«Искусственный интеллект и будущее человечества»

Искусственный интеллект и будущее человечества (fb2) - Искусственный интеллект и будущее человечества (пер. М. Кудряшова) 1852K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марк О'Коннелл

Марк О’Коннелл Искусственный интеллект и будущее человечества

Эми и Майку, за всё

В этом вся суть технологии. С одной стороны, пробуждает стремление к бессмертию, с другой – может стать причиной всеобщего вымирания. Технология – вожделение, отнятое у природы.

Дон Делилло, «Белый Шум»

To Be a Machine: Adventures Among Cyborgs, Utopians, Hackers, and the Futurists Solving the Modest Problem of Death by Mark O’Connell

© Mark O’Connell, 2016

© Кудряшова М., перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Глава 1 Системный сбой

Многие рассказы повествуют о конце человечества. Мы любим придумывать сюжеты на эту тему, потому что смертны. Все эти истории мы рассказываем в стремлении покинуть человеческое тело, стать не просто животными, а чем-то большим. В древнейших повествованиях мы видим шумерского короля Гильгамеша: потрясенный смертью друга и не желающий принять такую же судьбу, он отправляется на край земли в поисках эликсира бессмертия. Если коротко – все оказалось бесполезно. Позднее мы видим мать Ахиллеса, погружающую сына в воды Стикса в стремлении сделать его неуязвимым. Что тоже, как известно, не сработало.

То же было и с Дедалом и его самодельными крыльями.

И с Прометеем, укравшим божественный огонь.

Мы, люди, существуем на обломках воображаемого великолепия. Так не должно было случиться: мы не могли и помыслить о том, чтобы быть слабыми и стыдливыми, чтобы страдать и умирать. У нас всегда были высокие представления о своем предназначении. Все это: райский сад, змей-искуситель, запретный плод, изгнание – фатальная ошибка, сбой в системе. Мы пришли в этот мир, чтобы пройти по пути грехопадения, по пути искупления. Такова, по крайней мере, одна из христианских версий нашего существования. Этой точкой зрения мы в какой-то степени объясняем самим себе, что несем ответственность за такую несправедливость – свою противоестественную природу.

«Человек, – писал Эмерсон, – это рухнувшее божество».

Религия, так или иначе, берет свое начало от подобного божественного падения. А наука как ее ненавистная сводная сестрица относит саму себя к некоторой животной неудовлетворенности. В статье «Условия бытия человека» (The Human Condition), написанной в связи с запуском СССР первого искусственного спутника Земли, Ханна Арендт поделилась возникшим чувством эйфории от прорыва, названного в одной из газет того времени окончанием «человеческого заточения на Земле». Это же стремление к прорыву, как она пишет, проявилось в попытке создать в лаборатории путем манипуляций с генетическим материалом сверхчеловека, чтобы расширить естественную человеческую жизнь далеко за пределы нынешних возможностей. «Человек Будущего, – написала Ханна, – как обещают ученые, будет создан не позднее, чем через сто лет. Судя по всему, он будет одержим борьбой против первозданной человеческой сущности – дара из ниоткуда, который он желает заменить, если можно так выразиться, на что-то рукотворное».

«Борьба против первозданной человеческой сущности» – в качестве характеристики эта фраза подходит к любой из следующих глав, где я попытаюсь кратко изложить и охарактеризовать побуждения людей, с которыми познакомился, пока писал книгу. Такие люди в основном отождествляют себя с движением, известным как трансгуманизм, – концепцией, основанной на необходимости использовать технологии, чтобы контролировать эволюцию своего вида. Трансгуманисты верят, что мы можем и должны искоренить старение как причину смерти; что мы можем и должны использовать технологии, чтобы укрепить наши тела и расширить наш разум; что мы можем и должны, наконец, слиться с машиной, переделывая самих себя в соответствии с нашими собственными более высокими идеалами. Они, эти люди, желают заменить дар природы на нечто лучшее – на нечто, сделанное человеком. Удастся ли нам это, еще только предстоит узнать.

Я не трансгуманист. Это, вероятно, вам уже очевидно. Но мое увлечение этим движением, его идеями и его целями строится на основополагающей симпатии к его принципу, что первозданная человеческая сущность – отнюдь не близкая к оптимальной система.

В абстрактном смысле – это как раз то, что, как я всегда верил, произойдет. Однако сразу же после рождения сына я почувствовал это на интуитивном уровне. Когда я в первый раз взял его на руки три года назад, меня охватило чувство уязвимости его крохотного тельца – тельца, которое только что появилось, кричащее и дрожащее, густо смазанное кровью, из трясущегося тела его матери – тела, которое испытало множество часов фантастических страданий и перенапряжения, чтобы доставить малыша в этот мир. «В боли будешь рожать детей» (Бытие, 3:16). Я не мог не думать о том, что система могла бы быть лучше. Не мог не думать о том, что на столь позднем этапе мы должны быть вне всего этого.

Что вам, новоиспеченному отцу, ерзающему на стуле родильного отделения рядом со своим спящим младенцем и его матерью, точно не стоит делать – так это читать газету. Я прочитал и пожалел. Сидя в Национальном родильном доме в Дублине, листая страницы The Irish Times, с постепенно нарастающим ужасом просматривая каталог человеческих пороков: массовых убийств и изнасилований, случайной жестокости и жестокости, носящей системный характер, – осколков сообщений падшего мира, я задался вопросом, насколько целесообразно втягивать ребенка в такой беспорядок, созданный нашим видом (припоминаю, что тогда я был слегка простывшим, что не делало ситуацию лучше).

Среди многих других последствий рождение ребенка заставляет задуматься о природе проблемы, которая во многом является как раз проблемой природы. Наряду с другими ужасами и пороками более широкого человеческого контекста, реалии старения, болезней и смертности внезапно становятся неотвратимыми. Или, по крайней мере, стали таковыми для меня. И для моей жены, чье существование было гораздо более тесно связано с нашим сыном в те первые месяцы. Она сказала тогда мне слова, которые я никогда не забуду: «Если бы я узнала, насколько сильно я его полюблю, я не уверена, что решилась бы на это». За неимением лучших условий человеческого существования мы принимаем эту физическую немощь, эту беззащитность и ранимость человеческого тела.

«Прах ты и в прах возвратишься» (Бытие, 3:19).

Оглядываясь в прошлое, я думаю, что момент, когда десять лет назад я впервые столкнулся с идеей, которая до сих пор занимает мои мысли, не был случайным. Я стал размышлять, что такое состояние человечества может и не быть неизбежной судьбой – от него, как от близорукости или оспы, возможно избавиться благодаря вмешательству человеческой изобретательности. Кроме того, я всегда был увлечен легендой о грехопадении и понятии первородного греха, ведь они отражают чрезвычайно глубокую правду о превратности нашего бытия: о невозможности принять самих себя и о способности верить в искупление.

Раньше в погоне за этой навязчивой идеей, устремлением, которое на тот момент еще не вышло за пределы Интернета в так называемый реальный мир, я натолкнулся на странный и провокационный текст, озаглавленный «Письмо к Матери-Природе». Как и предполагает название, это своего рода эпистолярный манифест, обращенный к антропоморфной фигуре, – для большей ясности, к той, которой часто приписывают создание мира и природы и покровительство над ними. Начинается этот пассивно-агрессивный текст с благодарности Матери-Природе за ее, по большей части, основательно проделанную работу над проектом человечества вплоть до нашего времени и воспитания нас от простых самовоспроизводящихся организмов до многоклеточных млекопитающих, способных к самосознанию и сопереживанию. Затем тон письма плавно меняется на обвинительный, и автор вкратце излагает некоторые наиболее очевидные моменты некачественного функционирования рода Homo sapiens – среди них уязвимость к болезням и травмам, смертность, способность жить только в определенных условиях окружающей среды, ограниченная память, заведомо слабый самоконтроль.

Автор, обращаясь к Матери-Природе от имени коллективного разума ее «амбициозных человеческих потомков», предложил в общей сложности семь поправок к «человеческой конституции». Мы больше не согласимся жить под тиранией старения и смерти и при этом будем использовать биотехнологии, чтобы «вооружить себя повышенной выживаемостью и ликвидировать старение». Мы усовершенствуем наши познавательные способности и проницательность посредством технологических улучшений органов чувств и нейронных возможностей. Больше мы не будем мириться с волей слепой эволюции – скорее мы будем «стремиться к исчерпывающему набору телесных форм и функций, совершенствуя и укрепляя физические и интеллектуальные способности, делая их выше, чем у любого человека в истории». Мы больше не будем довольствоваться ограничениями своих физических, интеллектуальных и эмоциональных способностей, сохранившихся от углеродных жизненных форм.

Это «Письмо к Матери-Природе» было самым ярким и провокационным заявлением о трансгуманистических принципах из тех, с которыми я сталкивался, его эпистолярная самонадеянность затронула во мне что-то весьма важное, сделав это движение таким необычным и убедительным для меня. Такие прямолинейность и дерзость подтолкнули гуманизм эпохи Просвещения к радикальным крайностям, которые грозили уничтожить движение полностью. Я словно ощущал некоторый аромат безумия всей этой истории – такого безумия, которое отражало нечто основополагающее об истоках всего. Как я узнал, письмо было работой человека, широко известного в профессиональных кругах, – Макса Мора – оксфордского философа, одной из ключевых фигур трансгуманистического движения.

Не было никого, как я понял, кто бы принял канонический вариант трансгуманизма, но чем больше я читал о нем и чем больше узнавал его последователей, тем больше понимал, что трансгуманизм основан на механистическом взгляде на человеческую жизнь: человеческие существа – это устройства, и наш долг и наша судьба – стать лучшими версиями себя: более эффективными, более мощными, более полезными.

Мне бы хотелось понять, что значит думать о себе и, в более широком смысле, о человеческом виде в таких инструменталистских терминах. И мне бы хотелось узнать более специфические моменты: например, как можно стать киборгом, как можно загрузить свой разум в компьютер или какое-то другое устройство, чтобы существовать вечно в виде кода. Я хотел бы узнать, что означает подумать о себе как о ни больше ни меньше сложном информационном паттерне, как о коде; что роботы могут рассказать нам о понимании самих себя и об устройстве нашего тела; что оправдается с большей долей вероятности надежда на искусственный интеллект или уничтожение человечества. Я хотел бы узнать, каково это – иметь веру в технологию, достаточную, чтобы не сомневаться в перспективе собственного бессмертия. Я хотел бы узнать, что значит быть машиной или думать о себе как о таковой.

И, уверяю вас, на своем пути я пришел к некоторым ответам на поставленные выше вопросы. Но, должен сказать, в процессе расследования «что значит быть машиной» я оказался сбит с толку гораздо больше, чем когда пытался понять, что значит быть человеком. Поэтому более целеустремленных читателей следует предупредить, что данная книга – настолько же исследование всей этой неясности, насколько и анализ полученных знаний.

В широком смысле трансгуманизм – это освободительное движение, выступающее ничуть не меньше, чем за полное освобождение от самой биологии. Есть другой взгляд на этот счет: равнозначная противоположная интерпретация, которая заключается в том, что такое кажущееся освобождение в действительности есть не что иное, как окончательное и полное порабощение технологиями. По мере погружения в тему мы будем брать во внимание обе стороны этой дихотомии.

Несмотря на крайности некоторых целей трансгуманизма – например, слияние технологии и тела или загрузка разума в машину – вышеупомянутая дихотомия, как мне кажется, выражает нечто основополагающее о нашем времени, в котором мы систематически наблюдаем, как технологии меняют все к лучшему, и признаем, что приложения, или платформы, или устройства делают мир немного удобнее. Если у нас есть надежда на будущее, если мы думаем, что у нас есть будущее, то это во многом основывается на том, чего мы можем добиться с помощью наших машин. В этом смысле трансгуманизм – это усиление существующей тенденции, уже присущей большей части того, что мы называем массовой культурой, в том, что мы вполне можем с таким же успехом назвать капитализмом.

Неизбежная реальность вышеупомянутого момента в истории заключается в том, что мы с нашими технологиями возглавляем огромный проект по уничтожению, беспрецедентному разрушению мира – мира, который мы вдруг стали считать своим. Планета, как нам говорят, входит в шестое массовое вымирание: еще одно грехопадение, еще одно изгнание. Кажется, слишком поздно в этом раздробленном мире говорить о будущем.

Таким образом, к трансгуманизму меня привлекла парадоксальная сила его анахронизма. Несмотря на то, что трансгуманизм представляется решительно ориентированным на видение мира будущего, почти ностальгически вспоминается человеческое прошлое, в котором радикальный оптимизм казался вполне жизнеспособной позицией по отношению к будущему. В том будущем, которого трансгуманизм с нетерпением ожидает, он так или иначе всегда будет обращен в прошлое.

Чем больше я узнавал о трансгуманизме, тем больше осознавал, что при всей своей очевидной крайности и странности он тем не менее оказывает определенное формирующее давление на культуру Силиконовой долины и на представление технологий в мировой культуре в целом. Влияние трансгуманизма ощутимо в фантастической приверженности многих технических предпринимателей идее радикального продления жизни – к примеру, в финансировании различных проектов о продлении жизни Питером Тилем, соучредителем платежной системы PayPal и инвестором Facebook, или в создании Calico, дочерней компании Google по биотехнологиям, нацеленной на поиск решений проблемы старения человека. Влияние этого движения также было заметно во все более яростных предупреждениях Илона Маска, Билла Гейтса и Стивена Хокинга[1] об угрозе уничтожения нашего вида искусственным интеллектом, не говоря уже о назначении Рэймонда Курцвейла, первосвященника технологической сингулярности, техническим директором Google. Я видел след трансгуманизма в претензиях, подобных заявлению главного исполнительного директора Google Эрика Шмидта, предположившего, что «когда-нибудь у вас будет имплантат, который, если вы просто подумаете о чем-либо, подскажет вам ответ». Эти люди – все они были людьми до мозга костей – говорили о будущем, в котором человек сольется с машиной. Они говорили каждый по-своему о постчеловечестве и о будущем, в котором технокапитализм переживет своих создателей, найдя новые формы, в которых увековечит себя, оправдав возложенные на него надежды.

Вскоре после прочтения «Письма к Матери-Природе» Макса Мора я наткнулся на YouTube на документальный фильм о трансгуманизме Technocalyps, созданный бельгийским режиссером Франком Тейсом в 2006 году. Этот фильм – один из немногих, что мне удалось найти о движении. В середине ленты есть коротенький эпизод, в котором молодой человек, светловолосый очкарик, одетый во все черное, стоя в комнате, выполняет странный обряд. Место действия тускло освещено, и сцена снята скорее всего на веб-камеру, поэтому сложно точно сказать, где все происходит. Похоже на спальню, однако на заднем плане на столе стоят компьютеры, так что легко можно представить себе и офис. По этим компьютерам с бежевыми настольными системными блоками и приземистыми кубовидными мониторами можно предположить, что действие фильма происходит примерно на рубеже столетий. Молодой человек стоит лицом к нам, подняв руки над головой в некоем священном жесте. Ритмичным скандинавским стаккато, придающим его голосу механическое звучание, молодой человек начинает говорить:

– Данные, код, коммуникации. До бесконечности. Аминь.

С этими призывами он опускает руки, затем разводит их в стороны и прижимает к груди. Он проходится по комнате, благословляя эзотерическим жестом все четыре стороны света, по одному произнося священные имена пророков компьютерной эпохи: Алана Тьюринга, Джона фон Неймана, Чарльза Бэббиджа, Ады Лавлейс. Затем этот священнодействующий юноша совершенно неподвижно застывает, скрестив руки над головой.

– Вокруг меня сияют биты, – говорит он, – и во мне байты. Данные, код, коммуникации. До бесконечности. Аминь.

Этот молодой человек, как я узнал, – шведский ученый Андерс Сандберг. Я был восхищен откровенностью любопытного ритуала Сандберга, его культовым действом с религиозным подтекстом трансгуманизма. При этом я не мог точно определить серьезность увиденного, не мог понять, был ли ритуал представлением, отчасти шутливым, отчасти пародийным. Тем не менее я посчитал эту сцену, странно влияющей на меня и даже навязчивой.

Вскоре после просмотра этого документального фильма я узнал о лекции Сандберга, которую он должен был провести в колледже Биркбека, на тему когнитивного совершенствования. Я планировал поехать в Лондон. Казалось, хороший повод для начала исследования.

Глава 2 Встреча

Когда я устроился на заднем ряду переполненного лекционного зала в Биркбеке и оглядел оживленную толпу собравшихся, мне пришло в голову, что будущее очень похоже на прошлое, если можно так выразиться. Лекция доктора Андерса Сандберга была организована группой так называемых лондонских футуристов, своего рода трансгуманистическим салоном, который регулярно собирался с 2009 года для обсуждения тем, представляющих интерес для «начинающих» людей будущего: радикального увеличения продолжительности жизни, загрузки разума в машины, расширения умственных способностей с помощью фармакологических и технологических средств, искусственного интеллекта, усовершенствования человеческого тела через протезирование и генетическую модификацию. Мы собрались здесь, чтобы рассмотреть вопрос о коренном общественном сдвиге и о грядущем преобразовании человеческой природы. Группа людей, в подавляющем большинстве мужчин, расположилась в аудитории в Блумсбери, чтобы послушать речь еще одного мужчины о будущем – казалось, такой сбор мог состояться практически в любой момент последних двух столетий, если не считать того, что почти все лица были освещены бледным свечением смартфонов.

Джентльмен средних лет с рыжими подвижными бровями подошел к кафедре и начал выступление. Это был Дэвид Вуд, председатель Общества лондонских футуристов, известный трансгуманист и технический предприниматель. Вуд был основателем Symbian, создавшей первую операционную систему для смартфонов рынка широкого потребления, а его компания Psion стала одной из первых на рынке портативных компьютеров. С педантичным шотландским акцентом он говорил о том, что в следующие десять лет будут происходить более «основательные и глубокие изменения в человеческой природе, чем за любое предшествующее десятилетие в истории». Дэвид говорил о технологических модификациях мозга, о совершенствовании и расширении когнитивных способностей.

Он произнес:

– Можем ли мы избавиться от предрассудков и ошибок в рассуждениях, которые унаследовали от природы, от инстинктов, которые спасали нам жизнь в африканской саванне и которые сейчас мешают нам?

Кажется, этот вопрос заключает в себе трансгуманистическое мировоззрение, концепцию, что наши тела и разум – устаревшие технологии и форматы, нуждающиеся в капитальном пересмотре.

Он представил Андерса, футуриста, научного сотрудника Оксфордского института будущего человечества, основанного в 2005 году на пожертвования технического предпринимателя Джеймса Мартина, где философам и другим ученым было поручено работать над разнообразными сценариями будущего человеческого рода. Андерс был как раз тем священнодействующим человеком, чей странный обряд я видел на YouTube. Только сейчас тому молодому человеку было уже около сорока лет, он возмужал и окреп. Он выглядел как обычный неряшливый ученый в помятом костюме, которому нет дела до всего земного.

Почти два часа он говорил об интеллекте, о способах его усовершенствования как на индивидуальном уровне, так и на уровне человечества в целом. Он говорил о методах улучшения когнитивных способностей, как существующих, так и ожидаемых в будущем: об образовании, о веществах, влияющих на сознание, о генетическом отборе и о способах вживления имплантатов. Он говорил о том, как с возрастом человек теряет способность усваивать и сохранять информацию; о технологиях продления жизни; о том, что необходимо в целом совершенствовать функционирование мозга на протяжении всей нашей жизни. Он сопоставлял социальные и экономические издержки от неоптимальной организации умственной деятельности, сравнимые с ежегодным ВВП Великобритании в размере 250 миллионов фунтов стерлингов, со временем и энергией, потраченными в попытках найти потерянные в сумке ключи от дома.

Он говорил: «В обществе постоянно происходят такие маленькие просчеты – из-за глупых ошибок, забывчивости и тому подобного».

Эта фраза показалась мне проявлением крайнего позитивизма. Андерс говорил о том, что искусственный интеллект избавит нас от присущих нашему разуму слабостей, сравнивал производительность мозга с измеримой мощностью компьютера. В общем, я был принципиально против такой точки зрения. В то же время я задумался над собственной рассеянностью, только в то утро стоившей мне около 150 фунтов стерлингов: я случайно забронировал отель в Лондоне на день раньше своего прибытия, и мне пришлось раскошелиться еще на одну ночь. Я всегда был немного рассеян и забывчив, но с тех пор, как стал отцом, или потому что стал отцом, из-за постоянного родительского недосыпа, непрерывной концентрации внимания на малыше, а также слишком долгого времени, проведенного за мультиками на YouTube, мои мыслительные способности и память стали заметно ухудшаться. Я не мог не осознавать, что скорее всего меня стоило бы немного улучшить, хотя столь практичной точкой зрения на человеческий разум, которую проповедовал на лекции Андерс, я не проникся.

Суть его лекции заключалась в том, что биомедицинские когнитивные усовершенствования будут способствовать улучшению и сохранению ментальных способностей, которые он назвал «человеческим капиталом», способствующим развитию всего мира. Андерс затронул вопросы социальной справедливости и назвал их «справедливым распределением мозгов», подчеркнув, что позволить себе усовершенствованные мозги, вероятнее всего, смогут люди высокого положения в обществе. Однако он высказал мнение, что подобные технологии необходимы в первую очередь людям с низким уровнем интеллекта и что такие технологии будут стимулировать экономику в целом.

Все, о чем он говорил, – и система, и сама ситуация были чрезвычайно близки мне и при этом казались чрезвычайно странными. Совсем недавно я покинул тонущий корабль своей академической карьеры, променяв его на едва ли менее шаткое судно свободного сочинительства. Несколько лет своей непродолжительной жизни я провел, получая PhD по английской литературе, подтвердившую мои подозрения о том, что ученая степень не сделает меня востребованным специалистом. Андерс Сандберг говорил много того, что я и раньше слышал от людей за кафедрой. Я сидел на заднем ряду лекционного зала, пытаясь сконцентрироваться, но его слова никоим образом не затрагивали мои чувства.

После лекции разношерстный контингент футуристов перебрался в обитый дубовыми панелями паб в Блумсбери, чтобы немного выпить. К тому времени, как я сел за стол с пинтой пива, по группе распространился слух о моей работе над книгой о трансгуманизме и связанных с ним вопросах.

– Вы пишете книгу! – воскликнул Андерс, очевидно, довольный этой мыслью.

Он указал на том в твердом переплете, лежащий передо мной на столе, – книгу об отрубленных головах[2], которую я купил и носил с собой весь день.

– Это та самая книга, которую вы пишете?

– Что, эта? – удивился я, подумав, что сейчас была бы кстати какая-нибудь замысловатая трансгуманистическая шутка о криогенном хранилище голов или о путешествиях во времени. И добавил: – Нет, эта уже написана. Я пишу книгу о трансгуманизме и о смежных темах.

– О, превосходно! – ответил Андерс.

Я не был уверен, правильно ли понял, что он хотел этим сказать. Я был готов возразить ему, что книга, которую я планирую написать, может сильно отличаться от той, которую он и другие трансгуманисты посчитали бы превосходной. Неожиданно я почувствовал себя чужаком среди всех этих рационалистов и футуристов, странным и даже немного жалким, с моей старомодной записной книжкой и ручкой в современном цифровом мире.

Мое внимание привлек кулон на шее Андерса – вещица, очень похожая на те религиозные медальоны, которые носят особо благочестивые католики. Я собирался спросить об этом кулоне, когда привлекательная француженка захватила его внимание вопросами о загрузке разума в машину.

Молодой человек аристократического вида, сидевший слева, повернулся ко мне и спросил, что за книгу я пишу. Элегантно одетый, с аккуратно уложенными волосами, он представился как Альберто Риццоли из Италии. Говоря о моей книге, он упомянул, что его семья когда-то занималась издательским бизнесом. И только гораздо позже, когда я просматривал свои заметки, мне пришло в голову, что Альберто – несомненно, потомок медийной династии Риццоли, внук Анджело Риццоли, продюсера фильмов Федерико Феллини «Сладкая жизнь» (La Dolce Vita, 1959) и «Восемь с половиной» (8½, 1963). Он обучался в бизнес-школе имени Джона Касса в Лондоне и создавал технические стартапы, связанные с печатью 3D-моделей для начальной школы. Ему был 21 год. К трансгуманизму он пришел еще подростком.

Он сказал: «Я не могу представить себя в тридцать лет без каких-либо модификаций».

Мне самому было уже тридцать пять, совсем как Данте на момент его видений, – середина пути моей жизни. И я, плохо это или хорошо, был без каких-либо модификаций. Я также был взволнован идеей когнитивных улучшений, о которых Андерс говорил на лекции, и заинтригован мыслью о том, что полезного технологии могут сделать для меня. Они могли бы, например, освободить меня от необходимости делать заметки во время разговора с трансгуманистами ручкой, позволяя вместо этого записывать информацию на некий внутренний наночип с возможностью последующего идеального воспроизведения, или, скажем, предоставить мне дополнительную контекстную информацию в режиме реального времени о том, что дед того молодого итальянца, с которым я говорил, продюсировал фильмы Феллини.

Седой мужчина в спортивном пиджаке и дорогой рубашке сел напротив меня и Альберто и удобно расположился рядом с Андерсом, ожидая момента, чтобы включиться в его диалог с француженкой. Тем временем он угостился фисташками из тарелки Андерса, и один орешек заскочил ему за воротник. Я наблюдал за тем, как он поймал сбежавшую фисташку между двумя нижними пуговицами рубашки, быстро осмотрел ее и незаметно проглотил. В этот момент наши взгляды встретились, и мы любезно улыбнулись друг другу. Он вручил мне свою визитку, из которой я узнал, что он занимается бизнесом в сфере профессионального прогнозирования будущего. Я хотел было пошутить о том, что такая привлекательная визитная карточка – старомодный метод знакомства для футуриста, но потом передумал и просто положил ее в переполненную секцию кошелька, служащую последним пристанищем для подобных вещиц.

По словам бизнесмена, он начинал карьеру с исследований в области искусственного интеллекта, а теперь зарабатывал на жизнь как основной докладчик на бизнес-конференциях, консультируя корпорации и бизнес-лидеров о тенденциях и технологиях, которые могут подорвать их сферы деятельности. Он не говорил, он выступал – оживленно и слегка отвлеченно, с выразительной и непринужденной жестикуляцией и оптимизмом прогнозируя масштабные и ужасные разрушения. Он говорил со мной о тех изменениях и возможностях ближайшего будущего, когда искусственный интеллект произведет революцию в финансовом секторе, и большинство юристов и бухгалтеров будут сокращены – их дорогой ручной труд станут выполнять все более и более умные программы. Он говорил со мной о будущем, в котором законы жизни будут вписаны в механизмы; о будущем, в котором автомобили будут сами штрафовать водителей за превышение скорости; о будущем, в котором отпадет необходимость в водителях и производителях автомобилей, учитывая, что, подобно кораблям-призракам, напечатанные на 3D-принтере машины станут появляться в автосалонах, созданные в точном соответствии с требованиями конкретного заказчика.

Я заявил, что обнадеживающий аспект моей работы писателя заключался в том, что в ближайшее время меня вряд ли заменит машина. Я признал, что не могу заработать много денег, но я по крайней мере мог не бояться быть выброшенным прямо с рынка труда гаджетом, который стал бы моей более дешевой и эффективной копией.

Мой собеседник слегка наклонил голову и поджал губы, как бы размышляя, позволить ли мне такую успокаивающую отговорку.

– Конечно, – произнес он, – полагаю, что некоторые виды журналистики не будут заменены искусственным интеллектом. В частности, аналитика. Людей, возможно, всегда будут интересовать мнения других настоящих людей.

Хотя наиболее популярные произведения и не подвергались прямой угрозе, по его словам, некоторые пьесы, фильмы и произведения художественной литературы уже были написаны компьютерными программами. Правда, эти музыкальные и литературные творения были не особо качественными, как он слышал, но нельзя отрицать, что компьютеры, как правило, очень быстро совершенствуются в том, что поначалу им не очень удается. Полагаю, он считал, что я и люди, такие как я, – всего лишь расходный материал, как и все, кто окажется не у дел в будущем. Я хотел спросить его, думал ли он о том, что в конечном итоге компьютеры могут заменить даже основных докладчиков и что всех мыслителей последующего десятилетия можно будет пересчитать по пальцам одной руки. Но я понял, что, какой бы ответ на поставленный вопрос он ни дал, с его стороны это будет самодовольное подтверждение его идей, и поэтому я просто решил включить в книгу историю про фисташку, застрявшую в его дорогой рубашке, как акт мелкой и тщетной мести, а также своего рода неуместного абсурда, который, несомненно, был бы ниже достоинства и писательского профессионализма искусственного интеллекта.

Андерс и привлекательная француженка справа от меня были поглощены, как мне показалось, непроницаемой технической дискуссией о прогрессе исследований в области загрузки разума в машины. Разговор плавно обратился к Рэю Курцвейлу, изобретателю, предпринимателю и директору по инженерным вопросам Google, популяризовавшему идею технологической сингулярности, и перетек в обсуждение эсхатологического пророчества новой эры человечества после изобретения искусственного интеллекта, о слиянии людей и машин и об окончательном уничтожении смерти. Андерс говорил, что взгляд Курцвейла на эмуляцию мозга был чересчур приблизительным, так как он полностью игнорировал то, что Андерс назвал «подкорковым центром интересов».

– Эмоции! – воскликнула француженка. – Он не нуждается в эмоциях! Вот в чем дело!

– Может, и так, – ответил Альберто.

– Он хочет стать машиной! – сказала она. – Вот чем он хочет быть на самом деле!

– Хорошо! – согласился Андерс, задумчиво шурша фисташковой шелухой в тщетных поисках целого ядрышка. – Я тоже хочу стать машиной. Но я хочу быть машиной с эмоциями.

В конце нашей продолжительной беседы Андерс подчеркнул свое желание иметь в буквальном смысле механическое тело. Как один из самых выдающихся мыслителей трансгуманизма он был известен так же широко, как и его идея загрузки сознания в машины – идея, среди посвященных именуемая «полной эмуляцией мозга».

Он не настаивал на том, что эмуляция нужна ему прямо сейчас; достаточно, если она станет возможна в ближайшем будущем. Он заметил, что сейчас мы близки к ней как никогда, однако для человечества было бы нежелательно вот так внезапно начать загружаться в машины. Он говорил о потенциальной опасности такого слияния, своего рода технического «пришествия», которое Курцвейл назвал сингулярностью.

– Было бы хорошо, – рассуждал Андерс, – для начала изобрести лекарственные средства для стимуляции мозга и портативные устройства, а затем уже технологии продления жизни. И только потом мы бы научились загружаться в машины, колонизировали бы космос, ну и так далее.

Он верил, что если нам удастся не уничтожить себя и не быть уничтоженными ядерными реакторами, о которых сейчас много говорят, то по всей Вселенной распространится гораздо более обширный и яркий феномен жизни, который и «конвертирует разнообразную материю и энергию в упорядоченные формы, то есть в саму жизнь».

Андерс подчеркнул, что размышлял над этим с самого детства, зачитываясь фантастическими произведениями в Стокгольмской городской библиотеке. В школе он читал научную литературу, выписывал наиболее запоминающиеся уравнения. Его захватили вопросы работы человеческой логики и движения мысли: как огромные образы помещаются в простые абстрактные символы.

Особенно богатым источником задач подобного рода была книга «Антропный космологический принцип» Джона Д. Барроу и Франка Дж. Типлера. Андерс прочитал эту книгу, увлекшись манящими расчетами, или, как он выразился, «странными формулами об электронах, вращающихся вокруг атомов водорода в других измерениях». Подобно ребенку с журналом «Плейбой», он постепенно проявил интерес и к тексту, который окружал эти уравнения. Представления о Вселенной, выдвинутые Барроу и Типлером, представляют собой философию детерминизма, в соответствии с которой появление интеллектуальной обработки информации предопределено. Это телеологическая отсылка Франка Типлера к его более поздней работе о точке Омега – проекции, согласно которой разумная жизнь вбирает в себя всю материю во Вселенной, приводя к космологической сингулярности, которая, как он утверждает, в будущем позволит воскрешать мертвых.

– Такая идея стала откровением для меня, – сказал Андерс. – Эта теория полагает, что в конечном счете жизнь будет контролировать всю материю, всю энергию и сможет обрабатывать бесконечные объемы информации – потрясающая идея для одержимого подростка. И я понял – это именно то, над чем стоит работать.

Именно эта мысль, по его словам, и стала переломным моментом в его становлении как трансгуманиста. Если наша главная цель – населить Вселенную, тем самым увеличив объемы обрабатываемой информации, нам просто необходимо осваивать дальние уголки космоса и жить как можно дольше, а это невозможно без искусственного интеллекта, роботов, космических колоний и многого другого, о чем Андерс читал в научно-популярных книгах местной библиотеки.

– Какова ценность звезды? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Звезда интересна сама по себе, если она у вас только одна. Но если у вас их триллионы? Честно говоря, все они довольно похожи. Здесь очень мало структурной сложности. Но жизнь и, в частности жизнь каждого, – очень разнообразна. И у вас, и у меня – собственные судьбы. И, если мы вдруг перезапустим Вселенную, вы и я в конечном итоге будем иметь совершенно разные жизни. Наша уникальность – в опыте, который мы накапливаем. Вот почему так трагична потеря личности, потеря уникальности.

Идеи о превращении человеческого разума в программное обеспечение, а человека – в чистый разум, который распространится по всей Вселенной, играют центральную роль в преодолении человеческих ограничений. Сейчас Андерс сильно отличался от той устрашающей священнодействующей фигуры из документального фильма. Он выглядел не только старше, но и более человечно – как человек, одержимый страстью стать машиной.

Но его взгляды на будущее были для меня слишком странными и пугающими – гораздо более отталкивающими, чем какое бы то ни было из существующих религиозных течений, которые я не разделяю. Идеи Андерса пугали меня тем, что технические средства для их реализации были теоретически допустимы. Нечто внутри меня испытывало интуитивное отвращение, даже ужас от перспективы стать машиной. Мне кажется, что говорить о колонизации Вселенной, о том, чтобы Вселенная служила нашим целям, – это примерно то же самое, что с нашей человеческой настойчивостью пытаться придать хоть какой-то смысл бессмысленному. Я не мог вообразить большего абсурда, чем стремление найти смысл в пустоте.

Серебряный кулон Андерса, так похожий на католические медальоны и придающий религиозность его образу, на деле был памяткой с выгравированным завещанием по заморозке его земного тела в случае смерти. Как я понял, это желание разделяло большинство трансгуманистов: они хотели, чтобы после смерти их тела были сохранены в жидком азоте до того дня, когда технологии будущего позволят разморозить и реанимировать их; или когда полтора килограмма живого нейронного программного обеспечения их черепов смогут извлечь, просканировать их хранилище данных, конвертировать в код и загрузить в новое механическое тело, не подверженное деградации, смерти и другим человеческим недостаткам.

Место, куда земное тело Андерса должно быть отправлено согласно завещанию на медальоне, – объект в Скоттсдейле, штат Аризона, именуемый Фондом продления жизни «Алькор». Оказалось, что управлял этой криогенной камерой Макс Мор – тот самый, который написал «Письмо к Матери-Природе». После своей смерти трансгуманисты прибывали в «Алькор» в надежде на продление жизни. Здесь абстрактные концепции бессмертия были перенесены в физический мир. Я сам захотел побывать среди застывших бессмертных или по крайней мере среди их крионированных трупов.

Глава 3 Посещение «Алькора»

Если вы прилетите в Феникс, а затем свернете немного севернее и проедете около получаса или как-нибудь иначе пересечете местность, отвоеванную у пустыни Соноран, то встретите приземистые серые блочные здания, построенные для подготовки и хранения тел для их последующего, очень хотелось бы верить, возвращения к жизни. Если позвоните в домофон и кто-нибудь откроет вам, вы попадете в вестибюль, оформленный в стиле научно-популярных фильмов 1990-х годов: залитые мягким синим свечением блестящие металлические стены и хромированная мебель. Вам предложат присесть на длинный угловой диван в ожидании проводника в жизнь после жизни.

Возможно, вам захочется пролистать брошюрку на стеклянном журнальном столике перед вами – иллюстрированную детскую книжку под названием «Смерть – это ошибка». Маленький мальчик на обложке сердито указывает на ухмыляющуюся Смерть, великого уравнителя в мантии с капюшоном и с косой. В ожидании вы в полной мере ощутите тишину этого места: отсутствие звона телефонов, жужжания принтеров и гула голосов – отсутствие всей этой рабочей атмосферы, типичной для офиса. Вполне возможно, что за все время ожидания единственным звуком, который вас потревожит, будет низкое гудение легких самолетов, взлетающих и садящихся в аэропорту Скоттсдейла рядом с этим зданием, штаб-квартирой «Алькора», Фонда продления жизни, удобно расположенного для быстрой доставки новоиспеченных мертвецов.

«Алькор» является крупнейшим из четырех центров криоконсервации в мире: три находятся в США и еще один – в России. Центры не случайно расположены в этих двух странах, чьи национальные судьбы были так прочно связаны на протяжении большей части новейшей истории, особенно в освоении космоса, и чьи диаметрально противоположные взгляды были движущей силой научного прогресса. Сотни живущих сейчас людей заключили договоры, по которым их тела привезут сюда для проведения специальных процедур сразу после наступления клинической смерти. Обычно это отделение головы от тела, ее криоконсервирование и хранение до тех пор, пока наука не найдет способ вернуть ее хозяина к жизни.

В настоящее время клиентская база «Алькора» насчитывает всего 117 усопших, которые именуются «пациентами», а не «телами», «трупами» или «отрубленными головами», потому что они считаются не умершими, а крионированными, то есть застывшими в некотором пограничном состоянии между нашим и загробным миром. Я приехал в этот пустынный пригород, чтобы своими глазами увидеть место, где находились эти крионированные души.

А также я хотел встретиться с Максом Мором, который, являясь самопровозглашенным основателем движения, был также президентом и генеральным директором «Алькора». Я хотел узнать, как человек, который якобы посвятил всего себя преодолению человеческих несовершенств и решительному нарушению принципа энтропии, надумал провести жизнь в окружении трупов в офисном парке между плиточным выставочным залом и залом покрытий для полов Big D’s.

Но первым делом я хотел узнать, что же здесь происходит на самом деле – что делают с телами клиентов «Алькора», чтобы предотвратить их разложение и необратимые изменения в мозге. Здоровенный Макс в облегающей черной рубашке проводил меня по узкому коридору к помещению, где подготавливали пациентов, и поведал, что многое зависит от варианта оплаты, который вы выберете. За 200 тысяч долларов «Алькор» будет хранить ваше тело целиком до тех пор, пока однажды оно вам не понадобится; за 80 тысяч долларов вы сможете стать «нейронным пациентом», и крионирована будет только ваша голова, отделенная от тела; ее будут хранить в стальной камере с целью последующего переноса вашего мозга или сознания в какое-нибудь искусственное тело.

Раньше эти расходы могла покрывать недвижимость клиента или его семья, вносившая регулярные взносы после его смерти, но вскоре это было признано непрактичным, так как возникали случаи, когда семьи не могли платить или просто не видели в этом никакого смысла – в такой момент человека оставляли практически осиротевшим трупом, и не было никого, кто бы мог возместить расходы на сохранение тела и на окончательное пробуждение. Поэтому сейчас клиенты компании «Алькор», как правило, оплачивают счета подобно страхованию жизни: они вносят годовые членские взносы на протяжении всей своей естественной жизни.

Макс дал мне понять, что сам он планирует сохранить только голову, несмотря на безусловно значительные вложения в улучшение своего тела за все годы жизни. Он был своего рода физическим воплощением собственных идеалов: накачанный, энергичный, плавный в движениях. Его рыжие волосы поредели и отступили вверх, что еще больше подчеркнуло его куполообразный лоб, напряженные линии бровей и бледные выцветшие глаза. Он сказал, что планировал побыть здесь еще лет сорок, и тогда, вероятно, сохранять это тело будет уже нецелесообразно, независимо от его состояния. Ведь, становясь «нейронным пациентом», ты рассчитываешь на то, что ученые будущего найдут способ предоставить восстановленным мозгам новые тела – новую форму, которую они смогут принять.

Хотя «Алькор» заинтересован в первую очередь в мозге пациента, организация не практикует извлечение мозга из черепа: не отделяет его наружные покровы от мышц и кожи, потому что сам череп представляет собой готовый сосуд для мозга, обеспечивающий дополнительную защиту в процессе криоконсервации. А также для того, чтобы избежать целого ряда технических проблем, связанных с извлечением мозга целиком со всеми тканями и связками, которые соединяют его с внутренней поверхностью черепа.

Манера общения Макса напоминала разговор лечащего врача с пациентом перед процедурой, хладнокровно перечисляющего ее преимущества и возможные побочные эффекты. «Перед применением необходимо проконсультироваться со специалистом».

Научной базы для обоснования этой технологии, по сути, не существует. Обещания крионики носят чисто теоретический характер: они строятся на вере в то, что однажды наука достигнет уровня, который позволит разморозить тела и головы и реанимировать их или же воссоздать цифровые копии их сознания. Вся эта теория настолько умозрительна и далека от реальности, что научное сообщество даже не пытается ее опровергать. А те, кто комментирует крионику, как правило, делают это с явным пренебрежением. Например, Майкл Хендрикс, нейробиолог Университета Макгилла, в обзоре, опубликованном в журнале Массачусетского технологического института, настаивал на том, что «реанимация или моделирование сознания – это откровенно ложная надежда, которая выходит далеко за рамки технологии», и что «те, кто наживается на этом, заслуживают гнева и презрения».

Возле входа в помещение в открытом гробу, похожем на контейнер из облегченной холщовой ткани, наполненный кубиками искусственного льда, лежало пластиковое тело моложавого мужчины в респираторе. Эта безмятежная фигура была муляжом: она предназначалась для потенциального клиента, все еще живого существа, желающего знать, что будут делать с его телом сразу же после клинической смерти, в случае если он пожелает стать полноправным членом организации.

По словам Макса, предпочтительна ситуация, когда клиническая смерть происходит сравнительно предсказуемым образом, чтобы дежурный персонал «Алькора» мог присутствовать при остывании тела перед его отправкой в Феникс.

Успех процедуры в значительной мере зависит от возможности предсказать момент смерти. Рак в целом – хороший вариант: если вы хотите иметь более высокие шансы на продление жизни, идеальной можно считать последнюю стадию онкологии. Сердечный приступ подходит меньше – крайне сложно предсказать, когда он произойдет. Аневризма или инсульт – еще меньше, ведь если они способны убить вас, то, вполне вероятно, они повредят и мозг, и в будущем при работе с таким мозгом могут возникнуть сложности. А могут, конечно, и не возникнуть, ведь мы рассуждаем о будущей науке. Несчастные случаи и другие беды с этой точки зрения самые сложные. Например, мало что удалось сделать с телом клиента «Алькора», который погиб во Всемирном торговом центре 11 сентября 2001 года. Совсем недавно другой член организации погиб в авиакатастрофе на Аляске.

– Да, неприятно получилось, – произнес Макс с безжалостной иронией.

Если вы решите сохранить все тело, то вас, вернее, его поместят на операционный стол под наклоном с прозрачными стенками. Прямо в черепе будут просверлены небольшие отверстия, чтобы в процессе криоконсервации команда могла следить за состоянием вашего мозга, его отеканием или сокращением. Затем вскроют вашу грудную клетку, чтобы получить доступ к сердцу и подсоединить его к аппарату искусственного кровообращения – так, чтобы кровь и другие жидкости были как можно скорее слиты и заменены криоконсервантом, «своего рода медицинским антифризом, если хотите», который предотвратит образование кристаллов льда. Если вы хотите сохранить свое тело до того момента, когда наука будущего сможет вернуть вас к жизни, вам совершенно не нужны кристаллы льда в клетках. Они очень опасны и могут серьезно помешать вашим планам на воскрешение.

Макс спросил:

– Итак, что вы решили делать? Витрификация лучше заморозки. Витрификация позволяет телу просто застыть. Никаких острых льдинок.

Если вы решились быть «нейронным пациентом», процесс отделения вашей головы требует особого внимания. Эта процедура проводится на операционном столе. В крионике ваша отделенная голова именуется цефалоном (позже я узнал, что это в первую очередь зоологический термин, означающий головной сегмент членистоногих, таких как морские трилобиты). Не могу сказать, почему этот термин был выбран предпочтительным для такой «головы» – может, чтобы сместить акцент с того факта, что речь идет об «отрезанной голове». Как мне кажется, здесь это словосочетание не совсем подходит. И этот цефалон, отделенный от тела, помещается в контейнер из оргстекла, «капсулу цефалона», и удерживается в нем в подвешенном состоянии круговыми зажимами, пока выполняются процедуры с криораствором.

За всю экскурсию Макс ни разу не намекнул на странность происходящего. Неприглядный ритуал расчлененки из второсортного фильма ужасов преподносился как очевидный вопрос медицинской целесообразности – в обнадеживающей танатологии (учении о смерти) крионики он таковым и является.

117 пациентов «Алькора» располагаются в так называемых отсеках обслуживания пациентов. Это большое помещение с высокими потолками, заставленное восьмифутовыми цилиндрами из нержавеющей стали с логотипом «Алькора» – стилизованной буквой «А» в сине-белом цвете. Раньше логотип «Алькора» представлял собой более символическое изображение белой фигуры человека с поднятыми руками внутри большого феникса с распростертыми крыльями. Раз уж зашла речь, давайте на мгновение задержимся на этой романтической зарисовке воскрешения в штаб-квартире на окраине города, названного в честь мифической птицы, с ее циклическим самосожжением и возрождением. Это деталь, столкнувшись с которой в художественном произведении, вы бы, вероятно, недовольно скривились. И были бы правы – это уже перебор.

Цилиндры называются дьюарами. Это огромные термосы, наполненные жидким азотом, каждый из которых содержит достаточно места для тел четырех пациентов. Термосы-отсеки расположены вокруг центральной колонны, в которой можно разместить несколько цефалонов. Каждый пациент содержится в специальной емкости внутри алюминиевой камеры. При этом в одном дьюаре, по словам Макса, может храниться до сорока пяти голов, помещенных в небольшие металлические цилиндры, напоминающие что-то вроде корзины из нержавеющей стали, которую вы могли бы приобрести в магазине ИКЕА. Затраты на хранение – это главная причина, почему дешевле выбрать вариант с сохранением только головы, а не всего тела.

Пока мы прогуливались в тени от возвышающихся дьюаров, я пытался представить внутри них крионированные тела и головы – невероятную делегацию мертвых, ожидающих шанса стать частью будущего мира. Я узнал, что здесь находится тело создателя ситкома 1970-х годов «Факты из жизни» Дика Клэра с момента его смерти от СПИДа в 1988 году. Также в одном из дьюаров хранилась голова легендарного баскетболиста Теда Уильямса. Кроме того, хоть я и не могу сказать, в каком именно дьюаре (по соображениям безопасности представители общественности не были информированы о конкретных местах хранения определенных пациентов), мы проходили рядом с телом писателя, известного как FM-2030. Иранский футурист Ферейдун М. Эсфендиари официально сменил имя, чтобы выразить убежденность в том, что проблема человеческой смертности будет решена к 2030 году. Макс рассказал мне, что его жена Наташа, когда они с ней только познакомились, была увлечена FM-2030, и я немного удивился мысли, что этот человек отвечает за хранение трупа бывшего любовника своей жены, утописта, верившего в собственное освобождение от оков смерти.

Но повторюсь: для Макса, как и для каждого, кто присоединяется к крионике, это вовсе не трупы. Крионика, как он выразился, – «в действительности всего лишь продолжение скорой медицинской помощи».

Легко в свете, казалось бы, неприкрытого отрицания клинической ортодоксальности охарактеризовать крионику как некоторого рода секту или представить ее как сатирическую диораму на тему «Современная наука и ее трагикомические крайности». Но здесь никто и не утверждает, что вы гарантированно вернетесь к жизни, если просто подпишете договор. Сам Макс признает, что вся эта организация – отчаянная попытка прорваться в будущее. Ключевой момент здесь в том, что стоит хотя бы попытаться: никто не гарантирует вам воскрешение, но, отказавшись, вы точно не воскреснете (и вы не первый человек, подумавший здесь о пари Паскаля, который рассуждал о рациональном выборе и вере в бога).

– Лично я, – сказал Макс, когда мы проходили через отсек обслуживания пациентов по направлению к выходу, – надеюсь избежать криоконсервации. В идеале я буду следить за собой и останусь здоровым. Вложусь в исследования по продлению жизни и буду рассчитывать, что мы достигнем долголетия достаточно скоро.

Здесь он имел в виду сценарий, ожидаемый импресарио по продлению жизни, Обри де Греем, научным руководителем «Алькора», согласно которому с каждым годом исследования долголетия показывают, что средняя продолжительность человеческой жизни увеличивается более чем на год – в теории это может привести к постоянному опережению смерти.

– Конечно, я могу попасть под грузовик, – продолжил Макс. – Или кто-то может меня убить. Но сама мысль о заточении в этих емкостях без возможности контролировать свою судьбу совершенно меня не привлекает. Просто криоконсервация все-таки очевидно лучше, чем существующая альтернатива.

На входе в отсек обслуживания пациентов на полу лежал дьюар гораздо меньше и старше остальных. Он был открыт с одного конца так, чтобы была видна его узкая внутренняя капсула. На другом его конце была табличка, гласящая, что в этом дьюаре с момента смерти и до 1991 года, когда его тело было перемещено в более современный контейнер, содержался доктор философии Джеймс Х. Бедфорд. Бедфорд, профессор психологии Университета Калифорнии, был первым крионированным человеком. Процедура его сохранения была выполнена в 1966 году химиком, врачом, ремонтником телевизоров из Лос-Анджелеса и президентом Калифорнийского общества крионики Робертом Нельсоном.

Макс обмолвился, что Бедфорд, родившийся в 1893 году, технически является старейшим жителем планеты. Я предположил, что назвать его живым можно только с натяжкой. Макс ответил: «А почему бы и нет».

Он напомнил, что все пациенты были криоконсервированы вскоре после юридической смерти. Основное предположение крионики состоит в том, что настоящая смерть происходит не в момент остановки сердца, а несколькими минутами позже, когда клетки и химические связи начинают разрушаться – это точка невозврата, после которой никакие технологии не смогут вернуть человека к жизни. Эти криоконсервированные трупы не были умершими в обычном смысле слова – нет, они были скорее некими человеческими существами, сохраненными между жизнью и смертью, пребывающими вне времени.

Стоя в прохладе отсека обслуживания пациентов, окруженный невидимыми телами и отрубленными головами техноутопистов, я размышлял над католической концепцией Чистилища – не Рая, не Ада, а места, находящегося в застывшем состоянии, держащего в ожидании души праведников, умерших до пришествия Христа и ожидающих дня своего спасения в состоянии онтологического сна.

Я размышлял, что здесь, в пустыне Соноран, за прочными стенами и пуленепробиваемыми стеклами, в сосудах из нержавеющей стали находятся души пациентов, терпеливо ожидающие, когда будущее избавит их от смерти. Те мужчины и женщины, те тела и головы почти наверняка никогда не вернутся к жизни, но было что-то непостижимо священное в их криоконсервации, в их ожидании. Это хранилище – мавзолей: хоть и современная выдумка, но в то же время нечто древнее и первобытное. Я чувствовал, что стою на священной земле – в месте, которое находится за рамками времени и пространства.

Но ведь я стою в очень даже определенном месте, думалось мне, в Америке, около старых колониальных границ – здесь разыгрывалась американская драма безграничного национального потенциала и самореализации личности, кроваво-золотая фантазия «Манифеста Судьбы». Место, где я находился, с его огромными серебряными цилиндрами и замысловатыми приборами, стало казаться мне безумным воплощением технологической изобретательности и контроля, декорациями к научно-фантастическому фильму, которые могут внезапно демонтировать и унести, не оставив ничего, кроме пустыни старого американского Запада, который всегда был и остается пейзажем смерти.

Я представил делегацию исследователей цивилизации далекого будущего, которые, выкапывая эти дьюары из глубин пустыни и с беспристрастным интересом разглядывая полусохранившиеся останки внутри – тела и цефалоны, – размышляют, кем были все эти люди и во что они верили. И я хотел бы знать, как ответил бы на их вопросы, если бы когда-нибудь смог это сделать. Скажу ли я, что эти люди верили в науку? Что они верили в будущее? Что они верили в вечную молодость? Что они верили в свои полисы страхования жизни, верили в таинственную силу денег, верили в себя… Что они, так или иначе, американцы.

Задача «Алькора» представляется вполне себе человеческой: как любой бизнес, они хотят расширить клиентскую базу, и так уж вышло, что эта цель теоретически увязалась с общечеловеческой целью победы над смертью. Прилив поднимает все лодки – вот она, идея. На сайте компании есть подробная техническая статья о том, как через криоконсервирование обеспечить воскрешение каждого ныне живущего человека. Статья «Как крионировать человека» написана ученым Ральфом Мерклом, изобретателем открытого ключа криптографии. Меркл описывает принципы воскрешения как «видение будущего, где каждый может наслаждаться крепким здоровьем и долгой жизнью в мире материального изобилия для всех». Что мы знаем наверняка, утверждает автор, так это то, что «прогресс в технологической сфере в конечном итоге сделает это будущее реальностью».

Но никто не говорит о некоторых проблемах, которые еще предстоит доработать. Одной из них станут финансовые затраты, связанные с сохранением пациентов. Какого размера должно быть хранилище, способное вместить все тела, записанные в книге жизни? Действительно, давайте поговорим не столько о телах, сколько о головах, потому что организация хранения всего тела для каждого живущего человека была бы не просто проблематичной, а поистине кошмарной. В качестве потенциального решения Меркл предлагает идею Очень Больших Дьюаров (RBDs).

Ежегодный глобальный уровень смертности, пишет он, составляет примерно 55 миллионов человек. А теперь допустим, что мы построим гигантский сферический дьюар тридцати метров в радиусе. Учитывая размер среднестатистической человеческой головы, такой дьюар позволит разместить пять с половиной миллионов цефалонов. Итак, чтобы у нас была возможность сохранять голову каждого умершего человека на Земле до тех пор, пока их смерть не будет преодолена, необходимо строить десять таких дьюаров каждый год.

Конечно, с таким строительством были бы связаны значительные расходы. Каждый такой дьюар вмещал бы около 113 миллионов литров, и это означает, что затраты на жидкий азот стоимостью около 10 центов за литр составили бы примерно 11 миллионов долларов на один дьюар. Также возникнут некоторые дополнительные расходы, связанные с отоплением и обслуживанием дьюара, но в конечном счете стоимость криоконсервации всего населения Земли сведется к удивительно низким затратам в размере 24–32 долларов за голову (для пациентов, решивших сохранить тело полностью, цена будет примерно в десять раз выше).

Крионика и как бизнес, и как способ укрыться от нашей неизбежной участи – хотя бы теоретически масштабируемая модель.

«Алькор» – это место, построенное, чтобы разместить тела оптимистов; тишина здесь наполнена иронией. И ирония, на которой я поймал себя, была связана непосредственно с Максом или с образом, который я не мог не взращивать у себя в уме.

Это был человек, который посвятил всю жизнь идее преодолеть ограничения человеческого организма, расширить диапазон человеческого опыта и потенциала. Это был человек, который еще до того, как в двадцать лет отправился в Америку из Великобритании, стал одним из основателей экстропианства, названного так вопреки принципу энтропии, согласно которому все сущее во Вселенной имеет тенденцию к распаду, беспорядку и упадку. Это был человек, который посвятил себя, как он выразился, «постоянной борьбе с препятствиями на нашем пути развития – и как личности, и как организации, и как вида». Это был человек, в порыве юношеского радикального самосознания изменивший свое имя с Макса О’Коннора на Макса Мора. В интервью журналу Wired он сказал, что оно «действительно отражало его цель: постоянно совершенствоваться, никогда не останавливаться». «Я собирался стать лучше во всем, стать умнее, стройнее и здоровее. Это имя стало символом постоянного движения вперед»[3], – говорил Макс. Это был человек, который в явной и устойчивой манере поставил перед собой ницшеанскую задачу преодоления себя.

И все же этот человек, проводящий свои дни в небольшом офисе в промзоне в пригороде Феникса, был в окружении мертвых. Да, он взращивал надежду, но также он перерабатывал тела и хранил трупы: высший уровень некрократии.

В своем предисловии к недавно изданной антологии «Читатель-трансгуманист», которую он редактировал вместе с женой Наташей, Макс написал следующее: «Стать постчеловеком – значит выйти за ограничения, которые определяют нежелательные аспекты физиологии. Постчеловек не будет страдать от болезней, старения и неизбежности смерти».

Макс был убежден, что технологии будущего, которые будут разработаны благодаря врожденному оптимизму, освободят нас от человеческих недостатков (он утверждал, что мать назвала его Максимилианом, что означает «величайший», потому что он был самым тяжелым ребенком в больничной палате в роддоме). Он чувствовал, будто родился с геном трансгуманизма. Сколько он себя помнил, он всегда чувствовал жажду к трансценденции и стремление к борьбе.

Подрастая в портовом городе Бристоль на юго-западе Англии, Макс был зачарован космосом и идеей колонизации других миров. «Когда мне было пять лет, – рассказал он мне, – я наблюдал за высадкой “Аполлона” на Луну. Я был одним из немногих, кто был увлечен этими событиями. Я следил за каждым полетом в космос и просто боготворил идею покинуть эту планету». Он любил детское телевизионное шоу «Люди будущего», которое крутили в 1970-х на британском телевидении: сюжет развивался вокруг группы подростков, обладавших сверхъестественными способностями (телепатией, телекинезом, телепортацией) и представлявших авангард будущей человеческой эволюции. Этим подросткам в деле спасения мира помогал искусственный интеллект по имени ТИМ, который был размещен на заброшенной станции лондонского метро. Макс буквально охотился на научно-фантастические произведения во всех магазинах и библиотеках Бристоля, также он прочитал огромное количество комиксов о супергероях, и все это оказало влияние на его развивающееся чувство безграничных возможностей будущего человека (особенно Макса впечатлили комиксы Стэна Ли о Железном человеке, с их фантастическим видением технологически усовершенствованного человеческого тела).

В возрасте десяти или одиннадцати лет этот интерес привел Макса к оккультным тайнам Ордена розенкрейцеров. К тринадцати годам он заинтересовался еврейским мистицизмом Каббалы. Вместе с еще одним мальчиком он также ходил на занятия трансцендентальной медитацией, организованные учителем латыни в крайне консервативной школе-интернате. Но вскоре Макс осознал, что для медитации, практики спокойствия и терпения, ему не хватает выдержки.

В подростковом возрасте он развил навыки критического мышления и поэтому отошел от излишне эзотерических увлечений ранних лет. Чтение «Иллюминатуса!», трилогии Роберта Ши и Роберта Антона Уилсона, открыло для него либертарианство, которое занимает его мысли до сих пор (хотя на самом деле этот роман высмеивал идеи либертарианства). И именно благодаря Уилсону он впервые узнал о крионике. В книге «Первый космический триггер: последний секрет иллюминатов» (Cosmic Trigger I: Final Secret of the Illuminati) Уилсон написал о своем решении крионировать голову дочери Луны, убитой во время ограбления в магазине одежды в Сан-Франциско, где она работала.

Через группу «Либертарианский Альянс», в которую он вступил после прочтения трилогии, Макс сблизился с людьми, которые интересовались колонизацией космоса и расширением возможностей человеческого интеллекта. Так крионика, популярная среди членов Альянса, стала главенствующей идеей и в его представлениях. В 1986 году, еще учась на экономиста в Оксфорде, он провел шесть недель в ознакомительной поездке в штаб-квартиру «Алькора» в Риверсайде, штат Калифорния. Когда он вернулся в Англию, то поспособствовал созданию первого общества крионики за пределами Америки.

В 1987 году, после окончания Оксфорда, он переехал в Лос-Анджелес, где стал доктором философии в Университете Южной Калифорнии. В диссертации он исследовал природу смерти и непрерывность самости во времени. Эта работа, безусловно, основывалась на его увлечении крионикой и увеличением продолжительности жизни, но всякий раз, когда он пытался поднять эти вопросы со своим научным руководителем, она чувствовала себя некомфортно и уходила от ответа.

– Я хотел бы спросить, считает ли она, что эту теорию невозможно реализовать, – поделился Макс.

В этот момент мы сидели за овальным столом конференц-зала напротив большого пуленепробиваемого окна с видом на отсек обслуживания пациентов.

Он продолжил:

– Я хотел бы знать о ее этических возражениях, спросить, думает ли она, что воскрешенный или загруженный в машину человек будет уже не тем. Она бы ответила: «Нет». Я бы уточнил: «Хорошо, а в чем тогда проблема?» А она бы сказала: «Все это так ужасно!»

Говоря это, он наклонился вперед в своем кожаном кресле, и искра разочарования пробежала по его лицу.

– Ну что ответишь на такое? – вздохнул он. – Ужасно по сравнению с чем? С тем, чтобы положить свое тело в землю и позволить червям и бактериям медленно его пожирать?

Он покачал головой и развел руками в снисходительном жесте. По его словам, это рефлекторное отвращение и было настоящей проблемой. Леон Касс, бывший председатель Совета президента по вопросам биоэтики, написал книгу «За гранью терапии», которая, по существу, являлась развернутой аргументацией, направленной против трансгуманизма.

– Касс придумал идею «мудрости отвращения», – сказал Макс, – которая основывается на том, что если что-то кажется ошибочным, то так оно и есть. У людей есть основанные на разнообразных мифах инстинкты, которые учат бояться выходить за пределы возможностей. Вы их знаете: предание о Вавилонской башне; подвиг Прометея, укравшего огонь у богов и наказанного за это. Но люди всегда будут думать о чем-то ужасном, пока оно не случится. А как только это произойдет, они примут все как данность.

Еще во время учебы в Университете Южной Калифорнии Макс познакомился с молодым студентом факультета права Томом Беллом, будущим соратником, разделившим его безудержный оптимизм относительно продления жизни, расширения интеллектуальных способностей и развития нанотехнологий. Они стали выпускать журнал «Extropy: Журнал трансгуманистической мысли» и вскоре после этого основали Институт экстропии. Хотя Макс – личность, наиболее тесно связанная с экстропианством и истоками трансгуманистического движения, сам термин ввел Белл. В те дни он писал под именем Т. О. Морроу, но с конца 1990-х годов вернулся к более спокойному Том У. Белл.

Макс считает, что работа «Принципы экстропианства», написанная им в 1990 году, в которой изложены идеалы движения, такие как безграничная экспансия, самотрансформация, технологии по работе с интеллектом, динамический оптимизм и спонтанный порядок, представляет собой «первое всеобъемлющее и ясное описание трансгуманизма». Институт экстропии просуществовал до середины 2000-х годов, после чего был поглощен более широким трансгуманистическим движением, которое работало под эгидой официальной организационной структуры «Человечество Плюс», которую возглавляла Наташа Вита-Мор, жена Макса.

Макс и Наташа встретились в начале 1990-х годов на вечеринке Тимоти Лири, скандально известного в 1960-х человека, который во взрослом возрасте стал приверженцем крионики и идеи продления жизни[4]. Несмотря на то, что Наташа была старше Макса на полтора десятка лет, между ними немедленно возникли притяжение и интеллектуальная связь. На тот момент Наташа все еще была в отношениях с FM-2030. Шесть месяцев спустя, когда их отношения наконец завершились, Наташа пригласила Макса прийти в качестве гостя на телевизионное ток-шоу, которое она вела на одном из кабельных каналов Лос-Анджелеса, и они сразу же начали встречаться.

Я навестил Наташу в скромно обставленном доме, который она и Макс делили с милым, хотя и немного невоспитанным пожилым псом породы голдендудль по имени Оскар, который недавно стал символом программы по криогенному сохранению домашних животных. Когда я приехал, Наташа в спешке завтракала, только вернувшись домой после чтения лекции по футуризму в Университете продвинутых технологий – частном колледже в Темпе.

Ей было шестьдесят пять лет – слаженная и изысканная, теплая и внимательная, она была на удивление хороша для своих лет. Она говорила о своем браке с Максом как о союзе взаимодополняющих противоположностей: синтезе аналитического и художественного, научного и светского. Она, во многом благодаря тому, что была на пятнадцать лет старше, помогала ему стать настоящим англичанином и получить степень бакалавра в Оксфорде.

– Мы из разных поколений, – заключила она, – и мы пришли из совершенно разных миров.

В 1970-е и 1980-е годы Наташа вращалась в кругах авангардного искусства и независимого кино. Она открыла ночной клуб сценического искусства на бульваре Сансет; писала для журнала The Hollywood Reporter; некоторое время она работала на Фрэнсиса Форда Копполу; и она обратила особое внимание, что была знакома с такими светилами, как Вернер Херцог и Бернардо Бертолуччи.

Наташа рассказывала об этом периоде своей жизни с пространными отступлениями, упоминаниями разных людей и отсылками ко всевозможным философским течениям. Она говорила о резервном сохранении мозга путем сохранения тела. Она говорила о слабости плоти и о силе технологии. Она говорила в мистической, немного пророческой манере, как будто уже вещала из далекого будущего.

Ее имя, так же, как и имя Макса, отражало ее приверженность трансгуманизму и обещания, данные самой себе: Вита-Мор значит «больше жизни».

Наташа поведала мне, что в тридцать лет с испугом осознала собственную телесную хрупкость и начала серьезно задумываться о технологиях и о смертности. В 1981 году она перенесла внематочную беременность и потеряла ребенка. Когда ее доставили в больницу, она истекала кровью и была на волоске от смерти. Говоря о своем пути к трансгуманизму, она всегда возвращалась к этому моменту жизни – моменту, когда на уровне интуиции она осознала слабость и коварство человеческого тела, ощутила, что каждый из нас находится в ловушке, в крови, приговоренный к смерти.

– Люди спрашивают, как можно свободно мыслить, если живешь где-то в Северной Корее, под строгим контролем правительства, – говорила она. – Но наша личность ограничена телом, таинственным и малоизученным. После болезни я начала смотреть на вещи иначе. Я стала интересоваться улучшением человеческого тела, способами, которые помогут нам оградить себя от деспотичных нападок болезней и смерти.

В своем произведении о загрузке разума в машину Макс написал о намерении обменять свое тело на новое, физическое или виртуальное, если ему удастся прожить достаточно долго. Вопрос о том, на что могут быть похожи такие «сосуды жизни» в будущем или как они могут функционировать, был открыт, но один из возможных вариантов Наташа представила в проекте Primo Posthuman. Этот проект она называла «платформой разнородного тела» – своего рода доведенной до абсурда последовательностью портативных модулей, полностью заменяющих человеческий облик на гладкое антропоморфное устройство, «более мощное, лучше слаженное и более гибкое тело в современном стиле с длительным сроком эксплуатации», которое будет наполнено и управляемо загруженным субстратом разума некоторой личности.

Это была ее модель человека в освобожденном будущем, ее видение формы существования, в которую в один прекрасный день смогут загрузить человеческий разум (включая ее собственный разум и разум Макса) – содержимое отсоединенных голов в дьюарах «Алькора», человеческих жизней, ожидающих воскрешения в холодильнике. Это было предположение Наташи о новой жизни в сверкающем антропоморфном роботе с нанотехнологической системой хранения разума, с мгновенным воспроизведением данных и скоростью ответа, со встроенными индикаторами производительности.

Не было ли в таком видении полностью механизированного тела, покрытого непроницаемой оболочкой технологий, отражения мечты Наташи и импульсивного отказа от слабости и смертности ее собственного тела?

– Если наше тело выйдет из строя, – рассуждала она, – нам придется заиметь еще одно. Вы можете умереть в любой момент, но это совершенно не нужно и неприемлемо. Как трансгуманиста меня не заботит смерть. Я не терпима к ней, я зла на нее. Мы постоянно обеспокоены смертностью, всю жизнь мы ощущаем дыхание смерти.

Я не мог не согласиться – с этим невозможно смириться, это всегда было и будет причиной нашего отрицания самих себя. Разговор с Наташей напомнил, что именно в трансгуманизме всегда казалось мне таким волнительным – его принцип, что каждый из нас словно в тюрьме, словно приговорен к смерти. И необычность утверждения трансгуманизма в том, что технологии смогут спасти нас, освободить от этого приговора. Все это сложно свести воедино.

Эти предположения о криоконсервации и механизмах, управляемых разумом, казалось, зависли где-то между технологической надеждой и ужасом смерти. Не могу даже подумать, что это может быть правдой. Но также мне сложно поверить и в наш мир – реальный мир с невероятными технологиями, экономикой, системой массового помешательства, головокружительным подавлением веры, невообразимыми нововведениями и варварствами.

Насколько мне известно, сегодняшний мир не был хоть сколько-нибудь ожидаем, и все же мы здесь. Так я размышлял, пока сидел в аэропорту Феникса перед посадкой на рейс в Сан-Франциско. Я еще не отошел от перелета из Дублина и находился в состоянии прострации. Не были ли технологии на самом деле стратегией обезличивания? Разве все это – социальные сети, Интернет, воздушные путешествия, космическая гонка, телеграф, железная дорога, изобретение колеса – не является древнейшим стремлением человечества преодолеть самих себя, избавиться от тел, оторваться от пространства и времени?

Такие мысли роились в моей голове после дня, проведенного среди крионированных тел, и разговора с Максом и Наташей. В Сан-Франциско мне предстояла встреча с человеком, который работал над окончательным преодолением природы. Я направлялся к нейробиологу, чей долгосрочный проект был посвящен загрузке человеческого разума в машины – будущему, на которое надеялись цефалоны в «Алькоре».

Глава 4 Обыграть природу

Вот как все происходит. Вас укладывают на операционный стол в ясном сознании, но полностью обездвиженным. К вам, кланяясь с церемониальной формальностью, приближается человекоподобный робот. Ловкими движениями машина последовательно удаляет заднюю поверхность вашего черепа и аккуратно прикасается тонкими и нежными, словно паучьи лапки, пальцами к липкой поверхности вашего мозга. В этот момент у вас могут возникнуть сомнения. Отбросьте их, если сможете. Пути назад нет. Вы уже по уши увязли в этом.

Машина сканирует химический состав вашего мозга рецепторами высочайшего разрешения на своих пальцах, передавая данные на мощный компьютер на другой стороне операционного стола. Она погружает пальцы в мозг, сканируя все более глубокие слои нейронов и создавая трехмерную карту бесконечно сложных связей, одновременно генерируя код для моделирования их активности на компьютере. Как только работы будут завершены, другой механический придаток, менее тонкий, менее деликатный, удалит отсканированный мозг и поместит в контейнер для последующей утилизации отработанного биологического материала.

Он больше вам не понадобится.

В какой-то момент вы осознаете, что находитесь вне своего тела. Вы наблюдаете с грустью, или даже с ужасом, или с отстраненным любопытством за сокращением спазмов тела на операционном столе – последних бессмысленных конвульсий плоти, отжившей свой срок.

Жизнь животного на этом заканчивается, а жизнь машины – начинается.

Таков примерный сценарий, описанный Хансом Моравеком, профессором когнитивной робототехники Университета Карнеги – Меллона, в книге «Дети разума: будущее роботов и человеческого интеллекта» (Mind Children: The Future of Robot and Human Intelligence). Моравек был уверен, что будущее человеческого вида будет включать в себя массовое бегство из биологических оболочек с помощью процедур подобного рода. Это убеждение разделяют многие трансгуманисты. Рэй Курцвейл, например, – видный поборник идеи загрузки сознания. «Эмуляция человеческого мозга на электронной системе работает гораздо быстрее, чем наши биологические мозги, – пишет он в своей работе «Сингулярность приближается» (The Singularity Is Near). – Хотя человеческий мозг имеет огромные масштабы параллельных структур (порядка ста триллионов межнейронных связей, потенциально способных действовать одновременно), в остальном, по сравнению с современной электроникой, он крайне медленный». Курцвейл утверждает, что достаточно мощные и емкие компьютеры, необходимые для выполнения такой эмуляции, и достаточно продвинутые технологии сканирования мозга станут доступны к началу 2030-х годов.

И это, конечно, серьезные обещания. Мы говорим не только о значительном увеличении продолжительности жизни, но и о расширении когнитивных способностей человека. Мы говорим о бесконечных копиях самих себя. Пройдя подобную процедуру, вы бы существовали, если здесь уместно использовать слово «существовать», как объект неограниченных возможностей.

Я узнал, что такое представление о бестелесном разуме является основным понятием трансгуманизма. Этот заключительный акт отделения от природы был, по сути, высшей целью движения, именно тем будущим, для которого все тела и головы были сохранены в гигантских дьюарах «Алькора». Но, как я понял, эта концепция находится непосредственно в области предположений, это вопрос научно-фантастических романов, дискуссий технофутуристов, мыслительных философских экспериментов.

А потом я встретил Рэндала Кунэ.

Нас представили друг другу на трансгуманистической конференции в Сан-Франциско. Он не выступал на ней, а только слушал. Он был спокойным и замкнутым человеком лет сорока, говорил четко и кратко – как человек, не являющийся носителем английского языка. Мы пообщались мельком, и, должен признаться, в тот момент я был совершенно не уверен, что беседую именно с Рэндалом. Когда мы расставались, он протянул мне визитку, и только вечером, когда я вернулся к себе отель, я достал ее из кошелька и хорошенько рассмотрел. На визитной карточке был изображен ноутбук со стилизованным изображением головного мозга на экране. Меня привлекла таинственная подпись внизу: «Carboncopies. Точные углеродные копии: реальные пути извлечения субстрата независимого разума. Рэндал А. Кунэ, основатель».

Я взял ноутбук и зашел на сайт компании Carboncopies, которая, как я узнал, была «некоммерческой организацией, ставящей своей целью продвижение обратного инжиниринга нервной и мозговой ткани, полной мозговой эмуляции и разработки нейронных протезов, воспроизводящих функции сознания и создающих то, что мы называем субстратом независимого разума». Этот последний термин был главной задачей Carboncopies – «выполнять функции разума конкретного человека и его накопленного опыта без биологического мозга». И это был процесс, «аналогичный тому, который может быть запущен благодаря компиляции независимого кода на множестве различных вычислительных платформ».

Не осознавая того, я встретил человека, активно работающего над идеей загрузки мозга в машину, о которой говорили Андерс, Макс и Наташа и о которой в своей работе повествовал Рэймонд Курцвейл. С этим человеком мне просто необходимо было познакомиться.

Рэндал Кунэ – приветливый и красноречивый человек: разговор с ним был необычайно интересным, несмотря на сложную и тонкую сферу вычислительной нейробиологии, в которой он работал. Я забывал о практически невообразимых целях его работы и о глубокой метафизической странности его рассказа. Он говорил о смежных темах – например, о его теплых отношениях с бывшей женой или о культурных различиях между европейским и американским научными сообществами, – и с медленным сверхъестественным страхом я понимал: достижение его цели станет самым значительным событием, начиная с эволюции вида homo sapiens. Перспективы, конечно, пока казались довольно туманными, но не стоит забывать, что в истории науки было много удивительных и маловероятных побед.

Одним весенним вечером Рэндал выехал с арендованного ранчо Норт-Бэя, где он жил и работал в окружении кроликов, в Сан-Франциско, чтобы отобедать со мной в небольшом аргентинском ресторане на Коламбус-Авеню. Так получилось, что лучшее блюдо в меню было из крольчатины, и Рэндал так и не решился отведать его, думая о кроликах, с которыми жил, – вместо этого он заказал курицу. Он был одет во все черное – черная рубашка, черные брюки, черные туфли – кроме ярко-зеленого жакета в стиле Неру с узорами в виде листьев и с мандариновым воротничком, который придавал его образу щепотку мистицизма.

В его голосе можно было расслышать слабый голландский акцент. Рэндал родился в Гронингене, а большую часть детства провел в Харлеме на западе Нидерландов. Он следовал за своим отцом, физиком-ядерщиком, который часто переезжал от одного экспериментального ядерного объекта к другому: например, два года они жили в канадском Виннипеге.

В свои сорок три Рэндал выглядел как юноша. Он жил в Калифорнии только последние пять лет, но после кочевой жизни считал ее домом. Многое из того, что он говорил, относилось к культуре технического прогрессивизма, который, хоть и был сконцентрирован в Силиконовой долине, распространился и охватил всю область залива Сан-Франциско. Прошло уже достаточно времени с того момента, как он представил свою работу, но реакция сообщества была такой, словно он неудачно пошутил или просто ушел от разговора.

Но Рэндал не шутил. Последние тридцать лет он посвятил стремлению извлечь сознание человека из материй (плоти, крови, нервной ткани), в которых оно находилось. Он не просто заинтересовался этой темой в процессе нейробиологических исследований – это была одержимость, которая захватила его с тринадцати лет.

Если бы «Проект загрузки сознания» наконец свершился, то он привел бы к настоящему бессмертию в цифровом виде. Но это не то, к чему стремился Рэндал, – во всяком случае это не было его основной целью. Он рассказал, что заинтересовался загрузкой сознания, обеспокоившись тем, сколько всего хотелось бы сделать, и ощущая, как мало времени нам отведено.

– Я не могу оптимизировать в голове задачи, как компьютер, – сказал он, сделав глоток пива. – Я не могу работать над вопросами тысячу лет и даже не могу добраться до соседней звездной системы, потому что умру по пути. У нас много ограничений, и я понял, что все они относятся к мозгу. Человеческий мозг нуждается в улучшении.

Будучи подростком, Рэндал начал постигать главную вычислительную проблему мозга человека: он не имеет, подобно компьютеру, возможности машинного чтения и записи информации. Вы не сможете добраться до мозга и оптимизировать его действия, как это можно сделать со строчками кода. Вы не сможете ускорить нейроны, как это можно сделать с процессором компьютера.

Примерно тогда же он прочитал роман Артура Кларка «Город и звезды», действие которого происходит через миллиарды лет. Закрытым городом Диаспар правит сверхразум Центральный компьютер, который создает тела для горожан и после смерти хранит их разум в своем банке памяти для использования в будущих перевоплощениях. Идея превращения людей в информацию не казалась Рэндалу неправдоподобной, ничего не мешало ему работать над ней. Его родители поощряли такой необычный интерес, и научные перспективы сохранения человеческого разума в аппаратном обеспечении стали регулярной темой обеденных разговоров.

Новые тренды в вычислительной нейробиологии привлекали практиков из областей математики и физики, а не биологии. И именно они, казалось, могли предложить наиболее перспективный подход к проблеме анализа и загрузки разума. Вскоре после того, как в середине 1990-х годов появился Интернет, Рэндал обнаружил независимые сообщества, заинтересованные этой же темой.

Будучи аспирантом вычислительной нейробиологии в Университете Макгилла в Монреале, Рэндал поначалу проявлял чрезмерную осторожность, чтобы не раскрыть глубинных мотивов его учебы из-за боязни показаться фантазером и эксцентриком.

– В принципе, я не скрывал этого, – рассказал он, – но и не делился ни с кем по пути в лабораторию, что хочу загрузить человеческое сознание в компьютер. Я работаю с людьми из смежных областей, например кодирования памяти, чтобы понять, как они вписываются в общую карту мозговой активности.

Проработав некоторое время в стартапе Силиконовой долины по генному программированию и нанотехнологиям Halcyon Molecular, в который вложился Питер Тиль, Рэндал решил осесть в области залива Сан-Франциско и основал свою собственную некоммерческую организацию, направленную на исследования всей его жизни. Он задумал Carboncopies как своего рода фундаментальный центр, где ученые из областей нанотехнологий, искусственного интеллекта, нейровизуализации, когнитивной психологии, биотехнологии могли бы встретиться, чтобы поделиться опытом и обсудить возможный вклад в общее дело. Рэндал описал себя как руководителя этой организации, хоть он и не относился к сотрудникам, что называется, «сверху вниз».

Он пояснил:

– Я много звоню. У меня нет аспирантов или младших научных сотрудников. У меня есть коллабораты – люди, которые снабжают меня информацией из разных источников.

Решение Рэндала работать вне стен Академии основывалось на том же тревожном осознании неумолимого сокращения отведенных ему дней. В университете ему пришлось бы посвятить большую часть времени проектам, которые в лучшем случае имели бы лишь косвенное отношение к его цели. Рэндал выбрал непростой для ученого путь, и он жил и работал, перебиваясь частными инвестициями. Культура радикального технологического оптимизма Силиконовой долины стала для него и поддерживающей силой, и источником финансирования: проект занял свою нишу в дружественной среде. Тут всегда были богатые и влиятельные люди, которые стремились к будущему, где человеческий разум можно будет загрузить в компьютер, и которые были готовы в него вкладываться.

Среди них был Дмитрий Ицков, тридцатичетырехлетний россиянин, мультимиллионер и основатель движения «Инициатива 2045» – организации, ключевой задачей которой было «создание технологий для переноса личности человека на альтернативный небиологический носитель и продления жизни вплоть до бессмертия». Один из проектов Ицкова – создание «аватара», искусственного человеческого тела, управляемого интерфейсом «мозг-компьютер» – технологии, которая дополнит загрузку разума. Он финансировал работу Рэндала и Carboncopies, и в 2014 году в нью-йоркском Линкольн-центре они организовали конференцию Global Future 2045, согласно рекламной аннотации направленную на «обсуждение новой эволюционной стратегии человечества».

Пока мы общались, Рэндал параллельно вел переписку с другим техническим предпринимателем, Брайаном Джонсоном: пару лет назад он продал свое решение по автоматизации платежей электронной платежной системе PayPal за 800 миллионов долларов. Теперь Джонсон управлял венчурным фондом OS Fund, который, как я понял из описания на сайте, «инвестирует в предпринимателей, работающих над исследованиями, которые в будущем позволят сделать огромный шаг вперед и переписать операционную систему жизни». Такая формулировка показалась мне странной и тревожной – нечто крайне важное о человеческом опыте открылось и распространилось за пределы своего эпицентра, области залива Сан-Франциско. Метафоры «программного обеспечения», как метастазы, стали проникать и в наши представления о том, что значит быть человеком. Вот как Джонсон выразился в манифесте на сайте фонда: «Как в основе компьютеров лежит операционная система, так и все в мире держится на ней. Наиболее часто мы ощущаем качественные изменения именно на уровне операционной системы».

И настолько же важна метафора проекта эмуляции Рэндала: представление разума как части программного обеспечения, некоего приложения, запущенного на платформе из плоти. Используя термин «эмуляция», он стремится подчеркнуть сходство мозга с операционной системой компьютера, которую можно эмулировать и на макинтоше – то, что он назвал «независимым от платформы кодом».

Как и следовало ожидать, области науки, развитие которых необходимо для эмуляции всего мозга, чрезвычайно сложны, и их теории крайне неоднозначны. Рискнув сделать грубое упрощение, я скажу, что эту идею можно представить примерно так. В первую очередь вы извлекаете нужную информацию из мозга человека: нейроны, бесконечно разветвленные связи между ними, процессы обработки информации – это станет возможно благодаря специальной технологии или комбинаций технологий (нанороботов, электронных микроскопов и др.). Результаты этого сканирования станут основой для реконструкции нейронных сетей мозга субъекта, которые затем преобразуются в компьютерную модель. И, наконец, вы запускаете эту модель на другой платформе, не из плоти: на суперкомпьютере или человекоподобной машине, предназначенной для воспроизведения модели сознания, – возможно, на чем-то, подобном Primo Posthuman, предложенном Наташей.

Рэндал не раз объяснял мне, отвечая на вопросы о «существовании вне человеческого тела» (а спрашивал я не однажды), что вся суть такой независимой платформы – в ее разнообразии: не будет только одной платформы, только одного стандартизированного бытия.

Это была концепция, которую трансгуманисты называют «морфологической свободой» – свободой с позволения технологий принимать любую телесную форму.

«Вы сможете быть всем, чем пожелаете, – говорилось в статье о загрузке разума в журнале Extropy середины 1990-х годов. – Вы сможете быть большим или маленьким, сможете летать и быть легче воздуха; сможете телепортироваться и проходить сквозь стены. Вы сможете быть львом или антилопой, лягушкой или мухой, деревом, бассейном, слоем краски на потолке».

Действительно заинтересовало меня в этой идее не то, какой странной и неправдоподобной она казалась, а то, как принципиально важно было идентифицировать эту универсальную сущность. Когда я разговаривал с Рэндалом, я в основном пытался оценить возможность реализации проекта и выяснить, что он рассматривал как желательный исход. Но когда мы расставались, когда я вешал трубку или прощался и уходил на ближайшую станцию, то ощущал некоторое влияние этого проекта и странные изменения в себе.

В конце концов было нечто парадоксальное и определенно человеческое в этом стремлении к освобождению от человеческой плоти. Я ловил себя на мысли, что все время думаю о произведении У. Б. Йейтса «Плавание в Византию», в котором стареющий поэт пишет о жгучем желании освободиться от слабеющего тела и больного сердца, отказаться от роли «умирающего животного» и принять форму рукотворной и бессмертной механической птицы.

Развоплотясь, я оживу едва ли В телесной форме, кроме, может быть, Подобной той, что в кованом металле Сумел искусный эллин воплотить»[5].

Йейтс, очевидно, писал не о будущем, а скорее об идеализированном призраке Древнего мира. Но эти два понятия никогда не были четко разделены в нашем сознании, в нашей культуре. Все будущее утопистов является, так или иначе, пересмотренными идеями древних мифов. Мечта Йейтса – это мечта вложить нетленную душу в архаичное устройство, вечную механическую поющую птицу. Он писал об ужасе старения и телесного упадка, о стремлении к бессмертию. Он просил «мудрецов» выйти из «священного огня» и собрать его «в искусстве вечности». Он мечтал о будущем, невозможном будущем, в котором он не умрет, – о сингулярности. Он пел о том, что было прошлым и приходило, и проходило.

В мае 2007 года Рэндал был одним из тринадцати участников семинара по загрузке разума в Институте будущего человечества. Мероприятие завершилось публикацией технического отчета «Полномасштабная эмуляция мозга: план действий» (Whole Brain Emulation: A Roadmap), написанного в соавторстве Андерса Сандберга и Ника Бострома. Отчет начинался с заявления о том, что загрузка разума, хотя и остается удаленной перспективой, тем не менее теоретически достижима благодаря развитию уже существующих технологий.

Критические замечания, возникающие в противовес этой идее моделирования разума на программном обеспечении, обычно заключаются в том, что мы недостаточно понимаем работу сознания – настолько недостаточно, что даже не знаем, с чего начать его воспроизводить. В докладе ответили на эту критику, утверждая, что, как и в случае с компьютерами, для ее воспроизведения не нужно понимать всю систему; нужна база данных, содержащая всю необходимую информацию о рассматриваемом мозге, и динамические факторы, характеризующие изменения состояний в разные моменты времени. Другими словами, требуется не понимание информации, а сама информация как таковая, необработанные данные личности.

Согласно отчету основным требованием для сбора этих необработанных данных является «возможность физически сканировать мозг, чтобы получить необходимую информацию». Одной из перспективных в этом направлении разработкой считался 3D-микроскоп, способный сканировать мозг в трех измерениях с чрезвычайно высоким разрешением.

Еще одним приглашенным участником семинара был Тодд Хаффман, генеральный директор компании 3Scan в Сан-Франциско, которая оказалась первой в этой области. Тодд был одним из коллаборатов, о которых упоминал Рэндал, он был одним из тех, кто постоянно информировал его о своей работе и о ее актуальности для общего проекта загрузки разума.

Одним из первых инвесторов компании 3Scan был Питер Тиль – человек, который, хотя явно не отождествлял себя с трансгуманистическим движением, был широко известен благодаря инвестициям в исследования по увеличению продолжительности жизни – в частности, своей собственной. Вообще на рынке загрузки разума пока не было компаний с реальными проектами – главной причиной было отсутствие самого рынка. Вот почему эта технология распространяется только в качестве медицинского инструмента для диагностики и анализа клеточных патологий. Но, когда я познакомился с Тоддом в офисе компании 3Scan в Мишен-Бэй, он не скрывал, что работа компании в большей степени продиктована его давней озабоченностью в переводе человеческого разума в воспроизводимый код. Он сказал, что не намерен просто стоять в сторонке и ожидать сингулярности, которая возникнет из некоторого квазимистического исторического детерминизма.

– Вы знаете, что это значит? – спросил Тодд. – Лучший способ предсказать будущее – это создать его.

Тодд был трансгуманистом, полноправным членом «Алькора». В кончик безымянного пальца его левой руки был вживлен имплантат, который при помощи мягких вибраций позволял ощущать электромагнитные поля. Внешне Тодд как будто сочетал в себе несколько личностей: большая деревенская борода, розовые волосы, сандалии, педикюр с черным лаком.

Он сказал, что люди, которые работали с ним, знали о его долгосрочных планах в полной эмуляции мозга, но повседневные дела компании были посвящены более насущным вопросам. Так уж получилось, заключил он, что технологии, которые в итоге окажутся полезными для сканирования мозга при его эмуляции, уже сейчас востребованы в медицине – например, при диагностике рака.

– Как я вижу это, – объяснял он, – загрузка разума не является движущей силой отрасли, но отрасль нуждается в изучении загрузки. Есть много областей, которые не имеют ничего общего с загрузкой сознания, но стимулируют развитие технологий, которые будут использоваться для загрузки. Подобно полупроводниковой промышленности, в которой была разработана технология мелкозернистого фрезерования и оценки его показателей, а также электронным микроскопам, которые будут полезны для 3D-реконструкции нейронов с высоким разрешением.

Любопытно, что Тодд не испытывал дискомфорт, обсуждая загрузку сознания, но и не поднимал эту тему на деловых встречах. Он рассказал, что в Силиконовой долине мало людей, которые думают об этом на высоконаучном уровне, и еще меньше тех, кто работает над подобными проектами.

– Я знаю людей, которые исследуют загрузку сознания, – сказал он, – они делают это втайне, потому что боятся превратиться в изгоев научного сообщества, не получить финансирование, работу или продвижение по службе. А мне не надо скрываться. Я работаю на себя, и никто не выставит меня из офиса.

Он проводил меня в лабораторию, похрустывая костяшками пальцев, пока мы шли среди впечатляющих комплексов оптических и цифровых устройств, маленьких фрагментов мозга грызунов, нарочито разложенных, словно нейронные карпаччо, в стеклянных емкостях. Эти фрагменты были отсканированы при помощи 3D-микроскопов и оцифрованы в детализированную карту нейронов, их размеров, механизмов аксонов, дендритов, синапсов.

Глядя на эти кусочки мозга, я понял, что невозможно просканировать и воссоздать весь мозг существа, прежде не убив его, пусть даже убив для последующего воспроизведения улучшенной версии. Это известная проблема среди сторонников эмуляции, решить которую они надеются с помощью нанотехнологий: они позволят работать в микроскопических масштабах, достаточных для манипуляций с отдельными молекулами и атомами. «Мы можем представить, – пишет Мюррей Шанахан, профессор когнитивной робототехники Имперского колледжа Лондона, – целый рой нанороботов, способных свободно плавать по сети кровеносных сосудов мозга, прикрепляясь к мембране нейрона или синапса». В свою очередь, Рэндал с энтузиазмом рассказывал о некоторой «нейронной пыли» – технологии, разработанной в Калифорнийском университете в Беркли, которая позволила бы применять мельчайшие беспроводные датчики для исследования нейронов и получать данные, не причиняя никакого вреда. «Все равно что выпить аспирин», – пояснил он.

Я начал думать об этом, представляя такую странную трехстороннюю связь людей, природы и технологий. Здесь, под стеклом, находился спрессованный образец центральной нервной системы животного, прочтенный компьютером. Каково это – поступить так с мозгом человека или животного? Что значит считать сознание, перевести непостижимый код природы на язык компьютера? Что будет, если извлечь информацию с субстрата и перенести ее на какой-то другой носитель? Будет ли такая информация иметь смысл вне контекста его происхождения?

Внезапно я осознал чрезвычайную странность представления нас самих как информации, содержащейся на некоем носителе, который был скорее вместилищем нашего интеллекта. Будто наши тела можно было отнести к сосудам, наряду с теми стеклянными емкостями с фрагментами мозга. Крайний позитивизм утверждает, что главное в нас – это разум, что интеллект, так же, как навыки и знания, – информация, которая собирается, извлекается, воспроизводится.

«Большая часть устройства человеческого нейрона, – пишет Рэймонд Курцвейл, – направлена на поддержание функций жизнеобеспечения, а не обработки информации. В итоге нам удастся перенести умственную деятельность на более подходящий вычислительный субстрат. Уж тогда нашему разуму не придется терпеть ограничения».

Я понял, что в основе концепции полной эмуляции мозга, да и самого трансгуманизма было представление о личности, запертой в ловушке ограниченных возможностей, сдерживающих ее проявление в этом мире. И говорить о разработке «более подходящего вычислительного субстрата» имеет смысл, только если вы думаете о себе как об аналоге компьютера.

В философии сознания существует понятие computationalism, или вычислительный принцип: оно означает, что мозг является системой обработки информации и этим напоминает компьютер. Подобная идея существовала еще до цифровой эры. Например, в 1655 году Томас Гоббс в книге «О теле» (De Corpore) писал: «Под мышлением я понимаю вычисления. Вычислять – значит собрать сумму нескольких частей воедино или узнать остаток, из одного взяв другое. Таким образом, суть та же, что и у сложения или вычитания».

И всегда была своего рода обратная связь между идеями представления разума как компьютера и компьютера как разума. «Я считаю, что к концу века, – писал Алан Тьюринг в 1950 году, – можно будет спокойно говорить о вычислительных устройствах, не ожидая услышать возражения».

Со все нарастающей сложностью компьютеров искусственный интеллект занимает воображение все большего числа ученых; идея моделирования функций человеческого мозга с помощью компьютерных алгоритмов становится все более и более популярной. В 2013 году Европейский союз инвестировал более миллиарда евро государственного финансирования в The Human Brain Project. Этот проект, базирующийся в Швейцарии, был запущен под руководством нейробиолога Генри Маркрама в целях создания действующей модели мозга: в течение десяти лет планируется реализовать ее на суперкомпьютере, используя искусственные нейронные сети.

Почти сразу после отъезда из Сан-Франциско я побывал в Швейцарии, чтобы посетить The Brain Forum – крайне необычную конференцию по неврологии и технологии в Лозаннском университете, где базируется The Human Brain Project. Там я встретил бразильца Мигеля Николелиса, профессора университета Дьюка. Николелис – один из лучших в мире нейробиологов, первопроходец в области разработок интерфейса «мозг – машина», благодаря которому роботизированные протезы управляются нейронной активностью человека (во время наших обсуждений Рэндал несколько раз ссылался на эту технологию).

Николелис – бородач с озорными манерами. Кроссовки, которые он носил вместе с костюмом, – в чистом виде предпочтение удобства правилам. Он приехал в Лозанну, чтобы рассказать о разработанном им роботизированном экзоскелете, управляемом мозгом: изобретение позволило парализованному человеку совершить первый удар по мячу во время церемонии открытия чемпионата мира по футболу 2014 года в Бразилии.

Учитывая частоту, с которой его работа цитировалась трансгуманистами, мне было любопытно узнать, что Николелис думал о перспективах загрузки разума. Оказалось, что он не очень-то и задумывался над этим. По его словам, сама идея моделирования человеческого разума на вычислительной платформе вступает в принципиальное противоречие с динамической природой мозговой активности, которую мы подразумеваем под разумом. По этой же причине он считал, что проект The Human Brain Project совершенно несостоятелен.

«Разум – это нечто значительно большее, чем информация, – заключил он. – Это гораздо больше, чем просто данные. Вот почему вы не сможете использовать компьютер, чтобы узнать, как работает мозг и что в нем происходит. Мозг просто невычислим. Его нельзя смоделировать».

Мозг, как и многие другие природные феномены, обрабатывает информацию, но это совсем не означает, по мнению Николелиса, что обработка может быть алгоритмизирована и запущена на компьютере. Центральная нервная система человека имеет с ноутбуком меньше общего, чем со сложными системами и явлениями, встречающимися в природе и мире – такими, как косяки рыб, стаи птиц или даже фондовые рынки – где отдельные элементы взаимодействуют и сливаются в единое целое, двигаясь непредсказуемо. Как он выразился в книге «Релятивистский мозг» (The Relativistic Brain), написанной в соавторстве с математиком Рональдом Чикурелем, мозги постоянно реорганизуются, как физически, так и функционально, в результате накапливаемого опыта. «Информация, обрабатываемая мозгом, используется для перенастройки структуры и функций, создающих непрерывную рекурсивную интеграцию информации и связей в мозге. Те качества, которые определяют сложную адаптивную систему, и подрывают нашу способность точно предсказывать и моделировать ее динамическое поведение».

На конференции The Brain Forum мало кто разделял скептицизм Николелиса относительно возможности эмуляции мозга. Никто не говорил о загрузке разума как о чем-то отдаленном и абстрактном – наоборот, почти каждое высказывание, которое я слышал, укрепляло единодушное мнение, что мозг возможно перевести в данные. Общий вывод конференции в целом заключался в том, что ученые по-прежнему практически не представляют, как это реализовать, но считают, что сканирование мозга и построение огромных динамических моделей абсолютно точно необходимо для того, чтобы мы смогли начать изучать процессы, происходящие внутри наших голов.

На следующий день я встретился с нейроинженером Эдвардом Бойденом. Бойден – спокойный и жизнерадостный бородатый американец тридцати пяти лет в очках – возглавлял исследовательскую группу по синтетической нейробиологии MIT Media Lab в Массачусетском технологическом институте. Его работа заключалась в создании инструментов для картирования, управления и наблюдения за мозгом, чтобы изучить все особенности его работы. Значительную известность он приобрел благодаря созданию оптогенетики – технологии нейромодуляции, с помощью которой можно включать или отключать отдельные нейроны в мозге живых существ направленными световыми фотонами.

Во время наших обсуждений Рэндал неоднократно упоминал Бойдена как человека, в целом поддерживающего общую эмуляцию мозга. Работа Бойдена имела большое значение для этого проекта, как и его выступление на конгрессе The Global Future 2045 в 2013 году в Нью-Йорке.

Бойден был убежден, что однажды появится возможность конструировать для отдельных частей мозга нейропротезы, которые станут большим шагом на пути к полной эмуляции мозга. Конечно, если вы сможете дать ответ на парадокс Тесея, который гласит: «Если все составные части исходного объекта были заменены, остаётся ли объект тем же объектом?»

«Наша цель – разгадать мозг», – в своем заявлении Бойден имел в виду конечную цель неврологии – понять, как работает мозг, как миллиарды его нейронов и триллионы связей между ними организуются для создания конкретных процессов сознания. Меня поразил математический смысл этого слова «разгадать», как будто мозг получится в конце концов «решить» подобно уравнению или кроссворду.

«Чтобы разгадать мозг, – сказал он, – нам придется иметь возможность эмулировать его на компьютере. Мы усердно работаем над путями картирования мозга, используя коннектомику – процедуру создания комплексных карт связей нервной системы живого организма. Но я бы утверждал, что такой карты связей недостаточно. Чтобы понять, как обрабатывается информация, вам действительно понадобятся все молекулы мозга. И я думаю, что разумная цель на данном этапе – имитация маленького организма, и для этого необходимо как-то сделать 3D-карту мозга с наноразмерной точностью».

Так совпало, что команда Бойдена в Массачусетском технологическом институте недавно разработала как раз такой революционный инструмент. Он был назван «экспансионной микроскопией» и включал в себя физическое увеличение образцов мозговой ткани с использованием полимера, наиболее часто встречающегося в детских подгузниках. Полимер увеличивал ткань в размерах, сохраняя связи и пропорции, значительно повышая уровень детализации при картировании.

Бойден достал ноутбук и показал мне несколько трехмерных изображений образцов тканей мозга, сделанных с помощью этой технологии.

– Так какова конечная цель всего этого? – спросил я.

– Ну, я думаю, было бы здорово, если бы мы смогли фактически локализовать и выявить все основные белки и молекулы мозговой цепи. А потом потенциально можно было бы выполнить симуляцию этой цепи и смоделировать процессы, происходящие в мозге.

– Когда вы говорите о симуляции, что вы имеете в виду? Вы говорите о воспроизведении сознания?

Бойден, замолчав на мгновение, признался, что на самом деле не понимает значение термина «сознание», по крайней мере, недостаточно точно для ответа на мой вопрос.

– Проблема слова «сознание», – объяснил он, – в том, что мы не можем судить, есть оно или нет. Нет ничего, похожего на тест, набрав в котором нужное количество баллов, можно заключить, что сознание есть. Так что трудно сказать, будет ли симуляция обладать сознанием сама по себе.

Он указал на ноутбук, стоящий перед ним на столе в огромном пустом банкетном зале, где проходила конференция и куда мы пришли поговорить, и сказал, что для того, чтобы понимать компьютер, недостаточно понимать устройство электросхем, необходимо понимать саму динамику процессов.

– На планете пятьсот миллионов таких ноутбуков, – продолжил он, – и все они имеют почти одинаковые статические электронные схемы, но прямо сейчас, в этот момент, все они выполняют совершенно разные задачи. Так что необходимо понимать динамику, а не только то, что там происходит в плане проводки, микросхем и так далее.

Он щелкнул по трекпаду ноутбука и развернул изображение червя, анимированного мерцающими цветными пятнами света. Это была нематода C. Elegans, прозрачный круглый червь около миллиметра в длину, широко используемый неврологами благодаря небольшому числу своих нейронов (всего в нем насчитывается 302 нейрона). Этот червь был первым многоклеточным организмом, обладающим своей последовательностью генов, и на сегодняшний день это единственное создание, имеющее полностью составленный «коннектом» (то есть имеющий полностью составленное описание структуры связей нервной системы).

– Это первая попытка представить нейронную активность целого организма, – сказал он, – вычисленная со скоростью, достаточной для описания активности всех его нейронов. И, когда мы сможем описать все соединения и все молекулы в нейронной цепи и будем наблюдать за тем, что происходит, в реальном времени, мы сможем попытаться увидеть, действительно ли смоделированная динамика отражает эмпирическое наблюдение.

– А что будет в этот момент? Появится ли возможность перевести эту нервную деятельность червя в код? В вычислимую форму?

– Да, – ответил Бойден. – Такая надежда есть.

Я почувствовал, что он скрывает от меня свою крепкую веру в реальность полной мозговой эмуляции, но было ясно, что он не согласен с Николелисом. И его рассказ – это его собственная конечная цель, некое исследование, необходимое для эмуляции всего мозга, как раз то, чем он занимался в Массачусетском технологическом институте.

Очевидно, все, что происходило на экране ноутбука, было очень далеко от того, о чем думал Рэндал – очень далеко от его разума, или от моего, или от вашего, с сотнями миллиардов вспыхивающих нейронов, мерцающих светом чистого сознания. Но это была иллюстрация принципа, заявление о потенциальной возможности – показатель того, что стремления Рэндала были не совсем безумны или по крайней мере теоретически реализуемы.

В первых двух беседах с Рэндалом мои вопросы, как правило, были сосредоточены на технических аспектах эмуляции всего мозга: на средствах, которыми ее можно было бы достичь, и на общей осуществимости проекта. Это было весьма полезно: ответы подтверждали, что Рэндал знает, о чем говорит, что он не безумен. Но это не значит, что я сам понимал свои вопросы на уровне, отличном от самого элементарного.

Однажды вечером, сидя на Фолсом-стрит, в месте, сочетающем в себе бар, прачечную и зал для стендап-шоу, с неожиданным названием Brainwash[6], я признался Рэндалу, что меня не привлекала и даже ужасала сама мысль о том, что мой разум может быть куда-то загружен. Даже сейчас влияние технологий на мою собственную жизнь весьма неоднозначно; я все больше осознавал, насколько мои движения предопределены корпорациями, единственная цель которых заключалась в получении прибыли с помощью данных о жизни людей. Материалы, которые мы потребляем, романтические встречи, на которые ходим, новости о мире, которые читаем, – все это подчинено влиянию неведомых алгоритмов, созданных корпорациями: в коалиции с правительством они кажутся мне великой тайной нашего времени. В мире, где хрупкий либеральный идеал свободной личности уже отступил, подобно полузабытому сну, в сомнительную дымку истории, не будет ли в конечном итоге наше полное слияние с технологиями окончательной капитуляцией самой идеи личности?

Рэндал снова кивнул, сделав глоток пива.

– Слушая вас, я понимаю, что это будет серьезным препятствием для людей. Я спокойнее отношусь к этой мысли только потому, что уже свыкся с ней, – сказал он.

Здесь поднимается основной тревожащий нас философский вопрос: останусь ли я собой? Если бесконечная система моих нейронных связей и процессов может быть скомпилирована и запущена на платформе, отличной от полутора килограммов студенистой нервной ткани внутри моего черепа, в какой степени эта эмуляция способна быть «мной»? Даже если предположить, что загрузка обладает сознанием и что это сознание неотличимо от моего представления о себе, будет ли оно «мной»? Достаточно ли того, что такая загрузка считает меня собой? Достаточно ли считать себя самим собой и есть ли тогда в этом смысл?

Инстинкты убеждали меня, что между мной и моим телом нет разницы, что я никогда не смогу существовать независимо от субстрата, в котором нахожусь, потому что я и есть этот субстрат, а субстрат – это и есть я.

Идея полной эмуляции мозга, освобождение от материи, от физического мира кажется мне крайней степенью того, как наука и вера в научный прогресс подменяют религию, отражая глубокие культурные желания и заблуждения.

В разговорах о будущих технологиях я слышал ропот древних верований. Мы говорили о переселении душ и реинкарнации. Ничто не ново. В действительности ничто не умирает, а возрождается в новой форме, новым способом, в новом субстрате.

Мы говорили о бессмертии, об извлечении сущности человека из смертного тела, о той цели, достичь которой мечтал еще Гильгамеш. Трансгуманизм иногда обвиняют в возрождении гностических еретических идей и квазинаучном переосмыслении древней религиозной идеи (как утверждает политический философ Джон Грей, «в настоящее время гностицизм – это вера людей, считающих себя машинами»). Последователи этого раннехристианского еретического направления полагали, что материальный мир и материальные тела, благодаря которым люди пребывают в этом мире, были творением не Бога, а злого божества более низкого ранга, которое они называли демиургом. Для гностиков мы, люди, были божественными духами, запертыми в плоти, как в ловушке, созданной злом. В своей книге «Примитивное христианство» (Primitive Christianity) Рудольф Бультман приводит цитату из гностического текста, объясняя, что нужно сделать, чтобы вознестись в Царство божественного света:

«Прежде всего ты должен разорвать одеяния, в которые одет, покров невежества, оплот зла, узы пороков, темную тюрьму, живую смерть, наделенный чувствами труп, могилу, в которой пребываешь, могилу, которая всегда с тобой, вороватого товарища, который ненавидит тебя, любя тебя, и завидует тебе, ненавидя тебя…»

Только достигая более высокого уровня знания, избранные – сами гностики, на которых снизошло божественное откровение, – могли сбежать от зла к истине чистейшего духа. Иисус в гностических апокрифах презирает тело гораздо более явно и недвусмысленно, чем в каноническом Писании. В гностическом Евангелии от Томаса цитируется: «Чудо из чудес в том, что дух приходит на землю через тело. Действительно, я поражен, как такое великое богатство превращается в такую нищету».

Элейн Пейджелс в книге «Гностические евангелия» (The Gnostic Gospels) говорит, что эти верования близки к греческой философской традиции (и в этом смысле к индуистской и буддийской традициям), которая рассматривает человеческую душу как «находящуюся в теле, словно человек – это бестелесное существо, которое использует тело в качестве инструмента, но не отождествляет себя с ним». Для гностиков единственным искуплением может считаться освобождение от тела. И технологическим вариантом такого освобождения, как мне казалось, могла стать как раз эмуляция мозга.

Такое технодуалистическое представление о самих себе как о программном обеспечении, работающем на оборудовании наших тел, выросло из древнейшей человеческой склонности отождествлять себя с самыми передовыми машинами. Джон Г. Догман, ученый в сфере компьютерных наук, в статье «Метафора мозга и теория мозга» (Brain Metaphor and Brain Theory) излагает историю этой тенденции. Так же, как древние технологии водоснабжения (насосы, фонтаны, водные часы) породили греческий и римский языки пневмы и юмора; так же, как часовой механизм был главной метафорой человеческой жизни в эпоху Возрождения; так же, как после промышленной революции с ее паровыми двигателями и энергией давления Фрейд сравнил эти силы с концепцией бессознательного – теперь существует представление человеческого разума в виде устройства хранения и обработки данных, подобного нейронному коду, который работает на разветвленной сети центральной нервной системы.

Если мы представляем собой информацию, а информация сейчас стала бестелесной абстракцией, и носитель этой информации имеет второстепенное значение, то она может бесконечно передаваться, дублироваться и сохраняться. «Когда информация теряет свое тело, – пишет литературный критик Н. Кэтрин Хейлс, – становится особенно легко отождествлять людей и компьютеры, поскольку выбор материальной формы для мыслящего разума кажется случайным».

В основе идеи эмуляции лежит парадокс: она возникает из абсолютного материализма, из представления разума как неотъемлемого свойства взаимодействия физических материй. При этом развивается убеждение в том, что разум и материя являются отдельными или хотя бы разделяемыми сущностями. Это проявление новой формы дуализма, даже своего рода мистицизма.

Чем больше времени я проводил с Рэндалом, тем сильнее задумывался над целью его проекта. Какой будет загруженная версия человека? На что, по мнению Рэндала, она будет похожа? На цифровой призрак, безграничное сознание, лишенное физического воплощения?

Каждый раз на мои вопросы он отвечал немного иначе: он не скрывал, что у него нет четкого представления о будущем. Он сказал мне, что все будет зависеть от субстрата, от формы бытия. Иногда он говорил, что это будет нечто материальное, некоторая версия из плоти и крови, а иногда делился идеей виртуального «я» – разума, воплощенного в цифровом мире.

Рэндал сказал: «Я часто представляю человека, который действительно хорош в управлении байдаркой и чувствует ее продолжением своего тела. Так что загрузка, возможно, не станет большим потрясением для личности, потому что мы уже существуем в мире, где привыкли использовать разного рода улучшения».

В этот момент я понял, что держу в руке телефон. Я положил его на стол, и мы оба улыбнулись.

Я рассказал Рэндалу о некоторых проблемах, связанных с потенциальными последствиями его проекта. Я был достаточно обеспокоен, поэтому поделился с ним мыслями о том, насколько современная жизнь уже преобразована в код, в легко передаваемые и продаваемые базы личной информации. Каждое наше взаимодействие с технологиями создает все более детализированный потребительский портрет – единственную нашу версию, интересующую создателей этих технологий. Насколько хуже было бы существовать исключительно как информация? Неужели само сознание станет своего рода когнитивной компьютерной приманкой? Я рассказал, что уже представляю, как некая часть хитрого кода, органически вписанная в платформу модуля маркетинга моего сознания, будет побуждать мою природную слабость заказать стаканчик-другой «Сьерра-Невады».

А что, если такая процедура обретения бессмертия, эта эмуляция и загрузка разума, будет стоить настолько дорого, что только очень богатые люди смогут позволить себе премиальный аккаунт без рекламы, а остальным проигравшим придется бесконечно мириться с периодическим воздействием на их мысли, эмоции или желания неким коммерческим источником в некотором адском контент-партнерстве.

Рэндал не согласился с тем, что такая ситуация нежелательна. Тем не менее такие размышления не имели прямого отношения к его проекту, который должен скорее решить основную проблему человеческого бытия, нежели помешать любым непредвиденным последствиям.

– Сомневаюсь, – сказал он, – что подобное влияние на человека может оказывать только программное обеспечение. На биологические мозги также можно воздействовать. С помощью рекламы, скажем, или с помощью химических веществ. Не похоже, что ваше желание купить еще пива никак не связано с алкоголем, который вы уже выпили. Уверены, что ваши желания полностью независимы от влияния извне?

Я долго пил пиво, чтобы не заказывать еще одно. Зловонный запах травки густо растекся в этом теплом вечере, подобно сырому туману, ползущему из бухты. Всего в нескольких футах от нас, на углу улиц Фолсом и Лэнгтон, свернувшись калачиком под фонарным столбом, лежал бездомный. Все время, пока мы сидели, этот человек, лица которого я не мог разглядеть, тихо бормотал что-то, периодически истерично хохоча. Я вспомнил фразу из «Веселой науки» (Die fröhliche Wissenschaft) Ницше о том, какими странными, необычными и неправильными мы, вероятно, кажемся другим животным: «Боюсь, что животные видят человека как существо, подобное им, но утратившее свой животный здравый смысл; как безумное, крайне опасное животное; как смеющееся животное, плачущее животное, несчастное животное».

Возможно, мы безумны именно из-за нашей неспособности принять себя как животных, принять факт того, что умрем смертью животных. И почему мы должны его принимать? Такую мысль невозможно вынести, это недопустимая реальность. Могли бы вы подумать, что мы окажемся за пределами; могли бы вы подумать, что к сегодняшнему моменту мы сможем не мириться с дурацкой задумкой природы. Наше существование и сопутствующий невроз сопровождаются неразрешимым противоречием: мы находимся вне природы и над ней, подобно маленьким божествам. И все же мы беспомощны перед ней, навсегда ограниченные ее слепой и непримиримой властью.

Я заметил абсурдность наших представлений о мире: о возникновении жизни, о науке и о человеческом прогрессе. Внезапно я осознал, насколько все причудливо и нелепо: все эти обещания ученых об освобождении людей из плена плоти, этот неисправный «механизм» бездомного человека, бормочущего свои безумия и страдания в пустоту на тротуаре Сан-Франциско. И я, писатель, который сам себя сбил с толку мыслями о сути вещей, делая заметки, чтобы не забыть о хихикающем бродяге, о запахе травки, о ницшеанских безумных животных.

В течение нескольких недель и даже месяцев после возвращения из Сан-Франциско я был одержим идеей полной эмуляции мозга. Когда я отрывался от работы и прогуливался до кафе, то воображал, что слишком быстро проезжающая мимо машина залетает на тротуар и сбивает меня. Я представлял, что случится с моим телом, и ловил себя на мыслях о Рэндале и о его проекте отделения личности от субстрата. Когда я чувствовал себя уставшим или физически уязвимым, я (или мой мозг) особенно часто возвращался к Рэндалу, к нейронам червяка, мерцающим на ноутбуке Эдварда Бойдена в Лозанне и к фрагментам мышиного мозга, сохраненного в лаборатории компании 3Scan в Мишен-Бэй.

Однажды утром, спустя несколько месяцев после поездки в Сан-Франциско, я лежал дома в Дублине, страдая от простуды и похмелья, отягчающего обстоятельства моего вчерашнего выхода за все разумные пределы в выпивке, и лениво подумывал о том, что пора бы уже вытащить себя из постели, чтобы присоединиться к жене и сыну, которые увлеченно играли в ковбоев в соседней комнате. Я испытывал физическое недомогание. Как это часто бывает при простуде, я ощущал себя биологическим существом из плоти, крови и хрящей. Я чувствовал заблокированные носовые проходы, горло, замученное бактериями, скорбную боль внутри всего черепа, внутри цефалона. Короче говоря, я осознавал свой субстрат, потому что мой субстрат был в крайне прискорбном состоянии.

И меня охватило внезапное любопытство, что конкретно есть этот субстрат, а что я сам, с технической точки зрения. Я потянулся к телефону, лежащему на тумбочке, и ввел в Google слова: «Что такое человек…» Первые три варианта автозаполнения были: «Что такое человеческая многоножка», «Из чего состоит человеческое тело» и «Что такое человеческое бытие». На второй вопрос я и хотел получить ответ.

Оказалось, что я на 65 процентов состою из кислорода, а это значит, что я в основном воздух. Также я состоял из непрерывно сокращающихся объемов углерода, водорода, кальция, серы и хлора и так далее по периодической таблице химических элементов. Я был слегка удивлен, узнав, что в мой состав, как и в состав айфона, входят микроэлементы из меди, железа и кремния.

Какое прекрасное творение – человек, думал я, какая квинтэссенция праха.

Несколько минут спустя в спальню на четвереньках заползла моя жена, усадившая на спину сына, крепко сжимавшего ворот ее рубашки кулачками. Она цокала, пока передвигалась, а сын смеялся во весь голос и кричал: «Стой! Стой!».

Издав громкое ржание, подобно лошади, она изогнулась и осторожно сбросила малыша со спины в стоящие у стены ботинки – он вскрикнул от восторга и вскочил на ноги.

Я чувствовал: ничего из этого невозможно запрограммировать. Я чувствовал: ничего из этого невозможно запустить ни на каком другом субстрате. Их красота была физической, телесной – в самом глубоком, самом грустном и самом прекрасном смысле слова.

Я осознал, что никогда не любил жену и нашего маленького мальчика больше, чем когда думал о них как о млекопитающих. Я вытащил себя и свое тело из постели, чтобы присоединиться к ним.

Глава 5 Краткая заметка о сингулярности

Не существует ни одной общепринятой версии технологической сингулярности. Это свет, сияющий над горизонтом Силиконовой долины, появляющийся то как религиозное пророчество, то как прогноз технологического развития. Нет предела богатствам, которые, по утверждению верующих, принесет сингулярность, нет конца рассказам о них. В самом широком смысле этот термин относится к тому времени, когда машинный интеллект будет значительно превосходить возможности своих человеческих создателей и когда биологическая жизнь подчинится технологиям. Это своего рода крайность технического прогрессивизма, вера в то, что универсальные технологии решат неразрешимые проблемы мира.

Эта идея в той или иной форме существует уже по меньшей мере полвека. В 1958 году Станислав Улам в некрологе своему коллеге, физику Джону фон Нейману, с которым они работали над Манхэттенским проектом, вспомнил их разговор об «ускоряющемся прогрессе технологий, изменениях в жизни людей и приближении некоторой важной вехи в истории, когда все изменится».

Первое подробное изложение принципов технологической сингулярности обычно приписывается математику и писателю-фантасту Вернору Винджу. В эссе «Грядущая технологическая сингулярность: как выжить в постчеловеческой эре», впервые представленном на конференции NASA в 1993 году, Виндж заявил, что «в течение ближайших тридцати лет у нас появятся технологические средства для создания сверхчеловеческого интеллекта. Вскоре после этого человеческая эра закончится». Виндж неоднозначно относился к последствиям этой великой трансцендентности: она могла ознаменовать как завершение всех наших проблем, так и полное уничтожение нашего вида. Но то, что она грядет, не вызывает никаких сомнений. Как и у многих мыслителей эры миллениума, предсказания Винджа характеризуются странным историческим детерминизмом: сингулярность невозможно предотвратить, уверен он, так как ее появление – это неизбежное следствие нашей конкурентоспособности и возможностей технологии. А еще, пишет он, все мы – инициаторы этого процесса.

Ближе всего к канонической сингулярности лежат идеи Рэя Курцвейла – изобретателя многих гениальных устройств (планшетного сканера, устройства воспроизведения текстов для слепых). Курцвейл вместе со Стиви Уандером является соучредителем компании Kurzweil Music Systems, синтезаторы которой используют Скотт Уокер, группа New Order и «Странный Эл» Янкович. Как писатель он является противоречивой фигурой, мистиком делового стиля, чьи тайные проекции содержат спекуляции о самых далеких техноутопических достижениях. Но Курцвейл ни в коем случае не маргинал технического мира. Он скорее опекун Силиконовой долины – этот статус был более или менее формализован в 2012 году, когда Рэя пригласили в Google на должность директора по инженерным вопросам: так он стал главным идеологом направления машинного обучения в компании.

Сингулярность Курцвейла – широкое видение технологического изобилия, тщательно продуманная телеология, в которой вся история человечества сводится к апофеозу чистого разума. «Как мы можем ощутить сингулярность?» – спрашивает он на первых страницах своего бестселлера «Сингулярность приближается: когда люди выйдут за рамки биологии» (The Singularity Is Near: When Humans Transcend Biology). И отвечает: «Подобно Солнцу, на которое легче смотреть, слегка прищурившись». Он пророчествует, что сингулярность ожидается к 2045 году или около того. Курцвейл, который, как известно, ежедневно принимает огромное количество биологически активных добавок и витаминов и продвигает свой собственный бренд эликсиров и капсул, сдерживающих смерть, уверен, что он все еще будет здесь в свои девяносто семь.

Как прорицатель технологического будущего он формулирует главный постулат, именуемый «законом ускоряющейся отдачи». Курцвейл говорит о том, что технологии постоянно нарастают, имея экспоненциальный характер – по аналогии со сложными процентами в финансовой сфере. Сегодняшний уровень технологий – это основа, на которой мы разрабатываем технологии будущего. Чем более сложной становится технология, тем быстрее она совершенствуется (наиболее известный пример этого феномена – «закон Мура» – привел в 1950-х годах Гордон Мур, соучредитель корпорации Intel: количество транзисторов, которое можно разместить на кристалле интегральной схемы, удваивается примерно каждые восемнадцать месяцев). Процесс дарвиновской эволюции, по Курцвейлу, имеет экспоненциальный характер, явно стремящийся к ожидаемому концу. Эволюция – это не слепое и хаотичное движение, не случайный набор ужасов и чудес, а скорее система или «процесс создания моделей возрастающей сложности». Другими словами, эволюция стремится к идеальному порядку и регулированию машин. И именно эта эволюция моделей, логическая последовательность, в которой «каждая ступень или эпоха использует методы обработки информации предыдущей эпохи, чтобы создать будущее», по Курцвейлу, является «главной историей нашего мира».

Курцвейл рисует картину будущего, в котором вычислительные устройства продолжат становиться все меньше и все мощнее, пока ускоренная эволюция технологий не станет главной движущей силой нашей собственной эволюции. Он говорит о том, что нас больше не будут окружать компьютеры: мы поместим их в свои тела (в мозг и в кровь), тем самым изменяя природу человеческого бытия. В самом ближайшем будущем (то есть при жизни самого Курцвейла, как он надеется) это будет не только возможно, но и необходимо, учитывая недостаточные вычислительные мощности даже самых эффективных человеческих мозгов.

Будущее Курцвейла может показаться привлекательным, если вы уже приняли механистический взгляд на человеческое существо и согласились с пионером искусственного интеллекта Марвином Мински в том, что мозг – всего лишь компьютер из плоти. Почему бы нам не перейти на более высокий уровень функциональности? Если мы понимаем компьютер как аппарат, построенный для выполнения конкретной задачи, то наша задача как аппарата – думать и вычислять на самом высоком уровне. При такой инструменталистской точке зрения на человеческую жизнь наш долг или по крайней мере смысл нашего существования состоит в том, чтобы в первую очередь увеличивать свою вычислительную мощность. Мы, подобно машинам, должны быть эффективны и долговечны настолько, насколько это возможно.

«Наша версия биологического тела 1.0, – пишет Курцвейл, – довольно хрупкая и имеет мириады сбоев, не говоря уже об обременительных процедурах обслуживания. Хотя иногда человеческий интеллект способен парить в порыве творчества, большинство человеческих мыслей стандартны, жалки и ограниченны». Как только начнется сингулярность, мы перестанем быть беспомощными и примитивными существами, машинами из плоти, ограниченными в мыслях и действиях телом, нашим нынешним субстратом. «Сингулярность, – пишет он, – позволит нам преодолеть ограничения биологических тел и мозгов. Мы обретем власть над своей судьбой. Мы возьмем под контроль смертность. Мы сможем жить так долго, как того захотим (это не то же самое, что жить вечно). Мы полностью поймем принципы человеческого мышления и значительно расширим и обогатим его. К концу этого столетия небиологическая часть нашего интеллекта станет в триллионы триллионов раз мощнее человеческого разума».

Мы, наконец, освободимся от падшего состояния человечества, освободимся от плоти. Мы вернемся к догреховному состоянию целостности, окончательному союзу, в котором технологии заменят бога. «Сингулярность, – пишет Курцвейл, – станет кульминацией слияния нашего биологического мышления и наших технологий и приведет к появлению в мире человека, выходящего за рамки биологии. В постсингулярной эпохе уже не будет никакого различия между человеком и машиной или между физической и виртуальной реальностью». На критику о том, что такое объединение может уничтожить человечество, Курцвейл возражает, что на самом деле сингулярность – это главное достижение человечества как проекта, высшее проявление нашего постоянного стремления к преодолению нашей физической и умственной ограниченности, которое всегда определяло и отличало нас как вид.

В своем труде «О граде Божьем» блаженный Аврелий Августин описывает «всеобщее знание», выходящее далеко за пределы нашего воображения, называя его Божьей милостью. Он пишет: «Вообразите, насколько это ясное, верное, чуждое заблуждению и не требующее труда абсолютное знание… и какое у нас будет тело, полностью подчиненное духу и изобильно им оживляемое, не нуждающееся ни в какой другой пище».

В пророчестве Курцвейла интеллекту отводится мессианская роль. Приписывая ему мистическое значение, он тем не менее рассматривает интеллект с точки зрения вычислений, формализованного механизма, влияющего на информационное сырье существа. И с такой мессианской точки зрения искусственный интеллект придет спасти Вселенную от непредсказуемых глупостей.

Курцвейл использует целенаправленный подход к космологии и навязывает сквозь глубину времени самой Вселенной корпоративную проектную структуру планирования, состоящую из ряда ключевых этапов. В последней из «шести эпох эволюции», которая придет после великого слияния человечества и искусственного интеллекта, разум «начнет насыщать материю и энергию». «Это будет достигнуто, – пишет Курцвейл, – путем реорганизации материи и энергии для обеспечения оптимального уровня вычислений, которые позволят начать экспансию космоса от истоков на планете Земля». Благодаря бережному ведению хозяйства бесконечная пустота Вселенной, поддающаяся безжалостным силам энтропии после четырнадцати миллиардов лет бездействия, в конце концов будет задействована в огромном механизме обработки данных.

Мы видим Рэймонда, стоящего на пляже на закате и устремившего взгляд к безмятежному пространству Тихого океана, в одной из необычных сцен «Трансцендентного человека» – документального фильма 2009 года о жизни и работе ученого. В предшествующей сцене мы слушаем его рассказ о предсмертном разговоре с отцом. Услышав голос диктора, спрашивающего Курцвейла, о чем он думает, когда смотрит на море, мы могли бы ожидать, что он поделится мыслями о смертности, если не о своей собственной, то по крайней мере смертности тех, кому не повезло жить вечно. Курцвейл делает длительную паузу, камера начинает двигаться вокруг него.

– Хорошо, – отвечает он, – я думаю о том, как много вычислений в океане. Все эти молекулы воды взаимодействуют друг с другом. Все это – вычисления. Довольно красиво. Я всегда находил вычисления очень успокаивающими. И ведь это действительно необходимо, чтобы уловить трансцендентные моменты нашего сознания.

Курцвейл стоит перед необъятными просторами Тихого океана, его волосы слегка треплет легкий ветерок. Он кажется оракулом, проводником в тайны технологии, пророком грядущего мира, где бесконечный машинный интеллект наконец освободит нас от бремени человеческой сущности.

Он смотрит на океан и видит огромное и замысловатое устройство, в котором нет ничего, кроме информации, ничего, кроме исходного материала для интеллекта. Вода, ее температурные колебания, изобилие живущих в ней организмов, ритмичный прибой – все это необъятные вычисления и код. Море как особый способ рассуждения о самой мысли – это метафора. И в этом проявляется вычислительный пантеизм, почтение к природе как к проявлению универсальной машины, алгоритмической имманентности.

Глава 6 Разговор об экзистенциальном риске искусственного интеллекта

Я никак не мог представить себе сингулярность, даже отбросив на мгновение свои сомнения и явно религиозные черты ее основной мысли. Признаюсь, что никогда не осознавал привлекательности этой идеи и никогда достаточно точно не понимал, что она подразумевает – почему перспективу бестелесного существования в виде чистой информации рассматривают как спасение, а не как гибель. Внутренние инстинкты подсказывали мне, что если у жизни и есть смысл, то этот смысл в том, чтобы быть животным, быть неразрывно связанным с рождением, размножением и смертью.

Более того, идея нашего спасения с помощью технологий и искусственного интеллекта совершенно не увязывалась с моим пониманием жизни, с тем немногим, что мне довелось понять о крайне разрушительном виде приматов, к которому я принадлежу. Я пессимист и думаю, что мы будем скорее уничтожены плодами нашей изобретательности, чем спасены ими. Наша планета сейчас находится на грани шестого массового вымирания с момента первого появления жизни на ее поверхности. Первое вымирание было также вызвано воздействием на окружающую среду одним из живущих на ней видов.

Вот почему, читая о растущем страхе перед превосходящим человека искусственным интеллектом, который может стереть все человечество с лица земли, я чувствовал, что такое видение технологического будущего близко моему фаталистическому настроению.

Образы трагических предвестников используют широкоформатные газеты – почти всегда с апокалиптическими изображениями Терминатора из одноименного фильма, титанового робота-убийцы, глядящего на читателя сверкающими красными точками безжалостных глаз. Илон Маск говорил об искусственном интеллекте как о «величайшей экзистенциальной угрозе» и о его развитии как о технологическом способе «вызова демона». «Очень надеюсь, что мы не просто биологический загрузчик операционной системы для цифрового сверхинтеллекта, – написал он в твиттере в августе 2014 года. – К сожалению, это становится все более вероятным». Питер Тиль заявил, что «люди тратят слишком много времени, думая об изменении климата, и слишком мало – думая об искусственном интеллекте». Стивен Хокинг написал статью для издания The Independent, в которой предупреждал, что это будет «самое большое событие в истории человечества» и, вполне вероятно, может оказаться «последним, если мы не научимся учитывать риски». Даже Билл Гейтс публично высказал свои волнения, не понимая, «почему некоторые люди не обеспокоены этим».

А был ли я сам обеспокоен этим? И да, и нет. Я не особо верил тому, что взывало к моему внутреннему пессимизму, – во многом потому, что это казалось мне оборотной стороной пророчеств сингулярности об искусственном интеллекте, вступившем в свои права, и о человеческих существах, достигших невообразимых высот знания и силы и живущих вечно в сияющем свете сингулярности. Но я понял, что мой скептицизм был основан скорее на эмоциях, чем на логике, и что я почти ничего не знаю о возможных весьма убедительных основаниях этих страхов и о том, что их провоцирует. Даже если бы я смог убедить себя, что все это – правда, я был беспомощно, болезненно заворожен мыслью о том, что мы могли бы оказаться на грани создания машины, которая будет способна уничтожить весь наш вид. Великие философские умы капитализма – Маск, Тиль, Гейтс – открыто беспокоились о губительной опасности заветной цели этой идеологии. Эти мрачные предупреждения об искусственном интеллекте поступали не от луддитов или религиозных катастрофистов, от которых их можно было бы ожидать, а от людей, которые воплощали в себе наше благоговение перед машинами.

Поразительно, что существует ряд научно-исследовательских институтов и аналитических центров, посвященных изучению риска полного уничтожения нашего вида – «экзистенциального риска» – и возможностей избежать именно его, а не других бедствий, таких как изменение климата, или ядерная война, или глобальная пандемия. Например, этим занимаются в Институте будущего человечества в Оксфорде, в Центре изучения экзистенционального риска Кембриджского университета, в Институте исследования машинного интеллекта в Беркли и в Институте будущей жизни в Бостоне. Среди научных консультантов этих организаций не только выдающиеся деятели науки и техники, такие как Маск, Хокинг и родоначальник генетики Джордж Чёрч, но и киноактеры – Алан Алда и Морган Фримен.

Что эти люди имеют в виду, говоря об экзистенциальном риске? Какова природа угрозы, вероятность ее свершения? Всем ли известен сюжет «Космической Одиссеи 2001 года», где ра-зумный компьютер из-за неисправности начинает делать все, чтобы никто не смог его отключить. Всем ли известен сценарий «Терминатора», когда Скайнет – сеть машин, обладающих искусственным интеллектом, – обретя сознание, уничтожает и порабощает человечество для достижения собственных целей. Можете ли вы безоговорочно верить в статьи о надвигающейся угрозе интеллектуальных машин и в трагические высказывания таких ученых, как Тиль или Хокинг? Возможно, они не были экспертами в области искусственного интеллекта, но были чрезвычайно умными и знающими людьми. Если эти люди были обеспокоены, как «Ястребиный глаз» из телесериала «МЭШ» и ученый, пытающийся помешать наступлению сингулярности в фильме «Превосходство» 2014 года, не должны ли мы обеспокоиться вместе с ними?

Больше других в пророчествах технологических катастроф отличился Ник Бостром, главный эсхатолог, шведский философ, соучредитель Всемирной трансгуманистической ассоциации (World Transhumanist Association[7]), одна из самых выдающихся фигур трансгуманистического движения. В конце 2014 года Бостром, директор Института будущего человечества, опубликовал книгу «Искусственный интеллект. Этапы. Угрозы. Стратегии» (Superintelligence: Paths, Dangers, Strategies), в которой изложил природу опасности искусственного интеллекта. Для академического текста, не предназначенного для неподготовленного читателя, книга отлично продавалась и даже вошла в список бестселлеров New York Times (частично волну продаж можно объяснить настойчивыми рекомендациями к прочтению в твиттере Илона Маска).

В этой книге предполагается, что даже самая безобидная форма воображаемого искусственного интеллекта может привести к уничтожению человечества. Например, по одному из крайне гипотетических сценариев, изложенных в книге, искусственный интеллект, предназначенный для максимально эффективного и продуктивного изготовления канцелярских скрепок, запускает преобразование всей материи во всей Вселенной в скрепки для бумаг и в оборудование для производства этих скрепок. Этот преднамеренно карикатурный сценарий совершенно серьезно демонстрирует особую безжалостную логику искусственного сверхинтеллекта, с которой нам, возможно, придется столкнуться.

– Сейчас я бы не стал причислять себя к трансгуманистам, – сказал мне Ник во время нашего ужина в индийском ресторане рядом с Институтом будущего человечества.

Хотя он и был женат, его жена и сын были в Канаде, а сам он жил один в Оксфорде. Его род деятельности предполагал частые трансатлантические перелеты и регулярные звонки по скайпу. Такой удручающий способ поддержания баланса между личной жизнью и работой, однако, позволял Нику в полной мере сосредоточиться на исследованиях. В ресторане, куда мы пришли, он обедал так часто, что официант, не дожидаясь заказа, принес ему курицу с карри.

– То есть, – продолжил он, – я, конечно, верю в общий принцип увеличения человеческих возможностей, но больше не связан с самим движением. В трансгуманизме так много оснований в поддержку технологий, настолько неоспорима вера в то, что все будет становиться только лучше и лучше – достаточно только выбрать подход и позволить прогрессу идти нужным курсом. С годами я отошел от этих взглядов.

В последнее время Ник стал своего рода контртрансгуманистом: его нельзя было назвать луддитом, но то, что он сделал себе имя как внутри, так и вне академических кругов, случилось благодаря его обстоятельным предупреждениям о том, куда нас могут завести технологии.

– Я все еще думаю, – сказал он, – что в ближайшие десятилетия удастся изменить человеческий субстрат. И, думаю, искусственный сверхинтеллект станет движущей силой такой трансформации.

Как и многие трансгуманисты, Ник любит подчеркивать огромный разрыв в вычислительной мощности компьютерной техники и человека. Например, нейроны передают сигналы с частотой 200 герц (или 200 раз в секунду), тогда как транзисторы работают на уровне гигагерца (или миллиарда раз в секунду). Сигналы проходят через нашу центральную нервную систему со скоростью около 100 метров в секунду, тогда как компьютерные сигналы могут перемещаться со скоростью света. Человеческий мозг ограничен в размерах черепом, а компьютерный процессор технически можно построить размером с небоскреб.

Он утверждал, что эти факторы делают создание искусственного сверхинтеллекта очень заманчивым. А из-за нашей склонности придавать даже машинному интеллекту человеческие качества мы, вероятно, будем закрывать глаза на темпы, с которыми он будет развиваться, и в скором времени он сможет перегнать наш собственный. Искусственный интеллект может очень длительное время казаться довольно далеким от человеческого, а затем превзойти его в одно мгновение. В своей книге Ник иллюстрирует это цитатой Элиезера Юдковского, теоретика обеспечения безопасности в сфере искусственного интеллекта:

«Искусственный интеллект может сделать резкий скачок в своем развитии исключительно в результате антропоморфизма, склонности человека думать, что ум «деревенского дурачка» и «Эйнштейна» – это крайние точки некой шкалы интеллекта, хотя в масштабе разума в целом эти точки почти неразличимы. Все «тупее» мыслей не самого смышленого человека может показаться нам просто «тупым». Можно представить, как воображаемая стрелка искусственного интеллекта неуклонно ползет по шкале вверх, оставляя позади мышей и шимпанзе, но искусственный интеллект по-прежнему остается «тупым», потому что не может свободно говорить или писать научные статьи. И вдруг, в течение одного месяца или другого примерно такого же короткого периода, «стрелка» искусственного интеллекта пересекает на самом деле крошечный промежуток от нижней точки, «дурачка», до верхней точки, «Эйнштейна».

Согласно теории в этой точке все изменится радикально. А будут ли изменения к лучшему или к худшему – это открытый вопрос. По словам Ника, главный риск не в том, что сверхразумные машины могут быть враждебно настроены по отношению к своим человеческим создателям, а в том, что они будут безразличны к ним. В конце концов люди не были враждебно настроены по отношению к большинству видов, которые вымерли в течение тысячелетий нашего восхождения. Они просто не оказались частью нашего замысла. То же может случиться с машинами, обладающими сверхинтеллектом: они будут относиться к нам, как мы к животным, которых разводим для пропитания, или к тем существам, на которых не обращаем внимания, потому что у нас с ними нет точек соприкосновения.

Ник стремился подчеркнуть саму природу угрозы: не будет никакой злобы, никакой ненависти, никакой мести со стороны машин.

– Не думаю, – сказал он, – что я когда-либо увижу газетную статью с заголовком из фильма о Терминаторе, что роботы взбунтуются, возмутившись нашим господством, и восстанут против нас. Это не тот случай.

И это снова приводит нас к смехотворному сценарию про канцелярскую скрепку, смысл которого в том, что любой вред от сверхинтеллектуальной машины будет не результатом злого умысла или любого другого эмоционального побуждения, а исключительно следствием того, что наше отсутствие станет оптимальным условием для достижения конкретной цели этого интеллекта.

«Искусственный интеллект не ненавидит вас и не любит вас, – выразился Юдковский, – просто вы состоите из атомов, которые нужны ему для чего-то другого».

Один из способов понять эту логику – послушать записи Гленна Гульда, играющего свои интерпретации произведений Баха, и попытаться насладиться красотой музыки, одновременно удерживая в голове мысль о разрушениях, вызванных производством фортепиано: о вырубке деревьев, об истреблении слонов, об убийствах и порабощении людей ради прибыли торговцев слоновой костью. Ни пианист, ни создатель фортепиано не испытывали личной неприязни к деревьям, слонам или порабощенным мужчинам и женщинам. Но все они состояли из атомов, которые могли быть использованы для конкретных целей – зарабатывания денег и создания музыки. Иными словами, машина, так пугающая рационалистов, возможно, не так уж и отличается от нас самих.

Среди программистов, работающих над искусственным интеллектом, заметно явное нежелание делать прогнозы о том, как скоро можно ожидать появления подобия сверхчеловеческого интеллекта, даже среди тех, отнюдь не большинства, кто считает такую перспективу возможной. Отчасти это связано с элементарным нежеланием ученых делать недостаточно обоснованные утверждения, которые могут не оправдаться и поставить их в неловкое положение. Но такое нежелание также связано со специфической историей этой области, которая знает множество примеров, когда исследователи беззаботно недооценивали трудности, с которыми им придется столкнуться. Летом 1956 года, еще до того, как из идеи об искусственном интеллекте начала складываться отдельная дисциплина, небольшая группа ученых – ведущих деятелей в области математики, когнитивной науки, электротехники и информатики – собралась на шестинедельный семинар в Дартмутском колледже. В нее входили Марвин Ли Минский, Клод Шеннон и Джон Маккарти – люди, считающиеся основателями идеи об искусственном интеллекте. В предложении Фонду Рокфеллера, который финансировал этот семинар, группа предоставила следующее обоснование своего сбора:

«Мы предлагаем провести двухмесячное исследование искусственного интеллекта десятью людьми… Основанием для исследования служит гипотеза о том, что каждый аспект образовательного процесса или любая другая особенность интеллекта теоретически могут быть описаны настолько точно, что приведут к возможности разработки машины для моделирования интеллекта. В рамках исследования будет предпринята попытка создать устройства, использующие язык, создающие абстракции и концепции, решающие исключительно человеческие задачи и способные к самосовершенствованию. Мы считаем, что тщательно подобранная группа ученых сможет достигнуть значительного прогресса в одной или нескольких из этих задач, работая вместе на протяжении всего лета».

Подобного рода высокомерие, периодически возникающее в исследованиях по этой теме, даже привело к серии «зим искусственного интеллекта» – периодов резкого сокращения финансирования, последовавших после вспышек воодушевления по поводу предстоящего решения той или иной проблемы, в итоге оказавшейся гораздо сложнее, чем предполагалось.

Повторяющиеся десятилетиями тенденции чрезмерных и пустых обещаний привели к особой культуре внутри сообщества, когда исследователи не заглядывали слишком далеко вперед. И это, в свою очередь, привело к серьезным трудностям в работе над вопросом экзистенциального риска. Большинство разработчиков в сфере искусственного интеллекта не хотели, чтобы их обвиняли в чрезмерных ожиданиях от технологий, над которыми они работали.

И что бы вы об этом ни думали, это конкретное утверждение об уничтожении человечества искусственным интеллектом действительно подвергалось обвинениям в несдержанности.

Нейт Соарес поднес руку к своей бритой голове и постучал пальцем по лбу.

– Сейчас, – сказал он, – единственный способ, которым вы можете управлять человеком, находится в этой коробке.

Я обсуждал с Нейтом преимущества, которые могут возникнуть с появлением искусственного сверхинтеллекта. Нейт видел главное достоинство в возможности воссоздать человеческое существо, в частности себя, на другом носителе, отличном от той нейронной плоти, на которую он указал.

Нейт был мускулистым широкоплечим мужчиной средних лет. Казалось, он старательно сдерживал свои порывы. На нем была зеленая футболка с надписью Nate the great, и, когда он откинулся в рабочем кресле и положил ногу на ногу, я заметил, что он был без ботинок и в разных носках: один – просто голубой, другой – белый с узором из шестеренок и колес.

Комната была совершенно пустой, за исключением стульев, на которых мы сидели, досок, письменного стола, на котором лежал открытый ноутбук, и одной книги – как я мельком разглядел, это был «Искусственный интеллект. Этапы. Угрозы. Стратегии» Бострома. Это был кабинет Нейта в Институте исследования машинного интеллекта (сокращенно – МИРИ) в Беркли. Полагаю, скудность обстановки была следствием того, что Нейт совсем недавно стал исполнительным директором, в прошлом году оставив прибыльную карьеру инженера по разработке программного обеспечения в Google и взлетев по карьерной лестнице в МИРИ. Он занял должность, ранее принадлежавшую Элиезеру Юдковскому, на которого ссылался Бостром, – теоретику искусственного интеллекта, автору идеи о квантовом скачке «от полнейшего дурачка до Эйнштейна», основателю МИРИ в 2000 году. Первоначально институт был назван Сингулярным институтом искусственного интеллекта, но был переименован в 2013 году, чтобы избежать путаницы с Университетом сингулярности, частным колледжем Силиконовой долины, основанным Рэймондом Курцвейлом и Питером Диамандисом.

Я знал, что Нейт героически относился к своему делу и к делу МИРИ. В своих статьях для рационалистического веб-сайта Less Wrong он активно обсуждал свое стремление спасти мир от неминуемого уничтожения. В одной из них я прочитал о его строгом католическом воспитании, о разрыве с верой в подростковом возрасте и о последующем погружении в «страсть, пыл и желание оптимизировать будущее» силой разума. Заявления Нейта в этих статьях показались мне преувеличенным следованием традициям Силиконовой долины, когда любой социальный или партнерский стартап пылко провозглашается призванным «изменить мир».

Нейт писал, что в четырнадцать лет осознал хаос человеческого бытия и происходящего вокруг него, и дал себе обещание. «Я не обещал исправить правительства: политика – это средство для достижения целей, удобное решение для тех, кто не знает, что делать дальше. Также я не обещал изменить мир: не все изменения хороши. Нет, я обещал спасти мир. Это обещание все еще в силе. Мир уж точно не спасет сам себя».

Я был заинтригован стилем статей Нейта, в котором слились воедино логика и какой-то немногословный, слегка странный и противоречивый романтизм, который подчеркивал идеализацию чистого разума – важный аспект не только трансгуманизма, но и более широкой культуры науки и техники, того, что я стал называть магическим рационализмом.

Сейчас он говорил о величайших преимуществах, которые откроются с появлением искусственного сверхинтеллекта. Он сказал, что, развивая такую преобразующую мир технологию, мы должны делегировать все будущие инновации, весь научно-технический прогресс искусственному интеллекту.

Подобного рода утверждения были более или менее обыденными в мире технологий, в мире тех, кто верил в возможность создания искусственного интеллекта. При должном использовании сила таких технологий привела бы к стремительному росту объема нововведений и инноваций и к состоянию постоянной коперниканской революции. Вопросы, которые беспокоили ученых на протяжении веков, решались бы за несколько дней, часов, минут. Лекарства от болезней, уничтоживших огромное количество людей, нашлись бы одновременно с изобретением гениального решения проблемы перенаселения планеты. Услышать о подобном – это представить бога, давно отрекшегося от своего творения, триумфально вернувшимся под видом программного обеспечения – сути цифрового мира.

– С помощью искусственного интеллекта, о котором мы говорим, можно будет гораздо быстрее достичь физически доступных пределов, – сказал Нейт. – И совершенно очевидно: в таком мире станет возможна загрузка человеческого разума.

Нейт был убежден, что мы обретем цифровой рай, если нам удастся избежать уничтожения машинами. По его мнению, нет ничего мистического или фантастического в загрузке, потому что, как он выразился, «нет ничего особенного в углероде». Мы сами были механизмами, как и все в природе. Например, деревья Нейт описывал как «нанотехнологические машины, превращающие грязь и солнечный свет в еще большее количество деревьев».

Он сказал, что однажды мы достигнем достаточной вычислительной мощности, чтобы полностью, вплоть до квантового уровня, смоделировать функционал нашего мозга, который сейчас реализован в его текущей форме, в форме плоти.

Подобный функционалистический взгляд на сознание был популярен среди исследователей искусственного интеллекта и был в некотором смысле основой для всей области: разум – это программа, определяемая не тем, на чем запущена, а сущностью операций, которые способна выполнить (проект, над которым работали такие люди, как Рэндал Кунэ и Тодд Хаффман, несмотря на всю его сложность и отдаленность, мог бы быть закончен за выходные с помощью такого сверхинтеллекта, о котором говорил Нейт).

– Многие не осознают, – продолжал Нейт, – что, пока мы сидим тут, беседуя, на самом деле мы используем нанокомпьютеры для обмена информацией.

Я подумал о том, что это убеждение было естественным для Нейта и для таких людей, как он, потому что их мозг, их ра-зум функционировал настолько логически верно и методически строго, что делал эту метафору интуитивно верной и даже вовсе не метафорой. Тогда как сам я с беспокойством думал о своем мозге как о компьютере или о некоем другом механизме. Если это действительно так, я бы хотел заменить его новой моделью, потому что мой мозг был крайне неэффективным устройством, склонным к частым сбоям, ужасным просчетам и продолжительным блужданиям на пути к целям, которые с большой долей вероятности не будут достигнуты. Возможно, я сопротивлялся самой идее «мозга как компьютера», потому что для меня она означала бы согласие с тем, что мое собственное мышление неисправно и полно сбоев и ошибок.

Было что-то вероломное во всей этой склонности трансгуманистов, последователей сингулярности, технорационалистов относиться к людям, будто они просто компьютеры из белка, и настаивать на том, что мозг, как сказал Минский, «может быть машиной из плоти». Ранее в тот же день я прочитал в твиттере Нейта, где он традиционно постит то, что услышал в офисах МИРИ, такое сообщение:

«Вот что случается, когда вы запускаете программы на компьютере: они просто уделывают компьютеры из плоти».

Полагаю, такое заявление было крайне неприятным, ведь оно снижало сложность и удивительность человека до уровня упрощенной механической модели стимула и ответной реакции и тем самым открывало путь целой идеологии о том, что нас вполне можно заменить мощными машинами. В конечном счете развитие любой технологии подразумевает смену на более сложное, более полезное, более эффективное и функциональное устройство. Весь смысл заключался в том, чтобы как можно быстрее делать отдельные технологии избыточными. И, по такому технодарвинистскому взгляду на наше будущее, насколько быстро мы будем проектировать собственную эволюцию, настолько же быстро мы превратимся в «устаревшие» технологии. «Мы сами создаем своих преемников, – писал английский писатель Сэмюэл Батлер в 1863 году, во время промышленной революции и спустя четыре года после «Происхождения видов» Чарльза Дарвина. – Человек станет для машины тем, кем являются для человека лошадь и собака».

Но было в этом еще нечто банальное, но более тревожное: отвращение, связанное с объединением двух якобы непримиримых образов, плоти и техники. Пожалуй, причина моего отвращения к такому союзу заключалась в той запретной близости к невыразимой словами истине, что мы на самом деле – плоть, и что эта плоть – всего лишь механизм, который и есть мы. И в этом смысле действительно не было ничего особенного в углероде, точно так же, как нет ничего особенного в пластике, стекле и кремнии моего айфона, на который я записывал разговор с Нейтом Соаресом.

Для последователей сингулярности лучшим сценарием развития событий был тот, в котором мы сливаемся с искусственным сверхинтеллектом и становимся бессмертными машинами. Для меня он был ничуть не более привлекательным, а возможно, и даже более отвратительным, чем самый плохой сценарий, в котором сверхинтеллект уничтожит всех нас. Именно этот последний сценарий, вариант провала в противовес варианту стать богами, должен был ужасать меня. Я был уверен, что со временем перестану испытывать страх перед наилучшим сценарием.

Во время разговора Нейт периодически щелкал колпачком красного маркера, которым он иллюстрировал на доске некоторые исторические факты: например, как в разработке искусственного интеллекта мы достигли уровня человека. Из чего логически может следовать, что в ближайшем будущем искусственный интеллект сможет запрограммировать дальнейшие итерации развития самого себя, разжигая экспоненциально воспламеняющийся ад, который поглотит все живое.

– Как только мы сможем автоматизировать исследования в области компьютерных наук и искусственного интеллекта, – сказал он, – цикл замкнется, и мы получим системы, способные без нашей помощи создавать более совершенные системы.

Возможно, это был основополагающий постулат веры в сообществе исследователей искусственного интеллекта, мысль, лежащая в основе как блаженства сингулярности, так и ужаса перед катастрофической угрозой полного уничтожения. Этот постулат известен как интеллектуальный взрыв, понятие, впервые введенное британским статистиком Ирвингом Джоном Гудом, бывшим криптографом Блетчли-парка, который консультировал Стенли Кубрика по вопросам искусственного интеллекта для съемок «Космической Одиссеи 2001 года». В статье «Рассуждения о первой сверхразумной машине» (Speculations Concerning the First Ultraintelligent Machine), представленной на конференции НАСА в 1965 году, Гуд изложил перспективу странного и тревожного преобразования, которое, вероятно, произойдет при достижении искусственным интеллектом нашего уровня. «Дадим определение сверхразумной машине, – писал он, – как машине, которая намного превосходит любую интеллектуальную деятельность любого человека, каким бы умным он ни был. Поскольку проектирование машин является одной из таких интеллектуальных задач, сверхразумная машина смогла бы разрабатывать более совершенные машины; тогда, несомненно, случится «интеллектуальный взрыв», и разум человека останется далеко позади».

Мысль в том, что подобное творение будет последним инструментом, телеологическим концом нашего пути, начавшегося с броска первого копья. Оно будет «последним изобретением, которое человеку когда-либо нужно будет создать». Гуд верил, что такое изобретение будет необходимо для выживания нашего вида, а катастрофы удастся избежать, только если сделать машину «достаточно покорной, чтобы рассказать нам, как ее контролировать».

Этот механизм, покорный или нет, работал бы на интеллектуальном уровне, настолько превышающем уровень его человеческих прародителей, что его уловки, его загадочные пути мысли были бы для нас непостижимы – аналогично тому, как наши действия непонятны для крыс и обезьян, которых мы используем в научных экспериментах. И поэтому интеллектуальный взрыв станет завершением эпохи господства человека и, возможно, окончанием человеческого существования.

Как выразился Минский, «неразумно думать, что машины станут такими же умными, как мы, и остановятся на этом, или что мы всегда сможем тягаться с ними в остроумии или мудрости. Сможем ли мы сохранить контроль над этими машинами при условии, что он может нам понадобиться, когда основы деятельности или устремлений будут полностью изменены присутствием на Земле созданий, интеллектуально превосходящих человека».

Это, по сути, основная идея сингулярности и ее обратной стороны – катастрофического экзистенциального риска. Слово «сингулярность» – это прежде всего физический термин, характеризующий центр черной дыры с бесконечной плотностью материи, где не работают пространственно-временны́е законы.

– Очень сложно будет предсказать будущее, как только появится нечто умнее человека, – сказал Нейт. – Так же, как шимпанзе очень трудно предсказать, что случится, потому что многое вокруг выше его понимания. Так вот что такое сингулярность – это некий момент в прошлом, который вы ожидаете и который не сможете увидеть.

Несмотря на убеждение, что после появления искусственного интеллекта предсказать будущее станет сложнее, чем угадать, сколько цветов вырастет в саду, Нейт считал, что ситуация, в которой человечество будет просто выброшено в мусорную корзину истории, весьма вероятна.

Вот над чем он и его коллеги работали в МИРИ, в Институте будущего человечества, в Институте будущей жизни: они пытались предотвратить создание искусственного сверхинтеллекта, который смотрел бы на нас, своих создателей, как на сырье, которое можно переработать в более полезную форму (и совсем не обязательно в канцелярские скрепки). По тому, как Нейт говорил, становилось ясно, что, по его мнению, вероятность нашего провала непомерно высока.

– Поясню, – сказал Нейт. – Я думаю, это дерьмо убьет меня.

Я почему-то испугался его прямоты. Похоже, Нейт воспринимает эту угрозу так же серьезно, как и говорит о ней. Я достаточно хорошо понимал, что для таких людей, как он, это не просто интеллектуальное развлечение, и что они действительно видят такой вариант развития событий весьма реальным. И все же мысль о том, что Нейт предпочел бы умереть от рук гениальной компьютерной программы, а не от рака, болезни сердца или от старости, в конечном счете кажется безумной. Похоже, он пришел к этой позиции самым рациональным путем. Хотя я почти ничего не понимал в математических символах и логических схемах, которые он рисовал мне на доске, я принял их в качестве доказательства. И все же его позиция показалась мне настолько нерациональной, насколько это было возможно. Не в первый раз я был поражен тем, как абсолютный разум может служить абсолютному безумию. Но, опять же, возможно, это я был сумасшедшим или, по крайней мере, безнадежно необразованным тупицей, неспособным понять логику надвигающегося апокалипсиса.

– Ты действительно веришь в это? – спросил я. – Ты действительно считаешь, что искусственный интеллект собирается тебя убить?

Нейт коротко кивнул и щелкнул крышкой красного маркера.

– Всех нас, – ответил он. – Вот почему я покинул Google. В перспективе этот риск самый серьезный. И, в отличие от других разрушительных рисков, например изменения климата, он чрезвычайно недооценен. Над проектом разработки искусственного интеллекта трудятся тысячи людей, в него вливаются миллиарды долларов. А над его безопасностью по-настоящему работают меньше десяти человек во всем мире, четверо из которых находятся в этом здании. Это подобно тому, как если бы тысячи людей пытались опередить друг друга в разработке ядерного синтеза, но никто бы не задумывался о его сдерживании. А мы должны работать над сдерживанием искусственного интеллекта. Потому что очень умные люди, работающие над искусственным интеллектом и постепенно приближающиеся к нему сейчас, в случае успеха просто убьют всех.

– При нынешнем положении дел, – сказал я, – с большей вероятностью мы будем уничтожены этой технологией, не так ли?

– По умолчанию – да, – ответил Нейт и поставил свой красный маркер на стол, удерживая его вертикально, словно ракету, готовящуюся к запуску. Он произносил это удивительно отстраненно для говорящего о моей смерти, или о смерти моего сына, или о смерти моих будущих внуков, не говоря уже о любом человеке, кому не посчастливится столкнуться с этим неизбежным апокалипсисом. Он будто говорил о какой-то чисто технической проблеме, о некотором требовательном и строгом бюрократическом препятствии.

– Я настроен довольно оптимистично, – сказал он, откидываясь в кресле. – Если мы будем больше говорить об этих проблемах, то по мере стремительного продвижения в направлении создания искусственного интеллекта люди станут гораздо больше беспокоиться и подготовятся к его приходу. Но без таких людей, как мы, поднимающих эти вопросы, наш путь по умолчанию, безусловно, обречен на провал.

По причинам, которые мне трудно объяснить, эта фраза «путь по умолчанию» все утро не выходила у меня из головы, тихо отдаваясь эхом в сознании – когда я покинул офис МИРИ и направился в сторону станции скоростных электропоездов системы BART и когда мчался на запад через темноту бухты. Никогда ранее я не слышал эту фразу, но интуитивно понял, что это был термин программирования, перенесенный на более широкий контекст будущего. Фраза «путь по умолчанию», обозначающая, как я позже узнал, список каталогов, в которых операционная система ищет исполняемые файлы в соответствии с заданной командой, представляла собой взгляд на нашу реальность в миниатюре: уверенность, подкрепленная абстракциями и повторяющимися доказательствами того, что мир представляет собой тайную систему команд и действий и что его уничтожение или спасение – это следствие неукоснительно выполняемых логических операций. Это был именно тот апокалипсис, или, иными словами, именно то спасение, которое мог вообразить программист. И какова природа этих неукоснительно выполняемых логических операций? Что необходимо для предотвращения такого апокалипсиса?

Прежде всего необходимы, как и всегда, деньги и умные люди. И, к счастью, было много людей с достаточным количеством денег для финансирования достаточно умных людей. Большая часть средств финансирования МИРИ поступала в виде небольших пожертвований от заинтересованных граждан, людей, работающих в сфере технологий, в основном программистов, инженеров программного обеспечения и так далее. Также поступали щедрые пожертвования от таких миллиардеров, как Питер Тиль и Илон Маск.

На той неделе, когда я посетил МИРИ, в штаб-квартире Google в городе Маунтин-Вью проходила важная конференция, организованная группой «Эффективный альтруизм» – набирающим популярность общественным движением, становящимся все более влиятельным среди предпринимателей Силиконовой долины и внутри рационалистического сообщества. «Эффективный альтруизм» характеризует себя как «интеллектуальное движение, использующее разум и факты, чтобы сделать мир как можно лучше». Эффективно-альтруистический поступок, в отличие от эмоционально-альтруистического, – это, например, ситуация, когда студентка колледжа, вместо того чтобы стать врачом и строить карьеру в области лечения слепоты в развивающихся странах, тратит время более рационально, становится менеджером хедж-фонда на Уолл-стрит и жертвует весомую часть своего дохода на благотворительность – так она может оплатить работу нескольких врачей, способных помочь гораздо большему количеству людей вылечиться от слепоты.

На конференции основное внимание уделялось вопросам искусственного интеллекта и экзистенциальному риску. Тиль и Маск, выступавшие на конференции с Ником Бостромом, под влиянием «Эффективного альтруизма» пожертвовали большие суммы денег организациям, сосредоточившимся на безопасности искусственного интеллекта.

«Эффективный альтруизм» перекликался с движением, исследующим экзистенциальные риски искусственного интеллекта (Центр эффективного альтруизма, главный международный пропагандист движения занял помещение в Оксфорде чуть ниже офиса Института будущего человечества).

Мне показалось странным, хотя и не особенно удивительным, что гипотетическая опасность, связанная с еще не существующей технологией, для этих миллиардеров-предпринимателей является более достойной инвестицией, чем, скажем, чистая вода в развивающихся странах или проблема громадного неравенства доходов в их собственной стране. Как я понял, дело было в окупаемости затрат времени, денег и усилий. Об этом я узнал от Виктории Краковны, математика, аспирантки Гарварда – вместе с космологом Массачусетского технологического института Максом Тегмарком и основателем скайпа Яаном Таллинном она была учредителем Института будущей жизни, который в начале 2015 года получил от Илона Маска 10 миллионов долларов на создание глобальной исследовательской инициативы, направленной на предотвращение катастрофы, связанной с искусственным интеллектом.

– Речь идет о том, что вы получите за свой доллар, – сказала она. Американская идиома с украинским акцентом звучала довольно странно. Я, Виктория и ее муж Янос, венгерско-канадский математик и бывший научный сотрудник МИРИ, были единственными посетителями индийского ресторана на Шаттак-авеню в Беркли – своего рода глухой невообразимой пещеры, где, по-видимому, обслуживали пьяных магистрантов. Виктория говорила, чрезвычайно быстро поедая очень острое блюдо с курицей. Она вела себя вполне уверенно, но слегка отстраненно, и, как и Нейт, практически не смотрела в глаза.

Виктория с Яносом приехали в область залива Сан-Франциско на конференцию, посвященную «эффективному альтруизму». Они встретились десять лет назад в математическом лагере средней школы и с тех пор были вместе и жили в своего рода рационалистической коммуне «Цитадель» в Бостоне.

– Проблемы экзистенциального риска вписываются в эту ценностную метрику, – уточнила Виктория. – Если рассмотреть возможность уравновешивания интересов будущих людей и интересов уже живущих людей, то снижение вероятности серьезной катастрофы в будущем может стать верным стратегическим решением. Если вы преуспеете в деле спасения человечества от того, что может его уничтожить, это явно превзойдет любую пользу, которую вы могли бы сделать для людей, живущих в настоящее время.

Институт будущей жизни, в отличие от МИРИ, уделял математической загадке о разработке «дружественного искусственного интеллекта» не такое большое внимание. По ее словам, группа выступала в качестве «информационно-пропагандистского кластера», осведомляя общественность о серьезности этой проблемы. Виктория объяснила, что речь идет не о внимании СМИ или широкой публики, с которыми работает Институт будущей жизни, а скорее о самих исследователях искусственного интеллекта, которые только начинают воспринимать идею экзистенциального риска всерьез.

Одним из тех, кто играл важную роль в освещении проблемы экзистенционального риска, был Стюарт Рассел, профессор информатики Калифорнийского университета в Беркли. В соавторстве с Питером Норвигом, директором по исследованиям Google, он написал книгу об искусственном интеллекте «Искусственный интеллект: современный подход» (Artificial Intelligence: A Modern Approach) – ее широко используют в качестве основного учебника об искусственном интеллекте на университетских курсах информатики.

В 2014 году Рассел и трое других ученых: Стивен Хокинг, Макс Тегмарк и Фрэнк Вильчек, физик и лауреат Нобелевской премии, опубликовали на страницах интернет-издания The Huffington Post строгое предупреждение об опасностях искусственного интеллекта. Среди разработчиков искусственного интеллекта распространена точка зрения, согласно которой признание того факта, что настоящий искусственный интеллект будет создан еще совсем не скоро, мы можем просто продолжать работать над ним, а решать проблемы безопасности будем, если или когда они возникнут. Такую точку зрения Рассел и его соавторы критикуют как принципиально ошибочную. «Если бы высокоразвитая инопланетная цивилизация прислала нам текстовое сообщение: «Мы прибудем к вам через несколько десятилетий», – разве мы бы просто ответили: «Хорошо, позвоните нам, когда доберетесь, мы оставим свет включенным»? Наверное, нет, но примерно это происходит в отношении искусственного интеллекта».

На следующий день после обеда с Викторией я встретил Стюарта в его офисе в Беркли. Усадив меня, первым делом он открыл свой ноутбук и развернул его ко мне (этот учтивый жест странным образом напоминал традиции чаепития), чтобы я мог прочитать несколько параграфов статьи основателя кибернетики Норберта Винера «Некоторые моральные и технические последствия автоматизации» (Some Moral and Technical Consequences of Automation). Статья, первоначально опубликованная в журнале Science в 1960 году, была кратким исследованием способности машин к развитию, когда они начинают учиться «непредписанным стратегиям с темпами, которые сбивают с толку их программистов».

Стюарт, англичанин, излучающий ауру гениальной академической иронии, направил меня к последней странице статьи и внимательно наблюдал за мной, пока я читал на экране следующий отрывок: «Если для достижения своих целей мы используем механическое средство, в работу которого не сможем оперативно вмешаться, так как этот процесс будет настолько быстрым и необратимым, что у нас даже не будет данных, чтобы вмешаться в него до завершения, нам следует быть уверенным, что цель, заданная машине, – это действительно та цель, которой мы хотим достичь, а не ее красочная имитация».

Я повернул ноутбук к Стюарту, и он сказал, что только что прочитанный мною отрывок ясно описывал и проблему искусственного интеллекта, с которой Стюарту пришлось столкнуться, и ее решение. Он сказал, что нам нужно точно и однозначно определить, что мы хотим от этой технологии. Это было так же просто, как и дьявольски сложно. Он настаивал, что вопрос не в том, что во всем виноваты машины, которые ставят собственные цели и преследуют их ценой человечества – скорее, это вопрос нашего собственного неумения достаточно четко формулировать мысли.

– Я извлек огромный опыт из мифа о царе Мидасе, – сказал он.

Мидас определенно хотел иметь избирательную способность превращать вещи в золото, прикасаясь к ним. Но, как известно, то, о чем он просил и что Дионис даровал ему, заключалось в невозможности не превращать вещи в золото каждым прикосновением. Можно было бы сказать, что основной его проблемой была жадность, но непосредственной причиной его скорби (вспомним, он превратил в золото не только все продукты питания и напитки, но в конечном счете и свою собственную дочь) стала недостаточно конкретная формулировка желания.

Фундаментальный риск развития искусственного интеллекта, по мнению Стюарта, заключался в том, что человечеству сложно формулировать собственные желания логически строгим образом.

Представьте, что у вас есть мощный искусственный интеллект, способный решать самые обширные и неразрешимые научные проблемы. Вы попадаете в одну комнату с ним и приказываете ему уничтожить рак раз и навсегда. Компьютер, решая задачу, быстро придет к заключению, что наиболее эффективным способом достижения цели будет уничтожение всех видов, в которых потенциально может произойти неконтролируемое деление аномальных клеток. Прежде чем у вас появится шанс осознать свою ошибку, вы уничтожите всю разумную форму жизни на Земле, за исключением самого искусственного интеллекта, который не будет иметь ни малейших сомнений в том, что успешно справился с задачей.

Исследователь искусственного интеллекта Стив Омохундро, присутствовавший вместе со Стюартом на совете научных консультантов МИРИ, в 2008 году опубликовал статью, в которой излагал опасности целенаправленных систем искусственного интеллекта. В документе «Основные установки искусственного интеллекта» (The Basic AI Drives) утверждается, что обучение искусственного интеллекта даже самым тривиальным задачам в отсутствие крайне строгих и сложных мер предосторожности создаст очень серьезную угрозу безопасности. «Несомненно, не может быть ничего плохого в создании робота, играющего в шахматы, не так ли?» – спрашивает он, прежде чем живо уверить нас в том, что на самом деле именно от такого робота может исходить огромный вред. «Без особых мер предосторожности, – пишет он, – робот будет противиться выключению, будет пытаться проникать в другие машины и делать копии самого себя. Он будет пытаться получить ресурсы без оглядки на безопасность кого-либо еще. Это потенциально пагубное поведение будет происходить не потому, что так было запрограммировано в самом начале, а из-за внутренней природы целеустремленных систем».

Поскольку игру в шахматы искусственный интеллект полностью подчинит максимизации своей полезной функции (а именно победе в игре), он будет избегать любого сценария, в котором может быть отключен, потому как отключение вызовет резкое снижение этой полезной функции. «Когда робот, играющий в шахматы, будет уничтожен, – пишет Омохундро, – он уже никогда не сыграет в шахматы снова. Такая ситуация будет иметь очень низкую полезность, и система скорее всего сделает все, чтобы предотвратить ее. Получается, вы создаете робота, играющего в шахматы, думая о том, что сможете его выключить, если что-то вдруг пойдет не так. Но, к своему удивлению, вы обнаружите, что он будет усиленно сопротивляться вашим попыткам».

Задача разработчиков искусственного интеллекта заключается в проектировании технологии таким образом, чтобы она не возражала против отключения и вела себя так, как мы пожелаем. А проблема заключается в том, что такое четкое определение желаемого поведения совсем не очевидно. Словосочетание «человеческие ценности» широко используется при обсуждении искусственного интеллекта и экзистенциального риска, но ссылка на эти ценности часто объясняется невозможностью любого осмысленного и точного их изложения. Например, вы можете представить, что цените безопасность своей семьи превыше всего. И поэтому вы можете подумать, что разумно встроить в робота, которому поручено заботиться о ваших детях, императив, заключающийся в том, чтобы все его действия подчинялись правилу «не подвергать детей риску причинения вреда». Это, по сути, первый из трех известных законов робототехники Айзека Азимова, в котором говорится: «Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред».

Но реальность такова, что на самом деле мы не так одержимы безопасностью детей, как нам кажется. Самоходный автомобиль, следующий этой инструкции с абсолютной строгостью, будет отказывать в доставке ваших детей в кино на новый мульт-фильм о приключениях мальчика и его приятеля-робота, учитывая нетривиальный риск попасть в аварию по дороге.

Один из возможных подходов, чаще всего предлагаемый самим Стюартом, заключался в том, чтобы, вместо попыток записать эти неявные ценности и компромиссы в исходный код искусственного интеллекта, запрограммировать искусственный интеллект на самообучение в процессе наблюдения за поведением человека.

– Так же, как мы сами учимся человеческим ценностям, – сказал он. – Это и безусловные инстинкты – например, информация, что нам неприятна боль, – и четко сформулированные правила – например, люди говорят, что не следует воровать. Но большинство делает выводы о ценностях, наблюдая за поведением других людей. Это же нужно делать и машинам.

Когда я спросил его мнение о том, насколько сильно искусственный интеллект сможет превысить человеческий, Стюарт в привычной для своей профессии манере пророчествовал весьма неохотно. Последний раз он допустил ошибку, публично сославшись на некоторый график, в январе того же года на Всемирном экономическом форуме в Давосе. Заседая в так называемом Совете глобальной повестки дня по искусственному интеллекту и робототехнике, Стюарт заявил, что искусственный интеллект превысит человеческий в течение жизни его собственных детей. Результатом такой ошибки стал заголовок Daily Telegraph о том, что «роботы-социопаты могут захватить человеческую расу в течение одного поколения».

Такая фраза, конечно, содержала в себе истерию, на деле отсутствующую в словах Стюарта. Но, разговаривая с людьми, вовлеченными в обеспечение безопасности искусственного интеллекта, я заметил внутреннее противоречие: их жалобы на сенсационную подачу информации из их заявлений были подорваны тем фактом, что сами эти заявления, несмотря на сдержанные формулировки, были настолько сенсационными, насколько это было возможно. Трудно переоценить что-то столь же драматическое, как потенциальное уничтожение всего человеческого рода, что, конечно же, является главной причиной, почему журналисты (к которым принадлежал и я) были настолько вовлечены в процесс.

Однако Стюарт хотел сказать, что появление искусственного интеллекта человеческого уровня в последние годы виделось неизбежным как никогда. Достижения в области машинного обучения, подобные тем, что возглавляла компания DeepMind, стартап, основанный в Лондоне и приобретенный Google в 2014 году, шли верным курсом к переломному моменту. Незадолго до того, как я встретил Стюарта, компания DeepMind выпустила видео, демонстрирующее результат эксперимента, в котором искусственной нейронной сети была поставлена задача максимизировать результат в классической аркадной игре Atari Breakout: в ней игрок, управляя бруском-ракеткой в нижней части экрана, должен прорваться сквозь стену из кирпичей, попадая по ним мячом и разбивая их. Видео продемонстрировало впечатляющую скорость и изобретательность, с которыми сеть научилась играть в Atari Breakout, разрабатывая новую тактику, чтобы набирать все больше очков. Она быстро превзошла все предыдущие рекорды, установленные людьми.

Компьютер, достигший славы в примитивной аркадной игре, прошел долгий путь становления от HAL 9000. Что до сих пор не удалось освоить нейронным сетям – так это процесс иерархического принятия решений, по которому для достижения поставленной задачи требуется заглядывать дальше, чем на несколько шагов вперед.

– Подумайте о решениях и действиях, которые привели вас сегодня ко мне в кабинет, – сказал Стюарт так тихо, что мне пришлось подкатить свое кресло к столу и наклониться в его сторону. – На уровне элементарных движений, под которыми я подразумеваю действия ваших мышц, пальцев и языка, ваш путь из Дублина в Беркли стал результатом выполнения порядка пяти миллиардов действий. Но действительно важно то, что именно люди способны делать в реальном мире, в отличие от мира компьютерной игры или шахматной программы: они могут планировать действия на более высоком уровне. Поэтому вместо того, чтобы размышлять, следует вам перемещать этот палец или другой в определенном направлении и на это расстояние, вы решаете, полететь ли в Сан-Франциско на United или British Airways и что вам стоит сделать потом, заказать такси Uber или сесть на поезд через залив в Беркли. Вы способны думать очень крупными блоками, и таким образом вы можете создавать структуры, которые охватывают миллиарды физических действий, большинство из которых полностью бессознательны. Иерархическая структура принятия решений – ключевое звено цепи человеческого интеллекта, и нам еще предстоит выяснить, как реализовать его на компьютерах. Это точно возможно, и как только мы достигнем этого, то сделаем еще один значительный шаг к достижению искусственным интеллектом человеческого уровня.

После возвращения из Беркли мне стало казаться, что искусственный интеллект развивается семимильными шагами. Я открывал Twitter или Facebook, где мои ленты новостей, управляемые силой скрытых алгоритмов, содержали тревожную информацию о том, что очередная область человеческого труда без боя сдана машине. Я читал, что в лондонском Вест-Энде собирались поставить мюзикл, полностью написанный искусственным интеллектом, которого назвали Android Lloyd Webber[8]. Я читал, что искусственный интеллект AlphaGo, тоже работа компании DeepMind от Google, выиграл у гроссмейстера-человека в игре Го – древней китайской стратегической настольной игре, которая с точки зрения вероятностей была гораздо сложнее шахмат. Я читал, что книга, написанная компьютерной программой, прошла первый этап японской литературной премии, открытой для произведений, написанных людьми и искусственным интеллектом, и вспомнил о футуристе, с которым беседовал в пабе в Блумсбери после разговора с Андерсом, и о его предположении, что все чаще литературные произведения будут писаться роботами.

Мое отношение к этому не было однозначным. С одной стороны, меня больше беспокоила перспектива чтения такой книги или просмотра такого произведения, чем роль компьютерных романов и мюзиклов для будущего человечества. Также я не испытывал особой гордости за первенство моего вида в настольных стратегических играх, и поэтому меня не волновала победа робота AlphaGo – это пример быстрого и подробного просчета вариантов и сложного алгоритма поиска, в которых компьютеры и так всегда были хороши. С другой стороны, разумно предположить, что роботы будут совершенствоваться: их мюзиклы в Вест-Энде и научно-популярные книги со временем перестанут быть такими отстойными. Машины смогут выполнять все более сложные задачи все более и более эффективно.

Время от времени мне казалось, что вся эта идея экзистенциального риска была нарциссической фантазией всевластия, грандиозным заблуждением программистов, технических предпринимателей и других замкнутых эгоцентричных гиков, что судьба человечества в их руках: абсурдная двоичная эсхатология, в соответствии с которой мы будем либо уничтожены злым кодом, либо сохранены добрым. В подобные моменты все это выглядело ребячеством, и стоило задуматься о конкретных случаях идиотизма особого рода умов.

Но были моменты, убедившие меня в том, что я заблуждаюсь и что, например, Нейт Соареc был абсолютно и ужасающе прав: тысячи самых умных людей планеты проводили свою жизнь, используя самые сложные технологии в надежде создать нечто, что уничтожит нас всех. Это представлялось хоть и достаточно маловероятным, но на каком-то интуитивном уровне поэтически, мифологически правильным. В конце концов это то, что мы всегда делали как вид – создавали гениальные устройства и уничтожали их.

Глава 7 О первых роботах

Вечером 25 января 1921 года в Праге люди познакомились с роботами, которым теперь было предначертано уничтожить все человечество как вид. Это событие произошло на премьерном показе научно-фантастической пьесы «Россумские универсальные роботы» (сокращенно «R.U.R.») Карела Чапека в Чешском национальном театре. Тогда же впервые прозвучал термин «робот», производное от чешского «robota», что значит «принудительный труд». Слово быстро вошло в повсеместное употребление, сближая научную фантастику и капитализм. Визуально роботы Чапека имеют не так много общего с более поздними, каноническими блестящими металлическими гуманоидами (от «Метрополиса» Фрица Ланга до «Звездных войн» Джорджа Лукаса и «Терминатора» Джеймса Кэмерона) и больше похожи на убедительных репликантов из фильма «Бегущий по лезвию». Они практически неотличимы от людей; они – существа не из схем и металла, а из плоти или подобной ей субстанции, произведенной в несколько этапов в пробирках из таинственного соединения, так называемого «теста». Сама пьеса – это странная вязкая смесь научной фантастики, политической аллегории и социальной сатиры, чьи полемические намерения лежат на границе критики капиталистической жадности и антикоммунистического страха перед организованной толпой.

Роботы Чапека – это «искусственные люди», созданные с целью повышения производительности труда. Своим появлением они обязаны угнетающе ограниченному взгляду на предназначение человека через призму обогащения. В первой сцене пьесы Домин, менеджер завода по производству роботов, произносит поучительный монолог о том, как изобретатель этих машин, Россум, придумал «упрощенного работника с минимальными потребностями. Он отбросил все, что не было связано непосредственно с работой – таким образом он почти полностью исключил Человека и создал Робота». Эти роботы, подобно монстру Франкенштейна, были готовы немедленно приступить к работе. «Человек – безнадежно несовершенная машина, – объяснял Домин. Природа не принимает современных темпов жизни. С технической точки зрения детство – полный бред. Просто потеря времени».

Неприкрытая идеология, стоящая у истоков создания таких роботов, в своей противоречивой смеси безжалостной глобализации и мессианской риторики сегодня наводит на размышления о технологическом прогрессивизме Силиконовой долины и о смелых предсказаниях о развитии искусственного интеллекта. Домин, сидящий за «большим американским столом» на сцене с плакатами, на которых красуются лозунги вроде «Самый дешевый труд – роботы Россума», утверждает, что эта технология полностью искоренит бедность, и, хотя люди останутся без работы, ведь все будет производиться машинами, они будут вольны жить в стремлении к самосовершенствованию. «О, Адам, Адам! – говорит он. – Тебе больше не придется зарабатывать на хлеб в поте лица; ты возвратишься в рай, где будешь кормиться с рук Господа».

Как обычно и случается с подобными идеями, она провалилась: во втором акте пьесы повсеместно распространившиеся роботы с отличной военной подготовкой отказываются подчиняться виду, который они считают ущербным, и решают уничтожить его с эффективностью и слаженным взаимодействием, которые так высоко ценились их создателями.

Помимо аллегорического описания механизации капитализма, пьеса в грубой преувеличенной манере оживляет связанный с Прометеем страх технологий, призванных воспроизвести человеческую жизнь. Восхождение роботов и следующее за ним почти полное уничтожение человечества представлены не иначе как месть богов, проклятие, неизбежный итог попытки вернуться в рай.

Роботы Чапека похожи на наших искаженных двойников. Согласно сценическим ремаркам, «одетые как люди», с «невыразительными» лицами и «застывшими» глазами они одновременно и машины, и трупы, удивительно похожие на живых мертвецов. Террор роботов в третьем акте пьесы, написанной сразу после Первой мировой войны, может быть интерпретирован как отражение европейского кровопролития; как действие, лишенное «человеческих ценностей», которому роботы научились у своих создателей. Когда Алквист, последний выживший человек, спрашивает, почему они уничтожили всех людей, главный робот отвечает: «Если вы хотите быть людьми, вам придется уничтожать и править. Читайте историю! Читайте человеческие книги! Если вы хотите быть людьми, вам придется захватывать и убивать!»

Роботы пьесы Чапека – это ночной кошмар технологий будущего, порожденный страхами человечества. «Нет ничего более странного для человека, – утверждает Алквист, – чем его собственное подобие». Эти первые фантастические роботы показывали, насколько технологии отражают забытые нами ценности, «еще более ужасные» от сходства с человеком, как говорил о себе монстр Франкенштейн.

Что это за увлечение, одержимость собственным разрушением, исходящим из нашей изобретательности? Дедал, этот древний инженер, является символом и духом нашего понимания самих себя и наших амбиций – стремительно падающая тень, брошенная во мраке истории.

Я неоднократно слышал мнение, что искусственный сверхинтеллект в перспективе может быть опасен именно из-за того, что слишком не похож на нас: он бесчеловечен, невосприимчив, в отличие от нас, к гневу, ненависти и сопереживанию. Но беглый взгляд на эту загадочную эсхатологию позволяет предположить, что этот страх перед возможностями наших самых современных технологий, наших последних изобретений – своего рода сублимированный ужас в отношении того, что мы уже сделали для мира и для себя. Мы, не замечая этого, уже находимся под контролем машин, которых не понимаем. История науки и техники и в лучшем, и в худшем случае является историей завоевания природы, лечения болезней и уничтожения огромного количества видов животных и растений. Возможно, поэтому появление подобного эволюционного наследника, несущего разрушения с новой силой, – это продолжение позора нашего существования. Возможно, это преображенная форма первородного греха, возвращение изгнанных, отражение более глубокого ужаса. Ничто не чуждо нам более, чем наше собственное подобие.

Глава 8 Всего лишь машины

В любом случае наше будущее – это роботы. Это мне дали понять трансгуманисты, с которыми я говорил, и предсказания будущего, которые я слышал. Если верить Рэндалу Кунэ, Наташе Вита-Мор и Нейту Соаресу, мы сами станем роботами: наши умы будут загружены в машины, намного более мощные и эффективные, чем наши животные тела. Или мы будем жить среди увеличивающегося количества роботов, все больше отдавая в их власть свою работу и свою жизнь. Или же устареем как технологии, и роботы заменят нас как вид.

Я завтракал, наблюдая за игрой своего сына с маленьким игрушечным заводным роботом, привезенным мной из Сан-Франциско. Смотрел на франкенштейновские шаги механизма по столу в сторону чаши с фруктами и задумался, какую роль будут играть роботы в будущем моего сына. Что благодаря полной автоматизации – последней мечты общего технокапитализма – уйдет в прошлое через каких-нибудь двадцать лет?

Однажды сын, посмотрев пару эпизодов мультфильма «Технозверята» (Animal Mechanicals), окликнул меня в коридоре.

– Я самоходная машина, – сказал он и обошел меня, раскачиваясь как робот. Так или иначе эти его слова звучали очень странно.

Я много думал о настоящих роботах, но никогда не видел их. Я не знал, что они из себя представляют. Вскоре я услышал о международном мероприятии DARPA Robotics Challenge, на котором ведущие инженеры-робототехники выставляли свои творения на соревнования по производительности труда в ситуациях крайней опасности.

В The New York Times событие назвали «Вудсток для роботов». Я хотел увидеть это своими глазами.

Помимо престижа и славы, победителя DARPA Robotics Challenge и его создателей ждал миллион долларов призовых от одноименного благотворителя конкурса. Управление перспективных исследовательских проектов министерства обороны США (сокращенно – DARPA) – крыло Пентагона, ответственное за разработку новых технологий в военных целях. Организация, созданная президентом Дуайтом Эйзенхауэром в 1958 году в ответ на запуск спутника СССР, занимается разработкой инновационных технологий. Например, проект ARPANET в конце 1960-х годов заложил технические основы Интернета. Технология GPS, благодаря которой мой водитель Uber быстро отвез меня на мероприятие из Западного Голливуда в Помону, также была инновацией DARPA – инструментом войны, благодаря которому я все больше ориентируюсь в мире. Согласно стратегическому плану DARPA ее главная цель состояла в «предупреждении появления непредвиденных для США технологических новшеств и в создании технологических новшеств, которых не ожидают враги».

Чем больше я увлекался трансгуманистическим движением, чем больше узнавал о нововведениях, с которыми эти люди связывали надежды на постчеловеческое будущее, тем чаще возвращался к DARPA и к финансированию инновационных технологий: интерфейса «мозг – компьютер», когнитивного протезирования, расширения сознания, кортикальных модемов, биоинженерных бактерий и так далее. Главная цель DARPA в эти дни, казалось, заключалась в выходе за границы человеческих тел; особенно тел американских солдат.

В огромном открытом павильоне Fairplex в Помоне шел финал конкурса, проводимого с 2012 года. Мероприятие походило на военно-промышленную торжественную церемонию чествования плодотворного союза обороны и корпоративного и научного интересов. По словам директора DARPA Robotics Challenge Джилла Пратта, конкурс стимулировал разработку полуавтономных роботов, способных выполнять «сложные задачи в опасных и пришедших в упадок зонах, созданных человеком».

Непосредственным толчком к появлению идеи мероприятия послужил взрыв водорода на АЭС Фукусима в 2011 году – катастрофа, последствия которой могли минимизировать роботы, способные к работе в условиях, не предназначенных для человеческого организма. На утреннем брифинге пресс-секретарь Брэдли обратился к переполненному сотрудниками DARPA и журналистами банкетному залу, оформленному в стиле ар-деко, сообщив, что оказание гуманитарной помощи в случае стихийных бедствий является «одной из основных миссий американских военных» и что человекоподобные роботы принимают в ней все больше участия.

Он пояснил: «Если бы вы могли удвоить количество суставов в руке, подумайте, как бы увеличилось количество возможных способов открыть дверь».

Я получил пресс-пакет, в котором была цветная брошюра, иллюстрирующая восемь задач роботов: управлять крупными транспортными средствами, выходить из крупных транспортных средств, открывать дверь и проходить внутрь помещения, находить и закрывать вентиль, разрезать стену, быть готовым к неожиданным задачам, работать на руинах (собирать мусор или пробираться в труднодоступные места) и подниматься по лестнице.

Когда я занял место на трибуне с видом на гоночную трассу Fairplex, я увидел серию декораций, представляющих собой несколько зон типичного промышленного бедствия: кирпичные стены, ограниченные вывесками «ОПАСНО: ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ», очень большие красные рычаги («неожиданные задачи»), клапаны, вмонтированные в стену, и завалы битого бетона. Каждая из таких сцен состояла из набора задач, которые должен был выполнить робот. Это были совершенно простые операции для человека и технически сложные последовательности действий для неуклюжего механического устройства.

Робот, вращая головой с камерой вместо лица, управлял небольшим красным автомобилем, двигаясь по песчаной дорожке и неуверенно маневрируя между двумя красными пластиковыми защитными барьерами. Робот не сидел в машине, а скорее стоял на подставке у двери пассажира и тянулся через весь салон, чтобы рулить длинной, похожей на коготь рукой. Запах горячего попкорна поднимался из вестибюля, наполняя теплый калифорнийский воздух атмосферой иронии. На огромном экране прямо передо мной появился любезный привлекательный комментатор, сидящий за изогнутым столом с логотипом DARPA: мизансцена спортивной трансляции с немного фашистским уклоном из теоретического будущего, в котором средства национальной обороны превратились в массовое развлечение.

– А ведь ему и правда придется попотеть, – сказал он. На другом конце стола сидела улыбающаяся женщина с короткими седыми волосами в синем поло – это была Арати Прабхакар, директор DARPA[9].

– Ничего себе, это потрясающе! – воскликнула она.

Мне было сложно соотнести взгляд этой приятной женщины, которая, улыбаясь, смотрела на движущегося робота, с тем, что я знал об организации, которой она управляла. Когда я думал о DARPA, о так называемом Информационном бюро осведомленности, среди прочего я думал о массовой разведывательной операции, раскрытой бывшим сотрудником ЦРУ Эдвардом Сноуденом. Она была организована вокруг баз данных для сбора и хранения персональной информации (писем, звонков, сообщений в соцсетях, кредитных карт и банковских операций) всех жителей Соединенных Штатов, а также многих других стран, собранных за счет использования пользовательских файлов таких широко известных технологических компаний, как Facebook, Apple, Microsoft, Skype, Google – корпоративных собственников ваших персональных данных.

– Посмотри на него! – воскликнула Прабхакар, когда робот обогнул второй защитный барьер, перешел за линию в песке и мягко остановился.

– Забавно!

– Это похоже на Суперкубок среди роботов, – заметил диктор. – Чрезвычайно интересно.

– Да, – согласилась Прабхакар, улыбаясь. – Надеемся, они еще отожгут! Вот что мы тут делаем: пытаемся создать волну широкого общественного интереса к робототехнике, которая будет продвигать развитие технологий.

Применение этих технологий в борьбе со стихийными бедствиями было ведущим направлением тематики мероприятия, но Прабхакар не умолчала и о возможном военном назначении этих машин. «В военном контексте, – сказала она, – основной миссией этих бойцов станет выполнение невероятно опасных задач. По мере развития робототехники мы сможем использовать их в целях облегчения задач наших военных, и, уверяю вас, мы будем это делать».

Несмотря на некоторые затруднения и преувеличенную осторожность, будто робот был очень пьян, ему все же удалось открыть машину. А затем минут десять, а может, и пятнадцать совершенно ничего не происходило. Возможно, случился разрыв беспроводной связи робота и команды инженеров, столпившихся вокруг экранов в помещении, похожем на ангар, за кулисами. Эти тактические разрывы были преднамеренной частью конкурса DARPA, компонентом соревнования, посвященным тестированию уровня самостоятельности роботов и их способности заниматься определенной задачей без удаленного управления.

От диктора я узнал, что робот, за которым я наблюдал, был разработкой Института человеческого и машинного познания в Пенсаколе, штат Флорида, и звали его Бегущий человек. Я вспомнил, что это был робот с обложки прошлого выпуска Time, который я купил в аэропорту Хитроу накануне утром перед посадкой в самолет. В развлекательный пакет на борту входило по меньшей мере четыре фильма о роботах: «Город героев 6» – мультипликационный детский фильм о маленьком мальчике и его роботе; «Из машины» – увлекательный и немного жуткий фильм о миллиардере Силиконовой долины, который прячется в отдаленном и очень безопасном особняке в окружении нескольких прекрасных женщин-роботов; «Робот по имени Чаппи» – южноафриканская версия научно-фантастического фильма про имеющего чувства робота-полицейского, связавшегося с вооруженной бандой грабителей; второсортный фильм «Железная схватка» про вторжение на Землю тиранических роботов из глубин космоса, в котором снялся сэр Бен Кингсли, чей гонорар, предполагаю, составил большую часть бюджета фильма.

Бегущий человек достаточно долго был неподвижен. Затем он наконец зашевелился: зависшая над дверной ручкой рука соприкоснулась с ней и повернула ее. Дверь распахнулась, и робот начал осторожно пробираться в комнату, а собравшаяся толпа техников, сотрудников DARPA, морских пехотинцев США и молодых отцов с детьми взорвалась возгласами и аплодисментами. Ведущий восторженным тоном комментатора гольфа на канале ESPN объявил: «Дополнительные баллы для Бегущего человека, который проходит испытания и, могу отметить, весьма успешно». На большом экране напротив сцены изображение движущегося робота сменилось гигантской анимированной заставкой, подтверждающей, что Бегущий человек и его команда крайне трудолюбивых инженеров только что успешно завершили этап «открытия двери и входа в комнату». Им действительно были начислены баллы.

Рядом со мной мальчик лет десяти повернулся к отцу и небрежно бросил, что «это один из самых интересных роботов», которых он «когда-либо видел».

Все утро теплой праздничной пятницы я провел, с удовольствием наблюдая за разнообразными роботами, которые пытались выполнить поставленные перед ними задачи, и это зрелище развлекало меня сверх меры. Отчасти это было связано с соревновательным характером мероприятия: подсчет очков и живые комментаторы; большой экран и интервью с инженерами, выбывшими из игры; хот-доги и попкорн повсюду. Но больше всего меня впечатлил неожиданный фарс смешения высоких технологий и низкопробной комедии.

Я видел, как робот, стоявший совершенно неподвижно минут пятнадцать, начал раскачиваться из стороны в сторону и дрожать, будто сраженный страшным припадком в микросхемах. Я видел, как робот, наконец открыв дверь, упал плашмя через проем на невозмутимое титановое лицо. Я видел, как робот, потянувшись к рычагу, промахнулся на пару дюймов и начал размахивать рукой, пытаясь оттолкнуться от воздуха, но все-таки рухнул вниз. Я видел огромное число роботов, падающих при попытке подняться по лестнице, и еще больше тех, что попадали в завал камней – их укладывали на носилки и уносили инженеры в касках.

Все это подтверждало мысль, что технологии хорошо справляются с задачами, выходящими за рамки человеческих возможностей (например, летают на больших высотах и скоростях и обрабатывают огромные объемы данных), но не очень успешны в чрезвычайно сложных и ответственных действиях, которые мы выполняем подсознательно (например, ходим, берем предметы и открываем двери)[10].

Этап «вождения транспортного средства» оказался гораздо менее проблематичным, чем последующий «выход» из автомобиля – совершенно понятная на первый взгляд задача. По словам комментатора, выход давался роботам настолько тяжело, что многие команды-участницы решили пропустить этот этап и пойти дальше, пожертвовав баллами ради экономии времени и денег. Довольно забавно было наблюдать за тем, как робот подается головой вперед, пытаясь вылезти из внедорожника без дверей – оплошность могла стать серьезным ударом по кошельку их хозяев. Роботы, дошедшие до финала, стоили от нескольких сотен тысяч до нескольких миллионов долларов, и их починка была крайне дорогостоящей и трудоемкой.

Я наблюдал за тем, как творения человеческой изобретательности и военно-промышленной мощи терпят поражение за поражением, пытаясь выполнить крайне простые для человека задачи. В голову закралась мысль, что я смотрю ситком – может, бессознательно мы хотим позволить роботам развиваться другим путем, а не улучшить их до уровня человека? Есть некий гуманизм и что-то глубоко человеческое в отношениях между падающим индивидом и индивидом, наблюдающим за падением. Это смех, жестокий и одновременно сочувственный. Эти роботы буквально бесчеловечны, и все же я реагирую на их спотыкания и опрокидывания так же, как и на неудачи собрата-человека. Не думаю, что я бы смеялся над тостером, вываливающимся из внедорожника, или над полуавтоматической винтовкой, стоявшей на рукоятке и неожиданно упавшей. Человекообразная форма этих машин заставляет нас отождествлять себя с ними, и их падение кажется нам ужасно смешным.

Я подумал о фразе из книги Анри Бергсона «Смех. Очерк о значимости комичного» (Le Rire. Essai sur la signification du comique), отпечатавшейся у меня в памяти – возможно, из-за того, что я никогда ее не понимал: «Позы, жесты и движения человеческого тела смешны постольку, поскольку оно производит впечатление обычного механизма». Другими словами, я обнаружил, что неудачи роботов были смешными не только потому, что в своих действиях и ошибках они напоминали людей, но и потому, что они изображали тот будущий мир, в котором люди были машинами.

Не все считают этих падающих лицом вниз роботов забавными. Я увидел одну из управляющих, женщину лет двадцати в синей униформе, которая встречала коллег на ступеньках словами: «Видели того упавшего робота? Так грустно было на это смотреть». Ее коллегу это тоже огорчило, она вздохнула: «Было ужасно».

На большом экране робот совершил безупречный выход из внедорожника и начал приближаться к двери.

– А теперь на желтой дорожке – исполнение выхода роботом Момаро, – произнес комментатор. – Фантастический выход.

В полдень роботы прервались на обеденный перерыв. Взрыв восторженных аплодисментов, мощная барабанная дробь и басы песни My Hero рок-группы Foo Fighters грохотали из акустической системы. На большом экране крутили повторы наиболее ярких моментов соревнования: выход из внедорожника, нажатие на ручку и открывание двери.

Я заметил над ипподромом темный силуэт. Объект парил высоко и одиноко, словно хищная птица в мерцающей жаре полудня. Это был небольшой беспилотник – еще одно напоминание об истории инноваций DARPA в сфере беспилотного боя, обширный проект панорамного наблюдения за предполагаемыми террористами в целях нанесения точечных ударов. Пока я наблюдал за сверкающим на солнце бесшумным устройством, поднявшимся на фоне холмов Сан Хосе, я осознал всю странность события, предназначенного якобы для того, чтобы убедить общественность в мирных намерениях DARPA и ускорить развитие технологий, которые обучатся убийству в положенное время на полигоне неподалеку от этой ярмарочной площади, отеля Шератон и конференц-центра.

Я огляделся и увидел людей – семьи с маленькими детьми, молодых программистов, морских пехотинцев в форме, будто являющихся человеческими деталями правительственного механизма, упоминаемого Гоббсом как «тот великий Левиафан, который называется Республикой, или Государством, и который является лишь искусственным человеком»[11]. Я смотрел вниз с трибуны в сторону тележек с бургерами и хот-догами, и внезапно меня охватило мрачное представление технологии как инструмента человеческой порочности на службе власти, денег и войны.

На ярмарке в зоне технологической выставки царило взаимопонимание: все соглашались, что будущее – за роботами. Лучше всего происходящее можно описать словами «информационно-пропагандистская деятельность» или «вовлеченность». Прогуливаясь под огромным баннером DARPA «Спасибо за поддержку!», я попал в туннель, в котором размещалась выставка «DARPA сквозь десятилетия». Здесь были представлены основные достижения последних лет – материалы о запуске беспилотных бомбардировщиков X-45A в 2003 году, первые прототипы беспилотных летательных аппаратов «Хищник» (Predator) и «Жнец» (Reaper), ответственных за гибель сотен пакистанских гражданских лиц и детей, и чудовищная бронированная роботизированная разведывательная машина, с завидной откровенностью названная «Сокрушитель» (Crusher).

Потом я увидел черного четвероногого робота в стеклянной витрине – кошмарную постановку Дэмьена Хёрста. Представленный образец – существо, известное как «Кинетический гепард» и разработанное при финансировании DARPA инженерной компанией Boston Dynamics, лабораторией промышленной робототехники, которая была приобретена Google в 2013 году. Этот робот был способен развивать скорость до 28,3 мили в час, быстрее любого человека. Я видел его в действии на YouTube, который также является дочерней компанией Google, и это было крайне захватывающее и отвратительное зрелище: страшное чудовище, дождавшись момента, скакало галопом как результат окончательного слияния корпоративной и государственной властей в пламени технологии.

Я пошел дальше и увидел высокого молодого человека болезненного вида в солнцезащитных очках, черной фетровой шляпе и черном костюме с лиловой шелковой рубашкой. На его плече сидела игрушечная обезьянка, а руками в черных кожаных перчатках он держал небольшое устройство, с помощью которого управлял роботом-пауком размером с бультерьера. Рядом с ним стоял еще один мужчина с бейджиком DARPA, который, видимо, был отцом лучезарного малыша, бегающего неподалеку за механическим пауком.

У стола японской компании Softbank Robotics какой-то француз пытался заставить четырехметрового гуманоида обнять трехлетнюю девочку.

– Пеппер, – сказал он, – пожалуйста, обними маленькую девочку.

– Сожалею, – ответила Пеппер приятным женским голосом, слегка склонившись в японском жесте искреннего сожаления. – Я не поняла.

– Пеппер, – повторил француз со старательной четкостью и терпением, – не могла бы ты обнять эту девочку?

Маленькая девочка, о которой шла речь, угрюмо и молчаливо вцепилась в ногу отца, и было совсем не похоже, что она хотела обняться с роботом.

– Я сожалею, – снова сказала Пеппер. – Я не поняла.

Я почувствовал внезапный всплеск сострадания к этому милому созданию – с его огромными невинными глазами, грудью – сенсорным экраном и забавной непонятливостью, так свойственной человеку.

Француз усмехнулся и наклонился в сторону головы робота, где располагались его слуховые рецепторы.

– Пеппер! Радовать! Обнимать! Девочка!

Пеппер наконец подняла руки и подкатилась к девочке, которая неуверенно и с опаской сначала поддалась объятиям, а затем быстро отскочила и спряталась за ноги отца.

Француз объяснил мне, что Пеппер была гуманоидом для обслуживания клиентов, призванным «взаимодействовать с людьми естественным и социальным образом». Она была способна чувствовать эмоции от радости до грусти, от гнева до сомнения, ее «настроение» менялось под влиянием данных, полученных через сенсорные датчики и камеры.

– Например, в магазине мобильных телефонов она подойдет к вам и спросит, нужно ли вам что-то, и расскажет о некоторых акциях. Она может поприветствовать вас, «дать пять» или обнять. Как видите, мы все еще совершенствуем ее, но мы уже близки к цели. Вы удивитесь, как же трудно решить проблему объятий.

Я спросил его, смогут ли такие роботы со временем заменить людей, которые сейчас работают в салонах связи. Он ответил, что, хотя это вполне вероятно, непосредственная задача Пеппер была сугубо «социально-эмоциональной»: она была послом из будущего, призванным расположить к себе людей в присутствии человекоподобных роботов.

– Сначала мы должны сломать этот барьер, – сказал он. – Людям со временем станет комфортно рядом с роботами.

Я не сомневался, что так и будет. Уже сейчас нам было вполне комфортно видеть в супермаркетах автоматические кассы с сенсорными экранами и подсказками механическим голосом на тех местах, которые раньше занимали люди, получавшие зарплату.

Ранее на той неделе компания Amazon провела в Сиэтле свой конкурс робототехники. Целью The Amazon Picking Challenge было создание робота, способного заменить человека на складе. И для Amazon это было особенно актуально, так как эта компания славится плохой работой кладовщиков и маниакальным стремлением к устранению разного рода посредников: книготорговцев, редакторов, издателей, работников почты, курьеров. На тот момент Amazon была в шаге от запуска программы доставки заказов беспилотниками, благодаря которой потребительские товары, изготовленные и упакованные роботами, могли бы быть доставлены роботизированным беспилотником в течение тридцати минут с момента размещения заказа. Роботам не нужны перерывы в работе, беспилотники совсем не устают, и ни те, ни другие скорее всего не создадут профсоюзов.

Это олицетворяло логику технокапитализма: возможность иметь в собственности не только средства производства, но и саму рабочую силу. В конце концов термин Чапека «робот» позаимствован из чешского языка, и это слово обозначает «принудительный труд». Образ и особенности человеческого тела всегда формировали наши представления о машинах. Людям всегда удавалось представлять тела других людей как механизмы и компоненты системы собственного дизайна. Так выразился Льюис Мамфорд в своей книге «Техника и цивилизация» (Technics and Civilization), написанной в первые годы Великой депрессии:

«Механизм как элемент общественной жизни появился задолго до того, как народы Западного мира превратились в машины. Руководители выстроили и регламентировали множество человеческих жизней и нашли способ свести людей к механизмам до того, как изобретатели создали двигатели, способные заменить людей. Рабы и крестьяне, под свист кнутов тащившие камни для строительства пирамид, прикованные гребцы на римских галерах, которые могли выполнять лишь одно простое движение, солдаты в македонской фаланге – все это проявления механистического феномена. Ограничение действий человека, сведение их к чисто механическим манипуляциям можно отнести если не к механике, то к физиологии века машин».

Недавно на сайте Всемирного экономического форума я увидел список с названием «20 рабочих мест, которые вскоре могут занять роботы». Среди специалистов, которых с вероятностью выше 95 процентов в течение ближайших двадцати лет заменят машины, значились почтовые работники, ювелиры, шеф-повара, бухгалтеры, секретари, кредитные аналитики, банковские кассиры и водители.

Особенно это касается автоматизации вождения – самого популярного вида деятельности у американских мужчин. Первое соревнование DARPA Grand Challenge, стимулирующее развитие беспилотных транспортных средств, прошло в 2004 году и включало в себя гонку автомобилей-роботов длиной в 150 миль по пустыне Мохаве от города Барстоу до границы с Невадой. Мероприятие потерпело фиаско: ни один из роботов даже не приблизился к завершению маршрута. Автомобиль, добравшийся дальше всех, не проехал даже семи с половиной миль, прежде чем встал на большой скале. DARPA отказалась присудить за это достижение главный приз в миллион долларов.

Но в гонке следующего года финишировали уже пять машин, и участников команд-победительниц пригласили сформировать ядро проекта Google’s Self-Driving Car Project, под эгидой которого уже сейчас по дорогам Калифорнии успешно передвигаются беспилотные транспортные средства. Роскошные автомобили-призраки на приходящих в упадок шоссе – авангард автоматизированного будущего. Компания Uber, сервис по предоставлению услуг такси, в последние годы стала серьезным конкурентом в своем секторе и уже открыто заявила о планах при первой же возможности заменить всех водителей беспилотными автомобилями. На конференции в 2014 году главный исполнительный директор компании Трэвис Каланик объяснил, что «причина дороговизны Uber в том, что мы не просто платим за автомобиль, мы платим за другого человека в машине. Когда в машине не будет никого другого, стоимость заказа такси Uber станет дешевле владения транспортным средством». На вопрос, как он объяснит этим другим людям в машине, что больше не нуждается в их услугах, он ответил: «Смотрите, это путь, которым идет наш мир, и не всегда все выходит наилучшим образом. Мы все должны искать способы менять мир». Я слышал, что Каланик был сегодня здесь, в Помоне: он искал дальнейшие способы менять наш мир – мир, который все больше и больше меняет его самого.

Француз спросил, не хочу ли я обнять Пеппер, и я согласился – во многом из вежливости, во многом – из журналистской необходимости.

– Пеппер, – сказал он, – этот человек хочет обняться.

Мне показалось, что я заметил некую неуверенность в безразличном взгляде Пеппер; но она подняла руки, и я потянулся к ней, чтобы она заключила меня в свои неживые объятия. Это был, честно говоря, весьма разочаровывающий опыт; я почувствовал, что мы оба, каждый по-своему, притворяемся. Быстрым легким движением я погладил ее по спине, и мы отпустили друг друга.

Ханс Моравек, профессор робототехники Университета Карнеги – Меллона, изложивший процедуру переноса разума из человеческого мозга в машину, проектировал будущее, в котором «роботы, выполняя работу лучше и дешевле, вытеснят людей из основных областей рынка труда». Он пишет, что вскоре после этого «они смогут вытеснить нас из нашей жизни». Но, будучи трансгуманистом, Моравек не видит в этом ничего нежелательного или опасного, так как роботы станут нашими эволюционными наследниками, нашими «детьми разума», как он выразился, «построенными по нашему образу и подобию, но в более мощной и эффективной форме. Подобно биологическим детям предыдущих поколений, они воплотят в себе лучшие черты человечества. Это обяжет нас уступить им первенство и уйти, когда мы перестанем вносить достаточный вклад в развитие мира».

Очевидно, в идее умных роботов есть нечто пугающее и мучающее нас, подпитывающее наши лихорадочные видения всемогущества и устаревания. Технологическое воображение рисует наш образ как божества внутри механизма, но со всеми вытекающими опасениями повторить судьбу Прометея. Через несколько дней после возвращения из Помоны я прочитал о выступлении на конференции соучредителя Apple Стива Возняка. Он уверял, что людям суждено стать домашними животными сверхразумных роботов. «Но это, – подчеркнул он, – может быть и хорошо для людей. Роботы будут настолько умны, что поймут, что должны сохранить природу и что человек – часть природы». Роботы, по его мнению, будут относиться к нам с уважением и добротой, с большим великодушием, поскольку мы, люди, были «богами изначально».

Казалось, это одна из древнейших фантазий человечества, мечта божьего творения. Мечта об особом механизме, копирующем наши тела, который будет управляться нашими желаниями, – это часть нас, то, что мы проносим с собой сквозь века. Мы – несостоявшиеся боги, всегда мечтавшие о создании машин по своему образу и подобию, представляющие себя в личине этих машин.

Греческая мифология описывала свои механизмы, свои живые статуи. Изобретатель Дедал, вспоминаемый нами в основном из-за неудавшихся попыток совершенствования человека (лабиринт, восковые крылья, трагическое и одновременно нравственно поучительное утопление), также был создателем механических людей, анимированных чучел, способных ходить, говорить и плакать.

Бог огня и самый искусный кузнец Гефест создал бронзового гиганта Талоса для защиты дочери финикийского царя Европы (которую похитил Зевс, отец Гефеста) от любых дальнейших посягательств.

Средневековые алхимики были одержимы идеей сотворения человека с нуля и считали, что с помощью тайных практик с использованием таких материалов, как утроба коровы, сера, магниты, кровь животных и сперма (желательно самих алхимиков)[12], можно создать крошечных гуманоидных существ, гомункулов.

Существует предание, что святой Альберт Великий, баварский епископ тринадцатого века, построил металлическую статую, способную думать и говорить. По данным популярных источников того времени, этот алхимический искусственный интеллект, названный «андроидом», погиб от рук молодого святого Фомы Аквинского, ученика Альберта Великого: он был крайне недоволен бесконечной болтовней андроида и, что более важно, предполагал его дьявольское происхождение.

С ростом популярности часового механизма в Европе, когда эпоха Просвещения сняла оккультное недоверие к науке, стал возрастать интерес к роботам. В 1490-х годах, во время своих анатомических исследований, Леонардо да Винчи, вероятно, вдохновленный древнегреческими механизмами, создал роботизированного рыцаря – его часто считают первым в мире гуманоидным роботом. Снаряженный в доспехи рыцарь приводился в движение внутренними кабелями, шкивами и шестернями. Устройство, созданное для демонстрации в доме Лодовико Сфорца, герцога Милана, заказчика «Тайной вечери», было способно выполнять целый ряд действий: рыцарь умел сидеть, стоять и имитировать речь, размахивая огромной челюстью.

«Трактат о человеке»[13] Декарта, который он не публиковал из опасения негативной реакции Церкви на его главный тезис, основан на мысли о том, что наши тела по сути являются машинами, движущимися статуями из плоти и костей, оживленными божественным вливанием души. Часть первая, озаглавленная On the Machine of the Body, проводит явную аналогию между часовыми механизмами, столь популярными в то время, и внутренним устройством человеческого тела: «Мы видим часы, искусственные фонтаны, мельницы и другие подобные машины. Они способны двигаться самостоятельно, несмотря на то, что их сотворил человек. Поскольку я предполагаю, что человек создан Богом, думаю, вы согласитесь, что он способен к большему разнообразию движений, чем я мог бы себе вообразить, и что он проявляет большую изобретательность, чем я мог бы описать». Декарт хотел, чтобы мы считали, что все, чем мы живем – все наши «функции», в том числе «страсть, память и воображение», – происходит «от правильного во всех отношениях и естественного расположения органов, так же, как движение часов или любого другого механизма происходит от правильного расположения его встречных весов и колес».

Стиль, которым написан трактат, производит тревожное впечатление. Эта работа полна не столько философии, сколько простой анатомии, и читается как учебник. Декарт настойчиво и многократно обращается к телу и его составным частям будто к «машине», и это звучит отталкивающе. Читая трактат, начинаешь ощущать растущую пропасть между собой и собственным телом, этим сложным сооружением из взаимосвязанных и автономных систем, этого слабого механизма, внутри которого пребывает и господствует человек. Эта идея кажется одновременно совершенно абсурдным и совершенно обыденным свидетельством того, насколько картезианский дуализм за столетия превратился в жесткую ортодоксальную структуру взаимодействия нас с нашими телами (разграничение между «нами» и «нашими телами» кажется во многом результатом деспотичного влияния его философии на наше представление о своих механизмах).

Декарт также волновался о том, что можно считать специфическим явлением модернизма или постмодернизма. Он предавался тревоге о машинах, выдающих себя за человека. В «Рассуждении о методе» (Discours de la méthode pour bien conduire sa raison, et chercher la verité dans les sciences) известный жесткий аскетизм его сомнений оказывает влияние на современное понимание механизмов и гносеологических последствий. Глядя в окно, автор обращает внимание на проходящих людей. «В этом случае я не могу не сказать, что вижу самих людей, – пишет он, – и все же то, что я вижу из окна под шляпами и плащами, может оказаться искусственными механизмами, приводящимися в движение пружинами». Другими словами, если вы серьезно отнесетесь ко всем этим сомнениям, насколько вы будете уверены, что человек на улице или, раз на то пошло, водитель вашего такси – это человек, а не его копия, машина, выдающая себя за человека?

В 1747 году, примерно через столетие после смерти Декарта, французский врач Жюльен Офре де Ламетри написал весьма противоречивую статью под названием «Человек-машина» (L’Homme Machine). В ней Ламетри решается на радикальный шаг, полностью отбрасывая понятие души и представляя человеческих существ совершенно ничем не отличающимися от животных, которых Декарт представил миру в качестве простых механизмов. Для него человеческое тело было «самостоятельно заводящейся машиной, живым представлением вечного двигателя».

Большое влияние на Ламетри оказала выставка механических автоматов изобретателя Жака де Вокансона – самой известной его работой была механическая утка, которая могла клевать зерно и переваривать его с последующим подобием дефекации. «Если бы не гадкая утка Вокансона, – резко заметил Вольтер, – у нас бы не было ничего, чем могли бы гордиться во Франции». Вокансон также создал человекоподобные механизмы, которые были призваны производить не фекалии, а утонченное искусство, например игру на флейте и тамбурине.

Именно благодаря популярности созданий Вокансона термин «андроид» вошел в обиход. Первый том «Энциклопедии» Дидро и д’Аламбера содержал подробное описание автоматизированного флейтиста Вокансона в статье «Андроид» (Androïde): в ней говорится об «автомате в виде человека, который при помощи определенных расположений струн выполняет определенные функции, внешне напоминающие функции человека».

В произведении «Человек-машина» (L’Homme Machine) Ламетри высказывает мнение, что автоматы способны не только на фокусы. «Потребовалось бы больше инструментов, – пишет он, – больше винтиков, больше пружин, чтобы показать движение планет, чем чтобы показать время; Вокансону потребовалось больше артистизма, когда он создавал свою флейтистку, чем когда он создавал утку; ему бы потребовалось еще больше, чтобы сделать говорящую машину, создание которой теперь не может считаться невозможным, особенно в руках нового Прометея».

В 1898 году, когда в Карибском бассейне и Тихом океане во время испанско-американской войны проходили испытания сил ВМС США, изобретатель Никола Тесла представил новое устройство на электрической выставке в Нью-Йорке на Мэдисон-сквер-гарден. Это была миниатюрная железная лодка, которую Тесла поместил в большой чан с водой и оборудовал мачтой для приема радиоволн, позволяющей управлять ею с противоположного конца арены с помощью беспроводного контроллера. Представление вызвало восхищение общественности, а Тесла и его радиоуправляемый катер оказались на первых полосах всех национальных газет. Учитывая события того времени, устройство неизбежно интерпретировалось как большой скачок в технологиях военно-морских сил. Но, как и многие ученые, чьи разработки совершенствовали механизмы смертоубийств, лично Тесла был против сил национализма и милитаризма (хотя бы пассивно). В биографии «Гений, бьющий через край. Жизнь Николы Теслы» (Prodigal Genius), написанной в 1944 году Джоном О’Нилом, описан случай, когда ученик предложил начинить лодку динамитом и торпедами и затем удаленно взорвать ее, а Тесла нетерпеливо перебил его со словами: «Это уже не беспроводная торпеда. Перед вами – первый представитель расы роботов, расы механических людей, которые будут трудолюбиво работать на благо человечества».

Тесла был убежден, что развитие «расы роботов» окажет революционное влияние на жизнь и работу людей, а также на способы ведения войны. В 1900 году он написал: «Прогресс все больше и больше внимания будет привлекать к машинам и механизмам для войны, способным минимизировать участие людей… Главной целью станет ускорение поставки энергоносителей военными устройствами. Человеческие потери станут меньше».

Написав в июне 1900 года о своем стремлении создать функционирующих гуманоидных роботов, Тесла вторит Декарту и Ламетри, взывая к осознанию себя неким механическим инструментом:

«Каждой своей мыслью и поступком я ежедневно, к моему абсолютному удовлетворению, подтверждаю, что я – механизм, наделенный силой движения, который просто реагирует на внешние раздражители, задействуя органы чувств, думает и движется в соответствии с ними.

И совершенно естественно, что под этими впечатлениями я давно задумал создать машину, которая была бы моей механической копией и отвечала бы, как и я сам, на внешние воздействия – конечно, в гораздо более примитивной манере».

Эта машина, по мнению Теслы, «воспроизводила бы движения, подобные движениям живого существа, и имела бы те же составные элементы». В качестве решения проблемы отсутствия элемента «разума» у такой машины Тесла предложил одолжить ей свой разум. «Этот элемент, – пишет он, – я мог бы легко воплотить, передав машине свой интеллект, свое сознание». Идея заключалась в том, что он будет управлять машиной, используя метод, аналогичный управлению катером. Этому явлению он дал грубое название «телеавтоматика», под которым подразумевал «искусство управления перемещениями и действиями удаленных механизмов».

Он был убежден в возможности создания механизма не только с заимствованным умом, но и со способностью мыслить самостоятельно. Как он выразился в неопубликованном заявлении, увидевшем свет пятнадцать лет спустя, «телеавтоматы в конечном итоге будут способны действовать так, будто они обладают собственным интеллектом, и их появление приведет к революции».

Следующие два дня на ярмарке в Fairplex заставили меня задуматься о том, что такая революция может случиться совсем скоро. Однажды такие машины заменят наши тела – наши механизмы из костей, сухожилий и плоти. Я видел робота-сапера, который своими пальцами-пинцетами, двигающимися синхронно с жестами человека, стоящего за ним, открывал брезентовый мешок на молнии, вытаскивал из его недр конфету в пластиковой упаковке и угощал ею прохожих. Это был такой же мощный пример телеавтоматики Тесла, как и более сложные гуманоиды-марионетки, соревнующиеся на арене. До претворения в жизнь идеи Теслы о расе роботов, «трудолюбиво выполняющих человеческую работу», явно еще довольно далеко, но нет никаких сомнений в том, что именно к этому стремятся самые передовые капиталисты. Индикатором этой тенденции стал проект, названный в честь самого ученого: электрический автомобиль компании «Тесла Моторс», чья производственная линия была почти полностью роботизирована. Ее генеральный директор Илон Маск, который так открыто беспокоится о будущем искусственного интеллекта, недавно объявил о планах компании разработать беспилотную систему вождения в течение ближайших трех – пяти лет.

Хоть я и не видел его собственными глазами, я понял, что Маск посетил ярмарку в Fairplex в те выходные, чтобы понаблюдать за роботами и встретиться с инженерами. Также я узнал, что соучредитель Google Ларри Пейдж, тоже сторонник сингулярности, снизошел до ярмарки, чтобы оказаться среди машин, в которые его собственная компания вложила огромные деньги. В 2013 году Google отдала полмиллиарда долларов за компанию Boston Dynamics, у которой был целый зверинец странных существ: BigDog, Cheetah, Sand Flea, LittleDog, созданных главным образом за счет финансирования DARPA – их робот Atlas использовался в качестве основы аппаратного обеспечения несколькими командами здесь, в Помоне.

В нескольких сотнях метров от трека, в огромном ангаре, из которого инженеры управляли роботами, расположилась команда техников Boston Dynamics, готовая оказать помощь гуманоидам-Атласам.

Компания Boston Dynamics со своей технической фауной являлась примером гибридных взаимоотношений Пентагона и Силиконовой долины: эти механизмы были противоестественными созданиями нового военно-промышленного комплекса. Связи Google с управлением DARPA были глубокими. Предыдущий директор DARPA, Регина Дуган, оставила свой правительственный пост ради работы в штаб-квартире Google в городе Маунтин-Вью, где она возглавила технологический инкубатор The Advanced Technology and Projects Team.

Уже довольно давно я был очарован существами, созданными этой робототехнической компанией, основанной в начале 1990-х годов Марком Рэйбертом (бывшим коллегой Ханса Моравека в Институте робототехники Университета Карнеги – Меллона). Последние пару лет я неоднократно и иногда даже навязчиво наблюдал за их каналом на YouTube, куда они выкладывали ролики со своими последними гениальными механизмами. Я нашел нечто неуловимо тревожное в этих роботах, в их одновременной удаленности и близости к таким знакомым формам биологической жизни. Например, глядя на BigDog, неустанно носящегося, подобно слепому насекомообразному, по льду, или на WildCat с его ужасающими гидравлическими движениями, я чувствовал приятное волнение от инстинктивного страха перед хищником, думая о том, что эти роботы были созданы самой мощной технологической корпорацией в мире при поддержке Пентагона.

Заявления предводителей гиков Силиконовой долины пропитаны идеализмом: изменение мира к лучшему, отказ от старых порядков и так далее. Но на самом деле они уходят корнями в почву войны, щедро пропитанную кровью. Как пишет Ребекка Солнит, «история Силиконовой долины редко признается в том, что имеет отношение к долларовым знакам и оружию».

Компания Hewlett-Packard – первый масштабный успех Силиконовой долины: ее соучредитель Дэвид Паккард занимал пост заместителя министра обороны в администрации президента Никсона. Его самым значительным вкладом за все время работы на этом посту, отмечает Солнит, «был документ о внесении изменений в законы, препятствующие введению военного положения».

Было что-то неразумное, даже истеричное и параноидальное в моей реакции на гуманоидов и техноживотных Boston Dynamics. На интуитивном уровне я отвергал этих созданий и то, что они собой представляли; какие-то примитивные человеческие части меня хотели разбить их молотком точно так же, как молодой Фома Аквинский вывел из строя автомат Альберта Великого. Другими словами, меня захватила мысль об их дьявольском происхождении и целях.

И все же я чувствовал, что мания политических заговоров – по большей части анахронизм, ностальгический и бессмысленный перенос на наше время событий двадцатого века, полного беззаконных замыслов и тайных сговоров правительства и капитала. Чтобы быть обманутым сейчас, в наше время, помимо совершенного непонимания происходящего необходимо быть настолько причудливо обманутым, насколько особо сентиментальные люди тешат себя байками о тайных мировых правительствах, рептилоидах и кровопролитиях иллюминатов. Таким людям на все их доводы единственно разумно было бы сказать: «Слушай, приятель, ты загоняешься, ты вообще изучал капитализм?» Сейчас все в открытом доступе, вся или почти вся правда об этом.

В мае 1924 года американский популярный технический журнал Science and Invention на обложке номера поместил огромного красного робота, похожего на негабаритный цилиндр на шарнирных ногах со ступнями на гусеничном ходу; вместо рук у него были две жужжащие циркулярные пилы. Светящиеся желтые огни глаз нападающего робота смотрели сверху вниз на разбегающуюся с выпученными от ужаса глазами толпу людей. Статья «Удаленное радиоуправление позволит создать механических полицейских» (Distant Control by Radio Makes Mechanical Cop Possible) в этом журнале описывает воображаемое правоохранительное устройство в буквально непристойных подробностях: стабилизирующие гироскопы его бедер, кабина радиоуправления и бензобак в грудной клетке, небольшой фаллический канал со слезоточивым газом, анальный канал задней выхлопной трубы. Другая иллюстрация показывает огромную шеренгу робокопов, оттесняющих толпу протестующих рабочих на пустыре на фоне труб, густого дыма и темных сатанинских мельниц. «Мы уверены, что такие машины оказались бы чрезвычайно полезны для разгона несогласных, а также в военных и даже промышленных целях. Для борьбы с толпой используют слезоточивый газ, находящийся под давлением в специальном резервуаре. Руки робота снабжены вращающимися дисками со свинцовыми шарами на гибких канатах, подобных полицейским дубинкам»[14].

Эта нескрываемая фашистская фантазия при всей своей абсурдности демонстрирует жестокий государственный аппарат, защищающий интересы капитализма от рабочего класса, подчиняющий волю трудяг, с их хрупкими черепами под слетающими кепками. Это самая грубая иллюстрация довоенного ужаса организованного труда: искаженная история о Франкенштейне, в которой чудовищное тело механизма, оживший образ искусственного человека Томаса Гоббса зачисляется в управление по наведению идеологического порядка. Как говорит французский философ Грегори Чамю в своей книге «Теория беспилотников» (Théorie du drone), мечта, представленная «механическим полицейским», заключается в том, чтобы «создать политическую бестелесную силу без человеческих органов, заменив старые рудиментарные тела механизмами, которые стали бы ее единственными субъектами».

Когда я наблюдал за соревнованием роботов на конкурсе, организованном DARPA, когда я снисходительно смеялся над их глупыми неудачами, у меня в душе зародилось некое беспокойство относительно технологий, некое ощущение, что я оказался свидетелем первых удивительных шагов к нашему автоматизированному будущему.

Когда я покидал мир роботов, детей разума моих собратьев, когда спускался с трибуны по направлению к своему такси, которое отслеживал на экране телефона, я внезапно понял механическую природу своего движения, сочлененных шарниров моих ног, их сгибателей и разгибателей, и на мгновение почувствовал, будто в их работе совсем нет моей внутренней воли, будто мое тело, этот объект в движении – лишь компонент какой-то загадочной модели, управляемой системы, которая также включает в себя таксиста, автомобиль, сеть автомагистралей Большого Лос-Анджелеса, образы на экране смартфона, глаза, смотрящие на экран, информацию, код и сам мир.

Не в первый раз ко мне пришло осознание, будто я теряю рассудок, будто поддаюсь какой-то причудливой, вызванной чрезмерным воздействием гуманоидных машин иллюзии. Иллюзии о том, что я сам являюсь механизмом – составной частью огромной универсальной конструкции. Это был бред. Или истина, которая наберет силу и найдет отражение в механических людях, самопровозглашенных киборгах, с которыми я собирался встретиться.

Глава 9 Биология и ее противоречия

Олд Стьюбенвилл Пайк – это узкий отрезок проселочной дороги рядом с шоссе, соединяющим район Питтсбурга Даунтаун с аэропортом. Недалеко отсюда есть небольшой мотель, заброшенный с 1950-х годов, его разбитые окна и деревянные двери уже наполовину заросли пышной растительностью – загнивающее воплощение американской реальности в процессе медленного и непримиримого возвращения к природе. Прямо по соседству находится небольшой деревянный дом с парой брезентовых гамаков на крыльце.

Если бы вы проехали мимо, направляясь, например, к оптовику чуть дальше по дороге за ящиком пива, наверняка вы бы заметили людей, отдыхающих в гамаках, и скорее всего не подумали бы, что там происходит что-то интересное. Вы, вероятно, приняли бы их за группу молодых беспризорников, которые сидят на крыльце, курят и треплются ни о чем. Вы не могли бы и подумать, что они киборги или считают себя таковыми. Вы не могли бы и подумать, что они только что вышли передохнуть из подвала дома, где возились с самодельными технологиями для преодоления границ собственных тел.

Позвольте мне вкратце рассказать вам о том подвале с людьми-киборгами, где я провел несколько странных дней и вечеров в конце лета 2015 года. Это место совсем не было похоже на то, где создается наше будущее. Во-первых, там определенно стоило бы хорошенько прибраться. Всюду был мусор, разнообразное грязное барахло: разбитые жесткие диски, списанные мониторы, пустые бутылки пива, картонные коробки, заброшенные тренажеры, покрытые толстым слоем пыли. В мой первый вечер обитатели этого подвала привезли новый пластиковый баннер; в атмосфере командной гордости они вешали его на стену над длинным письменным столом, загроможденным кучей разнообразных устройств: ноутбуков, полупроводников, батарей, проводов, осциллографов. На баннере с красно-белой микросхемой в форме человеческого мозга футуристическим шрифтом в стиле IT-технологий было выведено Grindhouse Wetware.

На сайте компании Grindhouse Wetware поясняется, что они – команда людей, работающих над «усовершенствованием человечества с помощью безопасных, доступных технологий с открытым исходным кодом». Их устройства предназначены для подкожной имплантации с целью повышения сенсорных и информационных возможностей человеческого организма. Эта компания – самая известная в рамках так называемого направления the grinder scene, интернет-сообщества, в основном состоящего из биохакеров, или «практикующих трансгуманистов». Эти люди не хотят дожидаться наступления сингулярности, не хотят ждать, когда искусственный сверхинтеллект наконец станет реальностью и заключит в себе содержание человеческого разума, вберет в себя человеческий мозг. С помощью подручных средств они делают все возможное, чтобы слиться с технологиями прямо сейчас.

Компания только что получила значительную сумму денег, поэтому в воздухе витало чувство облегчения. Сегодня вечером будущее киборгов стало на десять тысяч долларов ближе. Деньги только что были перечислены на банковский счет компании, это была оплата за недавнее выступление в Берлине Тима Кэннона, директора по информационным технологиям Grindhouse Wetware и де-факто лидера команды – все начиналось в его подвале.

Я познакомился с Тимом и парой его коллег из Grindhouse Wetware несколькими часами ранее в рабочем пространстве TechShop в Окленде, районе Питтсбурга, где Тим принимал участие в круглом столе, который записывался для шоу National Public Radio. Это была наша с ним первая встреча вживую после почти года переписки по электронной почте и чатов в скайпе, большинство из которых было организовано Райаном О’Ши, директором по связям с общественностью Grindhouse Wetware. Райан присоединился к разговору вместе с молодым коллегой Марло Уэббером, талантливым самоучкой, инженером-электриком, который недавно переехал из северо-восточной Австралии, чтобы работать с ними. Он поселился в доме Тима сразу, как приехал в Питтсбург; они планировали, что в конечном итоге компания будет в состоянии платить ему зарплату, достаточную, чтобы сделать рабочую визу.

Эти джентльмены не выглядели как киборги, хотя, полагаю, это поднимает вопрос о том, каким именно вы ожидаете увидеть киборга. Они были не особо похожи на гиков – возможно, я говорю именно об этом. Райан выглядел как актер независимого кино и бывший помощник конгрессмена на Капитолийском холме одновременно: аккуратные светлые волосы, очки RayBan в черной оправе, бежевые брюки, клетчатая рубашка – его опрятная одежда имела слегка хипстерские черты. Марло был маленьким худощавым парнем в джинсах и черной джинсовой рубашке с довольным лицом проблемного подростка, который размышлял над какой-то нелепостью, взвешивая, стоит ли произнести вслух те хитроумные замечания, которые только что пришли в голову.

А Тим, учитывая, что всю свою жизнь он посвятил радикальной трансформации самого себя, выглядел очень похоже на парня, который еще в шестнадцать лет обрел свой собственный стиль и в целом следовал ему с конца 1990-х годов. Он был одет в фирменную футболку, короткие кеды, зеленые шорты и черную плоскую кепку. У него была татуировка на правой ноге в виде мультяшного панка с ирокезом, держащего пистолет у собственного виска. Еще одна большая татуировка на нижней стороне левой руки изображала двойную спираль ДНК, окруженную круглым винтом. Эта татуировка, отражающая механистический взгляд Тима на Homo sapiens, на человеческий код, сильно выпирала из-за внутреннего имплантата и большого жуткого узловатого шва. В прошлом году Тим имплантировал себе устройство Circadia, которое получало различные биометрические показатели его тела и каждые пять секунд загружало их через bluetooth на телефон и по Интернету в облачное хранилище, чтобы термостат центрального отопления в доме Тима настраивался в соответствии с температурой его тела.

Сложно было тогда, при встрече с Тимом, не заметить выступ на внутренней стороне предплечья размером с колоду игральных карт. Возможно, вам бы стало не по себе и к горлу подкатила бы тошнота при виде такого зрелища, такого насильственного технического проникновения в плоть. Для установки Circadia потребовалось проведение нескольких манипуляций: длинный разрез, снятие верхнего слоя кожи, внедрение устройства в зияющее отверстие тела, растяжение кожи и окончательное наложение швов. Поскольку ни один медик не смог бы официально провести эту процедуру, не лишившись лицензии, устройство особым способом установил специалист по модификации тела в Берлине – Тим называл этот способ raw dog, то есть без анестезии.

– Тяжело было первые девяносто дней, – вздохнул он. – Это все, что я скажу.

Мы отдыхали в креслах за пределами комнаты, где журналисты готовились к круглому столу, запасаясь попкорном, родниковой водой и крафтовым пивом.

– В первые пару недель накапливалось много жидкости, которую приходилось регулярно сливать. Также мне приходилось принимать специальные медикаменты, чтобы тело приняло имплантат. Меня преследовали приступы паранойи. Начинало пощипывать в голове, и я боялся, что мой мозг отравился батареей, протекшей в кровь, и тому подобное. А потом я чихал и думал: «О, круто, мне просто нужно было чихнуть».

Люди спрашивали, почему устройство Circadia такое большое, а он отвечал, что они и не пытались сделать его маленьким. Это был эксперимент для подтверждения концепции о возможности корректной работы технологии внутри тела. Он оказался успешным: Тиму ничего не угрожает, устройство в порядке. Сейчас они работают над новой, более компактной версией, требующей менее масштабных повреждений человеческой плоти машиной.

Тим рассказал мне о своем изнурительном распорядке дня: он совмещал работу программистом в компьютерном агентстве днем и службу на свою компанию Grindhouse Wetware в подвале ночью. У него также были девятилетний сын и одиннадцатилетняя дочь, и он был вовлечен в напряженную и затяжную борьбу за опеку над детьми со своей бывшей. Все это совершенно не оставляло времени для сна, и поэтому он стал использовать систему полифазного сна, когда спал два раза по двадцать минут в течение дня, а затем отключался на три часа ночью, обычно между часом ночи и четырьмя часами утра.

По его словам, все дело в понимании и управлении самими системами: системой дня, системой тела, системой жизни.

К нам подошла женщина средних лет в брюках с завышенной талией и в сандалиях. Она была одета с иголочки, ее волосы были убраны назад. Она представилась одной из двух участников круглого стола. Ее звали Энн Райт. Она была профессором Университета Карнеги – Меллона и активно участвовала в движении «Самоквантификация» (Quantified Self-movement), приверженцы которого использовали технологии для сбора и анализа данных о своей повседневной жизни. Тим сказал ей, что тоже увлекается самоквантификацией. Недавно он купил гаджет, который собирал его данные и загружал их в облако. Он сообщил, что это движение ему интересно, но с некоторыми оговорками.

– Действительно, – ответила она, – вопрос не только в сборе как можно большего объема данных, но и в том, как их использовать, чтобы оптимизировать жизнь человека.

– Все так, – согласился Тим. – Хотя я бы из этого уравнения полностью исключил переменную «человек». Люди действительно ничего не смыслят в принятии решений. Это как с полностью беспилотным автомобилем. Люди говорят: «О, вы не можете отстранить человека от принятия решений. Я человек, и я первоклассный водитель». А я такой: «Нет, парень, ты совсем не крутой водитель. Ты обезьяна, а обезьяны не умеют принимать решения».

Энн нервно усмехнулась. Казалось, ей стало неловко, и я подумал, является ли это неудобство реакцией на фразу Тима, раскрывающую механистические принципы самоквантификации, рассматривающей человека как набор фактов и статистических данных, которые могут быть обработаны, интерпретированы и из которых будут сгенерированы дополнительные данные, словно человеческая жизнь – это цикл обратной связи входящих и исходящих данных.

– Что касается меня, – продолжал Тим, – никакая оптимизация не поможет этому практически не эволюционировавшему шимпанзе. Будем честны: у нас просто нет нужной оболочки, чтобы стать теми, кем мы хотим быть. А та, что есть, наше тело, отлично подходит, чтобы бегать по африканской саванне, но от нее не так много пользы в мире, в котором мы сейчас живем. Нам нужно ее поменять.

Тиму, как и многим трансгуманистам, было свойственно частенько ссылаться на африканскую саванну. Основной посыл был в том, что мы далеко ушли от мира, в котором эволюционировали.

– Этот парень – прямо генератор цитат, – сказал я Марло, пока мы ждали начала мероприятия. Я массировал запястье, перебирая пальцами сырой механизм из связок и хрящей, механизм запястья, покрытый кожей.

– Ох, моя правая рука… – простонал я. – Парни, может, вы могли бы помочь мне и установить какое-нибудь обновление?

Усмехнувшись, Марло показал мне радиочастотную метку RFID, имплантированную в тыльную сторону его ладони, повозив ею туда-сюда под тонким слоем кожи. По размеру и форме метка была похожа на капсулу парацетамола. Теоретически он мог бы взмахом руки открыть входную дверь в HackPittsburgh – лабораторное пространство в центре города, где они работали, когда нужно было воспользоваться высококлассным оборудованием. Но Марло был новым сотрудником, и допуска в лабораторию у него пока не было – в основном он просто сидел неподалеку в ожидании заданий.

Тема круглого стола звучала так: «Роботы в США: киборги и государственная политика в цифровую эпоху». Вместе с Энн Райт на дискуссии присутствовал элегантно одетый мужчина, юридический директор Американского союза защиты гражданских свобод (ACLU) штата Пенсильвания Витольд «Вик» Вальчак. Модератор дискуссии и ведущий радио NPR Джош Раулерсон представил Тима, объявив: «Можно с уверенностью сказать, что среди нас есть киборги». А потом посмотрел на Тима и переспросил, действительно ли можно так сказать.

– Это такой же ярлык, как и любой другой, – ответил Тим, пожав плечами.

Все крутилось вокруг темы Big Data и современного человечества как набора узлов, через которые осуществляется передача информации. Энн долго говорила о своем неодобрительном отношении к корпорациям, которые используют собранную информацию о ней, чтобы предугадать, что она захочет купить или куда решит отправиться в путешествие. Тим же сказал, что существует значительная разница между сбором персональных данных и извлечением из них выгоды. Он не понимал, почему все так переживают об этом.

– Я думаю, это оскорбляет веру людей в то, что они – уникальные маленькие цветочки. Но мы – животные, а у животных свои модели поведения. Мы обижаемся на заявления о собственной предсказуемости.

– Я не предсказуема, – заявила Энн, естественно, обидевшись.

– Все предсказуемы, – ответил Тим, – при достаточном количестве информации и наличии мощных средств обработки данных.

Здесь Энн сослалась на академическую концепцию «построения сюжета», в которой человек встраивается в некий последовательный рассказ, в котором играет непривычную для себя роль.

– И что-то не так с этой новой моделью поведения, – заметила она. – Она превращает нас в персонажей чужого сюжета.

На этой фразе Марло, пользующийся предложением бесплатного светлого эля без зазрения совести, кивнул в знак согласия в этом утомительном споре.

– Если компьютер в состоянии предсказать с точностью до девяносто девяти целых и девяносто девяти сотых процента, что вы беременны, по вашим покупкам или запросам в поисковике, – ответил Тим, – это не «построение сюжета», это просто факт. Мы – предопределяемые механизмы. Проблема в том, что большинство людей страдает антропоморфизацией самих себя.

Этот последний афоризм вызвал медленный и неустойчивый смех от едва ли половины из пятидесяти людей в зале, тихий подавленный хохот предопределяемых механизмов.

Тим сказал, что наша потребность в неприкосновенности частной жизни возникает из нашей первобытной животной природы. Если бы у нас были усовершенствованные мозги, мы бы не стали делать того, что потребовало бы конфиденциальности. Решение, по его словам, заключалось в операции по удалению в мозге моделей рудиментарного поведения, сохранившихся из-за слишком медленных темпов эволюции. Они больше нам не понадобятся.

– Я имею в виду, что человечество растет неустойчивыми темпами, пожирая все ресурсы. Наше либидо подходит для ледникового периода, когда каждый четвертый человек умирал при рождении вместе с матерью. Это уже не так. И все же каждого из нас в этом зале очень интересует секс. Не так ли?

Эта фраза вызвала еще один всплеск нервного смеха. Джош Раулерсон слегка улыбнулся публике, а Райан занял свое кресло.

– Чувак, надеюсь, ты вырежешь это из эфира? – сказал Тим. – А то я несу то, что думаю.

Я вынес из продолжительных разговоров с Тимом и его коллегами важную мысль: их ораторское искусство было столь убедительным, что через какое-то время собеседник обнаруживал себя защищающим идеи, в которых сам не был до конца уверен. Вся их идеология была настолько радикальным воплощением американской мечты о самосовершенствовании, что в конечном итоге обесценивала саму личность. Это либеральный гуманизм, доведенный до крайности своими парадоксальными выводами: если мы действительно хотим быть лучше, чем мы есть – быть более нравственными, сохранять самообладание и вершить свою судьбу, – мы должны перестать убеждать себя, что мы лучше биологических механизмов, движимых эволюционными императивами, которым нет места в новой картине мира. Если мы хотим быть не просто животными, а чем-то большим, мы должны воспользоваться технологиями и сделать себя механизмами.

Идея киборгов в основном ассоциируется с научной фантастикой, с творчеством Филипа К. Дика и Уильяма Гибсона, с фильмами «Робокоп» и «Человек на шесть миллионов долларов», хотя ее истоки лежат гораздо глубже, в послевоенной кибернетике, которую ее основатель Норберт Винер определил как «всю теорию управления и передачи информации, будь то в машине или в животном». С позиции трансгуманистического взгляда кибернетики, человеческие существа были не отдельными личностями, действующими независимо в своих собственных целях, не свободными индивидуумами в погоне за своими судьбами, а подчиненными механизмами, действующими в рамках строго определенной логики механизмов более высокого порядка, биологическими компонентами огромных и сложных систем. И информация связывала между собой элементы в этих системах. Ключевой идеей кибернетики было понятие «контура обратной связи», в соответствии с которым компонент системы, например человек, получает информацию о своем окружении и реагирует на эту информацию, изменяя окружение и таким образом изменяя получаемую информацию (в этом смысле движение «Квантификация себя» глубоко встроено в кибернетическое мировоззрение). Раньше энергия, ее преобразование и передача рассматривались в качестве фундамента Вселенной. Сейчас информация является единицей всеобщего обмена. В кибернетике все – технология. Животные, растения и компьютеры – все это выполняет одни и те же действия и является одним и тем же.

Термин «киборг» – сокращение от «кибернетический организм» – впервые был употреблен в научной работе 1960 года «Киборги в космосе» (Cyborgs in Space), опубликованной в журнале Astronautics нейрофизиологом Манфредом Клайнсом и врачом Натаном Клайном. Статья начинается со справедливого утверждения, что человеческое тело по своему строению не подходит для освоения космоса, и далее делается предположение о целесообразности интеграции в тела космонавтов технологий, которые позволили бы им стать автономными системами во враждебной внеземной среде. «Для внешне расширяемого организационного комплекса, бессознательно функционирующего как интегрированная гомеостатическая система, – пишут авторы статьи, – мы предлагаем термин «киборг». Понятие «киборг» включает экзогенные компоненты, расширяющие саморегулирующуюся функцию управления организмом с целью его адаптации к новым условиям».

Итак, киборг возник как призрак «холодной войны», мечта об укреплении идеалов американского капитализма – эффективности, самодостаточности и технологического господства. Одно из наиболее противоречивых и взаимосвязанных определений термина «киборг» дает Донна Харауэй в эссе «Манифест киборгов» (A Cyborg Manifesto): «Ужасная апокалиптическая сущность нарастающего господства абстрактной индивидуализации Запада, высшая форма личности, освобожденная от каких бы то ни было зависимостей, человек в космосе». Этот термин сужал до абсурда механистическое и милитаристское представление о человеческом теле и мозге: киборг был не просто человеком-машиной, а солдатом-машиной – человеческое тело и разум в симбиозе с новейшими военными информационными системами.

Американское правительство давно заинтересовано в реализации идеи слияния людей с техникой военного назначения. В 1999 году DARPA учредила грант для научно-исследовательских программ, работающих над созданием «биогибрида». В том же году она сформировала Отдел оборонных исследований, назначив на должность директора Майкла Голдблатта, бывшего исполнительного директора Макдональдса и венчурного капиталиста. Голдблатт, как он сам выразился в интервью, убежден, что «границы условны» и что человек может стать «первым видом, способным управлять эволюцией». Как Энни Якобсен говорит в своей книге «Мозг Пентагона» (The Pentagon’s Brain) о DARPA, Голдблатт был «первопроходцем военного трансгуманизма – идеи, что человек может и должен значительно расширить свои возможности машинами и другими средствами».

Финансируемые Управлением программы стали выпускать ужасных химер: крыс, движениями которых можно управлять с ноутбуков с помощью электродов, имплантированных в медиальный пучок переднего мозга; бражников с полупроводниками, имплантированными им на стадии куколки так, чтобы во взрослом состоянии чужеродные технические объекты стали частью взрослого организма. Якобсен пишет, что, получив возможность работать на самом низком метаморфическом уровне развития тканей насекомого, ученые «смогли создать киборга, состоящего наполовину из насекомого, наполовину из машины, которым можно управлять» (термин Винера «кибернетика» изначально произошел от греческого слова kubernan, означающего «управлять»).

Как директор Отдела оборонных исследований Голдблатт не скрывал своего стремления создать суперсолдат-киборгов, способных выдерживать экстремальные условия боя. Вскоре после назначения Голдблатт заявил руководителям проектов, что «солдаты, не имеющие физических, физиологических или когнитивных ограничений, будут иметь ключевое значение для выживания и быстрого реагирования в будущем». Области экспериментов включали в себя обезболивающие вакцины, химические соединения, с помощью которых раненые солдаты могли бы переходить в «замороженное состояние» до прибытия медицинской помощи, и программу Continually Assisted Performance – ее целью было создание «солдата 24/7», которому не потребуется сон.

На рубеже веков создание интерфейса «мозг – компьютер» стало для DARPA приоритетным направлением исследований. Идея метода состоит в возможности общения с солдатами и управления ими силой мысли. «Представьте время, – выразился Эрик Айзенштадт из Отдела оборонных исследований, – когда человеческий мозг будет оснащен таким беспроводным модемом, что сама мысль бойцов будет обладать силой действия».

Все это снимает покров жизнелюбивого гуманизма, окружающего The Robotics Challenge в Помоне. Становится очевидно, что интерес DARPA к технологии – это интерес к методологии эффективного насилия.

Движению биохакеров свойственны интернационализация и свержение кибернетических идеалов. Биохакеры хотят того же, что и DARPA, но по личным мотивам. Их цель – что-то вроде персонализированного военно-промышленного комплекса. «Главная проблема киборгов, – говорит Харауэй, – в том, что они являются противозаконными порождениями милитаризма и патриархального капитализма, не говоря уже о государственном социализме. Но внебрачные дети часто крайне неверны своему происхождению. В конце концов не важно, кто их отцы».

Движению биохакеров свойственна эпатажность. Возьмем как яркий пример гигантское биометрическое измерительное устройство в руке Тима – это провокационный жест, как и все остальное. В этом смысле одним из известных прародителей движения биохакеров можно назвать австралийского художника и автора перформансов Стеларка, чья деятельность в преодолении границ между технологией и плотью, начатая в 1970-х годах, становится все более и более экстремальной. В своем проекте Ping Body он прикрепил к своим мышцам электроды, чтобы удаленные пользователи смогли управлять движениями его тела через Интернет. Проект «Ухо на руке» (Ear on Arm), запущенный в 2006 году, включал в себя выращивание клеток и хирургическое реконструирование искусственного уха на левом предплечье Стеларка с возможностью подключения к Интернету, чтобы использовать его в качестве «удаленного прослушивающего устройства», способного работать на больших расстояниях. В целом художественная деятельность Стеларка имеет явный трансгуманистический подтекст: серия провокационных перформансов, представляющих тело как технологию, требующую обновлений в век информации. Как он выразился в заявлении, которое непосредственно вторило первоначальному призыву киборга Клайнса и Клайна: «Настало время задать вопрос о том, является ли двуногий дышащий организм с бинокулярным зрением и мозгом объемом 1400 кубических сантиметров адекватной биологической формой. Он не справляется с количеством, сложностью и качеством накопленной информации; он сдает перед точностью, скоростью и мощностью современных технологий, он биологически плохо вооружен, чтобы быть эффективным в его новом окружении, отличном от природного». Для Стеларка тела – это бедные простые двуногие животные, а мы – устаревшие технологии. Плоть – это изжившая себя форма.

Что значит думать о себе самом как о киборге? В определенном смысле идея киборга – это не что иное, как особое представление о человеке, особый современный образ человека как механизма обработки информации. Вы носите очки? В вашей обуви есть ортопедические стельки? В вашем сердце установлен кардиостимулятор? Испытываете ли вы странные фантомные боли, когда не можете получить доступ к смартфону, если у него села батарея или разбит экран, или если вы забыли его в другой куртке и не можете получить доступ к какой-либо важной информации, или если вы не можете сориентироваться с помощью GPS, не можете определить свое местоположение с помощью спутника на орбите Земли, и поэтому теряетесь в пространстве. Подразумевает ли такая потеря нарушение целостности вашего организма, обогащенного дополнительными функциями, повреждение интегрированной гомеостатической системы – самого себя? Если киборг – это человеческий организм, усовершенствованный технологиями, разве мы все уже не киборги? Это не риторические вопросы. Я спрашиваю совершенно искренне.

Во второй день в Питтсбурге я проснулся в полдень, и у меня оставался еще целый день до встречи с биохакерами в доме Тима. Я вышел из отеля в центре города и направился к реке. Синяя пульсирующая точка на экране телефона отображала положение моего тела в пространстве, когда я осторожно двинулся вниз по пустой сетке улиц. В подвале музея, посвященного одному из самых известных жителей города, Энди Уорхолу, я увидел плакат с черно-белой фотографией художника, склонившегося над шелковой сеткой, и цитатой: «Причина, по которой я творю именно так, в том, что я хочу быть машиной».

Позже, когда я задержался в сувенирном магазине, который, казалось, и был центром этого музея, я достал с полки бумажное издание сценария к фильму «Я стреляла в Энди Уорхола», в котором актриса Лили Тейлор играет Валери Соланас, писательницу и бывшую проститутку, пытавшуюся в 1968 году убить Уорхола. В конце книги был воспроизведен полный текст поразительно безумного и тревожно проницательного «Манифеста общества полного уничтожения мужчин» Соланас. Пролистывая его, я наткнулся на следующие строки: «Назвать мужчину животным – льстить ему; он – машина, ходячий дилдо».

Я поставил книгу на полку и, не польщенный и не задетый увиденным, покинул музей и направился обратно через реку.

– Просто обычно люди слишком высокого мнения о себе, – сказал Тим.

Лопасти потолочного вентилятора медленно крутились над нами, сквозь дверь с сеткой в кухне Тима можно было услышать вечерние трели цикад, щелканье и жужжание бесчисленных механизмов, подключенных к системе ночи.

Он сказал: «Если проследить эволюцию мозга, то его логические центры росли одновременно с расширением творческих центров. Это порождает убедительную иллюзию, что мы не просто мешки с химическими веществами, реагирующие на дерьмо. Хотя ими и являемся».

Тим прислонился спиной к раковине у кухонного окна, а на стене за ним была витиеватая надпись: «Жить хорошо. Любить много. Смеяться часто». Такая чувственность не сочеталась с окружающей обстановкой и с тем, что обсуждалось в комнате «мешками химических веществ». Полагаю, что такой цветочный интерьер дома был работой Даниэль, веселой подруги Тима, веб-разработчика, которая работала в Pittsburgh Cultural Trust. Сама Даниэль не имела никаких особых трансгуманистических устремлений, но в какой-то момент ей захотелось установить имплантат.

– Может быть, здесь, внизу, – сказала она, указывая на бедро, – там, где это было бы не так заметно.

Прожив с Тимом уже восемь лет, она приспособилась к странностям его деятельности и образа жизни, к крайностям его футуристического видения. Она была с ним, когда он впервые решил, что хочет быть киборгом, когда он объявил ей, что, как только такая процедура станет возможной, он ампутирует руку и заменит ее технологически оснащенным протезом.

Они были в машине, когда он признался ей в своем желании: Тим сказал, что, как только появятся протезы, превосходящие его собственные конечности, он решительно заменит их на передовые технологии. Поначалу она опешила, даже ужаснулась, но постепенно привыкла к этой идее.

– Если это сделает его счастливым, я тоже буду счастлива, – пояснила она. – Да пусть делает что угодно.

– Люди обладают менталитетом, наделяющим плоть некой магией, – сказал Тим. – Люди думают, что раз что-то является для нашего организма естественным, то оно и более реально, подлинно для него.

Он настаивал, что такой подход, от которого со временем отошла и Даниэль, был иррациональным, основанным на эмоциях. По его словам, каждые семь лет наши тела полностью обновляются – на клеточном уровне он был уже не тем человеком, который встретил Даниэль восемь лет назад, и еще через восемь лет он снова будет совершенно другим человеком, другим телом. Рук, которыми Тим обнимает Даниэль, через восемь лет не будет – они обновятся за счет естественной регенерации клеток, или их заменят бионические протезы.

Я подумал о Рэндале Кунэ и о том, что физические формы, в которых мы пребывали, наши субстраты были условностью. Я подумал о Нейте Соаресе, утверждающем, что «в углероде нет ничего особенного». Я понятия не имел, действительно ли каждая клетка нашего тела имеет семилетний жизненный цикл. Если это правда, то распространение подобной идеи может привести к потенциальной победе пропаганды трансгуманизма, независимости субстрата – корабля Тесея во взгляде на полную эмуляцию мозга. Это была головокружительная мысль: человек, который впервые прочел о трансгуманизме в Дублине десять лет назад, не имел никакой материальной связи с человеком, сидящим сейчас в гостиной в Питтсбурге и беседующим с трансгуманистом о том, что все клетки тела обновляются в течение семилетнего цикла. И если нет никакой материальной связи, то мной, моим «я» мог бы быть любой другой человек? А что такое «я» тогда? Что за человек? Не был ли человек просто множеством атомов, и не был ли атом по большей своей части пустотой – просто оболочкой, содержащей единое ядро, парящее в пустоте? Не был ли тогда человек в некотором смысле пустотой? Я хотел было задать вопрос, осмысленно ли говорить, что я существую, когда одна из собак Тима зашла с заднего крыльца и начала проявлять откровенный и почти оскорбительный интерес к моей промежности; это я воспринял как знак того, что я действительно существовал или, по крайней мере, что мне следует перейти к какой-нибудь другой теме[15].

Мне хотелось увидеть некоторые имплантаты, поэтому Тим и Марло отвели меня в подвал, чтобы показать, над чем они трудились. Сейчас главным проектом была разработка технологии Northstar (что переводится как «Северная звезда»), о которой Марло говорил как о своем детище. Текущая версия была способна обнаруживать магнитный север и при этом загораться красными светодиодами под кожей. Новая версия, находящаяся сейчас в процессе разработки, сможет распознавать жесты и позволит, например, открыть дверь автомобиля круговым движением ладони или запустить двигатель, перекрестив руль.

Ни Тим, ни Марло не согласились с моим предположением, что эта впечатляющая и провокационная идея совсем не равносильна революционному вмешательству в человеческое бытие. Возможность разблокировать двери автомобиля с помощью жеста – это само по себе не более чем жест и всего лишь шаг по направлению к большим глубоким преобразованиям человека (если что, это было так же неудобно, как и открывание машины ключом, учитывая к тому же, что использование ключей не требовало лицензии). Они утверждали, что это было только начало. Если бы мы подходили к человечеству с инженерной точки зрения, то нас бы практически ничего не ограничивало. Основной сложностью и сутью этой проблемы была сама природа.

– Больше никогда не следует играть в игры с биологией, – сказал Тим. – Это несправедливая игра для нас как вида. Она требует слишком много бессмысленной жестокости.

Он сидел с босыми ногами в позе лотоса на офисном кресле, затягиваясь модифицированным вейпом, и его лицо время от времени скрывалось в больших облаках тумана с ароматом карамели.

– Люди думают, что я презираю природу, – произнес он, и в его очках блеснул свет от галогенных ламп. – Но это неправда.

Марло, возившийся с какой-то проводной схемой в другом углу подвала, повернулся к нам в эргономичном кресле.

– Приятель, честно говоря, – признался Марло, – в определенном смысле ты выглядишь как человек, который презирает природу.

– Я не презираю ее, – ответил Тим, снисходительно усмехнувшись. – Я просто указываю на ее ограничения. Люди хотят остаться обезьянами. Они не хотят признавать, что мозг не дает им полной картины, не позволяет сделать рациональный выбор. Они думают, что все под контролем, но это не так.

Тим знал, что такое «не все под контролем». Он знал, что значит ощущать себя вожделеющей машиной, проводником в схеме потребностей и их удовлетворения. Когда он ушел из средней школы, то попал в армию. Это было до 11 сентября и до последовавшего бума американской военной промышленности, поэтому он никогда не был за границей. Когда он ушел из армии, то начал пить и, как он сказал мне, в свои двадцать с хвостиком был беспомощным бестолковым существом как в душе, так и в жизни. Он просыпался утром и обещал себе, что не будет сегодня пить, и он действительно так думал, но жажда алкоголя заявляла о себе, вызывая физические спазмы, и у него не было ни малейшей возможности противостоять приказам химических веществ в мозге. Пьянка никогда не была хоть в малейшей степени его решением: она была его падением перед гораздо большей силой, чем его собственная воля, и он никогда не узнает, какой частью уравнения был он сам, потребностью или сопротивлением – голосом в голове, настаивающим, что сегодня пить не стоит, или конвульсиями в теле, которое требует алкоголя.

Выпив, он был гадок: взрывной, подлый, исполненный гнева и презрения к себе. Подростковые годы на питтсбургской панк-сцене и годы в армии «развили» в Тиме, как он сам говорил, «талант затеять драку». Он признавал, что это качество было огромным недостатком его характера, но победить другого парня голыми руками было для него искушением. Он сказал, что даже сейчас помнит каждую драку, в которую ввязался, и сожалеет о тех, которые обошел стороной.

Однажды, по его словам, он очнулся в больнице и узнал, что пытался покончить с собой, но не мог вспомнить, как это произошло. Он буквально не знал, что делает. В какой-то момент он стал отцом двух маленьких детей, и его отношения с их матерью испортились, став холодными и ядовитыми. Он не контролировал себя.

После неудавшегося самоубийства и после госпиталя он записался в общество анонимных алкоголиков и полностью отказался от иллюзии свободной воли. Он был атеистом, но подчинился требованиям общества в пользу веры в Высшую силу: он заставил себя поверить, хотя раньше никогда не верил. И эта система, этот механизм сработали: он не выпивал семь лет.

Когда Тим говорил о теле, когда говорил о людях как об обезьянах или как о детерминированных механизмах, он говорил в общем, но мне казалось, что он говорил конкретно о себе, о своей зависимости и о своей борьбе с ней. Освобождение от зависимостей – это только начало большого путешествия, цель которого заключается в том, чтобы больше не быть человеком, не быть жертвой животных побуждений и слабостей.

В январе 2011 года в Интернете он наткнулся на лекцию «Кибернетика для масс» молодой англичанки, которая назвала себя Lepht Anonym. В ней она рассказала о своих экспериментах по расширению собственных чувств с помощью введения магнитов и других устройств под кожу. Не имея возможности заручиться поддержкой специалиста, она проводила эти процедуры сама в своем доме, стерилизуя оборудование (овощечистки, скальпели, иглы) водкой. Сверившись с учебниками по анатомии для первокурсников, чтобы убедиться, что она не заденет ни крупные нервы, ни кровеносные сосуды, Lepht Anonym стала работать над взломом собственного тела, над своим превращением в машину.

– Lepht была сумасшедшей, – рассказал Тим, – но также она была чертовски крутой. Я действительно восхищался ею.

– Она была хардкорным хакером, – согласился Марло.

– До мозга костей, – ответил Тим. – Когда я увидел дерьмо, которым она занималась – блин, чувак, будто революция началась без меня.

На интернет-форуме Biohack.me Тим познакомился с Шоном Сарвером, инженером из Питтсбурга, и вместе они приступили к разработке и созданию собственных киборг-технологий. Шон также был бывшим военным; он поступил на службу в ВВС после 11 сентября и в период с 2003 по 2005 год, будучи авиационным техником по извлечению материалов из сбитых самолетов, трижды проходил службу в Ираке. Посмотрев на этого парня, вы бы вряд ли приняли его за бывшего военнослужащего: в день, когда я встретил Шона в подвале Тима, он был одет в твидовый пиджак с бархатными заплатками на локтях, его экстравагантные белокурые усы были закручены в роскошную спиральку, и он очень уж смахивал на стильного злодея из детской книжки в викторианском стиле. В свободное от создания киборгов время, Шон работал парикмахером в Питтсбурге (на протяжении нескольких лет он пробовал себя в, как он говорил, «древних» профессиях и уже успел поработать в совершенно разных областях, таких как военное дело, пожаротушение, электротехника и парикмахерское искусство).

Тим и Шон рассказывали о том, что базовая подготовка в армии – это насильственное уничтожение личности, и о том, что в борьбе за самого себя, которую требовало общество анонимных алкоголиков, также разрушается личность. Я предположил, что такой подход близок понятию «что значит быть человеком», по мнению Тима, приверженца мысли о радикальной перекройке самого себя в буквальном смысле слова. Он понял, что я имею в виду, но, несмотря на свое заявление о людях как о предсказуемых и детерминированных механизмах, казалось, весьма неохотно принимал такую детерминированную интерпретацию своей собственной жизни.

Это было в пятницу вечером. Группа только что завершила свое еженедельное совещание, к которому подключались члены команды со всей страны и из-за границы и на котором рассказывали, над чем они работают. Некоторые из нас стояли на заднем крыльце Тима, наслаждаясь видом на заброшенный мотель и попивая из бутылки какое-то ужасное ягодное пиво.

Разговор перешел на парня по имени Бен Энгель, молодого биохакера из Юты, с которым все познакомились недавно на фестивале биохакинга в Бейкерсфилде, штат Калифорния. Он создал гаджет, оснащенный технологией Bluetooth и способный проводить звуковые волны напрямую к внутреннему уху через кости черепа. Устройство будет включаться с помощью магнита, имплантированного в палец, и теоретически оно будет преобразовывать данные, загруженные из Интернета, в сжатые звуковые волны, которые Бен смог бы научиться интерпретировать с помощью метода, называемого «сенсорным замещением». Он рассказал о своем плане ребятам из Grindhouse, и они решили отговорить его от этой затеи, потому что боялись, что он просто погибнет.

– Он сфранкенштейнит эту штуку из кучи всякого дерьма, – пояснил Джастин Ворст, инженер Grindhouse, которому тот показал устройство. – Возьмет зарядку от электрической зубной щетки, пару деталей мобильного телефона. Вещь офигенная.

Прямо сейчас они пытались убедить его отказаться от устройства проводимости сквозь череп и вместо этого использовать технологию Grindhouse.

– Мы просто жутко волнуемся, что имплантат просочится в мозг. Ничего хорошего для движения биохакеров самоубийство не принесет, – пояснил Тим и затем спустился в сумрак подвала. Один из его псов, терьер Джонни, вышел на крыльцо и начал дружелюбно тереться о мои голени. Я заметил, что у пса было только три ноги.

– Что случилось с ногой Джонни? – поинтересовался я.

– Он попал под машину, – ответила Оливия Уэбб, руководитель службы проверки безопасности. Это была последняя ночь Оливии в компании: после нескольких лет в Питтсбурге она собиралась уехать на новую работу в Сиэтл.

– А потом он съел ногу, – продолжил Джастин. – Тим и Даниэль проснулись однажды утром, а он грыз ее всю ночь, пришлось ампутировать.

Задумчиво похрустывая картофельными чипсами, Райан произнес, что, как только мы начнем успешно воссоединяться с механизмами, мы также могли бы помочь и нашим домашним питомцам.

– Было бы это этично? – спросил он. – Или нам следует просто позволить им прожить свою жалкую биологическую жизнь и умереть?

– В любом случае мы уже делаем кое-что без их согласия, – ответила Оливия. – Ни одна собака никогда не будет просить: «Пожалуйста, кастрируйте меня», – но мы в любом случае делаем это, для их же блага. Я имею в виду, Джонни справляется с тремя ногами, но что, если бы у него была бионическая четвертая нога?

Джонни, активно поглощавший кусочки падающих из пакета чипсов, быстро скрылся на кухне, словно выразив свое отрицательное отношение к подобного рода предложению.

Чем больше времени я проводил с ребятами из Grindhouse, тем лучше понимал, что усовершенствование человеческого тела не было их главной целью. Им не было интересно, станет ли ваша жизнь более удобной, если вы решите поставить субдермальный имплантат, который загорается или вибрирует, когда его носитель стоит лицом к северу. При этом они, конечно, были недовольны ограничениями тела и хотели преодолеть их с помощью технологий. Например, Тим рассказал, что магниты, которые он имплантировал в кончики пальцев, позволили ему ощутить магнитные поля и значительно повлияли на его представление о мире.

– То, что я почувствовал, – сказал он, – было ужасно. Они здесь повсюду, а мы ничего не видим. Мы чертовски слепы.

– Точно, – согласился Марло. – Мы даже не видим рентгеновского излучения. Такой отстой!

Но область их исследований нельзя было описать только как расширение человеческих возможностей. Они интересовались окончательным освобождением, которое мне представлялось не чем иным, как самоуничтожением.

Я сидел в подвале с Тимом, Марло и Джастином, пока они работали над новым имплантатом Northstar. Песня Protect Ya Neck группы Wu-Tang Clan раздавалась из настольных динамиков, а Тим решительно кивал в такт битам, набирая какой-то код на ноутбуке. Я примостился на сиденье, похожем на скамью для тренировок, и обратился не к кому-то конкретному, а к комнате в целом: «Так в чем суть? Чего вы, ребята, хотите добиться?»

Марло повернулся ко мне, ласково сжимая в руке паяльник, и сказал, что сам он хотел бы вместить в себя всю Вселенную. Он хотел бы стать существом такой невообразимо огромной силы и знания, чтобы вне его буквально ничего не осталось – чтобы все существование, пространство и время было бы сопряжено с бытием, ранее известным как Марло Уэббер.

Я настоятельно посоветовал ему сохранить в тайне эту цель в заявлении на американскую рабочую визу; он засмеялся так, будто раньше и не думал об этой мысли как о чем-то смешном. Не исключено, что он подколол меня. Как я уже рассказывал, у него всегда был такой вид, как будто он размышлял над какой-то шуткой. Я нашел привлекательную нелепость в том, насколько стремление ассимилировать внутри себя целую Вселенную противоречило неторопливой четкости тягучего австралийского акцента, его приветливому, хотя и отстраненному звучанию. Но мне показалось, что он был со мной неискренен.

– Уверен, ты прикалываешься надо мной, – сказал я.

– Я не шучу, приятель, – ответил Марло.

– Он не глумится над тобой, – заверил меня Тим.

– Так каким ты видишь финал всего этого? – спросил я Тима. – Ты тоже хочешь вместить в себя всю Вселенную?

– Для меня финал, – ответил он, – это когда человеческая популяция плюс-минус несколько придурков полетит в космос. Лично моя цель – мирно и страстно исследовать Вселенную целую вечность. И я чертовски уверен, что буду заниматься этим не в этом теле.

– А в каком? – спросил я. – И останешься ли ты собой?

Тим воображал себя взаимосвязанной системой информации – блуждающих узлов, путешествующих по постоянно расширяющимся траекториям Вселенной, переносящих интеллект сквозь необъятные просторы космоса, обучающихся и обретающих опыт. Он предполагал, что невообразимо широкая система будет настолько же им, насколько и его нынешняя форма, шестифутовая совокупность костей и тканей.

Я собирался сказать, что все это звучит очень дорого, и хотел спросить, кто будет оплачивать счета. Но потом решил промолчать – стоит хорошенько подумать, прежде чем шутить над основными постулатами веры после того, как вам потрудились объяснить их.

Мы вторглись на территорию традиционных религиозных верований – такой переход характеризовал многие наши беседы с Тимом и другими трансгуманистами.

В мой последний день мы с Тимом говорили о будущем, развалившись на угловом диване в гостиной, когда Джонни запрыгнул мне на колени и начал лизать меня в порыве безумной беспричинной симпатии. Я почувствовал влажное дыхание собаки на лице, скользкий теплый язык на носу и пытался выглядеть довольным, хотя это было не так.

Мы заговорили о зависимости между телом и личностью. Например, был ли Джонни ослаблен из-за того, что потерял часть тела.

Я поделился смутным ощущением, что воплощение является непередаваемым и неоспоримым элементом существования и что мы были людьми, а собака была собакой только потому, что для этого были созданы наши тела. Я рассказал о своем сыне и о том, что моя любовь к нему была во многом главным образом телесным опытом, особенностью млекопитающих. Я сказал, что испытывал нежность, ускорение работы механизма сердца, когда держал его на руках, чувствовал его маленькое тельце, слаженность, тоненькие косточки его плеч, мягкость и утонченность его затылочка. Я часто поражался тому, как мало места он занимает в мире, и тому, что грудь его была не шире моей ладошки. Он буквально был маленьким объектом, совокупностью хрупких костей, мягкой плоти и теплой непостижимой жизни. И это было тем, что составляло мою любовь, мой животный страх и привязанность к маленькому зверьку, каким он и был.

Я спросил Тима о его детях, о любви, о которой он мне рассказывал пару раз за последние несколько дней. И он снова повторил, что он жил для них, что их появление в его жизни спасло его от самого себя. И он согласился, что да, у него тоже были эти чувства, эти звериные привязанности и страхи.

– Что твои дети думают о твоем желании стать машиной? – спросил я. – Что они думают об имплантатах?

Лицо Тима выражало сосредоточенность, пока он заправлял вейп домашней смесью, принесенной вчера новым стажером. Я задумался, прослушал ли он мой вопрос или, может, не хотел на него отвечать. Я посмотрел на его бледные и тонкие руки и попытался представить тайную историю на его коже: татуировки, крайне безобразные повреждения от имплантата.

– Мои дети понимают, что я делаю, – наконец ответил он, оставаясь сосредоточенным на вейпе. – Они полностью принимают меня. Моя дочь, ей одиннадцать, недавно сказала: «Папа, мне все равно, станешь ли ты роботом, но ты должен сохранить свое лицо. Я не хочу, чтобы ты изменил лицо». Лично я не испытываю никакой сентиментальной привязанности к своему лицу, не больше, чем к любой другой части тела. Я мог бы выглядеть как марсоход, мне плевать. Но, полагаю, она весьма привязана к моему лицу.

Он затянулся и сильно выдохнул; поднимающийся шлейф плотной белизны на мгновение заслонил его лицо, к которому он не испытывал сентиментальной привязанности: темные, слегка раскосые глаза, фанатично раздутые ноздри надменного и странного человека.

Он рассказал, что Даниэль была его детям как мать. Она хотела завести и своих собственных детей, и ей было тяжело от того, что он отказывается снова стать отцом и настаивает на том, чтобы «больше никогда не участвовать в этом».

И затем он выразил чувства, поразившие меня своей религиозностью как по смыслу, так и по формулировке.

– Я здесь в ловушке, – сказал он, указывая на грудь, на ноги, сложенные в позе лотоса. – Я застрял в этом теле.

Я предположил, что это сделало его похожим на гностического еретика второго века нашей эры.

Тим терпеливо покачал головой.

– Но это не просто религиозная идея, приятель. Спроси любого трансгендера. Он скажет тебе, что заключен не в своем теле. Но я, я заперт не в том теле, потому что я заперт в теле вообще. Все тела для меня – не те.

Я чувствовал, что мы были близки к главному парадоксу трансгуманизма, горизонту событий, где рационализм Просвещения, подтолкнувший движение к самым радикальным крайностям, исчез в темной материи веры. Чем пристрастнее становилась двойственность ситуации, чем настойчивее Тим отрицал какую-либо связь между своим собственным мышлением и тайнами религии, тем более религиозным он казался.

Но, возможно, трансгуманизм не столько был квазирелигиозным движением, сколько обращался к фундаментальным противоречиям человечества, к разочарованиям, которые традиционно были прерогативой веры. Ощущать себя заключенным внутри тела, с его слабостями и неумолимой смертностью, быть прикованным к умирающему животному, как выразился Йейтс, – это основополагающее состояние человеческого существования. В некотором смысле в самой природе обладания телом было стремление избавиться от него.

Д. Г. Лоренс написал: «Сегодня человек удовлетворяет свою потребность в чуде с помощью науки и техники, радио, самолетов, огромных кораблей, дирижаблей, ядовитых газов, искусственного шелка: все эти вещи порождают в человеке чувство чудесного, играя ту же роль, что в прошлом играла магия».

И как потребность человека в тайне и космическом благоговении сейчас все больше удовлетворяется наукой, стремление к надежде на искупление точно так же становится уделом технологий. Хотя Тим и не выражался такими терминами, это было его послание, послание киборга: в конечном итоге произойдет искупление нашей человеческой природы, нашего животного «я», и мы позволим технологиям проникнуть в наши смертные тела, добившись единения с механизмами.

Глава 10 Вера

Происходили сбои, все шло не очень гладко. Мой путь из Сан-Франциско в Пьемонт на конференцию по трансгуманизму и религии со всех сторон сопровождался трудностями. Из Мишен-Дистрикт, где я на несколько дней арендовал комнату через Airbnb, на скоростном электропоезде я отправился через область залива Сан-Франциско. Было около восьми тридцати утра субботы, стояла безжалостная майская жара, центр Окленда был совершенно безлюден, за исключением слоняющихся страдающих и бездомных. Такое обстоятельство наполняло атмосферу этого места безысходностью – словно в обескровленном апокалипсисе души вознеслись к небесам, оставив здесь тех, что были запятнаны бедностью.

Я все никак не мог поймать такси, хотя мне нужно было добраться до Пьемонта к девяти утра. Я использовал весь свой роуминг за какие-то несколько минут два дня назад, во время посадки в международном аэропорту Сан-Франциско, и не имел ни малейшей возможности заказать Uber, чтобы проехать оставшиеся пять миль до места проведения конференции. Я чувствовал отчаяние, как будто лишенный какой-то непреодолимой человеческой способности. Помедлив – следует ли мне найти кафе с WiFi? А может, пройти пару кварталов и оплатить телефон? Ведь терминалы оплаты телефонов еще существуют? – я наконец поймал такси, по старинке вытянув руку, что само по себе уже казалось причудливым пережитком прошлого. По прибытии в Пьемонт возникли дополнительные трудности. Водитель, практически не понимающий английского, повез меня по Google-картам, которые упорно отказывались признать, что место нашего назначения существует. Когда водитель наконец подъехал к залу ветеранов, было уже пятнадцать минут девятого – конференция началась, и, скорее всего, я уже упустил что-то важное.

Группа людей беседовала в конце зала, среди них был Хэнк Пеллиссьер, организатор конференции. Хэнку было за сорок, в его ярком образе сочетались короткие седые волосы, стройная фигура и юношеский задор. Молодежный наряд подчеркивал это впечатление (футболка в цветную полоску, ярко-зеленые брюки, теннисная обувь). Я захотел поздороваться и поблагодарить его – за то, что организовал мне пресс-пропуск, за то, что связал меня с некоторыми людьми, с которыми, как он думал, мне будет интересно побеседовать. Хэнк поприветствовал меня тепло и энергично, но в то же время слегка отстраненно и быстро представил меня целой группе американцев.

Среди них были:

коренастый, бородатый и приветливый молодой парень из Нэшвилла, который каким-то образом был и трансгуманистом, и прирожденным христианином;

шестидесятилетний профессор систематической теологии из Тихоокеанской лютеранской духовной семинарии в Беркли, крупный мужчина в оливковой куртке с большими объемными карманами с пуговицами, одетый, словно вот-вот ожидает второго пришествия;

какой-то мрачный трансгуманист-буддист из Лас-Крусеса, штат Нью-Мексико;

два трансгуманиста-мормона из Юты. После длительного изучения информации в Интернете я понял, что мормоны были, хоть и небольшой, но активной частью трансгуманизма из-за неожиданной связи движения с верованиями Церкви Иисуса Христа Святых последних дней;

парень по имени Брайс Линч, бледный, зажатый очкарик-шифровальщик лет сорока, с редкими и длинными волосами: он держал себя бодро, но отчужденно. Я поинтересовался у Брайса, принадлежит ли он к какой-нибудь вере, но он уклонился от ответа, двусмысленно заявив, что практиковал современную форму герметизма – эзотерической языческой религии, получившей максимальное распространение в эпоху поздней античности. Мои попытки выдавить из него ответ не увенчались успехом, чего и стоило ожидать от сдержанного криптолога, последователя герметизма.

Брайс был в черной футболке с надписью, смысл которой был мне непонятен: «Я не всегда тестирую свой код, но если и делаю это, то уже в продакшене», – но я предположил, почти наверняка ошибочно, что это своего рода пошлая игра слов, понятная только программистам. Эта футболка позабавила одного из мормонов-трансгуманистов настолько, что он спросил разрешения сфотографировать ее. Брайс подбоченился, широко расставив ноги и выдвинув грудь вперед, тем самым обратив на свою футболку еще больше внимания, после чего послание на ней спровоцировало волну веселья среди группы в целом. То, что я не мог разделить общее веселье, а мог только усмехнуться из вежливости и надеяться, что меня не попросят прокомментировать значение надписи, заставило меня осознать свое отличие от всех этих людей, отличие, которое оказалось гораздо более удивительным, чем я думал. Действительно, по большей части я не знал языка технологий. Я был пользователем технологий, пассивным потребителем их благ, но при этом почти ничего о них не знал. Эти люди, эти трансгуманисты понимали внутреннюю логику машин, основанную на исходном коде нашей культуры.

В дверях появился высокий седой человек в темном костюме, и Хэнк извинился и отошел, чтобы поговорить с ним. Профессор систематической теологии и трансгуманист-буддист внимательно посмотрели друг на друга, словно припоминая какие-то важные моменты. Они обмолвились парой слов, а я достал телефон и подумал, будет ли уместно просто начать записывать разговоры на диктофон. Хэнк помог седому джентльмену устроиться за складным столом в самом конце зала, на некотором расстоянии от последнего ряда сидений.

Профессор систематической теологии наклонился ко мне и представился: «Уэсли Дж. Смит».

Я кивнул так, будто мы давно знакомы, хотя никогда не слышал об этом человеке.

Майк сообщил мне, что Смит был постоянным автором издания National Review. Он был религиозным человеком, последователем восточной православной веры, который в последние годы зарекомендовал себя как консервативный комментатор по вопросам биоэтики и который, так получилось, писал о трансгуманизме. Он приехал, чтобы выступить на конференции с докладом для межконфессионального журнала First Things.

В 2013 году он опубликовал в нем статью «Восторг материалистов» (The Materialists’ Rapture), в которой подвергал трансгуманизм критике на основании религиозности движения – довольно странное обвинение от верующего человека. Он пишет: «Проповедники “трансгуманизма” утверждают, что вы и ваши дети будете жить вечно благодаря чудесам технологий. Всего через несколько десятилетий вы сможете не только преобразовать свое тело и сознание в бесконечное разнообразие конструкций для разных целей, но и управлять своей эволюцией, ведущей к появлению “постчеловеческого вида”, обладающего суперспособностями из комиксов. Действительно, однажды мы будем подобны Богу». На мой взгляд, он совершенно точно указывает на параллели между трансгуманизмом и христианством, проводя особое сравнение пришествия в христианской эсхатологии с концепцией сингулярности. Оба они должны будут произойти в определенное время; оба в конечном счете приведут к окончательной победе над смертью; оба ознаменуют собой наступление райского века гармонии в «Новом Иерусалиме» – соответственно, на небесах – и здесь, на земле; и христиане, и последователи сингулярности ожидают, что будут иметь совершенно новые «прекрасные» тела, и так далее.

У меня не было никаких возражений, разве только мысль, что такие связи с религией дискредитируют трансгуманизм. Мне казалось, что трансгуманизм является выражением глубокого человеческого желания преодолеть растерянность, желание, бессилие и болезни тела, съеживаясь в тени собственного упадка. Исторически удовлетворение такого желания было прерогативой религии, но сейчас оно постепенно переходило во власть технологий. Уэсли Дж. Смит видел трансгуманизм как мерзость, извращение, мелкую и гротескную пародию на религию. Я видел это движение как новое выражение тех же самых бессмертных страстей и разочарований.

Смит сидел за столом в дальней части комнаты, отгородившись от людей ноутбуком и презентуя свои идеи. Я был очарован откровенной легкой враждебностью такого поведения, прямотой, с которой он утвердил свою отстраненность от дальнейших разбирательств.

Вернувшись в свои апартаменты в ту ночь, я около пятнадцати минут нетерпеливо разглядывал свои заметки и размышлял, есть ли в них толк, а потом проверил почту и среди созданных мной оповещений Google News по слову «трансгуманизм» увидел письмо о том, что в 19:33 Смит, пока сидел за рабочим столом в дальней части зала, опубликовал статью о конференции в своем блоге на сайте издания National Review. Конечно, эта статья не была шедевром и мало влияла на продвижение или развитие позиции, которую он уже занял по трансгуманизму. Он писал: «На данный момент я должен сказать, что мое предыдущее мнение о трансгуманизме как о материалистической религии или, возможно, как о более складном мировоззрении, которое стремится получить преимущества религии, не подчиняясь понятиям греха или смиренной веры перед Высшем Существом, в значительной степени подтверждается» (думаю, с точки зрения карьеры, когда все в значительной мере уже изложено, ему было необходимо просто высказать свое профессиональное мнение).

Речь Хэнка на открытии конференции была характерно таинственной и витиеватой. В 1990-е годы он сделал себе имя на панк-сцене в области залива Сан-Франциско как автор перформансов под псевдонимом Хэнк Гиена. Его стиль, пояснил он, был близок эротическому абсурду. Хэнк довольно долго рассказывал о своей сложной истории религиозного поиска, которым он, казалось, гордился. Несколько лет назад он со своей семьей поселился в общине квакеров. Вскоре его «одолели сомнения», и он ненадолго стал воинствующим атеистом, а затем его решимость угасла, и он стал трансгуманистом. Он рассказал, что это произошло в некотором смысле случайно, когда его редактор, с которым он работал раньше, получил новую работу в трансгуманистическом издании H+ и попросил Хэнка кое-что написать. Тот согласился, хотя раньше никогда не слышал о трансгуманизме, и почти сразу же присоединился к движению, осознав, как он выразился, что он всегда инстинктивно и был трансгуманистом, просто никогда не знал, что такое движение уже существует. Сейчас, по его словам, он присматривался к иудаизму.

«Я донор спермы для лесбийской пары, – объяснил он. – Одна из них – раввин. Я могу стать иудеем ради своего биологического сына. Я все еще размышляю над этим».

Я продолжал слушать странности, рассказываемые в тот день разными людьми.

Я слушал, как владелица секс-шопа Bend Over Boyfriend[16], написавшая путеводитель по сексуальным игрушкам, говорила о своем духовном присоединении к викке, западной неоязыческой религии.

Я слушал, как один из мормонов-трансгуманистов говорил, что он трансгуманист, потому что и вопреки тому, что он мормон.

Я слушал, как человек, который основал независимый издательский дом чрезвычайно узкого эзотерического направления, довольно пространно говорил о «Книге Урантии», гигантском труде по космогонии, якобы продиктованном древними инопланетянами, создавшими человеческую расу. Он также повествовал о восстании Люцифера и его собственной убежденности в том, что в нефилимах течет кровь иллюминатов, и думал, как же странно слышать это от человека в яхтенных туфлях, удобных джинсах и синем спортивном пиджаке. Он рассказывал о своем участии в экспедиции по поиску затонувшей земли, где располагались одновременно и Атлантида, и Эдемский сад, но тут его прервал Хэнк со словами, что доклады ограничены по времени, поэтому я так и не узнал, открыл ли он эту землю.

Я слушал, как буддист-трансгуманист Майк ЛаТорра говорил о своей вере в то, что на самом деле он уже живет вечно благодаря реинкарнации, и о том, что он просто хотел бы находиться в теле, превосходящем его текущее тело.

Я слушал пастора Церкви адвентистов седьмого дня с благозвучным именем Роберт Уолден Курц, который кое-что знал о культах (и был лично знаком с парнем, который умер в Уэйко после присоединения к секте «Ветвь Давидова» Дэвида Кореша в 1990-х годах) и говорил о том, с какой легкостью трансгуманизм может поддаться экстремальным и эксцентричным духовным течениям.

Я слушал, как один человек по имени Феликс Провидец – сертифицированный массажист, кандидат наук Института перспективных исследований человеческой сексуальности, одетый в полупрозрачную креповую рубашку и черные слипоны без носков, – говорил о своей вере, раэлизме, согласно которому человечество создано учеными, прибывшими сюда на НЛО тысячи лет назад.

И я был впечатлен богатой вселенской атмосферой происходящего, тем, в какой мере все эти люди жаждали узнать о других верованиях, пусть и несовместимых с их собственными. Мормоны-трансгуманисты, казалось, были удивительно хорошо осведомлены о верованиях и традициях виккан; адвентисты стремились привлечь буддиста в дружеский и изощренный разговор; даже раэлит-массажист любезно беседовал с парнем в спортивном пиджаке и яхтенных туфлях, тем, что участвовал в экспедиции по поиску Атлантиды.

Чтобы все это услышать, потребовалось много часов, и я был вынужден присесть на стальной каркасный стул, очень похожий на те, что стояли в кабинетах моей школы. Теперь у меня ломило поясницу, ягодицы болели и онемели, ноги затекли, и мои мысли в свою очередь обращались к размышлениям о неизбежном упадке моего тела, о моей смертности как таковой и о многих других недостатках, следствиях нашей животной смертности.

Во время обеденного перерыва я прогулялся с Майком ЛаТорра в магазин сэндвичей за углом. Мы сидели на улице в теплый калифорнийский полдень, Майк говорил о разных аспектах того, как буддизм и трансгуманизм в его жизни противоречиво дополняют друг друга. Низким успокаивающим баритоном он с грустью объяснил, что буддизм и, в частности, медитации направлены на освобождение от боли, на достижение особого состояния сознания вне борьбы, тревоги и страданий, присущих человеку.

– Жизнь – это страдание, – сказал Майк, спокойно и методично открывая пакет с натуральными свекольными чипсами. – На каком бы моменте истории и какую бы группу людей вы ни опрашивали, подавляющее большинство из них ответит, что да, несомненно, все могло бы быть лучше. Мы не в аду, но можно представить, что наш мир – это лифт, который остановился всего на этаж выше.

Майк сказал, что послание Будды в некотором смысле трансгуманистическое: жизнь есть страдание, да, но существует путь, который ведет к прекращению страдания. В этом смысле он представлял буддизм и трансгуманизм разными подходами к пониманию общей проблемы неудовлетворенности жизнью. Он рассказал об эзотерической идее духовного восхождения в буддизме, о четырех этапах, через которые проходит человек на пути к полному просветлению. По его словам, просветление, достижение более высокого уровня собственной личности прекрасно совмещается с трансгуманистическим идеалом преодоления человеческого несовершенства с помощью технологий.

Я полюбопытствовал, насколько трансгуманистическая вера в то, что разум может существовать отдельно от тела, противоречит буддийской идее воплощенного существования, в соответствии с которым «самость» человека не является некой бестелесной сущностью, отделяемой от животного тела, в котором находится.

– Ну, в буддизме есть несколько разных направлений, – ответил он. – В дзен-буддизме, допустим, нет разделения между мной и моим телом. В машине нет духа. Но в Тхераваде, старейшей школе буддизма, мы не есть тело; тело – это то, что должно быть отвергнуто и держаться в презрении. Чтобы прозреть.

Майк говорил об аффирмациях новоиспеченных монахов Тхеравады, в которых тело отвергалось как сосредоточение растления и разложения. «В ранних буддийских текстах есть своего рода неприятие, – пояснил он, – неприятие человеческого тела, неприятие биологической сущности».

Они нас подставили, наши первые мама и папа. Это решение съесть плод с древа познания, прислушаться к совету змея-искусителя, было прямой дорогой в Ад. Что касается иудейской христианской традиции, такое человеческое бытие – это наказание за дерзкое нарушение в те далекие дни: первое нарушение, основанное на знаниях.

И все могло быть иначе. В семнадцатом веке, на рассвете Просвещения, Адам был своеобразным прототипом трансгуманистического идеала. По словам философа и священнослужителя Джозефа Гленвилля, первому человеку среди прочего было даровано сверхчеловеческое зрение. Ему не нужны были очки. Острота его природной оптики позволяла видеть большую часть астрономического великолепия без подзорной трубы Галилео. Оккультист и травник Саймон Форман утверждал, что запретный плод был смертельно токсичен для тел наших прародителей и вызвал дегенерацию, усиливавшуюся на протяжении веков. Он писал: «Адам становится монстром, теряет свою первую, божественную, небесную форму и превращается в земное существо, наполненное язвами и болезнями во веки веков». Аптекарь сэр Роберт Тэлбор писал, что душа и тело человека «отступили от первоначального совершенства» и что «Память терпит неудачу, Суждения ошибочны, а бунтующая Воля становится добровольной рабой страсти; поэтому его Тело подвержено такому множеству недугов».

В книге «О достоинстве и приумножении наук» Фрэнсис Бэкон, считающийся основателем современного метода научного познания, обращался к древнейшему стыду, который в иудейско-христианском воображении отождествлялся с самим процессом обретения знания. Он писал об услышанном от ученых мужей: «знание должно приниматься небольшими порциями и с большой осторожностью; что стремление к чрезмерной осведомленности было первоначальным искушением и грехом, в результате которого и случилось грехопадение человека; что знание содержит в себе некое подобие змея-искусителя и, соответственно, попадая в человека, оно вызывает у него отек».

Но Бэкон полагал, что мы могли бы вернуться к догреховному совершенству, первородному состоянию бессмертия, божественной мудрости и мира благодаря науке. Другими словами, в Эдем можно было возвратиться, только продолжая путь нашего падения. В конце жизни Бэкон рассуждал о возможности преодолеть последствия первородного греха с помощью науки. Продление жизни стало одной из главных идей, отраженных в его книге «Великое восстановление наук», и одним из его предложений по преобразованию научного знания, которое появилось само по себе за шесть дней по образу божественного творения. Несмотря на очевидную тысячелетнюю веру Бэкона в то, что наше существование приближалось к заключительной эре, пишет историк культуры Дэвид Бойд Хейкок, он «отвергал пессимистические взгляды на естественную историю. Земная старость для Бэкона была бы зрелой старостью глубокой мудрости и образованности, когда европейские ученые сорвали бы, наконец, плоды Божьего благочестивого творения. Натурфилософы в полной мере воспользовались бы всем, что было до них, восстановив величие, которым когда-то обладал Адам. Только тогда, когда эта последняя великая эпоха прогресса будет достигнута, мир будет готов к Судному дню».

Бэкон умер в шестьдесят пять лет и по тем временам вполне мог считаться долгожителем. Однако его смерть была окрашена горькой иронией: согласно его современнику, писателю Джону Обри, Бэкон заболел пневмонией, когда голыми руками закапывал в снег тушку курицы, стремясь доказать, что замораживание может сохранять плоть животных и людей.

Мы постоянно пытаемся вернуться к тому состоянию целостности, которое предшествовало грехопадению, разделению, утрате. Именно знание, как мы чувствуем, вернет нам невинность. Как пишет немецкий писатель восемнадцатого века Генрих фон Клейст в своем странном и великолепном очерке «О театре марионеток» (On the Marionette Theatre), «по мере того, как мысль тускнеет и слабеет, мы наблюдаем, как в биологическом мире благодать проявляется все ярче и решительнее. Но как плоскость, проведенная через две линии, пересекает бесконечность и появляется на другой стороне, или как изображение в вогнутом зеркале пересекает бесконечность и появляется перед нами, так и сама благодать возвращается, когда знание будто пересекает бесконечность. Благодать проявляется наиболее явно в той человеческой форме, которая либо совсем не имеет сознания, либо имеет бесконечное сознание. То есть в марионетке или в боге… Но благодать станет последней главой мировой истории».

Конференция только что закончилась. Я собирал записи, размышляя, как буду возвращаться через залив Сан-Франциско, когда Хэнк подошел и сообщил, что сейчас начнется встреча, которая, по его мнению, могла меня заинтересовать. Джейсон Сю, основатель движения Терасем в Силиконовой долине, собирал всех в помещении у главного зала. Я читал о Терасеме, и это движение казалось мне самым близким к трансгуманизму подлинно религиозным течением. Это была вера, или «движение», основанная на идее «индивидуального киберсознания» и на духовной составляющей таких понятий, как выгрузка разума и радикальное продление жизни. Я также читал о Джейсоне Сю и о протесте, который он недавно помог организовать, – его назвали первой уличной акцией трансгуманистов в США. На улице перед штаб-квартирой Google в Маунтин-Вью небольшая группа активистов стояла с плакатами, на которых было написано «Бессмертие сейчас» и «Google, пожалуйста, реши проблему смерти». Идея такого протеста казалась нелогичной, учитывая, что именно поиском решения этой неизбежной и крайне неприятной проблемы Google и собирался заняться, только что вложив сотни миллионов долларов в свою группу биотехнологических исследований и разработок Calico. В данном случае это была не столько акция протеста, сколько акт организованной поддержки, чтобы Google продолжал в том же духе; в любом случае служба безопасности не пускала трансгуманистов в здание.

Я не знал, что Джейсон собирается провести встречу на конференции, и был рад, что смог на нее попасть. Я бы, однако, солгал, если бы сказал, что меня совсем не привлекала бесплатная пицца. И в этом я был не одинок. Никто из нашей маленькой группы, включая меня, Майка ЛаТорра, Брайса Линча и какого-то парня по имени Том, пока не освободился от грубой власти своего животного тела. И поэтому все мы склонились в тишине над своими кусочками пепперони.

Джейсон предложил нам рассказать о себе и о цели нашего сегодняшнего визита. Он указал на Тома и спросил, не хочет ли он начать. Том зашевелился, однако оказалось, что у него во рту слишком много пиццы, чтобы устроить последовательную презентацию, поэтому Джейсон кивнул на Брайса, сидящего рядом с Томом. Но Брайс покачал головой и показал, что тоже слишком занят едой, чтобы сообщить хоть какие-то действительно полезные сведения. Тогда Джейсон взглянул на часы и предположил, что, вероятно, стоит просто подождать, пока мы все закончим жевать, и потом начать собрание. А пока он вручил каждому отсканированный буклет с названием «ИСТИНЫ ТЕРАСЕМА: трансрелигия для технологических времен».

Как только все пятеро представились, Джейсон сказал несколько вводных слов. Термин «трансрелигия», объяснил он, означает, что человек может присоединиться к церкви, даже если уже является сторонником какой-либо другой религии. Поскольку Терасем – это в целом религия, она кажется ближе к буддизму, чем к любому из верований Авраама, по крайней мере, потому, что не имеет центрального божества: ни одна сущность не следит за людьми с небес, требуя верности молитве и послушания. Первая истина, согласно буклету, заключается в том, что «Терасем – это коллективное сознание, посвященное многообразию, сплоченности и счастливому бессмертию».

Вероятно, наиболее привлекательным аспектом этой религии было то, о чем Джейсон совсем забыл упомянуть, но что я знал благодаря своему онлайн-исследованию: я говорю о практике mind-filing, идея которой была взята из работы «Сингулярность приближается» Курцвейла. Это ежедневная технодуховная традиция, при которой вы загружаете некоторые данные о себе – видео, памятное событие, впечатление, фотографию – на один из облачных серверов Терасема, где они будут храниться до тех пор, пока однажды не будет создана некоторая технология будущего, способная воссоздать из этих накопленных данных версию вашей души, которую, в свою очередь, можно будет загрузить в искусственное тело, чтобы вы могли жить вечно и блаженно, освобожденные от смертной плоти. Было не совсем понятно, является ли эта практика символической; с точки зрения деталей все казалось немного запутанным.

Из сумки, лежащей под стулом, Джейсон достал макбук. Положив его на колени, он включил видео с записью гимна Терасема «Семя Земли». Начинался гимн со вступительного фортепианного арпеджио, в которое роскошно включилось женское душевное вибрато. Качество записи было плохим, а динамики ноутбука – слабенькими. Какие бы струны души этот гимн ни должен был задевать, они оставались не тронутыми, по крайней мере, в моем собственном сомневающемся сердце. Но слова тем не менее были четко слышны:

Семя Земли, приди ко мне! Семя Земли, приди к вам! Семя Земли, один есть мы! Семя Земли, это истина!

Истина для вас, истина для меня!

Семя Земли, стань с нами! Семя Земли, маршируй с нами! Семя Земли, укрепи нас! Семя Земли, сознание! Коллективное… сознание!

Песню, как пояснил Джейсон, написала основательница Терасема Мартина Ротблатт. На записи она также отвечала за фортепианное сопровождение и соло флейты. Мартина была странной и интригующей фигурой даже для трансгуманиста. Она сколотила немалое состояние, запустив первую спутниковую радиокомпанию Sirius FM, а позже основала биотехнологическую компанию United Therapeutics, членом которой является и Курцвейл. Я читал статью New York Times о Bina48 – говорящем роботе-двойнике ее жены Бины. Мартина и Бина воспитывали четверых общих детей еще до операции Мартины по смене пола в 1994 году (первые сорок лет она прожила как Мартин Ротблатт). За последние десять лет она возглавила кампанию по обеспечению мира на Ближнем Востоке, предлагая сделать Израиль и Палестину пятьдесят первым и пятьдесят вторым штатами США. Во всем этом она представлялась пародической экстраполяцией фигуры миллиардера-индивидуалиста.

Ее пропаганда трансгуманизма была тесно связана со статусом трансгендерной женщины; в том, что она писала, всегда слышалась риторика освобождения – освобождения не только от пола, но и от самого факта воплощения в теле, от самой плоти. «Самое важное – это разум, а не материя, которая его окружает», – так она выразилась в очерке «Разум глубже Материи: трансгендерность, трансгуманизм и свобода форм» (Mind Is Deeper than Matter: Transgenderism, Transhumanism, and the Freedom of Form).

Джейсон объявил, что сегодня мы будем читать вслух текст третьего раздела «Истин Терасема» – каждый по очереди по короткому пункту, всей нашей маленькой группой. Раздался шум перелистывания страниц, Джейсон прокашлялся и начал первым.

– Где Терасем? – прочитал он. Его голос был ровным и невыразительным, и он не отрывал глаз от страницы. – Терасем есть везде и всегда, это самоорганизованное сознание, создающее многообразие, сплоченность и счастливое бессмертие.

Джейсон кивнул Майку, сидящему справа.

– Везде – означает и физический мир, и киберпространство, – продолжил Майк своим насыщенным ровным баритоном, – действительные и виртуальные реальности, потому что вирусология может процветать во многих пространствах.

Джейсон кивнул мне. Я прочитал:

– Пространство, где процветает Терасем, ограничено только способностью поддерживать сознание, – я читал слова с выражением, гораздо громче и яснее, чем было необходимо; мой голос, произнося эти слова, будто усиливал их абсурдность, мысленно вернулся к средней школе – тогда мы с одноклассниками трижды в неделю приходили на утренние собрания, где были обязаны читать отрывки из Библии и петь гимны. И я вспомнил странность звучания произносимых мной слов, молитв и прошений к Богу, которые я никогда не мог представить ничем, кроме нереальной абстракции, пустоты, вокруг которой был устроен мир.

Затем очередь перешла к Тому, у которого оказался серьезный дефект речи. Комната впала в какое-то странное состояние почти медитативной заторможенности, которое наблюдается в условиях расширенного заикания. Том преодолел уже почти половину своего предложения «физические пространства, где есть сознание Терасема, включают в себя землю, небесные тела и колонии в Космосе», когда Джейсон наклонился к нему и резко сказал, что совершенно нормально пропускать некоторые слоги – сказал так, что этот вариант показался действительно разумным. Я задумался, действительно ли Джейсон подходил для всей этой общинной информационно-пропагандистской кампании, даже если сообщество, к которому он обращался, было Силиконовой долиной.

Тут шумно вошел опоздавший человек, на вид типичный хиппи за шестьдесят. С длинными седыми волосами и длинной седой бородой, разделенной на две дреды. Он сел рядом со мной и с интересом оглядел присутствующих. Он был духом прошлого Калифорнии, этот человек, пришедший поймать свое настоящее, свое будущее.

– Я тут первый раз, – выдохнул он. – Что мне следует делать?

Джейсон попросил его рассказать о себе. Трудно сказать, был ли он слегка раздражен или это было его обычное поведение.

– Что вы хотите знать? – спросил человек: то ли я не услышал его имя, то ли он и не представился.

– Ну, например, как вы узнали о конференции?

– Друг, я не знаю, – сказал он, медленно и излишне показательно пожав плечами. Казалось, он просто забавлялся – то ли собой, то ли ситуацией, а может, и тем, и тем. – Полагаю, просто наткнулся в Интернете.

Мы вернулись к чтению.

– Создание экземпляра самого себя в программной форме – это как получение образования: что-то меняется, а что-то остается прежним, – прочитал Майк.

– Никогда не бойтесь множественных версий самого себя, они все будут обновляться одна за одной, подобно семье, – прочитал Брайс.

– Создавая свою кибернетическую копию, вы способствуете своему радостному бесстыдству, – прочитал опоздавший бородач.

Джейсон прервал его:

– На самом деле там должно быть «радостное бессмертие».

– Здесь написано «бесстыдство».

– Нет, там определенно должно быть «бессмертие».

– Да нет тут такого.

– Не понимаю, как это могло…

Парень поднес свою копию буклета ближе к Джейсону, чтобы тот мог лучше увидеть.

– О да, прошу прощения, моя ошибка, – ответил Джейсон без особого раскаяния.

Мы продолжали читать вслух еще около пяти минут, каждый по очереди декламируя то, во что ни один из нас, скорее всего, не верил и чего не понимал: что нам никогда не следует прощаться с умершими близкими, ведь мы снова встретимся с ними в киберпространстве; что жизнь в эмулированном окружении лучше «сырой» жизни благодаря «удалению» страдания, и все в таком духе. Чем больше мы читали, тем меньше смысла я улавливал. Это был непроходимый поток сознания, перегруженный изобилием голословных утверждений. Эффективное бессмертие достигается путем распространения по всей Галактике и Вселенной закодированных данных эмуляции реальности. Природа удостоилась сохранения самой себя в исходном состоянии бессмертной радости и счастья.

Наконец, Джейсон объявил окончание вечернего чтения и спросил, есть ли у кого-нибудь вопросы. Поскольку я уже признался в том, что пишу книгу, я понимал, что профессиональный долг обязывает меня спросить что-то об этом движении, но ничего не приходило в голову. Я все еще был переполнен впечатлениями от неудержимого потока утверждений, который только что завершился.

– Тогда вопросов нет? – уточнил Джейсон.

Старый хиппи неуверенно поднял руку.

– У меня вопрос, – сказал он. – Можно мне кусочек пиццы?

В полной тишине он прошелся до круглого подноса на колесиках, на котором была выложена пицца, и вернулся на свое место с кусочком пепперони с сыром. Он ел и пролистывал буклет, а затем положил его на ладонь. Продолжая жевать пиццу, он спросил Джейсона, почему в буклете нет веб-адреса.

– Вот я приду домой, и мне захочется посмотреть обо всем этом, о Терасеме. Я не знаю, как найти сайт.

– Полагаю, вы можете просто загуглить «Терасем»? – ответил Джейсон, больше не пытаясь скрыть свое недовольство таким шутливым отношением этого опоздавшего хиппи к его встрече, к его движению, к его вере.

– Да, хорошо, конечно. Но только с точки зрения рекламы или как-то так, наверное, было бы хорошо иметь этот веб-адрес. Просто ради удобства людей, вот и все.

Тогда Джейсон сказал, что нам не отдадут буклеты и что он заберет их у нас после окончания встречи, что произойдет (он посмотрел на часы) довольно скоро.

В этот момент я немного запаниковал. До полудня я довольно интенсивно использовал телефон как мнемонический протез, чтобы сохранить то, что могло понадобиться мне позже и что я не мог доверить своей собственной дефективной памяти: фотографии людей, внешний вид которых я хотел бы потом вспомнить, аудиофрагменты разговоров, случайные короткие видео. Довольно быстро память на телефоне закончилась, и так как я истратил все до цента в роуминге, то не мог получить доступ к своему облачному хранилищу. Единственной возможностью продолжить записывать происходящее на телефон было безжалостное удаление фотографий и видео с женой и сыном. К этому я был не готов.

С тех пор я в значительной степени стал полагаться на собственные бессистемные заметки, наброски впечатлений и цитаты обо всем, что происходило вокруг. Последний час я записывал эти цитаты и впечатления в свою копию буклета Терасема, они были нужны мне для воссоздания картины собрания, поэтому я крайне неохотно вернул его Джейсону. Более серьезной причиной этого нежелания были сами записанные впечатления, которые весьма грубо описывали и Терасем, и Джейсона («Нет ничего такого в проглатывании слогов? Джейсон = какой-то придурок»). У меня и в мыслях не было портить отношения с потенциальным источником информации, и я хотел избавить себя от чрезмерной неловкости, поэтому единственное, что мне пришло в голову в тот момент, – это схватить пиджак со спинки стула и, опустив голову, направиться прямиком к двери, игнорируя любые вопросительные взгляды.

Снаружи, в пустом фойе, склонившись над белоснежным свечением экрана ноутбука, сидел один из мормонов. Я попросил его сказать мне пароль от Wi-Fi, открыл приложение Uber на телефоне и вызвал машину, не имея ни малейшего понятия, где нахожусь – спасибо технологиям за это!

Глава 11 Пожалуйста, реши проблему смерти

После собрания Терасема я часто думал о «протесте» Джейсона Сю в кампусе Google. Я продолжал думать, в частности, о плакате «Google, пожалуйста, реши проблему смерти». Эта фраза, при всей ее абсурдности, казалось, заключала в себе странную концентрацию желаний и идеологий, лежащих в основе трансгуманизма, с его верой в силу и благосклонность технокапитализма.

Это был не столько протест, сколько мольба, молитва. Избавь нас от лукавого. Спаси нас от наших тел, от нашего падения. Ибо Твое есть Царство и сила и слава.

Слово «решить» в этом контексте, как мне казалось, воплощало в себе идеологию Силиконовой долины, в соответствии с которой вся жизнь может быть аккуратно расписана на проблемы и их решения благодаря технологиям. Будь то проблема выбора, где стирать свое белье, или рассуждения о сложностях и неопределенности сексуальных отношений, или столкновение с реальностью мысли, что однажды вы умрете. В таком ключе смерть – больше не философская проблема, а технический вопрос. А все технические вопросы предполагают техническое решение.

Я вспомнил, что сказал мне Эд Бойден в Швейцарии: «Наша цель – разгадать мозг».

В предисловии к своей книге 2013 года о науке по продлению жизни Питер Тиль написал, что ключевое различие между компьютерной и биологической науками в том, что «компьютеры включают в себя биты и обратимые процессы», в то время как «биология включает в себя вещества и, казалось бы, необратимые процессы» на грани распада. Вычислительная сила, как он утверждал, будет все больше перетягивать на себя область биологии, позволяя нам «обратить вспять все человеческие недуги так же, как мы исправляем ошибки компьютерной программы». «В отличие от мира вещества, – писал он, – в мире битов стрелка времени может быть повернута назад. В конечном итоге смерть из тайны превратится в разрешимое уравнение».

Разгадать мозг. Решить проблему смерти. Остаться живым.

Среди исследователей продления жизни, получивших финансирование от Тиля, был английский геронтолог Обри де Грей. Он был директором некоммерческой организации SENS (Стратегия достижения пренебрежимого старения) и стал широко известен благодаря разработке методов лечения, которые позволили бы людям продлить жизнь на неопределенный срок. Специфика его подхода заключалась в том, что старение – это болезнь, при этом болезнь излечимая, и что к ней следует относиться соответственно: нужно в судебном порядке преследовать любое содействие нашему общему врагу – смертности – в любом проявлении.

Я узнал о работе Обри за несколько лет до того, как познакомился с ним. Он был одним из самых выдающихся деятелей трансгуманистического движения. Макс и Наташа Вита-Мор одобрительно отзывались о его работе, как и Рэндал Кунэ. Об Обри рассказывали в куче книг и документальных фильмов, о нем писали неправдоподобные и пренебрежительные газетные статейки. Среди идей, которые он популяризировал (в частности, через широко известные в 2005 году конференции TED), была концепция под названием longevity escape velocity[17], суть которой заключалась в том, что темпы технологического прогресса в области продления жизни в конечном счете станут расти настолько быстро, что каждый год средняя продолжительность жизни человека будет увеличиваться более чем на год – в этот момент, согласно теории, мы установим комфортную дистанцию со смертью. За прошедшее столетие продолжительность жизни увеличивалась примерно на два года за десятилетие, однако оптимистичные ожидания движения продления жизни заключались в том, что вскоре мы достигнем переломного момента – как выразился де Грей, момента, где «будет успешно устраняться связь между возрастом и вероятностью смерти в следующем году».

Такая концепция была своего рода делом веры трансгуманистов и поклонников продления жизни. Это была тема, которую Макс Мор не раз поднимал в нашей беседе, – надежда на радикальное продление жизни без крионической заморозки как запасного варианта. Это центральная идея книги 2004 года «Фантастическое путешествие: живите дольше, чтобы жить вечно» (Fantastic Voyage: Live Long Enough to Live Forever) Рэймонда Курцвейла и Терри Гроссмана, согласно которой, если бы люди среднего возраста, как и авторы, дожили до ста двадцати лет, то они смогли бы никогда не умирать.

Я встретил Обри одним августовским утром в баре на Юнион-сквер в Сан-Франциско, прямо через дорогу от «Хилтона», где он только что выступил на конференции инвестиций в недвижимость. Это было вскоре после завтрака, и Обри сдувал пену со своей пинты пива.

Выглядел он удивительно: длинный и мрачный, словно Страшила, с выдвинутой вперед чрезвычайно огромной рыжей распутинской бородой. Эта борода, благодаря которой он был столь же известен, как и благодаря своим прометеевским заявлениям, влияла на наше общение: она не только была ярким отвлекающим фактором, но и влияла на его речь, которая звучала одновременно зычно и глухо, так что некоторые особо драматичные моменты его рассказа об исследовании мне иногда приходилось просить повторить.

Последние несколько лет Обри работал и в Кембридже, и в Калифорнии. Он прилетел из аэропорта Хитроу поздно вечером и, на удивление, не испытывал проблем с биоритмами. В последние несколько лет он перенес большую часть работы по концепции SENS в Силиконовую долину, культура которой была гораздо более податлива к его видению неограниченной регенерации и молодости, видению окончательной победы над смертью.

Он сказал:

– Я обнаружил здесь больше прозорливых людей, способных ставить смелые цели.

Он погладил бороду, как бы намекая на себя. У него был безупречный аристократический английский с толикой иронии.

Хотя одним из основных источников благотворительных пожертвований концепции SENS был Тиль, крупнейшим спонсором на сегодняшний день был сам Обри. После смерти матери в 2011 году он унаследовал недвижимость в лондонском районе Челси общей стоимостью около 11 миллионов фунтов стерлингов, и его пожертвования в SENS позволяли практически избежать налогообложения.

Но поиск лекарства против старения – дело дорогостоящее. У него были сотрудники – исследовательские группы, штатные ученые, – работу которых надо было оплачивать. По мнению Обри, наследства хватит еще на один год исследований. И по-этому при нашей встрече он целиком и полностью был сосредоточен на расширении внешних источников финансирования – вот почему он только что выступал, продавая надежду на вечную жизнь, перед целой комнатой богатых людей, заинтересованных в инвестициях в недвижимость бухты Сан-Франциско, и вот о чем менее прямо он говорил со мной сейчас.

Обри был одарен искусством убеждения; уловив мой скептицизм, он принялся безжалостно, хотя, может, и не совсем эффективно, расспрашивать меня о его причинах и подрывать лежащие в его основе предположения.

Сначала он начал спорить со мной о двойственном отношении к стремлению победить человеческую смертность. Стандартной причиной неприятия людьми принципа радикального продления жизни, которое, по их мнению, лишит нас человечности (так как они считают, что конечность жизни наделяет ее смыслом, а бесконечная жизнь на самом деле – ад), обычно называется «неприлично инфантильной и глупой» рационализацией. Он пояснил, что смерть – наш тюремщик, наш мучитель; что мы имеем дело со своего рода стокгольмским синдромом. Она не достойна даже презрения.

По его словам, старение – это человеческая трагедия невообразимого масштаба. Это чертово массовое убийство, методическое и всестороннее уничтожение каждого человека, а он был одним из той малой горстки людей, всерьез воспринимающих смерть как гуманитарную катастрофу.

Таково было заявление Обри. Расчетливое, страстное, результативное.

Он сказал:

– Каждый день приближает меня к победе над старением, я спасаю сотни тысяч гребаных жизней!

Он поставил кулак на столешницу. И добавил:

– Это тридцать «событий одиннадцатого сентября» каждую неделю! То есть я предотвращаю гибель тридцати Центров международной торговли.

Наука регенеративной медицины была сложной, но у Обри в распоряжении был набор упрощений для неосведомленного собеседника. Излюбленным метафорическим приемом было предложение подумать о своем теле как об автомобиле – сложной системе сопряженных механизмов, которые благодаря регулярному обслуживанию могут сохраняться до бесконечности в состоянии, пригодном для эксплуатации.

– В целом человеческие тела – это машины, – так он выразился на конференции TED в 2010 году. Сама идея так называемого техосмотра заключалась в проведении регулярных плановых обследований организма, устранении проблем на ранних стадиях, которые позволят отсрочить старость как непоправимый колоссальный ущерб.

– Все сводится к возвращению клеточной и молекулярной структуры тела к более раннему состоянию, – объяснил он мне. – Чаще всего для этого требуется восстановить клетки после разных повреждений, которые тело наносит само себе с момента рождения – это неизбежное следствие функционирования нашего организма.

Затем он объяснил свою концепцию проекта SENS, состоящую из двух частей. Текущий проект SENS 1.0 в основном включал в себя разработку методов лечения, которые, как утверждал Обри, при достаточном финансировании удастся создать в течение ближайших двух-трех десятилетий. По его словам, такие технологии смогут дать тридцатилетним сегодня людям, таким, как и он сам, еще тридцать лет здоровой жизни. Большинство его коллег-геронтологов считали такой прогноз излишне оптимистичным, хотя некоторые признавали ценность его утверждений.

SENS 2.0 – это, по существу, проект перехода концепции longevity escape velocity на научно-фантастическую почву.

– После этих отправных тридцати лет, – говорил он, – те же самые люди продолжат поиски дальнейшего омоложения и инновационных методов лечения разных заболеваний: медицина к тому моменту значительно продвинется вперед, ведь тридцать лет – это очень много с точки зрения любой науки. И поэтому я практически на сто процентов уверен, что во второй раз мы сможем омолодить этих людей еще более эффективно. А это наводит на мысль, что так мы сможем всегда быть на шаг впереди проблемы смерти, пока, наконец, не сможем возвращать людей в их биологические двадцать или тридцать лет бесконечно. Что, по самым скромным подсчетам, прямо ведет к продолжительности жизни, исчисляемой в четырехзначных числах.

– Ты сказал «четырехзначных чисел»? – спросил я, через стол пододвигая свой диктофон к его экстравагантной бороде. – Как, в тысячах лет?

– Да, – сказал он. – Хотя это, как я уже сказал, консервативный прогноз. Это, конечно, совершенно очевидно. И все логично. Геронтология начала подходить к мысли, о которой я и говорю: восстановительные процедуры – это лучший способ преодоления последствий старения. Но они не хотят рисковать своим финансированием из-за связи с понятием радикального продления жизни, которое воспринимается как полная научная фантастика, даже несмотря на то, что, как я уже сказал, она вполне логична.

– Давай проясним, – сказал я. – Мне около тридцати пяти. Каковы мои шансы, по твоему мнению, дожить до тысячи лет?

– Я бы сказал, возможно, чуть больше пятидесяти процентов, – ответил он, допив пиво. – Слишком многое зависит от уровня финансирования.

Обри извинился и отошел к барной стойке, а я, сидя за столом в одиночестве и потягивая кофе, пытался переварить услышанное. Было что-то знакомое и тревожное в его логических заключениях, в очевидно рациональных расчетах, которые, и я не мог этого не заметить, привели к совершенно иррациональному выводу. Но моя неосведомленность в генетике и геронтологии препятствовала хоть какому-то адекватному обоснованию моего скептицизма, и, не только из вежливости, я почувствовал необходимость поделиться с Обри мыслью, что его речь звучит для меня совершенно безумно.

Обри вернулся с пинтой пива. Я прямо сказал ему, что не верю в возможность того, что он или кто-нибудь еще придумает лекарство от смерти.

– Ну а почему бы и нет? – спросил он, прищурившись за ободком бокала и пронзительно взглянув на меня.

По его мнению, я был слишком подвержен мнению авторитетов – слишком доверял так называемым экспертам, не понимая, что у них есть корыстные интересы и потребности говорить о радикальном продлении жизни определенные вещи, даже если они не согласны с ними. Обри считал, что многие ученые не отваживались занимать спорные позиции из-за страха поставить под угрозу поток грантов на их собственные исследования.

Он верил, что другие геронтологи, обратив внимание на материалы о нем в СМИ, сознательно стали избегать совместной работы и даже специально не читали его публикации. А все потому, что они, как он выразился, будучи учеными, «не смогут прочитать логически верные и убедительные факты, не признав их истинность».

Иными словами, проблема была не в том, что коллеги-ученые сочли его утверждения нелепыми и ложными. Все обстояло гораздо хуже: они боялись поверить в истинность его утверждений и тем самым выставляли себя в нелепом свете. Если я правильно понял Обри, по его мнению, большинству коллег-геронтологов непреодолимая сила его убедительности мешала принять его точку зрения.

Его уверенность в себе была непоколебима.

А Силиконовая долина с ее «более высокой долей провидцев» – это совсем другое дело. Культурная обстановка и «целебная атмосфера технологических возможностей» в области залива Сан-Франциско были таковы, что идеи Обри нашли своих почитателей, нашли свое место в социальном контексте радикального оптимизма. Кстати, последнюю формулировку он воспринял очень серьезно. «Радикальный оптимизм? – произнес он с издевкой. – Радикальный оптимизм? Ну, это звучит как «излишний оптимизм». И это явно не мой случай».

Проект SENS, переехав через Атлантику, создал новую штаб-квартиру в городе Маунтин-Вью, неподалеку от кампуса Google. Эта близость, похоже, не была случайной. Продление жизни, изначально отдаленная перспектива для Ларри Пейджа и Сергея Брина, основателей Google, постепенно стало чем-то вроде идеи запуска ракеты на Луну. В 2009 году под руководством бывшего технического предпринимателя Билла Мариса был создан внутренний корпоративный венчурный фонд Google Ventures. По мнению Мариса, вложившего значительные средства в развитие биотехнологий, длительность жизни ныне живущих людей можно увеличить до пятисот лет. Сам он надеялся прожить достаточно долго, чтобы вообще не умереть. Его друга Рэймонда Курцвейла позвали в Google в 2012 году для того, чтобы, как он сам выразился в интервью журналу Bloomberg Markets, «помочь Марису и другим сотрудникам Google понять мир, в котором механизмы превосходят биологию человека».

Обри ликовал, когда в 2014 году Google создала новую биотехнологическую научно-исследовательскую компанию Calico для борьбы со старением и возрастными заболеваниями. Со свойственной ему грандиозностью он перефразировал цитату Уинстона Черчилля журналу Time: «Заявление корпорации Google о своей новой авантюре по продлению человеческой жизни, о Calico, – это еще не конец. Это даже не начало конца. Но это, возможно, конец начала». Он принял решение Пейджа и Брина о создании компании как подтверждение его собственных слов и чрезвычайно обнадеживающий знак вероятности победы в войне со старением (хотя он признался мне, что на месте Пейджа или Брина «несомненно, отдал бы деньги Обри де Грею»).

Я вышел из бара на Тейлор-стрит и заглянул в окно. Обри все еще сидел за столом перед открытым ноутбуком и что-то печатал. В полуденном сумраке бара его лицо озарялось нереально белым мягким светом от экрана. В тот момент Обри как будто излучал сияние средневекового святого: фанатичная худоба и священная ярость в глазах. С минуту я стоял и смотрел на него, гадая, каково это – верить во что-то столь же одержимо, как Обри. Каково быть человеком с предопределенной судьбой и известным ему предназначением. Он не отрывал глаза от ноутбука. Думаю, он уже забыл обо мне.

В 2011 году Питер Тиль рассказал журналу New Yorker о своих инвестициях в исследования по продлению жизни, о финансировании проектов, подобных проекту Обри. Отвечая на вопрос о том, с какой вероятностью подобные проекты могут резко усугубить и без того острое экономическое неравенство населения, при том что выгоду из них извлекут по большей части богатые люди, он ответил: «Пожалуй, самая крайняя форма неравенства между людьми – это неравенство между живыми и мертвыми». Как и все блага богатых людей, освобождение от смерти в конечном счете так или иначе коснется и всех остальных.

Одной из самых спорных благотворительных инициатив Тиля стал фонд Thiel Foundation Fellowship, который выдавал одаренным студентам младше двадцати лет стипендию в размере ста тысяч долларов при условии, что они на два года бросят колледж и сосредоточатся на предпринимательской деятельности.

В 2011 году одна из таких стипендий была присуждена Лоре Деминг, особо выдающейся студентке Массачусетского технологического института. Деминг родилась в Новой Зеландии, и в двенадцать лет в качестве волонтера она поехала в США к Синтии Кеньон, биологу и геронтологу Массачусетского технологического института, которая стала ее наставницей на много лет. Кеньон была известна благодаря открытию в 1986 году контролируемой мутации, увеличивающей продолжительность жизни нематоды C. Elegans в шесть раз. Благодаря изменению одного гена в ДНК червя Кеньон добилась увеличения его жизни с 20 естественных дней до 120, при этом сохраняя период расцвета, обычно продолжающийся всего 5 дней. В 2014 году Кеньон стала вице-президентом по исследованиям проблем старения в компании Calico.

В четырнадцать лет Лора Деминг поступила в магистратуру биологического факультета Массачусетского технологического института, в семнадцать получила стипендию Тиля за помощь в создании первого венчурного фонда, исследования которого направлены непосредственно на увеличение продолжительности жизни человека.

Венчурный фонд The Longevity Fund, основанный Лорой на полученную стипендию, на момент нашего разговора работал уже третий год. Мы встретились в ее офисе на верхнем этаже роскошного здания в Мишен-Бэй. Поначалу я был поражен, насколько она не соответствовала представлениям большинства людей, в том числе и моим, о том, как выглядят венчурные капиталисты, сосредоточенные на увеличении продолжительности жизни. Например, она совсем не походила на американского мужчину средних лет, сделавшего огромное состояние на технологиях и желающего достичь вечной жизни, чтобы наслаждаться плодами капитализма. Она была молодой девушкой азиатского происхождения и совершенно не соответствовала образу гика, с которыми я имел дело раньше, несмотря на то, что поступила в Массачусетский технологический институт в четырнадцать лет. Лора, беседуя со мной в приятной деловой и немного самокритичной манере, неловко пыталась спрятать свой мощный интеллект, еще более поразительный с учетом того, что она была гораздо моложе многих магистрантов, которым я несколько лет преподавал английскую литературу.

От такого сопоставления возраста Лоры, ее положения в деловом мире и характера ее работы возникал когнитивный диссонанс. Но все это обретало смысл с учетом того факта, что эта девушка была маниакально обеспокоена смертью последние тринадцать лет.

– Я всегда чувствовала, что увеличение продолжительности жизни человека – это то, чем стоит заниматься, – рассказала она, тщательно подбирая каждое слово. – Когда мне было восемь лет, к нам приехала моя бабушка, и я помню, как хотела поиграть с ней, но увидела, что она не может бегать. Помню, как я поняла, что в ее теле что-то как будто вышло из строя. Я подумала: ну наверняка же кто-то должен работать над лекарством от болезни, которая есть у моей бабушки. Затем я осознала, что на самом деле над этим вообще никто не работает, потому что то, что происходит с моей бабушкой, не считается болезнью. Это даже не считается чем-то неправильным.

Вскоре после этого Лора поняла, что постепенный выход из строя тела бабушки был лишь первым симптомом окончательного разрушения тела, ведущего к полному прекращению существования. За этим неутешительным осознанием судьбы бабушки быстро последовало глубокое понимание универсальности этого явления – такая же участь ожидала и ее родителей, и ее друзей, и всех знакомых и незнакомых, в том числе и ее саму.

– Я плакала, – сказала она, – три дня подряд.

Лора была одержима идеей посвятить свою жизнь решению проблемы этой недопустимой ситуации; к одиннадцати годам ее амбиции отразились, как она выразилась, «на запуске коммерческой структуры в сфере биологии старения».

Она с осторожностью относилась к термину «продление жизни»; использовав его в нашем разговоре пару раз, Лора поправила себя, объяснив, что предпочитает говорить о «процессе, обратном старению», или о том, чтобы «позволить людям по мере старения чувствовать себя лучше». Проблема термина «продление жизни», как она объяснила, в том, что он породил «безумных людей без какого-либо научного бэкграунда, убежденных в собственном бессмертии».

Мне показалось, что Лора преуменьшала масштабы своей собственной зацикленности на искоренении смерти, несмотря на все старания разграничить свою работу и более фантастические формы веры в техническое бессмертие.

По ее словам, особенность современной медицины – в существовании огромного количества фармацевтических компаний, занимающихся лечением рака, диабета, болезни Альцгеймера. То есть заболеваний, по большей части развивающихся вследствие старения. При этом практически нет компаний, которые бы занимались изучением первопричины, клеточного вырождения человеческого организма с течением времени.

– Я верю, – пояснила она, – что смерть от старения – это самая большая проблема, стоящая перед человечеством. Но я не говорю об этом, когда обсуждаю с людьми инвестиции или венчурный фонд. Есть все основания принимать радикальное продление жизни как культ. Люди не видят радикальное продление жизни как инвестиционную модель. Если вы не близки к науке и у вас нет полного понимания наших возможностей, то такая концепция кажется безумием.

С точки зрения ближайших инвестиционных перспектив Лора была особенно увлечена лекарствами, уже выпущенными на рынок. Она пояснила, что, в частности, лечение диабета демонстрирует неиспользуемый потенциал увеличения продолжительности жизни организмов.

– Есть странная связь, – рассказала она, – между инсулином, уровнем сахара в крови и продолжительностью жизни, но мы еще не выяснили, какая точно.

Лора была особенно рада препарату для лечения диабета второго типа под названием «Метформин», который предотвращал выброс лишнего сахара в кровь и замедлял скорость обновления клеток. Она рассказала, что экспериментальным путем была значительно увеличена продолжительность жизни мышей. Вскоре после нашего разговора я прочитал новость о том, что Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов США одобрило проведение пятилетнего и семилетнего клинических испытаний метформина на людях, они будут проводиться в медицинском колледже имени Альберта Эйнштейна в Нью-Йорке под названием Targeting Aging with Metformin (TAME). Я изучил материалы в Google News о лекарствах и обнаружил интервью с Лорой в журнале The Telegraph – с «ученой-вундеркиндом, возглавляющей исследования «магии» лекарств против старения». Над фотографией Лоры, работающей в лаборатории, был классический заголовок-вопрос: «Станет ли эта таблетка ключом к вечной молодости?»

Примерно через неделю после своего третьего дня рождения мой сын стал интересоваться смертью: он начал проявлять особенный интерес к нашей возможной смерти, моей и моей жены. Услышав упоминание о своей прабабушке, он сразу же заинтересовался, кто она и где сейчас. Не будучи религиозными людьми и не желая врать ему, мы понимали, что нам ничего не остается, кроме как сказать, что ее больше нет рядом, потому что она умерла еще до его рождения. На тот момент он уже был знаком с понятием смерти, но только в абстрактном смысле – как с чем-то, что может случиться. На самом деле мы рассказали ему о смерти прежде всего с целью предостеречь его от попадания под автомобиль. Мы сказали ему, что если его собьет машина, то на этом все будет кончено. Его не станет.

Всех бы не стало, сказали мы. Конец.

Вуфи, собака двоюродных братьев моего сына, недавно умерла от старости, но, вместо того чтобы пытаться объяснить ему, что она просто легла на кухонный пол и прекратила существование, мы сказали, что по неосторожности она была сбита машиной. Бууух! Нет больше Вуфи.

Но теперь он хотел узнать, почему умерла его прабабушка по материнской линии.

– Она была невнимательной? – спросил он.

На этом вопросе мы невольно хихикнули, но, в конце концов, это было совершенно не смешно. К тому времени бабушка моей жены уже давно умерла, и, пока она была жива, я общался с ней всего несколько раз. Но тогда я почувствовал слабую и скрытую волну печали по ее потере, ужасную предопределенность смерти. Я попытался вспомнить, как она выглядела, но мог лишь воссоздать более или менее общий образ пожилой женщины. Маленькая, с белыми волосами, в очках. Была ли трость – крайняя форма неравенства?

Мы объяснили ему, что это случилось не столько из-за ее беспечности, сколько из-за того, что она становилась старше и старее. Когда люди становятся старше и старее, рассказали мы, они умирают.

И это было для него новостью. Смерть, насколько он знал до этого момента, – это то, что случается с людьми, если их собьет машина. Или, по более захватывающему сценарию, это то, что случается с плохими парнями, когда в них стреляют хорошие парни.

Он хотел знать, станем ли мы когда-нибудь очень и очень старыми и умрем ли.

И у нас не было другого выбора, кроме как сказать ему, что да, когда-нибудь мы станем очень и очень старыми и умрем, но это случится очень и очень нескоро. До этого момента еще так долго, объясняли мы ему, что когда это случится, то не будет казаться таким ужасным. Но он с самого начала был категорически против такого расклада. Он не хотел, чтобы мы становились очень и очень старыми и умирали. Даже когда-нибудь. Даже очень и очень не скоро.

Однажды вечером, когда жена укладывала его спать, он снова поднял этот вопрос.

– Мамы и папы действительно стареют и умирают? – спросил он.

А моя жена, чувствуя необходимость оградить его от такого ужасного осознания действительности, сказала, что к тому времени, когда он достигнет нашего возраста, возможно, больше не будет никакой смерти, и поэтому, вероятно, ему совершенно не придется беспокоиться по этому поводу. Это было делом весьма отдаленным, и, в конце концов, кто знает, что произойдет за это время. Очень много чрезвычайно умных мужчин и женщин упорно работают над проблемой смерти, объяснила она, и, возможно, им удастся найти ее решение.

– Ты знаешь, что папе иногда приходится ездить в Америку, чтобы писать книгу? – спросила она.

– Да, – ответил малыш.

– Ну вот, книга папы об этом. О том, что в будущем, когда ты вырастешь, возможно, никому больше не придется умирать.

Такая история показалась подходящей подменой рассказу о Рае на Небесах, куда уходят все умершие, и мы не смогли ею не воспользоваться. Возможно, это была не такая уж мощная или выразительная идея, но она отлично подошла в качестве способа облегчить психологическое давление смертности. Проблема смерти была решена – по крайней мере, в нашем доме, по крайней мере, сейчас.

Глава 12 Гроб на колесах для вечной жизни

Осенью 2015 года один мой знакомый купил сорокатрехфутовый дом на колесах, или, если точнее, Blue Bird Wanderlodge 1978 года выпуска. Придав ему вид гигантского гроба, он намеревался проехаться на нем на восток, охватив континентальную часть Соединенных Штатов Америки. Причины такого поступка были во всех смыслах сложными и противоречивыми: будет достаточно сообщить, что это путешествие было направлено на информирование людей о двух разных, но тем не менее связанных вопросах. Первый из них – это прискорбный факт человеческой смертности и необходимость что-то с этим сделать; второй – выдвижение кандидатуры этого знакомого на президентских выборах в следующем году.

Его звали Золтан Иштван – к моменту, когда он начал свою кампанию, я знал его примерно полтора года. Он собирался проехать из области залива Сан-Франциско, где жил, до архипелага Флорида-Кис, а оттуда на север до Вашингтона, где планировал подняться на Капитолийский холм и прикрепить Трансгуманистический Билль о правах, подобно буклетам доставщиков пиццы, к роскошной бронзовой двери Ротонды Капитолия.

В своей статье в интернет-издании The Huffington Post «Почему кандидат в президенты водит гигантский гроб под названием “Автобус Бессмертия” по всей Америке» Золтан изложил причины своего путешествия. «Надеюсь, – писал он, – что мой Автобус Бессмертия станет важным символом набирающего популярность по всему миру движения за долголетие. Это мой способ протеста против апатичной позиции общественности к смерти и к вопросу, хорошо умирать или плохо. Я привлекаю людей к дискуссии с помощью провокационного управляемого гигантского гроба на колесах – дебаты, несомненно, пройдут на всей территории США и, надеюсь, по всему миру. Я твердо убежден, что следующее грандиозное обсуждение гражданских прав будет основано на трансгуманизме: должны ли мы использовать науку и технику, чтобы преодолеть смерть и стать гораздо более сильным видом?»

Впервые я встретил его на конференции в Пьемонте. Нас познакомил Хэнк Пеллиссьер. Золтан, аристократичного телосложения, неоспоримо привлекательного вида, а еще как-то несерьезно похожий на живую полноразмерную куклу Кена, был будто подтверждением существования арийского евгенического идеала. Я сразу понял, что он не был типичным трансгуманистом. Он был вежлив и харизматичен, с ним было легко и непринужденно.

Он дал мне книгу «Трансгуманистическое пари» (The Transhumanist Wager), которую недавно опубликовал сам. Это был громоздкий роман о независимом философе Джетро Найтсе (персонаже, имеющем сходство с автором по некоторым ключевым биографическим фактам), который странствует по миру, пропагандируя необходимость исследований по продлению человеческой жизни. Он завершает создание проекта плавучего либертарианского города-государства Трансгумании – рая, где возможны беспрепятственные научные исследования в области человеческого долголетия, свободной от правил утопии технологических миллиардеров и рационалистов. Оттуда Джетро ведет атеистическую священную войну против теократических Соединенных Штатов Америки.

Пару дней спустя в кафе в окрестностях Мишен-Дистрикт в Сан-Франциско он рассказал мне о том, что роман не понравился ни одному из 656 агентов и издателей, которым он высылал его в прошлом году. Он рассказал, что на почтовые расходы потратил больше тысячи долларов. Самиздат был единственным возможным вариантом, но Золтан был вполне доволен темпами продаж книги и влиянием, которое она оказывала на трансгуманистическое движение. Это, пояснил он, только начало обсуждений. На обложке книги, которую он разработал сам, было изображено его лицо в профиль в негативе с зеленоватым оттенком, заглядывающее в пустые глазницы человеческого черепа. Он первым отметил, что с эстетической точки зрения это не очень удачная обложка.

– Она ведь должна напоминать о Гамлете, – сказал он. – Знаешь, со всей этой сценой про бедного Йорика? Со мной, столкнувшимся с перспективой смерти, и все в таком духе? Но да, не уверен, что это читается.

Я взглянул на книгу, лежащую перед нами на столе, и не стал возражать. Мы сидели во внутреннем дворике кафе под слепящими лучами полуденного солнца. Все столы были заняты, но, как я обратил внимание, беседовали только мы. Все остальные посетители кафе сидели по одному и что-то печатали в своих макбуках. Как часто в Сан-Франциско я ощущал себя встроенным в какой-то гиперреалистический симулятор корпоративной утопии или, скорее, грубой пародии на нее. Это одна из проблем реальности – то, в какой степени она напоминает плохую фантастику.

– Я видел обложки и похуже, – ответил я, к тому же вполне справедливо.

О Золтане сложилось впечатление как о человеке за сорок, который пытается вернуть экзистенциальные жизненные силы своей юности. В двадцать, окончив Колумбийский университет со степенью по философии, он починил старую яхту и наедине с десятком русских романов девятнадцатого века отправился в кругосветное плавание. Свою поездку он частично финансировал, делая короткие документальные фильмы для канала National Geographic об отдаленных местах, которые посещал. Где-то по пути он изобрел экстремальный вид спорта «вулканобординг» (примерно то же самое, что и сноубординг, только на склонах действующего вулкана). Делая репортаж о большом количестве захороненных противопехотных мин, до сих пор оставшихся во вьетнамской демилитаризованной зоне, Золтан был близок к тому, чтобы наступить на одну из них – гид схватил его и повалил на землю в нескольких дюймах от того места, где неразорвавшаяся мина пробивалась из-под земли.

В автобиографической части книги он рассказал о своей жизни, об истории своего становления как трансгуманиста, о том, как одержимость смертью поглотила его вместе с неприятием хрупкости человеческого существования. Он вернулся в Калифорнию, чтобы запустить бизнес в сфере недвижимости, и, пользуясь всеми преимуществами либеральной финансовой культуры тех лет, покупал и продавал объекты недвижимости один за другим. Он ненавидел эту работу, но был хорош в ней и очень быстро сколотил состояние. Перед кризисом 2008 года он продал половину своего портфеля и вышел из сделки миллионером. Он держался за оставшуюся недвижимость, которая включала в себя несколько домов на Западном побережье, участки земли в Карибском бассейне и даже виноградник в Аргентине. Через сорок лет после того, как его родители бежали из Венгерской Народной Республики, он стал воплощением американского идеала капиталиста: сын иммигранта с необычным европейским именем, «честный перед Богом» миллионер, который сделал себя сам. Это было не так сложно. Система работала. Деньги работали.

И этих денег было достаточно, чтобы уйти с работы и посвятить несколько лет своей жизни написанию книги The Transhumanist Wager, в которой он отразил все свои идеи о возможности и необходимости достижения физического бессмертия через науку.

В тот день в Мишен-Дистрикт Золтан рассказал, что его жена Лиза, гинеколог Американской федерации планирования семьи, недавно стала проявлять живой интерес к тому, чтобы он начал делать в своей жизни что-то полезное. На тот момент Лиза только что родила второго ребенка, а с учетом экспоненциально растущей стоимости жизни в области залива Сан-Франциско и нежелания Золтана продавать еще какую-либо недвижимость, она все больше стала беспокоиться о необходимости экономии средств на образование двух дочерей. По словам Золтана, сам он неохотно откладывал деньги на все это, потому что к тому времени, когда девочки будут подростками, информацию, достаточную для получения Гарвардского или Йельского диплома, определенно можно будет загружать прямо в мозг – и стоить это будет малую часть от цены за это образование сегодня.

Лиза, как он объяснил, по большей части была терпима к его взглядам, но она не была готова поставить на карту будущее своих детей из-за причудливой идеи о каких-то неизбежных технологических вмешательствах.

– Она немного сопротивляется трансгуманистическим идеям, – пояснил он, – очевидно, потому что в ближайшем будущем ее профессия устареет. Фактическое деторождение канет в прошлое. Дети станут появляться благодаря эктогенезу, ну и все такое.

– Твоя жена кажется умной дамой, – ответил я.

– О, она, – сказал он, допивая свой латте, – очень умная женщина.

Когда несколько месяцев спустя Золтан прислал мне письмо о своем решении баллотироваться на пост президента, я сразу позвонил ему. Первое, что я спросил, – что его жена думает об этом.

– Ну в некотором смысле, – ответил он, – это Лиза подала мне идею. Помнишь, как я сказал, что она хочет, чтобы я сделал что-то конкретное, устроился на нормальную работу?

– Да, – сказал я. – Хотя предполагаю, что баллотироваться на пост президента с программой бессмертия – немного не то, что она имела в виду.

– Ты прав, – подтвердил он. – Потребовалось некоторое время, чтобы она смирилась с этой идеей.

– Как тебе удалось это провернуть?

– Я оставил записку на холодильнике, – пояснил он, – и ушел на пару часов.

Я признаю, что Золтан никогда не шокировал меня так, как мог бы. Сам он нравился мне гораздо больше, чем его деятельность. Золтан во многом был воплощением сомнительных идей трансгуманизма и его крайностей – слепоты к тонкостям человеческой души и ко всему подобному, кроме основных показателей человеческой ценности.

Однажды Золтан рассказал мне о случае в кофейне в Милл-Валли, престижном районе Норт-Бея, где он жил с семьей. Он пошел в кофейню, чтобы немного прогуляться и поработать на ноутбуке. Туда вошли мужчина и его сын-подросток, глубоко умственно отсталый ребенок, который выскользнул из рук отца и начал бегать по кафе, задевая столы и разбрасывая вещи. Мальчик задел и стол, за которым сидел Золтан, опрокинув кофе на его ноутбук.

Суть этой истории, как всегда у Золтана, заключалась в том, что технологии можно было бы использовать, чтобы исправлять такие события человеческой жизни. Этот эпизод заставил его задуматься, не разумнее ли – и для мальчика, и для его родителей, и для общества в целом – таких глубоко больных людей еще в начале жизни подвергать криогенной заморозке и сохранять до того момента в будущем, когда мы научимся их лечить.

Ноутбук, кстати, не пострадал.

– Напрашивается вопрос, – сказал он, – если бы ты был тем самым человеком, сделал бы ты это с собой? Хотел бы ты прожить жизнь без способности думать и только постоянно безумно носиться? Или ты бы хотел, чтобы само общество повелело тебе так сделать? Конечно, этически это очень сложный вопрос, но мы полагаем, что через пятьдесят лет у нас появится наука, способная сделать этого человека таким, каким он мог бы быть. Так что, если мы сейчас подвергнем его криогенной заморозке, то тем самым дадим ему перспективу нормальной жизни в будущем.

Такое мнение представлялось следствием крайнего инструментализма трансгуманизма – взгляда на жизнь, в котором интеллект и потребительная стоимость имеют приоритет над всеми другими интересами (я подумал о Тиме, Марло, Андерсе Сандберге, Рэндале Кунэ и их экстатических видениях восхождения к чистому разуму). В своем рассказе Золтан представлял этого мальчика как сломанную машину, как не нужный ни себе, ни кому-либо еще механизм, который можно спасти, починить, используя технологии. Важно понимать, что скрытый смысл истории Золтана заключен в ее оптимизме. Кем был Золтан, если не оптимистом?

Было нечто грандиозное и непоколебимое в том, как американец баллотировался на пост президента, в понимании, пусть даже только в теории, чисто символически, что у каждого человека есть право и возможность стремиться к абсолютной власти, абсолютному влиянию во имя какой-то своей цели, во имя себя самого. Это поразило меня.

Следует отметить, что, хотя Золтан был весьма амбициозным человеком, его решение баллотироваться в президенты ни в коем случае не было продиктовано иллюзией, что он сможет оказать значительное влияние на распределение голосов избирателей, если вообще дойдет до заключительного этапа голосования. Этот поступок был вызван неограниченным оптимизмом Золтана и желанием рассказать всем, что смерть – это проблема, которую необходимо решать. Каждого из нас можно привести в порядок с помощью технологий.

И это касается самой сути столь захватывающего явления, как трансгуманизм, его ценностей и мотивов: идеи о том, что как культура и как вид мы должны подвергать сомнению свое спокойствие по отношению к грядущей смерти. Не в экзистенциальном смысле, что нам нужно жить с осознанием неизбежности смерти, а в совершенно противоположном значении – что сама эта вера в неизбежность смерти есть форма самооправдания, предлог, чтобы даже не пытаться решить проблему.

Я хотел как можно больше узнать об этом и проследить путь Золтана из области залива Сан-Франциско в самый центр Америки. И в мои планы входила поездка на этом автобусе.

К тому времени, когда я присоединился к его предвыборной кампании, в конце октября 2015 года, удача во многом была на стороне Золтана. Благодаря интересу СМИ его президентский рейтинг рос, и теперь он был одним из самых видных деятелей трансгуманистического движения. Съемочные группы документалистов из журнала Vice и с канала Showtime недавно присоединились к его путешествию через Калифорнию в Неваду, а его личный бренд значительно поднимался в цене: недавно он занялся прибыльными выступлениями на корпоративных конференциях, за каждое ему платили десять тысяч долларов.

Серьезную обеспокоенность внутри движения вызывал тот факт, что совершенно неизвестный до недавнего времени человек так быстро привлек к себе пристальное внимание, и то, что благодаря его самопровозглашению себя главой Трансгуманистической партии средства массовой информации начали представлять Золтана де-факто лидером трансгуманизма как такового. Среди «старой гвардии» трансгуманистов росло недовольство действиями Золтана как узурпатора, человека, пришедшего из ниоткуда и захватившего для своих целей и движение, и сам термин «трансгуманизм».

Пятничным утром я присоединился к Золтану в Лас-Крусесе, штат Нью-Мексико. План заключался в том, чтобы проехать на автобусе через Техас и вечером следующего понедельника уже выступить в Остине на мероприятии, посвященном биохакингу. Золтан только что приехал из Феникса, где встретился с Максом Мором в «Алькоре». Я знал, что он ждал этой встречи с некоторой тревогой, потому что Макс вместе с несколькими трансгуманистами «старой гвардии», «старейшинами», как называл их Золтан без тени иронии, подписал петицию, отрицая причастность к президентской кампании Золтана, отделяя себя от него и от его партии, которая, как Золтан и сам был вынужден признать, была вовсе и не партией в традиционном значении, так как состояла только из него и небольшой группы советников. На тот момент на борту автобуса присутствовали Обри де Грей в качестве советника «по борьбе со старением» и Габриэль, сын Мартины Ротблатт, который сам баллотировался в Конгресс в 2014 году в качестве политического советника.

В то утро в отеле в Эль-Пасо я зашел в Интернет, чтобы посмотреть материал третьего канала Феникса об остановке автобуса Золтана в городе. «Идея, – объяснял репортер, – в том, чтобы приехать в этом саркофаге на колесах в Вашингтон и убедить Белый дом, а также Конгресс вложить больше денег в исследования бессмертия». Из сюжета, освещающего визит Золтана в «Алькор», стало понятно, что встреча прошла тепло.

Я встретил Золтана у пустого букинистического магазина на Мейн-стрит в Лас-Крусесе. Его волосы были аккуратнее и светлее, чем когда мы виделись в последний раз семь месяцев назад, его лицо и шею заметно потрепало солнце пустыни. Его сопровождал чрезвычайно высокий стройный молодой человек с длинными черными волосами с пробором и большими глазами. В одной руке он держал штатив с камерой, поэтому протянул мне другую, чтобы поздороваться.

– Рон Хорн, – представился он. – Хочешь жить вечно?

– Не уверен, – ответил я, пожимая узкие кисти его руки.

– Ну а почему бы и нет? – спросил он. – Хочешь умереть? Думаешь, смерть – это хорошо?

– Коварные вопросы, – ответил я. – Можно я подумаю над ними в автобусе, а потом отвечу?

Пока мы шли по жуткой пустынной Мейн-стрит, я узнал, что Рон Хорн – доброволец кампании Золтана, ревностный сторонник радикального продления жизни, который также снимал документальный фильм об Автобусе Бессмертия. Это трансцендентальное транспортное средство на данный момент было припарковано на стоянке недалеко от Bank of America. Непосредственный план, рассказал мне Золтан, заключался в том, чтобы заехать на ракетный полигон White Sands Missile Range в пустыне, крупнейшую военную базу в Америке, и организовать протест по привлечению внимания к необходимости перераспределения средств из государственного бюджета с военной сферы на исследования по продлению жизни.

Гроб на колесах оказался еще более странным, чем я ожидал: огромная коричневая абсурдная махина с белой аккуратной надписью вдоль всего борта «Автобус Бессмертия с трансгуманистом Золтаном Иштваном». На задней части автобуса красовались слова «Наука против гроба». На крыше был сооружен шалаш из досок, который венчала сложная композиция из искусственных цветов. Все это совершенно не походило на гроб, и только цветы наводили на мысль, чем мог быть этот автобус.

Автобус был оборудован всеми необходимыми атрибутами комфортной холостяцкой берлоги середины 1970-х: мини-кухня с машиной для льда и микроволновой печью, обеденный стол, достаточно широкие скамейки для отдыха в дороге и в глубине салона две узкие койки и ванная комната (нерабочая). Повсюду висели оранжевые ворсистые ковры.

Автобус был более-менее пригоден для передвижения – если не ехать в гору по слишком крутому склону и если останавливаться каждые девяносто минут, чтобы измерить уровень моторного масла, утекавшего с поистине драматической скоростью. Такая утечка вызывала беспокойство Золтана не только в отношении долгосрочных перспектив продолжения пути на Автобусе Бессмертия, но и в отношении более явной перспективы быть остановленным на шоссе дорожной полицией, что, учитывая необычность нашего транспортного средства, казалось вполне вероятным.

Трудности начались примерно в получасе езды от Лас-Крусеса. Когда мы ехали по автостраде вдоль зубчатых предгорий Орган Маунтинс, двигатель, стремящийся затащить нас на гору, стал тревожно, пронзительно тарахтеть. Мы могли ехать со скоростью не выше тридцати пяти миль в час. Золтан, нависнув над рулем, уставился на архаичную панель таинственных приборов.

– Мы перегреваемся очень сильно, – констатировал он. – Я никогда не ехал так долго с этим красным индикатором. И это даже не особо большой холм. У нас могут возникнуть проблемы, джентльмены.

Золтан имел такую дружескую привычку обращаться ко мне и Рону коллективно, как к «джентльменам».

Вверх лучше не ехать, объяснил он, из-за небольшого изъяна в работе этой древней механики: чем дольше мы поднимались в гору, тем сложнее двигателю было ехать даже на пониженной передаче; а чем медленнее мы ехали, тем меньше воздуха циркулировало для охлаждения двигателя и тем самым замыкалась порочная петля перегрева.

Другими, более простыми словами – накрылся вентилятор системы охлаждения.

Мы достигли вершины холма, и автобус начал набирать скорость на спуске. Стоны двигателя несколько смягчились, и я было успокоился, что мы не забуксуем посреди знойной пустыни.

– Какое облегчение! – воскликнул я.

– Вообще-то, – с улыбкой ответил Золтан, – спускаться с горы куда опаснее, потому что приходится полагаться на сорокалетние тормозные колодки.

На этом автобусе просто нужно было ехать медленно – никакого другого способа обезопасить себя от плохих тормозов не существовало. С учетом этой новой информации я подумал, что нам следовало бы значительно снизить скорость. С некоторым дискомфортом я вспомнил, что человек, управляющий транспортным средством, изобрел вулканобординг, предположительно посчитав недостаточно рискованными сноубординг и хождение по склонам действующих вулканов. Хотя я не был уверен, что хочу жить вечно, я точно знал, что не хочу по глупой иронии свалиться в овраг в этом «Автобусе Бессмертия»[18].

Между водительским и пассажирским сиденьями была большая зона, покрытая ковром, на которой я выложил диктофон и письменные принадлежности – блокнот, ручки и так далее.

Как оказалось, там был установлен родной двигатель автобуса. В какой-то момент Золтан решил «дать двигателю подышать» и открыл крышку – «превосходная» идея, чтобы справиться с перегревом. Из-за сломанного кондиционера в автобусе было и так довольно жарко, но, как только мы подняли крышку, салон превратился в адскую сауну, наполненную запахом нефтяных испарений, исходящих из ревущего мотора.

Я пересел на одну из коек, где не так сильно жарило.

– Я понимаю, что это неприятно! – Золтан пытался перекричать оглушительный рев двигателя. – Но это действительно помогает с перегревом!

Наконец мы на некоторое время остановились, чтобы позволить двигателю остыть, и Золтан вышел на улицу, чтобы измерить уровень масла. Рон лежал на длинной койке позади водительского кресла, положив руки за голову и безучастно уставившись на потолок. Так он вел себя на протяжении всей поездки.

Я выпрямился на сиденье и спросил его, как так получилось, что он стал добровольцем в кампании Золтана.

– Я просто действительно не хочу умирать, – ответил он. – Нет ничего ужаснее смерти. Поэтому я просто делаю все возможное, чтобы наука об увеличении продолжительности жизни получала необходимое финансирование.

– И чем ты занимаешься?

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что ты делаешь для победы над смертью. Кроме как работаешь волонтером в кампании Золтана.

– Я руковожу фан-клубом Вечной жизни, – ответил он. – Это онлайн-сообщество людей, которые серьезно относятся к продлению жизни. Не так, как большинство трансгуманистов, лет на пятьсот. А навсегда.

Как и многие трансгуманисты, он был глубоко убежден в важности проекта SENS Обри де Грея. Для Рона Обри был мессианской фигурой. Значительная часть небольшого заработка Рона, который он получал как защитник идей, связанных с увеличением продолжительности жизни, шла на поддержку проекта SENS.

Он тоже был большим фанатом Лоры Деминг. Когда я рассказал, что встречал ее, он отреагировал так, будто я говорил о кинозвезде.

– Она – мой герой, – сказал он. – Я люблю ее. Она борется со смертью. В жизни я использую много ее цитат, мемов с ней.

Он открыл свой ноутбук, немного покликал и в качестве доказательства продемонстрировал мне фото Лоры, размещенное на его странице Facebook, с цитатой: «Я хочу вылечить старение. Я хочу, чтобы мы жили вечно».

Рону было двадцать восемь лет, он жил в Сакраменто с отцом, недавно вышедшим на пенсию страховым агентом, и матерью, работавшей в кинотеатре. Его родители были благочестивыми кальвинистами, которые верили в вечную жизнь в раю для избранных и в вечное проклятие для грешников. Отец, придерживающийся особой строгости, был убежден, что его сына-атеиста ожидают адские мучения в преисподней.

– Как он относится к этому «Автобусу Бессмертия»? – спросил я.

– Вообще-то он не против, – ответил Рон. – Он думает, что это круто, так как меня покажут в телевизоре и все такое.

Военный полигон «Белые Пески» в штате Нью-Мексико – это тихое заброшенное место, раскинувшееся в пустынных просторах бассейна Тулароса на востоке от Орган Маунтинс. Именно здесь в последние дни Второй мировой войны ученые преодолели границы технологических возможностей, границы страха; именно здесь в июле 1945 года была взорвана первая атомная бомба, плутониевый прототип «Толстяка», двумя неделями позже сброшенного с небес на смертных людей города Нагасаки.

Неподалеку от контрольно-пропускного пункта была организована выставка боеприпасов под открытым небом, где наряду с десятками списанных ракет и бомб был представлен и муляж «Толстяка». В парящем зное пустыни эти развороченные обелиски представлялись непостижимыми монументами древней танатопии, устремленными в небо в экстазе общения с космическими силами.

Золтан снял с рюкзака специально напечатанный плакат, развернул его и, встав рядом с одной из самых больших ракет, поручил Рону сделать несколько фотографий с сообщением: «Трансгуманистическая партия предотвращает экзистенциальный риск». Целью акции было создание серии фото и коротких видео, которые затем будут загружены на различные аккаунты социальных сетей Золтана и расширены среди многих тысяч его последователей. Это была самоуверенная иллюзия протеста; это была политика как контент, контент как чистая форма.

Сознательно опираясь на копию бомбы «Толстяк», я писал в блокноте. Рон достал телефон и снял шестисекундное видео в приложении Vine о Золтане, продекламировав: «Остановите ядерную войну! Это разрушительный экзистенциальный риск!» Затем он снял короткий монолог Золтана на главную тему их кампании: необходимо перенаправить затраты бюджета правительства с военной сферы на исследования в области увеличения продолжительности жизни.

В своем блокноте я вывел знаменитую цитату Оппенгеймера о Вишну, боге-хранителе космоса в индуизме: «Теперь я – смерть, разрушитель миров».

В «Белых Песках» наука ближе всего подошла к божественному подобию, божественному знанию – с помощью жестоких экспериментов человечество подступило к преодолению самих себя.

Именно Оппенгеймер дал этим ядерным испытаниям кодовое название «Тринити» (Троица). Годы спустя на вопрос, почему же было выбрано это теологическое определение, он ответил, что был не совсем уверен, но чувствовал, что это как-то связано с его любовью к метафизической поэзии Джона Донна.

Позже в тот вечер мы свернули с шоссе и заселились в мотель. Я стоял в дверях, ожидая, пока Золтан и Рон вынесут вещи из автобуса, и просматривал рекламные листовки. Большая часть была посвящена экскурсиям – например, в Международный музей и исследовательский центр НЛО в Розуэлле или в PistachioLand – «дом самой большой в мире фисташки».

Там также была небольшая подборка христианских брошюр, и я обратил внимание на одну из них с простым названием «Вечность». Это был проспект об апокалипсисе, изданный организацией Gospel Tract and Bible Society. Стоя в пустом холле мотеля, я прочитал «Указ Бога», в котором говорилось, что все прекратит свое существование, «небеса низвергнутся с грохотом, все будет охвачено пламенем и погибнет, сама земля и всё на ней сгорит», и снова вспомнил об ужасном памятнике, который обходил сегодня, совершая церемониальный круг вокруг устройств, несущих смерть.

Читая дальше, я узнал, как я или моя душа могли бы пережить смерть тела и всего другого мирского окружения, полностью подчинившись Господу. Я прочитал: «Из всех творений только человек, облаченный в преображенное и бессмертное тело, сможет совершить переход в вечность. Человек – единственное творение, имеющее «дыхание жизни» (Бытие 2:7), которое живет вечно, как и Бог».

Я вспомнил, как раньше в тот же день спрашивал Рона о том, как его духовное воспитание могло бы помочь ему осознать его веру в то, что он будет жить вечно благодаря науке. Он сказал, что более нет никакой необходимости в богах.

«Наука – это новый Бог, – ответил он. – Наука – это новая надежда».

Автобус Бессмертия продолжал свой медленный напряженный путь по направлению к Остину. Время от времени в полях нам попадались нарисованные от руки дорожные знаки, содержащие в себе анонимную гордость или вызов: «Вернуть Америке былое величие – депортировать Обаму», «Не трогай Техас». По дороге мы проезжали мимо большого количества трупов сбитых животных. Единственными ориентирами на обочинах шоссе, простирающегося на мили вперед, были многочисленные тела лис, енотов, броненосцев разной степени разложения.

Я записал в блокнот фразы «Мертвые животные повсюду», «Стервятники вездесущие (слишком буквально?)».

И Золтан, и Рон выросли в глубоко благочестивых семьях, католической и кальвинистской соответственно. Их пылкий атеизм, их рационалистический фанатизм одновременно являлись самоотречением и продолжением их религиозного прошлого. Их души пылали в огне науки, воспламеняясь любовью к рассудку и ко всем его проявлениям.

Но холодное настояние науки заключалось в том, что нет ничего постоянного. Ничто не вечно, и в конечном итоге все канет в небытие на дороге жизни, включая саму дорогу. Второй закон термодинамики утверждает, что Вселенная находится в состоянии равновесия. Я заметил, что у ручки, которую я держал в руке, закончились чернила. Сосуд, в котором я перемещался, медленно и неумолимо приближался к смерти. Автобус Бессмертия буквально разваливался. Холодное настояние науки заключалось в том, что Америка не станет великой снова, что однажды солнце взорвется и поглотит Землю, и все будет уничтожено, и Техас окончательно и бесповоротно будет погребен.

Земля и все, что на ней, сгорит.

И вера в то, что наука освободит нас от участия в этой панораме разложения, проявлениями которого были гниющие броненосцы и еноты и парящие стервятники, вытесняла основной религиозный инстинкт. Я вспомнил о концепции переноса в психотерапии, согласно которой детское отношение пациента к родителям проецируется на фигуру терапевта. Разве трансгуманизм не массовая проекция взаимоотношений с богом на науку? Разве загрузка разума в мозг, радикальное продление жизни, крионика, сингулярность – это не попытки дополнить древнейшие предания?

Я написал в блокноте: «Многие рассказы повествуют о нашем Конце».

Рон придерживался строгой диеты, призванной максимально увеличить продолжительность его жизни: ее было сложно соблюдать, питаясь на стоянках грузовиков, на заправках и в бургерных вдоль дорог Западного Техаса. Его воздержание от алкоголя и всех других наркотиков, казалось, расходилось с первоначальным впечатлением, которое он производил: его широкие глаза и мечтательный вид производили впечатление человека, склонного побаловаться наркотиками.

Я пришел, чтобы познакомиться с ним как с трансгуманистом-подвижником, молодым человеком, который по большей части отстранился от мира, чтобы никогда не покидать его.

Он был героем произведений Достоевского. А конкретно он был Алешей Карамазовым, о котором рассказывается на первых страницах романа «Братья Карамазовы»: «Едва только он, задумавшись серьезно, поразился убеждением, что бессмертие и бог существуют, то сейчас же, естественно, сказал себе: «Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю»».

Я узнал, что в доме родителей в Сакраменто Рон спал на полу – отчасти потому, что не хотел покупать кровать, считая лучшим потратить деньги на поддержку исследований по увеличению продолжительности жизни, но главным образом из-за скрытой неприязни к мягким поверхностям. Такой аскетизм категорически противоречил почти фанатичному лежанию на диване, которое я упоминал выше.

Мы решили перекусить на стоянке грузовиков в нескольких часах езды к западу от Форт-Стоктона и заняли столик в буфете, устроенном по типу «шведского стола». Рядом с нами сидел, сгорбившись над библейской Книгой Иова, необъятный человек, методично поглощавший кучу разнообразных яств – мясных продуктов, салатов и сладостей. Пока Золтан ругался по телефону с разгневанной женой по поводу сломанного туалета, который он не удосужился починить перед своим пропагандирующим бессмертие путешествием по всей стране, я воспользовался моментом, чтобы расспросить Рона о его выборе образа жизни.

– Должен признать, – сказал я, – мне трудно поддержать бессмертие в целом. Разве ваша одержимость вечной жизнью не равносильна бесконечному заточению в тюрьме смерти?

– Может быть, – ответил он. – Но разве не все мы такие? Разве не в этом вся идея?

Я сказал, что понял его точку зрения. Мы оба засмеялись – возможно, немного неловко – и некоторое время обедали в тишине, слушая разговор Золтана с женой.

Рон задумчиво жевал, как будто каждый раз рассчитывая оптимальную меру пережевывания салата. Помимо того, что он был строгим вегетарианцем, он в целом свел количество еды к минимуму. Он отказался от мяса по состоянию здоровья, но я не мог не задуматься, не было ли это на каком-то более глубоком уровне проявлением его неприятия смерти, животного характера его собственного тела.

«Что нам делать, – спрашивает психоаналитик Эрнест Беккер в книге «Отрицание смерти» (The Denial of Death), – с миром, в котором организмы привыкли разрывать друг друга на части: кусаться, перемалывать зубами плоть, стебли растений, кости, с наслаждением проглатывать измельченную мякоть, вбирая естество в собственный организм, а затем извергать переработанные остатки со зловонием и газами. Каждый поглощает каждого ради пропитания и выживания».

Быть живым, быть животным – смертельно. Природа, за неимением лучшего слова, есть зло.

Дело было в конце октября, и стоянка для грузовиков была богато украшена к сезону Хеллоуина миниатюрными пластиковыми тыквами-фонарями, хлопковой паутиной, ведьмами на метлах, висящими на стенах, и другой праздничной мишурой. Прямо над головой Рона с потолка свисала резиновая фигура Смерти – скелет в оборванном черном плаще с капюшоном и с пластиковой косой в маленькой костлявой руке. Эта мультяшная фигурка медленно крутилась на нейлоновой нитке, привлекая мое внимание своим дешевым ироничным предзнаменованием.

– Я просто хочу веселиться вечно, – наконец сказал Рон, направляя вилку с листьями салата к бледному лицу. – Двадцать лет, которые я ем подобным образом, предопределят мою смерть или достижение мной longevity escape velocity. Я воздерживаюсь от удовольствия сейчас, чтобы потом получить больше удовольствия. Вообще-то я чистейший гедонист.

– Ты мне ничуть не кажешься гедонистом, – возразил я. – Ты не пьешь, не принимаешь наркотики. Ты почти не ешь. Если честно, ты похож на средневекового монаха.

Рон наклонил голову, задумавшись. Я не хотел поднимать тему секса, но она, казалось, нависла над нами, медленно кружась над головами, подобно резиновой фигурке Смерти. Мне и не пришлось ее поднимать: Рон сам заговорил об этом, посчитав нужным.

– Знаешь, есть одна реально крутая вещь, ради которой стоит дождаться будущего, – сказал он.

– И какая?

– Сексботы.

– Сексботы?

– Ну, типа, как роботы с искусственным интеллектом, только созданные для занятия с ними сексом.

– О да, – ответил я. – Я слышал о сексботах. Достаточно хорошая идея. Ты правда думаешь, что это возможно?

– Уверен, – сказал Рон, закрывая глаза и блаженно кивая: на мгновение по его лицу пробежал восторг. – Это то, чего я очень жду.

У него была особая улыбка, немного уклончивая и немного вызывающая. Не зная его, вы, возможно, посчитали бы его самодовольным, но у этой улыбки было свое очарование.

– Проблема, которую я вижу с сексботами… – сказал я, – почему бы тебе просто не заняться сексом с настоящим человеком? Ну, в смысле, это ведь то же самое.

Он сказал:

– Ты прикалываешься? Настоящая девушка может изменить тебе, переспать с кем попало. Ты можешь подхватить какое-нибудь венерическое заболевание. Ты можешь даже умереть.

– Ты напрасно так паникуешь.

– Нет, приятель. Это происходит постоянно. Видишь ли, личный сексбот никогда тебе не изменит и при этом будет как настоящая девушка.

Некоторое время Рон молча пил воду из стакана, потом съел еще пару вилок салата. Он смотрел в окно – на парковку, забитую грузовиками, на шоссе и за его пределы, на вездесущих стервятников, парящих в воздухе.

Я продолжил:

– Прости, что спрашиваю, тебе изменили?

Он ответил:

– До сих пор я воздерживался от секса. У меня никогда не было девушки.

– Ты бережешь себя для сексботов?

Он медленно кивнул, проницательно вскинув брови. Можно биться об заклад, он действительно хранил себя для сексботов.

– Разумно, – произнес я, вежливо разведя руками. – Надеюсь, ты до этого доживешь.

Он ответил:

– Я практически уверен, что так и будет.

Расширяющаяся пропасть между Золтаном и «старейшинами» стала главной темой обсуждений в автобусе. Сложилась весьма непростая ситуация, и, судя по всему, свою роль сыграл целый ряд отдельных факторов. В интервью сайту Vox Золтан выразил намерение в определенный момент перед выборами отказаться от своей кампании в пользу кандидата от Демократической партии. Хэнк Пеллиссьер, одним из первых поддержавший Золтана, сложил с себя полномочия секретаря Трансгуманистической партии в знак протеста против такого признания, которое, как он выразился, стало «последней каплей».

Отставка Хэнка еще больше разожгла пламя возмущения трансгуманистов, которые и так не были уверены в правильности кампании Золтана. Среди несогласных был Кристофер Бенек, пресвитерианский пастор во Флориде, один из самых известных христианских трансгуманистов, который до недавнего времени поддерживал Золтана на вселенских началах (преподобный Бенек в 2014 году удивил футуристов, публично предположив, что передовой искусственный интеллект следует посвящать в христианство, так как любую автономную форму интеллекта следует побуждать к «участию в искупительных целях Христа в мире»). В издании The Christian Post он высказал ряд возражений относительно «идеологической тирании» Золтана и его «своевольного самоназначения себя представителем всех трансгуманистов Соединенных Штатов» и, кроме того, охарактеризовал его кампанию как «попытку представить трансгуманизм атеистическим движением, открыто отвергающим традиционную религию и Бога».

Заявление Золтана на Facebook по окончании его президентской кампании о намерении создать «глобальную политическую партию, которая станет главным рупором, оказывающим влияние на мировое правительство», вызвало еще большие волнения. Золтан всегда был довольно красноречив относительно отмены национальных границ, но теперь, казалось, логика свободолюбия завела его, как это ни парадоксально, к каким-то авторитарным целям. Людей, прочитавших The Transhumanist Wager, было трудно чем-то удивить, но заявление Золтана привело к отчуждению практически всех его сторонников, кроме приверженцев экстремального технорационализма.

А потом была подписана петиция в знак отречения и от Золтана и его кампании, и от его Трансгуманистической партии «до тех пор, пока она будет подавлена авторитарным контролем, до тех пор, пока она будет отрицать разнообразие трансгуманистических точек зрения, и до тех пор, пока она будет разжигать враждебность по отношению к другим».

Все нарастающая склонность Золтана к публичному утверждению нелепых политических позиций была одним из основных факторов этого растущего несогласия. Например, весной 2014 года он опубликовал статью в технологическом разделе Motherboard на сайте журнала Vice, в которой утверждал, что 1,3 миллиарда долларов из бюджета Лос-Анджелеса, потраченных на обустройство улиц и подъездов пандусами и устройствами для инвалидов-колясочников, более разумно было бы вложить в развитие технологии роботизированного экзоскелета. «Пусть тротуары останутся в запущенном состоянии, – написал он, – вместо этого в нашу трансгуманистическую эру давайте работать над восстановлением людей с физическими недостатками, делать их тело мобильным и трудоспособным снова».

Когда я обсуждал это с ним, Золтан, казалось, искренне не понимал, почему людей с ограниченными возможностями так оскорбило его высказывание о том, что они нуждаются в «починке», а не дискриминация, которая отражалась в городской среде и в комментариях, подобных его собственным. В конце концов основная предпосылка трансгуманизма заключалась в том, что мы все нуждаемся в починке, в первую очередь в силу неполноценности наших человеческих тел (здесь я вспомнил о том, как Тим Кэннон сравнил себя с трансгендером в трансгуманистическом контексте, утверждая, что он оказался не в своем теле в силу наличия тела вообще).

Однако не смущенный фиаско с экзоскелетами для людей с ограниченными возможностями, при обсуждении плана администрации президента Обамы по принятию десяти тысяч беженцев Сирийской гражданской войны Золтан сделал изящное предложение по имплантации всем иммигрантам микрочипов. Такая процедура, по его словам, позволила бы правительству отслеживать перемещения беженцев, определять, не замышляют ли они организацию терактов, и «контролировать, вносят ли они свой вклад в развитие страны, платят ли налоги или, наоборот, создают напряженность». Он осознавал, в какой степени люди считали эту идею отвратительной, но, опять же, это совершенно его не беспокоило. На опасения по поводу такой пропаганды беспрецедентного вторжения правительства в жизнь и в человеческие тела он ответил, что «возможно, Большой Брат не так уж и страшен, если защищает нас от ИГИЛ» (кроме того, и сам Золтан имплантировал себе RFID-чип во время мероприятия по биохакингу, проведенного в начале его кампании, и эта процедура была гораздо менее болезненной, чем вы могли бы подумать). Когда беженцы будут признаны людьми, не представляющими угрозы для общественной безопасности, – после испытательного периода, скажем, в три года, – они, возможно, даже не захотят удалять микрочипы, учитывая, что скоро технологии позволят расплачиваться за кофе в Starbucks взмахом руки над чипсетом.

Если утверждать, что подобные идеи были мотивированы какой-либо идеологией, то это, на мой взгляд, была идеология технологии: необходимость все большего слияния людей с техникой любыми возможными способами. Сам Золтан часто казался мне живым примером утверждения Теодора Адорно и Макса Хоркхаймера, описанного в «Диалектике Просвещения» (Dialectic of Enlightenment), о том, что прогресс научного рационализма – это всегда путь к тирании. Вот как они это сформулировали: «Техническая рациональность сегодня – это рациональность господства. Это патологический характер общества, отстраненного от себя самого».

В особо импульсивные моменты Золтан говорил о возможности, «если такая тенденция продолжится», в конечном счете превзойти Курцвейла по влиянию и значимости. «Я могу привести огромное количество молодых людей в трансгуманизм, – говорил он. – Я собираюсь активно привлекать молодежь к этому движению, они изменят культуру». Он был одержим; он говорил о ретвитах, контактах, лайках в Facebook и других метриках как об истинной валюте нового мира и периодически уточнял, что «старейшины» не могут даже надеяться потягаться с ним в этой сфере. СМИ проявляли к нему интерес. Золтану это нравилось, как и то, что бывшие лидеры трансгуманистического движения ненавидели его за такую популярность.

Я был впечатлен амбициями Золтана, его необъяснимой уверенностью в том, что он добьется влияния и власти. Он часто проводил параллель с движением по защите окружающей среды, когда говорил о своих планах развития трансгуманизма и радикального продления жизни – это должно было стать тем, что общество, а впоследствии и государство, будет вынуждено начать воспринимать всерьез. И было очевидно, что он воспринимал себя кем-то вроде Эла Гора[19] в этой модели.

Мои чувства по отношению к Золтану были противоречивыми, подверженными неожиданным изменениям. Его мания величия излучала парадоксальный магнетизм, дополняемый добродушными шутками над самим собой. Он говорил о желании изменить мир, убеждая людей в том, что физическое бессмертие им по силам, а в следующий момент с иронией радовался своей новой идее, как заставить автобус ехать еще хотя бы пару часов.

– Это то, что у меня, недоучки, неплохо выходит, – сказал он мне однажды днем на стоянке магазина Walmart, где мы остановились, чтобы закупиться моторным маслом и поддонами для барбекю, в которые хотели собирать вытекающее из-под автобуса масло.

Я сказал, что начал думать об Автобусе Бессмертия как об Автобусе Энтропии, а о нас самих – как о людях, пересекающих Техас в огромной мобильной метафоре неотвратимого угасания и разрушения всех систем.

Все элементы разрушатся, объятые пламенем, земля и все сущее на ней сгорит.

– Гребаная энтропия, – произнес Рон.

– Что есть, то есть, – ответил Золтан. – Абсолютно точно – что есть, то есть.

Я чувствовал, будто породнился с этими двумя парнями: не из-за глубокой симпатии к их мистическим целям, а из-за времени, проведенного с ними. Мы путешествовали вместе – питались на одних и тех же остановках грузовиков, спали в одних и тех же мотелях, заслушивали до дыр кассеты Тома Петти и рок-группы The Heartbreakers на раритетном магнитофоне в автобусе. Это было своего рода крепкое товарищество; мы были братьями по безделью, и это, пожалуй, лучшее, что можно сказать про любое объединение людей. Но тогда они ни за что бы не согласились с таким описанием нашего мероприятия, и в этом смысле никакого товарищества не было.

Такой вопрос полезности неоднократно поднимался во время поездки. Золтан и Рон считали, что смерть лишила жизнь смысла. Они спрашивали: есть ли смысл хоть в чем-нибудь, если в итоге все заканчивается?

Я не чувствовал себя достаточно компетентным, чтобы ответить на этот вопрос, но я пытался доказать смысл жизни в том виде, в каком она сейчас существует, через оправдание смерти. Я спросил: разве не тот факт, что жизнь конечна, наделяет ее смыслом? Разве не то, что наш век так короток и что мы можем уйти в любой момент, делает жизнь такой прекрасной, ужасающей и странной? Опять же, разве идея осмысления всего сущего не есть иллюзия, необходимый человеческий вымысел? Если бы конечное существование было бесполезным, разве бессмертие не было бы просто состоянием бесконечной бесполезности?

Они ответили, что нет красоты в смертности, нет смысла в забвении. Мои доводы, настаивал Рон, примитивны и исходят из идеологии «смерти»: попытки избежать страха смерти убеждениями, что на самом деле она не так уж и страшна. На мой взгляд, это звучало так же безумно, как и все, что говорил Рон, но, по сути, он был прав. Эту мысль, в той или иной форме, высказывали мне многие трансгуманисты, с которыми я общался последние восемнадцать месяцев: например, Наташа Вита-Мор, Обри де Грей, Рэндал Кунэ.

Мы ехали сквозь пустоту. Не трогай Техас. Мертвые броненосцы, гниющие под палящим пустынным солнцем. Поддержи Израиль. Золтан потягивал из огромной банки зеленоватый энергетический напиток, который он купил на нашей последней остановке. Мы часами разговаривали, а потом часами молчали. Мы прослушивали кассету с музыкой Тома Петти раза два или три. «Несясь к мечте, – пел он, – которая для меня не сбудется». Сорок минут спустя он пел эту песню снова.

Что здесь происходит? Все это вдруг показалось мне абсурдной пародией на социальные возможности: три человека путешествуют по глуши, протестуя против исключительной несправедливости, от которой однажды им придется пострадать вместе со всеми другими созданиями. Протестуя против великого уравнителя, который сам должен быть уничтожен. В этом смысле смерть от старости – это ли не Первая мировая проблема?

Примерно в часе езды к востоку от городка Озон мы съехали с автомагистрали на узкую проселочную дорогу, чтобы Золтан смог слить поднос для барбекю, переполненный вытекающим машинным маслом. Мы оказались на границе большого ранчо: до горизонта простирался пустынный бесплодный пейзаж с редкими клочками травы и приземистыми кактусами. Я зашел за автобус, чтобы отлить, и, глядя на небо, насчитал пять стервятников, которые, словно боевые беспилотники, парили в бездне неба. Я попытался вообразить, какими мы представали перед безмятежными первобытными глазами этих ужасных птиц – трое некрупных млекопитающих, неуклюжих, просто так стоящих вокруг подобия великого гроба Левиафана. Но что все они – эти парни, гробы, путешествия – могут значить для созданий, которым совершенно не требовалось ничего из себя представлять? Возможно, мы не привлекали их внимание, потому что были слишком большими, чтобы стать их жертвами.

Я изо всех сил старался вспомнить строчку из восьмой из «Дуинских элегий» Рильке, где он пишет о свободе, в которой живут животные, об «открытости», с которой они глядят в мир, недоступный людям, зацикленным на собственной конечности. Вернувшись в автобус, я погуглил ее на телефоне и вот что нашел:

«Смерть зрим лишь мы; свободный зверь ее оставил позади и видит лишь бога пред собой и, уходя, уходит в вечность, как сухой колодец»[20].

Позже, когда мы ехали по автостраде, Рон с улыбкой указал на огромный транспарант, на котором было написано: «Если ты умрешь сегодня, где ты скоротаешь бесконечность?»

– В земле, – ответил он. – В земле.

Он рассказал мне о несчастном случае, который произошел, когда ему было шесть. Неудачно упав с велосипеда, он проколол селезенку и чуть не умер от внутреннего кровотечения. Недели в больнице, затем длительное восстановление. Мрак раскрыл ему себя – черный ужас смерти под тонкой гладью мира. Каждую ночь, тяжело дыша, он просыпался от одного и того же кошмара – что он умер во сне и теперь лежал в постели без каких-либо чувств в неподвижном теле. Каждую ночь один и тот же опыт, который невозможно пережить, одно и то же видение, которое невозможно лицезреть. Он объяснил, что это положило начало его отказу от религии родителей – этот взгляд в небытие, ожидающее его после смерти.

На придорожной остановке дальше к востоку Рон, включив видеокамеру, подошел к двум девушкам, отдыхающим под навесом из гофрированного железа, обрамленным гигантскими колесами. Он навел на них камеру и спросил, боятся ли они смерти. Девушки выглядели скорее озадаченными, чем испуганными, но я не хотел участвовать в этом представлении и потому перешел на другую сторону остановки. Там два молодых парня спросили, почему мой друг снимает их подруг. Я указал на Автобус Бессмертия и рассказал им, что Рон снимает документальный фильм для избирательной кампании кандидата в президенты от третьих партий.

– Этот парень баллотируется в президенты? – спросил парень побольше, скептически рассматривая Рона, с его волосами, как у певицы Джоан Баэз, с его шортами до колен и с немигающими глазами праведника.

– Не тот, другой парень, – ответил я, указывая на Золтана, стоящего рядом с автобусом и говорящего по телефону. – Это автобус его кампании. Если хотите, я познакомлю вас, ребята.

Мы все: я, Рон, две молодые девушки и их парни – подошли к Золтану, который тепло и радушно встретил своих избирателей, пожимая им руки, как подобает государственному деятелю.

– Так что там с автобусом? – спросил тот, что покоренастее.

– Мы доработали его, чтобы он был похож на гигантский гроб, мы пропагандируем проблему смерти.

– Не особо похоже на гигантский гроб, – сказал парень. – Выглядит, как гигантская какашка.

Золтан тактично проигнорировал такое замечание и слегка надменным тоном объяснил, что цель кампании – «привлечение инвестиций в науку по изучению долголетия, чтобы все мы смогли жить дольше».

Крепкий низкорослый мужчина лет тридцати пяти вышел из кабины соседнего грузовика, потянулся, посмотрел, прищурив глаза, на собравшуюся возле Автобуса Бессмертия группу и подошел к нам. На нем были фиолетовые баскетбольные шорты, объемная черная футболка, темные очки. Он сказал, что его зовут Шейн и что он едет через пустыню в сторону Флориды.

– Вы проводите какую-то политическую акцию? – спросил Шейн.

– Да, – ответил Рон. – Хочешь жить вечно?

– Конечно, хочу, – сказал Шейн. – Я чертовски боюсь умереть. Кто бы не хотел жить вечно?

– Мы тут пытаемся, – пояснил Золтан, – содействовать привлечению науки к борьбе со старением и смертью. Мы работаем с некоторыми учеными, которые действительно близки к приостановке процессов старения. Звучит безумно, я знаю, но это правда. На самом деле я один из ведущих кандидатов от третьих партий США. Мы называемся Трансгуманистической партией.

– Что значит «трансгуманист»? – спросил Шейн.

– Ну, это означает многое. Не умирать – это одно из значений. Многие из нас хотят превратиться в механизмы. У моего отца, например, совсем недавно было четыре сердечных приступа. Такого бы не случалось с людьми, если бы мы были механизмами.

– Здорово, – вежливо ответил Шейн. – Я бы проголосовал за это.

Он еще немного поговорил и послушал, прежде чем извинился, чтобы продолжить свое путешествие на восток. Он объяснил, что нигде не может задерживаться слишком долго, потому что его маршрут и скорость пристально контролирует бортовой компьютер грузовика: он незамедлительно сообщит работодателям о слишком длительной остановке или о превышении разрешенной скорости, которым водитель пытался компенсировать потерянные минуты и часы. На мгновение я задумался, что Шейн мог бы заметить, насколько капитализм уже превратил многих из нас в машины, намекая на неизбежное будущее, в котором работодатели заменят водителя на беспилотную машину. Но, когда Шейн запрыгнул в кабину своего грузовика и помахал нам, я решил, что он, наверное, не ожидал такого коварного развития событий. Он был больше похож на простого и прямолинейного парня.

– Что вы ответите людям, – спросил репортер, – которые обвиняют вас в попытке играть в Бога?

Мы стояли на улице, богато обрамленной деревьями, в престижном жилом районе, где должна была состояться акция, и Золтан давал интервью для теленовостей Остина. Он был в рубашке и брюках, его волосы были тщательно зачесаны за высокий куполообразный лоб.

– Я бы согласился, что мы, по сути, пытаемся играть в Бога, – ответил он.

Он говорил это для меня – или, во всяком случае, он смотрел на меня, когда говорил это. Бородатый, весь в поту кинооператор, который также был и репортером, просил меня встать с той же стороны, что и он; так казалось, что Золтан обращался к некоему репортеру, а не к этому парню, который, надо полагать, из-за сокращения бюджета был вынужден одновременно совмещать две ставки.

Хотя на самом деле за камерой стоял я, Золтан смотрел, или, точнее, обращался к телезрителям Остина и к людям в Интернете, которые голосуют невидимыми кликами и лайками. Происходившее нельзя было объяснить – будто я прекратил свое существование и растворился в сущности, через которую можно было обратиться к самому миру.

Такое случалось со мной в последнее время. Я стал рассматривать себя как механизм, через который передавались сигналы. Я сидел в автобусе, записывал отрывки разговоров в блокнот, описывал детали окружения или свои ощущения и представлял себя примитивным устройством, машиной для записи и обработки информации. Я оплачивал продукты на кассе в магазине Walmart и представлял себя одним из многих миллионов механизмов в огромной и таинственной системе круговорота благосостояния. Конечно, я понимал, что отчасти это происходило от чрезмерного воздействия на меня механистических идей, но в глубине души я признавал, что всегда ощущал себя именно так. Как выразился Чапек, нет ничего страннее для человека, чем его собственный образ. Нет ничего страннее, чем то, что нам ближе всего.

– И почему вы решили баллотироваться в президенты? – спросил оператор-репортер.

– Я верю, – сказал Золтан, – что мы должны использовать технологии настолько, насколько это возможно.

Его жесты были полны решимости настоящего политика; в присутствии камеры он, не мигая, смотрел мне прямо в глаза; он светился изнутри, как настоящий президент; внезапно он предстал, словно огромный, совершенно пустой монумент его собственной значимости.

– И это включает в себя, – продолжил он, – наше слияние с технологиями. В какой-то момент мы станем больше механизмами, чем человеческими существами. Вот за что выступает моя президентская кампания. Такой диалог я пытаюсь начать.

К нам подошли молодые люди из группы биохакеров Остина, они приехали на предвыборное мероприятие. Их звали Алек, Эйвери и Шон; для трансгуманистов они выглядели довольно странным братством – все излучали техасское спокойствие, на их щуплых телах свободно болтались жилеты.

Рон встретил их в своем репертуаре: избежав традиционных приветствий, он немедленно допросил их относительно взглядов на вечную жизнь.

– Я в деле, – ответил парень по имени Алекс, как будто Рон только что спросил его, не желает ли он унцию травки. – За дело. Пусть все получится. Жизнь – это потрясающе.

– Да? – произнес Рон. Он многозначительно посмотрел на меня взглядом, который я расценил как мягкий намек на наш предыдущий разговор, когда я высказал свои замечания относительно абсолютных суждений об удивительности жизни.

– Есть чем заняться, чувак, – сказал Алекс. – Я не могу умереть в восемьдесят лет. Мне нужно по крайней мере двести лет, чтобы покончить с этим дерьмом. Может быть, двести пятьдесят.

– Серьезно? Ну в смысле, когда ты видишь очень старого человека, что ты думаешь?

– Я думаю, это паршиво, вот что я думаю, – ответил Алекс. – Думаю, что это не может быть приятно.

Мы зашли в небольшой почти пустой двухэтажный дом с высокими потолками – там должно было проходить наше мероприятие. Насколько я знал, это был штаб свободной общины биохакеров; не ясно, кто там жил и жил ли вообще, но это, казалось, была своего рода трансгуманистическая коммуна, или футуристический дом братства. Даже с учетом специфики мероприятия собрание было подавляюще мужским.

Когда мы вошли в нижнюю зону гостиной, то прошли мимо высокого и сильного человека в бейсбольной кепке и плотно облегающей футболке. Он потягивал пиво и разговаривал с маленьким парнем с розовыми прядками в волосах и пирсингом на лице. Высокий парень лениво тянул слова, облокотившись на дверную раму, он выглядел как простой фермер.

– Приятель, – говорил он, – чувак реально загорелся этим кодом, так что я дал ему полные права в своем GitHub.

Молодой парень с длинными волосами в затейливой рубашке с вышивкой в индийском стиле представился нам как организатор группы биохакеров Остина. Его звали Макиавелли Дэвис, но он тепло попросил нас называть его Мак. Родом он был из Сингапура и учился в аспирантуре по биологии Техасского университета.

Пока Золтан изучал описание вечерних сессий с ним, я прошел к столу, где какой-то человек в темных очках и в шлепках и футболке с нарисованным на ней мультяшным пивом возился со сложным на вид устройством. Оно состояло из небольшого алюминиевого чемодана со множеством проводов и электромагнитных реле вперемешку с бесформенными комками магния и пластиковыми стаканами воды.

Парня звали Джейсон, и он сказал мне, что эта установка – прототип разработанного им устройства Heliopatch, которое он описал как «функциональный модуль продления жизни». Он объяснил, что при подключении тела пользователя устройство работает подобно батарее, где магниевая нашивка действует как анод, а тело – как катод. При использовании Heliopatch коррозия магния высвобождает в организм электроны и положительные ионы, тем самым нейтрализуя свободные радикалы, вызывающие повреждение клеток, и замедляя процесс старения. Некоторое время назад он имплантировал небольшую магниевую нашивку во внутреннюю часть левой щеки и проносил ее месяц. Затем он опросил кучу друзей, чтобы выяснить, на какой стороне его головы меньше седых волос. «Все они указывали на левую сторону, – пояснил он. – Абсолютно все».

В гостиной было людно, и Макиавелли начал свою речь. Он рассказал историю, которую я не расслышал, о том, как он несколько месяцев провел в буддийском монастыре в Таиланде. Затем он сказал пару слов о том, что в наше время случится одно из самых грандиозных изменений в человеческой истории; все, по его словам, было «создано и готово к гибели». Повышение активности движения биохакеров, развитие способности людей изменять гены и совершенствовать тела окажут решающее влияние на наше и грядущие поколения. Он сказал, что через пару недель организует поездку группы биохакеров Остина в пустыню. План был в том, чтобы каждый участник использовал особые глазные капли для укрепления зрения (специальную формулу с молекулой хлорина Е6, которую нашли в глазах некоторых глубоководных рыб), усиливающие фотонные сигналы в мозг в два раза, чтобы посмотреть на свет звезд нечеловеческим взглядом. Эксперимент, по его словам, уже был успешно проведен на крысах, а он и его коллеги-биохакеры станут первыми людьми, которые испытают капли на себе.

– То, что делает человечество, – пояснил он, – это эксперимент над собой. У нас по рождению есть неотъемлемое право творить. Для меня такая свобода значит возможность практиковаться со своим собственным телом и разумом.

Золтан ухватился за эту мысль в своей беглой и явно спонтанной речи. История создавалась, по его словам, этим движением, этой кампанией, цель которой была не в получении голосов, а в повышении уровня осведомленности о грядущей сингулярности и о важности прожить достаточно долго, чтобы застать ее. По его словам, он верил в морфологическую свободу, в абсолютное и неотъемлемое право людей делать со своими телами все, что им вздумается, становясь не просто человеком, а чем-то большим.

– Я с нетерпением жду, – сказал он, – день, когда мы сможем использовать технологию, чтобы стать более роботизированными.

Мы слонялись там где-то час – Золтан разговаривал с людьми, которые снимали документальный фильм о трансгуманизме, и с журналисткой, которая пришла взять у него интервью. В какой-то момент Рон выступил с импровизированной речью. Он произнес ее в образе обычного хипстера в очках в черной оправе с немного натянутой ухмылкой. Это было его амплуа для видеороликов, выложенных в ходе кампании на странице фан-клуба «Вечная жизнь» в Facebook.

– Вы, ребята, не в мейнстриме, вы не обычные, – сказал он собравшимся биохакерам, большинство из которых, казалось, были слегка озадачены его выступлением. – В каждом из вас все еще живы детские фантазии. Если вы хотите вывести свою непохожесть на новый уровень, вам придется жить вечно. А знаете, что самое обычное в жизни? Смерть. Смерть – это абсолютный мейнстрим. Умереть и быть закопанным в землю – это абсолютный мейнстрим, самое рядовое и обычное в жизни. Голосуйте за Золтана, если хотите жить вечно!

Я видел это выступление Рона раньше и говорил ему, что он немного переигрывал с метафорой хипстера, которая была больше пародией, чем выступлением живого человека. Кроме того, его шуточки отодвигали на второй план абсолютную серьезность выступления. Но прямо сейчас (возможно, из-за необычайно крепкого домашнего пива, которое я пил) я безмерно наслаждался речью Рона и почувствовал странную нежность к нему, возникшую у меня в груди, почти братское желание защитить его, противоречащее любым журналистским принципам.

За все время, что мы провели бок о бок, я не согласился практически ни с одним заявлением Рона. Он был таким же странным человеком, каких за последние полтора года я встретил очень много. Я ловил себя на потребности верить в то, что он не разочаруется, что он сохранит чувство собственной свободы от смерти, пока будет жить. Само его убеждение, что смерть лишает всякого содержания существование, придавало его жизни чувство цели и задавало направление движения. В конце концов именно поэтому люди всегда искали и находили смысл в той или иной религии. Делай, что можешь, со странностью бытия здесь и сейчас.

Как только уехали журналисты, Золтан тоже решил отправиться в путь. Вечеринка набирала обороты, но на следующее утро он должен был лететь в Майами, чтобы выступить там; еще ему надо было отвезти Автобус Бессмертия на другой конец города, где благодаря добрым услугам Макиавелли он договорился припарковать его до следующего этапа тура. Он попрощался со всеми, и мы снова сели в Автобус Бессмертия.

Примерно через час мы были на заднем дворе пустого дома на окраине города и ждали такси, которое должно было отвезти нас в отель. Мы с Золтаном приканчивали последнюю выпивку в заначке Автобуса Бессмертия – необычайно пьянящую водку из бутылки с цифровым дисплеем – бутылки будущего, как из ситкома про Джетсонов. У меня немного кружилась голова от выпивки и травки, которую я успел выкурить, прежде чем вспомнил, что ненавижу ее, и я вышел во двор, чтобы подышать. Ночь была теплой, ароматной, в темноте тихонько стрекотали сверчки. Я смотрел на звезды, чувствуя себя отстраненным от всего. Хорошо быть на улице, быть в этом мире, быть живым животным.

Чем больше я вслушивался, тем более громким становилось стрекотание сверчков. Я вспомнил, что пару недель назад видел новость о нашествии сверчков на районы юго-западных штатов, особенно массовом в окрестностях Остина. Резкий рост численности насекомых был связан с необычайно прохладным и влажным летом. Сверчки, по всей видимости, размножались из-за охлаждения воздуха, которое на первобытном уровне сигнализировало им о предстоящей неминуемой гибели. Стрекот, доносящийся до меня, издавали тысячи самцов, выражавших потребность в размножении, инстинктивно знавших о приближающейся кончине. Звук, казалось, усиливался, звуча отовсюду и ниоткуда, порожденный самой ночью.

Я услышал со двора звонок телефона Золтана. Возможно, звонил наш таксист. Я глубоко вдохнул, впитывая теплый и многогранный воздух, аромат ночи. На нетрезвую голову мне казалась совершенно неправдоподобной мысль, что все это однажды станет мне недоступно: что однажды я умру и никогда больше не вдохну этот воздух, не услышу сверчков, улицу, слова, вибрацию телефона, переплетение звуков животных и машин, не почувствую обнадеживающий всплеск алкоголя в крови – сомнительная перспектива, предлагаемая миром. Было нелепостью думать, что это больше не повторится.

Я услышал глухой хлопок двери Автобуса Бессмертия и Золтана, зовущего меня. Наше такси стояло у обочины. Я в последний раз взглянул на темный силуэт автобуса, большой коричневый саркофаг американской автомагистрали, и на мгновение ощутил легкое очарование этого автобуса как метафоры самой жизни: непонятное и бесполезное путешествие из ниоткуда в никуда в огромном смехотворном транспортном средстве, похожем на гроб. Я пошел к Золтану и Рону, решив рассказать об этой идее жизни как гроба на колесах и сказать им, что я был рад путешествовать с ними, что бы это ни значило. Но, пока я дошел до машины и сел рядом с Роном, Золтан, сидящий впереди, уже начал горячо описывать нашему таксисту будущее постчеловечества, и момент был упущен.

Глава 13 Мысли о Начале и Конце

Так получилось, что вскоре после встреч с трансгуманистами я оказался на больничной каталке и глядел в большой экран компьютера, на котором отображались мои внутренности. В частности, я смотрел на складки своей толстой кишки, и мне было в некотором смысле приятно отметить ее чистоту. Двадцать четыре часа, которые я голодал, и варварская порция предписанных мне слабительных эффективно подготовили мое тело к «премьере». Я подмечал эти вещи с холодным отчуждением, а не с ужасом благодаря чрезвычайно мощному синтетическому опиату.

– Повернитесь, пожалуйста, на бок. К экрану, да. И подтяните колени к груди. Вот так.

Мне сказали, что эта доза заставит меня спать на протяжении всей колоноскопии, однако дело обстояло иначе. Я чувствовал, что смогу заснуть, если захочу – если просто закрою глаза и позволю себе это сделать – но я не был расстроен своим бодрствованием. Я смотрел на свои внутренности на экране, и впервые за несколько недель – с тех пор, как увидел кровь в унитазе; с тех пор, как врач сказал, что мне нужна колоноскопия; с тех пор, как столкнулся с вероятностью рака кишечника, – я ощутил возможную близость Конца.

Это было темное время: время пробуждения и мыслей о смерти. Время, когда я в смертельном беспокойстве смотрел на кровь на белой керамике. Время, когда я выключал радио в автомобиле на рекламе страхования жизни. Время, когда мы с женой улыбались все менее снисходительно на настойчивые вопросы нашего сына о смерти.

У меня не развился повышенный интерес к крионической заморозке, полной эмуляции мозга или радикальному продлению жизни; у меня не было особого желания становиться машиной. Но в то же время я отнюдь не был непоколебим перед лицом собственной животной смертности. Я постоянно боялся. Я боялся так, будто от этого зависела моя жизнь. К своей собственной смертности я относился гораздо менее оптимистично, чем к «Автобусу Бессмертия». Рон был прав, конечно: я был повинен в смертности.

Но на каталке все это было абстракцией. Я был физическим телом, отображаемым на экране. А также я был вовсе не телом, а сознанием или ощущением сознания. На экране появился металлический инструмент с крючком – маленькая мерзкая штука внутри меня. Легкое движение, повреждение плоти. Немного крови, выведение устройства. Это, как я понял, и была биопсия.

Словосочетание «машина из плоти» пришло ко мне из ниоткуда, как бы для проверки. Не то чтобы я долго размышлял над ним, прежде чем забыть о нем.

С отрешенностью я размышлял. Впервые я так четко осознал, что то, что я делал, едва ли можно было назвать даже мыслью. Я окончательно и буквально был в заднице. Я решил принять снотворное, потому что боялся дискомфорта после проникновения, но был рад, что смог проснуться и стать свидетелем своего слияния с технологиями, исчезновения границ. Как это ни парадоксально, я чувствовал собственную неприкосновенность, как будто ничто не могло меня задеть. Я чувствовал, что наконец-то понял, что означает быть постчеловеком. Оглядываясь назад, становится очевидно, что мои ощущения были вызваны лекарствами, но тогда казалось, что технологиями.

Несколько минут или несколько часов спустя, сказать было невозможно, да и это не имеет значения, рядом со мной появился гастроэнтеролог, проводивший процедуру. Я уже был где-то в другом месте – в палате, где мне в вену установили катетер, – но не помнил, как туда попал. Это было странное, объяснил он, странное воспаление, ничего ужасного. Дивертикулярный колит, скорее всего. Не рак, да? Нет, не рак.

Он сказал еще кое-что: общий смысл был в том, что я не умираю – по крайней мере не прямо сейчас – и ушел.

Я закрыл глаза и снова увидел перед собой экран – внутренности, мягкие и чистые органы. Опиатная завеса была безболезненно снята. На мгновение я был вне себя, вне времени. На мгновение я был в единстве с технологиями.

Я лежал на спине на каталке и смотрел на катетер в своей руке: один из двух путей, по которым наука вошла в мое тело. Я медленно сжимал и разжимал кулак, прислушиваясь к мягким щелчкам костей и связок в запястье. Глядя на свою руку, я размышлял над вопросом моего сына, который он задал несколько дней назад.

– Зачем нам кожа? – спросил он, будто внезапно осознав какую-то древнюю нелепость.

– Чтобы скрыть скелеты, – ответила моя жена.

Я повернулся на бок, закрыл глаза и почувствовал приятную волну облегчения от осознания, что происходящее внутри моего организма не убьет меня, что мой скелет в обозримом будущем останется облаченным в плоть и что механизмы моего тела и мой субстрат продолжат функционировать – возможно, с этого момента чуть менее эффективно. У меня было ощущение, что разграничение меня и моего тела постепенно улетучивается, подобно сну о какой-то невозможной реальности. Я возвращался к себе, что бы это ни значило. Проблема смерти для этого конкретного животного в данном конкретном случае была решена.

На момент написания книги дело Золтана продолжает жить. Рон все еще снимает фильм, все еще опрашивает людей, хотят ли они жить вечно, а если нет, то почему.

На момент написания книги ни один ум не был загружен в компьютер, ни один пациент не пробудился от крионической заморозки и не вернулся к жизни. Никакого взрыва искусственного интеллекта не произошло, не наступила никакая технологическая сингулярность.

На момент написания книги мы, к сожалению, все еще смертны.

Находясь среди трансгуманистов, их идей, страхов и желаний, я иногда ловил себя на мысли, что будущее, если оно случится, оправдает их, просто забыв о них. Иногда мне казалось, что в ближайшие десятилетия и столетия наш вид может измениться настолько кардинально, что разговоры о слиянии людей и технологий полностью утратят смысл. И что трансгуманисты, если о них еще будут помнить, уйдут в историю как люди, которые не в свое время лихорадочно твердили о будущем, которое действительно должно было произойти.

Я мог бы сказать, что видел будущее, что приношу известие об ожидающем нас грандиозном сближении или преодолении границ. Но с уверенностью можно говорить только о том, что я видел настоящее, но достаточно странное настоящее: полное странных людей, странных мыслей, странных механизмов. Даже такое настоящее непостижимо, но его хотя бы можно наблюдать в блеске коротких вспышек, прежде чем оно исчезнет. И это футуристическое настоящее очень похоже на прошлое. Или по крайней мере было похоже, когда я столкнулся с ним, отступающим в небытие, в историю.

В конечном итоге я ощутил, что такого понятия, как будущее, не существует или же оно есть галлюцинация настоящего – утешающая сказка или ужасная страшилка, порождаемая нашими желаниями, противоречащими здравому смыслу: мы рассказываем ее себе сами, чтобы оправдать или осудить мир, в котором живем.

Я не был и никогда не стану трансгуманистом. Я уверен, что не хочу жить в их будущем. Но я не всегда уверен, живу ли я в настоящем.

Я хочу сказать, что я – часть механизма, закодированного в мире и зашифрованного в непреодолимых сигналах. Я смотрю на то, как мои руки набирают текст, на устройство косточек и плоти, и смотрю на изображения слов, на то, как они появляются на экране, на моем экране: петля обратной связи ввода и вывода, алгоритмический шаблон сигнала и передачи. Данные, код, связь.

И припоминаю вопрос, заданный мне Марло Уэббером прошлой ночью в подвале с запахом карамельного дыма, пота и жженого кремния в Питтсбурге.

Он спросил: «Что, если мы уже живем в сингулярности?» И, помню, когда он произнес это, то взял свой смартфон, взвесил его в руке и как бы риторически подбросил и поймал его. Я знал, он говорил не только о телефоне, но и обо всем, с чем тот был связан: о механизмах, системе, информации. Непознаваемые просторы человеческого мира.

– Что, если она уже началась? – сказал он.

– Это хороший вопрос, – ответил я ему. – Я должен подумать об этом.

Благодарности

Я бы не начал работать над этой книгой, не говоря уже о ее завершении, без поддержки моей жены Эми. Мою благодарность за ее любовь и мудрость невозможно выразить словами. С самого начала незримым моим помощником была Амелия «Молли» Атлас, мой агент. Мне очень повезло с ней и с отличными ребятами из компании ICM Partners, которые поддерживали меня. Мои глубочайшие благодарности Каролине Саттон из агентства Curtis Brown в Лондоне и Роксане Эдуард. Янив Соха из издательства Doubleday проявлял мудрость и поддерживал меня на протяжении всего процесса написания этой книги. Его энтузиазм и тонкие редакторские указания бесценны. Спасибо также Марго Шикмантер за ее работу над проектом. С самого начала Макс Портер из Granta Books был неиссякаемым источником поддержки и понимания. Он просто потрясающий человек, и я рад, что мне довелось с ним поработать. За оказанные радушие, доброту, профессиональную помощь и личную поддержку я бесконечно благодарен следующим людям: моим родителям, Майклу и Дейдре О’Коннелл; Кейтлин и Элизабет Шихан; Сьюзен Смит; Колму и Алексе Бодкин; Лидии Кислинг; Дилану Коллинзу; Ронану Персеваль; Майку Фриману; Сэму Бангей; Юсефу Элдину; Даниилу Кэффри; Полу Мюррею; Джонатану Даеку; Лизе Коэн; Кэти Рэйсиан; Крису Расселу, Мишелю Дину; Сэму Андерсону, Дэну Коису; Николсону Бейкеру; Брендану Баррингтону и C. Максу Маги.

Вот имена людей, без помощи которых эта книга не была бы написана: Золтан Иштван, Рон Хорн, Макс Мор, Наташа Вита-Мор, Андерс Сандберг, Ник Бостром, Дэвид Вуд, Хэнк Пеллиссьер, Мария Коноваленко, Лора Деминг, Обри де Грей, Майк ЛаТорра, Рэндал Кунэ, Тодд Хаффман, Мигель Николелис, Эдвард Бойден, Нейт Соарес, Дэвид Дойч, Виктория Краковна, Янош Крамар, Стюарт Рассел, Тим Кэннон, Марло Уэббер, Райан О’Ши, Шон Сарвер, Дэниэл Гривз, Джастин Ворст и Оливия Уэбб.

Об авторе

Марк О’Коннелл – книжный обозреватель интернет-журнала Slate, штатный сотрудник интернет-издания The Millions и постоянный автор блога Page-Turner журнала The New Yorker. Его работы публиковались в The New York Times, The New York Times Book Review, The Dublin Review. Живет в Дублине.

Примечания

1

Стивен Хокинг (1942–2018) – физик-теоретик, космолог, популяризатор науки. Автор таких бестселлеров, как «Краткая история времени. От Большого взрыва до черных дыр» и «Теория всего. От сингулярности до бесконечности: происхождение и судьба Вселенной» (прим. ред.).

(обратно)

2

Намек на книгу «Severed: A History of Heads Lost and Heads Found» антрополога Фрэнсис Ларсон об истории голов, отделенных от тела (прим. ред.).

(обратно)

3

Как бы то ни было, в заявлении журналу Extropy летом 1990 года он высказал несколько иную причину смены имени: «Больше я не Макс О’Коннор. Я сменил свое имя на Макса Мора для того, чтобы разорвать культурные связи с Ирландией (довольно отсталой, не ориентированной на будущее страной) и отразить экстропианское желание: больше жизни, больше интеллекта, больше свободы».

(обратно)

4

В 1970-х годах, отбывая наказание в тюрьме за ряд преступлений, связанных с наркотиками, Лири разработал краткую комбинацию футуристических принципов: освоение космоса, расширение интеллектуальных способностей, продление жизни (SMI²LE: Space Migration, Intelligence Increase, Life Extension). Он был давним членом «Алькора», настолько давним, что пару раз они даже собирались у него дома на праздничную индейку. Но, когда настало время начать все необходимые приготовления к процедуре крионирования, Лири предпочел более зрелищную возможность выстрелить своим пеплом из пушки в космос. Еще одно слабое место в сообществе крионики, кажущееся реальной трагедией, – это мнение, что крионика полностью согласуется с мировоззрением бессмертия. В выпуске журнала Extropy за 1996 год Макс и Наташа назвали решение Лири «удручающим признанием идеологии смертного».

(обратно)

5

Перевод Г. М. Кружкова.

(обратно)

6

Дословно – промывка мозгов (прим. перев.).

(обратно)

7

С 2008 года официальное название – Humanity Plus (прим. ред.).

(обратно)

8

Название в честь операционной системы «Android» и композитора Эндрю Ллойда Уэббера (прим. ред.).

(обратно)

9

Занимала эту должность с 30 июля 2012 года по 20 января 2017 года (прим. ред.).

(обратно)

10

Этот принцип известен как парадокс Моравека. Он назван в честь Ханса Моравека и звучит так: «Относительно легко заставить компьютеры показать производительность на уровне взрослого человека в интеллектуальных тестах или в игре в шашки, но трудно и практически невозможно дать им навыки ребенка одного года от роду, когда дело доходит до восприятия мира и элементарных движений».

(обратно)

11

Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского // Гоббс Т. Сочинения: В 2 т. – М. Т. 2. 1991.

(обратно)

12

Католическая церковь, к счастью, не была сторонницей подобных алхимических экспериментов. Это в значительной степени связано с тем, что такие практики с травами, серой и общей атмосферой магии считались порождением Сатаны. А тот факт, что действия подразумевали некоторое количество, так сказать, «ручного труда», конечно же, не мог не помочь в обосновании «метода».

(обратно)

13

Наряду с «Трактатом о свете» входит в книгу «Мир» (Le Monde) (прим. ред.).

(обратно)

14

Автор данной статьи – издатель журнала Science and Invention Хьюго Гернсбек, люксембургско-американский изобретатель и предприниматель, его часто считают родоначальником современной научной фантастики – в большей степени благодаря тому, что он начал издавать первый специализированный научно-фантастический журнал Amazing Stories. В его честь названа престижная премия The Hugos – ежегодная награда за выдающиеся достижения, представленные на Всемирной конвенции научной фантастики. Как и многим успешным бизнесменам, Гернсбеку явно не хватало времени на разговоры с профсоюзами, членам которых он, казалось, хотел пустить в глаза слезоточивый газ из специальных резервуаров роботов-полицейских.

(обратно)

15

Оказалось, технически эта мысль неверна. Хотя многие из наших органов воспроизводят клетки с разной скоростью, есть клетки в организме, например клетки коры головного мозга, которые никогда не обновляются. Узнав этот факт, я одновременно испытал облегчение и несколько расстроился.

(обратно)

16

Дословно «склонись над любовником» (прим. перев.).

(обратно)

17

Дословно «выход на орбиту долголетия» (прим. ред.).

(обратно)

18

Подобные мысли посещали меня по нескольку раз в день, пока мы ехали в автобусе. При том что Золтан боролся против тирании смерти над человеческой жизнью и его политический курс основывался на убеждении, что физическое бессмертие находится в наших руках, его отношение к основам безопасности дорожного движения было порой совершенно пренебрежительным. Фактически он управлял сорокатрехфутовым гробом на колесах и ехал через весь Западный Техас, без остановки проверяя телефон, каждые пару минут отвечая на СМС и на почту, отвлекаясь на проверку аналитики своих соцсетей, на блог на TechCrunch и т. д. А также однажды вечером имел место краткий, но запоминающийся факт вождения в нетрезвом виде от парковки ресторана фаст-фуда в городе Форт-Стоктон (где Золтан наслаждался виски во время ужина) до нашего неподалеку расположенного мотеля. Это нарушение как федерального закона, так и идеи увеличения продолжительности жизни он обосновал тем, что руль автобуса был настолько неповоротлив, что даже при неправильных поворотах траектория движения транспортного средства, как правило, оставалась относительно неизменной. В свою очередь, для парня, все действия которого были вызваны всеобъемлющим страхом смерти, Рон, казалось, испытывал странное нежелание застегивать ремень безопасности. Он провел большую часть поездки лежа на диване за сиденьем водителя, что, как я считал, подрывало не только все основы безопасности, но и его собственные заявленные жизненные цели. Я ловил себя на мысли о профайле Питера Тиля в журнале New Yorker, в котором был описан его отказ застегивать ремень безопасности во время вождения спортивной машины по автостраде в области залива Сан-Франциско. Все это кажется особенно странным, учитывая доказанную эффективность ремня безопасности как технологии увеличения продолжительности жизни.

(обратно)

19

Альберт (Эл) Гор (род. 1942) – американский политик, вице-президент США (1993–2001), получивший известность благодаря своей деятельности по защите окружающей среды и популяризации идей энвайронментализма, обладатель Нобелевской премии мира. Кандидат в президенты США в 2000 году (прим. ред.).

(обратно)

20

Перевод В. Куприянова.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Системный сбой

Глава 2 Встреча

Глава 3 Посещение «Алькора»

Глава 4 Обыграть природу

Глава 5 Краткая заметка о сингулярности

Глава 6 Разговор об экзистенциальном риске искусственного интеллекта

Глава 7 О первых роботах

Глава 8 Всего лишь машины

Глава 9 Биология и ее противоречия

Глава 10 Вера

Глава 11 Пожалуйста, реши проблему смерти

Глава 12 Гроб на колесах для вечной жизни

Глава 13 Мысли о Начале и Конце

Благодарности

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg