«Опыт воображения. Разумная жизнь»

Опыт воображения. Разумная жизнь (fb2) - Опыт воображения. Разумная жизнь (пер. Неля К. Рамазанова,Вера Васильевна Копейко,Владимир И. Никитин) 1998K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мэри Уэсли

Мэри Уэсли Опыт воображения

Посвящается Тессе Сейл

ГЛАВА 1

Посреди поля лежала вверх копытами овца.

Когда огибавший это поле поезд дальнего следования со скрежетом остановился, пассажиры первого класса почувствовали едкий запах подгоревших тормозных колодок. Кто-то чихнул.

Сильвестр Уайкс отчетливо слышал скрип и стоны металла, жалующегося на вызванные резким торможением перегрузки. С его места в углу ему был хорошо виден длинный хвост вагонов, стоявших по периметру ярко-зеленого поля, в центре которого лежало на спине несчастное животное. Вокруг раздались удивленные голоса: „Почему остановились?“ Один из пассажиров выразил беспокойство, что в результате задержки он опоздает на пересадку; другой желчно заметил, как разительно отличаются порядки на английских железных дорогах, обслуживаемых компанией „Бритиш рейл“, от просто не сравнимых с ними условий на железных дорогах Франции, Германии, Швейцарии и Италии. Громко лязгнула вагонная дверь, и в поле зрения Сильвестра Уайкса появилась бегущая фигура.

Стянув с носа очки для чтения, он потянулся за очками с бифокальными стеклами. Фигура была в брюках, но имела несомненно женские очертания. Женщина подбежала к овце, нагнулась, ухватила ее за шерсть, подняла на ноги и теперь стояла, придерживая покачивающееся на ногах животное.

— Что там происходит? — спросил проходивший мимо Сильвестра пассажир и бесцеремонно перегнулся через него, чтобы поглядеть в окно. От него несло табаком и алкоголем. Сильвестр отшатнулся.

— Минуточку! — раздраженно проворчал мужчина, хотя Сильвестр не сказал ему ни слова. — Дайте-ка я взгляну на это в свой старенький бинокль! Я любитель-орнитолог, — сообщил он Сильвестру. — На днях я с этим биноклем наблюдал жизнь птиц на островах Силли. Таких, как я, называют чудаками. — Он покрутил окуляры бинокля. — Ага! Вот она! Там овца лежала на спине. Хотите посмотреть?

— Спасибо, нет! — Сильвестр еще сильнее вжался в спинку своего кресла.

— Я заметил ее, когда остановился поезд, — сказал мужчина, облокотившись на столик и выпятив зад в проход между креслами. — А ничего девочка! Хотите взглянуть? — опять спросил он, протягивая бинокль.

Сильвестр снова отказался.

— Интересно, чего это она там лежала на спине?

— Они иногда застревают, — сухо ответил Сильвестр.

— Да ну!

— И умирают.

— От прилива крови к голове что ли?

— Это, между прочим, вагон для некурящих, — заметил Сильвестр.

— Я знаю, — невозмутимо сказал мужчина. — Я еду в следующем вагоне. Шел из буфета. Ага! — воскликнул он. — А вон появился наш проводник. Не правда ли, злюка? Противный тип. Азиат — вы это наверняка заметили, когда он проверял билеты. Все они такие казуисты! Просто упиваются своей властью! О! Он ей что-то кричит, а она кричит ему в ответ. Видимо, это она остановила поезд. Она, кажется, немного не в себе. Как вы думаете, а она не сумасшедшая?

Сильвестр не ответил.

— Пахнет скандалом, — сказал мужчина. — Ее будут судить. Эта остановка поезда может стоить ей кучу денег. Ага, она отпустила овцу, и та запрыгала прочь. Проводник повел девицу обратно к поезду. Вы в самом деле не хотите взглянуть?

— Пошел вон! — не сдержался Сильвестр.

— Ладно! Ладно! Остыньте! — буркнул мужчина. Он выпрямился, и бинокль плюхнулся прямо на складку жира над его животом. Сильвестр услышал, как за ним с характерным шумом захлопнулись двери тамбура.

Сильвестр с наслаждением вытянул ноги, которые он подобрал, чтобы их не отдавил надоедливый пассажир, и горестно посмотрел на треснувшие в его руке очки с бифокальными стеклами.

Подняв глаза, он снова увидел перед собой своего мучителя.

— Думаю попробовать перекинуться с ней словечком, — сказал тот. — Не хотите пойти со мной? За этим может скрываться какая-нибудь история. Она в вагоне второго класса. Что вы думаете?

— Ах, оставьте ее в покое! — воскликнул Сильвестр и тут же пожалел, что сказал это.

— А вы не защищайте! Она вам что, приятельница или кто-нибудь еще? Не оставила овцу в беде, да? Но не очень-то беспокоилась о тех, кто едет вместе с ней в одном поезде! А ведь некоторых из нас ждут дела. „Оставьте ее в покое!“ Во дает!

Мужчина был явно нетрезв. Сильвестр прикрыл глаза, надеясь услышать, как за ним снова закрываются двери вагона.

— Вы порезали ладонь. — Пассажир все еще топтался рядом с ним. — Сломали очки. Каким это образом?

Не дождавшись ответа, мужчина ушел, и двери наконец за ним закрылись.

Поезд тронулся и стал постепенно набирать скорость. Сильвестр положил сломанные очки в карман и вытер кровь на порезанной ладони. От гнева он вспотел. Ему хотелось чего-нибудь выпить, но он не решился пойти в буфет, чтобы не столкнуться там опять с этим чудаком. Он не разглядел как следует девушку, а когда попытался вспомнить, как она выглядит, то в его памяти всплыли белое лицо, черные глаза, широко открытый в крике почти прямоугольный рот и вскинутые порывом ветра каштановые волосы. Она выглядела более ранимой, чем спасенная ею овца. Кроме того, она была похожа на человека, охваченного отчаянием.

Будет ли проводник груб с ней? Когда он зашел в купе, чтобы проверить билеты, то произвел впечатление скромного, вежливого человека. Его голову украшал тюрбан, напоминающий красивую экзотическую ракушку. Нет, проводник будет с ней вежлив и поступит в строгом соответствии с правилами. И уж конечно, не станет ее запугивать. Совсем другое дело — этот любитель подглядывать за птичками. А может быть, он журналист? „За этим может скрываться какая-нибудь история“ — эти слова не могут не настораживать. Если он журналист, то именно такие типы работают на бульварные издания. Сочтет ли нужным проводник защитить девушку? Может быть, в поисках убежища она запрется в туалете? Сильвестр представил себе скорчившуюся фигурку девушки, которой придется провести весь остаток путешествия в тесном и, возможно, дурно пахнущем закутке. Может быть, следует пойти за этим чудаком и помешать ему воспользоваться состоянием девушки, ее уступчивостью и доверчивостью. В противном случае он наверняка, игнорируя ее рассказ, сфабрикует собственную версию. И появится статья под броским заголовком типа „Пути взаимопонимания. Драма в поезде дальнего следования“, или „Пастушка бросается спасать овцу“, или что-нибудь авангардное, например, „Попытка игры в прятки в драме бараньей отбивной“. Возмущенный Сильвестр вскочил на ноги, но тут же снова сел, подумав, что излишняя спешка может только испортить дело.

Когда поезд остановился в Ридинге, он принялся внимательно рассматривать выходящих пассажиров. Не сошла ли она с поезда? Поезд тронулся опять, и Сильвестр подумал, что если не сошла, а он был почти уверен, что нет, то скорее всего она возьмет свою сумку и пройдет по вагонам вперед, с тем чтобы оказаться в Паддингтоне среди первых в очереди за такси или у входа в метро. Если она будет проходить через этот вагон и тот тип станет ее преследовать, решил Сильвестр, то он преградит ему дорогу и задержит, дав ей возможность отделаться от него.

Девушка не появилась.

Скрипя и подергиваясь, поезд вползал под своды Паддингтона. „А как же я ее узнаю, — подумал Сильвестр, — у меня сломаны очки, я не знаю точно, как она выглядит, и могу судить о ней лишь по тому впечатлению, которое она на меня произвела!“ Он поднялся, снял с полки свою дорожную сумку и присоединился к очереди на выход.

Когда он увидел девушку, пробиравшуюся сквозь толпу пассажиров, ему вспомнилась Грета Гарбо в кинофильме „Ниночка“, который он видел в черно-белом варианте несколько лет назад. На ней были длинное черное пальто до пят и надвинутая низко на глаза большая черная шляпа. Он не был твердо уверен, что это она, пока не заметил шнырявшего в толпе знакомого чудака, который ловко, как игрок в регби, избегая столкновений, быстро скользил среди пассажиров, стараясь опередить девушку и оказаться прямо перед ней. Как только рядом с ним промелькнуло черное пальто, Сильвестр сделал резкий шаг в сторону и перерезал чудаку дорогу. Отпрянув, тот столкнулся с электрокаром, на котором высилась целая гора почтовых мешков, и упал, ударившись задом об асфальт, а девушка исчезла.

Сделав вид, что он ничего не заметил, Сильвестр пошел не спеша дальше и занял очередь за такси.

„В данном случае не было необходимости подставлять подножку, — подумал Сильвестр, — но если бы это потребовалось, я не раздумывая сбил бы его с ног“.

ГЛАВА 2

Примерно в то же самое время, когда Джулия Пайпер остановила поезд, чтобы спасти овцу, ее мать, Клода Мей, собиралась с духом, намереваясь приступить к уборке. Ее дом только что покинули те, кто пришел после похорон ее зятя Жиля и внука Кристи, чтобы выразить ей свое соболезнование и вместе поскорбеть.

— Я почерпнула в их доброте утешение, — сказала она своей приятельнице и кумушке Мадж Браунлоу, вызвавшейся помочь ей прибраться. — Я все сделала так, как ему бы понравилось, — сказала она. — Если бы он был на моем месте, он поступил бы так же.

— Да, конечно, — сказала Мадж, подумав при этом, что лично она больше привыкла видеть на похоронах черри и виски, а не семгу и шампанское. — Я могла бы загрузить посудомоечную машину, — предложила она. Скинув жакет от черного костюма, который в шутку называла смокингом, она закатала рукава своей белой шелковой блузки.

— Она сломана, — сказала Клода.

— Водопроводчик еще не приходил? — удивилась Мадж. — Ну, в таком состоянии от нее никакого толку. — И она захлопнула дверцу машины.

— Водопроводчик, — сказала Клода, тщательно взвешивая каждое слово, — в эти дни в отпуске.

— Но у него же есть помощник, — заметила Мадж.

— Отправился на футбольный матч.

— Тогда, может быть, оставим пока как есть? — смалодушничала Мадж и начала раскатывать обратно рукава блузки.

Ее приятельница с отвращением посмотрела на сломавшуюся машину.

— Ах, если бы только Жиль… — прошептала она. — Он был такой… — Ей сдавило горло.

Поискав подходящее слово, Мадж продолжила:

— Мастер на все руки? — Заметив, как глаза подруги начинают наливаться слезами, она добавила: — И не только это.

— Далеко не только это, далеко не только. — Клода вытерла глаза. — Он был… Ах! Он был…

— Да! — быстро сказала Мадж. — Конечно, не только. Ну, тогда давай навалимся! — И она снова закатала рукава. „Помощи от мастера на все руки все равно не дождешься, — подумала она про себя с иронией. — Он и при жизни-то всегда заставлял себя ждать“. Подвязав передник, Мадж сказала: — Я буду мыть, а ты — вытирать. — С этими словами она открыла кран с горячей водой и пустила в раковину струю моющей жидкости. — Ты себя почувствуешь гораздо лучше, — успокаивающе сказала она, — когда в доме будет опять полный порядок. Может быть, начать со столовой?

Клода Мей не ответила. Взяв тазик, она пошла собирать тарелки и бокалы. „Хотелось бы, чтобы Мадж не называла мою гостиную столовой“, — подумала она. Жиль никогда не говорил так, зато иногда он называл ее будуаром. В шутку, конечно. Как он мило шутил! „Не перейти ли нам в твой будуар?“ Ей показалось, что она слышит его голос.

— Фу! Какая вонь! Зачем только люди курят! Отвратительная привычка. — Мадж широко распахнула окна. — Давай устроим сквозняк и проветрим как следует комнаты, — сказала она, открывая дверь в сад и впуская в дом холодную волну осеннего воздуха.

„Она забыла, что он курил“, — подумала Клода и улыбнулась, вспомнив, как Жиль как-то сказал: „Милая старушка Мадж не совсем в ладах с чувством такта“. Она последовала за приятельницей и тихонько закрыла дверь в сад.

Снова открыв эту дверь, Мадж вышла на террасу.

— Ну и ну! — воскликнула она. — Пустые бутылки! А вот и бокалы. Кто же это бражничал здесь? — Потом она вспомнила, что совершавший богослужение приходский священник и доктор разговаривали здесь с Джулией, пока она ждала такси, которое отвезло ее затем на станцию. Мужчины тихо говорили, потягивали из бокалов шампанское и тактично, не спеша жевали бутерброды. Джулия ничего не пила и не ела; она просто безмолвно стояла и ждала.

Мужчины остались там и после того, как такси уехало. А что потом? Подходили ли они перед уходом к Клоде, чтобы сказать ей „спасибо“ и „до свидания“? В наше время у людей, даже у докторов и священников, такие небрежные манеры! Она посмотрела на бутылки. Поговаривают, что врачи могут легко пристраститься к бутылке — у них такая напряженная жизнь, — но священники?

— Как ты думаешь, — сказала она, погружая бокалы в мыльную пену в раковине, — не стоило ли Джулии остаться, чтобы тебе помочь? Она проявила бы тогда заботливость по отношению к тебе.

— Джулия заботится только о себе, — сказала Клода. — Смотри не разбей бокалы. Ах! — вздохнула она. — Ну почему это должно было случиться со мной? Я все надеялась на Жиля и до вчерашнего дня не звонила водопроводчику. Жиль сказал… Конечно же…

— Да, да… — сказала Мадж, прополаскивая бокал под краном.

— Она даже не потрудилась одеться в черное! — с горечью воскликнула Клода.

— Не будь несправедливой, она была в черном. На ней были черные пальто и шляпа.

— Да, но под пальто ничего черного не было. На ней были джинсы и свитер. Ты только подумай — в джинсах и свитере на похоронах Жиля и Кристи! — „Хотелось бы, — подумала она, — чтобы Мадж не была такой въедливой. Это раздражает“.

— Да, это так, — согласилась Мадж. — Он же был ее мужем, — задумчиво сказала она, споласкивая второй бокал. — Она его вдова. А ты сама была уже разведена, когда умер твой бывший муж?

— Не занудствуй, чего ковыряешься в мелочах? Малыш Кристи был ее ребенком — вот что действительно важно.

— Да, это был ее ребенок.

— Но он еще был и моим драгоценным внуком!

— Возможно, там, где ее застало сообщение о похоронах, у нее не было с собой черной одежды, — предположила Мадж. — И потом, хотя она и не была в черном, но выглядела так, как если бы на ней было все черное. Никто и не заметил эти джинсы.

— А я заметила, — возразила Клода.

— Ты такая придира!

— Не понимаю, ты на чьей, собственно, стороне? — Голос Клоды возвысился до крика. — Именно она виновата в том, что произошел этот несчастный случай. Все знают, что Жиль был ужасным водителем. Когда они были вместе, она всегда вела машину сама. Она не должна была разводиться с ним.

— Она когда-нибудь говорила тебе о причине развода? — спросила Мадж. Заметив, что приятельница стоит ничего не делая, Мадж взяла у нее полотенце и принялась протирать бокалы. — Ты так и не рассказала мне о настоящей причине. Конечно, все мы слышали в суде официальную версию, но… Куда это поставить? — спросила она, протягивая вытертый бокал.

— На ту полку. Нет, не на эту, а на ту, что слева. Те причины, на которые сослалась Джулия, просто возмутительны.

— В самом деле? — Мадж поставила бокал на указанную полку. „Ах, черт, кажется, треснул“, — подумала она. Лучше промолчать об этом, а то старушка Клода опять разволнуется из-за пустяка. И она повернула бокал трещиной к стене.

— Одна из указанных ею причин состоит в том, что Жиль… Нет, я не могу тебе это сказать, это слишком…

— Продолжай, — сказала Мадж, — меня ничто не сможет шокировать.

— То, что было действительно шокирующим, — сказала мать Джулии, — так это абсолютная фривольность ее утверждений. Эй, Мадж, ты разбила бокал.

— Он всего лишь немного треснул. Что ты подразумеваешь под фривольностью? Приведи хоть один пример.

Проигнорировав просьбу Мадж, Клода сказала:

— Эти бокалы подарил мне Жиль. Ты испортила набор.

— Прости, дорогая!

— Их развод еще не был окончательно оформлен, — вернулась Клода к предыдущей теме, — так что она будет считаться его вдовой. Что касается Кристи, то для него этот развод вообще не имел никакого смысла.

— Джулии присудили право на опеку, — заметила Мадж.

— Да.

— Если бы мой ребенок погиб в автокатастрофе, я была бы убита горем, буквально убита горем. Джулия, видимо, в таком же состоянии, — сказала Мадж.

— Глядя на нее, этого не скажешь, не правда ли? — фыркнула Клода. — Нет, Джулия не убита горем. Скажу тебе, что умственные способности того судьи, который решил вопрос об опеке в пользу Джулии, явно нуждаются в проверке. Жуткий старик.

— Ты что, хотела, чтобы опеку присудили Жилю? — Мадж изумленно подняла брови. — Ведь всем… — Всем, конечно, было известно, что, как бы он ни был хорош, он, тем не менее, был явным алкоголиком. Очаровательным, разумеется, но алкоголиком.

— Да, хотела бы, — сказала Клода. — Тогда Кристи жил бы со мной. Именно этого хотел и Жиль.

— Господи, Клода! — воскликнула Мадж.

ГЛАВА 3

Наклонившись, чтобы посмотреть на счетчик, Сильвестр Уайкс заметил возле своего дома еще одно такси и рядом с ним свою жену Цилию.

— Чуть подальше, пожалуйста, — попросил он водителя. — Остановитесь на следующем углу возле почтового ящика.

Машина проехала мимо дома. На углу Сильвестр вышел, расплатился и подождал, пока такси отъедет. Затем он спрятался за почтовым ящиком, откуда ему было все хорошо видно.

Шофер стоял возле машины и наблюдал, как Цилия загружала в нее чемоданы и узлы.

— Могли бы мне помочь. — Ее пронзительный, капризный голос разнесся далеко по тихой ночной улице.

— Спина болит, — сказал шофер.

— Не притворяйся. — С этими словами она швырнула в такси большую картонную коробку.

— Теперь все? — спросил шофер.

— Нет, еще не все.

Сильвестр ухмыльнулся.

Цилия сходила в дом и вернулась с двумя здоровенными сумками, которые бросила на сиденье. Потом сходила еще и принесла фанерный ящик.

Шофер вынул из кармана газету и погрузился в чтение.

Сильвестр ждал.

„Лет шесть тому назад, — подумалось ему, — я увидел ее на какой-то вечеринке. Она была в противоположном конце комнаты. Я перехватил ее взгляд. Мы кивнули друг другу, я продрался сквозь толпу и взял ее за руку. Когда мы уходили с вечеринки, я сказал ей свое имя, а она мне свое. Я пригласил ее поужинать. За ужином она поведала мне о своих проблемах. Этот вечер закончился для нас в постели, а шестью неделями позже мы поженились. Я любил ее, — подумал он. — Я думал, что был ею страстно увлечен“.

Его жена снова вошла в дом. Сильвестр переступил с ноги на ногу.

На этот раз Цилия появилась на улице, согнувшись под тяжестью телевизора. Она осторожно спускалась с одной ступеньки на другую, прикусив от напряжения и сосредоточенности язык. Шофер начал было складывать газету, но передумал и, прикрываясь ею, наблюдал в зеркало заднего вида, как его пассажирка заталкивала телевизор в машину.

С восхищением отметив, что Цилия умудрилась не забыть и не поленилась прихватить из спальни этот маленький телевизор, Сильвестр мысленно сказал ей „браво!“ и выставил высшую отметку за аккуратность. Но вот наконец Цилия вошла в дом всего лишь затем, чтобы взять свою сумочку. Она захлопнула за собой дверь, села в машину и скомандовала: „Поехали!“

„Не ошибся ли я тогда, приняв вожделение за любовь? — спросил себя Сильвестр. — Было же время, когда я помчался бы за этим такси, остановил бы его, вытащил ее из машины и не позволил уехать“.

— Да, это было вожделение, — громко сказал он почтовому ящику.

Такси доехало до конца улицы и повернуло на Кингз-роуд. Сильвестр подошел к дому и отпер входную дверь. Оказавшись внутри, он втянул носом воздух, отпустил ручку своей дорожной сумки, которая плюхнулась на пол, и бросился бежать, открывая на ходу окна во всех комнатах. Потони холодного воздуха устремились в гостиную, заполнив ее, рванулись вверх — в спальню и ванную комнату. Спускаясь по лестнице вниз, в цокольный этаж, он услышал звонок в дверь. Раскрыв последнее, кухонное, окно, Сильвестр высунулся, чтобы посмотреть на визитера.

Увидев знакомые толстые икры ног над тонкими щиколотками и туфли с высоченными каблуками, он крикнул:

— Ребекка! Сейчас открою!

— Что здесь происходит? — спросила Ребекка с любопытством. У нее были огромные черные глаза, красивый нос и чувственные губы, за которыми виднелись крупные крепкие зубы.

— Сейчас я тебя впущу, — сказал Сильвестр и поспешил к входной двери.

— Ты что, хочешь схватить воспаление легких? — спросила, входя в дом, Ребекка. — На улице жуткий холод.

— Здесь была Цилия, — сказал, закрывая за ней дверь, Сильвестр.

— Да?..

— Забирала свои пожитки.

— Понятно. — Ребекка прошла в гостиную. — Но почему во всех комнатах ветер завывает?

— Разве ты не чувствуешь, какой здесь запах?

Ребекка принюхалась.

— Хм… Сколько же она тут пробыла?

— Не знаю точно, но довольно долго.

— Этот запах долго не продержится, — уверенно сказала Ребекка. — Духи „Возбуждение“ нестойкие. А я думала, что ты все еще в отъезде. Хотела оставить записку, чтобы ты позвонил мне, когда вернешься. Я подумала, что ты, может быть, почувствуешь себя голодным, одиноким…

— Так оно и есть, — подтвердил Сильвестр. — Прекрасно. Ты — молодец.

Ребекка засмеялась.

— Но если ты намереваешься держать окна открытыми, то я бы позаимствовала какое-нибудь пальто.

— Еще несколько минут, — сказал Сильвестр. — Подожди, я сейчас поставлю чайник и угощу тебя чаем.

— Кофе, если можно, — попросила Ребекка. — А я все-таки закрою окна. Запаха уже нет, это тебе только кажется.

— Я наблюдал за ней издали, — сказал Сильвестр. — Когда я подъезжал к дому, она как раз укладывала свои вещи в такси.

— Ты с ней разговаривал?

— Мне удалось увильнуть.

— Трус! Интересно, что она взяла?

— Она уже забрала отсюда все, что можно продать. Может быть, уже и продала, чтобы заплатить за новые наряды.

— Неужели тебе это совершенно безразлично? Дом выглядит каким-то ужасно голым.

— Мне все равно.

Ребекка позакрывала все окна и пошла за Сильвестром на кухню.

— Ну хотя бы чайник-то она тебе оставила?

— А я купил новый. О, черт бы ее побрал! — Она и его увезла!

— Ладно, — засмеялась Ребекка, — поедем ко мне. Я угощу тебя чаем.

— А почему бы мне не приготовить чай в кастрюльке? — предложил Сильвестр.

— Поменяй замки, — сказала Ребенка, — не то в один прекрасный день ты придешь домой и обнаружишь, что в нем нет ничего, кроме пола, потолка да совершенно голых стен.

Сильвестр пропустил эти слова мимо ушей, так как не любил непрошеных советов. Вскипятив воду в кастрюле, он приготовил кофе для Ребекки и чашку крепкого индийского чая для себя.

— Цилия права: ты себе испортишь этим месивом кишки, — сказала Ребенка.

— Между прочим, когда я ехал сюда на поезде, мне довелось увидеть кое-что экстраординарное, — сказал Сильвестр. Поставив чашки на поднос, он направился в гостиную.

— Что именно? — спросила Ребекка, устраиваясь на диване. Сев, она широко, по-мужски расставила ноги. Сильвестр, собиравшийся сесть в стоявшее напротив кресло, отказался от этого намерения и сел рядом с ней на диван. Юбка Ребекки была такой короткой, что он невольно занервничал.

— Ты знаешь, — сказал он, — меня легко расстроить.

— Тебя слишком легко расстроить, — сказала Ребенка и потянулась за своей чашкой. — Так что там было экстраординарного?

— Овца.

— Овца?

— На спине. — И Сильвестр рассказал про все — про овцу, девушку-спасительницу, проводника, чудака, сломанные очки.

— Поезд, видимо, шел очень медленно, — сказала Ребекка.

— Почему? Поезда дальнего следования идут очень быстро, со скоростью не менее ста миль[1] в час. — Сильвестр прихлебнул чай. Он был горячий и крепкий — как раз такой, какой он любил.

— Да, но не по воскресеньям. По воскресеньям на дорогах проводят ремонтные работы, и поэтому движение поездов замедляется. Что касается твоего поезда, то он наверняка шел с очень маленькой скоростью, иначе он не мог бы остановиться так близко от овцы. Если бы поезд шел с большой скоростью, то этой девушке пришлось бы бежать назад к овце несколько миль. — Дав понять, что она лучше разбирается в поездах, Ребекка принялась за свой кофе. — Думаю, что ты спал, когда она остановила поезд, — добавила она.

— Но я же почувствовал запах тормозов, — возразил Сильвестр.

— Это с твоими-то способностями различать запахи! Ты говорил с ней?

— Я же сказал тебе, что нет.

— Ты, конечно, хотел поговорить, но не решился, — заявила Ребекка. — Ты ужасно нерешительный.

„Как-то однажды был такой момент, — подумал Сильвестр, — когда мне вдруг захотелось заняться с тобой любовью, но я не решился“. И он засмеялся.

— Что смешного? — спросила Ребекка. — Судя по тому, что ты рассказал, это печальная история. Так ты говоришь, что девушка была похожа на сумасшедшую?

— Нет, это тот придурковатый любитель поглядеть на птичек высказал мнение, что она сумасшедшая. Правда, она выглядела ужасно печальной, но никакая она не сумасшедшая. Я бы сказал, что она абсолютно здорова и в своем уме.

— Каким образом ты все это разглядел без очков? Ты же сказал, что сломал их. Дай-ка я взгляну на твою ладонь! — Ребекка схватила его руку, всмотрелась. — Господи, Сильвестр, какой ужасный порез! Может быть, следует наложить швы? Давай, я прилеплю на него пластырь.

— Нет, — решительно возразил Сильвестр и отдернул руку. — Не надо. Пустяки, заживет и так.

— И потом, тебе нужны новые бифокальные очки. Я договорюсь о приеме с твоим окулистом?

— Ты уже не работаешь у меня секретаршей!

— Так я позвоню ему завтра?

— Спасибо, не надо.

— Как хочешь, я всего лишь хочу помочь тебе. — Ребекка сжала губы. — Как бы то ни было, — сказала она задумчиво, — а ты рассказал мне печальную историю. Бедная овечка!

— Это была довольно крупная овца, скорее всего тексельской породы. Овцы этой породы самые крупные.

— Какое это имеет значение? — Ребекке начал уже надоедать разговор об овце.

— Никакого.

— Так что еще взяла в этот раз Цилия? — Ее взгляд обежал комнату. — Книги?

— Да она еле читает!

— Я вижу, она взяла те фигурки мопсов из мейсенского фарфора и кубок Челси. Ого! Табакерки Капо ди Монте тоже исчезли!

— Это был ее подарок мне. Она увезла все, что когда-либо мне подарила. Ну и конечно, мебель.

— О Боже!

— Она никогда не дарила мне ничего такого, что было бы не нужно ей самой. — Сильвестр вытянул ноги и оглядел комнату. Он наслаждался тишиной и покоем в доме.

— Я сама феминистка, — сказала Ребекка, — и тем не менее считаю, что Цилия вела себя просто ужасно. Оставила она тебе хотя бы простыни? Я помню, что именно она купила постельное белье, когда вы поженились. Если она и их утащила, то я могу одолжить тебе парочку. А еще банные полотенца. Возможно, она их тоже увезла. Пойду посмотрю. — Ребекка встала, вонзив при этом в паркет острый каблук. Сильвестр удивился тому проворству, с которым она подняла с дивана свое массивное тело.

— Нет, нет, Ребекка! Не надо! — остановил ее Сильвестр. — Не беспокойся, пожалуйста, все нормально. Я провожу тебя.

Он поспешил воспользоваться тем, что Ребекка встала, полагая, что если она останется еще и начнет шарить в комнатах, то наверняка увидит те новые вещи, которые он купил в магазине „Все для дома“, и тогда разговору не будет конца.

— Я только вымою наши чашки, — сказала Ребекка, хватая поднос. — Эти чашки я подарила вам на свадьбу. Я рада, что Цилия оставила их тебе.

— Да, это твой подарок. Оставь, Ребекка, не надо! Я в состоянии сам вымыть чашки. — И Сильвестр сделал шаг по направлению к двери.

— Пообещай, что дашь мне знать, как только тебе понадобится моя помощь, — потребовала Ребекка. Она выпустила из рук поднос, но не двинулась с места. — Я рада, что она оставила тебе диван, — сказала она, оглядывая комнату. — А кровать она тебе оставила?

Сильвестр сказал „да“.

— Хм… Это хорошо. Нужно, чтобы кто-нибудь приходил к тебе прибраться. Я позвоню в агентство, в которое я всегда обращаюсь в этих случаях, и договорюсь об уборщице.

— Не беспокойся, пожалуйста, — сказал Сильвестр. — Я обойдусь.

— Ты можешь с этим не справиться. Я…

— Я не хочу никакой уборщицы. Я не выношу шума электрополотеров и пылесосов. А с ней еще придется разговаривать!

— Да, это как бы часть того, что они получают за свой труд. Без разговоров никак не обойдешься. Но при этом ты много узнаешь. Это даже интересно.

— Нет, спасибо! Я обойдусь.

— Не пройдет и недели, как у тебя в доме будет жуткий кавардак. Повсюду немытые тарелки, на полу — мокрые полотенца, и к тому же наверняка кончится туалетная бумага. Женитьба совершенно не изменила тебя.

— Ребекка, кончай распоряжаться мной. Ты уже не моя…

— Секретарша. Я это знаю. Но я найду тебе уборщицу, которая будет приходить в твое отсутствие, и я, конечно же, прослежу, чтобы поменяли замки. Ты еще поблагодаришь меня за это!

Сильвестр засмеялся.

— В своем стремлении распоряжаться ты совершенно неисправима.

— Не отрицаю. Мне не стоило, наверное, тебе это говорить, — проворчала она, двинувшись наконец к двери, — но Цилия однажды сказала мне, что ты — зануда и здорово ей надоел.

— Я надоел ей потому, что она надоела мне, — невозмутимо сказал Сильвестр и чмокнул Ребекку в щеку. — До свидания!

Захлопывая дверь, Сильвестр Уайкс чуть было не ударил ею Ребекку по заду. Он потянул носом воздух своего пустого дома, убедился, что из него исчезли какие-либо следы „Возбуждения“ и издал радостный вопль.

ГЛАВА 4

Чудака звали Морисом Бенсоном. Он не сомневался, что без особого труда разыщет Джулию Пайпер. У него было то, что он с удовольствием называл нюхом. Этот талант он развил в себе во время недолгой службы в полиции и более продолжительной работы в частном детективном агентстве. Его работодатели в обоих случаях не были им довольны. В результате он и сам не получил большого удовлетворения, и, когда его овдовевшая матушка умерла, оставив ему по завещанию небольшой, но вполне достаточный для жизни доход, он снова обратился, и на этот раз всерьез, к занятию, которое было когда-то его хобби, — наблюдению за птицами. Он не был женат и чувствовал себя свободным, как и те птицы, которых он наблюдал, и так же, как птицы, мог свободно, по своему желанию отправиться, когда и куда ему было угодно.

Он любил также поговорить с незнакомыми людьми. Тем, кто его слушал, он обычно говорил, что пишет книгу, хотя на самом деле его писательская деятельность ограничивалась парой статеек в местной газетке да небольшой заметкой, которую обещали поместить в одном из номеров журнала Королевского общества охраны птиц.

Он возвращался домой из осенней поездки на острова Силли. Со своего места рядом с буфетом он смотрел на мельтешащих в устье реки Икси лебедей и цапель. Когда он разглядывал в бинокль парившую над мышью-полевкой пустельгу, в поле его зрения попала Джулия. Он видел, как она соскочила с поезда, как переругивалась потом с проводником.

Если бы Сильвестр не был таким необщительным и высокомерным, то Морис, может быть, и не стал бы уж слишком приставать. Чванливость Сильвестра и его покровительственное отношение вызвали у Мориса раздражение и подогрели любопытство, и он решил упомянуть о Джулии и овце в статье под заголовком „Птицы осенью: по наблюдениям из окна вагона“ или что-то в этом роде, которую он, возможно, захочет написать.

Правда, проводник не дал ему поговорить с Джулией, но ему, однако, удалось прочитать ее имя и фамилию на бирке, прикрепленной к ее дорожной сумке. То, что это была ее сумка, ему подтвердил ее сосед по купе, к которому Морис обратился, когда увидел, как девушка выскочила из вагона. Сосед, хотя его и не спрашивали об этом, сообщил также, что девушка села в поезд на станции Тивертон Паркуэй.

Раздосадованный поведением Сильвестра, Морис решил все разузнать о девушке и выяснить, что могло вызвать интерес к ней у такого парня, как Сильвестр, от которого пахло дорогим мылом и который демонстративно, словно боясь запачкаться, отодвинулся подальше от его изрядно поношенного костюма. Так ему и надо будет, подумал Морис, если он разыщет Джулию. Он уже не мыслил их отдельно друг от друга. Наблюдая за петухом, он всегда легко находил рядом курочку. Возможно, он занесет Джулию в свой блокнот, озаглавленный: „Полезные контакты“. Было бы также неплохо подложить и Сильвестру в отместку какую-нибудь свинью.

На вокзале Морис окончательно уверился в том, что Сильвестр неравнодушен к Джулии. О чем же, если не об этом, говорило то, что, заметив пробиравшегося сквозь толпу Мориса, Сильвестр преградил ему дорогу, а увидев, что тот споткнулся и упал, не предпринял ничего, чтобы помочь. Потеряв девушку из виду и, очевидно, решив, что ее уже не найти, Сильвестр прошествовал к остановке такси, не заметив, что Морис оказался рядом, когда он говорил шоферу свой адрес.

После этого Морис вернулся на вонзал, где подкрепился кружкой пива, перед тем как пойти потрепаться со старыми приятелями-полицейскими и кое с нем из вокзальных служащих. Пока он пил пиво, он, поразмыслив, решил не связываться с полицией, а расспросить своих бывших знакомых — работников вокзала. Однако его ждало разочарование: те, кто мог быть ему полезным, перешли на другую работу, а двое оставшихся на своих местах отнюдь не горели желанием помочь. Правда, они согласились назвать ему имя девушки, тем более что он уже его знал, и подтвердили, что за остановку поезда ее могут привлечь к ответственности и если нарушительницу будут судить, то суд может приговорить ее к штрафу.

— Конечно, может обойтись и без суда, — сказал тот, которого звали Бейтс. — В наши дни многие дела решаются по почте.

Бейтс занимал теперь значительно более высокий пост, чем раньше, и поглядывал на Мориса без особой теплоты в глазах.

— А зачем тебе понадобились эти сведения? — спросил он, но прежде чем Морис придумал, как ответить, коллега Бейтса — по имени Смит — высказал предположение, что поскольку поезд почти не задержался и если никто из пассажиров не обратится с жалобой, то на весь этот инцидент посмотрят сквозь пальцы. К тому же следует учесть, что сам по себе факт остановки поезда ради спасения какой-то овцы настолько смехотворен…

— Ты случайно не из тех, кто пописывает в газетках? — спросил тот, которого звали Бейтс. — Потому что, если…

Вспомнив, в каких отношениях они были раньше с Бейтсом, который, кстати, ничем не был ему обязан, Морис поспешил откреститься от газетчиков и скромно заметил, что он „всего лишь хотел узнать адрес этой леди“.

— Так ты не туда обратился, — свредничал Бейтс. — Мы совсем не обязаны сообщать адреса леди каждому, кто их попросит. — Наслаждаясь ситуацией, Бейтс добавил: — Ну а теперь, если у тебя нет больше ничего такого, в чем мы могли бы тебе помочь, то у нас самих есть другие, и более срочные, дела.

— Как, например? — сдерзил Морис, понимая, что ему теперь все равно уже нечего терять.

— Как, например, бомбы, подбрасываемые Ирландской республиканской армией. Кстати, у тебя вроде были в свое время какие-то связи с ирландцами? Ты все еще поддерживаешь контакты со своими замшелыми дядями? Это могло бы представить для нас интерес.

Перетрусив, Морис заявил, что у него нет никаких родственников-ирландцев и что он вообще ничего знать не знает об этой стране.

— Послушайте, — запаниковал он, — единственное, что мне было нужно, это всего лишь…

— Адресок птички, — закончил за него Бейтс.

— Так вы мне его дадите?

— А разве мы его не дали? — удивился Смит и взял со стола папку с бумагами.

— Ну, тогда… — начал было Бейтс.

— Тогда до свидания, — в сердцах сказал Морис Бенсон и со словами „ну спасибо, ну удружили!“ выскочил из кабинета. Он слышал, как Смит рассмеялся, а Бейтс спросил:

— Так что ему, собственно говоря, было нужно?

— Я и сам не понял, — ответил Смит. — Вообще, насколько мне известно, он интересуется теми птичками, которые чирикают.

Успокаивая себя в вокзальном буфете второй кружкой пива, Морис подумал, что у него по крайней мере имеются лондонский адрес Сильвестра и название станции, на которой Джулия Пайпер села в поезд. Чего спешить? У него масса времени. А не податься ли в те края? Пожалуй, неплохо будет покрутиться в этом Тивертон Паркуэе!

ГЛАВА 5

Джулия Пайпер пришла с вокзала домой пешком. Поворошив горку писем и рекламных проспектов, выпавших из почтового ящика за время ее отсутствия на предыдущей неделе, она не стала их подбирать, а поднялась сразу на последний этаж, где они с Жилем снимали квартиру все эти годы, после того как поженились. Пошарив в сумочке, она нашла ключ, отперла дверь, вошла и, не снимая пальто, повалилась лицом вниз на диван, стоявший в гостиной и служивший ей иногда кроватью. Шляпа слетела с ее головы. Она лежала неподвижно, совершенно изможденная.

В квартиры на нижних этажах пришли с работы люди. Они включали телевизоры, готовили ужин, громко разговаривали, хлопали дверьми, наполняли водой ванны и с приходом ночи укладывались спать под приглушенный гул огромного города, ровное звучание которого нарушалось изредка визгом полицейских сирен да отдаленными гудками покрикивающих на реке буксиров. В полусознательном состоянии, одинаково близком и к забытью, и к бодрствованию, Джулия сбросила туфли, потерев одну ногу о другую.

Ранним утром ее разбудил шум хлещущего в окно дождя. Она с трудом поднялась, сняла пальто и подошла к окну. Сильный ветер швырял косые струи дождя в реку, в которую мгновенно превратилась улица. Похоже было на то, будто миллион рыбаков ловили форель в заводях, образовавшихся между припаркованными машинами, чьи горбатые крыши напоминали речные склады. Так она и сказала однажды своему ребенку, держа его на руках, тепло укутанного в банное полотенце после купания в ванне, и прижимаясь носом к его все еще влажной от мыльной воды шее.

— Посмотри, дорогой, — сказала она тогда. — Видишь, внизу течет река. Если мы очень постараемся, то, может быть, увидим там рыбку.

— Форель? — встрепенулся он. — Лосося? Акулу?

— Нет, любовь моя, дельфина! И ты поплывешь на его спине.

Она прижала его к груди, поцеловала в затылок, одела в пижаму, положила в кроватку и пообещала показать настоящую реку, настоящего дельфина, да, конечно же, очень скоро.

Ее уставшие ноги свела судорога, сначала скрючила пальцы, затем перешла выше, на икры, и Джулия застонала от боли. Она потопала ногами, стараясь снять спазм, потом задернула шторы и включила свет. Сразу все исчезло — и река, и рыба, и ребенок. Бледная, опустошенная, прошаркала она на кухню, налила из-под крана воды и жадно, большими глотками пила эту хлорированную дрянь, пока не пресытилась и не захлебнулась.

Наполнив в ванной раковину ледяной водой, она плеснула ею на лицо и провела мокрыми пальцами по волосам. Запах овечьего помета и ланолина напомнил ей о поездке на поезде. Затем Джулия вернулась на кухню, нашла в шкафу зачерствевший хлеб, сделала тосты и попробовала поесть. Она была ужасно голодна, но не могла глотать и выбросила все в мусорное ведро.

Пошарив рукой в шкафчике под мойкой в надежде найти там пластиковый мешок для мусора, она вспомнила, что они у нее недавно кончились. Прихватив кошелек, она выскочила на улицу и поспешила под дождем к угловому магазинчику, который только что открылся.

— Мне нужны мешки для мусора, мистер Патель.

— Возьмете упаковку из трех мешков, миссис Пайпер? Были в отпуске?

— Трех мало, мистер Патель. Мне нужно больше.

— Тогда три упаковки, миссис Пайпер?

— По меньшей мере шесть, мистер Патель!

— Итак, миссис Пайпер, как я понимаю, вы намереваетесь заняться генеральной послеотпускной осенней уборкой квартиры?

— Да, хочу как следует прибраться.

— Если брать мешки в упаковках по пять, миссис Пайпер, то они будут вам стоить дешевле.

— Тогда я, пожалуй, возьму две упаковки по пять.

— А как поживает малыш Кристи?

— Он погиб.

— ???

— Погиб в автомобильной аварии, мистер Патель. Не плачьте, пожалуйста! — И она отвернулась, не в силах смотреть ему в глаза.

— Но он же был с отцом! Вы же говорили!

— Он тоже погиб. Пожалуйста, мистер Патель, сколько я вам должна? — спросила она, боясь, что он откажется взять у нее деньги.

— Пятьдесят три пенса за упаковку. Они из старых запасов, так что скидка за количество, думаю, мало что изменит. — Мистер Патель плакал, принимая у нее деньги. Он положил упаковки в большой пакет и исподтишка кинул в него моток бечевки. Она частенько забывала завязывать мешки с мусором, и окрестные коты, негодники, разбрасывали их содержимое прямо у входной двери.

Вернувшись, Джулия пооткрывала все окна, чтобы проветрить квартиру, и с мешками в руках прошлась по комнатам. Она покидала в мешки все, что осталось от Жиля: костюмы, которые он не побеспокоился взять с собой, уверенный, что она их ему перешлет, задубленные от бесконечных стирок носки, несколько старых маек, свитер, пару джинсов, куртку с капюшоном, кроссовки, которые он сам себе купил и которые оказались ему малы, сделанные в старые добрые времена фотографии и несколько книг. Она крепко завязала мешки и вынесла их на лестничную площадку.

Вернувшись, она снова прошла в кухню, выпила еще воды, еще раз попыталась чего-нибудь поесть и опять не смогла.

Гораздо труднее ей пришлось с вещичками Кристи. Засовывая в мешки его одежду, она отводила глаза и задерживала дыхание, чтобы не почувствовать его запах. Когда мешки заполнились, она так старательно завязала их, как будто боялась, что из них может выскочить какой-то страшный зверь. Его игрушки были разбросаны по всей квартире. Пластиковую утку, смешную губку и фланельку она нашла в ванной, а мягкие игрушки — в кроватке. А что он взял с собой? Какую самую любимую игрушку? Почему она не может этого вспомнить? Она опустилась на корточки, посидела, стараясь припомнить, но на ум ей так ничего и не пришло. Когда наконец все до одной вещи и игрушки Кристи были сложены в мешки, Джулия разобрала кроватку. Она оказалась очень тяжелой, и ее с трудом удалось стащить по лестнице вниз. В свое время она собиралась купить ему другую кровать, но все как-то откладывала, да так и не купила. Когда Джулия перетаскала на улицу все мешки, она остановила проезжавшее мимо такси, погрузила с помощью водителя все вещи в машину и отвезла их в благотворительный магазин „Оксфам“. Возвращаясь пешком под дождем домой, она почувствовала странное головокружение и с трудом поднялась по лестнице.

Когда она потом, ближе к вечеру, проснулась, то по-прежнему чувствовала себя отвратительно и вся дрожала. Поднявшись, она приготовила и выпила стакан крепкого, обжигающе горячего чая, после которого остался металлический привкус во рту. Потом, вооружившись мылом и нашатырным спиртом, принялась выскребать полки, ящики и внутренние поверхности шкафов. Отодвинув от стен мебель, она старательно протерла все сзади мокрой тряпкой. Особенно много пыли было за диваном, и там ей пришлось особенно потрудиться.

Когда все было вычищено и протерто, она включила пылесос и очистила с его помощью труднодоступные уголки за газовой плитой и батареями. Она уже почти закончила, когда пылесос заело, раздалось лязгание металла, и затем пылесос исторг пронзительный, ужасный звук, похожий на полицейский свисток.

На пороге стояли мистер и миссис Патель. В руках у миссис Патель был сверток, который она держала, прижав к груди. Услышав звонок, Тим Феллоуз, проживавший в квартире на первом этаже, открыл им дверь.

— Да, она, по всей вероятности, там, наверху. — Он посмотрел на потолок. — Вот и окна у нее все открыты. Что? Нет, мы не разговаривали, да мы и не так чтобы очень хорошо ее знали. Здоровались, конечно, проходя мимо друг друга по лестнице, ну и все такое. Мы здесь не так давно… А вы не думаете, что она так может замерзнуть? — спросил он, взглянув снова наверх.

Миссис Патель что-то прошептала на своем языке. Ее муж перевел:

— Может быть, у нее в гостях какой-нибудь ее друг? Или еще кто-нибудь?

— Насколько я знаю, к ней никто сегодня не приходил, — сказал Тим Феллоуз. — Правда, я работал допоздна и, собственно говоря, только что вернулся. — Он посмотрел вопросительно на супружескую пару. Что этим азиатам здесь нужно? Зачем явились? Этих людей никогда не поймешь. Перехватив не себе взгляд женщины, он быстро отвел глаза. — Пожалуй, — сказал он, — я спрошу еще у своей подружки — может быть, она что-нибудь знает. — Высказав это предположение, он прошел в свою квартиру, не до конца закрыв за собой дверь. Патели обратили внимание на его потертый вид, красный нос, свисающие с высокого лба редкие светлые волосы. Костюм, конечно, куплен в магазине „Маркс и Спенсер“. Через полуоткрытую дверь им был слышен прерываемый смешками разговор, закончившийся громким визгом. Они терпеливо ждали.

Тим Феллоуз вернулся с широкой ухмылкой на лице. Он застиг Джанет полураздетой. Уж очень боится она щекотки!

— Говорит, что, по ее мнению, она у себя наверху, потому что видела, как она раньше выносила на улицу целую кучу мешков с мусором, но они не разговаривали. Как я уже сказал, мы здесь недавно, но моя Джанет не только симпатичная, но и умница, и она считает, что ваша леди вряд ли уйдет из квартиры, оставив все окна нараспашку, не так ли? И к тому же она явно там одна, поскольку… Ага, вот и она сама! — воскликнул он, завидев Джанет, которая, завязывая на ходу поясок махрового банного халата, присоединилась к нему на пороге дома. Раскрасневшаяся после ванны и пахнущая шампунем, она улыбнулась и сказала:

— Привет!

Миссис Патель опять что-то прошептала.

— Кто еще здесь живет? — перевел ее муж.

— Эддисоны. Но их нет. Они в отпуске.

Патели продолжали стоять.

— Ну, так, — сказал Тим. — Мне пора ложиться спать. В восемь я должен быть уже в офисе. Может быть, придете еще раз завтра? Да, кстати, нас не будет в выходные. Нельзя ли аннулировать заказ на газеты на эти два дня?

Снова прошептала что-то миссис Патель.

— А не могли бы мы подняться? — спросил муж.

— Что? Подняться? Думаю, что можете. Думаю, что в этом нет ничего плохого. Только не забудьте захлопнуть за собой дверь, когда будете уходить, — добавил Тим. — Ну и выбрали же они время! — сказал он своей подружке, глядя вслед ринувшимся вверх по лестнице и тут же исчезнувшим из виду Пателям. — Странно… Думаешь, ничего особенного? Как считаешь может быть, не стоило говорить им, что Эддисонов нет в городе?

— Да они и сами, должно быть, знают, что Эддисонов нет, — сказала Джанет. — Анджи ведь регулярно покупает в их магазине продукты и прочее. Да и газеты, так же как и мы, они у них берут. Ты что, думаешь, они могут быть наводчиками?

— Конечно, нет! — сказал Том, хотя ему в голову только что пришло именно это предположение. — Просто с этого сорта людьми лишняя предосторожность никогда не помешает.

— Да ладно тебе, старый ты расист! — И Джанет втащила его в квартиру. — А какого изумительного цвета сари на миссис Патель! Как думаешь, мне бы пошло?

— Думаю, что нет, — ответил ее любовник раздраженно. — Ты будешь выглядеть как чучело. Ты ведь желтолицая!

Когда Джулия наконец откликнулась на негромкий, но настойчивый стук в дверь, было уже около полуночи, и карри в руках у миссис Патель остыло, хотя и было прикрыто сверху тарелкой и старательно завернуто в бумагу. Открыв дверь, Джулия отступила, пропуская гостей. Миссис Патель, войдя в квартиру, передала свою ношу мужу и показала ему на кухню. Взглянув искоса на Джулию, мистер Патель взял карри, прошел молча на кухню и закрыл за собой дверь.

Джулия впоследствии не могла восстановить как следует в памяти, что произошло с ней потом, настолько все это было удивительно. Миссис Патель помыла ее в ванне, вымыла и высушила ее волосы. Она, однако, помнила совершенно твердо, что миссис Патель пыталась отобрать зажатый в ее руке свисток, но каждый раз она ловко перекладывала его из одной руки в другую. Потом она помнила, как сидела в купальном халате у камина, в котором мистер Патель предупредительно разжег огонь. Она чувствовала себя исключительно уютно в полутьме освещенной одной лишь настольной лампой комнаты с плотно задернутыми шторами, отгораживавшими ее от ночи за окном.

А вот Патели несут из кухни блюдо с острым овощным карри и круто заваренный ароматный чай. Поколебавшись, Джулия пересилила себя, не желая обижать Пателей, и начала есть — сначала настороженно, понемногу, потом с жадностью, а по щекам ее все текли и текли слезы.

— Спасибо вам, — сказала она, — это так вкусно! Карри просто восхитительно, но приправа из чили такая острая, прямо до слез…

Патели кивали головами и тоже вытирали слезы, которые лились из их полных сочувствия глаз.

А потом она помнила себя уже в кровати, с коленями у подбородка и натянутым до ушей пуховым одеялом.

Она смутно помнила, что, когда среди ночи она проснулась и заплакала, притулившаяся у подножия кровати миссис Патель встала, положила ей на лоб прохладную ладонь и начала что-то говорить на своем языке, но, когда Джулия проснулась на следующий день, Пателей в квартире не было.

ГЛАВА 6

Вернувшись с работы, Сильвестр с раздражением, но без удивления увидел на пороге своего дома бывшую секретаршу. С ней был незнакомый мужчина.

— Привет, Ребекка, что за дело у тебя ко мне? — спросил Сильвестр, чмокая ее в щеку.

— Это — мастер из ремонтной фирмы „Чабб“, — представила Ребекка мужчину. — Он вставил новые замки. Хорошо, что мы встретились — теперь мне не придется посылать тебе ключи по почте.

— Угу, — сказал Сильвестр. „Интересно, — подумал он, — каким это образом я попал бы сегодня в дом, если бы она меня не встретила? Ясно, что она поджидала меня здесь, точно зная, когда я обычно возвращаюсь“.

— Моя фамилия — Сомерс, — сказал мастер из „Чабба“. — Надеюсь, что теперь все в порядке?

— У меня и раньше было все в порядке, — ответил Сильвестр.

— Вот, получите ключи, сэр. Ваша секретарша заказывала три комплекта. Распишитесь, пожалуйста, вот в этом месте. Так я пошел. Счет вам пришлют по почте. — Мастер вручил Сильвестру три комплекта ключей, слегка вскинул руку, намекая, что дотронулся бы, откланиваясь, до шляпы, если бы она была у него на голове, и проворно удалился.

— Каков наглец! — воскликнул Сильвестр.

Ребекка рассмеялась.

— Не дури, Сильвестр. Ты же знаешь, что замки было необходимо сменить. Нельзя же допускать, чтобы Цилия в любое время могла шнырять по дому!

— Упаси Бог!

— А теперь дай мне один комплект для уборщицы. Ее фамилия — Эндрюс. Она будет приходить по понедельникам, после выходных, с одиннадцати до часу и по пятницам, перед выходными, с двенадцати до двух. Я обо всем уже договорилась.

— Передоговорись, — сказал Сильвестр. — Откажись от ее услуг.

— Что?

— Мне не нужна уборщица.

— Очень даже нужна! Я наняла ее через агентство Слоуна. Это абсолютно надежные люди. В случае если когда-нибудь госпожа Эндрюс не сможет по какой-либо причине прийти, они пришлют подменщицу. Нельзя, чтобы в доме были грязь и беспорядок, Сильвестр. — И Ребекка протянула руку за ключами. — Я занесу им ключи сейчас, мне это по дороге. Да, кстати, я уже договорилась с твоим окулистом.

— Теперь я точно знаю, почему я тебя уволил, — сказал Сильвестр.

Ребекка улыбнулась.

— Не хочешь ли пригласить меня выпить?

— Нет.

— Ну ладно, Сильвестр, не будь таким старым…

— Если мне понадобится уборщица, я найму ее сам, — твердо сказал Сильвестр, вставляя в замок один из своих новых ключей и приоткрывая дверь.

— Где ты ее возьмешь? — спросила Ребекка. — Хорошие уборщицы редки, как золотые самородки. Скорее всего к тебе заявится какая-нибудь безработная актриса или юное создание, которое принесет с собой своего ребенка, чтобы он описал все твои… Да ладно тебе, Сильвестр, не говори глупостей!

— Я не хочу нанимать уборщицу, но если у меня такое желание появится, то я повешу объявление в магазине на углу нашей улицы.

— Какой еще магазин? В наши дни так не делают! Ты…

Сильвестр открыл дверь.

— И можешь аннулировать прием у окулиста! — Ему удалось, переступив порог, занять такое положение, которое давало возможность преграждать вход, однако без того, чтобы выглядеть при этом грубым.

— Но, Сильвестр, твои глаза! — воскликнула Ребенка. — Тебе необходимо следить за своим зрением. Тебе нужны бифокальные очки. Ты…

— Займись своими делами и предоставь мои мне самому, — решительно сказал Сильвестр, предпринимая попытку закрыть за собой дверь. — И если хочешь знать, я уже был у своего окулиста, и он сказал, что мне совершенно не нужны бифокальные очки. Вдаль я вижу отменно. Единственное, что мне нужно, — это очки для чтения, да и то только в случае, если я почувствую, что слишком устал. Спокойной ночи, Ребекка! Очень любезно с твоей стороны так интересоваться моими делами и всячески мне покровительствовать, но я постараюсь обойтись без этого. Я не предлагаю тебе зайти выпить. Мне целый день пришлось иметь дело с разными тупицами и очень хочется побыть одному, в своей собственной компании. Пока! — И он закрыл перед ней дверь.

— Вот так так! — воскликнул Сильвестр, стоя в гостиной и с удовлетворением отмечая, что, кроме него, в ней никого не было. — Не очень ли я был суров? — Разбавив виски содовой, он от души хлебнул живительного напитка. — На кой мне эта уборщица? Я и сам смогу совладать с пылесосом и тряпкой. Ну и ну! Вы только посмотрите на это! — Он провел пальцем по крышке столика, прочертив по пыльной поверхности отчетливую линию. Потом ухмыльнулся и, выделывая лихие вензеля, размашисто написал: „Свободен!“, налил себе еще и откинулся на спинку дивана. — Замечательно! Прекрасно! Ах, черт! — тут же спохватился он. — Я забыл заказать воскресные газеты! — Потягивая виски, он раздумывал — что лучше: купить их утром самому или сходить сейчас в магазин и заказать? Все же, если заказать, то это значит услышать утром смачный шлепок на половичок у двери пухлой пачки воскресных газет, сбежать вниз по лестнице — можно и не одеваясь, — подхватить их и отнести наверх, в постель, и все это под звон церковных колоколов. Такого удовольствия он не имел с того самого дня, как женился на Цилии! Ах, эти воскресные дни, эти благословенные воскресные дни, когда можно сколько хочешь дремать и лениво валяться в своей кровати, причем одному!

Вспомнив об этом предмете меблировки, Сильвестр поднялся в спальню. С кроватью что-то было не так.

— Дурак! — воскликнул он, поняв, что именно. — Какой же я дурак!

Все дело было, конечно, в подушках. Он быстро взбил их и переложил в нужном порядке — горкой, точно в центре изголовья. Если теперь опереться о них спиной — а их стало слишком мало для двоих, но зато вполне достаточно для одного, — то можно с удобством расположиться и почитать в кровати. При этом можно вытянуть ноги, не опасаясь наткнуться на другие. „Господи! Неужели так трудно время от времени подрезать на ногах ногти? Ты оцарапал мне лодыжку!“

Движимый импульсом, он вскочил и сбежал по лестнице вниз. Ему уже не требовалось, как это было, когда он был еще женат, ни спрашивать, какую именно газету хотелось бы Цилии, ни покупать ей при этом еще и цветы — этот задабривающий жест как-то незаметно превратился у него в привычку. К цветам, в зависимости от ее настроения, приходилось еще прикладывать журналы „Харперс“, или „Мари Клер“, или „Хелло!“ В этом случае он вышагивал пешком аж до площади Слоун-сквер из-за опасения, что если поехать на машине, то за время его отсутствия могут занять место, где обычно стоит автомобиль Цилии. Можно, кстати, поменять обычный маршрут и заскочить в тот магазинчик на углу улицы, который он видел много раз, проезжая или проходя мимо, но в котором еще ни разу не бывал. Ожидая, когда до него дойдет очередь, Сильвестр рассматривал полки. Там были все обычные для подобных магазинов продукты для завтрака, мясные консервы, жареные бобы, соусы, джемы, мармелад, мед, но все это блекло перед действительно прекрасным ассортиментом разных сортов риса, специй, чатни и хрустящих рисовых лепешечек.

— Лепешечки, лепешечки… Что может быть вкуснее лепешечек? — задумчиво мурлыкал он себе под нос.

— Сэр? — До Сильвестра наконец дошла очередь, и на него вопросительно смотрел мистер Патель.

— Ах, да!..

— ? — Большие внимательные глаза мистера Пателя не отрывались от его лица.

— Ах, да… — помялся Сильвестр. — Хм… Не разносите ли вы по домам газеты? Воскресные газеты?

— Да, конечно, и воскресные тоже. — Мистер Патель показал руной на газетную стойку, на которой красовался одинокий экземпляр „Ивнинг стандарт“. — Сегодняшние, как видите, уже распроданы, — сказал он.

— Да, я вижу. Вы не могли бы открыть мне счет?

— Ваш адрес? — Мистер Патель взял ручку и приготовился записывать.

— Это недалеко отсюда. — Сильвестр назвал адрес, который мистер Патель занес в свой гроссбух.

— Что желаете?

— Нет-нет! „Что Желаете?“ мне не надо. Я эту газету вообще не читаю. Я хотел бы, если можно, получать по выходным „Индепендент“ и еще по воскресеньям — „Обсервер“ и „Санди таймс“.

— А как насчет понюшек?

— Понюшек? Не понимаю, о чем вы говорите.

— Минуточку! — Мистер Патель исчез за дверью позади прилавка. — Понюшки, — сказал он, возвратившись с красочным иллюстрированным журналом и показывая пальцем на душистое саше, прикрепленное к рекламе крема после бритья. — В соответствии с желаниями наших клиентов мы или отрываем их, или оставляем как есть.

— Да, вот это действительно что называется сервис, — сказал Сильвестр. — Замечательный магазин! Без понюшек, пожалуйста.

Мистер Патель улыбнулся.

— Не заплатить ли мне за месяц вперед? — предложил Сильвестр.

Мистер Патель не возражал. Пока он выписывал квитанцию, Сильвестр, оглядев еще раз полки, заметил на стене небольшую доску объявлений с приколотыми к ней бумажками. „Уроки игры на скрипке“, прочитал он, „Котику Тэбби (кастрирован) нужен дом“, „Куплю детскую кроватку в хорошем состоянии“, „Лыжные ботинки 12-го размера“. Импульсивно он спросил:

— А не приколете ли здесь и мое объявление?

— Пожалуйста! Это будет стоить вам один фунт в неделю. — И мистер Патель протянул Сильвестру чистый бланк.

Сильвестр написал на нем: „Требуется уборщица в частном доме. Работа в отсутствие хозяина, по четыре часа в неделю. Расценки обычные“. И приписал свой адрес.

— Лучше не указывать адрес, — посоветовал господин Патель. — Квартирные грабители, знаете ли… Я перепишу ваше объявление, а вместо адреса дам в нем свой телефон. Буду у вас в качестве посредника.

— Прекрасно, — согласился Сильвестр. — Оставляю это на ваше усмотрение. — По дороге домой он, однако, подосадовал на свою порывистость, а заодно и на Ребекку, так как расценил саму эту досаду как проявление все еще оказываемого на него влияния. Очарование уединения, тем не менее, вернуло ему хорошее настроение, и окончательно он утешился, когда, помешивая виски с содовой, поймал себя на мысли, что если кто-нибудь и отзовется на его объявление, то он просто скажет, что передумал, да и дело с концом!

Устроившись поудобнее на тахте и вытянув ноги, Сильвестр с удовольствием оглядел почти пустую гостиную. Он испытал особое удовлетворение, вспомнив, как выпроводил Ребекку. При Цилии в доме всегда царили шум и беспорядок. В этом она была большим мастером. Попивая виски, он поглядывал на оголенную каминную полку, с которой исчезли табакерки Капо ди Монте, мейсенские мопсы и вычурные французские часы в виде запряженного экипажа. Они были для Цилии предметом особой радости и гордости. С наслаждением прихлебывая виски, он начал было меланхолично и беззлобно вспоминать свою взбалмошную супругу и громко рассмеялся, подумав, что если бы этот дом не принадлежал ему до того, как он женился, то Цилия и его забрала бы себе. А может быть, и нет, подумалось ему. Этот небольшой домишко в одном из глухих переулков Челси был, конечно, несравним с особняком Эндрю Баттерсби на Барнс-Коммон, в который нацелилась въехать Цилия. У него к тому же был еще и дом в Глостершире. После того как Цилия развелась с ним, Эндрю Баттерсби с космической быстротой поднялся в Сити на головокружительную высоту. Имя Баттерсби, бывшего когда-то „так себе, кое-чем в страховом деле“, выросло с тех пор в финансовом мире до гигантских размеров. „Ну, второй-то раз она с ним разводиться не будет, — подумал, посасывая виски, Сильвестр. — Теперь-то она будет просто в упор не замечать хорошеньких секретарш. В квартире, которую она сняла, она долго не задержится, так как постарается побыстрее все уладить, пока Эндрю не перехватила какая-нибудь девица. А вообще говоря, ей не надо было тогда от него уходить — для нее я был всего лишь удобной спасательной сеткой, своего рода временным — на пять лет — заместителем. На целых пять долгих лет! Уф!“

Интересно, а скоро ли она у него попросит развод? И как она это сформулирует? Может быть, она предполагает, что он сам возбудит дело о разводе? Вряд ли. Ну а если она решит сама подать на развод, то какие основания для этого она приведет? Его нельзя обвинить ни в супружеской неверности, ни в грубом и жестоком обращении с женой, скорее наоборот. Цилия не была такой женщиной, которая может довести мужчину до состояния аффекта. Он позволил ей уйти, забрав с собою почти все, что было в доме, и не проблеял при этом ни слова протеста.

— Удачи тебе, Цилия! — громко сказал он. — Удачи тебе — бывшей первой и будущей третьей жене Эндрю Баттерсби!

ГЛАВА 7

Джанет швырнула сумки и пакеты на пол и ударом ноги захлопнула за собой дверь. Пока она разбирала на кухне принесенные овощи, у нее из головы не выходила все растущая гора адресованных Пайпер писем, валявшихся в вестибюле под ее почтовым ящиком.

Она знала, что скажет ее любовник Тим, если она спросит, что он думает по этому поводу: „Оставь ее в покое, не вмешивайся. Ну была бы она нашей приятельницей, тогда другое дело! Мы здесь совсем недавно, мы не знаем ситуации…“ Ну и так далее, в том же духе. Она сунула свежий батон хлеба в свою прованскую хлебницу, предварительно высыпав из нее хлебные крошки в мусорное ведро. Потом она вскипятила воду и приготовила себе чашку растворимого кофе, которую тут же, не садясь за стол, и выпила. Она продолжала думать о Пайпер, которая жила на последнем этаже. Можно догадаться, что разведена, но ее довольно часто посещал бывший муж. Он, видимо, приходил навестить своего ребенка, причем делал это и днем, и ночью, если судить по крикам и топанью, которые были слышны и двумя этажами ниже. В последнее время, однако, там, наверху, все стихло; не было даже характерного шума, производимого обычно детьми. Не видела Джанет и саму Пайпер. Не может быть, чтобы ее не было дома — иначе зачем же приходили к ней тогда эти индийцы из углового магазина? Странно это все. А красивый был цвет у того сари! „Желтолицая“! Я не желтолицая! Нахмурившись, она принялась сосредоточенно разглядывать свое лицо в зеркале. Это, должно быть, осеннее солнце так светит, что кожа кажется желтой. Почему бы не проявить добрососедство? Можно отнести ей немного тех яблок, которые привезла Тиму его тетка, тем более что привезла она их слишком много. Если они еще немного полежат, то сгниют. За ними не уследишь. Джанет отобрала полдюжины яблок, которые были вполне хороши на вид, и положила их в пластиковый пакет. В вестибюле она подобрала с пола кучу писем, после чего поднялась по лестнице и постучала в квартиру на верхнем этаже.

Когда Джулия открыла ей дверь, Джанет сказала:

— Меня зовут Джанет. Я живу с Тимом Феллоузом на первом этаже. Не хотите ли немного яблок? Тетка Тима прислала их ему из деревни. Она не сказала, можно ли их есть просто так или они предназначены для того, чтобы из них что-то варить, но пахнут они очень приятно. — С этими словами, распираемая добрыми намерениями и любопытством, она напористо надвигалась на Джулию, так что той волей-неволей пришлось отступить, и через ее плечо Джанет стало видно комнату.

— Ого! У вас просто идеально чисто. Боже, я, кажется, помешала? — сказала она, увидев бутылку водки на столе, на котором больше ничего не было. — У вас, кажется, будет вечеринка или… О Господи! Какая я глупая! Вы собирались… Ой! — испуганно выдохнула она. „Самоубийство“, — промелькнуло у нее в голове.

— Вы принесли мои письма, — сказала Джулия. — Спасибо!

— Извините, можно я сяду? — спросила Джанет, почувствовав слабость в ногах.

Джулия молча показала рукой на кресло. Джанет села. Джулия опустилась, скрестив ноги, на пол; рядом с ней кучкой ссыпались на пол письма.

Прошло несколько минут. Целая вечность, как она потом скажет Тиму.

— Вы не собираетесь их читать? — выговорила наконец Джанет.

— А какой смысл? — сказала Джулия. — В них во всех будет одно и то же.

— Одно и то же? Я что-то не понимаю…

— В них во всех будет говориться, с каким огромным сожалением узнали они о гибели Жиля и Кристи.

„Я, видимо, выглядела в этот момент, как выброшенная на берег рыба, — скажет потом Тиму Джанет. — У меня отвисла челюсть“.

— Причем на самом деле они, конечно же, не испытывают никакого такого „огромного“ сожаления. Да, они сожалеют, но сожаление это отнюдь не „огромное“, а что касается Жиля, то в большинстве случаев они, так же как и я, не сожалеют о нем вообще.

— Боже мой! — воскликнула Джанет.

— Почему ты называешь Его своим? Откуда тебе это знать? — В голосе Джулии было столько злости, что Джанет почувствовала себя оскорбленной и обиженно откинулась на спинку кресла.

— Хотите выпить? — спросила Джулия. — Могу предложить водку с тоником, больше у меня ничего нет. Я принесу лимон. — И она проворно вскочила на ноги. ’’Пожалуй, мне лучше убраться отсюда“, — подумала Джанет, когда Джулия ушла в кухню. Но не успела она решиться, как Джулия вернулась с бокалами, бутылкой тонина и лимоном в руках. — Останови меня, когда хватит, — сказала Джулия, энергично наполняя водкой бокалы.

Глядя, как она добавляет тоник и лимон, Джанет сказала:

— Знаете, а я думала, что вы… — и замолчала, смутившись.

— Нет, — мягко улыбнулась Джулия, — я не собиралась. — И глотнула водки. — Аспирин, — сказала она. — Эту хитрость я узнала давным-давно. Проглотив парочку таблеток перед тем, как пить, страхуешь себя от тяжелого похмелья. Пейте! Поскольку уж вы здесь, можете составить мне компанию.

Джанет сделала большой глоток, поперхнулась, не ожидая, что напиток окажется таким крепким, и спросила:

— Как вы считаете — у меня желтое лицо?

— Желтое? Откуда вы это взяли?

— Да вот Тим…

— Цвет вашего лица вам очень идет. Вы симпатичная.

— Спасибо! — поблагодарила Джанет и глотнула еще водки. — Не сказала бы, чтобы тоника было жутко много. — Помолчав, она заметила: — Так значит, вы не собирались… как бы это сказать… э-э-э… ну конечно же! Но почему в одиночку?

— Вы считаете, что я выгляжу одинокой пьяницей?

— Что касается одиночества, то да, и это естественно, если ваш Жиль… Вы ведь сказали „Жиль“? Ваш муж?

— Да.

— Если он погиб, да к тому же еще вместе с Кристи. Господи, так вот почему в последние дни здесь было так тихо! Какая же я глупая!

Джулия снова наполнила бокал Джанет и добавила себе немного тоника.

— Так значит, — сказала Джанет, — вы собирались помянуть, а не…

— Вот именно, помянуть, — подтвердила Джулия. — Помянуть одного и стереть из памяти другого. Это не слишком сложно для понимания?

— Вы меня накачали, — сказала Джанет. — Все это непросто для меня.

— Счастливая! — сказала Джулия. — Пойдем, пора идти. Я помогу вам спуститься вниз.

— Так она и сделала, — сказала Джанет потом Тиму. — Дала мне еще две таблетки аспирина и уложила в постель. Ах, Тим! Еще никогда в жизни я не видела никого так жутко несчастного, как она. Ужасно!

А Тим сказал ей:

— Дорогая, ты просто перепила. Не может быть, чтобы все было так плохо. — Обняв ее, он немного посидел молча, потом нерешительно спросил: — А ужин сегодня какой-нибудь будет? Я умираю от голода.

При этих словах Джанет дернулась было, намереваясь подняться, но тут же со стоном повалилась на кровать.

— У меня все еще такое состояние, будто я катаюсь на карусели. Извини, Тим, но я лучше полежу.

— Вот ведь как тебя разобрало! — удивился Тим, а поскольку он был действительно очень голоден, то вызвался сходить в магазин и купить жареной рыбы с картошкой или чего-нибудь в закусочной из того, что они готовят на вынос.

С чувством признательности Джанет закрыла глаза.

— Я, может быть, засну до твоего возвращения, — сказала она, — но все равно лучше, если ты оставишь свет включенным.

Пожав плечами, Тим вышел из дома.

Вернувшись вскоре с двумя пакетами жареной рыбы и чипсов, он увидел перед домом Питера и Анжи Эддисонов, проживавших этажом ниже Джулии Пайпер. Они разгружали свою машину.

— Привет, — сказал он им. — Вернулись из отпуска? Хорошо провели время?

— Шикарно, — сказал Питер Эддисон. — Мы пересекли на машине всю Восточную Европу. Сказочно!

— Как там было с питанием? — поинтересовался Тим. Он засунул руку в пакет, вытащил оттуда несколько чипсов и положил в рот. — Несу домой ужин, — сказал он. — Не хотите ли? — И он протянул им пакет. — Джанет неважно себя чувствует.

— О! Спасибо! — сказал Питер Эддисон и, открыв пакет из вощеной бумаги, вытащил из него кусок трески. — Так приятно оказаться снова дома! — воскликнул он. — Нам осточертели все эти клецки, кислая капуста и Бог-знает-что в их колбасах.

Анжи Эддисон поднялась по ступенькам, неся в рунах набитые чем-то пакеты.

— Очень аппетитно пахнет, — сказала она, — просто слюнки текут! — Она открыла рот, и муж положил в него горстку чипсов из пакета Тима.

— Ничего, что мы так бесцеремонно? — спросила она, прожевывая чипсы. — Ах, рыба! Можно попробовать?

Тим любезно протянул свой пакет, и Питер выбрал для нее подходящий кусок жареной рыбы, а поскольку руки у нее были заняты, то ему пришлось ее покормить.

— Ничего здесь особенного не произошло, пока мы путешествовали? — поинтересовалась она и тут же воскликнула: — Но Прага! Она оказалась просто…

— Я бы сказал, что кое-что все-таки здесь случилось, — перебил ее Тим. — Настоящая драма! Та девица на верхнем этаже — та, у которой был муж и маленький шумный сынишка… Мне, пожалуй, не стоит говорить так громко — она там, наверху. — Тим раскрыл пакет пошире, и теперь в нем были хорошо видны золотистые чипсы и маслянистые куски жареной рыбы. — Подходите поближе, — сказал он. — Угощайтесь!

Анжи поставила свою ношу на землю и потянулась за чипсами.

— Так что случилось? Какая драма? Вы вызвали полицию? Нам тут как-то пришлось этим заниматься.

— Ее бывший супруг разбился на машине, — сказал, понизив голос, Тим. — Списал в расход себя и мальчишку.

Не переставая жадно уминать рыбу и чипсы, Эддисоны воскликнули „Да что вы!“ и „О Господи!“, потом „У него же отобрали права!“ и „Где это случилось?“ и наконец „Как она себя чувствует? Кто-нибудь узнавал?“. Однако, похоже, что чипсы, которыми они продолжали угощаться, действовали на них успокаивающе.

Тим сказал:

— В газетах об этом ничего не было. Она несколько дней не выходила из квартиры, потом к ней поднялись люди из магазина, который торгует газетами. Она впустила их к себе — мы это сами видели. Сегодня днем Джанет наконец не выдержала и поднялась к ней с ее письмами. Она не забирала их все эти дни, так что Джанет подумала, что… В общем, она поднялась к ней посмотреть, не может ли она чем-нибудь помочь. Я так понимаю, что ей хотелось выяснить, что происходит, — все эти дни там было так тихо!

— Там никогда не бывает тихо, — сказали Эддисоны.

— А вот теперь там тихо, — сказал Тим. — Джанет увидела ее сидящей с бутылкой водки и таблетками и, естественно, заподозрила, что она намеревается покончить с собой. Но она ошиблась.

— Мы уже почти все ваши чипсы съели, — сказала Анжи.

— Не стесняйтесь, — сказал Тим. — Ешьте, пока они не остыли.

— А что она сказала Джанет? — спросила Анжи. — Если это не было попыткой самоубийства, то что? Если она не собиралась…

— Вот именно! Она рассказала Джанет о своем бывшем муже и мальчике и как они погибли. Все это она ей рассказала. Джанет ужасно расстроена.

— Ну а эта Пайпер — как она-то?

— Похоже, что она поставила под сомнение веру Джанет в Бога.

— А разве Джанет религиозна?

— Конечно же, нет. В общем, когда Джанет сказала „ах, Боже мой!“, она как с цепи сорвалась.

— Почему?

— Не знаю, но дело было именно так. А потом она напоила Джанет допьяна. Та лежит теперь в кровати, совершенно без сил. Поэтому мне и пришлось пойти самому за этой рыбой и чипсами.

— Которые мы съели, — сказал Питер.

— Как думаете, что нам нужно сделать? — спросила Анжи.

— Думаю, что мы должны заниматься своими собственными делами и разгрузить машину, — проворчал ее муж. — Мне завтра на работу, а что касается этой Пайпер, то я по собственному опыту знаю, что она не любит, когда суют нос в ее дела. Когда я однажды попытался вмешаться в ее ссору с мужем, мне чуть было не отгрызли голову.

— Так что оставьте ее в покое, — сказала Анжи. — Спасибо, Тим, что рассказали нам все это.

Супруги Эддисоны направились к машине, чтобы взять из нее остальные вещи. Поглядев им вслед, Тим повернулся и пошел к себе. Джанет спала, лежа на спине, и громко храпела. Доев то, что осталось от рыбы и чипсов, он горестно вздохнул, разделся и лег рядом с ней в постель.

В квартире над ними Питер и Анжи Эддисоны распаковали вещи и легли спать. Удобно устроившись в постели, Анжи сказала:

— Как ты думаешь, дорогой, может быть, мне надо было подняться и навестить эту Пайпер?

— Ничего не случится, если ты сделаешь это не сегодня, а завтра, — сказал Питер. — До сих пор мы с ней друзьями вроде не были.

— Это верно, — сказала Анжи. — Она всегда всех чуждалась. Думаю, что это самое приятное из всего отпуска, — и она с наслаждением потянулась.

Среди ночи Джулия Пайпер тихо спустилась по лестнице и вышла на улицу.

ГЛАВА 8

Морис Бенсон миновал деревню и пошел по дороге, внимательно посматривая вокруг и запоминая то, что ему встречалось на пути. Он оставил свою машину во дворике паба. Там он перекусил бутербродом с пивом и поболтал с хозяином и говорливым местным жителем, прежде чем направить свои стопы туда, куда ему было надо. Его бинокль елозил в такт шагам по груди, отчего на свитере под пиджаком вскоре появился лоснящийся след. Время от времени он возвращался мыслями к бутерброду с пивом и полученной информации, останавливался и оглядывал в бинокль расстилавшиеся вокруг поля и прорезавшие их ограды. Местность была явно не из тех, где обычно можно неплохо понаблюдать за пернатыми, но, будучи заядлым исследователем, он знал, что самые необыкновенные птицы встречаются иногда в самых вроде бы не подходящих для них местах. Однажды, например, он неожиданно увидел зимородка на пруду возле железнодорожной станции. Правда, сегодня его главный интерес был связан не с птицами, а с миссис Мей — матерью недавно овдовевшей Джулии Пайпер.

„Недалеко от кладбища, через два дома. Тот, что огорожен кустарником, принадлежит Мадж Браунлоу — приятельнице миссис Мей. Чуть дальше увидите дом с ограждением из камелий. Это как раз и будет дом мамаши Джулии. Посадить их стоило ей изрядную кучу денег. Ее сагитировал на это ее зять — тот самый, который недавно погиб. Это было еще до того, как они поженились. Говорили, что ему удалось выторговать скидку; такой уж он был человек“. Сказав это, хозяин паба хрипло рассмеялся.

На кладбище развлекалась пара сорок — они шныряли, без умолку треща, меж могильных камней. Морис остановился посмотреть. Кто же это сказал, что они похожи на крупье?

Подправлявшая свежую могилу женщина выпрямилась и, отряхивая землю с ладоней, закричала на них:

— Прочь, противные, прочь!

— Хорошо им вдвоем! — выкрикнул Морис.

Ей было пятьдесят с хвостиком. Она выглядела почти квадратной в своей аляповатой бежевой кофте, практичном бежевом кардигане, вельветовых, тоже бежевых, брюках — они хороши пока новые, а потом, как эти вот, садятся и становятся узки — и в зеленых высоких сапогах. Ее остриженные на мужской манер волосы были в тон с ее одеждой.

— Слишком хорошо, — ответила она, глядя на Мориса через кладбищенскую ограду, и крепко потерла ладони одну об другую.

— Миссис Мей? — спросил Морис.

— Нет, Мадж Браунлоу. А вы кто?

— Друг, скорее, знакомый… Н-да… Какая трагедия! — пробормотал Морис и уставился на могилу. Земля каменистая, подумалось ему, тяжело здесь приходится могильщикам! Могила была вся заставлена венками и букетами хризантем, перевязанными белыми лентами. Целлофан, в который были обернуты карточки, запотел, буквы расплылись, и их невозможно было прочитать.

— Я приняла вас за корреспондента, — сказала Мадж Браунлоу. — Клода сыта ими по горло. Прочь! — снова закричала она на подлетевших сорок. — Кыш! — Она хлопнула, отпугивая птиц, в ладоши. — Эти сороки — предвестники неприятностей и всяких бед.

— Они похожи на крупье в казино, — сказал Морис, глядя на Мадж Браунлоу. — Их оперение выглядит как вечернее платье или смокинг.

— Я никогда не была в казино, — сказала она. Шутка Мориса оказалась мертворожденной. Она нагнулась, чтобы поднять садовые тяпку и лопатку, и положила их в корзину, наполовину наполненную опавшими листьями и жухлой травой. — Я не видела вас на похоронах, — заметила она. — Вы были его лондонским другом?

— Ножницы! — Морис указал руной на то место, где они лежали. — Они тут могут заржаветь.

— Спасибо! — сказала Мадж и подняла ножницы. Морис распахнул кладбищенскую налитку. — Я делаю это ради Клоды, — сказала она, выходя и проверяя, хорошо ли закрыта щеколда калитки. — Она все еще очень расстроена, слишком…

Глядя в сторону, Морис зашагал рядом с ней.

— Я попытался навестить Джулию в Лондоне, — сказал он.

— Ну да, — сказала Мадж, — Джулию.

— Ее не было дома, — продолжал Морис. — Мне сказали, что ее вообще невозможно застать дома, — солгал он.

— Мне о ней мало что известно, — сказала Мадж. — Их развели, причем решение о разводе прошло почти без запинки. Им, конечно, вообще не стоило жениться.

У Мориса перед глазами вновь возник образ бегущей девушки, длинные, рассекающие воздух ноги, несущие ее к овце.

— Был ли у них ребенок? — тихо спросил Морис, решив проверить информацию, полученную в пабе.

— Конечно, был! Его звали Кристи. Как она теперь… Это мой дом. Почему бы вам не зайти? Не хотите ли чашечку чаю?

Морис поблагодарил и последовал за ней в дом.

— Осторожно, — предупредила Мадж, — не ушибитесь о балки над головой. Проходите вон туда, а я пока поставлю чайник. Я на минуточку, — сказала она, и отправив его жестом в гостиную, сама свернула в кухню. Дверь она оставила открытой.

— Я пытался ей дозвониться, — сказал, повысив голос, Морис, — но безрезультатно: указанный в телефонной книге номер не отвечал.

— Это устарелый номер, — прокричала из кухни Мадж. — Джулия, кстати, жаловалась, что Жиль названивал в любое время дня и ночи. А почему бы и нет? Он же был отцом Кристи, не так ли? Он был ее мужем. У меня есть где-то номер ее телефона, нам его дали в полиции. Я вам продиктую.

— Я бы был вам благодарен.

Морис оглядел комнату. Ситцевые покрывала, нелепые занавески, изобилие фарфоровых безделушек, женские журналы, пакеты с вязанием, большой телевизор, камин, висящие за окном коробочки с кормом для синичек, болтающиеся вблизи зеленушки и в конце лужайки — дуб с обвивающим его хмелем. Очень мило!

На каминной полке несколько фотографий. Ну-ка, поглядим! Мадж Браунлоу и рядом женщина помоложе. Клода Мей? Она с молодым мужчиной, а вот снова она, но с ребенком на руках. А вот ребенок отдельно, один. Ребенок похож на мужчину, значит, это его папа. Из кухни послышался звон стекла.

— Помочь? — предложил Морис.

— Да, если можно. Я положила слишком много всего на поднос. Стакан разбила, растяпа! Я подумала, что висни к чаю нам не помешает. Мне необходимо взбодриться.

— Давайте я отнесу, — сказал Морис. — А вы несите виски. „Приятная кухонька, — отметил он про себя, — печь типа „Рейбурн“, уэлльский шкаф для посуды, голубая плитка, сосновые шкафчики для утвари, опять же журнал „Дом и сад“, но при всем том ужасный кафельный пол“. — Вы, наверное, очень замерзли, — заметил он сочувствующим тоном, когда они вернулись в гостиную. — Разрешите, я подкину полешко в камин?

— Да, спасибо, — сказала Мадж и начала разливать в чашки чай. — Я взяла для вас чашку побольше, — сказала она. — Мужчины любят большие чашки. У Клоды всегда была для Жиля большая чашка. Угощайтесь, наливайте себе виски. Это подарок Жиля. Он был такой заботливый…

— Я, может быть, выпью попозже, — сказал Морис, — а пока с удовольствием попью чаю. С молоком, без сахара. — Пока она разливала чай, он приметил серебряный чайник времен короля Эдуарда (ничего особенного, но все же стоит в наши дни больших денег), взял чашку и удобно устроился в кресле.

Мадж плеснула немного виски в свою чашку, выпила, вздохнула, сказала: „Вот это хорошо, так-то лучше“, — и уставилась на огонь.

— Интересные фотографии, — сказал Морис, кивнув на каминную полку. — Ваша семья?

— О да! Я считаю их своей семьей. У нас с ними нет кровного родства, если не считать какого-то двоюродного брата в Канаде. Клода всегда… и Жиль, конечно, и маленький Кристи… Ах, я этого не перенесу! Ах! Вот это Клода, это — Клода с Жилем, а это — Клода и Крис, ну а это — Кристи, один. Такая прелесть! Клода моложе меня, но мы уже многие годы дружим с ней, а к тому же Жиль… Вот это — очень хорошее фото Жиля, то, на котором он с откинутой назад головой, и все его волосы… Это фото было, конечно, сделано до того, как Джулия сломала ему нос.

— Сломала ему нос?

— Ну да! Разве вы не знали?

— Хм, как-то вылетело из памяти. Хм… каким же образом?

— Сковородкой. Когда ему делали пластическую операцию, хирургу пришлось чертовски потрудиться — хрящ был совершенно раздроблен! — Мадж замолкла и закрыла глаза.

— А мальчик очень похож на своего отца, правда? — мягко возобновил разговор Морис, наблюдая, как хозяйка допила свой чай, налила еще чашку и добавила в нее виски. — Я говорю, что малыш Кристи был очень похож на своего отца, — повторил Морис более громким голосом. — Многое у него перенял, не правда ли? — Он встал и принялся снова внимательно рассматривать фотографии. Что это они тогда сказали в этом пабе? Парень, мол, не промах, в весьма приятельских отношениях со своей тещей, изворотливый насчет денег, любит девочек. Темперамент? Несомненно имеется, но не без определенной доли расчетливости. А в целом сказочно обаятелен.

— Очень милый мальчуган, не то что его мать. Смешно, — рискнул Морис.

— Он был сыном Жиля и внуком Клоды, — твердо отреагировала Мадж. — С какой стати он должен быть похож на Джулию? Она всего лишь машина.

— Что? — удивился Морис.

— То, что слышал. — Мадж допила свой чай, презрительно фыркнула и вне прямой связи с предыдущим заявила: — Она чуть было не опоздала на похороны.

— Да что вы!

— Она в шестнадцать лет ушла из дому и с тех пор ни разу здесь не появлялась. Жиль — да, он приехал и жил вместе с Кристи у Клоды. То, что Джулии присудили опекунство, просто смешно. Клода считает, что судью подкупили — нет, не деньгами, а словами, уговорами, красивой ложью. А потом Жиль попал вместе с ребенком в эту страшную катастрофу…

— И оба они погибли. — Обо всех деталях катастрофы Морису тоже рассказали в пабе: машина — старая развалина, которой давно пора на свалку, отец и сын погибли, причем сразу же; голова ребенка практически оторвалась от тела; водитель грузовика, столкнувшегося с машиной Жиля, в шоковом состоянии в больнице. — Очень печальный случай! — сказал он вслух.

— Из всего того, что было сказано за этот год, это самое слабое определение. Этот „печальный случай“ можно ведь было предотвратить.

— Неужели? — Хлебнув чаю, Морис пожалел, что отказался от виски: заварки хозяйка явно пожалела. Теперь, однако, слишком поздно. — Каким образом? — спросил он. „Что там сказал тот парень в пабе? Камикадзе?“ — Каким образом, — спросил он, четко произнося слова, — это случилось?

— В самом деле, как? — громко задала сама себе вопрос Мадж. — Когда они поженились, за рулем машины всегда была только Джулия. Жиль был авантюристичен. Да, это — подходящее слово. Джулия считала, что ему нельзя доверять машину. Она сказала, что как водитель он безнадежен. Может быть, он и действительно был таким; такие люди есть. Тем не менее машину в тот раз вел он. Вы, наверное, тоже обратили внимание на то, что обычно машину всегда вела она.

— Так ведь, как вам сказать… я же…

— Машину вела всегда она. И потом… Думаю, что полиция ошиблась, но, тем не менее, в течение какого-то времени у него не было прав.

— Он был лишен водительских прав?

— Да, именно так они это и называют. — Она выглядела раздосадованной. — Очень даже глупо!

— Да…

— Клода считает, что они переборщили. В общем, вот что я вам хочу сказать: если бы машину вела Джулия, то не было бы никакой аварии! С моей точки зрения, это главное, и так же считает Клода. Если бы за рулем была Джулия, то и Жиль, и Кристи были бы сегодня живы.

— Простите, — возразил Морис, — но, как я понимаю, Джулии здесь не было, когда…

— Конечно, не было! — резко оборвала его Мадж. — Клода не хотела, чтобы она жила тут с Жилем и Кристи. Она им не подходила.

Осмысливая сказанное, Морис смотрел, как хозяйка пила свой слабенький чай. Когда он попытался совместить образ бегущей по полю девушки с тем, что нарисовала приятельница ее матери, ему пришлось загородить лицо рукой, чтобы скрыть невольную усмешку.

— Итак, она им не подходила, — сказал он.

— Когда подумаешь, то становится ясно, что она им никогда не подходила, — сказала Мадж. — А вообще, не важно, подходила или не подходила, важно, что она виновата, а это совершенно очевидно.

— Из ваших слов получается, что она просто убийца какая-то, — сказал Морис. „Вместо того чтобы копаться здесь во всем этом, я бы предпочел смотреть на птиц, — подумал он. — Здесь я нахожусь лишь потому, что эта девушка меня заинтриговала, нет, скорее потому, что тот высокопарный хлыщ из первого класса так старался помешать мне поговорить с ней. Он просто заставил меня заинтересоваться ею“. — Я бы не считал ее ответственной за это, — сказал Морис. — Я бы не стал ее винить.

— Что ж, — ответила Мадж, — вы бы, может быть, и не стали, но ее мать и я считаем, что виновата именно она. А вы в самом деле не из газеты? — спросила она, кинув на него подозрительный взгляд. — Вы, собственно, так и не сказали, что вам здесь нужно. Вы правда не журналист? Я тут подумала было, что вы переодетый полицейский, но вы не похожи…

— Нет-нет, — заверил ее Морис. — Просто друг. Я хотел разыскать Джулию. Дело в том, что Жиль просил меня кое-что для него сделать. — „Поскольку уж он мертв, — подумал Морис, — то гораздо менее рискованно сослаться на дружбу с ним, чем на знакомство с Джулией“. — Его просьба была связана с ее интересом к овцам, — сказал он.

— К овцам? — удивленно переспросила Мадж. — Что ее могло заинтересовать в овцах?

— Жиль попросил, — пробормотал Морис, — чтобы я…

— Что она может знать об овцах! Она — убийца. Жиль, видимо, шутил. — Затуманенными виски глазами она посмотрела на Мориса. — Я дам вам номер ее телефона, — сказала она, — и от имени ее матери, а также и моего имени, если хотите, можете сказать ей, что она — убийца. Мы сами с ней не разговариваем, это было бы неправильно. — Она поднялась и, подойдя к письменному столу, принялась рыться в ящиках. — Я знаю, что он где-то здесь, — сказала она.

Морис тоже встал и, глядя на фотографии матери Джулии, ее мужа и ребенка, попытался найти в них что-нибудь общее с девушкой, выбежавшей тогда из вагона.

— Я в то время был за границей, — сымпровизировал он. — Почему они разошлись? — В пабе ему намекали, что, кроме супружеской неверности и грубого обращения, на которые обычно ссылаются в таких случаях, было кое-что еще.

Стоявшая спиной к нему Мадж, не поворачиваясь, ответила:

— Официальные причины были выдуманы. Что касается настоящей, вряд ли ею следует считать то, что она сказала матери; это был лишь набор глупых слов.

— Неужели? — сказал Морис в надежде услышать что-нибудь конкретное.

— Я точно помню, что положила этот листок с номером телефона в один из ящиков стола, и буду искать, пока не найду! Курите, если хотите, угощайтесь висни, а главное — сядьте, а то вы мне действуете на нервы.

Морис сел.

— Я люблю наблюдать жизнь птиц, — сказал он, — и тогда приходится долго сидеть, почти не двигаясь. — Достав пачку сигарет, он закурил, затем налил в свою пустую чашку немного виски. — Иногда, — сказал он, — кажется, что человек болтает глупости, а на деле это оказывается весьма близко к правде.

— Ну, если вам так уж хочется это знать, — сказала Мадж, продолжая шарить по ящикам, — то, когда ее мать стала настаивать, Джулия заявила, что у него пахли ноги, пахло из-под мышек, и изо рта несло табачищем. Это — ее слова.

Морис затянулся. Мысленно посочувствовал Жилю.

— Но она же, надо полагать, знала, что он курит, когда выходила за него замуж, — заметил он.

— Он тогда бросил курить, но потом закурил снова, и, боюсь, что, до того как он женился, он действительно никогда не снимал с ног носки. Эврика! — вдруг воскликнула она. — Вот эта бумажка! Я все-таки нашла ее! Сейчас я перепишу вам номер ее телефона, а потом тоже, пожалуй, присоединюсь к вам и выкурю сигаретку: даже упоминание о Джулии меня раздражает. А вы, — продолжала она, — можете пока сказать мне, что, кроме дружбы с Жилем, привело вас в наши места. Вот вам номер! Так что же вам на самом деле надо?

Морис положил бумажку в карман. Неудивительно, что под действием виски он казался ей все более подозрительным. Разве мог он признаться этой женщине, что тогда, в поезде, при виде Джулии в нем проснулось желание. Гася сигарету, он подумал, что от него, так же как и от усопшего Жиля, видимо, несет сейчас затхлым табаком. Это обстоятельство несколько приглушило желание, но вместе с тем вызвало раздражение, напомнив о том парне из первого класса, который с отвращением от него отшатнулся. Интересно, нельзя ли снова добраться до него через эту девушку? Морис допил виски и зажег другую сигарету.

— Вы были очень любезны, — сказал он. — Думаю, что мне уже пора. Да, — небрежно проронил он, — у нее под рукой уже был, видимо, другой парень, когда она решила разводиться?

— Это абсолютно исключено, — отрезала Мадж. — Побывав замужем за Жилем, невозможно захотеть другого.

Морис посмаковал это двусмысленное заявление и поднялся, собираясь распрощаться.

— А что сделала Джулия после того, как в шестнадцать лет ушла из дома? — спросил он.

— Она покинула орбиту Клоды.

— Ага!

— Она порвала с классом Клоды, — пояснила Мадж, понизив голос.

— Ага! — произнес опять Морис и добавил: — Каким образом?

— Она стала чем-то вроде домашней прислуги, — почти прошептала Мадж.

— Ага!

— Клода говорит, и я склонна согласиться с ней, что она опустилась до подобающего ей уровня и что Жилю надо было там ее и оставить.

— В самом деле, — сказал, направляясь к двери, Морис.

— А вы не хотите зайти к Клоде и поговорить с ней? — спросила Мадж, желая задержать его.

— Как-нибудь в другое время. Не хотелось бы оказаться в роли незваного гостя.

— Что мне ей сказать?

— Приходил друг, — Морис был уже у двери. — И передайте ей мое самое глубокое сочувствие. — И он закрыл за собой дверь.

Идя назад, к оставленной у паба машине, Морис обмозговывал добытую информацию и прикидывал, каким образом он мог бы ее с пользой для себя употребить.

Он медленно выкатился из деревни. Пожалуй, стоит направиться на запад, к устью Иксы, проверить, не прилетели ли шилоклювки, потом заскочить в паб в Старкроссе, перехватить там устриц. Он проехал мимо кладбища и дома Мадж Браунлоу. Входная дверь была закрыта и окна зашторены, хотя солнце еще не садилось. В саду дома по соседству, напротив, кипела работа — Клода Мей грузила на тачку сорную траву.

Морис остановил машину, опустил стекло и сказал:

— Добрый день!

Клода Мей была такой же высокой, как и ее дочь, но сходство на этом и кончалось. У нее были золотисто-каштановые волосы, бледно-голубые глаза с тяжелыми веками, греческий нос и крупный рот, кончики которого загибались вниз от напряжения: сорняки, которые она продолжала накладывать вилами на уже перегруженную тачку, были влажными и тяжелыми. „В целом, — подумал Морис, — выглядит она неплохо“.

— Побывали у Мадж Браунлоу? — спросила Клода.

— Да, — подтвердил Морис и выключил мотор.

— Смотрит сейчас очередную серию „Соседей“, — сказала Клода Мей, кивнув на задернутые шторы. — Заядлая любительница мыльных опер.

Морис вышел из машины.

— Если желаете, я мог бы помочь вам отвезти эту тачку, — сказал он, кладя руку на калитку.

— Вы из административно-хозяйственной комиссии муниципалитета? — поинтересовалась Клода Мей, кидая в тачку еще одну кипу травы.

— Я был другом Жиля, — ответил Морис. — Я — Морис Бенсон.

— Не помню, чтобы он о вас когда-нибудь упоминал, — заметила Клода Мей и с силой воткнула вилы в травяную гору.

— Мы с ним давно уже не общались. Только на днях мне стало известно, что…

— Об этом писали в газетах. Ужасно, просто ужасно!

— Да…

— Он всегда делал за меня всю тяжелую работу, — сказала она, берясь за ручки тачки.

— Пожалуйста, разрешите мне! — воскликнул Морис и, открыв калитку, шагнул во двор. — Куда везти?

Клода Мей отступила от тачки.

— За дом. Там компостная куча. Спасибо. — И она пошла впереди, показывая дорогу. Морис повез следом тачку, которая оказалась исключительно тяжелой.

— Вам не следовало бы этим заниматься, — сказал он. — Можете надорвать спину.

Клода Мей горестно усмехнулась и, показывая пальцем, куда сбросить траву, сказала:

— Компостная куча вон там, внизу. Смотрите, чтобы тачка сама вас не потащила; у Жиля это происходило каждый раз. — Она стояла и смотрела, как Морис осторожно скатил тачку вниз по крутому склону, опорожнил ее и заровнял вилами компостную кучу.

— Можете тачку оставить там! — крикнула она, когда он закончил.

— Хорошо! — Морис повалил тачку на бок и стал подниматься обратно по дорожке.

— Так вы, оказывается, знаете, что такое компост. — Клода взяла у него вилы и приставила их к стене дома. — Вы заработали себе рюмку. Как вы познакомились с Жилем?

— Это было еще до того, как он женился… хм… довольно давно, — буркнул Морис.

— О! — сказала она, но это „о!“ прозвучало у нее как „ух ты!“

— Вы не могли бы… хм… не могли бы мне рассказать… э-э-э… если это не слишком… э-э-э… не могли бы вы ввести меня в курс дела? Как друг, я хотел бы не остаться в неведении о последних событиях.

— Крах, — сказала она, открывая дверь в дом. — Входите, только вытирайте ноги.

— Да?..

— Я имею в виду их брак. Входите! Не знаю, что вам рассказала Мадж, она вообще-то не болтушка.

Ничего себе „не болтушка“! Морис вошел вслед за Клодой Мей в дом.

— Какая приятная комната!

— Да, у Жиля был хороший вкус.

— Она познакомила меня с голыми фактами. Сказала, что Жиль женился на вашей дочери…

— Эта девица… — Слово „девица“ прозвучало у Клоды Мей, как эпитет. — А что вы стоите? Присаживайтесь! — пригласила она Мориса. — Нет, только не в это кресло — это кресло Жиля. Сядьте вон там.

Обойдя весьма удобное кресло, в которое он нацелился было усесться, Морис сел в то, на которое ему указали. Хозяйка подошла к коктейльному столику.

— Виски? — предложила она.

— Спасибо! Разбавьте побольше — я за рулем.

— А я нет. — И миссис Мей плеснула немного висни в стакан гостя и щедро налила в свой. — А воды, сколько считаете нужным, налейте сами.

Морис разбавил свою мизерную порцию виски и сел снова в кресло.

— Так вы говорили…

— Я ничего не говорила.

Красивая женщина, подумал, глядя на нее, Морис: длинные ноги, пышная грудь, сексапильна, съест живьем. Встреть он ее несколькими годами раньше, он мог бы ею увлечься, но сейчас она способна пробудить в нем лишь легкое сердечное волнение. Морис оглядел комнату в надежде увидеть что-то такое, чем можно было бы воспользоваться для продолжения беседы.

— Никаких фотографий, — заметил он.

— А кому они нужны?

— Например, вашей приятельнице… хм… вашей соседке — миссис Браунлоу.

— Мисс Браунлоу.

— Да? Не замужем?

— Старая дева.

— Слишком сентиментальна?

— Нет. Просто никогда не испытывала страсти.

— Ясно.

— Ничего вам не ясно.

— Ничего?

— Абсолютно!

— Ну так объясните мне!

— Почему бы нет? — Она вытянула ноги и посмотрела на него поверх стакана. — Если я этого не сделаю, то вы уедете отсюда с искаженной версией происшедшего, а я не хочу, чтобы у людей сложилось превратное мнение о Кристи и Жиле. Между прочим, то, что вы там видите, — сказала она, указывая на стенную нишу позади Мориса, — это игрушки моего внука.

Развернувшись в кресле в указанном миссис Мей направлении, Морис увидел перед собой целую шеренгу несоразмерно крупных игрушек. Стиснутые, как пассажиры в вагоне в часы пик, на диванчике красовались розовый медведь, клоун почти в натуральную величину, голубой тигр и зеленый слон с чем-то похожим на удава на шее. У них был совершенно новый, нетронутый вид. Морис чуть было не поперхнулся своим виски.

— Малыш Кристи, наверное, очень любил их?

— Конечно! Теперь, когда она… Она не хотела, чтобы эти игрушки были в ее лондонской квартире. Вряд ли это имело, конечно, какое-либо значение… Это, вот это было его домом. Их домом.

— То есть…

— Я имею в виду Жиля и Кристи.

— Ага!

— Понимаете?

— Миссис… то есть мисс Браунлоу высказала мнение…

— Что?

— Что вы… Что ваша дочь…

— Я не считаю ее своей дочерью. — Клода Мей проглотила виски и поднялась, чтобы налить себе еще. „Великолепные ноги, — подумал Морис, — и задница, как у молодой женщины“.

— Мисс Браунлоу сказала, что она машина, — рискнул он заметить с некоторой игривостью.

Клода Мей сардонически усмехнулась.

— Вот уж действительно так — она и была машиной. Замечательно. Молодец, Мадж! Так что, — спросила она, — хотите правду?

— Да, прошу вас! — сказал Морис и приготовился слушать.

Собираясь с мыслями, Клода Мей задумалась, глядя мимо гостя в сад, огороженный посаженными Жилем камелиями.

— Я вышла замуж за архитектора, — начала она свой рассказ. — Он оплодотворил меня своей спермой. Вас шокировало слово „сперма“? Оно почему-то шокирует многих мужчин. Достойным сожаления результатом этого было рождение девочки. Скоро он ушел. Вернее говоря, это я его выгнала — не люблю жить со своими ошибками. В конце концов девочка тоже ушла. Вчера она еще ходила в школу, а сегодня ее уже не было — ушла в чем-то вроде джинсов, не взяв с собой абсолютно ничего. Лично я не имею обыкновения внезапно исчезать, так что это у нее от отца. Честно говоря, я была рада, что ее больше нет. В девочках-подростках есть что-то такое, чего я просто не переношу.

Морис рассмеялся, а Клода, поймав его взгляд, улыбнулась.

— И что она делала? — спросил Морис.

— Что делала?

— Да.

— Стала работать служанкой, — сказала Клода Мей ледяным голосом.

— Как это ей удалось? — засмеялся Морис. — Я думал, что такой профессии уже не существует.

— В этом нет ничего смешного.

— Да, конечно. Продолжайте, пожалуйста!

— Все началось с ее работы официанткой во время каникул. В этом, как я понимаю, нет ничего предосудительного. Вообще эта работа мне не по нутру, но я не возражала, поскольку это было в каникулы. И вот в один прекрасный день она вдруг исчезает, и я потом узнаю, что она работает прислугой. Я почувствовала себя униженной. А разве вы не почувствовали бы то же самое?

— У меня нет детей.

— Нет… И, как я полагаю, вы бы…

— Не почувствовал бы себя оскорбленным? — Морис усмехнулся. — Но продолжайте же! — попросил он. — Пожалуйста!

Клода Мей нахмурилась.

— Ну хорошо, короче, несколько лет спустя я сломала ногу. Мне потребовалась помощница по дому. У меня была приходящая прислуга, но нам нужен был кто-нибудь, кто жил бы с нами в доме, и к тому же компаньонку не только трудно найти, но они и обходятся в ту еще копеечку! Вот Жиль и предложил…

— Жиль? Как он…

— Так он же жил здесь! Разве я не сказала? Он работал над своей книгой.

— А я и не знал, что он писал.

— Писал, и писал изумительно! Только подумать — так рано не стало такого таланта!

— Ужасно! Просто ужасно! — воскликнул Морис и подумал, что было бы неплохо, если бы она предложила ему выпить еще.

— Так я продолжу? — спросила она.

— Прошу вас!

— Налейте-ка мне еще. Это как-то оживляет воспоминания. Я, правда, не уверена, что мне это на пользу. Налейте и себе тоже!

Морис сказал „спасибо!“, отнес оба стакана к коктейльному столику и отмерил в каждый по одинаковой порции виски.

— Продолжайте, пожалуйста! — сказал он, возвращаясь. — И постарайтесь расслабиться!

Клода взяла у него свой стакан.

— Итак, я написала, чтобы она приехала. Она приехала. И трудилась. Жиль, конечно, ухаживал за мной, но все остальное делала она, однако… — Клода хлебнула висни.

— Однако что?

— Она вела себя как прислуга, каковой она, собственно говоря, и была. Боже! Когда я все это вспоминаю…

— Ну и?

— Ну и он попал из-за нее в переделку. Она забеременела и имела нахальство заявить, что он ее изнасиловал. А что еще она могла сказать, не так ли?

— А что Жиль? — „Мне начинает казаться, что я знавал этого парня“, — подумал Морис. — Что сказал на это Жиль?

— Дорогуша Жиль все расставил по своим местам. Я как будто слышу сейчас его голос: „Она, наверное, была не совсем трезва. Помнишь, как у вас это было тогда с Даниэлем?“ Он, конечно, негодник… „У нас с тобой будет теперь ребенок“. Да, так мы и сделали — у нас появился Кристи.

— Я-то думал, что Жиль женился… Я думал…

— Ну конечно же, они поженились — я бы не потерпела, чтобы Кристи был незаконнорожденным. Плохо только, что его мать — прислуга.

„Нет, это невероятно, наверное, это мне все просто кажется, — веселился про себя Морис. — Надо заставить ее побольше рассказать. До чего ж здорово!“

— Ну, так что было дальше? — спросил он.

— Она все испортила! — отрезала Клода Мей. — Забрала Жиля на медовый месяц в Париж. Конечно, если бы они тогда не поехали, это дало бы пищу для шушуканья и пересудов, но потом — вы можете себе представить? — она увезла его в какую-то убогую квартиру в Лондоне, а когда родился мой внук, то он бывал здесь, в своем доме, только когда они приезжали навестить меня!

— Круто! — не сдержался Морис и тут же добавил: — Вот так сюрприз!

— Сюрприз?! — вскричала Клода Мей, старавшаяся до сих пор говорить спокойно. — Вы говорите „сюрприз“? Следующим сюрпризом было то, что она развелась с ним. Что вы на это скажете?

— На каком основании? — спросил Морис, заранее предвкушая, что услышит в ответ что-нибудь о супружеской неверности, а если так, то интересно, с кем и в чьей постели? Затаив дыхание, он ждал.

Клода Мей забралась в кресло с ногами и устроилась поудобнее.

— А какое это имеет значение? — сказала она холодно, давая понять, что не допустит фамильярности. Ее взгляд скользнул мимо него. — У меня теперь ничего не осталось, — прошептала она. — Ничего!..

Морис с тревогой взглянул на выглядевшую довольно враждебно шеренгу игрушек.

— У вас осталась их могила, — сказал он.

— Вы что, предлагаете мне подвергнуть Жиля и Кристи глубокой заморозке и держать их при себе? — вопросила она Мориса и добавила: — Вам далеко ехать?

Изгнанный таким образом, Морис Бенсон сел в машину и направился к главной дороге; однако, поравнявшись с пабом и прочитав объявление-завлекаловку „Открыто весь день“, он притормозил и вошел. Хозяина, с которым он тогда разговаривал, не было, как не было и никаких посетителей. Сомлевшая от скуки женщина перетирала полотенцем рюмки под звуки тихо шелестевшей в громкоговорителе музыки.

— Что будете пить? — спросила она.

— Хорошо бы что-нибудь не крепкое — я на машине.

— Безалкогольное пиво?

— Годится. Спасибо.

— Вы уже выпили с Мей и Браунлоу, — сказала она, наливая ему безалкогольного пива.

— За мной кто-нибудь следил? — спросил Морис.

— У нас маленькая деревня, — ответила она. — Так вы, значит, его друг?

— Можно сказать и так.

— Что-то не видела вас на похоронах.

— Не смог приехать, — сказал Морис и принялся за пиво. Потом попросил: — Расскажите мне о вдове.

— Вы работаете на газету „Сан“? — спросила женщина.

— Нет, я не журналист. Я был другом Жиля Пайпера. Расскажите мне о Джулии.

Женщина положила свои морщинистые руки на стойку бара.

— Джулия уехала отсюда до того, как я приехала, и, судя по тому, что я слышала, ей лучше было бы никогда сюда и не возвращаться.

— Вот как! — воскликнул Морис и с надеждой на удачу спросил: — А почему?

— Вот вы у нее сами это и спросите, коли вы были другом Жиля. Адрес-то ее у вас есть?

— Да, — сказал Морис и снова закинул крючок. — Похоже на то, что Жиль вам не нравился?

— Я этого не говорила, не так ли? Некоторым, я не скажу, что и мне, он казался изворотливым. Он — ваш друг — был человеком дела. Он долго не возился, а сразу — раз! — и в трусики. О мертвых плохо не говорят, вот и я не буду. Это была ужасная катастрофа!

— Да, я слышал, — сказал Морис. — Миссис Мей очень тяжело ее переживает. Хотите, я угощу вас?

— Спасибо, — поблагодарила она. — Я выпью кружечку шенди.

— Какой она была матерью?

— Джулия или ее мать?

— Ее мать. На меня она не произвела особого впечатления. У вас есть дети?

— Пока нет. — Женщина ехидно взглянула на Мориса, однако с его стороны никаких комментариев по поводу того, что она оставила для себя производство потомства на слишком поздний срок, не последовало, тогда она сказала: — Клода Мей вышла замуж почти подростком и родила Джулию, когда ей было восемнадцать.

Ухмыльнувшись, Морис спросил:

— Что еще можно о ней сказать?

— Вы же ее видели. Не слишком богата, но зато ведет себя — и считает, что так и выглядит, — как аристократка. Таким же был и Жиль. Кстати, его отец действительно был аристократом, но вы, конечно, знаете о этом. Денег ни гроша, а послушать их, так можно подумать, что малыш Кристи готовится поступать в Итон. А кто, интересно, будет платить? Смешная это была пара! — Женщина улыбнулась. — Дело в том, — сказала она, — что Джулия им не подходила.

— Да что вы! — воскликнул Морис. Он страстно желал, чтобы она продолжала говорить о Джулии.

— Она развелась с вашим другом, так? Я никогда ее не видела, пока здесь был ее ребенок. Он жил со своим папочкой и Клодой Мей. Но она приехала на похороны. — Женщина подняла голову и посмотрела мимо Мориса на дорогу, по которой он ранее шел к кладбищу. — В деревне говорят, что после того, как она вышла замуж за Жиля, она не жила в доме своей матери, даже до развода, а если привозила сюда Кристи, то сама останавливалась на здешней ферме, где постояльцам предлагаются ночлег и завтрак.

— Смешно.

— Не скажите! Перед тем как выйти замуж, она не была в своем доме несколько лет. Жиль и Клода бывали у нас в пабе. Я бы даже сказала, что они были завсегдатаями. Однажды вечером Клода упала тут в баре со стула. — Женщина засмеялась. — Она сломала ногу. Грешно, конечно, смеяться над чужим несчастьем, но тогда это действительно выглядело очень смешно.

— Да, всегда смешно, когда падают другие, — сказал Морис Бенсон.

Женщина смущенно улыбнулась и продолжала:

— Они тогда попросили Джулию приехать, чтобы поухаживать за матерью и помочь Жилю управляться в саду. Они, конечно, могли бы и нанять кого-нибудь из деревни, но Клода Мей не из тех, кто платит за услуги там, где может получить их бесплатно.

— Вот тогда Жиль и познакомился с ней? — спросил Морис.

— Точно. Она ухаживала за матерью, вела хозяйство и работала в саду с Жилем. В общем, как говорят, на ее плечах лежало почти все. Я тоже люблю цветы, но не люблю пачкать руки в земле. А она это делала. — Взгляд женщины снова скользнул мимо Мориса. — Бедная девочка! — вздохнула она. — Еще пива?

— Спасибо, достаточно, — сказал Морис. — Миссис Мей говорила, что будто бы она с Жилем…

— Нет-нет! — сказала женщина. — Она только смотрела, как работала Джулия. Да я бы сказала, что и Жиль только смотрел. В деревне считают, что именно Джулия проделала всю основную работу. Люди говорят, что она может заставить расти даже обычную палку. Бывало, воткнет какой-нибудь хилый саженец в землю, скажет: „А ну, расти, шельма!“, и он растет. Она знает всякую всячину о садах, птицах, диких животных, ну и все такое. Таких людей называют, кажется, „зелеными“?

— Итак, работая вместе в саду, они полюбили друг друга? — усмехнулся Морис. — Просто идиллия!

Женщина фыркнула.

— Какое там! — воскликнула она вдруг с раздражением. — Уж скорее это смахивает на траханье в свинарнике! А вообще говоря, я сочувствую бедняжке Клоде — она была крепко влюблена в того парня. — Морис собирался уже открыть рот для очередного вопроса, когда она снова вспылила: — Чего это я здесь болтаю с вами? Если у вас есть адрес этой девушки, то почему бы вам не позвонить и не задать ей самой все эти вопросы?

Оттолкнувшись от стойки бара, Морис сказал:

— Вы правы. Я, видимо, так и сделаю. — „Возможно, удастся чего-то добиться и по телефону“, — подумал он. Открывая дверь и выходя на улицу, он спросил: — В какого именно парня была она влюблена?

Женщина повернулась к нему спиной и в сердцах крутанула до отказа регулятор громкости репродуктора.

ГЛАВА 9

Джулия Пайпер бродила по улицам в тщетной попытке убежать от самой себя. Ночь была теплая и безветренная, но потом пошел дождь. От многочасового мыкания по мостовым болели ноги; капли дождя скатывались по волосам за воротник. По пути ей не попалось ни одного укрытия, в котором можно было бы спрятаться от дождя и передохнуть. Скамейки на набережной были заняты бродягами; у магазинов, съежившись под картонными коробками, тоже теснились люди. Она продолжала идти, нигде не останавливаясь, сторонясь редких прохожих и выбирая в основном безлюдные боковые улицы. Ранним утром ее чуть на сбила мчавшаяся с большой скоростью машина. Водитель свернул в сторону, просигналил, крикнул „дура! корова!“ и помчался дальше.

Проходя по Трафальгарской площади, она посидела немного на ступенях храма Святого Мартина, но, увидев направлявшегося к ней полицейского, встала и, перейдя через Шафтесбьюри-авеню, оказалась в районе Сохо. Страшно уставшая, еле плетущаяся и почти ничего не видящая вокруг, она столкнулась со спешившим куда-то небритым сердитым мужчиной с тяжелой ношей на спине. Он тоже крикнул „дура! корова!“, и ей неожиданно захотелось в зеленые поля с сочной травой, в которой коровы не спеша пережевывают жвачку, наполняя воздух ароматом своего дыхания. Потом она увидела перед собой ступеньки, открытую дверь и, спасаясь от дождя, последовала за входившими в церковь людьми.

Оказавшись внутри, она прошла немного вперед и притулилась на протертой скамье в темноватом приделе. Поскольку другие предпочитали большой основной зал, Джулия оказалась практически в уединении и с наслаждением вытянула натруженные ноги. Мимо нее прошаркал старин. Он взял из ящичка свечку, вставил в подсвечник, покопался в карманах, разыскивая спички, зажег свечу, что-то пробормотал, перекрестился и поплелся прочь. Джулия загляделась на огонек свечи, глаза ее закрылись.

Когда она проснулась, в церкви шла служба. В приделе она была уж не одна — вместе с ней там сидели еще человек шесть-восемь женщин, несколько мужчин в типичных для служащих Сити костюмах, и к ним присоединилась еще супружеская пара средних лет с маленькой девочкой. Мужчина сел перед Джулией и жестом показал женщине, чтобы они с девочкой заняли места на скамье по другую сторону от прохода. Эти мужчина и женщина были совсем непохожи на родителей девочки; скорее, они выглядели как ее дядя и тетя. Муж все время беспокойно поглядывал на жену, а девочка, ребенок лет десяти, вертела пальцами косички, сопела и явно скучала. Сопение постепенно усилилось. Мужчина протянул девочке через проход свой носовой платок. Та с неохотой вытерла нос и отдала платок обратно. Джулия отвела глаза. Поскольку она не могла уйти, не причиняя при этом неудобств другим, то попробовала сосредоточиться и послушать, что говорил священник. Ей не приходилось никогда присутствовать на церковной службе, она не знала, что и когда надо делать, и решила копировать сидевшего впереди мужчину, опускаясь вместе с ним на колени, поднимаясь, садясь и снова вставая.

После сна она чувствовала себя ужасно. Из того, что говорил священник, она могла уловить лишь отдельные слова, так как голос его звучал невнятно и с какой-то странной интонацией. Прозвенел колокольчик, и все стали на колени; потом священник поднял что-то над головой, и колокольчик зазвенел опять. По тому, какая воцарилась тишина, Джулия поняла, что это был какой-то важный момент. Сидевший перед ней мужчина, однако, явно не обратил на это внимания, поскольку его мысли были заняты ребенком. Нагнувшись через проход, он с негодованием прошептал жене:

— Она ковыряет в носу!

Зарывшись лицом в ладони, Джулия с трудом сдержалась, чтобы не рассмеяться. Она заткнула пальцами уши и так просидела до самого конца службы, пока все не поднялись и не потянулись к выходу. Когда супружеская чета с ребенком выходила из церкви, муж что-то сердито сказал жене. Интересно, подумала Джулия, не сказал ли он ей „дура! корова!“.

Поставленная стариком свечка оплыла. Джулия встала, взяла из ящика другую, зажгла ее от почти погасшей первой и, вдохнув в себя такой знакомый, домашний запах, села опять на скамью. И тут она вспомнила, что несколько лет тому назад, еще до того как она вышла замуж за Жиля и у них родился Кристи, она работала у этой нескладной пары и была уволена, потому что никогда после уборки не могла поставить безделушки опять точно на их места. Это напомнило ей, что пора снова искать работу, если она собирается оплатить многочисленные, еще не распечатанные даже счета, по-прежнему валявшиеся вперемешку с письмами на полу. Память снова перенесла ее в то время, когда она была домработницей у этой четы. Она усмехнулась, вспомнив, как эта женщина ревностно пересчитывала каждый раз, сколько печенья съедала Джулия с чашкой кофе, который хозяйка, скрепя сердце, наливала ей по утрам. Представив себе чашку кофе, она почувствовала голод, и в этом не было ничего странного — она ничего не ела еще с того самого вечера, когда миссис Патель угостила ее своим карри.

Неподалеку от церкви она увидела закусочную, набитую конторскими служащими. Отстояв в очереди, она купила бутерброд, а поскольку на улице продолжал лить дождь, вернулась в уютную полутьму церкви.

Пока ее не было, в приделе появились еще несколько человек; они сидели или стояли на коленях, как бы ожидая чего-то. Джулия выбрала место подальше от всех, села, повернувшись к ним спиной, и тихонько, таясь, съела свой бутерброд. Наслаждаясь тишиной и покоем, она уселась поудобнее и сняла туфли.

Недалеко от себя она заметила что-то вроде будни часового, задрапированной в плотную ткань. Люди то и дело заходили за занавеску, снова появлялись из-за нее, преклоняли накоротке колено, потом зажигали свечку, крестились и уходили. Она сидела, глядя как загипнотизированная на огоньки свечей, колебавшиеся всякий раз, когда добавлялась новая свеча. Кристи, вспомнилось ей, любил свечи; он любил их задувать, любил смотреть, как она слюнявила пальцы, прежде чем снять со свечи нагар. Горящих свечей становилось все больше и больше; скоро, подумала она, для других свечей уже не останется места. Беспокойство оказалось напрасным — люди ушли. Она задремала.

Когда из-за занавески совершенно неожиданно, как паяц из коробочки, появился священник, она страшно перепугалась, поняв, что все это время сидела почти вплотную к исповедальне, и священник может заподозрить, что она подслушивала. Охваченная стыдом, она потупила взгляд, но священник молча прошел мимо нее.

Сердце ее тревожно билось. „Пора уходить“, — подумала она. Нагнувшись, она стала надевать туфли, но ноги распухли и не входили в них. От отчаяния она чуть не заплакала.

— Не могу ли я помочь? — Подняв глаза, она увидела вернувшегося и стоявшего рядом с ней священника.

— Я не думала, что это — исповедальня, — испуганно забормотала она. — Не могу никак надеть свои туфли. Я очень сожалею. Я не подслушивала. Ноги распухли и никак…

— Не спешите, — сказал священник, садясь рядом с ней. — Нет никакой нужды торопиться.

— Кроме того, я съела здесь бутерброд. Я очень сожалею об этом.

— Вы съели здесь, говорите, бутерброд?

— И я засмеялась, когда тот противный мужчина набросился на своего ребенка за то, что он ковырял в носу в тот момент, когда зазвенел колокольчик.

— Да, это было „Вознесение Даров“, ммм…

— Проклятые туфли! Мне надо идти. Значит, вы тоже заметили.

— Посидите немного тихонько.

— Я уже посидела тихонько. Я здесь уже несколько часов. Я здесь спала.

— В этом нет ничего плохого.

— Как это нет? Мне нужно работать, платить по счетам, взять себя в руки, собраться.

— У меня такое впечатление, — сказал священник, — что вы уже слишком долго держите себя в руках, слишком собраны.

— Мне теперь не для кого это делать, — тихо сказала Джулия. — Я осталась совершенно одна. Жиля лишили водительских прав, а он все-таки взял машину, и они с Кристи поехали. Оба они погибли. Я не ожидала, что это так опасно. — Голос ее нервно завибрировал. — Ребенок имеет полное право видеться со своим отцом. Неужели вы не понимаете? В этом моя вина. Если бы я была благоразумна и думала о возможных последствиях, Кристи был бы сегодня жив!

Священник молчал.

— Я не более собрана, — продолжала Джулия, — чем „собраны“ мои ноги и мои туфли.

Священник молча слушал.

— Но не думайте, — сказала Джулия, которая, начав говорить, не могла уже остановиться, — что мне жаль погибшего Жиля. Наоборот, я очень даже рада, что он погиб. Он был эгоистичным, жестоким и грубым, и он был скверным отцом. Я уже с ним в это время разводилась. Мне было страшно видеть его пьяным и неприятно — трезвым. От него всегда воняло, мне было очень трудно его переносить, и однажды я не вытерпела, ударила его и сломала ему нос. Я не жалею об этом, а горжусь собой. Обычно я дрожала от страха и выставляла перед собой Кристи, загораживаясь им как щитом. Я знала, видите ли, что хоть он и был дерьмом, но не настолько, чтобы ударить ребенка. О Господи! — воскликнула она, — зачем я все это вам говорю? Вам же до этого нет никакого дела. У меня нет веры. Моя вера в Бога недостаточно тверда, да к тому же я и не католичка. Ведь это же — католический храм, не так ли?

— Да.

— Я и зашла-то сюда только лишь потому, что спасалась от дождя. Проклятые ноги! — Она снова попыталась втиснуть их в упорно сопротивлявшиеся туфли. — Ну, никак не влезают! — Она огорченно покачала головой.

— Мы могли бы отложить в сторону вопрос о вере, — предложил священник, — и пойти ко мне домой, где моя экономка угостит вас чашкой чая и приготовит горячую ванночку для ног. С этого мы и начнем собирать воедино ваши ноги и ваши туфли.

— Это звучит как небесная музыка, — сказала Джулия. Но тут же спохватилась: — Я несу тут всякую чушь. Извините меня. Мне лучше помолчать. — И высморкалась.

— Мы могли бы также найти для вас на ночь кровать, — сказал священник.

— Ах, спасибо, спасибо вам большое, но не надо, — отказалась Джулия. — У меня дома прекрасная кровать. Я пойду домой, я должна, вот только бы надеть туфли. Нет, я не такая несчастная, как вы, возможно, подумали. Вы очень добры. Простите меня — я попользовалась вашей церковью, и вы из-за меня потеряли много времени. — Взяв туфли в руки, она поднялась и впервые взглянула на него. Седой, усталый мужчина средних лет смотрел на нее с легкой улыбкой. „Было бы ужасно некрасиво обмануть его“, — подумала она. — Мне бы хотелось еще кое-что рассказать вам, но я не могу, — сказала она с болью в голосе. — Речь идет не об убийстве или чем-то таком, и вам это может даже показаться пустяком, но для меня это страшно важно.

— Давайте-ка все-таки займемся сперва вашими ногами и туфлями, — сказал он и повел ее к двери.

„Я ему уже, наверное, порядком надоела, — думала, следуя за ним, Джулия. — Его терпение не может быть бесконечным. Ему и без меня хватает забот с разными бродягами. Нельзя быть такой навязчивой“. С туфлями в руках она молча шла рядом со священником. Проходя мимо алтаря, он преклонил колено. Подняв глаза, Джулия увидела Деву Марию в изумительном по красоте перламутровом обрамлении.

— Какая прелесть! — не сдержавшись, воскликнула она. — И такая неожиданность — ведь большинство католических церквей в Англии не имеют украшений.

— Это Баварская церковь, — сказал священник, не объясняя, что это значит, и сразу же, словно опасаясь, что она начнет допытываться, и не желая этого, спросил: — Вы живете в Лондоне? — Получив утвердительный ответ, он сказал, что даст ей денег на автобусный билет.

Почувствовав некоторый холодок отчуждения, Джулия довольно сухо ответила:

— Спасибо, не надо. У меня есть деньги. Купила же я себе бутерброд!

К тому времени они подошли уже к двери его дома. Открыв ключом дверь, он пропустил ее вперед и позвал экономку. Возможность рассказать ему что-либо еще была упущена, и Джулия замкнулась в себе.

Позже, когда к остановке подкатил автобус, на котором ей предстояло уехать, она вдруг заколебалась и замерла в нерешительности посреди толпы штурмующих входные двери пассажиров.

Священник почему-то даже не моргнул глазом при упоминании о сломанном носе. А не могла бы она скинуть с себя то, намного более тяжкое, бремя? Она колебалась, а толпа продолжала сзади напирать и волноваться. Кондуктор нагнулся, схватил ее за руку и втащил в автобус.

ГЛАВА 10

— Я подумала, не заглянуть ли мне к тебе на секундочку, чтобы только узнать, как у тебя идут дела, — услышал Сильвестр, отпирая входную дверь, голос Ребекки. — Я вижу, ты отполировал ручку дверного звонка. Он теперь так приятно смотрится. Мне нравятся вот такие, в виде дельфинов; они теперь встречаются довольно редко. Их просто расхватывают американцы. — С этими словами она втиснулась в гостиную. — Я как раз шла мимо, — сказала она. — Твой дом был мне по дороге.

— Куда? — спросил, усмехаясь, Сильвестр. Он знал, что ответа не будет.

— Ого! — воскликнула Ребенка, останавливаясь. Ее глаза бегали по комнате, перескакивая с предмета на предмет, как лучи прожектора в ночном небе. — Письменный стол! Это — новое. Красота! — Она постучала по дереву, выдвинула ящик. — Такие теперь очень редко попадаются, Сильвестр, тем более что у него сохранились его собственные ручки. Великолепно! Пришлось немного раскошелиться, да?

— Это стол моего отца. Он был в чулане. Не нравился Цилии.

Ребекка засмеялась:

— Ни капельки не сомневаюсь, что она и понятия не имела, сколько он стоит. А может, она думала, что это подделка? Или у Эндрю Баттерсби полно ценных письменных столов?

— Может, и так. Хочешь выпить?

— О да, с удовольствием! Только немного. Смотрите, здесь еще и кресло! Тоже новое.

— Тоже моего отца.

— А фирма! Это же „Чиппендейл“! Прекрасно! — и она провела ладонью по спинке и подлокотнику кресла.

— Да, ты права.

— Ты только посмотри на его ножки! — простонала Ребекка. — Боже мой, Сильвестр, хотела бы я, чтобы у меня самой были такие ноги! Мои больше похожи на ножки рояля.

— Ну, я бы так не сказал, — возразил Сильвестр, которому много раз приходила в голову именно эта мысль. — Я принесу тебе выпить. — И он вышел, оставив посетительницу разглядывать комнату.

Перестав похлопывать кресло, Ребекка осмотрелась. Что-то еще, кроме стола и кресла… После того как она здесь была в последний раз, что-то явно изменилось, но что? Диван стоял на своем прежнем месте, полки вдоль задней стены были, как и тогда, полны книг, на полу и над намином — ничего. Что же все-таки изменилось?

Со стаканами в руках из кухни вернулся Сильвестр.

— Садись, пожалуйста! — сказал он, подавая Ребекке стакан и указывая на диван. Сам он устроился в кресле у стола, спиной к окну.

— Восхитительно, — сказала Ребекка, отведав приготовленный Сильвестром напиток. — Ты совершенно точно знаешь мой вкус.

Ничего не ответив, Сильвестр закинул ногу на ногу и глотнул из своего стакана.

— Если ты намерен поменять всю обстановку, — заметила Ребекка, — то ты должен позволить мне помочь тебе. Дело в том, что я довольно хорошо разбираюсь в антиквариате. — „Ей не занимать настойчивости, — подумал Сильвестр, — никогда не сдается“. — Для начала, — продолжала она, — тебе понадобятся несколько ковров. Те персидские были просто замечательны.

— Турецкие, — поправил Сильвестр.

— Да, турецкие. Есть какая-нибудь надежда получить их обратно? Уж такого-то добра у Эндрю Баттерсби наверняка хватает?

— Не знаю.

— В общем, у тебя должны быть ковры, — твердо заявила Ребекка. — Нельзя жить с голым полом — от него в комнате так неуютно! Я поищу. Я знаю в Фулхэме человека, у которого прекрасный набор ковров при вполне приемлемых ценах.

— Не надо, — сказал Сильвестр.

— Не надо? Но…

— Они в чистке.

— Что в чистке?

— Мои ковры.

— Так у тебя есть ковры? — Лицо Ребекки покраснело. — Ковры твоего отца?

— Нет. Я купил их сам.

— Замечательно. Персидские?

— Нет, келимские.

— А!.. Келимские… — Она отхлебнула еще виски. „Он уже забыл, какой крепости я люблю, — подумала она, — это виски слабоватое, он слишком сильно разбавил его“. Она взглянула на Сильвестра. Он сидел спиной к свету в кресле своего отца. Позади него стоял стол его отца. — Ага, — сказала она, — я понимаю, что происходит. Теперь, когда ты стал в доме единственным хозяином, ты решил написать „новую историю“. Цилия ушла, и у тебя теперь есть время писать. Ну что, я права? Так о чем ты будешь писать?

— Я пишу историю жизни камердинера Веллингтона, — сымпровизировал Сильвестр. „Что это за животное, — подумал он, — которое не может выпустить из своих челюстей ничего из того, что туда попадает?“

— Камердинер Веллингтона? Я не знала, что у него был камердинер. По идее должен, наверное, был бы быть. Потребуется покопаться в документах, и в этом я тебе могу помочь. Кроме того, ты можешь, опять же, обратиться ко мне, если хочешь, чтобы рукопись была отпечатана на машинке, — сказала Ребекка.

— У меня будет текстовый процессор.

— Он испортит общий вид комнаты. Не нужен тебе никакой процессор, ты только позволь мне… Я бы с удовольствием тебе помогла.

— Я это знаю. — Сильвестр встал с кресла, держа в руке пустой стакан. Ребекке волей-неволей тоже пришлось встать. — Ты что-то сделал с этой комнатой, — сказала она, — и я не пойму, что именно. Это не только стол и кресло, но и что-то еще. Что?

Сильвестр забрал у нее стакан и теперь стоял, выжидая.

— Догадалась! — воскликнула Ребекка. — Все дело в запахе. В комнате чувствуется запах. Это — запах пчелиного воска. Она чистая. Посмотри на пол! Он отполирован до зеркального блеска. Ты, видимо, обратился в фирму, использующую электрические полотеры. Ну, Сильвестр, серьезно, ты должен был посоветоваться со мной. Некоторые из этих фирм — настоящие разбойники, грабители средь бела дня. И уж, во всяком случае, не говори мне, — закричала она, рассмеявшись, — что ты это сделал сам!

— Зачем же, — сказал Сильвестр, — это сделала моя уборщица.

— Ах, вот как! — вскричала радостно Ребекка. — Так это, значит, миссис Эндрюс. Я так довольна, что ты передумал! Я же говорила, что она будет хорошо заботиться о тебе.

— Это не миссис Эндрюс.

— Не миссис Эндрюс? — Ребенка почти кричала. — Тогда кто же? Как ее зовут? В какое агентство ты обратился? Надежно ли оно?

— Я не обращался в агентство.

— Сильвестр!

— Я вывесил объявление в магазине на углу.

— Ты что? Не может быть! Ты шутишь.

— Это была простая случайность. — Сильвестр старался сохранять спокойствие. — Я платил за доставку мне на дом газет, ну и взял да и повесил там на стене объявление. — Он засмеялся. — Сработало расчудесно! Ты посмотри — все чисто!

— Как зовут эту женщину?

— Миссис Пайпер.

— Миссис Пайпер?

— Ну да!

— Это имя цыганское. Ах, Сильвестр, будь осторожен! Как она выглядит? Все это очень рискованно.

— Я ее еще не видел.

— Что ты имеешь в виду? Ты должен был хотя бы посмотреть на нее. Я же, например, встретилась с миссис Эндрюс, прежде чем рекомендовать ее тебе! Какие у нее рекомендации?

— Никаких.

— И ты ее не видел! — Ребенка закатила в ужасе свои великолепные глаза. — А как же вы общаетесь?

— Если ей нужно что-нибудь — ну, например, пасту для пола, или средство для чистки ванн, или что-то еще в этом роде, — она оставляет мне записку, а я к тем деньгам, которые плачу ей за работу, прикладываю столько, сколько нужно.

— А как она попадает в дом?

— Открывает дверь ключом.

— Хорошо, а кто же тогда дал ей этот ключ? Ты же не мог ее не видеть, когда отдавал ключ! Не разыгрывай меня!

— Да я и не разыгрываю. Я оставил ключ в магазине на углу, а они передали его ей.

— Издеваешься надо мной? — спросила Ребекка, начиная уже злиться.

— Да нет же, и не думаю!

— В таком случае, Сильвестр, как ты можешь быть таким доверчивым? Попомни мои слова — она стащит у тебя ложки.

— Но их уже унесла Цилия! — Сильвестр нагнулся и чмокнул Ребекку в щеку. — А теперь мне пора вернуться к моему камердинеру, — сказал он мягко, указывая ей при этом на дверь пустым стаканом. — Не буду тебя больше задерживать — ты ведь, кажется, куда-то шла?

— Да, — подтвердила решительно Ребекка. — Поболтали немного и довольно, а то я могу и опоздать.

Глядя вслед уходившей Ребекке, Сильвестр вспомнил, о каком животном шла речь в той статье, где говорилось, что оно никогда не выпускает из пасти ничего, что бы туда ни попало. Он вспомнил — это говорилось о свинье.

Сильвестр сел за письменный стол и задумался. А может быть, действительно попробовать написать книгу о жизни камердинера Веллингтона? Написала же Маргарет Форстер блестящую книгу о горничной Елизаветы Барретт-Браунинг! Придется, конечно, покопаться, и очень тщательно, потому что, если этого не сделать и ошибиться в какой-нибудь мелочи, эксперты тут же обрушатся на тебя как тонна кирпичей. Но все-таки ему больше хочется написать роман о своей жизни, тем более что в этом романе ему, как никому другому, известны все детали. Но разве может его унизительная история привлечь внимание читателей?

— Ах, мама, — воскликнул он, — если бы ты была жива, я бы тебе пожаловался, что ты подала мне идею, которая теперь сидит в голове как заноза и не дает мне покоя.

Вспомнив мать, Сильвестр поднялся из-за стола и заходил по комнате. „Опиши все это, а я потом почитаю, — сказала она тогда. — Пиши все как есть — абсолютную правду. Тебе это облегчит работу, а меня, возможно, заставит посмеяться. Изложи свои переживания — и у тебя будет роман. Мне всегда хотелось, чтобы ты стал писателем. И не опускай руки!“ А вот от того, что ему говорила Цилия, у него действительно опускались руки. Матери понравился его роман, вспомнил Сильвестр, подойдя к книжным полкам; она смеялась и плакала, читая его. Только она знала, что все написанное в нем было правдой, любое художественное произведение в определенном смысле и в определенной степени всегда автобиографично.

Он вытащил было из стоявших на полке книг свое единственное и не очень объемистое творение и тут же раздраженно запихнул обратно. „Мне нужно было посвятить его матери, — подумал он. — Проклятая Цилия, — ругнулся он, — кто пожелает читать о том, как мужчина страстно влюбляется в чужую жену, а она в него, как претерпевает он боль и потрясения, связанные с ее разводом (поскольку и в наше время не слишком приятно, когда тебя называют соответчиком), как после этого он женится на ней, а она вскоре возвращается к своему первому мужу, забрав с собой все свои пожитки и прихватив в виде добычи порядочную кучу вещей, принадлежавших ее мужу номер два“.

— Мне очень нравились эти ложки, — огорченно сказал вслух Сильвестр. Потом, решив, что мать нашла бы это весьма забавным, он хохотнул и сказал: — Спасибо, ма. Писать правду о Цилии — значит оказывать ей слишком большую честь. Я лучше посвящу этот роман тебе.

Почувствовав, что голоден, он прошел на кухню и сделал себе бутерброд с холодным ростбифом, купленным в закусочной по дороге домой. Размышляя о Цилии, он намазал мясо горчицей и налил в стакан свежую порцию виски. Прихлебывая его, он взглянул на блокнот, в котором уборщица писала ему свои записки. На этот раз их было две. В первой было сказано: „Надо купить туалетное мыло“. Во второй без обиняков заявлено: „Ваш сад нуждается в нежности, любви и заботе“.

Жуя бутерброд, Сильвестр вернулся в гостиную, посмотрел в окно и убедился, что сад действительно требовал внимания — он был в полном беспорядке. Среди клочков бумаги, засохших листьев, зарослей одуванчиков и гниющих стеблей посаженных в прошлом году однолетников торчал противный, жеманно улыбающийся купидон — имитация скульптуры эпохи Ренессанса. Его гипсовые крылья выцвели и потрескались, а глупое лицо было порядном загажено птицами. Когда Цилия устанавливала его там, не обошлось без сердитых слов и даже слез. За время их краткой совместной жизни она, однако, поняла, что этот купидон не подойдет к обстановке доме Эндрю Баттерсби, и оставила его разваливаться в саду Сильвестра, как оставила после себя запах духов „Возбуждение“, который так успешно извела эта замечательная миссис Пайпер.

— Наконец-то я с тобой разделаюсь! — сказал Сильвестр, вышел в сад, отвинтил от пьедестала жеманного херувима, пронес его через весь дом к выходу и выбросил в мусорный ящик.

Вернувшись на кухню, он написал в блокноте: „Буду благодарен за любые конкретные предложения о нежности, любви и заботе по отношению к саду“. Скорее всего, подумал Сильвестр, доедая бутерброд, достопочтенная миссис Пайпер предложит ему нанять какого-нибудь честного и крепкого пенсионера или безработную знаменитость. Не исключено, что миссис Пайпер и угловой магазин связывали какие-то взаимные обязательства, касающиеся трудоустройства бедняков. Он, конечно, будет платить наличными, так же как и самой миссис Пайпер, ловко обводя таким образом вокруг пальца Налоговое управление. А скорее всего, подумал Сильвестр, уважаемая миссис Пайпер уже имеет кого-то в виду: например, мужа или зятя, которые будут рады получить работу. А иначе, с какой стати ей понадобилось обращать внимание на его заброшенный сад?

ГЛАВА 11

Выйдя из дома Сильвестра, Ребенка старалась убедить себя, что никакого отпора она от него вовсе и не получала. Он сильно изменился; это уже совсем не тот Сильвестр, с которым она когда-то работала. „И все из-за проклятой Цилии! До того как они поженились, он на меня во всем полагался, называл своей „надежной Ребеккой“. В офисе меня поэтому и прозвали „НР“. Если бы я не была такой надежной, если бы не передавала ему столь старательно все послания Цилии до этого пагубного брака, может быть, дело бы и не дошло. И не было бы всех этих переживаний и страданий. Впрочем, — подумала она, — вряд ли это многое бы изменило. — Она вспомнила давний случай, когда, вернувшись в офис после обеда с обильной выпивкой, Сильвестр чуть было не поцеловал ее. Он был тогда на грани, но удержался, отстранился и так на этой грани и остался. Она постаралась убедить себя, что виной всему было слишком большое уважение, с которым он к ней относился, в действительности же его отталкивало ее желание верховодить и руководить. — Я слишком способная и надежная, — грустно сказала она себе, — и это стоило мне работы. А сегодня? Он просто никак не мог дождаться, когда я наконец уйду“.

Привычка заботиться об интересах Сильвестра никак не хотела умирать, а то, как он себя вел, освободившись от Цилии, было не только безответственным, но и опасным. Надо все-таки заглянуть в магазин на углу и посмотреть, что это за заведение, которое рекомендует своим клиентам уборщиц-цыганок. Она быстро зашагала к узкой дорожке, которая вела, петляя меж домов, на соседнюю улицу, а Морис Бенсон, прятавшийся за углом дома, в котором жил Сильвестр, последовал на некотором расстоянии за ней.

Считая, что он еще не совсем готов звонить по тому номеру, который ему дала Мадж Браунлоу, и исходя из предположения, что Сильвестр познакомился и подружился в поезде с Джулией, — а иначе с какой другой целью, если не с целью защитить ее, стал бы Сильвестр тогда, в Паддингтоне, сбивать его с ног? — Морис решил просто выждать, пока Сильвестр не выведет его сам на Джулию. Если бы его спросили, почему он заинтересовался Джулией и Сильвестром, то ему, конечно, очень не хотелось бы признаваться, что этот интерес вызван попыткой Сильвестра перехватить его мяч и тем, что Джулия, на его взгляд, была достаточно легким объектом шантажа. Только если бы на него уж очень сильно нажали, признался бы он и в том, что она интересовала его еще и с точки зрения секса. За Ребеккой он последовал без особенного энтузиазма, рассчитывая с ее помощью получить какие-нибудь полезные сведения о жизни Сильвестра.

Ребекка никогда раньше не ходила по этой дорожке, а поскольку район был ей незнаком, то магазин она нашла не сразу, а когда нашла, то не поняла, обрадовалась она или огорчилась. Заранее настроив себя на то, что это будет грязная полуразвалившаяся лавчонка, она была поражена, увидев перед собой чистый, ярко освещенный и уютный магазин. Внутри он был разделен на две половины — в первой размещались газеты и журналы, а также стояли морозильные шкафы для рыбы, мяса, фруктов и мороженого, а вторую заполняли стеллажи, на которых были красиво разложены различные экзотические бакалейные товары. Было уже поздно, магазины в это время обычно закрываются, но в магазинчике Пателя еще толпился народ. Хозяин — а кому другому могла принадлежать такая радушная улыбка! — стоял за конторкой, возле сверкающего никелем кассового аппарата. Безукоризненно чистая рубашка с высоким воротом подчеркивала своей ослепительной белизной коричневый цвет его лица и черноту волос. Брюки были так тщательно отглажены, что усиливали схожесть его тонких ног с бамбуковыми палками. Слегка склонившись над конторкой, мистер Патель беседовал с одним из покупателей. Другие в это время складывали свои покупки в проволочные корзины. Покупатели бесшумно скользили между нарядными, яркими стеллажами. Некоторые останавливались, встретив знакомых, обменивались приветствиями, негромко переговаривались. Это напомнило Ребекке атмосферу, царившую в магазинчиках маленького городка, в котором она выросла, где все, по крайней мере зрительно, знали друг друга.

К конторке подошла покупательница:

— Позвольте мне расплатиться, мистер Патель, я очень спешу. Сегодня к нам на ужин придет свекровь, а вы знаете, какая она! — Женщина нетерпеливо протягивала ему десятифунтовую банкноту. Она явно нервничала, но не сердилась.

— Заплатите завтра, — сказал мистер Патель, которому не хотелось прерывать беседу.

— Нет, нет, нет! — энергично запротестовала женщина.

— Хорошо. — Мистер Патель что-то крикнул через плечо и вернулся к прерванному разговору. Сквозь занавеску из нитей с нанизанными на них бусами и бисером, которая почему-то напомнила Ребекке Италию, в зал прошла маленькая женщина в цветастом сари. На руках она держала ребенка, сбоку, цепляясь за сари, семенил маленький мальчуган. Женщина улыбнулась, получая деньги, потом внимательно отсчитала сдачу и молча, смущенная от того, что не знает английского, протянула ее покупательнице. Та, удовлетворенная, крикнула: „Спасибо, миссис Патель! Спасибо!“ — и поспешила из магазина. Заметив, что ее муж все еще занят приятной беседой, миссис Патель осталась у кассы, чтобы принимать деньги и сдавать сдачу. Не желая, чтобы ее приняли за любительницу ходить по магазинам, ничего при этом не покупая, Ребекка прихватила проволочную корзинку и обвела взглядом стены в надежде увидеть ту доску объявлений, которой столь рискованно воспользовался Сильвестр. Потом принялась бродить по магазину, с изумлением рассматривая товары на полках. Очень многие из них были ей совершенно незнакомы, в то время как другие покупатели, она видела, деловито набивали свои корзины этими экзотическими продуктами, о которых она даже никогда не слышала. Она робко положила в корзинку банку чатни и пакет риса, потом, пройдя чуть дальше, взяла с полки пакет бомбейской смеси, и вот тут-то она и увидела наконец доску объявлений и начала пожирать глазами аккуратно написанные карточки. Объявления были примерно такие же, как и в ее родном городке. Кто-то хочет снять квартиру. Продаются кровати, а также машины, велосипед и детская двухместная коляска с откидным верхом. Свои услуги рекламируют массажист и рефлексолог. Было и объявление о гадалке. Такие же доски объявлений встречаются обычно в сельских магазинах. Единственное, что отличало эту, так это, пожалуй, не такое большое количество объявлений, предлагающих щенков, котят и белых крольчат. Зато, к ее удивлению, она нашла объявление, в котором призывали купить козу. „Должно быть, порядочная редкость здесь, в Челси“, — подумала она.

Просмотрев все объявления, Ребенка почувствовала глубокое разочарование — они были вполне респектабельными, невинными и полными надежд. Все без исключения. Она даже подумала, что могла бы и сама поместить здесь объявление, если ей захочется, например, поменять на какую-нибудь другую, более современную, свою пишущую машинку. Зевнув, она отвернулась и направилась к конторке, чтобы расплатиться. И тут в магазине вдруг начался переполох.

Маленький индиец радостно завопил и задергался, стараясь выскользнуть из рук матери и кинуться к только что переступившей порог магазина молодой женщине. Другой мальчуган, восседавший до этого не стуле и молча наблюдавший за работой кассового аппарата, соскочил на пол, подбежал к вошедшей и обнял ее за колени.

Молодая женщина присела на корточки, обняла мальчика, потом подняла его и усадила на конторку рядом с улыбающимися родителями. Затем она протянула руки, взяла у матери малыша и нежно прижала его к груди.

Держа в руке пакет бомбейской смеси, Ребекка с любопытством смотрела на родителей, детей и эту молодую женщину, которые, не обращая внимания на находившихся в магазине людей, полностью отдались своим эмоциям, явно выходившим за рамки обычных приветствий. Родители счастливо улыбались, мать похлопала по ножке ребенка, потом погладила руку женщины. По глазам ее было видно, что она переполнена чувствами. Что могло так сдружить эту индианку с английской девушкой?

Наконец Ребекка заставила себя отвернуться, взяла с полни баночку карри, но продолжала исподтишка наблюдать за группой у конторки.

Она не очень любила детей, но тем не менее была тронута, видя, с какой щедрой готовностью передала индианка этой женщине своего ребенка и с какой удивительной нежностью та взяла его и прижалась щекой к его щеке.

Ребекка живо представила себе шелковистость детской кожи. Она удивилась, поймав себя на том, что с удовольствием наблюдает, как ребенок сначала схватил женщину своей пухлой ручонкой за нос, а потом вцепился в ее палец. И тут мать ребенка вдруг зарыдала.

Девушка отдала ей обратно сынишку, и Ребекка слышала, как она сказала:

— Ничего, миссис Патель, все нормально. Не плачьте, пожалуйста!

Вытащив палец из кулачка ребенка, она перегнулась через конторку и поцеловала плачущую женщину. Потом наклонилась, поцеловала мальчика, взъерошила его волосы и быстро вышла из магазина. Как только она ушла, мальчик что-то возмущенно крикнул и попытался побежать за ней, но его успел перехватить отец, который решительно отослал жену и детей за бисерную занавеску, из-за которой еще некоторое время слышались крики ребенка.

— В чем дело? — требовательно спросил стоявший впереди Ребекки невысокий мужчина. — Он…

— Мальчику хочется поиграть с его приятелем. — Мистер Патель подсчитал стоимость отобранных мужчиной продуктов, получил деньги и вернул сдачу.

— Это не ответ, — сказал мужчина. — Похоже на то, что ваш ребенок чем-то очень расстроен. Да, — настаивал он, — мальчик очень огорчен.

Ребекка почувствовала острое желание дать мужчине хорошего пинка.

— Извините, — сказала она ему, — но вы задерживаете очередь, и вообще вас это не касается.

— Однако все произошло на наших глазах. Это…

— Двигайтесь, пожалуйста! — сказала Ребекка.

Она была значительно крупнее его, так что мужчине пришлось подвинуться. Ему явно хотелось обвинить хозяина магазина в жестоком обращении с детьми, но он колебался, не решаясь это сделать, а пока что посторонился, давая Ребекке возможность расплатиться. Мистер Патель проверил содержимое ее корзинки, переложил его в большой пакет из прочной бумаги, получил деньги и дал сдачу. Поймав на себе ее взгляд, он тихо сказал:

— Его приятель погиб.

— Погиб? — повторила она тоже еле слышно. Она стояла у конторки, глядя в выразительные глаза мистера Пателя, и ее рука со сдачей застыла на полпути к сумочке.

— Если есть что-то, мимо чего я никогда не пройду, так это когда грубо обращаются с детьми, — сказал все тот же мужчина.

— Заткнись! — накинулась на него Ребенка.

— Пойдем, Тим! — Не замеченная до этого Ребеккой девушка взяла мужчину за руку. — Не делай из себя посмешище. Тебе не следует заглядывать в пивную, перед тем как идти в магазин, — сказала она, подталкивая его к выходу. — Извините, мистер Патель! — крикнула она, вытаскивая мужчину на улицу мимо топтавшегося у двери Мориса Бенсона.

Оказавшись на улице, Тим разворчался, а потом завопил:

— Чертовы пакистанцы!

Девушка завопила в ответ:

— Мистер Патель — не пакистанец, а индиец, а ты — чертов расист! Из тебя так и прет это, когда ты пьян! — И к радостному изумлению Мориса Бенсона, она влепила Тиму звонкую пощечину. Потом она ему сказала: — Ты что, не помнишь? Они же нянчили друг у друга детей! Нам рассказывали Эддисоны. Сынишка Пателей тоскует по своему другу — тому, что жил наверху и сводил Эддисонов с ума своим шумом, тому самому, что погиб в автомобильной катастрофе.

— У него оторвало голову, — прошептал Тим. — О Боже!

— Да, — подтвердила девушка, — он жил над нами, на верхнем этаже.

— Ага! Теперь я понял, — сказал Тим. — О Господи! Может, мне надо вернуться и извиниться? — И он повернулся, чтобы идти обратно.

— Нет, — решила девушка. — Оставь это. Идем домой!

Морис Бенсон отправился за ними, чтобы узнать, где они живут, а Ребекка, у которой не было причин обращать на все это внимание, зашагала к автобусной остановке.

ГЛАВА 12

Расправившись с купидоном, Сильвестр уныло сидел, развалясь на диване. Он не сказал Ребенке, что собирается уехать по делам и сразу после этого уйдет в отпуск, так что его не будет целый месяц, а может быть, и два. Он специально не поставил ее об этом в известность, так как боялся, что она тут же предложит ему присматривать на время его отсутствия за домом, расплачиваться с миссис Пайпер и переправлять ему его почту. Она, конечно, заявит, что ему не нужна уборщица, пока его не будет, и предложит уволить миссис Пайпер. „Потом, — явственно услышал он голос Ребекки, — когда ты вернешься, я найму для тебя надежную миссис Эндрюс“.

„Может быть, я боюсь Ребекки?“ — спросил сам себя Сильвестр.

В какой-то степени — да.

А хотелось бы ему провести месяц в Америке? Мог бы покататься в Колорадо на лыжах… „Ты минуешь таким образом самую скверную часть зимы, — уговаривал Сильвестра его деловой партнер, — повстречаешься с новыми, интересными людьми. Тебе это будет полезно“. Сильвестр сказал ему, что подумает. А сейчас он сидел и смотрел на письменный стол своего отца. Не пора ли, как бы говорил ему этот стол, встряхнуться и приняться снова за роман, беременность которым была прервана его браком с Цилией? Разве не был у него тогда, до Цилии, разработан план, по которому он собирался взять годовой отпуск, сдать дом богатым американцам, снять на этот срок коттедж в каком-нибудь отдаленном уголке и отполировать свою книгу? Да, был, но Цилия плевать хотела на эту идею. „Целых пять лет кошке под хвост!“ — мысленно ругнулся Сильвестр и потянулся за пустым стаканом. Ему было еще трудновато вспоминать о Цилии, не подкрепляя себя алкоголем. Встав, он пошел было к двери и туда, вниз, где осталась бутылка, но его остановил телефонный звонок.

— Да, это я, — сказал он. — Алло! А… нет, пока еще нет. Пока еще обдумываю, размышляю. Нет, не надо меня беспокоить! Да нет же, я совсем не то имел в виду, нет-нет. Знаешь, что я тебе скажу — я сам дам тебе знать завтра. Да, точно, завтра. Я же сказал! Извини, я немного не в себе… Да, да, конечно, до свидания. — И он положил трубку.

У него где-то был черновой набросок второй книги, но где? Он поставил пустой стакан и, вернувшись в гостиную, подошел к письменному столу. Как была бы шокирована миссис Пайпер, если бы она, протирая стол, заглянула в его ящики! Да тут сам черт ногу сломит, подумал он, разглядывая их содержимое: старые счета, старые письма, программы, снимки, огрызки карандашей, корешки использованных чековых книжек, ржавые скрепки, вышедшие из употребления почтовые марки — в общем, кучи бесполезного мусора. Вначале он бормотал, перебирая этот хлам: „Ничего интересного, выбросить…“, а потом им постепенно овладел демон разрушения, и он начал, почти не глядя, опорожнять ящики в мусорную корзину.

— Никакой рукописи, — запел он. — Что я с ней сде-е-е-лал? Иль разорвал ее? Ах, черт! — горько вздохнул он, вспомнив. — Я дал ее Цилии, этой че-че-чертовой Цилии, и она, конечно же, забыла ее в той гостинице, в которой мы провели медовый месяц! Ох-хо-хо, как мог я позабыть это? — пел он, старательно бася. Цилия не терпела, когда он так пел. — Она смеялась над этим, да-да-да, смея-а-а-а-лась! — гремел Сильвестр. — Смеялась!!!

Он вытряхнул содержимое последнего ящика.

— О! А вот здесь ты действительно смеешься. Это ты фотографировалась на юге Франции. — Выхватив фотографию из пачки бумаг, он разорвал ее пополам. — Туда тебе и дорога! — пел он, бросая клочки в корзину. — Я отдал тебе свое сердце, — он перешел на речитатив, — а тебе, как оказалось, оно было нужно только как ступенька, чтобы войти в большой, новый дом занудного, старого, но богатого Эндрю Баттерсби. Нет, назовем это лучше особняком на краю Барнс Коммон. То, что было романтическим сном для меня, — рокотал Сильвестр, — для тебя было лишь временным прибежищем.

— Ну что ж, — сказал он, облегчив таким образом душу, — а теперь я напишу записку достопочтенной миссис Пайпер, и она сотрет следы Цилии в ящиках моего письменного стола столь же блестяще, как она это сделала во всех комнатах этого дома. — И, собрав все, что он вывалил из ящиков, Сильвестр отнес это на помойку. Возвращаясь в дом, он решил пополнить запасы бумаги, конвертов, папок, шариковых ручек и начать писать новый роман.

— Камердинер Веллингтона, — мрачно сказал он, набирая номер телефона своего компаньона, — решено, примемся за работу… когда вернемся… Алло, Джон? Это ты? Я поеду. Да, я это сказал. Да, о’кей. Завтра встретимся и поговорим. Пока!

„Ну вот я и решился, — подумал Сильвестр. — И не так уж трудно было это сделать. Месяц в Соединенных Штатах, потом, посвежевший, обратно в офис, за стол и за работу над книгой. За это следует выпить. Жизнь продолжается и после Цилии“.

Наливая себе в кухне виски, он весело насвистывал. Завтра он составит программу пребывания в Штатах, закажет авиабилет, разошлет факсы всем, кого ему нужно будет повидать в Нью-Йорке и на Западном побережье. И все же вначале, даже до того как он отправится в офис, он купит все эти канцелярские принадлежности — вот тогда он будет точно знать, что ему есть к чему возвращаться.

Книга, над которой издевалась Цилия, была книгой про любовь. Она так и называлась — „Любовь“ и начиналась с цитаты из А.-Н. Уилсона: „Любовь — величайший из всех опытов воображения, на которые способны люди“. Вспомнив это высказывание, Сильвестр пробормотал:

— Любовь — это не только опыт, но и ловушка, волчья яма, в которую уже попала не одна Цилия.

Потягивая висни, он смотрел в окно, во внутренний дворик. Взгляд его скользнул по пьедесталу, на котором уже не красовался поставленный на него когда-то Цилией херувим. „А ведь, пожалуй, именно на него был бы скорее всего похож ребенок, который мог бы родиться у Цилии“, — угрюмо подумал Сильвестр.

Когда Сильвестр выходил из кухни, он заметил записку в блокноте, который он теперь называл блокнотом миссис Пайпер. В ней говорилось: „Относительно Вашего сада. Работа может проводиться по средам и пятницам, с оплатой пять фунтов в час. Начать можно сразу же, но при условии, что Вы даете карт-бланш в отношении планировки и подбора растений. Желательно, чтобы Вы открыли счет в одном из магазинов садовых культур и инвентаря (в записке предлагались на выбор три магазина и указывались номера их телефонов). Это даст возможность заказать удобрения, компост, саженцы, луковицы, кустарник и т. д. и развернуть работы, когда Вас не будет дома. Дж. Пайпер“. Внизу постскриптум: „Пожалуйста, сообщите предельную сумму возможных затрат“.

— „Карт-бланш“, — удовлетворенно бормотнул Сильвестр, — „развернуть работы… удобрения… компост…“ Моя мать назвала бы эту старую курицу сокровищем. „А может быть, — подумал он, поднимаясь наверх, чтобы переодеться, перед тем как пойти куда-нибудь поужинать, — она вовсе не так стара, как я предполагаю, и получателем этих пяти фунтов в час будет ее любовник? Нет, — подумал он, раздеваясь и залезая в ванну, — скорее зять, но кто бы это ни был, а пять фунтов в час — просто гроши! Нужно оставить ей записку, сообщить, что уезжаю, но постараюсь устроить так, чтобы она тем не менее продолжала получать зарплату. Конечно, все это за меня могла бы сделать Ребекка, — подумал он, намыливая ноги, — но она тогда наверняка приведет садовника, которого лично знает. Нет, надо постараться обойтись без ее помощи“. Лежа в ванне, Сильвестр лениво вспоминал, как его бывшая добрая, заботливая секретарша сводила с ума весь офис своей деловитостью и постоянными угрозами бросить все и уйти. Ему потребовалось собрать в кулак всю свою волю, чтобы поймать ее однажды на слове и распрощаться. Его компаньон Джон был совершенно прав, когда сказал, что ему не следовало говорить ей „но мы останемся друзьями“, ибо вот она уже снова здесь и по-прежнему заботлива, дружелюбна и готова опекать его сутки напролет! Цилия такой ошибки не сделала бы.

Сильвестр поднялся, намылился и лег опять в воду. Мысли его вернулись к его бывшей супруге. Единственное, к чему она не проявляла никакого интереса, была эротика. Сексуальные радости для нее просто не существовали; в постели она о чем-то всегда думала, возможно о доходах Эндрю Баттерсби. Однажды, когда ему удалось настоять на своих супружеских правах, он был потрясен, обнаружив, что она, лежа под ним на спине и скосив вбок глаза, читает книгу! Если подумать, это была та еще женщина!

Если бы хоть книга дух захватывала! Так нет же! У него сразу пропал весь пыл, и он убрал свою мгновенно сморщившуюся плоть из ее тела. А потом и сам убрался с супружеского ложа. Другой кровати в доме не было, диванчик в гостиной оказался слишком короток для его длинных ног, и он скоротал ночь, завалившись спать в ванной.

Сильвестр не получил особого удовольствия от ужина. Его хозяева, тактично избегая какого-либо упоминания о Цилии, явно с этим перестарались. Другие гости — банкир и его супруга, с которыми он не был ранее знаком, тоже оказались в курсе его личных дел. Вопреки ожиданиям Сильвестра, рассчитывавшего поухаживать за какой-нибудь незамужней женщиной, шестым участником вечеринки оказался его кузен Хэмиш Грант. Не будучи бедным, некрасивым или гомосексуальным, он в свои пятьдесят с лишним лет все еще не был женат. Непостижимое, загадочное явление!

Стол, однако, был славным, вино — тоже, а хозяйка — приятной. В разговоре затрагивались такие темы, как политика, туризм и опера. В целом все было на хорошем уровне, и Сильвестр никак не мог понять, что же ему все-таки не нравилось. Когда вечеринка закончилась, он сказал, что ему недалеко и поэтому он пойдет домой пешком. Хэмиш предложил его немного проводить, так что они посмотрели, как банкир и его жена укатили в своем „мерседесе“, и бок о бок двинулись сквозь морозную ночь.

— А сочный был фазан! — заметил некоторое время спустя Хэмиш, на что Сильвестр ответил:

— И очень хороший кларет.

Еще через сотню ярдов Хэмиш спросил его:

— Ты все еще живешь в том маленьком домике?

На что Сильвестр несколько обидчиво заметил:

— Не вижу причин для переезда.

С чем Хэмиш тут же согласился:

— Никакой причины. Ты жил в нем еще задолго до того, как женился.

Еще несколько сотен ярдов оба кузена прошли молча.

Потом Сильвестр, не желая выглядеть грубым в глазах своего более пожилого родственника, вдруг выпалил:

— Та часть Челси, в которой я живу, напоминает мне деревню. Одна из местных женщин приходит ко мне убираться, во всяком случае, я думаю, что она местная. Я нанял ее по объявлению, которое вывесил в угловом магазине. Недалеко от моего дома есть угловой магазин. Хозяин приветствует меня по имени. Я покупаю там газеты; мне открыли кредит. Я, конечно, не знаком со всеми своими соседями, но знаю их в лицо.

— Ну, конечно! — воскликнул, смеясь, Хэмиш. — У нас в Кенсингтоне все точно так же. Там, если посмотришь, все, как и прежде. Помнишь, как это у Честертона в его „Наполеоне из Ноттинг-Хилла“? — Упоминание о Честертоне приятно удивило Сильвестра, который не считал Хэмиша слишком начитанным. — Моя мать, — продолжал Хэмиш, — просила, между прочим, передать тебе приглашение. „Пусть в любое время придет и поживет с нами, — сказала она, — как только ему захочется поменять обстановку или подышать свежим воздухом“. — Кстати, если надо, она может устроить тебя на работу в „Вуд“.

— Очень любезно со стороны тети Калипсо, но у меня сейчас пока нет машины, — уклончиво ответил Сильвестр.

— Ее, как я полагаю, взяла Цилия? Но ты можешь поехать поездом, — спокойно заметил Хэмиш.

— Она и была зарегистрирована на ее имя, — сказал Сильвестр и с удивлением отметил, что продолжает по привычке оправдывать ее поступки. Потом он сказал: — А я недавно ездил на поезде за город — провел там выходные дни. Какая-то женщина сорвала стоп-кран и остановила поезд.

— Мне всегда хотелось это сделать, но никогда не хватало духу, — признался Хэмиш.

— Там на поле лежала на спине овца и женщина хотела ее спасти, — объяснил Сильвестр.

— Ну и как? Спасла?

— Да.

— Замечательная женщина! — восхитился Хэмиш. Потом сказал: — Кажется, наши пути здесь расходятся.

Они стояли на углу улицы. Сильвестр плохо знал своего кузена, но он нравился ему, и Сильвестру не хотелось с ним расставаться.

— Может быть, зайдем, пропустим на ночь по одной? — предложил он.

— Нет, спасибо, не могу, — сказал Хэмиш. — Мне завтра предстоит ехать в Шотландию, так что придется очень рано вставать. — И добавил: — Не забудь про приглашение моей матери.

— Передай ей, пожалуйста, мою благодарность; она очень добра. Скажи ей, что я на месяц уезжаю в Америку.

— Надеюсь, за время твоего отсутствия твой развод будет окончательно оформлен. — Хэмиш стоял, наклонившись к Сильвестру и опираясь обеими руками на ручку зонтика. — Заметь, — сказал он, — что, в отличие от моей мамы, я не столь тактичен. Извини.

— Ничего, — сказал Сильвестр, — все в порядке. Я, собственно говоря, доволен моим холостяцким положением. И потом, по-моему, Цилия не очень-то нравилась твоей маме.

Хэмиш засмеялся:

— Она ее очень не любила. Очень жалела, что после вашего обручения уже не могла помешать Цилии наложить на тебя лапу. Она тобой, как выразилась мама, „крутила как хотела“.

— Но это недолго продолжалось, — глухо сказал Сильвестр, на что Хэмиш сказал „ха!“ и ударил о тротуар металлическим кончиком зонта.

Кузены пожелали друг другу спокойной ночи и расстались. Хэмиш свернул к Кенсингтону, а Сильвестр вошел в свой полупустой дом и, продолжая наслаждаться холостяцким положением, лег, довольный, спать.

Сон не шел к нему. Он лежал, думая о Хэмише и его жизни. „В семье, — вспомнил он, — поговаривали, что Хэмиш не женился не потому, что был убежденным противником брака, а из-за неразделенной любви к женщине старше него — кузине Софи, которая, когда все уже считали ее старой девой, вдруг вышла замуж за другого кузена — Оливера Ансти. На самом деле Хэмиш, возможно, не такой уж счастливый холостяк, каким кажется, — подумал Сильвестр, переворачиваясь на другой бок и радуясь, что кровать стала такой просторной. — И все-таки я ему завидую, решил Сильвестр, — его не унижала, не наставляла рога такая женщина, как Цилия“. Подумав о Цилии, он так резко перевернулся, что одеяло слетело на пол. Поднимая его, он вспомнил слова тетушки Калипсо: „крутила как хотела“ и совершенно расстроился. Удачное выражение, очень подходящее. Он как будто слышал спокойный голос своей пожилой родственницы. „Ах ты, проклятая Цилия!“ — в сердцах ругнулся Сильвестр.

— Надо заснуть, — буркнул он вслух.

Мысли о Цилии прогнали сон. „Нужно попробовать посчитать овец, — подумал он. — Сколько их было на том поле, когда та девушка остановила поезд? Почему он не обратил на это внимание? А почему, спрашивается, он не обратил внимание на то, как вскоре после свадьбы Цилия приступила к спасению своего сожженного корабля и подготовке почвы для того, чтобы вновь заполучить своего первого мужа? — Хэмиш прав: мне следует прекратить выставлять себя в роли скулящего в кустах побитого пса, плюнуть, прекратить переживать, подписать все необходимые для оформления развода бумаги и поторопить адвокатов, и я сделаю это завтра же, до того как отправляюсь в Штаты. В этом случае я хотя бы уеду с чистой совестью и легкой душой. — Приняв решение, Сильвестр вытянулся в кровати и закрыл глаза. — В том поле была всего лишь одна овца, — вспомнил он вдруг, — только та овца и та девушка“.

ГЛАВА 13

Увидев Джулию Пайпер, собака бросилась к ней, словно узнала давно пропавшего друга. Джулия, которая никогда раньше не видела эту собаку, встала как вкопанная, вспомнив короткий период своей жизни с Жилем, наполненный чистой, неподдельной радостью.

Собака какой-то смешанной породы сунулась головой ей под руку и стала настойчиво толкать костистым лбом, требуя ласки. При этом она ворчала и повизгивала, как будто рассказывала что-то. У нее была жестковатая коричневая шерсть — темная на спине и более светлая, рыжеватая на животе.

Собака, которая была у них в Париже, выглядела почти так же. У нее тоже были понятливые глаза, глядевшие из-под пучков волос, но она была старше и не такая непосредственная и доверчивая, как та, чью голову Джулия сейчас ласкала.

Парижскую собаку они увидели, когда сидели, держась за руки, в кафе на улице. Высоко подняв хвост и прижимаясь то одним, то другим боком к ногам сидевших, она не спеша бродила между столиками. Направившись вдруг прямиком к Жилю, она положила голову ему на колено и уставилась в лицо. Жиль отпустил руку Джулии и, погладив собаку по спине, почесал ей ребра. Джулия с интересом наблюдала, как собака зажмуривала от удовольствия глаза, когда Жиль ласково поглаживал ей бока. Когда ей предложили кусочек сахара, она спокойно, с достоинством приняла его из рук Жиля.

Цвели каштаны, ярко, как и все предыдущие дни, сияло солнце. Бесконечные гряды ириса в парках и садах ласкали взор; воздух был напоен ароматом черемухи. Они бродили по Люксембургскому саду. Под ногами скрипел гравий, от фонтанов веяло прохладой. Увязавшийся за ними пес лакал в фонтане воду, и капли ее стенали по его мохнатой бороде. Жиль положил ей на плечи руку, и, когда она откидывала голову назад, ее шея отдыхала на его руке. На нем была рубашка с короткими рукавами; пиджак он снял и нес в руке. Джулия наслаждалась, подставив лицо под теплые, ласковые лучи заходящего солнца.

— Как насчет ужина? — спросил Жиль. — Может быть, поужинаем пораньше? Я чувствую, что проголодался.

Они поужинали в тихом, уютном ресторане, где уже были накануне и днем раньше и где занимали всегда один и тот же столик. Они поели спаржи, запеченной в сметане телятины с грибным соусом и клубники в сахарной пудре. Жиль пил „Шардонне“, а она воду. Они заказали потом кофе, для Жиля — с бренди. Она разговаривала с Жилем, смотрела на окружающих, слушала их болтовню, и всю ее охватывало ощущение счастья.

Собака куда-то ушла. Расплатившись, они пошли к Сене, чтобы посмотреть на плывущие по ней баржи и прогулочные лодки, а также взглянуть на шпиль Сент-Шапелль, как они уже делали и вчера, и днем раньше. По дороге в гостиницу они снова зашли в кафе, и Жиль заказал себе рюмочку бренди. Они сидели за столиком на тротуаре и лениво разглядывали прохожих. Неожиданно поднявшийся ветер тряхнул каштановые деревья, и с них под ноги гуляющим посыпались цветы.

Они поднялись в свой номер на седьмом этаже. Джулия разделась, распахнула окно, бросила взгляд через узкую улицу и увидела, как видела уже несколько ночей подряд, женщину, работавшую за столом в ярко освещенной комнате.

— Уже так поздно, а она все еще работает, — сказала она Жилю, раздевавшемуся за ее спиной.

— Совсем даже не поздно, — грубо отозвался он и, снова надев брюки и взяв свой бумажник с ночного столика, куда он его перед тем положил, направился к двери.

— Куда ты? — спросила она, удивившись. Возможно, впрочем, что она была так удивлена, что не могла вымолвить ни слова, и потому ни о чем его не спросила. „Во всяком случае, — вспомнила Джулия, стоя на лондонской улице и лаская незнакомую собаку, — он вышел, ничего не объяснив“.

— Ушел, — сказала Джулия собаке и вздрогнула, вспомнив ту долгую, тревожную ночь.

Она была слишком горда, чтобы бежать следом за ним и искать его в тех кафе и барах, куда они частенько заглядывали. Она ждала его, стоя у окна и глядя, как работает женщина за столом в комнате на другой стороне улицы. Когда наконец женщина кончила работать, выключила свет и ушла, Джулия легла в постель и лежала, широко раскрыв глаза и напряженно вслушиваясь.

Она спала, когда дверь распахнулась и в комнату вошел, шатаясь, Жиль. Он был пьян. С ним была собака.

— Она выглядела несколько удивленной, — сказала Джулия. — И я не знаю, где они шатались, но от обоих ужасно пахло и оба так промокли, как будто купались в фонтане, — в эту ночь была гроза, но я проспала ее. И у них обоих было отличное настроение — я это точно помню.

На ходу Джулия порылась в сумочке и выудила из нее ключ. Подойдя к своему дому, Джулия сказала собаке: „А теперь тебе лучше пойти домой“, открыла дверь, вошла и закрыла ее прямо перед собачьей мордой.

Поднимаясь по лестнице, она подумала, что было бы лучше, если бы она не встретила сегодня эту собаку — так больно напомнила она ей о Париже и о нескольких проведенных там с Жилем днях.

Когда Жиль вернулся, вначале все было хорошо. Она рассмеялась, когда собака отряхнулась и, прыгнув к ней на кровать, попыталась вытереть свою мокрую морду о пододеяльник. Оба они весело смеялись, когда он, полураздетый, с брюками, которые он успел снять с одной ноги и не успел — с другой, принялся гоняться за собакой по комнате. Пес, находившийся в том игривом настроении, в котором обычно пребывают собаки после купания, носился как бешеный, прыгал на кровать и обратно, выгибал спину дугой, поджимал хвост и громко лаял.

От поднятого ими шума и гама начали просыпаться люди, кто-то позвал консьержа, который поднялся на лифте наверх и постучал в дверь. „Послушайте, месье, — обратился он шепотом к Жилю, — что вы делаете? Где вы взяли это животное? Прекратите сейчас же. Вы не даете спать постояльцам. Вы производите невыносимый шум“. Жиль ответил ему: „Это мой друг и приятель“, надел вторую штанину, споткнулся о свои же ботинки, прошлепал с собакой на рунах к лифту в сопровождении сердито ворчавшего консьержа и спустился вниз, хохоча во все горло, так что эхо от его хохота было слышно в лифтовой шахте и после того, как он уже вышел из кабины. Она тогда тоже смеялась от души. Собака была такая дружелюбная и смешная! И она не была виновата в том, что потом случилось.

„Было бы лучше, если бы ничто больше не напоминало мне об этом“, — подумала Джулия, входя в свою квартиру на последнем этаже. Она весь день работала, ее не было дома, и в квартире стояла невыносимая духота. Сняв туфли, она подошла к окну, чтобы открыть его, а заодно и взглянуть на сады за домами. В одном из них рос платан. Листья его опали, и шелушащиеся ветви и пятнистый ствол были теперь хорошо видны.

В Париже тоже были платаны. Утром Жиль вернулся в гостиницу без приятеля-пса, но зато с бутылкой виски. Где он достал ее в такой ранний час? Позже она все время спрашивала себя: почему она раньше не задавала себе подобные вопросы? Но какое это имело значение тогда, в то утро?

— Господи! — воскликнула она в отчаянии, страстно желая, чтобы та ночь и многие подобные ночи никогда не всплывали в ее памяти.

Потом наступило похмелье, и с этого все и началось. Вначале он даже подсмеивался над своим самочувствием, но когда, почувствовав позывы на рвоту, он схватил стакан, которым пользовался, чистя зубы, и наклонился над раковиной, то больно ударился зубами о край стакана. От боли и с досады он вдруг начал выкрикивать оскорбления, назвал ее дурой, коровой, потом цинично поинтересовался, почему мать не научила ее, как надо трахаться, и наконец, размахивая руками, выронил стакан и разбил его.

Опасаясь, что, шатаясь по комнате в одних носках, он может поранить ноги, она попыталась быстро собрать осколки. Опередив ее, он схватил с пола разбитый стакан и швырнул ей в лицо. Он разбил ей бровь, кровь обрызгала стену.

Когда они улетали, в Париже шел дождь. Когда они прилетели в Лондон, там тоже шел дождь. Они больше не встречали ту собаку, но не собака была в этом виновата. И сегодня, когда ей вспомнились несколько быстро промелькнувших счастливых дней в Париже, Джулия Пайпер порадовалась, что последующие годы страха и отвращения не смогли стереть эти дни из ее памяти.

ГЛАВА 14

Именно из-за неумения сосредоточиться на чем-то одном карьера Мориса Бенсона в качестве частного детектива оказалась, мягко говоря, не очень успешной; только когда он занялся птицами, у него появилась способность отключаться от всего, кроме объекта наблюдения.

В тот вечер, когда он, следуя за Ребеккой, прошел от дома Сильвестра к магазину Пателя на углу, его внимание было отвлечено сначала любопытной сценой встречи молодой женщины, которую он, как ему показалось, узнал, с миссис Патель, а потом глупым спором, вспыхнувшим между Джанет и ее любовником Тимом: Джанет утверждала, что Патели родом из Бомбея или Бенгала, а Тим яростно настаивал на том, что эта семья прибыла сюда из Карачи. Морис потом никак не мог припомнить, каким образом он оказался втянутым в их спор — возможно, следуя за ними, он увлекся разговором и слишком приблизился, — но все кончилось тем, что он потерял Ребекку из виду. Вышагивая под руку с Тимом, называвшим его вначале „эсквайром“, а чуть позже „корешом“, он вдруг обнаружил, что Тим увлек его за собой в переулок направо, в то время как Ребекка свернула влево.

Взглянув на державшегося за его левую руку Тима и вцепившуюся в правую Джанет, Морис решил провести еще некоторое время со своими новыми знакомыми, оказавшимися такими большими любителями подискутировать. Вполне возможно, подумал он, что они расскажут о молодой женщине, которую он, кажется, узнал, что-то еще, кроме того, что он подслушал в магазине. А пока не стоит перебивать Тима, который явно перебрал и был агрессивен, а стараниями Джанет становился все более задиристым. Морис, однако, заметил, и это его все больше удивляло, что Джанет, которая вела их обоих, почему-то каждый раз, когда они доходили до очередного перекрестка, поворачивала направо. Он также заметил, что минут через десять после того, как они отошли от магазина, они снова увидели его, но уже с другого угла. Не сдержавшись, Морис воскликнул:

— Но мы же с вами ходим по кругу!

Тим, который, как только они остановились, принялся шарить в карманах в поисках ключа, гневно завопил: „Предательница!“, рванулся из рук Джанет и бросился бежать.

— Ну что вы наделали! — воскликнула Джанет. — Идите теперь за ним.

— А в чем дело? — удивился Морис.

— Да он дунул обратно в пивную! Я нарочно обошла ее за квартал. Я за ним не пойду. Вы виноваты, вот вы и идите. Я вела его домой, как овечку, и надо же было вам все испортить! Ну, что вы стоите? Идите!

Морис, которому приходилось не раз наблюдать подобные супружеские сцены, не стал спорить.

— Хорошо — сказал он, — сейчас пойду. Только один вопрос — что за женщина была там, в магазине, не Джулия ли Пайпер?

— Конечно, — подтвердила Джанет. — Она живет на верхнем этаже. Поторопитесь, недоставало еще, чтобы Тим совсем упился!

— Спасибо, — поблагодарил Морис. — А у вас есть ключ? — И посмотрел на номер дома, стараясь его запомнить.

— Конечно, есть, — сказала Джанет. — Поищите же как следует и приведите его сюда. — И неохотно добавила: — Пожалуйста!

— О’кей, — сказал Морис. — Все будет в порядке. Дом мы легко найдем — номер семь, дом с собакой. Это ваша собачка?

— Конечно же, нет! — возмущенно воскликнула Джанет. — Они гадят на тротуарах. Чего это она там расселась? Пивная, — сказала она, доставая ключ из сумочки, — называется „Козерог“; она буквально за углом. Ну, шевелитесь же! — И она направилась мимо собаки к входной двери. — Прочь с дороги! — прикрикнула она на собаку. Собака зарычала и отпрянула в сторону, но тут же проскочила в дверь, как только Джанет ее открыла.

— Похоже, что она из этого дома, — заметил Морис.

— Наверное, кого-то из гостей Эддисонов. Идите же! — закричала Джанет. — Он вас послушает. Так уже было однажды, до того как мы сошлись; он улизнул с моим братом, и отец вытащил его из бара. Я уверена, — сказала она, — что вы тоже сможете.

Подумав, что ему самому не мешало бы перехватить стаканчик, Морис пообещал постараться и направил свои стопы в „Козерог“, где сразу же увидел Тима. Он сидел за столом перед большой бутылью джина или водки.

Прихватив для себя пинту горького пива, Морис подошел к столику Тима.

— Не возражаете, если я присоединюсь к вам? — спросил он.

— Располагайтесь, — ответил, не глядя, Тим.

Морис сел за столик, попил молча пива, закурил.

— Вас, как я понимаю, послала за мной Джанет, — сказал Тим.

— Точно.

— Я отрезвляюсь, — сказал Тим.

— Думаете, я поверю?

— Это же вода, — сказал Тим.

— Вода? — Морис вгляделся в стакан Тима. — Это джин с лимоном.

— Нет. Это „Перье“.

— Ну да, конечно, так я и поверил!

— А вы попробуйте!

Морис окунул в стакан палец и попробовал.

— Гм… Вода. Почему?

— Я же сказал — отрезвляюсь. Я ведь пьян.

Морис отпил еще пива, прежде чем спросил:

— А зачем это?

— Должно подействовать, — сказал Тим, по которому, правда, не было видно, чтобы он хотя бы немного протрезвел.

Морис затянулся сигаретой. У стойки несколько мужчин обсуждали объявление о продаже козы: „Да, точно, такое объявление действительно висит у Пателей“. — „А что козе делать в Лондоне? Так ты говоришь, продается?“ — „Да“. — „Думаю, что какой-нибудь дурак подарил в свое время своему ребенку козленочка“. — „Для чего это?“ — „Вместо игрушки, глупый!“

Морис нагнулся к Тиму:

— Расскажите мне о Джулии Пайпер.

— Квартира на последнем этаже.

— Хорошо ее знаете?

— Нет. Джанет думала, что она хотела покончить жизнь самоубийством.

— Самоубийством?

— Она напоила Джанет пьяной. Бедная малышка, ей потом с непривычки было очень плохо. Не могли бы вы принести еще бутылку или две „Перье“? Вот вам деньги. — Тим покопался в боковом кармане. — Мне понадобится очень много этого „Перье“. — Он икнул. — Извините…

Морис подошел к стойке бара, взял себе вторую порцию пива и три бутылки „Перье“ для Тима, которые, вернувшись, поставил перед ним на столик.

— Спасибо, — сказал Тим. — Не могли бы налить? Руки немного трясутся.

Морис налил.

— Так мы говорили о Джулии Пайпер…

— Она накричала на Джанет. Что-то такое о Боге. Что-то уж слишком чудное.

— О Боге?

Тим пил „Перье“ большими глотками.

— Действует, — сказал он, наполняя вновь стакан. — Мне уже лучше. — Он нагнулся к Морису: — Хочу вам кое-что сказать.

— Да?

— Хочу ее… — зашептал он, — но не могу, когда я сильно поддатый. Вы понимаете, что я хочу сказать?

— Хорошо, но…

— Ничего хорошего, — громко шептал Тим. — Если я не смогу, она будет презирать меня. Это очень унизительно, это…

— Вы о Джулии Пайпер?

— Нет, нет! О Джанет! Какое отношение к этому имеет Джулия Пайпер?

— Я думал, что мы говорили о Джулии Пайпер, — сказал Морис.

— Нет, нет! Что вы! Я и не разговаривал даже с ней никогда! Мой объект — Джанет. — И он снова принялся пить „Перье“.

У стойки бара раздался взрыв смеха, и кто-то сказал:

— Если эти паки купят ее, то уж, конечно, не испортят ею свой кошер!

На что другой возразил:

— Ты путаешь — кошер едят евреи.

— Если бы здесь сейчас была Джанет, — сказал Тим, — то она подошла бы к этой компании и произнесла речь о расизме. Она такая замечательная девушка. Вы женаты?

— Нет.

— Есть девушка?

— Нет.

— Мальчик?

— Нет.

— Так и думал. Никого нет? Тогда как же все-таки насчет секса? Ты им вообще-то занимаешься или нет? — Чувствовалось, что он был еще под парами.

— Занимаюсь, — сказал Морис, — понемногу.

— Ну и ну! — сказал Тим. Потом принялся молча, медленно, задумчиво тянуть свой „Перье“, пока не опустошил стакан. После этого он встал, повернулся к Морису, потряс его руку и, улыбаясь, сказал: — Вот теперь все прояснилось! Пора домой. Большое спасибо. Должен идти к моей прекрасной Джанет. Еще глоток свежего воздуха на улице, и я снова буду свежий как огурчик. Не находите, что я мог бы послужить отличной рекламой минералки „Перье“? — С этими словами он толкнул дверь и исчез.

— Сволочь! — выругался Морис Бенсон и отправился за очередной порцией пива. Пока он пил его у стойки бара, он думал о Джулии Пайпер. Теперь, когда он нашел ее, он спрашивал себя, зачем ему это понадобилось.

„А почему бы не позвонить ей? — подумал он. — Можно было бы, но, наверное, лучше не сейчас, после всего этого выпитого пива. Чего спешить? Подождем“.

ГЛАВА 15

Джулия в полусне протянула руку и сняла телефонную трубку. Телефон молчал. Она перевернулась на другой бок, свернулась калачиком и снова заснула.

Опять какой-то шум заставил ее проснуться. Вспомнив, что Жиль умер и вряд ли сможет донимать ее теперь полуночными звонками, Джулия слегка успокоилась. Вначале, позвонив среди ночи, он осыпал ее оскорблениями и угрозами, а в последнее время поменял тактику — молча дышал в трубку, и это, конечно, действовало ей на нервы. Имела ли ее мать отношение к тому последнему звонку? Звонили, должно быть, из ее дома. Скорее всего, она ничего не слышала, поскольку к полуночи обычно бывала уже в постели. Жиль, видимо, сидел и пил — обычно он был пьян, когда звонил ей. Он был простужен. Услышав, как он чихнул, она сказала: „Высморкайся“. Он рассмеялся. Она была рада, что последнее, что она слышала от него, — это смех. С ним был Кристи, и она не бросила, как обычно, трубку. Все равно на этом все и кончилось — Жиль засмеялся и сам повесил трубку.

И вот снова тот же странный шум. Она вздрогнула, окончательно пробудилась от сна и, напряженно вслушиваясь, приподнялась на локтях. Шум повторился. Она спустила ноги с кровати, включила свет и, схватив свисток Кристи, сжала его в руке.

Стряхнув с себя остатки сна, она ждала. Послышался негромкий мягкий стук и царапающий звук. Удивленная, она подошла к двери и открыла ее.

В комнату тихо вошла собака.

Джулия в изумлении попятилась и опустилась на тахту. Собака положила голову ей на колени, и она нежно тронула ладонью мохнатый затылок.

Часы показывали три утра. На улице и в доме стояла тишина; все спали. Она слышала, как у нее глухо стучало сердце и в такт ему билось о худые ребра сердце собаки. Пес часто задышал, потом взглянул ей в лицо и отвернулся. Джулия поднялась и налила в миску воды. Собака с жадностью выпила ее.

— Ты, видно, потерялся, — сказала Джулия, — и мне не следовало бы сманивать тебя. — Она дала собаке хлеба и молока, которые та быстро проглотила. — Сейчас слишком рано, попозже мы что-нибудь придумаем, — сказала Джулия и, скользнув опять в кровать, натянула до подбородка пуховое одеяло. Удовлетворенно вздохнув, животное растянулось на полу рядом с кроватью. — Отведу тебя в полицию или в собачий приемник в Баттерси, — сказала Джулия. Собака постучала хвостом по полу. — Ты прокрался сюда как вор. Ты чей? — обратилась она к собаке, но та никак не среагировала на вопрос. Джулия понюхала свою ладонь, и собачий запах напомнил ей о деревне. — Не знаю, как ты попал в дом, но если кто-то решил таким образом пошутить, то я лично не нахожу эту шутку смешной. Перед тем как идти на работу, я выведу тебя, и мы распрощаемся. — Собака не повела даже ухом — она спала.

Утром Джулия проснулась поздно, и ей пришлось поторопиться, чтобы вовремя добраться до многоквартирного дома у реки, где она убиралась у женщины-журналистки, отвечала на телефонные звонки и, уходя, оставляла приготовленный ужин, который хозяйке, вернувшись вечером домой, требовалось лишь подогреть. Ей не нравилась эта женщина. Она была неряхой. Почти ежедневно Джулия подбирала с пола оставленные ей для стирки трусики и колготки. Правда, журналистка учитывала все это и платила Джулии больше, чем полагалось по текущим расценкам.

Она опаздывала, и у нее не было времени отвести собаку в полицейский участок или собачий приемник в Баттерси, которые были ей совсем не по пути. Собака с довольным видом бежала рядом с ней по улицам. Когда они добрались до дома, в котором на пятом этаже жила журналистка, Джулия повернулась к собаке и скрепя сердце, как можно суровее, прикрикнула на нее:

— Иди домой! Ты не моя!

Пес озадаченно поднял на нее свои глаза.

Поднимаясь в лифте наверх, она стиснула зубы, твердо решив не принимать на себя никакой лишней ответственности, а войдя в квартиру, даже не высунулась из окна посмотреть, не ждет ли ее внизу пес.

Будучи сама женщиной неаккуратной, журналистка любила, чтобы к ее приходу все было в абсолютном порядке. Джулия собрала разбросанную повсюду одежду, закинула ее вместе с банными полотенцами и постельным бельем в стиральную машину, застелила постель чистой простыней, перетрясла пуховое одеяло, вымыла кухню и полы в ванной, пропылесосила ковер. Пока она все это делала, она пыталась убедить себя, что глупо быть сентиментальной. „У оставленной на улице собаки больше шансов выжить, чем у отведенной в полицейский участок, — уверяла она себя. — Эта собака потерялась. У нее должны быть где-то хозяева. Она непременно найдет в конце концов дорогу к своему дому. Из полицейского участка ее отведут в собачий приемник, где о ней уже точно никто не позаботится. Была бы она породистая, тогда другое дело, а так… кому она нужна такая! Лучше не вмешиваться“. Джулия досадливо выругалась, услышав звонок телефона. В ее обязанности входило отвечать на телефонные звонки, но она не стала поднимать трубку, чувствуя, что не сможет быть любезной, вежливо выслушивать и записывать разные глупые просьбы.

Покончив с уборкой, она промыла салат, приготовила соус для спагетти и накрыла к ужину стол. Прежде чем забрать оставленные для нее деньги, Джулия взяла лист бумаги и написала хозяйке записку, в которой предложила ей обзавестись автоответчиком и, выразив сожаление, предупредила, что в связи с непредвиденными обстоятельствами не сможет больше приходить к ней. Потом она выскочила из квартиры, спустившись на лифте вниз, выбежала на улицу и облегченно вздохнула: собаки не было. Тут она вспомнила о своих неоплаченных счетах и подумала обо всех плюсах этой работы, поскольку журналистка, хотя и неаккуратна, зато не докучает своим присутствием и платит регулярно и без лишних формальностей. В общем, она вернулась назад и разорвала оставленную на кухонном столе записку.

Возвращаясь снова на улицу, Джулия вспомнила, что простыни, которые она сняла с постели, пахли иначе, чем в прошлый раз, из чего она сделала вывод, что у журналистки появился новый любовник. Запах был ей знаком, но она никак не могла вспомнить, где он ей недавно встретился, а когда вспомнила, то подняла с удивлением брови. Это был запах крема после бритья, рекламировавшегося с помощью саше, приклеенных к журналу „Санди таймс“, — мистер Патель старательно выдирал их из экземпляров, предназначавшихся некоторым из его наиболее разборчивых клиентов. Как раз к такому клиенту она сейчас и направлялась. Это был ее новый наниматель — некто господин Уайкс, которого она еще ни разу не видела, но который всегда аккуратно оставлял для нее деньги и записку с вежливым изъявлением благодарности. У него там был еще садик, и не исключено, подумала Джулия с надеждой, что сегодня она получит ответ на свое предложение. И она ускорила шаг.

На кухонном столе Сильвестра Уайкса ее ждала записка, приставленная к пустой бутылке из-под молока. В записке говорилось:

„1. Миссис Пайпер, вычистите, пожалуйста, ящики стола в гостиной.

2. В связи с Вашим предложением относительно сада я открыл счет в рекомендованном Вами „Садовом центре“. Скажите этому мужчине, чтобы он тратил сколько надо, не думая“.

Прочитав это, Джулия невольно вздохнула от радости. Потом она еще раз, внимательно, перечитала второй пункт. „Не думая“? — прошептала она. — Может быть, он хотел написать „но думая“? А о каком мужчине идет здесь речь?“ — и она стала читать дальше.

„3. В понедельник я улетаю в США; и меня не будет целый месяц. Прилагаю чек с Вашей зарплатой за все дни до моего возвращения, с тем чтобы у Вас не было с этим затруднений, и с зарплатой мужчины“.

„Опять какой-то мужчина!“ — Она нахмурилась и снова вернулась к записке.

„4. К телефону подключен автоответчик, так что можете не отвечать на телефонные звонки. На всякий случай даю Вам номер телефона моего офиса: (071)-100 2157.

5. Нет необходимости пересылать мне письма, но я был бы признателен, если бы Вы отбирали и выбрасывали всякую приходящую по почте ерунду“.

Записка была подписана „С. Уайкс“. Она повертела в руках чек на имя миссис Пайпер. Указанная в нем сумма удивила ее, так как намного превышала необходимую. Перевернув записку, она обнаружила на обороте постскриптум: „Поскольку у меня не было времени заказать еще один ключ, то не могли бы Вы впускать мужчину в дом, пользуясь Вашим? Если это окажется неудобным, то, может быть, Вы будете оставлять Ваш ключ в магазине на углу — они, кажется, очень услужливы, — а мужчина будет брать его там? Жаль, что так получилось. Спешу. С. Уайкс".

— Какой доверчивый старикан! — воскликнула Джулия. — А Патели действительно очень услужливы.

В комнатах повсюду были видны следы поспешных сборов: незакрытые шкафы, смятая и неубранная кровать, клочки разорванной этикетки компании „Пан-Ам“ на полу, мокрые полотенца в ванной и шлепни мыльного крема для бритья в раковине. Собирая с постели простыни, Джулия невольно принюхалась, прежде чем швырнуть их вместе с полотенцами в стиральную машину. Их запах выгодно отличался от того, чем пахли простыни журналистки. Пока стиральная машина крутила-вертела белье, Джулия протерла мокрой тряпкой ящики письменного стола и оставила их полуоткрытыми просыхать и проветриваться, после чего занялась другими делами. Когда все было приведено в порядок, она позволила себе открыть ставни и полюбоваться на маленький садик.

Она еще долго стояла так в сгущающихся сумерках, прежде чем отправиться домой. На обратном пути она зашла в угловой магазин и купила салат, немного винограда и филе для бифштекса.

— Бифштекс? — поднял удивленно брови мистер Патель.

— У меня сегодня радость, — ответила Джулия и рассказала ему о садике Сильвестра Уайкса.

— А я уж было подумал, что у вас новый ухажер. Этот джентльмен, Уайкс, интересовался, не мог бы он оставлять у меня свой ключ от дома. Конечно, сказал я ему. Он заходил, чтобы отменить свой заказ на газеты.

— Старина, кажется, очень доверчив.

— Думаю, не столько доверчивый, сколько безразличный, — возразил мистер Патель. — Похоже, что ему все до лампочки.

— В самом деле?

Мистер Патель похватал пальцами воздух над головой.

— Ему не за что уцепиться, — пояснил он. — А главное — нет и желания за что-либо хвататься, потому что нет цели.

— Бедняга, — сказала Джулия. — Можно, я загляну к детям? — И она прошла за бисерную занавеску во внутреннюю комнату, оставив мистера Пателя наедине с очередным покупателем.

Миссис Патель пила чай, держа на коленях малыша. Это был крепкий, тяжеленький мальчуган. Ухватившись пухлой ручонкой за материнскую кофточку, он поелозил попкой, устраиваясь поудобнее на коленях у миссис Патель, и поднял вверх, на Джулию, отцовские прозрачные, как леденцы, глаза.

— Вылитый папа, — сказала она. — Так похож!

— Сказку! — требовательно закричал ребенок. — Сказку!

Миссис Патель что-то застенчиво сказала. Джулия поняла ее, потому что она уже как-то говорила это, и мистер Патель перевел тогда фразу на английский. Миссис Патель сказала, что Кристи был тоже поразительно похож на своего отца.

— Да, он был действительно очень похож, — сказала Джулия. — Но я… Так какую тебе рассказать сказку? О трех медведях?

Подражая то писклявому голосу медвежонка, то грозному рычанию его папы-медведя и мамы-медведицы, Джулия рассказала сказку, опустила засыпающего ребенка в кроватку, поцеловала его и шепнула, что ей пора уходить.

— Да, да, — сказала она, высвобождаясь из объятий малыша, — мне в самом деле нужно идти. Но я скоро приду опять и поучу твою маму говорить по-английски.

Миссис Патель, которая все прекрасно поняла, весело рассмеялась.

Когда Джулия уходила, мистер Патель сказал ей:

— Тут о вас спрашивал какой-то мужчина. Я подумал, не новый ли ухажер? Но потом решил, что нет.

И он покачал головой. А поскольку Джулия не проявила любопытства и спешила, не стал ей описывать Мориса Бенсона.

Джулия шла по улице легкой походкой. Она была голодна и с вожделением думала о том, как будет есть дома бифштекс, но больше всего ее радовали мысли о предстоящей работе в садике Сильвестра Уайкса. Ярдах в пятидесяти от дома она стала нащупывать в сумочке ключ от двери, как вдруг у нее упало сердце — она увидела ожидавшую ее на ступеньках собаку. Завидев Джулию, собака вскочила, насторожила уши и завиляла хвостом.

Решив проявить твердость, Джулия остановилась. Как раз в этот момент на пороге показались Эддисоны.

— Она все еще здесь! — воскликнула, захлопывая за собой дверь, Анжи. — Фу! Пошла прочь! Дай ей пинка, Питер! Вот бродяга! — сказала Анжи, обращаясь к Джулии. — Феллоузы говорят, что она весь день здесь крутится. Может, следует позвонить в полицию?

Джулия знала, что Анжи Эддисон (а возможно, это был Питер) уже не раз вызывала по разным случаям полицию, и поэтому она сказала, вставляя ключ в замок:

— Не думаю, что нам стоит ссорится из-за этого пса. Входи! — кивнула она собаке.

Войдя в дом, она почувствовала, что у нее трясутся колени. Ей даже пришлось опуститься на ступеньки, и, обнимая собаку, она услышала, как Питер Эддисон сказал: „Грубиянка чертова!“, а Анжи Эддисон сказала: „Самодовольная язва! Неудивительно, что от нее ушел муж“.

Джулия уже поднималась по лестнице со своим новым другом на третий этаж, когда Эддисоны пришли наконец в себя и двинулись с места.

— Боже, — сказала Анжи, когда они переходили улицу. — Эта женщина какая-то ненормальная! Ты заметил, как она посмотрела на нас? И она хлопнула дверью прямо у нас перед носом!

— А ведь это наша общая дверь, — поддержал ее Питер.

— Вот именно — общая. Мы, например, ею не хлопаем. Все дело в том, что не всякий умеет правильно себя вести.

— Но, дорогая, я бы не назвал то, как она закрыла дверь, хлопаньем, — заметил он, отпуская ее локоть.

— Не назвал бы? А как бы ты это назвал? — язвительно поинтересовалась Анжи и, поскольку он молчал, продолжила: — Только нас перестали донимать визг и свист ее шумливого щенка, и вот, на тебе — она приводит собаку!

— Может быть, она не будет лаять? — предположил Питер.

— Ты когда-нибудь слышал о собаке, которая бы не лаяла? — ядовито спросила Анжи. — Попомни мои слова — это будет похуже, чем все эти стуки, вопли и неприличные выкрики, которые нам приходилось выслушивать, когда к ней приходил ее бывший; по меньшей мере, он был там не все время.

— Теперь они оба мертвы, — сказал Питер.

— А собака нет, — ответила Анжи. Потом она сказала: — Похоже на то, что ты обвиняешь меня в бесчувственности? Укоряешь меня?

— Да нет, что ты! — воскликнул Питер.

— Тогда чего же ты? — возмутилась она.

Позже, сидя в пивной вместе с Джанет и Тимом Феллоузами и их друзьями, которые только что вернулись из индийского штата Керала, где они провели свой отпуск, и горели желанием рассказать о чудесах этого края, Анжи снова вспомнила о Джулии Пайпер.

— Вам бы надо встретиться с этой женщиной из квартиры над нами, — сказала она. — Мы сами ее почти не знаем, но она дружит с семьей владельца нашего углового магазина, а они приехали сюда откуда-то вроде Кералы — в общем, из Индии. Жена не говорит ни слова по-английски. Ее привезли не так давно, а он прожил здесь уже многие годы…

— Устроенный брак, — вставил Питер.

— Знаю, дорогой, у них все нормально, не то что у некоторых, таких, например, как эта Пайпер. Это — та самая наша соседка, — пояснила она. — В общем, к чему я вела весь этот разговор? К тому, что, хотя эта индианка и не говорит совершенно по-английски, она в большой дружбе с миссис Пайпер. Очень странная дружба. Их дети тоже дружили, пока ребенок Пайпер не погиб в автомобильной катастрофе. Но это уже другая история. К чему я, действительно, веду этот разговор? Я хочу сказать, что, оказывается, можно разговаривать без слов, не зная языка. Вы, видимо, столкнулись с этим в Керале?

— В нашей гостинице они все говорили по-английски, — сказал тот, что вернулся из Кералы. — Но вы сказали, что эти две женщины дружат? А что, собственно…

— Они сдружились, когда Пайпер была беременна своим свистуном. Таи получилось, что они оказались в одном родильном доме, — перебил его Питер.

— Кто такой „свистун“? — спросила жена „вернувшегося“.

Проигнорировав вопрос своей новой знакомой, Анжи раздраженно поинтересовалась:

— А откуда тебе, черт побери, это известно, Питер?

— Тут один малый мне сказал… Э-э-э… Очень давно. Поскольку миссис Патель не могла говорить по-английски и не понимала, что ей говорили, она боялась идти в родильный дом. Вот эта Пайпер, которой тоже пришло время рожать, и взяла ее с собой.

— Неужели? — удивилась Анжи, которая к этому времени уже успела поостыть. Потом она засмеялась и сказала: — Смешно же они, должно быть, выглядели, когда прогуливались, держась за руки, — эдакая орясина Пайпер и пигалица Патель, похожие вместе на большое шоколадное эскимо на палочке.

— То, что ты только что сказала, пахнет самым настоящим расизмом! — вспылила молчавшая до сих пор Джанет, и Тим, напуганный неожиданным поворотом беседы, поспешил потребовать от своих приятелей подробного рассказа о том, как они провели свой отпуск.

ГЛАВА 16

Похоже было, что кто-то сначала решил перекопать весь сад, а потом отказался от этой затеи, так и не начав. Джулия обнаружила в саду вилы, садовый совок, ручную тяпку и пару секачей — все абсолютно новое, а также бумажный пакет с парой садовых перчаток, на котором все еще красовался ценник.

В маленьком продолговатом дворике земля была серая, мертвая. Среди оставшихся с прошлого, а может быть, и позапрошлого, года поникших и высохших однолеток даже одуванчик не подавал никаких признаков жизни. Джулия копала старательно, глубоко, переворачивая пласты земли, разбивая ссохшиеся комья, часто нагибаясь, чтобы выбросить попадавшиеся осколки стекла, обрывки целлофана, ржавые гвозди и пластиковые цветочные горшочки, расставленные по краям садика каким-то недолго думавшим садовником, который рассовал в них растения и, оставив их на волю судьбы, обрек на умирание, что с ними и произошло. Глядя на эту бесплодную землю, она представила себе, как преобразят ее удобрения и компост, и, налегая на лопату, поклялась, что сделает все возможное и невозможное, но возродит к жизни этот печальный лондонский садик.

Перекопав грядки, Джулия взяла метлу и старательно подмела плиточные дорожки между ними, с удовольствием отметив, что, вопреки ее предположениям, они были изготовлены не из бетона, а из делабольского сланца. Собрав в кучу весь мусор, она побросала его лопатой в пластиковый мешок. Потом, вооружившись секачом, принялась за глицинию, отчаянно цеплявшуюся за стену дома. Без колебаний обрезая избыточные нежные усики, она представляла себе, как зацветет весной лоза и появятся на ней изысканные грозди душистого гороха, ибо не будет теперь энергия растения тратиться впустую, на бесполезное выращивание одних листьев.

Она оставила собаку на улице, отчасти потому, что не решилась впустить ее в дом, а кроме того, она хотела посмотреть, не облагоразумится ли она и не вернется ли туда, откуда пришла. Пока Джулия работала, она дважды слышала, как лаяла собака. Один раз она громко и грозно зарычала на кого-то, судя по ругательствам, — на мужчину, но, погруженная в размышления о саде, Джулия не поинтересовалась причиной такого поведения пса. Наконец, уставшая, она окинула взглядом в наступающих сумерках результат своего труда и снова немного помечтала о том, каким будет сад после того, как грядки заполнятся разными душистыми прелестями, а между дорожками появятся полоски декоративных трав.

Опять залаяла собака. Нетерпеливо повизгивая, она явно упрашивала Джулию выйти. Джулия неохотно вернулась в дом, заперла ставни, убрала инструменты и, натянув пальто, вышла на улицу. Она устала, но чувствовала такую легкость на душе, какой не испытывала еще ни разу после гибели Кристи. „Работу в саду, — подумала она, — можно, видимо, считать особым терапевтическим средством, а компания собаки смягчает боль одиночества“.

— Надо, пожалуй, придумать тебе какое-нибудь имя, — сказала она собаке, и они отправились вместе домой.

Магазин Пателя был еще открыт. Она вошла. Собака осталась ждать на улице.

— Питание для собак? — удивленно воскликнул мистер Патель. — У вас есть собака?

— Похоже, что так.

— Собака! Ну и ну! Что возьмете — „Виналот“ или „Чаппи“? — Слово „Чаппи“ мистер Патель произнес, вкрадчиво понизив голос.

— Я, пожалуй, возьму по банке того и другого.

— Не избалуйте пса. — Мистер Патель положил в пакет две банки собачьего питания. — А миссис Патель уехала с детьми в гости к своей сестре, — сообщил он.

— Вот как!.. — „На эти бедные, истощенные грядки, — думала Джулия, — полезно было бы накидать настоящего деревенского навоза и хорошего компоста — такого, какой делали мы с Жилем. Но как все это достать?“

— Вы, кажется, устали. Может быть, чашечку чая? — прервал ее мысли голос мистера Пателя. Нагнувшись к ней через прилавок, он всем своим видом излучал любовь и сочувствие.

— Нет, дорогой мистер Патель, спасибо, не надо. — „Может быть, купить еще собачьего печенья?“ Она скользнула взглядом по полкам. — А вы случайно не знаете, у кого я могла бы взять напрокат грузовичок или легковую машину?

— Машину? Грузовичок? — повторил удивленно мистер Патель.

— Наша, то есть моя, разбита („Ах ты, чертов, чертов Жиль!“).

— Ах… Ну да… Конечно. — Она боялась, что он скажет сейчас что-нибудь о Кристи, но он только спросил: — А страховая компания… Они выплатили?

— Да, но недостаточно.

— Жаль, очень жаль.

— Мне нужно съездить в деревню, — сказала она, и, пока она это говорила, в ней стремительно росло убеждение, что это действительно необходимо. — Я хотела бы прогуляться за городом с собакой, и, кроме того, мне нужны настоящие навоз и компост.

— Компост? Что это?

— Его закладывают в землю, чтобы в ней водились черви и что-нибудь росло.

— А вам-то он зачем?

— Разве я не говорила вам, что занимаюсь садом мистера Уайкса?

— Нет, не говорили.

— Я думала, что сказала.

— Повесьте объявление, — предложил мистер Патель. — Я не возьму с вас за это денег. Я могу также просто поспрашивать людей. Но этот компост… Он дурно пахнет?

— Не очень, однако навоз…

Мистер Патель вздохнул.

— Хорошо, я сам напишу объявление. Так как насчет чая?

Джулия покачала головой:

— Спасибо и да благословит вас Господь, но я не могу задерживаться, мне теперь нужно спешить домой и кормить своего нового сожителя.

— У меня имеется еще „Педигри Чам“, — сказал мистер Патель. — Это замечательная вещь!

— В другой раз. — Поблагодарив, Джулия вышла на улицу. Собака побежала рядом. Так как ей и в голову не приходило, что за ней мог кто-то следить, она не обратила внимания на Мориса Бенсона, который, проводив ее тайном до самого дома и дождавшись, пока она войдет в подъезд, вернулся к магазину на углу и вовлек мистера Пателя в беседу. Предварительно он сделал пару покупок, чтобы расположить его к себе.

Бродя по магазину, Морис остановился у доски объявлений и принялся просматривать прикрепленные к ней карточки. Подошедший сзади мистер Патель прикрепил к доске еще одну карточку. „Арендую машину или небольшой грузовик“. Прочитав это, Морису Бенсону стало все ясно как дважды два. Указанный в объявлении номер телефона был таким же, как и на многих других карточках. Понятно, что это номер телефона магазина. По объявлениям звонили мистеру Пателю, а уж он передавал информацию тем, кто, как и Джулия Пайпер, желал избежать лишнего беспокойства.

Покидав кое-что в корзинку, Морис вернулся к конторке. Мистер Патель принял деньги и отдал сдачу.

— Кому-то, я вижу, понадобилась машина или грузовик, — сказал Морис. — Это могло бы меня заинтересовать. У меня есть машина, которая меня просто объедает. Можно было бы подзаработать.

— Вот как? — сказал мистер Патель.

— Я мог бы сдать ее в аренду или сам отвезти того, кто…

— Вот как? — повторил мистер Патель.

— Так как мне связаться с этим человеком?

— Этот человек уже достал, что ему нужно.

— Но это невозможно! Я сам видел, как вы только что прикололи это объявление.

— Человек уже достал.

— Но я только что видел…

— По индийскому обычаю, доски объявлений должны быть полностью заполнены. Это старинный обычай. Хороший обычай.

— Вы что, хотите сказать, что половина ваших объявлений фиктивные?

— Что такое „фиктивные“?

— Поддельные.

Мистер Патель недоверчиво улыбнулся.

— Так значит, нет никаких кастрированных котят, которым необходима крыша над головой?

— Котята? Да, сэр котята имеются. Вы хотите…

— А как насчет козы?

— Козы нет, — улыбнулся снова мистер Патель. — Это шутка. Хотите баночку „Китекэт“?

— Нет, не хочу, — отрезал Морис Бенсон.

Мистер Патель задумчиво посмотрел ему вслед. Этим же вечером, когда миссис Патель вернулась от сестры, он позвонил Джулии и предложил ей воспользоваться его грузовичком.

ГЛАВА 17

В грузовичке мистера Пателя не было радиоприемника; щетки стеклоочистителя монотонно и вместе с тем как-то успокаивающе поскрипывали, шмыгая туда-сюда по лобовому стеклу.

Собака сначала тревожилась и сидела, напряженно замерев, но потом постепенно успокоилась и улеглась на сиденье, положив теплую морду на колено хозяйки. Лондон остался позади, но мысли Джулии были все еще в маленьком садике, так нуждавшемся во внимании. Его здоровье и жизнь находились под угрозой; ему требовалась экстренная помощь.

Эти мысли невольно навеяли на нее воспоминания о другом саде, который она знала, — о саде ее матери — и о тех напряженных, но приятных часах, которые она провела, работая там вместе с Жилем.

До того как они приступили к сооружению живой изгороди из камелий, стоимость которой так потрясла деревню, им пришлось очистить сад от сорной травы, выкопать обводные канавы, подсыпать земли и выровнять весь участок по разработанному Жилем плану. Она с удовольствием копалась в саду, так как это избавляло ее от необходимости быть в доме, в непосредственной близости от Клоды с ее постоянными требованиями, капризами и мелочными придирками. Даже с ногой в гипсе она, сидя на тахте и подперев себя подушками, продолжала руководить ими, выкрикивая в окно предложения и указания. Жиль сказал тогда, что ее мощный голос гремел, словно из полицейского громкоговорителя. Это сравнение вызвало у Джулии смех.

Время от времени он, оставляя ее в саду одну, уходил в дом, чтобы поболтать с Клодой. Иногда, сославшись на то, что ему в голову только что пришла идея, которую он должен срочно записать, чтобы использовать потом в своей книге, он скрывался в своей комнате. Проходя как-то в туалет мимо его открытой двери, она увидела, что он спит, раскинувшись на кровати, но ей стало жалко будить его, так как накануне он допоздна сидел с Клодой, которую мучила бессонница. В те времена она считала Жиля добрым, заботливым человеком, хорошо относившимся к ее матери. А ведь с ней было так трудно иметь дело!

Общими усилиями они приготовили с Жилем компост. Он представлял собой гору скошенной травы, вырванных сорняков, газетной бумаги, спитого чая, кухонных отбросов, осенних листьев, картофельных очисток и даже старых носков. Поворошив внутри длинным металлическим прутом, Жиль сказал:

— В следующем году, когда все это как следует перегниет, мы раскидаем его по саду. А в этом году нам придется купить навоз.

Клода возражала, цепляясь то к цене, то к запаху навоза. Не тогда ли Джулию разбудил среди ночи шум ссоры, которую затеяли Жиль и Клода? Этот ли скандал или тот, что был на следующую ночь, имел в виду Жиль, когда сказал: „Я был готов убить эту старую ведьму и похоронить ее в компостной куче!“?

Она тогда рассмеялась — шутки того, кто нравится, всегда кажутся смешными.

— Когда она сгниет, — сказал еще Жиль, — у меня будет самый рыхлый и самый сочный компост в стране. — Слово „рыхлый“ он произнес, подчеркнуто грассируя. Много дней после этого они хихикали каждый раз, когда кто-либо произносил слово „компост“ (кто-то, например, скажет: „Кинь это в компост!“, — и тут же раздаются взрывы глупого смеха). Их объединяли тогда не только раздражение, которое вызывали королевские замашки Клоды, но и понятная только им двоим шутка. Так было. А потом, в тот день, когда Мадж Браунлоу повезла Клоду в больницу, чтобы ей там сняли гипс, Жиль неожиданно сделал Джулии подножку, повалил ее на землю (рядом с кучей компоста) и изнасиловал.

Мчась сквозь ночь в грузовичке мистера Пателя, Джулия вздрогнула, как и тогда, ощутив вдруг спиной влажный, пронизывающий холод земли. Она с трудом подавила в себе позыв к рвоте, когда ее рот наполнился соленой слюной при воспоминании о вкусе крови — она укусила тогда ладонь Жиля, которой он зажимал ей рот.

Вернувшейся с ее матерью Мадж Браунлоу пришлось сразу же вновь поехать в больницу, на этот раз с Жилем, которому там наложили швы.

— Нет, я не запомнил, как выглядит эта сука, — сказал Жиль. — Она неожиданно укусила меня, безо всякой причины.

Клода сказала:

— Мадж, проследи, чтобы ему обязательно сделали прививку против столбняка.

— Я еще не выжила из ума, чтобы еще раз хотя бы подумать об этом, — сказала Джулия собаке. — Как бы ни был хорош тот компост, я не в состоянии вернуться туда. — Зевая и подскуливая, собака села и уставилась в лобовое стекло. Уже светало. Они ехали достаточно долго. — О’кей, — сказала Джулия, — нам обоим пора пописать. — Она остановила машину и выключила двигатель. Выйдя из машины, она обнаружила, что дождь кончился и они находятся на вершине холма у небольшой рощицы. Местность была Джулии незнакома, однако ей показалось, что она тут уже бывала. А вот мать ее наверняка нет.

Так с нем же она тогда была?

На кусте, заявляя во всеуслышание о своих правах на прилегающую территорию, пела малиновка. Перепрыгнув через кювет, Джулия с собакой пошли через рощицу, обходя встречавшиеся по пути деревья, с которых все еще капала вода. Выйдя на поляну, Джулия остановилась и прислушалась. Откуда-то издали донесся крик петуха; в поле шумно вздохнула корова; было слышно, как другая корова рвала траву своим длинным, жестким языком. В роще, совсем рядом, тревожно закричал фазан.

— Что это? — спросила она.

— Всего лишь фазан. — Он вел ее за ручку. Головой она еле доставала ему до колена, и ей приходилось все время тянуться вверх, чтобы ее ладошка не выскользнула из его ладони и она не осталась одна, без мамы, в лесу. — Потерпи, — сказал он. — Осталось совсем немного, мы уже почти там.

— Где „там“? — спросила она.

— Дома, — ответил он. — В моем, а теперь и твоем, доме.

— Господи, — сказала Джулия собаке, — какие же иногда странные вещи вспоминаются! Это был мой отец. И это был его дом. Но не мой. Я и провела-то там какие-нибудь пять минут. А может быть, пять дней? Он убежал тогда со мной, — объяснила она собаке. — Все было замечательно. Мне было все ужасно интересно и немного страшно. Ему, однако, все скоро надоело, и он отправил меня обратно.

Собака встала на задние лапы и, опершись передними о ее бедро, заглянула ей в лицо. Джулия погладила мохнатую голову.

— Вообще-то я не очень хорошо это помню. Но я уже проголодалась. Давай подыщем какое-нибудь местечко, где можно было бы позавтракать. — И, повернувшись, она направилась обратно к машине. Они покатили дальше, и вскоре Джулия увидела придорожный указатель с надписью „Ночлег и завтрак“. Они въехали в ворота и остановились у домика фермера. Войдя, Джулия поинтересовалась, не могла бы она позавтракать, не останавливаясь на ночлег. Хозяйка не возражала, и она устроилась у окна в ожидании яичницы с беконом, грибами и помидорами, тоста и кофе. Собака улеглась у ее ног.

— А ваша собака не хотела бы чего-нибудь поесть? — спросила хозяйка, и Джулия ответила, что хотела бы. — Может быть, дать ей то, что мы даем и своей собаке, — легкие с сухариками? — предложила хозяйка. Глядя потом, как собака ела, хозяйка сказала: — Хороший пес, похож на ищейку. Мужу нравятся ищейки. Не отдадите нам?

— Нет, что вы! — воскликнула Джулия, а когда они остались одни, сказала собаке: — Так вот кто ты есть — ищейка. Теперь, когда я знаю, кто ты, мне будет легче подобрать тебе подходящее имя.

Усевшись снова в грузовичок, Джулия подумала, что хорошо было бы побродить по земле, и она направилась на запад, в сторону Дартмура, склоны которого, покрытые по-осеннему оранжево-ржавыми полосами увядшего папоротника, угрюмо горбились в зимнем безмолвии на горизонте. Взобравшись по узкой, петляющей дороге, она остановила машину в заброшенном карьере, вылезла и пошла бродить. Собака бежала сбоку, рядом. Сначала Джулия просто дышала свежим воздухом, смотрела на скользившую по склону холма облачную тень, на описывающих в небе круги канюков, примечала пучки цветущего утесника, поддразнивала мохнатеньких пони, которые вскидывали морды и храпели, когда она проходила мимо, и черномордых овец, упрямо упиравшихся копытами в землю и недоверчиво, но без страха взиравших на собаку, слушала глухой шум разлившейся реки. Но, любуясь резвившейся в папоротнике-орляке собакой, цвет шерсти которой приятно гармонировал с осенней травой, она снова мысленно вернулась к тому полузабытому случаю из ее детства. Там тоже была собака — спрингер-спаниель. Отец сказал Джулии:

— Посмотри, как прыгает собачка! — От усталости она начала хныкать, и он пытался отвлечь ее внимание. — Мы уже почти пришли на место. Да замолчи же! Осталось совсем немного.

„Так где же все-таки было это место?“ — задумалась она. Джулия ломала себе над этим голову, пока вдруг с очередным прыжком собаки ее память тоже не сделала скачок, и она вспомнила.

Подняв ее в конце концов на руки, отец пересек раскинувшееся поле, и они оказались перед длинным, приземистым домом с верандой вдоль всего фасада. Около дома цвели в глиняных горшках лилии; их ароматом был напоен жаркий летний воздух. Из дома вышла старая женщина, которая, хотя и обняла отца, но была ему явно не рада. Проводив их в большую прохладную комнату, она сказала:

— Ты что, с ума сошел? Ты же все равно не справишься. И это некрасиво по отношению к ребенку. Ты же знаешь, какой ты. Нет, ты не сможешь ухаживать за ней. — Она замолчала и потом заговорила снова: — Мы с твоим отцом — ты видишь, какой он, — не в состоянии… — Потом сказала: — Это невозможно, даже если я… — И еще: — Ребенок совершенно изнурен. Отдай его Эмилии, она позаботится о всем необходимом — ванне, еде и постели. — Затем снова послышался ее голос: — Дорогой, но это же абсолютно невозможно! Это совершенно непродуманная, идиотская затея. Ты поставишь себя в затруднительное положение.

Человек, который был ее отцом, возражал громким, сердитым голосом:

— Чепуха! Конечно, я смогу! Я твердо решил: я заполучил ее, и она со мной останется. — И потом: — Да если бы она была хотя бы нужна этой чертовой норове, а то ведь она даже и не притворяется, что любит ребенка!

А старуха сказала:

— Нельзя ли без подобных выражений, Даниэль? Вообще, тебе следовало подумать обо всем этом давным-давно, еще до того, как ты…

Перебивая ее, он уже не говорил, а кричал в полный голос:

— Я принял, черт побери, решение и оставлю ее у нас, даже если вы откажетесь помогать. Я…

— Да это все только громкие слова, — отпарировала старуха и убежденно добавила: — Нет, даже представить себе не могу, чтобы тебе это удалось.

— Я ее оставляю, и все тут! — решительно объявил отец, заканчивая эту дискуссию. Потом он сказал: — Мне надо выпить. Где виски?

— Графин там же, где и всегда. И мне бы не хотелось, чтобы ты напивался со своим умирающим отцом.

Появилась еще одна женщина. Она взяла Джулию у отца и отнесла по лестнице на второй этаж. Ей вспомнилось, как она стояла там, высоко над поросшим вереском полем, и ветер холодил ей шею. Днем позже? Неделей? Спустя несколько недель? Во всяком случае, она уже познакомилась за это время с домом, садом, сонными кошками, вкусно пахнувшей кухней, конюшней, гаражом, покрытым булыжником двором. Ее отец носил ее повсюду на рунах (его раздражала необходимость приноравливаться к ее шажкам), все ей показывал и много говорил с ней. Его рассказы постепенно становились все более редкими и короткими.

— Почему бы тебе не пойти к Эмилии? — обычно предлагал он, загораживая ей ладонью путь, когда она подходила, чтобы забраться к нему, как раньше, на колени. Много внимания к себе требовал умиравший наверху старик. — Ты слишком расшумелась. Его нельзя беспокоить.

— Почему я не поняла этого раньше? — спросила себя вслух Джулия. — Я все вычеркнула из памяти, буквально все. Особенно тот день, когда он посадил меня в ту машину с незнакомыми мужчиной и женщиной, и они отвезли меня обратно к Клоде.

Джулии явственно припомнилось выражение облегчения на лице отца, которое он не смог скрыть от нее, когда они расставались. Он махнул руной, машина тронулась, и тогда он повернулся и пошел в дом.

Пара канюков пронзительно кричала у нее над головой. На восходящих потоках теплого воздуха птицы парили, плавно описывая в небе круги.

— Какой мир странный, — сказала Джулия, обращаясь к стоявшей рядом собаке. В памяти опять всплыло лицо отца, каким она его видела в последний раз. „Бедняга, — подумала она, — он не смог почерпнуть в бутылке силы, чтобы остаться со мной, как сделал это Жиль, чтобы избавиться от Клоды“. Она горько усмехнулась, подумав, как странно звучит слово „мать“ в отношении любовницы собственного мужа. — Но хватит! — воскликнула Джулия. — Давай лучше подвигаемся, побегаем. Можешь продолжать весело прыгать… Постой, так ведь это как раз то, что я искала! Веселый — очень хорошее имя. Ну, давай, Веселый, побежали!

Где-то около полудня они вернулись к машине, спустились в долину и остановились у паба, где Джулия съела бифштекс с почками, запив его кружной пива. Порция оказалась такой солидной, что она поделилась с Веселым. С того самого дня, как родился Кристи, она не испытывала подобного удовольствия. С облегчением вытянув под столом усталые ноги, Джулия ощутила радость обретенной свободы и тут же устыдилась, вспомнив про смерть Кристи. „Короткие ноги, как оковы“. Это был опять голос ее отца. Воспоминания, которым она предавалась с утра, еще не кончились. Он умер, она знала это, умер много лет назад. Она помнила письмо, которое солиситоры[2] прислали Клоде, его ближайшей родственнице. После развода он больше не женился и умер в одиночестве в каком-то приморском курортном городке — не то в Маргейте, не то во Фринтоне или Уэстон-супер-Маре. Он не написал завещания, зато оставил после себя целый хвост долгов.

Эти воспоминания начинали уже раздражать ее. Джулия решила специально напрячься и возвратиться мыслями в прошлое, чтобы вспомнить что-то еще, причем очень важное, перед тем как окончательно и навсегда стереть образ отца из своей памяти, как она надеялась стереть рано или поздно Жиля.

Наевшись и удобно расположившись, сидела она в теплой закусочной. Ей не пришлось долго вспоминать. Двое мужчин играли в дротики. Один из них меланхолично насвистывал начало той самой песни, которую отец пел ей, пока она ему не наскучила. В песне говорилось: „Ты как сливки для моего кофе, ты как шнурок для моего ботинка; ты всегда будешь мне нужна; без тебя я просто пропаду“. Она любила эту песню, верила ей и верила ему. Потом ему надоело. Они с Жилем были похожи; она и ему тоже верила… какое-то время.

Подойдя к стойке, она попросила счет. Расплачиваясь, она поинтересовалась, нет ли поблизости магазина садовых культур и инвентаря, и ей сказали, что такой магазин имеется в Уиддикомбе, но если Экзетер ей по пути, то лучше заехать туда, поскольку там в магазине Святой Бриджит есть все, что ей нужно. Она побывала в обоих магазинах, и теперь кузов грузовичка ломился от всяких восхитительных вещей. Под мерный гул бегущей по шоссе машины она с удовольствием прикидывала, где, в каком углу и с каким наклоном высадит она розмарин, лаванду и ароматный вечнозеленый самшит; против какой стены расположатся розы, ломоносы, жасмин и виноградная лоза; где будут лучше смотреться ирис, гвоздика и средиземноморские маргаритки; куда пристроить примулу, аврикулу, левкои, фиалки и землянику; а еще надо не забыть луковичные лилии, карликовые нарциссы, бледно-желтые нарциссы, шафран, тюльпаны и, конечно, между плитами втиснуть пучки чабреца. С каким-то особенным нетерпением думала она о том, как вывалит на хилую и жалкую лондонскую землю содержимое этих роскошных пластиковых мешков, плотно набитых душистым конским навозом и столь же полезным, но менее едким грибным компостом.

Разгрузив грузовичок Пателя, она, разумеется, его тщательно вымоет снаружи и внутри.

— Бог знает, когда мы с тобой сегодня ляжем спать, — сказала она собаке, — но это было стоящее дело, и я рада, что мы это сделали, даже если у меня будут слипаться глаза, когда я завтра начну в очередной раз убираться у этой неряхи.

Прошло еще несколько часов, прежде чем она вскарабкалась по лестнице в свою квартиру и, раздевшись, завалилась в постель. Она слишком устала, чтобы по достоинству оценить то обстоятельство, что где-то на холмах Девона она оставила сегодня какую-то часть своей печали.

Уже засыпая, она услышала звонок телефона. Протянув руку и взяв трубку, она бросила в нее коротко: „Да катись ты!“ — и, повернувшись на другой бок, погрузилась в сон.

Только на следующий день, запихивая постельное белье и грязные колготки журналистки в стиральную машину, Джулия сообразила, что тот, кто побеспокоил ее ночью и кого встретил весьма жесткий прием, мог быть нем угодно, только не Жилем.

ГЛАВА 18

Сидя в номере гостиницы в Лос-Анджелесе, Сильвестр ждал телефонного звонка из Лондона от своего компаньона. Коротая время, он перебирал письма, пришедшие на его нью-йоркский адрес. Дела в Нью-Йорке шли у него хорошо. Он встретился там со старыми друзьями, побывал на нескольких вечеринках, накупил в „Брукс Бразерс“ рубашек, носков и трусов и съездил в Вермонт, чтобы посмотреть спектакль по этой нашумевшей вещице „Цвет“ и встретиться с ее автором. Его разочаровали как рукопись, так и спектакль, который уже закончился, когда он туда приехал. Покинув Нью-Йорк до того, как на его имя пришла почта, он перебрался в Лос-Анджелес, чтобы поработать там недельку, а потом отправился отдыхать в Колорадо, где снег на этот раз лег поздно, катание на лыжах было неважным и где он устал от самого себя. Он вернулся в Лос-Анджелес. Билеты на Лондон были уже заказаны, чемоданы упакованы, и через тридцать шесть часов он окажется в своем лондонском офисе. Просматривая так долго путешествовавшие вслед за ним письма, Сильвестр не ожидал вычитать в них ничего интересного.

В первых двух письмах его адвокат подробно описывал, как продвигалось дело с разводом. Этим утром Сильвестр уже получил факс, в котором сообщалось, что развод стал наконец свершившимся, должным образом юридически оформленным актом. Следующее письмо было от одного из его коллег, известного своим пристрастием к двусмысленным анекдотам. В письме говорилось: „Отвергнутая Ребекка позванивает, интересуясь якобы, как у тебя идут дела. На самом деле она хочет быть уверена, что мы не прозеваем финализацию — эдакое миленькое выраженьице! — твоего брачного раскола, и ее очень интересует: увлекся ты там какой-нибудь похотливой американочкой или она может все еще питать хотя бы малюсенькую надежду. Что касается нас, то мы все питаем надежду именно на то, чего опасается Ребекка, — это было бы полезно для твоего здоровья“.

Дальше все продолжалось в том же духе, и Сильвестр кинул письмо в корзину для бумаг.

В последнем послании твердой рукой Ребекки было начертано: „Все-таки, Сильвестр, зря ты не оставил мне ключ от дома. Мусор, который твоя уборщица — если она та, за которую себя выдает, — выносит из дома, имеет конский запах. Я подозреваю, что она пустила в дом постояльцев. Ужасная дворняга встретила меня сегодня на пороге, а какой-то грязный тип следовал за мной от твоей улицы до Кингз-роуд. Полиция, конечно, как всегда, не желает шевельнуть и пальцем, а твой автоответчик сообщает мне каждый день, что тебя в настоящий момент нет дома, но что ты позвонишь мне, если я сообщу тебе свое имя и номер телефона. Не знаю, стоит ли тебе об этом писать, — ты, конечно, и так уже расстроен, а тут еще больше огорчишься. В общем, не успел никто и глазом моргнуть, как Цилия вышла замуж за Эндрю Баттерсби. Похоже, что в офисе не знают, когда ты возвращаешься, но говорят, что ты там, как и ожидалось, заключил шикарные контракты. Надеюсь, что ты не переработал — все равно это не может смягчить твое горе. Тебе бы следовало побольше отдыхать и постараться забыть эту печальную новость. Любящая тебя Ребекка. P.S. Газета „Таймс“ сообщает, что умерла твоя тетушка“.

Сильвестр весело хохотал, когда его соединили с Лондоном.

— Привет, Джон, — сказал он, — увидимся в пятницу. Сегодня вечером вылетаю.

Джон сказал:

— Рад, что перехватил тебя. Я хочу, чтобы ты встретился с Марвином Браттом.

— Кто такой Марвин Братт?

— Бывший сенатор-республиканец. У него рукопись, которую мы должны заполучить. Поскольку он живет в Вирджинии, ты можешь заскочить…

— О Господи! — взмолился Сильвестр. — Я жажду завалиться на свою кровать. Меня уже слишком долго не было дома…

— Послушай, — прервал его Джон, — не будь такой старой бабой. Запиши его номер телефона. Это недалеко от Шарлоттесвилля, тебе там понравится.

— Не поеду!

— Он тебе обязательно предложит погостить у него, — продолжал Джон. — У него сногсшибательная жена, и его гости всегда обеспечены девочками самого высшего класса. Тебе понравится: рассеешься, повеселишься. Я всегда у него с удовольствием останавливаюсь.

— Так почему бы тебе самому не поехать?

— В отличие от меня, ты уже там. Кроме того, я занят — скоро Рождество, а мне еще предстоит отпраздновать день рождения одного из моих ребятишек.

— Тоска! Мне придется сдать авиабилет…

— Ничего! Это удавалось и большим слабакам, чем ты.

— Сколько потребуется на это времени? И о чем его книга?

— Холокост[3] американских индейцев. Забористая вещица!

— Феноменально.

— Сильвестр, нам нужна эта книга.

— Что он собой представляет, этот Братт?

— Любопытнейший мужик! Выглядит так, будто у него свинка: такое бурундучное лицо. А вот его жена Эльвира — потрясающая женщина, тебе понравится. Так что дерзай!

— С женой?

— С книгой, дурачок!

— Долго придется провозиться?

— Понятия не имею. Но обязательно пришпиль его.

— Мне придется послать своей уборщице денег. Я здесь задержался, и она…

— Об этом мы уже тоже подумали. Может быть, я попрошу Ребекку…

— Боже! Только не это! Она меня просто преследует своими заверениями в дружбе и готовности помочь.

— В самом деле? Вот и со мной она вела себя точно так же. Видимо, здесь что-то связанное с климаксом.

— Если так, то этот — рекордный по продолжительности.

— Согласен, дружище. Ну что ж, приятного времяпрепровождения. Пошли факс о результатах.

— Постой, не клади трубку. Пишет-то он хоть прилично?

— Не знаю. Мне доводилось читать только его речи. Неплохие. Если окажется, что писать он не умеет, то придется самим выправлять. Для нас важна прежде всего тема, его точка зрения…

— Что ты еще, кроме свинки, можешь о нем сказать?

— Что-то, знаешь, ничего больше не приходит в голову. Ах да, вот еще: они с женой фанаты в отношении своего здоровья. Занимаются, например, сексом ежедневно, причем по выходным дважды. Относятся к этому, как к чистке зубов или бегу трусцой. Ты приятно проведешь там время; кстати, спиртного обычно бывает хоть залейся. Тебе уж придется вместе с ними…

— Заниматься сексом?

— Нет, выпивкой. Однако, если пожелаешь, то и другим тоже. — И Джон поперхнулся, сдерживая смех.

— Большое спасибо, — сказал Сильвестр. — Это как раз то, чего мне сейчас не хватает.

— Ну вот и хорошо, — закруглил разговор Джон. — Шли факс.

Сильвестр сказал „до свидания“ и, возмущенный до глубины души, выругался:

— А пошли вы все! Задница моя даст вам факс.

В разговоре по телефону Марвин Братт рассыпался в любезностях и заверениях в самом радушном приеме:

— Прямо сейчас и приезжайте. Мы поговорим о деле, а потом немного развлечемся. Эльвира пригласила на ужин соседей. Возможно, придут сын с женой, и будет еще Салли Шульц. Она гостит у нас, очень красивая девушка, только что развелась. Вам она понравится. Любит повеселиться, миленькая и здоровая.

— Хотите сказать, что не больна спидом, — буркнул Сильвестр.

— Не понял, что вы сказали?

— Да это я так — прочищал горло.

— Так значит, до понедельника?

— Мне еще надо собраться с духом.

— Собирайтесь. В понедельник приедут Эван и Саймон. Ваш компаньон Джон, кажется, очень хотел, чтобы я поговорил сначала с вами.

— Эван и Саймон из издательства „Нерроулейн энд Джинкс“? — Сильвестр старался, чтобы голос не выдал его волнения.

Марвин Братт рассмеялся:

— Это — пара змей в траве, но у них есть деньги. Значит, увидимся в пятницу!

Полагая, что Джон отправил его на встречу с Марвином Браттом для того, чтобы, когда „Нерроулейн энд Джинкс“ опубликует книгу, он мог сказать: „Нам предложили, но мы отказались, так как она не подходила нам по духу“, Сильвестр не раз, пока он пересаживался с рейса на рейс, добираясь до Вирджинии, преодолевал соблазн плюнуть на все и сесть на первый же самолет до Хитроу. От Хитроу, подумал он, придется взять такси, которое и доставит его в Лондон, в его пустой дом. „А почему, собственно, пустой, — задал он себе вопрос. — Что там написала глупенькая старушка Ребекка?“ И тут он вспомнил ее постскриптум: „Газета „Таймс“ сообщает, что умерла твоя тетушка“. „Господи, — подумал Сильвестр, — я очень любил тетушку Калипсо. Я буду скучать по ней. Не такая уж и старая она была! Тетушка всегда была добра, но не навязчива. Совсем недавно она, помнится, передала мне через Хэмиша приглашение погостить у нее. Надо связаться с Хэмишем. Позвоню ему и узнаю, когда похороны. Надо же, я ведь мог бы их пропустить! Черт побери этого Джона, пославшего меня на эту охоту! — Выпитое в самолете виски действовало успокаивающе. — Ладно, — подумал Сильвестр, плевать мне на этот занудный манускрипт. Так Джону и надо, — решил он, заказывая очередную порцию виски, — позабавлюсь. Да, давненько… А ведь в самом деле, прошло немало времени с тех пор, как я в последний раз этим занимался. Да и в терапевтическом отношении…“

В этом игривом настроении и прибыл Сильвестр в дом Марвина и Эльвиры Браттов — веселый, слегка набравшийся виски и с нетерпением ожидающий обещанных и заслуженных, на его взгляд, удовольствий.

ГЛАВА 19

Встретив Джулию в магазине Пателя, Джанет спросила:

— Это ваша собака?

— Ммм… — уклончиво ответила Джулия. — Ммм… — повторила она, учитывая, что девушка вроде бы настроена не враждебно, однако помня, что она не вмешалась, когда Эддисон при первой встрече с Веселым пытался пнуть его ногой.

— Письмо! — крикнул от конторки мистер Патель. — Для вас, миссис Пайпер, письмо из США! — И тонкими коричневыми пальцами, особенно изящными на фоне ослепительно белой манжеты, он протянул ей конверт.

Джулия взяла письмо.

— Спасибо, мистер Патель. Принести вам потом марку для вашей коллекции?

— Да, — сказал мистер Патель, сверкая улыбкой, — пожалуйста!

— Странно, — заметила Джанет. — С какой стати ваше письмо приходит на магазин?

— Нет предела чудесам и возможностям углового магазина Пателя, — сказала Джулия, и они с индийцем обменялись заговорщическими взглядами.

Джанет вышла из магазина вместе с Джулией.

— Так это все-таки действительно ваша собака, — сказала она, видя, как пес радостно виляет хвостом, приветствуя Джулию. Собака ждала ее у дверей.

— Можно сказать и так, — согласилась Джулия.

— А что это за порода?

— Ищейка.

— Ага, — сказала Джанет и пошла рядом. — А я, знаете ли, рада, что у вас теперь что-то есть, — сказала она. А когда Джулия ничего не ответила, добавила: — Собака — это намного легче.

— Легче, чем что? — спросила Джулия.

Джанет была совсем не такой глупой, какой иногда выглядела, а поэтому она сказала:

— Я не собиралась даже упоминать о… Нет… Мне просто пришла в голову мысль сказать что-нибудь такое умное, например, как, меняя порядок букв в слове, получить другое слово. Но я уже потеряла нить…

Вспомнив, что, когда они последний раз разговаривали, она вроде была несколько резка, Джулия решила промолчать.

Молчание Джулии вызвало у Джанет чувство неловкости, и она сделала еще одну попытку оживить беседу:

— Скажите, вот с этими Пателями… Что у вас с ними могло быть общего, кроме детей (зачем же это я о детях? Ведь только что еле выкрутилась!)? Чем они вам нравятся? А они вам действительно нравятся. Похоже на то, что вы дружите, и уж совершенно очевидно, что они вас очень любят. Все остальные посетители их магазина для них только покупатели.

— Дело в том, — сказала Джулия, — что я могу разговаривать с миссис Патель.

— Но она же не говорит по-английски! — воскликнула Джанет.

— В том-то и дело, — ответила Джулия.

Некоторое время они опять шли молча. Каблучки Джанет звонко стучали по тротуару; шаги Джулии были практически беззвучны. Смягчившись, Джулия сказала:

— Они тактичны и обладают чувством юмора. Комбинация таких качеств не может не нравиться.

— Чувством юмора? — удивилась Джанет.

— Несколько лет назад, — сказала Джулия, — я шла по улице и, проходя мимо выставленного у магазина Пателя стенда для газет, увидела, что на нем мелом написано: „Цена Магги резко снижена“.

— Это название супового концентрата?

— И концентрата тоже.

Джанет расхохоталась:

— Ага! Понимаю. Двойной смысл. Очень остроумно! Не буду рассказывать об этом Тиму — он такой тори! — Задумавшись на мгновение, она добавила: — И такой расист! — Они подошли к дому. — Я очень рада, что у вас собака, — сказала Джанет.

Смутно припоминая их первую размолвку, Джулия ответила:

— Да поможет вам Господь! — Она вставила ключ в замок, открыла дверь и быстро поднялась с Веселым по лестнице к себе на верхний этаж.

Войдя в квартиру, она сразу же вскрыла конверт с письмом от ее нанимателя. В нем говорилось: „Уважаемая миссис Пайпер, дела задерживают меня в Штатах. Я не знаю, когда вернусь, но прошу Вас, пожалуйста, продолжать следить за моим домом. Прилагаю чек с оплатой Вашей работы и труда садовника. Если этого окажется недостаточно, дайте мне об этом знать по возвращении. Сильвестр Уайкс“.

Она положила конверт на каминную полочку, чтобы отдать его потом, как и обещала, мистеру Пателю, и в этот момент зазвонил телефон.

— Алло! — сказала она, сняв трубку. Звонили явно с улицы, из будки телефона-автомата: были хорошо слышны характерные звуки уличного движения. — Алло? — повторила она.

Послышалось визгливое хихиканье, а потом раздался голос ребенка:

— Мамочка, мамочка! Мамочка, где ты? — Голос был писклявым и заунывным. Затем она опять услышала смех взрослого.

Мгновенно покрывшись холодным потом, ошеломленная и дрожащая, Джулия села на тахту. Веселый прижался к ее ноге.

— Ваша мать, Клода Мей, считает вас виновной, — отчетливо произнес в трубку незнакомый мужчина. — И то же самое думает ее приятельница Мадж. Они сидят в будуаре — ведь так, кажется, называл эту комнату милый Жиль? — и горюют по убитому Жилю и убитому Кристи. Позволить ему вести машину было все равно что совершить убийство, не так ли? Не вешайте трубку! Ваша матушка в глубоком горе. Вместе с Мадж она приглядывает за их могилой. Красивая могила. Все могилы красивы. Их могила нравится сорокам. А вам, Джулия, нравятся сороки? Я наблюдаю за сороками и наблюдаю за вами. Сороки, кажется, приносят неудачу. Жилю и малышу Кристи тоже не повезло, не правда ли?

Наступила пауза — звонивший опускал в автомат очередную порцию монет. „Надо позвонить в полицию, — подумала Джулия, — они знают, как ловить таких людей“.

— Вы слушаете? — спросил мужчина. — Я так и думал. А знаете, — продолжал он тоном обычной беседы, — у нее там игрушки маленького Кристи, и они все ждут его. Большие такие игрушки, сидят там рядком и все ждут и ждут. Даже мурашки по телу бегают, когда это видишь! Это уж чересчур, скажете вы? Я, правда, не думаю, чтобы вас это действительно интересовало, поскольку вы теперь свободны, не так ли? Они уже не вернутся — дорогой Жиль и малыш Кристи, — так что теперь вы свободны для других ваших — как бы это сказать? — интересов. Как думаете, это подходящее слово?

Отодвинувшись от аппарата на всю длину телефонного шнура, Джулия вдруг почувствовала, что села на что-то твердое и угловатое. Сунув руку в задний карман джинсов, она вытащила это что-то, поднесла к губам и, приложив к нему с другой стороны микрофонный конец трубки, что было сил дунула. Она дула и дула в свисток Кристи, пока в ее помутневшее сознание не пробился безумный лай перепуганной собаки.

ГЛАВА 20

„В любой катастрофе есть что-то возбуждающее“, — подумал Сильвестр, сидя в самолете, держащем курс на Европу. Подавляя рвущееся наружу веселье, он сдержанно фыркнул. Приходилось осторожничать — в начале полета он позволил себе открыто рассмеяться, чем сразу же восстановил против себя соседа, решившего, что он пьян.

Сильвестр снова сдавленно хохотнул, вспомнив свое прибытие в грандиозную усадьбу Марвина Братта. Он сразу же попал в неловкое положение, поскольку оказался на полторы головы выше хозяина дома — мужчины прекрасно сложенного, атлетически развитого, красивого, но маленького, причем он сам обратил на это внимание Сильвестра, поднявшись на ступеньку выше, когда здоровался с гостем на крыльце.

Сильвестр попытался сгладить неблагоприятное впечатление, спустившись, в свою очередь, на одну ступеньку, так что его глаза оказались на уровне глаз мистера Братта. У него были светло-голубые глаза, загорелое лицо и шикарные усы. Сильвестр понял, что его уловка не осталась незамеченной. Он снова проштрафился, когда спросил, не мог бы он позвонить от них в Англию, объяснив, что умерла его любимая тетушка, а поскольку его поездка представляла собой сплошные собачьи гонки, то ему так и не удалось до сих пор связаться со своим кузеном — единственным ребенком упомянутой тетушки. Он был шокирован, когда Марвин Братт бесцеремонно заявил ему:

— Конечно, но покороче. Сначала надо закончить дела, а вы, насколько я понимаю, приехали сюда для того, чтобы поговорить о моей книге.

Горничная занялась его багажом, и Сильвестр проследовал за хозяином в заставленную шкафами с книгами комнату.

— Моя библиотека, — сказал, входя, Марвин, затем ткнул пальцем в сторону огромного письменного стола, на котором стоял телефон, и повторил: — Но покороче!

У Сильвестра даже возникло подозрение, что ему, может быть, следовало извиниться за несвоевременную тетушкину кончину, но он тут же решительно пообещал себе, что этого они от него не дождутся.

Две стены библиотеки были полностью заняты книгами в кожаных переплетах. Третья стена — вся сплошь из стекла — позволяла лицезреть большой сад и в дальнем конце его — плавательный бассейн в окружении магнолий, лаковые листья которых поблескивали у края воды. На четвертой стене висело множество фотографий в натуральную величину, по всей видимости, жены и дочери Марвина. И та и другая были блондинками и красавицами. Под ними стоял письменный стол с вращающимся стулом, а перед столом — глубокое кресло.

— Может быть, по стаканчику „бурбона“? Вам должно понравиться, — предложил Марвин, направляясь к шкафчику с напитками.

Сильвестр, который не только не хотел пить, но к тому же еще не любил „бурбон“, вежливо отказался и начал набирать лондонский номер.

— Надеюсь, тетка оставила вам немного деньжонок? — поинтересовался Марвин и, проигнорировав отказ Сильвестра, наполнил стаканы.

Сильвестр отрицательно покачал головой. Наконец его соединили. В трубке послышались гудки.

— Так чего тогда спешить? — Марвин подошел, прихватив с собой высокий стакан.

— Алло! — раздался вежливый голос Хэмиша. — К сожалению, я не могу подойти сейчас к телефону, но если вы оставите сообщение, я позвоню вам при первой же возможности. — Потом добавил: — Дождитесь сигнала; многие идиоты этого почему-то не делают.

— Черт подери, Хэмиш! — расстроенно воскликнул Сильвестр. — Я безуспешно пытаюсь дозвониться до тебя с того самого момента, как узнал о смерти Калипсо. Я страшно сожалею. Я сейчас в Америке, скоро вернусь в Лондон и оттуда снова позвоню. — И в полном отчаянии он повесил трубку.

— Но вы не назвали ему свое имя. — Марвин протянул ему стакан. — Садитесь! — показал он на кресло. — Тетка ваша никуда не убежит. Может быть, займемся теперь делом?

— Тетка по линии жены, — пробормотал Сильвестр и сказал: — Нет, спасибо! Я пил в самолете. — Опустившись к глубины кресла, он установил стакан с „бурбоном“ на его подлокотнике и посмотрел на плотные ряды книг по юриспруденции.

Вспомнив, что, по мнению Джона, хозяин дома должен был бы ему понравиться, Сильвестр сказал:

— А я и не знал, что вы — юрист. Все эти книги…

— Это мой отец был юристом, а я — политик, а теперь писатель. А книги создают тон. — Говоря это, Марвин особенно подчеркнул слово „писатель“. — Ну так как, начнем?

— Да, пожалуйста.

„С какой стати со мной обращаются как с просителем? — подумал Сильвестр. — Продать ведь старается он, а не я!“ Он наблюдал, как Марвин открыл ящик стола, вынул из него папку, положил перед собой и накрыл сверху ладонями. Ему явно нравилось, что со своего места за столом он мог смотреть сверху вниз на утонувшего в кресле Сильвестра.

— Я полагал, — сказал Марвин, — что приедет ваш компаньон.

— У его ребенка день рождения, — объяснил Сильвестр. — И потом, подходит Рождество, да и я в общем уже был здесь. — Он не любил ни перед кем лебезить, но ради приличия добавил: — Кроме того, я и сам очень заинтересовался этой книгой („Кто знает, — пришло ему вдруг в голову, — может быть, наступит такое время, когда я буду умолять кого-нибудь заинтересоваться моим „Камердинером Веллингтона“.).

— Надеюсь, что не разочарую вас, — сказал Марвин и сделал паузу, но поскольку Сильвестр молчал, он продолжил: — О’кей, я дам вам синопсис[4], останавливаясь коротко на каждой главе, а потом вечером вы почитаете рукопись.

— Да, конечно, — согласился Сильвестр. С его места в кресле у него был отличный вид на усы Марвина, прикрывавшие жесткую линию рта над раздвоенным подбородном. Выше, над ртом, были видны вздернутый нос, голубые глаза и ежик жестких светлых волос.

— Если мы будем работать так, как я предлагаю, — сказал Марвин, — то дело у нас пойдет быстро. Но вы не пьете!

— Я уже пил в самолете.

— Ну и что?

— А то, что я пока пережду!

— О’кей! О’кей! — сказал Марвин и, понизив голос, сообщил: — Эта книга представляет собою динамит.

— Я жду, продолжайте, — подтолкнул его Сильвестр.

Для политика, каким считал себя Марвин Братт, его голос был слишком монотонным, и мысли Сильвестра вновь обратились к смерти Калипсо. Надо было принять тогда ее приглашение и, по крайней мере, хотя бы позвонить ей перед отъездом в Америку. Он откинулся на спинку кресла и постарался сконцентрироваться на том, что говорил Марвин.

От интерпретации Браттом проблемы массового истребления коренного индейского населения Америки и его отношения к ней захватывало дух. Сильвестр не верил собственным ушам. Марвин не только одобрял холокост индейцев, но и считал, что он был осуществлен недостаточно тщательно. Далее он выступал за проведение аналогичной кампании, причем в отношении не только индейцев, но также чернокожих и американцев мексиканского происхождения. В целом он считал необходимым изгнать из Соединенных Штатов всех небелых.

Сильвестр прервал его вопросом:

— А евреев?

— Евреи ведь белые, верно? Но мы и выступаем за белые Соединенные Штаты Америки. Так о чем это я говорил? Я потерял нить рассуждений.

— А как насчет Мартина Лютера Кинга?

— Блевотина.

— Вот как!

— Будете слушать?

— Продолжайте, пожалуйста! — Он почувствовал, как вспотела его рука, в которой он держал стакан с „бурбоном”, и прилипла к пояснице рубашка. Сильвестр встал с кресла и прошелся по комнате. — Не обращайте внимание, мне на ходу лучше думается. — У него пересохло в горле, и он машинально глотнул из стакана. Кто же это еще, так же как и он, не любил эту дрянь? Ах да, желающая всем добра докучливая старушка Ребекка — пересказчица плохих новостей, и чем ей, спрашивается, не угодили его ковры („Кстати, надо не забыть забрать эти келимские ковры из чистки, можно будет прихватить их по дороге из Хитроу“). Подхваченный волнами своего вдохновения, Марвин говорил нараспев, подобно священнику из южных штатов, хлопая ладонью по рукописи в тех случаях, когда он хотел особо подчеркнуть что-то. Кампания по очистке страны продлится лет пятьдесят. Нет никакой необходимости торопиться с этим. Главное, чтобы она была проведена самым тщательным образом.

Двигаясь спиной к Марвину вдоль рядов книг по юриспруденции, Сильвестр задумчиво посасывал содержимое стакана.

— Кто будет проводить эту кампанию, осуществлять эту политику? — поинтересовался он.

— У нас уже есть ядро организации.

Сильвестр вернулся к креслу. Следует ли запретить эту книгу? Запреты не решают проблем. Может быть, опубликовать ее с соответствующим предисловием? Во всяком случае, необходимо любой ценой не допустить, чтобы книга досталась издательству „Нерроулейн энд Джинкс“, которое — с их-то ультраправыми взглядами! — несомненно опубликует ее такой, как она есть.

— Что скажете? — спросил Марвин Братт, закончив свой синопсис.

— Как вы и сказали, — динамит.

Братт самодовольно ухмыльнулся.

Подыскивая нужные слова, Сильвестр остановил взгляд на стене с фотографиями и неожиданно заметил за блондинками большое групповое фото. Стадо овец? Подойдя ближе, он увидел, что на фотографии изображена группа закутанных в балахоны фигур — ку-клукс-клан.

— Ах, вот это что! — воскликнул он с нервным смешном. — А я думал, это стадо овец.

— Какие овцы? — спросил недоуменно Марвин.

— Позади вашей жены и дочери.

— Это не овцы. — Марвин поднялся со стула.

— Нет, нет! Теперь я и сам вижу. Это ваше ядро. Ха!

— Что тут смешного?

Не в состоянии оторвать глаз от фотографии — одна из фигур в балахоне была короче других, — не в состоянии также сдержать смех (чисто нервный — такой бывает у детей, когда у них на глазах падает взрослый), Сильвестр повторил:

— Я вижу, что ошибся, приняв их за овец. Который из них вы?

Марвин Братт не соблаговолил ответить. Вместо этого он угрюмо спросил:

— Вы что, в этих очках плохо видите? Нужны новые?

Сильвестр все еще никак не мог взять себя в руки.

— Но согласитесь со мной, — настаивал он, — что если не приглядываться, то определенное сходство имеется. — Потом, с трудом перебарывая отвращение и некоторый страх от того, что он только что услышал, и вместе с тем горя желанием иметь представление о полной картине, он притормозил и извинился: — Простите, я устал и несу чушь. Мне нужно побыть одному и прочитать книгу с должным вниманием. — Представив себе, что было бы, если бы на столе вместо этой рукописи лежал его „Камердинер Веллингтона“ и Марвин надсмеялся над его трудом, как это только что сделал он сам, Сильвестр осознал, что он тотчас бы схватил свою книгу и запер ее на замок. Поэтому он добавил: — Да, это несомненно важная книга.

— Конечно, — сказал Марвин с нотками подозрительности в голосе. — Вам следует спокойно, чтобы никто не мешал, почитать ее сегодня вечером. — Затем, переключившись на роль гостеприимного хозяина, которую так оценил Джон, Братт с благодушной улыбкой предложил: — Ну а теперь давайте забудем про дела. Пойдемте, я познакомлю вас с моей женой Эльвирой, с дочерью и нашей гостьей Салли. Вон они, красавицы, около бассейна. Мы все хотим, чтобы вы приятно провели здесь время. — И Марвин повел гостя в сад. — Часто бывает, что увидишь вдали женщину и покажется она тебе настоящим персиком, — заметил он, — а подойдешь поближе, посмотришь — такая карга! Это называется сюрпризом разочарования, но могу вам обещать, что здесь ничего подобного не произойдет. — И он захохотал, весьма довольный этим своим пассажем.

— Со мной такого еще никогда не случалось, — сказал Сильвестр. Потрясенный услышанным и увиденным в библиотеке, он все никак не мог прийти в себя и был мрачен. Чтобы хоть как-то компенсировать это, он начал рассказывать Марвину об увиденной им из окна вагона женщине, спасавшей овцу. Отметив, что эта женщина захватила его воображение, Сильвестр сказал, что, очень вероятно, он был бы разочарован, увидев ее вблизи.

— Вы, кажется, помешались на овцах, — насмешливо заметил Марвин. — Сохнете по дому?

Сильвестра вдруг осенило: Марвин задирал нос в той же манере, что и тот настырный парень, пахнувший алкоголем и затхлым табаком, который так надоел ему тогда в поезде. В этот момент, однако, они уже подошли к сидевшим у бассейна женщинам, и, когда он ощутил на себе всеподчиняющую силу их обаяния, у него сразу вылетели из головы и книга Марвина, и ку-клукс-клан, и овцы.

Эльвира Братт, красивая, стройная блондинка, была выше своего мужа. Так же как и стоявшая рядом дочь, она была приветлива и очаровательна, но не успели Сильвестра представить их гостье Салли, как он уже знал, что будет сегодня спать с ней. Он знал бы это и в том случае, если бы Эльвира не сказала, знакомя их: „Это Салли. У вас обоих много общего. Ей изменил муж“, а Салли не надавила многозначительно ему на палец, когда они пожимали друг другу руки.

— Привет! — сказала она таким тоном, словно подписывалась под соглашением. — Привет! — А потом спросила: — Так, значит, ваша жена тоже ушла от вас? — И они оба изобразили искреннее удивление: — Как он мог? — воскликнул Сильвестр. — Как она могла? — воскликнула Салли.

„Ну-ну, — подумал он тогда, — эту часть программы выполнить будет не трудно. Эта часть программы будет сплошным удовольствием и послужит достойным противовесом ужасной книге Братта“. И он в ответ тоже слегка сдавил палец Салли.

— Сильвестр сходит с ума по овечкам, — сказал Марвин. — Увидел, например, овечку из окна вагона и сразу влюбился. — И он пересказал случай с овцой, естественно, в своей интерпретации. — Он нуждается в лечении.

Салли потупила глаза и застенчиво ответила за себя и за Сильвестра:

— Мы посмотрим, что мы сможем сделать.

Казалось, что и дальше все будет легко и приятно.

Но он сказал „сначала работа“ или что-то в этом роде.

Эльвира поддержала его:

— Конечно, сначала надо заняться книгой Марвина. Надеюсь, вы ее за ночь одолеете? Марвину очень хочется, чтобы она вам там в Европе понравилась. Она не оставляет читателя равнодушным.

— Я это заметил, — сказал Сильвестр, надеясь, что его реплика не будет воспринята как грубость.

ГЛАВА 21

Сидя в самолете, Сильвестр продолжал вспоминать свое пребывание у Браттов. В тот вечер, принимая перед ужином ванну, он решил не торопиться с обсуждением книги Марвина, чтобы иметь возможность задержаться еще на одну ночь, поскольку одной баталии с восхитительной Салли будет явно недостаточно, она лишь подогреет давно не удовлетворявшийся аппетит. Он вспомнил также, что, отмокая в ванне, он почти решил пригласить Салли погостить у него в Лондоне. Он вылетит заранее, чтобы приготовить прием, накупит экзотических продуктов и вин, завалит цветами и заставит новой мебелью оголенный Цилией дом. Его-то дом устраивал и таким, каким он был сейчас, но Салли он может не понравиться. По дороге из Хитроу он не только заберет из чистки свои ковры, но и заскочит на такси в угловой магазин Пателя и договорится о доставке газет, так что воскресными утрами они могли бы нежиться в постели и полистывать газеты, или не листать, если не захочется.

За ужином он сел напротив Салли, чтобы, разговаривая с Эльвирой и дочерью Браттов (чье имя он сразу же забыл), можно было переглядываться со своей визави, поддерживать, так сказать, прямой зрительный контакт. Пока самолет гудел над Атлантикой, Сильвестр так и не вспомнил, о чем за столом шел разговор. Он, правда, помнил, что смог увильнуть от рассказа о своем разводе, хотя сам узнал все детали развода Салли, которые, впрочем, были вполне обыденными. Правда, она сумела на многое намекнуть, но это уже совсем другое дело.

Было очень много алкоголя. Марвин вдохновенно исполнял роль очаровательного хозяина. Мерзкая фотография была забыта. Она просто не вписывалась в навязчиво демонстрировавшуюся гармонию отношений между Марвином и Эльвирой, а также их дочерью и зятем. Все четверо выглядели так, словно были счастливо замаринованы в сексуальных соках.

После ужина Сильвестр сразу же попросил разрешения удалиться — его ждала работа.

— Спокойной ночи! — сказал он всем. — Завтра увидимся. — Встретившись взглядом с Салли, он понял, что для нее это „завтра“ означает „сегодня ночью“.

Марвин отдал ему рукопись и проводил до его комнаты. Оставшись один, Сильвестр выпил подряд несколько стаканов воды и подержал голову под холодной струей („Пусть я уписаюсь, но прочитаю эту гадость на трезвую голову!“).

„Белый Континент“. Автор — Марвин Братт. Комплексный план распутывания генного клубка. План регенерации Белой Расы. Старая идея, но реализованная по другой схеме. Белая Элита отправит обратно в те страны, откуда они родом, всех тех черных, мексиканцев и азиатов, которые согласятся покинуть Соединенные Штаты. Те, которые не согласятся, будут стерилизованы, с тем чтобы они могли наслаждаться сексом, не увеличивая цветного населения, которое таким образом через некоторое время сократится до нуля. Ошибки Гитлера не должны повториться — никакого насилия и ненужного принуждения. Марвин продумал, как их избежать, — для этого было предусмотрено дополнительное финансирование, система пособий для „цветных“ (в книге этот термин встречался весьма часто). Процесс регенерации может затянуться надолго, за это время сменится не одно поколение, но он решит проблемы бедности и безработицы, и его конечным результатом станут стерильно-чистые Белые Соединенные Штаты Америки. Правда, по мнению Сильвестра, некоторые детали этого процесса были настолько сложны, что разобраться в них смог бы разве только какой-нибудь гений.

Закончив чтение, Сильвестр пошел в ванную и почистил зубы. Вернувшись, он перечитал свои пометки:

„Может быть, Марвин Братт психически нездоров? Озлоблен? Инфантилен?

Эта книга по своему духу не подходит для нашего издательства.

Фотография ку-клукс-клана на суперобложке?

Слишком низкопробно для нас?

„Если не напечатаем мы, то напечатает „Нерроулейн энд Джинкс“.

Опубликовать с предисловием? (Чур не мне его писать!)

Блевотина, сплошная блевотина.

Нельзя ли ее переписать? Как шутку?

Если книга, развенчивающая И.Х. и Деву М., оказывается бестселлером, то чем хуже эта?

Было бы явно неправильным запретить ее. Стоит ли рисковать?“

Сильвестр положил рукопись обратно в папку, открыл окно и посмотрел на звезды. В комнате Салли горел свет. Когда он постучал, она тут же открыла дверь и спросила:

— Что так долго?

Он пробормотал что-то насчет книги Марвина. Салли была очень хороша собой и очень сексапильна.

— Скучная штука, — сказала она.

— Ты разве читала ее?

— Нет, но он говорит о ней уже несколько лет. Детский бред. Мой отец такой же. — Она взяла его за руку. — Хочешь выпить? У меня здесь бутылка.

— Ты считаешь, что ку-клукс-клан — это скучно? — с удивлением спросил он.

— Да они только наряжаются как привидения и пугают людей!

— Они еще и вешают их.

— Не часто. Вся эта ерунда предназначена для маленьких мальчишек. — Она потянула его за собой. — Для мальчишек.

„Те, кто хорошо знает мальчишек, — подумал Сильвестр, — сказали бы обратное“.

— Что касается меня, — сказала она, — то мне нравятся мальчики с девочками.

— О Господи! — воскликнул вслух Сильвестр, вспомнив этот момент. Оглянувшись и убедившись, что никто в самолете не обратил на него внимания, он погрузился опять в воспоминания.

Губы их встретились в долгом поцелуе. Они качнулись к кровати.

— Эй, да ты голодный! Не торопись, — почти беззвучно, в манере Мэрилин Монро, сказала она, натренированным движением помогая ему снять брюки.

— Ааа… — простонал он, — не трогай. Уже черт знает сколько… — он попытался было ее схватить и поднять, но она выскользнула из его объятий и, шепнув что-то похожее на „в ванную“ и „скоро приду“, исчезла. Быстро вернувшись, она прильнула к нему:

— Соскучился?

Он внезапно отскочил от нее с крином: „Какой ужас! Отвратительно! От тебя воняет!“ — схватил брюки и бросился к двери. Его нисколько не волновал унизительный в обычных обстоятельствах спад припухлости в трусах. Уже на пороге он услышал, как она крикнула ему вдогонку:

— „Возбуждение“ стоит двести долларов за унцию!

В своей комнате Сильвестр обнаружил Марвина, который читал его замечания, оставленные возле папки с рукописью. Совершенно не смутившись и не думая извиняться, он спокойно спросил:

— Так вы считаете, что было бы неправильным запретить мою книгу?

— Да, я так считаю, — сказал хрипло Сильвестр: у него пересохло в горле.

— И вы думаете, что это будет бестселлер? — Похоже, он обратил внимание только на те пометки, которые тешили его тщеславие.

— Таково мое мнение, — выдавил из себя Сильвестр.

Марвин положил на место — возле папки — блокнот с заметками.

— Я же говорил вам, что это — динамит, — усмехнулся он.

Потом Сильвестр что-то бормотал о необходимости якобы безотлагательного вылета в Лондон. Он утверждал, что дело срочное, что надо скорее переговорить с Джоном, с доверенным лицом Марвина, и что лететь следует ближайшим же рейсом. Марвин не пытался его удержать. О Салли не было сказано ни слова.

Вспоминая в самолете последние минуты своего пребывания в доме Марвина Братта, Сильвестр громко рассмеялся:

— Не поделитесь шуткой? — спросил разбуженный им пассажир с соседнего кресла.

— Я купил в „Брукс Бразерс“ трусы и забыл их в постели девушки.

— И вы находите это смешным?

ГЛАВА 22

— Готовитесь к Рождеству? — Анжи Эддисон с любопытством посмотрела на подошедшую одновременно с ней к дому Джанет, в каждой руке которой было по тяжелой сумке.

— Вроде того. — Джанет переложила более тяжелую сумку из правой руки в левую.

— Собираетесь с ним уехать на Рождество? — поинтересовалась Анжи.

— Собирались, но потом все разладилось.

— Да?

— Все началось с мамы, которая, по ее словам, получила в последний момент приглашение от тети отправиться вместе с ней в праздничный круиз. Что касается родителей Тима, то у них и без нас весь дом уже буквально забит всеми этими его братьями, сестрами, их мужьями, женами и детьми. Нас пригласили… — соврала она, тут же вспомнив то письмо, о котором ей так не хотелось вспоминать! В нем говорилось, что ей будут рады, если она приедет „со своим мужем“, но поскольку они с Тимом пока не женаты, „это усложняет дело“. — Но мы отказались, — сказала она, — так как уже настроились ехать к маме. Вот такая получилась путаница.

— Расстроились? — спросила Анжи и посмотрела на Джанет оценивающим взглядом. — Не беспокойтесь, — она предупредительно ускорила шаг и первой оказалась у двери дома, — я открою; у меня есть ключ. А мы, знаете ли, никогда не уезжаем. Рождество с родственниками — такой кошмар! Сколько нервотрепки от всего этого столпотворения и обжорства, не говоря уже о выпивке! — Она вставила ключ в замок. — Почему бы вам не провести эти дни цивилизованно — как это делаем мы?

— А как это? — спросила Джанет, войдя в вестибюль и поставив сумки на пол.

— Мы держим двери открытыми для всех желающих повеселиться вместе с нами, причем все три праздничных дня — в канун Рождества, на Рождество и в День подарков. Всего, конечно, должно быть много — закусон, выпивки и музыки. Я не помню, чтобы в последние два Рождества я хотя бы немного поспала. Вы будете поражены, — убежденно сказала она, — когда увидите сами, как много людей никуда, как и мы, не уезжают.

— Это, безусловно, идея, — сказала Джанет. — Я предложу Тиму.

— В конце концов все так изматываются, что чувствуют себя вроде того, что французы называют „la vaiselle“.

— Это означает „как в помоях“, — сказала Джанет, давая понять, что она тоже знает французский.

— Да, дорогуша, это — сленговое выражение и здорово подходит к такого рода вечеринкам. Мой кузен, который работал в посольстве Франции в Мадриде, сказал, что они называли так приемы для всякой шушеры.

— Это идея, — повторила Джанет.

— Рождественские открытки еще не рассылали?

— Еще нет.

— Тогда сделайте так — припишите в них: „Наш дом будет открыт для гостей. Захватите бутылку“. — Анжи плотно захлопнула входную дверь. — О музыке беспокоиться не надо — Питер всегда берет это на себя.

— А как же шум? Ведь это же длится всю ночь…

— Ну и что? А кому жаловаться? Все старые склочницы к тому времени уже уедут.

— А эта женщина, Пайпер? — спросила Джанет и кивком головы показала на верхний этаж.

— Кому-кому, только не ей жаловаться на шум.

— В последнее время там было тихо, — заметила Джанет.

— Не скажите! Вчера она в два часа ночи с такой силой дунула в свой проклятый свисток, что разбудила нас обоих.

— А ее вы тоже пригласите?

— Надо быть совсем безмозглыми, чтобы приглашать женщину, которая выбрала себе в мужья пьяницу.

— Но он же умер, — робко сказала Джанет.

— Как-то в свое время мы их пригласили, — сказала Анжи, не обращая внимания на это замечание. — Он все время задирался, а потом ударил кого-то по носу — к счастью, никто из наших близких друзей не пострадал. Питер сказал, что мы их больше никогда не будем приглашать. Их поведение не вяжется с духом Рождества.

— Вы с ней когда-нибудь разговаривали? — спросила Джанет.

— Нет. Разве что скажу ей „привет!“, встретив на лестнице.

— Я понимаю.

— Но она и сама ни с кем не разговаривает, — как бы оправдываясь, сказала Анжи. — Если, конечно, не считать этих Пателей из магазина, — добавила она смеясь.

— Причем индианка не говорит по-английски, — заметила Джанет и тоже засмеялась.

— Ну так как, примете участие в нашем рождественском кутеже?

— Я поговорю с Тимом, — сказала Джанет. — Мне лично эта идея нравится. — Открыв дверь своей квартиры, Джанет вдруг остановилась на пороге. — А как же быть с церковью?

— Что?

— Ну, знаете, полуночная месса или утренняя рождественская служба, и все такое…

— Но, дорогая, как раз от этого мы и стараемся увильнуть, — сказала Анжи. — Вы что, собираетесь с Тимом пойти в церковь?

— Нет-нет! — воскликнула Джанет. — Я просто имела в виду, что вроде бы так всегда было принято делать. Моя мать говорит, что это даже смешно обсуждать.

— Да уже не смешнее, чем перестать пользоваться пеленками, когда они тебе уже больше не требуются, — отрезала Анжи.

— Боже мой, мне никогда не приходило в голову посмотреть на это в такой плоскости! — с восхищением воскликнула Джанет.

— Кроме того, — заметила Анжи, — ничто не мешает вам смыться посреди веселья в часовню Бромптом или куда-нибудь еще и, очистившись от грехов, снова вернуться сюда.

— Боже мой! — опять воскликнула Джанет. — А какая у нас будет музыка?

— На любой вкус. Например, „тяжелый металл“. Он взбадривает людей, когда ослабевают их жизненные силы.

— Неужели?

— Не хотите эту, будет и другого сорта — например, мотивчики типа „Встань и обними“.

— А это что такое?

— Мелодии тридцатых годов — Ноэль Кауард и все прочее. У нас даже вальсы имеются — на случай, если Питеру вдруг захочется тряхнуть стариной.

— А получится использовать обе наши квартиры?

— На то и существуют лестницы и лестничные площадки. Мы постараемся охватить все это пространство. Кроме всего прочего, тогда можно будет пользоваться не одним только нашим, но и вашим туалетом.

Дрогнув, но чувствуя себя уже как бы связанной некоторого рода обязательствами, Джанет буркнула „конечно“ и втащила свои покупки в квартиру. Прежде чем она закрыла за собой дверь, с лестничной площадки второго этажа до нее донеслись слова: „Один из однокашников Питера играет на саксофоне. Он тоже придет…“

Расположившись у стойки бара, Морис Бенсон рассматривал других посетителей паба. Не будучи любителем рождественских праздников, он был бы даже рад на время оглохнуть, чтобы только не слышать досадливый шум хриплых голосов и записанные на магнитофон рождественские гимны. Куда деваться, говорил весь его вид, ненавижу это время года!

— Скучаете? — наклонился к нему бармен. — Нет никого, к кому могли бы пойти в гости? Никакого старого приятеля, который был бы вам рад?

— Да вроде бы никого… — Бенсон невольно перебрал в уме своих немногочисленных и негостеприимных знакомых. — Постойте! — воскликнул он вдруг. — Может, окажется, что и есть. Где здесь у вас телефон?

Бармен махнул рукой, показывая за стенку бара:

— Там, сзади. Мелочь есть?

— Спасибо, есть. — Бенсон полистал свою записную книжку, направился к телефону и набрал номер. — Я звонил вам несколько дней назад, но вас не было дома, — сказал он поднявшей трубку Мадж Браунлоу.

— Кто это? Кто говорит? Я вас знаю?

— Я — исследователь, друг Жиля Пайпера. Вы тогда любезно угостили меня чаем и дали номер телефона Джулии.

— Я потом сожалела об этом. Мы не поддерживаем отношений.

— Я так и думал.

— Вы тот мужчина, который любит сорок. Что вам надо? После вашего отъезда Клода никак не могла понять, что вам, собственно, было нужно, поскольку мы никак не могли вас связать с…

— С Жилем? — Морис Бенсон прислонился к стене.

— Вы звоните из паба? Я слышу шум…

— Да, так оно и есть.

— Жиль тоже имел обыкновение звонить из пабов.

— Это на него похоже.

— На сорок у нас тут произвели налет. Кто-то перестрелял их и заявил, что сделал это в честь Рождества. — Мадж Браунлоу хрипло расхохоталась.

— Меня больше интересуют редкие птицы, — вкрадчиво сказал Морис. — Думаю снова заглянуть в ваши края.

— В самом деле? — В тоне, которым Мадж сказала это, не чувствовалось никакой приветливости.

— Есть кое-какие новости о Джулии, которые могли бы заинтересовать вас.

— Сомневаюсь в этом, — решительно заявила Мадж, но потом, помявшись, спросила: — А что за новости?

— Она попыталась, нет, ей удалось оглушить меня.

— Очень комично! — Мадж Браунлоу рассмеялась.

— Рад, что вы так считаете, — сказал Морис. — Я…

— Вот что я вам скажу, — голос Мадж Браунлоу изменился, — если вы действительно интересуетесь редкими птицами, то я могу показать вам место, где каждый год во время перелета останавливается передохнуть пара скоп.

— Где это? — Морис отвалился от стены и напряженно выпрямился. — Я знаю, что они останавливаются в Слэптон Лее.

— Это — небольшое озерцо в Сомерсете. Джулия хранит это в секрете. Никто об этом не знает, кроме нее и тех людей, на которых она там в свое время работала. Я сама узнала совершенно случайно.

— Понимаю — вы почитываете ее дневник, — пошутил Морис.

Мадж хихикнула:

— Так что, интересно?

— Очень. Я собирался в ваши края, — сказал Морис. — Не мог бы я заскочить к вам?

— И когда вы предполагаете это сделать?

— Скоро, в ближайшие дни.

— Только не на Рождество. Клода хочет провести праздник в тишине, наедине со своими воспоминаниями…

— И с игрушками Кристи? — Ему вспомнилась их шеренга на тахте.

— И с фотографиями, и с могилой.

— Не очень веселая у вас перспектива. А вот насчет того озерка… Может быть, мне самому спросить о нем Джулию? — поддразнил ее Морис.

— Джулия никогда вам этого не скажет.

— Жаль, — сказал Морис и повторил: — Жаль!

— Приезжайте попозже, — твердо сказала Мадж, — и если я решу, что так будет правильно, то отвезу вас туда. До свидания! — И она повесила трубку.

— Старая негостеприимная хрычовка! — ругнулся Морис и вернулся к бару. Он заказывал себе вторую кружку пива, когда попался на глаза Питеру Эддисону и Тиму Феллоузу, которые, будучи в праздничном настроении, пригласили его присоединиться к их рождественской компании.

ГЛАВА 23

В этот раз Джулия Пайпер не сразу решилась остаться в магазине и помочь разобраться с журналами. Как всегда в канун Рождества, супруги Патели были крайне заняты с покупателями. И, как всегда, они не собирались закрывать магазин, прежде чем не будет обслужен самый последний и самый поздний покупатель. Только тогда позволяли они себе погрузить детишек в грузовичок и отправиться через весь Лондон к своим родственникам, вместе с которыми одной большой семьей они встречали Рождество. Джулия осталась помочь, потому что сознавала, что, потратив час на распаковку и сортировку новогодних журналов, она сэкономит время для уставших Пателей. Когда она занималась этим в прежние годы, с ней был Кристи. Пока она работала, Кристи играл со своим приятелем — сыном Пателей, который теперь развлекался как мог в одиночестве: сунув свои миниатюрные ножки в туфли, которые она устало сбросила, придя в магазин после своего рабочего дня, он семенил в них вокруг нее. Когда ребенок, пошатнувшись, вскрикивал и потом с удовольствием падал, сопровождая каждое падение восторженным визгом, Джулия стискивала зубы, вспоминая Кристи, который был всегда заводилой в этой игре. Чтобы отвлечься, она принялась наблюдать за Веселым. Чувствуя себя неуверенно в отведенной ему роли, пес явно нервничал. Он сидел на полу, высоко задрав голову, чтобы до его усатого носа не мог дотянуться младший из братьев. Уже научившийся ползать малыш лелеял мечту цапнуть собаку за нос и больно покрутить его, что он не раз проделывал с носом этой тети. Время от времени, когда Джулия замечала, что у собаки вот-вот лопнет терпение, она прерывала работу, чтобы взять ребенка на руки. Малыш тут же начинал отчаянно бороться за свою свободу, выгибал спину и соскальзывал обратно на пол. Обняв ее рунами за шею, его старший брат вскидывал на нее свои огромные черные глаза, молча умоляя уделить внимание и ему.

— У вас все в порядке? — Мистер Патель быстро сунул голову в дверь и так же мгновенно исчез.

— Да, все прекрасно, — крикнула ему вслед Джулия. — Я почти закончила.

— Похоже, что сегодня в вашем доме соберется большая компания, — сообщил из-за занавески мистер Патель.

— Боюсь, что так…

— Там, внизу, готовят много карри и очень много риса. Во всяком случае, мне так показалось.

— Да?

— А наверху — индейку и сливовый пудинг.

— Ага.

— С карри хорошо идет пиво, так что они купили несколько ящиков, не считая другого спиртного.

— Молодцы.

— Жена говорит, что музыка уже играет. У нас оказались распроданными все лимоны, но она оставила для вас парочку.

— Передайте ей, пожалуйста, мою благодарность.

— Думаю, что можно уже закрывать магазин. Покупателей больше нет.

— Нет, миленький, не надо тянуть его за усы! — Джулия подняла с пола малыша, лас ново напомнив старшему, что хотела бы получить обратно свои туфли. Выйдя потом к Пателям в торговый зал, она сказала: — Журналы рассортированы. Помочь вам в воскресенье с понюшками?

— Не беспокойтесь, пожалуйста. — Мистер Патель выглядел уставшим. Миссис Патель перевернула висевшую на двери табличку с надписью „Закрыто“. На ее лице четко обозначились следы усталости; вокруг глаз залегли темные круги. Джулия передала ей ребенка.

— Надеюсь, вы хотя бы немного отдохнете за праздники в кругу семьи, — сказала ей Джулия. — Проследите за тем, чтобы она отдохнула, — обратилась она к мистеру Пателю.

Мистер Патель рассмеялся:

— О, ей будут предоставлены для этого большие возможности. Но в любом случае она будет счастлива среди своих. — Помолчав, он мягко спросил: — Ну а как вы сами? — Глаза его при этом словно спрашивали: „Чем я мог бы помочь, ведь это первое Рождество без вашего ребенка?“

— Все будет хорошо, — сказала Джулия и погладила ножку маленького Пателя.

— А компания? Они собираются в вашем доме.

— Я выживу, не беспокойтесь.

Стоя на тротуаре, она провожала глазами машину Пателей, пока она не скрылась из виду. Подмораживало. За заревом огней Лондона не видно было сиявших в небе звезд. Рядом скулил Веселый. Они пошли навстречу звукам джаза — кто-то очень неплохо играл на саксофоне. Может быть, подумала Джулия, удастся все-таки уснуть, после того как она покормит Веселого, — должна же усталость взять свое! Уши, опять же, можно заткнуть ватой… Входная дверь дома была открыта. С этажа на этаж перекрикивались люди. Вечеринка началась…

На лестничной площадке Джулии пришлось протискиваться между коробок с пивом. В воздухе носились запахи готовки и звуки громких голосов и гремевших сковородок. На площадке перед квартирой Эддисонов мужчина средних лет со стянутыми сзади в конский хвостик волосами выдувал из саксофона первые пробные звуки. В тот момент, когда она бочком пробиралась мимо него, из саксофона на нее обрушилась популярная мелодия „И днем и ночью ты моя единственная“, а в квартире Анжи Питер и другие громко запели: „Там, там, там, брожу навеселе под солнцем, там и сям. Близко ль от меня иль далеко, но найти тебя мне нелегко. Ночью и днем все тебя зову-у-у…“

— Идите сюда и выпейте! — закричали они. — Закуска скоро тоже будет готова.

Поджав хвост между ног, Веселый бросился вверх по лестнице, чуть ли не одним прыжком взлетел на верхнюю площадку и панически заскреб дверь когтями. Продравшись мимо сидящих и пьющих на ступеньках людей, Джулия подбежала к скулящему псу, впустила его в квартиру и плотно закрыла за собой дверь. Рев гулянки сразу несколько поутих. „Бедняжка, — пожалела она собаку. — Бедняжка!“ И направилась к окну, которое утром оставила открытым. Прежде чем закрыть его, она высунулась и посмотрела на улицу. С обоих концов улицы к ее дому стекались бражники.

От одной группы отделился и вышел вперед человек.

— Эй, Анжи! — закричал он. — Нас научили новой очень смешной игре! У нас новая игра!

— Что за игра? — завопила Анжи в ответ.

„Вероятно, у нее хорошие легкие“, — подумала Джулия.

— Где ты была, когда убили Кеннеди?

— Мне это не кажется смешным!

— Еще выпьешь, и станет смешно. Это не запах ли глинтвейна я учуял? Высший сорт!

Закрывая окно, Джулия сказала:

— Сегодня, Веселый, нам предстоит тяжелая ночь. Я-то могу заткнуть свои уши ватой, а тебе чем помочь?

Внизу снова взвыл саксофон; он играл „Я поищу на побережье“. Дрожащий и скулящий Веселый поднял морду и испуганно залаял.

Когда саксофон смолк, Джулия подогрела себе суп, накормила собаку, разделась, приняла ванну, заткнула уши ватой и, забравшись в постель, накрылась с головой пуховым одеялом. Очень уставшая, она быстро уснула, но сон ее продолжался недолго — к компании присоединился кто-то с электрогитарой, и начались танцы.

К тому времени, когда гулянье достигло своего пика и появились первые признаки того, что веселье пошло на убыль, кутеж возобновился с новой силой за счет пополнения из закрывшихся пабов. Эддисоны перевели на „максимум“ рычажок регулировки громкости своего магнитофона и весь дом заходил ходуном под мощными ударами „тяжелого металла“. Джулия села в кровати. Собака дрожала.

В предыдущее Рождество Джулия работала официанткой в гостинице, а Кристи и Жиль провели праздничные дни с Клодой. За два года, прошедшие с тех пор, как она в последний раз принимала участие в эддисоновском рождественском шабаше, ее память об этом притупилась, но сейчас, съежившись на кровати и глядя на дрожащую рядом собаку, она вспомнила предыдущие гульбища. В первый раз все было относительно терпимо — вечеринка проходила только в канун Рождества, и к двум часам ночи силы ее участников иссякли и все замерло, но уже год спустя Эддисоны развернулись вовсю, и оргия продолжалась все три праздничных дня — началась в сочельник и закончилась далеко за полночь после Дня подарков.

Сгорбившись на постели, Джулия предалась воспоминаниям. Однажды Жиль, который предпочел на тот раз остаться на Рождество в Лондоне, то ли потому, что повздорил с Клодой, то ли потому, что ему захотелось разнообразия, пришел домой пьяный, но в хорошем настроении, и уже раздевался, когда веселье у Эддисонов достигло своего апогея. Не долго думая, он бросился вниз по лестнице и потребовал, чтобы соседи „заткнулись“, „прекратили этот чертов шум“ и вообще вели себя тихо. Последовала громкая словесная перепалка, за ней драка и потом примирение. Жиль присоединился к компании, и шум возобновился с удвоенной силой. На следующий день он обвинил ее в том, что она портит другим настроение, и назвал занудой, потому что она осталась дома. Почему, кричал он, с каждым словом все больше распаляясь, не пошла она куда-нибудь в другое место, если ей неприятны нормальные развлекающиеся люди? Отправлялась бы к таким же унылым нытикам, как и она сама! Однако за годы их совместной жизни она растеряла и тех немногих друзей, которые у нее когда-то были. Ну и конечно, не было никого, к кому бы она могла постучаться в час ночи. К счастью, Кристи, который всегда любил поспать, не проснулся от крика. А что теперь?

— Нам необязательно это терпеть, — сказала Джулия, обращаясь к Веселому. — Мы же можем уйти отсюда. — Она спрыгнула с кровати, оделась и, заперев дверь, стала выбираться на улицу. Ей пришлось поработать локтями, протискиваясь между толпившимися на лестнице или танцевавшими на площадках парами. На улице, где они в конце концов оказались, их встретили тишина и колкий морозный воздух.

— С другой стороны, — сказала она собаке, — нам с тобой, собственно, некуда идти.

В ранние часы рождественского утра улицы больших городов, как правило, немноголюдны; транспорта никакого, если не считать случайных такси или полицейской машины. Джулию охватило чувство одиночества и незащищенности, и она вдруг пожалела, что не купила Веселому ошейник и поводок — в этом случае между ними был бы более тесный контакт, нежели случайные, как сейчас, прикосновения, когда собака, трусившая рядом, время от времени задевала ее ноги своим боком или хвостом. Если бы у нее в руках был поводок, она бы не волновалась в тех случаях, когда собака отставала от нее, задержавшись, чтобы постоять у дерева с поднятой лапой, и ей не приходилось бы каждый раз, когда собака ее нагоняла, наклоняться и похлопывать ее по жесткой шерсти на спине.

Оставив позади Челси, Джулия оказалась в районе Кенсингтона, потом в Кэмпден-Хилл, потом в Ноттинг-Хилл и наконец остановилась на Холланд-Парк-авеню, тут она почувствовала, что начинает уставать, и повернула обратно. Она надеялась, что к тому времени, когда она дойдет до дома, компания уже утихомирится и она сможет немного поспать и покормить собаку. Она пожалела, что не догадалась попросить ключ у Пателей; они бы не отказались дать ей пристанище. Теперь уже поздно об этом думать — магазин и квартира закрыты на замок и будут оставаться закрытыми несколько дней. Может быть, воспользоваться квартирой журналистки? Провести там ночь? Подремать на полу? Надо быть идиоткой, чтобы хотя бы подумать об этом, — хозяйка квартиры из тех, чье поведение совершенно непредсказуемо, так что она может заявиться домой в любой, самый неожиданный момент.

— Нет, — сказала Джулия собаке, — я должна рассчитывать только на свое собственное жилье. Там, должно быть, уже не так шумно — не могут же они веселиться без устали всю ночь! Я себя веду просто глупо.

Свернув на свою улицу, она обрадовалась, увидев три отъезжавших от дома микроавтобуса. Вслед им неслись прощальные выкрики. Но тут она увидела на ступеньках Анжи Эддисон, которая махала отъезжавшим рукой и вручала:

— Ждем вас на индейку и сливовый пудинг. Питер за это время намешает предостаточно коктейлей. До скорого!

Джулия подождала, пока Анжи не вошла обратно в дом. Дверь она оставила открытой. В окнах горел свет, но музыка была не такой громкой, как раньше. Джулия и собака быстро скользнули в подъезд.

Дверь в квартиру Феллоузов была открыта; оттуда послышался стон — кому-то стало плохо: „О Господи! О Господи!“ Джулия узнала голос Джанет. Она нажала на кнопку выключателя, но лампочки на лестнице не зажглись. Темные ступени освещались лишь слабым отблеском от полосни света, падавшей из двери Эддисонов. Джулия поднималась с большой осторожностью. Прислонившись к стене, на площадке Эддисонов сидела и пила кофе увлеченная беседой парочка. Когда Джулия перешагивала через их вытянутые ноги, они даже не подняли на нее глаза. Лампочка на площадке верхнего этажа тоже не зажигалась, так что пришлось искать ключ и отпирать дверь на ощупь. Когда она уже вставляла ключ в замок, вдруг откуда ни возьмись из темноты возник мужчина, который схватил ее и крепко прижал к себе. От него сильно пахло алкоголем и табаком.

— Попалась, Джулия Пайпер! — прохрипел он. — Долго же я тебя ждал!

— Прочь! — Она рванулась и ударила его локтем в живот.

— Постой! Постой… Ууух! Ты… Ууух! Боже! Проклятая собака! Убери ее!

Вбежав в квартиру, она с силой захлопнула за собой дверь, прислушиваясь к сбивчивым удалявшимся шагам. Веселый скулил и глухо рычал. Вдоль всей его спины, от головы до хвоста, вздыбилась шерсть.

— Я еще вернусь! — донесся снизу хриплый вопль.

Когда Джулия открывала банку собачьих консервов, у нее дрожали руки, и она порезалась об острый край. Подержав палец под струей холодной воды, она немного успокоилась.

— Любой здравомыслящий человек на моем месте обратился бы к соседям за помощью, — пробормотала она. — А я не могу.

Она смотрела, как, сердито рыча и глотая куски, ела собака. Потом села на тахту и долго сидела, глядя на дверь и вслушиваясь.

Позже она приготовила кофе, заставила себя поесть и вместе с Веселым вышла из дома. Было обеденное время. У компании появились признаки второго дыхания, и гулянка, похоже, вступала в новую фазу. Кто-то крикнул:

— А где были вы, когда убили Кеннеди?

„Входи всяк, кто мучается и обременен, и отдохнешь здесь“, — было написано черными печатными буквами на красной табличке. Она уже проходила когда-то мимо этой церкви. А может быть, то была другая церковь, но с такой же табличкой? Она не остановилась и продолжала идти быстро, чтобы не замерзнуть. Толпы людей высыпали после утренней мессы из часовни Бромптон. Люди торопливо спускались по лестнице, торопясь попасть скорее домой — на рождественский обед. На часовне не было никаких табличек и объявлений, и она поднялась по ступеням и дошла почти до дверей, но тут у нее сдали нервы, она повернулась и быстро сбежала вниз. Миновав музей Виктории и Альберта — наглухо, конечно, закрытый, — она протащилась по Экзибишен-роуд до парка, где наконец смогла посидеть и дать отдохнуть ногам. Отдых, однако, не мог продолжаться долго, поскольку на улице все холодало и надо было двигаться, чтобы не замерзнуть. Пройдя по кривой дуге мимо Альберт-холла обратно, она вдруг увидела еще одну церковь и вспомнила о той, где она сидела в теплоте свечей и где съела бутерброд, а священник не ругал ее за это. Но до нее слишком долго добираться. Может быть, ее не прогонят отсюда?

Решившись, Джулия толкнула дверь и сразу окунулась в теплоту. Она с удовольствием села на скамью, а пес устроился у ее ног.

Тут же в их сторону направился высокий церковный служитель в черном одеянии.

— Это церковь, — надменно произнес он. Слова его, казалось, лениво падали вниз, неохотно переползая через жирный двойной подбородок, над которым нависал тонкий, длинный нос. — Сюда нельзя приводить собак.

С первого же взгляда Джулия почувствовала к нему антипатию, которая только усилилась после его слов.

— Но это тихая, хорошая собака, — сказала она, — и никому не помешает.

— Однако она не поводырь, — настаивал служитель, — а исключения касаются только собак-поводырей.

— За ней нет никаких грехов. — Джулия мысленно посчитала, сколько у служителя подбородков — один, два, два с половиной.

— К тому же она еще и без поводка. Вы должны вывести ее отсюда.

— А зачем же тогда пишут „входи всяк, кто мучается и обременен, и отдохнешь здесь“? — Джулия продолжала сидеть.

— На нашей церкви вы такого рода таблички не найдете, — сказал служитель, явно оскорбившись.

— Это почему же?

— Такие таблички вешают на церквях других вероисповеданий. Так вы намерены убрать отсюда собаку или нет? — Он нетерпеливо дернулся в своей сутане, и Джулия отчетливо разглядела острые бугорки его костлявых коленок.

— Он безгрешен, — упрямо повторила она. Изнеможение делало ее неуступчивой.

— Вы так считаете, — сказал служитель и повысил голос: — Знаем мы таких! Вон!

— Каких это „таких“?

— А таких, которые, погрязши в грехах, любят порассуждать о Боге. Вон, говорю я вам, вон!

Поднимаясь со скамьи, Джулия сказала со вздохом:

— О Боже! У меня остается только последнее средство.

— И нечего угрожать Ему! — сердито воскликнул служитель. — Вон отсюда! — Он проводил их до двери и собственноручно закрыл ее за ними.

ГЛАВА 24

Стоя в багажном отделении у карусели, Сильвестр ждал, когда на ней появятся его чемоданы. Возвращение в Лондон оказалось нелегким — без конца откладывались и отменялись рейсы. Сильвестр очень устал; тело болело от долгого сидения; он страдал от несварения желудка и отчаянно хотел спать.

— Вот вам и „счастливого Рождества“! — раздраженно воскликнул стоявший рядом пассажир, а его спутница устало сказала:

— Сегодня, мне кажется, уже День подарков, а может быть, даже и воскресенье. О! — обрадовалась она. — Вон наш чемодан. Хватай его, пока он снова не исчез! — Она быстро нагнулась, так что волосы закрыли ей щеки, и схватила чемодан. Зевавший и машинально наблюдавший за ней Сильвестр отметил, что она была натуральная блондинка, правда не такая неестественно светлая, как женщины Братта. Их высветленные почти до белизны головы напоминали коконы шелковичных червей. И что это нашло на него, что он решил приударить за Салли? Мало того, что от нее воняло, как от Цилии, у нее даже волосы были ненатуральные! Наклонившись, чтобы выхватить из карусельного потока один из своих чемоданов, он с отвращением заметил, что в спешке он неаккуратно закрыл его, и из разрыва молнии торчали трусы — такие же, какие он оставил в постели Салли.

— Бьюсь об заклад, что они не только измазаны в грязи, но и разорваны, — воскликнул он. — Покупайте в магазинах „Брукс Бразерс“!

Занятая вылавливанием чемоданов девушка — она была явно проворнее своего компаньона — с удивлением взглянула на него. А она довольно простенькая, подумалось ему, и он тут же забыл о ней, переключив все внимание на поединок с чемоданной молнией и запихивание внутрь вызывающе торчащих трусов. По ходу дела он заметил, что они, как он и предполагал, разорваны до состояния полнейшей негодности.

Толкая перед собой к выходу тележку с багажом, он решил не связываться больше с Браттом, предоставив это удовольствие Джону. Однако, подумал он, подзывая такси, он бы с удовольствием написал предисловие к его эпохальной книге.

— Что у нас сегодня — Рождество или День подарков? — спросил он водителя, усаживаясь в такси.

— Уже воскресенье. — Шофер был крупного телосложения, брюнет, но не такой, каких Братт называет „цветными“.

— Я хотел бы остановиться на минутку у магазина ковровых изделий в Чисвике, — сказал Сильвестр. Он говорил с водителем через разделявшую их стеклянную перегородку, так что приходилось почти кричать. — Это нам почти по дороге.

— Наверное, закрыто, а? — Водитель свернул на шоссе М4 и нажал на педаль акселератора.

— Владелец живет в том же доме, над магазином, так что стоит попробовать, — прокричал Сильвестр.

— Как хотите, — равнодушно ответил водитель.

Находясь все еще под впечатлением от разговоров с Браттом, Сильвестр спросил:

— Вы верите в социальную инженерию?

— А что это такое?

— Холокост индейцев.

— Ничего не знаю об этом.

— А о еврейском холокосте знаете? — не отставал Сильвестр.

— Ну, это история, не так ли? Вроде крестоносцев. Вам следует почитать Г.-Дж. Уэльса, чтобы иметь об этом правильное представление.

— Вы слушаете Алистера Кука? Он говорит, что таксисты знают буквально все.

Водитель рассмеялся:

— Не все. Где этот ваш магазин ковров?

Сильвестр объяснил.

— Он, конечно же, закрыт, — сказал водитель и включил радио, положив тем самым конец пустым разговорам.

Сильвестр опустил стекло в дверце, и в машину ворвалась струя ледяного воздуха. Она порадовала его, так же как и низкие, предвещающие дождь облака. Он радовался, что снова дома.

Такси мчалось по шоссе, которое в это время было почти пустым. Сильвестр вспоминал свои прошлые возвращения. Когда они поженились, Цилия сказала, что всегда будет его встречать, однако в первый же раз ее не оказалось в аэропорту. Он разволновался, предполагая, что она заболела или что с ней произошел несчастный случай, и бросился к телефону. Трубку подняла Цилия.

— Так ты прилетел? — удивилась она. — Нет, не собиралась, мне не захотелось — сегодня такой гнусный день! Я подумала, что ты возьмешь такси.

В другой раз он, не увидев ее в аэропорту, сразу же взял такси, но дома ее тоже не оказалось — она ушла на вечеринку, причем, как потом ему стало известно, с Эндрю Баттерсби. „Спасибо за то, что не курите“, — прочел он табличку на стене такси.

— И спасибо тебе, что ушла от меня, — сказал он вслух, с удовольствием предвкушая, как войдет в свой пустой — без нее — дом.

Они съехали с главного шоссе. Водитель сбросил скорость.

— Не эта ли улица вам нужна? — спросил он.

— Да, спасибо. Вон тот магазин слева, на котором вывеска „Восточные ковры“.

— Закрыто, — сказал водитель, останавливая машину напротив магазина.

Сильвестр вышел, нажал на кнопку звонка и немного подождал. Когда владелец магазина открыл дверь и пригласил его войти, Сильвестр обернулся к водителю:

— Вы не подождете немного?

Таксист пожал плечами и буркнул:

— Вам просто повезло.

— Я не стал их упаковывать, так как мне хотелось бы, чтобы вы сами убедились, как хорошо они вычищены, — сказал хозяин, вводя Сильвестра в дом. — Не желаете ли чашечку кофе? Сейчас моя жена принесет. Присаживайтесь! — И он предложил Сильвестру кресло.

Сильвестр наблюдал, как хозяин расстилал на полу ковры.

— Неужели это мои? — изумился он. Ему очень нравилась нежная тональность их выцветшей расцветки. — Я уж и забыл, какими они были. Они превратят мой дом в дворец. Это ваша супруга? — Он пожал вошедшей женщине руку и с благодарностью принял от нее чашечку кофе. — А это ваша дочь? — К нему подошла маленькая девочка; кожа ее была такой же красивой — „цветной“, — как и у ее родителей. Она сунула ему в руку игрушечную овечку.

— Это вам! — сказала она. — Вам!

— Да, но я… — смущенно пробормотал Сильвестр, стоя с чашкой кофе в одной руке и с игрушкой — в другой.

— Возьмите, иначе она обидится, — сказал хозяин. — У нее еще много игрушек.

— А у меня до сих пор не было ни одной. Спасибо большое!

Довольная девчушка выбежала из комнаты. Сильвестр допил кофе; хозяин скатал ковры и отнес их в такси.

— Я понимаю, что на этом мое везение может закончиться, — сказал водителю Сильвестр, — и все-таки рискнем. Недалеко от моего дома находится магазин, который все называют угловым магазином Пателя. Не исключено, что он уже открылся. Остановитесь, пожалуйста, возле него.

— Больше никуда заезжать не будем? — спросил водитель.

— Нет, — уверенно ответил Сильвестр. Он был счастлив. Он сейчас закажет газеты, купит пакет молока — дома в шкафу на кухне было только сухое молоко, — заляжет в свою берлогу и хорошенько выспится. Пока они ехали по безлюдным вечерним улицам, Сильвестр удовлетворенно похмыкивал, глядя на огни елок в окнах нижних этажей и висевшие на дверях рождественские венки. Но магазин Пателя, когда они подъехали к нему, был еще закрыт, ни в одном окне не горел свет.

— Так не бывает, чтобы все время везло, — сказал водитель. — Ну, что теперь — обратно до Кингз-роуд и повернуть во второй переулок налево?

Сильвестр сказал „да“. Вскоре он уже стоял на пороге своего дома в окружении чемоданов и сумок и, глядя на удаляющееся такси, шарил по карманам в поисках ключа.

Вставляя ключ в замок, он обратил внимание на отмытую до блеска дверь и отполированную до сияния дверную бронзовую ручку в виде резвящегося дельфина. Перешагнув порог, он почувствовал, как неимоверно устал и как ему мучительно хочется спать. Поставив скатанные ковры рядом с сумками, Сильвестр удовлетворенно вслушался в тишину.

В гостиной послышался шорох.

Возле тахты, виляя по паркету хвостом, лежала собака. На тахте спала женщина.

От неожиданности Сильвестр рухнул в кресло.

Собака поднялась, подошла и понюхала его брюки.

— Все нормально, — шепнул Сильвестр. Собака улеглась снова рядом с тахтой. Сильвестр вытянул ноги, откинулся на спинку кресла и попытался собраться с мыслями, вслушиваясь в шорох собачьего хвоста. Кажется, Ребекка что-то писала ему о собаке?

ГЛАВА 25

Сильвестр застонал и проснулся — его разбудил собачий лай. Женщина на тахте подтянула ноги к подбородку и поверх коленей молча уставилась на него.

— Боже мой, я уснул, — сказал Сильвестр. — Кто вы? — У него колотилось сердце.

Было еще темно. Снизу доносился шум — почтальон раскладывал корреспонденцию по почтовым ящикам. Когда он перестал греметь, пес немного успокоился, и вздыбившаяся на его загривке шерсть снова улеглась.

— Кто вы? — повторил Сильвестр.

Женщина вскочила на ноги. Тахта отделяла ее от Сильвестра.

— Как вы сюда попали? — выдохнула она.

Было видно, что она испугана.

— Я вошел, открыв дверь своим ключом. Я живу здесь, — сказал Сильвестр.

— Что?!

— Я здесь живу. Это — мой дом.

Ее лицо стало белым как бумага.

— А вы можете это доказать? — Она была высокая, одета в толстый свитер, джинсы и черное пальто.

— Ну конечно же, я могу это доказать.

— Как? — Пес поднялся и встал между ними. Она повторила „как?“ и бросила взгляд на телефон. Заразившись ее страхом, собака зарычала.

— Только что почтальон бросил в почтовый ящик письма, которые адресованы мне. Мена зовут Сильвестр Уайкс.

— Я не верю вам, — сказала она. — Не двигайтесь. Моя собака…

— Мне не хочется вас переубеждать, — сказал Сильвестр, — но, когда я вошел, ваша собака помахала мне хвостом. Почему бы вам не пойти и не взглянуть на письма? Я останусь на месте. Идите же!

Поколебавшись, она усталой походной вышла из комнаты.

— Только не убегайте! — крикнул ей вслед Сильвестр.

Вернувшись, она отдала ему письма и спросила:

— Вы его сын?

— Чей сын?

— Сильвестра Уайкса.

— Я и есть Сильвестр Уайкс. А вы-то, собственно, кто?

Сердце перестало колотиться, но ситуация по-прежнему его очень интриговала.

— Я считала его старым человеком, — сказала она о нем, как о ком-то постороннем, — очень старым человеком.

— На меня плохо подействовал перелет через несколько часовых поясов, и я действительно чувствую себя чертовски старым, но не такой уж я на самом деле древний старик! — раздраженно сказал Сильвестр. — И вы все еще так и не сказали мне, кто вы сами.

— Я — Джулия Пайпер.

— Моя уборщица? Господи! — Он был потрясен. От души рассмеявшись, Сильвестр признался: — Я ведь тоже считал вас старой. Но, скажите, разве вы работаете и по рождественским дням?

— Нет, я здесь скрывалась, — сказала Джулия. — Не беспокойтесь, я сейчас уйду. Я должна извиниться, я…

Ему было видно, как ее лицо покраснело от смущения.

— Пожалуйста, не уходите! — сказал он. — Останьтесь, прошу вас. Давайте вместе позавтракаем. Я чертовски голоден. В доме кое-что есть. В холодильнике — хлеб и масло, на кухне — мармелад, кофе и сухое молоко, так что обойдемся. — А поскольку было видно, что ее все еще тянет сбежать, он повторил: — Прошу вас!

Сидевшая у ее ног собака начала чесаться и застучала лапой по голому полу.

— Я привез из чистки ковры, — сказал Сильвестр. — Когда я вошел в дом, то оставил их вместе с багажом в холле внизу. Увидев вас здесь, я на секундочку присел в кресло и тут же заснул. Пойду отнесу вещи наверх. Послушайте, а почему бы вам не пойти в это время на кухню и не поставить чайник? Надеюсь, теперь вы не улепетнете, — шутливо закончил он.

— Хорошо, — согласилась почти успокоившаяся Джулия.

Затаскивая наверх чемоданы, Сильвестр подумал, что лучше бы ему было не спать, а как следует рассмотреть девушку — во сне она бы не выглядела такой напуганной и настороженной. Чего она боялась? Что она здесь делала? Странно. Уж слишком молода для уборщицы. А может быть, она просто знала, как зовут его уборщицу, и воспользовалась ее именем? Поставив чемоданы в спальне на пол, он огляделся, высматривая какие-нибудь признаки того, что в его доме кто-то самовольно поселился.

В комнате ни пылинки, в воздухе тончайший запах пасты для натирки полов и меди, на туалетном столике сверкают тщательно отполированные отцовские серебряные щетки для волос. Чистые простыни на кровати. Столь же безукоризненно чистая ванная. Свежие полотенца. Ванна и унитаз сухие и мягко отсвечивают как слоновая кость. Свежий, нетронутый кусок туалетного мыла. И это его дом? Открыв в ванной окно, он выглянул наружу.

— Боже мой! Что случилось с садом? — невольно вырвалось у него.

Перепрыгивая через несколько ступенек, он бросился вниз, в кухню, куда влетел, всполошив собаку, с воплем:

— Что случилось с садом?

Когда он вбежал, Джулия собиралась размалывать кофейные зерна. Испуганно отшатнувшись и прижавшись спиной к плите, она забормотала, оправдываясь:

— Вы хотели… Мы договорились… Я думала, что…

— Боже! Я забыл. Совсем забыл. Привет! Да не смотрите вы так! Не надо! Это просто чертовски изумительно. Это прекрасно. Там пророс подснежник, там цветет рождественская роза, там зимний жасмин. Это работа гения! Кто смог все это сделать? Это замечательно!

— Я это сама сделала.

— Вы?

— Да.

— О!

Они стояли, молча разглядывая друг друга. Джулия слабо улыбнулась.

Сильвестру вдруг пришло в голову, что уже давно — а может быть, и вообще никогда — не было у него такого приятного возвращения домой.

— В таком случае я думаю, вы столь гениальны, что сможете еще и приготовить для нас обоих завтрак. А ваша собака? Как ее зовут?

— Веселый.

— Подходящее имя.

— Кофе? — спросила она, показав на кофемолку. Сильвестр кивнул. Она нажала на клавишу, и кухня наполнилась характерным жужжанием. Когда шум прекратился, Сильвестр предложил:

— Давайте отложим объяснения на потом. — Она согласно кивнула. — Тосты — это хорошо, — сказал он, — но мало. В шкафу были сардины. Давайте используем и их. Я просто умираю от голода и думаю, что вы — тоже.

Накрывая на стол, разыскивая мармелад, выуживая масло из морозильника, наблюдая, как она готовит кофе, делает тосты и ставит их в электропечку, Сильвестр молчал. Под влиянием испуга люди склонны лгать. Девушка нервничала, так что с вопросами лучше подождать. Дожидаясь, когда завтрак будет готов, он сидел за кухонным столом и старался придумать что-нибудь безобидное.

— По дороге из Хитроу я прихватил из чистки ковры, которые купил до поездки в Америку. Вы не могли бы после завтрака помочь мне красиво положить их в гостиной?

Она кивнула.

— Владелец химчистки живет в том же здании, на втором этаже. Поскольку я заявился туда в выходной день, то мне повезло, что он оказался дома.

— Очень повезло.

— Я заезжал также в угловой магазин, чтобы купить молока и заказать газеты, но там удача изменила мне.

— Патели уехали на Рождество к своим родственникам.

— Патели? Ах да, вы, конечно, знаете их. Как же я не сообразил — ведь он наш посредник! Простите меня — я все еще в полусне.

— Кофе, — сказала Джулия и поставила перед ним кофейник. — Спасибо за присланный из Америки чек, но сумма слишком большая.

— Я не знал, сколько мне придется пробыть в Америке, — объяснил Сильвестр. — Мне предстояло провести некоторое время с одним странным типом, и я не хотел, чтобы у вас из-за этого возникли трудности.

— Спасибо, — снова сказала Джулия.

Сильвестр разлил кофе по чашкам и размешал в них сухое молоко. Свой кофе он буквально проглотил, не дожидаясь, пока тот хоть слегка остынет.

— Живительный напиток, — сказал он. — Вы хорошо готовите кофе.

— Я ничего особенного не сделала. — Было видно, что она еще не освободилась от скованности. — Почему вы не позвонили в полицию, когда вошли и увидели меня здесь?

— Вы не выглядели очень опасной.

— Но у меня мог быть сообщник.

— После такого перелета мне это просто не пришло в голову. Кроме того, Веселый вилял хвостом.

— Да, вы говорили, — сказала Джулия и принялась за кофе, исподтишка поглядывая на своего работодателя. Удивительно, что, вопреки ее предположениям, он оказался человеком вполне молодым и с приятными манерами.

Покончив с сардинами, Сильвестр приступил к тосту с мармеладом и второй чашке кофе.

— Вы сказали, что скрывались здесь? — спросил он.

Джулия объяснила:

— Мои соседи организовали вечеринку, которая длится все рождественские дни. В доме очень шумно, и я…

— Не в силах перенести этот тарарам?

— Да.

— Вот как!

— Я могла бы, конечно, заткнуть себе уши ватой, а как с ним? — Она посмотрела на Веселого. Пес спал, вытянув в сторону дрожавшие лапы, — ему, видимо, снился какой-то волнующий сон. — Он выл, — сказала Джулия.

— Но вы могли…

— Если бы Патели не уехали, я могла бы провести эти дни у них, но…

— И больше у вас нет никого, к кому вы могли бы пойти?

— Нет, — тихо сказала она, потупившись.

— Так что…

— Я бродила по улицам… сидела в парке на скамейке, и все такое, но…

— На улице было немного холодновато?

— Я попробовала вернуться домой, но там было еще хуже, чем прежде. На моей площадке — я живу на верхнем этаже — затаился мужчина из этой компании. Он попытался схватить…

— И что?

— А ничего, собственно, у него не вышло. Он был пьян. Но дело не только в этом.

— Даже так?

— Я узнала его голос. Он мне звонил.

— Говорил непристойности?

— Мне это, правда, не в новинку. В свое время этим занимался мой бывший муж, причем весьма усердно, но его уже нет в живых. Потом его сменил этот… Когда он в прошлый раз позвонил, он… — Джулия закрыла глаза и тяжело задышала, — он притворился ребенком. — В ее голосе было столько боли, что это потрясло Сильвестра до глубины души.

— И что было потом?

— Я вышла опять на улицу. Попробовала спрятаться в церкви. Ведь кроме них в Рождество все закрыто, не так ли?

— Полагаю, что да.

— Все закрыто. — Она смолкла и уставилась в окно невидящими глазами.

— Хорошая была церковь?

„Какой-то сюрреалистический получается разговор!“ — подумал Сильвестр.

— Церковный служитель заявил, что, поскольку Веселый не похож на собаку-поводыря, то…

— Пошел вон?..

— Я так понимаю, что здесь это — правило. — Джулия начала говорить все быстрее. — Лондон — не Италия, там я видела в церкви даже лошадь…

— Это не перед Палио в Сиене?

— Да, там. Довольно роскошная англиканская церковь. В Лондоне тоже есть церковь, куда, я почти уверена, нас бы пустили, но я, хоть убей, не помню, ни где она, ни как к ней добраться. Однажды я была там. В этой церкви прекрасный, добрый священник. Но я так и не решилась рассказать ему… — Джулия подавленно замолчала. — Я вам уже изрядно надоела. Я пойду, — вдруг решительно сказала она. — Компания уже, наверное, разошлась. Извините меня, пожалуйста! Мне не следовало…

— Ну что вы! — воскликнул Сильвестр. — Замолчите! Не говорите глупости. Я очень рад, что вы здесь. Вы более чем желанный гость, — сказал он с чувством. — Мне в самом деле очень приятно — такой милый сюрприз! Останьтесь, пожалуйста, и помогите мне с коврами. Отдохните… — Джулия улыбнулась. — Вы еще должны рассказать мне, что вы намереваетесь дальше делать с садом. Думаю, что без этого вы просто не можете уйти, — заявил он почти сердито. — Кроме того, мне необходимо принять ванну, иначе я не чувствую, что я действительно дома. Я приму ванну, а потом мы расстелим ковры и вы покажете мне сад. Хорошо?

— Хорошо, — согласилась Джулия. — Я только выпущу Веселого погулять.

— Но вы не убежите? Обещаете?

— Я вернусь хотя бы потому, что мне надо помыть посуду.

Весело насвистывая, Сильвестр отправился наверх.

В ванне он почувствовал себя так по-домашнему уютно, что расслабился и чуть было не уснул снова, но сдержался, вспомнив, что ему еще надо посмотреть почту за месяц, прослушать все записанные на автоответчике звонки и позвонить самому в офис. Но прежде чем за все это приняться, он разложит ковры и рассмотрит не спеша тот райский сад, в который превратила убогий дворик под окном эта необыкновенная уборщица. Вылезая из ванны, он снова засомневался: действительно ли она та, за которую себя выдает, или все это какая-то странная шутка? Бродила по улицам? Сидела в парне? Пыталась найти приют в церкви? Уйти из дома в Рождество — поищите другого, кто вам поверит! Он быстро вытерся. Когда он спустится, ее уже не будет — она исчезнет, прихватив, как говорится, серебряные ложки. Его-то собственные ложки уже унесла Цилия. Натянув джинсы и свитер, он помчался вниз.

— Боялся, что вы, как Цилия, удрали, — пока меня не было, — сказал он, вбегая в кухню.

— А кто такая Цилия? — Она уже убрала все со стола и теперь подметала в кухне пол.

— Моя жена, то есть, вернее, моя бывшая жена.

— Понятно.

— Как-нибудь расскажу вам о ней. Хотя, что это я? Вам будет неинтересно. Ну, хорошо, не покажете ли мне сад? Я хочу как следует все осмотреть, а вы мне расскажете, что вы там посадили. Единственное, что сажала моя бывшая, были горшки с цветами, которые она потом забывала поливать, да еще этот отвратительный купидон.

Джулия рассмеялась. Смех преобразил ее лицо.

— Ну что ж, — довольно сказал Сильвестр, — пошли посмотрим, — и первым направился в гостиную, где на кресле осталась его куртка. — А вы не замерзнете?

— Нет, — ответила она и помяла в пальцах свой свитер, чтобы показать, какой он плотный и теплый.

— Во времена моей мамы этот сад был в полном порядке, — сказал Сильвестр, — но в последние годы в нем не росло ничего, кроме сорняков.

Джулия что-то тихо сказала, но он разобрал только последнее слово „навоз“.

— Что вы сказали?

— Ему недоставало питания. Я подкормила его компостом и навозом.

— Конским? — спросил он, вспомнив, что Ребенка, кажется, что-то писала об этом в своем письме.

— Да, конским, и еще грибным компостом.

Сильвестр вышел в сад. Джулия наблюдала, как он бродил между грядками, останавливался прочитать таблички, которые она прикрепила к растениям, шарил в карманах в поисках очков, чтобы разглядеть полусмытые дождем названия, повторяя вслух латинские слова, что-то бормотал, нагибаясь к рождественской розе и положив затем ладонь на грядку, чтобы ощутить теплоту хорошо унавоженной земли.

— Вы вернули к жизни жалкий труп, — сказал наконец он. — Вы воссоздали этот сад. Особенно замечательно, что все то пахучее, что вы тут посеяли и посадили, наверняка будет благоухать каким-то особенным образом.

— Вы и это заметили, — с удовлетворением произнесла она.

— Я все заметил. Как мне вас отблагодарить? Где вы этому научились?

— У моей матери был сад. Я в нем работала.

— Она умерла? — сочувственно спросил он. — Вы, должно быть, скучаете…

— Нет-нет, она не умерла… — Джулия, казалось, старалась отогнать от себя какие-то печальные воспоминания. — Кроме того, пару раз я не только работала в домах, но и заботилась о садах.

— „Работала“? — повторил Сильвестр, останавливаясь, чтобы понюхать цветущий самшит. — „Чистый мед!“

— Да, работала в качестве уборщицы, — пояснила она.

— Только уборщицы?

— У меня нет никакой профессии, — сказал она холодно.

— По-моему, в последний раз я нюхал самшит в детстве, — сказал Сильвестр. — Где вы его взяли — в садовом центре?

— Фактически мне не пришлось обращаться ни в один из них, поскольку удалось достать все за городом. Надеюсь, вы не против?

— Почему это я должен быть против?

— Я одолжила у мистера Пателя грузовичок и поехала прогуляться. Мне страшно хотелось побыть на природе.

— Мне знакомо это чувство. Навоз вы оттуда привезли?

— Да. Я потом тщательно отдраила грузовичок.

Сильвестр улыбнулся.

— Бог мой! — воскликнул он, повернувшись лицом к дому. — Глициния претерпела изрядную встряску.

— Она была ей необходима.

— Мне вы тоже устроили что-то наподобие встряски, — признался Сильвестр. — Я совершенно забросил этот сад. Как мне вас отблагодарить?

— Но мне самой это занятие доставляло наслаждение. Оно спасло…

— Что вы сказали?

— Нет, ничего.

— Вы не поможете мне решить, куда положить мои ковры? А потом мы бы отпраздновали это, выпив по рюмочке. — Почему она такая скованная? Он мучился, не зная, как лучше выразить ей свою признательность за работу. Он боялся, например, что если делать это чересчур активно, она может просто испугаться. Может, она расслабится, если выпьет немного чего-нибудь? — Пойдемте, — сказал он, — займемся коврами. — И они вернулись в дом.

— Я подумал, что если положить один из них перед камином, то он будет неплохо смотреться, — сказал он, втаскивая в гостиную груду ковров. — Другой можно расположить вдоль книжной полки. Ну, предлагайте же, думайте! Тем более что именно вам потом и придется их пылесосить. Куда их класть?

Она не ответила, но вместе с ним терпеливо перекладывала ковры с места на место в поисках наиболее удачной комбинации. Стоя в холле, Веселый с любопытством наблюдал за ними.

— Давайте положим один из них у письменного стола, — предложила Джулия. — Будет очень красиво.

— Вы мне напомнили, когда упомянули этот стол, — сказал Сильвестр, — что я собираюсь расположиться за ним и написать роман.

— Под каким названием?

— „Камердинер Веллингтона“.

— Может получиться захватывающе, — сказала она серьезно.

— А моя бывшая отнеслась к этой идее с пренебрежением.

— Думаю, что последний ковер будет неплохо смотреться у двери, — сказала Джулия.

— Я тоже так думаю. У вас хороший глазомер и хороший вкус.

„А еще хорошо, что вы не задаете лишних вопросов“, — подумал он.

Они положили последний ковер. Сильвестр отошел, чтобы посмотреть издали на то, что у них получилось. Почувствовав, что вот-вот чихнет, он завел вверх глаза и торопливо полез в карман за носовым платком. Рука его неожиданно наткнулась на какой-то странный предмет. Он совсем забыл об игрушке, которую подарила ему дочка владельца магазина ковров. На ощупь она была мягкой и шелковистой. Улыбаясь, он разглядывал ее, поворачивая в разные стороны.

— Посмотрите-ка, а она ведь сделана из настоящей овечьей шерсти. Отличная работа! — И он протянул игрушку Джулии.

У нее перехватило дыхание.

— Кристи! — произнесла она еле слышно. От лица у нее отлила кровь, она побледнела, рот искривился и превратился в некрасивый квадрат, а из глаз потоком хлынули слезы.

Потрясенный, Сильвестр изумленно смотрел на нее и вдруг, сразу все поняв, воскликнул: „Это же девушка с овцой!“, перешагнул через только что положенный ими на пол ковер и крепко обнял Джулию.

ГЛАВА 26

Джулия стояла с поникшей головой, прижимая к груди овечку. Обхватив девушку руками, Сильвестр осторожно поддерживал ее, не давая упасть.

Он, конечно, видывал раньше, как плачут женщины, но никто из них не плакал так, как эта. Когда, например, Цилию охватывал гнев, она обильно поливала пол слезами и бросалась разными вещами. Он помнил, как его собственная мать ничего не видела вокруг от горя. Ни то ни другое не было похоже на то, что он теперь наблюдал. Это было что-то новое; дав ей эту игрушку, он вызвал взрыв какого-то невыносимого отчаяния и душевной боли.

Девушка была возбуждена до предела. „Возбуждение“… Как хорошо, что она не пользуется этими духами. От нее исходил мягкий, приятный запах, напоминавший немного запах сена. „Слава Богу, — подумал Сильвестр, — что я сообразил задержать ее здесь. Стоило мне лишь немного заколебаться, и она бы в мгновение она вылетела из дома и исчезла, как это уже случилось в тот раз. Она не обратила внимание на то, что я узнал ее. Она что-то пробормотала… Кажется, чье-то имя? Какое счастье стоять вот так, держа ее в своих объятиях“. Поймав его взгляд, собака завиляла хвостом.

Что за имя она произнесла, увидев игрушку? Кристи? Что-то вроде этого. Имя ребенка? Ее ребенка? О Боже! Делай что хочешь, предупредил он сам себя, только ни в коем случае не спрашивай, не прерывай ее, дай ей выплакаться.

Так стояли они долго; Джулия продолжала плакать, а пес лег и смотрел на них, положив морду на вытянутые лапы.

В голове у Сильвестра между тем бродили разные мысли: „Интересно, что там записано на автоответчике? Есть ли что-нибудь любопытное в письмах? То, что она сделала с садом, просто прекрасно! Замечательная девушка! А какой порядок в доме! Я даже не могу припомнить ни одного случая, когда бы я пришел домой, и в доме не было бы ни мусора, ни пыли. Цилия была отменной неряхой. Красиво смотрятся ковры. Они придают комнате законченность. Старые ковры увезла с собой Цилия. Ну и пусть! Один из них был тронут молью; интересно, заметила ли это Цилия? Или Эндрю Баттерсби? Когда эта девушка остановила поезд и поставила на ноги овцу, она выглядела такой же отчаявшейся, как и сейчас, когда я дал ей игрушку. Я, конечно, не буду ее спрашивать, но, похоже, и то и другое как-то связано между собой. Интересно, беспокоили ее потом из „Бритиш рейл“? Что-то я погряз в мелочах. Надо вроде бы что-то делать, но что?“

Он все еще стоял, обнимая Джулию, когда зазвонил телефон и сразу же включился автоответчик: „То, что вы скажете, будет записано на пленку после короткого гудка“. Потом раздался голос Ребекки:

— Сильвестр, неужели трудно дать мне знать, когда следует ожидать твоего возвращения? Мне бы не составило труда купить продукты и поставить в холодильник пакет молока. В этом году в рождественские праздники очень сложно с магазинами — они будут закрыты целых четыре дня. Я расстроена, Сильвестр. Я могла бы помочь. Ты будешь сам виноват, если, вернувшись, найдешь в доме лишь порошковое молоко.

Сильвестр буквально затрясся от хохота.

— И все-таки мы как-то обошлись, — сказал он.

— Она уже несколько раз звонила, когда я здесь работала, — сказала Джулия хриплым, зареванным голосом, — но вы мне написали, чтобы я не отвечала на телефонные звонки.

— Это моя бывшая секретарша, — сказал Сильвестр. — Она очень доброжелательная.

Джулия все еще плакала; глаза ее опухли, нос покраснел, а лицо, наоборот, побледнело. Используя разные ухищрения, Сильвестру удалось в конце концов усадить ее на тахту. Сев рядом и продолжая поддерживать ее одной рукой, он предложил:

— Может быть, я приготовлю чай? Глоток виски тоже, наверное, не помешает? А как насчет аспирина? У вас, должно быть, болит голова.

Джулия вытерла ладонью слезы и сказала:

— Извините! Можно кухонное полотенце?

— Туалетная бумага значительно мягче, — улыбнулся Сильвестр и направился в туалет, отметив про себя, что она продолжала сжимать в руке игрушку, которая теперь была такой же мокрой, как и его рубашка.

Ожидая, когда в чайнике закипит вода, он подосадовал на свою усталость после трансатлантического перелета. „Боже мой, — подумал он, — если я поддамся этому состоянию, сделаю один неверный шаг или ляпну неудачное слово, все будет потеряно“.

— А что это „все“? — спросил он себя вслух. — Господи, что „все“? — Он поставил чашки на поднос и заварил чай в заварном чайнике. — Висни, — напомнил он себе и поставил в центр подноса бутылку и стаканы. Проделывал он все это не очень ловко — его одолевала слабость.

Джулия сидела там же, где он оставил ее. В одной руке она сжимала игрушку, в другой — рулон туалетной бумаги. Она больше не плакала. Сильвестр пододвинул к тахте маленький столик и разлил чай. „Цилия презирала этот столик, — вспомнил он с улыбкой, — и будь ее воля, приходилось бы ставить поднос на пол“.

— Сахар положить? — спросил он.

— Нет, спасибо.

— Молока?

— Да, пожалуйста.

— Выпейте сначала вот это. — Он плеснул в стакан виски и протянул Джулии. — Ну, давайте же, пейте! — Она послушно выпила. — А теперь чай. — Он подал ей чашку, потом налил себе щедрую порцию виски и, откинувшись в кресле, смотрел, как она, обжигаясь, глотала чай, как поправляла дребезжавшую на чайнике крышечку.

— Может быть, вам следует послушать, кто вам звонил, — сказала она. — Вдруг какие-то срочные дела.

Сильвестр порадовался этой возможности немного разрядить обстановку, а то сидеть молча становилось неудобно.

— Почему бы нет? — сказал он, разыскал ручку и блокнот и пододвинул поближе телефон. — Все знают, что меня несколько недель не было дома, так что вряд ли здесь действительно окажется что-нибудь срочное. — И он включил автоответчик.

Выпив чай, она так и осталась сидеть с зажатой в руке игрушкой. Он закинул ногу за ногу, привалился к спинке кресла и приготовился слушать. Различные послания от друзей, приглашения на ужин, сообщение из книжного магазина, что заказанные им книги уже пришли и их можно забрать, просьба от его адвоката позвонить, если он еще не получил письмо от такого-то числа, несколько поздравлений с Рождеством и вкрапленные между другими звонками решительные сентенции Ребекки: „В твоем доме, Сильвестр, творится что-то странное, и мне это совсем не нравится — на его пороге сидит собака“. „Твоя уборщица очень подозрительна — она выносит из дома странный мусор, от которого пахнет лошадью. Было бы все-таки лучше, если бы ты нанял госпожу Эндрюс“. „Я видела ошивающегося возле дома неряшливо одетого мужчину. Возможно, это скваттер[5] или вор, собирающий о тебе нужные ему сведения. Я, конечно, подождала, пока он не ушел“. „Несмотря на то что Цилия уже увезла из дома все ценное, я все-таки думаю, что тебе следует провести сигнализацию. Если бы ты оставил мне ключ…“

— И так далее, и так далее, — усмехнулся Сильвестр. — У нее золотое сердце, мания совать везде свой нос и считать, что она еще мало что сделала, — сказал он Джулии, которая, похоже, не слушала его, а думала о чем-то своем. — В общем, ей хотелось бы решать за меня, как мне жить. Однако, помнится, в ее письме было и что-то действительно важное. Но что же, черт возьми? Что-то такое насчет смерти. Сейчас я вспомню. — Он включил автоответчик. — Скажите, — вдруг спросил он, слегка подавшись к Джулии и глядя ей в глаза, — о чем напомнила вам эта игрушка? — И тут же мысленно взвыл от досады. „Никогда, — подумал он, злясь на себя, — не следует пить после подобных перелетов“.

— Точно такая же была у моего ребенка, — тихо сказала Джулия. — Овечка и свисток были его любимыми игрушками. Он никогда со своей овечкой не расставался. Ее подарил ему мистер Патель, когда Кристи был еще совсем маленьким. Другой такой я никогда и нигде не встречала. Он взял с собой игрушку, когда Жиль отвез его к Клоде, и она должна была быть в машине, в которой они оба погибли.

Сильвестр почувствовал, что у него пересохло в горле.

— Я нашла там его свисток, — продолжала рассказывать Джулия. — Он завалился за радиатор. Теперь он у меня. Когда они погибли, за рулем был Жиль. Я думала, что, поскольку у него отобрали права, управлять машиной будет Клода, но машину вел он. Я должна была принимать в расчет такую возможность: она любила Жиля, и достаточно ему было попросить ее, она не могла отказать ему в удовольствии покрутить баранку. Она очень любила Жиля и обожала Кристи. Она теперь обвиняет меня в том, что меня там тогда не было, иначе машину вела бы я. После рождения Кристи машину всегда водила только я — так было безопаснее. Она считает, что я виновата в случившемся. Да я и сама виню себя. Я, конечно, понимаю, что во всем этом нет логики, причем не только потому, что меня там не было, но и потому, что они сами не хотели, чтобы я там была. Жиль всегда ездил к Клоде один, без меня, и иногда я разрешала ему брать с собой Кристи. Иначе было бы несправедливо: Клода любила его, и было бы нехорошо удерживать его вдали от нее. Но она не желала меня видеть; она желала видеть только Жиля и Кристи.

Джулия высморкалась в туалетную бумагу.

— После нашего развода, — продолжала она, — желание это усилилось. Она купила Кристи игрушки — большие, в натуральную величину. Он боялся их, зато очень любил свою овечку и свисток. Я так понимаю, что эти великаны должны были свидетельствовать о величине и силе ее любви? Но в жизни это воспринималось иначе. С моей стороны было глупо позволить ему поехать, но я старалась быть справедливой. Кроме того, я недооценила Клоду. Я и не подозревала, что она влюблена, думала, что она слишком стара для этого. Да, я проявила беспечность. Я решила, что ее теплое отношение к Жилю объясняется ее душевностью и добротой и что я сама для нее что-то значу. Я не схватывала ситуацию. Честно говоря, у меня и не было такого желания. Позже, сомневаясь в очевидном, я старалась отгораживаться от того, что начала подмечать. Я всячески гнала от себя мысль о том, что Жиль и Клода стали одним целым, которое потом включило и Кристи, но упорно отвергало меня. Клода на десять лет старше Жиля, но ведь и Жиль был на десять лет старше меня, так почему бы нет? — Джулия глубоко вздохнула и продолжала: — Клода считает меня ответственной за происшедшее и на похоронах прямо сказала мне об этом. Она… трудно выговорить, но я все-таки скажу… она называет меня убийцей. — Сильвестр громко охнул. — Я знаю, что это так. Именно так назвал меня тот таинственный мужчина-призрак, который названивает мне по ночам. Когда он сказал это в прошлый раз, я взяла свисток Кристи и свистнула в телефонную трубку…

Сильвестр отхлебнул холодного чая.

— Почему вы вышли замуж…

— Он изнасиловал меня. Сказал, что сделал это в порыве любви. Мы тогда работали в саду Клоды. Мне очень хотелось верить, что это — любовь. Он мог быть восхитительным, очень привлекательным и смешным. Я тогда ничего не знала о нем и Клоде. Потом я обнаружила, что беременна. Клода настаивала на нашем браке, и я лелеяла надежду, что все будет хорошо. Сначала все и было хорошо, но потом…

— Что потом? — спросил Сильвестр, который слушал ее, затаив дыхание.

— Может быть, вам это будет непонятно, поскольку я не думаю, чтобы с вами тоже такое было, но после того, как мы с Жилем поженились, я скоро осознала, что каждый раз, когда он занимался со мной любовью, он думал о Клоде. Я для него просто не существовала. Реальностью была только она.

Веселый, нарушив наступившую тишину, проскулил во сне.

— Мне ужасно неудобно, что я наболтала здесь столько лишнего. Извините меня, пожалуйста! — сказала Джулия.

— Кто такая Клода? — спросил Сильвестр.

— Моя мать. Разве я не говорила?

ГЛАВА 27

В голове у Сильвестра скопилось великое множество вопросов, ответы на которые он хотел бы знать, но ни один из которых не решался задать.

Джулия высморкалась еще раз в туалетную бумагу и бросила ее в корзину для мусора.

— Мне не хотелось бы больше злоупотреблять вашим терпением. Я понимаю, что и так вам в тягость. Мне давно уже следовало уйти.

— Нет-нет, что вы! — почти закричал он, протестуя. Оба замолчали. Веселый сладко потянулся, повозился немного, стуча когтями по паркету, и, устроившись поудобнее, снова уснул.

Кивнув на каминную полку, Сильвестр сказал:

— У моей бывшей жены Цилии были вычурные французские часы, которые она „расположила“ там. Ей очень нравилось пользоваться словом „располагать“. Давай расположим это вот здесь, — говорила она бывало. Когда она ушла от меня, то взяла с собой эти часы и кучу других вещей. А мне нравится, что теперь у меня так свободно.

Джулия не откликнулась на это замечание.

— Как насчет остальных записей на автоответчике? — спросила она. — Вы его выключили, не дослушав до конца.

„Вот именно, — подумал Сильвестр, — причем не только не дослушал, но и полез сразу же в чужие дела“.

— Правильно, — сказал он, — хорошая идея. — И нажал на клавишу автоответчика, держа наготове ручку и блокнот. „Весьма кстати, — подумал он, — пока я буду этим заниматься, у нас обоих будет время собраться с мыслями“. Прослушав еще три записи, Сильвестр выключил автоответчик. — На сегодня, по-моему, достаточно, — сказал он. Почти одновременно с его словами прозвенел звонок телефона. Сильвестр поднял трубку.

— Что это за разговоры о моей смерти? — раздался знакомый женский голос. — Очень на тебя непохоже: ты вроде так никогда не шутил. Своими посланиями с выражением соболезнования ты очень расстроил Хэмиша. Объясни, пожалуйста, что все это значит?

— Боже мой! — обрадованно воскликнул Сильвестр. — Так вот что я все время старался вспомнить! Ребекка написала мне в Америку, что видела в „Таймс“ сообщение о твоей смерти. Я пытался дозвониться до Хэмиша, чтобы сказать, как опеча… Что? — Он отдернул голову от трубки. — Да, она самая, она была моей сек… Ах, Калипсо, у меня так полегчало на сердце! Что? Ну, конечно же, у меня кроме тебя есть еще и другие тети… В самом деле? Та самая? Да, но ведь она уже сколько лет совершенно дряхлая старуха! Можно только порадоваться… пардон, ну, ты же понимаешь, что я хотел сказать. Нет-нет, я подумал именно о тебе, потому что ты моя самая лучшая тетка, самая любимая… Нет, она не назвала твоего имени, а просто написала „тетя“. Вот я с перепугу и подумал, что речь идет о тебе! Прости меня, пожалуйста, и передай мои извинения Хэмишу, хорошо? Ну так, прекрасно, у меня как будто камень с души свалился. Спасибо, Калипсо, ты поступила замечательно, что позвонила… Ну вот, повесила трубку. — Подержав еще несколько мгновений трубку в руке, он мягко положил ее на телефонный аппарат и со счастливым выражением на лице посмотрел на смеявшуюся Джулию. Смех ее был веселым, от души.

— Как это случилось? — спросила она. — Почему вы подумали, что ваша тетя умерла?

Улыбаясь, он рассказал Джулии о письме Ребекки.

— Между прочим, — сказал он, — вы слышали ее голос, когда я прокручивал записи на автоответчике. И я вспомнил — в постскриптуме к своему письму она выразила мне соболезнование по поводу смерти тети.

— А вот тот неряшливого вида мужчина — кто бы это мог быть? — спросила Джулия.

— О каком неряшливом мужчине вы говорите?

— О том, которого Ребенка видела шныряющим по вашей улице, когда обнаружила Веселого на пороге дома.

— А что он там делал? — поинтересовался Сильвестр и взглянул на спавшую собаку.

— Ждал меня. Я никогда не впускаю его в дом, где работаю. Когда я укрылась здесь прошлой ночью, я впервые позволила ему войти вместе со мной.

— Ему здесь всегда будут более чем рады, — заверил ее Сильвестр. — В любое время.

— Когда я здесь убиралась, я раза два слышала, как он лаял и как ругался на него какой-то мужчина. Это мог быть…

— Скорее всего, это было лишь плодом больного воображения Ребекки — придумала же она смерть Калипсо. Да-да, мне сейчас припоминается: „Ваша тетя умерла“. Таким же образом она могла придумать и неряшливого мужчину.

— Но ведь какая-то тетя действительно умерла, — усмехнулась Джулия.

— Вы, как я вижу, уже способны препираться, — с удовольствием сказал Сильвестр, отметив, что она немного повеселела. — Скажите, — спросил он, наклонившись к ней, — вы не имели никаких неприятностей от „Бритиш рейл“?

— „Бритиш рейл“? — удивленно переспросила она.

— Помните — вы остановили тогда поезд, чтобы спасти лежавшую на спине овцу?

— Откуда вам это известно? — Джулия смотрела на него широко открытыми глазами.

— Я находился в том поезде. Я видел все это. Хотел помочь, но заколебался и так ничего и не предпринял. Был ли потом в связи с этим какой-нибудь шум?

— Нет, ничего не было, — не совсем внятно пробормотала потрясенная Джулия. — Я думаю, что проводнику удалось все уладить; это был добрый человек. Как все это странно! Я уже давно об этом забыла.

— Скажите, — неуверенно, осторожно спросил Сильвестр, — было ли это как-то связано с той игрушкой? Вы выглядели тогда рядом с той овцой точно так же, как и только что, когда я дал вам игрушку. — „В общем-то, — подумалось ему, — она была похожа на безумную“.

Джулия опустила глаза, посмотрела на игрушку.

— Мокрая, — сказала она, — насквозь мокрая. Да, вполне возможно, что вы правы.

И она перевела взгляд на сад. „Не помешало бы иметь в нем еще птичий бассейн, — подумала Джулия, — это придаст всему законченный вид“.

— Я тогда возвращалась с похорон, — сказала она. — Хоронили Жиля и Кристи. Подумать только… Клода похоронила их на деревенском кладбище. Я не могу себе представить, что Кристи находится там. Что касается Жиля, то мне совершенно безразлично, где он сейчас. Я возвращалась в Лондон; мне претила даже мысль о том, чтобы войти в ее дом. Но и она сама, как я заметила, обрадовалась, когда я уехала. Она разыграла с похоронами целый спектакль — она и ее приятельница Мадж. Они все сделали так, как если бы я не имела к ним никакого отношения. Я тогда была не совсем вменяема. Да, конечно, та овца сразу же вызвала у меня ассоциации с Кристи. Мне казалось, что, помогая овце, я тем самым чем-то помогала Кристи. Понимаете? Ничего логичного. Я была в этот момент в высшей точке.

— Отчаяния?

— Да.

— Я, наверное, не должен был задавать вам все эти вопросы, — сказал он извиняющимся тоном, хотя знал, что должен и что задаст еще много, много других.

— Не имеет значения, — ответила она, глядя на игрушку.

Сильвестр взял бутылку, налил ей и себе и протянул Джулии стакан.

— А что было потом, когда вы вернулись домой? — спросил он. Она тогда исчезла в толпе. Он хотел пойти за ней, но не пошел.

Джулия отхлебнула виски.

— Я вышвырнула из квартиры все их вещи. Я была как сумасшедшая. Я подумала, что должна избавиться от всего этого… занялась этим… все промыла и проскребла… не могла ни с кем разговаривать… никого и не было… купила водки. Я могла допиться до смерти, но мне было все равно. Пришла любопытная соседка. Я ее, кажется, напугала своим видом, и в конечном счете именно она и напилась. Потом я вышла и долго бродила по улицам под дождем. Затем заснула в какой-то церкви, и священник… Мне очень хотелось с ним поговорить, но есть… было кое-что, о чем я не могла и не могу говорить. Я…

Ее прервал звонок в дверь.

— Вот черт! — досадливо поморщился Сильвестр и со стаканом в руке пошел открывать.

— У меня было почему-то такое чувство, что ты уже вернулся. — Крепко упираясь высокими каблуками в пол, на пороге стояла Ребенка. „Может быть, сейчас самый важный момент в моей жизни, — с тоской подумал Сильвестр, — и именно в этот момент она явилась нам мешать!“

— Ребекка! Что тебя сюда сегодня принесло?

— Молоко! — Ребекка протянула ему пакет молока. — Я шла на обед и проходила мимо твоего дома. Вот мне и пришла в голову мысль, что у меня молока много и я могла бы поделиться с тобой, если ты уже вернулся. Ну не умница ли я?

Сильвестр мысленно энергично опроверг это утверждение.

— Пригласи же меня войти! — потребовала Ребекка, надвигаясь на него. — Мы выстуживаем переднюю. Я ненадолго. Я же знаю, каков ты бываешь после долгих перелетов. Мне всего лишь убедиться, что у тебя все нормально.

— Спасибо, у меня все нормально.

— Боже мой, Сильвестр! Там у тебя за спиной собака!

— Да, собака.

— Что она здесь делает?

К ним подошел Веселый, заинтересовавшийся, но еще не решивший, как ему реагировать.

— Я рад, что она здесь.

— Не намекаешь ли ты, что не рад именно мне? Откуда она взялась?

— Это собака миссис Пайпер.

— Миссис Пайпер?

— Миссис Пайпер.

Гостья разинула рот.

— Твоей уборщицы? А что это она вздумала работать в выходной день? — спросила Ребекка шепотом.

— Мы, собственно говоря, пили и беседовали. Не хочешь ли присоединиться?

— Нет, спасибо. Слишком рано. Я так рано не пью.

— Но по американскому времени все нормально — там они все еще пьют.

— Ага, так это та самая собака, которая вертелась тогда на пороге и зарычала на меня! А какой сейчас час в Америке?

Сильвестр опрокинул в рот содержимое своего стакана.

— Ладно, входи, — сказал он, безнадежно махнув руной. — Ты только посмотри, что миссис Пайпер сотворила с садом. Это просто чудо! Миссис Пайпер, — сказал он, входя первым в комнату, — это моя бывшая секретарша Ребекка. Ребекка, познакомься, это — миссис Пайпер.

— Здравствуйте! — сказала Джулия, вставая и протягивая руку.

Ребекка пожала ее.

— Сегодня очень холодно, — растерянно выдавила она, рассматривая Джулию. — Я проходила мимо. Принесла мистеру Уайксу молока.

Джулия молча улыбнулась.

— Ну ладно, Ребекка, выпей! — Сильвестр снова наполнил свой стакан. — Ты только взгляни на сад. Чудесно! Мне кажется, что я немного перебрал.

— Тебе не следует пить после продолжительных полетов, — сказала Ребекка, направляясь в сад. — Господи! — вдруг воскликнула она, озираясь по сторонам. — А что случилось с купидоном?

— Вышел. Вместе с мусором. Вскоре после ухода Цилии.

— Теперь, видимо, моя очередь. Рада была с тобой увидеться. — Ребекка перевела взгляд на Джулию. — Я позвоню, — сказала она Сильвестру, провожавшему ее до двери.

— Ты уверена, что не хочешь выпить? — спросил он.

— Вполне уверена, — ответила, открывая дверь, Ребекка. — Увидимся! — И вышла.

— Спасибо за молоко! — прокричал ей вслед Сильвестр и, вернувшись в гостиную, свалился с хохотом в кресло. — Так о чем мы говорили?

— Расскажите мне о купидоне, — не ответив, попросила его Джулия, и Сильвестру стало ясно, что Ребекка все-таки помешала им. Джулия насторожилась. Возможность узнать что-то еще о ней была потеряна.

— О купидоне?.. Ах да, купидон! — воскликнул с отвращением Сильвестр. — Купидон Цилии. Он был ужасен; такая противная гипсовая штука. Не могу себе представить, где она разыскала это чудище. Так или иначе, но она воткнула его прямо посередине сада. Она всегда собиралась заняться садом, да так и не собралась. Потом на него взглянул кто-то, чей вкус она уважала. Да, кажется, это была Калипсо — тетушка, которая не умерла. Калипсо была слишком тактичной, чтобы позволить себе высказаться и задеть тем самым чувства Цилии, но по выражению ее лица та поняла, что опростоволосилась. Тетушка тогда еще не знала, что у Цилии нервы из железа, и щадила ее. Осознав, что дала маху, Цилия окончательно потеряла какой-либо интерес к саду, если, впрочем, он у нее был, что сомнительно. Когда она ушла от меня, чтобы снова выйти замуж за своего первого мужа — Эндрю Баттерсби, она оставила мне это творение, зато прихватила с собой все остальное, имеющее малейшую ценность. Под настроение я его выкорчевал и выбросил в мусорный ящик. В том, что я так много болтаю, Джулия Пайпер, виновато прежде всего висни, но не только оно; реакция старушки Ребекки на отсутствие купидона в саду подняла в моей памяти бурю воспоминаний. Я рассказывал вам, что наблюдал, как Цилия выносила из дома и грузила в такси вещи, в том числе телевизор и даже мой новый чайник?

— Нет, — сказала Джулия. — Расскажите.

„Зачем я рассказываю ей о Цилии, — подумал Сильвестр, — ведь той жизни больше не существует? Мне бы хотелось слушать ее, а не рассказывать. Хотелось бы получше понять, что за человек ее мать. Какая ужасная ситуация — трудно даже представить такое! И я хочу знать, что именно она не могла сказать священнику“.

Прижав свой стакан к щеке, он наклонился к сидевшей на тахте Джулии. Их взгляды встретились; по выражению ее глаз он понял, что она не намерена продолжать отвечать на вопросы. Момент слабости прошел. Она успокоилась, выглядела менее растерянной и даже почти улыбалась.

— Ваш чайник, ваша жена. Вы хотели рассказать, — напомнила она.

Он разочарованно вздохнул в пустой стакан, из которого в ответ донесся тихий, вроде шепота звук, похожий на шелест лижущей берег теплой летней волны.

— Мы были женаты около пяти лет, — начал он свой рассказ. — Когда мы с Цилией впервые встретились, она только что узнала, что ей изменяет ее муж. Познакомились мы на вечеринке. Я был свободен, ничем, понимаете ли, не связан. Я сразу же почувствовал, что меня буквально захлестнуло сильное чувство, которое ошибочно принимают за любовь, хотя на самом деле это не что иное, как влечение, желание, одним словом, секс. Только что снова испытал нечто подобное в Штатах, но это уже другая история. Она въехала в этот дом. Все говорили мне, что наш брак не будет прочным, но эти разговоры лишь раззадоривали меня. Мы поженились, как только она получила развод. Она была очень, очень красива, блондинка, всегда стильно одевалась, хотя, как я очень скоро убедился, совсем не сексуальна — я имею в виду полное отсутствие каких бы то ни было эмоций и желаний в постели. — „Зачем я ей рассказываю об этом, — подумал тут же Сильвестр, — разве стала бы она рассказывать мне, каково было в постели с этим негодяем Жилем?“

Он расстроился, когда Джулия отреагировала на его слова лишь легким кивком головы, который мог означать все, что угодно.

— Она старалась заводить друзей только среди состоятельных людей, проводила уик-энды в разных фешенебельных местах, покупала самую модную и дорогую одежду; в общем, ее привлекали показной блеск и всякая мишура. Она не выносила моей склонности к сочинительству. Я ленив, меня легко отговорить, и вскоре ей удалось полностью придушить во мне это желание. Она напичкала дом фарфоровыми безделушками, белыми телевизорами. Но послушайте, — вскричал он, снова спохватившись, — зачем я, собственно говоря, докучаю вам всем этим?

— Вы любили ее, — сказала, глядя в сад, Джулия.

— Нет! Не любил! — запротестовал Сильвестр. Джулия не реагировала. — Вернее, — сказал он, раздельно и четко произнося каждое слово, — я любил ее, но теперь я ее не люблю. — „Как бы нам снова вернуться к Жилю и Клоде“, — тоскливо подумал он.

— Ну, а чайник?

И вновь переживая уже полузабытую боль того вечера, он рассказал ей, как Цилия грузила в такси свою добычу — все эти свертки, вещи, дорожные сумки, телевизоры и даже купленный им незадолго до этого чайник, а он наблюдал за ней, спрятавшись за почтовым ящиком, и, как трусливый дурачок, ждал, когда она уедет, прежде чем войти в свой собственный дом. Подробно расписывая эту абсурдную ситуацию, Сильвестр надеялся, что Джулия посмеется над ней, но она не засмеялась.

— Но этим дело не ограничилось, — сказал он. — Она оставила в доме свой след.

Джулия удивленно подняла брови.

— Она пользовалась духами, которые называются „Возбуждение“. Я ненавидел их запах. После ее налета во всем доме буквально стояла вонь от этих духов!

Джулия улыбнулась, и он уже подумал было, что она снова расслабилась, но, как будто прочитав его мысли, она спросила:

— А что это была за „другая история“ в Штатах, о которой вы упомянули?

Сильвестр сдался.

— Это тоже была унизительная история, — начал он и со всем остроумием, на которое был способен, рассказал ей о визите к Браттам и фиаско с блондинкой, от которой тоже пахло „Возбуждением“. Но хотя Джулия улыбалась, ему не удалось заставить ее рассмеяться, даже когда он поведал ей о том, как лишился новой пары трусов „Брунс Бразерз“.

— Похоже, что мои приключения не показались вам смешными, — заметил он.

— Я думаю, что Цилия причинила вам боли больше, чем может показаться, если судить по вашим словам.

— Господи, да нет же! Я в восторге. Спросите Ребекку, спросите любого, кто меня знает. Я рад, что отделался от нее. Я… Почему вы считаете, что я переживаю? — возмущенно спросил он.

— По аналогии, — холодно ответила она. — Вы почти плачете.

— Это — алкоголь! — повысил он голос. — Черт бы вас побрал. Совсем взвинтили меня. — Сникнув, он пробормотал сквозь слезы: „Конечно, я любил ее, конечно, она заставила меня страдать“, схватил рулон туалетной бумаги, в котором у Джулии уже не было нужды, оторвал от него кусок и высморкался. — Все в порядке, — сказал он, бросая использованную бумагу в корзину для мусора. — Мои переживания — ничто по сравнению с вашими. Если бы этот говнюк Жиль был жив, я бы убил его! Я потрясен тем, что он с вами сделал, а что касается вашей матери… — Он замолк, заметив, как поморщилась Джулия. Он, видимо, зашел слишком далеко.

— Мне кажется, что она крепко вас подносила, — сказала Джулия.

— Кто?

— Цилия.

— Временно, — поспешил возразить встревоженный Сильвестр. — И хотя я и всплакнул, но, уверяю вас, это относилось только лишь к прошлому в целом и было, как бы это сказать, в определенном смысле безболезненным.

Заметив, что она успокоилась, он решил попробовать осторожно вернуться к интересующей его теме, но Джулия уже поднималась с тахты. Она поправила прическу и оглянулась, ища глазами собаку.

— Вам надо идти? — спросил Сильвестр.

— Да, я должна идти, — твердо ответила она.

— Я провожу вас до дому.

ГЛАВА 28

„У нее красивые, длинные ноги“, — подумал Сильвестр, стараясь подладиться под шаги Джулии и идти вровень с ней, не отставая. У Цилии шаг был тоже быстрым, но не ровным; к тому же на ходу она всегда громко стучала каблуками. Когда они проходили мимо тумбы с почтовым ящиком, из-за которого он наблюдал за опустошительным набегом Цилии, Джулии пришлось приостановиться, так как Веселый поднял к тумбе заднюю лапу.

— Та тщательность, с которой Цилия очистила мой дом, — сказал Сильвестр, — даже как-то порадовала меня. Я, конечно, мог вмешаться и не позволить ей столько брать, но тогда я выглядел бы как собака на сене. В определенном смысле она оказала мне добрую услугу.

Джулия не ответила. Сойдя с тротуара, она пересекла улицу. Собака бежала рядом. Слушала ли она его? Какое ей дело до того, что именно забрала с собой Цилия? До тех, например, вещей, которые они когда-то покупали вместе — вещей, которые, останься они в доме, напоминали бы ему о счастливом и печальном прошлом. „Да, — подумал он, — я любил Цилию и ревновал ее. Мне было больно, и я был очень, очень зол“.

— Но теперь уже нет, — сказал он вслух, и протискивавшаяся в этот момент между тесно припаркованными машинами Джулия кивнула, как если бы поняла, о чем он думал.

— Мне еще предстоит решить вопрос с машиной. В настоящее время я обезлошадел, поскольку Цилия ее забрала. У вас есть автомобиль?

Джулия не ответила.

„Дурак, — спохватился он, — ну какой же я дурак! Разбитая машина. Погибшие ребенок и бывший муж. Идиот! У меня будет машина, и я повезу ее за город. Она любит природу — уж это-то я знаю! Автомобиль должен быть достаточно просторным, чтобы ее длинным ногам было удобно, да и наличие собаки надо тоже учитывать — ей тоже потребуется пространство“.

— Ребекка, конечно, будет мне советовать, какую именно машину взять, — сказал он. — Она ведь у нас всезнайка. — Джулия засмеялась. “Хорошо, — подумал Сильвестр, — значит, она слушала“. — У нее золотое сердце, и она все время ищет, чем бы еще заняться. Когда она работала в нашем офисе, она тратила массу времени, перекраивая жизнь людей, которым на ее взгляд, это было необходимо. В последнее время у нее появилось превратное убеждение, будто такую необходимость испытываю я.

— Похоже на то, — сказала Джулия. Они уже дошли до узкой дорожки, отходившей вбок от переулка, и теперь шли по ней во главе с Джулией гуськом, друг за другом, как индейцы по лесной тропе.

— Ребекку очень трудно держать на расстоянии, не обижая при этом, — сказал он.

— Могу себе представить.

„Какую я несу чушь, — подумал Сильвестр. — Хотелось бы рассказать ей что-нибудь интересное, например про Братта и ку-клукс-клан. Тропинка кончилась, и он снова поравнялся с ней. — Интересно, а как она отреагирует, если я скажу ей, что Цилия забрала даже матрац с кровати, но что я рад этому, потому что у меня теперь новый, чистейший матрац, на котором не спал никто, кроме меня самого?“

— Ребекка еще не знает об этом, — сказал он вслух.

— Что? — спросила Джулия.

Он рассказал ей о матрасе.

— Когда я покупал его в магазине, мне посоветовали, чтобы он всегда был как новый, время от времени переворачивать его на другую сторону, — сказал Сильвестр. — Так что, когда завтра вы придете…

— Завтра я не приду.

— Что? — Он замер на ходу. — Не придете? — Неужели она подумала, что, говоря о матрасе, он на что-то намекал?

— Это не мой день, — сказала она.

— Не ваш день?

— Теперь, когда я закончила работу в саду, я прихожу только по вторникам и пятницам.

— А во вторник придете?

— Да.

— А что вы делаете по другим дням — по понедельникам, средам и четвергам? Могу я пригласить вас в один из этих дней на обед?

— По этим дням я работаю в другом месте.

— Ах, вот что! И вы не можете это отменить?

Она отрицательно покачала головой.

— А что вы делаете?

— То же, что и у вас.

— Но… Почему?

— Потому что я всегда работала. Раньше за Кристи, когда я была занята, присматривала миссис Патель. Кристи был очень дружен с ее мальчиком. Я и теперь работаю.

— Но разве это…

— Это, конечно, не все, что я умею делать, — сказала она. — Но меня устраивают условия работы. Я не люблю офисы, когда вокруг люди и с ними надо говорить.

— Понятно, — сказал Сильвестр, по правде говоря, почти ничего не поняв, и они шли некоторое время молча, но потом в нем вновь взыграло любопытство, и он спросил: — А были у вас с Жилем когда-нибудь счастливые времена? Я спрашиваю это, потому что у нас с Цилией такое время было. Утверждать обратное просто несправедливо и бессмысленно.

— Да, но немного, — ответила она. — Он никогда не был по-настоящему моим. — Они завернули за угол. — О Господи! — воскликнула она испуганно. — Гуляние все еще в полном разгаре.

Они остановились, не дойдя до дома.

— Вот здесь вы и живете? — спросил Сильвестр.

— Да, в доме семь. — Джулия замерла в нерешительности, не зная, что делать.

Дверь дома номер семь была распахнута. Из верхних окон неслась оглушительная музыка, под которую на тротуаре танцевали двое. Другая пара раскачивалась из стороны в сторону на проезжей части улицы под звуки французской песни „Нет, я не жалею ни о чем“. Еще люди сидели на пороге, распевая что-то со стаканами в руках. В доме стоял непрерывный гул голосов, чью монотонность время от времени нарушали взрывы смеха или гвалт вспыхнувшего спора.

— Пора бы вроде им всем замерзнуть, — заметил Сильвестр, почувствовав, что его самого начинает пробирать холод. — Вы не можете туда пойти — там все навеселе, кто от выпивки, а кто, возможно, и от наркотиков. Давайте вернемся ко мне.

— Но я все же должна, — возразила Джулия. — Веселый умирает с голоду, а его еда находится в моей квартире.

— Думаю, мы сможем ему что-нибудь найти и в моей квартире, — сердито сказал Сильвестр.

— У вас пусто, — сказала Джулия. — О Боже! — воскликнула она, увидев, как из дверей дома на улицу вышвырнули человека. Поднявшись, он сразу же убежал. На пороге появился наблюдавший за ним Питер Эддисон.

— Это мой сосед из квартиры этажом ниже, — объяснила Джулия. — Его жена любит посылать за полицией.

— Компания явно распаляется, — озабоченно заметил Сильвестр.

— Но на улице хотя бы сейчас спокойно, — сказала она. — В прошлом году здесь играли на волынках и водили шотландские хороводы. Вот когда было действительно шумно!

— У меня идея, — сказал Сильвестр. — Давайте найдем такси и отвезем Веселого в ресторан.

— Нет, — решительно отвергла она его предложение, — я не позволю, чтобы меня запугали. Я живу здесь. В квартире остались собачьи консервы, и я их возьму. Не хочу проявлять малодушие. — В этот момент окно на втором этаже распахнулось, и кто-то с крином „К черту это посудомойство!“ вытряхнул на улицу целый поднос фаянсовой посуды, которая с хрустом врезалась в землю.

— Боже! — воскликнул Сильвестр, на которого это произвело немалое впечатление. — Ну и ну!

— Все. Мне пора, — сказала Джулия. — До свидания и большое спасибо за вашу доброту. Надеюсь, вам удастся выспаться и прийти в себя после поездки. Очень прошу еще раз извинить меня за то, что оказалась для вас таким обременительным сюрпризом. — Она говорила торопливо — было холодно, и она уже начинала дрожать на морозном воздухе.

— Да хватит вам! — возмутился Сильвестр. — Если вы все-таки пойдете туда, то я пойду с вами и позабочусь, чтобы вы благополучно добрались до своей квартиры. И не может быть даже и речи о том, чтобы я позволил вам пойти одной.

— Это всего лишь вечеринка, — сказала Джулия. — Я уже пережила несколько таких гулянок. Зря я вас всполошила. Поверьте, нет никакой необходимости проявлять галантность, — закончила она решительным тоном.

— Ха! В самом деле? — вскричал оскорбленно Сильвестр. — Если бы я не вернулся домой посреди ночи, вы бы продолжали прятаться в моем доме, независимо от того, была у вас там собачья еда или нет, и в этом-то я больше чем уверен! Вы пережидали бы там до завтрашнего дня.

— Ну, я не могу больше ждать, — сказала Джулия и направилась бегом к дому номер семь. Сильвестр и Веселый побежали за ней, с некоторым трудом избегая столкновения с задергавшимися вдруг парами — кто-то в этот момент переключил музыку с Эдит Пиаф на рок.

Поднимаясь скачками вверх по ступеням, Джулия быстро работала локтями, проворно пробираясь между толпами людей, которые как приливная или отливная вода вливались в квартиру на первом этаже или выливались из нее. Чуть было не столкнувшись на пороге с крепко вцепившейся друг в друга неуклюжей парой, Сильвестр обогнул ее и дальше поспешил за Джулией сквозь гвалт пьяных голосов, запахи пищи, алкоголя и табака. Веселый без труда поспевал за хозяйкой, Сильвестру же это никак не удавалось. На всем протяжении лестницы люди сидели и стояли на ступеньках или танцевали на лестничных площадках. Некоторые из них были в добром расположении духа и, когда он спотыкался об их ноги, не обижались, а, наоборот, предлагали ему выпить или закурить. Он приостанавливался, чтобы извиниться.

— Что за спешка? — говорили они ему. „Куда я, в самом деле, спешу?“ — спросил сам себя Сильвестр. Джулия ведь не исчезнет, он все равно нагонит ее на верхней площадке, так куда торопиться? Часто и тяжело дыша, он остановился у открытого окна, чтобы глотнуть свежего воздуха.

Он чувствовал, как вибрировал под его ногами дом, и поражался, как могли эти люди выносить такой неимоверный шум и грохот? И почему полиция не вмешается и не прекратит это? На месте Джулии и ее собаки он бы давно сошел с ума. Наблюдая, как мужчина в длинном коричневом пальто и черной велюровой шляпе танцует на улице с двумя костлявыми девицами в черных облегающих гетрах, Сильвестр невольно позавидовал их бодрому духу и раскованности. Они так зажигательно и весело танцевали, что он подумал: „Если бы не Джулия, я бы, пожалуй, присоединился к ним“. Подавив в себе это желание, он отвернулся от окна и продолжил свое восхождение. На последнем лестничном марше было особенно тесно и темно.

— В чем дело? Куда это вы так торопитесь? — Какая-то девушка обхватила его колено своими длинными и сильными пальцами с острыми ногтями.

— Извините, — наклонился он к ней, — мне нужно пройти. Вы не могли бы немного подвинуться? — Выдернув ногу из этого живого болота, которое засасывало все, что в него попадало, Сильвестр опустил ее на ступеньку между расставленных ног незнакомки и, схватившись за перила, стал пробираться ощупью дальше. Кто-то вскрикнул от боли — видимо, Сильвестр на что-то ему наступил. — Почему нет света? — возмутился Сильвестр.

— Лампочка перегорела, — ответил ему пострадавший. — Поаккуратнее со своими ногами!

Извинившись, Сильвестр отправился дальше и наконец достиг верхней площадки, однако тут он чуть было не потерял равновесие и не упал, когда в полнейшей темноте мимо него кто-то ринулся вниз по лестнице. В спертом воздухе чувствовался запах марихуаны и смутно угадывались две-три привалившиеся к стене фигуры. Нащупав дверь, предположительно в квартиру Джулии, Сильвестр постучал. Потом постучал еще раз. За дверью послышался лай собаки.

— Не пустит она вас, — сказала сидевшая у стены девушка. — Одного уже не пустила. Совершенно лишена духа товарищества.

Сильвестр наклонился к замочной скважине и крикнул:

— Это я! Впустите меня!

— Нет, — донесся из-за двери хриплый голос Джулии. — Пошел прочь!

— Я так понимаю, что, если она говорит, чтобы вы уходили, она имеет в виду, что вам надо уйти, — сказала девушка. — Чем вы лучше других?

Сильвестр присел на корточки и провел пальцами по низу двери. Как он и предполагал, между дверью и полом имелась щель.

— Веселый! — крикнул он, встав на четвереньки и приложив губы к щели. — Ты там, Веселый? Это я! — И он что было сил дунул под дверь. Собака шумно втянула носом воздух и, почуяв знакомый запах, тихо заскулила. — Ты хорошая собачка, — крикнул Сильвестр. — Скажи ей, чтобы она меня впустила!

Когда дверь внезапно открылась, он был все еще на полу, согнувшись в три погибели.

— Ну и вид у вас! — сказала Джулия. В лицо ему угрожающе смотрели острые рваные края пустой консервной банки. — Входите побыстрей! — приказала она. — А я приняла вас за…

— За кого? — спросил Сильвестр, поднимаясь. — Ужасное оружие. Вы что, собирались его использовать?

— Да. — Отступив, она дала ему войти, и он закрыл за собою дверь.

— Почему? Что я такого сделал?

— Не вы, а он. Он пытался вломиться. Он… Я…

— Что? Он напал на вас? Кто это был?

— Я узнала… Думаю, что узнала его. Он все еще там?

— Всего лишь несколько подпирающих стены людей. Там девушка… Но я не думаю…

— Он такой большой, широкий, массивный. Там он? — Она едва сдерживалась, чтобы не закричать.

— Никого похожего там нет, — мягко сказал он. — И отдайте мне это! — Он забрал у нее консервную банку и, вспомнив человека, пробежавшего мимо него на лестнице, сказал:

— Кто бы это ни был, его тут сейчас нет.

— Вы уверены?

— Да.

— Это был он. Я почти уверена, что это был тот самый мужчина, который звонил мне. Я узнала его голос.

Этажом ниже кто-то добавил громкости, и музыка вновь загремела с такой силой, что Сильвестру пришлось кричать.

— Вам здесь нельзя находиться!

— Я должна.

— Не спорьте, — прокричал он. — Вы пойдете со мной. Забирайте с собой эту чертову собачью еду и прочь отсюда!

Но Джулия упрямилась. Она не привыкла, чтобы ею командовали. Этот человек, который так неожиданно появился в ее жизни, уже успел стать для нее своего рода раздражителем. Она не была подготовлена к встрече с ним. Она всегда представляла себе Сильвестра Уайкса симпатичным старым гомосеком, посиживающим в саду с панамкой на голове. Этот был совсем другим. Она чувствовала, что он лишил ее чего-то, но она не собиралась отдавать ему больше, чем уже отдала. Он, однако, уже вовсю хозяйничал в ее кухне, засовывая консервы для Веселого в дорожную сумку. Собравшись уходить, он убедился в том, что она взяла ключ, закрыл окно, надел на нее пальто, вытолкнул из квартиры, запер дверь — ее дверь, — пробился, таща ее за собой, сквозь толпы на лестнице и вывел на улицу.

— Ну вот, здесь намного лучше! Боже милостивый, а ты что здесь делаешь? — воскликнул он, увидев Ребекку. Высокая, величественная, покачивая бедрами, она выстукивала каблуками в унисон с каким-то мужчиной. — Боже всемогущий, что ты здесь делаешь?

— Я могла бы задать тебе тот же вопрос, — ответила она, не прекращая танцевать. — А что случилось с твоей уборщицей? — спросила она, увидев, как Джулия бросилась бежать по улице. — Ничего, он ее быстро догонит, — сказала она своему партнеру по танцу, — в студенческие времена он бегал на длинные дистанции. А теперь давайте повнимательнее к ритму — они завели там румбу.

ГЛАВА 29

Обед, на который Ребекка отправилась, выйдя от Сильвестра, ей понравился, но наибольшее удовольствие ей доставил свой собственный подробнейший рассказ о том, как она, по сердечной доброте своей, купила своему бывшему коллеге пакет молока на случай, если он вернется из поездки в Штаты в выходной день утром, когда, как известно, все магазины и супермаркеты закрыты, и что из этого получилось. Он, конечно, прилетел утром в воскресенье, и было закрыто все, даже угловой магазин Пателя, который, как она недавно убедилась, кажется, вообще никогда не закрывается, и она, конечно, принесла ему молоко и, к своему удивлению, увидела в доме собаку, и, к своему еще большему удивлению, — можете себе представить? — весьма странную женщину. А теперь попробуйте догадаться, что это была за женщина! Это была его уборщица! Не уважаемая всеми миссис Эндрюс, располагающая безупречными рекомендациями, которую она, Ребекка, с таким трудом нашла для него, когда от него ушла жена, а какая-то цыганка, у которой не было вообще никаких рекомендательных писем, но зато была собака!

Она постаралась рассказать эту историю с юмором. О странной женщине она сказала, что та „интересная“, а говоря о собаке, отметила, что за неимением поводка ее водят за обрывок веревочки. Присутствующие посмеялись над собакой, но особенно рассмешило всех столь небывалое явление, как уборщица в выходной день. Воодушевленная успехом, Ребекка далее поведала о том времени, когда она работала на Сильвестра и как его сначала опутала, а потом бросила Цилия. Некоторые из гостей знали Цилию, другие думали, что знали, но почти все слышали об Эндрю Баттерсби и его богатстве.

Компания живо реагировала на ее рассказ. То и дело раздавались сочувственные голоса: „Тебе, Ребекка, следовало бы прекратить все это, спасти бедного парня. Похоже на то, что он ужасно наивный“, „А почему ты сама не вышла за него замуж, Ребекка?“, „Если бы ты вышла за него замуж, у тебя было бы законное право защищать его“. Причем все это говорилось от чистого сердца.

— Ах, дорогие, — смеясь, отвечала им Ребекка, — но он совершенно не в моем вкусе — высокий, жилистый, не курит, слишком вежлив и слишком хорошо воспитан. И, в любом случае, он слишком молод.

— Нет-нет, он ей не подходит, — заявила во всеуслышание хозяйка квартиры. — Ребекке нравятся зрелые мужчины, которым, в свою очередь, нравятся самостоятельные женщины. Эти мужчины часто бывают немного грубоватыми, но это простые, непритязательные люди. Я разве не права, Ребекка? Они все там, в своих офисах, такие слизняки! Неудивительно, что ты ушла оттуда. Есть же пределы того, на что мы можем пойти ради более слабого пола, — пошутила она и обратилась к мужу: — Послушай, у Ребекки пустой стакан. — Муж был как раз тем типом мужчин, который понравился бы Ребекке, если бы его не зацапала уже сама хозяйка. Хозяин наполнил Ребекке стакан, и она, заметив, что хозяйка начала бросать в ее сторону косые взгляды, отказалась от предложения хозяина отвезти ее домой, сказав, что предпочла бы пройтись одна. И это было абсолютной правдой — бедняга был слишком прирученным, чтобы быть интересным. В приятном расположении духа шла она к себе домой, когда, срезая угол в районе Челси, попала на улицу, где стоял дом номер семь, и оказалась втянутой в компанию Феллоузов и Эддисонов.

По случайному стечению обстоятельств Ребекка появилась там одновременно с автомобилем, битком набитым выходцами из Африки и Ямайки. Совершенно естественно, что машина остановилась, а ее пассажиры тут же присоединились к танцующим.

Ребекка придвинулась поближе, чтобы полюбоваться пластикой и ловкостью вновь прибывших. Вскоре она уже и сама лихо отплясывала и прихлопывала в ладоши. Поддавшись заразительному, захватывающему ритму джиги, люди толпами хлынули из дома на улицу, и вскоре Ребекка обнаружила, что заимела партнера — неуклюже топтавшегося массивного мужчину.

— Вы, видимо, приятельница Эддисонов и Феллоузов? — поинтересовался он.

— А кто это?

— Те, кто организовали все это.

— Никогда о них не слышала. Я просто проходила мимо.

Ребекка невольно засмотрелась на танцевавшего неподалеку от нее молодого ямайца. Глядя на исключительно грациозные движения его длинных рук и ног, прищелкивающие продолговатые пальцы и ослепительно сверкающие белоснежные зубы, Ребекка искренне восхитилась такой удивительной красотой. „Чудо, — подумала она, поймав его взгляд и улыбнувшись в ответ, настоящее чудо!“

— Не так-то легко это танцевать, — заметил ее партнер. — Не пойти ли нам чего-нибудь выпить?

— Не сейчас, я пила уже днем, — ответила Ребекка, хотя подумала, что выпила бы сейчас с удовольствием. — Как, вы сказали, их фамилии? Они не будут возражать против того, чтобы я присоединилась?

— Нет-нет! Здесь все такие. Я и сам их почти не знаю. Это что-то вроде дня открытых дверей по случаю Рождества, пикник для всех желающих.

— Должно быть, они — очень гостеприимные люди.

— Как вас зовут? — спросил ее новый знакомый.

— Ребекка.

— У вас очень красивые глаза, Ребекка, — сказал он, придвигаясь поближе к ней.

„Ну вот, начинается", — подумала Ребекка.

— А вас как зовут?

— Морис. Морис Бенсон. Я поджидаю здесь женщину, проживающую на последнем этаже. Она меня выгнала.

— Неужели? — сказала Ребекка. Она не удивилась.

— Мне нравятся ваши ноги, — сказал Морис Бенсон.

— Неужели вам не жарко танцевать в этой куртке?

— Жаркая работенка, — согласился он. — Я просто задыхаюсь. Пойдемте, поищем что-нибудь выпить. Все, кому здесь хочется выпить, идут в дом. Вон, посмотрите, они тоже пошли, — кивнул он в сторону ямайцев.

— Ну, хорошо, — сказала Ребекка, и они проследовали в дом вслед за чернокожим красавцем, который со своими товарищами вошел в квартиру Тима Феллоуза, откуда несся оглушительный пьяный шум. — Вы выглядите в своей ужасной одежде как распаренный, — усмехнулась Ребекка. — Почему бы вам не снять ее? Наденете снова, когда поостынете. Советую вам это по привычке: я всегда обо всех забочусь, уж такой я человек.

Ответных слов Мориса Бенсона она не расслышала. Из квартиры Феллоузов раздались сбивчивые выкрики, звуки потасовки и топот ног.

— Спокойно, дядя, спокойно! — это кричал, судя по всему, ямаец. Его голос заглушали вопли Тима:

— Кто вас сюда звал? Кто впустил? Вон из моего дома! Вон! Вон! Лезьте обратно на пальмы в вашей Бонго-Бонго!

— Что, черт возьми, здесь происходит? — воскликнула потрясенная Ребекка, вытягивая шею, чтобы заглянуть в квартиру. Танцор, на которого бурно наседал распалившийся низкорослый мужчина (она решила, что он и есть хозяин), добродушно парировал беспорядочный град ударов суетливо сучившего кулаками коротышки и медленно пятился назад, к двери, наступая при этом на носки своих друзей, которые, явно не будучи столь же незлобивыми, как он, с определенной долей воинственности подталкивали его вперед, а не назад:

— Остановите его! — приказала Ребекка Бенсону. — Остановите вы этого забияку!

Но в этот момент неизвестно откуда появившаяся любовница Тима Джанет, еще более малорослая, чем он сам, ударила его сзади салатницей по голове, и он рухнул на колени. Тим схватился за голову, а разъяренная Джанет добавила ему еще пинка в зад.

— Ах ты, расист несчастный! — вопила она. — Ты гнусный расист! — Потом обратилась к ямайцам. — Вы знаете, — сказала она, — он бывает таким только когда напьется. Входите, входите, пожалуйста! Мы вам очень даже рады.

Танцор, однако, вежливо ответил, продолжая ретироваться, что им лучше уйти, и испарился вместе со своими друзьями.

— Какая замечательная девушка! — восхитилась Ребекка. — А почему вы ничего не предприняли? — спросила она Бенсона.

— С моей стороны это было бы неуместно — я не у себя дома, — ответил он. — О, спасибо! Будем здоровы! — повернулся Бенсон к девушке, сунувшей ему в руку стакан со словами: „Все хорошо, все в порядке“, как если бы именно он начал этот скандал и именно он получил по голове.

— Ему это не требуется, — вмешалась Ребекка, отобрала у Бенсона стакан и отставила его в сторону. Потом схватила своего партнера за руку и вытащила на улицу, где они снова присоединились к танцующим. Вот в этот момент вышедший из дома Сильвестр и увидел Ребекку.

Заметив Джулию, вслед за которой поспешил Сильвестр, Бенсон воскликнул:

— Вот это и есть та самая девушка, которую я здесь поджидал! — Он дернулся, порываясь пойти за ними, но Ребекка его не отпустила.

— Не может этого быть, — сказала она. — Эта девушка — цыганка или что-то вроде того, а мужчина — мой приятель.

Бенсон живо возразил:

— Никакая она не цыганка, и это точно, поскольку я знаю ее мать, но зато говорят, что она убила своего мужа.

— Глупости это, — сказала Ребекка. — Она — его уборщица.

Бенсон рассмеялся. Он уже устал от танцев и, кроме того, никак не мог забыть тот стакан, который у него столь бесцеремонно выхватили, но Ребекка ему нравилась, и он предложил ей отправиться в ближайший паб, где можно было бы в более располагающей к беседе обстановке все обсудить.

Ребекке очень хотелось послушать Бенсона, но она подумала, что в том же пабе может случайно оказаться и Сильвестр, и поэтому выдвинула контрпредложение — почему бы им не пойти вместо паба к ней домой? Это совсем недалеко — всего лишь через две улицы, там будет и теплее, чем в пабе, и более удобно, и более, так сказать, приватно. Бенсон согласился.

Пока они шли по начавшим уже темнеть улицам, Бенсон решил не очень-то распространяться о своем интересе к Джулии, умолчать о телефонных звонках и, по возможности, свести все к рассказам о птичках. Шагавшая рядом с ним его новая приятельница не думала о том, что она будет говорить; ее мысли были заняты другим — она соображала, как бы ей содрать с Бенсона эту жуткую куртку, от которой так несло табаком и алкоголем, и надеть на него тот прекрасный твидовый пиджак, который давным-давно оставил у нее ее последний любовник. „В таком пиджаке, — подумала она, — этот мужчина будет выглядеть очень даже представительным“. Поймав себя на том, что уже лезет в его жизнь, она громко рассмеялась, так что Бенсон отшатнулся, бросив на нее недоуменный взгляд.

ГЛАВА 30

Сильвестр с большим трудом догнал Джулию.

— Чуть было не потерял вас из виду, — еле выговорил он, запыхавшись от бега. — Между прочим, вы не туда идете — вам надо было свернуть влево. — Он придержал ее за локоть, и они свернули в переулок. — Отсюда всего лишь минута ходьбы.

Она промолчала.

— Я был потрясен, когда увидел танцующую Ребекку, — сказал Сильвестр. — Вот это был спектакль! Никогда бы не поверил, если бы не видел это собственными глазами. — Придерживая Джулию время от времени за локоть, он осторожно направлял ее шаги. — Интересно, что это за дядя, с которым она танцевала. Это не совсем тот тип мужчины, который отвечает ее вкусу.

— Откуда вам известно, какой у нее вкус? — проворчала Джулия и высвободила свой локоть.

— Что вы сказали? — спросил Сильвестр.

— Это тот самый человек, который пытался вломиться в мою квартиру, — сказала с болью в голосе Джулия. — И тот самый человек, который звонил мне, притворился ребенком и назвал меня убийцей.

— Постойте! — воскликнул Сильвестр, взяв ее снова за локоть. — Постойте. Я вспомнил его. Он тоже был в поезде, когда вы его остановили. Я постарался тогда ему помешать. Он хотел зачем-то с вами встретиться, поговорить, словом, какое-то нездоровое любопытство. Потом, когда я на время вывел его из строя в Паддингтоне, я решил, что он потерял вас из виду. Ну, вот мы и пришли, — сказал он, вставляя ключ в замок, — и как раз вовремя, так как начинается дождь. Думаю, что теперь танцы прекратятся.

— Значит, я могу идти домой, — сказала Джулия.

— Нет! — вскричал Сильвестр, открывая дверь и подталкивая Джулию в прихожую. — Перестаньте же глупить — танцы, возможно, и прекратятся, но пьяный разгул в доме будет продолжаться. Как странно, — заметил он, захлопывая за собой входную дверь и провожая девушку в гостиную, — напиши я о всех этих совпадениях, случайных встречах и прочих происшедших с нами событиях в своем романе, никто в это не поверит! Слишком надуманно, скажут, в реальной жизни так не бывает. Плохая, очень плохая книга!

— Как видите, бывает, — устало сказала Джулия. У нее был совершенно измученный вид, причем теперь она выглядела хуже, чем когда он впервые увидел ее сегодня. — Вы могли бы использовать это в „Камердинере Веллингтона“.

— Вы помните заглавие! — изумился он. — Вообще-то, возможно, роман будет называться совсем иначе. Это название — „Камердинер Веллингтона“ — я взял с потолка, только чтобы досадить Ребекке, которая слишком уж сует свой нос в чужие дела. Я не написал еще ни строчки, — признался Сильвестр.

— Но вы его напишете, — сказала Джулия, садясь на тахту и откидывая голову на подушки.

— Пообещайте, что не уйдете, если я оставлю вас сейчас на несколько минут, — попросил Сильвестр.

— Хорошо, — согласилась она. Слишком уставшая от ходьбы и переживаний, она так и не сняла пальто. Собака сидела рядом, прижавшись к ее ногам. Сильвестр развел огонь в камине и задернул портьеры, отгораживаясь от дождя за окном. На улице было уже темно; зажглись фонари. Спускаясь по ступенькам в кухню, он вновь ощутил приступ физической усталости и острый голод. Шаря в кухне по шкафам в поисках продуктов, Сильвестр наткнулся на следы гувернантской заботы Ребекки. Молоко оказалось не единственным средством к существованию, которым она его обеспечила: несколько месяцев назад Ребекка проникла в дом, принесла с собой продукты и приготовила ему из них вкуснейшую пасту.

— Вот она! — воскликнул он обрадованно, увидев на полке среди пустых банок стеклянный термосок с пастой. — А ведь чего только в ней нет — и сыр-пармезан, и оливковое масло, и что-то еще! Посмотрим, как ее лучше использовать. — Налив воды в кастрюльку и поставив ее на огонь, он снова вспомнил о Ребенке. Интересно, какое замечательное блюдо приготовит она сегодня, чтобы обольстить своего нового любовника?

— Наверняка это будет хороший кусок бифштекса, — сказал он вдруг вслух. Откупоривая бутылку вина, он пожелал Ребекке удачи.

Джулия съела немного пасты, но отставила в сторону вино. Она сидела, рассеянно слушая Сильвестра, рассказывавшего ей о своих злоключениях в Штатах, о ку-клукс-клане, трех умопомрачительных блондинках, книге, которая, может быть, выйдет, а может быть, и не выйдет в свет. Скоро ей придется добираться под дождем до дома. Она еле удержалась, чтобы не зевнуть во весь рот. Ее одолевала огромная, всепоглощающая усталость.

— Мне ужасно жаль, — прервала она его рассказ, — но я все-таки лучше пойду домой. Завтра мне предстоит работать. Паста замечательная. Я вам чрезвычайно признательна за все, но мне действительно необходимо немного поспать. Вы тоже, должно быть, измучены. Я причинила вам уже кучу хлопот.

Но съев свою порцию пасты и выпив два бокала вина (и это после стольких порций выпитого за день виски!), Сильвестр почувствовал прилив свежей энергии. Он понимал, что ее хватит ненадолго, но сейчас она должна помочь ему справиться с природной нерешительностью. Если Джулия в таком состоянии, что не может внимать его вежливой болтовне, подумал он, то главное — это действовать быстро и напористо, и тогда скорее всего удастся сломить ее сопротивление. Твердо решив не тушеваться, он сказал:

— Ваше возвращение домой совершенно исключается. Выспитесь здесь.

— Что? — удивилась Джулия. — Нет, я не могу.

— Не спорьте, — безапелляционно продолжал Сильвестр. — Идемте со мной. Если я сказал „спать“, значит спать и, может быть, видеть сны, и ничего больше. Сюда. — И Сильвестр подтолкнул ее к лестнице, ведущей наверх, в спальню. — Вот, — сказал он, когда они поднялись в спальню. — Пожалуй, возьму себе парочку. — И он разделил поровну сложенные горкой четыре подушки, прислонившись к которым было так удобно читать, лежа в постели! — Вы можете спать вот в этом. — Он протянул ей выхваченную наугад из шкафа рубашку. — Она вам будет до колен, так что вполне сойдет за ночную сорочку. Пока вы будете здесь переодеваться, я выведу вашу собаку погулять. Не хотите принять ванну? Ну, хорошо, давайте, давайте шевелитесь! — покрикивал он, помогая ей стащить через голову свитер. — Я хочу, чтобы вы были уже в постели, когда я вернусь с собакой, — сказал он, задернул на окне занавески и вышел, сопровождаемый Веселым, из комнаты.

Пятью минутами позже, ибо Веселый не любил попусту болтаться под проливным дождем, Сильвестр вернулся в дом, запер входную дверь, отключил телефон и вслед за Веселым отправился по лестнице наверх.

Увидев, что он снимает свитер, сбрасывает ботинки и начинает расстегивать брюки, Джулия сжалась под одеялом, как пружина, и испуганно выдохнула:

— А где…

— А вы думаете, где я буду спать? — оборвал ее Сильвестр. — Я слишком длинный, чтобы уместиться на тахте, а спать в ванной — сплошная пытка. Да ладно вам! Я и дотрагиваться до вас не собираюсь. Я так измотан, что у меня нет никаких желаний, кроме желания выспаться. Если боитесь, что вас изнасилуют, — сказал он, приподнимая край одеяла и укладываясь рядом с ней, — то положите между нами Веселого в качестве буфера. — Положив голову на подушки, он почувствовал, как сотрясается от ее беззвучного смеха кровать, и радостно улыбнулся.

ГЛАВА 31

Сдавленный со всех сторон другими пассажирами метро, Сильвестр перебирал в памяти и обдумывал события последней недели, заполненной дискуссиями и спорами по поводу рукописи Братта. Все в издательстве соглашались, что книга плохо написана, а высказанные в ней идеи отвратительны. И тем не менее, хотя один из редакторов все еще сомневался, двое других были за то, чтобы купить рукопись, и еще один, давний совладелец фирмы, утверждал, что при должной презентации и продуманном маркетинге эта книга именно в силу своего содержания может стать бестселлером. По единодушному мнению, к книге необходимо было написать предисловие. Поначалу заметки Сильвестра вызвали интерес, но за спорами о том, как лучше рекламировать книгу и распространять ее и какой должна быть суперобложка, о них вскоре попросту забыли. Старший редактор полагал, что следует торопиться, поскольку „Нерроулейн энд Джинкс“ не собиралась складывать оружие, и поэтому кому-то следует как можно быстрее вылететь в Соединенные Штаты для подписания соответствующего контракта. Притиснутый на совещании к чужим спинам, Сильвестр вдруг ни с того ни с сего вспомнил, что Джинкс из „Нерроулейн энд Джинкс“ имел когда-то интрижку с дочерью старшего редактора и, как поговаривали, вел себя при этом непорядочно.

Было высказано мнение, что поскольку Сильвестр был первым прочитавшим рукопись и уже встречался с Браттом, то именно ему надлежит снова ехать, и если все пройдет нормально, он должен написать предисловие, а если необходимо, то и вообще переписать всю книгу заново.

Сильвестр решительно отказался ехать. Он оказался у Братта только потому, объяснил он, что Джон не смог покинуть Лондон из-за приближающегося Рождества, к тому же у его ребенка был день рождения и так далее. Он вынужден отказаться и потому, что пристрастен — ему совершенно не понравились ни рукопись, ни тем более ее автор. Он не сможет быть объективным. Кто-то после этого сказал: „Похоже, что он прав. Нам надо подумать еще“. Сильвестр, однако, решил, что он не все достаточно ясно объяснил им. И он сказал еще, что в обществе и так уже слишком укоренились ростки расизма, а опубликование книги Братта еще более ускорит их созревание и развитие, независимо от того, насколько умно она будет представлена читателю.

— Найдутся многие, кто обрадуется этой книге, кто согласится со взглядами Братта, — сказал он. — Она может даже положить начало новому культу. Исходя из этих соображений, я считаю, что никакому респектабельному издательству не следует иметь к этой книге никакого отношения.

Его выступление было выслушано внимательно, скажет он Джулии, когда приедет домой; никто не ухмылялся, один или двое притворились, будто согласны с ним, и никто, по крайней мере ему в лицо, не назвал его речь напыщенной. Он, конечно, непременно скажет Джулии, что главной причиной его отказа было удивление, которое он испытал, обнаружив, что его мнение о произведении Братта точно совпало с мнением старейшего редактора, которого он давно уже считал одряхлевшим, выжившим из ума и вполне готовым для выхода на пенсию. Он знал, что может делиться с ней всем, чем ему вздумается, и знал также, что она интуитивно отнесется к книге Братта так же, как и он.

Но он не сможет ничего ей рассказать, с содроганием спохватился Сильвестр, поскольку дом его будет пуст, когда он вернется, как оказался он пуст в то утро десять дней назад, когда, проснувшись, он не обнаружил ни одного следа Джулии, кроме примятости на подушке.

— Господи! — испугался Сильвестр. — Я как будто схожу с ума.

Поезд подергался, притормаживая, и остановился. Сильвестр продрался к дверям и вышел на перрон. Он пошел пешком по Слоан-стрит, намереваясь купить себе что-нибудь на ужин в районе Патриджес.

Пройдя половину Слоан-стрит, он передумал и решил заглянуть в угловой магазин Пателя, чтобы возобновить свой заказ на доставку газет, и может быть, что-нибудь узнать о Джулии. Он ускорил шаг.

В магазине Пателя было полно народу. Вооружившись проволочной корзинкой, Сильвестр медленно продвигался вдоль полон, поглядывая на других покупателей. Джулия жила недалеко отсюда — всего лишь через одну улицу. Знакома ли она с кем-то из этих людей? Был ли кто-нибудь из них на той ужасной вечеринке? Он вроде бы никого не узнал. Сильвестр угрюмо положил в корзинку бифштекс, потом подумал и взял второй — про запас. Затем ему приглянулся салат, а на полках с фруктами он отобрал несколько апельсинов, яблок и бананов. Манго были просто неотразимы, и он взял парочку. Потом перешел к полке с сырами и другими молочными продуктами, где выбрал кусочек сыра из козьего молока и кусок жирного „стилтона“, после чего его взгляд заскользил по доске объявлений:

„Продается сиамский котенок, кастрированный“.

„Горный велосипед“.

„Иглоукалывание“.

„Студент философского факультета снимет комнату“.

„Сеансы ароматерапии“.

„Молодая козочка“.

„Автомашина „Вольво Эстейт“. („Машина мне нужна, — подумал Сильвестр, — но я уж побалую себя новой и буду с удовольствием вдыхать ее запах“.)

„Рефлексология“.

„Срочно требуются карты Югославии“.

— Сэр? — Читая объявления, Сильвестр незаметно дошел до конторки, за которой располагался с улыбкой на лице мистер Патель.

— О! Ах! Да-да. Спасибо, — смущенно забормотал Сильвестр, вываливая на стол содержимое корзинки. — Прежде чем я забуду, — сказал он, — мне хотелось бы попросить вас возобновить мой заказ на газеты.

— Конечно, господин Уайкс.

— О! Вы помните меня? — Ему это было приятно.

— „Обсервер“, „Санди таймс“, без понюшек, „Индепендент“?

— Точно. И минуточку… Я, пожалуй, возьму еще парочку банок с едой для собак. — „Не надо терять надежды“, — подумал он. Не исключено, что ему удастся уговорить ее пообедать вместе и тогда будет очень политично покормить собаку. А собака хорошая.

— Может быть, возьмете „Чаппи“? Вон на той полке, сэр! — дружески подсказал ему мистер Патель. Он положил покупки в крепкий полукартонный пакет с надписью на одной стороне „Угловой магазин Пателя“ и пометкой „Может быть использовано в качестве вторичного сырья“ на другой. — Может быть, добавить еще кофе в зернах? — предложил он.

— Ах, да! Спасибо, что напомнили! Полфунта кенийского и полфунта колумбийского, пожалуйста.

Господин Патель взвесил кофейные зерна и засыпал их в бумажный пакет.

— Это что — та же самая коза? — кивнул Сильвестр в сторону доски объявлений.

— Это вымышленная коза. — Мистер Патель скромно потупился. — Вашей собаке нравится „Чаппи“?

— Моя собака тоже может оказаться вымышленной.

Мистер Патель назвал сумму. Сильвестр заплатил. Настал тот самый момент, когда нужно было спросить о Джулии, но он не придумал заранее, как это лучше сделать, и не знал, с чего начать. Может быть, сказать ему, что он был у нее дома, звонил, что на звонок вышла женщина из другой квартиры, которая сказала: „Ее нет. Видела, как она уходила. Нет, мы не знаем куда. Почему бы вам не позвонить или не оставить ей письмо?“ Сильвестр откашлялся.

— Хотел вас спросить… — начал было он, но стоявшая за ним женщина, которой не терпелось поскорее расплатиться, подтолкнула его в спину своей наполненной продуктами корзинкой. Сильвестр взял сдачу и, кляня свою нерешительность, вышел из магазина.

Эта чертова баба отняла у него шанс. Мистер Патель знал Джулию. Джулия пришла к нему, прочитав объявление в магазине Пателя. Кстати, на этой доске объявлений можно было бы оставить записку. Пожалуй, это надо будет сделать завтра. А что именно он в этой записке напишет? Можно было бы не пойти на работу, остаться дома и подождать, когда она придет к нему убираться. Но приходит ли она вообще? Была ли она у него в эти дни? Дом может довольно долго оставаться чистым, если его и не убирать, не так ли? Если она и появлялась, то, во всяком случае, не оставила никаких следов своего пребывания. Но ноли она собиралась приходить и дальше, то зачем, почему она так осторожно, тайком выскользнула из постели и бесшумно исчезла? А может быть, он храпел во сне?

— О Господи! — воскликнул Сильвестр. Эта мысль впервые пришла ему в голову. — Храпел! Боже!

— Нет, это всего лишь я, — сказал Хэмиш, на которого он натолкнулся. — Твой простой смертный кузен. И я не храплю.

— Вот это да! Хэмиш! Что ты здесь делаешь?

— Да просто проходил мимо. Может быть, подумал я, мы вместе поужинаем? Мог бы заодно рассказать тебе, как получилось, что моя родительница жива-здорова, и почему ее не похоронили, — усмехнулся он.

— Да, здесь я дал маху, — признался Сильвестр. — Послушай, в этом пакете у меня бифштексы, салат, сыр, фрукты, кофе. Идти сегодня я уже никуда не собираюсь. Пойдем ко мне. Разделишь со мной мою трапезу.

— Спасибо, с удовольствием, — принял приглашение Хэмиш. — Как съездил в Америку? Давно вернулся?

— Вернулся я десять дней назад, и если ты меня вовремя не остановишь, то я расскажу тебе буквально все. Но сначала скажи, как поживает моя любимая тетушка?

— Беспокоится, не растерял ли ты в Америке свои шарики.

— Так она послала тебя разузнать об этом?

— Сам об этом подумывал. Не обижайся, но когда я прослышал, что вы издаете книгу о Марвине Братте, то засомневался, все ли у тебя в порядке с головой.

— Слухи расходятся быстро, — сказал Сильвестр. — Но это не книга о Братте, а книга самого Братта. Кто тебе об этом сказал?

— Я немного знаю Нерроулейна, — уклончиво ответил Хэмиш.

— Не Джинкса?

— Они похожи.

— Итак, „проходя мимо“, ты решил пошпионить?

— Слово „шпионить“ довольно грубое. — Они уже подошли к дому Сильвестра. — Тебе надо будет держать ухо востро, — мягко посоветовал Хэмиш.

— Эта мысль мне тоже приходила в голову, — сказал Сильвестр, отпирая дверь. — Входи. Вообще-то говоря, я отказался иметь к этому какое-либо отношение. Этот деятель — вонючка, и к тому же он просто не умеет писать.

— Ну, тогда все в порядке, — удовлетворенно сказал Хэмиш. — Боже милостивый! — воскликнул он. — Кто-то поработал над твоим садом. Я посмотрю? — И он принялся разглядывать из окна сад, частично освещенный светом, падающим из гостиной.

— Да, кое-кто поработал, — подтвердил Сильвестр, задергивая шторы. „Может быть, рассказать ему о Джулии? Попросить его совета? Пожалуй, не стоит. Он, конечно, не трепач, но подхватил же он — не так ли? — этот слух о книге!“ — Я расскажу тебе все о Братте, — сказал он. — А сейчас давай перейдем в кухню. Там и поужинаем. Пошли! Поговорим, пока я буду готовить. Налей себе чего-нибудь выпить.

— Хорошо, — согласился Хэмиш, — но сначала я должен повнимательнее рассмотреть сад. Я еще помню, какой он был красивый в то время, когда им занималась твоя мать. — И он вышел из гостиной.

Раздраженный, Сильвестр отправился в кухню, поставил на пол пакет с покупками и потянулся к столу посмотреть, нет ли чего нового в том блокноте, в котором он бывало находил послания миссис Пайпер. Как и во все другие дни после его возвращения из Америки, в блокноте не было ни одной новой строчки.

— Кого это ты нашел, кто так здорово обработал твой сад? — спросил, появляясь в кухне, Хэмиш. — У него настоящий дар воображения и отличная сметка. Вряд ли это ты сам, поскольку мало что смыслишь в садовом деле. Кстати, мне с моим садом тоже требуется помощь. Кто это был? Не дашь ли ты мне адрес своего садовника?

— Я собирался рассказать тебе о Братте…

— Отлично, но…

— Ты не мог бы это откупорить? — Сильвестр протянул Хэмишу бутылку вина и штопор. — Как тебе приготовить бифштекс?

— Полусырым. Давай, я накрою на стол. — Хэмиша можно было легко отвлечь. — Когда я однажды встретил Братта и послушал, что он говорит, у меня волосы встали дыбом. По-моему, он входит в какую-то секту.

— Это ку-клукс-клан, — сказал Сильвестр. И пока он поджаривал бифштексы и готовил приправу к салату, они говорили о Братте.

Позже, когда они перешли к сыру и откупорили вторую бутылку, рассеянно скользивший взгляд Хэмиша остановился на пакете с покупками.

— А я и не знал, что у тебя есть собака, — сказал Хэмиш, глядя на банки „Чаппи“. Сильвестр, язык которого несколько развязался от выпитого вина, сказал, не думая:

— Это не моя. Это собака Джулии.

— Джулии? — переспросил Хэмиш.

— Так зовут мою уборщицу — миссис Пайпер. Это она поработала над садом.

— В самом деле?

— Да.

— Замечательно. А не согласится ли она обработать и мой сад? Где мне ее найти?

— Мне это пока не удалось, — сказал Сильвестр. — Я ее разыскиваю уже десять дней. Там, где она должна была бы по идее быть, ее нет. Мне не хочется оказаться слишком назойливым. Думал оставить ей записку, но получит ли она ее? Ситуация деликатная. Я даже не могу понять, продолжает ли она здесь убираться — она не оставляет никаких следов; это… я просто не знаю, что делать!

— А собачья шерсть?

— Она оставляет собаку на улице.

— Телефон?

— Ее номера нет в телефонной книге.

— В самом деле?

— Да.

— Так как же вы обычно общаетесь? Я, например, оставляю своей уборщице записки.

— Так же делал и я. Для этого мы пользовались вот этим блокнотом. Но он чист с тех самых пор, когда… гм…

— Что „когда… гм“?

— Этого я не могу тебе сказать.

— Да ладно тебе! Говори.

— Нет.

Хэмиш удивленно поднял брови.

— Это так важно?

— Жизненно важно.

— О! Понимаю, — сказал Хэмиш, хотя ничего не понял. — У нее есть семья? Я сам, например, считаю себя почти что членом семьи моей любовницы, ну, чем-то вроде почетного члена.

— Нет у нее семьи.

— А как ты ее нашел, когда нанимал на работу? Через агентство?

— Нет.

— Тогда как же?

— Повесил объявление в угловом магазине.

— Так спроси о ней в этом магазине. Что тут сложного?

— У меня такое впечатление, что они мне не скажут. И поэтому я не решаюсь спросить.

Хэмиш засмеялся:

— Но почему, черт возьми, не скажут?

— У меня такое предчувствие.

— Ладно, помолчим, дай мне подумать, — сказал Хэмиш и закрыл глаза. Когда он их снова открыл, его лицо расплылось в довольной улыбке. — А почему бы тебе не подкараулить ее здесь в тот день, когда она приходит убираться?

— Я уже думал об этом, но мы сейчас жутко заняты, и я не могу позволить себе тратить на это время.

— И ты говоришь, что это для тебя важно?

— Да и еще раз да! Я знаю, где она живет. Я туда пошел, позвонил, вышла женщина из соседней квартиры и очень грубо обошлась со мной…

— Послушай, а не мог бы ты мне ясно сказать, что тебе, собственно, нужно? Почему бы нам не начать с самого начала?

— Хорошо, я согласен, — сказал Сильвестр и, глотнув вина, рассказал своему кузену, как, вернувшись из Америки, обнаружил спавшую на тахте Джулию, оказавшуюся той самой девушкой, которая в свое время, чтобы спасти овцу, остановила поезд, в котором он ехал.

— А ты мне не рассказывал уже о ней? — спросил Хэмиш. — Это было в нашу последнюю встречу. За ужином.

— Возможно.

— А что еще случилось?

— Ничего.

Хэмиш недовольно засопел. Сильвестр принялся разливать вино, поглядывая при этом искоса на Хэмиша, который сказал наконец:

— Послушай, почему ты такой уклончивый?

— Я не уклончивый.

— Нет?

— Положение очень деликатное, — пробормотал Сильвестр.

— Почему это оно деликатное?

— Она сейчас очень ранима. У нее несчастье, которое она глубоко переживает: ее муж и ребенок погибли в автомобильной катастрофе.

— Ах, вот что!

— Возьми еще сыра! — предложил Сильвестр и подтолкнул к Хэмишу через стол тарелку. Отломив кусочек, Хэмиш отправил его в рот.

— Ты тоже ранен, — сказал он, прожевывая сыр. — Твоя бывшая жена Цилия — я надеюсь, теперь уже точно бывшая? — изрядно пообкорнала твою самоуверенность.

— Я бы этого не сказал. — Сильвестру было неприятно, что у его кузена создалось о нем такое впечатление. — Те незначительные царапины, которые были нанесены мне на любовном фронте, — пошутил он, — давно уже залечены.

— Хорошо, — сказал Хэмиш, хотя было видно, что заверения Сильвестра не произвели на него никакого впечатления.

— Я сварю еще кофе, — сказал Сильвестр и, взяв кофемолку, принялся за дело. Жужжание кофемолки болезненно напомнило ему о Джулии.

Часом позже, прощаясь с Сильвестром и застегивая в прихожей пуговицы пальто, Хэмиш заявил:

— Ты влюблен в эту девушку.

— Я и хочу узнать, так ли это, — ответил Сильвестр.

— Ты, кажется, сказал, что у нее есть собака? — задумчиво спросил Хэмиш.

— Да.

— Тогда cherchez le chien[6], — посоветовал, перефразировав известную французскую поговорку, Хэмиш и ушел, весело рассмеявшись.

ГЛАВА 32

— Тебе это нужно знать, — сказала Ребекка, расположившись на тахте со стаканом в руке. Сам Сильвестр развалился, закинув ногу за ногу, в кресле напротив. Он как раз вернулся домой с работы, когда Ребекка нажала кнопку дверного звонка.

— Как ты пунктуальна, — не очень вежливо встретил он ее на пороге. — Хочешь выпить?

Ребекка не спеша потягивала водку с тоником.

— А ты не хочешь?

— Нет.

— Так, значит, мне придется пить в одиночку?

— Да. — Расшнуровав ботинки, он скинул их на ковер. Ребекка отметила про себя розовый цвет его носков — еще совсем недавно он считался шокирующим.

— Прелестные ковры, — сказала она, окидывая взглядом гостиную. — Ты, насколько я помню, говорил, что они келимские?

— Да.

— Эти носки ты купил в Америке?

— Ты пришла поговорить о моих носках? — Спохватившись, что он ведет себя не лучшим образом — как-никак, а Ребенка была все-таки его сослуживцем и, как он надеялся, другом, — Сильвестр извинился: — Прости, Ребекка. Я купил их на Пятой авеню. Там мне предложили еще синие, цвета „электрик“, но я отказался.

Ребекка глотнула еще водки. То, что она пила одна, ставило ее в неудобное положение, и она никак не решалась начать говорить о том, с чем к нему пришла.

— А та красивая новая машина марки „Рено“, что припаркована возле дома, твоя? — спросила она.

— Да, Ребекка, да, ты очень наблюдательна. Я купил ее в Лондоне, а носки — в Нью-Йорке. Что-нибудь еще? Ты, ведь, кажется, сказала, что есть что-то такое, что мне надо обязательно знать?

С чего начать? Перед тем как прийти сюда, ей казалось, что это будет просто, но здесь, на тахте, она чувствовала себя ужасно скованно. Все ли она достаточно тщательно обдумала? Она снова поднесла стакан к губам. Захочет ли он узнать, где получила она эти сведения и от кого именно? Да, захочет. Они уже очень давно, многие годы, знают друг друга, но не может ли это закончиться чем-то вроде пробуждения в своей собственной кровати, как это было недавно с ней самой, когда вдруг видишь на подушке рядом совсем незнакомое тебе лицо? Вряд ли. Надо сделать так, чтобы обойтись без конкретных деталей.

— Ничего такого особенного. — Она сделала большой глоток. — Просто я тут кое-что услышала о твоей уборщице, — с трудом выговорила она, а поскольку ее почему-то нервировал вид сидевшего напротив в носках, ничего не пившего и внимательно смотревшего на нее Сильвестра, она зачем-то добавила: — Я просто проходила мимо. — Оба они знали, что это неправда, так как для того, чтобы пройти мимо его дома, ей надо было сделать порядочный крюк.

— Да? — ухмыльнулся Сильвестр.

— Я встретилась с одним человеком, который рассказал мне о ней некоторые весьма странные вещи.

— Что например?

— Может быть, это всего лишь преувеличенный слух. — Она была уже почти уверена, что зря завела этот разговор.

— А человек, о котором ты говоришь, не тот ли самый, с которым ты танцевала тогда? На улице…

— Что плохого в танцах на улице? — ощетинилась Ребекка.

— Я разве сказал, что это плохо? Или хотя бы намекнул?

— Нет… но…

— Мне показалось, что ты прекрасно провела там время с этим парнем. Ты выглядела такой игривой…

— Сильвестр! „Игривой“! Как тебе не стыдно!

— Это не оскорбление. У меня и в мыслях не было тебя обидеть! Так какой там пикантной новостью поделился с тобой твой кавалер?

— Его зовут Бенсон, Морис Бенсон, — с обидой сказала Ребекка.

„Когда она обижается, — подумал Сильвестр, — то становится похожей на мужчину. Ей бы подошли усы в виде буйволиных рогов“.

— Я знаю его имя, — сказал он. — Он называет себя исследователем. Что такого поведал он тебе о миссис Пайпер? Между прочим, от него ужасно пахнет затхлым табаком и пивом. — Ребекка поджала губы — лично ей этот запах нравился. — Сказал ли он тебе, что шпионит за миссис Пайпер, а заодно почему-то и за мной? Это ты имела в виду, заявив, что мне надо что-то обязательно знать? А сказал он тебе, что названивает ей, осыпая угрозами, по ночам? Сказал он тебе это? И сообщил ли он тебе, между прочим, что бывший муж миссис Пайпер и ее ребенок погибли недавно в автомобильной катастрофе?

— Нет, — прошептала Ребекка, — нет.

— Как я понимаю, — заметил Сильвестр, — ты с ним переспала?

— Что ты говоришь! — воскликнула Ребекка, и у нее запылали щеки.

— Ну так что же он тебе сообщил? — несколько смягчившись, снова спросил Сильвестр. Увидев, что она заморгала глазами, стараясь не расплакаться, он подумал, что, может быть, зашел слишком далеко.

— Что он мне сказал?.. Он следил за ней просто из интереса. Это было, кажется, каким-то образом связано с птицами. Он съездил к ее матери — ее зовут Клода Мей, и она живет в Девоне — и поговорил с ней, поскольку твоя миссис Пайпер что-то такое сделала, что его заинтересовало. Он интересуется поведением людей и птиц, но птицы — его главное увлечение. Он сказал, да, он сказал, что немного подразнил ее чем-то, что он о ней узнал.

— Он звонит ей и говорит непристойности.

— Ах, Сильвестр, ты ничего не понимаешь! Мне тоже звонили и говорили разные непристойности, спрашивали, например, какого цвета мои трусики, и при этом тяжело дышали в трубку. Морис Бенсон этим заниматься не станет.

— Тебе, говоришь, звонили? — Это удивило и на некоторое время отвлекло Сильвестра. Звонки с неприличными вопросами как-то мало вязались с ее воображаемыми усами. — Спрашивали о трусиках?

— Да, а еще обычно тот, кто звонит, хвастается восхитительной длиной своего пениса.

— И что ты на это отвечаешь?

— В ответ обычно или вешают трубку, или говорят: „Только и всего-то? Всего десять дюймов? Я вам сочувствую“.

— Кошмар! Но вернемся к твоему Бенсону. Чем еще он с тобой поделился? — Сильвестр был безжалостен. — А он сказал тебе, что обвиняет ее в убийстве ее ребенка?

— Нет, не говорил. Я уверена, что он не может говорить такое. — Ребекка была шокирована. — Он сказал, что она знает какое-то секретное озеро, — лепетала она, — на которое прилетают перелетные скопы, и он хочет узнать, где оно находится. Поэтому, очевидно, он ей и позвонил. Конечно, поэтому! Он еще сказал такую смешную вещь, что она пыталась оглушить его свистком.

— Не знаю, что там со скопами, — сказал Сильвестр, — а вот насчет свистка все правильно, и так ему и надо. Парень развлекся с тобой. Надеюсь, что тебе понравилось, — гневно закончил он. — Ни при каких обстоятельствах, подумал он, нельзя допустить, чтобы Ребекка догадалась о причинах его гнева. — Судя по твоему виду, надо налить тебе еще водки. Дай мне твой стакан.

— Нет, Сильвестр, спасибо. Мне нужно идти. — Она поднялась с тахты. — У меня свидание, — повторила она.

У входной двери Сильвестр потрепал ее по щеке.

— Да, ты переспала с этим самцом, — сказал он.

— Не говори чепухи! — ответила Ребекка и, проходя мимо его новой машины, хлопнула ладонью по капоту.

ГЛАВА 33

Когда Сильвестр увидел сидевшего на пороге дома в Ноттинг-Хилле Веселого, то так резко затормозил, что чуть было не стал причиной дорожного происшествия, однако женщина, сидевшая за рулем, следовавшей за ним машины, успела отвернуть в сторону. Взревев клаксоном, она приспустила стекло, ехидно выкрикнула: „Вот они, водители-мужчины!“ и, высунув напоследок руку с двумя пальцами в виде буквы „V“, лихо обогнула его и поехала дальше. Припарковывая машину у ступенек, на которых сидел пес, Сильвестр почувствовал, как часто и гулко забилось его сердце и вспотела рука, которой он потянул рычаг тормоза. Опустив стекло, он по-заговорщически тихо и от волнения хрипло позвал:

— Веселый!

Собака подняла покоившуюся на лапах голову и, встретив взгляд Сильвестра, сразу же узнала его, о чем красноречиво поведали ее уши — они вначале встали торчком, но тут же опустились.

Через час на пороге появилась Джулия. Захлопнув дверь и вскинув на плечо сумочку, она с тревогой оглянулась по сторонам. Сильвестр приоткрыл окно.

— Он здесь, — негромко сказал он. — Я захватил его в заложники. — Тут Веселый высунул из машины наружу свой усатый нос.

— Что вы себе позволяете? Отпустите собаку немедленно! — вскричала она с побелевшим от страха лицом, но тут узнала Сильвестра и немного успокоилась. — Что вы здесь делаете? Сейчас же выпустите собаку! — снова потребовала она.

— А что вы здесь делаете? — спросил Сильвестр. Он еще больше приспустил стекло, но продолжал крепко удерживать на месте Веселого.

— Я здесь работаю. Выпустите его…

— Садитесь лучше вы к нам в машину. — Сильвестр открыл дверцу. — Пожалуйста!

— С какой стати? — Она не двинулась с места, и прохожие один за другим обходили ее.

— Пожалуйста! — повторил он. Одной рукой он придерживал дверь, другой вцепился в загривок Веселого. — Было бы гораздо легче, если бы у него был ошейник.

— У него никогда не было ошейника, — сказала Джулия. — Отпустите его.

— Садитесь, пожалуйста, в машину.

Мимо Джулии стала протискиваться женщина, толкавшая перед собой огромную коляску; из-под целлулоидного верха раздавались громкие вопли двух ребятишек. Джулия села в машину. Сильвестр захлопнул дверь, и Веселый радостно ткнулся носом в лицо хозяйки.

— Пристегните ремень, — попросил Сильвестр, завел мотор и отъехал от тротуара. — Мы едем на загородную прогулку, — объявил он.

Джулия молча пристегнула ремень.

Когда они вывернули на Холланд-Парк-авеню и покатили по ней в направлении Шеффердс Буш, Сильвестр сказал:

— Я так рад, что нашел вас! Стараясь вас разыскать, я прочесывал одну улицу за другой, и поскольку при этом приходилось все время медленно тащиться, прижимаясь к обочинам, я постоянно ловил на себе насмешливые взгляды людей, принимавших меня за трусливого водителя-новичка. Чувствуешь себя при этом довольно неудобно.

Джулия с напряженно застывшим лицом и плотно сжатыми губами молча смотрела перед собой; руками она обхватила сидевшую между ними собаку.

Они влились в транспортный поток, кативший по направлению к Чисвику и далее к автостраде.

— Мой кузен Хэмиш — вы еще с ним не встречались — был так восхищен тем, что вы сделали с моим садом, что решил просить вас помочь и ему с этим делом.

Джулия промолчала.

— Ну так вот, — продолжал после небольшой заминки Сильвестр, — мы говорили с ним о садовых проблемах, и он хотел связаться с вами, а я, чувствуя себя как дурак, вынужден был признаться, что для меня самого это не только затруднительно, но, вернее сказать, просто невозможно. Он долго разглагольствовал, перечисляя все те способы, с помощью которых он общается со своей уборщицей, но ничего из того, что он упомянул, мне не подходило. Я ему рассказал, что, перед тем как я поехал в Америку, вы оставляли мне в блокноте записки относительно мыла и тому подобных вещей. Да, между прочим, вы приходили в эти дни ко мне убираться?

— Да, — сказала Джулия, не поворачивая головы и не отрывая глаз от дороги.

— Я не был уверен в этом, — сказал Сильвестр, — потому что деньги, которые я оставлял для вас, оказывались всякий раз нетронутыми.

— Тот чек, который вы прислали мне из Америки, был выписан на слишком большую сумму. Я говорила вам об этом.

— Так вот в чем дело! Я тоже думал, что не может же дом оставаться так долго чистым просто так, сам по себе, и вряд ли в это дело вмешались какие-то добрые феи. — Джулия снова промолчала. Сильвестр продолжал говорить, словно боялся остановиться: — Хэмиш поинтересовался, как я нашел вас в свое время. Да, между прочим, его мать — это моя тетя Калипсо, которая, помните, не умерла.

— Ну, тогда ясно, кто он, — сказала Джулия.

— Да. Так о чем я говорил? — наморщил лоб Сильвестр. — Ах да, о том, как искал вас. Хэмиш предложил, чтобы я позвонил вам по телефону. Как будто я не звонил! Такое впечатление, что у вас нет телефона. Потом я пошел к вам домой, нажал на звонок, получил короткую отповедь от ваших грубиянов-соседей. У меня создалось впечатление, что вас там вообще не бывает. Итак, Хэмиш спросил, как я вас нашел в самом начале, и я рассказал ему о доске объявлений в угловом магазине. Тогда он мне сказал, или мне кажется, что он сказал, „попробуй там“. Так я, конечно, и сделал.

На лице Джулии впервые проскользнуло какое-то подобие улыбки. Может быть, это тот самый день, когда он может сказать ей, какой у нее красивый профиль? Нет, не сейчас. Он ехал теперь быстро, оставляя позади все новые и новые мили автострады, довольный своей новой машиной, с удовольствием чувствуя, как она слушается его. Еще немного, и они будут далеко от города.

— Я попробовал разыскать вас через угловой магазин, — продолжал Сильвестр. — Я там заказываю газеты и иногда покупаю продукты. Это прекрасный магазин, и мне очень нравится его владелец. Мне нравится, например, что он берет на себя труд вырывать эти вонючки из журналов. И особенно мне нравится его доска объявлений. Там есть объявление о козе, которая скорее всего на самом деле не существует. Перед моим отъездом в Америку о ней в объявлении было написано как о „козе“, а теперь она упоминается там как „козочка“. Он говорит, что она вымышленная.

Джулия сказала:

— Он взял это из „Алисы в Зазеркалье“, которую сейчас читает. На следующей неделе там вместо „козочки“ может оказаться „козленок“.

— Спасибо, — сказал Сильвестр, благодарный ей за то, что она наконец заговорила. — А не было ли вас, случайно, в магазине, скажем, в задней комнате, когда я приходил туда, чтобы узнать о вас, но так и не решился?

— Нет, — сказала Джулия.

— Но вы могли бы там быть? Он ведь ваш друг?

— Он подумал, — сказала Джулия, — что вы, возможно, тот самый мужчина, который…

— Который названивает по ночам? — Сильвестр обиделся. — Как мог он, черт возьми, так подумать?

— У него не было уверенности. — Она засмеялась. — Он просто осторожничал, только и всего. Его жена всегда старается защищать меня от всяких, в том числе и мнимых, неприятностей. Она, понимаете ли, очень любила Кристи и поэтому боится за меня.

— С какой стати мне доставлять вам неприятности?

Джулия не ответила, а потом сказала:

— Вы могли бы передать мне через Пателей записку.

Да что он мог написать в такой записке? Даже сейчас, когда она рядом с ним, он не может сказать ей все, что хочет и должен. Теперь они мчались по автостраде со скоростью восемьдесят пять миль в час.

— В конце концов я вспомнил, что мой кузен посоветовал поискать собаку. Я прочесал Челси, Фулхэм, Кенсингтон, Пимлико и вдруг — бах! Вижу его на пороге дома. Помните, вы мне тогда говорили, что он лаял на вашего мучителя? А на меня он не залаял, не правда ли, парень? — Отняв от руля руку, Сильвестр погладил собаку по голове. — Вот так я вас и нашел наконец, — закончил он свой рассказ.

Джулия откинулась на спинку сиденья, и он почувствовал, что ее напряженность начинает понемногу ослабевать.

Снаружи быстро темнело. Наступала зимняя ночь. Сильвестр включил фары.

— Вам не холодно?

— Нет, спасибо.

— Когда Ребекка узнала, что вы убираетесь у меня, она сказала, что вы, должно быть, цыганка, поскольку Пайпер — цыганская фамилия.

— В этом есть доля истины. В Девоне, например, живут цыгане с такой же фамилией.

Они немного помолчали. Потом он спросил:

— Когда вы остановили тогда поезд, чтобы спасти ту овцу, мне показалось, что, кроме нее, никаких других овец в поле не было. А куда же, как вы думаете, подевались все остальные?

— Думаю, они поднялись вверх по холму, — ответила Джулия. — А может быть, ушли на другое поле. А почему вы спрашиваете? Я сама до сих пор как-то об этом не думала. Почему вас это так интересует?

— Я не могу вам это объяснить на скорости восемьдесят пять миль в час.

Джулия положила ногу на ногу, а собака, устав глядеть на дорогу, прижалась к ее боку и закрыла глаза.

Сильвестр не мог, учитывая обстоятельства, говорить о том, что для него было сейчас важнее всего, но вместе с тем понимал, что было бы неправильным и молчать, поэтому он старался всячески поддерживать беседу.

— Интересно, если бы вы оказались дома в тот день, когда я приходил к вам, встретили бы вы меня опять с открытой банкой „Чаппи“ в руках?

— Вообще-то это была „Виналота“, а не „Чаппи“. Я приняла вас тогда за того мужчину… ну, вы знаете…

— Он жалуется, что вы его оглоушили.

— Откуда вам это известно? — Она сразу вся напряглась, выпрямилась и подобрала ноги.

— Ребекка где-то его отыскала, или он ее, и они оба оказались среди тех, кто танцевал тогда там, на улице. Как и я, он тоже был в том поезде, который вы остановили. Я его запомнил. Я полагаю, что он вас выслеживал; не знаю почему, но я почти убежден, что так оно и есть на самом деле.

— Он утверждает, что я убийца.

— Ребекка говорит, что это всего лишь легкое поддразнивание.

— Может быть, он сумасшедший?

— Он ездил к вашей матери.

— Боже правый! Зачем?

— Думаю, что тот случай с овцой разжег его любопытство. Собственно говоря, я уверен, что так оно и есть. Тогда в поезде я принял его за низкопробного мелкотравчатого журналиста. Мне он сразу не понравился, и я заметил, что это чувство было взаимным.

Джулия задумчиво хмыкнула.

— Что еще? — спросила она.

— Он все хвалился, что он — любитель-орнитолог, исследователь. Кроме того, он подозревал, что за этим случаем с овцой кроется что-то другое, более важное.

— Но зачем ему понадобилось мучить меня?

— Может быть, из-за скоп? Вам известно что-нибудь о скопах? Какое-то озеро? Перелеты птиц? Все это ничего вам не говорит?

— Ах, вот что! Должно быть, он разговаривал с Мадж, а не только с моей… не только с Клодой.

— Ну и что?

— Мадж — единственная, кому я рассказывала о скопах. Уж не такой это большой секрет! Мигрирующие скопы каждый год останавливаются на небольшом озере, расположенном в Сомерсете, недалеко от дома, где я работала в свое время. Мы любили смотреть на них. Это были замечательные птицы!

— Как долго вы там пробыли? — спросил Сильвестр только для того, чтобы поддержать разговор.

— Года два. Это было еще до того, как все случилось. Я тогда была счастлива. Когда мне пришлось от них уехать, чтобы помочь Клоде, они просили меня вернуться как можно скорее.

— Так почему же вы не вернулись?

— Из-за Жиля.

— Понятно. Вы влюбились. — Сильвестр почувствовал, что сказал это довольно желчно, и удивился, поняв, что ревнует.

— Я забеременела, — отрезала Джулия. И, почти не останавливаясь, жестко, отрывисто продолжала: — Я вышла замуж. Родился Кристи. Я… — В голосе ее послышались истеричные нотки. — Он… И вам…

— И мне нет до этого никакого дела, — договорил за нее Сильвестр.

— Конечно, никакого! — крикнула она уже в полный голос.

„Ну уж нет, — подумал Сильвестр, — теперь мне до всего, что тебя касается, есть дело. Я сделал ей сейчас больно, напомнив о ребенке. Идиот! Теперь надо чем-то отвлечь ее“.

— Я подозреваю, что Ребекка переспала с ним, ну, с тем, кто звонил вам.

— Господи! — воскликнула Джулия, всплеснув руками. — Чего только я сегодня не наслушалась! — Она вытянула ноги и скрестила их у щиколоток. — Может, это и отвлечет ее от вас, но понимает ли она, какое бремя взваливает на себя?

— Она закаленная женщина, — сказал Сильвестр. — Возьму на себя смелость выразить уверенность, что она справится.

— Хотите, я покажу вам, где видела скоп, — предложила Джулия, — а вы потом объясните Ребекке, пусть она расскажет этому своему любителю птиц.

— Это было бы для него слишком щедрым подарком, — сказал Сильвестр, — но я попридержу эту информацию до того случая, когда старушке Ребекке потребуется помощь.

Несколько миль они ехали молча, но любопытство настойчиво подталкивало Сильвестра, и наконец он не выдержал и спросил:

— Скажите, а были у вас с Жилем когда-нибудь счастливые времена?

— Да, — сказала Джулия, — были. А у вас с Цилией? С Цилией вы были когда-нибудь счастливы? — спросила она настороженно.

— Да, и много, — признался он. — Но постепенно таких моментов становилось все меньше и меньше. — Ему ужасно хотелось расспрашивать ее дальше, но он чувствовал, что еще не время. — Я расскажу вам о ней все за ужином, — сказал он.

— А мы будем ужинать?

— Да, идея такова: сначала поужинать, а потом прогуляться с Веселым по местности. — Мысли его вновь вернулись к Морису Бенсону. — Думаю, этот олух мучил вас потому, что считал вас слабой. Мне же было видно из поезда, что вы были в отчаянии; значит, и он мог это легко заметить. Он просто по натуре хулиган, постоянно испытывающий желание порезвиться.

Он обрадовался, когда она сказала:

— Давайте предоставим думать о нем вашей приятельнице Ребекке. В тот единственный раз, когда я его разглядела, у него в зубах торчал кусочек водяного кресса. Если Ребекка тоже заметила, то она ему, видимо, уже сказала об этом. Я воздержалась.

— Скоро мы свернем с шоссе, — сказал Сильвестр, — и покатим вдоль узкой дорожки, петляющей рядом с ручьем, который приведет нас в деревню. В деревне есть паб, в нем мы и поужинаем. Так, мы уже близко. Попробуем свернуть вот сюда. — И они вырулили на дорогу, извивавшуюся по дну долины.

Джулия опустила стекло со своей стороны.

— Здесь действительно течет ручей, — немного удивленно сказала она. Пес поднялся и, перебравшись через ее колено, потянул носом свежий воздух из окна.

— Ну что, говорил я вам? — сказал Сильвестр и остановил машину около паба, расположившегося на деревенской улочке. Они вышли и постояли на мостках, пока Веселый пил из ручья. Потом Сильвестр повел Джулию в паб.

Там было тихо и спокойно. Несколько человек негромко переговаривались у стойки бара, и небольшая группа сидела у камина. Их подвели к столику в слабо освещенном углу. Джулия и Сильвестр сели и спросили, что бы они могли поесть. Выбор был небогатым.

Сильвестр нервничал.

— Здесь, собственно, нет особого выбора. К счастью, у них имеется хорошее вино. Что вы скажете насчет лукового супа и жареной камбалы по-дуврски?

— Скажу, что с удовольствием съем все это. Между прочим, не забывайте — сейчас самая середина зимы. А рыба выглядит чрезвычайно аппетитно.

Налили вина. Сильвестр попробовал и одобрил. Джулия попробовала и сказала: „Замечательное“. Веселый ушел погреться у камина.

Разговаривать в машине было довольно легко. В темноте он не видел ее глаз, и это упрощало дело, а о реакции на его слова он мог судить по тому, как она вытягивала расслабленно ноги или наоборот, подбирала их к себе. Теперь же, видя ее глаза так близко, он будто онемел.

— Как вы отыскали этот чудесный паб, вы бывали здесь раньше? — спросила Джулия.

— Я просто подумал, что здесь должен быть паб. — Это была авантюра, своего рода шанс, пользоваться которым французы считают само собой разумеющимся. Он пошел на этот риск и выиграл.

— Так вы здесь никогда раньше не были?

— Никогда. — Он мог бы ей сказать, что привез ее сюда, потому что хотел, чтобы место их встречи не было связано ни с какими воспоминаниями, чтобы оно было их, и только их местом, но не сказал, как не сказал и всего того, что хотел, пока они ехали в машине.

Официантка принесла им суп.

— Очень вкусно смотрится, — сказала Джулия и взяла ложку.

Поджаривавшийся у намина Веселый вернулся к ним, высунувши от перегрева язык, и тяжело бухнулся в ноги.

— А вы ему нравитесь, — заметила Джулия.

— Где вы его раздобыли? Хорошего пса не так легко найти.

— Он сам нашел меня. — И Джулия рассказала о встрече с собакой, попытке отослать ее прочь и о том, как она потом жалела об этом и была в таком отчаянии, что, когда пес попросился к ней снова, она сдалась, и они вместе съели шикарный бифштекс, который она купила, чтобы отпраздновать разрешение мистера Уйакса заняться возрождением его сада. — У меня было такое чувство, — сказала она, — будто он знал, что принадлежит мне, а я — ему.

„Хотелось бы, чтобы у тебя появилось такое же чувство по отношению ко мне“, — подумал Сильвестр, глядя, как она ест.

— У него, видимо, был какой-то хозяин, — предположил он.

— Теперь у него другой хозяин, — решительно сказала она и добавила, глядя ему в глаза:

— Я не собираюсь ничего разузнавать о его прошлом.

На этом они покончили с супом.

— Расскажите мне о Пателях, — попросил Сильвестр, подливая вино в ее полупустой стакан.

— Они — мои друзья.

— А что вас сдружило?

Джулия отпила немного вина.

— Я тогда была беременна, миссис Патель — тоже, — начала она свой рассказ. — В тот день я пришла в их магазин за продуктами. Мистер Патель попросил меня помочь его жене, которая боялась идти в больницу. Дело в том, что она не говорила по-английски. В общем, я взяла ее с собой. Она — приятный человек; мы подружились. Они оба очень хорошо ко мне относятся. У нее сейчас уже двое детей, но наши дети, те, которых мы тогда родили вместе, были одногодками, почти братьями.

— Вы о Кристи?

— Да. — Она отвернулась и молча, глядя в сторону, потягивала потихоньку вино. Упавшее в намине полено всколыхнуло пламя, и оно высветило ее лицо. Сильвестр увидел боль в ее глазах.

— Теперь она уже немного говорит по-английски. Она редко это делает, но, когда к ней обращаются, она все хорошо понимает.

— Расскажите мне о своей работе.

— Я убираюсь два дня в неделю там, где вы сегодня нашли нас. Хозяин квартиры — торговец автомобилями. Я не вижусь с ним, так как прихожу, когда он на работе. То же самое, и также дважды в неделю, я делаю в квартире одной журналистки. Приходилось раньше работать и на других. Сегодня, кроме тех двух, я занимаюсь еще вашей квартирой и вашим садом. Я справляюсь. Когда Кристи был еще жив, миссис Патель присматривала за ним в мое отсутствие, и мне в общем удавалось расплачиваться по всем счетам.

— А ваш муж разве не оплачивал счета?

— Временами.

Подошла официантка, забрала суповые чашки, потом принесла жареную камбалу.

— Все в порядке? — спросила она.

— Да, спасибо, — машинально ответил Сильвестр, лихорадочно соображая, о чем бы еще спросить Джулию.

— А у меня было такое впечатление, — сказала Джулия, вооружаясь ножом и вилкой, — что вы собирались рассказать мне за ужином о Цилии.

ГЛАВА 34

Сильвестру понравилось, как легко и тактично поменяла она тему разговора, и ему не оставалось ничего другого, кроме как приступить к рассказу о себе. Она внимательно слушала его, не забывая при этом наслаждаться изумительной камбалой по-дуврски и не менее вкусными чипсами и салатом из водяного кресса. Потом еще были клубника (это в зимнее-то время!) со сливками, бесподобный сыр „стилтон“, который он уписывал с оливковым печеньем, она же съела за компанию лишь пару кусочков, и, наконец, черный кофе. Джулия сосредоточенно следила за его повествованием, а когда он останавливался, задавала какой-нибудь наводящий вопрос, и он продолжал рассказывать.

Хотя они пили поровну, у него развязался язык, в то время как она больше молчала. У него было прекрасное настроение, и он рассказал ей все, обо всех важнейших событиях своей жизни от рождения до этого дня; он поведал ей о детстве, школьных годах, смерти отца, учебе в университете, путешествиях, перемене работы, первой любви (в Париже, где он основательно улучшил знание французского языка), следующей любви (в Мюнхене и Вене, где он навел лоск на свой немецкий), смерти матери, жизни в Лондоне, встрече с Цилией (эта любовь, подобно второсортному фейерверку, никак не хотела разгораться, хотя и ослепила его вначале как молния). Он даже сказал, какую книгу читала Цилия во время их последнего занятия любовью — нет, это была не Барбара Картленд, но что-то чертовски похожее. Потом он говорил об уходе Цилии, испытанных им разочаровании, подавленности, боли и наконец освобождении.

— Ужин был прекрасным. Большое вам спасибо. — Подсчитав сумму положенных чаевых, он удвоил ее, расплатился с официанткой и отошел к камину в ожидании Джулии, которая отправилась в дамскую комнату.

Он еще не рассказал ей о своих вкусах, о том, какую любит музыку, какие книги, фильмы, спектакли, но у него еще будет для этого время. Он постоял, задумавшись, машинально позвякивая мелочью в кармане брюк. Да, он не сказал ей еще и то, что хотел, но не мог сказать по дороге сюда.

Но где же она, черт возьми? Сколько можно? Постой, она ведь взяла с собой собаку; уж не сбежала ли она? Боже всемилостивый!

Отходя от столика, она захватила с собой свое пальто. Он слышал звуки заводимых моторов — это уезжали на своих машинах посетители паба. Она могла, конечно, попросить кого-нибудь из них подбросить ее до города. „Боже! А я весь ужин бубнил ей о себе, о своей никому, кроме меня самого, не интересной жизни, в то время как следовало строить совместные планы нашего с ней будущего! Господи, какой дурак! Нужно было спросить, не бывала ли она в Ницце, не желает ли познакомиться с Францией или Италией, или она предпочла бы поехать, например, в Перу? Будет ли она счастлива, если мы поселимся в моем доме? Или, может быть, в коттедже за городом? А как она относится к одежде, ведь я видел ее всегда в одном и том же — в джинсах и черном пальто? Я даже не знаю, какие у нее ноги; в тот вечер так и не осмелился посмотреть. Я бы с удовольствием стал одевать ее. Мне было бы приятно дарить ей всяческие вещи. Я хотел бы, чтобы она всегда была рядом, чтобы мы вместе смеялись, чтобы у нас были дети… А почему бы нет?“

— О Господи! — произнес он вслух. — Она ушла.

— Извините, что так долго, — сказала появившаяся наконец Джулия. — Негодник что-то разыгрался как никогда — погнался за котом и исчез где-то в конце улицы, не обращая внимания на мой свист.

— А я уже подумал, что вы просто удрали от меня. — Сильвестр помог ей надеть пальто. — Я решил, что так надоел вам своими разговорами, что вы не стерпели и сбежали.

Воздух на улице, казалось, трещал от мороза. Джулия подняла воротник. Они забрались в машину.

— Мне совсем не было скучно, — сказала она.

Машина шла по узкой, вихляющей из стороны в сторону дороге.

— И все-таки я слишком много говорил, — заметил Сильвестр. — Прошу меня извинить. У вас не было возможности даже вставить словечко.

— Я обычно мало говорю, — сказала она, — хотя и люблю иногда поболтать с миссис Патель.

— Она вас понимает?

— Далеко не все, но с ней приятно общаться. Мы много смеемся.

— А с кем еще вы разговариваете?

— Со мной пыталась дружески поговорить девушка с нижнего этажа, но я напугала ее. Ей показалось, что я собиралась совершить самоубийство. Это было, когда они погибли, сразу после их похорон. Бедняжка тогда выпила всю мою водку, и мне пришлось помочь ей добраться до постели.

— Вам не повезло.

— В тот момент мне очень хотелось говорить, но я не могла. Вам знакомо такое состояние?

— Да, — ответил он. „Именно в таком состоянии я сейчас и нахожусь“, — грустно подумал Сильвестр.

— Я спряталась в тот день от дождя в церкви, — продолжала она. — Там был добрый, очень добрый священник, но я не могла сказать ему, в чем была главная загвоздка, главная беда.

Дорога начала карабкаться вверх по холму, потом углубилась в буковую рощу. В лунном свете мрачно зияли дупла деревьев.

— Между прочим, вы не выбросили ту игрушку? — ни с того ни с сего вдруг спросил Сильвестр.

— Нет, что вы! Это все-таки не та самая, что была у Кристи. Конечно, я сохранила ее, не стала выкидывать его овечку. Когда он погиб, и Жиль тоже, я собрала все, что им принадлежало — игрушки, одежду, книги, — и унесла из дома. Мне было невыносимо видеть их вокруг себя. Овечка Кристи была вместе с ним в машине, когда произошла катастрофа. По-моему, я об этом уже говорила… Вы, возможно, испытывали те же чувства, глядя на вещи, оставленные Цилией? Немые свидетели прошлого…

— У меня было не совсем так. Она забрала с собой все, за исключением того ужасного купидона, что стоял в саду. Вот его-то я и выбросил. — Ему было приятно, что она оставила у себя его игрушку.

— В вашем садике, — сказала Джулия, — неплохо было бы установить купаленку для птиц, знаете, в виде такой свинцовой раковины.

— А вы поможете мне? Давайте остановим здесь машину и дадим Веселому возможность побегать, — предложил Сильвестр. „Мы все время перескакиваем с одной темы на другую, — подумал он, — и старательно избегаем говорить о том, что для нас действительно важно“.

Выйдя из машины, они пошли, шелестя опавшими сухими листьями, по перелеску и вскоре вышли на небольшую поляну.

— Когда разошлись мои родители, я была младше Кристи, — сказала Джулия. — Мой отец украл меня у матери и увез к себе. Мне вспоминается такой же лесок… мы идем… я держусь за его руку… — Она смолкла, потом сказала: — Он отправил меня вскоре обратно в машине с незнакомыми мужчиной и женщиной. То, что он меня украл, оказалось всего лишь красивым жестом.

На опушке леса внезапно послышался шорох, и Веселый ринулся в погоню за зайцем. Они смотрели, как, стремительно удаляясь от них, собака становилась все меньше и меньше, и скоро лай Веселого растаял в морозном воздухе.

— Ваша м… Клода, видимо, обрадовалась, заполучив вас назад? — спросил Сильвестр.

— Не знаю, — сухо сказала Джулия. — Клода не относится к типу женщин с материнскими наклонностями; для нее дети — все равно что игрушки, вещи. Вернее, свой нереализованный материнский инстинкт она направила исключительно на молодого любовника, которым, как ей казалось, она манипулировала по своей прихоти, а на самом деле он манипулировал ею. Ага! Вон он возвращается, — показала она на приближающегося к ним скачками Веселого. — Не догнал он зайца.

Сильвестр взял ее руку и спрятал в свой карман, отогревая.

— Продолжайте!

— Я была простофилей, — сказала Джулия. — Я и не подозревала, что она и Жиль — любовники. Меня удивило ее отношение ко мне, когда она узнала, что я забеременела. Я тогда не колебалась — я была решительно за аборт, и мне хотелось как можно скорее уехать куда-нибудь и все забыть. К тому же с ногой у нее уже было все в порядке, и во мне не было необходимости. Но она настояла, чтобы мы поженились. Я была дурочкой, ничего не замечала, она меня измотала уговорами, и я сдалась. Ну, ладно, подумала я, попробую, может быть, что-нибудь из этого и получится. Жиль был привлекательным, смешным и мог быть и совсем неплохим. Он любил шутить и смеяться. Мы часто вместе смеялись, говорили разные смешные глупости о Клоде — тогда они, во всяком случае, казались нам смешными, — в общем, мы поженились, как она и настаивала. Вам не скучно слушать это?

— Нет, продолжайте. — Они выбрались из леса и теперь шли по полю. Вдали виднелась живописная группа деревьев; свет луны четко обрисовывал все вокруг и отбрасывал глубокие тени на долину внизу. Стояла такая тишина, что было хорошо слышно дыхание запыхавшегося от бега Веселого, из его пасти вырывались и таяли в морозном воздухе клубы пара. — Продолжайте, — повторил Сильвестр.

Она глубоко вздохнула.

— У нас был чудесный медовый месяц в Париже, который превратился в кошмар. Он сравнивал меня с Клодой и, как я понимаю, чувствовал себя обманутым.

— Что было дальше?

— А дальше были рукоприкладство, разбитая посуда и все такое. А главное — злые, ранящие слова.

— А вы?

— Чувствовала себя, как и он, обманутой.

— Продолжайте.

— Мы вернулись в нашу лондонскую квартиру. Он то приходил, то уходил. Родился Кристи. Я снова начала работать. Пришлось. Я пыталась терпеливо все сносить, но явно не очень старалась, да к тому же, как это часто бывает, вдруг начали невыносимо раздражать разные мелочи…

— Например?

— От него дурно пахло. Подмышки, рот, ноги. Он не мылся, когда пил. Я избегала близости с ним; мне уже не удавалось заставлять себя сохранять наш брак. Да он, собственно, если и существовал, то разве что только на бумаге.

— А Кристи?

— Он существовал. Я любила его. Но потом… Боже! Она по-своему добилась того, чего хотела.

— Продолжайте.

— Вот что я больше не могла делать, так это продолжать. Я развелась с ним. В своем заявлении я не могла сослаться на Клоду и заклеймить тем самым своего ребенка, а с другой стороны, никто еще не получал развода на том основании, что от мужа пахнет. Так что я сослалась на пьянство и побои, на что обычно жалуются тысячи и тысячи женщин. — Он продолжал удерживать ее руку глубоко в кармане. Короткая мерзлая трава под их ногами потрескивала, как ломающееся печенье. Вокруг носился Веселый, испытывавший огромное удовольствие от прогулки.

— А о чем вы не могли рассказать тому доброму священнику?

— Я не могу…

— Вы должны мне это рассказать.

— Нет! — вскричала Джулия. — Нет!

Ее крик отозвался эхом в долине. Она вырвала руку и отвернулась. Сильвестр схватил ее за плечи и резко развернул лицом к себе.

— Вы должны сказать мне это! — Сквозь пальто он чувствовал под своими пальцами ее лопатки. В любой момент она может вырваться и убежать, как тот заяц, но сейчас он должен настоять на своем. — Скажите мне!

— Я тоже начала буйствовать. Когда я решила уйти от него, а он не дал мне выйти из квартиры, я набросилась на него и сломала ему нос. Я сказала священнику, что…

— Продолжайте же! — Он потряс ее за плечи.

— Это было глупо, какое-то наваждение. Я ненавидела Жиля, ненавидела, ненавидела его, а Кристи я любила. Но у Кристи были волосы Жиля, глаза Жиля, рот Жиля, выражение лица Жиля, его жестикуляция! Это был Жиль в миниатюре. Эта схожесть действовала мне на нервы все больше и больше, и наконец она стала для меня совершенно невыносимой, и я не могла даже видеть своего ребенка!

Сильвестр обнял ее за плечи, а она уткнулась лбом в его грудь. Ему вспомнилось, как в далеком детстве прижимала его к груди мать, лаская и успокаивая. Обнимая Джулию, он мучительно искал слова утешения и не находил их. То, что он сказал, явно не подходило к случаю и вызвало бурную реакцию.

— А вы сами не похожи на вашу… на вашу мать? — спросил он ее.

— Нет! — отрезала Джулия. — Нет! Нисколько. — Пошарив в кармане пальто, она вытащила носовой платок и высморкалась.

— Я рад этому, — сказал Сильвестр. — И я также рад, что вы сломали этому негодяю нос. А не было бы… Я хочу сказать, представьте себе, что было бы, если бы ваш малыш был похож на Клоду.

— Ах, Сильвестр! — воскликнула Джулия. Никогда еще она не называла его по имени. — Какое изумительное противоядие!

Спустя некоторое время она пожаловалась, что у нее мерзнут ноги.

— Нужно двигаться, — сказал он. — Пойдемте дальше.

Они зашли намного дальше, чем предполагали. Пройдя всю рощицу насквозь, они стояли теперь на возвышении и смотрели на лежавшую внизу таинственно темную долину. Так стояли они долго в тишине безветренной ночи, руки их соприкасались. Почувствовав холод, заскулила собака. Сильвестр снова вложил руку Джулии в свой карман, и они пошли назад. В машине она сняла вымокшие туфли и откинулась на спинку кресла, плотно подоткнув под себя полы пальто. Веселый прыгнул на заднее сиденье и сразу же устало вытянулся на нем во всю длину.

— Если вы позволите, — сказал Сильвестр, заводя мотор, — то я куплю ему ошейник.

— Какой вы законопослушный гражданин! — удивилась она.

— А как с купальницей для птичек? Вы поможете мне найти ее?

— Если вы хотите…

„Конечно, хочу, — подумал он сердито. — Я хотел бы надеть ошейник не только на собаку, но и на тебя“. Вслух же он сказал совсем другое:

— Сейчас я включу печку, и ваши ноги быстро согреются.

— Да, пожалуйста! — тихо попросила она.

Вывернув с проселочной дороги вновь на шоссе, Сильвестр разогнал машину и посмотрел на часы. Было уже около полуночи. „Интересно, как скоро мы доберемся до Лондона“, — подумал он.

„В конце концов, — думал Сильвестр, — начало положено, но впереди еще может быть столько трудностей и испытаний! Надеюсь, она позволит мне разделить их с ней. Я ее истомил; она, конечно, измучена — ведь перед тем как я ее нашел, она целый день работала. Уверен, что она и не ела ничего весь день — это было видно хотя бы по тому, как быстро она проглотила тот луковый суп. Вот теперь она спит. Собака тоже“. Зевнув, он с вожделением подумал о постели.

— Так что вы еще хотели мне рассказать?

— А я думал, вы спите.

— Так что?

— В общем то же, о чем я думаю и сейчас.

— А именно?

— Ну, хорошо. — Он притормозил и перешел в ближний от обочины ряд, предназначенный для движения с малой скоростью. — Так слушайте! — почти крикнул он. — Я хочу просыпаться по воскресным утрам, видя вас рядом со мной в постели, и слыша шлепок пачки воскресных газет о дно почтового ящика, и…

— И?..

— И совсем необязательно сразу их читать! — Он резко прибавил газу и лихо вернул машину опять на полосу со скоростным движением.

— Так ведь сейчас уже почти воскресенье, — сказала она.

— Ну и что с того? — спросил Сильвестр не то сердито, не то испуганно.

— Да то, что вам опять придется одолжить мне рубашку…

Разумная жизнь

Посвящается Джеймсу Хейлу

ЧАСТЬ I

ГЛАВА 1

Ветра не было, и море, плоское, как тарелка, сливалось с небом такого же цвета, что и вода. И лишь редкие всплески напоминали, что оно живо, что живет своей собственной жизнью. Пологий берег спускался к воде, песок высох, как вчерашний бисквит, ближе к воде он обретал серый цвет, повторяя оттенок морской глади.

В этот февральский день птицы, смущенные неожиданным теплом, где-то вдали пробовали свои весенние песни, но здесь, на берегу, стояла тишина, просторный пляж был пуст. От устья реки, к пляжу, шла цапля, лениво хлопая крыльями, и эти широкие взмахи только подчеркивали пустынность берега. Мальчик, вообразивший было, что может услышать хлопанье крыльев, разочарованно опустил бинокль: он пришел сюда понаблюдать за морскими птицами, а ни одной поблизости не было. Он сощурился от солнца, которое уже садилось, и решил идти домой.

В полумиле от него, у края воды, его внимание привлекло какое-то движение — это была крошечная фигурка. Мальчик еще сильнее сощурился от блеска заходящего солнца. Фигурка раздвоилась. Ребенок и собака? Должно быть, они спустились по скале в западной части и прошли вдоль края воды — на песке, все еще мокром от последнего отлива, не было следов или каких-то отметин, и свежая вода еще сочилась, ее струйки отыскивали свой таинственный, скрытый от глаз, путь к морю.

Мальчик отошел чуть выше к пляжу, чтобы видеть дальше, он хромал, осторожно ставя правую ногу на сухой песок, опираясь на палку. Он с трудом ковылял по берегу, заваленному осколками выветренных горных пород, высохшими водорослями, кусками выбеленного дерева, сломанными острыми створками раковин, стеклом, отполированным морем до блеска, и ракушками. Поднявшись по тропе, он устроился на короткой жесткой траве, клонившейся к широкому устью реки. Его поврежденное колено заживало. Мальчик ослабил повязку, чтобы она не давила так сильно, сшиб руной верхушку армерии, на которой сохранилось несколько головок с семенами. Он сильно потел после случившегося с ним несчастья.

Ему было интересно, как далеко отступает море во время отлива. Расстояния здесь были обманчивы, а берега он не знал. Он навел бинокль и сфокусировал его на далекой фигурке.

Он увидел ребенка, тот шел вдоль воды, пинал песок, что развлекало собаку, которая была едва не с самого ребенка, она дико прыгала, радостно била хвостом, ее уши болтались и отлетали назад, челюсти клацали в самозабвенном восторге.

Мальчику чудилось, что он слышит лай, но в ушах стоял только крик чаек, что носились над заливом от одного мыса к другому. Солнце внезапно скрылось за тучу, напомнив ему о коварстве февраля.

Он следил в бинокль за ловцами устриц, пока не потерял их из виду — к его сожалению, они исчезли за мысом. Они вспугнули баклана на скале над морем, мальчик раньше не заметил его и теперь наблюдал, как он летит к солнцу, соревнуясь с тучами. Мальчик застегнул куртку, защищаясь от холодного ветерка, предвестника наступающего вечера.

Сейчас ребенок уже бежал вприпрыжку, и море удивительно быстро догоняло его. Ребенок что-то ласково говорил собаке, и его тон был похож на крики ловцов устриц, но собака, одержимая радостью, принялась копаться в песке. Она бешено работала лапами, откидывая мокрый песок в сторону моря, она кусала его, тряся мохнатой головой, то и дело засовывая ее по самую шею в яму, которую выкопала, и лаяла.

Ребенок — а это оказалась девочка — быстро пересекал пляж под углом. Черные густые волосы заплетены в косы, одета она в светло-коричневый свитер и подходящую по тону юбку, подоткнутую под резинку штанишек, что делало ее фигуру похожей по силуэту на конфетку-яблочко. Длинные ноги казались тонкими, как спички. Она остановилась и свистнула разыгравшейся собаке.

Мальчик, лениво наблюдавший за ней, заинтересовался. Прилив надвигался так быстро, что девочке стоило пойти другой дорогой. Но она бы уже не успела к краю бухты, ей надо бежать изо всех сил. Собака была совершенно дурная, она подняла голову из ямки и нерешительно заскулила, не желая бросать свои игры.

Мальчик заметил, что пляж, показавшийся ему плоским, совсем не был таким. Набегавшая вода оставляла нетронутыми песчаные островки, и собака оказалась на одном из них, отрезанная от берега. Она подняла голову и завыла. Между собакой и ее хозяйкой было семьдесят ярдов[7] воды. Девочка крикнула, подбадривая собаку. Но та стояла и дрожала, поджав хвост.

Мальчик поднялся.

— Оставь ее, — закричал он. — Пускай плывет. — Со своего места он видел, как глубока вода и как мала девочка. — Пускай плывет.

Могла ли она услышать его отсюда?

Девочка небрежно сбросила одежду, свернула ее в узелок и полураздетая направилась к собаке вброд, удерживая руной узелок на голове. Подойдя к собаке, она дернула ее, окунула в воду, бурлящую уже на уровне груди.

Мальчик закричал:

— Дура! Последняя дура! — и побежал, спотыкаясь и хромая, к пляжу по дюне, а собака тем временем плыла, отчаянно подняв голову над водой, шлепая лапами перед хозяйкой, которая, держа узелок на голове, медленно брела по воде.

Когда мальчик добежал до кромки моря, собака выпрыгнула на песок и отряхнулась, щедро обдав его брызгами. Оставалось еще несколько ярдов до берега, девочка споткнулась обо что-то в воде и едва не окунулась, но сумела удержаться и сохранить узелок сухим.

Вспомнив, что он во Франции, мальчик закричал по-французски:

— Я иду! Идиотка! Ненормальная! Слушай, я иду! Я иду на помощь!

Он ступил в воду, пытаясь схватить ее за руку.

— Давай руку, — кричал он. — Хватайся за мою. Я вытащу тебя. Скорее. Какой ужас!

Он бросил палку, схватил ее узелок с одеждой.

— Ведь это же опасно.

Девочка подхватила палку — море едва не унесло ее — и отдала мальчику, выходя из воды. У нее были карие глаза. А лицо синее от холода.

— Я могу получить обратно свою одежду? — Она выхватила у него из рук узелок. — Отвернись, — велела она, натягивая юбку, свитер, штанишки, выжимая края нижней рубашки, которую не снимала. Она вся дрожала. — Тебе незачем было беспокоиться, — произнесла она без тени благодарности, стуча зубами. — Со мной все в порядке.

— Значит, ты англичанка? — спросил он, выжимая намокшие края штанин и чувствуя себя круглым дураком.

— Да.

— Меня зовут Космо, — сказал он.

— Неужели?

— Собака у тебя дурная, — Космо наблюдал, как та валялась на спине и терлась о камень.

— Да она просто не любит воду. — Девочка затянула ленточку в косичке, которая развязалась. — Мне надо найти туфли. — И пошлепала босиком к камням. Собака перестала вертеться, вскочила и понеслась за ней.

— Как тебя зовут? — крикнул Космо ей вслед, когда она уже была возле валунов, раскиданных у подножия скалы. Девочка не ответила, только скала отозвалась ему эхом.

— Вут-вут-вут.

Он стоял у линии прилива, достигшего своего пика, вода набегала и отбегала, мягко, ровно, точно ласкала песок.

— Ты же могла утонуть, — закричал Космо, на случай если она не поняла, что произошло.

Девочка нашла свои туфли и носки, он наблюдал, как она обувается. Потом вскочила на скалу, словно молодая козочка, собака за ней. Наверху она замерла на миг, обернулась, подняла руку, махнула ею и исчезла.

— Противная! — закричал он по-французски. Это слово он узнал только вчера. — Противная!

Его брюки промокли, колено ныло, и ему предстоял долгий путь к дороге, где он должен сесть на этот странный вид транспорта — полупоезд-полутрамвай, который потащит его через Сен-Бриан и Сен-Энога в Динар.

В трамвае, пытаясь не обращать внимания на любопытные взгляды попутчиков, направленные на его мокрые ноги, Космо постарался успокоиться. Она всего лишь ребенок, не настоящая девушка. Но он в свои пятнадцать лет очень интересовался девушками и горел желанием встречаться с ними и как можно лучше их узнать.

ГЛАВА 2

Весной 1926 года английские семьи среднего класса возили своих детей в Бретань на пасхальные каникулы. Считалось, что им совсем неплохо побывать за границей, увидеть чужую страну, ее достопримечательности и выучить хотя бы несколько слов по-французски.

Не составляло труда доплыть на пароходе от Саутгемптона до Сен-Мало, и это было так же дешево (может, даже и дешевле), как добраться по железной дороге до Корнуолла, очень похожего на эту заграницу. В Динаре, что на другом берегу реки Рэнс от Сен-Мало, был пляж, казино, теннисный клуб, прекрасные отели и пансионы. В начале апреля в обеденных залах отелей „Англетер”, „Британик”, „Бристоль” и „Марджолайн” звучала английская речь — обсуждали погоду (так похоже на юго-запад Англии), удовольствие от покупок по столь благоприятному обменному курсу (действительно великолепное соотношение франка и фунта) и то, как хорошо отдохнуть матерям семейств от этой надоевшей проблемы со слугами, которая стала невозможной после войн.

Некоторые главы приехавших сюда английских семейств участвовали в войне. Многие семьи остались без отцов — они полегли на французском и итальянском фронтах, в Дарданеллах, в Месопотамии или на море. Но о войне почти не упоминали, все хотели забыть ее, надо было думать о подрастающем поколении. О чем говорили с горячностью и волнением, так это об отношении к шахтерам. Будет ли, может ли быть еще одна забастовка? Правда ли, что существует опасность всеобщей забастовки? Британские родители помнили забастовку железнодорожников в 1919 году. Один глава семейства с щетинистыми усами, обычно не участвовавший в разговорах типа „давайте забудем войну” и несмотря на свою хромоту являющийся хозяином фоксхаундов — английских гончих, — провел железнодорожный состав между Тонтоном и Майнхэдом во время той забастовки. Он готов был повторить свой подвиг и считал, что было бы неплохо смешать карты этим смутьянам. Некоторые полагали, что он хвастается, потому как, если вы знаете, сколь миролюбивы жители в Сомерсете, трудно представить их в роли „больши“, как он пытался их описать. Без сомнения, железнодорожники на линии, проходившей по Кванток-Хиллз, не относились к той же категории, что шахтеры Уэльса, Мидленда, Севера и Шотландии, как писала „Таймс“.

Слово „большевик“ летало от стола к столу и произносилось с презрением и оттенком страха: все знали, что случилось в России в 1917 году; бедный царь, его жена, его семья — все расстреляны.

— Они могли бы узнать гораздо больше, если бы не поленились познакомиться с теми, кто живет в маленьких пансионах и в квартирках, с бедными русскими беженцами. Их поездка за границу может оказаться поездной навсегда, — тихо говорил за ленчем в ресторане отеля „Марджолайн“ Бланко Виндеатт-Уайт другу Космо Лею, с которым он вместе проводил каникулы.

— А ты кого-нибудь из них знаешь? — спросил Космо вполголоса. — Я слышал, что они льют слезы по своим потерянным имениям и живут на драгоценности, прихваченные с собой.

— Один такой человек дает мне уроки музыки, вернее, одна из них, — тихо ответил Бланко. — Армянка, хотя из Баку, совершенно потрясающе играет в бридж. Я начал брать у нее уроки, когда в прошлом году приезжал сюда с теткой.

— Уроки бриджа и музыки?

— Ага. Обычно так — сперва пройдемся по гаммам, чтобы не терять форму, а потом садимся за бридж. И нам нужен четвертый. Пойдешь сегодня со мной?

— Да я не такой уж любитель карт, и мне неинтересно.

— Ну в триктрак?

— А она играет?

— Еще как!

— Ладно. Пойду, — с удовольствием кивнул Космо.

— Но сперва тебе придется выдержать роббер-другой. От бриджа я не отступлюсь, — тихо продолжал Бланко.

— Ладно, уговорил.

— А вы, мальчики, что сегодня собираетесь делать? — спросила миссис Лей. — Сегодня сыровато для тенниса, и день не тот, чтобы наблюдать за птицами, Космо. Как твое несчастное колено?

— Намного лучше, спасибо, ма. Проходит.

— А что же тогда вы будете делать? Надо дышать свежим воздухом.

— Мы как раз собирались пойти погулять, — сказал Космо.

— Посмотрите, чтобы ваша прогулка не закончилась в казино, — предупредила миссис Лей.

— Ой, ма, мы же еще такие маленькие…

— Но я вас знаю, вы оба кажетесь куда старше своих пятнадцати лет.

— А ты что будешь делать, ма?

— У меня сегодня примерка в маленьком ателье. Я хочу, чтобы платье сшили до приезда отца.

— Ты не хочешь, чтобы он знал?

— Что знал?

— Сколько ты тратишь на тряпки?

— Здесь шить гораздо выгоднее. Не говори глупостей, дорогой.

Бланко показалось, что миссис Лей несколько высокомерна.

— Я надеюсь, твое новое чудное платье будет с громадным декольте. Отцу понравится — он сможет еще раз рассказать свой анекдот.

— Он может рассказывать его и без нового платья, — отмахнулась миссис Лей с тоской.

— Отец всегда повторяет этот бородатый… — начал Космо.

— Космо, — предупредила миссис Лей, — перестань.

Космо засмеялся и, наклонившись, поцеловал мать в щеку.

— Вообще-то у меня урок музыки, миссис Лей, — сообщил уважительным тоном Бланко. — И если Космо хочет составить мне компанию, мы можем пойти вместе.

— Миссис как-ее-там — такое трудное имя — кажется вдохновила тебя. Твоя мать рассказывала мне, что ты „пренебрегаешь клавишами“. Эти школьные учителя становятся такими фривольными.

— Ну все вздохнули так свободно после пережитой войны. Мой учитель тоже из таких, но еще и трус. Он кричит, как будто его режут, когда я беру неправильную ноту, ну когда фальшивлю. Я хотел было бросить эту музыку, но мадам Тарасова не истеричка, и я думаю, что уж в каникулы как-нибудь выдержу эту учебу, надо же доставить удовольствие матушке.

— Твоя мать писала мне и особо подчеркивала, как важно музыкальное образование.

— Моя мать просто хочет задобрить моего кузена Чоуза. Но сама она не интересуется искусством.

— Не зови его так, Бланко. Это ужасно неприлично и смешит меня.

— Ну тогда этого Типа.

— И так тоже нельзя. Он заслуживает уважения, помни это, даже хотя вы никогда и не встречались. У него есть имя.

— И у меня тоже. Он его выбрал, а не я. У нас одинаковое имя, вот и все, — сказал Бланко. — Я хотел бы выкинуть или Виндеатт, или Уайт, но моя мать и слышать об этом не хочет. Ну ладно, неважно, уроки музыки — это сверх школьной программы, и она бы не шумела, если бы я бросил всю эту музыку, научившись азам.

— А миссис как-ее-там сможет тебе помочь?

— Наверное.

— А твой отец был музыкальным? — произнесла с запинкой миссис Лей, не уверенная, стоит ли упоминать имя отца Бланко, который похоронен, как она полагала, во Фландрии.

— Ни со стороны Виндеаттов, ни со стороны Уайтов, миссис Лей. Он был тут на ухо еще до того, как взлетел на воздух, насколько мне известно. Бум-бум.

— Честно говоря, Бланко, я… я… ты… — миссис Лей чувствовала — надо что-то сказать, — Виндеатт-Уайт — очень хорошее имя, и тебе не следует насмехаться…

— Простите, миссис Лей, я вовсе не собирался вас расстраивать, но мне кажется, ужасно несправедливо, что мой отец, единственный сын, погиб, а у кузена Чоуза еще шесть в запасе, — сказал подчеркнуто ровно Бланко.

— А я думал, все шесть так или иначе погибли. Будь справедливым, — сказал Космо, надеясь сдержать гнев Бланко и спасти мать от смущения. Его собственный отец был штабным офицером и пережил войну без всяких проблем, что отчасти являлось причиной той неловкости, которую миссис Лей испытывала при общении с вдовами и сиротами тех, кто погиб на передовой.

— Как ужасно, шесть. Шесть сыновей, — пробормотала она.

— Говорят, в доме кузена есть одна длинная ванная комната и в ней стоят в ряд шесть ванн. Я так слышал, — сказал Бланко, — но, конечно, сам не видел.

Миссис Лей взяла сумочку и книгу, которую хотела почитать.

— „Одтаа“, — сказала она, глядя на название. — Я еще не начала. Интересно, что за книга?

— А что бы мог сказать любезный Чоуз о моих кузенах, когда их убили одного за другим? — предположил Бланко.

Было что-то агрессивное в друге ее сына. И миссис Лей подумала, хорошо ли она поступила, пригласив его с ними на каникулы.

— Ну что ж, — сказала она, — ведите себя хорошо, встретимся за обедом. — Бланко встал и отодвинул ее кресло, а Космо прошел вперед и придержал дверь столовой. Все сидящие за ленчем наблюдали, как она вышла.

— Я чувствую, твоя мать видит нас насквозь, — сказал Бланко, когда они с Космо шли вниз по улице к мадам Тарасовой.

— Она видит то, что хочет видеть. Мой отец приедет завтра, и она перестанет нами интересоваться. Она проскучала со мной все эти недели, после того как я повредил колено…

— Его что, нельзя было вылечить дома?

— Конечно, можно. Отец думал, что мне стоит воспользоваться случаем, поучить французский, а матери захотелось по магазинам. Она их обожает. И пока мы здесь, она уже три раза съездила в Париж.

— Навестить твою сестру.

— Формально да, но на самом деле — из-за магазинов.

— А когда появится твоя сестра?

— На следующей неделе. Она уже слишком взрослая для семейного отдыха. Ей семнадцать.

— А она играет в бридж?

— Может, и играет уже. Не знаю. А тебе-то что?

— Деньги, — сказал Бланко. — Я же бедный родственник.

— А я не интересуюсь деньгами, — сказал Космо. — Я интересуюсь девочками.

— И как же ты собираешься иметь одно без другого?

— Ну, может, мое очарование… — ухмыльнулся Космо.

— Ха! — сказал Бланко. — Очарованием их не удержишь. Только деньгами. А что это за анекдот, который рассказывает твой отец? Ну этот, бородатый анекдот.

— Да это про даму, которая на большом приеме присела в поклоне перед королем Египта. А у нее было громадное декольте, такое, что ее груди вывалились. И король Египта сказал: „Мадам, нельзя же скрывать такую красоту“, и так далее, и тому подобное. И он щелкнул пальцами, чтобы вернуть их на место.

— Фи.

— Мы с матерью так же отреагировали.

Они шли молча.

— Я слышал, как управляющий говорил старшему официанту, что скоро тут появится голландская баронесса с пятью дочерьми, и что они будут сидеть за общим столом, — сказал Бланко.

— Пять девочек? — воскликнул Космо. — Пять?

— Ну, он так сказал. Может, как раз случай „Одтаа“.

— О, надеюсь нет! Пять хорошеньких девочек, ах ты!

— А как насчет твоей сестры Мэбс?

— Она моя сестра.

— Хорошенькая?

— Пожалуй, я бы так сказал. Она везет с собой подругу.

— Вот тебе и девочка.

— Мэбс не подпустит меня к ней. Я считаюсь слишком маленьким, чтобы интересоваться ими, — мрачно проговорил Космо.

— Тогда положи глаз на пять голландок.

— Смущение дочерей… Дай Бог, чтобы они были хорошенькими и говорили по-английски.

— Но количество заставляет сомневаться в качестве, — сказал Бланко.

— Почему?

— Если они в возрасте для замужества, то вряд ли появятся все пять. Кто-то уже пристроен. С другой стороны…

— Да?

— У них может не быть приданого, у бедняжек.

— У тебя в голове одни деньги. То бридж и тритрак, теперь — приданое.

— Ну потому что я на нуле. И собираюсь поправить свои дела, — весело объявил Бланко.

— Вон моя матушка! — указал Космо. — Гляди! Она действительно беспечна, тащит еще две шляпные коробки.

Миссис Лей переходила улицу беспечной походной, потом скрылась в магазине. — Отец говорит, что ее ничто не удерживает после того, как она обкорнала волосы, а я думаю, дело в том, что Мэбс кончает школу.

— А короткие юбки ей идут, — задумчиво протянул Бланко, — видно, в твоем возрасте она была похожа на тебя.

— Имей сердце, — запротестовал Космо, — у нее не такие шишковатые колени.

— Такие же волосы, такие же черты лица…

— Моя мать красивая.

— Да, ты более грубый вариант, и у тебя эти жуткие прыщи.

— Только два остались. Французская кухня творит чудеса, у тебя их гораздо больше.

— Инвалид делает ставку на голландских дочек. Когда мы будем старыми и богатыми, мы будем с ностальгией говорить о наших прыщах?

— Я не собираюсь быть старым. Я просто хочу вырасти и узнать девочек, — сказал самоуверенно Космо.

— Да ты их боишься. — Бланко заметил робость друга. — Может, эти пять голландочек — малышки… И ты их не испугаешься.

— Ну кончай! А как, кстати, зовут эту баронессу?

— Что-то вроде „шавлбод“. Здесь надо свернуть направо, вниз по аллее. Мы почти пришли.

— Ну и воняет, — Космо посмотрел на друга.

— Мадам Тарасова бедная, она не привезла с собой драгоценностей из Баку. Она учит музыке болванов вроде меня, чтобы сводить концы с концами. Ну вот мы и у цели. Она живет вон там, где выступает голова лошади.

— Мясник, — прочитал Космо по-французски. — Какой ужас. — Потом, увидев на лице друга изумление, покраснел и добавил: — Прости меня за предрассудки. Веди.

— Если с предрассудками, значит, невежественны, — сказал сердито Бланко. — Можешь не ходить, если не хочешь, если тебе противно жилище мадам Тарасовой. Я тебе сказал, что она бедная, она дает уроки музыки, предсказывает судьбу, шьет и чинит одежду для чужих людей, чтобы как-то выжить, и знай, что я давно бы кончил эти уроки, если бы ей не были нужны деньги. Она учит, ест и спит в одной и той же маленькой комнате. Так что, может, вернешься в отель?

— Не хочу я в отель.

Они стояли, уставившись друг на друга, Бланко, с побелевшим от злости лицом, а Космо, смущенный и красный. После маленькой паузы Космо сказал:

— А может, и мне брать уроки музыки? — Друзья громко расхохотались.

— А вот и мой ученик, — сказала мадам Тарасова, выглядывая в окно второго этажа на рю де Ранс.

Комната, где она собиралась встретить ученика, была маленькой, в ней стояло пианино, квадратный стол под красным сукном, четыре стула, шезлонг, ножная швейная машина, книжный шкаф, забитый книгами в переплетах Точница.

Наверху, над книгами, балансировала кипа нотной бумаги и хрустальный шар, завернутый в черную бархатную тряпицу. Под столом в собачьей корзинке спал маленький шпиц.

— Тебе пора вести Князя Игоря на прогулку. Но смотри, чтобы он снова не явился домой таким же мокрым и уставшим, как в прошлый раз, вся его шерсть была в песке, — сказала она по-французски, но с сильным акцентом.

— А что это за ученик? — высунулась Флора, проследив за взглядом мадам Тарасовой. — О Боже, — сказала она. — Один из твоих мальчиков?

— С темными волосами, Бланко. А другого, со светлыми, я не знаю.

— Ну, я смываюсь, — Флора натянула через голову вязаный свитер, — пошли, Князь Игорь, пошевеливайся. — Она прикрепила поводок к ошейнику. — И сколько времени урок? — спросила она, пробираясь среди загромождавшей дорогу к двери мебели.

— Час. Интересно, почему Бланко привел приятеля? Может, ему тоже нужны уроки? Что ты про это думаешь, детка? — В голосе мадам Тарасовой была надежда, но Флора уже вылетела из комнаты и неслась вниз по лестнице, волоча за собой собаку. Она проскочила мимо Бланко и Космо, стоявших на пороге, и исчезла.

— Это единственная роскошь мадам Тарасовой, — сказал Бланко, нажимая на звонок большим пальцем.

— Эта маленькая девочка? А я ее видел… Но она была с другой…

— Этот тошнотворный шпиц. Только дотронешься до клавиш, он начинает выть. Мадам Т. вынуждена всегда выпроваживать его на время урока.

Но Космо не слушал.

— Да, она была с другой собакой, с большой…

— Ну давай, иди сюда, — Бланко ввел его. — Бонжур, мадам, это мой друг, Космо Лей, — сказал она, когда они вошли. — Мы с ним вместе проводим каникулы.

— В отеле? Шикарно. А как твоя мама?

— Хорошо. Космо тоже хотел бы брать уроки. Нет, не фортепиано, в триктрак. В чем дело, Космо? — обратился он к другу, который пересекал комнату, лавируя между мебелью, стараясь выглянуть в окно.

— Похоже, его очаровал малыш Игорь. Извините его за неотесанность, мадам.

— Нет, у него с манерами все в порядке. Добро пожаловать. — Мадам Тарасова протянула руку Космо, когда он вернулся в комнату. — Итак, вы тоже играете в мою национальную игру, триктрак?

— Нет, но я бы хотел научиться, — сказал Космо, глядя сверху вниз на мадам Тарасову, которая была ростом меньше пяти футов, с маленькими ручками и ножками, седыми волосами, собранными в пучок на затылке, с кожей бумажного цвета, большими черными глазами и огромным носом, нависавшим над милым ртом и придающим надменность ее облику. Она казалась гораздо старше своих двадцати девяти лет.

— Бланко сказал мне, что вы играете в эту дьявольскую игру и что вы великая картежница, — Космо улыбался.

— Да этот испорченный мальчишка отвлекает меня от музыкальных гамм и даже бриджа. И моя игра с ним в триктрак — награда за его усердие на уроке. Ну что ж, Бланко, начнем.

— Ну раз надо, — сказал Бланко, усаживаясь верхом на стульчике возле инструмента.

— А твой друг? Он подождет? Немного Шопена, а потом немного бриджа. Потерпите, месье Космо?

— С удовольствием. — И Космо сел на краешек стула у окна.

Бланко, сидя рядом с мадам Тарасовой, принялся за гаммы. „Я мог бы лучше“, — подумал Космо, а потом в его памяти возникла девочка с собакой, но это видение нарушалось и по лицу пробегала гримаса, когда Бланко фальшивил. Эти карие глаза, которые он видел, когда девочка вышла из моря полураздетая и дрожащая, взволновали его. Под мучительно извлекаемые его другом звуки из инструмента, он думал, на самом ли деле эти детские глаза, так кратко сверкнувшие, были таинственными и озорными, как ему показалось? Может, это был просто эффект от очень длинных ресниц. Подошло бы слово „чувственный“, если бы он так сказал о глазах той маленькой худенькой девочки?

ГЛАВА 3

Флора Тревельян быстро неслась по извилистым улочкам, сокращая путь к пляжу. Князь Игорь с трудом поспевал за ней — он переел сочных обрезков конины, которые ему перепали от мясника. Собака упиралась, тянула поводок, мотала головой. Когда они подошли к берегу, Флора отпустила его. Он легонько тяпнул ее за руку, а потом понесся по песку, тявкая на волны. Он носился за ними туда-сюда, стараясь не замочить лапы. Флора огляделась — нет ли немецкого шеферда, который как-то набросился на шпица (неделю назад он загнал его в воду), а то вдруг снова появится и начнет мучить пса. Когда Игорь утомился от беготни, она снова прицепила поводок к ошейнику и уже степенной, размеренной походкой пошла через весь город к причалу, где швартовались катера из Сен-Мало с однодневными экскурсантами и пассажирами из Саутгемптона. У нее были знакомые среди экипажа этих катеров, к тому же она могла поболтать с носильщиками, которых присылали разные отели встречать гостей.

— А когда возвращается твоя мама? Она приедет вместе с папой? — Гастон, носильщик из отеля „Марджолайн“, швырнул в воду окурок.

— Не знаю. Она не писала.

— А она знает, что твоя мадемуазель разрешает тебе одной бегать по городу и к морю?

— Со мной же собака.

— Ты называешь вот это собакой? Этот экземпляр? А от самой-то большевистской пигалицы какая тебе защита?

— Мадам Тарасова не большевик, и я очень часто беру с собой собаку побольше. Между прочим, у Игоря есть зубы.

— У Игоря есть зубы. — Гастон с насмешкой пощелкал пальцами перед носом шпица, который подпрыгнул и злобно рыкнул. Гастон отступил.

— Большевик, — прошипел он собачонке.

— Не дразните его. — Флора слегка ослабила поводок, чтобы собака могла поближе подойти к мужчине. — Если вы будете его злить, я его отпущу.

— А этот смельчак кусает твою мадемуазель? Она вообще понимает что-нибудь в животных?

Флора молчала.

— Твою маман ждали несколько недель назад. Так мне говорила твоя мадемуазель, которая сидит днями напролет в отеле, читает любовные романы и ест шоколад, а ты тут носишься на воле, — не унимался Гастон.

— Она передумала и осталась с папой. У него какие-то дела в Лондоне. Ему скоро возвращаться в Индию, и она хочет побыть с ним подольше, — защищалась Флора.

— Можно понять. Ну а ты разве не хочешь побыть со своим папа? — включился в разговор носильщик из отеля „Британик“.

— Иногда, — осторожно сказала Флора, — не всегда.

Она чувствовала, что Гастон и тот, другой, удивились бы, скажи она, что едва знает своего отца и уж никак не горит желанием узнать его лучше. Эти семейные мужчины не в состоянии понять или признать нравы индийского государственного служащего и его ровное отношение к постоянной разлуке.

— У меня все в порядке, — сказала она.

— А твои уроки? Ты учишься с мадемуазель? — поинтересовался Гастон, чей старший сын работал над дипломом бакалавра.

— Конечно, — соврала Флора, понимая, что они с мадемуазель свели уроки до минимума. Носильщик из отеля „Англетер“, моложе своих коллег и неженатый, заметил:

— Эта маленькая англичанка сама собой занимается, носится с собачонками всяких старушенций. Смешно? — он расхохотался. — Глупо, — добавил по-французски.

— Мадам Тарасова учит меня русскому языку. А взамен я тренирую Игоря.

— А какой толк от русского? От этого противного большевистского языка? Да, твое положение не слишком хорошее.

— Не очень, — согласился носильщик из отеля „Британик“, который до сих пор не проронил ни слова.

— Вообще-то вам лучше бы заняться своими делами, — сказала Флора невесело. — А что за гостей вы ждете?

— Английские семьи, — сказал носильщик из отеля „Британик“.

— Я тоже, — кивнул тот, что из „Англетера“. — Их полно едет. Вообще-то мне плевать на них и на их деньги.

— И мне, — поддержал Гастон, — а я встречаю генерала Лея, мужа красавицы мадам Лей, — сам того не замечая, Гастон, говоря это, подтянулся.

— И на него тоже плевать? — поинтересовалась Флора. — О! — воскликнула она. — Глядите! Натер. Скорее, Игорь, бежим. Я должна отвести тебя домой.

Носильщики наблюдали, как она исчезает, волоча за собой собаку.

— Она что, дьявола увидела? — спросил один.

— Родителей, — сообщил Гастон. — Я узнаю ее мать, а мужчина рядом с ней, должно быть, отец. Вон тот, в черной шляпе, он посинел от холода. А высокий здоровяк рядом с ним — мой клиент, генерал, муж леди, она тут сорит деньгами, которые ты так презираешь, тратит их на модисток. А разве твоя сестра не работает в шляпном магазине на Рю-де-Тур?

Носильщики кончили подпирать стену и, поправив свои фуражки, придали лицам подобострастное выражение.

В то время как Флора, тяжело дыша, бежала через город, волоча за собой Игоря, к мадам Тарасовой, чтобы потом нестись и поднимать с дивана мадемуазель, устроившуюся со своим романом в пристройке отеля „Марджолайн“, Денис Тревельян как-то неотчетливо представлял встречу с дочерью. Ему не понравился переезд из Саутгемптона, он замерз, когда они пересекали залив. Он взял руку жены и засунул ее себе под локоть. Представленная Ангусу Лею, она одолевала его вопросами о том, насколько вероятна всеобщая забастовка, как если бы он был политиком или тред-юнионистом, даже после того, как он скромно пояснил ей, что он военный на пенсии и знает про все это не больше любого читателя „Таймс“ или того, кто слушает радио. Случись всеобщая забастовка, сказал он, он бы предложил жене остаться в Динаре, а сам бы обратно поехал на автомобиле.

— В случае волнений я бы хотел, чтобы моя жена оказалась в стороне от них. Никому сейчас неизвестно, не станут ли дела еще хуже.

— О, Денис. Ты слышал? — Вита подняла глаза на мужа. — А что мы будем делать, если забастовка? И что — если революция?

Денис Тревельян повторил для генерала то, что его жена сама хорошо знала. Что бы там ни было, в конце июня его отпуск завершается, и он должен отплыть в Индию. Во всяком случае, сказал он, опять же больше для генерала, чем для жены, он считает, что эти разговоры о революции — просто паника. При этом он не добавил, что молил Бога, чтобы Вита поехала с ним, он ревностно и страстно любил ее, и перспектива оставить ее здесь причиняла ему боль. Он думал, что нет нужды оставаться ей с Флорой до осени. В Индии на время жары она могла бы поехать в горы, как обычно и делала, и он бы знал, где она. Он думал, что ребенка можно было бы устроить в школу, которую они выберут сразу же, не дожидаясь начала учебного года. Прижимая к своему боку руку жены и поджав губы, он вспомнил, что тогда, на пятом месяце беременности, у Виты едва не случился выкидыш, и он хотел, чтобы ребенка не было. Дети и служба в Индии несовместимы. Нет, думал он с горечью, хотя Вита любила детей. Флора была результатом страсти, достойной сожаления. Ребенок — лишние расходы, неудобства, и он вбивает клин между ним, женой и карьерой.

Он был любящим мужем и не допускал мысли делить ее с кем-то. Для Виты провести лето с Флорой — дань родительскому долгу. Она была счастлива оставить ее с гувернанткой на те недели, которые они провели в Лондоне, подумал он мрачно. Он знал Виту, с Флорой она бы заскучала. Ну и что тогда? По крайней мере, когда она была в горах и он недалеко от нее, был какой-то контроль. Большинство жен могли себе позволить легкий флирт с холостыми офицерами. И Вита тоже, но одна во Франции…

Шагая рядом с мужем, Вита рассказывала генералу, что у них есть дочь и они подумали, что совсем неплохо для нее выучить французский до школы, что она уже бегло говорит по-итальянски, после года, проведенного в Сиене с гувернанткой-итальянкой.

— Денис очень интересуется языками, — сказала она. — А дочь учит еще и русский.

— А, хм, хорошее дело. А вы сами лингвист? — Ангус вовлекал Дениса в разговор.

— Меня интересуют языки коренных народов, — Денис не стал уточнять каких. — В моей работе это необходимо. — Он презирал Виту за ее ложь, но в то же время упрямо продолжал любить ее даже за это. Год, который Флора провела в Италии, и ее нынешняя жизнь никакого отношения к изучению языков не имели, все это было связано с обменными курсами лиры, франка, фунта. У него не было свободных средств (роскошные чемоданы генерала раздражали его). Стоя на катере и глядя вперед, на причал, он решил, что Вита вообще-то могла бы справиться и без мадемуазель, пока Флора не в школе. Презирая жену за этот обман, Денис в то же время чувствовал острое вожделение к ней. „Может, она и глупа, — думал он, — но я хочу ее“.

— А твоя дочь нас встретит? — спросил он, как бы отстраняясь от отцовства. Потом, заметив быстрый взгляд Ангуса Лея, засмеялся.

— Наша дочь так непохожа на нас, что я часто шучу по этому поводу, но, после того как я обнаружил портрет моей прабабушки, я отбросил все сомнения насчет ее происхождения.

— О, — вежливо произнес Ангус Лей.

— Денис, ты невыносим, — проговорила Вита, а потом повернулась к Ангусу. — Мы оба светловолосые, а она темненькая. — Потом сказала Денису: — Нет, дорогой, не думаю, что она нас встретит. Лучше было бы не говорить ей вовсе, что мы приезжаем сегодня. Из-за забастовки отплытие могло ведь и отложиться.

— Но забастовка еще и не начиналась, — сказал Денис, понимая, что они остались бы в Лондоне, если бы сумели достать билеты на одно шоу.

— Я хочу затащить тебя в постель, — пробормотал он жене в ухо.

— А я тебя, — отозвалась она. — Ну вот мы и приехали.

Судно глухо ткнулось в причал.

— Увидимся в отеле, — сказала она Ангусу.

— Да-да, конечно, — согласился Ангус, неуверенный, что хотел бы этого.

Он отдал свои вещи Гастону и сразу же быстро направился к „Марджолайн“, предоставив Тревельянам отправляться своей дорогой. Когда он шел, то подумал, что Вита Тревельян хорошенькая, но утомляет и что она могла бы подружиться с его женой. Муж не привлек его внимания.

ГЛАВА 4

Отель был переполнен, и управляющий спросил Космо и Бланко, не будут ли они против того, чтобы перебраться в пристройку. Там у них будет комната с балконом, гораздо больше той, которая у них сейчас, в главном здании. И не обременит ли их то, что им придется ходить в столовую через сад? Конечно же, прислуга перенесет их вещи. Космо и Бланко ничего не имели против.

— Мы же можем ночью улизнуть отсюда куда-нибудь, к примеру, в бордель, — захихикал Космо, — если здесь он, конечно, есть. Интересно, да? — протянул он задумчиво. Друзья обследовали новую комнату.

— Нам там дадут от ворот поворот, возраст не тот. Сам знаешь, идиот, — фыркнул Бланко.

— Это теория. А какая польза от теории?

— Может, в казино? Приклеить фальшивые усы и пойти?

— Там будет то же самое. Говорят, они угадывают возраст с точностью до недели, — проговорил Космо. — А ты знаешь, почему нас переселили? Из-за этих девиц-голландок. Бьюсь об заклад, за ними будут строго надзирать и держать подальше от сексуально озабоченных — вроде нас.

— А твоя сестра и ее подружка? Подружка что собой представляет? — спросил Бланко.

— Понятия не имею. Зовут ее Таши Куэйл. Ты собираешься в ванную?

— Да надо бы. О Боже! Они свалили всю нашу одежду в одну кучу. Посмотри. — Бланко выдвинул ящик комода, другой рукой расстегивал брюки. — Давай-ка, разберем. Ничего хорошего в том, что моя лучшая рубашка лежит вместе с твоими штанами. А мне нравится эта комната. Интересно, кого-то может интересовать эта пристройка? Между прочим, ты пихаешь в свой ящик мой пуловер. — Он вылез из брюк и забрал пуловер. — Но ты можешь его надевать, если он тебе нравится. Он вроде тех, которые носит принц Уэльский, я их терпеть не могу.

— Нет, спасибо. Не хочу.

— Знаешь, зови-ка ты меня настоящим именем — Хьюберт, — запальчиво попросил Бланко.

— С такой фамилией, как Виндеатт-Уайт тебе надо привыкать к Бланко. — И Космо увернулся от нацеленного на него кулака друга.

— Я думал, твоего кузена зовут Хьюберт, но поскольку он тебя мало интересует…

— Мой отец тоже был Хьюберт. У нас в семье любят повторять имена. Слушай, здесь такие тонкие стены, как бумага. Послушай-ка.

В коридоре раздались шаги, кто-то постучал в соседнюю дверь. Дверь открылась. Женский голос спросил:

— Мадемуазель? Вы здесь? — Дверь закрылась.

— Да, мадам, я здесь. Девочка прибежала и сказала мне… я никак не ожидала… если бы я знала, что вы сегодня приезжаете, я бы…

— Послали бы Флору встречать? Где она? — Голос звучал резко.

— Я разрешила ей сбегать за цветами для вашей комнаты. Она собиралась обрадовать и удивить вас с отцом. Я дала ей немного денег из карманных на следующую неделю, если точнее.

— Хорошо.

— Это она сама придумала.

— Хорошо, да… Я вижу… Ну, в общем-то, пока ее нет, может, мне лучше поговорить с вами.

— Конечно, мадам. Сядете?

— Лучше постою.

Космо и Бланко замерли. Космо расстегнул рубашку и медленно снял ее, Бланко наблюдал за ним, потом Космо разулся и на цыпочках подошел к открытому французскому окну. Бланко, уже в носках, присоединился к нему.

В соседней комнате Вита Тревельян рассчитывала гувернантку, выдавая ей зарплату и месячное пособие вместо уведомления. Она объяснила, что оставшуюся часть каникул, пока Флора не пойдет в школу, она сама проведет с ней.

— Неплохо, если бы ребенок проводил время и с отцом, — довольно грубо заметила мадемуазель. Вита Тревельян, казалось, пропустила мимо ушей это замечание. Она объявила, что было бы удобнее, если бы мадемуазель упаковала вещи и завтра же уехала. Она договорилась с управляющим, что Флора переберется в одноместный номер.

— Все одноместные номера — в задней части отеля и выходят окнами на улицу, а не в сад, — пожала плечами мадемуазель.

— Это удобно, — кивнула Вита Тревельян.

— И экономно, — не унималась мадемуазель. Космо и Бланко не дышали.

— И это тоже учтено, — холодно ответила Вита.

— А мадам даст мне рекомендацию?

— Конечно, — бесстрастно пообещала Вита.

— Спасибо.

Наступила пауза. Космо и Бланко ждали. Космо — с открытым ртом, Бланко — придерживая на груди наполовину снятую майку.

Вита Тревельян снова заговорила:

— Ну что касается, я думаю… мы сожалеем, конечно… Мы увидимся за ужином? Мне надо идти распаковывать вещи.

— Если мадам простит меня, у меня болит голова.

— Очень хорошо. — Дверь открылась, закрылась, шаги стихли в дальнем конце коридора. Бланко стащил майку через голову.

В соседней комнате мадемуазель очень громко произнесла по-французски:

— Салопе.

Космо потянулся за карандашом и в записной книжке написал: „салопе“.

— Знать бы, что это такое, — прошептал Бланко. — О, смотри.

Через сад бежала Флора, у нее под ногами скрипел гравий. Она казалась очень-очень маленькой из-за огромного букета нарциссов, который тащила.

— Это как раз та девочка, которая выгуливает отвратного шпица мадам Тарасовой, когда у меня урок музыки, — прошептал Бланко.

— Я видел ее несколько недель назад на пляже, она гуляла с другой собакой, здоровенной, и чуть не утонула, — прошептал Космо. — Слушай.

Садовая калитка распахнулась, раздался быстрый топот вверх по лестнице, потом по коридору. Хлопнула дверь соседней комнаты.

— Я вот эти купила. Чудесные, правда? — радостно затараторила девочка. — Я купила все ведро… — И потом: — А что случилось?

— Твоя мать меня уволила. Я завтра уезжаю. Я ввожу ее в ненужные расходы.

— О, — изумленно произнесла девочка. — О…

Космо и Бланко отпрянули, услышав, как французское окно соседней комнаты с треском распахнулось. Они увидели, как Флора вышла на балкон, развела руки, и нарциссы каскадом полетели в сад.

В обеденном зале воцарилась атмосфера ожидания. Центральный стол, обычно уставленный закусками, сырами, фруктами, накрыт на семь персон. Семьи англичан, входя в зал, украдкой бросали на него взгляд. На столе лежали многочисленные ножи, вилки, неправдоподобно белые салфетки, искрилось стекло бокалов. Английские подростки, уже начинавшие узнавать друг друга, удивленно поднимали брови и обменивались многозначительными взглядами.

— Это для семьи голландцев, — сказала вдова, мать троих детей. — Я слышала, там пять дочерей. А что…

— Она баронесса, их мать, звучит…

— И все девочки будут баронессами. Так принято на континенте.

— Но чем больше осколков, тем меньше блеска, — заметила вдова.

— Да, но почему-то семь мест, — сосчитала ее приятельница.

— Может, дочерей шесть, а не пять? — предположила вдова.

— Не говори так громко, мама, — прошептала дочь вдовы, перехватив взгляд Космо.

Космо отвел глаза: у девочки были белесые ресницы, неровные зубы, и ей только четырнадцать.

— Не смеши, седьмое место для ее мужа, отца…

— Для барона.

— Что? А? Ну конечно, для барона.

Космо и Бланко вели себя за ужином настороженно, ели не спуская глаз с двери. Они вежливо слушали, как Ангус Лей объясняет своей жене положение британской нации. Космо и так знал, что думает отец о мистере Болдуине, и втайне надеялся, что слова отца выведут Бланко из терпения и тот начнет перечить ему и скажет что-то очень смелое. Ну, например, про замечательного Рамсея Макдональда. Но Бланко молчал, его сердце смягчилось от попыток миссис Лей называть его Хьюбертом, но она все время путалась и у нее выходило то Блюберд, то Блинко; Космо понимал, что голова матери забита магазинами, в которые она, видимо, поведет его сестру Мэбс, если та, конечно, снизойдет до провинциальных магазинов после парижских прелестей.

Оба мальчика на ужин приходили в костюмах, их прилизанные волосы зачесаны назад. Время от времени они перехватывали взгляд кого-нибудь из подростков из других английских семей, подмигивали и отводили глаза. Вечером, позднее, они соберутся где-нибудь — в гостиной или в саду перед отелем, в сумерках разделятся по четверо для игры в теннис или отправятся в Динан или Мон-Сен-Мишель, где есть ресторан, известный своими омлетами, и где прилив несется скорее, чем лошадь в галопе. Космо вообще-то не слишком всем этим интересовался, проведя в Динаре два месяца с матерью, пока лечил колено. Он вполуха слушал отца, исподтишка оглядывал комнату и грезил о пяти изящных голландочках: они длинноногие, в прозрачных платьицах, и через материю можно будет увидеть их таинственные груди. Его мать сказала:

— Нет, Ангус, дорогой. Я этого не вынесу. Если ты поедешь домой, то и я с тобой. Я не останусь здесь одна. — Ее голос почти дрожал. — Что мне здесь делать?

— Ну еще походишь по магазинам. Съездишь в Париж. Заберешь Мэбс из школы. — Ангус жевал мясо. Ему нравилось, когда женщины начинали суетиться, волноваться, он знал, что его жена делает это исключительно для того, чтобы доставить ему удовольствие. Он выпил немного вина.

— Запасись обувью, пока здесь. Если я поеду, то я поеду один. Ситуация не ясна.

— Тогда за твое дезертирство тебе придется расплачиваться платьями и шляпками. Я закидаю тебя огромными счетами за всякие безделушки.

— Ну и что, — просиял Ангус, распушив роскошные усы. — А как с перчатками?

За их спиной, за столиком в углублении сидели Денис и Вита Тревельян и молча ели. Между ними, уткнувшись в свою тарелку, сгорбилась Флора.

Центральный стол все еще пустовал.

Денис Тревельян чистил яблоко. Ангус Лей потягивал вино. Космо грезил.

Двери столовой широко распахнулись, и управляющий, кланяясь, ввел баронессу Хэбенинг, за которой следовали Элизабет, Энн, Мэри, Дотти и Долли. Их появление заметили все.

— Ну… — пробормотал Космо, — ни одной в возрасте для брака.

— Три самые младшие — с обручальными кольцами, — сказал Бланко, который был весьма наблюдательным.

— И нисколько не хорошенькие, — прошептал Космо.

— Домашние, — сказал Бланко.

— Они так и останутся с такой внешностью.

— О чем вы шепчетесь, Космо? — спросила мать. — Манеры, дорогой, манеры.

— Ничего такого, ма. Извини, ма.

— Уэльские шахтеры — хуже нет, — проговорил Ангус Лей, чьи мысли были заняты волнениями в Англии, — но северные могут оказаться еще страшнее. Вот почему я жду…

— В защиту шахтеров можно сказать немало. Я думаю, их положение…

— Не слишком ли далеко зашел Бланко? — подумал Космо. — Во что тогда превратится остаток каникул?

Но отец не слышал Бланко. Он тоже смотрел на новеньких, которые рассаживались, пытаясь разместить свои весьма пышные зады на веретенообразных ресторанных стульчиках.

— О! — воскликнул он. — Не моя ли это старинная подруга Роуз? Дорогая, пойдем и поздороваемся с Роуз. Ты, наверное, помнишь, я часто тебе рассказывал о Роуз и Джефе Хэбенингах. Я ходил с ним охотиться на дикого кабана. Помнишь? И на уток. Друзья моей молодости… — Ангус отложил в сторону салфетку и поднялся.

— Столько девочек, — проговорила миссис Лей.

— Тогда у нее не было девочек, я говорю о тех мрачных годах. Может, и были у них тогда одна-другая, но они не мешали, они сопели в своих колыбельках. Пошли, ты должна… — Ангус повел жену через зал к центральному столу. — Роуз? Ты меня помнишь?

— Ангус! — Баронесса раскинула руки. — Ангус! Конечно… — Пошли восклицания, представления, пожатия рун, вставания, усаживание на место.

— Посмотри-ка на них, — прошептал Космо. — Кошмар! Какое ужасное разочарование. А я-то…

Но Бланко был поглощен тем, о чем говорили за столиком за спиной. Он услышал…

— Такая грязная, как будто не мылась с тех пор, как я оставила тебя с ней. Обгрызенные ногти, под ними черно. Когда ты в последний раз принимала ванну? Она не удосужилась следить за твоим бельем. Оно серого цвета. Ты отвратительна, и у тебя вылезли угри. Посмотри, Денис, у нее угри.

— Отправь ее в парикмахерскую, — как-то отстраненно проговорил Денис Тревельян. — Пусть их удалят. И мне не нравятся эти косички.

— Но она еще мала для парикмахерской, Денис.

— Ну делай, что считаешь нужным. А ты почему не отвечаешь матери, Флора?

— Пожалуй, я пойду спать, — сказала Флора и встала. — Спокойной ночи. — Ее голос звучал твердо. — Спокойной ночи. — И пошла к выходу.

— Флора, — выпалила Вита. — Сядь. Вернись.

— Да пусть она идет, — сказал Денис, когда девочка проходила мимо стола Леев. — Ты не виновата, дорогая. — Он накрыл рукой руку жены. — Интересно, найдем ли мы пару, чтобы сыграть в бридж? Осмелюсь сказать, что гувернантка очень ленилась. — И он сжал руку жены.

Наблюдая за Флорой, Бланко и Космо увидели, как она пересекла зал и налетела на человека, торопливо входившего в ресторан. Он взял ее за плечи, отстранил, потом отступил в сторону и открыл ей дверь.

— Она его даже не видела. Она плакала, — сказал Космо. — Я скажу отцу, чтобы наш стол куда-нибудь передвинули, — продолжил он, не понижая голоса.

— Не бросить ли мне бридж? — сказал Бланко. — Посмотри, твой отец машет, зовет к себе.

— Наверное, это барон, ее сын, конечно, — вдова, мать девочки с неровными зубами, наклонилась к соседнему столику. — Правда, хорош собой? И такой молодой.

— Ангус, представь меня, — сказала баронесса.

— Мой сын Космо, его друг Хьюберт Виндеатт-Уайт, который проводит с нами каникулы, он немножко „больши“. И разреши мне представить твоих девочек: Элизабет, Энн, Мэри, Дотти и Долли.

— И мой сын Феликс, — добавила Роуз, указывая на молодого человека, столкнувшегося с Флорой, ухватив его за рукав. — Что тебя задержало, Феликс? Мы уже потеряли всякую надежду, что ты придешь.

— Прокол, мама. — Феликс сел рядом с матерью. — Привет, привет всем моим сестренкам.

— Какой удивительно красивый молодой человек, — сказала Милли Лей, когда они отходили от столика, — и какие ужасно неуклюжие девочки. Это просто несправедливо.

ГЛАВА 5

Денис передумал искать компанию для бриджа, перехватив взгляд Космо, от которого его бросило в озноб.

Он прогуливался под руку с Витой, время от времени прижимая ее руку локтем.

— Ну что тебе здесь делать? Разве ты будешь счастлива в этом отеле? Ты заскучаешь здесь одна с ребенком.

— Буду играть в бридж, в теннис, писать тебе длинные-предлинные письма, плавать.

— В этом климате? Да ты умрешь от холода.

— Перетрясу свои наряды и, когда приеду к тебе в сентябре, ты подумаешь, что у тебя новая жена.

— Я хочу единственную, которая у меня есть, и лучше всего — без нарядов.

— Но не в этом климате! — поддразнила она его. — Давай, скорее вернемся, ладно?

— А как с ребенком? — его голос стал раздраженным.

— Она, наверное, помогает мадемуазель упаковывать вещи. Со мной все будет в порядке, Денис, я найду кого-нибудь учить ее математике, она берет уроки музыки у мадам Тарасовой. Математика не так важна, она нагонит ее в школе. Когда я впервые привезла ее сюда, еще до твоего приезда в отпуск, одно итальянское семейство было радо говорить с ней, чтобы она не забыла итальянский.

— Дорогая, — Денис уставился на море — они шли по дороге над пляжем. — Если она так занята, какой смысл тебе вообще здесь оставаться?

— Но ей только десять. И я ей нужна.

Денис хмыкнул.

— Ты мне нужна.

— Дорогой, мы столько раз говорили. Все, кто служит в Индии, вынуждены пройти через это. Приезжают домой, проводят время с семьями, навещают детей. Нас сочтут странными, если мы не будем поступать так же. Что скажут о нас люди в Клубе?

— Но у нас нет здесь семьи. И меня не волнует, если про меня станут говорить, что я странный. Что странного в том, что мужчина любит свою жену?

— Я знаю, знаю. Не можем же мы винить мою мать за то, что она умерла, и я люблю тебя, дорогой. И ты знаешь, что я люблю тебя.

— Это был, конечно, удар. Она готова была взять на себя заботы о ребенке. И мы могли бы провести мой летний отпуск в Кашмире, — сказал Денис с возмущением.

Вита задрожала на апрельском ветру.

— Мне тоже обидно.

— Надо было отдать этого ребенка, пусть бы ее удочерили.

— Денис!

— Или хотя бы это был сын. Я знаю, ты чувствуешь то же самое. Всякий раз, когда у нас появляется возможность поразвлечься, она путается под ногами. Мы могли бы остаться в Лондоне, так нет, мы должны экономить деньги и тащиться сюда, в эту дыру. Ненавижу Францию. И теперь — французов.

— Денис!

— Мне не нравится этот отель. Я слушал, как в соседнем номере кто-то чистил зубы, когда я переодевался к ужину, брр!

— Денис!

— Мне не нравится семья, которая сидит рядом с нами в ресторане; один из этих отвратных мальчишек смотрит на меня так высокомерно…

— Но тебе же понравился на судне его отец.

— Это тебе понравился на судне его отец.

— Денис…

— Я завтра спрошу. Может, мы снимем где-то квартиру. Чтобы уединиться.

— И с хорошей двуспальной кроватью, а?

— Отличная мысль, тебе не кажется?

— Да. И это будет даже экономней. Мы могли бы побыть подольше в Кашмире в следующее лето или покататься зимой на лыжах.

— О, следующее лето — это когда еще!

— Но сегодняшняя ночь уже… Давай-ка, пойдем обратно. В постель.

Они повернулись и пошли вверх по холму.

— Не могу поверить, что на свете есть еще какой-нибудь мужчина, который так бы любил свою жену, — сказал он.

— О Денис.

— Я честно признаюсь в этом. Ты разве против?

— Мне это нравится.

— И честно говорю, что я думаю о ребенке. — Он упрямо пошел вперед. — Она была слишком дерзкой за ужином.

— Но она ни слова не сказала.

— Вот именно.

Они шли вверх, чуть наклоняясь вперед.

— Я знаю, послушай. Если я смогу найти кого-нибудь, кто согласится присмотреть за ней, мы могли бы последние недели твоего отпуска провести в Лондоне. Сейчас я вижу, что решение приехать сюда — непростительная глупость.

— Но мы же уволили гувернантку.

— А нам она не нужна на такой короткий срок, просто нужен кто-то, кто живет в отеле. Я могу попросить мадам Тарасову присмотреть за ней. Мы могли бы ей немного заплатить. И оставим свой адрес, конечно.

— Ты можешь это устроить? Моя голова хотя бы немного отдохнула от этих мыслей о забастовке, которые отравили всю поездку.

— И мы могли бы посмотреть то шоу — они подошли к отелю, — на которое мы не смогли достать билеты.

— Это мысль. Но если мы переедем на квартиру, что тогда делать с ребенком?

Он никогда не называл ее Флора.

— Оставим в пристройке — до тех пор, пока я не вернусь. Видишь, я все продумала. Ей там хорошо, а у нас с тобой по ночам будет квартира.

Они поднялись по лестнице в свою комнату. Денис обнял жену за шею, когда она открывала дверь. Какая белая кожа. В квартире, подумал он, никто не услышит ее криков, когда они станут заниматься любовью, не будет тонких стен, как в отеле, из-за которых приходится сдерживаться.

Вита почистила зубы солью: Денис не любил вкус пасты.

— Скорее, — позвал он ее из кровати и, когда она пришла к нему, добавил: — Давай снимай это, — и сильно дернул ночную рубашку.

„Я в неравном положении, — подумала Вита, — он не снимет свою пижаму“.

— Посмотри, — сказала она, — ты порвал ее.

— Эти проклятые мальчишки, — говорил он, разрывая ее ночную рубашку. Она боялась такого настроения мужа и становилась податливой.

— Да это же просто мальчики, — сказала она, — молоденькие.

— Светловолосый держался чертовски надменно. Я знаю такой тип. А темноволосый напоминает мне кого-то, ну тот, у которого брови сходятся на переносице. Ты его не заметила?

Она предпочла бы не заметить, она намеренно смотрела в сторону.

— Да нет. — Она стала расстегивать его пижаму. („Только брови были похожи, все остальное — другое“.)

— Не надо, — выкрикнул Денис.

— А что в этом такого? — пробормотала она.

Денис зашептал, покрывшись потом:

— Где ты научилась этому?

— Да просто. Как-то само так вышло.

— Раньше ты никогда так не делала.

— Но мне хотелось.

— Из тебя вышла бы прекрасная потаскуха, — сказал он. Она знала, каприз кончился.

Во сне Денис держал ее уже не так крепко. Осторожно, чтобы не потревожить его, Вита вылезла из рваной ночной рубашки и, слегка потрясенная, пошла в свою постель и лежала без сна на прохладных простынях. Тот мужчина надул ее, и было опасно пробовать это на Денисе. Она заставила себя оборвать воспоминания и затолкать их глубоко в тайники памяти, откуда они уже не могли ее тревожить. Обычно ей это удавалось. Только случайно, в такой ссоре, как сегодня вечером, воспоминания вылезали. Однажды она решила для себя: что бы ни случилось, на первом месте — Денис, и ей перестали сниться кошмары. Она поклялась себе, что несколько месяцев проведет с ребенком. „Если бы мы отдали ее удочерить, — подумала Вита, — тогда бы мне снились кошмары про то, как я ее встречаю, я бы все время думала, какая она… А так, как теперь, — я знаю, как она выглядит, и в моей натуре нет ничего материнского“.

ГЛАВА 6

Милли Лей редко получала удовольствие от знакомства с людьми, особенно женщинами, которых ее муж знал в молодости. Ангус был крупный, уверенный в себе, красивый мужчина с громким и самоуверенным голосом. Он много поездил по свету, служил далеко от дома и, где бы ни появлялся, везде заводил друзей. Она вышла за него замуж в 1908 году, в восемнадцать лет, сразу после окончания школы. Ангус был на пятнадцать лет старше Милли, и у него было много друзей мужчин и женщин, интеллигентных, одаренных, очаровательных. Милли чувствовала себя немного ущербной. Ее возмущали холостяцкие годы Ангуса, и она побаивалась его друзей, ревновала к ним. Ангус не обращал ни малейшего внимания. Задумываясь об этом, он чувствовал себя даже польщенным, ревность Милли тешила его „эго“. Он понимал и то, что она, скорее всего, подружится с его друзьями, забудет о своих страхах перед ними, и все они объединятся в одну компанию против него же. Так что они станут больше ее друзьями, чем его. Он обожал свою жену, считал ее самой красивой женщиной, которую когда-то любил, а если подумать, то Милли была единственной женщиной, которую он любил. Было, конечно, много других женщин, но так, ничего серьезного, во всяком случае из-за них он не мучился бессонницей.

Космо и Мэбс наблюдали за реакцией матери, когда отец представлял ее, как они это называли, своим потерянным друзьям. Они ощетинивались, сплачивались вокруг матери и свирепо взирали на незнакомцев, которых представляли.

Космо пытался объяснить это Бланко, когда они гуляли по городу после ужина.

— Мы знаем, что ей нечего бояться. Отец в ней души не чает, но он дурак, он ждет, что она поймет, что между ним и этими женщинами ничего не было. Как раз женщин она и боится. Некоторые из них ведут себя так, как если бы…

— Что?

— Как если бы у них с отцом что-то было. Это нелепо.

— А может, и было?

— Откуда я знаю? Что касается мужчин, их она опасается из-за того, что боится показаться глупой. У отца есть друзья намного умнее его, и они думают, что женщинам надо просто уметь хорошо слушать. (Бланко засмеялся.) И ма совсем не такая уж хорошая слушательница. Она болтает, из-за того что нервничает, — сказал Космо.

— Хотел бы я болтать, когда нервничаю. А я немею.

— Но сегодня, — воскликнул Космо, — ты заметил? Когда ее представили баронессе и ее пяти амазонкам, ма была такая веселая, радостно приняла приглашение к их столу. Так что их семь и нас шесть — ужас!

— Нас будет тринадцать.

— А ты суеверный?

— Да простая арифметика.

— Удивительно! — воскликнул Космо. — Она держалась неожиданно. Совсем непохоже на нее. Обычно уходит неделя, чтобы она достигла такой стадии.

— Ты заметил, как баронесса сказала: „Давайте восполним потерянные годы, и пусть наши дети познакомятся“. Ты как думаешь, ей столько же лет, сколько твоему отцу, или просто так кажется?

— Ну даже если…

— Она толстая.

— Ну это мою мать не обескуражит. Она будет все время думать, что из этой кучи жира выглядывает малышка Роуз.

— Твой отец говорил так, как будто ее муж был его большим другом…

— Этим мать не проведешь. Нет, я думаю, тут что-то еще, все дочери и только один сын.

— Причем, некрасивые дочери, — согласился Бланко.

— А Мэбс — сногсшибательная.

— Почему ты мне не говорил про это? — удивленно спросил Бланко.

— Потому что у тебя никаких надежд. Мэбс семнадцать.

— А ее подруга?

— То же самое.

— А ты думаешь, барон и баронесса все время делали попытки: оп, оп, оп, оп, оп — пять маленьких девочек, потом о-оп — и наконец — они сделали сына Феликса; ура и можно остановиться? — спросил Бланко.

Космо и Бланко толкнули друг друга плечом и расхохотались. Успокоившись, Бланко сказал:

— Я думаю, твоя мать поняла, что если мы пересядем к голландцам, то уберемся подальше от той противной пары за соседним столиком, которая так ругала своего ребенка.

— Ах да. Я тоже кое-что уловил. Они говорили, что у нее угри. Бедняжка. Да, Элизабет, ну старшая из голландок, играет в триктрак, и все они — в теннис. Кажется, они не буки и не задаваки. Одна спросила, почему мы не ходим танцевать в казино. Похоже, возраст не имеет значения. Вот все пойдем и потанцуем.

— Танцевать? — в голосе Бланко послышалась заинтересованность.

— А ты умеешь?

— Немножко, — кивнул Бланко.

— Если хочешь познакомиться с Мэбс, тебе надо уметь танцевать.

— Да я умею. Посмотри, как я отплясываю чарльстон. — И Бланко принялся подпрыгивать и извиваться на тротуаре. — Давай, Космо, танцуй!

— Перестань. Сейчас соберешь толпу. Заткнись же, — шипел Космо, обеспокоенный весельем друга.

— Да не будь ты таким уж англичанином, — танцуя, пропел Бланко.

Космо почел за благо удрать и рванул с места.

Бланко подпрыгивал и приседал, вытанцовывая фигуры на песне. Он напевал мелодию, которую слышал, когда видел, как Джек Бучанан танцевал с Элси Рэндолф. В своем ликующем танце он продвигался к волнам, взбивая песчаные облака. Бриз с моря неприятно раздражал глаза, трепал волосы. Он воздел руки к небесам и завертелся в экстазе.

Наконец Бланко остановился, он был один на пляже, стоял и смотрел на огни города, отражающиеся в воде, на цвет волн, освещенных луной. Они серебряные или изумрудные? А море черное или зеленое? Облако наплыло на луну, стало прохладно, и Бланко повернул обратно. В этот момент он увидел Флору.

Флора, крепко закрыв глаза, входила в воду. Она была одета. Бланко схватил ее, и она ударила его.

Бланко прижал ее руки к бокам и вытащил на берег. Она пиналась изо всех сил, била каблуками по его костям, и очень больно. Бланко крепко держал ее левой рукой, а правой шлепнул.

— А ну стой спокойно!

Она снова ударила его.

— Сука. — Он тряхнул ее как следует. — Перестань. — Его ужаснуло ее молчание. Она увернулась из-под руки Бланко и снова попыталась ударить. — Я знаю, кто ты, — сказал он. — Я отведу тебя к мадам Тарасовой.

Флора продолжала молчать.

— Пошли, — велел Бланко, — иди давай. — Он крепко держал ее. — Если ты можешь идти в море, то можешь подняться и на холм.

— Пропали мои лучшие брюки, — сказал он Космо.

— Отдай почистить. А что случилось?

Космо уже разделся и лежал в постели.

— Я только что рассказал мадам Тарасовой, что поймал ее, когда она входила в воду. С закрытыми глазами!

— О Боже!

— И без единого слова! Ты бы видел, как она дубасила меня! Посмотри на мои голени, она разодрала мне кожу. И вон — сплошные синяки.

— А что мадам Та…

— Сказала что-то по-русски, потом что-то про горячее молоко, по-французски… Что-то вроде „закрыть“.

— Закутать.

— Правильно, закутать. Она больше говорила по-русски, а потом поблагодарила меня по-французски. Она целовала ее, обнимала, аж вся взмокла. Она сказала, чтобы я оставил ее ей. Ты только посмотри на мои брюки! — взвыл Бланко.

— Давай дальше.

— А потом эта ее треклятая собачонка скатилась по ступенькам, а мы стояли на пороге, и захотела меня тяпнуть. Девчонка как будто очнулась от этого и стала смеяться. Тарасова махнула мне, чтобы я уходил, и перед моим носом закрыла дверь. А ты думаешь, все это отчистится? Смотри, соль высыхает и проступает.

— Она шла во сне, как ты думаешь? — спросил Космо, обхватив колени рунами.

— Ты во сне никого не кусаешь, — Бланко кинул брюки на стул.

— Я думаю, надо сказать моей маме.

— Давай, подождем, посмотрим, что станет делать Тарасова. Она казалась какой-то отстраненной, и никто бы не захотел вмешиваться больше, чем…

— Может, моя мама поможет, если мы ей расскажем.

— Почему? — спросил Бланко.

Космо и сам не знал, почему он так думал.

— Конечно, дети не совершают… — Но ни он, ни Бланко не произнесли этого слова — „самоубийство“. Бланко заявил, что ему лучше пойти и принять горячую ванну.

ГЛАВА 7

— Я думаю, надо размять ноги перед сном. — Ангус стоял с Милли в вестибюле. Они пожелали спокойной ночи Роуз и ее дочерям. — Я бы хотел подышать свежим воздухом перед сном. Ты составишь мне компанию? — спросил он Феликса.

— Спасибо, сэр, да.

— Тогда спокойной ночи, дорогой. Не задерживайся слишком долго, — сказала Милли, поднимаясь вверх по лестнице. — Не забудь, что завтра утром приезжают девочки, так что тебе понадобятся силы.

Ангус и Феликс вышли на улицу.

— Я считаю, что говорить со взрослой дочерью — дело очень трудное, — сказал Ангус, — хотя твоя мать — прекрасный пример того, что при этом можно остаться в живых.

Феликс рассмеялся.

— Мои родители уже перестали их пересчитывать, три сестры замужем. Дома у матери остались только две.

— Что я сейчас хочу на самом деле, — сказал Ангус, легко переставляя ноги, — это зайти в казино и чтобы про это не узнала моя жена.

— О, — произнес Феликс и задумался, сколько при нем денег.

— Но это не то, о чем ты подумал, — сказал Ангус, — я подозреваю, что там есть телеграфный аппарат. Читать вчерашнюю газету — не дело, мне надо знать свежие новости из дому.

— Да, один такой аппарат есть в фойе казино, — сказал Феликс. — Я думаю, вас интересует вероятность забастовки?

— Да, забастовки, которая может привести к революции.

— Наверно, сэр… — начал Феликс с удивлением.

— Множество молодых людей в Москве и Санкт-Петербурге говорили „наверно, сэр“ с таким же упором, как и ты, — мрачно сказал Ангус. — Я же не говорю, что она будет, но если мальчики вроде приятеля Космо, Виндеатт-Уайта, симпатизируют шахтерам, подумай, сколько симпатий они могут завоевать по всей стране.

— Я думаю, что ваши консерваторы заблуждаются насчет того, что профсоюзы попали под влияние коммунистов.

— Это довольно распространенное мнение. Горячие головы вроде Уинстона Черчилля рвутся в бой. А такие, как Саймон, ничуть не глупее, едва ли верят. Вот-вот, но ты знаешь, как разрастается грибница? А какие заголовки для прессы? Красота! Но существует еще и Бекенхед, интересная личность, и уж конечно, Джойнсон-Хикс, которому везде мерещатся большевики.

— Ваш министр внутренних дел?

— Да. Никого из них я не знаю лично, я ведь просто солдат на пенсии. И ненавижу политику. Ни на йоту никому из них не верю. И если спросить меня, то я уверен, что у короля гораздо больше здравого смысла, чем у всего кабинета. Закройте его в одной комнате с А.-Дж. Куком, и он вмиг решит все проблемы, и справедливо, — пробурчал Ангус.

— Он представляет горняков, этот Кук? — Феликс говорил по-английски хорошо, но не слишком уверенно.

— Да, представляет. И король любит шахтеров. И я люблю шахтеров, они замечательные парни.

— Из газет я понял, что они требуют прожиточного минимума. А что это такое?

— Это то, чего они никогда не получат, — коротко ответил Ангус. — Потому что переговоры зашли в тупик.

— Итак?

— Итак, возникла антибольшевистская паника из-за угрозы общенациональной забастовки и вытекающих из нее ужасов, и я тоже участвую в панике. И я должен быть дома и подчиняться гражданскому уполномоченному моей территории. Черт бы его побрал, дурака. Я уже служил под ним в войну, и я не хочу ссориться с министром. Но если буду рядом, может, и смогу удержать его от какой-нибудь глупости. Он меня побаивается. Он какой-то дальний родственник моей жены.

— О, — сказал Феликс. — Да?

— Я не хочу волновать жену, но в случае чего, я оставлю ее здесь и поеду домой один. Мне будет спокойнее, если они с Мэбс поживут во Франции.

— А сын? — спросил Феликс. Они как раз подходили к казино.

— Космо? Он вернется в школу. И так много пропустил из-за своего колена. О! Я знаю вон тех ребят. Привет, Фредди, и не Ян ли с тобой?

Ангус приветствовал мужчин, выходящих из казино. Он представил Феликса. Фредди и Ян, казалось, пришли за тем же, за чем и Ангус. Они остановились поделиться новостями и обменяться мнениями с мужчинами — все они были того же возраста, взглядов, что и Ангус; Феликс наблюдал за ними со смешанным чувством восхищения и удивления. Невозможно было ошибиться и принять их за кого-то еще, а не за англичан. Он попытался понять, что в них такого английского? Голос? Поза? Одежда? Манера стоять? Что? Подошли еще несколько отцов семейств, отдыхавших здесь в пасхальные каникулы, и на каждом была эта невидимая печать. Полное единодушие, гармония. Потом все стали расходиться.

— Спокойной ночи, спокойной ночи, — и каждый пошел своей дорогой.

— Извини, — сказал Ангус, — тебе, конечно, скучно и надо было зайти и сделать ставку-другую, еще не поздно. Хочешь?

— Немного поздно, сэр. И мне ничуть не скучно. Я с удовольствием наблюдал за вами. Вы все такие англичане.

— Нет, был один шотландец, — Ангус распушил усы.

— Может, мне надо было сказать „британцы“?

— Англичане тоже хорошо. А чего ты ожидал? На кого мы должны быть похожи?

Они шли к „Марджолайн“.

— Я хочу сказать, сэр, что, увидев, как вы стоите с друзьями… хм… ну вот если бы я с вами никогда не встречался, не слышал, на каком языке вы говорите, я все равно бы догадался, что вы — англичане. И я пытался понять почему.

Ангус слушал вполуха.

— Поговорив с парнями, я немного успокоился. Теперь могу насладиться отдыхом. — И потом: — Дорогой мой, то, что ты говоришь, — абсурд. Посмотри на людей любой национальности, и ты догадаешься, кто они. Все знают, что голландцы — скучные, французы — веселые. Стоит только взглянуть на них…

Они прошли несколько шагов молча, потом Ангус, поглядев на попутчика, засмеялся:

— Дорогой мой, за какого же дурака ты меня, наверно, принимаешь. Может, как раз это и есть нечто английское?

— Мой отец так вас расписывал, — улыбнулся Феликс, — что мы всегда смотрели на вас снизу вверх.

— Подумать только. А совсем не скучный, хоть и голландец. Ну, спокойной ночи, дорогой. Спасибо за компанию. — И, смеясь, они расстались.

Направляясь в комнату жены, Ангус вспомнил Джефа, отца Феликса, высокого, как и он сам, голубоглазого, светловолосого, и Роуз, молоденькую, хрупкую блондинку с голубыми глазами. Бог знает, как эти двое умудрились произвести на свет темноволосого, темноглазого Феликса, даже отдаленно не напоминавшего ни одного из родителей? Ангус нахмурился, вспомнив пару на катере, разве тот мужчина не сделал какого-то двусмысленного намека насчет темных волос своей дочери? В том человеке было что-то напряженное и враждебное. Мог бы Феликс, взглянув на него, узнать англичанина? А мог бы он сам в Феликсе признать голландца? И какой ужасный рисунок на этом ковре. Ангус с презрением взглянул на красно-черные ромбы, расстилавшиеся у него под ногами. Они что-то ему напоминали. Но что? „А, — вспомнил он, — Роуз, платье с таким рисунком на детской фотографии, где она с братьями, ее волосы коротко стрижены, она там очень серьезная“. И ему почудился ее голос:

— Не смейся, мы все были такие. — До сегодняшнего вечера он столько лет не вспоминал о Роуз, его друг Джеф давно умер. Кто-то домогался ее не всерьез, но теперь она слишком растолстела. Ангус постучал в комнату жены и вошел.

— А, ты здесь, — проговорил он сладким голосом.

— А кого ты ожидал увидеть? — Милли лежала в постели с книгой. Она отложила ее. — Не могу с ней справиться, — сказала она, — чушь какая-то.

— А со мной можешь? — шутливо прорычал Ангус.

— О, конечно, — Милли протянула к нему руки.

Флора в пижаме и халате наблюдала, как мадемуазель упаковывала вещи. На дно чемодана положила туфли, молитвенник, связки писем рассовала по бокам, потом выровняла площадку под самые лучшие вещи, подоткнула их скомканным нижним бельем, носками, носовыми платками и шарфиками. Одно хорошее платье, аккуратно сложенное, лежало на кровати, завернутое в красивую бумагу, и две блузки, которые предстояло упаковать последними, поверх твидовой юбки и кардигана на каждый день.

— Бирки, мне нужны бирки, — сказала мадемуазель. — Беги, детка, и попроси две штуки у портье.

— Вот так? — Флора развела руки, показывая пижаму и босые ноги.

Мадемуазель шумно вздохнула. Это была полная молодая женщина.

— Никакой помощи от тебя. Все надо делать самой.

— Они же закроются через пять минут. — Флора оглядела открытый чемодан. — А завтра нельзя?

— Завтра слишком поздно.

Мадемуазель вышла из комнаты, унося с собой дурной запах пота, который она пыталась перебить одеколоном. Флора подумала, будет ли скучать по мадемуазель, как по синьорине, с которой провела год в Италии. Синьорина пахла не так сильно, но похоже. Флора подняла руки и понюхала под мышками. Она затянула поясок на халате и наклонилась над чемоданом, рассматривая, что там. Она вспомнила веселые времена, когда распевала фашистскую песенку „Джиованесса“ с синьориной, у которой брат носил оливково-зеленую форму и черные высокие ботинки и считал Муссолини самым замечательным человеком на земле. Среди писем мадемуазель были почтовые открытки. Одна особенно интересная. Флора знала, что на ней: „Вчера мы были в музее, завтра возвращаемся в Париж… датская еда не годится для мама… Копенгаген разочаровывает… у Ганса Андерсена не достает плюмажа… Бабетт“. Открытка была из музея Торвальдсена. На ней был изображен голый мужчина на боку. Спиной к нему, тоже обнаженная, лежала девушка, ее спина и ноги повторяли изгибы мужского тела, а рука ее подпирала голову.

Получив открытку, мадемуазель сказала, что датские скульптуры весьма своеобразные. По ее мнению, эта пара стоя выглядела бы лучше. Получив точно такую же открытку от своей матери, она заметила, что датчане повторяются и отказалась объяснить, что имела в виду. Флоре как раз очень нравились эти фигуры, вот бы хорошо, думала она, лежать вот так, прижавшись к мраморному мужчине. Она попросила мадемуазель отдать ей одну открытку — у нее ведь две. Мадемуазель отказалась, сославшись на то, что собирает марки.

Флора наклонилась еще ниже и двумя пальцами вытащила из пачки одну такую открытку. Только собиралась ее как следует рассмотреть, как услышала, что возвращается мадемуазель с Гастоном.

— Если вы сейчас дадите мне чемодан, мадемуазель, — говорил Гастон, — я отправлю его на станцию с гостем, который едет на поезде в Париж. И вы таким образом сэкономите на такси и на чаевых носильщику. А что у вас еще?

— Да сумка, — сказала мадемуазель, открывая дверь. — Я могу ее сама нести.

Флора сунула открытку в карман, мадемуазель закончила упаковывать вещи. Гастон помог ей запереть чемодан, привязать бирки, подхватил его и ушел, пожелав спокойной ночи и приятного путешествия.

— Иди спать, детка. Я уеду завтра до того, как ты проснешься.

Мадемуазель холодно клюнула Флору в лоб.

— Желаю успеха, малышка.

Слишком поздно было возвращаться к открытке. Флора пробормотала что-то, чмокнула мадемуазель в пухлую щеку и пошла к себе, сунула открытку в комод и прикрыла ее бельем; она доставит себе удовольствие как следует рассмотреть ее завтра. А сейчас вытащила еще одну подушку и положила так, чтобы лечь к ней спиной, прижаться, как к воображаемому гладкому прохладному ласкающему мрамору.

ГЛАВА 8

Дружеский настрой и чувство юмора Шовхавпенсов — их фамилия стала известна после упоминания ее Ангусом — действовали как катализатор на отдыхающих в Динаре. Для Элизабет, Энн, Мэри, Дотти и Долли не имел значения возраст партнеров, они играли в теннис с детьми, в бридж — с их родителями, в рулетку — с Ангусом, Милли или собственной матерью. Они танцевали с Космо, Бланко и братом, ходили по магазинам. Более искушенные Мэбс и Таши, явившиеся из Парижа, не могли все повернуть по-своему. Да, им семнадцать, и, конечно, они затмевают других девочек, носят короткие дамские стрижки, пользуются губной помадой, когда Милли не видит, стараются сбросить детский жирок, умеют танцевать не только чарльстон, но и фокстрот, но им еще учиться и учиться легкости манер голландских сестер. Под их благотворным влиянием молодые люди из разных отелей объединялись в компании, которые носились по городу, перетекая из одной в другую, как птичьи стаи. Три девочки из „Британик“ знали мальчика и его сестру из „Марджолайн“, у них была кузина в „Англетер“, школа которой играла в крикет со школой Космо и Бланко.

Для тенниса составлялись четверки, буйная игра проходила на пляже. Ходили в походы по побережью и с пяти часов допоздна танцевали в казино. Все девочки были влюблены в Феликса.

Флора Тревельян, слишком маленькая и робкая, чтобы резвиться с ними, наблюдала со стороны, трепеща от избытка чувств. Она болезненно завидовала Мэбс и Таши, она видела, как они приехали из Парижа, заметила их симпатичные матросские голубые костюмчики с ослепительно белыми блузками, юбками до колена и шляпками, надвинутыми на наглые носы. Она тоже была влюблена в Феликса.

Феликс, в отличие от сестер, должно быть, принадлежал к какому-то другому стаду. Они были коренастые, он высокий, они светловолосые, он — темный, они резвые, он — тихий, говорил вкрадчиво, мягко. Время от времени куда-то исчезал на машине со своей сестрой Элизабет.

— Он берет ее с собой, потому что она такая старая, он ее жалеет. Ей двадцать шесть, бедняжке, и никакого мужа. — Таши, Мэбс и Космо сидели на террасе отеля и пытались придумать, что делать дальше.

— Вообще-то она археолог. И они ездят осматривать менгиры, — сказала девочка с волосами песочного цвета и неровными зубами, слушая их разговор, хотя сидела не с ними.

— А что такое менгир? — спросила Таши.

— Это стоячий камень, — сказала девочка с плохими зубами, ее звали Джойс.

— А что такое стоячий камень? — поинтересовалась Мэбс.

Космо, предвидя, что сестра сейчас выкажет свое полное незнание, встал и пошел по улице, он заметил Бланко, уставившегося на витрину кондитерской.

— А что такое стоячий камень, Хьюберт?

Удивленный, что его назвали настоящим именем, Бланко произнес:

— Что такое что?

Космо повторил вопрос.

— Их много в Корнуолле и Уэльсе, и на всем пути из Малой Азии в Оркней. Что-то от друидов, по-моему.

— Как много ты знаешь.

— Да я поговорил с Элизабет Шовверс. Зайдем и съедим что-нибудь из этого? — Бланко указал на соблазнительный ряд пирожных с кремом. — Мать прислала немного денег. Я тебя угощаю.

— В самый раз для наших прыщей.

— А что такое наши прыщи, когда рядом Феликс? Нас как будто и нет в природе.

— Пожалуй, правда. — И Космо вошел в кондитерскую. Они сели за столик, заказали пирожные, откинулись на спинки стульев и принялись рассматривать улицу через зеркальное стекло витрины.

— Замужние Шовверсы завтра отбывают к своему супружескому блаженству, — Бланко вонзил зубы в эклер. — Прелесть, — он облизал пальцы.

— Это Элизабет тебе сказала? Интересно, а что представляет собой их супружеское блаженство?

— Твои родители? — намекнул Бланко.

— О, что ты! — засмеялся Космо и добавил: — Элизабет и Энн собираются познакомиться с Тарасовой, они хотят узнать кое-что про триктрак, всякие армянские жульнические штучки. О, гляди, вон та странная девчонка. — Через окно кондитерской друзья увидели, как Вита и Денис Тревельян, рассматривая витрины, шли по другой стороне улицы. Отстав от них на несколько ярдов, плелась Флора.

— У меня до сих пор все ноги в синяках, — пожаловался Бланко. — Она кажется совсем несчастной.

— Будешь несчастной при таких родителях. — Космо не отрывал глаз от Тревельянов, пока они не исчезли из виду.

— Они скоро возвращаются в Индию, где все эти орды слуг из местных и все такое прочее. Энн говорит, голландцы такие же.

— Какие?

— Да тоже топчут, размазывают покоренные народы, суют свои носы в дерьмо Ост-Индии.

— Отец говорит…

— Твой отец — империалист, поджигатель войны. Еще будешь пирожное?

— Спасибо. Теперь бы ленч, — засмеялся Космо. — Империалистический поджигатель войны до смерти боится забастовки, — сказал он. — Хотя он и не из тех, кто сует свой нос.

— Я надеюсь, что будет революция. Будьте добры, мадемуазель, еще одно пирожное, — попросил Бланко по-французски. — А что твой отец собирается делать? Что он может сделать с забастовщиками без посторонней помощи? — поддразнивал Бланко.

— Он… — Космо запнулся, потом сказал: — Он не поджигатель войны. Да, он голосует за консерваторов и да, он мировой судья, но он думает, что война — мерзость, а революция всегда ведет к войне. Вот почему он сейчас такой дерганый. Все наши отцы — консерваторы.

— Говори за своего. У меня его нет.

— Не прикрывайся своим сиротством, — сказал Космо добродушно. — Если бы твой отец был жив, то он голосовал бы за консерваторов.

— Мне бы хотелось думать, что нет. Твой отец все понимает задом наперед, революции питаются войнами, они начинаются во время войны. Посмотри на Россию…

— Нет, спасибо, Бланко, спасибо за пирожные. Мне надо идти, отец просил кое-что сделать.

— А что?

— Да так, одно дело.

— Я с тобой.

— Нет.

— А ты надолго?

— Может, и да.

— Ладно, вижу, что я не нужен. Но и у меня есть дела — с мадам Тарасовой. Она собирается написать письмо по-русски моему кузену, этому Типу, Энн может отправить его в Голландии.

— А зачем? И о чем?

— Так просто, поиздеваться. Он по-свински поступил с моей матерью тоже через почту. Так, глупость.

— Иногда я никак не могу понять ни тебя, ни твоего кузена Типа. Это навязчивая идея. — Космо легонько провел пальцем по тарелке, собрал остатки крема и, облизав его, поднялся.

Шагая к причалу, он потрогал карман, желая убедиться, что деньги, которые дал отец, на месте. Дойдя до причала, он увидел катер, который высаживал пассажиров и готовился в обратный путь.

Усевшись на край швартовой тумбы, обвив ее ногами, спиной к нему сидела Флора, наблюдая за судном. Пробегая мимо, Космо схватил ее за руку и сказал:

— Поехали со мной в Сен-Мало.

Флора удивилась, но позволила стащить себя с тумбы; пробежав несколько шагов, они прыгнули на борт.

— Давай сядем впереди. — Он подтолкнул ее. Они устроились на носу. — Ты хорошо знаешь Сен-Мало?

Флора кивнула.

— Ты подстриглась? — спросил он, наблюдая, как ветер треплет ее волосы, кидает их на лицо.

— И помыла. Парикмахерша хотела взять лишние деньги за шампунь, — сообщила девочка бесстрастным голосом.

— Наверное, потому, что они у тебя такие густые. — Космо вспомнил, как Вита говорила про угри. Ему захотелось сказать Флоре, что у нее красивые волосы, но он не сказал. Он сказал другое:

— Все женщины стригутся, а мужчины должны давать на шампунь. — Он перехватил быстрый взгляд огромных глаз Флоры. — Интересно, а сколько они попросят, чтобы шампунем помыть ресницы? — Флора смутилась. Может, она и не знала, что у нее такие длинные ресницы. Ему даже захотелось их потрогать. — Я тебя иногда вижу, — сказал Космо, вспоминая, как несколько раз она проносилась одна или с Игорем, исчезая за углом, — сегодня утром я тебя видел с родителями, — сказал он и подумал, хотя и с опозданием, не будет ли каких неприятностей, он ведь увез ее без разрешения. — Я сидел в кондитерской.

— Они поехали в Динан, — сказала Флора. — Они там сняли квартиру и покупают для нее кое-что.

— Значит, вы уезжаете из отеля. Я думал…

— Они уезжают, не я.

Космо не понял.

— Когда они вернутся? — спросил он, вспоминая собственное неприятие их, опасаясь конфронтации, выяснения отношений, хотя что там выяснять?

— Завтра, наверное.

— Значит, они тебя часто оставляют одну?

— Они любят бывать вместе. — Она произнесла это почти по-взрослому, рассудительно.

— О, — протянул Космо, потом: — Ага. — Какое-то время спустя, добавил: — А я еду по заданию отца. По секрету от мамы. Никто про это не должен знать. Он не хочет ее волновать, и ты не говори ни одной живой душе. Я должен купить револьвер.

— Пистолет?

— Да. Он собирается поехать на север на машине, когда я вернусь в школу. При всех этих волнениях он хочет вооружиться.

— Я никому не скажу.

— Я сказал тебе только потому, что взял тебя с собой, и ты, конечно, удивилась бы, увидев, что я покупаю револьвер.

Космо вдруг ощутил, что ему следует пожалеть о своем импульсивном порыве. Но он не пожалел.

— Отец сказал: „Найди оружейного мастера, он там должен быть“. Но я понятия не имею, где его искать, я даже не знаю, как по-французски „оружейный мастер“ и как спросить. Мой французский — это только обиходные слова. Я могу попросить пирожное и что-то в этом роде. Но „оружейный мастер“, — он пожал плечами.

— Я знаю.

— Ты? Откуда?

— Армурьер.

— О, спасибо. Надо записать это слово в книжку. Ты думаешь, что можешь у кого-нибудь спросить?

— Есть один, если от того места, где твоя сестра и ее подруга покупали шляпки, повернуть за угол. Твоя сестра купила зеленую, а подруга — голубую.

— Какая ты наблюдательная.

Флора бросила на Космо быстрый удивленный взгляд. Шляпки не произвели впечатления на Феликса, ради которого и были куплены. Это она тоже заметила.

— Лучше притвориться, что тебе уже восемнадцать, — сказала Флора.

— Ну я же не придурок, — сердито отозвался Космо.

ГЛАВА 9

Космо почувствовал облегчение, когда они вышли от оружейного мастера. Ему было довольно нелегко покупать. Он никак не мог поверить, что в пакете, который нес, под оберткой — смертельное оружие. Мужчина ни о чем не спросил, он осторожно разложил перед ним револьверы, называя цену каждого и поворачивал ценник так, чтобы Космо видел.

Космо взял тот, который просил отец, и не было нужды проявлять осведомленность. Мужчина был вежлив, но он злил Космо. Грузный человек ростом не больше пяти с половиной футов с огромным животом, тяжелой челюстью, его черные глаза так и шарили по фигуре покупателя. Выйдя из-за прилавка безо всякой на то необходимости, он подошел к витрине с ножами, поправил и без того ровный ряд. Возвращаясь, он опустил руку на Флору, но она так дернулась, что рука слетела. Сморщив нос, она выскочила на улицу, что-то бросив на ходу. Хозяин, быстро взглянув на закрывшуюся дверь, перевел взгляд на Космо, сжал губы, кончил заворачивать пакет, взял деньги, дал сдачу и выписал квитанцию.

— Мерси, месье.

Флора ждала на другой стороне улицы.

— Давай, поедим мороженого. А что ты ему сказала? — спросил Космо заинтригованно.

— Макеро.

— Похоже, ему не понравилось. Что это значит?

Флора ухмыльнулась.

— Хорошее мороженое в кафе Жюля, у гавани, — сказала она.

Космо запомнил: „макеро“, он вышел сегодня без записной книжки, а перед Флорой ему не хотелось доставать карманный словарь. Он подумал, что Бланко назвал бы этого оружейного мастера „развратником“. Он не знал точно, что это значит.

— А сколько тебе лет? И до сих пор я не знаю, как тебя зовут.

— Флора Тревельян. Мне десять.

Они пробирались по узким улочкам к гавани. Флора указала на кафе, обращенное на бухту.

— Подходит?

Они сели.

Хозяин быстро вышел, поцеловал Флору в обе щеки и затараторил по-французски.

— А, малышка, как дела? Хочешь мороженого? Клубничное, ванильное, шоколадное. А месье? Здравствуйте, месье. — Он пожал руку Космо. — Что выберете?

Космо выбрал шоколадное, Флора — клубничное.

— Ты часто сюда ходишь?

Она явно была любимой посетительницей.

— С мадам Тарасовой.

— А-а.

— Один или два раза была с мадемуазель.

— Ага.

— Мадам Тарасова переделывает платья жене хозяина. Она быстро толстеет. — Флора округлила перед собой руки, изображая большой живот. — Мадам Тарасова их расставляет.

— Ага, ясно.

— Хозяин любит толстых дам.

— А мадам Тарасова учит тебя играть на пианино?

— Русскому учит. И потом они ее просили натаскать меня по математике перед школой.

— А где твоя школа?

— Нигде. Я пойду осенью.

— Так ты еще не ходила?

— Нет.

— А в какую собираешься?

— Ну, какую они выберут.

— Своеобразно.

— Почему?

Ей казалось, все равно, какая школа.

— Ну, странно, что ты не знаешь, куда пойдешь учиться.

— Они решают. Она будет в Англии. Я не могу жить с ними в Индии из-за климата.

Космо подумал, как странно Флора называет родителей — „они“. Он вспомнил и про Бланко, который называет своего кузена Типом или Чоузом.

— Нас с Мэбс обычно везут показать школу, понравится или нет.

— Ну, вы другие.

Чувствуя себя и впрямь другим, Космо сказал:

— А мадам Т. научила тебя триктраку?

— Да, мы играем. Когда сыро и Игорь не хочет гулять.

Они смотрели, как лодки подпрыгивали на воде, пока Жюль не принес два больших мороженых и не поставил перед ними. Флора выпрямилась на стуле, опустила ноги, чтобы они доставали до пола. Она ела мороженое, растягивая удовольствие.

— Иногда я гуляю с собакой Жиля.

— Это та, с которой я тебя видел в первый раз?

Космо вспомнил ту дурную собаку, с которой Флора мучилась на пляже за Сен-Энога.

— Та — кюре из Сен-Бриака. — Она вспомнила их первую встречу. — Собака Жиля — мастиф.

— Правда?

— У очень занятых людей нет времени дрессировать своих собак. — Она ела мороженое понемножечку, маленькими глотками, чтобы оно не кончалось так быстро.

— Там прекрасный пляж, — сказал Космо, — я наблюдал за птицами. Мне кажется, на таком берегу должно быть хорошо песчаным угрям.

— Так и есть.

— А что значит „макеро“? — не сдержал любопытства Космо.

— Сутенер, — сказала Флора.

— А ты знаешь, что это такое?

— Это невежливое слово.

— Да уж нет.

— Он вонял. — Она с сожалением положила ложку на блюдце и втянула воздух, долетавший из гавани. Веревки, смола, рыба, соль, водоросли, сети, которые сушились. Она заполнила свои легкие. От хозяина того магазина пахло отвратительно. Она задержала дыхание, вспомнив зловоние в родительской спальне, когда она, убежав от служанки, влетела к ним, чтобы сказать: „Доброе утро“. Они завопили, чтобы она убиралась вон, и заодно выбранили прислугу. — Мне этот запах не нравился еще в Индии, — сказала Флора.

Космо спросил:

— Хочешь еще мороженого?

— Нет, спасибо. Было вкусно.

— Тогда поедем обратно.

— Замечательно. Спасибо за все.

Космо подумал, что она, наверное, прислушивается к тому, как говорят люди, потому что некоторые фразы она произносила точно, как его мать.

Когда на катере возвращались в Динар, Космо сказал:

— А почему бы нам не устроить вечеринку и всеобщий праздник на пляже? Прощание с каникулами. Накопать угрей, разжечь костер, поджарить. Они очень вкусны с хлебом и с маслом. Мои родители, твои родители, и Шовхавпенсы, и все дети. Вот было бы весело, правда?

— Да, — ответила она, но равнодушно.

Когда они вошли в бухту, он сказал:

— Может, мы с Бланко возьмем тебя поиграть в триктрак?

— О да! — сказала она. И ее лицо просияло.

ГЛАВА 10

Каникулы, как им и полагается, начинаясь, предвещали много удовольствий. Но сейчас они сжимались, как резина, до их конца оставалось только десять дней.

Идея Космо о грандиозном пикнике быстро получила свой приговор. Изменилась погода. Задул неласковый ветер с востока. Лил дождь не переставая, и люди едва не валились с ног, а сточные канавы превратились в бурлящие реки. Дети, которым приходилось ехать из Сен-Мало, мучились морской болезнью. Семейства не высовывали носа, играли в детские карточные игры или в шахматы и шашни. Они отваживались только добежать до кинотеатра или до казино. Молодые люди почти не виделись.

Три младшие голландские дочери Мэри, Дотти и Долли уехали из „Марджолайн“ к мужьям в Гаагу и Амстердам. Компания за центральным столом сократилась до десяти, иногда даже до восьми, поскольку Феликс и Элизабет, несмотря на погоду, уезжали в пригороды к своим менгирам. Порой они забирались так далеко, что ночевали там же. Элизабет, как стало известно, писала диссертацию. В такие вечера Мэбс и Таши не ходили в казино: какой смысл шлепать под дождем, если там нет Феликса, который пригласил бы их танцевать фокстрот и чарльстон. Мальчишки-школьники, предлагавшие свои услуги в качестве партнеров, получали отказ. Они не умели танцевать, они наступали на ноги, портили туфли и от них пахло потом. Но эти юные любительницы магазинов готовы были и в такую погоду, прыгая через лужи, метаться от шляпных магазинов к галантерейным в надежде привлечь предмет своей страсти прелестными нарядами.

Роуз и Милли усаживались на диване в гостиной со своими романами и вязанием, дружба их постепенно крепла, они наблюдали — одна с изумленным терпением, привыкшая к тому впечатлению, какое ее сын производит на девочек, а другая — с сожалением. Было больно видеть, как девочки делали из себя дурочек. Это напомнило ей о собственной страсти до того, как Ангус, этот божественный Ангус, вытащил ее из подростковой незащищенности и женился на ней, осчастливив на всю жизнь. Ну, почти осчастливив. Потому как она не чувствовала себя счастливой, видя, как он тащит Космо играть в гольф, несмотря на ветер и дождь. Космо проклинал этот гольф — принуждаемый к игре, он не мог ее полюбить. И она рассказала про это Роуз.

— А если бы пришлось играть с хорошенькой девочкой, ему бы понравилось в любую погоду, — сказала Роуз, заметив, что мальчик готов к такому общению и жаждет его. Она перехватила взгляд Милли. — Я, конечно, имею в виду своих глыбообразных девиц. Он и его друг глазеют на девочек, это естественно, и они с надеждой встречают каждую новую семью, появляющуюся здесь. Бедные ребята.

— Жаль, Таши слишком взрослая для него, а Мэбс слишком взрослая для Хьюберта. Те-то считают себя совсем большими. Я очень надеялась, что в эти каникулы Космо, может… с какой-нибудь девочкой, ну, может быть… — Милли оглядела гостиную отеля, в которой, к сожалению, не было подходящих девочек. — Космо еще до каникул ходил наблюдать за птицами. Я надеялась, что он здесь попрактикуется во французском. Он носит с собой записную книжку, выписывает необычные слова и ищет их в словаре. И только. Верится с трудом, что он выучивает полезные слова, он только нервничает, когда нечаянно слышит спор или когда люди кричат друг на друга.

— Первое английское слово, которое я услышала и посмотрела в словаре, было непристойное, — сказала Роуз, продолжая вязать.

— И бесполезное.

— Оно было полезным, — покачала головой Роуз, подавляя улыбку. — Мне сейчас надо сосредоточиться на вязании, а то все перепутаю и придется распускать.

— Интересно, что за слово. — Милли опустила на колени вязание, это были чулки для игры в гольф для Ангуса.

— Да я думаю, вы его не знаете. — Роуз вспомнила, что Джеф как-то сказал про Ангуса: „В конце концов он выберет себе какую-нибудь невинную девицу“. При мысли о покойном муже она пробормотала: — Я скучаю по нему.

Милли, которая была не так уж невинна, как считала Роуз, подумала: она скучает о чувственной стороне, о том, как использовать в постели слова, высмотренные в словаре. Она представила себе, что Джеф — голландский вариант Ангуса. Она продолжала задумчиво вязать изнаночный ряд.

— Здесь есть какая-то рыжая Джойс, вполне подходящего возраста для вашего Космо и его друга Хьюберта, ей четырнадцать.

— А вы видели ее зубы? — воскликнула Милли.

— Но она не глупа. А что, зубы ее исключают?

— Определенно, — сказала Милли.

— Ее мать говорит, что собирается повезти ее к американскому дантисту, который творит чудеса. И потом, у нее красивые глаза и хорошая фигура.

— Космо и Хьюберт ничего не видят, кроме зубов. Они говорят, что она похожа на лошадь.

— Большинство английских девочек из хороших семей похожи на лошадей. Такая вот характерная черта.

— Вы обобщаете, — сказала Милли, смеясь. — Я совсем не похожа на лошадь, ни Мэбс, ни Таши.

— Когда вы и девочки взволнованы, вы похожи на прекрасных арабских скакунов. Раздувающиеся ноздри, откинутая голова, трясущаяся грива. — Роуз улыбнулась, не отрываясь от вязания. Ей нравилось смотреть, как Мэбс и Таши поднимают головки, увидев Феликса. Элизабет как-то заметила, что ей кажется, они вот-вот негромко заржут. Элизабет, фигурой напоминавшая ломовую лошадь, была счастлива, что ее будущее связано с миром интеллектуалов.

— Я хочу сказать, что это комплимент, — сказала Роуз. — Разве вы не слышали, что мужчины предпочитают девочек, похожих на молодых кобылок?

— Боже мой, да, — кивнула Милли. — Это уже набило оскомину. Но Космо не везет ни с какими девочками, на кого бы они ни походили — на лошадей или лягушек. Скоро ему в школу, и он будет так занят, что некогда будет думать о них.

Роуз фыркнула, она не верила в то, что подростка можно чем-то отвлечь от похоти. Ее муж рассказывал о британских школах. Он знал, чем занимаются молодые самцы, когда сбиваются в стадо. Неужели Милли совсем не представляет, что они там делают.

— Отец отправил Джефа учиться в английскую школу, надеясь, что он приобретет акцент, который отличает представителей высших слоев общества, но он сбежал.

— Интересно почему?

— Единственный, с кем он подружился в школе, это Ангус, — сказала Роуз. — Джеф был очень хорошеньким мальчиком. — Если Ангус не счел нужным просветить жену, чем мальчики занимались в школе, нет смысла разрушать ее иллюзии.

— Ангус говорит, что здоровое мужеложество в небольших дозах никому не вредит, — произнесла Милли, продолжая вязать, — и он вытаскивает бедного Космо в любую погоду играть в гольф, чтобы его закалить. Космо рассказывает, как он размахивает клюшкой и выкрикивает: „Это за Болдуина, это за Джойнсона-Хикса, это за большевиков, чтоб им пусто было!“ Он действительно беспокоится из-за шахтеров.

Роуз несколько минут вязала молча, потом снова заговорила:

— Видели ребенка той пары, которая поглощена друг другом? Я думаю, в девочке есть какой-то потенциал.

— Вы имеете в виду Тревельянов, что приехали до вас? Ангус встретился с ними на катере по пути из Саутгемптона. Он считает жену хорошенькой. Да, помню, у них ребенок. Но еще слишком маленькая для мальчиков. И они куда-то переехали. Космо почему-то их невзлюбил.

— Нет, они все еще в Динаре, — сообщила Роуз. — Они перебрались в квартиру у залива, а ребенок остался в пристройке, она там жила всю зиму с гувернанткой. Мать какое-то время провела здесь, а в первый месяц отпуска мужа она была с ним в Лондоне, в конце июня он возвращается в Индию.

— Сколько вы всего знаете, — удивилась Милли.

— Да я поговорила со слугами в отеле. Они обожают девочку.

— О! — воскликнула Милли, считавшая, что не любит сплетен.

— Мадемуазель уволили, но это небольшая потеря. Ребенок предоставлен самому себе.

— Но ведь ее родители…

— Я подозреваю, в такую погоду они все время проводят в постели. Делают то самое, что вы найдете в словаре, — сказала Роуз. — Ребенок здесь, но она редко бывает с родителями.

Милли подумала: то, о чем говорит Роуз, вульгарно. Конечно, она голландка, но даже так… Она подняла глаза от вязания. Они с Ангусом никогда не занимаются днем такими делами.

Роуз весело взглянула на нее.

— Эта девочка воспитывается кое-как. Года два назад она обучалась в Италии у гувернантки по дешевке, потом то же самое — во Франции. Я слышала, она учится русскому у одной эмигрантки, а теперь ее собираются отдать в школу в Англии, мать поедет с отцом в Индию.

— Вот что происходит с детьми, когда родители вынуждены надолго расставаться с ними. Печально, они едва знают отца и мать, — сказала Милли.

— А может, этот ребенок не хочет знать их.

Милли подумала, что Роуз слишком резка в своих суждениях. И может быть, слуги ей все не так рассказали.

— Насколько я знаю, у нее есть бабушка или какие-то тетки, которые могли бы позаботиться о ней в каникулы. — Ей хотелось нарисовать более благополучную картину. В конце концов, родители ребенка — англичане.

— Нет у нее ни тетушек, ни дядюшек. Ее единственная бабушка недавно умерла, я так слышала.

„Ну да, от служащих отеля“, — подумала Милли.

— Многим родителям сейчас трудновато. Возьмите мать Хьюберта, миссис Виндеатт-Уайт…

— Какая смешная фамилия, — заметила Роуз.

„Не смешнее, чем твоя“, — подумала Милли.

— У нее только пенсия вдовы, — сказала она вслух. — И она пытается как-то существовать. А их богатый родственник не хочет помочь ни пенсом.

— Гм, — сказала Роуз, чувствуя, что уже достаточно подразнила Милли. — Он так хорошо выглядит и у него такие приятные манеры, у этого мальчика. А что он делает, когда Космо вынужден играть в гольф?

— Он берет уроки музыки, — сказала Милли, — гуляет.

ГЛАВА 11

Прогуливаясь, Бланко обычно не забредал дальше дома мадам Тарасовой. По пути он заворачивал в кондитерскую, чтобы купить пирожные для маленькой учительницы-армянки. Помучившись угрызениями совести, она дала себя уговорить не заниматься музыкой, а вместо этого говорить по-французски. В общем, это устраивало мадам Тарасову: во время бесед она могла шить свои заказы. Она разложила пирожные на тарелке, взялась за шитье, а Бланко уселся верхом на стульчик возле пианино и принялся за вопросы. Его распирало от любопытства — что же такое революция. Он трепетал, когда встречал кого-то, кто был в России в 1917 году. Может, она сама и не участвовала, но встречала людей, которые участвовали в тех событиях и рассказывали, что видели своими глазами. Он задавал вопросы на своем школьном французском.

— Расскажите мне, что вы видели. Ваш опыт, он волнует. — Бланко жаждал исторически достоверного рассказа.

Мадам Тарасова, сидя напротив тарелки с пирожными, буквально поедала их глазами.

— Возьмите, это для вас, — настаивал Бланко.

— Потом, — отвечала мадам Тарасова, — я люблю смотреть на них. Погляди, — сказала она, — вот это для девочки. Разве не миленькое голубое?

— Для той, которую я…

— Ее маман заказала три: голубое, зеленое и розовое. Очень дешевый материал, но симпатичный. Я бы сама выбрала шелк. — Мадам Тарасова вздохнула. Бланко еще раз подвинул к ней пирожные. — О Хьюберт, ты меня балуешь.

— Расскажите мне о революции, о большевиках, на кого они похожи?

— Большевики, большевики, — она взяла пирожное.

— Расскажите, что вы видели, — не отставал Бланко.

Мадам Тарасова вдела нитку в иголку.

— Она будет прелестна в розовом. Но уж очень простой материал.

— Революция, мадам…

— О, это ужасно. Мне было двадцать лет в семнадцатом году, когда случилось это несчастье. Столько молодых офицеров убиты. Они были так элегантны, носили такую красивую форму, на боку вдоль шинели висела сабля. Никакие звуки в мире не сравнятся по красоте с музыкальным звоном шпор. Их сапоги так блестели, что в них можно было смотреться. — Глаза мадам Тарасовой, разделенные большим носом, были устремлены в прошлое. — А нижнее белье они, конечно, носили шелковое.

„Интересно, была ли у нее связь с кем-то из них? Может, она потеряла любовника? Как спросить?“ — Бланко тоже потянулся за пирожным.

— А кто-то из офицеров был вашим родственником? — он крутнулся на стульчике, чтобы увидеть ее лицо.

— Я смотрела, когда они проносились верхом или в экипажах, запряженных прекрасными лошадьми. Они бывали на балах и на вечерах. Это еще до революции. Мое сердце всегда было с ними.

— Ах.

— Люди благородных сословий, князья, царь с царицей, их прелестные дети. Убиты большевиками. О, какой позор и какой стыд!

— Расскажите мне о большевиках…

— О, ты не видел, как одевались придворные дамы, какие украшения носили. Где они сейчас, эти украшения?

— Я не знаю, мадам Тарасова. Может, заложены.

— Шелка, бархат, кружева, невероятные меха? Можешь себе представить соболя и норку, Хьюберт?

— Расскажите мне о Ленине.

Мадам Тарасова поджала губы.

— Я не могу произносить это имя, мне хочется сплюнуть. Я плюю, — добавила она по-французски.

— Тогда о Троцком. Расскажите о Троцком.

— На него тоже плюю.

— А Сталин? Яда не хватает? — предположил Бланко.

— Я расскажу лучше о чудесах святой России. О Петрограде, об исключительном городе, о великой Москве. Я ничего не знаю о чудовищах, разрушивших мою страну. Где теперь люди, которые ездили в оперу, в балет, на придворные балы в роскошных экипажах и санях. Я могу рассказать тебе о красивых людях…

Бланко попытался еще раз.

— А вы когда-нибудь видели Ленина?

— Конечно, нет. У него были плохо скроенные костюмы. Он понятия не имел, как следует одеваться.

— А вы видели Троцкого?

— Он одевался чуть лучше. Нет, я не видела его.

Бланко еще раз подвинул к ней тарелку с пирожными. Она упорно подшивала подол розового хлопчатобумажного платья, делая короткие быстрые стежки. Да, видно, ему следует прибегнуть к другой тактике.

— А бедные, мадам Тарасова? Крепостные? Как насчет них?

— Да, бедные были. Они служили красивым людям, заботились об их украшениях, нарядах, но давай я лучше расскажу тебе об одежде, а не о крепостных. Они уж очень уныло одевались, ничего интересного.

— Расскажите мне о простых людях, о солдатах, умиравших в снегу на фронте.

Мадам Тарасова вдевала нитку в иголку, держа ее на свету и щурясь.

— Они умирали. Много. Они были в военной форме из грубой ткани.

— Они же были бедные, — сказал Бланко.

— Иисус Христос объяснял, что бедные всегда с нами, разве нет?

— И не офицеры?

— Он никогда не упоминал об офицерах.

Она что, дразнит его?

— Вот офицеры были красивые. А солдаты все одинаковые.

— Я не думаю, что Иисус Христос был таким уж модником, — сказал Бланко.

Казалось, мадам Тарасова его не слышит.

— Значит, вы не интересовались и не интересуетесь тем, что сделал Ленин для простых людей.

Мадам Тарасова, продолжая быстро шить, с чувством мести в голосе сказала:

— Я знаю только то, что, вмешавшись в естественный ход вещей, он сделал меня бедной и простой, у меня нет даже паспорта, который бы защитил меня. Моей Империи России больше нет.

— А если бы вы остались в России, у вас были бы украшения, шелка, меха?

Мадам Тарасова не отвечала.

— Простите за вопрос, — проговорил смущенно Бланко, — но ваша семья была богатая?

— А какое значение это теперь имеет? — сказала мадам Тарасова, сидя в обветшалой комнате над мясницкой. — Ну вот, смотри, платье почти готово. Это все из-за влияния Распутина на царицу. Он отвратительно одевался. Он и сам был мерзкий, пьяный дьявол. Благородные люди, которые убили его, сделали это с большим трудом. Он обладал нечеловеческой силой.

— А что они носили? Им не мешала их одежда?

— Хьюберт, не насмехайся.

— Еще одно пирожное, мадам Тарасова?

— Я хочу оставить его девочке.

— И Игорю? Из Игоря вышла бы хорошая подкладка для жилета. Где Игорь, этот великолепный шпиц?

— С девочкой. Пожалуйста, не шути так, Хьюберт. — Она действительно рассердилась.

— Извините, мадам. Расскажите мне о Распутине. Он не был монахом?

— Царице следовало бы обращаться к православным священникам, а не к Распутину.

— Они хорошо одевались?

— О, Хьюберт. Их одеяния. Их великолепные одежды — ризы, голубые и алые, расшитые золотом. Одеяние митрополита напоминало о святых ангелах. Да, царица должна была слушать его советы.

Бланко удивился — ангелы в его книге всегда были в непомерно больших ночных рубашках.

— Русские ангелы, кажется, большие модники, чем наши, — засмеялся он. — А почему Распутин не…

Но мадам Тарасова, потеряв терпение, совсем рассердилась.

— Ты смеешься над моей потерянной страной, над моей потерянной жизнью. Ты хочешь знать только обо всем отвратительном, о насилии, об ужасах, а я хочу помнить о красоте.

Бланко стало стыдно, что только одно пирожное осталось на тарелке. „Надо было купить больше”, — подумал он. И он не нашелся что ответить, глядя на эту маленькую женщину. Она шептала что-то по-русски, и, когда он подался вперед к ней, он услышал уже на французском: „И ты еще кощунствуешь…“

— Извините, мадам. Иисусу Христу не надо было бы беспокоиться о своем портном. Его одежда — облака славы. Разве нет?

— О портном? — мадам Тарасова едва не поперхнулась.

Бланко подумал, не слишком ли далеко зашел.

В комнату влетела Флора.

— Послушайте, что происходит? Я больше не могла удержать Игоря под дождем, он два раза сделал свое дело, и ему нечем больше писать. Я помешала? (”Я помешала?“ — Она произнесла это как взрослая.) О, мадам Тарасова. Мое платье уже готово? Какая прелесть! Можно я его примерю?

— Отвернись, Хьюберт, пока она примерит. Погляди в окошко.

Хьюберт уставился на серую улицу. В стекле слабо отражались женщина и девочка, он увидел, как девочка через голову сняла довольно уродливый коричневый свитер, потом дала упасть потертой твидовой юбке и осталась в нижнем белье. Он слышал, как мадам Тарасова спросила:

— А тебя это белье не царапает? — Голос ее был тихим. — В России ты бы носила шелковое белье. — Через голову она надела на девочку платье, расправила, застегнула. — Ну вот, — сказала мадам Тарасова. — Ну как?

— Здорово. — Флора забралась на стол, чтобы разглядеть себя в зеркале на стене. — Большое спасибо. — Она посмотрела вниз на Бланко.

— Привет, — сказал Бланко, глядя вверх.

— Привет.

Флора покраснела.

— Я не знаю, зачем тебе выходить в такую сырость, — сказал Бланко. — Мы бросили уроки музыки. А от разговоров на французском вряд ли Игорь завоет. А ты что, живешь тут?

Она возвышалась над ним на столе, и ему показалось, что она взрослая.

— Я здесь почти весь день. Я учу русский и математику. И составляю компанию мадам Тарасовой. — Она осторожно слезала со стола, чтобы не помять платье. — Я все еще сплю в пристройке, — сообщила Флора.

— Мы тебя никогда не видим, — говорил Бланко, уже понимая, что она совсем не имела в виду, что ее должны были видеть. — Тут вот осталось одно пирожное тебе…

— Правда мне? — Бледное лицо порозовело. — Вы оставили его мне?

— Ну, мадам Тарасова.

— О!

— У меня несколько пакетов для дам из „Марджолайн“. Ты поможешь Флоре донести их?

— Конечно, — сказал Бланко.

— Флора, снимай платье, я пришью еще одну пуговицу.

Он видел, как не хотелось ей переодеваться. Портниха сделала его с вырезом — каре, открывавшим ключицы.

— Для такого платья сейчас холодно. А если погода поменяется до школы, ты можешь надеть его на пикник.

— Какой пикник? О, я… — она прикусила язык, вспомнив, что надо быть благоразумной. — Ты мог бы отвернуться, пока я переоденусь?

— Хорошо.

Когда Бланко повернулся, она снова была в своем унылом свитере и твидовой юбке, вытянувшейся так, будто у девочки была большая задница. А у нее был очень аккуратный задик, он это увидел в отражении в оконном стекле.

— Ты не съела пирожное. Ешь.

Флора откусила, когда они стояли возле рабочего стола, наблюдая, как мадам Тарасова упаковывает заказы для дам, пишет счета и пришлепывает их к оберточной бумаге.

Пирожное отдавало кокосом, который она ненавидела. Она дала кусочек Игорю, усевшемуся на задние лапы, сверлившему ее черными глазами-бусинками. Игорь выплюнул его на потертый ковер. Они вышли на улицу с пакетами от мадам Тарасовой.

— Как заставить мадам Тарасову рассказать мне о революции? — Бланко испытующе посмотрел на свою спутницу.

— Игра к триктрак напоминает ей о хорошем, и иногда она рассказывает.

— А мы как раз не поиграли в триктрак. А как ты думаешь, если я смогу оторвать Космо от гольфа и приведу его сюда?

— Космо? — она подняла голову. — Ты приведешь?

— А почему бы и нет? Он ничего. Будет ли она говорить при нем свободно?

— Но не о революции. Она любит рассказывать, как она оттуда бежала. Она ненавидит бабуинство большевизма.

— И откуда ты знаешь такое выражение?

— Мой папа вычитал его в „Таймс“. Кто-то сказал, что это Черчилль придумал. Я рассказала мадам Т., и ей понравилось.

— А если я не стану трогать большевиков, она расскажет?

— О да. Царь, царица, красивые люди. — Флора изобразила мадам Тарасову. — Но ты будешь говорить со смешным акцентом, если станешь учить французский у мадам Т., — она засмеялась.

— Ничего не имею против, — пожал плечами Бланко. — А как она бежала?

— Она и ее муж…

— Она замужем? А где он?

— В Париже. Они бежали из Петрограда в Москву, потом в Киев, Баку, Одессу, в Константинополь, где застряли на несколько месяцев, потом Египет, Италия, Франция. На это ушло два года. Я все посмотрела по карте. Они сидели полуголодные. Она тебе все это расскажет. А я знаю наизусть.

— А что делает ее муж?

— Он таксист. Многие русские — князья, генералы, благородные люди работают таксистами в Париже.

Флора подбросила вверх пакет, который несла, и поймала.

— Правда?

— Все лучшие люди водят такси. Лучше водить такси, чем быть снобом.

Флора снова изобразила мадам Тарасову.

— И дай ей рассказать, как „оскорбляют“ нижнее белье.

— Нет, ты расскажи о нижнем белье. — Бланко вдруг ощутил неодолимое желание попугать ее, как пугал маленьких мальчиков в школе. Он подтолкнул Флору к стене.

— Давай, говори, — приказал он, возвышаясь над Флорой. Он понимал, руками, занятыми пакетами, будет трудно удержать ее в западне, зажал между колен своими ногами, как пришил. — Ну давай, рассказывай.

— Была зима и холодно, — поспешно заговорила Флора. — В Константинополе жена британского посла организовала сбор вещей для русских беженцев. Она купила егерского нижнего белья и послала его им. — Флора пыталась высвободиться, но Бланко не отпускал. — Мадам Тарасова отослала все это обратно с письмом, в котором очень благодарила, но сообщала, что никто из них не надевает никакого белья, кроме шелкового.

— Проклятая нахалка, — произнес Бланко, отодвигаясь от Флоры.

— А тебе нравится, когда кусаются штаны? Лови! — Флора кинула пакет, который держала, поднырнула под его рукой и унеслась по улице.

Бланко с полными руками смотрел ей вслед. Он не думал о русских беженцах и шерстяном нижнем белье, он об этом вспомнит позже, когда станет рассказывать про это Леям, Шовхавпенсам и Космо за ужином, чтобы посмешить их. Когда он прижал Флору к стене, ему очень хотелось, чтобы не было этих пакетов в руках. Ему хотелось взять ее за шею, положить большие пальцы на ямочки над ключицами, он ощутил, как над верхней губой выступил пот, и он почувствовал эрекцию.

ГЛАВА 12

Обнаружив дверь приоткрытой, Космо удивился, он толкнул ее и увидел Флору, сидящую на корточках посреди лестницы, ведущей к квартире мадам Тарасовой.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он.

Флора, удивленная не меньше Космо, ответила вопросом на вопрос:

— Почему ты не играешь в гольф?

— Отец занят, он беседует с другими отцами о том, как нас отправить в школу. Если там всеобщая забастовка, то поезда ходить не будут. — Космо поднялся на ступеньку и посмотрел вверх.

— Значит, ты можешь остаться в Динаре?

— Да они вернут нас, даже если придется идти пешком. А откуда ты знаешь, что я играю в гольф?

Флора не ответила, но натянула юбку на колени.

— А что ты делаешь? — Космо поднялся по лестнице. — Мне так надоел гольф, — пожаловался он. — Но я не говорю отцу.

— Я играю сама с собой, — натянутым голосом ответила Флора.

— В триктрак? — Космо заметил доску на ступеньке. — Играешь левой рукой против правой? А ты честно играешь?

— А зачем мне играть нечестно?

— Дай, я посмотрю.

— Нет, — Флора зажала кости и принялась все сгребать в коробку. — У Элизабет и Энн сейчас примерна. В комнате негде повернуться. Они ведь такие большие. — И Флора показала обеими руками размер бюстов голландок. Космо вспомнил, как они ездили в Сен-Мало за револьвером для отца. Тогда она держала руки так же, только чуть ниже, изображая живот жены хозяина кафе.

— А как жена твоего друга Жюля? — спросил он, усаживаясь на лестнице чуть ниже.

— Она уже похудела. Жюль говорит, что теперь он купит ей новые платья, а она принесла ему маленького ребенка.

— Ах, — сказал Космо. — Как интересно. И они довольны, он и его жена?

— Очень. Жюль говорит, что они уже давно хотят ребенка, и они молились, чтобы Бог им дал, и даже совершали паломничество в Лурд. Но ребенок не из Лурда. Он сказал… Наконец они одного нашли. — Флора казалась смущенной. — Это девочка. В следующий раз они хотят мальчика.

— Да, ясно. Хорошо, — ответил Космо. Из комнаты наверху раздался смех и голоса. — Ну ты сыграешь со мной? — спросил Космо.

— Если хочешь. — И Флора принялась устанавливать доску.

— Я знаю правила, — говорил Космо, наблюдая за ней. — Но не знаю тонкостей. Мадам Тарасова не научила, как и когда удваивать. Давай посмотрим, как пойдет.

— Алексис профессиональный картежник. Какие хочешь — черные или белые?

— Черные. А кто такой Алексис?

— Ее муж. Ты начинаешь.

Космо метнул кости.

— Три один. Что я должен делать? Нет-нет, не говори. — И он передвинул шашку на четыре клетки.

Флора наморщила нос. Теперь она потрясла кости и метнула. Вышло две шестерни, и она быстро — тюк-тюк — заблокировала шестерку Космо. Космо метнул — три и два и двинул свою гвардию, оставив себя неприкрытым. Флора укрепила свои позиции. Космо всегда относился к Флоре доброжелательно, но с оттенком покровительства; сейчас он понял, что Флора, должно быть, не знает, откуда берутся дети, но эту игру она знает хорошо. И когда она взяла свою последнюю шашку, сказал:

— Или я полный дурак, или тебе очень везет.

— Это просто сноровка. — Флора стала собирать шашки. — Ты видел здесь этих Шовелсов? — спросила она, кивнув на дверь мадам Тарасовой.

— Да я вообще стараюсь никому не попадаться на глаза, когда отец закончит дела, он обязательно вспомнит о гольфе. Я думал, что Бланко здесь, моя мать, Мэбс и Таши в парикмахерской, они собираются на ленч в Сен-Мало. Поразительно, сколько времени они тратят на себя. Для кого — интересно узнать? Кого они могут найти в этом Сен-Мало?

„Феликса“, — подумала Флора, которая наблюдала, как он садился на катер.

— Я видела, — сказала она, — как они шли в парикмахерскую.

— Смешная. Ты шпионишь за нами?

Флора покраснела.

— Нет, я просто всех замечаю. — „Феликс никого не замечает“, — подумала она про себя. — Ну что, я лучше пойду. — И она сложила доску.

— Не убегай, — Космо схватил ее за щиколотку. — Останься, сядь. У меня есть идея. Когда Бланко начнет играть в бридж и примется за свои разговоры, ты можешь в это время поучить меня игре. Ладно?

— Ох… я…

— А ты можешь придумать что-то поинтереснее? Что ждут от тебя твои родители? — Он держал ее за щиколотку очень крепко.

— Нет, я… — Она дернулась, ей было больно.

— Привет, — сказал Бланко, входя с улицы. — Эта ужасная освежеванная лошадиная голова. А что вы тут делаете? Зубы у этой головы, как у малышки Джойс, правда, их не надо выправлять. — Он закрыл дверь ногой. — Проклятая лошадь. А Энн и Элизабет все еще там? На какой они стадии? Я вышел купить пирожных и спустил последние франки, как будто каникулы кончаются завтра. Я взял на всех, кроме Игоря. Его тошнит от пирожных. Этот паршивец уже прогулялся? — спросил он Флору.

— Да. — Флора наконец высвободила ногу.

Над ними говорили все громче. Элизабет открыла дверь.

— Посмотри-ка на них, — сказала она. — А почему вы не поднимаетесь? Мы одеты, примерка закончилась. Мы с Энн хотели остаться и вчетвером сыграть в бридж. Но раз пришел Космо, нас слишком много.

— Пожалуйста, оставайтесь. Флора будет учить меня этой проклятой игре, — сказал Космо. — Правда, Флора?

Флора ничего не ответила, она кинулась в комнату мадам Тарасовой.

— Чего ты ее дразнишь? — сказал Бланко.

— Я не дразню маленьких девочек.

Космо направился впереди Бланко в набитую людьми комнату.

— Здравствуйте, мадам. — Он пожал ей руку той рукой, которой только что сжимал Флору за щиколотку, как тисками.

Мадам Тарасова защебетала от удовольствия, увидев пирожные, положила шитье в шезлонг, засунула под него корзинку Князя Игоря, вынесла карты, расставила стулья для игроков и разложила пирожные на тарелке.

Элизабет, Энн и Бланко сгрудились у стола, а Космо и Флора, подтащив к себе стульчик от пианино, уселись на пол.

— А теперь начнем с самого начала, — сказал Космо. — Объясняй. Как, когда и где можно выигрывать.

Уверенность вернулась к Флоре, и она стала объяснять Космо, когда удваивать, когда отступать и когда сдаваться. А когда мадам Тарасова приготовила чай и подала его с дольками лимона, Элизабет и Энн обсуждали законченную партию в бридж, критикуя друг друга за ошибки с превосходным чувством юмора. Откинувшись на спинку стула, они пили чай маленькими глоточками, откусывали крошечные кусочки пирожных. У них было отличное английское произношение, ласкающее слух. Космо, сидя на полу и глядя вверх, был потрясен размером их грудей, выступавших, как носы галлионов из-под свитеров. Ничего общего с Мэбс или ее подругой Таши, модно плоскими, или со скромными изгибами фигуры его матери. С дымящимся стаканом чая в одной руке, другой рукой он бессознательно, заметив, что Флора перехватила его взгляд, сжал кулак и сделал ложный выпад, точно хотел двинуть ей в нос. Флора не стала уклоняться, а наоборот, перегнувшись через стульчик, прошептала:

— Живот у жены Жюля выпирал так же, как перед у Элизабет и Энн.

— Неужели? — Космо про себя вычислял длину ресниц Флоры. — Сиди тихо, больно не будет. — И выдернул одну ресничку. — О, почти полдюйма[8]. Я так и думал. — Он положил ресничку на ладонь.

— Это опасно? — глаз Флоры увлажнился.

— Еще один роббер? — Бланко призывал игроков в бридж к порядку. — И кончайте свои шуточки, иначе я не смогу удержаться в игорных домах Европы и не прокормлю себя в мире моего кузена Типа. Мне нужна помощь девочек.

— Хорошо, Хьюберт, — отозвалась Элизабет. — Но расскажи нам о кузене и его мире. Мы же не знаем твоего секрета.

— А здесь нет секрета, — проговорил с пола Космо. — Он всем рассказывает, кто согласен послушать о том, в какое дерьмо он его засунул.

— Не употребляй этого слова, Космо. Расскажи нам, Хьюберт, про своего кузена, — попросила мадам Тарасова.

— Только покороче, — не унимался Космо, — я и так знаю наизусть.

— Тихо, — призвала Элизабет. — Мы хотим послушать.

— У моего кузена, старикана, было шесть сыновей. Отец мой числился отдаленным наследником. Моего отца убили. Потом убили шесть кузенов, сыновей старика. Вот и все.

— Да, война, жертвы… — проговорила Энн.

— Все войны такие, — пробормотала Элизабет, — продолжай, Хьюберт.

— Переходи к предкам, — снова подал голос Космо с пола.

— Ладно, — сказал Хьюберт. — Проблема в том, что дом кузена переходит к ближайшему наследнику мужского пола, то есть ко мне, но не деньги. И этот старый ублюдок ведет дела так, что пока дойдет до наследования, у меня ничего не останется. И я не смогу даже продать это проклятое место, потому что завещание составлено хитро. Теперь вы поняли, почему мне надо срочно учиться делать деньги?

Все откровенно ахнули.

— Бедный Бланко, несчастный Хьюберт.

— Вдобавок к этому, — сообщил Хьюберт, — меня заставили взять его имя — Уайт — к отцовской фамилии Виндеатт. Двустволка какая-то. Смешно.

— Только в том случае, если ты социалист, — поддразнивал Космо своего друга.

— А на что похоже это старое чудовище? — спросила Энн. — Если бы он знал тебя лучше, он бы поменял свою волю, он был бы просто очарован.

— Он абсолютно не хочет меня видеть, — сказал Бланко.

— Ну прямо маленький лорд Фаунтлерой[9], — проговорила Флора.

Космо взорвался от смеха и ударился головой о пианино.

— Ох!

— Значит, ты милорд? — в глазах Тарасовой блеснул интерес.

— О как остроумно, очень остроумно! — воскликнул Космо, все засмеялись, кроме мадам Тарасовой. Космо перегнулся через стульчик, обеими руками схватил Флору за голову и поцеловал. Флора отпрянула, когда Бланко нацелился ударить своего приятеля. Между друзьями вдруг проскочил заряд гнева, такое часто случается у маленьких детей, не поделивших игрушку.

В этот момент в дверь тихо постучали и вошел Феликс.

— Я стучал в наружную дверь, но у вас тут такой шум, что вы меня не услышали. Простите, мадам, мать послала меня поискать сестер. А что здесь такое? — спросил он. — О, я вижу. Те, кого не пускают в казино, открыли свое. Ну что ж, у вас есть все — карты, триктрак. — Он осматривал комнату. — И даже шар для предсказаний. Вон тот, хрустальный. А вы предскажете нам нашу судьбу, мадам? — и он прошел мимо сестер, снял шар с каминной полки.

Мадам Тарасова отняла его у него и вернула на место.

— Я не предсказываю судьбу, — проговорила она напряженным голосом. — Это просто украшение.

Флора перехватила взгляд Бланко и отвела глаза. Феликс легким тоном сказал:

— Извините, мадам. Если бы вы умели предсказывать, мы бы узнали про забастовку в Англии, которая вот-вот начнется, и это уже объявлено официально.

— Да здравствует революция! — завопил Бланко.

— Может, твоего кузена погрузят в угольную тележку и выкинут, — оптимистично предположила Энн.

— Шахтеры проиграют, — сказала Элизабет. — И чтобы это предсказать, не нужен никакой хрустальный шар.

— О Бог мой, — вздохнул Бланко. — Никакой справедливости.

— А мой отец вернет нас в школу, что бы ни случилось, — мрачно сообщил Космо.

— Ну ладно, взбодритесь, — призвал Феликс. — Пока вы тут сидите взаперти, играете в карты, дождь кончился и выглянуло солнце. Прекрасный день.

— Тогда можно устроить пикник, — сказал Космо. — Я знаю отличное место, замечательный пляж. Давайте, созовем все семейства.

Космо, Бланко, Феликс и его сестры вышли на улицу.

— С первого взгляда видно, — сказал Космо, — что у этих женщин груди что надо. Хорошо бы посмотреть на них голых.

— На мой вкус великоваты, — с притворной застенчивостью сказал Бланко.

— Если погода продержится, мы возьмем купальники и поплаваем на пикнике. Бросим вызов холоду.

— А ты думаешь, твоя сестра и Таши так и соблазнятся лезть в океан? — Бланко понял, о чем подумал друг. — Это идея, — добавил он по-французски.

— Ну, если Феликс будет плавать, — никем не замеченная Флора шла за ними по пятам.

Оба резко повернулись, а Флора уже дала стрекача.

— Пускай бежит, — сказал Космо, — задохлик, — и чтобы повеселить друга, он повторил рассказ Флоры о ребенке Жюля. — Она совсем ничего не знает, совершенно невинна и понятия не имеет, откуда берутся дети, — сообщил он.

— Я бы так не сказал, — ответил Бланко. — Она перехватила мой взгляд, когда мадам Тарасова говорила, что не предсказывает судьбу, и кто-то невинный пошел бы топиться в море?

— Я думал, что мы с тобой решили: тогда она была как во сне, — сказал Космо, сознавая, что именно потому, что они так решили, они больше никогда не говорили про это и почти забыли. — Слушай, — сказал он, — впервые я увидел ее как раз на том пляже, где хочу устроить пикник. — И он вспомнил белое лицо Флоры с огромными глазами. — Ее как будто принес прилив.

ГЛАВА 13

— Где ты был, дорогой? Я по тебе соскучилась, — Вита Тревельян протянула руки.

Денис наклонился и поцеловал ее.

— Ммм, как хорошо ты пахнешь. — Он сел рядом с ней на кровать и скользнул рукой под простыню. — Меня же недолго не было.

— Мне показалось — целую вечность, — она взяла его за руку.

— Я могу залезть к тебе, ты уже поела?

— Немножко. Давай, раздевайся скорее.

Денис сбросил туфли и носки, встал, чтобы снять костюм, расстегнул рубашку, посмотрел на жену.

— Ты прелесть.

— Да, я знаю.

— Меня задержал генерал Лей…

— Ах, этот…

— И его друзья Вард и Макнис, возле казино.

— А, Фредди и Ян, продолжай…

— У них есть план, как отправить всех детей в школу, несмотря на забастовку. Они спросили, не хотим ли мы к ним присоединиться.

— Значит, забастовка уже объявлена официально? И каков же план?

— Хороший. Они нанимают автобус в Саутгемптоне, запихивают туда всех детей и развозят по стране, оставляя каждого в его школе, и так, пока не отвезут их всех по академиям. Макнис так сказал. Его сын — в Фетт, и его доставят последним.

— Снимай брюки, дорогой.

— Я объяснил, что больше всего я бы хотел убрать ее с глаз долой и на дольше. Флора остается во Франции. А ты попросила кого-нибудь присмотреть за ней, кстати?

— Надеюсь, ты прямо вот так не сказал?

— Да они подумали, что я шучу.

— Снимай, дорогой. Да, да, я попросила эту русскую портниху и думаю, попрошу еще Милли Лей. Она остается во Франции. А может, еще и баронессу.

— Отложила на последний момент? — Денис расстегнул ширинку. — Мы уезжаем послезавтра.

— Я знаю. Я скажу, что не была уверена, поеду ли с тобой, что только узнала; кстати, я написала насчет мест на „Шарлот Ревью“, мы не можем пропустить это шоу. Если ты так их бросишь, они помнутся.

Денис поднял брюки, встряхнул, сложил и повесил на спинку стула.

— Я поговорю с ними сегодня вечером, — сказала она. — Мы можем поужинать в „Марджолайн“.

— С ребенком.

— А почему нет? Залезай сюда, дорогой. Я жду. Обними меня крепче. — Она отвернула простыню. Денис забрался в кровать. — Мне так нравится в постели, — сказала она.

— Мне тоже. Лей собирается ехать домой на машине. Его машина в Саутгемптоне, и он будет докладывать о волнениях в тех районах, где проедет. У него в голове одни большевики, — засмеялся Денис. — Это хорошо. — Он погладил жену и нежно поцеловал ее. — Сам я не верю в большевиков, даже в Северной Англии.

— Продолжай так делать.

— Эти маленькие шрамики, дорогая, что это?

— Это от растяжения, знаешь же.

— Да, она оставила на тебе проклятые отметины.

— Ну теперь ничем не поможешь. Если бы я знала, я бы пользовалась мазью, говорят, помогает. Да-да, продолжай, дорогой.

— А ты что-то узнала об этой итальянской семье?

— Как ты суетишься. Да. Я позвонила им, она может ехать к ним в любое время и болтать по-итальянски. Почему ты вдруг всем этим озабочен?

— Я просто хочу скорее уладить, чтобы послезавтра мы уже не беспокоились об этом и наслаждались остатками отпуска. Если она вырастет такая же некрасивая, как сейчас, она не сможет выйти замуж, но если будет говорить по-итальянски, по-русски, по-французски, она найдет работу после школы и развяжет нам руки.

— Это было бы прекрасно. Какой ты умный.

— О, еще семь-восемь проклятых лет.

— Мы будем в Индии…

— Ты сказала ей, что она должна проводить каникулы в школе?

— Сказала, но ее могут пригласить друзья. Меня в ее возрасте все время приглашали.

— Но ты была хорошенькая.

— Она выправится.

— Будем надеяться. А так хорошо? А так?

— Что?

— Ну конечно, то, что я делаю.

— Да-да, хорошо. Еще раз, немножко повыше, и еще, продолжай, а! Бог мой! Ох! Денис, как прекрасно. О… о, здорово! А тебе как?

— Гм. — Денис лег на спину. — У меня есть предложение.

— Какое?

— Если ты поедешь со мной до Марселя на корабле, у нас выйдет лишняя неделя. Что думаешь?

— И возвращаться сюда одной?

— Ты же собиралась так или иначе это сделать. — Тон его указывал на то, что ребенок — ее ошибка, и она сама должна за это расплачиваться.

— Это будет означать, что разлука станет короче на неделю…

— Целую неделю. В это время года хорошо проплыть до Марселя.

— Мы могли бы изобразить, что я намерена проделать весь путь до Бомбея. Давай, так и поступим, Денис, и давай еще раз повторим то, что мы делали только что, хорошо?

— Если ты готова.

— Дай-ка, я тебе покажу. А потом мы немножко поспим, потом — ванна и пройдемся к морю перед ужином…

— С британскими семьями в „Марджолайне“. Спорю, они ждут не дождутся, когда эти противные дети вернутся в школу. Семейная любовь — сплошное лицемерие. Когда мы выполним свой, якобы родительский, долг, мы поскорее вернемся в постель.

— У тебя это так здорово получается, Денис.

— У тебя тоже.

Вита наблюдала за мужем, как он спал. Он всегда засыпал, когда она еще пребывала в возбуждении и ей хотелось поболтать. „Его профиль, — подумала она, — с выступающим носом и непропорциональным ему подбородном похож на нос яхты. Как-то он сказал, что, к счастью, Флора не унаследовала его нос“. Вита улыбнулась. Повернувшись на бок, она стала размышлять, что бы такое надеть сегодня вечером. Ничего фривольного: Милли Лей и Роуз всегда умудряются выглядеть такими заботливыми родителями. А вечер, наверное, будет скучным, но они могут пораньше лечь в постель или ненадолго завернуть в казино. Какой прекрасной, подумала Вита с удовольствием, какой уютной они сделали эту маленькую смешную квартирку — всего-то несколько ярких подушек, желтый ковер и покрывало из британских кружев на постель. Они будут хороши в Индии в бунгало. Ей надо чем-то себя занять, чтобы поскорее пролетели недели до конца сентября и она бы вернулась к Денису. Может, еще один желтый коврик? Почему бы нет? Надо бы съездить за ним в Динар.

ГЛАВА 14

Денис и Вита появились на ужине в „Марджолайн“ и сразу оказались вовлеченными в разговоры о пикнике. Перемена погоды и предложение Космо зарядили британские семьи желанием действовать. Мысль о пикнике была словно послана Богом, дабы отвлечь родителей, старавшихся крепиться перед неминуемым расставанием с детьми, которые в конце каникул погружались в мрачное настроение — то дерзили, то плакали, заранее тоскуя по дому. Другие, искренне обеспокоенные забастовкой и ее возможными последствиями, тоже были довольны. Некоторые несколько виновато смотрели в будущее, поскольку их ожидало возвращение в благословенное мирное время, и с особым энтузиазмом участвовали во всем, великодушно выдвигая фантастические идеи. Фредди Вард и Ян Макнис предложили нанять автобус или два в Саутгемптоне, чтобы отвезти всех на пляж и обратно. Особенно быстроногих детей матери рассылали по другим отелям, чтобы все они уговорили других принять участие, чтобы все приносили с собой еду, питье, купальники и теплые свитера и приходили в „Марджолайн“ в одиннадцать часов завтра утром. („Нет-нет, дорогая, раньше не получится, раньше никто не будет готов и раньше никто не соберется“.)

Заряд энергии передавался от одной семьи к другой. Настроение, упавшее в сырую погоду, вознеслось до небес. Никакой скуки.

В такой приподнятой атмосфере Денису и Вите не составило труда вместе со всеми обсуждать еду для пикника, коврики, термосы, аптечку первой помощи — да, да, это хорошая мысль, на пикники в Индии мы берем с собой такую же, — нетрудно было обмолвиться в разговоре с Милли и Роуз, что, поскольку она хочет последние дни отпуска Дениса провести с ним, не могла бы она попросить их по-дружески присмотреть немного за Флорой, которая останется в отеле до ее возвращения и потом, конечно, сможет переехать на квартиру?

Вита чувствовала, что девочка не станет особенно сокрушаться, она будет брать уроки у мадам Тарасовой, беседовать с итальянской семьей, у нее полно дел. А для Виты и Дениса — большое облегчение сознавать, что есть кто-то еще, кроме мадам Тарасовой, к кому Флора в случае чего могла бы обратиться. Милли и Роуз, конечно, согласились присмотреть, отказать было невозможно.

Возникла неловкость, когда они, появившись в отеле и поискав Флору, вдруг обнаружили ее в комнате, где она ужинала в одиночестве, ела с подноса. Ни Денис, ни Вита не знали, что Флора поступает именно так. Им в голову не пришло, что ребенку может быть неприятно есть одному в ресторане. Гастон с помощью главного официанта устроил ей это, объяснила Флора.

— С нами должны были посоветоваться, — сердито сказала Вита.

— В ресторане освобождается столик, — беззаботно пожала плечами Флора.

— Пойдем, будешь нормально ужинать с нами, — резко сказал Денис.

— А что нормального! — пробормотала Флора, плетясь за родителями в ресторан. — Я не хочу второй раз есть, — сказала она, садясь на свое место за столом.

— Тогда смотри, как мы едим, и постарайся вести себя прилично, — сказала Вита, опускаясь на стул, который официант выдвинул для нее. — Мадемуазель не голодна. — Флора и официант обменялись взглядами.

Если родителям и хотелось ударить ее, они не подали виду, они дружески беседовали с сидящими за соседними столиками. Некоторые обменивались замечаниями, какая они приятная пара, а одна старая леди покачала головой — как жаль, что ребенок такой надутый.

— Я думаю, ребенка просто испортили, — заявила она. — Это все служба в Индии. Но ничего, школа собьет с нее спесь. А родители кажутся такими влюбленными друг в друга.

— А что там про беседы на итальянском? — тихо спросила Флора.

— Есть итальянская семья, она живет в нескольких километрах отсюда по дороге в Динан. Они согласны, чтобы ты проводила у них день, они будут говорить с тобой по-итальянски.

— А вы с ними встречались?

— Ну, в общем-то нет, но я дам тебе записку. Я все уладила. Ты можешь поехать на автобусе.

— О, — подозрительно сказала Флора.

— Этот человек — конюх, — сообщил Денис.

— А значит, лошади?

— Значит, лошади, если он конюх.

— Значит, я могу разговаривать с лошадьми.

Вита не обращала внимания на тон Флоры, но чувствовала, что лучше ничего не говорить при людях, которые сидят в зале.

— Тебе надо пораньше пойти спать, — сказала она, — чтобы завтра свежее выглядела на пикнике.

— Так я сейчас и пойду?

— Подожди, пока мы закончим обед. Тебе надо научиться каким-то манерам и уважительному поведению.

— Должны мы еще что-то сделать для пикника? — спросил Денис. — Или можем позволить себе завернуть на часок в казино, перед сном?

— Прелестная идея, дорогой. Давай так и поступим, — сказала Вита.

Проследив, как ее родители удалились, Флора стала бродить вокруг отеля, прислушиваясь к разговорам о пикнике. Мэбс с подругой сидели у входа и обсуждали, что им завтра надеть, помыть ли голову и покрыть ли ногти свежим лаком.

— Мне его вообще надо снять, мама против.

— Да, он ярковат.

— А он заметит?

— А он вообще что-то замечает?

— Конечно, должен.

— А где он сейчас?

— Да уехал куда-то с этой тоскливой Элизабет.

— Нет, Элизабет сейчас с матерью, с Энн и с моей матерью. — Девушки оглядывались по сторонам, желая увидеть предмет своего обожания. — Когда он танцевал со мной, он…

— Он со мной танцевал восемь раз, а с тобой только семь.

— О, Таши.

— А мне все равно.

— И мне тоже.

— И вообще, какое нам до него дело?

— Но где бы он ни был, мы его увидим, когда он вернется, если посидим здесь.

К ним подошли Космо и Бланко.

— Феликса ждете, да? — спросил Космо.

— Конечно, нет, — сказала Таши.

Мэбс вытянула ногу, желая подставить ему подножку.

— Феликс в казино танцует с красивой блондинкой, — сообщила Джойс, пружинисто прыгая на длинных сильных ногах по лестнице, ведущей из сада.

— О, — сказала Таши.

— Ну так мы что? — вскочила Мэбс.

Подруги отряхнули юбки, поправили швы на чулках и неспешно ушли в темноту. Джойс заразительно расхохоталась.

— Шутка? — спросил Космо.

— А в казино нет никакого Феликса.

— А где он тогда? — Космо терпеть не мог, когда посторонние дурачили сестру.

— Понятия не имею, — пожала плечами Джойс.

— Сучья шутка.

— Так они сами напрашиваются, — пробормотал Бланко.

Флора отпрянула, чтобы ее не видели, и по задней аллее направилась к мадам Тарасовой, которая обычно проводила вечера с Игорем, мечтая в одиночестве о том, чтобы оказаться в Париже со своим Алексисом. Открыв дверь и перепрыгивая через ступеньки крутой лестницы, Флора постучала и вошла в комнату, где увидела Феликса, сидящего в том кресле, в котором обычно устраивалась мадам Тарасова, он потягивал вино из рюмки. Он был без пальто и почему-то без туфель, в рубашке. Напротив него сидела мадам Тарасова в шезлонге, в платье без рукавов, с очень короткой юбкой, ее маленькие руки лежали на коленях, изящные ноги перекрещены у щиколоток. Ее туфли на высоких каблуках лежали на полу рядом с туфлями Феликса.

— О, — сказала Флора, — я не помешала? — Князь резко залаял в своей корзинке.

— Заходи, садись с нами. — Феликс протянул руку. — Я пришел уговорить Ирену предсказать мне судьбу. Но она отказывается, и мы сидим босиком и обсуждаем положение дел в мире. И ты снимай туфли. Садись. — Он похлопал ладонью по стулу возле себя. — Снимай, снимай.

Флора села, носком правой туфли уперлась в задник левой, сдернула ее, потом — другую.

— Хорошо. — Феликс и мадам Тарасова снисходительно наблюдали за ней. Феликс потягивал вино. Мадам Тарасова улыбалась. Игорь сопел в корзинке, потом почесал шею, сильно царапая когтями по металлической бирке с именем на ошейнике.

— Я не знала, что вас зовут Ирена, — нарушила молчание Флора.

— Ты никогда не спрашивала.

— Красивое имя.

— Правда ведь? — Феликс улыбнулся. — Флора — тоже красивое имя.

— А почему вы не хотите предсказать ему судьбу?

Ирена засмеялась.

— Потому что я не умею. Иногда я делаю вид, что могу развлекать молоденьких девочек или дам среднего возраста. Девочки хотят узнать, влюбятся ли они, выйдут ли замуж, а взрослые — станут ли их мужья богатыми или еще богаче. Так что их очень легко осчастливить.

Флора переварила эту неправду, уверенная, что как-то раз сама Ирена рассказывала ей, что видит судьбу каждого в этом хрустальном шаре. Но, встретившись с ее смеющимися глазами, она решила, что, может, ей это показалось.

— А вы собираетесь на пикник? — спросила она.

— Нет. — Мадам Тарасова посмотрела на свои руки.

— Я пытался ее уговорить, — Феликс наклонился, отыскивая свои туфли, и начал обуваться. — Но она отказывается.

— Почему?

Мадам Тарасова пожала плечами.

— Да меня это не интересует. И потом я очень занята. Надо закончить одну работу до отъезда английских семей, до послезавтра.

— Неправда. Я же отнесла все ваши пакеты, — возразила Флора.

— Обувайся, — сказал Феликс. — Пойдем, Флора, пойдем вместе. — Он надел пиджак. — Твои туфли уже в плачевном состоянии, — заметил он. — Спасибо за приятную беседу. — Он взял протянутую ему руку Ирены Тарасовой.

— Они еще поживут, — решительно заметила Ирена.

На улице Феликс взял Флору за руку.

— Посмотри на луну, — велел он. — А во время пикника луна будет полной.

Флора хотела было намекнуть о хитрости Ирены, но не осмелилась заговорить. Никогда еще в жизни она не была так счастлива. Феликс держал ее за руку.

— Я пытался ее уговорить поехать на пикник. Но она не поедет. Очень многие женщины — ее клиентки. Ненавижу этот эмигрантский менталитет, полурабский, полуснобистский. Возможно, в своей святой России она бы поехала. Кажется, она имела какое-то отношение к царскому двору, мои сестры говорят, что она все время рассказывает про это.

— Конечно, имела. — Флора была рада сообщить Феликсу что-то о своем друге. — Ее отец был придворным портным, который шил все прекрасные униформы.

— Кто тебе рассказал? — Феликс шел медленно, держа руку Флоры в своей.

— Думаю, она же и рассказала. Хотя нет, это был Алексис, ее муж.

— Знаешь, ей не очень понравится, если ты всем будешь говорить, что ее отец был портным.

— Прости, я только тебе.

— Хорошо.

— Я думаю, еще и от этого все ее разговоры о шелковом нижнем белье…

— Хм, да, — Феликс уже слышал рассказ о нижнем белье, милосердно посланном и яростно отвергнутом, от Энн, которая услышала это от Космо. — Да, — сказал он серьезно. — Есть связь. Но могу признаться, что зимой я ношу теплые штаны.

— А летом шелковые? — Флора впитывала каждое его слово.

— Хлопчатобумажные, если уж честно, — засмеялся Феликс и сжал руку Флоры. — А ты умеешь хранить секреты?

— Да, конечно.

— Я собираюсь принести на пикник граммофон. Разве не здорово потанцевать? Ты потанцуешь со мной?

Флоре было трудно дышать, она почувствовала, что сейчас умрет от удушья. Но она сумела выпалить:

— Да.

— И концертино.

— А что такое концертино?

— А это такая гармошка. — Феликс снова сжал руку Флоры. — Ты сжимаешь, растягиваешь, проходишься пальчиками — и получается музыка. Это вроде как заниматься любовью, но это тебе еще не понять.

Флора почувствовала, что она поняла и что может от этого умереть.

ГЛАВА 15

Автобусы прибыли к „Марджолайн“ минута в минуту. Вообще-то двор у „Британик“ был удобнее, шире. К тому же из „Марджолайн“ автобусы должны проделать двойной путь в „Бристоль“, где хорошая площадка для парковки, чтобы высадить всех в том месте на берегу, которое выбрал Космо. Но поскольку идея пикника, оставшаяся в памяти обитателей Динара, как пикник англичан, исходила из „Марджолайн“, то и все они должны были тронуться в путь именно оттуда.

С десяти часов стали подтягиваться семьи с едой. Одна, Стаббсы, с которыми никто раньше не говорил, притащила целую гору ковриков, подстилок и, будто подумав, что этого мало, они вернулись обратно в отель и приволокли кастрюлю и походную печку, на которой можно было кипятить чай с помощью метиловых брикетов.

Миссис Макнис принесла корзинку картофеля, чтобы испечь в мундире, и помидоры. Ее муж Ян — вино и коробку со стаканами.

Миссис Вард пришла с плетеной корзинкой апельсинов, яблок, бананов и салата-латука, ее муж Фредди аж согнулся под тяжестью плетеной металлической корзины с лимонадом.

Энн и Элизабет явились с длинными горячими батонами от булочника и с корзинкой ветчины, чесночного соуса, паштета и нескольких фунтов несоленого сливочного масла.

Все мамаши захватили с собой термосы с чаем, а один из отцов принес пару кружков выдержанного камамбера. Всех удивил своим вкладом Феликс — парой разделанных цыплят.

— Мы можем насадить их на шампур и поджарить.

— А кто-нибудь захватил спички?

— А открывалки?

— Салфетки?

— И кто, о Боже, собирается все это съесть?

— Тарелки?

Семейство Стаббс владело оловянными тарелками, на всех, конечно, не хватит, но можно поделиться.

— Ох!

— А ножи и вилки? Ложки? Нам понадобятся ложки.

У семейства Стаббсов и это было. И весьма внушительная аптечка первой помощи. Правда, они не подумали прихватить с собой еду.

Мать Джойс, миссис Виллоубай, демонстрировала свой вклад — плитки шоколада. Денис и Вита появились каждый с плоской коробкой в руке. Когда они подняли крышки, все увидели фруктовые пироги из кондитерской, украшенные ангеликой и взбитыми сливками.

— Так подходит для пляжа, — сказала Таши подруге Мэбс, не понижая голоса. Они перестали хихикать, только когда на них шикнула миссис Лей.

— Замолчите, девочки. Манеры, манеры.

Роуз вышла из отеля без десяти одиннадцать с гигантскими термосами, полными черного кофе, и пакетом сахара. Без пяти одиннадцать прибежали Космо и Бланко с набережной с огромной картонной коробкой, перевязанной крепкой веревкой.

— Что у вас там? Что вы делали в Сен-Мало? Что это? Скажите нам.

— Секрет. — Они не открывали коробку.

— Не подглядывать.

Без тридцати секунд одиннадцать вышел наконец Ангус Лей, когда его жена пребывала в полной ярости, зная, что это он сделал специально, чтобы позлить ее, никогда за все долгие годы их супружеской жизни он не прибегал к такому способу. Он прихватил вчерашнюю „Таймс“, походные стаканчики и фляжку виски в кармане пальто.

Точно в одиннадцать миссис Стаббс, хозяйка ножей, вилок, ложек, подстилок и ковриков принялась созывать всех. Все здесь? Взяли ли теплые свитера, купальники, ведра, лопаты, запасные носки?

— В таком случае все садимся в автобусы. Не бегите, дорогие, не толкайтесь, повнимательнее.

— А чей это пикник? Чего она раскомандовалась?

Позднее, когда обсуждали прошедшее событие, миссис Стаббс окрестили прирожденным лидером, в этом определении слышалась добрая усмешка, разумеется, позднее, когда память о пикнике потускнела, о ней говорили, как о Прирожденном Лидере с большой буквы.

— О, смотрите, вон Прирожденный Лидер, — люди указывали на соревнованиях, на концертах, в Уимблдоне или на зимних распродажах, при этом толкая локтем своего компаньона: — Помните Динар в двадцатые?

Все маленькие дети залезли в первый автобус с миссис Стаббс и матерями. Отцы толпой ввалились в другой, который оккупировали взрослые и подростки. Они сбились в группки и с несколько виноватым видом, но принародно поздравили друг друга, когда „детский сад“, как его окрестили, отъехал с громким пением, организованным миссис Стаббс (чтобы малышей держать в порядке), так что автобус со взрослыми и подростками катил следом в сопровождении пронзительных голосов, распевавших „Ник Нэк пэдди вэк“, „Джон Браунз боди“ и „Итс а лонг вэй ту Типперэри“.

Мэбс и Таши, усевшись на заднее сидение и утащив с собой Флору, взирали на все с высоты возраста и притворялись, что ничего не слышат. Флора, втиснувшаяся между ними, сидела тихо, ощущая себя счастливой — еще бы, вдали от родителей, дышащих в спину шоферу. Ее не волновало, с чего это Мэбс и Таши решили подружиться с ней, но со своего места она видела чуть впереди Космо и Бланко, а через проход от них — Феликса с сестрой Энн. Никто не спрашивал ее, что у нее в плетеной корзинке, которую она сунула под сиденье. Она была маленькая, и естественно подумать, что все ею принесенное, такое же маленькое и незначительное. В любом случае, она с восторгом и некоторым страхом ощущала близость Мэбс и Таши и держалась еще тише обычного. Когда они выехали из Динара и когда колеса автобуса крутились по дороге через Сен-Энога и Сен-Бриан к пляжу, Космо и Бланко шутили с Феликсом насчет кузена Бланко — Типа.

— А почему ты не хочешь познакомиться с ним? Почему бы тебе его не навестить? Конечно, Фаунтлерою было бы естественно попытаться ему представиться.

— Однажды я написал ему, когда понял, что я его наследник, и спросил, не могу ли с ним увидеться. Он не ответил. Моя мать пригласила его, он не приехал. Так что ничего не поделаешь. И у меня возник план подшутить над ним.

— А как? Что за шутка?

— Да так, послать ему обычную почтовую открытку, напомнить о себе.

— Вроде того — хочу, чтобы вы приехали? — спросила Мэбс.

— Да нет, что-нибудь потоньше. Ну вроде как: я еще попадусь на вашем пути, или я так давно мечтаю услышать ваш голос.

— Подписанную или анонимную?

— Только инициалы.

— Неподписанная таинственнее и более зловеща, — сказал Феликс.

— Пожалуй, — кивнул Бланко. — Я подумал, может, послать открытки из разных стран…

— А что, если на разных языках? — предложила Таши.

— Я ни одного не знаю.

— Мы знаем. Посмотри, у нас в автобусе — английский, датский. Флора говорит по-французски, я слышала, и по-итальянски, так ведь? — Таши наклонилась к Флоре, та молча кивнула. Все повернулись и посмотрели на нее.

Видя, как Флора зарделась, Элизабет предложила:

— Мы все говорим по-немецки. Еще я знаю испанский.

— А ты учишь и русский? Правда ведь? — Мэбс поглядела на Флору. — Ты феноменальный ребенок. Есть у кого-нибудь бумага и карандаш? Мы можем написать сейчас же.

— Спасибо, — сказал Хьюберт, которого обычно называли Бланко.

Феликс дал конверт, а Энн авторучку.

— А как насчет русского? — настаивала Мэбс.

— Я не умею писать по-русски, — пробормотала Флора.

— Я могу попросить мадам Тарасову, — придумал Бланко, развеселившись.

Они написали текст письма на разных языках.

— Он подумает, что его преследуют какие-то заговорщики-большевики, — сказал Космо. — О, смотрите, все, мы почти приехали. Пляж за этим холмом. Надеюсь, море успокоилось.

— А как называется имение кузена Типа? И где это? — спросила Таши.

— Называется оно Пенгапах, это где-то в Западной Англии. — Бланко сунул конверт в карман. — Я знаю, что там в ванной комнате шесть ванн. И больше не знаю ничего.

— Лорд Фаунтлерой из Пенгапаха — зубодробительно, — засмеялась Мэбс.

— Ты, действительно, все это пошлешь? — спросила Энн.

— Такое обычно делают в середине зимы, когда до Рождества еще так долго, что кажется, оно никогда не наступит, — сказал Бланко.

— Можно подумать, что это какая-то шифровка, — улыбнулась Таши.

— Или предварение смерти, — фыркнула Мэбс.

— Ты хочешь сказать „предупреждение“.

— Ну вот мы и приехали, — закричал Космо. — Смотрите. Вот пляж. Бог мой, как раз кончается прилив.

— А миссис Стаббс уже погнала малышей собирать щепки для костра, — весело сказал Феликс.

— Я обгоню тебя! — крикнула Таши в ухо Мэбс, и они побежали по песку, по краю воды, а за ними орда малышей.

— Ох, эти девочки! — сердито покачала головой Милли Лей. — Надо все время за ними следить, — она повернулась к Феликсу, который помогал сестрам выгружать корзинки для пикника.

ГЛАВА 16

С того места на вершине скалы, где сидела Флора, было видно все. Исполосовав шрамами пляж, отцы соорудили целую систему замков, обнесенных рвами. По каналам шла свежая вода из плотин, перекрывших потоки, спускающиеся вниз по долине и растекающиеся ручейками по песчаному берегу.

Сняв куртки и завернув нижний край брюк, отцы работали босиком, в одних рубашках. Они трудились с энтузиазмом и фантазией, безропотно терпели своих детей, которые прыгали и скакали, путаясь под ногами.

Не обошлось без слез: один ребенок отважился зайти в озерки с морской водой у подножия скалы и плелся оттуда с целым ведром крабов и улиток. Он не мог понять, почему ему не разрешили поместить их в рвы с водой. Миссис Стаббс, услышав это, поспешила к дюнам, где уже разгорался костер, взяла ребенка за руку и повела его с ведром обратно к озерцу в скалах.

— Нехорошо вытаскивать этих маленьких бедных крабиков из их дома. Посмотри, они прячутся в любимых водорослях. Им было бы так плохо в этих рвах, которые делают папы. Им нужна соленая вода, дорогой.

Шесть или семь подростков играли в безумную игру — английскую лапту. Они вытоптали неровный круг на песке цвета бледного хаки. По мере того как волна отступала, Космо и Бланко вытаскивали песчаных угрей в долине.

А там, где кончалась линия прилива, миссис Стаббс и дети очистили песок от принесенного морем мусора, сложили его пирамидкой для костра. Все наблюдали, как он горит.

Ленч проглотили вмиг, едва усевшись. Некоторых после еды сморило. Ангус Лей спал, прикрыв глаза шляпой, Фредди Вард тоже спал, Ян Макнис читал книгу. Роуз и Милли, не ожидая предложения Стаббс, собрали остатки еды, мусор и бросили в костер, откуда тотчас пошел запах горелых апельсиновых корок и не слишком приятный запах от банановых шкурок. А теперь они сидели, повернувшись спиной к камню, защищавшему их от ветра, и болтали.

Джойс, увидевшая Мэбс и Таши, подозвала их и теперь показывала, как делать стойку на руках и колесо. Все три девочки надеялись, что к ним подойдет Феликс, но он вместе с Элизабет и Энн ушел в долину в поисках фермы, они хотели купить свежего молока для малышей, о еде для которых почему-то все забыли.

С высоты Флоре было все хорошо видно, и уж конечно, она заметила своих родителей, взбирающихся по скале, на вершине которой она сидела. Они уже добрались до укромного местечка, защищенного от ветра и удаленного от пляжа, оскверненного многолюдьем.

Теплое дыхание на затылке возвестило о появлении собаки кюре. Флора приласкала собаку, но та, увидев, что делается на берегу, галопом понеслась туда.

— Да, вот Тонтон тебя и бросил. До страсти любит компании. Настоящая пляжная собака. Со всеми в приятелях, как полагалось бы его хозяину. Ан нет. — Луис, сельский полицейский, подкрался к Флоре. — Кюре слыхал, что сюда приехали два битком набитых автобуса. Что тут творится?

— Да это английские семьи выехали на пикник, — ответила осторожно Флора.

— Английские? Ненавижу англичан.

— Но один английский папа генерал.

— Ненавижу генералов, — Луис опустился на камень возле Флоры.

— А есть даже голландский барон и голландские баронессы.

— Ненавижу голландцев. Они дали убежище кайзеру. — Луис вынул трубку из кармана и принялся ее набивать. — А почему ты не играешь с другими детьми?

Флора не ответила. Ниже, под собой, она видела, как ее родители остановились в укромном местечке. Луис чиркнул спичкой и раскурил трубку. Тонтон добежал до берега, теперь он радостно прыгал среди отдыхающих, виляя хвостом и подпрыгивая. Малыш, увидев собаку, отпрянул, и его отец замахнулся на Тонтона лопатой. Тонтон, весело отскочив и как бы прощая такое с ним обхождение, задрал ногу над чередой замков, вылепленных из песка, а Луис сдавленно хихикнул и заметил по-французски:

— Патриотический пес.

Денис и Вита целовались, Денис прижал Виту к себе, она обвила его рунами. Денис уткнулся в шею Виты и начал задирать ее платье кверху.

— Некоторые из англичан будут купаться, после того как переварят ленч, — сообщила Луису Флора.

— Надеюсь поглядеть. — Луис стал спускаться со скалы наискосок. — Месье кюре беспокоится насчет приличий. А моя работа — как раз смотреть, чтобы соблюдали закон, чтобы не было непристойностей.

— Я думала, что вы антиклерикал.

Луис объяснил ей этот термин как-то прошлой зимой, когда встретил ее с Тонтоном. Он тогда заявил, что ненавидит всех церковников, а кюре особенно. Вита уже снимала платье через голову и стаскивала панталоны. Флора была рада, что Луис со своего места не может видеть ее мать. Что за смешная поза у Виты. Она вспомнила, как Феликс и мадам Тарасова сидели босиком. Не слишком обожая своих родителей, Флора вовсе не интересовалась, что они там с себя снимают. Она сидит здесь для того, чтобы наблюдать за другими. Внизу, на пляже, Тонтон выписывал сумасшедшие круги, зажав хвост задними лапами. Луис на секунду задержался на спуске. Тонтон носился вокруг больших песчаных замков и, казалось, вот-вот прыгнет неловко, но он был аккуратен.

— Ну и клоун, — обернувшись к Флоре, ухмыльнулся Луис.

Денис и Вита уже лежали внизу, Флора подумала, что песок мокрый и холодный, но тут она увидела, что Тонтон остановился, поднапрягся и сделал свое дело прямо на песочное сооружение. Возглас Луиса прозвучал, как выстрел:

— Браво!

Отцы, строители замков, негодующе завопили, а дети принялись швырять в собаку мокрый песок, комья глухо стукались о мохнатые бока собаки. Флора свистнула и стала спускаться со скалы. Луиса уже не было видно, но она видела Феликса, Элизабет и Энн, шедших по дороге вдоль ручья с бидонами, полными молока.

Тонтон подскочил к ней с берега и тут же унесся следом за Луисом. Флора пошла навстречу Феликсу и его сестрам. Они поставили бидоны в мелкую лужицу, чтобы молоко оставалось холодным.

— Похоже, народ собирается купаться, — сказала Энн. — Скоро прилив. А ты будешь, Феликс?

— Вода, наверное, ледяная.

— Неплохо, если бы кто-то из нас был наготове, если что случится с малышами, — сказала Элизабет.

— Я не могу, — сообщила Энн вполголоса.

— Счастливая, есть солидная причина, — хитро улыбнулась Элизабет.

Флору смутил этот обмен репликами. Дети умоляли, чтобы им разрешили искупаться, срывали с себя одежду и размахивали купальниками.

— Долго не сиди в воде, — говорила мать одному.

— Выйдешь сразу же, как я тебя позову, — вторила ей другая.

Но в их голосах слышалось и сомнение. Заметив, как Феликс безропотно взял полотенце и плавки, Мэбс и Таши кинулись за камень переодеваться. Джойс уже в купальнике пританцовывала на длинных ногах, улыбаясь и демонстрируя все свои зубы.

— Воображала, — сказала Таши с завистью, увидев, как легко Джойс перескочила через песчаные строения.

Космо и Бланко не слишком повезло.

— Так мало угрей, что мы решили их отпустить, — печально сообщили они.

— Нет, купание — это не для нас. Холодно.

— Было бы приличнее, если бы ты поплавал, дорогой, — сказала Милли Лей. — Если нет, то отцы решат, что придется купаться им, кто-то ведь должен присмотреть за малышами.

— О Господи, — протянул Космо. — Что, я должен, да?

— В холодной воде с кем-то может случиться приступ, — настаивала мать.

— Ну ладно, хорошо, — нехотя сдался Космо. Он взял полотенце, протянутое матерью, и удалился за камень, к Феликсу.

— Вот теперь понимаешь, почему англичан считают сумасшедшими, — проворчал он. — Бланко, давай, хотя бы ты не бросай меня.

— Я надеюсь, матери не разрешат им долго сидеть в воде, — сказал Бланко и начал раздеваться.

— А я уже заходил в воду, не глубоко, конечно, в феврале, — сообщил Космо. — Я тогда наблюдал за птицами, и пляж был совершенно пустой. — Он вспомнил Флору и дурную собаку с ней в тот день. Тогда все выглядело совсем иначе: песок мокрый, плоский, мерцающий, и Флора — крошечная фигурка у кромки моря. Он побежал вниз к воде вместе с Бланко, догнав Феликса и Фредди Варда, уже решившихся войти в воду. Впереди них прыгали малыши, за которыми бежали матери с полотенцами. Когда дети подошли к воде и попробовали, какова она, они взвизгнули и отступили, поднимая ногами тучи мокрого песка.

— Если вы собрались идти, идите, — сказали им матери. — А не стойте и не дрожите. Окунайтесь.

Фредди Вард и Феликс вошли в воду, нырнули и поплыли.

— Ой, а они смелые, — сказал Бланко. — Когда Феликс повернул обратно, Мэбс, Таши и Джойс, нашедшие камень в заливе, в тот же миг нырнули, надеясь, что Феликс увидит их и восхитится.

— А ты не собираешься плавать? — спросила Энн Флору, сидевшую над полоской мокрого песка.

— Нет, спасибо. — Она не собиралась признаваться, что не умеет плавать, а то миссис Стаббс еще вызовется научить ее.

Пловцы, рискуя умереть от холода, гонялись друг за другом вдоль берега, пока кто-то не заметил, что начался прилив и пора возвращаться.

Радостные малыши не хотели выходить, но матери кричали:

— Хватит! Выходите! Дай, я тебя разотру!

Феликс подхватил ребенка и посадил себе на шею, развел его руки в стороны, как крылья самолета, и вытащил на берег. За ним вышли остальные.

А на дюнах Ангус спичками разжигал костер, он потрескивал, плевался и разгорался. Пока все одевались, Милли и Роуз с помощью Элизабет и Энн принялись готовить чай. И только Фредди Вард где-то вдали от берега все еще плавал.

— Он что, сумасшедший? — спросил Космо.

— А ты разве не знаешь, он плавает круглый год, — объяснил Бланко. — Кто-то из его детей мне рассказал.

Теперь все стаскивали с себя липкие купальники и стояли вокруг костра с синими лицами, стуча зубами, пока матери вытирали их мокрые головы досуха. Ангус, наглядевшись на замерзших пловцов, даже сам за компанию вздрогнул и глотнул из фляжки.

Флора наблюдала, как подступает вода, брела по песку, а Мэбс и Таши, задержавшиеся, бросились бежать, и их фигуры казались почти черными против солнца. Вита и Денис снова появились в поле ее зрения, они торопливо карабкались по камням, поскольку задержались больше, чем было безопасно в том укромном местечке. „Если бы их отрезало приливом, они утонули бы“, — подумала равнодушно Флора. И чем дольше наблюдала, как они цепляются за скользкие камни, тем больше упивалась этой мыслью.

— Подожди, дорогой, проклятые камни режут мне ноги. Я надену туфли, — пожаловалась Вита.

— Я так люблю твои ноги, — Денис подал жене туфли, которые нес. — Я люблю в тебе все, каждую частичку тебя.

— Но ты не любишь нашего ребенка.

— Она не часть тебя.

— Было время, когда была. — Вита отряхивала песок со ступней. — Этот противный песок так прилипает.

— Я даже мысли об этом не выношу. — И Денис вспомнил некрасивый живот жены. — Сама мысль о том, что она часть тебя, отвратительна. — И он постарался все это выкинуть из памяти.

Вита зашнуровала туфли.

— Отвратительна? — ты никогда раньше этого не говорил.

— Но это же не ты, моя прелесть. Я не тебя имею в виду.

— Надеюсь. — Вита потуже завязала шнурки и взялась за вторую туфлю, которую он подал. — О, с меня хватит этого пикника, — сказала она, поднимаясь. — Мне опротивели все эти счастливые семьи. Знаешь, надо быть поосторожнее, а то мы намокнем.

— Кто-то же должен был предупредить о приливе, — проворчал Денис. — Это ведь очень опасно, мы могли оказаться в ловушке.

— Да, как с Флорой, — ответила сердито Вита.

— Когда ей исполнится семнадцать, мы отправим ее в Индию и избавимся. — Денис засмеялся и жена тоже. — Мне нравится твоя честность и то, что ты не лицемеришь, — похвалил он. — Я тоже пресытился этим обществом.

— Ну теперь за Флорой присмотрят, а разве не ради этого мы поехали на пикник?

— Мы достигли своей цели, и нам необязательно болтаться здесь весь день. — Денис спрыгнул на песок и повернулся, протянув руку жене.

— Ну что ж, все хорошо, мы нашли укромное местечко и достигли, чего хотели… — Вита спрыгнула к нему.

— Да, мы сделали все, что хотели. — Денис обрадовался, что к жене снова вернулось чувство юмора. — Это великое ощущение — удовлетворение. Я сейчас могу даже выдержать матрону-распорядительницу, не больше нескольких минут. Вот, пожалуйста, она уже машет.

— Все к костру, пить горячий чай! — кричала миссис Стаббс. — И тогда никто не заболеет.

Фредди Вард, длинно взмахивая руками, приближался к берегу вместе с приливом. Матери усадили детей и раздавали сандвичи.

— Я даже не могу понять, кто предложил купаться. Ведь на дворе последний день апреля, — сказала одна мамаша. — Дома мы никогда бы не разрешили ничего подобного.

— Но мы не дома, а во Франции, — уточнила миссис Стаббс.

Флора прошла с другой стороны костра, чтобы разминуться с родителями.

— Я знаю, что мы во Франции, — фыркнула мамаша, поднявшая проблему купания.

Космо, Феликс и Бланко вышли из-за камня, переодевшись. Мэбс, Таши и Джойс присоединились к ним. Все натянули теплые свитера, но еще не обулись.

Тонтон, прыгая за Флорой, подтолкнул ее носом. Она обняла его за мохнатую шею. Она наблюдала, как Фредди Вард выходил из моря. У него была волосатая грудь, волосатые плечи, волосы пучками торчали из подмышек. Он обернул вокруг талии коврик и, извиваясь, вылезал из плавок. Подойдя к Ангусу Лею, он проговорил:

— Я бы не отказался от большого глотка из твоей фляжки, старик. Вода холоднее, чем дома. — Ангус протянул фляжку. Поддерживая левой рукой коврик, Фредди взялся другой за сосуд.

В этот момент откуда-то выскочил Луис. Никто и не заметил откуда. Он сдернул коврик, и Фредди Вард оказался у всех на виду — совершенно голый, с запрокинутой головой, пьющий из фляжки.

— У него был и впрямь непристойный вид, — сказал кто-то из участников пикника, вспоминая этот случай гораздо позднее.

Прирожденный Лидер быстро вернула коврик на место.

— Да, она выдернула коврик из рук сельского полицейского, уверяя, что ручается за порядочность вполне пристойного мужчины, но не это помогло.

— Могли быть серьезные неприятности, если бы Шовхавпенсы не знали французских законов и не объяснили нам, незнающим.

— Любопытно, что они использовали для этого ребенка — как ее там звали — в качестве переводчика. Ее отец еще служил в Индии, помнишь?

— Во всяком случае, мог произойти отвратительный инцидент, но все разрешилось вполне по-дружески, и помнишь, никто не улыбнулся до тех пор, пока полицейский не ушел своей дорогой.

— Но в тот момент было не до смеха.

— Католическая страна, конечно, эта Франция.

— Я думаю, дети никогда не видели голого мужчину. В те дни никто…

— Я вспоминаю, тот момент произвел какой-то очень странный эффект, все сгрудились вокруг костра со своим чаем…

— Я еще помню, что на следующий день мы все разъезжались по домам. И, кажется, тогда случилось всеобщая забастовка.

— Да, и был конец каникул.

Флора оказалась одной из тех, кто никогда не видел голого мужчину; ей стало так жалко Фредди Варда. Какой ужасный, огромный нарост был у него между ног. Неудивительно, что он его прятал. Она думала, Фредди очень мужественный — носить такое и делать вид, будто он нормальный человек, и никогда не жаловаться.

ГЛАВА 17

Когда Прирожденный Лидер объявила, что малышам пора домой, все втайне обрадовались. Маленькие, такие очаровательные, такие послушные в начале поездки, совсем раскапризничались, родители с радостью собрали корзинки, купальники, полотенца, ведра, лопаты, с охотой собрали водоросли и ракушки, пошли к автобусам. Они с нетерпением ждали, когда уложат детей в постель, выпьют что-то перед ужином и примутся спокойно упаковывать вещи к завтрашнему отъезду.

— Пошли с нами, — сказал Космо Флоре. — Поможешь притащить сюрприз из автобуса. Ты же не сбираешься обратно в отель?

— Конечно, она не собирается, — сказал Бланко. — Она мне нужна, чтобы составить послание на русском языке кузену Типу. Она может продиктовать по буквам, так ведь, Флора?

— Я вообще-то не думаю, что это хорошо, — сказала она.

— А я не очень хороший человек, как и мой кузен. Но ты это сделаешь, потому что я тебя прошу. — Бланко схватил Флору за руку и готов был выкрутить ей руку, но, перехватив взгляд Феликса, шедшего по берегу, как по линеечке, воздержался и сказал:

— Ну как, Флора?

Она пробормотала:

— Хорошо, Хьюберт, — подумав при этом, что она может ему сказать что-то вроде: „Я надеюсь, вы счастливы и благополучны“, она знала эту фразу по-русски. А Бланко на догадается.

— Твои родители собираются ехать с малышней, — сообщил Феликс. — Но не забудь, ты обещала мне танец.

— Танец? — спросил Космо.

— A у меня есть граммофон. Я оставил его у шофера вместе с коробкой пластинок. Я подумал, что потанцевать было бы здорово.

— Отличная мысль, — кивнул Бланко. — Есть чарльстон?

— Конечно.

Флора наблюдала, как ее родители шли к автобусу.

— Мы могли бы забежать в казино перед ужином, напоследок, — сказала Вита, — иначе придется ждать до Калькутты, до зимы.

— А ребенок? — Денис оглянулся.

— Кажется, она остается. С ней будет все в порядке. Миссис Лей присмотрит за ней. Веди себя, как следует, — сказала Вита Флоре.

Флора не ответила, но выдернула свою руку у Бланко. Они стояли и смотрели, как Прирожденный Лидер, словно пастух, загоняла малышей и их уставших родителей в стадо, потом — в автобус. Вита и Денис, не ожидая, когда их тоже загонят, забрались на сиденье позади водителя, подальше от всеобщей свалки. Водитель завел автобус, и он с треском двинулся вперед. По мере того как он набирал скорость, дрожащие голоса его обитателей выводили песню:

Укажи мне путь в кровать, Я устал и хочу спать,

в которой солировало сильное контральто Прирожденного Лидера.

— Твои родители получат удовольствие, — хмыкнул Космо. — А теперь пошли за коробкой с сюрпризом.

Вместе с Бланко он притащил картонную коробку, которую они привезли из Сен-Мало, Феликс тоже забрал свой граммофон и пластинки. Флора нырнула под автобус и вытащила свою плетеную корзинку, которую прятала в тени.

— А что там у тебя? — спросил Феликс.

— Лангусты.

— Что?

— Раки.

— Боже мой! Где ты их взяла?

— Жюль узнал про пикник и послал их мне.

— А кто такой Жюль? — спросил Бланко.

— У него кафе в Сен-Мало и… ее…

— Ее что?

— Мой друг, — сказала Флора, открывая корзинку, желая узнать, все ли там в порядке.

Феликс, Космо и Бланко восхищенно уставились на лангустов, покоившихся на подстилке из водорослей вокруг банки с майонезом.

— Какой прекрасный вклад в общий котел! — воскликнул Космо. — Какая умница эта малышка Флора!

Флора покраснела.

— Давай, я помогу тебе донести, — Феликс взялся за одну ручку корзины. — А твои родители знали?

— О нет, — сказала Флора. — Нет.

— А если бы знали, они бы остались, — хихикнул Бланко. Флора быстро посмотрела на него.

Вернувшись на пляж, Мэбс, Таши и Джойс снова разожгли костер, люди возвращались из долины, где собирали сучья дрока для костра, сухие палочки. Миссис Макнис положила картошку в золу, ее муж был занят серьезным делом: открывал винные бутылки. Элизабет и Энн придумали шомпол для цыплят Феликса и пристроили их жариться.

Все изумленно-одобрительно подняли брови, увидев лангустов, а Роуз протянула Флоре руку со словами:

— Садись рядом со мной, Флора. Выпей вина, ты его заслужила.

С самыми маленькими уехали родители Флоры и семейство Стаббс, теперь пикник вступил в новую фазу. Он пошел как бы по второму кругу, все расслабились, стали более близкими. Темнело, сгрудившись вокруг костра, они съели вкусных лангустов, не слишком хорошо поджаренных цыплят, сосиски, паштет, салат, оставшиеся не занятыми уголки набили сыром и фруктами, потом стали загадывать загадки и рассказывать анекдоты. Пламя костра поблескивало голубым, пахло морем, а сухие ветки трещали и сыпали искрами. Все хохотали и веселились, когда Космо читал шуточные стишки и на них отвечала Джойс. А Флора, у которой после вина развязался язык, продиктовала Бланко письмо на русском языке, которое он написал на обороте конверта, данного ему Феликсом.

— Эй, послушайте! — закричали Таши и Мэбс (в памяти людей о том времени эти девочки слились воедино), — а что случилось с теми ужасными пирогами?

— С теми пирогами? Пирогами? — повторяли мальчики со смехом, будто сам этот вопрос был остроумной шуткой. — Пироги, какие пироги? — некоторые подростки были уже слегка навеселе и твердили это слово, находя его ужасно смешным и смелым.

— Вы знаете какими. Теми, которые Сахиб и Мемсахиб принесли из кондитерской. Те пироги. Мы еще подумали, что они будут хрустеть от песка. Что с ними случилось?

Никто не знал, и после всего съеденного это никого не волновало.

— А может, они их сами съели? Они же куда-то ходили одни, — сообщил мальчик, — ну кое-чем заняться за камнями.

— Хватит! — взревел Фредди Вард. — Здесь их дочка.

Ринувшись в образовавшуюся паузу, Ангус Лей закричал:

— Да она здесь! А теперь я расскажу вам анекдот про даму на балу у короля Египта. У нее было слишком откровенное декольте и очень большие, вы сами знаете что. Ты слышала этот анекдот, Роуз? Останови меня, если ты его знаешь.

— Ну вот, приехали, — застонали Мэбс и Космо. — Ну давай, давай.

— Ну что ж, ладно, когда ее представили Его величеству, она присела в низком поклоне…

— …И из платья выскочили роскошные груди, и король сказал…

— Мадам, ну разве можно скрывать такую красоту, — хором пропели Мэбс и Космо по-французски.

— Ах, паршивцы, — сказал, засмеявшись, отец, и Роуз, наклонившись к нему, проговорила:

— Мне кажется, вспоминаю: впервые я услышала этот анекдот от Джефа много, много лет назад. А он — от своего отца.

— Ах Роуз, когда-то мы были молодыми. Сейчас бы Джеф радовался такому пикнику. — Роуз и Ангус вспомнили ее мужа, Флора немного смутилась, а дети Джефа — Феликс, Элизабет и Энн, — посмотрев друг на друга, сказали:

— А нам отец никогда не рассказывал таких анекдотов.

Они так наелись и так смеялись, что наступило временное затишье: все умолкли, сидя или лежа вокруг костра, который уже догорал, вспыхивая красными угольками, из которых иногда высовывался язычок голубого пламени. А в нескольких ярдах от них, чуть в стороне, ворочался прилив, вздыхая, когда маленькая волна, что-то шепча, набегала на песок, и с каждым разом шум волны звучал все менее оптимистично, чем в предыдущий. А над морем повисла оранжевая луна, и все собравшиеся вокруг гаснущего костра в последний день апреля 1926 года, изумленно смотрели, как чудесно и таинственно менялась она, из оранжевой становясь золотой, потом серебряной, повиснув высоко в небе кобальтового цвета. Потом Мэбс и Таши, нарушив молчание, запели по-французски.

Ты из лунного света, Мой милый воробышек, Дай твое перышко, не пожалей, Моя свечка погасла, темнота опустилась, Дай твое перышко, не пожалей.

Годы спустя, в миг смерти, Феликсу почудятся эти молодые голоса, и воспоминания об этой непорочности и чистоте освободят его от страха, но в тот самый момент он закричал:

— А как насчет танцев?

Он завел граммофон, поставил пластинку, и вокруг костра на примятой траве начались танцы, а некоторые, самые безрассудные, танцевали босиком у кромки воды.

Бланко танцевал чарльстон с Джойс, которая так легко подпрыгивала и извивалась, что не было и секунды обратить внимание на ее зубы. Ангус танцевал с Роуз и женой, Феликс с Мэбс, Таши, Элизабет и Энн. Космо — сам с собой, не желая подвергать риску ногу.

У Феликса были пластинки с чарльстоном, быстрым и медленным фокстротом. Танцевали все. Потом, еще раз покрутив граммофон, Феликс поставил пластинку с венским вальсом, который умели танцевать только старшие, и они продемонстрировали это перед своими детьми, которые в изумлении стояли и аплодировали.

Феликс схватил Флору за руку и сказал:

— Ты обещала мне танец. — Он подтащил ее к себе, маленькую и легкую, и велел:

— Обними меня за шею. — И закрутил ее вдоль кромки воды, пока не кончилась пластинка, и тогда он поставил ее на песок.

— Хорошо было, правда? — Но Флора ничего не сказала. А как могла она? Она сперва подумала, что он забыл о ней, но нет, он все помнил.

И когда все решили, что танцы кончились, Феликс взял свое концертино и заиграл танго.

Сидя вокруг костра все слушали и тихонько подкидывали в огонь веточки дрока и, запыхавшись от танцев, старались дышать в ритме музыки. А потом Фредди Вард и Ян Макнис встали и молча вышли на плоское место пляжа и начали танцевать танго. Они держались очень прямо, надев шляпы, как их носят мужчины на улицах Аргентины, и как-то задушевно, мужественно, самозабвенно закручивая удивительно грациозные па. Они как бы сбрасывали с себя годы войны, работы, любви, заполнившей их жизнь и соединявшей сегодняшний день с молодостью, когда они работали и подружились в Южной Америке, и как бы возвращали мгновения той жизни. Когда музыка кончилась, их жены и дети, с восторгом на них глядевшие, сидели молча, боясь нарушить тишину аплодисментами. Луис, сельский полицейский, скрывавшийся в тени на полпути к скале, завопил:

— Браво, браво, еще, месье, еще!

— После этого, — сказал Космо, с уважением вручая каждому исполнителю по бокалу вина, — вряд ли кто осмелится. Так что надо перейти к фейерверку.

Фредди Вард и Ян Макнис, несколько глуповато улыбаясь, спросили:

— Фейерверку? А что, у нас для него все есть? Так вот значит, что было в вашей таинственной коробке. Как здорово! Прекрасно! Какой сюрприз!

Много лет спустя люди вспоминали, как все удивились. Еда, вино, лангусты Флоры, шутки, пение Мэбс и Таши, граммофон Феликса, танец Фредди и Яна, взошедшая луна и наконец ракеты и огненное колесо.

…Мы забыли, что нам надо было идти в школу, мы забыли о всеобщей забастовке, и, конечно, на следующий день пошел дождь. Мой Бог, какой это был ливень! Мы садились на катер под проливным дождем, и тот любопытный ребенок — ну как ее звали? вы не помните? — она стояла на берегу залива без плаща, со слезами, она не плакала из-за своих родителей, у них никогда не было на нее времени, они так были поглощены друг другом, что, можно сказать, вообще ее не замечали. Некоторые так и говорили. Было как-то странно видеть так горько рыдавшего ребенка.

Флора наблюдала, как тяжело пыхтя под проливным дождем катер уходит в Сен-Мало, она плакала из-за Космо и Бланко, уезжавших на нем, из-за Феликса, уже отбывшего в своем автомобиле, из-за ужасного открытия, которое она сделала: она влюблена сразу в троих.

В старости Флора постоянно забывала имена людей, не помнила случившееся неделю назад, названия книг, все мимолетное, но она блестяще помнила, как стояла на берегу залива в Динаре под проливным дождем, наблюдая отплытие катера.

Пассажиров было очень много — все ринулись домой до начала забастовки, — и понадобился дополнительный катер, а два катера, совершенно перегруженные, сидели очень низко в воде. На всех пассажиров не хватило кают, папы стояли плечом к плечу, подняв воротники и надвинув шляпы на нос. Космо и Бланко неловко пытались открыть зонтик, но он выворачивался на ветру. Хозяйка зонтика протестующе закричала, а они рассмеялись, и ветер подхватил и унес их смех.

Ее родители нашли себе место в каюте на первом же судне, их не было видно, когда Флора смотрела, как катера качались на воде, погружаясь все ниже в неспокойные воды. Махнули ли они ей рукой на прощанье? Группа носильщиков, которая притащила багаж пассажиров из отелей, загородила ей часть панорамы. Они стояли и сплетничали, подсчитывали чаевые, в то время как Мэбс и Таши, забыв, что они совсем взрослые, будто снова вернулись в детство — размахивали зонтами и пронзительно вопили на ветру:

— До свидания! До следующих каникул!

Теми же зонтиками полчаса раньше они так же махали Феликсу и Элизабет:

— Приезжайте к нам в Англию. Почему бы вам не приехать и не пожить у нас? Да-да, приезжайте!

Как и где раздобыли они эти яркие зонтики — редкость по тем временам, у Мэбс — зеленый, у Таши — голубой, — неизвестно. Потом, когда Феликс скрылся из виду, они попросили у Джойс Виллоубай, которая уже была в школьной форме, ее адрес, будто они стали задушевными подругами в эти каникулы.

Флора шла со всеми до залива и смотрела, как они садились на натер. Джойс оттеснили от матери, и она оказалась рядом с Леями. Космо подал ей руку, помогая подняться на судно. Может, ее родители мимолетно и попрощались с ней, но Флора не могла вспомнить. Она слышала про ужасную катастрофу с перегруженным катером, все утонули, и она не хотела, чтобы такое повторилось сегодня. Ни Космо, ни Бланко не помахали ей на прощанье, а почему они должны были? Она ведь держалась так незаметно, не желая, чтобы они увидели ее заплаканное лицо.

В старости, вспоминая это, она снова чувствовала, как тогда горячие слезы смешивались с холодными каплями дождя. Это она прекрасно помнила. И помнила печаль, смешанную с отчаянным гневом, со страстью, которая потрясла все ее существо, пока она стояла под дождем.

Когда катера пропали из виду, исчезли за сплошной пеленой дождя, она повернулась и побежала по мокрым улицам на пляж, к холму, мимо казино, мимо поворота на рю де Тур и к дому, где жила мадам Тарасова, прямо к полупоезду-полутрамваю, который, подняв пары перед выездом на маршрут через побережье к Сен-Энога и Сен-Бриак, уже пронзительно свистел и начинал крутить колесами. Тяжело дыша, она вскарабкалась на площадку вагона и, измученная острой болью, задыхаясь от нестерпимого желания избавиться от невыносимой утраты, внезапно осознала, и это потрясло ее: она влюблена в Феликса, Космо и Бланко сразу — и во всех одинаково.

В старости Флора улыбнется, вспомнив девочку, верившую, что любовь должна быть только к одному человеку и навсегда, на все счастливые времена.

Кондуктор, идя вдоль вагона и раскачиваясь, говорил:

— Ну так, месье и мадам, ваши билеты, пожалуйста.

Он чуть не поймал ее, поскольку у нее не было денег. Она пробиралась впереди кондуктора вдоль поезда. Так как у вагонов не было боковых стенок, можно было высунуться и зацепиться за перекладину, как это делал кондуктор, перейти в следующий — пока не дойдешь до первого, за паровозом, который тащил весь поезд, — присесть, пусть поезд идет (он никогда не ходил быстрее, чем пять или шесть миль в час), а потом оказаться за спиной у кондуктора. Флора видела, как отчаянные мальчишки поступали так, но сама, боясь разбиться, никогда не пыталась. Но в тот день, расхрабрившаяся от печали и отчаяния, она пошла на риск, к изумлению пассажиров и к раздражению кондуктора. Хотела бы я, чтобы у меня сохранилась та ловкость, подумает она в старости. Прибыв в Сен-Бриак она, прихрамывая, побрела через мыс, чувствуя усталость от того, что ее сердце отяжелело и, превратившись в кусочек свинца, застряло где-то в солнечном сплетении. Ее твидовая юбка промокла до нитки, и подол больно натирал под коленками.

Прилив смыл вчерашние следы, смахнул все песчаные замки, заполнил водой выкопанные рвы. Ручей в долине вытянул через песок свою ледяную пятерню туда, где волны ударялись о берег, шлепая и шипя накатывала волна прилива.

Она подошла близко к воде, пытаясь вернуть в памяти ощущение тепла руки Феликса, когда он вел ее по улице, и почувствовать вкус крови Бланко, когда она укусила его, и улыбку Космо, покупавшего ей мороженое в Сен-Мало. Воспоминания были какие-то неясные, мерцающие. Она присела у края воды и написала по буквам имена: Феликс, Космо, Бланко. Когда-нибудь мне будет семнадцать, и я могла бы выйти замуж за Феликса, ему будет двадцать семь, а мне семнадцать. Могла бы выйти замуж за Бланко или Космо, им будет двадцать два. Но море набежало и смыло имена, наполнив ее туфли пенистой водой с песком. Она поднялась и крикнула ветру:

— Я буду… буду… буду…

Потом море, подгоняемое ветром и поднимающимся приливом, стало набрасываться на нее, и ей пришлось снять промокшие насквозь туфли и чулки и побежать вперед без остановки до линии, дальше которой у прилива не хватало сил заходить. Там она обнаружила остатки костра от пикника, темный холодный круг от него. Флора присела возле угольков, черных и мокрых, и сидела долго, погруженная в свою печаль, не заметив, как в ней подбежал Тонтон. Он толкнул ее носом, покрутился в замешательстве, нырнул обратно за скалу. В старости она уже не вспомнит собаку в тот день, не вспомнит, как добралась обратно до „Марджолайн“ — провал в памяти, — возможно, она вернулась на трамвае.

ЧАСТЬ II

ГЛАВА 18

— Она никак не могла понравиться, эта миссис Тревельян, — сказала Милли.

— А кто такая была миссис Тревельян?

Роуз и Милли, встретившись за чаем у Гунтерсов, вспоминали пасхальные каникулы 1926 года в связи с недавним открытием Мэбс и Таши — неважно, кем именно, подруги были близки, как сестры, — что маленькая портниха мадам Тарасова, которую посещали дамы из отеля „Марджолайн“ в ее обветшалой комнате над мясной лавкой, открыла свое дело в комнатах над антикварным магазином на Бошам-Плейс SW3.

— Конечно, сейчас она берет гораздо больше, чем тогда, — сказала Милли про мадам Тарасову, но девочки говорят, что ее работа того стоит.

— Я слышала, она переехала в Лондон. Одна из моих девочек, думаю, Долли, узнала от Феликса. А может, Энн — от него. Но скорее всего Долли, она больше всех интересуется нарядами. Да, Феликс сказал ей.

— А почему Феликс?.. — Милли подняла брови.

— Феликс в ту пору интересовался беженцами, и маленькая русская была одной из тех, у которой не было ничего, кроме паспорта Нансена, и он представил ее моему шурину, который занимался такими делами, когда она захотела ехать в Англию. Что-то вроде этого. Я не думаю, что он у нее что-то заказывал. — И Роуз весело рассмеялась.

Милли тоже.

— Конечно. Это миссис Тревельян заказывала платья. Я не вспоминала о ней многие годы, все то лето она шила и шила себе тряпки, чтобы повезти их в Индию. Она буквально монополизировала ту женщину. Никому из нас она не нравилась. Интересно, почему? Она ведь была хорошенькая, почти красивая.

— Слишком занятая мужем, да? В этом было что-то ненормальное. Она совсем не обращала внимания на ребенка. Вы, наверное, помните ту девочку, она оставила ее в отеле, когда вернулась обратно в Англию с мужем. И предполагалось, мы должны были присмотреть за ней. Я бы хотела еще пирожных, если можно. Я не изнуряю себя заботами о фигуре, как вы, Милли. — Роуз сделала знак официанту. — Ну съешьте эклеры. Они такие вкусные. Надо пригласить вас в Голландию, вы бы там немножко поправились.

— Нет, спасибо. Но, по-моему, мы мало что тогда сделали для девочки. Как ужасно, Роуз, меня это мучит до сих пор. Разве мы не могли? Никак не вспомню, сделали ли мы что-то вообще.

— Если мне не изменяет память, — сказала Роуз, изучая предложенные официантом пирожные, — она брала уроки у Тарасовой и, я думаю, платила за это, и разве она не учила итальянский? Что-то в этом роде. И была французская гувернантка, — Роуз указала на пирожное, — я вот это съем и вот то, спасибо. Я помню, ребенок не докучал, она всегда была при деле, выгуливала собак разных хозяев.

— Сейчас вспоминаю, я как-то спросила, не хочет ли она есть за нашим столом, — сказала Милли. — Но она отказалась. И даже не знаю, где и когда она ела. Ужасно быть такой стеснительной.

— Она, видимо, договорилась с прислугой. Дети в этом плане хорошо устраиваются.

— О, Роуз, я должна была что-то для нее сделать. Я чувствую себя виноватой.

— Жалеть о прошлом — бесполезное занятие, — сказала Роуз, впиваясь в пирожное.

„Ну и обжора, — подумала Милли. — Мне же платить за эти пирожные. Я же пригласила ее“.

Она удивлялась, почему ей симпатична Роуз, не может же быть только из-за того, что она подозревала Ангуса во флирте с ней в молодые годы, а может, он был влюблен в нее? Она чувствовала себя увереннее, когда изредка встречала Роуз, толстую, некрасивую, седую в свои пятьдесят. И такая же непривлекательная она была и в 1926 году, как и все ее пять дочерей, несмотря на их обаяние.

— Конечно, я очень беспокоилась о Космо, — призналась Милли, — который тогда возвращался в школу, и об Ангусе, он на машине ехал через Англию. Он действительно думал, что может произойти революция, волнения, и я только недавно узнала, что он вооружился тогда револьвером. Он был уверен, что ситуация очень серьезна. Он настоял, чтобы я осталась во Франции. Мэбс, конечно, уехала в свою школу в Париже, она ее тогда заканчивала, это вы помните, и произошла всеобщая забастовка.

— Я помню, она длилась дня два, — насмешливо сказала Роуз. — Милый Ангус, он такой романтик.

Милли подумала, что только романтизмом можно объяснить его увлечение Роуз. А может быть, ревность задним числом — такое же бесполезное чувство, как и вина при мысли о прошлом.

— А как Феликс? — спросила она, резко меняя тему.

— Еще не женат.

— А как за ним бегали девочки в те каникулы.

Роуз ухмыльнулась.

— Да, тогда был огромный выбор, и самые лучшие из всех — ваша миленькая Мэбс и ее подруга.

— Таши?

— Да.

— Он расстроил планы Космо и Хьюберта. Они были как раз в возрасте, когда мальчики…

— Испытывают физическое влечение, — сказала Роуз.

— Я бы не так выразилась. Я бы сказала, пробудились.

— Согласна, звучит лучше. А вы уверены, что не хотите еще пирожное? Возьмите мороженое.

— Нет, спасибо, — Милли наблюдала, как наслаждается Роуз, и неудивительно, что она такая толстенная. И все ее пять дочерей.

— Роуз, — сказала она, — а Феликс — сын вашего мужа Джефа?

Жуя, Роуз искоса взглянула на Милли, продолжая жевать, улыбнулась.

Осознав, что она такое спросила, Милли сделалась оранжево-розовой.

— Нет, — сказала Роуз, продолжая жевать. — Не его.

„Но она не собирается сказать, кто отец? Это же не может быть Ангус? Ангус такой крепкий, светловолосый, а Феликс изящный, с темными волосами. Что это, Боже, нашло на меня? Это же просто вырвалось. Вопрос зрел несколько лет. О Боже, а я даже и не пила“.

— Девочка Тревельянов обещала вырасти красавицей, — сказала Роуз, — прекрасные густые темные волосы, полные губы, томный, завлекающий взгляд и такие ресницы! Сколько ей было?

— Лет десять, — Милли с благодарностью переключилась на другую тему. — Ей сейчас, наверное, около пятнадцати. Скорее всего она еще учится. Если я не ошибаюсь, она тогда собиралась в школу.

— Я могу дать вам адрес девочки. Пригласите ее к себе на каникулы. Этакий жест доброты.

— Но… — Милли почувствовала ловушку и попыталась дать обратный ход.

— Ну, чтобы избавиться от комплекса вины за прошлое, — Роуз маленькими глоточками потягивала чай. — Вообще, поглядев на ее родителей, сразу задумаешься, кто отец. Оба светлые, а отец, мистер Тревельян, вообще почти альбинос, правда?

— Они так были поглощены друг другом, и мы удивлялись, что они вообще вылезали из постели. Они… Да ну, — засмеялась Милли, — вы и сами помните.

— Я помню. Элизабет даже подумала, что и во время того пикника они этим занимались. Сельский полицейский имел все основания арестовать их, а не обвинять бедного Фредди в непристойном виде, — и обе расхохотались, вспомнив растерянного Фредди Варда. Роуз вытерла губы носовым платком: — Я пошлю вам адрес девочки. Феликс навещал ее в школе года два назад, когда был в Англии. Он сводил ее на ленч и рассказывал, что она чересчур стеснительная, и за все время не произнесла ни слова, я спрошу у него адрес.

— Феликс?

— Он взял ее адрес у Тарасовой, они поддерживают контакт. Она в Англии, одна, без семьи, кажется.

— Великодушно с его стороны.

— А теперь будет великодушно и с вашей, — Роуз захлопнула сумку. — Она была влюблена в Космо и его друга Хьюберта и, само собой разумеется, — добавила она по-французски, — в Феликса.

— Влюблена? В десять лет! Смешно!

— Ну мне надо идти, — поднялась Роуз. — Передайте мою любовь Ангусу и детям. В следующий раз чай за мной. Я слышала, хороший чай у Рамплемейеров. — Она расцеловала Милли в обе щеки. — Я пошлю адрес.

— Я даже не помню, как ее зовут, — Милли сделала последнюю слабую попытку.

— О, вы должны, — сказала Роуз.

Наблюдая за удаляющейся Роуз, Милли сердито подумала: она наказала меня за мою бестактность, за ревность задним числом. „О черт, — подумала она, — проклятье, проклятье. — И попросила счет. Потом, спускаясь вниз к Пиккадилли, ухмыльнулась: — Если ей пятнадцать, она наверняка толстая и в прыщах, ужасный возраст — пятнадцать лет — для школьницы“, — и повеселела.

ГЛАВА 19

Когда директриса послала за ней и сказала, что ее заберет друг родителей барон такой-то, удивление Флоры было столь велико, что сердце сумасшедше подпрыгнуло — и так и повисло на несколько секунд. Она безмолвно и покорно кивнула, когда ей велели приготовиться, надеть выходной школьный костюм в одиннадцать тридцать в воскресенье. Ей разрешат не ходить в церковь, но вернуться она должна к шести. Директриса не показала ей письма Феликса, но ласково сообщила:

— Я рада, что у тебя есть хоть кто-то, кто сводит тебя куда-то. Этот друг твоих родителей, голландец, такой интересный, респектабельный мужчина. Ты его помнишь?

Она пробормотала, что да. Директриса повертела в руке конверт заинтересованно-разочарованно. Потом, вспоминая, Флора поняла, что конверт был обыкновенный, а женщина, видимо, хотела, чтобы с каким-то символом: у одной девочки был опекуном пэр, и тот писал своей подопечной из Палаты лордов, пользуясь бесплатной бумагой и бесплатной почтой. Его письма всегда клали поверх всех других в кабинете директрисы. Директриса заметила, что выход Флоры за пределы школы разнообразит ее жизнь, и Флора кивнула.

— Тебе будет о чем написать родителям.

Флора снова кивнула. Она с отвращением относилась к еженедельной обязанности писать письма.

В оставшиеся дни Флора выходила во двор или лежала без сна в общежитии, репетируя про себя, что и как она будет говорить Феликсу. Она рассмешит его рассказом об играх, в которые заставляют играть, о скучном принудительном посещении церкви, о необъяснимой радости девочек, получающих письма от родителей из Дели, Бомбея, Калькутты, Лахора, Пешевара, Хайдерабада или Симлы, о том, как они считают дни до отъезда домой на каникулы, или про то, как они безутешно рыдают, расставаясь друг с другом. Может, она тоже могла бы подружиться с кем-то в школе?

Потом она подумала, а может, рассказать ему о Пьетро, конюхе, с которым мать договорилась, что Флора будет все оставшиеся дни лета приходить к нему и говорить с ним и его сестрой по-итальянски, чтобы не забыть язык? „Нет, — подумала она, — Феликс может спросить, что на самом деле делал этот мужчина. Феликс не должен знать, как тот напугал меня, — решила она, — он был так похож на того, у которого Космо покупал револьвер, хотя он и не так сильно вонял, или то, что мать посылала ему деньги за мои визиты, а я там была всего раз. Если я не могла рассказать матери, насколько этот мужчина был отвратителен, то я не могу и Феликсу. Может, — подумала Флора, — я просто чувствую себя виноватой, что разрешала матери посылать деньги человеку ни за что“. А потом подумала, какой умный Феликс — он представился другом родителей. Во всех воспоминаниях о нем она не могла отыскать случая, когда бы он перекинулся с ее родителями хотя бы словом, ну, если не считать обычную вежливость. Интересно, долго ли он ее искал? Сердце Флоры переполнилось волнением, мечта, которую она лелеяла со времени поездки в Динар, сбывалась, она собиралась встретиться с Феликсом.

В субботу вечером она почувствовала, что простудилась. К воскресному утру у нее подскочила температура. Одетая, она ждала его в холле задолго до одиннадцати, он ведь мог приехать раньше. Она превратилась в сплошной комок нервов, ее то бросало в дрожь от лихорадки, то в жар. В одиннадцать сорок она отчаялась и подумала, что он не придет. Но когда Феликс появился в четверть первого, все ее носовые платки промокли насквозь, из носа текло, голова раскалывалась. Феликс оказался гораздо ниже ростом, чем она помнила. Он был аккуратно подстрижен, волосы гладко зачесаны, но его улыбку она вспомнила сразу.

— Поднимайся, — велел Феликс. Он приехал на машине, но не на той, что была в Динаре, та красная, открытая, двухместная. Сегодня он подкатил на черном авто. — Извини за опоздание, — сказал он, — не хватило времени.

Флора ответила, что неважно.

— Я думаю, мы с тобой поедем на ленч в пригород, там я знаю отель под холмами, а в нем ресторан. Как ты?

— Было бы прекрасно.

Ее миндалины распухли и глотать было больно. Феликс повел машину к подножию холма, вдоль аллеи.

— Могу себе представить, как вы здесь прогуливаетесь парами — виль-виль… — И ему стало смешно.

Флора хотела рассказать, как ненавидит она эти прогулки по бетонной дорожке возле сердитого моря, она хотела описать ему, как девочки бросали на мужчин критические оценивающие взгляды, пытаясь определить, кто они — джентльмены или нет. По одежде они определяли его или ее социальный статус. Хотела рассказать, как они играли в игру „сахиб“, сами себя награждая баллами за то, что видел: наивысший балл — за старый итонский галстук, или галстук члена бригады гвардейцев, или за редкостный пейзаж где-то далеко отсюда. Но теперь с забитым носом и саднящим горлом, она не думала, что Феликса рассмешат или заинтересуют ее рассказы о соученицах. Не сочтет ли он их пресными, какими она сама их считала.

— Тебе здесь нравится?

— Ненавижу.

— А другие девочки тебе нравятся? У тебя много подруг?

— Нет.

— Мои сестры весело жили в школе, их пять, и если что — они и без других могли обойтись. А с другой стороны, они очень общительные. Но мы у себя в стране учимся в дневных школах. Ах, — прервал он себя, — мы уже выехали из города. Красивое время года, правда?

— Да.

— Если слишком дует, закрой окно. А я люблю ветер.

Флора оставила окно как было, из-за простуды она не слышала ухом, обращенным к окну. Позже она будет воображать, какой запах осенних листьев, исходящий от дороги, она могла бы вдыхать.

Феликс молчал до самого отеля, где он собирался остановиться на ленч.

— У тебя ужасная простуда, — покачал он головой, когда они вышли из машины.

— Ничего, — сказала Флора.

— Я надеюсь, не подхвачу от тебя.

Флора промолчала.

— Ты хотела бы сразу поесть? — спросил Феликс. — Я — да. Я ужасно голодный. А школьники тоже всегда хотят есть. — Он вспомнил, как немногословна была Флора во Франции. „Мне следовало бы привести с собой кого-то, чтобы был третий“, — подумал он.

Они сели за стол у окна, из которого открывался пасторальный вид — волнистые холмы, овцы, щиплющие траву в отдалении. Официант накрыл колени Флоры салфеткой и предложил меню. Феликс заказал себе мартини и попросил карту вин.

— Рюмочка вина хороша для твоей простуды. А почему бы тебе не пойти в туалет и не высморкаться как следует перед едой? Возьми мой носовой платок, он сухой.

Флора взяла платок. В туалете она как следует высморкалась в бумажное полотенце. Казалось, поток из носа неистощим, она подумала, что если вдохнуть как следует, то может, этот поток уймется, и она сохранит платок Феликса. Когда Флора вернулась к столу, Феликс сообщил:

— Я заказал для нас обоих: жареный фазан, желе из красной смородины, брюссельская капуста и чипсы. Я начинаю с устриц. А ты как?

Флора покачала головой, отказываясь от первого блюда, помня его замечание насчет аппетита школьников, к тому же она никогда не ела устриц. Но когда Феликс предложил ей последнюю, оставшуюся, она взяла ее и подумала, что никогда в жизни не пробовала ничего вкуснее, и остро пожалела о потерянной возможности.

Феликс весело болтал за едой. Он рассказывал, что оставил университет и занялся бизнесом, его сестра Энн вышла замуж, Элизабет закончила диссертацию и теперь на раскопках в Малой Азии. Она помолвлена с парнем-археологом. Все три замужние сестры уже родили по одному-два ребенка, мать чувствует себя прекрасно.

— А как твои родители? — спросил он.

— Хорошо, — ответила Флора неуверенно.

— Они каждый год приезжают к тебе из Индии?

— Нет.

— Да, что-то такое я слышал. Ирена Тарасова рассказывала. Это она дала мне твой адрес. — (Так оно и было.) — Она счастлива в Лондоне. Я думаю, ты ей пишешь? Ей в Лондоне нравится больше, чем в Динаре. — (А что она делает в Лондоне. Почему она уехала из Динара? Сколько времени прошло с ее последнего письма? Шесть месяцев?) — Ты же знала, что она переехала в Лондон?

— Нет.

— Я думаю, что у нее просто не было времени тебе сообщить. Она разошлась с мужем, ты знаешь. А фазан хорош, правда?

— Да. — Флора медленно жевала фазана, думая об Алексисе: „Интересно, он все еще работает таксистом в Париже?“ — Я не знала об этом.

— Они жили каждый сам по себе, когда мы впервые встретились в Динаре. Так, немножко азартных игр.

— Он водил такси.

— Он до сих пор водит, — засмеялся Феликс. Флора шмыгнула, втягивая воздух через заложенный нос, и попыталась выдохнуть через рот, набитый фазаном. — Ты не пьешь вино. Тебе с твоей простудой оно полезно, — Феликс наблюдал за ней. Ирена сказала, найди время, своди ребенка куда-нибудь и расскажи мне про нее. Скажи ей, что я скоро напишу. — Ирена велела сказать тебе, что она скоро напишет.

— Он потрясающе играл в триктрак. — Флора все думала об Алексисе. — Поблагодарите ее, пожалуйста. — Она потянулась за рюмкой и чуть пригубила. Вино обожгло ее миндалины, но, попав внутрь, согрело.

— А сколько лет тебе сейчас?

— Четырнадцать. — Ей должно исполнится четырнадцать через шесть месяцев, ей шел четырнадцатый.

— Ты здорово выросла.

„По крайней мере на фут. У меня месячные. У меня уже там волосы — и под мышками“.

— Да, — сказала она.

— Почти четыре года прошло после Динара. — Феликс ковырял брюссельскую капусту и вилкой отправлял ее в рот. — Как быстро бежит время…

— Ползет. — Вино, немного успокоив, ударило в голову: — Время ползет. — И Флора снова отпила.

— А где ты проводишь каникулы? — Феликс доел последний кусок фазана и сложил нож и вилку вместе.

— Здесь, в школе. У всех детей родители в Индии. Если у тебя нет родственников, к кому можно поехать на каникулы, то каникулы — в школе. Это же домашняя школа. — Вино слегка развязало ей язык. — Они все время говорят про Индию, про то, сколько там слуг у их родителей. О поло. Тиграх. Танцах в клубе. Об отпуске в горах. О Симле. Кашмире. Они называют завтрак „чота хазри“, ленч — „тиффин“, они говорят, что Махатма Ганди превращает коренных жителей в коммунистов, индийцев называют туземцами. Они отличают, кто их отцы — политики, гражданские служащие, военные или полицейские. Они не могут дождаться, когда вернутся обратно и выйдут замуж.

— Ну это для них главное, — сказал Феликс, улыбаясь. — А для тебя разве нет? — Флора довольно успешно справилась с насморком, лицо раскраснелось от вина. („Я не должна превратиться в пьяную школьницу“.) — А ты разве не хочешь вырасти и вернуться в Индию к родителям?

— Да, они все должны.

— А ты не должна?

Флора покачала головой. Как объяснить Феликсу, который так предан матери и сестрам, что она, как огня, боится этого воссоединения.

— Может, и должна! — возвысила она голос.

— О! — Феликс испугался нотки отчаяния, вряд ли вызванной вином. — Ох. — И потом: — Ты хочешь пудинг?

— Нет, спасибо.

— Уверена?

— Да.

— Я бы съел еще сыра. У нас в Голландии нет вашего вкусного „стилтона“. — Феликс попросил официанта принести сырное ассорти.

Флора смотрела, как Феликс ел. Она чувствовала боль и тупость. Тайком она поглядела на часы. Хорошо бы сейчас забраться в постель, попросить у сестры-хозяйки аспирина. Феликс наполнил свою рюмку и вылил остатки вина в рюмку Флоры.

— Кстати, почти забыл: несколько дней я провел у Леев. Помнишь их?

— Космо?

— Да, он был и его друг Хьюберт. Помнишь, все еще называли его Бланко? До сих пор не знаю почему. Они оба в Оксфорде.

— Это от его фамилии Виндеатт-Уайт — Бланко, ну так, шутка.

— Да. — Простуда девочки не способствовала веселой беседе. „Не могу понять, — подумал он, — с чего я дал себя втянуть в это дело. Я мог бы уговорить Ирену поехать со мной“. — Сестра Космо Мэбс стала еще лучше, чем раньше. Помнишь ее?

— Да.

— Я свожу ее куда-нибудь на следующей неделе. Она хорошенькая была в Динаре, но немного назойлива и легкомысленна.

Флора допила остатки вина и вскинула голову. Если это и было какой-то анестезией ее миндалинам, то для носа — наоборот.

— Извините меня… — она встала.

— Конечно. — Феликс отодвинул ее стул. — Я пока попрошу счет. Мне надо было подумать о…

Он подумал, что прогуляться с ней по дюнам и закончить где-нибудь чаем со сливками — чересчур.

— Мой счет, — сказал он официанту. Да, видимо, память подвела его, поездка оказалась ошибкой.

В машине Флора продолжала молчать, все, чего ей хотелось, — вернуться и залезть в постель. В туалете она расстегнула рубашку, от вина ее кинуло в жар, и она обнаружила, что на груди сыпь. Она представила себе, как накроется простыней с головой, — и волна разочарования охватила ее. Когда машина, скрипнув тормозами, остановилась у школы, она выпалила:

— Спасибо, большое спасибо.

Феликс поймал ее за руку.

— Я кое-что вспомнил. У Леев мы говорили о Динаре, где встретились. Космо заявил, что ты была самая хорошенькая девочка.

— Космо?

— И Хьюберт согласился.

— Хьюберт?

— У нее были необыкновенные глаза, — позднее рассказывал кому-то Феликс. — И ужасный, отвратительный грипп, от которого она совершенно изнемогала, а может, и вино добавило, которым я угостил ее за ленчем. Я вообще удивлялся, что на меня нашло, почему вдруг решил вывезти ее куда-то, в конце концов — сколько других несчастных школьниц! Но потом, когда она расковалась и бросила на меня этот взгляд…

— Что?

— Этот взгляд стоил того, чтобы так провести день.

В изоляторе Флора дрожала, ее трясло, отовсюду текло, голова болела, тело горело. Сестра-хозяйка принесла ей горький лимонад.

— Что за глупая девочка, — упрекнула она. — Надеюсь, больше никто не простудится. Почему именно ты? Ты ведь никуда не ходишь, на выходные никуда не ездишь — и где подхватила корь?

— Я не знаю. Можно мне еще сухих носовых платков? — Она засунула подальше от глаз нетронутый платок Феликса.

— Сейчас, — сестра-хозяйка задернула занавеску. — Тебе нельзя читать, — заявила она, отбирая две книжки. — Корь сказывается на глазах. Завтра придет врач.

— А вы не можете дать мне мой секретер?

— И писать нельзя. Просто надо лежать в темноте, моя девочка.

— Ну я обещаю, я не буду писать.

— Когда освобожусь, я сейчас очень занята. — И она ушла ужинать.

Флора ощущала жар и холод сразу. „Я ненавижу эту женщину, — думала она, — я не ее девочка. Я хочу свой секретер“.

Открытка. В нем была открытка, вправленная в кожу, она вытеснила законных обитателей — Дениса и Виту, позировавших у фотографа. Все девочки держали фотографии родителей в запирающихся шкафчиках у кровати. Флора была исключением.

— А почему у тебя нет фото родителей, Флора?

— Я их лучше вижу мысленно. — „И их запах тоже“.

„Если бы я легла рядом с Феликсом, как та мраморная девушка, мне было бы прохладно“, — подумала она. Иногда она воображала, что лежит с Феликсом, иногда — с Бланко или Космо, которые держат ее в нежных объятиях. Влюбленная сразу в троих, она их меняла, их мраморные руки; понедельник — Феликс, вторник — Космо, среда — Бланко, сегодня воскресенье — очередь Феликса. Резко поднявшись, Флора вытащила подушку и подоткнула ее под спину. Но мраморный Феликс стал смешиваться с Феликсом, который ест устриц, дает носовой платок и уезжает от нее с облегчением.

Он и впрямь казался почувствовавшим облегчение. Флора высморкалась в нетронутый носовой платок и, скомкав его, бросила на линолеум.

Вернувшись после ужина, сестра-хозяйка сказал:

— Вот твой секретер. А что ты сделала с подушкой? Так не пойдет, моя девочка. Ты никогда не будешь чувствовать себя хорошо и не выздоровеешь, если не будешь соблюдать аккуратность. Посмотри на носовой платок на полу, не надо быть такой неряхой только потому, что у тебя корь. — Она выдернула подушку из-за спины Флоры. — Я налью тебе еще лимонада. Не хочешь в туалет? Лучше на горшок, в коридоре холодно. Поторапливайся, не могу же я стоять тут всю ночь.

— Пожалуйста, не стойте. (Прозвучало почти нагло.)

Флора скорчилась над горшком. Сестра-хозяйка расправила простыню и взбила подушку.

— Что ты делаешь? Разорвала мамину фотографию. У тебя, наверное, температура.

— Это не моя мама, но пока я с температурой, я могу и это.

Флора вырвала Дениса и Виту из рамки и оторвала Дениса по диагонали от Виты. Бросила на пол, где уже валялись обрывки открытки из музея Торвальдсена.

— Ты пожалеешь о том, что сделала, моя девочка, — сказала сестра-хозяйка. — Если бы ты не болела, я бы тебя заставила убирать.

— Я не пожалею, и я не ваша девочка.

— Согласна, — сказала сестра-хозяйка, наклонившись, собирая обрывки. — Ложись и спи.

— Одна?

— Что ты имеешь в виду — одна? — сестра-хозяйка подоткнула простыни. Флора промолчала. — Тогда спокойной ночи. Спи крепко.

Флора пинком скинула простыни, когда женщина вышла, хлопнув дверью.

Прислушиваясь к удаляющимся шагам сестры-хозяйки, Флора задыхалась от гнева и обиды. Никогда больше она не сможет вынуть эту открытку и вообразить себя той девушкой, которую так нежно ласкают. Если Феликс почувствовал облегчение, расставаясь с ней, само собой разумеется, те двое почувствовали бы себя так же. Она не может им больше верить, она не может больше думать о них. Она должна их выкинуть из головы. Эти дневные мечтания о Феликсе, Космо и Бланко, глупые и детские, — все равно что сосать палец или мочиться в постель, как маленькие дети, чьи родители только что уехали в Индию. Феликс, конечно, был очень хороший и очень добрый.

Но ей не нужна доброта.

Он скучал, жуя фазана и ковыряя вилкой в брюссельской капусте, и, казалось, почувствовал облегчение, уезжая.

— Ох, — Флора вскинулась и перевернулась. — Ах, — она ощутила себя совершенно несчастной и вспотела. Он сказал про Космо только потому, что подумал — я бесхарактерная. — Тряпка! — выкрикнула она громко в школьном изоляторе. — Тряпка! И ничего больше!

Наконец, заснув, она увидела кошмары, кричала, потому что в них сестра-хозяйка превратилась в мраморный бюст, у которого непостижимо выросли руки, душившие ее и трясшие, пока она не проснулась.

— Глупая, посмотри, что ты сотворила с постелью? Все перевернуто и все на полу. Ничего удивительного, что ты так дрожишь.

— Извините, сестра-хозяйка, я была…

— Я принесу тебе теплое питье. Доктор придет утром.

— А он мраморный?

— Что ты хочешь сказать — мраморный? Тебе приснилось, что ты живешь в мраморной усадьбе? — Она расправила простыню и одеяло.

— Мраморные руки…

— Не руки, усадьбы. Чтобы жила в мраморных дворцах, вот как это звучит. Не такая уж я необразованная, моя девочка.

— Я не ваша девочка.

ГЛАВА 20

Флора стояла на платформе с чемоданом у ног, крепко сжав в руке теннисную ракетку и книгу, которую она так и не дочитала в поезде. Маленькую станцию окружали поля и волнистые холмы. В письме, что лежало в сумочке, говорилось: „Выходи на остановке Коппермолт-Холт“. Это название было выведено большими черными буквами на белой пластинке, так что она просто подчинилась указаниям.

Поезд, доставивший ее, в ответ на свисток кондуктора шумно запыхтел и отошел. Кондуктор сунул флажок под мышку, отступил в вагон и захлопнул дверь. В дальнем конце платформы носильщик перекатывал маслобойку с солнечной стороны в тень. Поезд, уже уменьшившийся, громко завопил перед туннелем в скале. Платформа была длинная и пустая, день жаркий, и Флоре вдруг отчаянно захотелось все еще оставаться в поезде.

— Вот она! — в ворота, на которых было написано „Выход“, вбежала Мэбс. Она была в бледно-зеленом хлопчатобумажном платье, Флора видела быстрое движение ее ног, просвечивающих сквозь тонкую ткань юбки. За ней неспешно следовала фигура в розовом. Обе подошли и остановились возле Флоры.

— Так вот ты! Это же Флора, разве нет? — Мэбс раскраснелась. — Боже, как ты выросла! Смотри, Таш, она ростом с нас. Это все, что у тебя с собой? Путешествуешь налегке. Я видела, как ты выходила из поезда, когда подъехали к мосту, и стояла одна, такая заброшенная и несчастная, пока мы протискивались мимо сборщика билетов, и вот мы здесь. Бьюсь об заклад, тебе хочется все еще сидеть в поезде и никогда не выходить — или никогда в него не садиться? — Мэбс широко улыбнулась. Она была без шляпы, красивая, элегантная, уверенная в себе. — Ты ведь так и думала — лучше не выходить?

Флора почувствовала, что улыбается.

— Да, она думала, думала! — воскликнула Таши, тоже улыбаясь. — Могу понять, смотри, как она краснеет. Мы разыскали тебя, упрямая гостья. Мы вылечим твой норов, так ведь? Мы заставим ее радоваться, да, Мэбс? — Мэбс и Таши стояли и улыбались Флоре.

Носильщик, пройдя вперед, лениво подхватил чемодан Флоры.

— На заднее сиденье, мисс? — обратился он к Мэбс.

— Да, пожалуйста, — сказала Мэбс. — Доставай билет, Флора, мы отсюда не выйдем, пока ты не сдашь свой билет. Он ужасно строгий.

Флора шагала между Мэбс и Таши за носильщиком в конец платформы, потом — в станционный дворик. Она нащупала в кошельке шиллинг. Носильщик поставил чемодан на заднее сиденье открытого прогулочного автомобиля, Флора подала ему билет, он пробил его и вернул с усмешкой. Когда Флора приготовилась вынуть свой шиллинг, он спросил:

— А у вас есть перронные билеты, мисс и мисс?

— Какой вы строгий, какой ужасный. — Мэбс протянула ему шиллинг. — Нет, Флора, нет, я уже дала. Вы видели нас, мистер билетный сборщик, — сказала она.

— Тогда я не отдам ящик для генерала, который он ждет с этим поездом, — строго проговорил носильщик. — По четыре пенса с каждой.

— Какой вы противный, — Мэбс достала деньги, — ну вот, отец живьем снимет с меня кожу, если я не привезу его портвейн. Это он? — Мэбс махнула в сторону деревянного ящика. — Как мы его пристроим на заднее сиденье?

— А вот это убери, — Таши указала Флоре на шиллинг, который та все еще держала. — Одно из правил миссис Лей — гости не дают чаевых. — Потом, когда Флора с сомнением посмотрела на нее, добавила: — Это правда.

Флора стояла рядом с Таши, наблюдая за носильщиком, который возился с ящиком на заднем сиденье, а Мэбс перекладывала пакеты.

— Все в порядке, — сказала Мэбс, — мы усядемся на переднем. Залезайте, девочки. Слушай, Таш, погляди, какие у нее узкие бедра. Как же тебе повезло, Флора, с такой роскошной фигурой. Поехали. — Она включила зажигание, и машина тронулась. — С портвейном отца нельзя мчаться, все растрясется, он не в ячейках, просто в ящике.

— Пять лет прошло, да? Мы вчера вечером подсчитали. — Таши сидела боком, чтобы видеть Флору. — Я тебя сразу узнала. Клянусь, ты думала, что мы никогда никого не замечали, кроме самих себя, впрочем, это так и было, но тебя мы помнили. Мы видели, как ты все время наблюдала за нами, когда мы покупали шляпки в Сен-Мало или маленькие изящные ботиночки. Мы думали, что те шляпки, вроде колпаков, которые мы нахлобучивали почти на нос, такие модные…

— А ты знаешь, как мы тебя нашли? — спросила Мэбс. — Феликс рассказал матери, в какой ты школе. А он нашел тебя через Тарасову, она сказала, что переписывается с тобой. Ты знаешь, она сейчас в Лондоне. Шьет нам с Таши. Мы рассказали про нее всем нашим друзьям, она прелесть. Вот это платье она сшила. Тебе нравится? Нет, я не права. Феликс рассказал своей матери, а она рассказала моей. И моя мама пригласила тебя к нам. Я даже не могу передать, как мы все рады. А что ты подумала, когда получила письмо? Отец никак не может забыть тех лангустов, которых ты принесла на тот пикник, а Космо и Хьюберт в восторге от твоего приезда, сама увидишь. Мы теперь не называем Хьюберта Бланко, он учится в Оксфорде, но иногда зовем его лорд Фаунтлерой, ты тогда очень умно придумала. А ты видела мадам Тарасову после ее переезда в Лондон?

Флора покачала головой.

— Ну, ты должна. Она прямо умирает, как хочет тебя видеть, и все остальные тоже. Кстати, а ты привезла купальник? Когда мы все барахло довезем, то пойдем ко всем, они уже отправились на пикник к реке. Так жарко, поплаваем, ты же умеешь плавать?

— Да, — ответила Флора.

— Батюшки, да она разговаривает! — воскликнула Таши. — Мэбс, она произнесла слово. Отлично, Флора, это подвиг. — Таши и Мэбс расхохотались. — Разве не весело? — спросила Таши. — Ведь правда, Мэбс — трещотка?

Мэбс и Таши заговорили о молодых людях — Нигеле и Генри. Флора поняла, что девушки с ними помолвлены. Мэбс — с Нигелом, а Таши — с Генри. (Позднее она узнает, что это Нигел Фукс и Генри Марч.) Они говорили о платьях для приданого, несколько из них сошьет мадам Тарасова. Она увидит этих двоих, пообещала Таши. Они уже отправились купаться с Космо и Хьюбертом.

Оглушенная всей этой болтовней, Флора была бы рада помолчать, но Мэбс и Таши не позволили: они прерывали разговор о тряпках и задавали вопросы. Нравятся ли ей их кольца? Они вытянули руки, любуясь бриллиантом и сапфиром в гроздьях. Нравится ли ей школа? Счастлива ли она там? Впервые ли она уехала из школы на каникулы? Видела ли она еще раз Феликса? Нравится ли ей теннис? Ездит ли верхом? Любит ли танцевать по-прежнему? Они вспомнили, как она танцевала на пикнике. Так же ли она любит собак? Они помнили ту смешную собаку на пляже. Нравится ли ей их стрижка? Эта же лучше, чем та, что была у них пять лет назад? Элегантнее, чем та. Ее волосы — просто роскошные, такие густые, сказали они с завистью, и по сравнению с ними их волосы просто пакля. А узнала бы она их, если бы они ее не окликнули? Как она думает, узнает ли Космо и Хьюберта? А она сразу узнала Феликса, когда он приехал к ней? Вообще-то они сильно приревновали, когда услышали про это, но, конечно, в то время еще не было Нигела и Генри. Это несколько лет назад, ну, года два…

Они болтали, задавали вопросы, обменивались восторженными взглядами, а Флора отвечала „да“, „нет“. Она не знала, что за ужином, — накануне вечером, вспоминая, что она больше молчала, чем говорила, разве что-то односложное, кажется, Космо предложил соревнование — кто разговорит Флору. Таши и Мэбс поспорили, что они превратят ее в такую же болтушку, как сами. Генерал Лей сказал:

— Боже упаси. Двух более чем достаточно.

— Я насчитала восемь „да“ и три „нет“. Я считала! — закричала ликующе Таши.

— У нас будет вечеринка. Ты привезла вечернее платье? — спросила Мэбс.

— Нет! — закричала Флора. — Не привезла!

— Останови машину, — сказала Таши. — Она плачет.

Мэбс нажала на тормоз.

— Я не привезла вечернее платье. Мне оно никогда не было нужно. Я хочу уехать обратно в школу. Пожалуйста, отвезите меня на станцию! — вопила Флора. — Она чувствовала, что задыхается. Из носа и из глаз текло. Она страстно желала снова оказаться в школе. Как бы скучно и ужасно ни было в школе, там ей все знакомо.

Мэбс съехала с дороги и затянула ручной тормоз. Дорога уходила вперед, мягко извиваясь вдоль холмов, через поля, огороженные каменными стенами. В их расселинах росли папоротники и подушечки розовой и желтой заячьей капусты, а в траве на границе с дорогой — розовый лихнис и голубая скабиоза, и громко стрекотали кузнечики.

— Какая прекрасная возможность, Таши. Если ты нам разрешишь, Флора, мы предложили бы тебе платья. Ты можешь выбрать. Мы одного размера с тобой. Ты будешь такая красивая, если возьмешь платье или два, правда, Таши? — голос Мэбс звучал мягко.

— Точно, — сказала Таши. — Мы будем такими добрыми. — Голоса Мэбс и Таши на октаву снизились, теперь они говорили тихо, сидя сбоку от Флоры, их лица стали серьезными.

— Я не могу, — выговорила Флора сквозь стиснутые зубы, — наверное.

Она сидела, сжав руки на коленях, бесясь от того, что слезы шлепались со щек прямо на грудь.

— Ну конечно, тебе могут не понравиться наши платья, — сказала Таши. — Не каждый разделяет наш вкус.

— Ну, я не знаю, но можно что-то выбрать, — в голосе Мэбс звучала надежда, — что-то выдержит испытание.

У Флоры вырвался странный звук, нечто среднее между хрюканьем и иканием.

— Мэбс и я все время меняемся платьями, — сказала Таши, — так принято у друзей.

— А ты — наш друг, — разумно рассудила Мэбс…

— Нет, я не друг, — затрясла головой Флора.

— Тогда стань им с самого начала, — быстро нашлась Мэбс.

— Точно, — подхватила Таши. — Давай, попробуй.

— Ох, — Флора переводила взгляд с одной на другую.

— Я так бы хотела иметь твои глаза. — И Мэбс протянула ей платок.

— А я — ее нос или губы. — Таши взяла платок и промокнула щеки Флоре. — Дело в том, Мэбс, что в наших платьях она будет выглядеть гораздо лучше нас.

— Ну тут уж ничем не поможешь, — пожала плечами Мэбс. — Как-нибудь переживем, правда? — А потом добавила: — Я думаю, твоя мать — это проклятая Богом, самая эгоистичная, самая бездумная сука, которую я когда-нибудь видела.

— И я тоже, — вздохнула Таши, — не могу дождаться, когда что-нибудь ужасное, мерзкое случится с ней, с этой проклятой коровой.

— Вот, — выдохнули Мэбс и Таши. Их лица раскраснелись, и они казались гораздо моложе, чем на самом деле. Они сидели, уставившись на Флору, задержав дыхание, точно готовясь извиниться.

Вспоминая этот момент много лет спустя, Флора вспомнит и то чувство выхода из длинного одинокого темного тоннеля в атмосферу доброжелательного восхищения, но в тот самый миг, сидя на переднем сиденье машины перед пустынной деревенской дорогой между двумя девочками, все, что она могла сделать, — это разразиться радостным смехом.

ГЛАВА 21

В то время когда Флора в восторге примеряла платья Мэбс и Таши, Феликс был в Лондоне и лежал шезлонге в рабочей комнате Ирены Тарасовой на Бошам-Плейс. Был жаркий день, он снял туфли, пиджак повесил на спинку стула. Комнаты, в которые вела лестница в раннем викторианском стиле с перилами красного дерева, со ступеньками, покрытыми ковром зеленовато-голубого цвета, были приятно прохладными, с красивой мебелью. Новое помещение резко контрастировало с той маленькой душной комнаткой над лошадиной головой в Динаре. И задняя комната, где она работала, и передняя, обращенная к улице, где принимала клиентов — обе чистые, с белыми стенами, с занавесями в голубую с белым полоску, с которыми гармонировали чехлы на стуле, маленьком диване и креслах в примерочной. На низком столике стояла ваза с розами, на стуле лежал рулон желтого шелка.

В задней комнате Ирена, повернувшись спиной к свету, приметывала рукава к платью из тафты. Ткань скрипела, когда иголка протыкала ее, и шуршала, когда сквозь нее проходила нитка. Где-то на крыше ворковали невидимые голуби. Солнечные лучи косо падали в комнату через открытое окно, разноцветно расцвечивая рулоны шелков и бархата, разложенные на полках вдоль стены, выхватывали белые пряди в волосах Ирены. Сосредоточенно сжав губы с пучком булавок, Ирена шила.

— Я в Лондоне на три дня, — сказал Феликс в ответ на ее вопрос. — Меня пригласили, но это слишком тяжело — ехать на север на одну ночь. Тем более что мне не так уж интересно. Я уже был один раз. Девочки изменились, выросли, обе помолвлены, кстати, ты знала?

— Мм, — кивнула Ирена.

— А Космо? — произнесла она имя сквозь зажатые губами булавки.

Феликс не обратил внимания на вопрос о Космо.

— А этот шезлонг был еще в Динаре?

— Я купила его на Портобелло-роуд[10].

— Я думал, он удобнее. — И Феликс растянулся, выгнув спину. — А Алексис? Твой муж, он все еще в Париже?

Ирена кивнула, не отрывая глаз от работы.

— У меня дырка в носке, — и Феликс пристально осмотрел свою ногу.

Ирена вынула изо рта булавки.

— Немного позже я его починю. Если ты поедешь на вечеринку, ты увидишь там Флору Тревельян. Она сейчас у них.

— О?

— Твоя мать заставила миссис Лей пригласить ее. Мне рассказывали Мэбс и Таши. Я им шила платья. Ты собирался еще раз навестить ее в школе?

— Не-ет.

— Это что, был просто импульс?

— Да из этого ничего хорошего не вышло.

— Из рассказанного тобой я поняла, что она не слишком хорошо себя чувствовала.

— Ужасная простуда.

— Она мне писала. Кажется, эта простуда перешла в корь.

— Боже мой! Я ведь мог заразиться. У меня никогда не было кори! — в ужасе воскликнул Феликс.

— Дай носок.

Феликс наклонился и снял носок.

— Мои элегантные пальцы все время продырявливают носки. — Он передал его Ирене и снова откинулся на спинку, пристально осматривая свои ноги. „У меня очень белая кожа, — подумал он, — для мужчин с темными волосами“. Он выгнул подъем, восхищаясь проступившими голубыми венами. Солнечный свет, отражаясь от зеленой тафты платья, которое шила Ирена, падал на ножу, и его нога будто погружалась в воды Арктики.

— Тебе лучше носить желтые носки, — Ирена искала нитку подходящего цвета.

— Желтые? Ну это уже немного слишком, дорогая Ирена.

— Нарциссы чаще всего желтые, — Ирена натянула носок на кулак и приготовилась штопать.

Феликс встал и принялся ходить по комнате, осторожно ступая, чтобы не уколоться булавкой, которая могла оказаться в голубом ковре, и щупая ткани, драпирующие безголовые, безрукие, безногие портновские манекены, которые Ирена использовала для работы, проводил пальцами по холодному колесу швейной машинки. Потом встал у окна и уставился на торцы домов параллельной улицы.

— Не загораживай мне свет, — велела Ирена, продолжая штопать.

Феликс вернулся к шезлонгу.

— Они были забавными подростками пять лет назад. А в этой девочке что-то особенное.

— Любовь.

— Любовь? — Феликс сдвинул брови, нахмурился.

Игла Ирены замысловато двигалась по носку.

— Шелковые носки лучше всего, — сказала она. — Но они непрочные.

— А красивые офицеры и представители благородных слоев Санкт-Петербурга и Москвы носили шелковые носки?

— Ничего не знаю про их носки, — ответила Ирена серьезно. — Но я слышала, что король Георг носит из тонкой шерсти.

— Конечно, — кивнул Феликс, — она должна быть тонкой. Носки тут же рвутся, но какая разница королю? А откуда тебе известны такие очаровательные мелочи? — засмеялся он.

Ирена улыбнулась.

— Да так говорят, в конце концов, он — кузен убитого царя. А я надеюсь стать англичанкой. — Поскольку воспоминания пятилетней давности еще не улеглись, она сказала: — Ты, наверное, знаешь, что все девочки мечтали выйти за тебя замуж.

— Ах, — серьезно вздохнул Феликс, — брак. Моя мать беспрестанно намекает мне на это. Так хоть ты уж не начинай. В любом случае, мне прочили девиц Лей и Куэйл. Верно? — Конечно, вспомнил он, это Флора рассказала про отца Ирены, придворного портного. Он вспомнил малышку, которую держал за руку, а она скакала рядом с ним по улице. — А ты пишешь девочке Тревельян? — спросил он.

— Да, когда есть время. Может, раз в несколько месяцев.

— И у тебя нет времени?

Ирена пожала плечами.

— Меньше, чем у тебя. Она пишет мне о школе, об уроках шитья, и я с ужасом думаю, что за наряды может сшить бедный ребенок, на что это похоже. — Когда-нибудь, подумала Ирена, девочка может стать ее клиенткой, как Мэбс и Таши, и поэтому изредка написанное письмо — не только проявление доброты с ее стороны, но и какой-то вклад в будущий капитал. Так что она должна писать.

— Ты бы навестила ее, — сказал Феликс. — Я ведь это сделал.

— На это уйдет целый день, — Ирена уклонилась от прямого ответа.

„Да, Ирена так же эгоистична, как и я, — подумал Феликс, наблюдая за ней. — Но почему бы мне не свозить ее в то скучнейшее место на машине, не взять ребенка на ленч. С Иреной было бы веселее. — Он откинулся на спинку, расслабился. — Но сейчас Флора живет у Леев и нет вопроса“.

— Ей должно быть пятнадцать. Она вполне может подойти тебе через два-три года.

— Ах.

— Приданого нет, конечно, это недостаток, — Ирена кончила штопать. Она перерезала нитку, воткнула иголку в подушечку и вручила Феликсу носок. — Вот. И как настойчива твоя мать?

— Достаточно. Она действует систематически, безжалостно. Мне двадцать пять — подходящий возраст для брака.

— Ага.

— Спасибо. Прекрасная штопка. — Феликс надел носок. — Как бы я хотел вот так же уметь работать над собой, над своей природой. — Он взглянул на Ирену, та сидела и смотрела на руки, свободно лежавшие на коленях. — Наверное, очень приятно шить из таких красивых тканей. — Он взял кусок бархата, перебросил его через плечо и стал любоваться собственным отражением в большом зеркале на подвижной раме. „Интересно, — подумал он, — похож ли я на своего отца?“

Перехватив его взгляд в зеркале, Ирена сказала:

— Миссис Лей спросила твою мать, не Джеф ли твой отец. Они пили чай у Гунтерсов. Твоя мать сказала, что нет. Я ведь могу понять, о чем ты думаешь, — добавила она.

— Откуда? — он уставился на отражение Ирены в зеркале. — И как эта миссис Лей…

— Дело в том, что женщины иногда становятся очень доверительными со своими портнихами, как и парикмахершами, ну это вроде как разговаривать со своими животными. Англичанки все рассказывают своим собакам и очень много — портнихам. Миссис Лей была в ужасе от собственного вопроса. Она мне сказала: „Просто выскочило“. Очевидно, миссис Лей платила за чай, а твоя мать предлагала ей пирожные, как будто сама пригласила. Это мелочи, от которых вся неразбериха жизни.

— Да, — забавлялся Феликс. — Могу себе представить такую сцену. Ты поверишь, что моя мать ответила искренне? Или она хотела ее эпатировать?

— Если миссис Лей ее раздражала, она могла бы сказать правду, кто ее знает. Возможно, она не ожидала, что ей поверят. С другой стороны, хорошо известно, что от очень мужественных мужчин родятся только дочери. И твоя мать, видимо, действовала во благо, после рождения пятерых дочерей. Я знаю, что на святой Руси так поступали часто.

Феликс был заинтригован.

— И мужья потворствовали этому?

— Вполне возможно.

— Моя мать — мужественная женщина. И я хотел бы верить, что унаследовал это качество от нее.

— Ты унаследовал, мой дорогой. — Ирена говорила серьезно.

— Не знаю, не знаю. Я…

— Именно после такой оплошности миссис Лей твоя мать и предложила, и весьма настойчиво, чтобы миссис Лей пригласила Флору к себе.

— Ага.

— Я узнала это от Мэбс и Таши. Они были в восторге, они догадывались, что миссис Лей тешила себя мыслью, что девочка, должно быть, стала толстой и прыщавой, как все английские школьницы. И поэтому никакой угрозы для Космо представлять не будет.

— Нет, она не была ни толстая, ни прыщавая, когда я приглашал ее на ленч. Но все очарование буквально утонуло в соплях.

— Ты отвратителен. Иди. Я должна рассчитать выкройки для некоторых новых клиенток, толстых школьниц, превратившихся в гренадерш. Посмотри-ка, у этой почти шесть футов роста, бедра сорок восемь дюймов, а бюст — тридцать два. — Ирена похлопала рукой по блокноту. — Так немодно.

— Приезжай в Голландию, где толстеют от самого воздуха. Но ты, должно быть, уже знаешь, ты же шьешь на моих сестер.

— Через год-два. Министерство внутренних дел работает, как улитка, но обещание британского гражданства придает мне терпение.

— Да, все бюрократы одинаковы. Уже поздно, Ирена, почему бы тебе не кончить работу и не пойти со мной поужинать? Мы могли бы продолжить разговор о Динаре и девочке, пошли. Пошли с нами.

— Спасибо. Меня не интересует ужин на троих.

— Да он не будет против, — сказал Феликс.

— Не будет?

— Ну ладно, может быть, — неуверенно проговорил Феликс. — Ну пошли. Мы можем поговорить обо мне. Я пришел навестить тебя, побеседовать с тобой, о тебе. И ты тоже…

— Конечно.

— А мы потратили весь день, болтая о девочках, не заслуживающих особого внимания…

— Не о заслуживающем внимания трио.

— Ох, — вздохнул Феликс.

— Уходи, Феликс. Мне надо работать. Я должна придумать фасон для мисс Хиппсли-Смит, у которой бюст тридцать один дюйм и бедра — сорок шесть. Она хочет бальное платье, эта экзальтированная бедняжка. Уходи. Ты меня отвлекаешь. Она придет завтра на примерку, а я еще не начинала.

— Ирена, мне нужна помощь, пожалуйста.

— Да?

Что за страх в его голосе?

Стоя спиной к свету, Феликс в отчаянии поднял руки, потом уронил их и закричал:

— И девушек я люблю!

Она быстро ответила:

— Да, я знаю. — Затем, перехватив его взгляд, расхохоталась, вспомнив, как пять лет назад они сидели, сняв обувь, и их туфли стояли рядышком на полу в ее комнате над мясной лавкой на Рю-де Тур в Динаре. — Она была так невинна, — сказала она, хихикая, — а ты такой умный. Ну теперь уже уходи. Ты и так заставил его долго ждать. Еще протянешь — и он совсем скиснет.

— Хорошо. — Успокоившись, Феликс влез в пальто, наклонился, поцеловал ее в обе щеки:

— Значит, я должен бороться со своей амбивалентностью сам?

— Научись сам быть бисексуальным. — Она подтолкнула его к двери. — Как хорошо, что мы, иностранцы, говорим по-английски. — Она слегка подтолкнула его кончиками пальцев и подождала, прислушиваясь к его стихавшим шагам, пока не хлопнула уличная дверь.

ГЛАВА 22

— Я думаю, заплыли уже слишком далеко, — повернувшись к другу, сказал Космо. — Готов сдаваться?

— Да, конечно. — Хьюберт поплыл за Космо к берегу. — И часто ты так?

— Никогда не заплывал так далеко вверх по реке. — Космо подтянулся, чтобы вылезти из воды, и, тяжело дыша, рухнул на траву.

— Я хотел узнать, — сказал он, — как далеко мы заплывем, прежде чем ты сдашься. Но мои ноги уже все. Дрожат.

— Мои тоже. — Хьюберт растянулся рядом с другом. — А сердце у меня прямо бум-бум-бум. О, любимая Англия, горячее солнце, ласковая вода, кстати, удивительно теплая, мягкая трава и стрекот кузнечиков, ну прямо рай.

— Но такое случается не часто.

— Тем более прекрасно, когда это случается. — Хьюберт закрыл глаза и вдыхал сельский аромат. — Вообще-то, это было хорошее испытание, — пробормотал он. — Течение обманчиво.

— Дело в глубине реки. Когда мы поплывем обратно, течение само нас понесет вниз.

— О, это прекрасно. — Хьюберт, растянувшись, слушал стрекот кузнечиков, стук дятла поблизости. — Надо не забыть наши плавки, когда пойдем обратно. Не можем же мы шокировать гостей твоей матери.

— Да, не годится. — Загородив глаза от солнца, Космо кивнул и прошелся рукой по своему голому телу, стряхивая капли воды. — А плавать можно только так. — Они оставили свои плавки дальше, вниз по течению.

— Хорошо побыть хоть немного одним. А как твой будущий зять?

— Хм, да, Мэбс для него подходящая партнерша.

— А тебе он нравится?

— Ну, он таков, каким его воспитали.

Хьюберт протянул:

— А-а, — и, не открывая глаз, добавил: — А она любит Нигела?

— Предполагается, да. А что? Не похоже?

— Ну, как сказать, не совсем.

— О?

— Может, я, конечно, ошибаюсь.

— Надеюсь, Бланко.

— Зови меня Хьюберт.

— А что ты имеешь в виду под „не совсем“, Хьюберт?

Космо поднялся на локте.

— Я вообще-то всегда придерживаюсь мнения, что аппетит приходит во время еды.

— О чем ты? — он посмотрел вниз на друга.

— Ну, она такая сексуальная штучка.

— А Нигел нет?

— Ну, если он и да, то хорошо скрывает.

— А почему ты думаешь, что Мэбс…

— Я танцевал с ней.

— Ну и я танцевал.

— Ну ты же брат.

— Конечно, я брат. Но и тебя она знает давным-давно, и ты ей вроде брата. О чем ты, Хьюберт?

Космо с интересом уставился на друга. В чем сомнение?

Хьюберт, притворяясь, что спит, отвернулся, плотно закрыв глаза и решив, что он причинит боль, если скажет Космо, что, танцуя с ним вчера вечером, она как бы нечаянно, случайно заблудившись, любопытными пальцами провела по его ширинке. И позабавилась, когда он отшвырнул ее руку. Он лег на бок, совсем отвернулся от Космо. Тот посмотрел на спину Хьюберта и увидел, как слепень пристроился на мокрую кожу, подождал, потом прихлопнул.

— Убил.

— Ну ты даешь, — Хьюберт повернулся.

— Он укусил тебя. Видишь — кровь и раздавленный слепень. — Он вытер руку о траву.

— Так в чем сомнение?

Хьюберт, открыв глаза, сказал:

— Тут не совсем уж такой рай, в конце концов. — И добавил: — Я танцевал и с Таши. Она не так сексуально-ритмична, как твоя сестра. — Он сказал в надежде, что Космо, который по натуре доверчивее его самого, не заметит обмана. Он сел, подтянув колени, и огляделся.

— Хорошие коровы, — сказал он, наблюдая за животными, величественно жующими, плавно двигающимися по высокой траве на другой стороне реки, медленно спускаясь вниз на водопой.

— Я думаю, Таши хорошая, легкая на ногу, — Космо тоже наблюдал за коровами, за их грузными движениями. — Я думаю, и Нигелу, и Генри повезло.

— Я тоже так думаю, — кивнул Хьюберт. — Они хорошие ребята, с хорошим будущим, хорошими домами в деревнях, которые унаследуют, с деньгами. Подходящие. — Он произнес это слово с такой интонацией, что Космо расхохотался вместе с ним, но со странным чувством, будто он каким-то неведомым образом предает кого-то или что-то.

— Ты и сам скоро будешь в Пенгапахе.

— Я не думаю, что мне удастся, — сказал Хьюберт, притворяясь, будто попался на удочку. — Эти помещичьи имения представляют собой обычный дом, разве нет? — уклонился он, не желая высказать своего мнения, что сестра друга скорее всего выходит замуж из-за денег или ставит на первое место земные сокровища Нигела, а не любовь. — А не вернуться ли нам? Не встретили ли Мэбс и Таши Флору на станции? И почему они не разрешили нам поехать встречать?

— Им хотелось быть самыми первыми, кто увидит, какой она стала. — Космо передразнил, как они сказали „самыми первыми“ возбужденно-восторженно. — А подходящий ли она объект, чтобы ею заняться?

Теперь Хьюберт в изумлении воскликнул:

— О!

— Да, люди должны подходить, — сказал Космо, как Мэбс и Таши.

„Особенно Мэбс и Таши“, — подумал Хьюберт.

— Давай, вернемся, — Космо встал и нырнул в воду.

Коровы, стоявшие по колено в грязи, испуганно убежали. Космо стряхнул воду с волос, проплыл немного, потом Хьюберт догнал его.

— Ты, может, этого и не понимаешь, — сказал он, когда течение подхватило и понесло, — но Мэбс и Таши воспитывались так, чтобы быть подходящими друзьями, чтобы заводить дружбу с подходящими ребятами. И что делать с неподходящими ребятами или мужчинами брачного возраста, они не знают.

— Ты уверен?

Хьюберт плыл рядом с другом, вспоминая бегающие пальцы, и подумал, что он мог бы взять на себя роль неподходящего.

— А как ты думаешь, они уже спали с Нигелом и Генри? Ну, пытались?

— О нет, нет. Они ничего про это даже и не знают. Только не эти две. Нет.

— На самом деле?

— Я полагаю, они очень интересуются, во всяком случае, я так думаю, но они, как и мы, невинны.

— Я помню, каким страстным жаром ты был полон в наши прыщавые отроческие годы…

— Конечно, я ужасно интересовался. И интересуюсь до сих пор. Но с кого начать, мне пока совсем не нравятся те, что появляются.

— Ну, не спеши, — сказал Хьюберт. — Оксфорд способствует сдержанности насчет девочек, это в школе возникает предрасположенность, сам знаешь к чему. К мальчикам.

— Я мальчиков не люблю.

— Я тоже, — сказал Хьюберт. — Слушай, а не оставили мы свои купальники вон за тем камнем? — Медленно гребя к берегу, Хьюберт с сожалением подумал о своем недавнем опыте в сексе: этот эксперимент ему дорого обошелся. Он не узнал ничего, чего бы уже не знал, а потерял что-то, чего не вернуть. Наблюдая за Космо, проворно взбирающимся вверх по берегу, он почувствовал острую зависть к неопытности друга. — Я было подумал, — сказал он, — что ты уже все про это знаешь.

— О чем? — спросил Космо, продолжая искать плавки, — а… вот они.

— О девочках, о женщинах, ты же обычно говоришь, что не можешь ждать. — Хьюберт натянул трусы, которые передал ему Космо.

— Проблема в том, что девочки как раз могут ждать. Девочки, которые меня привлекают — великие ожидательницы. Поцелуи — да. Но что-то большее — ничего подобного. Магазин закрыт.

— Подходящие девочки, — пробормотал Хьюберт и вспомнил Мэбс. — Так ты действительно веришь, что…

— Слушай. — Космо поднял руку. За поворотом реки плескалась вода, раздавались девичьи голоса и мужской смех. Космо рывком натянул трусы. — Давай, подкрадемся к ним. — Он вошел обратно в воду, за ним Хьюберт, и, держась ближе к берегу, они поплыли к излучине. В большом омуте плавали Мэбс и Таши. Мэбс в красном купальнике, Таши — в голубом, обе в белых шапочках. Обе подзуживали Нигела и Генри веселым криками, а те на другом берегу обсуждали, можно ли влезть на ветку дерева и нырнуть прямо оттуда.

— Ничего не стоит, если умеешь. — Космо стоял в воде, переступая с ноги на ногу. — Генри сумел.

Они следили, как двое мужчин забрались на дерево и нерешительно шли по ветке. Нигел, никак не скажешь, что ловко, неуклюже нырнул. Генри — следом за ним, и очень аккуратно.

— Эффектно! — закричала Мэбс. — Еще раз!

Хьюберт схватил Космо за руку, показывая на что-то.

Над ними на берегу раздевалась Флора.

— Флора, давай сюда! Так здорово! Поторапливайся! — кричала Мэбс.

Флора сняла платье и стояла спиной к Космо и Хьюберту в одних панталонах. Она держала конец большого полотенца, защищаясь от взглядов купальщиков, сняла панталоны, окружив себя полотенцем. Потом натянула купальник. Она делала все это медленно, не переставая наблюдать за дурачащимися купальщиками. А потом опустила полотенце, завязала сзади волосы и, сделав три шага, нырнула. Космо и Феликс наконец выдохнули.

— Лучше немного подождать, — сказал Космо. — Она может догадаться, что мы ее видели.

Хьюберт, припав к берегу, кивнул.

ГЛАВА 23

Флоре было спокойно сидеть в конце длинного обеденного стола у Леев, есть что предложат, наблюдать за соседями, определять, какой вилкой или ножом пользоваться. Она сразу почувствовала облегчение, обнаружив, что порядок мало чем отличается от того, что за обедом у родителей в Индии. Она сидела между Нигелом и Генри, они говорили друг с другом, перегнувшись через нее, или с Мэбс и Таши, сидевшим по бокам от них, и их необремененность хорошими манерами избавляла ее от необходимости говорить. Она надеялась, что за ужином не испортит платье Мэбс и не схлестнется взглядом с Космо и Хьюбертом, сидевшими напротив. Ее вполне устраивало остаться незамеченной и прийти в себя после напора Мэбс и Таши, встретивших ее на станции.

В Индии она старалась держаться подальше от родителей и жила со слугами, в Италии и Франции ей было скучно с гувернантками, последние пять лет в школе были вообще бесполезны, поскольку она проводила время с людьми, которые ей абсолютно не нравились. Она ничего не знала о внешнем мире, и очень краткое знакомство с семейной жизнью в Динаре выветрилось из памяти, и она не готова была встретиться в реальной жизни с людьми, о которых мечтала, и была удивлена их любовным и доброжелательным отношением друг к другу и к ней, а также той непринужденностью, с которой они включили ее в свой круг.

Потягивая маленькими глотками вино, она старательно пыталась не смотреть через стол, чтобы не встретиться глазами с Космо и Хьюбертом, боясь, что, если такое произойдет, она покраснеет или смутится. Хотя она и знала, что встретится с Космо и, возможно, Хьюбертом, оказаться лицом к лицу с ними было неожиданностью. После того как она нырнула второй раз, они схватили ее, проплыв под водой излучину и неожиданно вынырнув так, что она оказалась зажатой между ними.

— Моя добыча! — Космо сказал это или Хьюберт? — Она моя! — Флора не знала, но их тяжелые тела придавили ее в воде и испугали интимной близостью, они возбуждали, когда ее бедра или груди касались их. Космо поцеловал ее в губы, когда она открыла рот, чтобы закричать, а Хьюберт — в шею, ударившись зубами. Флора надеялась, вспоминая за ужином купание на реке, что они не заметили ее первую реакцию, когда ей тоже хотелось поцеловать их, но вместо этого она бешено забилась, освобождаясь.

Приплыв к берегу, Флора догнала Мэбс и Таши, они достали термосы, приготовили сандвичи для пикника. Жуя сандвич и запивая чаем, она заметила, как изменились Космо и Хьюберт. Феликс ей показался ниже ростом, когда он пригласил ее на ленч, а Космо и Хьюберт из мальчиков превратились в мужчин, стали крупнее. Нос Хьюберта довлел над всем. Его брови почти срослись и в сочетании с черными глазами придавали ему зловещий вид. Лицо Космо стало тоньше, волосы — более жесткими, на подбородке пробивалась щетина, она почувствовала ее, когда он целовался, и рот стал строже. „Ничего особенного они не имели в виду, — решила Флора, прислушиваясь к их разговору. — Они вели себя просто в духе всеобщей атмосферы доброжелательности и веселья такого красивого места“.

С момента, когда Мэбс и Таши встретили ее на станции, налетев, точно ураган, она встречала здесь только дружелюбие. Если девочки буквально ошеломили ее своим проявлением доброты, то и встреча с хозяевами явилась сюрпризом. Милли, целуя, воскликнула:

— Дорогая моя! Ты стала такой хорошенькой! — она произнесла это так, как будто испытывала неземное наслаждение, и передала ее на попечение улыбающейся горничной Молли. Молли отвела ее в комнату, распаковала чемодан, приготовила ванну, а после того как Флора вернулась с реки, помогла переодеться, причесала ее и отправила вниз в гостиную.

Ангус, сильно поседевший, вышел навстречу с явным удовольствием, раздувая усы, и напомнил ей о лангустах на пикнике, поинтересовался родителями, представил гостям, имен которых она не могла вспомнить, кроме очень худенькой мисс Грин.

— Это мисс Грин. — Он предложил шерри, Флора отказалась, но почувствовала себя так легко, что спокойно могла наблюдать за появлением других гостей, которых встречали очень добродушно и Ангус, и Милли.

Это был большой прием — девять обитателей дома и одиннадцать, приехавших на ужин.

— Я думаю, тебе понравится игра в сардины или в убийцу, поиграешь после обеда, эти игры, кажется, сейчас самые модные, — сказала Милли. — А может, все захотят танцевать. Ангус не против того, что молодежь делает, если это не слишком шумно. В гостиной мы ничего такого не позволяем, здесь — граница. Если хочешь избежать чего-то, знай, что есть такое место. Но я думаю, ты не захочешь. Хотя…

„Она как будто не со мной говорила, — думала Флора. Дворецкий объявил ужин. — Милли смотрела поверх моей головы“. Она еще никогда не играла в убийцу или сардины, но в школе девочки говорили про эти игры. Впервые она оказалась в гостях в загородном доме, и контраст со школой и ее обитателями опьянял. Она не хотела ничего пропустить. А за ужином чутко прислушивалась к разговорам.

Мэбс и Таши дружески поддразнивали Нигела и Генри, за столом обсуждали фермерские дела, дискутировали о судебных порядках. Какой-то гость сказал:

— Отчет в „Таймс“ прекрасен, и я думаю, он совершенно честный. Кто-нибудь знает автора? Надо последить за этими журналистами, никто не знает…

— А ты читаешь газеты? — Нигел вдруг вспомнил о хороших манерах и внимательно-ласково повернулся к своей соседке Флоре. — Ты вообще следишь за тем, что происходит?

Флора сказала:

— Мы в школе не читаем газет. У нас бывает что-то вроде „Текущих событий“, но это так скучно, что я никогда не слушаю.

— Но, я думаю, за каникулы ты наверстаешь упущенное, — добродушно сказал Нигел.

— А я провожу каникулы в школе.

Нигел попал в затруднительное положение.

— О? — Флора почувствовала, что ей следовало бы извиниться за эту весьма эксцентричную выходку, но Нигел опередил ее: — Тогда один из способов это обойти — самой покупать газету. Когда я учился в Итоне, я читал „Таймс“ и никогда не выглядел глупо в каникулы.

Флора пожала плечами:

— Да, я себя чувствую глупо.

Нигел признался:

— Вообще-то мой главный интерес — скачки. Слушай, а что такое там происходит? — Флора проследила взглядом за Нигелом, во главу стола. Ангус Лей все свое внимание сосредоточивал на леди справа. А сейчас он обратился к мисс Грин, что слева. Мисс Грин, как и Флора, надеялась промолчать весь ужин, она заикалась, была незамужем, но далеко не глупа. Она дружила с Вардами и гостила у них.

Когда перед ужином ее представляли Хьюберту, Флора слышала, как она сказала:

— Ф-фредди с-сказал, что я должна с-сидеть рядом с нашим хозяином. О ч-чем я буду г-говорить с ним? Ты можешь мне п-предложить тему? В-вообще ненавижу все эти разговоры.

— Попытайтесь поднять тему Лиги Наций или Стэнли Болдуина, — посоветовал Хьюберт. — Обычно это производит приятное впечатление.

Сейчас наступила полная тишина, как в середине ветреной ночи перед настоящей бурей. Мисс Грин, воспользовавшись советом Хьюберта, взглянула на хозяина.

Флора почувствовала, что сейчас никто не будет смотреть в ее сторону, и наконец рискнула поднять глаза. Все обедающие затихли. Напротив сидел Хьюберт с вежливым видом. За стулом хозяина стоял дворецкий, обратив глаза к потолку, а генерал Лей с пылающим лицом вопрошал:

— Что-о? — и смотрел на мисс Грин, которая почти неслышным, невнятным голосом повторяла:

— Н-неужели, г-генерал Лей, вы не считаете, что Л-лига Н-наций это хорошо? И ч-что вы д-думаете об отношении к ней Болдуина?

— Это клуб французов и восточных коммунистов, — громко заявил Ангус. — И от нее ничего хорошего ждать не приходится. Она способна только ввергнуть всех в катастрофу. А этот Болдуин притворяется, что он с нею, а сам втайне презирает ее. Я презираю ее открыто. Лига так называемых Наций — международная мафия с дурной репутацией, в ней сошлись завсегдатаи дансингов и коммунисты, которых содержат за чей-то счет. И кто собирается платить по счету за всю эту чушь и надувательство, мисс Грин? Скажите мне?

— Ангус, дорогой, — обратилась Милли со своего места, которое было в середине стола, рядом с Фредди Вардом, — пожалуйста.

— Британские налогоплательщики платят. Вы и я. — Ангус не обращал внимания на жену. — Я думаю, вы платите налоги, мисс Грин?

— Конечно, — кивнула та.

— Тогда, мисс Грин, или вы в ответе за то, что эти невыносимые большевики-иностранцы строят Дворцы мира в Женеве на ваши деньги, или никогда больше не приходите в мой дом.

— Я не приду, — тихо проговорила мисс Грин.

— Ангус! Извинись! — голос Милли перекрыл шум бури. — Немедленно!

— Я извиняюсь, — сказал Ангус неизвиняющимся тоном.

— Ты ведь знаешь, это кто-то из детей выставил ее на это, посмотри на их лица! — кричала Милли. — Мисс Грин — наша гостья, ты ее оскорбил, это злая шутка, дорогой.

Ангус посмотрел на жену.

— Кто-то из детей? Я думал, они уже достаточно взрослые. Они что — большевики? Все большевики выйдите отсюда!

Космо и Хьюберт оттолкнули свои стулья и поднялись. Мэбс, Таши, Генри, Нигел и Флора тоже встали. Девушка, сидящая между Космо и Хьюбертом, смутилась. Дворецкий дал сигнал горничной открыть дверь.

— А вы слышали об Адольфе Гитлере? — на этот раз мисс Грин не заикалась.

— Нет. А он тоже из Лиги Наций? — подозрительно спросил Ангус.

— Нет. Он немец.

— Тогда расскажите мне об этом разумном парне. О, возвращайтесь все, не смешите! — закричал Ангус вслед удаляющейся молодежи. А потом повернулся к мисс Грин. — Вы должны простить меня, мисс Грин.

— Какой спектакль! — восхитилась девушка между Космо и Хьюбертом, когда они снова уселись на свои места.

Хьюберт перехватил взгляд Флоры и улыбнулся. Нигел и Генри наклонились к ней.

— А что ты думаешь о Лиге Наций, Флора?

Но Флора отвечала улыбкой Хьюберту и вспоминала встречу на реке.

— А этот малый, Гитлер, из того сорта парней, о котором мы еще услышим? — выспрашивал Ангус у мисс Грин.

— Вполне возможно, — ответила мисс Грин.

ГЛАВА 24

— Ну как, ты уже почувствовала атмосферу Коппермолта? — Мэбс и Флора лежали под кроватью на четырех ножках. Молодежь выбрала игру в сардины, пока старшие засели за бридж. Мэбс легла поудобнее. — Ложись между мной и наружной стороной, если Нигел найдет нас, он не сможет… — дальше Флора не расслышала.

— Что? — прошептала она.

— Да он немного недотепа, вот и все. Ну, а теперь, давай, расскажи мне, что…

— Как же платье… — Флора сомневалась, устроиться ли ей рядом с Мэбс.

— Не обращай внимания на платье. Тише.

Флора легла, как ей велели.

Кто-то, в темноте невозможно понять кто, открыл дверь, крадучись прошел по комнате, бормоча:

— Нет, здесь нету, — и снова закрыл дверь.

Флора расслабилась.

— Ну, я спрашивала тебя о первых впечатлениях, — снова начала Мэбс. — Какие они?

— О, любовь, доброта, доброжелательность, щедрость, все такие…

— Кто это? — подпрыгнула Мэбс. Кто-то рассмеялся.

— Всего-навсего я. Я был за занавеской. Двигайся, Мэбс. — Хьюберт прополз по ногам Флоры и лег рядом с Мэбс. — А кто тут у тебя? — Он протянул руку через Мэбс и нащупал голову Флоры, прошелся пальцами по волосам. — Я думаю, это Флора.

— Конечно. И заткнись, Хьюберт! Флора, продолжай. Все такие — какие? Какие мы, кроме того, что любящие, добрые, доброжелательные, щедрые? Продолжай.

— Ну вот отец твой за обедом…

— Я так и подумал, что вы здесь, — Космо отогнул подзор кровати и втиснулся к ним. — Я же не выходил отсюда, когда закрыл дверь.

— Хитрая бестия, — сказала Мэбс. — Это же мошенничество.

— Я бы ушел, но вы начали разговаривать. Двигайся, — он толкнул Хьюберта. — Давай, Флора, выкладывай первые впечатления. Что ты собиралась сказать об отце?

— Говори, — велела Мэбс, — говори.

Флора нерешительно произнесла:

— Он казался таким… ммм… сердитым на Лигу Наций, ну и то, как он взорвался.

— Хьюберт, ну ты получишь от мамы, — сердито проворчала Мэбс. — Она и так беспокоится о его давлении, иностранцы — красная тряпка для отца.

— Так я уже извинился. Я выразил соответствующее случаю раскаяние. Мисс Грин — кто она, кстати, — смотрела недоверчиво.

Смутившись, Флора сказала:

— Но…

— Иностранцы, — вступил в беседу Космо, — это люди, с которыми надо бороться. Всякие союзы иностранцев не входят в реестр отца. Он их не любит и не питает никаких добрых чувств к ним. — Космо взял Флору за шею и притянул ее голову к себе на плечо. — Он к ним добр только в редких исключениях, но даже и тогда подозревает, что они запятнали…

— Я понимаю, что на нее произвел впечатление папин гнев, — сказала Мэбс. — Мы, Леи из Коппермолта, не такие, какими кажемся на первый взгляд, правда, Космо?

Флора ждала, что скажет Космо, не упомянет ли он Феликса.

— Но во Франции ваш отец хорошо относился к людям, разве нет?

— Так это отельные слуги, официанты, хозяева магазинов, — подал голос Хьюберт.

Лежавший рядом Космо хихикнул.

— Но он был очень добр к Шовхавпенсам, — запротестовала Флора. — И вы даже сидели за их столом.

— Ну, титулованные исключения не противоречат его правилам, — заметил Хьюберт.

Космо откровенно расхохотался.

— Честно, Бланко, это ведь ты? — скорее уверенно, чем вопросительно заявила Мэбс.

Дверь снова открылась и вошла девушка.

— А кто-нибудь смотрел под кроватью, Нигел? У Мэбс еще с детства есть привычна прятаться под кроватями.

— Есть кое-что поинтереснее, что можно сделать на кроватях, — сказал Нигел, входя за девушкой.

— А ну, посмотрим, — она подняла подзор. — Я права, вот ноги. И узнаю туфли Мэбс.

— Нет места, нет места, — проговорил Космо.

— Тогда давай ляжем над ними, под стеганое пуховое одеяло, — предложила девушка. — Или ты будешь ревновать, Мэбс?

— Нет, — сказала Мэбс, — делайте что хотите.

Нигел и девушка, хихикая, залезли на кровать.

— А там есть ночная ваза? — спросил Нигел. — Коппермолтские ночные горшки всем известны. У моего будущего тестя — серебряный, коллекционный, знаешь про это?

Девушка захихикала.

— Как ты думаешь, он подарит его нам на свадьбу, дорогая?

— Он пока еще не твой тесть, — объявила Мэбс.

— Ого… послушай-ка, что она там говорит, — Нигел подпрыгнул на кровати.

Действительно, Мэбс и Нигел не казались особенно влюбленными.

Космо прошептал Флоре на ухо:

— Очень глубокий юмор.

— Выходите, выходите. Вы так громко разговаривали, что мы услышали вас в коридоре. — Генри открыл дверь, включил свет, а остальные столпились у него за спиной.

— Давайте сыграем еще раз, — предложила Таши, — только сейчас совершенно честно, всем держаться отдельно и в полной тишине. Как я рада, что ты надела платье Мэбс, а не мое, — искренне вырвалось у нее, когда Флора выползла из-под кровати. — Так что не мошенничать, начнем с холла; по двое не ходить, темнота должна быть абсолютная.

— Таш обожает правила, — заметил Генри.

— Моя очередь прятаться, — заявил Хьюберт.

— Да ну?

— И вовсе нет, не его, — загудели все.

— Нет, моя! — упорствовал Хьюберт.

Не привыкшая к дому, Флора подумала, что лучше останется на первом этаже. Осторожно она ступала по холлу. Если бы найти лестницу, она бы схитрила и всех обманула — заперла замок, а сама бы села на ступеньки. На ощупь прошла мимо дубового шкафа. Она вспомнила, что их было два, и на каждом — по весьма внушительной вазе, не разбить бы их. Как удивительно темно и тихо. Таши заставила всех разуться и взяла с каждого слово не произносить ни звука, даже шепотом. Пытаясь понять, где она, Флора замерла, прислушиваясь. По щеке пробежал ветерок, как будто где-то открыли и закрыли дверь. Из гостиной донеслись громкие голоса, там старшее поколение сражалось в бридж. Потом среди звона рюмок и шипения сифона — голос Ангуса:

— Что ты сказала, дорогая? Я не расслышал.

— Я сказала, что она хорошенькая. Я ожидала увидеть толстые ноги и прыщавое лицо.

Флора, пытаясь понять, где она, шла дальше вдоль стены.

— Ты сама себя в этом убедила, моя любовь. Выпьешь?

— Нет, спасибо. Фредди хотел бы виски. Это же твоя закадычная подруга Роуз вынудила меня. Я надеюсь, что Космо…

— О, похоже, уже даны указания, — Ангус хихикнул, — у мисс Грин есть что-нибудь? Просто лимонад? Хорошо. Добрая старая Роуз. Ну тебе же достаточно намекнуть — и все.

— Я бы чувствовала себя очень подло, — сказала Милли совсем близко. — Так это для мисс Грин? Я ей отнесу. Спасибо, дорогой.

— Ну ничего, оправишься, — весело сказал Ангус.

Теперь Флора знала, где она, и если пойти вдоль стены направо, то доберется до лестницы и сядет, только надо поосторожней со вторым дубовым шкафом. А вслед ей несся голос Милли:

— После того, что тогда едва не случилось с Феликсом…

— Это все твое воображение, — Ангус уходил, — из этого ничего не вышло.

— Но я не хочу, чтобы Космо…

При упоминании о Феликсе Флора навострила уши и собралась было идти обратно, к двери гостиной, но чья-то рука схватила ее, а чей-то голос прошептал:

— Шшш, — ее потянули в стенной шкаф и, крепко держа, закрыли дверцу.

Это был Хьюберт. Он пробормотал:

— Отступи немного назад. И стой тихо, я сейчас все устрою.

Было жутко темно, еще темнее, чем в прихожей. Хьюберт держал ее одной рукой, другой разбирал кучу пальто и макинтошей, оказавшихся между ними и дверью.

— Здесь нас никто не найдет. — Он держал ее перед собой, обняв обеими руками за талию.

— Хьюберт, Бланко.

— Да?

— Ты меня испугал. — Ее сердце бешено колотилось от страха. Флора хотела спросить, о чем это говорили Леи, но она удержалась, а то он подумал бы, что она подслушивает. А потом совсем забыла про Леев, потому что Хьюберт принялся гладить ее по спине. В шкафу было влажно и душно, пальто, висевшие вокруг них, пахли лошадьми, землей, табаком, виски, маслом для волос, рыбой и собаками. Веллингтонский сапог привалился к ее ноге, и когда она высвободила руку, чтобы отодвинуть его, в этот момент почувствовала, что ловушка захлопнулась. Хьюберт что-то бормотал, не отнимая руку от ее спины.

— Я видел, как ты раздевалась у реки. Я еще тогда хотел этого. — Он терся подбородком о ее макушку, прижимая к себе Флору еще теснее.

— Я слышала, как в гостиной что-то говорили о Феликсе. Миссис Лей показалось… Хьюберт, что случилось? — Она сгорала от любопытства.

— Да это старое дело. Его пригласили погостить. А Мэбс была полна решимости на его счет. Ты, может, не помнишь, как они с Таши бегали за ним в Динаре, будто ненормальные.

— Помню.

— Да? Ну, может, и помнишь. Во всяком случае, генерал пригласил его, а Мэбс сделала стойку и вела себя по-дурацки, миссис Лей, конечно, испугалась.

— Почему?

— Опять иностранцы. Лучше пусть канал отделяет ее дочь от иностранцев, и не важны ни деньги, ни титулы.

— О!

— Но ей незачем было волноваться. Феликс не обращал на нее внимания и все время проводил со мной и с Космо на рыбалке. Мне нравится Феликс.

— И мне.

— А почему ты говоришь о Феликсе? Мы играем в сардины. Придвинься, Флора. В этом весь смысл игры.

Флора отпрянула.

— Дурацкая игра. Зачем это? А Феликс не хотел на ней жениться?

— Ну, как ты, наверное, заметила, — нет. Смешной парень Феликс. — Хьюберт притянул ее снова. — Сардины — это такая игра. Кто-то прячется, кто-то ищет, а когда найдут друг друга, все валятся в одну кучу. Она мне больше нравится, чем убийца.

— Убийца?

— Когда играешь в убийцу, все ходят, бродят, пока убийца не схватит кого-то за горло. — Он обхватил руками шею Флоры. — И тогда тот кричит. Да не кричи ты, глупая! — Флора задыхалась. — Я хочу, хочу прикоснуться к ямочкам над ключицами — Флора не дергалась, но ей становилось страшно. — Не бойся, ничего плохого я тебе не сделаю. — Хьюберт отпустил ее шею и снова положил руки на талию.

— Я не боюсь. — Его руки на шее показались ей огромными. Потом Хьюберт сделал такое, чего она никогда не ожидала: задрал платье и положил руки на ягодицы, а средним пальцем провел между половинками.

— Когда я увидел тебя у реки, мне очень хотелось и вот этого, — прошептал он, — ужасно хотелось.

Флора вырывалась.

— Нет, нет, нет, не надо, пожалуйста, не надо, моя мама, мама… — задыхаясь, в слезах, она вспомнила, как смотрела вниз со скалы тогда, в Бретани, и видела, как ее отец вот так же задрал платье матери, та натянула его на голову, легла на песок и раздвинула ноги…

— Эх, бедняжка-малышка. Давай я тебе вытру слезы, — Хьюберт нашарил в кармане носовой платок. — Меньше всего я хочу заставить тебя плакать. Я всегда считал, что твоя мать — это самое большое несчастье. Мэбс и Таши никак не называли ее, кроме как норова, потому что она не покупала тебе даже платьев.

— Да, — проговорила Флора. — Она и есть корова. Я ее ненавижу. Бланко, я не могу тебе это объяснить.

— Тогда не пытайся. — Хьюберт вспомнил Дениса и Виту, поглощенных друг другом, отгородившихся от всех, они совсем не походили на обычных родителей. Он нежно обнимал Флору одной руной, а другой прижимал носовой платок к ее щекам.

Флора прислонилась к нему и прошептала:

— Положи обратно.

— Что?

Она нащупала его руку и вернула ее на свою талию.

— Это потому, что я вспомнила свою мать, — сказала она.

— И?

— И моего отца. Они были… такие… тогда, на пикнике, ну когда вы плавали, и все это…

— Да?

Флора шепотом рассказала ему, что видела с вершины скалы, как ее родители…

— Я думала, они сошли с ума, — сказала Флора, — они делали что-то смешное. Я подумала, что если бы другие их увидели, то они бы тоже хохотали. А как ты думаешь, что они делали?

Не убирая руку с ее талии, Хьюберт трясся от смеха.

— Ох, Флора! О-хо-хо-хо! Ха-ха-ха! — в смехе он зарылся в ее волосы. — Ох, Флора, ох!

— Я так и думала, что ты будешь смеяться. И это я и вспомнила, когда ты… — Она разозлилась.

— Я смеялся не над твоими родителями, правда нет.

— Смеялся.

— Ну, чуть-чуть. Я думал, что они малость сексуально озабоченные. Я смеялся над тем, где они устроились, там же холодно. „И смеялся потому, что немножко ошарашен, — подумал он. — Ну, больше, чем немножко, просто ошарашен“.

— Устроились для чего? А что значит — сексуально озабоченные?

— Ну, этих слов тебе не следует употреблять. А что касается устроились… ну, этот шкаф — мы в нем тоже устроились. — Хьюберт уткнулся Флоре в шею, — ты так вкусно пахнешь, как несоленое масло. Ну что ты делаешь? Чего ерзаешь?

— Я поправляю свои панталоны. Ты их снял. И мне неудобно. — Хьюберт снова захохотал. — А в этом шкафу воняет, — обиженно сказала Флора, когда поправила платье.

— Ты права. Действительно воняет. Может, лучше вернуться к игре и пойти к остальным?

— Хорошо. — Флора почувствовала, что сделала что-то не так. — А как твоя мама? — спросила она, переходя на тон светской беседы.

— Моя мать снова вышла замуж.

— О Боже! За кого-то хорошего?

— Он в порядке. При деньгах, может позаботиться о ней, она — о нем. У нас с ним ничего общего.

— Я думала, твоя мама беспокоится о том, чтобы тебе достался Пенгапах.

— Хорошо, что ты помнишь. Но я до сих пор его не получил. Когда получу, я тебе сообщу. У тебя хорошая память.

„Конечно, помню. Я помню все, — подумала она, — и буду всегда помнить“.

— А тебя кто-нибудь когда-нибудь целовал? — спросил Хьюберт.

— Да, — разве Космо не целовал ее тогда, на реке?

— Как следует?

— Как это — как следует?

— Да вот так. — Хьюберт взял ее лицо в ладони, наклонился и поцеловал в рот. И как Флора потом вспоминала, уже в возрасте, это был ее первый настоящий поцелуй, он ассоциировался с запахом шкафа, и от этого запаха она яростно чихнула, смыв поцелуй Хьюберта.

И тогда Хьюберт назвал ее глупой сукой.

ГЛАВА 25

Флоре пришлось научиться играть в сардины, в этой игре не было ничего хитрого, кроме как тискаться в темноте, это было приятнее с одними, чем с другими. Нигел и Генри делали вид, что обескуражены, притворяясь, что спутали ее с Мэбс или Таши. Нерасположенная исполнять в другой игре роль убийцы, роль, которой так жаждала Таши (которая каждый раз завершала игру воплем, отличавшим ее от остальных жертв), Флора схитрила, спрятавшись в стенном шкафу, и сидела там, пока не услышала неистовый крик после стычки Таши с Хьюбертом.

Она была самой счастливой в те вечера, когда они, свернув в зале ковер, танцевали фокстроты, которые играли по радио. Ей нравились как партнеры Генри и Нигел, они не вызывали у нее никаких чувств, а любовь к Космо или Хьюберту заставляла ее каменеть и смущаться после стольких лет воображаемых объятий.

— Расслабься, — говорили они, — над чем ты смеешься? Расскажи.

С Нигелом и Генри не было никакого напряжения, они просто молодые мужчины, обрученные с Мэбс и Таши.

Изо дня в день играли в теннис, купались в реке, катались или взбирались на холмы. Если шел дождь, то сидели, развалившись, в библиотеке, играли в карты и триктрак. Флора смотрела и слушала, пребывая в обстановке, так непохожей на школьную. Это настоящая жизнь, Флора чувствовала, что она учится быть жизнерадостной, доброй и общительной, как молодежь Коппермолта и друзья, приходившие играть в теннис, танцевать или обедать.

Особенно пристально она наблюдала за парами Мэбс — Нигел и Таши — Генри. Интересно, а они точно знают, что делать влюбленным? Таши и Генри обычно садились за обедом рядышком, держали друг друга за руку, иногда исчезали на несколько часов, потом появлялись какие-то разморенные и раскрасневшиеся, Генри — с растрепанными волосами, Таши — со смазанной губной помадой. Когда они танцевали, Генри тесно прижимал ее к себе, утыкаясь подбородком ей в макушку. Если они сидели на диване, то очень близко, и часто — в одном кресле.

А если Мэбс и Нигел что-то такое делали, то Мэбс вдруг равнодушно, холодно и необъяснимо заявляла, что Нигел отдавил ей ноги в танце и лучше бы ей танцевать с Хьюбертом или с кем-нибудь другим, даже с Веллингтоном — отцовским лабрадором.

— Если бы Веллингтон был человеком, я бы вышла за него замуж, — говорила она. — Он полное совершенство.

А Нигел терпеливо объяснял:

— Ты любишь собак, потому что они безответные, — но при этом казался несчастным и печально смотрел, как Мэбс затаскивает Веллингтона на диван, где тот устраивается так, что никому уже места не остается.

Потом Мэбс могла вскочить, обвить руками Нигела за шею и поцеловать на виду у всех, при этом он казался круглым дураком и отталкивал ее, а она, рассердившись, исчезала куда-нибудь на несколько часов, даже без Веллингтона.

Как-то днем Флора невольно слышала разговор двух гостей, шедших играть в теннис сразу после подобной сцены. Они вышли из туалета в нижней части дома и не заметили ее на лестнице.

— Что надо сейчас Мэбс, так это очень хорошего rogering.

А другой ответил:

— Интересно, а старина Нигел вообще на что-то способен?

И когда они почти ушли, первый засмеялся:

— Я бы с большим удовольствием занял место Нигела, она такая…

И второй, прервав, согласился:

— О да, конечно, почему бы нет?

Флора, заинтригованная, полезла в словарь посмотреть, что же такое „roger“. И прочла: „1) совокупление; 2) получать послание“. Ни одно из этих значений ничего ей не объяснило.

Как-то в один из ленивых солнечных дней они собрались в комнате Мэбс, где она и Таши обсуждали приданое, шуршали страницами журнала „Вог“ и пробовали на ощупь образцы тканей, присланных мадам Тарасовой. Жар, с которым Мэбс и Таши относились к нарядам, не переставал удивлять Флору. В равной степени они обожали платья, вещи, ее саму. Такую же щедрую любовь изливали на членов семьи, на друзей, собак в доме. Продолжая одалживать ей платья, они и ее втягивали в разговоры.

В таких случаях Космо и Хьюберт приходили и устраивались на полу или в любимой позе на кровати, подзуживали девочек.

— А какова роль Генри во всем этом? — задавал вопрос Хьюберт.

— А что носит Нигел? — спрашивал Космо.

— Нигел будет носить то, что выберу ему я. Он не чувствует одежду. И я заставлю его сменить портного, — парировала Мэбс.

— А он про это знает? — с благоговейным страхом прошептал Космо.

— Скоро узнает, — насмешливым громким шепотом пообещал Хьюберт.

Но Мэбс не захотела обращать внимания на эти выпады, она сказала:

— Смотри, Флора, вот это тебе бы очень пошло, — и она указала ей на модель. — Или вот это. У тебя прекрасная фигура, кстати, ты с ее помощью можешь пробиться, стать манекенщицей, и тогда тебе незачем будет ехать в Индию.

Про Индию заговорили после того, как Флора всех насмешила рассказами о школе; она описала, как ее подруги мечтают о воссоединении с родителями, в семнадцать-восемнадцать лет поедут в Дели, Калькутту, Пуну или Пешавар. Там они будут смотреть поло, танцевать на балах у вице-короля, встретятся с будущими мужьями — или военнослужащими, или из полиции, или политической сферы, — выйдут замуж и заживут счастливо в огромных бунгало с ордами слуг. На жару они станут уезжать в горы Кашмира. Хьюберт назвал этих девиц очень смешно: рыбацкая флотилия.

— Каждый октябрь девицы брачного возраста, пребывавшие в полном сенсуальном воздержании, загружаются на пароходы компании „Пи & Оу“, чтобы пересечь Средиземное море, Красное море и Индийский океан. В Бомбее их грузят дальше и отправляют на широкие просторы владычества, где на них набрасываются сексуально оголодавшие младшие офицеры, местные уполномоченные и служащие политических офисов. Вот так упрочается Империя: невинные девы заполняют утробу, чтобы плодиться дальше.

— Хьюберт, не хами! — закричали все.

— Флора, а ты тоже этого ждешь? — стал поддразнивать ее Хьюберт. — Она покачала головой, а он продолжил: — Нет, она к этому не стремится, она чихает всем им в лицо. („Я думаю, я его ненавижу“.) Она отказывается вносить свой вклад в увековечивание владычества, она носит вызывающие красные панталоны, чтобы шокировать мемсахиб и демонстративно чихает на все, это отличная уловка. („Я его совсем не люблю“.)

— А ты тоже должна будешь ехать туда, когда тебе исполнится семнадцать? — серьезно спросил Космо.

— Да.

— О! — И потом: — Действительно? И ты должна? — закричали все наперебой.

— Когда мне будет семнадцать, — бесстрастно ответила Флора, — мне пошлют деньги, чтобы я собиралась.

— Мы тебе поможем выбрать наряды, — прервала Таши.

Флора продолжала:

— И билет до Бомбея, где меня встретит посыльный отца и отвезет к родителям.

— А потом? — нахмурившись спросил Космо.

— А потом она встретит всех этих парней, которые горят желанием жениться, я слышал, их там тучи, — сообщил Хьюберт.

— А откуда ты все так хорошо знаешь?

— Мой отчим был строителем в Сингапуре от Империи. Там то же самое.

— И тебе он не нравится, — сказала Мэбс.

— Но и Флоре не нравятся ее родители.

— Да, — сказала Флора. От ее тихого голоса вдруг все замолчали, и в наступившей тишине было слышно, как вздыхает Таши: „Жаль, что все эти наряды…“ Хьюберт, который поддразнивал, теперь пришел на помощь, разрядил обстановку.

— Спасем Флору от утробы владычества. Флора должна найти работу, и ей не надо будет ехать в Индию.

— Мы, девушки, воспитаны так, чтобы не работать, — сказала Таши. — Нас готовят к замужеству.

— Так принято, — согласился Космо.

— Свершится революция, и она заставит оба пола работать, а институт брака отпадет, — заявил Хьюберт.

— О Бланко, ты уже несколько недель не вспоминал про революцию, — засмеялся Космо.

— Под крышей твоего дома я щажу чувства твоего папа.

— Не заметно…

— Твоя революция не успеет спасти Флору, не поспеет вовремя, — сказала Мэбс.

— Ну, она пока может поработать горничной, расчихивать пыль, — и Хьюберт пристально поглядел на Флору. — Ну, стать служанкой.

— Свинья, — сказала Флора, пожалев, что она тогда не чихнула еще сильнее. — Настоящая свинья.

Как раз в этот момент в комнату вошла Милли Лей.

— Ну, мои дорогие! Вас тут столько сидит с закрытыми окнами. Такой прекрасный день! Почему бы не пойти на улицу и не размяться? — Она перешагнула через сидевших на полу молодых людей, едва не поскользнулась на блестящих обложках „Вог“, и, восстановив равновесие, открыла окно. — Ну вот!

— Как мне жаль представителей высшего класса за их маниакальную страсть к свежему воздуху! — пробормотал Хьюберт, вытягивая ноги.

— Пошли, посмотрим вечернюю зарю на реке, — сказал Космо, — увидимся позже, девочки.

— Я уверена, что Нигел и Генри с удовольствием бы поиграли в теннис, — сказала Милли, поглядев вопросительным ясным взором, и вышла из комнаты.

— Мы прямо как будто в Индии! — воскликнула Мэбс.

Таши искоса взглянула на нее.

— Ну давай, давай попытаемся.

— Вы обе идите… Я лучше погуляю с собаками, — и Мэбс вышла.

Флора лежала ночью без сна, а когда задремала под утро, Мэбс ее разбудила.

— Поедешь со мной на лошадях? Не могу спать.

Они, крадучись, выбрались из спящего дома, поймали и оседлали лошадей и поскакали к высокому вереску, росшему вдоль римской стены. Флора прислушивалась к звону уздечки, поскрипыванию кожи, стуку конских копыт, карканью черного ворона в долине. Когда встало солнце и ветер, гладивший желтые травы, утих, они осадили коней, пустили их щипать траву, а сами сели полюбоваться прекрасным видом.

— Однажды в такое же утро, — заговорила Мэбс, — я приехала сюда с Феликсом. Он прекрасен верхом. Ему понравился вид с этого места. Он сказал, что вид замечательный, нет, кажется, он даже сказал — исторический. Но потом, что Голландия ему нравится больше: там плоско, там — равнины. Он был ужасно любезен. Мать почувствовала облегчение, когда он уехал, даже обрадовалась, но я лучше тебе все же скажу. Жизнь в Коппермолте — это не только любовь, доброта, обожание и щедрость. — Мэбс подхватила уздечку, конь тут же напряг голову. — Ну что ж, давай галопом вверх!

Наблюдая, как она удаляется, Флора почувствовала ярость. Как может Мэбс, у которой и так все есть, притязать еще и на Феликса? Она, Флора, владела им в своих мыслях, и она хотела выйти за него замуж. Задыхаясь от гнева, Флора пустила коня галопом, и тому как будто передалась ее ярость, он вскинул голову, выгнул спину и сделал несколько скачков. Флора усидела в первые два, но на третий свалилась. Конь, освободившись, несся к Мэбс, которая уже была на холме, она подхватила болтающуюся звенящую узду.

— Почему ты отпустила его? Чем так растревожила? Он тихий как мышка! — закричала Мэбс. — Ты не ушиблась?

— Нет. Нет, — ответила Флора.

Мэбс подвела к ней коня. Флора забралась в седло.

— Он ведь послушный, — озадаченно сказала Мэбс.

— Я тоже послушная девочка, — и Флора потрепала коня по шее.

— Ой, не смеши меня, — сказала Мэбс. — Мы все подозреваем, что ты — спящий вулкан.

Флора улыбнулась.

— Я приземлилась на мягкое место и испачкала твои брюки о траву. („Она так добра, она дала мне даже костюм для верховой езды, и из-за этого я еще больше ревную“.) — Они отстираются?

— Конечно.

И девушки стали спускаться с холма.

— А Феликс тоже ездил на этом коне?

— Да. Но он с него не падал.

„Итак, он ехал верхом на этом коне, в этом седле“.

— Ты хотела выйти за него замуж?

Мэбс смотрела прямо перед собой.

— Да, хотела. Ты была слишком маленькая, когда мы все встретились во Франции, и ты не могла заметить, что Таши и я обожали его. Мы делали все, чтобы он обратил на нас внимание. — („Эти глупые шляпки!“) — Потом, позже, когда он приехал в Англию, раза два он меня куда-то выводил. Он был дружен с Космо. А потом Таши встретила Генри, влюбилась и забыла о нем, я встретила Нигела, он влюбился в меня. Я все еще обожала Феликса, но я знала, я понимала — что и ты поймешь, когда вырастешь, — что с ним нет будущего, мои родители этого и не хотели, так что я помолвилась с Нигелом. Вот как все вышло.

— Понятно, — сказала Флора, даже не напоминая себе о том, что все эти годы лежала в воображаемых объятиях Феликса. А также Космо и Хьюберта, конечно. Никогда, даже через миллион лет, она не смогла бы рассказать про это Мэбс. Ревность и ярость улеглись, Флора погладила шею коня. И тот расслабился между ее коленями. — А теперь ты довольна? — спросила она.

— Я — в общем да. Родителям лучше знать.

„Родителям? А что родители знают о любви?“

— Так значит, ты счастлива? — спросила она.

— Ну, пожалуй. — Мэбс ответила неопределенно. — Давай-ка лучше поедем рысью, или мы опоздаем на завтрак. — А потом добавила: — Дело в том, что мы оба — Нигел и я — любим холмистую страну. И это нас объединяет.

Флора подумала: что ее объединяет с Мэбс, так это то, что ее тоже отверг Феликс.

ГЛАВА 26

Ангус любил навещать жену после завтрака. Она, подоткнув под себя подушки и зажав поднос с едой между колен, с белой шалью на плечах, в атласной ночной рубашке, обнажающей округлости груди, которая в ее возрасте — дамы средних лет — стала налитой, нацепив очки на блестящий нос, одной рукой держала чашку кофе, а другой — газету „Таймс“; это зрелище наполняло его любовью и гордостью. Она поднимет на него глаза, когда он войдет, и скажет, как если бы он ушел не час назад из ее кровати:

— Как дела? Хорошо позавтракал?

И он, распушив усы, наклонится к ней, поцелует и скажет:

— Ах, как хорошо, очень хорошо, — прикладываясь к каждой гладкой щечке по очереди, вдыхая женский запах, прежде чем сесть в кресло у кровати, обшитое мебельным ситцем, и прорычать: — А Как Бутси?

Бутси — почти терьер, с подозрительно-вспыльчивым характером, преданный только Милли, укладывается жестким клубком у ног Милли, рычит сквозь сжатые зубы, пока она, улыбаясь мужу, не спросит:

— Какие новости и какие планы на сегодня?

— Возьму Нигела и Генри пострелять. Посмотрю, что мы сможем принести на обед.

— А Космо с Хьюбертом?

— Они не слишком увлекаются стрельбой. Они рыбачат. Может быть, нежелание стрелять связано с политическими взглядами Хьюберта? Он пацифист. Он говорит, что Оксфорд буквально кишит левыми. И я полагаю, он один из них.

— Он все это рассказывает, чтобы подразнить тебя. Его политические взгляды никак не мешают ему стрелять.

— Он меня раздражает. Возится с этими безработными, говорит, что по Лондону ходят толпы разорившихся шахтеров.

— Но это так и есть.

— Милли.

— Так и есть, дорогой. Я их видела, и ты их видел. Я знаю, с каким обожанием ты относишься к шахтерам. А что ты так беспокоишься? Боишься, что он вовлечет в лейбористскую партию Космо?

— Боже упаси!

— Космо не собирается стать красным, дорогой. Его все это не интересует. И вообще я больше беспокоюсь о нем, чем ты.

— А что он натворил? Увяз в долгах? От него требуют денег?

— Нет. Это не деньги. Флора Тревельян. Я вижу, как он таращит на нее глаза.

— Она еще ребенок.

— Уже нет. Он не отрывал от нее глаз в Динаре и то же самое сейчас.

— Но в Динаре она была совсем дитя.

— Знаю.

— Ты же сама пригласила ее погостить.

— Роуз загнала меня в ловушку.

— А, Роуз. Ммм… Давно мы не видели ее сына.

— Ты вспугнул его.

— Не я. Если бы ты была более наблюдательной, ты бы заметила, что он отверг Мэбс. Космо сказал, что он приглашал его на лето, а он отказался, сославшись на занятость. А жаль. Пусть бы приехал.

— В любом случае это невозможно. Ты боялся, что он… Мэбс, — Милли вздохнула. — Но слава Богу, сейчас все в порядке, у нее есть Нигел.

— Гм. — Ангус уселся, сложив руки на коленях и расставив ноги. — А на сколько ты ее пригласила, эту маленькую Тревельян?

— В этом-то и проблема. Я забыла. Может, я сказала „приезжай на несколько дней“ — ну, как обычно. Честно говоря, мне и в голову не приходило, что она примет приглашение. Она у нас уже три недели. Мэбс и Таши возятся с ней, и все мужчины довольны.

— Довольны?

— Ох, Ангус, я думала, она прыщавая и некрасивая. Но видишь, все не так, она прекрасно танцует, смешит всех.

— Значит, сейчас она очень опасна.

— Не шути. Только вообрази, что Космо…

— Похоже, она не интересуется ни им, ни Хьюбертом, во всяком случае, не заметно. Робкая, сдержанная девочка.

— Хьюберт не наш сын, и мы за него не отвечаем.

— Ты имеешь в виду, что у нее нет денег и она не та девочка, которую ты бы хотела для сына.

— Совершенно верно.

— Тогда больше ее не приглашай, — Ангус улыбнулся жене. — Кто бы мог подумать, когда я забирал тебя со школьной скамьи, что ты превратишься в такую мудрую особу.

— Ну ладно, Ангус. Ох, дорогой. Если бы только она уехала.

— Но в конце концов ей надо будет вернуться в школу. А если уж ты совсем не находишь себе места — намекни раз-другой или попроси Мэбс.

— Мэбс не станет.

— Тогда терпи до конца. И, как я тебе сказал, больше не приглашай. А ты не преувеличиваешь? Ей же только пятнадцать. В двадцать Космо не способен долго интересоваться кем-то одним. Я, во всяком случае, таким не был.

Милли посмотрела на мужа. „Он все это оставляет мне“, — подумала она.

— Я должна сделать вежливый жест — написать матери Флоры. Ей будет приятно узнать про дочь от кого-то еще, а не только из школы.

— Не помню, чтобы мне понравилась эта пара — и женщина, и мужчина. Они совсем не интересовались ребенком, они полностью были поглощены друг другом. И что же — девочка совершенно невежественная и наивная, она едва ли скажет, кто у нас премьер-министр. Но манеры хорошие.

— Но она прекрасно впишется в общество в Индии, — Милли посмотрела на руки.

Ангус поднял глаза.

— Ты раньше так не беспокоилась.

— Дети были меньше, дорогой, а теперь я в тревоге. С тех пор как Мэбс почти… ну хорошо, с этим все ясно. Я ведь хочу как лучше для них.

— Жизнь была не такой сложной, когда они были детьми. — Ангус встал. Потом взял жену за руку, наклонился и поцеловал ее груди, бормоча по-французски:

— Какие миленькие штучки.

— Твои усы колются и щекочут. — Милли погладила его по голове.

Ангус ласково натянул шаль жене на грудь.

— Ты замечательная жена и прекрасная мать, — сказал он. — Бесценная жена. Ты слышишь это, Бутси? — Он ткнул собачонку, и та громко заворчала в ответ.

— Не дразни ее, дорогой, — сказала Милли, как говорила каждое утро. — Будь добр, дай мне бумагу и ручку. Я напишу несколько писем, перед тем как встану.

Ангус, насвистывая, направился вниз по лестнице.

Космо действительно все время наблюдал за Флорой. Когда они с Хьюбертом окружили ее в воде и он поцеловал девочку, ему очень хотелось сделать это еще раз. Те секунды, что он целовал ее в губы, а Хьюберт — в шею, она, отбиваясь ногами, ударила его в живот и невзначай прошлась ниже, что ужасно возбудило его: этот удар, который мог вызвать боль, вода превратила в подобие ласки. Случайной и бессознательной.

А когда они с Хьюбертом вопили: „Моя добыча! Она моя!“, в этом не было ничего нового, так же они вопили с Мэбс или Таши, играя. Но после поцелуя и удара Космо ощутил в себе что-то иное. Он захотел добыть Флору, но это оказалось трудным делом. Сначала игра в сардины — в присутствии сестры и Хьюберта, и все, что он мог сделать, — это обнять ее за шею и положить голову к себе на плечо, она при этом отодвинулась от него. А потом что-то случилось у них с Хьюбертом, и она насторожилась, так что его надежда притиснуть ее в углу не осуществилась. Он рыскал в темноте и не мог найти Флору.

И только много лет спустя она призналась, что мошенничала — пряталась в шкафу.

В танце было неприлично целовать ее на виду у всех; казалось, когда Флора кружилась с Нигелом и Генри, она чувствовала себя свободней, чем с ним или с Хьюбертом. Он подозревал, что Хьюберт что-то натворил, но не стал интересоваться. Слегка озадаченный, Космо решил подождать момента поудачнее.

Он брал удочку и шел на реку, миновав несколько отмелей, забрасывал блесну, воображение рисовало Флору в разных эротических сценах: ее длинные ресницы щекочут его щеки… и наконец он сжимает ее обнаженное тело так страстно, что исчезает все на свете, остается лишь одно сладкое желание. Весьма опытный сексуальный фантазер, Космо, как и большинство его сверстников, был невинным и мастурбировал, что приносило ему разочарование.

Другой преградой была Мэбс вместе с Таши, проводившая много времени с Флорой, так много, что ему казалось, Флора для нее ширма. Если Таши исчезала с Генри на романтические прогулки, Мэбс, вместо того чтобы делать то же самое с Нигелом, держала при себе Флору, и девочка стала постоянной частью троицы, недосягаемая, как канарейка в клетке.

Как-то днем Космо повернул за речной изгиб и увидел Флору. Она сидела на берегу, обхватив колени руками и уставившись на воду. Он остановился, осмотрелся, желая увериться, что с ней никого нет, прежде чем сел рядом. Она испуганно взглянула на Космо.

— Я уйду, если ты хочешь побыть одна.

— Нет, — сказала она.

В омуте плавала форель, хорошо знакомая Космо. Дважды он цеплял ее на крючок. Она выросла, стала очень хитрой.

Он хотел показать ей рыбу, но подумал, что если Флора ее уже видела, то ни к чему, а если еще нет, то, может, ей неинтересно. Космо сидел, прислушиваясь к шуму реки, порханию ласточек, сновавших с берега на берег, и отдаленному стрекоту жатки.

Флора вдруг сказала:

— Это мне очень трудно.

Не зная, о чем она думает, Космо спросил, не поворачивая головы, наблюдая за рыбой:

— Что трудно?

— В школе все девочки рыдают по своим родителям. По матерям. А я даже не знаю, как это, и если одна начнет плакать — за ней другие. Иногда все общежитие тонет в слезах. Может, я странная какая? Я не плачу. Как-то раз пыталась. Лежала в темноте и говорила себе: „Я хочу к маме, хочу к маме“. А на самом деле я не хотела к ней. Я не могла выжать из себя ни слезинки. И мне было так стыдно.

Космо подтянул колени к подбородку и уставился на форель, она плавала в футе от него, в воде цвета холодного пива. Хвост и плавники трепетали, а сама она замерла у камня.

Флора продолжала:

— Конечно, я всегда знала, но здесь, в Коппермолте, я увидела, как вы любите отца и мать, как они вас любят. Я убедилась в этом. Я не люблю ни мать, ни отца. Иногда я их просто ненавижу. — Космо вспомнил рассказ Хьюберта про то, как Флора входила в море. — И однако, — сказала она, — вы не до конца счастливы. И я не могу понять почему.

Космо посмотрел на нее удивленно. „Она права, — подумал он, — но недостаток счастья — не вина родителей“.

— Я думала, — сказала Флора, — может быть, вся разница между любовью и ненавистью в том, что ты делаешь приятное своим родителям, потому что сам хочешь, как вы с Мэбс, а не потому, что должен, как я.

— Почему ты закрыла глаза, когда входила в море в Динаре? („Была ли это ненависть?“ — подумал он.)

— Потому что я не умела плавать. Я думала, Бланко сказал тебе.

— Ты укусила его и ударила.

— Потому что он мне помешал.

— Вряд ли бы они имели что-то против твоей смерти. Они бы испытали облегчение, — сказал Космо.

— От ненависти?

— От всего.

— Вот так! — и посмотрела на Космо. Сейчас она не была похожа на девочку, о которой он мечтал дни и ночи.

— Если ты совсем не хочешь ехать в Индию, когда придет время, не езди. Я тебе помогу.

— Как? — она подняла на него горящие глаза.

— Я придумаю что-нибудь.

Флора засмеялась. Но каким-то нехорошим смехом. Сейчас она казалась старше своих пятнадцати. Космо стало неприятно. Ему бы следовало сказать: „Я женюсь на тебе“, или „Ты будешь жить со мной“, или „Я присмотрю за тобой, спасу тебя от этих офицеров“, ну что-то такое. А вместо этого сказал: „Я придумаю что-нибудь“, и это звучало как „ничто“. Он поднял камешек и прицелился в форель. Рыба, которой пришлось много чего пережить, даже не пошевелилась.

Флора прошептала:

— Ты не осмелишься. — Потом добавила: — Мэбс говорит, что жизнь в Коппермолте — не только доброта, обожание, щедрость. А Мэбс знает, что говорит. Она несчастлива.

— Нет, она определенно счастлива. Собирается замуж за Нигела.

Флора подняла брови, взмахнула ресницами и сказала, поджав губы:

— Это правда.

Вспомнив сцены сомнений, колебаний, встревоженные лица родителей, Космо с удовольствием бы сейчас ударил Флору, но вместо этого проговорил:

— Сейчас все в порядке, ты же знаешь. У нее время великих покупок. Я буду главным шафером, а Генри — просто шафером на ее свадьбе.

— Она хотела выйти за Феликса.

— Откуда ты знаешь? — Космо испугался. — За Феликса?

— Потому что она мне так сказала. („Потому что я тоже люблю Феликса“.)

— Мои родители…

— Дело не в них. Он не захотел. Феликс не захотел.

— Она тебе сказала? — удивился Космо.

— Да.

— Бедняжка Мэбс. („Должно быть, я слеп, как летучая мышь“.)

Они сидели, уставившись на воду.

— Наверное, жизнь проще для этой большой форели, — сказала Флора.

— Я два раза ловил ее. И оба раза отпускал. Она очень мудрая.

— Она молодец. Кто мне может помочь, так это кто-то вроде Алексиса Тарасова, если он все еще существует. („Я не люблю Алексиса и никогда бы не смогла полюбить“.)

— Он существует, — сказал Космо. — Мы с Хьюбертом встретили его случайно в Париже. Он все еще водит такси. Он вез нас из Гар-де-Лион в Гар-де-ле Ест. Мы узнали его. Он дал нам свой адрес. Он стал очень толстый, с тяжелой челюстью.

— Дай мне адрес.

— Мы поиграли в триктрак в кафе, которое часто посещают белоэмигранты. Он водил нас туда. Ничем он тебе не сможет помочь.

— Все равно я хочу его адрес.

— Ладно, поищу. Пора домой, а то мы опоздаем на обед. — Космо встал, протянул руку, и Флора разрешила себя поднять. — Я помогу тебе, если захочешь. Обещаю.

Флора ничего не ответила, она понимала, что Космо не хочет связывать себя, и в этом он похож на Феликса.

Возвращаясь домой, Космо чувствовал, что он был гораздо ближе к Флоре, когда она была совсем ребенком, а он пятнадцатилетним подростком, когда они сидели на полу в комнате мадам Тарасовой над лавкой с лошадиной головой и играли в триктрак, осененные тенью мощных грудей Элизабет Шовхавпенс. Тогда он выдернул у нее ресничку. И был счастлив.

— О, черт, надо торопиться. Я совсем забыл: сегодня приезжают на обед гости — мисс Грин и Джойс. Помнишь Джойс? Такая была проворная девочка. Она, наверное, поживет у нас.

— Это та, у которой зубы торчали во все стороны? И у нее белые ресницы?

— Та самая. Только теперь у нее зубы в порядке, и она похожа на красивую гнедую лошадку. Она красит ресницы, а личико хорошенькое. У нее прекрасная фигура, очень красивые длинные ноги, а грудь — восторг.

— Как хорошо.

— Мы ездим охотиться на тетеревов к ее отчиму. И, наверное, снова поедем на следующей неделе. Это возле Перта.

— Я думала, ты не стреляешь.

— С отцом скучновато, но в Шотландии — совсем другое дело. Мы два года подряд туда ездим. Почему ты побежала?

— Мне холодно. — И Флора помчалась еще быстрее.

„О черт, — подумал Космо, глядя, как она уносится все скорее, — почему я не поцеловал ее у реки? Когда она взялась за мою руку и я потянул ее к себе, я мог бы поцеловать. Мы были одни. Такая возможность! Я мог и дальше пойти, даже изнасиловать ее“. Вообразив эту сцену, Космо рассмеялся. Вспомнив вдруг Флору в детстве, он подумал, что и тогда, и сейчас ей не хватало плавности движений, которые делали Джойс такой изящной. Предвидя встречу с Джойс, Космо тоже помчался.

ГЛАВА 27

Вита и Денис сидели на клубной веранде, наблюдая за игрой в теннис двух девушек, недавно прибывших из Англии с партнерами — капитаном полка наземной обороны в Гуркхе и управляющим войсками охраны аэродрома. Такса, собака полковника одного из сикхских полков, возилась с Тарой, эрдельтерьером Дениса, на лужайке, расположенной между зданием клуба и теннисным кортом. Наблюдая, как собаки совершают сумасшедшие кульбиты, Денис сказал:

— Зато нам не надо гулять с ней, мы должны быть благодарны полковнику.

— Да, только если они не перевернут все клумбы, — проговорила Вита, когда собаки вылезли из зарослей канн, — ненавижу этот красный цвет, он какой-то дьявольский.

Было воскресенье. Денис и Вита сходили в церковь и теперь сидели, ожидая заказанные напитки. День был удивительно приятный, теплый после прохладной ночи Северной Индии, люди сидели парами, по трое, сплетничали, потягивая „Пиммз“[11], розовый джин или мартини, лениво наблюдая за игрой. Несколько человек углубились подальше, врозь, в чтение „Татлера“ или „Кантри лайф“ месячной давности. Мужчины стреляли глазами на Виту, женщины приветственно махали рукой и поглядывали на ее крепдешиновое платье персикового цвета, белый кардиган, шелковые чулки и соответствующего цвета туфли. Денис дополнял шик своей жены светло-серым костюмом, кремовой рубашкой, старинным школьным галстуком и замшевыми туфлями.

— Не знаю, как ей это удается, — пожала плечами женщина, наклонясь к подруге, — как ей удается сохранять такой цвет лица в этом климате. И они никогда не ездят на родину. Только взгляни на ее волосы, блестят, как у младенца. А ей уже где-то под сорок. Прямо досада.

— Мы знаем, что о них говорят, — поджала губы подруга.

— Похоже, в этом деле они оба хороши. — Они затряслись от смеха.

Пара коршунов, сделав несколько кругов в небе, спиралью спустилась на выступ клубной крыши и злобно уставилась вниз.

— Я заказал крепкий портер, — сказал Денис, подтягивая брюки на коленях и кладя ногу на ногу. — Устрицы первого сезона уже прибыли из Бомбея.

— Вкусно, — сказала Вита.

— Как раз то, что нам надо.

— Нам не нужны стимуляторы, — Вита улыбнулась той улыбкой, которую особенно любил муж. — А ты заказал черный хлеб и масло?

— Конечно.

— А та девочка хорошо играет. У кого она остановилась? Как ее зовут? Новенькая.

— Я еще не знаю. Она племянница полковника 1/11-го полка сикхов. Немножко приземистая, но накоротке с управляющим охраной аэродрома. Без сомнения, — Вита улыбнулась.

— Будем надеяться, что, когда нам придется об этом думать, у нас не будет трудностей.

— О, не говори про это. У нас впереди еще два года. — Вита нахмурилась. Затем, увидев мужчин с ракетками для сквоша, проходивших мимо, она сказала: — Привет. Приходите к нам после игры.

— Спасибо, с большим удовольствием, — ответил один.

— Этот мог бы подойти, если бы уже не был занят.

— И с первых же дней, — сказал Денис. — А вот и наша выпивка, да, я совсем забыл, тебе письмо, пришло на адрес клуба.

Вита взяла письмо, слуга в клубной форме поставил устриц, кружки с крепким портером, тарелку с хлебом и маслом.

— Я не знаю, чей это почерк. — Вита покрутила письмо. Хорошая бумага. Но сперва устрицы. — Она отложила письмо и воткнула деревянную зубочистку в устрицу. — Вкусно.

Денис наблюдал, как она глотает, и легкое движение ее горла возбудило его.

— Послушайте, вы оба рискуете, — сказала женщина, проходя мимо их столика. — Устрицы в бочках из Бомбея опаснее самоубийства.

— Совершенно свежие, — пропела сладким голосом Вита. — Мы же знаем, что делаем.

— Я вас предупредила. По меньшей мере, вы рискуете расстройством, если не дизентерией, — не унималась сердобольная особа.

Вита проткнула другую устрицу и пробормотала:

— Сплетница, суется, сука, не в свои дела, — когда та отошла.

Денис ухмыльнулся. Он не уставал восхищаться отношениями жены с другими дамами. Он наблюдал, как его собака сумасшедшими кругами носилась вокруг таксы.

— Она доведет себя до сердечного приступа, — усмехнулся он, откусывая хлеб с маслом и глотая портер. — Посмотри. А от кого письмо?

Вита надорвала конверт, развернула лист и уставилась на подпись: Милли Лей.

— Кто это такая, Милли Лей? А, да, вспомнила — Динар.

— Замужем за отставным старым дураком — генералом, — один сын, одна дочь. В друзьях голландское семейство. А чего она хочет? — Сейчас собаки лежали без сил, глядя друг на друга, высунув языки. — Я думаю, нам бы лучше ее стерилизовать.

— Кого?

— Да Тару, дорогая. А почему тебе пишет миссис Лей?

Вита читала письмо.

— Они, похоже, пригласили Флору пожить у них. Любопытно. И подумали, что было бы неплохо сообщить о ней кое-какие новости, чтобы мы знали не только то, что пишут из школы. Выросла довольно хорошенькая — уже облегчение. Танцует хорошо, играет в теннис, плавает, ездит верхом. Ну конечно, что тут такого — у нее же две ноги. Что-то тут „о сухих школьных отчетах“. А мы когда-нибудь разве их читаем?

— Да я бегло просматриваю, когда плачу по счетам. Она так, середнячка.

— Но как я понимаю, дело не в этом. Нет ли тут намека на что-то? И вообще, с чего это она ее пригласила? Конечно, хорошо с ее стороны. — И Вита прочитала адрес: Коппермолт-Хаус, Нортамберленд.

На теннисном корте приземистая девушка закричала:

— Аут, это был аут!

— Ну если ты так говоришь, — сказал управляющий войсками охраны аэродрома, — меняемся местами.

— Дурочка, да он попал, — сказал Денис.

Над их головами коршуны, шурша крыльями, перелетели с крыши на ветку дерева.

Вита вернулась к письму.

— Довольно жуткий почерк, но какая бумага. Дама изложила все новости: „Сын — в Оксфорде, его друг тоже, тот, кого вы помните как Бланко. Но мы теперь называем его, конечно, Хьюберт“. Забавно.

— Да, я вспоминаю этих двух противных мальчишек.

— А я нет. А дочка собирается замуж и ее подружка Таши. Почему это нас должно интересовать? А, подожди, вот еще. Они обе были представлены ко двору и провели три сезона. Можешь вообразить, сколько это стоит? Видимо, они не такие уж способные. Правда? У Флоры бы получилось лучше. Но я не смирюсь с тем, чтобы она несколько лет болталась около нас. Я думаю, миссис Лей сует нос в наши дела, Денис. Неужели она полагает, что мы тоже должны Флору представить? Чушь какая-то.

Денис засмеялся.

— Ну, она из тех, кто воспринимает это как нечто само собой разумеющееся.

— Нет, этот номер не пройдет, — рассердилась Вита. — В этом нет никакой необходимости.

Денис улыбнулся. Ему нравилось смотреть на жену, когда она сердилась из-за пустяков.

— А ты ее часто видела, когда я оставил тебя во Франции? Вы подружились?

— Да нет. Она не моего плана. К тому же я была слишком занята.

— А что ты делала? — Что она делала весь тот июль, август и сентябрь?

Она почти не рассказывала об этом. Он повторил вопрос.

— Была занята чем?

— Флорой. Заказывала ей платья, часами торчала на примерках, целыми часами. Эта русская портниха шила ужасно медленно. Единственное ее достоинство — дешево брала.

— А еще что?

— Я скучала, тосковала по тебе.

— Неужели?

— И потом…

— И потом? — он подался вперед, а ее нос заострился, как всегда, когда она обманывала.

— И потом? — не унимался он.

— Денис, а ты не ревнуешь? — И ее бледно-серые глаза засияли, а белки побелели.

— Да.

В этот момент коршун, хищно наблюдавший за ними сверху, бросился на устрицу, которую Вита держала на зубочистке. Взмывая вверх, он крылом задел лицо Виты. Она закричала. Несколько человек, сидевшие поблизости, засмеялись, когда Вита, отмахиваясь от птицы, опрокинула кружку и коричневая пена потекла по ногам. Денис воскликнул:

— Он поцарапал тебе лицо! У тебя кровь! — взволнованным голосом проговорил он. — Пошли домой, дорогая, надо дезинфицировать. Они ведь питаются падалью.

Вита приложила руку к лицу, потом отняла ее и посмотрела — на ней была кровь.

— Она могла выцарапать мне глаза. — Вита начала всхлипывать. — О, Денис, мое лицо!

— Пошли, давай я отведу тебя домой. — Он обнял ее за плечи. — Вот мой платок.

Вита прижала его к лицу.

— Какая ловкая птица! И часто они так? — Приземистая девушка закончила игру в теннис.

— Слушай, Денис, — крикнул мужчина вслед, когда тот вел Виту к машине. — Краут полковника взял твою суку. У нее что — течка?

— Да должна, но пока как будто нет. Вот проклятье, кто-то привезет ее? Мне надо отвезти Виту.

— Как вы думаете, он должен соображать, когда у его собаки течка? — возмутилась женщина, усомнившаяся в устрицах.

— С женой, которая все время в таком состоянии? Нет, едва ли, — усмехнулась ее подруга.

— Они, как склеенные, никогда не увидишь отдельно, — заметила приземистая девушка. — Этих собак я знаю. Сука прямо стелется перед ним.

— Действительно! И некоторые люди вот так же, — особа, сомневающаяся в качестве устриц, никак не могла успокоиться.

Управляющий охраной аэродрома отдал приказания на урду, и недовольный служащий клуба принес ведро воды, чтобы разлить собак.

— Не дали поесть, — проговорила до сих пор молчавшая женщина.

Денис умыл лицо Виты. Она плакала от потрясения.

— Ну, все хорошо, дорогая, не плачь. — Он нежно обнимал ее, гладил по волосам.

— У меня останется шрам?

— Нет-нет. Конечно, нет. Полежи тихонько, я принесу пластырь.

— Я хотела тогда тебе сказать, ну, когда эта жуткая птица ударила меня, что у тебя нет никаких оснований для ревности. В то лето ничего не случилось. Ничего. У меня были жуткие скандалы с Флорой. Она была невыносимой. Я тебе не говорила, потому что чувствовала себя виноватой. Мне надо было сделать, как ты хотел: вернуться с тобой в Индию, оставить ее в школе, а не обращать внимания на чужие разговоры. Я так скучала, прямо до слез, и все время чувствовала себя виноватой, и это из-за таких, как Леи. Посмотри, что стало с моим платьем. Ему конец.

— Я отдам его слугам, они почистят. Давай, я помогу тебе раздеться. — Денис снял платье с Виты через голову. — Побереги лицо.

Вита облачилась в халат.

— Кто-то пришел.

— Ложись, дорогая, отдохни. Должно быть, привезли Тару. Я прослежу, чтобы ее заперли в конюшне.

— А ты еще говорил, что мы должны быть благодарны полковнику. — Вита засмеялась: — Ха-ха-ха! О Боже, у нее будут самые страшные щенки. — Она перестала смеяться. — Какой удар по ее родословной.

— Мы их утопим, — пообещал Денис. — А теперь отдыхай.

Вита легла на спину. Она слышала, как что-то вежливо говорил Денис, как визжала Тара, как Денис велел запереть ее, мужские голоса, стук отъезжающей легкой двуколки. Лошадь, как обычно в таких двуколках, хромала.

Как началась та ужасная ссора с ребенком?

— Он влюблен в тебя? — спросила Флора в июле 1926 года в квартире в Динаре.

Она ударила девочку по лицу.

— Почему ты спрашиваешь? Какое ты имеешь право?

— Потому что он смотрит на тебя, как Жюль на мадам Жюль. Вот и все. А Жюль влюблен. Мне просто интересно.

Она могла бы все обратить в шутку, но сказала:

— Не будь идиоткой, и кто такой Жюль?

— Он друг. У него кафе в Сен-Мало.

— Ты не можешь дружить с людьми такого круга.

Флора удивленно и очень громко закричала.

— Нет, он мой друг! У меня никого не осталось, кроме Тонтона. Он тоже мой друг!

Не умно с ее стороны, как сейчас понимала Вита, но тогда она спросила:

— А это еще кто такой?

— Собака! — закричала девочка. — Собака, которую я встретила на пляже. — Я что, — продолжала она кричать, — не могу и с собакой дружить, а ты можешь с любым, как с тем, кого встретила в поезде из Марселя, когда отец уплыл на корабле?

Она влепила Флоре пощечину, и та завопила:

— Если бы я утонула! — ее рот скривился от ярости.

И Вита закричала в ответ:

— Да! Лучше бы ты утонула! — с такой же яростью, хотя, вспоминая это сейчас, через несколько лет, она даже не могла понять, с чего вообще возникла подобная тема.

Но тот случай подтолкнул ее. Она отправила молодого человека своей дорогой, и ничего такого, против чего мог возразить Денис, не было. Она даже не провожала, когда тот отплывал в Сен-Мало. И она не упоминала о встрече с этим смешным человеком в своих письмах. „Я даже не помню, как он выглядит“, — подумала она, дотрагиваясь до щеки, которая уже, слава Богу, меньше болела.

Но то лето! Та скука. Ребенок, занятый своими уроками, разговором на итальянском, математикой и русским с портнихой. Вита вспоминала, как неделями бродила по городу, заглядывая в магазины, лежала на диване, писала Денису или считала дни, когда наконец она сможет избавиться от ребенка и вернуться в Индию. Она привыкла думать о Флоре как об „ужасном напоминании“, чем Флора и являлась. Она напоминала ей об одном вечере, проведенном с путешественником, проезжавшим через станцию по дороге в Гималаи, с кем она больше никогда не виделась. Она немного выпила, хотя и не привыкла к этому, потом ласки, зашедшие слишком далеко, а несколько недель спустя, когда приехал Денис, чтобы вместе провести отпуск, она обнаружила, что беременна. Никаких сплетен не было, даже шепота. Когда Флора родилась, Денис предложил отдать ее удочерить, от чего она яростно отбивалась, боясь, что если согласится, хотя ей очень этого хотелось, то Денис что-то заподозрит — может, не сразу, но потом. В то лето во Франции она часто думала, что следовало рискнуть. О как медленно ползли дни, а общество ребенка досаждало ей, напоминая о некогда совершенной ошибке, — от которой она даже не получила удовольствия. Мужчина был груб, эгоистичен и нимало не походил на Дениса. Вита позвала:

— Дорогой, где ты. Ты мне нужен.

— Что, моя сладкая?

— Как бедняжка Тара, нормально?

— Да, конечно.

— Ты должен утопить…

— Единственное, что остается. Мы не можем взвалить на себя кучу нечистокровных отпрысков. Над нами станут смеяться, и мы никогда от них не избавимся. А ты уж очень добросердечная.

— Да, я глупая, я знаю. То нелепое письмо меня взбудоражило. Хотя я думаю, она хотела сделать мне что-то доброе.

— Добрыми намерениями устлана дорога в ад, — сказал Денис. — Он сел рядом на кровать и взял ее руку. — Как наше бедное личико?

— Немножко лучше.

— Ну что, достаточно хорошо, чтобы выпить чего покрепче и поесть?

— Думаю, да.

— Ладно. Тот проклятый коршун не заплатил за нашу воскресную сиесту.

— Конечно, нет, — сказала Вита. — Она стоит куда больше.

Алек, управляющий войсками охраны аэродрома и капитан из Гуркха, который привез Тару домой, обсуждали девушек, с которыми играли в теннис.

— Маленькая хорошо играла, — сказал капитан.

— Я уверен, что мяч попал, — сказал Алек.

— Так она тебя не привлекает?

— Да нет, правда нет.

— Ах.

— Мне мешало то, что девушки находились так близко. Я невольно их сравниваю с Витой Тревельян.

— Правда? — напитан заинтересовался.

— У них какой-то совершенно удивительный брак, — сказал Алек. — Она такая красивая, и они совершенно неразлучны. Они обожают друг друга.

— Но он не очень популярен у женщин.

— Ревность, наверное. Может, им бы хотелось, чтобы Денис сломался.

— Ну, у тебя слишком большие запросы, — усмехнулся капитан. — Я совсем не против небольшого развлечения. Я приглашу мошенника на следующие танцы в клубе. Я люблю следить за теми, кто делает ошибки.

ГЛАВА 28

Холод, который будто бы согнал Флору, а за ней и Космо с берега и заставил ее бежать, был вовсе не холод, а сознание того, что ее визит почти подошел к концу. Через три дня она должна вернуться в школу. И когда Космо с Хьюбертом будут в Пертшире, она окажется в хорошо знакомом и ненавистном окружении. Но все же у нее есть еще три дня.

— Эй, стой, — велел Нигел, наблюдавший, как Флора несется к дому. — Подойди на минутку. — Он схватил ее за запястье. Нигел сидел на террасе, освещенной вечерним солнцем, с газетой „Таймс“ на коленях, почти пустой стакан виски стоял перед ним на столе. Нигел был мрачен. — Садись. — Он потянул ее, заставляя сесть. — Я хочу тебе кое-что показать.

— Что? — Флоре не терпелось подняться к себе в комнату, переодеться в вечернее платье, понежившись перед этим в горячей ванне. Слишком скоро об этой роскоши останутся лишь вспоминания. Снова придется делить ванну с другой девочкой, да и то три раза в неделю. Она попыталась вырваться, но Нигел держал крепко.

— Подожди минутку. Это важно. — Левой рукой он вцепился в нее, а в правой сжимал стакан. Запах виски смешивался с запахом жасмина, роз, шиповника, росших возле дома. — Я наблюдал, как ты бежала, — сказал он. — Хорошие ноги, но коленки так же вывернуты внутрь, как у Мэбс. А у Мэбс они вывернуты внутрь, заметила?

— Нет, — Флора дернула рукой.

— Смотри, — сказал Нигел. — Вот газета „Таймс“.

— Ну и что?

— А то, что я собираюсь сделать доброе дело, научить тебя ее читать. Нет, не убегай, это важно, малышка Флора, если ты хочешь понять, почему люди поступают так, а не иначе, читай эту газету.

— Какие люди?

— Леи, глупая, и их класс. Ты не из их класса и поэтому тебе надо научиться их понимать.

— А ты из их класса? — спросила она, несколько возвысив голос.

— Я — да. „Класс“ — это финансы, дорогая девочка. А я напился. О чем это я? Ах да, тебе лучше воспользоваться этой возможностью, пока она есть, как пишут в объявлениях. Ты готова?

— Ну если это недолго, — нехотя согласилась Флора.

— Изучить правила — не долго, а для практики нужна вся жизнь. Итак. Не убегай, обещаешь?

— Обещаю. („Чье платье я сегодня надену — зеленое Мэбс или голубое Таши?“)

— Хорошо. — Нигел отпустил ее руку и зашелестел газетой. — Ну вот, обрати внимание. Эта колонка про умерших, про новые пары, всякие официальные сообщения. Рождения, смерти, браки, понимаешь?

— Понимаю.

— Представь себе, что тебе будет приятно прочесть, например, — ну хотя бы вот это: умер адмирал Боуинг; он мог оказаться твоим дядей, и тебе так повезло, что он упомянул тебя в завещании. Так что перво-наперво смотри про кончины, можешь очень здорово поднять себе настроение. Дошло? Теперь рождения. Некоторые глупые друзья заводят семью, рожают первенца или еще одного отпрыска. Ты должна написать поздравление или выразить сочувствие, для этого и существуют друзья. Следишь за мыслью?

— Да.

— Хорошо. Тогда откроем страницу „Двор“, помолвки. Мисс Мэбс Лей помолвлена с… о дорогая, — Нигел осушил стакан — с Нигелом Фуксом. И время от времени помолвки расторгаются. Ты должна бдительно следить за этим маленьким разделом, иначе можешь допустить промах, а никто, Флора, промахов не забывает. Они висят у тебя на шее, как… о Боже, не надо больше висни. — Нигел осторожно поставил стакан на стол. — Так на чем я остановился? Ах да! Заметь, вот здесь отчеты о свадьбах: даются списки участников церемонии, им очень нравится видеть свое имя между лордом и генералом. Это убеждает их в том, что они существуют, бедные содомиты.

— Так значит, я прочитаю о тебе и Мэбс?

— Кто знает, возможно. — Нигел сносил глаза. Черт побери, кто что знает? — Он шумно вздохнул. Флора отшатнулась от резкого запаха висни. — Иногда удается прочесть радостную новость, что бран расторгнут. Для кого-то, возможно, радостную, ох… — снова вздохнул Нигел.

— Теперь все? — Ей не терпелось залезть в дымящуюся ванну с ароматной солью.

— Нет. Не все. Ты должна читать передовицы вот здесь и здесь. Эта, третья, часто бывает остроумной. Потом почитаешь письма и узнаешь, какие идеи обсуждаются в обществе. Улавливаешь мнение насчет этих идей. Парламентские отчеты. Как только выяснишь, кто есть кто в правительстве, быстро схватишь суть и станешь следить с интересом. Страница скачен. Ты интересуешься скачками? Может, выйдешь замуж за человека, который участвует в скачках. Ну а потом, для отдыха — вот эта страница — убийства и суды над убийцами. Получишь удовольствие. Ну а теперь, Флора, ты будешь знать обо всем, что происходит в мире, как бы ни искажались события в газете. Ты можешь не верить тому, что написано, но будешь хорошо выглядеть, изображая, что у тебя есть свое мнение. Посмотри на Хьюберта, все думают, что он умный, и глубоко заблуждаются, потому что он говорит, как социалист. Он раздражает людей, бесит, заставляет их высказываться, а им это нравится. Ну как ты думаешь, справишься?

— Меня хватит удар.

Нигел засмеялся.

— Ты справишься, Флора. Клянусь, ты начнешь понимать Леев из Коппермолта.

— Хотела бы.

— А может, и нет, — Нигел посмотрел на нее, потом сказал: — Ну ладно, это начало. Если бы половина родителей заставляла своих дочерей читать „Таймс“, они бы сэкономили кучу денег на учебе в школе. — Нигел рыгнул. — Извини. — Он нетвердо встал на ноги. — Мне надо переодеться к обеду. Я не должен запятнать себя опозданием. Но сперва мне надо бы еще выпить.

— Спасибо большое, я запомню все, что ты мне сказал.

— И начнешь действовать?

— Конечно.

— Ты умная девочка. Знаешь, что бы там ни говорили, но ребята любят девочек с мозгами.

— Спасибо.

— Вообще-то мне бы надо попросить тебя выйти за меня замуж. — Нигел снова взял ее за руку. — У тебя очень хорошие ноги и все остальное в порядке, так как?

— Но ты женишься на Мэбс, — засмеялась Флора.

— Это ты так думаешь. — Нигел, с трудом переставляя ноги, поплелся в дом, прихватив пустой стакан. Выходя, он вынул из кармана брюк носовой платок. Будь это кто-то другой, Флора подумала бы, что он плачет.

Войдя через французское окно гостиной, Флора услышала в холле голоса.

— Ах, Флора, — сказала Милли, — вот и ты. Помнишь мисс Грин? Она остается сегодня на ночь, она едет на юг. И Джойс, ты помнишь Джойс?

— Я помню Флору, — вышла вперед Джойс, — молчаливую и таинственную девочку-наблюдательницу.

— Привет, — сказала Флора. Джойс с выровненными зубами совсем не была похожа на лошадь; Флора пожала руку мисс Грин и та, заикаясь, проговорила:

— К-как п-поживаешь? — у нее это вышло полушепотом. Она посмотрела Флоре в глаза, пожимая ее руку. У самой мисс Грин рука была сухая и маленькая, она жала руку Флоре, как будто это доставляло ей удовольствие. Флора улыбнулась. „Рука Нигела, — вспомнила она, — была влажной“.

— Поскольку мисс Грин завтра уезжает на юг, — говорила Милли, — мы подумали, Флора, что ты бы могла поехать с ней. А то я беспокоюсь, как ты одна в поезде. А мисс Грин живет в двадцати милях от твоей школы. Правда, повезло? Она будет рада твоей компании.

— Оч-ч-ч-ень рада, — сказала мисс Грин. — Счастливое совпадение.

— Как любезно с вашей стороны, это будет просто замечательно, — услышала Флора свой собственный голос, звучавший твердо. Какой-то частью мозга она обрадовалась за себя: сумела ответить, как настоящий читатель „Таймс“, читающий ее всю жизнь, но другая часть чувствовала себя так, будто ее ударили под дых. — Мне надо переодеться к обеду, — сказала она, — или я опоздаю.

Ее приезд сюда вначале был похож на веселый воздушный шарик; он был таким, когда девочки встретили ее на станции; потом шарик слегка спустился, это когда она сидела на берегу с Космо и говорила; он почти опал, когда она беседовала с Нигелом, а сейчас из него вышел воздух. Джойс с сочувствием проговорила:

— Ой, обратно в школу, бедняжка. Вот бы здорово, если бы ты поехала с нами в Шотландию, правда, миссис Лей?

— Ну… — Улыбаясь, Милли добавила: — Конечно, это было бы…

— Боже мой, — перебила мисс Грин, — уже столько времени, мне надо переодеться. С-слушайте, а к-как насчет Лиги Наций и п-политики? Мне избегать этих тем за ужином?

Милли засмеялась.

— Тот ужасный, позорный случай…

— Избегай говорить о религии, — сказала Джойс, — и о сексе.

— Ну Джойс, — протянула Милли, — ну право, дорогая…

Мисс Грин пробормотала:

— Тогда остается мало о чем говорить, — и отправилась вверх по лестнице.

— Очень приятно видеть тебя, шалунья, — сказала Милли, обнимая Джойс за плечи. — Ты как глоток свежего воздуха.

— Я попытаюсь не доводить до сквозняка, — и Джойс пошла за мисс Грин наверх.

— Ну, — сказала Милли, с улыбкой поворачиваясь к Флоре, — правда, счастливое совпадение? Что ты вечером наденешь? Будь хорошенькой.

Лежа в ванне, Флора осматривала ноги, радуясь, что они выдержали испытание. Она потянулась, чтобы поиграть затычкой ванны. Ванны в Коппермолте были огромными, рассчитанными на больших мужчин. Школьные же, подумала она с возмущением, слишком уж экономно короткие. Она намылила шею и подмышки, поскребла спину люфой и вымыла лицо. Каждый раз, когда она умывалась, ей слышался презрительный голос матери:

— Угри.

Стряхнув воспоминания, она встала и намылила волосы.

Таши снаружи крикнула:

— Какое платье ты хочешь сегодня надеть? Джойс в шикарном красном. Хочешь мое маленькое голубое? Или зеленое Мэбс? А завтра примеришь желтое.

— Завтра меня уже здесь не будет.

— Что?

— Мисс Грин закинет меня в школу.

— Нет!

— Да. — Флора вылезла из ванны, обернулась большим полотенцем. Школьные — такие немыслимо короткие. Таши спросила из-за двери:

— Можно войти? — Флора открыла дверь. — И кто это придумал?

— Миссис Лей.

— Корова.

— Таши!

— Она же корова.

— Нет, правда, я уверена, что она…

— Ну ладно, какое платье? Голубое, зеленое? Желтое?

— Я бы надела черное, — сказала Флора.

ГЛАВА 29

— Ты думаешь, лучше девочку отправить? — В комнату Милли из своей гардеробной вошел Ангус. — Завяжи мне галстук. — Он стоял перед женой, одетый к ужину, концы черного галстука свисали на брюки. — У тебя это получается лучше.

— Ты вполне справляешься, когда меня нет рядом, — сказала она, но потянулась к галстуку.

— Так что, лучше отправить? — Их лица были так близко друг к другу, что Милли могла разглядеть серую щетину на щеках мужа и почувствовать запах мыла после ванны. — До начала ее учебы остается еще несколько дней, — сообщил Ангус.

— Дорогой, это политика. Ну ладно. Вот. — Она завязала ему галстук. — Она и так здесь уже долго, а мисс Грин прямо как знак Божий.

— Лично я оставил бы Всемогущего в покое. — Ангус сел на край кровати жены. Он тоже спал в этой кровати, но всегда думал о ней, как о кровати жены, его собственная односпальная стояла в его гардеробной, и он почти не ложился на нее. — Не думаю, что Бог приложил к этому свою десницу. — Он наблюдал за Милли, которая все еще была в комбинации и расчесывала волосы. Седых волос у нее было уже много, но у блондинок их почти не видно при электрическом свете. Его же некогда каштановые волосы совсем побелели, а усы стали полосатыми. Ангус наблюдал за ее отражением в зеркале. — Ну?

Милли обулась. На высоких каблуках она чувствовала себя увереннее.

— Я тебе говорила, дорогой, что мужчины таращатся на нее, и это бы ладно, но Космо… Я видела ее на террасе с Нигелом, он держал ее за руку. Может, это ничего и не значило, но… — Ангус наблюдал за женой, как она подошла к шкафу и вынула платье. Она пополнела, но фигура все еще прекрасна, и Ангус надеялся, что ей не придет в голову сесть на голодную диету, столь популярную среди дам. Она натягивала платье через голову, и ее голос стал глуше: — Помнишь, как мы волновались о Мэбс и Феликсе?

— Ну и ничего из этого не вышло.

— Слава Богу, что не вышло.

— Не слишком в этом уверен, его отец был хорошим другом. А отца Нигела я просто не выношу, этого либерала.

— Но Джеф не его отец, — Милли высунула голову из платья и потянула его вниз. — Застегни, дорогой. Роуз сама призналась.

Ангус встал с кровати, чтобы застегнуть платье.

— Выдумали бы что-нибудь попроще, а не эти крючки. Стой спокойно. Роуз, если ты помнишь, неисправимая шутница. Она и над тобой подшутила. Тебе не стоило спрашивать про такое, сама напрашивалась на неприятности.

— Но я спросила, и она ответила, что отец не он.

— И сплетни понеслись по всей Европе. Удивительно, как… — Ангус разглядывал крючки.

— Но не я их распустила, — сказала Милли. — „Неужели быстро?“

— Может, сама Роуз или Феликс, я бы не удивился. Ух, эти проклятые застежки.

— Ты царапаешь мне спину.

— Я никогда не говорил тебе, ты так чувствительно к этому относишься, но Феликс — точная копия братьев Роуз. Среди них есть и светлые, и темные.

— Ты хочешь сказать?..

— Да, и тот же нос. У него нос дяди.

— Значит, я выставила себя в глупом свете?

— Да, дорогая. Ну, все. — Ангус положил руки на плечи Милли и поцеловал ее в шею. — И поскольку мы уж начали про это, расскажу тебе еще одну сплетню. Говорят, он любит мальчиков.

— Как ужасно, — Милли казалась потрясенной.

— Я подозреваю, что нет ни слова правды и в этом, но, между прочим, прекрасная уловка, когда не хочешь оказаться связанным. Роуз жаждет, чтобы он женился, а ему нравится холостяцкая жизнь. И что лучше можно придумать? — Ангус ухмыльнулся. — Парень унаследовал юмор своей матери.

— Чрезвычайно опасный. — Милли надела кольца, потянулась за жемчугом. — И глупый.

— Что возвращает нас к девочке Тревельян.

— Нет, это совсем не то, — Милли провела щеткой по волосам и по бровям.

— Именно об этом речь. Родители должны стоять за спиной своих детей, но не манипулировать ими.

— Ты хочешь сказать, что я вмешиваюсь?

— Да. И все мы. Я не хочу все это анализировать, но было бы неплохо оставить девочку еще на несколько дней. Она никогда нигде не была. Она как приклеенная к школе круглый год из-за своих родителей. Она ничего не знает о жизни. Она как свалилась с Марса. И что плохого, если она…

— Ангус, да перестань ты. Дело сделано. Извини. Давай, закончим эту тему. Я написала дружеское письмо ее матери. А теперь, может, спустимся вниз и выпьем перед ужином?

— Отлично, Миллисент.

Милли раздраженно посмотрела на мужа, он никогда не называл ее Миллисент, разве только когда злился. Она окинула взглядом спальню. Здесь родились Мэбс и Космо. Все дышало интимностью. Дверь гардеробной была открыта, вещи Ангуса лежали в полном беспорядке и среди них множество шерстяных носков одного и того же рисунка, которые она связала ему за годы их супружества. Такую же пару она вязала, болтая с Роуз в Динаре. Роуз тогда что-то сказала, что шокировало ее, — она уже забыла, о чем шла речь, но хорошо помнила ощущение. Она закрыла дверь комнаты, слуги в ней уберут, а муж ждет. Она должна сегодня за ужином посадить мисс Грин справа от Ангуса, а милую, веселую Джойс — слева, завтра в это время причина, вызвавшая недовольство Ангуса по отношению к ней, исчезнет.

ГЛАВА 30

Фелисити Грин не понадобилось много времени для переодевания к обеду, она умылась, помыла под мышками, надела чистые панталоны и комбинацию и влезла в платье цвета ржавчины. Этот тон не портил цвета ее лица. „Да черт с ним, — думала она, расчесывая щеткой подстриженные волосы, — все равно я не стану лучше“. Она посмотрела в свое отражение в зеркале, увидела лицо, похожее на лягушачье, встретилась со взглядом черных умных глаз. Она подкрасила губы, попудрилась, оскалила зубы, желая убедиться, что помада не попала на них, и, кинув в вечернюю сумочку пудреницу, расческу и носовой платок, вышла. Ей очень хотелось оказаться в гостиной раньше всех и осмотреться. Она задумала роман, а в прошлый приезд в Коппермолт ей пришла идея, что эта гостиная достойна пристального изучения. В комнате никого кроме Нигела, нерешительно стоявшего над подносом с напитками.

— Привет, — сказал он. Он еще не переоделся к обеду.

— Мы как-то встречались, — протянула ему руку Фелисити.

— Да. — Нигел смотрел на нее, пытаясь вспомнить.

— Лига Наций, — помогла ему Фелисити.

— Точно. — Нигел раскачивал ее руку вверх и вниз, — правильно. А теперь попробуйте поговорить с ним о том немецком парне. Хотите выпить? — Он опустил ее руку.

— Я сама. — Фелисити налила себе чуть-чуть виски. — Кто-то уже попользовался графином.

— Я, — кивнул Нигел. — Бедный старый графинчик.

— Хм, — Фелисити смотрела на него, он переваливался с носков на пятни. Вообще-то она не любила ни во что вмешиваться. — Ну, я думаю, вам лучше пойти переодеться к обеду, — все же вмешалась она.

— Что? — оскорблено и громко спросил Нигел.

Появился дворецкий Гейдж. Он тихо подошел к камину, смел пепел, взбил диванную подушку, подошел к подносу с напитками и поджал губы.

— Гм. Обед через четверть часа, сэр. — Он забрал графинчик с виски, рюмку Нигела и вышел.

Нигел пошел следом.

Фелисити принялась обследовать комнату. Прелестные букеты цветов, „Вог“, „Татлер“, „Брэквуд мэгэзин“, „Роял джеогрэфикал“ и „Филд“ разложены на столике подле дивана. Чаши с ароматными смесями из сухих цветов. Из французского окна открывался пасторальный вид — лужайка, наклонно спускающаяся к низкому заборчику, окружающему имение, поля, простирающиеся до реки, кедр справа от дома, деревья, а дальше — пляж, дуб и липа.

Дворецкий вернулся с полным графинчиком, огляделся, подошел к французским окнам, закрыл их и удалился.

Фелисити снова распахнула створки, чтобы выветрить дух Нигела. „Что мне надо, — думала она, — так это фотографии на пианино: собаки, подростки, члены королевской семьи, пэры в мантиях для коронации“. Но ничего кроме нерезких снимков под стеклом. Мэбс в двенадцать лет с собакой, Космо в мешковатых шортах, без зубов, с забинтованными коленками и еще одной собакой, потом еще фотографии — с другими псами. Она выдвинула ящичек столика рядом с диваном. А, вот они леди времен Эдуарда VII, в серебряных рамках, с высокими прическами, с бюстами, выпирающими из платьев, с тонюсенькими талиями. Ангус и Милли перед свадьбой, мрачная Мэбс-подросток, в платье со шлейфом, Ангус в форме штабного офицера, увешанный медалями. И в самом дальнем углу ящика — личность, в которой она признала второстепенного члена королевской семьи. Никаких пэров. Фелисити задвинула ящичек и пересекла комнату, чтобы изучить содержимое застекленного книжного шкафа.

— Довольно скучное собрание, — сказал Космо, незаметно вошедший. — Наша семья не слишком много читает… А что вы ищете?

— Мне нужна атмосфера загородного дома, — сообщила Фелисити. — Я задумала роман.

— Да тут ничего особенного не происходит.

— Нет?

— Ничего, все, как везде. Никаких ссор, никаких скандалов…

— А ваш отец?

— Ну, генералы в отставке обычно вспыльчивы.

Откуда-то из глубины дома раздался девичий голос:

— Космо, ты где?

— Извините, — заторопился Космо и вышел. Фелисити пошла к письменному столу. Кто-то совсем недавно пользовался промокашкой. Над столом висело зеркало в духе Регентства, она поднесла к нему промокашку и прочитала: „Ждите меня рано или поздно“, „Я еще попадусь на вашем пути“.

— Одно из посланий — на русском, — сказал входя Хьюберт. — Я не очень уверен в том, что там написано. Можно ли Флоре доверять? А другие письма — на немецком, французском, итальянском и так далее.

— Игра? (Когда тебя поймали на неприличном поступке, будь наглой.) А я вот выслеживаю, вынюхиваю, шпионю.

Но именно Хьюберт, а не она, казался смущенным.

— Немного глупо, конечно, но я собираюсь послать письмо. Я не часто так делаю, — словно извиняясь, объяснил он.

— Хьюберт! Где ты? — кричала сверху Джойс. — Давай тащи поскорее, если собрался.

— О, простите, мне надо идти. Они ждут вот эту бутылку. — Он держал шампанское. — Джойс придумала, девочкам. Я должен…

— Спешить, — подсказала Фелисити.

— Да. — Хьюберт ушел.

Фелисити вернула промокашку на место и вышла на террасу.

Из открытых окон неслись девичьи голоса.

— Ты потрясающе выглядишь, никто даже… ах, здесь Бланко. Давай, давай, открывай… — раздался хлопок. — Флора первая. Это ее праздник. Пей. Нет, нет, оно тебе нравится. Ох, Нигел, какой же ты жадный, никому не останется! Нет, нет, Флора, это нельзя надеть, линия будет испорчена. Идея в изяществе. Ну постой спокойно минуту, а я… Вот так лучше. О, вкусно!

Фелисити вдохнула запах жасмина, вдруг подумав с надеждой, что девочка Тревельян не будет болтать в машине и она в дороге продумает главу, потом, вероятно, переночует в Линкольне и на следующий день приедет в Лондон. Там она может посадить девочку на поезд, если та станет ей докучать. Имеет эта миссис Лей хоть малейшее представление о том, что она такое ей навязала? За ужином она расскажет генералу о планах немцев по строительству новых дорог, он из того сорта людей, которым это может понравиться, так же как и поезда Муссолини. Вообще-то эти отставные военные имеют хотя бы отдаленное понятие о том, как опасны диктаторы? Да, сегодня наверняка случится неприличная ссора. Эта сонная атмосфера как раз та, которая ей нужна.

— О, правильно, вы сами себе налили, — сказала Милли, входя в гостиную через террасу. — Какой прекрасный вечер. Могу я вам налить еще? Вы пили шерри, так ведь?

— Виски.

— О!

— Не надо, благодарю.

— О? Ну, я налью себе немножко шерри. Должна признаться, люблю конец лета. Через несколько дней мы собираемся в Пертшир, надо прийти в себя перед свадьбой Мэбс. Пожалуй, будет забавно, если я посажу вас справа от Ангуса, а слева — Джойс.

„Милли очень элегантна сегодня“, — заметила Фелисити.

— Я воздержусь от спорных тем, — пообещала она.

— Ах, вы об этом. Да это все чепуха!

Фелисити подошла к камину, оттуда она видела, как Ангус, весело улыбаясь, вошел в комнату, за ним — Космо и Хьюберт, а следом — Нигел и Генри, которые встали возле стола с напитками, но не пили. Хьюберт подошел к ней и принялся объяснять, какие сложные отношения у него со старшим родственником, которому он должен что-то написать. Из-за стесненных средств он вынужден играть.

— Я поддерживаю себя в Оксфорде тем, что играю в бридж и триктрак. Я не слишком доверяю лошадям и собакам. А вы?

— Я думала, все деревенские доверяют лошадям и собакам, — Фелисити слушала его вполуха.

— О да, мы доверяем, но нет… — „Черт бы побрал эту женщину! Простая, как булка с изюмом, и даже не притворяется, что слушает“.

— А кто помолвлен с Мэбс — Генри или Нигел? — Фелисити наблюдала за Нигелом. — Они такие похожие.

— Генри помолвлен с Таши, Нигел — с Мэбс. Они похожие, потому что учились в одной школе, работают в одном банке, у них один портной и одинаковые политические взгляды.

— Да, один пьяный, а другой трезвый, — заметила Фелисити.

— Не может быть. У нас была всего одна бутылка шампанского на восьмерых.

— Виски с шампанским не мешают.

Хьюберт уставился на Нигела.

— О Боже, — сказал он. — Боже, Боже.

Дворецкий распахнул двери гостиной и объявил, что обед подан.

— А почему девочки задерживаются? — спросила Милли.

Ангус посмотрел на свои карманные часы.

— Разве они не знают, во сколько у нас обед? Мы разве когда-то начинали в другое время, а не в половине девятого? — Он с треском закрыл крышку часов.

А Космо что-то пробормотал матери в ухо.

— Очевидно, это из-за того, что у Флоры сегодня последний вечер, — сказала Милли, оглядевшись.

— Как будто ты про это не знала, — сварливо пробурчал Ангус.

Милли оставила без внимания его слова.

— Девочки ее наряжают, чтобы сегодня она выглядела по-особенному… и… они ей дают свои лучшие платья. — Она повернулась к Фелисити: — У нее нет ничего своего. Я удивляюсь, как, мисс Грин…

— Называйте меня Фелисити, — сказала она.

— …Фелисити, — и Милли возвысила голос, — а если вы будете проезжать через Лондон, вы не сможете остановиться у нашей маленькой портнихи на Бошам-Плейс? Это отнимет у вас несколько минут, это по дороге. Мы с Ангусом хотели бы подарить Флоре вечернее платье, ее собственное…

— Разве? Впервые?..

— Да, — сказала Милли. — Мы хотим.

— Гм, — хмыкнул Ангус. — Проклятые деньги.

„А у нее есть характер, — подумала Фелисити и начала размышлять, у кого какое сейчас настроение в этой большой комнате. — Дворецкий, несомненно, жертва подавляемого раздражения, Милли — почему-то слегка испуганная, упрямая и задабривающая, Ангус — подозрительный, Нигел изо всех сил пытается казаться трезвым, Космо и Хьюберт — в нетерпеливом ожидании. В ожидании чего?“ (Так, иллюзия мирного загородного дома рассеялась.)

Поскольку общая беседа угасла, Милли решила взять все в свои руки:

— Ах, мне кажется, наконец-то я слышу, что они идут. Гейдж, — обратилась она в дворецкому, — мы идем, как только они совершат свой „выход“. Девочки сделали все, чтобы Флоре здесь было хорошо. Она еще такой ребенок.

— Это ребенок? — спросил Нигел, когда девочки появились. — Не дурачьте меня.

Да, эффектное платье. Длинное, до пят, со скромным вырезом под горло, с рукавами по локоть.

Тяжелый черный шелк плотно облегал тело Флоры, обрисовывая выпуклости грудей и ягодиц, намекал на впадинку пупка и треугольник между ногами — этакое простое платье; матовый блеск ткани подчеркивал бледность кожи девушки. Никакой косметики, никаких украшений, и было ясно, что под платьем тоже ничего. Фелисити Грин прошептала:

— Какие линии, — вздохнула с удовольствием и огляделась.

Нигел уставился не мигая, Генри открыл рот, точно хотел закричать, Ангус сложил губы, будто собирался присвистнуть, глаза Космо сияли, Хьюберт судорожно проглотил слюну от неожиданных ощущений, щеки Милли вспыхнули недобрым румянцем.

Мэбс, Таши и Джойс суетились за спиной Флоры и пищали сквозь накрашенные губы.

— Извини за опоздание, мама.

— Простите нас, миссис Лей.

— Мы очень сожалеем, Милли, дорогая Милли. — Эти звуки слились в единый хор, девочки, как бы желая защитить Флору, окружили ее в красном, зеленом, голубом платьях. Флора молчала.

„Выход“ длился всего несколько секунд, но в памяти Милли он запечатлелся, точно автомобильная катастрофа.

— Ну что, пойдемте? — спросила она. — Вы же знаете, какова наша повариха, которая готовит суфле.

Ангус предложил руку Фелисити и повел ее в столовую, усадив справа от себя, а Джойс заняла стул слева. Нигел и Генри, заметила Фелисити, сели по обе стороны от Флоры, Хьюберт и Космо — напротив, вместе с Мэбс и Таши, Милли — чуть в стороне, и она казалась несколько заброшенной.

— Хотите, я расскажу вам о генеральном плане строительства дорог в Германии? — спросила Фелисити, кладя себе суфле.

„Хотел бы я быть таким молодым, как вся эта компания, — думал Ангус. — Вряд ли кто-нибудь отказался бы“.

— А я думал, что вы заикаетесь. Простите, что я обращаю на это внимание. А что Мэбс там вытворяет? Когда она такая, ничего хорошего не жди, она всегда пользуется этой девочкой, как ширмой. Кто-то хочет скандала. — Ангус посмотрел вдоль стола на жену, сидящую с опущенными глазами, на Флору, тоже смотрящую вниз, и для обеих это было обычным делом. — Ваше заикание, — сказал Ангус, — очень симпатичное. Так вы говорили о дорогах?

— Мое заикание — для удобства общения, — сказала Фелисити. — Я успеваю придумать ответ на вопрос. Так что я сама управляю заиканием. — Она проглотила полный рот нежнейшего суфле.

— Ага, понятно, — кивнул Ангус, кладя суфле. — Поторопись с вином, — пробормотал он дворецкому.

„Ангус не знает, сколько вина уже утекло“, — подумала Фелисити.

— Вкусное суфле, — похвалила она. — Ваш повар просто образец.

— Немного вина для легкой беседы? — сияя, предложил Ангус Фелисити.

— Но пока что это не помогло. — („Нет, он, конечно, понятия не имеет“, — Джойс, которая до сих пор не произнесла ни звука, фыркнула.) — Так вы хотите послушать про дороги или нет? — снова задала вопрос Фелисити.

— Ах да, немецкие дороги. А как вы думаете, этот ребенок надел панталоны? — тихо спросил Ангус.

— Я бы сказала, воображаемые.

— А она хотя бы имеет понятие о том, в какой шок повергла наши мужские чувства? Она могла бы вообще выйти голой.

— Тогда бы выглядела менее неприлично, — пробормотала Джойс, услышав эту фразу.

— Я уверена, она и понятия не имела… Ну, может, почти… — сказала Фелисити.

— Это мое платье, — призналась Джойс. — А панталоны сняла с нее Таш, вы бы видели в тот момент Хьюберта и Космо. Панталоны проступали через платье, и весь вид был каким-то ординарным.

— О-о-ординарным? — Фелисити едва сдерживала смех. — Ну что, о немецких дорогах поговорим в другой раз? У них большой военный потенциал.

— Что нам сейчас надо, так это сдержаться, — заключил Ангус. — По-моему, моя дочь собирается что-то выкинуть.

— Он переходит на грубости, — сказала Джойс, пытаясь развлекаться происходящим. — Хотя он прав, ой, я слышу предостерегающее замечание.

— Ваше сообщение задерживается… — Ангус старался не обращать внимания на взрыв на другом конце стола. И потом: — Эй, вы, слушайте, — он оборвал свою вежливую беседу и зло уставился на дочь. — Что такое?

Фелисити наблюдала за всем происходящим с большим интересом. „В романе, — думала она, — тревога будет нарастать постепенно, и, возможно, Флора станет ее причиной. Не из-за этих ли бархатных черных глаз такой раздраженный голос у Мэбс?“

— Что происходит? — громко спросил Ангус.

Мэбс закричала:

— Я разрываю помолвку, отец, вот что происходит!

„Да, спокойный загородный дом“, — подумала Фелисити.

— На время обеда? — поинтересовался Ангус, тыкая вилкой в суфле и отправляя его в рот.

— Навсегда! — выкрикнула Мэбс.

— Не кричи, дорогая. Мы не глухие, — попросила Милли.

— Почему? — спросил Ангус, когда горничная, прислуживавшая за столом, убрала его тарелку.

„Возможно, я не смогу описать так, как это происходит“, — подумала Фелисити.

— Он скучный, я не выношу его одежду, он пьет, он играет, я терпеть не могу его разговоров, он не моется, от него воняет застарелым потом и чем-то второсортным.

— Осторожно, старушка, — предупредил Нигел.

— Мне противна даже мысль о том, чтобы лечь с ним в постель. У него короткие ноги.

— И длинная задница, — процедил Нигел, начиная ощетиниваться. — Подожди и увидишь.

— О, дорогой! — сказала Милли. — Прекрати, Мэбс, это не…

— И он не „мой дорогой“ и никогда им не будет! — Мэбс понесло, она уже не могла сдержаться. — Ты уже останавливала меня, когда Феликс…

— Феликс уехал с моим братом и его подружкой, — Джойс поставила локти на стол и наклонилась к Мэбс. — Феликс любит все и всех. Он величайший десятиборец всех времен.

— О чем ты говоришь, Джойс? — воскликнула Милли. — Ну пожалуйста.

— Вы хотите, чтобы я вышла замуж за Нигела только потому, что у него есть деньги, что он делает деньги и унаследует дом. Все вы только и думаете о принадлежности к классу, об обеспеченности.

— Ну не надо все сначала, — сказал Космо.

— Тогда верни мне кольцо, — разозлился Нигел. — Я отдам его Флоре. Флора выйдет за меня замуж не задумываясь. Правда, Флора?

— Нет, — ответила Флора.

— Флора слишком мала для тебя! — закричал Космо. — Она Бланко и моя!

— Держись подальше! — взвизгнула Мэбс. — Флора слишком хороша для тебя, и она далеко пойдет.

— Я в этом не сомневаюсь, — тихо проговорил Ангус.

— Она слишком хороша, только посмотри на нее: красивая, скромная, невинная… — Таши не собиралась остаться в стороне.

— Я бы сказал… — начал Генри.

— А кто просит тебя что-то говорить, — зарычал Нигел. — Это наше с невестой дело.

— Я не твоя невеста, я… я разрываю…

— Мэбс, дорогая, пожалуйста, — просила Милли.

— Мне сказать повару повременить с уткой, мадам? — спросил дворецкий, стоя у локтя Милли.

— Да. Нет-нет…

Ангус поднялся.

— Все заткнитесь и убирайтесь! Я не потерплю такого поведения за своим обеденным столом.

— Ну вы и сами часто так себя ведете, — дерзко заявила Джойс.

„Это уже интересно“, — подумала Фелисити.

— Уходите. Вон, — велел Ангус.

— Я не знаю, что за цель всего этого. Ты тоже хочешь разорвать нашу помолвку, Таши? — Генри попытался снизить накал страстей. — Как все, да? — спросил он добродушно.

— Это не шутка, — голос Таши усилился на несколько децибел.

— Генри, не шути.

— Вы уберетесь или нет? — взревел Ангус. — Я имею в виду всех. Но не вас, мисс Грин.

— Фелисити. Называйте меня Фелисити.

— Хорошо, Фелисити, вы остаетесь и ты, Флора, ты ничего не сделала. И ты, Генри, составишь мне компанию.

— Сэр, — начал Генри, с несчастным видом глядя на Таши.

— Останься, — велел Ангус. Генри остался.

Мэбс, Таши, Космо и Хьюберт оттолкнули свои стулья и повалили вон. Нигел глотнул остатки вина и пошел следом.

— Может, продолжим обед? — предложил Ангус, — и за это время твоя дочь придет в чувство.

— Наша дочь, — сказала раздраженно Милли и добавила: — Ну и как ты относишься к первому предложению о браке? — спросила она Флору.

Флора положила салфетку на стол и вышла. Генри встал и пошел за ней.

— Этот вопрос был необходим? — злобно спросил Ангус, глядя на жену.

— Так она же это начала, — сказала Милли, встретившись с ним взглядом.

— Утку, мисс? — спросил дворецкий, предваряя появление обещанного блюда.

ГЛАВА 31

Ангус, Милли, Таши, Генри и Джойс вышли посмотреть, как Гейдж укладывает чемоданы Фелисити на заднее сиденье машины; Мэбс, Нигела, Космо и Хьюберта не было. Собаки слонялись возле двери дома, приоткрыв пасти и добродушно виляя хвостами.

— Пожалуйста, попрощайтесь со всеми от моего имени, — сказала Фелисити, играя роль отъезжающей гостьи. — Мне очень жаль, что я сама не сказала им „до свидания“.

Милли стояла рядом с мужем, слегка расставив ноги, готовясь отразить любой удар. Она держала свою собачонку Бутси у груди.

— Конечно, я передам, — пообещала она. — Простите их за дурное поведение. Они еще храпят. Должно произойти нечто небывалое, чтобы они утром поднялись. — Милли окинула взглядом Флору, которая тихо стояла возле Таши и Джойс.

Почувствовав укол ревности, Фелисити повернулась к Ангусу.

— Я хотела объяснить, генерал, насчет тех идей со строительством дорог: еще ничего не построено. Просто Гитлер написал книгу „Майн Кампф“, и все в ней…

— Я не читаю по-немецки, — Ангус оценивающе посмотрел на Флору.

— Но ее переведут. — Фелисити хотелось, чтобы дворецкий поторопился с багажом. Незадолго до этого он важно отказался от предложенных ею чаевых. — Это за труды, — сказала она и едва удержалась потом, чтобы не добавить: — Старый дурак. (Кто-то должен был предупредить ее, что здесь не принято слугам давать чаевые, что это нарушение правил дома.)

— Ну разве сейчас не самое время, чтобы кто-то научил этого ребенка жизни? — задумчиво проговорил Ангус.

— Я думаю, что после вчерашнего представления она и так все знает, — ответила Милли. — Или ты хочешь выступить добровольцем? — процедила она сквозь зубы. Фелисити заметила, что Милли оделась в твидовый костюм, как бы в ответ на нежелательный ветерок, хотя день стоял теплый. — Когда мисс Грин отъедет, — сказала она дворецкому, — проследи, чтобы кто-нибудь разбудил мистера Космо и его друга.

Дворецкий приподнял плечи, поклонился и глянул в сторону Таши и Джойс, внимательно смотревших и улыбавшихся.

— Нет слов, чтобы поблагодарить вас, — Фелисити убрала „Майн Кампф“ и, надеясь ускорить отъезд, принялась пожимать всем руки, пятясь к машине. — Было так приятно сделать остановку во время путешествия. До свидания, до свидания, — повторяла она Таши, Джойс и Генри. — Я так была рада встретиться с вами.

Флора протянула руку Милли.

— Спасибо, миссис Лей, за приглашение… Это было прекрасно…

— Ты должна еще раз приехать, дорогая. Я тебе напишу. — Милли потрепала Флору по щеке. Бутси зарычала.

— Я знаю, что вы не напишете, — тихо сказала Флора, поворачиваясь к Ангусу. — До свидания. И спасибо за вашу доброту.

— А ты не поцелуешь старика? — Ангус обнял Флору, привлек к себе и поцеловал. — Вот что я тебе скажу: когда буду в Лондоне, то приглашу тебя на ленч в свой клуб. Как ты на это смотришь?

Флора не ответила, ее тут же окружили Таши, Джойс и Генри. Они ее обнимали, целовали, она шла к машине, они кричали вслед:

— До свидания, хорошего путешествия, пиши нам, до скорой встречи, не забудь! — они кричали так громко, что присутствующие собаки, как бы заразившись, истерически залаяли.

Флора не оборачивалась, когда Фелисити выруливала со двора. Был виден только профиль Флоры под школьной шляпкой. В блузке, юбке, в фильдеперсовых чулках и туфлях на двойной подошве она казалась обыкновенной школьницей. Фелисити думала, стоит ли нарушать молчание, воцарившееся в машине.

— Осторожно, собака. — Флора выглянула в окно машины.

— Какая собака? — нервно рявкнула Фелисити.

— Бутси, сокровище миссис Лей. Она сбоку, гонится за машиной, я имею в виду Бутси.

— Проклятье. — Фелисити, которая терпеть не могла собак, надавила на газ и промчалась мимо трусливо отскочившей собачонки.

— Проехали. — Флора откинулась назад и скрестила ноги. — Ну вот.

Недалеко от дома, в долине, Космо и Хьюберт преградили им путь. Фелисити резко нажала на тормоз. Они открыли дверь машины, вытащили Флору и, зажав между собой, целовали, ласкали, утыкались ей в шею, гладили по волосам, ее шляпка упала в пыль. Фелисити удивленно наблюдала за этой сценой. Флора отбилась от них, наклонилась, подняла шляпку и влезла обратно в машину, захлопнув дверь. Лицо ее было совершенно белым. Она махнула рукой, показывая Фелисити, что можно ехать.

Глядя в зеркальце, Фелисити видела Космо и Хьюберта, смотревших им вслед, пока они не повернули за поворот. Но, когда они повернули, воображение романистки вдруг нарисовало сцену: Космо сильно бьет Хьюберта по лицу. Флора, полуприкрыв глаза шляпкой, сидела тихо и молча.

Спустя какое-то время Фелисити выдохнула:

— Здорово!

Флора не ответила.

Фелисити хотелось, чтобы ее пассажирка что-то сказала или сделала. Например, заплакала. Но дорога ровно бежала под колесами, и она начала сердиться.

— Я что-то не заметила, чтобы Мэбс и Нигел побеспокоились тебя проводить. Или они тоже залегли в засаде, чтобы довести меня до сердечного приступа? — спросила она язвительно. Флору навязали ей, и, чувствуя за спиной эту девчонку, она никак не могла сосредоточиться на главе для своего романа.

— Они слишком заняты! — ликующе заявила Флора. И шлепнула себя по колену, как сделал бы на ее месте какой-нибудь старик, потом сдвинула на затылок шляпку и расхохоталась долгим задыхающимся смехом. — Нигел сказал, чтобы я заглянула в „Таймс“ через девять месяцев. — Смех подпрыгивал вместе с машиной. — С ними все в порядке, — сказала она. — Все в порядке!

Фелисити проговорила:

— О! Понятно, — и глянула сбоку на Флору. Ей отчаянно хотелось узнать, что было после той ссоры за ужином. Дом оставался странно тихим. Она сыграла в бридж на троих — с Ангусом и Милли, и, когда все пошли спать, ничего не происходило. Молодые люди исчезли. Глядя на поднятые поля шляпки Флоры, Фелисити почла за благо не задавать вопросов.

А потом подумала, а почему бы ей не спросить, в конце концов, Флора — ребенок, но столкнулась с нелегким для себя ответом, что девочка вообще-то уже не ребенок, судя по тем ласковым словам, которые бормотали ей Космо и Хьюберт, интимно обнимая ее. — Слова, которые Фелисити весьма умеренно использовала в своих произведениях или не использовала вообще, заменяя их другими, сейчас невольно возникли в уме: похоть, страсть… Она почувствовала внезапную симпатию к Милли и покраснела. Накануне вечером Флора выглядела ужасно невинной в том черном платье. А сейчас в этом неловком школьном наряде — чувственной и желанной. То, что ей привиделось — как Космо ударил Хьюберта, — не было работой воображения. Фелисити Грин, гордившаяся своим вольнодумством, была потрясена.

ЧАСТЬ III

ГЛАВА 32

— Ты рано пришла, — сказала регистратор.

— Я могу и подождать, — Флора перетасовала кипу журналов, отыскивая „Татлер“. — Но если я мешаю, могу посидеть в холле.

Регистратор была новая. Ее предшественница знала, что Флора обычно приходила рано, специально тянула время в приемной; она появлялась в конце каждых каникул перед началом нового семестра.

Флора уселась спиной к окну, за которым меланхоличное море дробило гальку, швыряя ее в стену набережной. Напротив сидел старый джентльмен и читал „Филд“.

— Когда вы закончите его читать, можно мне взглянуть? — спросила Флора.

— Можно и сейчас, — ответил пожилой человек, — там есть прекрасная статья про диких гусей.

— Я интересуюсь не дикими гусями, а обычными простыми людьми, — пробормотала Флора. — Не спешите, пожалуйста, я сперва посмотрю вот этот. — И она показала ему „Татлер“.

— Можешь взять „Скетч“, — предложила седая матрона. — Я не могу сосредоточиться, у меня абсцесс. — И она отдала журнал Флоре. Регистратор назвала ее имя, и она ушла. Флора положила „Скетч“ на колени, не обращая внимания на жадный взгляд женщины, ожидавшей приема с беспокойным ребенком. Пожилой человек кончил читать „Филд“ и взглянул на Флору. „Лет семнадцать, решил он, — судя по форме, все еще в школе, красивые ноги, хорошая кожа. Фигура? Ну, — под такой одеждой — не поймешь. Зубы в порядке. — Он поправил языком протез, к которому прилипла жвачка. — Прелестные волосы и глаза. Но она как-то странно листает эти журналы“.

— Надеюсь, ты обычно находишь то, что ищешь? — Он не мог справиться с любопытством.

— Когда да, когда нет, — она быстро взглянула на него.

„Неужели эти ресницы настоящие?“

Регистратор назвала его имя, он по-старчески тяжело поднялся и передал Флоре „Филд“. Она поблагодарила его, положила журнал поверх „Скетча“ на колени. Женщина с ребенком прошипела:

— Ну надо же.

Возможно, Флора и не слышала. Но, прочитав „Татлер“, она положила его в центр стола. Женщина поджала губы, подавляя в себе желание взять журнал. Флора листала „Скетч“.

Год назад ее палец скользнул по странице такого журнала, и она вспомнила прохладную кожу на внутренней стороне руки Космо, соленый вкус вен Хьюберта, когда они целовались в тот последний вечер в Коппермолте.

Изгнанные Ангусом из-за стола, они побежали через лужайку, около заборчика Флора сняла туфли и потопала босиком по мягкой траве к реке, между Космо и Хьюбертом, где Мэбс чуть в стороне сидела и ссорилась с Нигелом. Потом Генри вприпрыжку с Таши и Джойс принесли шампанское. Они совершили налет на винный погреб, и Гейдж, дворецкий, посмотрел на это событие сквозь пальцы. Хьюберт рассмеялся и сказал:

— Он почти социалист.

Сейчас, проводя пальцами по гладкой странице, Флора вспомнила, как Джойс предложила поплавать, пока охлаждается шампанское в воде.

— Я искупаюсь в трусах и в лифчике, — заявила Джойс. — Я уже так делала у ирландской кузины. Вполне прилично. — Она сбросила платье и комбинацию, повесила их на ветку дерева. Таши и Мэбс последовали ее примеру, а мужчины вылезали из костюмов, надетых к ужину, из накрахмаленных рубашек, развешивая все это среди платьев и комбинаций на дереве в лунном свете, которое стало похоже на компанию танцующих призраков.

— А Флора? Как же с ней?

— Флора, тебе надо искупаться.

— Давай, Флора, — настаивала Таши.

— Она не может, — сказала Мэбс, — у нее же ничего нет под платьем.

— Так сейчас темно, — пожала плечами Джойс. (Отчасти так и было.)

Хьюберт и Космо взялись за подол черного платья и быстро стащили его через голову Флоры.

— Вот теперь ты выглядишь прилично, — заявили они. — Вполне респектабельно. Куда приличнее, чем в нем.

— Вообще-то, так оно и есть, — согласилась Джойс. — И почему бы мне не сохранить трусики сухими. — Она тут же сняла трусики и лифчик, повесила их на дерево и нырнула в реку. Но прежде все успели заметить, что волосы на ее голове не рыжее, чем между ногами. Остальные тоже развесили свое нижнее белье по веткам. Плавая голышом, она почувствовала кожу Космо и веки Хьюберта, прохладные, как мрамор. Сидя сейчас в ожидании приема у дантиста, Флора вспоминала. Потом, на берегу, они сидели и пили шампанское, она завернулась в пиджак Хьюберта. Хьюберт наклонялся через нее, чтобы говорить с Космо.

— Дело становится серьезным. Я не хочу драться, но отыграю ее в любой игре, в какой хочешь…

И Космо, тоже перегнувшись через нее, отвечал:

— Я думал, ты играешь только на деньги, а не…

Их лица почти касались друг друга. Потом Хьюберт пошарил в кармане костюма, будто он висел на вешалке, а не у Флоры на плечах, нашел десятицентовую монету и хрипло, неприятно, сказал:

— Победитель получает все.

И она в тревоге отшатнулась от них, оперлась на руку, пока они через ее тело смотрели друг на друга. Она сказала:

— Нет-нет, не надо, — от растерянности ее голос прозвучал резко. Она вспомнила, сидя здесь, у дантиста, как дрожь страха пробежала по ней.

Мэбс окликнула их.

— Что у вас происходит? Объявляю: мы с Нигелом помирились! — Она прокричала это таким счастливым голосом, что Флора помнила его до сих пор.

Нигел открыл еще бутылку, и все почувствовали облегчение, радость, даже Космо и Хьюберт, которые снова взялись спорить, но уже шутливо и дружески.

— Я первый ее увидел, когда она была на пляже во Франции с собакой! — воскликнул Космо. — Так что она моя!

Завернувшись в пиджак Хьюберта, Флора пробормотала:

— Собаку звали Тонтон. — Она передвинула ноги, потому что среди травы рос чертополох. Она запомнила даже это.

Хьюберт возразил:

— А я спас ее, и она не утопилась. И она принадлежит мне как спасителю.

— Давай решай, чья ты. — „Кто это сказал? Они были немного пьяны и я, полагаю, тоже“.

Они атаковали ее с флангов в тот вечер, в тот летний вечер, голые, но не мраморные. И она ответила легким тоном, чтобы скрыть смятение чувств, что она не может, не будет решать, и они, чувствуя ее неловкость, сказали:

— Очень хорошо. Мы поделимся. Она слишком мала, чтобы решать, слишком мала, — поддразнивали они ласково, бесстрастно. Счастливая, она лежала между ними на берегу реки, а Космо целовал ее в губы и тыкался носом между бортами пиджака в ее грудь. Хьюберт целовал грубо, прижавшись к треугольнику волос, и бормотал:

— Мне надо это, — и ее ощущение счастья вытеснилось чем-то пугающим и малоприятным.

Потом Мэбс остановила все это, обняв Нигела.

— Вы здесь простудитесь, беспутные создания.

А Нигел объявил:

— Мы идем заниматься предбрачным блудом в постели. Нам не подходит этот простор и свежий воздух. Мэбс прощает мне мои короткие ноги.

Джойс бегала вокруг дерева вместе с Таши, отыскивая одежду.

— Не могу найти своих вещей. Ну прямо хуже, чем на январской распродаже. Давайте поскорее вернемся и поищем что-нибудь поесть. Я есть хочу. А, вот они, мои бедненькие, дорогие трусики.

И Мэбс снова засмеялась, крикнув через плечо, уходя:

— Если нужна охрана, Флора, мы можем остаться.

Переворачивая страницы журнала, Флора печально оглядывалась на прошлое. Она не занималась блудом. (Значение этого слова она узнала из своего Оксфордского энциклопедического словаря.) Такое действие — блудить — невозможно, поскольку Космо и Хьюберт были там оба. Они оделись, и по дороге к дому один из них сказал:

— А ты поняла, что собираются делать Мэбс и Нигел, нет?

Босая, слегка замерзшая, поддерживая юбку, чтоб она не намокла от травы, Флора сказала, что, конечно, знает.

— Нет, не знаешь. Ты все еще думаешь, что парень из Ветхого Завета, уронивший зерно на землю, был растяпа-садовник.

Они взвыли от хохота, они раскачивались, гикали и визжали.

Так что для Милли Лей не было никаких причин держаться так нелюбезно на следующее утро.

— Мистер Смарт готов тебя принять, — сообщила регистратор Флоре.

Она откинулась в кресле.

— Я больше к вам не приду, мистер Смарт.

— Кончаешь школу? Едешь к родителям в Индию? Ну-ка, открой, пожалуйста. Посмотрю, как дела. Ты, наверное, считаешь дни.

— Рр, — пророкотала Флора, сидя с открытым ртом.

— Ничего плохого не вижу. Не сомневаюсь, что скоро раздастся звон свадебных колоколов.

— Рр.

— Ну вот. Не забывай чистить как следует и обязательно круговыми движениями. Очень хорошо, споласкивай.

Флора сплюнула.

— Я буду скучать по вашим журналам.

— О?

— Там всякие новости, другие, чем в „Таймс“.

— Еще придешь почитать?

— Я смотрю одни фотографии.

— А.

Они пожали друг другу руки.

— До свидания, — сказали они, — до свидания.

— Займусь твоими детьми лет через десять. Так и бывает, знаешь ли.

— Боже упаси, — вырвалось у Флоры.

Она выбежала навстречу ветру. Прилив наступал на каменистый пляж, крутил гальку, швырял на дорожку для променада. Флора вдруг поняла, что ее нежелание ехать в Индию так же сильно, как эта мощь прилива. Она мало что узнала из журналов у дантиста. Там были свадебные фотографии Мэбс. На них — Ангус, Милли, Космо. Потом Космо среди выпускников на балу в Оксфорде с девушкой, Хьюберта не было. Свадьба Таши, похожие снимки, подружки невесты, и где-то на заднем плане — Космо, а на переднем Хьюберт с грозным видом. В „Филд“ — письмо Ангуса о поденке — бабочке-однодневке, — фотография Милли в фас с Бутси на поводке. Сообщение в „Таймс“ о рождении ребенка у Мэбс, он появился чуть ли не через восемь месяцев после свадьбы, и о сыне Таши, он родился через год после свадьбы. Джойс объявила о помолвке с каким-то венгром, а потом, через шесть месяцев — сообщение о расторжении. Как-то в „Скетч“ она увидела фотографию своего отца на охоте, в тропическом шлеме, с ружьем, возле убитого тигра. Такой вот привет из Коппермолта.

Разумнее всего было бы забыть Коппермолт. Флора не получила приглашения от Мэбс на свадьбу, и Милли не написала обещанного письма. Флора не особенно его и ждала, после того как Фелисити Грин, вдруг свернув с дороги, заехала к Ирене Тарасовой на Бошам-Плейс, чтобы заказать Флоре платье, за которое заплатит Милли.

Уворачиваясь от фонтанов брызг на набережной, Флора вспомнила первое впечатление от апартаментов Тарасовой в Лондоне. Не так уютно, как в битком набитой вещами тесной комнате в Динаре, но пахнет богатством. Ирена стала интересной, рассталась со своей застенчивостью, скучная атмосфера Российской империи куда-то исчезла, хрустального шара, триктрака, карт, Князя Игоря не было, вместо всего этого — фотография Ленара, заснявшего английскую графиню, приближенную к королеве.

Флора наотрез отказалась от платья.

Она с удовольствием вспомнила испуг Ирены, а раздражение Фелисити Грин — с ликованием. Фелисити так разозлилась, что высадила ее вместе с чемоданом на станции Ватерлоо и отправила дальше на поезде. Вскоре после этого была напечатана не слишком восторженная рецензия на роман Фелисити в „Таймс“. А не был ли главным уроком Коппермолта совет Нигела? Пока Флора ждала поезд, оставшись одна, без Фелисити, она купила свой первый номер „Таймс“.

После несколько холодной встречи с Иреной их отношения возобновились. Во время поездок в Лондон в каникулы девочкам разрешалось ходить в музеи; Флора вместо этого забегала к Ирене, узнать пикантные новости, которые могли обронить Мэбс и Таши, приходя на примерки, о Хьюберте и Космо. Поскольку Долли, в девичестве Шовхавпенс, тоже шила у Тарасовой, она могла сообщить что-то о Феликсе. Флора вовсе не обмирала от счастья, нанося эти визиты Тарасовой, лучше всего было бы забыть Коппермолт — его обитатели ее забыли, иногда, случайно приходили открытки, но их не стоило воспринимать как память.

Несколько месяцев спустя пришли открытки из Венеции и Кицбюля от Мэбс и Таши, они проводили там свои медовые месяцы. Случайная открытка Джойс из Нью-Йорка. Открытка из Парижа, подписанная: „С любовью Хьюберт и Космо“. „Мы помним, что ты хотела узнать адрес Тарасова, вот он“. Несколько месяцев спустя друг за другом пришли карточки из Афин, Рима, Будапешта, Берлина, Стамбула, и все подписанные „Космо и Хьюберт“ или „Хьюберт и Космо с любовью“. Любовь через почтовую открытку с картинкой — так же недостойна, как и неумение скрывать свои чувства. В отпуске люди пишут открытки обычно в ожидании официанта, который принесет кофе. Она помнит, что итальянская гувернантка делала именно так. Флора посылала в ответ свои открытки с видом пирса или долины за городом, и они ничего не значили. Ей бы хотелось послать открытки с каким-нибудь намеком (такие она видела летом), полные двусмысленностей, но учительница заметила бы, что она покупает, и отняла бы как неприличные.

Теперь над ней грозно и неизбежно нависла Индия, мать прислала Ирене список платьев, которые Флора должна привезти с собой: три вечерних, три дневных, одно для вечеров в саду и два для тенниса. Она выбрала цвета, предусмотрев, чтобы все они были разные и такого фасона, который легко скопировать местным индийским дешевым портнихам. Флору никто не спрашивал, чего она сама хочет. Она подняла камешек и швырнула его в море.

— Ненавижу свою мать! — закричала она ветру и вспомнила Таши в первый день в Коппермолте, пожелавшую, чтобы с ее матерью случилось что-нибудь ужасное.

Ирена на примерке, что-то подкалывая и затягивая, удивлялась: размеры Флоры и Виты совершенно совпадали.

— Стой спокойно, Флора, подтянись. Твоя осанка не так хороша, как у твоей матери. Ты сутулишься.

Флора хмыкнула.

— Осанка, — сказала она презрительно. — Да она эти платья оставит себе, а я в два счета получу копии.

— Да ты что! — воскликнула Ирена, когда до нее дошло. — Что ты выдумываешь?

Флора хмыкнула.

— Я знаю, что так и будет.

— Да, я шила точно такое же платье Мэбс. Она снова про тебя спрашивала. Повернись и стой спокойно. Я хочу заколоть подол.

Флору не обманешь. Мэбс известен ее адрес. „Что ж, с глаз долой, из сердца вон“, — подумала про себя Флора, не уклоняясь от этой неприятной мысли, сравнивая ее с той любовью и добротой, которую узнала в Коппермолте.

Держась за холодный поручень на набережной, стоя над мрачным, отвратительным морем, она от всей души желала, чтобы никогда не видела Коппермолт, не влюблялась в Феликса, Космо и Хьюберта. Если бы не было этого периода жизни, она бы спокойно смотрела на поездку в Индию, на встречу с родителями, подчинилась бы их образу жизни, но, поскольку это было, Флора чувствовала себя потерянной, чужой, злой. Вцепившись в железный поручень, она кричала ветру:

— Я злая! — И для большего эффекта: — Я пропащая! — Потом побежала по набережной, к холму, мимо игровых площадок, к школе, где завтра другие девочки, любившие своих родителей и скучавшие по ним, жаждавшие встретиться с ними, выйти замуж за подходящих молодых людей, вернутся после каникул.

Директриса послала за Флорой.

— Садись, Флора. Я получила письмо от твоего отца. — („Он пишет так сухо и скучно. Я с большим трудом отвечаю на его письма. А моя мать еще хуже, все про какие-то вечера в клубе, про людей, которых я не знаю, она даже не понимает, что я в восторге от латыни, математики и мне интереснее узнать хоккейный счет, чем что-то еще“.) — Флора, ты меня слушаешь?

— Да.

— Невеселые новости.

— О?

— Страшноватые…

— ?

— Тут и тебе письмо.

— Спасибо. — Флора взяла письмо. („Марки хорошие, хотя Бланко, без сомнения, усмехнулся бы над короной Империи. Почему я зову его Бланко? Он Хьюберт“.) — Что… — казалось, директриса страдает. („Хорошая женщина, я всегда любила ее. Ну, любила, может слишком сильно, но она гораздо лучше других“.) — Что, мисс, — и она схватила отцовское письмо.

— Твою мать укусила бешеная собака. — Директриса подалась вперед, ее добрые близорукие глаза светились сочувствием. — Собака была бешеная, — она подчеркнула это слово, будто Флора совсем дурочка.

„Но я не дура, — подумала Флора, почувствовав, что в горле что-то сжалось, а кровь стучала в ушах. — Не дура“.

Она крепко вцепилась в письмо отца.

— Бедная собака, — прошептала она.

— Конечно, твоя мать поправится, — пообещала директриса, — я думаю, лечение ужасное, но…

— Уколы в живот, — Флора смотрела прямо на директрису. Было ли это то ужасное, что предсказала Таши? — Но это еще не то, чего не пожелаешь врагу! — закричала она. И потом: — Я должна извиниться, — сказала Флора, — за крик.

— Понятно, — кивнула директриса, гордившаяся тем, что наделена даром понимания, — я сочувствую тебе. — Но на самом деле она не понимала Флору, и от женщины исходило чувство самоудовлетворения и облегчения. Ну что там еще может быть? Нечего быть такой впечатлительной.

ГЛАВА 33

Управляющий войсками охраны аэропорта остановил пони рядом с Денисом.

— Как Вита?

Кобыла Дениса оттянула уши назад.

— Намного лучше. — Денис вздернул голову кобылы, она славилась тем, что кусалась. — Еще один укол, и все. Замечательный закат. — Он не хотел обсуждать состояние Виты. Это — вторжение в его личную жизнь.

— Но пыльно. А как Вита отнесется, если ее навестить? Она может принять? — Алек наблюдал за голубой полоской, пересекшей совершенно невероятный солнечный закат.

— Да, конечно, — Денис надвинул на нос тропический шлем, словно желая убрать из поля зрения собеседника. — А почему бы не зайти и не навестить ее? Она скучает. — Своим тоном он давал понять, что почти любой явится избавлением от скуки.

— Я пришлю посыльного с запиской узнать, когда удобнее. У меня есть несколько книг, которые ее могут заинтересовать, из списка, посланного Хатчардом. — Этого человека не так легко отпугнуть, он готов выйти на сцену.

— Можно так и сделать, — Денис повернул лошадь к своему бунгало.

Алек подумал: „Ну и сердитый тип. Если бы Вита умерла, Денис наверняка бы слетел с катушек“.

Денис слез с лошади и кинул поводья слуге, и ему вдруг стало грустно, что Тара не бежит навстречу с приветственным лаем. Ну почему именно его собака должна была заболеть бешенством?

В бунгало было тихо и спокойно, он вспомнил про управляющего войсками охраны. Разве не пора парню жениться?

Денис хлебнул виски. И, может, тогда он перестанет боготворить Виту? Он уже привык к ее поклонникам и обожателям, можно сказать, они ему даже нравились, но некоторые, особенно привязчивые, надоели. Он долил в бокал содовой и пошел в спальню.

Вита спала на спине. Денис сел в кресло у кровати и стал смотреть на нее. Без косметики она казалась моложе. Можно было сосчитать лучики морщинок в уголках глаз и совсем тоненькие — от носа ко рту. Он любил эти едва заметные несовершенства, нажитые за совместные годы. Но зная, как она возмущается из-за любого изъяна внешности, он воображал, что тоже возмущается. Она никак не могла понять, почему он так по-разному относился к морщинкам у глаз и на животе. Потягивая маленькими глотками виски, Денис вспомнил с некоторым стыдом, как он зеленым мелом обвел эти предательские линии на животе. Тогда он был пьян. Он сказал:

— Я ревную к тому, кто виноват в этом, — и, сосчитав, сколько их, сильно нажал мелом. Она тогда испугалась. Она пыталась смеяться и говорила, что он со странностями.

С тех пор как Тара укусила ее, линии между носом и ртом стали резче. „Она страдает, — подумал Денис с нежностью, — от ужаса лечения не меньше, чем от самой боли“. Как-то после лекарства ночью у нее начались галлюцинации, она резко села на постели, уставилась на него и сказала:

— Я даже не знаю, как тебя зовут, — и, закрыв лицо руками, отвернулась, подтвердив тем самым, подумал он недовольно, то, что он сам давно подозревал. Короче говоря, все точки над „i“ расставлены.

Интересно бы узнать, думал Денис, кто тот парень, столько времени прошло, и интерес был чисто умозрительным. В этой стране, в замкнутом обществе, вполне возможно, что они с ним знакомы. Эта мысль позабавила Дениса, пока он допивал висни и смотрел на спящую жену, и отвлекла немного от тоски по собаке, которая обычно сидела рядом, положив морду ему на колени и ловя его взгляд. Тара ревновала его к Вите, она укусила одного солдата, прежде чем он поймал ее и застрелил, но первым делом Тара нанесла свой зловещий визит Вите. Денис вздохнул и загрустил о собаке.

Вита пошевелилась и перевернулась на бок, перед сном она читала „Вог“ и сейчас все еще пальцем держала ту страницу, на которой заснула.

Он взял ее руку в свою так, чтобы, проснувшись, она убедилась еще раз, как он ее любит и готов отдать любовь и все, что у него есть, чтобы сделать ее счастливой.

В самый пик волнений, когда ее укусила Тара, он написал девочке. Он отослал деньги и список вещей, нужных Вите, чтобы прийти в себя после того ужасного случая. Денис думал: „Интересно, как она сейчас выглядит“. Отчаянно скучные группы школьниц не давали ответа на этот вопрос. Может быть, он заметит сходство, или все это плод его воображения?

Вита открыла глаза.

— Я спала. Ты давно вернулся? — Она улыбнулась, когда он пожал ей руку.

— Недавно. — Он наклонился и поцеловал ее. — Хочешь выпить?

— Нельзя.

— А…

— Нельзя.

— Ну выпей тогда сон или чай.

— Сок.

— Я встретил твоего поклонника из войск охраны, — сказал он, передавая сон. — Я подумал, что он мог бы жениться на твоей дочери.

Он всегда говорил „твоей дочери”.

Вита улыбнулась.

— Какая мысль.

Денис зажег сигарету.

— Многие мужчины женятся на дочерях матерей, к которым вожделеют. Могу назвать тебе дюжину примеров.

— Серьезно?

— А почему нет? У парня есть перспективы.

Вита села в кровати, подоткнула подушки под спину.

— Эта идея меня не волнует.

— Ну, если ты собираешься извести всех мужчин, которые хотели бы переспать с тобой, моя дорогая, ты сузишь поле деятельности своей девочки.

Вита уже давно перестала ему напоминать, что у Флоры есть имя.

— А ты, — сказала она, — как ты? — Она пила сок, глядя ему в глаза поверх стакана.

— А что я? — Денис шутил. — Ревность?

— Конечно. И ты захочешь с ней спать, если они захотят. Логично, — уколола она его.

Денис осушил стакан. Мысль переспать с Флорой ему не приходила в голову.

— Не подсказывай мне такое, — попросил он и пристально поглядел на нее. Они всегда говорили вслух обо всем — о страхах, мыслях, слухах, и это было одно из качеств, которые они обожали друг в друге. — А не получится ли кровосмешение? — забавлялся он. — Я с нетерпением жду с ней встречи.

— Это будет очень жестоко по отношению ко мне, дорогой, — сказала она серьезно.

— Да, конечно, будет. Может, я и не захочу, но если я вдруг соблазнюсь, пожалуйста, не забывай, что именно ты подсказала мне эту мысль.

ГЛАВА 34

Завернув за угол, Таши увидела, что кто-то стоит на крыльце ее дома. Кто-то нажимает на звонок и ждет, когда откроют дверь. Таши, мечтавшая поскорее оказаться дома, скинуть туфли, которые ужасно жали, забраться на диван и выпить чаю, пошла медленнее. Если она останется незамеченной, горничная откроет и скажет, что дома никого, и посетитель уйдет.

Чтобы ее не увидели, Таши пошла по правой пешеходной дорожке, оставив между собой и домом квадрат сада: она сможет наблюдать сквозь забор.

Как она и думала, горничная открыла дверь, покачала в ответ головой и снова закрыла. Приходила девушка, она уже спустилась по ступенькам и быстро уходила под удовлетворенным взглядом Таши. Но вдруг Таши закричала и побежала за ней.

— Стой, погоди, я здесь! Да подожди же, черт бы тебя побрал!

Девушка не слышала Таши из-за уличного шума, шла и шла. Еще секунда — она скроется за углом и ее проглотит людная улица. Таши скинула туфли на высоких каблуках, ринулась вперед и догнала, когда та уже готова была встать на подножку автобуса.

— Флора!

— О Таши, что это у тебя с ногами, — спокойно сказала Флора.

— Ты приходила ко мне?

— Да.

— Тогда пошли. Как здорово. А что случилось? — Флора выглядела так, будто у нее что-то стряслось.

— Помнишь, ты желала, чтобы с моей матерью случилось что-нибудь отвратительное?

— Конечно, помню.

— Ну так оно и случилось.

— Как хорошо-то, а что?

— Ее укусила бешеная собака.

— Прекрасно.

— Девушки, если вы не едете, может, позволите сесть другим, — проговорил мужчина из очереди.

— О, пожалуйста, пожалуйста, входите. — Таши оттащила Флору в сторону.

— Твои ноги, Таши.

— Да я бросила туфли на тротуаре.

— Остроумно, — оценил мужчина, забираясь в автобус. — Я бы сказал, весьма остроумно.

— Очень, — кивнула Таши. — Сплошной юмор. — Она взяла Флору за руку. — Они так мне жали, что хоть караул кричи. Ой, Флора, сколько я тебя не видела. Все чулки поехали. Пошли. Попросим Молли приготовить нам чай. — Она повела Флору обратно на площадь. — Помнишь Молли? Она была в Коппермолте помощницей горничной.

— А твои туфли? Да, я помню.

— Дорогая, то была просто фатальная покупка, размер такой маленький, я купила их из чистого тщеславия. Вон они. — Она вставила ключ в замок. — Наконец-то дома. Привет, Молли.

— Посмотрите на свои ноги: что случилось?

— Да я туфли там оставила. Они на тротуаре, с той стороны площади. Помнишь Флору, Молли?

— О, да. Я вспомнила, что у моей сестры такой размер, я бы… я сейчас… — И Молли скатилась с лестницы.

— А ты сделаешь нам чай, когда вернешься? — крикнула ей вслед Таши.

— Да, конечно.

— Ну хоть не совсем бесполезная покупка, в конце концов. Она очень любит мои вещи, эта Молли. Пошли наверх, в гостиную, и все расскажешь. Одно из искусств держать при себе слуг — это носить одежду их размера.

— Не знаю, с чего и начать.

— С собаки, конечно.

— А, собака. Это была сука, эрдельтерьер отца, и мне кажется, он ее очень любил.

— Но у собаки есть вкус и она проницательна, даже когда у нее мозги не в порядке, — Таши села на диван и принялась массировать ноги.

— Моя мать может даже умереть.

— Так она не умерла? О, Бог ты мой! Какое разочарование. А я-то решила из того, что ты сказала…

— Нет.

— Собака?

— Да.

— Ах.

Молли принесла чай и поставила на низкий столик перед Таши.

— Ну как раз размер моей сестры, — сообщила она. — Вот будет рада. Я подумала, может, захотите сдобные лепешки?

— Спасибо, Молли. Вкусно. В следующий раз, когда я буду покупать туфли, напомни мне, пожалуйста, какой размер я ношу на самом деле.

— Это было бы неестественно, мэм. — И Молли вышла.

— Ну разве она не убийственна? — Таши наливала чай. — Она влюблена в Джима. Помнишь дворецкого из Коппермолта? Он теперь работает в Лондоне, таскает ее на коммунистические митинги на Кинг-Кросс. Он вступил в партию. Сахару?

— Один, пожалуйста.

Флора сидела на краешке стула и смотрела на Таши. Таши похорошела, стала утонченнее, взрослее, чем в последний раз. Было глупо отдаться порыву и заявиться к ней. Она пила чай маленькими глотками.

— У тебя ребенок, — сказала Флора.

— Да, наверху, с няней. Я его тебе покажу попозже. А откуда ты знаешь?

— Я прочитала в „Таймс“. Я читаю ее в школе.

— А, Нигел?

— Да.

— Смешной старин, Нигел. А знаешь, они счастливы.

— Хорошо. — Флора поставила чашку, и она звякнула о блюдце.

Таши подумала: это не шутка, я в замешательстве. Сколько же времени прошло с тех пор, как мы ее видели? Что произошло за это время? Она очень хорошенькая. И почему пришла ко мне? А вслух она сказала:

— Флора, в чем дело? Говори.

Флора вспыхнула.

— Я не хочу надоедать тебе.

— С твоей матерью случилось несчастье, и значит ли это, что Индия для тебя отменяется?

— Нет.

— Ох.

— Я отплываю из Тилбури во вторник.

„Вторник, вторник. А мы еще не вернемся из Норфолка после охоты на куропаток“, — подумала Таши.

— Всю дорогу на „Пи & Оу“?

Флора кивнула.

— Я уже приготовила с собой всю одежду, которую велела привезти мать. Ее шила мадам Тарасова.

— Это хорошо. Ты должна была позвать нас с Мэбс помочь тебе с магазинами. (Почему она должна?) Но, похоже, тебе все это не очень нравится?

— Никогда не нравилось.

— Да, конечно, не нравилось.

— Но теперь ты должна ехать?

— Да. — Флора открыла свою сумку. — Может, вот оно тебе лучше объяснит, чем я. — И она протянула отцовское письмо Таши. — Оно пришло с той же почтой, что и письмо к директрисе про мою мать.

Таши начала читать. „Двенадцать пар шелковых чулок, посоветуйся насчет цвета, две пары перчаток для верховой езды (свиная ножа), размер седьмой, шесть комплектов трусиков и лифчиков, атлас или белый крепдешин, из Уайт-Хаус, бюст тридцать шесть, четыре тонкие ночные рубашки, белые, коробку сандалового мыла „Флорис“, две пары коричневых туфель, размер четыре и большую бутылку „Мицуко“ из „Фортнума“ и ее обычный заказ от „Элизабет Арден“. Боже, и это письмо? А что насчет платьев, норкового манто? Ты удивлена? — И она прочитала дальше.

— Как я понимаю, предполагается, что все это ты повезешь с собой. Хочешь, чтобы я помогла тебе купить?

— Нет, я уже все купила. — Как объяснить, что она просто хотела встретиться, взглянуть и, может, узнать новости, перед тем, как уехать. — Отец все устроил с оплатой, вон, смотри, наверху страницы.

Таши взглянула.

— Да, — сказала она. — Вижу. — Она вернула письмо. — Я помню твоих родителей, — вздохнула она мрачно.

— Он ее обожает. — Флора сложила письмо и кинула в сумку. — А сейчас мне надо идти. Поезд в…

— Но ты должна посмотреть моего ребенка, и подожди Генри. Он с удовольствием бы с тобой встретился.

— И я бы с удовольствием посмотрела на ребенка, как его зовут?

— Джон. Мы чуть не назвали его Хьюбертом, но сейчас так много Хьюбертов и Космо, кстати, он крестный отец мальчика, и Генри не нравится имя Космо, поэтому у нас Джон, и ты не можешь так обойтись с Джоном. Пошли со мной в детскую, посмотришь. — Таши повела.

Флора разрешила Джону схватить ее за палец, на руках у Таши он казался совершенно обычным ребенком. Его няня пожала Флоре руку, когда Таши познакомила их, и сказала:

— Нам бы лучше потеплее одеться на уик-энд, не так ли, мамочка?

А Таши ответила:

— Да, дом очень холодный.

Флора почувствовала, что няня Джона совсем не обращает на нее внимание. Она дала это понять совершенно ясно, спросив:

— А в какое время хочет завтра ехать мистер Марч? Я надеюсь, режим питания ребенка не будет нарушен?

Таши отдала ребенка няне.

— Настоящий дракон, но няня прекрасная. А меня она считает совершенно безнадежной мамашей, — сказала Таши, когда они возвращались в гостиную. — Она нервничает, что Джон расплачется, если не поест вовремя.

— Мне правда надо идти, — сказала Флора, чувствуя себя неловко.

— Ты не подождешь Генри?

— Мой поезд…

— Ох.

— Можно, я схожу в туалет?

— Конечно.

В туалете Флора разорвала список отца и бросила кусочки в унитаз. Она спустила воду, но многие кусочки не утонули, она хотела было вынуть обратно часть конверта с маркой, чтобы отдать школьному садовнику для его мальчика, он собирал их, но подумала, что останутся следы от воды.

Таши, которая до сих пор ходила босиком, прошлепала с ней к двери и поцеловала. Флора торопливо ушла. Она не спросила о Мэбс, Космо или Хьюберте, она даже не обмолвилась, что помнит Феликса, она могла бы дождаться Генри, у нее полно времени…

— Ну и зачем я приходила? — пробормотала она, удаляясь от дома. — Мне там нечего было делать, нечего.

Генри вечером пожаловался Таши, что какой-то дурак бросил письмо в туалет, а Таши расплакалась. Генри обнял ее.

— Что, дорогая, что случилось?

И Таши ответила:

— Это Флора. Был момент, и я думала, что она что-то расскажет. Я хотела ей помочь, но она замкнулась. О Генри, мы должны были что-то для нее сделать. Или уговорить погостить, или еще что. А мы и не подумали. Мы ни разу не побеспокоились.

— Или Мэбс могла бы.

— Но мы никогда не сделали даже попытки. Я была ужасно непочтительна к ее отвратительной матери, я пожалела, что она не умерла и все в этом роде. Я шутила. Но должна же я была что-то сделать. О Господи, я бестактная, эгоистичная дура.

— Но я не знаю, что бы ты могла сделать, — пожал плечами Генри. — Мы на неделю уезжаем. — Помолчав, добавил: — Дорогая, ты не вправе вмешиваться в чужую жизнь.

— А почему нет? Это было бы не вмешательство, а помощь. Мы могли…

— Она еще не в том возрасте, — разумно рассудил Генри. — Ей только семнадцать. И у нее есть родители. Перестань плакать, если не перестанешь, будешь ужасно выглядеть. А ты забыла, что сегодня к нам на обед приходят Мидсы?

Таши проворчала:

— Черт бы побрал этих Мидсов, — но плакать перестала.

В поезде Флора думала про все, что купила матери. Она не сделала, как просил отец, — ни с нем не посоветовалась насчет цвета шелковых чулок, а положилась на свой вкус. Ей пришлось купить еще один чемодан для покупок. Ей нравилось покупать, призналась себе Флора. Она воображала, что все это покупает для себя, что в одном из магазинов встретит Мэбс или Таши, и они ей обрадуются. Вот почему она и решила зайти к Таши. Пока поезд громыхал по пригороду, Флора думала, что, конечно, Таши могла бы ей помочь, если это было бы легко и радостно, ну как тогда, в Коппермолте, дать ей свои платья, тогда для них с Мэбс это была игра. Они получали удовольствие от этого, особенно в последний вечер, когда игра вышла из-под контроля. Сейчас Таши стала старше, замужем, она — мать, но не утратила ни щедрости, ни великодушия, она отдала туфли горничной Молли. Флора возмущенно подумала, злясь на себя, — ну почему она молчала в гостиной Таши? И даже не съела такую вкусную лепешку, а в Индии их не будет.

В Лондоне Таши позвонила Мэбс.

— Я подумала, что тебе надо рассказать.

— А про что она рассказала, кроме как про бешенство и про список покупок? Слушай, Таши, я в ванной. Ты не могла бы мне перезвонить?

— Нет, к нам на ужин приходят гости.

— Ну давай, говори скорее, с меня течет. Или позвони завтра.

— Не могу. Мы рано уезжаем в Норфолк, в Моберли, к друзьям Генри. Стрелять куропаток.

— Привези мне парочку. Ну что она сказала?

— Да почти ничего, это меня и беспокоит. Все ясно, как день, она несчастна и не хочет в Индию…

— Так она никогда не хотела. Ты разве не помнишь ее забавных родителей? Не помнишь их в Динаре? Но, Боже мой, она придет в восторг, когда туда приедет. Моя кузина Рейчел чертовски здорово провела время в Дели.

— О Бог мой, Мэбс. Я чувствую, я должна была дать ей крышу. Я чувствую себя нехорошо. Я вела себя не так.

— Но за нее же отвечает школа, ты уезжаешь. Сама же сказала.

— Ты прямо, как Генри.

— Она еще маленькая. И ты не вправе вмешиваться.

— Вот-вот, прямо как Генри. Ты меня еще слушаешь?

— Да, слушаю. Но, Таши, я совсем мокрая. Мне надо успеть переодеться. Мы идем на спектакль.

— А на что?

— Ноэль Ковард.

— Тебе понравится. Мы с Генри видели на прошлой неделе.

— Что ты можешь предложить насчет Флоры кроме того, что ты себя отвратительно чувствуешь из-за нее?

— Да не знаю, что я могу. Не надо было так вести себя с ней в Коппермолте, а уж если вели, то должны были сохранить такие же отношения. Получается, как будто купили щенка на Рождество, а потом выкинули. Вот отчего мне противно. Вот что меня пугает, Мэбс.

— Все это заварила мать Феликса, она заставила мою мать пригласить ее… — сказала Мэбс.

— Твоя мать боялась, что она спутается с Космо, ты разве не помнишь?

— А я думала с Хьюбертом.

— Или с обоими. О Мэбс, ты думаешь, она действительно…

— Нет, она не могла, ей было только пятнадцать. Во всяком случае, не с обоими. А у мамы просто был очередной климактерический припадок.

— Ну так что нам делать! — воскликнула Таши.

— Зная себя, Таши дорогая, мы сделаем то, что легче всего. Я не говорю, что мы ничего не должны делать. Прости, любовь моя, к сожалению, мне надо идти. — Мэбс положила трубку, вернулась в ванную и обнаружила, что вода совсем остыла.

— Ты выглядишь очень самодовольным, — Хьюберт подсел к Космо в баре местного клуба.

— Я? Что будешь пить? Как обычно? Может, мы сядем вон там?

— Не говори мне, дай отгадаю, — Хьюберт наблюдал, как Космо пил свое пиво. — Ага, замужняя дама, — заявил он. — Ты не влюблен в нее, а она не влюблена в тебя. Ты развлекаешься в постели, когда ее мужа нет дома. Это очень легкомысленно и очень забавно, и никому не во вред.

Космо засмеялся.

— Не говори глупостей. Как жизнь? И наново работать в коммерческом банке?

— Поскольку мы люди благоразумные, мы это не обсуждаем. Ты спрашиваешь о моем коммерческом банке. Господи, Космо, и как только Нигел и Генри могут упиваться своей работой? Невероятно. Я ненавижу его. Долго я там не продержусь, вокруг столько интересного, и все это просто взывает к себе.

— Ну, например, что?

— Пока еще не знаю, но намерен выяснить. А ты? Все еще видишь себя удачливым адвокатом?

— Возможно, — Космо отпил пива.

— Я говорил тебе, что после всего этого безденежья немного привалило из Пенгапаха?

— Нет! Сколько — немного?

— Я должен выяснить. Ты знаешь, какие нерасторопные эти поверенные, но, очевидно, кузен Тип почувствовал что-то вроде раскаяния, и оставил вполне достаточно, чтобы крыша не протекала.

— А ты ездил смотреть?

— Нет.

— А почему нет?

— Так долго все это было мифом, что теперь, став владельцем, я заколебался. Честно говоря, мне не хочется разочароваться.

— Если бы это было мое, я бы помчался…

— Да, прихватив с собой замужнюю даму, — в голосе Хьюберта сквозила презрительная усмешка.

— Ну…

— Она бы не подошла, только подумай, какой риск — взять с собой Джойс. Она будет прыгать, веселиться, но она разрушит атмосферу.

— А как ты догадался, что это Джойс? — спросил Космо в некотором замешательстве.

— Я видел вас вместе, — сказал Хьюберт, что было неправдой. Любя своего друга, он не собирался признаваться, что он почувствовал запах Джойс: она вышла замуж за богатого человека, у нее были духи, которые специально для нее делали в Париже. Этим запахом пропиталась вся квартира Космо, точно так же, как и его собственные комнаты в последний год в Оксфорде. Он чувствовал его и в комнатах других мужчин, своих знакомых: Джойс была девушкой, которая ходила по рукам. — Джойс умеет превращать жизнь в радость, — сказал Хьюберт.

— О да, она умеет, — кивнул Космо, — гораздо больше, чем моя сестра Мэбс и ее подружка Таши.

— А что эти две? Они всегда строили из себя добропорядочных дам и очень скоро представят ко двору своих дочерей.

— О, ну давай, — засмеялся Космо, — у них же мальчики.

— А следующие будут девочки. Только подожди. А что их беспокоит?

— Они видели, вернее, Таши видела Флору. Версия, которую я слышал от Мэбс, такая, что ее мать заразилась бешенством, а отец заставил Флору купить чуть ли не все содержимое „Фортнума“ для утешения, и это барахло Флора должна сопровождать в Индию, куда она отплывет на „Пи & Оу“.

— Когда? — Хьюберт, отхлебнув пиво, поставил стакан.

— Думаю, скоро. Мэбс и Таши чувствуют, что должны были бы удержать ее, уговорить остаться и так далее. Они пребывают в мрачном настроении из-за вторжения Флоры в их размеренную жизнь. Другими словами, гложет чувство вины.

— Которую и мы с тобой должны бы чувствовать, — проговорил Хьюберт.

— Что?

— Ты забыл то время, когда мы оба хотели Флору? И даже решили поделиться.

— Было дело. Глупейшая идея. Девочку поделить нельзя, так ведь? Сам я не могу такое представить, — добавил Космо. — Конечно, я ее первый увидел.

Хьюберт поднял бровь.

— А я выловил ее в море.

— Мы посылали ей открытки. Ну, помнишь, из…

— Открытки!

— Кого она любила, так это Феликса. Бог мой, Бланко, помнишь Феликса в Динаре, и как все девчонки толпами…

— И сладкая Джойс в их числе с выпирающими зубами. — Хьюберт улыбнулся, вспоминая головокружительные месяцы в Оксфорде. Что касается Джойс, он получил ее первый. — Феликс умел ни во что не впутываться, и все обожали его.

— Ну теперь-то он впутался, — усмехнулся Космо. — Шутки кончились.

— А кто-нибудь видел его после свадьбы?

— Хороший был вечер, отцу очень понравился, воспоминания и тому подобное, ты его знаешь. А почему тебя там не было?

— Приглашали, но у меня не вышло. Интересно, а Флора знает? А Джойс была на этой свадьбе?

— Да. А где я… да… гм… где мы…

— А, ну ясно. Не осторожничай. Но вернемся к Флоре. Я думаю, один из нас должен проводить ее. — Хьюберт почувствовал, что это могло вызвать у Космо раздражение, состояние сенсуального удовлетворения нервировало его.

— Ну что ж, хорошо. Давайте, все проводим ее. Я приведу Джойс, попрошу ее узнать, когда отплывает „Пи & Оу“, посмотреть список пассажиров. Она с этим прекрасно справится, ну ты сам знаешь. — Космо, наслаждавшийся своей связью с Джойс, нисколько не был раздражен. — У Джойс хорошие мозги, — заявил он самодовольно.

— Но не настолько, насколько влагалище, — отчеканил Хьюберт. — И не бей меня, — добавил он, — однажды ты так уже поступил, и было больно.

— Да, было, — кивнул Космо. — Из-за Флоры. У тебя из носа текла кровь, а я содрал кожу на костяшках.

Хьюберта возмутил смех Космо, легкость, с которой он предложил поехать всем вместе провожать Флору. Он сам себе удивился, ощутив приступ горячего гнева; раньше он уже испытывал такое чувство. „Это не может быть ревность, — подумал он. — Не из-за Флоры и уж, само собой, не из-за Джойс“.

ГЛАВА 35

Мисс Джилеспи, провожавшая Флору из школы на корабль, повидала всякое. В прошлый раз, шагая с другими девочками, она сочувствовала их страстному желанию ехать, плыть по каналу через Бискайский залив, по Средиземному морю на восток, в Индию, к просторам владычества. Мисс Джилеспи была натурой романтичной, она замечала, как ее подопечные смотрят на мужчин, входящих на корабль вместе с ними, — это армейские офицеры, работники политических ведомств, офицеры полиции, просто офицеры, возвращающиеся из отпуска, с отличной осанкой, загорелые, с ухоженными усами. Потенциальные мужья. Мисс Джилеспи перевалило за тридцать, припозднившаяся девственница, она мечтательно завидовала девочкам: у них есть шанс.

Флора Тревельян, отстраненная и взрослая в новой одежде, оставалась равнодушной к царившему возбуждению посадки. Ее отсутствующий вид, неумение ценить происходящее бесили мисс Джилеспи. Она сейчас с превеликим удовольствием оставила бы ее и вернулась в Лондон, провела бы вечерок с замужней сестрой. Они бы сходили в кино и, может, даже увидели Рональда Колмэна.

— Ничего не случится, если я тебя сейчас оставлю? — спросила она. Вообще-то ее миссия выполнена.

— Да, спасибо, мисс Джилеспи. Все будет нормально.

— Я попросила начальника хозчасти присмотреть за тобой, а капитан про тебя знает. Надеюсь, у тебя удобная каюта. („И зачем она все это повторяет? Она при мне говорила с начальником хозчасти и давала ему письмо для капитана. Мы вместе осматривали каюту. Отправлялась бы она своей дорогой“.)

— Кажется, тебе достался хороший стюард. Семейный, он будет внимательно к тебе относиться. („Эти мне соглядатаи!“) Он сказал, что твоя каюта по правому борту, но в такое время года это совершенно неважно. Он вынесет твой сундук в Бомбее и проследит, чтобы ты встретилась с посыльным отца. („Ну я же была при разговоре, я все это слышала“.) И запомнила, сколько надо дать стюарду на чай, дорогая? Не слишком мало и не слишком много, нужно уважать себя. И не забывай, как вести себя с экипажем, они все туземцы. Это очень важно.

— Мисс Джилеспи, если вы собрались уходить, так уходите, — сказала Флора сладким голосом.

— Флора Тревельян! Что за манеры! Я должна буду сказать…

— Директрисе? Так я уже окончила школу, мисс Джилеспи. Вы больше ничего не должны.

— Флора.

— Простите, мисс Джилеспи, но вы все время повторяете одно и то же. Это так надоедает. Я давно хотела вам сказать, все эти семь лет, — говорила Флора приятным тоном, — что если бы мы постарались и послушали, что вы говорите хотя бы один раз, мы бы научились гораздо большему. — „О черт, я задела ее чувства и вызвала раздражение“.

— Неблагодарная, после всего, что я…

— Ну простите меня, мисс Джилеспи, — Флора быстро шла по палубе к трапу с мисс Джилеспи, пытаясь не отставать. — Я надеюсь, вы хорошо проведете время с сестрой и Рональдом Колмэном. — Мисс Джилеспи не ответила, она всегда чувствовала издевку в тоне Флоры, но никогда не могла ее прищучить. — Вы ведь пишете Рональду Колмэну? — невинным голосом спросила Флора, зная по школьным слухам, что она это делала. — В следующий раз, когда будете писать, попросите его сбрить усы. Ни одна девочка не верит, что такое разрешается в Легионе, даже красавчикам. — Шагая по палубе, Флора вдруг почувствовала, что, несмотря на то что ее родители хотят затащить ее в ловушку в Индии, она ведь сейчас избавляется от школы. Она одна на корабле, целых три недели, надо же!

Они неловко попрощались, мисс Джилеспи, поколебавшись, поцеловала Флору, решив расстаться по-хорошему и не обращать внимания на обидные слова. Может, когда-то у Флоры будут дети — так уже было с девочками постарше, и им понадобится школа.

— Я бы так хотела побывать в Индии, — вздохнула она с грустью.

— О, мисс Джилеспи, поезжайте вместо меня! Я отдам вам свой билет, одно слово — и он ваш! — воскликнула Флора. — Ну, такая вот сделка…

— Что за идея, — подняла плечи мисс Джилеспи. — Что ты за смешная великодушная девочка! А что твои родители скажут?

Но она недооценила Флору.

— Они подыщут вам мужа и обеспечат будущее, — заявила Флора.

Она смотрела вслед мисс Джилеспи, одетую в респектабельную юбку и жакет, спускавшуюся вниз по трапу и удаляющуюся в поисках такси. Плата за такси будет учтена и включена в счет, посланный отцу для передачи „Кокс & кингз“, Пэлл-Мэлл, SW1. Она перегнулась через перила и стала рассматривать темную воду. Низко, в грязной воде она увидела крысу, которая упорно пробивалась сквозь всякий мусор, бумагу, солому, очистки от апельсинов, окурки. Кто-то выплеснул ведро мыльной воды из иллюминатора и окатил крысу. Флора увидела, как она торопливо высунула голову и представила себе ее усы, отчаянно бьющие по воде лапы. О, какая смелая крыса. Флора вытянула шею, чтобы лучше видеть.

— Вот она. Флора! Флора, мы пришли проводить тебя. Здорово, да? А ты что, не взволнована тем, что одна отправляешься в такое путешествие, во взрослую жизнь, где тебя поджидают увлечения и пороки? — Джойс, Космо и Хьюберт накинулись на нее. Джойс почти бежала, демонстрируя в улыбке ослепительные зубы, она протягивала руки, желая обнять Флору. За ней шел Космо, он держался очень по-английски, сдержанно. Хьюберт казался очень сердитым.

Сдаваясь в объятия Джойс, Флора вспомнила, что у той какое-то американское родство, может быть, оно и делало ее такой энергичной.

— Привет, — сказала Флора.

— Неужели ты не рада нас видеть? Ты удивлена? — Джойс сжала руки Флоры. — Мы услышали про то, что ты уезжаешь, от Мэбс, а она от Таш. Ну, ты смешная. Почему ничего не сказала? Почему ты никогда не приезжала погостить? Кстати, мы купили бутылку шампанского по случаю твоего отъезда. Хьюберт, она была у тебя. Давай попросим у стюарда бокалы. Надеюсь, ты едешь первым классом?

— Вторым.

— Это еще лучше. В первом классе путешествуют старики и женатые мужчины, а все молодые и красивые — только вторым. Ты так прекрасно проведешь время, Флора. Я бы тоже хотела поехать. Может, мы и впрямь поедем, а? Вот была бы шуточка! — Джойс просунула руку под руку Космо и притянула его к себе близко-близко.

Потом Флора подумала, что тогда она все сказала правильно. Они ушли с палубы, где носильщики втаскивали на борт сундуки и чемоданы, отмеченные цветами полков с крупно написанными именами хозяев багажа: майор такой-то, полковник такой-то, лейтенант такой-то. В салоне стюард подал бокалы, открыл бутылку и налил шампанское. Джойс прилепилась к Космо.

— Бог мой, Флора, какой выбор соблазнительных мужчин! Только посмотри! Клянусь, в Бомбей ты приплывешь уже с кем-нибудь помолвленной.

Космо оглядел пассажиров, сновавших туда-сюда, заметил бывалых путешественников.

— Я думаю, это все армейские и гражданские службы.

— Там будут и богатенькие, определенно будут, — сказала Джойс. — У них полно денег, и они сядут в Марселе. Так что до Марселя не теряй сердце, сохрани его для тех…

— Джойс знает все, — усмехнулся Космо.

— В два дня перезнакомится со всеми. Она, кстати, очень хорошенькая, — сказала Джойс.

— А когда пароход прибывает в Марсель? — впервые открыл рот Хьюберт.

— Через неделю, я думаю. Потом Мальта, Александрия и Аден.

— Ясно.

Нахмурившись, он наблюдал за Флорой.

Космо и Джойс пили и снова наполняли бокалы, а Флора думала о крысе. Спаслась ли она?

— Какой красивый костюм. — Флора вспомнила, как в Коппермолте девочки делали друг другу вот такие комплименты. Костюм Джойс был бананово-желтого цвета, утянутый в талии.

Джойс пила маленькими глотками, вытянув длинные ноги.

— Я заказала его перед свадьбой Феликса. А мне нравится твой. Тарасова шила?

— Да. — Это не ошибка. Она все поняла правильно. — Но я не видела в „Таймс“, — равнодушно проговорила она. — Так Феликс женился?

— А этого не могло быть в „Таймс“, — заметил Хьюберт. — Они поженились в Голландии.

— Естественно. — Флора отпила шампанское. Оно ударило в нос и на глаза навернулись слезы. Она поставила бокал твердой рукой.

— О, уже звонок. Нас выгоняют на берег. — Сидя рука об руку с Космо, Джойс даже не пошевелилась.

Хьюберт поднялся.

— Нам лучше пойти, — сказал он.

Космо потянул Джойс, поднял ее на ноги. Провожающие спускались по трапу.

Хьюберт шел рядом с Флорой.

— Ты ведь не хочешь ехать в Индию, да?

— Хочу.

— Мы много выпили за ленчем, поэтому такие дурные, — сказал он.

— Мне не кажется, обычные, — пожала плечами Флора.

Больше всего Хьюберт ненавидел, когда его называли обычным. Джойс и Космо, не разжимая рук, шли за ними. Где они обручились? На ком женился Феликс? Она не должна, она не может спросить.

— Там была крыса, она плавала у дока.

— Крысы — храбрые животные.

— А кто-то вылил на нее ведро грязной воды.

— Она выживет.

— Мисс Джилеспи, наша учительница, привезла меня на корабль. Она попросила начальника хозчасти, стюарда и капитана, чтобы они присматривали за мной.

— На случай, если кто-то выльет на тебя ведро помоев?

— Хорошая метафора.

— Постарайся выжить.

— Ну вот, надо расставаться. Мы должны идти, нас уже прогоняют. Пиши нам, Флора. Напишешь? Поцелуй нас. Эй, вы оба, пошли. Они собираются убрать трап. — Джойс поцеловала Флору, от нее очень хорошо пахло. — Ты знаешь, Мэбс и Таш тоже пришли бы, если бы смогли, и Эрнест.

— А кто такой Эрнест?

— Мой муж, глупая. Ты разве не знаешь, что я замужем? Про это писали все газеты. Ну давайте, пошли, мы мешаем.

— Ты пьяная, — сказал Хьюберт, подталкивая Джойс вперед.

— Флора, — сказал Космо и, неловко согнувшись, поцеловал ее в щеку. — До свидания. — И он поспешил за Джойс.

Хьюберт крепко стиснул лицо Флоры в ладонях, заставил ее губы разжаться и поцеловал так, что она задохнулась. С середины трапа он повернул обратно.

— Ты не хочешь ехать. Пошли со мной на берег.

— Я должна. Я еду. Я не могу.

— Ты, как птица в клетке.

— В данный момент я свободна.

— Но ненадолго.

— По крайней мере, на все путешествие. На три недели.

— Сэр… гости, гости… на берег, сэр, пожалуйста, сэр.

Ударили склянки, и палуба под ногами Флоры задрожала. Ветер с дельты Темзы дышал морем. Вопящие чайки кружили над подъемным краном. Корабельная сирена взвыла. Расстояние между кораблем и пирсом увеличивалось, винт корабля взбивал темную воду. Крысы видно не было.

ГЛАВА 36

Шагая вдоль пирса, Хьюберт смотрел на корабль, черный, лоснящийся в тусклом свете огней гавани и судоремонтного завода. Темнота будет висеть еще час, и слишком рано подниматься на борт. Он хотел есть. Он повернул обратно, чтобы отыскать кафе для ночной смены портовых грузчиков, стюардов и полиции. Сделав несколько шагов, он увидел, как к трапу подкатило такси. Вышла девушка. В тусклом свете Хьюберт узнал Флору. Она была в вечернем платье, с плотно закутанными шалью плечами.

— У меня нет франков, возьмите английские деньги, — предложила она таксисту. — Это больше, чем во франках.

Высунувшись из машины, таксист что-то сказал, Хьюберт не расслышал. Флора топнула ногой.

— Вы должны! — закричала она неестественным голосом.

Таксист ответил, что не в его правилах возить приплывших морем английских проституток на их корабль из респектабельных французских борделей, они вырывают кусок из горла у французских девочек. И не за это он сражался, утопая по пояс в грязи с 1914 по 1917 год. Мадемуазель должна платить во франках или он отправится в полицию.

Хьюберт навис над плечом Флоры.

— Сколько вам должна леди?

Таксист испуганно назвал цену. Высокий, широкоплечий Хьюберт, с мрачно соединившимися бровями над черными глазами, в тусклом свете казался устрашающим.

— Ждите, пока мы с леди заберем вещи из ее каюты. И повезете нас обратно в город. Это недолго.

Флора отметила покорность во взгляде таксиста.

— Да, месье, договорились.

Хьюберт взял Флору за руку.

— Где твоя каюта? И не разгуливай в этом платье. Пока переоденешься, я напишу записку начальнику хозчасти, пусть отдаст капитану. Ты пойдешь со мной, — объявил Хьюберт, поднимаясь по трапу.

Флора повторила слова таксиста:

— Да, месье, договорились, — но голос ее дрожал.

— Не разговаривай, — велел Хьюберт, — у нас еще будет время. И встряхнись. Я очень хочу есть. — „Она в шоке, — подумал он, — но это сейчас пойдет на пользу, она не станет упираться“.

В каюте Флора переоделась, набила сумку вещами, разными тряпками. Когда в сумке не осталось места, он закрыл ее и помог надеть пальто.

— Ну что, пошли. — Он вывел Флору с корабля к такси. — Садись, — и дал указания шоферу. Когда он сел рядом с Флорой, подкатило другое такси, из него вывалилось трое мужчин, молодых, веселых и пьяных англичан. Флора забилась в угол.

— Я убежала от них. Я…

— Хочешь, чтобы я их скинул в воду? — спросил Хьюберт. — Пожалуй, не стоит, а то мы задержимся с завтраком. — Поезжайте, — велел он таксисту. — Тебе будет лучше, когда выпьешь горячего кофе и съешь рогалик. — Было бы глупо сейчас распускать руки, подумал он, она не пинала его по голени и пока еще не укусила.

Когда машина тронулась, Хьюберт, обернувшись, заметил, что между таксистом и пассажирами возникла перебранка. „Если повезет, — подумал он, — наблюдая, как трое мужчин едва стоят на ногах, они споткнутся и сами свалятся в воду“. — У тебя очаровательная компания, — заметил он.

Флора промолчала. Она отвернулась и смотрела в окно.

На полпути к Марселю Хьюберт остановил машину и купил газету.

— Мне надо узнать новости, — сказал он, влезая обратно. — Помнишь мисс Грин с лягушачьим лицом, которая пыталась заинтересовать генерала Лея Гитлером? О нем теперь много пишут. Она опередила время. Сейчас Гитлер — канцлер Германии. Давай, посмотрим, что французы говорят по этому поводу.

— Я читала в „Таймс“, — Флора не отрывала взгляд от окна.

— Так значит, ты все знаешь. — Хьюберт сложил газету, вытянул ноги и скользил глазами по заголовкам. — Может, ты не знаешь, — он рискнул взглянуть на профиль Флоры, — о планах Гитлера. Серьезный парень.

— Серьезный? — она слушала вполуха.

„Надо болтать без остановки“, — подумал Хьюберт.

— Если бы кто-то пропахал „Майн Кампф“, сразу бы это понял. Он планирует создать совершенную Германию, ни больше ни меньше. Он уничтожит такое уродство, как евреи, цыгане, иеговисты, полоумные, калеки, коммунисты. Германия станет нацией высоких, светловолосых, послушных нордических гигантов.

— Ужасной будет судьба темноволосых немцев, — Флора все еще глядела в окно.

— Разумеется. Так же как и французов, англичан, голландцев, бельгийцев. Даже генерал Лей, который, кстати, стал ярым сторонником нацистов, это заметил. Он перечислил множество темноволосых немцев и вспомнил про Феликса, представителя высших голландских кругов, он ведь брюнет. (Разве она не очень любила Феликса?) Господская раса, думает генерал, это несбыточная мечта, но поскольку фюрер антикоммунист, то он за него.

— О, — без всякого интереса в голосе протянула Флора. — Разве?

— Да, генерал до ужаса боится большевиков, коммунистической гнили в рабочем классе, очевидно, во время всеобщей забастовки в 1926 году он думал, что будет революция. Он тогда вооружился револьвером, отправляясь на север в Коппермолт.

— Я помню, — и Флора вспомнила мужчину из оружейной лавки в Сен-Мало и вздрогнула.

Откуда она знала? Ее профиль ни о чем ему не говорил.

— Антибольшевизм генерала так перевернул нутро дворецкого, что он оставил свое место и вступил в партию. Миссис Лей продолжает говорить, что Гейдж „такой хороший дворецкий“. Космо твердит: „В некоторых обстоятельствах это не мешает“, только иногда бьет по голове.

Флора засмеялась.

Хьюберт взглянул на нее с облегчением.

— Мы позавтракаем в том кафе, — сказал он. — Эта улица называется Каннабьер. Все марсельцы гуляют по ней. — Он велел таксисту остановиться.

Флора, сидя за столиком на тротуаре, пила обжигающий кофе, а Хьюберт с жадностью глотал яичницу-глазунью и рогалики, наблюдая, как постепенно с лица Флоры уходит бледность.

Набивая рот, он продолжал бессвязную болтовню, рассказывая ей, как они с Космо проводили время в Оксфорде, о путешествиях с Космо и друзьями по разным странам.

— Мы посылали тебе открытки. — Он говорил про лондонский театр, кино, концерты. Про комнату, которую делил с друзьями, пока не нашел отдельную и удобную, поскольку там он был независим. О том, что Космо избрал юриспруденцию, адвокатуру, что теперь он редко видит Мэбс и Таши, их нынешняя жизнь совсем не такая, как у него, что по работе ему пришлось встречаться с Нигелом и Генри. Может, она помнит, как Мэбс закатила сцену, разрывая помолвку? Сейчас она самая преданная жена. С тех пор как она заставила Нигела поменять портного, его ноги заметно удлинились. Все дело было в покрое брюк. Хьюберт признался, что очень благодарен судьбе, которая ему показала, что за будущее ждет его, если он останется работать в коммерческом банке. Может быть, это годится для Нигела или Генри, но только не для него. Он заметил, что Флора едва слушает его, она уже не так напряжена, но очень устала. Он не рассказал ей, что какой-то болван пытался завербовать его на секретную службу, чем сильно досадил ему. Он ушел с работы через четыре дня после того, как проводил ее в Тилбури, сел на поезд и поехал до Дувра.

— Я остановился на ночь в Париже, сыграл несколько робберов в бридж, заработал нам немного франков. (Вырвалось слово „нам“.) Ты, должно быть, помнишь, — продолжал он, — Алексиса Тарасова, ну, женатого на той армянской портнихе из России, злого демона триктрака? Летом он бросает свое такси и играет на турнирах бриджа в Ле-Туке и Биарице. Я играю из-за денег, когда не хватает, но не отношусь к этому так серьезно, как Алексис. Нет ничего скучнее, чем зависеть от бриджа, такими становятся моя мать, мой отчим и Джойс, ты ее видела с нами в тот день, она втянулась в это, выйдя замуж за своего магната Эрнеста, чтобы хоть чем-то заняться. („Кроме того, чтобы трахаться с Космо, со мной и со всеми подряд“). Веселая девочка Джойс, — сказал Хьюберт, — летает от цветка к цветку и скрашивает жизнь людей.

Флора допила кофе, доела рогалик и сидела, бездумно наблюдая за прохожими. „Она едва слушает мою болтовню, — подумал Хьюберт, — она еще не готова разговаривать“.

— Ну, — сказал он, — теперь все в порядке. Мы можем ехать. — Он позвал официанта и заплатил по счету. — Я оставил свой багаж на станции, мы его заберем и пересядем на автобус. Здесь недалеко, пройдем пешком. — Он подхватил сумку Флоры.

Она шла рядом с Хьюбертом, не задавая вопроса куда. На станции Хьюберт получил багаж и повел Флору к ожидавшим автобусам. Взглянув на вокзальные часы, она обратила внимание на время:

— Пароход отплывает, — сказала она. — Они уедут.

— Да, — сказал Хьюберт.

Уже в старости они станут вспоминать, на самом ли деле они слышали тогда гудок парохода сквозь шум Марселя и улыбнулись, садясь в автобус. Улыбка да, была. Но гудок?

Марсель с его грохотом оставался позади, Флора притихла, положив голову на плечо Хьюберта. Хьюберт, не спавший с тех пор, как выехал из Лондона, задремал и сквозь дремоту прислушивался к рассказу Флоры.

— Сперва я ни с кем не разговаривала. Меня ужасно тошнило, и я сидела в каюте. Потом стало полегче и я встретила их в столовой… они казались такими приличными… приглашали меня танцевать… поменялись местами и оказались за моим столом… Честно говоря, мне это нравилось, они обращали на меня больше внимания, чем на других… но немного досаждали тем, что пытались поцеловать… и не как в Коппермолте, они другие, может… это я другая? Не знаю. В Гибралтаре я сошла с ними на берег, мы купались и плавали в бухточке, так было здорово… А однажды двое из них ночью пытались ворваться ко мне в каюту… совершеннейшая глупость. Потом, когда мы пришли в Марсель, я подумала, что хорошо бы пойти с ними в ночной клуб. Я никогда не была в ночном клубе, мне так хотелось посмотреть, что это такое… я думала, французский ночной клуб было бы как раз… Но это было не то, чего я ожидала, не было оркестра, не было яркого света… я очень разочаровалась, на самом деле там были… сильно накрашенные девицы, которые уговаривали заказывать выпивку… никто из мужчин не говорил по-французски, и поэтому они выглядели по-дурацки, а девицы не говорили по-английски… поскучав, мы перешли в другую комнату… я думала, мы потанцуем, но там оркестра не было… а я так люблю танцевать… было что-то вроде кино, и когда фильм начался, там были люди совсем без ничего… это не было ни смешно, ни забавно, хотя, я думаю, это имелось в виду… я думаю, это скорее противно… а потом в середине фильма пошло что-то жуткое, и я вспомнила, что когда была маленькая — я уже почти и забыла, но вдруг ударило в голову, вернулось… — я вбежала в комнату родителей в Индии, где они что-то делали… и стоял такой запах, и они заорали на меня, испугали меня до чертиков… — они ненавидели меня, ненавидели… я потом много лет не могла понять, почему так не хочу ехать в Индию, море там чудесное, страна красивая, там замечательно пахнет и пылью, и пряностями, и навозом… но люди на экране… так смешно мне кажется, но никто… ну это ведь совсем не то, что лежать в мраморных объятиях… я вылетела оттуда, нашла такси, а он, этот таксист, конечно, подумал, что я знала, что это бордель, а не ночной клуб, и что я тоже проститутка. Честное слово, Бланко, никогда в жизни я еще не чувствовала себя такой дурой. Извини, Хьюберт.

Хьюберт, все это выслушав не дыша, наконец набрал воздуха.

— Скажи, сколько я должна тебе за такси? — спросила Флора.

— А что это — мраморные объятия?

— Так, кое-что.

ГЛАВА 37

— Вот это приглашение! Может, никогда в жизни не выпадет такого шанса. Мы должны ехать, дорогой. Это ведь не просто какой-то магараджа приглашает. — Вита с удовольствием щупала плотную бумагу. — Все позеленеют от зависти.

Денис подумал, как и раньше, что когда она вот такая оживленная, она просто сверкает.

— Тебе это очень полезно, — сказал он, — немножко развлечься и поднять настроение после всего пережитого.

— Но какая жалость… — вырвалось у Виты.

— Какая жалость?

— Да те новые платья, которые она везет. Как было бы хорошо взять их с собой в эту поездку. И новые туфли, и свежую туалетную воду.

— Ты всегда прекрасно выглядишь. У тебя полно нарядов.

— Но, увы, не новые. Так мы едем?

— Конечно.

— А что?..

— Не беспокойся, она и сама устроится. Она не ребенок. Ее встретят, привезут сюда. Ей и со слугами будет хорошо. Это же недолго. Я попрошу одного-другого проследить за ней, и я слышал, что к кому-то приезжает племянница, я узнаю. Она может покататься верхом. Я скажу конюху.

— Не на Робине?

— Нет-нет, на каком-нибудь из старых пони. Я не могу рисковать моим лучшим…

— Конечно, нет. Ну тогда, — улыбнулась Вита, — когда мы вернемся обратно, я уже не буду такой скучной и однообразной. У меня будут новые наряды, так или нет?

— Как скучный муж, я тебе снова скажу, что ты мне нравишься без них, — заявил Денис. Приятно видеть ее в таком приподнятом настроении. А то бесконечные уколы замучили ее. Но она держалась довольно храбро.

— Я принес несколько журналов, Вита, они пришли с сегодняшней почтой, — на веранде возник Алек. „Приятно, — подумал он, — что тебя не встречает рычание собаки“. Он наклонился и поцеловал Виту в щеку.

— О, Алек, спасибо. Как мило с вашей стороны, какая забота.

— Привет, Алек, садитесь, выпейте, — предложил Денис и крикнул посыльного. Волосы Алека, заметил он, на висках поседели, что придало ему оригинальности.

— Когда вы посмотрите „Джеографикэл“, вы сможете его вернуть мне? — Алек устраивался в кресле. — Обычно я отдаю его миссионерам. А другие оставьте.

— Ах, эти утомительные миссионеры, — вздохнула Вита, — и как вы только можете иметь с ними дело. Я немножко полистаю его, пока вы побеседуете с Денисом. Расскажи о приглашении, дорогой. Это восхитительно.

— Нас пригласили в гости… А, вот оно, — Денис протянул Алеку письмо магараджи. Вита, озабоченная тем, что ей надеть, переворачивала страницы журнала. География — не ее стезя.

— О, должен признаться, это здорово. Надо же, он получает бумагу от Картье, как и моя бабушка. Да, вам и впрямь повезло. Вряд ли еще кого пригласили. Должно быть, он наслышан о красоте Виты. — Алек взял стакан, принесенный посыльным, и усмехнулся про себя — этот поднос Денис выиграл в поло в Нью-Дели. — Ей-богу, я вам завидую.

Денис, не имевший титулованной бабушки, которая покупала бы бумагу у Картье, вежливо сказал:

— Поскольку вы там бывали, расскажите нам.

— Да, по долгу службы, а не как гость. Я был у своего хозяина. — Алек упорно называл губернатора своим хозяином. Он пил понемногу, сидя в кресле, откуда прекрасно была видна Вита. „Хорошенькая, — думал Алек, — хорошенькая и недосягаемая. И это меня вполне устраивает“.

Понимая, что за ней наблюдают, Вита переворачивала страницы, прислушиваясь к беседе мужчин.

— Магараджа прекрасно относится к британцам, — рассказывал Алек, — он и сам учился в Итоне и в Оксфорде, хотя нет, в Бейллиоле, в Крайст-Черч… и сохраняет дружбу с англичанами. Его отношение к Конгрессу? Ну, как сказать, сами знаете, как все они — совершенно равнодушно, да и к Европе тоже. Конечно, было и Монте-Карло, и „Ритц“ в Лондоне, и скачки в Аскоте. Да, типичный игрок. Да, разбирается в лошадях. Рестораны, ночные клубы. Очень любит машины. Охотится с герцогами, но дело не в деньгах, он поддерживает отношения с друзьями по школе. В журнале, который читает Вита, статья про одного из них, исследователя. Можно взять на минутку? — Алек наклонился к Вите, взял журнал, полистал. — А, вот она. Эта. Но сейчас я вспоминаю, только не напоминайте ему, он совершил бестактный поступок по отношению к Его Высочеству, так что воздержитесь от этой темы… — И Алек показал журнал Денису.

— Никогда о нем не слышал, — пожал плечами Денис. — А мог бы?

— Нет. Он пишет книги о путешествиях, они известны в определенных кругах. Это не ваш образ жизни, все немного поверхностно, никогда надолго не останавливается на одном месте, чтобы глубоко что-то изучить, и поэтому сомнительна правдивость его сочинений. Ходят слухи, что куда бы он ни приехал… он… ну, какая-нибудь женщина беременеет от него, и он сам едва ли знает, сколько у него разбросано по свету детей. Но, с другой стороны, — Алек засмеялся, — я слыхал, что холодность магараджи по отношению к нему нарушил мальчик, но Бог его знает, что тут правда, и я думаю, что он из тех, кто сам сочиняет легенды и который никогда долго не сидит на одном месте. — Алек вернул журнал Вите.

Переворачивая страницы, Вита держала в подсознании мысль о том, что она вызывает у Алека чувство восхищения; однажды, когда они танцевали, он пробормотал ей на ухо, что обожает даже землю, по которой она ступает. Тогда он довольно крепко выпил. Сейчас, рассматривая фотографию исследователя, Вита подумала, а мог бы быть толк от Алека с Флорой? Если бы он на ней женился, он бы остался рядом.

— А вы купили что-нибудь новенького из ковров? — Она вернула журнал Алеку. — Ничего интересного для меня, но большое спасибо. („Мужчина, если это был тот мужчина, неузнаваем“.)

— Коврики, — глаза Алека зажглись. — Ах да. Я заприметил сразу три, но старый черт просит слишком дорого, он знает, что я их коллекционирую. Кстати, во дворце магараджи вы увидите прекрасные ковры и кучу других сокровищ. У него к тому же повар-француз, так что получите удовольствие.

— О, обожаю французскую кухню, — пропела Вита.

— А тигры? — спросил Денис. — На них собираются? Что-то не слышно.

— О, собираются. Говорили с моим хозяином, но, вы его знаете, он ненавидит убивать. Подозреваю, Его Высочество раздражен, что от него ждут, что он уподобится герцогам. Ну а теперь, дорогие мои, мне надо идти. Большое спасибо за угощение. — Алек встал, наклонился и поцеловал Виту в щеку. — Желаю хорошо провести время.

— Спасибо, Ален, — Вита улыбнулась и помахала рукой.

„А случайно не увлекается ли Алек мальчиками“, — подумал Денис, провожая его к машине.

— Скоро приедет дочь Виты, — сообщил он, — вам надо с ней познакомиться.

— Буду ждать с удовольствием, — кивнул Алек. „Вот еще одна попытка меня женить“, — усмехнулся он, усаживаясь в машину. И сказал: — Не сомневаюсь, что все молодые люди будут роиться, как пчелы.

Вернувшись к жене, Денис сказал:

— Если ты воображаешь видеть Алека зятем, он, я думаю, не участник состязаний, дорогая.

Вита улыбнулась:

— Алек обожает меня, — подчеркнула она. И Алек, в сумерках ехавший на машине обратно в дом правительства, думал, как же ему нравится явная глупость Виты, ее тщеславие, ее страстность и эгоистичность, ее сексуальная привязанность к Денису, ее презрение к мнению других женщин. „Но я просто обожаю ее и восхищаюсь ею, — думал он. — Благодарю Бога за мой обет безбрачия“.

ГЛАВА 38

— Ну повернись ко мне, — попросил Хьюберт.

Флора лежала, слегка одурманенная, не совсем понимая, как они оказались в постели, в этой комнате в задней части отеля, обращенной окнами во двор. Несколькими этажами ниже женщины громко сплетничали, и их голоса долетали сюда, прованский акцент перемежался со взрывами веселья, и звуки, как бы фильтруясь, проникали через решетку, увитую виноградной лозой.

Флора лежала спиной к Хьюберту, как та девушка из мрамора на открытке и как она часто делала, мечтая об объятиях то Феликса, то Космо, то Хьюберта. Разница была лишь в том, что спиной и ягодицами и всем, что ниже, она чувствовала тепло. Пятки ее лежали на голенях Хьюберта, почти на коленях, а затылок упирался ему в подбородок.

— Ну повернись ко мне, — снова попросил он.

За столиком под платанами на Корс-Мирабо они ужинали, смеясь и вспоминая пикник в Динаре, песни, танцы, танго, костер, фейерверк, перемолвились о Коппермолте, что было ближе по времени и не так опасно. Она болтала, как и те женщины во дворе, рассказывала о школе, но ему почему-то не было скучно. Он даже смеялся над тем, как она подсмотрела отчет директрисы, где говорилось про нее: „За всем происходящим она наблюдает отчужденно и редко в чем-то участвует“, „создается впечатление, что для нее учение — проклятье“, „она любит мечтать, а не заниматься делом на уроках шитья“, „травяной хоккей явно предпочитает книге“, и над тем, как другие девочки, так непохожие на девочек из Коппермолта, были одержимы идеей замужества, принадлежности к классу, как большинство посмеивалось над меньшинством, чья манера произносить гласные, выдавала их с головой.

— А о чем ты мечтала, о чем думала? — спросил Хьюберт, наполняя вином бокал.

— Ну, о Пасхе в Динаре, о поездке в Коппермолт, — сказала Флора. Это так и было, ничего другого она не знала из настоящей жизни.

— О-о, — протянул Хьюберт, — настоящая жизнь, да. Но разве путешествие из Тилбури в Марсель не настоящая жизнь?

Она надеялась, сказала Флора, что настоящая жизнь обойдется без морской болезни, без предложений молодых усатых офицеров. А Хьюберт сказал:

— Сколько же длинных слов ты знаешь. Поедим фиников?

Они съели финики. До них — прекрасный сыр понги, а до него — зеленый салат, а еще раньше — салат с мозгами, а до того они хрустели редиской в ожидании мозгов и потягивали белое холодное вино. Лежа рядом с Хьюбертом, Флора с удовольствием вспоминала про всю эту еду.

Когда они наелись, выпили черный горький кофе, он сказал:

— Завтра я накормлю тебя замечательной рыбой с чесночной подливной и, если сезон не кончился, артишоками, и, конечно, попробуем рыбную похлебку и финики, еще вкуснее сегодняшних. — Наблюдая за гуляющими по Корс-Мирабо в темноте — уже стоял октябрь и солнце садилось рано, — Флора сказала, что он, похоже, не равнодушен к еде. Хьюберт ответил:

— Да, очень и очень…

И она вдруг почувствовала себя счастливой, глядя на этих гуляющих под луной, в свете уличных фонарей, в свете, льющемся из баров и кафе, стариков с видавшими виды собачками, любовников, глядя на семейные пары; их голоса модулировали, звучали то громче, то тише.

Хьюберт снова попросил:

— Ну повернись ко мне, — и его дыхание взъерошило ей волосы на затылке.

Он никак не был готов к тому, как она себя поведет с ним. Это просто редкостная удача, что все обернулось так хорошо. Он боялся причинить ей боль. Он слышал, как легко вызвать у девушки отвращение болью, особенно у девственницы, какой, несомненно, была Флора. „Спасибо Господу за Джойс, — подумал Хьюберт. — Если бы ее не было, я бы все делал не так“. Удивительная девушка Джойс, веселая, не эгоистичная, стольному его научившая, видимо, поднабравшись у своего мужа (глядя на Эрнеста, даже в фантастическом сне невозможно себе представить, на что он способен…) и, конечно, у других, потому что муж для Джойс был бы ничто, если бы его некем было разбавить. В темноте, рядом с Флорой, свернувшейся калачиком и сопевшей во сне, Хьюберт подумал, что, может, именно сейчас, в этот момент его друг Космо обучается чему-то новому под руководством Джойс, ну и дай Бог ему удачи, удачи ему.

Но Хьюберт и впрямь не был готов к тому, что произошло. Он был осторожным, пытался не спешить, не быть грубым и вести себя так, чтобы не забыться, но, когда вдруг эта тихая, робкая, маленькая Флора завопила: „О, как здорово!“, — это был сюрприз.

Интересно, обратила ли она внимание, подумал Хьюберт, что три нижних этажа и двор, где болтали женщины, затихли, а потом женский голос прокричал: „Браво!“

Хьюберт трясся от смеха, когда в свете луны, проникавшем сквозь ставни, увидел, что Флора открыла глаза и ее губы шевелятся.

— Что? — спросил он шепотом.

— Мы делали то, что делали мои мать и отец, а я увидела, и люди в том кино, в борделе, так отвратительно и смешно.

— Это не отвратительно и не смешно, если не смотришь со стороны.

— Я про это не подумала. Вот спасибо, что сказал. — И она отвернулась, тесно прижавшись ягодицами к самому низу его живота.

ГЛАВА 39

Было рано, воздух был свеж, солнечные лучи косо падали через платаны, и от этого тротуар стал пятнистым, они освещали скатерти в кафе. Хьюберт ушел, когда Флора спала на животе, зарывшись лицом в подушку. „Боже мой, что я буду с ней делать, — подумал он. — Ей же только семнадцать“.

Официант принес кофе и поставил на стол тарелку с хрустящими булочками и блестящим маслом. „Не хочет ли месье газеты?“ — „Да, пожалуйста“.

Намазывая маслом булочку, Хьюберт смотрел, как жирные голуби сновали между столиками в поисках крошек, которые более шустрые воробьи склевывали у них из-под носа. Порыв страсти, вырвавший его из безопасной скуки работы и заставивший проехать через всю Францию, чтобы перехватить Флору, улегся. Овладев ею, он теперь не знал, что с ней делать дальше. „Она прилипнет ко мне, — думал он, наливая себе кофе и выпив залпом, — она ведь может и забеременеть и станет ждать, что я женюсь на ней. О Боже! Попался в ловушку собственной похоти. А мне нужна свобода, я еще столько хочу сделать“. Он угрюмо жевал булочку, а потом наперекор этим мыслям ему вспомнилась предыдущая ночь, и укол желания пронзил тело. Волна огромной нежности захлестнула его.

Официант, молчаливый и наблюдательный, принес газету. „Посмотрим, что творится в мире, что там Гитлер и Муссолини и эти напуганные коммунистами британцы, какими они представляются в глазах французов? — Хьюберт тряхнул газету, раскрывая. — Я не думаю, что Рамсей Макдональд прав, когда говорит, что война выйдет из моды, — подумал Хьюберт, — воинственность свойственна человеческой натуре“, — и он налил себе еще кофе.

Краем глаза он увидел, как из отеля вышла Флора, перешла через улицу и исчезла за дверями аптеки. Что-то заболело? Что случилось? Не он ли виноват? Волнение скрутило все внутри. Флора снова вышла, перешла через дорогу и подошла к нему.

— Привет, — сказала она. — Доброе утро.

Хьюберт встал и выдвинул стул для нее.

— Хочешь позавтракать? Кофе и булочки очень хороши.

— Спасибо. — Она села, улыбаясь. Она выглядела прекрасно.

Хьюберт заказал кофе и булочки.

— У тебя все в порядке? — спросил он.

— Надеюсь, что да.

— Я видел, как ты заходила в аптеку, ничего не болит?

— Нет. — Она улыбнулась официанту, принесшему кофе, молоко и булочки.

— Может быть, мадам предпочитает рогалики?

— Нет, спасибо. Она вполне довольна булочками. — Она удивленно прикусила язык от того, что ее назвали мадам. Хьюберт все еще с тревогой наблюдал, как она ест. С аппетитом у Флоры было все в порядке.

Позабыв о крошках, голуби-самцы уже преследовали самок, торопливо сновавших в лабиринте ножен столов и стульев. Самочки недовольно хлопали крыльями, желая уклониться от внимания к себе.

Флора пила кофе и ела булочки.

— То, что мы делали сегодня ночью, это то самое, что делают супруги? — Она смотрела на улицу, туда, где старая леди медленно шла со шпицем, так медленно, чтобы он мог остановиться, понюхать, задрать ногу, чтобы ему не мешал поводок. Это был такой же шпиц, как и у Ирены Тарасовой, Князь Игорь, но другого цвета. — Помнишь шпица мадам Тарасовой, ну того, давнего?

— А, того паразита, помню. Но, отвечая на твой вопрос… — Хьюберт взмок, — так сказать… да, хотя, как я знаю…

Флора повернулась к нему, глядя большими темными глазами.

— У нас в Оксфорде был преподаватель, который без конца повторял „так сказать“, и это звучало очень солидно… да, женатые люди занимаются этим, и… гм… и любовники тоже. Люди, которые любят друг друга или… — Хьюберт заколебался и умолк.

— А ты собираешься на мне жениться?

— Нет! Да, я хочу сказать, что… гм… — у него вспотело под мышками и в паху. — Я… я…

— Потому что я — нет, — сказала Флора.

— Что „нет“?

— Не хочу выходить за тебя замуж. Ну, в общем-то, и не могу. — Не может же она объяснить ему, что еще есть Космо, есть Феликс, хотя Феликс, оказалось, уже женат. — Я не могу, — покачала она головой. — Извини.

Почувствовав, что гора свалилась с плеч, но и ощутив странную ярость, Хьюберт раздраженно проговорил:

— Какого черта нет?

— Я слишком жадная.

— Но в прошлую ночь ты…

— А, это было прекрасно, — сказала Флора, — замечательно.

— Тогда почему…

— Ты сказал, что этим занимаются женатые люди или любовники и те, кто просто любят друг друга. Так они же не все женаты, поэтому…

— Поэтому ты…

— Да.

— Но, предположим, у тебя будет ребенок, ты легко его можешь заиметь, — его уже охватило беспокойство: ей же должно было хотеться выйти за него замуж, привязать его к себе законными узами навсегда.

— А я не собираюсь заводить ребенка, — хмыкнула Флора. — Поэтому я и пошла в аптеку, чтобы купить, ну… в общем… лечение, — сказала смущенно Флора. — Всякое бывает.

— О, дорогая, — Хьюберт взял ее за руку. — А у тебя все в порядке?

— Конечно, все в порядке. (Ну, немножко саднит, но она ни за что не скажет ему об этом.)

С порога кафе официант смотрел в темноту зала, где за своим столом сидела хозяйка. Она вздернула подбородок, сардонически усмехаясь. Она заметила их раньше и слышала то восклицание Флоры „О, как здорово!“

Флора несколько трогательно заявила:

— Может, я ничего не знаю про ночные клубы, но я кое-что почерпнула из основ биологии.

— О, дорогая, но иногда вмешивается судьба. Она дает нам возможность быть разумными.

Флора, не совсем поняв, спросила:

— Так как мы поступим?

ГЛАВА 40

Ангус Лей, подстригшись у Трамперса, быстро шел через пари в свой клуб на Пэлл-Мэлл. Он бы там полистал газеты, выпил шерри и в одиночестве посидел за ленчем. Хотя бы ему повезло и никто не докучал бы ему в клубе, чтобы не пришлось изображать любезность. Но, пройдя мимо Сент-Джеймского дворца, он повернул на Пэлл-Мэлл и сразу увидел Фредди Варда и Яна Макниса, которые направлялись туда же. Он замедлил шаг, а когда они отошли подальше, юркнул в „Хардис“, где, осматривая все прелести, находившиеся там, боролся с собственной совестью. Старина Фредди и Ян пока еще не были уж совсем скучными, но находились на пути к этому. И всегда жаждали общаться с ним.

— А вон та самая, я еще не видел такую. Нет-нет, я не могу больше покупать. У меня и так всего полно.

— Ну да, может, и так, как вы говорите, да, мой сын рыбачит и зять тоже, интересно узнать, что они думают…

— Да, если бы вы это мне прислали, спасибо. До свидания.

Выходя на холодную улицу, внутренним слухом он услышал не „до свидания“ продавца, а слова Милли: „Больше никаких рыболовных снастей. Ну правда, дорогой! Ты никогда не в силах пройти мимо этого магазина, разве нет? Дом битком забит всем этим“. И так далее, и так далее…

— И так далее и так далее, — шумно вздохнул он и столкнулся с девушкой на тротуаре.

— Генерал Лей, — сказала она. — Привет.

— Привет, моя дорогая. Какая встреча! — Ангус с радостью узнал ее. — Ты как раз то, что мне надо. Можешь помочь? У тебя есть полчаса?

— И то и другое, — сказала Флора.

— Я накупил всяких дорогих ненужностей, и, чтобы оправдаться, мне надо купить что-то для Милли. Понимаешь?

— Да, — кивнула она. — Понимаю.

— Умница. Так куда мне пойти?

— Во „Флорис“?

— Ого!

— Или „Фортнум“?

— Или в „Фортнум“? Почему бы и нет?

— Шоколад?

— Разумеется. — Ангус просунул руку Флоры себе под локоть. — Пошли.

— Слушай-ка, это не Ангус ли, — указал Макнис, глядя из окна клуба, — с девушкой?

— Точно, — сказал Фредди Вард. — Его дочь?

— Да не похожа на дочь. Его дочь светлая.

— Ах, они уже завернули за угол, — сказал он.

— Ты с кем-нибудь идешь на ленч? — спросил Ангус, когда они выбрались из „Фортнума“ на Жермен-стрит.

— Нет.

— Так, может, со мной? Ты можешь вот это понести?

— Да, пожалуйста.

— Может, было бы лучше зайти еще и во „Флорис“, — сказал Ангус. — Тогда бы мы позавтракали в „Куаглиносе“. Знаешь это место?

— Нет.

— Тогда пошли, скажешь мне, что ей купить во „Флорисе“. И у меня будет совершенно чистая совесть, и я с наслаждением поем в твоей компании.

Флора рассмеялась.

„Она думает, что я у жены под каблуком, — подумал Ангус, глядя, как Флора выбирает Милли масло для ванны. — Она выросла, ничего не утратив из прежнего очарования. Интересно, что она делает сейчас. Что в ней всегда так привлекало? Сдержанность? Тайна? Все пытались отгадать, и, я думаю, даже мальчики; а если они не обращали на это внимание, то они дураки“.

— Мне очень повезло, что я на тебя натолкнулся, — сказал Ангус, когда они уселись за столиком в „Куаглиносе“. — Я собирался завтракать в одиночестве в клубе, где еда очень скучная. Я бы повел тебя туда, если бы можно было, но нет. („Со старым Яном и Фредди, которые будут пялиться и сверлить нас глазами, чтобы я им ее представил. О Боже, нет“.) —…Итак, что мы будем есть?

Флора заказала устриц и камбалу в винном соусе. Ангус тоже выбрал устриц, но предпочел жареную рыбу, изучил карту вин и сделал заказ. Пока они ждали, Ангус разболтался, излагая ей новости про Милли, Мэбс и Нигела, которые теперь живут в Лондоне, что она и сама знала, о собаках, о бедняжке Бутси: она все еще жива, но невозможно древняя, тявкает на всех. О лошадях, о том, как Космо готовится к поприщу адвоката. Нынешний год был хорош для сада, и новый молодой садовник, кажется, соображает. Трудновато стало после того, как потеряли дворецкого, Гейджа, он заразился большевистскими идеями, занесенными Хьюбертом. А помнит ли она Хьюберта Виндеатт-Уайта? Флора кивнула. О, такая потеря, такой был дворецкий. Милли теперь уверяет, что лучше иметь дело с горничной, которая прислуживает за столом; он был просто незаменим и работает сейчас где-то в Лондоне, поближе к Молли. А помнит ли она Молли? Хорошая была девушка. Теперь она служит у Таши и Генри, помнит ли Флора их? Флора сказала, что помнит.

Появились устрицы. Он смотрел, как Флора их ест и запивает вином.

— А что сама ты сейчас делаешь? — Ангус проглотил устрицу.

— Я веду себя разумно, — сообщила Флора.

— Разумно? — он был озадачен.

— Да.

— Я подумал, — сказал Ангус, вспоминая, — ты ведь собиралась поехать к родителям в Индию? Они в порядке, надеюсь?

Он что-то слышал от Мэбс или Милли. Что-то там насчет бешенства.

— Все в порядке было, — сказала Флора, — когда я в последний раз слышала о них.

— Значит, ты едешь в Индию.

— Я решила не ехать. Это было бы неразумно. — Флора наблюдала, как официант снова наполнил ее бокал. — Ангус присвистнул сквозь усы. — Они меня не любят, — сказала она. — Я всегда это знала. Я им только помеха. Они поглощены друг другом. Они засунули меня в эту школу на семь лет. Единственный раз, когда я оказалась за ее пределами, это когда ваша жена пригласила меня в Коппермолт. Но теперь я взрослая. Они послали список одежды, которую надо заказать, оплатили и прислали билет в Бомбей. План их ясен — я должна выйти замуж и развязать им руки. Я все это знала, но еще яснее поняла на корабле. — Флора потянулась к бокалу и залпом выпила. — Ну, я так много говорю, а вам, наверное, скучно.

— Продолжай, — сказал Ангус.

— Честно говоря, — призналась Флора, — я тоже их не люблю. — Брови Ангуса поехали вверх. — Вот я и сошла с корабля.

— Бог ты мой! Где?

— В Марселе.

Воображаемые сцены запрыгали в голове Ангуса.

— А когда это случилось и что ты делаешь с тех пор?

Флора ухмыльнулась.

— В октябре. С тех пор я наверстываю упущенное. Взрослею, — ее голос звучал совершенно спокойно.

Казалось, она была довольна. Ангус пыхтел в усы.

— И что сказали твои родители?

— А я не слышала. Я им написала, но у меня-то нет адреса. Они получат свой сундук. Я взяла с собой только самое необходимое, вот этот костюм, например. Хороший, правда?

Она смеялась над ним, передразнивая Мэбс, это она так говорила о тряпках. Уже почти Рождество. Ангус думал, какого черта она делала с октября.

— Что ты им написала?

— Я поблагодарила за образование, которое они мне дали, и все такое. Я сказала, что теперь сама стану зарабатывать на жизнь и не буду им мешать и им не о чем беспокоиться.

— Бог ты мой! — Ангус всегда получал какое-то удовольствие от всего того, что выходило за рамки обычного. — У тебя есть характер.

— Да они не будут волноваться, — сказала Флора. — Они обрадуются, даже очень.

— Да, у тебя есть характер.

— Надеюсь, что есть, — согласилась Флора.

Официант убрал тарелки с пустыми устричными раковинами, подал Ангусу жареную рыбу, а Флоре — такую же, но в винном соусе. Он наблюдал, как она прошлась по спине рыбы ножом и отправила в рот полную вилку, улыбаясь ему, потом вытерла рот салфеткой. „Как бы мне ни хотелось, но я должен ей сказать“.

— Если бы ты была моя дочь…

Но что бы он сделал, если бы Мэбс на самом деле?.. Флора наблюдала за ним.

— И думать нечего, что такое могло бы случиться с Мэбс, — покачала головой Флора. — Вы, Леи, любите друг друга. А у нас этого нет. Вы ведь помните моих родителей в Динаре? Вам они тоже тогда не понравились, я это заметила. Да Господи, когда сундук до них доедет, моя мать будет без ума от тряпок — мы же одного размера, и она написала, что купить. Они сочинят что-нибудь правдоподобное, чтобы объяснить всем, почему я не приехала.

Ангус сказал:

— Никогда в жизни не слыхал ничего такого. Это все неправильно.

— О, да бросьте… — как бы забавляясь, отмахнулась Флора. — Всю жизнь люди убегают из дома.

— Мальчики, — подчеркнул Ангус, жуя рыбу. — А ты девочка.

— Да, согласна.

— Девочки не могут убежать без…

— Ну да, не попав в беду.

— Точно.

— Девочки могут еще кое-что выбрать, кроме замужества и проституции.

— Я не думал…

— Да, подумали. Марсель — это клоака и не место для девушки, вот о чем вы подумали.

Принимая ее насмешку, Ангус сказал:

— Так что ты собираешься делать? И что ты делаешь сейчас?

— Я живу с другом.

„Она не сказала с кем, — подумал Ангус, наблюдая, как она быстро уходит вверх по Бьюри-стрит, — она даже не намекнула, где живет“. И почему-то, когда они ели рыбу, стало совершенно невозможно спросить ее. Она умело отклоняла его любопытство, когда он делал заходы, чтобы выяснить, где она живет с тех пор, как спрыгнула с корабля. С кем? Есть ли у нее деньги? Почему она так не расположена к замужеству? И как может зарабатывать себе на жизнь? Это она засыпала его вопросами. Что он думает о безработице? О развале Лиги Наций. О Национальном правительстве. Он попался на крючок, подумал Ангус, печально наблюдая, как Флора растворяется в дали. Он оседлал своего любимого конька и не слезал с него, пока они не доели камбалу, не съели пудинг и не выпили кофе. Он распространялся о Рамсее Макдональде, разбил в пух и прах Национальное правительство, посмеялся над паникой Уинстона Черчилля по поводу разоружения, не забыл о восхождении Гитлера и, наконец, о позоре университетов, набитых пацифистами и „больши“.

Она дала возможность выговориться. Она читала газеты, много знала, все схватывала на лету и была куда интереснее, чем Мэбс в ее возрасте, в семнадцать лет, и даже сейчас. Она подбадривала его, льстила, и он продолжал. Умная маленькая сука, подумал Ангус, когда Флоры уже не было видно, она сделала из него мартышку.

Мог бы он пригласить ее в Коппермолт? — подумал он, переходя через Кинг-стрит, чтобы выйти на площадь Сент-Джеймс. Приняла бы ее Милли радушно? Ах, какой дурацкий вопрос! Ангус вспомнил, как этот ребенок в том черном вечернем платье шокировал всех. Они еще тогда думали, знает ли она что-то о жизни. Она мило поблагодарила его за ленч, позволила ему коснуться ее щеки усами, потом, уходя, быстро обернулась и бросила через плечо:

— Кто знает, может, я пойду в горничные.

Неся пакет из „Флорис“ и „Фортнума“, Ангус подошел к клубу.

В холле он наткнулся на Яна Макниса и Фредди Варда, уже выходивших.

— Мы тебя видели с очень хорошенькой девушкой.

— Да, этакое разумное созданье, подруга моих детей. — Он удержался и не сказал, что она помогала ему покупать подарки для Милли. Мужчины вроде Фредди и Яна сделали бы глупые выводы.

ГЛАВА 41

Хьюберт миновал Флит-стрит и шагал по Бувери-стрит к Темпл. До встречи с поверенным кузена Типа было полно времени, и он решил собраться с мыслями, прогуляться по Триверз-Элли. Через неделю он будет в Германии аккредитованным корреспондентом одной солидной газеты и для начала должен написать три статьи о восхождении Гитлера. А после этого — кто знает? Редактор сказал ему „посмотрим“. И это несколько иное, чем „кто знает?“. „Ну да мне все равно, — подумал Хьюберт. — Мне все равно. Это только начало. Я могу излить на бумаге то, что излагал под платанами в римском театре на Орандже и на Понт д’Авиньон“. Флора вежливо, внимательно слушала и назвала это ударным курсом в международной политике, чем вызвала его снисходительное отношение. Лекция, прочитанная ей, помогла ему самому точнее и короче сформулировать мысли.

Увидев на дощечке имена Макфарлейн и Тейт, Хьюберт поправил галстук и отодвинул мысли о Флоре. Однако они снова вернулись, пока он стоял в приемной, слишком взволнованный, чтобы сесть. Когда он велеречиво и скучно рассуждал о фабианцах, она притворилась, что не видит разницы между социалистами и коммунистами, и жаловалась, что по „Таймс“ они ей казались одними и теми же, она поддразнивала его.

Клерк провел Хьюберта в другую комнату.

— Мистер Виндеатт-Уайт, — сказал поверенный.

— Мистер Макфарлейн, — сказал Хьюберт.

— Тейт вообще-то, поскольку Макфарлейн умер. Садитесь. Сигарету? Не курите? Не возражаете, если я…

Хьюберт сел, наблюдая, как поверенный затягивается сигаретой, стряхивает пепел в пепельницу, достает папку с документами, стянутую липкой лентой, как он потряс ее, положил перед собой и откашлялся. У него было лунообразное лицо с обезьяньими глазками.

— Это дело Пенгапаха и завещание вашего кузена мистера Хьюберта Виндеатт-Уайта, — проговорил он сдавленно.

— Зовите меня Хьюберт.

— О, хорошо, благодарю вас. Ну тогда… да… вы знаете это место… Хьюберт?

— Нет. — Дымок от сигареты поднялся из пепельницы. „Какой доход ежегодно правительство загребает от табака? И как велик вклад этого Тейта в буржуазную систему?“ — Мой кузен никогда не приглашал меня. Я полагаю, он был отшельником.

— Отшельником? О Господи, нет, он не был отшельником. Никак нельзя назвать его отшельником, — сказал мистер Тейт. — Это слово не подходит.

— А какое?

— Сейчас это не имеет значения.

Хьюберт удивился нотке язвительности.

— Нет, поскольку он мертв.

Мистер Тейт повторил:

— Да, мертв.

— Хорошо, — кивнул Хьюберт.

Наступила пауза. Мистер Тейт держал руки на папке с документами.

— Ну что, тогда начнем? — предложил Хьюберт, надеясь, что говорит вежливо. Если с такой скоростью пойдет дело, он никогда не вернется к Флоре.

Это заставило мистера Тейта начать.

— Пенгапах, как он сейчас, пожизненно ваш. Надеюсь, вам это известно? Ваш кузен оставил небольшой доход, вот, Хьюберт. — Он подтолкнул документы к Хьюберту. Тот прочитал, с удовольствием задержавшись на сумме. По его мнению, она не так уж и мала. — Это вам на то, чтобы содержать дом в том состоянии, в каком он сейчас, и землю, как она есть. Вы говорите, никогда там не были?

— Нет.

— А.

— Все, что я знаю, так это про шесть ванн в ванной комнате.

— Нет. Мистер… Хьюберт. Их больше нет.

— Почему?

— А вам не сообщили? Может, и нет. Видите ли, половина дома сгорела шесть лет назад.

— Так поэтому вы говорите все время „как он есть“?

— Совершенно верно.

— Это что, руины?

— Нет-нет, не руины. Просто половина того, что вы ожидали.

— Я не знаю, чего ожидал.

— Понятно. — Мистер Тейт поднял окурок из пепельницы и погасил. — Я думаю, — сказал он, — ваш кузен, старый Хьюберт Виндеатт-Уайт, перестроил дом и для этого продал часть земли. Но с нами он не советовался.

— Как плохо.

— Да, плохо, — сказал мистер Тейт, — мы же были его поверенные.

— Конечно.

— Но это не значит, что мы бы ему посоветовали что-то другое, а не то, что он сделал.

Хьюберт вздохнул.

— Не отшельник, нет шести ванн и половины дома…

— Ну нет, он выглядит полным.

— А есть ли что-то, что я должен подписать?

(„Удивительно, что уличные фонари в этой части Лондона не увешаны поверенными“.)

— Там было шесть ванн, но при моем партнере, и да-да, конечно, вы должны здесь кое-что подписать. Я попрошу клерка в свидетели, и вот карта, как туда добраться. — Спешка клиента удивила мистера Тейта.

Это не отняло много времени, волнуясь и горя желанием поскорее убраться отсюда, Хьюберт поблагодарил мистера Тейта и собрался уходить. Мистер Тейт сказал:

— Вам понадобится машина, это довольно далеко.

— Я найму. — Он возьмет ее у Космо. Космо хочет ехать на поезде на Рождество в Коппермолт, он не откажет.

— Я бы хотел пригласить вас на ленч.

Хьюберт подумал, что за едой можно побольше выспросить у мистера Тейта про кузена Типа и Пенгапах. Мистер Тейт пригласил его к Симпсону и, пока они заказывали ростбиф, признался, что и сам в глаза не видел кузена Типа и Пенгапах. Недавно скончавшийся партнер вел все дела кузена.

Хьюберт уже было решил забрать необходимые бумаги у мистера Тейта, но мужчина поколебал его в таком решении, спросив:

— А вы женаты?

— Нет.

— Собираетесь?

— Я…

— Не забывайте, что ваша собственность передается только наследникам мужского пола, но нет, о Хьюберт, не женитесь. Сегодня утром меня бросила жена… горе… одиночество, отчаяние. — Обезьяньи глазки блеснули, потом надтреснутый голос продолжил:

— Проклятая, проклятая сука. Я убью ее.

Они уже дошли до сыра. Хьюберт проглотил „стилтон“ и хрустел сельдереем. Он пробормотал:

— Каждый убивает то, что любит.

Мистер Тейт поднял голову и возвысил голос:

— Но он был эксцентричный.

Несколько человек повернулись, потом быстро отвели глаза.

— Может, он и был, но тем не менее наделал свору сыновей. Слушайте, мистер Тейт, я должен идти. Я не следил за временем. Спасибо вам большое за вашу помощь и за ленч, — и он начал подниматься.

— Было очень приятно, — проговорил мистер Тейт. — Официант, мой счет.

Пожав руку Тейту, глядя в маленькие, обезьяньи глазки на клоунском лице, Хьюберт добавил:

— Вы же не убьете ее, правда?

Мистер Тейт, нашарив бумажник, смущенно пробормотал:

— Я придумаю что-нибудь получше…

Распростившись с ним и попав на Стрэнд, вернув себе душевное равновесие, Хьюберт решил, что мистер Тейт сумасшедший. Но какое это имеет значение? У него в кармане ключи от Пенгапаха, бумаги в его руках, его ждет интересная работа. Развеселившись от собственных мыслей, он пошел к Космо просить машину.

Космо в рубашке с короткими рукавами упаковывал чемодан.

— Машину хочешь? Конечно. Вот ключи, только относись к ней по-хорошему. Извини, но я спешу. Мы с отцом должны успеть на поезд, он спустит с меня шкуру, если я опоздаю. — Он свернул пальто, уложил в чемодан. — Туфли, носки, рубашка, штаны. А ты куда?

— В Пенгапах.

— Так значит, он достался тебе? Он существует? — Космо бросил сборы.

Хьюберт повертел у него под носом ключами.

— Вот ключи, вот бумаги.

— После всех этих долгих лет ты наконец получил. Поздравляю. Лорд Пенгапаха. Джентльмен, владелец земли. Может, ты теперь поменяешь свои политические взгляды?

Не обращая внимания на шутки, Хьюберт сказал:

— И еще у меня есть работа.

— Не может быть! — воскликнул Космо. — Как здорово!

— Германия, писать статьи о нацистах…

Космо, открыв рот, слушал подробности предстоящей работы.

— Тебе там будет куда интереснее, чем в банке.

— Еще бы.

Друзья улыбнулись друг другу. Потом Космо сказал:

— Ну, мне пора. Отец стареет, становится суетливым и капризным. Я бы хотел, чтобы ты приехал на Рождество в Коппермолт. Но я вижу, тебе не терпится посмотреть на свой дом. И, зная тебя, я понимаю, что ты хочешь насладиться этим зрелищем в одиночестве.

— А кто собирается приехать в Коппер…

— Мэбс и Нигел, Таш и Генри, их дети, конечно.

— Джойс?

— Уехала на Канары с Эрнестом.

— Значит, все кончено?

Космо сказал:

— Джойс — это не привычка, это всего лишь случай, ты должен знать. — Он кинул еще пару брюк в чемодан и захлопнул его. — Так, ну что я забыл? — Он огляделся. — У меня было желание броситься за Флорой, когда мы ее провожали. Я понял, что дело с Джойс сходит на нет, и я все думаю: как она там?

Хьюберт сказал:

— Я уверен, с ней все в порядке. Ну, большое спасибо за машину, я верну ее через неделю. — И ушел.

Через двадцать минут, поднимаясь по лестнице к себе в квартиру, радостный, предвкушающий удовольствие Хьюберт позвал:

— Флора! — Квартира была пуста, постель, в которой она лежала прошлой ночью, была холодная, от паники у него в желудке что-то сжалось. Уверенность испарилась, и его охватила ярость.

— Какого черта? Где ты? — завопил он. В этот момент в дверях появилась Флора. — Что ты делаешь? Где ты была?

— Я выходила.

— Куда? Что делала?

— Я очень разумно провела день, — она встала на цыпочки, чтобы поцеловать его. — А почему ты такой злющий?

— Я думал, что ты ушла. Я уже стал думать, не случилось ли что. — Он прижал ее к себе.

— А почему я должна уйти? Как встреча с юристом? — Встревоженная его яростью, Флора высвободилась, скинула туфли и удобно устроилась в кресле. — Только не говори мне, что Пенгапаха нет. И что это за старин?

— Да он не старый, скорее странный. Дал мне ключи, настоял, чтобы я пошел с ним на ленч. От него только что ушла жена, и он хочет убить ее.

Флора откинулась в кресле точно так, как это делала Джойс, хорошо понимавшая, какой эффект производит такая поза.

— Я думал, мы могли бы собраться в дорогу сейчас, прямо днем. Он не станет говорить о работе, он припасет эту новость напоследок, на сладкое.

— Прекрасно, — улыбнулась она. — А он расстроен?

Не отвечая на ее вопрос, Хьюберт сказал:

— Поедем сегодня ночью на машине.

— На машине?

— Я одолжил машину.

— Здорово.

— Ты ела? Хочешь есть?

Она уже настолько привыкла не рассказывать ему все, что решила не говорить и про ленч с Ангусом.

— Я ведь очень разумная, правда? — Она поглядела на Хьюберта и улыбнулась.

Джойс улыбалась точно так же.

— Ты кажешься очень возбужденной, — сказал он.

Флора уже понимала, почему у мужчин, с которыми она танцевала на пароходе, спереди надувались брюки. Такое же случалось и в Коппермолте, но тогда она и понятия не имела почему.

— Боже мой, — вздохнула она, когда Хьюберт потащил ее из кресла, — ну не на полу же! — Они повалились на кровать. — По-моему, мы этим занимаемся слишком уж часто, — пробормотала Флора, а Хьюберт стаскивал с нее трусы. — От тебя так хорошо пахнет, — прошептала она. („Совсем не так, как от моих родителей“, — подумала Флора.) Потом, когда Хьюберт уже отдыхал, она стала вспоминать, как все свое детство и все бесконечные семь школьных лет мечтала, чтобы хоть что-то случилось. Ну вот и случилось.

— Я люблю тебя, — сказал Хьюберт, — и, может, когда-нибудь женюсь на тебе.

— Если я не выйду замуж за кого-то еще.

— За кого, например? — Он гладил ее шелковистые бедра.

— За Феликса.

— Но он женат.

— А его жена может умереть. Или за Космо.

— Такого не может быть. — Хьюберт почувствовал себя виноватым. Может, не стоило так откровенничать… сегодня днем…

— Тебе придется смириться с этим.

— Ну только подумай, я же обещал, что мы тобой поделимся. Мы были такими молокососами. — Хьюберт встал с постели. — Но, как говорил святой Августин, только не сейчас, о Господи.

— Какая наглость! — воскликнула Флора. — А меня спросили? Они поделятся!

— Но когда ты унеслась, подхваченная мисс Фелисити Грин, мы подрались.

— И кто победил?

— Никто. Я поставил ему синяк под глазом, а он отдавил мне ногу. Давай поднимайся. Надо ехать.

Проезжая по Хаммерсмит-Бродвей, Флора спросила:

— Эта машина Космо?

— В общем-то, да.

— Я так и думала.

— А почему?

— Он приезжал провожать меня в Тилбури вместе с Джойс. Ты, наверное, помнишь.

— И?

— Машина пахнет Джойс.

— Многие вещи пахнут Джойс. У нее духи, которые не выветриваются. Заводная девчонка эта Джойс, — а про себя подумал: „Я должен быть благодарным Джойс. Перехватив Флору в Марселе, я бы так не развлекся, если бы Космо додумался до того же“.

Флора не хотела вспоминать о Джойс, заводной или нет, она уже пожалела, что заговорила про это, и в квартире Хьюберта ее что-то тревожило. Она догадалась, что они с Космо делили Джойс, как договорились про нее. Когда они катили по загородной дороге к Грейт-Вест-роуд, Флора смотрела прямо перед собой.

Лондон остался далеко позади, когда Хьюберт сказал:

— Ну, чтобы выглядеть в Пенгапахе пристойно, я скажу, что ты моя двоюродная сестра.

— Но во Франции ты не беспокоился об этом.

— Пенгапах — другое дело.

— Я тебе не кузина. Почему не притвориться твоей сестрой? — Мы оба темноволосые. Так будет больше похоже на правду. — Флора презирала его за новое для него желание быть респектабельным.

Не обращая внимания на яд в ее тоне, Хьюберт заявил вполне серьезно:

— Я не могу жениться на сестре.

Флора, подчеркивая каждое слово, сказала:

— Я — не хочу — выходить — за тебя — замуж.

Хьюберт был снисходителен и терпелив.

— Ты передумаешь.

Вспомнив о своем воображаемом трио, Флора злобно спросила:

— Это еще почему?

Хьюберт промолчал.

— Мы туда надолго? — поинтересовалась она позднее.

— Нет. Но ты можешь остаться, если захочешь. Я поеду в Германию.

Она резко повернулась к Хьюберту.

— В Германию? Зачем? Что за дела у тебя в Германии?

Он рассказал ей про работу, она слушала с унылым лицом, а он расписывал свои перспективы. Это замечательный шанс, как раз такая жизнь, какую он всегда хотел. Он очень гордился собой. Значит, у него тоже секреты. И Флора сказала ровным голосом:

— Как тебе повезло.

Не обращая внимания на холодок, Хьюберт заметил:

— Куда лучше, чем в банке. Я раньше собирался тебе рассказать, но тебя не было, когда я вернулся… — Он не мог передать ей охвативший его ужас, когда обнаружил, что квартира пуста, и подумал, что Флора ушла от него. Он был рад, что теперь может ее упрекнуть, в то же время сознавая, что обманул Космо, он испытывал удовольствие от ее слов:

— Ты эгоистичное животное. — Он молча вел машину и вдруг подумал, а какого черта он тащит ее с собой? Разве он не мечтал, как, став хозяином Пенгапаха, в одиночестве будет осматривать его? Как вставит ключ в дверь и толкнет ее? А Флора — разве она ему не помеха?

А она в это время думала о том, что, если Хьюберт собирается уехать, не лучше ли сейчас же остановиться, вернуться в Лондон и найти работу, любую работу? Должна же быть какая-то, которую она сумеет делать? Кого я знаю, кто мне может в этом помочь? Она открыла рот, готовая сказать: „Останови машину, я выйду“, но продолжала молчать, боясь, что голос задрожит и выдаст ее безысходное отчаяние.

Она заснула и проснулась, когда Хьюберт остановился, чтобы, посветив фонариком, посмотреть на нарту.

— Где мы? — спросила Флора.

— Да почти приехали. Припоминаю дорогу, здесь очень хитрое место. Хочешь шоколада? — Он разломил плитку пополам и протянул ей. — Помолчи. Мне надо сосредоточиться.

Почувствовав, что ужасно проголодалась, Флора жевала шоколад, а Хьюберт ехал вниз по дороге, которая сперва вела в долину, а потом — на холм. Хьюберт бормотал:

— Направо, еще немного направо, налево, снова налево, вот тут пересечь, снова направо, налево, через грязь, здесь полянка, ага, вот и ворота.

— Ты можешь выскочить и открыть их?

Его голос звенел от восторга, Флора вышла из машины, разминая ноги после долгого сидения, открыла ворота, дав Хьюберту проехать, и закрыла их.

— Езжай, — сказала она. — Я пройдусь.

— Но уже темно.

— А вон луна. Поезжай, тут же близко.

— Действительно? Ты имеешь в виду…

— Да, — она хотела помахать ему, потом стала смотреть, как свет фар пляшет на деревьях. „Если бы я не спала, — подумала она, — я бы знала, далеко ли до ближайшей деревни. Я могла бы сейчас повернуться и уйти, но нет — чемодан в машине“.

Черный куб дома высился в лунном свете. Стоя на дивно подстриженном газоне, прислушиваясь к шуму моря, к шелесту листьев, треску сучьев в лесу, она улавливала пощелкивание остывающего мотора. После шоколада хотелось пить, но не решалась приставать к Хьюберту, она чувствовала себя сейчас лишней. Она заметила ручеек, он перетекал из одного прудика в другой, ниже и ниже по склону, к лесу. Флора села на корточки, сложила ладошки и, глядя на свое отражение, попила.

— Пошли со мной. — Хьюберт взял ее за мокрую руку и повел к двери, которая открылась в выложенную камнем комнату, и она вдохнула воздух, за многие годы пропитавшийся дымом.

— Смотри. — Он указал на зеркало в стиле Регентства над камином. По ободку зеркала были засунуты почтовые открытки, целая коллекция, в соответствии с датами. „Жди меня рано или поздно“, — гласили послания на английском, немецком, итальянском, французском, голландском, а в середине — на русском.

— И вот это, — прошептал Хьюберт, светя фонариком, — можешь прочесть?

На пыльной поверхности зеркала пальцем или чем-то еще были выведены слова, и Флора разобрала: „Добро пожаловать!“

— Какой же я был дурак, — вздохнул Хьюберт. — Я считал это таким забавным. И почему я был таким глупым?

Флора сказала:

— А вот на русском знаешь, что написано? „Будьте счастливы и благословит вас Господь“. Что-то в этом роде. Ну, с грамотностью не очень, конечно.

Хьюберт направил ей в лицо луч фонарика.

— Так ты меня обманула? — В голосе звучала злость и облегчение. — Ты обманула меня?

Флора оттолкнула его фонарик. Ей показалось, в их отношениях всегда присутствовал какой-то обман.

— Убери, уже светает.

— Я не думаю, что вот это приветствие „Добро пожаловать!“ мне. Как считаешь?

— Я думаю, вам обоим.

— Надеюсь, — Хьюберт стряхнул с себя мрачное настроение. — Не хотел бы я думать, что внес свой вклад в его кончину.

— Но ты же хотел его смерти, — ровным голосом сказала Флора, как о само собой разумеющемся факте. — Ну вот он и умер.

— И все потому, — начал вилять Хьюберт, — что у него не было друзей. Если бы у него были друзья, все было бы по-другому.

Флора скептически проговорила:

— Могло быть и по-другому.

Он засмеялся.

— Честно говоря, знаешь, чего мне хотелось? Чтобы меня пригласили сюда погостить, искупаться в ванной, где шесть ванн. Все это звучало так экзотично. Но сегодня утром, о Господи, должно быть, это было вчера, поверенный сказал, что полдома сгорело и ванная…

— Пять ванн зарыто в склоне, из них сделаны прудики, я сидела возле них, когда ты подошел ко мне.

— Довольно забавно. — На какой-то момент Хьюберт подумал, что мог бы задушить ее за открывшийся обман. — Тейт мне кое-что сообщил… о…

— Что? О чем?

Хьюберт захохотал.

— Он мне напомнил, что Пенгапах может перейти только моему наследнику мужского пола. Возможно, — сказал он, хихикая, — нам лучше пожениться и начать производить детей.

— Ты свинья. — И Флора ударила его.

Когда ссора прекратилась, Хьюберт обнял ее, но она заявила:

— Я уезжаю. Где мой чемодан? Мне не надо было приезжать сюда!

— Дорогая, я пошутил. — Он гладил ее по волосам. — Извини, извини. Ну давай не будем ссориться, ну пожалуйста. Посмотри, светает. Уже Рождество. С Рождеством тебя!

— Хорошо, но я не выйду за тебя замуж. Я не могу выйти за тебя замуж. Я не могу объяснить почему. Прости, и тебя с Рождеством.

— Пошли осмотрим дом. — Хьюберт с удивлением почувствовал, что хотел бы, чтобы с ними сейчас был Космо.

ГЛАВА 42

Спустившись к завтраку, Милли осмотрела рождественскую елку в холле. Космо, Мэбс, Нигел, Генри и Таши вчера нарядили ее. Красивая — в серебре и золоте, с белыми свечами, совсем не такая, как в детстве и в школьные дни, когда елку украшали так густо, что почти не видно было иголок. Свертки под деревом стали более изящными, в бледно-голубой и розовой бумаге и перевязаны золотыми и серебряными ленточками. Она узнала среди них свои подарки в ярко-красной, зеленой и желтой бумаге, как всегда. „Возможно, — подумала Милли с некоторой тоской, — мы снова вернемся в детство вместе с нашими внуками“.

— С Рождеством, — поздравила она всех, открывая дверь столовой. — Счастливого Рождества. — Она поцеловала мужа. Сегодня они уже целовались, когда преемница Молли, Бриджит, принесла утренний чай, но тот поцелуй был шершавым, Ангус еще не побрился. Теперь его щеки были гладкими, и губы задержались на его ароматной загорелой коже. — С Рождеством, мои дорогие. — Она села. — Моя почта? — Куча открыток, отправленных в последнюю минуту, все люди справляются с этим прекрасно. — Ой, я правда люблю Рождество. — Она оглядела семью за столом и Таши с Генри, таких близких, почти членов семьи. Хьюберта и Джойс, привычных гостей, в этом году с ними не было. — Я заглянула в детскую, няни уже едва сдерживают возбуждение малышей. — Ее дорогие родные завтракали, вскрывали конверты, передавали ей приветы.

Космо принес матери кофе.

— Что еще для тебя сделать, ма? — Он поцеловал ее в щеку.

— Сперва я просмотрю почту. А это что? А это? — воскликнула она, обнаружив два пакета, перевязанных ленточками. Без имени. Так таинственно.

— Подарки экстра-класса, специально для жены! — Ангус сиял, глядя на Милли, и та зарделась от удовольствия. — Открывай, — сказал он, раздувая усы. Она замечательная женщина, думал Ангус, наблюдая, как Милли разворачивает пакеты, такая же красивая, как в восемнадцать лет, и такая дорогая его сердцу. Он хотел бы высказать вслух свои мысли, но его сдерживало присутствие детей, обменивавшихся таинственными улыбками. Вообще-то, подумал он, на самом деле, он никогда не называл ее „дорогая моему сердцу“, не рассмеется ли она, назови он ее так?

Пытаясь справиться с крепким узлом, Милли воскликнула:

— О дорогой, ну зачем ты… И „Флорис“ — мое самое любимое. Ну честно, Ангус, как ты мог? Шоколадные трюфели из „Фортнума“. Что станет с моей фигурой?

Ангус был доволен своим успехом.

— Твоя фигура меня вполне устраивает.

— Ну какой же ты плут, такой сюрприз! А мои подарочки — под елкой. Какой ты милый!

Нигел перехватил взгляд Мэбс, надеясь, что их союз через двадцать лет будет таким же; Генри, завороженный этой атмосферой, поцеловал Таши; Космо, потянувшись к тарелке с тостами, почувствовал приступ боли — ах, если бы Хьюберт сейчас был с ним.

Теперь Милли вскрывала письма.

— Открытки, открытки. Этих людей я не помню. — Она отпила кофе. — А, Роуз. Какие новости! У Феликса сын! Я забыла, он как раз ожидал его, когда мы говорили на той неделе.

— Феликс? — подняла брови Мэбс. — Феликс?

— Да его жена, глупая. О дорогой, карточка от Фелисити Грин. Я никогда ей не посылала. И посмотри, от твоей портнихи, Мэбс. Я сто лет не была у нее.

— Намек на то, что надо бы? — высказала предположение Таши.

Ангус поднял глаза от бекона и яиц и сказал:

— Обсудим.

— Ну, хм, пожалуй… обсудим, — кивнула Милли. — А кто у нас в Индии? Не помню этого почерка.

— Так открывай. — Космо дотянулся до мармелада. — Передай масло, Нигел.

Милли надорвала конверт.

— Вита Тревельян. Кто это Вита Тревельян?

— Мать Флоры, — сказала Таши.

— Ты должна ее помнить, — добавила Мэбс, — ты ее не выносила.

— А чего она хочет? Какой неразборчивый почерк. — Милли подозрительно осмотрела письмо.

— Ну почитайте, — попросил Генри, наслаждавшийся жареными почками и считавший, что за завтраком надо молчать. Таши стукнула его ногой по голени, напоминая, что он не у себя дома.

Нигел встал, чтобы положить себе кеджери[12].

— Ты растолстеешь, столько ешь, — неодобрительно заметила Мэбс тоном жены.

— Да я и сам борюсь с собой на этих рождественских ленчах. Но чем больше ем, тем больше могу съесть.

Поджав губки, Милли сказала, почитав письмо:

— О мой Бог, как все странно.

— Давай вслух, ма, — предложил Космо.

Милли принялась читать:

— „Дорогая миссис Лей, простите меня, что я вас беспокою, но я помню, как вы были добры, пригласив погостить к себе Флору“. (Но я не пригласила ее еще раз, хотя должна была бы, о Боже, о Боже, как я могла так поступить.) „Она должна была приехать к нам сюда“… Сюда, должно быть, это — да, на штемпеле и в адресе — Пешевар. А где это?

— Северо-западная граница, — ответил Ангус, — никакой охоты на кабанов. Только на шакалов. Прекрасное место, должен сказать.

— Отец, — перебила Мэбс, — не отвлекай.

Милли продолжала читать, и в ее голосе слышалось все большее удивление.

— „Она отплыла из Тилбури в начале октября. Ее проводила учительница, но когда наш посыльный пришел в Бомбее встретить ее, там оказался только сундук с красивыми платьями, которые я заказала ей у маленькой портнихи, к которой все мы ходили в Динаре“. О, я уж и забыла, как она тогда ее монополизировала.

— Ну продолжай, мама, — настаивала Мэбс.

— „Мы писали в школу, думали, может, она вернулась туда“. А для чего ей туда возвращаться? „Но они удивились не меньше нашего и ничего о ней не знали“. …Почему такие надоедливые люди никак не могут успокоиться?

— Мама…

— „В начале декабря пришло письмо, в нем она писала, что не хочет ехать в Индию и будет сама зарабатывать себе на жизнь“. …Что, от самой девочки, что ли?

— Браво, — сказал Нигел. — Смело.

— Нигел, дорогой. Она продолжает.

— „Ей всего семнадцать, и мы беспокоимся, и мы бы хотели найти ее и подумали, может, вы или кто-то из вашей семьи что-то знает о ней. Извините за беспокойство“. Какое странное письмо. И как все странно. О, вот тут в постскриптуме пишет, похоже, она сошла с парохода в Марселе. О небеса, как это необычно…

— Поставщики женщин в дома терпимости, — Нигел подцеплял кеджери и отправлял в рот, — опоили ее и украли.

— Не говори глупостей, — попросила Мэбс, — идиот.

— Она же приходила ко мне! — взвыла Таши. — Мы собирались на неделю на охоту. Я говорила тебе, Мэбс, помнишь? Я звонила тебе. Ты еще сидела в ванне.

— Она не хотела ехать в Индию, и мы ни черта, абсолютно ни черта не могли с этим поделать.

— Не ругайся, Мэбс, это отвратительно, — сказала Милли.

— Мы с Хьюбертом и Джойс проводили ее перед отплытием, — сообщил Космо, — в Тилбури.

— Ну и как она выглядела? — поинтересовался Генри.

— Нормально. — („А нормально ли?“) — Ну, мы все веселились, открыли шампанское, пожелали ей всего хорошего. Это была идея Джойс. — „Я напился, — подумал Космо, — и Джойс, кажется, опекала меня, я спал с ней тогда, так ведь? Почему же ничего не уловил? Почему не помог?“

— Когда она была здесь, — Милли изучала письмо Виты в поисках разгадки, — я думала, она… Меня даже что-то ударило… Ну как бы сказать, она была совершенно… („Совершенно какая? Опасная? Никто не пригласит девушку приехать снова, если сын или муж найдут ее привлекательной“.) Но, Боже мой, сойти с корабля и исчезнуть так странно, если не сказать неприлично.

— А это что, телефон? Ну ладно, я подойду. Я жду звонка, — сказал Ангус. — Она мне показалась вполне разумной девушкой, — проговорил он, выходя из комнаты.

— У отца ведь ничего со слухом не было, — удивилась Мэбс.

„Или с моим, — подумал Космо, прислушиваясь к тому, как в холле отец говорил:

— Да, мой дорогой, да, конечно. Я посмотрю. Да, счастливого Рождества, до свидания. — Ангус положил трубку, его сердце неловко колотилось, и он пошел посидеть в библиотеку. „Почему, — спросил он себя, — не рассказал тогда Милли, ничего же не произошло и не надо было чувствовать себя виноватым. Что дурного — угостить ленчем хорошенькую девушку? Ничего“. И ведь второй случай представился, когда она вскрывала подарки. Он мог все обратить в шутку, рассказать, как экстравагантно он вел себя в „Хардис“, эти удочки на осетра, наживка, рассказать, как Флора предложила пойти во „Флорис“ и „Фортнум“, как очаровательно держалась за ленчем и вела себя, как сама говорила, разумно. „О да, девочка была разумна во французском смысле. Мне шестьдесят шесть, достаточно старый, гожусь ей в дедушки, и слишком старый, чтобы думать, как бы было здорово затащить ее в постель. И попытки быть не могло, разве что мысль, но попробуй объяснить это Милли“.

— О дурак, — громко застонал Ангус. — Дурак, дурак, старый дурак. — Он подошел к окну и уставился на зимнее небо.

Войдя в комнату, Космо сообщил:

— Пап, там спор. Девочки хотят повести детей в церковь. Мама — чтобы ты принял решение. — Быстро переключившись, Ангус сказал:

— Чтобы дети заглушили Рождественское послание и рождественские гимны? Потрясающая мысль. Будет сущий ад. Почему бы и нет?

Отец говорил так воинственно, что Космо даже отступил, но в дверях спросил:

— Ты ее видел. Так ведь?

— Кого? Конечно нет, понятия не имею, о чем ты.

— Благодарю, — и Космо вышел в холл, убежденный, что никакой телефон не звонил.

ГЛАВА 43

Обнаружив, что дверь открыта, Космо заглянул внутрь. Хьюберт стоял на коленях спиной к двери и пытался ручными мехами развести огонь. Поленья отсырели, искры вспыхивали, появлялся бледный язычок пламени, а ветерок понизу задувал ему в лицо дым, заставляя с руганью отклоняться назад. Потом вдруг пламя с голодным треском занялось и, словно насытившись, замурлыкало.

— Эврика! Отлично! — крикнул Космо.

Хьюберт резко обернулся.

— Что тебя принесло сюда? И как ты нашел дорогу?

— Знаешь ли, существуют карты, поезда, такси и много чего еще. От деревни я шел пешком. — Космо сделал шаг внутрь. — Так ты не будешь так гостеприимен и не пригласишь меня войти? А я купил бутылку виски. Хорошо тут, — сказал он, осматриваясь. — Ну и как Пенгапах, такой, как ты думал? Мечты материализуются? Может, покажешь мне свое поместье?

— Я думал, ты на Рождество в Коппермолте, — не слишком вежливо проговорил Хьюберт.

— А я и был в Коппермолте, встретил там Рождество и очень скучал без тебя.

Космо прошелся по комнате, выглянул в окно.

— Море внизу, за деревьями? Идиллическое место, закрытое, отдаленное, неприметное. Я вижу, и книги хорошие. Твой кузен Тип оказался эрудитом? И мебель такая, что фыркать не станешь. Несколько очень хороших картин, покажи мне все.

— Я вообще-то предпочитал побыть один, но уж если ты здесь, входи. Я открыл дверь, чтобы выпускать дым.

— И незваных гостей. Если я правильно понял, меня тут не ждали.

— Да у меня полно дел… Я надеялся…

— Надеялся порадоваться в одиночку, — дружелюбно сказал Космо, — но, поскольку я уже здесь, желанный или нет, почему бы нам не выпить. — Он открыл бутылку. — Вон из тех прекрасных кубков, что на камине, или они священны? Глоток виски за твое здоровье и твою удачу.

Хьюберт потянулся за кубками.

— Я принесу воды, — сказал он, уходя на кухню.

Космо проследил взглядом за Хьюбертом, заметил кучу продуктов: фрукты, бутылку вина, виски на кухонном столике, батон, масло, сыр. Хьюберт принес воду. — Может, мне и правда стоит выпить? Мне преподнесли сюрприз.

— О! Неприятный?

— Да. — Хьюберт наблюдал, как Космо наливает выпивку, взял свой бокал, посмотрел на часы, потом на Космо. — А почему бы тебе не сесть?

— Благодарю.

Они расположились в креслах у камина.

— Ну и что за сюрприз? — спросил Космо.

— Поверенный моего кузена… мой поверенный, повесился.

— Почему?

— И стоило это делать! Я виделся с ним в Лондоне, он отдал мне ключи, зачитал завещание кузена, угостил ленчем. Дело в том, что его бросила жена, и он хотел ее убить. И я никак не ожидал, что он наложит на себя руки. Все врут про поверенных.

— Я думаю, они тоже люди.

— Я считал его скучным. Я чувствую себя ужасно. Я позвонил ему из деревни, ходил туда за покупками, хотел попросить его сделать кое-что для меня, а его клерк мне сообщил.

— Полагаю, у него есть партнер.

— Господи, какой ты бессердечный.

— Но он тебе докучал, он тебе не нравился. Не так уж ты потрясен. Что тебя действительно волнует, так это мое появление здесь. Ты хотел бы, чтобы я убрался, ты все время смотришь на часы.

— Только раз посмотрел! — воскликнул Хьюберт. — Да, я взволнован.

— Так мне уйти? Скажи. Но сперва ты проведешь меня по дому, во имя старой дружбы. И я тебе привез бутылку, — засмеялся он. — Ну, дай посмотреть ту знаменитую ванну с шестью ваннами. Ну давай, будь гостеприимным хозяином, не позволяй новому положению так повлиять на тебя. Ты как человек, обладающий собственностью, надеюсь, не станешь отказываться от демократических взглядов. — Космо выпил виски.

— Хорошо, только побыстрее. Так, вот это — лестница, — указал Хьюберт.

— Вижу, ступеньки.

— Лестничная площадка, — сообщил Хьюберт. — Спальни. — Он шел, открывая и закрывая двери быстрее, чем Космо мог заглянуть. — А там чердак, набитый старьем. Многое сгорело. Да, тут был пожар. Полдома сгорело. Кузен Тип не стал его восстанавливать, а разбил на этом месте сад и обнес его стеной.

— Хьюберт потягивал виски на ходу. — Ванная. — Он открыл ее, указывая стаканом. — Ванная комната, — добавил он по-французски.

— Но тут всего одна ванна. — Космо огляделся и увидел только большую одинокую ванну, на деревянной решетке — губку, мыло и фланелевый халатик.

Хьюберт закрыл дверь.

— Он убрал лишние пять; давай, спускайся, покажу кухню. Те пять он вкопал в землю в саду и устроил водопад на ручье. — Ф… Я нашел их там, они позеленели от мха. И никогда не догадаешься, что когда-то эти прудики были фарфоровые.

— Потрясающе, — покачал головой Космо. — Я хочу посмотреть. Золотые рыбки? — Он шел за Хьюбертом.

— Форель. Кухня, м… Я ем здесь.

— Очень демократично, — мрачно кивнул Космо.

— Вот и все, — сказал торопливо Хьюберт. — Как видишь, нет электричества, свечи и масляные лампы, нет телефона, вода из ручья. Извини, я не могу предложить тебе ленч, я здесь по-походному. Завтра уезжаю в Германию. Тороплюсь. Вот и все. — И он пошел к двери. Вон письма, полно дел.

Но Космо не двигался.

— Поскольку ты приехал на моей машине, — сказал он, наливая себе висни, — я подумал, что мы могли бы вместе вернуться в Лондон. — Тон его был дружеский, выражение лица довольно глупое.

— О нет, — сказал Хьюберт. — То есть, я хочу сказать, да. Это не…

— Где ты ее прячешь? — тихо спросил Космо.

— Прячу? Кого прячу?

— Флору. — Космо сел в кресло, вытянул ноги к огню, поставил перед собой бокал.

— А почему ты так решил? — Хьюберт благословил виски, которое помогло сдержать удивление в голосе. — Почему бы?.. Какая странная мысль.

— С каких пор ты носишь розовый банный халат?

— Джойс…

— Насколько мы оба знаем, Джойс носит розовато-лиловые, и сейчас она на Канарах с мужем Эрнестом. — Космо подался вперед, снова наполнил бокал Хьюберта. — Где Флора?

— Я не знаю, о чем…

— О чем я говорю. Садись, — велел Космо. — Ты врешь так же плохо, как и мой отец.

— А что твой отец?.. — Хьюберт выпил виски и сел.

— Я тебе расскажу. Мать Флоры, ну та дурная баба, написала моей матери письмо.

— Зачем?

— Похоже, Флора никого не знает в Англии, кроме нас в Коппермолте и своей школы. Миссис Тревельян написала, желая узнать что-нибудь о Флоре. Мол, она сбежала с парохода в Марселе и ни слуху ни духу. Подозревают, что, может, ее сдали в дом терпимости, она же доверчивая, но я помню, что ты, и это весьма любопытно, на пару месяцев затерялся во Франции. По сумме очков выходит, что Флора… Так где она?

— Смешно. — И Хьюберт, наклонившись вперед, подбросил полено в огонь.

— Насколько я помню, мы заключили договор поделиться.

— Тогда мы были мальчишками, — неуверенно проговорил Хьюберт.

— Но наш пол не изменился. Мы оба хорошо поработали с Джойс.

— О, — протянул Хьюберт, — Джойс.

— Ты женился на Флоре? — спросил Космо.

— Женился? О Господи, нет. — „Она отказалась, разве не так?“ — Я не могу себе позволить жениться.

— Я сильно подозреваю, что отец с ней в контакте, — хитровато сообщил Космо.

— Твой отец? Ну и насмешил, — расхохотался Хьюберт.

— Матери это не кажется смешным, — едва не задыхаясь, сказал Космо. — Не могли бы мы немного разбавить это, пока не напились?

Хьюберт осторожно налил воды.

— Ну расскажи, в чем дело с твоим отцом. — И он сел, улыбаясь. — Твой достойный папаша, генерал.

— О, это было черт знает что за Рождество. Полный блеск климактерического взрыва. Начиная с рождественского завтрака и до самых святок: вопросы тихим голосом, бормотание в сторону, намеки — и все это на фоне всеобщего рождественского подъема. Нельзя же портить праздник. Мэбс и я чувствовали себя совершенно несчастными. Да перестань ты улыбаться. Ты такой же дурной, как Нигел и Генри.

— Но это же смешно. Твой взрослый папа… как мог он…

— Перестань смеяться! Если я тебе скажу, что там что-то есть?

— Да ничего там не может быть.

— Да есть. Ни Мэбс, ни я не видели его таким пристыженным и виноватым. А мы уже наблюдали столько маминых атак по подозрению, но это…

— Но ему же около шестидесяти.

— Шестьдесят шесть.

— Ну и…

— Говорю тебе, когда мама обвиняла его, он выглядел очень пристыженным. Все началось с того, что отец подарил ей подарки, но такие, которых он никогда не выбрал бы сам. Потом она получила письмо от этой миссис Тревельян и стала думать о Флоре, вспомнила, какая она была в Коппермолте.

— Ну ей же тогда было всего пятнадцать.

— Она знает. Когда мать читала письмо, она вспомнила последний вечер, помнишь, когда девчонки нарядили Флору „роковой женщиной“. Мама дала понять, не употребляя самого слова, что Флора — проститутка. И отец вышел из комнаты, будто услышал телефонный звонок.

— О!

— А во время рождественской службы в церкви, когда Мэбс и Таши притащили своих детей, мать была очень рассеянная, она шептала что-то отцу, его шея стала совсем пунцовой. Я сидел как раз за ними. „Милли, тише. Ради Бога, заткнись“, — говорил он совсем не в рождественском духе. Но она не унималась. Все Рождество она цеплялась к нему, а он путался в ответах. И вел себя не как обычно — не смеялся над ней. А она, сто раз возвращалась к письму и к Флоре. „Это твоя подружка Роуз навязала ее нам, я никогда не имела никаких дел с Роуз”. А отец: „Так мы сейчас не ее обсуждаем”. И потом все дни она рычала, как Бутси на кость. „Когда я приглашала ее тем летом, я не думала, что она из этой породы девиц. А когда Мэбс и Таши одели ее, стало ясно, что она настоящая проститутка”. А ночами мать совсем извела отца. Никто не мог ничего с ней поделать. Отец пил больше обычного, набрасывался на графин с виски сразу после ужина. Потом, когда мы, слава тебе, Господи, шли спать, то слышали, как она вопила: „Ты встречался с ней в Лондоне! Перестань лгать! Я знаю, что ты встречался!”

И Хьюберт открыл рот.

— Отец сказал: „Если ты хочешь знать, да, я встречался”, — сказал ужасным ледяным голосом.

— И?

— Спал в своей гардеробной; он никогда этого не делал, разве когда болел. Он ведь обожает мать. День на святки был холодным, и они не разговаривали. Оба выглядели совершенно несчастными. Я вспомнил, как ты спешил, когда брал машину. Не очень-то похоже на тебя, и я решил проверить.

— Глупый старик, — сказал Хьюберт. — Он все выдумал. — И плеснул виски Космо и себе.

— Если он выдумал, — сказал Космо, — значит, ты ее прячешь где-то здесь. Где она? Наверху среди обгоревшего хлама?

— Нет, — покачал головой Хьюберт. — Нет. Она вышла. Сказала, что хочет подумать. — Он лег на спину и закрыл глаза.

— Ты ублюдок, — сказал Космо. — Когда она вернется?

— Не знаю. Обычно она гуляет часами.

— А о чем ей надо подумать? Ты что, обидел ее?

— А почему я должен обидеть ее? — голос Хьюберта стал агрессивным. — Я люблю ее.

— Я люблю ее, — сказал Космо.

— Ну не начинай сначала. О чем нам надо подумать, так это о том, кого она любит.

ГЛАВА 44

Песок по линии прилива замерз. Следы Флоры отпечатались на заснеженной норке, когда она прошла к воде. Море лежало перед ней цвета сплава олова и свинца и было плоским.

Хьюберт проснется и найдет ее записку на кухонном столе. Она пойдет покупать продукты, знакомиться с окрестностями и звонить.

Она написала коротко: „Я пошла гулять. Флора“. Он будет ждать ее. Она не написала: „Мне надо подумать, придумать что-то и решить“. Но когда оказалась одна на пляже, поняла, что именно это ей и надо попытаться сделать.

Флора наблюдала за чайками, охотившимися за рыбой, кружившими над морем в утреннем зимнем рассвете, прислушивалась к их одиноким крикам. У кромки воды она закуталась в пальто, подняла воротник и проследила за парой бакланов, низко летевших над водой в сторону горизонта, навстречу розовой заре. Было холодно. Между линией неба и моря плыл корабль, может быть, в Индию.

— Куда мне податься? — громко крикнула она. — Я не могу оставаться здесь.

Бредя вдоль воды, Флора вспоминала последние дни в Пенгапахе. Дни, которые так отличались от бурных недель во Франции и когда, слушая Хьюберта, она чувствовала, что их мысли и эмоции переплетаются, как ночами сплетаются их тела. Когда они приехали сюда, она как бы стояла в стороне, наблюдая за Хьюбертом, открывающим реальность своего наследства. Она смотрела на него, сравнивая действительность с выдумкой. Готовый к разочарованию, он сначала подозрительно осматривался, чтобы в случае чего дать отпор, но постепенно его охватывал восторг, горячность, он увидел, какое это замечательное место, и, очертя голову кинулся в него, подчинился его очарованию.

Она ничего не имела против того, что Пенгапах оттеснил ее от Хьюберта, она наблюдала за ним с нарастающим отчуждением, которого он не замечал. Они детально изучили Пенгапах, обошли все границы имения, поговорили с пожилой парой, миссис и мистером Джарвисами в деревне (они работали на кузена Типа).

— Старый мистер Виндеатт-Уайт был настоящим джентльменом, — сообщили они, — истинным джентльменом был мистер Хьюберт. — И смеряли взглядом молодого Хьюберта, размышляя, будет ли новый мистер таким. Не сразу, но в конце концов.

Хьюберт не заискивал перед ними, и они это оценили, согласились кое-что делать по дому, иногда разжигать камин, чтобы дом не отсыревал, держать в порядке сад, как при кузене. Кузен, как теперь стало ясно, в последние годы изредка приезжал сюда, предпочитая застревать в своем клубе в Бате.

— Он не любил, когда что-то переставляли в доме. Он приезжал в хорошую погоду для разнообразия полистать книги, посмотреть почту, но в основном это были открытки, и не так уж много.

Хьюберт, пытаясь не попасться на приманку поболтать, перешел к делу. Он сказал, что станет приезжать, когда сможет. Что ему надо зарабатывать на жизнь, а работа уводит его за границу.

— Да, — кивали Джарвисы, — вот как!

И Хьюберт сказал, что он хотел бы, чтобы его друзья бывали здесь даже без него. Что они заедут за ключами к Джарвисам. Ему неприятно, что дом пуст, так пускай хотя бы порадуются другие. Вот его кузина, мисс Тревельян, она станет часто бывать здесь, они кивали, оглядывая Флору, прикидывая, насколько она значимая часть семейства.

Конечно, думала Флора, невольно почувствовав, что можно выпрыгнуть на свободу, а Хьюберт ничего не замечал. Он вел себя, как будто она часть всего происходящего и само собой разумеется, что она его собственность и вполне впишется в его планы. Он позвонит поверенному, скажет, чтобы приготовили деньги для выплаты пожилой паре и чтобы после этого разговора они бы получили письмо с уведомлением. „У него сильные деловые качества, — подумала Флора, — и деловой вид, как и во время занятий любовью. Нельзя сказать, что это не здорово“.

— Прекрасно! Прекрасно! — закричала она небу и камням у подножия скалы. А кузен Тип одобрил бы Хьюберта? Ему понравилось письмо на русском? Не было ли Хьюберту стыдно за открытки, которые он столько лет посылал, чтобы поиздеваться? И, наконец, уверен ли Хьюберт, что она вернется с прогулки?

Флора взбиралась по камням, лезла вверх по скале, помогая себе руками и ногами, дрожавшими от напряжения, потом плюхнулась на землю, отдохнуть, едва переводя дыхание. „Я ослабла от этих бесконечных сидений в кафе, — подумала она, — от занятий любовью. А интересно, заниматься любовью с Феликсом и Космо — так же или лучше?“

Способная думать здесь совершенно раскованно — сюда они еще не заходили с Хьюбертом, — она завернулась в пальто, легла на траву и закрыла глаза, слушая бессвязное бормотание моря, воображая себя в объятиях Феликса или Космо, и не в постели, как с Хьюбертом, а здесь, на открытом воздухе, когда переплетены только ноги (они иногда так делали на простынях).

Когда она проснулась, подул ветерок, и Флора оказалась отрезанной приливом. Ей пришлось долго взбираться на скалу, чтобы вернуться домой через поля и леса вокруг Пенгапаха. Голодная, Флора вошла в дом через кухню. Покупки Хьюберта лежали на столе. Она нашла хлеб, сыр, соленья, масло, налила стакан молока.

Отражаясь в стекле гравюры, изображающей Наполеона на палубе „Беллерофона“, — она висела на стене в кухне, — Флора увидела за стеклянной дверью гостиной Хьюберта и Космо, развалившихся в креслах возле камина, и бутылку виски на полу между ними.

Жуя хлеб с сыром, Флора прислонилась к стене и прислушалась.

— Когда я позвонил, клерк сказал, что он мертв. Что он покончил жизнь самоубийством. Вот судьба, — говорил Хьюберт.

— Да, ты рассказывал, — зевнул Космо.

— Видишь, когда он угрожал, что так кончит, я его не слушал. Никто не ожидал, что поверенный способен совершить самоубийство.

— Почему бы и нет?

— Ну, ты не способен. Все, что я тогда хотел, это скорее вернуться к Флоре и привезти ее сюда.

— На моей машине.

— На твоей машине. Сейчас я чувствую себя ужасно. Может, он любил жену, а она его бросила. Понимаешь?

— Да, ты уже несколько раз говорил.

— А я убью себя, если Флора меня оставит?

— Может, и нет. Другое дело, если она меня оставит.

— Ты ее еще не получил. Я получил.

— Ты постоянно это твердишь.

— Клерк сказал, что кто-нибудь займется моими бумагами. Я решил оставить Флору здесь. Проследить, чтобы ей хватило денег и так далее. Чтобы все у нее было в порядке.

— Она знает?

— Я ей скажу. Она делает то, что я ей говорю.

Флора перестала жевать, проглотила, запила молоком.

— Там есть еще виски? — спросил Хьюберт. — Хорошо, что я тоже купил бутылку. Ты молодец, что привез свою, кстати. Я тебя уже благодарил? Эта бутылка почти пустая.

Отражение Хьюберта в гравюре наливало виски.

— По крайней мере, ты получил от привидения кузена Типа приветствие. Похоже, он наслаждался твоими посланиями, собирал их. Особенно ему понравилось то, что написала Флора. Ты никогда не догадывался, что она тебя обманула? Нет? Или ты думаешь, Тип оставил ее открытку специально для тебя?

— Выражайся яснее, чем в баре, — пробурчал Хьюберт. — Не так по-дурацки.

— А, мы уже иронизируем? Интересно, где же она?

— Ушла гулять. Еще налить?

— Когда я первый ее нашел, она выходила прямо из моря… Очень было мило.

— О, рождение Венеры?

— А я тебе рассказывал, как страдал по Венере?

— Боттичелли?

— Я жаждал ее и жаждал. Эти красивые, похожие на водоросли волосы, она стоит и стыдливо прикрывает рукой низ живота.

— Флора была такая юная, худенькая, очень живая, как сейчас помню, но еще слишком маленькая, чтобы иметь такой кустик. Но сейчас он у нее есть, темно-коричневый, почти черный, замечательный.

— Свинья, — бросил презрительно Космо. — Она так же хороша, как Джойс, так же энергична? У Джойс это было ярко-рыжего цвета… А она…

Флора не знала, проглотить ей хлеб или выплюнуть. Щеки горели. Феликс никогда бы не обсуждал ее, как эти.

Отражение Хьюберта осторожно, чтобы не разлить, наполнило бокал виски, добавив воды, и сказало:

— Знаешь, полегче. Ты говоришь о моей будущей жене.

— Моей, скорее всего, — рассмеялся Космо. — Не будь таким самоуверенным.

— Я не самоуверенный! — воскликнул Хьюберт. — Я заставляю себя быть уверенным. Каждый день, каждый раз я пытаюсь становиться все более и более уверенным, — голос его звучал жалобно.

— Когда мы были невинными мальчиками, помнишь, мы размышляли, что же такое — девочки. Ну и как теперь ты считаешь, кто-то из них удивил тебя?

— Твоя сестра Мэбс.

— Мэбс?

— Она играла с моей ширинкой, когда танцевала.

— А вот наша Флора не такая, — сказал Космо.

— Моя Флора.

— Наша. Я думаю, Флора еще свободна, как и Венера, свободна выбирать. Как ты думаешь, она увлечена Феликсом?

— Вздор, старик, напрасная трата любовной энергии для нее. Я узнал от Джойс, что Феликс развлекался с ее братишкой.

— С тем странным, похожим на лысуху хорошеньким мальчиком из нашей школы?

— Именно.

— Но Феликс женат и у него ребенок. Если ты прав, то слава Богу, что Мэбс на него не нарвалась. Но нет, Флора бы не… Идиотская мысль! И если ты прав, что Феликс бисексуал, всякое может случиться. А что-то было между моим отцом и Флорой. Знаешь, матушка просто рехнулась.

Флора перестала жевать, шагнула вперед и уставилась на них. Они ее не видели.

— Может, у меня мозги поехали, — продолжал Космо, — но я почти поверил.

— Ерунда, — сказал Хьюберт. Он лег на спину, вытянул ноги к огню. Оба молчали. Бокал Хьюберта стоял у него на груди, а бокал Космо упал на пол. Потом они снова заговорили.

— Это была вовсе никакая не посудина, в которой стояла Венера, а раковина, — вздохнул Космо.

— Конечно. Какой же я дурак! Раковина, — кивнул Хьюберт.

Флора доела хлеб с сыром, допила молоко, съела банан. И больше не дрожала. Она решилась.

Хьюберт и Космо спали, когда она прошла мимо них к лестнице, не проснулись и когда спустилась с чемоданом вниз.

Воображая себя в объятиях мраморных рук, она не предполагала, какими они будут ожившие. Человеческие и пьяные. Хьюберт волновал ее, будил страсть. Нежность, которую она испытывала, мечтая о всей троице, еще жила в ней, но Хьюберт больше не вписывался в ее мечту. Могла ли она сейчас что-то почувствовать к Космо? Они казались юными и невинными во сне, и ни один не проснулся, когда она стояла над ними и глядела. Они, наверное, потом подумают, если заметят, что пятна на полу — от виски, а не от ее слез.

Они не слышали, как Флора закрыла дверь за собой.

ГЛАВА 45

— Тебе письмо, — сообщил Денис, разбирая почту, и протянул Вите конверт.

— О, спасибо, — кивнула Вита. — По-моему, от жены Лея.

Денис наблюдал за ней, как она надрывает конверт.

— Ну? — спросил он. — Что пишет?

Вита посмотрела на мужа.

— Я чувствую себя такой дурой, что написала ей, мы ведь ее толком и не знаем. Я просто подумала, что надо что-то делать.

— Не надо быть такой деятельной. Вспомни поговорку про спящих собак. Ну, читай.

Вита прочитала:

— „Дорогая миссис Тревельян. Спасибо за ваше письмо, написанное в декабре, как долго идут письма из Индии“. О, конечно, они идут долго! Она совсем что ли не соображает? „Мне очень жаль, но у нас нет никаких сведений о вашей девочке. Она больше не была у нас“. Я и не думала, что они снова ее пригласят. Наверное, с ней можно умереть со скуки. „Но мой муж вспоминает, что в Лондоне, перед Рождеством, он случайно столкнулся с ней на улице. Он говорит, что Флора выглядела хорошо, была в хорошем настроении“. О, значит, она вернулась в Лондон. „Она не захотела давать адрес, а мы тогда понятия не имели, что она убежала с парохода по пути в Бомбей или что вы не знаете, где она. Встреча была совершенно случайной. У моего мужа создалось впечатление, что она где-то работает. Простите, это все, что я могу вам сообщить. Я уверена, что сейчас она уже связалась с вами и объяснила, почему не приехала в Индию. Жаль, что я оказалась не слишком вам полезной. Молодежь так легкомысленна, правда? Искренне ваша Милли Лей“. Да, лучше бы я ей не писала, — сердито сказала Вита. — Я выгляжу идиоткой.

— Ну насчет того, как ты выглядишь, я бы сказал, что ты сияешь, — заявил Денис. — Ослепительно. Одно из тех новых платьев?

— Да. — Вита засмеялась. — Я от них в восторге.

— А почему нам не оставить все, как есть? — он подался вперед и погладил ее по щеке.

— Если бы мы только могли. — И посмотрела на него.

— Но у нас нет выбора. Ты никому другому, конечно, не писала, ну разве что в школу?

— Но кому еще я могу написать? — Вита была рада, что не собралась расспрашивать русскую портниху, люди такого сорта обожают посплетничать. Она снова поглядела на письмо на коленях, на крупный почерк уверенной в себе женщины, на чернила на голубой линованной бумаге, довольно скромной, но с надписью наверху листа: „Коппермолт-Хаус, близ Хексхема, телефон Коппермолт-Холт 25“. О чем думала миссис Лей, когда писала его? — А что скажешь насчет пропавших людей и полиции, — пробормотала Вита, — или Армии Спасения?

— А что про них говорить? — Денис открыл официальный конверт. Вите очень хотелось, чтобы он не вскрывал конверт ножом для масла. — Ага, — голос Дениса был довольным. — Подтверждается мой новый адрес. Дели.

— Дели?! — обрадовалась Вита. — О как хорошо!

— Тебе нравится?

— Еще бы. Прекрасно. Для тебя — новая ступенька. И я с радостью бы переехала, но… — ее голос упал, — а как насчет…

— Она ведь не мой ребенок, правда? — голос Дениса звучал ровно, его бледные глаза холодно смотрели на Виту.

Вита почувствовала, как кровь отлила от ее лица. Она ощутила слабость, во рту пересохло.

Посыльный пришел сообщить Денису, что машина ждет его, чтобы отвезти в офис.

— Итак, — Денис встал, — давай все забудем. Появляется провидение и вмешивается. Ты можешь носить свои платья со спокойной совестью. Они пригодятся тебе в Дели, — закончил он весело.

— Но… — руки Виты, сжимавшие письмо Милли, дрожали.

— Ни для тебя, ни для меня ничего не меняется, — сказал Денис, — теперь мне надо ехать, а то опоздаю. — Он наклонился и поцеловал ее. — Не вздрагивай. Не воображай, что я подготовил убийство в Марселе. — Он снова поцеловал ее.

— Конечно, нет. Ее видели в Лондоне!

Денис хихикнул и добавил:

— Не хочу больше говорить об этом. Никогда. Поняла?

— Да. Если ты так хочешь.

— Встретимся вечером на поло. Придешь посмотреть?

— Конечно.

ЧАСТЬ IV

ГЛАВА 46

Флора бродила по дому своих хозяев, сверяясь со списком. Ей нравился этот дом, несколько лет она с удовольствием здесь работала. Она спрашивала себя, будет ли когда-то снова работать здесь. Лишенный своих картин, на месте которых на стенах остались светлые пятна, книг — полки стояли голые, серебра, дом казался испуганным, а комнаты — брошенными. Дом стоял без нутра — оно переехало в деревню, чтобы украсить другие комнаты и стены других пропорций. Флоре было жаль дом, как больного, затосковавшего по комфорту, нарушенному войной.

Но зато дом избежал бомбежки, окна целы, стены тоже. В нем чисто. А разве она не подметала его несколько дней подряд, не вытирала пыль, не полировала? Здесь хорошо пахнет, и, если будет возможность, дом снова оживет. Если хозяева захотят переехать в Лондон.

Стоя в гостиной, где сохранилась кое-какая мебель, наблюдая за аэростатом заграждения, повисшим в вечернем небе над Турлой-Сквэ, Флора размышляла, вернутся ли ее хозяева в Лондон, и если да, то сможет ли она вернуться к ним. Она думала, что, скорее всего, нет. Ее горизонт расширился, ей теперь мало этого вида из окна — кусочек улицы и садик.

Список. Ей надо сосредоточиться. Флора прочла: „Газетные вырезки в ящичке стола у дивана“. Мистер Феллоуз — один из тех немногих людей, которые собирали всяческие предупреждения о грядущей войне в последние годы. Она выдвинула ящичек. „Какой хороший стол, — подумала Флора, — его следовало бы вывезти отсюда“. Но миссис Феллоуз думала иначе, Флора прошлась тряпкой по столу, как бы успокаивая его. Ящик набит пакетами, перевязанными резинной, пачками газетных вырезок, напоминавших о пожаре в рейхстаге, о напыщенности Муссолини, о судьбе евреев, о Мюнхенском соглашении, о растущей нацистской угрозе. Некоторые статьи написал Хьюберт, фамилия Виндеатт-Уайт казалась странной и знакомой. Хьюберт предсказывал войну в своих репортажах из Берлина, Испании, а потом из Праги, войну, которую мистер и миссис Феллоуз никак не воспринимали и не считали себя частью происходящего: они были квакеры; но даже если бы относились к ней иначе, они были слишком стары, чтобы идти на фронт.

„Хьюберт писал ужасно рассудительные статьи“, — подумала Флора, вспомнив его, каким видела в последний раз, и хихикнула.

Мюнхенское соглашение заставило Феллоузов решиться переехать в деревню и купить там ферму.

— Война — это голод, — вздохнули они. — Нас будет кормить земля. — И Флора, имевшая врожденное отвращение к насилию, переехала с ними.

Упаковывая вырезки, она вспомнила свой ужас в день объявления войны, потрясенность агрессивностью людей, они просто горели желанием ввязаться в драку.

Флора ставила галочки в списке и читала дальше: „Ножницы для вышивания“. Возможно, это как раз те, что потерялись несколько лет назад, соскользнув за диван. Флора сняла запылившийся плед и вышла на балкон встряхнуть. Услышав хлопающий звук, мужчина, проходивший внизу, испуганно посмотрел вверх.

Флора, смеясь, крикнула:

— Извините. — И потом: — Феликс?

Феликс поднял голову и настороженно спросил:

— Кто это?.. Так это Флора! Как ты выросла.

— Да, — ответила Флора, складывая плед.

— Ты спустишься? — спросил Феликс.

— Подожди минутку, я сейчас.

Но она не спешила, она оттягивала момент — прошлась рукой по краю дивана, нащупала ножницы, укололась, и у нее выступила кровь. Положив на место плед, побежала вниз открывать дверь. Феликс быстро вошел.

— Ах, — вздохнул он, когда она закрыла дверь, и встал, прислонившись спиной к пятну на стене, где раньше висело зеркало.

Она удивилась, что сразу узнала его, и сказала:

— Я думала, ты в Голландии. Я представляла тебя там.

— В общем-то, да.

— Мне очень приятно видеть тебя. Как ты?

— Хорошо, — сказал Феликс, продолжая подпирать стену. Она заметила, что его лицо покрылось потом. И проговорила:

— А я тоже в общем-то не здесь. Я живу в деревне. Приезжаю в Лондон время от времени, присмотреть за домом. Этим я сейчас и занимаюсь. — В голову пришла дурацкая мысль: а он обратил внимание на запах, оставшийся после протирки мебели?

— У тебя из пальца течет кровь на юбку, — сказал Феликс.

— Неважно. — Она пососала палец. — Хочешь чаю или кофе? Не могу предложить выпить, мои хозяева трезвенники.

— Я бы хотел посидеть. — Он огляделся в пустом холле.

— Пошли наверх. Там есть диван. — И потом, оборачиваясь: — Так говоришь, что ты в Голландии? — Она повела его к лестнице.

— Ну да, так же как ты в деревне. — Он шел за ней по пятам, вошел в гостиную и сел на диван. — Официально меня здесь нет. Я залетная птица.

— Я заварю чай.

— Нет, дай я просто посижу, пока успокоится сердце.

— Сердце? Ты болен?

— Испуган. Хлопок ткани был похож на выстрел.

Флора засмеялась.

— На Турлой-Сквэ нет пистолетов.

Феликс откинулся и закрыл глаза.

— Нет пистолетов, это хорошо. Итак, я спасен. Правда? — Он казался усталым. Волосы поседели, он потолстел.

О чем это он — в безопасности? Глядя на него, Флора подумала: „Это я чувствовала себя в безопасности, когда он держал меня за руку, чувствовала себя в безопасности, когда он танцевал со мной“. И она вдруг поняла, что сейчас, здесь, она не может себя чувствовать с ним в безопасности. Его лицо было скрытным, она такого не знала. И странного цвета, а его рука, когда она ее взяла, оказалась влажной, а не сухой, как в Динаре. „И Феликс не холодный, — подумала Флора, — каким он был все эти годы, когда я лежала в его объятиях“.

Феликс наблюдал за ней.

— Ты действительно в Голландии? — спросила она.

— Конечно нет, я пошутил. Я здесь, сижу на этом диване в Лондоне. А почему такая полупустая комната?

Флора объяснила, что почти вся мебель перевезена в деревню, и только кое-что осталось здесь. — Она полупустая, потому что война.

— Как и я, полупустой, — кивнул он.

— Я не понимаю твоей шутки.

— Какой шутки?

— Насчет Голландии.

— А, это.

— Довольно загадочно.

— О, все нормально. Это мой промах. Я сейчас в гостях. Я не предполагал встретить кого-то из знакомых. Ты вынудила меня рассказать тебе правду.

— Еще одна шутка?

Феликс расхохотался.

— Я не очень гожусь для этого. — Он смеялся напряженно.

— Годишься для чего?

— Неважно, — он перестал смеяться. — На самом деле я здесь тайно, чтобы встретиться кое с кем. И Хьюберт Виндеатт-Уайт в том числе. Помнишь его?

— Да.

— Он кто-то в разведке, в морской, насколько я понял.

— Я думала, что он журналист.

— На войне все смешано.

— Я этого не знала.

Феликс улыбнулся.

— Ты предлагала мне чаю, но я бы больше всего хотел принять ванну. Там, где я остановился, горячей воды нет.

— Конечно, ты примешь ванну. Когда у тебя встреча с этими людьми? — Она не назвала имени Хьюберта.

— Могу я остаться здесь на ночь? Было бы чудесно побыть здесь, чтобы никто не знал, где я, и почувствовать себя так свободно. — Она вспомнила его легкий акцент.

— Да, оставайся.

— Тогда ведь я смогу принять ванну еще раз, утром. — Она и не знала, что он такой любитель помыться, а что вообще-то она о нем знала? Она положит его в спальне мистера и миссис Феллоуз, после этого отнесет белье в прачечную и не станет им рассказывать, кто у нее был в гостях.

— Я приготовлю тебе постель, — сказала Флора, — и после ванны ты поешь. Хочешь омлет? Любишь омлет?

— Из настоящих яиц? — спросил он.

— И салат. Я все привезла из деревни.

— Здесь есть телефон? — осмотрелся Феликс.

— Отключен на время.

— Жаль, — он улыбнулся. Она забыла, какие у него зубы. — Ну и как насчет ванны?

— Я дам тебе полотенце, потом поедим на кухне, этот дом как бы в отставке на время войны.

— Какая роскошь — уйти в отставку, как здорово! — Он подчеркнул слово „здорово“.

— Снова шутка? — Она почувствовала, что не стоит больше спрашивать. Он пошел за ней в ванную. — Когда будешь готов, я подам ужин, — сказала она.

Уже в дверях Флора услышала:

— Меня заставили сюда приехать, потому что я знаком с Хьюбертом. Как он?

— Я не видела его несколько лет.

— Я не должен был упоминать его имени. Но в этом смысле я безнадежен. Ну ладно, неважно. Так хорошо поговорить с тобой. Ну а теперь — ванна. О как хорошо, и соль для ванны! — Он говорил насмешливо, чего раньше Флора не замечала. А что она вообще знала о нем?

Потом, за ужином, Феликс сказал:

— Так приятно с тобой говорить, не осторожничать. Я устал от этой осторожности. — Потом добавил: — Мне кажется, ты сама образец осторожности. Моя жена — нет. И я не могу ей ничего рассказать. Я только иногда сплю с ней. Похоже на правду?

— Не слишком.

— Это только кто-то вроде тебя может обидеться, если назвать его осторожным. — (Как он узнал, что она обиделась?) — Я помню твое маленькое скрытное личико во Франции. — И Ирена Тарасова такая же. Я обычно болтал с ней. Там были секреты, но другие.

— Я иногда ее вижу.

— Передай ей привет, если увидишь. Она все еще шьет?

— Да.

— Я не могу говорить и со своими детьми, они болтливы, как мать.

— В Голландии? — Было трудно, наблюдая, как Феликс ест омлет, поверить в существование Голландии, в голову лезла Англия, отделенная каналом от оккупированной Европы. Неужели он действительно приехал оттуда? — А твоя мать и сестры? — спросила она.

— Я не могу их подвергать опасности. Нас оккупировали немцы, ты знаешь. Вот. — Он съел салат и порцию сыра Флоры. — Мое исчезновение может вызвать неприятности, — сказал он, — пусть посуетятся. Англичане в своих безопасных конторах слишком довольны собой… — Феликс говорил презрительно.

— Они подумают, что ты провел ночь с проституткой, — сказала Флора.

Дожевывая остатки сыра, Феликс задумчиво оглядел ее.

— А я проведу ночь с тобой. Уж слишком давно я не обнимал незнакомое тело.

Не впервые она замечала, что война изменила мужчин, они теперь не занимались ухаживаниями, но все же Феликс удивил ее. И она с опозданием обиделась.

— Когда ты тогда забрал меня из школы на ленч, ты боялся заразиться.

— Но сейчас ты не простужена, — засмеялся Феликс. — Я потом слышал, что твой грипп оказался корью. Так что давай, дорогая…

Флора обрадовалась его смеху.

— Ты не так-то часто смеешься, — сказала она.

— Это трудное занятие, если ты постоянно в страхе. Пошли, Флора. — Он взял ее за руку. — Пошли в постель? — Он подавил зевок и поднялся, протянув ей руку.

— Я помою посуду, — упрямо заявила она. Потом, как бы отстраняясь от происходящего, спросила: — Не могу понять, что ты можешь делать в Голландии, если так боишься? — Правда, что он там делает, если боится? Волнуясь, она пыталась привести мысли в порядок и с трудом верила его рассказам. — Нет, ты правда из Голландии?

— Да, я не выдумываю.

— Так почему бы тебе не остаться здесь, если ты уже приехал?

— Пошли, Флора, пошли наверх. — Он пристально смотрел на нее. — Ты мало изменилась. Просто поправилась в нужных местах. В Динаре ты вся состояла из палочек, но глаза сияли.

— Почему ты не можешь остаться? — Флора изменила свой вопрос.

— Да есть кое-что, что я могу еще сделать.

— Например?

— Например, раздражать немцев. — Он говорил беспечным тоном. — Что это значит? Это значит, заставить с собой считаться. Ой, ну ладно, Флора, брось ты свою посуду.

„Это ошибка“, — думала Флора, раздеваясь. Феликс был уже в кровати и говорил:

— Поторапливайся.

Если бы хозяева узнали, что она собирается делать в их постели, им бы это не понравилось, подумала Флора.

Феликс потянулся из кровати к ней и потащил.

— Ну давай, ложись.

Любовный акт был опытный, но безликий: медленно, медленно, быстро, быстро, медленно и — заключительный аккорд. Мраморный Феликс совсем не похож на живого. Она подавила смешок.

— Тебе понравилось? — гладил ее Феликс. — Хорошо, — оценил он, не ожидая ответа. — А ты мускулистая, как мальчик.

— Я работаю на воздухе. Я крестьянка.

Он не интересовался ее работой.

— Ты помнишь пикник? — Он продолжал гладить ее. — Билли тогда было лет одиннадцать.

— А кто такой Билли?

— Помнишь девочку с белыми ресницами и кривыми зубами, ее братишка, Билли Виллоубай.

— А она очень изменилась и вышла замуж за богатого американца. — Флора никак не могла вспомнить Билли.

— Дорогой Билли. Интересно, чем он сейчас занимается? — пробормотал Феликс.

Флора отодвинулась от Феликса. Может, лучше повернуться к нему спиной?

— Не отворачивайся, — он притянул ее к себе.

Она пыталась вспомнить, какой он был в Динаре. Не такой седой и не средних лет.

— Мистер Феллоуз, у кого я работаю, сейчас пишет книгу, где пытается доказать, что нацистов можно было обезопасить мирными средствами, — сказала Флора. — Он сам мирный человек.

Феликс фыркнул.

Эта кровать принадлежала мистеру Феллоузу, и потому Флора чувствовала себя обязанной упомянуть его.

— Он собирал еще довоенные статьи Хьюберта, — рассказывала она, а Феликс продолжал пальцами пощипывать ее бицепсы.

— Билли был примерно твоего сложения в юности, — сказал он, стиснув ее.

— Я не Билли.

— Хотел бы я взглянуть на него.

Флора подумала, не лучше ли ей отправиться в свою кровать наверху.

— Знаешь, я тебя оставлю, чтобы ты выспался.

— Не оставляй меня одного. Мне надо поговорить. — Он крепко обнял ее.

— О чем? — Если бы я оказалась в своей кровати, я могла бы колотить ногами, кусать простыни, кричать, смеяться, делать что угодно. Флора сейчас чувствовала себя так, как если бы взялись распускать большое вязаное платье, а оно само разлезалось у нее на глазах.

— Останься со мной, выслушай меня, — он продолжал держать ее. — Моя семья, мои дети такие хорошие, такие маленькие, такие доверчивые. Сынишка очень умный. У них столько надежд. И у жены Джулии тоже, знаешь, она такая сильная духом. Она борется с карточками, с черным рынком. Тебе этого не понять. У нас есть деньги. Конечно, нам легче, чем большинству. Мать и сестры пытаются помогать тем, кому совсем тяжело. Военная оккупация — это страшно. Люди чувствуют себя беспомощными, и многие пытаются бороться.

— А ты?

— Недостаточно. Усилия одного — это ничто. Евреи…

— Ты им помогаешь?

— Они исчезают, моя дорогая, только что были — и их уже нет. — Он говорил с горечью.

— О.

— И никто не хочет заниматься ими. Я тебе надоел? Мы с Элизабет все думали, не скучно ли тебе было с нами. Ты ведь была моложе нас.

— Нет. Мне с вами не было скучно. — Она заметила щетину на его подбородке. Утром надо найти лезвие.

Феликс рассказывал о ценах на овощи в Голландии, о том, что нет бензина, казалось, он все до деталей знает. Ей хотелось спать, она боролась с собой, чтобы не задремать. Его тело рядом с ее телом было упругим.

— И каждый должен все время следить за собой. Любой промах может стоить жизни многим.

На время он затих, а потом вдруг голосом, полным отчаяния, почти закричал:

— На самом деле, черт побери, я так старался не влезть в это дело, не рисковать своей головой! Эта поездка — дурацкий риск! И я не должен был ни с кем говорить об этом, я должен думать о семье. — Она молчала, и он уже спокойнее сказал: — Правда в том, что у меня мало причин для страха.

— Тогда зачем ты приехал?

— А вообще зачем кто-то что-то делает? — сердито спросил он. — Может, я просто выставляюсь, может, просто должен попытаться хоть раз в жизни сделать что-то, что другие делают постоянно. — Он крепко прижал ее к себе и зарылся лицом между грудями. — Я не герой, — проговорил он придушенно.

Потом оперся на локоть и ровным голосом заявил:

— Тебе следует понять, что нам не так уж плохо, мы известны, уважаемы, богаты. Немцы не очень-то вмешиваются в жизнь таких людей, как мы. И все, что от нас требуется, — хорошо себя вести.

— А я подумала, что как раз это и затрудняет жизнь.

— Это и так и не так.

Она вспомнила мать Феликса и сестер, их появление в отеле „Марджолайн“ в 1926 году и то, как главный официант кланялся и расшаркивался перед ними, а семьи англичан свистящим шепотом повторяли: „Шесть баронесс, шесть“.

— Но ты помогал евреям, — сказала Флора.

— Я не помогал евреям. Если бы я помогал, то поставил бы семью в опасное положение. Я чувствую себя виноватым, понимаешь? Когда ничего не делаешь, то возникает ощущение вины.

— Я понимаю.

— Я боялся помогать евреям. Я боюсь работать на Сопротивление и, хуже того, об этом даже страшно подумать, — боюсь сотрудничать.

— Сотрудничать?

— С немцами. Некоторые так делают.

Флора была потрясена.

— Я этого не знала.

— Вот почему я чувствую себя таким беспомощным. Я думаю только о спасении своей шкуры.

— Попытайся рассудить разумно. Не преуменьшай своего мужества, это абсурдно.

Лежа в постели мистера и миссис Феллоуз после бесцветного занятия любовью, казалось выспренним говорить так, но она тем не менее повторила:

— Не преуменьшай своего мужества.

— Маленькая смешная Флора. — Он лег на спину, притянул ее голову к себе на плечо.

— А помнишь тот пикник? Какие красивые были Космо и Хьюберт, и девочки, такие глупенькие и милые. Они так забавно пели.

— Сейчас у них семьи, как и у тебя.

— Я не думаю, что от этого они стали не такие глупые, но это своего рода мужество. Моя жена такая. У нее дар — не воспринимать жизнь всерьез. Ты думаешь, я слишком стар, чтобы этому научиться?

— Тебе не надо учиться. Это уже смелость — признаться, что ты боишься. Но ты не должен без конца твердить про это.

— Тебе скучно?

— Немного. — И она растерялась.

— Сказать тебе, что больше всего меня пугает?

— Что?

— Я до чертиков боюсь, что появится гестапо и арестует меня, когда я в ванной.

— Это я могу понять. Именно потому ты и приехал в Англию, чтобы в безопасности помыться?

— Да, одна из причин.

— А ты рассказываешь жене о своих страхах? — Она попыталась представить себе его жену. Он ничего не говорил о ней, кроме того, что она глупая и смелая.

— Она не поймет. И я не посмею ее тревожить. Но с тобой я могу поговорить.

„Ну да, как с незнакомым человеком“, — подумала Флора. Феликс снова заснул.

Флора уснула почти на рассвете. А проснувшись, высвободилась и пошла к себе. Умылась, почистила зубы, причесалась. Одевшись, тихо продолжала обход по дому, заканчивая дела и стараясь не потревожить Феликса. Когда он уйдет, она тоже примет ванну, проверит, все ли в доме в порядке, сядет на поезд и отправится в деревню.

Времени расспрашивать Феликса уже не было, слишком поздно. Он проснется, примет ванну, позавтракает и уйдет, оставив ее со знанием цены на капусту и брюкву в оккупированной Голландии. И знанием того, что он любит смелую, глупую жену, что он любил и любит Билла Виллоубай и что он напуган. В общем-то достаточно много.

И в то же время Флора чувствовала себя обиженной. Он совсем не интересовался ее жизнью, ни о чем не спросил, просто использовал ее.

— Удобный сосуд, куда можно спустить свой страх, — сказала она громко и отправилась на поиски свежего лезвия мистера Феллоуза. „Феликс расскажет, что он провел ночь с проституткой, — подумала она раздраженно. А потом велела себе: — Ну давай, смелее, будь честной, этот мужчина понятия не имеет, кем он был в твоей жизни“. Пытаясь вернуть себе своего знакомого Феликса, она громко рассмеялась и пошла стучаться в дверь спальни хозяев, будить его.

— Пора вставать. Я принесла тебе лезвие.

За завтраком Феликс развеселился. Он сказал, что ванна была замечательная, а завтрак вкусный, какое наслаждение выпить настоящего кофе. Она должна приехать к ним погостить после войны, она полюбит Джулию. На пороге Феликс поцеловал ее.

— Было так хорошо поговорить с тобой. Хотя ты, наверное, подумала, что я много наговорил чепухи.

— Береги себя, — сказала она.

— Не бойся. — И еще: — Лучше, если ты никому не расскажешь, что я был здесь.

— Не расскажу. Мои хозяева все равно ничего бы не поняли.

„Но он не интересовался моими хозяевами, — подумала она, когда он весело шел по улице. — Как и тем, что извел весь запас горячей воды для ванны. По крайней мере, я смогла обеспечить ему безопасную ванну“. — Флора наблюдала, как он дошел до почтового ящика на углу и исчез. Несмотря на онемелость и застылость, Флора ощутила печаль по Феликсу и по себе самой, по тому человеку, с которым разделила постель Феллоузов, — с тем человеком, которого она, как оказалось, даже не знала.

Когда она убирала постель, она подумала, что лучше бы никогда не видела Феликса, он ограбил ее, украл мечту.

ГЛАВА 47

— Мы не можем пробыть долго, — Мэбс стояла, а Ирена, ползая на коленях, подшивала подол юбки. — Мы сегодня встречаемся с Хьюбертом на ленче.

— А как он? — Рот Ирены был полон иголок.

— Хорошо, похоже, хорошо.

— Я не видела его с тех пор, как он был мальчиком.

— Вы не узнаете его, он пополнел и начал седеть. Но брови еще гуще, чем раньше.

— Он женат?

— Говорит, что женится после войны. Но тем не менее, девушек полно. Он кем-то в Военно-морском флоте, как Космо — в Военно-воздушных силах.

— Его мать умерла, — добавила Таши из шезлонга. — Так что он теперь при деньгах.

— И при репутации, — сказала Ирена, пришпиливая подол юбки, — левого журналиста. — Ну вот, так. — Она отклонилась назад, а Мэбс поворачивалась.

— Можно обойтись без репутации Хьюберта, — сказала Мэбс, вылезая из платья. — Вам еще понадобится примерка?

— Да, — сказала Ирена. — Теперь твое платье, Таши.

Она шила им вечерние теплые платья, которые можно носить холодной зимой.

— Расскажи Ирене о люстре, — попросила Таши, когда Ирена надевала ей недошитое платье через голову.

— Про люстру? — проговорила Ирена переводя взгляд с Таши на Мэбс.

— Да, про люстру, которая заставила отца поменять свое мнение о Гитлере, — засмеялась Мэбс.

— Стой спокойно, — велела Ирена Таши.

— Ну расскажи ей, теперь она англичанка и поймет, в чем дело.

— Отец обедал в своем клубе во время налета вместе с Фредди Вардом и Яном Макнисом. Они, конечно, очень смелые и не стали спускаться в убежище. Это было в самом начале бомбежек. Никто в клубе и не подумал убрать люстры, и, когда бомбы полетели на Пэлл-Мэлл, люстры свалились. Отец порезался, а Фредди Варду понадобилось пять стежков хирурга. Отец был в бешенстве. А до того момента он все твердил, что у Гитлера есть свои достоинства.

Ирена неодобрительно фыркнула.

— И если бы не статьи Хьюберта, генерал Лей еще раньше бы изменил свое мнение о нем, — сказала Таши.

— Почему? — Ирена примеряла рукав. — Стой спокойно, Таши.

— Ну, Ирена, вы же читали, Хьюберт все время подчеркивал, что Гитлер антикоммунист, а генерал Лей тоже антикоммунист. Вот это их сближало.

— Да ну, — произнесла Ирена.

— Нигел продолжает уверять, что Хьюберт специально все время гладил против шерсти старого джентльмена, — сказала Мэбс. — Но сейчас с отцом все в порядке.

— А разве не он нарисовал как-то на дороге „хайль Гитлер!“? — съязвила Таши.

— Нет, это кто-то другой, — покачала головой Мэбс. — А вообще, как воспринимается, что Россия на нашей стороне, Ирена?

— Большевики, — сказала Ирена. — Это плохо кончится, — добавила она.

— Вам с отцом надо объединиться, — усмехнулась Мэбс. — Осторожнее с булавкой.

— Возможно, мы слишком закоснели в своих взглядах, многие вообще отстраняются от войны, — проговорила Ирена.

— Интересно, про кого это она? — спросила Таши, когда они ехали в такси в Уилтонз. — Она не поняла твоей шутки про отца и люстру.

— Ну так она же русская. Ну вот мы и здесь, и вон Хьюберт. Хьюберт, — сказала Мэбс, когда они сели и принялись за устриц, — ты знаешь кого-то, кто не принимает участие в войне, даже минимально, ну вот, как мы с Таши?

— Да, — кивнул Хьюберт.

— Боже мой, Хьюберт, кто это?

Хьюберт подумал о Феликсе, который скорее всего не принимает никакого участия, и проглотил устрицу. Мэбс и Таши прелестны, но кто вообще может разговаривать с такими дурами?

— Ну кто, скажи? — просила Таши.

— Младший брат Джойс — один из них.

— Действительно? А как это ему удается? Он болен?

— Он отказался от военной службы по политическим соображениям.

— Я бы сказала, это смело, — Мэбс посмотрела на Хьюберта, а он уточнил.

— Он предпочел отправиться в тюрьму.

— Боже! — воскликнула Таши. — Он что, не в себе?

— Да, без сомнения. Так что сейчас он не то на руднике, не то в шахте.

— Так значит, он участвует в войне, и не меньше, чем мы с Мэбс, выращивая своих малышей в безопасности Уилтшира, поддерживая моральный дух мужей, хотя мы такие глупые.

Хьюберт засмеялся.

— Вы поддерживаете и мой моральный дух. А после ленча вы, конечно, идете за новыми шляпками? Шляпки, как и устрицы, продаются без ограничений. Закажем еще или это уже будет жадность?

— Давайте будем жадными, — предложила Таши.

— Да, шляпки — это неплохо. Молодец, что напомнил.

— Хьюберт, а ты горюешь по матери? — поинтересовалась Таши. — Или ты ее не любил?

— Ну, не то что горюю, нет, но в последнее время она мне стала даже нравиться. Я покупал ей шляпки, чтобы ее утешить, после того как мой скучный отчим отошел в мир иной. И это помогало. Я даже как-то возил ее в Пенгапах, и там ей было хорошо.

— Так это здорово, — сказала Мэбс. — Она много оставила тебе денег?

— Все, что осталось после бегов. Она их очень любила и очень интересовалась гусями.

— Но ты же заработал кучу денег.

— Да, на войне. Это было неплохо.

— Тебе надо жениться, — сказала Мэбс.

— У меня еще полно времени.

— Мы могли бы подыскать тебе кого-нибудь подходящего, — подтрунивала Таши.

— Я сам справлюсь, спасибо. Кстати, я скоро уезжаю в Северную Африку.

— О, Хьюберт. Если сможешь, пожалуйста, пошли нам несколько банок оливкового масла. Ладно? А то все мои запасы ушли на недоношенных детей.

— Что за недоношенные дети?

— Ну те, с кем я работаю в местном госпитале. Ох, Хьюберт, ты же, наверное, думаешь, что мы сидим и ничего не делаем. Правда?

Наблюдая за подругами, исчезающими на Бонд-стрит, он ощутил теплое чувство. Их неослабевающий интерес к магазинам утверждал, что жизнь продолжается. Военные беды только разожгли их аппетит. И когда война кончится, они быстрее других вернутся к мирной жизни. „Интересно, Мэбс когда-нибудь сожалела о Феликсе, — подумал он. — Или забыла его совсем. Похоже, она вполне довольна своим Нигелом“. Когда он возвращался к себе в офис, то снова подумал, куда же Феликс исчез в ту ночь. На него непохоже, что он подхватил какую-нибудь проститутку, его объяснения звучали неубедительно. Он надеялся, что тот не сделал ничего опрометчивого, ну, может, просто встретился с кем-то из старых друзей.

ГЛАВА 48

Вернувшись в Лондон через год, Флора в густом тумане споткнулась о край тротуара, оступилась и упала на оба колена. В тумане цвета охры водитель машины, которая чуть не сбила ее, нажал на клаксон, и она ощупью перебралась через тротуар к изгороди. Покрышки скрипнули, задев за край тротуара. Флора порвала чулки, из колен текла кровь, а чемодан открылся.

— Черт бы побрал! — выругалась она, поправляя юбку, поплевала на платок, чтобы вытереть ссадины. — Проклятье! — ее голос звучал сдавленно из-за тумана. Она защелкнула замок чемодана и похромала. Какие-то чудища незаметно подкрадывались и выхлопными газами еще больше сгущали туман. Колени ныли, она с трудом дышала, втягивая в себя туман, и наткнулась на униформу тоже цвета тумана. Американец стоял неподвижно.

— Простите, — сказала Флора, — я вас не видела. — Она ударила мужчину по ногам своим чемоданом.

— Все в порядке, мадам, я просто протирал очки. В вашем специфическом климате они запотевают.

— Я вижу, у вас карта.

Американец держал карту у самых глаз.

— А как же мне найти дорогу том чертовом городе, где ни одной прямой улицы?

— Мы сейчас на Фарм-стрит, — желая помочь ему, сказала Флора. — Я вам точно говорю.

— Неправда, мадам. Это Брутон-стрит. Вы не знаете своего собственного города?

— Я думала, что знаю. Сама пытаюсь попасть на Пиккадилли. Должно быть, заблудилась.

— Тогда держитесь за мою руку, — предложил американец, — я вас туда выведу. Это Брутон-стрит, верно? — Он сосредоточенно разглядывал карту. — В конце мы повернем направо и пойдем вниз по Брутон-Лэйн. Видите?

— Да.

— Она выведет нас на Беркли-стрит, поворот налево и внизу — Пиккадилли. Держитесь поближе, а то какой-нибудь псих раздавит.

Флора уцепилась за его рукав, и они отправились в путь.

— Вы очень добры, — сказала Флора. — Я никогда не знала, что можно увидеть, как вдыхаешь воздух. А вы навигатор? („Наверное, это будет прилично, если я стану поддерживать беседу“.)

— Я работаю за столом. Дома имею дело с недвижимостью. В Сан-Франциско часто случаются туманы, но ничего похожего на этот.

— По крайней мере, он мешает воздушным налетам. — Флора была благодарна ему за компанию.

— А вы часто попадали под бомбежку? — Ее спутник остановился, чтобы протереть очки.

— Нет, я живу в деревне.

— Я их сам боюсь до чертиков, но у нас большое, бомбоубежище, в Гроссвенор-Сквэ.

— Я боюсь и убежищ, боюсь оказаться заживо похороненной.

— Вот здесь надо повернуть налево и в конце улицы — Пиккадилли. Меня зовут Роджер.

— Я думала, всех американцев зовут Чак, или Уэйн, или Хэнн. — Флора слышала, как усилился гул машин, здесь уже и автобусы, и такси, но на метро скорее.

— Только в кино, — ответил Роджер. — Если мы переберемся через вашу Пиккадилли, мы сможем попасть в „Ритц“. Что вы скажете насчет того, чтобы выпить в баре или вместе пойти на ленч?

— Мне надо успеть на поезд. А в „Ритце“ я никогда не была. Ну, во всяком случае, спасибо, это очень великодушно с вашей стороны.

— Если бы мы выбрались из этого тумана, я бы смог увидеть ваше лицо. — Роджер снова остановился, протирая очки. — Моя мама говорила, что я окажусь слишком робким, чтобы познакомиться с английской девушкой, помогите мне убедить ее, что она ошибается.

Флора засмеялась.

— Простите, но я действительно должна попасть на поезд. И все равно спасибо.

— Но ведь поездов на Пиккадилли нет, — саркастически заявил Роджер. — Я точно знаю. Вы просто хотите уйти, потому что я некрасивый.

— Нет, — сказала Флора, — нет. — („Он действительно некрасивый. Добрый и некрасивый“.) — Есть же автобусы и метро, которые довезут меня до поезда. — Ей стало стыдно, потому что она воспользовалась его картой.

— Мама так и говорила: „И не думай про англичанок“. Да, наверное, она была права. — Лицо Роджера стало упрямым, и, когда человек, вынырнувший из тумана, на бегу натолкнулся на них, а Флора отлетела на проезжую часть, он сердито закричал: — Какого черта! Куда тебя несет!

— Извините, — сказал мужчина, — я вас не видел. Сюда, сюда, давайте обратно, здесь безопасно. — Мужчина потянул Флору за руку. — Я не хочу отвечать, если вас раздавят — Мой Бог! Так это Флора! Дорогая! Где же ты была? Я ищу тебя десять проклятых лет!

— Космо, — проговорила Флора и отшатнулась, вцепившись в чемодан обеими руками.

— Вы знаете этого парня? — спросил Роджер.

— Да, она знает, — ответил за нее Космо. — Так где же ты пряталась? — Он возвышался над ней в тумане. — Пойдем со мной, я на поезд, и мы по дороге поговорим.

— Но разве она хочет… — сказал Роджер.

— Конечно, хочет, — отмахнулся Космо. — Он крепко обнял Флору, чтобы она не исчезла снова.

— Вот это между нами ни к чему. — Он взял чемодан и склонился поцеловать ее. — Не мог бы ты убраться к черту?

— Мадам должна успеть на поезд, — говорил Роджер в спину Космо.

— Это подождет, не так ли, дорогая?

— Паддингтон, — выдохнула Флора, когда он снова поцеловал ее.

— Мне туда же, — сказал Космо. — Пошли. Там, в тумане, бегают такси, давай попробуем поймать. — Он подхватил ее чемодан. — Пошли, пошли.

— Не довезете ли нас до Паддингтона? — спросил он, открывая дверцу такси и запихивая туда Флору.

— Вы бы лучше на метро поехали, — сказал водитель. — Но я вообще-то еду в ту сторону. И придется хорошо заплатить. Только не обвиняйте меня, если мы не успеем к вашему поезду.

Флора опустила стекло.

— Я должна поблагодарить его. Он приглашал меня в „Ритц“. Спасибо! Спасибо! — закричала она в туман. — Вы были очень добры, спасибо.

— Пожалуйста, — ответил ей бестелесный голос Роджера.

Космо оттащил ее от окна и закрыл его.

— Что, позволяешь себя подхватывать джи-ай?

— Он капитан, я сосчитала его звездочки.

— Что он сделал с твоими коленями? У тебя кровь.

— Да я упала, споткнулась о край тротуара…

— Это наука — бегаешь без меня, — Космо крепко обнимал Флору. — Бог мой, как здорово. Десять долгих лет.

— Почему ты плачешь?

— Шок. Не говори сейчас ничего. — Космо проглотил слюну, засопел и высморкался. — А ты можешь мне объяснить, почему ты плачешь?

— А потому, что я расцарапала колени, и потому что рада тебя видеть, и…

Водитель опустил перегородку.

— Когда ваш поезд, сэр?

— Все равно когда, неважно. — Водитель закрыл.

— И третья причина? — спросил Космо.

— Не могу говорить об этом. Я не в силах была поплакать раньше. Это ужасно.

— Что-то очень плохое?

— Да.

Да, самое ужасное. Она услышала по радио, а потом прочитала в „Таймс“. Разъяренные голландским Сопротивлением немцы взяли заложников. Два майора, банкир и несколько известных людей. Один из них Феликс. Всех заложников расстреляли. Флора услышала об этом в одно прекрасное осеннее утро, когда небо было таким чистым и в воздухе пахло легким морозцем. Красота дня сделала это известие еще более страшным. Ее горе свернулось в клубок в животе и застыло в мозгах. Она окаменела.

— О, — сказал Космо. — Я понимаю, Феликс.

— Да, — кивнула Флора, и слезы хлынули еще сильнее. Феликс показался ей таким слабым, таким испуганным. Разве он не рассказывал про свои страхи? Он показался ей скучным любовником, она обиделась на него за то, что он истратил всю воду для ванны. „Как я могла быть такой мелочной, — подумала Флора. — Я могла бы его успокоить, подарить ему любовь, а я думала только о себе, глядя ему вслед с балкона. Я была так разочарована. И не могу сказать Космо, что видела его, не могу сказать Космо, что мы провели с Феликсом ночь“.

— Он не герой, — сказала Флора, рыдая.

Глядя, как слезы застывают на кончиках ресниц, прежде чем упасть на щеки, Космо мысленно вернулся в комнату мадам Тарасовой над лошадиной головой на Рю-де-Ранс. Они сидели на полу, и он выдернул ресничку, измерил ее. Вошел Феликс и сказал, что кончился дождь.

— Он был смелый. Держу пари, что он как следует досадил немцам, расстрелявшим его. — Сейчас Флора ничего не соображала. — Ты помнишь, как он пришел и сказал нам, что кончился дождь? А на следующий день был пикник.

— Да. — И он танцевал с ней вальс на песке.

— Мы счастливы, что знали его, — сказал Космо.

Они сидели в уюте такси, Космо обнимал ее, и она была как в коконе тумана, машина пыхтела, медленно продвигаясь вперед.

— Туман цвета хаки, — сказала она, продолжая плакать, — а не горохового…

— Я не мог плакать, когда умер мой отец.

— Не может быть! Я не видела в „Таймс“. О, Космо, когда?

— Шесть месяцев назад. Сердечный приступ.

— Он был такой смешной на пикнике со своей фляжкой и добрый. Он угостил меня ленчем в „Куаглиносе“. Я никогда раньше не была в таком ресторане, как тот. А потом покупали подарки твоей матери в „Фортнуме“ и во „Флорисе“. Я случайно столкнулась с ним на улице.

— Моя мать думала, что хуже…

— Да? Нет, нет. О! — Флора засмеялась. — О Боже, с твоим отцом? — Космо заметил, что она перестала плакать и уже смеется.

— Смешались все чувства. Ты рада меня видеть? Ты понимаешь, что я плакал от радости?

— Мне очень приятно, и расскажи мне еще о твоем отце. Приступ случился от ярости?

— Нет-нет. В нашем доме временно была школа для девочек. Мать и отец переехали в квартиру над конюшней. Отец был слишком старый для армии, но он старался помогать — ну, гражданская оборона, противовоздушная оборона, сельское хозяйство — все местного уровня. К нему постоянно приходили люди. Мать была расстроена тем, как он умер. Здоровье, конечно, было расшатано. Эти смешные старики были влюблены друг в друга. Да, но именно то, как он умер, мать расстроило. — Космо помолчал.

— А как он умер? — Робкая маленькая девочка не задала бы такого вопроса. Космо изучающе смотрел на взрослое лицо Флоры. Глаза были те же, а щеки слегка ввалились, рот стал более чувственным. Где она была все эти десять лет? Что делала, с кем? — Расскажи мне, — попросила она.

— Я думаю, он выпил рюмочку-другую, я…

— Ну дальше.

— Директриса пришла к нему с какой-то жалобой. Отец подшучивал над ней, а она была немного туповата. А он дошел до той стадии, когда принимался за свои анекдоты. Ты, наверное, не помнишь…

— Помню.

— Очевидно, он начал рассказывать свой любимый…

— Красавица на балу у короля Египта?

— Ты помнишь? О Боже. Дама совсем не развеселилась, когда отец закончил его: „Так далее и тому подобное“. Он, рассказывала мама, посмотрел на директрису и сказал:

— Она ведь не поняла, правда, Милли? Она же плоская, как доска, не такая, как ты, дорогая. — Он подул в свои усы, как обычно, слегка закашлялся и умер.

— Но это же прекрасная смерть — с шуткой на устах.

— Мать думает, что это недостойно.

Отражение Космо в стекле перегородки заплакало. Флора надеялась, что водитель не выберет именно этот момент, чтобы опустить стекло, обернуться и сделать какое-нибудь колкое замечание. Шум улицы изменился, они поехали быстрее. Флора подумала, что деревья уже проступают из тумана. Должно быть, Гайд-парк. В последний раз она тоже видела отражение Космо, оно было пьяным и у него не текли слезы из носа в рот.

Он нашарил носовой платок, высморкался и сказал:

— Ну вот, уже лучше. Спасибо.

— А что это за форма на тебе? Ты куда собираешься?

— Королевские воздушные силы, как видишь. Я собираюсь в Северную Африку.

— Воевать?

— Нет. Разведка, как это называется. Я слишком стар, чтобы воевать, А считали превосходным пулеметчиком.

— Тогда тебе повезло, что ты жив, — сказала Флора. („Слава Богу, что я этого не знала“.)

— Да, думаю, да.

— А Бланко-Хьюберт?

— В Морском флоте. Он теперь приписан к „Свободной Франции“ и служит адъютантом у одного вздорного адмирала.

— А Мэбс и Таши?

— Они живут в одном доме в Уилтшире с подругой, у которой дети такого же возраста, как у них. Они трудятся, организуют группы итальянских военнопленных для работы в саду.

— А Нигел и Генри?

— Один в казначействе, другой в министерстве информации.

— А Джойс? — Она выглянула в туман, вспоминая Джойс.

— Джойс в Лондоне. Она любит налеты, не пропускает ни одного. Она очень популярна среди наших союзников янки, вообще среди всех наших союзников. Как ты помнишь, она полна энергии и получает максимум удовольствия от всего, что делает.

— Я не знала, — резко ответила Флора.

— Ну, может, и не знала. — Космо слегка удивился. — Ее старший брат убит в Дьеппе.

— Ненавижу. Эта война отвратительна. Я ничего не хочу иметь с ней общего, — агрессивно сказала Флора.

— И тебе это удается? — уколол ее Космо. — Тебя что, не призывали?

— Я в „Земледельческой армии“[13]. Это меньшее из зол.

— Значит, ты косишь и сушишь сено, общаешься с коровами. — Он говорил, как она заметила, насмешливо.

— И со свиньями и с гусями! — заорала Флора. — Да!

— Уже почти приехали, — сообщил шофер, опуская перегородку. — Уже Сассекс-Гарденз.

Космо взглянул на часы.

— Я вовремя попаду на поезд. Но не думай, — сказал он Флоре, — что ты видишь меня в последний раз. Я возьму тебя с собой до аэродрома. Ты еще не рассказала мне, почему убежала из Пенгапаха и где была с тех пор. Ты должна это сделать в поезде.

— А почему это я должна? — спросила Флора.

— Должна.

— Я тебе ничего не должна. Ты такой воинственный, всегда довольный собой. Ты ничуть не изменился за эти десять лет! — воскликнула Флора. Она чувствовала, как в ней снова поднимается гнев, охвативший ее, когда она стояла над ними, пьяными, перед камином в Пенгапахе. — Бьюсь об заклад, ты вырос таким же надменным, как Хьюберт! — кричала она. — И таким же эгоистичным, как он, как…

Такси остановилось. Носильщик открыл дверь, взял чемодан Флоры.

— Какой поезд, сэр? — обратился он к Космо.

— Я сама его понесу, — Флора потянулась к чемодану.

— Нет, — Космо схватил ее за запястье. — Стой спокойно, дорогая. Сколько я вам должен? — спросил он водителя. — Все мои вещи в камере хранения, — сообщил он носильщику, шаря рукой в кармане в поисках мелочи. — Нам нужен поезд на Корниш, одиннадцатичасовой.

— Платформа номер один, — отчеканил носильщик. — Сегодня полно народу.

— Всегда полно, — сказал Космо. — Стой спокойно, — велел он Флоре.

— Пусти меня, — и Флора пнула его по голени.

— Не пущу, — отозвался Космо, протягивая деньги водителю. — Спасибо вам большое. Ох, — взвыл он, когда Флора укусила его за руку. — Сука.

— Что за парочка влюбленных пташек, — захихикал водитель. — Вам должно быть стыдно, — он посмотрел на Флору. — Он едет на войну, может погибнуть и вспомнить ваши последние слова перед смертью, — сказал он, скрываясь под защитой тумана.

— Ой, да заткнитесь, — бросила Флора. — Пожалуйста, отдайте мой чемодан, — обратилась она к носильщику.

Космо все еще держал ее за руку.

— Дорогая, ну пожалуйста…

— Хорошо. Но отпусти меня. Мне больно. — Она не добавила, что ей надо на этот же поезд. У нее есть обратный билет, он в сумке.

Космо снова поглядел на часы.

— У нас как раз хватает времени, чтобы найти пункт первой помощи и сделать что-то с твоими коленями, — сказал Космо, — и моей рукой. Ты прокусила до крови.

— Извини, — но Флора вовсе не казалась виноватой.

ГЛАВА 49

Прижатая в угол в переполненном вагоне, Флора была в дурном настроении, раздраженная из-за того, что позволила себе стать обязанной Космо, который, путешествуя в первом классе, настоял, чтобы заплатить разницу между ее билетом третьего класса и первым.

Вагон был полон офицеров, отравивших атмосферу табаком, и от этого ей было еще хуже.

— Может, откроем окно? — предложила она к явному ужасу француза напротив.

— А туман? — запротестовал он и обиженно засопел.

— Пожалуйста, — она произнесла это слово таким голосом, каким говорила мать Космо, когда не хотела допустить, чтобы ей сказали „нет“. Майор морской пехоты из середины вагона перешагнул через ноги француза и опустил стекло.

— Огромное спасибо.

Французский офицер, оценив лодыжки Флоры, поднял глаза, задержался на заклеенных пластырем коленях. Флора потянула юбку вниз. Поезд отошел от затемненной платформы и устремился в туман.

— Ну, хорошо, — резко сказал Космо, — нам надо многое успеть.

— Мы не можем говорить здесь, — Флора оглядела попутчиков.

— Дорогая, здесь больше никого нет.

— Что мы должны успеть?

— Восстановить, чем ты занималась десять лет. — Космо понизил голос. — Ты, к примеру, замужем?

— Нет. А ты?

— Нет, ни я, ни Хьюберт. Я не то чтобы… а куда ты девалась, сбежав из Пенгапаха? Мы проснулись, а тебя нет, мы были в отчаянии. Облазили лес, скалы, орали до хрипоты, думали, что ты утонула, пока не поняли, что чемодана тоже нет. Твой след затерялся на станции.

— Вы были похожи на две тряпичные куклы в креслах, — фыркнула Флора. — Вы меня обсуждали. Вы меня анатомировали. Я была в ярости. На кухне я слышала каждое слово, — прошипела она. Потом, подавшись вперед, сказала по-французски: — Не подслушивайте, месье, это очень личный разговор.

— Меня он совсем не интересует, — помотал головой французский офицер, закрывая глаза, отворачиваясь, приподнимая плечи, будто защищаясь от сквозняка.

Флора повторила Космо прямо в ухо:

— Вы обсуждали меня. Я слышала каждое слово.

— С любовью, — кивнул Космо, вспоминая беседу. („О Боже!“) — Что мы такого сказали?

— Если ты забыл, я не стану тебе напоминать. Я все еще в ярости.

— Дорогая, но мы напились. Я помню похмелье, это нечто.

— Я бы не хотела, чтобы ты называл меня „дорогая“.

— Но ты не возражала в такси.

— Я забыла, какая я тогда была злая… и есть.

Космо оглядел вагон. Несколько человек, кроме, француза, пытались заснуть, остальные углубились в газеты.

— Что такого можно вычитать в „Таймс“?

— Нигел в Коппермолте посоветовал мне читать „Таймс“. Я думаю, он был поражен моим невежеством. Он сказал, что из нее я узнаю о людях, о смертях, о свадьбах и тому подобное и еще узнаю, что творится в мире. В тот мой последний вечер, когда Мэбс и Таши с Джойс одели меня в черное платье и твоя мама… Ну ладно, я последовала его совету. С тех пор читаю газеты.

— Понятно.

— Я читала и о твоей работе в судебных отчетах.

— Действительно? — Космо было приятно это слышать.

— И статьи Хьюберта, и его сообщения во время подготовки к войне. Он заставил меня заинтересоваться многим из того, о чем политики предпочитают умалчивать и чего не хотели бы, чтобы мы знали. Я научилась не доверять политикам и ненавидеть войну. Война — грязное дело.

— Она продолжается, и мы все в нее вовлечены…

— Что касается меня, то минимально. Я не хочу никого убивать, это ничему не помогает, и не хочу, чтобы умер кто-то из тех, кого я люблю. Я не хочу, чтобы ты умер или Хьюберт. Смотри, что стало с Феликсом, — сказала она, — нейтрала убили в нейтральной стране. Что происходит в Европе? Я никогда по-настоящему не знала Феликса и уже никогда не узнаю. „Я любила его, но не знала“.

— А ты хотела бы?

— Конечно. А ты, ты хорошо его знал? (Она тосковала по Феликсу своего детства.)

— Он гостил у нас раз или два. Мэбс им очень интересовалась. Что там можно было знать? Он был из тех людей, о которых говорят. Очарование, привлекательность всегда порождают слухи и ревность. В разное время я слышал, что он: а) бабник, б) гомосексуалист. Даже намекали, что он внебрачный ребенок. Мой отец уверял, что все это ерунда; хотя Феликс и не похож на старого Джефа, как па называл его, но по манерам — его точная копия. Па иногда говорил, что его старый друг был скучноват. Феликс был хороший человек и, более того, — смелый. Немногие люди избирают смерть, прикрывая тех, кого даже не знают. Теоретически да, но на деле, на хладнокровной практике, какой является жизнь, это требует характера.

— Так это и случилось?

— Думаю, да.

„Он, наверное, поставил себя так, что с ним посчитались“, — подумала Флора. Но скучный? Ну, возможно. Он, конечно, не был блестящим собеседником, когда возил ее на ленч. Она, ослепленная любовью, обвиняла себя за тот неудавшийся день. И совсем недавно, уже в постели Феллоузов, она подумала, что он очень скучный любовник. Гораздо лучше вспоминать его мраморным, из детства.

— Феликс был очаровательным, — сказала Флора. — Он возил меня на ленч, когда я еще училась в школе. Это было ужасно. У меня начиналась корь. И ему было со мной очень скучно.

Космо рассмеялся. Он бы расхохотался еще больше, скажи она ему, что переспала с Феликсом и это ее совсем не тронуло. „А если бы я ему рассказала, что если в постели с Феликсом кому и было скучно, так это мне?“

— Что за черт! — Он повернулся и еще раз поглядел на туман. Космо вырос и еще больше похудел. Большой нос сделал его похожим на ястреба, придал надменности, его волосы, когда-то такие светлые, стали темнее. Он снова повернулся к Флоре. — Ты почти не изменилась за десять лет. Может, стала еще красивее. — Потом, испугав ее совсем другой мыслью, добавил: — Люди с мозгами любят глуповатых, и с этим ничего не поделаешь. Я так хочу, — пробормотал он ей в ухо, — заняться с тобой любовью.

— Ты хочешь сказать, что со мной ничего не поделаешь?

— Да.

— А ты бы хотел…

— Я не говорил этого. Умное и не очень — вполне сочетаются.

— О, смотри, — сказала Флора, — солнце.

Несколько пассажиров открыли глаза, когда поезд в какой-то момент из тумана въехал в яркое солнце.

— Давай закроем окно, мне холодно, — попросила Флора.

Космо закрыл окно. Двое пассажиров встали и начали пробираться в коридор, к туалету.

— Что с тобой случилось? Куда ты тогда уехала? — не отставал Космо.

— Я отправилась туда, где меня никто бы не мог искать. Я поменяла класс.

— Что?

— Я стала служанкой.

— Какого рода служанкой? — его голос стал недоверчивым.

— Горничной. На Турлой-Сквэ.

— Но это в пяти минутах от дома Мэбс.

— Да.

— Я часто пересекал площадь. Я мог бы…

— Ты бы не нашел человека, которого искал.

— Так ты была тем человеком? — Космо пытался заглянуть Флоре в глаза, но она отвернулась.

— Смотри, — сказала она весело, — Мейденхед, Темза. Это река Темза.

— Пожалуйста, Флора, — сказал Космо, — расскажи мне, как ты это сделала. — И он подумал: „Кем ты стала?“

— Да любой дурак сумеет подметать полы, заправлять кровати и полировать мебель.

— Как ты устроилась?

У нее это заняло не более чем путь от Труро до Мейденхеда, когда она унеслась из Пенгапаха. Она посчитала деньги раз шесть, потому что каждый раз забывала, перевозбужденная, точную сумму. Между Мейденхедом и Паддингтоном она придумала, как ей выжить, и паника, сперва охватившая ее, за шесть с половиной часов езды улетучилась. Она нашла дешевую гостиницу и наутро отправилась в Найтсбридж искать Ирену Тарасову. На Бошам-Плейс случайно столкнулась с Алексисом, шедшим от Ирены, они узнали друг друга. Полагая, что она с Хьюбертом (иначе почему он не остановился в Париже на пути в Марсель, чтобы поиграть в бридж?), Алексис спросил о нем хитрым, игривым голосом.

— Я испугалась, — сказала она Космо, — что он выдаст и расскажет Хьюберту, где меня встретил, и потому пошла с ним выпить кофе с булочкой в кафе на Бромптон-роуд.

— Он ухаживал за тобой? — подозрительно спросил Космо.

— Алексис? Он же старый и толстый, ему было лет сорок пять.

— Прости, что прервал, продолжай.

После кофе, рассказывала Флора, она дала ясно понять, что не хотела бы, чтобы Хьюберт или Космо знали, что она шла к Ирене просить помощи, думала, что та поможет найти работу. Алексис замотал головой и сказал ни в коем случае этого не делать: на следующий день он уезжал в Париж, потому что собственный визит оказался бесполезным. Ирена отказалась не только одолжить ему денег, но, что он считал так же отвратительно, отказалась снова выйти за него замуж, тем самым лишив его права подать заявление на британское гражданство. Ему до чертиков надоело оставаться, как он выразился, без всякого статуса.

Он был наглым и бесстыдным. Ирена, говорил он, стала эгоистичной, добившись успеха и обезопасив себя, и вовсе не собиралась кому-то помогать.

— Она будет шить тебе платья и брать деньги, вот и все, на что ты можешь рассчитывать, — заявил он. — И более того, она еще выдаст тебя своей болтовней.

Флора уже потом поняла, как она сказала Космо, что Алексис, получив отказ в помощи от бывшей жены, не хотел, чтобы она помогала кому-то другому.

— С возрастом лучше разбираешься в людях, — сказала она.

— Да, наверное. — Космо хотелось получше узнать новую Флору.

— А что потом?

— Но он еще пригодился.

— О?

— Он согласился отправить письмо моим родителям из Парижа. Я хотела, чтобы они думали, что я во Франции. Я написала на простой бумаге, без адреса. Дала ему денег на марку. Я пыталась вести себя так благоразумно, как могла. Я не хотела ехать к ним, но и не хотела, чтобы они беспокоились обо мне.

— Они получили письмо?

— Я не знаю. — Она повернулась лицом к Космо, вздрогнув, когда ее колено коснулось его ноги. — Я думала, что я сама виновата, что не любила их. И надеялась еще на какую-то последнюю связь. Я не могла забыть атмосферу семейной любви, как у Шовхавпенсов, у вас, Леев, в Коппермолте, вам так повезло.

— Ну и как, они связались с тобой? — Космо очень хотелось понять.

— Я им не дала адреса. Но через четыре года, когда мне исполнился двадцать один и я почувствовала себя в безопасности, я написала на адрес отцовского банка, что со мной все в порядке, и поздравила отца — увидела его имя в почетном новогоднем списке.

Поезд подъехал к Ридингу. Несколько человек вышли, но гораздо больше втиснулось в вагон. Послышалось шарканье ног, офицеры старались не впускать новых пассажиров.

— Здесь полно. Попытайтесь в следующий, — говорили они и закрывали дверь, которую те с надеждой открывали и придерживали ногой. — Какое-то проклятье ездить в такие дни.

Дежурный по станции поднес к губам свисток, подул в него, и поезд тронулся.

— В то время пришел ответ, — тихо сказала Флора, — через поверенного. — Она взглянула на проснувшегося французского офицера. Но он снова закрыл глаза.

— И что было в письме поверенного? — озадаченно спросил Космо.

— В письме говорилось, что отец вовсе мне не отец и он не собирается обо мне заботиться, о матери ни слова. — Как Флора ни старалась, ее голос звучал на высокой ноте.

— Так это же прекрасно, это здорово. Разве ты не почувствовала, что с твоих плеч свалился груз?

— Ты рассуждаешь здраво, — сказала Флора, — я согласна с тобой. Но в тот момент я чувствовала себя по-другому, так, как будто меня нет.

— А я думаю, что это прекрасно.

— Но я же все еще ребенок своей матери.

— Выбрось ее из головы, забудь ее. Давай-ка вернемся к Алексису. Ты все-таки пошла к Ирене? Кто помог тебе? Алексис?

— На самом деле, — улыбнулась Флора, — он пытался ухаживать. Но я… мм… отшила его.

Космо почувствовал ярость.

— Так что случилось?

— Ничего. Он мог и не послать мое письмо, а деньги на марку прикарманить, — засмеялась Флора. — Я пошла к Молли.

— Кто такая Молли?

— Молли была помощницей горничной у твоих родителей в Коппермолте, она переехала в Лондон и работала у Таши. Она была влюблена в вашего дворецкого, который сблизился с коммунистами.

— Боже, — сказал Космо. — Я никогда этого не знал. Гейдж!

— Они поженились, — сообщила Флора, — и открыли табачный бизнес в Уимблдоне. Он голосует за консерваторов.

— Но почему ты не пошла к Мэбс или Таши? — недоумевал Космо.

— А они бы много болтали. Они же не могут остановиться. Молли стала моим мостиком.

— Мостиком?

— Из среднего класса в рабочий, где никому бы в голову не пришло меня искать.

До Космо все доходило медленно.

— Пожалуйста, продолжай, — сказал он с уважением.

Она позвонила Молли, рассказала Флора, а, выбрав время, когда Таши не было дома, зашла и за чашкой чая на кухне узнала, как и почему становятся служанками. Слуги, как она выяснила, имеют бесплатную еду и крышу над головой, как раз то, без чего ей никак не обойтись. Молли, совершенно изумленная, рассказала ей, где, кроме „Таймс“, можно поискать объявления.

— В тридцатые годы, — сообщила Флора, как будто считала его полным идиотом, — была жуткая безработица, но не хватало слуг. Никто не хотел идти в услужение. Журнал „Леди“ был забит объявлениями о найме, умоляющими.

— Я помню, — кивнул Космо. — Все суетились вокруг чьих-нибудь тетушек. Продолжай.

Она ответила на объявление, приглашавшее горничную в Турлой-Сквэ, к миссис Феллоуз.

— Я сказала миссис Феллоуз, что еще нигде не работала, это была чистая правда. Нервничая, вручила ей свои рекомендации. В них говорилось, что я честная, трудолюбивая, чистоплотная, из хорошей семьи, что у меня нет опыта, но я буду стараться научиться и что у меня хороший характер.

— И? — удивился Космо.

— Миссис Феллоуз прочла их. Она спросила, люблю ли я собак. Я сказала, что да. Потом она спросила: „Ты сама написала эти блестящие рекомендации?“

Я стащила листок почтовой бумаги у Таши с адресом наверху, но я подумала, что уж совсем разумно будет запастись вторым и пробралась в отель „Найтсбридж“. Я написала их в холле отеля. И призналась, да, сама. Я очень сожалею, но решила попытаться и снова извинилась, сказала, что сейчас уйду и не буду отнимать у нее время. Она велела:

— Подожди минутку, расскажи мне только, и она взглянула на рекомендации, кто они — Александр Батлер[14], мировой судья, и Хьюберт Виндеатт-Уайт, доктор богословия?

— Я знаю дворецкого, но его зовут Гейдж, а покойный Виндеатт-Уайт, кузен моего друга.

Флора продолжала свой рассказ:

— Я похолодела от стыда, сидя на краешке стула, как дура. Это было что-то ужасное. Миссис Феллоуз расхохоталась, а когда кончила, сказала: „Когда ты можешь приступить?“

Флора вздохнула.

— Я пробыла у них горничной до 1939 года, а потом работала на их ферме, вместо мужчин, ушедших на войну.

— Расскажи мне. Что за работа?

— Ничего особенного. — Как она могла ему объяснить, что служанка отгорожена от людей, наблюдает за ними, как будто они — действующие лица в пьесе. Эта отстраненность обеспечивала ей безопасность. Она только наблюдала за ними.

— А ты, например, носила шапочку и фартучек с черным платьем?

Он задавал вопросы, как своим свидетелям в суде.

— Днем я носила черное, а по утрам — розовое, как Молли и как другие слуги в Коппермолте.

— Что ты делала в выходные?

— Я выгуливала хозяйских собак в парке.

— И?

— Иногда ходила в кино.

— И?

— И в музеи, галереи. Я облазила весь Лондон, каталась на автобусах.

— Одна?

— Большей частью.

Если бы он только знал, где ее найти.

— Я и представить не мог, что ты живешь за углом от Мэбс. — А как ты зарабатывала деньги?

— У меня была зарплата. И чаевые. Гости оставляли чаевые на туалетном столике, и некоторые были довольно щедры, — сказала Флора.

— Что еще?

— Когда у меня были деньги, я ходила в театр. Однажды, с задних рядов, я видела Таши и Генри. Таши была в зеленом платье.

— О.

— Миссис Феллоуз послала меня учиться в кулинарную школу Кордон-Блю. Я научилась готовить. Она добрая женщина. — Флора была в компании начинающих, посланных матерями научиться чему-нибудь полезному. Они оценили ее, пытались пристроить, но им это не удалось. — А к чему все эти вопросы? — спросила она.

— Я пытаюсь восстановить те десять лет, на которые я потерял тебя.

— Космо, да ничего такого со мной не случилось. Мне нравятся Феллоузы, нравится работать у них. Мне чертовски повезло с ними. Я встала на ноги. Они дали мне возможность почувствовать себя в безопасности.

— В безопасности? — „Возможно, — подумал он, вспоминая ее родителей, — для нее почувствовать себя в безопасности — новое. — Что еще, кроме безопасности?

— Я думаю, подходящее слово „довольна — я была довольна.

— А я не был довольным. Как я мог им быть без тебя?

Флора засмеялась.

— О, ну конечно. Ты же продвигался в своей карьере. — Она насмехалась над ним. — Держу пари, именно это ты делал. Продвигал Космо впереди всех.

„Оставим мою карьеру“, — подумал Космо.

— Итак, сейчас ты работаешь у них в деревне, — сказал он. — Тебе нравится? Ты довольна? — Ему хотелось вырвать из нее с корнем это довольство. Как она может быть довольна?

— Мне нравится работа. Я могу не обращать внимания на войну. — „Я нашла свою нишу, — подумала она, — но как ему это объяснить?“ — Я вписалась в деревенскую жизнь, — сказала она. — Меня там приняли.

— Ты, должно быть, умнее, чем я думал. Ведь это же своего рода подвиг.

— Мне нравятся люди.

— А ты им?

— Надеюсь.

— А мужчинам? У тебя много поклонников? Любовников?

— Это не твое дело. — Флора посмотрела в окно. „У меня есть любовники те самые, которые всегда были, — подумала она. — Мне надо избавляться от них, а здесь еще один, из Военно-воздушных сил Великобритании, рядом“.

— Это мое дело. Расскажи мне о них.

— Нет. — Она не расскажет ему о мужчинах, которые хотели ее. Они ничего не сделали Космо и еще меньше — ей самой, подумала Флора. — Нечего рассказывать.

Космо захотелось ударить ее. Но майор морской пехоты открыл глаза.

— Ты счастлива? — спросил Космо.

„Ах, — подумала Флора, — счастье“.

— Я живу очень деятельной жизнью, — сказала она.

— С коровами, гусями, свиньями?

— Есть еще и собаки, много собак, и, конечно, кошек. — Она смеялась над ним. — И еще хорьки.

— А ты счастлива? Когда ты была на вершине счастья? Вспомни.

— Я была счастлива несколько раз. Тогда, например, в Динаре, — ответила она просто.

— И?

— Когда была у вас в Коппермолте.

Довольно скудно.

— Но ты же была счастлива с Хьюбертом в Провансе?

— Это другое.

— Ну конечно, другое. Хьюберт был твоим любовником. Твоей великой любовью, — горько сказал Космо. — Поспешил и опередил, черт с ним, да, первый пробрался, мне ненавистна мысль, что он мой лучший друг…

— Не дури, — и Флора отвернулась от Космо. Хьюберт и Прованс были так далеко, прекрасное время, вкусная еда, солнце, любовь. Но она кончилось, как и Феликс. Она вздрогнула, вспомнив Феликса.

— Ты всегда больше любила Хьюберта, — Космо услышал свои слова.

Флора поднялась и стала пробираться через переполненный вагон к туалету. Космо подумал, что не слишком умно было говорить о Хьюберте. Флора вернулась, и он сказал:

— Когда ты находишь время читать „Таймс“? („Попробую несколько нейтральных тем“.)

— На следующий день после выхода, когда ее прочитывает мистер Феллоуз.

— Все эти годы, — Космо снова с негодованием услышал свой голос, — ты, наверное, скучала по своей давней любви, по Хьюберту.

Флора уставилась на него.

— Не сердись, — сказала она, повышая голос. — Вы же поделили меня между собой, как вещь, как предмет, как кого-то, ничего не значащего, проститутку! — уже кричала она. Несколько человек в вагоне обернулись и поспешно отвели глаза. Флора смотрела на французского офицера, вытянувшего во сне ноги. Вагон тряхнуло, и его ноги бросило на Флорины, она носком туфли пнула его.

Проснувшись, он пробормотал по-французски:

— Извините, мадемуазель, за беспокойство. Пардон. — И убрал ноги.

— Вы подслушивали, — обвинила она его.

— Ну что вы, мадемуазель, — и улыбнулся.

— Он единственный, кто не подслушивал, — сказал Космо. — Он спал. — Космо засмеялся.

— Я выхожу в Тонтоне. Я думаю, это следующая остановка, — сообщил майор морской пехоты, откашлявшись.

— А я в Экзетере, — сказал другой.

— Я выйду в Плимуте, — подал голос третий.

— Посмотри, как ты смутил всех, — сказала Флора.

Все внутри Космо кипело.

Когда поезд остановился в Тонтоне, два человека вышли, а на их места села пара, стоявшая в коридоре. В Экзетере пассажиры снова поменялись. Космо подумал: „Мы зря теряем драгоценное время“. — Он поймал взгляд француза и отвернулся.

— Как Мэбс и Таши обходятся со своими нарядами? — спросила Флора. — Наверное, страдают?

— Они предвидели ситуацию и накупили рулоны тканей. Хватит на несколько лет. Мать их стыдила и говорила, что это непатриотично, но, я слышал, как она сама выпрашивала у них отрез на платье то у одной, то у другой.

Флора засмеялась.

— Прости, я тебя рассердил, — проговорил Космо.

— Ну я зря с тобой так резка.

— Расскажи мне еще о твоей жизни.

„Если бы я стала перечислять моменты счастья, — подумала она, — то высоко бы оценила это путешествие“. Она сказала:

— Теперь понятно, что Тарасова всегда была при деле.

— Ты с ней встречаешься?

— Иногда. Я возобновила с ней отношения через несколько лет, она была добра ко мне в детстве, во Франции.

— Я помню, царь и царица, благородные офицеры, — улыбнулся Космо, — шелковое белье.

— Ну, теперь речь идет о наших короле и королеве, она сейчас больше британка, чем мы сами, и носит шерсть.

— А ее муж?

— Алексис? Он появился с французами, которые пришли с де Голлем. Ирена пыталась его пристроить в английский полк, но он не пришелся по вкусу. Последнее, что я слышала, он был в Джибути с французами.

— Твоя жизнь, еще расскажи мне…

Она рассказала ему о работе, о том, как ухаживает за коровами породы джерси, как любит разные сезоны — уборку сена, урожая, молотьбу, — и все на воздухе. „Куда больше радости, чем быть служанкой“, — сказала она. Но неужели она не понимала, что не этого он добивается от нее. Есть ли кто-то, в кого она влюблена, кроме Хьюберта, из-за кого он может ее потерять.

— У тебя был любовник? — спросил он. — Или несколько?

Он почему-то подумал, что было бы лучше, если бы она делила свои чувства со многими, а не отдавала одному.

— А сколько у тебя?

— Хорошо. Прости. Какое право у меня спрашивать? Прости. Значит, ты довольна?

„Я была довольна, — подумала она. Я была довольна в то туманное утро, когда пыталась найти дорогу в Паддингтон. Я сделала все, что должна была сделать в Лондоне, и стремилась вернуться на ферму, убежать от войны“.

— Возможно, а ты?

— Не сейчас. Я с ума схожу от страсти. Я хочу тебя. Мне мешают все эти люди. Отвратительно, что был Хьюберт, а теперь я…

— Это было давно, — Флора повернулась к нему, — и у тебя еще что-то на уме. — Она просунула свою руку в его руку. — Я чувствую. — Она держала его за руку.

— Ты не можешь понять, — он взял ее обе руки в свои. — Это что-то, о чем не говорят. И нельзя рассказать тебе об этом. Просто я боюсь.

— Ах, — вздохнула Флора, — да, конечно, — вспоминая страх Феликса. — Эта ненавистная война.

— Я боюсь лететь. Я боюсь лететь в Северную Африку. Я боюсь смерти, — сказал он.

— Ах, — повторила она, — да.

— Останься со мной до отъезда. Это недолго.

— Но…

— Пожалуйста. — Должно же быть несколько минут, когда они смогут побыть вдвоем; может, отложится рейс. Если бы так, они бы провели ночь в отеле. Он очень хотел остаться с ней наедине и заняться любовью. — Я так хочу, — сказал он, — сломать барьер целомудрия.

— Мои колени, — сказала Флора, — они же будут болеть…

— О, Бог мой. Какая ты эгоистичная сука.

— Не начинай снова ссориться, — попросила Флора. — Где ты выходишь? Я — в Труро.

— Поехали со мной в Редрут.

— Не могу.

— Пусть поскучают твои норовы. Пожалуйста.

— Тогда мне надо позвонить, — сказала Флора. — Но мне очень не хочется так близко подходить к войне. Я стараюсь отгородиться от нее.

— Со мной ты будешь в безопасности, в совершенной безопасности. Там нет налетов.

— Неужели ты не видишь, — сказала она, — что теперь мне страшно? Я уже потеряла Феликса. Я боюсь потерять тебя. — Она не упомянула о Хьюберте.

— Меня? — с сомнением спросил Космо.

— Конечно, — сказала она. — Естественно.

— О Боже! Очень мило. Если бы можно было провести ночь вдвоем.

— Постарайся быть разумным, — сказала она с легкостью в голосе.

— Но ты все еще влюблена в Хьюберта, — твердил он с ревностью. — Прости, я дурак. Я думал, что ты так же рада видеть меня через десять лет, как и я тебя. Но ведь ты не это имеешь в виду, когда говоришь, что боишься за меня? О Боже, моя голова идет кругом. Лучше тебе и впрямь избавиться от меня и выйти в Труро.

— Я поеду до Редрута, — сказала Флора. — Я позвоню оттуда и скажу миссис Феллоуз, что меня увезли. Не думаю, что я правильно поступаю, но сделаю, как ты хочешь.

В Труро вышел француз-офицер, он отправлялся в Фалмут, как он сообщил, поправляя кепи.

— Желаю удачи.

Его место сразу занял полковник-американец из воздушных сил, очень словоохотливый, курил „Лаки страйк“ и без умолку рассказывал о своем доме в Техасе, о войне на Тихом океане. Космо больше не пытался говорить с Флорой, а она привалилась к его плечу, расслабила ушибленные и заледеневшие колени, которые саднило. Она была довольна последним отрезком пути, запоминая о Космо все, что могла — его голос, запах его волос, длинные пальцы…

Сидя в неудобном американском бомбардировщике на пути в Северную Африку, Космо упрекал себя. Пусть бы она вышла в Труро, незачем было тащить ее с собой на базу британских ВВС в Сент-Эвел. В Сент-Эвел они попали на шумную вечеринку в офицерской столовой, где были американцы и британцы, и Флора оказалась единственной гражданской девушкой. Столы ломились от выпивки, и он, нервничая перед полетом, ни в чем себе не отказывал. Он громко разглагольствовал о своих делах в ВВС, подавляя страх, а потом, когда кто-то пригласил Флору на танец и она не отказалась, увидев, как мужские руки обнимают ее в танце, он взорвался и устроил сцену.

— Значит, танцевать тебе колени не мешают, как я заметил. Ты вполне могла бы заняться любовью. — Если бы у них было куда пойти, удобный отель, теплый и уединенный! Но, конечно, ничего такого не было. Флора не ответила резко на его выпад, не напомнила, что он сам не пригласил ее танцевать, не сказала, что ей скучно в этом ужасном шуме. Децибелы нарастали, крики этих воинственных молодых людей, совсем чужих, раздражали. Выражение ее лица стало таким же отсутствующим, как тогда, на пирсе в Динаре, когда он позвал ее с собой покупать отцу револьвер в Сен-Мало, смущенным и напряженным.

Теперь, летя высоко над Атлантикой, он в уме сочинял письмо любви, извинялся перед ней. Он порылся в карманах, чтобы найти адрес Флоры, и обнаружил, что не потерял клочок бумаги, но использовал его — он написал на нем свой адрес: номер части, чин, адрес в Северной Африке. Он мысленно увидел, как она положила клочок бумаги в сумочку, а он залпом допил свой бокал.

— Я напишу тебе, как только приеду, — пообещал он.

Когда через месяц в Алжире Космо встретил Хьюберта и рассказал ему про эту катастрофу, друг изумленно поднял брови:

— Такое случается только в романах, — и нарочито громко расхохотался.

ЧАСТЬ V

ГЛАВА 50

В свои шестьдесят с лишним Милли, уже смирившись со вдовством, забеспокоилась о Космо. Она переехала снова в Коппермолт, уменьшила его размеры, верхние этажи и задние помещения превратила в квартиры, которые сдавала благодарным семейным парам. Она долго боролась за разрешение на переделку, потом со строителями, чтобы все было, как она хотела, на это ушло несколько лет, и, как говорил ее зять Нигел, она не лезла в чужие дела. Но теперь битва с бюрократией закончилась и появилось время для другого, как она делилась с Фелисити Грин, нанесшей ставший уже традиционным, ежегодный визит.

— Пора что-то делать с Космо. Вы понимаете, Фелисити, у Нигела и Мэбс дети почти выросли, а Космо еще не женат.

Фелисити промолчала, ожидая продолжения. Привычка слушать — весьма полезная в писательской профессии. И хотя лучшая часть ее натуры надеялась, что Милли не выставит себя сейчас в дурацком свете, как обычно, но писательская часть ждала, что именно так и случится. Она частенько вставляла черты Милли в свои романы, популярность которых росла, и полагала, заметив их на столике возле кровати Милли, что эти черточки она достаточно хорошо прячет.

— Космо надо жениться, — твердо заявила Милли. — Даже его взбалмошный друг Хьюберт и то угомонился и завел детей.

„Конечно, — подумала Фелисити, — слово „взбалмошный“ используется только применительно к девочкам“.

— А Космо был когда-то помолвлен?

— Нет.

Как спросить женщину вроде Милли Лей, не гомосексуалист ли ее сын?

— Может, ему нравится быть холостяком? — предположила Фелисити. — Может, он убежденный холостяк?

— У него полно девушек, — сказала Милли.

— Ну, тогда хорошо. (Значит, не гомик.)

— Но пора осесть, — сказала Милли.

— А он это понимает?

— Да откуда я знаю, право, Фелисити!

— Так вы спросите.

— Вот Ангус, о, если бы он был жив, бедный, он бы спросил. Ангус бы все прямо сказал. — (Фелисити с сомнением подняла брови.) — Он бы объяснил Космо, что жениться и иметь детей — его обязанность. Что он унаследует Коппермолт. Я не хочу, чтобы он перешел сыну Мэбс. Он не моется и у него длинные волосы, это уж слишком. Вы, конечно, можете сомневаться, Фелисити, но я знаю, Ангус так бы и поступил. Но, умерев, он все взвалил на меня.

О, Фелисити-писательница была удовлетворена.

— Ну что ж, — сказала она, — а Космо был когда-то влюблен?

Милли, сбитая с толку, пожала плечами.

— У него были связи, и я уверена, что и сейчас есть. Я встречала его девушек. Он ведь нормальный мужчина.

— Ну да. А любовь?

— Это в вас говорит писательница! — воскликнула Милли. — Как-то раз я беседовала с Роуз, с нашей голландской подругой, очень разумная женщина, так она выдала замуж пять некрасивых дочерей. Она обожает устраивать браки. И все получаются крепкие. А ведь в наше время так много разводов.

— А ваш брак с Ангусом был устроен?

— Конечно, нет. Он по любви. Прекрасный брак. Никаких ссор, ревности, сомнений. Но наш брак — исключение. Один на миллион. И я не рассчитываю, что так же идеально сложится семейная жизнь моих детей. Посмотрели бы вы на Нигела и Мэбс. Они ссорятся, как и до свадьбы.

— Хм, — произнесла Фелисити. — Кажется, одну ссору я помню. За ужином. Я робела, тогда я заикалась, что, кстати, было очень полезно, но я помню, как ваш муж выгнал их из столовой.

— О, что за бедлам он устроил в тот вечер, — с любовью вспомнила Милли.

— А Космо тогда не интересовался той девочкой, которая у вас жила, когда я в первый раз приехала к вам? Вы меня еще заставили подвезти ее до Лондона.

— А, эта. Но ей же было всего пятнадцать.

— Но сейчас-то должно быть больше.

— Нет, — Милли как будто оттолкнула от себя что-то. — Я не думаю, что она…

— Ее отец стал большим человеком в Индийской гражданской службе. Не помните? Его имя было в газетах, когда проходило отделение Индии в 1947 году. Вы должны помнить. Очень важный.

— Правда? А я как-то не связала. Так это тот самый сэр Денис Тревельян? А, понятно. У него ужасная жена. Я ее помню.

— Ну несчастье, которое не помешало его карьере.

— Как интересно. Как очень… ну да… И как глупо, что я не уловила. Ангус бы заметил. Я так скучаю по Ангусу.

— А потом про него еще раз писали газеты. Были статьи о нем и о жене.

— Скандал? — Милли открыла рот.

— Нет-нет, более странное. Они решили остаться в Индии, когда все оттуда уезжали. Это стало сенсацией. Они заявили, что представить себе не могут, чтобы поселиться в Челтнеме или в Танбридж-Уэлсе.

— Людям кажется это трудным. Наверное, это похоже на то, как овдоветь, вырвать корни. И что же, они там зачахнут и умрут? Наверное, девочка присматривает за ними?

— Я слышала, — сказала Фелисити, — что она отказалась ехать к ним, и решила жить самостоятельно. Она практически…

— О мой Бог! — воскликнула Милли. — Вспоминаю. Ее мать что-то писала о ней. Девочка стала проституткой.

— На самом-то деле она работает у моих друзей на западе. — Фелисити изнывала от скуки. Она думала: „Или я забуду этот разговор с годами, или он выльется и по капле попадет на бумагу“.

— Она сейчас, наверное, уже как следует поистрепалась. — („Вот это тоже надо запомнить“.) — Сколько разных людей вы знаете из разных кругов.

— Ну, я всегда думаю о людях. Я очень ими интересуюсь. И все очень связаны между собой, — сказала Фелисити вежливо.

— Ну да, вы вставляете их в книги. Вы же умница. Но чем я могу быть вам полезна, вываливая на вас кучу проблем, семейные тревоги? Я буду стареть, как говорит мой зять, и буду устраивать рождественские елки, как когда-то прежде. И я позову Джойс помочь мне. А она знает многих молодых людей, и мне пора вытащить палец, как выражается мой внук, ужасный мальчик.

— Вы знаете, что это означает?

— Да он объяснил. Я сказала, дорогой мальчик, я родилась не вчера. Я приглашу Джойс, она будет кстати. И для нее хорошо, она пока свободна между своими браками.

— А я думала, вы осуждаете разводы, — сказала Фелисити.

— Да, осуждаю. Но Джойс — другое. Она старинная подруга. Мы привыкли к ее отчиму, такому приятному человеку, мы охотились у него на куропаток в Пертшире.

ГЛАВА 51

Когда Флора прочитала о женитьбе Хьюберта в 1949 году на некой Виктории Рэглэн, она с удивлением и удовольствием отметила, что это ее никак не тронуло. Кто бы она такая ни была, она не испытает того свежего чувства, того порыва страсти, которое она сама испытала с Хьюбертом в Провансе. Медовый месяц не будет для него тем впервые изведанным ощущением, независимо от того, помнит он его или нет. Флора стала критерием для сравнения со всеми остальными. Виктория Рэглэн, может, гораздо симпатичнее, богаче, но она не будет такой. „Я была его первой любовью, — подумала Флора, — я была его первым приключением“. Но ни тогда, ни сейчас она не сравнивала себя с Джойс, она знала, что такое Джойс, и та всегда ей нравилась, с первых дней в Динаре. Джойс — развлечение. В Джойс не было зла, и она думала, что отношения с Джойс — необходимый курс сексуального обучения для таких молодых ребят, как Хьюберт и Космо. Мальчиками в школе они тоже прошли определенную практику. Флора обрадовалась за Хьюберта и надеялась, что он счастлив со своей женой так же, как удачлив в карьере. Она пошла созывать коров на вечернюю дойку с легким сердцем, а потом, когда загнала их под навес, где доила, подумала, что и Феликс тоже, вероятно, прошел через уроки какой-нибудь опытной женщины, вроде Джойс. С годами она вспоминала о Феликсе уже с меньшей болью. Очень часто в мыслях она видела его все тем же холодным мраморным любовником из полудетских грез.

Когда ее хозяева продали большую ферму торговому банку (банку Нигела, заметила Флора с удивлением), она согласилась переехать с ними в их новое небольшое имение, которое они приобрели. Они обещали ей предоставить собственный домик и определить больше обязанностей. Флора была довольна. И только после переезда поняла, что новая ферма совсем недалеко от Пенгапаха. Ей не надо было проходить мимо него и беспокоиться из-за этого. Но, если бы она захотела, она могла туда легко попасть. Это не так далеко, не за тридевять земель. И вот однажды, желая успокоить болезненные воспоминания из-за подслушанного разговора, после которого она убежала, Флора доехала до деревни на автобусе и отправилась через лес посмотреть.

В доме никого не было. Он печально приник к земле, окна закрыты, и дом казался слепым, таким, как когда она впервые увидела его вместе с Хьюбертом. Маленький садик зарос сорняками, и ползучие растения, посаженные кузеном Типом в разрушенной части дома, разрослись и закрыли стену. Пять ванн затянулись илом от сгнивших листьев, рыба исчезла, а старая пара, которую Хьюберт нанял следить за домом, должно быть, уже умерла. И ей показалось вполне естественным почистить русло ручья, ванны, выбросить сухие ветки. Она с удовольствием это делала, время от времени приезжая сюда по выходным. Она смотрела теперь на дом под другим углом зрения, и новые впечатления как бы накрыли собой и вытеснили из памяти прежние болезненные ощущения.

Иногда она замечала следы гостей — пустые бутылки из-под молока, отпечатки автомобильных колес, оставленный инструмент, уменьшившаяся куча дров. Однажды Флора, подходя к Пенгапаху со стороны скалы, услышала голоса. Она посмотрела на бухточку и увидела крепкого, седеющего и лысеющего — сверху было видно — Хьюберта. Он играл с детьми, они кричали ему:

— Папа, папа, посмотри, что мы нашли! Посмотри. — Они тащили охапки водорослей.

— Не давай им вымокнуть, дорогой. Помнишь, какая у них была ужасная простуда. — Виктория, когда-то Рэглэн, а теперь жена Виндеатт-Уайта, гибкая и девственная на свадебной фотографии на ступеньках церкви Святого Спасителя и всех ангелов, повиснувшая на руке Хьюберта и глядевшая на него с полным доверием, сидела теперь на сухом камне в окружении семьи — мужа и троих детей — и вязала нечто похожее на носок.

Флора стояла спиной к кусту утесника, наблюдая, как Хьюберт строит песчаный замок, окружив его рвом, сделав целую систему запруд на ручье, протекавшем через пять ванн к морю.

Она услышала, как Хьюберт сказал старшей девочке:

— Нет-нет, стой как следует, а то все разрушишь. Виктория! Забери Эмму, она растопчет запруду Джулиана!

Флора подумала, глядя на Хьюберта, а обращался ли он с Викторией так же по-хозяйски, как когда-то с ней? „Но я с ним долго не жила, разве во Франции. Я испортила его, позволив привезти себя в Пенгапах, так же как испортила путешествие на поезде с Космо во время войны. Я была резкая и нервная, и мне надо было выйти в Труро. Не поддаваться ему и не оставаться с ним до отлета. Хорошо, — подумала она, возвращаясь обратно по скале, — хорошо, что Хьюберт и Виктория пользуются Пенгапахом. Хорошо и радостно, что у Хьюберта так сложилось с женитьбой, с семьей“. Направляясь в обход, чтобы еще раз взглянуть на дом, Флора с удовольствием посмотрела на внушительный фургон Хьюберта и увидела плетеные ящики для винных бутылок в багажнике. Возвращаясь домой на автобусе, она думала о Хьюберте с удовольствием и с любовью. А потом прочитала о регистрации брака Космо в Челси. Он смеялся на фотографии. На заднем плане стояли Хьюберт и Виктория с серьезными лицами. Было трудно прочесть выражение лица Милли.

ГЛАВА 52

— А как было в Индии? Ты здорово загорел. — Космо критически оглядел племянника, надеясь под внешним сходством с Мэбс увидеть основательность Нигела. — Что будешь пить? — спросил он.

Они сидели за ленчем в его клубе, и он с удивлением заметил, что Чарлз надел костюм.

— Воду, пожалуйста, — сказал Чарлз. (Господи, какой добродетельный!)

— Трезвенник? — спросил Космо.

— Не совсем.

Космо сказал:

— Твой отец выпивал в твоем возрасте, ну, под стрессом.

— Но больше нет. Мама заставляет его беречь печень.

— Какой разумной она стала, — насмешливо сказал Космо. — Раньше она любила устраивать ссоры.

Чарлз засмеялся:

— А ему это нравится. Это заставляет его всегда держаться в форме.

Они заказали еду.

Космо, казалось, был счастлив посидеть молча. Чарлз несколько напряженно произнес:

— Гм… Мама сказала, что вы хотите со мной поговорить, дядя Космо.

— А она сказала, что я собираюсь делать?

— Да. Это ужасно великодушно. Вам лучше передумать. — Он покраснел под загаром.

Он не только надел костюм, но и подстригся, заметил Космо с удовольствием. И полоски белой ножи виднелись на шее, у лба и ушей. Должно быть, пытается произвести хорошее впечатление. И Космо сказал:

— Ты чувствуешь себя связанным, заманенным в ловушку? („Может, я вмешиваюсь в жизнь мальчика и делаю ему что-то плохое?“)

— О нет-нет, это прекрасно. Но самое замечательное… Я даже на могу понять, как вы можете отдавать Коппермолт.

— Могу, — сказал Космо. — Кроме того, как тебе объяснит твой отец, это единственный путь удержать Коппермолт в семье. Налоги после смерти владельца разорительны. Но расскажи мне об Индии. Я не могу обсуждать дела и есть. Где ты был?

— Да везде. Это чудесно. Я провел там год. И могу говорить про это неделю.

— Пожалуйста, не делай этого. Постарайся покороче.

— Вот я и хочу. Хьюберт обещал мне помочь опубликовать статьи. Он очень добрый…

— Таким и должен быть.

— Он предложил мне написать книгу. Тогда мне надо туда вернуться и увидеть еще больше. Там так много всего и так много разных людей.

— Слышали.

Чарлз подумал: „О Боже! Я ему надоел. Я никогда не знал его хорошо. Он какой-то напряженный, и с ним тяжело общаться“.

— О, между прочим, пока не забыл, мама сказала, что я должен рассказать вам кое о ком из подчиненных старого раджи. Некоторых вы знаете.

— Знаю?

— Супружеская чета Тревельян. Мама говорит, что бабушка и дедушка приглашали их дочь погостить в Коппермолте, когда она была подростком. Папа помнит ее, он сказал, что вы с Хьюбертом были в нее влюблены. И если бы он не помолвился с мамой, то сам бы попытался. („Проклятый Нигел со своими короткими ногами!“)

— Впервые слышу, — сказал холодно Космо.

— Но, во всяком случае, — затараторил Чарлз, — они там, два старика. По крайней мере, такие же старые, как бабушка, живут в превосходном доме, они построили его для себя в оригинальном стиле, у подножия Гималаев.

— Не Нилгери? — съязвил Космо.

Чарлз сказал:

— Простите, я дурак…

— Продолжай.

— Ну хорошо, эти старики похожи на законсервированные фрукты, у них полно слуг, они ими командуют. Ворчат, что все не так, как было, но не собираются двинуться с места. У них понятие времени исказилось. Индийцы или слишком терпеливы, или находят их забавными. Что взволновало маму и Таши — они были на ужине: Генри уехал в Брюссель на пару дней, — так это то, что старушка Тревельян все еще пишет старой портнихе, к которой они все ходили; так вот, она заказывает у нее платья, а их потом копируют дешевые индийские портнихи. Портниха — одна старушка с Бошам-Плейс.

— Рю-де-Ранс, — пробормотал Космо.

— Что? — Чарлз растерялся.

— Ничего, — сказал Космо. — А что еще?

— А, ну только то, что мама и Таши тут же заговорили о девочке, в которую вы все были влюблены. Они чувствуют себя виноватыми перед ней. Им бы очень хотелось увидеть, какая она сейчас. А потом Джойс сказала: „Все следы затерялись“. Ох, — добавил Чарлз, — может, мне не надо было упоминать Джойс, может, я во что-то вмешиваюсь? Но она тоже была на том ужине. Извините.

— Нет, ничего страшного, — сказал Космо. (Джойс — старинная подруга.) — Она была наша общая подруга. Ты бы посмотрел на ее зубы в четырнадцать лет! Хочешь „стилтон“? Он замечательный.

— Нет, спасибо. — „Зачем мне надо было упоминать Джойс? А мама еще дружит с Джойс? После того, как дядя Космо развелся с ней? И что он хочет сказать про ее зубы? Не понимаю я этого старшего поколения“. — Не надо сыра, спасибо.

— Кофе? — предложил Космо.

— Да, спасибо.

— Сигару?

— Я не курю.

„Было бы жестоко спросить, трахается ли он“.

— Кофе, пожалуйста, официант. А марихуану куришь?

— Иногда.

— Рад, что признаешься в этом пороке.

Официант принес кофе.

— Ну вот, — сказал Космо. — Ты, должно быть, умираешь от нетерпения перейти к главному вопросу. А мне надо отправляться в Бодвин на судебное разбирательство. Насколько я понимаю, ты не хочешь работать в Сити, как твой отец, или жить в Лондоне. Ты хочешь ездить, писать, поэтому тебе должно быть интересно жить за городом. Тебе надо научиться управлять имением. Чувствуешь ли, что способен взять на себя Коппермолт? Если согласен, я предлагаю его тебе. Я верю, что ты разрешишь матери жить там до смерти. У меня нет детей, но если я проживу столько лет, сколько отпущено, не придется платить налоги за наследство. Я надеюсь, что ты будешь там так же счастлив, как все мы, найдешь девушку себе в жены. Я уже подготовил заявление насчет тебя своему поверенному. Ты когда-нибудь слышал, как и когда Хьюберт получил ключи и бумаги Пенгапаха? Просто, что когда он все это получил, поверенный повесился. Это не смешно, но некоторые почему-то смеялись. Это так поразило Хьюберта, что он влил в себя целую бутылку виски. Ну, не будем отвлекаться. Все оформят быстро. — Космо отодвинул стул и поднялся.

— У меня нет слов… — сказал Чарлз.

— Хорошо.

— А могу я задать вопрос?

— Какой?

— А почему вы не хотите вернуться в Коппермолт, когда кончите работать? Я знаю, у вас нет детей, но вы любите это место и, кажется, так…

Космо задумался: „Мне нравится этот мальчик, он справится“.

— Никогда нельзя возвращаться туда, где ты был счастлив. Прекрасные воспоминания очень опасны, они могут придавить. Дело в том, что я недавно съездил в одно местечко во Франции, где был чрезвычайно счастлив. Прогресс его изуродовал до неузнаваемости. Я нашел хозяина кафе, прежде молодого, энергичного человека, влюбленного в свою беременную жену, а теперь он старик в инвалидном кресле. Оружейная лавка превратилась в магазин сувениров. О мой Бог, я побегу. Еще вопросы? Как я сказал, все бумаги — у поверенного. Это было прекрасно. Передай мою любовь Мэбс. — Он торопился уйти.

На ступеньках клуба Чарлз, потрясенный необходимостью сказать что-то весомое в знак благодарности, вдруг выпалил:

— А почему вы женились на Джойс?

Космо расплылся в улыбке.

— Чтобы проучить свою матушку — нечего вмешиваться в мои дела и пытаться управлять моей жизнью. Может, поэтому?

Чарлз, глядя, как он уходил, подумал: „Он какой-то оторванный от всех. Может, он одинок?“ А потом, забыв про одиночество Космо, поспешил к ближайшей телефонной будке, чтобы позвонить любимой девушке, сообщить радостные новости и попросить ее выйти за него замуж.

ГЛАВА 53

Космо запер портфель в багажник и сел в машину. Это была уже третья или четвертая после развода, но он упрямо опустил стекло, чтобы свежий воздух изгнал оставшийся в наследство запах. Он открыл окно по привычке. Он редко теперь вспоминал Джойс. Так, упрек в его собственной глупости. Нет надежнее способа потерять подругу, чем жениться на ней. Всегда вдохновленная, энергичная, великодушная Джойс, достигнув среднего возраста и став близкой, быстро наскучила ему. Что касается секса, такого изощренного и чувственного в молодые годы, то он стал похож на аэробику. Но теперь, после Бодмина и судебного разбирательства там, у него оказался свободный уик-энд. Он хочет побездельничать в Лондоне, понаблюдать за птицами, а может, лучше отправиться в Слэптон-Лей и Экс-Эстуари и посмотреть на птичий перелет или воспользоваться случаем залезть на скалы в северном Девоне? Он ехал на машине до Лончестона, наслаждаясь возможностью выбора. „Приятно, — подумал он, — быть ничем не связанным, не надо спешить к жене или семье, как, например, приходится Хьюберту. Он то подстраивается под каникулы детей, а, собираясь в Венецию или Париж, думает, как Виктории успеть проскочить между учебными четвертями детей, и постоянно ездит на работу. Неудивительно, что ему грозит язва“. Космо закрыл окно. Тяжелый ливень обрушился на ветровое стекло. Конец сентября принес штормы, на северном побережье должно быть холодно. Ему лучше сократить путь, поехать на юг от Лончестона, остановиться в пабе, он мог переночевать в Пенгапахе, там всегда его хорошо встречают, как и всех друзей Хьюберта. Он бы взял в деревне ключ и расположился, как дома. „Но я там не как дома, — раздраженно подумал Космо. — И никогда не чувствовал себя как дома после рассказа Флоры о том, что она слышала, как мы ее обсуждали. — А затем он подумал — ведь уже прошло восемнадцать лет с тех пор, Хьюберт женился, достиг успехов, я женился и развелся, но зато у меня хорошая практика. Нет, нет места для сантиментов. Мне надо собраться и стать благоразумным“.

Размышляя, Космо вспомнил отца. Разве во время той ужасной ссоры на Рождество в Коппермолте (улаженной, конечно, но не забытой) он не сказал о Флоре, что она разумная? „Интересно, — думал Космо, ведя машину сквозь дождь, — кто под внешним лоском и видимой простотой был на самом деле разумным? Сам я не могу претендовать на разумность — чего глупее жениться на Джойс ради того, чтобы досадить матери? Я часто поступал по-идиотски. Ну хотя бы то путешествие в Бретань. Глупо. Сен-Мало разрушен в войну и вновь отстроен. Возведено заграждение через залив, который мы переплывали на катерах, пляж за Сен-Бриаком застроен виллами, на месте пикника — асфальтированная стоянка. Даже передавая Коппермолт Чарлзу, нельзя стереть из памяти все, что там было.

Я помню ласковую воду реки, когда мы с Хьюбертом плавали в тот жаркий день, раздевающуюся Флору и то, как мы внезапно окружили ее в воде. Иногда я слышу ее голос или вспоминаю соленый вкус ее век, когда целовал ее в последний вечер в Коппермолте. Или, например, иногда вспоминаю, как выходил из такси в Паддингтоне и держал ее за запястье. Смешно. Я все помню. Мне уже пятьдесят лет, но у меня часто возникает желание отыскать Ирену Тарасову. Что может быть проще? Но я боюсь. — А потом подумал чуть веселее: Я живу за счет того, что использую отсутствие здравого смысла у других людей. Так на кого мне жаловаться? Кто я такой?“

Полицейский махнул ему флажком. Упавшие деревья перекрыли дорогу, сообщил он, и лучше добираться до Плимута, пожалуй, главной дорогой.

— Я, пожалуй, поеду проселочными. — Полицейский предупредил, что они очень запутанные и легко заблудиться. Космо весело ответил, он в таком настроении, что ему лучше всего заблудиться, и развернул машину.

Примерно миль через десять, сделав поворот, он увидел припаркованные у обочины машины. Люди взбирались вверх по дороге, поросшей вереском. Достав бинокль, Космо навел его и на вершине холма увидел костер и окруживших его счастливых скачущих детей. Он вышел из машины и направился к костру. Взбираясь, он почувствовал запах жареного барашка, принесенный влажным ветром, услышал хриплые крики взрослых, перекрывавшие возгласы детей. Он подхватил инвалидное кресло с женщиной — его толкали двое мальчишек. Женщина суровым голосом просила поторопиться.

— Могу ли я помочь? — Он уже толкал кресло перед собой и спросил: — А что за пикник?

— Это не пикник. Это жареный баран, — сообщила пассажирка.

Космо почувствовал, как лихо его поставили на место.

Один из пацанов выпалил:

— Вообще-то мы это называем барбекью. Подходит? — И тотчас рванул с места, оставив кресло на попечение Космо.

— Незачем его так баловать. Он лентяй, — проворчал напарник.

— Извини, — сказал Космо.

— Когда же вы наконец меня вкатите наверх? Я не хочу ничего пропустить.

— А вы что-нибудь отмечаете?

Космо перебрал в уме несколько исторических дат.

— Мы ничего не отмечаем, — заявила женщина в кресле. — Это ее идея немножко развлечься в конце сезона. И она дала барашка.

— Отмечаем конец сезона, — подтвердил мальчик.

— Как туристы, путешественники, — кивала женщина.

— Я понял, — Космо собирался остановиться. Добравшись до вершины, он удивился сам себе — с чего это он ввязался во все это? Он отошел и сел в сторонне на камень. Ему незачем здесь оставаться. Женщина в кресле едва поблагодарила его.

Кроме общего костра, был еще один, посерьезнее: над ним мужчины поворачивали барашка на вертеле. Жир сочился в огонь, и пламя вспыхивало еще ярче, освещая мужские лица. Молодые женщины держали младенцев на руках, а детей постарше — за руку. Дети и подростки гонялись друг за другом и вопили. Женщины выполняли указания из инвалидного кресла, на ветру приспосабливали скатерть на самодельном столе, на котором стояли корзины с бутылками пива. Женщина в инвалидном кресле кричала:

— Не так. Делайте, как я говорю.

Носились собаки, путались под ногами. Мужчины, костровые, хлебнули пива. Космо подумал: ну просто сцена из Брейгеля. А потом с печалью: не оригинально. И не лучше ли ему уйти, но они, заметив, что он уходит, могут подумать, какой невоспитанный. И Космо сидел.

Барашка сняли с вертела под всеобщие радостные вопли. Женщина в инвалидном кресле выкрикивала приказания резким голосом, но мужчины не слушали и разделывали тушу. А потом стали раздавать куски мяса. Один направился к Космо, поддерживая кусок бумажной тарелкой. Тяжелым взглядом он оглядел его, протягивая тарелку. Космо почувствовал, что должен объяснить свое присутствие, но мужчина вторую тарелку понес кому-то позади Космо, кого не освещал костер.

Космо и не знал, что за его спиной есть еще кто-то. Он думал, что он самый крайний. Ему стало неловко. И на виду у всех он боялся оглянуться. Потом подумал: это же смешно. Мне полсотни лет. И чего я должен бояться?

Уже много выпили, и вокруг костра раздавались звонкие нестройные крики и хриплый смех. Космо снова подумал, что ему надо уйти. Его же не приглашали. Но должен ли он проститься, вежливо поблагодарить или лучше исчезнуть незаметно? А может, поблагодарить женщину в инвалидном кресле? Разве не он помог ей въехать на холм? Может, она хозяйка?

Встав, Космо почувствовал, как свело судорогой ногу, он топнул, чтобы избавиться от неприятного ощущения и повернулся, увидел за спиной человека с бумажной тарелкой и куском мяса. На камне сидела женщина в куртке, джинсах, веллингтонских сапогах. У ног сидела собака. Она наблюдала за хозяйкой. Хозяйка — за ним. Космо не видел ее лица, но подумал, вот она подойдет. Я могу поблагодарить ее, извиниться, что так вломился, объяснюсь, во всяком случае, так будет вежливо. Когда он шагнул к женщине, костер вспыхнул, и он узнал Флору.

Он, должно быть, стоял как вкопанный, когда трое мужчин отделились от толпы и приблизились. Они держали кружку с пивом. Он уже чувствовал их дыхание. Один из мужчин, нависая над Космо, спросил:

— Флора, все в порядке? Он к тебе не пристает? Может, его выпроводить?

— Нет, все в порядке, Джим. Я его знаю. — Потом она сказала Космо: — Они думают, что, может, ты из министерства. У нас нет разрешения на костер. Так ты из министерства?

Космо подумал, что ее голос не изменился.

— Я не из министерства.

— Ну, значит, не шпион, — рассмеялся Джим. Он оказался дружелюбным парнем.

— Ну, я как-то влез в вашу компанию. Я хотел попрощаться и поблагодарить — может, ту леди, в кресле? Она, кажется, главная здесь?

Флора улыбнулась, а мужчины расхохотались. Космо понял, что ошибся. Он сказал Флоре:

— Я забыл, как ее зовут.

— Все называют ее Прирожденный Лидер. Такой тип.

Немного смущенный Джим махнул рукой.

— Ну ладно, если все в порядке, мы пойдем посмотрим, как там с музыкой. — И они ушли с кружками. Флора крикнула им вслед:

— Спасибо, Джим.

В свете костра он видел ее волосы, все еще густые, темные, зубы, когда она улыбалась Джиму, белые и ровные. Он вообще-то не помнил, какие у нее были зубы.

— Портативный граммофон и гармоника?

— Поп-музыка, они запускают от аккумулятора лендровера. Я вообще-то толком не понимаю.

— И я тоже, — сказал Космо. — Можно я минутку посижу? Мои ноги что-то подводят. — Флора подвинулась на камне. Собака понюхала его брюки.

— Его зовут Тонтон? — И погладил пса.

— Нет.

Немного погодя Космо сказал:

— Вообще-то с моими ногами все в порядке. Я силен, как конь.

— Хорошо, — кивнула она.

— Дело в том, что они дрожат, и я думаю, что может случиться разрыв сердца.

— Ну не надо, пожалуйста.

Собака положила морду Флоре на колени и зарычала.

— Он очень боится костра, вот мы и сидим в стороне.

На холм вкатили лендровер. Чей-то голос прокричал:

— Пробуем, пробуем! — И воздух взорвали голоса братьев Эверли.

— Когда твои друзья пошли на меня, я понял, насколько я чужой, и почти испугался.

— Им это нравится. — Она рассмеялась.

Братья Эверли пели: „Возвращайся“, а голоса дрожали на ветру. Флора склонилась к уху Космо и спросила:

— Как Джойс? — Ее дыхание щекотало ему шею.

— Мы были женаты пять минут. Ты разве не читала про развод в „Таймс“?

— Я перестала читать „Таймс“.

— Я хотел тебя найти. Но мне не хватило характера. Я знал, что могу найти твой след через Ирену Тарасову. Однажды я съездил в Бретань, но это было ужасно. Там твоего следа не осталось. Потом я подумал, что если бы я нашел тебя, то ты могла бы меня отшить.

— Ты сам отшил меня, уехав в Алжир.

Она была в ярости.

Перекрикивая битлзов, Космо завопил:

— Это была глупая ошибка! Ты должна была понять!

Собака вскочила и оскалилась.

— Я думала, что ты едешь на смерть. И не хотела быть втянутой в это дело, — успокаивая собаку, сказала Флора.

— Боже мой! — закричал Космо. — Меня уже не могли убить! Я ехал работать за столом.

Флора подумала: мы уже выросли и должны лучше владеть собой. И замолчала.

— Я помню, как ты выходила из моря с собакой и несла в узелке одежду. Ты была тогда очень самостоятельная.

И тогда он закричал ей: „Идиотка!“

— По-французски, — вспомнила она.

Молодежь танцевала вокруг костра. Мужчины, жарившие барана, пили и смеялись. Краем глаза смотрели на Флору. С ней было все в порядке.

— Пора уходить, — сказал Джим, и его голос подхватил ветер.

Матери уводили детей, женщины постарше спускались с холма, толкая перед собой кресло, из которого доносились предостерегающие крики.

— Надеюсь, они ее не опрокинут.

— Тебе она нравится?

— Она добрая.

— Но во все вмешивается?

— Ну, это ее неотделимые качества.

Космо подумал о матери. Он не должен говорить о ней с Флорой. Что же такое безопасность?

— Все годы в Лондоне, когда ты, как говоришь, работала горничной, что ты делала? — Он задавал ей этот вопрос, когда они сидели бок о бок в поезде.

— Я ходила в театр, на дешевые места. В музеи, галереи.

Кто ходил с ней в галереи, кто делил с ней ее радости, кто был частью ее в те потерянные годы?

— Одна? — с сомнением спросил он.

— Обычно да. — Это менее опасно, меньше волнений. Привычки детства умирают с трудом.

— Ты все еще предпочитаешь жить и работать в деревне? Ты довольна? Тогда, в поезде, ты говорила, что была довольна. — Это раздражало его, как она могла быть довольна, возмущался он.

— У тебя скоро истощится запас невинных вопросов. — Флора почесала собаку за ушами, глядя прямо перед собой. Голос ее был тверд.

— Хорошо. Ты замужем? Ты живешь с кем-нибудь? У тебя много любовников?

Флора сказала:

— Фу, как смело.

— Ну?

— Ты такой же в суде?

— Намного лучше. Парик придает солидности, а мантия устрашает.

— Ах.

— Ну так?

— Не замужем. Ни с кем не живу. Да, у меня были любовные связи. — Глядя на мужчин, затаптывающих остатки костра, она подумала, было бы странно, если бы у меня их не было. Те любовные связи были мимолетны и приятны, без риска оказаться в беде. — Ты не спрашивал, есть ли у меня дети. У меня их нет.

„Мне кажется, — подумал Космо, — я никогда не оставался с ней наедине. Всегда вокруг какие-то люди! Хотя однажды я встретил ее одну, на реке, но глупейшим образом упустил свой шанс. Черт бы побрал всех этих людей. — Он вспомнил французского офицера и полковника из Техаса в поезде. — Но мы были одни, совсем одни, — вспоминал он, — впервые, на пляже“.

Костер догорел, люди уходили. Мужчины загружали разобранные столы в лендровер. Раздавались крики:

— Спокойной ночи, Флора! Спокойной ночи. Большое спасибо, увидимся. — Кто-то включил мотор, и лендровер скрылся за холмом.

Космо, наблюдая, как он уезжает, сказал:

— Так ты была хозяйкой?

Почти стемнело, дождь уже просто моросил.

— Да, я дала барана. Все устроила община. Небольшое развлечение для деревни.

Пока они сидели, она тоже возвращалась мыслями в прошлое, вспоминала пикник, свое отчаяние на следующий день.

— Я тогда вернулась на пляж, — сказала она, — на следующий день после пикника. Все, что там осталось, — черный круг кострища.

Она тогда написала на песке их имена: Космо, Феликс, Хьюберт. Но море смыло.

Космо сердито сказал:

— Хорошо. Но я-то сейчас здесь.

Ветер, который было прекратился, порывисто подул, кидая пригоршни дождя. Собака Флоры заскулила и отряхнулась.

— Если мы еще посидим здесь, то подхватим ревматизм.

— Я боюсь, — сказал Космо, поднимая воротник пальто, — что, если я попрошу тебя выйти за меня замуж, ты откажешься.

— Но ты можешь попросить еще раз, — сказала Флора, — когда мы наконец попадем в теплое и сухое место.

Поднимаясь вслед за Флорой, Космо с раздражением заметил, что тело онемело от сидячей позы.

Собака Флоры чихнула и весело побежала вниз с холма. Флора — за ней. У подножия холма последние участники рассаживались в машины, включали фары, заводили моторы, кричали „до свидания“, прежде чем отъехать. Флора, несясь по крутому склону, думала: „Если сейчас сделать рывок, я могу догнать их, оставить его, вернуться в свой домик, зажечь огонь, принять горячую ванну, взять кота и пойти в постель с книгой“.

Потом она подумала, он не из тех, о ком надо вспоминать, как о Хьюберте, с любовью, или о ком надо сожалеть, как о Феликсе, который, несмотря на свой героизм, покинул меня. Космо здесь, за спиной, пытается не отставать. Он реальный. И он ведь не знает дороги, как я. В темноте может споткнуться и упасть, и она пошла медленнее. Она услышала, как Космо поскользнулся и выругался.

— Не убегай, черт побери! Подожди! — И, догнав, сказал: — Я ехал в Пенгапах, чтобы переночевать там. Но эти несчастные воспоминания вдруг явились. — Смех Флоры отнесло ветром. — Я поехал из Бодмина в Лондон, решил взять себя в руки и быть разумным.

— А это не рискованно?

Последняя машина отъехала, когда они ступили на дорогу.

— Где твоя машина? — спросил Космо.

— Я пришла пешком.

— Садись в мою. — И открыл дверцу.

— Собака грязная.

— Перестань уклоняться от прямого ответа.

Собака прыгнула в машину и уселась на заднее сиденье.

— У нее больше здравого смысла, чем у нас с тобой, — он обнял Флору и привлек к себе. Потом сказал: — Разреши мне поцеловать твои глаза. И не говори, что ты плачешь.

— Это дождь.

— Впервые встретился с соленым дождем.

— А почему бы нам не сесть в машину, где сухо?

— Лучше сразу предупрежу тебя: я отдал Коппермолт племяннику.

— Я выхожу за тебя замуж не из-за Коппермолта.

— О дорогая. Сколько времени мы потеряли. Как мы теперь все наверстаем?

— Зато будет меньше времени ссориться, — сказала Флора.

МЭРИ УЭСЛИ

Мэри УЭСЛИ — старейшая английская писательница. После окончания Лондонского королевского колледжа и Лондонской школы экономики и политики переменила несколько профессий. Много путешествовала в Европе; во время Второй мировой войны служила в военном учреждении. К литературе обратилась уже в зрелом возрасте, начала с книг для детей, но вскоре нашла „свой“ жанр, принесший ей широкую известность, — психологический женский роман. Написала больше десятка книг, которые стали бестселлерами. „Опыт воображения“ — последний роман писательницы.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

1 миля — 1,609 км. — Здесь и далее прим. перев.

(обратно)

2

Адвокат низшего ранга в Англии.

(обратно)

3

Уничтожение, полное истребление.

(обратно)

4

Сводное, суммарное изложение различных взглядов по какому-либо вопросу.

(обратно)

5

Мелкий арендатор.

(обратно)

6

Ищите собаку (фр.).

(обратно)

7

1 ярд = 3 футам, или 914,4 мм. — Здесь и далее прим. ред.

(обратно)

8

1 дюйм = 2,54 см.

(обратно)

9

Герой повести Ф. Бёрнетта „Маленький лорд Фаунтлерой“.

(обратно)

10

Уличный рынок в Лондоне, известный своими антикварными лавками (по названию улицы, на которой расположен).

(обратно)

11

Фирменное название алкогольного напитка из джина, разбавленного особой смесью.

(обратно)

12

Жаркое из риса, рыбы, с приправой из карри.

(обратно)

13

Женская организация, члены которой работали на фермах во время Второй мировой войны.

(обратно)

14

Butler (англ.) — дворецкий.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 20

ГЛАВА 21

ГЛАВА 22

ГЛАВА 23

ГЛАВА 24

ГЛАВА 25

ГЛАВА 26

ГЛАВА 27

ГЛАВА 28

ГЛАВА 29

ГЛАВА 30

ГЛАВА 31

ГЛАВА 32

ГЛАВА 33

ГЛАВА 34

ЧАСТЬ I

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

ЧАСТЬ II

  ГЛАВА 18

  ГЛАВА 19

  ГЛАВА 20

  ГЛАВА 21

  ГЛАВА 22

  ГЛАВА 23

  ГЛАВА 24

  ГЛАВА 25

  ГЛАВА 26

  ГЛАВА 27

  ГЛАВА 28

  ГЛАВА 29

  ГЛАВА 30

  ГЛАВА 31

ЧАСТЬ III

  ГЛАВА 32

  ГЛАВА 33

  ГЛАВА 34

  ГЛАВА 35

  ГЛАВА 36

  ГЛАВА 37

  ГЛАВА 38

  ГЛАВА 39

  ГЛАВА 40

  ГЛАВА 41

  ГЛАВА 42

  ГЛАВА 43

  ГЛАВА 44

  ГЛАВА 45

ЧАСТЬ IV

  ГЛАВА 46

  ГЛАВА 47

  ГЛАВА 48

  ГЛАВА 49

ЧАСТЬ V

  ГЛАВА 50

  ГЛАВА 51

  ГЛАВА 52

  ГЛАВА 53

МЭРИ УЭСЛИ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg