы там царят, Ташенька. Когда-то мы с тобой и представить себе не могли, что жизнь такая грязная и пошлая штука. Помнишь, как мы вечерами сидели в мансарде и мечтали о том, каким будет наше будущее? Нам казалось, оно будет каким-то особенным, не таким, как у всех остальных. Эх, Ташенька, почему наши с тобой мечты не сбылись?

— Хватит сопли пускать, — одернула его Валентина. — Живы — и то слава Богу. Ты скажи ему, чтоб на работу скорей устраивался. — Это Валентина уже ко мне обратилась. — Третий месяц пошел, как на моей шее сидит. Она у меня не железная небось.

— У меня грыжа и радикулит. Плюс ко всему на Севере простатит заработал. Другой раз такие боли начинаются — терпения нет. Холодина там собачья, а туалет на дворе. По-большому ходишь — на лету замерзает.

— Пить меньше надо было, вот что я тебе скажу, — констатировала Валентина. — И за бабами чужими не шастать. Трипперок ты тоже в туалете получил?

— Ну зачем так грубо, Валечка? Да еще при Таше. — Его щеки покрылись густым румянцем. — Это такая пустяковая болезнь. Как насморк. Про это дело даже анекдот хороший есть.

— С бородой. Его еще мой дед рассказывал, царство ему небесное. Ты лучше дай своей Таше слово, что пойдешь с понедельника на работу. Думаешь, этот Тюлькин будет тебя три года ждать?

— Хам он, этот Тюлькин, и жулик. Не люблю я таких. Ташенька, правда ведь противно общаться с хамами и всякими ворюгами?

Я смотрела на мужчину не отрываясь. Мне казалось, я сижу в кино. Происходящее на экране было так отвратительно, что мне хотелось закрыть глаза, заткнуть уши, спрятать голову под подушку. Но я даже пальцем пошевелить не могла.

— Тоже мне чистоплюй выискался. Сам рассказывал, как вагоны со сгущенкой разгружали — три ящика в прицеп, один в сугроб. Алкаши несчастные. Тебе, может, таблетку какую дать? Что это ты такая бледная? — спросила у меня Валентина.

Я резко повернула голову и встретилась с ее взглядом. В ее глазах была ненависть.

— Зачем ты пришла? И привела этого… хмыря?

— Ну ты, подружка, потише. Как-никак он мне муж. У тебя теперь и такого нету. А этот твой милиционер всех баб на Петровке перетрахал. Моя клиентка говорит, они его Царь-пушкой прозвали. У него такой здоровучий х… что бабье от удовольствия поросячим визгом заходится.

Валентина хрипло рассмеялась.

— Уходи!

Я сделала безуспешную попытку встать.

— Да нам с Сашкой некуда спешить. Верно, муженек? Я сегодня выходная, Верка с бабкой на даче. Знаешь, нам теперь своей картошки на всю зиму хватает. Да и капусты тоже. Я выписала из Омска свою матушку — крутится как заводная. Сама всю сирень выкорчевала, березы поспилила. Теперь у нас ни клочка земли даром не пропадает.

— Таша, помнишь, как раньше в Жаворонках здорово было? Особенно весной. — Мужчина вздохнул и поерзал на диване. — Варечка так белую сирень любила. На веранде всегда большие букеты стояли, а в столовой на столе целая ветка в вазе из малахита. Представляешь, она и по сей день цела, только треснула чуть-чуть. Ташенька, ты помнишь ту вазу из малахита? А еще Варечка наливку вкусную делала — со смородиной, да на водочке. Сплошной витамин «ЦЭ».

Наконец мне удалось встать. Я вышла в прихожую, распахнула настежь входную дверь.

— Уходите, — велела я, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание. — Как я вас ненавижу…

— Дурацкая история вышла. Вся набережная перерыта, а тут еще какой-то бензовоз застрял и ни с места. — Апухтин выложил на стол пакеты с продуктами. — Что случилось, Таня? На тебе лица нет.

— Все в порядке. — Я попыталась улыбнуться: — Тебе звонил капитан Баранников. Что-то срочное.

— Мой что-то забарахлил. Я хотел предупредить, чтоб ты не волновалась, а он молчит. — Апухтин вдруг хлопнул себя по лбу. — Ну да, там же эта трансформаторная будка. Вот почему телефон не работал. — Тут же раздалось знакомое журчание. — «Тигр» слушает. В чем дело?.. Что?.. Когда это случилось?

Лицо его вытянулось.

— Ясно. Подъеду, как только освобожусь.

Он швырнул трубку на диван.

— Там что-то случилось. Поезжай, — сказала я.

— Обойдутся без меня. Мне хочется побыть с тобой.

— Спасибо.

Он глянул на меня исподлобья и быстро отвел глаза.

— Может, выпьем пива? — предложил он, доставая из сумки банку «Белого медведя».

— С удовольствием. Только, боюсь, у меня поплывет голова.

— Пускай себе плывет. — Он налил в стаканы пива. — Иногда бывает полезно нейтрализовать на какое-то время мозги. Хотя бы на несколько минут.

Пока я сидела на диване, потягивая маленькими глотками пиво, Апухтин накрыл на стол. Я обратила внимание, что он несколько раз украдкой посмотрел на часы.

— Может, отложим торжество на вечер? — предложила я.

— Ни в коем случае. Я так давно ждал этого момента. — Он почему-то вздохнул: — Садись к столу и ешь. Тебе нужно набираться сил.

— Для чего? Чтоб участвовать в новой игре?

Он поставил стакан на стол и внимательно посмотрел мне в глаза.

— У тебя появились секреты.

— У тебя тоже, — в тон ему сказала я.

— Да, но…

— Понимаю. Профессиональные игроки не любят, когда подглядывают в их карты.

— Не только профессиональные… У тебя были гости? — вдруг спросил Апухтин, остановив взгляд на банке с гвоздиками.

— Из настоящего. Думаю, вот-вот из будущего появятся.

Я усмехнулась.

— Занятно.

Я поглядывала на него украдкой. Апухтин был растерян и чем-то озадачен. Я еще никогда не видела его таким.

— Я тоже потихоньку становлюсь профессионалом. Может, сразимся один на один?

— Ты что-то узнала.

— То, о чем ты знал давно.

Он вертел в руке стакан с пивом и смотрел в свою пустую тарелку.

— Я чувствую себя очень виноватым перед тобой. Поверь, у нас тоже случаются проколы.

— Хочешь сказать, актеры не всегда справляются со своими ролями? Тогда их нужно заменить. Более молодыми… Они, по крайней мере, будут стараться, а не просто проговаривать под суфлера свой текст.

У Апухтина как-то странно бегали глаза и слегка подрагивали пальцы.

— Таня, поверь, мы сделали это, чтобы выйти на какой-нибудь след. Это было рискованно, но наши люди пасли его день и ночь. Если бы я не знал своих ребят как облупленных, я бы решил, кто-то из них информирует преступников.

— Кит говорил, наши органы самые коррумпированные в мире.

— Это не так. Но все равно гайки подкрутить необходимо. У них же механизм работает бесперебойно.

— У них, у вас, у нас… Трудно разобраться.

Апухтин подлил себе пива. Его рука дрожала так, что банка звякнула о край стакана.

— Я тебя слушаю, — сказал он, глядя куда-то мимо меня. — С большим интересом.

— Сперва я бы хотела тебя послушать. Ну, к примеру, о том, что ждет меня дальше. Надеюсь, сценарий уже дописан? Или же ты, как Антониони, импровизируешь на ходу?

— Иногда приходится. Как с этим Путятиным. Черт, это был непростительный промах.

— Имеешь в виду моего братца? Кстати, где он сейчас? Может, его уже тоже кокнули? За то, что он оказался моим настоящим братом. Раньше вроде все списывали на несчастный случай или ошибку медиков, мол, они тоже люди… Теперь проще свалить все на безымянного киллера, который оставляет на месте преступления массу никому не нужных улик.

— Успокойся, Таня. Я все время собираюсь с силами, чтоб рассказать тебе что-то важное. Поверь, у меня просто духу не хватает.

— Я помогу тебе. Начинай.

— Ладно. Итак, мы все время наблюдали за вашей квартирой — в подъезде постоянно дежурил наш человек. Я сам обследовал дверь на черный ход. Чтоб открыть замок, которым пользуются в неделю раз, если не реже, нужно повозиться минуты три, а то и больше. Возле вашей двери куча хлама, а потому ее не так-то просто открыть. К тому же возле нее стоит буфет, который не сразу сдвинешь с места. А если сдвинешь, то нужно поставить назад, верно?

— Дверь, к слову, обита железом толщиной в четыре с половиной миллиметра, — подхватила я. — К ней проведена сигнализация. Год назад мы с Борисом сделали евроремонт. Мама с Китом, кстати, тоже. У меня, как говорится, ни детей, ни плетей. Брат с отцом не в счет, да их, вероятно, уже успели вывести из игры. А вот Борис наверняка потребует половину — муж как-никак, вместе наживали добро. Каким путем, это теперь неважно, правда? Все без исключения деньги очень хорошо пахнут, и на их запах обычно слетается стая стервятников. Побеждает из них самый сильный.

Апухтин слушал меня словно зачарованный. У него буквально отвисла челюсть.

— Ты все сказала? — наконец спросил он.

— Нет еще. Итак, предлагаю вывести из игры Бориса. Насовсем. Из тюряги чаще всего выходят, к тому же довольно скоро — амнистии по случаю всяких годовщин и так далее. Хочешь, подскажу хороший вариант? Поставьте собственными силами сцену оргии. Если не хватит настоящих девочек, переоденьте личный состав. Не забудьте только побрить им усы, ну и желательно под мышками и грудь. Секс сейчас в моде любой. Как выражается моя подружка Райка, лишь бы дырка была, а х… всегда найдется. Боря хоть и не Царь-пушка, но кое-что в этом деле смыслит. Ну, а насчет того, чтоб подсунуть сигарету с лошадиной дозой травки или какой-нибудь яд, вызывающий бутулизм или сальмонеллез с летальным исходом, вы мастаки. — Я почувствовала, что выдохлась и стала закругляться. — Бедной девочке, за жизнь которой боролись светила из ожогового центра и которой один добрый дядя с Петровки подарил много сантиметров кожи с собственных ягодиц для пересадки, не остается ничего иного, как пасть в объятия этого доброго дяди. А вдруг Пигмалиону захочется поиграть со своей Галатеей, прежде чем отправить ее на тот свет? Но тебе придется запастись терпением, пока я вступлю в права наследования, оформлю с тобой брак. Придется ведь и приличия соблюсти, верно? Ну, скажем, не могу же я выскочить за тебя замуж в день похорон моего бывшего мужа? — Я чувствовала, что обливаюсь от слабости потом. Но я во что бы то ни стало должна была закончить свою обличительную речь. — А если я вдруг возьму и откажусь выйти за тебя замуж? Силой заставишь, да? Скажи, ты ведь хочешь, чтоб я вышла за тебя замуж?

— Да. — Апухтин встал из-за стола и опустился передо мной на колени. — Я люблю тебя, Таня. Что бы ты ни думала про меня, я все равно буду тебя любить. Вблизи или издалека — как распорядишься.

Он положил голову мне на колени и закрыл глаза.

— Ничего не понимаю. Ничего я в этой жизни не понимаю.

— Я тоже, — прошептал он.

— Но мне сейчас очень хорошо. Сама не знаю, почему. Тебе тоже хорошо?

— Два алкоголика. — Он едва заметно подмигнул: — Окосели от банки пива.

— Ты что-то подмешал в него.

— Элексир откровенности. Думаешь, почему я задержался? Ждал, пока его приготовят.

— А сам решил отвлечь мое внимание и прислал Трушкину и этого хмыря с золотыми зубами.

Апухтин поднял голову и посмотрел на меня с недоумением.

— Что им от тебя надо?

— Что, такого эпизода в сценарии нет? — спросила я не то в шутку, не то всерьез.

— Нет, — серьезно ответил он. — Получается настоящая эклектика.

— Вот именно. Кого-то здорово подвел вкус. Трушкина жаждала показать мне, во что превратился мой бывший возлюбленный. Она сыграла свою роль безукоризненно. Но тот хмырь все провалил.

Апухтин медленно поднялся с колен и отошел к окну, за которым шел дождь.

— Над вымыслом слезами обольюсь, Пред носом истины я громко хлопну дверью, — пробормотал он.

— Хочешь сказать, тот алкаш и есть настоящий Кириллин?

— Пока не уверен, но все больше и больше склоняюсь к этой мысли.

— В тебе говорит ревность. А я не поверю в это даже под страхом смертной казни. Я скорее соглашусь с тем, что мой Саша сгорел в том огне.

— Там не сгорел никто.

— Но ведь ты сам сказал, будто там нашли обуглившийся труп.

— Скелет. Которому лет пятьдесят, если не больше. Плюс двадцать пять прожитых.

— Ничего не понимаю.

— Скелет молодого мужчины, умершего еще при царе Горохе, то бишь при Сталине, одели в современное тряпье и подбросили в огонь. Вот и вся загадка.

— Но куда в таком случае делся Саша?

— Его там не было.

Зажурчал сотовый телефон.

— Буду мгновенно, — сказал он в трубку и кинулся к двери, на ходу схватив со спинки стула пиджак. — Пришлите ко мне на квартиру лейтенанта Купцова.

Лейтенант Купцов оказался весьма неразговорчивым малым. Он отвечал на все мои вопросы до уныния однообразно, словно был не в ладах с русским языком. После нескольких неудачных попыток вызвать его хотя бы на что-то похожее на откровенность, я ушла к себе в комнату и вытянулась на постели. Из меня будто выкачали весь воздух, осталась одна оболочка. Не надо было пить пиво.

Я задремала под шум дождя. Когда проснулась, в комнате было совсем темно.

Я приподняла голову от подушки и прислушалась. За стеной стояла мертвая тишина. Не слышно было ни телевизора, ни поскрипывания стула, на котором сидел лейтенант Купцов.

Я встала, спросонья с трудом ориентируясь в чужой квартире. Букеты роз белели в полумраке расплывчатыми пятнами.

— Игорь! — окликнула я Купцова. — Вы где?

Мне никто не ответил. Я вышла в коридор, держась за стену, свернула направо. Где-то возле двери в гостиную, я помнила, был выключатель. Свет показался таким ярким, что я невольно зажмурила глаза. Открыв их, увидела на полу Купцова в луже крови. Кровью было забрызгано все вокруг.

Вместо крика у меня вырвался беззвучный хрип. Меня затошнило, голова закружилась. Но я сумела добраться до телефона.

— Райка, как хорошо, что ты дома, — сказала я. — Хватай машину и приезжай по адресу… — Я сообразила, что не знаю номера дома Апухтина. — Давай к гастроному напротив Киевского вокзала. Буду ждать тебя возле входа. Только скорей!

Не помню, как я одолела эти несколько метров до гастронома. Промокла до нитки. Райка подкатила минут через пять.

— Не бросай меня, Раек. Пожалуйста. У меня нет никого, кроме тебя. Никого, никого… — Я прижалась к ее груди. — Ты представить себе не можешь, как страшно остаться совсем одной.

…Мы лежали в обнимку на широкой Райкиной кровати. Меня била дрожь, хотя я выпила большую кружку горячего чая с кагором. Райка надела на меня свою байковую пижаму и пуховый свитер.

— Ой, ну надо же было в такое вляпаться? — Она смотрела на меня полными слез глазами. — А я-то думаю: зазналась, из Парижей не вылезает. Почему же мне Зоя-то ничего не сказала?

— Ты разговаривала с мамой? Когда?

— Месяца два тому назад или чуть больше. Она сама мне позвонила. Я ей потом телефон оборвала — молчит, хоть ты тресни. Небось отдыхают со своим Китом в каких-нибудь Варах или на Золотых Песках.

— Кита убили. Мама умерла.

Я изложила Райке события последних трех месяцев. Начиная от звонка Апухтина и кончая убийством лейтенанта Купцова. Она слушала не перебивая.

— Дела, — покачала она головой. — Этот типчик с Петровки от тебя не отстанет, уж поверь мне. Под землей найдет.

— Ты думаешь, он как-то связан с тем, что произошло?

— А ты думаешь, нет? Ну и дурочка. Зоя тебе правильно сказала — такие невесты не каждый день встречаются. Сдается мне, все эти десять лет он за тобой в подзорную трубу наблюдал. Все продумал, как говорится, на компьютере просчитал.

— Но почему он выбрал именно меня? По роду своей службы он с кем только не сталкивался. Небось и с настоящими миллионершами.

— Ха. Все просто, как яичная скорлупа. Этот дядя втюрился в тебя с первого взгляда, и ты стала его навязчивой идеей. С ними такое случается, с этими одноклеточными.

— Он не одноклеточное, Райка. Он умный и…

— А я про что тебе талдычу? Очень даже умный. Ты, моя рыбонька, с ходу крючок заглотнула, а приманкой послужил Сашка, черт бы его побрал. Он и без того всю твою жизнь загубил.

— А о чем вы с мамой говорили? — поинтересовалась я.

— Да так, о разном. — Райка вздохнула. — Зоя на твоего Бориса жаловалась. Правда, я дала ей клятву язык за зубами держать, да теперь это уже ни к чему.

— Рассказывай.

— Он у них деньги занял. Пять тысяч баксов, представляешь? Пообещал через две недели отдать, а сам все резину тянул. И от Кита прятался. Тот даже домой к нему несколько раз заезжал.

— Пять тысяч… Я и представить себе не могла, что у Кита водятся такие деньги.

— Ну, наверное, на черный день насобирали. Сейчас все, кому не лень, баксы в чулок кладут.

— Последние деньги в долг не дают.

Райка пожала плечами.

— Еще Зоя сказала, Кит видел Бориса в баре с какой-то крашеной мымрой. Он сначала за тебя ее принял — думал, ты волосы перекрасила, — ну а потом пригляделся внимательней и понял, что это какая-то шлюха. Она у твоего Борьки чуть ли не на коленях сидела.

— Он не мой.

— Ну, это было еще тогда, когда он был…

— Он никогда не был моим. Ясно?

— Извини. Мне он тоже не больно нравился. Обыкновенный прилипала. На все готовенькое пожаловал. Знаем мы таких хитрожопых.

— Думаю, он так и не вернул Киту деньги, — размышляла я вслух.

— Держи карман шире. Небось, когда узнал, что Кита шлепнули, от радости на ушах стоял. Как Буратино. Помнишь, тот, из оркестра, с которым я три месяца валандалась? Он стойку на газовой плите сделал, когда узнал, что его тетка Богу душу отдала: он был ей четыре тысячи должен. Прежними деньгами.

— Погоди, погоди. А что, если… — Я усиленно работала мозгами. — Что, если Кита убил Борис? Может, он взял у него не пять тысяч, а побольше, и не раз — мама могла и не знать.

— Все может быть. Надо же, какими деньгами люди ворочают. Тут припрячешь какие-нибудь сотни две баксов, и уже себя чуть ли не Рокфеллером считаешь.

— Его как раз в тот день под расписку выпустили. За недостатком улик. Сперва он меня подставить хотел, а когда не вышло, сказал, что это я заставила его убить Завидова. Правда, я знаю это со слов Апухтина.

— Вот-вот. Твой Апухтин мог нарочно выпустить его, чтоб он Кита шлепнул. Даже мог оружие дать. Потом этот таинственный пожар на неизвестно чьей даче, смерть Зои…

— Я до сих пор не знаю, как она умирала и кто был рядом с ней в последнюю минуту. — Я заплакала и прижалась к Райкиной тщедушной груди: — Не бросай меня, не бросай…

Она гладила меня по голове и шептала что-то ласковое.

— Нам нужно где-то отсидеться, — вдруг сказала она. — Этот мент с Петровки с ходу вычислит мою хату.

— А дальше? Что дальше делать?

— Дальше видно будет, — мудро изрекла Райка. — Слушай, у меня есть один знакомый педрило из балетных. Завеялся с приятелем в круиз по Средиземному, а мне ключи от своей квартиры оставил — цветуёчки просил поливать, рыбок кормить, за кошкой дерьмо убирать. Тут недалеко. Сейчас я соберу самое необходимое — и вперед. Согласна?

Я была согласна.

Пока Райка шарила по шкафам и в холодильнике, укладывала сумки, я силилась что-то вспомнить. То, что пришло мне в голову в машине по дороге сюда. Это было какое-то важное соображение, но оно напрочь ускользнуло из моей памяти.

— Готово. Накинь-ка мой жакет. Эх, Танька, да ты и в пижаме как королева выглядишь. Ради такой на все что угодно можно пойти. Я этого Апухтина как никто понимаю.

Окна нашего с Райкой убежища тоже выходили на Москву-реку. Я видела дом, в котором жил Апухтин, — до него было рукой подать. Если смотреть из окна его квартиры, изгиб реки был справа, а отсюда — слева. Я вспомнила Алису в Зазеркалье и грустно усмехнулась.

Райка готовила на кухне ужин. Я от нечего делать стала разглядывать книги и безделушки на полках, фотографии по стенам. Их было очень много, главным образом на балетную тематику. Одна привлекла мое внимание. Два парня сидели в обнимку и смотрели в объектив. Они были обнажены до пояса и размалеваны, как дети, играющие в индейцев. На одном из парней был пышный головной убор из перьев и каких-то разноцветных висюлек. Его лицо показалось мне знакомым. Оно тоже все было в разноцветных полосках, отчего выглядело устрашающе.

— Этот Гошка совсем припадочный, — сказала, входя в комнату, Райка. — Уже сорок с хвостиком, а все в какие-то игры играет. Я тут как-то захожу к нему — деньжат до пенсии перехватить, а они сидят в атласных халатах и с длинными трубками в зубах. Какую-то отраву курят. Кто-то бороду нацепил, один придурок в бабское белье вырядился и ресницы длиннющие наклеил. Умора.

— Я где-то видела этого человека. У него такое знакомое лицо, — сказала я, вглядываясь в фотографию.

— Наверное, за кулисами. Эти педики на все премьеры ходят, а потом липнут к актерам. Я такого насмотрелась, пока в театре работала.

— Я видела его не в театре.

— Может, у кого-то в гостях. Они обожают жрать на халяву.

— Нет. Мне кажется, я знаю этого человека давным-давно.

— Черт с ним. — Райка обняла меня за плечи. — Пошли ужинать — я пюре сделала, грибочки маринованные открыла.

— Постой минутку. У меня такое ощущение, что он смотрит мне прямо в глаза. У него такой злой взгляд. Мне кажется, этот человек меня ненавидит.

— Брось. Они все с приветом, эти гомики. Хотя на редкость безобидные люди. Настоящие дети. Пошли, а то котлеты остынут.

Райка усадила меня в кресло спиной к окну, положила полную тарелку еды. Я чувствовала, что очень проголодалась, но горло словно спазмом сдавило.

— Может, тебе наливочки капнуть? — спросила Райка. — Снимает стрессы лучше всякого лекарства.

— Не надо, Раек. Сядь, пожалуйста. Ты видела это?

Я указала пальцем на маску над холодильником. Райка повернула голову, посмотрела.

— На тебя похожа. Знаешь, Танек, здорово похожа. И та тоже, что направо. Аж жуть берет!.. Ты что, знакома с Гошкой?

Я покачала головой.

— Ну и дела. Наверное, он все-таки видел тебя где-то и запомнил. Может, даже влюбился — педики, они тоже другой раз в женщин влюбляются, но у них это очень уж странно происходит. — Райка вздохнула, очевидно, что-то вспомнив: — А вообще-то у этого Гошки золотые руки. Мог бы большие деньги загребать, если б не всякая дурь в голове.

Я взглянула на другую стену и чуть не вскрикнула от неожиданности: я снова увидела себя. Маска была в натуральную величину. На ней я смеялась. На той, что висела рядом, уголки губ были опущены: я, кажется, собиралась заплакать.

— Ну и Гошка, ну и мастер. Настоящий Роден, — восхищенно комментировала Райка.

— В том доме все стены были увешаны моими масками.

— В каком доме?

— Где был пожар. Из глаз одной маски текли слезы. Они капали на каминную полку, потом стекали в огонь. Он так зловеще шипел…

Я почувствовала, что вся дрожу.

— Успокойся. Бога ради, успокойся. Сейчас я тебе капель накапаю.

Райка кинулась к аптечке.

— Не надо. Я совершенно спокойна. Как никогда, спокойна. И больше ничего не боюсь. Потому что теперь знаю в лицо моего врага. Я сама с ним расквитаюсь.

— Этого только не хватало! — Райка уронила пузырек с валокордином. Кухня наполнилась удушливым запахом валерьянки и эфирных масел. — Таня, успокойся, слышишь? Я сейчас таблетку найду. У этого Гошки чего только нет. Сейчас я дам тебе реланиум и уложу в постель.

— Он думает, я его не найду. Спрятался от меня за семью замками. Но я его и там достану. Вот увидишь.

— Кого ты достанешь? — лепетала Райка, шурша в коробке с лекарствами. — Лучше не связывайся, ладно? Он нас всех перебьет. И тебя, и меня. Пересидим здесь какое-то время, а потом двинем к моей маме в Чернигов. Это теперь другое государство, и здешние менты туда не достанут. А потом видно будет.

— Нет. Я убью его собственными руками. Но сначала я все скажу ему. Мразь, а не мужчина. Урод. Отребье. Духовный плебей.

— Ты же говорила, будто он очень даже ничего из себя. И не одноклеточное.

— Извращенец. Весь мир видит в кривом зеркале своей неполноценности. Кит был прав, когда говорил, что его нужно лечить.

— Постой. Что-то я ничего не пойму. Кит считал Апухтина ненормальным? Но ведь они даже не были знакомы.

— При чем тут Апухтин? Апухтин ни в чем не виноват. Он на самом деле хотел мне помочь. Он теперь думает, что меня похитили. — Я кинулась к телефону, сняла трубку. — Раек, почему нет гудка?

— Наверное, что-то с розеткой. Сейчас принесу аппарат из комнаты — там длинный шнур.

Она вернулась через несколько секунд белее мела.

— И там не гудит. Танек, они нас обложили. Что делать?

Раздался звонок в дверь. Он точно прошил мое тело какой-то странной — возбуждающей — болью. Я стиснула кулаки и направилась к двери.

— Ты что, спятила? Не открывай, слышишь? Они… они нас убьют.

Я была уже в прихожей. Ноги держали меня крепко. Голова не кружилась.

— Танек, не подходи! Не смей! — кричала из кухни Райка. — Они будут стрелять!

— Не будут. — Я взялась за щеколду. — В его планы пока не входит убивать меня физически.

Я распахнула дверь. В глубине квартиры от сквозняка хлопнула рама, посыпались стекла. На пороге стоял Стас. Угрюмый, весь какой-то поникший. На нем была черная хламида до пят.

Я молча сделала шаг в сторону, пропуская его в прихожую. Дверь захлопнулась за ним. Пахло от него незнакомо и странно.

— Ой! — Райка осторожно выглянула из кухни и, узнав Стаса, всплеснула руками: — Ты что, в монахи постригся? Как ты нас нашел? Хорошо, что нашел, а то мы уже думали, нам хана.

Он молча прошел в комнату. Весь пол там был усеян стеклом и залит водой. На паркете корчились в предсмертных судорогах рыбки.

Райка кинулась было их подбирать, но Стас сказал грубо:

— Не тронь!

Она попятилась к двери.

— Уходи, — велел ей Стас. — Оставь нас вдвоем.

— Но я… Таня просила…

— Иди, Раек. Все будет в порядке.

Она вышла, и Стас закрыл за ней дверь. В комнате было холодно, но я чувствовала, как по моей спине сбегают струйки пота.

Мы стояли и смотрели друг другу в глаза. Он первый отвел взгляд.

— Ты пришел закрыть занавес, — сказала я утвердительно. — Ты ждешь оваций.

— Я пришел за тобой. Я хочу спасти тебя.

— От кого?

— От всего мира. Ты должна быть свободной.

— Дерьмо. Маньяк. Убийца. Ненавижу, — произнесла я на одном дыхании и в бессилии закрыла глаза.

— Говори еще. Я так давно хотел услышать это от тебя.

— Псих. Нелюдь. Вурдалак. Клоун грошовый.

— Меня возбуждают твои слова. Если бы я не дал обет, мы бы сейчас занялись любовью. Как в том горящем доме. Помнишь, как нам было там хорошо? Маска на стене плакала. Это были слезы очищения. Очищение через страдания.

— Садист. Исчадье ада. — Я чувствовала, что задыхаюсь. — Тебе и на том свете не будет покоя. Тебя ждут страшные муки.

Он схватил меня за плечи и больно встряхнул.

— Ошибаешься. Меня там ждет покой. Я все искупил своими страданиями. Да успокоятся страждущие и снизойдет на их души мир. — Он приблизил ко мне лицо. Его глаза напоминали две щелки, из которых исходили острые лучи черного пламени. — Я стал святым. Ты тоже. Ты прошла очищение. Ты много страдала. Теперь наши души всегда будут вместе.

— Нет! — Я попыталась вырваться. Он схватил меня еще крепче. — Мы никогда не будем вместе. Ни здесь, ни там. Я проклинаю тебя. Пусть мое проклятие станет твоей путеводной звездой.

Он со злостью отпихнул меня, и я упала на мокрый пол. Я попыталась встать, но мои ладони скользили и натыкались на осколки стекла.

Стас наклонился надо мной, взял меня за подбородок. Я видела, как напряжены мускулы на его бледных впалых щеках.

— Извращенец, — прошептала я. — Рептилия. Амеба. Откуда такие появляются на свет?

— Ты меня таким сделала. Ты. И ты ответишь за это перед Всевышним. Это твоя душа будет гореть в священном огне. Но Господь наш всемогущ и всепрощающ. Он послал меня, чтоб я привел к нему твою заблудшую душу. Ты должна выпить вот это. Тогда ты очутишься в раю. Мы вместе там очутимся.

Он попытался разжать мне рот и засунуть в него какую-то серую капсулу. Я до боли стиснула зубы.

— Не бойся. Это совсем не больно. Это истинное блаженство. Я уже вижу над нами хороводы звезд. Я осыплю ими тебя.

Ему почти удалось разжать мне рот, я почувствовала отвратительную горечь. Я уже не слышала его бормотания…

Дверь с грохотом упала, чуть не придавив нас. Мой затылок пронзила боль. Прежде чем потерять сознание, я увидела лицо Алеши. Я еще никогда не видела такого прекрасного в безудержном гневе лица.

— Мама, прости, — прошептала я, давясь слезами. — Все случилось из-за меня. Никогда себе не прощу.

Мамино лицо смотрело на меня с фотографии.

— Я так и не узнаю о том, как она провела последние часы, — сказала я, когда мы выходили из кладбищенских ворот.

Апухтин молча стиснул мой локоть и, усадив в машину, прикрыл колени краем пледа. Он сказал, когда мы выезжали со стоянки:

— Я видел ее за два часа до смерти. Я сказал ей, что твоя жизнь вне опасности.

Я вздохнула. Я вдруг почувствовала себя очень виноватой перед Апухтиным.

— Я вела себя так глупо, — пробормотала я. — И очень растерялась. Понимаешь, мне вдруг показалось, что я осталась одна на всем белом свете.

— Понимаю. — Он коснулся моей руки в толстой пуховой варежке. — И в этом моя вина. Я должен был быть более откровенным с тобой.

— Ты зря меня щадил. Да и вместе мы бы раньше докопались до истины. Что ты улыбаешься так загадочно? Не веришь в мои детективные таланты?

— Еще как верю. Особенно в твой дар организовать явку с повинной.

— Издеваешься?

— Ни в коем случае. Мы собираемся наградить вас обеих именными часами — тебя и Раису Неведомскую. За помощь в обезвреживании особо опасного преступника. Я распорядился, чтоб купили настоящие часы со стрелками и прочей нормальной механикой. Терпеть не могу эти уродливые мигающие цифры в окошке. Как будто человеку нарочно отказывают в его законном праве хоть чуть шевелить извилинами. Помню, для меня был настоящий праздник, когда я научился определять время. Нынешние дети этих радостей лишены.

Я сняла варежку и потянулась к пачке с сигаретами. Апухтин погрозил мне пальцем и поднес зажигалку.

— Последняя на сегодняшний день, — сказал он, закуривая сам.

— Знаешь, когда я долго не курю, начинают чесаться ноги. В тех местах, где пересадили твою кожу.

— Придется забрать ее назад. Тем более что она мне скоро пригодится. Я все-таки решился на пластическую операцию.

Он подмигнул мне.

— И на кого ты собираешься стать похожим, если не секрет?

— Секрет. И очень большой. Но тебе скажу. — Он нагнулся и прошептал мне на ухо: — На Фрэнсиса Скотта Фицджеральда. Слыхала про такого?

— Мой любимый писатель. Особенно я люблю «Великого Гэтсби».

— А ты тоже веришь в то, что богатые даже ходят иначе, чем все остальные смертные?

Я пожала плечами.

— Я — верю.

— Почему же тогда Стас, разбогатев, как Крез, остался таким, каким был двадцать лет назад, когда не имел за душой ни копейки?

— Ошибаешься. Он стал совсем другим. То есть я хочу сказать, он умышленно вел себя с тобой точно так же, как двадцать лет назад. Подобную свободу действий может позволить себе только очень богатый человек.

— Стас ненормальный. Стопроцентный шизофреник, — задумчиво сказала я.

— Вот тут наши с тобой взгляды кардинально расходятся. Шизофрения, как тебе должно быть известно, это раздвоение личности. Стас очень цельная личность. Я бы даже сказал, железобетонно цельная.

— Не могу понять, когда в нем произошел сдвиг по фазе. Ведь вся жизнь его проходила у меня на глазах.

— Именно потому ты ничего и не заметила. У тебя еще в юности сложился стереотип его поведения, и он делал все от него зависящее, чтоб не нарушить его. Но главная твоя оплошность состоит в том, что ты совсем упустила из виду тот факт, что Стас всегда был в тебя влюблен.

— Я забыла про это. Согласись, Стас и любовь — совершенно несовместимые понятия.

— Я так не считаю. — Апухтин нахмурился: — Стас всегда был большим эгоистом. Как ты знаешь, только эгоисты могут по-настоящему любить.

— Цитируешь нашего любимого классика?

Апухтин кивнул.

— А здесь я с тобой не согласна. Ведь Гэтсби мечтал подарить любимой девушке не только королевство, а еще и свою любовь. Стас же задумал провести меня всеми кругами ада.

— Стас любил тебя безнадежной любовью. И он понимал это изначально. Эгоист чувствует себя ужасно неуютно в шкуре безнадежного влюбленного.

— Наверное, ты прав. — Я вздохнула: — Эгоист не может любить безнадежно.

— Его шкура трещала по всем швам. И она бы, думаю, в итоге треснула, и он бы что-то отмочил еще тогда… Но тут наступили благодатные времена. Свой колоссальный запас энергии он на какое-то время смог сублимировать, занявшись по-серьезному бизнесом.

— Ты сказал, Стас сколотил первоначальный капитал на торговле цветами. — Я улыбнулась: — Он за всю жизнь не преподнес мне ни единого цветочка.

— И правильно сделал. Ведь он, как мне кажется, больше всего на свете хотел, чтоб ты забыла о том признании в любви, которое сорвалось с его языка помимо воли. Ты и забыла о нем.

— Да…

— К тому времени его любовь претерпела громадные изменения. Она превратилась в цель его жизни, в мощный стимул. На каком-то этапе он уверовал в ее божественную силу. И создал собственную религию — очищение путем невероятных страданий, иными словами: через круги ада к вершинам рая. Ему казалось, он эти круги уже прошел. Осталось провести через них тебя.

— И тем не менее Стас не был чужд мирским развлечениям. Как странно, что он якшался с голубыми. Неужели и это тоже от неразделенной любви?

— Кто знает? Ведь вполне возможно, что его любовь к женщине осталась неразделенной как раз потому, что в нем были задатки голубого. Жаль, что ты не видела Стаса в цивилизованном обличье. Очень даже впечатляет. У нас есть одна пленка. Быть может, когда-нибудь ты захочешь ее посмотреть.

— Нет. — Я решительно замотала головой. — Никогда.

— В его планы не входило показываться тебе в респектабельном виде. Знаешь, почему?

— Догадываюсь. Он был уверен, увидев его в костюме от Версаччи, я непременно в него влюблюсь.

— Умница.

— К тому времени это уже противоречило его замыслам. Любовь размягчает сердце и душу, а он хотел, чтоб они у него были тверже стали. К тому же он стал всерьез заботиться о моей Душе. То есть он решил очистить ее, перетолковав знаменитый девиз Бетховена «Через тернии к звездам» на свой лад. Стас знал обо мне все. Он догадывался о том, что я все еще продолжаю любить Сашу. — Я усмехнулась: — По крайней мере, продолжал думать, что люблю его. Стас воссоздал Сашу из моего воображения. Таким, каким я всегда хотела его видеть. Я должна была очертя голову влюбиться в двойника, чтобы потом, увидев оригинал, испытать жесточайшее разочарование.

— Да, Стас хотел заставить тебя поверить в то, что реальная жизнь есть полная противоположность нашим идеалистическим фантазиям, — задумчиво сказал Апухтин.

— Но я и по сей день не могу поверить в то, что тот хмырь с золотыми коронками, которого притащила к тебе на квартиру Валентина, настоящий Саша Кириллин.

— Твое дело.

— Как не могу поверить в то, что в ночь пожара приняла Стаса за Сашу.

— Ты выпила несколько таблеток имована, о чем было известно Стасу.

— Ты мне так и не сказал ничего о Борисе.

Я подавила горький вздох.

— Сам ничего толком не знаю. Наши люди не выпускали его из виду ни на секунду. Как ты помнишь, он вышел на свободу в день гибели Самарина. Борис направился домой, что, с нашей точки зрения, логично. Понимаешь, человек почти неделю просидел в КПЗ, ему нужно было помыться, привести себя в порядок. А дальше…

— Что дальше? — Я почувствовала, как мной овладевает ужас. — Меня не покидает ощущение, будто ты пытаешься от меня что-то скрыть, — прошептала я.

— Успокойся. Я расскажу тебе все, как было. Наши люди дежурили круглосуточно. У обоих выходов. Они…

— Через черный ход можно пройти в соседнюю квартиру и таким образом выйти из подъезда рядом, — размышляла я вслух.

— Поверь, мы учли все эти возможности. Когда прошло тридцать часов с тех пор, как Сеулицкий вошел в квартиру, мы поняли, что здесь что-то не так. Подождали еще два часа и взломали дверь. Таня, я лично присутствовал при этом. Впечатление такое, будто Сеулицкий не входил в квартиру с того самого дня, как ее покинули наши эксперты, то есть после того, как был обнаружен труп Завидова. Если бы не…

Апухтин замолчал.

— Если бы не что?

— Если бы не кровь на ковре в гостиной. Это была свежая кровь.

— Его кровь?

— Судя по всему, да.

— И ее было много? — спросила я и сама удивилась тому, как спокойно прозвучал мой голос.

— Порядком. Достаточно для того, чтоб потерявший ее человек перекочевал в иной мир. Но, понимаешь, у меня создалось впечатление, что… как бы тебе это объяснить… словом, либо труп испарился, либо…

— …его не было, — подхватила я.

— Да. Я сам исследовал каждый сантиметр квартиры. Мы опросили соседей — ближних, наверху, внизу. Никто не слыхал никакого шума.

— В нашем доме хорошая звукоизоляция.

— Допустим. Однако, когда я находился в твоей квартире, я слышал, как наверху распевалось меццо-сопрано, а слева, со стороны спальни, отчетливо доносились пассажи «Вариаций на тему Рококо» Чайковского.

— Может, потому никто ничего и не слышал. В нашем доме живут главным образом профессиональные музыканты, которые целыми днями упражняются.

— С одним из них я имел беседу. С тем, что живет слева, со стороны спальни.

— Гриша Смирницкий. Лауреат международных конкурсов.

— Совершенно верно. Судя по всему, очень одаренный человек, но, да простит мне Господь, немножко не в себе, что ли. Он сказал, Борис заходил к нему занять двести долларов. Говорит, он их ему дал.

— Странно. Мне казалось, Гриша вечно на мели. Он был должен буквально всему дому, — пробормотала я. — Правда, у него состоятельные родители, но, насколько мне известно, они давно порвали с сыном какие бы то ни было отношения.

— Из-за того, что он голубой?

— Да. Они не могли ему это простить. Тем более он их единственный сын.

— Довольно распространенный в наши дни сюжет. Таня, а ты случайно не замечала за Борисом, ну, скажем это так, странностей физиологического порядка? Понимаю, тебе нелегко возвращаться к этой теме…

— Ошибаешься. Все это в далеком прошлом. В самом далеком. Да, замечала, хотя в то время считала это в порядке вещей. Борис неординарная личность, к тому же иной раз он работал сутками напролет и буквально доползал до постели. Да и я не из тех женщин, которые требуют от мужей постоянного сексуального внимания. У меня самой бывают периоды, когда я становлюсь абсолютно фригидной. Причем на довольно длительное время. Кстати, Борис это прекрасно понимал. Но…

Я замолчала. Мне не хотелось рассказывать Апухтину об эпизоде, внезапно пришедшем мне на память. Уж очень он был интимным.

— Таня, прошу тебя, расскажи. Дело в том, что, по всей вероятности, Борис жив и нуждается в нашей помощи. К тому же, как тебе должно быть известно, точку во всем этом донельзя запутанном деле ставить пока рано.

— Это случилось через два с небольшим года после того, как мы поженились. Мы вернулись с отдыха, и я заболела жесточайшим гриппом, — начала я. — Меня изводил кашель, я не спала ночи напролет. Ни одно лекарство не помогало. Райка посоветовала остричь волосы, сжечь их — и тогда, говорила она, все как рукой снимет. Она приехала ко мне и проделала эту операцию. — Я вспомнила облегчение, которое испытала, когда мои тяжелые волосы упали на пол. — Мне всегда шла короткая стрижка, хотя я почему-то предпочитаю носить длинные волосы. Вскоре появился Борис. Я сидела на ковре возле электрокамина в джинсах и свитере и грела спину. Он… он посмотрел на меня так, что у меня поплыло перед глазами. Он никогда раньше так на меня не смотрел, хотя часто говорил, что я изумительная женщина. Он подхватил меня на руки, прижал к себе и стал кружиться по комнате. Я зашлась в кашле, и Борис дал мне таблетку. Она подействовала очень быстро. Он сказал, это чистый кодеин, который ему удалось достать по большому блату. Потом он стал меня торопливо раздевать. Даже в первые дни нашей так называемой любви он не проявлял такого пыла. Он всегда владел собой, теперь же потерял всякий контроль. Его ласки… — Я смутилась и замолчала, вспомнив, как мы с Борисом занимались любовью в ту ночь.

— Поверь мне, Таня, В таких вещах нет ничего постыдного. — Апухтин ободряюще коснулся моего плеча. — Если любишь, не должно существовать никаких запретов и ограничений в постели.

— Не знаю. Возможно, я консервативна. Мне было очень хорошо, зато потом я испытала жгучий стыд. Я несколько дней не могла смотреть Борису в глаза. Он все понял. Он больше никогда не занимался со мной любовью таким образом.

— Смирницкий у вас бывал?

— Да. И довольно часто. Главным образом в отсутствие Бориса. Он делал вид, что влюблен в меня. Однажды даже сделал признание… Гриша был в общем-то откровенен со мной, хотя, думаю, нередко привирал. Насчет своих связей с женщинами, например. Правда, я несколько раз мельком видела в его квартире женщину. Разумеется, это еще ни о чем не говорит, но она, как правило, была в неглиже, будто только что вылезла из постели.

Я прикусила язык. Я вспомнила, что эта женщина, которую я никогда не видела при ярком освещении, ибо в квартире Смирницкого всегда были задернуты плотные шторы и горела лишь лампочка над пюпитром с нотами, кого-то мне напоминала.

— Может, это был переодетый мужчина? — предположил Апухтин.

— Это был Борис, — внезапно осенило меня.

— Выходи за него замуж и роди ребенка. Будешь за ним как за каменной стеной.

Райка раскатывала на доске тесто. Выйдя на балетную пенсию, она нашла себя в кулинарном искусстве.

— Ты же совсем недавно говорила, что ему нельзя доверять, — напомнила я.

— Мало ли что я болтала. — Райка хмыкнула: — Первое впечатление бывает обманчивым. Потом приглядишься внимательней и видишь, что все совсем наоборот. Я вот всю жизнь все с кондачка решала, а теперь и кукую одна в четырех стенах.

— Лучше жить одной, чем обманутой.

— Это ты права, Танек. Еще как права. Но неужели они все как есть одноклеточные?

Я пожала плечами. Я подумала о том, что в прошлом моя беда заключалась в том, что я склонна была обожествлять любимого мужчину. Теперь же… Словом, максимализм, судя по всему, неискореним.

— Я видела Сашку, — сказала Райка и метнула в мою сторону виноватый взгляд. — Понимаешь, я нарочно гуляла возле его дома — такое любопытство разобрало, хоть тресни. Танек, если хочешь, можешь прибить меня, но это он. Представляешь, с ходу меня узнал, первый руку протянул. Обшарпанный такой, потертый… Все-таки есть на свете Бог — представляешь, что было бы, если б вы с ним поженились?

— Теперь уже не представляю. В моем сознании все так перепуталось.

— Это у тебя пройдет. Скажи мне, а этот Апухтин… ну, словом, вы с ним еще не того? Я хочу сказать, у вас еще не было интима?

— Нет. Хотя я, наверное, не стала бы возражать, прояви он настойчивость. Он держит себя так деликатно.

— Ну и дурак. А, может, он тоже педрило, как и твой Борька? Их нынче развелось в Москве, как в каком-нибудь Нью-Йорке. Я лично против них ничего не имею, но, сама понимаешь, нашего брата и так больше, чем ихнего, а тут еще минус четыре процента на голубизну. Как статистика свидетельствует.

— Не думаю, чтоб Апухтин был голубым. Мне кажется, дело в том, что с годами он научился целиком подчинять чувства и желания рассудку.

— Ну да, настоящий робот-полицейский. — Райка хихикнула: — Ладно, Танек, это я так, от нечего делать болтаю. Ребеночка в наш век ой как трудно на ноги поднять. Я смолоду о ребеночке мечтала, а теперь думаю: ну и хорошо, что нет у меня никого. По крайней мере, ночами сплю спокойно. Знаешь, Сашка сказал, что его дочка на панели подрабатывает. Вот ужас, а? Да я бы свою прибила за такие дела.

— Что это он вдруг с тобой разоткровенничался?

Я недоуменно смотрела на Райку.

— Сама не знаю. Три дня тому назад сам позвонил и напросился в гости. Ты уж извини, Танек, но я не смогла ему отказать. Тем более вижу: на душе у человека кошки скребут. Представляешь, явился с шампанским и коробкой мармелада. Все-таки, как ни верти, Варвара здорово его вымуштровала, царство ей небесное.

Я вдруг почувствовала, что завожусь. Хотя и по сей день отказывалась верить в то, что тот лысоватый мужчина с золотыми коронками мой Саша Кириллин.

— Танек, ты уж прости меня, но я… — Райка смущенно потерла нос белой от муки рукой. — Выпили мы, понимаешь? А тут я еще несколько сигарет выкурила. Мне нельзя курить, когда выпью. Танечка, родненькая, прости меня, дуру, ладно? — Райка вдруг очутилась возле меня и, упав на колени, уткнулась головой в подол моей юбки. — Перепихнулись мы с ним, понимаешь? У меня сто лет мужика не было, а этот… Ну, я вспомнила, каким он когда-то красавчиком был и как красиво вы любили друг друга. Прости меня, Танек, дуру несчастную.

Я встала, отпихнув от себя Райку. Я вдруг испытала к ней брезгливость. Даже если тот мужчина был Сашей Кириллиным… Даже если это он, никогда бы не смогла заняться с ним любовью. Сколько помню себя, на первом месте всегда была красота. Только красота могла пробудить во мне чувственность. Я, кажется, до сих пор верила в то, что красота и любовь суть неразделимые понятия.

— Танек, он такой нежный в постели и такой… чуткий, — скулила Райка. — У меня сроду не было такого мужика. Они все животные — нажрался и носом в стенку. А Сашка меня всю ночь целовал. С ног до головы. И не потому, что это я, понимаешь? Он сказал, будто все время тебя представлял, и испугался, что я обижусь. Вот дурачок, а? Чего же тут обидного — у вас с ним когда-то такая шикарная любовь была.

— Помолчи, Раек. — Я почувствовала, как где-то в затылке обозначилась болезненная точка. Боль росла, словно кто-то воткнул булавку и старался расковырять ею дырку пошире и поглубже.

— Ты сердишься на меня, да?

— Не в том дело. Но лучше бы ты не рассказывала мне об этом.

— Прости. Я думала… Господи, какая же я дремучая дура! Ведь ты до сих пор любишь Сашку.

— Мой Саша умер. Сгорел в том доме. Если хочешь знать, я люблю только себя.

— Так я тебе и поверила.

— Дело твое.

— Танек, представляешь, он сказал, что отдал бы остаток жизни за то, чтоб хоть на минутку очутиться в юности.

— Сказать можно что угодно. А я, наоборот, рада, что излечилась от этой глупости. Очень рада. Спасибо Стасу — это он заставил меня взглянуть на себя со стороны. И вообще я рада, что все так произошло. Вот только маму не вернешь…

Глаза застилали слезы. Они выплеснулись на мои щеки горячей неудержимой волной.

— Стас… Какой же он дурак! Если бы он сказал мне еще тогда, что любит меня… Если бы он это сказал…

Мы плакали, прижавшись друг к другу.

— Танек, а если Стас… поправится, его будут судить? — тихонько спросила Райка.

Я сама сотни раз задавала себе этот вопрос. И не находила ответа. Почему-то я так и не осмелилась задать его Апухтину.

— Он ведь в коматозном состоянии. Одна моя знакомая врачиха говорит, это может продолжаться очень долго. Случается, человек в таком состоянии живет год или даже больше. Все зависит от того, целы или нет какие-то там мозговые клетки, — рассуждала Райка.

— Он выпил наркотик, которым пользовались древние инки. Ему заменили всю кровь, но это не помогло.

— Они хотят привести его в чувство, чтобы он дал показания. Господи, какие же эти менты жестокие! — с неожиданной злостью изрекла Райка.

— Это их работа.

— Танек, а ты… видела его после этого?

— Да, — едва слышно сказала я.

— Может, он, того, притворяется?

— Не знаю. Прошу тебя, давай сменим тему.

Мы молча пили чай с тортом. Я несколько раз ловила на себе Райкин какой-то странный взгляд.

— Выкладывай, что там у тебя, — наконец не выдержала я.

— Танек, прости, что суюсь не в свои дела…

— Если можно, без предисловий.

— Поняла. Ой, может, наливочки тяпнем? По малюсенькой рюмашечке. Клюквенный сок и всего три капли спирта. Помянем Зою, царство ей небесное.

Мы выпили не чокаясь.

— Танек, понимаешь, в той больнице, где Зоя умерла, у меня приятельница работает. Когда-то она уборщицей в нашем театре была, потом устроилась на «Красный Октябрь» вахтером…

— Ближе к делу, — перебила я, чувствуя, как наливка приятным теплом разливается по всему телу.

— Ага. Так вот, эта Мария теперь сторожем в больничном морге работает. Я у нее вчера на дне рождения была, мы тяпнули хорошо — сама понимаешь, стрессы последнее время всякие пошли и вообще… — Райка поймала мой нетерпеливый сердитый взгляд и жалко улыбнулась: — Словом, она говорит, тех, кто умирает в их больнице, свозят в морг, который тут же, на территории. Такое у них правило. Она божится, что Зою туда не доставляли, хотя она и слышала, что больная Самарина скончалась от инфаркта. Я у нее еще раз спросила, уже сегодня утром, на трезвую голову, так сказать. Клянется, что так оно и было. Ты бы своего Апухтина попытала, что ли… Танек, что с тобой? Ты слышишь меня?

Я ее прекрасно слышала, но я словно окаменела. Я не могла поверить в то, что сказала Райка. Ведь стоит мне поверить, что мама на самом деле жива, а окажется… Я обхватила голову руками.

Нет, это какой-то кошмар!

— Ты спроси у своего полковника. Обязательно спроси, слышишь? — бубнила над моим ухом Райка. — Что-то здесь не так. И вообще они лопухи развесистые — Борьку твоего упустили. Надо же: бабой нарядился и ментов надул. Вот артист!..

Брат уже второй месяц жил у меня на даче. Периодически его вызывали на Петровку. Он возвращался оттуда мрачный и злой. Он никогда не рассказывал мне о том, что происходило на Петровке.

Последнее время мы привязались друг к другу. По-моему, Апухтина это раздражало, хоть он и скрывал свои чувства. Мне было покойно с Алексеем. Мы с ним могли просидеть несколько часов в одной комнате и обменяться лишь несколькими фразами.

— Чуть оклемаюсь и двину в родные края, — сказал Алексей в тот вечер. — Да и они, думаю, вот-вот слезут с меня. Твой дружок говорит, я могу загреметь по статье: «Сокрытие от следствия важных улик». Но я от них ничего не скрываю. Посуди сама, сестренка: тот, кто стрелял в меня в Ростове, был в маске. За что стрелял — понятия не имею. Я ведь не директор того ресторана, а, как сейчас говорят, менеджер всего лишь. Наемная рабочая сила. Я им описал внешность хозяина, даже его картинку нарисовал. Хотя, честно говоря, я не уверен в том, что он хозяин, — я им так и сказал. Ну, а за то, что под чужим паспортом какое-то время жил, они меня, кажется, простили. Ведь я этого гада собственными руками за глотку взял, пока они там чесались. Да я и не думал ни от кого скрываться — у меня на то никаких причин нету. Ну разве что от бабы, которая всю печенку проела. Так я ведь ей и дом, и всю обстановку оставил. Это надо же, сестренка, как я вовремя оказался в тот вечер возле того дома. У меня там дружок когда-то проживал, я и думаю: а не зайти ли навестить по старой памяти. Лифт не работал, я стал пешочком подниматься, а тут слышу, в какой-то квартире грохот и вроде бы как стекла посыпались. Мне словно сердце подсказало, где я должен быть.

Такова была его версия моего удивительного спасения. Честно говоря, я в нее не верила. Апухтин, догадываюсь, тоже. И тем не менее с Алешей мне было покойно и хорошо.

В камине потрескивали поленья. Егор лежал в кресле уютным клубочком. В доме было чисто, пахло свежей хвоей и слегка дымком.

Алеша накормил меня борщом и жареной картошкой.

— Оставайся ночевать, — внезапно предложил он. — Мне утром тоже в Москву надо. Вместе и отчалим. Или тебя твой дружок ругать будет?

Я вздохнула. Мне не хотелось в Москву. О том, чтоб жить в своей квартире, не могло быть и речи, в особенности после той странной истории с исчезновением Бориса. В маминой квартире мне было очень грустно. Я заезжала туда раз в неделю: поливала цветы, вытирала с мебели пыль. В отношениях с Апухтиным последнее время была какая-то напряженность, хоть я и продолжала жить в его квартире. Апухтина почти никогда не было дома. Он звонил чуть ли не каждый день, справлялся, как дела. Я отвечала на его вопросы односложно и всегда одинаково.

Алеша угадал ход моих мыслей.

— Не пара он тебе. Ты прямолинейная и вся на виду, а он из темных закоулков состоит. Милицейская душа, вот кто он.

— Останусь, — неожиданно заявила я.

Алеша оживился.

— Я тебе сам постелю постель. В мансарде холодно — дует изо всех щелей. Ложись-ка на диване. Я сплю в той комнате, что окнами в сад. Если хочешь там, могу перебраться куда-нибудь еще. Дом большой.

— Я лягу здесь, — сказала я, не отрывая взгляда от огня в камине.

Он в мгновение ока соорудил мне настоящее королевское ложе — положил на диван два матраца и еще пуховое одеяло.

— Спи спокойно, — сказал он, заглянув в комнату, когда я уже лежала под одеялом. — Со мной можешь ничего не бояться, сестренка.

Напротив моего дивана было занесенное снегом окно. В комнате стояла жара, и я раскрылась до пояса, а потом и совсем. Егор пожаловал ко мне на подушку и теперь тихо посапывал возле моего уха.

Я не взяла с собой снотворного, о чем вспомнила только сейчас. Это означало, что впереди бессонная ночь, полная воспоминаний, сожалений, безрадостных дум. Я слышала осторожные шаги Алеши. Он что-то двигал в своей комнате, чем-то гремел.

В той комнате спала мама в ночь пожара. Это было так давно, словно в иной жизни. В той моей жизни еще были какие-то радости.

Я рассказала Апухтину о том, что узнала от Райки. Он выслушал меня очень внимательно. На мой вопрос, почему маму после смерти не поместили в больничный морг, ответил:

— Мы забрали ее к себе. Так было лучше.

— Вы подозревали, что она умерла не своей смертью?

Апухтин отрицательно покачал головой. Мне показалось, он сделал это не совсем уверенно.

— Ты от меня что-то скрываешь.

Он взглянул на меня и быстро отвел глаза.

— Я ничего от тебя не скрываю, Таня.

— Вы… произвели вскрытие?

— В этом не было необходимости.

— А вдруг она на самом деле умерла не своей смертью?

— Никаких вдруг. — Апухтин резко встал. — Таня, пойми: наступит день, и мы узнаем, как все было на самом деле. Ты это тоже узнаешь.

— Ты хочешь сказать, что моя мама стала жертвой преступления?

— Я ничего не хочу сказать. Танюша, наберись терпения.

Он наклонился и поцеловал меня в лоб.

…Я резко вскочила с кровати. Набраться терпения. Но для чего, спрашивается?

Возможно, со смертью мамы связана какая-то тайна, которую Апухтин пытается раскрыть. Он щадит меня, утаивая какие-то страшные подробности ее последних минут. Это жестоко. Я должна знать правду, какой бы ужасной она ни оказалась.

Я бросилась в коридор и распахнула дверь в Алешину комнату. Он стоял возле раскрытого окна, в которое, как я догадалась, собирался вылезти. На Алеше были полушубок и шапка.

— Куда? — вырвалось у меня.

— Понимаешь, сестренка, я должен проведать одного человека, — сказал он, почти совсем не смутившись.

— Но почему не через дверь?

— Не хотел тревожить тебя — засов сильно гремит. — Он закрыл окно. — Там такой мороз. Что, сестренка, не спится?

— В чем дело? Почему вы все что-то скрываете от меня? — Мой голос звенел на истеричной ноте. — Что происходит? Когда, наконец, закончится эта грязная игра?

— Скоро. Очень скоро. Поверь, сестренка, все будет хорошо. Только наберись терпения.

— Черт бы вас всех побрал с этим терпением! Надоело! Вы все мне надоели! Вы меня за дурочку считаете! Или за сумасшедшую. Вы все в сговоре. В каком-то грязном отвратительном сговоре. Вы хотите моей смерти! Все!..

Мой голос сорвался на хрип.

— Сестренка, успокойся. — Алеша неуклюже обнял меня за плечи. — Все будет хорошо, поверь мне.

— Хорошо уже не будет. Никогда! Мама, мамочка, я так хочу к тебе…

Я видела растерянные глаза Алеши. Мне показалось, он хочет что-то сказать. Его губы шевелились, произнося какие-то слова, но я их не слышала.

— Давай присядем, а? — Он увлек меня к кровати и укутал мои плечи одеялом. — Обсудим все спокойно, на трезвую голову.

— Нечего нам обсуждать. Все кончено. Я больше ничего, ничего не хочу. Оставьте меня в покое.

— Э, так у нас дело не пойдет. У этого твоего дружка самые добрые намерения, да только он не учел, что у тебя не железная душа. Ты, сестренка, столько всего пережила. Но ты у меня умница, правда? Ты не подведешь своего старшего братана.

Я кивнула и крепко прижалась к его плечу. Он осторожно погладил меня по голове.

— Жить надо, сестренка. Что бы с тобой ни случилось, а жить надо. Говорят, Бог дал нам жизнь, только он и может взять ее назад. Еще говорят, Бог за добрые дела человеку прежние грехи прощает. Правильно, сестренка?

— Не знаю. Мне как-то все равно. Моя жизнь кончена. Я больше не хочу… не смогу жить. Да и зачем? Лучше ничего не чувствовать. Мама, мамочка, какая же ты счастливая…

Алеша вздохнул и больно стиснул мои плечи.

— Сестренка, ты сейчас по-быстрому оденешься, и мы с тобой кое-куда двинем, ясно? Я тебе сапожки принесу и все остальное.

— Зачем? Я никуда не хочу.

— Хочешь. Уж это я знаю наверняка. — Он встал и вернулся через несколько минут с моей одеждой. — Только дружку своему, чур, ни слова. Ну и всем остальным тоже. Я тебе потом скажу — почему. Да ты и сама поймешь.

Мы шли лесной тропинкой в сторону, противоположную от станции. Я знала: где-то там, за лесом, дачный поселок МВД. Когда-то давно я была там с Борисом на дне рождения у какой-то важной милицейской шишки.

— Только спокойно, ладно, сестренка? — сказал Алеша, когда мы подошли к обнесенному высоким забором дому. Я обратила внимание, что прежде, чем открыть калитку, он огляделся по сторонам.

Вокруг не было ни души.

Едва мы вошли на веранду, как ко мне бросилась собака.

— Рыцарь! — воскликнула я. — Как ты здесь оказался?

Пес лизал мне руки и тихонько поскуливал. Он здорово сдал за те несколько месяцев, что мы не виделись, и теперь уже не мог поставить мне на плечи лапы и по своему обыкновению поцеловать в губы.

— Это дача друга Апухтина, — догадалась я. — Ну да, он сказал мне, что Рыцарь живет на даче у его друга.

Алеша крепко стиснул мою руку и распахнул передо мной дверь. Рыцарь вошел в комнату первым и уселся возле кресла, в котором полулежала какая-то женщина. В дальнем от двери углу комнаты горел торшер под темно-зеленым абажуром, и я не сразу разглядела ее лицо.

— Мама, — прошептала я. — Это ты, мама?

Ноги подкосились, и если бы не Алеша, я бы упала.

Рыцарь пролаял три раза — он делал так, когда возвращался с работы Кит. Потом лег кверху лапами и закрыл глаза в предвкушении причитающейся ему ласки.

— Мама, мамочка, — шептала я, стоя перед ней на коленях и тиская ее холодные безжизненные руки. — Ты жива… Господи, какое счастье… Мамочка, родненькая…

Она смотрела на меня. Скорее сквозь меня. На ее лице не дрогнул ни один мускул.

— Она болеет, сестренка. Но мы обязательно подымем ее на ноги. Я тебе это обещаю. Кушать хочешь, Зоя? — спросил он, наклонившись к маме. — Я принес борща. Ты ведь любишь борщ?

Я сидела на полу возле маминых ног и наблюдала за тем, как Алеша кормит ее с ложечки. Он делал это умело и, как мне показалось, с удовольствием. Мне хотелось попеременно плакать и смеяться. Кажется, я и делала то и другое.

— Она заснула. — Алеша взял маму на руки, как берут маленьких детей, которые засыпают в неположенном месте, положил на кровать и накрыл одеялом. — У нее хороший сон. Врачи говорят, это замечательно. Зоя другой раз спит целыми сутками. Во сне многое забывается.

Я смотрела на спящую маму. Ее лицо было спокойным и умиротворенным.

Алеша потянул меня за руку, и мы очутились в темном коридоре.

— Я останусь здесь ночевать — Витька сегодня в ночь работает. Я провожу тебя домой.

— Нет. Я тоже останусь здесь. Что с ней, Алеша?

— Врачи говорят, это пройдет. Они говорят, это даже к лучшему.

— Что к лучшему? — не поняла я.

— Что она ничего не помнит.

— С ней это случилось в день пожара?

— Да. Она увидела тебя, закричала и потеряла сознание. Сперва думали, у нее плохо с сердцем.

— Но почему вы скрыли все от меня? Апухтин возил меня на могилу… Бред какой-то.

— Слушай меня внимательно, сестренка. В чем, в чем, а тут твой дружок прав. Понимаешь, этот гад лежит в отключке, а машина, которую он запустил, продолжает работать. Адская машина. Ты болела. Тебе всякие лекарства давали. От них в мозгах путаница происходит, и больной не всегда может собой владеть. Ты могла проговориться. В бреду или там во сне. А у них длинные руки. Но твой дружок сумеет их обрубить. И я чем могу посодействую ему в этом.

— Она поправится… Алеша, она правда поправится? — Слезы текли из моих глаз не переставая. Они приносили мне облегчение. — Но даже если она останется… такой, это гораздо лучше, чем… Я так рада, что она жива.

— Только не показывай эту радость чужим, сестренка. Мало ли какой человек среди них окажется? Ну и дружку своему ничего не говори, иначе мне крепко достанется. Я не боюсь, но все-таки… Как-никак, милиционер он, да еще такой важный, хоть и твой дружок.

Апухтин подъехал в половине девятого. Мы с Алешей полчаса назад как вернулись домой.

— Могла бы предупредить, что заночуешь, — сказал Апухтин вместо приветствия.

— Извини.

— Тебе на пользу свежий воздух. — Апухтин, не разуваясь, шагнул в гостиную, скользнул взглядом по дивану, на котором лежала моя постель. — Как спалось на новом месте?

— Чудесно. Теперь буду приезжать сюда почаще. Может, даже переселюсь. Егор будет рад.

— Думаю, не только Егор. Я, между прочим, за вами. Завтракали?

— Я не хочу в Москву.

— Но ты не можешь остаться здесь. Это опасно.

— Я же не одна — со мной Алеша.

— Он нужен нам.

Апухтин пристально посмотрел на меня. Я выдержала его взгляд.

— Мне он тоже нужен. Очень.

— Понимаю. — Апухтин кашлянул в кулак: — Закончим дела — и я отправлю вас обоих сюда.

— Я никуда не поеду.

Я улеглась на диван и демонстративно накрылась с головой одеялом.

— Ты ведешь себя, как маленькая девочка. У меня нет возможности выставить охрану в лесу.

— А я думала, ты все можешь. Ведь ты, всезнающий, всемогущий, всерешающий за других Апухтин.

— Таня, я спешу.

— А мне, представь, надоело спешить. Да и куда? Время остановилось, понимаешь? Да здравствуют часы без стрелок!

— Так или иначе, но ты поедешь в Москву. Ясно?

— Нет, гражданин начальник. Мы говорим на разных языках. Это потому, что ты любишь часы со стрелками, а я вообще ненавижу часы. Особенно с маятниками. Они такие равнодушные. И очень логичные. Тик-так, тик-так… Прошла минута, потом другая. Время движется только вперед, и больше никуда, кроме как вперед. Железная логика, а?

— Что с тобой, Таня?

— Не спалось, и я выпила горсть снотворных. Мне снились чудесные сны.

— Я привезу тебя вечером. И останусь ночевать.

— Не хочу. Это как-то слишком логично. Мне надоело жить согласно логике, порядку, здравому смыслу и так далее. Да здравствует хаос!

Потом я задремала. Я слышала, как Апухтин о чем-то разговаривал с Алешей на веранде. Я проваливалась в сон, выныривала из него. Судя по обрывкам фраз, долетавших до меня, они говорили обо мне. Наплевать. Мне было так хорошо. Давно мне не было так хорошо.

— Сестренка, мы поехали, — услышала я Алешин голос и, приоткрыв глаза, увидела над собой его серьезное лицо. — Я замкну тебя на замок. Спи спокойно.

Я опять провалилась в глубокий благодатный сон.

Помню, я вставала несколько раз, ела прямо из кастрюли холодный густой борщ. Я никогда не ела ничего вкусней холодного густого борща.

Когда я наконец проснулась окончательно, в комнате было темно. В камине плясали языки голубоватого пламени. Я точно помнила, что не зажигала камин.

Я приподнялась на локтях и огляделась по сторонам. Возле окна кто-то стоял.

— Алеша, — негромко окликнула я.

Человек обернулся и направился к дивану. Это был Апухтин.

— А где Алеша? — поинтересовалась я и сладко потянулась. — Знаешь, он варит удивительно вкусный борщ.

Апухтин сел у меня в ногах и откинулся на спинку дивана. Он хмыкнул и стал стучать ногой, отбивая назойливый маршеобразный ритм.

— Перестань. Мне это действует на нервы.

Он положил ногу на ногу и присвистнул.

— Ну и что дальше? — не выдержала я. — Хочешь сказать, что ты посадил моего брата в кутузку?

— Если бы я это сделал, меня бы можно было назвать гением. На самом же деле я обычный тупоголовый мент.

До меня стало что-то доходить.

Апухтин встал. Снова сел. Достал из кармана пиджака пачку с сигаретами, которую почему-то швырнул в камин.

— Эти пули предназначались мне, Таня. Прости, что так вышло.

Я ужаснулась своей догадке.

Апухтин достал из кармана еще одну пачку с сигаретами и закурил, с трудом справившись с зажигалкой.

— Он сел за руль. Он сам так захотел. Сказал: давно я не водил машину. Мы остановились по пути заправиться. Я должен был сделать это еще в Москве, но забыл в спешке. Пока я расплачивался, его расстреляли в упор. Из окна джипа «гранд чероки». Машина даже не сбавила скорости. Я успел разглядеть лишь две последние цифры номера. Но это не имеет значения — машину бросили в трех километрах от заправки.

— Ты хочешь сказать, Алеши больше нет? — медленно проговорила я. — Не верю. Ты и про маму то же самое говорил.

— Прости. Я хотел оградить тебя от всех бед, но потерпел полное поражение. Я оказался беспомощным, тупым, бездарным. Ты не представляешь, как я себя ненавижу. Я готов провалиться сквозь землю от стыда.

— Не надо. — Я протянула руку и коснулась его колена. — Мама жива. Это ты ее спас. Пускай она… такая, как есть, но она жива. Спасибо тебе за это.

Я окончательно переселилась в тот дом, где жила мама.

Его хозяин, друг Апухтина, работал в частном охранном агентстве. В свободное время он изобретал всякие механические и электронные устройства для охраны домов и квартир. Это было его хобби, на котором он, полагаю, зарабатывал неплохие деньги. Его дом был настоящей крепостью, проникнуть в которую могли лишь посвященные. Отныне я принадлежала к их числу.

— Лехе я обязан жизнью, — сказал Виктор при нашем знакомстве. — Леха замечательный парень, хоть и с явным отклонением. Сейчас это называется «сдвиг, по фазе». Сдвинешься, после того что с ним случилось.

Мы с Виктором общались довольно редко, хотя у нас, можно сказать, сложилось некое подобие семьи: он привозил продукты, мыл в доме полы, я, в свою очередь, готовила еду, стирала, занималась мелкой уборкой.

Но большую часть времени я проводила возле мамы.

Я знала, что она слышит и даже понимает кое-что из того, что ей говорят. Сама она пока не сказала ни слова. Но ее взгляд не был ни бессмысленным, ни пустым. Когда я входила к ней в комнату, она поднимала голову. Мама всегда смотрела на меня в упор и почти не мигая. И начинала проявлять признаки беспокойства, стоило мне выйти из поля ее зрения.

Врач, навещавший маму регулярно, предупредил:

— Не надо говорить с ней ни о чем таком, что бы напомнило ей о пережитом. Уверен: время работает на ее выздоровление. У нее слабое сердце. Любовь, забота — и никаких вздохов и слез.

Я старалась по возможности следовать этому предписанию.

Сидеть молча под ее пристальным взглядом было для меня настоящей пыткой. Поэтому однажды я взяла с полки книгу — это был мамин любимый роман «Унесенные ветром» — и стала читать вслух. Мне казалось, это занятие умиротворяло нас обеих. Мама часто засыпала под мой монотонный голос, но стоило мне замолчать, и она открывала глаза. Мы с Рыцарем спали в ее комнате. Я выходила оттуда только для того, чтоб управиться по хозяйству. Рыцарь никогда не покидал комнату, если не считать коротких отлучек по нужде.

Как-то я возилась на кухне, когда услышала, что возле дома остановилась машина. Виктор только что уехал на рынок, гостей я не ждала. Моя рука невольно потянулась к газовому пистолету, который отныне всегда был при мне. Как и телефонная трубка сотовой связи. Я знала на память три номера, по которым в непредвиденном случае можно было вызвать подмогу. Эти люди жили в том же поселке.

Я отогнула краешек занавески и выглянула в окно.

Апухтин уже был на крыльце. Я нажала на кнопку под столом прежде, чем он успел дотянуться до звонка.

— Нужно поговорить, — сказал он, усевшись в плетеное кресло в углу.

— Поешь? — спросила я, не оборачиваясь от плиты.

— Можно. Здесь так аппетитно пахнет.

Я налила ему куриной лапши и села напротив. Он набросился на еду, даже не помыв руки.

Внезапно Апухтин поднял голову от тарелки и виновато улыбнулся. Я заметила, как постарело его лицо.

— Много дел? — поинтересовалась я.

Он кивнул, хотел было что-то сказать, но вместо этого снова заработал ложкой.

— Поможешь мне продать мамину дачу?

— Зачем вдруг?

— Я не привыкла жить на чужие деньги.

— Глупости.

— Не глупости. Я бы с удовольствием продала свою тоже, но для этого, как тебе известно, нужно согласие Бориса.

Апухтин медленно положил ложку.

— Ладно, мы еще вернемся к этому разговору, — сказал он, вытирая губы салфеткой. — Мне очень нужна твоя помощь, Таня. Это займет часа два, не больше.

— Я не могу оставить маму одну.

— Я вызову Никитина. Он очень надежный человек.

Апухтин набрал один из тех трех номеров, которые я знала на память.

— Все равно я боюсь. Мне кажется, в мое отсутствие с мамой обязательно что-то случится.

— Исключено. К тому же через полчаса, максимум сорок минут, вернется Виктор.

— Да, но…

— Таня, это чрезвычайно важно.

— Я должна опознать чей-то труп? — вдруг осенило меня.

— К сожалению, да. Мы предполагаем, что это Сеулицкий. Хотя решающее слово за тобой.

— Господи! — вырвалось у меня.

— Лицо практически отсутствует. Но особые приметы, которые нам известны, говорят о том, что это он. Сама понимаешь, мы не можем знать всех родинок, шрамов и так далее, которые наверняка знаешь ты и которые могут послужить неоспоримыми доказательствами.

— Как это случилось? — спросила я, когда мы шли к машине.

— Пока сплошные догадки. Труп обнаружили в канализационном люке. В Москве, как тебе известно, обитают полчища крыс. Уж они потрудились, хотя, судя по всему, труп пролежал там всего дня два-три. Да, еще одна новость. — Апухтин не отрываясь смотрел на дорогу. — Гоша, то есть Игорь Бархатов, в квартире которого пыталась спрятать тебя Неведомская, из круиза не вернулся. Сошел на берег в Генуе — и с концами. Приятель, с которым Бархатов делил каюту, утверждает, что прождал Гошу два с лишним часа в кафе, где они условились встретиться. И еще: Путятин-два, помнишь, тот, что стрелял в двойника Кириллина и добровольно сдался нам, в конце концов дал довольно-таки любопытные показания. На следующий день после этого он удушил себя неизвестно откуда взявшимся куском веревки. Я склонен верить в то, что он был настоящим братом-близнецом Саши Кириллина. Но, мне кажется, теперь это практически недоказуемо.

— Что он вам сообщил? Или это государственная тайна? — спросила я, не удержавшись от сарказма.

— Ты, можно сказать, угадала. Если, разумеется, это не бред сумасшедшего. Путятин утверждает, будто подслушал один разговор. Суть его сводилась к следующему: некая организация поставила своей целью заменить депутатов Думы и членов правительства на двойников, то есть своих людей, которые будут исполнять приказы так называемого центра.

— Бредятина собачья.

— На первый взгляд — да. Но только на первый взгляд.

— Если этому поверить, то выходит, что история с двойниками Кириллина была чем-то вроде научного эксперимента, верно?

— Я этого не исключаю.

— И за всем этим стоит Стас?

— Трудно сказать наверняка. Я склонен думать, что это была его идея, которую подхватил кто-то очень богатый и влиятельный. Плюс ко всему прочему обладающий непомерной жаждой власти. Стасу всячески содействовали в проведении эксперимента.

— Значит, его тоже уберут. Еще до того, как он придет в сознание.

Апухтин ничего не ответил, и остаток пути мы молчали.

Я опознала Бориса по небольшой родинке на левом бедре и шраму на левом запястье — когда-то в юности он пытался перерезать себе вены. Его лица, или того, что от него осталось, мне не показали.

— Это он, — сказала я Апухтину, не отходившему от меня ни на шаг. И добавила: — Он превратился в скелет. Он что, болел?

— Он сидел на игле. По крайней мере последние полгода.

Мне было очень грустно. Не могу сказать, чтобы меня мучила совесть, но что-то похожее на раскаяние шевельнулось в душе.

— Я так и не поняла, что он был за человек. Как все странно и… необратимо в этом мире.

— Это письмо пришло по моему домашнему адресу вчера. — Апухтин протянул мне конверт. — Извини, но в связи со всеми этими событиями нам пришлось его вскрыть.

Буквы расплывались перед моими глазами и куда-то убегали.

«Я предвидел подобный расклад. О прощении не может быть и речи. Знай одно: я изо всех сил пытался верить в нашу любовь. Иногда мне это удавалось, правда?.. Никто не сумеет отнять у тебя то, что принадлежит тебе по праву. Копия завещания находится в нотариальной конторе номер 5 по улице Чехова. Оригинал я отправил заказным письмом на Петровку. Пожалуйста, не тужи по мне. Я всегда жил так, как хотел. Правда, не всегда получалось. Но это уже тема для разговора в пользу вечности. Я не смею сказать тебе, что я тебя люблю.

Борис».

— Мы получили завещание сегодня утром.

Апухтин протянул мне еще один конверт.

— Оставь у себя, тем более что это может пригодиться для дела. Хотя я почти уверена, что убийцу не найдут.

— Ему тоже было известно что-то лишнее с точки зрения этой организации, о которой говорил брат Кириллина. Возможно, Киту тоже, ведь Сеулицкий и Самарин, как выяснилось, общались между собой не только как родственники.

— Кит мог поделиться кое-чем с мамой. Поэтому ей тоже угрожает опасность. — Я вдруг ощутила ужасную тревогу. — Мы должны как можно скорей вернуться туда!

Я буквально вцепилась в руку Апухтина.

Зазвонил сотовый.

— Слушаю! Да, да, мы еще в конторе.

До меня долетали отдельные слова. Голос на другом конце провода был очень возбужденным. Я с трудом узнала Виктора. До меня доносились обрывки фраз: «…она сказала… этот человек… так неожиданно…»

Апухтин обнял меня за плечи и повел к машине.

— Что случилось? Говори немедленно!

Я поймала себя на том, что ору на всю улицу.

— Она заговорила. Таня, она ходит! Мы немедленно едем туда.

Апухтин резко выкрутил руль, и машина поехала по полю. На спидометре было 120, и толчок от соприкосновения с неровной поверхностью мерзлой земли оказался таким сильным, что я больно ударилась макушкой о крышу «волги». Перед глазами поплыло, на несколько секунд отключилось сознание. Я пришла в себя, прижатая лицом к сиденью какой-то тяжестью. Было трудно дышать. Я попыталась выпрямиться, но услышала хриплый шепот:

— Не шевелись.

Раздался рев сирены, оглушительно громко завизжали тормоза, послышались приглушенные хлопки выстрелов. Кто-то вскрикнул и выругался матом.

Выждав немного, я нащупала ручку дверцы, надавила на нее и задом вылезла из машины.

Апухтин лежал лицом вниз на сиденье, не подавая признаков жизни. На резиновом коврике была лужица крови. Примерно в тридцати метрах от нас я увидела гаишную «волгу». Она лежала на крыше, ее колеса все еще крутились.

Кто-то схватил меня и швырнул на землю. В следующую секунду прогремел взрыв.

— Бежим! — скомандовал голос над самым моим ухом.

Меня подняли с земли, с двух сторон подхватили за руки и куда-то потащили. Я ничего не видела перед собой. Потом над головой что-то треснуло и прокатился гром.

…Для меня наступила тишина.

— Он остался там… Он ранен… Ему нужна помощь…

Я не слышала своих слов.

Возле дивана, на котором я лежала, сидел человек в белом облегающем комбинезоне и с каким-то странным сооружением на голове, напоминающим скафандр из фантастических фильмов. Его глаза казались огромными. Я знала: это всего лишь оптический эффект, и все равно этот человек производил впечатление неземного существа.

Я сделала попытку встать. Как ни странно, мне это легко удалось. Если бы человек в скафандре не схватил меня за руку, я бы ударилась головой о потолок.

Тишина… Меня окружала какая-то странная тишина. Она больно стискивала мои барабанные перепонки. Мне казалось, моя голова вот-вот взорвется от этой тишины.

Человек в скафандре нагнулся и надел мне на ноги сандалии на толстой подошве. Я смогла устойчиво стоять на ногах.

Я огляделась по сторонам. Комната была довольно маленькая, но что меня поразило — в ней не было ни единого угла. Кроме дивана, с которого я только что встала, я увидела кресло и светильник, вмонтированный в потолок. От него исходил свет, напоминающий солнечные лучи, преломленные оконным стеклом. Самих окон не было. Пол, стены и потолок как бы составляли одно целое.

Внезапно мужчина резким движением снял скафандр, и я вскрикнула. Правда, я не услыхала собственного голоса. Он встал, выпрямился во весь рост, расправив плечи.

— Стас… Неужели это ты?..

Мужчина ответил мне что-то и взял меня за руку. Я была поражена — если это Стас, то он прошел целую эволюцию. Его лицо было ослепительно красивым. И в то же время это не было лицо человеческого существа.

Он снова что-то сказал мне.

Я отрицательно замотала головой. Похоже, я оглохла.

Тогда он усадил меня на диван, сам сел рядом, но не касаясь меня. Откуда-то появился небольшой прозрачный столик, блокнот, шариковая ручка.

«Не бойся, с тобой все в порядке», — написал он на листе бумаги.

— Где я? Что с Апухтиным? С мамой?

«Я позаботился о них. Они оба живы и в безопасном месте».

Он повернул голову и посмотрел мне в глаза. Я поняла: он сказал правду.

— Ты Стас? Или это продолжение той жестокой игры? — спросила я.

«Я не играю ни в какую игру. Все, что я делаю, — серьезно».

— Тогда почему пролилось столько крови?

«Это не моя вина. Мои подчиненные оказались на редкость бездарными людьми».

— Тот человек, которого я видела в больнице, он тоже Стас? — спросила я и невольно коснулась руки своего соседа, как бы желая убедиться в его материальности.

«Он я и в то же время не я, — читала я летящие из-под пера строчки. — Он худшее, что было во мне. Я сумел отдать ему все свои пороки. Во мне осталось только самое светлое».

— Ничего не понимаю. Где мы? Что произошло?

«Пока еще мы на Земле. Но наступит час, и мы расстанемся с ней. Многое отныне зависит от тебя».

— От меня?

«Из всех хомо сапиенс, которых я знал в этой жизни, ты больше всех соответствуешь моему идеалу человека будущего. В тебе всегда дух подавлял плоть, заставлял жить по его законам. Так осталось и по сей день, хоть ты и прошла через мерзости физиологии».

— Но если ты Стас, то тогда человек в больнице твой двойник. Или он настоящий, а ты чья-то выдумка. Наверное, у меня что-то с головой.

«У тебя все в порядке с головой. Дело в том, что ты еще не посвящена в тайну. Ты должна быть посвящена в нее. Потому что тебе предстоит принять решение. Ты сделаешь это добровольно — я не смогу применить в отношении тебя силу».

Он вдруг оттолкнул от себя стеклянный столик. Ударившись о противоположную стену, столик превратился в груду блестящих осколков. Я услышала их звон. Из моих ушей словно вытащили вату.

— Теперь ты слышишь меня?

Он взял мои руки за запястья, поднял их вверх и резко потянул. Через меня словно пропустили электрический заряд. Я почувствовала небывалый прилив энергии.

— Ты услышишь, как все началось и что случилось в дальнейшем. Это уникальная история. Подобное могло случиться лишь с человеком, которому уготовано стать новой Мессией. Ты сама все поймешь, когда услышишь.

Это говорил знакомый мне голос. И в то же время у меня было ощущение, что в реальной жизни я никогда не слышала его.

— Мне было восемь лет, когда я прочитал «Принц и нищий» Марка Твена, — заговорил человек в белом. — Я не могу сказать, что эта книжка мне просто понравилась, — она перевернула мои представления о жизни. Мысль о том, что природа способна создавать абсолютных двойников, гвоздем засела в моем мозгу. Впоследствии мне попалось еще несколько книг на эту тему, я посмотрел какие-то фильмы, но их создатели лишь описывали забавные, нелепые и драматичные эпизоды, в которые попадали люди по причине их невероятной схожести. Из этого, как правило, не следовало никакого вывода или же этот вывод был бесполезным, никчемным. Я же еще в детстве понял, что природа вовсе не случайно создает идентичных людей.

Через полтора года я встретился с мальчиком. Он сам окликнул меня на улице, спросил, как пройти на кладбище. Мне показалось, я смотрю в глаза самому себе. Между нами завязались довольно странные отношения. Чувства, которые мы испытывали друг к другу, любовью нельзя было назвать. Это было любопытство друг к другу. Это была борьба интеллектов, характеров, доходящая порой до физической схватки. Каждый стремился к лидерству. Но что бы то ни было, нас влекло друг к другу.

Его родители были актерами и жили порочными страстями. На сына у них почти не оставалось времени, хотя у него всегда были деньги на карманные расходы, да и вообще материально он ни в чем не нуждался.

Первый раз мы поменялись ролями через год после нашего знакомства. Все прошло гладко. Нам обоим понравились наши новые роли — это разрывало рамки привычного. Это делало нас обоих необычными — избранными — существами. Нас никогда никто не видел вместе, хотя мы оба умело пользовались гримом и могли сделать со своей внешностью все что угодно.

Потом появилась ты, а вместе с тобой в нашу жизнь вошел Саша Кириллин, музыка, романтика первой любви. Мы мечтали, увлекались, фантазировали. И над всем этим царила музыка. Музыка усиливает чувства, расцвечивает их. Музыка пробуждает в человеке самое прекрасное, настраивает на великое, возвышает.

Все думали, что мы общаемся втроем, на самом же деле нас было четверо. Самое интересное, но с возрастом мы становились все больше похожи с моим двойником. Мы даже росли одновременно — толчками, как это обычно бывает у мальчишек, но у нас эти толчки совпадали по времени. Никто, кроме Эмили, так ничего и не заметил.

— Эмили? Эмили заметила?

— Да. Она всегда была очень набожной, а тут вдруг перестала ходить в церковь, убрала в сундук все иконы, а потом вообще куда-то дела их. Она была уверена, что в ее доме поселился дьявол, который прибрал ее к рукам и заставил делать то, что угодно ему. Она решила, что не имеет никакого права переступать порог храма Господня.

— Я всегда думала, что это случилось из-за того, что вы с ней ушли святить куличи, а в это самое время угорели ее дочь с зятем. Мне это рассказывала бабушка.

— Так думали все. Эмили была очень скрытной. Она боялась говорить о черте вслух. Даже, мне кажется, думать о нем боялась. Из-за меня.

— Из-за тебя?

— Ей казалось, дьявол может причинить вред мне. Она думала, он оставит меня в покое, если она весь удар примет на себя. Ты же знаешь, как много я значил для Эмили.

— Ты был для нее всем на свете.

— Потом моего двойника угораздило влюбиться в какую-то обыкновенную телку и даже переспать с ней. Этим самым он осквернил наш союз и предал меня. Даром ему это не прошло: у него, как говорят сейчас, поехала крыша. Здорово поехала. Но и я из-за него очутился не в завидном положении.

— Кто из вас лежал в больнице?

— Мы оба. В разных, разумеется.

— А кто пришел в день выписки в наш «теремок»?

— Это был я. Я не мог доверить тому идиоту столь ответственную роль, от которой, как ты понимаешь, зависело мое последующее поведение. Мне пришлось взять все в свои руки, так сказать, самому определить модель дальнейшего поведения. Я с этим справился. — Он гордо блеснул глазами. — После этих событий нам пришлось переписать сценарий заново. Он решил продолжить учебу в театральном, мне же к тому времени биофак осточертел. Я устроился рабочим в зоопарк, но время от времени посещал ГИТИС. Я справлялся со своей ролью. Что касается того кретина, то в зоопарке время от времени возникали проблемы.

— Животных провести трудней, чем людей, — заметила я.

— Особенно негодовали крокодилы. Один из них просто возненавидел моего двойника и однажды чуть не откусил ему ногу.

— Ты говоришь, что крыша поехала у твоего двойника, но он тем не менее продолжал учиться в ГИТИСе и ему это удавалось. Для чего же ты стал разыгрывать из себя идиота?

— Так мне было легче наблюдать за всеми вами со стороны. И люди не лезли мне в душу. Они оставили меня в покое, в котором я давно нуждался.

— И ты играл вместо твоего двойника в театре?

— Случалось. У меня это выходило лучше, чем у него, потому что со временем наши взгляды на жизнь кардинально разошлись: я по-прежнему воспринимал ее как ни к чему не обязывающую игру, а он вдруг ударился в религию, в мистику, и жизнь для него превратилась в настоящую пытку.

— Она такая и есть на самом деле.

— Неправда! — возразил он резко. — Не повторяй чужие глупости! Жизнь превращается в сплошное страдание, когда в человеке побеждают низменные инстинкты, когда жизнь духа умирает и на смену ей приходит торжество мерзкой плоти. Человек впадает в отвратительное беспросветное пошлое и всегда одинаковое состояние тупости, которое я называю черной нирваной. Оглянись: все вокруг живут в состоянии этой черной нирваны. Все связаны между собой какими-то узами-цепями, которые они называют любовью. На самом же деле это тяжелые кандалы, которыми им суждено греметь до могилы.

— Любовь к ближнему — это не цепи. Без любви на этом свете прожить невозможно.

— Любовь к ближнему приносит сплошные страдания. Тот, кого ты любишь, всегда становится твоим тираном и начинает властвовать над тобой беспредельно.

— Я люблю маму. И не считаю эту любовь цепями.

— Она всю жизнь пыталась лезть к тебе в душу. Заставить тебя жить так, как хочет она.

— Но ведь ты тоже это делал. Тебе удалось устранить почти всех близких мне людей.

— Я освободил тебя. Согласен: это вышло грубо. Во всем виноват тот кретин, возомнивший себя настоящим героем-любовником, а заодно и спасителем твоей души. Он не учел, что твоя душа если и может кому-то принадлежать, то только мне. Я переоценил его возможности. Он все запутал, создал массу сложностей. Он связался с какими-то темными людишками, доверил им наши секреты. Я узнал об этом, когда было поздно что-либо изменить.

— Изменить никогда не поздно, — пробормотала я. — Тем более если дело касается жизни или смерти людей.

— Снова ты говоришь про эти пошлые земные узы.

— Я живу на Земле.

— Ты достойна куда более высокой участи. В тебе всегда были задатки избранницы.

— Я получила то, что заслужила.

— Нет! Покорность судьбе один из самых отвратительных человеческих пороков. Люди новой расы даже знать не будут о том, что их прародители ползали на коленях, выпрашивая милости у так называемой судьбы. Она пинала их ногами, а они униженно лизали ей руки.

— Уж не мы ли с тобой должны будем стать новыми Адамом и Евой? Я верно поняла тебя?

— Лучших особей я не вижу.

— Мы уже стары для этой роли, Стас.

— Наоборот. Мы только сейчас достигли наивысшего расцвета духа, интеллекта, жизненной энергии, — горячо возразил он.

— Но ведь для того, чтоб зачать, нужно вспомнить о том, что мы мужчина и женщина, испытать желание, потребность любить.

— Это изначально неверный взгляд на суть нашей миссии, хоть я и не верю в теорию первородного греха. Зачатие слишком серьезная вещь, чтоб осуществлять его таким примитивным способом. К тому же вынашивание ребенка в утробе займет очень много времени, а мы должны произвести на свет как можно больше потомства. За нас все сделают специалисты мирового класса. Таким образом эмбрионы не будут зависеть от духовного и физического состояния матери в тот либо иной момент их развития. Это сделает их практически неуязвимыми в эмоциональном плане. Такой и должна быть раса будущего.

— Это будет пробирочная раса. — Я грустно усмехнулась.

— Это будет раса суперменов, — возразил Стас. — Их воспитанием займутся самые лучшие гувернеры, учителя, тренеры. Ты даже представить себе не можешь, как я богат. Мы с тобой сможем позволить себе все что угодно.

— Это богатство заработали те самые темные людишки, которых нашел твой двойник?

— Идеи принадлежат мне. Без меня они бы не смогли заработать ни цента. Увы, кое-какие из них в жизнь воплощал этот кретин и его идиотская команда. Я совершил просчет, положившись на человека, у которого в юности был психический прокол.

— У тебя не было никаких проколов, Стас?

Он ответил надменно:

— Мелочи. Главным образом тактического характера.

— А если я не соглашусь на ту роль, которую ты для меня сочинил? Ты будешь считать это своим проколом?

— Согласишься. У тебя нет другого выхода.

— Выход есть всегда. Нужно лишь суметь увидеть его.

— Ты не Захочешь причинить своим ближним новые страдания.

— Ты же сказал совсем недавно, что не собираешься на меня давить.

— Совершенно верно. Право выбора я оставляю за тобой.

Он встал. Его тело, обтянутое комбинезоном, было гибким, в меру мускулистым и, судя по всему, отвечало эталону красоты. Но красота эта меня не трогала: я видела перед собой настоящее чудовище. Монстра.

— И как ты представляешь себе нашу дальнейшую жизнь? То есть жизнь прародителей новой человеческой расы?

— Во-первых, нам придется заниматься строжайшей селекцией, во-вторых…

— Ты хочешь сказать, что мы, как твои любимые крокодилы, будем уничтожать собственных детей, если они не соответствуют каким-то там стандартам?

— Если верить Ветхому завету, Бог делал то же самое. Вспомни Всемирный потоп. Во-вторых, мы будем путешествовать по всему свету, вбирая все наилучшее. С тем, чтобы передать это нашим детям.

— Мы будем жить в этой летающей тарелке? — поинтересовалась я, обведя взглядом странную комнату.

На его красивом невозмутимом лице появилось подобие улыбки.

— Это всего лишь имитация. Пока мы находимся на Земле, но мои ученые вовсю работают над созданием совершенных космических кораблей, которые будут соответствовать представлениям людей о так называемых летающих тарелках и блюдцах. Как тебе наверняка известно, космические пришельцы неподвластны земным законам.

— Ответ ты должен получить сейчас или я могу какое-то время подумать?

— Ты его уже дала.

— Наверное, ты прав. Но я должна повидаться с мамой. И еще я хочу знать наверняка, что ты не причинишь вреда Апухтину.

Он взял меня за обе руки и заставил встать. Наши взгляды встретились. Его зрачки были бездонными, как ночное небо. У меня закружилась голова, и все смешалось в мозгу.

— Мама, мамочка, милая…

Я кружилась по комнате, стиснув в объятьях ее почти невесомое тело. Она улыбалась мне, в ее глазах блестели слезы. Наконец я остановилась, и тогда мама протянула руку и погладила меня по щеке.

— Скоро весна, Танюша. Слышишь, как поют за окном синички?

Мы пили на кухне чай с вареньем, то и дело протягивая друг другу руки и улыбаясь. Я вскакивала, обнимала маму за плечи, прижималась щекой к ее мягким, пахнущим чем-то очень родным волосам. Я чувствовала себя на седьмом небе от счастья.

— Он нашел меня, доченька. Нашел меня здесь. Он все еще любит меня. И это после стольких лет разлуки, представляешь? Доченька, родная моя, какая же я счастливая! А тут еще с тобой все в порядке.

Мать говорила о моем отце. Ее глаза сияли, щеки покрылись молодым румянцем. А ведь еще вчера она напоминала мне безжизненную мумию.

— Мы поживем какое-то время у тебя на даче, не возражаешь? Мне неловко поселять Андрюшу в квартире, где мы жили с Никитой Семеновичем. Ведь еще, как говорится, земля на могилке не высохла. Потом, разумеется, все забудется, и мы переедем к себе. Так ты не возражаешь, если мы поживем на твоей даче?

— Нет, мамочка.

— У отца есть дом в Костромской области, но это так далеко от Москвы. К тому же я не люблю провинцию и даже боюсь ее. Там такие дикие нравы. Подмосковная дача — это совсем другое. Тем более в вашем поселке живут главным образом интеллигентные люди.

— Да, мамочка.

— У отца есть машина. Старенький «москвич»-развалюха. Как ты думаешь, удобно сделать ему со временем доверенность на «волгу» Никиты Семеновича?

— Наверное, удобно, мамочка.

— Вот и хорошо.

— А где сейчас отец? Он скоро придет?

— Сказал, у него какие-то дела. И еще многое зависит от его начальника. Андрюша говорит, если у начальника пойдет все так, как он задумал, он переведет Андрюшу в свой московский филиал. — Мама вздохнула: — У твоего отца неважное здоровье, а начальник, судя по его рассказам, настоящий самодур. Может запросто направить работать в филиал куда-нибудь в Норильск или Воркуту. Для отца это будет равносильно смерти.

Я почувствовала холодок внутри. Разумеется, у моего отца на самом деле мог быть шеф-самодур из так называемых новых русских. Но я никогда не верила в совпадения.

— Будем надеяться, он не сегодня-завтра появится. То-то радость будет. Доченька, как ты думаешь, в шестьдесят еще не поздно все начать сначала, а?

— Не поздно, мамочка.

— Ты у меня без отца выросла. Но ничего — у тебя еще все впереди. Все успеешь наверстать. Теперь, когда папа будет с нами, мы заживем как у Христа за пазухой.

Я встала и подошла к окну. В открытую форточку уже вовсю тянуло хмельным ароматом оттаивающей земли. Сколько себя помню, я всегда оживала с весной…

— Стасик умер, царство ему небесное, — неожиданно сказала мама.

Я резко обернулась от окна.

— Кто тебе сказал?

— Виктор Павлович. Я спросила, где мой племянник, а он говорит: умер в больнице. Какие-то там клетки мозга поотмирали, и он несколько недель лежал без сознания. У бедного Стасика всегда было плоховато с головой.

— Я… я навещу Апухтина. Я должна это сделать. Не скучай. Ладно, мамочка?

Почему-то я больше не боялась оставлять ее.

— Привет ему от меня. Он был так заботлив, когда ты лежала в больнице.

Он улыбнулся мне и протянул руку.

Я взяла ее в свои и присела на край кровати. У Апухтина было бледное лицо и синяки под глазами.

Он прочитал мои мысли.

— Пустяки. Потерял немножко крови — вот и все. Зато новую влили. Думаю, мне это на пользу.

— Но что тогда произошло?

— Ты имеешь в виду перестрелку на сорок первом километре? Дело в том, что нам стало кое-что известно, а кому-то это не понравилось. Нам сделали предупреждение. Вполне заурядная история.

— Тех, кто это сделал, поймали?

— Нет, конечно. Это были самые обыкновенные киллеры. От них обычно избавляются, стоит нашим людям взять след.

— Ты будешь продолжать расследование?

Апухтин поморщился и кивнул.

— Но ведь Стас, если я не ошибаюсь, умер.

— Это так. Однако запущенная им машина еще работает.

— Мы ее остановим.

— Верно. И кое-кто понесет заслуженную кару.

— Ты же сам сказал, что киллеров уберут их хозяева.

— Мы и до хозяев доберемся. Таня, мне стали известны кое-какие подробности. Я должен сообщить их тебе. Я собирался это сделать накануне, но тут случилась эта неувязочка.

Он виновато улыбнулся.

— Только спокойно. Врач говорит, тебе нельзя нервничать.

Думаю, моя ответная улыбка была не менее виноватой.

— Самарин работал на этот так называемый центр. Заманили длинным баксом. Он струсил, когда ему поручили одно чертовски опасное задание. Его немедленно убрали.

— Мы не скажем об этом маме, верно?

— Дело твое. Но, может, если она узнает правду, ей станет полегче. Мне кажется, она все еще оплакивает его.

— Ошибаешься. Был, потом не стало. Обычная диалектика. Сегодня я есть, завтра меня не будет. К чему плакать?

— Танюша, мне не нравится твоя философия. Послушай, ты продолжаешь пить этот проклятый имован?

— При чем тут имован? Просто я, как никто, понимаю маму. Со мной случилась, можно сказать, идентичная история.

— Кстати, Бориса к тебе подослали. Хотя это как-то не укладывается в моей привыкшей мыслить определенными категориями или, скажем так, сюжетами голове. Словом, он вел наблюдения и что-то куда-то докладывал. Разумеется, не в КГБ. Скорее всего Стасу… Не исключено, что Стас его и откопал где-то. Ты что улыбаешься? Мне кажется, ты совсем не удивлена.

— Не удивлена. Борис учился в ГИТИСе. Там слоняется много темных людишек. Бог с ними, правда?

— Кровь на ковер налил Смирницкий. Это была консервированная кровь. Эти голубые совершили какой-то непонятный ритуал. Думаю, их заставили его совершить. Ну, как я полагаю, Смирницкий должен был убрать Бориса, но он не захотел этого делать и достал консервированную…

Я его больше не слушала. Мне очень хотелось увидеть отца, но я знала, что уже никогда его не увижу. Он вернется к маме только тогда, когда я окажусь в полной власти тех людей, которые стремятся меня заполучить. Так пускай он скорей к ней возвращается. Зачем с этим тянуть? Мама ждет своего Андрея.

Я поднялась.

— Уходишь?

— Мне пора. Выздоравливай.

Я наклонилась и поцеловала Апухтина в губы. Вероятно, это был мой последний земной поцелуй.

— Я люблю тебя, Таня. И очень за тебя переживаю. Пожалуйста, подумай о своем здоровье. Я скоро буду на ногах, и тогда у нас с тобой все будет хорошо. — Он держал меня за руку и неотрывно смотрел мне в глаза.

Я осторожно высвободила свою руку и попятилась к двери.

— Танечка, будь осторожна, прошу тебя. Правда, наши люди всегда на стреме, но и мы сами не должны плошать.

— Не оплошаем.

На какую-то долю секунды я задержалась на пороге. Мне хотелось обернуться и в последний раз посмотреть на Апухтина. Но вместо этого я выскочила в коридор и бросилась бегом по лестнице.

В воздухе уже вовсю пахло весной.

Мне захотелось превратиться в маленькую синичку, весело распевающую на тополиной ветке в предчувствии короткого мига любви во имя продолжения на Земле нехитрого синичьего рода. Я помахала ей рукой…

Напротив больничного входа стоял, поблескивая на солнце своими стальными боками, большой «линкольн-континенталь», карета прародительницы человеческой расы будущего.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Гордость (англ.).

(обратно)

Оглавление

Часть первая

Часть вторая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg