«Роковая ночь»

Роковая ночь (fb2) - Роковая ночь (пер. И. К. Петрова) 1296K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Коллектив авторов

Роковая ночь

РАССКАЗ О КАШМИРСКОЙ ЦАРЕВНЕ ФАРРУХНАЗ

Некогда жил государь Кашмира по имени Тогрулбей. У него было двое детей — сын и дочь. Царевича звали Фаррухруз. Это был юный герой, украшенный всеми достоинствами и добродетелями. Сестра его Фаррухназ была так прекрасна, что нисколько не уступала Венере, и притом взгляды ее были столь чарующи, а лицо — так ослепительно, что каждый, посмотрев на нее, влюблялся, а многие даже теряли сознание или отчаивались до такой степени, что мало-помалу погибали — внушаемая царевной любовь оказывалась роковой.

Всякий раз, когда Фаррухназ желала развлечься и отправлялась на охоту, она выезжала с открытым лицом, и люди валили за ней толпами. Громкими криками они выражали огромное удовольствие, которое испытывали, созерцая ее. Царевна обычно ездила на татарской лошади, белой в темно-рыжих яблоках, в окружении сотни служанок на вороных конях. По примеру своей госпожи они не закрывали лиц, и хотя каждая из этих женщин была наделена редкой красотой, взоры всех собравшихся приковывала одна лишь их повелительница. Каждый горел желанием приблизиться к ней. Несмотря на то, что царевну сопровождали стражники с саблями наголо, они были не в состоянии сдержать напор толпы. Напрасно они наносили раны! Напрасно убивали тех, кто оказывался слишком близко к царевне! Казалось, что на ее глазах несчастные обожатели умирали с радостью, и число их все прибывало.

Озабоченный тем, что чары Фаррухназ приносят бедствия подданным, Тогрулбей решил, что мужчины больше не должны видеть царевну. Он запретил ей выходить за ворота дворца, и народ перестал ее лицезреть.

Однако люди упорно рассказывали об удивительной красоте Фаррухназ, и слух об этом распространился по всему Востоку. Глас молвы привел к тому, что цари и царевичи влюблялись в нее один за другим. Очень скоро в Кашмир пришла весть, что все дворы Азии шлют послов сватать царевну.

Но еще до того, как они прибыли, ей приснился сон, из-за которого она возненавидела всех мужчин на свете. Ей пригрезился олень: он попал в силок и был освобожден самкой. Но когда в западню попала самка, этот же олень бросил олениху в беде.

Сон очень взволновал Фаррухназ и показался ей зловещим. Она вообразила, что сам великий Господь направил ее судьбу, будто его намерение заключалось в том, чтобы указать на предательский нрав всех мужчин: дескать, на женскую любовь и нежность они отвечают коварством и неблагодарностью. Эта мысль так овладела царевной, что, убоявшись оказаться во власти какого-либо из царевичей, она обратилась к своему отцу и, не сказав ему о том, как сильно сердце ее настроено против мужчин, на коленях умоляла Тогрулбея не выдавать ее замуж против воли. Тронутый ее слезами, он ответил:

— Хорошо, дочь моя, я не буду тебя принуждать и, хотя полагается выдавать вас замуж не спрашивая, клянусь Богом: ни один царевич, будь он хотя бы наследником индийского султана, не женится на тебе вопреки твоему желанию.

Уверенная в том, что отец не нарушит клятву, царевна вернулась к себе успокоенная и повеселевшая. В глубине души она приняла решение никогда не выходить замуж.

Спустя немного времени прибыли гонцы от нескольких дворов. Каждый ходатайствовал за своего господина, превознося его как самого достойного, добиваясь заключения брачного союза. Тогрулбей был очень вежлив со всеми, однако сразу же объявил, что его дочь сама распорядится своей судьбой и что он поклялся Господом не выдавать ее замуж против воли. Царевна же отказала всем, и послы уехали, очень расстроенные неудачной поездкой ко двору Тогрулбея. А Тогрулбей, увидев, что послы уехали огорченные, встревожился, как бы упрямство дочери не побудило их государей сделаться его врагами. Поразмыслив над тем, что данная им клятва может повлечь за собой войну, он велел тотчас послать за кормилицей своей дочери и обратился к ней с такими словами:

— Почтенная матушка, поступки моей дочери огорчают меня. Скажи, почему она не хочет выходить замуж? Уж не ты ли внушила ей такие мысли?

— Мой повелитель, — отвечала кормилица, — я не враг мужчин. Отвращение царевны к мужчинам вызвано сном.

— Сном? — спросил государь, крайне удивленный. — Что это такое ты мне говоришь? — И, помолчав, добавил:

— Нет, нет, я не могу тебе поверить. Никакой сон не смог бы так сильно подействовать на нее.

Тогда кормилица с начала и до конца рассказала ему о том, что увидела во сне царевна.

Удивление государя возрастало по мере того, как она говорила.

— Дорогая моя Сутлумеме, — произнес он наконец, — нужно что-то предпринять, чтобы образумить Фаррухназ и как-то одолеть ее недоверие к мужчинам.

— Мой повелитель, — с поклоном сказала она, — поручите это дело мне и не сомневайтесь в успехе.

— Каким образом собираешься ты достичь цели? — спросил Тогрулбей.

— Я сохранила в памяти много занимательных историй, — объяснила кормилица. — Пересказывая их, я надеюсь доставить царевне удовольствие и показать ей, что было много верных влюбленных на свете. Незаметно для себя она поверит, что таких много и нынче. Это изменит ее дурное мнение о мужчинах.

Государь одобрил такое намерение, и кормилице оставалось только дождаться благоприятного случая.

Обычно после обеда Фаррухназ со своим отцом, братом-царевичем и придворными любила послушать, как слуги, живущие во дворце, поют и играют на разных музыкальных инструментах. Вот Сутлумеме и подумала, что, пожалуй, утро — самое подходящее время осуществить задуманное, особенно те часы, которые царевна проводила в бане. Итак, на следующий день, когда Фаррухназ отправлялась в баню, кормилица сказала, обращаясь к ней:

— О госпожа, позвольте рассказать для развлечения одну необычайную историю, надеюсь, она придется всем по вкусу.

Царевна не проявила особого любопытства, но из милости к окружавшим ее женщинам, которые умоляли ее послушать историю, велела Сутлумеме начинать.

ИСТОРИЯ АБУ-Л-КАСЕМА ИЗ БАСРЫ

Как известно, халиф Харун ар-Рашид был бы самым обходительным, если бы не был невыносимо самодоволен и вспыльчив. Он частенько говаривал, что нет во вселенной государя, который мог бы сравниться с ним благородством. Не в силах выносить более пустое хвастовство, его первый везир Джафар как-то позволил себе обратиться к нему с такими словами:

— Мой повелитель и государь, властитель всей земли! Да не дерзнут уста твоего раба оскорбить тебя словами о тщете самовосхваления! Оставь это чужестранцам, теснящимся у твоего трона, и твоим собственным подданным! Пусть они высказываются о твоих достоинствах.

Харун пришел в негодование от речи везира, гневно посмотрел на него и потребовал сказать, видел ли он правителя, который мог бы сравниться с ним, ар-Рашидом, в великодушии.

— О да, повелитель мой, — ответствовал везир, — есть, например, в городе Басре молодой человек по имени Абу-л-Касем. Хотя он и простой горожанин, но живет в большей роскоши, чем ваше величество, и более великодушен.

Тут в глазах халифа сверкнул гнев, и он вскричал:

— Неужто тебе неизвестно, что подданный, солгавший государю, заслуживает смерти?!

— Я говорю правду, — настаивал Джафар. — Когда я последний раз ездил в Басру, то видел этого человека и был гостем в его дворце. Там мои глаза, пресытившиеся созерцанием ваших богатств, удивлялись обилию сокровищ, а душа моя была очарована его благородством.

При этих словах ар-Рашид пришел в неистовство и возвысил голос еще более:

— Дерзкий раб, как ты посмел сравнить со мной простого человека! Твое бесстыдство не пройдет безнаказанным!

И, сделав начальнику стражи знак приблизиться, он приказал ему схватить везира. Сам же халиф удалился в покои своей жены Зубейды, которая, видя его ярость, ласково спросила:

— О господин мой, кто вызвал ваш гнев?

Возмущенный оскорбительными речами везира, халиф рассказал ей обо всем, что произошло. Государыня, женщина очень осторожная, постаралась объяснить ему, что нужно хотя бы на время сдержать свое негодование и послать кого-нибудь в Басру, дабы узнать истину.

— Если сказанное окажется ложью, везира следует примерно наказать; если же он прав, то было бы несправедливостью обращаться с ним как с преступником, — уверяла она.

Таким образом, гнев халифа смягчился. Он одобрил совет Зубейды и решил:

— Я сделаю даже больше. Человек, которому я поручил бы это дело, может обмануть меня, окажись он врагом Джафара. Лучше я сам тайно съезжу в Басру и разузнаю правду. Познакомлюсь с этим молодым человеком, прославившимся великодушием, и если окажется, что Джафар не солгал, то осыплю милостями везира. Но, клянусь, если все это враки, он заплатит жизнью за свою дерзость.

И вот ночью Харун ар-Рашид вышел один из своего дворца, сел на коня и пустился в дорогу. Когда он приехал в Басру, он остановился на первом же постоялом дворе, где его принял величавый старик хозяин.

— Отец, — спросил его халиф, — правда ли, что в вашем городе живет молодой человек по имени Абу-л-Касем, который своим богатством и благородством превосходит всех государей мира?

— Да, господин, — ответил хозяин. — И если бы у меня было сто ртов и в каждом по столько же языков, я не смог бы рассказать вам обо всех его великодушных поступках.

Утомленный путешествием, халиф отправился спать. На следующий день он встал рано и пошел бродить по городу. Подойдя к одной лавке, он спросил у ее хозяина, где живет Абу-л-Касем.

— Откуда вы приехали? — поинтересовался торговец. — Вы, должно быть, совсем чужой человек в Басре, не иначе, раз не знаете дома Абу-л-Касема, который известен более, чем дворцы государей!

— Вы правы, я — человек приезжий, никого не знаю в городе, — объяснил халиф. — Вы крайне обяжете меня, если пошлете кого-нибудь из слуг показать дорогу к дому этого великого человека.

Купец тут же приказал одному из рассыльных отвести незнакомца. Особняк Абу-л-Касема оказался очень высоким. Он был построен из тесаного камня. Фасад здания был украшен порталом из зеленого мрамора. Войдя во двор, халиф увидел множество людей, свободных и невольников, которые развлекались кто чем мог в ожидании приказаний хозяина. Подозвав одного из них, халиф сказал:

— Ступай, братец, к своему господину и дай ему знать, что прибыл один чужестранец и желает переговорить с ним.

Решив по одежде халифа, что перед ним знатная особа, невольник побежал к своему хозяину. Тот немедленно явился во двор, чтобы пригласить гостя в дом, взял его за руку и ввел в просторный зал. Тут халиф сказал Абу-л-Касему:

— Да будет вам известно, о господин, что я приехал в этот город, чтобы убедиться, достойны ли вы тех похвал, которые вам столь щедро расточает молва.

Абу-л-Касем сдержанно ответил на его комплимент и, усадив на софу, спросил, из какой страны он приехал, чем занимается и где остановился. Халиф пояснил:

— Я купец из Багдада и остановился на постоялом дворе.

После короткой беседы в зал вошли двенадцать белых прислужников, которые несли сосуды из агата и горного хрусталя, украшенные драгоценными камнями и наполненные самыми изысканными напитками. За ними следовали двенадцать прекрасных невольниц. Одни держали в руках китайские подносы с фруктами и цветами, другие — золотые ларцы с ароматными засахаренными фруктами. Слуги пробовали вина перед тем, как подавать их. Хотя халифу доводилось вкушать самые отборные и тонкие вина, какие только есть на Востоке, он признался себе, что никогда доселе не пил подобных. Обед был подан в другой комнате. На столе стояли золотые блюда с самыми аппетитными кушаньями.

Когда обед закончился, молодой человек взял халифа за руку и проводил его в третью комнату, украшенную гораздо богаче двух предыдущих. Едва они успели сесть, как были поданы в изобилии украшенные алмазами кувшины, наполненные всевозможными винами, и сушеные сласти на китайских подносах. Пока халиф и хозяин угощались, вошли певцы и музыканты. Начался концерт, приведший Харун ар-Рашида в восторг, и он признался себе: «Там, в моем собственном дворце, у меня, конечно, есть певцы с очень редкими голосами, но, увы, их не сравнить с этими. Удивляюсь и не представляю себе, как это простой человек тратит столько денег и ведет роскошную жизнь».

Внимание халифа особенно привлек один певец мелодичностью голоса. Внезапно Абу-л-Касем оставил гостя и сразу же возвратился с жезлом в одной руке и с изящным деревом в другой. Ствол этого дерева был из литого серебра, ветки и листья — изумрудные, а фрукты, висевшие на ветвях, — рубиновые. На верхушке дерева помещался сосуд в виде павлина, наполненный амброй, алоэ и другими драгоценными благовониями. Абу-л-Касем поставил это дерево у ног халифа и тронул жезлом голову павлина. Тот мгновенно раскрыл крылья и развернул хвост, кружась с удивительной быстротой. При этом из пор его тела струился аромат благовоний, распространяя по комнате приятный запах.

Халиф заинтересовался павлином и деревом, но, заметив его пристальное внимание, Абу-л-Касем неожиданно унес и то и другое. Харун ар-Рашид был раздосадован поступком хозяина. Ему подумалось, что Джафар напрасно счел Абу-л-Касема вежливым и благородным человеком. Пока он так рассуждал, в зал вернулся Абу-л-Касем, ведя за собой мальчика-слугу необычайной красоты, облаченного в одежды, вышитые жемчугом и изумрудами. Мальчик держал в руках чашу, сделанную из цельного рубина, полную пурпурного вина. Ему было приказано приблизиться к халифу, и он простерся ниц, а затем поднес ему чашу. Халиф выпил вино и возвратил чашу невольнику, но, к своему удивлению, увидел ее снова полной. Он взял ее назад и снова выпил, но только она вернулась к слуге, как тут же наполнилась.

Харун ар-Рашид был так поражен этим, что забыл и о дереве, и о павлине. Он хотел знать, каким образом происходит такое чудо. Но на его вопрос Абу-л-Касем ответил лишь, что чаша сделана руками умелого мудреца, проникшего в тайны природы. Взяв мальчика за руку, он вывел его из комнаты, снова неожиданно оставив халифа в одиночестве.

Раздраженный халиф решил, что юный хозяин явно помешан: только покажет диковинку, которую хочется рассмотреть, как тут же тащит ее прочь, с глаз долой. «Хорошо же, Джафар, — мысленно проворчал он, — я научу тебя правильнее судить о людях!»

Он с неудовольствием думал об Абу-л-Касеме, когда тот появился вновь. За ним шла девушка в наряде, украшенном драгоценностями. Красота же ее намного превосходила убор. При виде такого божественного создания халиф был изумлен. Ей было приказано развлечь халифа, подойти к нему поближе, и она очаровала его еще больше. Халиф предложил ей присесть, а Абу-л-Касем послал за лютней. Принесли изящный инструмент, сделанный из алоэ и сандала и инкрустированный слоновой костью и черным деревом. Девушка взяла его и заиграла так нежно, что Харун ар-Рашид, бывший знатоком музыки, вскричал в восхищении:

— О юноша, тебе нельзя не позавидовать!

Но, заметив, что гость пришел в восторг от игры прекрасной невольницы, Абу-л-Касем вывел ее. Это дало халифу новый повод негодовать. Он едва удержался в рамках приличий. Однако по возвращении юного хозяина они провели время до заката весьма приятно, и Харун ар-Рашид сказал на прощание:

— Господин, я очарован вашим обхождением и смущен роскошью приема, который вы мне оказали. Позвольте же теперь мне удалиться и пожелать вам приятного отдыха.

Абу-л-Касем поклонился ему и, не противясь его намерению уйти, подождал у двери, пока он удалялся, извинившись за то, что не смог принять его более торжественно.

По дороге на свой постоялый двор халиф рассуждал про себя, что не так уж радушен Абу-л-Касем. Он считал, что везир не имел никакого права сравнивать такого человека с ним, с халифом. «Ибо, — думал он, — разве Абу-л-Касем сделал мне хоть маленький подарок, хотя я и расточал похвалы и тому дереву, и чаше, и слуге, и девушке! Мое восхищение должно было, конечно же, побудить его предложить мне одно из чудес. Но этот человек, как я посмотрю, просто хвастун. Ему доставляет удовольствие показывать богатства и удовлетворять свою гордость и тщеславие. Теперь я вполне убедился в пустословии Джафара и не прощу ему такой лжи!»

Размышляя таким образом, халиф входит на постоялый двор. И что же он там видит?! Как же велико было его изумление! Он нашел там несколько штук богатой материи, прекрасные шатры и палатки, множество невольников и слуг, великолепных лошадей, мулов и верблюдов и — что для него было особенно ценно — дерево с павлином, красивую невольницу с лютней и маленького слугу с неиссякаемой чашей. Все слуги простерлись перед ним ниц, а девушка подала свиток шелковой бумаги, на которой было начертано следующее послание:

«О мой дорогой и любезный гость, которого до сего времени я не имел счастья и чести знать! Опасаюсь, что не смог принять вас с тем достоинством и уважением, какое подобает вашему сану. Позвольте же мне, зная вашу доброту, умолять вас о том, чтобы вы забыли и простили мне ошибки, в которых я повинен перед вами, и не отказались принять те мелочи, которые я нынче посылаю вам. Дерево, павлин, слуга и невольница принадлежат вам с того момента, как я понял, что они пришлись вам по вкусу. Ведь я почитаю своим правилом: если какая-то вещь доставляет удовольствие моему гостю, она переходит в его собственность».

Когда халиф прочитал это письмо, он захлопал в ладоши, одобрил щедрость хозяина дома и уверился в том, что судил опрометчиво.

— Да падет на Джафара тысяча благословений! — сказал он. — Лишь ему я обязан своим прозрением. О Харун, не гордись больше своим великодушием! Не хвались своим благородством! Один из твоих же подданных намного превосходит тебя в этом!

Но как может простой человек подносить такие дары, подумал он и решил, что необходимо спросить, каким образом Абу-л-Касем сделался обладателем таких богатств. Харун решил не возвращаться в Багдад, пока не узнает об этом. «Как же это получается, — удивился он — что подданный живет в большем изобилии, чем повелитель?»

Решив разузнать о том, что его интересовало, халиф поспешил в дом юноши, где застал его в одиночестве.

— О великодушнейший Абу-л-Касем, — сказал он, — подарки, сделанные тобой, так ценны, что, приняв их, я боюсь злоупотребить твоим добросердечием. Поэтому позволь мне вернуть их и пожелай счастливого пути до Багдада, где я поведаю народу о величии твоей души и о твоем бесподобном великолепии.

— Господин, — ответил Абу-л-Касем, бросая печальный взор, — если вы отказываетесь от моих подарков, значит, что-то в моем поведении вас обидело.

— Нет, — возразил халиф, — небо свидетель, что я очарован твоей обходительностью, но подарки твои слишком дорогие. Они превосходят даже царские, и если хочешь послушать меня, то подумай, что в один прекрасный день от твоего богатства ничего не останется, ибо великодушие твое не знает предела.

— Господин, — ответил юноша улыбаясь, — я очень рад, что не оплошность моя побуждает вас отказаться от подарков. Итак, чтобы сделать вас более склонным принять их, я должен сообщить, что каждый день дарю подобные или даже много богаче. Быть может, вас удивляет это, но ваше удивление рассеется, когда вы выслушаете мою историю.

Тут он повел Харуна в покои, бывшие в тысячу крат богаче уже виденных. В комнате стоял тонкий аромат. Они вошли в зал, в конце которого на возвышении стоял трон, весь из золота, а у подножия его постелен был шелковый ковер.

Теперь Харуну ар-Рашиду представилось, что он находится во дворце более могущественного монарха, чем он сам. Юноша предложил ему воссесть на трон, сам сел подле и начал рассказ.

ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ АБУ-Л-КАСЕМА

Мой отец Абд ал-Азиз был каирским ювелиром. Он скопил большое богатство. Опасаясь пасть жертвой жадности египетского султана, он покинул родину и поселился здесь. Вскоре после приезда он женился на единственной дочери самого богатого купца, и я, единственный ребенок от этого брака, унаследовав все богатства отца и матери после их кончины, стал необычайно богат. Я был очень молод, когда они умерли. По житейской неопытности я вообразил, будто мне хватит средств для мотовства, и стал так расточителен, что менее чем за три года растратил все мое наследство. Потом, господин, я осознал свою ошибку, хотя и слишком поздно. После этого я оставил Басру, решив уединиться где-нибудь и остаток дней провести в безвестности. Я вообразил, что мне легче будет сносить свое плачевное положение среди чужих, чем среди знакомых. Итак, я продал свой дом и присоединился к купеческому каравану, с которым дошел до Мосула, оттуда — до Дамаска и, наконец, прибыл в Каир. Едва я вступил в город, как красота домов и великолепие мечетей удивили меня. Но вскоре я вспомнил, что нахожусь на родине моего отца, и слезы потекли по моим щекам. Я глубоко вздохнул и сказал:

— Увы, отец мой, если бы ты был жив сейчас и мог бы увидеть жалкое положение твоего сына там, где ты наслаждался завидным богатством, как велика была бы твоя печаль!

Занятый мыслями, терзавшими душу, я пошел к берегу Нила и оказался позади дворца султана. Внезапно я заметил в окне молодую девушку поразительной красоты. Я бросил на нее пристальный взгляд, она заметила меня и отошла. С приближением ночи я нашел жилье по соседству. Спал я мало: ее красота ослепила меня, и я отчаянно влюбился в ту девушку. Тысячу раз я желал себе никогда не видеть ее и чтобы она никогда не видела меня. На следующий день я снова появился под ее окном, но она так и не показалась. Это очень встревожило меня, но не остановило. Через день я опять вернулся к окну, и мне повезло больше. Она появилась снова и, заметив меня, сказала:

— Дерзкий, разве ты не знаешь, что мужчинам запрещено стоять под окнами этого дворца? Скорее беги отсюда, потому что если гвардейцы султана увидят тебя, то убьют.

Невзирая на страх, я пал на землю, простерся ниц и, поднимаясь, сказал:

— Госпожа, я чужестранец, я не знаю обычаев Каира, но даже если бы я был хорошо знаком с ними, ваша красота лишила бы меня возможности следовать им.

— О несчастный, — сказала она, — трепещи! Смотри, как бы я не послала за слугами, чтобы наказать тебя за дерзость.

И она исчезла.

Я полагал, что вот-вот меня схватят стражники, но пренебрег опасностью и медленно побрел к своему жилищу. Как я страдал этой ночью — трудно описать. Наконец я задремал, а когда очнулся, мое воображение вновь явило мне прекрасную, и я подумал, что, быть может, она посмотрит на меня и более благосклонно.

На следующий день снова пошел я к берегу Нила и встал на том же месте, что и прежде. Девушка скоро появилась, но взглянула на меня так сурово, что меня бросило в дрожь.

— Безумец! — вскричала она. — Как ты осмелился вернуться! Прочь отсюда! Из сострадания говорю тебе еще раз, что, если ты сию же минуту не исчезнешь, тебе не избежать расправы. Берегись, дерзкий юноша! Карающий меч поразит тебя насмерть!

Вместо того чтобы уйти, я смотрел на нее, не отрывая взгляда, и в ответ произнес с безграничной нежностью:

— О прекраснейшая из женщин! Неужели ты воображаешь, что бедняга вроде меня боится умереть? Если ты пренебрегаешь мной, то смерть для меня желаннее жизни!

— Если твои чувства так сильны, — произнесла она, — тогда ступай, погуляй по городу до сумерек, а потом возвращайся.

Сказав так, она исчезла. Упоенный надеждой на счастье, я забыл обо всех невзгодах. Я пошел домой и весь оставшийся день потратил на то, чтобы нарядиться получше и надушиться. Когда настала ночь, я, движимый любовью, в кромешной тьме нашел дорогу ко дворцу. Из одного окна свисала веревка, по которой я и проник в покои моей чаровницы.

Я прошел через две комнаты и вошел в третью, чудесно украшенную, посредине которой возвышался трон, весь из серебра. Но не диковинки и не дорогое убранство произвели на меня впечатление. Только эта госпожа занимала все мои помыслы.

Она пригласила меня сесть на трон и, заняв место рядом со мной, спросила, кто я. Чистосердечно я рассказал ей мою историю, которую она выслушала очень внимательно. Я заметил, что она тронута моим несчастным положением, и любовь моя так возросла, что и выразить невозможно.

— Госпожа, — сказал я ей, — как бы несчастен я ни был, мне более не на что жаловаться, раз вы снизошли к моим невзгодам.

Она призналась, что если я был сражен при виде ее, то и ей также было приятно смотреть на меня, и прибавила:

— Так как вы, господин, поведали мне свою историю, вы не останетесь в неведении относительно моей.

ИСТОРИЯ ДАРДАНЫ

Я родилась в Дамаске, мое имя Дардана. Мой отец был одним из везиров царевича Бихруза, который нынче там правит. От него зависели благо народа и честь государя, и эти заботы руководили всеми его действиями. Те, у кого на уме было иное, стали его врагами и строили всяческие козни, чтобы настроить повелителя против него. Таким-то образом после многолетней верной службы отец оказался в опале, ему было отказано в службе государю. Он удалился от дел и поселился на краю города, у самых ворот, посвящая все свое время моему воспитанию. Увы! Прожил он недолго, и я была еще несмышленым ребенком, когда он умер. А вскоре моя мать обратила в деньги все отцовское состояние. Как это ни противоестественно, она даже меня продала купцу, занимавшемуся торговлей невольниками, а сама отправилась в Индию с молодым человеком, в которого безумно влюбилась.

Вместе с несколькими другими невольницами купец привез меня в Каир, и, когда он показал нас султану Египта, тот особенно обрадовался, увидев меня. Султан сошел со своего трона, приблизился ко мне и рассыпался в похвалах моей красоте, а потом, обращаясь к купцу, сказал:

— Мой друг, за все долгое время, что ты поставляешь мне невольниц, ты еще ни разу не привозил мне столь красивой. Назначь цену сам — за столь прелестное существо невозможно переплатить!

Короче, обрадованный султан заплатил за меня купцу крупную сумму, а его самого с другими невольницами отослал обратно. Потом он позвал своего главного евнуха.

— Кейдкабир, — сказал он, — отведи эту солнцеликую в отдельные покои.

Едва я вошла туда, как несколько невольниц, старых и молодых, поспешили ко мне. Одни — с богатыми нарядами, другие — с освежающими напитками и закусками всех видов, остальные — с лютнями, чтобы развлечь меня музыкой.

Недолго я пробыла там в одиночестве: вскоре пришел султан с изъявлениями своей любви. Я отвечала ему резко и безо всякого жеманства, но, вместо того чтобы вызвать его неудовольствие, мои ответы лишь усилили его страсть, и я стала его любимицей. Это вызвало ревность всех других невольниц, которые считали себя не менее красивыми. Невозможно себе представить, к каким только ухищрениям ни прибегали они за эти три года, чтобы извести меня. Но их уловки до сих пор были напрасны, так как я веду себя осторожно. Не могу сказать, что я довольна своим положением: я ведь не люблю султана и не ищу высокого положения. Досада, которую я вызываю в соперницах своей осторожностью, доставляет мне куда большее удовольствие, чем любовь султана, хотя, надо признать, он обходительный государь. То ли мы не властны над своими влечениями, то ли судьбе было угодно привлечь мое сердце к вам, но, поверьте мне, вы — первый человек, на которого я смотрю с удовольствием.

После этого искреннего признания я сказал, что бесконечно люблю ее, и очень просил ее не отдалять более моего счастья. Страсть моя, выраженная в самых трогательных словах, растопила ее сердце и наполнила его нежностью. Но — ах! — в ту самую минуту, когда она согласилась уступить моим желаниям, мы с удивлением услышали громкий стук в дверь комнаты.

— Боже, — прошептала девушка, — меня предали! Это сам султан!

Если бы веревка была закреплена в окне той комнаты, где мы находились, я мог бы ускользнуть, но все, что я мог сделать, чтобы спастись, — это спрятаться под троном, покуда Дардана открывала дверь.

Султан вошел гневный, в сопровождении нескольких чернокожих евнухов с факелами в руках.

— Порочная женщина, — сказал он, — какого мужчину ты прячешь тут? Его видели, когда он взбирался по веревке к твоему окну, и веревка до сих пор висит здесь.

Девушка, сраженная, молчала; страх лишил ее возможности придумать подходящую отговорку.

— Ищите тут хорошенько, — приказал султан, — негодяй не ускользнет от моего возмездия.

Вскоре рабы нашли меня и, вытащив, бросили перед повелителем.

— Дерзкий проходимец! — сказал он. — Разве в Каире недостаточно женщин, чтобы удовлетворить твою похоть?

Страх помутил мой разум. Я не понимал, где нахожусь. И поверьте, господин, если бы вы были в Багдаде и великий Харун ар-Рашид схватил бы вас в своем гареме, вы бы тоже в этот момент потеряли рассудок! Султан выхватил саблю, чтобы расправиться со мной, а я продолжал стоять перед ним на коленях, думая, что смерть неизбежна. Но в ту самую минуту, когда он собрался снести мне голову, вошла почтенная старая мулатка.

— Что тут случилось, господин? — спросила она. — Не стоит убивать этих негодяев таким способом. Не пачкайте своих рук кровью этих проходимцев. Они недостойны такой чести! Поскольку один из них от наглости забыл свой долг перед вами, а другая вас обманула, прикажите сбросить их обоих в Нил.

Султан последовал совету мулатки, и евнухи выбросили нас вниз головой в реку из окна башни. Я был оглушен падением, но быстро пришел в себя и с большими трудностями добрался до берега. Спасшись, я подумал о судьбе девушки, которую ужас заставил меня на время забыть. Я тут же бросился в воду и, плывя по течению, изо всех сил пытался найти, если возможно, останки несчастной. Когда же силы мои иссякли, я вернулся на берег. Убедившись, что любимая утонула, я горько зарыдал.

— Увы, — говорил я, — если бы не я, прекрасная Дардана была бы жива!

После этого несчастья Каир стал мне ненавистен, и я отправился в Багдад.

Через несколько дней поздним вечером я подошел к большому городу под горой. Переночевал я на берегу ручья, спал хорошо, и отдых успокоил мой ум и восстановил силы. На восходе солнца я проснулся от чьих-то стонов. Мне показалось, что стонала женщина. Я пошел на эти звуки и увидел какого-то человека с лопатой и киркой, копающего яму. Спрятавшись за кустом, я стал наблюдать за ним. Когда он вырыл достаточно глубокую яму, я увидел, что он положил туда что-то, засыпал землей и ушел. Солнце уже поднялось. Я подошел к тому месту, разгреб землю и обнаружил большой мешок из льняной ткани, весь в крови, а в нем — молодую женщину при последнем издыхании. По ее платью, хотя и сильно перепачканному кровью, я сразу определил, что она не низкого сословия.

Я ужаснулся:

— Что за жестокий злодей так бесчеловечно обошелся с ней?

Я думал, что девушка при смерти, без сознания, но она, услышав мой возглас, прошептала мне:

— О мусульманин, будь милосерден и помоги мне. Дай мне глоток воды утолить жажду и облегчи мои страдания.

Немедленно я побежал к ручью, набрал воды и принес ей. Она выпила, открыла глаза, устремив взор прямо на меня.

— О юноша, которого провидение послало мне на помощь, — сказала она, — если ты спасешь мне жизнь, то не пожалеешь об этом.

Я разорвал на куски свой тюрбан, чтобы перевязать ей раны.

— Достаточно, — сказала она. — Скорее заканчивай свой милосердный труд и неси меня в город к лекарю.

— Прекрасная госпожа, — ответил я, — ведь я здесь совсем чужой. У меня нет знакомых в городе. Если меня спросят, как я оказался с полумертвой девушкой на руках, что я смогу ответить?

— Скажи, что я — твоя сестра. О последствиях не тревожься.

Я отнес девушку в город на постоялый двор и велел уложить ее, а сам послал за хирургом. Лекарь уверил меня в том, что раны не смертельны и даже не опасны и что за месяц он поставит ее на ноги. Когда она немного поправилась, то написала письмо и дала его мне со словами:

— Пойди на площадь, где собираются купцы, спроси там Махйара, отдай ему это письмо, возьми то, что он даст тебе, и возвращайся.

Я быстро нашел почтенного человека, который прочитал письмо с большим вниманием, поцеловал его и приложил к голове. Сделав так, он достал два кошелька, туго набитые золотом, и передал их мне. Я тут же вернулся к девушке, которая велела мне нанять дом, и мы оба переехали туда. После нашего переселения она написала второе письмо Махйару, который дал мне в этот раз четыре кошелька, наполненные золотом. На сей раз по распоряжению девушки я купил одежду ей и себе и нескольких невольников, чтобы они нам прислуживали.

Меня считали ее братом, и мы действительно жили как брат и сестра, потому что, несмотря на ее очарование, Дардана занимала все мои мысли. Я даже хотел покинуть спасенную мной, но она уговорила меня остаться, сказав:

— Потерпи, ты мне еще нужен. Скоро ты узнаешь, кто я такая, и, не беспокойся, я смогу отблагодарить тебя за услуги.

Я остался, выполнял все ее просьбы. Мне очень хотелось узнать ее тайну, почему ее пытались убить, но все было напрасно, хотя я и просил ее рассказать свою историю.

И вот как-то, давая мне полный кошелек, она сказала:

— Ступай, отыщи купца по имени Намахран. Скажи ему, что ты пришел, чтобы купить дорогой ткани. Он покажет тебе несколько кусков. Выбери из них сколько-нибудь и заплати цену, которую он назначит. Выкажи ему всемерное уважение и принеси ткани мне.

Я нашел Намахрана сидящим в лавке. Он обладал необычной внешностью. Волосы у него были короткие и вьющиеся, цвета черного янтаря; в ушах — серьги, а на пальцах — перстни с крупными бриллиантами. Я подсел к нему и попросил показать мне ткани. Он развернул несколько кусков, из которых я выбрал три. Он назначил цену, и я уплатил. Выразив ему глубокое почтение, я отправился домой.

Через два дня девушка дала мне другой кошелек, чтобы я купил еще тканей.

— Но помни, — прибавила она, — с ним не торговаться!

На этот раз купец принес мне самые богатые материи, из которых я отобрал те, что мне понравились более всего. При этом я положил кошелек, чтобы он взял из него столько, сколько считает нужным. Довольный моей щедростью, он пожелал, чтобы я оказал ему честь, отобедав с ним как-нибудь. Я сразу согласился и сказал:

— Завтра, господин, если это вас устраивает.

И он ответил, что я весьма обяжу его.

Когда я принес эту новость девушке, она пришла в восторг.

— Обязательно сходи, — сказала она, — и пригласи его к себе на следующий день. Я подготовлю великолепное угощение.

Я не знал, как поступить: сообщение сверх меры обрадовало ее. Я видел, что она что-то замышляет, но что — угадать не мог.

Как и договорились, я отправился обедать с тем купцом, и он принял меня прекрасно. Перед тем как уходить, я сказал ему, где живу, и выразил надежду, что он примет мое приглашение на следующий день. Он пришел к условленному времени, и мы вместе провели вечер. Все время, пока мы угощались, девушка не появлялась. По ее желанию я развлекал Намахрана и настоял на том, чтобы он остался на ночь. Мы выпивали до полуночи, а затем я проводил его в приготовленную для него комнату и удалился к себе.

Спал я недолго. Девушка разбудила меня. В одной руке она держала светильник, в другой — кинжал.

— Вставай, юноша, — сказала она, — пойди и посмотри, как твой гость плавает в собственной крови.

Я оделся в мгновение ока и последовал за ней в комнату, отведенную купцу. Увидев его бездыханным, простертым на ложе, я сказал:

— О жестокая женщина, как могла ты совершить такое ужасное преступление! Как осмелилась сделать меня орудием собственной ярости!

— Юноша, — ответила она, — не предавайся горю, ибо ты помог мне отомстить предателю. Он — причина всех моих невзгод, о которых теперь я тебе расскажу.

РОКОВАЯ РЕВНОСТЬ

Мой отец — правитель этого города. Однажды, идя в баню, я заметила Намахрана, сидевшего в своей лавке, и была сражена его красотой. Я попыталась преодолеть свою страсть и льстила себя надеждой, что смогу победить свою любовь с помощью разлуки. Но увы! Все мои старания оказались напрасными.

Страсть моя делалась все более сильной, и я внезапно заболела. Эта болезнь, несомненно, погубила бы меня, если бы моя няня не распознала причину моего недуга лучше, чем врачи. Она обнаружила подлинный источник моей немощи. Я рассказала ей, как случилось, что я полюбила, и по моим словам она убедилась в том, что я была страстно увлечена этим негодяем. Она посочувствовала мне и пообещала свою помощь. Однажды ночью она ухитрилась провести молодого купца, переодетого в женский наряд, в гарем и отвела его в мои покои. При виде его мое сердце исполнилось восторга, и я с удовольствием заметила, что и он не меньше моего был рад счастливому случаю. Несколько дней я прятала его, а моя няня выводила его обратно так же успешно, как и приводила. Так он частенько навещал меня. Однажды мне вздумалось зайти к нему: мысль о том, как он удивится, доставляла мне удовольствие. И вот я вышла из дворца и окольным путем подошла к его дому. Когда я постучала в дверь, прислужник спросил меня, кто я такая и зачем пришла.

— Я — девушка высокого положения, живу в этом городе. Мне нужно переговорить с твоим хозяином.

— Сейчас он занят, у него в гостях женщина, — ответил слуга. — Приходи завтра.

Как только услышала я эти слова, в сердце моем вспыхнуло пламя ревности, слишком неистовое, чтобы рассудок мог его погасить. Вместо того чтобы уйти, я бросилась в дом. Там я увидела купца, сидевшего за столом с красивой молодой девушкой. При виде этого зрелища мое возмущение возросло еще более. Я кинулась на девушку и, без сомнения, растерзала бы ее на куски, если бы она не вырвалась. Тогда я с яростью налетела на Намахрана. Он тут же бросился к моим ногам, просил прощения и клялся, что никогда больше не обманет меня. Его клятвы и покорность умерили мой гнев. Я села и стала пить с ним вино, покуда не опьянела, а этот предатель нанес мне несколько ран ножом. От потери крови я лишилась чувств, и он засунул меня в мешок, завязал его и вынес из города к тому месту, где ты меня нашел. Не тронутый моими слезами, не имея сострадания хоть настолько, чтобы убить меня прежде, чем положить в землю, негодяй похоронил меня заживо.

А купец по имени Махйар, которому ты относил мои письма, служит в гареме. Я сообщила ему о своих приключениях, написала, что мне нужны деньги, и приказала хранить это в тайне, пока я сполна не отомщу за себя.

Вот моя история, о юноша. Я не хотела ее рассказывать тебе раньше, но если ты ненавидишь вероломство всем сердцем, то не осудишь меня. Утром мы пойдем во дворец. Я признаюсь в своем проступке и уверена, что мой царственный родитель меня простит и наградит тебя.

Я ответил царевне:

— Госпожа, я не ищу благодарности за то, что спас вас! Меня печалит другое — то, что я стал орудием вашей мести. Вы злоупотребили моей услужливостью, сделав меня соучастником убийства. Если бы вы мне предложили отомстить за причиненное вам зло честным путем, я с готовностью рискнул бы жизнью ради вас.

Хотя я и думал, что Намахран заслужил свою участь, однако меня удручало то, что меня втянули в предательский заговор против него. Поэтому я оставил царевну, не прельстившись ее посулами.

На следующее утро я вышел из города и вскоре увидел купеческий караван, стоявший лагерем в степи. Я поспешил в ту сторону и, узнав, что купцы направляются в Багдад, поехал с ними. Когда я туда прибыл, то обнаружил, что поиздержался и средств моих осталось очень немного. Из всех денег, что у меня были с собой, остался один цехин, на который я купил корзину, куда сложил разные фрукты, сласти, орехи и розовый бальзам. С этим скромным товаром я каждый день приходил в лавку, где знатные люди сиживали, попивая прохладительные напитки. Всем им я подносил свою корзину, и каждый брал то, что ему нравилось, и давал мне серебряную монетку. Эта мелкая торговля обеспечивала меня необходимыми для жизни средствами.

Однажды я показывал свой товар посетителям лавки. В углу комнаты сидел почтенный старик. Заметив, что я не обратил на него внимания, он подозвал меня:

— Друг мой, — говорил он, — почему это получается, что ты никогда не предлагаешь мне ничего из своих товаров?

После этого замечания я подал ему свою корзину, из которой он взял яблоко, а затем велел мне сесть подле него. Он спросил меня, кто я и как меня зовут.

— Простите, господин, — сказал я вздыхая, — я не могу удовлетворить ваше желание, не пробудив своей печали.

Этот ответ положил конец настойчивым просьбам старика. Он заговорил на другую тему и после долгой беседы достал из кармана кошелек с десятью золотыми монетами, отдал его мне и ушел. Его щедрость меня поразила, потому что люди, даже самые знатные, не расплачивались со мной так щедро. На следующий день я пришел снова, увидел моего благодетеля на прежнем месте и сразу подошел к нему. Он взял немного бальзама и, усаживая меня рядом, так просил рассказать мою историю, что я вынужден был удовлетворить его любопытство.

Когда я рассказал ему все без утайки, он сообщил мне, что сам он — купец из Басры и знавал моего отца; что у него нет детей и даже нет надежды когда-нибудь иметь их. Он принял меня в сыновья, сказав при этом:

— Утешься, сын мой, ты найдешь во мне отца более богатого, нежели Абд ал-Азиз, а любить я буду тебя с такой же нежностью.

Я поблагодарил его, сказав, что и так безмерно обязан ему.

Когда мы вышли, он приказал мне выбросить мою корзину и отвел меня в просторный дом. Там мне было отведено помещение. Живя в роскоши, я стал забывать свою нищету. А когда он продал товары, привезенные в Багдад, мы оба отправились в Басру. Мои друзья, которые никак не думали, что вновь увидят меня когда-нибудь, были очень удивлены, когда оказалось, что меня усыновил самый богатый купец в городе. Я доставлял радость доброму старику и был очарован его обхождением. Он как-то сказал мне, что тоже счастлив, и я, как казалось, был достоин его благосклонности. С тех самых пор я не оставлял его в одиночестве ни разу и ограничивался лишь его обществом.

АБУ-Л-КАСЕМ СНОВА В ЧЕСТИ

Однако вскоре после этого добрый старик так занемог, что от него отступились врачи, и велел всем, кроме меня, оставить его. Тогда он сказал:

— Настало время, сын мой, открыть тебе важную тайну. Если бы у меня, кроме этого дома и богатств, которые в нем, не было бы ничего другого, чтобы оставить тебе, я считал бы это скромным состоянием. Но все это вместе с тем добром, которое я нажил за свою жизнь — хоть я и известный купец, — ничто в сравнении с сокровищем, которое спрятано здесь и которое я тебе покажу. Я не стану описывать, кем и как оно добыто и как давно оно попало сюда. Вот что знаю я сам: мой дед показал его моему отцу, который только на смертном одре доверил эту тайну мне.

Затем он прибавил:

— Но я должен дать тебе один совет, и, смотри, выполняй его. От природы ты великодушен и, следуя своим наклонностям, растратишь богатства. Ты будешь раздавать подарки и творить добро для всех, кто попросит твоей помощи. Я от всей души одобрил бы такое поведение, если бы оно не было опасным. Но оно в один прекрасный момент может послужить причиной твоего разорения. Я предвижу, что ты станешь жить в такой роскоши, что навлечешь зависть наместника Басры или ревность его скупого министра. Они догадаются, что у тебя спрятаны сокровища, и не пожалеют усилий, чтобы найти их, поэтому веди себя так, как поступал мой дед, мой отец и я сам: занимайся торговлей, не обнаруживая собственного богатства. Никогда не привлекай к своей особе внимания людей, тратя помногу.

Потом он показал мне место, где лежат эти сокровища, говоря при этом:

— Как бы ты ни представлял себе богатства, которые лежат там, все равно они превзойдут твое воображение.

Когда же он умер и я, его единственный наследник, отдав последний долг его останкам, пошел поглядеть на сокровища, то был изумлен при виде их:

— Даже если они и имеют какой-то предел, — подумал я, — уверен, что я не в состоянии растратить их, хотя бы небо даровало мне жизнь длиннее, чем любому из смертных.

В Басре нет ни одного жителя, который не воспользовался бы моей щедростью. Мой дом открыт для всех, и никто не уходит недовольным. Разве могу я лучше использовать богатства, чем помогая нуждающимся, поддерживая пришлых и скромно пользуясь теми радостями жизни, к которым я склонен по натуре? По тому, как я начал мою деятельность, люди в самом деле поверили, что я разорюсь вторично. Но как же были они сбиты с толку, когда вместо упадка в моих делах они увидели все большее процветание! Они не могли понять, как это получалось. Я увеличивал богатства тем, что раздавал их. Наконец, по городу распространился слух о том, что я нашел сокровища. Тут ко мне явился начальник басрийской стражи и сказал, что он пришел спросить меня, где лежат сокровища, которые позволяют мне жить в таком великолепии. Я был удивлен его речью и не ответил. Видя мое смущение, он правильно рассудил, что слух, распространившийся обо мне, небезоснователен, и сказал:

— Господин Абу-л-Касем, я несу свою службу по закону. Одарите меня так, как я того хочу, и я больше не стану вас беспокоить.

— Сколько тебе нужно? — спросил я.

— Десять цехинов ежедневно, — отвечает он.

— Этого слишком мало, — произнес я. — Даю тебе сотню. Приходи сюда ежедневно, и мой казначей будет их тебе отсчитывать.

— Желаю вам найти в тысячу раз больше! — вскричал в восторге начальник стражи. — Обещаю никогда более не досаждать вам.

Я выдал ему вперед большую сумму, и он удалился. Вскоре после этого везир Абу-л-Фатх Ваши послал за мной и, заведя меня в свой кабинет, сказал:

— О юноша, мне сообщили, что ты нашел сокровища, одна пятая которых, как тебе известно, принадлежит Богу. Ты обязан отдать эту долю нашему государю. Выплати эту сумму и оставайся, с богом, владетелем остальных четырех пятых.

Я ответил:

— Сознаюсь, что я действительно нашел сокровища, но клянусь Всевышним, который создал нас обоих, что никогда не скажу, где они, хотя бы меня разорвали на куски. Однако я обязуюсь выдавать вам ежедневно тысячу монет с условием, что вы не будете чинить мне неприятности.

Везир согласился с такой же готовностью, что и начальник стражи, и послал слугу, которому я выдал тридцать тысяч монет за первый месяц. Мне думается, что везир, опасаясь, что происшедшее дойдет до ушей наместника, предпочел сам рассказать ему об этом. Наместник послал за мной и, улыбаясь, сказал:

— О юноша! Почему ты не хочешь показать мне свои сокровища? Ты думаешь, что я тебя ограблю?

— Да продлится жизнь вашего величества, — ответил я, — однако что до моего сокровища, то пусть меня рвут на части раскаленными щипцами, я не покажу его. Если хотите, я буду платить вашему величеству две тысячи золотых монет ежедневно. Но уж коли вы рассудите, что в ваших интересах лучше казнить меня, я готов скорее претерпеть все мучения, какие только вам заблагорассудится причинить мне, нежели удовлетворить ваше любопытство.

Как только я произнес эти слова, наместник взглянул на везира, спрашивая его мнение, и тот произнес:

— Господин, это — его сокровища. Пусть он живет себе в том же великолепии, что и сейчас, если станет аккуратно выплачивать деньги.

Его величество последовал совету везира и, оказав мне знаки внимания, позволил удалиться.

Когда юноша закончил свой рассказ, халиф, горячо желая увидеть эти сокровища, сказал:

— Мне кажется невозможным, чтобы любых сокровищ хватило на то, чтобы обеспечить такую щедрость, как у тебя. Если это не слишком большая просьба, то я хотел бы посмотреть на то, чем ты владеешь. Я готов дать слово и торжественно поклясться, что не злоупотреблю твоим доверием.

Абу-л-Касем ответил печально:

— О господин, ваше любопытство причиняет мне великую тревогу. Я мог бы удовлетворить его только на условиях, которые, вероятно, покажутся вам слишком суровыми.

— Какими бы они ни были, — ответил халиф, — я им подчинюсь.

— Тогда вы должны согласиться с тем, чтобы я повел вас туда безоружного и с завязанными глазами, держа в руках саблю наголо, которой нанесу вам смертельную рану, если вы попытаетесь нарушить законы гостеприимства.

— Я готов, — говорит халиф. — Давай пойдем немедленно.

— Нет, я не согласен, — отвечает молодой человек. — Оставайтесь у меня на эту ночь, и, когда вся прислуга заснет, я приду к вашей комнате и тогда проведу вас.

Сказав так, он послал за слугами и проводил халифа в великолепные покои. Путь им освещали слуги, несшие свечи в золотых подсвечниках. Невольники раздели халифа и ушли, поставив свечи в головах постели и в ногах. Ложе было сделано из благовонного дерева, распространявшего приятные ароматы. Ожидая того момента, когда хозяин позовет его, Харун был не в состоянии задремать. Абу-л-Касем пришел за ним около полуночи, когда вся прислуга крепко спала.

— О господин, теперь я к вашим услугам, — сказал Абу-л-Касем.

— Тогда пойдем, — ответил халиф, поднимаясь. — Я готов следовать за тобой, и, клянусь небесами и землей, ты никогда не пожалеешь о своей любезности.

Завязывая халифу глаза, юноша сказал:

— Ваш вид показывает, что вы — человек знатный, и я прошу прощения за то, что так обхожусь с вами.

Халиф, прерывая его, ответил:

— Одобряю твои предосторожности и ни на что не обижаюсь.

Тогда Абу-л-Касем провел его черным ходом в обширный сад и, пройдя по нескольким извилистым дорожкам, спустился в подземелье, где было спрятано сокровище. Это было огромное помещение, вход в которое закрывал большой камень. Сначала они шли длинным темным коридором, в дальнем конце которого мерцал свет, сиявший, как карбункул. Он струился из большого зала. Когда они вошли в зал, юноша снял повязку с глаз халифа, и тот был поражен увиденным зрелищем. Подле него находился бассейн белого мрамора пятидесяти футов в окружности и тридцати в глубину, до краев наполненный золотом. Вокруг бассейна возвышались двенадцать колонн, также из золота. На каждой колонне стояла статуя, самым причудливым образом вытесанная из драгоценных камней.

Абу-л-Касем подвел халифа к мраморному бассейну со словами:

— Взгляните, сколько золота. Уровень его не понизился и на два дюйма. Можете вы себе представить, чтобы я истратил все это за свою жизнь?

Помолчав немного, халиф ответил:

— Это великое богатство, но, пожалуй, ты сможешь его исчерпать.

— Когда оно кончится, — сказал Абу-л-Касем, — я перейду к тому, что вы увидите сейчас.

Они пошли вглубь, в следующий зал, который был необычней первого. Там юноша показал халифу несколько диванов, обитых алой парчой и унизанных несметным числом жемчугов и бриллиантов. И в этом зале находился бассейн, тоже из мрамора, хотя и не столь глубокий и широкий, как первый. Бассейн был наполнен рубинами, топазами, изумрудами и другими драгоценными каменьями.

Халиф с трудом верил, что это не сон; ему чудилось, что все это ему привиделось. Когда он разглядывал это великолепие, юноша обратил его внимание на две фигуры, сидящие на золотом троне, которые, как он сообщил, и были настоящими владельцами всех сокровищ. Он сказал:

— Это были царь и царица — взгляните на их головы, увенчанные коронами с бриллиантами.

Скульптор изваял их так искусно, что они казались живыми, головы их были наклонены друг к другу, а у ног находилась дощечка черного дерева, на которой были написаны следующие слова: «Всю свою долгую жизнь я собирал сокровища, которые тут лежат. Я взял несколько городов и замков и разграбил их. Я покорил царства и разорил всех врагов. Я был самым могущественным на земле властителем. Но все — моя власть, величие и богатство в конце концов уступили смерти.

Пусть тот, кому это достанется, поразмыслит о том, что некогда и я жил, как он, и что придет день, и он умрет. Да не тревожится он о том, что этому богатству придет конец. Оно неисчерпаемо. Пусть он пользуется им, принимая друзей и живя в свое удовольствие, ибо, когда придет его смертный час, никакие богатства не спасут его от общей участи».

Прочитав эту надпись, Харун сказал юноше:

— Ты судишь верно. Живи, как тебе живется. Не стоит следовать совету старого купца. Но, — прибавил он, — что за царь владел этими неизмеримыми сокровищами? Надпись его не называет. А я хотел бы узнать его имя.

Молодой человек ничего не ответил и повел его в третий зал, где было много очень ценных вещей, и среди прочих — несколько деревьев, подобных тому, которое он подарил халифу. Халиф охотно провел бы целую ночь, осматривая диковинки, но Абу-л-Касем, опасаясь быть замеченным кем-нибудь из слуг, пожелал, чтобы Харун вернулся до рассвета тем же путем, что и пришел. Они прошли через сад и вернулись черным ходом в комнату, где халиф находился прежде. Свечи все еще горели, и они беседовали, покуда не взошло солнце.

— Когда я думаю о том, что увидел, — говорит Харун, — то не сомневаюсь, что в твоем доме находятся красивейшие женщины Востока.

— Да, господин, — отвечает молодой человек, — у меня есть невольницы необычайной красоты, но я не могу любить ни одну: вся моя любовь принадлежит моей дорогой Дардане, хотя я и убеждаю себя в том, что она умерла и я не должен больше думать о ней. Ее милый образ постоянно перед моими глазами. Из-за нее я несчастен среди всего этого изобилия и не радуюсь всей этой роскоши. С моей Дарданой я был бы счастлив и в лачуге, а без нее жизнь во дворце мне в тягость.

Восхищенный его постоянством, Харун посоветовал ему, однако, использовать все средства, чтобы победить столь бессмысленную страсть, а потом, поблагодарив его за все оказанные ему знаки внимания, пошел на постоялый двор и вскоре отправился в Багдад.

ВЕРОЛОМСТВО АБУ-Л-ФАТХА

Абу-л-Фатху сообщали о чудесных подарках, которые Абу-л-Касем ежедневно преподносил приезжим. Он был удивлен тем, что Абу-л-Касем мог одновременно аккуратно выплачивать назначенные суммы. Через два дня после отъезда халифа он вместе с наместником Басры и начальником стражи решил, не жалея сил, разыскать неиссякаемый источник богатства Абу-л-Касема. Абу-л-Фатх был человеком порочным и не останавливался ни перед каким преступлением ради достижения своей цели.

А у Абу-л-Фатха была дочь лет восемнадцати, девушка красоты необычайной, по имени Балкис. Ею-то он и решил пожертвовать ради своей корысти. Между тем сердце девушки было склонно к доброте. Правитель Али, племянник наместника Басры, любя ее до самозабвения, просил у отца ее руки. Он собирался жениться на Балкис, как только уладит свои дела. Абу-л-Фатх позвал дочь к себе и сказал:

— Дочь моя, нарядись в свои лучшие одежды и этой ночью отправляйся к Абу-л-Касему. Ты должна понравиться ему, используй все свои чары, чтобы покорить его. Пусть он откроет тайну своей сокровищницы.

Пораженная этими словами, Балкис бросила возмущенный взгляд на отца, выражавший сильное отвращение ее души к предательству.

— О господин, — сказала она, — думаете ли вы о той опасности, которой подвергаете вашу дочь? Представьте ее позор! Поразмыслите о собственной чести!

— Молчи, — ответил везир, — ничто не изменит моего решения! Ты обязана покориться!

Тут юная Балкис разразилась слезами и вскричала:

— О мой дорогой отец, подавите свою страсть к деньгам, это она побуждает вас ограбить невиновного и лишить его того, на что вы сами не имеете права!

— Дерзкая девчонка! — говорит везир. — Что это тебе вздумалось судить о делах своего отца? Ни слова больше! Клянусь, если ты уйдешь от Абу-л-Касема, не увидев его сокровищ, то этот вот кинжал пронзит твое сердце, и это сделаю я сам!

Видя, что ей не избежать столь опасного дела, Балкис удалилась в свои покои, оделась в роскошные одежды, украсила себя золотом и драгоценностями. Однако она не собиралась очаровывать Абу-л-Касема, что и в самом деле было бесполезно.

Когда стемнело и Абу-л-Фатх решил, что пришла пора его дочери идти к Абу-л-Касему, он тайком провел ее к дверям его дома и оставил там, наказав еще раз:

— Помни, что я непременно убью тебя, если ты не выполнишь моего поручения!

Балкис постучала в дверь и сказала, что хотела бы поговорить с молодым хозяином. Дверь тут же отворилась, невольник проводил ее в зал, где на большой софе возлежал его хозяин, горевавший о потере Дарданы. При появлении Балкис он поднялся, чтобы принять ее. Абу-л-Касем усадил ее на ту же софу и спросил о причине посещения. Она ответила:

— Я слышала, господин, что вы — обходительный молодой человек, и вот решила навестить вас.

При этом она сняла покрывало со своего лица, и, хотя он был к этому равнодушен, он все-таки не смог устоять перед силой ее красоты. Они перешли в другую комнату, чтобы поужинать, и, сидя за столом, угощались всевозможными кушаньями. Абу-л-Касем удалил всех слуг, чтобы никто впоследствии не узнал девушку. Он сам прислуживал ей и наполнял вином ее чашу, усыпанную алмазами и рубинами. Чем больше Абу-л-Касем смотрел на Балкис, тем больше она ему нравилась. Он беседовал с нею, и девушка, чей ум был столь же блестящ, сколь и ее красота, отвечала ему с такой живостью и воодушевлением, что он сделался жертвой на ее алтаре и, когда ужин окончился, бросился к ее ногам со словами:

— О госпожа, если в самом начале меня ранили ваши глаза, то беседа с вами меня окончательно покорила.

Произнеся эти слова, он поцеловал руку Балкис так пылко, что она испугалась. В страхе перед опасностью, в которой она находилась, Балкис побледнела как смерть, и по щекам ее внезапно полились слезы.

— Госпожа, что случилось с вами? — спросил Абу-л-Касем. — Откуда эта печаль? Неужели я настолько низок, что словом или поступком огорчил вас? Откройтесь мне, почему вы так переменились ко мне?

Балкис ответила:

— Я уже осуществила большую часть тайного замысла, но во мне борются коварство и печаль, страх и смирение. Знайте, о господин, что я — девушка знатная. Моему отцу известно, что у вас где-то спрятано сокровище, и он принудил меня под страхом смерти выведать, где именно оно укрыто. Знайте, господин, что у меня есть возлюбленный — правитель области, которого я страстно люблю и за кого надеюсь выйти замуж в ближайшем будущем. И вот только сейчас я поняла, что поступок, к которому принудил меня отец, вас смущает, но ведь я пришла сюда не по доброй воле.

— Госпожа, — ответил молодой человек, — у вас никогда не возникнет повода раскаяться в своей откровенности. Вы не погибнете. Вы увидите мои сокровища. И хотя ваша красота произвела на меня большое впечатление, я с готовностью оставлю все надежды, которые питал, поскольку они смущают вас. Вы можете, не краснея, вернуться к счастливому возлюбленному, для которого бережете себя, и не печалиться более.

Балкис ответила:

— О господин, о вас не без основания говорят, как о самом великодушном человеке. Я убедилась в вашем благородстве и не успокоюсь, покуда не найду способ отплатить за ваши благодеяния.

После этого Абу-л-Касем отвел девушку в то же помещение, где в свое время его ждал халиф, и пробыл с нею там до тех пор, пока все в доме не затихло. Тогда он завязал ей глаза, сказав при этом:

— Госпожа, я вынужден так обходиться с вами, ибо лишь при этом условии я могу показать вам свои сокровища.

— Поступайте как хотите, — ответила она, — я полагаюсь на вас и последую за вами туда, куда вы меня отведете.

Взяв Балкис за руку, Абу-л-Касем повел ее вниз по черной лестнице и, проводив в подземелье, снял с ее глаз повязку. Увиденное поразило ее, но что приковало ее взгляд больше всего, так это владельцы сокровищ. Она прочитала надпись и, увидев на шее царицы жемчужное ожерелье — каждое зерно было величиной с яйцо голубя, — не могла скрыть того, как оно ее приворожило. Абу-л-Касем тут же снял его и надел на шею дочери везира, ибо ее отец таким образом должен был убедиться в том, что она видела сокровища. Для большей убедительности он позволил ей взять кое-какие из самых дорогостоящих камней. Когда она нагляделась на разные чудеса, лежавшие в подземелье, Абу-л-Касем снова завязал ей глаза и привел ее обратно в комнату. Там они беседовали, пока не рассвело. Тут Балкис, еще раз заверив его в том, что она никогда не забудет о его великодушии, удалилась.

Одержимый алчностью везир с нетерпением ждал возвращения дочери. Когда он увидел, что она вернулась с ожерельем и драгоценностями, сердце его запрыгало от радости.

— Хорошо, дочь моя, — сказал он, — а ты видела сокровища?

— Да, господин, — отвечает Балкис, — и чтобы дать вам хоть какое-то представление о них, я должна сказать, что богатства всех земных владык не сравнялись бы с этими.

Потом она рассказала ему о великодушии и вежливости юноши. Отец же ее готов был скорее пожертвовать честью дочери, чтобы узнать, где спрятаны сокровища.

ВОССТАНОВЛЕНИЕ ДЖАФАРА В ПРАВАХ

Пока происходили эти события, Харун был в дороге. Он направлялся в Багдад. Вступив во дворец, он сразу послал за Джафаром, подробно рассказал ему о своем путешествии и сказал:

— Ты знаешь, что повелитель должен быть предельно учтивым. Даже если я отдам Абу-л-Касему самое ценное из моей казны, это не сравнится с теми подарками, которые он преподнес мне. Что бы мне такое сделать, чтобы отплатить ему за великодушие?

— Государь, — ответил Джафар, — если вы спрашиваете моего совета, то сегодня же напишите наместнику Басры и прикажите ему передать бразды правления юному Абу-л-Касему. Не мешкая, отправляйте гонца, а через несколько дней я последую за ним и передам новому правителю ваши распоряжения устно.

Халиф одобрил его совет и сказал везиру:

— Вот это будет правильный способ отблагодарить Абу-л-Касема и отделаться от наместника Басры и его везира, скрывших от меня большие деньги, которые они получили с помощью насилия.

Он тут же написал наместнику Басры и отослал гонца. Потом отправился в покои Зубейды рассказать ей об успехе своего путешествия и подарить ей маленького слугу, дерево и павлина. Он также отдал ей девушку, которую Зубейда нашла столь очаровательной, что с улыбкой сказала халифу:

— Эту красивую невольницу я предпочитаю всем другим подаркам.

Себе халиф оставил только чашу. А все остальные вещи он отдал Джафару и приказал ему быть готовым через несколько дней к путешествию.

Когда гонец прибыл в Басру, он тут же объявил наместнику о решении халифа, и тот очень расстроился, узнав об этом. Вскоре он показал доставленную бумагу своему везиру:

— Смотри, какой роковой приказ я получил от повелителя правоверных, и я обязан подчиниться ему!

— Да, вы должны повиноваться, — сказал Абу-л-Фатх, справляясь со своим волнением. — Надо разорить Абу-л-Касема, но не лишать его жизни. Я сделаю так, что весь город поверит в то, что он умер. Спрячу его так, что его никогда не найдут. И вы сможете по-прежнему управлять и при этом получите все его богатства, потому что, держа его в своих руках, я подвергну его таким пыткам, что он окажется вынужденным открыть, где спрятаны сокровища.

— Делай как хочешь, — ответил наместник. — Но какой ответ мы пошлем халифу?

— Доверьте это мне, — отвечает везир. — Повелитель правоверных ничего не узнает о происшедшем.

В сопровождении нескольких придворных, которым были неизвестны его намерения, Абу-л-Фатх отправился в гости к Абу-л-Касему. Тот принял его соответственно знатности и великолепно угостил. Абу-л-Касем посадил везира на почетное место и оказал ему всевозможные знаки уважения. А когда все стали пить тонкие вина, вероломный Абу-л-Фатх, выбрав подходящий момент, подсыпал в кубок Абу-л-Касема порошок, от которого тот мгновенно потерял сознание и погрузился в летаргический сон. Слуги, явившиеся ему на помощь, увидели печать смерти на его челе и положили Абу-л-Касема на софу. Все домашние подняли плач. Гости были поражены страхом, и даже Абу-л-Фатх прикинулся безмерно опечаленным. Он разорвал на себе одежды, и все собравшиеся последовали его примеру. Потом Абу-л-Фатх велел приготовить гроб из слоновой кости и черного дерева, а все имущество Абу-л-Касема забрал в пользу наместника. Жители города, мужчины и женщины, поднялись ранним утром и с непокрытыми головами, босые подошли к воротам дома Абу-л-Касема. На улицах слышались причитания и плач. Эта смерть обездолила и бедного и богатого: первый потерял благодетеля, чье милосердие не знало предела; второй — друга, и, таким образом, эта смерть вызвала всеобщую скорбь.

Несчастного Абу-л-Касема положили в гроб и по приказу Абу-л-Фатха вынесли из города к месту погребения, где находилось несколько мавзолеев. В одном из них, особенно роскошном, был похоронен отец везира. Это был их семейный мавзолей. Туда-то и поместили гроб, и коварный Абу-л-Фатх притворился обезумевшим от горя и скорби.

Когда наступила ночь, все вернулись в город, но везир и два его невольника остались подле мавзолея. Они разожгли огонь, согрели воду в серебряной чаше и, вынув Абу-л-Касема из гроба, растерли его этой водой. Вскоре он начал приходить в себя и, узнав Абу-л-Фатха, произнес:

— Ах, где мы, господин? В какое же скверное положение я попал!

— Положение твое столь же скверное, сколь ты сам, — ответил везир. — Ты находишься здесь по моей воле, и я каждый день буду подвергать тебя разным пыткам, пока ты не откроешь мне, где спрятаны твои сокровища.

— Я в твоей власти, — отвечает Абу-л-Касем, — делай со мной что хочешь, но никогда я не скажу тебе, где лежат мои сокровища.

При этих словах Абу-л-Фатх приказал своим невольникам крепко держать пленника, а сам вытащил из-под одежды плеть из ремней, вырезанных из львиной шкуры, и стал его бичевать с такой яростью, что юноша вновь потерял сознание. Заметив это, везир приказал, чтобы его снова положили в гроб, и ушел, велев запереть дверь мавзолея.

Наутро он явился к наместнику и сказал:

— Вчера, государь, я пытал Абу-л-Касема, однако он упорствует. Думаю, что долго он все же не сможет сносить мучения, которые я ему уготовил.

Наместник, который был так же жесток, как и его везир, ответил:

— Надеюсь, что вскоре ты сможешь найти то, что мы разыскиваем. Гонца же нужно немедленно отослать обратно. Что же мы ответим халифу?

— Напишите ему, — говорит Абу-л-Фатх, — что, получив его приказание, Абу-л-Касем так обрадовался, что устроил небывалое угощение и умер от избытка выпитого.

Одобрив его совет, наместник тут же отправил гонца к повелителю правоверных. А Абу-л-Фатх, уверенный в том, что уж теперь-то юноша, несомненно, откроет ему тайну сокровищ, отправился терзать его плоть. Однако, подойдя к мавзолею, он изумился, так как дверь оказалась открытой, а Абу-л-Касем исчез. Он поспешил к наместнику и рассказал о том, что произошло. Наместника охватило смятение, и он воскликнул:

— Увы нам, что же теперь делать?! Юноша сбежал, он придет прямо к халифу в Багдад и там пожалуется на нас.

— Ах, если бы я убил его вчера! — с отчаянием сказал Абу-л-Фатх. — Однако не стоит терять голову. Хотя он и сбежал, но не мог уйти далеко. Будем тщательно искать его в городе и окрестностях, и, я надеюсь, мы найдем его!

Итак, он собрал стражников, разбил их на отряды и сам стал во главе поисков. Они старательно обыскали всю местность. А пока они разыскивали Абу-л-Касема в селениях, горах и лесах, Джафар был уже в пути. И вот в дороге он повстречал гонца наместника, который сказал ему:

— О господин, бесполезно вам ехать в Басру, потому что юный Абу-л-Касем умер и вот уже два дня как похоронен.

Джафар, который надеялся обрадовать Абу-л-Касема грамотой о назначении его правителем Басры, преисполнился печали. Из глаз его полились слезы. Полагая, что продолжать путешествие теперь бесполезно, он повернул назад, в Багдад.

По приезде в Багдад он вместе с гонцом явился ко двору.

— Ах, Джафар, — сказал халиф, — твое быстрое возвращение предвещает недоброе.

— Повелитель правоверных, — ответил везир, — Абу-л-Касем скончался.

При этом известии Харун упал с трона и некоторое время не подавал признаков жизни. Придя в себя, он взглянул на гонца и потребовал послание наместника. Халиф прочел его с большим вниманием, а потом, уединившись с Джафаром, сказал ему, показав письмо наместника Басры:

— Все это не очень-то похоже на правду. Боюсь, что он с Абу-л-Фатхом извел юношу.

Джафар был того же мнения и ответил:

— Государь, я полагаю, что наместника с его везиром надлежит взять под стражу.

— Тогда, — сказал Харун, — бери конный отряд в десять тысяч, поезжай прямо в Басру, схвати этих двух преступников и доставь их ко мне. Я отомщу за гибель самого благородного человека на свете.

Джафар повиновался и выступил в поход на Басру.

БЕГСТВО АБУ-Л-КАСЕМА И БЛАГОДАРНОСТЬ БАЛКИС

Теперь вернемся к юноше. Он долго лежал без чувств, а когда стал приходить в себя, ощутил, что кто-то вынимает его из гроба и кладет на землю. Вообразив, что это Абу-л-Фатх или один из его прислужников, он закричал:

— Не старайся понапрасну! Что бы ты ни сделал, я не открою тебе свою тайну!

— Не бойся, — ответил кто-то, — мы пришли для того, чтобы освободить тебя.

Тут юноша открыл глаза и, увидев перед собой ту самую девушку, которой показывал свои сокровища, сказал:

— О госпожа, не вам ли я обязан спасением?

— Да, господин, — ответила она, — мне и правителю Али, моему возлюбленному, который помогает мне. Я рассказала ему о вашем благородстве, попросила спасти вас от гибели, и он пожелал освободить вас.

— Это правда, — сказал Али, — я скорее готов тысячекратно рискнуть своей жизнью, чем позволить умереть такому замечательному человеку, как вы.

Когда благодаря целебному снадобью силы вернулись к Абу-л-Касему, Балкис обратилась к нему так:

— Господин, — сказала она, — я — дочь везира, и ложное известие о вашей смерти не ввело меня в заблуждение. Я разгадала замысел моего отца и уговорила одного из невольников открыть мне эту тайну. У невольника — одного из тех двоих, что помогали Абу-л-Фатху, хранился ключ от мавзолея. Он передал его мне. Я тут же сказала об этом правителю Али, и он, также не теряя времени, с самыми надежными из своих слуг проводил меня сюда. Благодарение богу, мы спасли вас!

— Великий боже, — вздохнул Абу-л-Касем, — возможно ли, чтобы этот жестокосердный человек имел такую добрую дочь?

Тут правитель Али прервал его:

— У нас нет времени, господин. Если наутро везир не найдет вас в мавзолее, он станет повсюду разыскивать вас. Поэтому я отведу вас к себе домой — это безопасное место, и о том, что вы там находитесь, никто никогда не сможет догадаться. А сейчас переоденьтесь невольником и ступайте с нами, — добавил он.

Они оставили дверь мавзолея открытой и вернулись в город. Балкис пришла домой и передала ключ невольнику, а тем временем Али провел юношу в свой дом и так искусно его спрятал, что ни один враг не смог бы к нему пробраться.

Когда поиски прекратились, правитель Али, одарив Абу-л-Касема золотом и драгоценностями, посадил его на прекрасного коня и позволил ехать, куда его душе угодно. Абу-л-Касем поблагодарил его за доброту и сказал, что всегда будет вспоминать его с благодарностью. Они обнялись и расстались. Правитель Али молил небеса хранить его в пути.

Молодой человек двинулся по дороге на Багдад и через несколько дней был уже в столице. Там основной его заботой было найти купца, которого он принимал в Басре в своем дворце. Теперь он хотел рассказать ему о пережитых невзгодах. Он обошел весь город, но напрасно вглядывался во встречных. Устав скитаться, он присел отдохнуть перед дворцом халифа. Там его случайно увидел тот самый маленький слуга, которого он подарил халифу. Мальчик стремглав побежал к государю с криком:

— О повелитель, я только что видел своего прежнего хозяина из Басры!

Харун ответил:

— Ты ошибся. Ты принял за него кого-то другого. Твоего хозяина нет больше в живых.

— Нет, нет, о повелитель правоверных, — снова уверял слуга, — я знаю наверняка, я уверен, что это — тот самый господин!

Хотя халиф и не поверил мальчику, но все же решил удостовериться в этом и послал одного из своих стражников вместе со слугой посмотреть, может, это и в самом деле Абу-л-Касем.

Тот сидел на прежнем месте, надеясь улучить момент, когда маленький слуга выглянет опять. Убедившись, что перед ним его прежний хозяин, маленький слуга бросился к ногам Абу-л-Касема. Он поднял его и спросил, имеет ли мальчик честь служить халифу.

— Господин, — сказал мальчик, — тот, кого вы принимали в Басре, — повелитель правоверных. Это ему вы меня отдали. Пойдемте со мной, халиф будет рад вас видеть.

Юноша был очень удивлен, однако в конце концов согласился пойти со стражником и мальчиком-слугою во дворец, и те привели его к Харуну. Халиф сидел на софе, но при виде Абу-л-Касема пришел в такое волнение, что поспешно поднялся со своего места и тут же заключил юношу в объятия. При этом от радости он потерял дар речи.

Когда же халиф пришел в себя и восторг, охвативший его при столь неожиданной встрече, улегся, он сказал:

— О юноша! Взгляни на твоего счастливого прежнего гостя. Это меня ты принимал в Басре столь любезно. Это мне ты поднес дары, с которыми не сравнятся и царские.

Тогда Абу-л-Касем поднял глаза и узнал его.

— О мой господин и повелитель! — вскричал он. — О государь вселенной! Вы ли сошли под кров вашего раба?!

Сказав так, он простерся на полу у ног халифа, но тот поднял его и усадил подле себя на софу.

— Возможно ли, — сказал халиф, — что ты жив! Что же произошло?

Абу-л-Касем рассказал ему о коварстве Абу-л-Фатха и о том, каким образом он избежал его преследования. Харун внимательно выслушал эту повесть и сказал:

— Я был причиной твоих последних несчастий. Когда я вернулся в Багдад, я искал способ отблагодарить тебя. Поэтому я послал в Басру гонца с требованием, чтобы наместник Басры передал тебе бразды правления. Он же, вместо того чтобы подчиниться моему приказанию, вознамерился лишить тебя жизни. Можешь быть уверен, что решение было подсказано Абу-л-Фатхом. Единственная причина, отсрочившая твою гибель, вызывалась надеждой на то, что пытки вынудят тебя открыть местонахождение сокровищ. Но ты будешь отомщен. В настоящее время Джафар с конным отрядом движется к Басре. По моему распоряжению он схватит твоих палачей и доставит их сюда. Ты ненадолго останешься здесь, и мои люди будут служить тебе, как мне самому.

И он за руку отвел молодого человека в сад, изобилующий прекрасными цветами. Там находилось несколько бассейнов из мрамора, порфира и яшмы, в которых плавали красивейшие рыбы. Посреди сада возвышались двенадцать колонн черного мрамора. Они поддерживали купол, свод которого был изнутри покрыт сандаловым деревом и алоэ. Там был и вольер. Самые лучшие из певчих птиц наполняли воздух вокруг вольера своими песнями, щебеча на все лады. Под этим куполом находилась купальня Харун ар-Рашида, где халиф и его гость омыли свои тела. Были отданы приказания одеть Абу-л-Касема в самые богатые одежды, и халиф отвел его в комнату, где предложил место за своим столом: там он вкушал пищу. После того как они угостились кушаньями и винами, халиф отвел Абу-л-Касема в покои Зубейды. Она восседала на золотом троне, и невольницы прислуживали ей. Все они с увлечением слушали пение одной из девушек, намного превосходившей других красотой. Она пела вот о чем:

— Пусть мы будем любить лишь однажды, но пусть это будет любовь на всю жизнь.

Она пела, а невольница, некогда подаренная Абу-л-Касемом халифу, играла на лютне. Как только жена халифа увидела своего супруга и Абу-л-Касема, она спустилась с трона, чтобы принять их.

— Госпожа, — сказал ей Харун, — я пришел показать вам того, кто принимал меня в Басре.

Юноша тут же простерся перед ней ниц. Он еще оставался в этом положении, когда одна из рабынь, взглянув на Абу-л-Касема, ахнула и упала в обморок.

Харун и Зубейда повернулись к невольнице, а Абу-л-Касем, посмотрев на нее, тут же лишился чувств. Желая помочь ему, халиф заключил его в свои объятия и вскоре привел в сознание. Как только к юноше вернулась способность объясняться, он произнес:

— О повелитель правоверных! Вы уже слышали о моих приключениях в Каире. Эта невольница — та самая девушка, которую вместе со мной бросили в Нил. Это — Дардана!

— Возможно ли такое? — сказал Харун. — Хвала небесам за этот счастливый случай!

Дардана, придя к этому времени в себя, бросилась было халифу в ноги, но он опередил ее, спросив, каким чудом она оказалась в живых после того, как погрузилась в нильские воды.

СПАСЕНИЕ ДАРДАНЫ

— Повелитель правоверных, — сказала она, — я попала в сети рыбака, которые он в тот самый момент тащил из воды. Крайне удивленный при виде такого улова, он отвел меня в свой дом и за некоторое время восстановил мои силы. Когда я рассказала ему всю правду о том, что со мной произошло, он задрожал от страха, как бы египетский султан не узнал о моем спасении. Полагая, что его жизнь находится в опасности, он при первой же возможности продал меня торговцу невольниками, направлявшемуся в Багдад. Торговец показал меня супруге халифа Зубейде, которая с ним щедро расплатилась.

Пока Дардана говорила, халиф внимательно смотрел на нее и, отметив ее необычайную красоту, воскликнул:

— О Абу-л-Касем, я больше не удивляюсь тому, что ты так долго сохранял в сердце образ этого прекрасного создания! Хвала небу за то, что оно представило удобный случай отблагодарить тебя. С этой минуты Дардана свободна. Я полагаю, госпожа, — обратился он к жене, — вы не против того, чтобы отпустить ее на свободу?

— О нет, — ответила она, — я рада этому случаю и желаю обоим влюбленным вкусить сладость полного единения после всех случившихся с ними несчастий.

— Это еще не все, — продолжал Харун. — Пусть их свадьба произойдет в моем дворце и народ в Багдаде будет веселиться три дня. Нет такой чести, которая была бы слишком велика для того, кто принимал меня в Басре; я готов всемерно выразить ему свое почтение.

Бросившись в ноги халифу, Абу-л-Касем ответил:

— О государь, вы превосходите всех прочих властителей не только высотой своего положения, но и своим великодушием. Позвольте мне, государь, открыть вам, где находятся мои сокровища, дабы сегодня же я мог передать их в ваше полное распоряжение.

— Ни в коем случае, — ответил халиф, — наслаждайся ими с миром. О многом, что мне полагалось бы знать, я не спрашиваю. Живи по-прежнему и пользуйся ими, как и раньше.

После этого Зубейда спросила Абу-л-Касема и Дардану об их приключениях. Выслушав их, она повелела записать их рассказ на золотых досках. А Харун тут же отдал распоряжение отпраздновать свадьбу с неслыханной пышностью.

Народ все еще продолжал веселиться по этому поводу, когда вернулся Джафар с Абу-л-Фатхом, закованным в цепи. Что до наместника Басры, то он скончался от горя: ведь он так и не отыскал Абу-л-Касема.

После того как Джафар доложил своему повелителю о том, что он выполнил поручение, халиф приказал соорудить перед дворцом эшафот, на который должен был взойти коварный Абу-л-Фатх. Народ, знавший о его преступлении, нетерпеливыми криками требовал его казни. И вот уже палач стоял с саблей наголо, готовясь снести голову преступнику, но тут вдруг Абу-л-Касем простерся ниц перед халифом и сказал:

— О повелитель правоверных! Пусть живет коварный Абу-л-Фатх. Если он будет видеть мое счастье, почести, которыми вы меня осыпаете, он будет достаточно наказан.

— О! Ты слишком благороден, Абу-л-Касем! — вскричал халиф. — Ты достоин короны! Жители Басры будут счастливы иметь такого правителя.

— Государь, — сказал юноша, — я хочу просить еще об одной милости. Смею ли я надеяться, что это почетное место, которое вы предназначаете для меня, будет отдано вельможному Али? Пусть правит он вместе с той, что избавила меня от жестокости своего отца. Пока я имею счастье находиться под вашим покровительством, я не нуждаюсь в венце и достоин зависти величайших монархов.

Чтобы отблагодарить Али за те услуги, которые он оказал Абу-л-Касему, халиф отослал свои распоряжения на имя Али. Он назначил его управлять Басрой. Рассудив, что преступление Абу-л-Фатха слишком чудовищно, чтобы его можно было простить, Харун велел заточить его пожизненно в темной башне. Когда жители Багдада узнали, что жизнь этому предателю вымолил тот, кто был им обманут, они превознесли его до небес. Через несколько дней Абу-л-Касем вернулся в Басру со своей возлюбленной Дарданой. Их сопровождал большой отряд халифской гвардии.

ИСТОРИЯ ЦАРЯ РИЗВАНШАДА И ЦАРЕВНЫ ШАХРИСТАНИ

Китайский император Ризваншад отправился как-то на охоту и заметил пятнистую лань бело-голубой масти. На ее ногах были золотые обручи, спина была покрыта желтым атласом с серебряной вышивкой. Император пустил своего коня во весь опор, пытаясь настичь ее. Он надеялся, что лань от него не уйдет. Однако она неслась так быстро, что оторвалась от погони. Он было совсем отчаялся к ней подобраться, как вдруг увидел ее подле источника. Она отдыхала от бега. Император бросился к ней, но напрасно: заметив его приближение, лань легко вскочила, прыгнула в воду и погрузилась в нее с головой.

Император тут же спрыгнул с коня и принялся старательно разыскивать добычу, но безуспешно. Он весьма удивился, и вся его свита с везиром во главе была поражена не меньше. В глубокой задумчивости император сказал, что не может поверить в то, что это обычная лань. Он решил, что скорее этот облик приняла пери, чтобы позабавиться и обмануть охотников. Придворные согласились с ним.

Ризваншад устремил взгляд к источнику и вздохнул.

— Я решил, — сказал он, — провести здесь ночь. Любопытство побуждает меня проследить за этой пери. Надеюсь, что увижу ее, как только она выйдет из воды.

И он отослал всю свою свиту, за исключением везира. Они прилегли на траве и разговаривали о белой лани. С наступлением ночи император, утомленный охотой, захотел спать.

— Мухсин, — сказал он везиру, — пока я буду отдыхать, не спускай глаз с источника и, если что-нибудь случится, разбуди меня.

Но усталый везир тоже задремал и вскоре заснул крепким сном. Случилось так, что оба они проснулись одновременно при звуках чудесной мелодии, зазвучавшей неподалеку. Они вскочили, огляделись и увидели замечательный, красиво освещенный дворец.

— Что бы это значило, Мухсин? — прошептал император.

— Государь, — ответил везир, — это что-то сверхъестественное. По воле небес мы покинули источник! Быть может, этот дворец — ловушка, возведенная каким-то колдуном, чтобы завлечь ваше величество?

— Будь что будет, — сказал император, — не бойся, идем во дворец.

Видя, что его повелитель нисколько не испугался, Мухсин больше не произнес ни слова. Вдвоем они подошли к дворцу и увидели, что ворота открыты. Они вступили в большой зал с фарфоровым полом, где находилось несколько возвышений, убранных золотой парчой. Всюду чувствовался аромат изысканных благовоний. Никого не найдя там, они двинулись в следующий зал, где на золотом троне, усыпанном драгоценностями, сидела девушка небывалой красоты. Ей прислуживали пятьдесят-шестьдесят молодых женщин. Некоторые из них пели, другие играли на лютнях. Их одежды были из розовой тафты, сплошь расшитой жемчугом.

Хотя Ризваншада и восхитила музыка, но красота девушки подействовала на него сильнее. Когда служанки увидели императора, пение прекратилось. Поклонившись, Ризваншад вышел на середину зала и обратился к девушке с такими словами:

— О прекрасная царевна! Повелительница сердец! Один облик твой обратил в раба меня, независимого монарха Китая! Могу ли я умолять столь восхитительную пери, чья красота неотразима, открыть мне свое имя?

Улыбаясь, девушка ответила:

— Я — лань, побеждающая львов, я — та, которую ты нынче преследовал.

— Но госпожа, — сказал император, — что следует мне думать об этом превращении? Как мне убедить себя в том, что видимое мною сейчас — не обман зрения?

— Господин, это — мой обычный облик, и я могу изменять его по своему желанию. Я показываюсь мужчинам и исчезаю из виду. Я могу принимать любое обличье, какое захочу. Это преимущество мне даровало небо с самого моего рождения.

Сказав это, она спустилась с трона, приблизилась к императору, взяла его за руку и повела его с везиром в верхнюю комнату, к столу, уставленному изысканнейшими лакомствами. Там она усадила императора и везира, сама же присела между ними. Мухсин подозревал недоброе, но император был настолько покорен красотой девушки, что потерял способность рассуждать. Он умолял ее отведать кушаний вместе с ними, но она отказалась с такими словами:

— Для меня и для моих служанок достаточно запаха еды или благовоний.

Когда император и его везир окончили трапезу, две девушки поднесли им по агатовой чаше, наполненной пурпурным вином. Стоило только его выпить, как чаши вновь наполнялись до краев. Они поднесли вина и девушке, но она не стала пить, а только вдохнула запах. Это подействовало на нее так же, как вино на ее гостей. Разгоряченный вином, император наговорил ей тысячу страстных слов. Девушка ответила:

— О господин, хотя вы по сравнению со мной существо куда более низкого ранга, я ничего не могу поделать: я полюбила вас. И чтобы вы могли оценить свою победу над моим сердцем, я скажу вам, кто я такая. В этом море есть остров, называемый Шахристан, там живут пери и правит царь по имени Манучихр. Я — его единственная дочь, и зовут меня Шахристани. Вот уже три месяца, как я покинула двор моего отца для того, чтобы просто посмотреть страны, населенные сыновьями Адама. Я люблю путешествовать и уже повидала весь мир. Как раз в то время, когда я возвращалась, я случайно увидела на охоте вас. Я пристально посмотрела на вас и почувствовала смятение. Грудь моя стеснилась, я глубоко вздохнула и вопреки рассудку сделалась вашей пленницей. Сердечная нежность к вам заполнила меня без остатка, и отныне я стремилась только к тому, чтобы вызвать ваше расположение. Поэтому я и приняла облик белой лани. Вы погнались за мной, и, когда я бросилась в источник, вы не могли вообразить, с каким удовольствием я наблюдала, как вы разглядываете воду. Я решила, что это — доброе предзнаменование. Когда же я узнала, что вы решили остаться здесь на всю ночь, я была очень рада вашему волнению. Пока вы спали, я создала этот дворец, чтобы принять вас. Пери, которые служат мне, выстроили его в одно мгновение.

Она еще не кончила говорить, как вошла девушка, исполненная смятения. Царевна, читая в ее взгляде скорбную весть, разразилась слезами. Китайский император, до глубины души опечаленный ее горем, хотел поскорее узнать его причину. В этот момент вошедшая девушка приблизилась к царевне и сказала:

— О госпожа! Вы ведь знаете, что пери смертны, хотя их жизнь и длиннее, чем у сынов Адама. Вы потеряли своего царственного отца! Спешите же принять клятву верности от ваших новых подданных. Мой отец — великий везир — послал меня за вами, чтобы вы явились незамедлительно.

— Довольно, Маймуна, — ответила царевна. — Я отблагодарю твоего отца за его рвение и сейчас же отправлюсь с тобой. Прощайте же, император, — сказала она Ризваншаду и протянула ему руку, которую он горячо поцеловал. Она же прибавила:

— Я должна покинуть вас, но верьте — придет день, и снова мы увидимся с вами.

Сказав так, она исчезла.

Погасли тонкие свечи, озарявшие дворец, наступила темнота. Император и его везир оставались на том же месте до рассвета, который принес им новую неожиданность. Они полагали, что все еще находятся во дворце, но увидели вокруг лишь пустыню. Нигде не было заметно признаков жилья.

— Мухсин, — произнес император, озираясь, — неужели все происшедшее пригрезилось нам?

— Нет, нет, — возразил везир, — девушка, которую мы видели, какая-то злая колдунья, принявшая вид прекрасной пери, чтобы внушить вам любовь. И все те девушки — служанки — тоже джинны, подвластные ее колдовским чарам.

Но императору девушка приглянулась, и он не хотел, чтобы его переубеждали. Он вернулся в свой дворец, сохраняя о ней живое и нежное воспоминание. Ему никак не удавалось забыть о ней. Он даже стал избегать всяких развлечений. Лишь охота доставляла ему удовольствие, ибо он надеялся снова увидеть белую лань и потому каждый раз старался побывать на том самом месте, где встретил ее впервые.

По прошествии года любовь его к этой девушке не иссякла, и он начал было опасаться, что пленен призраком. Тогда он решил отправиться в путешествие, надеясь, что новые встречи незаметно заслонят образ Шахристани и он забудет ее. Ризваншад передал управление государством везиру и однажды ночью сел на прекрасного коня, седло и сбруя которого были покрыты золотом и украшены рубинами и изумрудами. Он облачился в пышное одеяние и опоясался большим мечом в ножнах, усыпанных алмазами.

Ризваншад пересек свою страну и приблизился к границам Тибета, направляясь к столице этого государства. После короткого двухдневного путешествия он подъехал к ней и остановился ненадолго под деревом. Едва он спешился, чтобы отдохнуть, как под другим деревом, совсем близко, увидел девушку, по виду лет восемнадцати. Она лежала на земле, подложив руку под голову. По выражению ее лица он понял, что с ней произошло какое-то несчастье. Хотя одежда ее была рваной и позволяла видеть ее наготу, легко было догадаться, что она была знатной девушкой. Ризваншад подошел к ней, предложил свою помощь и спросил, кто она. Девушка ответила:

— Я — царская дочь и жена царя, однако я — не та, за кого себя выдаю, я — царевна, но я — не я.

Император не знал, что ему делать с девушкой. Он подумал, что она потеряла рассудок.

— Госпожа, — сказал он, — придите в себя. Я помогу вам, насколько это в моей власти.

— Господин, — ответила она, — нет ничего удивительного в том, что вы смотрите на меня как на безумную. Мои слова могут показаться вам лишенными смысла, но вы извините меня и поймете, когда узнаете о моих несчастьях, которые я поведаю вам в благодарность за ваше участие.

ИСТОРИЯ МОЛОДОГО ЦАРЯ ТИБЕТА И ЦАРЕВНЫ НАЙМАНОВ

Я — единственная дочь царя найманов. Когда он умер, то с общего согласия моих подданных меня провозгласили царицей, хотя мне было всего четыре года. До моего совершеннолетия управление находилось в руках везира Али ибн Хайтана, который был женат на моей кормилице. Он обучал меня искусству управления страной, и, когда я почти овладела им, судьба, которая жалует венцы и отбирает их по своему усмотрению, сбросила меня с трона на самое дно жизни. Дело в том, что мой дядя с отцовской стороны, царевич Муваффак, которого все считали убитым в сражении с моголами, явился в страну найманов. Некоторые из вельмож, ранее стоявшие на моей стороне, поддержали его притязания и подняли мятеж. Весь мой народ поддался соблазну и провозгласил Муваффака царем.

Взойдя на престол, Муваффак решил первым делом схватить меня и убить. Но везир Али и его жена сумели увезти меня. Тайными тропами они вывели меня из Албазина к границам царства Тибет. Мы поселились в столице, где везир выдал себя за индийского художника. Меня же считали его дочерью. Он был большим мастером в искусстве рисования, которому выучился в юности, и скоро добился успеха. Несмотря на то что у нас были с собой драгоценности и мы могли окружить себя роскошью, мы довольствовались более скромной жизнью, как если бы у нас были только те деньги, которые зарабатывал Али. Мы боялись попасться на глаза соглядатаям Муваффака и вновь подвергнуться преследованию.

Так мы прожили два года. Понемногу я забывала свое былое величие и привыкала к безвестности. Я стала смотреть на себя как на дочь простого человека, а если иногда и вспоминала о том высоком положении, которое некогда занимала, то это было как воспоминание о грузе, который спал с меня. Я простила своей судьбе то, что она освободила меня от забот, неизменно сопутствующих государственной власти, и наслаждалась покоем. Если бы небо пожелало, чтобы все оставшиеся дни я провела в подобной счастливой безмятежности! Но мой удел был не таков. Приговор судьбы неотвратим, и столь же бессмысленно стараться избежать его, сколь и невозможно его предугадать.

Везир так хорошо нарисовал несколько картин, что вызвал восхищение всех, кто их видел. О них услышал царь и пришел сам посмотреть на них. То, что он увидел, доставило ему такое удовольствие, а разговор с Али так увлек, что он остался у нас на некоторое время. Пока они беседовали, я вошла в комнату, где они сидели, влекомая любопытством, не думая, что царь может обратить внимание на дочь художника. Но я ошиблась. Он пристально поглядел на меня, продолжая беседу с везиром, а я скоро вышла. На следующий день он снова пришел, и каждый день стал навещать нас под предлогом осмотра рисунков Али. Царь непременно хотел осмотреть все комнаты нашего дома и никогда не пропускал той, в которой находилась я. Он ничего не говорил мне, хотя по тому жару, каким горели его глаза, я полностью распознала чувства, овладевшие его сердцем.

Во время очередного визита он предложил везиру большое жалованье и место в своем дворце. Царь сделал вид, будто им руководило намерение пригласить ко двору столь редкостного художника. Но Али разгадал причину этого предложения и представил себе его последствия.

— Я вижу, — сказал он, — что царь Тибета полюбил тебя, госпожа моя. Не мои рисунки, а эта страсть побудила его сделать нам такое предложение. Мы должны переселиться во дворец, где каждый день он будет проявлять свою любовь. Но помни о своем происхождении и не покоряйся ему на позорных условиях. Сопротивляйся его ласкам, покуда он не разделит с тобой корону. Если же он рассчитывает на другое, то мы сумеем ему воспротивиться.

Я пообещала везиру следовать его совету, но никак не обнаружила перед ним, что еще раньше заметила любовь царя, и тем более ни слова не сказала о том впечатлении, которое произвело на меня это открытие. Царь был молод, красив и строен, и вопреки моему желанию меня одолела такая же страсть, какую и я внушала ему.

Я решила скрывать свое чувство, боясь, что царь хочет лишь испытать мою добродетель, но он избавил меня от этой тревоги. Вскоре после моего появления во дворце он объявил о своей любви ко мне и высказал это в столь почтительной форме, как я только могла того пожелать.

— С той минуты, как я увидел вас, — сказал он, — я был очарован вами. Уже тогда вы завладели всеми моими помыслами. Я не могу существовать без вас. Но как бы сильно ни было мое стремление к вам, не подумайте, что я стану обращаться с вами, как с невольницей! Мое обращение с вами будет столь же уважительным, как если бы вы были китайской царевной, и в доказательство моей любви я сделаю вас царицей Тибета.

Я поблагодарила его за честь, которую он собирался оказать мне, и рассказала ему свою историю, которая его очень растрогала.

— Дорогая царевна, — говорит он, — небеса предначертали мне честь отомстить за тебя. Это очевидно! Предатель Муваффак жестоко поплатится за насилие. Согласись сегодня же выйти за меня замуж, и завтра я отправлю послов, чтобы они объявили войну Муваффаку.

Я снова стала благодарить его и призналась, что если мои глаза ему понравились, то и его собственные оказались для меня небезразличны. Он был в восторге от этого признания, с жаром поцеловал мою руку и поклялся в вечной любви. В тот же день он женился на мне, и нашу свадьбу с большой радостью праздновал весь город.

На следующее утро царь выполнил свое обещание и сразу же отправил послов в страну найманов. Прибыв ко двору Муваффака, они заявили, что царь, их повелитель, женился на мне, и потребовали, чтобы Муваффак вернул мне мое царство. Если же он откажется, то они объявят ему войну. Муваффак пренебрег этим, и тогда по всему царству Тибет был разослан приказ всем мужчинам собираться на войну.

Вскоре собралось многочисленное войско. Но когда оно уже было готово выступить в поход против найманов, оттуда прибыли избранные народом посланники, которые сообщили, что дядя мой умер, и заверили царя Тибета в своем повиновении ему. Тогда царь распустил свое войско и решил отправить к найманам Али, чтобы он управлял от моего имени. Али был уже накануне отъезда, но случилось происшествие столь невероятное, что и вообразить невозможно; в результате путешествие пришлось отложить.

Однажды вечером я пошла в свои покои и села на софу, чтобы прочитать главу из Корана. Закончив чтение, я поднялась и направилась к царю, который уже лег спать. Внезапно я увидела перед собой ужасный призрак, тут же исчезнувший. Я завизжала от страха и разбудила царя, который, прибежав ко мне, спросил, в чем дело. Запинаясь, я сказала, поскольку его присутствие меня подбодрило, что это… была игра воображения, возбужденного чтением. Помолчав, царь ответил:

— Я удивлен больше, чем ты, ибо не могу понять, как это ты можешь находиться одновременно в моей спальне на моем ложе и в этом покое.

— Не понимаю вас, государь, — сказала я.

— Ну что ж, — продолжал он, — тогда пойдем к нашему ложу, и ты увидишь самое удивительное в мире зрелище.

Подойдя к изголовью постели, я увидела девушку, походившую на меня невероятно.

— О небо! — вскричала я. — Что это за чудо?

— Ах обманщица, — возразила девушка, — что это за бесстыдство! Что же это ты задумала, злая колдунья? Неужели ты думаешь, что моего царственного мужа можно обмануть твоими уловками? Мой муж прекрасно видит, что ты — всего лишь негодяйка.

И, обратившись к царю, она прибавила:

— Вели, чтобы эту бесчестную тварь схватили и бросили в темницу. Пусть завтра же ее сожгут во искупление ее преступных целей.

Если полное сходство этой женщины со мной удивило меня, то ее бессовестные речи поразили еще больше. Вместо того чтобы ответить ей тем же, я расплакалась и потом сказала царю:

— Государь, я надеялась, что после того, как я соединила свою судьбу с вашей, мои несчастья кончились. Но увы! Какой-то демон, завидуя моему счастью, принял мой образ и, решив занять мое место, преуспел в этом. Посмотрите на меня хорошенько. Если ваша жена еще дорога вам, вы, наверное, сможете отличить ее от любой самозванки. Призываю небо в свидетели того, что я — царица найманов.

Тогда девушка, лежавшая в постели, прервала меня:

— Ты лжешь, — сказала она, — ты — злодейка, и это видно по твоему поведению.

— Остановитесь, — приказал нам царь, — мне трудно узнать свою жену. Одна из вас пытается меня обмануть. Боюсь, что при моей теперешней неуверенности я не смогу наказать обманщицу и месть моя падет на невинную.

Поскольку царь сомневался, он послал за главным евнухом и велел ему поместить нас в разные комнаты, где мы провели всю ночь. Наутро царь послал за Али и его женой и сказал им, что произошло. Они пожелали увидеть нас обеих вместе, не сомневаясь, что смогут узнать меня. Но, осмотрев нас внимательно, они не смогли распознать подлинную царицу. Более того, моя кормилица вспомнила, что у меня на колене была родинка, но, осмотрев нас обеих, обнаружила, что обе мы помечены одинаково. Тогда она начала спрашивать нас по отдельности. Самозванка отвечала на вопросы так же, как я, но моей няне казалось, что мои ответы точнее, и она решила в мою пользу. Однако от ее решения проку было мало, потому что царь созвал везиров, и они рассудили, что настоящей царицей была та, которая пребывала на царском ложе. А меня сочли колдуньей и велели сжечь у позорного столба.

Царь был против этого жестокого предложения, потому что боялся по ошибке убить свою жену. Он велел сорвать с меня одежды, надеть на меня тряпье и прогнать из города. Я побрела, поддерживаемая милостыней тех, кто сочувствовал мне.

Такова моя история, и я надеюсь, что вы не подумаете, будто я лишилась рассудка, когда я говорю:

— Я — дочь и жена царя, и все же я — не то, что говорю, потому что я царевна и не являюсь ею.

На этом царица Тибета закончила рассказ, и Ризваншад успокоил ее, сказав:

— О госпожа, ваши несчастья достигли вершины. С сегодняшнего дня ваша судьба переменится к лучшему. Один из поэтов говорит, что, когда что-либо достигает совершенства, оно начинает приходить в упадок и что несчастья в своей высшей точке являются границей удачи. «Жди разорения, — говорит тот же автор, — когда твое счастье совершенно; готовься к радости, когда тебя придавили невзгоды. Так небеса разнообразят человеческую жизнь». Чтобы убедиться в правдивости этой истины, послушайте следующую историю.

ИСТОРИЯ ХАВАРШАХА

У царя Гиркании Худованда был везир по имени Хаваршах. Это был человек огромных познаний и большого опыта. Однажды он пошел искупаться и случайно уронил в бассейн кольцо, а оно поплыло по воде, вместо того чтобы утонуть. Пораженный таким чудом, он велел слугам вынести из дома все богатства и спрятать там, где он укажет. При этом он сказал:

— Мой повелитель скоро прикажет слугам схватить меня.

И действительно, не успели слуги все вынести, как начальник царской стражи подошел с отрядом к его дому и сказал, что ему отдан приказ препроводить Хаваршаха в тюрьму. Везир пошел с ним, а солдаты забрали все, что оставалось неспрятанным.

Несчастный везир, которого царь посадил в тюрьму по ложному доносу, несколько лет провел в оковах и был лишен возможности видеть своих друзей. Долгое время он очень хотел, чтобы ему дали поесть его любимое кушанье, но ему в этом отказывали, дабы сделать тюремное заключение более суровым. Однажды тюремщик из жалости принес все-таки ему это кушанье в фарфоровой чаше. Везир очень обрадовался и уже собрался приступить к еде, как в чашу упали две дерущиеся крысы. Тогда он послал своим домашним распоряжение сходить в тайник, где были спрятаны его богатства, достать их и принести обратно в дом, добавив при этом:

— Это надо сделать потому, что царь скоро освободит меня и восстановит все мое былое величие.

Худованд выпустил его на свободу в тот же день. Послав за ним, он сказал:

— Я убежден в твоей невиновности и велел, чтобы твоих врагов повесили. Возвращаю тебе твое прежнее положение!

Тогда друзья Хаваршаха, которые знали о происшедшем, спросили его, как мог он предугадать, что его посадят в тюрьму и что потом отпустят на свободу.

— Когда мое кольцо поплыло по воде, — сказал он, — я рассудил, что моя слава достигла предела и, согласно воле неба, она должна перемениться к худшему. Когда же я был в тюрьме и так долго и столь безуспешно просил о справедливости, я отчетливо понимал, что мои несчастья будут продолжаться и далее. Но когда мне принесли кушанье и в него упали крысы, это послужило мне предсказанием того, что отныне мои невзгоды должны обернуться радостью.

ИСТОРИЯ РИЗВАНШАДА

— Не унывайте более, о госпожа, — продолжал царь, — теперь вы на грани счастья. Следуйте моему примеру. Увы, подобно вам, я не могу сказать, что ужасный демон не строит мне козней!

Тут он доверился ей и поведал историю о белой лани. Едва он закончил свой рассказ, как они заметили молодого человека верхом на коне, почти обнаженного; он скакал во весь опор и пронесся так близко от них, что царица узнала его и воскликнула:

— О небо, ведь это мой муж!

Но он даже не взглянул на нее. Казалось, он был в сильном смятении и часто оглядывался на всем скаку, очевидно боясь преследования. Ризваншад и царица Тибета внимательно проводили его взглядом. Он еще не успел скрыться из виду, как они увидели другого всадника, мчавшегося вослед первому. Этот всадник был богато одет и держал в руках саблю наголо, с которой капала кровь. Казалось, ему не терпелось смочить ее новой кровью. Увидев и его, царица воскликнула:

— О небо! Мой муж!

Удивившись этому, китайский император также вынужден был признаться, что никогда не видел двух людей, более схожих.

— Господин, — произнесла царица, — вот теперь вы можете убедиться, что мой рассказ о себе — не плод больного воображения.

Пока они рассуждали о беспримерности увиденного, появился третий всадник, и хотя он двигался с такой же скоростью, как и первые два, но, проезжая мимо царицы и Ризваншада, он обратил внимание на них. Это был Али ибн Хайтан. Они с царицей сразу же узнали друг друга. Али спешился и бросился к ее ногам со словами:

— О госпожа моя, вас ли я вижу! Вечная благодарность небесам за то, что вы невредимы! Хотя судьба иногда благоволит пороку и отворачивается от невиновного, но лишь для того, чтобы справедливость являла более яркий пример. Царь Тибета убил обманщицу, и сейчас преследует негодяя, который силой своих чар принял его подобие. Я не успею рассказать вам обо всем, что произошло при дворе с тех пор, как вы были изгнаны столь позорно. Скорее, госпожа, садитесь на коня, и мы сейчас же попытаемся его перехватить.

— Нет, господин, — сказал китайский император, — не стоит утомлять царицу. Оставайтесь же подле нее, а я поспешу к вашему царственному повелителю.

И, сказав так, Ризваншад легко вскочил в седло и помчался вдогонку.

Когда он отъехал, Али спросил царицу, кто это такой, и та объяснила ему, что перед ним был китайский император.

— А теперь, — продолжала царица, — расскажи мне, как удалось обнаружить колдунью.

— Сегодня утром, — начал везир, — мы с царем отправились на охоту и взяли с собой только одного невольника. Мы находились недалеко от дома, когда царь вспомнил, что не сказал царице об очень важном деле. Он оставил у ворот своего коня и велел мне там ждать его. А сам по черной лестнице поспешил в покои царицы. Вскоре я увидел, как по лестнице вниз сбежал человек в чалме, почти обнаженный, он был очень похож на царя.

— О государь! — только и успел сказать я, узрев его в таком виде. Вместо того чтобы как-то ответить мне, он подбежал к своему коню, как человек, объятый ужасом, мгновенно вскочил в седло и ускакал. Опасаясь, что с ним произошло что-то нехорошее, я последовал за ним и вдруг услышал голос:

— Стой, везир, стой!

Повернув голову, я увидел… царя, выбежавшего из дворца. Глаза его сверкали яростью, а в руках была кривая сабля.

— Везир! — воскликнул он. — Мы прогнали царицу и оставили отвратительную женщину, которая колдовством приняла ее облик. Я убил предательницу и должен таким же образом поступить с негодяем, принявшим мое подобие.

Тут он вскочил на своего коня, чтобы преследовать врага, и до сих пор гонится за ним.

Пока Али рассказывал все это царице, Ризваншад скакал за царем Тибета. Тот наконец настиг врага; ранив его в плечо саблей, царь Тибета сбил на землю и спешился сам, чтобы добить его. Но негодяй молил о пощаде, и царь пообещал ему сохранить жизнь при условии, что он расскажет ему, кто он такой и каким образом принял его обличье, а также зачем он это сделал — словом, расскажет о себе все, что царь захочет узнать.

— Государь, — ответил тот, — если вашему величеству будет угодно меня простить, я готов полностью удовлетворить ваше любопытство. А для того, чтобы вы поверили мне, я начну с того, что приму свой естественный облик.

Сказав так, он снял с пальца кольцо и тут же превратился в страшного старика. Царю Тибета, весьма удивленному этим неожиданным перевоплощением, не терпелось услышать его рассказ.

— Государь, — продолжал негодяй, — сейчас вы видите, каков я на самом деле, и, чтобы доставить вам удовольствие, я подробно расскажу вам историю моей жизни.

ИСТОРИЯ МУСХИЛА И ДИЛНАВАЗ

— Я — сын дамасского ткача, — начал старик, — и зовут меня Мусхил. Отец мой был богат и жаден, и я, его единственный наследник, после его смерти оказался владельцем значительного состояния. По воле рока, вместо того чтобы как можно лучше распорядиться своим имуществом или заняться делами, я предался удовольствиям. Я развлекался с женщинами, но был особенно любезен с одной девицей, чья склонность ко мне была столь же велика. Она была пылка и красива, но слишком увлекалась мошенничеством и плутнями. У нее было столько любовников, сколько дней в году, и каждый считал, что именно ему она отдает предпочтение — так она говорила всем, оставаясь наедине. Обманутый ее приятными посулами, я поверил в то, что все усилия моих соперников напрасны и что я — единственный счастливец. Это безрассудство увеличило мои расходы. Я очень часто навещал Дилнаваз и делал ей такие ценные подарки, что через четыре года разорился совсем. Мои соперники также пытались с помощью даров сохранить ее привязанность, и за короткое время она разбогатела на подношениях своих любовников.

Когда я все растратил, то стал думать, что отныне лишусь ее общества, как это всегда бывает с женщинами такого сорта, но она, хотя и была на удивление корыстной и кокетливой, сказала мне:

— Ты, верно, думаешь, что теперь я отрекусь от тебя? Нет и нет! Пусть ты больше не даришь мне ничего, но я люблю тебя больше всех. Раз ты разорился первым, то и я в свою очередь проявлю в отношении тебя благородство. Надеюсь, что ты разделишь со мною все, что я получаю от твоих соперников, — так я отплачу тебе за то, что ты на меня истратил.

Она дала мне много золота и серебра, и я счел себя более богатым, чем до того. Она полностью доверилась мне, и мы прожили так с нею много лет. Незаметно возраст стал сказываться на Дилнаваз, и она лишилась всех своих любовников. Это ее очень печалило, она была просто безутешна из-за того, что все ее покинули.

— Что мне делать? — говорила она. — Либо мне нужно кончить свои дни, либо идти в пустыню Фаран и отыскать мудрую Бедру — это самая сведущая волшебница во всей Азии. Вся природа подвластна ее колдовству. Я знаю, где она живет. Может быть, она даст мне какое-нибудь снадобье, чтобы мужчины любили меня и в старости.

— Если ты не против, — сказал я, — позволь мне быть твоим спутником.

Она согласилась. Мы взяли дорожные припасы, кое-какие подарки для Бедры и направились в пустыню.

Мы шли два дня, когда наконец Дилнаваз указала мне на далекую гору и сказала:

— У подножия этой горы и живет волшебница.

Мы двинулись вперед и, подойдя поближе к горе, увидели просторную пещеру, откуда навстречу нам вылетела тысяча грозных птиц, скорее, это были крылатые чудовища, наполнившие воздух страшными криками. Когда мы приблизились ко входу в пещеру, то при тусклом свете железной лампы разглядели маленькую старушку, сидевшую на широком камне. Это и была Бедра. На коленях она держала большую книгу. Бедра читала ее перед золотой печью, в которой стоял серебряный горшок, наполненный черной землей. В горшке кипела земля, хотя огонь под ним разведен не был. Мы вошли в пещеру и отдали Бедре подарки, засвидетельствовав ей свое глубокое почтение. Дилнаваз повела такую речь:

— Приветствую тебя, о Бедра, волшебница, которой дана великая власть. Я пришла умолять тебя о помощи. Мне нет надобности рассказывать о моем деле: ты и так знаешь его.

— Знаю, — ответила Бедра.

Затем она сходила за двумя склянками и, вынеся их из пещеры, поставила на землю. В каждую из них она бросила по золотому кольцу и, открыв книгу, прочла несколько заклинаний. Пока она все это делала, мы увидели, что из одной склянки вырвалось пламя, а из другой повалил черный дым; дым заклубился в воздухе, и раздался удар грома. Когда же все смолкло, из склянок перестали исторгаться огонь и дым, и больше ничего из них не выходило, Бедра вынула кольца и надела одно из них на палец Дилнаваз со словами:

— Ступай, женщина, развесели свое сердце! Покуда это кольцо, что я даю тебе, находится на твоем пальце, ты можешь принять облик любой женщины, на какую только захочешь походить. Стоит тебе только пожелать предстать в образе той или иной женщины или девушки — и в то же самое мгновение ты станешь так на нее похожа, что едва ли будет возможно отличить одну от другой. Тебе же, Мусхил, я даю другое кольцо, которое обладает такими же свойствами.

И, произнеся это, она надела на мой палец второе кольцо.

Мы поблагодарили волшебницу и тронулись в обратный путь. Прибыв в Дамаск, мы решили испробовать кольца. Сначала мы захотели походить на людей, нам знакомых, и нашли друг друга во всем похожими на них. Дилнаваз вскоре стала принимать обличье самых первых красавиц города, чтобы встречаться со своими любовниками. Я тоже использовал свое кольцо для забавы, а иногда для того, чтобы что-нибудь украсть: тотчас менял внешность, делаясь похожим на какого-нибудь богача. Долгое время мы с ней таким образом жили в Дамаске, потом оставили Египет и, наконец, прибыли в страну найманов. Здесь мы узнали, что на трон взошла молодая царица и что от ее имени страной управлял Али ибн Хайтан. Нам стало также известно, что его единовластие вызывает недовольство населения, которое хотело бы видеть на троне царя Муваффака, убитого, как предполагали, в Моголистане.

— Вот, — сказала Дилнаваз, — прекрасная возможность добыть корону. Тебе нужно принять облик Муваффака!

Я подумал: «Это — нетрудная задача». И после того, как я разузнал обо всех подробностях, касавшихся Муваффака, я пожелал стать на него похожим. Сначала я показался в этом виде его друзьям, и они приняли меня с восторгом. Я сообщил им свой замысел; они обещали свою помощь. Вскоре все в этом царстве вооружились. Население Албазина открыло мне ворота своего города, провозгласило меня царем найманов и присягнуло мне на верность. Для того чтобы во всем обезопасить себя, я решил устранить молодую царицу и везира, принеся их в жертву своему честолюбию. Но Али спас жизнь и себе и царице, ловко и незаметно бежав из Албазина.

Но недолго я был на троне полным хозяином, а Дилнаваз считали царицей. Все дни мы проводили в удовольствиях. И вот мы узнали через ваших послов, что вы женились на царице найманов и собираетесь объявить мне войну, если я тотчас же не отдам вам корону, которую захватил хитростью. На ваше требование я ответил высокомерием, сделав вид, что пренебрегаю вашей угрозой, но в душе я был очень напуган. Я тут же посоветовался с Дилнаваз, как нам поступить наиболее благоразумно. Мы решили, что вы намного превосходите нас своей мощью и что нам надо отказаться от трона и отомстить вам и царице найманов за себя. План был такой — я на несколько дней притворился больным, а затем — умершим. После того как состоялись мои похороны, Дилнаваз пришла ночью и открыла гробницу, где я лежал. В своем естественном виде мы выехали из Албазина и направились в Тибет, где наблюдали за прибытием послов, сообщивших о смерти царя Муваффака и уверивших царицу найманов в том, что ее признали законной государыней. Получив это известие, вы распустили войско и решили поручить управление найманами везиру Али. Тогда я с Дилнаваз однажды вечером пробрался во дворец под видом царицыного евнуха и молодой рабыни. Мы проникли в ваши покои, когда вы находились в постели, а царица читала в своей комнате Коран. В тот момент, когда царица встала, чтобы направиться к вам, я принял личину ужасного призрака. Она закричала, и я исчез. Нет нужды утомлять ваше величество рассказом о последующих событиях и о том, как сегодня я принял ваше подобие.

Такова моя история, государь. Я понимаю, что совершил гнусное преступление и достоин смерти. Если вашему величеству угодно покарать злодея, который даже по собственному признанию недостоин жизни, то я готов добровольно подчиниться вам.

Царь ответил:

— Я с радостью очистил бы землю от такого негодяя! Но я обещал пощадить твою жизнь и не возьму назад своего слова. Я только заберу кольцо, это роковое орудие твоего злодейства, а наказанием тебе пусть послужит твоя старость.

В это время показался Ризваншад, мчавшийся во весь опор. По его одежде царь решил, что перед ним человек знатный. Ризваншад спешился и приветствовал его словами:

— Я привез добрую весть, господин: царица жива и вы можете сегодня же вечером свидеться с нею, ибо она в добром здравии, несмотря на то что ее изгнали.

— О небо! — воскликнул царь. — Возможно ли, что она не погибла после стольких невзгод? Однако похоже, что вы, господин, осведомлены о чуде, которое произошло при моем дворе. Назовите мне себя и позвольте узнать, сколь многим я вам обязан.

— Я — чужеземец, — отвечает китайский император, — и в нужное время назову свое имя. Царицу же я встретил случайно, и она поведала мне свою удивительную историю, а везир Али досказал нам остальное. Сейчас он подле царицы, а я поспешил к вам, чтобы проводить вас к ней.

Тут царь Тибета оставил злодея Мусхила, забрав у него кольцо, и вместе с Ризваншадом поворотил назад, исполненный нетерпения поскорее увидеть свою настоящую жену. Вдвоем они подъехали к тому месту, где сидели Али и царица. Царь быстро спешился и открыл ей объятия; она бросилась ему навстречу.

— Госпожа, — сказал он, — какое же мнение у вас должно теперь сложиться о вашем муже, который обошелся с вами столь бесчеловечно! Увы! Сколь ни был я жесток, постарайтесь не питать ко мне ненависти, ибо я отомстил за ваши невзгоды врагам.

— Государь, — ответила царица, — забудем все происшедшее. Ваша вина простительна, и мои страдания искупаются тем, что вы находились в заблуждении.

— Нет, — говорит царь, — не может быть мне прощения за эту ошибку. Сколь бы ни была похожа на вас личина этой проклятой особы, я обязан был понять, что это не вы — по движениям вашего сердца и вашей души, которых она была лишена.

Когда утихли первые восторги, вызванные этой неожиданной встречей, царица спросила своего супруга, каким же образом ему удалось распознать обман.

— Я пошел, — говорит царь, — в ваши покои тайно, с черного хода. Там я увидел мужчину в постели с моей предполагаемой женой. В ярости я выхватил саблю, чтобы поразить обоих, но любовник избежал удара и бросился прочь. Вместо того чтобы преследовать его, я решил сначала освободиться от неверной жены. Она поднялась с постели и упала к моим ногам, умоляя помиловать ее. Она простерла руки вперед, и я отсек ей кисть, на которой было кольцо. Как только она потеряла его, ее красота исчезла, и я увидел перед собою отвратительную старую каргу. «Ах, государь, — сказала она, — отсекши мою руку, ты лишил меня той красоты, которая ввела тебя в заблуждение. Не лишай же меня жизни; я достаточно наказана тем, что вижу тебя прозревшим». — «Нет-нет, мерзкая колдунья, — сказал я, — из-за тебя я так недостойно обошелся с царицей, и сейчас она уже, наверное, окончила свои горькие дни». И, сказав так, я взмахнул саблей и снес ей голову, а затем устремился вслед проклятому злодею, который принял мой облик. Волею неба он не ушел от моего возмездия.

Таким образом, царица была удовлетворена, а царь продолжал рассказ о том, что произошло между ним и Мусхилом. Царица и Али слушали с вниманием и удивлением. Когда же царь окончил свое повествование, он повернулся к Ризваншаду со словами:

— О благородный пришелец, столь великодушно позаботившийся о моем счастье, какой благодарности хочет от меня твое сердце? Говори!

Пока Ризваншад собирался с мыслями для ответа, царица опередила его словами:

— Я вижу, государь, что вы не знаете, к кому обращаете свою речь. Перед вами — китайский император.

Услышав это, царь Тибета принес Ризваншаду свои извинения, и они обнялись несколько раз, а потом вместе направились ко двору тибетского государя, где пир продолжался несколько дней. После этого Ризваншад покинул своих царственных хозяев и вернулся в собственные владения.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ РИЗВАНШАДА И ЦАРЕВНЫ ШАХРИСТАНИ

Вернувшись невредимым в свой дворец, Ризваншад рассказал везиру удивительные приключения царя Тибета и его царицы. Мухсин был изумлен рассказом и заявил своему государю, что ведь и Шахристани — волшебница, в чем царь перестал теперь сомневаться.

Однажды утром, когда вся знать, как обычно, явилась во дворец и ожидала выхода царя, оказалось, что никто не знает, где он и что с ним приключилось. Было известно лишь то, что накануне он лег спать на софе, и с тех пор его не видели. Прошло несколько недель, а о царе не было ни слуху ни духу. Все придворные печалились о потере государя. Они окрасили свои лица в желтый цвет, предались скорби и в трауре рассыпали перед троном розы. Везир, особенно любивший своего повелителя, потеряв его, был просто безутешен.

А в то время, когда они так горевали, Ризваншад был на вершине счастья, ибо он находился на острове Шахристан, куда его перенесли по приказу царевны Шахристани. Эта царевна занялась делами государственного управления сразу после того, как ее провозгласили царицей, однако очень скоро она почувствовала, что любовь ее к китайскому императору возрастает с каждым днем. Покоренная его постоянством, она решила исполнить данное ему обещание. Итак, она повелела, чтобы Ризваншада подхватили и перенесли к ней во дворец.

При виде Шахристани Ризваншад воскликнул:

— О божественная царица, неужели мне выпала радость увидеть вас еще раз? Увы! Я не смел обольщаться надеждой на такую благосклонность. Я полагал, что вы забыли меня.

— Нет, — ответила царица, — разлука не оказывает на пери такого действия, как на сынов Адама: она не может поколебать нашу верность.

— О госпожа, хотя я и дитя рода человеческого, — сказал император, — я так же постоянен в любви, как и вы, пери. Ах, царица моя, — продолжал он со вздохом, — с каким нетерпением я жаждал встречи с вами.

— Ах, господин, — произнесла царица, — если ваша любовь выдержала испытание, мы сегодня же соединимся навсегда.

Китайский император поклялся в вечной любви к ней. Потом знатнейшие вельможи царства, а с ними и весь народ собрались перед дворцом. Царица обратилась к ним с такой речью:

— О вы все, пери, великие и малые, вы облекли меня всею полнотой власти, и вот я объявляю о том, что собираюсь выйти замуж за императора Ризваншада. Мой приказ — оказывать ему всемерное уважение, подобающее вашему господину и повелителю.

И, сказав так, она вывела его вперед, чтобы пери поглядели на него. Все рукоплескали ее выбору и не колеблясь решили короновать его царем Шахристана.

А после коронации начались приготовления к свадьбе. Но перед тем, как она свершилась, царица настояла на том, чтобы он пообещал ей выполнить одно условие.

— Это условие, — сказала она, — касается нашего будущего счастья. И если вы когда-либо нарушите это обещание, нас постигнет беда.

— Позвольте мне узнать, что это за условие, госпожа, — спросил император, — только скажите мне, а я готов исполнить все, что вы потребуете.

— Тогда знайте, господин, что я — пери, — говорит она, — а вы — сын рода человеческого. У нас свои законы и обычаи. Одним словом, мы недолго проживем вместе, если вы не будете слепо мне подчиняться во всем.

— Это и есть, госпожа, — говорит Ризваншад, — то суровое испытание, которого, как вы подозреваете, я не смогу выдержать? Поверьте, ваши желания станут моими и других у меня не будет.

— Тогда обещайте, — отвечает царица, — что, если мне случится на ваших глазах сделать что-либо для вас неприятное, вы не станете упрекать меня за это.

— Да, царица моя, — заверил он, — клянусь одобрять все ваши действия, и, если вы сомневаетесь в том, что моя уступчивость равна моей любви, вы навсегда обидите меня.

— Ладно, — ответила Шахристани, — я принимаю вашу клятву. Не думайте, что я когда-нибудь потребую от вас излишней уступчивости: пери делают лишь то, что необходимо.

Тогда царица усадила Ризваншада на золотой трон, а сама села подле него. Вельможи выстроились перед ними в два ряда. Здесь же были и женщины, составлявшие окружение царицы. Вельможи выразили новому царю свое почтение и выполнили церемонии, принятые у существ такого рода. Потом отпраздновали свадьбу, и три дня продолжалось веселье и ликование. Царь был доволен удачей, выпавшей на его долю, и полностью отдался наслаждениям, все свое время проводя в развлечениях. Он даже забыл о своей стране.

Прошло около года. Шахристани родила сына изумительной красоты. Весь народ был объят новой радостью, и царь, в восторге от того, что у него и прекрасной Шахристани родился сын, долго благодарил небо за это благодеяние. Новость застала царя на охоте, но он тут же вернулся во дворец посмотреть на дитя. Он взял его на руки и, нежно поцеловав, отдал царице, сидевшей возле огня. В то же мгновение она бросила ребенка в жадное пламя, и о чудо! и огонь и дитя исчезли!

Это странное происшествие весьма опечалило царя, но как ни прискорбен казался ему этот случай, он не обнаруживал своей грусти, помня о данной им клятве. Он ушел в свою комнату, чтобы отдаться обуявшему его горю, и, проливая слезы, говорил:

— Небо дарует мне сына, а мать бросает его в огонь! Это ли не беда?! Горе мне! Что за мать, лишенная естественного чувства! О жестокосердная! Но довольно, — продолжал он, — я могу обидеть царицу, если скажу ей о своей скорби! Нужно превозмочь себя и думать о том, что царица поступает разумно.

И все же сердце его жестоко упрекало царицу в смерти наследника.

На следующий год царица разрешилась дочкой, еще более красивой, чем сын. Ее назвали Балкис. Императора вновь восхитила прелесть ребенка. Через несколько дней к дворцу подошла большая белая собака с широко разинутой пастью. Увидев ее, Шахристани сказала:

— Поди сюда, возьми это дитя.

Собака тотчас подбежала к колыбели, взяла ее в зубы и ушла.

Ни одно перо не в силах описать, какие чувства вызвала эта сцена в душе императора! Помня о данной им клятве, он удалился в свою комнату и там, соединив воспоминания о печальной участи своего сына с мыслью о жестокости, которой подверглась его дочь, сказал:

— О бесчеловечная Шахристани, вот как ты обращаешься с моими детьми! Твои законы и обычаи мне отвратительны. Нет сомнения, что по вашим законам дети от брака пери с нами, людьми, должны погибнуть. Что ж, я и в этом должен подчиниться ее воле? Нет, несмотря на всю нежность, которую я к ней питаю, я не могу примириться с этими нелепыми порядками.

И все-таки, хотя гибель детей сильно повлияла на императора, у него хватило осторожности скрыть свою печаль от супруги. Однако остров Шахристан сделался ему неприятен, и он решил вернуться в свою страну. И вот однажды он сказал жене:

— Я очень хочу побывать в своей стране, народ которой ждет меня с нетерпением.

— Я думаю, это — верное решение, — сказала царица, — потому что моголы собирают против вас могучую рать. Отправляйтесь и защитите вашу страну, а я скоро навещу вас.

И она тут же приказала, чтобы пери перенесли императора обратно, и он в тот же миг оказался в своем дворце.

Мухсин простерся перед ним ниц со словами:

— Наконец-то небо вернуло вас вашему народу. Ваши подданные отчаялись было увидеть вас вновь. В ваше отсутствие государство доверили мне, но теперь, видя моего господина и повелителя, я покидаю трон, с тем чтобы на него снова взошли вы.

Тогда император поведал Мухсину свои приключения, повергнув его в безмерное удивление.

Вскоре после этого моголы выступили против государства Ризваншада. Когда он получил известие об этом, то немедленно собрался и выступил в поход на врага. Он шел широкой равниной и приблизился к неприятелю на должное расстояние.

Когда император готовился принять командование армией, появилась Шахристани в сопровождении нескольких пери, и они уничтожили все запасы продовольствия, разлили всю запасенную воду, ничего не оставив ни ему, ни его армии — ни крошки хлеба, ни глотка воды. А человека, который был начальником по провиантской части, звали Вали. Вот царица подозвала Вали и сказала ему:

— Пойди к императору и скажи ему, что его супруга, царица, произвела весь этот беспорядок.

Вали послал к Ризваншаду человека с известием о том, что сделала Шахристани. Тот вскричал:

— Даже гибель моих детей можно как-то объяснить и простить скорее, чем это!

Он все еще пылал гневом, когда подошла Шахристани.

— Госпожа, — сказал Ризваншад, — я более не в силах молчать. Вы уже погубили моего сына и мою дочь, а теперь явно покушаетесь на мою жизнь и славу! О неблагодарная, так-то вы платите за мою привязанность к вам! Взгляните же на мою армию, которую вы лишили продовольствия!

— О слабый и неосмотрительный властитель, — ответила царица, — почему только не попридержали вы свой язык? Теперь нас настиг рок, которого я так страшилась! Так знайте, что огонь, куда я бросила вашем сына, — мудрая саламандра, которой я доверила его образование, а собака — пери, которая просила меня доверить ей воспитание вашей дочери. Обе они оправдывают мои надежды и растят царевича и его сестру надлежащим образом. Такова правда, и вы сию минуту получите этому подтверждение.

И она тут же приказала одной из пери принести детей. В то же мгновение они явились, но лишь императору дано было их увидеть. Он был в таком восторге, что даже забыл о том, что все припасы погибли. Ризваншад сжимал в объятиях и целовал то одного, то другого, а Шахристани продолжала:

— А теперь, государь, я должна сказать вам, отчего я уничтожила все ваши припасы. Дело в том, что царь моголов подкупил вашего коварного министра Вали за тысячу золотых монет, и он собирался погубить и вас, и всю вашу армию, отравив и воду и продукты. С помощью этой хитрости ваши военачальники и все вы должны были погибнуть, если бы я не предупредила вашу гибель. Велите ему на наших глазах съесть кусочек оставшейся пищи и посмотрите, что будет.

Император распорядился, чтобы позвали Вали и принесли крошки разбросанной еды. Ему дали уцелевшую коробку сластей, опечатанную этим министром. Император приказал вскрыть ее и дать Вали отведать. Вали притворился, что у него нет аппетита.

— Если ты сей же час не съешь кусок, я отрублю тебе голову! — вскричал император.

Видя, что ему не избежать смерти, Вали попробовал сластей и тут же упал замертво.

— Надеюсь, этот случай убедит вас, — сказала царица, — что пери ничего не делают во вред.

— Да, госпожа, — отвечает Ризваншад, — признаю себя виноватым, но боюсь, что теперь моя армия погибнет от голода.

— Не тревожьтесь, — утешила его царица, — они получат припасы завтра. Идите на приступ этой же ночью, и вы овладеете складами продовольствия и возвратитесь с победой в родной город.

Глубокой ночью Шахристани со своими помощницами покинула стан Ризваншада и налетела на моголов, перебила многих из них и наголову их разбила. Все снаряжение и обильное продовольствие стало добычей победителей.

— Теперь, — сказала Шахристани Ризваншаду на рассвете, — можете взглянуть на своих поверженных врагов. Война окончена. Возвращайтесь к себе во дворец и живите спокойно. Что до меня, то я обязана покинуть вас. Мы разлучаемся навечно — это необходимо. Более мы не увидимся с вами из-за вашей ошибки. И почему только вы не сдержали своего обещания?!

— Ах! О небо, что я слышу?! — воскликнул император. — Ради бога, не совершайте такого рокового поступка! Я раскаиваюсь в том, что однажды нарушил данное слово, но умоляю простить меня.

— Напрасны ваши просьбы и мольбы, — возразила царица, — наши законы велят мне покинуть вас. Увы, будь в моей воле простить вас, я согласилась бы на это. Прощайте же, прощайте навсегда, — прибавила она, заливаясь слезами. — Вы теряете сразу и детей и жену!

И едва она произнесла эти слова, как тут же исчезла вместе с детьми.

Не передать словами скорбь, овладевшую императором после этого. Он закрыл лицо, посыпал голову пеплом и стал как одержимый. Вернувшись в столицу с войском, он заперся во дворце и заявил Мухсину:

— Бери бразды правления в свои руки. Я оставляю все дела. Поступай по своему усмотрению. Остаток Дней я проведу в трауре по жене и детям, и ты не должен говорить со мной ни о чем, что касалось бы дел государства, — только о Шахристани и о моих детях. До самой смерти я буду безутешен.

Ризваншад затворился в своей комнате и впал в глубокое уныние, проведя таким образом десять лет.

Когда он был уже на смертном одре, в его покои вошла Шахристани. Исполненная печали, она сказала:

— Я пришла положить конец вашему горю и вернуть вас к жизни. Наши законы требуют, чтобы в наказание за нарушенное вами слово я покинула вас на десять лет. Вернуться к вам я могла лишь в том случае, если все это время вы хранили мне верность. Но теперь вы убедили меня в том, что сыны Адама способны быть постоянными в любви. Дабы ваше счастье было полным, вы снова увидите своих детей.

До самой своей смерти Ризваншад был заботливейшим отцом и любящим мужем, и его сердце наполняли самые нежные чувства, какие только может внушить отеческая и супружеская привязанность. И после его смерти и смерти царицы Шахристани их единственный сын стал китайским императором, а дочь Балкис правила на острове Шахристан, пока не вышла замуж за великого пророка Сулеймана.

ИСТОРИЯ КУЛУЗА И ПРЕКРАСНОЙ ДЕЛАРЫ

Жил в Дамаске богатый купец по имени Абдаллах. Как-то раз, размышляя о многочисленных опасностях, которых ему удалось избежать во время долгих путешествий, и о тех богатствах, которые он скопил, изъездив мир, пожалел он о том, что не имеет детей, которые могли бы пользоваться его добром в свое удовольствие; и с этого дня стал раздавать милостыню дервишам, чтобы они молились о даровании ему сына. Кроме этой ежедневной милостыни он построил на свои деньги приюты для больных, монастыри и мечети — но вся эта благотворительность не принесла ему желанной награды, так что он наконец отчаялся когда-либо стать отцом. Он послал тогда за знаменитым врачом-индийцем и сказал ему так:

— О лекарь, долгие годы я так надеялся обрести сына!

— Дело провидения, — отвечал ему индиец, — награждать кого-либо детьми. Но все же некоторые попытки достичь желаемого не возбраняются и человеку…

— Так скажи мне, о уважаемый! — воскликнул Абдаллах. — Что следует предпринять? Я выполню твои указания!

— Ты должен разделить ложе со стройной, красивой невольницей, у которой щеки и бедра полны и округлы, голос — мягок и мелодичен, взгляд — приветлив, а речь — любезна; но прежде, чем ты к ней войдешь, ты должен сорок дней соблюдать воздержание; все эти дни ты не будешь заниматься никакими делами, питаться будешь лишь мясом черного барана, которое следует запивать старым вином. Если эти условия будут соблюдены со всей тщательностью, то у тебя, возможно, появится наследник.

Абдаллах со всей тщательностью выполнил предписания лекаря, вступил в связь с одной из своих невольниц, красивой и стройной, — и действительно, эта женщина родила ему сына, которого назвали Кулуз. В честь появления ребенка на свет было устроено пышное торжество с богатым угощением для всех гостей.

Когда пришла пора обучать сына, Абдаллах проявил большую заботу о том, чтобы дать ему хорошее образование, и нанял множество учителей. Они преподавали мальчику турецкий, индийский, древнееврейский и греческий языки — так, чтобы тот умел не только разговаривать на них, но и писать; Коран и комментарии к нему были ребенком изучены, и сын Абдаллаха постиг мистический смысл всех вещей, в них заключенный. Учение о предначертании судеб было изучено им, так же как и астрономия, физика, философия и мораль; он познакомился с историей Персии и с историей арабских племен и знал деяния всех персидских и арабских царей. В возрасте восемнадцати лет он был сведущ не только во всех перечисленных выше науках, но и умел слагать хорошие стихи, искусно играть на музыкальных инструментах и легко выполнять любые гимнастические упражнения.

Больше жизни любил Абдаллах своего сына и глаз с него не спускал. Когда старый купец услышал зов смерти, то перед самой кончиной призвал к себе сына, велел ему сесть и выслушать его последние наставления. В этой беседе истекли мгновения его жизни. После кончины отца сын устроил достойные похороны и вступил во владение всем его имуществом. Однако едва Кулуз завладел отцовским наследством, как принялся тратить его: выстроил себе роскошный дом, приобрел красивых невольников и невольниц и завел таких приятелей, которые потворствовали ему. Эти новые друзья радовались его расточительности, и для них ежедневно накрывались столы со всей роскошью, со всем изобилием. В этой компании сын Абдаллаха проводил время в пирах, развлекаясь музыкой, танцами. Через несколько лет отцовские деньги кончились. Поневоле простился он с прежними сумасбродствами и расточительством, с прекрасным домом и проворными слугами, красивыми невольниками и невольницами и вскоре совсем обеднел.

И вот Кулуз обратился к прежним приятелям-сотрапезникам. В надежде на их помощь он говорил:

— Друзья мои, вы причастны к моему разорению!

Видели вы меня благоденствующим — а ныне я в глубокой нужде; поддержите ж меня средь несчастий в память о тех обещаниях, что давали когда-то!

Но они оставались глухи к его мольбам; зря ожидал он благодарности от своих прежних приятелей. Одни выражали ему свое сожаление, другие возносили за него молитвы, а некоторые даже бранили его.

— Неверные друзья! — восклицал сын Абдаллаха. — Сколь глубоко оскорбляет меня ваше бессердечие! Поистине я справедливо наказан за свое безрассудство и за доверчивость!

И более огорченный потерей друзей, нежели бедностью, решил покинуть Дамаск, где оставалось слишком много свидетелей его сумасбродной жизни.

Он отправился в страну кереитов и пришел в Каракорум, где правил Хабал-хан. Кулуз поселился на постоялом дворе и там через некоторое время узнал, что Хабал-хан готовится к войне, потому что соседние с ним правители областей, регулярно платившие ему обширную дань, отказались в этом году пропустить его сборщиков налогов на свои земли и собрали ополчение на тот случай, если сборщики все-таки дерзнут вступить в их владения.

Получив такое известие, Кулуз отправился к самому Хабал-хану и предложил ему свои услуги для военных действий. Его приняли, и в войне ему удалось отличиться, чем он снискал расположение военачальников; свидетелем его отваги был и сын Хабал-хана, который его полюбил и приблизил. В дальнейшем еще несколько соседних правителей взбунтовались, следуя примеру двух первых, — и тогда Хабал-хану пришлось обратить оружие против них. В сражениях с этими новыми неприятелями Кулуз вновь проявил такую необычайную храбрость, что сын Хабал-хана — а звали его Мир Джехан — решил взять его в свою свиту.

Некоторое время спустя Хабал-хан умер. Вступив на место отца, Мир Джехан осыпал Кулуза милостями и сделал его своим ближайшим доверенным лицом, от которого не держал никаких тайн. Теперь Кулуз был в почете более, чем когда-либо, и повторял себе: «Небо предопределяет судьбу человека, иначе и быть не может! В Дамаске я вел жизнь, полную удовольствий, и никогда не задумывался о нищете, которая постигла меня впоследствии. В Каракоруме, куда я прибыл, я никогда не надеялся занять такое положение, которое занимаю теперь. Все зло и добро, что приключается с нами, от нас не зависит; бесполезно противиться судьбе! Подчинимся же ей, ибо ее избежать невозможно, и будем жить, полагаясь лишь на свою природу, на сердце, которое нам дано при рождении…» И Кулуз жил, следуя склонностям своего сердца и души, уверенный в том, что его участь предрешена свыше.

Однажды, направляясь во дворец, он повстречал старуху, которую сопровождали пять невольниц, — на шее у старухи было жемчужное ожерелье, а на голове — покрывало. Он спросил ее, не на продажу ли предназначены девушки? Старуха ответила утвердительно, тогда Кулуз вгляделся в их лица; одна из невольниц была красивее других.

— Сколько она стоит? — спросил Кулуз.

Хозяйка ответила:

— Я не советую вам приобретать эту девушку: вы, кажется, знатный человек, и потому вам следовало бы найти более привлекательную невольницу! Ступайте за мной, и тогда вы получите возможность выбрать то, что вам по душе, — у меня много девушек из разных стран. Среди них и турчанки, и славянки, и эфиопки, и грузинки, и гречанки, и армянки, и китаянки…

Кулуз последовал за старухой, которая привела его к мечети и оставила там со словами:

— Подождите немного, и я вернусь.

Более часа прождал Кулуз в нетерпении. Наконец старуха возвратилась, ведя с собой девушку — у той под мышкой был узел с вещами. В этом узле оказалась женская одежда, в которой обыкновенно выходят на улицу, и покрывало; старуха сказала:

— Господин, у нас порядочный дом, и впускать постороннего мужчину было бы большим позором!

И стала надевать на него принесенные вещи. Он помог ей облачить себя и ответил:

— Матушка, веди меня как знаешь!

И старуха привела его к великолепному строению, отделанному с большим вкусом. Там имелся просторный двор, вымощенный зеленым мрамором, и огромный зал для приема гостей, куда они попали после того, как пересекли двор; в центре зала был устроен бассейн из порфира, в который была налита вода и пущены плавать утки, а рядом с бассейном Кулуз увидел огромную золотую клетку, где с мелодичным щебетом порхала тысяча разных пичужек.

Пока юноша разглядывал диковинки, к нему приблизилась улыбающаяся красавица и низко поклонилась. Он ответил на это почтительное приветствие, позволил взять себя за руку и усадить на подушки. Подушки же и сиденье были из золотой парчи; красавица отерла его лицо тончайшим платочком и бросила на него такой нежный взгляд, что Кулуз был очарован. Он решил остановить на ней свой выбор и купить ее у старухи, как вдруг в зал вошла еще одна девушка, красивее первой, с золотыми волосами, которые волной сбегали по ее плечам. Она подошла к гостю, поцеловала его руку и предложила омыть его ноги в золотом тазу; Кулуз отказался от этого и подумал, что лучше выбрать ее. В это мгновение появились другие девушки, сразу двадцать, по прелести своей соперничавшие друг с другом, и юноша замер на месте. Однако последняя, двадцать первая, превосходила их всех и красотой, и богатством одежды. Когда Кулуз увидел ее, то от восхищения лишился чувств.

Прекрасные невольницы сбежались приводить его в сознание, и когда он очнулся, то та последняя, которую он счел их повелительницей, обратилась к нему с такими словами:

— Бедная птичка! Ты попалась в силки. Позволь мне приветствовать тебя в этом доме!

Услышав это, Кулуз поцеловал землю и вздохнул. Его усадили на ложе, поднесли шербет в золотой чаше, украшенной самоцветными камнями. Та, что была причиной его обморока, выпила за его здоровье, села с ним рядом и, видя, что он не может вымолвить ни слова, спросила:

— Что же с тобой происходит и чем ты так огорчен? Ты в смятении, соберись же с духом и развеселись! Или тебе не нравится наше общество?

— О дивное создание, — отвечал ей Кулуз, — довольно надо мной издеваться… Я смятен, это верно — и сам признаю!

Тогда она взяла его за руку и повела в другой зал. Там все уселись за стол, уставленный всевозможными сластями и фруктами. Когда угощение закончилось, девушки вымыли душистой водой руки Кулуза и той, что похитила его сердце, и вытерли их полотенцами из розового шелка. Затем все перешли в комнату, предназначенную для вина и увеселений. Здесь Кулуз мог насладиться музыкой, пением и танцами девушек. Они играли и на арфе, и на гитаре, и на скрипке, но ни одна из них не смогла сравниться своим искусством с избранницей Кулуза.

Когда очередь дошла до нее, она взяла лютню, настроила ее, а затем божественно сыграла на ней. Потом она исполнила две мелодии на арфе и виоле и спела. Юноша пришел в полный восторг. Опьяненный ее игрой и голосом, он вскричал, не в силах долее сдерживаться:

— Царица моя, ты похитила мой рассудок! Позволь же поцеловать твою руку и броситься к твоим ногам!

И, схватив ее руку, поцеловал и стиснул с силой. Оскорбленная его дерзостью, красавица отпрянула и отвечала надменно:

— Кто бы ты ни был, что это за выходки! Не переступай границ скромности, ибо я знатна и храню целомудрие. Ты напрасно мечтаешь обладать мною: больше ты меня не увидишь! — и она удалилась.

Оставленный в одиночестве, Кулуз оказался во власти тысячи противоречивых намерений, которые мучили его вкупе со страстью, пробужденной красавицей. И вот появилась старуха, приведшая его в этот дом, и сказала:

— Что же ты натворил, о юноша? По великолепию этого дома ты мог заключить, что тебя принимают не под крышей торговца, живущего на выручку от продажи невольниц! Прекрасная девушка, которую ты оскорбил, — дочь одного из первых вельмож…

Услышав это, Кулуз еще больше утвердился в своем влечении; он уже отчаялся когда-либо увидеть ее, когда она вновь появилась в окружении своих спутниц, переодетая и украшенная драгоценностями еще более изысканно, нежели до того; увидев своего гостя в скорбном отчаянии, она рассмеялась.

— Я верю, — сказала она, — что ты от всей души сожалеешь о своем поведении. Я прощу тебя при условии, что ты впредь не повторишь своей дерзости. А пока расскажи мне о себе.

Кулуз ничего так не желал, как помириться с красавицей и заслужить прощение, а потому не стал скрывать ни своего имени, ни положения. Узнав, что его зовут Кулуз и что он — царский поверенный, девушка произнесла:

— Сударь, я часто слышала о вас хорошие отзывы и желала взглянуть на вас. Рада, что желание мое исполнилось, и смотрю на вас с удовольствием. Давайте же сыграем еще, — обратилась она к своим девушкам, — и развлечем нашего гостя музыкой и танцами.

Вечером зажгли бесчисленные светильники; в то время как приготовляли ужин, девушка занимала Кулуза беседой. Она подробно расспросила о молодом царе Мир Джехане и поинтересовалась, есть ли в его гареме какая-нибудь выдающаяся красавица.

— Сударыня, — отвечал ей Кулуз, — Мир Джехан выбрал себе женщин особенной красоты, и его нынешняя любимица — Голандам — среди них могла бы считаться самой красивой. Я счел бы ее самым прекрасным в мире созданием, если бы мне не привелось увидеть вас. И должен признать, что вы намного обаятельнее Голандам.

Красавице очень понравился такой ответ. Она поведала юноше, что ее зовут Делара и отец ее, Бойрук — один из знатных кереитов, находится в отъезде по поручению царя; он был послан к Узбек-хану в Самарканд с поздравлением по случаю его восшествия на престол Татарии.

Ничто не могло польстить девушке более, чем похвала Кулуза. Услышав, что она превосходит своей привлекательностью любимую невольницу самого царя, она пришла в отличное расположение духа. Самолюбие красавицы было удовлетворено; за ужином она наговорила гостю много приятных и остроумных вещей, которые еще больше расположили его к Деларе, и он в свою очередь отвечал ей любезно и весело. Однако, когда приблизился час расставания, он сказал, простершись перед хозяйкой:

— Мне пора удалиться, хоть в беседе с вами я не заметил бы и сотни лет, если бы они протекли в этом доме! Если вы позволите, завтра я снова навещу вас.

Девушка согласилась и добавила, что его проведут в ее дом так же, как и в первый раз. Затем она приказала принести ей кошель, расшитый золотом и шелком и полный драгоценных камней. Этот вышитый ею кошель вместе с содержимым она подарила Кулузу, который почтительно принял подарок, засвидетельствовал ей свою готовность повиноваться во всем и удалился. Во дворе он увидел ту же старую женщину, которая его привела сюда днем. Она растворила ворота на улицу и указала дорогу к дворцу. Кулуз пошел по ней и, достигнув цели, проследовал прямо в отведенные для него покои. Там он сразу же отошел ко сну.

Утром Кулуз встал очень рано, потому что сон бежал от него, и ночью он лишь ненадолго смежил веки; он отправился прямо к царю, который был очень опечален его отсутствием.

— Ну что же, Кулуз, — спросил он, — что приключилось с тобой вчера? Где ты скрывался весь день?

— Ваше величество, — отвечал царский наперсник, — простите мое отсутствие! Я расскажу вам о своем приключении и уверен, что, услышав о нем, вы не станете более удивляться, — и поведал ему обо всем, что произошло.

— Возможно ли, чтоб эта девушка была так пленительна? — спросил Мир Джехан.

— Государь, — сказал ему юноша, — нет слов, чтобы описать ее совершенство, и нет красок, чтобы выразить ее красоту на портрете! Ни один художник не передаст ее черт!

— Это преувеличение, — возразил царь, — но я решил увидеть ее своими глазами, и вечером отправлюсь с тобой.

— Как же я смогу ввести вас к ней и представить?

— Я переоденусь, чтобы сойти за твоего раба, и притаюсь там где-нибудь в укромном месте.

Опасаясь обидеть царя отказом, Кулуз отправился вместе с ним к мечети. Они подошли туда, когда стало смеркаться, и подождали у ворот. Через недолгое время явилась та старая женщина и спросила Кулуза:

— Зачем ты привел с собой слугу? В нем нет никакой необходимости, вели ему уйти.

Переодетый царь обиделся, услышав эти слова. Видя его разочарование и досаду, юноша ответил ей так:

— Матушка, позволишь ли мне по своей доброте настоять на своем? Пусть мой невольник отправится вместе с нами! Он умен, умеет занять и развлечь беседой и всякими выдумками, на ходу сочиняет стихи, поет восхитительно. Твоя госпожа на него не прогневается!

Старуха согласилась, и они двинулись в путь втроем. Как и в первый раз, Кулуз надел на себя женское платье и покрывало, а царя одели рабыней.

Войдя во двор дома, они нашли его освещенным множеством свечей благовонного воска, распространявших тонкий аромат. Делара спросила Кулуза о причине, побудившей его привести с собой невольника.

— Госпожа моя, — сказал юноша, — я привел его, чтобы развлечь тебя. Он — поэт, музыкант и актер.

— Если так, — согласилась она, — я рада его появлению, — и прибавила, обращаясь к царю: — Послушай-ка, друг, веди себя здесь скромно и не забывай оказывать подобающее уважение, а не то пожалеешь!

Царь понял, что придется ему играть роль шута, и повел себя соответственно случаю. Ему это удалось, и прекрасная девушка сказала Кулузу:

— В самом деле умный и талантливый юноша! В его манерах есть что-то благородное. Мне нравится его достоинство и любезность — пусть он будет сегодня виночерпием!

— Если ему посчастливилось понравиться моей госпоже, он больше не принадлежит мне! — ответил Кулуз. — Пусть останется в этом доме.

И обратился к царю:

— Каталпан, вот твоя новая хозяйка.

А Мир Джехан приблизился к ней, поцеловал ее руку и произнес:

— Теперь я ваш раб и буду служить с рвением.

Делара приняла в подарок мнимого невольника и попросила гостя:

— Отныне этот юноша принадлежит мне, но я прошу позволения оставить его в прежних руках. Пусть он живет там же, где и раньше, и приходит вдвоем с моим гостем каждый раз, как мы будем встречаться. Я не могу поселить его у себя, потому что его знают в округе: ведь он принадлежит Кулузу — поверенному царя!

После этого некоторое время они беседовали втроем, а затем Делара со своим гостем сели ужинать, а Мир Джехан подносил им кушанья, продолжая развлекать хозяйку остротами и смешными движениями. Когда он проделал очередную забавную шутку, девушка попросила:

— А нельзя ли и ему сесть с нами? Пусть этот молодой человек угощается и пьет за нашим столом!

— Моя повелительница, — ответил Кулуз, — он не привык сидеть за столом.

— Я прошу, — настаивала она, — к чему такая суровость? Пусть выпьет с нами и полюбит нас еще больше!

— Садись за стол, Каталпан, — распорядился Кулуз.

Царь не стал дожидаться вторичного приглашения и уселся между дочерью Бойрука и своим любимцем. Он порядочно угостился, а когда принесли вино, хозяйка налила ему полную чашу и пригласила выпить за ее здоровье. Она подбодрила своих сотрапезников, развеселила их и, подняв полную да краев золотую чашу, возгласила:

— За лучшее из твоих устремлений, о Кулуз сын Абдаллаха! За прекрасную Голандам, украшение царских покоев!

Кулуз вспыхнул и возразил:

— Прости меня, Боже! Когда бы я имел дерзость вздыхать по царской избраннице?

Но девушка, улыбаясь, продолжала его дразнить:

— Ха-ха-ха! Любишь же ты скрытничать! Разве вчера ты не говорил мне о ней и не расписывал ее красоту?

— О повелительница, — взмолился он, опасаясь последствий, — не надо так шутить, остановись! Я с этой госпожой и слова не молвил наедине.

А Делара продолжала свое:

— Каталпан, попроси же хозяина больше довериться нам! Пусть не стесняется!

— Не стесняйтесь, господин мой, — обратился к нему и царь, — уважьте госпожу! Хотя, кажется, я умею хранить тайну не хуже любого другого, но, уверяю вас, этот благородный человек всегда скрывал от меня свою любовь к этой избранной красавице.

Слова, сказанные царем, задели Кулуза; ему стало вполне ясно, что вся эта шутка произвела на царя скверное впечатление. Они выпили вина и посидели за угощением еще немного, пока наконец Мир Джехан, слегка навеселе, не обратился к хозяйке дома с большой фамильярностью:

— Умоляю вас, спойте мне песню! Я слышал, что вы чаруете голосом.

Делара рассмеялась и ответила:

— От всей души!

Она послала за лютней, которая уже была настроена, и сыграла на ней великолепную мелодию из числа иракских, сопровождая свою игру пением; потом взяла барабанчик и исполнила мотив «буселик».

Царь пришел в такой восторг, что забыл о роли невольника. Никогда прежде ему не доводилось слышать подобной музыки и голоса!

— Сударыня, — сказал он, — я очарован вами! Хотя Кулуз и рассказывал мне о вас чудеса, но он не описал вас так, как вы того заслуживаете… — тут Кулуз стал делать ему знаки, чтобы остановить, но тщетно. — Нет, Исхак Маусили, мой музыкант, чей голос и вкус превозносят, не поет и вполовину так хорошо, как вы!

Делара, поняв по этим словам, что под видом невольника она принимала царя, прошептала служанке: «Я погибла!» — и выскользнула за покрывалом. Надев его, она вернулась и стала перед царем, который сказал:

— Прошу вас, сударыня, садитесь, ведь это скорее мой долг — стоять перед вами! Или я больше не ваш раб?

Тут Делара разрыдалась:

— О великий властитель, — говорила она, — я смиренно умоляю проявить ко мне сострадание! Я молода и неопытна, удостойте же меня своего снисхождения, прошу вас!

— Ничего не бойтесь, — сказал ей царь, — и скажите мне, кто вы?

Она назвала себя и все рассказала. После этого Мир Джехан вернулся во дворец.

ОБ ИЗГНАНИИ КУЛУЗА И О ТОМ, ЧТО ПРОИЗОШЛО ПОСЛЕ ТОГО, КАК ОН ПОКИНУЛ ДВОР МИР ДЖЕХАНА

С этого дня Мир Джехан заподозрил своего наперсника в любовной связи с Голандам. Шутка дочери Бойрука возбудила его ревность, и царь не потрудился даже проверить свои подозрения. Уже на следующее утро он приказал, чтобы Кулуза не допускали больше к его особе, и велел передать бывшему поверенному свою волю: пусть немедленно уезжает из Каракорума.

Кулуз, уверенный в своей невиновности, добивался лишь аудиенции у его величества, но, убедившись в том, что это невозможно, подчинился царской воле. Он выступил из города с караваном, который держал путь в Самарканд, в Татарию. Теперь он научился сносить удары судьбы, и ничто более не могло поколебать в нем твердости духа. Все невзгоды он принимал как неизбежное зло.

Вместе с караваном он достиг Самарканда, где и поселился в полном смирении перед неизвестным ему будущим. До тех пор пока деньги позволяли ему хорошо питаться, он не отказывал себе ни в еде, ни в питье, ни в развлечениях. Когда же они вышли, Кулуз отправился к мечети и стал там у стены. Имам этой мечети заметил его и подозвал для расспросов; когда он увидел, что перед ним — юноша умный и образованный, то он стал помогать ему. Таким образом Кулуз получил постоянное обеспечение, которое позволило ему жить безбедно и с удобствами. Он был вполне доволен своим положением.

Так прошло некоторое время, и однажды в эту мечеть зашел помолиться известный в городе купец по имени Музаффар. Увидев там Кулуза, он оглядел его и долго сверлил взглядом; наконец, подозвав, спросил:

— Юноша, чей ты, откуда и чем занимаешься?

— Сударь, — ответил ему юноша, — я происхожу из хорошей семьи. Вместе с родными я жил в Дамаске с детства и до той поры, пока не пришла охота путешествовать. Тогда я выступил в путь и прибыл в Татарию, и вот уже близко к Самарканду на дорогу выскочили разбойники, ограбили меня и убили всех моих слуг.

Купец успокоил его:

— Не огорчайся! Нет худа без добра, — быть может, здесь тебя ждет какая-нибудь удача? Если какое-то дело в нашем городе принесет тебе прибыль, горе в твоей душе уступит место покою. Так что пойдем со мной, оставь эту мечеть!

Кулуз послушался старого купца и пошел за ним. Тот привел его к себе домой, где юноша увидел множество красивых и дорогих вещей: тканей, посуды и украшений. Было здесь и немало исполнительных слуг. Кулуза усадили за стол вместе с хозяином, который велел приготовить самые сытные мясные блюда, сладкие желе и шербеты. После того как хозяин и гость насытились, они еще некоторое время беседовали; поговорив с юношей, Музаффар щедро его одарил и отпустил восвояси.

На следующий день Кулуз вновь встретил в мечети того же купца и опять получил приглашение пойти к нему в гости. В этот раз в доме Музаффара был врач по имени Данешманд, который после обеда отвел юношу в уголок и сказал ему следующее:

— О молодой чужеземец! У хозяина этого дома важное дело, к тому же оно срочное. Участие в нем сослужит тебе хорошую службу, и если ты сделаешь так, как хочет купец Музаффар, то сможешь выйти из своего нынешнего положения. Дело в том, что у хозяина этого дома сын недавно женился. Юноша этот имеет горячий и неуравновешенный нрав; зовут его Табер. Этот Табер круто обошелся с молодой женой, несмотря на то что она происходит из знатной семьи и прибыла издалека. Девушка оказалась не робкого десятка, и в ответ на дурное обхождение обругала его и выказала все свое презрение, а он оскорбился подобным нахальством и в ярости выставил ее за дверь. Вопреки своей вспыльчивости, сын Музаффара любит свою новую жену, ведь она так красива! Но наши законы запрещают мужчине, прогнавшему из дома жену, принимать ее вновь под свой кров. После такого развода женщина должна вступить в брак с другим, а затем развестись с ним. Поэтому Музаффар хочет, чтобы сегодня ты сочетался с ней браком и, проведя в ее покоях одну лишь ночь, наутро потребовал бы развода. Согласен ли ты сделать такое одолжение почтенному хозяину, принимавшему тебя под своей крышей? Он даст тебе за это пятьдесят золотых!

— Почему же нет? Разве я не стремлюсь к тому, чтобы оказать услугу моему благодетелю?! — воскликнул Кулуз. — Он ввел меня в свой дом, и я готов служить ему в пределах разумного! То, что он предлагает мне через тебя, кажется незатруднительным и не вызывает во мне отвращения.

— Сотни мужчин в этом городе были бы счастливы принять это предложение! — уверял его лекарь. — Сотни, я думаю, хотели бы оказаться на твоем месте и на одну ночь сделаться мужем этой женщины! Она стройна, высокого роста, с превосходно очерченными бровями, из-под которых быстрые, как молния, взгляды ее очей навлекают погибель на всякого, кто заглядится, Кожа ее белее снега, а губы и щеки подобны бутонам розы. В желающих услужить Музаффару не было недостатка, но подобные услуги следует держать, сколько возможно, в секрете. Поэтому свекор красавицы решил найти подходящего чужеземца и остановил свой выбор на тебе. Я занимаю должность наиба и, следовательно, имею власть сочетать тебя браком с этой чаровницей. Если ты согласен, мы совершим брак сей же час, здесь же, и на одну ночь ты станешь обладателем прекрасной и достойной жены.

— Вообразите только, я уже загорелся желанием немедленно выполнить все, что от меня требуют! — воскликнул Кулуз.

— Не сомневаюсь, любезный юноша! — ответил ему Данешманд. — Но наутро ты должен отказаться от всяких прав на нее и, получив награду, покинуть наш город.

— Я не задержусь дольше, чем следует, — сказал молодой человек, — и клянусь вам, что непременно покину эту красавицу! Разведусь, как вы того требуете.

Тогда Данешманд подозвал купца и пересказал ему разговор. Послали за Табером и за его бывшей женой. Когда они явились, врач, занимающий должность наиба, согласно своим полномочиям сочетал невестку Музаффара браком с пришельцем. При заключении брачного договора лицо невесты оставалось закрытым, так что Кулуз не мог различить ее черты; было условлено также, что жених не станет зажигать света в супружеской спальне: молодые должны были провести ночь в темноте, для того чтобы у юноши не возникло желания удержать красавицу подле себя. Купец и его сын надеялись, что чужеземец, не увидев ее лица, беспрепятственно разведется с ней поутру, согласно договоренности.

Приближался вечер, и новобрачных отвели в спальню. Оставшись наедине с незнакомкой, Кулуз запер двери, разделся и в темноте нащупал край ложа. Его новая жена в смятении ожидала его там, на златотканом покрывале, и в страхе воображала себе безобразного проходимца, воспользовавшегося случаем заработать. Она хорошо знала, что в подобных затруднительных положениях семья разведенного мужа пользовалась обычно услугами самых нищих, судьбою обиженных и отверженных обществом людей с городского дна. Кулуз тоже чувствовал себя неловко, и потому обратился к ней с такими словами:

— Госпожа моя, как бы благосклонна ни была ко мне судьба в эту ночь, мое наслаждение будет несовершенно… Я мысленно составил себе представление о вас как о средоточии красоты и проникся таким желанием увидеть вас, что уже не могу судить, какая мука показалась бы мне худшей: обладать вами, не имея возможности увидеть, или же видеть вас, не имея надежды когда-либо обладать!

И он замолчал, ожидая ответа. Каково же было его удивление, когда прекрасная незнакомка воскликнула:

— О ты, которого Табер избрал орудием, чтобы восстановить наш брак! Звук твоего голоса кажется мне знакомым. Скажи мне, кто ты?

И Кулуз вздрогнул, услышав это.

— А ты из какой семьи, ответь мне! — потребовал он. — Ты напомнила мне одну знатную даму из страны кереитов. Боже милостивый! Когда-то я знал ее… Но нет, не может быть, — возразил он себе, — это не она! Ведь ты же не можешь оказаться дочерью Бойрука?

— О Кулуз! — воскликнула женщина. — Тебя ли я слышу?

— Меня, повелительница, — подтвердил он, еще не веря в то, что перед ним Делара.

— Не сомневайтесь, господин мой, — сказала ему незнакомка, — перед вами — та несчастная, что принимала в своем доме царя Мир Джехана и вынудила его своей неосторожностью отвернуться от вас. Я — Делара, виновница вашего изгнания и опалы, и вы должны видеть во мне злейшего врага после всего, что произошло между нами!

— Довольно, моя госпожа, — отвечал ей Кулуз, — не обвиняйте себя. Небеса управляют нашей судьбой, и, значит, такова была воля рока. Во всяком случае, я благодарен ему за то, что теперь он свел нас таким образом! Моя звезда привела меня в этот дом. Но как же случилось, моя прекрасная Делара, что ты стала женою Табера?

И красавица поведала ему следующее:

— В то время как мой отец был послом в Самарканде, он жил некоторое время у Музаффара. Они сошлись друг с другом и договорились о браке, чтоб породниться. Они считали, что мы с Табером составим хорошую партию. Вернувшись в Каракорум, отец велел мне отправляться в дом Музаффара и послал меня в Самарканд с большой свитой; я подчинилась его воле, хотя сердце влекло меня к вам. Признаюсь, дорогой мой Кулуз, что я вас любила, хоть и держала свои чувства в тайне, а ваша опала и удаление от двора стоили мне многих слез. Замужество не стерло ваш образ из моей памяти. Табер имеет неприятный характер и груб по натуре; сравнение с этой скотиной лишь укрепило мою любовь к вам. Я совсем отчаялась когда-либо еще увидеть вас, и вот — удача превосходит все ожидания! Вместо навязанного мне мужа я вижу моего дорогого возлюбленного — какое счастье!

— Так это на вас я должен был жениться по уговору?! — вскричал Кулуз в порыве любви и восторга. — О царевна моя, если мое изгнание заставило вас пролить слезы, воспользуемся же настоящим моментом! Обратимся к веселью и радости!

Всю ночь они не уставали повторять слова счастья и радости по поводу этой неожиданной встречи. Но в тот момент, как они забыли обо всем, кроме друг друга, раздался стук в дверь.

Это был один из слуг Музаффара. Постучав, он громко воскликнул:

— Эй, господин временный муж, на улице рассвело! Давайте, давайте! Потрудитесь подняться!

Кулуз не ответил, несмотря на то что печаль поглотила его нежнейшую радость.

— Царица моя, — обратился он к Деларе, — что я слышу? Неужели мы разлучимся так скоро? Подумайте, ведь, несмотря на брачные узы, я поклялся оставить вас в ту минуту, как наступит день!

— Можете ли вы думать о том, чтобы сдержать эту роковую клятву? — прервала его красавица. — Неужели цена Делары так мала, что я не стою одной ложной клятвы? Нет, Кулуз, ты не любишь меня, — зарыдала она, — твое обещание этим людям ничего не стоит по сравнению с доводами любви и рассудка! Ты стремился ко мне, и вот нам представляется возможность соединиться — сравни!

— Предположим, я нарушу слово чести, — возразил Кулуз, — но можешь ли ты допустить мысль о том, чтобы пришелец из чужой страны, не имеющий здесь друзей, лишенный денег, оказал бы достойное сопротивление Музаффару?

— Как бы он ни грозил, — возразила ему Делара, — законы на твоей стороне. Все его усилия пойдут прахом, если решительный человек воспротивится намерениям его семьи.

— Ни слова больше! — вскричал юноша.

Вскоре в дверь постучал сам Табер.

— Побыстрее одевайся! — прокричал он. — С минуты на минуту сюда явится посланный от судьи!

Кулуз быстро поднялся, надел свои одежды и отпер дверь. Табер велел греческому невольнику проводить его в баню, где гость получил тонкое белье и красивое платье. Потом его провели в зал, где собрались все: купец, его сын и врач. Они усадили Кулуза за угощение. В числе выставленных блюд была похлебка из баранины. Когда все насытились, врач отвел Кулуза в сторону, выплатил ему от имени Музаффара пятьдесят золотых и преподнес богатый тюрбан, сказав:

— Взгляни, какова награда, обещанная тебе Музаффаром! Прими же ее и знай, что он передает тебе благодарность за выполненную услугу. Он хочет, чтобы ты сегодня же развелся с женой и уехал из Самарканда. Если кто-то спросит тебя потом: «Видел ли ты верблюда?» — отвечай: «Не видел, не слышал, не знаю!»

В ответ на этот намек сохранить дело в тайне Кулуз отказался от золотых, бросил тюрбан и ответил:

— Я думал, в правление Узбек-хана процветают порядочность, справедливость и благочестие, что Самарканд живет по законам правосудия с тех пор, как на трон взошел новый царь! Но или же я ошибаюсь, или царь не осведомлен об обычае вводить в заблуждение чужеземцев! Их обманывают в самой столице! Пусть он рассудит нас и вникнет в то, что со мной приключилось. Я сюда пришел, меня усадили обедать; потом хозяин предложил мне жениться, и я согласился. Этот хозяин, купец, привел сюда молодую женщину, и по всем законам меня сочетали с ней браком. И вот, после того как она торжественно была объявлена моей женой, от меня требуют бросить ее на произвол судьбы и отпустить восвояси! Нет, господин наместник, вы не должны настаивать на том, чтобы я совершил это действие, недостойное порядочного человека! Я покрою голову прахом, господин наиб, и брошусь к ногам Узбек-хана, чтобы умолять его о рассмотрении этого дела!

Наиб, он же врач Данешманд, обратился тогда к Музаффару и сказал ему на ухо:

— Вы выбрали этого чужестранца для того, чтоб устроить ваши дела, но поистине трудно было найти менее подходящего человека! Он отказывается развестись с вашей невесткой. Но я подозреваю, что причина этому — деньги; наверное, он нуждается. Предложите ему большую плату!

Кулуз все-таки расслышал эти слова и понял, о чем они говорили.

— Нет-нет, господин Музаффар, предложите мне хоть сто тысяч золотых и богатейшие товары из вашего торгового дома — я все равно не разорву подписанное мною торжественное соглашение! Грозите, платите — я не нарушу брачного обязательства, ваши усилия напрасны. Никогда я не откажусь от женщины, которая принадлежит мне по здешним законам безраздельно.

— Довольно слушать его! — воскликнул пылкий Табер. — С меня хватит этих разговоров! Отведем-ка его к судье и посмотрим, разрешено ли давать ложные клятвы, вводя в заблуждение таких уважаемых в городе людей, как мы!

И все-таки они предложили Кулузу еще большее вознаграждение. Но, суля ему еще большую награду, они лишь попусту тратили свое красноречие и наконец отвели его к судье и поставили перед ним. Судья устремил свой взгляд на Кулуза и сказал:

— Юноша, обстоятельства довели тебя до такой нищеты, что ты вынужден был жить в полной зависимости от милосердия имама и других служителей мечети. Неужели ты мог вообразить, что тебе дадут возможность безнаказанно обладать такой женой, которая достойна знатных? Ты же не можешь обеспечить такой доход, который поддерживал бы существование почтенной семьи! Поэтому оставь свои тщетные надежды и помирись с Музаффаром; пусть этот купец удовлетворится твоим соблюдением уговора: оставь жену, разведись и возвращайся, откуда пришел. Если нет — приготовься получить сто палочных ударов.

Твердо придерживаясь своих намерений, Кулуз предпочел подвергнуться наказанию. Он не проронил ни звука в то время, как его истязали. После этого судья постановил: на сегодня хватит; пусть проведет ночь с женой, а назавтра мы удвоим количество ударов.

И вот Кулуз вернулся в дом Музаффара вместе с самим купцом и его сыном. И хотя юноша был сильно изранен, страдания его облегчались мыслью о том, что теперь он беспрепятственно сможет вновь увидеть Делару. На этот раз купец предложил Кулузу три сотни золотых монет за право немедленно развести дочь Бойрука и отдать ее своему сыну, и пока он предлагал ему всевозможные соблазнительные подарки, Табер отправился в апартаменты жены.

Увидев его, она задрожала при мысли о том, что этот грубый человек принес ей, возможно, дурные новости. Краска сбежала с ее щек, и она едва справилась с собой, чтоб не лишиться чувств. Табер, обманувшись при виде этой бледности, вообразил, что кто-то заранее сообщил ей об отказе юного чужестранца вернуть ее законному прежнему мужу, и принял ее расстройство за признак скорби.

— Сударыня, — сказал он ей, — не печальтесь более, ибо тот негодяй, которого я выбрал для устройства нашего повторного брака, не вырвет вас силой из-под моей опеки. Из-за своего нежелания оставить вас он получил сегодня сотню палочных ударов. И если завтра он будет упорствовать, то получит в два раза больше! Так что успокойтесь, моя несравненная, вам придется его потерпеть лишь еще одну ночь.

— Да, господин мой, — ответила Делара, — я признаю, что печаль объяла меня из-за этого пришельца и что от него зависит все счастье моей жизни. Как я боюсь, что вся эта история кончится для меня самым печальным образом!

— Простите же меня, царица моя, и осушите ваши слезы! Пусть вас поддержит уверенность в том, что завтра мы снова соединимся с вами браком и восстановим семью! — и с этими словами он покинул ее покои.

Немного времени спустя вошел Кулуз. Его страдания обернулись радостью.

— Возлюбленнейший муж мой, — сказала красавица, — приблизьтесь же, дабы я могла наградить вас за постоянство и верность.

Он отвечал:

— Какую судьбу предначертали мне высшие силы на небе, я никогда не постигну. Но в одном я уверен: в книге небес не предопределено мне вас оставить. Буду ли я жить ради вас или умру ради вас — неизвестно…

— Нет — возразила Делара, — небо соединило нас таким чудесным образом не для того, чтобы оторвать друг от друга так скоро. Сказал ли ты судье, что еще не так давно занимал должность царского помощника в стране кереитов?

— Нет, — ответил ей Кулуз, — он не послушал бы меня! Он заявил, что ты никогда не будешь мне принадлежать, потому что я недостаточно богат для того, чтоб обладать столь прекрасной женщиной.

— Если дело в этом, — посоветовала она, — не забудь завтра сказать судье, когда тебя к нему приведут, что твоего отца зовут Масуд и он — очень богатый купец в Ходженде. Прибавь еще к этому, что вскоре отец пришлет тебе много денег и такие богатства, которые убедят всех в правоте твоих слов.

Остаток дня и вечер они провели в любви и наслаждениях. Делара и Кулуз надеялись на то, что придуманная ими уловка на некоторое время остановит преследователей и позволит им прожить спокойно и мирно еще хоть недолго. Всю ночь до рассвета они не думали ни о чем, кроме настоящей минуты, были веселы и полны надежды.

С восходом солнца явились стража, посланцы судьи и слуги Табера. Они громко забарабанили в дверь и подняли крик:

— Эй, господин временный муж, подымайтесь-ка сию минуту! Торопитесь предстать перед судьей!

Кулуз вздохнул, а Делара заплакала.

— Несчастный Кулуз, — стала она причитать, — какой же ценой тебе приходится платить за жену?!

— Владычица моя, — утешал ее юноша, — утри свои слезы! Они ранят меня в самое сердце! Покоримся судьбе, но будем ждать от нее перемен к лучшему… вспомни о наших надеждах и положись на удачу.

И он отпер дверь, чтобы следовать за посланцами судьи. Стража отвела его, как и вчера, к вершителю правосудия, который при появлении юноши спросил:

— Ну что, ты не поумнел за одну ночь? Если будешь упрямиться и не отступишься, получишь еще сотню ударов.

— О вершитель моей судьбы, — обратился к нему Кулуз, — да будут долгими дни твоей жизни! Ты должен, однако, узнать, что я вовсе не нищий попрошайка, а наследник ходжендского купца, который своими богатствами не уступает Музаффару. Поскольку обстоятельства столь неумолимо вынуждают меня открыть свое имя, то я сообщаю тебе, что зовут меня Рукн-эд-Дин, а моего отца — Масуд; и если бы он знал о моем браке и о нужде, в которую я впал, он прислал бы мне целый караван верблюдов, груженных золотом, и любая женщина в Самарканде позавидовала бы участи моей новой жены! Несчастье, которое приключилось со мной у стен вашего города, было причиной того, что я вынужден был кормиться от сборов в мечети. Но неужели из-за этого следует обращаться со мной, как с бродягой и вором? Как! Разбойники напали на меня вблизи Самарканда, ограбили и лишили меня всего, и теперь еще я должен ни за что сносить побои? Я напишу отцу, чтобы он прислал мне из дома денег, и, когда от него придет ответ, вы увидите его богатство и щедрость и поймете, что я в состоянии содержать жену в такой же роскоши, как и Табер. Я докажу вам, что достоин брака с женщиной даже самого высокого происхождения!

Выслушав эту речь, судья осознал жестокость своего поведения. Сознавая допущенную несправедливость, он спросил:

— Так твои затруднения временны? Ты оказался без денег по воле злого случая?

— Разумеется, — ответил Кулуз, — вы сами можете видеть, господин мой, что я не похож на безродного проходимца, воспитанного в нищете и грязи!

— Почему же ты вчера мне ничего не сказал?! — воскликнул судья и, оборотившись к Музаффару, произнес:

— Господин купец, наши законы не позволяют в таком случае принуждать к разводу этого юношу. То, что он сообщил, совершенно меняет дело!

Но отец Табера возразил:

— Неужели вы хоть сколько-нибудь доверяете этому обманщику, господин судья?! Он рассказывает нам свои басни, чтобы выиграть время и избежать дальнейшего наказания.

— Это уж не мое дело, — ответил судья, — все, что я могу для вас сделать, это потребовать доказательств от господина временного мужа. Пусть подтвердит свое заявление.

— Ничего лучшего мы не желаем, — вмешался Табер, — мы слышали о богатом купце по имени Масуд, и если этот человек — его сын, то пусть Делара остается его женой. Но пока мы узнаем, как обстоит дело, пройдет недели две, и было бы разумно держать их порознь до тех пор, пока наш посланец не съездит в Ходженд.

— Это противоречит всем правилам и обычаям, — ответил судья, — закон требует, чтобы муж и жена жили не порознь, а совместно. Но если эти две недели он выиграет благодаря обману, клянусь божественным храмом Мекки и святой гробницей Медины — этот юноша умрет позорной смертью! Я уготовлю ему жестокую казнь.

В тот же день Музаффар с сыном отправили одного из своих слуг в Ходженд с поручением выяснить правду об этом деле. Кулуз же отправился к своей возлюбленной Деларе поведать о том, что произошло. Она очень обрадовалась отсрочке и воскликнула:

— Дорогой мой муж, все идет хорошо! Пока нарочный едет по своему делу, постараемся сбежать из этого города. Выедем ночью и отправимся в Бухару: там нас не настигнет месть наших врагов и мы сможем жить на мои деньги!

Кулуз одобрил это предложение. Однако в доме Табера их стерегли слишком усердно, и план Делары никак нельзя было осуществить. Тогда они решили переселиться куда-нибудь, а если Музаффар с сыном воспротивятся этому — испросить согласия судьи. Обсудив это с Деларой, Кулуз немедленно отправился переговорить с ее бывшим тестем и мужем. Он сказал им, что в этот же день намеревается покинуть их дом и заберет с собой жену, поскольку закон предоставляет ему полное право распоряжаться ею по своему усмотрению. Услышав, что Делару того и гляди увезут неизвестно куда, Табер начал протестовать: он не позволит ей уйти из-под своего крова!

Не желая уступить друг другу, они проспорили некоторое время, после чего отправились к судье. Тот спросил Кулуза, какова причина его желания уехать и почему бы ему не остаться пока в семье Музаффара? Юноша ответил:

— Отец мой Масуд часто говаривал мне: «Если живешь с врагом — постарайся удалиться от него как можно скорее». Поэтому я хочу перебраться из этого дома; и жена моя хочет этого не меньше, чем я!

— Ах ты, бесстыднейший из обманщиков! — закричал Табер. — Да она убивается и страдает с того самого дня, когда был заключен этот брак, когда она стала женой такого бродяги, как ты! И он еще имеет наглость утверждать, — обратился он к судье, — что она согласится покинуть мой кров! Велите привести сюда Делару, и пусть она вам сама ответит! Тогда вы увидите, как страдает бедная женщина.

— Согласен, — сказал судья. — Выслушаем ее, и, если только она выразит свое нежелание подчиняться временному мужу, ее намерение развестись будет немедленно удовлетворено, объявляю об этом во всеуслышание!

Помощник судьи отправился в дом Музаффара, чтобы привести красавицу и опросить ее при свидетелях. Когда она предстала перед судьей, он спросил:

— Как вы относитесь к тому, чтобы покинуть дом вашего бывшего тестя? Говорите, о уважаемая госпожа, выскажите ваше искреннее мнение о присутствующих!

— Господин судья, — ответила ему Делара, — я всем сердцем склоняюсь к своему новому мужу, сыну Масуда! Умоляю вас отпустить меня с ним; нижайше прошу господина судью позволить мне и этому юноше оставить дом купца Музаффара.

— Прекрасно, уважаемая госпожа, — ответил судья и, обращаясь к Таберу, добавил:

— Видите, сударь мой, этот временный муж знает, что говорит!

— Предательница! — завопил Табер. — Изменница! Возможно ли так соблазниться всего за один день?!

— Прошу прощения, — прервал его судья, — мне прискорбно все это слышать… однако служебный долг обязывает меня предоставить им свободу. Пусть поселятся, где хотят!

Табер попросил судью по крайней мере обеспечить неусыпное наблюдение за Кулузом и его женой: он подозревал, что в намерении переселиться кроется дальний расчет — убежать. И судья обещал ему выполнить эту просьбу со всей тщательностью.

Таким образом юноша и его подруга покинули дом купца и перебрались на постоялый двор. В распоряжении Делары были немалые деньги, подаренные отцом как часть приданого, и кое-какие драгоценности, так что новобрачные зажили в полном довольстве и даже приобрели несколько человек прислуги… Словом, они отдались удовольствиям жизни так, как если бы Кулуз и в самом деле был сыном богатого Масуда, ожидающим лишь вестей из Ходженда.

Тем временем история разнеслась по городу, несмотря на старания Музаффара и его сына держать ее в тайне. Весть о появлении в их семье временного мужа стала достоянием самаркандских сплетников, и знатнейшие из городских жителей начали любопытствовать: они появлялись на постоялом дворе, желая познакомиться с Кулузом и Деларой, и засиживались в гостях у влюбленных. Однажды к юноше и его новой жене пришел один человек в придворном платье и назвался царским чиновником; он сказал, что слышал об их споре с судьей и Музаффаром и сочувствует их невзгодам. Кулуз и его жена пригласили незнакомца к столу, чтобы выразить свою благодарность. Делара, желая проявить особое уважение, сняла с головы покрывало — и, увидев ее лицо, гость вскричал:

— О господин, теперь меня не удивляет ваша твердость и постоянство!

Все сели за угощение. Стол был накрыт со всей щедростью — тут были отменные кушанья и лучшие вина; по всей комнате распространялся аромат благовоний. После обеда дочь Бойрука велела принести ей маленький барабанчик и, отбивая такт в соответствии с размером «уззал», спела чудесную песню; затем потребовала лютню и сыграла на ней так дивно, что совсем покорила придворного. Наконец, она взяла в руки гитару и исполнила на ней тот напев, который сама сочинила еще до своего замужества, в Каракоруме, оплакивая разлуку с Кулузом и его изгнание. Для этого напева был выбран размер «нава», употребляемый обычно сочинителями жалобных песен для того, чтобы выразить всю печаль стремящихся друг к другу влюбленных, которых разлучила судьба. Делара исполнила свой напев с такой нежностью, что Кулуз был растроган; из глаз его покатились слезы. Гость спросил его, в чем причина подобной скорби? Но юноша ответил лишь:

— Увы, господин! Что пользы вам знать о горе, наполнившем мои очи слезами? Я, верно, рожден для страданий…

Однако пришелец не удовлетворился таким ответом.

— О юный чужестранец! — сказал он. — Ради всего, что для тебя свято, заклинаю тебя поведать мне о твоих странствиях. Что с тобой приключилось? Я спрашиваю не из простого любопытства, но из чувства глубокого расположения к вам обоим и надеюсь вам помочь. Быть может, никогда в жизни тебе не придется пожалеть о том доверии, которое ты окажешь мне! Кто ты, откуда? Не таи от меня ничего…

— Слушать меня было бы слишком утомительно, — ответил ему Кулуз.

— О нет, нет! Я настаиваю на том, чтобы все услышать; не упускай ни малейшей подробности!

И тогда юноша рассказал ему обо всем, что с ним произошло, без утайки. Он поведал гостю, что не приходится сыном купцу Масуду из Ходженда и что заявление в суде было простой уловкой, к которой он прибег, желая сохранить возле себя Делару и избежать развода.

— Но увы! — заключил он. — Наш план как будто не удался… Они отправили в Ходженд нарочного, который должен вернуться уже через три дня. Когда судья узнает всю правду, он прикажет меня казнить! Эта мысль тяготит меня и наполняет мою душу печалью.

И он вздохнул, как неоднократно делал в продолжение своего рассказа. Слушая его, и Делара проявляла все признаки скорби; царский чиновник был тронут их горем и взаимной любовью.

— Если бы я мог предотвратить, — сказал он с состраданием, — приближающуюся развязку! Если бы небу было угодно облечь меня такой властью, чтобы я облегчил вашу участь! Однако, кажется, это вряд ли возможно. Наш судья — бдительный и упрямый в своих решениях человек. Вам остается надеяться лишь на провидение, которое одно властвует над деяниями человеческими и отворяет двери темниц вопреки воле людей.

И он удалился. Делара сказала мужу:

— Как странно! Вот человек пришел и по собственному желанию предложил нам свои услуги. Он пожелал, чтобы ты, чужестранец, поведал ему о своих печалях, и пообещал оказать нам некоторую помощь. Как можно, заверив в своем намерении сделать все возможное для облегчения нашей участи, прервать беседу так резко и внезапно уйти, поручив нас заботам провидения?

— Госпожа моя, — отвечал ей Кулуз, — не следует думать так плохо о нашем госте. Судя по его виду, он человек порядочный и занимает высокое положение, но что можно сделать для нас? Чем еще он может помочь, как не словами утешения? Нет, наши затруднения таковы, что никто, кроме Всевышнего, не в силах их устранить. Остается лишь надежда на судьбу!

О ТОМ, КАК ДЕЛАРА И КУЛУЗ ИЗБЕЖАЛИ ОПАСНОСТИ И ВНОВЬ ОБРЕЛИ ПОКОЙ

За оставшиеся два дня бедные влюбленные попытались подкупить стражу, но их попытка не удалась. Они вздыхали и плакали, покуда не настал роковой срок, которого с таким нетерпением ожидали Табер с Музаффаром и которого так боялись Кулуз с Деларой. Когда занялся назначенный день, юноша сказал своей жене упавшим голосом:

— Прощай! Я иду выполнять волю рока, а ты живи и будь счастлива. Но не забудь человека, который так сильно тебя любил.

— О жестокий и неразумный, — ответила ему Делара, — неужели ты хочешь, чтобы я провела остаток моих дней в печали и горестях? Нет, я хочу остаться с тобой до конца. Пусть этот ненавистный Табер увидит, как разом погибнет и тот, кого он считает своим врагом, и та, кого он хотел бы видеть своей подругой!

Мы вместе отправимся к площади, где тебе уготована казнь! Я решила покинуть этот мир, ибо лучше умереть с тобой, чем жить вместе с ним.

Кулуз клятвенно просил ее отказаться от мысли выразить свое отвращение таким образом, уверял, что не хочет такого доказательства любви Делары, но она упорно твердила, что решила умереть с ним одной смертью. Пока они спорили, послышался шум у ворот. Прервав разговор, они выглянули и тотчас увидели судью в сопровождении нескольких человек, среди которых были и Музаффар с сыном. Делара лишилась чувств при виде своих бывших родственников. Слуги и невольники подбежали, чтобы привести ее в чувство, а Кулуз бросился навстречу прибывшим. Судья поклонился ему и с улыбкой сказал:

— Сударь, нарочный вернулся из Ходженда вместе с одним из слуг вашего отца, господина Масуда. Он прислал вам сорок верблюдов, груженных тканями, прекрасной одеждой и другим ценным товаром. Мы больше не сомневаемся, что вы приходитесь ему сыном, и умоляем вас забыть о том грубом обращении, которому вы здесь подверглись по нашей вине.

Когда судья окончил речь и умолк, Музаффар и Табер выступили вперед и попросили извинения у Кулуза.

— Я больше не требую вернуть Делару и отказываюсь от всяких прав на нее, — сказал сын купца.

Кулуз не знал, что и подумать об этом, и вообразил себя жертвой насмешки. Тогда к нему приблизился слуга и, взяв его за руку, передал письмо и сказал:

— Ваши отец с матерью в добром здоровье и с нетерпением вас ожидают.

Юноша, растерявшись, не знал, что ответить, и сильно покраснел. Сломав печать, он пробежал глазами послание:

«Хвала небу, и да будет благословен великий Пророк, его семья и сподвижники! Дорогой сын мой, с тех пор как ты меня покинул, я не находил себе места в тревоге за тебя. Твое отсутствие камнем ложится на мою душу и незаметно подтачивает мои силы. Посланец Музаффара сообщил мне обо всем, что с тобой произошло, и я немедленно велел нагрузить всевозможным товаром сорок черных верблюдов, красивых и большеглазых; их я отправил тебе с проводником моих караванов Джаббаром. Тотчас по получении сего письма напиши мне, как твои дела и здоровье, дабы наши сердца успокоились и мы бы воспрянули духом и телом, возблагодарив судьбу!» В конце стояла подпись: «Масуд».

Едва Кулуз успел прочитать эти строки, как увидел входивший на постоялый двор караван. Это и были те сорок черных большеглазых верблюдов, которые были посланы с проводником. Последний подошел к Кулузу и приветствовал его:

— О господин мой и повелитель! Прикажи разгрузить караван и сложить вьюки в каком-нибудь просторном помещении!

— Вот чудо из чудес! — пробормотал юноша про себя. — Что значит все это? Я слышал много диковинных историй, но эта превосходит все, что только может вообразить человек!

А через некоторое время проводник обратился к нему так, словно знал его уже долгое время, и заметил:

— Музаффар и судья думают, что эти верблюды и впрямь посланы тебе отцом, они все принимают на веру!

— Да будет так! — воскликнул Кулуз. — Хотя все, что случилось, и превосходит мое разумение, я все-таки попытаюсь воспользоваться наилучшим образом тем оборотом, который приняло дело. Быть может, небу угодно было ниспослать чудо мне во спасение?

И Кулуз приказал, чтобы вьюки перенесли в гостиницу, а верблюдов накормили и позаботились о них как следует.

— Ну, Джаббар, — спросил он, — не расскажешь ли мне теперь подробнее о здоровье моей семьи? Все ли благополучно в Ходженде? Как поживают мои родные, друзья?

И в то время, как проводник отвечал, Табер со своим отцом направились к выходу, а судья, окончательно уверившись в правоте юноши, велел страже покинуть постоялый двор.

— Все в порядке, — сказал проводник, — все в добром здравии, кроме вашего батюшки, который считает дни до вашего приезда, и каждый час кажется ему длинным, как день! Он ждет вашего возвращения и хочет увидеть ту, что стала здесь вашей женой, чтобы принять ее под свой кров…

Когда все наконец разошлись, Кулуз показал письмо Деларе, которая еще только приходила в себя после обморока.

— О благословенное небо! — вскричала она. — Тебе одному мы обязаны нашим чудесным избавлением! Тебе, о всемилостивое, которое сжалилось над влюбленными, некогда соединившимися по твоей воле.

— Сударыня, — напомнил ей Кулуз, — наши несчастья еще не закончились. Мои опасения возросли более, чем когда-либо! Вы посоветовали мне назваться чужим именем, что я и выполнил, но настоящий-то Рукн-эд-Дин должен быть где-то поблизости! Я уверен, что этот человек в городе, и потому нечего ждать. Стража больше не держит нас, мы можем бежать, пока не распространился слух о прибытии каравана и не привлек сюда его настоящего владельца, сына Масуда.

Так рассуждал Кулуз, теряясь меж надеждой и страхом и каждую минуту ожидая, что судья с Музаффаром явятся вновь. Не успел он еще успокоиться и оправиться от своих опасений, как на постоялый двор вошел тот самый чиновник, которого влюбленные принимали у себя два дня назад.

— Сударь, — сказал он, — я пришел поздравить вас с разрешением трудностей. Ведь вы получили от отца ожидаемые средства! Однако я должен и упрекнуть вас кое в чем. Отчего вы не сказали мне имя вашего отца — Масуда Ходжендского?

— Господин мой, — ответил Кулуз, — я поведал вам чистую правду Я даже не видел Ходженда ни разу в жизни! Друг мой, перед вами — уроженец Дамаска…

— Тем не менее мне сообщили, — настаивал чиновник, — что этот Масуд прислал вам письмо как своему сыну и впридачу еще отправил для вас целый караван — сорок верблюдов, нагруженных всевозможным товаром, которые уже прибыли на постоялый двор.

Кулуз объяснил ему подробности дела. Подумав, чиновник пришел к тому же выводу, что и юноша:

— У него, должно быть, все-таки есть сын — и этот юноша сейчас находится в Самарканде; поэтому разумней всего было бы уехать сегодня же ночью.

И он пожелал Кулузу и Деларе удачи и всяческого благополучия и распрощался с ними.

Оставшись вдвоем, молодой человек и его жена приготовили все необходимое для путешествия. Они с нетерпением ожидали наступления темноты, но еще до того, как стемнело, во дворе снова раздался шум и стук. Удивленные, они опять выглянули и увидели, что в ворота въезжают несколько стражников. Кулуз подумал, что они явились по распоряжению судьи, и перепугался до полусмерти. Он уже приготовился было идти на казнь, когда оказалось, что всадники были посланы здешним правителем Узбек-ханом. Их предводитель спешился во дворе и направился к помещению, которое занимали Делара и Кулуз. Войдя в комнату, где юноша и его жена сидели в ожидании сумерек, он приветствовал их с большой почтительностью и обратился к Кулузу:

— Господин, великий государь желает познакомиться с сыном Масуда. Я привез вам этот сверток по его поручению: здесь вы найдете пожалованное вам государем придворное платье, в котором надлежит явиться в царский дворец. Узбек-хан позаботился о том, чтобы вы предстали перед ним в достойной одежде.

Охотнее всего юноша отказался бы от этого приглашения под любым предлогом, но воля властителя — закон, и он не осмелился ослушаться. Он развязал узел, облачился в придворную одежду и вышел вместе с посланцем во двор, где ему подвели оседланного мула.

Седло и уздечка на нем были украшены золотом и алмазами!

— Я провожу вас, — сказал посланец государя, а один из его подчиненных, выполняя обязанности стремянного, поцеловал стремя и помог Кулузу сесть в седло. Юноша легко взобрался на мула, и весь отряд двинулся ко дворцу.

Когда они прибыли, молодого человека провели в приемный зал, где Узбек-хан вел переговоры с послами. Там вокруг трона, сделанного из драгоценной слоновой кости, теснились придворные и вся знать Татарии. Главный советник царя приблизился к юноше и, взяв его под руку, подвел к своему повелителю. Ослепленный роскошью трона, Кулуз потупил глаза, простираясь ниц перед правителем.

Узбек-хан заметил, что сердце юноши полно страха, и так обратился к нему:

— Сын Масуда, я слышал о твоих необычайных приключениях и желаю, чтобы ты мне поведал все, что с тобой произошло! Говори, ничего не скрывая!

Звук его голоса заставил Кулуза поднять голову: несомненно, он слышал его прежде! И что же? Взглянув на царя, он признал в нем того чиновника, что недавно приходил в гости и просил рассказать ему все без утайки, обещая содействие и помощь; и только сегодня он являлся к ним с Деларой поздравить с неожиданной удачей… Он знает все его тайны! Кулуз снова бросился ниц перед ним и разразился рыданиями. Главный советник поднял его и ободрил:

— Не бойся, юноша, подходи к трону и поцелуй край царской одежды!

Кулуз послушался и подошел, сделал так, как ему было сказано, и замер, потупившись. Однако Узбек-хан не захотел долго смотреть на его склоненную голову и спустился по ступеням трона, чтобы самым дружелюбным, образом пригласить его в свои покои. Там, удалившись от придворных, он посоветовал юноше впредь больше полагаться на провидение и не сомневаться в щедротах неба.

— Вы с Деларой останетесь у меня при дворе, — сказал Узбек-хан, — и я пожалую сыну Абдаллаха Кулузу то же достоинство, которое он когда-то имел при дворе Мир Джехана, в счастливую пору пребывания в Каракоруме.

И затем рассказал ему следующее:

— Я посетил вас из любопытства и был тронут вашим доверием. Я решил спасти вашу жизнь, выбрал у себя на конюшнях сорок черных большеглазых верблюдов и велел закупить ткани и прочий товар. Богатство, которым вы в настоящее время располагаете, происходит из моего дворца, а проводник каравана Джаббар — евнух, которого часто можно видеть на пороге царского гарема. Вчера, чтобы помочь вам оправдаться, я послал одного из своих воинов на дорогу, ведущую из Ходженда, по которой должен был проехать слуга Музаффара — нарочный с известием от Масуда. Я велел своему гонцу остановить его и поменять письма: пусть он доставит хозяину то, которое написано по моему распоряжению! И вот — послание, которое ты сегодня читал, было написано моим писцом Дебираббасом.

Услышав все это, Кулуз вознес хвалы доброте Узбек-хана и упал к его ногам. Обратившись к небу, он пожелал:

— Да будет память об этом благодеянии вечной! Да сохранится в веках милосердие государя Татарии!

В тот же день он привез Делару во дворец, где им предоставили прекрасно убранные покои. Узбек-хан назначил Кулузу хорошее жалованье и повелел, чтобы история обоих влюбленных была занесена в книгу искуснейшим из повествователей и писцов, дабы память о ней сохранялась потомками.

ИСТОРИЯ ПРИНЦА ХАЛАФА И КИТАЙСКОЙ ЦАРЕВНЫ

Летописцы прошлого упоминают имя Халафа с большим почтением. Все сходятся на том, что обаянием своей личности, умом, храбростью он превосходил всех современных ему монархов. Его познания в науках были велики, и даже мистический смысл всего написанного в Коране был открыт ему мудрыми и усердными учителями. За свои достоинства он получил прозвание «Феникс Востока». Участвуя в заседаниях государственного совета своего отца, ногайского хана, он был украшением всего собрания; в военное время при любой необходимости он становился во главе войск всего государства. Соседние страны перестали высылать полководцев, дабы испытать его силу: он неизменно одерживал победы и всегда торжествовал над врагом. С некоторых пор ни один государь не осмеливался беспокоить царство ногайских татар, где правил отец Халафа — Тимурташ.

Так продолжалось до тех пор, пока однажды ко двору Тимурташа не прибыл посол от хорезмского султана. Он потребовал, чтобы государство ногайских татар отныне и в будущем платило подать султану под угрозой немедленного вторжения. «Если хан Тимурташ откажется мне платить дань, — передал гонец слова своего повелителя, — то в поход на него из Хорезма выступит войско в двести тысяч человек, и оно лишит его не только трона, но и жизни».

Тимурташ тут же созвал советников. Государственные мужи, и с ними Халаф, затворились для обсуждения этой угрозы. Наследник ногайского престола высказал мнение, что следует ответить отказом, и советники с ним согласились. Таким образом, посол уехал ни с чем.

Хан Тимурташ с сыном стали готовиться к войне. Они разослали в соседние страны гонцов с известием обо всем происшедшем и с предложениями военного союза. Тамошние правители все согласились принять участие в походе против хорезмского султана и выставить кто сколько может вооруженных воинов; среди прочих государь Гиркании обещал прислать на помощь ногайскому хану пятьдесят тысяч человек.

Хорезмский султан тем временем выступил в поход и достиг Дженда. Халаф подождал, пока обещанные соседями отряды прибудут и объединятся под его началом, и тоже двинулся в направлении Дженда, но не успел он достичь своей цели, как один из посланных вперед наблюдателей вернулся с известием, что неприятель находится уже в поле зрения: султан выиграл время и готовился к битве. Тогда Халаф приказал своим воинам остановиться и перестроил их для сражения.

В то же утро бой начался — армии двинулись навстречу друг другу, сошлись и бились до самого вечера. С наступлением темноты было решено прекратить сражение, а утром возобновить. Но этой же ночью полководец, присланный из Гиркании, пробрался к шатру хорезмского султана и заключил с ним отдельное перемирие. Он поклялся султану, что бросит ногайское войско и уйдет со своим отрядом с поля боя — если только султан пообещает ему никогда в будущем не требовать никакой дани с царя Гиркании. Султан согласился, и тот военачальник вернулся к себе в палатку.

Наутро, когда настало время вновь взять в руки оружие, пятьдесят тысяч воинов отделились от армии союзников и повернули в том направлении, где была дорога в Гирканию. Обрадованные этим предательством, хорезмийцы бросились в атаку. Они бились яростно, окружили ногайское войско со всех сторон и в конце концов разбили его наголову. Халафу едва удалось бежать. Преследуемый шестью тысячами всадников, он во главе отборного отряда пробился из окружения и окольными дорогами доскакал до Астрахани, которая была столицей их государства. Там его дожидался отец. Услышав о том, что Халаф потерпел полное поражение, хан Тимурташ исполнился скорби: а через некоторое время прискакал один из его военачальников с известием: «Хорезмский султан направляется к Астрахани со всем войском. Он делает быстрые переходы и вот-вот будет здесь. Всю семью ногайского хана он собирается предать смерти!»

Тогда Тимурташ раскаялся в том, что не пожелал платить дани. Но, как гласит арабская пословица, «раскаяние приходит слишком поздно, когда от города Басры осталось лишь пепелище». Времени уже оставалось мало, и хан с женой и сыном выбрали самое драгоценное из казны и в сопровождении нескольких придворных покинули город. Они направились в сторону Булгарии — более могущественного государства, и намеревались там попросить убежища.

Переходя через Кавказские горы, хан и его семья попали в лапы разбойников. Только небольшой отряд воинов сопровождал Тимурташа и его приближенных, разбойников же было великое множество: они обитали в этих горах постоянно.

Халаф со своим отрядом оказал грабителям сопротивление и перебил немало нападающих, но в конце концов его силы иссякли. Разбойники одержали верх, набросились на драгоценности, которые хан взял с собой из Астрахани. Всех оставшихся в отряде они убили, даже придворных, пощадив лишь ханскую семью. Тимурташ, его жена Алмас и наследник престола Халаф лишились всего: грабители оставили их на склоне горы, раздев до нитки.

Хан, видя себя в таком унижении, задумался, не покончить ли ему счеты с жизнью. Алмас рыдала. Один Халаф сохранил присутствие духа. Тяжесть последнего несчастья не сломила его.

— О отец мой! О мать! — говорил он. — Не давайте отчаянию овладеть вами, соберитесь с духом. Быть может, небо над нами сжалится и после всех горестей пошлет нам более счастливые дни?

В конце концов ему удалось их убедить.

— Ты прав, сын мой, — сказал ему хан, — нам следует покориться воле Всевышнего…

И они двинулись пешком, потому что разбойники забрали лошадей. Некоторое время они шли, спускаясь в долины и отыскивая там фруктовые деревья, плодами которых они питались. Потом на их пути оказалась пустыня, где уже не было ни воды, ни фруктов. Ханша едва плелась от усталости. Тимурташ снова пришел в уныние. Халаф из последних сил взвалил себе на спину мать и перетащил ее на некоторое расстояние, потом помог и отцу. Так, перенося их одного за другим, он добрался до таких мест, где кругом виднелись обрывы и пропасти. И хан, и его жена, и Халаф были голодны, измучены долгой дорогой и жаждой; увидев бездонную пропасть, жена Тимурташа от ужаса вскрикнула не своим голосом. Хан опять впал в отчаяние. Его ярость на судьбу была так велика, что он решил немедля броситься с обрыва.

— Я хочу избавить себя наконец от злого рока, который ведет меня и играет мной, как хочет! Любая смерть хороша, если она освобождает от несчастной, презренной жизни.

— Отец, — возразил ему Халаф. — Вы же сами сказали, что надо покориться воле Всевышнего? Так вот какова ваша покорность! Почему вы так торопитесь предать себя смерти? Пусть будет моей заботой найти выход из этого ужасного места, если мы не смогли перебраться через эти пропасти все втроем. Отдохните ж немного, успокойте отчаяние, кипящее в вашем уме, а я тем временем отправлюсь на поиски. Я скоро вернусь!

И хан ответил ему:

— Ступай, сын мой. Не беспокойся о нас, мое отчаяние скоро пройдет.

Юноша отправился искать дорогу через пропасть и, не видя нигде перехода, стал спускаться, огибая ту возвышенность, на которой он оставил родителей. Он уже не надеялся найти путь на равнину и от горя бросился на землю; с рыданием и стонами он дал волю тоске, умоляя небо помочь ему и облегчить участь ханской семьи. Потом он собрался с силами и опять поднялся, чтобы следовать тропинкой, которая была перед ним; она привела его к дереву, от которого виден был проход на равнину. Под деревом бил чистый ключ. Халаф огляделся и обнаружил еще несколько деревьев, ветви которых были отягощены съедобными плодами.

Вне себя от радости, он бросился обратно по тропинке с радостным известием.

Тимурташ и Алмас, его престарелые родители, почувствовали себя на вершине счастья, когда сын сообщил им о своем открытии. Они усмотрели в этом несомненную благосклонность судьбы и уверовали в то, что их несчастьям скоро придет конец. Халаф отвел родителей к тому дереву, и они омылись в источнике и утолили жажду. Потом юноша набрал спелых плодов, и, отведав их после длительного воздержания, Тимурташ и Алмас решили, что вкус у них восхитительный.

— О государь, — обратился затем Халаф к хану. — Видите, небо над нами сжалилось. Я умолял судьбу, чтобы она послала нам спасение свыше, — и вот мы спасены! Господь не остается глух к тем, кто полагается на его волю.

Три дня хан с женой и сыном отдыхали у источника; затем набрали в дорогу еще плодов и двинулись к равнине. Через некоторое время вдали показался город. Путники решили дождаться темноты и сделали привал вблизи городских ворот: они стыдились своего жалкого вида. Не желая вступать в город при свете дня, Тимурташ и его семья расположились в тени какого-то дерева; через некоторое время к воротам подошел пожилой человек и также свернул к этому дереву. Он сел на землю рядом с ханской семьей.

— Как называется город? — спросил его Тимурташ, и старик ответил:

— Яик. Здесь начинается река Яик. Я вижу, вы пришли издалека, о странники? Вы не знаете Яика, столица нашего царства?

— Да, мы издалека, — подтвердил хан.

— Тогда знайте, что нашим царством правит Иленджи-хан, чье местопребывание и двор — в этом городе.

— А мы — из Хорезма, — сказал Тимурташ, — и жили на побережье Каспийского моря. Вместе с несколькими другими купцами мы отправились в путешествие в страну кипчаков, но по дороге разбойники ограбили наш караван, и вот мы пешком брели через Кавказские горы, не разбирая пути, пока не добрались до этого места.

Старик был тронут страданиями, выпавшими на долю ханской семьи, и предложил им свой кров. Когда стемнело, все вчетвером они вошли в город, и старик отвел Тимурташа, Алмас и их сына к себе домой. Там он сразу же подозвал к себе одного из слуг и послал его в лавку. Слуга вскоре вернулся в сопровождении двух приказчиков: один из них тащил большой тюк с готовой одеждой, мужской и женской, а другой нес кипу шалей, покрывал, кушаков и тюрбанов. Хозяин дома предложил гостям выбрать себе одежду по вкусу, и Халаф с Тимурташем взяли по кафтану и по тюрбану индийского полотна. Они надели на себя выбранную одежду, парчовые халаты поверх кафтанов, а Алмас нарядилась, как полагается знатной женщине. Старик за все сполна уплатил приказчикам и отослал их. Потом он пригласил гостей поужинать.

В мгновение ока был накрыт стол. На первое подали превосходную шурпу, к которой полагалось еще два полных блюда осетровой икры. Вся посуда была или фарфоровая, или из древесины сандала и алоэ. Кубки были сделаны из коралла, надушенного серой амброй.

Хан и его супруга, а также Халаф сели за стол вместе с хозяином и отведали всех кушаний, которые им подавались. После шурпы принесли паштет из антилопы и большое блюдо с пловом, в который было накрошено три вида пернатой дичи; а затем — рыбу «циберика», которая водится в Волге и известна как самая вкусная из обитающих в этой реке; наконец, подали два блюда осетрины и жареную кобылью ногу. Все это они запили тремя большими бутылями финиковой водки.

Хозяин размяк. Ему хотелось, чтобы и гости пришли в хорошее расположение духа, но тщетно он пытался развеселить их! Старик сказал:

— Что пользы вам так скорбеть об утрате нажитого вами добра? Разве лишиться товаров — такое неслыханное несчастье? Торговцы и путешественники ежедневно рискуют оказаться в вашем положении! Меня и самого когда-то ограбили, и из-за этого я впал в нищету. Хотите, я расскажу вам свою историю? Я думаю, мой опыт сослужит вам когда-нибудь службу, и, кроме того, я хотел бы оказать вам доверие своим рассказом. Мне пришлось пострадать в жизни, и, может быть, узнав о моих несчастьях, вы покорнее смиритесь со своей долей.

И он велел прислуживающим за столом выйти.

ИСТОРИЯ ЦАРЕВИЧА ФАДЛАЛЛАХА, СЫНА ИБН-ОРТОКА, ЦАРЯ МОСУЛЬСКОГО

— Я — сын Ибн-Ортока, последнего мосульского царя, — так начал хозяин дома свою историю, — и мой отец решил женить меня, когда я достиг двадцати лет от роду. Сначала он велел, чтобы для меня разыскали самых красивых девушек среди тех, кого можно найти на невольничьем рынке. Я посмотрел на красавиц, когда их привели ко мне, и остался к ним равнодушен. Отец был очень удивлен моим отказом принять их и спросил меня о причинах такой холодности.

— Мысль о браке мне неприятна, — ответил я, — и причина моего отвращения — в желании совершить путешествие. Умоляю вас, позвольте мне оставить дворец на какое-то время! Я хочу съездить в Багдад. По возвращении оттуда я, может быть, не откажусь от женитьбы.

Отец согласился. Он распорядился о том, чтобы меня снарядили в дорогу с подобающим великолепием, и приказал еще взять с собой четырех верблюдов, нагруженных золотыми слитками из царской казны. Таким образом, я двинулся в Багдад под охраной ста отцовских телохранителей и вез с собой огромное богатство. В течение нескольких дней мы не встречали на нашем пути никаких препятствий. Потом случилось так, что однажды мы расположились переночевать на лугу. Когда все заснули, на лагерь напала целая шайка арабов-бедуинов, они перерезали половину моих воинов прежде, чем я успел осознать опасность. Однако, сплотившись, мы оказали им сильное сопротивление и вывели из строя около трехсот человек. Когда рассвело, разбойники увидели, что от моей охраны осталась лишь горстка людей, и пришли в ярость. Они удвоили усилия, стремясь сломить наше сопротивление, и в конце концов мы были вынуждены сдаться.

Сила была на их стороне. Они отобрали у нас оружие и одежду и варварски умертвили тех, кто остался в живых и кому теперь нечем было себя защитить. Все мои воины погибли, и меня ждала та же участь, если бы я не сказал им свое имя.

— Ах, ты сын мосульского царя! — сказал их предводитель. — Как я рад узнать, с кем имею дело! Твой отец ненавистен нам: он повесил кое-кого из наших товарищей, и теперь мы отплатим за них.

И он велел связать меня и доставить к себе в шатер. Все, что было при мне, отобрали, а меня продержали в шатре целый день; потом раздели догола и привязали к дереву, чтобы оставить там умирать медленной смертью.

Привязанный, я провел у дерева долгое время. Но, когда кончина моя приблизилась, в лагерь явился дозорный. Он сообщил о том, что в шести-семи фарсангах от лагеря можно захватить хорошую добычу. Предводитель этих разбойников выслушал донесение и вместе со своими собратьями вскочил на коня; все они тут же ускакали, оставив меня испускать дух.

Но небо изменяет планы человека по своему усмотрению и решает наши дела согласно высшей мудрости! Судьба решила продлить мои дни. Наступила ночь, и я увидел, как к моему дереву идет жена предводителя бедуинов… Она принесла мне старый кафтан своего мужа, дабы я мог прикрыть свою наготу, отвязала меня от дерева и отпустила на волю. Я поблагодарил свою спасительницу и немедля зашагал прочь; пока не рассвело, я все шел и шел — и наконец наутро встретил на дороге человека, который вел на поводу лошадь, нагруженную двумя тюками.

— Куда держишь путь? — спросил я незнакомца, и он ответил:

— В Багдад!

Тогда я присоединился к нему и не отставал больше до тех пор, пока не увидел ворота этого города. У въезда в Багдад мы простились, и я пошел прямо в мечеть; там я оставался два дня и две ночи. Наконец, терзаемый голодом, я решился снискать себе хлеб попрошайничеством, поскольку ничего лучшего в тот момент придумать не смог.

Подойдя к одному большому дому, я громко воззвал о милостыне, и какая-то старая прислужница вышла с ковригой хлеба в руках. Тут подул ветер и откинул с окна занавеску. Я посмотрел в окно и увидел прекрасную молодую особу, чьи глаза обожгли меня, подобно молнии. Я принял поданный мне хлеб, не отдавая себе отчета в том, что делаю, и даже забыв поблагодарить старую женщину. До самой темноты я простоял под тем окном, дожидаясь нового порыва, но ветра не было, и я остался ни с чем. Все же перед тем, как оттуда уйти, я спросил у прохожего старика:

— Кому принадлежит этот дом?

— О, здесь живет очень почтенный человек, — рассказал тот, — его зовут Муваффак, сын Аббаса, и еще недавно он занимал пост городского наместника. Он весьма богат! Однако из-за происков судьи, с которым он рассорился, этот достойный человек был смещен и лишился должности.

Затем я пошел на кладбище, чтобы там провести ночь. Я был голоден, но съел свой каравай безо всякой жадности, равнодушно. Потом устроился возле одной из гробниц, склонив голову на сложенные рядом с ней кирпичи. Я задремал и проснулся от страшного шума, поднявшегося совсем рядом. Лишь только я попытался ускользнуть, как двое каких-то мужчин схватили меня и потребовали, чтобы я им назвался.

— Я — попрошайка, — сказал я, — и живу на милостыню, которую мне подают; жилья своего не имею — оттого и ночую на кладбище.

Тогда они втащили меня в склеп, заставили сесть вместе с ними, есть и пить. Я понял вскоре из их разговора, что это были грабители. Они думали, что я с радостью приму их предложение присоединиться к шайке. Я не знал, как отказаться, чтобы не разозлить их и не пасть жертвой их раздражения. К счастью, вскоре на кладбище появился целый отряд стражников, которыми командовал уполномоченный от судьи; они приблизились к склепу, заглянули внутрь и велели всем нам выбираться и следовать за ними. Они были хорошо вооружены. Разбойники сдались и позволили себя увести. Втроем мы провели остаток ночи в тюрьме.

Наутро судья самолично явился нас допросить. Те двое грабителей сознались в своих преступлениях и подтвердили мою непричастность. Судья поместил меня отдельно от них и вызвал особо. Расспрашивая меня, он задал мне тысячу вопросов, на которые я ответил с полной искренностью, если не считать того, что я все-таки скрыл свое происхождение. Помимо этого я поведал ему обо всем подробно и даже упомянул о том, как простоял целый день под окнами чужого дома. Услышав имя Муваффака, судья пришел в явное неудовольствие. Уязвленный, он замолчал ненадолго, а затем предложил мне следующее.

— Послушай, юноша, — сказал он, — было бы глупо отказаться от обладания такой прекрасной девушкой, как дочь Муваффака, правда? Я берусь добиться того, чтобы она стала твоей, хоть ты и обойден судьбой больше, чем кто бы то ни было! Ты нищ, сир, обделен судьбой, но положись на меня, воспользуйся случаем.

И он повел меня в баню, распорядившись послать за Муваффаком, сыном Аббаса.

— Скажи ему, что у меня есть одно важное дело, — велел он слуге.

Когда этот почтенный и знатный человек пришел, судья приветствовал его еще издалека, а потом обнял несколько раз.

— Небу было угодно, — воскликнул он, — чтобы наша вражда наконец прекратилась! Вчера вечером ко мне прибыл царевич из Басры — он наслышан о красоте вашей дочери и тайком от отца отправился к нам в Багдад, чтобы просить ее руки. Он остановился в моем доме.

— Сколь удивительно, — ответил ему Муваффак, — что царевич решил оказать мне честь своим сватовством! Но еще больше меня удивляет, как мог он выбрать вас в поверенные брачного замысла.

— Ни слова больше! — отозвался судья. — Стоит ли теперь вспоминать о той вражде, которая нас разделяла!

Муваффак по природе был добросердечен. Он поддался на обман и легко поверил мнимому примирению и всей лжи, которую наговорил судья. Когда я готовился выйти из банного помещения, он уже успел распорядиться, чтобы мне прислали красивую и дорогую одежду, а также тюрбан индийского муслина, отороченный золотой тесьмой. Я надел на себя все, что мне поднесли от его имени, и в новом облачении перешагнул порог той комнаты, где судья и его гость на радостях заключали друг друга в объятия.

— О великий принц! — воскликнул судья при моем появлении. — Благословен прах, который ты попираешь ногами! Язык мой не в силах выразить гордость, которая переполняет меня при мысли о твоем снисхождении к этому дому. Перед тобой — Муваффак, сын Аббаса, и он согласен выдать за тебя свою дочь!

— О сын могущественнейшего царя! — так же почтительно и с глубоким поклоном обратился ко мне и сам Муваффак. — Я смущен той честью, которую ты намерен оказать моей дочери…

Судите же, насколько я растерялся! Их речь поразила меня.

Судья, заметив мое смятение, сказал:

— Давайте же заключим брачный договор. Ведь вы оба стремитесь скорее породниться! Сейчас я пошлю за достойными свидетелями.

И он отослал одного из своих помощников, а сам составил нужный документ. Когда явились свидетели, мы с Муваффаком подписали брачный договор; за нами подписались свидетели, а уж потом и судья. Последний сказал:

— Что ж, Муваффак, можете распорядиться насчет свадебных торжеств! Но помните, что царевич приехал без ведома отца, и дело не следует предавать слишком широкой огласке! Итак, вот ваш зять.

Муваффак привел меня в свой дом и проводил в комнату дочери. Девушку звали Зумруд. Отец рассказал ей о том, что произошло в доме судьи, и затем удалился, чтобы распоряжаться подготовкой к празднику. На свадьбу пригласили множество родственников. Угощение было великолепным! Когда все собрались и насытились, певицы и музыканты развлекли гостей пением и танцами; тем временем новобрачная оставила общество и последовала куда-то за своей матерью. Некоторое время спустя мой тесть поднялся и велел мне идти за ним. Он привел меня в роскошно убранную комнату, где стояло ложе, покрытое золотой парчой. Там ждала меня Зумруд. Когда ее родители удалились и оставили нас одних, я возблагодарил судьбу, которая уготовала мне такое счастье, и разделил брачное ложе с той, которую уже полюбил больше собственной жизни.

Рано утром в дверь нашей комнаты постучали. Я отпер и увидел негра, посланного судьей с поручением. В руках он держал какой-то сверток.

— Эй, искатель приключений! — сказал он мне. — Судья велел кланяться и просит, чтобы ты вернул ему кое-что из одежды. Ты можешь передать ему со мной то, что он одолжил тебе вчера, когда ты изображал царевича из Басры! Держи свои лохмотья, вот они.

Я отдал посланцу судьи то, что его хозяин одолжил мне накануне, и взял у него свой ветхий кафтан.

— Что говорит этот парень?! — воскликнула Зумруд, которая услышала часть нашего разговора и увидела, как я забрал у него лохмотья.

— Дорогая, — объяснил я, — судья, который прислал этого человека с поручением, — просто мерзавец. Он воображает, что выдал вас замуж за бродягу. Однако ваш муж — наследник царя мосульского, и зовут меня Фадлаллах!

Тогда она велела, чтобы принесли одежду, достойную царевича. Меня разодели еще более пышно, чем прежде. Затем Зумруд сказала:

— Господин мой, следует наказать судью за его дурные мысли! Положитесь на меня, я отомщу ему и выставлю на посмешище целого города. Я задумала кое-что: послушайте, здесь, в Багдаде, живет один красильщик, у которого есть дочь — уродливее не сыщешь. Впрочем, не стоит сейчас вам рассказывать все! Вы лишь храните в тайне свой титул до той поры, пока я осуществлю свой замысел. Судья будет смертельно уязвлен!

Я не стал возражать против ее намерений. Она надела простое, но опрятное платье, накинула покрывало и спросила у меня разрешения выйти из дома.

Я отпустил ее, и она направилась прямо к дому судьи.

Войдя, она нашла дорогу в то помещение, где вершились дела и где судья выслушивал жалобы; там она стала в углу, дожидаясь, чтобы судья посмотрел в ее сторону. Когда тот бросил взгляд в угол, он был поражен стройностью незнакомки, ее станом и послал одного из помощников спросить у нее, кто она и по какому делу пришла.

— Я — дочь ремесленника, — сказала она, — и пришла поговорить с самим судьей.

Когда помощник передал судье ее слова, тот немедленно перешел и комнату, находившуюся рядом с залом суда, и вызвал просительницу. Он уселся рядом с незнакомкой, очарованный ее походкой и голосом, и услышал следующее:

— О господин судья, вы равно милосердны к богатым и к бедным. Прошу вас, сжальтесь над моим бедственным положением! — и тут она откинула с лица густую вуаль. — Вглядитесь в мои черты! — и тут она встала с сиденья. — Посмотрите же, как я сложена! — и она поворачивалась перед судьей, давая ему себя разглядеть во всех подробностях. — Разве есть во мне хоть какое-нибудь уродство?

— Уродство?! — вскричал судья. — Да я в жизни не видел большего совершенства! Я в восторге!

— Так знайте же, господин судья, — сказала ему Зумруд, — что со своим совершенством я живу под замком в доме, куда не смеет войти ни одна женщина, не говоря уже о мужчине! Мой отец жесток и бесчеловечен: одним он говорит, что я хрома и парализована, другим — что я полоумная дурочка, третьим — что я безобразна лицом и телом. Он оттолкнул всех, кто искал моей руки, распугал всех поклонников. И вот я обречена жить и умереть девственницей, в его доме. Я вырвалась оттуда, чтобы броситься к вашим ногам и умолять о помощи. Если вы не проявите сострадания, я своей рукой нанесу себе смертельную рану — лучше вонзить кинжал в сердце, чем длить эту презренную жизнь!

— О нет, зачем же! — стал ее отговаривать судья. — К чему эти слезы и вздохи? Ты могла бы сегодня же стать женой багдадского судьи! Если ты согласна выйти за меня замуж, можешь не опасаться отцовского гнева! Где вы живете и как зовут твоего отца?

— Мы живем вблизи большой пальмы, в восточной части города. Мой отец — красильщик, его зовут Усто Омар.

— Довольно, — сказал ей судья, — можешь теперь идти. Тебе недолго придется ждать!

Она посмотрела на судью благодарно и ласково, накинула покрывало и ушла. Домой она вернулась, обрадованная тем, что все шло по ее плану.

К красильщику же вскоре явился нарочный от судьи и велел ему следовать за собой. Бедняга был поражен честью, которую ему оказал судья, пригласив в кабинет и усадив на тот же диван, где раньше сидела Зумруд.

— Друг мой Омар, — сказал ему судья, — я рад тебя видеть. И всегда слышал о тебе только хорошее. Я знаю, что сейчас у тебя дочь вошла в брачный возраст. Это правда?

— О господин верховный судья! — воскликнул красильщик. — Моей дочери перевалило за тридцать; она взрослая, да! И она хрома, придурковата и уродлива до невозможности — вот какова моя бедняжка.

— Будет тебе, — сказал судья, — оставь свои увертки! Я уж знал наперед, что ты ославишь ее и передо мной. Знай, что, несмотря на описанные тобой недостатки, я страстно желаю взять ее в жены и решил настоять на своем.

— Господин мой и повелитель, — сказал Усто Омар, — я так понимаю, что вы хотите оказать нам с дочерью благодеяние…

— О нет, — возразил судья, — я действительно жажду ввести ее в дом!

При этих словах красильщик расхохотался и произнес:

— Но она никак не подходит вам, господин судья! Клянусь Пророком, эта девица не для вас! Она страдает водянкой.

— Ладно, — сказал судья, — ты опять за свое!

— Да я вам который раз говорю — она вам не подходит. Ее прозвали «Страшна, как смертный грех», и она очень похожа на свое имя. Заслужила!

— Можешь не продолжать, — остановил его судья, — раз и навсегда тебе повторяю: эта девица станет моей женой. Ты мне ее отдашь, понял?

Красильщик уверился в том, что судья и впрямь вознамерился жениться на его дочери. «Наверное, кто-то ввел его в заблуждение», — подумал он и сказал:

— О мой господин и повелитель! Я подчинюсь вашей воле, если вы обязуетесь выполнить мои требования. Прежде всего, если вы забираете мою дочь, вы должны выплатить мне за нее тысячу золотых еще до того, как она покинет мой дом.

— Много просишь, — ответил судья, — но я согласен.

И он отсчитал Усто Омару столько, сколько тот потребовал за свою дочь. Затем судья быстро составил брачный договор, и тут красильщик выставил второе условие: свидетелей должно быть ровно сто человек, и все — из судейского сословия. Судья согласился и на это; были собраны сто сведущих в законе чиновников, и в их присутствии красильщик подписал договор.

А надо сказать, что судья уже был женат. Женщина, которую он взял в дом два года назад, была дочерью одного из багдадских купцов. Когда она увидела, что идут приготовления к новой свадьбе, она стала так бранить судью, что у того лопнуло терпение.

— Откажись от меня, — твердила она, — верни мне мое приданое! Я не хочу встречаться с тобой еще когда-либо в жизни.

Судья сказал ей:

— Я думал, как бы мне избавиться от тебя, и вот ты сама желаешь развода.

Он подошел к сундуку, где хранились деньги, и достал оттуда пятьсот золотых.

— Возьми, женщина, — сказал он, вручая ей кошель, — и ступай прочь из моего дома. Я отказываюсь от тебя — раз! Я отказываюсь от тебя — два! Я отказываюсь от тебя — три! — И судья выдал своей бывшей жене свидетельство о разводе, подписанное им самим и его помощником, как того требует закон, для удовлетворения родителей разведенной женщины.

Когда первая жена удалилась, судья приказал убрать помещение, предназначенное для новой жены. Все было приготовлено для приема, и судья ждал в нетерпении. Наконец появились носильщики с большим сундуком, накрытым зеленой тафтой.

— Эй, приятель, что это вы сюда принесли? — обратился судья к одному из них.

— Вашу невесту, о господин, — ответил носильщик, спуская сундук и ставя его на пол, — можете откинуть крышку и посмотреть.

Так он и сделал и увидел девицу ростом в три с половиной локтя, у которой не было ни единой черты без изъяна, ни одного члена без недостатка.

— Боже милостивый! — воскликнул судья. — Да разве можно жениться на этом чудовище?

Красильщик знал наперед, что изумлению судьи не будет предела. Он вошел в комнату, и, увидев его, судья завопил:

— Негодяй! За кого ты меня принимаешь? Проделывать подобные шутки с судьей — верх наглости! Трепещи, как бы я не прогневался. Немедленно пришли мне ту из своих дочерей, чья красота, я знаю, вне всяких сравнений.

— Господин мой, — ответил красильщик, — оставьте ваши угрозы! Прошу вас, успокойтесь! Клянусь вам тем, кто отделил свет от тьмы, — других дочерей у меня нет и не было! Лишь эта, которую вы видите. Я говорил вам, я повторял, что эта девица — не для вас, но вы не поверили! Кто же достоин упрека — вы или я?

Судья стал понемногу успокаиваться; он напряг свою память и рассказал красильщику об утреннем посещении. Тот сказал:

— О господин, та прекрасная незнакомка, которая сегодня утром ввела вас в заблуждение, послужила чьим-то намерениям вас обмануть. У вас есть недоброжелатели?

Судья умолк. После недолгого молчания он наконец сказал:

— Да. И я понял — таково наказание, которое я заслужил. Поэтому — умоляю — не будем затягивать разговор! Прикажи, ради бога, носильщику забрать отсюда твою дочь и отнести ее туда, откуда ее принесли. Тысячу золотых по праву оставь себе, и больше не будем упоминать об этой истории!

Красильщик согласился, и судья остался ни с чем. Происшествие в доме судьи стало известно всему городу, и все смеялись и радовались тому, что судью так провели.

Муваффак тем временем посоветовал мне явиться к халифу и рассказать ему обо всем, что со мной случилось. Я послушался и отправился к повелителю правоверных, который внимательно выслушал мой подробный рассказ и упрекнул меня за то, что я не открылся раньше. Он пожаловал мне халат и алмазный перстень со своей руки. Угостившись в халифском дворце шербетом, я вернулся к своему тестю и нашел присланные в подарок шесть больших отрезов персидской парчи — золотой и серебряной, два куска камки и прекрасного персидского скакуна в дорогой упряжи. Более того, после моего рассказа халиф решил вновь назначить Муваффака наместником в городе, а судью заставил принять под свой кров безобразную дочь красильщика в наказание за склонность к обману. После этих перемен я послал в Мосул гонца с известием о своем положении, так как отец не получал от меня никаких вестей со времени отъезда. Гонец возвратился и сообщил, что мой отец скончался от горя, узнав о том, что мой отряд попал в руки арабов-бедуинов, и думая, что эти разбойники растерзали меня на кусочки. Трон перешел к моему двоюродному брату Ахмад-эд-Дину Зангуи, который дожидался моего приезда, чтобы передать мне царство.

Все эти вести ускорили мой отъезд из Багдада. Я испросил у халифа разрешение отправиться обратно в Мосул и получил от него триста всадников, чтобы сопровождать меня до дома.

Не успел я проехать и полпути до Мосула, как дозорные, ехавшие впереди моей свиты, завидели двигавшееся нам навстречу войско. Это мой двоюродный брат двинулся ко мне с целой армией и теперь повернул вместе с нами. Мое вступление в город произошло среди приветственных криков и выражении всеобщей радости. В Мосуле я принял царствование и начал править, пользуясь любовью и уважением подданных. Зумруд с каждым днем казалась мне все милее, и я привязывался к ней чем дальше, тем сильнее. Счастье мое было совершенным!

Но вот как-то при дворе появился молодой дервиш, которого я отличил своей благосклонностью. Он быстро вошел ко мне в полное доверие. Казалось, столь совершенного юноши небо еще не создавало! Я считал его лучше всех людей, которых когда-либо видел. Однажды я отправился на охоту со своей свитой; поехал и дервиш. Во время охоты мои придворные отстали, и я потерял их из виду. Со мной остался только дервиш. Он стал рассказывать мне о своих странствиях и между прочим сообщил, что среди тех диковинок, которые ему приходилось видеть и слышать, особенно удивительным ему показалось учение одного старого индийского брахмана, который владел тайной оживления мертвых.

— Поразительно, — сказал я, — я слышал о тайнах превращения золота, но это — куда более любопытная вещь! Я думал, один Всевышний может воскрешать покойников и возвращать душу, покинувшую тело.

— А я могу сделать так, чтобы моя душа вселилась в любое безжизненное тело, будь то человек или зверь, — сказал дервиш.

— Тогда мое желаннее — быть свидетелем этого чуда!

В этот момент мимо нас проскакала газель. Я прицелился, выстрелил из лука и сразил ее наповал.

— Покажи теперь свое искусство, сударь! — крикнул я дервишу.

— Ваше желание будет выполнено, — ответил тот и упал бездыханным.

Газель, напротив, ожила и зашевелилась. Хотя я знал, что глаза меня не обманывают, но я готов был принять это за плод воображения: убитое животное поднялось, сделало несколько скачков и приблизилось ко мне. Потом газель снова сникла и упала на землю, а тело дервиша пришло в движение.

Я был так поражен всем происшедшим, что мысль о переселении душ захватила меня. Я стал просить дервиша, чтобы он научил меня заклинанию индийского мудреца, и в конце концов убедил его.

— Государь, — сказал он, — вам надлежит лишь запомнить два слова, и вы сможете делать то же, что на ваших глазах сделал я.

И он сообщил мне слова заклятия. Я же, едва узнав их, поддался нетерпеливому желанию испытать чудодейственную силу этой тайны и сделал все так, как научил меня дервиш. В ту же минуту я ощутил себя газелью, а мое собственное тело лишилось жизни. Мой вероломный спутник не замедлил воспользоваться случаем и, произнеся свое заклятие, вселил свою душу в мое тело. Он стал мной! Этот негодяй схватил мой лук и попытался ранить газель, в чьем теле теперь пребывала моя душа. Но я унесся прочь и с того дня вынужден был скрываться в горах и лесах, подобно всем диким зверям.

Дервиш же в моем образе занял место главы государства. Он наслаждался любовью Зумруд без малейших препятствий, в то время как его прежняя телесная оболочка осталась лежать недвижимой в тех зарослях, где он покинул ее. И дня не прошло, как он издал приказ истребить всех газелей в царстве мосульском и за голову каждой назначил награду в тридцать золотых. Охотники принялись их убивать сотнями, но я нашел способ избежать этой опасности: увидев у подножия раскидистого дерева мертвую пташку, я покинул тело газели и переместился еще раз, теперь уже в тельце соловья. Потом я вспорхнул и полетел в дворцовый сад; там я отыскал тенистое дерево вблизи покоев царицы и стал петь, изливая свою печаль в мелодичных трелях.

Несколько дней я провел в дворцовом саду и каждое утро прилетал на одну и ту же ветку, чтобы спеть свою жалобу. Зумруд, услышав меня, подходила к окну.

— Я без ума от этой пичужки! — восклицала она, не пропуская ни одной моей песни. — Поймайте ее для меня!

И искуснейшие ловцы пытались меня поймать, чтобы доставить в покои царицы. Я так хотел быть ближе к моей жене! Я поддался ловцам, и они отнесли меня к ней. Как же она обрадовалась! Она целовала меня, и я подставил свой клюв ее губам.

— Бедный дурачок! — сказала она. — Он, кажется, понимает, что я ему говорю.

Она велела посадить меня в золотую клетку, и с той поры, стоило ей утром открыть глаза, я начинал петь; когда же она приближалась, чтобы приласкать своего соловья, я распускал крылья и всем видом выказывал свою радость. Короче говоря, она так меня полюбила, что неоднократно говорила:

— Если эта пташка умрет, я ни в чем не найду утешения!

И я находил радость в том, чтобы оставаться в ее покоях, хотя эта радость обходилась мне дорого в те часы, что дервиш в моем обличье приходил провести время с Зумруд. При виде того, кто похитил мое царство, жену и самое тело, я лишь возводил глаза к небу, призывая возмездие! Я был бессилен и мог лишь порхать в своей клетке. Подобно простой пичужке, я выражал свое возмущение по-птичьи.

Однажды — удивляюсь, как эта мысль пришла мне в голову! — я использовал секрет индийского брахмана вторично. Дело в том, что у царицы была комнатная собачка, которую она также очень любила. В тот день, когда эта собачка издохла, я был один в царицыной комнате; никто за мной не наблюдал. Я велел своей душе переместиться в ее тело. Быть может, само небо подсказало мне сделать так!

Когда Зумруд увидела мертвого соловья, она вскрикнула от горя и созвала всех своих рабынь и служанок. Послали за царем. Дервиш, которому сообщили, что царица безутешно плачет, поспешно явился и сказал ей:

— Утешьтесь, эта потеря восполнима. Если вы так любите соловьев, для вас без труда поймают еще одного!

— О, это не утешает меня! — рыдала царица. — Эта птичка была единственной. Как она любила меня! Моя бедненькая, дорогая, я потеряла ее безвозвратно! — и слезы еще сильнее полились из ее очей.

Тем временем я забился подальше в уголок, как делала собачка, и наблюдал за всем происходящим: я уже предчувствовал, что смерть соловья и горе моей Зумруд могут каким-то образом изменить мою судьбу к лучшему. Я видел, как дервиш забеспокоился, поняв, что печаль царицы была не случайной и что никакие слова не могут рассеять ее. Он велел всем присутствовавшим удалиться и оставить его наедине с женой.

— Дорогая, — сказал он, — если смерть твоей пташки так тебя огорчает, обещаю тебе: завтра утром она вновь запоет. Не убивайся же! Ты ляжешь вечером спать, а когда проснешься — твой соловей будет живехонек.

— Господин мой, — отвечала она, — вы просто не принимаете всерьез моего горя! Говорю вам, эта птичка была особенная и мне не нужно другой. Я знаю, вы просто прикажете потихоньку посадить в клетку другого соловья или будете меня уговаривать и отвлекать день за днем, пока я не забуду своего верного соловушку! Ну скажите, ведь ваши обещания оживить птичку — просто утешительный обман, на который вы идете, чтобы не раздражать меня и не огорчать еще больше?

— Отнюдь, — сказал ей тогда дервиш. — Если вы так настаиваете, ваш любимец оживет. Я сам, своей силой оживлю это маленькое тельце, которое сейчас лежит без движения в золотой клетке, и каждое утро для вашего удовольствия буду петь вам, как вы любите. Я вижу, вам не терпится вновь услышать своего соловья? Смотрите же, сейчас он оживет!

Так как Зумруд молчала в ответ, он подошел к ложу и лег, рассудив, что царица ждет от него доказательств; силой кабалистического заклятия, которому когда-то он обучил и меня, дервиш приказал своему духу покинуть тело царя и вселиться в птичку, которая тут же зашевелилась и начала петь. Зумруд была крайне удивлена. Я же, едва он оставил мое прежнее тело, покинул собачью тушку и снова стал сам собой! И первое, что я сделал, вновь обретя прежний облик, — подскочил к клетке, схватил соловья — недолгой же была его песня! — и свернул ему шею.

— Что вы делаете, о муж мой! — воскликнула Зумруд. — Зачем же было его оживлять? Если вы не хотели, чтоб он вновь запел, не было нужды отрывать ему голову!

— Хвала небу, — ответил я. — Такова была моя месть! Значит, мне было суждено наказать таким образом негодяя, нанесшего оскорбление моей чести и осквернившего мое ложе.

— Государь, — вопросила она, — что за странные речи вы говорите?

Тогда я рассказал ей обо всем, что претерпел по вине этого дервиша. Рассказывая, я заметил, что краска сбегает с ее щек и ей становится дурно. Она приняла так близко к сердцу свою невольную измену! Откуда ей было знать раньше, что чужая душа вселилась в мою телесную оболочку? Но я доказал ей, что этот рассказ — не выдумка. В лесу было найдено бездыханное тело моего прежнего наперсника, дервиша, и указ об истреблении всех газелей подтверждал истинность всего сказанного мною.

И зачем только я рассказал ей все это? Лучше б моей Зумруд ввек не слышать подробностей этой истории. Увы, мудрость не свойственна человеку! Разве не знаем мы, что злое и доброе и все, что нас в жизни ждет, — предопределено с самого начала? Царица, моя жена, так опечалилась предательством бесстыжего дервиша, что я никакими усилиями не мог вернуть ей прежнюю безмятежность. Я бесконечно повторял ей, что моя привязанность к ней нисколько не уменьшилась и что она ни капли не виновата, — но Зумруд продолжала терзаться горем. Мысль о том, что низкий пройдоха воспользовался обманом и познал сладость ее ласк, не давала ей покоя. Она оставалась грустной, здоровье ее пошатнулось; наконец она слегла и, уже совсем ослабев, на смертном одре просила у меня прощения за измену, в которой я и не думал ее упрекать. Вскоре она умерла.

После ее кончины, когда завершились траурные торжества, я послал за царевичем Ахмад-эд-Дином Зангуи.

— О брат, — сказал я ему, — детей у меня нет, и так как я решил провести остаток жизни в безвестности, прими корону мосульского царства! Я отрекаюсь в твою пользу, оставляю роскошь дворца и монаршую власть.

Ахмад-эд-Дин обожал меня и употребил все возможные доводы в пользу того, чтобы оставить царство в моих руках.

— О царевич, — возражал я, — сердце подсказало мне решение, от которого я не отступлюсь. Безвестному человеку никто не завидует; удалившись от дел, я смогу посвятить остаток своих дней оплакиванию Зумруд; я буду вспоминать часы и дни, проведенные вместе с той, которую я навек потерял, и приятные воспоминания смягчат мое горе.

И я оставил Ахмад-эд-Дина на мосульском троне вместо себя, а сам отплыл в Багдад, взяв с собой несколько человек охраны, немалое количество золота и драгоценных камней. Я благополучно достиг города и направился в дом Муваффака. Мой тесть был удивлен моему приезду, а сообщение о смерти моей дорогой Зумруд потрясло обоих родителей. В Багдаде я оставался недолго, после чего присоединился к путешественникам, ехавшим из Татарии, и достиг этого города, где живу и поныне. Прибыл я сюда сорок лет назад: место понравилось мне, и я зажил тут уединенно, не оставляя воспоминаний о Зумруд, чей образ всегда предо мной. В городе знают, что я чужеземец и редко принимаю гостей.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ХАЛАФА И КИТАЙСКОЙ ЦАРЕВНЫ

Когда Фадлаллах закончил свою повесть, хан и его жена высказали восхищение его благородством и верностью.

— Вы видите, — заключил хозяин дома, — что человеческая жизнь подобна мыльному пузырю, которым играет любой порыв ветра.

— Но я хотел бы, — ответил ему Халаф, — чтобы каждый мужчина мог похвастаться таким же присутствием духа, которое позволило бы ему переносить превратности судьбы, сколько бы их ни выпало на его долю!

В таких разговорах прошел остаток вечера. Когда настало время сна, Фадлаллах велел слугам принести восковые свечи в подсвечниках, вырезанных из древесины алоэ, и отправился показать ханской семье покои, предназначенные для нее: Тимурташу и его супруге отвели одну комнату, Халафу — другую.

Утром хозяин вошел к хану с вестью о том, что ко двору Иленджи-хана прибыл посол из Хорезма с просьбой отказать в пристанище бывшему повелителю ногайских татар, буде он появится в Яике. Победитель Тимурташа — хорезмский султан — требовал его выдачи.

При этом известии Халаф и его отец побледнели, а Алмас лишилась чувств. Фадлаллах же дождался, пока они придут в себя и успокоятся, и повел такую речь:

— Да будет мне позволено высказать некоторые соображения! Во-первых, я думаю, что султан жаждет отомстить вам троим и будет и дальше преследовать вас.

— Это так, сударь, — ответил хан, — и я боюсь, что мы все падем жертвами его мести. Поэтому, если можете, помогите нам избежать опасности. Посоветуйте, что нам делать?

— Я считаю, что здесь вам оставаться нельзя. Дело в том, что Иленджи-хан боится хорезмского султана и старается не перечить ему. Поэтому ваше положение весьма ненадежно. Иленджи-хан предпримет тщательные розыски в своем государстве, и единственное спасение для вас — бежать из Яика в те земли, где обитает племя барлас.

И он велел привести трех коней, дал гостям кошелек с золотыми монетами и немного съестных припасов.

— Отправляйтесь немедля, — напутствовал он Тимурташа и его семью. — У вас мало времени!

И Халаф с отцом и матерью снова пустились в путь. Они ехали, ехали и через несколько дней достигли тех краев, о которых говорил их гостеприимный хозяин, бывший мосульский царь. Они сделали привал в первом же стойбище, продали там своих лошадей и расположились со всеми, удобствами, чтобы пожить без забот до тех пор, когда выйдут деньги. Когда же средства к существованию кончились, хан вновь впал в уныние.

— О небо, — бормотал он, — ты преследуешь нас, несмотря на то что мы тебе покорились! Где бы мы ни были, куда бы ни перебрались — нищета ходит за нами по пятам…

— Не будем отчаиваться, — сказал родителям Халаф. — Я надеюсь, что небо воздаст нам добром! Давайте отправимся к той стоянке, где пребывает глава племени барлас: у меня предчувствие, что судьба не вечно будет преследовать нас и нам повезет.

И они отправились туда, где находился предводитель племени. На этой стоянке была раскинута особая палатка для чужеземцев; туда Халаф привел отца с матерью и оставил в уголке, а сам отправился дальше, надеясь собрать кое-какую милостыню на пропитание. Хан и его жена улеглись в отведенном для гостей шатре, не зная, чем жить дальше. К вечеру их сын возвратился и принес немного еды и денег. Когда они услышали, что и это немногое было добыто попрошайничеством, они горько заплакали.

— О сын наш, — повторяли они, — неужели тебе пришлось собирать для нас милостыню?

— Как бы ни было постыдно это занятие, — отвечал Халаф, чьи глаза также наполнились слезами, — я не отверг его ради вас и буду без отвращения просить на улицах хлеба, если надо вас накормить. Есть, правда, еще один способ вас обеспечить: продайте меня кому-нибудь, и на вырученные деньги вы проживете немалое время.

— Что ты говоришь, сын мой, — возразил хан. — Неужели мы продадим в неволю единственного сына? Нет уж, пусть лучше наши скитания продолжаются!

— Тогда я пойду в то место, где собираются носильщики, и буду работать с ними. На деньги, вырученные от переноски тяжестей, можно прокормиться кое-как.

На это Тимурташ и Алмас согласились, и юноша отправился зарабатывать, как сказал. Однако за целый день ему не перепало никакой работы. Тогда он поднялся с того места, где прождал работы до вечера, и двинулся прочь от стоянки. Он забрел в дикую местность и там, помолившись на ночь, лег отдохнуть. Он задремал, а когда очнулся, то увидел на дереве, которое виднелось неподалеку, красивого сокола. На голове у птицы был хохолок, и перышки в нем отливали тысячью цветов, а на шее — цепочка чистого золота, украшенная топазами, алмазами и рубинами. Халафу было знакомо искусство соколиной охоты; он подошел и протянул руку, подставив птице запястье. Сокол слетел с сука и опустился на руку Халафа. Тот обрадовался и, сказав себе: «Судя по всему, эта птица принадлежит главе племени, владеющего этими землями», отправился к стойбищу, где его ждали отец и мать. Когда он вступил в пределы стоянки, люди увидели сокола.

— Да благословит тебя Бог! — восклицали они. — Ты идешь с доброй вестью к нашему повелителю и вернешь ему его любимую птицу!

Итак, Халаф не ошибся. Оказалось, что днем раньше правитель племени барлас — а звали его хан Аламгир — охотился и потерял своего лучшего сокола; сокольничие сбились с ног, разыскивая его, а хан грозил расправиться с ними, если птица не будет найдена. Поэтому, когда Халаф подошел к шатру предводителя племени, ему все обрадовались. Хан Аламгир пришел в восторг при виде своего сокола и, пригласив юношу войти, подробнейшим образом расспросил его о том, где и как ему удалось обнаружить птицу. Получив ответы на все заданные вопросы, хан Аламгир заинтересовался и юношей.

— Ты, кажется, чужеземец? — спросил он. — Из какой же страны ты прибыл и чем занимаешься?

Халаф бросился перед ним на колени и сказал:

— Повелитель, я — сын купца из Булгарии, который некогда был очень богат. Вместе с отцом и матерью я выехал в сторону Яика, но в пути нас постигло несчастье: грабители напали на нас и дочиста обобрали, пощадив лишь наши жизни, так что оставшуюся дорогу мы шли, прося подаяния.

— Юноша, — ответил ему глава племени, — как хорошо, что именно ты принес моего сокола! Ибо я поклялся исполнить три желания того человека, который отыщет и вернет его мне. Поэтому говори: что бы ты хотел получить от меня?

— Если вы позволяете мне высказать мои желания, вот они: прежде всего, я хотел бы, чтобы вы назначили пожизненное содержание моим родителям, которые сейчас находятся в палатке для странников. Пусть им поставят шатер и кто-нибудь из вашей прислуги переберется к ним жить. И пусть их шатер до конца жизни ставят рядом с вашим на всех стоянках! Второе мое желание — получить прекрасного скакуна из тех, что принадлежат вам, и пусть он будет оседлан и взнуздан. И третье, поскольку мне необходимо совершить путешествие, мне нужна одежда, которую носят царевичи, богато украшенный меч и кошелек с золотом на дорожные расходы.

— Я выполню твои три желания, — ответил ему хан Аламгир, — веди сюда своих родителей. Я позабочусь о них, как ты сказал. Коня и одежду получишь завтра, а там — отправляйся, куда тебе нужно.

Халаф припал к его стопам и поблагодарил его за оказанную честь и проявленное расположение. Потом он отправился за отцом и матерью. Тимурташ и Алмас ждали его с нетерпением.

— Вот и совершился поворот в нашей жизни, — сказал им юноша, а затем поведал о своем приключении.

Хан и его жена были счастливы, услышав об удаче, выпавшей сыну, и увидели в ней предзнаменование дальнейших благ. Они отправились вместе с Халафом к предводителю племени, и он тут же приказал отвести им отдельный шатер неподалеку от своего; затем он приставил к ним слуг и велел последним служить Тимурташу и Алмас с таким же усердием, как и себе самому.

Наутро Халаф облачился в роскошную одежду и получил из рук хана Аламгира кошелек с золотыми монетами и меч, рукоять которого была украшена алмазами. Хан велел привести ему одного из лучших коней, и юноша вскочил на него так ловко и показал такое искусство верховой езды, что привел в восторг и правителя, и его приближенных.

Потом он простился с ханом Аламгиром, матерью и отцом и выехал на дорогу, которая вела в Китай. Он следовал по ней до тех пор, пока не прибыл наконец в город Пекин. Там он остановился в предместье и спросил у одной пожилой вдовы, найдется ли у нее место для путешественника и стойло, чтобы поставить коня. Она ответила утвердительно. Халаф спешился и дал отвести коня в стойло. Когда хозяйка вернулась, Халаф спросил:

— А не пошлешь ли кого-нибудь на рынок купить еды?

— Есть у меня сынишка, скажите ему, что нужно, и он все принесет.

Халаф объяснил мальчику, что купить, вынул из кошелька один золотой и вложил ему в руку. В ожидании мальчика Халаф начал расспрашивать хозяйку о городе; наконец он сказал:

— А какого нрава ваш император? Стоит ли наняться к нему на службу, а, матушка? Что бы ты посоветовала?

— Безусловно, — ответила старая женщина. — Наш правитель великодушен и хорошо относится к своим подданным. Мы его любим за всем известную доброту. Удивительно, что вы о нем не слыхали. Его имя Алтан-хан.

— Если дело обстоит именно так, как ты говоришь, матушка, — сказал молодой человек, — то ваш император должен быть счастливейшим из правителей!

— О нет, — ответила та, — его покой омрачает судьба единственной дочери. И поскольку у меня тоже есть дочь, которая заслужила честь быть принятой в его гарем, я расскажу тебе обо всем подробно.

РАССКАЗ СТАРОЙ ХОЗЯЙКИ О ДОЧЕРИ КИТАЙСКОГО ИМПЕРАТОРА, КОТОРУЮ ЗВАЛИ ТУРАНДОХТ

— Нашей царевне, — начала старуха, — пошел девятнадцатый год. Она прекрасна, умна, одарена всеми талантами. Лучшие художники Востока неоднократно использовали все свое мастерство, пытаясь запечатлеть ее черты, но прелесть царевны непередаваема, неповторима. Эти портреты, в которых не отразились ее изящество и обаяние, наделали много шума и прославили ее красоту; однако в жизни царевна куда привлекательнее, чем ее изображают художники. Она получила прекрасное образование: геометрия, арифметика, философия, законодательство — все науки, которым обучают лишь юношей, — изучены ею досконально. Она сведуща в любом деле. Нравственные заповеди нашего государственного мужа Баргингбузина она усвоила без малейшего затруднения. Но ее совершенство омрачается одним недостатком: холодностью.

Около двух лет назад тибетский царь увидел ее портрет и прислал сватов просить ее руки для своего сына. Она пренебрегла этим предложением и отказалась выйти за царевича замуж; с тех пор она начала изводить отца несносным высокомерием и жестокостью. Алтан-хан хотел было настоять на своем, но царевна продолжала упрямиться и в конце концов заболела. Врачи посоветовали императору не принуждать ее к браку.

Наш правитель любит свою дочь до самозабвения. Услышав, что упорное нежелание выходить замуж серьезно вредит здоровью царевны, он не стал более раздражать ее и отослал сватов обратно в Тибет, решительно отказав им. После этого царевна сказала ему:

— О государь! Если вы хотите, чтобы я вполне выздоровела, знайте, что этого недостаточно! Я хочу, чтобы вы поклялись, что не будете перечить моим наклонностям и принуждать меня. Велите всем объявить, что, какой бы царевич ни пожелал меня сватать, пусть не надеется на согласие до тех пор, пока не ответит на те вопросы, которые я сочту нужным ему задать. Если он решит мои загадки правильно — обещаю выйти за него замуж. Если нет — пусть ему отсекут голову на площади перед вашим дворцом! Итак, огласите мою волю и оповестите ученых мужей нашего города о том, что им надлежит присутствовать при моем состязании с теми, кто захочет взять меня в жены! Если вы разрешите мне поступать по своему усмотрению, я не умру.

Пекинский правитель подумал, что ни один юноша не рискнет соревноваться с Турандохт на этих условиях, и согласился. Он издал указ о том, чтобы отныне сватовство к его дочери проходило в установленном ею порядке, и поклялся кодексом Баргингбузина строго соблюдать все условия. Он не мог и предположить, что этот указ будет иметь ужасные последствия! Царевна же, полагаясь на святость его клятвы, повеселела, ибо она хорошо знала, что слово отца нерушимо. Очень скоро она полностью излечилась от своего недуга.

На свете мало царевичей, которые низко ставят свои достоинства и способности! Вот почему, несмотря на указ, молва о красоте китайской царевны привлекала ко двору Алтан-хана множество поклонников. Как-то раз отец спросил ее:

— Дорогая моя дочь, а что, если кто-то из приезжих царевичей дерзнет состязаться с тобой в догадливости и правильно разгадает твои загадки?

— Вот уж этого-то не стоит бояться! — воскликнула Турандохт. — Мои условия нелегки, и я довольна тем, что поставила их.

И вот один за другим искатели ее руки стали пытать счастья. Они принимали условия сватовства, выслушивали вопросы, которые задавала царевна, но никак не могли ответить на них. Всех их надлежало казнить без сострадания! Гибель стольких юношей глубоко опечалила Алтан-хана. Вот когда он пожалел о своем указе! «Это — слишком дорогая цена, — думал он, — и пусть лучше моя дочь умрет от своего упрямства, чем будут обезглавлены другие царевичи». И он постарался предотвратить дальнейшие казни.

Теперь он не допускает никого из юношей к словесному состязанию, не предупредив о безнадежности этого предприятия. Он убеждает молодых людей оставить их гибельные замыслы и соглашается проводить их к принцессе только с великими предосторожностями. Однако время от времени отчаянные юноши все же пытаются преодолеть преграду, поставленную принцессой, и добиться ее согласия. Их разум отравлен прелестью Турандохт и надеждой обладать ею, но увы! не так давно последний из них сложил свою голову на площади, не сумев разгадать три загадки, хоть он и считал себя достаточно мудрым и образованным! Смерть этих несчастных омрачает жизнь государя, но Турандохт кажется вполне довольной: эти кровавые зрелища ей по душе. Сегодня ночью должны казнить еще одного царевича, которого привлекла ко двору Алтан-хана все та же роковая любовь к царевне.

Халаф выслушал старухин рассказ очень внимательно и спокойно ответил ей:

— Я не сомневаюсь в том, что художники изрядно польстили вашей царевне, потому что невозможно поверить в красоту, столь совершенную! Все, кто видел ее портреты, влюбляются; образ ее помрачает разум. Я никак не могу поверить твоим словам.

— О господин! — возразила старуха. — Я часто навещаю свою дочь и захожу на женскую половину дворца. Вижу я и царевну: обаяние ее так велико, что слова бессильны его описать! Вы можете мысленно представить себе образ, наделенный всеми достоинствами, всеми чертами, которые вы находите привлекательными, — словом, совершенную женщину, — и этот образ будет бледнее, нежели Турандохт со всей ее красотой. Его даже сравнить нельзя будет с нашей царевной!

Хотя Халаф не вполне поверил старой хозяйке, но ее слова доставили ему некоторое удовольствие. Он никак не проявил своих чувств, только сказал:

— Я думаю, что юноши, которые брались разгадать эти загадки, не отличались сообразительностью!

— О нет, — отвечала старуха, — вопросы, которые она задает, невероятно запутанны и темны. Их трудно понять, и ответить на них вряд ли возможно.

Пока Халаф и старая женщина таким образом разговаривали, мальчик вернулся с рынка и принес все, что просил купить путешественник. Халаф, сильно проголодавшись в дороге, взял из его рук съестное и перекусил. Когда он насытился, уже начало темнеть, и с улиц Пекина послышались барабанные удары. Молодой человек спросил у старухи, кто это бьет в барабаны? Она сказала:

— Вы же слышали, что сегодня должны обезглавить еще одного царевича? Это стража оповещает жителей города о том, что близится время казни, которая, как я вам сказала, назначена на ночь.

Халаф, живо тронутый этим сообщением, вышел на улицу и смешался с толпой, чтобы присутствовать при казни. Вместе с другими людьми он двинулся в направлении императорского дворца, где должно было совершиться это печальное событие.

На дворцовой площади стояла большая деревянная вышка, украшенная кипарисовыми ветками и увешанная сотнями фонарей, которые освещали все вокруг. У ее подножия находилось лобное место, затянутое белым шелком, а поодаль — несколько строений, покрытых белой тафтой. Вокруг в два ряда стояли стражники, по тысяче в каждой шеренге, и держали в руках обнаженные мечи и секиры. Грохот барабанов мешался со звоном колоколов, доносившимся с деревянной вышки, Халаф, которого интересовали все подробности происходящего, увидел, как на площадь выступили двадцать китайских мандаринов и двадцать ученых мужей, сведущих в законодательстве; все они разместились под навесами тех строений, что виднелись поодаль. Эти сорок почтенных персон были облачены в белые шерстяные одеяния.

Потом появился еще один мандарин, который вел за руку жертву. Это был юноша лет восемнадцати; на голове его была синяя повязка, и весь он был украшен цветами и ветками кипариса. За ним по пятам следовал палач. Все трое поднялись на лобное место.

— Знал ли ты, юноша, об указе нашего государя? — громко спросил его мандарин. — Не старался ли тебя отговорить наш повелитель?

— Знал, — ответил ему царевич, — и разговаривал с Алтан-ханом перед тем, как свататься к его дочери. Я никого не виню в своей смерти, кроме себя самого, и прощаю вас всех.

Тогда палач вынул саблю и, взмахнув ею, снес ему голову. Тело казненного поместили в саркофаг черного дерева и слоновой кости, который был перенесен на плечах шести мандаринов в сад перед женской половиной дворца, где император велел отвести место для несчастных юношей, погибших по вине его дочери. Он часто приходил туда в одиночестве и оплакивал казненных царевичей, упрекая Турандохт в бесчувственности и равнодушии.

Халаф дождался, пока все церемонии завершатся, и тогда увидел неподалеку от себя горько плакавшего человека. Он подошел и обратился к нему:

— Я сочувствую вашему горю! Вы, конечно, близко знали несчастного юношу?

— О сударь! — зарыдал незнакомец еще горше. — Я не только знал его, я вырастил его! О, горе тебе, царь самаркандский: что с тобой станет, когда узнаешь о смерти сына. Кто дерзнет принести тебе черную весть?

— Но как же случилось, — спросил незнакомца Халаф, — что сын вашего повелителя влюбился в китайскую царевну?

— Я расскажу вам, — ответил тот. — Не так давно к нам в Самарканд прибыл знаменитый живописец и привез образцы своего искусства; он представил нашему государю портреты лучших красавиц, и тот сказал: «Я не сомневаюсь в том, о художник, что ты льстишь своим моделям сверх меры! Эти высокопоставленные особы слишком прекрасны». — «Повелитель, — отвечал ему мастер, — у меня есть один шедевр еще более восхитительный, чем то, что вы видели; это — портрет непревзойденно прекрасной царевны, который не запечатлел и половину ее обаяния и красоты!» — и он достал рисунок и протянул его правителю. Самарканда, сказав: «Та, что вы видите на портрете, — дочь Алтан-хана, китайского императора». Царь вгляделся в портрет и воскликнул: «В мире не может обитать столь очаровательное существо! Природа не в силах создать подобного совершенства». — «Ну что вы, — возразил художник, — мой рисунок и вполовину не может сравниться с живой царевной! Никакое мастерство не может передать всей ее прелести».

Мой повелитель поверил художнику и купил у него портрет красавицы. Рисунок произвел на царского сына столь сильное впечатление, что он решил тайно оставить двор своего отца и бежать из Самарканда в Пекин. Он посвятил меня в свои планы, и я захотел сопровождать его. Мы выехали из города и двигались без остановок до тех пор, пока не достигли этой столицы. Здесь мой воспитанник вознамерился поступить на военную службу, чтобы со временем отличиться перед Алтан-ханом и попросить руки его дочери. Вскоре был объявлен указ о том, что всякое сватовство должно совершаться согласно воле принцессы, и мой молодой господин очень обрадовался. «Я отправлюсь во дворец немедленно, — заявил он, — и разгадаю все эти загадки. Что пользы бояться неудачи?»

И вот в конце концов его постигла та же участь, что и всех прочих. Готовясь идти на казнь, он передал мне злополучный портрет со словами: «Прими и оставь у себя этот бесценный дар! Покажи рисунок отцу, когда будешь рассказывать ему о моей участи, пусть он видит ее черты». Но я хочу удалиться из этих мест и не возвращаться на родину: я так любил его! Я уйду прочь отсюда, чтобы в одиночестве оплакивать моего дорогого воспитанника. О бесчувственная, бессердечная Турандохт!

Исполненный скорби, он поднялся, швырнул на землю шкатулку и возмущенно зашагал прочь. Когда он отошел на достаточное расстояние, Халаф подобрал шкатулку и подумал, что стоило бы подарить ее той старой хозяйке, у которой он остановился. Он направился к своему кварталу, но во тьме потерял дорогу и попал на городскую окраину. Не успел он сообразить, где находится, как уже был за пределами города. Пришлось ему дожидаться рассвета под открытым небом. Нетерпение его усилилось еще и оттого, что шкатулка с портретом была у него в руках. Еще и солнце не показалось на небе, когда Халаф поднял крышечку и достал рисунок.

«А может быть, не стоит смотреть на нее? — размышлял он. — Ведь все твердят, что влюбляться в царевну очень опасно. Этот портрет уже наделал достаточно зла! Но впрочем, чем я рискую? Ведь это не живая девушка, а всего лишь сочетание красок, нанесенных искусною кистью. Ее тщеславие будет посрамлено, когда она поймет, что ее образ не каждый раз поражает сердца любовным безумием. Сейчас я докажу, что на лицо Турандохт можно смотреть без волнения!» — сказал он себе и опустил взор.

Глаза его остановились на портрете прекрасной девушки с правильными чертами лица, и каждая деталь рисунка казалась ему совершенством. Он восхитился овалом ее лица и всеми видимыми на портрете достоинствами и, хотя был начеку после всех предостережений, почувствовал, что подпадает под власть ее чар.

— В какое же смятение привел меня этот образ! — воскликнул юноша. — Нет, для того, кто увидел ее, опасности не существует!

И он двинулся в город с твердым намерением просить руки Турандохт. Вернувшись к старой хозяйке, он рассказал ей обо всем, что произошло за ночь, и показал подобранный на площади портрет.

— Сын мой, — воскликнула она, — как я за тебя волновалась! Ты пропадал целую ночь.

— Прости меня, матушка, — отозвался Халаф, — если я доставил тебе беспокойство! Но скажи мне, ибо ты видела Турандохт много раз, похоже ли на нее это изображение? Я не могу поверить.

— Клянусь душой нашего пророка Якмауни, царевна прекраснее в тысячу раз! О, если б ты видел ее, ты бы со мной согласился.

— Я рад услышать, что, на твой взгляд, ее прелесть не поддается никаким ухищрениям живописцев! — воскликнул Халаф. — Отныне я весь — нетерпение. Посмотрим, быть может, мне повезет больше, чем самаркандскому царевичу, и я не только увижу ее, но и возьму в жены!

— Что ты задумал, сынок? — всполошилась вдова. — Неужели ты собираешься идти к Алтан-хану сватать царевну?

— Именно так, матушка, — ответил Халаф. — Я сегодня же пойду во дворец и предложу ей созвать ученых мужей: пусть загадывает свои загадки!

Бедная старуха заплакала:

— Ах, сударь мой, откажитесь от этой мысли ради Всевышнего! Вам следует ненавидеть эту мучительницу, презирать ее за бессердечие и жестокость!

— Матушка, не касайтесь моего больного места, — сказал ей Халаф, — ничто в мире не отвратит меня от задуманного.

Видя, что уговоры не помогают, хозяйка так и залилась слезами:

— О, лучше б тебе никогда не переступать моего порога! Лучше б тебе не слышать ее имени! Будь я проклята за то, что расхваливала ее, ведь ты влюбился в нее с моих слов!

— Какая разница, клялись вы или нет именем Якмауни, — прервал ее молодой человек, — я другой веры и не знаю ваших пророков! Но если я принял решение, то никогда не отступлюсь от него.

Однако он пробыл еще день у хозяйки. Она же тем временем отправилась раздавать милостыню в доме призрения, а потом пошла к бонзам и пожертвовала им денег на то, чтобы они ходатайствовали за юношу перед Баргингбузином. Потом наступила ночь, а наутро Халаф поднялся, еще более укрепившись в своем намерении. Он распрощался с вдовой и выехал за ворота. Старая женщина осталась сидеть на пороге в несказанной печали, обхватив колени и положив на них голову.

Для встречи с Алтан-ханом он разоделся, надушился и стал краше ясного утра. Подъехав к дворцовым воротам, он увидел по обе стороны от них караул, а у столбов — привязанных цепями слонов. Один из стражей, зная, что Халаф — приезжий, остановил его и спросил:

— Юноша, какое дело привело тебя к воротам дворца?

— Я еду умолять государя, чтобы он позволил мне вступить в словесное состязание с его дочерью, — ответил Халаф.

— Значит, ты едешь за своей смертью?! — удивился страж. — Да знаешь ли ты, что, будь ты мудрее самого ученого мандарина, тебе не сыскать смысла в ее загадках?

— Благодарю тебя за совет, о страж, — ответил Халаф, — но я приехал сюда не для того, чтобы повернуть назад и уехать ни с чем. Пропусти же меня к Алтан-хану.

— Ступай и умри, — ответил ему страж.

О ТОМ, КАК ХАЛАФ ОТПРАВИЛСЯ К АЛТАН-ХАНУ И ВЫЗВАЛСЯ ОТВЕТИТЬ НА ВОПРОСЫ, ПОСТАВЛЕННЫЕ ПРИНЦЕССОЙ ТУРАНДОХТ

Халаф продолжил свой путь, минуя караул и пятерых слонов, привязанных у входа, и услышал, как кто-то из стражников произнес:

— Как хорошо сложен этот юный царевич и как пригож! Как жаль, что жизнь его оборвется во цвете лет! — но не колеблясь направился через дворцовые залы в приемную.

Он нашел Алтан-хана на троне из хатайской стали, украшенной алмазами. Трон имел форму дракона и опирался на четыре высокие колонны, тоже из стали. Император, одетый в халат из золотой парчи, сидел на нем, принимал своих подданных и беседовал с ними. Выслушав несколько человек, он обвел глазами собравшихся и увидел среди них Халафа. Было заметно, что юноша приехал издалека и принадлежит к числу людей знатных.

Алтан-хан позвал одного из своих мандаринов и велел ему спросить молодого человека, откуда и по какому делу он прибыл.

— Передайте вашему государю, — ответил Халаф посланцу, — что я — единственный сын одного из правителей, наследник престола, прибыл в Пекин в надежде породниться с Алтан-ханом.

Когда императору передали все, что сказал Халаф, он побледнел и объявил всем присутствующим, что они могут быть свободны. Все удалились, Алтан-хан сошел с трона и произнес:

— О дерзкий царевич, разве ты не слыхал о моем жестоком указе?

— Слыхал, государь, — ответил Халаф, — и представляю себе опасность, которая подстерегает на этом пути. Я собственными глазами видел казнь самаркандского царевича, но это зрелище не ослабило желания добиться руки вашей дочери.

— Какое безумие! — воскликнул отец Турандохт. — Едва один сложил голову, как следующий уже готовится заступить на его место! Зачем ты хочешь принести себя в жертву, о опрометчивый человек?! Как слепы вы все! Послушай меня, возвращайся обратно в свою страну, наследуй царство и не подвергай своего отца опасности услышать худые вести — о том, что ему надлежит распроститься с надеждой увидеть тебя еще когда-либо в жизни. Мне жаль тебя больше, чем кого бы то ни было.

— Государь мой, — ответил Халаф, — пусть ваше расположение станет для меня добрым знаком! Быть может, небо в память о прежних несчастьях воспользуется моим появлением при дворе, чтобы положить конец вашим тревогам и вернуть вам покой.

— Внемли моим увещеваниям, сын мой, — вновь обратился к нему Алтан-хан, — ты заблуждаешься, думая, что сможешь ответить ей, не сходя с места. Поверь, я расположен к тебе всем сердцем и предупреждаю не зря: четверть часа будет тебе дано на то, чтобы обдумать каждую из загадок. Таково правило! Поразмысли же над тем, что я тебе здесь сказал, и возвращайся завтра. Тогда ты сообщишь мне окончательное решение.

Халаф нисколько не колебался в своих намерениях. Он ушел, лишь раздосадованный необходимостью ждать еще один день, и провел ночь у той же хозяйки. Наутро он вновь явился во дворец, и Алтан-хан принял его в своих покоях.

— Ну, царевич, что ты надумал за ночь? Твое решение переменилось? — спросил он.

— Государь мой и повелитель, — ответил Халаф, — я решил умереть той же смертью, что и мои предшественники, если небо не пошлет мне иную участь.

Император ужаснулся.

— Сын мой, — воскликнул он, — если мои доводы тебя не трогают, дай излиться моей печали! — и он ударил себя в грудь и стал рвать свою бороду. — Если казнят и тебя, рассудок мой пошатнется! Оставайся лучше у меня при дворе: ты станешь вторым лицом в государстве. Я подарю тебе хороших слуг и прекрасных невольниц, буду заботиться о тебе как о родном сыне. Откажись от своей затеи! Доставь мне такое удовольствие — лишить эту кровопийцу, мою дочь Турандохт, очередной жертвы.

Однако сын ногайского хана, хоть и был до глубины души тронут сердечным сочувствием императора, отказался в таких выражениях:

— Повелитель, позвольте мне подвергнуть себя этой опасности: чем она больше, тем сильнее бьется мое сердце. Быть может, судьба предначертала именно мне сломить высокомерие царевны? Ради Всевышнего, не препятствуйте моим намерениям, от исполнения которых зависит покой моей души, честь и самая жизнь! Или я потеряю жизнь, или выиграю царевну, без которой мне жизнь не мила.

— Безумец, — сказал тогда император, — гибель твоя неизбежна. Ты вскоре увидишь плоды своего сумасбродства! Иди же, ответь на ее вопросы! Но пока ты жив, я должен воздать тебе все почести, какие оказываются женихам императорской дочери.

И он позвал главного евнуха и велел ему проводить юношу на женскую половину дворца.

— И пусть двести евнухов сопровождают его и прислуживают ему как полагается! — добавил он, отпуская Халафа.

У входа на женскую половину юношу встретили самые знатные мандарины. Они опустились на колени, коснулись головами земли и сказали один за другим:

— Мы — верные слуги вашей сиятельной персоны — пришли выразить вам глубокое почтение.

Они поднесли ему свои дары, после чего удалились. Пока на женской половине дворца продолжались церемонии, Алтан-хан вызвал к себе ученого мужа, попечителя и главу императорской школы, и направил его к Халафу, чтобы еще раз проявить заботу о юноше и заставить его одуматься.

— К нам прибыл царевич просить руки Турандохт, — сказал он этому мудрецу, — и мне его очень жаль! Быть может, вам удастся повлиять на его решение?

Старец долго беседовал с молодым человеком и возвратился к императору с такими вестями:

— Отговорить его невозможно. Но осмелюсь высказать вашему величеству уверенность в том, что если кто-либо вообще способен разрешить загадки вашей дочери, то это — юноша, с которым я только что говорил.

— Вы — мудрый человек, — воскликнул в ответ император, — и как я рад услышать из ваших уст похвалу этому царевичу! Значит, вы считаете его достаточно образованным и сообразительным?

И Алхан-хан дал Господу обет ради спасения Халафа и приказал принести в храмах жертвы и молиться об удачном исходе его замысла. Он назначил также торжественные богослужения и выставил угощение горожанам, дабы все приняли участие в его бдении. Потом он послал своего чиновника — и родственника — в тот дом, где остановился Халаф, и велел передать молодому человеку, что наутро он может приходить прямо в зал заседаний: мандарины и ученые уже получили предписание явиться туда для свидетельства перед царевной.

Несмотря на твердость своих намерений, Халаф в ту ночь едва сомкнул веки. Он все еще надеялся на успех своего выступления, но мысль о родителях не давала ему покоя. «Что станет с ними, если я не вернусь?» — спрашивал он себя в сильном волнении. Он еще был погружен в свои размышления, когда прозвучал сигнал, зовущий всех участников словесного состязания во дворец. Халаф обратился душой к пророку Мухаммеду и вопросил:

— О великий Пророк! Ты видишь мое нынешнее положение, вдохнови же меня и подскажи мне, что делать? Идти ли мне в зал заседаний, где ждут мудрецы, или прямо к самому Алтан-хану, чтобы рассказать ему о сомнениях, которые пугают меня?

И тут страх его рассеялся. Халаф поднялся, надел кафтан и плащ красного шелка, расшитые золотыми цветами туфли и чулки из голубого шелка — всю эту одежду подарил ему император — и встретил шестерых мандаринов в длинных малиновых одеяниях, которые явились к нему, чтобы проводить во дворец.

Вместе с ними Халаф направился ко двору Алтан-хана, миновал вооруженных стражников, стоявших по обе стороны от входа, и прошел в залы. В первом из них находились певцы и музыканты, исполнявшие удивительные напевы. Оттуда Халаф и сопровождавшие его мандарины двинулись в зал заседаний, где уже собрались все, кто должен был присутствовать при состязании. По одну сторону сидели знатные мандарины, по другую — ученые и наставники императорской школы и старший распорядитель. Над теми и другими были натянуты навесы разных цветов. Посреди зала стояли два трона из чистого золота, предназначенные для китайского императора и его дочери. Знатные мужи и ученые почтительно приветствовали Халафа. Когда первые лучи солнца показались над горизонтом, к дверям, ведущим во внутренние покои дворца, подошли два евнуха и отдернули занавеси, скрывавшие вход, тогда на порог зала вступили Алтан-хан с дочерью. Турандохт была в платье, затканном золотой нитью, и на голове ее было златотканое покрывало; вместе с отцом она поднялась по пяти серебряным ступенькам, которые вели к тронам, и села. Две молодые красавицы встали у тронов: одна рядом с Турандохт, другая — рядом с Алтан-ханом; в руках они держали бумагу и перья. В знак почтения к Алтан-хану они прикрыли глаза, и Халаф заметил, что в ушах у каждой были крупные жемчужины. У царевны был самый величественный вид, и юноша смотрел на нее с восхищением.

Император разрешил мандаринам сесть на свои места. Тогда один из вельмож преклонил колена и громко прочел запись, сделанную несколько дней назад и содержавшую формальное предложение Халафа, просившего руки Турандохт. Затем он поднялся и предложил юноше почтить государя поклоном, что тот и сделал с удивительной грацией. Алтан-хан улыбнулся. Затем с места поднялся старший распорядитель и во всеуслышание зачитал злосчастный указ, после чего обратился к юноше:

— Вы слышали, господин, каковы условия сватовства? Иных закон не предусматривает. Если вас смущает связанная с состязанием опасность и вы хотите отказаться от своего намерения, вы вправе сделать это сейчас.

— Нет-нет, — ответил Халаф, — отказывающийся слишком много теряет! Награда победителю бесценна, и не стоит малодушно выходить из игры!

Император счел, что настало время перейти к делу.

— Дочь моя, — обратился он к Турандохт, — можешь теперь загадать ему свои три загадки, и, может быть, все, что свято, все добрые духи, которым мы вчера принесли жертвы, помогут этому царевичу найти правильные ответы.

— Призываю в свидетели нашего великого пророка Якмауни, — сказала царевна, — что мои условия — не шутка! На моих глазах были казнены многие искатели брака. Знай же, дерзкий юноша: если и ты не минуешь погибели — вини в этом только себя!

— О прекрасная повелительница, — сказал ей Халаф, — я уже слышал об этом тысячу раз! Я знаю и помню условия, поторопись же с вопросами — и я попытаюсь ответить на них.

— Ну хорошо же! — ответила Турандохт, — слушай: что не имеет подобных со дня сотворения мира, радует всех и может быть найдено в каждом царстве?

— Друг мира, не имеющий равных, пребывающий всюду, о котором ты говоришь, — солнце, — ответил Халаф.

— Правильно! — воскликнули мудрецы.

— А кого можно назвать матерью, рождающей детей и поглощающей их, когда они войдут в силу?

— Море, — ответил Халаф, — ибо реки берут в нем свое начало и впадают в него.

Турандохт, видя, что Халаф не сдается и отвечает ей правильно, спросила еще:

— А что ты уподобишь дереву с множеством листьев, каждый из которых сверху бел, с изнанки черен? — и она откинула с лица покрывало, чтобы сильнее смутить его.

От неловкости, что все видят ее, она покраснела, и румянец украсил ее еще больше. От волшебства такой красоты отважный юноша потерял дар речи и стал недвижим. Все собрание перепуталось — думали, что на третий вопрос ему не ответить, и Алтан-хан уже счел Халафа погибшим. Но тот все же оправился и, придя в себя, сказал:

— О царевна, чарующая всех своим видом! Я приношу свои извинения за это неожиданное замешательство. От созерцания твоих небесных черт мои мысли спутались, и я забыл твой вопрос. Повтори мне его, ибо твое лицо заставляет забыть обо всем!

— У какого дерева листья черны с одной стороны и белы с другой? — сказала Турандохт.

— Такому дереву подобен год, — ответил Халаф, — чьи дни опадают, как листья, белые с одной стороны: с утра до вечера, и черные с другой: с вечера до утра.

И этот ответ одобрили мудрецы и государственные мужи, собравшиеся в зале. Глубокий ум Халафа их восхитил, и они шумно выражали свое одобрение; Алтан-хан же обернулся к царевне и сказал ей:

— Ну, не довольно ли, дочка? Признай же, что ты проиграла! Теперь тебе остается лишь сдаться и выйти замуж за победителя. Итак, ты объявляешь ему свое согласие?

Царевна опустила свое покрывало, чтобы скрыть слезы, покатившиеся по щекам. Она страдала от унижения.

— Но у меня есть еще вопросы, — возразила она, — и я могла бы задать их ему завтра! Пусть и на них ответит! Вот тогда я признаю, что он выиграл состязание!

— Э нет, — сказал император, — если тебе это позволить, так не будет конца! Неужели ты можешь придумать еще что-нибудь? Ну говори! Скажи мне, о чем ты хочешь его спросить?

Турандохт призналась, что и сама не знает.

— Но завтра, завтра я опять испытаю его догадливость! Позвольте, отец! Я удалюсь и придумаю до утра еще что-нибудь. Мне стыдно терпеть поражение, я не хочу замуж!

— Ничего я тебе не позволю! — закричал император. — Довольно! Ты играешь жизнями этих юношей, кровь для тебя забава! Твоя мать умерла от горя, и я столько времени был на краю отчаяния из-за твоего безумного своеволия — но теперь я благодарю всех духов, которые воздействуют на нашу судьбу, и всех святых, пребывающих в небесах, и солнце с луною, которым было угодно принять мои жертвы! Если этот царевич ответил тебе на все вопросы — я обращаюсь к собравшимся: справедливо ли будет отдать тебя ему?

За всех присутствующих ответил старший распорядитель:

— На этот раз не вам исполнять обязательства, взятые по договору. Ваш указ ясно гласит, что в данном случае дело стоит за царевной: побежденному — казнь, победителю — свадьба! Она должна стать его женой, или духи, наблюдающие за исполнением клятв, накажут ее за вероломство.

Пока он так говорил, Турандохт хранила молчание. Халаф видел, что слезы ее льются ручьем; она опустила голову на колени и сидела так, не двигаясь с места. Он приблизился к трону Алтан-хана и простерся перед ним.

— Владыка! — обратился он к императору. — Могу ли я попросить вас об одной милости? Взгляните: хоть мне и посчастливилось ответить на вопросы, заданные царевной, я вижу, что ей скорее пришлось бы по вкусу казнить меня. Я, пожалуй, отказался бы от своего права жениться на ней. Но пусть и она выполнит мое условие: я задам ей единственный вопрос, и если царевна ответит на него правильно — она будет свободна!

Такое предложение удивило и Алтан-хана, и мандаринов. «Чем он надумал удивить нашу премудрую Турандохт?» — думал каждый. Но император, поразмыслив недолго, согласился.

— Однако я больше не связан клятвой, — объявил он, — и пусть все знают, что отныне мой указ утратил силу, ибо нашелся человек, который разгадал три загадки. Как бы ни обернулось дело, я кладу конец казням!

И после этого Халаф сказал следующее:

— Божественная царевна, хотя решением первых лиц в государстве вы признаны моею, я готов отказаться от права на вас в том случае, если вы мне скажете без ошибки, кто… но сначала дайте мне слово, что в случае поражения вы безо всякой горечи согласитесь стать моей женой и вознаградите меня за все, что я претерпел из любви к вам.

— Да, сударь, — отозвалась принцесса, — я принимаю ваше условие и клянусь всем, что свято, выполнить его. Да будут собравшиеся в этом зале свидетелями!

Собравшиеся подтвердили их уговор, но не стали скрывать своего осуждения: юноше не следовало рисковать правом на дочь императора, считали они! Однако всем любопытно было услышать, о чем же спросит Халаф.

— О прекраснейшая из царевен, — начал юноша, — скажите мне, кто перенес тысячу невзгод и жил подаянием, а ныне удостоился величайшего счастья? Если вы назовете мне имя этого человека, я добровольно откажусь стать вашим мужем.

Турандохт помолчала и наконец заявила:

— На этот вопрос невозможно ответить сразу. Завтра я назову вам имя, которое вы желаете знать.

— Госпожа моя, — сказал ей Халаф, — в нашем уговоре ни слова не было сказано о завтрашнем дне! Было бы против правил откладывать наш спор до завтра. Однако, если вы так настаиваете, я сделаю вам и эту уступку: надеюсь, что после этого вы станете обо мне лучшего мнения и мысль о замужестве сделается для вас более приятной.

— Она должна решиться на это, — сказал император. — Может ли она надеяться встретить когда-либо человека более снисходительного? Мало того, что самая сущность моего указа предназначает ее в жены этому юноше, — я и безо всякой клятвы не согласился бы его отпустить без жены, которой он так добивается! Пусть лучше моя дочь умрет, чем не достанется этому великодушному царевичу, — и с этими словами он поднялся с трона и удалился.

За ним ушла царевна; ученые мудрецы выразили Халафу свое восхищение, и шестеро мандаринов отправились проводить его в отведенные ему во дворце покои.

Царевна затворилась на своей половине, не допуская к себе никого, кроме двух самых любимых невольниц, от которых ничего не скрывала. Она ушла в спальню, сорвала с головы свое покрывало и бросилась на ложе, не в силах сдерживать свои чувства. Душу ее переполняли стыд и печаль.

— Оставьте ваши ненужные хлопоты! — крикнула она своим наперсницам. — Мне ничего не нужно! В моем сердце — одно отчаяние, — и она принялась рвать на себе волосы.

— Как! — восклицала она. — Завтра я опозорюсь перед всем собранием! Горе мне! Как я признаюсь, что не знаю ответа на этот вопрос? «И это, — скажут они, — та самая царевна, что хвасталась своими знаниями и умом и разрешала самые трудные загадки?»

— О царевна, — сказала одна из служанок, — не мучайся мыслью о завтрашнем поражении! Надо попытаться избегнуть его. Вопрос, который задал царевич, не слишком труден!

— Не слишком труден? — переспросила ее Турандохт. — Разве он намекал не на себя самого? Откуда мне знать, как зовут этого юношу? Ведь он — чужестранец, и никто не слышал о его царстве, не видел его родителей…

— Но как же вы пообещали ему ответить завтра? — спросила та. — Как вы надеялись найти разгадку?

— Я ни на что не надеялась, — ответила ей Турандохт. — Я хотела лишь выиграть время и согласна скорее убить себя, чем признать свое поражение! Я не пойду замуж за того, кто меня перехитрил!

И она принялась царапать лицо ногтями, и если бы невольницы не удержали ее, изуродовала бы тот дивный образ, ради которого столь многие царевичи шли на казнь.

А Алтан-хан тем временем призвал к себе наследника Тимурташа и повел с ним такую беседу:

— Сын мой, — сказал он, — ты поселил в моей душе беспокойство. Зачем ты послушался моей дочери и рискнул остаться ни с чем? Я боюсь, как бы она не разгадала твою загадку! Каково тебе будет увидеть, что все твои усилия были растрачены впустую?

— Государь, — ответил ему Халаф, — откуда ей разгадать мой секрет? «Человек, перенесший тысячу невзгод» — я сам, и никто в вашем царстве не знает, кто я и откуда пришел. Ей ни за что не узнать моего имени!

— Как я рад слышать твои слова! — воскликнул царь. — Значит, хоть она без труда поймет смысл твоего вопроса, но ответа ей не сыскать? Ты успокоил меня!

И на радостях он предложил устроить охоту. Юноша согласился принять в ней участие, и император приказал приготовить все необходимое для выезда.

Перед тем как ехать, они перекусили; затем ко дворцу были поданы открытые носилки для мандаринов — они были сделаны из слоновой кости и украшены золотом, — каждого мандарина понесли двое слуг и еще четверо сопровождали: перед носилками шагали двое с хлыстами, позади них двое несли золотые таблички, на которых были выгравированы их заслуги. Потом для императора и Халафа подали паланкин, сделанный из резного дерева лучших пород; их понесли двадцать отборных телохранителей, и с каждой стороны шагал генерал с зонтом в руках, чтобы защищать императора и его почетного гостя от лучей солнца. Процессию завершали триста евнухов.

Выбравшись таким образом за пределы города, они вскоре достигли подходящего места, где их уже дожидались сокольничие. Началась охота на перепелов, которой император с Халафом забавлялись до темноты. После захода солнца собрались в обратный путь. Во дворце их ждало роскошное угощение, после которого Алтан-хан пригласил юношу в зал, предназначенный для развлечений. Там мандарины уже занимали свои места, и император усадил Халафа рядом с собой на трон черного дерева, украшенный золотыми фигурами. Когда все расселись, началось представление. Сначала гостей развлекли певцы и музыканты; потом они удалились, чтобы дать место искусно сделанному слону, который скачками выбрался на середину зала и изверг из себя шестерых танцовщиков и танцовщиц. Они исполнили несколько танцев. Никакой одежды, кроме набедренных повязок и головных уборов из парчи, на них не было; когда они закончили свои пляски, то забрались внутрь необычного слона, и он ушел так же, как и появился.

Развлекаясь таким образом, они провели время до той поры, когда надлежало отходить ко сну. Евнух с горящим факелом, в котором змеиный жир был перемешан с воском, подошел к Халафу, чтобы проводить его. Основа факела была золотая; Халаф прошел с ним в богато убранное помещение, приготовился лечь в постель и остался один. И вдруг он обнаружил, что в отведенных ему покоях есть еще кто-то. Это была молодая красавица, уступавшая лицом и статью разве только самой Турандохт, в красном платье, затканном серебряными цветами, а поверх него еще и в длинном одеянии из белого атласа, вышитого золотом и украшенного огромным количеством рубинов и изумрудов. На голове ее красовалась маленькая шапочка, отделанная жемчугом и серебром и позволявшая видеть ее роскошные, украшенные цветами волосы, скрепленные алмазными пряжками. При виде Халафа она поднялась с сиденья, где лежала ее вуаль, и поклонилась ему со словами:

— О царевич, я не сомневаюсь что вы удивлены моим появлением! Что может делать женщина в ваших покоях? Но важное дело, которое меня сюда привело, заставляет меня забыть обо всякой опасности и требует, чтобы я вам немедленно сообщила нечто серьезное.

Халаф пригласил ее сесть и сел сам; тогда незнакомка начала речь таким образом:

— Я — дочь одного из правителей, которые платят дань Алтан-хану. Несколько лет назад мой отец решил положить конец этой зависимости и отказался признать власть Алтан-хана; тогда тот поручил одному из своих лучших полководцев привести его к повиновению. Император был очень разгневан дерзостью моего отца! Его военачальник пошел на отца войной и затеял сражение, в котором китайцы победили. Это сражение происходило возле реки, и отец приказал своим соратникам, чтобы в случае поражения они предали смерти его жену и детей. Он не хотел, чтобы его семья попала в плен к неприятелю, и предпочитал, чтобы нас бросили в реку, чем отдали живыми китайскому императору. Отца убили в этом сражении, но его подчиненные все же выполнили этот бесчеловечный приказ. Всех нас столкнули в воду. Китайский военачальник в это время был неподалеку и все видел. Он объявил награду тому, кто выловит нас, ибо вид царской семьи, тонувшей в глубоких водах, вызвал в нем сострадание. Несколько всадников тотчас же спустились за нами и поплыли, стараясь настичь наши тела, уносимые течением. Им это удалось, но из нас четверых, доставленных на берег, ни мать, ни братья уже не дышали. Лишь я одна подавала признаки жизни. Этот военачальник, мой спаситель, усиленно заботился обо мне, как будто, взяв в плен дочь своего противника, он прибавлял себе военной славы. Вернувшись в Пекин, он доложил императору обо всем, что совершил в походе, и передал меня Алтан-хану. Тот поместил меня у своей дочери, которая младше меня двумя годами и которой я очень постаралась понравиться. Хотя тогда я была еще ребенком, я считала себя невольницей императора и изо всех сил угождала его дочери; у той была еще одна знатная пленница, в таком же положении, как и я, и мы обе вошли в полное доверие к Турандохт. Мое имя — Ханума, и в моих жилах течет благородная кровь, поэтому вы можете не сомневаться в том, что я вам рассказываю! Но разве станет царевич, влюбленный в Турандохт, слушать меня и верить моим словам?

— Послушай, Ханума, — сказал ей Халаф, — ты держишь меня в нетерпении. Ты сказала, что хочешь сообщить что-то важное? Это имеет отношение к Турандохт?

— О да, — ответила та. — Я пришла сообщить вам, что Турандохт вознамерилась вас умертвить.

— Боже правый! — воскликнул он. — И как только этот черный замысел мог родиться в ее душе?

— Я расскажу вам, — продолжила Ханума. — Дело в том, что Турандохт сегодня утром была смертельно оскорблена. Она переживала унижение на глазах своих учителей и всех высокопоставленных лиц государства, а я стояла у ее трона и видела все. Из зала заседаний она вернулась, полная ненависти к вам, и мы с моей подругой сделали все возможное, чтобы ее успокоить. Мы превозносили вашу внешность, ваш ум и то, как вы держитесь, и убеждали ее согласиться на ваше предложение. Но она оставалась глуха к нашим словам и проявила такую злобу, что мы замолчали. «Я ненавижу его больше всех, кто приезжал ко мне свататься, — сказала она, — и непременно лишу его жизни!» И она позвала несколько доверенных евнухов и сказала им, чтобы они совершили это убийство тайно, устроив западню на вашем пути в зал заседаний. Когда вы завтра пойдете туда, чтобы услышать ее ответ, на вас нападут и умертвят.

— Ах предательница! Бездушная, бессердечная, вероломная Турандохт! — вскричал юноша. — Неужели бедный Халаф кажется тебе таким чудищем, что твои глаза не хотят на него смотреть? Великий Боже, что за странные повороты судьбы ты мне предначертал?

— Господин мой, — сказала ему Ханума, — не отчаивайтесь! Я все устроила, чтобы вас спасти. У меня были кое-какие деньги, чтобы подкупить нескольких стражников: они помогут вам бежать, но следом наверняка вышлют в погоню конный отряд. Оставьте же этот негостеприимный дворец! Если хотите, я поеду с вами. Мы убежим туда, где обитает племя барлас, и там я наконец окажусь на свободе, избавившись от власти обоих господ. А вы, господин, быть может, найдете другую царевну, достойную вашей любви. Она будет счастлива выйти за вас замуж и всю жизнь будет питать к вам благодарность, ибо вы достойны и счастья и благодарности.

— Прекрасная госпожа, — ответил Халаф, — как выразить вам мою признательность за великодушный порыв, побудивший вас прийти мне на помощь! Всем сердцем я желал бы доставить вас к правителю племени барлас — вашему родственнику, чьи стоянки так далеко отсюда, но скажите мне: могу ли я столь внезапно оставить дворец китайского императора, который оказал мне доверие и полюбил, как сына? Если его дочь хочет принести меня в жертву своей злобе — что ж, я готов покориться!

Тут пленная царевна поняла, что Халаф скорее даст убить себя, чем покинет императорский двор и уедет с нею.

— Неужели вы предпочитаете погибнуть?! — воскликнула она и заплакала. — Ах, господин мой, как я трепетала за вас нынче утром в зале заседаний! Как боялась, что вы не найдете ответа! Не поддавайтесь же ослеплению страсти, сударь, здесь, на женской половине дворца, непрерывно плетутся интриги. Давайте оставим все и бежим!

— Госпожа моя, — возразил ей Халаф, — я признаю, что вы достойны освобождения и что ваша любовь будет бесценной наградой тому, кто поможет вам совершить побег. Но я — плохой попутчик, ибо мне на роду написано любить лишь одну Турандохт! Оставь я Пекин, не добившись ее руки, — и жизнь потеряет смысл. Что жить без нее, что умереть от ее руки, мне все равно!

— Неблагодарный! — сказала ему Ханума. — Ты читаешь в моем сердце, но и я вижу тебя насквозь! Оставайся же здесь, если твое отвращение ко мне так же сильно, как и твоя любовь к Турандохт!

И, подобрав свое покрывало, она вышла вон.

Халаф остался один. «Что же мне делать, после того как я услышал все это? — подумал он в замешательстве и опустился на ложе. — Эта женщина пришла предупредить меня о готовящемся покушении. Какое благородство души! Разве она могла мне солгать? Нет! Но каково коварство Турандохт, этой недостойной дочери лучшего из царей! Вот как она принимает судьбу, посланную небом, и вот чем отвечает на мое великодушие».

Словом, вместо того чтобы заснуть, юноша провел всю ночь в грустных думах. А наутро, едва рассвело, раздался сигнал, призывающий знатоков закона и ученых мужей, и шестеро мандаринов вошли к Халафу, чтобы отвести его в зал заседаний таким же образом, что и вчера.

Молодой человек последовал за ними, готовый к возможному нападению убийц. Вместе с сопровождающими он пересек двор и вступил в приемные залы. Всю дорогу Халаф озирался, высматривая убийцу, и каждый переход казался ему западней, где суждено было совершиться кровопролитию, тайно подготовленному царевной.

Однако ничего не произошло. Халаф благополучно добрался до зала, где уже собрались чиновники и мудрецы. Вскоре явился и Алтан-хан с царевной. Когда все заняли свои места, старший распорядитель поднялся и вопросил:

— О юноша, помнишь ли ты, чем завершилось вчерашнее испытание? Ты загадал царевне Турандохт загадку и обещал освободить ее, если она правильно отгадает ответ.

— Да, — подтвердил Халаф, — все было именно так.

— А вы помните ли, великая царевна, какую клятву дали вчера этому юноше?

За Турандохт ответил император, со вчерашнего дня хранивший уверенность в том, что тайна молодого человека непроницаема:

— Дочь моя, вам отвели столько времени, сколько вы сами просили. Но, если бы вы раздумывали над вашим ответом целый год, вы все равно в конце концов вынуждены были бы признать, что отгадать имя этого человека не в ваших силах! Согласитесь же стать женой этого юноши и оставьте ваши притязания.

— Государь, — сказала ему царевна, — вчера я, к стыду своему, проиграла. Но сегодня я, пожалуй, одержу верх! Пусть этот царевич повторит свой вопрос.

— Я спросил вас, «кто перенес тысячу невзгод и жил подаянием, а теперь удостоился величайшего счастья?» — и вы обещали назвать мне имя того человека.

— Имя этого человека — Халаф, — отвечала царевна, — и это — вы.

Алтан-хан побледнел, а Халаф, услышав свое имя, упал в обморок. Все присутствовавшие заволновались. Юношу привели в чувство, и он обратился к царевне:

— О прекрасная госпожа, вы ошибаетесь! Халаф, сын Тимурташа, вовсе не счастлив сейчас. Скорее напротив, его сердце переполняет печаль!

— Вы правы, — ответила ему Турандохт, — сейчас у вас нет причин для веселья. Но вы были веселы в тот момент, когда задавали мне ваш вопрос! Так что не пытайтесь увильнуть с помощью всяких шуток, а признайте себя побежденным по чести. Вы потеряли всякое право на меня. Но чтобы не мучить вас дольше, торжественно объявляю перед всем почтенным собранием: я переменила свое намерение и теперь более расположена к вам. Ради сердечной склонности моего отца и ради ваших собственных достоинств я отказываюсь от предоставленной мне свободы. Я согласна стать вашей женой!

ЖЕНИТЬБА ХАЛАФА НА ТУРАНДОХТ И ГИБЕЛЬ СУЛТАНА ХОРЕЗМСКОГО

Мандарины и ученые старцы единодушно одобрили решение Турандохт. Обрадованный Алтан-хан обнял ее и воскликнул:

— Дитя мое, ты не могла сделать мне лучшего подарка! Твоя гордость и пренебрежение к женихам лишили меня всякой надежды на продолжение нашего рода. Как же я счастлив! Быть может, мне еще посчастливится увидеть внуков, и родной мне по крови царевич наследует это государство. Наконец-то ненависть в твоем сердце уступила место любви — и больше всего меня радует то, что твоим избранником стал юноша, которого я успел полюбить, как сына, и который мне стал всех дороже. Но каким волшебством тебе удалось открыть имя этого молодого героя?

— Здесь волшебство ни при чем, о отец! — сказала она. — Я узнала его случайно, естественным образом: одна из моих невольниц этой ночью ходила к нему и сумела выведать его имя.

— О чарующая взоры царевна! — сказал ей Халаф. — Ты возрождаешь меня из праха, ты вызволяешь меня из бездны отчаяния на самые вершины славы и счастья! Прости мои несправедливые подозрения, ибо я не знал, какое блаженство мне уготовано! Я жажду вымолить прощение у твоих ног.

Но здесь влюбленный юноша вынужден был замолчать, ибо одна из невольниц, все время стоявшая за спиной царевны, выступила вперед и привлекла к себе внимание всех собравшихся. Она прошла на середину зала, и все умолкли. Когда она откинула с лица покрывало, Халаф узнал свою вчерашнюю собеседницу. Ее остановившийся взгляд и мертвенная бледность выдавали какое-то ужасное намерение. Обращаясь к Турандохт, она сказала:

— Я ходила к нему вовсе не для того, чтобы выручить тебя. Я все приготовила для настоящего побега! Я хотела отбить у тебя возлюбленного и бежать с ним, чтобы обрести свободу за пределами вашей страны. Но этот неблагодарный юноша отказался бежать. Я наговорила о тебе всяких ужасов и изобразила тебя самой жестокой в мире царевной; более того, я солгала ему, что сегодня его должны убить по твоему приказу. Отвергнутая, я вернулась к тебе, полная гнева и ревности, и тогда сообщила тебе его имя, чтобы сделать ваш союз невозможным. Он выболтал мне, что его зовут Халаф, и я надеялась, что эта выданная в порыве чувств тайна даст тебе повод оттолкнуть его, — но я и тут просчиталась! Что же, мне остается лишь одно. — И с этими словами она выхватила спрятанный под платьем кинжал и вонзила его в свою грудь.

Все замерли, точно пораженные громом. Турандохт сбежала с трона в надежде спасти ее жизнь; Алтан-хан также проявил живое в этом участие. Думали, что она не смогла попасть в сердце. Но, прежде чем они успели что-либо сделать, она вторично нанесла себе рану кинжалом, и тогда царевна заплакала:

— Дорогая моя Ханума, — сказала она, — почему ты мне ничего не сказала? Почему ты не открылась мне? Если бы я знала, что мое намерение выйти замуж за этого юношу убьет тебя! Нет ничего на свете, что я пожалела бы для такой подруги, как ты!

Ханума на мгновение приоткрыла глаза и произнесла:

— Все кончено! Не оплакивай мою участь, ибо она не страшна. С молоком матери я впитала основные догмы Будды: человек приходит из пустоты и в нее уходит — и я возвращаюсь в небытие, из которого появилась!

Она глубоко вздохнула и скончалась. Император приказал совершить над ней погребальный обряд, а затем начать приготовления к свадьбе. Он направил гонцов к повелителю племени барлас с приглашением для Тимурташа и Алмас. Радость и великолепие воцарились во дворце Алтан-хана; когда все было приготовлено для празднества, был заключен брачный договор между Халафом и Турандохт, и свадьбу сыграли со всей пышностью. В великом Пекине целый месяц продолжались увеселения, и повсюду можно было видеть гулявших и угощавшихся людей.

Любовь Халафа к царевне нимало не ослабела после женитьбы. Молодая жена платила ему взаимностью, и ничто не напоминало о ее прежнем высокомерии и жестокости. Вскоре после того, как празднества завершились, возвратился гонец, отправленный в края, где обитало племя барлас. С ним прибыли не только ногайский хан и его жена, оповещенные о выпавшей на долю их сына удаче, но и сам хан Аламгир со знатнейшими из своих приближенных: ибо глава племени решил почтить своих гостей.

Халаф издалека заметил двигавшуюся ко дворцу процессию и вышел к воротам. Тимурташ и Алмас долго обнимали своего сына, и все присутствовавшие при их встрече ногайцы и китайцы плакали, глядя на эту семью. Потом Халаф приветствовал хана Аламгира и объявил всем о той щедрости и великодушии, которые тот проявил по отношению к ханской семье. Он рассказал, как предводитель племени барлас взял на себя содержание Тимурташа и Алмас и снарядил в дорогу его самого. Аламгир-хан ответил:

— Я ничего не знал о царском достоинстве ваших родителей и обходился с ними без того почтения, которое должно оказывать столь высоким особам. Сознавая свое упущение, я решил воздать им за свой промах и выказать свое уважение, проводив их лично ко двору китайского императора.

И все они вошли во дворец, где их ждал Алтан-хан. Он обнял и расцеловал высоких гостей и провел их в свои покои. Там начался разговор о бедственном положении ногайского хана: император, которому Халаф рассказал историю своих родителей, обратился к Тимурташу с предложением отомстить хорезмскому султану за поражение, которое потерпели ногайцы, и за преследования, которым он подверг семью Халафа. «Я употреблю все силы, имеющиеся в моем распоряжении!» — пообещал он и тут же велел разослать по всем провинциям указ о том, чтобы наместники возглавили отрады и армии, размещенные в подвластных им областях, и двинулись к озеру Балджута, чтобы там дожидаться общего сбора. Хан Аламгир, видя, что затевается военный поход, также послал гонца к своему племени и распорядился о том, чтобы его военачальники собирали людей и двигались в то же место, откуда они должны быть готовы выступить по первому приказу.

Потом император велел готовить угощение и принял гостей с подобающей пышностью. Хан Аламгир, Тимурташ и его жена жили во дворце, окруженные заботами Алтан-хана, и в сердцах родителей Халафа затеплилась надежда вновь воцариться в краю ногайских татар. Через положенное время царевна Турандохт родила замечательного мальчика, и по этому случаю император велел устроить праздник во всей китайской империи. Хан и ханша уже совсем забыли о прошлых невзгодах, которые рождение внука вытеснило из их памяти. Наконец пришло известие, что все отправленные к озеру Балджута войска соединились. Тимурташ, Халаф и хан Аламгир отправились, чтобы принять командование. Приехав на место, они насчитали семьсот тысяч воинов. Было решено двигаться в Хотан, а оттуда — в Кашгар; они проделали этот путь и вступили в земли хорезмского султана. Но тот не испугался и выставил четыреста тысяч бойцов. Обе армии с двух сторон подошли к Ходженду, где началось большое сражение. После кровопролитной битвы китайцы одержали верх.

У султана не оставалось никакой возможности для бегства. Он был окружен и предпочел погибнуть при попытке освободиться, нежели сдаться на милость победителя. Его сын также бился до последнего и пал от руки неприятеля. Половину хорезмского войска китайцы вывели из строя — ранили, убили, взяли в плен. Остальные, пользуясь ночным мраком, разбежались кто куда.

Несмотря на то что союзники тоже понесли потери, это сражение решило участь Хорезма и ногайского царства. Тимурташ благодарил судьбу за эту победу Он отправил в Пекин гонца с вестью об исходе сражения, а сам со своими воинами двинулся через Джагатай к городу Хорезму и захватил его. Вступив в город, он объявил его жителям о том, что не собирается никого казнить, смещать с должности и вообще производить какие-либо перемены в здешних порядках; однако, поскольку судьба даровала ему победу над султаном, он повелевает всем областям, прежде подчинявшимся этому владыке, признать власть нового государя — своего сына Халафа.

Тогда хорезмийцы провозгласили Халафа султаном, а Тимурташ вернулся на родину. Там его приняли с радостью и вновь признали государем. Но он не остановился на этом, а выступил в поход на Гирканию, чтобы отомстить за предательство, совершенное некогда тамошним военачальником. Тимурташу удалось наказать неверных и стереть позор поражения при Дженде, откуда раньше Халафу едва удалось спастись бегством. Теперь царь Гиркании вынужден был признать свое поражение в борьбе с Тимурташем и уступить ему трон. Только после этого старый хан вернулся в Джагатай, где дожидались известий Алмас и Турандохт.

Так настал конец несчастьям Халафа и его семьи. Его образ правления снискал ему расположение хорезмийцев, и на долгое время в его владениях воцарился мир. Турандохт родила ему еще одного сына, а Тимурташ и его жена уехали в свою прежнюю столицу — Астрахань, где провели остаток жизни. Предводитель племени барлас возвратился со своим войском к себе, получив щедрую награду за помощь, оказанную ханской семье.

Сыновья Турандохт и Халафа выросли прекрасными юношами и унаследовали: один — китайский престол, другой — хорезмский.

ИСТОРИЯ ЦАРЯ БАДР-ЭД-ДИНА ЛОЛО И ЕГО СОВЕТНИКА АТА-УЛЬ-МУЛЬКА, ПРОЗВАННОГО ПЕЧАЛЬНЫМ ВЕЗИРОМ

Некогда правителем Дамаска был царь по имени Бадр-эд-Дин. Его советник Ата-уль-Мульк служил ему с достойным всяческой похвалы бескорыстием. Он принимал близко к сердцу государственные дела и никогда не жаловался на усталость. Словом, это был честный и преданный советник. Свое прозвище Печального везира он заслужил потому, что никогда не смеялся, услышав шутку, и вообще постоянно был серьезен.

Как-то раз царь пересказал ему одно из своих приключений, которое казалось ему смешным, но Ата-уль-Мульк выслушал его, даже не улыбнувшись.

— Ата-уль-Мульк! — сказал царь, удивленный тем, что его рассказ показался скучным. — Ты служишь мне десять лет, но ни разу я не видел тебя радостным или взволнованным!

— Нет человека, который не имел бы причин печалиться, — ответил тот.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил царь. — У тебя есть какое-то тайное горе, которым ты не делился со мной?

— Да, государь мой, но такова обычная участь сынов Адама! Вот вы — разве вы вполне счастливы?

— О! Как я могу быть счастливым, — вскричал царь, — когда груз государственной власти давит на мои плечи?! Неужели ты думаешь, что кто-нибудь может считаться счастливым, имея столько врагов, сколько я? Вот мои подданные — другое дело. Я уверен, что среди них найдется множество беспечальных и беззаботных людей. Однако если ты уверен, что наш удел — скорбь, то согласись все же, что она омрачает нашу жизнь не в равной степени! Судьба испытывает людей неодинаково — так отчего же ты грустишь и отказываешь себе в удовольствиях?

— Государь мой, — сказал Ата-уль-Мульк, — причину моей тоски вам откроет повесть о моих приключениях.

ИСТОРИЯ ПЕЧАЛЬНОГО ВЕЗИРА И ЦАРЕВНЫ ЗУЛЕЙХИ-БЕГУМ

Моего отца звали Ходжа Абдаллах. Он был богатым ювелиром в Багдаде и не пожалел средств на мое обучение. По его настоянию я выучился наукам; он нанял учителей, которые обучали меня разным языкам. Когда он решил, что я накопил достаточно полезных знаний, то захотел отправить меня в путешествие по Азии, чтобы я повидал и другие страны. Но я больше всего любил удовольствия! Мое мотовство и легкомысленное отношение к жизни огорчали отца: я перестал придавать значение его советам, полагая, что они продиктованы старческой немощью. Его мудрые увещевания оставались безо всяких последствий, ибо я их не слушал. Однажды он позвал меня в сад на прогулку и повел такую речь:

— Я вижу, напрасны мои усилия направить тебя по верному пути. Что же, скоро ты избавишься от надоедливых советов отца. Я чувствую, что стою на пороге Вечности и вот-вот покину тебя. Ты останешься владельцем огромного состояния и, если твоя несчастная судьба приведет тебя к полному разорению, можешь надеяться только на дерево, растущее посередине этого сада. Да, сын мой, если ты промотаешь все мои неисчислимые богатства, тебе не останется ничего иного, как привязать веревку к одной из ветвей и тем избавить себя от бедности и связанных с ней страданий.

И действительно, вскоре он умер. Я устроил пышные похороны, а затем осмотрел наследство: оно оказалось огромным! Это разожгло мою страсть к роскоши и забавам всякого рода. Я увеличил количество прислуги, собрал вокруг себя всю багдадскую молодежь и предался развлечениям, пьянству и всяким излишествам. Через некоторое время мое состояние заметно уменьшилось, а потом и вовсе исчезло. Мои друзья и знакомые перестали посещать мой дом. Слуги перешли к другим хозяевам, невольников я вынужден был продать. Оставшись один, я вспомнил все, что говорил мне отец, но увы! Было слишком поздно! Как я горевал о том, что не слушал его… Но оставалось еще одно средство, которое он мне советовал: повеситься, чтобы избавить себя от горестей нищеты. Не сомневаясь более в правоте моего отца, я решил исполнить по крайней мере этот совет. Я продал дом, оставив себе только сад, и прожил последние деньги. Затем я купил веревку, взял два больших камня и отправился к тому дереву. «Если я не устроил свою жизнь так, как хотел мой родитель, — подумал я, — то пусть уж моя смерть будет такой, как он пожелал!» — и с этой мыслью привязал к нижней ветке веревку. На конце ее я сделал скользящую петлю, подтащил поближе два больших камня и влез на них.

Потом я просунул голову в петлю и оттолкнул камни ногами. Горло у меня перехватило, и я потерял сознание от удушья. Ветка тем временем обломилась, и я свалился на землю.

Когда я пришел в себя и огляделся, оказалось, что эта ветвь была полой и внутри ее зияла пустота. С удивлением я обнаружил несколько алмазов, вывалившихся из нее и лежавших в траве. «Может, и ствол пустой?» — подумал я и бросился за топором. Прорубив поверхность ствола, я обнаружил внутри его клад: тут были изумруды, рубины и другие драгоценные камни. Печаль моя уступила место радости, и я снял с шеи веревку. Это происшествие окончательно убедило меня в предусмотрительности отца и в том, что все его советы были продиктованы любовью ко мне.

Отныне я решил следовать его воле. Если раньше я предавался развлечениям, то теперь стал находить удовольствие в иных занятиях. Воздержанность, путешествия и торговое дело заменили мне былые увеселения и распутство. Отец передал мне свои познания в ювелирном деле, и я неплохо разбирался в драгоценных камнях. И вот я решил съездить в Ормуз; путь туда лежал морем, и я договорился с двумя багдадскими купцами о том, чтобы войти в долю и вести дело совместно. Мы отправились в путь и всю дорогу до Ормуза плыли благополучно, в мире и дружбе между собой. Но уже в конце пути мне пришлось убедиться в том, что мои товарищи не так хороши, как я думал. В один из вечеров мы сели за трапезу, беседовали и пили вино. Около полуночи я встал, лег на постель и задремал. Пробудился я оттого, что почувствовал себя в воздухе, но ничего не успел понять до того мгновения, как очутился в воде за бортом корабля. Оказывается, мои компаньоны подошли к ложу, где я сладко похрапывал, взяли меня за руки — за ноги, оттащили к борту и швырнули вниз! Так я очутился в открытом море. Была ужасная погода, дул ветер, но волны не накрывали меня, а, напротив, несли все дальше, пока по удивительному стечению обстоятельств не выбросили на скалистый берег залива. Ощутив себя на суше, я поднялся на ноги и провел остаток ночи, благодаря судьбу и провидение, спасшие меня от гибели. Как ни странно, опасность не отразилась на моем здоровье.

Когда рассвело, я вскарабкался по крутому берегу вверх и встретил местных жителей, занятых поисками горного хрусталя; свою добычу они продавали в городе. Я рассказал им, что со мной произошло, и они пожалели меня, накормили и отвели в город. Оказалось, что это и был Ормуз. Я отправился искать пристанища на каком-нибудь постоялом дворе, и первый попавшийся мне на глаза человек оказался одним из багдадских купцов — моих спутников! Он изумился при виде меня и бросился на поиски своего товарища, чтобы сообщить ему о моем благополучном возвращении и принять меры для собственной безопасности. Вскоре оба они попытались пройти незамеченными через двор караван-сарая. Я бросился к ним и закричал:

— Эй, негодяи, небо отвергло ваш подлый замысел! Глядите, я жив назло вам!

Один из них имел наглость заорать мне в ответ:

— Отстань, проходимец! Какое мошенничество у тебя на уме, что ты не даешь нам прохода? — и оба набросились на меня и отколотили.

— Я пожалуюсь на вас судье! — восклицал я.

Но они отправились к судье и попали раньше меня, поднесли ему кое-что из моих же собственных драгоценностей и убедили его заковать меня в цепи и бросить в тюрьму.

Слух о моем заключении дошел до тех собирателей хрусталя, которых я встретил на берегу. Они пришли в город и рассказали судье обо всем, что слышали от меня. Тогда он послал за багдадскими купцами, чтобы учинить им допрос, но они успели удрать, так как опасались, что дело откроется. Узнав, что мои обидчики сели на корабль и уплыли, судья убедился в моей невиновности и велел освободить меня.

Избавившись наконец от всех напастей и счастливо избежав гибели в морских волнах, бесчестных товарищей и подозрительного судьи, я оказался на воле безо всяких средств к существованию. Друзей в этом городе я не имел, и нечего было ждать, что кто-нибудь ссудит мне денег. Оставалось побираться или голодать. Я покинул город на следующий же день после моего освобождения и направился к Ларским равнинам, что лежат между горами и Персидским заливом. Там я присоединился к купеческому каравану, двигавшемуся в Шираз; в дороге я оказывал всем мелкие услуги, за которые со мной расплачивались пищей. Обращались со мной хорошо, и я решил не расставаться с купцами после того, как они прибыли на место. В это время в Ширазе находился Тахмаспшах со своим двором.

Однажды я вернулся из соборной мечети на свой постоялый двор и увидел во дворе шахского чиновника. Он спросил:

— Кто ты, юноша, из какой страны прибыл, чем занимаешься? Мне кажется, твои дела идут плохо.

— Когда-то я знал лучшие дни, — отвечал я, — и будь я в Багдаде, где родился и вырос, тебе не пришлось бы меня жалеть.

И я рассказал ему о своем неудачном путешествии.

— А сколько тебе лет? — спросил он, и я сказал:

— Девятнадцать.

Он отвел меня в шахский дворец и там, пригласив в красиво убранную комнату, спросил:

— Как тебя зовут?

— Хасан.

— Послушай, Хасан, — продолжал он, — мне жаль, что ты претерпел так много невзгод. Я — начальник над дворцовой челядью и помогу тебе, как родному сыну. При шахском дворе есть род прислуги, называемой «касодали». Эти люди должны быть приятны лицом и хорошо сложены. Однако среди них нет ни одного, кто мог бы сравниться с тобой внешностью! Поступай же на службу, и жизнь твоя будет устроена.

Он взял меня под свое покровительство и объяснил мне мои обязанности; затем одел меня так, как полагалось по моей новой должности, и поселил меня вместе с другими молодыми людьми, которые выполняли те же обязанности. Вскоре я выдвинулся так, что завоевал уважение своих товарищей и оправдал доверие моего покровителя.

Некоторое время я оставался на службе, к чести человека, устроившего меня при дворе. Дальше произошло вот что.

Всем нам — дворцовой челяди и телохранителям, чиновникам и прочим лицам мужского пола, было запрещено появляться после определенного часа в саду, куда выходили окна гарема: в это время женщины совершали прогулку, и тому, кто бросил бы на них взгляд, грозила смертная казнь. Я как-то упустил время и задержался в саду; потом, сообразив, что уже поздно, бросился к выходу. Тут в самом конце аллеи я столкнулся с какой-то молодой особой.

— Куда это ты так торопишься?! — воскликнула она.

Вечер был светлым, и я разглядел ее лицо. Оно было мило. Тем не менее я отрезал:

— К выходу. Если ты из тех, что живут в гареме, то знаешь сама. Или мне не дорога жизнь?

— Поздно же ты о ней вспомнил, — засмеялась она, — благодари судьбу, что встретил не кого-нибудь, а меня, а то бы лишился головы на этом же месте!

— Горе мне! — воскликнул я. — Как же, несчастный, я не убрался вовремя!

— Отчего же горе, — возразила она. — Ты встретил здесь молодую красивую девушку — я льщу себя уверенностью в том, что мало кто из обитательниц гарема может похвастаться большей привлекательностью, нежели я! Так что у тебя нет оснований быть недовольным судьбой.

— Прекрасная госпожа, — сказал я. — Хоть при этом свете разглядеть вас как следует невозможно, но все же того, что я вижу, достаточно, чтобы воспламениться! Однако подумайте, каково мое положение. Смертную казнь нельзя назвать счастливым стечением обстоятельств!

— Согласна, — сказала она, — однако опасность не так велика, как ты думаешь. Шах Тахмасп добросердечен и, возможно, простит тебя. А кем ты служишь?

Я назвался.

— Ладно, — сказала она, — теперь слушайся меня. Во-первых, оставь на сегодня раздумья о завтрашнем дне. Эта забота — дело Всевышнего, а не людей! Бог лучше знает, как с тобой поступить, и, быть может, предусмотрел путь к твоему спасению. Если бы ты знал, кого встретил, то счел бы себя счастливейшим из людей и понял бы, что эта случайность может послужить к твоему возвышению. А ты тратишь время в сетованиях вместо того, чтобы радоваться.

Тогда я решил последовать ее намеку и схватил незнакомку в объятия. Но у нее и в мыслях не было предаться любви и уступить мне: она вскрикнула и позвала других женщин, которые выскочили из-за кустов, где прятались, подслушивая наш разговор.

Я понял, что это была одна из невольниц персидской царевны, которая решила подшутить надо мной для своего развлечения. Одна из женщин, смеявшаяся над моим замешательством вместе со всеми, спросила:

— Ну что, Кале-Каири? Не хочешь еще позабавиться?

— Нет, хватит с меня, — ответила та, с которой я разговаривал, — я дорого поплатилась за свое любопытство!

Все двенадцать женщин обступили меня и принялись подшучивать, говоря:

— Ого! Молодой человек не теряет времени даром! Какая жалость, что теперь его казнят за эту маленькую задержку!

Та, которую я обнимал, спросила другую:

— Жизнь его в ваших руках, моя повелительница! Что вы решили?

— Что ж, подождем, — ответила ей царевна, казавшаяся все еще слегка испуганной, — не умирать же ему сейчас! Пожалуй, отведем его в мои покои и развлечем немного: пусть запомнит этот случай надолго. До сих пор ни один мужчина не бывал у меня в гостях!

И мне тут же принесли женское платье, одели и увели с собой на женскую половину. Налево и направо, вверху и внизу блестело золото и серебро и благоухали ароматические светильники; мой глаз отказывался различать вещи в сплошном сиянии и блеске. Мы прошли в комнату Зулейхи-бегум — ибо так звали царевну — и заняли места на обитых парчой сиденьях, поставленных на узорном ковре. Женщины сели полукругом и меня усадили с собой. Царевна велела подать прохладительные напитки и что-нибудь подкрепиться. Шестеро старых прислужниц принесли кушанье «махрама» и салат из сердцевины огурца с лимонным соком и разными травами, положенный в скорлупу кокосового ореха.

Салат ели по очереди, передавая скорлупу из рук в руки, пока она не опустела; затем пили воду из хрустальных чаш. После этого завязалась беседа.

Кале-Каири случайно или умышленно заняла место напротив меня и бросала на меня нежные взгляды. Видно было, что она не только не сердится, но, напротив, весьма довольна моей дерзостью; поэтому я также строил ей глазки и вообще расположился к этой особе. Зулейха тем временем расспрашивала меня о моей службе и о том, кто я.

— Меня зовут Хасаном, — отвечал я, — и попал я ко двору благодаря начальнику дворцовой челяди его величества шаха Тахмаспа, — и дальше рассказал ей о своей жизни.

— Ну, Хасан, — сказала она, когда я закончил, — а обо мне ты все знаешь. Я — шахская дочь Зулейха и хочу, чтобы ты свободно чувствовал себя в моих покоях. Забудь о том, что нас разделяет огромная разница в положении, и о том, сколь неуместно присутствие мужчины в девичьих покоях. Отвечай мне откровенно: кто из присутствующих здесь женщин нравится тебе больше всего.

— Кале-Каири, — ответил я, — ибо она очаровала меня! Но вы, конечно, не можете ставить себя на равную ногу с невольницами, — добавил я, чтобы не обидеть шахскую дочь, — ибо там, где появляется дочь Тахмаспа, затмевается всякая красота.

Вместо того чтобы обидеться, она согласилась:

— Это хорошо, что ты отдал ей предпочтение. Это доказывает, что вкус у тебя изысканный: ведь эта девушка и мне милее всех остальных!

И вместе с остальными она принялась поздравлять Кале-Каири и шутить по поводу одержанной ею победы. Ее любимица отвечала с присущим ей остроумием.

— Принесите ей лютню, — потребовала Зулейха, — и пусть она покажет своему воздыхателю таланты, которыми наградил ее Бог.

Девушка играла и пела превосходно и доставила мне истинное удовольствие. Восхищенный ее слухом и голосом, я бросился к ее ногам с изъявлениями любви.

Все опять рассмеялись. Наше веселье продолжалось до тех пор, пока не вошла старая прислужница и не сказала: «Светает! Время расходиться». Мне велели следовать за нею; я прошел к воротцам, которые женщина отперла своим ключом и выпустила меня. Стоял уже день, когда я добрался до того места, где ночевал обычно со своими товарищами по службе. Начальник караула спросил меня, что случилось и почему я провел ночь на стороне.

— Один купец из Шираза, мой хороший знакомый, собирался уехать в Басру и никак не мог проститься со мной! Мы с ним пили и угощались до самого утра, — солгал я ему, и он поверил.

Восемь дней спустя я дежурил в шахских покоях. Один из евнухов пришел туда и на мой вопрос, что привело его к государю, ответил: «Скажи, не Хасаном ли тебя звать?» Я отвечал утвердительно; он передал мне записку и тут же скрылся. В записке было начертано: «Завтра вечером вы можете задержаться в саду при гареме дольше положенного часа. На том же месте, где вы меня впервые увидели, вы найдете ту, которая весьма тронута предпочтением, оказанным ей вами перед всеми невольницами царевны».

Я не сомневался в том, что писала Кале-Каири, но все же был удивлен ее смелостью. Мысль о том, что ее склонность ко мне проявится так ощутимо, не приходила мне в голову. В восторге от выпавшей мне удачи я пошел к начальнику караула и сказал ему:

— Можно, я сегодня пойду в гости к дервишу, который недавно прибыл из Мекки?

— Можно, — ответил он и отпустил меня на всю ночь. Я тотчас бросился в сад и дожидался там условного часа, пока не заметил наконец в той же аллее фигуру женщины, двигавшейся мне навстречу. Эта была та, кого я ожидал. Я подбежал к ней и бросился к ее ногам.

— Встань же, Хасан, — сказала она, — и ответь мне: возможно ли, чтобы я нравилась тебе больше всех девушек, которые окружают царевну?

— Ты так мила и так хороша собой, Кале-Каири, — сказал я, — что не должна сомневаться в этом! Хоть я и провинился перед тобой и вряд ли ты обо мне хорошего мнения, но верь — твой образ всегда стоит у меня перед глазами!

— Я рада, что ты не изменился ко мне, — сказала она, — еще и потому, что твоя молодость, ум, характер и особенно то, что ты был ко мне так внимателен, расположили меня в твою пользу. Но я пришла поделиться с тобою своими сомнениями, дорогой мой Хасан, ибо есть основание предполагать, что наша взаимная склонность может обернуться несчастьем. Не знаю, радоваться мне или скорбеть о том, что ты отдал мне свое предпочтение. Знай, что ты понравился самой Зулейхе, и скоро она даст тебе знать об этом! Как мне сохранить твою любовь, если моя соперница столь могущественна?

Но тут я прервал ее:

— Ты показалась мне прекраснее всех, и я не стану искать иной возлюбленной, кроме тебя! Шахская дочь, владетельная особа, государыня — никто не сможет повлиять на мой выбор, какою бы властью он ни обладал. Игла — и та притягивается к магниту, так неужели я одолею мое тяготение к твоей драгоценной особе? Меня полюбил шах Тахмасп и отличил перед всеми настолько, что со временем, возможно, назначил бы своим преемником, но ради тебя я отказался бы и от шахской милости!

— Бедный Хасан! — сказала она. — Остерегись проявить равнодушие к этой царевне! Если она сочтет тебя неблагодарным, нам обоим несдобровать. Видно, придется мне примириться с поражением.

— Ну нет, — сказал я, — лучше оставить службу и избавить себя от ее ревности. Я перестану появляться в этом саду, и вы обе мало-помалу забудете опрометчивого Хасана. Ты утешишься!

Последнее я произнес с такой силой, что слезы брызнули из ее глаз.

— Ты заслуживаешь того, чтобы знать правду, — сказала она мне, плача, — и я открою тебе секрет: Кале-Каири — не я, а другая, с которой ты разговаривал вчера как с царевной. Царевна же — перед тобой.

Я был поражен.

— Знай же, в тот вечер, когда я тебя увидела, мы поменялись ролями с моей невольницей, — продолжала она, — и хоть сегодня я вижу, что твое честолюбие склоняется перед любовью, я все-таки считаю нелишним сообщить тебе, что ты завоевал сердце самой Зулейхи, которая надеется теперь видеть тебя еще более счастливым, чем прежде!

Я заверил ее в моей искреннейшей привязанности и собрался произнести целую речь, но она остановила меня, сказав:

— Для женщины, запертой в стенах дворца, честолюбие мало существенно. Наши сердца склоняются к тем, кто ищет любви. Ты понравился мне, и этого было довольно!

Беседуя, мы заметили, что начало рассветать. Кале-Каири пришла перед самым восходом солнца и вывела меня через те же воротца. Вернувшись к себе, я размечтался. В мыслях я воображал себе самое привлекательное будущее, какое только может рисоваться влюбленному и полному надежд юноше. Но увы! В то время как я уже считал себя на вершине счастья, нежданное горе лишило меня разом всего. Через несколько дней прошел слух, что царевна заболела, а вскоре после того мне сообщили, что она умерла. Я никак не мог поверить этому до тех пор, пока своими глазами не увидел приготовлений к похоронам; всеобщий траур, которому предались подданные Тахмаспа, окончательно убедил меня в этом. Все, кто служил во дворце, в том числе и я с моими товарищами, участвовали в траурной процессии. Мужчины шли, обнажившись до пояса и нанося себе удары, царапая руки и тело; в отчаянии я нанес себе несколько ран; ответственные чиновники двигались за нами с пением, исполненные скорби по умершей и уважения к ней, и отрывки из Корана, которые они возглашали, были крупными буквами выписаны на длинных свитках китайской бумаги, свисавших с их тюрбанов. Двенадцать вельмож несли на своих плечах кедровый гроб, покрытый серебряными пластинами, и каждый держал в руке одну из лент, прикрепленных к крышке.

За гробом царевны двигались ее прислужницы и подруги, рыдая и воя так, что делалось жутко. Когда вся процессия подошла к месту захоронения, раздалось подхваченное всеми «ла илах ил аллах», «нет Бога, кроме Аллаха», и от переживаний и потери крови я лишился чувств. Меня подняли и отнесли туда, где жили мои товарищи по службе, натерли превосходным бальзамом, и я пришел в себя. Благодаря бальзаму раны мои дня через два затянулись, а на третий, встав на ноги, я решил покинуть Шираз и немедля отправился прочь из города.

Всю ночь я ехал, а днем прилег отдохнуть немного. Я расположился в дикой местности, прямо на земле; через некоторое время я заметил незнакомца, направлявшегося прямо ко мне. Это был скверно одетый юноша, который приблизился, протянул мне зеленую ветвь и прочел персидские стихи, дабы получить от меня какую-то милостыню. У меня не было с собой даже еды для одного человека, и я ничего не дал ему. Он подумал, что я не понимаю персидского, и прочел стихи на арабском, но и на этот раз не получил вознаграждения.

— Брат, — сказал он мне тогда, — не может быть, чтобы у тебя ничего не было, ведь ты сам не побираешься!

— У меня действительно ничего нет, — ответил я, — ни одного гроша!

— Бедняга! — воскликнул он. — В таком случае я тебе помогу.

Это заявление удивило меня, ибо я не ожидал, от него ничего, кроме молитв и заклинаний.

— Я — один из членов священного братства факиров, — продолжил он, — живущих подаянием, и умею смиренным видом и мнимым воздержанием от радостей жизни побуждать людей к тому, чтобы они не скупились на подаяние из чувства жалости и сострадания ко мне. Хотя, сказать тебе правду, среди моих братьев по роду занятий есть немало наивных глупцов, которые скитаются и умерщвляют плоть не для виду, постятся по десяти дней кряду и делают другие ненужные вещи, — но я не таков. Хочешь вступить в наше братство? Тогда собирайся, двинемся вместе в Буст, где меня дожидаются еще двое факиров.

ХАСАН СТАНОВИТСЯ ФАКИРОМ

Я согласился и отправился вместе с ним. Всю дорогу до Буста мы питались финиками, рисом и другой пищей, которую нам подавали жители городов и деревень, через которые мы проходили. Это было совсем неплохо! Наконец мы достигли цели нашего путешествия и вступили в город. Там мой спутник отыскал небольшой домишко, где мы застали еще двух человек, принадлежавших к тому же братству; они приняли нас очень приветливо и, казалось, были обрадованы моим намерением вступить в их общину. Они научили меня гримасничать и притворяться, одели меня в те же одежды, что и сами носили, и велели идти с ними побираться по городу и окрестностям. Каждый вечер я приносил в дом несколько серебряных монет, добытых за день, и на эти деньги угощался и веселился вместе со всеми. Моя молодость не могла противостоять примеру этих факиров, моих собратьев по ремеслу, и мало-помалу я приобрел привычку пить вино, объедаться, распутничать; образ Зулейхи незаметно стерся в моей памяти.

Так прошло около двух лет. Я оставался бы и дальше в обществе этих людей, если бы тот, кто втянул меня в эту компанию, не предложил путешествовать.

Мы отправились через земли седжестанского царства в город Кандагар и там остановились на постоялом дворе. Наше платье выдавало в нас членов факирской общины, и в караван-сарае к нам отнеслись хорошо. Жители города были заняты спешной подготовкой к празднеству по случаю восшествия на престол государя. Правитель города, царь Фаррухшах, пользовался симпатиями горожан, но в то же время они побаивались его строгости. Все жители, и простые и знатные, торопились засвидетельствовать ему свое почтение. Никто не осмелился остановить братьев-факиров, когда на следующий день мы пошли посмотреть царский двор. Мы не спешили его покинуть и внимательно разглядывали все, что видели вокруг себя. Поэтому я успел почувствовать, что кто-то тянет меня за рукав, и, обернувшись, узнал человека. То был евнух царя Тахмаспа; прежде я видел его в другом месте, в услужении у Зулейхи. Сейчас он передал мне письмо и сказал:

— Господин Хасан, мне кажется, я узнал вас, несмотря на факирское платье! Почему вы так внезапно покинули двор персидского шаха? Неужели причиной тому была смерть моей госпожи? Давно ли вы в Кандагаре? Сейчас я не могу сказать вам больше, но приходите сюда завтра в тот же час, и вы узнаете кое-что любопытное.

Я исполнил то, что он мне сказал, и, встретившись на следующий день, мы вышли из дворца и направились в город. Там он привел меня к большому дому и отпер его своим ключом. Внутри все было красиво убрано, на полах расстелены узорные ковры, ложа покрыты дорогой тканью. К дому прилегал сад, содержавшийся опрятно и чисто; посередине его был устроен бассейн, облицованный яшмой и наполненный хрустально прозрачной водой.

— Господин Хасан, — спросил евнух, — как вам нравится это место?

— Оно прекрасно, — ответил я.

— Я очень рад: я нанял для вас этот дом вчера. Нужно также поселить тут слуг и невольников. Вы пока искупайтесь, а я схожу посмотрю, кого можно взять сюда в услужение.

— Прежде скажите мне, ради бога, — спросил я, — зачем вы меня сюда привели? В том письме ничего не объяснено.

Но он ушел, оставив меня в саду. Прошло много времени, прежде чем он вернулся и привел с собой четырех невольников, несших тюки с одеждой, бельем и съестными припасами. Я призадумался. Он заметил мое смущение и сказал, что прежде, чем я узнаю причину этих перемен в своей жизни, должна пройти ночь, а пока он не имеет права объяснять мне что-либо.

Наконец наступил вечер, и во всех комнатах были зажжены светильники. Я вспомнил, что этого человека звали Шапур — сейчас он изрядно испытывал мое терпение. Больше он не уходил никуда и коротал время вместе со мной. На исходе ночи мы услышали стук в дверь; Шапур впустил в дом женщину, чье лицо было скрыто вуалью. Но едва она ее подняла, как я узнал Кале-Каири.

— Господин мой, — сказала она, — как ни удивляет вас мой приход, я должна сообщить вам нечто еще более удивительное.

Шапур вышел, и мы остались вдвоем.

— Вы хорошо помните, сударь, — продолжила Кале-Каири, — что в тот вечер, когда вы последний раз видели Зулейху, она обещала не забывать вас никогда в жизни. После того как вы расстались, я сказала ей, что для дочери шаха Тахмаспа жертвовать своим высоким положением, достоинством, жизнью ради человека, который находится в услужении у ее отца, — безумие. Я всеми силами старалась отговорить ее от навязчивой мысли соединить свою жизнь с вашей. Исчерпав все доводы, я сдалась. «Госпожа моя, — сказала я ей, — если вы так держитесь за ваше намерение, то следует придумать какой-то способ осуществить его без труда и опасности. Я вижу только один выход: если ваше намерение серьезно, покиньте шахский дворец, забудьте ваш род и титул и начните жить, как живут безвестные и небогатые люди. Согласитесь ли вы на это ради того, чтобы не потерять Хасана?» Она сказала, вздыхая: «Но я же люблю его, правда? Если бы мне сейчас сказали: “Ты увидишь его там-то и там-то” — я бы немедленно двинулась к тому месту. Говори, как мне выполнить твой план, и я сделаю все, что ты сочтешь нужным». Я ответила: «Хорошо. Поскольку я вижу, что вы не отступитесь от этой любви, слушайте: есть одна трава, которую можно класть человеку в уши, чтобы он погрузился в сон, подобный смерти. Скажем, что вы заболели, и вы возьмете эту траву и употребите ее, как я сказала; подумают, что вы умерли, его величество велит оплакать вас и со всей пышностью похоронить в мавзолее; я же приду ночью и освобожу вас».

— О небо! — перебил я рассказчицу. — Возможно ли, чтобы Зулейха осталась жива после того, как я сам участвовал в ее похоронах?!

— Господин мой, — ответила Кале-Каири, — она цела и невредима по сю пору. Слушайте же: мы привели наш план в исполнение, царевна притворилась больной и перестала вставать со своего ложа. Врачи шаха Тахмаспа предписали лечить ее разными снадобьями, которые я оставляла безо всякого применения. Казалось, Зулейха в лихорадке, и ей становится все хуже и хуже. Когда я сочла, что настало время объявить о ее смерти, я взяла ту траву, положила немного ей в уши и бросилась за его величеством, вопя, что Зулейха умирает и просит его подойти проститься с ней. Шах Тахмасп пошел к ней и увидел, что кровь то приливает к ее лицу, то отливает — а это было обычное действие травы, — и глаза его наполнились слезами. «Государь мой, — сказала царевна, — я неоднократно испытывала вашу доброту и знаю, как вы меня любите. Заклинаю вас именем Всевышнего: исполните мою последнюю просьбу! Когда я умру, освободите мою любимицу Кале-Каири и наградите ее по-царски, как самую преданную из невольниц!» — голос ее прерывался, будто она и в самом деле готова была умереть; шах отвечал ей: «Если ты оставишь нас безутешными и перейдешь в мир иной — клянусь, твоя Кале-Каири получит любые сокровища и сможет отправляться на все четыре стороны, если такова твоя последняя воля!» — «Но я хотела просить вас еще вот о чем, отец мой, — продолжала Зулейха, — пусть только она в первую ночь оплакивает меня! Я не хочу, чтобы кто-либо еще из моих женщин присутствовал у места моего погребения, разве что позже, на следующий день после похорон. Дайте ей одной совершить надо мной бдение в первую ночь и не мешайте, прошу вас, иначе вы нарушите мой смертный покой!»

Шах Тахмасп обещал выполнить все, что она просила. Не успел он еще договорить последнее слово, как Зулейха «умерла» и сделалась бездыханна и недвижима. Ее отец удалился в свои покои, а я омыла и надушила царевну, обернула ее тело белым полотном; потом ее отнесли к месту погребения, чему вы сами были свидетелем, и я осталась в склепе в первую ночь. Я достала из ее ушей ту траву, и через некоторое время царевна очнулась; она выбралась с моей помощью из склепа, и еще до того, как рассвело, мы поспешили к тому месту, где Шапур ждал нас, чтобы двинуться в путь. Остаток ночи царевна провела в доме, который он нанял для нее накануне, а я вернулась на место ее погребения, сделала тюк из тряпок и связала его наподобие человеческой фигуры; затем обернула его той же тканью и положила обратно.

Наутро в склеп пришла другая невольница, а я оставила это место не без выражения горести и сетований, какие обычно раздаются в домах, где царит истинная скорбь по умершему. Шах велел наградить меня десятью тысячами золотых монет и освободил меня и Шапура, позволив нам ехать куда угодно. Я вернулась к своей госпоже с известием о том, что наша затея завершилась удачно. На следующий день мы с Шапуром отправили во дворец посланца с запиской, призывая тебя в тот дом, где скрывалась царевна, но он вернулся с известием, что ты болен. Через два дня мы опять отправили гонца, но оказалось, что ты уже покинул Шираз. Я не могу упрекать тебя в этом бегстве: оно было вызвано скорбью, но Зулейха пожалела, что заблаговременно не посвятила тебя в наш план. Мы стали разыскивать тебя повсюду и, потеряв надежду, отправились по дороге, которая ведет в Индию, так как думали, что ты мог избрать тот же путь. В каждом городе, через который мы проезжали, мы спрашивали о тебе, но никто ничего не слышал о Хасане из Шираза.

Однажды, когда мы ехали вместе с купеческим караваном, на нас напали разбойники, отобрали все золото и драгоценные камни и увели нас в Кандагар, где продали работорговцу. Тот решил показать Зулейху Фаррухшаху. Фаррухшах пленился ее видом. «Из какой ты страны?» — спросил он. «С Ормуза», — сказала ему царевна и уклончиво ответила на все остальные вопросы. Тем не менее он купил нас обеих, и Шапура в придачу, и отвел нам лучшие помещения во дворце.

— О боже! — воскликнул я. — Как можно надеяться увидеть ее вновь, если ее заперли в стенах гарема! Она будет несчастна, если пойдет навстречу желаниям Фаррухшаха и станет его наложницей. А мне-то каково? Даже если новое положение покажется ей сносным, я не смогу примириться с ним никогда.

— Я рада, что ты не отступаешь перед трудностями, — ответила Кале-Каири, — не беспокойся же, она не из тех, кто забывает возлюбленного. Царь Кандагара ее обожает и сносит ее капризы, не принуждая ни к чему. Она же постоянно думает о тебе, и никогда я не видела ее столь обрадованной, как в тот день, когда Шапур сообщил ей, что наконец встретил тебя. Завтра вечером мы придем сюда вместе с ней.

Она ушла, а я всю ночь не смыкал глаз. Значит, это Зулейха велела Шапуру нанять дом и следить за тем, чтобы мне ни в чем не было отказа! Прошел день, и, когда стемнело, раздался стук в дверь. Моя царевна переступила порог, и я бросился к ее ногам, не в силах и слова произнести. Я обнял ее колени, но она подняла меня и усадила на ложе.

— Хасан, — сказала она, — я благодарю небо за то, что оно свело нас опять! Будем надеяться, что оно поможет нам избавиться от новых препятствий. Если пока мы лишены возможности все время быть вместе, будем по крайней мере каждый день обмениваться вестями!

Я рассказал ей подробно о моих приключениях, и особенно о братстве факиров, в которое вступил после ее мнимой смерти; однако же ни словом не обмолвился о беспутстве моих товарищей и моем собственном.

— О Хасан! — воскликнула она. — Неужели из-за меня ты вел столь суровую жизнь и подвергался лишениям?

Мы проговорили с ней до рассвета, после чего все трое удалились, а я остался один.

На следующий день я отправился поговорить со своим приятелем-факиром и отыскал его на одном постоялом дворе. Мы обнялись, и я обратился к нему с такими словами:

— Друг, я пришел сообщить тебе кое о чем! В моей жизни произошла важная перемена, и ты, наверное, жаждешь услышать, где я пропадал все это время?

— Разумеется, — отвечал он, — я беспокоился о тебе и места себе не находил после твоего исчезновения! Но ты разодет и прекрасно выглядишь. Как видно, ты провел эти дни в свое удовольствие?

— О друг! Ты прав, — вскричал я, — признаюсь тебе, что удовольствие мое было в тысячу раз больше, чем ты мог бы себе вообразить! Я — счастливейший человек и хочу, чтоб и ты почувствовал радость жизни. Оставь же постоялый двор и ступай со мной! Мы будем жить вместе.

И с этими словами я увлек его за собой.

Очутившись в том доме, который нанял Шапур, мой спутник был поражен изысканной роскошью обстановки. Я провел его по всем комнатам, и везде, перед каждой вещью он восклицал:

— Боже милостивый! Чем тебе Хасан угодил больше других!

— Брат, — спросил я его, — а чем тебя так взволновала моя удача?

— Я волнуюсь от радости, — ответил факир, — ибо удача моих друзей всегда меня радует без меры.

Я счел его искренним и сказал:

— Если так, то следует отпраздновать этот день. Пусть общая радость сегодня наполнит наши сердца весельем! — и велел приготовить для него особое угощение.

Мог ли я знать, что тем самым отдаю себя во власть одного из коварнейших негодяев на свете?

Мы сели за стол, поели и выпили вина. Факир все хотел проникнуть в сущность происшедшей со мной перемены; когда мы разгорячились от выпитого и съеденного, он настоял на том, чтобы я открыл ему свой секрет.

— Неужели ты боишься подвоха с моей стороны, Хасан? — твердил он. — Ведь я так люблю тебя, что не способен причинить тебе малейшее огорчение!

От его дружеских признаний у меня исчезли всякие опасения. Опьянение развязало язык, и тайна моя вышла наружу. Я ничего не утаил от факира и даже попытался ему в меру своего скромного красноречия описать совершенство моей возлюбленной Зулейхи. Приятель меня остановил словами:

— Нет нужды искать выражения красоте, перед которой склонился даже царь Кандагара! Лишь совершенство может покорить царское сердце, и твоя возлюбленная, без сомнения, ослепительна.

— О да, — воскликнул я, — словами не выразить ее красоту! Язык мой бессилен описать ее прелесть! Но завтра она сама будет здесь, и ты сможешь собственными глазами убедиться в том, что я прав.

Услышав последние слова, факир обрадовался. Он пришел в восторг и заключил меня в объятия, восклицая:

— Если ты выполнишь то, что сказал, то доставишь мне величайшее удовольствие!

Я и не собирался отступать от своего слова. Когда приблизился час появления Зулейхи, я сказал факиру:

— Я постараюсь уговорить свою повелительницу и с ее согласия ввести тебя в нашу компанию. Но, пока она ни о чем не предупреждена, не годится тебе стоять у порога. Что она может подумать, увидев тут постороннего человека?

Вскоре раздался стук в дверь: это пришли Зулейха и Кале-Каири. Факир спрятался в нише, а я пошел отворить им двери. Царевна подала мне руку, и я помог ей войти в дом.

— Умоляю тебя, повелительница, — обратился я к ней затем, — позволь мне привести с собой товарища-факира. Мы вместе с ним совершили путешествие в Кандагар, и я не мог не пригласить его сюда! Пусть сегодня он сядет за стол вместе с нами.

— Что за немыслимое предложение, Хасан, — возразила она, — неужели ты хочешь, чтобы меня увидел посторонний человек? Зачем чужому мужчине видеть меня, тем более в этом доме? Нет, разумнее было бы держать дело в тайне! Не выставляй же меня напоказ. Будем хранить наш секрет, и чем строже — тем лучше.

— Госпожа моя, — ответил я, — это не просто попутчик, но друг. Вам не придется раскаиваться, если вы выполните мою просьбу.

— Ах, Хасан, — сказала она, — сердце говорит мне, что ему не следует доверять. Я предпочла бы не открывать лица, но могу ли я отказать тебе в чем-либо? Пусть будет по-твоему.

Тогда я позвал факира, и Зулейха была особенно гостеприимна, желая доставить мне удовольствие. Мы сели ужинать вчетвером. Мой товарищ изо всех сил старался проявить свои дарования: он был остер на язык и находчив, и вскоре гости почувствовали, что болтовня, легкомысленные шутки и развлечения были его стихией. Благочестием тут и не пахло!

Набив живот яствами, он потребовал еще вина и в конце концов напился сверх всякой меры. Разум его помутился, язык болтал несусветную чушь. Вскоре мой приятель настолько разошелся и осмелел, что протянул руку к моей возлюбленной. Наглость его перешла все границы, он схватил ее за шею, притянул к себе и поцеловал…

Возмущенная Зулейха оттолкнула его и воскликнула:

— Эй, держись-ка подальше! Кем бы ты ни был, на месте Хасана я велела бы слугам выпороть тебя хорошенько!

И она набросила на лицо покрывало, намереваясь оставить этот дом. Я пытался удержать ее, но напрасно.

— Видишь, — сказала она, — как глупо было приглашать сюда твоего приятеля! Он — ненадежный человек, и я не хочу более переступать порог этого дома. Пусть он уедет отсюда! Иначе ты меня здесь не увидишь.

И обе женщины удалились. Я вернулся в трапезную, расстроенный всем происшедшим, и горько упрекал факира в безнравственности:

— Сколь велики твоя непочтительность и распутство! — говорил я. — Ты оскорбил Зулейху, и теперь она, может быть, вспомнит, как горячо я просил ее познакомиться с моим другом. Что, если она не простит мне этой обиды?

— Ты плохо знаешь женщин, — возразил он на это. — Женщины — лукавые существа! Притворный гнев твоей Зулейхи был проявлением удовольствия. Поверь мне, она ничуть не оскорблена! И будь мы наедине, ей в голову не пришло бы встать из-за стола и уйти… она была бы куда податливей!

Услышав такой ответ, я тут же велел слугам вывести его и запереть в той комнате, которую он занимал: пусть проспится и почувствует раскаяние за учиненный скандал.

На следующее утро он с таким чувством просил у меня прощения, что я был тронут.

— Я признаю, что был совсем не прав, — говорил он, — и ради того, чтобы заслужить твое прощение, готов сам себя наказать: сей же час я покину Кандагар.

Я согласился примириться с ним на этом условии и сел писать Зулейхе записку с извещением о состоявшемся объяснении. Едва я закончил ее, как пришел Шапур. Я отдал ему письмо, и вскоре он вернулся с ответом. Зулейха писала, что согласна предать забвению нашу ссору и не держать зла на факира, если он в течение суток покинет город и таким образом подтвердит свое раскаяние. Я показал письмо факиру в присутствии евнуха.

— Я не смею посмотреть ей в глаза еще раз после того, что произошло, — сказал факир нам с Шапуром, — и уеду из города поутру, ибо сейчас уже время близится к вечеру и пускаться в дорогу поздно.

— Итак, мы расстаемся, — сказал я ему, радуясь нашему примирению, — но если разлука неизбежна, постараемся пока не думать о ней! Поужинаем вместе, как бывало.

И я отпустил Шапура и велел слугам приготовить вкусный ужин. Мои невольники накрыли на стол, мы сели и начали дружескую беседу. В это время раздался стук в дверь: явился Шапур; в руках его блестело золотое блюдо, от которого шел изумительный аромат.

— Я принес вам угощение с царского стола, — сказал он, — ибо повелитель Кандагара, отведав его, нашел приготовленное поваром мясо столь вкусным, что тут же послал его Зулейхе. Она же распорядилась отнести это прекрасное кушанье вам.

Мы съели все мясо с приправами, принесенное евнухом, и факиру оно так понравилось, что он воскликнул:

— Ах, юноша! Как же тебе везет! — хотя самому ему было едва за тридцать.

После этого мы выпили вина и всю ночь провели в беседе за угощением. Когда рассвело, я подарил факиру кошелек с золотыми монетами, который получил от Зулейхи. Он поблагодарил меня за подарок и отбыл. После его ухода я прилег, утомленный бессонной ночью, и заснул. Я пробудился через несколько часов от страшного шума: стучали в дверь. Я вскочил отворить дверь и, к своему ужасу, увидал на пороге стражников из числа царской охраны. Их предводитель сказал:

— Мне приказано отвести тебя во дворец. Следуй за нами!

— Неужели я совершил преступление?! — воскликнул я.

— Возможно, — ответил он.

— Какое же?

— Этого я не знаю, — сказал предводитель. — Я знаю только, что ты должен предстать пред монаршие очи. Если ты невиновен, то можешь не беспокоиться: царь Фаррухшах не допустит, чтобы тебя незаслуженно покарали. Он — справедливый правитель и не выносит приговора, пока вина человека не доказана полностью.

Я последовал за ним во дворец и, проходя мимо площади, увидел воздвигнутые на ней виселицы: их было четыре. «Вне всякого сомнения, — подумал я, — царь дознался о том, что Зулейха ходит ко мне!» Меня ввели в особую залу, где не было никого, кроме самого Фаррухшаха, его главного советника и еще одного человека. Всем прочим было приказано удалиться. Я перестал сомневаться относительно причины вызова во дворец с той минуты, когда увидел лицо четвертого человека: то был факир, мой бывший друг, а ныне предатель.

— Ты ли это, — спросил меня царь, — тайно встречаешься с моей любимой невольницей? Отвечай! И старайся в точности говорить о том, о чем я тебя спрашиваю. Знал ли ты о том, что я сурово наказываю преступников?

— Знал еще до того, как вступил в этот город, — сказал я.

— Как же тогда, — спросил царь, — осмелился ты совершить преступление, за которое платят ужасной ценой?

— Государь, — сказал я ему, — да будет долгой жизнь вашего величества! Ужас расплаты отступает перед любовью, ибо это — сильнейшее из наших влечений. Оно заставляет человека забыть собственный страх. Я готов принести себя в жертву вашему справедливому гневу и вытерпеть любые мучения, которые вам заблагорассудится предназначить мне в наказание. Ни слова жалобы не сорвется с моих уст, если вы даруете прощение вашей любимой невольнице. Она не заслуживает наказания. Я смутил ваш покой и нарушил мир в вашем доме, и только я должен по справедливости быть наказан.

Пока я произносил эти слова, в зал ввели Зулейху с Шапуром и Кале-Каири. Моя возлюбленная услышала последние слова и подбежала к царю, чтобы упасть ему в ноги.

— Простите его, повелитель, — вскричала она со слезами, — и пусть ваш гнев падет на невольницу, которая предала своего господина! Я перед вами виновна, даруйте ж прощение этому юноше!

— Подлец, — сказал мне Фаррухшах, — ты можешь не ожидать пощады! Тебя казнят. А ты, неблагодарная, — прибавил он, поворачиваясь к Зулейхе, — неужели у тебя хватает совести просить за этого негодяя? Или тебе не стыдно выказывать мне в глаза свой любовный пыл? Советник, — велел он далее, — распорядись, чтобы вздернули их обоих! И пусть их тела станут пищей стервятников.

— Берегитесь, мой повелитель, — вскричал я тогда, — так не поступают с драгоценной особой царевны! Даже ревность и гнев следует умерять из уважения к ее высокому роду.

Фаррухшах, казалось, был поражен моими словами. Он тут же спросил:

— Чья же благородная кровь течет в жилах этой девушки?

— Разве так хранят тайны, Хасан? — отвечала мне Зулейха. — Я полагала, что моя смерть пройдет незамеченной и никому не будет дела до моего имени и происхождения. Но, видно, мне не дадут умереть спокойно! Теперь мое имя будет покрыто стыдом, но делать нечего.

И она обратилась к царю со словами:

— Знай же, что невольница, которую ты приговорил к позорной смерти, — единственная дочь шаха Тахмаспа.

И она рассказала Фаррухшаху, каким образом мы познакомились и покинули владения ее отца, как мы встретились вновь и что привело ее в Кандагар.

— Теперь, — сказала она, — я сама желаю быть казненной, ибо моя тайна стала достоянием чужих ушей.

— О госпожа, — ответил ей царь, — мое чувство справедливости этого не допустит. Я понимаю причину вашей холодности ко мне и оправдываю ваше чувство к Хасану. Отныне я не могу считать вас изменницей и рабыней. Я вам возвращаю свободу, живите же счастливо с вашим избранником, и пусть он вам служит верой и правдой! Ваша тайна не будет разглашена. Я отпускаю в ваше распоряжение верных Шапура и Кале-Каири. Идите с миром! А ты, завистник, — обратился он к факиру, — заслуживаешь того, чтобы тебя проучили за вероломство и низость. Сейчас палач хорошенько всыплет тебе!

Мы с Зулейхой упали перед Фаррухшахом на колени. Он отпустил нас восвояси, и мы отправились обратно к тому дому, который Шапур нанял по желанию своей госпожи. Но оказалось, что по приказу царя дом уже очистили от мебели и ковров, все имущество унесли, а саму постройку предали разрушению. Мы посоветовались друг с другом и решили поселиться в гостинице.

В то время как мы уже были на пути к постоялому двору, к нам подошел один из воинов Фаррухшаха и сказал:

— У городских ворот находится дом главного министра. Его величество приказал проводить вас туда.

Дом принадлежал царскому советнику, который там не жил. Мы поселились в нем, и через два дня сам хозяин пришел нас навестить. Он принес от царя подарок — полотно и шелк, а также двадцать мешочков с золотыми монетами, по тысяче в каждом. На эти деньги можно было спокойно жить в Кандагаре, но мы чувствовали себя неуютно. Фаррухшах дал нам свободу передвижения, и мы воспользовались ею, чтобы присоединиться к багдадскому каравану. Покинув дом главного советника и самый город, мы отправились в путь и через несколько дней благополучно прибыли в Багдад.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ХАСАНА В БАГДАД, ОКАЗАННЫЙ ЕМУ ПРИЕМ И ДРУГИЕ УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ, ПРИКЛЮЧИВШИЕСЯ С НИМ, ЗУЛЕЙХОЙ, КАЛЕ-КАИРИ И ШАПУРОМ

В ту ночь, когда мы прибыли в Багдад, я разместился в моем собственном доме; когда мы отдохнули от тягот путешествия, я отправился на поиски своих друзей и знакомых. Все они удивлялись при виде меня и говорили: «Ты жив? Твои товарищи уверили нас в том, что ты мертв!» Мне сообщили, что мои ювелиры находились в Багдаде, и тогда я отправился к главному везиру и рассказал ему, как со мной обошлись. Он приказал, чтобы их обоих взяли под стражу, и велел мне их допросить в своем присутствии.

— Разве я не очнулся, — сказал я, — перед тем как вы меня выбросили за борт?

Они ответили, что я погрузился в море, объятый сном.

— Но, судари мои, — спросил везир, — как это случилось, что на Ормузе вы не признали вашего товарища?

Они отвечали:

— Мы его там и не видели никогда.

— Что вы говорите, — удивился везир, — да у меня есть свидетельство от ормузского судьи! И оно подтверждает обратное.

При виде свидетельства они побледнели и задрожали. Тогда он сказал:

— Ну, ну, признавайтесь. Расскажите о вашей вине сами, пока я не прибег к пыткам, чтобы вынудить у вас признание поневоле.

Они признались во всем и были заключены в тюрьму до того срока, когда халиф должен был указать, какой смертью им следует умереть. Однако они нашли способ подкупить тюремщика и удрали, а их имущество было отобрано в пользу халифа. Мне же из него передали в возмещение убытков лишь малую долю.

Все мои помыслы с тех пор обратились лишь к тому, чтобы прожить свою жизнь счастливо и уединенно, вместе с моей принцессой. Наши дни протекали в покое и довольстве, и все, о чем я молил небо, — это о том, чтобы провести так всю жизнь… Напрасные надежды! Долго ли в этом мире человек может предаваться счастью?

Однажды вечером я возвращался после дружеской беседы; долго-долго я стучал в свою дверь — никто не вышел и не открыл, чтобы впустить меня в дом. Я подождал. Потом опять постучал — но ни единый слуга не шевельнулся.

Соседи услышали шум и выглянули, удивленные не меньше меня. Они помогли мне взломать дверь и вошли вместе со мной. Мы увидели у входа всех моих рабов, лежавших с перерезанными глотками. Мы бросились в комнату Зулейхи и нашли там Шапура и Кале-Каири в лужах крови, бездыханных. Убийственное зрелище! Мы обыскали весь дом, но так и не нашли принцессу.

Не в силах вынести подобное горе, я лишился чувств. Какое счастье, что ангел смерти похитил меня в эти мгновения!

Соседи привели меня в чувство, и, очнувшись, я спросил — слышали ли они шум? Все они ответили отрицательно, и все были удивлены увиденным. Я побежал к судье, который послал со мной помощника и стражника. Но их поиски также не привели ни к чему.

Я и многие другие считали, что эти варварские действия были произведены моими бывшими компаньонами, людьми жестокими. Мое отчаяние вскоре дошло до предела; я продал дом и уехал в Мосул, где жил один мой родственник, который был в хороших отношениях с главным советником местного правителя. Он любезно принял меня и через некоторое время представил меня этому советнику. Последний, оценив мои деловые качества, назначил меня на должность. На счастье, я выполнял свои обязанности так хорошо, что советник был доволен. Постепенно я завоевал его доверие и мало-помалу стал принимать участие в государственных делах. Эта помощь облегчала ему выполнение служебных обязанностей.

Прошло несколько лет. Главный советник умер; правитель привык полагаться на меня и назначил его преемником. В течение двух лет я состоял при нем главным советником, и все были довольны моей службой. Народ полюбил меня, а царь так приблизил к себе, что наградил титулом Ата-уль-Мульк — «Отец царства».

Еще несколько лет спустя некоторые придворные решили меня погубить и организовали заговор. Чтобы вернее исполнить задуманное, они настроили против меня сына правителя; тот стал относиться ко мне с недоверием, а затем потребовал у отца моей отставки.

Я оставил Мосул и отправился в Дамаск, где вскоре удостоился чести быть представленным вашему величеству.

Потеря Зулейхи наполняет мою душу печалью, не давая места никакой радости. Это и есть причина той меланхолии, которая мне свойственна.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ БАДР-ЭД-ДИНА ЛОЛО

Когда везир закончил свою историю, царь сказал:

— Меня не удивляет твоя печаль: у тебя есть для нее серьезные основания. Но ты ошибаешься, думаю, что среди всех людей нет ни одного, вполне довольного жизнью. Я уверен, что мой любимец — князь Сейф-уль-Мулюк — вполне счастлив. Ата-уль-Мульк отвечал:

— Не могу утверждать, господин мой, что он и в самом деле всем доволен.

Царь сказал:

— Хорошо. Сейчас ты сможешь в этом убедиться. — И он послал за Сейф-уль-Мулюком начальника стражи.

Когда любимец царя явился, его спросили: «Доволен ты своим положением?» Обращаясь к царю, он ответил:

— Господин мой! Я почитаем жителями Дамаска, хотя и прибыл сюда из чужой страны. Меня окружают вельможи; вы, государь, меня любите. Могу ли я чувствовать себя несчастным?

— Но Ата-уль-Мульк настаивает на том, что на свете нет никого, кто был бы доволен своей участью, — сказал царь. — И я, разубеждая его, привел тебя в пример. Я буду неправ, если окажется, что какое-нибудь горе гложет тебя, лишая тех радостей, которые должно доставлять проявленное к тебе благоволение. Поэтому скажи правду!

— Государь, — ответил тогда Сейф-уль-Мулюк, — если ваше величество мне приказывает, то я должен признаться, что, несмотря на все удовольствия, которым я могу предаваться, и на высокое положение, в душе моей засел некий шип, причиняющий постоянную боль. Больше всего меня угнетает то, что выдернуть этот шип невозможно.

Царь, слегка удивленный его ответом, догадался, что тут замешана какая-то женщина, и повелел ему рассказать подробнее.

ИСТОРИЯ КНЯЗЯ СЕЙФ-УЛЬ-МУЛЮКА

Я — сын Асима ибн Сафвана, покойного египетского султана, и брат ныне царствующего. В возрасте шестнадцати лет, когда передо мной открыли двери отцовской казны, я вошел в помещение, где хранились сокровища, и подробно все осмотрел. Из тех диковинок мне особенно понравилась одна. Это был небольшой кедровый сундучок, усеянный топазами, изумрудами, жемчугом и алмазами. Там был золотой ключ, с помощью которого я открыл замок и нашел внутри кольцо великолепной работы и золотую шкатулочку, в которой хранился женский портрет.

Та, что была на нем изображена, имела столь правильные черты, столь восхитительную внешность и столь живой взгляд, что я влюбился в нее, думая, что это — одна из живущих ныне принцесс. Я закрыл шкатулочку и вместе с кольцом положил ее за пазуху. Об этой находке я рассказал своему наперснику, сыну каирского вельможи, который был немного старше меня. Он очень захотел увидеть портрет, и я показал ему. Рисунок привел его в восхищение; он вынул его из шкатулки и несколько минут рассматривал, а потом спросил позволения осмотреть и шкатулку. Внимательно ее оглядев, он обнаружил на внутренней ее поверхности начертанные по-арабски слова: «Бади ал-Джемал, дочь хаббальского царя».

В восторге от того, что я узнал имя той, кого любил, я выразил желание, чтобы мой наперсник расспросил всех известных в Каире дельцов и пройдох и узнал таким образом, где может находиться теперь хаббальский царь. Однако никто из них не смог нам этого сообщить. Тогда я вознамерился объехать весь свет и не возвращаться в Египет до тех пор, пока не увижу Бади ал-Джемал. Мой отец, султан, считал, что мне следует съездить ко двору багдадского халифа; туда-то я и отправился инкогнито, взяв с собой лишь Сайда — наперсника — и несколько надежных слуг.

Приехав в Багдад, я осмотрел достопримечательности и осведомился о том, как попасть во владения хаббальского царя. И тут меня постигло разочарование, ибо дороги туда никто не знал. Но мне сказали все же, что если я ищу его по важному делу, то мне следует лишь добраться до Басры, где я найду стосемидесятилетнего старца по имени Падманаба, который сможет ответить на мой вопрос.

Я вскоре покинул Багдад и отправился в Басру. Там я нашел старого мудреца, бодрого и живого. «Сын мой, — спросил он, — чем я могу помочь тебе?» — «Отец, — сказал я, — я не знаю, где лежат владения хаббальского царя…» — «Я слышал от путешественников, — поведал мне старец, — что он царствует на острове, что находится рядом с островом Сарандиб, — но возможно, я и ошибаюсь».

Я поблагодарил его и решил отправиться к Сарандибу. Вместе с Сайдом и слугами я погрузился на борт торгового судна, направлявшегося в Сурат. Оттуда мы последовали в Гоа, где узнали, что на Сарандиб должно отправиться судно. На этом судне мы отплыли с попутным ветром, и в первый же день проделали значительный путь. На второй день поднялся шторм, бушевавший в течение нескольких суток; в конце концов нас отнесло к Мальдивским островам, неподалеку от которых находился еще один, — около него-то мы и бросили якорь. Когда мы уже были готовы сойти на берег, один из старых моряков сказал нам, что надо бы все же по возможности добраться до Мальдив, так как на острове, к которому мы пристали, чернокожие обитатели поклонялись священному змею, и этому змею приносились в жертву все чужеземцы, какие только попадали сюда. Поверив его словам, капитан решил поднять якорь на следующее утро — и это было бы хорошим решением, если бы нас не обнаружили! Увы! Среди ночи мы подверглись нападению местных жителей, которые взобрались на борт, наложили на нас оковы и согнали к своему поселению. Среди многочисленных хижин, сделанных из земли и древесины, собралась толпа чернокожих; в центре поселка, на возвышенном месте, из тех же материалов было сооружено строение, в котором находился трон повелителя туземцев. Трон был сооружен из спиралевидных раковин, а сам повелитель, восседавший на нем, походил более на дьявола, нежели на человека, — так огромен и черен он был. Его дочь сидела тут же, весьма похожая на него ростом, сложением и чертами.

Когда предводитель той группы чернокожих, что напала на нас, доложил своему повелителю, где и при каких обстоятельствах он захватил нас в плен, тот распорядился, чтобы его советник отвел нас под ближайший навес и чтобы каждый день кого-нибудь из нас приносили в жертву, согласно обычаю. Он послал нам также много риса и всякой провизии, чтобы нас подкормить перед жертвоприношением и чтобы их прожорливое божество получило таким образом кус пожирнее.

Каждый день двое чернокожих доставляли на съедение одного из нашей компании, пока не осталось в живых никого, кроме нас с Сайдом. Я клял свою безрассудную страсть к Бади ал-Джемал и оплакивал нашу несчастную участь, и тут вошли эти негры и сказали мне: «Ступай за нами». Я задрожал и крикнул Сайду: «Прощай навеки!»

Они привели меня в просторный шатер, где, как я думал, меня должны были принести в жертву. Там ко мне подошла чернокожая женщина и сказала:

— О юноша, не падай духом! Тебя постигнет лучшая участь, нежели та, что постигла твоих товарищей! Жертвоприношений больше не будет. Я — любимая служанка дочери нашего повелителя, и она поведает тебе остальное. Ее зовут Хуснара, и она тебя ждет.

При этих словах оба негра убрались, а любимица Хуснары взяла меня за руку и ввела в небольшое помещение, где на покрытой шкурами диких зверей софе сидела ее госпожа. Это была смуглая молодая женщина с маленькими живыми глазами и большим ртом. У нее был плоский нос, толстые губы, короткие вьющиеся волосы — более черные, чем само черное дерево. Ее голова была украшена плоской шляпой из желтой материи, отделанной или отороченной алым и увенчанной султаном из перьев. Вокруг ее шеи обвивалось ожерелье из желтых и голубых зерен «талагайя», а длинное платье достигало до пят и было сделано из тигриных шкур.

— Иди сюда, юноша, и сядь рядом со мной, — сказала она, — у меня тебе будет покойно и хорошо, и ты не пожалеешь о том, что попал к моему отцу. Ты мне понравился с первого же взгляда, и я сберегу тебе жизнь; будь моим любовником, и я отдам тебе предпочтение перед первыми вельможами отцовского двора.

Она явно хотела, чтобы я согласился, и, хотя подобное предложение было мне ненавистно, я пришел в замешательство, опасаясь вызвать ее гнев. Дочь правителя острова, видя мое смущение, прибавила:

— Твое молчание и растерянность не оскорбляют меня, напротив, льстят моим чувствам. Это — доброе предзнаменование твоей любви и выражение охватившего тебя радостного восторга.

Она протянула мне руку для поцелуя, который должен был послужить как бы вступлением к тем большим удовольствиям, которые она намеревалась для меня приберечь.

Тут снова явились двое чернокожих и расстелили на земле шкуры; рабы и слуги принесли блюда с рисом и проваренный мед. Дочь правителя пригласила меня прилечь и отведать все это вместе с ней. Я ел очень мало. Она, увидев это, сказала:

— У тебя нет аппетита, и каждая минута кажется тебе часом! Но я не могу вознести тебя до самой вершины счастья раньше, чем наступит ночь. Я должна сходить к отцу и попросить его сохранить жизнь вам обоим — тебе и твоему другу. Потому что моя любимица Михрасйа пожелала любить твоего друга.

Затем она встала и потребовала вуаль, а мне наказала возвращаться к моему другу, добавив:

— Я пришлю за тобой к ужину, и мы повеселимся. Позвали одного чернокожего, чтобы он отвел меня обратно под навес к Сайду, который встретил меня с неописуемой радостью.

— Возможно ли, мой дорогой принц, — сказал он, — чтобы судьба вас мне возвратила? Для того ли вы вернулись назад, чтобы осушить те реки слез, которые я пролил, оплакивая вашу жизнь?

Когда его восторженный порыв несколько успокоился, я рассказал ему о том, что произошло между дочерью повелителя туземцев и мною. Он признал, что вступить в любовную связь с такой женщиной — невеликое благо.

— Однако жизнь, — прибавил он, — прекрасная вещь! Как печальна в нашем возрасте мысль о том, чтобы быть принесенным в жертву змею… не забывайте об этом, мой господин, и принудьте себя к сердечной склонности.

— Ах, Сайд, — отвечал я ему, — а сам-то ты последуешь тому совету, который даешь мне? Я должен тебе сообщить, что наше нынешнее положение весьма схоже. Фаворитка черной принцессы — ее любимая служанка — решила, что ты ей приглянулся, и спасла тебе жизнь. Она ожидает от тебя кое-каких услуг в благодарность за сделанное тебе одолжение. Пойдешь ли ты навстречу ее желаниям?

— Пусть уж лучше меня пожрет змей! Я не стал бы отвечать на ее ласки.

— Итак, Сайд, — заметил я, — ты все же забываешь о том, что «жизнь прекрасная штука»? Признай же теперь, что даже самому нахальному юнцу трудно принудить себя к проявлениям любви, если женщина, с которой ему предстоит иметь дело, вызывает в нем естественное отвращение и неприязнь.

Сайд согласился, и, поскольку наши чувства совпали, мы решили оказать нашим покровительницам такой прием, который вынудил бы их предать нас смертной казни. «Потому что, — подумали мы, — наш уговор не соглашаться на их предложение вызовет раздражение у обеих кровожадных и безобразных женщин, а таких исчадий нельзя дразнить безнаказанно».

Когда приблизилась ночь, к нам явился один из облеченных доверием чернокожих воинов и возгласил:

— О счастливейшие из рабов! Ступайте со мной, дабы насладиться величайшей радостью. Обе ваши возлюбленные ждут вас с нетерпением!

В тоске мы последовали за ними, и на наших лицах было написано отчаяние. Воин привел нас к шатру дочери здешнего правителя и ввел внутрь. Там сама Хуснара возлежала на шкурах перед столиком. Рядом с ней была служанка-наперсница.

— Иди сюда, — сказала мне негритянская принцесса, — а твой друг пусть устроится рядом с ней. Это и есть моя Михрасйа.

Слуги подали нам угощение, и мы вынуждены были хотя бы попробовать его. Принесли также крепкий напиток, приготовленный из сырых зерен какого-то злака, и мы выпили довольно много.

Моя «хозяйка» стала позволять себе всякие вольности; так же вела себя и ее подружка, которая начала заигрывать с Сайдом. Мы отвечали им самым оскорбительным образом, и это возымело свое действие. Разъяренные, они уставились на нас, и дочь правителя завопила:

— Негодные бродяги, подонки! Вот какова ваша благодарность за то, что я спасла вам жизнь и возвысила вас! Что отвратительного вы нашли в моем лице и фигуре? Скажи мне без лести, — обратилась она к своей прислужнице, — разве я безобразна или плохо сложена?

— Нет на земле другой знатной дамы, — ответила Михрасйа, — которая могла бы сравниться с вами красотой лица или тела! Этот юноша, должно быть, лишился зрения и всех пяти чувств, если он не проникся вашим очарованием. Но что тут удивительного, ведь и другой чужеземец повел себя не лучше, презрев меня.

— Ты, я думаю, весьма привлекательная девушка, — поддержала ее дочь правителя, — а эти двое пришельцев просто недостойны того, чтобы им сохраняли жизнь. Позови-ка кого-нибудь из караульных, и пусть их отведут к змею Пагоду, которому мы поклоняемся.

В то мгновение, когда дежурные воины уже готовы были связать нас, дочь правителя воскликнула:

— Быстрая смерть была бы для этих бродяг просто поблажкой! Презренная жизнь — вот чего они больше достойны! Уведите-ка их отсюда и засадите размалывать зерна: пусть они мелют круглые сутки, ночью и днем — непрерывно.

Согласно ее распоряжению, нас отвели на другой конец острова, где находились ручные мельницы, и принудили работать на них, не давая передохнуть ни минуты.

В один из следующих дней чернокожие надсмотрщики оставили нам для помола много зерна и ушли, велев перемолоть его к своему возвращению. Сайд сказал:

— Наши враги убрались. Сбегаем-ка к берегу, пока их тут нет! Может, найдется какой-то способ улизнуть с этого острова, где нас ждет верная смерть.

Я согласился с ним. Мы бросились бежать к морю, которое было совсем близко; на берегу его мы обнаружили лодку, привязанную к шесту. Немедленно отвязав ее, мы забрались внутрь и пустились по волнам. Только мы отплыли немного, как на берегу поднялся ужасный шум: это хозяин лодки, туземец-рыбак, обнаружил пропажу. Однако через недолгое время мы оказались уже вне пределов его досягаемости. Тщетно рвался он остановить похитителей: нас относило все дальше, и еще засветло мы потеряли остров из виду.

Когда стемнело, мы продолжали плыть наугад. Съестных припасов у нас не было никаких, но уже наутро стал виден островок, к которому мы и направили свою лодку. Достигнув берега, мы привязали лодку и сошли. Поблизости росло несколько деревьев, ветви которых были отягощены великолепными плодами. Они были съедобны, приятны на вкус, и мы хорошо подкрепились. Затем мы двинулись в глубь острова. Никогда я не видел более приятной местности! Остров весь порос алоэ и другими прекрасными, драгоценными породами кустарников и деревьев. Здесь было множество диковинных растений, всевозможные травы, цветы и плоды. Но больше всего удивляло безлюдье.

— Неужели на этом дивном острове нет людей? — спросил я Сайда. — Что бы это значило?

— Дорогой мой принц, — отозвался Сайд, — если здесь нет ни души, то причина тому скорее всего та, что выжить на этом прекрасном острове невозможно!

Тогда он и не подозревал, насколько близки к истине оказались его слова.

Весь день мы прогуливались, вознося Господу хвалу за спасение. Ночью мы улеглись на траве и сладко заснули. Каково же было мое удивление, когда поутру я проснулся в одиночестве!

Я искал Сайда повсюду, прождал весь вечер и всю ночь на том самом месте, где мы спали перед тем, — но напрасно. «Дорогой мой Сайд, — восклицал я, — какие колдовские чары лишили меня твоего присутствия?! Лучше бы я умер с тобой, чем оставаться здесь в одиночестве, хотя и живым!». В конце концов, не в силах перенести эту утрату, я отчаялся настолько, что решил лишить себя жизни. «Сначала я обойду весь остров, — сказал я себе, — а потом, если не найду его, умру». Невдалеке виднелся лес, в чаще которого возвышался замок, окруженный глубокими рвами. Рвы были полны водой, но подъемный мост оказался спущенным. Я перебрался по нему и вошел в просторный двор замка, вымощенный белым мрамором. Здесь я увидел прекрасное здание, выстроенное полностью из древесины алоэ, обработанной и украшенной с поразительным искусством. Я приблизился к этому зданию; на дверях его был замок в виде льва, с ключиком, который свисал тут же, на прикрепленной к замку цепочке. Я вложил ключик в замочную скважину и повернул его. К моему удивлению, замок треснул и разбился на тысячу кусков, а дверь отворилась сама собой. За дверью я обнаружил лестницу черного мрамора, взошел по ней — и оказался в просторном зале, стены которого были задрапированы парчой и шелками, а убранное подушками возвышение для гостей сплошь покрывала вышивка; я прошел этот зал и попал в следующую за ним комнату, так же роскошно украшенную, — и здесь увидел красавицу, к которой немедленно устремилось мое любопытство.

Она лежала на широкой софе, рядом с которой стоял столик, выточенный из черной яшмы. Это была знатная молодая девушка в великолепных одеждах. Голова ее покоилась на подушке, глаза были закрыты.

Что с ней? Жива ли она? Очень тихо я подошел поближе и прислушался. Она дышала. Я пристально посмотрел на ее опущенные веки и мысленно пожелал, чтобы она проснулась. Но она все спала, и я покинул замок, собираясь возвратиться некоторое время спустя.

Я прогулялся по острову; дикие звери, казалось, боялись меня, хотя и водились на этом острове в изобилии. Наконец я устал и вернулся в замок. Я хотел поговорить с красавицей, чей облик пленил меня, но нашел ее спящей точно в таком же положении, что и прежде. Я кашлянул, постучал — она не шелохнулась. Я стал производить в комнате всякий шум, тряс ее — она все спала. «Здесь не обошлось без колдовства, — сказал я себе, — какой-нибудь талисман держит ее спящей! Иначе отчего я не могу ее разбудить?»

Потеряв надежду выполнить свое намерение, я подумал, что надо бы вынести отсюда яшмовый столик: при ближайшем рассмотрении на поверхности его можно было заметить надпись, состоявшую из магических знаков. Эту надпись я счел причиной того непробудного сна, в который была погружена прекрасная дама. Но едва лишь я коснулся стола, как она вздохнула глубоко-глубоко — и очнулась.

— О господин мой, — сказала она, — как вы проникли в этот замок? Вы — не сын человеческий, вы, наверное, пророк Ильяс!

— Сударыня, — отвечал я, — никто не препятствовал мне. Единственная трудность, с которой я здесь столкнулся, — это невозможность разбудить вас. Что касается простых людей — это верно, я к ним не принадлежу, ибо отец мой — султан. Но и султан — человек из числа потомков Адама, к которым я и себя причисляю. Скорее уж вас можно было бы счесть дочерью иных, высших существ.

— Нет, — возразила она, — и я из потомков Адама. Но каким образом вы попали на этот остров и почему оставили вашего отца?

Я рассказал ей о том, как я влюбился в портрет дочери хаббальского царя Бади ал-Джемал, и показал ей чудом уцелевший у меня портрет и кольцо, которые так тщательно оберегал, что туземцы на острове их проглядели. Рассматривая портрет, она сообщила мне, что хаббальский царь, точно, правит на острове недалеко от Сарандиба.

— Теперь меня не удивляет ваша любовь к его дочери, — прибавила она, — но, знаете, художники часто льстят царским дочкам. Прошу вас, господин, — заключила она, — расскажите мне вашу историю до конца!

Так я и поступил. А затем настоял на том, чтобы и она рассказала мне свою — и она согласилась.

ИСТОРИЯ МАЛИКИ, ДОЧЕРИ САРАНДИБСКОГО ЦАРЯ

Я — единственная дочь царя, властвующего над островом Сарандиб. У моего отца есть дворец вне городских стен, куда он частенько удаляется. Однажды пришло мне в голову искупаться в саду, и я отправилась туда с моей любимой служанкой. Вдруг поднялась буря, и облако пыли собралось над нашими головами; ужасная птица появилась из этого облака и, опустившись, схватила меня в когти, а затем отнесла сюда. Здесь она превратилась в юного джинна, принявшего свой естественный вид.

— Царевна, — сказал он, — я один из сильнейших джиннов вселенной, и, пролетая сегодня над городом Сарандибом, я увидел тебя и подсмотрел, как ты купалась в саду. Очарованный твоей красотой, я отнес тебя в этот замок, где тебе не будет отказа ни в чем, чего бы твое сердце ни пожелало, если только ты уступишь моим желаниям.

Услышав эти слова, я горько заплакала и возопила:

— О несчастная Малика! Такой ли удел был тебе назначен! Несчастный царь, дорогой мой отец! Неужели потеря дочери, совершившаяся таким чудовищным образом, будет тебе наградой за все заботы и за все труды, которых ты не пожалел на мое воспитание! Это горе сведет тебя в могилу!

— О нет, — возразил мне джинн, — твой отец в состоянии перенести более горькие потери, чем ты можешь вообразить, глупая девушка! Он более стоек, нежели ты. Согласись же уступить моим желаниям и живи тут в довольстве!

— И не надейся, — сказала я ему, — не обольщай себя зря! Похититель никогда не покорит моего сердца. Ты мне противен!

Он улыбнулся, воображая, что привычка и подарки сделают свое дело. Стараясь меня задобрить, он доставлял мне роскошные одежды, изысканные кушанья и дорогие вина. Но каждый час, проведенный в неволе, наводил на меня все большую тоску. Когда же мой похититель понял, что время не ослабит моего отвращения к нему и не смягчит нрава, он от огорчения и досады погрузил меня в тот глубокий сон. Силой его волшебства я проспала бы до скончания века, не явись вы освободить меня. С помощью двух талисманов он сделал замок невидимым и запер двери так, что их невозможно открыть. Он время от времени является сюда и пробуждает меня, чтобы спросить, не переменила ли я своего решения и не пора ли сменить гнев на милость, — но, видя, что я по-прежнему презираю его, вновь усыпляет меня.

А теперь скажите мне, господин, есть ли основания счесть вас сверхъестественным существом? Ведь вы оказались на острове, где рыщут одни лишь дикие звери, — и остались целы и невредимы, благополучно добрались до замка!

В то время как мы с царевной разговаривали, послышался шум, и снаружи донеслись отвратительные завывания. Это было так неожиданно, что мы перепугались.

— О небо! — воскликнула она. — Это джинн! Мы погибли!

Дух, принявший обличье великана, в ярости ворвался в комнату; в руках он держал железную палицу. Однако, вместо того чтобы напасть на меня, он повалился мне в ноги, не причинив никакого вреда.

— О царский сын, — услышал я, — приказывай, что тебе нужно! Я все исполню!

Я удивился, но из дальнейшего разговора понял, что бояться нечего.

— На твоем пальце, — сказал он, — я вижу перстень с печатью царя Соломона. Всякий, кто им обладает, останется невредим среди любых опасностей: его пощадят и волны морские, и хищные звери; при его появлении будут рассеиваться колдовские чары, и духи будут ему повиноваться.

— Как! — удивился я. — Так это благодаря кольцу мы избегли кораблекрушения?

— Да, господин мой, — ответил он, — и благодаря ему же ты избег пасти хищного зверя! Ведь ты видел здесь много зверей, но все они бежали от тебя. А знаешь, что произошло с твоим товарищем, который спал с тобой бок о бок? Хищники его растерзали, и, если бы не кольцо, та же участь постигла б и тебя.

Две слезы скатились по моим щекам, когда я услышал о печальном конце Сайда, но образ той, что завладела моим сердцем, был так неизгладим, что я тут же спросил духа:

— А царевна Бади ал-Джемал — жива ли она? И как мне добраться до хаббальского царства?

— Царевна, о которой ты спрашиваешь, может в некотором смысле считаться дочерью хаббальского царя, но в то же время она — одна из жен царя Соломона.

Как больно мне было услышать о том, что царевна, которую я полюбил, скончалась много столетий назад! Обращаясь к прекрасной Малике, я сказал:

— Единственное, что меня утешает, это возможность услужить вам, — и прибавил, обращаясь к духу:

— Я повелеваю тебе сию же минуту доставить нас с этой молодой особой на Сарандиб и опустить перед городскими воротами. Хотя ты и заслуживаешь большого наказания за то, что похитил царевну, но я прощу тебя, если ты выполнишь мой приказ.

Джинн-великан молча взял нас на руки и поднялся в воздух. Через несколько мгновений мы были уже на Сарандибе. Опустив нас на землю, джинн спросил, будут ли еще какие-нибудь распоряжения. Я ответил: «Нет!» — и он сгинул.

Мы с царевной остановились на первом же постоялом дворе и стали держать совет, как быть дальше: идти ли мне к царю Сарандиба или послать ему письмо с сообщением о том, что принцесса вернулась. Первое показалось нам разумным, и я отправился во дворец.

Дворец стоял на четырнадцати мраморных опорах, и вела к нему сложенная из редкостного камня лестница о трехстах ступенях. Я пошел в первый зал и не без труда добился разрешения лично увидеть царя. Когда меня к нему наконец допустили, он спросил:

— Откуда ты прибыл в наши края и что тебя сюда привело?

— Государь! Я родился в Египте, но последние три года провел вдали от родных и претерпел множество злоключений.

Царь, сострадательный по природе, ответил:

— Я ненамного счастливей тебя, ибо живу в разлуке с единственной дочерью, которую потерял безвозвратно! — глаза его наполнились слезами. — И обстоятельства ее исчезновения ужасны.

— Государь, — сказал я ему, — я пришел сообщить вам о ней кое-что: хотя вы считаете ее погибшей, но еще до заката она предстанет перед вами целой и невредимой.

— Ах! — воскликнул царь Сарандиба. — Где же ты ее видел?

Я поведал ему о своих приключениях, и, выслушав все, царь обнял меня и сказал:

— Как мне благодарить тебя?

Он пригласил меня отправиться вместе с ним в ту гостиницу, где находилась Малика, и потребовал, чтобы везир проследил за тем, как будут готовить паланкин.

— Я умираю от нетерпения, — прибавил он, — дожидаясь того момента, когда смогу прижать к сердцу свою прелестную Малику!

Он усадил меня в свой паланкин, и мы отправились в гостиницу. Там я стал свидетелем их радостной встречи. Когда же волнение улеглось, царь захотел, чтобы Малика ему рассказала о своем исчезновении. Царевна исполнила его желание и прибавила, что ее добродетель нимало не пострадала от этого приключения, так как ни страх перед похитителем, ни благодарность ко мне не заставили ее поступиться девичьей честью.

Мы вернулись во дворец втроем. Царь Сарандиба отвел мне во дворце отдельный зал, а горожанам велел молиться за возвращение своей дочери.

Когда день благодарственных молитв подошел к концу, всех знатных людей Сарандиба пригласили во дворец, где было приготовлено роскошное угощение.

С этого дня его величество выказывал мне самое глубокое уважение и всегда приглашал меня провести с ним досуг. В один прекрасный день он предложил мне стать его зятем и преемником на царстве.

— Государь мой! — отвечал я ему. — Разве я не говорил вам о причине, побудившей меня оставить Каир? Неужели вы отдадите Малику человеку, в чьем сердце царит другая? Она заслуживает лучшей участи.

— Но как еще, — спросил он, — могу я выразить тебе свою благодарность?

— Ваш ласковый прием — достаточное вознаграждение! Если я еще и хотел бы о чем-либо вас попросить, так это о том, чтобы вы велели снарядить судно, которое доставило бы меня в Басру.

Вскоре такое судно было снаряжено надлежащим образом. Я распростился с царем Сарандиба и его дочерью и приказал поднять якорь. Через некоторое время мы достигли места назначения; оттуда я вместе с караваном египетских купцов проследовал в Каир, где застал большие перемены при дворе.

Мой отец умер, а брат унаследовал трон. Поначалу он принял меня приветливо и сказал, что султан перед смертью не досчитался в своей сокровищнице кольца и портрета и заподозрил, что их похитил я. Я сознался во всем, рассказал ему правду и вернул кольцо. Несмотря на это величайшее доказательство моего почтения и любви, он распорядился, чтобы в первый же день по прибытии меня заключили в тюрьму; ночью он подослал ко мне одного из своих телохранителей, наказав ему убить меня.

Этот воин, однако, оказался более милосерден, чем тот, кто его послал. Он рассказал мне о намерениях брата и прибавил:

— Принц, ворота тюрьмы открыты! Беги сей же час, пользуйся тем, что на дворе ночь, и не останавливайся до тех пор, пока не достигнешь безопасного места!

Так я поспешно покинул владения моего брата, и каким счастьем было достичь вашего царства, мой повелитель, где я обрел желанное покровительство!

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ БАДР-ЭД-ДИНА ЛОЛО И ЕГО ПЕЧАЛЬНОГО ВЕЗИРА

Когда сын египетского султана закончил свой рассказ, он обратился к правителю Дамаска с такими словами:

— Вы можете рассудить сами, ваше величество, полно ли мое счастье? Мысли мои более, чем когда-либо, полны Бади ал-Джемал.

Бадр-эд-Дин Лоло, не представляя себе, как можно проникнуться любовью к портрету, попросил своего друга Сейф-уль-Мулюка показать ему это чудо искусства. Рисунок его восхитил; он вынужден был признать, что царевна очаровательна.

— Меня не удивляет теперь, что царь Соломон ее полюбил, — прибавил правитель Дамаска, — но твое чувство к ней — плод воображения.

— Государь, — вмешался советник, — история этого князя могла показать вам, что у каждого человека есть свои невзгоды.

— И все же я не согласен, — ответил ему Бадр-эд-Дин Лоло, — я вполне уверен в том, что есть люди, не знающие забот, чей душевный покой судьба не нарушила. Сходи-ка и посмотри, — сказал он Сейф-уль-Мулюку, — нет ли такого человека среди ремесленников и торговцев, и, если увидишь такого, который кажется самым веселым и оживленным, приведи его сюда.

Сейф-уль-Мулюк так и поступил. Он возвратился через несколько часов.

— Выполнил ли ты мое пожелание? — спросил Бадр-эд-Дин Лоло.

— Да, — отвечал тот, — я сходил и увидел, как несколько ремесленников работали, распевая. Все они казались довольны своей жизнью. А один из них — молодой ткач по имени Малик — даже смеялся! «Друг, — сказал я ему, — ты кажешься мне весельчаком». — «Такого уж я нрава, — ответил он, — терпеть не могу уныния!» Я попросил его пойти со мной, государь, и сейчас он дожидается в приемной.

— Приведи его сюда, — сказал правитель Дамаска.

Малик оказался красивым парнем. Он упал в ноги царю, едва вошел в зал.

— Подымись, — велел ему правитель Дамаска, — и скажи мне, на самом деле ты так доволен своею жизнью, как кажется? Дело в том, что твой ответ мне очень важен, и потому прошу тебя рассказать все без утайки.

— О великий царь, — ответил ему Малик, — люди обманываются, глядя на меня. Несмотря на все мои песни и шутки, я — самый несчастный из людей.

— Ты пробуждаешь мое любопытство, — сказал царь, — и я хочу услышать твою историю.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ МАЛИКА И ПРИНЦЕССЫ ШИРИН

Мой отец был богатым купцом в Сурате. Он оставил мне состояние, большую часть которого я вскоре истратил. И когда остаток денег был уже на исходе, в гости ко мне случайно зашел чужестранец, чтобы отобедать вместе с моими друзьями. Этот человек держал путь на Сарандиб через наши края.

Гости, присутствовавшие на обеде, заговорили о пользе путешествий и об удовольствиях, которые они доставляют. Некоторые рассказали о совершенных путешествиях и о диковинках, которые им довелось увидеть. Мне захотелось побывать в неведомых краях, и потому я произнес:

— Если бы можно было путешествовать, не подвергаясь всяким опасностям, я бы и дня не задержался в Сурате!

Все засмеялись. Чужеземец же ответил так:

— Господин мой Малик! Коли тебя удерживает дома лишь боязнь попасть в руки грабителей, я покажу тебе способ перемещаться с одного края земли на другой, не подвергаясь никакому риску.

Я подумал, что он надо мной подтрунивал, но после обеда он отозвал меня в сторонку и сообщил мне весьма странную вещь, прибавив, что подготовка к путешествию испытанным им способом займет у нас три-четыре дня.

— Для этого, — прибавил он, — надо послать за столяром, да пусть он принесет с собой доски.

Столяр скоро явился, и чужестранец показал ему, как сделать сундук шести гязов длиной и четырех шириной, а сам приготовил винты, пружинки и всякие другие приспособления. Вместе со столяром они закончили работу на третий день. Затем чужестранец обил сундук красивой материей и отвез его за город. Я сопровождал его.

— Отошли слуг, — велел он, — мы должны остаться одни.

Когда я выполнил его пожелание, он забрался в сундук и тотчас плавно воспарил в воздух, набрал скорость и быстро скрылся из виду, но уже через несколько минут возвратился и опустился на землю подле меня. Выбравшись из сундука, чужестранец сказал:

— Как видишь, путешествовать таким образом легко. Я дарю тебе этот сундук, и если ты хочешь побывать в дальних странах, то можешь сделать это без труда и не подвергаясь опасности. Не думай, что он управляется какими-нибудь заклинаниями! Я — большой мастер в том, что касается механики, и могу делать еще более удивительные машины.

Я дал ему кошелек, набитый деньгами, и попросил:

— О мастер, научи меня управлять этим сундуком! На сей раз мы оба забрались в сундук. Он нажал на одну из пружин, и в мгновение ока мы взлетели. Он стал показывать мне, как обращаться с механизмом:

— Поверни этот винт, и сундук полетит вправо, затем этот — и он полетит влево. Нажмешь эту пружину — поднимешься, надавишь на эту — опустишься.

Он передал рычаги мне, и я попробовал управлять полетом, заставил сундук лететь быстрее, затем медленнее, выше, ниже — по своему желанию. После того как мы выписали в небе несколько зигзагов, я повернул назад, к моему дому, и приземлился в саду. Сундук я приказал запереть в своей комнате, чтобы никто, кроме меня, не прикасался к нему. Чужестранец же удалился восвояси.

После этого случая я продолжал транжирить свое наследство, пока не спустил все до последней монеты, и затем начал занимать деньги. Скоро я задолжал сверх всякой меры, и мне перестали давать в долг, а кредиторы добивались уплаты и преследовали меня. Наконец я решил, что оставаться в Сурате уже нет никакой возможности, вытащил свой сундук и положил в него немного припасов и денег. Поставив сундук в саду, я забрался в него, нажал на пружину, повернул винт, дернул рычаг. Через несколько минут я уже был так далеко, что, надо думать, пропал из виду. Я летел весь день и всю следующую ночь.

Утром второго дня я выглянул и увидел, что пролетаю над лесом, вблизи которого лежит большой город, и мне захотелось узнать, как он называется. Я высмотрел крестьянина, пахавшего землю, приземлился в лесу и, спрятав сундук, направился к тому человеку, надеясь узнать, где же я очутился. Крестьянин сказал мне, что это — город Газна, резиденция справедливого и доблестного царя Бахмана.

— А кому принадлежит дворец, что стоит по ту сторону луга? — спросил я его и услышал, что там живет Ширин, дочь Бахмана, которой, согласно гороскопу, предсказано быть обманутой неким мужчиной. Чтобы оградить дочь от предсказанного обмана, царь выстроил мраморный дворец, окруженный рвами с водой, и велел сделать ворота из китайского железа, а у ворот поставил надежную и многочисленную стражу. Ключ от ворот замка царь всегда носил с собой, навещая дочь только один раз в неделю. Крестьянин сказал, что принцесса живет уединенно в обществе воспитательницы и нескольких служанок.

Я отправился прямо в город и на подступах к нему повстречал несколько богато одетых всадников. Особенно выделялся среди них высокий человек в одежде, украшенной алмазами, и с венцом на челе. Это и был царь, который, как мне объяснили, направлялся в замок Ширин.

Осмотрев город, я вернулся туда, где был спрятан сундук, и немного закусил. Ночь я провел плохо, так как почти не спал. Дочь Бахмана не выходила у меня из головы.

«И чего он страшится этого нелепого предсказания, — рассуждал я. — Впрочем, если она непременно должна влюбиться в мужчину, то почему бы этим мужчиной не сделаться мне?» Обдумывая это дело на все лады, я решил попытать счастья. И вот я поднялся в своем сундуке на воздух и полетел из леса прямо во дворец. На исходе ночи было еще темно, и я смог пролететь прямо над головами стражников. В башне я заметил свет, направил туда свой сундук и опустился на крышу. Тут я вылез и приблизился к окну, которое было оставлено открытым, чтобы помещение внутри лучше проветривалось. Заглянув в комнату, я увидел принцессу, которая спала на парчовом диване. Я забрался в окно, приблизился к спящей и преклонил колени у ее ложа. Она в испуге проснулась и кликнула свою воспитательницу, которая спала в соседней комнате.

— Махпайкар, — сказала она, как только та вбежала на ее зов, — здесь оказался мужчина! Как он проник в мою комнату? Уж не вступила ли ты в заговор против меня?

— О госпожа, — ответила та, — вы же знаете, насколько бдительно сторожит вас дворцовый караул! Чтобы добраться до вашей комнаты, этому человеку пришлось бы открыть двадцать железных дверей. А ключи от ваших личных покоев у его величества, вашего отца царя Бахмана. Как же можно подозревать меня в сговоре с этим человеком!

Пока они так препирались, мне пришло в голову прикинуться не тем, кем я был на самом деле, короче, сказаться пророком Мухаммадом.

— Прекрасная принцесса, — сказал я, — не удивляйся! Я не собираюсь тревожить твою добродетель. Знай же, что я — Мухаммад, великий пророк, который сжалился над твоим заточением и явился, чтобы помешать сбыться дурному предсказанию.

Женщины склонны верить всему необычному и удивительному, и эти две поверили мне. И вот, проведя лучшую часть ночи с принцессой, я возвратился на своем сундуке в лес, а утром отправился в город, где купил себе на оставшиеся деньги кое-что из съестного и красивую одежду. Вечер я провел за своим туалетом, наряжаясь и умащаясь благовониями. С приближением темноты я снова забрался в сундук, полетел, как и накануне, в замок и опустился на крыше. Едва я вошел в комнаты царевны, она с радостью бросилась ко мне и сказала, что ждет уже давно.

— Но скажи мне, умоляю тебя, как случилось, что ты выглядишь так молодо? — спросила она. — Я всегда думала, что Пророк — почтенный старец. По крайней мере, мне его так описывали, когда я была маленькой.

— Верно, — ответил я, — именно таким и должны меня представлять себе люди. Когда я схожу к правоверным, которые меня почитают, я появляюсь в облике старца с длинной бородой и лысым теменем. Но я подумал, что человек преклонных лет будет тебе неприятен, и решил принять облик влюбленного юноши.

— Ты хорошо сделал, — одобрила воспитательница. — И пожалуйста, постарайся быть как можно более приятным, когда будешь выполнять обязанности мужа!

Я покинул покои принцессы до утра, опасаясь, как бы меня не застигли врасплох. За это время она прониклась ко мне полным доверием и стала верить всему, что я говорил.

Через несколько дней из Газны приехал царь Бахман навестить свою дочь. Ворота дворца, как и всегда, были на запоре, и царь отпер их своим ключом и один проследовал в ее апартаменты. Царевна приняла его довольно холодно. Заметив эту перемену, царь спросил ее, в чем дело, и она сказала:

— Ваше величество, верно, вы удивитесь, когда услышите, что стали тестем пророка Мухаммада.

— В уме ли ты? — воскликнул царь. — Какая глупость! Тебя, видно, соблазнил какой-нибудь мошенник, и ты поверила ему.

Он бросился вон из комнаты и обыскал весь дворец, но не нашел никого. Тогда он послал за советником и другими доверенными лицами, чтобы спросить их мнение на сей счет, ибо дело было весьма важным. Когда все собрались и царь сообщил о своем разговоре с дочерью, первым высказался советник:

— Подобный брак, хотя и кажется невероятным, все-таки возможен. Многие семьи гордятся тем, что ведут свой род от таких браков. И хотя я считаю появление пророка Мухаммада в спальне царевны делом весьма необычным, но никак не могу счесть его событием невозможным либо немыслимым.

Все доверенные лица были того же мнения, за исключением одного, который посоветовал царю проникнуть глубже в суть дела. Этот приближенный монарха был уверен в том, что дело с появлением Пророка — чистый обман и стоит в нем разобраться более тщательно, дабы вывести обманщика на чистую воду. Уважая главного советника за его глубокий ум, царь Бахман решил выяснить правду. Но, собираясь расследовать дело со всей осторожностью, он отослал всех своих приближенных в Газну; сам же, едва наступила ночь, уселся на диван и велел зажечь свечи. Свечи были поставлены на мраморный столик возле дивана. Царь вытащил меч из ножен и положил его рядом с собой.

В эту ночь, на мое счастье, прямо в лицо Бахману сверкнула молния и ослепила его своим блеском. Тогда он подошел к окну, в которое, по словам дочери, я должен был войти, и увидел, что все небо сверкает зарницами. Должно быть, какие-то испарения делали воздух горючим, и он легко воспламенялся, но царь подумал, что небо и впрямь предвещало приход Пророка! И когда я наконец появился, он отбросил свой меч и кинулся к моим ногам со словами:

— О великий Пророк! Чем я заслужил такую честь — сделаться твоим тестем?!

Я же воспользовался его испугом, чтобы ответить:

— О царь! Ты особо ревностно почитаешь Пророка, поэтому-то я и избрал тебя среди прочих мусульманских правителей, дабы отличить своей благосклонностью. На скрижалях судьбы твоей дочери Ширин было начертано, что ее совратит смертный. Желая оградить твою дочь от такого несчастья, я припал к стопам всевышнего Аллаха с просьбой изменить ее участь, и он ради меня согласился выполнить эту просьбу, но лишь при условии, что она станет моей женой.

Простак-правитель Газны поверил всему сказанному и снова упал к моим ногам. Я поднял его, как и перед тем, и он великодушно удалился, оставив меня с принцессой наедине. Несколько часов мы провели вдвоем, а перед рассветом я покинул дворец.

На следующее утро, в ранний час, главный советник и те, кого царь вызывал накануне, явились к Бахману с вопросом: как обстоит дело с Пророком?

— Я беседовал с ним, — ответил им царь, — и убедился, что это действительно великий Мухаммад, который избрал мою дочь себе в жены.

С этих пор недоверчивый приближенный царя стал предметом постоянных насмешек, но он по-прежнему упорствовал в своем убеждении, что дело нечисто. И надо же такому случиться, вечером того же дня, когда вся свита вместе с Бахманом возвращалась в город, с неба лил дождь и гром грохотал каким-то особенным образом. Лошадь того человека, что упорствовал в своих возражениях, испугалась и понесла; он свалился наземь и сломал себе ногу.

— Несчастный, — упрекнул его правитель, — мне ты можешь не верить, но ты же сам видишь, что Пророк покарал тебя за твое неверие!

Эту историю с лошадью я не видел своими глазами, но собственными ушами слышал в городе, как люди рассказывали ее друг другу, восклицая:

— Да здравствует царь Бахман, тесть пророка Мухаммада!

Я часто бывал в городе и неоднократно убеждался, что все радуются происшедшему и приветствуют своего царя. А в тот раз, едва стемнело, я прилетел в своем сундуке на крышу дворца и вошел к царевне. Обо всем, что произошло с беднягой придворным, я рассказал ей в подробностях, прибавив:

— Впредь я не собираюсь мстить ему, но клянусь моей могилой в Медине, что предам смерти всякого, кто усомнится в оказанной тебе чести быть женой Пророка.

На следующий день царь снова приехал повидать свою дочь и попросил принцессу Ширин заступиться перед мужем за того человека, который навлек на себя его справедливый гнев.

— Государь, — сказала ему тогда Ширин, — Мухаммад мне обо всем рассказал и поклялся, что после сделанного им предупреждения он будет карать смертью всякого, кто отнесется с недоверием к нашему браку.

Эти слова еще более утвердили Бахмана в его убеждении, и он спросил, обращаясь к своим приближенным:

— Ну кто из вас теперь станет допытываться, точно ли пророк Мухаммад — мой зять?

Все министры, советники, свита и прочие приближенные ко двору распростерлись ниц перед царевной, прося ее смилостивиться над тем, кто упал с лошади и сломал ногу.

Немного времени спустя у меня кончились съестные припасы и взятые из дому деньги. Чтобы обеспечить себя всем необходимым, я придумал одну уловку.

— О царевна Ширин, — сказал я жене в одну из следующих ночей, — сочетаясь браком, мы упустили одну формальность. Ты ведь не принесла мне никакого приданого, как того требует обычай. Это упущение беспокоит меня.

— Дорогой мой супруг, — сказала она, — завтра же я напомню об этом отцу, и он отдаст в твое распоряжение сокровища, которые причитаются тебе как моему мужу.

— Вряд ли стоит говорить об этом с царем, — заметил я. — Ведь все это лишь дань обычаю, а мне не нужны никакие богатства! Достаточно будет, если ты сама дашь мне несколько твоих безделушек.

Она была готова отдать мне все свои украшения, но я принял от нее в счет приданого всего лишь два алмаза, которые на следующий день продал одному из ювелиров города Газны.

В течение примерно месяца я появлялся в роли Мухаммада и проводил время с моей прекрасной Ширин в веселье и удовольствиях. Но вот как-то приехал гонец от соседнего царя с поручением сватать Ширин, и отец ее, царь Бахман, велел передать соседу, что девушка выдана замуж за пророка Мухаммада. Посол подумал, что повелитель Газны сошел с ума, и отбыл восвояси. Когда же он передал своему государю такой ответ, тот разгневался. Это был весьма могущественный правитель по имени Касим, который превосходил во всем Бахмана и своим сватовством намеревался оказать ему честь. Переданные послом объяснения он понял как преднамеренное оскорбление, собрал армию и двинулся против Газны.

Бахман возвел укрепления на равнине, где высился дворец Ширин, и решил выступить против Касима. На следующий день он созвал совет, чтобы обсудить создавшееся положение. На этом совете придворный, которому якобы Мухаммад из мести сломал ногу, выступил с такой речью:

— Ваше величество, единственный выход я вижу в том, чтобы обратиться за помощью к вашему зятю. Если вам удастся упросить его посодействовать в деле, он обратит в бегство вашего неприятеля.

Хотя его слова были произнесены в насмешку, они воодушевили Бахмана, он обрел надежду и поспешил к дочери.

— Употреби все свое влияние на Пророка, — сказал он ей, — чтобы он защитил нас! Да не оставит он нас без своей помощи!

— Отец мой, — отвечала царевна, — Пророк с небес наблюдает за нашим врагом и, возможно, именно сейчас уже смял и разметал его силы.

А я накануне целый день наблюдал за передвижением неприятельской армии и отметил про себя ее расположение. Особое внимание я уделил самому Касиму, находившемуся в шатре посреди войска. Затем я наполнил сундук большими и маленькими камнями и среди ночи, когда все ратники погрузились в сон, поднялся в воздух. Я подлетел к тому месту, где, как я помнил, находился царский шатер, и снизился настолько, что через одно из отверстий высмотрел самого Касима, отдыхавшего на подушках. Его голова покоилась на шелковом валике. Тут я по пояс высунулся из своего сундука и запустил в царя камнем, который угодил ему прямо в лоб. Касим закричал от боли. К нему бросились телохранители. Увидев, что царь ранен и по лицу его струится кровь, они были поражены и принялись искать того, кто покушался на государя. Я же поднялся повыше и стал осыпать камнями всех, кто находился подле шатра. Над этим местом и вокруг него я расшвырял все камни, которые собрал накануне в сундук, и ранил многих солдат, которые кричали: «Каменный дождь!» В испуге и ратники и военачальники решили, что на сторону Бахмана встал сам Пророк. С воплями «Мухаммад на нас разгневался!» солдаты бежали прочь, оставив возведенные укрепления, шатры и палатки. Не решаясь вступать в сражение, обратился вспять и Касим.

Увидев поутру, что, вместо того чтобы нападать, враг поспешно удаляется, Бахман удивился. Он двинулся туда, где еще вчера был вражеский лагерь и где отступавшие в спешке побросали свое добро. Воины захватили все оставленные неприятелем ценности и поделили их между собой.

Сам Бахман отправился в погоню за неприятелем и взял его в плен. Во всех мечетях в тот день возносили молитвы за неожиданное избавление, а угрожавший правителю Газны царь Касим наутро скончался от полученных ран.

Поздно вечером царь Бахман посетил свою дочь и сказал ей:

— Дитя мое, я поспешил к тебе, чтобы вознести благодарность Пророку за его помощь!

И вскоре он получил возможность высказать мне свои чувства. Едва я вступил в комнаты, как он упал мне в ноги, поцеловал землю и воскликнул:

— О великий Пророк! Воистину я увидел твое милосердие и расположение к моей особе!

Я поднял его и ответил:

— Как же ты мог подумать, что я не помогу тебе в трудный час? Ради меня тебе было даровано спасение, и вот — Касим повержен. Отныне ни один монарх, ни один правитель земли не страшен тебе!

Царь Бахман с большими почестями похоронил Касима и приказал устроить всеобщее празднество по случаю того, что его дочь стала одной из жен Пророка. Мне же пришло в связи с этим в голову, что следовало бы устроить какое-нибудь чудо в честь бракосочетания Ширин и Мухаммада. Я накупил хлопка и белой смолы и устроил фейерверк. В то время как на улицах Газны веселились жители города, я взлетел повыше и, пропитывая хлопок этим горючим материалом, поджигал его и бросал вниз. Свидетели этого зрелища пришли в восторг. На следующее утро я пошел в город, чтобы послушать, о чем толкуют в народе. Одни говорили, что Пророк принял участие в празднике в форме огней, другие утверждали, что видели его самого посреди падающих звезд и что это был почтенный старец с белой бородой. Все эти разговоры доставили мне большое удовольствие, но увы! пока я таким образом лелеял мечты о будущем, одна искра от фейерверка попала в мой сундук и тлела там в то время, когда я прогуливался по Газне; таким образом, в мое отсутствие сундук сгорел дотла.

Не видя никакого выхода из положения, я решил отправиться куда глаза глядят и поискать счастья где-нибудь в другом месте. Я покинул Ширин и царя Бахмана, ушел из Газны и дня через четыре повстречал караван, двигавшийся к Каиру. Вместе с этим купеческим караваном я благополучно добрался до Каира, где устроился работником в ткацкую мастерскую. Несколько лет я проработал у своего хозяина-ткача, затем перебрался в Дамаск. Я не оставил своего ремесла, которое кормит меня и по сей день. Но ткачество приносит больше убытков, чем прибыли, наполняя мою жизнь трудом и разными хлопотами, и от этого я чувствую себя весьма несчастным.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ БАДР-ЭД-ДИНА ЛОЛО И ЕГО МИНИСТРА

Когда ткач завершил свой рассказ, правитель Дамаска отпустил его с миром, а своим собеседникам — министру и князю Сейф-уль-Мулюку — сказал:

— Этот человек кажется мне не более вашего довольным жизнью, и все-таки я пока не могу поверить в то, что никто на земле не считает себя вполне счастливым.

И он предложил министру сходить и расспросить всех придворных и военачальников.

— А сам я, — прибавил он, — поговорю с ними отдельно и узнаю, есть ли у них тайные горести, лишающие покоя и не дающие наслаждаться жизнью.

У царя хватило терпения лично поговорить с каждым, но среди всех его приближенных не обнаружилось ни одного, который был бы совершенно спокоен и счастлив. Один жаловался на плохую жену, другой — на непослушных детей; некоторые были недовольны денежными затруднениями; прочие жаловались на недостаток здоровья… Короче, Бадр-эд-Дин Лоло увидел, что каждый из них имел основания быть неудовлетворенным своим положением.

— Напрасно вы ищете, ваше величество, — сказал ему министр, — во всем подлунном мире вы не найдете человека, довольного жизнью!

— Но я не разделяю твоей уверенности, — возразил царь, — и вот какая мысль пришла мне в голову. Наш спор можно разрешить таким образом: прикажи, чтобы во всех городских кварталах завтра же огласили мой указ, согласно которому те, у кого нет повода печалиться и сожалеть о чем-либо в жизни, те, чья судьба сложилась в соответствии с их желаниями, — все эти люди, свободные от горестей и недовольства, предстали бы в трехдневный срок перед моим троном.

Прошло три дня, но никто во дворец не явился. Царь был очень удивлен тем, что в столь богатом и многолюдном городе, как Дамаск, не оказалось ни одного счастливого человека. Он сказал Ата-уль-Мульку:

— Если бы сейчас мое государство не находилось в состоянии войны, я отправился бы вместе с тобой и обошел бы всю землю, чтобы разубедить тебя.

И вот вскоре после этого разговора волнения в стране улеглись, наступил мир, и Бадр-эд-Дин Лоло отправился на поиски счастливого и удовлетворенного жизнью человека. Он поручил министру управлять государством, а сам твердо решил не возвращаться в Дамаск до тех пор, пока не отыщет счастливца. Вместе с Ата-уль-Мульком, Сейф-уль-Мулюком и несколькими слугами он выступил по багдадской дороге и, достигнув Багдада, остановился на постоялом дворе. Путешественники выдали себя за трех каирских ювелиров.

Через некоторое время царь увидел в Багдаде одного странствующего аскета. Тот собрал вокруг себя на улице толпу горожан, к которым обратился с речью:

— Братья мои! Не безумцы ли копят богатства ценой труда и горя? Обладание сокровищем приносит ненадежное счастье и много тревог. Вы, стремящиеся к богатству, живете поистине презренной жизнью из страха утратить нажитое и завидуете моей нищете, ибо нищета не омрачает ни минуты покоя хлопотами и опасениями. Среди алчущих я наслаждаюсь свободой от суеты и терзаний, и счастье мое совершенно!

Обрадованный царь обернулся к Ата-уль-Мульку и сказал:

— Этот аскет счастлив! Нам незачем продолжать путешествие!

— Государь, — ответил ему Ата-уль-Мульк, — давайте побеседуем с ним наедине. Быть может, он не открывает всех своих мыслей на людях? Если же в частной беседе он убедит нас в том, что его жизнь лишена печалей, я признаю, что заблуждался.

Когда аскет закончил свою проповедь, слушатели собрали ему немного денег. Он взял их и удалился. Бадр-эд-Дин Лоло с Ата-уль-Мульком последовали за ним и пригласили его на ужин. Тот согласился провести с ними время за угощением и беседой и повел их в свою обитель — маленький домик, где находились еще два дервиша. Они очень обрадовались гостям. Ата-уль-Мульк вынул из кошеля несколько золотых и попросил одного из дервишей купить на эти деньги съестного.

Отшельник ушел ненадолго и вернулся с вином и фруктами для угощения. Вся компания с большим удовольствием закусила и выпила, причем дервиши держались так непринужденно, словно были полны безмятежной радости. Царь счел их вполне счастливыми и спросил Ата-уль-Мулька:

— Ну теперь ты согласен признать, что заблуждался?

— Пока еще рано, — ответил тот.

— Государи мои, — спросил один из аскетов, — о чем это вы тут говорите?

— Мы — ювелиры, поспорившие между собой, — сказал ему царь, — один из нас утверждает, что во всем мире не сыщется ни одного человека, довольного своей участью. Что до меня, то я придерживаюсь другого мнения. А ты что бы сказал на это? Ответь мне по совести.

— Сударь, — ответил ему дервиш, — ни я, ни мои товарищи не можем избавиться от печалей. Счастливого человека вы не сыщете нигде, потому что само сердце человеческое неспокойно и неспособно довольствоваться тем, что имеет. Стоит выполнить одно желание, как другое возникает вместо прежнего, таким образом, страсти не перестают нас терзать, и сердце не знает покоя.

Услышав эти слова, царь склонился к мысли о том, что был неправ. Однако он решил провести остаток дня в том же доме вместе с Ата-уль-Мульком и князем Сейф-уль-Мулюком. Случилось так, что в то время поблизости оказалось двое степенных и знатных людей; они были заняты разговором обо всяких житейских заботах.

— Нельзя рассчитывать, — сказал один из них, — что мы здесь найдем свое счастье! Лишь одного человека среди всех прочих можно назвать вполне счастливым.

Ата-уль-Мульк обернулся и живо вмешался в их разговор, воскликнув:

— Кого же?!

И говоривший ответил:

— Астраханского правителя, который носит особый титул — «Не Знающий Скорби».

На следующий день путешественники присоединились к купеческому каравану, и через некоторое время вместе с ним прибыли в Астрахань, где правил царь Хормуз. Бадр-эд-Дин решил представиться этому властителю и выведать его сердечные заботы.

Сначала три путешественника отправились во дворец. Они пересекли широкий двор, полный стражников, и вошли в первый из внутренних покоев дворца. Там прекрасные невольники и невольницы услаждали взор вошедших танцами; в следующем зале находились певцы и музыканты в красивой одежде. Все они принадлежали царю. В третьем зале Бадр-эд-Дин Лоло и его спутники увидели предлинный стол, за которым восседали десятка три вельмож, угощавшихся всевозможными яствами. Среди этих знатнейший мужей Астрахани можно было узнать и самого царя. Он занимал почетное место, и на голове его сверкала золотая корона, украшенная топазами и рубинами. Он был на вид лет тридцати, прекрасного сложения, с красивым и приветливым лицом.

Вернувшись на постоялый двор, царь Дамаска сказал Ата-уль-Мульку:

— Вот мы и нашли счастливого человека — правителя, довольного всем.

И князь Сейф-уль-Мулюк с ним согласился. Ата-уль-Мульк же заметил:

— Э, люди несведущи в искусстве притворства, которое в ходу при дворе! Распознать его трудно. Я же пока остаюсь при своем мнении. Кто знает — возможно, этот правитель принуждает себя развлекаться, а его душа полна терний. Может быть, удовольствия, которым он предается, стоят ему большой выдержки.

На следующий день каждый из них взял с собой по шкатулке с алмазами и, придя во дворец, попросил разрешения представиться самому Хормузу. Все трое назвали себя ювелирами, путешествующими от одного двора к другому, чтобы продавать свои изделия. Царь пожелал их увидеть и взглянуть на драгоценности. Путешественников допустили к царю. Тот рассмотрел все, что ему предоставили для выбора; особенно ему понравился алмаз величиной с голубиное яйцо.

— Откуда это и где вы нашли столь великолепный камень? — спросил он восхищенно.

Ата-уль-Мульк, некогда занимавшийся ювелирным делом, ответил:

— С острова Сарандиб, ваше величество. Быть может, вы изволите принять его в подарок?

Астраханский правитель с радостью согласился принять этот дар, а трем ювелирам велел отвести во дворце великолепные покои. Путешественников пригласили принять участие в развлечениях двора. Все вельможи, один за другим, пришли познакомиться с ними.

Однако мнимые ювелиры интересовались не столько этими знакомствами и застольем, сколько судьбой царя, Не Знающего Скорби. Ничто в его поведении не могло навести на мысль о страданиях и тоске, и Бадр-эд-Дин сказал своему министру и князю:

— Если судить лишь по внешности, то счастливый человек — перед нами. Но как можем мы проникнуть в его мысли и узнать, что таится в душе?

Министр ответил:

— Единственный выход из положения — рассказать ему, кто мы такие и зачем пожаловали к нему. Тогда, может быть, он поведает истину.

И вот они втроем предстали перед царем, чтобы принять участие в его развлечениях, и попросили его побеседовать с ними с глазу на глаз, без придворных. Хормуз исполнил их просьбу и услышал вот что.

— О царь! — сказал ему Бадр-эд-Дин. — Хоть мы и выдаем здесь себя за торговцев камнями, но на самом деле мы не ювелиры. Я — повелитель Дамаска, а эти двое — министр Ата-уль-Мульк и мой приближенный, князь Сейф-уль-Мулюк.

Сначала астраханский царь удивился, а потом, когда услышал от Бадр-эд-Дина о причинах его путешествия, расхохотался.

— Мы оставили Дамаск, — говорил ему Бадр-эд-Дин, — и прибыли в вашу страну, называемую Гиркассия, поскольку полагаем, что вы — повелитель этой страны и царь астраханский — на самом деле не знаете скорби и живете счастливо. Прошу вас, откройте нам правду: довольны ли вы судьбой?

— Ну если вы так настаиваете и если это так важно, то скажу вам: я согласен с вашим министром по имени Ата-уль-Мульк. Да будет вам известно, что, несмотря на титул царя, Не Знающего Скорби, я — несчастнейший из всех живущих под солнцем правителей!

Удивленный таким сообщением, царь Дамаска выразил желание узнать причину этого несчастья, и Хормуз пообещал ему все рассказать.

ИСТОРИЯ ХОРМУЗА, ЦАРЯ АСТРАХАНСКОГО, ПРОЗВАННОГО НЕ ЗНАЮЩИМ СКОРБИ

Однажды ночью, когда все во дворце отошли ко сну и наступила тишина, в покои дамасских путешественников явился евнух, посланный правителем Астрахани. Он отвел их к Хормузу. Тот взял Бадр-эд-Дина за руку и пригласил следовать за собой. Они прошли на женскую половину дворца и миновали две комнаты, остановившись перед третьей. Здесь хозяин дворца подвел своего гостя к двери и велел ему заглянуть внутрь. Бадр-эд-Дин послушался и увидел в комнате ложе, а на нем — прекрасную даму, изящно сложенную и улыбающуюся. Она внимательно слушала старую рабыню.

— Вот причина моих терзаний, — сказал астраханский царь.

— Она вас не любит? — спросил Бадр-эд-Дин. — Или ее равнодушие к вам…

— О нет, — ответил ему хозяин дворца, — на ее равнодушие я пожаловаться не могу. Напротив, эта прекрасная и знатная особа любит меня не меньше, чем я ее.

— Чем же тогда она может вас опечалить?

— Сейчас вы это увидите, — сказал Хормуз, входя в комнату, — только не сходите с места и следите за тем, что будет происходить.

Он приблизился к красавице, и — неслыханное чудо! — она потеряла свою прелесть, и краска сбежала с ее лица. Она сделалась безжизненной, точно мертвое тело. Тогда царь повернул назад, и, по мере того как он удалялся от ложа, эта прекрасная женщина стала оживать и приходить в чувство. К ней вернулся и цвет лица, и улыбка, — казалось, что солнце вновь выглянуло из-за облака.

— Перед вами — царица, моя жена, — сказал Не Знающий Скорби, — можете ли вы подумать теперь, что в моем лице вы нашли того беззаботного счастливца, которого искали?

И он поведал свою историю.

— Пять лет назад я выехал путешествовать. Меня сопровождала многочисленная свита, состоявшая из астраханских вельмож, один из которых — Хусейн — был назначен моим опекуном на время поездки. Мы прибыли в Отрар, и там я обратился к Хусейну с такими словами:

— Мне надоело путешествовать так, чтобы все знали, что перед ними наследник престола. В каждом городе мне воздают почести, а я щедро одариваю тех, кто меня приветствует… Будь я простым путешественником, поездка принесла бы мне больше пользы и удовольствия! Я мог бы наблюдать, как живут люди, и слушать, о чем они говорят. — Мой опекун одобрил это суждение.

— Прекрасная мысль! — сказал он. — Оставьте здесь вашу свиту. Нам понадобится лишь пара лошадей. О мой царевич, поедем-ка мы в Хорезм!

Так мы и сделали. Достигнув Хорезма, мы поселились на постоялом дворе, где нас сочли обыкновенными путешественниками. Наутро после приезда мы отправились осматривать городские улицы, мечети и прочие постройки, но из всех достопримечательностей особенно удивились одной: невысокая стена ограждала обширный участок земли; над нею на равном расстоянии друг от друга вздымались башни. Стоило нам войти за ограду, как нас оглушило множество голосов; было так шумно, что мы сначала подумали — уж не служит ли эта странная стена преградой, отделяющей безумцев от прочих горожан, голоса доносились из высоких и узких башен, и среди других ясно выделялся один, непрестанно твердивший арабские стихи в честь прекрасной возлюбленной. Один из местных жителей услышал, как мы с Хусейном обсуждали назначение этих высоких башен, и вмешался в нашу беседу:

— Вы, я вижу, действительно чужие в этой стране, если не знаете, что все находящиеся здесь юноши — безумцы, лишившиеся рассудка от одного взгляда на дочь нашего султана. Иногда она выходит без покрывала поиграть неподалеку отсюда, но горе тем, кто собирается глазеть на нее! Если ее увидишь хоть раз, то начнешь чахнуть от тоски по ней и в конце концов потеряешь разум. Вот таких-то безумцев и заключают в башни.

— Посмотрите, — сказал я своему наставнику, — вот те юноши, кажется, помешались совсем недавно!

— Именно так, — подтвердил хорезмиец, — и скорее всего сегодня.

Услышав это, я бросился вперед. Хусейн крикнул мне вдогонку:

— Куда ты?

И я ответил, что спешу взглянуть на султанскую дочь: она скорее всего сейчас играет поблизости. Покуда хорезмиец рассказывал моему наставнику какие-то подробности относительно здешних обычаев, я пробирался вперед с криком:

— Идем же, Хусейн! Посмотрим на тех, кто только что помешался от страсти! Следуй за мной!

Мой опекун старался от меня не отстать, заклиная именем пророка Мухаммада не подвергать себя опасности и не смотреть на дочь султана в том случае, если эта удивительная красавица действительно окажется рядом.

Пока мы проталкивались туда, где обычно играла прекрасная Разие — так звали дочь султана, я успокаивал Хусейна:

— Оставь ты смешные страхи! Мало ли что трубит молва о ее красоте! Уж мне-то не грозит опасность влюбиться в нее с первого взгляда!

Но мой наставник в ответ только вздыхал. Наконец мы услышали голос глашатая:

— По приказу султана сообщаю всем жителям этого города, что его дочь Разие Бегум играет сегодня на своем излюбленном месте. Знайте, что, какое бы несчастье отныне ни приключилось с теми, кто выйдет смотреть на нее в это время, — страдания их падут на их же голову, как следствие собственной неосторожности. Да слышат мужчины!

Когда мы добрались наконец до нужного места, то увидели там одних стариков, да и те держались на почтительном расстоянии. Я смело двинулся вперед, несмотря на то что, жалея меня, они пытались преградить мне дорогу. Но увы! Мое невезение привело меня сюда слишком поздно. Она уже закончила игру и набросила на лицо покрывало, прежде чем мы успели приблизиться на расстояние, достаточное для того, чтобы ее рассмотреть. Я успел заметить лишь очертания ее стана и сказал Хусейну:

— Какое несчастье, что мы не пришли сюда пораньше! В следующий раз, когда она по обыкновению явится на это место, чтобы поиграть, я непременно увижу ее. И пусть взгляд этой красавицы будет даже еще более опасен, чем ты воображаешь.

Но на следующий день по всему городу было объявлено, что дочь султана отныне перестанет появляться на людях. Это известие очень обрадовало моего воспитателя и глубоко огорчило меня. Однако я не отступился от мысли достичь желаемого и стал обдумывать всевозможные хитрости, которые могли помочь делу. В конце концов я взял кое-какие драгоценности и отправился на поиски того садовника, который служил самому султану. Когда я его наконец разыскал, то вручил ему пятьсот золотых монет и изложил свою просьбу. Но едва он услышал, чего я прошу, как сунул кошель с деньгами обратно мне в руки.

— Бессовестный! — сказал он. — Ты хоть подумал о том, что подвергаешь опасности не только себя, но и меня?

Такой вопрос нисколько меня не смутил.

— Помогите мне, как родному сыну, — повторил я ему свою просьбу и снова вручил кошель, — помогите мне увидеть ее, или я умру от горя!

Тут в нашу беседу вмешалась жена садовника. Она прониклась сочувствием ко мне и уговорила мужа оказать мне содействие. Кроме того, я подарил садовнику в придачу к деньгам еще и несколько алмазов. Это решило исход дела.

— Ты сразу понравился мне, — сказал садовник, — а теперь я придумал способ удовлетворить твою просьбу, не подвергая опасности ни твою, ни свою собственную жизнь.

И он рассказал мне, что собирается использовать одну уловку, весьма надежную и простую. Узнав, в чем дело, я одобрил его план. Пришлось потерпеть, изменяя внешность, чтобы сделаться более похожим на подмастерье. Садовник хотел выдать меня за своего помощника; для этого он переодел меня, а на голову натянул пузырь. В конце концов вид у меня стал такой, что даже самая пылкая женщина осталась бы вполне равнодушной. В этом-то виде и застал меня Хусейн, которому не терпелось узнать, что я затеваю; он пришел в дом к садовнику и очень удивился нашему маскараду. Я посмеялся над его удивлением, да и он развеселился.

— Ничего не поделаешь, сударь! — сказал ему садовник. — Придется теперь отвести его в сад. Вы, как я понимаю, приходитесь этому молодцу братом? Ступайте домой, а я сообщу, как ему удастся эта затея.

Потом он провел меня в сад, принадлежавший султану, и дал в руки лопату. Через некоторое время к нам подошли евнухи и, увидев мое лицо, обезображенное пузырем, похвалили его:

— Ты хорошо сделал, что нанял такое страшилище!

Вечером садовник, думая, что я сильно устал, отвел меня к мраморному бассейну, возле которого на траве были расстелены шкуры диких зверей, стояли блюда с угощением и была приготовлена лютня. Мы поели, выпили вина; мой хозяин повеселел и попробовал сыграть на лютне. Хотя мелодия мне не понравилась, я ее похвалил. Он передал лютню мне, и я исполнил одну из красивейших песен Абд-аль-Мумина. В это время поблизости от нас в саду находился главный советник султана. Привлеченный красотой песни, он тихо приблизился к тому месту, где мы ужинали. Когда я закончил, он подошел ко мне, и я приготовился уйти.

— Останься, — попросил он, — и расскажи мне, кто ты.

Я не знал, что ответить ему. Садовник заметил мое замешательство и сказал:

— Господин мой, этот человек — мой помощник. Он очень искусен.

Советник приказал мне сыграть и спеть еще и, видимо, остался очень доволен моим исполнением.

— Султан, — заметил он, — не имеет среди своих музыкантов равного этому. У него верная рука и прекрасный голос, и, если бы не его больная голова, я немедленно пристроил бы его на хорошее место!

Тут он покинул нас, а наутро сказал султану, что видел в его саду настоящее сокровище: чудо-музыканта. Тот отвечал:

— Я сегодня же схожу посмотреть на него. Пусть там приготовят стол с угощением и пришлют музыкантов для пира.

Когда султан и его свита пришли в сад и сели за угощение, мне велели выйти и показаться. Я появился с корзиной цветов в руках, в набедренной повязке из белого полотна. Я поставил цветы к ногам султана, а сам тотчас отступил с величайшим почтением. Султан бросил на меня взгляд и воскликнул:

— Как ты противен, шельмец! Убирайся!

Старый садовник сказал ему:

— Государь, это мой слуга.

Султан поверил ему и спросил, не я ли так хорошо играл на лютне прошлым вечером: Шуты, явившиеся в сад вместе со свитой, вообразили, что он спросил обо мне в насмешку, и один из них схватил меня за руку, желая заставить потанцевать. Он думал, что я насмешу всех собравшихся своими неуклюжими движениями, а ему выпадет честь выдумать новую забаву. Я же схватил этого шута покрепче и так дернул, что он, а не я, вызвал смех собравшихся. После этого я танцевал так хорошо, что совсем его посрамил, и султан со свитой осыпал меня похвалами.

От танца я перешел к музыке и, взяв лютню моего хозяина, сыграл на ней и спел, чем вызвал всеобщее одобрение. Мне предложили сыграть и на арфе, и на виоле, и на флейте. Я исполнил все просьбы, к удовольствию свиты и удивлению султана. Последний потребовал, чтобы ему принесли кошель с десятью тысячами монет, и передал его мне в награду. Я взял его, открыл и распределил золотые между музыкантами султана. Они были поражены моим поступком и восклицали:

— Какая возвышенная душа у этого юноши! Как жаль, что он так безобразен! Как он должен страдать из-за своего уродства!

Султан спросил меня, отчего я не оставил себе золото. Я отвечал, что не ищу богатства.

И снова я вызвал всеобщее одобрение — на этот раз своим ответом.

На третий день после того, как садовник принял меня к себе на работу, случилось так, что я пришел отдохнуть под розовым кустом и развлекал себя игрой на лютне. Вдруг ко мне подошла почтенная женщина в чадре и сказала:

— Отложи-ка свой инструмент и пойди набери цветов для нашей госпожи Разие. Если ты — помощник садовника, то почему же до сих пор не приготовил ей букета?

Я почтительно поклонился и кивнул в знак согласия, прибавив:

— Я не знал, что дочь султана сюда направляется! И я столь же боюсь не угодить ей своим усердием, сколь боюсь испугать своим безобразием.

— Твоя голова, конечно, слегка не в порядке, — заметила она со смехом, — и поэтому ты боишься людей — ясно! Но у нас все уже наслышаны о твоем уродстве. Можешь прийти — мы будем рады! Ступай за мной: моя госпожа примет тебя милостиво. Но сначала поторопись наполнить свою корзину.

Я побежал к садовнику, набрал полную корзину цветов и последовал за этой почтенной госпожой. Она привела меня в пышно украшенное здание, возведенное в центре сада. В его внутренних покоях на золотом возвышении сидела сама Разие в окружении сорока привлекательных молодых рабынь. Она напоминала солнце, окруженное сорока звездами. Я уставился на девушек в изумлении.

Моя растерянность вызвала общий смех. Я стоял точно громом пораженный и готов был уже потерять рассудок, когда нянюшка царевны сказала, подойдя ко мне ближе:

— Ну что ты стоишь неподвижно, точно истукан! Выступи вперед и поднеси свой букет.

Я подошел к золотому возвышению и поставил корзину с цветами на нижнюю ступень. Потом я простерся ниц. Царевна велела мне встать. Ей хотелось хорошенько меня рассмотреть. Увидев мою макушку, рабыни запричитали, а потом стали смеяться. Разие велела принести лютню.

— Я не сомневаюсь в том, что отец преувеличил твое искусство, — сказала она, — попробуй сыграй.

Я настроил лютню и спел ей газель, постаравшись выразить в музыке и свое восхищение ею, и свое отчаяние. Потом рабыня передала мне маленький барабанчик, на котором я отбивал такт, исполняя следующую песню. Затем мне предложили арфу, виолу, флейту — и на всех инструментах я играл и аккомпанировал себе так искусно, что девушки пришли в восторг.

Дочь султана велела мне сплясать. Я выполнил ее желание. После того как я исполнил танец, все невольницы осыпали меня похвалами. Дочь султана некоторое время молчала, а потом сошла со своего возвышения и вскричала:

— Какая жалость, что он так изуродован! — и вышла из комнаты.

Когда меня отпустили, я пошел обратно к садовнику и застал там моего опекуна.

— Ну что ж, господин мой, — сказал я ему, — видел я Разие и готов признать, что теперь заслуживаю места в одной из башен, полной безумцев. Я хотел бы продолжать этот маскарад, чтобы видеть ее каждый день.

Хусейн с садовником пытались отговорить меня от этой затеи, но я настаивал на своем. На следующий день я сидел около канала, где обычно купалась Разие. Я увидел в воде свое отражение и стащил с головы безобразный пузырь. Не успел я натянуть его обратно, как явилась нянюшка Разие и сказала:

— Послушай, хоть ты и уродлив, бедняга, но моя воспитанница и госпожа выразила желание послушать твою игру и еще раз посмотреть, как ты танцуешь. Когда стемнеет, приходи на это же место.

В восторге от этого приглашения, я бросился к дому садовника, чтобы его предупредить: я не хотел, чтобы мое отсутствие вечером причинило ему беспокойство. Потом я вернулся в условленное место и дождался там часа, когда за мной пришел евнух. Это было на исходе дня, он провел меня на женскую половину дворца, где в одном из залов восседала Разие, окруженная своими рабынями. Увидев меня, они стали переговариваться:

— А вот и подручный садовника! Это он так славно развлекал нас вчера!

Разие опять приказала принести мне лютню. Я спел и сыграл им так же, как в прошлый раз. Потом я плясал с большим воодушевлением и так разошелся, что пузырь соскочил с моей головы.

Разие была неприятно удивлена:

— Я думала, ты урод от рождения… А ты, оказывается, наглец! Но не надейся, что своей музыкой ты заслужишь прощение.

По ее зову целая толпа евнухов ввалилась и набросилась на меня. До самого утра я просидел в заточении, а поутру евнухи привели меня к султану и поставили перед его троном. Султан повелел передать нас с садовником в руки палачей.

В это время случилось непредвиденное. Дело в том, что десять месяцев назад царь Газны просил у султана руки прекрасной Разие, но получил отказ. Тогда он заключил союз с правителем Кандагара и двинул войска против султана. Его армия перешла реку Оксус и находилась на полпути между Самаркандом и Бухарой. В страхе перед нашествием соединенных сил Газны и Кандагара султан обратился за советом к везиру. Главный советник ответил, что, по его мнению, следует собрать войско и выступить навстречу неприятелю; отворить двери мечетей, чтобы в них непрерывно молились о победе, и не затворять их даже на ночь, а также раздать милостыню бедным, освободить узников.

Таким образом я получил свободу и возвратился на постоялый двор, где Хусейн уже не чаял меня увидеть. Удивленный и донельзя обрадованный моим возвращением, он со слезами на глазах умолял меня покинуть этот город, и в конце концов я согласился. Поддавшись его увещеваниям, я воскликнул:

— Прощай, Разие! Ты слишком жестока, чтобы хранить твой образ в душе… Надеюсь, что забуду тебя!

Едва я успел произнести эти слова, как вошел садовник. Он заявил, что решил бросить свое ремесло.

— Поехали вместе, — пригласил я его, — и я о тебе позабочусь: ведь ты потерял место по моей вине!

Но он поблагодарил меня и ответил, что родился в Джагатае и хочет умереть там же, где сделал свой первый вдох:

— То, что я скопил за время работы, вместе с вашими подарками обеспечит мне безбедную жизнь, — прибавил он.

Я дал ему еще золота и драгоценностей, и он уехал вполне довольный.

В тот же день я выехал из Хорезма по отрарской дороге. В Отраре я нашел свою свиту; мы оставались там с неделю, после чего отправились в Астрахань. По дороге мы встретили гонца, спешившего нам навстречу с известием: мой отец, царь астраханский, тяжело заболел и, предчувствуя смерть, хотел в последний раз увидеть меня.

Услышав эту весть, я что есть сил погнал коня вперед. Когда я подъехал ко дворцу, мой родитель уже готов был отойти в мир иной.

— Сын мой, — сказал он, — ты возвратился? Благодарение небу, услышавшему мою молитву! Теперь я умру спокойно, — и с этими словами он испустил дух.

Я похоронил отца с подобающими почестями и, унаследовав трон, вступил в права повелителя Гиркании и царя астраханского. Мои приближенные выказали истинную преданность и заботу о новом государе, но, несмотря на это, я обнаружил вскоре, что никак не могу забыть Разие. Я поделился своей печалью с Хусейном и послал его в Хорезм сватать красавицу. Казалось, султан должен был с радостью согласиться выдать за меня свою дочь при условии, что я поддержу его в войне с Кандагаром и Газной.

Хусейн отправился просить для меня руки Разие и вскоре вернулся с известием, что ему оказали ласковый прием, но Разие уже просватана за царя Газны, и я должен оставить надежду когда-либо обладать ею.

От горя я потерял рассудок и принялся оплакивать свою судьбу. В надежде, что какая-нибудь другая красавица вытеснит из моего сердца образ Разие, Хусейн наполнил мой гарем самыми прекрасными рабынями со всех концов Азии.

В то время как Хусейн искал средство отвлечь меня, главный советник явился ко мне с известием о том, что у ворот Астрахани кто-то недавно построил великолепные бани. Никто, однако, не знает имени мастера и не видал его прежде в наших краях.

Я велел привести мастера, руководившего постройкой. На вид ему было лет пятьдесят. Я спросил его:

— О искусник, как тебе удалось возвести столь роскошные бани?

Он отвечал:

— У меня сорок работников. Каждый из них — умелец! С помощью этих людей я могу построить еще более дивные бани раньше, чем сядет солнце! Однако мои работники — немые. Они понимают мои указания по знакам, которые я подаю, и даже по малейшим движениям. Если ваше величество пожелает — распорядитесь насчет постройки, но только велите всем выйти.

Я согласился и велел придворным уйти. Получив приказ построить купальню в том зале, где мы разговаривали, мастер призвал на помощь своих подручных и немедленно приступил к работе. Через несколько часов все было готово. Строители возвели двенадцать опор зеленого мрамора, отполированного до блеска, и соорудили фонтаны, откуда вода струилась в большую чашу белого мрамора — бассейн для купания. Я был поражен и спросил мастера, как он ухитряется работать не только хорошо, но и быстро.

— Государь, — ответил искусник, — чтобы не утомлять вас подробным рассказом, скажу лишь, что я изучил тридцать девять наук.

— Как же тебя зовут, о мудрец?

— Мое имя — Абу Али ибн Сина, и я расскажу вам свою историю.

ИСТОРИЯ АБУ АЛИ ИБН СИНЫ

Я родился в маленьком городке, называемом Афшана. Еще ребенком меня отправили в Бухару учиться у мудрецов и философов, и уже в десять лет я мог решить любую задачу из Эвклида. Меня учили математике, теологии, физике и философии. К двадцати годам я прославился от устья Инда до границ этого мира.

В один прекрасный день мы вместе с отцом отправились в Самарканд. Там я пришел во дворец царя и встретил нескольких придворных, которые уже были наслышаны обо мне. Через некоторое время первый министр, получив известие о моем приезде, пригласил меня поселиться в его покоях.

Я согласился и переехал к нему. Некоторое время я пожил там, помогая ему советами. Он же ничего не предпринимал, не спросив моего мнения. Вскоре он умер, и меня назначили на его место. Я добросовестно выполнял обязанности первого министра и приобрел добрую славу. Но жажда знаний не оставляла меня, и я стал умолять его величество царя самаркандского об отставке, чтобы в уединении предаться ученым занятиям. Очень неохотно царь согласился. Я оставил государственные дела и передал своему преемнику прежние апартаменты, а сам поселился в той части дворца, где не устраивались официальные приемы. Там я делил время меж чтением книг и беседами с царем, который навещал меня в свободное время. Свои размышления я старался записывать, а чтобы поделиться знаниями с другими людьми, стал выступать публично. И вот мои труды благодаря их несравненным достоинствам получили название «Славные творения».

Мне удалось хорошо изучить магию. И вот однажды в Самарканд прибыл посланец от Кутб-эд-Дина, царя кашгарского. Мой повелитель принял его и спросил, по какому делу он послан.

— Государь, — ответил тот, — наш царь недавно пировал в кругу приближенных… ему захотелось узнать, есть ли среди нынешних мудрецов такие, что сравнились бы с Сократом или Гиппократом. Один из придворных заметил на это, что в Самарканде ныне обитают два знаменитых философа, мудрость которых равна мудрости величайших мыслителей древности; их имена — Абу Али ибн Сина и Фазил. Ваше величество, — закончил посланец, — мой государь заклинает вас отправить к нему этих мудрецов!

Царь самаркандский тут же нас вызвал и изъявил желание выполнить просьбу Кутб-эд-Дина. Ради него мы согласились на эту поездку, и он тут же пожаловал посланцу расшитый золотом халат и заверил его в том, что оба мудреца безотлагательно выезжают в Кашгар.

Мы тронулись в путь и ехали день за днем, пока Фазил не занемог. Здоровье его пошатнулось, и он умер в дороге. Я похоронил его на вершине горы. Затем я взял деньги, которые царь Самарканда выдал нам на поездку и пропитание в Кашгаре, а также на содержание наших слуг и рабов, и распределил эти деньги между слугами и рабами, сказав им:

— Отныне вы свободны, ступайте куда хотите!

После кончины Фазила путешествие стало меня тяготить, и я заболел. Я отказался от мысли ехать в Кашгар и двинулся по ходжендской дороге. Следуя по ней, я через несколько дней достиг Ходженда. Прогуливаясь по улицам этого города, я услышал глашатая, который каждые четверть часа оповещал толпу горожан:

— О любящие науку! Знайте, что завтра наступит время идти в пещеру!

Я последовал за ним, желая узнать, о какой пещере он говорит. Глашатай принял меня за члена какой-то религиозной общины и пояснил:

— О святой человек! За городскими воротами в направлении Каспийского моря находится красная гора, у подножия которой — четыре входа в пещеру. Весь год они заперты, и только в начале года открываются сами собой на три четверти часа. В этой пещере собрано множество книг, и каждый может войти и взять ту, что понравится. Однако если на следующий год он не положит ее на прежнее место, то заболеет мучительной болезнью или умрет. Искатели мудрости приходят к пещере за знаниями, ибо в тех книгах изложены все тайны природы; однако, войдя внутрь и сделав там свое дело, каждый торопится прочь, ибо через три четверти часа вход в пещеру закроется на целый год, и тот, кто не успел выбраться, обречен на голодную смерть во мраке подземелья.

Услышав все это, я на следующее утро отправился к пещере вместе с другими искателями знаний. Несмотря на то что глашатай предупредил об опасности, я решил задержаться в пещере после того, как все выйдут. Еще только рассветало, когда раздался страшный грохот отворяющихся дверей. Все бросились в пещеру. Когда настало время уходить, я не торопился. Пришедшие выбежали наружу, двери пещеры захлопнулись, и я остался один. Если бы мне раньше не пришлось изучать магию, то теперь я потерял бы рассудок от страха: мрак окружал меня и духи обступили со всех сторон. Но я спокойно велел духам осветить пещеру и поддерживать свет до тех пор, пока двери вновь не откроются.

Духи, охранявшие эту подземную библиотеку, повиновались мне. Я решил освоить несколько трактатов по магии, хотя они были написаны так мудрено, что и самый большой грамотей не постиг бы их смысла. Я приказал духам подать бумагу, чернила и перья и занялся выписками. Этого дела мне хватило на целый год. Все это время я не испытывал ни малейшего неудобства: духи снабжали меня всем необходимым для жизни — в том числе не только съестным, но даже отборными ширазскими винами!

С наступлением следующего года двери пещеры открылись, и я смог выйти на свободу. Но так как я двенадцать месяцев не стриг бороды и волос, люди, собравшиеся у входа в пещеру, перепугались. Они закричали:

— Смотрите, смотрите! Вот сидит колдун Мункар. Это он строит всякие козни, причиняя нам вред! Хватайте его, тащите к судье!

Меня схватили и отвели к судье. Тот отправился к султану доложить о происшедшем и взял меня с собой, приказав бежать за своими носилками. Свидетелям же было приказано идти на площадь, где совершались публичные казни.

Увидев меня, султан велел немедленно сжечь меня на костре. Люди, собравшиеся на площади, набрали поленьев и хвороста, принесли все это и сложили в кучу, к которой меня подвели. Как только вспыхнул огонь, я произнес заклинание, освободившее меня от оков. Я подобрал в куче кусок дерева, велел ему принять вид триумфальной колесницы и, забравшись в нее, приказал ей подняться в воздух. Задержавшись в небе над головами толпы, я крикнул султану:

— Жестокий правитель! Ты хотел наказать меня как злого волшебника, между тем как я всего лишь ученый мудрец! Но я обладаю большей властью, нежели ты! — и улетел.

Потом я странствовал еще десять лет и в конце концов добрался до Астрахани. Здесь, как и везде, я решил прославить свое имя. Однажды ночью я выбрался за город и пошел в одну рощу. Там я срезал сорок прутьев одинаковой длины и оживил их силой моих заклинаний. Так, государь, и появились на свет те сорок молодцев, которые возвели бани у въезда в вашу столицу.

ЗАВЕРШЕНИЕ ИСТОРИИ ЦАРЯ ХОРМУЗА

Абу Али ибн Сина закончил свою историю, и я воскликнул:

— Какое счастье удостоиться дружбы великого мудреца! Я готов даже поверить, что стоит Абу Али ибн Сине приказать — и кто-нибудь из его сорока помощников мигом доставит сюда саму Разие, дочь хорезмского султана!

— Именно так, — подтвердил мудрец, — если ваше величество желает этого, они выполнят ваш приказ!

— Как не желать! — отвечал я.

— Раз так, то в скором времени вы получите требуемое. Я хотел бы отомстить султану за то, что он жестоко со мной обошелся!

Тут он призвал одного из юношей, прошептал ему что-то на ухо и отправил в дорогу. Через несколько часов юноша вернулся, ведя за собой Разие. Едва завидев ее, я преисполнился радости, и все же боялся поверить, что это — не сон.

— Прекрасная дочь султана хорезмского — перед тобой! — сказал Абу Али ибн Сина. — Не сомневайся, глаза не обманывают тебя. Ты можешь оставить ее у себя, если хочешь. Гляди же, это твоя Разие!

Я бросился обнимать колени красавицы, уверившись в том, что она наяву предстала передо мной.

— О повелительница Хорезма! — воскликнул я. — Я уже потерял надежду когда-либо вновь увидеть тебя! Ты меня не узнаешь? Вспомни того юношу, который переодетым проник на женскую половину дворца, — это был я! Неужели ты могла забыть, как меня увели из твоих покоев и приговорили к позорной смерти?

Поначалу Разие не могла понять, куда это она попала. Все вокруг было чужим, незнакомым. Но потом она вспомнила меня и сказала:

— Я сочла бы столь удивительное перемещение беззаконным, но обстоятельства вынуждают меня с ним примириться. Мой отец потерпел поражение в войне с царями Кандагара и Газны, и неприятельская армия подступила к самым стенам Хорезма. Мой отец, глубоко опечаленный, послал своего везира с поручением заключить мирный договор. Одним из его условий было требование передать меня в гарем царя Газны. К этому человеку я питала отвращение, однако был назначен день моего отъезда, и мне пришлось бы примириться со своей участью, если бы именно в этот день свои права на меня не заявил и царь Кандагара. Союзники рассорились и выступили друг против друга. Произошло сражение, в котором победил кандагарец. Царь Газны погиб в бою, а его армия была разбита.

Таким образом, царь Кандагара присоединил к своим владениям Газну, а меня потребовал в жены. Султан — мой отец — как ни пытался избежать моей выдачи, ничего не смог сделать, потому что царь Кандагара сделался очень могущественным повелителем. Однако его скверный характер был мне неприятен. Роковой день был назначен и приближался. Так или иначе, я должна была стать женой человека, который вызывал во мне гадливость… И вдруг появился этот незнакомец, схватил меня и в мгновение ока доставил сюда.

Я был несказанно рад услышать, что дочь султана хорезмского еще не замужем. Но какой же восторг охватил меня, когда она сказала, что согласилась бы стать моей женой по влечению сердца, если бы отец не отклонил сватовства! Я вновь отправил Хусейна просить ее руки, подчеркнув, что титул царицы Гиркассии будет приличествовать ее происхождению.

Абу Али ибн Сина теперь считал себя моим другом и даже полагал, что я чересчур его возвысил, переоценив оказанную мне помощь. Он посоветовал, отправляя посла в Хорезм, сообщить султану, где находится его дочь, а в остальном положиться на заклинания. Я так и сделал и стал дожидаться возвращения Хусейна.

Тем временем султан успел созвать совет, чтобы обсудить обстоятельства исчезновения своей дочери. Советники согласились на том, что такую загадку может разрешить только астролог по имени Шахристани. Призвали астролога, и он сообщил, что Разие находится в моем гареме.

Не успел Хусейн прибыть ко двору султана, как тот учинил ему допрос и велел обезглавить. Однако в то самое мгновение, когда палач приготовился отсечь ему голову, невидимая сила подняла Хусейна в воздух вместе со всеми слугами, которые сопровождали его в путешествии. Султан и его приближенные изумились, не ведая, что это совершил силой чар Абу Али ибн Сина.

А Хусейн неожиданно появился передо мной. Он сообщил, что разозленный султан заключил союз с царем кандагарским и они вместе выступили против Гиркассии. Присутствовавший при этом разговоре Абу Али ибн Сина засмеялся.

— О царь, — сказал он, — положись на меня в том, что касается обороны!

И, верный своему слову, Абу Али ибн Сина таинственным образом вселил дух раздора в обоих союзников. Они обратили оружие друг против друга. Царь кандагарский погиб в сражении, а его войско было рассеяно; я же собрал небольшую армию и вместе с Абу Али ибн Синой выступил против победителя — султана хорезмского. Я переправился через Волгу, взял в плен султана и отвез его в Астрахань. Там я не пожалел сил на то, чтобы успокоить и улестить его, и в конце концов он согласился признать меня своим зятем. Мы сыграли свадьбу, и после подобающих случаю торжественных церемоний султан отбыл к себе в Хорезм. За это время он даже помирился с Абу Али ибн Синой.

Разие с каждым днем привязывалась ко мне все сильнее. Но человек, которому мы были обязаны нашим счастьем, внезапно разрушил его навсегда: Абу Али ибн Сина влюбился в мою жену, забыв о своих ученых занятиях, и даже дерзнул открыть ей свои чувства. Разие почувствовала себя глубоко оскорбленной. Что до меня, то я пытался уговорить его, охладив его пыл доводами рассудка. Однако мягкое обхождение прибавило ему наглости, он начал преследовать царицу, а после того, как Разие вспылила, дунул на нее, пробормотал несколько слов и исчез; царица лишилась чувств и сделалась такой, какой вы ее только что видели.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ БАДР-ЭД-ДИНА ЛОЛО, ЕГО МИНИСТРА И КНЯЗЯ СЕЙФ-УЛЬ-МУЛЮКА

Удовлетворив свое любопытство, повелитель Дамаска простился с царем Хормузом и выехал в обратный путь. По дороге он то и дело обсуждал со своими спутниками историю заклятия Разие. И вот однажды Сейф-уль-Мулюк сказал:

— Нельзя не признать, государь мой, что астраханская царица чудо как хороша! Но, как ни странно, никто из нас троих при виде ее не лишился ни дара речи, ни разума. Моя голова занята мыслями о Бади ал-Джемал, сердце Ата-уль-Мулька переполнено Зулейхой… Да и вы, наш господин, не чувствуя сердечной склонности к какой-либо женщине, оставались равнодушны к этой красавице. Последнее меня удивляет больше всего!

— Какое заблуждение, — возразил Бадр-эд-Дин, — неужто вы и впрямь полагаете, что мне не довелось узнать любовь! Сказать вам правду, я влюблен не менее вашего, но мое сердце покорила обычная женщина, а не царевна или какая-нибудь знатная дама. И он начал свой рассказ.

ИСТОРИЯ О ПРЕКРАСНОЙ АРУЙЕ

Несколько лет тому назад в Дамаске жил один богатый купец. Его молодая жена вполне могла бы соперничать красотой с астраханской царицей. А звали купца Банна. Он жил на широкую ногу, был человеком веселого нрава и сам в себе более всего ценил щедрость и великодушие. Случилось так, что он растратил свое состояние и обратился за помощью к друзьям и должникам — однако друзья отреклись от него, а должники позабыли о своих долгах. Банна принял их неверность так близко к сердцу, что заболел. Прикованный к постели, он вспомнил, что как-то одолжил законоведу Данишманду тысячу золотых, и послал свою жену взыскать долг. Когда она пришла к нему, то ее провели в контору, и, приподняв чадру, женщина обратилась к Данишманду с такими словами:

— Я — жена купца Банна, который одолжил вам тысячу золотых и нынче хотел бы получить их назад. Пришлите эти деньги мужу!

Пораженный ее красотой, законовед ответил:

— Я велю дать много больше и готов даже удвоить сумму, но будь мила и нежна со мной. Твой муж слишком стар, чтобы любить его, — и приблизился, чтобы обнять красавицу.

— Стой, наглец, — отпрянула она, — я не нарушу обета супружеской верности за все сокровища Египта!

Получив такой отпор, Данишманд разозлился и заявил, что не брал у Банна ни гроша.

— Если старый дурак, — прибавил он, — разорился, пусть не воображает, будто я стану вытаскивать его из беды, — и с этими словами вытолкал женщину за дверь.

Она вернулась в слезах и рассказала мужу обо всем, что произошло.

— Придется тебе обратиться к судье с жалобой, — сказал Банна, и она отправилась к судье.

А кадий от природы был влюбчив. Едва она переступила порог его дома, как он провел женщину в приемную, усадил ее там на диван и попросил поднять покрывало. Она повиновалась и изложила ему суть дела, которое привело ее к судье. Тот обещал решить спор в пользу Банна, но при одном условии.

— О прекрасная, — воскликнул он, — уступи же мне в том, в чем ты отказала законоведу, и я подарю тебе сверх всех долгов еще четыре тысячи золотых!

Женщина разрыдалась и горестно вскричала:

— О небо! Неужели все мужчины лишены добродетели?! Те, которые должны карать преступников, оказывается, погрязли в худших пороках!

Наткнувшись на сопротивление, судья прикрикнул на просительницу:

— Так ты не дождешься от меня помощи.

На следующий день Банна послал свою жену — а имя ее было Аруйе — к наместнику города, которому некогда ссужал крупные суммы и тот все еще оставался должен ему кое-что. Но напрасно Банна надеялся на его благодарность: наместник, подобно законоведу и судье, прельстился красотой молодой женщины и сказал, что принудит законоведа выплатить взятые в долг тысячу золотых лишь в том случае, если Аруйе вознаградит его и пойдет навстречу его желаниям. Но эта честная женщина не имела намерения уступить его настояниям и вернулась домой.

Банна впал в отчаяние от рассказа жены, но она утешила его:

— Я придумала одну хитрость, — объяснила она. — С ее помощью мы сможем наказать и наместника, и судью, и законоведа. Но позволь мне пока не раскрывать тебе мой замысел, и все устроится.

Купец согласился, полагаясь на ее здравый смысл.

Аруйе отправилась к столяру и купила у него три сундука, в каждом из которых свободно мог бы уместиться взрослый мужчина. Она велела перенести их к себе в дом. Потом она надела свой лучший наряд и пришла к законоведу с таким предложением:

— Я передумала и вернулась к вам, чтобы просить об уплате тех денег, которые вы задолжали мужу. Если вы вернете их лишь из любви ко мне, то можете рассчитывать на мою благодарность.

— Прекрасная госпожа моя, — возликовал законовед, — на тех условиях, что я вам предложил, вы получите не тысячу золотых, а в два раза больше!

— Принесите их сами ко мне домой, — продолжала Аруйе. — Жду вас сегодня вечером, ровно в десять часов. Я проведу вас к себе, и мы уединимся.

Ее слова так обрадовали законоведа, что он не смог удержаться от восторга и заключил ее в объятия. Она же, выйдя из дома Данишманда, направилась к судье, собираясь и его пригласить подобным же образом.

— С той минуты, как вчера я оставила вас, — проговорила она, — я не знала покоя. Теперь я сожалею о своем упрямстве.

Довольный судья спросил Аруйе:

— А где же мы встретимся?

— Приходите ко мне сегодня вечером, ровно в одиннадцать будьте у дома один, без сопровождающих. Вас проведут ко мне. Не беспокойтесь, муж не сможет нам помешать: ведь он слишком стар и немощен, а потому проводит все время на своей половине дома.

Судья, как и законовед, уверил Аруйе, что явится в назначенное время.

Теперь оставался только наместник, которого она решила заманить в ту же ловушку. У этой женщины хватило ловкости, чтобы заставить и его поверить в то, что она говорила, и они условились на том, что он придет в полночь.

Проделав все это, она вернулась домой и велела слугам прибрать в своей комнате получше, расстелила скатерть и расставила на ней фрукты, сласти, вино, чтобы угощать мнимых любовников.

Первым явился законовед. Старая служанка проводила его к госпоже. Едва взглянув на Аруйе, он воскликнул:

— Как я счастлив, о Феникс нашего времени, лицезреть тебя! — и с этими словами бросил на стол кошель с двумя тысячами золотых.

Аруйе взяла его за руку и, улыбаясь, усадила на ложе, потом подозвала служанку, чтобы та помогла ей раздеть гостя. Они сняли с него верхнюю одежду и оставили в одной сорочке, с непокрытой головой. Законовед уже был вне себя от ожидающего его блаженства, как вдруг раздался ужасный шум. Аруйе послала старую Даллу — так звали прислужницу — посмотреть, что же произошло. Далла вернулась, восклицая с испугом:

— Мы пропали, госпожа! Явился ваш брат!

— О горе мне, — запричитала хозяйка, — как уберечься от позора?!

— Ну, полно, что вы так убиваетесь, — принялась уговаривать ее служанка. — Поглядите, вон стоят сундуки, которые ваш муж купил для того, чтобы отправить товары в Каир. Данишманд может спрятаться в одном из них.

Гость одобрил ее совет, и Аруйе заперла его в сундук.

— Я постараюсь побыстрее избавиться от брата, и мы с вами проведем время еще более приятно, чем предполагали, — уверяла она.

Не сомневаясь в ее искренности, законовед улегся в сундуке поудобнее и принялся мечтать, полный сладостного предвкушения.

В одиннадцать часов в дверь снова постучали. Далла поспешила к выходу и спросила:

— Кто там?

— Говори потише, а то еще разбудишь Банна, — ответил судья из-за двери.

Прислужница отворила перед ним дверь и повела его наверх, приговаривая:

— Моя госпожа полюбила вас и велела провести в ее комнаты.

Судья так и вспыхнул, услышав такое многообещающее приглашение, а старуха ввела его к Аруйе. При встрече с ней он обрадовался:

— Царица моя, как я счастлив! Я не в силах совладать с собой!

— И я не могу более противиться твоей страсти, — ответила красавица. — Раздевайся и приляг на эту постель, а я сейчас вернусь.

Она вышла, но вскоре вернулась вся в слезах и с испуганным видом сообщила, что к ним идет муж в сопровождении родственников. Она так искусно притворилась, что судья ей вполне поверил и всполошился, но все-таки сказал:

— Я не боюсь его угроз. Да и тебе не следует страшиться наказания: ведь ты под моим покровительством!

— Все это так, — возразила Аруйе, — но прошу не забывать о том, что может погибнуть мое доброе имя: ведь до сих пор все считали меня образцом добродетели! — и она зарыдала еще горше.

Но тут вбежала Далла и обратилась к ней с таким предложением:

— Я придумала средство!

— Какое? — спросил судья.

— О господин, — ответила служанка. — Все очень просто, вам только и нужно, что забраться в один из тех сундуков, что стоят вон в той комнате. Я уверена, что Банна не придет в голову совать туда нос.

— Прекрасно придумано, — согласился судья. — Я готов поступить так, как считает нужным твоя госпожа.

Аруйе одобрила предложение Даллы и заперла судью в сундук, пообещав выпустить его, как только муж и родственники покинут ее. После этого оставалось поймать в западню лишь наместника.

Он пришел в полночь, и Далла провела его тем же путем, что и остальных, а Аруйе приняла точно таким же образом. Вскоре раздался сильный стук во входные двери, и в комнату, где сидели Аруйе с наместником, в полном смятении вбежала старая Далла:

— Пришел судья, — сообщила она. — Он прошел на половину Банна!

Аруйе велела ей послушать, о чем они будут вести разговор, и потом передать ей содержание беседы. Немного погодя служанка вернулась и объявила, что судья пришел для того, чтобы допросить ее в присутствии законоведа о долге. Аруйе упала на колени перед наместником и, рыдая, попросила его:

— Умоляю вас, господин, спрячьтесь! Заклинаю вас, спасите меня от позора! Ступайте в ту комнату и позвольте ненадолго запереть вас в сундук.

Так попался и наместник. Затем Аруйе заперла двери комнаты, где стояли сундуки, и пошла рассказать мужу о своей проделке. Оба порадовались успеху затеи, но потом Банна обеспокоенно спросил о том, как жена собирается выпутываться из этой истории.

— Завтра ты узнаешь, — ответила ему Аруйе.

На следующий день она пришла ко мне во дворец на прием и встала в толпе жалобщиков. Я сразу отметил про себя благородство ее осанки и подозвал ее. Она прошла сквозь толпу присутствующих и упала к моим ногам.

— Поднимись, — велел я, — и изложи свое дело.

— О могущественный царь, — ответила она, — я жена купца Банна, который имеет честь быть одним из подданных вашего величества, — и далее она рассказала обо всем.

Я подумал, что все это — выдумки с целью наказать этих людей моими руками. Не поверив ей, я задал вопрос:

— А чем ты все это докажешь?

— Свидетели находятся в моем доме, — ответила она. — Пошлите туда людей, и у вас будет достаточно доказательств моей правоты.

Я тут же отправил к Банна в дом несколько стражников. Купец указал им сундуки, которые следовало доставить во дворец. Когда их внесли в приемную и установили посредине зала, Аруйе сказала:

— Здесь, государь мой, все доказательства.

Затем она вынула из кармана ключи, открыла сундуки и на глазах всего двора выпустила оттуда трех своих обожателей, которые едва были прикрыты нижним бельем. Все разразились смехом — да и я не удержался. Затем я приговорил Данишманда к уплате четырех тысяч золотых в пользу Банна, а наместника и судью велел сместить. Потом я попросил молодую женщину открыть лицо. Собравшиеся в зале с интересом смотрели на нее. От смущения она выглядела еще прелестнее. Такой красоты за всю жизнь мне видеть не довелось. Я был так поражен, что воскликнул с пылом:

— Эти трое, что добивались тебя, куда менее достойны хулы, чем я думал!

Короче говоря, с тех самых пор ее образ не оставлял меня ни на минуту. Я постоянно мечтал о ней. Поняв, что не успокоюсь, я послал за Банна, ее мужем, и открылся ему во всем:

— Я полюбил твою жену со всей страстью, — сказал я. — Если ты согласишься уступить ее мне, то я одарю тебя всеми богатствами, какие пожелаешь, и в придачу пожалую красивейшую наложницу из моего гарема!

— Великий царь, — отвечал он, — на что мне богатство, если из-за него я должен расстаться с Аруйе! Но дело за мной не станет, ибо я готов пожертвовать своим чувством ради счастья Аруйе. Я расскажу ей о нашем разговоре, и если она согласится на предложение вашего величества, то я разведусь с ней.

Банна твердо сдержал слово. Но жена, услышав его объяснения, расплакалась и сказала печально:

— Неужели ты вообразил, что мне льстит любовь царя? Да лучше я буду жить с тобой в лачуге, чем с величайшим из государей в его хоромах. Нет, ни за что на свете!

— Что же нам тогда делать? — задумался муж. — Как уберечь тебя от столь могущественного соперника?

— А ты не ходи больше к нему, — посоветовала Аруйе. — Давай-ка соберем быстро все наличные деньги, сложим лучшие из товаров и уедем тотчас из Дамаска.

Банна согласился с женой, и в тот же вечер они покинули город, двинувшись в путь по каирской дороге. Старая Далла, будучи не в силах перенести тяготы путешествия, предпочла остаться и позже рассказала мне обо всем. С тех пор прошло двадцать лет, но красота и добродетель этой женщины так прочно запечатлелись в моем сердце, что все это время я оставался равнодушен к прелестям остальных!

Едва Бадр-эд-Дин закончил свою повесть, как внимание путников привлекли лошади и верблюды, пасшиеся на лугу. Путешественники двинулись в ту сторону и вскоре оказались у роскошного шатра, где пировали несколько человек. Среди них один выделялся своим высоким ростом и богатым одеянием. Он сидел на узорном ковре, скрестив ноги, перед ним стояло несколько золотых блюд с изысканным угощением. На вид ему было лет пятьдесят, и он внушал уважение. Один из окружавших незнакомца людей, оглядев Бадр-эд-Дина Лоло и его спутников, подошел к ним и спросил:

— Кто вы такие и куда держите путь?

— Мы — ювелиры из Гиркассии, — ответил за всех повелитель Дамаска. — А нынче едем ко двору, в город Багдад. А как величать вашего господина?

— Его имя Абу-л-Фарис или Великий путешественник, и он славится своим радушием. Обычно он живет в Басре в мраморном дворце.

Ответив так, слуга вернулся к своему господину, а тот поднялся им навстречу и пригласил в шатер отобедать. Когда же и обед, и застольная беседа подошли к концу, слуги навьючили верблюдов, сложили шатер и двинулись в путь. С Абу-л-Фарисом отправились и трое искателей. Своими расспросами они способствовали его рассказу о приключениях столь удивительных, что в них никто не поверил бы, коль рассказчик не был бы известен своей правдивостью.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ АБУ-Л-ФАРИСА, ПРОЗВАННОГО ВЕЛИКИМ ПУТЕШЕСТВЕННИКОМ (ПУТЕШЕСТВИЕ ПЕРВОЕ)

Мой отец, купец из Басры, вел большую торговлю с Индией. Когда мне было двенадцать лет от роду, он взял меня с собой в поездку, и менее чем за десять лет я стал самым богатым человеком в городе. Как-то отец позвал меня к себе и говорит:

— Сын мой, мне нужно уладить одно дело со своим посредником, который живет на Сарандибе. Не мешкай и снаряжай корабли в путь.

Уезжать от отца мне не хотелось, но в то же время прельщала возможность повидать и славный город, и чудный остров. Словом, и мне, и моим спутникам повезло: мы добрались до цели без осложнений. По прибытии я первым делом разыскал человека, который был посредником моего отца. В городе его хорошо знали, ибо это был один из самых состоятельных торговцев. Он принял меня с почтением и пригласил в свой дом. Он был честным человеком, и я закончил дела менее чем за шесть недель и стал готовиться к отплытию. Вечером накануне того дня, когда я собирался двинуться в обратный путь, шел я к себе, и какая-то знатная госпожа, хорошо сложенная и в богатой одежде, прошла мимо меня в сопровождении слуги, который нес ее вещи. Я был поражен ее царственной осанкой и с восторгом воскликнул:

— Что за красавица!

Она услышала, обернулась, посмотрела на меня, но ничего не сказала. Я было подумал, что оскорбил ее, но тут ее слуга подошел ко мне и сказал:

— Господин, мне велено проводить вас в дом моей хозяйки.

Хотя я и рассчитывал отправиться поутру в Басру, но положился на удачу и последовал за ним. Мы миновали несколько тихих улочек и приблизились к роскошному особняку; там слуга отвел меня в просторное помещение, убранное красиво и изящно, попросив подождать, пока он вернется, а я погрузился в сладостные мечты, надеясь увидеть прекрасную незнакомку. Тут в комнату вошли несколько красавиц, но среди них не было той, которую я ожидал, и ни одна из них не была на нее похожа, хотя все они были необыкновенно хороши. Наконец появилась и она, уже без покрывала, и уселась на софе подле меня. Девушки, прислуживающие ей, заняли места поодаль, по правую и левую руку, а она обратилась ко мне со словами:

— Подойди поближе, о юноша! Мне нужно объясниться с тобой. Знай же, что если ты готов отдать мне свое сердце, то я волею судьбы окажу тебе милость, какой еще никому не оказывала доселе.

— Ах царица! — воскликнул я, упав к ее ногам. — Какая высокая честь выпала мне, чужестранцу!

Тут она стала забрасывать меня вопросами, дескать, откуда я родом, какое положение занимал в родных краях, зачем приплыл на Сарандиб. Я с готовностью рассказал о себе, прибавив, что собрался было поутру двинуться в обратный путь и лишь ее красота удерживает меня здесь, хотя в этом прекрасном городе немало и других диковинок, способных поразить глаз путешественника.

— Если это правда, — заметила она, улыбаясь, — вряд ли стоит спешить!

— После оказанного мне в этом доме приема, — поклонился я, — желание хозяйки станет для меня законом, я не осмелюсь ни в чем перечить ей.

— Твое чувство рождает во мне ответное, и я не жалею о сделанном выборе, — сказала она и велела мне снова сесть на софу радом с ней.

Затем она сообщила, что зовут ее Ханзаде, что она — единственная дочь главного царского советника и что после кончины отца унаследовала огромное состояние. По ее мнению, я допустил бы ошибку, отказавшись от предначертанной мне судьбою счастливой доли.

Пока между нами шел разговор, слуги подали к столу всевозможные блюда; тут же подали и тонкие вина. За угощением хозяйка занимала меня веселой и остроумной беседой и подливала понемногу вина. Она и сама несколько раз пригубила его, я же ощущал, как в мои жилы проникает яд любви. Когда ужин закончился, девушки-музыкантши усладили наш слух пением и игрой, а после того, как замерли чарующие звуки музыки, хозяйка потребовала чашу с вином и, гладя на меня с нежностью, продекламировала следующий отрывок:

Своим мягким жаром вино располагает сердце прекрасной дамы.

Наконец я собрался уйти, и она вскричала с обидой:

— Неужели ты покинешь меня?!

Тогда я рассказал ей, как любезно отнесся ко мне отцовский посредник Хабиб и как он обеспокоится, если я не вернусь ночью. Я уверял ее, что было бы жестоко заставлять его мучиться из-за меня, и пообещал через час вернуться. Но Ханзаде опасалась, что жена Хабиба удержит меня в своем доме, и убедила меня написать ему записку такого содержания: «Неотложное дело вынуждает меня на несколько дней задержаться с отъездом. Не беспокойтесь…» — и так далее.

Когда я таким образом выполнил ее желание, она повела меня осматривать дом. Это заняло немало времени, и, когда мы закончили, настала пора отходить ко сну. Ханзаде велела служанке проводить меня в специально отведенную комнату. Там я устроился на мягком ложе и всю ночь провел между надеждой и страхом, не зная, что и подумать о своем приключении. Наконец встало солнце и залило все вокруг ярким светом. Богатое убранство комнаты ослепило меня. Я встал с постели, хотя почти не спал. Услышав, что я поднялся, в комнату вошли служанки и принесли мне прекрасные одежды, из которых я выбрал платье зеленого шелка, шитого золотом. Едва я успел в него облачиться, как вошла Ханзаде. Она спросила, хорошо ли я почивал, и я ответил, что я с нетерпением дожидался утра.

— Я должна убедиться в твоей искренности, — сказала она, — чтобы сделать тебе одно предложение, от которого зависит счастье всей моей жизни.

И я провел у нее неделю. Все это время меня принимали по-королевски. Как-то во время прогулки по саду она сказала:

— Абу-л-Фарис, я льщу себя мыслью, что ты меня любишь! Отдай же мне свою руку и сердце: я хочу, чтобы нас соединили узы брака.

Это предложение повергло меня в смятение, ибо я ведь мусульманин, а Ханзаде, как я знал, была из гебров. Она заметила мою растерянность по изменившемуся взгляду и удивилась:

— Я думала, — сказала она, — что ты обрадуешься. Откуда столь странное замешательство? Мне кажется, я знаю причину.

— О прекрасная, — ответил я ей, — одно непреодолимое препятствие встает на пути к моему счастью: моя вера запрещает мне жениться на той, которая почитает иного бога, кроме Аллаха.

— Но ведь ты можешь отказаться от своей веры, — возразила она, — от Аллаха и пророка Мухаммада, и почитать отныне, подобно мне, солнце и огонь! Я надеюсь, что ты перейдешь в мою веру?

Но я молчал. Это ее раздосадовало и огорчило. Она заплакала, осыпая меня упреками, но постепенно успокоилась и сказала:

— Впрочем, ты, быть может, изменишь свое решение. По крайней мере у тебя есть восемь дней сроку, чтобы хорошенько поразмыслить на этот счет. Если ты все-таки не отступишься — знай, что ты меня обидишь. И не ожидай, что я легко забуду это жестокое оскорбление.

И вот истекли еще восемь дней, и я приготовился встретить ожидавшую меня участь. Утром, когда я едва успел одеться, явились шесть рабов, принадлежавших Ханзаде, и привели с собой нескольких незнакомцев. Человек, бывший у них за старшего, велел мне следовать за ними.

— Куда я должен идти? — спросил я, но мне ответили:

— Нам запрещено говорить об этом с тобой.

Я шел за ними от дома Ханзаде до самого порта. Там все поднялись на борт корабля, принудив и меня поступить также. Сразу подняли якорь и вышли в открытое море, и тут капитан объяснил мне, что парусник направляется в Голконду и что Ханзаде продала ему меня как своего раба, велев никогда более не показываться ей на глаза. Узнав об этом, я впал в отчаяние, которому предавался несколько дней. Постепенно я успокоился и решил служить своему хозяину верой и правдой: он был хорошим человеком.

Мы проделали длинный и полный опасностей путь до Голконды, где нашего хозяина приняли как хорошо известного и уважаемого человека. Казалось, его любят все! Семья — жена и дочь — осыпала его знаками внимания и привязанности. Меня он представил им как своего слугу, сказав, чтобы и они пользовались моими услугами. Довольно быстро я завоевал расположение обеих женщин. Что бы я ни сделал, они находили правильным и уже не желали другого слуги. Капитан судна, Дехауш, день ото дня привязывался ко мне все больше и выделял меня среди прочих слуг и рабов. Однажды он сказал мне:

— Абу-л-Фарис, — ибо я открыл ему мое имя, — ты мне понравился с первого взгляда. Ты ведь видел мою дочь, не так ли? В нашем городе нет женщины краше ее! Я заметил, что помыслами она склоняется к тебе, и решил вас поженить.

— Господин мой, — ответил я, — вы оказываете мне большую честь, предлагая сделаться вашим зятем. Однако вы ведь не чтите пророка Мухаммада, подобно мне, а исповедуете особый культ.

— Да, вся наша семья принадлежит к секте джентил, — согласился он, — и я, и дочь, и жена. Хотя, пожалуй, моя дочь согласится перейти в ислам! За этим дело не станет. Да и мы с женой тоже: видишь ли, мне надоело почитать быков и телят, — в самом деле, что за странный и смешной обычай! Вне всякого сомнения, в мире должен быть высший разум. Поэтому я готов обратиться в иную веру, а тебе следует принять мое предложение.

Его дочь звали Фахр-ан-ниса. Привлекательная девушка нравилась мне, но она была влюблена в молодого человека, который тоже любил ее до безумия и несколько раз обращался к ее отцу с предложением руки и сердца. Он был сыном голкондского купца, враждовавшего с капитаном Дехаушем, — и рознь между двумя семьями каждый раз служила причиной отказа. Поэтому девушка попросила меня:

— Послушай, Абу-л-Фарис, возьми меня замуж! Ты проведешь со мной всего одну ночь, а наутро, как будто в припадке гнева, выгонишь меня из дома. Сделай вид, что ты негодуешь, произнеси формулу развода: тогда понадобится найти временного мужа, чтобы потом мы могли вновь вступить в брак. Ну а для этого выбери того, кто мил моему сердцу! Остальное я устрою сама!

Воспоминание о Ханзаде все еще было мне дорого, и я ответил:

— Я поступлю так, как ты хочешь. Боюсь только, хозяин сочтет меня неблагодарным, станет упрекать, а я привязался к нему и не хочу его огорчать!

— Об этом не беспокойся, — сказала она, — я смогу его утешить!

Тогда я заверил ее, что помогу осуществить ее планы. Нас сочетали браком, и, выждав приличное время, я сделал вид, что отказываюсь от нее. Узнав об этом, Дехауш пришел ко мне узнать, что произошло между нами, и я объяснил:

— Прекрасная Фахр-ан-ниса отдала свое сердце другому! Я не хочу стоять на ее пути и насильно привлекать к своему ложу, а потому решил развестись, чтобы не быть ей в тягость.

Он посмеялся над моим мягкосердечием и заявил:

— Если все дело только в этом, то тебе нужно вновь жениться на ней, и ты увидишь, что со временем она привяжется к тебе и полюбит.

Я согласился для виду и поспешил в город, чтобы найти для нее временного мужа, а Дехауш вернулся к себе, уверенный, что убедил меня. Тем временем я разыскал того юношу, которого любила Фахр-ан-ниса, и привел его к судье. Он сочетал временным браком дочь Дехауша и ее милого, и они вместе провели ночь. Наутро молодой человек отказался расстаться со своей новой женой, и я бросился сообщить об этом Дехаушу. Тот спросил:

— А кто он таков, этот временный муж? Дай-ка я погляжу… — и в эту минуту вошел помощник судьи.

— Почтенный господин, — сказал он, — ваш новый зять испрашивает ваше одобрение на заключенный брак. Этот юноша — сын купца Омара, и он обещает наладить отношения между своим отцом и вами.

Дехауш не стал возражать, и вскоре меж двумя семьями воцарилось взаимное уважение и мир. Я же больше всего радовался тому, что отец Фахр-ан-нисы проникся ко мне после всей этой истории сочувствием и, дав мне свободу, отпустил на все четыре стороны с изрядным денежным вознаграждением.

В тот же день я отплыл на судне, которое шло в Сурат. Там я надеялся пересесть на другое, чтобы добраться до Басры, но все обернулось иначе. Прибыв в Сурат, я отправился бродить по городу, увлекся осмотром достопримечательностей. Я заходил в сады, любовался открывавшимися видами, походил по базару. Наконец со мной заговорил один пожилой человек. Он представился владельцем судна и сказал, что каждый год снаряжает свой корабль в плавание. Он принадлежал к той же религиозной секте, что и мой бывший хозяин. Я доверился ему и рассказал о своих приключениях. Казалось, он был тронут рассказом о моих бедах.

— Я сострадателен от природы, — сказал этот старец, обнимая меня. — Несмотря на мои преклонные годы и богатство, у меня нет детей.

Он разговаривал со мной ласково и в конце концов пригласил к себе в гости. Я последовал за ним; у дверей дома привратник встретил нас и пропустил внутрь. Мой новый знакомый повел меня выкупаться с ним в бане, а затем позвал поужинать. После обильного угощения мы выпили вина, и хозяин дома развеселился.

— Есть у меня одна тайна, — шепнул он, — и я открою ее тебе в доказательство привязанности. Знай же, что через две недели я покидаю Сурат и отправляюсь на один остров, где бываю каждый год и где полным-полно драгоценных жемчужин. Поехали вместе! Это место мне открыл один человек, на корабле которого я некогда плавал.

Я согласился и обещал отправиться за жемчугом вместе с ним, попросив лишь об одном; пусть он как-нибудь переправит письмо моему отцу, чтобы он знал, где я нахожусь. После этого я во всем положился на старца, чье имя было Хисум, и весьма охотно покинул Сурат. Три недели мы плыли по морю и наконец достигли пустынного острова, вблизи которого бросили якорь.

Хисум приказал матросам оставаться на корабле, а сам сошел на берег вместе со мной. Каждый из нас держал в руках факел, чтобы отпугивать диких зверей. Мы двинулись на поиски пещер и через некоторое время нашли одну, довольно глубокую, в самой середине острова, у подножия горы. Мой спутник спустил меня туда при помощи каната, и я обнаружил внизу жемчужины, необычайные по своей чистоте и размерам! Я стал наполнять ими дорожные сумки, а старец вытягивал их посредством каната; когда наконец я набрал и отправил наверх столько, что он едва мог поднять, я услышал: «Прощай, юноша! Каждый год я привожу сюда мусульманина вроде тебя, дабы принести его в жертву в одной из здешних пещер!» — и я возопил:

— Несчастный Абу-л-Фарис! Когда же настанет конец твоим злоключениям? — но причиной несчастья была моя легковерность, и избежать этого предначертанного роком несчастья уже было невозможно. Я бросил взгляд вверх: край пропасти был высоко-высоко! Я заметил пролом в стене пещеры, откуда доносился шум водопада, и смело двинулся к нему. Это была промоина, сделанная морскими водами, которые подточили стены пещеры и проникли в нее через подземелье. Увидев подземное озеро, я бросился в него и был увлечен течением, которое отнесло меня прочь; я едва не захлебнулся, пока достиг наконец выхода из пещеры: волны вынесли меня на берег моря. Там, у самой расселины, через которую изливалась вода, я был выброшен на твердую почву и лишился чувств. Придя в себя, я возблагодарил небо за свое освобождение, поднялся и пошел осматривать остров. Совершив обход острова, я заметил вдали судно и стал подавать ему знаки. Оно подошло ближе, и капитан отдал приказание взять меня на борт. Какова же была моя радость, когда в этом человеке я узнал одного из добрых знакомых моего отца! Я рассказал ему о своем приключении и о том, как мне удалось спастись.

Услышав о необыкновенных жемчужинах, вся команда решила сойти на берег. Набрав множество прекрасных перлов, драгоценную добычу погрузили на корабль и отправились далее к Сарандибу, где капитан предполагал продать ткани и приобрести на вырученные деньги корицу. В продолжение первых дней пути погода нас баловала, но потом поднялась настоящая буря. Яростный ураган сбил нас с курса, и только через неделю мы увидели вдалеке высокую скалу, поверхность которой блестела, как горный хрусталь. Один из моряков, умудренный годами и опытом, воскликнул:

— Мы погибли! Эта скала заколдована. Отсюда нам не уплыть!

Вся команда пришла в ужас от такого известия.

Я же сказал:

— А мне совсем не страшно! Капитан, давайте попробуем высадиться вдвоем, чтобы взобраться на скалу, быть может, там мы и найдем какое-то средство от этой опасности?

Мы высадились на берег, но взобраться на гору смогли только с большими усилиями. Когда мы достигли вершины, то там, к нашему удивлению, обнаружили прекрасный купол, на котором была установлена высокая стальная колонна. К ее подножию золотыми цепями был прикреплен небольшой барабан, который опоясывала вытисненная золотыми буквами надпись: «Если корабль постигнет столь несчастная участь, что он окажется вблизи этой скалы, — никогда он не сможет покинуть эти места и уплыть вдаль до той поры, пока один человек из тех, кто находится на борту, не останется на этой скале и трижды не ударит палочкой в барабан: при первом ударе корабль сможет отплыть лишь немного, при втором — удалиться настолько, что скала исчезнет из виду; при третьем ударе корабль обретет свободу и сможет плыть по воле его капитана».

Мы возвратились на судно, однако среди матросов не нашлось ни одного, который хотел бы пожертвовать жизнью ради спасения остальных. Тогда я предложил, чтобы оставили меня, но только с условием, что капитан немедленно отправится к Басре и там передаст моему отцу часть жемчужин, которая составляла мою долю, и сообщит ему обо всем, что со мной произошло. Капитан и вся команда поклялись выполнить мою просьбу и вновь доставили меня на берег; там я опять вскарабкался на вершину скалы и ударил в барабан.

После третьего удара корабль исчез вдали. Я обошел скалу и увидел хижину, подле нее на камне сидел дряхлый старик. Я подошел к нему и спросил:

— О старец, не знаешь ли ты, отчего на таком расстоянии от скалы судно теряет свободу и становится ее пленником?

Он ответил, что корабли попадают в полосу сильного течения, которое их привлекает сюда; а что касается барабана, то его назначение ему неизвестно — однако если я хочу получить об этом какие-то сведения, то могу обратиться к его старшему брату. Я отправился искать старшего брата, но и он ничего не смог мне сказать; однако от него я услышал следующее: есть еще третий брат, самый старый из всех, и он знает, кто приковал к скале барабан. Тогда я прошел еще немного и встретил еще старика, который выглядел моложе первых двух. Я расспросил его и услышал вот что:

— О юноша, мы называемся Горными братьями, ибо мы живем на этой горе уже долгие годы. Мне исполнилось ровно сто лет, но я выгляжу моложе своих младших братьев, потому что никогда не был женат и не имел детей. Ты хочешь узнать, откуда здесь талисман? Я слышал о нем только однажды, в детстве, когда мне сказали, что его создал ученый индиец. Этот маг оставил на скале заколдованный барабан, о котором ты говоришь, но никаких подробностей я не знаю.

Я спросил его:

— Есть ли тут еще кто-нибудь и как далеко от другой оконечности острова находится эта скала? — И старец ответил:

— Остров велик. Если ты хочешь найти места получше, посмотри направо: здесь в скале есть проход. После него начинается дорога, и тот, кто по ней пойдет, попадет в конце концов в прекрасный город! В этом городе есть даже торговый порт.

Я поблагодарил его и отправился в путь. Я шел, шел и достиг наконец большого процветающего города. Торговля там шла оживленно, а в порту было множество разных судов. Пока я стоял, наблюдая за ними, откуда ни возьмись вдруг появился Хабиб. Он жил на Сарандибе и занимался там нашими торговыми делами. В ответ на его приветствие я воскликнул:

— Кто мог бы подумать, что мы встретимся когда-нибудь! — и рассказал ему о своих похождениях, начавшихся в доме Ханзаде.

— Я отправлюсь на Сарандиб и через двое суток уже буду там, — сказал он и пригласил меня на свой корабль.

Несмотря на дурную погоду, мы в положенный срок все же достигли желанного порта и высадились на берег. Немного отдохнув после странствий, в одно прекрасное утро я вышел в город с намерением разузнать о том, что произошло с Ханзаде за время моего отсутствия, а если возможно, и увидеть ее. Я проблуждал по городу некоторое время, прежде чем столкнулся с одним из ее слуг, который спешил по какому-то делу к моему бывшему хозяину, капитану Дехаушу. Он окликнул меня и попросил остановиться.

— Знайте, о господин, что положение в нашем доме очень изменилось с тех пор, как вы покинули госпожу Ханзаде. Правитель острова приказал ей выйти замуж за одного из старых вельмож. Этот знатный старик был влюблен в мою госпожу, и царь принудил ее уступить его домогательствам… — и тут, увидев, как сильно подействовала на меня эта новость, слуга перебил себя: — Но вы сами в том виноваты, господин мой! Почему вы не захотели перейти в нашу веру? — и, подумав, добавил: — Не знаю, стоит ли сообщать ей о том, что вы вернулись. Но все же я не буду лишать вас надежды. Не убивайтесь! Одна из служанок ей передаст, что вы здесь, и скажет, что мысль о разлуке с госпожой Ханзаде не дает вам покоя и что вы от всего сердца оплакиваете ее несчастную участь, горюя об этом браке со старым вельможей, которого она не любит!

— Да, да! — согласился я с ним. — Пусть так и будет! — и он поклялся, что выполнит все, как сказал.

Месяц прошел в неизвестности. Я уверился в том, что уже никогда больше не услышу о Ханзаде. Я переехал в загородный дом Хабиба, расположенный на берегу реки, в четырех фарсангах от города, и там проводил время в прогулках. Однажды, шагая вдоль берега, я набрел на изящное сооружение, предназначенное для ритуальных сожжений. По здешней религии, умершие должны быть преданы пламени, а жены следуют в огонь за почившими мужьями. На некотором расстоянии от этого строения я заметил несколько человек, явно принадлежавших к вере огнепоклонников: они были заняты тем, что связывали наподобие шалаша прутья. Я подошел поближе и спросил их:

— Чем это вы здесь занимаетесь?

Они ответили:

— Умер один из первых людей в государстве, и через пять-шесть часов его тело должно быть сожжено на этом месте. Здесь же будет предана огню и верная жена старого сановника.

Время этого ужасного ритуала близилось, и к месту сожжения стала приближаться процессия: пронесли несколько паланкинов, сопровождаемых рабами — одни из них несли знамена, другие били в барабаны. Явился и сам царь Сарандиба, восседавший в беседке с навесом, установленной на спине слона. Двенадцать вельмож сопровождали повелителя острова. Еще часа через три вокруг погребального храма и приготовленного жрецами костра собралось много тысяч человек — мужчин, женщин, детей… Я протолкался сквозь толпу и увидел место сожжения как раз в ту минуту, когда выступившие для совершения обряда жрецы опустились на колени в ожидании.

Уже смеркалось. Взоры всех собравшихся обратились туда, откуда в круг въехали тринадцать всадниц с закрытыми лицами. Все они были увенчаны золотыми коронами, с жемчужными ожерельями на шеях и алмазными серьгами в ушах; на их руках блестели золотые браслеты и кольца. Одна из них, ехавшая впереди всех на белой лошади, спустилась и подошла к ручейку, вблизи которого был приготовлен костер. Это была вдова государственного сановника, умершего накануне. Женщина омыла тело мужа в ручье, как полагалось, затем жрецы перенесли его на специальное возвышение из соломы, перемешанной с серой. Вдова обошла его кругом, вымыла лицо и руки, обняла своих служанок, сопровождавших ее к месту казни, и даровала им свободу. После этого она приготовилась принести себя в жертву. Я подобрался поближе к ручью, наблюдая, как женщина безо всякого страха готовится принять свой конец, и — о великий боже! — когда она подняла серебряную пластинку, которая скрывала ее лицо, я увидел Ханзаде! Каково же было мое изумление! Я восклицал:

— О Господи! Могу ли я вынести это зрелище! — а между тем она уже отдавала себя в руки жрецов, которые увещевали ее вести себя достойно и твердо, чтобы заслужить блаженство в загробном мире. Ханзаде зажгла факел и поднесла его к возвышению из соломы и серы, а сама вошла в устроенный из прутьев шалаш, который был сооружен на моих глазах. Вспыхнуло пламя. Горе переполняло меня, и, подавленный невыразимой печалью, я вернулся в свое жилище. В этот же вечер меня навестил Хабиб. Он спросил, какова причина моей скорби, и, узнав, удивился.

— Странно, — сказал он, — что эта знатная дама погибла по собственной воле единственно из преданности старому вельможе, которого не любила! Никто не принуждал ее приносить себя в жертву покойнику. Здешний царь издал распоряжение, согласно которому глава городской общины непременно беседует с теми вдовами, которые заявляют о своем желании взойти на костер; он старается разубедить их. Если же какая-нибудь из них тем не менее кончает свои дни в погребальном пламени, то делается это вопреки воле городского наместника: женщины, которые на это идут, убеждены в том, что это добровольное самосожжение принесет им в потустороннем мире вечное счастье… Значит, Ханзаде принудила себя без страха принять смерть, зная, что в память о ней на месте сожжения будет установлено ее изваяние.

Пока Хабиб рассказывал мне все это, стараясь утешить меня и отвлечь, какой-то невольник подошел к дому и спросил обо мне. Услышав свое имя, я посмотрел на него и узнал: это был тот самый слуга. Он отозвал меня в сторону и сказал:

— О господин, моя прежняя хозяйка с гордостью пожертвовала собой, дабы ее добродетель была поставлена в пример всем единоверцам. Я же теперь в услужении у другой госпожи. Она безумно влюблена в вас. Прослышав о том, что вы собираетесь отплыть в Сурат, она послала меня к вам с предложением…

— Образ Ханзаде, — перебил я его, — был и остается в моей душе! Да простит твоя хозяйка мою невольную неблагодарность, но ни одна женщина не привлекает меня, кроме погибшей Ханзаде, — и, отказавшись таким образом от свидания с неизвестной особой, я подумал было, что ни ее, ни знакомого мне слугу уже больше никогда не увижу.

Однако этой же ночью последний вновь пришел в загородный дом Хабиба, где я отдыхал, и передал мне записку:

«Ваша беседа с моим слугой скорее обрадовала меня, нежели огорчила, и эта радость еще усиливает нетерпение, с которым я ожидаю случая Вас увидеть. Если воспоминание о Ханзаде в самом деле Вам дорого, то скоро мы оба сможем достичь желаемого».

Хотя это послание и привело меня в замешательство, я после недолгого размышления решил последовать за этим слугой. Он привел меня в какое-то малоприметное здание и там оставил в одной из комнат, сказав:

— Подождите, сейчас я приведу мою госпожу.

Вообразите же, что я почувствовал, когда увидел пришедшую с ним женщину — это была Ханзаде!

— Абу-л-Фарис, — прошептала она, — не думай, что я призрак… Я — истинная, живая Ханзаде! — и она рассказала мне о том, как один из жрецов помог ей спастись.

— Но дорогая моя госпожа, — сказал я, — никто не заставлял вас силой следовать за мужем в мир иной! К чему было предпринимать весь этот сложный обман?

— Я вынуждена была так поступить, — отвечала красавица, — ради того, чтобы перейти в твою веру.

Я бросился к ее ногам.

— Так все это было сделано ради меня? — воскликнул я. — О, благодаря тебе я сделался счастливейшим из смертных!

— Не радуйся так своей удаче, — возразила она, поднимая меня с колен, — сейчас Ханзаде уже не та завидная невеста, что была прежде! Городской наместник взял с меня большой выкуп за разрешение подвергнуться ритуальной казни, а жрецы потребовали себе большую часть оставшихся у меня богатств…

— Как ты жестока, — ответил я ей, — как ты можешь предполагать, что моя любовь и верность тебе были всего лишь расчетом? Нет, о прекрасная Ханзаде, когда ты выставила мне напоказ все сокровища своего дворца — помнишь? — да будет небо свидетелем, я всей душой мечтал об одной лишь тебе!

Так, рассказав все друг другу, мы решили как можно скорее отправиться в Басру Я взял нескольких верных слуг, простился с хозяином дома и еще до рассвета вместе с Ханзаде поднялся на борт корабля. Через некоторое время мы достигли Сурата; там пересели на другой корабль, направлявшийся в Басру, и после недолгого путешествия при попутном ветре достигли наконец порта. По прибытии в Басру мы отправились прямо в дом моего отца — радость его была неописуемой! Он принял Ханзаде очень ласково, и уже на следующий день мы все втроем предстали перед судьей.

Она в присутствии свидетелей отреклась от язычества, затем судья спросил, согласна ли она стать моей женой. Ханзаде ответила утвердительно, и судья сочетал нас браком, а свадебные торжества длились около двух недель.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ АБУ-Л-ФАРИСА, ПРОЗВАННОГО ВЕЛИКИМ ПУТЕШЕСТВЕННИКОМ (ПУТЕШЕСТВИЕ ВТОРОЕ)

Теперь моя возлюбленная Ханзаде всецело принадлежала мне. Наш супружеский союз был поистине совершенен, мы наслаждались счастьем в объятиях друг друга и молили небо лишь об одном: чтобы такая жизнь продлилась сколько возможно! Но увы, в нашей жизни радости сменяются горем, и горе — радостью. Прошло немного времени после моей женитьбы, и отец умер. Он распределил все свое имущество между моим братом, которого звали Хур, и мной. Брат употребил свою часть наследства на то, чтобы построить корабль и закупить достаточно товаров: он собирался совершить торговое плавание к острову Малабар.

Однако неудачи преследовали моего брата. Его корабль потерпел крушение, и хотя сам он выбрался вплавь и остался жив, но остался безо всяких средств к существованию. Я помог ему деньгами и снарядил его в новое плавание, но та же участь постигла его во второй раз. Тогда я посоветовал ему не сожалеть больше о потерянном состоянии и осесть в Басре. Я пригласил его к себе и окружил заботой. Так мы прожили некоторое время; я проводил дни, стараясь угодить Ханзаде и не имея других помыслов, кроме как о том, чтобы доставить ей радость. Брат же развлекался в компании друзей и часто отлучался из дому, чтобы принять участие в пирушке или побродить по городу. Оба мы не жалели средств на свои удовольствия. Поэтому через несколько лет мои доходы, прежде весьма значительные, сократились. Тогда я вошел в долю с одним богатым купцом, и вдвоем мы решили отправиться в голкондское царство. Первую остановку мы намеревались сделать в Сурате, чтобы запастись товарами и продать их затем в Голконде.

Итак, мы купили все необходимое для плавания в Сурат. Мой товарищ был очень порядочным человеком. Накануне отъезда из дому я простился с Ханзаде — она еле-еле выпустила меня из объятий — и наказал брату беречь мой дом и защищать мою жену от любых посягательств, прибавив:

— Я оставляю все под твою ответственность до самого возвращения. Прощай же!

И он многократно поклялся честью, пообещав верно служить мне в мое отсутствие.

Мы благополучно отплыли и вскоре достигли Сурата. В этом городе мы продали привезенные из Басры товары и на вырученные деньги приобрели товары, которые собирались сбыть в Голконде. Дальше мы с некоторыми затруднениями добрались до голкондского царства; там распорядились своим достоянием весьма удачно и получили хорошую прибыль. Мой спутник прекрасно разбирался в алмазах, и по его совету мы вложили приобретенные средства в драгоценные камни: он уверил меня, что алмазы окупят себя вчетверо, если продать их в Багдаде. Наконец мы отправились в обратный путь.

Отплыв в Басру, мы попали в шторм, и ураганный ветер отнес наше судно прямо к какому-то пустынному острову. Наш корабль попал на береговые скалы и разбился о них; все, кто плыл вместе с нами, погибли в волнах — мы же с моим товарищем успели прыгнуть в лодку. И уже подгребали к мелководью и собирались высаживаться, как вдруг лодка треснула от удара: это огромное чудовище высунулось из воды и ударом хвоста разнесло наше суденышко в щепы, а в его пасти исчез мой спутник. Мне же удалось избежать ужасных челюстей, я выбрался на твердую землю и бросился в глубь острова.

Блуждая по острову, я обнаружил источник, вода которого была белой, как молоко, и на вкус приятнее самого изысканного шербета. Вокруг источника росли какие-то травы, я собрал их и попробовал употребить в пищу. Оказалось, что они вполне годились для еды и даже украсили бы любой стол! Миновав источник, я углубился в лес и, пройдя более одного фарсанга, вышел на цветущую поляну. Воздух там был благоуханным, а посередине возвышалось раскидистое дерево, в тени которого я увидел парчовый шатер. В самом шатре я разглядел нечто ужасное: подле старого человека, голова которого покоилась на подушке, расположился дракон. В зубах он держал сосуд с каким-то зельем, которое время от времени подливал в ноздри спящему. Мне очень хотелось узнать, что все это значит, и я из-за деревьев стал наблюдать за поляной. Ждать мне пришлось недолго: вскоре дракон вылез из шатра и улетел Тогда я вернулся к шатру и вошел в него. Лежавшему там старику я дал бы на вид больше ста лет; он был как бы в глубоком забытьи, но еще дышал. Я постоял, рассматривая его, и заметил, что одна рука его покоилась на крышке сундучка. Сундучок был из чистого золота. Я открыл его и увидел внутри две таблички, покрытые письменами. Вот что я смог прочесть:

«Асаф, сын Барахийи, главный везир царя Соломона, поставил здесь свой шатер, написал эти письмена и заключил их в золотой ящик. Он склонил голову на подушку так, как ты видишь, и скончался в этом самом шатре. Пусть каждый, кто оказался на острове, знает, что гибель его приблизилась и необходимо запастись мужеством и храбростью! Странник, если ты не готов защитить себя от величайшей опасности, готовься к смерти. Если же ты смел, ступай на запад, и в западной части острова ты увидишь гору с расселиной у подножия. Спускайся туда без колебаний и иди прямо, пока не выйдешь на луг. Там тебя ждет нечто удивительное».

Прочитав эти строки, я поцеловал таблички и, упав на колени, возвел очи к небу. «Пощади меня, Боже! — воскликнул я. — Не дай мне погибнуть в этом жутком месте». Вскоре я достиг подножия горы.

Как было предсказано, я увидел расселину и ход в подземелье, и, собравшись с духом, я начал спускаться. Почти сутки я продвигался по подземелью, окруженный ужасным мраком, и наконец впереди забрезжил свет. Выбравшись, я очутился на цветущем лугу, вокруг меня росли фруктовые деревья и мягкая трава. Утомленный долгим переходом, я лег и заснул. Когда я пробудился, то к большому своему удивлению увидел около дюжины черных джиннов, собравшихся рядом.

Они все стояли рядом с тем местом, где я спал, и смотрели на меня; потом один из них спросил меня:

— О сын человеческий, что привело тебя в наши края?

Я рассказал им о своем путешествии и об обстоятельствах, которые вынудили меня оставить дом и жену. Джинны прониклись ко мне сочувствием и отвели меня к своему повелителю. Тот пожелал выслушать рассказ о моих приключениях и сказал:

— О чем ты горюешь и чего бы хотел, отвечай!

Я ответил, и, поразмыслив немного, повелитель джиннов провозгласил:

— Если этот сын человеческий так любит свою жену и так беспокоится за ее участь, отпустим его! Я дарую тебе свободу, — обратился он ко мне, — и в знак своей благосклонности помогу тебе возвратиться домой.

В эту минуту над нашими головами проплывало облако. Какой-то дух сидел в нем, зарывшись, и, видимо, направлялся таким способом по своим делам.

— Эй, джинн! — крикнул ему повелитель, — куда направляешься?

— В Басру, — отвечал тот, — есть там у меня одно приятное дело…

— Тогда окажи мне одну услугу! Возьми к себе в облако этого мусульманина и доставь его в этот же город. И смотри, не забудь высадить его прямо у дверей дома!

Обратный путь в Басру я проделал с помощью джинна. Он опустил меня как раз у входа в мой дом, и я постучал. Была ночь; на мой стук вышел какой-то невольник, оглядел меня с ног до головы и велел убираться. Мое лицо так изменилось за время последнего путешествия, что меня не хотели впускать в собственный дом! Я воскликнул: «Я — хозяин, и ты мне принадлежишь!» Тогда он удалился и через некоторое время привел мою дорогую Ханзаде. Она подошла поближе, чтобы разглядеть меня хорошенько, и вскрикнула в ужасе.

— Что случилось, — спросил я ее, — возможно ли, чтобы жена пугалась при виде мужа? Я — Абу-л-Фарис…

Видя, что она не решается признать меня, я потребовал позвать брата. Хур, на которого я оставлял свой дом, вышел и внимательно осмотрел меня.

— Я не знаю этого человека, — отрезал он наконец. — Абу-л-Фарис был прекрасен лицом и станом, а ты безобразен!

Я знал, что пребывание в подземном мире может изменить внешность человека, но все-таки был удивлен тем, что ни брат, ни жена не признали меня.

— Но ведь когда-то ты любила меня, — обратился я снова к Ханзаде, — неужели твоя память столь коротка?

Тут из дома вышел какой-то незнакомец.

— Я — муж Ханзаде, — заявил этот молодой человек, — о чем это вы говорите?

Я был возмущен.

— Как! — возопил я, — постоянство Ханзаде я считал безграничным и верил ей, как самому себе, — и что же я слышу? Моя Ханзаде стала женой другого?!

Наутро мы вчетвером предстали перед судьей. Судья раньше хорошо знал меня, посмотрев, он заявил:

— Этот человек на него не похож, — и спросил Ханзаде:

— А что вы нам скажете, прекрасная госпожа? Каково ваше мнение?

— Я была женой Абу-л-Фариса и любила его, — сказала она, — но после смерти его отца брат его Хур разорился и поселился у нас; со временем наши денежные дела пришли в упадок, и, чтобы поправить их, мой дорогой муж отправился в путешествие, накупив разных товаров, а меня оставил под опекой своего брата, которого вы видите здесь. Мы ждали-ждали его возвращения, но из этого путешествия никто не вернулся. У нас не осталось никаких средств, и вот вчера я вышла замуж за этого юношу, сочетавшись с ним законным браком.

— Это правда! — воскликнул молодой человек. — Но я даже не успел остаться наедине со своей женой, как на порог ее дома явился этот человек и нарушил наше семейное празднество. Он выдает себя за ее прежнего мужа!

— Когда я смотрю на него, — вступила в разговор Ханзаде, — я не узнаю этого пришельца. Но стоит закрыть глаза, о господин судья, и я не сомневаюсь в том, что голос принадлежит моему первому мужу.

— О судья правоверных, — сказал тогда я, — остерегись проявлять поспешность в решении этого дела! Мои черты изменились оттого, что я проделал долгий путь в подземном царстве, беседовал с духами и вернулся домой на облаке при помощи джинна.

— Разве может смертный достичь подземного царства?! — воскликнул судья. — Разве может человек передвигаться на облаке?! Ты говоришь неслыханные вещи!

— Я говорю правду, — возразил я, — и если вам будет угодно, перескажу все, что со мной произошло.

— Да у него язык неплохо подвешен! — перебил меня тот, кто называл себя мужем Ханзаде. — Уже и занимательная сказка наготове! Смотрите, судья, сейчас он наговорит вам всякого вздору!

— Помолчи, юноша, — ответил ему судья и велел мне рассказывать.

Я рассказал ему о своих волшебных приключениях, и судья вынес такое решение.

— Все, что поведал нам этот человек, звучит странно. Я вынужден признать его повесть не слишком правдоподобной. Однако установить истину в этом деле очень важно, и поэтому я настаиваю на том, чтобы все вы отправились к зятю пророка Мухаммада и великому Омару. Пусть Лев Аллаха Али и повелитель правоверных Омар вынесут окончательное решение.

И вот мы с братом, Ханзаде и ее новый муж отправились в Медину. Сам Омар провел нас в райский сад, где был похоронен Пророк: там, на его могиле, мы увидели Али, пребывавшего в молитвах. Увидев нас, Али спросил мое имя и, узнав, что меня зовут Абу-л-Фарис, с жаром воскликнул:

— Этот человек — не обманщик! Мой тесть Мухаммад предсказал мне как-то, что однажды сюда явится человек по имени Абу-л-Фарис и расскажет удивительные вещи. Итак, предсказанный день настал, и я жажду выслушать этого пришельца!

Тогда я рассказал ему еще раз обо всех своих приключениях. Али и Омар выслушали меня с большим удовольствием. Повелитель правоверных возвратил мне жену, наградил меня золотом, которое погрузили на сто верблюдов, и дал мне слуг, чтобы они меня сопровождали.

Когда Абу-л-Фарис по прозвищу Великий путешественник закончил свою историю, царь Дамаска отчасти убедился в том, что в мире нет ни одного человека, который не перенес бы каких-либо горестей. Однако у него еще оставались некоторые сомнения, и он сказал: «Вот теперь мы услышим о тех, к кому счастье благоволит и чьи страдания были не слишком долгими».

ИСТОРИЯ НАСИР-АД-ДОУЛА, МОСУЛЬСКОГО ЦАРЯ, КУПЦА АБДУРРАХМАНА БАГДАДСКОГО И ПРЕКРАСНОЙ ЗЕЙНАБ

Жил в Багдаде молодой купец по имени Абдуррахман, известный богатством и щедростью. Точно знатный вельможа, он принимал в своем доме первых людей города, устраивал пиры и одаривал приглашенных. Как-то раз он зашел в одну из багдадских лавок и увидел там незнакомого юношу приятной наружности. Оказалось, что юноша приехал в Багдад из Мосула. Абдуррахман присел рядом с ним и разговорился.

Молодые люди почувствовали взаимную симпатию. Через некоторое время чужеземцу пришла пора возвращаться в Мосул.

— Я скоро и сам поеду в ваши края, — сказал Абдуррахман, — скажи мне, как тебя там найти? Где ты живешь и чем занимаешься?

— Ты найдешь меня в царском дворце, — отвечал молодой чужестранец, — и там все узнаешь. Не беспокойся, тебе окажут радушный прием!

Прошло какое-то время, и Абдуррахман отправился в Мосул по торговым делам. Там отыскал дорогу в царский дворец и, войдя, стал внимательно рассматривать каждого, кто встречался ему на пути. Таким образом он обошел весь дворец и увидел своего молодого друга, окруженного толпой придворных. Вне всякого сомнения, то был их повелитель и царь Мосула… Заметив Абдуррахмана, он тотчас двинулся навстречу молодому купцу и ласково приветствовал его. Абдуррахман упал на колени, но царь поднял его, обнял и велел ему идти в свою комнату, где принял его отдельно, по-дружески. Все придворные были крайне удивлены таким поведением царя; его благосклонность привела мосульских вельмож в недоумение и наполнила их сердца завистью. Зависть же через некоторое время переросла в настоящую ненависть.

Молодой царь чрезвычайно доверял своему багдадскому другу и однажды признался:

— Я люблю тебя больше, чем кого бы то ни было из моих придворных! Несчастье высокопоставленных в том, что они никому не доверяют из страха быть обманутыми. Как царь может быть уверен в искренности людей, которые делают вид, что любят его? Ты, однако, расположился ко мне, не зная ничего о моем положении, и проявил ко мне лучшие чувства безо всякой корысти. Значит, теперь я могу похвастаться по крайней мере единственным другом!

Абдуррахман принял его приглашение и поселился в царском дворце. Молодого монарха звали Насир-ад-Доула; он обращался со своим гостем приветливо и тепло, и Абдуррахман провел у него целый год. Однажды из Багдада пришло известие о том, что торговые дела требуют его немедленного возвращения. Царь согласился на его отъезд с большой неохотой.

Вернувшись домой, Абдуррахман привел дела в порядок. Вскоре он зажил еще более широко, чем прежде. В его доме появились служанки и слуги, прекрасные невольники и невольницы всех национальностей. Среди последних была очаровательная девушка из Гиркассии, восемнадцати лет от роду, ласковая и милая, с которой ни одна другая не сравнилась бы совершенством черт и сложения. Ее звали Зейнаб. Абдуррахман влюбился в нее, и девушка также прониклась к нему нежной привязанностью. Вдвоем они предавались счастью взаимной любви, и молодой купец не думал больше уезжать из Багдада.

Через некоторое время мосульский царь задумал посетить двор багдадского халифа инкогнито. Приехав в Багдад, он первым делом навестил Абдуррахмана.

— Я приехал посмотреть двор халифа, — сказал он, — не как государь, а как обычный путешественник. Люблю смешаться с толпой, ничем не выдавая себя! Должен признаться, что время, проведенное вне дворца, не по-царски, было счастливейшим в моей жизни…

Молодой купец принял его щедро и радушно, велел подать угощение и повел расспросы о том, о сем. Разговорившись, мосульский царь похвастал тем, что в его гареме собраны прекраснейшие в мире женщины. Увлеченный своей любовью к Зейнаб, багдадский купец возразил ему. Услышав, как тот превозносит красоту Зейнаб, его царственный гость засмеялся:

— Она кажется тебе такой, потому что ты влюблен в нее до безумия!

Тогда юноша подозвал евнуха и шепотом приказал ему, чтобы все невольницы надели свои лучшие одежды и собрались. Потом он сказал:

— Сейчас вы увидите, прав ли я! Решайте сами, о государь.

Вскоре евнух вернулся и доложил, что все сделано так, как велел хозяин.

Тогда купец поднялся и проводил царя в роскошно убранное помещение, где на возвышении, покрытом розовым шелком, сидели тридцать молодых и прекрасных невольниц. Все они поднялись, приветствуя Абдуррахмана и Насир-ад-Доула, и царь понял, что, несмотря на все свое величие и богатство, он не имеет ни одной рабыни или служанки, которая была бы красивее кого-нибудь из них. Он стал переходить от одной чаровницы к другой, рассматривая их лица и уборы, и наконец при виде Зейнаб воскликнул с восторгом:

— Вот твоя прекрасная возлюбленная! Ведь это — та самая девушка из Гиркассии, я полагаю?

— Да, господин мой, — отозвался Абдуррахман. — И скажите мне теперь, видели ли вы создание более совершенное?

Насир-ад-Доула ничего не ответил на это, и купец подумал, что зря похвалился ее красотой.

На следующее утро Абдуррахман дожидался, когда гость выйдет, и наконец сам пошел к нему. Царь сидел в отведенных ему покоях и выглядел огорченным.

— Государь, — спросил его Абдуррахман, — вы чем-нибудь недовольны?

— Ах, друг мой, — отозвался Насир-ад-Доула, — я задумался о том, что пора бы мне возвращаться в Мосул.

— Как! — удивился юноша. — Что с вами? Откуда эта задумчивость, грусть? Вы больны? — Но мосульский царь все же настоял на отъезде. Прощаясь, он не удержался и открыл молодому купцу причину внезапной перемены в своем настроении.

— Ты знаешь, — сказал он, — чары твоей Зейнаб лишили меня покоя. Я чувствую, что обожаю ее! Эта любовь подобна яду, который скоро отравит всю мою жизнь. Не упрекай же меня именем нашей дружбы! Я дорого заплачу за вчерашнюю встречу…

И он выехал из ворот дома и направился к дороге, которая вела в Мосул. Когда он исчез из виду, Абдуррахман воскликнул:

— Ах я негодяй! Насир-ад-Доула — достойнейший и добродетельный царь. Как же неосторожно я поступил, похваставшись перед ним красавицей Зейнаб! Теперь он будет жестоко страдать, и я — причина его сердечной раны! Неужели я уподоблюсь поднявшему меч на друга? Нет, о великодушный повелитель Мосула, да буду я наказан за свою непредусмотрительность: придется отправить Зейнаб в царский дворец.

И он послал за носилками. Потом он призвал Зейнаб и сказал:

— Ты больше не принадлежишь мне. Мой друг, царь Мосула, страстно влюбился в тебя, и теперь я не могу не подарить тебя этому человеку…

Зейнаб разразилась слезами.

— Зачем мне царь? — рыдала она. — Бессовестный человек! Сколько раз ты мне клялся в вечной любви, а теперь хочешь покинуть! Какая-нибудь чаровница, наверное, завладела твоим сердцем и сделала меня самой несчастной из женщин! Пусть твой друг будет более велик, чем царь Соломон, я не предпочту его, как ты предпочел его дружбу моей любви!

Слыша эти упреки, молодой купец испытывал душевные муки, но все-таки усадил свою возлюбленную вместе со старой прислужницей в носилки и приказал своим слугам проводить женщин в Мосул и доставить в царский дворец.

Едва Зейнаб прибыла, как один из дворцовых стражников поспешил доложить об этом царю.

— О Абдуррахман, — произнес тогда царь, — ты и в самом деле предпочитаешь мое счастье своему, как истинный друг… И он приказал старшему евнуху встретить ее и оказать подобающий прием; одно из лучших помещений дворца было отведено Зейнаб, и сам царь вскоре явился туда.

— О прекрасная, — обратился к ней царь, — я вижу, для любящего сердца потеря любимого важнее, чем даже победа над мосульским царем!

— О повелитель, — ответила Зейнаб, — судьба привела меня в ваш гарем, и я должна смирить свои чувства. Я горжусь тем, что приблизилась к такому достойному монарху, как вы. Как бы я хотела изгнать из сердца моего неверного, неблагодарного возлюбленного! Но увы! Память о нем жива, и я люблю его больше всего на свете.

И слезы ее потекли ручьями.

— Ангел! Волшебница! Не лишай меня хотя бы надежды! — умолял ее царь.

Тем временем молодой купец, добровольно лишивший себя любимой подруги, уже три месяца пребывал в глубочайшей скорби. Вдруг на порог его дома явился посланец первого министра, а с ним стражники. Они арестовали Абдуррахмана и отвели его в тюрьму.

Начальник тюрьмы был кое-чем обязан Абдуррахману и ночью пришел его предупредить:

— О господин мой, относительно вас вынесен жестокий приговор: ваш дом приказано сровнять с землей, а вас самого завтра же обезглавить. Я сообщил вам приговор, дабы отблагодарить вас за ту услугу, которую вы некогда мне оказали, и предлагаю вам совершить побег. Ворота открыты!

Абдуррахман поблагодарил начальника тюрьмы и сказал:

— Но, спасая мне жизнь, вы рискуете!

И все-таки ему не оставалось ничего иного, как воспользоваться великодушием начальника тюрьмы. Он вышел за ворота и отправился к одному своему другу.

Наутро первый министр узнал о побеге и велел привести к себе начальника тюрьмы.

— Негодяй, — сказал он, — это ты помог бежать преступнику? Делай что хочешь, чтобы вернуть его, и, если через сутки он не предстанет передо мной, ты сам будешь казнен и умрешь той смертью, которая была уготована ему.

Начальник тюрьмы ответил:

— Да, это я открыл ему двери тюрьмы. И я готов искупить свою вину, подвергнувшись казни, которую вы уготовили для самого порядочного в Багдаде человека!

— Ты утверждаешь, что это честный человек, — сказал первый министр, — а где же тогда доказательства его невиновности?

— Я полагаюсь на его слово, — ответил начальник тюрьмы, — ибо этот человек никогда не лжет. А кто обвиняет его в преступлениях? Берегитесь, господин первый министр, как бы вам не пролить невинной крови!

Последние слова заставили министра немного задуматься, но, поскольку он уже отдал приказ забрать в казну все имущество Абдуррахмана и снести его дом, искушение обвинить молодого купца было слишком велико, и министр велел судье и его подручным искать юношу по всему городу; начальника тюрьмы он отдал под стражу и приказал не спускать с него глаз.

В течение целого месяца багдадская стража разыскивала Абдуррахмана, и молодой купец решил оставить дом своего друга и бежать из Багдада в Мосул. Вскоре он был уже в том городе, где царствовал Насир-ад-Доула; слух о его прибытии распространился среди придворных и наконец достиг ушей государя. Последний призвал к себе хранителя царской казны и распорядился, чтобы юноше выдали двести золотых монет на все необходимое для жизни.

— Пусть он купит себе подходящего для торговли товару и займется своим обычным делом, — велел передать ему царь, — но пусть не появляется во дворце, пока не минет полгода! — и хранитель выполнил его поручение.

— Неужели я чем-нибудь оскорбил его величество? — спросил, удивившись, Абдуррахман.

— Не терзай себя пустыми сомнениями, о юноша, — ответил ему хранитель казны, — государь любит тебя и имеет особые основания для того, чтобы распоряжаться подобным образом. Ступай и выполни то, что он приказал, и, возможно, у тебя никогда не появится повода сожалеть о своем послушании!

Абдуррахман оставил дворец и употребил все усилия на то, чтобы вложить полученные деньги в выгодное дело. Однако торговля зависит от удачи. Не всякий может преуспеть в купеческом деле, и если уж не везет, то напрасны старания! Так, несмотря на все усилия, к концу шестого месяца он не только не увеличил первоначальную сумму, но, напротив, потерял из нее четвертую часть. С оставшимися деньгами он отправился к хранителю царской казны и сказал:

— Я истратил пятьдесят золотых.

Хранитель немедленно приказал возместить ему эту сумму и добавил:

— Попытайся совершить выгодную сделку и увеличить свое состояние. Царь дает тебе еще шесть месяцев сроку.

Абдуррахман и на этот раз не знал, чем объяснить подобное распоряжение, однако пошел и сделал так, как ему велели. Он возобновил торговлю, и на этот раз с выгодой. Через полгода прибыль составила сто золотых. Купец взял все наличные деньги, и с ними пошел во дворец.

— На этот раз мне повезло больше, — сказал он хранителю.

— Что же, — ответил тот, — теперь пора провести тебя к государю.

Он отвел Абдуррахмана к царю, и едва тот завидел его, как поднялся со своего места и обнял с такими словами:

— Дорогой друг мой! Ты справедливо мог ожидать от меня более радушного приема. Но мне сообщили о том, что ты впал в немилость у халифа, и тебе было бы неразумно появляться здесь. У тебя много завистников, и я не решился пригласить тебя всем напоказ: это могло бы тебе повредить. Теперь, когда буря пронеслась мимо и ничье недоброжелательство не выдаст тебя багдадскому владыке, ты можешь оставить скромное положение, которое помогло тебе беспрепятственно прожить этот год в Мосуле, и поселиться в моем дворце со всем почетом, который я тебе оказывал раньше. Отныне это неопасно!

И вот молодому купцу отвели во дворце особое помещение, и весь день он провел вдвоем с Насир-ад-Доула в веселье и радости. Когда стемнело, царь сказал своему гостю:

— Ты оказал мне благодеяние, прислав свою любимую Зейнаб в доказательство истинной дружбы! Я хотел бы отплатить тебе добром и надеюсь, что прекрасная невольница, которую я тебе подарю, покажется тебе не менее привлекательной. Эта девушка — самое дорогое, что есть у меня, и поэтому я ставлю непременным условием брак: ты должен будешь взять ее в жены.

— О государь, — ответил юноша своему царственному другу, — я смиренно благодарю вас за этот царский подарок, но умоляю не принуждать меня к браку: я люблю Зейнаб.

— Как бы ты ни был привязан к своей прежней подруге, — возразил царь, — я сомневаюсь в том, чтобы ты мог равнодушно отнестись к красавице, которую я хотел бы отдать тебе в жены! Впрочем, пока я не требую большего, нежели вашей встречи: посмотри на нее, поговори с ней, а тогда и решай.

Когда Абдуррахман вернулся в отведенное ему помещение, к нему явился главный евнух и привел с собой женщину, чье лицо было скрыто вуалью. Юноша пригласил ее присесть, и евнух удалился.

— О прекрасная! — сказал купец незнакомке. — Я вижу, вы боитесь меня. Оставьте ваши страхи; я слишком привязан к царю, чтобы принять от него в дар вашу драгоценную особу и тем нарушить счастье двух любящих сердец! Вы останетесь во дворце и будете по-прежнему принадлежать любимому.

В ответ на его слова девушка рассмеялась. Она откинула покрывало, и Абдуррахман увидел свою ненаглядную Зейнаб! Вне себя от радости, юноша заключил ее в объятия, восклицая:

— Так это ты?! Это тебя я вижу?! О владычица! Отчего ты не открылась мне в ту же минуту, как только вошла? Неужели Насир-ад-Доула по своей доброте возвращает тебя твоему любящему хозяину?

— Дорогой мой, — ответила ему Зейнаб, — все способы, которыми он пытался достичь моего искреннего расположения, оказались напрасны! Когда он понял, что любые усилия бесполезны и я по-прежнему тоскую о тебе, он решил вернуть меня моему дорогому возлюбленному.

Весь вечер они провели вдвоем и никак не могли наговориться. Оба были счастливы оттого, что жизнь соединила их вновь. Наутро Насир-ад-Доула пришел навестить Абдуррахмана и его верную подругу, и они упали перед ним на колени. Он поднял юношу и девушку и сказал:

— О счастливые влюбленные! Оставайтесь жить у меня во дворце. Здесь вы сможете наслаждаться всеми радостями вашей благословенной жизни. Чтобы соединить ваши сердца более прочными узами, сегодня же будет заключен брак между вами; я же со своей стороны не только назначу вам постоянное содержание, но и подарю вам обширные земельные владения, освобожденные от всех налогов.

Абдуррахман был совершенно счастлив. Судьба, однако, проявила к нему еще большую благосклонность, ибо в этот же самый день он получил из Багдада хорошие вести. Оказалось, что один из его недоброжелателей, участвовавший в обвинении, в конце концов раскаялся. Мучимый угрызениями совести, он признался первому министру, что обвинения, выдвинутые против молодого купца, были ложными, и министр отменил вынесенные ранее приговоры. Он объявил Абдуррахмана невиновным, выпустил из-под стражи начальника тюрьмы, а сообщнику раскаявшегося лжесвидетеля велел готовиться к смерти.

Узнав о переменах, происшедших в Багдаде, Абдуррахман поспешил вернуться туда и предстать перед первым министром. Заговорщики, злоумышлявшие против молодого купца, понесли заслуженное наказание, а сам он получил из рук министра частичное возмещение убытков. Все эти деньги Абдуррахман подарил начальнику тюрьмы, спасшему его от казни. Потом он возвратился в Мосул к своей любимой Зейнаб и провел остаток своих дней в спокойствии и благополучии.

ИСТОРИЯ РЕПСИМЕ

Один купец из Басры, имя которого было Дукин, удалился от дел и обратил свои помыслы к богу. У него была дочь по имени Репсиме, воспитанная в покорности Всевышнему и весьма добродетельная. Она старательно избегала попадаться на глаза мужчинам, жила уединенно. Однако молва о ее скромности и добронравии привлекла к ее дому поклонников, которые стали просить у отца ее руки. Дукин склонялся к той мысли, что ей следовало бы выйти за купца побогаче, ибо его собственное состояние было невелико. Однако он воздерживался от того, чтобы прямо указать ей избранника: он хотел, чтобы девушка сама выбрала себе мужа по сердцу. Репсиме же решила, что не следует оставлять отца, и по-прежнему жила с ним.

Наконец Дукин умер. Когда траурные церемонии завершились, все родственники обратились к Репсиме, настаивая на том, чтобы она подумала о замужестве. Они предлагали ей в женихи молодого купца по имени Темин, и через некоторое время Репсиме согласилась. Она стала его женой и в этом браке обрела свое счастье: все, что она слышала прежде о своем муже хорошего, оказалось чистой правдой. Темин полюбил молодую жену всей душой. Но увы! Их счастье вскоре было нарушено. Трепещите, о смертные, достигнув предела своих желаний!

Не прошло и двенадцати месяцев со дня их женитьбы, как молодой купец собрался по делам в Индию. Заботу о домашних делах он поручил своему брату и велел ему беречь Репсиме, как родную сестру. Его брат Раванда ответил:

— Как же иначе! Узы родства и дружбы не допускают иного, а в наших жилах течет одна кровь!

Успокоенный его обещаниями, Темин уехал. И хоть дорога вызывала в нем уныние, он ободрял себя мыслью о том, что его жена находится под надежной защитой. Однако вскоре после отъезда Темина его брат загорелся страстью к Репсиме и, нарушив свой долг, вознамерился завладеть ею. Она же стала его отговаривать и взывать к его совести.

— Царица моя, — твердил он, — никто не узнает, не бойся! Тебя не коснется позор, ибо мы будем держать это дело в тайне! — но Репсиме и не думала поддаваться на его уговоры:

— Перестань! Твоя страсть — просто похоть, и пусть лучше меня разорвут в клочья, чем я стану ее поощрять. Брат тебе Темин или нет?

Раванда наконец понял, что ему своего не добиться, и затаил мстительную злобу против невестки. Он подговорил четверых человек ложно свидетельствовать против нее и как-то раз прокрался в ее комнату ночью, в то время, когда Репсиме молилась.

— Ах ты, негодяйка! — закричал он. — Я застал у тебя мужчину! Чем ты тут с ним занималась?

На его крик в комнату вбежали те четверо, готовые лжесвидетельствовать.

— Ты принимаешь добродетельный вид, — продолжал Раванда, — а сама развратничаешь!

Так он ее позорил во всеуслышание, чтобы узнали соседи. Наутро он потащил невестку к судье и там обвинил в прелюбодеянии, которое было засвидетельствовано его четверыми сообщниками. По их наговору судья объявил ее виновной в нарушении супружеской верности и приговорил к позорной казни: Репсиме должны были заживо закопать вблизи проезжей дороги. Согласно этому решению, женщину вывели за пределы города и у обочины закопали по самую шею, чтобы она умирала медленной смертью в назидание всем проезжим. Там ее увидел разбойник-араб. Так как судебные исполнители уже удалились, он остановил коня и решил освободить несчастную. Хотя он и разбойничал, грабил и воровал, но сострадание иной раз не было ему чуждо: жалость охватила его, и он подумал: «Быть может, милость Всевышнего отпустит мне прежние грехи, если я на этот раз проявлю человечность!» — и слез с коня, чтобы откопать бедную женщину. Затем он посадил Репсиме позади себя на круп лошади.

— О господин, — прошептала она, — куда вы везете меня?

— К своей жене, — ответил разбойник, — ибо она — лучшая женщина в мире.

Таким образом Репсиме очутилась вскоре на стоянке, где были разбиты шатры разбойничьего племени, и ее освободитель передал пленницу своей жене. Репсиме рассказала ей, каким образом она очутилась на проезжей дороге, закопанная по шею. Женщина пожалела ее и сказала:

— Здесь тебе будет хорошо! Я буду ласково обращаться с тобой.

— Вы — моя добрая госпожа, — ответила Репсиме, — мне нужен лишь один уголок в вашем шатре, где я могла бы возносить молитвы Всевышнему, который сжалился надо мной и послал вашего мужа, чтобы он спас меня.

Арабка тотчас отвела ей подходящее место, и женщина возблагодарила Бога за свое счастливое избавление. Но увы! Несчастьям ее не суждено было прекратиться так скоро.

В услужении у великодушного разбойника и его жены был один чернокожий по имени Халид. Он смотрел за лошадьми и водил скотину на пастбище. Когда Репсиме поселилась в семье своего избавителя, этот слуга прельстился ее красотой и принялся соблазнять ее, но та с возмущением прогнала его с глаз долой. Тогда обиженный Халид решил выместить на ней свое раздражение и злобу. Он знал, что его хозяева очень любят своего новорожденного; младенец этот всегда лежал в колыбели, и как-то раз этот Халид прокрался к нему поближе, взял кривую саблю и отрезал ему голову. Потом он спрятал саблю в том месте, где спала Репсиме, и ушел. Наутро, когда араб и его жена увидели своего ребенка мертвым, они расцарапали лица и посыпали головы пеплом. Чернокожий, услышав их вопли, прибежал в шатер и, притворяясь, что ничего не знает, стал спрашивать о причине их горя. Они указали ему на окровавленную колыбель, где лежал убитый младенец, и он воскликнул:

— О, какова же гнусность этого убийцы! Но, может быть, его можно найти по следам крови?

И они стали искать следы, которые привели к углу, где жила Репсиме; слуга подошел к ее ложу, разворошил его и вытащил окровавленную саблю.

— Чудовище! — закричал тогда араб бедной женщине. — Как могла ты пролить кровь моего единственного сына? — но Репсиме оставалась нема.

— Отруби ей голову этой же саблей, — посоветовал чернокожий.

— Нет, сперва я послушаю, что она ответит на наши обвинения!

Репсиме плакала и ничего не отвечала. Арабка же никак не могла поверить, что это сделала гостья. В конце концов безутешные родители решили, что следует удалить ее из шатра, чтобы сомнения более не усиливали их горя. Они отказались от мысли наказать ее как-либо, но велели немедленно уходить прочь, и она ушла.

Она брела целый день и к вечеру достигла большого портового города. Там она встретила сострадательную старушку и рассказала ей о своих мытарствах; та пожалела ее и взяла к себе в дом. У Репсиме были с собой еще кое-какие деньги, и на следующий день обе женщины пошли в баню. По дороге они увидели юношу с веревкой на шее и со связанными руками, которого вели куда-то. Репсиме спросила, в чем он провинился. «Задолжал!» — ответили ей. Старушка пояснила:

— В нашем городе вешают тех, кто отказывается платить долги!

— А сколько он должен? — обратилась она к стражникам.

— Шестьдесят золотых, — отвечали они.

Как раз эти деньги у нее и были. Она попросила позвать кредитора и отсчитала ему весь долг, после чего юношу выпустили на свободу. Удивленные зрители хотели узнать, что за чужестранка уплатила за их соотечественника, и вскоре собралась толпа. Чтобы избежать докучности любопытных, Репсиме пришлось проститься со старой женщиной и уйти за пределы города. Однако освобожденный юноша стал разыскивать свою избавительницу, и ему охотно пояснили, что она пошла по такой-то дороге туда-то. Ему удалось догнать ее; у одного из дорожных колодцев он остановился, чтобы высказать Репсиме свою благодарность, и предложил стать ее невольником. «Я буду служить тебе, — сказал он, — чтобы отплатить за это доброе дело».

Она отказалась. Тогда он подумал, что она сделала это из любви к нему, и заговорил о своей сердечной склонности к ней, предлагая себя в любовники. Бедная женщина, уже пострадавшая из-за своей привлекательности, испугалась и рассердилась.

— Ступай прочь, — сказала она, — пока я тебя не возненавидела! Эти речи мне отвратительны. Не то мне придется пожалеть о содеянном…

Он не ответил и пошел прочь. Морской берег был неподалеку, и юноша вскоре увидел направлявшуюся в город команду корабельных матросов. Они сошли с судна, принадлежавшего басрийскому купцу, направлявшемуся на Сарандиб; во главе их шагал капитан, к которому юноша обратился с таким предложением:

— Хочешь, я продам тебе красивую рабыню? Цена ее триста золотых, и она готова плыть куда хочешь. Эта женщина вон там, неподалеку!

Капитан уплатил деньги и, подойдя к Репсиме, пригласил ее на борт. Она согласилась, ничего не подозревая. После того как корабль отплыл, капитан некоторое время ухаживал за Репсиме, ожидая, что она станет охотно подчиняться своему хозяину. Потом он потерял терпение и, думая, что имеет дело с рабыней, решил вести себя с ней более властно; он вознамерился сделать ее своей наложницей, но в тот день, когда он решил принудить ее к сожительству, разразилась ужасная буря. Корабль начал тонуть, и все, кто был на его борту, оказались в воде; шторм разметал их в разные стороны, а Репсиме силой течения была отнесена к берегу. В это время какие-то люди находились поблизости и стали свидетелями ее спасения.

Побережье, на котором теперь очутилась странница, оказалось частью острова, значительного по своим размерам и весьма населенного. В то время как женщина выбиралась из воды, часть жителей стояла на берегу, наблюдая шторм; эти люди увидели, что волны несут кого-то к берегу целым и невредимым и опускают на сушу. Они сочли это небесным предзнаменованием и подумали, что стихия оберегает жизнь чужестранки. Репсиме поведала им о своих приключениях и попросила дать ей приют. Островитяне были тронуты ее умом, красотой, добродетелью и предоставили ей кров и пищу. Там она молилась несколько дней, после чего все местные жители уверились в том, что ее спасение не случайно и ее появление на острове следует считать чудом. Они расспрашивали ее о том, что она видела, и приходили к ней за советами. Мало-помалу ее стали слушать как предсказательницу и советчицу во всех случаях жизни.

Островом правила почтенная женщина, которая скоро полюбила Репсиме и приблизила ее к себе. Ее подданные одобряли эту привязанность, и с общего согласия она назначила чужеземку своей преемницей. После смерти правительницы Репсиме заняла ее место и проявила старание и осмотрительность в делах управления и суда. В помощники себе она выбрала людей известных и уважаемых, и вскоре островитяне стали считать ее своей охранительницей; они начали проявлять интерес к вере Пророка, которую исповедовала Репсиме. Она же, чем больше завоевывала уважение и любовь окружающих, тем смиреннее сознавала себя пылинкой во власти Всевышнего, и это предохраняло ее от гордыни и всякого зла. Она устроила дома призрения для тех, кто не мог себя прокормить, больницы для пораженных недугами, странноприимные дома для приезжих и вскоре стала так известна, что даже из чужих краев к ней приезжали за помощью: у нее открылась способность исцелять страждущих, стоило ей возложить руки или пожелать их выздоровления.

И вот однажды Репсиме сообщили, что на остров прибыло шесть чужеземцев, страдающих разными болезнями и желающих видеть ее. Она велела пригласить их. За приезжими тотчас отправились, ибо Репсиме пользовалась таким почетом, что ее распоряжения выполнялись немедленно и беспрекословно.

Когда привели чужеземцев, Репсиме накинула на голову покрывало и воссела на трон, на котором обычно принимала гостей.

— Кто вы и зачем прибыли? — спросила она, в то время как приезжие упали ниц перед троном. — Если вы ждете помощи, знайте: не в моих силах оказать вам ее до тех пор, пока вы здесь перед моими соотечественниками не расскажете ваши истории, не упуская из них ничего. Пусть каждый из вас поведает без утайки, что с ним произошло прежде, а иначе мои усилия пропадут даром, и вы не сможете исцелиться.

— О царица! — начал первый из них. — Я расскажу тебе все, как ты требуешь. Я родом из Басры, и несколько лет назад женился на прекраснейшей женщине! Она была хороша, обходительна, красива, робка и стыдлива. Обстоятельства вынудили меня отправиться по делам в Индию. Я оставил ее на попечение брата, вот этого человека, что стоит сейчас рядом со мной, а по приезде узнал от него, что она обесчестила мое имя распутством и была предана казни: ее живьем закопали в землю. Брат же так оплакивал ее смерть, что ослеп, и ничто не помогает ему исцелиться! Я пришел к тебе в надежде, что ты вернешь ему зрение.

— А как твое имя? — спросила женщина.

— Темин, — отвечал тот человек.

Лицо Репсиме было скрыто под покрывалом, и пришелец не заметил ее волнения.

— А как ты считаешь, Темин, — вновь спросила она, — твой брат действительно очень любил ее и именно в тоске по ней выплакал все глаза? Ты уверен в том, что жена твоя в самом деле прелюбодействовала?

— При мне она была скромной и отличалась послушным и тихим характером. Когда я вспоминаю о нашей совместной жизни, мысль об ее измене кажется мне невозможной! Но тогда я должен считать родного брата обманщиком?

— Подожди до завтра, — сказала ему Репсиме, — ты узнаешь наверняка, кто из твоих близких был прав, а кто виноват. Я же подумаю над тем, возможно ли вылечить твоего брата.

Затем она спросила следующего путешественника.

— Царица, — сказал ей тот, — я также прошу не за себя. Я привез с собой слугу, который вот уже несколько лет страдает параличом, хоть вовсе не стар! Это невольник, которого я купил ребенком и вырастил; он стал своим человеком в доме, и я прошу тебя его вылечить.

Репсиме увидела, что он говорит о чернокожем невольнике, и узнала в нем Халида.

— Обстоятельства его болезни мне ясны, — сказала она своему бывшему хозяину — ибо говоривший был не кто иной, как разбойник-араб, который спас ее и приютил у себя в шатре, — вам также следует прийти сюда завтра. А ты с какого времени страдаешь водянкой? — обратилась она еще к одному, неимоверно распухшему человеку.

— Совсем недавно, — ответил он, — и никак не пойму, чему эту болезнь приписать. Но, может быть, это наказание, посланное мне свыше, ибо я намеревался насильно овладеть одной красивой невольницей, которую купил незадолго перед последней поездкой прямо на берегу моря у незнакомого юноши. Море разбушевалось и помешало мне осуществить это, а вскоре после того я заболел и распух.

— Я знаю, о ком ты говоришь! — воскликнул молчавший доселе юноша. — Ведь я-то и продал тебе ее, если только ты капитан торгового судна!

И Репсиме в тучном больном человеке узнала того самого капитана, который взял ее на борт. Юноша же, таким образом, оказывался негодяем, которого она выкупила и от которого затем пострадала.

— Я страдаю припадками, — продолжал он, — и хочу исцелиться от кошмаров, которые меня преследуют всюду. Видимо, и я виноват перед кем-то. И сколь ужасна моя вина!

Итак, Репсиме узнала их всех до единого и пообещала вознести за них молитвы и подумать над тем, что они сообщили. Она велела всем приходить завтра, и они ушли на постоялый двор: те, кто сказал всю правду, — полные надежды на излечение; те, кто солгал или умолчал о содеянном, — в тоске. Брат Темина и чернокожий раб подумали, что лучше им болеть и даже скончаться, чем признать свои ужасные преступления.

Наутро шестеро чужестранцев снова предстали перед правительницей. Она сказала:

— Только трое из вас рассказали мне все. Плохо придется тому, кто скроет от меня что-нибудь!

Тогда чернокожий подумал, что отпираться бесполезно, и первым признался в своем коварстве. Он рассказал о том, как зарезал хозяйского сына и обвинил гостью, жившую в шатре вместе с арабом и его женой.

— Предатель, убийца! — крикнул ему араб. — Я отрублю тебе голову сию же минуту, как и ты поступил с невинным младенцем!

— Поздно, — сказала ему Репсиме, — теперь судьба сама наказала его и вынудила раскаяться.

Она встала с трона и опустилась на колени, моля Всевышнего вернуть Халиду былое здоровье. Едва она кончила, как тот почувствовал, что расслабленная часть его тела начала оживать. Репсиме также исцелила капитана, страдавшего водянкой и молодого человека, мучимого припадками: оба они раскаялись и были избавлены от недугов. Приближенные Репсиме и ее бывший муж своими глазами видели творимые ею чудеса, и наконец Темин воскликнул:

— Ну, Раванда, настал твой черед говорить!

— Если он допустит хоть малейшую ложь, — предупредила правительница, — он немедленно будет наказан! — и брат Темина заговорил.

— О повелительница, — сказал он, — мой брат, который рассказал тебе нашу историю, заблуждается. Произошло иначе, нежели он думает: его жена невиновна и была казнена по наговору. Я виной тому, и я солгал брату, в чем теперь раскаиваюсь перед всеми!

Услышав его заявление, Темин лишился чувств. Придя в себя, он сказал:

— Царица! Не исцеляй этого лжеца и клятвопреступника! Позволь мне увезти его обратно в Басру, чтобы принести его в жертву духу моей жены на том самом месте, где она была предана земле!

Репсиме ничего не ответила, ибо все время, пока говорили братья, она плакала. Ее лицо было по-прежнему закрыто, никто не узнавал ее и не видел ее слез. Наконец она обратилась к Темину:

— Не думай, что вина его слишком велика, чтобы простить ее. Прошу тебя, умерь свой гнев ради меня; твой брат совершил гнусное дело, но теперь он раскаивается и признает свою вину. Не забывай, что вы связаны кровными узами и ты не должен обращать против него свою месть!

— Я склоняюсь перед твоей мудростью, о царица, и поступлю так, как ты скажешь, — ответил Темин. — Если ты хочешь, чтобы он был прощен, — я прощаю его!

Не успел он договорить эти слова, а Репсиме — прочесть молитву, как Раванда прозрел. Тогда все шестеро возблагодарили небо и ту, что призвала его в помощь для исцеления их немощей: Репсиме отпустила их, но пригласила посетить ее еще раз, на следующий день. Все шестеро воспользовались ее приглашением и явились повидать правительницу в третий, последний раз. Она же из всех пришедших подозвала Темина, велела подать ему золотое сиденье и повела такую речь:

— О купец! Ты претерпел в жизни много горестей, и я хочу тебя вознаградить. Выбери себе в жены самую красивую женщину из моих подданных и оставайся здесь! Ты будешь жить при дворе и ни в чем не ведать отказа.

Тот прослезился и ответил:

— Ваше величество! Я с тоской вспоминал Репсиме и не искал себе новой супруги. Теперь же, когда я знаю всю правду, я хочу провести остаток жизни близ места, где она похоронена, и потому никак не могу принять это милостивое приглашение!

Тогда Репсиме обрадовалась тому, что ее муж исполнен такого терпения и постоянства. «Он по-прежнему любит меня!» — подумала она и наконец решила откинуть с лица покрывало. Сколько же было радости, когда Темин узнал в правительнице свою дорогую жену!

КОНЕЦ ИСТОРИИ О КАШМИРСКОЙ ЦАРЕВНЕ

Этой повестью Сутлумеме завершила свою речь, Фаррухназ все выслушала внимательно, ибо события, о которых рассказывала пожилая женщина, показались ей примечательными. Вскоре и в ее семье произошло кое-что необычное.

Царевич Фаррухруз, ее брат, заболел, и правитель Кашмира обратился за помощью к жрецам храма Кесайя. Один из них вызвался просить заступничества идола, чтимого всеми, чтобы тот помог царевичу выздороветь. На следующий день царь дожидался жреца.

— Ну как, найдено ли средство для исцеления моего сына? — спросил Тогрулбей этого человека.

— Да, государь, — сказал жрец, — позволь мне отправиться во дворец вместе с вами!

И вот он прибыл с загадочным видом и вошел в комнату Фаррухруза: было слышно, как он читает молитву… затем он вышел, и царевич, который раньше все время молчал, крикнул из своей спальни:

— Я здоров!

Тогда Фаррухназ, удивленная свершившимся чудом, захотела навестить главного жреца, но ее не пустили к нему. Царевна обиделась и пожаловалась отцу, что ее не впускают внутрь храма.

— Отчего вы запрещаете моей дочери входить туда? — спросил царь и услышал от жреца:

— Потому что она не слушается законов божества и природы. Она считает мужчин врагами и отвергает их, она глуха и слепа к любви. Однако я помогу ей тем, что в моих силах.

Некоторое время спустя царь снова пожаловал в храм, и тот жрец, который помог ему в первый раз, сказал, что великое божество храма Кесайя снизошло и готово беседовать с его дочерью. Тогрулбей велел передать дочери, что на следующее утро она может прийти в храм. Фаррухназ не замедлила прийти и услышала от жреца следующее:

— О царевна! Знаешь ли ты, что тобой владеет злой дух? Я молился о том, чтобы великий Кесайя исполнился к тебе снисхождения, и мне было откровение о том, что ты избавишься от него, если последуешь моему совету.

Царевна молчала.

— Есть один царевич, — продолжал жрец, — который томится тоской по тебе. Тебе следовало бы его пожалеть и облегчить его участь.

— Как я могу последовать твоему совету, не зная его имени?

— Его зовут Фаррухшад, и он — единственный сын персидского царя. В книге судеб предначертано, что ты выйдешь за него замуж, и такова воля Кесайи.

— Если таким образом я освобожусь от злого духа, то клянусь выполнить все, что ты скажешь!

— Тогда сегодня же вечером мы втроем, вместе с Сутлумеме, покинем кашмирский двор и поедем устраивать твою судьбу, — сказал жрец. Фаррухназ согласилась, испросила позволения отца, и тот отпустил ее. Они выехали и к следующему утру достигли благоуханного луга, на котором разноцветной эмалью пестрели цветы. Вдали виднелась стена из белого мрамора, а за стеной — сад. Путники спешились и сели на берегу ручейка. Фаррухназ заметила, что жрец побледнел и стал серьезным.

— Что случилось? — спросила она.

— Ах, царевна! — ответил он. — Если б ты только знала, кто обитает в этом красивом месте! Вон тот сад принадлежит злой колдунье по имени Мехрефза. Если она увидит нас, мы не выберемся отсюда живыми. Но я должен попытаться обезвредить ее, а если нет — лучше мне тут погибнуть! Вы посидите здесь и, если я не вернусь через час, знайте, что я побежден.

Он вытащил саблю и отправился к саду. Очень скоро он возвратился оттуда с улыбкой и сказал:

— Благодарение Всевышнему, Мехрефза больше нам не опасна! Теперь знайте, что я не только жрец кашмирского храма, но и доверенное лицо царевича Фаррухшада. Сейчас я расскажу вам его историю, а также свою собственную.

ИСТОРИЯ ФАРРУХШАДА И СИМУРГА

Фаррухшад — единственный сын царя персидского и очень достойный юноша — некоторое время тому назад занемог. Лучшие врачи Шираза обследовали его и пришли к единому мнению: никто не может назвать причину болезни, кроме самого царевича. Отец Фаррухшада расспросил юношу, пытаясь дознаться, в чем дело, но тот никому не захотел открыться. Тогда царь призвал меня и сказал:

— Симург! Я уверен, что у моего сына нет от тебя тайн. Поговори с ним и узнай, какова причина болезни. Разузнай все и сообщи мне.

Я немедленно отправился к наследнику престола, и тот спросил:

— Симург, где ты был? Ты пропадал так долго, а мне нужно было с тобой посоветоваться…

— Я уезжал на охоту, — отвечал я ему. — Разве в мое отсутствие с вами что-нибудь приключилось?

— Симург, — отвечал он, — я от тебя ничего не скрываю и дожидался твоего прихода, чтобы поделиться с тобой одним секретом. Дело в том, что мне приснилось, будто я оказался на цветущем лугу и увидел там знатную и красивую девушку. Любовь к ней зародилась в моей душе, но, когда я попытался сказать ей о своих чувствах, она пренебрежительно отвернулась и ушла, бросив мне: «Все мужчины — лжецы!» Потом мне привиделись газели — самец и самка. Когда в силки попался самец, самка освободила его, а когда она сама оказалась в западне, самец бросил ее на произвол судьбы безо всякого сожаления. Друг мой Симург, сон не дает мне покоя. И хоть рассудок говорит мне, что сновидения — вздор, я не могу забыть того, что увидел.

— Что вы, сударь, — отвечал я ему, — сны такого рода — не вздор! Это видение предвещает нечто необычайное. Быть может, небо послало вам образ той, которая предназначена вам в супруги? В таком случае надо отправиться на поиски этого прекрасного и загадочного создания, даже если придется весь свет обойти.

Затем я пошел к царю, поведал ему причину болезни Фаррухшада и предложил:

— Чтобы этот сон не печалил вашего сына, нужно отправить его в путешествие. Позвольте мне сопровождать царевича, ваше величество!

Царь согласился и одобрил мой план. Он отправил с царевичем большую свиту и внушительную охрану, и мы с Фаррухшадом торжественно выехали из Шираза. Когда мы достигли Газны, я оставил царевича в городе, наказав свите заботиться о нем до моего возвращения, а сам поехал дальше, в Кашмир, где надеялся разыскать ту красавицу, которой на роду было написано сочетаться с царевичем узами брака. Я хотел привезти невесту прямо в Газну.

Путь был дальний, и ехал я много дней, пока наконец не очутился на этом самом лугу. Этот цветущий луг дурманил усталого путника, я присел на траву и задремал. Когда же я пробудился, то увидел оленей. Все они были белоснежные, в синих шелковых попонах, а на ногах у них позвякивали золотые браслеты. Они подошли совсем близко и окружили меня. Я стал гладить их и тут заметил, что они плакали!

Пораженный, я обернулся и увидел на краю луга изящно построенный павильон.

На крылечке его стояла красавица в роскошных одеждах. Она поманила меня к себе, и я пошел. Олени пытались задержать меня, удерживая зубами край дорожного платья, но все напрасно… Они не сумели мне помешать, и я подошел к крыльцу. Красавица встретила меня и проводила в просторный зал. Вблизи она показалась мне еще привлекательней! Она усадила меня на софу рядом с собой и угостила фруктами. И вдруг изрекла:

— О дерзкий незнакомец! За то, что ты осмелился вступить во владения Мехрефзы, ты будешь наказан! Да потеряешь ты человеческий облик и да превратишься в оленя! Стань бессловесным, но не потеряй разума! И я немедленно превратился в оленя. Она отвела меня в обширный парк и велела, чтобы мне украсили спину синей атласной попонкой. Я стал бродить меж деревьев, где встретил товарищей по несчастью — таких же оленей, как я. Их было около двух сотен. Отныне мне предстояло жить во владениях волшебницы Мехрефзы, отказавшись от всяких попыток продолжить путь и выполнить свое намерение. Не в моих силах было помочь Фаррухшаду. Судьба царевича тревожила меня.

Прошло много дней. Однажды в парк пришли погулять прекрасные девушки — я насчитал их восемь или десять. Самая прелестная с сочувствием оглядела нас — бывших людей, превращенных в оленей.

— Бедняги! — сказала она. — Мне жаль вас от всего сердца… Подумать, что за бесчеловечное существо эта Мехрефза! Надо в ее отсутствие помочь этим несчастным… Матушка, — обратилась она к своей няне, — приведи-ка мне одного из этих оленей!

Старая женщина подошла к нам и, увидев меня, подтолкнула меня к той девушке. Та велела одной из служанок набрать какой-то травы. Эту траву она тщательно истолкла и дала мне со словами:

— Да обретешь ты прежний облик!

Я съел траву и вновь превратился в человека. Исполненный благодарности, я упал перед девушкой на колени. Она спросила меня, кто я и каким образом очутился в этом саду. Я назвал свое имя, рассказал все о путешествии и добавил, что моя родина — Шираз, куда мы должны вернуться вместе с царевичем. Тогда она сказала:

— А я — княжеская дочь, и зовут меня Гулназ. Та волшебница, что превратила вас всех в белых оленей, приходится мне старшей сестрой. Кроме меня, никто не знает тайны ее колдовства. Но боюсь, что мне от нее достанется за своеволие. Помочь твоему горю я, однако, могу, и потому слушай внимательно: если ты хочешь, чтобы царевич обрел желанное счастье, то прежде всего оденься дервишем.

Тут она вошла в покои дворца и вынесла из туалетной комнаты дервишескую власяницу, кушак и коробочку слоновой кости, наполненную благовонным маслом.

— Возьми все это, — сказала она, — и ступай в тот город, где живет царевна, которую ты ищешь. Но прежде чем войти в городские ворота, натрись хорошенько этим благовонным маслом и обвяжись магическим поясом. Если тебя спросят, зачем ты пришел сюда, говори, что ты совершаешь паломничество в Кашмир и прибыл поклониться здешнему идолу Кесайя. Тогда тебя проведут к царю Тогрулбею, и он велит верховному жрецу Ахрану принять тебя. Для того чтобы удостоиться приема, ты должен будешь приблизиться к храму, где пребывает верховный жрец и где находится идол Кесайя. Однако сразу проникнуть в храм ты не сможешь, ибо вокруг него прорыт ров, наполненный кипящей водой. Вода кипит сама по себе, без подогрева, а вокруг рва сделано стальное возвышение, раскаленное докрасна. Верховный жрец выйдет, чтобы воззвать к тебе: «О Феникс нашего времени! Сколь много превратностей ты претерпел, прежде чем прибыл сюда… Поклонись же Кесайе, узрев его храм, и не пытайся преодолеть воздвигнутые здесь преграды! Наше божество сокрыто от человеческих глаз. Поэтому, побывав у рва с кипящей водой, ты можешь считать свое паломничество оконченным. Помолись и отправляйся домой!» Тогда ты ответишь ему, — продолжала девушка, — что все-таки хочешь видеть Кесайю. Ахран тебе возразит: «Божество недоступно сынам человеческим! Всякий, кто рискнет приблизиться к храму, погибнет. Лишь тот достоин лицезреть нашего идола, кто сумеет легко перешагнуть через ров с кипящей водой и пройти по раскаленным докрасна стальным плитам».

После этого ты смело пройдешь к храму: масло, которое я даю тебе, убережет тебя от пламени; оно также имеет свойство делать кипящую воду твердой под стопами того, кто им разотрется. Итак, ты невредимым пройдешь по плитам и рву и будешь служить тому идолу один день. Затем Ахран усыновит тебя. Я даю тебе еще флакон с порошком: если посыпать им тело неверного, он потеряет способность служить своему идолу; этим белым порошком ты осыплешь Ахрана, как только он ляжет спать.

Тогда поневоле царь назначит тебя преемником верховного жреца, и ты сможешь пройти в покои кашмирского царевича, страдающего неизвестной болезнью, чтобы помолиться о его выздоровлении. Все лекари от него давно отступились! Твоя молитва вылечит его, а дальше все будет зависеть от тебя самого.

— Вот каким образом, о пленяющая сердца царевна, — заключил Симург, — мне было предначертано изменить к лучшему ваше мнение о достоинствах мужчин. И вот благодаря чему я смог привлечь ваше сердце к прекраснейшему и лучшему из царевичей!

Фаррухназ покраснела, но простила Симургу его обман. Он же, встав с места, предложил ей руку и парком провел ее ко дворцу, роскошь которого поразила царевну. Там они застали Гулназ — младшую сестру злой волшебницы. Гулназ созвала гулявших в парке оленей и начала снимать с них заклятие: один за другим животные превращались в людей. Но каково же было удивление Симурга и Фаррухназ, когда среди трехсот юношей, обретших свой прежний вид, они увидели Фаррухшада!

— О дорогой мой друг! — воскликнул он, обращаясь к Симургу. — Тебя ли я вновь обретаю?

— Меня, повелитель! — отозвался Симург. — И чтобы радость ваша была полнее, знайте, что прекрасная незнакомка из вашего сна находится тут. Как я и предполагал, она — дочь кашмирского царя. Я привез ее сюда, чтобы выдать за вас замуж!

И он отвел юношу к Фаррухназ.

— В самом деле! — воскликнул царевич. — Это она! Это ее черты пригрезились мне когда-то!

Тем временем Гулназ привела белых ланей с золотыми браслетами на ножках. Она стала произносить заклинания, и лани начали одна за другой превращаться в девушек. Так она вернула всем несчастным человеческий облик.

После этого Симург, Фаррухшад и кашмирская царевна вместе с Гулназ отправились в город Газну.

Царь Газны благословил брак ширазского царевича и кашмирской царевны. Он так полюбил молодых супругов, что даже завещал свой трон Фаррухшаду. Симург же взял в жены Гулназ.

Прошло некоторое время. Царь Газны распростился с этим миром. Согласно его желанию, на трон возвели Фаррухшада. Царевич, однако, вскоре затосковал по отцу и вместе с юной женой отправился обратно в Шираз. Правителем Газны он назначил Симурга, а сам наследовал отцу после его кончины. Желания его исполнились, и он долго царствовал в Персии.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

РАССКАЗ О КАШМИРСКОЙ ЦАРЕВНЕ ФАРРУХНАЗ

ИСТОРИЯ АБУ-Л-КАСЕМА ИЗ БАСРЫ

ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ АБУ-Л-КАСЕМА

ИСТОРИЯ ДАРДАНЫ

РОКОВАЯ РЕВНОСТЬ

АБУ-Л-КАСЕМ СНОВА В ЧЕСТИ

ВЕРОЛОМСТВО АБУ-Л-ФАТХА

ВОССТАНОВЛЕНИЕ ДЖАФАРА В ПРАВАХ

БЕГСТВО АБУ-Л-КАСЕМА И БЛАГОДАРНОСТЬ БАЛКИС

СПАСЕНИЕ ДАРДАНЫ

ИСТОРИЯ ЦАРЯ РИЗВАНШАДА И ЦАРЕВНЫ ШАХРИСТАНИ

ИСТОРИЯ МОЛОДОГО ЦАРЯ ТИБЕТА И ЦАРЕВНЫ НАЙМАНОВ

ИСТОРИЯ ХАВАРШАХА

ИСТОРИЯ РИЗВАНШАДА

ИСТОРИЯ МУСХИЛА И ДИЛНАВАЗ

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ РИЗВАНШАДА И ЦАРЕВНЫ ШАХРИСТАНИ

ИСТОРИЯ КУЛУЗА И ПРЕКРАСНОЙ ДЕЛАРЫ

ОБ ИЗГНАНИИ КУЛУЗА И О ТОМ, ЧТО ПРОИЗОШЛО ПОСЛЕ ТОГО, КАК ОН ПОКИНУЛ ДВОР МИР ДЖЕХАНА

О ТОМ, КАК ДЕЛАРА И КУЛУЗ ИЗБЕЖАЛИ ОПАСНОСТИ И ВНОВЬ ОБРЕЛИ ПОКОЙ

ИСТОРИЯ ПРИНЦА ХАЛАФА И КИТАЙСКОЙ ЦАРЕВНЫ

ИСТОРИЯ ЦАРЕВИЧА ФАДЛАЛЛАХА, СЫНА ИБН-ОРТОКА, ЦАРЯ МОСУЛЬСКОГО

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ХАЛАФА И КИТАЙСКОЙ ЦАРЕВНЫ

РАССКАЗ СТАРОЙ ХОЗЯЙКИ О ДОЧЕРИ КИТАЙСКОГО ИМПЕРАТОРА, КОТОРУЮ ЗВАЛИ ТУРАНДОХТ

О ТОМ, КАК ХАЛАФ ОТПРАВИЛСЯ К АЛТАН-ХАНУ И ВЫЗВАЛСЯ ОТВЕТИТЬ НА ВОПРОСЫ, ПОСТАВЛЕННЫЕ ПРИНЦЕССОЙ ТУРАНДОХТ

ЖЕНИТЬБА ХАЛАФА НА ТУРАНДОХТ И ГИБЕЛЬ СУЛТАНА ХОРЕЗМСКОГО

ИСТОРИЯ ЦАРЯ БАДР-ЭД-ДИНА ЛОЛО И ЕГО СОВЕТНИКА АТА-УЛЬ-МУЛЬКА, ПРОЗВАННОГО ПЕЧАЛЬНЫМ ВЕЗИРОМ

ИСТОРИЯ ПЕЧАЛЬНОГО ВЕЗИРА И ЦАРЕВНЫ ЗУЛЕЙХИ-БЕГУМ

ХАСАН СТАНОВИТСЯ ФАКИРОМ

ВОЗВРАЩЕНИЕ ХАСАНА В БАГДАД, ОКАЗАННЫЙ ЕМУ ПРИЕМ И ДРУГИЕ УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ, ПРИКЛЮЧИВШИЕСЯ С НИМ, ЗУЛЕЙХОЙ, КАЛЕ-КАИРИ И ШАПУРОМ

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ БАДР-ЭД-ДИНА ЛОЛО

ИСТОРИЯ КНЯЗЯ СЕЙФ-УЛЬ-МУЛЮКА

ИСТОРИЯ МАЛИКИ, ДОЧЕРИ САРАНДИБСКОГО ЦАРЯ

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ БАДР-ЭД-ДИНА ЛОЛО И ЕГО ПЕЧАЛЬНОГО ВЕЗИРА

ПРИКЛЮЧЕНИЯ МАЛИКА И ПРИНЦЕССЫ ШИРИН

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ БАДР-ЭД-ДИНА ЛОЛО И ЕГО МИНИСТРА

ИСТОРИЯ ХОРМУЗА, ЦАРЯ АСТРАХАНСКОГО, ПРОЗВАННОГО НЕ ЗНАЮЩИМ СКОРБИ

ИСТОРИЯ АБУ АЛИ ИБН СИНЫ

ЗАВЕРШЕНИЕ ИСТОРИИ ЦАРЯ ХОРМУЗА

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ БАДР-ЭД-ДИНА ЛОЛО, ЕГО МИНИСТРА И КНЯЗЯ СЕЙФ-УЛЬ-МУЛЮКА

ИСТОРИЯ О ПРЕКРАСНОЙ АРУЙЕ

ПРИКЛЮЧЕНИЯ АБУ-Л-ФАРИСА, ПРОЗВАННОГО ВЕЛИКИМ ПУТЕШЕСТВЕННИКОМ (ПУТЕШЕСТВИЕ ПЕРВОЕ)

ПРИКЛЮЧЕНИЯ АБУ-Л-ФАРИСА, ПРОЗВАННОГО ВЕЛИКИМ ПУТЕШЕСТВЕННИКОМ (ПУТЕШЕСТВИЕ ВТОРОЕ)

ИСТОРИЯ НАСИР-АД-ДОУЛА, МОСУЛЬСКОГО ЦАРЯ, КУПЦА АБДУРРАХМАНА БАГДАДСКОГО И ПРЕКРАСНОЙ ЗЕЙНАБ

ИСТОРИЯ РЕПСИМЕ

КОНЕЦ ИСТОРИИ О КАШМИРСКОЙ ЦАРЕВНЕ

ИСТОРИЯ ФАРРУХШАДА И СИМУРГА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg