«Однажды вечером в Париже»

Однажды вечером в Париже (fb2) - Однажды вечером в Париже (пер. Галина Владимировна Снежинская) 1213K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николя Барро

Николя Барро Однажды вечером в Париже

Nicolas Barreau

EINES ABENDS IN PARIS

Copyright © Thiele Verlag, 2012

Original title: EINES ABENDS IN PARIS

First published in Germany by Thiele Verlag

This agreement by arrangement with SalmaiaLit

All rights reserved

© Г. Снежинская, перевод, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА®

* * *

Что бы ты в жизни ни начинал – все делай с любовью.

Из фильма «Новый кинотеатр „Парадизо“»

1

Однажды вечером в Париже, спустя год, наверное, после того, как вновь открылся «Синема парадиз», и ровно два дня, как я впервые поцеловал девушку в красном плаще и, от волнения теряя голову, ждал нашей новой встречи, – случилось нечто невероятное. Событие, перевернувшее всю мою жизнь и превратившее мой крохотный кинотеатрик в зачарованное место – место, где сошлись мечты и воспоминания, где грезы вдруг стали явью.

Во мгновение ока я сделался персонажем истории, прекрасней которой не может быть ни один кинофильм. Меня, Алена Боннара, что-то подхватило, сорвав с привычной орбиты, и бросило в круговорот величайшего приключения всей жизни.

«Ты – человек периферии, созерцатель и наблюдатель, ты предпочитаешь держаться подальше от центра событий, – сказал мне однажды Робер и добавил: – Да ладно, чепуха, не думай об этом».

Робер. Во-первых, мой друг. Во-вторых, астрофизик и может порядком проесть плешь, когда законы астрофизики начинает примеривать к обычной жизни.

И вдруг я перестал быть только наблюдателем и очутился в самом центре непредвиденных, бурных, умопомрачительных событий, от которых захватывало дух и временами мутился рассудок. Судьба преподнесла мне подарок, я, потрясенный, принял дар, но при этом чуть не потерял навсегда женщину, которую полюбил.

В тот вечер я вышел после ночного сеанса на улицу и огляделся: мостовая блестела от мороси и как-то нерешительно отражала свет фонаря, – хорошо помню, что у меня не было даже слабого предчувствия всех этих событий.

Не мог я знать и о том, что в моем кинотеатре «Синема парадиз» прячется разгадка тайны, от которой зависело все мое счастье.

Я опустил решетку на двери, потянулся, вдохнул полной грудью. Дождь уже перестал, лишь слегка моросило. Воздух был мягкий, пахло весной. Я поднял воротник, прошел шага два и тут в полумраке вдруг увидел маленького тщедушного человечка в светлом тренчкоте и рядом с ним белокурую даму, его спутницу. Они стояли невдалеке, мужчина с любопытством разглядывал мой кинотеатр.

– Hi![1] Скажите, это вы хозяин кинотеатра? – Американский акцент, его ни с чем не спутаешь. – Great film, by the way[2]. – Мужчина пальцем показал на стеклянную витринку, с восхищением уставясь на черно-белый плакат – рекламу фильма «Артист». Старомодная неторопливость этой картины, снятой в стилистике немого кино, просто потрясла зрителей, особенно в Новом Свете.

В ответ я кивнул, а сам подумал: «Ага, сейчас даст мне свой фотоаппарат и попросит щелкнуть их вдвоем на фоне витрины моего кинотеатра – положим, не самого старого в Париже, но все-таки одного из тех маленьких, старомодно-нафталинных, плюшевых, которым в наши дни, увы, грозит вымирание». И тут этот тщедушный коротышка, приветливо глядевший на меня через круглые роговые очки, подошел ближе. Мне сразу показалось, что я откуда-то его знаю, вот только откуда?

– Нам бы очень хотелось кое о чем поговорить с вами, мсье…

– Боннар. Ален Боннар.

Он протянул руку, я пожал ее, все еще слегка недоумевая:

– Мы не знакомы?

– Нет-нет. Думаю, нет. Anyway… nice to meet you, Monsieur Bonnard[3]. Мне…

– О! А вы не потомок знаменитого Боннара? Художника? – Блондинка выступила из тени, весело блеснули ее голубые глаза.

А вот ее лицо я, совершенно точно, видел не раз. Да, да, конечно видел…

Через секунду я все понял. И прежде чем американец в бежевом тренчкоте договорил, я уже знал, кто это, кого я вижу перед собой.

Не было ничего удивительного в том, что я вытаращил глаза и, оторопев, выронил связку ключей. Такие вещи случаются в снах, но не в реальной жизни, как сказал в подобной ситуации тот не очень-то решительный парень, продавец из магазинчика путеводителей в фильме «Ноттинг-Хилл». Только громко звякнувшие о тротуар ключи, этот вполне реальный звук убедил меня в том, что все происходит в действительности. Какой бы фантастической ни казалась эта встреча.

2

Самые прекрасные послеполуденные часы моего детства – те, которые я проводил с дядей Бернаром. После уроков одноклассники договаривались встретиться на футбольной площадке, или шли куда-нибудь слушать музыку, или приставали к симпатичным девчонкам, дергали их за косички, и все такое, я же со всех ног мчался вниз по улице Бонапарта, бежал, пока впереди не показывалась Сена: тут я поворачивал за угол, потом еще раз поворачивал, а дальше летел по узенькой улочке, на которой стоял дворец моих грез – «Синема парадиз».

В семействе нашем, Боннаров, дядюшка Бернар был вроде паршивой овцы, все родственники получили образование и стали юристами либо чиновниками администрации, а он был владельцем «Синема д’арт», крохотной киношки, и ничем серьезным не занимался – смотрел и показывал фильмы, хотя кто же не знает, что кино только попусту морочит людям голову, о нет, это не респектабельная профессия! Родителей немного удивляла моя дружба со странноватым дядюшкой: старый холостяк, в шестьдесят восьмом, когда нагрянул «Парижский май», он вместе с бунтовавшими студентами и киношниками, во главе которых был знаменитый Франсуа Трюффо, ходил на демонстрации протеста, вызванные решением министерства культуры закрыть Французскую синематеку[4], и в те дни часто даже ночевал на потертом красном диванчике в своем зрительном зале. Но учился я хорошо, да и вне стен школы никаких нареканий не вызывал, так что родители спокойно отпускали меня к дядюшке. Они, конечно, думали, что мое ненормальное увлечение кинематографом однажды само собой пройдет.

Я-то как раз так не думал. В кинотеатре над старомодной будкой кассира висел плакат – крупные фотоснимки, лица великих режиссеров и надпись: «Le rêve est réalité» – «Мечта – это реальность». Нравилось мне здесь необычайно. А то, что кино изобрел француз Луи Жан Люмьер, меня восхищало.

«Дядя Бернар! Вот это да! – вопил я в восторге, хлопая в ладоши. – Он же перенес свет на экран, а его и самого зовут „Свет“[5], это же здорово!»

Дядя Бернар смеялся и бережно устанавливал в проектор одну из большущих бобин, какие в те времена еще не перевелись в кинотеатрах, тех бобин, что крутились в аппарате и тысячи отдельных мгновений сплавляли в единое целое, великое, волшебное целое. Мне это казалось тогда самой настоящей магией.

Я действительно ощущал глубочайшую благодарность мсье Люмьеру за его изобретение и, думаю, в моем классе только я один знал, что самый первый в мире кинофильм, снятый в 1895 году и продолжавшийся всего-то шестьдесят секунд, запечатлел прибытие поезда на вокзал в Ла-Сьота. Я знал и то, что французское кино глубоко импрессионистическое, такова его душа. Это снова и снова повторял дядя Бернар. Разумеется, я не имел понятия о том, что значит «импрессионистическое», но не сомневался – это что-то чудесное.

Шло время, и вот однажды мадам Балан, учительница истории искусства, повела наш класс в галерею Жё-де-Пом, где тогда еще висели полотна импрессионистов, которые потом перенесли на набережную Орсе, в здание бывшего вокзала. Среди напоенных светом и выписанных нежными крапинками пейзажей я вдруг увидел картину, на которой был изображен черный, изрыгающий клубы белого дыма паровоз, подъезжающий к крытому перрону перед вокзалом[6].

Я долго смотрел на эту картину, и, кажется, именно тогда я понял, почему говорят, что французское кино «импрессионистическое». Потому что оно, подумалось мне, как-то связано с прибывающими поездами.

Дядя Бернар развеселился и удивленно поднял брови, когда я изложил свою теорию, однако по доброте душевной не стал учить меня уму-разуму, дабы избавить от заблуждений.

Вместо этого он показал мне, как обращаться с кинопроектором, и объяснил, что надо жутко внимательно следить, чтобы целлулоидная лента не зависала над световым лучом.

Однажды мы вместе с ним смотрели фильм «Новый кинотеатр „Парадизо“», и вот тогда я сообразил наконец, что дядюшка, собственно, имел в виду. Шедевр итальянского кино был одним из любимых фильмов дядюшки, – вероятно, он и кинотеатр свой назвал в его честь, махнув рукой на то, что это не французский фильм с импрессионистской душой. «Для итальянского фильма, в общем-то, недурно, а? – проворчал он, не забыв о патриотизме, но и не в силах сдержать чувства. – Да, надо признать, эти итальянцы тоже кое-что умеют…»

Я только кивнул – я все еще глубоко переживал трагическую судьбу старого киномеханика, который ослеп во время пожара в кинотеатре. И конечно, я воображал себя малышом Тото, хотя мама никогда не била меня, если я тратил все свои карманные деньги на кино. Да я ничего и не тратил, ведь у дядюшки Бернара я мог бесплатно смотреть самые прекрасные фильмы, между прочим и те, смотреть которые одиннадцатилетнему мальцу определенно было рановато.

Дядя Бернар не признавал никаких возрастных ограничений, если фильм был «хороший». А хороший фильм – это значило фильм с идеей. Фильм, трогающий сердца, сочувствующий людям, простым смертным, занятым сложным экспериментом под названием жизнь. Фильм, дающий им в дорогу мечту, которая может стать для них поддержкой в жизни, далеко не всегда простой.

Кокто, Трюффо, Годар, Соте, Шаброль, Луи Маль – они были для меня вроде хороших знакомых.

Я держал кулак, переживая за маленького мошенника в картине «Вне дыхания», я вместе с Жаном Маре в «Орфее» натягивал на руки тонкие перчатки и проходил сквозь зеркало, чтобы вывести Эвридику из царства теней. Я восхищался неземной красотой белокурой героини фильма «Красавица и чудовище», затаив дыхание, смотрел, как она, держа в руке канделябр с пятью мерцающими свечами, шла вверх по лестнице, а за ней поднималось печальное чудовище. Я в «Последнем метро» вместе с евреем Люка Штайнером, директором театра, скрывался от нацистов в подвале, и, сидя там, слышал, как на сцене репетировали, и понимал, что жена влюбилась в одного из актеров. Я дрался и вопил вместе с мальчишками из «Войны пуговиц». Я сходил с ума от горя вместе с несчастным Батистом в «Детях райка», когда тот навсегда терял в толпе свою любовь Гаранс. Меня повергало в ужас то, как Фанни Ардан в «Соседке», застрелив своего любовника, потом нажимала на курок, приставив пистолет к своему виску. Мне казалась забавной и милой Зази из «Зази в метро» – глазастая девочка с широкой щелью между передними зубами; я хохотал над выходками братьев Маркс в Нью-Йоркской опере и потешался над словесными перепалками вздорных и изобретательных влюбленных парочек в комедиях Билли Уайлдера, Эрнста Любича и Престона Стёрджеса, режиссеров, которых дядя Бернар неизменно именовал «эти американцы».

Престон Стёрджес, объяснил мне дядя, однажды сформулировал золотые правила кинокомедии: погоня – лучше, чем диалог; спальня – лучше, чем гостиная; приезд – лучше, чем отъезд. Эти каноны комического жанра я не забыл и поныне.

У «американцев», разумеется, не было импрессионизма, как у «нас, французов», а все-таки их фильмы были ужасно смешные, и диалоги в них отличались отточенностью и остротой, причем остротой совсем иного рода, чем во французских картинах, где часто возникает ощущение, как будто ты тайком подсматриваешь за героями, когда они без конца разговаривают и спорят то на улице, то в кафе, то на морском берегу или в постели.

В общем, можно сказать, что к тринадцати годам я знал о жизни очень и очень много, даже если своего опыта почти не имел.

Все мои приятели уже целовались с девочками, а я мечтал о красавице Эве Мари Сейнт, которую увидел в триллере Хичкока. Или грезил о словно сотканной из света девочке Полетт из «Запрещенных игр», которая – в самый разгар Второй мировой войны – вместе с другом, пареньком по имени Мишель, выдумывает свой особый мир и на своем секретном кладбище ставит кресты на могилах мертвых зверей и птиц.

Мари-Клер, девочка из нашей школы, напоминала мне маленькую героиню «Запрещенных игр», поэтому я однажды пригласил ее на дневной сеанс в кинотеатр моего дяди. Из памяти начисто улетучилось, какой фильм шел в тот день, зато очень хорошо помню, что все полтора часа мы просидели, держась за руки, и я не выпустил руку Мари-Клер, даже когда у меня жутко зачесался кончик носа.

Фильм кончился, по экрану поползли титры, и тут она крепко прижалась вишневыми губками к моим губам. С тех пор мы, пребывая в полнейшей детской невинности, стали «парой», а потом, когда закончился учебный год, Мари-Клер переехала со своими родителями в другой город, который, по мнению взрослых, находился недалеко от Парижа, но для мальчонки моих лет то был город на краю света и, стало быть, в недостижимой дали. Я протомился несколько недель в глубокой печали и принял решение когда-нибудь снять фильм, посвященный этой грустной истории.

Разумеется, я собирался стать знаменитым кинорежиссером! И разумеется, не стал. Уступив настояниям отца, я окончил университет по специальности «экономика предприятий», так было решено на семейном совете, ведь надо было, чтобы из меня «что-нибудь получилось». Несколько лет затем я проработал в Лионе, в крупной компании, которая занималась экспортом роскошных ванн и шикарных бассейнов премиум-класса. Я получал большие деньги, хотя только начал работать. Родители гордились мной – из их мальчика, вечно витавшего в облаках, все-таки «что-то получилось». Я купил подержанный «ситроен» с откидным верхом, у меня были девушки. Правда, через некоторое время все они бросали меня, с разочарованием убедившись, что я совсем не крутой оборотистый делец, за кого они поначалу, наверное, меня принимали.

Я не чувствовал себя несчастливым, однако и счастлив не был… Но однажды, в жаркий, душный летний день, пришло письмо от дяди Бернара, и тут я сразу понял, что теперь жизнь моя пойдет по-другому, понял и то, что в глубине души я остался тем мечтателем, который с сильно бьющимся сердцем сидел в темноте маленького зрительного зала и в то же время странствовал в далеких краях и мирах.

Случилось то, чего никто не ожидал, да и вообще не считал возможным. Дядя Бернар, которому стукнуло семьдесят три года, встретил женщину своей жизни и решил вместе с ней перебраться на Лазурный Берег, туда, где теплынь и солнце круглый год и все окрестности и красоты озарены совершенно особенным светом.

У меня екнуло сердце, когда я прочитал несколько строчек, написанных кривоватым дядюшкиным почерком, из которых понял, что дядюшка продает «Синема парадиз».

«С той минуты, как я узнал Клодин, – писал он, – мне кажется, что все прежние годы между мной и реальной жизнью стоял кинопроектор.

Кто знает, сколько мне осталось… Словом, хочу напоследок сам выступить в главной роли. Но мне все-таки грустно, ведь в кинотеатре, где мы с тобой провели столько чудесных вечеров, устроят, чего доброго, ресторан или один из этих новомодных клубов».

Когда я представил себе, что старый кинотеатрик запросто могут превратить невесть во что, мне сделалось тошно, как будто я съел какую-то дрянь. Но в самом конце письма дядюшка Бернар спрашивал, не хотел бы я вернуться в Париж и стать собственником «Синема парадиз». И я облегченно вздохнул.

«Даже если ты, мой мальчик, живешь теперь совсем другой жизнью, ты по-прежнему остаешься единственным человеком, в ком я вижу своего преемника. У тебя ведь еще в детстве была настоящая одержимость кино, было и отличное, неизменно верное чутье на хорошие фильмы».

Тут я не мог не улыбнуться, вспомнив вдохновенные лекции дяди Бернара. Затем я опять перечитал последние строчки его письма, и задумался, и долго-долго сидел, уставившись на сложенный листок, который вдруг начал дрожать в моей руке, и в следующее мгновение листок раскрылся, две странички словно разомкнулись, как зеркало в «Орфее».

«А помнишь, Ален, как ты спрашивал, почему это некоторые фильмы ты любишь больше всех остальных? Сегодня я тебе отвечу. Самый короткий путь к сердцу – это путь через глаза. Никогда не забывай об этом, мой мальчик!»

Прошло полгода. И вот я снова в Париже, стою на перроне Лионского вокзала, откуда отходят все поезда южного направления, и машу рукой дяде Бернару, он уезжает со своей возлюбленной, Клодин, очаровательной миниатюрной дамой, чье славное личико все в бесчисленных мелких морщинках от смеха.

Я махал, пока дядин платок, который отважно и весело развевался на ветру, не превратился в маленькое белое пятнышко. Потом я взял такси и скоро вернулся в самое важное место моего детства. В «Синема парадиз», который теперь принадлежал мне.

3

Времена нынче такие, что далеко не просто руководить кинотеатром со своей программой, то есть таким, в котором делается ставка на фильмы высокого художественного уровня, а не на доходы от рекламы, кока-колы и громадных ведер с попкорном.

Люди сегодня, почти все, разучились по-настоящему смотреть кино, в течение двух часов жить только фильмом, если в нем идет рассказ о каких-то действительно важных вещах, серьезных или веселых. Они уже не способны увлечься и не думать о еде и питье, ничего не жевать, не тянуть через соломинку колу, хлюпая и причмокивая.

Вернувшись в Париж, я вскоре наведался в один из громадных мультиплекс-киноцентров на Елисейских Полях и понял, что мои представления о кинотеатре, который требует от зрителей известного почтения, очевидно, сильно отстали от жизни. Помню, в тот момент я вдруг почувствовал себя стариком, хотя было мне только двадцать девять лет, довольно-таки старомодным и совершенно чужим среди всей этой публики, шуршавшей пакетами и громко болтавшей.

Стоит ли удивляться, если в кинофильмах сегодня все больше шума и действие развивается как можно быстрее, – ведь в голливудских блокбастерах, экшенах, боевиках, которые и в Европе должны находить миллионы зрителей, все рассчитано на то, чтобы перекрыть шум и гам, который стоит в кинозалах, и создатели этой продукции, делая поправку на все меньшую восприимчивость публики, пускают в ход все новые и новые эффектные трюки и фокусы.

«А где же попкорн?» – снова и снова спрашивают зрители, приходя в мое кино. Вот только на прошлой неделе, помню, толстый мальчуган все дергал за руку мамашу и ныл; он и представить себе не мог, что два часа надо просидеть в кино – а ведь шел «Маленький Николя»! – и при этом не жевать; мальчишка был прямо-таки вне себя от возмущения.

«Нет попкорна?» – Он злился и крутил головой, оглядываясь в фойе, надеясь все-таки обнаружить где-нибудь в углу вожделенный стеклянный куб с попкорном.

«Нет. – Я развел руками. – У нас тут только кинофильмы».

Каждый раз, отвечая так, я переживаю маленький триумф. И все-таки порой меня охватывает тревожное чувство неуверенности в завтрашнем дне моего кинотеатра.

Итак, вернувшись из Лиона в Париж, я все свои деньги вложил в ремонт и переоборудование «Синема парадиз». Облезлый фасад заново оштукатурили и покрасили, вытертый ковер сменили, мягкие темно-вишневые кресла прошли чистку, и была обновлена вся техника: теперь я мог показывать и старые ленты, и новую цифровую кинопродукцию. Что же касается репертуара – тут у меня были свои амбиции, и они не всегда совпадали со вкусами широкой публики.

Франсуа, студент Института кинематографии, помогал мне в аппаратной, мадам Клеман, пожилая дама, прежде работавшая в универмаге «Прентам», вечером сидела за кассой, если я сам не продавал билеты.

В день открытия «Синема парадиз» пришли многие зрители, которые ходили сюда в прежние времена. Пришло и много новых, из любопытства, потому что несколько газет почтили это событие маленькими заметочками. В первые месяцы на недостаток публики жаловаться не приходилось, но затем настали времена, когда зал заполнялся разве что наполовину или зрителей не было вовсе. Мадам Клеман, сидя за кассой, показывала мне на пальцах, сколько билетов продано, – увы, нередко пальцев двух рук вполне хватало.

Начиная дело, я, конечно, не воображал, будто маленький кинотеатрик – это золотая жила, однако сбережения мои день ото дня таяли и надо было срочно что-то придумать. И я придумал: по средам, после окончания последнего вечернего сеанса, давать еще один сеанс, можно сказать ночной, и крутить те старые фильмы, которые когда-то вызывали у меня самое настоящее восхищение.

Задумка состояла в том, что в этой программе репертуар менялся каждую среду и все фильмы были о любви. Эту программу я назвал «Les Amours au Paradis»[7] и очень радовался, когда зрители валом повалили на наши ночные сеансы. После показа я открывал двери зрительного зала, и мимо меня проходили влюбленные, в обнимку, крепко прижавшись друг к другу, с блестящими глазами, или шел важный предприниматель, от избытка чувств позабывший на кресле в зале свой портфель, или подходила ко мне почтенная дама, которой хотелось пожать мне руку и поблагодарить, и в глазах у нее была печаль, когда она говорила, что фильм напомнил ей времена ее молодости, – в такие минуты я с гордостью сознавал, что нет на свете работы лучше моей.

В эти поздние вечерние часы «Синема парадиз» преображало некое волшебство. «Мой кинотеатр дарит людям мечты», – думал я, повторяя любимое присловье дядюшки Бернара.

Но с тех пор как на еженедельные ночные сеансы стала ходить молодая женщина в красном плаще, женщина, которая несмело поднимала на меня взгляд и робко улыбалась, когда брала билет, с тех пор и сам я начал предаваться мечтам.

4

– Да как же ты еще ни разу ни о чем ее не спросил? И давно она ходит в твое кино?

Мой друг Робер нетерпеливо заерзал на стуле. Мы с ним сидели на террасе «Де-ла-Мер», маленького кафетерия, что слева от церкви Сен-Сюльпис, и, хотя на дворе был март и все последние недели погода стояла дождливая, в тот день солнце, светившее нам в лица, заметно пригревало.

Когда мы вместе обедаем, Робер всегда предлагает пойти в это кафе, потому что здесь якобы самый вкусный горчичный соус-винегрет, который полагается к его любимому салату «пейзан», и подают его отдельно, в бутылочке.

– Да, вот… – Я смотрел, как он ловко вылил все, что было в бутылочке, на свой салат. – По-моему, все началось в декабре.

Друг вытаращил глаза:

– Все? А что ты, собственно, имеешь в виду? Так есть между вами что-то или нет?

Я покачал головой, вздохнул. Первый и главный вопрос у Робера всегда – есть что-то между мужчиной и женщиной или нет. Все прочее его не интересует. Он же естественник, физик, и романтизма начисто лишен. Он не признает никаких полутонов, ему незнакома радость от брошенного украдкой взгляда. Если он говорит, какая-то женщина сногсшибательно хороша, значит между ним и ею уже «что-то есть», и чаще всего роман начинается в первый же вечер после знакомства. Понятия не имею, как ему это удается. Конечно, он умеет и очаровать, и рассмешить. И всегда открывает карты сразу, с обезоруживающей искренностью и прямотой, перед которыми большинство женщин просто не могут устоять.

Я немного отодвинулся от столика, отпил вина, прищурился на солнце – не сообразил, что сегодня пригодились бы темные очки.

– Нет, между нами ничего нет, в том смысле, как ты это понимаешь, – ответил я честно. – Но с декабря она приходит каждую среду на последний сеанс, и мне кажется, что… ах, да ничего я не знаю.

Робер подцепил вилкой увесистый кубик сыра, с которого стекали золотистые капли соуса, а свободной рукой принялся на пальцах подсчитывать:

– Декабрь, январь, февраль, март! – Он бросил на меня негодующий взгляд. – Уж не хочешь ли ты наплести мне тут с три короба, будто бы эта девушка, которую ты находишь сногсшибательной, уже четыре месяца ходит в твою киношку, а ты даже не попытался с ней заговорить!

– Но она же приходит только раз в неделю, только по средам, когда у нас идут те старые картины… ну, ты знаешь, о чем я… «Les Amours au Paradis». И я, конечно, говорил с ней. О чем обычно говоришь… Понравился ли вам фильм? Какая ужасная сегодня погода, давайте поставим ваш зонтик вот сюда… ну и прочее в том же духе.

– А-а, так с ней ходит какой-нибудь тип?

– Нет-нет! – Я затряс головой. – Она всегда приходит одна. Но это же ничего не значит. – Я повертел на столе свой стакан. – Вначале я думал, она замужем, потому что у нее на руке золотое кольцо. Потом присмотрелся и увидел: нет, кольцо не обручальное, во всяком случае не обычное обручальное кольцо. На нем такие маленькие розочки, чеканка, что ли, а может, литье, червонное золото…

– Так ты говоришь, она хорошенькая? – перебил Робер. – Красивые зубы, стройная фигурка?

Я кивнул и вспомнил, как впервые увидел девушку в красном плаще – вечером возле кассы. Мысленно я всегда называю ее девушкой в красном плаще, но на самом деле это молодая женщина, лет двадцати пяти, а может быть, и двадцати восьми, у нее волосы до плеч, светло-русые, цвета карамели, с косым пробором, и нежное личико в форме сердечка, я разглядел даже несколько крохотных веснушек. У нее темные блестящие глаза.

Каждый раз она казалась мне как будто немного растерянной – то ли погруженной в свои мысли, то ли неуютно чувствующей себя в этом мире. И еще у нее была привычка: дожидаясь, пока я выдам билет, она смущенно отводила за ухо прядь волос. Но стоило ей улыбнуться, все вокруг словно озарялось светом, а ее лицо делалось точно у мальчишки-сорванца. И да, у нее красивый рот и великолепные зубы.

– Она того же типа, что Мелани Лоран, знаешь ее?

– Мелани Лоран? Впервые слышу. Кто такая?

– Ну, она играет в «Начинающих». Актриса.

Мой друг с задумчивым видом принялся жевать сырный кубик.

– Ни малейшего представления. Я знаю только Анджелину Джоли. Вот женщина супер. Фигура, о, сногсшибательная!

– Да-да, конечно. Почему бы тебе не приходить почаще к нам в кино? Тогда бы ты имел представление, о ком я говорю. И смотрел бы фильмы бесплатно.

– Да упаси господи. Я сразу засну.

Мой друг любит боевики и фильмы про мафию, поэтому – рассуждая чисто теоретически – мы с ним никогда не повздорили бы из-за возможности купить последний билет.

– Она как девушка в картине «Бесславные ублюдки». – Я решил подчеркнуть разницу между Робером и собой. – Та, которая в конце поджигает кинотеатр, чтобы там сгорели нацисты.

Робер на секунду перестал жевать, потом с радостно-благодарной ухмылкой поднял брови и помахал пальцем перед моим носом:

– А-а, хорошенькая малышка, которая бежит от гитлеровцев? Это и есть Мелани Лоран? Так, говоришь, девушка, которая ходит в твою киношку, похожа на Мелани Лоран?

– Не похожа, а того же типа, – уточнил я.

Робер грузно отодвинулся от стола вместе с субтильным стульчиком, явно не рассчитанным на таких гигантов, как мой друг, и долго качал головой.

– Ох, парень! Нет, ну просто не укладывается в голове, каким же ты иногда бываешь олухом, – заявил он наконец со свойственной ему прямотой, которая разом отрезвляет и, по моему мнению, является бесценным качеством Робера.

Я не возражал и приготовился смиренно выслушать его наставления, – в конце концов, я же сам захотел получить совет. Но когда мой друг, как у него водится, приступил: «Это же в точности как…» – и принялся забавляться какими-то аксиомами из области астрофизики, а затем вдруг самым удивительным образом перескочил на константу Хаббла, шут ее знает, что это такое, я перестал что-либо понимать, и мои мысли унеслись далеко.

Упоминал ли я уже, что сам отношусь к типу людей замкнутых? Сразу же уточним: замкнутых, но не скучных. Как раз наоборот – у меня очень богатая внутренняя жизнь и не менее богатая фантазия. В конце концов, если мужчина сразу же не тащит в постель женщину, которая ему понравилась, это еще не повод считать его шляпой.

В отличие от многих и многих удальцов, идущих напролом, я кое-что вижу. Нет, конечно, не в том смысле, что я провидец. Может быть, я за свою жизнь просто чересчур насмотрелся фильмов, однако, став хозяином «Синема парадиз», я вскоре заметил, что мне доставляет большое удовольствие наблюдать за людьми и разгадывать их тайны. И бывает даже, я ни о чем таком не думаю, а истории появляются откуда-то сами собой, вроде как к иным людям привязываются собаки.

Некоторые зрители однажды мелькнут и больше не показываются, другие, постоянные посетители «Синема парадиз», – этих я, кажется, уже знаю. Я не очень-то разговорчив, это верно, но зато много чего вижу. Я продаю билеты, и передо мной проходят лица. Открываются истории. Тайны.

Вот высокий старик, он ходит обычно в светло-коричневом пиджаке, сильно поредевшие волосы небрежно зачесаны со лба. Он не пропустил еще ни одного фильма Бунюэля, Карлоса Саура или Клода Соте. Мне кажется, в юности этот человек увлекался коммунистическими идеями, потом занимался наукой, стал профессором. В его светлых глазах, поблескивающих из-под кустистых серебряных бровей, светится незаурядный ум. Он всегда носит ослепительно-синие рубашки, а старый вельветовый пиджак уже изрядно пообтерся на обшлагах. Я уверен, что «профессор» – вдовец, один из немногих в своем поколении мужчин, переживших жен. Наверняка старик очень любил свою спутницу жизни. У него открытое, приветливое лицо. Выйдя из зала после окончания сеанса, он всегда останавливается в фойе, ненадолго, буквально на миг, – как будто надеется кого-то увидеть, потом, пожав плечами, уходит.

Или вот женщина с пышными черными кудрями. Она приходит со своей маленькой дочкой. Женщине уже под сорок, они с дочкой всегда бывают на детских сеансах, которые у нас по выходным. «Сегодня папа придет домой поздно», – услышал я как-то раз ее слова, когда они с дочкой проходили в зал; девочка бойко подпрыгивала, не отпуская мамину руку, а у мамы лицо было грустное, усталое и бледное, хотя на шею она повязала яркий шарфик. Я вдруг заметил, что возле губ у нее глубокие скорбные складки. Она никогда не опаздывает к началу фильма, приходит даже слишком заблаговременно. У нее много времени… Иногда, стоя с девочкой в фойе и дожидаясь, когда откроются двери, она крутит обручальное кольцо на руке. Подозреваю, что муж изменяет этой женщине и она это знает. Но не решила, стоит ли ей бросить мужа.

Круглый толстячок в очках с металлической оправой, который смотрит все больше комедии и при этом хохочет от всей души, – вот кого уж точно бросила подруга. С тех пор его брюшко еще округлилось, а вид стал обескураженный. Он теперь очень много работает, даже тени залегли под глазами. Всегда прибегает в последнюю минуту, почти опаздывая, и часто приходит с портфелем. И все-таки я думаю, так оно лучше для него. Подруга была сварливая, тощая рыжеволосая фурия, она вечно пилила беднягу, а за что – толком и сама не знала. Ведь этот толстячок и мухи не обидит.

Вот так каждый вечер сижу я в своем кинотеатре и разгадываю загадки. Но зрительница, которая стала для меня самой трудной загадкой, та, чья история занимает меня больше всего, зрительница, которая всегда приходит одна и которую каждую среду я жду с волнением, с бьющимся сердцем, – она совсем другая.

Девушка в красном плаще всегда берет билет в семнадцатый ряд, и я ломаю себе голову, гадая, какая же у нее тайна?

Мне непременно нужно разгадать ее историю, и в то же время я боюсь, что история найдется, а потом окажется, что с этой историей у незнакомки в красном плаще нет ничего общего. Я чувствую себя как Парцифаль, который считает неучтивым задавать вопросы[8], и уже догадываюсь, что история этой женщины не похожа ни на одну другую. Она непостижимо очаровательна, и сегодня я все-таки наконец заговорю с ней и спрошу, не согласится ли она пойти со мной поужинать.

Сильная рука схватила меня за плечо и встряхнула – я в тот же миг снова очутился на площади Сен-Сюльпис, на солнечной террасе маленького кафе, за столиком, а напротив меня – мой друг Робер.

– Эй, Ален! Ты слушаешь или нет? – Его голос звучал укоризненно. Светло-голубые глаза пристально смотрели на меня. За светловолосой макушкой Робера поднималась светлая громада церкви с такими необычными башнями, почему-то она показалась мне похожей на только что приземлившуюся космическую ракету. Мой друг, очевидно, закончил свой подробный доклад про этого – как его? – Хаббла с его константой. – Говорю тебе: вечером, сегодня, ты должен наконец заговорить с ней. Спросить, не согласится ли она пойти куда-нибудь поужинать. Иначе вы будете удаляться друг от друга все больше и больше. Как две планеты, каждая по своей орбите.

Я закусил губу, сдерживая смех:

– Да. Я тоже только что подумал как раз об этом.

5

В ту среду я пришел в свой кинотеатр немыслимо рано. Отобедав с Робером, я сразу простился, как будто бы у меня назначена какая-то встреча. Хотя никакой встречи не было. Но, как мы знаем, самые счастливые моменты – всегда те, которые ждешь.

Залитый ярким послеполуденным светом бульвар Сен-Жермен я в самом задорном настроении перешел не по зебре, а ловко проскочив между автомобилями, дожидавшимися зеленого сигнала светофора. Закурил сигарету – и через несколько минут уже шагал по тенистой улице Мазарини.

Когда я отпер входную дверь «Синема парадиз», в лицо повеяло знакомым запахом – старого дерева и мягкого плюша, это меня немного успокоило, и я принялся переделывать наши витрины.

В программе «Les Amours au Paradis» в этот день значился фильм Эрика Ромера «Зеленый луч». Я разложил новые проспекты. Проверил, хватит ли в кассе мелочи на размен. Заглянул в будку механика, положил возле проектора коробки с пленкой. Потом я пошел в зрительный зал и попробовал посидеть на разных местах в семнадцатом ряду – хотелось понять, что за странная история с этим семнадцатым рядом. Ничего особенного я не обнаружил. В моем кино это ведь и не последний ряд, который так популярен у влюбленных парочек, потому что там никто не мешает им целоваться под прикрытием темноты.

Я убивал время, занимаясь ненужными или не очень срочными делами, и чуть не каждую минуту поглядывал на часы, висевшие на стене фойе.

Пришел Франсуа и скрылся в будке киномеханика. Пришла мадам Клеман и принесла своими руками испеченные круассаны с малиновым желе. Когда зрители разобрали билеты на сеанс, начинающийся в шесть, и уселись по местам в ожидании картины «А давайте жить все вместе?» – о предприимчивых старичках, организующих жилую коммуну, – я заглянул в будку и сказал Франсуа, что пойду выпить кофе.

Тот сидел, уткнувшись в книги и тетради. Пока шли фильмы, он читал, готовясь к экзаменам.

– Я мигом, – обещал я. Франсуа кивнул. – А… скажи, Франсуа, ты не мог бы сегодня вечером запереть тут все вместо меня? После вечернего сеанса у меня кое-что намечено.

И только в бистро по соседству, когда я уже пил кофе со сливками, мне вдруг пришло в голову, что план мой далеко не блестящий. Последний сеанс закончится в двадцать три пятнадцать. Кто же в такой поздний час захочет идти куда-то ужинать? Не будет ли благоразумнее пригласить девушку в красном плаще поужинать в ближайший выходной? Если она вообще захочет пойти куда-то со мной. И если вообще придет сегодня в кино…

Я вдруг буквально похолодел от ужаса. Что, если она сегодня не придет? Или вообще никогда больше не придет? Я нервно помешивал и помешивал кофе, хотя сахар давно растворился.

«Но ведь до сих пор она всегда приходила, – напомнил я себе, чтобы успокоиться. – Не сходи с ума, Ален. Она придет. И ведь ты, кажется, ей нравишься. Она всякий раз улыбается, когда видит тебя».

А может быть, это самая обыкновенная, нормальная приветливость!

Нет-нет, тут что-то большее. Готов держать пари, она ждет, что ты наконец заговоришь с ней. Трус, давно надо было заговорить! Давным-давно.

Где-то рядом раздался легкий шорох. Профессор в вельветовом пиджаке – он сидел за соседним столиком и разворачивал газету. Встретив мой взгляд, он кивнул. В его глазах мелькали веселые искорки.

Святый боже, уж не бормотал ли я вслух? Может, я уже превратился в одного из тех бедняг, которые не способны контролировать свои речевые импульсы? А вдруг этот профессор умеет читать мысли?

Смущенно кивнув в ответ, я единым духом допил кофе.

– Я видел, у вас сегодня идет «Зеленый луч», – сказал профессор. – Хороший фильм. Я решил не упустить возможности. Посмотрю. – В уголках его губ играла тонкая усмешка. – Знаете что? Не мучьте себя напрасными сомнениями – юная дама придет непременно.

Меня бросило в жар, я вскочил и потянулся за курткой:

– Да-да, э-э… Значит, до вечера.

– До вечера, – ответил профессор.

И с этой минуты меня не покидала надежда, что он окажется прав относительно юной дамы.

Она стояла последней в очереди, выстроившейся перед кассой. Когда она положила передо мной деньги на билет, я решился – как говорится, схватил судьбу за волосы.

– Мадемуазель, вы часто ходите на наши еженедельные ночные сеансы! Вам нравится моя маленькая кинопрограмма? – Я задал вопрос со всей возможной настырностью, когда пододвигал к ней билет и сдачу.

Она убрала за ухо прядь волос и робко улыбнулась:

– Да. И даже очень.

– А мне очень нравится, что вы часто к нам приходите, – быстро сказал я и, точно завороженный, уставился на ее маленькое изящное ушко, которое вдруг порозовело.

Она все улыбалась и молчала, убирая деньги в кошелек. Ну а что можно сказать в ответ на такое глупое замечание?

«Попусту не болтай, живо иди к цели, малыш. Иди к цели!» – прозвучал в моих ушах голос Робера.

– Гм… Э-э… вообще-то, мне пора сделать вам скидку, ведь вы в числе наших постоянных зрителей. – Я постарался произнести эти слова шутливым тоном. – Знаете, как в больших универмагах, у них там начисляют накопительные баллы.

Взяв билет, она посмотрела мне прямо в глаза. И опять улыбнулась. И я в ответ улыбнулся, точно под гипнозом.

– Это излишне, мсье. Эти фильмы стоят своих денег, каждого цента.

Кто-то распахнул входную дверь, и в фойе влетел порыв ветра. Вошли юноша и девушка, студенты, со смехом направились к кассе. Времени у меня было в обрез.

Женщина в красном плаще сделала шаг…

– Только один момент! – воскликнул я, и она обернулась. – Вы… вы что-то забыли…

Ее взгляд стал удивленным.

– То есть… Это я… я забыл, – лепетал я в отчаянной попытке не дать ей просто уйти.

– Да?

– Понимаете, я забыл спросить у вас одну вещь. – Я не отрываясь смотрел на нее. – Вы не хотели бы после картины пойти куда-нибудь поужинать… или, может быть, что-нибудь выпить. Мы могли бы… обсудить… поговорить… если вы не против. Я… Словом, мне очень хотелось бы пригласить вас, то есть я хочу сказать, если уж вам не нужны накопительные скидки и баллы… – Накопительные баллы… ох, какой несусветный вздор я нес… – Ох, какой несусветный вздор я несу! Извините, пожалуйста. – Я тряхнул головой. – Не думайте ни о каких баллах. Забудем эту чепуху. Можно мне пригласить вас в кафе? Прошу вас, соглашайтесь, скажите «да»!

Мое сердце колотилось в отрывистом ритме моей сбивчивой речи.

Женщина в красном плаще подняла брови, потом закусила губу, наклонила голову и широко улыбнулась. Щеки у нее сильно раскраснелись, и наконец она что-то произнесла.

Она сказала «да».

6

Мы пришли, как будто это само собой разумелось, в бистро «Ла Палетт». Люди вокруг нас смеялись, шумели, ели-пили, но я ничего не замечал. Я видел только женщину за моим столиком, и, случись в тот момент землетрясение, я все равно остался бы во власти ее очарования.

Никогда еще я не мечтал так страстно, как в этот вечер, чтобы фильм поскорей закончился. Я снова и снова заглядывал через маленькое окошечко в кинозал, чтобы узнать, какая там идет сцена в картине, которую я смотрел уже много раз – столько раз, что мог бы проговаривать текст вместе с актерами. Но вот наконец мечтательница Дельфина увидела долгожданный зеленый луч – необычайный феномен, предвестник счастья, который редко удается увидеть, он появляется лишь на несколько мгновений на горизонте в момент, когда заходящее солнце опускается в море, – итак, Дельфина решилась, почувствовала, что способна пойти на риск – полюбить. Тут я распахнул дверь зала, предоставляя зрителям возможность вернуться из мира грез в их собственную жизнь.

Она вышла одной из первых и остановилась чуть в стороне, пропуская выходивших, а люди шли по фойе медленно, в мечтательной задумчивости, щурясь от яркого света, постепенно возвращаясь к реальности, затем, уже смеясь и болтая, спешили на улицу.

– Только один момент еще! Сейчас я приду, – сказал я. Она пошла вдоль стены фойе, рассматривая фотографии и афиши.

– А он правда есть, этот зеленый луч? – услышал я вопрос девушки-студентки.

Ее приятель пожал плечами:

– Не знаю. Ничего, мы это выясним! – Он ласково обнял за плечи свою подружку.

Увидел я и профессора: тот на миг остановился, опершись на трость, и из-под серебряных кустистых бровей вопросительно взглянул на меня. Я кивнул и незаметно бросил взгляд на женщину в красном плаще – она стояла, рассматривая плакаты.

Старик благожелательно и с неким уважительным одобрением – или я это вообразил? – посмотрел в ее сторону и, подмигнув мне, вышел на улицу.

А потом мы наконец остались вдвоем. Мадам Клеман шумно возилась со стульями в зале – каждый вечер она проверяла, не остались ли там забытые вещи.

– Счастливо! – крикнул я Франсуа, на секунду высунувшемуся из своей будки. Потом надел куртку, сказал: «Идем?» – и повел к выходу женщину в красном плаще.

Улыбнувшись друг другу, мы молча прошли несколько шагов по темной улице. То был миг редкостной близости – эта внезапная интимность, тишина, наши чуть слышные шаги по старой булыжной мостовой.

Я шел с ней рядом, молча – совсем не хотелось разрушать словами это мгновение, но надо было, конечно, о чем-то заговорить. Я подыскивал такую фразу, с которой было бы хорошо начать разговор, и тут она обернулась ко мне и привычно поправила волосы.

– У вас совершенно очаровательные ушки, – вдруг услышал я собственный голос и в тот же миг проклял себя. Нет, в самом деле, кто я такой? Фетишист, помешанный на ушах? – Я хочу сказать, – поспешно продолжал я, – у вас все очаровательно. Даже выразить не могу, как я рад, что вы приняли мое приглашение. Знаете, я ведь уже давно обратил на вас внимание.

Она улыбнулась и сказала:

– А я на вас. Кстати, меня зовут Мелани.

– Мелани. У вас красивое имя, – сказал я и подумал: это знак судьбы. Не далее как сегодня я говорил Роберу, что женщина в красном плаще напоминает мне киноактрису Мелани Лоран. – Вы немного похожи на Мелани Лоран.

– Вам так кажется?

Видимо, ей это понравилось.

– Да-да. Безусловно! – Скованность как рукой сняло, я почувствовал легкость и задор. – Но глаза у вас определенно в сто раз красивей. Вас, наверное, осыпают комплиментами.

Она засмеялась, польщенная. Затем спросила:

– Ну а вас?

Сказать по правде, я не очень-то задумывался насчет того, красивые ли у меня глаза. Карие и, как говорится, не хуже, чем у других, так я считал.

– За красоту глаз меня комплиментами не осыпали.

– Я хотела спросить, а вас как зовут?

– Ох. Ну конечно. Ален.

– Ален. Имя идет вам. – Она посмотрела на меня искоса, чуть наклонив голову. – И вы немного похожи на Алена Делона.

– Это самая приятная ложь, какую мне приходилось слышать, – сказал я, остановившись у входа в «Ла Палетт», уютное бистро, от которого совсем недалеко до моего дома. Я, собственно, не имел какого-то определенного плана, просто моя внутренняя навигационная система привела меня на улицу Сены, как бывало часто и в другие вечера, когда я приходил сюда поужинать. Я открыл дверь, и мы вошли.

7

– Когда я ищу любовь, я всегда иду в «Синема парадиз».

Мелани отпила глоток, потом, поставив бокал с красным вином, обхватила его ладонями, ее взгляд потерялся в какой-то неведомой дали, где-то за большим окном «Ла Палетт», и мне туда не было доступа. Ее глаза блестели, на губах играла задумчивая улыбка.

Наверное, в это мгновение я и влюбился в нее.

А ее слова глубоко меня тронули, я ощутил явственно, как в сердце что-то качнулось. Эти слова и эта странная слабая улыбка, с которой она их произнесла.

Сегодня, когда я размышляю о том вечере, мне вспоминается, что уже тогда ведь я заметил что-то странное, что-то в ее словах мне показалось необычным, хотя я и не мог бы сказать, что именно.

Много недель спустя, когда я в отчаянии повсюду искал женщину в красном плаще, мне снова вспомнились эти странные слова. Они оказались ключом ко всему, но этого я, конечно, не знал в тот миг, когда вдруг, сам того не ожидая, прикрыл ладонями пальцы Мелани, сомкнутые вокруг бокала. Мы впервые касались друг друга – иначе и не могло быть.

– Мелани, как прекрасно вы сказали… Вы поэт.

Она взглянула на меня – и ее улыбка теперь снова принадлежала мне. Мои ладони скрыли под собой ее руки, сомкнутые вокруг бокала, – вот так мы и сидели, вместе держа бокал, словно это само счастье, которое нужно удерживать в ладонях, точно птицу, бережно и нежно, чтобы она не упорхнула.

– Нет-нет, ну какой же я поэт. Но я, наверное, немножко склонна к ностальгии.

Ностальгия. Как же давно я не слышал этого слова, оно меня растрогало.

– Да ведь это чудесно! – Я наклонился к Мелани, и красное вино в большом круглобоком бокале качнулось. – Что стало бы с нами в этом бездушном космосе, не будь на свете десятка человек, которые бережно хранят в своих сердцах воспоминания и тоску по былым чувствам…

Она засмеялась:

– Ну и кто же из нас поэт? – Она осторожно отодвинула бокал, и я с сожалением отпустил ее руки. – А с воспоминаниями так все странно… – Она вдруг запнулась и не сразу продолжила: – От них можно загрустить, даже если это прекрасные воспоминания. Вспоминаешь о чем-нибудь хорошем, и это так приятно, ведь воспоминания – самое драгоценное сокровище, какое у нас есть, а все-таки от них тебе немного тоскливо, потому что понимаешь, было что-то и ушло и никогда не вернется.

Она подперла голову рукой и пальцем другой руки водила по столику, рисуя круги.

– Tempi passati[9], – прямо-таки философски изрек я, в то же время соображая, можно ли опять взять ее за руку. – Потому я и люблю эти старые фильмы. В них все снова оживает, пускай всего лишь на два часа. И можно вернуться в потерянный рай. – Я взял ее за руку, она не отняла.

– Поэтому и ваш кинотеатр так называется – «Синема парадиз»?

– Нет… То есть да… Может быть.

Мы оба рассмеялись.

– Честно говоря, точно я не знаю. Надо было мне спросить дядюшку – раньше кинотеатр принадлежал ему. К несчастью, его уже нет в живых. – Я сокрушенно вздохнул. – Бедный дядя Бернар!

Его чудесная жизнь на юге поздней осенью прошлого года внезапно оборвалась, однако конец был мирный. «А винцо и впрямь недурное!» – сказал он Клодин, поднял бокал и посмотрел вино на свет; дело было вечером, он сидел на террасе в плетеном кресле. «Сердце мое, принеси-ка ты нам еще бутылочку!» Когда Клодин вернулась, дядя Бернар сидел, откинув голову на спинку кресла, полузакрыв глаза, и, казалось, смотрел на высокие старые пинии – он так любил запах нагретой солнцем хвои. Но он был мертв.

Похороны были скромные. Пришли, собственно, только Клодин, да супружеская пара из поселка, с которой они подружились, да Бруно, старый друг дядюшки, да я. Мои родители как раз в те дни уехали путешествовать и находились в Новой Зеландии, по их просьбе был заказан венок, Клодин они написали письмо с выражением соболезнования.

И все-таки это были прекрасные, достойные похороны. И полные глубокой скорби. Вместо цветка я бросил в могилу на гроб дяди Бернара кусок кинопленки, давнишней копии фильма «Новый кинотеатр „Парадизо“».

Вспомнив все это, я вздохнул и поднял взгляд. Большие карие глаза Мелани смотрели на меня с глубоким сочувствием.

– Во всяком случае, он умер счастливым человеком, – сказал я. – Я очень его любил, моего старого дядюшку Бернара. Раньше я думал, он назвал кинотеатр в память об этом итальянском фильме…

– «Новый кинотеатр „Парадизо“», – подхватила Мелани.

И я кивнул:

– Да, верно. «Новый кинотеатр „Парадизо“»… Это был один из его любимых фильмов. Но ведь дядюшкин кинотеатр появился задолго до того, как вышла эта картина.

– Должно быть, это прекрасно – быть хозяином такой вот маленькой «фабрики грез».

– Прекрасно и в то же время трудно, – сказал я. – О золотых горах мечтать не приходится. В нашей семье и вообще все пришли в ужас, когда я бросил свою хорошо оплачиваемую должность – я работал в крупной лионской компании, которая экспортирует арабам в Абу-Даби ванны и душевые кабины, – и взялся возродить к новой жизни старый кинотеатр.

«Малыш, малыш! Ну что ты мелешь, куда тебя понесло? Хочешь, чтобы она подумала, что ты недотепа, у которого ни гроша в кармане?» Голос Робера прозвучал в моих ушах так явственно, что я невольно оглянулся. И разумеется, не увидел никого, кроме официанта, который деловито трусил с подносом к соседнему столику.

– Ах ты боже мой! Ванны и душевые кабины! – воскликнула Мелани и тут же прижала ладонь ко рту. – Знаете, что бы там ни говорили ваши родные, а я вот думаю: хорошо, что вы этим больше не занимаетесь. Это же совершенно вам не подходит. А надо всегда оставаться верным себе. Или вам случалось пожалеть о вашем решении, Ален?

– Нет-нет, – поспешно ответил я, мысленно все еще прислушиваясь к ее словам, ведь она впервые назвала меня по имени. Я наклонился и мягко отвел прядь волос, упавшую ей на лоб. – Это было абсолютно правильное решение. – Тут сердце у меня бешено застучало, и я точно полетел головой вниз в глубину ее мерцающих глаз. – Прежде всего потому, что, если бы не это решение, я никогда бы не познакомился с вами.

Мелани опустила глаза и, вдруг схватив мою руку, касавшуюся ее волос, на мгновение прижала ее к своей щеке.

Мне хотелось, чтобы эта игра – игра рук, сплетающихся пальцев, прижатых друг к другу ладоней – продолжалась вечно, чтобы вечностью стал этот момент, когда о времени забываешь, когда предчувствуешь счастье.

Разве не так начинаются все на свете истории любви?

– Я тоже очень рада, что существует «Синема парадиз», – тихо сказала Мелани.

Сжимая ее руку, я осторожно погладил кольцо, золотое с красноватым отливом, с рельефными розочками.

– Вначале я даже не осмеливался заговорить с вами… Я думал, вы замужем.

Она отрицательно покачала головой:

– Нет-нет, я не замужем. И никогда не была замужем. Это кольцо – память о моей маме. Ее кольцо. Кольцо ее помолвки. Никаких других украшений мама не носила. И когда она умерла, я взяла кольцо, чтобы со мной всегда было что-то мамино. Я его никогда не снимала, ни на день. – Она задумчиво повертела кольцо на пальце, потом снова подняла глаза. – Я живу совсем одна.

Меня тронуло то, каким серьезным тоном она все это сказала.

– Мне очень жаль… – Я вдруг начал заикаться. – То есть я хочу сказать… что ваша мама… – Я не о том сожалел, конечно, что Мелани живет одна, и даже совсем одна. О нет, это меня как раз очень обрадовало, несмотря на то что я заметил: слова «совсем одна» прозвучали очень-очень грустно. – И у вас никого нет здесь, в Париже?

Она покачала головой.

– Нет семьи? Брата? Сестры? Друга? Собаки? И даже канарейки нет?

Она все качала головой, а под конец рассмеялась:

– А вы ужасно любопытный, Ален. Вам это известно? Так вот, у меня нет даже канарейки, если уж вам так хочется знать. Из близких у меня осталась только тетя Люси, старшая сестра мамы, но она живет в Бретани. Иногда я езжу ее проведать. Кстати, в эти выходные опять поеду. Там, на море, такая красота. И вообще…

Она замолчала, поднесла бокал к губам и отпила глоток, а потом решительно отставила бокал. Очевидно, ей не хотелось об этом говорить, но было нетрудно догадаться, что она подумала в этот момент о каком-то мужчине.

– Ничего не поделаешь, – заговорила она снова. – Так сложилось. Но я не вижу тут ничего плохого. У меня есть друзья, у меня чудесный шеф, приветливые соседи, и жить здесь, в Париже, мне очень нравится.

– Не могу себе представить, чтобы у такой прелестной женщины, как вы, не было друга, – осторожно начал я. Что и говорить, оригинальностью эта фраза не отличалась, но мне же надо было выяснить то, что я хотел узнать. Может быть, этот «чудесный шеф» и есть ее друг? Может быть, она из тех женщин, которые всем рассказывают, что живут одни. А на самом деле годами встречаются с каким-нибудь женатым мужчиной, о чем никому нельзя проговориться.

Мелани улыбнулась:

– Однако так оно и есть. Мой последний друг целый год изменял мне с одной девушкой с моей работы. И однажды я нашла у него в постели сережку с зеленым нефритом. Мы расстались. – Она вздохнула с комическим отчаянием. – У меня талант влюбляться в неподходящих мужчин. У них потом всегда появляется другая.

– Этого не может быть, – сказал я. – Это значит, все они законченные идиоты.

8

Мы еще долго сидели в «Ла Палетт». Мы просидели бы там до утра, пили бы вино, держались за руки, шутили и смеялись, молчали и говорили, если бы не официанты, которые начали выказывать признаки некоторого беспокойства. Они придвигали стулья к столикам – посетители уже разошлись. Они гремели посудой. Слонялись возле стойки, зевали, поглядывали на нас и ждали.

Нет, на самом деле, они проявили большую деликатность по отношению к мужчине и женщине, которые готовы были позабыть, что на свете существует еще кто-то, кроме них двоих. Интересно, кто же это написал, что любовь – это эгоизм вдвоем?

В конце концов один из гарсонов подошел к нам и деликатно кашлянул:

– Пардон, мсье. Нам, видите ли, хотелось бы уже закрыться.

Мы удивленно оглянулись и только тут заметили, что в бистро не осталось ни одного посетителя, кроме нас.

– Боже мой, полвторого! – ахнула Мелани. Виновато улыбнувшись гарсону, она потянулась за своим красным плащом, который прежде аккуратно повесила на спинку стула.

Мне пришлось выпустить ее руку. Я встал и подал ей плащ, достал бумажник, расплатился.

– Большое спасибо вам за этот вечер. Было очень хорошо, – сказала Мелани, когда мы вышли и гарсон запер за нами дверь. Она стояла, глядя на меня, и медленно застегивала плащ. Только в эту минуту я обратил внимание на то, что сшит он очень старомодно и не просто к лицу, а вообще очень ей подходит.

– Да, это совершенно особенный, прекрасный вечер, – сказал я. – И слишком быстро он пролетел.

Была поздняя ночь, но я не чувствовал ни малейшей усталости, и меньше всего мне хотелось, чтобы этот вечер закончился. Я бы хотел, чтобы он длился и длился, как в фильме «Перед восходом солнца», про парня и девушку-студентку, которые, познакомившись в поезде, всю ночь бродят по Вене, не в силах расстаться. Вот только я не мог попросить Мелани пойти сейчас погулять в парке Тюильри, где мы романтично сидели бы, обнявшись, до самого утра. Слишком холодно для этого.

Как мне не хватало в этот момент хоть капли той беспечности, которую буквально излучал Робер, той легкости, с какой он ставил вопрос: «К тебе или ко мне?» Но в то же время я был не уверен, что эта девушка в старомодном плаще из тех, кого можно завоевать подобным сокрушительным натиском. И потом, у нас начиналось что-то совсем особенное, а не простенькая интрижка! Это было совершенно ясно.

В ночной тишине каждое слово звучало гораздо значительней, чем в уютном бистро, где мы сидели за темным деревянным столиком, легко и просто разговаривали и наши руки то и дело встречались. А теперь мы стояли лицом к лицу на пустынной темной улице, и мне очень не хотелось прощаться, я вдруг оробел, словно школьник.

Я подумал, не пригласить ли Мелани завтра вечером в кино, – что и говорить, идея не слишком оригинальная для хозяина кинотеатра. В нерешительности я сунул руки в карманы, словно мог нащупать там нужную мне великолепную фразу.

Мелани зябко повела плечами:

– Ну ладно… Мне туда. – Она махнула рукой в сторону бульвара Сен-Жермен. – А вам?

Дом, где я жил, находился буквально в двух шагах от «Ла Палетт», на улице Юниверсите, то есть мне было в противоположную сторону, но разве это что-нибудь значило?

– Мне тоже туда, – соврал я и увидел, что Мелани обрадованно улыбнулась. – Гм… да, э-э… мне, гм, тоже в ту сторону. Значит, если вы не против, я немного провожу вас.

Она не была против. Она взяла меня под руку, и мы не спеша пошли по улице Сены к бульвару Сен-Жермен, на котором даже в этот поздний ночной час царило оживление; мы миновали киоск, что приютился возле маленького садика у старой церкви Сен-Жермен-де-Пре, – днем перед ним всегда толпится народ, привлеченный ароматом горячих крепов с каштановым кремом и вафель, облитых шоколадной глазурью.

Перед пивным баром «Липп», все еще ярко освещенным, дожидались поздних клиентов такси. Мы перешли на другую сторону и поднялись по бульвару Сен-Жермен, пересекли бульвар Распай и вскоре свернули на улицу Гренель, тихую и темную, застроенную старыми высокими домами.

«Вам все еще по дороге со мной?» – спрашивала Мелани всякий раз, когда мы оказывались на перекрестке, и всякий раз я кивал, и говорил «да», и просил продолжать. Мелани рассказывала о подруге, которая работала в баре какого-то гранд-отеля и по средам ей нельзя было отпроситься с работы, чтобы вечером попасть на последний сеанс в «Синема парадиз»; рассказывала о своем шефе, толстяке и курильщике сигар мсье Папене, который недавно угодил в больницу с воспалением легких, отчего Мелани еще с одной коллегой теперь вели все дела в антикварной лавке, где старинная мебель и лампы в стиле бель-эпок, и украшения в стиле модерн, и расписанные вручную фарфоровые статуэтки купальщиц.

– Вы работаете в антиквариате? Как это симпатично. По-моему, вам это вообще как-то подходит.

Я представил себе Мелани в зачарованном месте, среди драгоценных вычурных вещиц и уже хотел спросить, как называется магазин, но тут она сказала:

– Моя подруга часто говорит, что она, мол, не понимает, как мне может нравиться всякий старый хлам. – Мелани засмеялась. – А я люблю старинные вещи. Они излучают покой и тепло. И у каждой вещи есть своя история…

Мелани было весело и хотелось поговорить. Я шел рядом, слушая ее негромкий певучий голос, глядя на ее бархатистые, как малина, губы, и думал, что вот так, должно быть, ощущаешь счастье.

Но вот мы остановились на улице Бургонь перед старинным многоэтажным домом, напротив него, на другой стороне, я заметил канцелярский магазинчик, в его витрине еще горел свет. Мелани посмотрела на меня вопросительно.

– Здесь, – сказала она, указав на высокие темно-зеленые ворота, слева от которых на стене поблескивали кнопки домофона. – Вы уверены, что нам все еще по дороге?

– Совершенно уверен, – сказал я.

Она подняла брови, глаза ее весело заблестели.

– Ален, а в какую вам, вообще-то, сторону? Вы тоже где-то здесь живете? На улице Бургонь?

Я покачал головой, смущенно ухмыльнулся:

– Я живу на улице Юниверсите. Если честно, в двух шагах от «Ла Палетт». Но сегодняшний окольный путь был самым прекрасным в моей жизни.

– О! – Она покраснела. – Если честно, я на это надеялась. – Она улыбнулась и опять быстро убрала прядь волос за ухо. Уже тогда я почувствовал, что полюблю этот милый привычный жест.

– А я надеялся, что вы на это надеетесь, – сказал я тихо, и сердце снова заколотилось как бешеное.

Мы стояли, окутанные ночью, и казалось, во всем Париже, кроме нас, не было ни души. В этот момент так оно и было. Светлое лицо Мелани белело в темноте. Я смотрел на ее малиновые губы, по-прежнему улыбавшиеся, и думал, вот сейчас, в этот момент я их поцелую.

Раздался какой-то звук – мы оба вздрогнули.

По противоположной стороне улицы, шаркая, плелся старик, на его ногах были домашние шлепанцы. Бросив взгляд на витрину канцелярского магазинчика, он сердито затряс головой и прошамкал:

– Они же все сумасшедшие, все сумасшедшие!

А потом повернулся в нашу сторону и вдруг, погрозив пальцем, хрипло выкрикнул:

– Па-роч-ка влюб-лен-ная!

Рассмеялся жутковатым блеющим смехом и, шаркая шлепанцами, потащился дальше.

Мы подождали, пока он не скрылся в темноте. Потом взглянули друг на друга и засмеялись. А потом мы просто стояли и смотрели друг на друга. Минуты прошли или часы – не знаю. Где-то ударил колокол. Воздух начал слегка вибрировать. Робер наверняка смог бы точно сказать, какие заряженные электричеством частицы промчались между нами, словно искрящийся поток.

– Не тот ли момент сейчас? – спросила Мелани. Ее голос слегка дрожал, совсем чуть-чуть, но я все-таки заметил эту дрожь.

– Какой… момент? – выдохнул я и прижал ее к себе, к своей груди. К своему сердцу, которое бешено колотилось в ритме, заданном потерявшим голову дирижером.

Мы наконец поцеловались, и это было именно то, что я себе представлял. Только намного, намного прекрасней.

9

Думаю, никогда еще по улице Бургонь не проходил такой счастливый человек, каким был я той ночью. Я шагал легко и быстро, сунув руки в карманы. Три часа утра, но усталость – да какая там усталость! На улице не было ни души, мое сердце переполняли радостные предчувствия всего, что ждало нас впереди. Жизнь была прекрасна, фортуна только что осыпала меня дарами, опрокинув надо мной рог изобилия.

Каждый, кто хоть раз был влюблен, знает, о чем я говорю. Еще чуть-чуть, и я принялся бы отбивать степ на тротуаре, как Джин Келли в «Споем под дождем». Увы, талантом танцовщика я обделен, так что я просто пропел несколько тактов мелодии из того фильма и поддал ногой подвернувшуюся банку из-под кока-колы.

С улицы Жакоб мне навстречу пошатывающейся походкой вышел пьянчужка, он вытянул вперед руку, вверх ладонью, потом удивленно посмотрел на меня. Дождя, конечно, не было, но даже под ледяным ливнем я ликовал бы как под потоками чистого золота. Мне было море по колено, я чувствовал себя способным одолеть любую стихию. Я был любимцем богов.

Разве это не фантастика – любовь? За многие и многие тысячелетия наша планета столько раз успела обернуться вокруг своей оси, а любовь по-прежнему остается величайшим чудом, какое только может случиться с двумя людьми. И именно она всякий раз заставляет нас начинать новую жизнь и ожидать от будущего чего-то необыкновенного.

Любовь – первая весенняя зелень, птаха, насвистывающая коротенькую песенку, плоский камешек, который мы пускаем резво прыгать по водной глади, и синее небо с белыми облаками, и извилистая дорожка, над которой смыкаются душистые заросли жасмина, и теплый ветер, летящий с холмов, и рука, сжимающая другую руку.

Любовь – обещание жизни. В начале всех начал стоят мужчина и женщина.

И в эту ночь их звали Ален и Мелани.

Не успел я открыть дверь своей квартиры, как послышалось взволнованное мяуканье. Я вошел и наклонился к Орфей, которая от радости каталась в прихожей по светлому берберскому ковру.

– Ну, как тут поживает моя маленькая тигровая принцесса? – сказал я, погладив полосатый серо-белый бочок.

По всей прихожей разнеслось довольное урчание.

Орфей я подобрал. Однажды утром она очутилась на лестнице перед моей дверью, сидела там, жалобно пища. Тогда она была еще совсем маленькая и очень тощая. Я обошел квартиры, расспрашивая жильцов, не у них ли убежал котенок, и таким вот образом наконец познакомился со всеми соседями. Но котенок тигровой масти оказался никому не нужен. Сначала я, абсолютный профан в зоологии, решил, что это кот, и дал ему кличку Орфей. А потом пришла Кларисса – она раз в неделю убирает квартиру – и, уперев руки в боки, решительно замотала головой:

– Да нет же, мсье Боннар! Ну что вы такое говорите! Это девочка, ведь сразу же видно.

Ну, если посмотреть, так и правда сразу видно. Тем не менее Орфей осталась при своем имени, и, по-моему, оно ей нравится, хотя еще ни разу она на него не отозвалась.

– Ты не поверишь, крошка, когда узнаешь, что со мной сегодня произошло. Ты очень удивишься. – Я потрепал ее по светлому брюшку, и Орфей блаженно растянулась на боку. Ей ничуть не интересно, что там такое со мной произошло, – пока чешешь ей животик, жизнь прекрасна.

Совершив этот нехитрый приветственный ритуал, я пошел на кухню налить себе воды. Вдруг страшно захотелось пить. Орфей прошествовала следом, грациозно вспрыгнула на мойку и пару раз настойчиво ткнулась крепким маленьким лбом в мою руку.

– Хорошо, хорошо… – Я вздохнул и пустил воду тонкой струйкой. – И что бы тебе не приучиться лакать воду из миски! Пить из-под крана, понимаешь ли, ненормально.

Орфей не слушала моей болтовни. Как у всякой кошки, у нее были свои понятия о том, что «нормально», а что нет. И очевидно, ей казалось гораздо более интересным пить воду из-под крана, а не из специально купленной кошачьей посудины.

Я стоял и смотрел, как она розовым язычком сосредоточенно ловит струю и жадно лакает.

«Вашу кошку зовут Орфей? – Мелани звонко рассмеялась, когда я сообщил, что в настоящее время единственная дама в моей жизни – это капризная кошечка, которая по ошибке носит мужское имя. – И она поет?»

«Ну да. Хотя и не по-настоящему. Зато она любит лакать воду из-под крана».

«Прелесть, – сказала Мелани. – А вот кошка моей подруги всегда лакает воду из вазы с цветами».

– Мелани говорит, ты прелесть, – сказал я.

– Мяу, – откликнулась Орфей, на секунду оторвавшись от воды. И опять стала лакать.

– Неужели тебе не интересно узнать, кто такая Мелани? – Я бросил куртку на стул, прошел в гостиную – половицы резко скрипнули, – зажег торшер и повалился на диван.

Спустя секунду послышался приглушенный стук – Орфей соскочила с мойки; теперь она тихонько подошла к дивану. Еще миг – и она, мурлыча, устроилась у меня на груди. Я лежал, поглаживая ее мягкую шерстку и рассеянно глядя на молочно-белый матерчатый абажур, от которого лился мягкий свет. Перед глазами у меня было лицо Мелани. Ее губы, казалось, вот-вот улыбнутся.

Я смотрел на свет своей лампы и вспоминал поцелуи перед темно-зелеными воротами на улице Бургонь – им не было конца, и все-таки конец настал, когда Мелани высвободилась из моих объятий.

«Мне пора», – сказала она тихо, и я заметил нерешительность в ее взгляде. На минуту у меня появилась надежда, что она спросит, не поднимусь ли я вместе с ней. Но она решила иначе.

«Доброй ночи, Ален». – И она нежно тронула пальцем мои губы, прежде чем набрать цифровой код на воротах.

Ворота с тихим жужжанием отворились, и за ними я увидел внутренний двор, в центре которого высился большой старый каштан.

«Ах, да я же совсем не хочу тебя отпускать, – сказал я, снова прижимая ее к себе. – Только один поцелуй еще».

Мелани улыбнулась и, когда наши губы опять встретились, закрыла глаза.

После этого был еще один, последний поцелуй, потом самый последний – очень бурный, самый последний поцелуй под старым каштаном.

«Когда мы увидимся? Завтра?» – спросил я.

Мелани задумалась.

«В следующую среду».

«Как? Только в среду?» – Неделя показалась мне невообразимо долгим сроком.

«Раньше никак не получится, – сказала она. – Завтра я на неделю уезжаю к тете. В Ле-Пульдю. Но мы не потеряем друг друга».

А потом мне все-таки пришлось отпустить Мелани с обещанием, что через неделю, в среду, мы ровно в восемь часов встретимся в «Синема парадиз».

Помахав мне на прощание, она скрылась в дверях дальнего, дворового флигеля дома. Я, завороженный, еще немного постоял во дворе, увидел, как в одном из окон верхнего этажа загорелся и вскоре опять погас свет.

Здесь живет женщина, которую я люблю, подумал я. А потом ушел.

10

Телефон зазвонил утром, когда я на кухне пил кофе.

Я чувствовал себя порядком разбитым после ночи на диване, где я, счастливый, задремал почти на рассвете. Кряхтя, выбрался я из-за стола и пошел искать трубку, которая, как всегда, лежала неизвестно где, а не на своей базе. Наконец отыскал – под стопкой газет возле кровати.

Звонил Робер. Он уже совершил обычную ежедневную пробежку в Булонском лесу и теперь, должно быть, сидел, дожидаясь начала лекций, в своем кабинете в университете. Он без обиняков приступил к делу.

– Ну как ты там? Что слышно? Взорвалась сверхновая? – завопил он, похохатывая, пугающе бодрым тоном, я даже вздрогнул. Голос Робера гремел даже сильней обычного.

– Господи, Робер, ну почему ты всегда так орешь в трубку? Я же не глухой. – Я вернулся в кухню и сел. – Я спал всего два часа сегодня, но… все было… – Тут я запнулся. На ум шли слова «магия», «волшебство», «романтика», и все это были слова, которые мой друг вообще не способен воспринимать. – Все было сногсшибательно, – сказал я наконец. – Безумно. До сих пор в себя не могу прийти. Это женщина, встречи с которой я ждал всегда.

Робер обрадованно щелкнул языком:

– Вот и славно. Ты, значит, если уж поймал искру, то загораешься так, что тебя не удержишь? Надеюсь, я не помешал? Малышка еще у тебя?

– Нет. Разумеется, нет.

– То есть как это «разумеется, нет»? Хочешь сказать, что ты у нее ночевал? Недурно!

Я рассмеялся.

– Никто ни у кого не ночевал, – объяснил я, ошарашив друга. – Но это ровным счетом ничего не значит.

Мимолетно вспомнилось нерешительное выражение, промелькнувшее в глазах Мелани, когда мы стояли перед зелеными воротами. Я вздохнул:

– Ну, словом… Нет, я не отказался бы от приглашения, я, понимаешь ли, проводил ее до дому, слышишь? Но она не такая женщина, которая в первый же вечер готова лечь в кровать.

– Жаль. – Робер, кажется, был разочарован, но вскоре его прагматизм опять взял свое: – Ну, тогда не отступай! Слышишь меня? Не отступай!

– Робер, я же не идиот! – Я нервно отпилил кусок козьего сыра и пристроил его на куске багета.

– О’кей, о’кей, – поспешил успокоить меня Робер и немного помолчал, как будто что-то обдумывая. Потом он сказал: – Ладно, я все же надеюсь, что она не из этих, знаешь ли, с проблемами. Иметь дело с такими дамами, сам понимаешь, какое удовольствие.

– Не беспокойся, удовольствия я получил очень даже много, – отрезал я. – Вечер был прекрасный, а наша история только начинается и… – Я вдруг вспомнил старика в домашних шлепанцах, который прохрипел нам «Влюбленная парочка!», вспомнил и задорный смех Мелани, который у нее иногда вырывался так непосредственно. Он необычайно нравился мне, даже сам звук ее смеха мне нравился. – Мы много смеялись и говорили – не могли наговориться. Знаешь, все так здорово сходится. Она любит старинные вещи, и я люблю, она и работает в антикварном магазине, там у них старая мебель, и лампы, и фарфоровые фигурки, и еще она любит кошек, а ее любимое кино – «Сирано де Бержерак», подумай, ведь это и один из моих любимых фильмов. Это же просто здорово, а? Или скажешь – нет?

На Робера мои восторги не произвели впечатления.

– Ладно-ладно, – буркнул он и сразу словно отмел прочь все чудесные совпадения, которые я успел обнаружить у нас с Мелани. – Надеюсь, вы не только разговоры разговаривали?

– Нет, честное слово, нет. – Я улыбнулся, вспомнив поцелуи под старым каштаном. – Ах, Робер, ну что тебе сказать… Знаешь, я безумно счастлив. Я чувствую, что все именно так, как должно быть. И просто дождаться не могу, когда снова ее увижу. Это самая волшебная девушка, какую я вообще встречал за всю свою жизнь. И у нее никого нет! Слава богу! Да, ты знаешь, она говорит, Эйфелева башня ужасно забавная! И еще она любит мосты! – Я болтал без удержу, как все влюбленные, которых каждая черточка предмета их обожания приводит в эйфорию. – Особенно мост Александра Третьего, и конечно, потому, что на нем такие великолепные фонари бель-эпок…

«А вы знаете, – вспомнил я слова Мелани, – какая красота, когда ранним вечером идешь по мосту Александра и видишь, как начинают загораться фонари на набережных и огни отражаются в воде, а небо делается лиловато-серым, лавандовым? Я иногда останавливаюсь на мосту, стою под этими старинными фонарями и смотрю на Сену, на город и всякий раз думаю – какое же это чудо!»

– Мелани сказала, что она, проходя по этому мосту, каждый раз ненадолго останавливается. И еще сказала: Париж – это чудо. – Я вздохнул от счастья.

– Эк ты разливаешься! Ну и словеса. Можно подумать, ты превратился в одного из вездесущих парижских гидов. Ален, а ты уверен, что малышка и правда живет на той улице? Давненько я не слыхал подобного открыточно-альбомного вздора. Сто раз проходил по мосту Александра, а вот стоять там столбом, дабы насладиться незабываемым чудом по имени Париж, – никогда не стоял. Во всяком случае, в одиночестве. Мой бог, сколько шума вокруг каких-то старых фонарей!

– Мосты обладают собственным, совершенно особенным волшебством, – сказал я.

Робер засмеялся. Конечно, мои восторги его забавляли. Если Роберу нравилась какая-то девушка, то уж наверняка не из-за ее любви к старым мостам и фонарям бель-эпок.

– Ну хорошо. Все это звучит весьма многообещающе, – подвел он итог игриво-бодрым тоном. – Когда же ваша следующая встреча?

Через пять минут я поссорился с моим лучшим другом.

– Как это у тебя нет номера ее мобильного? – рычал Робер вне себя от ярости. – Боже правый, да можно ли быть таким болваном, дружище! Проводит часы за трепотней о каких-то допотопных фильмах и молью траченных мостах, а потом даже не спрашивает у нее самого главного! Ален, скажи, что я ошибаюсь, ну скажи!

– Нет, ты не ошибаешься, – хмуро признался я. – В тот момент я не считал, что это главное, вот и все. Очень просто.

Я был недоволен собой. В самом деле, почему я не попросил у Мелани номер телефона? Позорная правда: я просто забыл. В тот первый вечер, когда мы шли по улицам Парижа, преисполненные лунатической уверенности, что нас связало друг с другом нечто большее, чем современная техника, конечно, такой прозаический предмет, как телефон, не играл никакой роли. Но разве мог я объяснить это моему практичному другу?

Робер все не унимался:

– Ты встретил женщину своей жизни и даже не попросил ее дать номер телефона! – Он недоверчиво хохотнул. – Да это же ни в одни ворота не лезет. Ален, ты и правда обитаешь где-то на луне. Алло! Третье тысячелетие на дворе, а ты это хотя бы заметил? Или вы с ней будете посылать друг другу письма голубиной почтой?

– Бог мой, ну спрошу в следующий раз. Я же увижусь с ней в среду.

– А если нет? – Робер не ослаблял хватки. – А вдруг она не придет? Что тогда? Послушай-ка, по-моему, это странно – что она не попросила у тебя номер телефона. И не дала свой. Мои студентки всегда спрашивают номер моего мобильника. – Робер хмыкнул не без самодовольства. – Если хочешь знать мое мнение, не очень-то все это похоже на удачное свидание.

– А твоего мнения не спрашивают, – сказал я. – Какое мне дело до твоих студенток? Мы точно договорились, и, даже если в круг твоих представлений это не вписывается, все-таки есть еще люди, способные целую неделю радоваться предстоящей встрече!.. Да просто держать свое слово, раз договорились, а не перезваниваться сто раз на дню и переназначать свидание, потому что подвернулось что-то более важное! – Я заметил, что мне ужасно приятно отчитывать Робера. – Не всегда все разворачивается с молниеносной быстротой, хотя ты со своими студентками, может быть, именно так привык действовать.

– Тут все дело в силе притяжения, – безмятежно ответил Робер. – Ну что ж, всякий волен считать, что он прав. Во всяком случае, желаю тебе сполна насладиться радостным ожиданием. Надеюсь, не придется ждать понапрасну.

Сарказм, явный сарказм слышался в его тоне! Я начал злиться:

– Да с какой стати ты вообще мотаешь мне нервы? То есть что ты хочешь мне доказать? Что я простофиля? Ну, простофиля. Ладно, я должен был спросить номер ее телефона. А я не спросил. Ну и что! В конце концов, Мелани знает, где находится мой кинотеатр. А я знаю, где она живет.

– Ее зовут Мелани?

Я кивнул. Впервые, говоря с Робером, я упомянул ее имя.

– Да. Забавное совпадение, верно?

– А дальше?

Я не на шутку растерялся и молчал. Да и что я мог сказать? Действительно, простофиля. Только теперь я сообразил, что не знаю фамилию Мелани. И это непростительная оплошность. Я попытался подавить вдруг накативший на меня панический страх. Что, если Робер окажется прав?!

– Д-да… – Я замялся.

– Малыш, малыш… Ну, видно, дело твое труба, – вздохнул Робер.

Затем он прочитал мне небольшую лекцию на тему: почему наша жизнь – это не кино, в котором люди находят друг друга, потом теряют, потом через неделю вдруг, совершенно случайно, встречаются у фонтана Треви – потому как оба, синхронно, решили пойти туда в один и тот же день и час, чтобы бросить монетку в фонтан, загадав желание.

– Но я же знаю, где она живет, – упрямо повторил я. И вдруг моему мысленному взору явилась картина: длинный список фамилий возле кнопок домофона, там, у ворот дома на улице Бургонь. – Если по какой-то причине она через неделю не появится, я могу пойти к ее дому, расспросить людей. Но я уверен, она придет. Чувство мне говорит, что она придет. А в этих вещах ты, Робер, ничего не смыслишь.

– Ну-ну. Ладно. Может быть. Будем надеяться, все пойдет по плану. – Он недоверчиво хмыкнул. – А если нет, тебе только и останется стоять столбом на парижских мостах и дожидаться, пока однажды вечером на один из них не придет Мелани. Ты же сказал, она любит мосты…

Мелани оставила в «Синема парадиз» письмо для меня. В тот же день. Это был триумф! Но и некоторое огорчение. Триумф – потому что мой друг попал пальцем в небо. Огорчение – потому что меня не было на месте и я не получил письмо лично из рук в руки. Был бы, так еще раз до отъезда увидел бы Мелани. И уж в этот раз не позабыл бы попросить телефон!

А в действительности Франсуа молча протянул мне белый конверт, когда я в пять часов пришел в кинотеатр. Я удивленно повертел в руках конверт, на котором стояло только мое имя.

– Что это?

– От женщины в красном плаще, – преспокойно сообщил Франсуа и, поправив круглые очки в никелированной оправе, посмотрел на меня как-то особенно внимательно. – Она спросила Алена, потом оставила вот это письмо.

– Спасибо.

Я чуть не бегом бросился в кинозал, где в это время еще никого не было. Торопливо разорвал конверт, с отчаянной мыслью, что сейчас узнаю что-то прекрасное. Но увидел совсем короткое послание. Мигом пробежав темно-синие, написанные от руки строчки, я облегченно вздохнул и тогда уж прочитал не спеша, слово за словом.

Милый Ален!

Ты ведь благополучно добрался до дому вчера? Больше всего мне хотелось бы проводить тебя до улицы Юниверсите, но тогда бы мы всю ночь так и бродили туда и обратно, а мне утром надо было встать пораньше. И все равно я не спала. Поднялась в квартиру – и уже соскучилась по тебе. А проснувшись утром, когда поглядела в окно и увидела старый каштан, вдруг почувствовала, что я очень счастлива. Совсем не знаю, застану ли тебя в кинотеатре (это было бы самое прекрасное, конечно!) или просто подсуну письмо под решетку на двери, чтобы ты сразу его заметил. Это маленький привет от меня перед отъездом. Ален, я не любительница приключений, но я так радуюсь следующей среде, встрече с тобой и всему, что еще случится в будущем.

Целую тебя,

М.

Она написала: «Я не любительница приключений» – это меня тронуло, несмотря на то что эти слова – цитата. А может, как раз потому и тронуло. Цитата из фильма «Зеленый луч», который шел у нас вчера. Эти слова говорит Дельфина, отшивая своих ухажеров: «Я не любительница приключений».

– Ах, Мелани, моя милая, – пробормотал я в полумраке зрительного зала. – Да, ты не любительница приключений, но это пустяки. Это я как раз и люблю в тебе. Твою ранимость, твою робость. Мир создан не только для смельчаков и неустрашимых авантюристов, горластых и упрямых бойцов, нет, в мире есть место и для тихих, и боязливых, для мечтателей и фантазеров. Без них не существовало бы полутонов, нежных светлых акварелей и невысказанных слов, в которых только и живет фантазия. И разве мечтатели не знают, что настоящие великие приключения всегда происходят в сердце?

Я, конечно, мог бы еще долго говорить речи в защиту «людей второго плана», если бы не шелест, который заставил меня обернуться. В дверях зала стояла мадам Клеман в цветастом рабочем халате, она опиралась на швабру и смотрела на меня с умилением. Я вскочил с места.

– Мадам Клеман! – воскликнул я, мысленно давая зарок впредь не поддаваться эмоциям. – Уж вы не подслушиваете ли? Давно вы тут стоите?

– Э-эх, мсье Боннар, – вздохнула она, не ответив, однако, на мой вопрос. – Вы так хорошо говорили о тихом омуте и голубых мечтах да грезах. Слушала бы и слушала. Была и у меня когда-то в детстве коробка с акварельными красками… поди знай, где она теперь… Когда перестаешь рисовать, то и мечтать перестаешь. Жаль, вообще-то, верно? – По ее лицу скользнула задумчивая улыбка. – А вот как влюбишься, так сразу опять принимаешься мечтать.

Порядком смущенный, я несколько раз торопливо кивнул. Драгоценное письмо сложил и спрятал во внутренний карман пиджака. Кто бы мог подумать, что в моей уборщице вдруг проснется философ?

– Она написала вам? О чем же? – Она смотрела на меня в упор и многозначительно усмехалась.

– Что? – Я чуть не подпрыгнул от удивления. – Ну, знаете ли, мадам Клеман! Совершенно не понимаю, как вы могли… – Я был пойман с поличным, но вовсе не собирался откровенничать о своих сердечных делах. И как это она ухитрилась обо всем пронюхать?

– Франсуа, конечно, рассказал мне про письмо. – Она одарила меня взглядом, полным благожелательности.

Я высоко поднял брови:

– То есть как – «конечно»?

После чего имел удовольствие услышать, что обмен информацией между работниками моего кинотеатра функционирует превосходно.

– Да уж можете не сомневаться, нам всем было очень интересно, как прошел у вас вечер с этой приятной женщиной в красном плаще, – продолжала мадам Клеман, с любопытством поглядывая на меня. Она и в самом деле сказала «нам всем», словно какая-нибудь важная фрейлина при дворе, где все глаза следят за каждым шагом влюбленного правителя. – Но если эта дама уже сегодня пришла и справлялась о вас и даже написала любовное послание, значит вечер прошел самым наилучшим образом.

– Это точно. – Я не удержался от смеха. – Но, мадам Клеман, дорогая, откуда у вас такая уверенность, что письмо – любовное?

Она наклонила к плечу голову и подбоченилась одной рукой:

– Вот что я вам скажу, мсье Боннар. Я, слава богу, не один десяток лет прожила на этом свете. Да на вас посмотреть – сразу ясно, что с вами творится. Она написала вам любовное письмо. Да-да! – Мадам Клеман сжала палку большими руками и в подтверждение своих слов крепко ударила шваброй об пол. – А теперь идите-ка, мне надо тут подмести, пока еще есть время до начала.

Я сделал легкий поклон и вышел. В фойе я посмотрел на себя в большое зеркало в стиле ар-деко. Да, надо признать, мадам Клеман попала в самую точку. Этот высокий стройный парень с густой темной шевелюрой, с предательским блеском в глазах и совершенно особенной улыбкой, безусловно, влюблен. И это было ясно всякому, имеющему глаза, чтобы видеть.

Я отошел от зеркала. Правда ли письмо любовное? Я вытащил его из кармана и, улыбаясь, перечитал строчка за строчкой – нежные, ласковые слова.

Я улыбался, и не было у меня ни малейшего предчувствия, что я буду перечитывать это письмо снова и снова в течение нескольких недель, что буду хвататься за него как утопающий за соломинку, потому что оно останется единственным свидетельством того счастливого вечера, который завершился под старым каштаном во внутреннем дворе на улице Бургонь.

Потом я долго стоял, глядя на плакат картины «Мелочи жизни», который вчера вечером повесил в фойе рядом с анонсом: «В следующую среду в программе „Les Amours au Paradis“». Я мечтал, чтобы уже настала среда. Ах, как бы мне хотелось сокрушить все законы времени и отдать неделю своей жизни, чтобы сию минуту снова увидеть Мелани. Но она, наверное, сейчас уже на пути в Бретань.

В следующие дни письмо Мелани оставалось у меня в кармане. Я носил его как талисман, оно было со мной везде, словно надежный залог счастья. Вечером я перечитывал его под недреманным оком Орфей – лежал на диване, пил красное вино, в кровать не ложился. На другое утро я перечитывал его, когда пил кофе эспрессо, сидя за круглым столиком в «Старой голубятне», и долго рассеянно смотрел на дождь, хлеставший по мостовой.

Конечно, это было любовное письмо. И самый прекрасный сюрприз, который преподнесла мне необычная, полная волнений неделя.

Во всяком случае, так я думал до того момента, когда в пятницу, после окончания последнего сеанса, опустил решетку на двери и тут увидел, как из тени выступил маленький человек в тренчкоте, который тут же заговорил со мной.

Я знал этого человека, знал и его спутницу. Но понял это не сразу, а лишь через несколько секунд.

Не обессудьте, но я вытаращил глаза и от неожиданности выронил связку ключей. Казалось, все происходило во сне и напоминало ситуацию в первых эпизодах фильма «Ноттинг-Хилл». Передо мной, точно свалившись с неба, стоял собственной персоной знаменитый американский режиссер Аллан Вуд, а рядом с ним изумительная красавица, которой я столько раз восхищался, видя ее на экране.

Солен Авриль, одна из самых знаменитых актрис нашего времени, подала мне руку как старому знакомому.

– Добрый вечер, Ален, – сказала она, одарив меня ослепительной улыбкой. – Я Солен, и я люблю этот кинотеатр.

11

– Бог мой, да здесь же все осталось таким, как было, я помню! Чудесно, это чудесно!

Солен Авриль, радуясь как дитя, шла между рядами кресел, похлопывая рукой по старой бархатной обивке.

– Нет, это же просто невероятно! А ты что скажешь, chéri?[10] Слишком много я обещала или нет? Согласись, ничего подобного мы в Америке никогда бы не нашли.

Аллан Вуд поправил очки в черной роговой оправе и хотел что-то ответить, но Солен, не слушая, опустилась в кресло и грациозно закинула ногу на ногу.

– Совершенство! Это настоящее совершенство! – Она отбросила свою белокурую гриву на спинку кресла. В какой-то момент я не видел ничего, кроме ее волос, которые, словно текучее золото, разлились по красному бархату, и еще я видел ее точеное колено, нетерпеливо приподнимавшееся и опускавшееся. – А какая безумная аура! Уже один этот запах, тут, в старом зрительном зале… Он вдохновляет. А-ах, великолепно, не правда ли? Иди сюда, chéri, посиди здесь тоже!

Аллан Вуд, который стоял рядом со мной и несколько более сдержанно наслаждался «безумной аурой» моего кинотеатра, улыбнулся мне с извиняющимся видом, а затем прошел вперед и стал пробираться по тому ряду, где сидела Солен. Я, все еще ошарашенный, проводил его взглядом. В этом нереальном сценарии мой кинотеатр предстал тоже каким-то совершенно новым и незнакомым.

Тяжелый занавес красного бархата, сейчас он сверху донизу закрывал экран, двадцать три ряда кресел, пол с небольшим подъемом, в задней стене проделано прямоугольное оконце, чтобы киномеханик мог видеть экран и зал; на стенах – портреты в темных деревянных рамах, черно-белые фотографии: Чарли Чаплин, Жан-Поль Бельмондо, Мишель Пикколи, Роми Шнайдер, Мерилин Монро, Хэмфри Богарт, Одри Хепбёрн, Джейн Сиберг, Катрин Денёв, Фанни Ардан и Жанна Моро. Они улыбались с затянутых темной тканью стен, как живые, под светом матово-белых светильников в виде шаров.

Но самым прекрасным в зале был полукруглый купол, на который я, вообще-то, редко поднимал взгляд, а мои гости сейчас разглядывали его в полном восторге. Купол над залом был украшен росписью: темно-зеленые ветви, а на них, среди листвы, райские птицы и золотые плоды апельсинов.

– Теперь ты понимаешь, почему я говорю, что смогу сыграть те сцены только здесь? – Солен Авриль драматическим жестом простерла вперед руки с растопыренными пальцами. – Я, конечно, не хотела бы впадать в пафос, ни в коем случае, но вот это все… это все… совсем не то, что какие-нибудь выгородки в павильоне на студии, не правда ли, chéri? Здесь я смогу быть подлинной, играть правдиво, всем сердцем, о, я уже чувствую, просто чувствую. – Она вздохнула со счастливой улыбкой.

Аллан Вуд сел рядом с нею и раскинул руки на спинки соседних кресел. Некоторое время он молча сидел, подняв голову и глядя на купол, потом сказал:

– Yeah, it seems like the perfect place. I really like it![11] – Он покрутил головой, оглядываясь вокруг, потом опять посмотрел на потолок. – И пахнет… – Он помахал перед лицом маленькими белыми ладошками. – Тут очень ностальгическая атмосфера. – С американским раскатистым «р» получилось у него забавно: «атмосферрра». – Здесь пахнет… – он щелкнул пальцами, точно пораженный внезапной идеей, – пахнет историей!

Я стоял у дальней стены моего кинозала, молча, уже не в состоянии объективно судить о том, что там говорит Аллан Вуд. На самом деле я был не в состоянии даже понять, происходит все это реально или у меня галлюцинации.

Время близилось к полуночи. Ну, подумал я, наверное, ровно в двенадцать две головы, высящиеся над спинками кресел, растворятся в воздухе и я проснусь дома, в своей кровати, встряхнусь и, пожимая плечами, пробормочу: вот, дескать, приснился знаменитый американский режиссер и одна из самых красивых женщин на свете, привиделось, будто бы они пришли в мою киношку и заявили, что хотят сделать ее местом действия кинокартины. Ведь это так похоже на сон.

Я закрыл глаза и несколько раз глубоко вдохнул. Я ощутил пряный, сладковатый аромат, который принесла с собой Солен Авриль, – при каждом ее движении волны благоухания разбегались по залу и достигали меня. Если так пахнет история, то она прямо-таки дурманит.

– Тут правда так пахнет, Ален, или вы используете ароматический спрей?

– Да? Простите? – Вздрогнув, я открыл глаза.

Аллан Вуд, обернувшись, смотрел на меня, его черные брови поползли вверх.

– Ну, вы понимаете. Есть такой спрей для освежения воздуха, – объяснил он. – Я использую у себя дома. Запах – как в старой библиотеке. Создает очень уютную атмосферу. – Легко, точно молодой парень, он поднялся с кресла.

Я покачал головой:

– Нет-нет. Здесь все настоящее. – Я посмотрел на часы. Полночь! И ничего не случилось. Покоряясь судьбе, я развел руками. Было ясно: мне ничего не снилось, этот удивительный ночной визит, который вскоре совершенно перевернул всю мою жизнь, происходил в действительности. Невероятно, но факт.

Аллан Вуд и Солен Авриль были здесь, передо мной, в ярко освещенном зрительном зале моего кинотеатра. И они, ничуть не сомневаясь, что за моим согласием дело не станет, твердо решили в ближайшие недели начать в «Синема парадиз» съемки нового фильма.

Я снова потряс головой и вдруг прыснул:

– Здесь-то все настоящее, но я должен признаться, что все еще не могу поверить в вашу реальность! – Я пожал плечами. – Ведь подобное не каждый день случается с обычным человеком… я имею в виду себя.

Аллан Вуд подошел ко мне почти вплотную, я был выше ростом, так что он даже закинул голову, устремив на меня взгляд карих глаз, полный добродушного лукавства. Он протянул руку и потеребил рукав своего тренчкота.

– Однако мы настоящие, – сказал он. – Вот, пощупайте! Абсолютно настоящие!

Я потрогал рукав и расплылся в улыбке. Он и правда был «абсолютно настоящий».

Несмотря на то что поначалу я решил было, что передо мной привидение, этот невысокий щуплый человек в тренчкоте с самой первой минуты стал мне симпатичен. Он очень деликатно не подал виду, что заметил мое дикое смущение. А вот к реальности Солен Авриль я все еще не мог привыкнуть, хотя она стояла в каком-нибудь метре от меня, разглядывая известную фотографию Одри Хепбёрн, на которой актриса подносит к губам длинный мундштук.

– Очень элегантно, – сказала Солен Авриль. – Что, если и мне завести такой аксессуар, как ты думаешь, chéri? – Она задумчиво вытянула губы и вдруг вздохнула: – Да что уж там, сегодня даже в барах не разрешают курить. Наш мир совершенно утратил чувство стиля, вы не находите, Ален? – Она улыбнулась мне. – Все меняется, и в основном меняется к худшему. – Она наморщила лоб; я с восхищением следил за ее выразительной мимикой. – Как хорошо, что хотя бы «Тиффани» еще есть. Меня это примиряет с действительностью.

Мы вышли в фойе, и я, бросив взгляд через стеклянную дверь на улицу, подумал об удивительной встрече, произошедшей всего какой-нибудь час тому назад и поразившей меня не меньше, чем если бы там, перед входом, приземлились инопланетяне. Вероятно, когда-нибудь я буду рассказывать внукам, что однажды ночью на улице, перед моим кинотеатром, вдруг появились Аллан Вуд и Солен Авриль.

«Аллан Вуд? – пролепетал я, когда человек в тренчкоте, стоявший перед дверью моего кинотеатра, назвал себя, и мое неопределенное чувство, что я его знаю, превратилось в уверенность. – Да это же… то есть… вот это да! Тот самый Аллан Вуд из Нью-Йорка? О, ну конечно, конечно, ваше имя мне знакомо!»

Режиссер держался скромно. «Я рад, что вы меня знать, мсье Боннар. Я замечаю, у нас одинаковое имя. А ведь это забавно, а? Можно я буду называть вас Аллан?»

«Ален», – смущенно поправил я. Аллан Вуд вроде не заметил никакой разницы. «Очень рад, Аллан», – сказал он, приветливо кивая.

«Ален, chéri, его имя Ален, а не Аллан!» – вмешалась Солен Авриль и улыбнулась мне, точно заговорщица. Звезда Голливуда, родившаяся и выросшая в Париже, не забыла тонкостей французского произношения.

«Oh, I see…[12] А-а-лэн. – Он попробовал произнести имя еще раз, теперь уже с ударением на второй слог, как полагается. – Итак, Аллэн, извините нас, пожалуйста, за вторжение. Солен меня – как это сказать? – притащила сюда. Она непременно решила показать мне „Синема парадиз“, и такая удача, мы сразу же встретили вас…»

Солен кивнула и с улыбкой подмигнула мне, я тоже кивал и улыбался, точно малость слабоумный. Да мне и впрямь было как-то трудно следить за нитью разговора.

«Я хотел бы поговорить с вами, Аллэн, о моем новом фильме», – сказал тщедушный человечек в тренчкоте.

Если не считать акцента и мелких ошибок, Аллан Вуд объяснялся по-французски на удивление бегло. Окинув взглядом старинный фасад кинотеатра, он даже присвистнул от удовольствия. Потом он дал мне визитную карточку, я сунул ее в нагрудный карман.

«Ваш красивый старый кинотеатр, наверное, понадобится мне для съемок».

«Ага», – ничего более умного мне в голову не пришло. Но зачем же Аллану Вуду моя киношка? Правда, ходила молва, что американский режиссер любит почудить, вот и очки носит круглые, в массивной роговой оправе, но чтобы его чудачества доходили до приобретения старых парижских кинотеатров с серьезным репертуаром – об этом я никогда не слыхал. Да мне в тот момент это было глубоко безразлично – я стоял, завороженный, уставившись, точно сомнамбула, на великолепную Солен Авриль, – белокурая красавица грациозно поправляла мягкую белую шаль, которая, словно легкое облако, лежала у нее на плечах, придавая облику актрисы нечто ангельское. Казалось, она парит в воздухе, не касаясь булыжной мостовой.

«Ах, все это так волнительно! – произнесла она с придыханием. – Я словно опять стала маленькой девочкой. Можно нам войти и посмотреть ваш кинотеатр, Ален? Пожалуйста!»

Глядя на меня, она положила – всего на миг – руку мне на плечо, и я почувствовал, что колени у меня сделались ватными.

«Ясное дело, – пробормотал я. – Ясное дело». Я попятился к опущенной на двери решетке. Надо сказать, что мне все это тоже казалось «очень волнительным». Даже в самых смелых мечтах мне не пригрезилось бы, что знаменитая королева экрана Солен Авриль в один прекрасный день обратится ко мне с просьбой. Это же как в кино!

Итак, я поднял упавшие ключи, и вскоре мы втроем вошли в наше маленькое фойе. И вот мы стояли в фойе, и Солен Авриль внезапно обнаружила здесь много чего давно знакомого.

– Потрясающе! Я помню это зеркало! – восклицала она. – Посмотри сюда, chéri, эта надпись: «Le rêve est réalité» – ведь она и тогда висела тут, возле кассы! Помнишь, я рассказывала тебе?

Пока Солен Авриль совершала маленькое путешествие в прошлое, Аллан Вуд, оживленно жестикулируя, посвятил меня в свой замысел.

Поначалу я все никак не мог взять в толк, чем вызван этот ночной визит и какова его цель: режиссер и актриса, похоже, были мастерами в искусстве перебивать собеседника чуть ли не на каждом слове. Слушать их было трудно, однако через некоторое время я уразумел примерно следующее. Аллан Вуд задумал снять новый фильм с Солен Авриль в главной роли.

Было уже известно название картины – «Нежные воспоминания о Париже» и, разумеется, место действия – наш город. История любви – женщина ищет потерянную любовь своей юности, когда-то вспыхнувшую в старом кинотеатре и потом еще некоторое время с ним связанную.

Вот за этим они и приехали в Париж. А на «Синема парадиз» остановили свой выбор потому, что Солен ходила сюда в детстве и теперь капризную актрису прямо-таки одолела навязчивая идея, что только в этих старых стенах она сможет сыграть свою роль действительно убедительно. Кроме того, она прожила в Америке уже десять лет и теперь предавалась сентиментальным воспоминаниям о своей жизни в столице Франции. Парижские реминисценции любимой актрисы Аллана Вуда в конечном счете и вдохновили пожилого режиссера на его последний кинопроект.

– Ах, Ален, цените то, что вы живете в Париже. Я уже по горло сыта Америкой. Vraiment![13] – заявила Солен и с полнейшей непринужденностью взяла меня под руку, когда через час мы снова вышли на улицу, предварительно осмотрев все уголки и закоулки моего кинотеатра. – Как я скучала по этим горбатым улочкам, по чудесным старым домам, по отражению огней в водах Сены… А как пахнет на этих улицах после дождя, а как благоухают каштаны в саду Тюильри! Мне ужасно не хватало всех этих маленьких кафе, бистро и пестроты магазинов в Сен-Жермен… А крохотные tartes au citron[14], а меренги! – Она щебетала, не умолкая ни на минуту, пока мы спускались к набережной, где Аллан Вуд решил взять такси. – В Калифорнии все такое огромное, вы знаете? Пиццы, порции мороженого, магазины, люди, приветливые улыбки официанток – все там размера XXL. Это нервирует! А погода вечно одна и та же. Солнце и солнце. Каждый распроклятый день. Знаете, ведь это жуткая тоска, когда даже времена года не меняются!

Я подумал о нашей отвратительной февральской погоде, от которой большинство парижан форменным образом впадает в депрессию, и покачал головой.

– Эй, такси! – Аллан замахал рукой.

Секундой позже машина подъехала, остановилась у тротуара, мигнула фарами.

На прощание Солен легко коснулась губами моей щеки; Аллан Вуд в это время придерживал для нее дверцу такси. Потом он обернулся ко мне:

– Итак, Аллэн. Спасибо за вашу любезность. – Он обстоятельно похлопал себя по карманам и дал мне – второй раз! – свою визитную карточку. – Если вдруг что-нибудь помешает вам прийти, просто позвоните. А если ничего не случится, в воскресенье вечером встретимся в «Рице». И тогда обсудим все дела, о’кей?

Он протянул мне руку. Для мужчины с такой тщедушной фигуркой у него было неожиданно крепкое рукопожатие.

– Обдумайте наше предложение, друг мой. Если вы предоставите нам кинотеатр, в кассу потекут реальные деньги. – Он подмигнул, точно Аль Пачино собственной персоной. – Я хочу сказать, real money.

С этими словами он уселся в такси. Дверца захлопнулась, машина рванула с места и вскоре уже растворилась в бесконечном потоке огней, бежавшем по левому берегу Сены. На правом берегу высились черные на фоне темно-синего неба здания Лувра. Была половина первого ночи. Я стоял на набережной Сены, взбудораженный, в полнейшем смятении после событий не только этого вечера, но и последних трех дней.

Я поцеловал женщину в красном плаще, я получил любовное письмо, мне назначена встреча в отеле «Риц» с Солен Авриль и Алланом Вудом, которые запросто называли меня Ален или Аллэн.

Если моя жизнь и дальше так пойдет – совсем по-новому, бурно, пожалуй, у меня и времени-то не останется, чтобы смотреть кинофильмы, подумал я. Так и было: оказалось, что Бельмондо за мной не угнаться, а «На последнем дыхании» – просто скучная история по сравнению с тем, что довелось пережить мне. Вторую визитную карточку Аллана Вуда я сунул в тот карман куртки, где лежало письмо Мелани, и вдруг у меня возникло чувство – я в центре событий. Не на периферии, а в центре. Опьяняющее чувство.

– Ну а кто сказал, что в жизни уже не может быть никаких неожиданностей? – Робер ткнул в пепельницу свою седьмую по счету сигарету «Голуаз». Он все-таки старался сохранить невозмутимый вид, но не получалось – лицо его выдавало.

Редко доводилось мне видеть друга таким ошарашенным, как в этот субботний предвечерний час. Мы уже довольно давно сидели под красно-бело-синим полосатым тентом кафе «Бонапарт», куда я вызвал Робера нашим особым паролем: «Сенсационные новости».

– О-ох, Ален, дружище, и поэтому ты меня разбудил? Я сплю еще, понимаешь? Да какие уж там сенсации могут быть в твоей жизни… – проворчал он недовольно. – Вот у меня с Мелиссой – о да, сенсационная была ночка, не сомневайся.

– Я и не сомневаюсь, – сказал я, в то же время соображая, какую же из его студенток зовут Мелиссой? – Тем не менее по сравнению с моими новостями это полная ерунда.

– Попробуем угадать. Ты раздобыл номер ее мобильника? Вот уж и впрямь сенсация. Мои поздравления. – Робер сладко зевнул. – Ну, все, что ли?

Я затряс головой:

– Нет-нет, Робер, все не так просто, как тебе кажется. Если я говорю «сенсационно», значит именно это я и имею в виду. Тебе никогда в жизни не догадаться, кто пригласил меня завтра вечером на ужин в «Рице».

– Ну не тяни. Выкладывай.

Я держал паузу.

– Анджелина Джоли? – Робер сам захохотал своей шутке.

– Эй, Робер, а ты почти попал в точку. Молодец, – сказал я, и тут смех оборвался.

– Ну говори, ты что, шутишь?

– Нет, не шучу. В общем, приходи давай и все узнаешь.

Не очень-то приятно сознаваться – может быть, таким образом я выставляю себя в невыгодном свете, – но все же не скрою: после стольких лет, в течение которых я влачил существование «человека на периферии», было ужасно приятно увидеть Робера в смятении. Я рассказал все по порядку, и Робер довольно долго сидел, не произнося ни единого слова. По-моему, впервые в жизни он от удивления потерял дар речи. Он не знал, что сказать. Но, конечно, не потому, что очаровательная Мелани написала мне такое важное письмо и, вопреки убийственным прогнозам Робера, непременно собиралась со мной увидеться, – эту новость мой друг удостоил лишь мимолетной лаконичной реплики, небрежно бросив: «Мило, мило, ну давай дальше!» Зато история с появлением Солен Авриль была событием совсем другого масштаба.

– Солен Авриль? Обалдеть! – Он закурил новую сигарету. – Вот это так да! Слушай-ка, а что, она и в жизни такая супербомба, как на экране?

Я кивнул и, надорвав пакетик, лежавший возле моей чашки, неторопливо высыпал сахар в кофе.

– Я бы сказал, да. Когда вдруг видишь такую женщину совсем рядом, живую, во плоти, – здорово шарахает по голове.

Робер вздохнул, потом отчаянно затянулся сигаретой и задымил как ненормальный.

– Слушай! Нет, как представлю себе, прямо в жар бросает. И, говоришь, эта конфетка целый час провела в твоей киношке?

– Вместе с Алланом Вудом.

– С Алланом Вудом? Что там у старого хрыча с великолепной королевой секса?

– Мне кажется, ничего, насколько я могу судить, конечно. Просто он собирается снимать ее в главной роли в своем новом фильме. И в моем кинотеатре!

– Как же, поверил я! Это я насчет Солен Авриль. Скажу тебе, кто упускает шанс заарканить такую диву, тот попросту слабоумный. – Он бросил на меня совершенно недвусмысленный взгляд. – И уже завтра вечером ты опять с ней встречаешься? В «Рице»? Держу пари – у секс-бомбы там роскошные апартаменты и кровать шириной в половину комнаты. Малыш, малыш, а ведь тебе повезло!

– Боже правый! – воскликнул я. – Робер, мы встретимся, чтобы обсудить ход и порядок съемочных работ. Ну хоть бы раз у тебя были какие-то другие мысли, неужели ты не в состоянии думать о чем-нибудь, кро…

– Нет. – Робер решительно покачал головой. – Если речь идет о такой женщине – нет.

– Ну, что касается меня, я ни на что не претендую. Или ты забыл, что я уже влюблен?

Тут я вспомнил о Мелани, которая должна была вернуться из Бретани только в среду, и подумал: интересно, что она делает в эту минуту? Может быть, гуляет по берегу моря и вспоминает обо мне.

– При чем здесь любовь? – Робер с недоумением смотрел на меня. И мне, как наяву, представилось, как в его голове с наморщенным лбом складываются буквы, составляя слово «идиот». Впрочем, в его мозгу, должно быть, тут же молниеносно промелькнула другая мысль – лицо Робера посветлело. – Скажи-ка, Ален… Как по-твоему, нельзя ли мне завтра вечером пойти с тобой? Приведешь с собой друга, а?

Я от души расхохотался:

– Ни под каким видом, дорогой мой! Ужин в «Рице» – сугубо деловое мероприятие.

– Ха-ха, сугубо деловое! Это только ты так думаешь. – Робер обиженно надул губы. – Ну ладно, но когда съемки начнутся, позовешь?

– Посмотрим, удастся ли это устроить. – Я ухмыльнулся.

– Э, парень! Как прикажешь тебя понимать? Неужели ты лишишь меня блестящего шанса в жизни? Я же просто хочу познакомиться с этой женщиной.

Он воззрился на меня своими светло-голубыми глазами, сиявшими такой обезоруживающей невинностью, что я начал понимать, почему женщины, за редчайшими исключениями, не могли устоять перед его обаянием. Добыче трудно уйти от этого леопарда с глазами зайчишки.

– Ну а что твоя сенсационная Мелисса? – поинтересовался я, хотя и так знал, какой будет ответ.

– Ну а что с ней может быть? – Робер удивился. – Мелисса славная девчонка. Мучается сейчас с законами Ньютона, у нее скоро экзамены. – Он допил последний глоток кофе. – И потом, все это относительно, как говаривал столь высоко чтимый мной мсье Эйнштейн.

– Безусловно, он имел в виду совсем другие вещи.

– Безусловно, он имел в виду именно эти вещи. – По лицу Робера скользнула хитроватая ухмылка. – Короче, друг ты мне или нет?

Я отодвинул свою чашку и обреченно вздохнул:

– Не сомневайся, я тебе друг.

– А я тебе. Ты мне вот что скажи – у тебя одежонка-то найдется подходящая? Для ужина в «Рице»? Держу пари, с тебя сталось бы заявиться туда в свитере. В «Риц»!

У меня множество недостатков, но вот это пари мой лучший друг Робер Руссель, профессор астрофизики, кумир всех студенток, проиграл бы. Потому что в воскресенье вечером, подъехав на такси к «Рицу», я был в белоснежной рубашке, элегантнейшем темно-синем костюме и при галстуке. Мой внешний вид не оставлял желать лучшего. И Роберу пришлось бы это признать.

Однако в одном пункте мой друг все-таки оказался прав. Ужин с Солен Авриль завершился совсем не так, как рисовалось мне в воображении. И далеко не по-деловому.

12

Драматургия любого хорошего фильма основана на том, что режиссер выбирает момент, когда с героем случается что-нибудь неожиданное или он внезапно узнает о чем-то, решительно меняющем его жизнь. Этот поворотный момент, разделяющий жизнь человека на до-того и после-того, обращающий все события в хорошую или, наоборот, в плохую сторону, и есть подлинное сердце экранного действия. Нередко в дело вмешивается случай или судьба – в конечном счете между ними нет большой разницы.

Мужчина видит, что в проезжающем мимо поезде кого-то убивают. Чиновник находит утром в телефонной будке билет в Рим и, махнув рукой на службу, решает отправиться в путешествие. Женщина обнаруживает в кармане пиджака своего мужа предательский счет за номер в гостинице. Ребенок погибает в автокатастрофе, и существование всей семьи рушится. Мужчина во время пикника в Булонском лесу осознает, что на самом деле любит подругу своей невесты. Трое рассорившихся детей, похоронив мать и вскрыв ее завещание, узнают, что должны вместе совершить паломничество к гробнице святого Иакова, иначе наследство никому из них не достанется. Молодой библиотекарь предотвращает самоубийство несчастной девушки, которая хочет броситься с моста, и между ними вспыхивает любовь. Дочь миллионерши прячет у себя симпатичного грабителя, который постучался в дверь ее номера в отеле. Женатый мужчина через пять лет после окончания войны неожиданно встречает в кафе свою первую любовь.

Ах да, вот еще один сюжет: владелец маленького кинотеатрика и знаменитая кинозвезда вечером совершают прогулку по одной из красивейших площадей Парижа.

Всегда есть момент, который приводит все в движение и создает новые взаимосвязи. Причины и следствия, поступки и результаты… Бабочка бьет крылышками – из-за этого где-нибудь очень далеко, за много тысяч километров, происходит землетрясение.

Но в реальной жизни в отличие от кино, как правило, не удается распознать эти судьбоносные моменты, которые влекут за собой радикальные перемены, и сделать правильный выбор. Часто у нас не возникает даже предчувствия, что в жизни такой момент скоро настанет.

Вандомская площадь в вечерних сумерках была тиха и величественна – заповедный остров, который словно предан забвению огромным городом. Чугунная статуя Наполеона, воздвигнутая наверху грандиозной колонны, возвышающейся в центре площади, важно взирала со своей высоты на течение времени и человеческую суету. В окаймляющих площадь зданиях с аркадами разместились банки всех мастей, самые элегантные магазины и самые дорогие ювелирные салоны Парижа. Просто так на Вандомскую площадь никто не забегает. Вот и я, когда такси остановилось у входа отеля «Риц», задумался, припоминая, когда последний раз был на этой площади. Нет, не вспомнил.

Швейцар открыл дверцу машины, я вышел и впервые в жизни переступил порог старейшего гранд-отеля Европы.

В холле я огляделся. Справа была стойка портье, и через секунду, никак не позже, оттуда поспешил ко мне служащий отеля, господин с седыми висками, который негромко осведомился, не угодно ли мне воспользоваться его услугами, он-де готов помочь.

– Bonsoir. У меня назначена встреча с мсье Алланом Вудом и… э… мадам Авриль. – Я вдруг испугался, что мне не поверят.

Но на облаченного в ливрею почтенного господина мое заявление не произвело впечатления.

– Разумеется, мсье Боннар, – ответствовал он. – Господа ожидают вас. Не соблаговолите ли последовать за мной? – И размеренным шагом направился через холл.

Я был под сильнейшим впечатлением, уже потому хотя бы, что он знал, как меня зовут. Мы пересекли холл, миновали внутренний двор с мраморными статуями, там в этот час еще сидели за столиками и курили.

К чаю здесь подают маленькие tartes au framboises[15] и изысканные сэндвичи, которые разложены на специальных серебряных подставках, – это сообщил мне Робер, мой друг ценил уединенность «Рица» и изредка заглядывал сюда с кем-нибудь из своих избранниц, если не хотел показываться на людях. «Чай в „Рице“ по карману даже малоимущему профессору», – с усмешкой пояснил он.

Толстая ковровая дорожка с оранжевым орнаментом поглощала звук шагов. Мы направлялись к обставленному в старомодном вкусе уголку – диван и кресла перед мраморным камином, на полке которого красовалась гигантская цветочная композиция из темно-лиловых гладиолусов, пунцовых тюльпанов, розовых роз и белых орхидей, это цветочное чудо поднималось чуть не под самый потолок. Я с изумлением огляделся. Куда ни посмотришь, всюду цветы, картины, зеркала, старинные безделушки, но кое-где были и люди, они сидели в креслах, кто с бокалом, кто с айфоном.

– Прошу сюда, мсье Боннар! – Господин в красной ливрее отворил высокую дверь, и оттуда донесся негромкий монотонный гомон многих голосов. Как я понял, мы прибыли в ресторан.

Но казалось, ты входишь в храм весны! Над белыми столиками раскинулось нежно-лазурное небо со светлыми облаками – живописная иллюзия, еще большую убедительность которой придавало настоящее дерево в центре зала, усыпанное цветами. Я поднял глаза, ожидая увидеть щебечущих птиц, порхающих под потолком, – но таких высот здешняя имитация природы все-таки не достигла.

К нам подошел молодой официант с гладко зачесанными со лба черными волосами; обменявшись несколькими тихими словами с господином в ливрее, он принял на себя дальнейшие заботы о моей особе:

– Прошу, мсье Боннар! Пожалуйте сюда! – Он ловко лавировал между столиками, а я, идя следом, уже не удивлялся, что он тоже знает мое имя.

Мало-помалу я начинал сознавать себя эдакой вип-персоной.

– Прошу, мсье Боннар, пожалуйста, мсье Боннар, сию минуту, мсье Боннар, как вам будет угодно, мсье Боннар…

Никогда еще не бывало такого, чтобы в течение одной минуты меня столько раз назвали мсье Боннаром, а с того момента, когда я переступил порог старого гранд-отеля, я только это и слышал. Честное слово, я не очень удивился бы, если бы кто-нибудь попросил у меня автограф.

Впрочем, раздача автографов осталась прерогативой белокурой красавицы в маленьком черном платье, которая, издали заметив, по-приятельски махала мне рукой, – она только что расписалась в альбоме какого-то толстяка, и тот, унося драгоценность, сиял от счастья.

Я поднял руку, изобразил обаятельную улыбку, расправил плечи и размеренным шагом двинулся к столику, где меня уже ждали.

– Она как солнце, каждому хочется быть к ней поближе. – Аллан Вуд с восхищением поглядел вслед своей любимой актрисе, когда она, горделиво вышагивая на высоких каблуках, направилась через зал, «немного освежиться», по ее выражению.

Я кивнул. Вне всякого сомнения, Солен была ослепительной звездой этого вечера. Очаровательная, разговорчивая, в высшей степени любезная, она, держась абсолютно непринужденно, умела привлечь к себе внимание целого зала, и никто не мог бы сказать, как ей это удается. Может быть, все дело в манере, с какой она что-нибудь рассказывала, или в том, как откидывала голову, заливаясь смехом, а может, в том, как восклицала: «Oh la-la, chéri!» – глядя на Аллана Вуда, да просто даже в том, как она намазывала маслом кусочек белого хлеба.

Что бы она ни делала – в каждом ее движении чувствовалась увлеченность и в то же время необычайная легкость и грация.

Волнение, не покидавшее меня с самого утра, мгновенно исчезло, как только я сел за столик и Солен радостно предложила:

– Давайте-ка, Ален, выпейте с нами шампанского. Мы уже вовсю тут веселимся!

И в самом деле, вечер был изумительным. Может показаться странным, но уже через четверть часа я и думать забыл, что сижу за столиком с двумя знаменитостями. Меня захватила атмосфера непринужденного веселья, окружавшая эту необычную пару, которая, как я и думал, парой не являлась.

В течение следующих недель я убедился, что Солен Авриль говорила «chéri» всем без исключения мужчинам в своем окружении. Потому что ей это было гораздо проще, чем запоминать фамилии и имена.

«Мне приходится заучивать такие огромные тексты, я не могу перегружать свою память именами-фамилиями», – не раз говорила она. Операторы, осветители, журналисты – стоило актрисе поговорить с кем-то из них хотя бы десять минут, и новый знакомый становился «chéri». Не стали исключением даже официанты «Рица», которые подавали напитки и блюда с максимально возможным почтением и благородством манер и ничему на свете не удивлялись. Кстати, в тот вечер только они и служили напоминанием, что я здесь не на вечеринке с друзьями в «Ла Палетт».

Конечно, Солен не называла «chéri» мужчин, к которым чувствовала антипатию. Этих она именовала «идиотами» или «занудами», причем «зануда» звучало в ее устах, пожалуй, хуже, чем «идиот». «He was a bore, wasn’t he, chéri?»[16] – сказала она для надежности по-английски, с американским раскатистым прононсом, обращаясь к Аллану Вуду и говоря о своем последнем сердечном друге, итальянском автогонщике Альберто Тремонте.

– Нет, вы можете представить? Гонщик и страшный зануда! Скажу вам, я чуть не умерла со скуки.

Мужчин, с которыми своенравная кинодива действительно была близка, она никогда не называла «chéri». Ее избранники получали другие прозвания – mon lion или mon petit tigre[17]. Последним ее «тигренком» был крупный землевладелец из Техаса, на самом деле его звали Тед Паркер.

Но мое имя она, как ни странно, запомнила сразу.

– Ален, – сказала она, – поведайте нам какую-нибудь интересную историю из вашей жизни. – Ее безумно веселило, что Аллан Вуд постоянно коверкал мое имя, и с удовольствием делала режиссеру замечания: – Его зовут Ален, а не Аллэн.

– Я же так и говорю – Ал-лэн, – каждый раз оправдывался он и, добродушно удивляясь, поднимал брови. – Ал-лэн – супер-мен.

Солен толкнула меня в бок, мы расхохотались и смеялись до слез.

Смеялся и Аллан. У него было отличное чувство юмора, к тому же он обладал завидным качеством – умел посмеяться над собой. Я заметил это еще тогда, когда мы выбирали закуски. Аллан, изучив громадное меню, остановился на яйцах кокот.

– Яйца кокот – в этом есть нечто эротическое, – сказал он. Не прошло и получаса, и он в ужасе уставился на поданную тарелку – на ней стояла мисочка, а в мисочке в слизистой бурой жиже плавали полусырые яйца и кусочки грибов. – Боже милостивый, что это такое! – вскричал он, с опаской глядя на дымящееся варево, которому, между прочим, приписывают свойство повышать потенцию. – Кто-нибудь в ресторане уже ел это? Боже мой, не надо было заказывать. Я, конечно, старик, но зубы у меня еще ого-го!

– Вот это, chéri, мужчины едят, когда у них что-нибудь намечается, – просветила его Солен, причем уголки ее губ подозрительно подрагивали.

– Не верю, – проворчал Аллан, качая головой, и с отвагой камикадзе обмакнул кусочек багета в пресловутые «яйца кокотки», потом осторожно попробовал. – Интересно… – Он несколько раз кивнул. – Вкус своеобразный. Но fried eggs, sunny side up[18], мне почему-то больше нравится. – Он решительно запил противную размазню добрым глотком красного вина, отбросил салфетку и посмотрел на меня. – Что ж, тем вкуснее будет стейк. Но прежде нам с вами надо кое-что обсудить.

Сказав это, Аллан Вуд разом перешел к делу, ради которого, собственно, мы и встретились. Солен, любые разговоры о делах считавшая «скукой смертной», поднялась и, захватив свою черную лакированную сумочку, пошла, как она выразилась, «немного освежиться».

Она еще не вернулась, а все важнейшие вопросы мы уже решили. Даже если бы раньше у меня были какие-то сомнения или я колебался, действительно ли стоит предоставить кинотеатр для съемок «Нежных воспоминаний о Париже», то после разговора с Алланом Вудом от любых сомнений не осталось бы и следа. Режиссер умел разговаривать с людьми, а внушительная сумма, которую он определил в качестве компенсации за мелкие неудобства и за то, что на одну неделю кинотеатр придется закрыть, была более чем убедительной.

– За неделю управимся, семи дней вполне хватит, чтобы снять две-три сцены, которые я наметил, – уверил он, и из его слов я сделал вывод, что все будет просто и легко.

Когда в самом прекрасном настроении мы подняли бокалы «за наш совместный проект» и Аллан Вуд заявил, что намеревается приступить к съемкам ровно через три недели, я еще не подозревал, чем этот совместный проект обернется для моего скромного кинотеатрика и, главное, для меня самого. У меня ведь не было ни малейшего представления о волнениях, которые ждут меня в ближайшие три недели. О моем отчаянии. И моей надежде. О необычайно хитро запутанной интриге, начавшейся с драматической истории, которая случилась в Париже почти десять лет тому назад.

Пока нам подавали заказанные блюда, я слушал разъяснения Аллана Вуда, говорившего о своем новом фильме, и вдруг мельком подумал: а как бы отнесся ко всей этой истории мой дядюшка Бернар? Даже если допустить, что «Нежные воспоминания о Париже» не будут «импрессионистическим» фильмом в дядином понимании этого слова, все равно история старику понравилась бы. Да, наверняка. С какой радостью я рассказал бы дяде Бернару, что его маленький кинотеатр удостоился столь блистательного отличия. И что в «Синема парадиз» я встретил любовь своей жизни.

Аллан Вуд завершил свой рассказ.

– Ну что, как вам сюжет? – спросил он.

– По-моему, должен получиться действительно хороший фильм, – сказал я и вдруг ощутил гордость и счастье. Я вспомнил о Мелани, подумал, как бы мне хотелось увидеть ее сейчас. Не терпелось узнать ее мнение, но я был уверен, что она пришла бы в восторг, как и я сам.

В воображении мне уже виделся новый плакат на стене моего кинозала: двойной фотопортрет Солен Авриль и Аллана Вуда с размашистой надписью: «Здесь, в „Синема парадиз“, нам очень понравилось. Аллан и Солен».

– Я и правда очень рада, что мы будем снимать у Алена, а не у этих зануд из «Пагоды», – заметила Солен, когда мы, дружно отказавшись от десерта, принялись за черный кофе, к которому было подано печенье в серебряной вазочке. – Будет веселая неделя. Я уже заранее радуюсь.

«Пагода» на улице Бабилон в Семнадцатом округе – старейший кинотеатр Парижа. Дядя Бернар в детстве ходил туда смотреть фильмы комедийного дуэта Стэна Лорела и Оливера Харди, он же рассказал мне и о том, что в чудесном здании «Пагоды», с богатейшим декором в японском стиле, первоначально устраивались балы и приемы, в конце XIX века здание в подарок для жены заказал архитектору Александру Марселю владелец универмага «Бон Марше». «Пагода» стоит в зачарованном саду, где Солен, тринадцатилетняя, впервые в жизни поцеловалась.

– Сад был чудесный, а поцелуй отвратительный, – сообщила она со смехом. – А вот внутри «Пагоды» я никогда не была. Мы с родителями жили в Сен-Жермен, и если мы, дети, ходили в кино, что, честно скажу, бывало нечасто, то всегда в «Синема парадиз». Как же это мы с вами не встретились тогда, Ален?

Я улыбнулся: верно, мы могли бы встретиться в те далекие годы. Но между мной и Солен было лет пять разницы. Пять лет имеют очень большое значение в детстве, а когда ты взрослый, не значат совсем ничего.

Я подумал о вечерах моего детства в «Синема парадиз», о дяде Бернаре – я рассказал о нем своим новым знакомым, – вспомнил свой первый поцелуй и девочку с косичками, и мне вдруг почудилось, будто замкнулся, оставшись в прошлом, какой-то круг и в моей жизни начинается новая полоса.

– У меня мысль! А что, если нам устроить премьеру картины в «Синема парадиз»? – Солен, покончив с воспоминаниями, вернулась к реальности и теперь загорелась своей идеей. – Ведь это будет так очаровательно! – Она стряхнула с пиджака Аллана Вуда маленький белый цветок. – Не правда ли, chéri?

В начале первого мы перебрались в бар. Под конец ужина, когда принесли счет, Аллан Вуд велел приписать сумму к своему счету за номер, и тут ему тоже пришла идея.

– А теперь идем в бар «Хемингуэй», выпьем по последней, – сказал он. – Думаю, рюмочку на сон грядущий я еще осилю.

– Да-да, последний nightcap![19] Идемте, Ален. – Солен взяла меня под руку и повела по бесконечно длинному коридору с громадными стеклянными витринами, тянувшимися вдоль обеих стен, где были выставлены для богатых и красивых людей мира сего драгоценные украшения и изящные сумочки, сигары и фарфор, костюмы, платья, туфли, купальники – вещи, которые далеко не каждому по карману. Солен не удостоила витрины даже взглядом и крепче прижала к себе мой локоть.

Вскоре мы приземлились на кожаном диване в отделанном деревянными панелями баре, где взгляд повсюду натыкался на портреты и бюсты Хемингуэя, охотничьи ружья, удилища и старые пишущие машинки, черные, с мелкими круглыми клавишами. Мы заказали мохито[20] и выпили за Париж, ибо Париж – это поистине «праздник, который всегда с тобой».

Не скрою, мои новые друзья мгновенно переключились на волну того безудержного праздничного настроения, которое царило в Париже в двадцатые годы прошлого века, когда люди напропалую радовались жизни, стараясь забыть об ужасах первой мировой бойни.

– «Если тебе повезло и ты в молодости жил в Париже… – со второй попытки слегка заплетающимся языком процитировал Аллан эпиграф романа[21], – то, где бы ты ни был потом, он до конца дней твоих останется с тобой». – Аллан резко поднял бокал, чуть не выплеснув мохито. – За Париж!

Мы подхватили:

– За Париж!

– И за величайшего писателя всех времен!

– За Хемингуэя!

Мы порядком расшумелись, и какие-то посетители, с любопытством посмотрев в нашу сторону, засмеялись.

Я же весьма удивился, вдруг осознав, что щуплый и маленький нью-йоркский режиссер, которого, даже по соображениям его собственной безопасности, я не рискнул бы представить с дробовиком в руках, избрал своим кумиром не кого-нибудь, а человека, чье имя стало символом охоты на крупного зверя, войны и опасных приключений; к тому же, как говорят, при каждом мало-мальски подходящем случае писатель лез в драку.

– Знаете, Аллэн, я большой фанат Хемингуэя, – доверительно поделился со мной Аллан, когда мы вошли в бар. – Я хочу сказать, это был парень, а? – Он потрепал по щеке бюстик Хема, стоявший в углу возле стойки. – Я им восхищаюсь. Он умел бороться. А как умел писать! Сегодня пускай кто-нибудь попробует так писать, как он, а мы посмотрели бы. – Аллан Вуд остановился перед черной пишущей машинкой, водруженной на консоли с другой стороны стойки, и потюкал по клавишам. – Когда-нибудь я сниму картину, в которой будет роль Хемингуэя, – сказал он и кивнул с самым решительным видом.

Аллан Вуд был здесь не впервые. Бармен, словоохотливый и радушный, кстати тоже с удовольствием раздававший автографы на своих произведениях – сборниках рецептов коктейлей, которые можно было приобрести в баре, – дружески пожал ему руку, затем быстро убрал с одного из столиков табличку «зарезервировано» и предложил нам располагаться.

Усевшись на диване, мы попивали мохито, и Аллан разговорился. Он рассказывал о своей дочери, которую видел последний раз именно здесь, в баре «Хемингуэй», несколько лет назад.

– Увы, встреча была не радостная, – задумчиво сказал Аллан. – Кажется, она так и не простила мне, что я оставил ее мать и женился на другой женщине. И после того злосчастного вечера никаких известий от дочери я больше не получал. – Он беспомощно развел руками.

Напитки разносила молодая женщина с черными волосами, тщательно собранными в узел на затылке. Она поставила перед нами новое блюдечко с соленым миндалем. На ее белой блузе была приколота карточка с именем.

– Спасибо… – Аллан поправил на носу очки и приветливо добавил: – Мелинда.

Девушка, высокая и стройная, улыбнулась и отошла к стойке. Аллан Вуд грустно поглядел ей вслед. Ясно было, что он вспоминает свою дочь.

– Девочка всегда так прямо держалась, – сказал он. – Как балерина.

Солен встала, и сразу же несколько человек с любопытством подняли головы.

– Ах, chéri, ну, будет тебе. Такой прекрасный вечер, зачем наводить тоску. Я совсем не в настроении грустить. В один прекрасный день ты опять встретишь свою дочь. Всегда ведь в конце все снова встречаются! – Она взяла свою сумочку. – Хочу покурить. И вообще пройтись немного по воздуху перед сном. Кто со мной?

Аллан отрицательно качнул головой. Он решил еще посидеть в баре и подошел к бармену. Когда мы с Солен уходили, у них уже завязался оживленный разговор.

В креслах почти у самой двери развалились два типа в кожаных куртках. Над их головами Хем на фотографии демонстрировал улов – большую рыбу. Парни проводили нас взглядом и о чем-то зашушукались.

Только на площади, перед входом в отель, когда я поднес Солен зажигалку, а она чуть наклонилась ко мне с сигаретой, а потом с наслаждением выдохнула дым, я осознал, что мы совсем одни. В этот поздний час даже швейцар не маячил у дверей.

Я тоже закурил и стал смотреть на колонну в центре площади – ярко подсвеченная, на фоне черного ночного неба она высилась точно золотой обелиск. Не то чтобы были какие-то причины и не то чтобы у меня были какие-то намерения, но здесь, на тихой пустынной площади, я почувствовал странную скованность, вдруг очень ясно осознав экстраординарность ситуации.

– О чем вы думаете, Ален? – спросила Солен.

– Ни о чем. Нет, это не верно. Я подумал сейчас… э-э… гм… о том, что здесь очень тихо, – сказал я. – Как на уединенном острове.

– Счастье – это всегда маленький островок. – Солен улыбнулась. – По-моему, мы сейчас думали об одном и том же. Давайте немного пройдемся.

Она взяла меня под руку. В тишине раздавался звук наших шагов, мы шли мимо магазинов с освещенными даже сейчас, ночью, витринами, дым сигарет смешивался с бархатистым запахом ее духов.

– У вас очень необычные духи, – сказал я. – Какие это?

Она посмотрела на меня искоса и свободной рукой поправила выбившуюся из прически прядь.

– Вам нравится? Это Герлен. «L’Heure bleue»[22]. Очень старые духи. Представляете, они появились в тысяча девятьсот двадцатом году.

– Потрясающе. Этот запах мне так нравится.

– А вы мне нравитесь, Ален.

– Я? Ах, господи… Я же сущая катастрофа в смысле мужских доблестей. – Я смущенно ухмыльнулся. – Не охочусь, не боксирую, даже не умею играть на пианино.

– Вот уж и в самом деле катастрофа. – Она засмеялась. – Держу пари, вы и танцевать не умеете. Но это не имеет значения. Вот здесь… – она тронула мой лоб, – здесь находится то, что имеет значение, то, что важно, привлекательно и очень нравится мне. Вы много знаете, вы умны, у вас богатая фантазия. Подобные вещи я замечаю с первого взгляда. – Она посмотрела на меня с плутовским видом. – Да-да. Вы интеллектуал. Настоящий интеллектуал, немножко, пожалуй, застенчивый, но я нахожу это очень милым.

«Застенчивый интеллектуал»! Я покачал головой. Удивительно, чего только не вообразят о тебе просто потому, что ты не болтаешь с утра до ночи, не закрывая рта.

– Ну, не такой уж я интеллектуал.

– Знали бы вы, какие мозги у техасских фермеров… – Солен вздохнула. И, внезапно остановившись, посмотрела мне в глаза. – А я? Я вам нравлюсь? Чисто теоретически, разумеется.

Ее тонкие светлые волосы чуть колыхались, касаясь лица, губы улыбались. Она стояла передо мной – образ, нарисованный в темноте световым лучом, – и ждала ответа.

Я мысленно ахнул. Что же это? Уж не предложение ли мне от Солен Авриль? И меня вновь охватило ощущение нереальности происходящего. Земля под ногами как будто слегка качнулась, мне почудилось, что я ощущаю вращение планеты. В горле вдруг пересохло, я откашлялся.

– Мой бог, Солен! Что за вопрос! Ну конечно, вы мне очень нравитесь. Причем не только теоретически. Да вы посмотрите на себя – от теории вы так же далеки, как… как летний день от… от канцелярского скоросшивателя. Я хочу сказать: найдется ли на всем свете мужчина, который устоял бы перед вами? Вы изумительно прекрасная, блестящая женщина… и вы, в самом деле, очень… очень соблазнительная… – Я на полуслове умолк и провел рукой по лбу.

– А что же дальше? «Но»?

– Солен… я…

– Ну-ну? – В ее голубых, сейчас совсем темных, глазах появился странный блеск.

Ситуация была не из простых, и я, наверное, действительно величайший идиот, какого когда-либо видел свет, потому что, без сомнения, настал один из тех моментов, которые никогда в жизни не повторяются. Однако передо мной вдруг, словно лунный диск по небу, проплыл другой образ.

Я увидел старый каштан и женщину в красном плаще, похожую на девочку, и услышал ее тихий вопрос: «Не сейчас ли тот самый момент?»

– Мне очень жаль, – сказал я. – Но сейчас не тот момент.

– Значит, у вас кто-то есть?

Я кивнул:

– Есть. И не кто-то. Солен, я серьезно влюбился. В женщину, которая в течение нескольких месяцев ходила в мое кино, на фильмы моей специальной программы. В среду я впервые ее поцеловал. И у меня такое чувство, как будто я любил ее всегда, хотя никогда раньше мы с ней не встречались. Понимаете? – Я прижал ладонь к сердцу. – Вы не сердитесь на меня, нет?

Солен не отвечала. Потом она улыбнулась:

– Ну, видно, судьба наша такая – могли встретиться, но не встретились. – Она снова взяла меня под руку. – Конечно, я не сержусь, но неужели так трудно было денек-другой обождать с поцелуями? Тогда бы у меня сегодня был маленький шанс.

Я засмеялся, сразу почувствовав себя свободнее, оттого что она восприняла все так спокойно и с юмором. Чего-чего, а шансов у Солен Авриль хоть отбавляй, и она это прекрасно знает. Мы продолжили нашу прогулку вокруг площади. Солен бросила на меня кокетливый взгляд и вздохнула:

– Ну хорошо. Итак, вы с ней безумно влюблены друг в друга. Желаю вам большого счастья. А лет через десять я опять вынырну на вашем горизонте.

– Лет через десять вы меня начисто забудете.

– Или вы меня.

– А вот это вряд ли. Вы же все время будете улыбаться мне с экрана.

– Поделом, сами виноваты.

Между тем мы уже обошли вокруг Вандомской площади, и Солен подвела меня к витрине ювелирного салона, находившегося в нескольких метрах от подъезда «Рица».

Она поглядела на блестящие кольца, часы и цепочки, с астрономическими ценами, конечно:

– Может быть, вам стоит купить для вашей девушки какое-нибудь красивое украшение.

– Боюсь, меня чуть-чуть не устраивает уровень цен.

– А меня устраивает. Во всяком случае, сегодня. Картье, Шанель, Диор – никаких проблем. Не дадите мне еще сигарету?

Я протянул ей раскрытую пачку и поднес огонь.

– Спасибо. – Она проводила серое облачко дыма задумчивым взглядом. – У моих родителей с деньгами было туго. Вечно не хватало то на одно, то на другое. И вся наша квартирка была размером не больше, чем ванная, которая теперь в моем доме в Санта-Монике. Девчонкой я была красивой, с большим честолюбием и с отвратительным характером. Как только подвернулась возможность, удрала из Парижа. С одним студентом из Сан-Франциско. Он тут по студенческому обмену учился. Виктор. – Лицо Солен на миг омрачилось, и она щелчком сбила пепел. – Потом я несколько лет жила в Кармеле. – При этом воспоминании ее голос стал очень нежным. – Вы бывали в Кармеле?

Я сделал отрицательный жест, но она, кажется, и не заметила.

– Кармел. Само название красивое… И вообще там красота неописуемая… Крохотный городок прямо у Тихого океана. Старый монастырь, золотой песчаный пляж без конца и края, а больше ничего там нет. Простор просто невообразимый. Когда сидишь там на берегу, обо всем забываешь… – Она вдруг запнулась.

Я молча курил, стоя рядом с ней, и ждал продолжения исповеди. Ночь – надежная хранительница тайн и признаний.

– Вот на берегу в Кармеле ко мне и обратились, – сказала Солен после долгой паузы. – Я работала в то время в кафе, надо ведь было хоть что-то зарабатывать. И внезапно оказалось, что эти люди ищут именно мое лицо. Дальше – кинопробы, собеседование, первый фильм. И все вдруг закрутилось невероятно быстро. Даже как-то не по себе было. – Она засмеялась. – И деньги появились. Большие деньги. Все это просто не укладывалось в голове. Все так легко получилось. – Она покачала головой. – На первый гонорар я купила родителям тур в Сен-Тропе. В Бельроз.

Солен прислонилась плечом к стене возле витрины ювелирного салона и плотнее запахнула на груди просторную темную накидку.

– Мама всегда мечтала хоть разок в жизни поехать отдохнуть вместе с отцом в Сен-Тропе. Они не могли позволить себе такую роскошь, как дорогостоящие путешествия. Сен-Тропе был пределом их мечтаний. В маминой швейной мастерской, которая занимала одну комнату в нашей квартирке, висел старый рекламный плакат с видом Лазурного Берега, мама часто его разглядывала. А перед отъездом мама позвонила мне. Голос у нее прямо-таки звенел от волнения, совсем молодой был голос. Она была так счастлива. Сказала: «Доченька, это самый прекрасный день в моей жизни…»

Солен замолчала. Лицо у нее сделалось скорбным.

Я встревоженно подумал – отчего это? – и осторожно заметил:

– Чудесная идея…

Солен подняла голову, ее темно-голубые глаза блестели.

– Совсем не чудесная, – сказала она с горечью и бросила сигарету на землю.

Я испугался, вдруг она сейчас расплачется, – увидев, что она сильно сжала губы.

– На пути туда родители попали в автокатастрофу. Грузовик, его водитель, сонный от усталости, не посмотрел в зеркало заднего вида, когда менял полосу. Не добрались они до Сен-Тропе.

– Господи помилуй, Солен! Это же ужасно! – Я порывисто обнял ее. – Бедняжка Солен!

– Ладно, все в порядке. – Она быстро смахнула слезы. – Давно это было. Не понимаю, почему я именно сейчас все это вспомнила. Наверное, потому, что очень странно чувствую себя, снова, спустя столько лет, оказавшись в Париже. Да, наверное, поэтому.

Она попыталась улыбнуться, потом легким движением откинула волосы со лба.

– Ну, Ален, спасибо вам за прогулку. Вы правда очень милый. Повезло вашей подруге.

И тут оно грянуло. С чистого неба. В первый миг я подумал, над нами разразилась беззвучная гроза. Я втянул голову в плечи и ждал – вот сейчас загрохочет гром. Темноту прорезала яркая молния, одна-другая… Я вскинул руку, защищаясь, зажмурился от слепящей вспышки. Открыл глаза и уставился прямо в объектив фотоаппарата.

13

– Три вещи на свете совершенно точно существуют, – сказала Солен. – Любовь, смерть и папарацци.

Ее слова мне вспомнились, когда во вторник утром я, ни о чем не подозревая, шагал по бульвару Сен-Жермен. С утра пораньше я занимался некоторыми срочными делами и со всеми благополучно разделался. Отдал квартальные финансовые отчеты бухгалтеру, забрал в прачечной рубашки, купил большой пакет кошачьего корма. Вчера я в «Синема парадиз» не ходил, и если не считать того, что Орфей, улучив минуту, сбросила со стола в кухне и порядком обгрызла цыпленка, которого я собирался зажарить себе на обед, то понедельник прошел тихо-мирно, без каких-либо событий. Я почти забыл, как чувствуешь себя, когда по-настоящему выспишься.

День только начинался, солнце наколдовало весну на улицах Парижа. Идеальное утро, чтобы посидеть где-нибудь на улице с большой чашкой café crème, почитать газеты. Я надел солнечные очки и лихо продефилировал мимо двух девушек – в легких пальтишках и больших шарфах, несколько раз обернутых вокруг шеи, они стояли возле киоска и листали иллюстрированные журналы.

Я подумал, что после обеда надо будет поговорить с мадам Клеман и Франсуа, сказать им, что через три недели к нам в кинотеатр пожалуют высокие гости и мы на несколько дней закроемся для публики, на время съемок… Тут я чуть не врезался в группу японских туристов; вооруженные фотоаппаратами и обвешанные пакетами с покупками, они, смеясь и шумно переговариваясь, семенили за девушкой-гидом, которая шествовала впереди и в такт шагам вскидывала над головой раскрытый красный зонтик.

Отскочив в сторону, я очутился у киоска, где продавались ежедневные газеты.

«Кольца от Картье – это ее новая страсть?»

Заголовок в «Паризьен» сразу бросился мне в глаза. Я ошарашенно уставился на фотографию. На ней темноволосый молодой человек, в ужасе вытаращив глаза, смотрел прямо в объектив. Он, как видно, не ожидал, что его сфотографируют. Рядом с ним улыбающаяся блондинка в черном вечернем туалете.

Лишь через несколько секунд до меня дошло, кто этот парень.

– Не может быть… – пробормотал я.

Продавец в киоске был очень предупредителен, предложил мне пакет. Я же купил не только «Паризьен», но еще и «Монд», «Фигаро», «Либерасьон», «Эко», «Экип» и на всякий случай последний выпуск «Пари матч». Нагруженный, как осел, пакетами с кошачьим кормом, свежими рубашками и свежими газетами, взволнованный, я бросился в кафе «Де Флор», благо бежать было недалеко, и поднялся на второй этаж.

В это время дня на втором этаже кафе немноголюдно, так что никто мне не мешал. Вообще-то, если ты парижанин, обходишь стороной такие заведения, как «Де Маго» или «Де Флор», потому что там с утра до ночи не протолкнуться от туристов, жаждущих вкусить от остатков былого великолепия, подышать воздухом старого Парижа. Но если другого варианта нет, лучше идти в кафе «Де Флор», оно все-таки подальше от церкви Сен-Жермен; ну а в самом кафе лучше подняться на второй этаж, куда туристы заглядывают разве только в поисках туалета.

Я пересек большое светлое помещение, где не было посетителей, кроме двух дам, увлеченно о чем-то беседовавших и почему-то показавшихся мне подозрительно похожими на сотрудниц редакции или издательства. Когда я вошел, они подняли головы, но тут же опять принялись штудировать какой-то список, лежавший перед ними на столике. Одна дама говорила, оживленно жестикулируя, другая, с сосредоточенным выражением, кивала и делала пометки в маленьком черном блокноте-молескине.

Я окопался в дальнем углу, у окна. Солнечные очки, осторожности ради, не снял. Подошел гарсон в темном жилете.

Заказав большую чашку кофе с молоком и яйцо всмятку, я ожидал услышать привычное: «Сию минуту, мсье Боннар!» Однако гарсон не сказал даже: «Хорошо, мсье». Буркнул что-то себе под нос, вроде «ага», и забрал меню.

Гарсонов кафе «Де Флор» ничем не удивишь, и, как правило, они не в духе. Ну да, ведь каких только знаменитостей не перебывало в этом кафе за многие годы его существования. Кто только не сиживал тут, не вел важных умных разговоров, не беседовал об искусстве, философии и литературе. Что уж там какой-то хозяин киношки, пусть даже и пробившийся на первую полосу «Паризьен», да кстати и там-то лицо у него не слишком умное…

– Папарацци, ч-ч-черт! – точно кошка, зашипела Солен, когда в воскресенье вечером на обманчиво пустынной Вандомской площади нас подкараулили у витрины ювелирного салона и ослепили блицами двух фотоаппаратов. – Идем, Ален! Только никаких эмоций!

Взяв меня за руку, она быстро направилась к подъезду «Рица», который, к счастью, был совсем рядом. Солен шла, не глядя на двух парней в черных кожаных куртках, хотя те буквально вертелись под ногами и наперебой выкрикивали вопросы, надеясь дождаться ответа от актрисы.

Я подивился независимости, с какой Солен игнорировала назойливых папарацци. Глядя перед собой, молча, она быстро подошла к дверям отеля и тут, вдруг повернувшись, холодно улыбнулась:

– Господа, если у вас есть вопросы относительно нового фильма, в котором я снимаюсь, приходите завтра. В два часа будет пресс-конференция. Доброй ночи.

Понятно, что эти «господа» охотились не за информацией о новом фильме Аллана Вуда. Гораздо больше их бы устроили сплетни, кто с кем спит.

– Оборотная сторона славы! – смеясь, сказала Солен, когда мы, точно два сорванца, запустившие мячом в окно, проскользнули мимо портье и решили еще пару минут посидеть в лобби. – О ней-то я совсем забыла. – Солен с шутливым отчаянием воздела руки. – Раньше я всегда жутко злилась, когда какой-нибудь идиот-фотограф вдруг вылетал из кустов со своим фотоаппаратом, а потом в бульварных газетенках печатали обо мне черт знает какую несусветную ахинею. Но лучшая тактика – оставаться невозмутимой. Паблисити – часть нашей профессии, ничего с этим не поделаешь. Если газеты перестают печатать о тебе всякий бред, значит ты уже не на подъеме, а катишься под гору, значит можешь отправляться на покой или… – она усмехнулась, – или заняться борьбой за охрану природы. Но если эти газетные шавки слишком обнаглеют, я натравлю на них моего адвоката. – Она сидела напротив меня, положив ногу на ногу, и задумчиво глядела на острый носок своей черной лакированной туфельки. – Вы и не представляете себе, каких только историй уже не насочиняли о моих якобы амурных похождениях. Три месяца назад писали про моего садовника. А заголовок! «Она называет его chéri. Новый „любовник леди Чаттерлей“?» – Она неудержимо заулыбалась. – Мило, не правда ли? Газетки-сплетницы хватаются буквально за любую соломинку, лишь бы не пойти ко дну в конкурентной борьбе. Надеюсь, Ален, вы не очень испугались?

– Да нет, конечно. Ничего страшного, – ответил я с усмешкой.

По крайней мере, происшествие на Вандомской площади мгновенно вернуло Солен к действительности. Ее печальное настроение улетучилось. В общем, благодаря налету папарацци я довольно скоро отправился домой.

Итак, поднявшись на второй этаж кафе «Де Флор» и удобно устроившись в светлом кожаном кресле, я с веселым любопытством изучил первую страницу «Паризьен». В высшей степени странные истории сочинили журналисты, писавшие текст под фотографией, на которой были Солен и я:

Неужели прекрасная Солен изменила своему латифундисту из Техаса? В воскресенье вечером кинодиву видели вдвоем с привлекательным мужчиной – они стояли у витрины ювелирного салона на Вандомской площади.

Я самодовольно усмехнулся. Привлекательный мужчина – это обо мне.

Гарсон так треснул по столу подносом, что серебряный кофейник, стакан с водой, чашка и молочник с горячим молоком подпрыгнули. Налив себе кофе и молока, я поперхнулся и обжег язык, по рассеянности сделав слишком большой глоток, когда стал читать дальше:

Надо полагать, они выбирали кольца для своей помолвки. Голливудская звезда, владелица роскошной вилы в Санта-Монике (Калифорния), прибыла в Париж с режиссером Алланом Вудом, который в ближайшее время начинает у нас съемки своей новой картины. Входя вместе с неизвестным мужчиной в отель «Риц», актриса выглядела спокойной и счастливой.

Я оторопело потряс головой и ненадолго отложил газету, так как гарсон принес яйцо и белый хлеб. Поглощая свой завтрак, я не терял времени, просматривал другие газеты.

В них тоже напечатали кое-что о новом фильме Аллана Вуда и об исполнительнице главной роли. Писали, что она уже много лет живет за границей, что во Франции ее очень любят, прежде всего потому, что она является уроженкой Парижа и не забыла родной язык.

О привлекательном незнакомце, который покупает кольца от Картье, в этих газетах ничего не сообщалось, зато я прочитал, что несколько сцен нового фильма будут снимать в «Синема парадиз», – должно быть, Солен Авриль упомянула об этом на пресс-конференции, и журналисты записали: «В этом кинотеатре я не раз бывала в детстве, маленькой девочкой. Сниматься в его старых интерьерах – для меня совершенно особенный опыт. Ну а Париж – это Париж. Только теперь я поняла, как мне все это время не хватало родного города». Эту цитату привела «Фигаро». А «Монд» под броским заголовком «Париж, я люблю тебя! Солен Авриль и Аллан Вуд в „Парадизе“» поместила статью, в которой содержание будущей картины освещалось более подробно:

«Нежные воспоминания о Париже» – история Жюльетт, которая сопровождает будущего мужа Сэма (его будет играть Рон Баркер) в деловой поездке в Париж и случайно встречает в кинотеатре своего детства прежнюю любовь – Александра (Ховард Галлоуэй). В их распоряжении три дня, в течение которых они посещают любимые прежде места и воскрешают прошлое – дни, когда все в жизни казалось возможным и чувства отличались силой и яркостью, утраченной обоими с годами.

«Конечно, многое в жизни уходит без возврата. Однако „Нежные воспоминания о Париже“ – это фильм, в котором я покажу, что мечты прошлых лет не исчезают. Может быть, их оттесняют на задний план, от них отказываются, их забывают. Но мечты существуют. Как и любовь. Ее нужно только найти. А где же искать любовь, если не в Париже?» – поделился с нами Аллан Вуд. Застенчивый режиссер! Он появился на пресс-конференции буквально на одну минуту.

Некоторые натурные съемки будут проводиться в одном из старейших кинотеатров – «Синема парадиз», чему особенно радуется Солен Авриль, которой в новой ленте Аллана Вуда предстоит сыграть главную женскую роль.

«В США эти маленькие кинотеатры, к сожалению, почти исчезли, – сказала кинозвезда. – Мне кажется, мы можем быть спокойны, пока на свете есть такие люди, как Ален Боннар, кому дороги старые ценности и фильмы высокого художественного уровня, даже если подобные взгляды и не отвечают духу времени».

Тут же была помещена фотография – Солен Авриль и Аллан Вуд на фоне старинного камина. И даже в «Пари матч» напечатали фотомонтаж – Солен Авриль, Ховард Галлоуэй и Эйфелева башня. Под этой картинкой коротко сообщалось, что некоторое время актеры проведут в Париже, а под конец задавался вопрос: не станут ли красавица Солен и великолепный Ховард счастливой парой во внеэкранной, реальной жизни?

Я сложил газеты и сунул их в пластиковый пакет. Осталось дождаться гарсона, который довольно давно блистал своим отсутствием на втором этаже кафе «Де Флор». Наконец я положил двадцать евро и чек под блюдечко, забрал свою куртку, мешки и пакеты и ушел, спустившись по лестнице, где в витрине выставлены чашки и пепельницы с клеймом кафе «Де Флор», которые здесь можно купить. Внизу, возле кассы, стояли три гарсона, занятые беседой. Они равнодушно взглянули в мою сторону и продолжали разговаривать. Невежды, они и не подозревали, кто у них пил кофе! Ален Боннар, человек, которому дороги старые ценности и высокий художественный уровень.

Начитавшись газет и развеселившись, я начал чувствовать, что это значит – очутиться в поле зрения любопытной публики; меня впервые посетила мысль, что в течение нескольких недель мне придется пережить немало волнений. Я не ошибся.

Нагруженный мешками, я прошел пару шагов по улице Бонапарта, и тут зазвонил мой мобильник.

– Слушай, я потрясен, – сказал Робер. – Снимаю шляпу, мсье Боннар! Я всегда подозревал у тебя нераскрытый талант светского льва. Ты летишь со сверхзвуковой скоростью.

– И ты тоже, или я не прав? – сказал я. – Давно ли ты заделался читателем «Паризьен»?

– Да вот как только мой друг появился на первой странице сего достопочтенного издания! – Робер засмеялся, но как-то натянуто. – Правда, я не сразу узнал тебя на фотографии. Доводилось видеть твои снимки получше.

– Подстерегли и щелкнули. – Я усмехнулся, вспомнив свои вытаращенные глаза на той фотографии. – Папарацци не дремлют.

– И что теперь?

– Ничего. Был прекрасный вечер. После того мы вышли на улицу, выкурили по сигарете.

– Выкурили по сигарете – после того?

Я как наяву увидел осклабившуюся физиономию Робера. Он явно меня поддразнивал. Но я все же покраснел:

– Да. После того. После ужина. За которым последовал поистине сказочный час.

Робер вздохнул:

– Лишаешь друга последних иллюзий.

– Скорблю с тобой. А ты никогда не задумывался о том, что мог бы сделать карьеру в «Паризьен»? У тебя фантазия работает как раз в том направлении, которое у них там идет нарасхват.

– Сам знаю. – Робер принял мои слова за комплимент. – Но астрофизика мне все-таки больше по душе. В обед увидимся?

Я покачал головой:

– Нет, я занят. Позвоню тебе.

– О-о-о! Don’t call us, we call you[23]. Ты запел, как эти чертовы знаменитости.

Я засмеялся:

– Да, дружище. Я теперь, понимаешь ли, известная личность.

Клянусь, я просто пошутил, без всякой задней мысли. Но вечером в «Синема парадиз» я получил хороший урок.

– О мсье Боннар! Подумайте, нет, вы только подумайте, что творится! – воскликнула мадам Клеман, размахивая перед моим носом номером «Монд». – Из газеты приходили! Спрашивали вас. Хотят написать статью о «Синема парадиз». Вот карточка журналиста. Сказал, чтобы вы, как появитесь, сразу ему позвонили. А еще сказал, что от нашего старого кинотеатра он прямо-таки в восторге. Я его тут поводила, показала все, он очень внимательно все осмотрел. Какое волнующее событие! Теперь мы знамениты! – Она пригладила короткие седые волосы перед зеркалом в фойе и окинула себя довольным взглядом. – Бог мой! Непременно расскажу обо всем Габриэль… Солен Авриль и Ховард Галлоуэй в нашем кинотеатре!

Бог мой, и у меня в голове крутились те же слова. Должно быть, я колоссально недооценил скорость, с какой распространяется подобная информация. Во всяком случае, в «Синема парадиз» были уже неплохо осведомлены.

– Мсье Боннар, что же вы ничего не сказали нам о предстоящих съемках? – спросил Франсуа. Голос у него был спокойный, как всегда, и только потому, что он слегка поднял левую бровь, можно было догадаться, в каком он смятении.

Мой киномеханик, добряк и простая душа, принимает мир таким, какой он есть. Франсуа неколебимо спокоен, что бы ни стряслось. Вот и теперь он лишь вопросительно смотрел на меня, а мадам Клеман вполголоса все перебирала знакомых, прикидывая, кому непременно нужно сообщить наши потрясающие новости.

– Да я сам только на днях узнал, – сказал я, чувствуя себя немного виновато. – Собственно, все решилось только вечером в воскресенье. А сегодня я в любом случае поставил бы вас в известность. Но, видимо, газетчики меня опередили.

Я взглянул на визитную карточку. Журналист из «Монд», некий Анри Патисс, он нацарапал на карточке несколько слов – просил позвонить. Я наморщил лоб. Журналистами я был уже сыт по горло.

– А что именно интересовало этого господина? Если он насчет колец от Картье для помолвки, тут я ему ничем не смогу помочь.

– Кольца для помолвки? От Картье? – воскликнула мадам Клеман. – Мсье Боннар! Что это значит? Вы с кем-то обручились? – Она глядела на меня во все глаза. В отличие от моего друга Робера, мадам Клеман ничего не слышала о ночном эпизоде на Вандомской площади.

– Разве вы не читаете «Паризьен»? – Тон получился более циничный, чем я рассчитывал.

– «Паризьен»? За кого вы меня принимаете, мсье Боннар! – Мадам Клеман явно оскорбилась. – Неужели вы думаете, если я сижу за кассой и продаю билеты, то читаю только эти желтые листки? Я, мсье Боннар, из хорошей семьи. У нас в доме за завтраком читали «Фигаро». Я ведь не всю жизнь сидела за кассой – вы не знали? Раньше я работала в библиотеке, и, только когда умер мой супруг и мне пришлось одной поднимать детей, я устроилась кассиршей в «Бон Марше», да, я взялась за эту работу, потому что она лучше оплачивается, и в конце концов, тут нет ничего зазорного и…

– Прошу вас, мадам Клеман! – Я умоляюще поднял руки. Никаких сомнений – я наступил ей на любимую мозоль. – Это шутка, я просто пошутил. Давайте забудем это глупое недоразумение, ладно? На самом деле я очень рад, что вы не читали «Паризьен», поскольку чаще всего там печатают совершенно безобразную чепуху.

Мадам Клеман, оттаяв, кивнула.

– Итак, что нужно было этому Анри Патиссу?

– О, он очень солидный господин. – По лицу мадам Клеман расплылось выражение глубокого удовлетворения. – И такой обходительный, любезный. Он делал заметки в блокноте, пока я рассказывала все, что знала, – что раньше кинотеатр принадлежал вашему дядюшке и что он передал его вам и вы теперь хозяин, хотя вообще у вас университетское образование и другая специальность. – Она смотрела на меня как мамаша, гордая успехами сына, и мне поневоле вспомнилось, что моя мама иначе отнеслась к решению бросить хорошо оплачиваемую должность в компании, поставлявшей роскошные ванны в Объединенные Эмираты, и вернуться в любимый мир кино, – мама тогда сказала, это крайняя степень непрактичности.

«Ты витаешь в облаках. Все ли ты продумал? Уйти с такой замечательной работы ради какой-то старой, пропахшей нафталином киношки… Просто и не знаю, что тебе сказать…» Мама сомневалась, отец с важным видом ее поддержал: «В наше время от хорошей работы не отказываются, хорошая работа на дороге не валяется». И мне тогда впервые пришло в голову: стать взрослым – не означает ли это, что ты должен изменить своей мечте и зарабатывать как можно больше денег? Видно, так оно и есть.

Я вздохнул.

– Но я ведь правильно сделала, что рассказала об этом господину из «Монд»? Или нет? Мсье Боннар? – Она ждала ответа.

– Да-да, конечно. – Я кивнул. – Это же не секрет.

– Кстати, он восхищался нашей программой старых кинофильмов «Les Amours au Paradis». «Боже мой, – сказал, пролистав программу, – „Жюль и Джим“, я же тысячу лет не видел этой картины. Приду посмотреть, обязательно приду».

Мадам Клеман простерла руку к старому черно-белому плакату на стене: Жанна Моро, в смешной клетчатой кепке, с нарисованными усами, и два ее друга, смеясь, бегут по мосту.

– Он очень долго стоял тут, глядел на плакат и качал головой… Одним словом, обещал написать статью о «Синема парадиз» и о вас, мсье Боннар. Напишу, говорит, как непросто сегодня удерживаться на плаву хозяину кинотеатра, если у него настоящий, высокохудожественный репертуар. Это ведь и в самом деле далеко не просто, правильно я говорю? И мы все это понимаем!

Она оглянулась на Франсуа, тот пробормотал что-то одобрительное, потом оба уставились на меня так, точно я д’Артаньян. Еще немного, и я возопил бы: «Один за всех и все за одного!»

Мадам Клеман и Франсуа с самого первого дня всячески помогали мне, но то, что сейчас они прямо-таки встали горой за мой кинотеатрик, меня растрогало.

– Хорошо… Позвоню этому репортеру позже. – Я кивнул им и улыбнулся. В самом деле, быть хозяином маленького кино не всегда просто, и все-таки моя профессия обладала совершенно особенным шармом и, как выяснилось в последние дни, могла быть очень и очень увлекательной.

Однако я не был настолько наивен, чтобы поверить, будто неожиданное появление журналиста имело отношение к моей персоне или было связано с проснувшимся вдруг интересом прессы к «Синема парадиз». Даже такую газету, как «Монд», вряд ли привлекла бы история маленького старого кинотеатра. Разве что в августе, когда журналисты судорожно ищут сюжеты и темы, чтобы заполнить летний вакуум, в ожидании возвращения парижан из отпусков. Или в апреле – раз уж «Синема парадиз» назвала своим любимым кинотеатром, предавшись сентиментальным воспоминаниям, актриса, имя которой Авриль[24].

Прежде чем закрыть за собой дверь кабинета, находившегося рядом с будкой кассирши, я еще раз оглянулся:

– Ах да. Что касается киносъемок… В начале мая мы на одну неделю закроемся. Помещение будет предоставлено в распоряжение актеров. Сеансы отменяются. А в остальном все будет идти по-старому.

В этот момент я, конечно, сам верил, что так оно и будет. Но многое пошло по-другому. А лучше сказать – всё.

14

Сияющее синевой небо над Парижем увидел я на другой день утром, открыв окно. А в небе – белое облачко, парившее как будто прямо надо мной, и первая моя мысль была о Мелани: сегодня вечером я наконец снова ее увижу. Я вспомнил ее прелестные непослушные волосы, нежные губы и с тоской вздохнул. Ровно неделя с того вечера, когда мы целовались и прощались, прощались и снова целовались под старым каштаном, а мне показалось, с тех пор прошел целый месяц. Ведь много чего случилось за эти семь дней. У меня почти не оставалось свободного времени, чтобы предаваться новому любимому занятию – мечтать о девушке в красном плаще. Впрочем, благодаря бурным событиям мне не пришлось скучать в ожидании среды. Так что минувшие семь дней показались мне временем и более долгим, и более коротким, чем обычная неделя.

Но теперь в моей жизни не осталось ничего нормального. За один только вчерашний день позвонили еще три журналиста, собиравшиеся что-то написать о «Синема парадиз». Анри Патисс из «Монд», как и обещал, опять явился – вчера вечером он задал несколько вопросов, потом сфотографировал меня возле старого кинопроекционного аппарата, при виде которого у журналиста заблестели глаза: такое воодушевление мне доводилось наблюдать только у шестилетних малышей, впервые в жизни получивших в подарок игрушечную железную дорогу «Марклин».

«Великолепно, мсье Боннар! Просто чудо! – восклицал он, поглядывая на дисплей своей цифровой камеры. И я не мог понять, мной он так восхищен или старым проектором. – Отлично, теперь еще снимочек… Улыбнитесь!»

Мой престиж рос как на дрожжах. Робер – мы с ним вместе ужинали по его настоянию, причем ради такого случая он даже отменил свидание с сенсационной Мелиссой, – так вот, Робер, как я заметил, был под сильным впечатлением от волнующих событий, происходивших в моей жизни. И даже родители – наверное, прочитали статью в «Фигаро» – позвонили и оставили сообщение на автоответчике, поздравили меня с «впечатляющим успехом». «Это фантастическая возможность, мой мальчик, – сказал отец. – Добейся чего-нибудь». Я не очень-то понял, что он имел в виду. Что я теперь должен постоянно предоставлять свой кинотеатр разным режиссерам для съемок? Да разве от меня что-нибудь зависит в этих делах? Однако не скрою, похвала отца меня порадовала.

События последних дней вихрем ворвались в мое созерцательное существование, но, несмотря на это, меня не покидало чувство, что Мелани постоянно со мной, что она живет где-то в уголке моего сердца. Иногда, нащупав в кармане ее письмецо, с которым я не расставался, я задумывался: а что сказала бы Мелани об этих событиях? Сколько всего произошло, сколько всего я расскажу ей, и сколько еще впереди событий, в которых и она будет участвовать. Но с этим пока можно не торопиться.

Потому что главное, о чем я хотел ей сказать, касалось только нас двоих. За эти дни мое желание увидеть Мелани выросло неимоверно, мне приходили в голову тысячи слов, которые я хотел бы шептать ей на ушко, когда вечер сменится ночью, а ночь – утром.

Сварив себе кофе, я представил, как Мелани, в красном плаще, легкими шагами идет по улице к моему кинотеатру, высоко подняв голову, с улыбкой, полной радостного ожидания.

Я буду ждать ее у входа, обниму ее… Нет, не выдержу, брошусь навстречу. «Наконец-то ты вернулась, – скажу я. – Больше я никуда тебя не отпущу».

Как давно этого не случалось – чтобы я пел, стоя под душем. А в это утро вот запел! «Viens, je suis là, je n’attends que toi, – снова и снова заводил я припев старого шансона Жоржа Мустаки, – tout est possible, tout est permis»[25].

Я по-настоящему жил – редко я ощущал в себе такую полноту жизни, как в это утро. И ждал, ждал – ждал Мелани, которая придет сегодня вечером. Все было возможно, не существовало никаких границ, казалось, вся жизнь – это один-единственный бесконечный весенний день, обещавший столь много.

Мурлыча этот чудесный припев, я прибрался в квартире. Поставил свежей воды и насыпал корма Орфей, которая, почувствовав мое взволнованное состояние, крутилась под ногами, чего-то от меня ожидая. Потом я положил в холодильник две бутылки шабли и единым духом сбегал в цветочный на улице Жакоб, купил охапку роз и расставил их по всей квартире.

Я решил, что закажу сегодня столик в «Пти Цин» – хороший ресторан наискосок от церкви Сен-Жермен и в двух шагах от моего дома. Да, закажу столик у окна, в нише, там еще такие красивые нежно-зеленые колонны с росписью в стиле модерн, сидишь словно в садовой беседке.

Несколько роз осталось. Я поставил их в стеклянную вазу, а вазу на круглый стол вишневого дерева. Красные, розовые и нежно-кремовые розы, по-летнему пышные, тяжелые, склонили головки, свешиваясь через края вазы. Солнечный луч заиграл в воде, и на полированной столешнице заплясали светлые блики. В эту минуту мне подумалось – все в точности как в моем сердце: свет, тепло и радостное беспокойство.

Немного постояв у стола с розами, я пригладил еще влажные волосы, потом окинул комнату придирчивым взглядом – и остался доволен результатами своих трудов. Совершенство, да и только, ни к чему не придерешься. Я отлично подготовился к необыкновенному вечеру и к встрече с любовью, которая легкими шагами войдет сегодня в мой дом.

Позже, уходя в кинотеатр, я улыбнулся своей физиономии в зеркале. Еще никогда в жизни у меня не было такого явственного ощущения, что я на пороге счастья.

В «Синема парадиз» все билеты в тот вечер были проданы. Все до единого, они разошлись еще за полчаса до начала первого сеанса. Кажется, впервые за все время мне пришлось отказать маленькому толстячку с портфелем, когда тот, как всегда впопыхах, за минуту до начала сеанса вкатился в фойе, где было уже полно зрителей. Я был вынужден отказать и брюнетке, которая сегодня прикрыла свою черную копну волос изумрудно-зеленым шелковым платком; жаль, но ей, пришедшей без маленькой дочки, тоже не досталось билета. Я лишь развел руками, провожая взглядом моих постоянных зрителей, когда эти двое, обескураженные, направились к стеклянной входной двери. Выйдя, они, удивленно пожимая плечами, постояли у входа, обменялись какими-то репликами и вместе перешли улицу.

Они удивились не меньше моего. Или, как выразилась мадам Клеман, «удивились, как все мы тут».

Без сомнения, «Два дня в Нью-Йорке» с Жюли Дельпи – комедия во всех отношениях примечательная. А уж «Мелочи жизни» Клода Соте – картина, стоявшая в программе ночного сеанса, – это фильм, пересматривая который всякий раз заново открываешь для себя, чтó в жизни действительно ценно. Но не этим объяснялся внезапный наплыв публики, вдруг повалившей валом и, хорошо еще, не сокрушившей «Синема парадиз».

Цунами – вот с чем бы я сравнил волну интереса к нашему кинотеатру, мощный вал обрушился и подхватил всё и вся, да и потом еще долго, не один месяц, не остывал интерес публики. Благосклонность капризной прессы, вдруг, разнообразия ради, избравшей своим фаворитом кинотеатр, в котором не продается попкорна, что, очевидно, расценили как оригинальничанье и особо лакомую приманку для высоколобых интеллектуалов, – это раз. Второе – предстоящие съемки картины «Нежные воспоминания о Париже», и, наконец, потрясающее предложение, обсуждавшееся в Академии киноискусства, – отметить «Синема парадиз» и его хозяина за «особые заслуги перед французским кинематографом». Все это привлекло массу зрителей.

От публики не было отбою, а сама публика изменилась: шли в основном люди, которых я никогда еще у нас не видел, и все они открывали в себе любовь к Cinema d’Art, покорялись волшебству старого, чуть нафталинного, почти забытого парижанами кинотеатра, места, где словно остановилось течение времени и на несколько часов можно выбросить из головы заботы монотонных будней.

Может быть, большинство зрителей приходили только из любопытства, может быть, к нам нахлынули любители сенсаций, в страхе как бы, не дай бог, не упустить что-то новенькое, а все-таки многие покидали «Парадиз» в совсем другом настроении, я видел это по лицам людей.

Магическое мгновение, которое есть в каждом хорошем фильме, оставляло свой след, изменив их глаза. Полные впечатлений от образов более значительных, чем сами зрители; от жестов, которые нежным и мягким прикосновением преображали сердца; обогатившие свою память фразами, которые уносишь домой, словно пригоршню сверкающих изумрудов, – вот какими уходили зрители из моего кинозала. И это было по меньшей мере так же прекрасно, как тот весьма приятный факт, что я вдруг сделался хозяином кинотеатра, имеющего успех, – меня подхватила и уносила все выше волна всеобщей симпатии и восхищения, за мной по пятам ходили журналисты, а под конец даже бизнесмены; владельцы крупной сети киноцентров заметили меня и предложили включиться в систему, посулив замечательные условия и заверяя, что под их протекторатом у меня «все останется по-прежнему».

Мало того, владелец элитарной парижской дискотеки высказал грандиозную идею: хорошо бы сделать из «Синема парадиз» кинотеатр премиум-класса и устраивать закрытые сеансы для привычной к роскошествам публики, во время которых избранное общество могло бы потягивать коктейли, отдавать дань кулинарным изыскам или покуривать…

Я всех поблагодарил и всем отказал, отлично понимая, что цена обещанного материального благополучия – свобода. В те суматошные недели «Синема парадиз», пожалуй, надолго обеспечил мне как финансовый успех, так и предпринимательскую независимость. А что может быть лучше для человека, который спокойно и последовательно воплощал свою идею, наконец начавшую приносить сладкие плоды.

«Алену Боннару удалось сотворить некое волшебство, редкое в наши дни чудо, владельцу такого кинотеатра остается только позавидовать», – написал в своей публикации мсье Анри Патисс.

Я давно сообразил, что вниманием, которого меня неожиданно удостоили, в первую очередь обязан Солен Авриль, ее прекрасному отзыву, ставшему пусковым механизмом успеха. Я вовсе не был в плену иллюзий, будто в Париже ни с того ни с сего грянула ностальгическая революция и мне выпало ее возглавить. Однако для любого успеха необходима капелька удачи. И удача выпала именно мне.

Вне всякого сомнения, это и была вершина моей профессиональной карьеры в кинобизнесе, как сказал бы мой отец.

Поэтому вторая среда апреля могла бы стать полнозвучным аккордом, открывающим прекрасную музыкальную пьесу – лучшие недели моей жизни… но тут кое-что случилось. Вернее, как раз не случилось.

В общем, стряслось. Стряслось то, о чем я не помышлял даже как о потенциальной возможности, когда утром в радостном легком настроении украшал свою квартиру цветами.

Девушка в красном плаще не пришла.

В вышине над старыми домами города висела луна. Ее круглый диск доверчиво прижался к облаку, одиноко парившему в темно-синем небе. И когда я наконец нерешительно направился в сторону улицы Бургонь, мне подумалось, что эта ночь словно создана для двух влюбленных. Но я-то брел по узким улочкам один, и каменные стены тяжело отзывались эхом на мои шаги, и на сердце у меня было тяжело.

Мелани не пришла, а почему, я не знал.

В восемь часов, когда зрители, пришедшие на второй сеанс, уже уселись по местам и смотрели, как благополучная жизнь Жюли Дельпи вдруг затрещала по всем швам, когда в Нью-Йорк прилетела из Парижа родня во главе с экстравагантным папашей, я вышел на улицу встречать Мелани. Двадцать минут девятого ее все еще не было, но я подумал, она просто опаздывает. Может быть, Мелани из тех людей, которые по натуре не способны быть пунктуальными, я ведь еще совершенно не знаю ее с этой стороны. Я снисходительно усмехнулся – ну кто хотя бы раз в жизни куда-нибудь не опоздал? Ничего страшного. Бывает. Вероятно, ее задержал непредвиденный телефонный звонок, а может быть, поезд из Бретани пришел с опозданием. Или она решила навести красоту, вот и замешкалась.

Тысяча причин, и все возможны. Я вытряхнул из пачки сигарету, закурил и стал прохаживаться перед входом. Но когда прошло еще четверть часа, а потом еще, улыбаться мне расхотелось, я почувствовал беспокойство.

Если случилось что-то непредвиденное, то почему Мелани не позвонила в кинотеатр? У нее нет моего номера, но телефон «Синема парадиз» совсем не трудно узнать. Она могла бы позвонить.

Второй сеанс подходил к концу, всевозможные недоразумения и скандалы с ненормальной американо-французской семейкой в Нью-Йорке уже приключились, действие устремилось к финальной кульминации, я же, точно тигр в клетке, ни на миг не останавливаясь, кружил по фойе.

Может быть, Мелани вообще не приехала из Бретани? Предположим, у ее тетушки серьезное воспаление легких, и Мелани, дежуря у постели больной, за хлопотами просто позабыла о нашей встрече?

Вопреки здравому смыслу я вытащил мобильник и проверил входящие звонки. Ну вот же – три неотвеченных вызова. Три неизвестных номера. Я принялся торопливо нажимать на кнопки.

Два раза звонили журналисты, понятия не имею, где и как они раздобыли номер моего мобильника; третьим позвонившим оказалась очень вежливая пожилая дама, еще не научившаяся пользоваться своим новым телефоном, подарком от дочери на восьмидесятипятилетний юбилей. Старушка принесла мне тысячу извинений. «Кнопочки такие маленькие, я все время нажимаю не те, какие нужно», – объяснила она, смущенно посмеиваясь. «Пустяки, – сказал я. – Ничего страшного». И сунул мобильник в карман. Потом опять вышел на улицу – ждать. И вдруг я засомневался: в самом ли деле мы договорились с Мелани на эту среду?

Она же сказала, что уезжает на неделю к тетке в Ле-Пульдю… Или на две недели? Чепуха, у меня же ее письмо, ее маленькое письмецо, которое я семь дней ношу с собой и выучил уже наизусть до последней строчки. А там ясно сказано: «…но я так радуюсь следующей среде, встрече с тобой и всему, что еще случится в будущем».

Следующая среда – сегодня. Уж в этом-то сомнений нет. Вздохнув, я спрятал письмо. Сунув руки в карманы, подошел к стеклянной двери, посмотрел на улицу.

За кассой сидела мадам Клеман, читая газету, и всякий раз, когда я проходил мимо, стыдливо опускала ее на столик. «Паризьен», как я наконец заметил, да не все ли мне равно? А мадам Клеман посмотрела на меня озабоченно.

– Все в порядке, мсье Боннар? Мне кажется, вы нервничаете, – сказала она. – Верно, потому, что сегодня столько людей набежало?

Я покачал головой. Нет, не потому. Какое мне дело до всех этих людей? Мне была нужна только одна женщина – из-за нее я нервничал. Женщина, которая приходила сюда каждую среду, точно как по расписанию. А сегодня вот не пришла.

Картина кончилась, я открыл дверь кинозала, и мимо меня стали выходить на улицу зрители, кое-кто брал программку с репертуаром, из тех, что были разложены возле кассы; я слышал смех и обрывки разговоров вперемешку с голосами людей из встречного потока, вливавшегося в фойе с улицы, – это были зрители, пришедшие на последний сеанс, на мою специальную программу.

В фойе едва хватало места всем этим людям, которые с любопытством оглядывались, подходили к кассе, спешили взять билеты на фильм, созданный в семидесятых годах режиссером, поставившим своей целью рассказать историю без всякой лжи.

В толпе пришедших на ночной сеанс я заметил профессора. С билетом в руке, он вошел самым последним и, проходя в зал, вполголоса поделился со мной своим изумлением – он, дескать, никогда бы не подумал, что «Мелочи жизни» могут привлечь такую массу публики. «Мне кажется, это великолепно», – сказал старик, улыбнувшись мне.

Я вымученно кивнул и закрыл за ним дверь. Что касается программы «Les Amours au Paradis», я ждал одну-единственную зрительницу, а до остальных мне не было дела.

Я зашел в аппаратную и посмотрел в квадратное оконце, через которое был хорошо виден экран.

Мишель Пикколи, разбившийся на своей «альфа-ромео», лежал на траве, и в последние мгновения, отделяющие его от смерти, перед ним проносились, казалось бы, банальные, но на самом деле очень значимые «мелочи» прожитой жизни…

Меня охватила паника.

Что, если Мелани попала в аварию? Что, если она, торопясь, побежала через бульвар Сен-Жермен, не глядя по сторонам, и ее сбила машина, ударила, швырнула в воздух! Я стиснул зубы. Потом я ушел, махнув рукой Франсуа, который, как всегда, сидел, уткнувшись в учебник. Под бдительным взором мадам Клеман еще немного покружил по фойе. Наконец решил пойти в бистро неподалеку, выпить кофе с молоком.

– Если меня спросит молодая женщина, пожалуйста, скажите ей, чтобы никуда не уходила и обязательно дождалась меня, – проинструктировал я кассиршу.

– Вы о той миловидной девушке, с которой вы встречались на прошлой неделе? – спросила она, поднимая брови.

Я кивнул и, не желая вдаваться в объяснения, поспешил на улицу.

Спустя минуту я сидел на обшарпанном деревянном стуле в бистро и торопливо глотал кофе с молоком. От разливавшегося по всему телу тепла стало легче, но беспокойство меня не покидало.

Когда закончился последний сеанс, я все-таки еще час прождал в «Синема парадиз». Ведь вопреки вероятности Мелани могла вдруг появиться, вбежала бы легкими шагами, запыхавшаяся, со смущенной, виноватой улыбкой, и произнесла слова, которые бы тотчас разрешили все загадки.

– Да вы не мучайтесь, мсье Боннар, – сказала мадам Клеман, собравшись домой и уже надев пальто. – Скорей всего, найдется какое-нибудь очень простое объяснение.

Может, и было такое объяснение. Даже наверняка было. И все-таки меня не оставляла тревога, и я решил пойти к дому, в котором жила Мелани. Как и неделю тому назад, я пересек бульвар Сен-Жермен, миновал пивной бар «Липп» с оранжево-белыми полосатыми маркизами на окнах, потом, нетерпеливо прибавляя шагу, пустился по улице Гренель, сегодня показавшейся мне довольно-таки длинной. Наконец я увидел галантерейный магазин на углу улицы Бургонь и повернул налево. И вот я снова стоял у высоких темно-зеленых ворот, которые, разумеется, были закрыты. Я в растерянности поглядел на таблички с фамилиями. В это время суток поднять кого-то с постели – просто немыслимо, да и непонятно было, кому тут позвонить.

Я потоптался у ворот, потом перешел на другую сторону улицы, к тому канцелярскому магазинчику, мимо которого ровно неделю назад прошаркал тот сумасшедший старикан в домашних шлепанцах, крикнувший нам: «Влюбленная парочка!» Ах, жаль, сегодня не видно этого старика. Я закурил сигарету. Я ждал, сам толком не зная, чего жду. Но мне не хотелось уходить от этого дома, ведь там, во дворе, за закрытыми воротами, старый каштан, а может быть, и девушка по имени Мелани.

И тут мне повезло.

С тихим жужжанием ворота старого высокого дома отворились. Медленно, неуверенно подъехало к дому такси и в следующее мгновение скрыло от меня вынырнувшую из-за ворот мужскую фигуру в длинном темном пальто, мужчина быстро сел в такси.

Машина едва успела отъехать, как я, перелетев через улицу, ринулся в ворота, прежде чем они с тихим жужжанием закрылись.

Во дворе, залитом мягким лунным светом, стояла глубокая тишина, и вдруг в ветвях старого каштана послышался шорох, я поднял голову, но ничего не увидел. На верхних этажах дальнего флигеля светилось всего три окна. Одно из них, показалось мне, и есть то, которое зажглось и погасло в тот раз, – окно Мелани. Но я не был в этом уверен.

Я беспомощно смотрел на окно в вышине. Ставни были открыты, из окна лился теплый золотистый свет. «Может, окликнуть Мелани? – подумал я. – Или это будет глупо и неуместно?» Пока я колебался, в окне показалась белая женская рука – решительным движением захлопнувшая створку. Свет в окне погас, и я, порядком обескураженный, опустил голову.

Была ли там, в окне, Мелани, ее ли руку я увидел в то мгновение, когда она закрывала окно? Значит, она в Париже? И не пришла в «Синема парадиз», как мы договорились? Или я увидел руку другой женщины, незнакомой, и вообще перепутал – это чужое окно? Ну хорошо, но кто же тот мужчина, который пять минут назад уехал на такси?

В ветвях надо мной опять послышалось шебуршание – я вздрогнул. Что-то метнулось сверху – прямо передо мной приземлился громадный черный кот и уставился на меня зелеными глазищами.

В тот момент я, конечно, не догадывался, что все это неспроста, да и с какой стати пришло бы мне в голову, что явление во дворе громадного черного кота с горящими зелеными глазами могло навести меня на разгадку хотя бы одной тайны из многих.

Но тогда мне странным образом вспомнилась сцена из старого фильма Престона Стёрджеса: в кадре пробегает черная кошка, женщина спрашивает мужчину, правда ли, что это примета, а он отвечает: примета или нет – зависит от того, что с тобой потом произойдет.

Улица Бургонь словно вымерла, на улице Варенн я тоже не встретил ни души, когда в задумчивости, порядком приунывший, побрел домой. Не видно было даже никого из охранников, темные силуэты которых вечно маячат на фоне светло-песочных фасадов правительственных зданий. Газетные киоски, антикварные магазины, маленькие зеленные лавки, булочные, из дверей которых по утрам тянет таким заманчивым запахом свежего багета, кондитерские, где вас всегда ждут искусно приготовленные пирожные и пирожки и чуть желтоватые меренги, формой напоминающие мелкие кучевые облака, а когда надкусишь, рассыпающиеся во рту в тончайшую сладкую пудру; рестораны, кафе, дешевые забегаловки, где днем вам за смехотворную цену подадут coq au vin, цыпленка в вине, с листьями цикория и стакан красного вина… Все закрыто, все жалюзи опущены.

В этот час Париж был точно покинутая планета. И я был бесконечно одиноким ее обитателем.

15

– Н-да… – Робер безмятежно принялся намазывать круассан маслом и повидлом. – Я ведь сразу тебе сказал, что ты допустил оплошность, не взяв у нее номер телефона. Вот теперь и расхлебывай. Раз уж ты спросил о моем мнении, изволь: дело твое плохо.

Спросил-то я по глупости. Да, я сам позвонил ему рано утром и предложил встретиться. Мне надо было с кем-нибудь поговорить. Нет, не с кем-нибудь – с хорошим другом. Но у настоящих хороших друзей есть плохое свойство – они не всегда говорят то, что тебе приятно слышать.

Мы уже с девяти утра сидели на улице Жакоб, на террасе маленького кафе, перед отелем «Дануб», и обсуждали случившееся.

Я подозвал официантку – высоченную, с неестественно вытянутой вперед шеей и большим тяжелым узлом темных волос на затылке – и заказал еще кофе с молоком, надеясь, что после второй чашки мысли мало-мальски придут в порядок.

Спал я плохо. Робер, конечно, молодчина: это утро он мог бы провести дома, благо у него не было лекций, но он согласился прийти в кафе и выслушал мой рассказ о событиях минувшей ночи, моих сомнениях и предположениях. Признаюсь, я вел себя как неблагодарный чурбан, но я же надеялся, что получу более ощутимую моральную поддержку. Я угрюмо посмотрел на друга, который с невозмутимо благодушной физиономией прихлебывал кофе и уплетал круассаны.

– Ну что ты несешь, Робер. Нам слишком мало известно, чтобы вот так сразу объявлять – дела плохи, дела хороши… – сказал я, стараясь рассеять собственные сомнения. – Ладно. То, что она не позвонила, на первый взгляд может показаться странным, но это же совсем не означает, что она… что…

Я замолчал. Вспомнился тот мужчина, которого я видел вчера ночью на улице Бургонь. А если он вышел из квартиры Мелани? Или он вышел из какой-нибудь другой квартиры? Из-за него Мелани не пришла на свидание со мной? Или он просто живет в том же доме? Неизвестность – от нее болезненно сжалось сердце.

Робер допил кофе и смахнул со стола крошки.

– Чего ради, Ален, ты осложняешь себе жизнь? Говорю тебе – забудь ты эту малышку. Уверяю тебя, история куда запутанней, чем ты думаешь. – Наклонившись вперед, он посмотрел на меня в упор своими светлыми, неподкупно правдивыми глазами. – Это же яснее ясного.

Я затряс головой:

– Робер, не может быть, чтобы я так обманулся! Ты не видел, какие у нее были глаза, когда мы прощались. Она хотела прийти, я уверен в этом абсолютно. Случилось что-то очень серьезное, это очевидно. Что-то такое, из-за чего она не может прийти и не может мне позвонить.

– Да-да, ты уже говорил. – Робер нетерпеливо поерзал на стуле. – Но вероятность того, что твоя милашка в тот самый день попала под грузовик или сверзилась с лестницы и сломала ногу, ничтожно мала. Погоди… – Он закатил глаза и якобы занялся вычислениями. – Один шанс из ста тысяч, – по-моему, такова вероятность. Разумеется, ты можешь обзвонить все больницы и полицейские участки Парижа, но лично я убежден: результат будет нулевой.

– Совсем не обязательно сразу думать о несчастном случае, – сказал я. – Может быть, тут что-то другое… Чего мы сейчас даже не предполагаем.

– Видишь ли, у меня как раз есть довольно-таки ясные предположения. Хочешь скажу, какие?

– Нет.

– Итак, – не моргнув глазом продолжал Робер, – оставим в стороне твое шестое чувство и прочие мечты да идеальные представления. Сосредоточимся на фактах. – Он поднял вверх палец. – Я, понимаешь ли, естественник и смотрю на вещи реально.

Великанша с увесистым шиньоном принесла мне кофе. Я стиснул чашку обеими руками. Меж тем Робера было уже не остановить. Излагал он превосходно – понятно, подумал я, почему студенты так любят его семинарские занятия. Он умел держать в напряжении. Поток слов затягивал подобно водовороту, логика обезоруживала.

– Ну-с, суммируем. Ты заводишь разговор с женщиной, которую уже довольно давно держал на прицеле. Она, очевидно, одинока, во всяком случае так она говорит. Разве она не рассказала тебе, что ей все время подворачивались неподходящие парни? О’кей. Вы с ней проводите бесподобный вечер. Прогулка, поцелуи, нежные взоры. Задействована вся палитра, я прав или нет?

Робер, со свойственной ему прямолинейностью, все представил грубо и схематично, но в принципе правильно. Я кивнул.

– Вы прощаетесь. И договариваетесь о встрече в следующую… – тут он выдержал драматическую паузу, – среду.

– Потому что она едет к тетке, – напомнил я.

– Правильно. Она едет к своей старой… тетке! – Он так это произнес, что слово «тетка» прозвучало чуть ли не издевательски. – Далее, вы целуетесь во дворе, время – за полночь, все донельзя банально. Но она не приглашает тебя подняться наверх, в свою квартиру. И не дает тебе номер своего телефона.

Я молчал.

– Она уезжает на неделю к тетке, и ей не приходит в голову дать тебе свой телефон? Притом что она только недавно в тебя влюбилась? Ты пойми, ведь в такой ситуации обычно-то бросаются к телефону каждую минуту. Она женщина, дорогой ты мой. А женщины обожают болтать по телефону. Теперь, друг мой, переходим к архиважному пункту. – Робер грозно воздел нож, наставив острие на меня. – Она вовсе не хочет, чтобы ей звонили. Может быть, это для нее слишком большой риск. Кто-нибудь прослушивает ее разговоры. Кто-нибудь контролирует ее мобильник…

– Глупости! – воскликнул я, чувствуя, что в душе поднимается тихий ужас. – Honi soit qui mal y pense![26] Ты валишь со своей собственной больной головы на здоровую, дорогой мой. И перестань размахивать ножом у меня перед носом. – Я откинулся на спинку стула. – Это, по-твоему, факты? Да ты же нагородил инсинуаций – дальше некуда.

– Я знаю женщин, – коротко ответил Робер.

Он не преувеличивал – он действительно знал женщин, у него их было предостаточно, и мне не раз приходило на ум, что мой друг применял к своим приятельницам тот же научный подход, что и к звездам Млечного Пути.

– Она не такая, – сказал я.

Робер бросил на меня взгляд, полный сострадания:

– Ну, хорошо. Оставим эту тему. Вернемся к нашей небольшой хронике. Мелани…

– Мелани пишет мне письмо, – с торжеством подхватил я. – Разве для этого имелась внешняя причина? Разве стала бы она писать письмо, если бы ей было безразлично, увидимся мы снова или нет?

Робер протестующим жестом поднял руку:

– Минуточку! Это же еще один аргумент в пользу моей теории. Пошевели-ка мозгами. Пишет письмо, а позвонить не хочет. Если бы хотела, спросила бы твой номер.

– О’кей, оставим в покое письмо. – Я почувствовал себя задетым. – Такие люди, как ты, наверное, уже забыли о том, что существуют чернильные ручки.

– Воздержимся от личных выпадов, – сказал Робер с обезоруживающей улыбкой. – Кому что нравится. – Теперь он постукивал ножом по столу. – Неопровержимый факт: целую неделю она тебе не звонит, даже в тот день, когда оставляет тебя на бобах. Притом что ей известен адрес кино. Впрочем, может быть, она настолько старомодна, что не знает, как разыскать в Интернете телефон кинотеатра. Ты сказал, она работает в антикварной лавке?

– Надо же! Оказывается, ты слушал меня очень внимательно.

– Я, Ален, всегда все слушаю внимательно. В конце-то концов, ты мой друг, и твои беды и радости я принимаю близко к сердцу.

– Если оно у тебя вообще есть.

Робер важно кивнул и прижал руку к груди:

– О да, сердце у меня есть. Здоровое, красное и очень темпераментное. Хочешь послушать?

Я покачал головой.

– Факт номер два. Она не является на свидание, хотя, как ты вчера убедился, находится дома.

– Я же не уверен, что это было окно ее квартиры! Мой бог! – вскричал я. – Я же всего один раз там был, и тогда, неделю назад, я вообще не обратил внимания, какой этаж, второй, третий или четвертый…

– Факт номер три. Поздней ночью из означенного дома выходит мужчина, не исключено, что он выходит из ее квартиры. Этим, конечно, могло бы объясниться и то, почему у нее не нашлось времени для тебя. Вероятно, тот мужчина – один из пресловутых «неподходящих». – С довольной физиономией Робер откинулся на спинку стула. – Думаю, эта Мелани очень ловко тебя надула, прикинувшись мимозой-недотрогой. Может быть, это крючок. Решила покрепче зацепить своего приятеля, а тут и ты подвернулся, как по заказу. Она просто поругалась со своим дружком, ну а потом уехала с ним на недельку, помирилась, все у них наладилось. Вот такая мне представляется картина. Еще вариант: она действительно была в Бретани у тетки, а в день приезда, откуда ни возьмись, вынырнул приятель. Великое примирение на просторном ложе. Конец фильма. – Робер вонзил нож в кусок багета и поднял над столом, как трофейное знамя. – Послушай, Ален, ну хватит уже! Не надо делать такое скорбное лицо. Даже со мной была подобная история. Вот так, нежданно-негаданно, угодишь в передрягу, а потом не понимаешь, что с тобой творится. Но ты ни в чем не виноват. У тебя с самого начала не было шансов.

– Нет, нет, нет! Робер, я знаю! Все совсем не так! – Я старался развеять чары, разорвать опутавшую меня неумолимую логику Робера. – Почему ты всегда предполагаешь самое плохое? – Мой взгляд упал на официантку-великаншу, которая в это время стояла, прислонившись к косяку, в дверях кафе и с любопытством поглядывала в нашу сторону. – Мой друг пессимист, понимаете? – сказал я, глядя на нее.

Она одарила меня ослепительной улыбкой в духе Кармен, но расслышать мои слова, конечно, не могла – стояла слишком далеко, поэтому она нарисовала в воздухе вопросительный знак: не надо ли еще кофе? Я отрицательно покачал головой.

– Твой друг реалист, – возразил Робер.

– Мы же не знаем, ее ли было то окно. Если свет горел не в ее квартире, все твои теоретические построения рушатся, как карточный домик.

– Тогда остается только один выход. – Робер потряс в воздухе своим трофейным знаменем и посмотрел на меня сочувственно. – Отправляйся на улицу Бургонь и выясни все на месте.

– Представь себе, эта идея мне тоже пришла в голову. Я так и сделаю сегодня вечером. А тогда посмотрим.

Робер ухмыльнулся:

– Посмотрим. Во всяком случае, желаю тебе получить массу удовольствия от общения с жильцами.

– Не беспокойся, уж как-нибудь сумею расспросить людей. В конце концов, что тут трудного?

– Ровным счетом ничего. Тебя ждет премилое развлечение. Приобретешь множество новых знакомых. – Роберу, конечно, ужасно понравилась картина, которую он нарисовал в своем воображении: как я стою перед табличками с фамилиями жильцов и звоню по очереди во все квартиры, пытаясь что-то разузнать. – Здорово, что ты знаешь только ее имя, без фамилии. А то слишком простенькая была бы задачка. – Он весело захохотал.

– Здорово, что ты такой остроумный.

– О! Вот и Мелисса!

Робер вскочил и замахал рукой – к нам спешила стройная девушка с длинными и гладкими рыжими волосами. В джинсах, белых кроссовках, в коричневой замшевой курточке и пестрой футболке. Девушка улыбалась.

– Мелисса, это мой друг Ален. Садись, мы уже все, можно сказать, обсудили. – Робер обнял Мелиссу и поцеловал в губы, потом усадил поближе к себе.

У этой девушки были необыкновенные глаза – совершенно прозрачные и чистейшего зеленого цвета.

– Привет, Ален! Много о вас слышала. Лучший друг Робера. О-ла-ла!

«Лучший друг Робера» – это было сказано с каким-то особенным выражением, и веселая, приветливая Мелисса сразу же мне понравилась. Я улыбнулся и мельком подумал: интересно, что же Робер говорил обо мне своей новой приятельнице?

– Я о вас тоже много слышал, – сказал я, и ее зеленые глаза заблестели.

– Ах, в самом деле? – Она шаловливо взлохматила Роберу волосы. – Интересно, и что же ты рассказываешь про меня? Надеюсь, только хорошее, mon petit professeur?

– Конечно, малышка, – ответил Робер. – Ничего другого я и не мог бы. – «Маленького профессора» он безмятежно пропустил мимо ушей и подмигнул мне. Лицо Робера говорило без слов: ну что, я слишком много обещал? Сенсация или, скажешь, нет?

Я улыбнулся.

– Моя миленькая, надеюсь, ты не обиделась, что я сегодня утром вдруг умчался сломя голову? – Робер игриво потянулся к руке Мелиссы и сплел ее пальцы со своими. – Иначе нельзя было. У этого молодого человека, понимаешь ли, проблемы.

– О! Как жаль. Надеюсь, ничего серьезного?

– В общем, ничего, – сказал я.

– Мелочи жизни, – добавил Робер.

Мелисса с удивлением посмотрела на меня, потом на Робера.

– Вчера вечером Алена оставила с носом женщина, с которой он разок поцеловался. И вот он считает, что это самый тяжелый удар судьбы за всю его жизнь, – с самодовольной ухмылкой пояснил Робер и театральным жестом воздел руки. – И к сожалению, к сожалению… ему известно только ее имя. Мелани. А ты знаешь кого-нибудь по имени Мелани?

– Ну конечно! – Мелисса засмеялась. – Моя преподавательница музыки, виолончелистка, ее зовут Мелани. Мелани Бертран. Да только наверняка это не она. У нее седые волосы, и целые дни она пилит на виолончели как одержимая. Маленький тощий бесенок с громадной виолончелью. А когда я фальшиво играю, ужасно сердито смотрит – вот так… – Мелисса наморщила хорошенький лобик и прищурила глаза. – «Мадемуазель Мелисса, вы должны заниматься, заниматься и заниматься, – передразнила она старческий ворчливый голос. – Иначе из вас не выйдет толку».

Мы засмеялись.

– Нет, – сказал я, – эта Мелани не та, которую я ищу. Упаси бог.

– Мой друг вбил себе в голову, что должен разыскать ту девушку. Я его отговариваю. Человек может найти более дельное применение своему времени. – Он положил руку на колено Мелиссы и улыбнулся с видом человека, который умеет с толком распорядиться своим временем.

– Все равно я буду ее искать, – улыбнулся я с видом человека, который в этих вещах разбирается лучше. – В любом случае, спасибо тебе, что пришел. – Я поднялся и достал кошелек.

– Ох, его невозможно наставить на верный путь. Вот это я в нем как раз и ценю, – сказал Робер. – Нет-нет, уж позволь мне… – Он отстранил мою руку с бумажником. – А все-таки, Ален, если серьезно: не горячись. Ты же можешь спокойно выждать какое-то время. Сейчас у тебя стресс, хорошо ли это? Она знает, где находится твой кинотеатр, так что, если ты для нее хоть что-то значишь, она сама объявится. Верно? – Он обернулся к Мелиссе, ожидая подтверждения своих слов.

– Необязательно, – сказала девушка. И сразу показалась мне еще симпатичней. Опершись подбородком на руку, она кокетливо взглянула на меня. Переливающиеся зеленые глаза и рыжие, разделенные прямым пробором волосы, закрывавшие виски, узкое личико – она походила на русалку или нимфу ручья. – В общем, по-моему, все это очень романтично. – Она мечтательно вздохнула. – Не сдавайтесь, Ален. Ищите ее.

16

Двадцать фамилий. Ровно двадцать фамилий и ни одного имени. Я стоял перед зелеными воротами на улице Бургонь и внимательно изучал гравированные латунные таблички возле звонков.

«Задача гораздо сложнее, чем ты думаешь», – сказал Робер. Но тогда он даже не представлял себе, о чем шла речь. И никто не представлял.

А теперь-то стало ясно, что мой друг, о том не ведая, попал в точку, и в этом была некая ирония судьбы. Задача действительно оказалась гораздо сложнее, чем все мы думали, а лучше сказать, она оказалась настоящей головоломкой.

Но в тот четверг, ранним вечером, когда я смущенно и в то же время преисполнившись решимости и известного оптимизма смотрел на таблички с фамилиями жильцов, тепло заходящего солнца еще не покинуло узкую улицу, а я еще не потерял надежды. Ладно, подумал я, дело, разумеется, предстоит непростое, однако оно не превышает пределов возможного.

Я решил действовать планомерно. Квартира Мелани расположена на одном из верхних этажей той части дома, которая в глубине двора, тут сомнений нет, вот и начнем с верхнего ряда фамилий. Что же здесь за фамилии? Можно заметить, что довольно часто имя и фамилия хорошо сочетаются друг с другом, как бы составляют единство. Я стал произносить фамилии, вслушиваясь в их звучание:

– Бонне, Руссо, Мартен, Шевалье, Леблан, Пеннек, Дювалье, Дюпон, Леду, Бошан, Мирабель…

Мирабель? Мелани Мирабель. Очень неплохое сочетание.

Но сначала надо позвонить в какую-нибудь квартиру и под каким-нибудь предлогом попросить открыть ворота.

Сказано – сделано: я нажал кнопку в нижнем ряду, где были звонки квартир, расположенных на первом этаже и, вероятно, в той части дома, которая смотрела на улицу. Подождал. Ответа не было. Я уже поднял руку, чтобы позвонить куда-нибудь еще, как в переговорном устройстве что-то щелкнуло.

– Алло! – Дребезжащий голосок, принадлежащий, наверное, дряхлой старушке. – Алло?!

Я набрал побольше воздуха и решил говорить быстро, но в то же время равнодушным тоном, как будто я один из посыльных UPS, тех самых, что вечно паркуют свои машины где придется, да еще оставляют невыключенными мигающие задние огни.

– Это доставка. У меня тут пакет для Мирабель. Вы не могли бы открыть ворота?

– Алло?! – раздался тот же голос, но теперь он звучал визгливо. – Ничего не слышу.

– Да! Алло! – Я заговорил громче. – Мадам, извините, у меня тут пакет для…

– Алло? Димитрий, это ты? Димитрий! Опять ключи забыл? Ах ты, шалунишка!

Чуть ли не уткнувшись носом в домофон, я заорал:

– Это не Димитрий! Это поч-таль-он! Будьте любезны, мадам, откройте дверь!

Раздался короткий вскрик, в домофоне что-то подозрительно затрещало.

– Ради бога! Умоляю вас, не кричите! Как вы меня напугали… Я, между прочим, не глухая!

И тишина. Наконец последовал настороженный вопрос:

– Вам нужен Димитрий?

– Нет! – крикнул я во весь голос. – У меня…

– Димитрия нет! – пронзительно взвизгнула старуха.

Хотелось бы знать, подумал я со злостью, что за птица этот паршивец по имени Димитрий? Разыгрывалась сцена из плохого триллера про шпионов. Димитрий мне уже порядком осточертел.

– Вот и хорошо, – сказал я, стараясь успокоиться. – Мне не нужен Димитрий.

– Алло?! – крикнула она опять. – Молодой человек, потрудитесь говорить внятно, я ни слова не понимаю. Димитрий будет позже. Слышите? Приходите позже!

Старуха глухая или чокнутая. Или и то и другое. Я решил изменить тактику, к черту подробности. И заговорил отрывисто и громко:

– У меня почта для Мирабель. Пожалуйста, откройте, мадам. Я принес посылку.

Мадам молчала, как будто обдумывая мои слова, – мне почудилось, что я реально слышу, как грузно ворочаются ее мысли.

– Исабель? – крикнула она. – Исабель тоже нет.

У меня вырвался смешок. Куда я попал? В сумасшедший дом? И спросил наобум:

– А Мелани? Мелани здесь? Мелани в этом доме живет? Мелани вы знаете?

– Мелани? – крикнула старуха. – Здесь нет никакой Мелани! – И пробормотала еще что-то, неразборчиво, но очень сердито. – Все время какие-то незнакомые люди звонят в мою дверь и все спрашивают, все называют какие-то имена. А я же недавно сюда переехала с улицы Варенн. Никакой Мелани тут нет. Я ничего не знаю! – Ее голос опять стал визгливым, чуть ли не истеричным. – Кто вы такой?!

– Ален Боннар, – громко сказал я. – Откройте ворота!

– Еще чего! Убирайтесь!

В домофоне щелкнуло, и настала мертвая тишина. Ну, подумал я, будем надеяться, не напугал старушку до смерти. А то будет лежать в прихожей до возвращения шалунишки Димитрия, который и обнаружит тело.

Я со вздохом нажал звонок другой квартиры, должно быть расположенной в бельэтаже. Фамилия жильцов – Розне.

Тут дело пошло веселей. Всего через секунду мне ответил мужской голос:

– М-да? – Мужчина гнусавил, но говорил в общем нормально.

Я перевел дух и сказал спокойно и четко:

– У меня тут посылка для Мирабель. Вас не затруднит открыть входные ворота?

– Входи, чего там…

И в следующий момент ворота с тихим жужжанием открылись.

На лестнице в дальнем флигеле дома было прохладно, темно и пахло персиком. Должно быть, совсем недавно здесь убирали. Я увидел лифт, но он, кажется, не действовал. Я стал быстро подниматься по истертым ступенькам на верхний этаж, с которого решил начать разведку. Время – восемнадцать двадцать пять. Сердце сильно забилось. Я позвонил в квартиру Мирабель.

За дверью послышались легкие шаги. Потом раздался женский голос:

– Звонок был. Откроешь?

И топот в прихожей. Кто-то с трудом отворил тяжелую деревянную дверь. Белокурая девчушка с «конским хвостом» с любопытством уставилась на меня. Малышке было лет пять.

– Ты – дяденька с лимонадом? – спросила она.

Я покачал головой:

– Нет. Скажи, пожалуйста, мама дома?

Возможно ли? Неужели Мелани скрыла от меня, что у нее есть дочь?!

– Мари! Кто там пришел?

– Дядя, – правдиво ответила девочка.

Где-то в глубине квартиры раздались шаги, и в прихожую вышла женщина в пестром одеянии, придерживая на голове темно-синий тюрбан из махрового полотенца.

Увидев меня, она улыбнулась:

– Итак? – Она ждала объяснений.

Если бы я с первой попытки сорвал банк, это было бы слишком невероятной удачей.

– Добрый вечер, мадам. Прошу прощения, что нарушил ваш покой. Я думал, здесь живет женщина по имени Мелани… Она работает в антикварном магазине, – добавил я растерянно.

Мадам Мирабель смотрела приветливо, однако, выслушав меня, покачала головой. Кажется, я показался ей симпатичным.

– Увы. Здесь живем мы – мой муж, Мари и я. А как фамилия дамы, которая вам нужна? Может быть, вы перепутали этаж?

Я развел руками:

– В этом-то и загвоздка. Я не знаю фамилии.

– О!

– Ей лет двадцать пять, самое большее двадцать восемь, у нее темно-русые волосы и карие глаза, ходит в красном плаще. – Я не терял надежды.

Мадам Мирабель с сожалением покачала головой, Мари стояла, прижавшись к ней.

– Мама, это загадка?

– Тише, я потом тебе объясню. – Мадам Мирабель погладила дочку по волосам и снова обернулась ко мне. – Боюсь, я мало чем смогу вам помочь. Мы в этот дом переехали недавно. Молодая женщина в красном плаще? Нет, ни разу не видела. Но ведь это еще ничего не значит! А не спросить ли вам мадам Бонне? Она живет на первом этаже и видит гораздо больше жильцов, чем мы тут, на последнем. Когда-то она была консьержкой.

– Да-да, спасибо. – Я был безутешен.

– Очень, очень жаль, правда. – Мадам Мирабель опять сочувственно покачала головой. – К нам сейчас должны прийти, а то я предложила бы вам кофе.

Я поблагодарил и побрел прочь. На другой стороне площадки была еще одна дверь.

– Там живут мсье Пеннек с женой, – сказала мадам Мирабель. – Он сочинитель рекламных текстов, угрюмый брюзга. Ужасно возмущался, когда мы праздновали день рождения Мари и пригласили знакомых детей. Да вы-то ведь наверняка не его жену разыскиваете. – Закрывая дверь, она состроила забавную гримаску. – Оба они такие противные!

На третьем этаже, у Лебланов, дверь не открыли. Но за ней я услышал какое-то царапанье, потом мяуканье. Тогда я опять позвонил, понастойчивей. Я вдруг твердо уверовал, что окно на третьем этаже, в котором в тот вечер загорелся свет, – окно именно этой квартиры. Подождав с минуту, я позвонил третий раз, как я решил – последний.

Рывком распахнулась другая дверь – та, что была за моей спиной. Я удивленно обернулся и оказался лицом к лицу с маленьким японцем, глазки которого свирепо сверкали за толстыми стеклами очков.

– Ну и долго вы собираетесь трезвонить, мсье? Видите же, что никого там нет!

Я схватил фортуну за волосы.

– Я ищу молодую женщину – темно-русые волосы, зовут Мелани, вы не знаете, она здесь живет? Мелани… Леблан? – Я поднял руку к двери, возле которой стоял, и от этого японец почему-то пришел в дикую ярость.

– Мадемуазель Леблан нет дома, – проскрежетал он. – Можете звонить, пока не поседеете. По вечерам ее никогда не бывает дома. Она возвращается поздно ночью. И каждый раз хлопает дверью так, что я просыпаюсь!

В запертой квартире истошно вопила кошка, маленький японец бранился на чем свет стоит, ни дать ни взять взъерошенный воробей, – я не удержался от улыбки. Уж не поселилась ли за этой дверью мисс Холли Голайтли?[27]

– Сочувствую. А вы не знаете, как имя мадемуазель Леблан? Случайно, не Мелани?

– Понятия не имею, – буркнул японец. – А вам что за дело? Кто-то ее разыскивает?

– Только я.

– Вы ее бойфренд?

– Можно сказать, да.

Он яростно фыркнул:

– Не питайте надежд! Подолгу она ни с кем не встречается. Она из тех дамочек, которые несут мужчинам гибель!

– Что вы говорите… – Я, мягко говоря, опешил. – А откуда это известно?

– Мне мсье Бошан говорил. Хозяин, у которого я снимаю квартиру.

Подойдя к двери японца, я бросил взгляд на табличку:

– То есть вы – не мсье Бошан?

Японец посмотрел на меня, точно на сумасшедшего:

– Какой же я Бошан? Я Таши Накамура. – Он приосанился, выпрямился и все равно едва доходил мне до плеча. – С Пьером Бошаном мы раньше работали в «Глобал электроникс».

– Раньше работали? – Я решительно ничего не мог понять.

Японец кивнул:

– Пока эта маленькая брюнетка, пока эта ведьма не сделала его настоящим психом. Если хотите знать мое мнение – у нее слишком большой нос, ну да я не о том. В общем, Бошан на два года уехал в Мичиган работать, а мне сдал свою квартиру. Когда она порвала с Бошаном, он был просто не в состоянии жить здесь, на одной лестничной площадке с ней. Не вынес.

– Ах, вот оно что…

Мне было жаль беднягу Бошана, но еще больше было жаль самого себя. Нос у Мелани совершенно нормальный. Кстати, азиаты считают, что у всех людей белой расы слишком большие носы, и между собой называют европейцев носачами, ах, да вообще все в мире относительно, в том числе и представления о величине носа… Все это так, но женщина, которую я искал, определенно не брюнетка.

На всякий случай я спросил:

– А вы не заметили, она носит красный плащ?

– Я всегда вижу мадемуазель Леблан в черных тонах.

Я разочарованно вздохнул:

– Ну, в таком случае ее, наверное, зовут не Мелани. Не знаете?

Японец призадумался.

– Не знаю. Или… погодите-ка, постойте! Однажды мне пришлось получать посылку вместо нее, и на пакете было написано… написано…

– Что?!

– Люсиль или Лоранс, а может, Линда – как-то на «эл», не сомневайтесь! – Таши Накамура решительно помахал пальцем.

– Да… этого я и опасался. – А ведь еще недавно я был готов поклясться, что в ту ночь свет в окне загорелся и через минуту опять погас именно на третьем этаже. Выходит, я ошибся.

Мсье Накамура кивнул мне и собрался закрыть дверь.

– Мсье Накамура!

Он вздохнул.

– Может быть, вы знаете какую-нибудь женщину по имени Мелани здесь, в этом крыле дома?

Он так прищурился, глядя на меня, что черный зрачок почти пропал.

– Скажите-ка, мсье, а что, собственно, происходит? На что вам сдалась эта Мелани? По-моему, вы проявляете назойливость.

Я стоически улыбнулся.

– Нет, – сказал он наконец. – Да если бы и жила тут такая… Мне-то что? Женщинами не интересуюсь.

С этими словами он захлопнул дверь, разговор был закончен.

На втором этаже у Дюпонов никого не оказалось дома, и я позвонил в другую дверь – в квартиру Монтабонов.

Пришлось немного подождать, потом дверь осторожно приоткрылась. На пороге стоял представительный пожилой господин в светло-сером костюме. Белые колечки волос вились вокруг загорелой и усеянной темными старческими пятнышками лысины. Вероятно, в лучшие времена у него была пышная шевелюра. Несмотря на вечерний час и довольно сумрачное освещение на лестнице, он вышел в темных солнечных очках. Поправив их, – я заметил, что его жилистая рука усеяна веснушками, – он стоял и молчал. Должно быть, ждал, что я заговорю первым.

– Мсье Монтабон? – неуверенно спросил я.

– Это я. Что вам угодно?

Я сразу понял, что напрасно позвонил в эту дверь. Но все-таки задал свой вопрос.

Мсье Монтабон оказался человеком в высшей степени учтивым. Он предложил мне войти, заметив, что не в его правилах разговаривать с людьми на лестнице. Жил он один, любил музыку Равеля, Пуленка и Дебюсси, увлекался шахматами. В молодости он долгое время служил послом в Аргентине и Чили, но пятнадцать лет назад оставил дипломатическое поприще. Каждый день к нему приходит помощница, она наводит порядок, стирает, готовит обед и ходит за покупками.

Но ее зовут Марго. Не Мелани.

Я уверен, будь то в пределах его возможностей, этот приветливый человек непременно помог бы мне. Но он никогда не видел женщины в красном плаще. Жакоб Монтабон был почти слепой.

Между тем шел уже девятый час, и настроение мое заметно ухудшилось. Все эти разговоры давались мне нелегко, а к цели я так и не приблизился. Впрочем, кое-что изменилось, когда я спустился на первый этаж, где чуть не угодил в объятия полноватой особы лет за шестьдесят, в черной юбке и лиловой вязаной кофте. Она стояла внизу, словно только меня и ждала. Если принять во внимание ее массу, ножки у нее были необычайно изящные. Я разглядел и маленькие лиловые туфельки, сильно разношенные, без каблуков. Дама в лиловом приветливо поздоровалась. Таким образом, я, не звоня ни в какие двери, познакомился с мадам Бонне.

Любимый цвет Франсины Бонне – лиловый, что сразу бросалось в глаза. Когда она начала разговор, сопровождая речь оживленной жестикуляцией, я заметил блестящие лиловые стеклышки даже в длинных, задорно раскачивавшихся серьгах, выглядывавших из-под ее серебряных куделек.

В прежние времена мадам Бонне была консьержкой в одном из старинных домов на площади Вогезов. Потом у мужа обнаружили рак поджелудочной железы, через несколько месяцев он сошел в могилу, оставив вдове приличную ренту.

– Бедный Юго! Все произошло так быстро, – горестно вздохнула мадам Бонне.

Она ушла с работы. Но, сидя дома, занималась рукоделием – вязала пестрые шарфы из шелка и шерсти (конечно, в своих любимых лиловых тонах) для небольшого модного салона на улице Бонапарта, и каждое изделие – уникальная, авторская работа – снабжалось овальной этикеткой, на которой от руки было написано «Шарфы от Франсины», эти вещицы сразу пришлись по душе парижанкам. Так что мадам Бонне, занимаясь своей приятной работой, целые дни проводила дома. Ей было кое-что известно о жильцах. Как только я произнес имя Мелани, она вспомнила, что так зовут мадам Дюпон – не мадемуазель, нет-нет, мадам Дюпон, темно-русая, хорошенькая, в настоящее время не замужем.

– Она очень, очень славная, Мелани Дюпон, – сказала она. – А ведь жизнь ее не баловала.

В душе я возликовал.

– Но ее, как нарочно, нет дома. Я звонил в ее квартиру.

– Ну да, – сказала мадам Бонне, и ее серьги закачались. – Мадам Дюпон приедет завтра или, может быть, сегодня, но совсем поздно. Ей надо было уехать на несколько дней, и она попросила меня забирать из ящика ее газеты.

Вне себя от радости я чуть не подпрыгнул. Я нашел Мелани! Никаких сомнений. Я сжал в карманах кулаки, боясь выдать свое волнение. После поисков, начавшихся, прямо скажем, не блестяще, я все-таки нашел Мелани. Теперь было ясно и то, почему она не пришла в кино. Она же еще не вернулась из Бретани. Мало ли что могло ее задержать. Во всяком случае, незнакомец в длинном темном пальто ни при чем! Наверное, он вышел из квартиры мадемуазель Леблан. О, я теперь был неплохо осведомлен о старом доме на улице Бургонь и его обитателях.

Я решил оставить Мелани записку. Письмо! Резво побежал в магазинчик на противоположной стороне, едва не угодил под машину, которая явно с превышением скорости мчалась по узкой улочке, и, к своему огорчению, убедился, что магазин уже закрыт. Выручила добрая мадам Бонне, презентовавшая мне лист бумаги и конверт.

Торопливо нацарапав несколько строк, я сунул письмо в конверт и уже в четвертый раз за этот вечер, пересекая двор, прошел под старым каштаном. Я чуть замедлил шаг, прикидывая, не прикрепить ли к стволу старого дерева мое письмо, на котором я написал коротко и ясно: «Мелани от Алена». Идея показалась мне удивительно романтичной: сегодня ночью или завтра утром Мелани войдет во двор и увидит на дереве мое послание. Меня переполняли те же чувства, что юного Гёте из одноименного фильма, – он, влюбленный, готовый горы своротить, мчится, пустив коня во весь опор, по бескрайней зеленой равнине, как на крыльях летит к своей возлюбленной.

Немецкий фильм «Гёте!», в котором заняты молодые, совсем неизвестные актеры, шел в моем кинотеатре несколько месяцев назад.

Да, Гёте, вне всяких сомнений, прикрепил бы письмо к стволу старого каштана. Но, поколебавшись, я все-таки не решился – уж очень ненадежное место: письмо может упасть на землю или, чего доброго, угодит в чужие руки… Хотя мне и самому казалось маловероятным, чтобы в этом доме, где жильцы почти не знакомы, а если и знакомы, то не слишком лестно отзываются друг о друге, нашлась еще одна женщина по имени Мелани.

Я вернулся к дому и немного задержался там, с письмом в руках, у черных почтовых ящиков. Написал я вот что:

Милая Мелани!

Ты не пришла в среду, и я уже начал волноваться. Я позвонил бы тебе, но у меня нет твоего телефона. Сейчас мне сказали, что ты вернешься сегодня ночью или завтра утром. Хоть бы все у тебя было в порядке! Твое милое письмо меня очень порадовало, я прочитал его не меньше ста раз. Минуту назад я стоял под старым каштаном, там, где мы целовались. Я скучаю по тебе! Пожалуйста, как только вернешься, позвони, моя милая не-любительница приключений. Жду твоего звонка с нетерпением.

Ален

Внизу я написал свой телефон. Просунув письмо в щель черного металлического ящика, на котором значилась фамилия Дюпон, я отпустил его и прислушался к тихому шороху – письмо скользнуло на дно. И улыбнулся, довольный. Теперь надо было просто ждать.

Некоторое время спустя меня стали мучить сомнения: а не лучше бы я в тот день принял решение в духе юного Гёте – послушался первого побуждения своего сердца?

Примерно через час после того, как я, окрыленный надеждой, покинул дом на улице Бургонь, под старым каштаном прошел через двор человек, который наверняка бы сообразил, кому письмо адресовано и кто отправитель. Прикрепи я письмо к стволу дерева, оно, быть может, вскоре очутилось бы в руках женщины, которой предназначалось. Я не блуждал бы долгими окольными путями.

Быть может…

17

Когда зазвонил телефон, я в тот же момент понял – она! В то утро я занимался составлением новой подборки фильмов для наших сред, для программы «Les Amours au Paradis». И поэтому пришел в кинотеатр пораньше. Посмотрел фильм, который последний раз видел давно, «Бенжамен, или Дневник девственника» с Катрин Денёв, и тут запиликала мелодия из «Третьего человека», я выбрал ее для звонка своего мобильника.

Чуть не опрокинув стакан с колой, я схватил телефон со столика в будке киномеханика, где в это время находился.

В трубке что-то шуршало.

– Это Мелани…

Сердце заколотилось как бешеное.

– Мелани! Наконец-то! – От волнения я охрип. – Это ты! – Господи, как же я обрадовался, услышав ее голос.

– А я говорю… с Аленом? – Голос в трубке звучал нерешительно. Мелодичный женский голос. И вроде бы… незнакомый? Странно. Но может быть, помехи, плохая связь?

– Да! Да, конечно. Это я, Ален. Ты получила мое письмо? Господи, как же я рад, что ты звонишь. А что с тобой случилось-то?

Долгая, долгая пауза. Я испугался. Видно, стряслось какое-то несчастье. Уж не скончалась ли старая тетушка?

– Мелани? У тебя такой странный голос. Ну что с тобой? Ты дома? Можно мне прийти?

– Ах, – вздохнули в трубке. – Да, я сразу подумала, что вышло недоразумение.

Я опешил. Недоразумение? Что значит недоразумение?

– Что такое?

– Я не Мелани.

Да что за чепуха! Это Мелани и это не Мелани? Я плотнее прижал трубку к уху, явственно чувствуя, что наш разговор сбивается в какую-то очень нежелательную сторону.

– Понимаете, я Мелани. Ну да, Мелани Дюпон. Но мы с вами незнакомы.

– Незнакомы… – повторил я ошеломленно.

– Сегодня утром я достала из ящика ваше письмо. Я не знаю, кто вы, Ален, но боюсь, вы перепутали меня с какой-то другой Мелани.

При каждом новом слове мое сердце ухало вниз. Я наконец осознал, что сразу показавшийся чужим звук ее голоса и в самом деле чужой и дело вовсе не в помехах или плохой связи. Просто это был не ее голос. Я это осознал, но не мог этому поверить.

– Но… ты… То есть вы… Вы… живете на улице Бургонь? И в дальнем от улицы крыле дома? Это ведь так?

– Да, – ответила другая Мелани. – Это так. Но мы с вами не назначали свидания. И никогда не целовались под каштаном во дворе. Я не знаю вас, Ален, и я сразу подумала, что письмо предназначено не мне. Вот и решила сказать вам об этом.

– О, да ведь это… ведь это… очень печально, – сказал я упавшим голосом.

– Да. – Она вздохнула. – Согласна с вами, печально. Я очень давно не получала подобных прекрасных писем. Пусть даже письмо адресовано было не мне…

Я пришел в себя лишь через несколько секунд. Мысли путались, я попытался внести в эту неразбериху хоть каплю ясности.

– Но должна же… должна же быть та Мелани. Я же проводил ее до дома, до двора. Мы попрощались. Она вошла в подъезд того корпуса, который в глубине, я видел это своими глазами. Я видел, как загорелся свет в окне, потом свет погас. Понимаете, я же не сумасшедший, – заключил я не слишком уверенно.

Эта Мелани молчала. Вероятно, подумала, что у меня не все в порядке с головой. Я и сам уже так думал. Наконец она сказала:

– Это и в самом деле очень странно.

– А вы не знаете, живет в доме еще одна Мелани?

– Не знаю. Мне в самом деле очень жаль.

Я несколько раз кивнул, плотно сжав губы.

Помолчав, я сказал:

– Что ж, примите мои извинения, мадам Дюпон. Я ошибся, вышла путаница. И большое вам спасибо, вы так быстро позвонили.

– Не за что, Ален, – ответила эта Мелани. – Называйте меня просто Мелани.

Что касается следующих дней, помню только, что я был точно в густом тумане. Звуки внешнего мира доходили до меня как сквозь вату, я очень неуверенно, словно ощупью, передвигался в кадрах своего коротенького кинофильма, финал которого невозможно было предугадать. Я не мог понять, чем я провинился, за что судьба сыграла со мной эту злую шутку. Еще трижды я побывал на улице Бургонь, надеясь напасть на след Мелани. Я ходил туда в разное время, вообразив, что от этого повысятся мои шансы на успех, но все было напрасно. Опять встретил мадам Бонне, видел угрюмого мсье Пеннека, а также его супругу – старую клячу с очень ухоженным лицом, высоко взбитыми желтыми волосами и всю увешанную золотыми украшениями, отчего она смахивала на рождественскую декоративную композицию где-нибудь в витрине «Прентам». Даже мадам Дюпон, то есть «другую Мелани», я встретил как-то раз возле почтовых ящиков. Она оказалась очаровательной дамой лет сорока с коротко подстриженными пепельными волосами и меланхолическим взором. Я представился. Она обрадовалась мне как старому знакомому, а прощаясь, обещала как-нибудь прийти в «Синема парадиз».

Мадемуазель Леблан, ночная бабочка, разбивающая мужские сердца, где-то порхала. Ее сосед мсье Накамура, накупив подарков, улетел в родной Токио, на какое-то семейное торжество, – об этом сообщила мне, конечно же, мадам Бонне. Благородный мсье Монтабон, должно быть, покидал квартиру крайне редко, – во всяком случае, я его не видел.

Я звонил и в двери других жильцов, звонил даже в такие квартиры, окна которых выходили не во двор, а на улицу. Напрасный труд. Никто не мог мне помочь. Я вычеркнул последние фамилии из списка, который себе составил.

В конце концов я почувствовал, что скоро рехнусь и стану вроде того чокнутого старикана в стоптанных шлепанцах, который опять попался мне на глаза, когда я последний раз пришел на улицу Бургонь. Он брел согнувшись и, когда заметил меня, не останавливаясь, скривил губы в злобной ухмылке. «Дилетанты, все дилетанты», – буркнул он и плюнул на землю.

Непонятно, чем была вызвана его злость. Но что касается моей персоны, старик был абсолютно прав. Никогда в жизни я еще не чувствовал себя таким бездарным дилетантом, как в те дни. С этими горькими мыслями я пошел домой.

Было около полудня, когда я плелся по улице Гренель. Большинство магазинов закрылись на обеденный перерыв, вокруг была тишина.

Я раздраженно поддал ногой подвернувшуюся банку от колы, та, загремев, подскакивая на тротуаре, подкатилась к витрине с опущенными жалюзи.

«В поисках утраченного времени» – прочитал я название магазина на белой эмалированной вывеске. Издевательская насмешка судьбы, подумал я, отворачиваясь, и горько засмеялся. В самом деле, я занимался поисками нескольких счастливых часов, канувших, как мне казалось, безвозвратно.

На следующей неделе несколько раз случалось, что я вдруг замечал в толпе на улице красное пальто или русую головку и бросался вдогонку. Однажды возле «Бон Марше» увидел женщину в красном плаще, с волосами цвета карамели – она садилась в автобус, и я сразу поверил, что это Мелани.

Я метнулся к ней, я бежал за автобусом, пока не запыхался, я кричал, махал руками, потом в груди закололо, и я схватился за сердце, совсем как доктор Живаго в той глубоко трагической сцене, когда он видит Лару из окна трамвая, стучит в стекло, а она не слышит и ничего не замечает, и в следующую минуту он, выскочив, бросившись за ней, замертво падает на улице.

Но в отличие от несчастного доктора Живаго я все-таки привлек внимание женщины в красном плаще. Собрав последние силы, я подпрыгнул и стукнул кулаком в стекло – она повернула голову… и я увидел удивленное незнакомое лицо.

В очередной раз налетев на глухую стену, я упрямо доставал и перечитывал письмецо Мелани. И мне становилось легче. Но это было никудышное утешение. Женщина в красном плаще исчезла бесследно.

В конце концов я позвонил Роберу.

– Она не живет в том доме, – уныло признался я и рассказал другу о своих долгих бесплодных поисках. – Никто там не знает женщины по имени Мелани, – заключил я печальную повесть.

Робер присвистнул сквозь зубы.

– А вот теперь история становится интересной, – заявил он, к моему удивлению. – Может быть, твоя Мелани – тайный агент. Может быть, она угодила в какую-нибудь опасную заваруху и ей пришлось срочно залечь на дно. Или тут действует программа защиты свидетелей, хе-хе-хе. – Он противно засмеялся своей дурацкой шутке.

Я обиженно молчал, потому что друг несерьезно отнесся к моему горю.

– Шучу-у-у! – крикнул Робер, насмеявшись вдоволь. – Ну а теперь серьезно, Ален. Может быть, она просто назвалась чужим именем. За женщинами такое водится. Вероятно, ты занимался поисками по липовому имени, и на самом деле твоя Мелани – маленькая ведьмочка с третьего этажа, которую так невзлюбил японец. Мне кажется, интересная особа.

– О господи! Знаешь, Робер, хватит уже, уймись. Зачем она стала бы это делать? В конце концов, ее никто не заставлял, она могла бы не принимать приглашения и не проводить со мной вечера. А как по-твоему, каждую среду, столько времени, она ходила в кино, нацепив парик? Так, что ли? Мадемуазель Леблан брюнетка, ты, олух! Мне Накамура сказал, а кому же знать, если не ему? Они соседи, живут на одной площадке, и он терпеть не может эту женщину. И потом, известно же, точно известно, что его соседка работает не в антикварном магазине!

– Н-да, верно. Нет, погоди, ведь это, может быть, тоже выдумки! – (Я услышал, как Робер чиркнул зажигалкой, закуривая.) – Особа, называющая себя Мелани, каким-то образом тебя одурачила, вот и все, что нам точно известно. Я верю только тому, что вижу собственными глазами. Меня никто не обведет вокруг пальца! – Мой друг явно любовался собой: эдакий Дэниел Крейг, кремень, парень, которого ничем не проймешь.

– Робер, это абсурдно. И сам ты абсурден. Разве не видишь, что в твоих доводах нет ни капли смысла? – Я вздохнул. – Рехнуться можно. Встретил единственную женщину, которая мне нужна, и она исчезает… просто исчезает. Что мне теперь делать? Что я могу сделать?

Робер тоже вздохнул:

– Эх, Ален. Поставь-ка ты на ней крест. Смирись. Ну, сколько можно? Во всей этой истории что-то не так, а значит, добра не жди, я же сразу это сказал. И настроение у тебя все хуже и хуже. Знаешь, давай вечером закатимся в джаз-клуб с Мелиссой и ее подружкой, выпьем виски сауэр. Надо придумать что-нибудь приятное.

Я сердито затряс головой:

– Не люблю виски сауэр. Тоже мне, идеи получше не нашел? Я должен разыскать эту женщину, я должен докопаться до правды, узнать, что случилось. Так есть у тебя идея или нет?

– Я должен разыскать эту женщину, я должен разыскать эту женщину! Вот заладил! Ей-богу, сил нет, как ты мне надоел, – проворчал Робер. Но идея у него все-таки появилась.

Вечером, когда я шел к Роберу, на улицу Гюйгенса в Четырнадцатом округе, мое домашнее задание было уже выполнено.

В его холостяцкой квартире на пятом этаже была просторная кухня, там мы и устроились, положив перед собой «Полный список фактов», как озаглавил Робер мое произведение.

На столе стояли два высоких стакана для воды, наполненные красным вином, и объемистая хрустальная пепельница, тоже наполненная, но окурками, а также миска с орешками в зеленой оболочке васаби, и, когда я по рассеянности съедал один из них, от острого вкуса шибало в нос.

Дверь в спальню была приоткрыта. Там, на широкой кровати с немыслимым количеством подушек, нежилась Мелисса, одетая в темно-зеленое кимоно, и нехотя листала брошюру с пресным заглавием «Физические свойства межзвездной среды. Черные дыры. Некоторые вопросы притяжения небесных тел».

– Не обращайте на меня внимания, я учусь! – крикнула она, когда я снимал куртку в прихожей.

Однако она прислушивалась к нашему разговору и время от времени подавала реплики из спальни.

– Так, дай-ка посмотреть, – пробормотал Робер, устремляя на список экзаменаторский взор. – Будем искать то, что может послужить отправной точкой.

Я благодарно кивнул. Робер в глубине души добряк, я всегда это знал.

«Составь список, – сказал он в конце нашего телефонного разговора. – Пиши все, что придет в голову. Что она говорила, как была одета, о чем вы болтали. Постарайся все вспомнить. Не торопись. Сосредоточься. Любая, даже микроскопическая, деталь может оказаться важной».

Он был Шерлоком Холмсом, ну а я, конечно, доктором Ватсоном, скромным сборщиком информации, который удостоился чести ассистировать гению классического детектива.

В то воскресенье я не пошел в кинотеатр.

Мадам Клеман и Франсуа проявили понимание.

«Не беспокойтесь, мсье Боннар, без вас справимся», – заверила мадам Клеман. Так что я весь день просидел дома, разговаривая разве что с Орфей, которая вспрыгнула на письменный стол и всякий раз толкала лбом мою руку, как только я, перестав писать, задумывался и начинал грызть карандаш. Хотелось есть, но я решил игнорировать урчание в животе. Поесть можно и потом.

Через полтора часа было записано все, что сохранила моя память о вечере в «Ла Палетт» и вообще о Мелани. Я постарался все вспомнить точно, да это и не потребовало труда. Некоторые фразы Мелани я запомнил слово в слово. И ее прелестное лицо – до самой крохотной черточки.

В тишине резко заскрипел стул, когда я откинулся на спинку и еще раз перечитал весь список, озаглавленный «Что я знаю о Мелани».

Что я знаю о Мелани

1. Внешность. Средний рост, прямая осанка, большие карие глаза, шатенка, цвет волос необычный, напоминает блестящие конфеты – карамель или засахаренный миндаль.

2. Часто (всегда?) носит ярко-красный плащ старомодного фасона, длиной до колен.

3. На безымянном пальце золотое кольцо, украшенное чеканными розочками.

4. Всегда приходит по средам на фильмы последнего сеанса.

5. Всегда берет билет в семнадцатый ряд.

6. Любимый фильм – «Сирано де Бержерак».

7. Есть тетка, зовут Люсиль (Люси? Люс?), проживает в Ле-Пульдю.

8. Там, у тетки, она провела неделю, перед тем как исчезла.

9. Вероятно, не живет на улице Бургонь (или все-таки живет?), во всяком случае живет в Париже. (Родилась в Париже? Родилась в Бретани?)

10. Семьи в Париже не имеет, замужем не была (по ее словам). Живет одна (совсем одна!).

11. Домашних животных не держит. Но любит кошек.

12. Последний друг ее обманывал (нефритовая серьга!). Всегда встречалась с неподходящими мужчинами («У меня талант влюбляться в неподходящих мужчин»).

13. Мать умерла (память о ней – кольцо с розочками). Печальные воспоминания. Семья? Мужчины?

14. Есть подруга, работает в баре отеля.

15. Работает в антикварном магазине. Шеф лежит в больнице с воспалением легких (страстный курильщик); в магазине есть еще одна служащая.

16. Работает до 19 часов, по четвергам работа заканчивается позднее.

17. На первый взгляд застенчива. В то же время – озорная.

18. Любит старину.

19. Любимый мост – Александра Третьего. («Знаете, какая красота, когда ранним вечером идешь по мосту Александра и видишь, как начинают загораться фонари на набережных, и огни отражаются в Сене, и небо становится лиловато-серым, лавандовым? Иногда я ненадолго останавливаюсь там, на мосту».) Отсюда вывод: живет и (или) работает поблизости от этого моста? Если не на улице Бургонь.

20. Когда ищет любовь, идет в кино.

Я улыбнулся, довольный своей работой, и пробормотал: «Для начала совсем неплохо». Орфей посмотрела на меня с загадочным выражением, которое так свойственно кошкам, я погладил ее по тигровой спинке. Раздавшееся в ответ мурлыканье я счел знаком одобрения. Однако добиться одобрения известного профессора астрофизики, к которому я затем отправился, оказалось далеко не просто.

– М-м… – Робер, прищурившись, перечитывал мой список. – И это все?

– Целых двадцать пунктов, – сказал я.

Робер неодобрительно хмыкнул.

– Когда ищет любовь, идет в кино? – Он со вздохом покачал головой. – Ну и что это нам дает? Боюсь, и тот замечательный факт, что цвет ее волос напоминает засахаренный миндаль, не укажет нам правильного направления поисков. – Робер опять пробежал глазами список. – Всегда приходит по средам на фильмы последнего сеанса. – Он посмотрел мне в глаза. – Ты хотел сказать, приходила. Тихо, тихо! Всегда берет билет в семнадцатый ряд. Не пошарить ли там под креслами, а? Как думаешь?

– Ты же сам сказал, нужно записать все, что придет в голову! – стал я оправдываться. – Все! Я и написал все. А если ты намерен потешаться, ну и пожалуйста. Но вряд ли это пойдет на пользу делу, скорей наоборот.

– Хорошо, хорошо. Зачем же сразу лезть в бутылку, – сказал Робер. – Делаю что могу. – Он наморщил лоб и с сосредоточенным видом уставился на листок. – Ле-Пульдю? Где это?

– В Бретани. У нее там тетя. Думаешь, за это стоит зацепиться? Исходя из сегодняшней ситуации, нельзя уверенно предположить, что Мелани вернулась из Бретани в Париж. – Я придвинулся ближе к кухонному столу.

– Нет, ну что ты! – Робер недовольно махнул рукой. – Не ехать же тебе в Ле-Пульдю, в самом деле, – что ж ты приедешь и будешь расспрашивать тамошних жителей, а не гостит ли тут у тети Люсетты, или у тети Люси, или у тети Лоранс, племянница, которую зовут Мелани? Беда, что ты не знаешь фамилии.

Я обескураженно молчал. Все-таки в глубине души я надеялся, что благодаря моему списку обнаружатся какие-то ускользнувшие от внимания обстоятельства или что мой друг углядит в перечне фактов какую-нибудь важную подсказку.

– Подруга работает в баре отеля, – неуверенно сказал я.

– Эх… Если бы знать имя подруги, вот была бы отличная наводка.

– Ну извини. Но я не помню, чтобы Мелани называла ее имя. Вроде бы не называла. Зато помню другое – кошка ее подруги, сказала она, любит пить воду из вазы с цветами.

– О! – Робер поднял бровь. – А ты, случайно, не знаешь, как зовут эту кошку? Это был бы бесценный фактический материал. – Он ухмыльнулся.

– Смейтесь, смейтесь, мистер Холмс. – Я подумал, не сказать ли о черном коте, которого я видел во дворе на улице Бургонь. Но не хотелось услышать еще какую-нибудь шуточку на свой счет. И я промолчал. Все равно улица Бургонь оказалась, так сказать, тупиком.

– М-м… – снова промычал Робер. – Единственный приемлемый пункт, который я здесь нахожу, – это антикварный магазин. Вот о нем можно что-то разузнать. – Он посмотрел на меня. – Она говорила, как магазин называется? Или у кого она работает? Или хоть в каком округе находится лавка?

Я уныло покачал головой.

– Может, она как-нибудь так сказала: я работаю тут неподалеку? Ну, давай вспоминай!

– Если бы помнил, я бы записал.

– А шеф? Она упоминала его имя? Чаще всего антикварные лавки называются по фамилии владельца.

Я кивнул, окончательно пав духом:

– Упоминала. Помню даже, она рассказывала о своем шефе, когда мы переходили бульвар Распай. Но хоть убей, не помню, как его звали.

– Ален, соберись с мыслями и вспомни. – Робер строго посмотрел мне в глаза. – Ты наверняка можешь вспомнить. Надо только захотеть. Любое забытое воспоминание можно воскресить.

Я закрыл глаза и мысленно перенесся на бульвар Распай. Я хотел вспомнить, ах как хотел…

«У меня славный шеф, – сказала Мелани, – только слишком много курит. Вот и лежит теперь с воспалением легких в больнице. Когда мы пришли его проведать, он первым делом пошутил, что все у него просто замечательно, но вот сигар нет, и это катастрофа. Мсье… – тут она назвала его фамилию, – ужасно неблагоразумный человек».

Мсье… мсье… Я изо всех сил напряг мозги, уставившись в стол, который, казалось, усилием моей воли вот-вот поднимется в воздух.

Я поднял голову и сказал:

– Лапен. Его зовут Лапен.

Одна буква встала между мной и счастьем, одна-единственная, но она решила все.

Робер взялся за дело всерьез.

– Ты вот что, предоставь мне заняться этой проблемой, – распорядился он. – Постарайся хоть немного поспать. Видок у тебя – краше в гроб кладут.

На другой день он впряг в работу трех студенток, поручив им розыски мсье Лапена и его маленького антикварного магазина. Студентки были как на подбор хорошенькие и, как теперь говорят, мотивированные – разве откажешь в услуге обожаемому профессору? Однако через несколько дней, после усердных поисков в Интернете и телефонных звонков, милые девушки выбросили белый флаг. В Париже насчитывались сотни мелких антиквариатов, но, судя по всему, не было ни одного, зарегистрированного под названием «Магазин Лапена».

– Либо этот курильщик, не выпускающий из зубов сигару, в последние дни отправился к праотцам и, стало быть, лавочка его закрылась, либо мы пошли по ложному следу, – подытожил мой друг. – Что-то не так с этим Лапеном.

Да, Робер был совершенно прав. Наша неудача была вызвана элементарной ошибкой, которую сыграла со мной память: я перепутал буквы – вместо «л» должно было быть «п».

Я беспокоился, нервничал. Не укладывалось все это в голове. Кураж пропал, настроение было хуже некуда. Последние две недели я изо дня в день просыпался утром с явственным ощущением, что жизнь моя пошла прахом.

Стал много курить. Безобразно много. Того и гляди, отправился бы к праотцам, следом за злополучным мсье Лапеном. Я вообразил себе картину: Мелани сама находит меня, но – поздно, и она, безутешная, падает без чувств на мою могилку. Сначала шеф, затем друг… Трагедия, да, трагедия.

«Ален, ты невероятно все преувеличиваешь. Пойми, малыш, ты потерял всего лишь женщину. Как-нибудь переживешь потерю», – заявил Робер со свойственной ему обворожительной прямотой. Я понимал, что сверх всякой меры упиваюсь своими страданиями, я понимал, что преувеличиваю, но какой толк от этого понимания? Оно не утешало.

Каждый день я приходил в «Синема парадиз» и с наступлением вечера начинал смотреть на улицу. Мадам Клеман и Франсуа озабоченно переглядывались – тогда я прятался от них в своем кабинете, чтобы избежать сочувственных вопросов.

Чем больше проходило времени, тем менее вероятным представлялось, что когда-нибудь я снова увижу Мелани. Каждую среду мое волнение взвивалось до немыслимых вершин. Среда, ее день… Наш день! А до намеченного начала киносъемок, о которых я в своем великом горе чуть не забыл, осталось меньше недели.

Я придумал некий символический жест – заменил картину, стоявшую в программе «Les Amours au Paradis»: на ближайшую среду была намечена «Прохожая из Сан-Суси», а я в спешном порядке поставил вместо нее «Сирано де Бержерака». В какое-то краткое, безумное, заклинающее космические силы мгновение я вообразил, что эта придумка мистическим образом заставит Мелани прийти в мой кинотеатр.

Господи, когда так страстно чего-то хочешь, за любую соломинку схватишься…

В среду все билеты опять были проданы. Женщина в красном плаще не появилась. Может быть, она уже и не носит плащ, подумал я с горечью. Ведь настал май, на улице теплынь, какие там плащи…

В тот вечер я опять вышел на улицу, покурить. Воздух был мягким, и одетые по-весеннему зрители, шедшие в мой «Парадиз», не спешили. Развевались юбки, трепетали на ветру кашне и шейные платки нежных пастельных тонов, пуловеры небрежно наброшены на плечи. Улыбающиеся глаза, легкая походка.

Я с тоской посмотрел в конец улицы и увидел там пару, шедшую под руку. В первую минуту я их и не узнал.

Это была женщина с копной черных волос, прежде выглядевшая всегда так уныло, но сегодня она шла без дочки. А рядом с ней бодро вышагивал маленький толстячок, обычно в последнюю минуту вбегавший в фойе с каким-то затравленным видом, но сегодня он был без портфеля. Оба, по-видимому, очень радовались, что идут смотреть «Сирано де Бержерака». А может быть, да не «может быть», а наверняка они радовались просто так, без причин. Весело прошли мимо, на меня даже не взглянули.

Я тогда не понял, в чем было дело, – заметил только, что брюнетка, вопреки обыкновению ярко подкрасившая губы, совсем не казалась приунывшей, а толстячок, сменивший деловой пиджак на пушистый синий джемпер, выглядел подтянутым и постройневшим.

Сделав последнюю затяжку, я отбросил окурок в люк. Похоже, в эту первую среду мая я был единственным несчастливым человеком во всем Париже.

18

Как нередко бывает в жизни, помощь подоспела, откуда ее не ждали. Аллан Вуд – вот кто навел меня на важнейший след. Это он обнаружил отчетливую связь, совпадение, которое мы с Робером упустили из виду. А оно дало событиям совершенно новый оборот.

– Может быть, моя идея на первый взгляд кажется диковатой, но вы должны признать – в ней что-то есть.

Аллан Вуд откинулся на кожаном диване рыжеватого коньячного цвета и задумчиво разглядывал земляничку, которой был изящно украшен край его бокала с дайкири.

Я кивнул. Был вечер субботы, мы уже довольно давно сидели с нью-йоркским режиссером в его любимом баре «Хемингуэй».

Утром неожиданно позвонила Солен Авриль, с которой после той ночной прогулки по Вандомской площади я не виделся.

«Мы всей съемочной группой отправляемся на экскурсию по Монмартру. Не хотите присоединиться, Ален? – сказала она. – Это отличная возможность, сразу со всеми познакомитесь».

«Все» – то есть костяк команды Аллана Вуда, и все эти люди на следующий день ворвались к нам в кинотеатр. Операторы, осветители, гримеры, режиссер и ассистенты, личная ассистентка Солен Авриль и, разумеется, актеры. Список участников съемочной группы и актерский состав помещают в финальных титрах любого фильма, но чаще всего нам невдомек, какое великое множество людей принимает участие в съемках кинокартины и даже в нескольких ее сценах.

В тот первый вечер в непринужденно-веселой атмосфере, царившей во время нашего ужина с Алланом Вудом и Солен Авриль, мне представлялось, что киносъемки будут чем-то потрясающе увлекательным. Но теперь меня несколько пугала предстоящая суматоха, как, впрочем, со мной всегда бывало, если какие-то происшествия нарушали нормальное течение моей жизни.

В отличие от Робера, мадам Клеман и Франсуа, которые с нетерпением ждали великого события и связывали с ним определенные надежды, я решил, что в ближайшие дни постараюсь, если удастся, держаться от кинотеатра подальше.

«С 3 по 7 мая кинотеатр закрыт по случаю проведения киносъемок». Вот и это объявление я вешал на двери, испытывая смешанные чувства. Несколько прохожих остановились из любопытства, однако и без всякого объявления было ясно, что в кино творится что-то необычное. Часть узкой улицы перегорожена, сразу у входа припаркован автоприцеп, торчавший, точно уродливая пристройка среди старых домов, а за ним фургон кейтеринговой компании и машина с оборудованием.

В понедельник я намеревался ненадолго заглянуть в кинотеатр, чтобы со всеми познакомиться, – на этом настояла Солен, но от перспективы в воскресенье тащиться со всей киногруппой на многочасовую экскурсию, да еще на Монмартр, меня прошиб холодный пот.

Издали она еще более или менее ничего, эта пышная белая церковь, похожая на торт, возвышающаяся на знаменитом холме, на который можно подняться на фуникулере, маленькой канатной дороге. Но когда поднимешься туда и оглядишься, сразу поймешь, что Монмартр – довольно неказистое место, особенно днем. У подножия холма лепятся дешевые лавчонки, какие-то подозрительные типы роются там в нижнем белье, его продают прямо на улице, грудами навалив на столах. Выше большие туристические автобусы протискиваются по узким улочкам, где в каждом доме ресторан, а в каждом ресторане, не сомневайтесь, когда-то ел, пил или рисовал как минимум один великий художник, о чем спешат сообщить памятные доски, таблички и вывески.

На паперти церкви и на лестнице сидят влюбленные студенты и обвешанные фотоаппаратами туристы со всего света, малость разочарованные, потому что отсюда не видна Эйфелева башня.

Орды цыганок, как стаи голубей на площади Святого Марка в Венеции, налетают на тебя, едва зазеваешься, а что цыганкам нужно? – погадать по руке, или стащить бумажник, или заполучить подпись под какой-нибудь петицией либо все это разом. Большинство людей, которые поднялись на холм и бродят туда и сюда, с любопытством поглядывая по сторонам, слегка ошарашены и сбиты с толку, потому что все они – туристы; нигде в Париже они не бросаются в глаза так, как здесь. В окрестности церкви Сакре-Кёр легко может возникнуть впечатление, будто парижан здесь нет, кроме гарсонов и официантов всевозможных баров и ресторанов. И пожалуй, это впечатление недалеко от истины.

На живописной площади Тертр художники, пытаясь продолжать стародавнюю традицию, малюют более или менее удачные картинки. На самой площади всегда бурлит пестрый людской водоворот, а вокруг теснятся кабачки, ресторанчики, кафе, теснится и публика в них.

Ночью при свете старых фонарей, скрашивающих убожество, Монмартр и сегодня очень живописен, волшебство былых времен кажется нерушимым. Но при беспощадном свете дня он смахивает на ярко накрашенную бабенку, видавшую лучшие времена, которые теперь, увы, в прошлом.

Вид Монмартра днем меня угнетает, а я и так-то пребывал в меланхолии. Словом, я отказался, пожелав Солен Авриль получить побольше удовольствия от экскурсии.

Чуть позже позвонил Аллан Вуд и спросил, неужели я и правда не согласен поехать с ними на Монмартр. Погода-то просто как по заказу, идеальный денек для прогулки по Монмартру! В их распоряжении три машины с водителями, решено хорошенько обследовать квартал художников, и все уже пляшут от восторга в предвкушении удовольствий.

Представить себе идеальный денек для прогулки по Монмартру я, как ни старался, не мог, но, в конце концов, я не американский турист. Так что я вежливо промолчал.

– Солен Авриль живописала нам радужными красками, – продолжал Аллан Вуд, – какая там красота. – Он был полон энтузиазма, а я подумал, что после десяти лет жизни в США нежные парижские воспоминания кинозвезды, как видно, стали еще и ужасно сентиментальными. – Мы хотим посмотреть музей Монмартра, а потом зайдем перекусить в «Ле Консулат», ведь там рисовал сам Пикассо!

Я ухмыльнулся, поскольку насчет Пикассо не был уверен, но ресторан-бистро «Консулат» знал неплохо. Он находится на холме довольно высоко, там, где под острым углом сходятся две мощенные булыжником улочки. Возле дома есть крохотная терраса, на которой и я сиживал, смакуя луковый суп. Кстати, суп был отменный.

– Отличный выбор, – сказал я. – Не забудьте отведать лукового супа.

– Так вы действительно не поедете?

– Да, действительно не поеду.

Аллан Вуд никому не навязывает свою волю. Он для этого слишком умный человек.

– Ну хорошо, Аллэн, – сказал он. – Тогда приходите вечером, посидим в баре «Хемингуэй», выпьем клубничного дайкири. О’кей?

– О’кей. – Почему бы и нет.

Вот так получилось, что в воскресенье вечером я сидел с Алланом Вудом в баре «Хемингуэй». Тихо наигрывал джаз, вокруг, куда ни глянешь, всякое охотничье и рыболовное снаряжение, и довольно неожиданно у нас завязался доверительный мужской разговор.

Вернее, сначала мы решили кое-какие организационные вопросы, связанные со съемками, а потом Аллан Вуд вдруг наклонился вперед и внимательно посмотрел мне в глаза:

– You are so blue[28], Аллэн. Что с вами? У вас раздавленный вид. – Он пошевелил пальцами, как бы нащупывая слово. – Раздавленный – это правильно?

– Подавленный. – Я немного смутился и сделал изрядный глоток дайкири. Но что толку-то? Подавленный был, подавленный и остался. – Э, чепуха. – Я пожал плечами. – Просто немного устал.

– Нет-нет, Аллэн. Вы раздавлены. Я такие вещи замечаю. – Режиссер покачал головой. – Последний раз, когда я вас видел, за нашим веселым ужином в «Рице», вы были радостный и счастливый. А теперь вы абсолютно переменились. Я с вами очень комфортно себя чувствую, Аллэн, правда, вы мне нравитесь. – Его карие глаза смотрели на меня озабоченно. – Вы не хотите сказать, что с вами? Может быть, я могу помогать?

– Едва ли. Дело довольно сложное.

– Позвольте мне угадать. Это женщина.

Я молча кивнул.

– Очень красивая женщина?

Я вздохнул и опять кивнул.

– Вы влюблены?

– Да, меня порядком шарахнуло.

– На вашу любовь не отвечают?

– Не знаю. – Я скинул в дайкири земляничку с края бокала и смотрел, как она опускается на дно, это был третий бокал за вечер. – Сперва я думал, она отвечает на мои чувства. Все казалось совершенным. Неповторимым. В моей жизни еще не было ничего подобного. – Я горестно засмеялся. – Неповторимым и стало на самом деле. Она не пришла на свидание и с тех пор вообще ни разу не позвонила и не появилась. Иногда мне кажется, что все происходило только в моем воображении. Такое чувство, как будто в реальной жизни ее никогда не было, понимаете?

Он смотрел сочувственно.

– Да, – сказал он просто. – Очень хорошо понимаю, что вы хотите сказать. Oh, boy, этого я и опасался. Это очень типично. Она такая очаровательная. Такая удивительная. И вдруг она изменяет отношение к тебе, бросает, просто раз – и все. – Он щелкнул пальцами. – Вот и беднягу Карла она точно так бросила. – Аллан Вуд грустно отхлебнул дайкири.

Я удивился:

– Карл? Кто это – Карл?

Карл Зуссман – оператор. У него были черная борода, бразильское происхождение и короткий бурный роман с Солен Авриль. Она бросила Карла, влюбившись в техасского латифундиста по имени Тед Паркер. «Карл, – сказал Аллан Вуд, – воплощение мужественности. Но как только на горизонте появлялась красавица Солен, он делался мягче воска. Карл ужасно страдал. Однако теперь, поскольку Тед Паркер безвылазно сидит на своем ранчо в Техасе, у Карла снова появились надежды».

В странном оцепенении, уже малость захмелев, я слушал многословное повествование, которым Аллан Вуд надеялся меня утешить.

– Но вы, Аллэн, ради бога, не относите все это к себе, – завершил он свой рассказ. – Солен очень соблазнительная женщина, и ей это отлично известно. Уж такая она, какая есть. Но вы, Аллэн, ей нравитесь. Я знаю. Она была очень разочарована сегодня, когда вы не поехали с нами. – Он поднял голову, поглядел вокруг. – Н-да. Надо же! Здесь ведь все началось несколько недель назад. Oh, boy… Мне очень жаль, старина. – Он покачал головой.

Я смотрел на него в растерянности. О чем это он?

– Послушайте, Аллан… Мне кажется, вы что-то неправильно поняли… Солен и я…

– Не бойся! Я молчать как могила. Солен не знает, что я все знаю.

– Но я же не о Солен говорил, – сказал я. – Я влюбился в Мелани.

Аллан Вуд вытаращил глаза:

– Мелани? Кто это – Мелани?

Я рассказал ему все. С самого начала. Слушая, режиссер беспокойно снимал какие-то пушинки со своего вельветового пиджака и часто прерывал меня короткими восклицаниями: «Ах вот оно что!», «Да, это и правда странно!»

– А я думал, вы влюбились в Солен, – сказал он, когда я закончил. – Вот так история!

Потом я рассказал о составленном мной полном списке фактов и о бесплодных поисках маленького антикварного магазина, и Аллан Вуд опять посмотрел на меня с состраданием:

– Oh, boy, это и правда очень сложно. – Он подозвал официантку и заказал еще два дайкири. – Что же вы намерены предпринять?

– Не имею ни малейшего представления, что тут можно предпринять. – Я откинулся на мягкую спинку дивана и тупо уставился в одну точку.

Аллан Вуд тоже молчал. Вот так и сидели мы, бок о бок, двое мужчин в баре, молча пили, думали каждый о своем и понимали друг друга без слов.

Хемингуэю эта картина наверняка бы понравилась.

– А вы когда-нибудь думали, что, возможно, есть связь между киносъемками в вашем синема и исчезновением этой женщины? – спросил вдруг Аллан Вуд, присоединив свой голос к звучавшим в эту минуту последним тактам «Spring Fever»[29] Эллы Фицджеральд.

Я вздрогнул, очнувшись от покойно-безразличного оцепенения, в котором пребывал уже довольно долго.

– Что?

– Э-э… я хотел сказать… разве все это не странно? Мы появляемся – и совсем скоро женщина бесследно исчезает. Не может ли быть, что это как-то связано?

– М-м… Какая же тут может быть связь? Скромному владельцу маленькой киношки улыбнулась удача, и за это он расплачивается потерей большой любви? Вы это хотели сказать? Повезло в карты – не повезет в любви? – Я пожал плечами. – Неисповедимые силы судьбы карают меня за то, что в кассе наконец зазвенели монеты?

– Нет-нет. Я не это имел в виду. Неисповедимые силы судьбы – нет. Я сейчас не о справедливости, которая что-то дает, а что-то другое отнимает, или о Немезиде. – Он задумался, как бы получше выразить свою мысль. – Вот что я хочу сказать: может быть, эти события, два события, как-то связаны, одно и другое. Есть ниточка, понимаете? Или вы думаете, все – чистая случайность?

– М-м… В этом направлении я еще не думал… Но ведь много чего случается одновременно, разные вещи… прекрасные и страшные. И, как правило, они не имеют отношения друг к другу. Ни малейшего. Потому что так все устроено в этом мире. – Я вдруг впал в философский тон, уподобившись своему другу Роберу. – У кого-то день рождения… И в этот самый день умирает его отец. Или у человека угоняют автомобиль, и в тот же день он крупно выигрывает в лотерею. Американский режиссер прилетает в Париж снимать картину в маленьком кино… а девушка, которую зовут Мелани, в которую влюбился – да, в эти самые дни – хозяин кино, исчезает. Бесследно. – Я наклонился вперед, сжал руками виски. – Может быть, между тем и другим существует взаимосвязь, но я ее не вижу. – Я устало улыбнулся, а потом глупо пошутил: – Разве что американский режиссер и есть большая любовь этой женщины. Она его потеряла, а теперь вот они нашли друг друга и не знают, как признаться в этом мне. – Я засмеялся. – Но все-таки, мне кажется, слишком велика разница в возрасте.

Аллан Вуд долго смотрел на меня и молчал. Я испугался – уж не обиделся ли он на мою неуклюжую шутку.

И тут он сказал:

– А если этот режиссер – ее отец? Что тогда?

Сначала я подумал, ну вот, теперь он шутит. Наверное, Аллану Вуду захотелось пофантазировать. Как-никак у творческих людей это в порядке вещей, иной раз они просто не способны совладать со своей фантазией. Но, как прекрасно заметил в свое время сэр Артур Конан Дойл, если ты исключишь невозможное, то, что останется, – это и есть правда, какой бы невероятной она ни оказалась.

– Что вы хотите сказать?

– Именно то, что сказал. – Сняв очки, Аллан Вуд принялся их протирать неторопливо и тщательно. – Ваша Мелани могла бы быть моей дочерью.

– А-а! Чисто теоретически, да? – Я решительно не понимал, куда он, собственно, ведет. Должно быть, на него накатила стариковская сентиментальность, вот он и фантазирует: ах, боже мой, она же мне в дочери годится…

Но Аллан Вуд покачал головой:

– Нет. Вполне серьезно. I mean it[30].

Я уставился на него недоверчиво:

– Все-таки шутка?

Он надел очки.

– Не шутка. – И глубоко задумался, положив руку на спинку дивана и постукивая по ней пальцами. – Моей дочери сейчас должно быть двадцать пять лет. Она живет, насколько мне известно, в Париже. В тот раз, помните, я сказал, она мне не простила, что я бросил ее мать, но я слишком деликатно выразился. Она меня ненавидит. Однажды я хотел ее навестить – в этой конюшне на Луаре, которую держит ее матушка, помешавшаяся на лошадях. И что же? Она удрала. Три недели пропадала неизвестно где. Не верится, да? Тогда ей было шестнадцать. С тех пор мы виделись только один раз. Однажды вечером в этом баре. Встреча закончилась катастрофой. – Он обреченно вздохнул. – Дочка – вылитая Элен. Такая же упрямая и самонадеянная. И такая же красавица. У нее огромные карие глаза, глаза ее матери.

Аллан Вуд умолк, погрузившись в воспоминания, и во мне зашевелилось сомнение: не слишком ли много дайкири, уж не знаю, сколько их там было, – для него, такого субтильного и немолодого?

– И… что? – довольно нетерпеливо напомнил я о себе. – Какое отношение все это имеет ко мне? И к Мелани?

– О! – Он встрепенулся и удивленно поднял брови. – Разве я не сказал? Извините, мысли что-то путаются. Ее зовут Мелани. Дома все мы звали ее короче, Мела. Вот потому я не сразу сообразил… Настоящее-то имя – Мелани. А полное имя моей дочери – Мелани Бекассар.

В тот вечер мы порядком засиделись в баре. Аллан Вуд рассказал мне о давно минувших событиях из своего прошлого, которые, как выяснилось позднее, действительно имели самое непосредственное отношение к моей истории.

В расцвете сил – думаю, он хотел сказать, когда ему было лет сорок, – потерпев крах со своим первым браком, он, отдыхая в Нормандии, познакомился с Элен Бекассар. Неукротимая Элен, с буйными каштановыми локонами, развевающимися на ветру, упала к его ногам – в буквальном смысле слова! Она свалилась с белого жеребца: на широком песчаном пляже Перламутрового берега конь вдруг понес и сбросил наездницу. Последовал страстный, но полный всяких сложностей роман, от этой связи родилась девочка, Мелани, которую все звали Мелой. Девочка росла робкой и отличалась чрезмерно богатым воображением. Ее своенравная, не очень-то молодая мамаша, родившая в тридцать девять лет первого ребенка, происходила из старинного дворянского рода, ей достался в наследство маленький замок на Луаре. Больше всего на свете она любила природу, была страстной наездницей – и типичного городского жителя Аллана Вуда это безмерно восхищало, на первых порах.

Но она становилась все упрямей, все строптивей, вдобавок была в плену предрассудков относительно американцев, она не соглашалась даже недолго пожить в большом городе и все чаще уезжала кататься верхом, прогулки становились все дольше, и в конце концов обидчивый и деликатный Аллан сбежал.

– Понимаете, Аллэн, это решение далось мне нелегко. Но я вырос в таких местах, где никаких лошадей не было, я понятия не имел, как к ней подступиться, такой громадине с длинными желтыми зубами… Лошади внушали мне ужас, Аллэн. – Он передернул плечами. – И вообще, дело было не только в лошадях. Уже утром, за завтраком, все начиналось… Понимаете, я не мог спокойно почитать газеты – она трещала без умолку о каких-то арабских жеребцах, которые были ей нужны, чтобы покрыть кобылу. Кобылу звали Флер. Ух, зверюга… С первого взгляда невзлюбила меня, я понял это по ее хитрющим глазам. И страшно ревновала ко мне Элен. Однажды я по неосторожности подошел к чертовой Флер сзади – лягнула! Вот прямо сюда копытом. – Аллан прижал руку к животу и болезненно скривился.

Звезды не благоприятствовали Элен и Аллану, и случилось то, что должно было случиться. Они оставались вместе, но каждый жил своей жизнью, они все больше отдалялись друг от друга, причем в буквальном смысле слова. А под конец их разделял Атлантический океан, и не только: им стало не о чем говорить друг с другом.

Когда Меле было уже восемь лет, ее отец однажды зашел в Бэттери-парк на Манхэттене, сел на скамейку – сидел и рассеянно смотрел на воды Гудзона. И там, на этой скамейке, овеваемой свежим весенним ветром, с ним заговорила очень словоохотливая молодая женщина. Как вскоре выяснилось, она преподавала литературу в Колумбийском университете в Нью-Йорке и, что было просто замечательно, питала глубокое отвращение к лошадям. Вообще, сказала она, природа в слишком больших количествах ее нервирует, тут они с Алланом мигом нашли общий язык. Разговаривая и смеясь, они вместе вышли из парка, направились дальше по улицам Манхэттена, и Аллан, который за годы жизни с бессловесной лошадницей почти разучился разговаривать с людьми, сделал чудесное открытие: все что угодно обретает новизну и свежесть, если рассказываешь об этом молодой красивой женщине, чей интерес, казалось, был неиссякаем.

Возбуждение и раскаяние сменяли друг друга, в конце концов победило возбуждение – ума и тела. Аллан Вуд оставил Элен, с которой они, кстати, не состояли в официальном браке, и женился на Люсинде. Она была на тринадцать лет моложе Аллана. Вскоре у них родился сын.

Элен пришла в неописуемую ярость. Встряхивая каштановой гривой, она злобно поклялась, что не увидится с ним никогда в жизни. И уехала на несколько месяцев в Индию, где удалилась в один из ашрамов. Мелу отдали в интернат, но Элен успела привить дочери ненависть к предателю-отцу.

Аллан Вуд с виноватой улыбкой опустил глаза, добравшись до конца своей истории.

– Конечно, все это было не очень-то красиво, – сказал он. – Но, знаете, друг мой, постарев, начинаешь больше размышлять о жизни и однажды постигаешь, что она длится совсем не так долго, как тебе казалось раньше, и осознаешь, что это поистине дар небес – если ты можешь разделить жизнь с молодой подругой… снова насладиться той беспечностью и легкостью, которые сам за долгие годы растерял, но о которых никогда не переставал мечтать.

Я кивнул. До поры до времени эти мысли не находили во мне отклика.

Аллан Вуд остался верен своей теории о даре небес. Несколько лет назад он расстался с преподавательницей литературы. Теперь он был женат в третий раз.

– И вы думаете, Мела, то есть Мелани, может быть, и есть женщина в красном плаще? – спросил я, чувствуя, как засосало вдруг под ложечкой.

– Я считаю, что это не исключено. Мела всегда отличалась большой импульсивностью. Должно быть, она узнала, что я прилетел в Париж и снимаю картину в вашем кинотеатре. Вот она и удрала.

– Но… Откуда же… То есть каким образом…

Аллан Вуд высоко поднял брови:

– Все газеты писали, что картину я буду снимать в Париже, в «Синема парадиз».

От волнения я задергался, с ужасом вспомнив, о чем разливался соловьем в интервью, которое дал Анри Патиссу, – я же говорил, в каком я восхищении от Аллана Вуда, и какой он удивительно симпатичный человек, и что с самой первой встречи с ним я почувствовал, что беседую с добрым другом.

«Аллан и Ален – лучшие друзья!» – озаглавил журналист ту статейку и был безумно горд, что заглавие получилось с намеком на известный кинофильм[31].

Если разобраться, Мелани действительно исчезла, скрылась с горизонта моей жизни именно в тот момент, когда на нем появился Аллан Вуд. Сотни мыслей разом пронеслись в моем мозгу. Имя и возраст те же! Красивые карие глаза – да, и у моей Мелани такие! А вроде бы Аллан Вуд что-то говорил раньше, в тот первый вечер, и о прямой осанке, о походке, как у балерины. Я лихорадочно искал в памяти: что еще совпадает? И спросил:

– А волосы? У нее темно-русые волосы, цвета карамели?

Аллан Вуд призадумался.

– Э-э… Да ведь женщины, они, знаете… – сказал он. – Они любят менять цвет волос. В детстве волосы у Мелы были каштановые, как у ее матери. Потом вдруг стали черными. Когда я видел ее последний раз, она была блондинкой, то есть у нее были волосы не совсем цвета карамели. – Он улыбнулся. – А вы превосходно замечаете детали, Аллэн. Я подумал об этом, когда вы рассказывали о вашем списке фактов. Знаете, мне тогда еще одна вещь бросилась в глаза. Вы сказали, Мелани вам говорила, что ее мать не носила украшений. Так вот Элен тоже не носила. «Моя привлекательность другого рода, моя нежная кожа не выносит ничего металлического» – вот буквально ее слова. Я-то хотел подарить ей браслет. – Он усмехнулся. – Понятное дело, обручальное кольцо она бы согласилась носить, уж это точно. – Он задумчиво покрутил в бокале соломинкой. – Она ведь через несколько лет вышла замуж. Но, насколько мне известно, они вскоре разругались, и детей в том браке не было.

Я вспомнил про кольцо с розочками на руке у Мелани и вдруг засомневался. Мелани же сказала, что это кольцо – память о ее матери. Покойной матери!

– А Элен жива? Вы это знаете? – спросил я, боясь услышать ответ.

Аллан Вуд вздохнул и горестно покачал головой:

– Она была такая упрямица. В шестьдесят с лишним ей вздумалось оседлать норовистого жеребца и пуститься вскачь. – Он нахмурился, а у меня отлегло от сердца, но после пережитого волнения все поплыло перед глазами.

Итак, все сошлось. Мать Мелани скончалась, Мелани носит кольцо Элен – единственную вещь, которая у нее осталась в память о матери. У нее нет ни сестер, ни братьев. И то, что она ни словом не обмолвилась об отце, меня уже не удивляло, потому что теперь я знал, по какой причине она молчала.

– Сколько раз я говорил, что эти твари опасны. Но ей же всегда надо было настоять на своем… Она получила перелом основания черепа. Несчастный случай. Два года назад. Мне прислали сообщение… Но уже спустя несколько недель после несчастья. И после похорон, на которые пришли только самые близкие родственники. Я к ним, конечно, уже не отношусь. Для Бекассаров я персона нон грата. – Он отхлебнул дайкири. – Но с Мелой я все же хотел бы увидеться. Может, мы бы нашли какой-то путь, чтобы заключить мир. В конце концов, я ее отец. – Голос его звучал горестно.

– Я тоже хотел бы увидеться с вашей дочерью, – сказал я и почувствовал, как сильно забилось сердце. Голова вдруг стала ясной. Все было настолько невероятно, настолько безумно радостно, я не мог привыкнуть к мысли, что после всех напрасных усилий и безрезультатных поисков напал на след Мелани.

Так бы и обнял этого славного старика в круглых роговых очках, который в этот вечер стал, можно сказать, моим родственником!

– У меня нет желания сильнее, чем увидеть Мелани, – повторил я. – Аллан, поможете мне?

Аллан Вуд улыбнулся и протянул мне руку:

– Я найду Мелу. Даю слово.

19

Съемки начались. Назад пути не было. Мой старый кинотеатрик превратился в деловой, сумасшедший гудящий микрокосмос, почти неуправляемый и в высшей степени взрывоопасный конгломерат бесконечно длинных кабелей, ослепительно-ярких юпитеров, раскатывающих туда-сюда камер, щелкающих хлопушек, командных выкриков и напряженной тишины. Это был совершенно особенный мир, в котором причудливо перемешались банальное человеческое тщеславие, непримиримое соперничество и высочайший профессионализм.

В понедельник, когда я пришел в кинотеатр и перебрался в фойе через два ряда кресел, нагроможденных друг на друга и поставленных так, что они загородили вход, я понял, что в моем «Парадизе» не осталось камня на камне. Колоссальные, потрясающие перемены постигли «Синема парадиз». Даже царь гуннов Аттила, некогда ураганом пролетевший со своим войском по равнинам Паннонии, не учинил бы более жутких разрушений.

Вне себя от изумления я застыл посредине фойе – вокруг был хаос. Взмокший от пота рабочий, шумно отдуваясь, тянул по полу тяжеленный кабель и едва не сбил меня с ног. Шагнув в сторону, я чуть не грохнулся, натолкнувшись на штатив осветительного прибора, отчего тот угрожающе закачался.

– Осторожно, мсье! С дороги! – Два парня, кряхтя, протащили мимо меня громадную люстру и уволокли в кинозал.

Я еще отступил в сторону и тут натолкнулся на некое существо в ярком цветастом одеянии. Мадам Клеман.

– О боже, о боже! Мсье Боннар! Это вы, наконец-то! – Она неистово жестикулировала. – Бог мой, что за неразбериха! – Щеки у мадам Клеман горели, глаза сверкали. – Вы уже видели, во что они превратили мое помещение? Мсье Боннар, я ничего не могла поделать, эти люди из кейтеринговой компании решительно ни с кем не церемонятся, да еще поставили свой громадный фургон прямо перед входом! – Она с негодованием взмахнула рукой, указав на стойку кассира. Там все было загромождено ящиками с напитками, картонными стаканчиками, пластмассовой посудой. На столике, где всегда стояла касса, шипела и плевалась кипятком кофеварка. – Остается лишь уповать, мсье Боннар, что они, когда сделают свое дело, приведут помещение в порядок. Бог мой, что за неразбериха! – повторила она.

Я обреченно вздохнул. Да, мне тоже оставалось лишь уповать, что мой кинотеатрик уцелеет в этом тайфуне и не понесет больших потерь.

– А вы уже видели Солен Авриль? – поинтересовалась мадам Клеман. – Обворожительная особа. Она сейчас в вашем кабинете, там гримерная, – с важностью пояснила она. – А Ховард Галлоуэй в будке Франсуа освежается. Он недоволен своей ролью, хочет, чтобы ему дали больше текста. – Она пожала плечами. – Я отнесла ему туда кофе с молоком. Он пьет с тремя кусками сахара.

Мадам Клеман сияла от восторга, а я подумал: интересно, как это «освежаются» в будке киномеханика? Но предпочел не приподнимать завесу тайны, тем более что я уже уставился во все глаза на официанта: в длинном белом переднике, на каждой руке по огромному подносу с горами сэндвичей и тартинок, он шагал спокойно и легко, взяв курс на раскладной стол, который занял один из углов фойе. Потом я увидел, как среди усилителей и мотков кабеля лавировал высокий лысый человек, он прокладывал себе путь с уверенностью лунатика и на ходу записывал что-то в блокнот, направляясь к помещению, еще недавно служившему мне кабинетом. Теперь там разместилась гардеробная. Я с опаской заглянул внутрь.

На длинной вешалке, вроде тех, что в магазинах, висели на металлических плечиках платья, жакеты, шали. За ней я обнаружил бельевую корзину, в которую кто-то свалил папки и скоросшиватели. На письменном столе не осталось ничего – его очистили, вернее сказать, смели с него все дочиста, зато теперь на нем теснились баночки, кисточки и тюбики, пуховки и баллончики со спреем, а в центре важно высился пластиковый парикмахерский манекен с нахлобученным париком. Над столом повесили гигантских размеров зеркало, и у меня промелькнула мысль: а куда подевались две симпатичные акварели с видами мыса Антиб?

Солен сидела перед зеркалом, спиной к двери. Вокруг актрисы хлопотали две дамы, занимавшиеся ее волосами. Солен меня не заметила. Меня тут вообще никто не замечал, не считая, конечно, мадам Клеман, которая, как видно, уже чувствовала себя своим человеком в съемочной группе.

Спотыкаясь на каждом шагу, я перебрался в кинозал, где сразу окунулся в тропический зной и на секунду ослеп от света. Снова открыв глаза, я увидел высокого бородача, стоявшего возле кинокамеры.

– Чуть правей, Жасмин! Так. – Он ставит свет, сообразил я. – Вот теперь полный порядок. – Бородач поднял левую руку и посмотрел в видоискатель.

Прямо перед моим носом, спикировав откуда-то сверху, вонзилась в пол отвертка. Я отскочил и поднял голову. Наверху высокой стремянки стояли двое, те самые, что минуту назад проволокли через фойе огромную люстру, теперь они, забравшись под потолок, демонтировали мои старинные светильники. Как видно, ностальгический шарм, присущий интерьеру «Синема парадиз», решено сделать поярче раз эдак в двадцать.

Впереди, где были убраны первые ряды кресел, стояли камеры и мощные юпитеры. И там же я увидел щуплого коротышку в темных очках, который с жаром убеждал в чем-то красивого господина с темно-русыми волосами, аристократической физиономией и брюзгливым выражением, – вскоре выяснилось, что красавец – не кто иной, как Ховард Галлоуэй. Коротышка радостно взмахнул рукой, заметив меня.

Аллан Вуд, мой друг, человек, подчиняющий своей воле весь этот чудовищный хаос.

– Эй, Аллэн, сюда, сюда! – закричал он, просияв широкой улыбкой. – Ну что, разве это не великолепно – мы же преобразили ваш маленький дворец киноискусства! – Он взмахнул рукой, указывая на потолок, там угрожающе покачивалась титанических размеров люстра. – Вот теперь интерьер приобрел ауру неподдельной старины, а вы как думаете?

Спустя три часа человек, подчиняющий своей воле чудовищный хаос, нервно вытирал платком лоб. От радостной широкой улыбки на его лице не осталось и следа. Судя по всему, терпение его было на пределе. Кто-то сказал мне, что в период съемок бывают дни хорошие и плохие. И еще бывают очень-очень плохие дни.

Как видно, сегодня выдался один из очень-очень плохих дней.

– Так, все еще раз с самого начала. Соберитесь! Внимание… мотор… начали! – скомандовал Аллан Вуд.

Он стоял рядом с оператором Карлом и, подперев рукой подбородок, следил за съемкой. Снимался уже девятый дубль. Это была сцена неожиданной встречи героев – Жюльетт и Александра – в зале кинотеатра. Через несколько секунд режиссер, нетерпеливо замахав рукой, остановил съемку:

– Нет, нет, нет! Это никуда не годится. Солен, обернуться ты должна раньше. И, будь добра, побольше удивления! Ты же не видела Александра несколько лет и была уверена, что он давно умер. А ты смотришь на него так, как будто он отлучился на минутку в туалет. Ясно? Сделаем еще дубль, но – с чувством! – Он несколько раз нервно промокнул платком взмокший лоб. – Ах да, текст! Твой текст: «Я вовсе не забывала тебя, Александр». А ты что говоришь? «Я каждую секунду думала о тебе, Александр» – не то! Дальше. Сказала – и сюда смотри, в камеру. Крупный план… Cut[32].

– Знаете что? У меня есть идея! – воскликнула Солен. Причем таким тоном, словно она открыла по меньшей мере секрет вечной молодости.

Все, кто был в этот момент на съемочной площадке, закатили глаза. Солен Авриль давно славилась тем, что своими «идеями» в одну секунду сводила на нет всю проделанную работу.

У Аллана Вуда задергалось правое веко.

– Нет! Солен, нет. На сегодня новых идей хватит. Режиссер я, и решения принимаю я.

– Ах, ну пожалуйста, прошу тебя, не будь таким педантом chéri! – Солен очаровательно улыбнулась. – Мы просто переделаем всю сцену. «Я думала о тебе каждую секунду, Александр!» Это звучит гораздо лучше, ты не находишь? Звучит так красиво, так… сильно! Что тебе стоит изменить текст?

Аллан Вуд замотал головой:

– Нет, нет, это совершенно… пойми, это же совершенно нелогично. Ну как же ты не понимаешь? – Он вздохнул. – Ты не видела Александра тринадцать лет. Не могла ты думать о нем каждую секунду.

– Конечно! Она каждую секунду думает о своем Теде, – подал язвительную реплику оператор Карл.

Солен бросила сердитый взгляд на бородача в синей рубашке:

– Очень интересно! Не подозревала, что ты умеешь читать чужие мысли! Я думала, ты читаешь только чужие эсэмэски, которые не тебе адресованы! – Она капризно надула губки, Карл угрюмо уставился в пол. – Во всяком случае сегодня никаких крупных планов. Это невозможно. Категорически! Я всю ночь не сомкнула глаз, – сказала Солен.

Карл зажмурился.

– В этом виноват только чертов тупица-ковбой, – проворчал он. – Какого дьявола ему понадобилось звонить среди ночи? Не дошло до него, что ли, что в Париже другое время, чем в его родном Техасе!

– Ну, знаешь ли, Карл, довольно. Сколько можно! Вечные придирки. Мешает тебе Тед?

Карл покачал головой:

– Не мешает, пока безвылазно сидит на своем треклятом ранчо.

Солен рассмеялась:

– Вот этого не могу тебе гарантировать, stupid[33]. Но ты, конечно, сделал все возможное, чтобы убедить Теда: лучше ему сидеть в Техасе, чем лететь в Париж.

– Вы не могли бы выяснять ваши отношения в другое время? Меня это нервирует. – Ховард Галлоуэй со скучающим видом изучал свои идеально наманикюренные ногти. – Может быть, продолжим? А то уже есть хочется.

– Нам всем хочется есть, chéri, – возразила Солен. – Не все время тебе быть в центре, даже если ты тут самый красивый мужчина. А что ты самый красивый – это же само собой разумеется! И поэтому ты воображаешь, что у тебя должен быть самый большой текст и тебе…

– Тишина! Абсолютная тишина! Прошу тишины! – Аллан Вуд раскачивался с пятки на носок; я заметил, что он быстро кинул что-то в рот, уж не таблетку ли от боли в желудке? Он поднял руку, требуя внимания. – Ну, соберитесь же, наконец! Еще один дубль, потом – перерыв на кофе.

Он оглянулся и поманил Элизабет. Гримерша, для всех попросту Лиз, добродушная толстушка с веселым круглым лицом, которой, казалось бы, место не на съемочной площадке, а в деревне, на ферме, легко и ловко орудуя кисточками и пуховкой, мигом наколдовала розовую свежесть на щеках рассерженной актрисы и подкрасила ей губы.

Вскоре все снова встали по местам. Сцену сняли, на сей раз обошлось без пререканий и неточностей, и Аллан Вуд перевел дух.

– О’кей, дети мои. Перерыв, – объявил он и снова кинул в рот маленькую таблетку.

Солен уже знала. Улыбаясь с видом заговорщицы, она привела меня в бывший мой кабинет, указала на табурет и плотно закрыла дверь, сама села напротив, взяла со стола картонный стаканчик с горячим кофе и посмотрела на меня:

– Ах, какая история! – Глаза Солен восхищенно заблестели. – Потрясающе. Хозяин кинотеатра влюбляется в таинственную незнакомку, а она, именно она – поссорившаяся с отцом дочь режиссера, который в этом кинотеатре снимает свой фильм. Это посильнее любого кино! Ха-ха-ха! – И она искренне расхохоталась.

Я кивнул, с удивлением заметив, что ее звонкий серебристый смех мне уже полюбился. Капризная, жизнерадостная, носившаяся со своими потрясающими идеями Солен успела поселиться в каком-то уголке моего сердца.

– Да, – сказал я. – Случай действительно невероятный. Дочь Аллана Вуда! Вернее, я хочу сказать, надо еще выяснить все окончательно. – Я мысленно вернулся в бар «Хемингуэй» и, вспомнив рассказ Аллана Вуда о его отношениях с Элен и дочерью, озабоченно добавил: – Хоть бы он нашел Мелу. Наверняка известно только то, что на улице Бургонь женщина по фамилии Бекассар не проживает, я обратил бы внимание на такую фамилию[34].

– Конечно, он ее найдет, – сказала Солен, поправляя локон, выбившийся из высокой прически. – Не беспокойся, Ален, найдет. – Она положила руку мне на плечо. – В конце концов, ведь все мы хотим, чтобы драма в финале превратилась в комедию, не правда ли?

– Все? – переспросил я. – А кто еще знает?

Солен поправила на шее нитку жемчуга.

– О, только Карл. Я не могла не рассказать ему, а как же иначе? Мы с ним были когда-то очень близки. Ну и Лиз рассказала, конечно. У нее страстишка – запутанные любовные истории, она находит их необычайно романтичными. Между прочим, я тоже. – Солен улыбнулась и так проникновенно посмотрела мне в глаза, что я решил сменить тему и спросил:

– А с чего Карл так разъярился?

Карл Зуссман – блестящий оператор, несколько раз получавший премию «Оскар» за свою работу. И в то же время, если верить Солен, величайший идиот, какого когда-либо видело небо Франции.

От Аллана Вуда я уже знал, что бородатый гигант категорически не желал смириться с тем, что легкомысленная звезда, считая их роман законченным, обратила свою благосклонность на техасского латифундиста. А с тех пор как группа собралась в Париже для съемок «Нежных воспоминаний…», пылкий Карл не отходил от Солен ни на шаг. Он стащил ее мобильник, прочитал сообщения, присланные Тедом Паркером, все удалил, а техасцу отправил ответ: «Не суйся к Солен, ковбой. Она моя невеста».

Разумеется, актрисе пришлось вправлять мозги разъяренному техасцу, изнывавшему от любви на своем ранчо. Крепко влетело от нее и Карлу. Она даже пригрозила, что добьется замены оператора, если Карл не научится держать себя в руках. Но гневные отповеди не произвели впечатления на бородача.

«Мы созданы друг для друга, corazón»[35], – твердил он, пытаясь вернуть Солен при помощи красных роз и пылких признаний. Карл был не из тех, кто мирится с отставкой. Он ходил по пятам за Солен, когда она покупала себе туфли на улице Фобур, а вечером явился в «Риц» и забарабанил в дверь ее номера. Солен сказала: «Все, хватит, Карл, я не хочу! Пойми ты, наконец» – и думала, что он этим удовольствуется. Как бы не так, он очень решительно заявил: «Молчи, женщина! Будешь делать то, что я скажу!» – и сжал ее в объятиях. Она действительно замолчала, поддавшись порыву страсти – в последний (и единственный) раз.

– Ну, да… Карл такой мужественный, такой настойчивый, и потом, мы же выпили несколько «Маргарит», – смущенно призналась она. – Но зачем он, идиот, ответил, когда ночью зазвонил мой мобильник?

Вместо нежного сопрано Солен техасский затворник услышал густой бас бразильца Карла, а тот и не думал уклоняться от идентификации своей личности. «Карл слушает!» – пробасил он в трубку. И тут разразился грандиозный трансатлантический скандал. Катастрофа просто идеальная. Карл сиял от удовольствия, Солен кипела от ярости, а техасский Отелло, который, сидя на своем ранчо, со всей возможной дотошностью изучал разнокалиберную французскую прессу, дабы следить за событиями, так или иначе связанными с киносъемками в Париже, пришел в сильнейшее волнение.

Уверения Солен, что трубку взял зашедший в номер официант, который, дескать, в четыре часа утра принес ей сэндвич, разумеется, не убедили Теда, тот соображал туговато, однако слабоумным не был.

– Одна надежда у меня, что Тед все-таки успокоится. Понимаете, он очень импульсивный. – В глазах Солен появилось мечтательное выражение. Потом она наклонилась вперед и снова посмотрела на меня.

Огромные голубые глаза, небесно-голубое шелковое платье по моде пятидесятых годов, с пышной кружевной нижней юбкой, вздымавшейся над узкими коленями, – невинная Офелия, на которую возвели чудовищную напраслину. Наконец, легонько вздохнув, она сказала:

– Ох уж эти ревнивцы, сколько их вокруг. Это очень утомительно, правда, Ален, можете мне поверить. – Солен грациозно откинулась на спинку стула и положила ногу на ногу. И, подмигнув, задорно ткнула меня в колено острым носком синей туфельки. – В другой жизни я, пожалуй, предпочла бы симпатичного французского интеллектуала. Как вам такая идея?

20

Все было как в сказке. Ведь это в сказках число три обладает магическим значением. Прекрасной дочке мельника даются три попытки, чтобы отгадать имя Румпельштильцхена. Заколдованная принцесса три раза является ночью королю. Золушка трижды трясет дерево на могиле своей матушки, чтобы получить красивое платье, в котором она поедет на бал.

Три дня прошло после того, как Солен сказала: «Не беспокойся, Ален. Он ее найдет», – и мое заветное желание, казалось, начало исполняться. В сказках вести приносит скачущий во весь опор гонец, в моей реальности начала двадцать первого века роль гонца досталась прозаическому мобильному телефону.

Вопреки обыкновению, Аллан Вуд сразу перешел к существу дела.

– Я знаю, где она живет, – объявил он.

Я издал радостный вопль, подпрыгнул и вскинул вверх руку со сжатым кулаком, ни дать ни взять футболист, забивший последний решающий гол.

Все это было на углу улиц Вьё Коломбье и Ренн. Выходившая с красивым бумажным пакетиком из ювелирного магазина и удовлетворенно улыбающаяся дама взглянула на меня с любопытством, и я в ту же минуту почувствовал, что должен поделиться с кем-нибудь своим счастьем.

– Он ее нашел! – крикнул я, ошарашив даму.

Она, впрочем, развеселилась и, подняв брови, ответила с юмором:

– И это великолепно.

– Он ее нашел! – сообщил я спустя пару минут Роберу, который спешил на лекцию, но еще не выключил мобильник.

– Великолепно, – сказал и мой друг. – Давай созвонимся после обеда.

Четверг, позднее утро, мир был лучшим из миров[36]. Аллан Вуд, знаменитый режиссер, великий детектив, а с недавних пор мой друг и союзник, достиг цели. Нашел, он нашел ее – свою дочь, женщину, которой я отдал сердце.

Поначалу дело шло не слишком удачно, потребовалась целая серия непростых переговоров с родственниками Элен, которые жили в замке на Луаре, и все как один швыряли трубку, стоило им услышать, что звонит Аллан Вуд. Но наконец нашелся некий троюродный племянник, проявивший сочувствие к бывшему невенчанному супругу покойной тети Элен и согласившийся сообщить глубоко взволнованному Аллану Вуду адрес его дочери.

Выяснилось следующее: около года назад Мела, после, должно быть драматического, расторжения своего брака с французом – парень был родом откуда-то из южных провинций, ничего более конкретного племянник о нем не мог сказать, – перебралась из Арля в Париж. И теперь она живет под своей девичьей фамилией в квартале Бастилии, недалеко от площади Вогезов, а на какой улице, племянник, к сожалению, не знал. Но все-таки он дал Аллану Вуду ее домашний телефон.

– Я уже навел справки, – гордо доложил режиссер. – Она живет на улице Турнель. Там действительно проживает кто-то по фамилии Бекассар.

– Это сенсация! – завопил я в телефон, и проходивший мимо японец с большим фотоаппаратом испуганно вздрогнул и сердито поджал губы. Я почувствовал себя на верху блаженства, однако в следующий миг мне вспомнились мытарства в доме на улице Бургонь. Я вздохнул. – Мой бог! Аллан, это слишком прекрасно, чтобы быть правдой. Надеюсь, что на сей раз это действительно она.

– Это она. Я уже позвонил.

– Что?! И что она сказала?

– Ничего. Вернее, она, как принято, назвалась, сняв трубку. – Голос Аллана Вуда звучал смущенно. – У меня не хватило духу заговорить с ней, я просто повесил трубку. Но это она. Голос Мелы, никаких сомнений.

Я задергался, как от неслабого удара током. Первым моим побуждением было нырнуть в метро и ехать к Мелани. Однако Аллан Вуд возразил, сказав, что надо действовать более осмотрительно.

– Не будем бросаться туда сломя голову, друг мой. День-два сейчас уже не имеют значения, а нам нужно выработать хороший план. – В его голосе звучал самый настоящий страх.

Режиссер попросил меня дождаться окончания съемок в «Синема парадиз», так как они лишают его последних моральных сил. Если чуть-чуть повезет, сказал он, съемки будут завершены завтра. А до этого он не чувствует себя готовым встретиться лицом к лицу с дочерью, потому как исход встречи предсказать невозможно.

– Я понимаю, Аллэн, вам не терпится. Но мне нужно иметь ясную голову. В конце концов, речь идет не только о вашей подруге, но и о моей дочери. Давайте тянуть нашу баржу в одном направлении, о’кей?

Я приуныл, мне же хотелось встретиться с Мелани немедленно. Но Аллан заклинал меня сохранять спокойствие и положиться во всем на него. Он объяснил, что эта крайне щекотливая ситуация потребует большого такта. Ведь у Мелы Бекассар были основания в течение многих лет избегать любых контактов с отцом, да вот и теперь она перестала ходить в кино, как только узнала, что там снимает картину режиссер Вуд. В этой истории важнейшая роль принадлежит чувствам, сильным чувствам. Можно предполагать, что та, кого мы наконец разыскали, вовсе не запрыгает от радости, открыв дверь и внезапно увидев на пороге своего отца и меня.

Что ж, хотя мое сердце летело на улицу Турнель, рассудок мне говорил, что Аллан Вуд прав. В итоге мы условились, что в пятницу вечером он придет ко мне домой, мы спокойно все обсудим и решим, как лучше всего приступить к делу.

В субботу, в половине восьмого утра, квартал Марэ казался вымершим. Тротуары влажно блестели, моросил мелкий дождик, небо над Парижем заволокли свинцово-серые тучи – идеальное утро, чтобы отоспаться после бессонной, полной радостных волнений ночи.

В этот ранний час двое в плащах сидели за помутневшим от влаги окном в маленьком кафе неподалеку от станции метро «Бастилия», пили черный кофе и совещались. Потом они на некоторое время погрузились в молчание и только обменивались заговорщицкими взглядами. На черной деревянной скамье возле их столика лежали два гигантских букета. Нетрудно догадаться: эти двое что-то замышляли. И у них, как видно, созрел некий план.

Нетрудно догадаться и кто эти двое. Но ради полноты повествования назовем их. Аллан Вуд и я.

– Может быть, все-таки будет лучше, если первым войдете вы, Аллан, – сказал я. Через несколько минут мы должны были позвонить в дверь Мелани Бекассар в доме на улице Турнель, и от волнения у меня все плыло перед глазами.

– Нет-нет. Ни в коем случае. Как только она узнает меня – сразу захлопнет дверь. Первым пойдете вы. – Аллан Вуд нервно постукивал пустой чашечкой по блюдцу. – Не увиливайте, Аллэн. Будем действовать точно по плану, который выработали вчера.

План был гениальный, насколько может быть гениальным план, составленный двумя мужчинами, намеренными вернуть себе любовь женщины.

Для начала мы реализовали то, что в мужскую голову приходит прежде всего прочего, – купили цветы. Дикое количество роз, сирени, левкоев и гортензий. С пониманием улыбнувшись, продавщица собрала из них два гигантских букета. «Кому же предназначены эти цветы?» – поинтересовалась она, и мы хором ответили: «Моей дочери!», «Моей девушке!» Тогда она полюбопытствовала, не на день ли рождения мы идем? Мы дружно помотали головами, но дали понять, что экономить не намерены, и выложили за цветы сумму, которая равнялась цене маленького автомобиля.

«Сногсшибательные цветы», – сказал Аллан. Такими они и были. Мы едва не падали с ног, пока тащили их; в то же время громадные букеты в розовой и небесно-голубой бумаге привлекали одобрительные взгляды всех проходивших мимо женщин. А это было хорошим знаком.

Мы много чего обсудили в пятницу, когда Аллан, порядком измотанный, но счастливый, пришел ко мне из «Синема парадиз», где после обеда была отснята последняя сцена. После долгих раздумий мы решили, что в субботу с утра больше всего шансов застать Мелани Бекассар дома. Если она откроет, я должен преподнести ей букет и сказать что-нибудь вроде: «Пожалуйста, прости меня, позволь мне зайти только на минуту, я непременно должен с тобой поговорить». Потом из-за моей спины выступит вперед Аллан Вуд со своим букетом. При любых обстоятельствах просить у женщины прощения – сильный ход, сказал Аллан.

Ровно в девять мы, взволнованные до сердцебиения, стояли перед дверью ее квартиры. Мы бы, конечно, проникли в дом в любом случае, но, к счастью, в фешенебельном особняке на улице Турнель внизу сидела консьержка. Эта дама – сама предупредительность – охотно впустила нас, как только увидела букеты и услышала, что мы идем к мадемуазель Бекассар, у которой сегодня день рождения, и, что было истинной правдой, хотим сделать ей сюрприз. Ясное дело, от мужчин с цветами не ждут ничего плохого.

На лестнице было тихо, мирно. Весь дом, казалось, еще спал, когда мы поднимались по скрипевшей при каждом шаге деревянной лестнице. Вот и третий этаж.

Глядя на свой букет, я подумал, что ни одной женщине еще не дарил такой охапки роз. Я поднял руку к звонку.

Раздалось три мелодичных тона. Прислушиваясь к затихающим звукам, я затаил дыхание. За спиной у меня шебуршал Аллан, снимавший бумагу с цветов. Мы ждали. Сколько раз за последние недели стоял я вот так, перед чужими дверями, звонил, ждал… Но больше уж не придется! – подумал я.

За массивной дверью темного дерева не раздавалось ни звука.

– Что за чертовщина, ее нет! – прошептал я.

– Тсс! Кажется, я что-то слышу, – ответил Аллан.

Мы затаили дыхание. Вот и я услышал… Шаги, слабый скрип половиц. В замке повернулся ключ, и на пороге… На пороге появилось крохотное создание с растрепанными волосами, в бело-голубой ночной рубашке, босиком. Девушка стояла перед нами и протирала глаза.

– Ах, боже мой! Что это? – Она изумленным взглядом окинула два огромных букета, затем двух мужчин, стоящих на пороге.

Именно тут нашим сценарием предусматривалась сцена, в которой я должен был произнести свой текст. Но я молчал. Я смотрел на эту крошку и чувствовал, что земля уходит у меня из-под ног. И словно откуда-то издалека донесся голос Аллана, из-под груды голубых гортензий прозвучало лишь одно слово:

– Мела!

– Папа? – Девушка в ночной рубашке была слишком изумлена, чтобы рассердиться. – А что ты тут делаешь?!

21

Чехов пишет, жизнь – это мыльный пузырь[37]. Моя жизнь лопнула. Растроганный Аллан Вуд заключил в объятия свою дочь, она, после смерти Элен повзрослевшая и ставшая терпимей и мягче, повела его в комнаты, я же опустил на пол свой букет, словно возложил цветы на могилу. Мела – не моя Мелани. Такова была горькая правда.

Как же я надеялся, когда медленно открывалась эта дверь, что вот-вот увижу милое лицо в форме сердечка, с большими карими глазами. Как уверен был, что лишь краткий миг отделяет меня от счастья.

А на меня удивленно уставилась незнакомая молодая женщина. И я полетел в бездну. Случилось то, что казалось невозможным после всех сделанных нами открытий. Я стоял на пороге, точно каменный истукан, молчаливый свидетель примирения Мелы с ее отцом.

Аллан Вуд, обуреваемый чувствами после первых сбивчивых объяснений в прихожей, все-таки вспомнил обо мне и, спохватившись, спросил, не зайду ли я тоже, не выпью ли с ними кофе. Я покачал головой. Это было бы уже слишком.

Щуплому невысокому человеку в роговых очках и его славной дочке, наверное, о многом надо было поговорить. Я побрел по улицам квартала Марэ, словно оглушенный крепким ударом, и сам себе казался каким-то нереальным. По-прежнему моросило, но что уж там дождь… Я даже не поднял воротник плаща.

Очень хорошо, очень правильно, что дождь льется мне за воротник, что я уже вымок. Впрочем, нет, мне это было попросту безразлично.

Вместе с дождем на меня изливалась вся печаль города, и все-таки дождь – это всего лишь дождь, а не ремарка в сценарии твоей жизни. Какое мне дело до погоды. Разве нужно кому-то синее небо, если он несчастлив?

Робер, конечно, прав. Небо, серое или голубое, остается холодным и бесчувственным, солнце, по существу, представляет собой огненный шар, швыряющий в космос комья пылающей магмы и равнодушный ко всему, что творится тут, на земле. Я плелся по улицам бесцельно, на сердце было тяжело, не могу сказать, чтобы я о чем-то думал, вроде нет, а если и думал, то уже не помню о чем. Как автомат переставлял ноги, ничего не чувствовал, не ощущал даже сырости, хотя она пробирала до костей, не чувствовал голода, хотя в животе ныло.

Я проиграл сражение и отступал, как двести лет назад отступала из России армия Наполеона. Сказать, что я был деморализован, было бы колоссальным преуменьшением. Эта попытка отняла у меня последние силы, и я окончательно пал духом.

У меня не было ни малейшего представления о том, что я мог бы еще предпринять. Ничего уже я не мог предпринять. Все пропало. Все кончено.

Ведь все время я обольщался. Как наивно, в сущности, было предполагать, что дочь Аллана Вуда и девушка в красном плаще действительно одно лицо! Как наивно было верить, что у женщины, которая уже несколько недель не появляется и не звонит, есть к тебе хоть капля интереса. Это же смехотворно. Я смехотворен. Танцующий в мечтах, как меня часто называл папа.

Все это я неожиданно ясно осознал, когда проходил по Новому мосту и меня веером брызг из лужи окатило такси. Вода плеснула по ногам, и тут я очнулся: добро пожаловать в реальный мир, Ален!

С некоторым саморазрушительным цинизмом, который принес мне странное чувство удовлетворения, я вспомнил доктора Детуша из «Любовников с Нового моста»; этот доктор, чтобы разыскать ослепшую девушку, которую он надеялся вылечить, расклеил в переходах парижского метро плакаты с ее портретом. Скажите какой находчивый! А у меня нет даже фотографии. Ничего у меня нет. Ничего. Кроме письма и каких-то красивых фраз.

И я решил навсегда выбросить из головы девушку в красном плаще.

Измученный, вымокший, расстроенный, злой на самого себя, я толкнул дверь «Ла Палетт», уж не знаю, в котором часу. Здесь все началось, здесь я и покончу со всей этой историей. Как мужчина. Я сел за столик в задней комнате бистро и заказал себе перно и бутылку красного. Для начала хватит.

Вообще-то, я не любитель напиваться с утра пораньше. Однако, управившись с рюмкой молочно-белой анисовой водки, а потом с четырьмя стаканами бордо – причем пил я безостановочно, как автомат, – я заметил, что выпивка в столь ранний час помогает обрести удивительное душевное равновесие.

На улице все еще лил дождь, но моя вымокшая одежда успела подсохнуть, и вообще я погрузился в глухое спокойствие, ощущать которое было приятно.

Махнув гарсону, я велел принести еще бутылку.

Он посмотрел на меня с сомнением:

– Не хотите ли что-нибудь поесть, мсье? Может быть, бутерброд?

Я упрямо затряс головой и сердито буркнул что-то вместо ответа. Что за околесицу городит этот идиот? Поесть! Я напиться хочу, а от еды разве будешь пьян?

– Я хочу что-нибудь выпить! Выпить! – потребовал я внятно и четко.

Вскоре гарсон принес, хотя я и не заказывал, корзиночку со свежим багетом. Затем неторопливо откупорил новую бутылку:

– Мсье кого-нибудь ждет?

Этот вопрос насмешил меня невероятно.

– Я? – Размашистым жестом я ткнул себя пальцем в грудь. – Да ничего подобного! Господи помилуй, разве я похож на человека, который кого-то ждет? Я один. Совсем один. Как все идиоты… – Я засмеялся своей потрясающе остроумной шутке и отхлебнул из наполненного пузатого бокала. – Не хотите ли винца? За мой счет! Но при одном условии… Если вы такой же идиот, как я.

Гарсон, поблагодарив, отказался от выпивки и удалился, физиономия у него была недоумевающая. Мне показалось, что он скрылся, шагнув в одну из больших картин, висевших здесь на стенах. Очень странно! Я несколько раз энергично тряхнул головой и тогда опять увидел гарсона, тот стоял со своими собратьями возле стойки. И все они смотрели на меня. Бистро постепенно наполнялось посетителями.

Хлопнула дверь. Вошел высокий осанистый господин в развевающемся плаще, сильно встряхнул зонтик, потом закрыл его с возгласом: «Ну и паршивая погодка!» Мой гарсон сразу подлетел и – странное дело! – принял у него зонтик и плащ.

Я с любопытством наблюдал за вновь прибывшим. Каждый жест этого крепко сбитого брюнета был полон важности. Да кем он себя считает, императором китайским? Когда он уселся недалеко от меня, тоже в задней комнате, грузно придвинулся со стулом к столику и заказал жареный стейк, я с досадой ощутил, что у меня кружится голова.

Он развернул газету и с самодовольным видом огляделся по сторонам. Я сидел и, прищурив глаза, раздумывал, откуда я могу знать этого надутого типа. И наконец вспомнил. Жорж Траппатен, владелец одного из громадных мультиплексных киноцентров на Елисейских Полях.

Однажды я имел сомнительное удовольствие весь вечер просидеть рядом с ним на каком-то показе во Французской синематеке и поневоле должен был выслушивать его дурацкие замечания. «И что вы, хозяева мелких киношек, вечно носитесь с какими-то фантазиями, – рассуждал он, пожимая плечами. – Кино – это дело, конечно, хорошее, потому что кино выманивает людей из дому, а то сидели бы в своих гостиных. Но деньги делаются на рекламе, попкорне и напитках. Все остальное не окупается».

Я отхлебнул бордо и тут с ужасом заметил, что мсье Траппатен обратил на меня внимание. Он встал и, грузно переваливаясь, подошел к моему столику. Красная физиономия закачалась, точно китайский бумажный фонарь, прямо перед моим носом.

– Надо же! Мсье Боннар! Вот так сюрприз, – сказал он. – Long time, no see[38], хо-хо-хо-хо!

Сосредоточенно наблюдая движения его толстых губ, то открывавшихся, то захлопывавшихся, точно рот марионетки, я промычал в ответ что-то неопределенное.

– А ведь я недавно о вас вспоминал, я не шучу. Маленькое «Синема парадиз»… – Он покачал головой. – Дело-то у вас пошло, а? Читал в газетах, как же. Вот это я понимаю, это называется хорошо отхлебнуть из бутылки, верно? – Его губы скривились в одобрительной ухмылке.

При последних его словах я перевел сосредоточенный взгляд на бутылку. Он этот взгляд не упустил.

– И как вижу, уже празднуете, с размахом! Хо-хо-хо-хо! – Жорж Траппатен фамильярно хлопнул меня по плечу, да так, что я чуть не свалился со стула. – Шумок в прессе – это половина успеха, скажу я вам. А? – И опять он разразился оглушительным хохотом, от которого у меня уже гудело в голове. Я даже сморщился, так этот смех был неприятен. Жорж Траппатен, очевидно, расценил мою гримасу как одобрительную улыбку. – Ну, рад за вас. Пускай вашей старой хибаре тоже перепадет кусок пирога, – произнес он покровительственным тоном. – Лично я не верю, что у мелких киношек есть хоть какое-то будущее.

Он тяжело оперся руками о столик, я втянул голову в плечи и всем телом подался назад.

– Они пережили свой век, это яснее ясного. Надо идти в ногу со временем, верно я говорю? Людям сегодня экшен подавай. Эвенты нужны, презентации, тары-бары всякие. – Он выпрямился. – Был я тут недавно на фестивале в Токио. Азиаты эти – нет, не в моем вкусе, но не могу не признать, что касается всякой техники, они нас здорово обскакали. И впереди у них – ого какие перспективы, дело ясное, не надо быть пророком. – От воодушевления он фыркнул. – А я теперь взялся за 4D. Это, скажу я вам, не хухры-мухры. Кресла с вибрацией, форсунки, запахи – в нашей отрасли пора разрабатывать физические эффекты. Нужно инвестировать в это дело.

Я порядком устал и уже не мог поспевать за Жоржем Траппатеном в его странствиях по четвертому измерению. Время и пространство слились, образовав некую туманность Андромеды, в которой речи этого великого могола кинобизнеса утрачивали смысл.

– Кресла с форсунками, вибрация… – повторил я, с трудом ворочая языком, и снова наполнил свой бокал. – Звучит здорово. А летать на них тоже можно?

Я вдруг на минуту представил себе, как в мультиплекс-киноцентре зрители, прижимая к груди заветные ведерки с попкорном, плавно покачиваясь в креслах, летят на Луну, и тихонько захихикал, глядя в стакан.

Жорж Траппатен изумленно поднял брови и вдруг опять разразился хохотом.

– Хо-хо-хо-хо! Отлично! – развязно бросил он, тыча в меня пальцем. – Ценю ваше чувство юмора, мсье Боннар, в самом деле!

Потом он объяснил, каковы непревзойденные достоинства новейшего оборудования в его кинозалах. Слова на ветер. Абсолютно ничего не понимая, я изредка кивал, не мешая ему говорить.

Всем известно, что Жорж Траппатен большой мастер монолога. Но через некоторое время он все-таки заметил, что беседа получается, так сказать, асимметричная.

– О! Вот и мое мясцо принесли! – воскликнул он. – Ну, что же, мсье Боннар… Увидимся! Надеюсь, вы не забудете пригласить меня на премьеру в вашем кинотеатрике? «Нежные воспоминания о Париже» – судя по названию, кассового успеха ждать не приходится, а? Впрочем, жизнь полна неожиданностей. Вот как подумаешь о той истории про парня в инвалидной коляске… Я прямо-таки обалдел, честно, когда эта лента вдруг пошла, да еще как! «Неприкасаемые» – я уверен был, что фильм провалится, ломаного гроша за него не дал бы. Э, ладно, я тоже не святой пророк, что да, то да, хо-хо-хо-хо! – Он подмигнул. – Фильмы Аллана Вуда мне и даром не нужны, слишком много в них болтовни. Но эту Авриль, конечно, хотелось бы разглядеть получше, с близкого расстояния. Сногсшибательная баба. – Он сделал скабрезный жест, плотоядно облизнулся и почмокал.

Я с ненавистью уставился на него. Мне вдруг разом стало ясно, кого я вижу перед собой, – это же дьявол из «Иствикских ведьм». Надо предостеречь Солен, подумал я. Не было никаких сомнений, что этот отвратительный тип собирается за ней приударить.

Наконец мсье Траппатен, несколько обескураженный моим молчанием и неподвижным взглядом, вернулся за свой столик, а я дал себе клятву, что ноги его не будет в моем кинотеатре. Ему подавай жареное – вот пусть и жарится в своем аду.

Допив очередной стакан, я уже не помнил о дьяволе в обличье Жоржа Траппатена. Я снова думал о Мелани, о том, что она ходила в «Синема парадиз» в поисках любви. Что ж, по-видимому, она нашла любовь где-то в другом месте. Аллан Вуд нашел свою дочь. Все нашли то, что искали. А я… я оказался лишним.

Я совсем сник, сидел, облокотившись на столик, обеими руками держа бокал, тупо уставясь на колыхавшийся в нем красный диск. И вдруг, как наяву, увидел руки Мелани, сомкнутые вокруг бокала с красным вином, увидел и то, как я обхватил их ладонями, – всего-то несколько недель прошло с тех пор… Боль накрыла меня тяжелой волной. Я печально отставил бокал.

«Синема парадиз» в понедельник снова откроется, но Мелани больше не придет. Она никогда не придет. Женщины в красном плаще словно никогда не было на свете. Женщина в красном плаще словно умерла.

– Какая грустная, грустная история, – пробормотал я уныло, чувствуя, что от жалости к себе вот-вот заплачу. – Бедный, бедный Ален… Какое горе, старина, какое горе…

Несколько раз я сострадательно кивнул, жалея себя, хотя уже не очень-то ясно соображал, кто, собственно, этот «старина», я или другой печальный персонаж, которого тоже зовут Ален. Как бы то ни было, я решил, что лучший выход в этой ситуации – выпить еще.

– За любовь! – захныкал я. – За любовь…

Красное вино угрожающе заплескалось, когда я не без труда поднял бокал. А может быть, это оттого, что качается земля?

Я махнул рукой, подзывая гарсона:

– С-скажит-те… вы тож-ж… з-замет-тли? – Я старался отчетливо произносить каждое слово. – Земля… качается. Это земле… трясение?

Гарсон понимающе усмехнулся:

– Нет, мсье. Я уверен, вам просто показалось.

Самонадеянность гарсона страшно меня разозлила.

– Мсье, вы несете околесицу! Ничего подобного не может показаться! Был подземный толчок. – Я наставил на гарсона указательный палец. – Меня не проведешь, не на дурака напали… – Я привстал было, но тут же тяжело опустился на стул.

Поток моего красноречия оборвала коротенькая мелодия. Назойливые два-три такта, от них прямо-таки зазвенело в ушах.

– И выключите дурацкую шарманку, она нарушает ход моих мыслей.

Гарсону было не занимать терпения.

– Мсье, по-моему, звонит ваш мобильный телефон, – сказал он и деликатно отошел в сторонку.

Я порылся в кармане плаща, брошенного на соседнем стуле, – это кто же его там бросил? Я? Так и не вспомнил кто. Наконец я выудил проклятый мобильник и измученно ответил:

– Да! – Говорить было трудно. – Кому тут вз… взду… малось меня беспокоить?

– Ален? Что случилось? – Это был Робер. – У тебя все в порядке? Голос как-то странно звучит. Ну что? Вы нашли Мелани?

– Друг мой, – вымолвил я, – у меня все в полном порядке. Но ты задаешь слишком много вопросов. Мы нн-шли Мелу. А Мела… Мела не Мелани. Мелани умерла. А ты не знал? Бедный Ален. Ему хреново. Мы… тут… с ним, сидим… винцо попиваем… Прих-хди к нам…

– Великий боже! Ален! – Друг страшно переполошился, а с чего – я не мог понять. – Да ты напился!

– Н-не напился. А щщё пью, – упрямо возразил я и тут заметил, что бистро начинает кружиться.

– Где ты?!

– Я? «Ла… па… пала… лет»… – И я повалился головой на стол и заснул сном праведника.

После омлета и трех двойных эспрессо бистро «Ла Палетт» перестало кружиться. Довершил дело марш-бросок в туалет. Робер придерживал мне голову, Робер и воду спустил.

– Милое дело – такая вот чистка, – сказал он, когда я полоскал рот.

Я оперся руками о раковину и посмотрел в зеркало. Мертвенно-бледная физиономия, спутанные черные волосы прилипли ко лбу. Утром я выглядел куда лучше…

– Мне бы лечь…

Робер кивнул:

– Первые разумные слова, которые сегодня от тебя слышу. – Он ободряюще похлопал меня по спине. – Главное – хорошенько выспаться, сразу почувствуешь себя лучше. Все не так страшно.

Я кивнул, хотя и без всякой уверенности. Я уже настолько протрезвел, что не мог разделять оптимизма моего друга. И чувствовал себя далеко не блестяще. Но все-таки от слов Робера, в сущности самых банальных, мне стало легче.

– Ага. – Я мужественно ухмыльнулся. – Жизнь продолжается, так, что ли?

– Вот увидишь, через неделю-другую будешь смеяться над этой историей. А я познакомлю тебя с подружкой Мелиссы. Она совершенно твой тип. Волосы темно-русые, мордашка прелесть. И увлекается кино. Недавно она и нас с Мелиссой вытащила, посмотрели кинишко про дом престарелых где-то в Индии, «Отель „Мэриголд“: лучший из экзотических», – не без гордости сообщил Робер. – Хорошая картина. Мне очень понравилось.

Невозможно было не заметить, что Робер изо всех сил старается, просто из кожи вон лезет, чтобы развеселить меня.

– Это хорошо, – сказал я. – Картину я знаю.

– И что особенно здорово – там девушка настоящая, живая, – Робер потер глаза, – а не какой-то, понимаешь ли, призрак в красном плаще.

Робер в тот день заботился обо мне самым трогательным образом. Он и расплатился по счету, и до двери квартиры меня проводил, несмотря на мои протесты.

Когда мы вышли из «Ла Палетт», я заметил неподалеку высокого плечистого парня, который стоял один-одинешенек, прислонившись к фонарному столбу. Он исподлобья глянул в нашу сторону и, закурив, эдаким шикарным жестом мачо с рекламы «Мальборо» отбросил спичку. Да, видно, одинок в мире не только я…

В этот катастрофический вечер Робер не преминул напомнить мне еще одну цитату из кинофильма, которую, наверное, специально приберег для подобной жизненной ситуации:

– Не принимай все так близко к сердцу, Ален, и если что – звони. О’кей? А если уж охота выпить, так давай вместе выпьем. Питье в одиночестве еще никого не доводило до добра.

Я кивнул. Мой друг в данном случае, в порядке исключения, оказался прав. Мне все еще было довольно муторно, однако я твердо держался на ногах. Я стоял в дверях своей квартиры и смотрел, как Робер спускается по лестнице. Он оглянулся:

– Как там говорит тот симпатяга, ну тот парень из фильма «Отель „Мэриголд“: лучший из экзотических»? «В конце все будет хорошо. А если не хорошо, значит это не конец». – И Робер, с многозначительным видом подмигнув мне, скрылся.

Я закрыл дверь.

Слова действительно примечательные. В Индии, где верят в переселение душ и новые рождения, они имеют совершенно особенный смысл. Но у нас, на Западе, надо жить, даже если все кончается плохо.

И все-таки Робер оказался прав. До конца истории было еще далеко. Очень далеко.

Когда через несколько минут раздался звонок в дверь, я подумал, мой друг, наверное, что-нибудь забыл, вот и вернулся. Тихонько чертыхаясь, я встал и, как был, в полосатой пижаме, пошел в прихожую. По пути чуть не грохнулся – Орфей под ноги подвернулась, вечно она, любопытная кошка, суетится у входной двери, услышав звонок. Орфей с негодующим воплем отскочила в сторону, я шикнул на нее и открыл дверь.

Но не Робера я увидел. Поистине то был день изумленных физиономий. Теперь настал мой черед таращить глаза. Передо мной стоял человек, которого я знать не знал и никогда в жизни не видел. Но тут он сдвинул шляпу на затылок, и я сообразил: это тот парень, копия рекламы «Мальборо», что скучал в одиночестве под фонарем недалеко от входа в «Ла Палетт».

– Пар-рдон, – пророкотал он с американским акцентом. – Ален Боннар – это вы? – У парня было добродушное, задубелое от ветров и дождей лицо и спокойный внимательный взгляд.

Я кивнул, про себя удивляясь. Но прежде чем я успел что-то сказать, он врезал мне кулаком в глаз.

Я повалился на пол. Земля опять качалась, но теперь я видел еще и звезды, они плясали. Как ни странно, боли я не почувствовал – только приятное легкое головокружение, не дававшее мне подняться на ноги.

Парень в шляпе бросил на меня с высоты своего роста взгляд, полный неколебимого спокойствия.

– Только попробуй сунуться к Солен, лягушатник! – услышал я.

Потом услышал, как с громовым ударом захлопнулась дверь. А потом уже ничего больше не слышал.

Когда я пришел в себя, прямо перед собой я увидел два зеленых глаза, смотревшие на меня не отрываясь. Я почувствовал легкий толчок в грудь и с удивлением огляделся, щурясь от света. В ушах звенело, звенело, звенело… Матрас был ужасно жесткий, да и не матрас на самом деле.

Я лежал посреди прихожей на берберском ковре, на груди у меня сидела Орфей, издавая испуганное мяуканье, в глаза бил свет от лампочки, горевшей под потолком, голова раскалывалась от боли, а лицо – по нему точно проехало колесо грузовика. И не умолкал этот чертов звон в ухе.

Я со стоном сел, потом, ухватившись за комод, поднялся на ноги. Взгляд в зеркало подтвердил мои худшие опасения. Человек, глядевший на меня из зеркала, покончил счеты со всем на этом свете. И выглядел соответственно. Я осторожно потрогал левый глаз, опухший, синий. И вспомнил наконец крепкого парня с тяжелой рукой, который вчера вечером явился сюда и обозвал меня лягушатником. За что? Я терпеть не могу лягушек.

Удар кулаком в физиономию – вот таким финалом ознаменовался день, который начался столь светлыми надеждами, но затем, в полном соответствии с законами античной драматургии, неудержимо устремился к трагической развязке.

Однако я все еще был жив. Хотя и контужен на одно ухо.

В какой-то момент надоедливый звон вдруг прекратился, а через некоторое время начался опять, и тогда я сообразил, что это звонит домашний телефон. В порядке исключения трубка находилась на базе, а база там, где ей и полагалось быть, – на комоде в прихожей. Я схватил трубку. Наверное, Робер хочет узнать, как я себя чувствую. Да нет, мой друг по воскресеньям в это время еще спит. Так и есть – в трубке раздался взволнованный голос Солен Авриль.

– Слава богу, Ален, наконец-то я дозвонилась! – воскликнула она радостно. – Почему ты не отвечал по мобильному? Я звоню, чтобы предостеречь тебя!

Я кивнул и, как уже не раз в последнее время, подумал, что окончательно перестал ориентироваться в происходящих событиях. Поэтому ответил неопределенным:

– Да?

– Тед в Париже! Он пустился в погоню! Ему непонятно каким образом попалась на глаза та статья в «Паризьен» и фотография, на которой ты со мной, ну, помнишь, на Вандомской площади. Я пыталась ему объяснить, что мы просто вышли, немного прогулялись, но его невозможно было утихомирить. – Солен вздохнула. – Он обезумел от ревности. В общем, он отправился на охоту за тобой. Ален, я не знаю, что у него на уме, но будь осторожен, очень осторожен, слышишь? С него станется заявиться к тебе домой. Я в ужасной тревоге.

Я усмехнулся, как законченный фаталист:

– Можешь не тревожиться, Солен. Он уже побывал у меня.

22

Морские гребешки заставили себя ждать. Мы сидели за длинным столом на террасе «У Жоржа». День выдался неожиданно теплый, парижане оделись по-летнему; на ресторан, который находится на крыше Центра Помпиду и славится бесподобным видом, открывающимся с его террасы на город, неторопливо опускался синевато-серый вечер.

Неторопливость, как видно, взяли себе девизом и здешние официантки и повара. Вот уже полчаса, как мы напрасно старались привлечь к себе внимание хоть одной из длинноногих красоток, которые явно метили в топ-модели, а не в обслуживающий персонал. С развевающимися волосами, со стандартно миловидными мордашками, цокая высоченными каблуками, они проходили мимо, не удостаивая нас даже взглядом.

Солен, улыбнувшись мне, подняла бокал с шампанским. Она праздновала день рождения и твердо решила, что сегодня никому не даст испортить себе настроение. Я старался не отставать от нее в этом благом намерении.

В минувшие солнечные майские дни все вернулось в нормальную колею – как в «Синема парадиз», где в понедельник Франсуа снял с входной двери объявление «Закрыто по случаю киносъемок», так и в моей жизни. Если не считать того факта, что теперь под потолком зрительного зала висела гигантская люстра и мой старый кинотеатр все еще нежился в лучах славы мировых знаменитостей, то ничто уже не напоминало о минувшей бурной неделе, когда съемочная команда все у нас буквально перевернула вверх дном. Фургоны покинули улицу, съемки «Нежных воспоминаний о Париже» мало-помалу подходили к концу. Еще четыре недели, не больше, и будут сняты последние сцены, местом действия которых является Париж.

Аллан Вуд широко улыбался. Он сидел наискосок от меня, положив руку на плечо рыжеволосой молодой женщине с громадными золотыми серьгами, которые каскадами филигранных дисков спускались вдоль стройной шеи. Это была Мела, его дочь, которой стали открываться симпатичные черты ее родителя, некогда демонизированного ее покойной матерью.

После того дождливого утра, черного утра моей жизни, в квартале Марэ, я не видел дочери Аллана. И хотя был искренне рад, что моему другу наконец улыбнулось счастье, на сердце я чувствовал тяжесть, стоило лишь вспомнить о неповторимом, чудесном моменте, когда мы с громадными букетами стояли перед дверью квартиры Мелы и я был твердо уверен, что нашел Мелани.

Карла Зуссмана после завершения съемок в «Синема парадиз» я до этого вечера тоже не видел. Расплываясь от удовольствия, он уселся рядом с Солен Авриль и подмигнул мне – с грехом пополам. Левый глаз бородатого оператора, так же как мой, переливался всеми оттенками синего и фиолетового. Мы переглянулись с понимающей ухмылкой. Тед Паркер сделал свое дело на совесть.

Кстати, техасца с ухватками ковбоя не было за столом в этот веселый вечер на террасе «У Жоржа», где собралась, наверное, добрая половина съемочной команды, чтобы поднять бокалы за здоровье Солен Авриль. Разгневанная кинодива сослала ревнивого обожателя в техасскую глушь, пока он не успел натворить еще каких-нибудь бед. Чему невероятно радовался Карл, теперь ни на шаг не отходивший от Солен.

Красавец Ховард Галлоуэй, в элегантном сером костюме от Армани, по-видимому, тоже с большим облегчением узнал, что Солен спровадила за океан, на другой конец света, драчливого американца, который, говорят, наведался в бар «Хемингуэй» и со словами «Есть мужской разговор» предложил актеру выйти, дабы помериться силой в кулачном бою.

«С Тедом все кончено. Cela suffit[39], – объявила Солен, когда приглашала меня на свою маленькую вечеринку по случаю дня рождения. – Если все прошло, то надо вовремя это понять».

Хотя закуски нам все еще не принесли, настроение за столом было веселым. Я поднял бокал, глядя на Солен, сидевшую напротив меня, раскрасневшуюся от шампанского. В этот вечер она была неотразима, в шелковом платье цвета морской воды, который в точности повторял цвет ее глаз. Словно благодушно настроенная Шахерезада, она оживляла праздник всевозможными рассказами и не выражала неудовольствия, когда Карл нежно пожимал ее руку. У нее был день рождения, и она радовалась, как маленькая девочка. Ее прекрасное настроение передалось и всем остальным. Даже мне, унылому, как никто другой, за этим столом.

Откинувшись на спинку стула, я окинул взглядом изысканно подсвеченную террасу. Три громадные изогнутые белые трубы, в некотором отдалении торчавшие из пола, придавали ресторану сходство с палубой океанского лайнера, который плыл над ночным Парижем, словно в бескрайнем, мерцающем мириадами искр морском просторе. Временами перестаешь замечать этот город, как прекрасную картину, которая давным-давно висит у тебя в гостиной над столом. Но если весенней ночью ты хотя бы раз придешь сюда, на крышу Центра Помпиду, ты сразу вспомнишь, что Париж называют городом света.

Слева высился подсвеченный собор Нотр-Дам, вдали переливалась и сверкала Эйфелева башня. Я смотрел на огни Больших бульваров, где непрерывным потоком бежали маленькие, точно игрушечные, машины. Я смотрел на мосты, золотыми дугами повисшие над Сеной. Смотрел на смеющиеся лица за нашим столом и думал, как было бы хорошо, если бы ко мне вернулась прежняя легкость. Та легкость, с какой я шел ночью по улицам Парижа, воображая, будто во всей вселенной нет человека счастливей меня.

И опять я подумал о маленьком измятом письмеце, которое лежало теперь в ящике моего письменного стола, сверху. Как часто в последние недели я вынимал его и нежно разглаживал…

Мелани не была любительницей приключений. Так она написала. Но где бы она сейчас ни находилась, что бы ни делала, она подарила мне недели, столь богатые приключениями, каких в моей жизни никогда прежде не было.

«У нас все-таки остается Париж» – так в «Касабланке» говорит, обращаясь к Ингрид Бергман, Хэмфри Богарт. А у меня все-таки остался один прекрасный вечер, завершившийся под старым каштаном.

Девушка в красном плаще останется сладостной раной в моей биографии. Обещанием, которое не исполнилось. Тайной, которая никогда не будет раскрыта. И все же я ни о чем не жалел[40].

Когда-нибудь боль станет тише. Когда-нибудь и на сердце полегчает. Надо было только примириться со случившимся.

Я осушил бокал с шампанским. Солен права. Если все прошло, надо вовремя это понять. В ближайшие выходные Робер специально для меня затевает ужин, на который будут приглашены Мелисса и ее подруга. Та самая, что как раз в моем вкусе, якобы. Ну, там видно будет.

Лиз, сидевшая рядом со мной, что-то спросила, я поддержал разговор.

И через полчаса с удивлением заметил, что все это время не предавался печальным размышлениям. И когда принесли наконец тарелки с морскими гребешками – их со стуком выставила на стол неважная пародия на Клаудию Шиффер, – я, как все остальные, принялся возмущаться нелюбезностью здешней обслуги, а когда подали горячие блюда, я, так же как все, от души расхохотался, ибо Аллан Вуд с комическим отчаянием заявил, что агнец на его тарелке определенно отдает гарью, – действительно, мясо снизу пригорело и было черное. А Карл так отчаянно пилил свой кусок, что стол трясся. «Да разве можно резать мясо таким тупым ножом! – вознегодовал Карл. – Сейчас я расправлюсь с ним голыми руками».

Солен поманила к себе блондинку, числившуюся тут в официантках. Спустя некоторое время та неторопливо продефилировала к нам на тонюсеньких шпильках.

– Можно? – обронила несостоявшаяся модель и, не дожидаясь ответа, принялась собирать тарелки.

Солен отрицательно покачала головой и сделала девице короткий, но внушительный выговор, показала злополучного агнца на тарелке Аллана и потребовала нож для стейка, без которого мучился Карл.

Белокурая куколка надула коралловые губки, с досадой вздохнула и забрала тарелку с пригоревшим ягненком. На тарелку Карла она бросила томно-скучающий взор:

– Послушайте, мсье, мясо мягкое, как масло, не нужен вам нож для стейка. – Сделав это нахальное заявление, она удалилась.

– Э-э, минуточку! – возмущенно закричал Карл ей вслед. – Да вы хоть знаете, кто сюда к вам пришел? И стейк ваш вовсе не мягкий, как масло. Можете забрать! – Бородач, казалось, сейчас сорвется и швырнет тарелку со стейком в эту невежественную куклу, которой явно было наплевать, что в их ресторане сидит мировая звезда экрана.

Солен положила руку ему на плечо:

– Брось, Карл, не стоит. Такой прекрасный вечер…

Вечер и правда был прекрасный, невзирая на то что кухня оказалась посредственной, а обслуживание – из рук вон плохим. Все мы порядком выпили, весело смеялись, и вообще ведь это фантастическая эксклюзивная возможность – сидеть на террасе Центра Помпиду и чувствовать себя так, словно плывешь в вышине над ночным Парижем.

Десерт вопреки нашим ожиданиям был просто великолепен. Подали малину, землянику, крем-брюле и воздушные «макарон» с фисташковым кремом, и, когда мы все это уплели, я извинился и вышел из-за стола, покурить. Отойдя к краю террасы и закурив сигарету, я оперся о перила, стоял там, стряхивал пепел вниз и смотрел на переливающийся огнями город.

– Волшебство, верно?

Еще не обернувшись, я понял, что это Солен. Она подошла бесшумно и встала за моей спиной. В воздухе повеяло ароматом гелиотропа, я ощутил тепло, исходившее от Солен, и ее желание разделить со мной этот момент тишины. Мы стояли в молчании у металлических перил террасы, словно у палубного ограждения большого корабля, любовались картиной блистающего города, и казалось, у наших ног простерлось ночное небо, усыпанное звездами.

– Иногда я чувствую тоску о том, какой я была когда-то, – сказала Солен через некоторое время.

– Какой же ты была? – Я повернулся к ней.

В этот момент ее глаза, блуждавшие вдали, где искрились огни Парижа, казались темно-синими.

– Такой… самоотверженной. Бескорыстной. Знавшей простое счастье. В детстве я была счастлива, хотя сама того не желала. Я хочу сказать, я никогда не размышляла в детстве о том, счастлива я или нет, не думала, что вот я хочу быть счастливой. Я просто была счастлива.

– А теперь?

Она ответила не сразу:

– Иногда – да, чаще – нет. Когда становишься старше, однажды вдруг понимаешь, что так называемое счастье в действительности состоит из отдельных счастливых моментов. Из тех особенных мгновений, которые потом вспоминаешь. – Она мечтательно улыбнулась. – Вот сейчас такой момент. Я просто сама не своя от этого поразительного чувства, что я снова дома.

Я молча кивнул. Простиравшийся перед нами вид ночного города пробудил у меня скорей неопределенную тоску, как будто вдали за темным горизонтом скрывалось что-то, чего мне в жизни ужасно недостает, хотя я и не мог подобрать этому точного имени.

– А ты, Ален? Ты счастлив? – спросила она.

– Во всяком случае, счастье однажды было очень близко.

Мне не хотелось, чтобы эти слова прозвучали печально, правда не хотелось, но, должно быть, по-другому не получилось. Солен порывисто обняла меня, крепко сжав мои плечи.

– Мне очень жаль, Ален, – сказала она тихо. – Мне бы хотелось, чтобы ты ее нашел. Если бы я могла что-то для тебя сделать… Понимаю, это совсем не одно и то же, но мне бы хотелось быть небезразличной тебе. Ты мне очень нравишься.

На мгновение мы застыли, обнявшись. Потом я мягко отвел ее руки:

– Спасибо, Солен. Ты мне тоже очень нравишься. – Я вздохнул. – Глупо, но часто мы не можем повлиять на важные вещи в нашей жизни.

Она улыбнулась:

– Иногда можем.

Мы смотрели друг на друга и в это мгновение думали каждый о своем. Я стоял, прислонившись спиной к перилам. И вдруг у меня возникло чувство, как будто за нами кто-то наблюдает.

Смущенно оглядевшись, я посмотрел в ту сторону, где был наш стол. Нет, там все заняты разговорами и никто вроде бы не замечал нашего отсутствия, даже Карл, который, пересев на место Солен, о чем-то оживленно болтал с дочерью Аллана Вуда.

Странное ощущение. Я тряхнул головой. И предложил:

– Давай вернемся к остальным, за стол. – И из-за плеча Солен еще раз окинул взглядом террасу.

И тут я увидел ее.

На другом конце террасы, возле входа, стояла молодая женщина в летнем белом платье. Она стояла неподвижно, выпрямившись и не отрываясь смотрела на нас.

И волосы ее были цвета карамели.

23

Мелани. Никаких сомнений. Я осознал это в какие-то три секунды. Наши взгляды встретились над головами всех этих смеющихся и весело болтающих людей – все вдруг стихло, словно кто-то резко отключил звук.

Все дальнейшее мчалось с невероятной скоростью, и в то же время меня не покидало ощущение, будто действие раскручивается как при замедленной съемке.

Женщина в белом платье увидела, что я смотрю на нее, повернулась и быстро направилась к выходу. Я выдохнул: «Бог мой!» – отстранил изумленную Солен и устремился за исчезающей белой тенью. Я бросился на другой конец террасы, лавируя между столиками, я чуть не столкнулся с двумя официантками, которые воззрились на меня с негодованием, я налетел на старую даму, которая взвизгнула и возмущенно закричала мне вслед, я опрокинул поднос – некогда извиняться, я только поднял руку, услышав звон разбитого стекла, на бегу я угодил ногой в петлю длинного ремня дамской сумочки, брошенной на стуле, и, споткнувшись, с размаху упал на четвереньки, рубашка вылезла из брюк, я вскочил – как под гипнозом, не отрывая взгляда от дверей.

– Мелани! – крикнул я, прорвавшись наконец к выходу и бросившись вон из ресторана; я увидел, как женщина в белом платье, с развевающимися волосами бежала вниз по одному из эскалаторов в стеклянных трубах. – Мелани, постой! – Я отчаянно замахал руками, но она не обернулась. Она убегала от меня. Это было непостижимо, и у меня мелькнула мысль, уж не сошла ли она с ума? Но я решил: ну и пусть, все равно я должен ее догнать. Любой ценой.

И я помчался вниз по эскалаторам, соединяющим пять этажей Центра Помпиду, я расталкивал людей, и на каждом повороте я видел внизу, на следующем эскалаторе, белую тень, но вот я на первом этаже, в холле, и слышу торопливые шаги, удаляющиеся к выходу на улицу.

На площади перед Центром снова были люди – они глазели на фокусы парня, глотавшего огонь. Дальше – цыган на складном стуле. Он наигрывал на бандонеоне печальное танго и пел про какую-то Марию. Прогуливались парочки.

Я замер и огляделся, где же она? Сердце колотилось в горле. Мелани не было. Я тихо чертыхнулся и снова бросился бежать, оглядываясь во все стороны.

Вдалеке мелькнула белая тень, она летела к станции метро «Рамбуйе». Она!

Со всех ног я помчался туда. Я уже догонял ее, остались какие-нибудь сто метров. И тут я увидел, что она нырнула в метро. Я выкопал в кармане билет и через две секунды ворвался в метро и ринулся вниз по лестнице.

Оборванец с гитарой, стоявший у меня на пути, почему-то предупредительно отступил в сторону.

– Ну-ну… полегче, – сказал он.

– Женщина! – выдохнул я. – В белом платье!

Оборванец неопределенно махнул рукой в сторону проходов, ведущих все дальше и все ниже.

– Спасибо! – крикнул я на бегу, бросаясь в недра парижского метро. В лицо мне ударил теплый воздух со специфическим запахом, он шел из глубины самой земли, запах мусора и пыли. Я выбежал на перрон, там в ожидании поезда стояли какие-то люди. На скамейке парочка панков с зелеными патлами целовалась как у себя дома.

В тот момент, когда на меня накатила теплая воздушная волна – знак, что прибывает поезд, – я увидел Мелани. Она стояла среди ожидающих на другой платформе, как раз на противоположной стороне, под огромным щитом с рекламой шампуня. Она стояла и смотрела на меня. Просто смотрела.

– Мелани! Да подожди же! Что все это значит, черт побери! – закричал я.

Несколько человек оглянулись и опять тупо уставились в пространство. Шумные ссоры влюбленных на платформах метро, как видно, в порядке вещей.

– Стой, где стоишь! Никуда не уходи, я сейчас! – крикнул я, и тут ее скрыл вылетевший из туннеля поезд, подкативший к моему перрону. Меня охватила вдобавок к отчаянию ярость.

Да что с ней такое, с этой женщиной? Почему она так странно себя ведет? Или это не Мелани, а ее двойник? Или она думает, за ней погнался маньяк? Не важно! Сейчас, сейчас все разъяснится. Я побежал к лестнице, по ней наверх, туда, на тот перрон. Наверху я опять ощутил теплую волну воздуха, поднявшуюся из туннеля. К перрону подъезжал поезд.

– Нет! – заорал я, бросаясь вниз по лестнице. Последние пять ступенек я взял одним прыжком и отважно приземлился на каменный пол. Покатился, потерял ботинок – черт с ним! – побежал, хромая, в одном ботинке вдоль поезда, лихорадочно обшаривая глазами перрон. Мелани вошла в последний вагон.

Сердце чуть не выскакивало из груди, стучало, как молот, в горле пересохло, левую ногу дергало от боли, но я ее увидел!

– Мелани!

Поздно. Резкий предупредительный свисток полоснул по нервам.

Двери поезда равнодушно, неописуемо синхронно закрылись.

– Нет! – завопил я в диком отчаянии. – Стой!

Я увидел за стеклом двери Мелани и заколотил кулаком в стекло. В бешенстве несколько раз пнул дверь ногой. Хорош я был: лицо пылало, под глазом синяк, волосы взлохмачены, рубашка вылезла из брюк – человек, начисто потерявший контроль над собой. Громила, нарывающийся на драку, или псих, в слепой ярости расстреливающий все вокруг.

– Мсье, что за безобразие! Что за дикое поведение! – одернул меня какой-то респектабельного вида тип в футболке «Lacoste».

– Заткнись, крокодил! – взвизгнул я, и парень мигом ретировался и пропал за мусорным контейнером. Послышалось змеиное шипение поезда.

Бессильно опустив руки, я смотрел на Мелани – она стояла в вагоне, у двери, держась за поручень, и молча смотрела на меня. Ее взгляд был полон печальной покорности судьбе, и под этим взглядом я потерял последнюю уверенность. Так смотрят на того, с кем прощаются навсегда. Прощаются, потому что иначе нельзя.

Я не мог понять, что происходит. Не мог понять, в чем моя вина. Я был идиотом из фильма, сценария которого не знал. Стоял на перроне на станции «Рамбуйе», смотрел, как исчезает женщина моей жизни, и ничего не мог сделать.

Последним, беспомощным жестом я поднял руку и прижал ладонь к дверному стеклу, не отводя умоляющего взгляда от Мелани.

Поезд тронулся, и тут в самую последнюю секунду Мелани подняла руку и приложила ладонь к стеклу – к моей ладони.

Как побитая собака, тащился я домой. Было полдвенадцатого ночи, вернуться к «Жоржу» и объяснить свое внезапное бегство – невозможно, немыслимо.

Да что я мог бы им сказать? Что наконец увидел, наконец нашел женщину, которую люблю, а она от меня убежала?

Это была Мелани, она, вне всяких сомнений. Она? В самом деле она?

Сомнения-то были – я начал сомневаться в своем здравом рассудке. Может, я просто спятил? Рехнулся от любви к загадочной женщине, которая стала мне близка, как ни один человек в мире, и своим непонятным поведением довела меня до сумасшествия?

Глубоко несчастный, я плелся, хромая, по мосту Искусств, в одном ботинке. Ботинок у меня остался один, надежды – не осталось вовсе.

Да, все было безнадежно. Ковыляя по мосту, я с каждым шагом все больше падал духом.

Неожиданное появление Мелани на террасе Центра Помпиду разбередило старую рану, сладко саднившую, но уже ставшую привычной, – нет, правильней будет сказать, я заставил себя привыкнуть к этой постоянной боли. Я был уверен, насколько может быть в чем-то уверен человек, совершенно сбитый с толку: это была Мелани – женщина, смотревшая на меня с другого конца террасы. Это Мелани бросилась бежать от меня, точно пугливый единорог в сказочном лесу. И это Мелани стояла за стеклянной дверью вагона в метро.

Я узнал ее лицо. Я узнал бы его среди тысячи лиц. Я же касался его рукой, мои пальцы помнили каждую его черточку. Я тонул в глубине этих карих глаз, я целовал эти мягкие губы, опять и опять. Сколько раз она дарила мне свою волшебную несмелую улыбку… А тут ее лицо было строгим, почти суровым. Даже если она видела, что я на какое-то несчастное мгновение обнял другую женщину – а больше-то ничего не было! – это же не причина бежать от меня как от чумы.

Я был взвинчен, ломал себе голову, вопросов была масса, а ответа я не находил ни на один. Нога разболелась, но разве можно было сравнить эту пустяковую боль с той, что железным кольцом сдавила мне сердце. Когда я наконец доковылял до угла и поплелся дальше по улице Сены, меня пронзила внезапная мысль, которая с этой минуты все настойчивей крутилась в мозгу, все больше подавляла меня и притом была не лишена логики.

До сегодняшнего вечера я считал, что женщина в красном плаще бесследно исчезла. Ее исчезновение могло иметь тысячи причин, совершенно не связанных со мной. И пока я не увидел Мелани на террасе, я, по крайней мере, мог обольщаться мыслью, что пути нашей любви преградили неведомые силы судьбы. Даже предположение, что Мелани не вернулась в Париж, было легче принять, чем сокрушительное открытие, которое преподнес мне сегодняшний вечер.

Женщина, которую я столько времени искал, находится здесь, в Париже. Она жива, она реальна, это очевидно. Еще очевиднее то, что она не желает меня знать.

Молодая женщина в белом платье от меня убежала, и это несомненно была Мелани, а какие у нее были причины убегать – не важно. Что это она, я понял в тот самый момент, когда увидел ее на террасе Центра Помпиду. И даже если бы – предположим невероятное – в первый миг у меня возникли хоть какие-то сомнения, на перроне в метро они рассеялись бы раз и навсегда.

Нас разделяло несколько сантиметров, она стояла за стеклянной дверью вагона, и ее взгляд сказал мне, что она меня узнала. Будь это незнакомая женщина – разве она стала бы смотреть на меня таким взглядом? Чего ради прижала бы ладонь к стеклу против моей ладони? Это был прощальный, заклинающий жест любви в миг расставания, когда поезд вот-вот тронется и умчится прочь…

Я горько усмехнулся. Все это не давало никакой ясности.

И вдруг мне вспомнился первенец кинематографа, черно-белые зернистые кадры: подъезжающий поезд. Вспомнилась и картина импрессиониста, на которой был паровоз в клубах белого дыма, давным-давно я впервые увидел ее в галерее Жё-де-Пом; вспомнились и мои детские размышления о том, что такое импрессионизм. Французское кино глубоко импрессионистично, говорил дядюшка Бернар.

В то время я был уверен, что кое-что понимаю. Но та действительность, в которую я сейчас снова вернулся, была глубоко сюрреалистической. И в ней ничего было не понять.

Я брел в темноте, словно в параллельном мире, где действуют неведомые законы, и думал, стану ли я когда-нибудь настолько взрослым, чтобы расстаться с этим параллельным миром?

Той ночью мне приснился сон. Это был один из тех снов, которые после пробуждения помнишь еще долго, наверное, даже до конца жизни, потому что ничего более тяжелого не может человеку присниться.

Существуют, говорят, образы страха, которые обитают где-то в коллективном бессознательном, чаще всего это короткие бессвязные картинки – падаешь в бездну или тонешь, или ты заблудился, или тебя преследует некто темный и ты в панике бросаешься бежать, но не можешь сдвинуться с места. Но бывают и другие сновидения, они связаны с сугубо индивидуальными страхами и состоят из фрагментарных личных впечатлений, в сновидении у каждого человека складываются из этих фрагментов его собственные, особенные, темные фантасмагории.

Вот такие, например. Я иду через кладбище и вдруг вижу надгробие любимого человека, который на самом деле жив. Другой сон: я стою в комнате, где девять дверей. Я очень хочу из нее выйти, но за каждой дверью, которую открываю, я натыкаюсь на непроницаемую стену из резины. Или такой: я в отеле, еду в лифте, мне нужно вернуться на шестой этаж, так как там находится мой номер, где меня ждет женщина. Но всякий раз, когда бы я ни нажал кнопку шестого этажа, лифт доставляет меня в совершенно незнакомый коридор. И я не могу попасть туда, куда непременно хочу добраться.

Насколько различна жизнь людей, настолько же разнообразны формы, в которых проявляются их бессознательные страхи. И хотя в моем сновидении не было ни ножей, ни темных призраков, бросающихся на меня, чтобы убить, исход этого сна, поначалу сказочно прекрасного, был таким, что поверг меня в беспросветное уныние. В конце я терял все.

Мне снилась Мелани. Канун Нового года. На Мелани был ее красный плащ. Мы пришли на праздник и под руку гуляли по залам большого старинного здания. На стенах повсюду висели зеркала в вычурных золоченых рамах, мерцали свечи, везде было полно людей. Женщины в шелках, в платьях с пышными кринолинами, затянутыми в рюмочку талиями, мужчины в узких коротких штанах, в жилетах и белых рубашках с кружевными манжетами. Может быть, мы на балу в Версале? Нет, я знал, что мы в Париже. В этом легко было убедиться, бросив взгляд на высокие окна, за которыми сверкал огнями наш город.

Когда колокольный звон возвестил наступление Нового года, мы с Мелани вошли в зал, где на стене висел огромный плоский экран. На нем мелькали картинки – веселье на улицах и площадях, праздник бурлил у Триумфальной арки, на Елисейских Полях, у подножия Эйфелевой башни, возле стеклянной пирамиды на площади Лувра, на вершине Монмартра, на мостах и бульварах, где, словно одурев от радости, сигналили автомобили.

Мы еще некоторое время побродили по залам, а потом я спохватился – где Мелани? Она отстала, где-то задержалась. Я вернулся в зал, где висел большой монитор, и увидел, что теперь там показывают изображение нашей планеты. Земля, голубой шар, как будто покачивалась. Ни с того ни с сего на меня напал дикий страх. Я бросился к высоким окнам и увидел – за ними ничего нет, пустота и мрак.

И тут я понял – Париж превратился в космический корабль, который неудержимо уносится прочь от Земли. Нас уже отделяют от нее несколько световых лет, а толпа веселится, люди, нарядившись в костюмы эпохи рококо, хохочут, танцуют и ни о чем не подозревают.

Я мечусь, бегаю по залам, ищу Мелани, ищу в толпе хоть какое-нибудь знакомое лицо. В какой-то комнате я натыкаюсь на большую вешалку с одеждой и лихорадочно перебираю платья, раздвигаю плечики, на которых аккуратно, по размерам, повешены чьи-то вещи: летние женские платья, мужские костюмы. Я надеюсь обнаружить хоть какой-то знак.

И выхожу в один из бесконечно длинных коридоров, а там стоит очередь, люди чего-то ждут, хотят что-то получить. Проходя вдоль очереди, я с надеждой вглядываюсь в лица: вдруг найдется кто-нибудь знакомый. Через некоторое время я наконец вижу среди ожидающих своих родителей. А рядом и Мелани, и Робер, и даже мадам Клеман – и все они стоят в очереди. Обрадованный – я же нашел их! – я громко кричу. Но они, один за другим, поворачиваются и смотрят на меня, не узнавая, как будто я им чужой.

– Папа! Мама! – кричу я. – Это же я, Ален!

Отец с сожалением поднимает брови, качает головой. Мама смотрит на меня пустыми, ничего не выражающими глазами.

– Мелани, где же ты пропадала столько времени! Я искал тебя… – Я все-таки не теряю надежды.

Но Мелани, пожав плечами, равнодушно отворачивается. Они как будто забыли меня, не помнят, не знают, все, даже мадам Клеман, которая тоже здесь, даже Робер, мой друг.

Моя паника неудержимо растет, я в глубоком отчаянии. Почему они стоят здесь? Почему словно не видят меня? Я иду дальше и различаю впереди фигуру, которая мне как будто знакома. Дядя Бернар! Только тут я замечаю, что очередь выстроилась к кассе «Синема парадиз».

Как же так? Ведь дядя Бернар умер, думаю я, но все-таки окликаю его. Старик оборачивается – ну наконец-то, вот она, умиротворенная, добродушная улыбка моего дядюшки.

– Кто вы? – спрашивает он удивленно. – Я вас не знаю.

В отчаянии застонав, я корчусь, как от боли.

– Не может быть! Дядя Бернар, это же я, Ален. Неужели не помнишь? Я же всегда приходил в кино, каждый день, мы вместе смотрели фильмы. Люмьер! – кричу я. – Поезд! Импрессионистическое кино! Кокто, Трюффо, Шаброль, Соте… – Я выкрикиваю имена великих режиссеров, все, какие приходят на ум, в надежде, что хоть что-нибудь дрогнет наконец в добродушном лице моего дядюшки, но теперь он смотрит на меня без улыбки, с тупым недоумением, и лицо у него как у старика с болезнью Альцгеймера. – Джузеппе Торнаторе! – кричу я. – «Новый кинотеатр „Парадизо“»! Это же твой любимый фильм, мы с тобой вместе его смотрели! Ну неужели не помнишь… В нашем кино смотрели, в «Синема парадиз»! – Я твержу одно и то же, точно заклинание, волшебное слово, отворяющее двери.

И вдруг по лицу дяди Бернара проскальзывает тень узнавания. Он на секунду закрывает глаза, потом смотрит на меня. Его губы чуть растягиваются – и вот он опять улыбается, все шире и шире.

– Да, – говорит он. – Да, конечно. Я помню. Хотя и очень смутно. Ты же Ален… Ален, мой мальчик… Но все это было так давно… Я тогда еще был жив…

Я плачу – так я счастлив, но я плачу и потому, что меня узнал умерший. Может быть, я тоже умер. И обретаюсь где-то в просторах вселенной, и нет у меня ни одного близкого человека.

Я пытаюсь растолковать дяде, как трагично мое бытие, но он лишь растерянно качает головой.

– Ну как же ты не понимаешь? Я все потерял! Все потерял! – твержу я упрямо.

Лицо дяди Бернара расплывается в моих глазах.

– Тебе надо в «Синема парадиз», мой мальчик. Иди в кино, там ты найдешь все… В «Синема парадиз»…

Его голос удаляется, затихает, я простираю к нему, умершему, руки и лечу вниз, вниз, вниз…

24

После того как я проснулся, прошло немало времени, но странный этот сон все снова и снова прокручивался у меня в голове. До самого обеда я не мог от него избавиться, он, словно навязчивый минорный мотив, сопровождал мои воспоминания о безумных событиях вчерашнего дня.

Когда я открыл глаза, когда услышал множество привычных негромких утренних звуков, я встал и первым делом подошел к окну – выглянул во двор, дабы удостовериться, что Париж никуда не улетел из области земной атмосферы. Убедился, что город на месте, и облегченно вздохнул. Но избавиться от мрачного настроения, в которое повергли меня образы ночного сна, так быстро не удалось. Да и маловато было поводов радоваться – к такому заключению я пришел, когда варил в кухне кофе, надеясь, что он поможет отделаться от ночных призраков.

Мне все еще виделось бледное лицо и слабая печальная улыбка, промелькнувшая в глазах Мелани в тот момент, когда поезд уносил ее в туннель метро.

На мобильнике, который я отключил, придя на праздничный ужин в Центре Помпиду, оказалось несколько новых сообщений. Три – от Солен, пытавшейся дозвониться до меня после того, как я сломя голову бросился из ресторана. От сообщения к сообщению ее голос звучал все более встревоженно и, как я заметил, немного смущенно. Один звонок был от Аллана Вуда, теперь в почте моего мобильника увековечено прославленное имя и знак внимания режиссера: он озабоченно спрашивал, уж не сделалось ли мне плохо от ресторанной стряпни. Следующий звонок был от консультанта налоговой службы – напоминание о непредставленных отчетных документах. Кроме того, позвонила мама, хотя она никогда не звонит по мобильному, да и нет у нее мобильника – она где-то услышала, что волны имеют канцерогенное действие. А тут позвонила, да еще из Канады, из туристской поездки. Мама беспокоилась, все ли у меня хорошо.

На этот вопрос ответить было проще простого – не то что на множество других вопросов, свалившихся на мою голову в последние недели…

Все плохо, а лучше сказать, так плохо, что хуже некуда. И отвечать не хотелось ни на один из звонков. Я хотел одного – покоя, хотел засесть в бочке, как Диоген, пускай я не философ, не важно, я чувствовал сильнейшую потребность забиться в тихое укромное место, чтобы побыть наедине со своими мыслями.

Я послал сообщение Солен – извинился и написал, что ушел, так как разболелась голова.

Потом позвонил Робер. Я решил, ладно, отвечу. Робер с его фатализмом, проистекающим от занятий естественными науками, был единственным человеком, с кем я в тот момент мог общаться. Я рассказал о непостижимом появлении Мелани и о погоне, совсем как в кино, в переходах парижской подземки. Уж на что трудно удивить Робера, но тут даже он на мгновение потерял дар речи.

– Робер? Ты тут?

– Да. – Голос Робера звучал растерянно. Помолчав, он сказал: – Уму непостижимо. Я тебе вот что скажу: эта малышка чокнутая, вероятность – сто процентов. Должно быть, она из тех, знаешь, психопатов, у которых мания преследования. Думаю, этим все объясняется.

– Да ты сам-то соображаешь, что за ахинею несешь? Мелани не психопатка. Нет-нет, тут что-то другое…

– Что – другое? Другой мужчина, наверное. С ней был кто-то?

– Нет. Никого не было. Она только посмотрела на меня и сразу побежала к выходу.

– Кто ее знает, – проворчал Робер. – Может, связалась с каким-нибудь, знаешь, жутким типом, и он ей угрожает, говорит, что сделает с ней что-нибудь ужасное, если она хоть однажды с тобой встретится… Елена Грин из фильма про Джеймса Бонда.

– Ева Грин, – поправил я без улыбки. – Да уж конечно, так оно и есть. А я-то дурак не догадался!

– Да ладно тебе. Я же стараюсь помочь. – Робер не обиделся. – Ага, есть! Эврика! Это ее сестра-близнец. – Он ужасно обрадовался своей замечательной идее. – Был я когда-то знаком с сестрами-двойняшками… И скажу тебе, ты не отличил бы одну от другой: обе блондинки, у обеих веснушки и фигура – обалдеть можно… Каждую минуту я гадал: может, я перепил и у меня в глазах двоится? – Он щелкнул языком. – Это и есть разгадка. Тебе-то никогда не приходило в голову, что у нее может быть сестра-близнец?

– Да-да… – Я прижал трубку к плечу, чтобы намазать маслом и джемом кусок багета. Конечно, мне даже такой экстравагантный вариант приходил в голову. Уже не осталось ни одной версии, какую я не продумал бы за последние часы. – Конечно, это не исключено. Чисто теоретически. Но с чего бы ее сестра-близнец, которая меня знать не знает, вдруг пустилась наутек? Это же абсурд. Понимаешь, я все-таки не такое страшилище, чтобы девушка, увидев меня, удирала во все лопатки.

– Да, пожалуй, это правда. – Робер замолчал, размышляя о моих словах, а я подумал, что физиономия-то у меня и впрямь устрашающая, с фингалом под глазом, да я еще и орал там, в метро, как оглашенный, и бился в закрытую дверь поезда…

– Честно говоря, я надеялся, что твоя история закончена раз и навсегда. А теперь твоя загадочная женщина вдруг снова появилась. В самом деле, можно спятить, – Робер вздохнул.

Вздохнул и я:

– Да. Насчет спятить, это точно.

И мы опять замолчали. Нарушил молчание Робер:

– Ален, надо с этим кончать. Все это ни к чему не ведет. Это в точности как черные дыры – чем больше в них попадает чего угодно, тем больше делаются они сами. Единственное, что тебе остается, – поместить эту историю в рубрику «неразгаданные тайны Вселенной» и направить свою энергию на достижение более реалистических целей.

Затем последовало то, что я и ожидал услышать:

– В пятницу ты ведь идешь с нами ужинать? Анн-Софи сказала, она будет очень рада познакомиться с тобой.

– Анн-Софи? – переспросил я, приуныв.

– Да. Подруга Мелиссы.

– Угу. – Мой голос сделался совсем угрюмым. – Не знаю, Робер, имеет ли это смысл. Мое состояние настолько неутешительно…

– Бог мой! Ален, ну, соберись же! Ну что ты себя жалеешь, это же ни в одни ворота! Сколько можно киснуть? Что, собственно говоря, стряслось?

– То и стряслось. Растянул ногу, и под глазом фингал.

– Фингал под глазом? – Робер от неожиданности расхохотался. – Да ну! Неужели подрался с кем-то?

– Не я подрался, а со мной подрались, – буркнул я. – Ревнивый дружок Солен Авриль прилетел в Париж и врезал всем, кого заприметил поблизости от нее. Это в довершение всего прочего.

– Ух ты! Ничего не скажешь, событий в твоей жизни хватает. Прославленные артисты и таинственные психопатки, погони, драки… Брюс Уиллис против тебя сопливый мальчонка. – Робер восхищенно присвистнул сквозь зубы. – Фингал под глазом, да-а… – уважительно протянул он. – Но, погоди, это же оптимальные параметры для интересного вечера! Женщинам безумно нравятся подобные…

– Робер, прошу тебя! Я повержен и сломлен. Давай отложим этот ужин. У меня не то настроение, чтобы болтать о том о сем с девушками, даже самыми хорошенькими. Мое сердце разбито.

– Ах, господи милосердный… Ален, умоляю, не впадай в пафос, ты же несешь текст из мыльной оперы. Сердца не разбиваются.

Я, стиснув зубы, дождался, когда он всласть насмеется, и мечтал в эту минуту страстно, как никогда, – пусть бы Робер раз в жизни, один-единственный разок, смертельно влюбился и на своей шкуре испытал, каково человеку, если сердце у него вдруг с тихим щелчком раскололось. Вот тогда настанет мой черед смеяться.

– Ну, смейся, смейся, – сказал я. – Погоди, найдется и по твою душу… Ты не знаешь, что это такое – увидеть, как ее уносит поезд метро… И вообще увидеть ее снова. Эта сцена не идет у меня из головы. Я пришел домой и не мог уснуть. Она дала мне отставку, а почему – не понимаю. Если бы понимал, мне было бы легче.

– Вот-вот, это негативная черта женщин, – деловито подтвердил Робер. – И не существует формулы, которой это можно выразить. Нет никаких аксиом. Так сам Стивен Хокинг[41] говорит, а он настоящий гений. Он сказал, женщина представляет собой абсолютную загадку.

Робер опять был в своей стихии.

– А как подумаешь, что вечно они носятся со своими настроениями и всякими там чувствами… Я лично ни в грош не ставлю всю эту эмпатическую трепотню. Вроде того, что всегда нужно стараться понять друг друга. Ну что это дает? Я хочу сказать: люди все равно не понимают друг друга, по крайней мере в пятидесяти процентах случаев. Ну да, мы касаемся друг друга, тянемся друг к другу, но в глубине сердца остаемся чужими. И в итоге понимания нет, каждый замкнут в себе самом. В том, что он считает истиной. Вот поэтому я так люблю астрофизику. Во вселенной царит ясность и существуют закономерности.

Я вспомнил о своем сне.

– Мне приснился ужасный, страшный сон, – сказал я. – Париж превратился в космический корабль, мы удалялись от Земли с постоянно возрастающим ускорением, и ни один человек не мог меня вспомнить, даже ты!

– Ну да, ну да, – нетерпеливо перебил Робер. – Сновидения всегда бывают путаными и безотрадными. Мозг перерабатывает отходы. Наверное, ты слишком плотно поужинал.

Я вздохнул:

– И почему ты все-таки мой друг, Робер? Что-то я забыл почему…

– Потому что крайности сходятся, и я, в отличие от тебя, должен бежать сейчас к студентам, пора растолковать им законы Ньютона. Вечером зайду, к концу последнего сеанса, сходим куда-нибудь, выпьем. Нет-нет, никаких возражений! Тогда вернемся к разговору об ужине, который будет в пятницу. Я не допущу, чтобы ты тут сидел один и предавался мировой скорби.

Робер повесил трубку.

Я допил кофе, поставил чашку в раковину. Орфей вскочила на мойку и укоризненно мяукнула, глядя на водопроводный кран. Я пустил воду и долго смотрел, как она лакает, довольная жизнью. В этот день мне хотелось перевоплотиться в кошку.

Главная черта моего друга – упорство в достижении цели. Вечером он, конечно, пришел в кино, и я, конечно, согласился пойти с ним выпить: никаких возражений Робер не принял. Но в одном пункте он, как выяснилось впоследствии, все-таки был не прав.

Мы не говорили о том, приду ли я в пятницу вечером на ужин, дабы произвести неизгладимое впечатление на Анн-Софи своим подбитым глазом. Мы вообще не вспомнили о пятнице. Мы сидели в полупустом бистро и обсуждали мужские имена. Потому что днем я сделал открытие, которое дало новую пищу для размышлений о старой истории.

В этот понедельник у мадам Клеман был выходной, как обычно, и поэтому не кто иной, как я, после окончания двух сеансов, на которых крутили один и тот же фильм, должен был прибрать в кинозале, пройти по всем рядам и собрать забытые зрителями вещи.

– Ты пока посиди тут, а я сейчас, я быстро! – крикнул я Роберу, который разглядывал новые плакаты и афиши в фойе. Мы были одни. Франсуа почему-то вдруг сорвался с места и убежал, едва дождавшись конца показа.

– «Английский пациент» – это что? Хорошее кино? – поинтересовался Робер.

Он стоял перед плакатом к фильму Энтони Мингеллы, намеченному мной для показа в среду на последнем ночном сеансе в программе «Les Amours au Paradis», и оценивающим взглядом смотрел на Рэйфа Файнса и Кристин Скотт Томас.

– Экранизация серьезного романа. Трагическая история большой любви. Так что это не для тебя, – поддел я Робера. – Смотри уж лучше «Основной инстинкт» и прочее в том же духе.

– А что такого? Держит в напряжении, и Шэрон Стоун такая сексапильная милашка.

– Вот именно.

С пылесосом наперевес я побежал в ярко освещенный зрительный зал, а Робер уселся на вертящемся стуле в моем кабинете и занялся ничегонеделанием.

Пылесосить кинозал, а может быть, вообще уборка при помощи пылесоса – занятие, создающее созерцательное настроение. Можешь предаваться размышлениям, и, пока гудит пылесос, никто тебя не станет отвлекать разговорами, все равно же не удастся.

Я не слышал, что зазвонил мой мобильник, я не слышал и когда Робер отвечал на звонки своего мобильника и сам кому-то звонил, разговаривал и громко смеялся. Размеренно шуруя туда-сюда щеткой, я проходил по рядам, посматривая, не завалился ли где платок или монета, и монотонное гудение окружало меня, словно кокон.

Вспомнилось, как много лет тому назад я сидел здесь, на первом ряду, с девочкой с косичками, как держал ее за руку. Дойдя до пятого ряда, я вспомнил, как под бдительным оком дядюшки впервые собственноручно зарядил кинопроектор, при этом я, конечно, засуетился и от волнения забыл, что, доставая пленку, нужно крепко держать ее обеими руками, и коварная лента вдруг шустро выскочила из коробки, извиваясь, как змея. В двенадцатом ряду я размышлял о том, что в моем странном космическом сне впервые мне приснился дядя Бернар. Тут я, как наяву, увидел его добродушную усмешку и в гудении пылесоса снова услышал последние слова, произнесенные в моем сне покойным дядюшкой: «Тебе надо в „Синема парадиз“, мой мальчик. Иди в кино. Там ты найдешь все… В „Синема парадиз“…»

Какой-то непонятный совет, да и не люблю я вообще всякие спиритические фокусы, но в этом пустынном зале, где я был наедине со своим сердцем, мне вдруг подумалось: а что, если все-таки существует что-то вроде посланий с того света? Может быть, слова покойного дяди Бернара в моем сне были таким посланием? Или пробудилось что-то в моем подсознании, всплыло наверх, чтобы я осмыслил это, понял, уразумел?

Ну вот я в кино, в «Синема парадиз», и что же? Я не нашел ничего сколько-нибудь примечательного, разве что шарфик в третьем ряду да тюбик губной помады в пятнадцатом…

Дойдя до семнадцатого ряда, я выключил пылесос. Попытка не пытка.

Мелани всегда брала билет в семнадцатый ряд. У меня это обстоятельство вызывало любопытство еще тогда, когда я гадал про себя, какая история могла бы подойти девушке в красном плаще.

Я вернулся в кабинет, нужен был фонарик.

– Ну как ты, управился? – Робер, все еще болтавший по телефону, поднял взгляд, но, по-моему, не заметил, что я преисполнен решимости и что-то задумал.

– Еще чуть-чуть, – сказал я.

С сильно бьющимся сердцем я вернулся в кинозал и принялся обстоятельно проверять семнадцатый ряд.

Согнувшись в три погибели, я обшаривал каждую складку и щель, светил фонариком в проходе. Я нашел два катышка жвачки, прилепленные под сиденьями, шариковую ручку, торчавшую в щели между креслами. Я рассматривал царапины на деревянных спинках кресел шестнадцатого ряда, я просовывал голову под каждое кресло. Чего искал, мне самому было неясно, но искал я усерднейшим образом, вишневые плюшевые кресла семнадцатого ряда еще никто не обследовал так тщательно. Я вдруг почувствовал абсолютную уверенность, что здесь я что-то найду.

И нашел.

Когда минут через двадцать в кинозал пришел Робер, я все еще сидел, глубоко задумавшись, сердце по-прежнему громко стучало. Я сидел в семнадцатом ряду на предпоследнем месте и водил пальцем по инициалам, вырезанным на спинке кресла, которая была передо мной. Две буквы нелегко было разглядеть, так они потемнели, – должно быть, их нацарапали очень давно.

Здесь сидели влюбленные, которым пришло в голову вот так увековечить свою любовь. Две буквы, между ними знак плюс, а вокруг сердце, тонкая линия, которая почти стерлась. Но буквы были четкие: М + В.

И мне вспомнились загадочные слова Мелани, те, что она сказала во время нашего первого свидания в «Ла Палетт». Ее слова меня тронули, но я, вполне понятно, подумал, что речь идет о моем кинотеатре и о замечательном репертуаре, который я составляю, да и вообще я весьма смело отнес эти слова к своей персоне.

«Когда я ищу любовь, я всегда иду в „Синема парадиз“», – сказала Мелани. И теперь я догадывался, в чем причина.

25

– О’кей! – Голубые глаза Робера заблестели. – Дело яснее ясного. «М» – это, конечно, Мелани. Ты абсолютно прав, это не случайное совпадение.

Я убежденно кивнул. Наконец-то Робер и я в чем-то сошлись. Мы сидели в «Ше Папа», уютном джаз-клубе, который как бы прячется за кафе «Де Маго» на улице Сен-Бенуа. Теперь, когда я сделал потрясающее открытие, обнаружив инициалы в семнадцатом ряду, мне было прямо-таки необходимо выпить бокал красного вина. А то и два. Негромко наигрывал пианист, второй джазмен лениво щипал струны контрабаса.

– Но кто же этот «В»? – сказал я.

– Ну, если исходить из того, что «М» не лесбиянка, то, наверное, это какой-нибудь, знаешь, типчик.

– Не какой-нибудь типчик. Это ее друг. Может быть, тот, который изменил ей с приятельницей с ее работы. У которой серьга с нефритом.

Робер отрицательно покачал головой:

– Нет-нет. Пораскинь мозгами. Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы установить: инициалам не один год, а явно побольше. Тут, конечно, история, которая произошла довольно-таки давно. – Он вытащил из кармана куртки потрепанный черный блокнот-молескин и, полистав, открыл на чистой странице. – Так. Мужские имена, которые начинаются на «В»… В конце концов, не безумно много их… Валентин, Вирджил, Виктор, Винсент… Еще знаешь?

– Виан, Вивьен, Валер, Вито, Васко… А имя должно быть непременно французское или другие тоже годятся?

– Тоже годятся. – Робер педантично записал имена в столбик. – Так, ну кто еще? Вадим, Вар, Василий?

– Владимир, – добавил я и усмехнулся, вдруг вспомнив чокнутую русскую старушенцию, с которой я пытался объясниться через домофон в доме на улице Бургонь.

– Чего ты ухмыляешься?

– Да вот вспомнил Димитрия.

– Димитрия? А кто такой Димитрий? – заинтересовался Робер.

– Ох, это… – Меня разбирал смех. – В общем, не важно. Ну, скажем, старый приятель. – Все-таки я прыснул, не совладав со смехом.

– Мне кажется, ты относишься к делу недостаточно серьезно. – Робер удивленно поднял на меня глаза и чуть нахмурился, – похоже, у него появились опасения за свой авторитет. – Что это значит, Ален? Кончай дурачиться. Нам нужны только те имена, которые начинаются на «В».

– Да-да, понимаю. Извини. – Я взял себя в руки.

Робер отпил вина и придвинул ко мне свою записную книжку со списком имен:

– Вот. Теперь сосредоточься. Смотри и думай – не знакомо ли тебе какое-то из этих имен? Не упоминала ли Мелани какое-то из них?

Робер ждал.

Я уставился в список и, бормоча, несколько раз перебрал по порядку все имена. Потом попытался вспомнить, что рассказывала мне Мелани. Да нет, если даже она и назвала какое-то мужское имя, то оно не начиналось на «В».

– Очень жаль, но ни одно из этих имен ничего мне не говорит, – разочарованно заключил я.

– Подумай еще! Я уверен, этот «В» играет важную роль. Если мы выясним, что за субъект этот «В», сразу раскроются все прочие тайны.

– Вот черт! – Я разозлился. – Нет ли еще каких-то имен на «В»?

– Как не быть. – Робер состроил таинственную мину. – Во всяком случае, одно имя я знаю.

– Ну? – Я затаил дыхание.

– Верцингеторикс![42]

Мы попрощались в двадцать минут двенадцатого. Ни во сне, ни наяву я не мог бы вообразить, что около полуночи, поймав такси, куда-то поеду.

«Если вдруг что-нибудь вспомнишь или идея какая осенит – звони в любое время», – сказал Робер на прощание и сунул мне в карман список имен. Мой друг казался энергичным и преисполненным решимости, ни дать ни взять комиссар полиции из старых телесериалов; должно быть, он и чувствовал себя соответственно. Видно было, что расследования по делу о неустановленном «В» доставляли ему огромное удовольствие, он даже не вспомнил о своем грандиозном проекте – ужине с Мелиссой и Анн-Софи, который наметил на вечер пятницы.

Я спустился по улице Сен-Бенуа и повернул направо, на улицу Жакоб. Нога все еще ныла, но я был настолько поглощен своими мыслями, что почти не замечал боли. Конечно, разгадывая загадку мужского имени, мы не слишком преуспели, однако, несмотря на это, у меня появилась твердая уверенность, что мы вышли на след тайны, вернее – одной из тайн.

То, что Мелани ходила в мой кинотеатр и всегда брала билет в семнадцатый ряд, объяснялось ностальгическими воспоминаниями. Ностальгия! Вполне в духе Мелани.

Сколько же прошло времени с тех пор, как двое влюбленных, сидевших в этом ряду, нацарапали свои инициалы на деревянной спинке кресла, так сказать, увековечили свою любовь, в наивном убеждении, что чувства их будут вечными? Часто ли они ходили в «Синема парадиз» или заглянули один-единственный раз? Они сидели, прижавшись друг к другу, в семнадцатом ряду и смотрели любимый фильм Мелани «Сирано де Бержерак», самый прекрасный фильм для влюбленных, лучше которого нет и не может быть?

Я почувствовал укол ревности. Ну почему не я был парнем, державшим Мелани за руку в те минуты, когда Сирано писал красавице Роксане страстные любовные послания.

Вздохнув, я остановился перед витриной «Ладюре» и равнодушно скользнул взглядом по коробочкам бледно-розового и нежно-зеленого цвета, наполненным миндальными «макарон» и прочими изысканными лакомствами. Если бы я был не один, если бы Мелани была со мной, я однажды вечером принес бы ей, просто так, без всякого повода, коробку «макарон» с малиновой прослойкой. Ее губы, их нежность и цвет так напоминали малину… Да, я осыпал бы ее знаками внимания, лишь бы видеть ее улыбку. Вчера в метро ее улыбка была другой – надрывающей сердце. Она смотрела так, словно это я ее измучил, а не она меня. Какая же тайна нас разлучила, помешала нашему счастью? Связана ли эта тайна с «Синема парадиз»? И опять я словно воочию увидел два инициала. Что же стряслось с «М» и «В»? Что стало с их любовью?

Но я ведь помню слова, которые в тот первый и единственный вечер Мелани обронила о мужчинах, встретившихся ей в жизни, значит ничего хорошего эта любовь ей не принесла. «У меня талант влюбляться в неподходящих мужчин. В конце концов всегда появляется другая женщина». Вот ее слова.

Может, этот мистический «В» был женат, а Мелани морочил голову? Или действительно появилась другая женщина? А может, произошел какой-то трагический случай, парень погиб, и Мелани, потеряв любимого, осталась одна? Может быть, – кто знает? – у меня есть какое-то сходство, какая-то общая черта с пресловутым «В»? И потому Мелани, собственно, мной увлеклась? А кто тебе сказал, что она увлеклась?!

Ничего этого я не знал. Вообще я очень многого тогда не знал. И все-таки в тот момент я чувствовал, что Мелани очень близка мне. В стекле витрины отражалось мое лицо, и я чуть ли не ждал, что вот сейчас, в эту самую минуту, рядом с моим появится лицо Мелани.

Удивительно, но точно такое же ощущение возникло у меня и вчера вечером на террасе в Центре Помпиду, когда я стоял там у ограды и смотрел на Париж, словно в океанскую даль. Ко мне тихо подошла женщина, я не видел – почувствовал ее легкое беззвучное приближение. Это была Солен, и что это именно она, я тоже почувствовал. Но сегодня никакой женщины поблизости не было, никто бесшумно не подошел ко мне и в стекле витрины ничего не отразилось.

Я хотел уже двинуться дальше своей дорогой, но вдруг услышал шаги – торопливые, приближающиеся. Женщина в шляпе и с большой тяжелой сумкой через плечо спешила вверх по улице, махала рукой, подзывая такси, которое как раз повернуло с улицы Бонапарта в сторону бульвара Сен-Жермен. Женщина открыла дверцу и затолкала на заднее сиденье свою сумку. Садясь в такси, она, еще не отдышавшись, крикнула: «Авеню Виктор Гюго, и поскорей!»

Машина отъехала, а я зашагал дальше, размышляя о том, что вот и у писателя Виктора Гюго имя начинается на «В». Должно быть, у меня уже выработался рефлекс обращать внимание на все мужские имена, начинающиеся на «В». Не знаю, может быть, имя Виктор по невесть каким причинам мне особенно симпатично, но во всяком случае, из глубин подсознания всплыло какое-то смутное воспоминание. Имя Виктор… Оно что-то говорит мне? Нет, ничего не говорит…

И все-таки…

Пожав плечами, я прошел несколько шагов и вдруг остановился и хлопнул себя по лбу. В мозгу молниеносно промелькнула картина – я, как наяву, увидел тихую площадь, вспышку поднесенной к сигарете зажигалки и услышал слова ночной исповеди возле витрины ювелира.

Да, он таки есть, человек, всего несколько недель назад упомянувший в разговоре имя Виктор! Женщина, которая знала «Синема парадиз» еще в прежние времена – что опять же очень интересно! – и много лет спустя вернулась в поисках прошлого, в поисках моего кинотеатра, но не сегодняшнего, а того, каким он остался в ее памяти. В темноте передо мной проступило лицо женщины с белокурыми волосами, изумительно красивое лицо.

Но это было не лицо Мелани.

26

Ковер под ногами приглушал звук шагов.

Полчаса тому назад, почувствовав некий импульс, я прямо посреди дороги повернул в противоположную сторону, добежал до стоянки такси возле пивного бара «Липп» и приехал сюда. Мысли кружились и плясали, точно яркие осенние листья на ветру, однако сейчас, когда я подошел к двери ее апартаментов, в голове внезапно воцарилось безжизненное спокойствие. До полуночи оставалось несколько минут, я всем сердцем надеялся застать ее в номере.

Я постучал в дверь, сначала тихо, потом сильнее. Только тут заметил кнопку звонка. Но я еще не успел позвонить, как дверь медленно приоткрылась.

Босиком, в серебристо-сером ночном одеянии из струящегося атласа, передо мной стояла Солен, изумленно глядя мне в глаза.

– Ален? – И все. Но по ее лицу медленно разлился нежный румянец.

– Можно мне войти?

– Да-да, конечно.

Она открыла дверь шире. Я вошел. При других обстоятельствах я не преминул бы уделить побольше внимания роскошному убранству комнат: изысканная мебель, обитая драгоценным желтоватым крепом с розовым узором, тканные золотом занавеси, на полке мраморного камина стояли два канделябра и часы, словно перекочевавшие сюда из Версаля, – но в тот момент меня интересовала только поселившаяся в этих апартаментах женщина.

Она молча прошла вперед и указала мне на кресло.

Я сел. Сердце сильно забилось.

– Извини, что врываюсь в такое позднее время… – начал было я.

– Не надо извиняться, Ален. Раньше часа я никогда не ложусь. – Солен картинно расположилась в кресле напротив, прислонившись к высокой спинке и загадочно улыбаясь. – Я люблю ночные вторжения. Как твоя голова? Больше не болит?

Я сделал глубокий вдох:

– Послушай, Солен, мне надо с тобой поговорить. Это очень важно.

– Ну да, я сразу так и подумала. – Она перебросила на грудь длинный белокурый локон и играла им, перебирая пальцами. Предо мной сидела прекрасная таинственная Лорелея, у которой в запасе вечность.

– Итак, что ты хочешь мне сказать, Ален? Смелей. Я не кусаюсь.

– Вчера вечером на террасе ты сказала, что хотела бы мне помочь…

– Да. – Она оставила в покое свой локон и внимательно смотрела на меня.

– Так вот, я думаю, ты действительно можешь оказать мне помощь.

– Сделаю все, что в моей власти.

– Итак… – Я постарался собраться с мыслями. – Все настолько невероятно и удивительно… Даже не знаю, с чего начать. – Я замялся. – Вчера вечером у меня не болела голова. Вернее, я не из-за этого… не из-за этого так внезапно убежал…

Солен кивнула:

– Знаю. – Она смотрела на меня, наклонив голову к плечу. – Я же давно знаю, дурачок. По твоему лицу видно было, что с тобой творится что-то необыкновенное. И не надо ничего объяснять, я рада, что ты пришел. Вдруг бросился бежать сломя голову… – Она негромко засмеялась. – Но я прекрасно тебя понимаю. Это бывает – вдруг бросаешься наутек от своего чувства… В первую минуту… – Она наклонилась вперед, и под ее мягким, многое обещающим взглядом я смутился.

Я выпрямился в кресле.

– Солен! Я не бросился наутек от чего-то или от кого-то. Вчера я увидел ее. Мелани. Я побежал за ней, но она буквально метнулась прочь, она спасалась бегством, от меня. Выскочила на улицу, нырнула в метро и пропала. И было ясно, что она не хочет со мной говорить…

– Мела? – Теперь уже Солен выглядела смущенной.

– Нет, не Мела. Мелани, женщина в красном плаще. Женщина, которую я ищу все это время. Она стояла на другом конце террасы и не отрываясь смотрела на нас – на тебя и меня. Я уверен, она меня узнала. И как только узнала, бросилась бежать. Как будто ей явился дьявол собственной персоной.

Я заметил, что в лице у Солен что-то дрогнуло, но она тут же овладела собой:

– Ну и чего же ты хочешь от меня, Ален?

Я набрал в грудь побольше воздуха, и слова полились сами собой, быстро, без остановки:

– Сегодня вечером я был в «Синема парадиз», и там в семнадцатом ряду – это ряд, в котором она всегда сидела, – я обнаружил очень важный знак. Сердце, и в нем две буквы, инициалы. Они нацарапаны на спинке кресла, которое впереди. Сердце почти стерлось, едва можно различить. Но буквы очень хорошо видны. «М» и «В».

Солен слушала внимательно, широко раскрыв глаза.

– «М» – это Мелани, ничего другого «М» просто не может означать, – волнуясь, продолжал я. – А «В» – это первая буква имени мужчины. Но Мелани никогда не упоминала ни о каком мужчине, имя которого начиналось бы на «В». Но упоминала ты! И ты тоже с детства знаешь «Синема парадиз». Я не сразу это сообразил, но все-таки вспомнил, что ты говорила. Ты хотела уехать из Парижа со студентом из Сан-Франциско. Это был твой близкий друг, если я правильно тебя понял. Виктор. Его звали Виктор.

У меня перехватило дыхание, я замолчал и сделал глубокий вдох, после чего смог продолжать:

– Солен, все это не случайно. И я хочу узнать у тебя только одно: кто этот Виктор? Что тогда произошло? Что связывало Мелани с Виктором, ведь он в то время был твоим парнем? Каким образом связаны ты и Мелани?

Солен побледнела. Ее взгляд беспокойно блуждал. И вдруг она встала и, не говоря ни слова, подошла к туалетному столику. И что-то взяла там. Картинку в тонкой серебряной оправе. Солен протянула ее мне, я взял…

Старая черно-белая фотография: две девочки в неуклюжих теплых пальтишках, они где-то в Париже, у ограды моста, стоят, держась за руки, и смеются. Одна чуть выше ростом, ее белокурые, очень светлые волосы подобраны кверху, и на макушке огромный белый бант, она кокетливо выставила вперед ножку в высоком сапожке. У девочки поменьше ростом темно-русые косички, а взгляд ее больших темных глаз очаровательно робок.

Не в силах поверить своим глазам, я смотрел на две веселые детские мордашки, в которых уже угадывались черты, со временем ставшие более резкими и определенными у двух взрослых женщин. В каком-то потаенном уголке моей эмоциональной памяти всплыл радостный, непосредственный смех – ха-ха-ха! – и я ведь узнал этот смех, но я не понял, что он мне знаком, когда услышал смех другой женщины. Той, которая сейчас стояла передо мной и смотрела ужасно растерянно и виновато.

– Да ведь… Этого не может быть… – тихо сказал я.

Солен едва заметно кивнула.

– Все так, – сказала она. – Мелани моя сестра.

27

– Бывают в жизни слова и целые фразы, которые мы не забываем никогда, – сказала Солен, и я заметил, что ее голубые глаза заволокло тенью глубокого горестного переживания.

Слова, которые она никогда не могла забыть, однажды были сказаны ее сестрой. «Для тебя главное – получить, что ты хочешь, а больше тебя ничего не интересует! – с ненавистью бросила ей Мелани. – Видеть тебя больше не хочу, слышишь? Прочь с моих глаз!»

Той ночью в роскошных апартаментах отеля «Риц» я совершил путешествие в прошлое, и оно привело меня к раненым сердцам двух сестер, в детстве бывших неразлучными.

Перед тем как начать рассказ, который продолжался почти до рассвета, Солен попросила меня еще раз изложить ей все события как можно точнее.

– Я хочу быть вполне уверенной, – пояснила она.

Я подробно все рассказал, хотя у меня не было ни малейших сомнений, что младшая из сестер на фотографии – это Мелани.

Когда я упомянул о золотом кольце с розочками, Солен сокрушенно кивнула.

– О господи боже мой, – пробормотала она, – да, это кольцо мамы. – Она взглянула на меня, страдальчески сдвинув брови, и я кивнул:

– Мелани сказала, что ее мать умерла и кольцо – единственная вещь, оставшаяся на память о ней. Об отце она никогда не говорила ни слова.

– Мелани обожала маму. А с папой у них как-то не ладилось. У нас в семье роль папиной любимицы досталась мне. Я же была настоящий сорванец, авантюристка, всех смешила, водилась с соседскими мальчишками. А Мелани росла тихонькой. Она жила в своем особом мире. Была большой фантазеркой и очень тонкой, чувствительной. Однажды мама пришла домой на час позже, чем обещала Мелани, так еле ее нашла – она забилась в шкаф и сидела там, умирая от страха, подумала, что с мамой стряслось какое-то ужасное несчастье. У нее было богатое воображение, она сочиняла разные истории, которые записывала в школьных тетрадках и ревниво прятала под матрасом, она никому не позволила бы хоть одним глазком заглянуть в свои записи. – Солен улыбнулась. – Хотя мы с ней были такие разные, мы очень любили друг друга. Иногда Мелани забиралась вечером ко мне в кровать, и я должна была гладить ее по спине, иначе она не засыпала. Когда я постигала азы в отношениях с мальчишками из лицея на нашей улице, моя младшая сестренка тайком подглядывала, стоя за дверью, как мы целовались. Иногда мы ходили в кино, в «Синема парадиз», нечасто. Папа служил в почтовом ведомстве, но карьеры не сделал, так что деньги на развлечения находились далеко не всегда. А мы любили кино. Мелани – даже больше, чем я. Для меня кинотеатр тогда был прежде всего местом, где можно тайком встречаться с каким-нибудь мальчиком. А для сестры воскресные часы, проведенные в кино, были поистине драгоценны. Она по-настоящему жила в каждом кинофильме, уносилась в мечтах в другой мир.

Солен запнулась.

– Судя по тому, что я тут рассказываю, можно подумать, будто мы росли бедными и несчастными. Но это не так. У нас было счастливое детство. Мы чувствовали себя защищенными от невзгод. У родителей часто возникали затруднения из-за денег, но они никогда не ссорились, ну, может, и случались ссоры, но редко. Мы постоянно ощущали, что они тепло и с любовью относятся друг к другу. «Как я радуюсь, когда твоя мама входит в дом», – сказал мне однажды папа. Он глубоко страдал оттого, что не может дать маме чего-то лучшего, чем наша темноватая квартира на первом этаже, в которой зимой мы иногда протапливали только гостиную и кухню, потому что не хватало денег. Но мама, очень тихая, всегда приветливая, была довольна жизнью. Единственная роскошь, которую она себе позволяла, – цветы. Всегда на нашем кухонном столе стояли цветы. Подсолнухи и розы, незабудки и гладиолусы, и сирень, сирень… Больше всего она любила сирень… Все у нас шло хорошо…

Солен замолчала и бережно поставила на туалетный столик фотографию двух девочек.

– Но потом… Даже не могу сказать, когда это случилось. Мне вдруг стало тесно в нашей квартирке. Я все чаще уходила, у меня завелись друзья, которые жили в богатых домах и не считали каждый грош. Меня уже не устраивала прежняя жизнь. Мне очень хотелось учиться пению, но вместо этого пришлось поступить на курсы кройки и шитья, стать портнихой. Мелани как раз исполнилось семнадцать, она еще заканчивала школу. А мне было уже двадцать, и я дала себе клятву, что не останусь прозябать в мастерской у мужского портного, что на бульваре Распай. Я решила покорить мир.

– А потом? Что было потом? – спросил я и тут же сам ответил: – Потом появился Виктор, приехавший по студенческому обмену, и ты влюбилась в него с первого взгляда, безумно.

– Потом появился Виктор… И в него с первого взгляда безумно влюбилась моя сестра. Безумно влюбилась в красивого молодого блондина с веселыми глазами. Он снимал комнату в доме по нашей улице, неподалеку от нас. Мелани впервые увидела его в кино, в «Синема парадиз». Я в то воскресенье с ней не пошла – у меня выдалась возможность провести время поинтересней, родители подруги пригласили меня летом пожить на их вилле у моря.

Я, конечно, не упустила шанса. И пока я в Довиле кружила головы молодым людям, у Мелани в Париже состоялось знакомство, разом изменившее ее судьбу.

Солен вздохнула, провела рукой по волосам и печально, тихо засмеялась.

– Виктор случайно оказался рядом с ней в кино. Они посмотрели друг на друга – и вспыхнула любовь, с первого взгляда, как принято говорить. Моя робкая сестренка, никогда еще не влюблявшаяся и, как принцесса Турандот, отвергавшая все ухаживания – между нами говоря, не очень-то много их было, – отдала свое сердце без малейшего колебания. Они стали неразлучны, Мелани была на седьмом небе от счастья. Она боготворила Виктора. Когда бы она ни заговорила о нем, в глазах у нее появлялся мягкий такой свет – словно загорались две свечечки. Трогательно было смотреть на нее. Я думаю, она пошла бы за Виктором на край света.

– А потом? – с трудом произнес я.

– Потом появилась злая сестрица. – Тон Солен стал сухим. Ей хотелось говорить равнодушно, но по ее лицу было видно, как нелегко ей продолжать рассказ. Она встала и отошла к мини-бару, чтобы налить себе виски. – Пожалуй, не помешает, – сказала она. – Хочешь?

Я отрицательно покачал головой.

Солен медленно отпила несколько глотков из массивного хрустального стакана, потом встала, прислонившись к туалетному столику.

– Лето кончилось, я приехала домой. Мелани познакомила меня со своим возлюбленным. Он был в самом деле очень мил, настоящий калифорнийский санни-бой; должна признаться, меня порядком удивило, что Мелани сумела заарканить такого симпатичного парня.

Она отпила еще глоток виски.

– Ну… Дальше рассказ недолгий. Мы втроем ходили в это маленькое кафе на бульваре Сен-Жермен, я, как мне свойственно, ни на минуту не закрывая рта, болтала, рассказывала о каникулах, о том, как все там на море было чудесно. Смеялась, шутила и немножко флиртовала с парнем сестры. Не могу сказать, чтобы я преследовала определенную цель, нет, я просто была самой собой, такой, какая я есть, понимаешь?

Я молча кивнул. Представить себе эту ситуацию было нетрудно.

– А потом случилось то, что всегда случалось, когда мы с Мелани куда-нибудь ходили вместе. Внимание окружающих безраздельно принадлежало мне, сестра рядом со мной бледнела, точно маленькая луна, и постепенно умолкала.

– О господи! – вырвалось у меня. «Она как солнце, – это Аллан Вуд сказал про Солен. – Каждому хочется быть к ней поближе». Я уже знал, что последует дальше.

– Через некоторое время Виктор уже не сводил с меня глаз. Как бы он ни был очарован Мелани, он все-таки увлекся ее старшей сестрой, которая по характеру и по возрасту, пожалуй, больше ему подходила. Он подкарауливал меня на бульваре Распай, когда я шла на работу, он незаметно следил за мной, он тайно от сестры целовался со мной. «Да ладно тебе, я же только разок поцелую, – говорил он, когда я со смехом его отталкивала. – Никто же не увидит. А у тебя такой красивый ротик, просто невозможно устоять». Потом он стал предлагать: «Поедем со мной в Калифорнию, там круглый год светит солнце, жизнь у нас будет просто великолепная». Он был очень хорош собой и относился ко всему с чудесной легкостью, которая нравилась мне все больше и больше. В общем, однажды я его не оттолкнула.

Солен вздохнула.

– Может быть, в моей власти было поставить точку, но я тогда мало что понимала в жизни. В конце концов, сказала я себе, я же не виновата, если парень в меня влюбился, пускай даже парень моей сестры. Кто знает, остался бы Виктор с Мелани, если бы я вела себя по-другому и не ответила на его ухаживания? Я была молода, привыкла действовать безоглядно, а перспектива уехать с Виктором в Америку была так заманчива, что все мои сомнения рассеялись.

Взглянув на меня, она умоляющим жестом стиснула руки.

– Мой бог, да кто же остается со своей первой любовью? – Она покачала головой. – Я просто не поняла, насколько серьезно все это было для Мелани. Ей же только семнадцать исполнилось.

Солен помолчала, кусая губы.

– Однажды она застала нас. Это было ужасно. Самое страшное, что было в моей жизни. – Солен запнулась и довольно долго молчала, прежде чем продолжить. – Она застыла в дверях, очень бледная, и никто из нас троих не осмеливался заговорить. А потом она вдруг раскричалась. Это была настоящая истерика. «Солен, боже мой, как ты могла, ты же моя сестра! Что ты наделала! Ты же моя сестра!» Она все повторяла и повторяла эти слова. «Ты можешь получить кого захочешь! Зачем ты отняла у меня Виктора? Зачем?» А потом она произнесла те слова, которые по сей день иногда звучат у меня в ушах, и ее милый нежный голосок дрожал от ненависти: «Для тебя главное – получить, что ты хочешь, а больше тебя ничего не интересует! Видеть тебя больше не хочу, слышишь? Прочь с моих глаз!»

– Господи, как же это ужасно… – пробормотал я.

– Да. Именно ужасно, – сказала Солен. – В течение нескольких недель Мелани не сказала мне ни единого слова. Я просила у нее прощения, родители тоже пытались нас помирить, но даже когда я перед отлетом в Сан-Франциско зашла к ней в комнату попрощаться, – ни единого слова. Она сидела за письменным столом и даже не повернула головы. Она точно окаменела. Я ее предала, я нанесла ей глубочайшую рану. Она не смогла меня простить.

Я сидел, стиснув рукой подбородок, и, потрясенный, смотрел на белокурую женщину, с огромным трудом сохранявшую самообладание.

– А потом? Вы виделись с ней потом?

Солен кивнула:

– Мы виделись один-единственный раз. На похоронах родителей. Но встречи не получилось… – Она отставила стакан.

– Когда это было?

– Почти через три года после моего отъезда. В Калифорнии я к тому времени уже неплохо устроилась, получила первые большие роли. Успех пришел ко мне сам собой, и я была так счастлива, когда смогла наконец подарить родителям путешествие на Лазурный Берег. Я ведь рассказывала тебе об этом, когда мы гуляли по Вандомской площади, помнишь?

Я кивнул. Разве мог я забыть ту ночную прогулку?

– Родители погибли в автокатастрофе по дороге в Сен-Тропе. Оба умерли сразу. Мне сообщила сестра мамы, спасибо ей. Оба тела уже были доставлены в Париж. Я прилетела. Когда Мелани увидела меня на похоронах, она совершенно вышла из себя, закричала, что вот я отняла у нее любимого, а теперь и родителей отняла. И велела мне убираться, сказав, что я несу гибель всем, кто со мной рядом.

– Боже мой, но ведь это абсурд! – вскричал я, пораженный. – Здесь же нет твоей вины.

Солен смахнула слезы и посмотрела на меня несчастными глазами:

– Я только одного хотела: чтобы исполнилась заветная мечта папы и мамы.

– Солен, ты ни в чем не должна себя винить, – убежденно сказал я. – Во всяком случае в том, что касается родителей. Господи боже, это же трагическая случайность. Никто не виноват.

Солен кивнула, доставая платок:

– Вот и тетя Люси так сказала. Она позвонила мне и рассказала, что у Мелани случился нервный срыв. И что Мелани, конечно, не хотела ничего такого мне говорить. Через некоторое время я услышала, что она поселилась в Ле-Пульдю, где живет наша тетя Люси. Наверное, в Париже ей было невыносимо. Она ведь жила с родителями, когда случилось несчастье…

– А потом?

Солен развела руками:

– Ничего. С тех пор я больше не слышала о Мелани. Я честно подчинилась ее приказанию. Но никогда не переставала скучать по ней.

28

Солен отошла от трюмо и в изнеможении опустилась в кресло. По ее лицу видно было, до чего она взбудоражена.

– Афера с Виктором – позорная страница моей жизни, я не люблю об этом говорить. – Она на минуту закрыла лицо ладонями. Потом опустила руки и взглянула на меня. – Как бы мне хотелось, чтобы ничего этого не было! Если бы я могла совершить чудо! Увы, это невозможно. Сколько раз я проклинала тот день, когда связалась с Виктором. А ведь надо было только сказать нет. Чего проще?.. – Она выпрямилась и сжала руки. – Поверь, Ален, если бы в моей власти было повернуть время вспять, я все исправила бы.

– А что же стало с этим Виктором? – спросил я.

– Не знаю. В Сан-Франциско я очень скоро потеряла его из виду. Да и сама там не задержалась надолго, поехала дальше. – Она поглаживала пальцами подлокотники кресла. – Роман с Виктором не имел для меня большого значения. Просто потянуло к нему.

– Так же, как ко мне?

Лицо Солен слегка порозовело.

– Да… Может быть. Ты мне нравишься. Ты сразу мне показался симпатичным, что же прикажешь делать? – Она подмигнула мне заплаканными глазами, стараясь разогнать мрачную, словно тень воронова крыла, атмосферу, повисшую в комнате. – И ты, конечно, сразу это заметил. Но на сей раз у меня явно нет шансов.

Она улыбнулась. И я улыбнулся. Потом опять заговорил серьезно:

– Ты мне тоже нравишься, Солен, даже очень. Еще вчера я тебе об этом сказал, на террасе Бобура. Тогда был чудесный момент, который я не забуду, как не забудешь его и ты.

– Но именно этот момент стал для тебя роковым.

Я кивнул и потер лоб.

– Мелани любит меня, я люблю Мелани, – сказал я горестно. – Я действительно люблю ее, как никого на свете. А она считает, что повторилось самое ужасное потрясение в ее жизни… эта мысль надрывает мне сердце. – Я посмотрел на Солен. – Почему ты раньше не сказала, что она твоя сестра?

Солен уставилась на меня в растерянности:

– Ален, мне это и в голову не приходило! Да как же я могла сообразить? На Вандомской площади ты сказал, что влюбился, но ты же не назвал имени. Потом налетели папарацци, потом посыпались все эти газетные статьи и фотографии, в это время твоя женщина в красном плаще исчезла. Но я же сначала вообще не знала, что она исчезла, а если бы и знала, то все равно я, конечно, не догадалась бы, что есть какая-то связь между нашим приездом в Париж и ее, то есть Мелани, исчезновением. Позднее Аллан мне сказал, что вы с ним разыскиваете его дочь Мелу. Вот тогда я в первый раз услышала это имя – Мелани. И да, признаюсь, когда выяснилось, что его дочь – это не твоя Мелани, у меня вдруг шевельнулось некое подозрение. Но ведь последнее, что я слышала о сестре, – что она живет в Бретани. Как же я могла предположить, что моя сестра и есть твоя Мелани? Совершенно невообразимо. Нет, ты подумай, какая идиотская случайность! После десятилетнего перерыва приезжаю в Париж, и тут, именно в это время, моя сестра влюбляется в человека, который мог бы понравиться и мне. – Она печально усмехнулась и вдруг схватила мою руку. – Ален, поверь, я ни о чем не подозревала! У меня и в мыслях не было водить тебя за нос. Только сегодня, когда ты рассказал об инициалах и о том, что в «Синема парадиз» она всегда садилась в семнадцатый ряд, я поняла, что это Мелани. Ты должен мне верить. – Голос ее звучал горестно.

– Разумеется, Солен. Конечно, я тебе верю. Беда в том, что ваши пути пересеклись в «Синема парадиз». Во второй раз. Но теперь, по крайней мере, вся история становится понятной.

Долгое время мы молчали. Я сидел, откинувшись в кресле, рассеянно скользя взглядом по золоченым завитушкам часов, стоявших на каминной полке. Они показывали начало пятого, я безмерно устал, но в то же время не чувствовал ни малейшей вялости. Находясь в таком вот странном оцепенении, какое, наверное, охватывает человека, когда уже пройдена так называемая критическая точка, я вновь с самого начала прокрутил в голове эту историю со всеми подробностями, поворотами и случайными совпадениями, среди которых далеко не все, как теперь выяснилось, были случайными.

Что такое судьба? Что такое случай? Над этими вопросами ломали себе голову люди поумнее меня. Случай или судьба распорядились так, что зримый образ, непохожий на другие, – образ женщины в красном плаще поразил меня в сердце и я влюбился? Судьба или случай подстроили, что ее сестра на другой день нежданно-негаданно явилась в «Синема парадиз»? То, что мы с Солен гуляли ночью по Вандомской площади и я растроганно обнял Солен, когда она рассказала о гибели ее родителей, вне всяких сомнений, было не случайностью, а судьбой. Ведь нас подстерегли папарацци, и в газетах появилась двусмысленная фотография, которая попалась на глаза женщине, уже перенесшей тяжелый удар судьбы. Влюбленной женщине, находившейся в то время далеко от Парижа, в бретонском городке Ле-Пульдю, у тетки, и поверившей, что повторился трагический момент ее жизни.

И наоборот, то, что я вначале считал случайностью, совпадением во времени, то есть лишенной какого-то особого смысла синхронностью двух событий, случайностью не было.

Солен Авриль прилетела в Париж, Мелани не пришла на свидание со мной. Я не мог увидеть между этими событиями какой-то связи. Но Мелани скрылась от меня совершенно сознательно, и теперь причина была мне известна.

Я не знал, случай или судьба привели Мелани на террасу Центра Помпиду как раз в ту минуту, когда Солен меня обняла. Но это невинное, хотя и не совсем уж ненамеренное объятие стало в глазах Мелани доказательством того, что вот и опять мужчина, которого она полюбила, не устоял перед прелестями ее красавицы-сестры. Возмущенная, в бесконечном отчаянии, она бросилась прочь от этой ужасной картины, и потом в метро, спонтанным жестом приложив через стекло ладонь к моей ладони, она подарила мне загадочную улыбку, в которой – я только теперь понял – была покорность судьбе.

Первой снова обрела дар речи Солен:

– Мы должны ее найти, Ален. Еще ничего не потеряно. Мы должны найти Мелани и все ей объяснить.

Я не сразу ответил. Голова пошла кругом под наплывом множества ошеломительных открытий, и я лишь постепенно начал соображать, что наконец-то у меня появились верные шансы достичь цели моих желаний.

– Во всяком случае, я теперь знаю ее фамилию, а это упрощает задачу.

Невольно улыбнувшись, я вспомнил, как выступал в роли частного детектива на улице Бургонь. Но теперь, поскольку рассеялись все подозрения, что у Мелани есть друг, мне показалось тем более странным, что она исчезла в тот вечер, когда я проводил ее до дома со старым каштаном во дворе. Ни на одной табличке там не было фамилии Авриль.

– Мелани Авриль, – произнес я, пробуя имя на слух. – Звучит так чудесно, так легко… Похоже на парижскую весну – то капли дождя скачут по улицам, то опять небо синее, и в лужах блестит солнце, и у людей хорошее настроение…

– Ален, нет, ты в самом деле неисправим. Фамилия Мелани вовсе не Авриль. Ее фамилия Фонтен. И моя тоже. Авриль – мой артистический псевдоним.

– Ох ты! – Я оторопел. И поспешил добавить к нелепому «Ох ты!» столь же изящный оборот: – Вот так штука! – Мог бы, вообще-то, и догадаться, что Авриль – псевдоним актрисы. Артисты часто берут себе красивые, звучные псевдонимы, кто же этого не знает…

Солен с усмешкой откликнулась:

– Ну да, мой дорогой, таков мир кинобизнеса. Меня ведь и не Солен зовут… все придумано.

– А как твое настоящее имя?

– Мари. Но оно мне показалось слишком заурядным. Да и не было уже той Мари из дешевой квартирки на первом этаже в Сен-Жермен. Я выдумала самое себя заново. – Она криво усмехнулась. – Надеюсь, я не уничтожила твои последние иллюзии?

– Нет-нет. – Я махнул рукой. – Но ведь «Фонтен» звучит тоже очень красиво.

Я сказал это абсолютно искренне. Мне действительно нравилась эта фамилия. Единственная проблема в связи с новой фамилией Мелани заключалась в том, что в Париже сотни жителей носят фамилию Фонтен. Это вообще одна из самых распространенных французских фамилий, независимо от того бесспорного факта, что в доме на улице Бургонь не было ни одной Фонтен. Моему изобретательному другу Роберу пришлось бы поднять на ноги всех своих студенток, чтобы провести телефонный обзвон парижских Фонтенов.

Это если исходить из того, что о Мелани есть сведения в телефонных справочниках. А если допустить, что у нее, как у многих сегодня, только мобильный телефон? О нет, мне все-таки легче представить себе Мелани возле старого черного бакелитового телефонного аппарата, чем со смартфоном в руках. Словом, поиски Мелани Фонтен, похоже, не обещают стать чем-то вроде небольшой прогулки.

Солен будто прочитала мои мысли:

– Не беспокойся, Ален. В крайнем случае, попробую разыскать ее через нашу тетушку. Ты говоришь, Мелани сравнительно недавно ездила к ней. Значит, у тети Люси наверняка есть ее адрес. Ох, да ведь тетя… – Солен наморщила лоб, – она же после смерти дяди снова вышла замуж. Хоть бы вспомнить, какая у нее теперь фамилия! – С комическим отчаянием она закатила глаза. – Ладно, не паникуй, я непременно вспомню. А надо будет – сяду в поезд и поеду в Ле-Пульдю. Да и вообще, наверное, давно нужно было съездить. Родственников-то у меня почти не осталось.

Солен, чье настоящее имя было Мари, воодушевилась надеждой найти сестру.

– Вот увидишь, я ее найду, – повторяла она снова и снова.

– Спасибо, Солен, – сказал я. Для меня она все-таки осталась Солен.

Ранним утром, когда я прощался с Солен, она крепко меня обняла и сказала:

– Как хорошо, что мы обо всем поговорили. Я же столько лет молчала… – Она посмотрела мне прямо в глаза. – Знаешь, Ален, мне кажется, то, что мы встретились, – это вовсе не какая-то там бессмысленная случайность. Я прилетела в Париж, чтобы сниматься в картине. Но на самом деле я прилетела, потому что тосковала. Я так часто думала о прошлом, о сестренке, когда бродила по знакомым улицам и переулкам в Сен-Жермен, и гадала, а где теперь Мелани, что с ней? Я сходила к нашему старому дому, посмотрела на таблички с фамилиями жильцов. Была и на могиле родителей. Я сказала им, как мне недостает их в жизни. И как недостает мне Мелани. А теперь у меня наконец появился шанс исправить все, что я изломала. В этот раз я ничего не сломаю. – Она решительно тряхнула головой. – В этот раз я позабочусь, чтобы моя сестра получила парня, которого она любит. – Помолчав, она добавила: – И который любит ее.

Я смотрел на нее растроганно.

– А теперь проваливай. – Она быстро чмокнула меня в губы. – Но в следующей жизни я не поручусь ни за что.

– В следующей жизни у тебя наверняка будет брат, – сказал я.

– Вот именно. – Глаза Солен заблестели. – Похожий на тебя.

В конце длинного коридора я еще раз оглянулся.

Солен стояла у двери и смотрела мне вслед. Она улыбнулась, ее белокурые волосы поймали луч света, падавшего с потолка, и засияли.

Еще через несколько мгновений я вышел на Вандомскую площадь. Париж просыпался.

29

«Любовная зараза носится в воздухе и проникает во все щели», – сказал Сервантес. Она только и ждет подходящего случая. И я ждал подходящего случая, чтобы наконец заключить в объятия женщину, которую люблю. И не слишком был этим доволен. Я имею в виду ожидание. Есть ли вообще на свете люди, которым нравится чего-нибудь ждать? Мне что-то не попадались такие.

Два следующих дня я прожил в радостно-тревожном волнении, которое живо напомнило мне детство, нетерпеливое ожидание Рождества, когда я то и дело подкрадывался к двери гостиной, надеясь хоть одним глазком увидеть приготовленные подарки. Я то и дело смотрел на часы. Редко бывало, чтобы я так часто справлялся о времени, как в эти дни.

Но я не получил никаких известий от Солен, если не считать весьма таинственного звонка – я еле расслышал ее голос сквозь треск и шум в трубке, понял только, что все обстоит далеко не так просто, как она думала, однако она не сдается и упрямо гонит мяч к воротам.

В эти дни она была занята на съемках – снимали сцены пикника в Булонском лесу, поэтому и связь была плохая.

Чтобы чем-нибудь себя занять, я перелистал телефонную книгу Парижа, раздел на букву «Ф». Результат, как и ожидалось, был убийственный. Похоже, никуда не денешься – Солен придется поехать в Ле-Пульдю и там, на месте, разыскивать тетушку.

Робер заявил, что вся эта история – сенсация.

– Леденящая душу драма! – воскликнул он. – А она, Солен, сногсшибательная девчонка! Дорого я дал бы, чтобы с ней познакомиться. Ален, ты не забыл, что ты мой должник? Услуга за услугу.

Мой друг был уверен, что самый главный совет дал мне не кто иной, как он, – ведь это у него родилась идея записать в столбик мужские имена, начинающиеся на «В».

– Вот видишь, к любой задаче надо подходить системно, – сказал он, – тогда решение обязательно находится. Держи меня в курсе событий. Я сгораю от любопытства, скорей бы что-нибудь узнать!

Я и сам сгорал. Когда не был занят в кинотеатре, шел гулять в Люксембургский сад, это успокаивало, или сидел в кафе, мечтательно глядя в окно, а дома неподвижно лежал на диване, уставясь в одну точку, пока обиженная невниманием Орфей, мяуча, не вспрыгивала мне на грудь. В воображении мне рисовалась предстоящая встреча с Мелани. Где она произойдет, как все это будет, что скажет Мелани, что я скажу, – я придумывал самые возвышенные и поэтичные диалоги, о, в те дни я мог бы стать превосходным сценаристом, сочиняющим фильмы про любовь. Но одного вопроса я себе не задавал: состоится ли вообще наша встреча?

В среду на ночном сеансе «Синема парадиз» шла «Серенада трех сердец» Эрнста Любича, где в основе сюжета столь популярный треугольник: одна женщина и двое мужчин. Когда я вывешивал в фойе старые афиши с Мириам Хопкинс, Гэри Купером и Фредериком Марчем, мне пришло в голову, что в ремейке этого фильма Солен Авриль могла бы великолепно играть героиню белокурой решительной Мириам Хопкинс, которая мечется между двумя влюбленными в нее парнями – они, вдобавок ко всему, настоящие друзья – и не может сделать выбор, так что в итоге предлагает обоим дружбу, но не более того. Вошедшая в поговорку последняя фраза этого фильма: «It’s a gentleman’s agreement»[43] – Солен наверняка понравилась бы. Джентльменское соглашение между женщиной и мужчиной, как правило, ни одна сторона не соблюдает.

Я улыбнулся. Наш «любовный треугольник», или «серенада трех сердец», имел другую конфигурацию, однако я был уверен, что, как в старой доброй комедии Любича, в конце все друг с другом помирятся. Я надеялся на хеппи-энд.

Вечером, подумал я, надо будет позвонить Солен, спросить, нет ли новостей. Потом я вытащил из кармана мобильник и проверил: вдруг пропустил какое-то сообщение. Нет, конечно, новых сообщений не было.

В перипетии этой безумной истории, персонажами которой были две совсем не похожие друг на друга сестры и не подозревающий об их родстве хозяин маленького кинотеатра, я, разумеется, не посвящал мадам Клеман и Франсуа. Однако от них, что опять-таки разумеется, не укрылись ни моя любовная тоска, ни слишком частые в последние недели резкие перемены настроения. Эйфорическая радость, гордость и волнение влюбленного, затем полнейшая растерянность и глубокая депрессия, а теперь вот взвинченность и сильнейшее нервное возбуждение.

Франсуа, со свойственной ему невозмутимостью, ограничился тем, что слегка поднял брови, когда я в пятый раз за день заглянул к нему в будку, что-то мурлыча себе под нос, порылся в коробках с пленкой и в завершение смахнул на пол чашку с кофе. А вот мадам Клеман выдержкой не отличалась.

– Что с вами творится, мсье Боннар? Просто сил нет на вас смотреть! Не иначе у вас шило в заду! – провозгласила она без всяких китайских церемоний, когда я в сотый раз принялся раскладывать у кассы проспекты и программки, поглядывая в то же время на дисплей своего мобильника. – Ну что вы тут вертитесь у меня под ногами. Пошли бы лучше куда-нибудь, пропустили стаканчик.

– Мадам Клеман, вы много себе позволяете, – сказал я. – В своем кинотеатре я могу вертеться где вздумается.

– Безусловно, мсье Боннар. Но только не у меня на дороге, – безапелляционно заявила моя уборщица.

Я, вздохнув, решил принять к исполнению ее приказ. Ближе к шести часам, когда в фойе потянулись первые зрители, пришедшие посмотреть «Маленькие секреты» Гийома Кане, я вышел на улицу, закурил, сделал несколько шагов, не глядя по сторонам, и столкнулся с парочкой – обнявшись за плечи, они направлялись в «Синема парадиз».

– О, пардон, – пробормотал я, поднимая голову. Женщина с пышной черной гривой и коротышка-предприниматель, без портфеля и определенно сбросивший пяток килограммов!

Они поздоровались:

– Добрый вечер!

– Добрый вечер. – Я кивнул, оторопев, так как вид у них обоих был вопиюще счастливый.

Черногривая дама замедлила шаг и дернула своего спутника за рукав:

– Жан, а давай скажем ему? – И, не дожидаясь согласия Жана, обернулась ко мне. – Вы ведь мсье Боннар? Хозяин «Парадиза», верно? – спросила она на всякий случай.

Я кивнул.

– Мы хотим поблагодарить вас! – На ее лице засияла улыбка.

– Да? За что?

– За ваш кинотеатр. За «Синема парадиз». Понимаете, благодаря ему мы полюбили друг друга.

Ну, что у них любовь, заметил бы и слепой.

– Бог мой! Вот это да! То есть… я хотел сказать, это чудесно! – Я улыбнулся. – Это же самое чудесное, что только может случиться с людьми в кинотеатре.

Они, счастливые, дружно закивали.

– В тот вечер мы же не попали в кино: не досталось билетов, все было распродано. А мы оба так радовались, когда шли на ту картину. И вдруг – билетов нет! – Бизнесмен похлопал глазами, поправил очки. – Она расстроилась, и я расстроился. Непонятно было, куда податься в тот вечер.

– И тогда он мне предложил, пойдемте, говорит, выпьем кофе, ну тут и выяснилось, что мы уже давно ходим в «Синема парадиз». Хотя до того вечера я вовсе не обращала внимания на Жана. – Женщина засмеялась, а мне вспомнилось, какой она была несчастной, когда приходила в кино одна или с маленькой дочкой. – Вот так мы и познакомились. Жану было очень плохо в те дни, его бросила подружка, а я тоже переживала кризис, потому что узнала об изменах мужа. Мы сидели в кафе и все говорили, говорили, ну, в общем, теперь мы вместе. И все благодаря билетам, то есть, наоборот, благодаря тому, что нам не досталось билетов. Совершенно невероятная случайность, ведь правда? – Она засмеялась удивленно, как будто все это не укладывалось у нее в голове.

Я кивнул. В жизни полным-полно невероятных случайностей. Уж кто-кто, а я это знал.

В кафе неподалеку от кинотеатра меня ждал старый знакомый. То есть он, конечно, не ждал меня. Он, как нередко бывало и раньше, пришел сюда незадолго до начала последнего сеанса – посидеть, выпить вина. Когда я вошел, он поднял голову от газеты, которую читал. Профессор. Мы кивнули друг другу, потом я сел за один из маленьких круглых столиков. Я толком не знал, что заказать – опять кофе? В последние дни я пил его в безумных количествах. Если и дальше так пойдет, язва желудка мне обеспечена.

– Слушаю вас! – Гарсон старательно протер столик, смахнув хлебные крошки.

Все-таки кофе, ничего другого не придумаешь. В кризисных ситуациях кофе просто незаменим.

– Кофе с молоком, пожалуйста, – сказал я.

Вскоре передо мной стояла большая белая чашка с горячим кофе. Я вытащил из кармана мобильник. Восемь часов, понемногу начинало темнеть; если Аллан Вуд уже закончил съемки сцен пикника в Булонском лесу, Солен сможет со мной поговорить, подумал я с надеждой.

Она ответила сразу же. Однако ничего действительно нового по-прежнему не было. Солен еще раз наведалась в дом, где они жили раньше, поговорила с людьми, но даже те соседи, которые вспомнили семью Фонтен, не знали, куда много лет назад переехала Мелани после возвращения из Бретани. Мою идею обзвонить всех парижан по фамилии Фонтен Солен отмела:

– Это мы всегда успеем сделать. В настоящий момент звонки отняли бы слишком много времени. У нас, к счастью, есть другие варианты.

– Один вариант, – буркнул я угрюмо.

– Ну один. Зато очень перспективный. Ален, я делаю все, что в моих силах. Или ты думаешь, я не хочу как можно скорей увидеться с сестрой? Но нам определенно придется подождать до конца недели, раньше мне отсюда не вырваться.

Я застонал:

– Это же целых три дня!

– В конце недели, – повторила Солен. – В конце недели я поеду в Бретань, в Ле-Пульдю. Не волнуйся. Если отыщу тетушку, то мы и Мелани найдем. Теперь это только вопрос времени.

Я глубоко вздохнул и забарабанил пальцами по светлой мраморной столешнице. Ужасно хотелось закурить сигарету.

– Солен, от ожидания я и так уже, считай, спятил. У меня такое чувство, как будто мы совсем близко подошли к цели. Черт, только бы опять не пошло все вкривь да вкось в самый последний момент. Вдруг окажется под занавес, что твоя тетя свалилась с лестницы, занимаясь уборкой, и сломала себе шею. Или что Мелани отправилась в морской круиз на лайнере и познакомилась с каким-нибудь идиотом-миллионером. Меня тогда точно снимут с дистанции, и на этом все закончится.

Солен засмеялась:

– Слишком много фильмов смотришь, Ален. Все будет хорошо.

– Ага, я эти слова уже сто раз слышал, – проворчал я. – Ненавижу оптимистические прогнозы. В плане оптимизма тебе очень подошел бы Робер, вы с ним два сапога пара!

– Робер? Кто это?

– Мой друг, астрофизик. Любит женщин и всегда пребывает в прекрасном настроении, что бы вокруг ни творилось. – Тут я подумал, что сказал сущую правду: ни разу в жизни я не видел Робера в плохом настроении. – С него станется заявить: «Все будет хорошо!» – если он прыгнет с парашютом, а парашют не раскроется.

– По-моему, это чудесно – сказала Солен. – Надеюсь, ты меня познакомишь.

– Всему свое время, сейчас мы должны найти Мелани.

Я положил мобильник рядом с кофейной чашкой и, встретившись взглядом с профессором, кивнул ему в знак извинения: когда звонишь по мобильному, надоедаешь окружающим своими личными делами, говоришь почему-то во весь голос, как будто сидишь дома в кресле.

– Вы кого-то ищете? – Прозрачно-голубые глаза профессора смотрели с сочувствием. – Извините старика, спрашиваю без всяких церемоний, но я невольно услышал ваш разговор. – Он дружески улыбнулся. А я подумал – это дежавю.

Ситуация повторялась – я уже сидел в этом маленьком кафе и тут же пил кофе профессор. Он пожелал мне всего наилучшего. А было это два месяца назад, в тот самый вечер, когда я впервые заговорил с Мелани.

Я пожал плечами и кивнул. В уютном маленьком кафе профессор как будто стал моим старым добрым знакомым.

– Да, – ответил я на вопрос. – Но это длинная история. – Я вздохнул.

Профессор отложил в сторону газету и посмотрел на меня еще более внимательно:

– Видите ли, одна из немногих положительных сторон старости заключается в том, что появляется много свободного времени. Я бы послушал вашу историю, если вы ничего не имеете против.

Мудрый взгляд этого старого человека, которого я, в сущности, не знал, располагал к откровенности. И я начал рассказывать. Профессор слегка наклонился в мою сторону и даже приставил ладонь к уху – он ловил каждое слово.

– Да вы же знаете ее, – сообразил я вдруг, – это та молодая женщина в красном плаще, с которой у меня было свидание около двух месяцев тому назад. Вы видели ее в фойе, это было в среду, может быть, помните? – Я вздохнул. – Господи боже мой, я уже со счета сбился, сколько раз я ходил в тот дом на улице Бургонь. Я был уверен, что она там живет. Я же проводил ее до дому и во двор заходил, там еще большой такой старый каштан… Но в доме на улице Бургонь ее не оказалось, и никто из жильцов ее никогда не видел. В те дни я начал сомневаться в своем здравом уме. – Я глотнул кофе и тут заметил, что профессор смотрит на меня удивленно, высоко подняв брови.

– Но она была на улице Бургонь, – сказал он с расстановкой. – Я своими глазами ее видел. – И он утвердительно кивнул, а я никак не мог взять в толк, о чем это он? – Я знаю дом со старым каштаном, – продолжал профессор, – как раз напротив него находится канцелярский магазинчик. Верно?

– Да! – закричал я. Должно быть, я испытал мощный выброс адреналина. – Да! Значит, все-таки она… Но откуда… – Я смущенно замолчал.

– Видите ли, я хожу в этот дом на улице Бургонь каждую неделю, там живет мой старый друг, с которым мы знакомы еще по университету. К несчастью, он почти потерял зрение. Его зовут Жакоб Монтабон. И если не ошибаюсь, в конце марта, да, думаю, незадолго до вашей среды, то есть среды, когда у вас состоялось свидание, я встретил в том доме, на лестнице, молодую женщину. Более того, мы обменялись несколькими словами. Она сказала, что временно живет в квартире своей подруги, чтобы присматривать за кошкой. Девушка, бесспорно, совершенно очаровательная.

Вот оно! Наконец! Все детали головоломки сложились, составив единое целое. Черный зеленоглазый котище, который спрыгнул с каштана на землю прямо перед моим носом! Я чуть не издал торжествующий вопль. И вспомнил, что на третьем этаже, за дверью квартиры, в которую я звонил и не дозвонился, слышалось встревоженное мяуканье. Я вспомнил и кошку, которая любит лакать воду из вазы с цветами. Это же кошка ее подруги, подруги Мелани! Той самой подруги, которая работает в баре какого-то гранд-отеля. Я вспомнил разъяренного Таши Накамуру – японец ведь сказал, что его соседки по вечерам никогда не бывает дома, и со злостью добавил, что она приходит поздно ночью и совершенно беспардонно хлопает дверью.

Ночная бабочка!

Ночная бабочка, подруга Мелани, которая никогда не могла пойти с ней в среду в кино, на мою специальную программу, потому что занята на работе. А звали ее… как же ее звали-то?.. Я будто наяву увидел перед собой лицо японца.

– Леблан! – заорал я. – Ее подругу зовут мадемуазель Леблан!

Профессор на секунду задумался.

– Да, помнится, она назвала как раз это имя – Леблан. Линда Леблан.

Вскочив, я порывисто обнял профессора. И бросился к двери.

– Стойте, мсье Боннар! Вы забыли ваш телефон! – закричал он мне вслед, но я не услышал – я был уже на улице.

30

– Ждите здесь, я сейчас вернусь! – крикнул я водителю такси, когда мы подъехали к дому на улице Бургонь.

Я выскочил из машины и как сумасшедший стал со всей силы нажимать на звонок против таблички с фамилией Леблан. Никто не ответил. В общем-то, я предполагал, что вряд ли застану хозяйку, но надо было убедиться, чтобы потом действовать наверняка.

Рывком распахнув дверцу машины, я буквально повалился на заднее сиденье:

– Едем дальше! В отель «Риц». И поскорей! Быстро, быстро!

Водитель, темнокожий сенегалец, на которого слово «быстро», по-видимому, не произвело ни малейшего впечатления, покосился на меня выпуклым черным глазом и засмеялся, показав все зубы.

– Почему люди в Париж всё хотят быстро? Сильно хотят! – хрипло вымолвил он и неторопливо включил вторую скорость. – Ваш встреча вы не пропустите, а вся жизнь пропустите. – Он выразительно повращал глазами. – На моя родина есть один поговорка: тихо едешь – самое важное видишь. – Довольно покачивая головой, он еле тащился – все еще по улице Бургонь.

Да, это в порядке вещей. В Париже, если ты сел в такси, то водитель либо политический радикал и читает тебе обстоятельные лекции о современном положении «великой нации», а в подтверждение своих мудрых мыслей жестикулирует и хлопает ладонью по рулю, либо доморощенный философ. Наш сенегальский парень относился ко второй категории. Охотно допускаю, что у него на родине исчисляют время по фазам Луны, однако меня сегодня не устраивала африканская система времяисчисления.

– Нельзя ли все-таки побыстрей? На карту поставлено самое важное. – Я многозначительно похлопал себя по левому нагрудному карману.

Сенегалец полуобернулся и вдруг осклабился:

– О’кей! Ты говорить, я ехать, цык-цык!

Уж не знаю, что это за цык-цык – боевой клич сенегальцев или, например, искаженное на сенегальский манер «вжик-вжик», но за несколько минут мы на головокружительной скорости промчались по узким улицам с односторонним движением, мимо правительственных зданий и вылетели к мосту Согласия, а дальше путь лежал на правый берег Сены.

Я откинулся на спинку сиденья и смотрел в окно – мимо пронесся обелиск; сенегалец, непрерывно сигналя, проскочил на красный.

Какой-то прохожий в ужасе шарахнулся в сторону – я успел увидеть разъяренную физиономию, она мелькнула в окне и исчезла.

– Старый человек! Думает, улица его собственность, – невозмутимо пояснил мой фаэтон. – Мы почти успеть на зеленая. – Не сбавляя скорости, он обернулся ко мне – машина вошла в рискованный вираж. – У нас в доме пословица, у нас говорят: старый человек, сиди хижина, а то лев тебя кушать.

– У нас говорят: водитель, всегда смотри туда, куда едешь, – находчиво парировал я, хоть и чувствовал себя довольно неуютно.

– А-а! Ха-ха! Добрый душа. Ты говорить очень весело. – И он расхохотался во все горло, как будто услышал невесть какую остроумную шутку. Но все-таки стал смотреть на дорогу.

Мы уже выехали на многополосную улицу Ройяль, где машины тянулись непрерывным потоком. Наконец выбравшись из него, свернули на менее оживленную Сент-Оноре. Я облегченно вздохнул и откинулся на спинку сиденья.

Линда Леблан, чуть ли не единственный человек в мире, который мог абсолютно точно сказать, где сейчас находится Мелани, работала в баре какого-то старого парижского гранд-отеля. В отличие от людей по фамилии Фонтен, старых гранд-отелей в Париже совсем немного.

Конечно, не исключено, что надо искать в «Мерис», «Фуке» или «Плаза Атене», но в тогдашней ситуации я с тем же успехом мог попытать счастья и в «Рице», где бар «Хемингуэй», по крайней мере, мне хорошо знаком.

Еще несколько минут – и мой таксист затормозил на Вандомской площади.

Взглянув на часы, сенегалец удовлетворенно хмыкнул:

– Хороший быстро, да?

Он получил самые щедрые чаевые, какие я давал в жизни.

В баре «Хемингуэй» в этот час было еще довольно тихо. Я на минуту задержался у входа, обшаривая взглядом помещение. Бармен за стойкой самозабвенно встряхивал шейкер, потом вылил содержимое – розового цвета – в высокий бокал, украсил насаженным на палочку ломтиком какого-то фрукта.

Возле стойки стояли две официантки. Одна из них подошла упругой походкой, как только я уселся за столиком под фотографией Хемингуэя, где он в своем доме на Кубе сидит за пишущей машинкой.

Я сразу ее узнал. Молодая женщина с гладкими темными волосами, убранными в высокую прическу. Это ее Аллан Вуд сравнил с балериной.

Она улыбнулась заученно-приветливой улыбкой:

– Добрый вечер, мсье. Что вам принести?

Я подался вперед, чтобы разглядеть надпись на бедже.

«Мелинда Леблан». Линда. Бинго!

«Спасибо, Мелинда», – явственно послышался мне голос Аллана Вуда, и в голове зашумело.

– Мсье? – Мелинда смотрела на меня вопросительно. – Так что вы хотели бы?

Я подпер подбородок руками и некоторое время молча смотрел на нее снизу.

– Как насчет адресочка? – спросил я наконец.

31

Когда я назвал оторопевшей Мелинде Леблан свое имя, улыбка с ее лица исчезла.

– А-а, так, значит, это вы! – Прямо скажем, радости в ее голосе не слышалось, и я смутился:

– Да. Я самый и есть. А вы подруга Мелани Фонтен, не правда ли?

Она едва заметно кивнула.

– Слава богу. – Я облегченно вздохнул. – Послушайте, вы должны дать мне адрес Мелани. Я уже несколько недель ее ищу.

Линда смерила меня холодным взором:

– Я вам ничего не должна. Видите ли, я не думаю, что Мелани вообще захочет вас видеть. После всего, что она пережила из-за вас.

– Захочет! – яростно выдохнул я. – Я хочу сказать… нет… Боже милостивый, я понял, что вы имеете в виду… Но все это было ужасным недоразумением. Я же ничего не сделал. Пожалуйста, помогите мне!

– Так-так… А вот по версии Мелани, все было совсем по-другому, – сурово возразила Линда.

– А вы мою версию выслушайте, – потребовал я. – Прошу вас. Уделите мне десять минут, я все объясню. Я должен поговорить с Мелани, просто поговорить. Я… о господи, неужели вам не понятно? Я люблю вашу подругу.

Любовь – безотказный аргумент. С минуту Линда сверлила меня взглядом и, по-видимому, раздумывала, проявить милосердие или остаться неумолимой.

Но вот она вернулась к стойке, о чем-то коротко переговорила с барменом и сделала мне знак идти за ней.

Ох как не просто оказалось заставить эту брюнетку с аккуратной строгой прической поверить в мою порядочность и честные намерения, мне пришлось пустить в ход все свое умение убеждать, прежде чем я наконец вытянул из нее бесценный адрес. Я добился и обещания, что она ни единым словом не обмолвится Мелани.

Наш разговор с Линдой продолжался с четверть часа, мы спорили тихо и яростно, сидя в холле, в нескольких шагах от двери бара «Хемингуэй». Довольно скоро выяснилось, что об Аллане Вуде Линда отнюдь не высокого мнения. Мелани, впрочем, не сказала подруге, что Солен Авриль ее родная сестра, однако призналась, что без памяти влюбилась в хозяина «Синема парадиз», а он, как форменный негодяй, через каких-то пару дней после их первого свидания связался с другой женщиной – об этом она подруге рассказала.

– Несколько недель у Мелани не было ничего другого на уме: все о нем да о нем – о хозяине кинотеатра, необычайно милом молодом человеке, с которым она не решалась заговорить первой. Я-то как рада была, когда наконец он сам догадался с ней познакомиться, этот недотепа… ой, извините!

– Пустяки. Рассказывайте дальше!

На другой день после нашего с Мелани первого свидания Линда приехала и вернулась в свою квартиру, в доме на улице Бургонь, где ее ждала подруга, а также веселый и довольный жизнью кот, завтрак и потрясающая новость.

О, я так хорошо помнил нерешительный взгляд Мелани, когда мы стояли у ворот, ее колебания – у меня ведь даже на мгновение появилась надежда, что она спросит, не хочу ли я зайти. Но квартира была чужая, подруга на другое утро должна была вернуться из поездки. Так что Мелани с тайным сожалением простилась со мной во дворе. Потом она исчезла, и след ее затерялся.

– Через неделю она приехала из Ле-Пульдю, и тогда она была уже сама не своя от горя, – продолжала Линда. – Все было кончено. Хозяин кино нашел себе другую. Во всяком случае, Мелани так сказала. Ну кому могло прийти в голову, что все несчастье произошло из-за какой-то дурацкой фотографии и статьи в газете? А еще из-за тяжелой психологической травмы, которую Мелани пережила в юности. Она представила всю историю так, будто ей действительно изменили, и никаких сомнений нет. Как бы то ни было, она плакала навзрыд, когда пришла ко мне. И сказала, что никогда в жизни больше не переступит порога проклятой киношки.

Линда сокрушенно покачала головой:

– Я пробовала ее переубедить, уверяла, что ей все-таки надо пойти поговорить с вами, выяснить все до конца. Но ответ был один: она, дескать, отлично знает, к чему приводят подобные объяснения. Она говорила, что все это уже пережила однажды. Она расстроилась вконец. И я решила, что лучше всего не приставать к ней с советами. Как бы я могла предположить, что Солен Авриль ее сестра? Я не знала даже, что у нее вообще есть сестра! Мелани очень не любит говорить о своем прошлом.

Линда посмотрела на меня и пожала плечами.

Она, конечно, хорошо помнила, как Солен Авриль и Аллан Вуд приходили в бар «Хемингуэй». Она сказала, что теперь и меня вспомнила.

Но лишь через некоторое время после того она прочитала в газете, что свой новый фильм Аллан Вуд снимает в помещениях «Синема парадиз». И, как все мы, Линда не уловила связи между событиями – она ведь тоже поверила, что коварный соблазнитель Ален Боннар, хозяин киношки, часто упоминавшейся в прессе, завел шашни с какой-то другой женщиной.

– Мой бог, до чего же запутанная история, – сказала Линда, написав наконец адрес. Восьмой округ. Недалеко от моста Александра Третьего. – Мелани нравится этот мост, она даже на работу иногда ходит пешком, чтобы ненадолго остановиться там, на мосту, постоять у перил. А вы об этом знаете?

Я кивнул:

– Да. В наш первый вечер она говорила мне, что любит мост Александра.

Линда улыбнулась:

– Понимаете… зачем я об этом упомянула? Чтобы вы поняли: Мелани совершенно особенная девушка. Очень своенравная. И очень ранимая. Вы должны дать мне слово, что сделаете ее счастливой.

– Это мое самое сильное желание, – сказал я. – Только бы наконец увидеть ее.

– А ведь во время ваших детективных рейдов на улицу Бургонь вы запросто могли ее встретить. Она же работает в антикварном на улице Гренель. Маленький магазинчик, он называется «В поисках утраченного времени». Наверняка вы хотя бы раз прошли мимо.

Улыбаясь, я спрятал записку с адресом.

Говорят, Париж – надежный сообщник влюбленных, когда речь идет о воплощении романтической мечты. Моим первым побуждением было сию же минуту поехать к Мелани – позвонить в дверь и ошеломить ее своим приходом. Я уже стоял на Вандомской площади и подзывал такси, как вдруг почувствовал неуверенность.

Хорошо ли я придумал – нагрянуть к Мелани в поздний ночной час? Как знать, может быть, она вообще не откроет дверь? Может быть, она не поверит мне, если вот так, среди ночи, я возьму и заявлюсь, да закричу в домофон, что у меня, понимаете ли, нет и не было амуров с ее сестрой? Она же своими глазами видела меня и Солен на террасе в Центре Помпиду…

Впившись зубами в согнутый палец, я мучительно соображал.

Главное сейчас – не дать разыграться нервам, Ален, внушал я себе. Никаких спонтанных акций. Адрес Мелани у тебя есть, это самое важное. Но все дальнейшие шаги необходимо тщательно продумать.

Может, лучше прийти завтра с большим букетом цветов? И как следует подготовиться к разговору? И прийти в антикварную лавку, где она работает, а не домой? В этот момент я вспомнил имя, вернее, фамилию хозяина антикварного магазина, хотя она уже не играла роли. Мсье Папен. Не Лапен, а Папен – в тот раз я ошибся, перепутал одну-единственную букву.

Я истерически засмеялся.

Таксист, опустив стекло, поглядывал на меня вопросительно:

– Так что, мсье? Поедем куда-нибудь?

– Нет, я передумал! – крикнул я. Не такси мне было нужно, а добрый совет моей союзницы.

И вот тогда-то, собравшись позвонить Солен, я обнаружил, что мобильника в кармане куртки нет. Я сразу понял, что оставил его в маленьком кафе неподалеку от «Синема парадиз». Досадно, что и говорить, но не смертельно. Я поднял голову и поглядел на окна «Рица». Ладно, как-нибудь без звонка. Повезло, однако, – я находился в нужном месте.

– Ален! Опять ты здесь! – ошеломленно воскликнула Солен, открыв дверь своих королевских апартаментов. – Как бы эти ночные визиты не сделались дурной привычкой!

Она с улыбкой посторонилась, и я вошел.

– Ты не поверишь, – выпалил я. – Я знаю, где живет Мелани.

32

Следующий день был самым длинным днем всей моей жизни. Однако в воспоминаниях эта сладостная мука ожидания, это беспокойство, в котором все еще оставалась тень сомнения, уже начинают бледнеть.

Таковы люди. Если что-то в их жизни заканчивается хорошо, неприятности забываются. И я в этом смысле не исключение.

Итак, если бы сегодня меня спросили о том столь памятном дне, третьем четверге мая, когда только после полудня солнце разорвало завесу облаков и затопило Париж почти нереальным светом, я наверняка ответил бы, что это был счастливейший день моей жизни. За которым последовала, не скрою, счастливейшая в моей жизни ночь.

Солен оказалась права, и я был рад, что послушался ее совета, несмотря на то что далось мне это – поначалу – нелегко. Адрес Мелани раздобыл я. Однако не я на другой день, незадолго до перерыва на обед, пошел в маленький антикварный магазин на улице Гренель.

Солен настойчиво уговаривала меня дать ей возможность пойти первой и добилась своего.

«Начинать что-то новое можно только тогда, когда все старые помехи устранены и путь расчищен», – сказала она. Расположившись в ее апартаментах, мы держали совет, точно заговорщики.

Итак, Солен предоставлялась возможность первой попытаться поговорить с Мелани. Она все объяснит сестре, а уж потом и я могу появиться.

Мы договорились, что Солен позвонит мне, как только закончится их с Мелани объяснение. Хорошо хоть в последнюю минуту я сообразил, что остался без мобильника, и дал Солен свой домашний телефон.

Рано утром я буквально на пару минут выскочил из дому – купить цветы. С сильно бившимся сердцем я выбрал два десятка нежно-розовых, тонко благоухающих чайных роз и, радуясь, принес их домой. Поставив розы в воду, я сел на диване, положил рядом с собой телефон и стал ждать звонка Солен.

Я, конечно, понимал, что придется потерпеть, пока сестры не наговорятся. Двое мужчин в этом случае обошлись бы двумя-тремя скупыми фразами и крепким рукопожатием, разом со всем покончив. Но женщины-то цепляются к каждой мелочи, им надо обсудить все до последней детали. Я попробовал заняться чтением газет, но вскоре заметил, что к великим мировым событиям более чем равнодушен.

Настал полдень, прошло еще несколько часов, приближался вечер – телефон молчал, я пил кофе чашка за чашкой, сердце трепыхалось. Орфей нюхала розы.

В половине пятого я, запаниковав, позвонил по номеру службы точного времени, чтобы проверить, исправен ли мой телефон. Исправен. В пять часов на меня навалилась невообразимая тоска. У меня возникла совершенно определенная уверенность, что встреча сестер обернулась чудовищной драмой и теперь, значит, конец всем моим надеждам.

В половине шестого я вскочил и забегал в гостиной из угла в угол. Никто на свете не может столько времени выяснять отношения, даже женщины!

– Черт, черт, черт! – вскричал я. Орфей юркнула под кресло и оттуда, из укрытия, с опаской поглядывала на меня. Я проклинал идиотскую идею Солен, я проклинал себя – зачем сам не поехал на улицу Гренель! Наконец в приступе бессильного отчаяния я выхватил цветы из вазы и сунул в мусорное ведро. – На что они, теперь ничего уже не будет…

И тут телефон зазвонил.

– Ален? – проговорила Солен сквозь слезы.

– Да, – ответил я сдавленным голосом. – Почему ты не звонила? Что стряслось? – Я, волнуясь, теребил волосы. – Увиделась ты с ней или нет?

Солен кивнула, вернее, я догадался, что кивнула. Тут она всхлипнула и разревелась во весь голос.

– Ах, Ален… – И рев.

«Ах, Ален» – и все!

Мой бог, как же я злюсь иногда на женщин! Сколько часов я тут промучился, весь день провел в немыслимом напряжении, чуть не довел себя до инфаркта, а женщина лепечет: «Ах, Ален…»

Что случилось? Они не помирились? Победила старая вражда? Или Солен пришла слишком поздно? И Мелани бросилась с моста в Сену? Или приставила к виску антикварный пистолет и нажала курок?!

Я взял себя в руки и спокойно, с расстановкой, потребовал:

– Солен, скажи мне, что случилось.

– Ах, Ален… – Она опять зашлась плачем. – Это было так ужасно. Я конченый человек. Мелани уже ушла домой, и я тоже еду в отель. – Она прерывисто вздохнула. – Все из-за нервов, понимаешь? Мы так кричали, и она и я. И плакали. Но потом мы все-таки помирились. Теперь все хорошо. – (Тут я услышал непонятный звук, похожий разом и на плач, и на смех.) – Я просто все плачу, плачу, и мне никак не остановиться, Ален… – Она причитала и всхлипывала, а я в изнеможении опустился на пол рядом с мусорным ведром.

По сей день не знаю, что там за столько невообразимо долгих часов разыгралось между ними и какие говорились слова, после чего сестры наконец, впервые после десятилетнего разрыва, повисли друг у друга на шее, заливаясь слезами. Для меня имело значение лишь одно: Мелани хочет меня видеть.

В девять вечера она будет ждать меня на террасе в кафе «Эспланада».

33

В жизни каждого человека есть волшебные места. Места, где загадываешь желание. Места, где снова обретаешь утраченное понимание самого себя. Места, лучше которых нет на свете.

Может быть, это предрассудок, даже наверняка так оно и есть.

Однако мост Александра Третьего стал для меня именно таким волшебным местом.

В Париже много мостов, некоторые очень знамениты. А этот вот старый мост с прекрасными фонарями, с четырьмя высокими колоннами – с них, кажется, вот-вот взлетят прямо в небо позолоченные кони, – с каменной балюстрадой, чугунными дельфинами, амурами и нимфами – нет, этот мост определенно не похож ни на один другой, какие я знаю.

Если ты живешь и работаешь в Сен-Жермен, тебе редко доводится бывать на мосту Александра. Я не раз, конечно, проезжал здесь, но мне никогда не приходило в голову выйти из машины, не доводилось и идти по мосту пешком. До того дня, когда я снова встретился с Мелани.

После разговора с Солен я осторожно извлек розы из мусорного ведра и опять поставил в воду. Кафе «Эспланада» я знал. Оно совсем недалеко от моста Александра, на углу улиц Гренель и Фабер, в погожий день там хорошо до позднего вечера сидеть на террасе и любоваться красивым видом.

Восемнадцать ноль-ноль. До встречи с Мелани целых три часа. Невозможно долго. Я был не в состоянии о чем-то спокойно подумать, только суетился, бродил по квартире, и с каждой минутой моя растерянность возрастала. Я зашел в ванную и посмотрелся в зеркало. Синие разводы под левым глазом уже почти не заметны. Я вернулся в гостиную, сел на диван и на минуту закрыл глаза. А в следующую минуту опять вскочил и переоделся в чистую рубашку, второй раз за день. Второй раз побрился, протер лицо лосьоном, причесался, нашел в шкафу коричневые замшевые туфли, я даже пиджак надел заранее.

Я собирался тщательно, волнуясь, как никогда в жизни, и представлял себе, что Мелани у себя, на другом берегу Сены, сейчас тоже собирается на наше свидание.

Орфей, усевшаяся на комоде в прихожей, внимательно следила за каждым моим движением, как будто чувствовала, что происходит что-то необычное. Под ее невозмутимым взором я занервничал еще сильнее.

И тут мне пришла замечательная идея, я понял, что делать, если не находишь себе места от нетерпения. Зачем сидеть дома? Сколько можно? Вечер чудесный, теплый, я просто пойду навстречу Мелани.

У меня не было ни малейшего сомнения, что по дороге в кафе «Эспланада» она пройдет по своему любимому мосту. Как будет прекрасно, если я дождусь ее там, на мосту.

Я вытащил розы из воды. Два цветка немного помялись, но все остальные благополучно перенесли низвержение в мусорное ведро.

– Пожелай мне удачи, Орфей, – сказал я, открывая входную дверь.

Кошка восседала на комоде, невозмутимая, точно сфинкс, устремив на меня внимательный взгляд зеленых глаз.

Я закрыл за собой дверь и отправился в путь.

34

К мосту Александра Третьего я пришел без четверти восемь. Первое, что я там увидел, – новобрачная в пышном белом платье, прижавшаяся к своему свежеиспеченному мужу. Они стояли на левой стороне моста, у перил, и, улыбаясь, позировали фотографу, отбежавшему к краю широкого тротуара и наводившему на них объектив.

Невесты сродни трубочистам: говорят, увидеть невесту – счастливая примета, поэтому, когда встречаешь их, всегда радуешься. Но это еще не все!

Дойдя до середины моста, я остановился возле одного из тройных фонарей, опершись о каменную балюстраду, и тут меня поразило волшебство, равного которому мне, наверное, еще не доводилось пережить.

Воздух был нежный и золотистый, открывшийся с моста вид, простор и красота заставили радостно вздрогнуть каждую мою жилку.

На левом берегу Сены по авеню Нью-Йорк непрерывной лентой бежали машины, на правом, где высились остекленные крыши Гран-Пале и Пти-Пале, уличного движения не было. Там зеленели липы – уже скоро, не пройдет и месяца, воздух Парижа наполнится их благоуханием. Каменные ступени спускались к тихой набережной, где прогуливались несколько человек, на воде покачивались яхты и катера.

Почти бесшумно скользил по воде речной трамвайчик «бато-муш», чуть дальше перекинулись с берега на берег арки моста Инвалидов, а вдали вонзалась в небо совсем маленькая на этом расстоянии Эйфелева башня.

После всех бурь и волнений последних недель на меня снизошел чудесный, волшебный, совершенный покой.

Я глубоко вздохнул. Никаких мыслей у меня не осталось – их вытеснила одна: «Теперь все будет хорошо».

Небо уже окрашивалось вечерними тонами, и Париж на глазах превращался в магический лавандово-сиреневый город, который словно парил, поднявшись над землей.

В тот момент, когда загорелись фонари и над мостом словно повисли маленькие белые луны, я увидел ее.

Она появилась на час раньше назначенного времени и не спеша шла по мосту. В летнем платье и наброшенной на плечи вязаной кофточке, в красных балеринках, при каждом шаге колыхалась оборка ее платья. Она шла по той стороне моста, где стоял я. Но была настолько погружена в задумчивость, что заметила меня, только когда приблизилась почти вплотную.

– Ален! – От неожиданности она улыбнулась самой волшебной, самой чудесной своей улыбкой и поправила волосы милым, знакомым жестом. – Что ты здесь делаешь?

– Жду тебя, – ответил я сдавленным голосом.

Забыты были все те прекрасные слова, которые я собирался сказать, забыты были и розы, лежавшие за моей спиной на перилах. Я смотрел в ее опухшие от слез глаза, на ее нежно порозовевшие щеки, смотрел на вздрагивающие губы, и сердце у меня едва не разрывалось от радости, и растроганности, и облегчения, и счастья.

– Я же только тебя жду!

Миг – и мы обнялись, плача и смеясь. Без всяких красивых слов наши губы нашли друг друга. Мы целовались – секунды превращались в годы, а годы в частицу вечности. Мы целовались под старым фонарем, под белым шаром, висевшим в вышине, словно луна, одна из бесчисленных лун. Мы целовались на одном из красивейших парижских мостов, и в этот момент он принадлежал только нам двоим, мы летели ввысь, к небу, уносились все выше и выше, и Париж стал одной из бесчисленных звезд.

Мы еще долго стояли на мосту и не могли прийти в себя, так мы были счастливы, двое странников во времени, которые наконец-то добрались до своего зачарованного места. Мы стояли и смотрели на Сену и отражавшиеся в ней огни. Мы опирались на балюстраду, и наши руки сплелись, как в тот первый вечер.

Я тихо спросил:

– Почему ты тогда просто не пришла в «Синема парадиз»? Тебе надо было только поверить мне.

– Я боялась, – сказала она. Темные глаза ее сияли. – Мне так страшно было тебя потерять… я и решила: уж лучше потеряю тебя по своей воле.

Я снова привлек ее к себе.

– Ах, Мелани… – тихо сказал я, зарывшись лицом в ее волосы, пахнущие ванилью и флердоранжем.

Я обнимал ее крепко, хотя сам с трудом держался, так сильна была нахлынувшая на меня волна нежности.

– Никогда больше – обещаю! – ты не потеряешь меня, – сказал я. – Ты никогда не сможешь от меня отделаться, так и знай.

Она кивнула, засмеялась, смахнула слезы. А потом сказала именно те слова, которые и мне пришли в голову, но чуть раньше, когда я остановился здесь, на мосту:

– Теперь все будет хорошо.

Совсем близко раздался вдруг странный шаркающий звук. Мы обернулись и увидели… кого же? Старикана в домашних шлепанцах! Он тащился по мосту, пригнувшись, и размахивал сжатым кулаком.

– Все – дерьмо паршивое, – просипел он злобно. – Дерьмо паршивое!

Мы взглянули друг на друга и засмеялись.

Чуть позже мы под руку перешли по мосту Александра Третьего на тот берег Сены, где находится кафе «Эспланада»; было полдевятого.

Там, где мы целовались, на каменной ограде остался забытый букет роз – как бы в подтверждение того, что даже умудренный жизнью старикан иногда ошибается.

– А ведь на самом деле мы должны были встретиться только через полчаса, в девять, – сообразил я. – Почему же ты так рано пришла на мост?

– Мне просто захотелось сюда прийти. – Мелани смущенно пожала плечами. – Понимаю, это может показаться немного странным, но без четверти восемь я вдруг почувствовала, что должна пойти на мост Александра. Непременно должна. И я подумала, что могу там, на мосту, подождать до того часа, когда мы должны встретиться в кафе. А тут и ты, тоже на мосту! – Она посмотрела на меня с улыбкой, качая головой. – Выходит, нам обоим пришла одна идея! Да?

– Да, – сказал я и улыбнулся. – Никаких сомнений.

Тем временем мы уже дошли до конца моста, мне вспомнилось, о чем недавно говорил Робер.

Робер, конечно, прав: жизнь не кино, в котором он и она встречаются, потом теряют друг друга, а потом, спустя несколько недель, совершенно случайно встречаются снова у фонтана Треви – просто потому, что у обоих в один и тот же час появилось желание пойти туда, бросить монетку в фонтан и загадать желание.

Жизнь не кино. Однако непостижимым образом иногда бывает в жизни «все как в кино».

Эпилог

Прошел год, и в «Синема парадиз» состоялась премьера фильма «Нежные воспоминания о Париже». Из всех картин, снятых Алланом Вудом, этот фильм имел самый большой успех.

За несколько месяцев до премьеры произошло множество событий. Во-первых, ко мне вернулся мой мобильник. Профессор принес его на другой вечер в «Синема парадиз», но меня там не застал, к счастью: я был у Мелани, позабыв обо всем на свете.

После съемок Аллан Вуд со своей дочерью Мелой улетел в Нью-Йорк, он решил показать ей свои любимые места и свозить на рыбалку в Хэмптонс. Рыбалка – его новая страсть.

Солен купила громадную квартирищу в районе Эйфелевой башни, чтобы иметь в Париже «маленькое гнездышко», как она пояснила, подмигнув. Мелани и Солен встречались каждый раз, когда Солен прилетала в Париж, а это случалось часто. Иногда сестры вдвоем приходили в «Синема парадиз» посмотреть какой-нибудь старый фильм. Но теперь Мелани уже никогда не брала билеты в семнадцатый ряд.

Мадам Клеман завела себе крохотную собачку. У Франсуа с недавних пор появилась подруга. Она часто сидит рядом с ним в будке киномеханика и терпеливо дожидается окончания сеансов.

В моем кабинете, на большой доске для записок, приколото приглашение на свадьбу. Теперь они станут супругами Пети, те двое, в недавнем прошлом одинокие и несчастные, которые нашли друг друга, потому что им не досталось билетов в кино.

Мелисса с блеском сдала экзамены и уехала в Кембридж, ей предстоял post graduate year[44].

Робер остался один, чем был порядком огорошен, однако утешился он очень быстро: через месяц после отъезда Мелиссы мой друг познакомил меня с яркой красавицей-брюнеткой по имени Лоранс.

Но прекрасней всего было то, что мою квартиру вот уже четыре недели как оккупировала женщина. Мелани переехала ко мне, и во всех углах до сих пор громоздятся нераспакованные коробки и ящики. А мне они не мешают. Утром, просыпаясь, первое, что я вижу, – ее милое лицо, и я чувствую себя совершенно счастливым.

Итак, все загадки были разгаданы, на все вопросы нашлись ответы. Кроме одного, который по сей день меня занимает: кто был тот старик в домашних шлепанцах? Мы с Мелани часто приходили на улицу Бургонь, в дом со старым каштаном во дворе, – Линда, подруга Мелани, приглашала нас в гости. Кулинарные таланты Линды были скромными, зато коктейли она смешивала умопомрачительные. Но старика в шлепанцах я так никогда больше и не увидел. Что ж, некоторые явления навсегда остаются тайной.

Вечером в день премьеры в «Синема парадиз» собралась толпа. Я увидел немало знакомых лиц. Разумеется, прилетела Солен Авриль, ведь, помимо того что мой кинотеатр был, так сказать, ее домашним кино, ей выпало быть единственной и неповторимой звездой предстоящего шоу. Дело в том, что Ховард Галлоуэй свалился с острой вирусной инфекцией, лежал в отеле и дулся на все человечество. Приехал Аллан Вуд, и с ним еще несколько человек из команды, я заметил даже Карла, хотя внешне он разительно переменился: сбрил свою большую бороду и теперь гулял по свету с усами, как у Хемингуэя в бытность его в Париже. В зрительном зале журналисты дожидались появления звезд, ждал и Робер – я должен был наконец представить его Солен Авриль. Собрались все мои друзья и знакомые, а теперь у меня их гораздо больше, чем было всего-то год назад.

Линда взяла выходной и впервые посетила «Синема парадиз». Пришел профессор, и супруги Пети, и даже Мелани из дома на улице Бургонь, ее я тоже увидел в фойе.

Все они пришли посмотреть «Нежные воспоминания о Париже», а я радовался этому фильму совершенно по-особенному, ведь, глядя на знакомые улыбающиеся лица, я, конечно же, вспоминал собственную историю.

Робер вдруг вынырнул из толпы.

– Давай же, познакомь меня, наконец, – потребовал он. – Я нарочно пришел один.

Я вздохнул.

– Ну ты и фрукт, Робер. Ты сам-то понимаешь это? – Я потянул его за рукав в свой кабинет, где в ожидании начала пили кофе Солен Авриль, Аллан Вуд и Карл Зуссман. – Потом, после окончания, пойдем в пивной бар «Липп», там зарезервирован стол, – сказал я Роберу.

Солен была суеверна. Поднять бокал по случаю премьеры можно только после показа, а до того – плохая примета.

– Солен, вот человек, который сгорает от желания познакомиться с тобой. – Я подтолкнул вперед своего друга. – Несокрушимый оптимист Робер, я когда-то рассказывал о нем.

Солен обратила взгляд на моего друга – белокурого, загорелого, с ярко блестевшими голубыми глазами, и в тот же миг стало ясно, что Робер ей понравился.

– А, Робер! – воскликнула она. – Очень, очень приятно! И почему, собственно, Ален столько времени прятал вас от меня? Вы ведь химик, верно?

– Астрофизик, – сказал Робер и усмехнулся, а сам буквально пожирал глазами блестящую красавицу.

– Астрофизик – это великолепно! – заявила Солен, и всякий, кто ее не знал, прозакладывал бы голову, что она всю жизнь восхищалась астрофизикой и ничем другим. – Вы должны будете рассказать мне об астрофизике подробнее, астрофизика – моя любовь!

А потом мы пошли в кинозал, и началась презентация.

Театр и кино – это, конечно, совершенно разные вещи. Экран не то что представление на сцене. И зрители в кино не выражают своего восхищения или недовольства непосредственно, тогда как в театре режиссер и актеры сразу воспринимают реакцию публики. Можно, конечно, уйти с фильма, не дожидаясь окончания, если картина не нравится, но этим возможность продемонстрировать свое отношение и ограничивается. Об успехе фильма судят главным образом по тому, проданы билеты или залежались в кассе. Но если ты хотя бы раз побывал на кинопремьере, когда в зале присутствуют создатели фильма, то знаешь, что редкий праздник сравнится с этим событием.

Да и помимо этого, кинематограф имеет большое преимущество перед сценическим искусством – ни в одном театре мира иллюзия не достигает такого совершенства, идентификация с актерами не бывает столь полной, как в темном кинозале, когда реальность исчезает напрочь, словно ее и нет вовсе.

В театре люди смеются, порой плачут, правда скорей в исключительных случаях. А искусство кино пробуждает большие чувства, и, когда смотришь фильм в кинотеатре, все, что разыгрывается вне стен темного зала с его бархатным занавесом, на некоторое время абсолютно теряет значение.

Кино – волшебное место, где мечта становится реальностью.

«Нежные воспоминания о Париже» – фильм именно такого рода. Милая и немного грустная комедия, задевающая самое чувствительное в человеке – его сердце.

Когда завершились финальные диалоги и под звуки прощальной музыки по экрану побежали титры, в зале настала непривычная тишина. Урони кто иголку – было бы слышно. А потом зал разразился громом аплодисментов. Я сидел рядом с Мелани. Она сжимала в руке смятый платочек, но тоже хлопала. В этот момент я был одним из зрителей, таким же, как все в зале моего кинотеатра.

Когда на сцену вышли режиссер и исполнительница главной роли, зрители закричали: «Браво! Браво, браво!» – чудесное слово, выражающее высшее признание и звучащее одинаково на самых разных языках. Овация продолжалась несколько минут.

Потом вышел к экрану и я. Журналисты задавали вопросы, фотографировали. Короткое слово сказал Аллан Вуд; Солен, как всегда, была ослепительна. Зрители хлопали, смеялись.

Но вот Солен с улыбкой подняла руку:

– Этот фильм имеет для меня совершенно особенное значение. Я уверена, мне никогда не забыть съемки, которые проходили здесь, в Париже, и, главное, в этом кинотеатре, в его помещениях. Дело в том, что благодаря удивительным счастливым случайностям – рассказывать о них пришлось бы слишком долго, настолько сложно все было запутано, – я нашла свою потерю, снова встретилась с человеком, который очень и очень много для меня значит. Это моя сестра.

Солен простерла руки в зал, и Мелани нерешительно поднялась.

– Она не любит яркого света рампы, – сказала Солен, подмигнув, – но сегодня ей придется в порядке исключения подняться на сцену. В детстве мы, сестры, ходили сюда, в этот кинотеатр, и вместе смотрели здесь фильмы.

Под аплодисменты публики Мелани вышла вперед и встала рядом с Солен. Щеки у нее пылали, она смущенно улыбалась. Солен ее обняла. Две сестры, такие разные, вместе после долгой разлуки – это зрелище никого не оставило равнодушным.

– Ага, вот и попробуй-ка, переплюнь этакую историю, – со вздохом сказал Аллан Вуд и подмигнул мне.

Зрители один за другим поднимались с мест и хлопали как сумасшедшие. Потом я вышел вперед, ответил на какие-то вопросы и всех поблагодарил. Публика понемногу потянулась к выходу, как вдруг последовал еще один вопрос.

– Мсье Боннар, назовите, пожалуйста, ваш любимый фильм! – крикнул кто-то из журналистов.

– Любимый фильм… – Я на секунду задумался. В зале вдруг стало очень тихо. Я беру за руку Мелани, стоящую рядом со мной. Она смотрит на меня – в ее глазах все мое счастье, весь мой мир. – Мой любимый фильм не показывают ни в одном кинотеатре, – ответил я, улыбаясь. – Даже здесь, в «Синема парадиз».

КОНЕЦ

LES AMOURS AU PARADIS

25 кинофильмов о любви

Специальная программа кинотеатра «Синема парадиз»

На последнем дыхании

Перед восходом солнца

Камилла Клодель

Касабланка

Сезар и Розали

Новый кинотеатр «Парадизо»

Сирано де Бержерак

Зеленый луч

Английский пациент

Мелочи жизни

Девушка на мосту

Последнее метро

Любовники с Нового моста

Невыносимая легкость бытия

Американец в Париже

Хороший год

Завтрак у «Тиффани»

Гёте!

Дети райка

Орфей

Серенада трех сердец

Гордость и предубеждение

Любовь по правилам… и без

Комната с видом

А давайте жить все вместе?

Сноски

1

Привет! (англ.)

(обратно)

2

Между прочим, отличный фильм (англ.).

(обратно)

3

Не важно… Рад познакомиться, мсье Боннар (англ.).

(обратно)

4

Французская синематека – крупнейший в мире архив фильмов и различных документов, связанных с кинематографом, основан в 1936 г., находится в Париже.

(обратно)

5

Lumière – свет (фр.).

(обратно)

6

Очевидно, речь идет о картине Клода Моне «Вокзал Сен-Лазар» (1877).

(обратно)

7

«Любовь в раю» (фр.).

(обратно)

8

Аллюзия на эпизод из средневекового романа Вольфрама фон Эшенбаха «Парцифаль». Во время встречи с королевой Кондвирамур Парцифаль не решается задавать вопросы. «Молчит наш рыцарь перед ней. / (Нам с вами, стало быть, известно: / Герой решил не забывать / Совет, что рыцарю невместно / Вопросы первым задавать…» (перевод Л. Гинзбурга).

(обратно)

9

Прошедшие времена, прошлое (ит.). А также название песни Анны Марли (Смирновой) (1917–2006), писательницы, поэта и композитора, автора свыше 300 песен на пяти языках, среди их исполнителей Эдит Пиаф, Джоан Баэз, Ив Монтан.

(обратно)

10

Дорогой (фр.).

(обратно)

11

Да, кажется, место идеальное. Мне очень нравится! (англ.)

(обратно)

12

А, понял (англ.).

(обратно)

13

В самом деле (фр.).

(обратно)

14

Лимонные пирожные (фр.).

(обратно)

15

Пирожные с малиновым кремом (фр.).

(обратно)

16

«Он ведь был таким занудой, дорогой?» (англ.)

(обратно)

17

Мой лев… мой тигренок (фр.).

(обратно)

18

Яичница-глазунья (англ.).

(обратно)

19

Стаканчик спиртного перед уходом (англ.).

(обратно)

20

Известен как любимый коктейль Хемингуэя.

(обратно)

21

Из письма Э. Хемингуэя другу (1950). Эпиграф к роману «Праздник, который всегда с тобой» (перевод М. Брука, Л. Петрова, Ф. Розенталя).

(обратно)

22

Букв.: «Синий час» (фр.) – «сумерки».

(обратно)

23

Просьба не беспокоить, мы перезвоним (англ.).

(обратно)

24

Avril – апрель (фр.).

(обратно)

25

«Приди, я здесь, я жду лишь тебя, / Все возможно, все разрешено» (фр.).

(обратно)

26

Пусть стыдится подумавший плохо об этом! (фр.)

(обратно)

27

Героиня фильма «Завтрак у Тиффани» (США, 1961), одна из лучших ролей Одри Хепбёрн.

(обратно)

28

Вы такой грустный (англ.).

(обратно)

29

«Весенняя лихорадка» (англ.).

(обратно)

30

Я имею в виду это (англ.).

(обратно)

31

В России этот фильм известен под названием «Неприкасаемые» (Франция, 2011), в Германии – «Довольно-таки лучшие друзья».

(обратно)

32

Снято (англ.).

(обратно)

33

Дурачок (англ.).

(обратно)

34

Фамилия созвучна с названием болотной птицы бекас (bécasse). Это слово во французском языке может означать глупую женщину и, кроме того, входит в идиому, означающую «обмануть, одурачить».

(обратно)

35

Сердце (исп.).

(обратно)

36

«Все к лучшему в этом лучшем из миров» – слова Лейбница, ставшие крылатыми благодаря Вольтеру, иронически обыгравшему их в повести «Кандид, или Оптимизм».

(обратно)

37

Слова из пьесы А. П. Чехова «Дядя Ваня». Войницкий говорит о Серебрякове: «Я гордился им… теперь виден весь итог его жизни… он ничто! Мыльный пузырь!»

(обратно)

38

Давненько не виделись (англ.).

(обратно)

39

Хватит (фр.).

(обратно)

40

Аллюзия на известную песню Эдит Пиаф.

(обратно)

41

Стивен Хокинг (р. 1942) – английский физик-теоретик и космолог, создатель и руководитель Центра теоретической космологии Кембриджского университета, популяризатор науки.

(обратно)

42

Верцингеторикс – вождь древнего кельтского племени в эпоху Галльской войны; персонаж кинофильмов «Друиды» и «Юлий Цезарь».

(обратно)

43

«Это соглашение джентльменов» (англ.).

(обратно)

44

Год обучения после получения степени (англ.).

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg