«На острие луча»

От автора

Фантастика многолика, многогранна. Автор имеет право ставить своих героев в самые невероятные условия. И я воспользовался этим правом.

Герой повести Фил — человек одаренный сверх всякой меры. Он специалист во всех науках. С какими бы головоломными проблемами Фил ни сталкивался, он их легко решает и осуществляет грандиозные проекты.

Кто не знает барона Мюнхгаузена? Достопочтенный барон вытащил сам себя за волосы из болота. Фил не может этого сделать, но зато он может получить твердый свет и повернуть вспять ход биологических процессов своего организма. Фил имеет смелость оперировать точными цифрами и ссылаться на последние научные достижения. В этом его главное отличие от знаменитого враля. Тем не менее, родство их оспаривать невозможно.

Насколько мне удалось серьезные научные достижения сочетать со сказочными событиями — пусть судит читатель. И если читатель улыбнется, я буду рад. А если у него взыграет воображение и появится интерес к затронутым вопросам — буду рад вдвойне.

Глава первая

Хитрое учреждение. Спор. Исчезновение профессора. Поиски помощника. Заказ мумии.

Когда я родился, счастливые родители дали мне такое имя, что я даже в раннем детстве стеснялся произносить его. Не знаю — в каком справочнике они его выкопали. Безусловно, согласиться с этим я не мог и всегда представлялся сокращенно, ФИЛ, одними инициалами. Казалось бы, сотрудники должны это понять и не вгонять человека в краску. Так нет же! Упорно ломают собственный язык, выговаривая имя, данное мне при рождении, и вообще почему-то считают меня пустозвоном. Это они вслух не стесняются сказать, а что про себя думают, можно только догадываться.

Мы не только научные работники, мы также и кладовщики, и лаборанты, и мастера-универсалы. Мы трудимся неплохо, добросовестно, лодырей нет, но я уже разочаровался: за стены учреждения пока ни один чертеж не вышел, ни один винтик не вылетел, ни одна мысль не выскочила. Мы не принесли пользы даже букашке, а уж о людях я помалкиваю. На редкость минус-продуктивное предприятие с оригинальной, но бестолковой вывеской: «Все из всего». Не нравится мне такая бесперспективная работа, и я уже понял, что рано или поздно уйду отсюда. Я даже своей должности толком не знаю. Несмотря на это, у меня есть свой начальник, такой худенький — не буду говорить плюгавенький, чтобы не обидеть его. Однако голова у него массивная и похожа на кокосовый орех. Зовут его Марлис. С мнением Марлиса считаются все, с моим — никто. А почему? Я не считаю свои проекты дерзновенными, идеи — сногсшибательными, а размах — колоссальным. Я не хвастун. Но что-нибудь новенькое у меня всегда в запасе есть. Беда в том, что мне не верят, все отворачиваются: «Ах, это неосуществимо! Чего не может быть, того не может быть, это бред, абсурд!».

А чем сами занимаются? И что мне поручают? Я только что отполировал молотой рыбьей чешуей подкову. Это называется научный эксперимент. Ко мне подошел Марлис, выхватил из рук подкову, покрутил ее, потер пальцем.

— Сколько времени убил?

— Около двадцати часов. Чешуя не годится.

— Попробуем высушенной, толченой змеиной кожей. А сейчас настоящая работа есть. Достали штучку тонны на четыре. Прямо с завода. Пошли, — и, не глядя, швырнул подкову в распахнутое окно.

Мы прошли в вестибюль, где стояла новая сверкающая свежей краской и поблескивающая стеклом приборов электронная вычислительная машина. Вокруг нее с отвертками, ключами и клещами бегали сотрудники. Пятеро из них чуть не рвали на части описание машины. Вооружившись монтировкой, Марлис сунул мне в руки зубило:

— Срубай тот колпак.

Ничего не поделаешь, надо подчиняться. Я ожесточенно рубил железо и твердил про себя: «Уйду, уйду».

Рядом со мной одухотворенно трудился недавно поступивший в учреждение юноша. Он, пожалуй, единственный относился ко мне с доверием. Никогда он не позволял себе никаких насмешек и осуждающе смотрел на сотрудников, когда те вдруг обрушивались, на меня.

— Поднажмем! Поживей! — призывал Марлис.

Мы поднажали, и к вечеру машина превратилась в кучу транзисторов, диодов, лампочек, проводов, кусков железа. Перед нами встала задача, как из этой огромной кучи сконструировать и построить другую вычислительную машину, которая была бы экономичнее и производительнее разобранной. Посовещались, поспорили и распределили обязанности. Мне поручили подумать, в какой цвет выкрасить будущую машину, замерить ее габариты и по ходу дела подтаскивать кому чего потребуется. Я пробовал возразить, но меня и слушать не стали. А Марлис утешил:

— Не всякому это доверят. Ответственное дело. Гордись!

Чаша терпения была полна. Еще одна капля, и я взорвусь. А пока стерпел. В последний раз.

Работали с энтузиазмом и скоро от большой кучи остались лишь две медные штанги, кромка панели, срубленный мною колпак и полмотка проволоки. Остальное все ушло в дело. Настроение у меня было мрачное. Я уже предвидел финал и, воспользовавшись правом выбора цвета, покрыл готовую уродливую машину черной матовой краской.

— Ну и вкус у тебя, — покачал головой Марлис.

Остальные только вызывающе улыбнулись. К машине подключили питание, испытали, и, убедившись, что она пожирает энергии в два раза больше разобранной, постановили не мешкая утащить ее в объемистый подвал, уже наполовину загруженный подобной продукцией. Никто не унывал. Как будто так и должно быть. Марлис даже повеселел, и смахнув с верстака обрывки изоляционной ленты, с победоносным видом уселся на него. Хорош пример для подчиненных.

Зазвонил телефон. Начальник «второй» снял трубку и, послушав, прикрыл микрофон ладонью.

— Это Бейгер. Спрашивает точное время. Говорит, все часы вышли из строя.

Марлис вскочил.

— Подожди. Я сам побегу и предложу ему свои ручные часы. Бейгеру без них нельзя.

Он быстро-быстро засеменил к дверям.

Замечу, что профессор Бейгер — человек со странностями. Конопатый, вечно в меховой шапчонке, он до невозможности серьезный, такой серьезный, что не умеет шутить и радоваться. Лишь раз я видел его слабую усмешку, это когда Марлис в глубоком раздумье вместо своего затылка почесал затылок подвернувшейся уборщицы и у него тут же родилась какая-то идея. Профессор — человек необщительный. К нему не подступишься. Все знали, что у него могучий, цепкий ум и что он работает над изобретением экстра-класса. А вот над каким именно — никто не знал. Даже директор. Лишь я один смутно догадывался о работе Бейгера по нечаянно оброненным скупым словам его, по смятым выброшенным эскизам, в общем, по разным мелочам. Необходимые узлы и детали изготовляли по его заказу в нашей мастерской. Бумаги свои он хранил в личном сейфе, с ключом от которого никогда не расставался.

Вот с ним бы я наверняка отлично сработался, но подружиться, да что там, даже поговорить и то не мог. Скала, а не человек. Ему верят, его ценят, создают все условия для работы. А мне? Как беспризорник в чужой квартире — всем мешаю. Только и слышу: «Куда полез? Не трогай! Тебя не спрашивают». Тяжело. Профессора даже за глаза зовут уважаемый да почитаемый, а меня в глаза пустозвоном. За что, спрашивается? Может, я ничуть не глупее его. Может, пустозвон-то не я, а они все.

Вернулся Марлис и торжественно поднял руку, показывая рубцеватый след от браслета часов.

— Взял! И даже спасибо сказал. По-древнегречески.

— По древне? — переспросил Кнехт, помощник Марлиса.

— По древне.

Это слово зацепило всех, и зашел разговор о минувших столетиях. Побывали в каменном веке, заглянули в Вавилон и остановились на второй Пунической войне.

— Да, — сказал Марлис, поглаживая соленоид, — интересно все это. Не пожалел бы своей индийской вазы, чтобы взглянуть, как великий Ганнибал переправлялся через Рону. Но, — он сморщил нос, — человечество никогда не увидит свое прошлое, м-да… О нем можно судить лишь косвенно по археологическим находкам, да по сохранившимся документам.

Я не мог удержаться и чрезвычайно вежливо спросил:

— Вы серьезно, Марлис, в это верите?

Он пренебрежительно усмехнулся:

— Разве можно увидеть сейчас живого… ну скажем, Ганнибала, от которого, неизвестно, остался ли прах?

— Почему бы и нет, — ответил я. — При желании можно увидеть настоящего неподдельного питекантропа.

— Уж не машину ли времени ты изобрел?

В словах его зазвучала неприкрытая издевка. Но я хладнокровно ответил:

— Машина времени — это чистейшая фантазия и никто изобретать ее не собирается. Увидеть прошлое можно другим способом.

— Интересно, каким же?

Все открыто смеялись мне в лицо, но я невозмутимо продолжал:

— Мы свыклись с мыслью, что путешествовать разрешено природой только из настоящего в будущее. А я утверждаю, что путешествие возможно и в обратном направлении, то есть можно увидеть самого себя в годовалом возрасте, и бабушку свою, когда она еще плакала в пеленках, и переправу Ганнибала через Рону и если хотите, пещерных людей. Почему я вижу всех вас? Волны света разных длин и частот, отразившись от ваших тел, воспринимаются моими глазами. Энергия волн дает импульс в зрительный центр головного мозга и воспринимается моим сознанием, то есть я вижу ваше изображение. Видит вас также и вон та порхающая птичка. Гляньте в окошко. Не надо, улетела уже. Этот же отраженный свет уносит в пространство, в бесконечность и ваш образ. Настроившись на эти волны специальной аппаратурой, которую можно создать, — да, да, можно — и, сообщив себе колоссальную скорость, намного превышающую скорость света, я буду преспокойно путешествовать в пространстве, и для меня время как бы потечет в обратном направлении. Обгоняя свет, я тем самым буду обгонять ваше изображение, излучившееся когда-то в космос, и улавливать его своей аппаратурой. Вы на земле будете стареть, а для меня молодеть. Сообщая себе все большую и большую скорость, я буду видеть жизнь такой, какой она была хоть год, хоть тысячи лет назад. Правда, люди будут бестелесны и немы, но я буду их видеть.

— Фу, какая чушь! — поморщился Марлис.

Остальные улыбнулись: «Ну и загнул?»

— Не чушь, а строгий математический расчет и железная логика физики, — вскричал я.

— Какая здесь физика, — вдруг строгим голосом сказал Марлис. — Каждый школьник знает, что скорость света — предел и никакое материальное тело, будь то ракета или простая молекула, не достигнут этой скорости, ибо в противном случае масса их станет бесконечной, что определенно невозможно. Сверхсветовых скоростей вообще нет в природе. Ты просто переутомился, нанюхался краски. Иди приляг, отдохни. На сигаретку.

А сам прекрасно знает, что я не курю. Я понял, что спорить с этими неучами бесполезно и, отшвырнув в сторону амперметр, направился к выходу. Никто не окликнул меня, только раздался чей-то шепот:

— Смотри-ка, распетушился.

Не успел я взяться за ручку двери, как она распахнулась и на пороге застыла наша уборщица. Узенькие глазки ее на этот раз заметно расширились, нижняя губа, как в судороге, исказилась.

— Вы больны? — спросил я.

Она покачала головой и срывающимся голосом проговорила:

— Там, тама… в шестой мертвец.

— Какой еще мертвец? — удивился я.

— Живой, настоящий.

Подбежали сотрудники.

— Живой, говорите? — переспросил Марлис. — Значит, это не мертвец.

— Да мертвец же, о господи! Сама видела.

Мы бросились в шестую. Я был впереди и бесшумно распахнул двухстворчатую дверь. От увиденной картины все отпрянули назад.

По комнате медленно вышагивал скелет. На нем были блестящие коричневые штиблеты, а сбоку, у бедра, висела черная расческа. Двери были моментально прихлопнуты. Марлис вытер обмоткой соленоида мгновенно вспотевший лоб, оставив на нем несколько царапин.

— Черт те что!

— Ерунда какая-то, — пробурчал Кнехт.

— Действительно, вздор, — сказал начальник «второй» и повернулся к своему помощнику: — Зайдите-ка, узнайте, в чем дело.

— А почему именно я? Ведь не секрет, что у меня больное сердце. Вот вы, дорогой лаборант, молодой еще, зайдите и смело спросите: «Гражданин, что вы тут делаете?»

Лаборант побледнел и ткнул пальцем в меня. В это время дверь приоткрылась, и скелет высунул череп и спросил:

— Что вы тут как заговорщики шепчетесь? Возмутительно!

Молодой лаборант и помощник, громыхая по ненатертому паркету, бросились бежать.

— А ведь серьезные люди, научные работники к тому же, — сказал скелет и «цокнул» языком. Языка не было, но звук-то мы отлично слышали.

Я посмотрел на его штиблеты, хмыкнул про себя и глянул на остальных. Они гипсовыми изваяниями так и вперились в пустые глазницы черепа.

— Что с вами? — дрогнувшим голосом спросил скелет и весь вывалился наружу.

Порази меня гром, раздави меня бульдозером, но его был голос необщительного профессора! И штиблеты вот его. Конечно, он! В чудеса я не верю и поэтому спокойно спросил:

— Профессор, посмотрите на себя. Вы ничего странного не замечаете?

— Что вы имеете в виду?

— Ваш облик. Вы же скелет.

— Галлюцинации.

— У одного — возможно. Но не у всех же разом. Вероятно, ставя эксперимент, вы подверглись какому-то излучению и мягкие ткани организма, а также ваш костюм стали невидимы. Лучи повлияли также на ваш зрительный нерв, и вы видите себя нормальным человеком. Убежден, что притронувшись сейчас к вам, я нащупаю не кость, а тело.

И не дав Бейгеру опомниться, я положил ладонь на его плечо. Меня трудно ошарашить, но тут я был потрясен. Пальцы с небольшим усилием, как через студень, прошли сквозь мякоть мышц, сквозь сухожилия, я ощутил твердую ключицу, обхватил ее и непроизвольно сжал в кулак. Профессор чертыхнулся, я убрал руку и, не теряя самообладания, сказал:

— Вы и в самом деле скелет! В полном значении этого слова.

— Скелет, — подтвердил Марлис.

— Скелет, говорите? Возмутительно! Что-то я не предусмотрел.

Профессор засопел и пошел в глубь лаборатории. Я за ним. Услышав мои шаги, он обернулся:

— Прошу без посторонних, — и скрылся за эбонитовой перегородкой, из-под которой выглядывали его штиблеты с торчащими из них костями ног.

Тотчас послышалось монотонное, все усиливающееся гудение. Внезапно оно оборвалось, раздался сухой, как при электрическом разряде треск, и помещение наполнилось желтоватым плотным туманом. Во время гудения я смотрел на штиблеты. Сразу же после треска кости ног вдруг задрожали, потеряли резкие очертания и совершенно растаяли в воздухе. Остались одни штиблеты да упавшая рядом расческа. Я зажмурился и вновь открыл глаза. Картина не изменилась. Я заглянул за перегородку. Скелета не было.

— Что с вами? — спросил я и, втайне надеясь встретить профессора, провел рукой над штиблетами: пусто.

— Где вы? — уже крикнул я.

— Мы здесь, — отозвался Марлис.

— Исчез профессор!

— Сбежал?

— Кругом капитальные стены. Исчез он. Нет его. Нету! Растаял.

— Не может быть!

— Ищите. Остались только его штиблеты с расческой, а главное бумаги и аппаратура. Я допускаю лишь одно: профессор жив, но для нашего мира его нет. Возможно, он находится в четвертом измерении.

— Ну, Фил, ты опять загибать начал. Ты хочешь сказать, что его вообще нет.

— Почему же. Вообще-то он есть, но где-то там, нам это ни вообразить, ни тем более объяснить невозможно. Думаю, он вне опасности. Чтобы узнать все, вернуть его, нужно разобраться в бумагах, в формулах, узнать соль, докопаться до всего. Сейф в этой комнатушке. Туда.

Интересное явление. На этот раз меня послушались все и дружно двинулись к сейфу.

— Ах ты! Ключ-то он взял с собой, — остановился Марлис.

— Взломать, — неуверенно сказал вернувшийся из любопытства Кнехт.

— А как на это директор посмотрит?

— Он в отъезде, — отозвался начальник «второй». — Я за него. Но ломать не разрешаю. Отвечать мне одному придется. Предлагаю изготовить по слепку ключ.

Мастера-то мы отличные. Еще не полностью рассеялся желтоватый туман, а начальник «второй» тянул отомкнутую дверцу сейфа на себя.

— Батюшки! — проскулил он. — Коллеги, бумаг-то нет. Сгорели они.

Толкаясь, мы заглянули внутрь. На полках лежали три пухлые стопки пепла, сохранившие прежнюю форму бесценных бумаг.

— Похоже на вредительство, — изрек Марлис.

— А по-моему, это проделки профессора, — сказал Кнехт. — Неспроста он бука такой. Все окутал тайной. И сжег-то по-хитрому. Без доступа воздуха.

— Никто ничего не сжигал, — возразил я.

Марлис махнул рукой.

— Ну, Фил опять понес.

Хотел я плюнуть на все и уйти, но сдержался.

— Послушайте и постарайтесь понять. Профессор держал в тайне свои работы. Вы только знали, что они очень важны, не более. Мне удалось проникнуть глубже, о многом догадаться, почувствовать интуитивно. Профессор работал над передачей человека по радио.

— Скажи, как толково объяснил.

— Человек, грубо говоря, прежде всего физика и химия. Возьмем вас, Марлис, и используем ваши ткани в этом пространстве как модель, как матрицу и будем посылать информацию об их атомарном и энергетическом устройстве в другой «кусок» пространства, можно в соседнюю комнату, можно и на Юпитер. Там из «местных» атомов будет созидаться такой же Марлис.

— То есть робот?

— Об этом надо узнать у профессора.

— Сказки, — проворчал Марлис.

— Расскажи питекантропу о принципе работы телевизора, он обязательно ответит так же.

Марлис побагровел, но смолчал.

— Профессор допустил ошибку, — продолжал я. — Бумаги сожжены, но не огнем. Они истлели в силовом поле, поскольку сейф связан сигнализацией с этим генератором. Штиблеты и расческа синтетические, поэтому в четвертое измерение не попали. Почему именно — загадка. Аппараты помогли бы нам кое в чем разобраться, но боюсь, что они тоже сожжены. Попрошу снять крышки, люки и убедиться в этом.

Марлис первым бросился к аппаратуре. Как я и предвидел, все внутреннее оборудование, хаос проводов, печатные схемы, реле, датчики — все истлело.

— Дело серьезное, — мрачно сказал начальник «второй». — Профессор исчез, ухватиться не за что. Мы в тупике. Выхода нет.

— Выход есть.

— Говори, Фил, скорей говори.

— Не догадываетесь? Увидеть прошлое.

— А! Опять за старое.

Я попытался убедить их:

— Отраженный свет уже умчал в пространство изображение листков, где есть формулы и схема. Нужно догнать это рассеянное изображение, сфокусировать его и прочитать, переписать, а проще сфотографировать. И я уверен, эти бумаги помогут нам найти профессора.

— Белая горячка! — негромко, но чтобы все услышали, сказал начальник «второй».

Захлебываясь, Марлис что-то зашептал на ухо Кнехту. Тот согласно закивал головой. Стоило ли с ними разговаривать дальше? И я правильно сделал, молча покинув лабораторию. Хватит!

Я шел и возмущался, раздумывая о недальновидности некоторых людей, не верящих в торжество науки и разума, об их скептицизме и невежестве.

Размышляя таким образом, я невольно подумал, а как практически осуществить этот небывалый эксперимент, как обогнать свет? Не погорячился ли я? Не хватало еще оказаться хвастуном.

И вот я дома. Просторные светлые комнаты, чистый здоровый воздух всегда располагают к работе. В одной наглухо изолированной комнатушке стоит большой, окутанный паутиной проводов агрегат. Для непосвященного человека — океан загадок. Но я-то отлично знаю свое детище — ядерный микроскоп, или, как я его называю, ядроскоп.

С детства я мечтал проникнуть в микромир, увидеть эти кирпичики мироздания, отдельные атомы, их ядра и прочие элементарные частицы. Можно все знать, ясно представлять, но, не увидев своими глазами, нельзя в полной мере судить о вещи или явлении.

Над созданием ядроскопа пришлось основательно подумать. Сколько было бессонных мучительных ночей — не перечесть. Говорят, что большие задачи под силу организованным, сплоченным коллективам. Согласен. Я не возвеличиваю себя, честное слово, но я не виноват, что мне удается одному справиться с ними. Я знаю, что энциклопедический ум, способный на крупнейшие открытия во многих отраслях знания — явление фантастическое. Я ни в коей мере не считаю себя таким и тем не менее занимаюсь медициной и математикой, историей и физикой, ничего не путаю и делаю скромные открытия. Жаль, что их никто не признает. Как однажды возразил Марлис: «Сумасбродные идеи». И что особенно обидно, даже исчезнувший профессор как-то заметил: «Фил или чудо-гений, или обыкновенный чудак. Склоняюсь к последнему».

Я постепенно замкнулся в себе и хоть бессистемно, зато увлеченно трудился дома. Совсем недавно моя мечта увидеть атомы превратилась в действительность. Обычные световые лучи и даже гамма-лучи меня не устраивали: как ни коротки их волны, все же по сравнению с атомом они выглядят гигантами. Поэтому я на помощь призвал тяготение, сверхкороткие волны которого мне удалось превратить в видимый свет.

Сейчас, после ухода из лаборатории, я остался одинок, но это не очень расстроило меня. Привык уже. Правда, изредка становилось скучновато, хотелось поболтать с кем-нибудь о пустяках, посмеяться и вспомнить детство. С соседями — дядей Кошой и тетей Шашей — я особенно дружбы не водил, да и они ко мне влечения не испытывали.

Не спеша, жуя вчерашнюю брынзу, я смотрел в потолок и думал о профессоре. Как быть?

В дверь осторожно постучали. Я проглотил брынзу и, накрыв тарелку полотенцем, разрешил войти.

Средних лет женщина, прилично одетая, переступила порог.

— Я ищу Фила, — робко сказала она.

Я подал ей стул, усадил и вдруг заметил, что глаза ее наполнились слезами. В полном недоумении смотрел я, как она вытирает их платочком, и не знал, что делать. Наконец она справилась со своим волнением и сказала:

— Я Лавния, супруга профессора Бейгера. Я заклинаю, я умоляю вас! Помогите вернуть мне мужа, а детям отца.

— Но почему вы обращаетесь ко мне?

— Ах, я в таком состоянии, что цепляюсь за соломинку. Я только что была в учреждении, но там никто ничего не знает. Все в замешательстве. Марлис сказал, что, якобы, вы можете спасти профессора. Помогите! Я так несчастна!

Из фарфоровой фляги я плеснул в стакан яблочного сока.

— Выпейте. Вы просто не заметили иронии в словах Марлиса. Но я действительно говорил, что Бейгера можно спасти. И знаете, я займусь этим. Да, займусь!

Не знал я тогда, какие неимоверные трудности и смертельные опасности возникнут на моем пути.

— О, вы благородный человек! — встрепенулась Лавния.

— Я просто человек. Скажите, вы в курсе работ профессора?

— Нет. Физикой не увлекалась и жалею об этом. Я модельер по части одежды.

— Но, возможно, Бейгер что-нибудь говорил? Порой даже одна фраза много значит.

— В домашней обстановке он о своих заботах молчал. Подолгу засиживался у себя в кабинете, все писал, чертил. Вот со старшим сыном иногда беседовал, доказывал ему что-то, объяснял, но из их бесед я не понимала ничего. Мой бедный мальчик! Уже две недели, как он сорвался с гимнастического снаряда, с брусьев. В больнице лежит с сотрясением мозга. От него сейчас тоже ничего не узнаешь. Несчастье за несчастьем! Скажите правду, где Бейгер? Его не похитили?

— Разумеется, нет. Вы все узнаете, когда я сам уверюсь в своих предположениях. Вот еще что. У профессора сохранились его бумаги?

— Никаких. Все написанное он уносил в учреждение, а брошенные в корзину черновики я сразу же сжигала после его ухода. Кто же знал, кто? И сегодня вот сожгла.

— Да-а! Ну ладно. Оставьте мне адрес. Я зайду к вам. И будьте спокойны.

После ухода Лавнии я доел брынзу, запил соком и прилег на кушетку. Значит решено. В космос. Со сверхсветовой. Работы впереди — я только зажмурился и покачал головой. С чего начинать?

И тут я почувствовал острую необходимость иметь близкого друга и помощника. В космосе безусловно веселее вдвоем, а главное, работа по подготовке пошла бы быстрее.

Помощник нужен идеальный, беспредельно верящий мне. Но где найти такого? Я вспомнил сотрудника, поступившего в лабораторию незадолго до моего ухода. Утром я его подкараулил у входа в учреждение, отозвал в сторону и для начала поинтересовался, есть ли сдвиги в поисках профессора.

— Никаких! — ответил он. — Затор! Штиблеты и расческу, после ничего не обнаружившей экспертизы, отдали в музей, корпусы аппаратов и генераторов утащили в подвал. Ну, а сейф пока пустует.

Боясь сразу отпугнуть его путешествием в прошлое и сверхсветовой скоростью, я напомнил ему о последней статье в научном журнале и заметил, что атом можно увидеть и что ядроскоп уже построен. Он отшатнулся от меня и замахал руками, будто на него налетел осиный рой:

— Что вы! Что вы! Это совершенно невозможно. Не-е-возможно. Как только величина предмета окажется меньше длины световой волны, последняя не в состоянии обрисовать контуры предмета. А размеры атома слишком малы по сравнению с длиной световой волны.

— Можно использовать другой принцип, — ответил я. — Волны тяготения, после того, как они обрисуют атом, превратить в видимый свет.

— Это, извините, абсурд. Их энергия так неуловимо мала, что практически они нигде не применимы. Другое дело, тяготение в космосе, где огромные массы, а то волны… в этом-то объеме…

Он нервно захихикал и даже отказался зайти ко мне вечером посмотреть в ядроскоп, считая его небылицей. «Вы шутник, Фил», — были его последние слова.

Почему же люди шарахаются от моих идей и рассуждений? Я сделал еще несколько попыток найти помощника. И все безуспешно. Никто мне не верил. Я было приуныл, но со свойственной мне изобретательностью — учтите, это не хвастовство — быстро нашел выход из положения. Шаг, признаться, отчаянный, но лично я ничем не рисковал. Просто нужно приобрести древнеегипетскую мумию, оживить ее, дать ей в короткий срок должное образование, провести, если потребуется, психологическую обработку и идеальный помощник готов. Уж этот-то египтянин, попав из своей древней жизни в нашу, увидев своими глазами чудеса нашей техники, безусловно поверит мне. Иначе и быть не может. Но не всякая мумия могла меня удовлетворить. Мне нужна была мумия с мозгами и внутренностями, пусть высохшими, но сохранившимися на своих местах. Это непременное условие. Стоит какому-нибудь органу разложиться, и оживление не удастся, а если и удастся, то получишь калеку или парализованного. В успехе я не сомневался, потому что много времени уделял изучению, пожалуй, самой трудной, ответственной и благородной науки — биологии. Человек накопил громадные запасы знаний, проникнув в глубь атома и в мир галактик, а сам себя знает весьма поверхностно. Вся современная медицина лишь первый шаг на длинном тернистом пути познания тайн жизни, которому нет конца.

Чтобы заказать мумию, я пришел в «Бюро нужных и ненужных услуг». У окошка стояло двое мужчин. Первый заказал килограмм льда с северного полюса и сразу вышел. Второму понадобился глаз кальмара и обязательно трехтонного.

— А если кальмар меньше будет? — спросила девушка в мелких завитушках с припудренным прыщиком на щеке.

— Нет, меня устраивает глаз только трехтонного кальмара и никаких «если».

— Трудно такого гиганта найти.

— Ничего, поищите, я подожду. Если попадется меньшего веса, можно подрастить его в океанариуме, — и он ушел.

— Вам что? — спросила девушка, беря чистый бланк.

— Вас не удивляют такие странные заказы? — поинтересовался я.

— Привыкла. И не то еще заказывают: лунную пыль, повозку скифов, волосок из бороды Магомета или бациллу какую-нибудь.

— И всегда выполняете?

— Не всегда. Одному захотелось, чтобы мы вырастили в его комнатном аквариуме жемчужину. Это же глупо. Хотя и выполнимо. Зачем ее выращивать, если можно купить готовую. Так что вам?

— Мумию.

Девушка даже не ойкнула. Действительно, ко всему привыкла.

— Такой заказ впервые, — только и сказала она.

— Отлично. Запишите, я продиктую ряд условий, каким должна удовлетворять мумия. И ни одно из них не должно быть нарушено. Пусть проверят опытные специалисты. Слушайте.

Девушка исписала три бланка.

— Все. Да, еще дополните, чтобы подошвы у мумии были целые, а то, знаете, их отрезали, боясь, что умерший загрязнит небо земной пылью. Когда можно узнать о результатах?

— Наведывайтесь, — неопределенно пожала плечами девушка.

— А поконкретнее?

— На-ве-ды-вай-тесь. Следующий!

Зашедшая за мной женщина прямо с порога затараторила о скорпионах.

Глава вторая

Нуль-пространство. Мумия заговорила. Инциденты на прогулке. Квинт учится.

Сделав этот важный заказ, я свободно вздохнул и вплотную подошел к вопросу: как лететь. Ракеты меня, конечно, не интересовали. На них не то что скорость света не превысишь, а даже и не приблизишься к ней. Я искал принципиально новые пути. И нашел. Для чего же у меня голова? Но для этого требовалось особое вещество, нет, не вещество и не поле, а нечто пока необъяснимое. Где найти это? Не знаю. Но бывает же так, что бьешься над какой-нибудь задачей день, другой, а решить не можешь. И так к ней подступишься и эдак, и ничего не получается. А потом вдруг в самый неподходящий момент, когда о задаче и не думаешь, приходит решение.

Так случилось и у меня.

Если тебя сверлит беспокойная мысль, уснешь нескоро, а то и вовсе не уснешь. Уж как я долго ворочался думая о том, «пока не объяснимом». И, уже засыпая, вспомнил, как однажды разбил стеклянный колпак с приборами на вакуумной камере ядроскопа. Голову мою, будто бумажку пылесосом, сразу притянуло к образовавшейся дыре. Это пустячное воспоминание заставило меня вскочить с постели и задуматься. Как ни глубок вакуум в камере ядроскопа, все же это не идеальный вакуум, хотя бы потому, что он пронизан полем тяготения, он может передавать тепло от одной стенки камеры к другой. Вакуум в космическом пространстве тоже, собственно, не вакуум. Он тоже пронизан электромагнитным полем, в нем видны звезды, в нем мириады атомов. Какой же, спрашивается, это вакуум? А вот получить бы чистый, физический вакуум, такое нуль-пространство, где царит абсолютный покой, где нет никаких полей. Но я не говорю, что там нет и материи. О, это такая штука! Нуль-пространство является как бы прослойкой между миром и антимиром, энергия одного знака компенсируется энергией другого знака, а плюс на минус — нуль. Так что материя в нуль-пространстве находится не в возбужденном состоянии, К чему я это клоню? А к тому, что эта пустота и была то «пока необъяснимое». Как получить ее? А никак. Нуль-пространство есть всюду, оно непосредственно среди нас и в нас, оно реально, как мир, нужно лишь суметь попасть в него, и тогда бери его сколько хочешь.

Я стал деятельно готовиться к проникновению в нуль-пространство. Уже на утро тринадцатого дня я укрепил на груди генератор медленных кси-квази-лучей, открытых мною с помощью ядроскопа, за спину надел баллончик со сжатым воздухом, необходимым для дыхания и для возвращения из нуль-пространства, пристегнул к поясу специальный овальный сосуд с системой рычажков, в рот вставил шланг с загубниками, проверил, хорошо ли дышится, и приготовился к прыжку в нуль-пространство. На какой-то миг шевельнулось чувство неуверенности и страха, но здравый рассудок погасил его и, обозвав себя полушепотом «мямлей», я включил генератор. Он запел, как показалось мне, траурную мелодию. Кси-лучи постепенно очищали пространство вокруг меня, вытесняя не только воздух, но и отгоняя все, какие есть в приводе, поля. По мере распространения лучей тьма сгущалась, и как только степень вакуума сравнялась с пустотой нуль-пространства, оно поглотило меня. Тело потеряло вес. Темнота и тишина. Жутко. Но в жуть вкрапливались всплески радости. Я нажал кнопку вмонтированного в сосуд фонарика. Но, как и следовало ожидать, света не было. Ему просто было не в чем распространяться. Невольно мелькнула неприятная мысль: «А вдруг в расчеты вкралась ошибка?» Тогда я обречен вечно торчать здесь. Космонавту, отставшему от корабля и затерянному в безбрежных просторах космоса, все же легче, он видит звезды и таит надежду на спасение. А тут один как перст. И что за мрачные мысли приходят. Усилием воли я растоптал их, обрел хладнокровие и, закрыв средний клапанчик, дернул за тросик баллончика. Из его направленных отверстий вырвался, обтекая меня, воздух и я мгновенно очутился в своем мире. Но что это? Почему-то полутемно, и я накрыт чем-то мягко-шелестящим. Я толкнул мягкое. Сразу стало светло. Я увидел, что нахожусь у соседей под вешалкой, закрытый плащами и пиджаками. Очевидно, произошел сдвиг по пространственной фазе. Во избежание сдвига нужно в момент выхода в нуль-пространство быть в состоянии абсолютного покоя. А это очень трудно.

Соседи сидели спиной ко мне. Дверь находилась рядом. Я вытолкнул изо рта загубник и хотел незаметно уйти, но, когда раздвинул плащи, в их карманах что-то звякнуло и соседи, как по команде, разом оглянулись. Одновременно я сделал боковой шаг к двери.

Увидев меня, дядя Коша смутился, снял замызганный фартук — он чистил рыбу — и мизинцем соскреб со лба прилипшую чешуйку. Тетя Шаша закрыла цветастый журнал и, свернув его в трубку, ударила о колено. Она на полголовы выше мужа и раза в три массивнее его. Напомаженные губы плотно сжались.

Соседи уставились на мою амуницию.

— Здравствуйте, — без воодушевления сказал я. — Простите, что без стука вошел. Не найдется ли у вас щепотки соли?

— Коша, достань, — повелительно сказала тетя Шаша. — Видишь, ему соль срочно понадобилась. Солонку вы, конечно, принесли?

— Да я так, в кулаке унесу.

— В кулаке… А как вы сумели тихо зайти сюда? Вы же знаете, как скрипит наша дверь.

— Я очень тихо открывал ее.

— Подслушивали?

Я возмущенно кашлянул и крепче сжал подвернувшийся под руку фонарик.

— Неужели вы считаете меня…

— Не считаю, а вижу. Чего кривитесь? Возьмите соль.

Дядя Коша молча отсыпал из баночки «Питательная мука» мне на ладонь горку соли. Я не стал больше ни разговаривать, ни извиняться и вышел. Соль швырнул веером по коридору, а потом подумал, что не следовало бы этого делать: убирать самому придется.

Освободившись от амуниции, я хотел было приступить к исследованию заключенного в сосуд нуль-пространства, но в дверь постучали и тут же ввалились двое дюжих парней в стиранных халатах.

— Мы из «бюро услуг», — доложил старший. — Посылка вам…

Радость какая! Дождался. Мумию свою. Парни осторожно внесли громоздкий длинный ящик, обшитый полотном, с многочисленными печатями, и ушли.

Не читая надписей, я содрал печати, сорвал с ящика полотно и принялся за крышку, вкривь и вкось привинченную шурупами к неоструганным доскам. И вот передо мной, наконец, открылась долгожданная мумия, высохшая, желто-серая с морщинистой кожей, туго запеленатая в ткань, пропитанную бальзамом. Кто ты, житель древних веков?! Фараон, жрец или простолюдин? Ведь в древнем Египте бальзамировали не только знатных людей. Да что там, даже кошек и собак не забывали.

Ощущая неприятный холодок задеревеневшей мумии, я положил ее на стол и, переворачивая бревном, аккуратно распеленал. В ящик кинул обрывки полотна, бечевки, широченные зеленые бинты, поставил его на торец, взвалил на спину и, чуть покачиваясь, потащил его в подвал.

В конце узкого коридора я покачнулся и стукнул углом ящика о давно не беленную стену. Сзади послышался протяжный скрип открываемой двери и сердитый голос тети Шаши:

— Фил! Фи-ил! Имейте порядочность вернуть мне фонарик. Не должна я из-за вас в кладовке в потемках шариться. Слышите!

— Зайдите ко мне, сразу слева на тумбочке лежит фонарик ваш.

— А куда вы это шифоньер потащили?

Я промолчал и стал спускаться.

— Гляди-ко! — распылилась она. — Кругом виноват и разговаривать еще не хочет.

Когда я отнес ящик и возвращался назад, на лестнице меня поджидала негодующая тетя Шаша.

— Вы хотите, чтобы я стала нервнобольной? Да? Психопаткой? Да? Специально посылаете за фонариком? Что у вас за мужчина на столе валяется?

Как я мог забыть, что мумию оставил в комнате!

— Здесь что, морг? — кричала она. — Или, скажете, он жив? Я не слепая, я вижу, что это давно высохший труп. Вы убийца!

— Это просто мумия, — постарался улыбнуться я. — Успокойтесь.

Возвышаясь надо мной на две ступеньки, она подавляла меня своей величиной.

— Какой такой мумий?

— Манекен, — догадался я.

— Ма-не-кен? Ни в одном магазине таких худых манекенов не видела. Отдайте мой фонарик. — Тетя Шаша умеет быстро остывать. — Кто же знал, что это всего лишь манекен.

Я попросил прощения и вынес ей фонарик. Она проверила, горит ли он, чем сильно обидела меня, и указала на свежую вмятину на стене.

— Чтобы сегодня же заделали.

— Хорошо, хорошо.

Я вернулся к мумии. Я не суетился, за что попало не хватался. Все было давно рассчитано и предусмотрено. Сначала я мумию просветил, нет ли где изъянов, на месте ли сердце, печень, легкие и остальные органы, целы ли кости, в особенности череп. Потом накрыл ее простыней: мне показалось, что она за мной подсматривает. Из чуланчика принес бутыль со специальной клейкой жидкостью, наполнил ванну холодной водой и вылил туда эту жидкость. После перемешивания у меня получился питательный раствор, в котором мумия должна будет набухать, прибавлять в весе, восстанавливать утерянные атомы, одним словом, «доходить до кондиции». Негнущуюся, легкую мумию я взял обеими руками под мышки, вошел в ванную и осторожно погрузил ее в раствор.

Пока мумия созревала, я приналег на древнеегипетский язык, заучивая фразы и обороты, которые могли мне пригодиться для первого разговора. Все вопросы, связанные с подготовкой к полету в космос, пришлось временно отложить.

Когда раствор из желтого стал прозрачным, я подогрел его до температуры человеческого тела, еще сутки выждал и приступил к оживлению.

Смерть этого египтянина наступила в результате потери крови. На шее у него была рана, очевидно, нанесенная кинжалом. Рану я сразу же надежно зашил. Всецело положась на интуицию, ввел в тело вторую группу крови и не ошибся. Вообще меня интуиция часто выручала и я всегда доверяюсь ей.

Принято считать, что клиническая смерть, то есть остановка сердца и дыхания может продолжаться не более двадцати минут. Но после этого происходит полный распад белковых структур, высшие отделы мозга погибают и наступает смерть биологическая. Это, как утверждает современная, еще несовершенная медицина — явление необратимое.

У меня на этот счет, как я уже говорил, имеются свои соображения. Раз организм не разложился, значит, он цел, органы, кровеносные сосуды, мозг хоть и высохли, но они есть. И вот я даю органам желудочный сок и всякие другие жидкости, артериям кровь и довожу таким образом мумию до состояния клинической смерти.

Интересно, как-то поведет себя мой египтянин? Нагнетая в артерии по направлению к сердцу кровь, я стал массажировать его и одновременно делать искусственное дыхание. Вскоре надобность в этом отпала. Мумия приятно порозовела и посвежела. Появился пульс. Грудь ритмично поднималась и опускалась. Теперь это была уже не мумия. Эго был спящий крепким сном усталый человек, а мне оставалось лишь сидеть и ждать, когда он проснется.

Сняв с него мерку, я убедился, что мы с ним примерно одинакового роста. Мое нательное белье и почти новый темный костюм египтянину подойдет. С таким пустяком, как одевание, я провозился минут двадцать. Застегнув пуговицы и расправив складки брюк, я уселся у изголовья спящего египтянина и начал его разглядывать: он был молод и довольно симпатичен, лишь слегка истощен. На ровном носу я заметил несколько веснушек.

И тут (поневоле бога вспомнишь) меня вдруг обуяли какие-то животные страхи, в голову полезла всякая чертовщина. Вот лежит человек, убитый веков сорок назад, сейчас он встанет, заговорит. Начнется его вторая жизнь. Жуть напала на меня. Хоть я к этому и готовился, все понимал и сознавал, что ничего здесь сверхъестественного нет, что все это обосновано научно, а вот подошла развязка и, пожалуйста, захотелось встать и как мальчишке удрать подальше. Я мобилизовал всю волю и остался сидеть на месте.

«Да оживай же скорее, не тяни», — торопил я. И он будто услышал меня. Веки его дрогнули, тело слегка шевельнулось и египтянин, видимо, с усилием, открыл глаза. Пустым, невидящим взглядом он уставился в потолок. Взволнованный до предела, я тем не менее следил за каждым его движением. Сознание медленно возвращалось к нему. Тело же долго оставалось неподвижным: затекли все члены. Все же не шутка пролежать тысячи лет, не меняя позы. Но вот зрачки его задвигались, он глубоко, хрипловато вздохнул и увидел меня. Испуг и удивление я прочел в его широко раскрытых глазах. Не знаю, что он в моих глазах прочел. Я уже хотел обратиться к нему, но взгляд его потускнел, глаза закрылись, и он опять уснул. Я терпеливо сидел и ждал. Прошел еще час. Страхи мои потихоньку улетучились. Я почти успокоился, как вдруг египтянин дернулся, запрокинул голову, разинул рот и оглушительно захрапел. Честное слово, я чуть не свалился со стула. Как он храпел! «Все хорошо, — подбадривал я себя. — Ему просто неудобно. Надо поправить подушку». Я наклонился к нему, но не успел прикоснуться к подушке, как ресницы его дрогнули, он стал потягиваться и кулаком шаркнул по моей щеке. Не помню, каким образом я очутился у двери. Схватившись за ручку, я начал себя успокаивать. «Кого испугался? Он, может, нуждается в помощи. Ах, как не стыдно!» Я овладел собой и повернулся. Египтянин в упор смотрел на меня.

— Ну, дружок, довольно спать, — с выжатой улыбкой сказал я по-древнеегипетски.

Он сдвинул густые черные брови, весь напрягся и, болезненно крякнув, сел. Для него тысячи лет пролетели, как одна ночь и потому непривычная обстановка и вид современного костюма явно ошеломили его. Держась за рану рукой, он встал. Вид у него, несмотря ни на что, был надменный и гордый. Неожиданно громовым голосом он заорал:

— Кобхт! Хирам! Ко мне!

Что и говорить, голосовые связки у него сохранились превосходно.

«Пожалуй, он фараон, — подумал я. — Где-то сейчас твои Кобхты и Хирамы». А вслух сказал:

— Тише, дружок, ты не в Египте. У тебя никого нет. Ты один. Ты был убит несколько тысяч лет тому назад. Я вернул тебе жизнь. Меня зовут Фил.

Мое фамильярное обращение очень не понравилось фараону. Он так сверкал глазами, что было ясно: окажись здесь Кобхт и Хирам, искать профессора Бейгера было бы некому. Но Кобхт и Хирам не появлялись, и фараон, видимо, понял, что ждать их бесполезно. Ему не оставалось ничего другого, как снизойти до разговора со мной.

— Где я?!

— Сядь и терпеливо выслушай меня. Твои жестокие времена прошли… — но договорить я не успел.

Бросив на меня странный взгляд (боюсь, что он принял меня за сумасшедшего), египтянин бросился к окну. Раздался звон разбитого стекла. Это его испугало и удивило. Но у него хватило смелости пощупать острые выступающие кромки. «Великолепно, — отметил я про себя, — он довольно любознателен».

Глядя на скользящие машины, на дома, на народ, он что-то зашептал и продолжал стоять неподвижно, уничтоженный увиденным. Я спокойно наблюдал. Прошло минут пять. Потом он поднял с пола осколок стекла и, глянув сквозь него на улицу, повернулся ко мне. Что он хочет делать с этим стеклом?

— Сядь и выслушай меня, — повторил я, указывая на стул.

Поколебавшись, он положил стекло на подоконник и сел. Я старался говорить как можно проще. Изложил историю древнего Египта, перешел к Риму и так постепенно, в общих чертах обрисовал весь путь, который прошло человечество до наших дней. Не знаю, много ли понял он из моей лекции и за кого меня принял, но, когда я предложил ему выйти на прогулку, он вдруг низко склонился передо мной и проделал целую серию каких-то странных жестов. Потом вытянул вперед ладонь и замер неподвижно. Как сильны в человеке всякие верования и предрассудки! Даже в высушенных мозгах они продержались тысячелетия.

Город ошеломил его. Он потерял дар речи и испуганно жался ко мне при виде быстро проносящихся автомашин. Держась за мой рукав, он чувствовал себя, вероятно, козявкой. Прохожие с любопытством оглядывались на него. От пронзительного воя сирены пожарной машины он шарахнулся в сторону и налетел на пожилую даму, шедшую с покупками из магазина. На асфальт полетели свертки, смачно шлепнулось сливочное масло, бумажный кулек лопнул и из прорехи посыпался рис, а большая консервная банка «Лосось», сверкая этикеткой, скатилась на проезжую часть улицы, попала как раз между двумя шинами заднего колеса другой пожарной машины, заклинилась в них и уехала к месту пожара.

— Ой-ой! — завизжала дама и всхлипнула. Как всегда в таких случаях, собралась толпа.

— Хулиган, — твердила женщина, тыкая в египтянина пальцем и подбирая свертки. — Он пьян, граждане.

Появился милиционер.

— А ну, дыхни! — вытаскивая записную книжку, грозно сказал он египтянину.

— Он не понимает, — вмешался я, — и за свои поступки не отвечает. Я веду его в больницу.

— Психический? — спросил милиционер. — Буйный? — и опасливо отступил назад.

— Что-то такое похоже. Но не буйный.

— В таком случае следите за ним внимательнее.

— Лосось мой, — хныкала дама. — Такую очередь отстояла!..

— Я за все заплачу, — сказал я. — Не расстраивайтесь. Что с него, с больного, возьмешь. А в магазин нужно с собой сеточку брать. Вот, пожалуйста, вам за масло.

Дама взяла деньги и пошла своей дорогой. Мой египтянин стоял, понурив голову. Что он думал — не знаю. Я взял его под руку и, боясь, чтобы он не получил психического расстройства от чрезмерных впечатлений, хотел повернуть к дому, как вдруг египтянин упал на колени, задрал голову кверху и, обращаясь ко мне, проговорил:

— Господин мой! Земля в твоих руках такая, какой ты ее создал: когда восходишь — все живет, когда скрываешься, все замирает, ибо благодаря тебе люди живут, глядя на твое совершенство.

— Но, но, — я бесцеремонно поднял его за воротник, — не глупи, пошли,

— Артисты, — заметила какая-то старушка, — спектакль разыгрывают.

Дома мой египтянин стал поразительно кроток и послушен. Я усадил его в кресло, однако он бесшумно соскользнул с него, воззрился на меня и заговорил:

— Как многочисленны творенья твои! Ты создал землю по воле своей. Людей, животных, все, что на земле ходит ногами, все, что в воздухе и летает на крыльях.

Я снова усадил его в кресло.

И тут от перенесенного нервного потрясения он стал буквально на моих глазах засыпать. Закачался, засопел. Я отнес его на диван, а сам занялся приготовлением к обучению спящего. Для этого, прежде всего, требовалась полная изоляция от окружающего мира. Любое электромагнитное излучение, даже атмосферные разряды могли помешать мне. Для изоляции у меня были припасены свинцовые листы, и я вставил их в готовые пазы на стенах и потолке. Лишь в двери остались небольшие щели.

Электрическая активность нервных клеток головного мозга проявляется в виде особых волн, колебания которых можно записать-то есть мне необходимо было получить своего рода электроэнцефалограмму. Чтобы расшифровать ее, я поставил на стул автоматический анализатор частот. С его помощью любая кривая на электроэнцефалограмме получает точную цифровую характеристику. Я ее обрабатываю и уже знаю, какие именно волны нужно посылать в мозг спящего. Иными словами, я начинал мысленно его учить.

Я настроился, еще раз проверил исправность аппаратуры и включил ее. Но электроэнцефалограмма прерывалась, ломалась, прыгала и исчезала. Мешали помехи. Откуда бы они? Я вышел в коридор и сразу все понял. У соседей есть радиоприемник, и они регулярно раз в сутки включают его. Выждав минут пять, я постучался к соседям, два раза извинился, и в самой вежливой форме попросил выключить приемник.

— А почему мы, собственно, нашу личную вещь должны выключать? — поинтересовалась тетя Шаша и выразительно посмотрела на дядю Кошу. Тот немедленно до отказа прибавил громкость. Комната содрогалась от громовых звуков симфонии. А уж я-то знаю, как соседи ее терпеть не могут.

— Вы мешаете мне работать. Прошу вас! — крикнул я.

— А вы своим вторжением мешаете нам культурно отдыхать! — прокричала в ответ тетя Шаша.

— Заткните уши ватой! — проорал дядя Коша.

— Да мне не звук, мне работа приемника мешает: он создает электрическое поле.

— Не мешайте нам наслаждаться музыкой! — крикнула соседка и, как бы от восторга, закрыла глаза. — Ах, какая музыка!

— Прелесть! — крикнул дядя Коша и вздрогнул от мощного аккорда.

Не зайди я к соседям, они бы давно выключили приемник. А своей просьбой я вынудил их в течение трех часов «наслаждаться» музыкой. Я едва не стал неврастеником. Но и им пришлось не легче. Я видел, как дядя Коша побежал в аптеку.

Но ничего, через недельку соседи остынут, и мы будем в прежних отношениях. Не раз проверено.

С исчезновением помех я, наконец, получил электроэнцефалограмму «мумии» и, проанализировав ее, надел на голову спящего эластичный обруч с отходящими серебристыми нитями антенн. Усевшись против мыслеизлучателя и отрешившись от всего обыденного, я приступил к обучению.

В коре головного мозга египтянина начали перемещаться очаги возбуждения, образовываться прямые и обратные связи, комплексы рефлексов высших порядков и цепные. Мозг впитывал уйму знаний. За одну ночь фараон получил представление об устройстве нашего общества, о различных сторонах нашей жизни и много других полезных сведений. Особый упор я делал на изучение моего родного языка.

Утром его словно подменили. Он горячо, долго и как-то неумело тряс мне левую руку, а потом воскликнул:

— Великий из великих! Руководитель всего того, чего нет и что есть! Ты руль неба, ты столп земли! Тобой…

— Замолчи! — строго сказал я. — Или ты ничего не понял, чему я тебя во сне учил?

Он прижал руки к груди и воскликнул:

— О, Владыка вечности! Подумать только, какими глупцами были фараоны, считая себя владыками мира. И я среди них, невежа. Стыдно вспомнить, как жесток я был в общении с людьми — стадом бога! А рабы! Я считал ниже своего достоинства даже глядеть на них. Я преклоняюсь перед вами, Фил. Возвысил вас бог перед миллионами людей. Спасибо, что ли?!

— Называй меня на ты, — сказал я и спросил его имя.

— Квинтопертпраптех.

— О, слишком длинно. С сегодняшнего дня ты будешь Квинтом. Так вот, Квинт, присядь-ка сюда, давай выясним, сколько тебе лет и откуда ты. Знал ли ты фараонов Тефанахта или Псамметиха?

— Господин мой…

— Опять за старое? Я тебе просто друг, и мы вместе обсуждаем один вопрос. Так знал ли?

— Не знал я.

— А фараона Аменхотепа или Тутмоса?

— Не слышали мои уши.

— Ну, а Хеопса? У которого самая большая пирамида?

— Не знаю Хеопса. И пирамиды тоже. А что это такое?

— Огромное каменное сооружение. Вы же считали, что тело, превращенное в мумию при помощи определенных, должно быть, тебе известных молитв, овладевает вашей мудростью и становится нетленным. Так это?

— Ты говоришь, как главный жрец. Да, оно становится Саху. Но молитв нам, фараонам, знать не положено.

— Вы верили, — продолжал я, — что каждый человек обладает неким духом Ка, покидающим после смерти тело. Вы делали статую умершего, которая после особых церемоний получала способность принять Ка, и вместе с мумией помещали ее в гробницу, не забыв положить туда пищу и предметы домашнего обихода. Не окажись статуи или мумии на месте, а также, в случае их разрушения Ка навсегда оставался бесплотным. Вот поэтому и строили пирамиды-гробницы. Запутанные ходы, ловушки… надежно прятали. Пирамид много, а Хеопс переплюнул всех.

— Переплюнул?

— Ну, превзошел. Самую большую пирамиду себе возвел. Ее строили триста тысяч человек в течение двадцати лет.

— Он, должно быть, терпеливым был, этот Хеопс. А жесток ли он был?

— Суди сам. При постройке его пирамиды люди гибли тысячами. Умершего от усталости или побоев раба просто бросали у подножия пирамиды, и коршуны раздирали его тело, а шакалы разносили кости по всей пустыне.

— Хоть он и мой соотечественник, но большой негодяй. Его место в Месте Таинственном. Не жили бы ноздри его вообще. Мы пирамиды не строили, мы скромнее были.

Я улыбнулся.

— Ну, конечно, вы были великими скромниками. — Квинт иронии не понял и, довольный, согласно закивал головой.

— Хорошо. А фараона Джосера ты не знаешь?

— Не слышали уши мои.

— Ну, а про фараона первой династии Мину, того что объединил царство Верхнего и Нижнего Египта, слышали они?

— Нет и про такого не слышали.

— Так ты совсем древний! Тебе около шести тысяч лет.

— Да, да. Фил. Ты разумен уже с рождения. Ты мудр…

Я нахмурил брови. Квинт сразу осекся. Молодчина. Понимает меня.

— Теперь скажи, откуда ты?

— Не скажу точно я. Из Клахторуфия.

— Ра-ау тебе знакомо?

— Каменоломни? Видел, знаю. По соседству дворец мой стоял.

— Вот и отлично! Мы кое-что выяснили. Можно и позавтракать.

Много ночей я учил его нашему языку. Он понимал значение многих слов, но с произношением было сложнее, и мы этим занимались днем. Практиковались даже во время обеда. Квинт оказался дотошным учеником.

— Какая разница между картошкой и картофелем?

Или спрашивает:

— Борода — это волосы, усы тоже волосы, и бакенбарды — волосы, а волосы на голове как называются?

Порой заберемся в такие дебри, что я сам начинаю, путаться в словах не хуже его.

Гуляя по городу, Квинт больше не испытывал страха. Он восхищался и задавал мне массу вопросов.

Квинт уже разбирался во многих проблемах современной науки, но иногда запутывался в самых простых вещах. Хорошо объяснив устройство транзистора, он тут же мог задать вопрос: «А что такое баня?». И на выдумки он не был способен. Это меня несколько огорчило. И воспринимал он все слишком прямолинейно, как ребенок. Так, я однажды сказал, что природу трудно провести, трудно утереть ей нос. Он это понял в буквальном смысле и искренне удивился, неужели у нее есть нос? А то спросил, как человек может вылететь в трубу. Но я уверен, время устранит эти недостатки, и уж во всяком случае твердо знал, что помощником Квинт будет отличным.

Глава третья

Ядроскоп. Квинт в больнице. Лавния беспокоится. Зловредное насекомое. Генераторы включены.

Хорошо помню тот влажный теплый вечер, когда я впервые включил ядроскоп. В вакуумную камеру для большей оригинальности я поместил тогда обыкновенный ржавый гвоздь. Для чего-то, помню, закатал рукава и подсел к окуляру гудящего ядроскопа. Так и хотелось взглянуть на атом, но я не торопился, я предвкушал удовольствие и растягивал его. Другой бы на моем месте сказал, что сидел с замирающим или колотящимся сердцем. У меня этого не было, я не больной и стометровку перед включением не пробегал. Волнение — другое дело. Я волновался и, не дождавшись успокоения, еще выше закатал рукава и прильнул к окуляру. Тут же гудение ядроскопа прекратилось, и он вышел из строя. Раздосадованный, я вскочил и проверил блоки питания с трансформатором. Все исправно. Значит, поломка внутри.

Всякий понимает, как трудно найти маленькую неисправность в большой сложной машине. Я снял боковые люки, верхнюю крышку и для начала сделал беглый обзор. Все в порядке. И контакты целы. Частичная разборка тоже ничего не дала. Наступила ночь. Моросил нудный противный дождичек, под стать моему настроению. Пришлось начинать полную разборку, и лишь глубокой ночью я нашел причину. Но что это была за причина! Виновником моих мучений оказался клоп. Да, да! Клоп! Зловредное насекомое вползло в щель и замкнуло собой два крохотных волоска проводки…

С рассветом сборка была закончена, дождь прекратился, и я уже без всякого волнения приник к окуляру.

Признаться, сначала я разочаровался, хотя этого и следовало ожидать. Ведь атом по существу пуст. Если его увеличить до объема шара диаметром четыре метра, то в центре будет находиться ядро в четверть просяного зернышка, а на периферии несколько незримых пылинок — электронов. Поэтому в первый раз я ничего не увидел. Но я сумел сфокусировать волны тяготения так, что объем уменьшился до кубического сантиметра, атом кажуще уплотнился, и только тогда, добившись предельного увеличения, я увидел его, как вижу яблоко на столе. Он выглядит как туманное, не имеющее резких границ слабосветящееся чарующим зеленоватым светом пятно, в центре которого выделялся неподвижный, но уже более четко очерченный комок — ядро. Бешено вращающиеся вокруг ядра электроны сливаются в сплошное облако.

С помощью специального механизма я как бы замедлил время вращения в двести миллиардов раз. Ох, и заманчивая картина открылась взору!

Величаво и грациозно плывут по орбитам электроны. Впрочем, даже не плывут, а как-то размываются по ним. Электрон — вовсе не шарик. Он не твердый и не мягкий. Его не надуешь и не сожмешь, не разорвешь и не продырявишь. Это что-то хитрое и непонятное, но ясно видимое — вроде размытого пятна, которое постепенно расплывается и, наконец, затухает совсем. Формы электрона я так и не рассмотрел: мельтешит перед глазами. Покажется вроде круглым и только я отмечу про себя этот факт, а он уже огурец не огурец, сапог не сапог. Даже мне однажды показалось, что электрон был похож на мою физиономию, рассматриваемую сквозь мокрое стекло. Мало того, эта физиономия состроила мне гримасу и стала отворачиваться.

Глядя на атом, я забывал об окружающем меня мире. Взорвись в комнате бомба, я бы и бровью не повел. Не удивительно, что, когда физиономия стала отворачиваться от меня, я не выдержал:

— Погоди, погоди! Эй, приятель, как тебя там!

Я сделал попытку протереть несуществующее стекло, но «приятель» исчез и вместо него появилась какая-то смятая рваная шина. Тут я оторвался от окуляра и, вернувшись к действительности, обругал себя. Опять увлекся!

Вот какая занятная штука — электрон. Часами можно наблюдать и не иметь никакого представления об его истинной форме. А ведь он имеет вес. Я считаю себя человеком среднего роста и средней упитанности и без труда высчитал, что во мне содержится пятнадцать граммов электронов.

А ядро, в котором практически сосредоточена вся масса атома, непрерывно пульсирует. Там властвуют могучие ядерные силы, крепко цементирующие между собой частицы — протоны и нейтроны. Они по сравнению с электронами очень массивны, все равно что орел по сравнению с колибри, но и об их форме ничего определенного сказать нельзя. Отличие, конечно, есть. Протон расплывчат и внутри него, в сердцевине, периодически возникают неясные блики молний. Нейтрон же, лишенный заряда, имеет постоянную не меняющуюся форму, но и о ней воздержусь что-нибудь сказать, дабы не навлечь на себя нареканий. Будь на моем месте Мюнхгаузен, он бы тут такого наговорил! Но я человек правдивый и чего не разглядел, о том и врать не буду. А кому интересно узнать поточнее, пусть сам себе сделает ядроскоп и любуется, сколько душе угодно. В общем очень забавные частицы. Понятно, рассматривал я атом в полной темноте и у меня мелькнула мысль, а нельзя ли увидеть частичку света — фотон? С этой целью я включил в камере крохотную лампочку, и свет мгновенно заполнил пустоту. Но для меня он распространялся чересчур медленно. Прошло около минуты, прежде чем я увидел первую партию фотонов. Я напряг зрение, но ничего примечательного в них сначала не нашел. Просто, слегка пульсирующая прозрачная масса, в которой невозможно различить границу между соседними фотонами. Однако приглядевшись, я заметил едва уловимые пляшущие вихорьки. Они отдаленно напоминали пружинящие спиральки. Это и были фотоны, неделимые наименьшие порции света или просто световые кванты. Я мог часами рассматривать свет, он притягивал меня к себе.

Квинт уже штурмовал ядерную физику. Пора было приступать к работе по спасению профессора Бейгера. Но Квинту я ничего не говорил. Рано пока. Пусть обживется и войдет в непривычные для него рамки жизни.

В завершение учебы я подвел Квинта к ядроскопу.

— В этой штуке ты увидишь атомы.

— Таких маленьких и увижу?

— Непременно. Какой атом хочешь?

— Хочу увидеть один из атомов молекул моего ногтя.

— Давай.

Квинт отрезал серпик ногтя. Я поместил его в камеру, включил питание и, настроив фокус, пригласил Квинта. Он пригладил волосы, принял серьезный, деловитый вид и только наклонился к окуляру, как гудение прекратилось. Ядроскоп вышел из строя.

— Тьма, — сказал Квинт, — не вижу атома.

— Ядроскоп отказал, — огорчился я. — Где-то неисправность. Неси ключи.

Когда агрегат наполовину разобрали, я опять нашел клопа. Да-да! Клопа, опять замкнувшего цепь. Коротко ругнувшись, я всей силой легких сдул пепел с контактов.

— Что ты сказал, не понял? — спросил Квинт.

— А… так, ничего. Собираем машину.

Откуда клопы берутся? Я хорошо знаю, что их у меня нет. Водились поначалу, но я с ними живо расправился. В аптеку за пиретрумом, за хлорофосными карандашами и аэрозольными баллончиками не бегал. От них, говорят, мало толку. Я сам приготовил яд. Предлагал его по доброте своей и соседям, а тетя Шаша на меня же и накричала: «Что вы мне эту заразу суете и какое вам дело до нашей живности?»

Значит, клопы переползали от соседей и почему-то именно в ядроскоп. Чем-то он их притягивал.

Сборка закончилась, я включил питание, и Квинт приник к окуляру.

Он смотрел сосредоточенно, плотно сжав губы. Иногда вздрагивал и подергивался.

— Ну как? — я похлопал его по плечу.

— Неужели все это в кусочке моего ногтя? Это вот… не поймешь что, то как саркофаги, то финики, а то… не знаю. И крутятся. Это и есть электроны?

— Они самые.

— Но почему такие разные?

— Электроны все одинаковые, но природа хитра. Нельзя увидеть электрон конкретно, какой он есть: он волна-частица. Эта волна и сбивает нас. А мозг услужливо подставляет нам давно привычные образы. Электрон скрывает свой истинный лик. Поэтому тебе и мерещатся саркофаги да финики.

— Вот не думал, что он такой забавный. И все это в ногте.

Я поставил реле времени ядроскопа на отключение через три минуты и спустился в подвал, чтобы разбить ящик, в котором принесли мумию. Квинту неприятно было бы увидеть его. Ящик разбил быстро и заодно решил навести порядок в подвале. Я давно это собирался сделать. Времени потратил довольно много, но торопиться мне было некуда. Меня увлекает любая работа и даже уборкой я занимаюсь с удовольствием.

Часа через два поднимаюсь наверх и останавливаюсь в недоумении: дверь настежь. Квинта нет. Я к соседям — они ничего не знают. Неужели он отправился разыскивать меня? Ему еще рано общаться с людьми и опасно гулять одному по городу. Нужно срочно найти его! И я бегом пустился в единственное место, где он мог против воли оказаться, — в психиатрическую больницу. Так и есть.

За дверью приемной я услышал приглушенный голос Квинта:

— Постою, не устал.

Я набрался смелости и потянул дверь на себя. Звуки стали отчетливее и разборчивей.

— Хорошо. Стойте, — ответил Квинту простуженный мужской голос.

— И постою, — заверил Квинт.

— Значит вы — мумия?

— Был. Сейчас уже нет.

— И давно вы э… воскресли?

— Только не воскрес. Я не Христос. С вами трудно разговаривать. Я был оживлен.

— Давно?

— В четверг третьего месяца.

— А до этого были мумией? Подумайте.

— Да, мумией. И думать не надо.

— Уж не египетской ли?

— Да, да. Вы совершенно правы. Египетской.

— А не фараоном ли вы случайно были?

— Вы угадали. Фараон. А что, похож?

— Настоящим?

— А как же. Сначала наместником, а потом и им. Но я был слишком жесток и меня убили. Между прочим, даже не знаю кто.

— Ваш адрес?

Адреса Квинт не знал. Я ему не говорил.

— Я спрашиваю адрес?

— Понимаю. Адрес. Но я его не знаю.

— Фамилия, имя.

— Квинтопертпраптех.

— Имя, отчество?

— Я же сказал. Квинтопертпраптех. Все вместе.

— Говорите по слогам. Так, так. Год рождения?

— Точно не знаю. У нас упорядоченного календаря не существовало, но запишите примерно четырехтысячный год до новой эры.

— Родные, близкие есть?

— Были когда-то. А где их мумии не знаю.

— С кем в настоящее время проживаете?

— С Филом. Очень хороший человек. Он меня оживил, и если бы не он, быть мне во веки веков мумией. Страшно подумать.

— Кто такой Фил?

— Как кто? Фил. Не знать Фила, величайшего ал… алкоголика нашего, то есть вашего, а в общем, сейчас уже нашего времени.

— Специальность?

— Фил всему научит. Мастер я.

— Чем занимаетесь?

— Сшиваю ядра.

— Как понять? Какие ядра?

— Атомные, конечно, и, конечно, не иголкой.

— Так. Все ясно. Проводите его. Палата 8.

— Куда? Зачем? Мне Фила искать надо.

— Не беспокойтесь. Это ненадолго.

За дверью раздались шаги и я услышал властный голос:

— Дать снотворное. Полный покой.

Бедняга! Я было рванулся вперед, но остановился. Своим появлением я не помогу Квинту. Увидев меня, он обязательно скажет: «Вот Фил. Он подтвердит сказанное». А если я расскажу правду, нас уложат вместе. Нет, действовать надо иначе, и скорей действовать, пока не дали снотворного!

Палата 8 на втором этаже. Взобравшись по водосточной трубе до карниза, опоясывающего здание, я дошел до окна и заглянул в него. К счастью, Квинт был один. Я буквально выстрелил в него потоком слов, но он меня прекрасно понял. Едва я успел дать ему инструкцию, как вести себя дальше, щелкнул дверной замок. Я быстро присел. Раздался женский голос:

— Выпейте, пожалуйста. Вам это необходимо.

В ответ послышался самоуверенный смешок Квинта.

— Отлично! Значит все мне поверили. Позовите доктора.

Сидеть на карнизе было очень неудобно, но я не уходил. Немного погодя послышался голос доктора:

— Что случилось? Вспомнили адрес?

— Мне нет нужды вспоминать его, — ответил Квинт. — Я очень благодарен вам и приношу свои извинения. Я — артист. Мне поручено сыграть душевнобольного человека в трудном спектакле. Я сомневался, сумею ли оправдать оказанное доверие, и поэтому решил проверить себя у вас. Еще раз прошу прощения за причиненное беспокойство. Вы вернули мне веру в мой артистический талант. До свидания!

Доктор что-то неопределенное промычал в ответ. Хлопнула дверь.

Квинт ожидал меня у входа. Пришлось слегка пожурить его.

— Разве можно так? Ты был наивен, как ребенок. Ты же знаешь, что медицина еще не в силах оживить человека, умершего хотя бы полчаса назад. А тут тысячелетия прошли. Безусловно, тебе никто не поверит.

— Но ты же это сделал.

— А ты на меня не смотри. И давай не будем говорить об этом. Да ты знаешь что такое алкоголик?

— Н-нет. Слово-то красивое. Звучное, поэтическое.

— Сначала узнай, потом называй. И запомни, если я в следующий раз удалюсь куда, не пускайся на поиски. Тебе еще трудно общаться с людьми.

— Как же я мог не искать тебя! Ты ушел. Я ждал, сидел, ходил, лежал. Я переживал. Беспокоился. Взял и вышел на улицу и спрашиваю у человека — он в очках, с портфелем под мышкой, представительный такой и в манекен… макинтоше, — куда Фил, великий алкоголик, ушел, тот, который меня, мумию, оживил. Человек внимательно выслушал меня и согласился показать, да и привел в то заведение и говорит: «Иди в ту дверь, там спроси». Обманщик он великий, вот он кто. Не в Египте он живет в мои времена, а то бы… Фараона обмануть!

На обучении Квинта я поставил точку, и мысль моя заработала в другом направления. Прежде всего нужно заняться нуль-пространством. В сущности оно есть ничто, и это ничто должно обладать удивительным свойством, не присущим веществу и полям. Если его, образно говоря, струю направить на какое-нибудь тело, то нуль-пространство мгновенно обволокет его. Значит, по отношению к земле этого тела как бы существовать не будет, оно может от первоначального толчка переместиться куда угодно, хоть в центр земли, хоть в космические дали.

Так говорили первоначальные расчеты. Но чтобы убедиться в этом, я спустился в подвал, где в углу испокон веков валялся ржавый чугунный утюг. Поскольку он ничей, я объявил себя владельцем и принес его в комнату. Квинт с мокрой головой вышел из ванной и критически осмотрел утюг.

— Фил, если ты им будешь гладить, то поверь мне, ты испачкаешь штаны.

— Спасибо за предупреждение, но я хочу отправить его в никуда. В этом литровом сосуде нуль-пространство. Я говорил тебе о нем. Сейчас продемонстрирую.

Направив одно из отверстий сосуда на утюг, я на мгновение нажал на рычажок выпуска нуль-пространства. Так же мгновенно утюга не стало.

— Где он? — всполошился Квинт.

— Возможно, проходит плотные слои атмосферы. В оболочке из ничто он навсегда покидает Землю.

— А в потолок он не врезался? Дыры не вижу.

— Нуль-пространство всепроникающе.

— Наши жрецы рядом с тобой, Фил, это неразумные личинки скорпиона.

— Когда ты забудешь о жрецах?

— Уже забыл. Какие такие жрецы?

— Не дурачься. Приведи-ка лучше ядроскоп в надлежащий вид.

Конечно, проверить свойства нуль-пространства следовало бы не в домашних условиях, а в более широком масштабе. Но главное сделано — ничто, эта опора — есть. И еще одно немаловажно: нужны скафандры.

Из чего же их сделать? Из атомных ядер, что ли? Стоп, стоп, а почему бы и нет? Чего испугался? Ведь ткань, если ее можно так назвать, из ядер, уложенных один к другому вплотную в одной плоскости, будет вечной, устойчивой против любых механических, химических и температурных воздействий. Наряду с этим она будет необычайно мягкой, как вода.

В скафандре из такой ядерной ткани можно, не боясь поджариться, заночевать на солнце, порезвиться в жидком гелии или помечтать в котле атомного реактора, где мощное излучение в момент убивает все живое. Да разве все достоинства перечтешь. Никакая фантазия не сможет предугадать свойств ядерного вещества, кубический сантиметр которого будет весить сто миллионов тонн. Да, да, не меньше.

Судя по всему, скафандр должен получиться невероятно тяжелым. Но это неверно. Вес скафандра составит всего четыре килограмма. Довольно сносно. Ведь толщина ткани всего в одно ядро. В одно! Это трудно представить. Я бы сказал — это непредставляемо.

Ядра положительно заряжены, вследствие чего они взаимно отталкиваются. А… нет, не пойдет. Скафандр-то получится положительно заряженным в нашем нейтральном мире. Хорошего от этого не жди. Значит, крах идеальному материалу? Кто сказал? Ни в коем случае! Я глянул на ядроскоп и вспомнил, как в камеру влетела космическая частица большой энергии и проникла в ядро. Вот и ответ. Нужно все протоны в ядре превратить в нейтроны. Тогда ядра станут обеззаряженными, электроны не смогут удерживаться на орбитах и ядра сомкнутся. Ядерная ткань, которую я тут же мысленно, хоть это и не совсем точно, назвал ядронитом, станет нейтральной. У Квинта еще не высохли волосы, а я уже знал, что делать. Мы принялись за разрешение новой проблемы.

Над ядроскопом постепенно сооружалась замысловатая конструкция, главную часть которой составляла ловушка космических лучей, собирающая их в пучок и направляющая в переоборудованную камеру на сырье — ленты алюминиевой фольги. Не буду вдаваться в тонкости, они могут увести нас слишком далеко.

Поскольку я пышных названий не люблю, то всю эту махину скромно назвал станком. Квинт загорелся желанием получать ядронит, ему понравилось сидеть за пультом управления регулировки рассеивания и скорости космических частиц и орудовать манипуляторами. После наладки станка он пробно занял место оператора. Я только радовался. Пусть! У меня были другие задачи.

За всеми этими хлопотами я почти забыл о Лавнии. Но она сама напомнила о себе, снова пришла расстроенная, недоверчивая. И сразу начала с упреков.

— Я вижу о моем муже забыли все — и его сослуживцы, и вы, Фил, хоть вы и обещали найти его.

Конечно, мне обидно было слышать это. Но женщина вне себя от горя и ее можно понять.

— Что вы, дорогая Лавния! Я же сказал, что займусь профессором. Я слов на ветер не бросаю. Уже кое-что сделано.

— Вы уверены, что он еще жив?

— Абсолютно. Мало того, ему вообще ничто и никто не угрожает. Все упирается во время, тут часами не отделаешься. Возможно, понадобятся месяцы.

— Но где же он, где?

— Это трудно объяснить. Область даже для физики довольно туманная.

— Понимаю…

— У-у, какая назойливая! — раздался из комнаты, где стоял станок, раздраженный голос Квинта.

Лавния покраснела и покосилась на дверь.

— Это не к вам относится, — сказал я. — Там помощник мой работает. Дорогая Лавния, вы должны набраться терпения и ждать. Поверьте, мы найдем профессора. Ну а сына, как только он выздоровеет, непременно посылайте ко мне.

Успокоенная Лавния ушла. Я проводил ее и, вернувшись в комнату, услышал голос Квинта:

— Да отстанешь ли ты от меня!

Я зашел к нему.

— Чего разоряешься?

— Да, муха! Я работаю, а она… Замучила фараона. Липнет и липнет. Истребить их поголовно!

— Послушай, чем у тебя здесь пахнет?

Он осмотрел себя, вывернул карманы и успокоился.

— Не горю.

Я заметил, что из щели панели индикаторов ядростанка ниточкой выползает сизый дымок.

— Как ты умудрился? У тебя же станок горит! — крикнул я.

— Не поджигал я его. Может, муха… Она так мешала, отвлекала меня.

Станок я отключить не успел. Он сам выключился с сухим треском. В воздух полетели искры.

— Что за дьявол! — взревел я. — Опять авария. Тащи инструмент, разбирать будем.

Квинт с виноватым видом на цыпочках тенью выскользнул из комнаты. Через минуту он вошел, разложил на скамеечке отвертки и ключи, да так, что ни один из них не звякнул, и смиренно застыл в выжидающей позе.

Я всегда уделял особое внимание надежности работы системы машин и механизмов. Это наипервейшее требование. Иной раз из-за неразведенного шплинтика может погибнуть космическая ракета. В надежности своего ядростанка я не сомневался, и вот, нате, на глазах сгорел. Я злился на самого себя.

Разбирали молча, пересмотрели все узлы и подгоревшие детали и на одной самой маленькой и задымленной, но зато самой ответственной, на трех микроскопических контактах я увидел его… Конечно, вы догадались. Опять клопа!

Я не швырнул в сердцах деталь и не ударил кулаком по корпусу станка, я был так зол, что оставался неподвижным и только, как от зубной боли, тихо застонал. До чего паршивое насекомое! Создала же природа. От комаров и то польза есть: они служат кормом для птиц и поддерживают какой-то баланс в биосфере Земли. А от этого ничего. Один вред. Может, из-за клопа сгорела и аппаратура профессора Бейгера и он исчез. Я интуитивно почувствовал, что клоп мне еще нагадит. Ладно еще, если здесь, на земле. А вдруг там, в космосе! Там он может такого натворить, что не мы Бейгера, а ему нас разыскивать придется. А интуиция меня ни разу не подводила.

Я положил деталь на станину и решительно сказал:

— Довольно! Хватит! Я не потерплю этой мрази на Земле!

— Какой мрази? — робко спросил Квинт.

— Несносных насекомых.

— Правильно, — обрадовался Квинт. — Я же говорил, истребить их, этих мух, поголовно. Всех.

— Можно и их заодно. Ты еще не знаешь, как отравляют человеку жизнь мошкара да разные паразиты, вроде клопов, вшей и тому подобной дряни. И человек до сих пор терпит эту мразь и ничего с ней поделать не может. А гнус в тайге — это же пытка. Что касается клопов, они меня окончательно из себя вывели. Во избежание дальнейших неприятностей, мы просто обязаны их уничтожить. Да и людям вздохнется свободнее. Как, по-твоему, можно с ними справиться?

— О, Фил, мне трудно ответить тебе. Ведь я никогда не видел клопа. Как с ним бороться? Это очень большой зверь?

— Не зверь, а насекомое, и познакомить тебя с ним недолго.

— Познакомь. Хочу его видеть.

Конечно, дома я ни одного клопа не нашел. Этим следовало гордиться, но в данный момент я опечалился. Ведь обещал. И для исследования клоп необходим.

Где же его достать? Разве что у соседей. Ох, как не хочется идти к ним, но надо.

Я робко постучался и попросил у тети Шаши хотя бы на время одного клопа. Она сначала не поняла, но потом обрадовалась:

— Клопов, голубчик! Да хоть целую пригоршню.

Она полезла за картины и насобирала несколько штук. Я в таком количестве не нуждался, но не счел нужным отказываться. У порога она меня окликнула:

— Фил! Неужели у вас клопов нет?

— Ни одного не мог найти. Поэтому и пришел.

— А ну-ка посмотрите на меня! В глаза смотрите, не отворачивайтесь. Не верю. Все клопы от вас бегут к нам. Только от вас.

— Вы смеетесь?

— Не до смеху мне. Со света сжили. И я вам заявляю протест. Принимайте меры, чтобы больше ни один клоп не переполз к нам.

Доказать что-либо тете Шаше невозможно, и я ответил:

— Хорошо, примем.

Едва взглянув на насекомого, Квинт расхохотался.

— И с этим-то не можете справиться? Смешные люди.

«Хорошо», — подумал я и ночью тайком подбросил клопов ему в постель. Безобразно, конечно, поступил. Но очень уж хотелось мне проучить фараона.

Утром, как бы невзначай, я спросил, хорошо ли он спал. В ответ он закричал:

— Беспощадно истреблять! Не жалеть ни старых, ни малых! Травить, давить, рубить, топить, колоть, молоть, шпарить, жечь! Чего еще?! Ду-у-ушу вытрясу!

Я рассмеялся. А Квинт сразу осекся и умолк.

— Предоставь это мне, — сказал я и, оставив его одного, ушел в темный чуланчик, чтобы обдумать, как избавить землю от насекомых. Я частенько уединяюсь здесь. В темноте плодотворнее думается. А то при свете бывает так: начнешь о чем-нибудь размышлять и безучастный взгляд невольно останавливается на каком-нибудь предмете. И я уже незаметно для самого себя перекидываюсь с одного на другое. Например, увижу булавку и началось: ага, сталь, а какая? Сколько в ней процентов углерода? А сколько полезных и вредных примесей? Где сталь выплавляли, кто выплавлял? А месторождение руды? В какую геологическую эпоху она образовалась? И когда я кончал выдвижением гипотезы о происхождении Земли, а то и Галактики, только тогда замечал, что думаю не в том направлении. В темноте же я никогда не сбиваюсь с намеченного русла.

Мысль моя быстро созрела, я вышел из чуланчика и посвятил Квинта в тонкий, всесторонне обдуманный план.

— Надеюсь, ты понял, что этих паразитов поодиночке не возьмешь. И опрыскивание ядом не поможет. Мы сделаем умнее. Построим специальные генераторы и, настроившись на слабые импульсы биотоков клопов и мух, то есть, воздействуя, на них излучением таких же, только мощных импульсов, мы заставим их собраться в определенное место. Все мухи земного шара слетятся туда. То же самое и с клопами, которые со всех деревень, стран и континентов, движимые слепым инстинктом, соберутся в отведенное им место. Они будут двигаться к источнику излучения.

— А как же они переберутся через океаны? — спросил Квинт.

— Будут населять все торговые и пассажирские суда, не побрезгуют попутным военным кораблем, на самолетах, да мало ли как. Не наша забота. Найдут способ. Основная их часть погибнет в пути, но они будут упорно преодолевать все препятствия, идя навстречу собственной гибели.

— Хорошо, — допытывался Квинт. — Допустим, они собрались в одну кучу. Но ведь их будет так много, что они съедят нас.

— Не торопись, Квинт, не торопись. Я еще не все сказал. Из всех прилетевших мух мы сделаем одну исполинскую муху, из всех клопов — гигантского клопа, и одним ударом покончим с ними. Таким образом мы сделаем два полезных дела: испытаем нуль-пространство и заодно избавим человечество от мух и клопов. Окутанные нуль-пространством насекомые покинут наш славный мир.

— Они могут к другому пристать. И расплодиться могут!

— Мертвые-то?

— Что же мы тогда стоим? — воскликнул возбужденный Квинт. — За дело.

Несколько дней мы увлеченно занимались разработкой и постройкой генераторов, а когда опробовали и убедились в пригодности их к эксплуатации, я повел Квинта в подвал.

Там стояла сконструированная и сделанная мною скоростная самоуправляющаяся машина, работающая за счет энергии батарейки карманного фонарика, которая питала гравитопреобразователь. Батарейка выполняла ту же функцию, что и запальная свеча в простом автомобиле. Гравитопреобразователь черпал энергию из поля тяготения земли и двигал машину. Я вынужден был держать ее в подвале и пользоваться ею только в исключительных случаях. Каждое изобретение должно быть детищем своего времени, а у меня, как назло, так не получается. Обгоняю время.

Машина двигалась, не касаясь поверхности земли и поэтому в колесах не нуждалась, но чтобы она не бросалась людям в глаза, я приделал их и придал кузову форму легкового автомобиля.

Погрузившись, мы тронулись в путь. В городе я придерживался обычной скорости, а потом развил ее до предела.

Мы остановились в самом глухом уголке тайги, вокруг сплошные болота, гиблое место, но оно нас как нельзя лучше устраивало. В спешке мы забыли взять маски против гнуса и теперь за это жестоко расплачивались. Квинт выделывал сложные акробатические номера, я не уступал ему, и все же от мошки не было спасения: она лезла в уши, в нос, а глаза вообще хоть не раскрывай. Несмотря на это, мы настроили генераторы и включили их. Перед этим я вытащил из коробки заранее приготовленных муху и клопа, которым дома сделал соответствующую биологическую обработку, благодаря которой муха или клоп при соприкосновении с представителями своего отряда вступали в смертельную схватку. Сильный пожирал слабого. А затем начинался высокоорганизованный саморегулирующий процесс превращения получившейся особи в более крупную единицу. Все приползшие и прилетевшие насекомые пожирали своих собратьев.

Теперь я их выпустил и они кинулись каждый к своему генератору. Гнус мгновенно исчез, будто его и не было. В нашу сторону со всех концов тайги потянулись мухи. Через каких-нибудь полчаса муха достигла размеров крупного орла и неистово резвилась над генератором, излучение которого цепко держало ее в своих объятиях. Непрерывный поток прилетевшей мошкары пожирался ею. Муха росла на глазах, бешено колотила крыльями, оглушая окрестности жужжанием.

Смеркалось, когда приполз первый клоп. Нет, он не полз. Он бежал. Худой, высохший, выбившийся из последних сил. Вслед за ним потянулись его родичи, и все они ужасно торопились.

Квинт не находил себе места от бурного веселья. Он злорадствовал, он упивался мыслью о предстоящем мщении за беспокойно проведенную ночь.

Окаянная муха не давала покоя. Она раздражала меня своим жужжанием и вынудила поторопиться с отъездом. Раскидывать лагерь и ждать, пока вся пакость соизволит собраться в гиблое место, мы не собирались, и поэтому, положившись на четкую безотказную работу генераторов, благополучно возвратились домой.

Надо ли говорить, что в районе созревающих насекомых я уменьшил напряжение поля тяготения, иначе бы клоп с мухой при все увеличивающейся массе раздавили бы сами себя.

Глава четвертая

Ядерный скафандр. Призрак. Квинт в опасности. Конец мухам и клопам.

Теперь мы спокойно приступили к изготовлению скафандров. Станок больше не перегорал. Но работа продвигалась медленно, хотя мы и просиживали у ядростанка по шестнадцать часов в сутки. Квинт получал лоскутки ядронита, я был в роли ядерного портного. Работа эта довольно нудная. Только необходимость и заставляла нас выполнять ее. Мы потеряли счет дням, и нам было безразлично, какой идет месяц, какая на улице погода.

Ожили мы только тогда, когда подошел долгожданный примерочный день.

Вчерне готовый скафандр я надел на Квинта. Долго возились, прежде чем удалось вдеть руки в рукава. Скафандр, разумеется, был без подкладки, он будто лился с плеч и был совершенно черным, как раскрытое окно чердака на фоне белой стены. Он зиял, как дыра. Создавалось впечатление, что толкни Квинта — и рука пройдет сквозь него куда-то в темноту. Ничего похожего на объем. Лишь на ощупь можно было убедиться в наличии отвислых продольных складок и почувствовать человеческое тело. Ядронит был идеально черный, без оттенков, без переливов, он не отражал ни единого луча света. Вместо видимых лучей он отражал инфракрасные.

Я взял тюбик белил и помазал краской скафандр, но она тут же, не оставляя следов, стекла вниз. Потер его пудрой — бесполезно. К нему ничто не приставало.

В форточку влетел комар и попытался сесть на скафандр, но тщетно. Он беспомощно тыкался и тоненько пищал.

— Дай срок, — громко сказал Квинт, — доберемся и до вашего брата.

Кинув скафандр на стол, где он разлился словно тушь, приняв неопределенные очертания, я сложил его вдвое, и потом еще, и перегибал до тех пор, пока площадь его не достигла одного квадратного миллиметра. Скользнув меж пальцев, скафандр, смачно шлепнувшись, кляксой распластался на полу.

— Не похоже на одежду, — сказал Квинт, поднимая скафандр.

Я на минутку вышел в соседнюю комнату, чтобы принести пузырек, куда хотел поместить скафандр. А вернувшись, застал Квинта ползающим по полу. На мой вопросительный взгляд он виновато ответил:

— Скафандр ищу. Перекинул его через руку, а он возьми, да и сорвись. Упал — и нет его. Ногу мою из-за него свело.

Мы усердно ползали, исследуя все закоулки и выбоины, заглядывая куда надо и не надо, но скафандр бесследно исчез. Тогда мы вооружились восьмикратными лупами и, разбив комнату на квадраты, вновь принялись за поиски. Тут ничего неправдоподобного нет. Ядерное вещество в четыре килограмма занимает ничтожно малый объем. От нашего взгляда не ускользнули даже малейшие царапины.

Внезапно без стука — что за дурная привычка! — вошла тетя Шаша.

— Что-нибудь потеряли? — полюбопытствовала она.

— Да, — неохотно ответил я. — Комбинезон вот запропастился. Ищем.

— В щелях ищете? С лупой?

— Это особый комбинезон. Хоть он и сорок восьмого размера, без лупы не обойтись.

— Ядерный, — поддакнул Квинт.

Забыв, зачем пришла, соседка выкатилась из комнаты, торопясь поделиться услышанным с дядей Кошей.

Вечерело, когда была осмотрена последняя царапина у порога. Безрезультатно.

Квинт смущенно посматривал на меня:

— Вот так скафандр. Он не улетел никуда, он вниз падал. Ногу даже парализовало.

— Сядь, посмотрим.

Я надавил пальцем на сухожилие.

— Больно? А так? Тоже больно? Положи ногу на ногу. Да не эту, а парализованную.

Квинт с усилием приподнял ее и, помогая рукой, положил на здоровую ногу. Я ребром ладони ударил по коленной чашечке. Нога не дрогнула. Я расшнуровал туфель. Он сам с глухим стуком упал на пол и опрокинулся.

— Нога вылечилась, — сказал Квинт. А из туфля вылился скафандр и, перекатываясь амебой, потянулся к окну.

— Держи, убежит!

Квинт бросился за ним, схватил, для чего-то отряхнул, обдул и крепко зажал в руке.

Вылив скафандр в пузырек и завинтив пробку, я поинтересовался, какое же сегодня число. К календарю мы все это время не прикасались. К соседям заходить не хотелось и я, выглянув на улицу, спросил у первого прохожего:

— Скажите, какой сегодня день?

— Понедельник.

— Я спрашиваю число!

— Тринадцатое.

— А месяц?

— Месяц? Июль. А год вам не нужно? Или век.

— Спасибо, это мне известно.

О, так уже порядком времени прошло. Клоп и муха, вероятно, созрели. Пора их уничтожить. Не откладывая операцию в долгий ящик, мы сразу приступили к ее осуществлению.

Прежде всего нужно заключить в баллоны орудие уничтожения — нуль-пространство. Квинт помог мне снарядиться. К запястьям рук за цепочки мы пристегнули два объемистых пустых баллона, чтобы вместе с ними я составлял единую систему.

— Через пару минут буду здесь, — сказал я и взяв в рот загубник, включил генератор кси-лучей. Нуль-пространство поглотило меня. Как и в первый раз в голову полезли неприятные мысли, но уже по существу. У меня, должно быть, расширились зрачки, когда я подумал, что в результате сдвига по пространственной фазе в момент возвращения назад окажусь в капитальной кирпичной стене. Стена, конечно, треснет или развалится, а во что я превращусь — неизвестно. Да, я рисковал. В следующий раз проникнуть в нуль-пространство надо обязательно за городом, где-нибудь в степи.

В свой мир я вернулся удачно. Правда, почему-то оказался метрах в пятидесяти от дома за старым забором. Минут пятнадцать с передышками я волочил баллоны по земле. В передней отстегнул цепочки и поспешил к Квинту. Он уже, наверное, переволновался. Захожу в комнату, где оставил его… Что такое? Час от часу не легче. В углу, перед шкафчиком с колбами, ретортами и прочими склянками, настороженно, будто боясь шевельнуться, стояло привидение. Полупрозрачное, бледное, неясное, оно имело объем и тяжело дышало. Что бы это могло значить? Ведь призраков не существует. Значит это материальное тело из плоти и крови. Я тихо, вызывающе кашлянул. Привидение не шевельнулось. Лишь через минуту оно сделало шаг назад. Но какой шаг! Это был медленный, плавный прыжок назад и в то же время вверх. Привидение слегка коснулось головой потолка, по самые плечи вошло в него, потом вынырнуло, пересекло по диагонали комнату и пушинкой опустилось рядом со мной, причем ноги чуть не до колен погрузившись в пол, снова вышли из него. Я отскочил от призрака. Он повернулся ко мне, и я узнал размытые черты Квинта. Выцветшие глаза его смотрели на меня, как показалось мне, с укором и недоумением.

— Квинт, ты ли это? — вскричал я и меня ужалила страшная мысль: неужели это осложнение, связанное с оживлением?

— Что поделаешь, Фил, но это я, — ответил он. — А ты принес нуль-пространство?

Это был его голос, но слышался он откуда-то издалека, слабый и тихий, как в плохом телефоне.

— Да, да, все в порядке. Баллоны заполнены.

— А мне дышать тяжело. Воздух разряжен и с глазами что-то неладное, все погрузилось в густой туман. Слух дрянной, стену протыкаю, порхаю — не хуже бабочки.

— Присядем-ка, — сказал я. Мысль лихорадочно работала. — Давно в таком состоянии?

— Погромче, Фил. Минут так пять.

— Погромче, Квинт. Расскажи по порядку.

— И рассказывать нечего. Был человек как человек. Ты задержался, я забеспокоился, потом стал таким. Сразу. Без всяких переходных состояний.

— Громче, Квинт!

— Сначала я не придал этому значения. Бывает же такое, что в глазах потемнеет. Но взлетев к потолку, испугался. Проткнул потолок и увидел чердак. Опустился вниз, а дыры на потолке нет. А ведь я продырявил его. Думал, может это сон, и щипал себя, и кусал. Больно. Скажи, я не сплю?

— К сожалению, нет.

— Я себя чувствую каким-то получеловеком. Бедный я. Наказанный я.

— Успокойся, Квинт. Ничего страшного нет. Веришь мне?

Он себе так не верил, как мне. Я старался внимательно рассмотреть его. Такие мелкие детали, как швы костюма, волосы, рисунок кожи — вообще были невидимы. Особенно неприятное впечатление производили безжизненные, пустые, как у скульптуры, глаза. Сквозь туловище просматривалась спинка стула. По мере сгущения сумерек Квинт, казалось, все более растворялся в воздухе. Я включил свет.

— Попрошу тебя в коридор не выходить. Соседей можешь напугать.

— Я так страшен?

— Нет, просто неприлично выглядишь. Соседи — люди пожилые. С физикой дела не имеют, а ты просвечиваешь. Как они на этот иллюзион среагируют, неизвестно.

— Выходит, я дырявый?

— Почему — дырявый. Не выдумывай. Мы, очевидно, столкнулись с новой формой болезни. Мне нет нужды обманывать тебя. Ложись-ка, Квинт, в постель, забудься сном и положись на меня. Неизлечимых болезней нет.

Я усиленно соображал. Болезнь болезнью. Но причем здесь полуневесомость? Уже третий час ночи. Квинт перевернулся в постели, вздрогнул и от слабого толчка приподнялся вместе с простыней сантиметров на тридцать, секунду повисел, потом, так и не проснувшись, опустился на край кровати, чуть побалансировал и свалился на пол. Я не стал будить его и, напрягшись, приготовился поднять. Каково же было мое изумление, когда я его совершенно без усилия оторвал от пола. Тело весило не больше полукилограмма. Держать на руках взрослого человека и не чувствовать его веса — ужасно. Кроме того, руки мои, как в густой строительный раствор, погрузились в тело Квинта. Во мне заговорила страсть исследователя, и я ладонью со значительным сопротивлением разрезал Квинта пополам. И ничего. Он спокойно спал. А уж не сплю ли я сам? Нет, это явь. А может, все вещи в комнате потеряли вес? Я схватил графин с водой, но он был куда тяжелее Квинта. Признаться, я растерялся. Но длилось это какой-то миг.

Я решительно направился думать в чулан и, мимоходом взглянув в шкафчик, обнаружил, что сосуд с нуль-пространством, тот, который помог мне избавиться от утюга, разгерметизирован. Догадка сразу осенила меня. Квинт, видно, нервничая, передвигал для успокоения содержимое шкафчика и нечаянно сдвинул рычажок на сосуде. Пружина открыла крышку, и высвободившийся остаток нуль-пространства мгновенно обволок Квинта. Но поскольку его было мало, оно окутало Квинта лишь тоненькой пленкой и он больше чем наполовину оказался в нуль-пространстве. Будь сосуд повместительнее, мне пришлось бы заказывать другую мумию.

Как помочь Квинту, я не знал. А он безмятежно спит, надеется. Однако помощь пришла сама. Утром он стал более заметен и самочувствие его улучшилось. «Эге, — сказал я, — значит, со временем нуль-пространство рассеивается, если, конечно, не плотно окутает тело».

После обеда Квинт пришел в нормальное состояние. Погрузив баллоны в машину, мы, не мешкая, отправились в тайгу.

Прибыв на место, мы просто не поверили своим глазам. Зрелище, не скрою, было мерзкое и отвратительное.

Муха заняла четверть неба, и невозможно было охватить единым взглядом ее контуры. Редкие, сухие сосны, стоявшие ранее здесь, она разнесла в щепы. Ураганный ветер от взмахов крыльев едва не валил нас с ног, тем более что притяжение в этом месте было слабым. Временами жужжание оглушало нас.

Клоп был невелик, всего лишь с трехэтажный дом. Он топтался над генератором и издавал неприятные свистящие звуки, заставляющие холодеть кровь в жилах. Кожные пахучие железы источали специфический запах. Членистый хоботок, а точнее целый хобот, подогнутый под голову, содрогался, пульсировал, а два длинных с наростами уса, давно уж разворотили близстоящие деревья.

Кружилась голова. Я с содроганием подумал, а что если перегорят генераторы? Тогда свободная от притягательной силы излучения эта отвратительная пара бросится в разные стороны в поисках пищи. А ближайшая пища — это мы.

Глядя выкатившимися глазами на клопа. Квинт попятился и споткнулся о трухлявый пень.

— Вот так клоп! И он меня кусал. Не поверю. Фил! Смотри! Этот нахал растопчет генератор.

Только тут я заметил, что стальной навес, прикрывающий генератор, уже наверное не первый день как сброшен клопом. Генератор лежал на боку и постепенно скатывался в неглубокую выемку, куда то и дело ступала нога клопа. Вместо того чтобы взяться за баллоны, я, повинуясь не знаю какому инстинкту, пренебрегая опасностью, ринулся под волосатые ноги клопа. Впрочем, волосинки были не тоньше оглобли. Но опоздал. Раздался хруст, и от генератора остались жалкие обломки. Теперь клоп был предоставлен самому себе и не замедлил этим воспользоваться. Я, как ошпаренный, вылетел из-под его ног. Клоп мгновенно почуял наш запах, с секунду потоптался, и лавиной двинулся на нас.

Спасение было только в скоростной машине, но он преградил к ней дорогу. Пришлось волей-неволей спасаться бегством. Массивная туша клопа ломала деревья, словно соломинки, земля гудела и дрожала. Преследователь настигал нас. Глупо и обидно погибнуть так, от какого-то несчастного клопа. Мы бросились в разные стороны. Клоп остановился, круто развернулся, поднял в воздух тонну грязи и кинулся за Квинтом. Как мне было жаль бедного моего фараона! Как он ни вилял, а это чудовище догоняло его. В самый критический момент, когда колюще-сосущая трубка почти касалась Квинта и вот-вот должна была вонзиться в него, он вдруг взмахнул руками и исчез. Клоп застыл на месте. Убедившись, что он не собирается бежать, я, поборов отвращение и страх, осторожно приблизился к нему. Рискуя быть раздавленным, пополз между согнутых членистых ног по направлению к голове и увидел Квинта. Он с разбегу угодил в узкий, но глубокий овраг и теперь живой и невредимый лежал на дне.

— Крепись, Квинт! — крикнул я. — Ты же фараон, не забывай.

Я бросился к баллону, чтобы покончить с клопом, боялся, что нуль-пространство охватит и Квинта. Ничего не поделаешь, надо мчаться домой за запасным генератором. Заверив Квинта, что он будет спасен, я вскочил в машину и развил предельную скорость. На подступах к городу машина внезапно остановилась. Тьфу! Такая мелочь. Разрядилась батарейка карманного фонарика. А без нее машина мертва. Всегда у меня так: как начнутся срывы, так и потянутся цепочкой.

Дальше я мчался за счет мускульной энергии собственных ног. Удивляюсь, как мне повезло. На дороге, шедшей под уклон, меня бесшумно обогнало такси с выключенным мотором. Я вовремя спохватился и зычно крикнул: «Стой!». Крик был услышан, такси остановилось и шофер, добродушно улыбающийся дядя, доставил меня до дому. Велев ему обождать, на что он сразу согласился, я метеором влетел в комнату, обмотал сорокакилограммовый генератор ремнями, раскачал его, закинул за плечи, выскочил в коридор и пронесся мимо ошеломленных соседей. Дядя Коша при этом приставил указательный палец ко лбу и выразительно им повертел. Пусть вертит. И тут я вспомнил, что не взял фонарик. Пришлось возвращаться, и снова пронестись мимо соседей. Дядя Коша больше пальцем не вертел. Он просто бессмысленно округлил глаза.

Шофер меня ждал. Есть же хорошие люди!

Через десять минут я был у своей машины. Заменив батарейку, включил двигатель и скоро увидел клопа. Он все еще не терял надежды достать лежащего в овраге, уже побелевшего, Квинта. Подрыв лапами землю, клоп приблизился к нему, трубка почти касалась несчастного. Квинт старался не дышать, боясь, что при вдохе грудь подымется и жало вонзится в нее.

Я настроил генератор. Клоп повернулся и, влекомый излучением, кинулся на меня. Я этого ожидал и, положив генератор, отбежал в сторону. Теперь клоп был не опасен. Он бестолково затоптался на месте.

Квинт с моей помощью выбрался из оврага и сел на жухлую траву.

— Тяжело? — сочувственно спросил я.

— Дай отдыш-шаться. Никогда не думал, что дышать такое удовольствие.

Я сочувственно смотрел, как жадно он глотает воздух, а потом сказал:

— Пора кончать с этой мерзостью. Мало ли какой фокус они еще могут выкинуть.

Один баллон мы поставили метрах в тридцати от мухи. Ближе нельзя: она могла крылом сбить не только баллон, но и нас. Ей что!

Выждав удобный момент, когда она затихла и ветер прекратился, мы открыли вентиль и с помощью прихваченного раструба направили «струю» нуль-пространства на муху. Не успел баллон полностью опорожниться, а она уже исчезла. Она была неизвестно где. С клопом покончили точно так же быстро и аккуратно. Квинт даже разочаровался:

— Все?! Поучить бы следовало идола!

— Ну, ну, успокойся, — сказал я. — Избавились от них и довольно. Едем. Скафандры нас ждут. Кончать надо.

Глава пятая

Фотонит. Скорость света — не предел. Четвертое измерение. Новая загадка.

Приехав домой, Квинт без лишних разговоров уселся за ядростанок и завертел рукоятками. А я задумался над тем, как сделать для скафандра шлем, чтобы он был прозрачным. О стеклах и каких-либо там полимерах не могло быть и речи. Перископические очки меня тоже не прельщали. Шлем должен быть создан из света, из фотонов. Но покоящихся фотонов не существует — в природе, по крайней мере. Да, но ведь и искусственных химических элементов в природе нет, однако человек их получил. Почему же не попробовать получить покоящиеся фотоны? Несомненно, это невероятно трудно, но выполнимо. Требуется всего лишь остановить свет. Тогда его можно держать и хранить где угодно. А если его, образно выражаясь, накачать под большим давлением в прочные стальные тюбики с диафрагмированными отверстиями, то получатся миниатюрные, превосходные фонарики. Своими соображениями я поделился с Квинтом.

— Насколько я знаю, — с солидностью настоящего ученого сказал он, — масса покоя фотона равна нулю. Значит, он существует только в движении. Остановить фотон — значит прекратить его существование, а раз свет состоит из фотонов, выходит, и света не будет. Что-то мне не ясно.

— Смотря как рассуждать. Свет, кроме волновой природы, имеет еще и корпускулярную. И та и другая объясняют его многочисленные свойства. Фотон представляет собой волну-частицу. Мы волну уничтожим, а частицу оставим, то есть получим чистенькие фотоны. Ведь благодаря только волновым свойствам свет распространяется в пространстве. Лишив его этих свойств, мы тем самым остановим его.

После бесчисленных хитроумных экспериментов мне удалось получить твердый свет, что явилось для меня приятной неожиданностью. Впрочем, я это предугадывал, но не надеялся на положительный результат за такой короткий срок. Случилось это непредвиденно.

«Накачав» свет в толстостенный разъемный стальной шар, я удалился в чуланчик. Там, в полной темноте, открыл отверстие, надеясь увидеть вырывающийся свет, но он не появлялся. Озадаченный, я начал ковырять в отверстии иглой, думая, что оно засорилось. Игла упиралась во что-то твердое. Тогда я рискнул раскрыть шар и зажмурился, боясь ослепнуть от мгновенно освобожденного света, но его не было. Куда же он делся? Ведь он был в шаре.

Удрученный, я вышел к нетерпеливо ожидавшему меня Квинту. Он сразу догадался, что меня постигла неудача, и я впервые не знал, что ему ответить. Он забрался в чулан, что-то там шевелил, передвигал, громыхал, чихнул и, наконец, закашлявшись, вышел и сказал:

— Тоже, наверно, не лучше скафандра. Пошарься-ка в ботинке.

Я стоял поглощенный думами, как вдруг почувствовал какое-то легкое прикосновение к щеке, потом к губам. Я схватился за них и наткнулся на что-то круглое, твердое и гладкое. Сомнений быть не могло: это был твердый свет, названный заранее фотонитом, потому что он состоял из спрессованных, неподвижных фотонов. Пальцы мои сжимали невидимый шар. Если ядронит был невидимо-черным, то шар был абсолютно прозрачным и почти невесомым. Я даже не попытался его взвесить, зная, что это бесполезно, так как весь свет, получаемый Землей от Солнца, не весит и полутора килограммов, а на шар его ушла неизмеримо малая часть. Он свободно парил в воздухе, пока случайно не наткнулся на меня. Странно держать его, ощупывать, гладить и совсем не видеть. Квинт, как дитя, забавлялся шаром, перекладывая из одной руки в другую, пробовал на зуб, лизал, щелкал по нему.

Подвергнув фотонит испытаниям, я убедился, что это идеально твердый и прочный материал. Тонкую пластинку из него невозможно ни сломать, ни согнуть, ни пробить. Без него нам в космос лучше и не соваться.

— Как камень под кепкой-невидимкой, — сказал про фотонит Квинт.

— Камень против него все равно, что лебяжий пух против алмаза.

— А зачем нам фотонит? Скафандры, я понимаю, чтоб дождь нас не мочил.

Наконец-то Квинт заинтересовался, для чего все это мы делаем. А не пора ли рассказать ему обо всем? Пора. Но начать надо не с профессора. И я спросил:

— Ты не задумывался над тем, кто тебя убил?

— Признаться, Фил, думал. Еще как думал. Но не знаю кто. Я иногда вспоминаю свою прошлую фараонью жизнь, но не говорю тебе об этом. Сам знаешь, был я жестоким деспотом. Не мудрено, что меня убили и, замечу, правильно сделали. А того человека я бы хотел знать.

— Есть возможность познакомиться с ним.

— Ты хочешь его оживить? — подскочил Квинт. — Уж я с ним поговорю. Нет, нет, по-деловому, по-современному и честно. Где он? Веди к нему.

— Его нет. Есть другой способ увидеть его. Однажды, когда ты был еще мумией, я поспорил с одним человеком, утверждавшим, что человечество никогда не увидит свое прошлое. Я решил доказать обратное. Раньше у меня не было подходящего материала для скафандров, способных защитить тело от холода мирового пространства и разных губительных излучений. Теперь они есть. Нам нужно вырваться в космос и развить сверхсветовую скорость.

Я умолк, ожидая, как на последнюю фразу среагирует Квинт. Он потрогал подбородок, потеребил его и неуверенно выдавил из себя:

— По-моему, Фил, ты перегнул немножко. Ведь скорость света предел. Ты сам говорил. Это окончательно и бесповоротно доказано.

— Правильно, но не совсем. Посчитай-ка. От прожектора на расстоянии пятисот километров помещен неподвижный экран. Прожектор вращается на вертикальной оси со скоростью сто оборотов в секунду и испускает тонкий луч. С какой скоростью будет скользить «зайчик» по экрану?

Квинт прикинул в уме и сообщил:

— Получается триста четырнадцать тысяч километров в секунду. Но, Фил, «зайчик» же не является носителем информации от одной точки экрана к другой, он не может быть средством причинной связи явлений.

— Нас это не касается. Главное, сверхсветовая скорость возможна. Или представь себе мысленно, что у тебя зеркальце и ты направляешь луч на звезду. Теперь едва уловимое движение рукой и «зайчик» почти мгновенно перескочит на соседнюю звезду, а между ними лежит бездна в сотни световых лет. Представляешь, какая скорость у «зайчика» будет? Его роль мы и примем на себя. Изображение убийцы и тебя самого в настоящий момент находится от вас на расстоянии шести тысяч световых лет и мы покроем его. Настроиться на волны, несущие изображение, представляет, конечно, трудность, но мы должны ее преодолеть. Построим сверхчувствительный приемник — хроноскоп, который позволит нам быстро и безошибочно получать четкие объемные изображения.

— Непонятно, как же мы вырвемся в космос? Чем будем питаться? Без ракеты не обойтись.

— Обойдемся. На строительство межзвездного корабля уйдет не один год, потребуются колоссальные средства, громадные запасы горючего, целая армия рабочих, а к скорости света мы даже не приблизимся. Но если мы этого и достигнем, то даже разреженный межзвездный газ испепелит ракету, несмотря на то, что он в десятки тысяч раз разреженнее лучшего лабораторного вакуума на Земле. Я уж не говорю о метеоритной опасности. Это все равно, что лететь на мыльном пузыре к Луне. Ты думаешь, человек полетит к звездам на ракетах? Никогда! Ракеты будут хозяевами лишь в солнечной системе. Все фотонные, аннигиляционные и прочие ракеты имеют только теоретический интерес. Человек достигнет звезд другим путем. Каким — еще никому неизвестно. И не будем гадать об этом. Мы же построим сверхмощный лазер, с дистанционным управлением, способный непрерывно посылать луч в пространство. Мы можем превратить вершину луча в твердый свет, в фотонит, и с комфортом устроиться на нем. Дальше нас понесет сам луч. Управляя лазером, то есть изменяя угол наклона луча, мы будем описывать гигантскую дугу, удаляясь от земли, и развивать какую угодно скорость.

— Послушай, Фил, ты говорил, что световое давление отталкивает лишь частицы с массой в одну триллионную грамма. Как же нас, таких тяжелых, понесет луч?

— А для чего я открыл нуль-пространство? Не для забавы же. Окутаем им себя, и по отношению к лучу нас будто не станет.

— Хорошо, но ведь при световой скорости масса тела становится бесконечной. Помнишь, сам говорил, что масса есть не только мера количества вещества, но и мера инертности тела. При больших скоростях инертность противится дальнейшему разгону. Для постоянного ускорения тела требуется все большая и большая энергия, а масса противится, инертность все больше возрастает, все больше требует энергии, и наконец, энергии всей Вселенной не хватит, чтобы разогнать тело до световой скорости, потому что в этом случае масса его станет бесконечной. А этого в природе не может быть.

— Молодец, Квинт, правильно рассуждаешь. Но то в природе, а то у нас. Большая разница! На то мы и люди. Факт, что луч понесет нас. Согласен? Ведь мы же будем в мешке из ничто.

— Да, но это опасно, Фил. Значит, мы будем бесконечными, необъятными, как Вселенная. Мы собою вытесним всех и все. Масса головы станет бесконечной, каждый волосок на ней тоже. Страшновато! Мозг-то тоже станет бесконечным. Как же мы будем соображать и смотреть бесконечными глазами? А если я захотел высморкаться, в каком месте браться за нос, если он всюду бесконечен?

— Вот я и хочу испытать это, почувствовать на себе. Не всякому дано испытать прелесть такого состояния. Вот так, Квинт!

— А дальше? Что дальше, Фил? Когда обгоним свет, что же с нами будет? Сверхбесконечными станем? Или вообще нулями?

— Что дальше будет, никто не знает. Вот первыми и узнаем.

— Опасное предприятие. Может, оставим его? Зачем нам этот убийца?

— Боишься?

— Ай, ай, Фил, не говори так, не причиняй мне боль. Я готов следовать за тобой хоть в желудок крокодила.

— Дело, Квинт, не только в убийце. Это дело второстепенное. Лететь нужно для того, чтобы спасти одного профессора.

— Какого профессора? Я не знаю никакого профессора!

— Он занимался очень важными вопросами. И однажды его аппаратура по неизвестным причинам сгорела, а профессор исчез.

— Сбежал?

— Я говорю исчез. Его нет ни на земле, ни под землей.

— А… догадываюсь. Он уже опередил нас и умчался в космос. Сейчас с ним там что-то случилось и он взывает о помощи.

— И в космосе его нет.

— Так где же он тогда? В царстве Анубиса?

— Он в четвертом измерении.

— О, Фил, этого я не слышал. Это какое такое измерение?

— Трудно объяснить. Мы живем в трехмерном мире. Все измеряется длиной, шириной и высотой. Правильно?

— Да, я хоть и худой, но объемистый и имею высоту. Смотри, метр семьдесят, — Квинт встал и положил ладонь на голову.

— А теперь представь, что ты роста не имеешь. Совсем нуль.

— Сплющился?

— Как хочешь. В общем, ты стал абсолютно плоским.

— Тоньше атома?

— Говорю же тебе, нулем по высоте. Как тень. А все остальное без изменения.

— Я стану пятном, Фил, я не смогу жить.

— Сможешь. Это же чисто умозрительно. И все люди на земле станут такими же. И я тоже.

— Ну, тогда ничего.

— И вот мы живем, о высоте и толщине никакого понятия не имеем, для нас это третье измерение просто невообразимо. Горы плоские, деревья плоские, все плоское и земной шар нам кажется плоским. Живем мы в этом двухмерном мире, а на самом-то деле на шаре, и однажды плоские люди, неважно для каких целей, построили по окружности замкнутый плоский забор. За ним другой, уже большего размера, окружающий первый. И так дальше, много-много концентрических заборов. Каждый внешний, разумеется, по окружности будет длиннее предыдущего и на него соответственно уйдет больше стройматериалов, плоских досок или чего там, не знаю. Наконец, построили самый длинный забор. По трехмерному — это на экваторе. А строительство продолжается. И тут замечают, что такое? Следующий забор, хоть он и охватывает самый длинный, а получился короче и материала потрачено меньше. А последующий еще короче этого и так дальше. Трехмерным-то это понятно, а им каково? Шар же в их понятии плоский, объем для них невообразим. Ох и поломали же головы они. Как? Зачем? Почему? Целый научный переполох. Ты это понял, Квинт?

— Да, да. Но к чему ты это говорил, не понял.

— Подожди, сейчас. А что такое четырехмерный мир? Тот, где находится профессор. Допустим мы, нормальные трехмерные люди построили из жести над земным шаром оболочку, такую скорлупу. Над ней другую, уже больше первой, и жести на нее ушло больше. Потом третью, четвертую… Строили, строили, уже поглотили солнце, ближайшие звезды, уже галактику, наконец миллиарды галактик, уже и Метагалактику и вдруг заметили, что на очередную скорлупу ушло меньше жести и она стала меньшего размера и в то же время охватывает предыдущую скорлупу. Уразумел? А следующая еще меньше, и еще, и еще, и еще.

— Но-о! Так не может быть. Не-е.

— А помнишь плоских? Они тоже говорили так о своем все уменьшающемся заборе. И мы в таком же недоумении с этой скорлупой. В этом и заключается суть некоего таинственного четвертого измерения. Немного-то мы знаем о нем.

— Что же там профессор делает?

— Ванну принимает, — усмехнулся я.

Квинт принял это за истину и озабоченно спросил:

— Как мы его оттуда вытащим?

— Вот узнать об этом и полетим в космос. Изображение бумаг профессора, где есть формулы и схемы, унеслось в виде световых лучей в космос. Будем догонять это изображение и читать. А по пути свернем и посмотрим, как тебя убили. Когда же вернемся на Землю, тогда и будем вызволять профессора.

— Он же, Фил, за это время умрет. И неизвестно, сделают ли из него четырехмерники мумию.

— Он не умрет. Для него что минута, что тысяча лет — безразлично.

— Надо спасти его, Фил, правильно. Я буду работать… как этот… зверь такой есть. А когда мы вернемся?

— Когда? О-о-о, Квинт, этого я не учел. Мы же перенесемся в будущее. Точно не могу сказать, но во всяком случае вернемся не раньше, чем лет через тысячу. Это самое малое. А может и через сто тысяч, ведь как идет время при сверхсветовой скорости — неизвестно. Ах, как жалко!

— Профессора?

— Супругу его, Лавнию. Детей его. Обнадежил я всех. Садись, Квинт, за станок, а мне нужно зайти к ним.

Я достал бумажку с адресом «Поищнева 12-2». Искать пришлось довольно долго. Я не знал этой улицы, но ведь не в пустыне живу. Спросил у пятого, десятого и нашел нужный мне адрес. Лавнии дома не было. В детской возился с телевизором мальчик лет восьми.

— Где мама? — спросил я.

— Ушла за резисторами и лампами. Сейчас придет.

— Разбираешься? — кивнул я на телевизор.

— Папа научил. Когда он приедет, возьмет мне по списку много деталей. Робота буду делать. А вон мама пришла.

Увидев меня, Лавния вскинула брови и положила сверток на краешек книжной полки.

— Вы?! Что-нибудь случилось?

— Нет. Но сообщение для вас важное.

Она пригласила меня в кабинет Бейгера. Не знаю, как ухитрялся профессор работать за маленьким низеньким столиком, сидя на жиденьком стульчике. В углу стояла пустая проволочная корзина, а три стены занимали стеллажи с книгами. Я бегло пробежал глазами по их корешкам: энциклопедии, справочники, издания по физике, математике, медицине, солидные научные журналы.

— Не любит он комфорта, — как бы оправдываясь, сказала Лавния. — Ограничивает себя в удобствах. Так что у вас? Говорите.

— Очевидно, профессор Бейгер, как ваш супруг, потерян, — без предисловия сказал я.

— Как? Он погиб?

— Нет, мы спасем его. Он будет жить, будет работать. Сядьте, пожалуйста, я постараюсь вам все объяснить.

Я рассказал ей о своих предположениях, о подготовке к полету в космос за погоней изображений бумаг профессора и затронул часть раздела теории относительности о ходе времени в разных системах отсчета.

— Теперь вы понимаете? — закончил я.

— Боже! Неужели это единственный выход?

— Конечно, можно вести исследования, разрабатывать и пробовать на земле. На это уйдут годы, а то и вся жизнь. А где гарантия успеха? Ведь надо же создать точно такую аппаратуру, что сгорела в лаборатории Бейгера. Имеется прямой риск вообще ничего не добиться. А так я действую наверняка: пусть через тысячи лет, но возвращу профессора в наш мир.

Лавния сокрушенно покачала головой.

— Столько времени. Не выдержит он.

— Что вы! Он даже и не знает, где находится. Для него это миг. Он жив, хотя и не живет в нашем понимании. С какой мыслью он нырнул в четвертое измерение, с такой же мыслью и вынырнет оттуда и даже не заметит, что исчезал. Он просто как бы моргнет глазами. Сейчас его мысль растянулась, застыла на какой угодно срок, без нашего же вмешательства она застынет навечно.

Лавния сдавила пальцами виски и, казалось, не слышала меня. Наконец она стряхнула с себя оцепенение.

— Как страшно. Но я перенесу это. От судьбы никогда не уйдешь. Хорошо. Бейгер будет жить. Без нас. Мне остается только смириться.

— Хочу вам еще одно сказать. Пусть у вас совсем не гаснет надежда. Я в чудеса не верю, но где-то в подсознании у меня сидит мысль, что вы с Бейгером еще встретитесь. Не теряйте надежды. Все может измениться.

Я перевел взгляд на книги и увидел торчащий из звездного каталога уголок бумаги.

— Разрешите, — я взял каталог и, воспользовавшись бумагой как закладкой, раскрыл его. На сложенном вдвое листе была нарисована схема, напоминающая солнечную систему. Планет было двадцать шесть. Под центральным кружком с лучами было от руки написано «Ригель», а под девятым кружком, затушеванным карандашом, — «ПНЗ» и несколько букв с цифрами: «O2 25%, m 3,2·1020, t 297°K, 26 час, 260 лет». Я сразу ухватил суть и протянул лист Лавнии.

— Вам эта схема знакома?

— Впервые вижу. Что она означает?

— Это почерк Бейгера?

— Да, рука, похоже, его.

— Поразительно, как он узнал эти данные. Видите, здесь изображена звезда Ригель. Это в созвездии Ориона. Световой луч от Земли до Солнца идет восемь минут, а чтобы добраться до Ригеля, ему потребуется шестьсот с лишним лет. Представляете, какая даль? Никакими телескопами, никакими измерениями, не то что у Ригеля, а даже у самой близкой звезды в созвездии Центавра планеты не обнаружены. Уж очень они далеки. А тут, смотрите, целая планетная система. Да какая богатая. Мало того, у этой девятой планеты, названной почему-то ПНЗ, есть важные характеристики. Кислорода в атмосфере 25%, масса меньше земной, средняя температура, очевидно, у поверхности, 297° по Кельвину, значит, плюс 24° по Цельсию, продолжительность суток 26 часов, период обращения планеты вокруг светила равен нашим 260 годам. Можно смело предположить, что на ней есть жизнь, может быть, даже разумная. Что вы на это скажете?

— Не знаю. Хотя постойте. Мне Бейгер как-то говорил про эту звезду, про Ригель. Будто она больше и горячее Солнца. Ну почему я такая бесталанная? Я не понимала, шутил он или говорил всерьез. Вообще-то он шутил редко и без улыбки. Про прекрасную планету говорил. Я ничего не понимала. Откуда у него что берется. Если б я знала… ах, если б я знала, что так случится. Когда вернется из больницы мой сын, я с ним вас познакомлю. Он должен что-то знать.

— Буду рад. Это новая загадка Бейгера. Полагаю, что между ней и его исчезновением существует какая-то связь. Может, по ходу дела кое-что выяснится. А пока ничего не меняется. Я готовлюсь к полету. До свидания, Лавния. Я буду вас навещать. А сына сразу же посылайте ко мне.

Глава шестая

Фиолетовый глаз. Вынужденное бегство. Младенец. Сказочный рост. На чердаке.

Загадочная планета ПНЗ овладела всем моим существом. Откуда Бейгер получил о ней такие подробные сведения? Почему именно эта планета интересовала его? Ответа ждать не от кого. Надеяться можно только на самого себя. Придется собственными глазами взглянуть на планету. А заодно выяснить, пусто ли межзвездное пространство. А вдруг потухших звезд больше, чем видимых. Мне все нужно знать, не в парк собрался, во всем надо самому удостовериться, чтоб трасса была чистенькой, без мусора.

От телескопа, конечно, толку нет. О, у меня же есть ядроскоп! Если бы у микроскопа поменять местами объектив и окуляр, то получилась бы подзорная труба. Следуя этой аналогии можно ядроскоп переоборудовать в космоскоп, те же волны тяготения, искупаемые небесными телами, преобразовать в видимый свет. И дыру в потолке делать не надо, поскольку для тяготения преград нет.

Я взялся за дело, но опростоволосился. Космоскоп давал такое невероятное увеличение, что не только планеты Ригеля, а даже самые отдаленные небесные объекты, находящиеся от нас на расстоянии миллиардов световых лет и улавливаемые разве что радиотелескопами, приближал к самому глазу. Поэтому разглядеть что-либо было невозможно, все сливалось в сплошную туманную массу разных цветов и оттенков. А меньшего увеличения добиться нельзя. Всему есть предел.

Я направил космоскоп в своего рода тоннель, свободный от небесных тел, и увидел — кто бы мог подумать — увидел… глаз, застывший, немигающий фиолетовый человеческий глаз. Я не оговорился, именно фиолетовый. Это меня настолько поразило, что я более часа, не отрываясь от окуляра, рассматривал его. За это время я несколько сот раз моргнул, а тот глаз ни разу. Но он не был мертв, он был влажен, в нем светился разум. Мало того, этот глаз показался мне знакомым, где-то я его видел, а вот где, хоть плачь, не помню.

Прямые, как пики, фиолетовые ресницы торчали из век в разные стороны и местами пересекались. Зрачок цвета чистого рубина, состоящий из мелких восьмигранных ячеек, так и вперился в меня. А потом будто сверкнула молния. Я почувствовал, что если сейчас не оторвусь от окуляра, то глаз меня загипнотизирует. Я сделал легкое усилие, но голова даже не шевельнулась. Я сильнее напряг мускулы. Ни с места. Оказывается, оторваться вообще невозможно. Я сделал еще одну попытку и напряг мускулы так, что вены вздулись и посинели, но глаз словно приковал меня к себе и не отпускал. Хорошо, что мозг не попал под его влияние.

— Квинт, оттащи меня от окуляра, — простонал я. Молчание.

— Квинт! Слышишь! — взревел я, чувствуя, что еще немного и сознание покинет меня.

Угораздило же его не вовремя выйти. Я вспомнил, как он говорил: «дай гляну», кажется, тормошил меня, да разве от глаза оторвешься? Вот Квинту и надоело ждать. Я опустил веки и решил не поднимать их, пока не придет Квинт. Но глаз точно приказывал: «Смотри на меня!», и не было сил не подчиниться ему. Я сжал веки, приложил все душевные и физические силы. Но куда там. Не подчиняясь мозгу, веки мои сами поднялись, и этот окаянный глаз снова вперился в меня. Я пробовал скосить глаза в сторону, пробовал закатить их, чего только не перепробовал, но толку не было. Глаз тянул к себе, звал, приказывал, угрожал.

Я был на грани сумасшествия, когда хлопнула дверь и вернулся Квинт.

— Тащи меня, скорей, скорей! — закричал я.

— Куда тащить?

— Оторви меня от ядроскопа, от окуляра, скорей!

Квинт понял, что я не шучу. Он обхватил мою грудь руками и, натужно засопев, стал тащить, но, как и следовало ожидать, ничего не получилось.

— Ты не упирайся, Фил!

И действительно, я, зная, что нужно оторваться, все отлично понимая, отчаянно ему сопротивлялся.

— Голову оторви! — заорал я не своим голосом.

— Не могу, Фил. Голову не могу. Как хочешь.

— Да не от туловища, от окуляра оторви.

Поскольку лоб мой был плотно прижат к фланцу окуляра, Квинт не мог завести под него ладонь и поэтому стал тянуть за уши. Боль, должно быть, была нестерпимой, только я ее не чувствовал: чертов глаз уже стал двигаться и приблизился ко мне.

— Больше не могу, Фил. Иначе оторву совсем.

Квинт, конечно, понимал, что положение трагическое. Он чуть не плакал.

— Зови на помощь соседей. Бегом!

«Если соседей нет, тебе конец!» — сказал глаз и захохотал.

«Начинаю сходить с ума», — подумал я и еще крепче прижался к окуляру. Теперь я смотрел прямо в глаз не мигая. Он же холодно подмигнул, приблизился вплотную и наполовину «вошел в меня». Очевидно, началась агония. Глаза я больше не видел, он уже весь сидел во мне и прямыми ресницами разворачивал внутренности. В последних проблесках сознания я услышал отрывки фраз. Это вернулся Квинт, с соседями.

— Не то… Ради Рабсуна… Полотенце… Паралич…

Глаз во мне подмигнул и я уже собрался уйти в небытие, как сознание и причем довольно быстро вернулось ко мне.

Квинт с одной стороны и соседи с другой держали концы полотенца, середина которого опоясывала мою голову. Они, как пилу, вогнали его между лбом и фланцем и, упираясь о космоскоп, с трудом оттянули голову. Даже сейчас удерживали ее, не ослабляя усилий. Я еще бессознательно тянулся к окуляру, но сознание мое с каждой минутой прояснялось. Глаз больше не притягивал. Мускулы после небывалого, неконтролируемого мозгом напряжения, блаженно отдыхали. Теплая живительная волна прошла по телу.

— Странная история, — сказал я и обратился к соседям: — Извините за беспокойство. Неприятность вышла, а все глаз проклятый. Не знаю, как вас отблагодарить. Право, если бы не вы, я затрудняюсь сказать… Искренне благодарю.

— Ну что вы, — смущенно, заматывая полотенце и протягивая его Квинту, сказал дядя Коша, — мы просто выполнили свой долг. Припадки всякие бывают и со всяким могут случиться.

Соседи держались настороженно, изредка бросая косые взгляды на невиданную машину — космоскоп. В тете Шаше боролись страх и любопытство. Пришлось объяснить:

— Собственно, это был не припадок. Я пока и сам точно не знаю, что. Вероятнее всего, рубиновый зрачок парализовал центр высшей нервной деятельности.

— Зрачок? — упавшим голосом спросил дядя Коша. — Вам бы полечиться, голубчик.

— Рубиновый? — недоверчиво выдохнула тетя Шаша. — Таких не бывает.

— Раз зрачок, значит, рубиновый. Все бывает, — выпалил Квинт, хотя он и понятия не имел, о чем я веду речь. — Фил знает, что говорит.

— Помолчи, Квинт. Я пока не знаю толком, в чем дело, я констатирую факт. Зрачок, конечно, не мой.

Соседка незаметно дернула за рукав дядю Кошу.

— Присаживайтесь, будьте гостями. Я постараюсь объяснить.

— Нет, нет, спасибо. Мы спешим, мы отлучились на минутку по вызову вашего э… квартиранта. В следующий раз.

После ухода соседей Квинт, естественно, спросил, почему я прилип к космоскопу.

— Загляни-ка лучше в него сам.

Квинт приник к окуляру и секунд через пять таинственно сообщил:

— Знаешь, там незнакомый дядька со стеклянным, подкрашенным глазом подсматривает. Как он пробрался туда? И чем он дышит? Да я его… Эй, одноглазый!

— Оставь, Квинт. Там никого нет. Мы столкнулись с новым непонятным явлением.

Я хотел определить расстояние до глаза и не смог. Абсолютная его неподвижность и незнакомые линии в спектре не позволяли произвести расчет. А раз космоскоп дает невероятное увеличение, значит глаз находится на невообразимо громадном расстоянии от Земли, которое невозможно ни представить, ни измерить. Это открытие меня огорошило. Дикие мысли закопошились в голове, но я не стал разбираться в них, и без того забот много.

Столько времени убили на космоскоп и ничего нового!

— А одноглазый? — сказал Квинт.

— Что одноглазый. Он нам не поможет. Но паниковать не будем. На той планете мы побываем сами. Может, и Бейгер там окажется. Продолжай получать ядронит, а я сажусь за расчеты.

Квинт мигом завял свое рабочее место.

Дни мелькали, как телеграфные столбы перед окнами мчавшегося поезда. Наконец все вычисления произведены. Я рассматриваю результаты и чувствую горькое разочарование. Луч может нести на себе строго ограниченную массу. Другими словами, роль «зайчика» может исполнить тело массой восемьдесят килограммов и два грамма. Меньше можно, а вот больше — ни на грамм. Я весил 70 килограммов , Квинт на пять меньше. Отправиться вместе невозможно, это исключено: расчеты трижды проверены. Отправить Квинта одного — не справится, погибнет. Отправиться самому — но и на земле оставлять его опасно: обязательно что-нибудь натворит и неизвестно, где кончит дни свои. К жизни он пока не приспособлен. Не искать же опекуна.

Мы зашли в тупик.

Но уныние — опасная штука и я вспомнил старый мой лозунг «Нет безвыходных положений!». И выход нашелся.

Это была дерзкая идея. Я решил уменьшить свой вес в пять раз. Для этого нужно все биологические процессы, протекающие в моем организме, повернуть вспять. Тогда мое развитие пойдет на убыль, в обратном направлении и, таким образом, я возвращусь к детскому возрасту. Став мальчиком лет четырех, а следовательно и весом килограммов пятнадцать, я остановлю процесс. Квинту придется похудеть килограммов на пять (ограничит себя в приеме пищи, и будет порядок).

Конечно, это не к спеху, это можно сделать перед самым стартом. Но чтобы быть уверенным в успехе, я решил проделать опыт сейчас.

Квинт пробовал меня отговорить — не вышло.

Как ни хорошо я разбираюсь в биологии, все же пришлось изрядно попотеть, учитывая тысячи мелочей. А в общем вопрос сводился к одному: уменьшить количество живых клеток, каждая из которых — сложнейший природный механизм. Во всех живых телах постоянно идет обмен веществ. Старые клетки распадаются и погибают. Их место занимают новые, вновь ассимилированные и, таким образом, происходит постоянное обновление организма. Я сделал так, чтобы новые клетки не нарождались, а поскольку старые погибают, значит общее их количество уменьшится.

Когда формула состава пилюль была получена, я чуть не совершил оплошность. Мы совсем не учли, что назад пошло бы не только физическое развитие, но и умственное. Став четырехлетним мальчиком, я потерял бы все свои знания и мыслил бы как ребенок этого возраста.

Я снова сел за работу и довольно скоро сумел получить нужные пилюли. Теперь на мозг с его ячейками памяти и нейронами обратный биологический процесс не распространялся, лишь вследствие уменьшения черепной коробки он станет более уплотненным.

Готовую пилюлю, едва остывшую после реакции, я, не задумываясь, немедленно отправил в рот, а заодно принял стимулятор, ускоряющий процесс в тысячу раз.

Через сутки я уже был краснощеким, пышущим здоровьем юношей, на вторые сутки обратил внимание, что Квинт стал значительно выше. Значит я начал расти вниз. И, странно, хотелось прыгать, скакать и вообще резвиться. Сидя на кровати утром на третьи сутки, я уже не доставал ногами пола и с удовольствием ими болтал. Соскочив, я по привычке схватил брюки. Примерил. На ладонь выше головы. Черной пастью смотрел на меня огромный ботинок. Майка болталась как балахон, о трусах и говорить нечего. Пошел умываться, да кран высоко, не достанешь. Тогда я разбудил Квинта и не узнал своего голоса — пискля-я-вый.

— Ты откуда, мальчик? — спросонок не понял он.

— Не узнаешь? — обиженно крикнул я и едва удержал всхлипывание. Тьфу, совсем в детство впал.

— Глазам отказываюсь верить, но это ты, Фил. Тебя не узнать, мой мальчик. Совсем коротыш.

Он не удержался и ласково потрепал меня по пухлой щеке.

— Но, но! Нежности. И поменьше философии, Квинт. Позаботься об одежде, видишь, в чем стою. Я не подумал о такой мелочи, и ты не догадался. Снимай мерку и бегом в город: возьмешь приличный костюмчик, да не перепутай, на девчонку не возьми. Но помни: нигде не останавливаться и ни с кем не разговаривать. Ты глухонемой. Понял?

Отослав Квинта, я с интересом рассматривал квартиру и вещи, будто был здесь впервые. Оказалось, что мне трудно регулировать ходьбу. Мозг по-прежнему давал приказание на широкий шаг, а короткие ноги не позволяли сделать его. Получалось несоответствие, и неудивительно, что я задел книжный шкаф, на верху которого громоздились чуть ли не под потолок горы всевозможных бумаг, черновиков, чертежей и проч. От легкого толчка вся эта громада обрушилась на меня. А много ли ребенку надо. Не мудрено, что я был сбит с ног и оказался погребенным под нею. Отчаянно работая туловищем, я освободил голову и руки. В это время в коридоре раздался какой-то грохот, дверь отворилась, и вошла тетя Шаша.

— Ой, что тут творится! — заголосила она и, увидев меня, принялась яростно раскидывать папки с драгоценными листиками вычислений, прокладывая себе дорогу. «Остановитесь! — хотелось крикнуть мне, — что вы делаете?» Разве можно равнодушно смотреть, как безжалостно она топчет мой неоценимый труд. Я не вытерпел и взмолился:

— Тетенька, поосторожнее, не мните.

Она не обратила на мои слова ни малейшего внимания и, пробив дорогу, не церемонясь, вытащила меня, при этом ворча себе под нос:

— Ишь, обелить, что ли, собираются. Взрослые люди, а ведут себя хуже детей. Натворил невесть что.

Она взяла один листок, покрутила его, пожала плечами и скомкав, бросила.

— Какие-то крючки, закорючки. Или им топить нечем, не понимаю. Дядя Фил-то дома?

Она опасливо покосилась на соседнюю дверь.

— И да и нет, — ответил я.

— Странный мальчик. Стало быть, нет. И квартиранта, или как его, тоже нет? Когда придут, скажешь, чтобы убрали из коридора посуду. Заставили весь проход. Ноги переломать можно.

Это Квинт без моего ведома вынес посуду, соблюдая какой-то древний обычай. Надо сделать ему внушение.

Соседка потерла ушибленный бок.

— Ты живешь здесь?

— Да.

— А кем ты приходишься дяде Филу?

— А я, тетенька, не знаю. Я, тетенька, прихожусь сам себе.

Она меня начинала раздражать.

— Где твоя мама?

— Нет у меня мамы, — глядя исподлобья, грубо сказал я.

— А папа?

— Нет у меня папы, — еще грубее ответил я.

— Бедный ребенок. То-то такой невоспитанный. Так волчонком и смотрит. А давно ты здесь живешь? Что-то раньше я тебя не замечала.

Вот пристала! Выручил вернувшийся с покупками Квинт. Тетя Шаша спросила у него, кто я такой. Ну, думаю, сейчас все выболтает. К счастью, Квинт догадался ответить:

— Племянничек мой, — и небольно подергал за уши. — Шалунишка, кто разбросал бумаги?

Соседка, напомнив о посуде, ушла.

Я облачился в принесенный Квинтом костюмчик, и мы принялись приводить в порядок бумаги, часть которых сунули под кровать. А остаток дня мы посвятили изготовлению скафандров. Перед сном я принял пилюлю, тормозящую обратный биологический процесс. Квинта предупредил:

— Ну, Квинт, теперь крепись. Придется похудеть. Забудь о вкусной и здоровой пище. А чтобы не смущать тебя, разрешаю во время моего обеда совершать короткие прогулки.

Ночью просыпаюсь от того, что отлежал руку, и чувствую, что ужасно хочется плакать. Просто невтерпеж. Подо мной мокро. Хочу встать, а не могу. Вяло провернулся, заняв совсем неловкое положение. Страшная догадка пронзила мозг: тормозящая пилюля не подействовала и обратный процесс продолжается. Сейчас мне каких-то полтора месяца от роду. Все сознаю, все понимаю, но физическое развитие месячного младенца не позволяет ничего сделать. Хочу крикнуть Квинта, а язык не поворачивается. Если немедленно не остановить процесс, к утру я превращусь в зародыша и задохнусь. Смерть от удушья не прельщала меня. Что было мочи, я заревел. Рев разбудил Квинта. Усилием воли я подавил плач и, напрягшись, насколько позволили хрящи, лег на спину. Квинт включил свет, ошалело глядел на меня и молчал. Может он подумал, что видит сон. Чтобы вернуть его к действительности, я опять пронзительно заревел. Наконец он понял, подскочил и взял меня на руки.

— Не плачь, не плачь, маленький! Фильчик мой! Что же делать? Ай, ай!

У самого слезы блестят в глазах. В такое скверное положение я еще не попадал. Держал он меня неумело, боясь причинить боль. Голод давал о себе знать и я чавканьем показал, что хочу есть. Он притащил аппетитный кусочек мяса и сует мне. Знаю, что это вкусно, но организм не принимает, да и зубов нет. Организм требует материнского молока. Пытаюсь сказать Квинту, чтобы принес для проверки рецепты тормозящей пилюли, прилагаю невероятные усилия, но язык не подчиняется мне, из горла вылетают лишь нечленораздельные звуки. Написать бы, да пальцы не в силах владеть карандашом. Хорошо быть младенцем и ничего не знать, ни о чем не заботиться. А тут лежи и думай. Да еще как думай! Квинт мерил по диагонали комнату и, глядя в потолок, непрестанно повторял:

— Ай, ай, не послушал меня,

Я стал быстро мигать, стараясь привлечь его внимание. А он все ходит и ходит. Причитает. Я еще громче заревел. А время шло. Я ревел и не мог успокоиться. Как бы голосовые связки не порвать. Квинт меня баюкает, носится по комнатам и сам же по-настоящему плачет. Только к утру я затих и удивился, еще не зародыш и даже меньше не стал. Значит, есть какая-то критическая точка, при которой обратный ход биологического процесса останавливается. Чудесно! Отлично!

Но не совсем. Плач вымотал мои силы, забрал всю энергию моего тщедушного, мягкого тельца, организм настойчиво требовал восполнения энергии. Я хотел есть. Я еще никогда не хотел так есть. И я устал. Сон овладел мною.

Проснулся у Квинта на руках. Он дремал в кресле. Сколько времени прошло — не знаю, но уже поздно. Я зашевелился. Квинт сразу проснулся и состроил жалостливо-страдальческую гримасу.

— Что же мне, бедному делать? Ах, говорил же, буду маленьким я. Несчастный Фил, несчастный я! О, зачем ты меня оживил! О, бог молчания! Отягощен я заботой. Великая нужда напала на меня. Владыка вечности!

Квинт, конечно, и не подозревал, что я умственно и душевно ничуть не изменился.

Голод скрутил меня. Неужели фараон так и будет причитать да бегать по комнатам целый день. И вдруг его осенило. Завернул меня в простыню, потом в пиджак, и неумытый, непричесанный и, даже не позавтракав, вышел на улицу. Он бережно нес меня, держа прямо перед собой. Я видел лишь рваное небо, да карнизы зданий. Все остатки моих сил ушли на то, чтобы удержаться от плача.

Незаметно я опять уснул. Как много спят грудные младенцы! А проснувшись, я на миг испугался. Надо мной склонилось полное женское лицо. Женщина улыбнулась и сунула мне бутылочку с теплым, сладеньким молоком. На горлышко была натянута великолепная желтая соска. Как жадно я припал к ней! Вкуснее этого молока я отродясь ничего не пробовал. Насытившись, я осмотрелся и догадался, что нахожусь в яслях. Вот так Квинт! Развернулся.

Скоро он пришел в ясли и молча забрал меня. И какой же молодец, прихватил с собой бутылочку с молочком. А если говорить честно, он попросту украл ее — я не возражал.

Я снова сделал попытку наладить с Квинтом связь. Я упрямый. Я не хотел идти в ясли завтра, и послезавтра и через год.

Когда Квинт меня укладывал спать, я стал часто-часто мигать. Естественно, он обратил на это внимание. Вот тут-то я и проморгал ему азбукой Морзе: «Фил», затем «Квинт». Он понял, испустил вопль радости.

Связь наладилась. Он принес рецепты и держал их передо мной, а я проверял. Ошибки не было. Тогда я «проморгал», чтобы он принес коробочку с пилюлями, и когда заглянул туда, сразу все понял. Оказывается, я проглотил кусочек свалившейся с потолка штукатурки, который упал в коробочку. Ох, уж эти строители! Казалось бы, такой ничтожный дефект, а какая неприятность из-за него. У Квинта от переживания левый висок даже тронула седина. Он кому-то погрозил, выбросил из коробки штукатурку, в гневе растоптал ее, а мне важно протянул настоящую пилюлю, предварительно обтерев ее и обдув.

Выждав положенные два часа, я принял таблетку, ускоряющую процесс, и, успокоившись, уснул. А на утро вновь был четырехлетним мальчиком. Квинт лихо отплясывал на радостях.

Работали мы бессистемно, в стихийном порыве. Это могло вредно сказаться на дальнейшей работоспособности. Став снова мальчиком, я в тот же день разработал твердый распорядок дня. Перед обедом — получасовая прогулка для освежения мозгов, за час до сна — еще одна прогулка. Иначе можно добраться до зрительных и слуховых галлюцинаций. Квинт уже однажды начал неизвестно с кем разговаривать о каких-то гусеницах. Взявшись за руки, мы чинно прогуливались и, конечно, все считали Квинта счастливым папашей.

Дабы избавиться от лишней работы по отысканию необходимых выкладок и вычислений, я стал переснимать расчеты на микропленку. И о ужас! Черт подери! В последнем столбике цифр последнего листка обнаружил пустячный дефект бумаги. Я, конечно, не обратил бы на него внимания, если бы он в виде маленькой закорючки не оказался как раз между цифрами в окончательном результате. А я-то, всегда такой внимательный и придирчивый, принял закорючку за запятую. И надо же этой четвертой мнимой запятой сунуться именно в такое ответственное место. Значит критическая масса не восемьдесят килограммов, а восемьсот. Я ругал себя самыми скверными словами, ругал так, что Квинт не выдержал и перебил меня:

— Фил, поругай лучше меня. Поругай. Растакой я, сякой.

— Ты ни при чем. Да и прошло уж все у меня. Пойдем-ка пообедаем. Ты похож на сухую сучковатую жердь. А мне пора кончать с детством, пора стать самим собой. Жарь бифштекс!

Квинт бросился на кухню. Я же взял таблетку, ускоряющую процесс, произвел анализ — действительно ли это она, — и, убедившись в достоверности, проглотил и степенно, не спеша отправился вслед за Квинтом.

Прошел день, другой, а я по-прежнему оставался ребенком. Кто-то может радостно подумать: так это же равносильно бессмертию! Вырос, дожил до старости и становись снова ребенком… Ничегошеньки подобного! Стареть будешь с таким же успехом, как и большой, станешь метровым стариком, морщинистым, дряблым и немощным.

Да, что-то неважно пилюля действовала. Но я не особенно торопился стать большим.

Соблюдение режима вошло в систему.

Как всегда, на прогулке я старался ни о чем не думать. Квинт же по привычке рассматривал и читал вывески. Увидев у аптеки только что вывешенный плакат «Уничтожайте мух», он остановился, окинул изображенное на плакате насекомое снисходительным взглядом и предложил:

— Не оповестить ли нам мир о проведенной операции? Мух и клопов больше нет, а люди типографии перегружают, бумагу изводят, краски.

Подумав, я согласился. Почему не сделать доброе дело? Мы повернули к почте за конвертом. Вот тут-то и началось! Сначала я почувствовал легкое недомогание, слабое головокружение, захотелось почему-то потянуться, а потом как-то сразу, быстро, каждой клеточкой своего организма я почувствовал, что начал расти. Да как расти! Меня будто кто-то надувал. Я буквально вылезал из детского костюмчика. И это прямо на улице. Квинт сразу заметил:

— Ты сильно начинаешь опухать, Фил.

— Хуже, Квинт, хуже. Я не опухаю, я расту. Поворачиваем назад!

Этого я никак не ожидал. Наперекор всем законам, как в сказке. Расту.

Свободные до этого штанишки теперь облегали меня как мундир в обтяжку, что носили офицеры XIX века. Рубашка стянула туловище и руки, и я уже не мог расстегнуть пуговицы. За какую-то минуту я превратился в голенастого подростка тринадцати лет в костюмчике пятилетнего ребенка. В паху и под мышками появились страшные рези. Мы стрелой летели по улице. Прохожие останавливались и изумленно смотрели на нас. Но мне было не до них. Бегу и чувствую, разнеси меня в прах, что расту, расту с еще большей скоростью. Слышу: «тр… тр…» Трещат швы. Интересно, где? Да везде, где они есть. Нет, не дотянуть мне до дому, расползется мой костюмчик среди улицы на глазах у людей и предстанет перед всеми, как музейный экспонат, обнаженный мужчина с лоскутками и выкройками в руках. При одной мысли об этом мне сделалось нехорошо. «Тр…» раздается опять. Я уже выше плеча Квинта. Тр… тр… Пропадаю, опозорен, оплеван, осмеян. И тут спасительный подъезд жилого дома. Я бешено торможу, делаю крутой разворот, хватаюсь за дубовую ручку, рывок — я по инерции описываю дугу и открываю дверь. Квинт вихрем проносится мимо. Дверь со звоном захлопывается. Дребезжит стекло. Сжатое тело вдруг свободно вздыхает. Костюмчик расползается окончательно. Поспешно собрав выкройки, я заскочил за выступ с батареей центрального отопления и наскоро связал себе подобие набедренной повязки. Я уже стал человеком среднего роста, средней упитанности. А где же Квинт? Видно, он не заметил, как я свернул в подъезд. Ну и щепетильное положение! Сверху послышались мягкие шаркающие шаги. Кто-то спускался вниз. В ту минуту я желал стать мухой, козявкой, даже клопом. Но мне повезло. Это была подслеповатая старушка. Шамкая губами, она ужом проскользнула мимо. Чуть не сбив ее с ног, весело гогоча, влетели два парня, которые тоже, к счастью, меня не заметили.

Что же делать? Еще только полдень. Здесь стоять невозможно: меня обязательно заметят. Конечно, Квинт ищет меня, но что он сюда заглянет — шансов мало. О, да что думать! Надо спрятаться на чердаке, надо единым духом взлететь на пятый этаж. Но только я вбежал на площадку первого этажа, как сверху раздался дробный стук каблучков. В несколько прыжков я очутился на своем месте. Спускалась девушка в модном сарафане с книжкой в руках. Я вдавился в батарею отопления. Девушка поравнялась со мной, я уже думал, она минует меня. Так нет, краешком глаза она заметила что-то большое белое и повернулась ко мне.

— Ой! — книжка ее упала на пол и приняла форму домика.

— Здравствуйте, — сказал я.

— 3-здравствуйте.

— Я из цирка. Абашмран-аби-Баран у себя? — спросил я первое, что пришло на ум.

— У себя, — машинально ответила девушка.

— Благодарствую, — скороговоркой выпалил я и придерживая рукой набедренную повязку, шлепая босыми ногами, словно подгоняемый сворой собак, взвился наверх. Все сложилось удачно: навстречу никто не попался, чердачная дверь была с выдернутой задвижкой, на которой болтался новый казенный замок. Но долго мне бродить по пыльному чердаку не пришлось. Я находился у дальнего слухового окошка, когда позвякивая связкой гаек со сгонами и газовыми ключами в мое обширное убежище вошло трое рабочих в вымазанных суриком спецовках и женщина в черном халате. Я туда-сюда, ну хоть на крышу лезь. Я бы, наверное, так и сделал, если бы не увидел на огромном баке круглый люк с откинутой крышкой. Размышлять было некогда и с задней стороны, ящерицей шмыгнув в люк, я очутился в баке, по пояс в вонючей, ржавой воде. Чуть ниже уровня глаз в стенке были просверлены отверстия и я прильнул к ним. Рабочие приближались. Женщина растолковывала им, что нужно делать.

— Эти вентили совсем не держат. Эта труба, видно, засорилась, а эти две протекают, надо перебирать.

— Ясно, — сказал пожилой слесарь в тюбетейке и сразу же распорядился: — Разбери вентиль и проверь клапан. А ты, Рябчик, загляни в бак. Узнай, есть ли в нем вода и сколько?

Женщина ушла.

Брякая спичками, Рябчик пошел узнавать. Я заметался. Выхода не было, и мне пришлось погрузиться с головой в эту протухшую, мутную воду. Запас воздуха в легких уже кончился. Смотрит Рябчик или нет? Когда мне стало совсем невмоготу, я высунул голову. Никого не было. По воде плавали три сожженные спички.

Я приподнялся и прильнул к отверстиям.

— Подождем, пока вода сойдет, — сказал пожилой слесарь, усаживаясь на трубу.

Вода постепенно убывала.

— А теперь послушайте, — сказал Рябчик, — что вчера со мной произошло.

Я слушать не стал, пригладил ладонью волосы и задумался. Снаружи хохотали. Вода ушла вся. Я присел на корточки, прислонившись к стенке. Голос пожилого заставил меня вскочить.

— Глянь, Рябчик, вся ли вода ушла?

Прятаться было некуда. Я уже хотел вылезть сам, когда слесарь остановил Рябчика.

— Вода в трубе перестала журчать, значит нет ее.

— Нажмем, ребята! — сказал пожилой.

Ребята нажали и часа через полтора, закончив работу, покинули чердак. Вслед за ними, озираясь по сторонам, мокрый, грязный вылез и я. Долго слонялся из угла в угол, досадуя на то, что так глупо расходую дорогое время. Уже солнце зашло, уже стемнело, а мне все еще было рано выходить. Лишь где-то в третьем часу ночи, когда последние гуляющие отошли ко сну, я осмелился спуститься вниз. Глянул на улицу — ни души! Зловеще светили фонари.

Может, в ту ночь кто и видел, как по городу во весь опор мчалось настоящее косматое привидение.

Квинт, конечно, не спал. Помня старый наказ никогда не пускаться на поиски, он ждал меня, и радости его не было предела. Он так старался помочь мне умыться, покушать и отдохнуть, что мне пришлось прогнать его спать. Однако, не вытерпев, он выглянул из спальни:

— А письмо я все-таки отправил.

— Что же ты написал?

— Скажу дословно: «Люди! Человечество! Пишет вам лучший и преданный друг, восставший из глубоких веков. Читайте и радуйтесь! Ваших извечных врагов, надоедливых насекомых клопов и мух на свете больше не существует. Не изводите напрасно бумагу и краски на брошюры и плакаты, не изготовляйте химикаты. Берегите время! Займитесь другим полезным делом!»

Я рассмеялся!

— Кому письмо адресовал?

— Известно кому. Что за вопрос? Всем людям. Я так и написал на конверте. Почему смеешься?

— Письмо лежит сейчас в мусорном ящике. Его вскрыл первый же почтовый работник и, посмеявшись, выбросил. Да ты не отчаивайся. Когда-нибудь все выяснится, и люди оценят наш труд.

Глава седьмая

На отдых. Привередливый врач. Погоня. В доменной печи. Сын Бейгера. ПНЗ. Скрежет.

Скафандры в основном были готовы. И самое главное, вся теоретическая сторона полета разработана.

Никак я не мог додуматься, как сделать из фотонита шлемы. Идею неожиданно подал Квинт:

— Их надо сделать, Фил, ртом. Помнишь, мы выдували колбы стеклянные? Обжегся-то я. Вот и взять его, этот фотонит, расплавить да и выдуть.

Как просто! Что за человек я! Обязательно на пустяке застряну. Но Квинт меня порадовал, наконец-то стал самостоятельно мыслить.

При введении в плазму повышенной плотности фотонита, последний расплавился и стал прозрачной с чуть желтоватым отливом вязкой жидкостью — жидким светом. Теперь любой захудалый стеклодув мог выдуть из него хоть елочные игрушки.

Трубочку для выдувания взяли жестяную, а чтобы она не расплавилась, изолировали ее ядронитом.

— Возлагаю на себя обязанности главного стеклодува, — безапелляционно заявил Квинт и закатал рукава.

— Справишься?

— Я-то? Фараон-то?

Два шлема Квинт испортил. Первый получился гантелей, второй — дыней. Я хотел освободить его от обязанностей, но он жалостно взмолился:

— Третья попытка будет удачной. У меня громадный опыт накопился.

На этот раз шлем получился на славу. Учитывая, что в путешествии, возможно, придется посетить другие планеты, где можно столкнуться с непредвиденными опасностями, мы сделали ажурный, переплетенный из тонких прутиков фотонита каркас с шарнирами в местах сгиба локтей, коленок, поясницы и пальцев рук. На каркас натянули сам скафандр и обеспечили себе на будущее полную безопасность. Нас никто и ничто не могло раздавить. Усовершенствованное радио обеспечивало надежную связь, а выдыхаемый воздух проходил химическую обработку в поясных батареях и был вновь пригоден для дыхания. Никаких там баллончиков и прочих атрибутов.

В надежности скафандров мы не сомневались, но для очистки совести их следовало бы испытать. И удобны ли они? Фактор немаловажный. Новые ботинки примеришь, тоже вроде бы не жмут, а пройдешься в них, и мозоли готовы. Поэтому мы решили облачиться в скафандры и весь день провести в них: полежать, посидеть, походить, побегать, убедиться, практичны ли они. Совершим загородную прогулку. Небольшой поход нам не повредит.

Несмотря на сильный дождь, взяв флягу воды и немножко продуктов, мы вышли из дому.

Прохожие, все с зонтами и в плащах, оглядывались на нас, беззастенчиво разглядывали в упор. Дождь усилился, а наши «обнаженные» головы, защищенные невидимыми шлемами, были сухими. А может людей больше привлекали черные, как тени, костюмы-скафандры. До нас не долетал ни единый звук. Это плохо. «Доработать», — отметил я.

Когда мы дошли до окраины, тучи уже разнесло, дождь прекратился, вымытое, чистое солнце светило вовсю.

На перекрестке транспортной магистрали Квинт отстал. Я оглянулся и с ужасом увидел, что через него переезжает тридцатитонный груженый самосвал. Впрочем, ужас появился по старой привычке. Самосвал остановился, из кузова вывалился кусок антрацита, затем выскочил перепуганный, растерявшийся шофер. Видимо, увидев нас, он сигналил, но затормозить на мокром асфальте сразу не мог и сбил Квинта. Сбежался народ. Но Квинт резво вскочил, подмигнул остолбеневшему шоферу и мы поспешили удалиться от места происшествия. Толпа недоумевала.

Квинт сокрушался, что из-за него могут шофера привлечь к ответственности. Я его успокоил:

— Не беспокойся. Множество свидетелей видело, что он не виновен. Да и пострадавшего нет.

Проходя через полотно железной дороги, Квинт сделал предложение.

— А не броситься ли нам под проходящий поезд?

— Хорошо, — ответил я, — бросимся, останемся живы и невредимы. А поезд сойдет с рельсов. Будет крушение.

— Да, не подумал, — он кулаком постучал по шлему.

После дождя нас манило подышать озоном, и мы отвинтили шлемы. Не успели отойти от железной дороги и ста метров, как возле нас завизжала тормозами машина «Скорой помощи».

— Который? — спросил сидевший впереди врач у двух пассажиров.

Те враз показали на Квинта.

— Взять! — приказал врач двум рослым санитарам. Те выскочили с носилками.

— Ложись! — рявкнули оба на Квинта.

— Езжайте своей дорогой, — сказал я. — Берите больных и тех, кто нуждается в вашей помощи.

Вылез врач, долговязый, с вытянутой физиономией, и решительно подошел к Квинту.

— Вас сбил тридцатитонный груженый самосвал?

— Меня. Но что из этого?

— Такого не может быть! Чтоб по живому человеку проехала машина, а он даже не захромал. Нет, мы вас обязательно доставим в больницу. Даже если придется применить силу. Вам нужно месяц-другой полежать, обследоваться, принять лечение.

— Уверяю вас, он абсолютно невредим, — сказал я. — Вы же сами видите.

— Ну и что? Я знаю, что этого не может быть. Мы живем в реальном мире. А поэтому — в больницу. Ложитесь!

Не будь на Квинте скафандра, еще можно было бы поехать вместе с ними. Но в скафандре это исключалось. Начнут раздевать, а тут особые приемы нужны, возникнут подозрения, скафандр пойдет на склад, и кто знает, чем все кончится.

Один из пассажиров высунулся в окошко:

— Скажите, где вы такой материал покупали?

Квинт только их считал виновниками происшедшего и огрызнулся:

— В командировке.

— Да, материал, действительно, экзотический, — заметил врач. Он пощупал скафандр. — Скользкий какой. Так я жду. Ведь мы все равно уложим.

Я оценил обстановку. Нас двое. Их, включая и пассажиров, шестеро. Увезут. Свяжут да увезут. Когда санитары уже шагнули к Квинту, я сказал врачу:

— А знаете, оказывается, визуальное исследование амплитуды альфа-волн эмоционального возбуждения позволяет определить не только характер улыбки человека, но и выражение его глаз.

— Да полноте, что вы, коллега? — взмахнул руками врач. — С чего вы взяли?

Я возразил. Он тоже.

И пошло. Полетели десятки фраз, насыщенных замысловатыми терминами. И, конечно, я старался поддаться ему. Он уж улыбался, видя мое «поражение», однако я снова бросался в атаку. Пассажиры нервно ерзали на сиденьях, то и дело нервно поглядывая на часы. Санитары сидели поодаль на траве и болтали о своем. Шофер уснул. Только Квинт, пытаясь вникнуть в смысл спора, внимательно слушал нас. Наконец, я «сдался». Врач торжествовал.

— Вот, вот, дорогой коллега, значит я прав, что сочетание аминокислот в полипептидных цепях представляет собой не просто спираль, а двойную спираль. Мой друг, меня не переспоришь.

— Да, с вами не сладить.

— Не-ет, что вы. И не пытайтесь. Однако где мы находимся? А-а, я должен увезти задавленного.

— Как? Ведь он же мой друг! — воскликнул я.

— Разве? Ну если так, то конечно. Он — ваш друг, вы — мой. Безусловно, все отменяется. И никакой речи. Слышите? Ни-ни.

Он дал свой адрес, окликнул санитаров и растормошил шофера.

— До свидания! Заходите.

Происшествие развеселило нас. Мы набрели на какое-то озерцо и расположились там. Валялись, весело болтали всякую чепуху, беспечно смеялись. Мы просто отдыхали. Мы были в мире одни.

Но всему есть предел. Пора было двигаться и обратно, чтобы засветло добраться до дому.

Возвращались мы другим, более коротким путем. Изредка нас обгоняли машины с разнообразным грузом. Навстречу шел в основном порожняк. От основного шоссе отходили рукава к виднеющимся вдалеке корпусам металлургического комбината.

Нас обогнала машина, так нагруженная какими-то серыми тюками, что казалось чудом, почему она еще не перевернулась.. Несколько тюков уже наполовину вылезли из-под обхватывающих их веревок.

— А вон тот тюк, проткни меня копьем, до места не доберется, — сказал Квинт.

И только он это сказал, как машину тряхнуло и указанный тюк бесшумно свалился на дорогу. По инерции несколько раз перевернувшись вдогонку машине, он остановился на середине шоссе. Что в нем было, мы не знали, но что-то мягкое, плотно упакованное. Возможно, шерсть.

Чтобы тюк не мешал движению, мы принялись перекатывать его на обочину дороги, вовсе не собираясь распаковывать. И тут сзади я заметил чью-то мелькнувшую тень. Обернувшись, я обомлел. На этот раз мы, кажется, попались. Два человека, уперев руки в бока, наблюдали за нашей работой. Оба они довольно ухмылялись. Еще бы! Поймали воров с поличным. Не каждый день такое случается. Их машина стояла рядом. Шофер, воспользовавшись остановкой, открыл капот и полез в мотор, решив, очевидно, заменить прокладку, которую он держал в руке.

Надо же было какому-то растяпе так обвязать тюк, а какому-то ротозею принять работу. А мы отвечай. Но то, что тюк свалился, можно доказать, найти шофера, да он и сам прибежит. Факт тот, что нас заберут. До выяснения. А скафандры? Вот в чем суть. И это не все. У Квинта потребуют документы. Будут держать до тех пор, пока не выяснится личность. А она никогда не выяснится…

— Плохи дела, Квинт, — сказал я. — Невзирая ни на что, нужно спасаться.

— Бежать-то некуда, — ответил Квинт. — А вон самосвал из города катит.

Я решился:

— Прыгаем в него. Разворачивай тюк. Поближе к проезжей части. Так, так. Приготовились. Не подведи, Квинт.

Наши тела напружинились. Объезжая тюк, самосвал сбавил скорость, что было очень кстати. Одновременно мы ухватились за край заднего борта, изогнулись и сначала Квинт, а потом и я, перевалились за борт. Ох и заметались же наши преследователи. Кинулись к машине — шофер разводит руками. Полезли все трое в мотор. Оттуда сразу вылетел гаечный ключ, за ним другой. Шофер бросился с рукояткой к радиатору, потом повернул обратно.

— При такой спешке, они, пожалуй, не скоро справятся, — сказал я. — Им еще тюк, как вещественное доказательство, погрузить надо.

Мы удалялись. Теперь можно было поудобнее устроиться и осмотреться. Самосвал вез металлолом. Чего только не было в этом кузове! И все чугунное: колотые шестерни, утюги, цапфы, бракованные отливки.

Мы приближались к металлургическому комбинату. Пора было покидать наше пристанище.

— Мне кажется, это они, — вдруг сказал Квинт. — Лихо едут.

Я присмотрелся. Да, нас догоняли. Стоп. Остановка у ворот комбината. Неужели конец? Но самосвал тронулся, и мы очутились на территории комбината. Вслед за нами влетели преследователи. На самой территории расстояние между нами почти не сокращалось: кругом повороты, ограждения, заграждения и нагромождения. Возле деревянной будки самосвал остановился. Мы тотчас выпрыгнули и пустились наутек. Они за нами. Пробегая под огромной бабой, предназначенной для разбивания массивных чугунных болванок, Квинт плечом задел какой-то рычаг, и стальной куб весом тонн пятьдесят с десятиметровой высоты обрушился на него. И каркас из фотонита выдержал этот страшный удар, эту колоссальную нагрузку. Придавлен грузом был сам скафандр, а находящийся в нем Квинт остался цел и невредим, он был лишь зажат в вертикальном положении и ничего не мог понять. Бежал, бежал и вдруг — как об стену, остановка. Он по инерции в такт движению ногам продолжал размахивать руками.

— Это, ч… ч… что такое? Ни-и с места.

Все это произошло за полторы-две секунды. Наши преследователи в ужасе остановились. А я бросился к рычагу, повернул его и нажал кнопку подъема. Куб пополз вверх. Освобожденный Квинт чуть не растянулся на стальной плите основания бабы. Я его поддержал и мы юркнули в какой-то цех, оказавшийся прокатным. Занятые рабочие не обращали на нас внимания. Мы остановились перевести дух. Легкие работали как кузнечные мехи. Я не привык к таким физическим нагрузкам. Все же ядронит не марля. А преследователи уже тут. По цеху ползла широкая лента раскаленной докрасна листовой стали. За ней наискосок распахнутые ворота. Делать нечего, и мы, вскочив на ленту, как привидения величаво поплыли по цеху. Рабочие не верили своим глазам. Минута передышки — как много она значит. Два прыжка, соскок и — в ворота. Рядом с цехом проходила узкоколейка. По ней медленно катились вагонетки. Не задумываясь, мы забрались в одну из них и улеглись на дно. Вагонетка все ускоряла бег, но скоро резко остановилась. Над нами повис зубчатый ковш экскаватора, и несколько тонн железной руды обрушилось на нас.

— Вот еще новость, — пробурчал Квинт.

— И неплохая, — ответил я. — По крайней мере, бежать никуда не надо.

Вагонетка опять тронулась, после короткой пробежки остановилась и неожиданно опрокинулась. Мы кубарем полетели вниз. Краешком глаза сквозь куски падающей руды я успел заметить целый поезд вагонеток, следовавших за нами. Все ясно, мы угодили в скиповую яму, хранилище руды. А ведь она там может пролежать не один месяц. Вдобавок ко всему поезд вывалил весь груз на нас. Кромешная тьма.

— Поздравляю, прибыли, — с горькой иронией сказал я. — Как самочувствие, Квинт?

— Отличное. Только, кажется, я стою вниз головой, а проклятая руда не дает изменить положение.

Меня тоже зажало в неудобной позе — лицом вниз, правая нога, изогнутая назад, почти касалась плеча. Скоро руки и ноги стали затекать, а пошевелить ими можно было только в пределах стенок скафандра — двух сантиметров. Тяжело! Каково же приходились стоявшему на голове бедному Квинту!

— Квинт, — с состраданием позвал я.

— А-а, — тихо простонал он.

— Может, вывернешься, подтянешься как-нибудь, — сознавая, что это безнадежно и глупо, все же сказал я.

— Ах, Фил, руки у меня почему-то скрещены на груди, а ноги переплетены.

Он мужественно переносил пытку. У меня не было ни малейшего понятия о времени. Каждая секунда — вечность. Тела я не чувствовал, будто весь я — одна голова, да и та неполноценная. Квинт не отзывался, лишь в жуткой тишине едва улавливалось его слабое дыхание: нет ужаснее положения, когда друг рядом мучается, может быть погибает, а ты не в состоянии ему помочь. Я начал что-то говорить, пытался подбодрить его, но подкравшаяся апатия положила конец моей болтовне. Я впал в беспамятство.

Очнулся я как от укола тысячи иголок. По телу неприятно «бегали мурашки». На миг я потерял вес и вдруг почувствовал толчок. По-прежнему темно. Но вот показался бледный, красноватый свет. Он разрастался, становился ярче, больше. Он нес нам избавление. Значит, нас вытащили и вместе с рудой отправили в доменную печь. Вот уж никогда не думал, что судьба забросит меня в домну!

— Квинт, очнись! — орал я. — Спасение! Квинтушко!

Но Квинт молчал.

Кокс, продуваемый снизу горячим воздухом, все тепло отдавал руде. Она уже смягчилась и постепенно, нехотя разжимала свои объятия, пока, обессилев, совсем не расплавилась. Пальцы хватали вязкую массу железа, глаза искали Квинта, но кроме однотонного слепящего оранжевого света я ничего не видел. Где-то рядом был Квинт. Я до хрипоты окликал его. Неожиданно, будто ничего серьезного не произошло, раздался его спокойный голос:

— Хорошо здесь, красиво! Кажется, я переутомился и немножко вздремнул.

Мне хотелось обнять его.

— Как голова? — спросил я.

— В порядке, если понадобится, могу еще постоять на ней. Опыт есть. Но я не пойму, где мы находимся.

— В доменной печи.

— А-а, — он это принял как должное.

Мы уже плавали в железной каше из кокса и железа. Смесь, обогащаясь углекислым газом, образовывала чугун. В нем утонуть мы не могли, но проваливались, как в топь. Найдя друг друга, радостные и довольные, мы уселись, на одну треть погрузившись в чугун, в относительно спокойном месте.

Вынужденное испытание скафандров на жаропрочность закончилось успешно. Температура внутри была строго постоянной — плюс двадцать градусов. Настала пора подумать, как выбраться из печи. В отверстие для выпуска чугуна — летку — мы не пройдем, в летку для выпуска шлака — тоже. А если бы даже и прошли, я бы отказался, зачем делать какого-нибудь сталевара заикой. Нужно было поторапливаться. Печь скоро опять начнут загружать. Мы нащупали скобы, вделанные в шамотную кладку печи, и начали подниматься наверх. Клокочущая масса осталась внизу, и мы уже в пламени могли различать отдельные скобы и кирпичи. Чем выше, тем становилось яснее и я без труда увидел лезшего за мной Квинта. Выбраться через засыпной аппарат мы не рискнули. Он был плотно прикрыт конусом, в случае же его открытия на нас бы обрушилась лавина кокса и увлекла за собой. Выход один — через дымовую трубу, но прежде чем добраться до нее, нужно было преодолеть тяжелое препятствие. Горючий колошниковый газ отводится по трубе к подножию кауперов и, проходя через них, нагревает каналы, по которым затем пропускают воздух, направленный в домну. Мы страшно торопились, пока не перекрыли дымовые задвижки. Устали смертельно. Тридцать метров вверх по запутанному лабиринту, столько же вниз и так два раза, да еще в темноте. Но все-таки успели проскочить в последний момент, когда задвижка уже закрывалась. Тут мы не сговариваясь, как скошенная трава, рухнули и уснули.

Отдохнувшие, но сгорающие от жажды, мы проделали заключительный этап: влезли по внутренним скобам на трубу, и даже не взглянув на открывающуюся панораму, спустились на землю.

У открытого крана водопровода Квинт налил прикованную к нему цепью кружку воды и, облизывая пересохшие губы, протянул ее мне. Я великодушно отказался: «Пей! Пей!». Торопясь утолить жажду, он быстро поднес кружку ко рту, но она ударилась о шлем. Вода выплеснулась. Подошедший рабочий ахнул от изумления, а мы, не обращая на него внимания, принялись отвинчивать шлемы. Рабочий видел, как наши руки лихорадочно повторяли одни и те же странные движения вокруг головы. Мы уже напились и ушли, а он все стоял на месте.

Усталые и голодные, возвращались мы домой, но внутренне ликовали: скафандры выдержали, не подвели.

Спать, спать. Мне мысленно рисовалась кушетка, которую я издавна предпочитаю кровати.

Поднимаясь по лестнице к себе, мы увидели в коридоре паренька. Чистенький, в светлом костюме, он, видимо, кого-то ждал.

— Скажите, а где здесь квартира два? — спросил паренек. — Номеров нет, дверей много, запутаться можно.

— Я в ней живу.

— Вы? Так это вы?

— Это он, — сказал Квинт. — А это я.

— Вы, Фил, вы спасаете моего отца.

— Бейгера?

— Да. Я Тоник.

Мысли о кушетке вмиг вылетели из моей головы. Спать расхотелось.

— Вот ты, оказывается, кто. Проходи, Тоник. Очень рад. Познакомься — это Квинт, помощник мой.

— Квинтопертпраптех, — гордо представился Квинт. — Бывший фараон.

Последняя фраза пролетела мимо ушей Тоника. Он, видно, волновался.

Я пригласил его к себе.

— Ну, садись, Тоник. Ты, конечно, в курсе всех дел.

— Мама все рассказала.

— Значит, повторяться не буду. Отлично. В кабинете твоего отца в астрономическом каталоге я нашел схему планетной системы звезды Ригель. Она знакома тебе?

— Да, это папа рисовал. Он говорит, что Землю в доисторические времена посетили разумные существа, не похожие по облику на человека, и оставили о себе память — макет нашей галактики. Они прилетели из центра галактики от звезды… названия у нее нет, просто шифр, кажется, 1CB-135, точно не помню. Папа предполагает, что пришельцы на Земле жить не могли, для них здесь низкая температура, ядовитая атмосфера, малая сила тяжести, что вообще излучение Солнца для них губительно. На макете Земля соединена с девятой планетой от Ригеля тонкой точечной линией, и на этой планете при сильном увеличении были заметны какие-то непонятные знаки. Папа их расшифровал и получил основные данные об этой планете. Он даже условно назвал ее ПНЗ. Похожая на Землю, значит. Сокращенно.

Квинт на кухне гремел посудой, плескал водой и, наконец, вышел с тремя тарелками дымящейся каши и поставил их перед нами.

— Мы голодные, как рабы Хеопса, — сказал он Тонику и набросился на свою порцию.

Я отодвинул тарелку.

— Но, может, пришельцы с Ригеля?

— Кто пришел? — не понял Квинт. — Где они?

— Подожди, потом узнаешь. Так не с Ригеля ли?

— Нет. Точечная линия начинается от звезды 1CB-135, точнее от ее единственной планеты. Линия эта захватывает много планет, значит, на них пришельцы останавливались, но обозначений на планетах нет. Кончается линия на Земле. Пришельцы, оказавшись среди людей каменного века, поняли, что цивилизация здесь неизбежна и оставили макет, специально сделав на девятой планете Ригеля символы. Тем самым они сообщают, что она похожа на Землю, что на ней есть жизнь, подобная нашей, там даже была изображена контуром человеческая фигура. Может, они еще что оставили, мы не знаем.

— Неизвестно. По словам отца это стекловидный прочный чечевицеобразной формы монолит метров трех в поперечнике с вкрапленными в него точками звезд и планеток — пылинок. В общем, точная копия нашей галактики. Мне было мало лет, когда папа изучал макет. Он для этого улетал куда-то на самолете.

— Боже! Такая ценность, и человечество о ней ничего не знает! Что это за средневековый церковник, что за сумасшедший держит у себя уникальный документ, принадлежащий всем. Где этот негодяй?

— В царство Анубиса его! — подхватил Квинт и отбросил ложку.

— Папа говорил, что с человеком, у которого находится макет, они вместе учились. Человек тот заносчив и высокомерен. У папы тоже характер нельзя назвать мягким. Потом у них что-то случилось, они крупно повздорили. Папа позже хотел его найти, но безуспешно. Откуда у него взялся макет, не знаю.

— Ты видел его? Человека?

— Приходилось. Помню, что у него квадратный подбородок, пятнистый нос и всегда он был в темных квадратных очках. И имя его — Ужжаз.

— Да-а. Ты ешь, Тоник, не смотри на меня.

— Спасибо, я сыт. Папа был уверен, что на той планете сейчас цивилизация примерно нашего уровня. Он хотел воссоздать на ПНЗ самого себя, то есть такую же самоуправляющуюся систему, которая вошла бы в контакт с обитателями той планеты и организовала бы связь с Землей. Это вроде он был бы сразу и там и здесь, но там, конечно, был бы, собственно, не он, а лишь созданная на основе информации об атомном и энергетическом устройстве тканей организма его модель с определенным временем существования. Я путанно говорю?

— Я вас отлично понимаю.

— В случае успеха эксперимента он свои труды хотел опубликовать. Вот все, что я знаю.

Тоник машинально вытащил из верхнего кармана пиджака авторучку и беспокойно завертел ее в пальцах. Отраженный от никелированного колпачка лучик света ударил ему в глаз, и он блеснул странным фиолетовым цветом. Чем-то он мне показался знакомым. Я прикусил губу и вспомнил. Я потащил Тоника в комнату, где стоял космоскоп, включил его и на секунду заглянул в окуляр. Немигающий, влажный фиолетовый глаз был на месте. Меня передернуло от одного его вида.

— Посмотри, — предложил я Тонику.

Он только глянул и сразу воскликнул:

— Это же папа! Это его глаз. Но почему он фиолетовый? Почему зрачок красный?

— Ты думаешь, я знаю? И не догадываюсь даже. В этот космоскоп я хотел увидеть планету ПНЗ, но он дает немыслимое увеличение, такое, что разобрать ничего нельзя. А глаз я открыл чисто случайно и теперь вижу, что пробил не окно, а скорее дырочку в четвертое измерение. Твой отец, безусловно, в нем. Большего я добиться не мог.

— И никак с ним связаться нельзя? Сигнал какой-нибудь подать?

— Бесполезно. Попрошу тебя долго на глаз не смотреть, он обладает способностью постепенно парализовывать нервные центры в мозгу. Со мной это уже было.

— Втроем оттаскивали, — сказал Квинт. — Вцепился тогда Фил в космоскоп, как клещ в антилопу.

Тоник заметно побледнел.

— Нет, нет, не бойся. Это не навсегда. Это пока Бейгер не в нашем измерении. Уж таков тот мир.

— Маме можно сказать про глаз?

— Говори, пусть придет посмотрит.

— Я знаю, что вы собираетесь лететь в космос. На чем же? Строительство ракеты — хлопотное дело.

— Зачем ракета? Полетим на луче.

— То есть, как на луче?

— А вот так, — сказал Квинт. — Наденем скафандры из ядерной ткани и твердого света, оседлаем луч и полетим.

— Вы шутите?

— Нет, серьезно, Тоник. Но, конечно, не так, как всадник седлает коня. Потом ты узнаешь. А сейчас мы страшно устали. Подожди минутку, переоденемся, скафандры снимем.

— Так это на вас скафандры?

— Они. Для проверки надели.

— А я все смотрю и не решаюсь спросить, что это за странные черные одеяния без складок, без морщин, без оттенков и почему вы в перчатках. Да, забыл еще сказать: у отца в столе есть потайной ящичек. Я узнал о нем случайно. В нем что-то должно быть.

— Немедленно идем к вам. Не возражаешь?

Я вылез из скафандра, прислонил его к стенке, наспех проглотил несколько ложек остывшей каши и, дав Квинту кое-какие мелкие распоряжения, вышел с Тоником из дому.

Лавния встретила меня приветливо. В комнате стоял уже накрытый стол. Ноздри приятно щекотал запах жареной индейки. Лавния за эти дни осунулась, темные тени легли на ее лицо, но она старалась казаться веселой.

Отказавшись от угощения, я прошел в кабинет Бейгера. После нескольких попыток нам удалось выдвинуть потайной тонкий ящичек с разбросанными бумагами. Так выдвигалась коробка с запасными иглами в старинных пружинных патефонах. Лавния удивилась:

— А я и не знала.

— Вы позволите просмотреть эти бумаги? — спросил я.

— Если они помогут делу, то пожалуйста.

К сожалению, это были сугубо личные бумаги Бейгера. Значит, весь рабочий материал его сгорел в сейфе лаборатории. Мне было очень неловко, когда я подавал Лавнии записки и письма, адресованные ей от молодого Бейгера и ее собственные девичьи письма.

— Сохранил ведь! — шепотом говорила Лавния и, уйдя в воспоминания, жадно читала письма.

Одно письмо меня заинтересовало. Бейгер его получил, как показывало число на почтовом штемпеле, перед самым исчезновением. Какой-то Веер убедительно просил профессора выслать ему, как владельцу, три тома трактатов о воде, пустоте и об идеально твердом теле. Судя по содержанию письма, они учились вместе. А не знает ли этот Веер человека, у которого хранится макет галактики? Должен бы знать. Не мешкая, попросил Тоника написать Вееру письмо с просьбой помочь найти этого человека.

Потом я с разрешения Лавнии порылся в книгах и вытащил три увесистых, затребованных Веером тома в тисненых переплетах.

— Отправим посылку, — сказал я. — Сегодня же. И письмо приложим к ней. Наша просьба будет выглядеть убедительнее. А сейчас, дорогая Лавния, я не откажусь от угощения. Честно говоря, я чертовски голоден.

За столом мы о Бейгере не обмолвились ни словом. Тоник говорил о своих заботах. Защита диплома на носу, а он столько времени потерял из-за болезни. Теперь нажимать да нажимать надо. И, конечно, он уверял и клялся, что как только покончит со своими делами, будет помогать нам с Квинтом.

— Посылку отправлю сам, — сказал я на прощание. — Мне все равно мимо почты идти. Если придет положительный ответ, сразу известите меня. Макет галактики нужно найти и вернуть человечеству. Прощайте, Лавния.

Посылку я отправил без промедления.

Квинт сидел у порога и, поджидая меня, клевал носом.

Ох и спал же я! Даже режим нарушил. Квинт тоже от меня не отстал. А уж после отдыха работа развернулась вовсю и если прерывалась ненадолго, так только из-за соседей. Я не думал, что они такие любопытные. Под разными предлогами, то по одному, то вместе они заглядывали к нам. Впрочем это и не удивительно. Каких только звуков не раздавалось в нашей квартире: стук, скрип, треск, звон, лязг, скрежет. Поневоле заинтересуешься.

Редко какой завод обходится без дыма, без копоти, без грязи. Даже на фабриках-автоматах без грязи не обойтись. Чтобы отлить из металла деталь или отковать ее — нужен огонь, а где огонь — там и дым и сажа. А куда денешься? Окалина, формовочный песок — грязь. Станки требуют масла — это грязь. Изоляция, краска — тоже грязь. Металл выплавляют тоже не в белых халатах.

У нас же было чисто, и поступали мы, на первый взгляд, гораздо проще. В подвале и во дворе песку неограниченное количество, и легко догадаться, что мы получаем из него нужные нам химические элементы.

Все окружающее нас состоит в конце концов из протонов, нейтронов и электронов. Они объединены в стройные системы, в атомы. А беспорядочная смесь атомных ядер, и можно сказать, без преувеличения, содранных с оболочек атомов электронов — есть плазма.

Вот мы для начала и взяли лопату песку, взвесили его и превратили в плазму. Ох уж эта плазма! И повозился же я когда-то с ней, а особенно с получением магнитного поля чудовищной напряженности, эдакой магнитной бутылки, в которой бушевала плазма. При таком состоянии вещества, чтобы расщепить ядра, требовалась небольшая энергия.

После облучения «песка» нейтронным потоком ядра раскалывались, и нам оставалось лишь из отдельных элементарных частиц «лепить» атомы нужных нам элементов. Не руками, конечно, И не манипуляторами, а направленными концентрированными пучками космических лучей большой энергии. Не следует, разумеется, понимать все это примитивно. Это лишь принцип, без технических подробностей. И вот перед нами лежат чистые, охлажденные кубики цинка, золота, титана и для разнообразия баночка ртути. Причем, общий вес их был в точности равен весу лопаты песка. Получить из них сплавы — дело пустяковое, простая химия.

Наш твердый свет — фотонит — неистощимый источник энергии. Стоит брусочку фотонита сообщить определенные колебания, как он приобретает свой первоначальный вид, превращается в свет. Скорость превращения легко регулировать. Квинт между делом для умственной гимнастики подсчитал, что один грамм фотонита, превращаясь в свет, выделяет энергию в двадцать миллионов киловатт-часов.

Мы сделали всевозможные резаки, в ручках которых помещался фотонит, и воздействовали на него резонатором. Из отверстия резака бесшумно вырывался тончайший, ослепительно яркий луч, которым с микроскопической точностью можно резать и обрабатывать любой материал.

Уйма времени уходила на притирочные и шлифовальные работы. Ведь притирали вручную. Детали все разные, сложные. Не будешь же для каждой из них станок делать. А когда настала пора шлифовать фотонит, еще хуже стало, и неудобно, и долго, и трудно. И очередной конфликт с соседями возник. Приготовили мы с вечера порошок, чтобы с утра притереть клапаны, и легли спать. А ночью меня разбудил невыносимый, душераздирающий скрежет. С каждой секундой он нарастал, кажется, проникал внутрь, жалил мозг. Заткнув уши, ничего не соображая, я тряхнул головой и увидел Квинта, который сосредоточенно растирал что-то на столе. Почувствовав мой взгляд, Квинт бросил свое занятие. Скрежет прекратился. Стало слышно, как за стенкой вопят соседи. Густой бас дядя Коши перекрывал пронзительный визг тети Шаши. Квинт испуганно хлопотал надо мной:

— Что с тобой, что случилось?

— Это тебя надо спросить, что случилось? Чем занимался?

— Притирал обратный клапан к гнезду для шлема. Хотел обрадовать тебя, — растерялся он.

— Понятно. Клапан из фотонита, гнездо из него же, и притирочный порошок тоже. Оттого такой и звук. Это интересно! Как же ты терпел этот ужасный скрежет?

— Очень даже приятный скрежет. Ободряюще действует. Бравый марш. У нас в Египте играли такой. Помню.

Очевидно, за шесть тысяч лет спячки у Квинта в ушах что-то изменилось, и он воспринимает звуки по-другому.

— Оставь до утра притирку и не вздумай приниматься за нее без моего ведома.

Вопли соседей постепенно умолкли. Я обратил внимание, что, несмотря на позднюю ночь, в домах напротив светятся окна. Видимо, звуки проникли и туда. Хорошо, что никто не мог понять, где источник звука. Не миновать бы нам скандала.

Утром к нам заглянули соседи, и тетя Шаша осторожно осведомилась, не слышали ли мы чего-нибудь ночью.

— Как же, слышали, — ответил Квинт, — как вы у себя концерт устроили. И чего, думаем, людям по ночам не спится!

— А больше ничего не слышали?

— Ничего. У меня слух отменный. Были, конечно, разные шорохи ночные. Вроде этого.

Не успел я остановить Квинта, как он схватил клапан и раза три добросовестно провернул его по гнезду. Раздался знакомый скрежет. Тетя Шаша почти в беспамятстве опустилась на стул. Дядя Коша зажал уши руками, а лицо у него при этом было такое, что и описать невозможно. Я тоже испытал свои ночные ощущения.

Первым пришел в себя дядя Коша. С криком: «Это вам даром не пройдет!» он схватил за руку свою жену и уволок ее из комнаты.

Квинт, довольно потирая руки, закрыл за ними дверь. Я впервые не на шутку на него рассердился и гневно бросил:

— Что за фокусы! Ты соображаешь, что натворил? Они явятся сюда не одни, и все наше мероприятие может полететь ко всем чертям! Сколько раз тебе говорить, что с соседями, какие бы они ни были, нужно уживаться. У тебя что, руки чесались? Ты о последствиях думал своей фараоньей башкой?! Учти, ты еще и режим нарушил.

Как набедокуривший мальчишка стоял Квинт передо мной. Весь сник, руки опустил. Мне стало безгранично жаль его. Ну зачем я сказал «фараоньей башкой»! Нет для него большего оскорбления.

Я взял Квинта за плечи:

— Ладно-ладно, забудем этот инцидент. Я погорячился, лишнее сказал. А урок пойдет тебе на пользу.

— Ругай меня, Фил, хорошенько ругай. А о последствиях, как ты точно подметил, фараоньей башкой я не подумал. Ты меня наругай, а потом убей презренного.

— Сказано же, хватит. Не будем отвлекаться.

С этого дня соседи забыли к нам дорогу. Вероятно, они решили держаться от нас подальше. Дескать, мало ли что они выкинут.

Чтобы никого не беспокоить, все операции по притирке и шлифовке Квинт производил в наглухо закрытом подвале, и в одиночестве наслаждался приятным, по его словам, скрежетом, настраивавшим его на веселый лад.

Два раза приходила Лавния. Она смотрела на фиолетовый глаз супруга, вздыхала и разок всплакнула. Тоник дни и ночи просиживал за учебниками, наверстывал упущенное, готовился к экзаменам.

Глава восьмая

Атомный взрыв. В плену. Трубочист. Ужжаз. Неподдающийся экземпляр. Побег.

Тоник принес ответ Веера на наше письмо.

— Запрос дали вы, — сказал он, — поэтому я не читал.

Я вскрыл конверт с напечатанным на машинке адресом и хотел единым духом прочесть письмо, но на первых же словах споткнулся. Ну и почерк! В китайских иероглифах легче разобраться. Я не мог понять ни единой буквы.

— Дай мне, — попросил Квинт. — Я-то прочту.

Но и он не сумел прочесть. Тогда мы все вместе склонились над листком. Выискивая в тексте более или менее понятно написанные слова и запоминая написание букв, их элементы и деформацию, мы постепенно узнали содержание письма.

Веер выражал соболезнование по поводу исчезновения Бейгера, извинялся, что задержал ответ и что письмо пишет его ученик. Самому ему нечаянно зажали кисть правой руки дверью и отдавили пальцы.

К нашему огорчению, где живет человек, у которого находится макет галактики, Веер не знал. Да, он учился с ним. Его имя Ужжаз. Это умный, дерзкий, властолюбивый человек. Но уже три года, как он куда-то пропал. И родни у него нет. О макете Веер слышал, но видеть не видел и сомневался, существует ли он в действительности.

— Плохо, — подытожил я. — Если этот Ужжаз умный человек, то почему он скрывает существование макета? Непонятно. Тут что-то не так.

— Но макет есть, — сказал Тоник. — Папа не стал бы пустяками заниматься.

— Верю. Во всяком случае, мы продолжим дело твоего отца, но другим способом. Мы сами слетаем на планету ПНЗ.

Тоник посмотрел на часы и заторопился.

— С удовольствием поговорил бы с вами, но бежать надо. На консультацию. У нас большие строгости.

Квинт надел утепленную куртку и, как всегда после завтрака, пошел в подвал заниматься притирочными работами. У порога он остановился, покачался на носках и виновато посмотрел на меня:

— Скафандры, Фил. Запинаюсь об них четыре раза в день. Развалились на дороге.

— Да, скафандры. Напомнил о них. Я все думаю, что работа у нас построена нерационально. Хватаемся за все, а готового нет ничего. Те же скафандры. Готовы ли они, испытаны? Нет.

— А мы разве… а в домне-то? А кубом! Как тогда меня трахнуло. А я смотри, ничего.

— В космосе можно попасть в любую переделку, в область чудовищных давлений, в зоны убийственной радиации. Давай покончим со скафандрами, чтобы до старта не возвращаться к ним. А впредь будем работать последовательно. Сделали одно — в сторону, беремся за другое. Значит, так: испытываем скафандры на большое давление извне и на защиту от радиации.

— Меня кубом трахнуло…

— Что ты ухватился за этот куб? Под ним можно находиться и в фотонитовой клетке, обтянутой ситцем, а опустись в ней в глубины океана, что от тебя останется? Ядронит всесторонне проверить надо.

Квинт оживился.

— Что же мы сидим? За испытание, Фил! Думай.

— Пора вместе думать.

— Подумал, Фил. Марианская впадина в Тихом океане нам подойдет. Это насчет давления, а для радиации — проберемся в действующий атомный реактор. Не сомневайся, сможем. Там и проведем денек, другой. Выспимся.

— Не пойдет. Реактор окружен толстыми стенами биологической защиты и возле него круглые сутки дежурит обслуживающий персонал. Да и вообще мы не дети, чтобы куда-то крадучись пробираться.

Квинт задумался. А я стал мысленно искать мощный источник радиации, как вдруг Квинт подал гениальную идею, сразу позволившую нам одновременно испытать многие свойства ядронита. И как всякая гениальная идея, она была до чрезвычайности проста.

— Нужно в скафандр затолкать атомную бомбу, — нараспев сказал он. — А потом взорвать ее там.

Признаться, сначала я рассмеялся. Но смех мой стал быстро затухать, потому что за этот малый срок я обдумал слова Квинта, оценил их и, став серьезным, хлопнул его по плечу:

— Ты молодчина!

В результате атомного взрыва температура внутри скафандра достигает десятков миллионов градусов, а давление миллиардов атмосфер. О радиации и говорить нечего. Но, поразмыслив, мы решили изменить несколько испытание. Каркас из фотонита при взрыве расплавится, система жизнеобеспечения тоже, придется делать все заново, на что уйдет много времени. Поэтому мы договорились из оставшегося ядронита сделать оболочку наподобие футбольного мяча и поместить туда заряд.

Я произвел необходимые вычисления и, поручив Квинту сделать ядронитовую оболочку диаметром двадцать сантиметров, начал получать изотоп урана-235. Как и раньше, я взял ровно килограмм песку и начал превращать его в уран. Когда два тяжелых полушария серебристого блестящего металла лежали на столе, мы долго любовались ими. Каждый кусок сам по себе безопасен, но при соединении их масса превысила бы критическую и произошла бы мгновенная цепная ядерная реакция — атомный взрыв.

Поскольку уран — металл радиоактивный, я, желая воочию увидеть радиацию, поместил одно полушарие под ядроскоп. Хорошо видно, как лишние нейтроны — а их в каждом ядре пятьдесят один — нет-нет да и вырвутся на волю. Некоторые ядра самопроизвольно разваливались и испускали гамма-лучи, едва различимые, скрученные синенькие фотончики. Осколки, состоящие из двух протонов и двух нейтронов, то есть ядра гелия, покидали атом. Это альфа-лучи. Осиротевшие электроны, лишившись ядра, прекращали вечный орбитальный танец и в стройном порядке дружно кидались догонять альфа-частицы. Это бета-лучи. Под ядроскопом кажется, что уран худеет буквально на глазах. Квинт равнодушно смотреть на это не мог:

— Неблагодарные! Их строишь, опекаешь, а они разваливаются, удирают. Чему смеешься, Фил? Смотри, разбегутся.

— Спокойствие, Квинт. Ты же знаешь, что период полураспада урана-235 составляет сто семьдесят миллионов лет. Значит, только через этот промежуток времени полушарие, непрерывно излучаясь, уменьшится вдвое. Не забывай, что атом не бильярдный шар. Представь себе мешок, наполненный крупой и равный по объему земному шару. В мешке маленькая дырочка и оттуда сыплется крупа. Глядя на утечку, некий дядя, не замечая величины мешка, обеспокоен: «из чего же завтра я буду кашу варить». Ты уподобился этому недальновидному дяде.

— Все понял, Фил.

Встал вопрос, где произвести взрыв: в квартире или в безлюдном месте? Расчеты говорили, что оболочка выдержит, не разорвется, но все же мы не имели права рисковать. Мало ли что может случиться, а ведь кругом люди.

Мы вспомнили гиблое место в тайге, где расправились с клопом и мухой и решили провести испытание там. Если что и сорвется, так никто не пострадает, мы же удалимся на безопасное расстояние.

Но и гиблое место мы отвергли. А вдруг все же… Ведь тогда начнутся лесные пожары, радиация. Даже теория вероятности допускает, что все молекулы организма человека могут вдруг одновременно двинуться вверх: человек этот взлетит. А у нас вероятность, что ядронит не выдержит, была больше. Нет, для испытания нужен необитаемый остров или хотя бы коралловый риф.

Для самоуправляющейся машины не имело значения над сушей двигаться или над водой. Она амфибия.

Порывшись в атласе и переворошив кучу справочников, мы нашли подходящий островок в Тихом океане, лежащий в стороне от торговых и пассажирских линий.

Из листового железа сделали цилиндр, а вместо донышек плотно вставили оба полушария урана выпуклой стороной наружу. Обыкновенный пороховой заряд должен был соединить их. Маленькая стрелка будильника в определенное время замкнет электрическую цепь аккумулятора и вызовет искру, которая и воспламенит порох.

Готовую конструкцию мы заключили в оболочку и намертво заделали прорезь. Мягкий ядронит четко обрисовал контуры цилиндра и взрывного устройства. Через четыре часа должен произойти взрыв.

Самоуправляющаяся машина у меня всегда в готовности. Умудренный опытом, на этот раз я положил под сиденье запасные батарейки.

Как добрались до острова, говорить не стоит. Не интересно. И сам он оказался непривлекательным. В основном скалистый, лишь там, где проглядывала земля, лениво шевелились от ветра тонкие низкорослые деревья и распластались чахлые кустарники. До взрыва осталось десять минут.

— Пора, — сказал я. — Доедем до той скалы, за ней и укроемся.

Положив на плоский камень наше произведение, мы направились к машине. Но не успели сделать двух шагов, как в воздухе что-то свистнуло, хрустнуло и рядом с нами взвился легкий голубоватый дымок. Присмотревшись, мы увидели на оболочке темный камушек с голубиное яйцо.

— Что за шутки! — вскричал Квинт. — Эй, кто там? — он схватился за камень и тут же, громко охнув, выпустил его. Кожа на трех пальцах дымилась.

— Это же метеорит! — крикнул я и, терзаемый мрачным предчувствием, бросился к оболочке. Так и есть. Будильник был основательно сплюснут. Взрыва не будет. Надо же случиться такому совпадению: именно в это время, именно на этот остров и именно в будильник. Такое только в кино бывает.

Мне могут не поверить. Да я сам-то готов сомневаться. Но что было, то было. В жизни и не такие совпадения случаются.

Квинт дул на пальцы, тряс ими и ворчал:

— Мало места ему. Земля так огромна и цели на ней есть приличного размера, нет же, надо было в часы попасть.

Я осмотрел пальцы:

— Ничего страшного. Ожог третьей степени. Волдыри заживут быстро.

— Я о них меньше всего. Взрыва жалко.

— Постой, Квинт. А ведь мы, собственно, можем вызвать его чисто механически, без искры. Отбросим всякие сомнения. Ты уверен в неуязвимости ядронита?

— О, зачем спрашиваешь? Я всегда во всем уверен.

— Раз так, незачем нам прятаться. Сломаем-ка это деревце: ствол понадобится,

Начерно обтесав ножом ствол, я получил хорошую увесистую дубинку и поставил цилиндр вертикально на землю. Затем наставил торец дубинки на выпуклую середину полушария и выжидающе глянул на Квинта. Он понял меня и ободряюще кивнул головой. Я глубоко вздохнул, понадежнее обхватил дубинку и вдавил уран.

В тот же миг руки мои взметнулись вверх, а дубинка, ободрав сучками ладони, вырвалась и со свистом улетела неизвестно куда. Мелькнула радостная мысль:

«Взорвалось! Жив!» Глянув под ноги, я удивился, ничего там не увидев. Распираемая громадным давлением, оболочка должна была принять форму шара, а его нигде не было. Метрах в трех лежал Квинт и глухо стонал. Я кинулся к нему, но он уже опомнился и, морщась от боли, сел.

— Что такое?

— Не пойму. Что-то трахнуло меня по руке, да так трахнуло, что я поднялся вверх, крутанулся и отлетел к этому камню.

— Ясно одно: взрыв был. Мы это почувствовали на себе. — Я показал ободранные ладони. — Но куда шар девался?

Квинт нахмурил брови и, казалось, что-то вспоминал.

— Так. Был, говоришь. Правильно. А раз мы пострадали, значит, оболочка не выдержала, разорвалась. Но почему мы так легко отделались? Мы же не превратились в облако раскаленного газа. Интересно! А если взрыва не было, кто же тогда меня стукнул, а тебя ободрал? И опять-таки, нет ни шара, ни оболочки. Она выходит взорвалась, а нас не обожгло, но в то же время… Может, только порох взорвался, надо поискать лоскутки ядронита. Нет, не то говорю. Заряд взорвался, шар разорвался, но нас не разорвал. Заряд не взорвался, но куда-то девался. — Он передохнул. — Кажется, я заговариваюсь.

— Определенно. Пока ты раздумывал, я нашел причину исчезновения шара. Заряд помещался не в центре. А может, оболочка была не совсем правильной круглой формы и на большую ее внутреннюю поверхность на какой-то миг пришлось большее давление. Эта сила и вывела шар из равновесия, дала ему толчок и сообщила большую скорость. Тебе повезло, что удар пришелся не в голову, тогда бы тебя никто не оживил. Когда оболочка надувалась — а это длилось миллионную долю секунды — она, как катапульта, выбросила вон дубину. В общем все отлично, Квинт. Ядронит выдержал, не подвел. Надо непременно найти шар, проверить, не пропускает ли он радиацию. Ты стоял здесь? Ясно. Направление на юг.

На малой скорости мы медленно продвигались в глубь острова. Надежда найти шар с каждым часом все падала. Он мог закатиться в ямку, в расщелину, да мало ли куда. Остров решили покинуть с наступлением темноты. Квинт к чему-то прислушивался и наконец сказал:

— Слышу шипенье.

— Гейзеров здесь нет. В ушах у тебя шипит.

Он обиделся.

— У меня тонкий слух. Раньше не шипело, а сейчас шипит. Может, в шаре оказалась микродырочка и через нее вырываются продукты взрыва?

— В какой стороне?

Квинт вертел головой, закрывал поочередно то правое, то левое ухо. Для чего-то прикрыл и нос.

— Кругом, Фил, шипит. Но впереди, кажется, громче.

Увеличив скорость, я опять затормозил. Квинт не ошибся. Теперь шипенье услышал и я.

Мы поехали на звук. Поднялись по пологому плато. Впереди оказался обрыв. Заглянув вниз, среди скал мы увидели подобие гигантской цистерны. От нее отходили трубы непосредственно в землю, а у подножия раскинулись какие-то приплюснутые строения, напоминающие черепашьи панцири. Оттуда и доносилось шипение.

— Остров называется необитаемым, — развел руками Квинт. — Сюда бы составителя того справочника.

Нас, естественно, заинтересовало, что бы это могло быть. Кружным путем мы приблизились к цистерне. Дальше предпочли идти пешком и поставили машину в укрытие под нависший каменный козырек. Шипение заглушало наши голоса. Квинт жестикулировал, показывая на один из панцирей, который мелко-мелко дрожал. И тут мы увидели трех человек. Пружинящим шагом они приближались к нам. Меня удивило не столько их появление, сколько их внешность: одинаковые серые в обтяжку костюмы, одинаковый рост, одинаковая походка и одинаковые… лица. Они подошли вплотную и остановились. Ох и лица! Бесцветные, плоские, какие-то раздавленные, будто по ним только что проехал трактор с резиновыми гусеницами. И абсолютно ничего не выражающие. Но выправка была безупречной.

Я вынудил себя улыбнуться и показал на уши. Они переглянулись и кивнули головами, давая понять, чтобы мы немедленно следовали за ними. Мало того, еще и подтолкнули нас. Квинт что-то прокричал и бросился на среднего. Левый крайний взмахнул перед носом Квинта чем-то белым и тот сразу обмяк. Я кинулся к нему, но и передо мной мелькнуло это белое. И все. Больше ничего не помню.

Очнулся в темноте. Пол — мягкий, с ворсинками. Неприятная сухость во рту, слабость, тошнота. Что это за люди? Почему они напали на нас? Я несколько раз позвал Квинта. Не добившись ответа, потихоньку встал и, шаря перед собой руками, осторожно пошел вперед. Наткнувшись на мягкую, как и пол, стену, я на ощупь зашагал вдоль нее, надеясь добраться до двери. Сколько времени прошло, не знаю, но я уже стал уставать, а двери все не было. Тут мне, не скрою, стало страшно. Не один километр протопал. Что за дьявольский коридор? Куда он меня приведет? Темнота — глаз выколи, тишина — громом убей. Собственных шагов не слышно. Но я упрямо шел и шел вперед, пока не устал. Тогда я прилег. Лежать-то было удобно. Куда ни повернись, везде мягко. Потом слышу — шорох, кто-то зашевелился, застонал и зло сплюнул. Я похолодел, но одновременно и обрадовался. Кто-то смачно выругался и спросил:

— Есть кто живой?

— Есть.

— А кто ты есть?

— Такой же пленник, как и вы.

— Пленник. М-мм. Похоже. Да, приятель, похоже. А не скажешь, где мы? И за что?

— Не знаю.

— Вот, вот, приятель, я тоже не знаю. Не подумай, что я какой грабитель. Я представитель редчайшей профессии на земле — трубочист и горжусь этим. Сколько труб перечистил, у-у…

— Как вы сюда попали? — спросил я.

— Просто. Дело было сегодня. Нет, вчера. Или позавчера? В общем в выходной. Обошел я по поручению жены все магазины, известку искал и не нашел. На улице было пасмурно и на душе так же. Остановился я и думаю, как жена дома встретит. Вдруг подходит ко мне мужчина. Костюмчик на нем — первый сорт. Прямо джентльмен. Только лицо какое-то постное, вроде стертое. Очень вежливо просит помочь дойти до дому. Дескать, инвалид, почувствовал себя плохо. Разве можно, приятель, отказать больному человеку? Я взял его под локоть. Прошли мы метров сто, свернули в глухой переулок. А там машина стоит, будто нас поджидает. Мне почему-то удрать захотелось, не по себе стало. Дурак, что не удрал. Только мы поравнялись с машиной, задняя дверца ее открылась, а «инвалид» поднес мне к лицу что-то белое. И я, приятель, выключился. Очухался только здесь. А как ты попал?

— Примерно так же, — вздохнул я.

— Изверги! — негодовал трубочист. — Я всех выведу на чистую воду. Баптисты! Инквизиторы! Ух, как в горле першит. Водички бы.

Неожиданно загорелся свет. Оказывается, никакого коридора нет — просто большая, круглая и пустая комната, вот я и кружил вдоль ее бесконечной стены. Включая и потолок, все в комнате было обито серым, неизвестным мне материалом. Я взглянул на трубочиста. Здоровый, толстый дядька. Как только он лазает по крышам?!

С тихим щелчком отворилась круглая, незаметная в стене дверь, и один за другим вошли четыре человека в серых, знакомых мне костюмах. И все на одно лицо! Они жестом пригласили нас следовать за собой.

— Прошу объяснить, по какому праву вы напали на нас? — спросил я.

Они и ухом не повели.

— Вас спрашивают, — возмутился трубочист. — И нечего прикидываться дурачками. Вы все знаете. Что как идиоты смотрите?

Лица вошедших оставались неподвижными. Они настойчиво повторяли приглашение.

— Идем, — сказал я трубочисту. — Они либо глухонемые, либо действуют согласно полученным инструкциям.

Из большей комнаты мы прошли в меньшую, потом еще в меньшую, и в круглой серой каморке нам молча предложили поесть. Круглый серый стол, серые тарелки, серая каша, серая вода и все безвкусное.

После обеда нас препроводили в баню и взамен нашей одежды выдали серые в обтяжку комбинезоны. Трубочист перекинул свой новый наряд через руку.

— Они и вправду дураки. Для моей комплекции костюмов в магазинах нет. Даже спецовку шьют по заказу. А они дают мне жалкий комбинезон, который я могу натянуть только на ногу. Что ж, нагишом ходить? Верните мою одежду.

В ответ на его причитания один из сопровождающих небрежно снял с руки трубочиста комбинезон, свободно растянул его и бросил в лицо ошалелому толстяку.

Мы больше ничего не спрашивали: без толку. После переодевания нас провели в круглую клетушку и бесцеремонно впрыснули в тело, прямо сквозь комбинезон, изрядную дозу какой-то светлой жидкости. Когда стали набирать в шприц другую жидкость, трубочист вскипел от ярости и оттолкнул от себя одного человека. Тот взмахнул чем-то желтым, и через секунду толстяк уже корчился на полу в судорогах. Изо рта его шла пена. А они спокойно выжидали, когда он затихнет. Потом привели его в себя, сделали укол и, проведя через две других комнаты, втолкнули нас в обширный круглый совершенно пустой зал без окон. Там находилось около двадцати человек. И все в одинаковых, как у нас, серых комбинезонах. Одни стояли, другие сидели на мягком полу. На наш приход никто не обратил внимания. Все вялые, угрюмые, безразличные к окружающему. Мой трубочист на глазах перерождался — становился апатичным, отвечал невпопад и рассеянно, дальнейшая судьба его уже ничуть не интересовала. Он безропотно покорился своей участи. И, удобно расположившись между двумя молчальниками, весь ушел в себя.

Я пытался узнать, где мы находимся, но меня никто не слушал, никто даже не смотрел на меня. Лишь один многозначительно и тревожно произнес: «Ужжаз». Больше я от него не добился ни слова. Взгляд его потух и он стал мрачнее тучи.

Неожиданно все, как по команде, вскочили, построились с интервалом в два метра, прокричали хором: «Ужжаз» и тут же расположились спать. Раздался богатырский храп. Я стоял в стороне и думал, что схожу с ума. Трубочист в построении не участвовал, но спать лег вместе со всеми. Ко мне же сон не шел. Черт те что!

Задремал только к утру. А может, и не к утру. Кто знает? Часы остановились, солнца нет.

Проснулись все одновременно, опять построились, прокричали: «Ужжаз», дверь открылась, и они организованно стали выходить. Трубочист находился в самой гуще. Я окликнул его, но он даже не повернулся в мою сторону. Я не хотел идти, но в последний момент передумал и из любопытства пристроился сзади.

Шли быстро, в ногу, как заправские солдаты. В одной комнате на кольцеобразном столе стояли серые кружки, накрытые чем-то вроде хлеба. Каждый съел свою порцию. Одна осталась лишняя. Значит, моя. Я уничтожил ее: все же голод не тетка. А потом началась какая-то бестолковая, суетливая работа. Понатащили больших серых шаров и давай из них складывать пирамиду. Последний шар на вершину пирамиды положить невозможно, высоко — и при каждой попытке водворить его туда пирамида разваливалась, и все начиналось сначала. И так весь «день». Раз двести складывали ее и столько же раз она разваливалась. Я неоднократно подходил к трубочисту, принимавшему участие в работе, говорил ему про известку, про «инвалида». Но он не обращал на меня внимания. Я дернул его за локоть, ущипнул, потом несильно ударил ребром ладони по шее, а он только отмахивался… Неожиданно работу прекратили, шары унесли, поужинали, построились и ушли. И за все время ни единого слова! Я остался один. И тут передо мной выросли две фигуры с размытыми лицами. Я потребовал объяснений. И что же? Сверкнуло что-то желтое, и я не хуже трубочиста начал дергаться на полу. Казалось, будто меня выворачивают наизнанку. Через некоторое время мне сделали укол и опять втолкнули к молчальникам. Бесноваться и кричать не было никакого смысла. На следующий день повторилась та же история: подъем, построение, сооружение пирамиды. Я в работе участия не принимал, но после ужина ушел вместе со всеми. Кто-то незримо руководил этими жалкими людьми, ставшими настоящими бездумными автоматами. На третий день я вообще никуда не пошел, лежал и обдумывал свое положение. За мной не замедлили явиться двое старых знакомых. При воспоминании о желтом я сжался в комок. Но они молча повели меня куда-то. Мы прошли мимо той группы, которая строила пирамиду, мимо людей, которые с бессмысленным упорством катали взад и вперед толстые гладкие бревна, мимо компании, поддерживавшей за основание массивный конус, поставленный вершиной на пол. И везде я глазами искал Квинта. Несомненно, он был среди этих «работяг». Но серые комбинезоны делали всех похожими один на другого, а я не мог остановиться, чтобы приглядеться внимательней.

Люди в последней комнате поразили меня. Это были близнецы, как есть близнецы. Тридцать человек и никакой эксперт не отличит их друг от друга. И занимались они не бестолковой работой, они изолировали блестящими лентами тянущийся перед ними шланг, который наматывался на алюминиевый барабан.

Лифт поднял нас наверх. Миновав небольшой, с настоящим твердым полом коридор, мы вошли в строго обставленный кабинет. В широкое окно виднелись скалы и кусочек моря. За столом сидел человек неопределенных лет с атлетической фигурой, квадратным лицом, в квадратных темных очках и с квадратным колпаком на голове. Слева от него находился щит со множеством кнопок и тумблеров, перед ним пустая пепельница и стопка исписанной бумаги. От него так и веяло холодной жестокостью.

— Любопытный экземпляр, — сказал он, кивнув на меня, и просмотрел несколько листков. — Интересный случай. Но ничего. Справимся.

Я смело подошел к столу и, глядя в квадратные очки, как можно спокойнее и вместе с тем требовательно, спросил:

— Я бы хотел знать, где нахожусь.

Он разразился громоподобным смехом.

— Я Ужжаз! С тебя этого достаточно. Ты забудешь все, кроме этого имени. Ха-ха! Экземпляр выкопался! Неподдающийся!

У меня судорогой стянуло губы. Надеюсь, он принял это за улыбку. И тут же я подумал, а не тот ли это Ужжаз, которого я искал? И внешне похож, и имя совпадает. Я раскрыл было рот, чтобы спросить, но Ужжаз расхохотался:

— Да ты веселый парень! Ха! Приятно побеседовать с таким человечком. Земле подходит срок смены паспорта и фамилии. Через год она будет называться — Ужжаз. Уразумел, человечек? Чувства, таланты, идеалы — блеф! Хо-хо. Отныне на Ужжазе будут думать так, как велю я! Я! Общество на планете давно нуждается в упрощении! Настала эпоха стандартизации человечества. Но я великодушен и нации оставлю. За исключением мелких. Каждая нация будет иметь свой стандарт, вся нация на одно лицо. Каста рабочих, каста инженеров. По чести, долгу, справедливости, любви и прочей чепухе давно соскучилась свалка. Вот так. Убрать! Через сутки обработать или…

Он закончил фразу на незнакомом мне языке. Я поднял руку:

— Подождите. Вы знаете профессора Бейгера?

— Бейгера? О, это враг номер один. Убрать!

— Стойте! — крикнул я. Но мне заломили руки и вытолкнули из кабинета.

На обратном пути я запоминал дорогу, раздумывал и искал Квинта. И я увидел его.

Бедный мой фараон вместе с десятками его товарищей по несчастью сидели каждый перед своим круглым баком, наполненным водой. Лицо Квинта пока не изменилось, но каким оно стало матовым и безжизненным! Вечно бегающие задорные глаза его сейчас были холодными. Бедняга трудился. Из круглого бака вода через отверстие в днище выливалась в другой бачок, меньшего объема, и был этот бачок всегда полон до краев. В обязанность Квинта входило не допустить, чтобы вода вылилась через край. Вот он и черпал ее ковшом и выливал в большой бак. Как только выльет, нижний бачок опять наполнится. Снова черпать и выливать, и так весь день.

Меня привели в лабораторию и начали колоть, брать анализы, облучать, а я все смотрел и запоминал надписи на этикетках.

Затем меня снова отвели в мою группу. Я улегся и начал размышлять. Далеко замахнулся этот Ужжаз. Он всерьез занялся стандартизацией человечества. Дело поставлено на широкую ногу, отлично организовано. Судя по всему, Ужжаз имеет агентов, в задачу которых входит похищать людей и отправлять их на остров. Анализируя все, что мне удалось увидеть и услышать, я стал разгадывать планы и методы его работы.

Вновь прибывшим вводили в кровь специальный раствор, парализующий высшие отделы мозга. После этого люди легко поддавались любому внушению. Вторым этапом предусматривалось стандартизовать внешность пленников. Ужжаз выбрал единственно правильный путь — гены. В ядре клетки любого живого организма находятся в виде нитей молекулы нуклеиновой кислоты, осуществляющие запись наследственной информации. А отрезки нитей — гены, управляют развитием определенных признаков. Ужжаз, воздействуя специальным препаратом на ядра клеток разных людей, хотел отождествить все гены. А раз у всех одни и те же гены, значит, у всех будут развиваться одинаковые признаки, все станут «близнецами». И у него это получилось.

Третий этап — заключительный, массовая обработка всех людей планеты путем распыления в атмосфере особых химических веществ. Теперь-то я понял назначение гигантской цистерны. В ней Ужжаз накапливал и хранил под давлением эти сжиженные химические вещества.

Что и говорить, голова у него работала здорово, но как-то односторонне, однобоко. Мне до сих пор не ясно, почему он не мог понять такой простой вещи, что погубил бы цивилизацию, что человечество вернулось бы к каменному веку и что в конце концов он все равно потерпел бы крах.

Каждый подумает, а почему на меня не подействовали препараты Ужжаза?

Когда я строил ядроскоп и плазмотрон для получения плазмы, то подолгу находился в магнитном поле чудовищной напряженности. Оно и спасло меня. Еще в старину люди пытались лечиться от некоторых психических заболеваний магнетизмом и небезуспешно. Поле благотворно повлияло на мою психику и укрепило ее. Это что-то вроде психологического иммунитета.

Конечно, после встречи с Ужжазом я сделал вид, что меня обработали. За ночь у меня созрел план спасения. Я встал со всеми, громко проорал «Ужжаз» и добросовестно «строил» весь день пирамиду. Я знал, что за мной сейчас внимательно следят и старался вовсю. Через два дня восемь человек из моей группы увели для опытов. Вернулись они полублизнецами, а через сутки их невозможно стало отличить друг от друга. Когда по моим расчетам контроль за мной прекратился, я начал действовать. Ужжаз так слепо уверовал в неотразимое действие своих препаратов, что не считал нужным запирать комнаты с подопытными или ставить охрану.

И вот однажды ночью я сделал вылазку. Я знал, что многим рискую, но иного выхода не было. Первым моим желанием было найти Квинта. В ту ночь я осмотрел всех спящих в четырех комнатах. Квинта я не нашел, зато появилась уверенность: меня не заметили и можно продолжать. Я осмелел. В следующую ночь Квинт был найден. Он спал на спине, подложив одну руку под голову. Будить я его не стал, он не узнал бы меня. Я только погладил его волосы и прошептал:

— Ничего, Квинт, мы еще посчитаемся с Ужжазом.

На третью ночь я настолько осмелел, что проник в лабораторию. Химические формулы завладели мной. Уходя оттуда, я вытащил из мусорной корзины два огрызка карандаша, несколько смятых чистых листков бумаги и прихватил с полки флакончик красного реактива. По пути «домой» заскочил к Квинту и вымазал его подошвы этим реактивом. Следующие две ночи я разрабатывал рецепт препарата, который вернул бы Квинту память. Работа днем на строительстве пирамиды стала невыносимо муторной. Я уставал и изматывал себя, стараясь не допустить оплошности и не вызвать подозрения. Когда рецепт был готов, я снова пробрался в лабораторию и приготовил препарат. Готовую темно-синюю жидкость я набрал в тонкий шприц и собрался было уходить, как увидел на краешке стола за пустой мензуркой белый цилиндрик, поставленный на «попа». Я взял его. На торце глянцем переливалось мелкозернистое стекло, а на боку виднелась кнопка. Я поводил цилиндриком перед глазами и вспомнил: этой штукой усыпили нас с Квинтом. Это было оружие, я не мог пренебречь им и, сунув цилиндрик под комбинезон за пазуху, поспешил в комнату Квинта.

Хорошо, что я догадался вымазать его подошвы реактивом, потому что Квинта успели уже обработать, и он стал непохож на себя. Приплюснутый нос, корявые плоские щеки, белесые брови. А под ухом красовалась сочная бородавка. Я впрыснул ему приготовленный препарат и прилег рядом. Выждал часа полтора и начал тормошить.

— Проснись, Квинт.

Он потянулся, что-то пробурчал и, открыв глаза, радостно завопил:

— Ф-и-ил!

— Тише, Квинт. Вставай и ни о чем не спрашивай меня. Не время сейчас. Следуй за мной.

Я вытащил белый цилиндрик и заторопился к выходу. Квинт шагал рядом. Лифт бесшумно вынес нас наверх, и мы очутились в коридоре с твердым полом.

Я шел в кабинет Ужжаза. Поворот налево, и перед нами предстали две фигуры со стертыми лицами. Увидев нас, они отпрянули и сунули руки в карманы костюмов, но я опередил их и взмахнул цилиндриком, одновременно нажав боковую кнопку. Оба тюфяками повалились на пол. Я толкнул дверь и мы вошли в кабинет Ужжаза. Наступал рассвет. Ни шпингалетов, ни ручек на окне не оказалось.

— Бей стеклину, — сказал я.

— С удовольствием, — ответил Квинт.

— Бежим!

Гигантская цистерна была отличным ориентиром, и довольно быстро мы нашли свою машину.

Глава девятая

Ужжаз перевоспитан. Дядя Коша негодует. Головоломка. Клопомуха. Просьба Тоника.

За последние дни пребывания у Ужжаза я так измучил себя, что, едва переступив порог своей комнаты, упал на кушетку, не снимая комбинезона.

— Тебе плохо, Фил, ты болен? — забеспокоился Квинт.

— Нет. Устал. Спать хочу, — пролепетал я.

— Правильно, отдохни. А я что-нибудь приготовлю.

Я проспал около двенадцати часов. Квинт ожидал моего пробуждения и, по мере остывания кофе, подогревал его.

Когда я осушил поллитровую кружку, Квинт встревоженно спросил:

— Скажи честно, Фил, это я? Ты меня не подменил?

— Это ты.

— А почему голова не моя? Лицо-то чужое. Разве я таким уродом был? Никогда не был. Посмотрел в зеркало — что такое?! Думал, кривое оно, так нет. Все отражается нормально. Я и к твоему лицу его подносил, оно не исказилось. Что же это такое, Фил?

— Да, тебя несколько видоизменили.

— Пластическую операцию сделали?

— Нет. Да ты не нервничай. Все пройдет, и прежний облик вернется к тебе. Тебя не полностью обработали, и твои гены победят введенную сыворотку.

И я рассказал ему все, что знал об Ужжазе. Выслушав мой рассказ, Квинт со всей решительностью заявил:

— Это заведение нужно ликвидировать. С корнем и без промедлений. Какой большой негодяй. Варвар!

— Согласен. Ликвидировать надо, но желательно своими силами. Незачем знать человечеству о таких подонках. Что ты конкретно предлагаешь?

— А то, что нечего с ним чикаться, — разошелся Квинт, — в нуль-пространство его, изверга. Пусть с мухой и клопом болтается. С фараоном шутки плохи.

— Но, но, Квинт. Забыл о гуманности? Пусть лучше Ужжаз сам пожалует к нам. Попробуем вразумить его.

После недолгого раздумья я решил перевоспитать Ужжаза, чтобы он принес пользу человечеству. Да и макет я хотел изъять у него. Конечно, это оторвет нас от основной работы, но я не мог допустить, чтобы Ужжаз творил свои черные дела.

Мысль сама по себе из ничего не возникает. Чтобы она возникла, нужна энергия. Пища дает живому организму химическую энергию, необходимую для поддержания температуры тела, обмена веществ и мышления. Мысль затрачивает какую-то часть полученной энергии на сознательную деятельность человека, а избыток ее излучается в виде электромагнитных волн в пространство. Энергия этих волн так ничтожно мала, что практически их никаким прибором уловить нельзя. Мне пришлось срочно создать такой прибор. И попутно разобраться в ходе мыслей. Иными словами, я получил возможность читать мысли на расстоянии.

Пока Квинт собирал по схеме мыслеприемник, я усовершенствовал аппарат, с помощью которого обучал Квинта после оживления. Сейчас он мог мои мысли усиливать в сотни миллиардов раз и затем излучать их узким направленным лучом.

Опробовав аппаратуру, мы приступили к делу. Я нацелился антенной на остров. Конечно, это нескромно, но мне пришлось прочитывать мысли посторонних людей, среди которых я искал мысль Ужжаза, чтобы запеленговать его точное местонахождение. Я чувствовал себя весьма неловко, когда узнавал, что кто-то расстроился из-за рыбалки, кто-то ликовал по поводу удачного обмена почтовыми марками, кто-то переживал, что рано начал лысеть… И, наконец, она, сугубо Ужжазовская мысль. Я сразу отличил ее от тысяч других: хромосомы, химические формулы, стандартный дикарь и стандартный ученый. Я определил его волну и, включив мыслеизлучатель, стал посылать свои мысли в его мозг. Он стал думать по-моему. А думал я следующее: «Что я делаю? Неужели я на это способен? Кому все это нужно? Как мне, безумцу, такое в голову пришло? Стандарт!.. К черту эту затею! Сколько несчастий из-за меня! Каюсь, каюсь. Вернуть всем подопытным сознание. Лечить людей — вот мое призвание. Отозвать всех агентов. Сейчас же, немедленно. Отозвать и покинуть этот остров. Вычеркнуть черные страницы из моей жизни. Через месяц я должен быть у Сизой косы. Координаты… Надо записать».

— Сеанс окончен, — сказал я. — Ужжаз перевоспитан. В данный момент он записывает координаты. Скоро будем встречать его.

— Передумает еще, опомнится, — сомневался Квинт.

— Не передумает. Мы коснулись святая святых — мозга. Я капитально и навсегда вдолбил в его голову свою мысль. Сейчас у него одно на уме: любой ценой искупить свою вину и нести людям только хорошее. Через месяц мы с ним встретимся.

К Квинту уже возвращались прежние черты лица. Все хорошо. Осталось последнее. Надоели мне эти скафандры. И бросить нельзя, надо довести испытание до конца. Оно, я думаю, обойдется без происшествий. Не станет ли скафандр при низкой температуре твердым и хрупким? Чтобы это узнать, нужно его на пару часов погрузить в жидкий гелий, имеющий самую низкую температуру — на один градус выше абсолютного нуля. Кроме того, он сверхтекуч, и можно заодно проверить герметичность соединения горловины шлема со скафандром. Когда-то, изучая свойства жидкого гелия, я получил его в изрядном количестве и он хранился у меня в специальном сосуде.

Испытание решили провести завтра.

Ночью сквозь сон чувствую, что меня морозит. Укутался поплотнее, свернулся калачиком. Холодно! В конце концов мороз окончательно разбудил меня.

Гляжу — кругом иней, окна разрисована узорами. Висящий над изголовьем термометр показывает минус двадцать четыре градуса. Я рванулся к ближайшему окну. Открыть шпингалеты не мог, пальцы не повиновались. Ударил по стеклу, и меня обдало струей теплого предутреннего воздуха. В несколько секунд все окна были распахнуты настежь. А где же Квинт? Одежда его лежит на стуле, а самого нет. В коридоре раздались шаги. Я прислушался и узнал встревоженный голос дяди Коши.

— Заморозки. Пропал огород.

— Много ли огурчикам надо, — чуть не плакала тетя Шаша. — У, ироды! Радио-то. Восемнадцать тепла передавали.

Соседи торопились на улицу.

Я заглянул в ванную и все понял. Пока я спал, Квинт, желая обрадовать меня, облачился в скафандр, он перелил жидкий гелий в ванну, а потом погрузился в него с головой и, испытывая скафандр, уснул. Интенсивно испаряясь, гелий сковывал все холодом и теперь его осталась небольшая лужица. Я разозлился и потряс Квинта за плечи, про себя радостно отметив, что скафандр остался теплым. Квинт сладко зевнул, потянулся и продолжал досматривать сны.

Отдушина из ванны проходит через коридор, и я услышал, как вернулись соседи.

— Радио не обмануло. На улице тепло, — говорил дядя Коша. — А здесь… Ну и холодина! Впору шубу надевать.

— Это вот они все, — прошипела тетя Шаша. — От них мороз-то идет. Наказал бог соседом!

— Нет, пора выяснить их личности. Хватит терпеть! — решительно сказал дядя Коша и постучал в дверь.

Я еще раз толкнул Квинта и вышел из ванной.

— Войдите.

— И войду. Еще как войду, — подбодрил себя дядя Коша и открыл дверь. Из-за плеча его виднелась непричесанная голова тети Шаши.

— С добрым утром, — сказал я. — Что это вы раньше солнца поднялись?

Сосед окинул взглядом комнату.

Картина неприглядная. Битое стекло, снег и иней. Я посинел и дрожу как осиновый лист.

— Холод меня поднял. Десять градусов ниже нуля, — не отвечая на приветствие, пробубнил дядя Коша. Воинственный пыл его почему-то угас. — Я хочу знать, когда это все кончится? Сегодня вы нас заморозили, а завтра изжарите. А этот ужасный скрежет до сих пор преследует меня. Мне не нравятся эти темные дела. Нам нужен покой. Вы отравляете нам жизнь. Мы не можем спокойно спать. Сплошные кошмары. Согласитесь сами, так дальше нельзя.

— Согласен. Я приношу извинения. Садитесь.

— Постою. Нам извинений не нужно, нам покой нужен. И что-то в вас есть подозрительное, неспроста это все делается. С какой стати вам вздумалось замораживать нас?! — вдруг распалился он.

— Ставили опыт, и по моей вине вышел небольшой недосмотр.

— Это называется опыт! Околеть можно…

Сосед неожиданно вздрогнул и схватился за сердце, но сразу же успокоился: из ванной, как был в скафандре, с заспанной физиономией вышел Квинт. Увидев соседа, он беззвучно поздоровался и начал что-то говорить.

— Вы что голос потеряли? — спросил дядя Коша.

Я знаком показал Квинту, чтобы он снял шлем. Он тут же отвинтил его и взял под мышку.

— Холодно. Почему здесь холодно?

— Артист, — сказал сосед. — На маскарад собрался. И перчатки не забыл.

— Кто артист?

— Да вы. Сами создали мороз, а теперь удивляетесь: «ай, почему холодно?»

— Я его не создал и спал в тепле, если хотите знать, в жидком гелии. Но, куда же, Фил, гелий делся?

— Испарился. Ты это упустил из виду, и вот результат. Сосед пришел узнать, в чем дело.

— Не только за этим.

— О, вы не волнуйтесь! Не переживайте, — сказал Квинт. — Гелий уже кончается. Мороза больше не будет. Как уши замерзли, ух, как щиплет.

Он закрыл их ладонями.

— Шлем держи, — шепнул я. — Улетит.

Квинт пошарил под мышкой.

— Уже улетел. Сейчас я его. От меня далеко не улетит.

Дядя Коша беспокойно заерзал на месте, а Квинт, растопырив руки, стал медленно обходить комнату.

— Прекрати, — сказал я и обратился к соседу. — Не обращайте внимания.

— С-стараюсь.

Он вдруг испуганно посмотрел на свою правую руку. Пальцы его что-то крепко держали. Сомнений быть не могло: он нечаянно поймал за горловину шлем.

— А… фактически что-то есть, — пролепетал сосед.

— Нашелся! — обрадовался Квинт. — Давайте сюда. Да пальцы, пальцы разожмите.

— И ощущение твердости, — продолжал лепетать сосед. — И ощущение объема… А вы говорите, проспали ночь в жидком гелии? — спросил он шепотом.

— В жидком, — бодро ответил Квинт. — Немного душновато, но спать можно.

— П-понятно.

Забыв о цели своего визита, дядя Коша быстро пошел к двери. Тетя Шаша терпеливо ожидала его. Глаза ее извергли молнии, она рванула за рукав мужа и демонстративно захлопнула дверь.

Не разнес нас в пух и прах добрый сосед. Не вышло.

— Н-ну! — я исподлобья посмотрел на Квинта. — Почему своевольничаешь?

Квинт часто-часто захлопал ресницами.

— Больше не буду, больше не буду.

Я думаю, этого внушения ему достаточно. Теперь можно было с уверенностью сказать: ядронит — идеальный материал.

Днем мы изменили конструкцию скафандров. На груди сделали вырезы и вставили в них мембраны из ядронита с таким расчетом, что, колеблясь под действием звука, они колебали и воздух внутри скафандров. Сейчас мы могли слышать все, что творится снаружи. Поколдовав с полчаса над системой обеспечения дыхания, я добился присутствия в воздухе запаса озона. Не забыл вставить в каркас и добавочные прутики из фотонита. Готовые скафандры мы небрежно бросили в самоуправляющуюся машину. До старта они не понадобятся.

— Одной заботой меньше, — захлопнув дверцу машины, сказал я. — Теперь беремся за… Стоп!.. Ах, я тупица! Кретин! Ничем не лучше Марлиса. А ты куда смотрел? — набросился я на Квинта.

Квинт удивился моему внезапно переменившемуся настроению и растерянно почему-то огляделся по сторонам.

— А как мы назад вернемся?! Из космоса? Ты думал? — вскричал я.

— Не-ет, не думал. А как же?

— Оба с тобой хороши. Такой насущный, жизненно-важный вопрос и вдруг обойти его стороной. Непростительная ошибка! Улететь безвозвратно — похоронить самих себя.

Зашли мы в тупик.

Это была настоящая головоломка. Голова трещала и разламывалась от усиленных дум. Я придумывал десятки способов возвращения и все их отбрасывал. Я думал так сосредоточенно, так напрягал свою мысль, что мне порой казалось, будто она вырывалась наружу и Квинт угадывал ее. Мозг не знал покоя ни днем, ни ночью, был предельно загружен. И тут я заметил, что от переутомления начинаю глупеть. Мне казалось, что я нашел единственно правильный путь — это вернуться на Землю пешком, но немного погодя отверг его, заменив более удобным и рациональным — приехать на велосипеде.

Свет белый был не мил. Квинт переживал не меньше меня, осунулся, скис, будто постарел лет на восемь.

И я ведь знал, что разрешится это до смешного просто.

Если человек не знает, как решить задачу, ему нужно учиться. Если человек выучился и все же не может решить задачу, значит, он умственно ограничен. Как ни печально, это случилось со мной. Выходит, всему крах. Наобещал, расхвастался. Высечь меня некому. Хоть проваливайся от стыда сквозь землю.

Квинт разрывался на части и, наконец, предложил совсем не возвращаться.

— Ну, так не годится, — устало возразил я. — Себя погубим и профессора не спасем.

— А, может, Фил, на планете ПНЗ шикарная цивилизация. Уж мы попросим сделать нам лазер, чтобы лететь на его луче обратно.

— Ть-фу!!! — я ударил кулаком по столу так, что из чашки выплеснулось кофе и выскочила чайная ложка. — Где ты раньше был?

— Никуда не уходил, — испугался Квинт.

— Я не о том. Что же ты, фараон, раньше молчал? Дай я тебя поцелую. Ты же решил мою головоломку. Возьмем с собой лазер, и с любой планеты он отправит нас обратно. Уразумел?

Ведь до чего же оказалось просто. Нет, просто проще простоты простейшей. Ну почему я такой человек? Ненормальный, недоразвитый, честное слово! На таких пустяках срываюсь. Если школьник попросит меня решить задачу за пятый класс, я просто побоюсь решать ее. Не решу.

Да, когда мы решаем сложные многоэтажные уравнения, то обязательно думаем, что у них должно быть непременно длинное, запутанное решение. А они решаются одним махом, на одном дыхании. Я уподобился одному чудаку, решавшему уравнение 5х — 1 = 9 ± 2х. Он единицу выразил через sin/cos, двойку разложил и пошел писать на сорока страницах мелким почерком, погряз в дебрях высшей математики и запутался окончательно. Разница лишь в том, что тот чудак сошел с ума, а я пока нет.

Квинт просиял и, не сговариваясь, мы пустились в пляс. Квинт ударял пальцами по пяткам и кричал: «Юх, юх». Кто-то стал в такт хлопать в ладоши. Это пришел Тоник.

— У вас веселье?

— Разминаемся. Как успехи?

— Все сдано. Диплом в кармане. Потому и пришел. Радость!

— У нас тоже праздник. Квинт выдал на-гора решение. Проходи, Тоник, садись.

Тоник краешком глаза покосился на меня, подумав, наверное, неужели такой несерьезный человек может спасти его отца. Хотел спросить, как мне показалось что-то существенное и вдруг сказал:

— А каково ваше мнение об открытых планетах?

— Понятия не имею, о чем ты говоришь.

Тоник оживился.

— Неужели вы ничего не знаете? Все только и говорят об этом. Куда ни сунься — тема одна.

— Представь себе — ничего. Мы в последнее время так много работаем, что совершенно оторвались от событий, происходящих в мире. Что же это за планетки?

— Все до сих пор думали, что у Земли один единственный спутник — Луна. Каково же было удивление астрономов, когда они обнаружили два неизвестных тела, вращающихся вокруг Земли с апогеем три тысячи километров и с перигеем две с половиной. Причем, они находятся друг от друга на расстоянии полумили и их называют одной двойной планетой. Поразило всех то, что они появились не сразу, а постепенно, как появляется изображение на фотобумаге при проявлении. Но и это еще полчуда. С помощью крупнейших телескопов были получены их фотографии. И что вы думаете? На одной из них отчетливо запечатлена наша земная, обыкновенная муха. Муха!

Тоник плотно сжал губы и уставился мне в глаза, желая проверить, какое впечатление это производит на меня.

Я, признаться, опешил. Знать, маловато мы взяли нуль-пространства, и оно со временем рассеялось. Но я, конечно, не выдал нашу тайну. К чему смущать этого доброго малого. Я изобразил удивление.

— Муха?! Не может быть.

— Вот именно, муха. И не просто что-то похожее, а именно — муха, с ножками, с хоботком, крылышками, словом — натуральная.. А на второй фотографии… что бы вы думали?

Тоник сделал паузу, надеясь еще больше огорошить нас.

— Клоп, — брякнул Квинт.

Эффект явно был испорчен. Тоник покосился в его сторону:

— Вы знаете?

— Мне-то не знать, когда я сам с Филом этих окаянных…

К счастью, Квинт сидел по правую руку от меня, и на слове «окаянных» я хорошенько двинул его по локтю. Он дернулся и торопливо закончил:

— …окаянных клопов видел во сне.

— Но при чем здесь сон?

— Да уж очень много их было и кусались они сильно. Забыть не могу. Вот и сказал.

— Н-да. Странное совпадение. Ну, ладно. Я еще не все рассказал. Какая это была сенсация! В довершение к этому изо всех стран стали поступать сообщения, что исчезли мухи и клопы. Ученые не могли найти этому объяснения. На земле исчезли, а на небе появились. И тут началось! Клопов и мух искали повсюду. Это же интересно. Мир трясла лихорадка. В некоторых странах объявлено приличное вознаграждение тому, кто найдет хотя бы одну живую муху или клопа. Каждому хотелось заполучить награду. В домах были переворочены вещи и мебель. Все напрасно, — Тоник тяжело вздохнул. — Признаться, и я пробовал найти клопа. В моей комнате есть старинная картина какого-то неизвестного художника. Сколько я себя помню, они всегда жили за этой картиной. Нигде не было, а там жили.

Заглянул туда — чисто. А мух! Где только их не искали. Стыдно даже сказать, куда я заглядывал. Несметные толпы «охотников» кинулись в леса, истоптали огромные пространства в надежде найти хоть маленькую мошку. И что же? Ни одной. Как на беду оказалось, что представителей этих насекомых почти нет у энтомологов и в коллекциях. Уж слишком обычными и распространенными их считали. Премия возросла. А зачем за ней гнаться, если клоп с мухой в космосе. И это в наш век!

Один почтальон утверждал, что, разбирая корреспонденцию, месяца два назад, он наткнулся на письмо, адресованное всем людям. Он вскрыл и прочитал его. Там некий гражданин, якобы вернувшийся к жизни из глубины веков, торжественно сообщал, что клопов и мух на свете больше не существует. Советы какие-то давал. Почтальон, конечно, принял это за шутку и выбросил письмо. Так потом перерыли весь городской мусоропровод. Целая армия почтовых работников, приглашенных из других городов, занималась разборкой бумаг. А ведь работа не очень приятная, сами понимаете. Злополучное письмо не нашлось, но труды даром не пропали: нашли бумажки-улики, по которым удалось поймать несколько опасных преступников. Между прочим, это происходило в нашем городе. А! Каково!

— Значит летают, — задумчиво сказал Квинт.

— Да, это довольно интересно и загадочно, — неопределенно пробормотал я. — А как эти планетки называются?

— Еще неизвестно, планетки ли. А ученые назвали их по-своему: Клопус и Мухеос. В народе зовут их просто: Клопомуха. Странно человек устроен, казалось бы, радоваться ему! Ведь как он стремился избавиться от этих насекомых, какую борьбу с ними вел, а вот не стало их — и подавай ему снова муху и клопа.

— Это ты совершенно напрасно, — сказал я. — Таких ничтожное меньшинство. Другое дело загадка. Что ж, пусть ученые поломают головы, им это полезно.

После этого выступления Тоник наконец решился задать тот вопрос, который больше всего интересовал его:

— Я давно хочу спросить, какой луч вы намерены оседлать? Как вы полетите?

Я велел Квинту расплавить несколько килограммов меди и кратко рассказал Тонику о моих скромных открытиях, экспериментах, об испытании скафандров и посвятил его в проект предстоящего путешествия. Кое в чем он засомневался, но когда по моей просьбе надел скафандр и я заставил его сесть в тигель с расплавленной медью, а Квинт, пока я чем-то отвлекся, со всего размаху ударил его кувалдой по голове. Тоник отбросил все сомнения. Он был буквально уничтожен и низвергнут и некоторое время ничего не мог сказать.

— Ну как? — спросил я, одновременно строго глянув на Квинта.

— Умопомрачительно. Теперь я убежден, что отец будет спасен. У меня, Фил, к вам одна просьба: возьмите меня с собой! Не подведу!

— С собой? Задал ты нам задачу. А как же Лавния?

— Я с ней не говорил. Конечно, ей тяжело будет отпустить меня, но она должна согласиться.

— Что, Квинт, возьмем его?

— А что, Фил, он славный парень. Как думаешь, возьмем его?

Ну и хитрюга, ответил, называется.

— Хорошо, Тоник. Вливайся в нашу компанию. Но предупреждаю — работы невпроворот. Наш режим до крайности прост. Сон шесть часов — работа шестнадцать. Учеба тоже входит в понятие работы. И обращайся ко мне на ты. С этого момента мы люди окончательно свои, — сказал я.

— Ладно. Постойте, Фил… Фил, а не вы ли проделали фокус с клопом и мухой?

— Это не фокус. Я такими вещами не занимаюсь. Решили их вышвырнуть вон, слепили воедино и вышвырнули. Без всяких фокусов.

— Но это же невероятно, невозможно.

— Значит, по-твоему, весь мир продолжительное время видит одну и ту же галлюцинацию, а на Земле насекомых никто упорно не замечает?

— Да. Э… Нет. Я просто не в состоянии еще осмыслить все это. Можно подумать, что вы волшебник.

Тут Квинт не выдержал.

— Мы не колдуны, — вставил он свое слово. — Колдун что — пошептал «пш, пш», и готово, а если разобраться, так он и азбуки не знает. Выдумки одни. Без знаний и труда никакой пшик-распшик не поможет. Скажу по секрету — колдунов нет. И богов нет, и ангелов, и бабов-ягов… баб яговых, баб… — Квинт чертыхнулся и замолчал.

Тоника он слегка развеселил, но я нахмурился.

— Что-то в последнее время ты стал много попусту философствовать. Говори всегда по существу. Надеюсь, Тоник, ты сумеешь держать язык за зубами. Я имею в виду клопомуху.

— Язык у меня прочно привязан. Не обижаюсь. Раз нужно молчать — буду нем.

— Отлично! Скажи, Тоник, каким образом можно нацелиться на планету ПНЗ?

— Что ты, Фил. Мне не равняться с тобой. С моими ли жидкими знаниями браться за такую задачу.

— Не унижай себя. Не хнычь! Бери пример с Квинта. Иной раз такую идею подаст, что только ахнешь.

Квинт приосанился, но перехватив мой неодобрительный взгляд, смутился и принялся внимательно разглядывать свои ногти.

— Сейчас он познакомит тебя с нашим хозяйством. Мне же пора думать, и так много времени потеряно.

Тоник встал.

— С вашего разрешения я отлучусь: необходимо покончить со своими делами и подготовить маму. Кроме того, я боюсь получить нервный шок, уже и без того голова кругом идет. Слишком много впечатлений за одно утро. Мысли путаются, нужен перерыв.

— Правильно рассудил.

Я вышел его проводить до главных дверей и на обратном пути столкнулся в коридоре с тетей Шашей. Она смерила меня презрительным взглядом с головы до ног и демонстративно отвернулась, ясно давая понять, что считает меня из жуликов жуликом. Я по опыту знал, что она уже должна остыть после эксперимента Квинта с жидким гелием, и поэтому спросил:

— Что вы так недружелюбно на меня смотрите?

— А вы и не знаете? — язвительно ответила она. — За дурочку принимаете? Все наши клопы переползли к вам, и вам это известно.

— Но вы же сами недавно утверждали обратное.

— То было раньше. Я ошибалась. Это наши клопы переползли к вам, а не ваши к нам. Хоть бы одного клопа оставили.

И вдруг она прогремела:

— Освободите дорогу! Чего встали?!

Пойми ее, Шашу.

Глава десятая

Здравствуй, Ужжаз! Иразеры. Кабина. Скрежет повторяется. Загадочные явления. Насущные вопросы.

В тот же день вечером пришел Тоник и прямо с порога радостно возвестил:

— Все! Поговорил с мамой. Жалко ее. Слезы, конечно, были. Но она не возражает. Она даже немного гордится мною.

На другой день исполнялся ровно месяц с того дня, как я приказал Ужжазу прибыть на берег Сизой Косы. Нужно и нам явиться на свидание.

Тоник с восхищением обошел несколько раз самоуправляющуюся машину (автомобили были его страстью) и после небольшого спора с Квинтом, кому сидеть впереди, мы заняли места. Квинт, как более старший, победил. Но усевшись, он галантно предложил поменяться местами. Они поменялись.

Мы прибыли на пустынный, холмистый берег Косы. Море было чистое. Перекусили. Через несколько часов ожидания на горизонте показались четыре бледные точки. Это шла флотилия Ужжаза. Я поймал его мысль. Он был погружен в заботы об окружающих его людях и силился понять, почему держит курс именно к этому берегу. Он не знал, что конкретно предпринять дальше, но намерения у него были самые благие. Пришлось помочь ему. Включив мыслеизлучатель, я «посоветовал» выделить самое большое судно бывшим подопытным в полное их распоряжение, а самому с агентами остановиться здесь и основать лечебное заведение. И уж, конечно, не забыл я напомнить ему про макет галактики.

Ужжаз впитал мою мысль и вскользь подумал о загадочном шаре, найденном его людьми на острове.

Так это и есть наш улетевший атомный взрыв!

Я снова включил мыслеизлучатель и проинструктировал Ужжаза, что делать с этим шаром дальше.

Флотилия приближалась. С флагманского судна был спущен катер. На носу его, держась одной рукой за леер, чуть сгорбившись, стоял Ужжаз. В другой руке в металлической сетке он держал черный шар.

Вздымая буруны, катер направился к нам.

Мы сели в машину и терпеливо ждали. Я велел без моего разрешения не выходить из машины. Шурша прибрежной галькой, все в тех же квадратных очках подошел Ужжаз и нагнулся к окошку.

— Извините, но чутье мне подсказало, что вы потеряли это ядро. Мой долг вернуть его вам.

Он через окошко подал мне шар.

— Благодарю вас.

Я принял шар, приятно ощущая его привычную тяжесть.

Наконец-то я держал в руках законсервированный атомный взрыв, эквивалентный двадцати тысячам тонн тротила. За ядерной пленкой бушевал плазменный ураган, царили чудовищные температуры и давления, а шар нагрелся всего на каких-то полтора градуса. Уже после, дома, я поднес к нему индикатор радиоактивности: стрелка микроамперметра даже не дрогнула.

Ужжаз признался:

— Я имел дерзость подвергнуть его химическим пробам и анализам и ничего не добился. Совершенно инертное, ни на что не реагирующее тело… Я не обнаружил в нем ни одного химического элемента.

— Мы этим сами займемся.

— Хорошо. А скажите, где мы с вами встречались? Мне ваше лицо кажется знакомым.

— Я неподдающийся экземпляр.

Ужжаз смутился, сжался в комок.

— Вспоминаю, вспоминаю.

— И меня вспомните, — не удержался Квинт. — Так человека изуродовали! А я как-никак бывший фараон.

Сказал и прикусил язык. Но Ужжаз не обратил внимания на последнее слово. Зато Тоник обернулся и удивленно посмотрел на Квинта, будто увидел его впервые.

— Я страдал манией величия, — сказал Ужжаз. — Это была болезнь. Я бы назвал все прошлое кошмарным сном. Но я вылечился.

Теперь он мне даже нравился.

— Где макет галактики? — в упор спросил я.

— Его выгрузят в первую очередь. Он принадлежит всем. Вы возьмете его с собой?

— М… возьму.

Ужжаз оглянулся и что-то крикнул людям на катере на незнакомом мне языке. Катер сразу пошел к теплоходу. «За макетом», — догадался я и вылез из машины. Ужжаз уставился на меня:

— Скажите, что это за ядро? Я должен узнать его химический состав. Я погружал его в сильные кислоты и щелочи и никакой реакции, я сорок восемь часов нагревал его в пламени газовых горелок, а оно холодное, я испытывал его на прочность, твердость и упругость — все приспособления и инструмент переломал, а на нем ни царапины, я, наконец, красил его самыми активными красителями, а они с него, как вода. Поверьте, я не могу успокоиться и не успокоюсь, пока не узнаю, что это такое!

Ужжаз снял очки и мы увидели его глаза, черные большие и красивые. И печальные. Это были глаза умного, вдумчивого человека. Что ему ответить? Он уже перевоспитан, в этом нет никакого сомнения. Но он не понес наказания за свои прошлые деяния. А обязательно ли оно, если человек уже приносит пользу обществу? Я готов был простить его и все рассказать. Но Квинт был настроен иначе, уж он-то был зол на Ужжаза и сейчас смотрел на него из окошка пренебрежительно и свысока, а тот, конечно, не знал Квинта и, нервно крутя в руках очки, ждал. Я решился:

— Хорошо, скажу. Не поверите мне, так поверите физике, — и выложил о шаре все.

Ужжаз поверил мне. Впервые я встретил на Земле такого человека. Он преобразился и восторженно посмотрел на меня. Черные глаза его блеснули и излучили показалось мне, струйку ощутимого тепла. Он снял колпак, сложил его гармошкой, всунул туда очки и небрежно сунул в карман.

— Покажите еще.

— Подай, Квинт, — сказал я.

Квинт скорчил кислую недовольную физиономию и, что-то проворчав по поводу изверга и притворщика, протянул шар.

— Вот, — сказал он, высунув голову из окошка. — Смотрите, любуйтесь, надевайте колпак и уходите. Если…

— Кви-инт! — оборвал его я и обратился к Ужжазу. — Видите ли, этот человек был одним из ваших «пациентов» на острове. Он иногда бывает злопамятным.

Ужжаз склонился к окошку.

— Простите меня, уважаемый… э…

— Квинтопертпратех, — гордо произнес Квинт.

— Квинтопертпраптех. Я сотню раз извиняюсь перед вами, а уж себе-то я этого никогда не прощу. Можно ли судить больного человека, в бреду совершившего преступление?

Квинт раскрыл рот, собираясь что-то сказать. Насколько я его знаю, он хотел повторить, как его изуродовали. Я вовремя его остановил, сказав внушительно с соответствующей интонацией:

— Он уже простил вас.

— Да, — снисходительно согласился Квинт. — Я прощаю вас.

Ужжаз выслушал, неестественно улыбнулся, вцепился пальцами в шар и, забыв о нас, уставился на него.

— Ядронит. Атомный взрыв, — шептал он. — Взрыв в моих руках.

— Вы удовлетворены? — спросил я.

— Вполне. Я могу показаться назойливым, но мне бы еще хотелось узнать, как вы этого добились?

— Слишком длинная история, и в данный момент я предпочитаю о ней умолчать.

Ужжаз понял, что больше вопросов задавать не следует и вернул шар.

— Рад нашему знакомству, — сказал он. — Если вам нужна помощь, поддержка или добрый совет, я всегда к вашим услугам. Можете рассчитывать на меня, как на себя.

Тем временем вернулся катер. Двое рослых мужчин вынесли на берег что-то серое, большое, круглое.

— Макет, — сказал Ужжаз.

— Фи-ил, — жалобно проскулил Квинт, — позволь нам выйти из машины.

— Выходи.

Мужчины поздоровались, опустили груз рядом с машиной и, скинув с него серый чехол, скрестили руки на груди. Мы воззрились на макет. Сбоку он выглядел, как белесое туманное веретено, а сверху — как растянутый круг с закрученными к центру неровными спиральными ветвями. Трех метров в поперечнике, он лежал на специальных деревянных носилках. Я обошел его вокруг и пощупал рукой. Это был твердый, полупрозрачный материал с вкрапленными в него пылинками звезд, слившихся, особенно в центре, в молочный туман. Неясные края макета будто растворялись в воздухе. Квинт рассматривал макет с разных позиций и сопел. Тоник указал мне на краешек одной спирали. Я увидел ломаную линию — маршрут пришельцев. Она была длиной около восьми сантиметров. В масштабе макета один миллиметр соответствовал расстоянию в три световых года. Значит, от звезды, откуда прилетели пришельцы, свет идет до Земли две тысячи шестьсот лет.

Планеты в макете должны иметь размеры средних молекул. Их специально увеличили.

Ужжаз достал из продолговатого ящика прибор, похожий на микроскоп, закрепил его на штативе и отрегулировал.

— Смотрите, — предложил он. — Спускайтесь по линии, не теряйте ее.

Я увидел все, о чем рассказывал Тоник. На девятой планете от Ригеля действительно были крохотные замысловатые знаки и контуры человеческой фигуры. Расшифровывать я их не стал: Бейгер и Ужжаз не глупее меня. Я просто срисовал знаки в свою книжку. Потом стали поочередно смотреть Квинт и Тоник.

— Где нашли макет? — спросил я Ужжаза.

— В развалинах средневекового замка. Я был еще мальчиком. Мы играли там. А много лет спустя я вспомнил об этой диковинной глыбе и забрал ее, и уже гораздо позже понял, что она собой представляет.

Слушая Ужжаза, я подумал, а не знает ли он что-нибудь о профессоре? Я отвел его в сторону.

— Вы, надеюсь, слышали о таинственном исчезновении профессора Бейгера?

— Приходилось. Мы вместе учились и даже были приятелями. Но со временем наши взгляды на жизнь разошлись, а потом разошлись и пути. Вам что-нибудь известно о нем?

— Немного. Он находится в четвертом измерении. Знаете такое?

— Поверхностно.

— И я также. Область довольно туманная и неизведанная. Я хочу найти профессора и вытащить его оттуда. Для осуществления этой цели я, Квинт и Тоник отправляемся в космос догонять изображение сожженных бумаг профессора, которые помогут нам спасти его. Не смотрите на меня так, Ужжаз. Я говорю серьезно и обдуманно.

— Вижу, что не шутите. Но хоть мне и любопытно, вопросы сейчас неуместны. Однако с вашего разрешения я выскажу просьбу.

— Какую именно?

— Позвольте помогать вам. Я был не прав, а Бейгер прав. Я у него в неоплатном долгу и должен внести посильную лепту в дело его спасения.

Я задумался. Когда-то, помню, мыкался в поисках помощника, а нынче они сами просятся. Конечно, Квинт — это хорошо. И Тоник неплохо. Но какие бы они славные не были, они помощники в основном не по научной части. А Ужжаз — это голова. Мозги мне нужны. Но решить один я не мог — мы все равноправны. Я подозвал Квинта с Тоником и изложил им просьбу Ужжаза.

— Разумеется! — обрадовался Тоник. — Это ускорит работу.

Квинт не торопился. Он молчал, и было ясно, что всем существом он против Ужжаза.

— И это обязательно? — наконец выдавил он. — Очень нужно?

— Нужно.

Квинт махнул рукой, как бы говоря «была не была».

— Где я могу вас найти? — спросил Ужжаз.

Я сказал адрес.

— Отлично! В самое ближайшее время я буду у вас. Мне только необходимо начать строительство лечебницы. До свидания!

Ужжаз надел очки, круто развернулся и, что-то сказав ожидавшим его мужчинам, быстро зашагал в сторону катера.

— Что будем с макетом делать? — спросил Тоник.

— А по-вашему, как?

— Сообщить о нем в Академию наук. Приедут — заберут.

— М-м… Заберут. Да начнут допытываться. Мы станем известными людьми. Нет! Доставим его прямо сейчас же в ближайшую обсерваторию. Втихомолочку. Там обычно безлюдно. Поехали. Впрочем, стоп.

Ужжаз ступил на борт катера, когда я его окликнул, попросил вернуться и написать записку с указанием точного места, где был найден макет. Пусть ученые обследуют замок, произведут раскопки, может, и еще что интересное найдут.

Ужжаз вырвал листок и без возражений написал записку. И даже поставил под ней неразборчивую подпись.

— Да, кстати, — сказал я. — Тоник — сын Бейгера.

— Вот как! Вдвойне приятно познакомиться.

Ужжаз пожал руку Тонику и вторично распрощался. Макет вместе с носилками положили на верх машины, обмотали крест накрест веревками и больше у Косы не задерживались.

У главного здания обсерватории я затормозил и огляделся. Поблизости никого не было. Недалеко от гаревой дорожки стояла беседка с резными некрашеными карнизами. Мы затащили в нее макет, я положил на него записку и придавил ее камнем. Полезное дело сделали. Теперь домой. В шесть рук работа пошла быстрее. Мы забыли, что такое отдых.

Кое-что пришлось пересматривать. В принципе все легко, но когда копнешь глубже, выявляется масса недосмотров. Взять лазер. Обычно для него применяют кристаллы рубина, берилла, сапфира, способных накапливать свет. Такой лазер для наших целей не подходил.

— Не может быть, — в один голос заявили Тоник и Квинт.

— Тогда загибайте пальцы и соглашайтесь со мной. Во-первых. Загнули один? Запас энергии в виде светового луча отдается мгновенно, а нам нужно, чтобы излучение шло постоянно. Во-вторых, сам луч чересчур тонок. На него ни встать, ни сесть. В-третьих, расходимость луча в лучшем случае составляет тысячную долю градуса. Если его направить на Луну, он осветит круг диаметром полтора километра. А на расстоянии шести тысяч световых лет диаметр освещенного круга будет двести тридцать четыре миллиарда километров, то есть практически луча не будет. На чем же мы будем держаться?

— М-м-м…

— И в-четвертых, вырывающийся луч ослепительно ярок, поэтому его сразу заметят. А ученые — народ дотошный, до всего докопаются.

— Тогда нужно изменить конструкцию лазера, — решительно заявил Квинт. — Доверь это нам.

— Нет, — ответил я. — Мы лучше построим иразер, излучающий инфракрасные лучи. Уж их-то никто не увидит.

— А разве такой луч может нас понести? — неуверенно спросил Тоник. — Что-то маловероятно.

— Какая разница! Было бы направленное излучение, а какое — не имеет значения. Уловили суть? Соображай, Квинт. Правильно ли я говорю?

Квинт заложил руки за спину, откашлялся и стал мерить по диагонали комнату.

— Раньше я бы сказал, что свет — это когда светло, а сейчас говорю, что это колебания электромагнитного поля. Само поле мы не видим и не слышим. Колеблется поле, бегут разные волны. Те, которые имеют длину в десятые доли микрона, улавливает наш глаз, и мы говорим и все говорят — это свет, причем разных цветов — синий, красный, оранжевый. И все эти цвета зависят от длины волны. Волны короче световых мы не видим, но находясь долго под солнцем, чувствуем их. Загар-то — дело ультрафиолетовых лучей. Помню, как однажды в Египте с меня слезла шкура вся. Нет, кожа. А все они, ультра. С волнами чуть подлиннее световых мы сталкиваемся постоянно, даже в темноте. У батареи отопления тепло? Тепло. И от горячего утюга тепло идет. И от земного шара тепло идет. Это и есть инфракрасные лучи или просто тепловые. Вот они нам подойдут. Пусть их иразер и испускает. Я так говорю, Фил?

— Разбираешься. Итак, решено — иразер. Земля огромна, тепла в ней много, вот и будет иразер черпать энергию инфракрасных лучей Земли и, концентрируя их в направленный параллельный пучок, беспрерывно посылать в пространство. На луче устроимся мы. Полный комфорт.

— Но мы же не умеем превращать тепло во что-то твердое. Провалимся сквозь этот инфракрасный пучок, — сказал Тоник.

— У нас всегда под боком нуль-пространство. Без него не обойтись. А сейчас за дело.

— За дело! — рьяно отозвался Квинт.

— За дело! — согласился Тоник и, встав из-за стола, спросил у Квинта: — А вы уже успели побывать в Египте?

— Я родился там.

— А не похож на египтянина.

— Со временем облик человека меняется, все же шестьдесят веков прошло со дня рождения!..

— ???

— Почему смотришь? Фараона не видел?

— Видел на картинках.

— А перед тобой живой стоит. Квинтопертпраптех, а не какой-нибудь Хеопс. Спасибо Филу, что меня, мумию, оживил.

Тоник медленно повернулся ко мне. Брови его полезли вверх.

Я подтвердил слова Квинта.

— Но как же так? — изумился Тоник. — Вы, вы… фараон? Оживленный?

— Что же ты вдруг завыкал? — усмехнулся я. — И удивляться нечему: простая биология. Нынче фараоны не в моде. К оживлению привыкнешь. За дело!

Много дней ушло на поиски, на проектирование, еще больше на постройку. На всякий случай сделали три иразера. Все они были изготовлены из фотонита и, чтобы не натыкаться на них, мы прикрепили их к потолку, благо дом старинный, потолки высокие. И, конечно, наши иразеры отличались от существующих так же, как сверхзвуковые лайнеры от допотопных фанерных самолетов.

Основное, первостепенное было сделано. Осталась мелочь. Чтобы в полете не оказаться в вечном мраке и для большего удобства, мы решили сделать из фотонита кабину в форме пологого шара. Путешествие могло затянуться, а излишек припасов никогда не помешает. Помимо того в кабине можно находиться без скафандров. Сначала хотели сделать ее по частям, а потом соединить их в одно целое, но передумали. Работа нелегкая и прочность не та будет. Решили выдуть ее, как в свое время выдули шлемы для скафандров. В комнате кабина не поместится, и мы рискнули выдуть ее прямо на улице, разумеется, ночью.

Необходимые инструменты приготовили заранее и в первую же темную безветренную ночь приступили к работе. Вынесли специальную подставку, на которой было сделано углубление с отверстием для жидкого фотонита и баллон с воздухом. Расплавленный в плазме фотонит Квинт вынес в мешочке из ядронита и вылил в углубление. Привыкшим к темноте глазам стало на миг больно от нестерпимо яркого света. Все вокруг осветилось, как днем.

Я медленно открыл редуктор. Ослепительно белый шар рос на глазах. Я прибавил давление. Покачиваясь от ничтожного дуновения ветерка, шар увеличивался и, постепенно остывая, принимал светло-желтую окраску. Вооруженные специальным циркулем, Квинт с Тоником измерили диаметр. Еще немножко воздуха и требуемый размер достигнут. Горячий, четырехметровый шар продолжал светиться. От него несло таким жаром, что рядом стоящий забор задымился. Квинт побежал за водой. В коридоре раздался грохот. Вот недотепа! Наверняка упал с ведрами. Удивляюсь, как соседи не выскочили.

— Фил, оглянись! — дернул меня за рукав Тоник. — Что это?

На асфальте одна за другой затормозили две машины. К нам бежали люди в стальных масках. Пожарники! У пятерых в руках были шланги с брандспойтами, остальные с баграми и с топорами.

Что, что делать?

— Мы ничего не знаем. Мы прохожие, — скороговоркой сказал я и концом штангенциркуля проткнул огненный шар. Лопнул он почти бесшумно. Углубление с жидким светом я сразу же прикрыл ядронитовым мешочком и тихо сказал:

— Тащите баллон в подвал. Ориентируйтесь по лампочке на парикмахерской, она левее двери.

— Не паниковать! — раздался в темноте зычный голос. — Мы не ослепли. Пропал огонь. Достать фонари.

По двору забегали рассеянные световые зайчики. Пожарники не знали, куда бежать и что гасить. Увидев меня, они перекинули шланги через плечо и подошли.

— Что тут горело? — спросил главный.

— Не знаю. Удивляюсь сам. Столько было огня и жару и вдруг ничего не стало.

— Ложная тревога исключается… Мы сами видели огонь до последнего момента. Нужно узнать, что горело. Вы не откажетесь нам помочь?

— С удовольствием, — ответил я.

Дисциплинированные пожарники искали на совесть, заглянули куда надо и не надо, залезли на крышу дома и до смерти перепугали соседей. Дядя Коша выскочил в ночном белье и столкнулся с главным. Вид сверкающей каски подействовал на него устрашающе, он попятился, толкнул плечом дверь и, оказавшись в комнате, захлопнул ее перед носом главного.

— Проверьте, не горит ли что у вас?

— У нас прохладно. Мы не горим, — отозвалась каким-то мужским голосом тетя Шаша.

— Мы тоже не горим, — позевывая и прикрывая ладошкой рот, вышел Квинт. — А что горит?

— Если б я знал, я бы уже руководил тушением.

— Нашел! — ворвался в коридор пожарник.

Громыхая подкованными ботинками, все выскочили за ним и подбежали к обуглившемуся забору. Главный осветил фонарем доски, потрогал их рукой и задумался. Потом сделал заключение:

— Забор не горел, но под воздействием высокой температуры тлел. И в то же время он мокрый. Выводы? Выводов нет. Э… Так и доложим. Шланги свернуть! Па-а машинам!

Ясно, что после случившегося мы не могли выдувать кабину в городе. Не строить же специальный маскировочный ангар!

И тут я вспомнил, что за нашим двором, на пустыре, есть яма. Мы по привычке говорили — яма, а это был целый котлован около пяти метров глубиной и диаметром метров одиннадцать. Если соорудить над ним съемно-разборную крышу, то получится подобие подземного ангара. Этим мы и занялись. У меня с давних пор хранились три связки прокатанных дюралевых угольников. Из них сделали рамы. Тоник достал для их обтяжки рулон латунной фольги. Я не стал допытываться, где и как он ее раздобыл: по его словам — самым честным образом.

Изготовив съемную крышу, мы опять приступили к выдуванию, на этот раз в скафандрах: без них мы бы просто испеклись заживо. Кабину сделали удачно. К рассвету шар остыл и стал совершенно невидим.

Крышу мы разобрали и утащили в подвал. Шар тоже в яме оставлять нельзя. Вчера вокруг нее ходили два человека с рулеткой и что-то измеряли. А один даже спустился вниз. Значит, днем туда могли нагрянуть рабочие. Метрах в ста от ямы в укромном месте, заваленном мусором, мы вбили в землю по самые торцы четыре кола. В днище шара прожгли резаком мельчайшие отверстия и, пропустив через них накануне сделанные нити из ядронита, привязали ими шар к кольям, надеясь в следующие две ночи завершить отделку кабины.

Но разве от ребятни укроешься? Сыну наших соседей вздумалось поиграть в мячик, и однажды тот ударился о кабину, а так как она невидима, ребенку показалось забавным, что мячик отскакивает от ничего. Он и давай кидать. Я хотел послать Тоника, чтобы он отвлек мальчика от этой игры, но не успел. Странным поведением мяча заинтересовались двое прохожих. Один из них поймал мяч и с силой бросил его. Встретив преграду, мяч упруго отскочил в сторону. Мальчик побежал за ним. Прохожие остолбенели. В довершение ко всему, у проходившей мимо женщины резким порывом ветра сорвало с головы шляпку и понесло на шар. Женщина кинулась за ней и с разбега налетела на нашу кабину. Бедная! Представляю, что она испытывала.

Двое прохожих, наблюдавших за мячом, увидев, как она внезапно остановилась и, запрокинув голову, заголосила, поспешили к ней на помощь. Через секунду они сами потирали ушибленные места. Их поведение, а также неподвижно висящая в воздухе шляпка — она лежала на верхушке шара — привлекли внимание других прохожих и скоро вокруг кабины собралась толпа. Одни били по ней кулаками, тростями, другие гладили, щелкали, скребли. Какой-то тип ожесточенно стучал разводным ключом.

Толпа все увеличивалась. Мы поняли, что надо срочно принимать какие-то меры и попытались пробраться к кабине. Тщетно! Народ прибывал. Мало кто представлял, что именно произошло. Всех охватило любопытство. Задние ряды напирали. Тех, кто находился у самого шара, основательно помяли. Слышались стоны, причитания. От забора остались щепки.

Признаюсь, я растерялся. Всклокоченный, красный, в растерзанном пиджаке, ко мне пробирался Квинт. Что-то крикнул и исчез.

Я отыскал глазами Тоника и начал пробиваться к нему. И тут раздался знакомый душераздирающий скрежет. Это вернулся Квинт. Шлифуя бракованную фотонитовую втулку фотонитовым порошком, он стал расчищать дорогу к кабине.

— Заткни уши! — рявкнул я обезумевшему Тонику.

Вокруг Квинта образовалось пустое пространство. Он быстро добрался до кабины и резаком незаметно перерезал ленточки ядронита. Скрежет прекратился. Конвульсивно подергиваясь, Тоник простонал:

— Бр-р… Адский звук!

Я улыбнулся.

— Ничего. Это не страшно. Разрядка небольшая.

Так как на шар давили со всех сторон, он сразу взмыл вверх. Так выскальзывает из пальцев свежая рыбка. Освобожденное место в момент заполнилось народом. Не знаю, досталась ли шляпка хозяйке. Скорее всего ее затоптали.

Шар попал в воздушный поток и навсегда умчался в верхние слои атмосферы. Опасности для воздушного сообщения он не представлял, ибо был легче пылинки.

Люди окончательно сбились с толку, шарили по воздуху руками, палками, сумками, кто чем мог. Но постепенно волнение улеглось, и толпа мало-помалу рассеялась. Лишь несколько особенно любопытных торчали до самого вечера.

Через трое суток мы выдули другую кабину, но на этот раз закрепили ее на крыше: по крайней мере были уверены, что никто на нее не натолкнется, разве что воробей. Потом сделали входной люк и перегородку, делившую шар на два неравных отсека. Один — жилой, другой — для хранения продуктов, инструментов, иразеров, материалов и разной аппаратуры. Одновременно перегородка будет служить нам полом.

Одну ночь для испытания мы проспали в готовой кабине. Удобно, хотя и не очень комфортабельно.

Утром, возвращаясь домой, я случайно услышал несколько фраз из какой-то радиопередачи. Меня особенно заинтересовало слово «клопомуха». Но репродуктор был установлен довольно далеко — в сквере за парикмахерской и, как я ни напрягал слух, больше ничего не услышал. Квинт с Тоником, рассуждая о преимуществах твердого света перед обыкновенным, пошли умываться, а я свернул в чуланчик и вытащил из-под скамеечки старый, дедовский динамик. Обтерев его сухой тряпкой, включил вилку в сеть. В эфире была легкая музыка. Вытираясь одним полотенцем, вернулись Квинт с Тоником: они уже успели подружиться.

— Уши мои слышат музыку, — сказал Квинт.

— Глаза мои видят радио, — подражая ему, сказал Тоник.

— Может, передадут что-нибудь интересное, — ответил я, но про услышанную «клопомуху» промолчал: мне могло спросонок и показаться.

После скучного музыкального антракта, когда мы уже поели и Квинт, согласно установленному графику, убирал со стола посуду, диктор объявил: «А сейчас, дорогие радиослушатели, повторяем сообщение о загадочных явлениях, имеющих место в нашем городе».

— Слушайте, — я кивнул на динамик. — Нас должно касаться.

«Второго июля сотни граждан столкнулись с чрезвычайно твердой таинственной пустотой. Находясь в центре большого количества людей, она представляла собой как бы стальной монолит, не позволяющий проникнуть внутрь себя. Шляпка, сорванная ветром с головы неизвестной гражданки, непонятным образом висела в воздухе над пустотой. При ударе о пустоту стальными предметами, она издавала неприятный звенящий звук, и по утверждению гражданина Примы, в тот момент, когда он потер ее крупнозернистой наждачной бумагой, раздался невыносимый скрежет. Скрежет подействовал на людей возбуждающе, они потеряли контроль над своим поведением и психикой. С прекращением скрежета исчезла и пустота. Освобожденное пространство было заполнено народом.

Несколькими днями раньше наши пожарники заметили зарево большого пожара в квартале №17. Однако по прибытии на место никаких признаков пожара они не обнаружили.

Не менее странный случай произошел на улице нашего города в прошлом году. Многие граждане видели, как на их глазах бегущий по тротуару мальчик пяти-шести лет за считанные секунды вырос до размеров взрослого человека. Бегущий рядом с ним мужчина, могущий пролить свет на происходящее, затерялся в толпе, собравшейся по случаю автомобильной катастрофы. И, наконец, дорогие радиослушатели, всемирно известная знаменитая Клопомуха. Не секрет, что письмо, адресованное всем людям Земли, было написано именно в нашем городе, причем написано задолго до того, как хватились, что клопов и мух нет. Всему перечисленному предшествовало таинственное и бесследное исчезновение из стен лаборатории на глазах сотрудников профессора Бейгера.

Все эти события указывают на то, что в НАШЕМ городе не все в порядке, что хозяевами являемся не мы. Есть предположения, что это проделки или шутки, а возможно даже попытка вступить с нами в контакт неких космических пришельцев. Можно допустить, что скрежет является средством общения между ними, как между нами разговорная речь. В ближайшее время из центра прибывает группа экспертов и специальная комиссия для расследования вышеуказанных явлений».

— Нас могут арестовать? — спросил Квинт.

— Мы не преступники. Единственное, что нам угрожает — это срыв полета, выяснения, объяснения. Поэтому нужно быть предельно осторожными. Особенно тебе, Квинт. У тебя документов и прописки нет. Ты вообще на планете не числишься.

— Значит, мной пренебрегают, как бесконечно малой величиной?

— Не говори глупостей. Без дела из дому не выходить, с соседями желательно не встречаться. Ты их спугнул тогда скрежетом. Как бы они не вспомнили об этом. Надо поторапливаться с работой. Почему же Ужжаз задерживается?

И только я это сказал, как в дверь постучали. Явился Ужжаз. С порога он деловито сказал:

— Я в вашем распоряжении.

— Чудесно! Я ждал вас. Будете жить у меня.

Ужжаз сразу приступил к расспросам:

— Над чем в последнее время работал Бейгер?

— Над передачей человека по радио.

— Понятно. Все то же. Я знаю об этом.

Я рассказал, как мы собираемся спасти профессора.

— Да-а, — протянул Ужжаз. — Это интересно и заманчиво! Но мне кажется, что здесь много фантастики.

— Ни на йоту. Сплошная реальность. Я человек практичный и слов на ветер не бросаю. Подтверждение тому — законсервированный атомный взрыв, Клопомуха и кое-что другое.

— О! Клопомуха! Так это дело ваших рук? — Ужжаз возбужденно прошелся по комнате. — Немыслимо! Как вам удалось создать ее?

— Об этом после. Надеюсь, сомнений больше нет? Отлично! Так я и думал.

— Дайте работу, — Ужжаз снял и снова надел колпак.

Квинта время вылечило, и он смотрел теперь на Ужжаза с уважением:

— А вы, оказывается, неплохой человек, — сказал он ему. — Вот что значит Филово перевоспитание. И посвежели вы. Но колпак, скажу прямо, вам не к лицу.

— Привычка, — смущенно улыбнулся Ужжаз. — Без него я чувствую себя раздетым, с ним связаны приятные воспоминания. Но если вам не нравится, я могу его не носить.

— Носите, — сказал я. — Без него вы не Ужжаз. Завтра с утра распределим обязанности, кому чем заниматься. А сегодня познакомим вас с нашим хозяйством. Введем в курс дела.

Ужжаз осмотрел ядроскоп, побывал в кабине, примерил скафандр, ощупал невидимые иразеры и не хотел выпускать из рук «атомный взрыв». Он не «охал» не «ахал» и руками не всплескивал, он лишь поминутно снимал и надевал колпак. Начиненный впечатлениями, он в эту ночь не мог уснуть. Я дал ему снотворное. Я думал, что основное уже сделано, но я ошибался. Учитывая, что на Землю из космоса мы можем вернуться самое раннее через двадцать тысяч лет, следовало надежно спрятать иразер, на луче которого мы полетим. За это время он не должен быть обнаружен.

Можно было бы установить его в одном из кратеров на обратной стороне Луны, но до нее добраться очень трудно. До звезд легче. Ведь шаг в один метр может сделать каждый, а попробуй-ка шагнуть на один микрон. Не тут-то было.

Следует еще взять во внимание, что в пути может произойти непредвиденная задержка и тогда мы вернемся через сто тысяч, а возможно, и через миллион лет.

Мало надежды, что за это время иразер никто не обнаружит. Сам по себе он невидим, но на него за тысячи лет может кто-нибудь или что-нибудь натолкнуться. Тогда мы улетим черт знает с какой скоростью, черт знает куда. К тому времени человек буквально исколесит всю планету, не останется квадратного сантиметра на суше и кубического в воздухе, где он не побывает. И дно океанов будет исхожено. Остаются полюса, но и там небезопасно: наверняка понастроят курортов с пляжами или заводов-автоматов. О непроходимых джунглях и пустынях и речи быть не может: они забронированы под парки. Это уж точно. Кроме того, геологическое формирование планеты полностью не закончено. Поэтому нужно учесть и точно рассчитать все будущие геологические изменения — опускание или приподнимание суши, горообразование, предусмотреть возможность землетрясений и наводнений, рождение новых вулканов. Ничего нельзя упустить. Одним словом, главное условие для установки иразера — состояние абсолютного покоя. Задача усложнилась, когда я вдруг понял, что иразер вместе с Землей будет вращаться. Следовательно, мы будем описывать в космосе гигантские круги, полет будет неуправляемым и столкновение с каким-нибудь небесным телом неизбежно. Квинт с Тоником всегда были в курсе моих забот и затруднений.

Квинту понравилось подавать идеи. Он хитро прищурил глаз и таинственно сообщил:

— Надо остановить вращение Земли. Или, скажешь, не справимся? А что, и остановим.

— Неважная идея, Квинт. Невыполнимая. А если и допустить это, то что же будет? Почти катастрофа для человечества. День и ночь длились бы тогда по три месяца и ночная половина Земли сильно охлаждалась бы. Человечество только и знало бы, что кочевать, убегая от ночи. Растительный и животный мир вымер бы. На такой шаг может решиться маньяк, но никак не мы. Ты же не маньяк?

Сказал я последнее слово, и мне стало стыдно перед Ужжазом. Он сидел рядом, и я невольно обидел его, напомнив прошлое.

— Хуже, Фил, опять о последствиях не подумал, — сконфузился Квинт.

Сразу видно, что на поверхности Земли иразер установить нельзя. Если даже умудриться укрепить его в верхних слоях атмосферы, все равно толку не будет: поскольку воздух вращается вместе с Землей, для неподвижного иразера он превратился в разрушительной силы ураган со скоростью пятьсот метров в секунду.

Поразмыслив и посоветовавшись с Ужжазом, я призвал на помощь тяготение. Когда-то я уделял ему много времени и не зря.

Все тела притягиваются друг к другу, все в нашем мире подчинено законам тяготения. Поле тяготения беспредельно. Сила его зависит лишь от массы тела и расстояния. Законы и точные формулы есть, а природа, физическая сущность тяготения не ясна. Есть гипотеза о существовании своеобразных частиц тяготения — гравитонах. Для кого гипотеза, а для меня уже факт, и сущность тяготения не туман. Гравитоны я открыл еще до этого. Каким образом, говорить не буду. Они бесконечно малы, их невозможно увидеть. Их можно только представить. Не всем, конечно. Гравитон по сравнению с элементарной частицей, примерно то же самое, что пляшущая в луче света пылинка по сравнению с земным шаром. Поэтому я не мог их увидеть. Но свойства изучил. Я тогда сразу сказал, что раз есть плюс, должен быть и минус, то есть антитяготение. И я создал его, правда, сначала в малых масштабах для опыта. Практически я применил антитяготение в самоуправляющейся машине.

Тоник и Квинт недоумевали, почему я занимаюсь отвлеченным вопросом, не имеющим отношения к установке иразера. Тогда я ввел их в курс дела.

— О тяготении все знаете?

— Все! — уверенно ответил Квинт и для пущей убедительности бойко прочитал наизусть законы.

— А почему ты тяжелый? Как понять?

— Как? Мясо, кости… ну… вода.

— Да, да. Селезенка еще. Так вот. Все тела без исключения испускают в пространство гравитоны, и поэтому взаимно притягиваются. Поясню на примере. Возьмем два совершенно одинаковых цилиндра с одинаковыми отверстиями на обоих торцах. Положим внутрь каждого цилиндра одинаковое количество пороха и расположим их на одной линии так, чтобы торец одного цилиндра располагался точно против торца другого. Одновременно подожжем порох. Из всех четырех отверстий вырываются газы. Что произойдет с цилиндрами? Останутся они неподвижны, будут сближаться или расходиться?

Они набросали эскиз, подумали, пошумели и пришли к выводу:

— Сойдутся. Между ними завихрение, разложение сил.

— Не совсем так, но в основном правильно. На этом принципе и основана гравитация. Земля и Луна постоянно испускают гравитоны. Пространство между планетами более насыщено гравитонами, и вылетающие сюда частицы создают меньший импульс, чем вылетающие в противоположную сторону. Поэтому массы, как мы говорим, тяготеют друг к другу. Мы тоже друг к другу сейчас притягиваемся с силой несколько сотых миллиграмма. Не будь трения, мы бы «слиплись». Нет таких тел, которые бы не испускали гравитонов, не исключая и элементарных частиц. Но их масса слишком мала, чтобы можно было заметить взаимодействие между ними. Поэтому там решающую роль играют ядерные силы.

— Чего уж им, крохам, испускать. А скажи, Фил, вот лично я уже шесть тысяч лет испускаю гравитоны. Их запас во мне должен уже давно истощиться. Откуда же они во мне берутся?

— Они всегда были. Элементарные частицы, из которых ты состоишь, находятся в своеобразном колебательном движении. Они пульсируют. На это расходуется энергия. Как с вершин бушующих морских волн ветер срывает клочья пены, такие же «клочки» флуктуаций энергии срываются с поверхности элементарные частиц и уносятся в бесконечность. Это и есть гравитоны. Конечно, элементарные частицы из-за этого стареют, они уменьшаются в массе, но чтобы заметить это, нужны миллиарды и миллиарды лет.

— Другими словами, — подсказал Ужжаз, — во Вселенной идет непрерывный процесс перетекания материи из вещественного состояния в гравитационное поле. Вселенная стареет. Но я отвлекся, это уже космогония.

— А если бы частицы не испускали гравитонов? — спросил Тоник. — Тогда что?

— Тогда во Вселенной наступил бы хаос, она бы лишилась сил, управляющих движением небесных тел, каждое из которых двигалось бы само по себе не взирая на соседей, какими бы гигантами они ни были. И это еще не все. Лишенная силы притяжения, Земля бы мгновенно освободилась от лишнего груза: рассталась бы с атмосферой, вышвырнула бы вон камни, пески, животный мир, выплеснула бы моря и океаны с осьминогами и каракатицами. А скорее всего она сама бы рассыпалась на части и развеялась бы в мировом пространстве. Солнце, звезды, галактики ждала бы такая же участь. Все бы взорвалось, распалось, рассыпалось. Или вот, что такое время? Простой вопрос. Как думаете?

— Время — это… — Квинт сморщил нос и глянул на потолок. — Пока я говорил и думал прошло время, а пока говорил, что пока я говорил и думал, опять прошло время. Короче говоря, время есть время и этим все сказано.

— Видишь, не так-то просто. Всяк понимает его по-своему. Время — это форма существования материи и, вполне вероятно, оно состоит из частиц: назовем их времятонами.

Всякое физическое поле можно превратить в вещество. Взять обратный процесс аннигиляции — образование пар. При этом из света рождается, допустим, электрон и обязательно в паре со своей античастицей — позитроном. Раз поле тяготения, суть гравитоны, обладает массой и энергией, значит, и его можно превратить в вещество. Интересно, верно? Из куска пространства получить, скажем, свинец. Время тоже можно превратить, например, в ртуть или в резину. В свободное время я как-нибудь займусь временем, а сейчас нет времени. Согласитесь, очень и очень занятная проблема. Что произойдет при встрече гравитона с антигравитоном? Никто не знает. А я думаю, родятся времятоны. Значит, пространство превратится во время, а ведь между ними прямая неразрывная связь. Но у времятона должна быть своя античастица. А что произойдет при их встрече? Вот она, область неизведанного! Признаться, мне не терпится узнать это. Хочется искать, экспериментировать, но не годится бросать начатое дело. Скоро старт.

— Фил, а если бы вдруг время пропало, не стало бы его, что тогда?

— Абсолютный покой и абсолютный нуль. Застынет в движении свет, остановятся на орбитах электроны, застынут все электромагнитные и гравитационные волны. Вселенная перестанет быть вселенной, материя — материей. Получилось бы нечто интересное и непонятное — все есть и ничего нет. Да что об этом говорить! Для нас важнее надежно установить иразер. Так вот: мы создадим вокруг него поле антитяготения, поднимемся вместе с ним на высоту нескольких сот километров, чтобы атмосфера не была помехой, и уравновесим напряженность полей. Оттуда и стартуем. Само собой разумеется, что подниматься будем строго по вертикали над полюсом. Пусть луч вращается вокруг своей оси.

— Но мы же слишком тяжелые, — сказал Тоник.

— Все находящееся в кабине, а значит, и самих себя мы окутаем нуль-пространством. По отношению к инфракрасному лучу нас как будто не станет. Сама же кабина, считай, невесома, и поэтому луч мгновенно ее выбросит и понесет на себе. Мы сэкономим много времени.

— Меня волнует вопрос, — сказал Тоник. — Как избежать метеоритной опасности? Я где-то читал, что всякая пылинка при столкновении с ракетой, летящей с околосветовой скоростью, превратит ее в облако раскаленного газа. Даже атомы становятся разрушительными снарядами.

— О, Тоник, эта задача уже разрешена. У нас готов гравитопреобразователь, который окружающее кабину поле тяготения на миллионы километров по ходу движения превратит в поле антитяготения. Все метеоры, астероиды, и даже атомы, попавшие в него, будут вышвырнуты с дороги.

— А у меня более насущный вопрос, — сказал Квинт. — Как будем управлять иразером? Надо же изменять направление луча. Рулем или штурвалом?

— Управление простое. Как вожжами. Раз поле тяготения беспредельно и все пространство пронизано своего рода нитями тяготения, значит, в луче будет находиться множество этих незримых нитей, связывающих кабину с Землей, в частности — с иразером. Остается только умело дергать нити. Не рукой, конечно, и не ногой. Это будут исполнять по нашему желанию тончайшие, чувствительные к биотокам мозга электронные механизмы. «Дерни» ряд нитей с одной стороны и иразер повернется согласно команде. Он повернется на какую-то долю угловой минуты, а мы прочертим дугу в миллиарды километров. Здесь нужен точный, очень точный расчет. Скажи, Квинт, расчеты меня когда-нибудь пугали?

— Тебя ничто не пугало, а расчеты и подавно. Это твоя стихия.

— А как обстоит дело с посадкой на планету? — спросил Ужжаз.

— При посадке на планету в разреженных слоях атмосферы мы стравливаем часть нуль-пространства, становимся слегка весомыми, и луч нас уже нести не сможет, а упасть гораздо комфортабельней, и мы, совершив плавную посадку, при необходимости облачаемся в скафандры и отправляемся куда нам вздумается.

— Все так, — согласился Квинт. — Комфорт — это хорошо, я люблю его. Приучили с детства. Но ведь планета вращается вокруг своего светила и вместе с кабиной выйдет, вынырнет из-под луча, как потом его поймаешь?

— Ты забыл, что кабина с иразером связана нитями тяготения. Это не прочный, но зато надежный рычаг. Куда планета, туда и луч. А когда нужно продолжить путешествие, мы забираемся в кабину, подымаемся ввысь, планета из-под нас убегает по своей орбите, путь вперед открыт, мы окутываемся нуль-пространством и фьюить, дальше. Но горе, если мы замешкаемся при посадке. Тогда кабина врежется в поверхность, после чего никто не отличит мои атомы от ваших. Но мы этого, конечно, не допустим.

— Думаю, что не допустите, — улыбнулся Ужжаз.

— И не допустим, — серьезно сказал Квинт.

Глава одиннадцатая

Собственное время. Ужжаз соглашается. Батискаф. Бедный Тоник. На полюсе. Старт.

Я думал, мы близки к завершению всех работ. Но я рано успокоился. Оказывается, целая проблема наступала нам на пятки. Я узнал об этом, когда стали подсчитывать, сколько брать с собой провизии. Она нам потребуется в основном на остановках. В самой же кабине, летящей со световой скоростью, провизия не нужна, потому что время в ней равно нулю. Поэтому все жизненные процессы остановятся и, хотя мы будем живы, в нас ни одна клетка не шевельнется, ни один нерв не дрогнет. Для этого нужно время. Мы будем живы, но думать и соображать не сможем. Чтобы мыслить, нужно время, а его нет. Если мы думать не будем, кто же даст приказ «дергать» нити тяготения? Бессмысленно отправляться. Правда, мы будем вечно живы. Но какая же это жизнь!

Сколько, черт подери, вопросов! А ведь человечеству рано или поздно придется их решать. Мне стало стыдно, что я так расхвастался перед Марлисом и остальными. Я уж не говорю о своих помощниках.

Поручив Квинту с Тоником изготовлять точные приборы, аппаратуру и механизмы по готовым чертежам, мы с Ужжазом стали усиленно экспериментировать. В бога я не верю, но само небо послало мне Ужжаза. Не знаю, что бы я без него делал. Самая правильная в мире пословица: ум хорошо, а два лучше.

Задача была предельно ясна — создать в кабине автономное, свое собственное замедленное время.

Как я уже говорил, у меня было предположение, что время, как одна из форм существования материи, состоит из своеобразных частиц — времятонов. Мы были обязаны их открыть. И мы открыли их. Легко сказать, открыли. А сколько, например, лично я здоровья потерял? Ужжаз в этом отношении был крепче меня.

Времятон — это почти точка в геометрическом значении слова, то есть то, что не имеет ни длины, ни ширины, ни глубины. Но это вовсе не предел делимости материи. Если двум таким точкам сообщать одну из указанных величин, например, длину, они соединятся и, став как бы тяжелее вдвое, уменьшат свою скорость, которая равна кубу скорости света. Я ее не измерял (попробуй, измерь), таков был результат вычислений. С уменьшением скорости замедляется и время.

Самое главное, нужно утяжеленные времятоны пустить в кабине по кругу, иначе они безвозвратно улетят по прямой в бесконечность. Для их движения преград вообще не существует. Важно дать времятонам первоначальный толчок. Тогда уж никто и ничто не собьет их со своих орбит. Когда они начнут двигаться по кругу, основная масса будет лететь у стенок, к центру их будет меньше и, наконец, в самом центре вообще не будет. В этом есть своя выгода. Если находиться у стенки, время будет замедленно в два раза, чем дальше от нее, тем более замедленно и в центре оно равно нулю. Получаются своеобразные временные пояса. Таким образом можно регулировать ход времени, приближаясь или удаляясь от стенок кабины.

Механизм взаимодействия времятонов с телами я не выяснял. Некогда. Это просто их особенность, качество, которое мы воспринимаем как время.

При встрече гравитона с антигравитоном происходит аннигиляция и рождаются четыре времятона. Но так как они и без того всюду есть, то рожденные времятоны соединяются с имеющимися и увеличиваются вдвое, что нам и нужно было. Я говорю это просто, а на самом деле тут сплошная абстракция. Долго бились, как сообщить времятонам круговое движение. Был момент, когда я уже отчаялся и думал, что это вообще неразрешимо. Однако Ужжаз молодец. Он не дал мне впасть в отчаяние, он охладил меня, осадил и поставил на место. Я благодарен ему за это. Да, нет предела ухищрениям ума человеческого. И мы добились своего. Эксперимент был очень тонкий и ответственный, отклонение от точного расчета не превышало двадцать восьмой цифры после запятой. Зная, что пространство, суть гравитоны, искривляется, мы искривили, придали вихреобразный вид полям тяготения и антитяготения. В момент искривления гравитоны столкнулись с антигравитонами и произошла аннигиляция. Рожденные времятоны повторили их конфигурацию. Время замкнулось. Это была большая победа над силами природы. Я не поверил, когда узнал, что мы решили эту недосягаемо трудную проблему в три месяца. Они пролетели для меня, что трое суток. Я похудел и осунулся, зато получил небывалое внутреннее удовлетворение. А что может быть лучше этого! Ужжаз, могучий ум которого получил достойную работу, тоже был очень рад. Не дремали и Квинт с Тоником. Я остался ими доволен. Они, не жалея себя, не досыпая, в точности выполняли порученное им дело.

Приходила несколько раз Лавния, а о чем мы с ней говорили — не помню. Эти времятоны забили все ячейки моей памяти.

Но не успел я насладиться нашим триумфом, как наступило разочарование. Ужжаз нашел одно серьезное упущение, которое в будущем привело бы к неминуемой катастрофе. Он скромно сказал «образуется» и ушел в соседнюю комнату думать.

— Ты что-то приуныл, Фил? — спросил Квинт.

— Видел ли ты когда-нибудь водяную струю, бьющую из брандспойта?

— Однажды, издалека, когда тебя искал.

— Если пожарник резко наклонит брандспойт, струя прерывается, правильно? Она идет веером, потому что состоит из отдельных частичек воды, она не твердая.

— Это понимают даже животные.

— А луч, который нас понесет, состоит из отдельных тепловых квантов, значит…

— Я понял, не продолжай. Луч тоже прерываем. Когда дадим команду на поворот иразера, он, конечно, повернется, но луч-то прервется, и новые порции тепла пойдут в новом направлении, а мы, Фил, останемся на огрызке луча. У-у. Что же теперь?

— И не из таких положений находили выход, — встряхнулся я. — Продолжим работу.

Мне все же удалось добиться, чтобы инфракванты всего луча одновременно как бы напрягались, правда, ненадолго, всего на пятьсот наносекунд, но этого времени достаточно, чтобы успеть повернуть иразер. И то, что луч в этот момент выгнется дугой — неважно, главное, он не прервется. Он тут же восстановит свою прямолинейность. Ужжаз пожал мне руку и сказал «неплохо». Он не стыдился, что сам не смог решить задачу. А я, конечно, не зазнавался.

Осталось сделать приемник, позволяющий принимать изображение прошлого — хроноскоп. Изготовить его мог бы любой радиотехник, но изображение получилось бы плоским, черно-белым и ограниченным рамкой. Я с этим мириться не мог. Уж делать, так делать.

Волны, несущие изображение, слабы и невидимы. Их забивают электромагнитные волны звезд. Мы построили мощный усилитель, который посторонние волны заглушал, а нужные нам усиливал. Если регулировать вручную — затратятся часы, электронный же настройщик делал это в доли секунды.

Не забыли мы на всякий случай сделать и оружие: кто знает, с чем придется встретиться. Пистолеты, заряженные нуль-пространством и фотонитом с резонатором, получились легкими, компактными и безотказно действовали.

Кажется, было все подготовлено и проверено, но я чувствовал: что-то еще упущено, что-то важное и необходимое. Оно не давало мне покоя, грызло по ночам, оно могло стать впоследствии роковым, и я не мог покинуть Землю в таком состоянии. Я должен быть абсолютно уверен в безопасности путешествия. Я еще раз со всей тщательностью и скрупулезностью проверил, готовы ли мы к старту. Готовы. И на время полета все предусмотрено. А что нас ожидает при возвращении на Землю? Вот где причина моего беспокойства. Всесторонне обмозговав этот вопрос, я пришел к выводу: нужен преданный, умный, пробивной, разворотливый человек. По опыту зная, что такого не найти, я опечалился. Тоник для задуманного мною дела вряд ли подойдет, на Квинта тоже опасно положиться. Да, но ведь есть Ужжаз! Лучшего человека и желать не надо. Если он согласится, это же великолепно.

— Мне нужно с вами серьезно поговорить, — сказал я ему, когда Квинт с Тоником разрабатывали компактную схему размещения груза в кабине. — Дело, которое я предложу, перевернет всю вашу жизнь.

— Она уже перевернута.

— Перевернется еще более.

— Говорите.

— Что, по-вашему, будет с человечеством через пятьдесят тысяч лет? — начал я издалека.

Ужжаз удивился.

— Признаться, как-то не задумывался над этим.

— А как по вашему, смог бы человек нашего столетия понять человека того будущего? Нашли бы они общий язык?

— М-м. Я задам себе этот вопрос в другом варианте. Смог бы нас понять поздний неандерталец или даже кроманьонский человек? Пожалуй, нет. Возможно, его удалось бы научить читать и писать, но это был бы, наверное, предел. Во всяком случае он не стал бы полнокровным членом общества. В интеллектуальном отношении он никогда бы не приблизился к нашему современнику. Его мышление примитивно. Жизнь для него стала бы тягостным, кошмарным сном. Убежден, что объявись он по мановению волшебной палочки среди нас — с условием, чтобы никто об этом не знал — ему было бы уготовано прочно и навсегда место в психиатрической больнице.

— В принципе я с вами согласен, и вы подтверждаете мои опасения. Еще нужно учесть, что путь к цивилизации был длителен, много тысячелетий человечество развивалось очень медленно, оно почти топталось на месте. Интенсивное развитие шло в последние две-три тысячи лет. Особенно большой скачок произошел за последний век. Человечество развивается все стремительнее. Чего оно достигнет, добьется и узнает через его лет? Это еще можно предсказать. А через тысячу лет? Тут и воображение не поможет. Ну, а через пятьдесят тысяч? Не окажемся ли мы в том обществе еще в худшем положении, чем неандерталец в нашем.

— Сложный вопрос. — Ужжаз вынул большой серый платок и вытер лоб.

— Объясниться мы с ними безусловно не сможем. От нашего языка, вероятно, не останется и следа. Он слишком бледен и первобытен по сравнению с языком будущего. Их обыкновенный пятилетний ребенок средних способностей будет знать больше, чем нынешний академик. А какими знаниями будут обладать их академики? Перенесись я сейчас в пятьсот двадцатый век, я оказался бы в положении нашего дошкольника, не знающего таблицы умножения, но которого заставляют учить интегралы и квантовую механику. Много ли он поймет? Да ничего.

— Простите. Наш разговор имеет отношение к моей дальнейшей судьбе?

— Имеет. Вот, скажем, в том далеком будущем живет человек, хорошо знающий наш язык, уровень развития науки и техники и вообще прекрасно понимающий нашего современника. Смогли бы мы с помощью этого посредника войти в тот мир, понять его и стать такими же полноценными людьми?

— Думаю, что да. Он бы намного облегчил и ускорил наше сближение.

— Вы бы хотели стать таким человеком? — в упор спросил я.

Ужжаз в волнении снял колпак и очки.

— Я… не совсем понимаю вас. К чему это?

— Сейчас поймете. Не секрет, что мы вернемся на Землю через тридцать-пятьдесят тысяч лет, и я хочу, чтобы вы были нашим посредником, помогли бы нам вступить в контакт с человеком будущего.

— Знаете, а это любопытно. Каким образом?

— Погруженный в жидкость с низкой температурой в специальном батискафе, спрятанном в надежном месте, вы будете находиться в состоянии анабиоза, при котором, как известно, все жизненные процессы организма сильно заторможены. Раз в столетие механизм пробуждения возвращает вас к жизни, и вы десять-двадцать суток активно вращаетесь среди людей нового поколения, всем интересуетесь, узнаете, запоминаете, мотаете на ус, схватываете на лету. За один век язык сильно не изменится. По истечении указанного срока вы снова впадаете в анабиоз и через столетие, которое пролетит для вас как одна ночь, вновь пробуждаетесь на десять дней. Опять общаетесь с людьми, учитесь, фиксируете, сопоставляете и запоминаете, становитесь своим человеком в этой эпохе, и опять в анабиоз и опять пробуждение, и так все пятьсот веков. Таким образом, незаметно для самого себя вы постепенно приблизитесь к человеку будущего. На это у вас уйдет в виде пробуждений в общей сложности около пятнадцати лет. Возвратившись на землю, мы сразу находим вас, и вы помогаете нам вступить в новую жизнь. Я обрисовал все в общих чертах. Техническую сторону и подробности мы разработаем вместе. Вы согласны?

Ужжаз не колебался.

— Согласен! Вот моя рука.

— Я не сомневался в этом.

Узнав о новой роли Ужжаза, Квинт немного повозмущался, что сам не мог догадаться о необходимости иметь посредника и хлопнул Ужжаза по плечу:

— Я давно говорил: вы смелый человек!

Мы вообще мало спим, но Ужжаз как всегда встал раньше всех. Он умылся, напялил колпак, сделал зарядку, когда проснулся я.

— Как скоро приступим к делу? — сразу спросил он.

— После завтрака.

Когда все уселись за стол и осушили по три чашки кофе, я сказал:

— Дело не так просто, как мне думалось вначале. Оно было бы проще, если бы Ужжаз впал в анабиоз всего на сто лет. Построить батискаф, конечно, нетрудно.

— Вот именно, — не удержался Квинт. — Детские шалости.

— Понимаю, — сказал Ужжаз. — Он получится громоздким и тяжелым. Где бы мы его ни спрятали, трудно сказать, что будет в этом месте через тысячу лет и тем более через пятьдесят тысяч. В общем, в любое из моих пробуждений может случиться так, что батискаф потребуется перенести. Разве смогу я это сделать?

— Для уменьшения габаритов, — подсказал Квинт, — мы сделаем для вас такой маленький саркофаг.

— Помолчи! Да, Ужжаз, необходимость переноски может возникнуть где бы мы вас ни спрятали. Конечно, батискаф можно сделать из фотонита. Он будет легким, но все равно останется большим, жестким и неудобным. Можно оставить вам самоуправляющуюся машину, но ее вид к тому времени станет таким допотопным, что она будет предметом любопытства и насмешек, особенно в городе. Нам ничем нельзя рисковать. Кроме того, вас, находящегося в состоянии анабиоза, за сто лет могут случайно найти. Но пока я говорил, я кое-что придумал. Вы, Ужжаз, изобретете такую штучку, чтобы она, скажем, в том же батискафе, то есть примерно в семи кубических метрах воздуха уничтожала всех микробов и вирусов. Понимаете? Всех. Это по вашей части. Но чтобы эта штучка весила граммы и чтобы ее работы хватило на несколько сот раз. Справитесь?

— Раз надо, должен справиться.

— Справитесь, — сказал Квинт. — Вы на острове не такими масштабами ворочали, а тут граммы.

— Вы, Квинт и Тоник, разработаете и построите гравитопреобразователь, способный уравновесить восемьдесят килограммов и еще гравитодвигатель, могущий нести указанный вес со скоростью двести километров в час.

— Но, Фил…

— Ты же ворочал не такими масштабами. Забыл клопомуху? Самоуправляющаяся машина, гравитопреобразователь кабины — смотри, копируй, уменьшай, и чтобы эти две штуки вместе не весили и килограмма. Все!

— А ты, Фил?

— У меня свое дело. Без работы не останусь.

Квинт с Тоником убежали в подвал. Ужжаз сидел над листом чистой бумаги и задумчиво грыз кончик карандаша, а я ушел в темный чуланчик думать.

Шли дни. За обедом говорили обо всем, только не о работе, но было видно, что все довольны.

Первым ко мне, держа на раскрытой ладони маленький пистончик, подошел Ужжаз.

— Готово.

— Отлично. Испытан?

— Негде. Но я ручаюсь.

— Все, Фил! — заорал Квинт. — Смотри. Оба весят девятьсот граммов.

— Молодцы. Теперь посмотрите мое произведение.

Я вынул трубочку, на одном конце которой имелось незначительное утолщение. Я стал в нее спокойно дышать. Выдувался шар.

— А это что? — спросил Квинт.

— Смотри и молчи.

Я дышал, шар рос. Вот он уже с арбуз. Я дышу, а он растет, растет, становится темно-зеленым, уже метр в диаметре, полтора, и когда стал выше меня, я выпустил изо рта трубочку и навернул на нее колпачок. Трубочка закачалась на шаре.

— Что за пузырь такой большой? — спросил Квинт.

Все обошли его вокруг.

— Этот шар и есть батискаф. В нем Ужжаз проведет тысячи лет.

— Батискаф!? — удивился Ужжаз.

— Так его же ткни, и он лопнет, — сказал Квинт.

— А ты попробуй.

Квинт ткнул. Все сжались, ожидая мощного хлопка, но палец свободно вошел в шар.

— Я тебя все равно продырявлю!

Квинт без усилий всунул в него всю руку. И ничего.

— Какой вредный пузырь. Не лопается.

— Вы, наверное, догадались, — сказал я. — что это пленка со сверхсильным поверхностным натяжением. Смотрите, я захожу в шар, — я наполовину вошел в него, — пленка, конечно, порвалась, но порванными краями она как бы прилипла к моему телу. Я прохожу дальше, и вот я в темноте, значит, внутри шара. Пленка за мной сомкнулась. Видите, там торчит трубочка, в которую я дул? И вот ее нет. — Я взял трубочку за торчащий конец, вынул из пленки и тут же вышел обратно.

— Вот так пузырь, — сказал Квинт.

— Поздравляю вас, Фил, — протянул руку Ужжаз.

— Этот шар никогда не лопнет. Пропустит внутрь себя что угодно, но не лопнет.

— Значит, он так и останется шаром?

— Нет. Ту же трубочку я наполовину вталкиваю в шар и отвинчиваю колпачок. Воздух уходит, шар уменьшается.

Минуты через четыре его не стало: он превратился в незначительное утолщение на конце трубки.

— Теперь ясно? Вы, Ужжаз, надуваете батискаф, входите в него, и уничтожаете всех микробов и вирусов. Полная стерильность. Включаете аппараты охлаждения и усыпления и одновременно гравитопреобразователь. Он уже готов. Так, Квинт? Ну вот… Вы становитесь невесомым, значит, жидкость отпадает.

— А для чего невесомость? — спросил Тоник.

— Чтобы бока не отлежать, — ответил Квинт.

— Он правильно сказал, — продолжал я. — Таким образом, Ужжаз, вы погружаетесь в анабиоз. Все это время радиоактивный кобальт создает в аппарате пробуждения радиацию и ровно через сто лет ее доза настолько повышается, что в специальном реле усики биметаллической пружинки нагреваются, растягиваются и замыкают цепь, в результате чего аппарат пробуждения включается. Вы просыпаетесь, берете в руки аппараты и гравитомашину — мы постараемся сделать ее компактной, например, в виде стульчика — и выходите наружу. Вставляете в шар трубочку, выпускаете из него воздух, трубку в карман — смотрите не потеряйте — садитесь на стульчик, то есть машину, и едете в город. Приехали, из стульчика получился чемоданчик, кладете в него аппараты — для облегчения они будут сделаны наполовину из фотонита — и окунаетесь в новую жизнь. Как договаривались. Вышел срок — обратно в анабиоз на сто лет.

— Почему я вас раньше не знал? — сожалеюще сказал Ужжаз.

— Ладно. Меры предосторожности: в случае приближения к шару постороннего тела аппарат пробуждения автоматически включается независимо от дозы радиации. Вы пробуждаетесь и принимаете меры. Кроме того, аппарат рассчитан на срабатывание в момент нашего возвращения на землю. В нем будут реле с закодированным радиошифром. У вас будет микрорация, чтобы мы могли сразу друг друга найти. Ясно?

— Еще как.

— А теперь за работу!

Работа бурлила вовсю.

Наконец все было опробовано, проверено, испытано. Ночью решили покинуть город, держа курс к северному полюсу.

Почему к северному? Да потому, что изображение бумаг Бейгера отразилось с северного полушария.

— Ну, Ужжаз, — сказал я после обеда. — Давайте собираться. Пришло время. Мы должны убедиться сами, что вы погрузились в анабиоз вне пределов квартиры.

На самоуправляющейся машине мы все выехали к карстовым пещерам и в одной из них, самой крайней и непримечательной, где вечно царил покой, мрак, холод и сырость, куда самого заядлого туриста под страхом смерти не загонишь, в дальнем углу, в нише, мы выдули шар. Взволнованный Ужжаз неуклюже обнял меня, снял колпак и бросил его через плечо:

— До встречи!

— До встречи, Ужжаз! — мне чертовски захотелось всплакнуть.

— До скорой, через пятьсот веков, — сказал растроганный Квинт. — Мы быстро. Туда и обратно.

— До встречи, — дрогнувшим голосом сказал Тоник.

Ужжаз на мгновенье застыл, свел брови и смело шагнул в батискаф. Послышалось едва слышное гудение. Через три минуты оно смолкло.

— Наш добрый, перевоспитанный Ужжаз в анабиозе, — сказал я. — В машину. К тебе, Тоник. На прощальный ужин. Мать предупреждена?

— Да, она ждет.

Лавния сидела в кабинете Бейгера за его столиком, подперев подбородок кулачками, и смотрела в одну точку.

— Мама, — подошел к ней Тоник.

Она схватила его руку и прижала к своей щеке.

— Зачем его нежить? — сказал Квинт. — Он мужчина. Он скоро в космосе будет.

Лавния непонимающе посмотрела на Квинта, встала и пригласила всех к столу.

Прощальный ужин не ладился. Веселыми были только Квинт да младший брат Тоника. Они сразу нашли общий язык. Квинт, захлебываясь, болтал о разных пустяках, не стесняясь хохотал, не забывая при этом подцеплять вилкой самые аппетитные кусочки баранины.

Незадолго перед уходом я отозвал Лавнию в сторонку.

— Я уже вам говорил и еще скажу. Не теряйте надежды. Пусть мы улетим, но только вот что: вы еще увидите и Тоника и Бейгера. Как, каким образом, я совершенно не знаю, но мне это подсказывает чутье. А я ему верю так же, как верю, что на Землю еще будут падать метеориты. Испытано уже.

— Если бы так, — вздохнула Лавния.

— Оно так и должно быть. Верьте! Не хороните мужа раньше времени.

С наступлением темноты мы распрощались и покинули гостеприимный дом.

— Береги себя, сынок! — раздалось вдогонку традиционное материнское напутствие.

Все было проверено окончательно, и мы стали собираться в дорогу. Кузов машины сняли, на его место на специальных подставках закрепили спущенную с крыши кабину и осторожно, чтобы не разбудить соседей, начали носить оборудование: иразеры, инструмент, материалы, запасы воды и продовольствия. Квинт через люк принимал груз и по схеме размещал его в кабине. Кое-что, для сохранения центра тяжести, клал в машину.

Соседей все же разбудили. Тетя Шаша потихоньку выглянула в коридор, когда я нес скафандр. Увидев меня одного, она осмелела и вышла в наспех накинутом халате.

— Фил! Слушайте меня. Чтоб завтра же коридор был побелен! Слышите? Побелен. Завтра же! Это вы всегда грязь разводите. Сначала один разводили, потом этот, похожий на манекен, квартирант появился, потом еще один, почти мальчишка и, наконец, еще один в этом дурацком колпаке. Хватит! На вас не набелишься.

Конечно, я мог бы сказать «хорошо» и не побелить. Ищи меня завтра. Но я не такой и поэтому решил организовать побелку сейчас же.

— У вас извести не найдется?

— Чего-о? А кисть вам не нужна? С палкой?

— И кисть тоже, и если можно — две.

Тетя Шаша соображала минуту, другую, потом решительно пересекла коридор и подала знак смиренно стоявшему за дверью дяде Коше. Вмиг известка и кисти были вынесены. Подошли Тоник с Квинтом, я дал команду, и мы принялись за дело. Через час коридор сверкал чистотой. А еще через пятнадцать минут мы сидели в машине.

Жалко было оставлять ядроскоп и с собой не возьмешь: слишком громоздок. Шар с законсервированным атомным взрывом пришлось взять. Куда ни спрячь, люди со временем его обнаружат и найдут способ вскрыть. Тогда катастрофа будет неизбежна.

Шла последняя минута. Я мысленно прощался с родными местами.

— Этот маленький баллончик в ногах мне мешает, — сказал сидевший на заднем сидении Тоник. — Возьму его на колени. Вы не слышите, где это свистит? Надо, наверное, вентили при….

— Слышим, — ответил Квинт. — Это вон в мастерской фланцевое соединение воздух пропускает.

— Как устроился, Тоник? — спросил я. — Удобно? — Никто не ответил.

— Тоник, слышишь?

Я повернулся. Его не было. А ведь только что здесь сидел.

— Он куда-то спрятался, — предположил Квинт. — Ему пошутить захотелось.

Нет, он не спрятался и не ушел никуда. Я уже догадался. Неприятно защемило в груди. Я перегнулся через спинку сидения и достал баллончик. Так и есть.

— Вот что, Квинт. Надо крепиться и слезы не распускать. Полетим вдвоем.

— Он испугался? Сбежал?

— Во сто крат хуже, — я вышел из машины. — Тоник думал, что свистит вентиль баллончика и хотел прикрыть его. Слышал, как он сказал: «Надо при…» — на полуслове оборвался. Но вместо того, чтобы прикрыть вентиль, он по ошибке открыл его. А в баллончике — нуль-пространство. Оно обволокло Тоника, и никто в мире не знает, где он сейчас.

Квинт начал было причитать. Я одернул его.

— А ну, прекрати!

— Но как же, Фил. Наверное, наш Тоник будет летать с клопомухой. С клопомухой! Может, и рядышком. Разве это допустимо?!

— Баллончик опорожнился полностью, и «ничто» надежно окутало его. Оно не рассеется. А если и рассеется, то где-нибудь за пределами солнечной системы. Успокойся. Мне самому тяжело. Мы же мужчины.

— Лучше бы я был женщиной. Я бы поплакал. Но я мужчина и молчу. Я фараон…

Стоит ли о происшедшем рассказывать Лавнии? Это известие убьет ее. И я взял на свою совесть грех. Скрыл.

Я считал себя единственным виновником случившегося. Но как ни горюй, как ни печалься, что случилось, то случилось. Слезами горю не поможешь. Я встряхнулся.

— Пусть нас не сломит несчастье. Крепись, Квинт. Полет не отменяется. Почтим память Тоника молчанием.

Но в глубине души я не верил, что мы потеряли Тоника навсегда. Мы еще встретимся!

Окинув прощальным, немного грустным взглядом родные места и помянув добрым словом соседей, я рванул рычаг на себя.

Вот и полюс. Наша конечная остановка. Теплой одежды не было, и поэтому еще перед Полярным кругом мы сделали остановку и облачились в скафандры, которые оказались кстати.

На полюсе без лишних разговоров подкрепились всухомятку паштетом из печени и приступили к операции по замедлению времени в кабине. Делали все не спеша, осторожно, обдуманно. Искривив в закрытой кабине поле тяготения, я создал в ней такой же напряженности поле антитяготения. Раздался щелчок: произошла аннигиляция гравитонов с антигравитонами. Рожденные утяжеленные времятоны двинулись по кругу. Время замкнулось.

Взяв точный хронометр и сверив его с хронометром Квинта, я залез в кабину и встал у стенки. Прошло пять минут. Дал знак Квинту показать его часы. Смотрю, прошло десять минут. Тогда я встал чуть ближе к центру. Не простоял и минуты, как Квинт дает понять, что он устал и проголодался. Я подошел к нему. Оказывается, уже прошло восемь часов. Квинт пригласил меня обедать.

— Только что завтракал, — не подумав, ответил я, и тут же поправился. — За эти часы ты безусловно проголодался. Для меня же они пролетели минутой, и я еще сыт от завтрака.

— Хорошая экономия.

Он уничтожил мою порцию.

— Попробую встать ближе к центру, — сказал я и направился к кабине. Квинт меня окликнул.

— А может, вдвоем встанем?

— Ни в коем случае. Еще неизвестно, во сколько раз у центра замедлено время, поэтому вполне возможно, что выйдем с тобой лет через пятьсот. Следи за мной, но не очень-то торопись. Выжидай.

Я быстро подошел к центру и почувствовал зуд за ухом. Только успел почесать, как Квинт оттянул меня и оттащил к стенке.

— Что случилось? — встревожился я.

— Ничего, просто надоело выжидать среди этой унылой пустыни. Неделя на исходе, как ты здесь стоишь. Не спишь, не ешь. Я не очень-то торопился, а надоело мне. Скучно.

Подумать только! А я еще сыт от завтрака. Я извинился, что заставил так долго ждать себя. Квинт покачал головой.

— Целыми днями не схожу с места, все наблюдаю за тобой, а ты как неживой. Как подошел к центру, так и застыл. Глаза неподвижные, не дышишь. Статуя. Пять суток поднимал руку к уху и всю неделю чесался. Мне страшно стало, машу тебе, а ты не видишь. Вот и пришлось потревожить.

Я похлопал Квинта по плечу.

— Время, время винить надо. Однако пора вылетать. А машину, пожалуй, спрячем.

В двух километрах от кабины мы нашли глубокую расщелину, спустили в нее машину и завалили льдинами.

Поудобнее устроившись в мягких складных креслах, мы начали подъем. Я медленно гравитопреобразователем создавал напряженность поля антитяготения. Кабина строго по вертикали покидала землю. Высотометр отмечал высоту. Двести метров, километр, сто, двести пятьдесят… стоп! Я повернул ручку назад и уравновесил напряженность полей. Черный мрак космического пространства окутал нас. Вообще, неприятное ощущение. Завесив стенки кабины зеленым шелком, мы решили хорошенько отдохнуть, чтобы потом со свежей головой приступить к заключительной, самой ответственной операции — установке иразера.

В расчет брались тысячные доли угловой секунды и никаких отклонений. Устанавливали его под кабиной четыре часа, измеряли и регулировали столько же, пока полностью не убедились в правильности и надежности установки. Теперь со спокойной совестью можно трогаться в путь. Скафандры сняли, привели себя в порядок, для формальности проверили систему обеспечения дыхания и приготовились к старту.

Чтобы можно было управлять иразером из космических глубин, его нужно снабдить собственным полем тяготения. Поэтому напряженность поля тяготения я несколько уменьшил. Теперь Земля стала притягивать иразер. Он будет падать на нее со скоростью один сантиметр в год и за пятьдесят лет опустится на полкилометра. Но я думаю, к этому времени мы вернемся.

Шли последние секунды. До свидания, Земля! Прощай, Лавния! Прощай, Марлис! Всего хорошего вам, дядя Коша и тетя Шаша. Я глянул на Квинта.

— Не страшно?

— Да что ты. Смешно.

— Что же смешного?

— Фараон в небеса летит.

Я усмехнулся.

— Приготовились!

Хотел сказать громко, весело, но произнес чуть слышно, с хрипотцой.

— Старт!

— Дави! — зажмурился Квинт.

Я нажал кнопки.

Глава двенадцатая

Упущение. Амяк Сириуса. В гуще насекомых. Под Ригелем. Звери. Добрые великаны. В лагере.

Нуль-пространство вмиг окутало нас. Ни толчка, ни движения мы не почувствовали. А мчались уже со световой скоростью.

Квинт отдернул шторку.

— Темень непроглядная. Солнца нет и звезд не видно. И что-то я не чувствую никакой бесконечности.

— Мы же в мешке из ничто.

— Далеко уже залетели?

— Луна позади. Через четыре минуты будет Марс.

Квинт беспокойно заерзал в кресле:

— Не хочу тебя обижать, а… летим ли мы вообще?

— Сомневаешься? — спросил я.

— Признаться, Фил, нехорошо получается, некрасиво, я не хочу сомневаться, а сомневаюсь. Вот хотя бы одним глазком выглянуть наружу. Убедиться. Вдруг в расчетах, вместо запятой, букашка раздавленная оказалась.

— При нашей скорости выглянуть из кабины невозможно. Она почти невесома и только потому, что занимает большую площадь, луч несет ее. Попробуй-ка высунь волосок. Масса его по сравнению с кабиной так велика, что луч уже не сможет отталкивать нас. Как освободимся от нуль-пространства, сразу убедишься, что не висим над полюсом.

И вдруг я похолодел. Затем меня бросило в жар. Я застонал от бессильной злобы на самого себя. Мне сделалось дурно.

Я допускал много ошибок в работе. Но это было на Земле, где все можно было исправить. И мы исправляли. А здесь, в космосе, такая грубая ошибка равносильна самоубийству.

— У тебя не лихорадка? — забеспокоился Квинт. — Ты совсем желтый.

Я закрыл глаза и покачал головой.

— На сей раз, Квинт, мы дали маху. Мы летим в бесконечность. Нам суждено вечно торчать в этой чертовой кабине, в чертовом мешке из ничто. Мы слепы! Мы не сможем сесть ни на одну планетку. Мы можем лететь только в неизвестность, пока не столкнемся с каким-нибудь небесным телом, которое и станет нашей могилой.

Я с досады ударил по подлокотнику кресла правым, потом левым кулаком. Квинт несколько секунд соображал.

— Не могу поверить. Шутишь.

— Сейчас поверишь. Чтобы сесть на планетку, нужно видеть ее. А нуль-пространство закрывает от нас вселенную. Мы не знаем, куда летим.

— Да-а-а. Скверно. Не обрадовал ты меня. Но и хныкать нечего. Ты, Фил, должен найти выход.

— Выход есть, но… не знаю даже.

— Говори, какой?

— Выключить иразер и выпустить нуль-пространство. Поскольку его не будет, мы станем обыкновенным небесным телом и превратимся в спутник Юпитера или Сатурна. Зайдя в центр кабины — там времени почти нет, — мы будем спокойно ждать, когда человечество начнет штурмовать эти планеты. Пусть пройдет сто лет, пусть двести, нас все равно найдут и отправят, конечно, на Землю.

— Это будет позор, Фил. А что Ужжаз скажет? Нет, нет, только вперед, дальше, хоть в тартарары. А может, не все потеряно? Выкрутимся?

Мне было стыдно смотреть Квинту в глаза. Так расхныкаться, не пытаясь, найти выхода, безвольно покориться своей участи. Как я мог до такого докатиться? Думать, нужно думать. Искать.

Через пять часов двадцать минут со времени старта пересекли орбиту Плутона — крайней планеты солнечной системы — и, выйдя за ее пределы, очутились в межзвездном пространстве. С каждым часом кабина удалялась от Земли на миллиард восемь миллионов километров. А мы все думали. Квинт указательным пальцем что-то вырисовывал в воздухе.

— Нам нужно, — вслух рассуждал он, — чтобы световые лучи пронизывали кабину. Фотоны сквозь черную мягкую бумагу не проходят, а сквозь твердое стекло свободно. Но это не те фотоны. Физика объясняет…

Дальше я Квинта не слушал. Главное он сказал. Я ухватился за его чрезвычайно простую мысль, развил ее, отполировал и довел до совершенства.

Пришлось пожертвовать запасным иразером. Его мы вынуждены были расплавить, чтобы получить тонкие листы из фотонита. Из них мы собрали как бы вторую кабину, одна в другой, с прослойкой между ними в один сантиметр. Работали дружно, напористо, четко. У нас получились два герметически изолированных нуль-пространства, и уж такое их свойство, что разделенные прозрачной перегородкой, они пропускают свет. И что особенно важно — именно безобидный свет и никаких там губительных космических и гамма лучей, ведь кабины-то обе фотонитовые.

— Фотон всегда пропустит фотон, — подвел базу Квинт.

Он заделывал резаком последний шов, последнюю дырочку.

— Готово!

Точно по команде вспыхнули звезды.

— Убедился? — спросил я. — Летим?

— Окончательно. Но… мы уже месяц в полете, забрались в такую даль, а созвездия те же.

— Ничего удивительного. Мы еще, считай, дома. Одно созвездие изменилось. Видишь, во-он объявилась лишняя яркая звезда. Это солнышко наше.

— У-у, далеко.

— Совсем рядом. Чтобы достичь самой ближней звезды — Альфы Центавры, свету требуется четыре года, а если летать к ней на ракете, нужно убить тысячи лет. Так что космическое путешествие, Квинт, это в основном скука. Пойдем коротать время в третий пояс.

Взявшись за руки и глядя на универсальные часы, отсчитывающие земное и наше собственное время, мы попятились к центру и в полутора метрах от него остановились. Стрелок часов видно не стало, они для нас вращались как пропеллер. На табло, показывающем отсчет земных суток, каждые полсекунды показывалась новая цифра, а через шесть минут загорелась большая цифра один. Итак, мы летим уже год, а вид неба по-прежнему не изменился, не считая двух слегка исказившихся созвездий.

Через пятьдесят минут по собственному времени мы вернулись к стенке. Прошло восемь лет и восемь месяцев. Мимо проплывало ослепительно белое пятнышко.

— Что это? — зажмурился Квинт.

— Спутник Сириуса, «белый карлик». Маленькая горячая звезда чрезвычайно высокой плотности. А вон и сам Сириус.

— Тот самый? Священный? По его восходу и заходу жрецы определяли время разлива Нила.

— Интересно, есть ли у него планеты? Давай телескоп, живее!

Обнаружили всего три планеты.

Путешествие наше только началось, и эти звезды были, образно говоря, пригородами, где не стоило останавливаться. Но соблазн посетить планету чужого солнца был очень велик, и поэтому мы решили сделать посадку, выбрав среднюю планету. За секунду из сияющей точки она выросла до размеров луны. Я на мгновенье заглянул в телескоп, и в сознании отпечаталась картина: облачность отсутствует, морей, рек, горных образований нет, растительность не просматривается. Еще через четверть секунды наша планета заняла восьмую часть неба. Тут уж не зевай. Я нажал на микроклапан и стравил часть нуль-пространства. Теперь наша масса стала двести граммов и луч кабину не отталкивал. Мы падали, притягиваемые планетой. Высота восемнадцать километров. Кабина — отличный парашют.

Под нами однообразная красно-бурая пустыня.

Опустились мягко у подошвы пологого холма.

— Открывай люк! Трави нуль-пространство! — взволнованно, с нетерпением, крикнул я.

Ничто бесшумно вырвалось наружу и обволокло красную близлежащую глыбу.

Я взял пробу воздуха. В атмосфере преобладал аммиак с незначительной примесью других ядовитых газов.

Каждому из нас хотелось ступить первому на неведомую планету и все же Квинт предоставил это право мне.

— Хорошо. Тогда ты дай ей название.

— Амяк. Оговорился. Я хотел сказать Аммиак.

— Оригинально. Пусть будет Амяк.

Я ступил с трепетом на твердую почву планеты. Квинт встал рядом. До самого горизонта расстилалась огненная, холмистая пустыня, усеянная красно-бурыми, гладкими, будто отполированными камнями, булыжниками и валунами.

На ярко-желтом небе сверкал золотом Сириус.

— Цвет приятный, но картина мрачная и унылая, — сказал Квинт и пнул небольшой камень. — Ихтиозавра бы сюда для разнообразия.

Не знаю, почему я последовал его примеру. «Мой» камень ударился о массивный булыжник и раскололся надвое, из него с оглушительным треском вылетел целый рой черных насекомоподобных существ.

— Какие прыткие, — удивился Квинт. — Немедленно на экспертизу!

Он бросился в гущу роя и схватил одно насекомое. Трескотня усилилась. Движение в рое ускорилось и он медленно поплыл от нас. Заинтересованные, мы двинулись следом. Рой подлетел к неглубокой ложбинке и зарылся в песок. Песок заколебался, на нем возникли беспорядочные волны, словно кто-то его встряхивал, он утрамбовывался, стелился, и в какой-то миг превратился в красно-бурый камень, похожий на тот, который я пнул.

— Любопытные твари, — заметил Квинт. — Чувствуется организованность. Силенка у них есть. Вон прет как. Трепещет. — Он потряс кулаком. — На экспертизу его, на экспертизу.

Это было забавное насекомое, если можно его так назвать. Ни усиков, ни глаз, ни туловища, а просто два плоских равносторонних треугольника, вставленных один в другой под прямым углом. Где верх, где низ — не разберешь.

— Не пищит, не кусается, — сказал Квинт. — Зверь не зверь, но раз летает, значит, живой.

Он слегка разжал ладонь. Насекомое сразу застрекотало и взмыло в воздух. Квинт подскочил и схватил его, но неудачно. Насекомое попало между прутиками фотонита в местах сгиба пальцев руки и рассыпалось в порошок, который тут же развеял ветер.

Озадаченные, мы не знали, что и подумать. Как бы то ни было, Квинт, сам того не желая, убил живое существо, да еще может быть хозяина планеты. От этой мысли мне стало не по себе. Но я Квинта ни в чем не упрекнул и только сказал:

— Это новая форма жизни, и она не органическая. Действовать нужно осторожно и обдуманно. А вдруг насекомые наделены разумом. Хороши мы будем в их представлении.

— Ну, Фил, что же теперь, с каждой козявкой контакт устанавливать. Букашка всегда останется букашкой. И какой может быть разум без цивилизации? Что-то никаких ее следов не видно.

— Все это так, но повторяю: осторожность нужна, а не безрассудство. Одно насекомое еще можно раздобыть, познакомиться поближе. Как дружно они действовали. Из песка построили что-то вроде скорлупы и замуровали себя в ней. Вот тебе и булыжник получился. Для чего? Вероятно, во всех этих камнях и валунах живут эти странные существа.

— Проверим.

Квинт поднял наугад первый попавшийся булыжник и размахнулся им, целясь в огромную глыбу. Я хотел воспрепятствовать этому и уже открыл рот, чтобы крикнуть «подожди», но вяло махнул рукой:

— Бросай.

Вопреки ожиданию раскололся не булыжник, а глыба. Из нее вылетело целое облако насекомых. У Квинта пропало желание кидаться в него. Он только смущенно проговорил:

— У-у, сколько их. Расплодились. Я читал про тучи саранчи: сожрут, раздавят, если верить книжке — города сметают. Так саранча мягкая, а к таким твердым лучше не соваться.

Облако закружилось над обломками своего убежища, затрещало как десяток пулеметов и поплыло в нашу сторону. Мы отошли. Оно нас не преследовало, очевидно, искало песок. И тут, то ли от резонанса, то ли облако излучило какой сигнал, все камни, булыжники и глыбы стали подряд лопаться и раскалываться. В воздух взвились тучи насекомых. Шло всепланетное пробуждение.

— В кабину! — заорал я.

В кабину влезли не одни: десятков пять насекомых оказались нашими гостями.

Пробиться в космос сквозь тучу этих непонятных существ и покинуть Амяк мы не могли. Оставалось одно — выжидать. И мы встали поближе к центру. Через минуту по собственному времени небо посерело, золотая капля Сириуса поблекла, потускнела и скатилась к горизонту. Перед нами по-прежнему расстилалась знакомая красно-бурая пустыня.

Мы подошли к стенке. Минуло пять месяцев, а мы еще не успели как следует отдышаться. Наружный термометр показывал шестьдесят градусов мороза.

— На экспертизу их, — сказал Квинт, показывая на вторгавшихся к нам насекомых. Большая часть их сидела, а несколько штук, потрескивая, летали. Квинт проявил чудеса ловкости, и вскоре все они были закупорены в склянку. Одно из них мы тщательно исследовали.

В организме у них не было белков и жиров, углерода и углеводов. Это была жизнь на основе кремния. Я произвел некоторые вычисления и высказал свои соображения Квинту.

— Поскольку у Сириуса есть массивный спутник, этот «белый карлик», он возмущает движение планет, и они вращаются по очень вытянутым орбитам. Смена времен года зависит не столько от наклона оси планет к плоскости эвклиптики, сколько от их удаления или приближения к светилу. На поверхности планет наступает то испепеляющая жара, то леденящий мороз. При таких катаклизмах органическая жизнь даже при наличии кислорода возникнуть не может. Насекомых нельзя по сути назвать животными. Скорее всего это высокоорганизованные кремниевые растения. Они единственные обитатели Амяка. Летом живут, то есть растут, поглощая лучистую энергию Сириуса и преобразуя ее в механическую, зимой впадают в спячку, замуровывая себя в песок, который образуется от рассыпавшихся старых скорлуп. Мы прибыли сюда весной и дали первый толчок их пробуждению. Лето мы простояли в кабине, а сейчас поздняя осень. Насекомые уже замуровались. А наши гости пусть лежат в склянке. На Земле займемся ими. Пора в дорогу. Неприветливая планета!

— А нам повезло, что у Амяка такая нехорошая ядовитая атмосфера. Будь она земная, мы бы вышли без скафандров. Можно себе представить, что от нас осталось бы после встречи с насекомыми. Такой же порошок, как и от них. Как их? Кремняки?

— Можно и так. Отчаливаем, Квинт. Если будем на каждой планете по столько торчать, нам и миллиарда лет не хватит.

Создав напряженность поля тяготения, мы поднялись в космос, изменили угол направления луча и, нацелившись на Ригель, окутали себя нуль-пространством. Полет продолжался. Теперь подальше от Солнца.

Поставив кресла недалеко от центра кабины в седьмом временном поясе, мы наблюдали за универсальными часами, отсчитывая уже не годы, а века. За десять наших минут на Земле пролетело столетие. Значит, время, где расположились мы, было замедленно в пять с половиной миллионов раз. Это было равносильно скорости в триллион семьсот миллиардов километров в секунду. Мы буквально поглощали, заглатывали пространство.

На небе некоторые звезды пританцовывали и разбегались в стороны. Созвездия причудливо меняли свои очертания, некоторые исчезали и на их месте вырисовывались новые, незнакомые. И все же большинство звезд оставались неподвижными: так далеко они были.

Через час прошло шестьсот лет. Неудобно даже. Мы это время по существу бездействовали, а Ужжаз шесть раз уже просыпался и погружался в анабиоз.

Квинт болтал ногой и разглядывал небо:

— Скоро Ригель? Устал сидеть.

— Еще минут пять подождем.

— А где Солнце?

— Его отсюда простым глазом не видно.

— А почему же Ригель с Земли виден?

— Потому что его светимость в двадцать три тысячи раз превышает светимость Солнца. Наше светило рядом с Ригелем выглядит, как светящаяся гнилушка рядом с прожектором. Окажись на месте Солнца эта звезда, наша Земля исчезла бы в ее лучах с такой же легкостью, как мошка, случайно залетевшая в доменную печь.

Квинт поцокал языком.

— Такая красивая безобидная звездочка, а на что способна!

Вот показалась ослепительно яркая точка. Ригель!

— Выходим, — дернул я Квинта. — К телескопу.

Ах, эта световая скорость! Нет времени обдумать, выяснить обстановку. Принимать решения приходится в доли секунды. Чуть зазевался при посадке и — в лучшем случае — мимо, а в худшем — конец. Попробуй-ка среди двадцати шести планет быстро найти девятую от светила, эту таинственную ПНЗ. Я слился с телескопом, шныряя трубой туда, сюда, считал, путался, нервничал. Наконец, нашел планету и только нацелился на нее, как она уже выросла до огромных размеров.

— Трави нуль-пространство! — крикнул я.

— Что? — не понял Квинт.

Этого «что» было достаточно, чтобы ПНЗ стала в четверть неба. Повтори я еще раз эту команду, и это называлось бы «чуть зазевался» с соответствующим финалом. Но я не повторял. Я скатапультировал и головой нажал на микроклапан.

Кабина находилась метрах в пятидесяти от поверхности планеты, которую мы так с высоты и не рассмотрели. Опоздай я на шестимиллионную долю секунды и в кабине остался бы один ядронит. Вроде бы такой ничтожный промежуток времени, а как много он значит!

Под нами, а также вокруг нас лениво раскачивались толстые, гладкие стволы без листьев и ветвей. Скользнув по стволу, кабина опустилась на ровную площадку. Мы сразу же почувствовали небывалую легкость. Сила тяжести на планете была намного меньше земной. Между качающимися верхушками проглядывало голубое небо и рыхлые шапки облаков. Ярко сверкал бриллиант Ригеля. Когда его накрыло краешком облака, он просвечивал сквозь него рядовой звездой и только благодаря исключительно высокой светимости освещал и согревал эту далекую от него планету. Атмосфера отличалась от земной, как и было указано на макете, лишь повышенным содержанием кислорода и водяных паров.

— Ну, Квинт, — сказал я, довольно потирая руки, — здесь кремняков не встретим. Отличные условия для жизни. Чую, планета начинена сюрпризами. Бейгер бы нам позавидовал. Замечаешь, какое слабое притяжение? Здешние обитатели должны быть внушительного размера. Исполним желание Бейгера, войдем с ними в контакт.

Понаделав кучу заметок и хорошенько запомнив месторасположение кабины, мы отправились побродить. Воздух был пригоден для дыхания, но скафандры мы надели. На всякий случай. И лучеметы взяли с собой.

Темно-коричневая земля, влажная, мягкая, без единой травинки. Около километра шли среди стволов.

Впереди показался просвет и мы ускорили шаг. Неожиданно послышался топот, мы вздрогнули и остановились. К нам приближалось странное существо, похожее на гигантскую укороченную сколопендру. На отполированной ее спине с двумя поперечными гребешками отражались верхушки стволов и кусочки неба. Я непроизвольно поднял лучемет. Но сколопендра не обратила на нас никакого внимания и промчалась мимо.

Только мы собрались двинуться дальше, как промчался еще один обитатель планеты. Дрожь охватила меня при виде этого нового существа.

Паук? Скорпион? Нет, не то. Но что-то похожее. Чудовище было размером с быка и бежало на восьми желтых растопыренных клешнях. Четыре выпуклых глаза, расположенных прямо на отливающем металлом продолговатом туловище, были совершенно неподвижны. Передняя, метровая клешня, вытянутая вперед, выбирала дорогу. Если между стволами было узко, туловище сжималось, клешни подбирались под него, страшилище ловко протискивалось и принимало свою первоначальную форму. Очевидно, оно преследовало сколопендру.

— Бедняжка, — сказал Квинт. — Достанется она ему сегодня на ужин. А он красив. Какая симметрия, какие плавные линии.

«Красавец», тоже не удостоив нас вниманием, скрылся в том же направлении, что и сколопендра. Скоро мы услышали протяжный, на высокой-высокой ноте писк.

— Красавец приступает к ужину, — констатировал Квинт.

Это животные испортили мне настроение. Но, выйдя из лесу, я забыл про них.

Перед нами открылась величественная панорама. Возвышенность, на которой мы находились, спускалась к узкой, звенящей речушке, за ней расстилался громадный пестрый ковер цветов и трав. Ни одному нашему художнику не снилось такого разнообразия красок. Далеко виднелись несколько темных пятен и бугорков. С левой стороны поле без резких границ переходило в лес, но не такой, из которого мы только что вышли, состоящий из одних голых стволов, а настоящий, темно-изумрудный, густой. Кое-где серебрились вершины скал. У горизонта лес змеей пересекала белая лента реки, а дальше, сквозь белесый туман вырисовывались призрачные очертания горных вершин. С правой стороны поле оканчивалось обширным подковообразным, словно расплавленное олово, озером, в котором красовался отраженный бриллиант Ригеля. Высоко повисли пышные, как взбитая пена, облака. Они не плыли, как лебеди, они застыли, любуясь сказочным ковром и своим отражением в олове. Кругом звенящая тишина.

— Неплохой видок, — сказал Квинт. — Не чета обшарпанной роще. Спустимся.

Я колебался недолго.

Мелкую речушку перешли вброд. Я из любопытства зачерпнул со дна горсть мелкой гальки. В ней блеснуло несколько прозрачных с ровным изломом камней, и мне было достаточно одного взгляда, чтобы твердо сказать: это топаз — драгоценный камень. Я бы никогда не поверил в это, если бы сам не держал их на вытянутой ладони.

Если верить пришельцам, оставившим на Земле макет галактики, эта планета должна быть заселена существами, похожими на человека. И цивилизация должна бы уже быть. Но пока никаких следов разумной деятельности мы не видели.

Поле оказалось не таким безобидным, как выглядело сверху. Эти непревзойденной красоты гигантские цветы оказались непреодолимым для нас препятствием, хотя высота их была от одного до двух метров. Толстые сочные стебли очень упруги, и требовались большие усилия, чтобы протиснуться между ними. Зубчатые листья массивны и эластичны, лепестки, чашечки бархатисты, влажны и тяжеловесны. Мы шли вдоль речушки к лесу. Ветви деревьев-исполинов переплетались вверху, закрывая небо, кое-где росли в одиночку и группами кустарники с тугими сердцевидными листьями, попадались цветы. Я обратил внимание на отсутствие птиц.

— Да, — согласился Квинт. — Пташек что-то не видно. Кормиться нечем. Нет насекомых. Ни жучка, ни мошки.

— А сколопендра?

— А я полагаю, что это и есть здешние насекомые.

— Если они все такие, то каковы же птицы, пожирающие их?

Так, болтая, мы незаметно подошли к поляне, и, даже не ахнув, окаменели. На ней стоял человек.

Поразил нас не столько факт встречи с человеком — к этому мы готовились, — сколько его величина. Это был пятиметровый гигант, обтянутый то ли пятнистой шкурой, то ли тканью. Кто-нибудь скажет: уж обязательно и пятиметровый! А что поделаешь, если он такой и был. Не могу же я сказать, что мы были с ним одинакового роста. Правда — прежде всего.

Руки и ноги великана были обнажены. На голове что-то вроде берета. Человек был бос. Если судить по-нашему, по-земному, он выглядел шестнадцатилетним юношей, раскосые синие глаза, маленький по сравнению с лицом нос, губы дудочкой, так и казалось, что он сейчас засвистит. В руке великан держал камень килограммов тридцати весом. Мускулы его напряглись, он изогнулся и бросил камень вверх. На поляну упало несколько крупных, похожих на арбуз, но приплюснутых плодов. Мы предусмотрительно зашли за корявый ствол дерева. Великан не спешил собирать плоды, пока не насшибал их целый грузовик.

— Туземец, — сказал я.

— Приятная встреча. Пошли знакомиться? — спросил Квинт.

— Успеем. Нужно узнать, что они собой представляют. Может, они каннибалы.

— Ты хотел сказать Ганнибалы? Полководцы все?

— Каннибалы. Людоеды значит.

— Не похоже. У него, смотри, какое приятное лице. Разве может он нас съесть сырыми. У него, Фил, рот маленький.

Великан сложил руки рупором и зычным голосом крикнул что-то. Из-за стволов показался второй великан, в таком же одеянии, как и первый. Под мышкой он держал пятнистые мешки. Изредка переговариваясь, они собирали плоды. Несколько плодов в мешки не вошли. Они взяли их в руки и уже собрались уходить, как у первого великана один плод выскользнул и подкатился к нашим ногам. Перебежать к другому месту мы не успеем. Нас все равно заметят. И мы остались на месте.

Увидев нас, великаны опустили мешки, осуждающе закачали головами, о чем-то быстро заговорили. Один из них осторожно поднял меня, а другой Квинта. Держа нас на руках, как мать держит грудного ребенка, они зашагали, даже не пытаясь вступить с нами в разговор. Они говорили о чем-то своем, но несли нас бережно.

— Что они задумали? — встревожился Квинт. — Или они думают, что мы дети малые?

— Вот именно, думают, — ответил я. Я сразу догадался, в чем дело. Они нас приняли за своих «великанчиков» и, конечно, недоумевают, каким образом два малых ребенка оказались в лесу, почему они в таком возрасте стоят, а не лежат, как положено, и почему на них черная одежда. Я все выложил Квинту. Он со мной согласился и добавил:

— В деревню несут, а то и в пещеру. Надеюсь, яслей у них нет. Во всяком случае мы в их понятии будем сиротами. Твою мамашу они не найдут, а мою тем более. Ну как, Фил, будем разыгрывать спектакль или откроемся?

— Посмотрим по обстановке.

По дороге к нам присоединились еще четыре великана. Все они были добродушны, внимательны и заботливы. Среди них даже разгорелся спор: кому нести нас. Решили нести по очереди.

— Хорошие парни, — заметил Квинт. — Не могут они быть каннибалами. Давно бы костер разложили.

Лес поредел. Перед нами открылась огромная, тянувшаяся километра на два, каменная терраса со множеством зияющих отверстий. У ее подножия беспорядочно раскинулись взрыхленные клумбы, виднелось несколько бассейнов, скорее всего естественного происхождения. Это был лагерь великанов.

Наряды женщин ничем не отличались от мужских, даже не было украшений. Некоторые были заняты непонятной работой, что-то мяли, встряхивали, другие отдыхали, в бассейнах купались, бегали и возились трех-четырехметровые ребятишки, кое-где горели костры.

— Первобытные люди, — сказал я. — Каменный век. Племя миролюбивое.

Нас обступило десятка полтора мужчин и женщин. Они кивали головами, щелкали пальцами, спорили и посоветовавшись, положили нас в громадную, разделенную на ячейки плетеную люльку. Там спало три младенца одного роста с нами. Квинт зачертыхался и разбудил их. Эти верзилы заревели навзрыд. Женщины взяли их на руки и скрылись в одной из дыр в террасе. Наверное, понесли кормить.

— Сейчас нас потчевать начнут, — сказал Квинт, — за нами очередь.

— Выходим. Отвинчивай шлем.

Влажный, пряный, насыщенный запахом магнолий воздух ударил в ноздри. Дышалось легко и свободно.

Не успели мы встать, как к люльке подошли две миловидные женщины. Они ласково заворковали, откинули назад светлые волосы и протянули нам руки. Мы ловко вскочили и Квинт выпалил:

— Недавно завтракали! Сыты пока. Лучше отведите нас к главному, старейшине или кто там у вас. Но только не к шаману и не к жрецу.

Женщины отпрянули. Квинт свистнул. Женщины убежали. Мы по очереди спустились на землю и подошли к кучке великанов. Беглянки, что-то рассказывающие взахлеб, умолкли. Любопытные взгляды устремились на нас. Глупо было бы растолковывать первобытному человеку, кто мы такие и откуда. Я не знал, что предпринять. Все молчали. Наконец, пожилой, морщинистый великан, без малейших признаков растительности на лице, задал нам какой-то вопрос. Прикрыв глаза, я отрицательно покачал головой.

— Не понимаем, значит, — пояснил ему Квинт.

Великаны открыли дебаты. Подходили другие и скоро все население лагеря собралось вокруг нас.

— Они слишком добродушны, чтобы творить зло, — сказал я. — Пойдем прогуляемся. Осмотрим их стойбище. Напрямик. Расступятся.

— Прошу посторониться! — крикнул Квинт. — Разойдись! Дорогу! Прекратить прения.

И мы пошли прямо на великанов.

«А вдруг они упрямы, — подумал я. — Будут стоять, как пни».

Метр, другой.

— По-о-сторонись! — кричал Квинт.

И великаны не выдержали — расступились.

Сопровождаемые огромной толпой, мы беспрепятственно ходили по лагерю.

На кострах стояли выдолбленные из цельного камня чаны, где-то булькало какое-то варево, несомненно растительного происхождения.

— Бедно живут, — заметил Квинт.

— Не так уж бедно, — возразил я — Все они здоровые, упитанные, имеют приятную внешность. Не похожи на доисторического человека. Одно мне не ясно: пришельцы, оставившие макет галактики, посещали Землю в каменном веке. На Земле век уже атомный, а здесь? Тот же каменный? Никаких сдвигов. Непонятно.

На гладких скалистых стенах террасы были выцарапаны рисунки и целые картины из жизни великанов. Внимательно осмотрев наскальные изображения, я получил представление об укладе их жизни. Квинт оказался прав: они были вегетарианцами. Их кормил лес. Они не занимались ни охотой, ни рыбной ловлей, ни земледелием. У них было беззаботное существование. Может, когда-то условия на планете были жесткими и суровыми. Человек приспосабливался, боролся, развивался. Но в одну из геологических эпох наступили условия благоприятные, и с тех пор великаны застыли в своем развитии на мертвой точке. Пища, вода в изобилии, климат теплый, опасность не угрожает: большие хищные звери, по-видимому, не могут проникнуть в лес. Единственное изображение охотничьей сцены — это охота на пятнистых животных, похожих на гигантскую гусеницу. Великаны мечут в них камни, потом сдирают шкуру и шьют себе одежду.

Заглянули мы и в одно из отверстий террасы. Обыкновенная обширная пещера, выстланная мягкими душистыми травами и обставленная каменными топчанами. Очевидно, укрытие от непогоды. Великаны терпеливо ожидали нас у входа.

— Значит, они лентяи? — спросил Квинт. — Лорды настоящие?

— Нет. Им просто нечем заняться. У них полный достаток и они довольны этим. Нужно их расшевелить, заставить думать, творчески трудиться. Иначе от безделья за тысячи лет они могут превратиться в животных. Не знаю, что бы здесь делал Бейгер.

— Да, да. Жалко будет, если такие красивые, могучие люди встанут на четвереньки. Помочь им надо. Как цивилизованные мы обязаны это сделать.

— Они должны быть смышлеными. Мозг у них объемистый. А любознательны ли они?

Я вынул лучемет и подкинул его на руке. Он сразу привлек всеобщее внимание. Чтобы меня лучше видели, я отдал Квинту шлем, и вскарабкавшись на выступ террасы, показал рукой на одиноко стоящее дерево-исполин, метрах в трехстах от нас. Все повернули туда головы. Я крикнул: «Хоп!» и несколько раз взмахнул лучеметом. На глазах первобытной толпы дерево качнулось и по частям, начиная с верхушки, рухнуло на землю. Толпа шумно вздохнула, раздались удивленные восклицания. Из задних рядов человек двадцать помчалось к поврежденному исполину. Остальные не знали, что делать: бежать смотреть дерево, или смотреть на нас. Решив, что дерево от них не уйдет, а мы можем исчезнуть, они остались на месте.

Я знаками показал, что мы хотим есть. Через минуту перед нами выросла гора крупных плодов всевозможных форм и окрасок. Принесли даже каменные подносы и тонкие острые пластины-ножи. Рядом поставили чашу с водой.

— Попробуем свежие фрукты-овощи, — облизнулся Квинт и схватился за нож. — О, да это не фрукт! Настоящая копченая колбаса.

— Какая колбаса. Не выдумывай.

— Я не дегустатор, но по вкусу колбасу от джема отличу, — обиделся Квинт.

Я отправил в рот розовый, рыхлый ломтик. Действительно, колбаса, только мягкая и рассыпчатая.

— Вот тебе и вегетарианцы, — сказал Квинт. — Попробуем вон ту серую грушу. Так, так. Что-то рыбное. Та-ак. Рыба, рыбка.

— А что в этом рыжем огурце? Похоже на пюре гороховое. Питательная вещь.

Никогда не думал, что деревья могут приносить такие плоды!

Мы перепробовали четырнадцать плодов. Они могли удовлетворить любой самый взыскательный вкус. К сожалению, не оказалось ничего похожего на хлеб.

Наевшись, мы решили вернуться в кабину. Надо было кое-что обдумать и подготовить почву для установления контакта с местными жителями.

Великаны дружно проводили нас до поля. Но как ни велико было их любопытство, дальше они не пошли. Боялись чего-то.

— Борьба, — повторяли они, показывая на маячившие вдалеке бугорки.

Уверенные в неуязвимости скафандров, мы только посмеялись.

— Граждане! Дайте пройти! — крикнул Квинт.

Однако великаны не пускали нас на верную, по их мнению, гибель, но и на руки взять не осмеливались.

— Посторонись! — мы двинулись вперед.

Глава тринадцатая

В желудке ящера. Фара. Филоквинт. Эпидемия труда. Шахматная фигура. Прощание.

Возвращались мы другим путем. Поле пересекли под углом и, спустившись в лощину, оглянулись. За нами бесшумно шел тот самый юноша, который нес меня в лагерь. Мы остановились. Встал и он.

— Смелый парень, а нас боится, — сказал Квит и поманил его к себе.

Юноша робко направился к нам. Вдруг он остановился. Лицо его исказилось, он воздел руки к небу и пронзительно завопил.

— Что с малым? — встревожился Квинт и, оглянувшись, ткнул меня в бок. — Фил, смотри!

На склоне горой возвышалось сорокаметровое чудовище, напоминавшее исполинского двуногого хищного ящера мезозойской эры — тиранозавра. Наклонив продолговатую с панцирной гривой голову, ящер холодно смотрел на нас. Шея, очень короткая, переходила в серое бесформенное туловище, оканчивающееся массивным хвостом. Задние ноги напоминали конические колонны. На груди располагалась пара маленьких лапок, длиной всего по четыре метра каждая.

Нас будто пригвоздило к земле.

Ящер перешагнул через речку. Бежать или замереть неподвижно? Да какой смысл бежать, когда его бугристая голова была уже в шести метрах от нас. Все произошло мгновенно. Сверкающий бриллиант Ригеля описал в небе дугу и, еще не поняв, что произошло, я очутился в челюстях чудовища. Конечно, нужно иметь железные нервы, чтобы молча отправиться туда. Я закричал и заклинился между метровым зубом и двухметровым клыком. Только тут я покрепче завинтил шлем и обрел хладнокровие. Я же в скафандре неуязвим. Челюсти ящера пришли в движение. Зубы лязгали и скрежетали как гусеницы трактора: ящер «ковырялся» в зубах. Наконец, нижний клык задел за верхний кривой зуб, он выгнулся, ящер тряхнул головой, и я вылетел на середину красноватого пузырьчатого языка. Ящер начал меня жевать, но орешек оказался крепким. Разгрызть меня он не мог, но и мои попытки пробраться к выходу ни к чему не привели. И вдруг я заскользил вниз, в глотку. Еще мгновение — и я в желудке. Я был ошеломлен. Шутка ли — оказаться в утробе допотопного ящера. Но и паниковать не было оснований: дышу чистым земным воздухом, раздавить меня не раздавишь, переварить не переваришь. Вместе с перевариваемой пищей я пойду по лабиринту кишок и в конце концов окажусь на свободе. Только вот где ящеру вздумается освободиться от меня, как потом найти Квинта и, главное, сколько времени продолжается процесс пищеварения. Не погибнуть бы от жажды.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я надумал обследовать желудок и включил фонарик, однако ничего, кроме желто-серого месива, не увидел: луч света упирался перед самыми глазами в вязкую массу. Вокруг что-то клокотало и булькало. Ах, да у меня же есть лучемет! Я схватился за карман, но лучемета не было. Выпал, значит. Что ж, остается ждать.

Вдруг я услышал голос Квинта:

— Будем знакомы. Квинт.

— Фил, Фил! Где ты?

— Сюда, Квинт! И ты здесь? И тебя ящер съел?

Стыдно сказать, но я обрадовался.

— Нет, я специально съелся, — ответил Квинт. — Когда он тебя подцепил когтем передней лапы за карман и поднес к пасти, лучемет у тебя выпал. На меня аппетита у него почему-то не было. Я сразу догадался, что ты цел и невредим, и хотел изрезать ящера, но побоялся, что луч может задеть тебя. Ну почему мы сразу не изрезали его?

— Растерялись от неожиданности.

— Не будем больше теряться. Так вот, лучемет я поднял и решил добровольно съесться, а он не ест. Видно, невкусные мы. Тогда я его «покусал» лучом по лапам. Он рассвирепел, и вот я здесь. Сейчас мы живо с ним разделаемся.

Повернувшись спиной друг к другу, мы взмахнули лучеметами. Раздалось шипенье, потрескивание, нас порядочно взболтнуло, показалось голубое небо и вместе с половиной желудка мы полетели вниз.

Выбравшись из пульсирующих внутренностей — благо к скафандрам ничего не приставало, они остались чистенькими — мы бросились искать великана.

Обхватив голову руками, он лежал ничком на земле метрах в двадцати от нас. Квинт окликнул его. Юноша приподнялся, что-то прошептал, потом протер глаза и быстро-быстро закачал головой. Квинт позвал его пальцем. Он глубоко вздохнул и подошел к нам. Мы ему дружески улыбнулись и, будто ничего не случилось, продолжали шествие. Юноша медленно, стараясь не забегать вперед, вышагивал рядом. Так втроем мы и добрались до кабины.

Опускаясь за горные хребты, Ригель последними лучами обласкал облака и сделал их перламутровыми.

Нащупав невидимый люк, мы нырнули в кабину. Юноша растерялся и испуганно заметался. На его глазах мы растворились в воздухе: нуль-пространственная прослойка не пропускала свет.

— А большого-то забыли, — спохватился Квинт. — Расстроится малый.

Я высунул голову. Увидев меня без туловища, великан упал на колени. Мы были бы рады впустить его, да в люк не влезет. Пришлось нам выйти.

Великан все еще стоял на коленях. Мы были как раз ему до пояса. Квинт похлопал себя по груди:

— Квинт!

— Фил, — сказал я.

Юноша улыбнулся и, повторив наши имена, тоже ударил себя в грудь:

— Фара!

— Отлично, Фара! Располагайся на ночлег.

Я сделал попытку как-нибудь объясниться с ним. Тщетно! Язык его был беден и примитивен. А память оказалась феноменальная. Я сказал длинную фразу. Он слово в слово, соблюдая интонации, повторил ее. Тогда я специально наизусть прочитал большой отрывок из поэмы Лукреция Кара «О природе вещей». Он и с этим справился.

Мы обрадовались. С этим парнем наверняка найдем общий язык.

Почти до утра мы разрабатывали план действий. Фара тоже не спал. Он добровольно взял на себя обязанность следить за костром. Уже забрезжил рассвет. Небо синее-синее.

— Все, — сказал я. — Часа три нужно отдохнуть. Спать!

— Ложись, Фара, вздремни. Утомился, поди, — сочувственно сказал Квинт, положил ладонь под щеку, закрыл глаза и тут же засопел.

Проснулись в полдень. Фара, раскинув руки и ноги в стороны, еще спал. Квинт толкнул его, разбудил и полез в кабину. Фара опять растерялся. Ноздри его то расширялись, то сужались. Скоро из воздуха показалась рука с консервами. Я принимал продукты, основная часть которых предназначалась для великана. От еды он не отказался и уничтожил девять килограммов хлеба и консервов и выпил одиннадцать литров воды, как раз то, что предназначалось Тонику.

— Ну и обжора же, — заметил Квинт.

— Такой же как и мы. Он выше нас в три раза. Значит, объем его в двадцать семь раз больше нашего. Вот он и съел во столько же раз больше. Ну, Квинт, приступим.

— А выдержит его мозг такую нагрузку?

— Возможности мозга не ограничены, но на всякий случай будем следить.

— Да, перегрузок не должно быть. Ну, Фара, надо за ум браться. Смотри и учись.

С помощью лучеметов мы быстро очистили небольшую площадку, вынесли бруски фотонита с резонаторами, раздвижной стол и всевозможные инструменты.

В наших условиях было трудно в короткий срок дать образование дикарю. Надеясь на его исключительную память, любознательность и большой мозг, мы мастерили мыслеизлучатель. Затаив дыхание, боясь кашлянуть, Фара следил за нашей работой.

Через два дня аппарат был готов. Для проверки годности его к действию, я мысленно обрисовал Фаре устройство колесного трактора. И вот первобытный человек взял в руки палочку и нарисовал на земле трактор, хотя и не знал, что такое сталь и для чего служит гайка.

Программа обучения была рассчитана на пять сеансов, каждый продолжительностью с перерывами по двенадцать часов.

После первого сеанса в мозгу у Фары произошла, как в свое время и у Квинта, революция. Я дал ему общее представление об окружающем его мире. Второй сеанс был целиком посвящен изучению нашего языка, так как нам не было никакого смысла изучать бедный язык великанов. Я давал только самые необходимые слова и обороты, и он осмысливал их значение. Меньше всего я уделял внимания общественным вопросам: великаны решат их сами, это их дело. В основном я упирал на технику, на металлургию, геологию, ну а о математике и физике говорить не приходится.

И ничего страшного не случилось, его мозг впитал эту массу знаний. Выдержал. В общем он знал то, что в свое время знал наиобразованнейший человек начала двадцатого века. В ядерную физику я не лез: пусть сами докапываются.

Теперь перед нами стоял застенчивый и смущенный пятиметровый человек. Он знал, что он первобытный, что он дикарь, и от этого чувствовал себя неловко.

— Ну, вот, — сказал Квинт. — Наконец-то можно с тобой по-человечески поговорить. Не знаешь ли ты примерно численность населения вашей планеты?

Фара стыдливо потупил взор. Про родную планету он ничего не знал. Даже названия.

— Назвать ее должен ты, — сказал я.

— Хорошо. Я назову ее вашими именами. Филоквинт.

Мы пробовали возразить, но Фара был непреклонен, у него даже хватило смелости обидеться на нас.

Нагрузив Фару необходимыми материалами, приборами и инструментами, мы тронулись в путь. Я говорил великану:

— Ваше племя станет очагом культуры и цивилизации. Многое будет зависеть от тебя. На первых порах мы поможем, но потом ты останешься один. Подбирай наиболее смышленых, обучай их. Пусть они учат других. Все свободное время заполняйте учебой.

— Мы тебе присваиваем звание академика, — совсем некстати выпалил Квинт.

— Босоногий академик в шкуре, — усмехнулся он.

— Сегодня в шкуре, а завтра, глядишь, в ядроните.

Шли мы не как путешественники, а как геологическая партия. Квинт вычерчивал маршрут и составлял карту, я брал образцы горных пород и минералов, искал месторождения полезных ископаемых. Фара пока использовался, как тягловая рабочая сила. Он был нагружен до предела, когда мы вошли в лес.

Великаны встретили нас приветливо. Пригласили к столу, понатащили плодов. Мы вежливо отказались и без промедления приступили к делу. Нашли глину, да не простую, а шамотную, сделали формы и слепили несколько кирпичей. Фара последовал нашему примеру и заразил остальных. Работали все, никто не сидел, не исключая и ребятишек. Одни таскали, другие месили, третьи лепили, четвертые обжигали. По всему лагерю росли штабеля кирпичей.

Из отобранных, лучших мы соорудили печь и загрузили ее железной рудой. А руда-то! Никакого обогащения не нужно. Земные металлурги от зависти позеленели бы. Руду расплавили и получили сталь. Откованный блестящий нож пустили по рукам. Восхищению не было границ.

— Наступил железный век, — глубокомысленно изрек Квинт. — Надо отметить. Какое сегодня число? Ах, у них же нет календаря. Фара-а!

— Я здесь.

— Не думаете ли вы жить без календаря? Так какой у них, Фил, год? — он хитро посмотрел на меня.

— М-м. Первый.

— Во! Слышал? Первый год новой эры. Сделайте как у нас, разбейте его на месяцы или на другие отрезки времени. В общем, как захочется вашим будущим астрономам. Могу посоветовать: не делите минуту на шестьдесят секунд, сутки на двадцать четыре часа, а круг на триста шестьдесят градусов. Используйте лучше десятичную систему счисления. Гораздо удобнее. Пока у вас своих часов нет, будете жить по нашему, по земному времени. А потому возьми мои часы. Ремешок сделаешь сам. Периоды вращения наших планет примерно совпадают. В дальнейшем учтете разницу, внесете поправочки.

Работа продвигалась хорошо. Увлеклись все, и старые и малые, мужчины и женщины. Взрослые на ребятишек покрикивали: они извели вагоны глины и песка. Сидит какой-нибудь четырехметровый подросток и лепит, лепит, лепит. Целый день.

Это была великая эпидемия труда!

Были уже получены всевозможные сплавы и стекло, построен первый, пока, правда, примитивный токарный станок, приводимый в движение мускульной силой. Дело принимало широкий размах. Организация труда усложнялась. Язык филоквинтцев развивался и обогащался с каждым днем. Отрадно было слышать из их уст такие слова, как «латунь», «шестерня», «коэффициент». Появились свои специалисты: кузнецы, столяры, литейщики. Лагерь бурлил. Трудились самозабвенно, увлеченно, суть дела схватывали на лету. Лоботрясов и бездельников и в помине не было.

Кто бы мне об этой эпидемии труда рассказал, я бы не поверил. Уж больно, кажется, быстро и просто. А оно было не так-то просто. И учтите: это не Земля и эти люди не земляне.

Мы с Квинтом сделали мощный динамик и установили его на вкопанном столбе. Фара вечерами надрывался в микрофон перед обширной аудиторией, объяснял свойства материалов и начинял своих соплеменников всевозможными сведениями, причем лекции он читал почти на нашем земном языке. И его понимали. Позже мы организовали три группы обучающихся и каждый из нас троих взял по группе. Преподавали ранним утром перед началом работ. Имея отличную память, в тетрадях филоквинтцы не нуждались. Пока, конечно. Таблицу умножения знали даже «дошкольники». Случайно оброненное нами новое слово немедленно подхватывалось, и великаны не успокаивались, пока не узнавали, что оно означает.

Нельзя сказать, что все шло гладко. Были срывы и неудачи, но на общем ходе работ это ничуть не отражалось.

Скоро у филоквинтцев возник клуб выдумщиков, изобретателей и первооткрывателей. С разными проектами и расчетами обращались они ко мне или Квинту. Частенько приходилось их разочаровывать, иногда исправлять, подсказывать. Они еще многого не знали, многого не учитывали. Но были среди них светлые головы.

— Интересно, изобретут ли они деньги? — спросил Квинт.

— Думаю, что нет, — ответил я. — Они им не нужны. Деревья плодоносят круглый год. Строить всякие мель-, мол— и мясокомбинаты, кондитерские фабрики и хлебозаводы не придется, армию держать не надо, вся сельхозтехника ни к чему. Бери, что хочешь, ешь, что хочешь. Зачем им деньги, зачем торговля?

Последнюю фразу услышал подошедший Фара.

— Что такое деньги? И торговля?

Не хотелось мне объяснять, но отмалчиваться не в моих привычках и я полез в дебри экономики.

— Понял, — сказал Фара. — Значит, только за бумажку могут дать нужную мне вещь… А если у меня нет бумажки, не дадут?

— Нет, — вздохнул Квинт. — Не дадут. Умри — не дадут.

— И что же, это обязательно нужно?

— Совсем не обязательно. Вы хозяева, сами и решайте.

— Ну тогда одной заботой меньше, — успокоился Фара. — Без денег лучше.

— Поддерживаю тебя, — сказал Квинт.

— Я забыл сказать: вчера мне разнос был. Еле вырвался.

— Что?! — всполошился Квинт. — Бунт! Восстание!

— Женщины одолели. Даешь, кричат, текстильную промышленность. Не нравится им в пятнистых шкурах ходить. Эти наряды устарели, говорят, и не совсем приличны. А я думаю, рановато еще думать о моде.

— Да-а, — протянул Квинт. — Женщины на всех планетах и во всех галактиках одинаковы. И они правы. А как же! Платье украшает человека. У нас в Египте тоже модницы были. Да еще какие!

— Я им говорю, потерпите немножко, — продолжал Фара. — Дайте создать базу тяжелой индустрии. Ведь тысячелетиями ходили в шкурах, а год подождать не можете. А они кричат, вы, мужчины, совсем заиндустриализовались, подумайте хоть немножко о нас. Мы помогаем вам, помогите и вы нам.

— Нужно помочь, — решил Квинт. — Это не прихоть, а необходимость. Жаль, что у вас овцы не водятся. Была бы отменная шерсть. Ну ничего, что-нибудь придумаем. С развитием химии переходите на синтетику.

— Непременно. А одна девушка, — Фара смущенно улыбнулся, — задала мне в упор вопрос: когда начнется эпоха великих географических открытий? Не знаем, говорит, где живем, на материке или на острове. Стыдно.

— Вопрос дельный, — сказал я. — Но снаряжать сейчас дальние экспедиции без средств передвижения (даже лошадей нет) опасно и рискованно. Нужно оружие для защиты от нападения ящеров и прочих хищников. Экспедиция будет затяжной. Но в окрестности лагеря вылазки можно делать. К озерам, к горам. Попытаться найти нефть. Топливо нужно. И вот что, Фара, мы давно хотели спросить: не было ли в вашей жизни чего-нибудь необычного? Может, слышали грохот или видели вспышку, может, находили предметы непонятного назначения?

— Наша жизнь до вашего появления текла тихо и мирно. Ничего мы не находили. А вот в озере откуда-то взялось страшилище и уничтожило всю рыбу. И большую и маленькую.

— Давно?

Фара замялся, покосился на Квинта и развел руками.

— Тогда ход времени мы еще не измеряли. Ну… год назад, а может, два.

— Что же это за страшилище?

— Черное, незнакомое. Плавает, как неживое. Одна голова с торчащими ушами.

— А раньше его точно не было?

— Не было. Наши деды и прадеды о нем не слышали. Оно появилось внезапно. Сразу.

— Собирайся, Фара. Пойдем к озеру. Возьми несколько человек. Ты, Квинт, останешься. Поручаю тебе наладить выпуск ткани, где, как и что соображай сам. Прояви свои организаторские способности. Фара, пошевеливайся, выходим немедленно, чтобы до наступления темноты успеть добраться до озера.

Путь лежал через пестрое поле. Отряд состоял из десяти человек. Самостоятельно продираться сквозь густые заросли цветов я не мог, и поэтому разрешил великанам нести себя на руках.

Перед заходом Ригеля мы вышли к берегу озера. Водная гладь приятно радовала глаз. Я попробовал воду. Соленая. Возможно, озеро сообщается с морем.

Великаны стали деловито разбивать бивуак и рубить для костра упругие стебли цветов.

— Где ваше страшилище? — спросил я.

— В любом месте может быть, — ответил Фара. — Но пока не видно. Я зайду за этот обрыв, посмотрю.

Сминая заросли папоротниковидных растений, он вошел в воду. Вода доходила ему уже до груди, когда он обогнул обрыв и крикнул:

— Вижу страшилище! Плавает!

— Далеко от берега?

— Метров двести.

Я вернул Фару и приказал великанам соорудить небольшой плот с острым носом и два широколопастных весла.

— Ты хочешь плыть к страшилищу? — встревожился Фара.

— Хочу. Не бойся, — я подкинул на руке лучемет. — И ты со мной поплывешь и других возьмем. Гребцами будете.

Плот сделали быстро. Бревна связывали мягкими воздушными корнями кустарников. Великаны неумело, но в такт гребли в сторону обрыва. Я стоял на носу и командовал. За поворотом Фара поднял руку.

— Вон оно!

Сначала я увидел просто черное продолговатое пятнышко, но чем ближе мы подплывали, тем яснее вырисовывались контуры неподвижной головы страшилища, настоящей конской головы, не обращающей на нас никакого внимания. Оставшиеся на берегу великаны взобрались на обрыв и оттуда молча наблюдали за нами. Ригель уже опустился за горы. Сгущались сумерки. Я торопил гребцов. Мы уже были настолько близко от страшилища, что я мог внимательно разглядеть его. Да, это была конская голова, но голова не живой лошади, а будто вытесанная или грубо вырезанная из дерева. Скоро я убедился, что она действительно не была живой. И все же на всякий случай я лучемет держал наготове. После команды «стоп» плот по инерции проплыл несколько метров и тихо стукнулся о голову. Звук был глухой, отрывистый. Голова заколыхалась.

— Вот вам и страшилище, — сказал я, нагнулся и костяшками пальцев постучал по деревянному уху. — Ручная обработка дерева. Скульптура.

Фара выкатил глаза.

— Мы такое животное, лошадь, не вырезали и не делали. Мы вообще про лошадь не знали.

— Цепляйте ее, отбуксируем для выяснения.

Когда «страшилище», поблескивая черным лаком при свете разведенного костра, было вытащено на берег, я все понял. Это был шахматный конь, высотой около двух метров. На Филоквинте его сделать, разумеется, никто не мог. Значит, это Бейгер. Нет, не сделал, конечно, а в виде опыта передал с Земли на Филоквинт информацию об атомарном устройстве шахматной фигуры. Из местных атомов создалась такая же фигура. У профессора в 6-ой лаборатории шахматы были, я знаю. Новые. Вот он и взял для опыта первый попавшийся под руку предмет — коня. Но каким образом без всякой аппаратуры на основе лишь одной информации создается физическое тело, мне не понятно. Значит, Бейгер нашел способ. Жаль, жаль, что я с ним не сработался. А то, что фигура получилась такой большой, так это же дело новое, неизвестное, ошибки могут быть. Чуть переборщил с энергией и все. В момент создания коня, очевидно, был сильный взрыв, а может, и не было, не знаю. Радиация же, несомненно, была. Она-то и погубила всю рыбу.

Великаны осмотрели фигуру, ощупали ее и закидали меня вопросами, что это такое и откуда взялось?

А что я им мог ответить? И я не стал затуманивать их мозг четвертым измерением и рассказывать свою историю. Я сказал только «ничего особого», не стоит об этом говорить, и спросил у Фары:

— К востоку от лагеря протекает большая река. Куда она впадает?

— Не знаем. В ней плохая вода. Отравленная. Черная. Пятна маслянистые, полосы цветные.

— Ладно. Давайте ужинать и спать.

Три дня мы провели у озера. В первый же вечер по моим рисункам были вырезаны шахматные фигуры и изготовлена доска. Я научил участников экспедиции играть в шахматы. Игра им понравилась. Каждый с нетерпением ждал своей очереди. Спали совсем мало, играли. Днем работали. Составили первую топографическую карту. Нашли месторождения вольфрамита и кварца. С плота сделали промер глубин озера, выловили несколько подводных обитателей, похожих на моллюсков, но рыбы, действительно, не было.

У берегов в изобилии росли кустарники с твердыми белыми ягодами. Попробовав их, я убедился, что это готовое тесто. Чистейшая пшеница. Хлеб. Поистине благодатная планета! Я велел набрать мешок ягод, и сразу в лагерь. Шахматную фигуру взяли с собой.

Квинт меня порадовал. По его просьбе великаны сходили на реку и принесли бак отравленной воды. Она была покрыта черными маслянистыми пятнами нефти. Кроме того, он показал мне сотканный кусок ткани, правда, грубой, но для начала неплохой. Квинт не очень-то удивился коню и распорядился поставить его на видном месте.

Для защиты от ящеров я приготовил жидкость, запах которой отпугивал хищников. Смазав тело этой жидкостью, можно было смело гулять по полю: ящер ближе, чем на сорок метров не подойдет.

После этого мы решили покинуть Филоквинт, считая, что больше наша помощь не потребуется. Мы и так им дали больше, чем хотели. Пусть у них кроме сырья пока ничего нет, но зато есть какие-то знания, им дан хороший толчок и, главное, — цель. Нет, не встанут они на четвереньки! Они люди, человечество. Я мог гордиться этим. И до сих пор горжусь! И всегда буду гордиться! Это не хвастовство.

Конечно, филоквинтцы сделали попытку уговорить нас остаться. На переговоры прибыла целая делегация во главе с Фарой.

— Как? Уже? Так быстро? Чем мы провинились?

— Дорогие мои филы и квинтцы! — сказал Квинт. — Ничем вы не провинились. Вы славные парни! Но у вас свои задачи, у нас свои. Все! Я так сказал, Фил?

— Так.

Больше настаивать они не посмели. Такого грандиозного шествия планета никогда не видела. Несмотря на наши протесты, все население лагеря, предварительно смазав себя отпугивающим ядом, провожало нас. В лагере не осталось даже грудных детей — женщины несли их на руках.

Еще издали все увидели приближающегося ящера. Такого обилия пищи ему наверно и во сне не снилось. Он торопился и будь у него разум — удивился бы, почему жертвы не разбегаются. Филоквинтцы, особенно женщины и дети, пришли в замешательство. Инстинкт оказался сильнее веры в отпугивающий яд. Но чем ближе приближался ящер, тем больше замедлял он свой бег. И, наконец, остановился, подняв рев. При виде пищи, до которой неведомая сила не давала ему добраться, его охватывала ярость. Дважды он пробовал броситься на нас и дважды с открытой пастью, рыча, как добрая сотня львов, отскакивал в сторону. Видя это, филоквинтцы успокоились. Мужчины посмеивались, ребятишки высовывали языки, а он бесновался, рычал и сопровождал нас до того леса, где мы с Квинтом оставили свою кабину.

Наступила минута прощания. Вдруг из толпы вышла девушка и, нагнувшись, протянула нам поднос с горячими маленькими пирожками, испеченными из теста белых ягод.

— Примите это земное блюдо, ваше любимое кушанье.

— Аппетитное подношение, — растрогался Квинт и взял поднос. — Пахучие они и свежие.

Чтобы не обидеть великанов, мы съели по пирожку. Глаза у наших друзей подозрительно блестели. А у Фары по щекам текли слезы, и он даже не смахивал их.

Трудно расставаться! Я не стал говорить прощальных речей, я просто сказал:

— Будьте счастливы!

Квинт не мог удержаться, чтобы еще раз не напомнить:

— Нажимайте на тяжелую индустрию. Учитесь, открывайте. Ждем в гости.

Глава четырнадцатая

Хроноскоп включен. Над Бейгером. Квинтопертпраптех. Профессор гневается. В средневековье. Квинт падает на камни. Молодцы, кремняки.

Планета медленно уплывала из-под кабины.

— Где следующая остановка? — спросил Квинт.

— Хватит! Путь только начат, а мы уже успели два раза остановиться. Теперь вперед и вперед.

С этими словами я нажал кнопку. Луч подхватил кабину. Несколько секунд полета, и Филоквинт превратился в спокойно сияющую белую точку.

Прежде чем уйти в третий временной пояс, мы стали наводить в кабине порядок. Давно мы в ней не были.

Убирая с крышки ящика, где лежали два баллончика, лишние предметы, я взял плоскую склянку, куда были закупорены насекомые, эти кремняки с Амяка Сириуса, и обратил внимание, что они расположились на дне не хаотично, а соблюдая какой-то порядок. Похоже на циферблат часов. Десятка два кремняков на равном расстоянии друг от друга образовали окружность, а остальные — две неравные стрелки: часовую и минутную. Я посмотрел на часы. Было семь минут четвертого, что соответствовало углу между стрелками около пятидесяти градусов. Такой же угол стрелками образовали кремняки. Что это, совпадение?

Я позвал Квинта.

— У, — сказал он. — Букашки ожили. Построились. Дай-ка я встряхну их.

— Ты бы все встряхивал. Непростые это букашки. Подождем немножко.

Медленно ползла минутная стрелка часов. Угол между стрелками все увеличивался. С такой же скоростью он увеличивался и на циферблате кремняков.

— У, — опять сказал Квинт, — они что-то понимают.

— Или просто копируют. Сейчас проверим.

Я передвинул большую стрелку на цифру шесть. Маленькая соответственно встала между четверкой и пятеркой. Кремняки молниеносно повторили этот ход.

— Вот так букашки, — пропел Квинт.

Я взял блокнот, печатными буквами вывел свое имя и показал написанное насекомым. Они перестроились…

— Фил, — прочитал вслух Квинт. — Но букашки неграмотные.

— Мне кажется, они хотят привлечь наше внимание.

— Раз хотят, значит у них есть разум.

— Не знаю. Вряд ли.

— На экспертизу их.

— Никаких экспертиз. Думаю, что кремняки состоят из чистых полупроводников. В процессе эволюции у них возник микромодуль — это сопротивления, конденсаторы, катушки индуктивности и прочие микроэлементы. Сверхтонкая изоляционная пленка — это электронная схема. Мозга у кремняков не может быть. Это просто самосовершенствующееся электронное устройство. Природе лучше знать, для чего она их создала. У нее причуд хватает. Понять кремняков мы, видимо, не сможем. Но они, возможно, «поняли», что мы тоже являемся саморегулирующейся системой.

Квинт откупорил склянку.

— Ну и букашки. Попробую поговорить.

— В наших условиях искать с ними контакт бесполезно. Займемся ими на Земле. Не будем разбрасываться.

Мы зашли в третий временной пояс. Звезды стремительно проносились мимо нас. Простым глазом они с Земли невидимы. Не осталось ни одного знакомого созвездия. Мы в один голос быстро отсчитывали десятилетия: раз, два… Через триста лет вернулись к стенке и проверили готовность приемника изображений хроноскопа.

— Ну, Квинт, будем обгонять свет. Мы уже достаточно далеко, чтобы прочертить гигантскую дугу. Пора!

— Нулями не станем?

— А нам сам нуль не позволит. Нуль-пространство.

Я включил реле времени, рассчитанное на двенадцать минут работы электронного устройства, позволяющего изменять угол наклона иразера. Нити тяготения за это время повернули его на семь градусов. Ох, и скорость же у нас была! Ее и скоростью-то не назовешь. Это было невесть что. А мы сидим, беседуем. Тишина. Покой. Звезд нет, а какая-то прыгающая серебристая паутина.

Заложив программу в хроноскоп, я включил его. Излучившиеся когда-то с Земли световые волны сконцентрировались в пространстве вокруг кабины. Я знал, что увиденная картина будет объемной, и все же она поразила меня своей реалистичностью. Я замедлил скорость. Мы словно повисли над поверхностью реальной Земли на высоте двухсот метров. Полная иллюзия настоящего. Объем, свет, цвет, солнышко родное, но оно не согревало нас своими лучами, запахи не щекотали наши ноздри, ветерок не освежал наши лица. А так все живое, действительное, будто мы находимся в корзине воздушного шара. Внизу степи, переходящие в полустепи. Мы видели землю такой, какой она была за три с лишним года до нашего отлета.

— Нет, ты только погляди, Фил, — воскликнул Квинт, показывая на табун лошадей, — идут задом наперед.

Действительно, идут задом. Причем изрытая копытами земля находилась за хвостами лошадей и, наступая на свои же следы, табун тем не менее не оставлял их впереди себя. Получалось, что сначала появились следы, а потом по ним пошли лошади.

— Почему они так? — тормошил меня Квинт. — Что за массовое отступление?

— Подожди, подожди. Дай разобраться.

Табун остался позади. Появилось изображение какого-то города, под кабиной проплывали его улицы и улочки. Люди, машины, железнодорожный состав у вокзала — все двигалось задом наперед. На окраине находился стадион. Трибуны полны народу, трепетали разноцветные флаги, очевидно, был спортивный праздник. На середине поля валявшийся смятый парашют расправился, надулся, поднялся и вместе с парашютистом полетел вверх. Через считанные секунды он поравнялся с нами, и мы увидели красное, сосредоточенное лицо парашютиста, правой рукой подтягивающего стропы. Квинт приветливо кивнул ему:

— Как вы… Куда вы? Эй!

Спортсмен уносился ввысь. С запада к нему хвостом подлетал самолет. Купол парашюта погасился и сам сложился за плечами парашютиста. Тот, сразу раскинув руки и ноги в стороны, продолжал подниматься и, наконец, втянулся в брюхо подлетевшего самолета. Теперь я все понял. Обгоняя свет, мы обгоняли изображение и сначала видели конец события, а уж потом начало его.

Пришлось засесть за новую задачу. Я рассчитывал, чертил, а Квинт, пользуясь подручными средствами, мастерил регулятор хода времени изображения. С окончанием работ мы снова включили хроноскоп и обозревали открывшуюся картину уже в обычной последовательности.

Чтобы быстрее найти наш город, мы как бы поднялись над Землей километров на сто пятьдесят. Под кабиной распластался мутный Мадагаскар. Направление на северо-восток. Уже пересекли экватор. Дальше, еще дальше. Вот уже умеренные зоны, а вон там родной город, там мой дом, лаборатория, профессор Бейгер, милые дядя Коша и тетя Шаша. Я вращал ручку фокусировки изображения «ближе-дальше». Город стремительно летел навстречу. Казалось, что мы буквально падаем, и я вроде бы почувствовал некоторое ускорение и даже напрягся. Квинт вдавился в кресло и вцепился в подлокотники.

— Тише, Фил. Потише. Разобьемся — плакать будем от обиды.

Я «затормозил» и, подрулив к зданию моего бывшего научного учреждения, у самого окна второго этажа, где располагалась шестая лаборатория, поставил ручку фокусировки изображения на нуль.

Профессор Бейгер в неизменной меховой шапчонке сидел за низким пустым столом на низком стульчике и задумчиво почесывал мизинцем ухо.

— Знакомься, — сказал я Квинту. — Исчезнувший профессор.

— Которого мы должны были спасти?

— Почему были?

— А он, Фил, уже спасен, вот же он, сидит и думает. Сейчас спросим.

— У изображения-то?

— У какого? А… Фил, правильно. Он же не настоящий. — И все-таки не удержался, сказал:

— Здравствуйте.

Я впервые так близко лицо к лицу без стеснения разглядывал профессора. Я вздрогнул и отшатнулся, когда внимательно посмотрел в его глаза. Мне на миг показалось, что я нахожусь на Земле и вижу фиолетовый глаз, который приковал меня и парализовал. Я встряхнулся, переборол себя и снова посмотрел в глаза профессора. Теперь они не были фиолетовыми, они были серыми с красненькими прожилками на белках и обыкновенными черными зрачками. В эти глаза Бейгера я могу смотреть как угодно долго, и ничего не случится.

Профессор, видимо, что-то вспомнил и, на ходу доставая ключ, быстро подошел к сейфу. Я схватил приготовленный фотоаппарат. Профессор сел за стол и, развернул большой лист бумаги. Я повернул ручку фокусировки и, проникнув в лабораторию, мы повисли над Бейгером. Он просматривал какую-то схему и делал в ней поправки. Я, конечно, заснял ее. Но мне нужны были все бумаги или хотя бы большая их часть. А чтобы заснять их, надо было ежедневно следить за профессором. С этим приходилось мириться. Но нам повезло. В один из дней он вздумал делать ревизию всем бумагам. К вечеру они были уже у меня на пленке.

Все! Теперь за изучение. Я выключил хроноскоп.

На первых нескольких листках ничего интересного не оказалось. Кое-где, среди формул и схем, попадались рисунки: женские профили, чертики, домики. А на одном листке был нарисован стоящий на хоботе плачущий слон в женских сапожках. Очевидно, Бейгер, размышляя, машинально занимался художеством.

Но постепенно чертики исчезли. Их сменили стройные ряды цифр, схемы, эскизы, формулы. Выяснилось, что вначале профессор пытался передать по радио мышь из клетки в свой недосягаемый сейф. Правда, неудачно. Вместо мыши там из «местных» атомов образовался большой комок слизи, который стал предметом тщательного исследования. Я помню, что мимо шестой лаборатории проходить было неприятно: такой отвратительный запах был там. А Бейгеру даже замечания не сделали, ходили, терпели. Попробуй сделать такое я! Что было бы! В чем бы меня только не обвинили!

Из бумаг было видно, что профессор не унывал, он искал ошибку. Вникая в его работы, я все более убеждался, что отлично бы с ним сошелся. Башковитый. Исправив ошибку, он снова передал мышь по радио и получил мышиный эмбрион. Это уже было что-то! Но потом профессор пошел по неверному пути. Ай, ай, я качал головой, как же так, профессор. Не чурался бы ты меня, жил бы и трудился в свое удовольствие в третьем измерении. А вот и расчеты, связанные с передачей шахматной фигуры на Филоквинт.

Так что же случилось? Грубо говоря, Бейгер разложил себя на атомы, но особым образом. Он как бы взорвался, но не хаотично, он размылся во Вселенной. Иначе говоря, каждый атом его организма отстоял от соседнего на огромном расстоянии, но тем не менее они были взаимосвязаны. Это кажется неправдоподобным. Согласен. Но что поделаешь. У четвертого измерения свои законы.

— Бедный человек, — жалобно проговорил Квинт. — Как он там питается, такой громадный — больше всех, такой разреженный — совсем пустой. Но раз он такой, Фил, как он дышит?

— А он не дышит. Как вздохнул в лаборатории, так этот воздух в легких и остался. Ему достаточно.

— Тогда скажи мне, как он мог за такое недолгое время распухнуть во вселенной, с какой скоростью он разлетался?

— Мгновенно.

— Но, Фил…

— Что но? Это тебе не третье измерение. Запомни.

— Запомнил. А я не знаю, как будем его спасать. Его нужно сжать. Уплотнить?

— В некотором смысле да. — Я вынул из стопы сложенный вчетверо лист под номером 112 и развернул его. — Вот схема аппарата «Б-1», который «помог» профессору покинуть наш мир. Аппарат давно сгорел, но мы, изменив конструкцию, должны построить его и заставить работать на другом режиме. Только вряд ли нам удастся это сделать здесь. Материала мало.

— Мы да не сумеем! Мои руки просят работы.

На часы мы не глядели и не знали, сколько времени, какой год и куда летим. А ведь пора искать планету для посадки, устанавливать иразер и возвращаться на Землю. Ужжаз беспокоится. Да еще надо увидеть убийцу Квинта.

Работу отложили и, включив реле времени, я дал команду поворотному устройству. Миг, и, прочертив в космосе уму непостижимую дугу, кабина догнала волны, отраженные от Земли 6000 лет назад. Я отрегулировал резкость изображения. Под нами проплывало волнистое плоскогорье с островками растительности. Наступала ночь. У горизонта виднелись яркие точки двух костров.

— Медведи и шакалы жечь не будут, — авторитетно заявил Квинт. — Значит, внизу люди. Спустимся и возьмем правее.

Кабина «повисла» над одним из костров. Казалось, языки пламени лизали наши ноги. Мы инстинктивно подняли их.

— Знаешь, — засопел Квинт, — я чую запах дыма.

И до того реальным казалось все, что мы видели, что и я почувствовал запах. А кабина уже опустилась на костер, и мы вроде бы ощутили толчок. Я вывел кабину из огня.

— Смотри! — крикнул Квинт. — Вон копошатся твои предки, мои бывшие современники.

Это были невысокие, но могучего телосложения люди. Суровые, обросшие, бородатые мужчины в темных шкурах молча сидели на земле. Женщины в таких же шкурах отличались нежным овалом лица, волосы на голове схвачены кожаной бечевой, на шее ожерелья из мелких блестящих камешков и костяшек. Сводить бы их к парикмахеру, маникюрше, а потом в ателье мод, они бы ничем не отличались от наших модниц, а некоторых из них хоть на конкурс красоты отправляй. Рядом валялась груда обглоданных костей, череп бизона, чашки, кремневые ножи и прочая грубо обработанная утварь.

— Ну, эти совсем первобытные, — сказал Квинт. — У нас в Египте в это время мастера были. Соображали, астрономию знали. Кое-что строили, кое-что выращивали. А эти… — он презрительно поморщился. — Европейцы!

— Египет — страна древнейшей культуры. И, собственно, что ты возгордился?

— К слову пришлось, — смутился Квинт. — К тому же… Родину захотел увидеть, Фил. В Египет бы.

— Ладно, давай в Египет.

Чтобы точнее сориентироваться, мы поднялись высоко над землей. Мешала облачность, но все же различались размытые очертания Черного и Средиземного морей. Выбрав примерно место, где должен находиться дворец фараона Квинтопертпраптеха, мы начали спуск. Пробили облачный покров и с высоты птичьего полета обозревали местность. Нил разлился. Кое-где виднелись кучки занятых работой полуголых египтян.

— Знакомые места? — спросил я.

— Не приходилось бывать. Не успел еще возглавить боевой поход.

Мы шныряли туда-сюда, пока Квинт не крикнул:

— Вижу!

Он показал на приземистое сооружение, с многочисленными молочного цвета колоннами и весь затрепетал от радостного возбуждения. Однако скоро его пыл охладился и он выразил сомнение.

— А мой ли дворец? Похоже, но… Той голубой пристройки не было и этого неказистого строения тоже. И сад не тот.

— Прилетели поздновато, — ответил я. — Тебя уже убили. Мы можем ошибиться лет на тридцать в ту или другую сторону, тем более что не знаем точно года твоей смерти. Но в наших силах исправить это. Заглянем-ка на пару минут в пятый временной пояс.

На сей раз мы вышли рановато: дворец еще не строился, Квинт не родился. Пришлось подождать и только на третий раз мы вышли удачно.

Близ дворца шло строительство канала. Сотни голых изможденных рабов, подхлестываемых надсмотрщиками, как автоматы, ритмично взмахивали кирками.

Желтая пыль садилась на их потные тела. Поодаль большая группа рабов волоком тащила по песку огромную каменную плиту. Спотыкавшиеся и падающие получали безжалостные удары плоскими бичами.

Я исподлобья посмотрел на Квинта. Он отвернулся, вздохнул, потом засопел и, наконец, выдавил:

— Я же перевоспитался. Как Ужжаз. Когда это было.

— Для тебя строят.

— Для меня. Взбрело в голову тогда. Давай лучше ближе к дворцу. Скоро должны меня, деспота, убить.

У главных колонн в окружении нескольких пожилых египтян, видимо, советников и жрецов, гордо стоял фараон Квинтопертпраптех, мой Квинт. Я сразу узнал его. Полупрозрачная золотая кисея охватывала его талию. Он сказал что-то одному из стариков. Последний воздел руки к небу и в сопровождении двух воинов удалился.

— Казначей мой, — сказал Квинт. — Старый плут и мошенник, не доверял я ему.

Мы «опустились» рядом с фараоном.

— Видишь, какой я был. Владыкой себя считал. Злодей форменный. Изменился ли я?

— Внешне нет. Но ты изменился внутренне. Это главное.

— А это Кобхт и Хирам. Телохранители. Ни на шаг не отставали от меня, — он показал на двух молодых египтян одного с ним возраста. Они были на голову выше его.

— Сейчас я должен прогнать этих прихвостней жрецов и пойти смотреть танцовщиц.

Главный зал дворца с приходом фараона ожил. Откуда-то выпорхнули танцовщицы. Квинтопертпраптех мрачно смотрел их плавный танец. Потом вдруг неопределенно махнул рукой. Танцовщицы исчезли.

— Последние минуты живу, — прошептал Квинт.

Он от волнения побелел.

Фараон вышел в сад. Кобхт и Хирам, как тени, сопровождали его.

Среди цветущих клумб в каком-то оцепенении сидела молоденькая девушка, почти девочка. На ней была одна черная с блестками накидка. При виде фараона она вздрогнула, но тут же заставила себя улыбнуться и пошла навстречу. Фараон тоже обнажил в улыбке все тридцать два зуба и дал знак телохранителям удалиться. Они остановились в тени густого неизвестной мне породы дерева.

Девушка продолжала улыбаться, но улыбка была, как мне показалось, вынужденной, фальшивой.

— Это Винтоса, — прерывающимся голосом пояснил Квинт. — Прелестная пленница.

— Хорошенькая, — согласился я.

Пленница о чем-то страстно заговорила, обратив взор к небу. Слушая ее, фараон тоже запрокинул голову вверх, и в это мгновение в руках пленницы сверкнул тонкий кинжал, и она молниеносно снизу вверх вонзила его в горло фараона.

— Молодчина, Винтоса! — вскрикнул Квинт. — Так его, деспота!

Винтоса бросилась бежать. Предсмертный хрип фараона услышали телохранители. Прелестная пленница была схвачена.

У Квинта наступила реакция. Он обмяк.

— Заговор. Определенно. Не могу видеть обряд собственного мумифицирования. Подальше, подальше отсюда, Фил. Сейчас плакальщиц созовут.

Я хмыкнул и выключил хроноскоп.

— Подальше, говоришь! Зачем? Если у той звезды есть планета, мы на ней остановимся. А пока закончим аппарат профессора.

Вопреки ожиданию мы собрали его быстро и я даже усомнился, правильно ли? Проверил — все в норме. Вставив в блок питания брусок фотонита с резонатором, я повернул тумблер «вкл.». Послышалось гудение. Квинт со знающим видом приставил к корпусу ухо. Раздался оглушительный треск. Я отдернул руку. Квинт сожмурился, но уха не отнял. Стерпел. Кабину наполнил желтоватый туман, в точности такой, какой был в лаборатории Бейгера в момент его исчезновения. К плечу моему кто-то прикоснулся. Я повернул голову. Рядом со мной стоял живой профессор Бейгер в своей меховой шапчонке. Рука его лежала на тумблере «вкл.». Он нахмурился, недовольно скривил одну щеку и сердито посмотрел на меня:

— Я же сказал, Фил, прошу без посторонних.

Он думал, что все еще находится среди своих аппаратов и вторично выпроваживал меня из лаборатории. Скажу честно, я растерянно хлопал глазами. Не ожидал.

— В аппарате посторонних шумов нет, — откликнулся Квинт.

— Возмутительно! — увидев Квинта, гаркнул профессор. — Кто вы такой?! Что вам здесь надо?! Вон!!

— О, здравствуйте, дорогой профессор, — искренне обрадовался Квинт. — Вы уже здесь! Вот видите, и спасли вас.

— Да вы… Да что это такое? — профессор обвел испуганным взглядом кабину.

— Как что? — дернул плечом Квинт. — А разве плохо? Да вы, похоже, не рады трехмерному миру. Неужели в том лучше? Скажите правду. Я очень любознателен.

— Профессор, — спросил я, — когда вы в лаборатории включили такой же аппарат, вы ничего не почувствовали?

— Меня будто током дернуло. А вам что до этого?

— Вас так дернуло, — вмешался Квинт, — что вы распухли во вселенной. Пришлось вас сжимать.

— Поймите, профессор, — сказал я. — Вы допустили ошибку, и сами того не замечая, попали в четвертое измерение. Мы отдали много сил и труда, чтобы вызволить вас оттуда.

— Что за ересь вы несете? А впрочем это и не удивительно. Но что значит вся эта обстановка?

— Мы в космосе. С ближайшей планеты отправляемся на Землю. Убедитесь.

Я отдернул занавеску. Профессор обвел взглядом немигающие точки звезд и косо посмотрел на меня:

— Что вы мне голову морочите? Возмутительно! Иллюзион устроили. И когда успели? Позовите Марлиса.

— Марлис на Земле. Я не шучу, профессор. Мы уже побывали на девятой планете Ригеля, на ПНЗ. Мы нашли там коня, шахматную фигуру. Вы прекрасно знаете о ней.

— Откуда вам это известно? Подслушиваете мои мысли? Шпионите? Довольно! Так кто вы такой? — обратился он к Квинту. — Ма-а-р-ш отсюда!

— Я не привык, чтобы на меня кричали, — возмутился Квинт. — Одному Филу это дозволено. Отблагодарили! Сядьте и… это, не лезьте в бутылку.

— Сверх всякой меры, — возмущенно процедил профессор. — Какой наглец! — и, ударив кулаком по поворотному устройству так, что слетела крышка пульта управления, он нервно вцепился в него пальцами.

— Успокойтесь, — сказал я. — Выслушайте меня.

Бейгер не стал слушать. Что-то надумав, он, размахивая руками, направился через центр кабины к противоположной стенке.

— Стойте! — крикнул Квинт. — Идите вдоль стенки. В центре время равно нулю. Там его нет.

В центре профессор застыл с поднятой ногой. Он может стоять так целую вечность, пока его оттуда не вытащишь.

— Ладно, — сказал я. — Пусть там стоит, негодует и думает, что идет к стенке. Его сейчас не убедишь. Упрямый. Подождем возвращения на Землю.

Я подошел к поворотному устройству, чтобы закрыть крышкой пульт управления, Ох! Что профессор наделал! Он повернул иразер на двадцать шесть градусов. Куда нас занесло? Я отдернул шторку.

Мы находились в межгалактическом пространстве.

Знаменитая туманность Андромеды, эта гигантская звездная система, почти точная копия нашей галактики, лишь в полтора раза превышающая ее по размерам, висела перед нами. С противоположной стороны светилась наша родная, милая сердцу галактика. Где-то там, на ее окраинах, в одной из спиральных ветвей светит Солнце, неприметная рядовая звездочка, там плывет Земля, бурлит жизнь. Сколько прошло лет? Каких вершин знаний достиг человек? Как там наш дорогой Ужжаз?

Рядом с галактикой застыли Магеллановы облака.

Глаз видит меньше звезд на небе Земли, чем галактик из межгалактического пространства. Их бесчисленное множество.

И тут на нас напала тоска мучительная, ноющая, безудержная тоска по Земле. Она тянула к себе и звала. Было выше человеческих сил не откликнуться на ее зов. Только отсюда и чувствуешь глубину и бесконечность пространства.

Познав глубину мироздания, мозг бунтует и твердит одно: на Землю, домой. Вот она — космическая психология! А я ей уделял меньше всего внимания.

Нам так или иначе нужно было лететь в туманность Андромеды.

Межгалактический перелет — занятие скучное и однообразное. Стоит ли говорить, что мы перешли в первый временной пояс и только этим спаслись от психического расстройства. Тоска по Земле была так велика, что заглушила интерес к чужой галактике. У самой крайней звезды была обнаружена единственная планета, покрытая километровым слоем льда. Мы не раздумывая опустились на нее и сразу же, облачившись в скафандры, не обращая внимания на какие-то блуждающие тени, очертя голову бросились устанавливать иразер. Скорей, скорей! На этой планете мы не бездействовали ни одной секунды и, даже не отдохнув, стартовали обратно. А профессор так и стоял с поднятой ногой в центре кабины. Он все еще шагал к стенке.

В сотнях парсек от Андромеды я включил поворотное устройство иразера. Мы не заметили, как вторглись в окраины своей галактики. Теперь нужно было быть особенно внимательными. Я нацелился на третью спиральную ветвь, где находилось Солнце. И вот, наконец, до него осталось каких-то двести миллионов километров.

Земля приближается. Мы различаем перевернутые, клочковатые контуры материков. Отметив про себя, что над нами восточная часть побережья Средиземного моря, я стравил нуль-пространство. От волнения сердце бешено гнало кровь. Сколько лет прошло. Наш счетчик времени стал беспричинно барахлить, показывая самые несуразные цифровые значения. Внизу безводная каменистая пустыня, переходящая в скалистые отроги гор. В западной части она обрывалась гладью синего моря. Никаких следов цивилизации. Никаких следов деятельности человека.

Едва приземлившись на покатое с россыпями базальта плато, мы с горячей поспешностью отвинтили люк и буквально вылетели из кабины.

— Добрались-таки! — ликовал, пританцовывая, Квинт. Он обнял меня и давай трясти. Сцепившись, мы повалились на землю и весело, как дети малые, принялись барахтаться.

— Ну вот, — отдышался Квинт. — Дома. Не пойму, это заповедник? Эй! Люди!! Челове-е-ек!

— Заповедник в пустыне, — размышлял я. — Зачем? Непонятно. Нет, тут что-то не то, что-то не так.

Сердце мое беспокойно заныло. Нет худшего состояния, чем неизвестность.

Солнце клонилось к закату, но жгло немилосердно. Я предложил взобраться на одиноко торчащую к востоку от нас скалу.

— Для лучшего обозрения, — догадался Квинт и, вприпрыжку подбежав к скале, как заправский альпинист, ловко вскарабкался на отполированную ветром округлую вершину.

— Вижу людей, — оповестил он. — Всадники на верблюдах. Движутся, как неживые.

«Что за ерунда, — подумал я. — Уж не мираж ли видит Квинт?». Нет, действительно, это были верблюды. Никак не ожидал я через тысячелетия встретить на Земле кочевников-бедуинов. А это, без сомнения, были они.

— Похоже, идет репетиция к съемкам фильма, — предположил Квинт.

— Какая там репетиция? — не согласился я. — Перед нами сама жизнь. Но почему она не изменилась?

— Бежим узнаем, Фил. Они останавливаются на ночлег, усталые, голодные.

В этих широтах ночь наступает быстро, и уже сумерки окутали пустыню, когда мы приблизились к путникам. Но поговорить с ними не пришлось. Едва увидев нас, эти кочевники, — а их было шесть человек — испуганно вскочили на верблюдов и никакие наши окрики не могли их остановить.

— Вот шальные! — с досады, но не зло, бросил им вдогонку Квинт. — Бестолковые! Бестолко-о-вы-е!

Мы вернулись к кабине. Профессор продолжал шагать к станке. Мы не стали пока тревожить его.

Неужели за тысячелетия жизнь на земле не изменилась? Я лежал, думал и, разглядывая чистое небо, вдруг громко хмыкнул. А созвездия? Они почти те же, что во время нашего отлета. А ведь за сотни веков они должны неузнаваемо исказиться. Эта загадка не давала мне покоя.

— Не спится? — сочувственно спросил Квинт. — Меня тоже что-то сон не берет. Надо связаться с Ужжазом. Разбудить его.

Я не ответил. Ох, что-то тут кроется! Скверно я провел первую ночь на земле. Ворочался, впадал в полузабытье, видел отрывочные нелепые сны. Но к Ужжазу пока обращаться не решался.

После завтрака мы определили точные координаты нашей стоянки. Сверившись по карте, узнали, что в пятнадцати километрах к югу находится Иерусалим.

Мы не стали ждать, когда на нас наткнутся люди. Мы сами пошли к ним, взяв направление на Иерусалим. Протопали треть пути и никаких признаков жизни, лишь юркие ящерицы изредка выскакивали из-под ног. Не чувствовалось приближения большого города.

Неожиданно Квинт остановился, покрутил головой и поднял указательный палец кверху:

— Слышу звуки. Шум и звон. Топот.

Прислушался и я. В наступившей тишине ухо уловило слабый гул, доносившийся из-за скалистого гребня, вдоль которого мы шли.

Взобравшись на гребень, мы опешили. По степи двигалось несколько людских потоков. Все они направлялись в одну сторону — к Иерусалиму.

— Ой-е-е-ей! — протянул Квинт. — Откуда их столько?

Он хотел ринуться им навстречу, но я его остановил.

— Не торопись. Подождем. Встанем-ка за этот выступ.

— Встанем, Фил. Встанем, но посмотри туда. Циркачи какие-то скачут.

Я повернул голову. Метрах в тридцати от нас к головной колонне на лошадях тяжело мчались с десяток самых настоящих рыцарей. Длинные мечи, копья, выгнутые треугольные щиты, блестящие шлемы с откинутыми сетками, сверкающие панцири, наколенники. И у всех на плечах короткие накидки с белыми крестами. Ну, настоящие крестоносцы. Мы молча проводили их недоуменными взглядами, пока они не слились с колонной. Шествие приближалось.

В передних рядах ехали величественные рыцари. За каждым из них следовал оруженосец. Пешие воины в кольчугах с тяжелыми секирами шли нестройными рядами. Вслед за ними разношерстной толпой двигались крестьяне в шерстяных колпаках, из-под которых выбивались космы нечесаных волос, в кафтанах или в длинных перехваченных кушаками рубахах. Катились обозы. Ревели, мычали, ржали лошади, ослы, быки. Мелькали даже черные сутаны священников и клобуки монахов. Неслась вперемежку немецкая, французская, итальянская речь. Один священник отчетливо сиплым голосом протянул:

— Вассалы желают встать на стезю господню и покарать нечестивцев в священном граде.

Меня едва не хватил удар, когда вдруг я понял, что мы самым непостижимым образом перенеслись в прошлое. Я знал, что это невозможно, абсурд, но против фактов разве пойдешь? Мы очевидцы первого крестового похода. На Земле 1099 год. Раннее средневековье. Наши прабабушки еще на свет не появились, а мы, пожалуйста, есть. Невероятно!

Квинт не очень удивился: привык кочевать из одной эпохи в другую. Он только поинтересовался:

— Кто же тогда родил тебя, Фил?

— Мама, кто же еще?

— Как же она могла родить, если сама еще не родилась?

— Не знаю, — честно признался я. — Скажу лишь одно: при сверхсветовой скорости время течет в обратном направлении. Минус-время. Но каким образом, этого я сейчас сказать не могу. Какая связь между антивременем и сверхсветовой скоростью? Не знаю. Сами того не подозревая, мы сделали важное открытие, вот только объяснить его пока не можем.

— Да, для XI века это неплохое открытие, — серьезно заметил Квинт.

— Несомненно, мой отец и мать еще родятся, — сказал я.

— И опять родят тебя? — удивился Квинт.

Я пожал плечами.

— Выходит так. Да не выходит, а точно. Это неизбежно.

— А цела ли наша самоуправляющаяся машина? — спросил Квинт. — На полюсе которая?

— Очевидно нет. В XI веке ее не может быть.

— Но мы же на ней ездили.

— Ничего не значит. Была бы она с нами в полете, она была бы и сейчас здесь. А так машина еще не создана.

— Создана и не создана. Чертовщина какая! И клопы с мухами на Земле есть?

— Разумеется. Ведь мы их выбросим в космос только через девятьсот лет.

— Да мы же их уже вышвырнули! — вскричал Квинт. — Весь мир знает о Клопомухе.

— Ах, надоел ты мне!

— Последний вопрос.

— Ну?

— Нас могут убить?

— Свободно. И спрашивать не будут. Мы такие же люди, как и все.

— Тогда кто меня будет оживлять?

— Сказано же было, что меня еще родят.

— А… Ну если так, тогда ничего. Значит, я нахожусь в двух состояниях: живом и мертвом. А не могли бы мы сейчас найти мою мумию и оживить?

— Нет, — коротко отрезал я, отмахнувшись от какой-то мухи. Мухи? Да это же не муха. Это кремняк с Амяка Сириуса. Да не один.

— Ты закрыл склянку с насекомыми? — спросил я.

— Закрыл. А они здесь. Изучают нас. Ах, вы…

— Тише, тише, не кричи. Плохо закрыл.

Кремняки не мешали нам. Потрескивая, они летали на разных высотах в радиусе пяти метров вокруг нас.

Между тем мимо проходили последние разрозненные кучки крестьян. Один из них, стопроцентный юродивый, вдруг сморщившись, схватился за живот и бросился в нашу сторону. Квинт чертыхнулся, попятился и столкнул несколько камешков, которые с шумом покатились по склону. Юродивый остановился, прислушался, и как раз в этот момент Квинт, принявший неустойчивое положение, качнулся и неминуемо должен был свалиться по крутому откосу вниз. Я бросился на помощь и задел огромный булыжник. Квинта я удержал, но булыжник подкатился к ногам юродивого. Он испустил гортанный крик и проворно вскочил на серый выступ, потом на другой. Нам некуда было прятаться. Он увидел нас.

— Ну-у, — кивнул ему Квинт, — здравствуй! Что, животик болит? Объелся?

А юродивый, видимо, приняв нас за лазутчиков, поднял крик. Нас в два счета скрутили, и не успели мы опомниться, как стояли перед весьма благородным рыцарем. Его доспехи, осанка, почтение, с каким относились к нему окружающие, — все говорило о том, что он возглавляет этот поход. Я засмотрелся на его легкий, отделанный серебром шлем с гребнем в виде дракона, раскрывшего пасть.

Кремняки продолжали кружиться над нами. На них никто не обращал внимания.

Рыцарь пытливо рассмотрел нас и спросил на старом немецком языке:

— Кто вы? И кто вас послал?

— Мы мирные путешественники, — ответил я.

— Несравненный, доблестный Годфруа! — зачастил юродивый. — Путешественники за камнями не прячутся.

Стоявший рядом с Годфруа рыцарь с полинявшим страусовым пером взялся за рукоять меча и свирепо посмотрел на Квинта.

— У тебя подозрительный вид. Все окрестные колодцы преднамеренно отравлены. Это сделал ты? Отвечай, поганый!

— Не повышайте на меня голос, — сказал ему Квинт. — Я все равно не понимаю вас. А руки прошу развязать.

Рыцарь наполовину вытащил из ножен меч и подошел вплотную к Квинту. Годфруа остановил его движением руки.

— Если вы путешественники, то где ваше снаряжение и припасы? Я, вассал германского императора, спрашиваю вас.

— Мы обходимся без этого.

— Значит, вы посланы. Где находится вода?

— Не знаем.

— Сколько войск у Иерусалима?

— Не знаем.

— Оба будете казнены.

Рыцарь с пером напыжился и радостно кивнул головой в знак согласия. Юродивый взвизгнул и убежал. Годфруа подал какой-то знак двум крестоносцам в красных плащах и, не глядя на нас, тронул лошадь. Остальное произошло быстро. Не успел я еще как следует осмыслить произнесенную фразу, как над Квинтом взметнулась секира, и он с раскроенным черепом, без стона рухнул на горячие камни. И в тот же миг я увидел перед собой красный плащ и занесенную секиру. Это конец! Я инстинктивно сжался, зажмурился и в последнее мгновение вспомнил, что меня еще родят, что мумия Квинта уже готова, что я его все равно оживлю. Но конец почему-то не наступал. Я приоткрыл один глаз. Второй от удивления открылся сам. Секира неподвижно висела в нескольких сантиметрах над моей головой. Крестоносец с напрягшимися мускулами, искаженным лицом, вложивший всю свою силу в удар, словно застыл. Он не шевелился. Казалось, что это не живой человек, а статуя. Лишь глаза, безумные, расширенные от ужаса, говорили о том, что человек жив и замер не по своей воле.

Над застывшим крестоносцем кружилось с десяток кремняков. Значит, это они спасли мне жизнь. Больше некому. Сам по себе крестоносец не одеревенеет. Когда Квинт рухнул на горячие камни, кремняки зарегистрировали, что одна саморегулирующаяся биологическая система вывела из строя другую. Разрушения второй системы в моем лице они не допустили и, создав вокруг агрессивной протоплазмы какое-то силовое поле, образно выражаясь, парализовали крестоносца, лишив его всякой возможности двигаться.

Я поспешно вскочил из-под занесенной секиры. Кто знает, как долго будет держаться силовое поле. Рыцарь с полинявшим страусовым пером подскочил к застывшему крестоносцу и злобно закричал:

— Рикассо! Исполняй. Ты не оглох?

Он тряхнул крестоносца за плечо. Тот качнулся, но не издал ни звука. Я попятился назад.

— Стой, язычник поганый! — крикнул рыцарь и, вытаскивая из ножен меч, бросился на меня. Он не успел взмахнуть мечом: кремняки надежно оберегали систему от разрушения. Рыцарю была предоставлена возможность только вращать глазами. Второй крестоносец растерялся и забыл про меня. Годфруа и его сопровождающие ехали на лошадях не оборачиваясь, юродивый убежал далеко. Состроив глупую мину, я непринужденно подошел к толпе крестьян, распевавших гимн и не глядевших по сторонам. Смешавшись с ними, я чуть поотстал, потом, схватившись за живот, перебрался через гребень и развил стремительную скорость.

Вот и возвратились на Землю!

В кабине я отдышался. В тот же вечер, вооружившись лучеметом, я сделал вылазку к месту происшествия, чтобы по-человечески похоронить Квинта. Но там ничего не обнаружил. Крестоносцы не могли забрать тело Квинта с собой. И тем не менее его не было. Я обшарил большую площадь и все бесполезно. Кремняков тоже не было.

Печальный, я побрел к кабине.

Нужно возвращаться в свой век.

Я разобрал счетчик времени и универсальные часы — виновник их неисправности сверхсветовая скорость — и засел за ремонт. Памятуя, что шутки со временем плохи, я с особой тщательностью перепроверял работу приборов. Энергии в аккумуляторах, питающих блоки гравитопреобразователя для перемещения кабины над планетой, осталось на один перелет. Поэтому я не стал искать другого пристанища. Место здесь плохое, для жизни малопригодное. Вряд ли здесь произойдут какие-нибудь исторические события. Я уселся в третьем временном поясе и включил приборы.

Глава пятнадцатая

Последняя.

Все. Можно выходить. Часы не должны подвести. Никто и ничто на кабину за пролетевшие столетия не наткнулось.

Картина вокруг оставалась прежней. Все та же безводная, с россыпями базальта, каменная пустыня. Судя по положению солнца, был полдень. Я открыл люк. Где-то на востоке слышался слабый гул. Я поднял голову. Высоко-высоко летел самолет, за ним тянулся длинный шлейф.

Какое же сегодня число? Насчет года я не сомневался. Да, ведь в момент нашего возвращения аппарат пробуждения в батискафе Ужжаза должен автоматически включиться и вывести его из состояния анабиоза. Нет, связи не будет: контакт кабины с Землей был в средневековье. Как же узнать число? Поскольку я срываюсь всегда на самом простом и доступном, я попробовал думать на низшем уровне. Оказывается, неплохой способ: сразу вспомнил о транзисторе. Покрутив ручку настройки, я скоро поймал нужную волну. Передавали сводку погоды: «…сегодня умеренная облачность, без осадков. Ветер умеренный. Температура 25-30 градусов тепла. Завтра, 16 сентября, ожидается…» Погода на завтра меня не интересовала. Значит, сегодня пятнадцатое число, день нашего отлета. Примерно в это время мы провожали Ужжаза к карстовым пещерам. А что сейчас происходит в моем городе? Все повторяется? Мать меня, конечно, родила, но понятно, не меня самого, а другого «меня», а сам-то я вот, пожалуйста, здесь. И профессор тоже здесь. Вон стоит в нулевом поясе с поднятой ногой, никак не может пересечь кабину. Я прикрыл ладошкой глаза и серьезно задумался. Что же получается? По логике, по нашим представлениям сейчас должно существовать два я. Я здесь и я там. Ну ладно, я могу тому «я» не мешать, уехать куда-нибудь, скрыться. Он обо мне не знает. А что с Бейгером делать? Тот Бейгер в четвертом измерении, а этот рядом — в третьем. Значит, его нужно вернуть людям. Сегодня ночью Тоник трагически погибнет, а тот Фил с Квинтом отправятся для старта на северный полюс. И вся петрушка повторится. Опять будет средневековье и убийство Квинта. А мы с Бейгером, выходит, будем лишними. Все новые и новые Филы будут нарождаться, оживлять Квинтов, летать в космос, спасать Бейгеров. Квинтов будут убивать крестоносцы в красных плащах, а мы с Бейгером будем увеличиваться в числе. А там новые Филы… Ерунда какая-то. Абсурд. Я перестал соображать. Мне так захотелось вытянуть из центра кабины профессора, поговорить с ним, обсудить все, обмозговать. Но станет ли он меня слушать? Его мысль замерла на негодовании.

Нужно действовать. Тоник пока еще жив. Мой долг не допустить его смерти и предупредить того Фила, что при сверхсветовой скорости время течет в обратном направлении. А может и вовсе приостановить их путешествие, ведь я Бейгера доставлю живым и невредимым, а тот Бейгер пусть остается в четвертом измерении. Но это нехорошо. О, у меня же есть аппарат «Б-1». Я его отдам своему «я» и «он» вернет профессора. Ах, и это не годится, тогда своего профессора девать некуда. Вот беда-то!

Мы с Квинтом уже побывали на Филоквинте, растормошили великанов. Что у них сейчас там? Цивилизация или каменный век?

А если бы я убил одного участника крестового похода, а у него были бы дети? Повлияло бы это на ход исторических событий? А если бы я проник в Иерусалим с лучеметом: и нуль-пространством и помог бы осажденным? Город не был бы разрушен, не погибли бы тысячи его жителей. Но я учил историю и знаю, что город пал.

К дьяволу размышления! Пока окончательно не помешался — домой.

Не мешкая, я сел перед гравитопреобразователем и создал напряженность поля антитяготения. Кабина медленно взмыла вверх. С высоты трехсот километров, нацелившись на родной город, я начал спуск. Темнело. Уже видны отдельные здания. Все ниже, ниже, небольшая поправочка и вот под кабиной уже плоская крыша моего дома. Но как же так? На крыше уже должна стоять кабина, и я должен был опуститься на нее. Значит, той кабины нет, значит, другой Фил вовсе не собирался догонять изображение бумаг профессора.

Через чердачную пристройку я опустился во двор, вошел в коридор и перед дверью своей квартиры в нерешительности остановился. Выждав минуты три, я успокоился и, кашлянув, толкнул дверь. В первой комнате было пусто, лишь на подоконнике стояла разбитая тарелка, а в углу лежала куча скомканных бумаг. Неужели они стартовали?! Опоздал… Но дверь-то, я помню, мы закрыли на замок и они должны закрыть. Совсем обескураженный, я прошел в крайнюю комнатушку, где стоял космоскоп. Заглянув туда, я чуть не закричал от радости.

Квинт и Тоник, облокотившись на корпус космоскопа, стояли спиной ко мне. Квинт что-то вполголоса говорил. Тоник, слушая его, кивал головой и, с чем-то не согласившись, прильнул к окуляру.

— Не появился? — спросил Квинт.

— Не видно. Темно.

— Надо спросить Фила. А он ушел и не сказал куда.

— Что у вас там?! — громко спросил я. Они оглянулись, нисколько не удивившись моему появлению. А меня так и подмывало заключить их в объятия. Но я старался быть холодно-сдержанным.

— Профессорского глаза фиолетового не стало, — доложил Квинт.

— Что с папой случилось? — умоляюще посмотрел на меня Тоник.

— Я ж тебе говорю, что он вышел из поля зрения, — ответил Квинт. — Поймаем еще. Правильно, Фил?

Я чувствовал себя не совсем уверенно. Вдруг сейчас появится тот Фил. Сам черт тогда не разберет, кто из нас настоящий? И тот ли это Квинт, которого убили?

— Постойте, — сказал я. — С папой, Тоник, ничего не случилось. Он жив. Я хочу спросить, когда вы успели вынести и погрузить в кабину все оборудование, баллоны, запасы продовольствия и все остальное? Что за самоуправство?

Квинт с Тоником опешили.

— Погрузили? Мы?

Они выскочили из комнатушки. Я посторонился, давая им дорогу.

— Ограбили! — потрясая кулаками, закричал Квинт.

— Мы были здесь минут десять назад, — пролепетал Тоник. — Все стояло на местах.

— Варвары! — разошелся Квинт. — Да задавит вас волосатая с язвами рука Анубиса. Казни нас, Фил, за ротозейство. Ты меня оживил, ты меня и убей и не делай из меня мумию.

Кое-что для меня понемногу стало проясняться. Чтобы убедиться в своем предположении, я сказал:

— Ну-ка без эмоций! Посмотрел бы на тебя Фара с Филоквинта.

— Фара! — Квинт покосился на меня, проглотил слюну и качнулся на носках. — Фара далеко, под Ригелем. А как ты узнал, что я такой сон видел?

— Что ты еще видел? Расскажи.

— Великанов обучали. Фигуру шахматную — лошадь — нашли. И еще мы построили аппарат и уплотнили профессора, твоего отца, Тоник, а он рассердился и ушел в центр кабины. Крестоносцев видел. Один замахнулся на меня длинным кривым топором, а я взял и проснулся.

— Проснулся в постели?

— М-м… Не помню, Фил. Я не знаю, когда сон видел. Да уж такой он был, на сон не похожий. Все подробности помню, и краски, и звуки, и ощущения. И вкус плодов, Фил, и запах, и тепло.

— Это не сон, Квинт. Это была действительность. Явь.

— Ох! Так мы уже вернулись! И опять собираемся. А это… Тоник-то наш погиб, а он вот. Здесь.

— О чем вы говорите? — прошептал побледневший Тоник.

— Не удивляйтесь, — сказал я. — А впрочем, я сам удивляюсь. Пожалуйста, пока не спрашивай ни о чем. Видишь, Квинт, нам известно, что Тоник по ошибке откроет не в ту сторону вентиль на баллоне с нуль-пространством и оно обволокет его. Сейчас мы этого, конечно, не допустим. Путешествие уже окончено. Профессор Бейгер здесь, в центре кабины. Теперь понятно, почему вы не увидели в космоскопе фиолетового глаза? Его там не может быть!

— Да, да, Фил. А зачем нас ограбили?

— Грабежа не было. У времени, как у особой формы существования материи есть свои особые законы. Особые! На данном этапе эволюции человеческого мозга мы не в силах пока разобраться в них, а тем более управлять ими. Время может выкинуть самые невероятные, не укладывающиеся в нашем сознании, непредставляемые вещи, оно может разрушить любой фундаментальный закон физики. Вот ты, Квинт, единственный в мире человек, которого дважды по-настоящему убили. А ты ничего, живешь.

— А-а рыцарь в красном плаще меня убил. Вот окаянный!

— Он раскроил тебе череп.

Квинт пощупал голову.

— Целая. Я и боли не чувствовал. А как я сюда попал?

— Не знаю. Перемещение материи в пространстве. Возможно, до сегодняшнего вечера с вами был другой я, другой Фил, но поскольку я вернулся из прошлого, того Фила время перебросило на другую мировую линию. Закон запрещает присутствие двух личностей одного индивидуума на одной линии. Запрещает он также наличие на ней предметов и вещей, изготовленных переброшенной личностью. Поэтому по прибытии сюда кабины с ранее созданным оборудованием более позднее оборудование «укочевало» на другую мировую линию. Получается, что мы сделали как бы зигзаг, даже можно сказать петлю во времени. Ты, Тоник, что-нибудь понял?

— Если ты не совсем понял, что обо мне говорить.

— Давайте разбираться вместе. Допустим…

Мы разбирались два часа, пока не запутались окончательно и, махнув, наконец, на все рукой, придя к одному мнению, что хорошо то, что все хорошо кончилось, пошли в кабину к Бейгеру.

— Папа! — увидев застывшую фигуру отца, крикнул Тоник.

— Стой! — одернул его Квинт. — Папа тебя не слышит и не видит.

И он бесцеремонно за полу пиджака вытащил профессора из нулевого пояса.

Бейгер сверкнул глазами.

— Неслыханная дерзость! Вы за насилие ответите. Вы чудовище!

— Дорогой профессор, — не обиделся Квинт. — Вы нас благодарить должны. Мы уже на Земле.

— Папа! — крикнул Тоник. — Они правы.

— Тоник? Ты почему здесь? Что-нибудь дома случилось?

— Да нет же, нет. Это с тобой случилось. Это мои друзья. Они спасли тебя. Верь им.

Бейгер с подозрением посмотрел на Квинта и не удостоил взглядом меня.

— Где ваши штиблеты? — спросил я.

Профессор пошевелил пальцами ног в одних клетчатых носках и недоуменно развел руками.

— Ваши штиблеты и синтетическая расческа уже три года хранятся в музее. Подтверди, Тоник.

— Да, папа.

— Вы, конечно, думаете, — продолжал я, — что несколько минут назад узнали от меня и других сотрудников о своем облике, я говорю о скелете. Не отрицаю, это было. В шестой лаборатории, но это было давно. И здесь не лаборатория. Спустимся ко мне вниз.

— Хорошо, — недоуменно отозвался Бейгер. — Пойдемте.

— Осторожнее, не стукнитесь, — предупредил его Квинт. — Это фотонит. Он невидим. Пощупайте, тут люк.

Мы помогли профессору выбраться из кабины.

— Наваждение, — проворчал он про себя. — Заходил в нормальную дверь, выбираюсь через мистическую дыру. Где мы находимся?

— В двадцати минутах ходьбы от учреждения.

— Оч-чень интересно. Возмутительно!

— Папа, не надо, — взмолился Тоник. — Они очень хорошие люди.

— Буду рад, если так.

Услышав наши шаги, в коридор выглянула тетя Шаша.

— Шляются взад-вперед, — пробурчала она. — Покоя нет.

— Здравствуйте, — расшаркался Квинт. — У нас дела. Мы ходим, а не шляемся и еще будем шляться.

— Мало трех квартирантов, так еще одного притащил. Босоногого, — сказала тетя Шаша стоявшему за ее спиной дяде Коше.

Я пропустил Бейгера вперед, усадив его в кресло. Спросил:

— Какой размер носите?

— Сорок первый.

— Спустись, Квинт, в подвал и принеси мои туфли. Те, коричневые. Неприлично уважаемому профессору быть в носках. А теперь, профессор, слушайте меня.

Я взял бумагу и карандаш. Только с помощью математики и физики можно было убедить его. Мы просидели до рассвета, написав и исчертив кипу бумаг. Бейгер все понял. Мы оба споткнулись лишь на парадоксе времени. Существует ли в настоящий момент на Филоквинте цивилизация или нет? С одной стороны, мы с Квинтом дали толчок к ее развитию, с другой стороны, рано еще: Фара родится только через шесть столетий.

— Ладно. Оставим пока, — сказал Бейгер. — Впереди жизнь. Ну, Фил, честно скажу. Не ожидал. Никак не думал. Обскакали вы меня по всем статьям. Вы чудо! Молчите, молчите, я знаю, что говорю. Позвольте познакомиться с вашим сотрудником.

Профессор встал, поправил меховую шапчонку и протянул руку Квинту.

— Оскорбительные слова беру обратно. Бейгер.

— Знаю. Квинтопертпраптех. Для близких — Квинт.

— Превосходно. Будем друзьями. Итак, я отсутствовал три года. При жизни Лавния не надеется меня увидеть. Пойдем, Тоник, сделаем ей сюрприз. И вы, дорогие коллеги, с нами.

— Нет, нет, мы придем позже.

Но прежде, чем уйти, Бейгер попросил разрешения на минутку заглянуть в кабину и застрял в ней часа на три, пока не ознакомился со всем оборудованием и пока Тоник не вытащил его оттуда. Уходя, они взяли с нас слово, что к ужину мы будем у них. А мы, вместо того, чтобы после бессонной ночи отдохнуть, сели в самоуправляющуюся машину и помчались к карстовым пещерам, к Ужжазу.

К нашему удивлению, батискафа на месте не было. А пещера та самая, унылая, сырая, мрачная. Ошибиться мы не могли. А вот и квадратный колпак, который Ужжаз бросил через плечо, когда входил в надутый батискаф. Мы не знали, что и подумать.

— У-ужжаз! — крикнул я.

— Где-е вы? — подхватил Квинт.

— Я здесь, — раздался из ниши с боковым углублением спокойный голос и Ужжаз со всей амуницией предстал перед нами.

— Здравствуйте, — сказал Квинт. — А почему вы не в анабиозе?

— Постороннее тело приближалось к батискафу. Автоматика сработала, разбудила меня и я, как было договорено, принял меры предосторожности.

Я чертыхнулся про себя. Сам же регулировал аппарат пробуждения и давал инструкцию. И забыл!

— Какой сейчас год? — спросил Ужжаз.

— Все тот же.

— Путешествие отменили?

— Путешествие состоялось.

— Как профессор?

— Профессор дома.

— Спасли его вы?

— Да.

— Что-то я не понимаю.

— Пойдемте, Ужжаз, к машине, — сказал я. — Здесь не место для разговоров. К тому же вы совсем замерзли.

Квинт отряхнул колпак и протянул его Ужжазу.

— Возьмите, наденьте. Теплее будет.

Слушая рассказ о нашем путешествии, Ужжаз только качал головой, снимал и надевал квадратные очки и изредка вполголоса приговаривал: «Невероятно, но факт».

У подъезда дома нас ожидала целая толпа: семья Бейгера, Марлис, сотрудники учреждения и множество совершенно незнакомых людей. Я хотел свернуть в сторону, но было поздно.

Счастливая, помолодевшая, Лавния кинулась к нам и принялась так горячо благодарить, что я покраснел от смущения. А Квинт внимательно выслушал ее и серьезно сказал:

— Мы старались.

Я шепнул Бейгеру:

— А эти зачем здесь?

— По пути домой встретил Марлиса и начальника лаборатории. Ваших заслуг нечего скрывать. Вы совершили научный подвиг, и я не мог молчать о нем.

И что произошло с профессором? Был такой необщительный и вдруг сам всем все рассказал.

Ужжаз прикоснулся к плечу Бейгера.

— Не узнаете?

— Как же, как же. Вы… ты, Ужжаз. Диплом защищали вместе. Сколько лет!

Ко мне подбежал Марлис.

— Дорогой Фил! От имени всех сотрудников прошу вернуться в наше учреждение. Вы должны возглавить его. Мы были невежами, темными, несведущими в физике людьми. Руководите нами.

— Просим, просим! — заскандировали сотрудники и плотным кольцом окружили нас с Квинтом. Блокаду пробили корреспонденты с блокнотами в руках, градом посыпались вопросы: год рождения, ваши родители и ваши увлечения, где, как, что, когда и, конечно, почему. Вот уж этого я не люблю. Я поднял руку. Наступила тишина. Ручки замерли над блокнотами, готовые начать строчить. А я сказал:

— Никаких интервью!

— Граждане, разойдитесь! — крикнул Квинт, но это были не добродушные филоквинтцы. Упорные земляне настойчиво требовали ответов.

— Я их скрежетом фотонитовым, — догадался Квинт.

— Не вздумай.

Я окликнул Бейгера и попросил его, как авторитетного в городе человека, успокоить прессу. Он справился с этим. А пресса кинулась искать людей, знающих нас, и нашла их в лице тети Шаши и дяди Коши. Соседи, видя наш триумф, изменили свою точку зрения: мы стали хорошими. Квинт — отличный квартирант, я — добрейший человек на свете, они гордятся своим соседством, разумеется, стычек между нами не было — они всегда боготворили нас.

— Увидимся завтра, — сказал я Бейгеру. — Так лучше.

— Хорошо. Жду у себя.

— А как с учреждением? — спросил Марлис.

— Подумаю. Пойдемте, Ужжаз. Ну, живо, Квинт.

Я еще не думал, чем займемся мы. Правильно профессор сказал: «Впереди жизнь». Все у нас впереди, полезных дел искать не надо: они всюду.

Скажу еще по секрету: я не уверен, что настоящий Фил — это я. Может, я вовсе не я, а самый настоящий я находится в другом мире. Кто знает!

Оглавление

От автора

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Реклама на сайте