«Реквием для хора с оркестром»

Антон ТВЕРДОВ РЕКВИЕМ ДЛЯ ХОРА С ОРКЕСТРОМ

Часть первая ПЕРВЫЙ ЗАГРОБНЫЙ

Глава 1

Гоша Северный никогда не играл в футбол — и уж конечно, не мог предположить, что именно после удара в то самое место, которое профессиональные футболисты при пенальти стыдливо прикрывают ладошками, приобретет противный тонкий голос и отвратительную привычку бить морды официантам, когда те предлагали ему в качестве одного из утренних блюд «яйца всмятку». Скорее всего подобные скверные перемены и не коснулись бы Гоши, если бы его линия жизни почти с самого начала не пересеклась с линией жизни Никиты Вознесенского. Гоша, которого тогда никто и не думал называть Северным, и Никита родились и выросли в городе Саратове на той самой улице, которая, считаясь вроде бы центральной, была постоянно перегорожена потемневшими от времени деревянными ограждениями. За ограждениями чинили водопровод осужденные за мелкие правонарушения обитатели располагавшегося неподалеку СИЗО, которых местные власти неизвестно по какой причине отрядили на этот участок. Правонарушители, верные принципу «работа стоит, а срок идет», отбывали свои пятнадцать суток в исключительной праздности, время от времени стреляя у прохожих деньги и посылая конвойных за портвейном — сговорчивость последних объяснялась тем, что принесенный портвейн обычно делился строго поровну, — правда, выпивали его конвой и заключенные порознь — этим да и, пожалуй, еще формой одежды отличие конвоя от заключенных исчерпывалось. И те и другие с утра до вечера слонялись из стороны в сторону за перекошенными, похожими на гнилые зубы ограждениями, витиевато матерились, приставали к прохожим, выпивали, сосали дешевые папиросы и самокрутки, и еще — втолковывали сомнительные премудрости окрестным мальчишкам, которые, конечно, никак не могли игнорировать столь интересного места.

Пацанята Гоша и Никита не то чтобы были неразлучными друзьями, просто они вращались в одной и той же компании и, не особенно утруждая себя посещением школьных уроков, все свое время проводили на улице. Да и дома им делать было в общем-то нечего. Гошу, который никогда не знал ни отца, ни матери, воспитывали две древние старушки, называвшие себя его бабушками. Одну бабушку звали Степанида Прокофьевна, а вторую — просто Прокофьевна, потому что своего имени вторая бабушка, кажется, не помнила вовсе. Позднее Гоша стал задумываться о том, кто из этих старушек его настоящая родственница, но к окончательному выводу так и не пришел. Бабушки очень были похожи друг на друга, но совершенно не похожи на Гошу. Степанида Прокофьевна представляла собой крохотного, сморщенного пупса, изумлявшего всех своей удивительной худобой (налетевший как-то невесть откуда на тихий вообще-то город Саратов сильный ураганный ветер застал Степаниду Прокофьевну сидящей на лавочке возле дома — и так как ветер не менял своего направления, Степанида Прокофьевна, не имея сил подняться, просидела приплюснутая к лавочке почти двое суток), — а вторая бабушка — просто-Прокофьевна — выглядела как сильно усушенная копия Степаниды Прокофьевны.

Гоша, в отличие от своих воспитательниц, был мальчиком крупным — до восьмого класса его частенько дразнили во дворе жирдяем, но после восьмого класса охотников таким образом поразвлечься не нашлось — Гоша как-то неожиданно вытянулся за лето и превратился в массивного верзилу, ростом и размерами напоминавшего больше тридцатилетнего мужика. Бабушки, заметив перемены в облике своего воспитанника, решили не баловать его дальнейшим посещением общеобразовательных уроков, забрали из школы Гошины документы и настоятельно посоветовали ему не трепать дурака по улицам, а начать зарабатывать деньги.

Тут не лишним было бы обмолвиться о том, что Гошины старушки подразумевали под словом «заработок». За всю свою жизнь Степанида Прокофьевна и просто-Прокофьевна не проработали ни дня, зато успели отсидеть немалые годы в различных исправительно-трудовых колониях по всей стране и очень гордились тем, что суммарное количество лет, проведенных ими в неволе, на порядок превышало по длительности человеческую жизнь средней продолжительности. Ясно, что из зоны бабушки прихватили богатый жизненный опыт и сочный тамошний лексикон — пичкали они и тем и другим Гошу ежедневно, вперемешку с дрянной гороховой кашей, концентрат которой старушки приобретали на чудом выхлопотанные крохотные пенсии. Гоша лагерную науку вместе с кашей глотал, не разжевывая, и уже ничему не удивлявшиеся соседи по дому привыкли видеть его — гориллоподобного переростка — сидящим вместе со своими старушками на лавочке и перекидывающимся с ними малопонятными репликами, складывающимися в диалог, вроде следующего:

— Мусорок наш участковый Пантелей завскладом Нинку в подсобке харил и ксиву свою выронил, — почесывая коротко стриженную голову массивной лапищей, ронял Гоша. — Потом нажрался, пошел домой, заспался и, конечно, все забыл…

— Какую Нинку? — скрипела Степанида Прокофьевна. — На которой дядя Ваня из третьего, подъезда инфаркт схватил и помер?

— Не…

— Дядя Ваня, сукоедина, от бухла дубаря врезал, — включалась в разговор просто-Прокофьевна. — Нинка — она тут ни при чем. На Нинке, кроме трипака, ничего другого подхватить нельзя. Видела я ее вчера. Иде-от, косяка по сторонам давит, а у самой платье на жопе по шву… Не, вялые бабы стали в наше время, то ли дело мы были… Помнишь, старая, как на Ропчинской пересылке к нам, воровайкам, пацаны в побег ходили?..

— Ты что, падла? — возмущалась Степанида Прокофевна. — Какая же гнедая сука при ребенке такие базары заводит?

Просто-Прокофьевна пришлепывала бледные рыбьи губешки прозрачной ладонью, а ребенок Гоша гоготал гулким утробным гоготом и продолжал:

— Ксиву Пантелея пацаны наши нашли. Ему же за пятьсот косарей и впарили. Если б он ствол потерял, то хрен бы отдали…

— Это точно, — мудро замечала просто-Прокофьевна, закуривая извлеченную из-под передника беломорину. — Птичка не того, кто выпустил, а того, кто поймал.

— Ага! — вскипала вдруг Степанида Прокофьевна, углядев папироску в трясущихся пальчиках своей товарки. — Так вот, кто у меня курево тырит! Я тебе сейчас, манда старая, покажу птичку!

— Отвали! — верещала на весь двор просто-Прокофьевна. — За манду ответишь!…

* * *

Детство Никиты мало чем отличалось от Гошиного детства. Правда, Никита обладал весомым преимуществом, выражавшемся в наличии полного комплекта родителей, но от этого ему, по правде говоря, легче не было.

Отцом Никиты был Всеволод Михайлович Вознесенский, довольно известный на территории Волжского района города Саратова детский писатель, опубликовавший в местном университетском издательстве к моменту рождения Никиты три сборника рассказов и одну повесть-сказку о семье одушевленных корнеплодов. Повесть, отпечатанная на дешевой серой бумаге, объемом почти вдвое превышала бессмертный роман Федора Михайловича Достоевского «Идиот» и носила несколько интимное название «Хроники Ласкового Хрена». Профессия матери Никиты также была довольно необычна — Наталья Вознесенская — в девичестве Гончаренко — была балериной.

Вообще-то провинциальный город Саратов хоть и знаменит своей всегда бурно кипящей культурной жизнью, но от иных культурных центров отличается крайней непритязательностью вкусов населения. К примеру, танцоры балетной труппы местного Академического театра оперы и балета, в совершенстве постигнув искусство танца, стали вдруг напрочь отрицать какую-либо диету — и это неожиданное убеждение в превосходстве содержания над формой никак не отразилось на посещаемости театра, а после того, как на одной из премьер спустя тридцать секунд после начала «Половецких плясок» под танцорами провалилась сцена, Академический театр оперы и балета поднялся на первое место в рейтинге самых посещаемых мест города. В чем в принципе не было ничего удивительного — таких незабываемых «Половецких плясок» ни за что нельзя было увидеть ни в одном из театров мира.

Однако после тех памятных «плясок» Наталья Вознесенская вынуждена была покинуть сцену, потому что, провалившись под сцену вместе с другими танцорами, сломала в двух местах руку и получила серьезную травму челюсти — и к тому же смертельно обиделась на руководителя труппы, который, сидя в машине «скорой помощи», увозившей Наталью, в ответ за стенания последней о том, что два ее золотых зуба так и остались погребенными под обломками сцены, вздохнул и без всякой задней мысли заметил, что «очень трудно, да, сломанными руками выбитые зубы собирать».

Наталье назначена была небольшая пенсия, на которую ее семья, состоящая из Всеволода Михайловича и пятнадцатилетнего Никиты, и существовала, так как сам Всеволод Михайлович уже второй год находился в состоянии творческого кризиса — проще говоря, в запое, а Никита по малолетству и несознательности денег в дом не приносил.

Причины, по которым Вознесенский-старший все глубже и глубже увязал в трясине экзистенциального тупика, сам Всеволод Михайлович выдвигал в неограниченном количестве, но, если придерживаться строгих фактов, таковых причин было всего две. Первая и основная заключалась в том, что талант писателя Вознесенского полностью истощился после создания монументальных «Хроник…» — с тех самых пор Всеволод Михайлович так и не написал ничего более или менее значительного, кроме двух совсем крохотных рассказиков из жизни одушевленных овощей: «Огурец-молодец» и «Кто прячется в помидорах?» Оба рассказа местное издательство пообещало издать, но так и не издало. Всеволод Михайлович, поддаваясь веяниям времени, перешел на тему одушевленных йогуртов, даже задумал трилогию под общим названием «Это он — Данон», но начальство издательства писать трилогию отсоветовало. Тогда Всеволод Михайлович в полном отчаянии стал подумывать о возвращении к теме одушевленных корнеплодов и любимому лирическому герою Ласковому Хрену — и пришел к директору университетского издательства просить аванс под будущий роман в духе нового литературного течения «экшн» «Разборки Кровавого Хрена», но директор отказался с Вознесенским даже разговаривать.

Все это, может быть, не так сильно подкосило бы Всеволода Михайловича, если бы не обострившееся в последнее время хроническое невезение, являвшееся, между прочим, одной из основных отличительных черт писателя Вознесенского. Всеволод Михайлович был невезучим с самого детства. Во дворе дома, в котором он рос, не было ни одного дерева, с которого мальчик Всеволод не падал, каждый кирпич на близлежащей стройке, прежде чем рухнуть на землю, вырвавшись из рук неопохмеленных рабочих, обязательно делал вынужденную остановку на макушке чисто случайно проходящего мимо мальчика Всеволода; крупные окрестные собаки, заметив вышедшего на прогулку мальчика Всеволода, с радостным лаем кидались, чтобы порвать ему штаны или то место, которое эти штаны прикрывают; был известен также случай, когда громадных размеров овчарка, охранявшая территорию близлежащей стройки, затащила мальчика Всеволода в свою конуру, очевидно, приняв его за какую-то диковинную игрушку. Семье Вознесенских с большим трудом удалось на третьи сутки извлечь из конуры порядком изжеванного сына. И так далее. Дорожно-транспортных происшествий на улице Герцена, где прошло детство писателя Вознесенского, до появления на свет самого писателя Вознесенского, не было вовсе — а когда мальчик Всеволод подрос и научился самостоятельно передвигаться, число ДТП достигло рекордного количества, наверное, потому что в каждом из происшествий мальчик Всеволод принимал непосредственное участие. Этот ярко выраженный синдром неудачника немного приутих, когда Всеволод Михайлович женился, проявившись, впрочем, всего однажды — когда подкова, подаренная родителями невесты и повешенная на притолоку — «на счастье», упала и проломила голову жениху, в связи с чем Всеволод Михайлович ночь, которая должна была стать первой брачной, провел на привычной с детства больничной койке. Так, синдром неудачника приутих, но через несколько лет относительно тихой семейной жизни разыгрался вовсю. Тогда-то Всеволод Михайлович и оставил бесплодные попытки вернуть себе славу времен «Хроник Ласкового Хрена» и, не прощаясь с женой и подросшим сыном Никитой, ушел в запой.

Поэтому за Никитой с недавних пор надзор не осуществлялся вовсе, школу он бросил, поскольку не видел необходимости тратить на посещение уроков драгоценное время, которое можно было использовать на изучение городских улиц в компании таких же бездельников и разгильдяев, как он или, например, Гоша.

Впрочем, очень скоро период безоблачного детства для Никиты закончился. Всеволода Михайловича, с тяжкого похмелья пытавшегося стянуть с прилавка продуктового магазина бутылку пива, поймала на месте преступления дебелая продавщица и, оставив свое рабочее место на удачно подошедшую сменщицу, потащила ослабевшего с перепоя Вознесенского-старшего в ближайший пункт милиции, где бывший известный писатель был заключен в «обезьянник», а после переправлен в КПЗ. Как выяснилось немного позднее, Всеволод Михайлович ослаб не только физически, но и морально — причем настолько, что следователю, который вел его ничтожное дело, удалось навесить на него еще с десяток второсортных кражонок, залежалых в пыльных бумагах с прошлого квартала.

Всеволод Михайлович получил четыре с половиной года и навсегда исчез из жизни Никиты. Осталась Наталья Вознесенская, но и та, не перенеся разлуки с мужем, стала крепко попивать, совсем перестала следить за собой и сыном и, наконец, тронулась рассудком — после особенно длительных посиделок она вдруг объявила сыну, что потолстела — и опухла от пьянства настолько, что теперь не может протиснуться в дверь. Никите не оставалось ничего другого, как перестать шляться по улицам и начать заботиться о матери, которая, ссылаясь на воображаемую полноту, наотрез отказывалась выходить из квартиры, тем не менее не переставая тратить на вино и водку всю свою пенсию. Да и пенсии-то ей не хватало, потому что взявшиеся снабжать Наталью спиртным старушки Степанида Прокофьевна и просто-Прокофьевна большую часть денег оставляли себе. Все попытки Никиты уличить, а уж тем более усовестить престарелых вороваек ни к чему не приводили. Пенсия Натальи неизменно пропадала в бездонных недрах запущенной старушечьей квартиры.

Никита первый раз в жизни оказался перед более или менее важной, проблемой — где найти деньги, чтобы прокормить себя и мать? Не работать же идти… Эту проблему он как-то раз вынес на общее обсуждение — в случайном подъезде, когда по серым волнам волнующего и располагающего к откровенности ядовитого дыма плыла по кругу тлеющая папироса, набитая дрянной анашой, почти наполовину разбодяженной грузинскими приправами изобретательным местным дилером Фаридом. Никто из присутствующих в подъезде ничего дельного сказать не мог, да и сам Никита, расслабленный благоухающим тбилисскими ароматами «косяком», особенно на серьезном обсуждении собственной проблемы не настаивал. Он только успел заметить, как подмигнул ему сидящий на холодной лестничной ступеньке в позе древнего индейского вождя Гоша. А впрочем, может быть, Гоша и не подмигивал — может быть, это кольцо серого дыма мелькнуло и рассеялось перед глазами Никиты, как мелькали и мгновенно рассеивались под влиянием наркотического дурмана один за другим элементы окружающего его мира…

* * *

Гоша тогда уже носил гордое погоняло — Северный. Хотя совершенно непонятно было, откуда и почему оно взялось. На севере — дальнем или не очень — Гоша не был никогда, а подзалетев на первом в своей жизни карманном воровстве, каким-то непостижимым способом отделался всего лишь стандартными пятнадцатью сутками — как за мелкое хулиганство. И отбывал свои пятнадцать все на том же ремонте водопровода — в двух шагах от родного дома, ужасно гордый тем, что «мотает первый срок». Степанида Прокофьевна и просто-Прокофьевна носили внуку передачки, а пацаны со двора почти ежедневно ходили навещать узника. Гоша, заложив руки в карманы застиранной арестантской робы, вразвалочку подходил к ограждениям, цыкал сквозь нечистые зубы желтой слюной и нарочито хриплым голосом рассказывал, что «Сережа Колымский идет в несознанку, потому что ему вышак корячится конкретно», и что «мусора, в натуре, поляну не секут. Вчера в третьей камере устроили „маски-шоу“ — пустили в камеру десяток омоновцев в черных масках на лицах, омоновцы часа полтора отрабатывали на подследственных приемы рукопашного боя…» А когда через пятнадцать суток Гоша вернулся домой, небрежно пощипывая пух на подбородке вспухшей от свежей татуировки рукой, сразу стало ясно, кто будет дворовым королем.

* * *

На следующий день после неудавшегося консилиума в подъезде Гоша денег Никите достал, от клятвенных заверений последнего — немедленно вернуть, как только подфартит, — возмущенно отмахнулся: Потом вообще-то сказал, что платить, конечно, надо, но с выплатой можно не торопиться. Никита и не торопился. Он еще пару раз занимал у Гоши не особенно значительные суммы, а через месяц выяснилось, что деньги нужно отдавать, причем все сразу и в один день. Гоша, появившийся в квартире Никиты почему-то не один, а с двумя незнакомыми Никите мордоворотами, известил Никиту о том, что деньги ему нужны срочно — очень срочно и очень нужны. Мордовороты, подтверждая, озабоченно кивали головами. Когда Гоша узнал, что денег у Никиты нет, горько вздохнул. Горько вздохнули и мордовороты, совершенно синхронно опустив руки в карманы спортивных штанов. Никита, проследив за этими движениями, узнал под плотной тканью очертания самых настоящих пистолетов. Впрочем, как мордовороты не собирались пускать в ход оружие, так и Гоша не собирался пускать в ход мордоворотов, привлеченных, как правильно определил Никита, сугубо для выполнения роли устрашения.

— Если денег нет, — задумчиво и печально проговорил тогда Гоша, — ты можешь мне помочь… Не в качестве уплаты, а так… по-дружески… Ведь можешь? Одно дело наклевывается… Понимаешь, у нас, как бы это сказать, компания… И мы, как бы это… дела делаем… Пойдем, мы с ребятами тебе все расскажем. Пойдешь?

Никита с радостью согласился. Ни для кого в их дворе не было секретом, что Гоша обзавелся новыми серьезными знакомствами, а обзаведясь новыми серьезными знакомствами, обзавелся и серьезными деньгами. И не было в Волжском районе ни одного пацана, который не мечтал бы о том, чтобы Гоша ввел его в свой круг общения.

Никита с Гошей и мордоворотами, одного из которых звали, как выяснилось, Вадик, а второго — Олег Сорвиголова, вышел во двор, где их уже ждала машина — большая, приземистая, черная, выглядящая, как враждебно молчащий танк посреди притихшей дворовой зелени.

Так Никита и стал членом известной в то время в городе Саратове преступной группировки Евгения Петросяна.

* * *

Прошло несколько лет — ровно столько, сколько понадобилось, чтобы настал тот день, когда во всем мире отмечали праздник с труднопроизносимым названием «миллениум», который лично Никите запомнился неожиданным столкновением с самарской братвой в ночном клубе «Звездное небо» — в завязавшейся потасовке нечаянно пристрелили распорядителя вечера. Распорядитель, переодетый Дедом Морозом, как только началась заварушка, пригибаясь, выбежал на сцену, успел прокричать:

— Не беспокойтесь, господа! Это является частью программы! Я вам обещаю, что…

Что именно пообещал взволнованной публике зарвавшийся распорядитель, никто так и не узнал. Потому что пуля, свистнувшая через пестрящее конфетти и лучами прожекторов пространство, в одно мгновение раздробила ему голову…

А потом прошло еще три года. Уцелевший в той новогодней перестрелке Никита был, кажется, на редкость везучим человеком, потому что за все годы его активного участия в делах братков Петросяна его ни разу даже не царапнуло — а ведь было многое: и разборки с неизменной стрельбой в финале переговоров, и налеты на инкассационные машины, и разбои на трассах, и даже две войны за передел сфер влияния. Правда, пришлось отсидеть полтора года, но… И это тоже можно считать везением, потому что по самым скромным меркам светило Никите тогда никак не меньше пятнадцати строгого режима. И кто знает, что ждало бы Никиту в конце концов, если бы летом две тысячи третьего года не случилось это — неожиданное и ужасное. Впрочем, начиналось-то все не так плохо, даже можно сказать, хорошо очень все начиналось — преуспевающий бандит Никита влюбился.

* * *

— Вообще-то, — проговорила Анна, устало присев на краешек дивана, — это, Никита, свинство с твоей стороны. Мы же договаривались, что я приду к тебе и мы пойдем в Городскую картинную галерею. А ты… Напился! Никита, это же нонсенс!

Никита усмехнулся. Анна заканчивала филологический факультет государственного университета и привычно оперировала словами, которые в среде общения Никиты обычно не употреблялись. Эти самые слова Никита слышал от Анны так часто, что даже не пытался уточнить — что они, собственно, значат, догадываясь об их смысле как-то интуитивно.

— Нонсенс! — значительно повторила Анна и тряхнула великолепными золотистыми волосами.

Лежащий на диване Никита приподнял голову и огляделся, словно пытаясь увидеть где-нибудь в комнате этот самый загадочный «нонсенс».

— Посмотри на себя! — продолжала Анна. — Я вообще не понимаю, как можно так пить! Кроме того, что это… неприятно для окружающих, это еще и в конце концов очень опасно для твоего здоровья. Ты понимаешь, о чем я говорю…

— Мой сосед снизу с пятнадцати лет квасит, — отозвался Никита, — а до сих пор к себе шалав водит. Получается, сколько ни пей, все равно стоять будет…

— Я не об этом, — слегка покраснела Анна. — Какой ты все-таки циничный… Нет, правда, посмотри на себя в зеркало. У тебя вид, как у… бандита настоящего.

Никита снова усмехнулся, а Анна прикусила губу, поняв, что сморозила глупость, затронув действительно больную тему.

— Вот именно, — проговорил Никита, поглядев в потолок.

Он закрыл глаза и вдруг увидел себя — словно собственное отражение в зеркале — небритый, со свалявшимися светлыми волосами, которые вообще-то давно собирался обстричь, но все тянул со стрижкой, потому что Анне не нравилась его стандартная «бандитская» прическа. Голубые глаза — настолько пронзительные, что, по выражению той же Анны, как только Никита посмотрит прямо, в воздухе будто бы запахнет электричеством — голубые глаза запали глубоко в совсем недавно появившиеся темные круги, окаймлявшие подглазья. Нос, который Анна почему-то называла благородным, заострился и стал похож на хищный птичий клюв.

«Короче, та еще морда, — подумал Никита. — Как Анна сказала — бандитская. А куда деваться — что есть, то есть…»

Вздохнув, Анна ласково провела наманикюренными пальчиками по мускулистой груди Никиты.

— И не мылся ты давно, — негромко добавила она. — Разве так можно? Ох, Никита, что мне с тобой делать… Если бы я могла проводить с тобой больше времени, несомненно, ты бы изменился в лучшую сторону. А так — кто за тобой последит?

— Никто, — лениво хмыкнул Никита. — Сирота я. Папа на зоне сгинул, мать от пьянки умерла год назад. А я сам — бандит, как ты говоришь…

— Но ведь… — воскликнула Анна. — Ты помнишь о том, что мы с тобой решили?

Открыв глаза, Никита кивнул.

— Как только ты сможешь порвать со своей прошлой жизнью и стать настоящим, полноценным гражданином, — строго начала Анна. — Тогда мы и поженимся. Посмотри, какая сейчас жизнь за окном!

Никита послушно перевел взгляд на постеры с обнаженными красавицами, которыми он из-за жары заклеил свои окна.

— Давно прошли времена безысходности и всеобщей фальши, — вдохновенно продолжала Анна. — Государство, приближая нашу жизнь к стандартам западным и американским, делает все возможное, чтобы…

Никита с обожанием смотрел на разгоряченную собственной речью Анну, даже не стараясь понять общего смысла всего говорившегося. Анна вела свое выступление гладко, органично перемежая общие фразы и конкретные примеры, словно обращаясь не к Никите лично, а ко всему человечеству в общем. Никита вдруг вспомнил, как в случайном ночном баре к Анне пристал какой-то благообразный господинчик в клетчатом костюме — и Анна отшила благообразного несколькими гневными фразами, — так быстро, что Никита даже не успел залепить господинчику по морде.

— Если раньше люди пили от того, что их стремления были более чем неосуществимы, — восторженно говорила Анна, — то теперь каждый гражданин, способный трудиться и приносить полноценную пользу государству, — потенциальный миллионер!

«Как она говорит! — мысленно восхищался Никита. — Даже по телевизору такого не услышишь. А если… А если она будет первой русской женщиной-президентом! И правда! — мелькнула в его одурманенной алкоголем голове неожиданная мысль. — Первая русская женщина-президент — Анна Каренкина! То есть нет… К тому времени она уже будет Вознесенской. Президент!»

Взметнувшийся в груди Никиты горячий восторг заставил его подняться с дивана, доковылять до бара и налить себе очередную дозу виски — настолько чудовищную, что ее даже вряд ли можно было назвать лошадиной, — выпив половину того, что налил себе Никита, лошадь сдохла бы моментально. Еще бы — если это животное реагирует на каплю никотина настолько неадекватно, что…

— Возможности и еще раз возможности, — говорила Анна — увлекшись, она теперь почти не замечала Никиту. — Как правильно мыслили древние — Аквила нон кап-тат мускас! Плато амикус сед люпус эст!

Непонятную латинскую речь Никита запил виски и тут же налил себе еще. Гордость за свою девушку, которая знает так много иностранных слов и умеет их правильно произносить, заполнила все большое тело парня. Не зная, как еще выразить переполнявшие его искренние и восторженные чувства, Никита вдруг запел — первое, что пришло ему в голову — и тоже на иностранном языке:

— О, соле-е-е! О, соле-е-е мио-о-о! — с зажмуренными от наслаждения глазами пропев два куплета, в которых, кроме первой строчки, он все слова сочинил по ходу пения, Никита икнул так сильно, что потерял нить музыкальной темы.

Никита открыл глаза и увидел прямо перед собой пылающее лицо Анны.

— Ладно, — сказала Анна обыкновенным голосом, — проехали. Алкаш.

* * *

В это лето жара стояла невиданная. Сигареты, только извлеченные из пачки, даже не надо было прикуривать — они загорались сразу и, не тлея, сгорали за несколько секунд до самого фильтра. Впрочем, с наступлением сумерек в воздухе плавала уже только влажная духота, но часам к одиннадцати ночи и она сходила на нет.

Примерно в половине двенадцатого ночи хмель из головы Никиты выветрился почти окончательно. Он принял холодный душ, переоделся в чистое, побрился и согласился наконец на просьбы Анны выйти прогуляться.

— Свежий воздух, — говорила Анна, обрадованная тем, что ее возлюбленный стал уже более или менее похож на человека, — аллеи, дышащие ночной прохладой. Пойдем, Никита, на самом деле погуляем.

— У меня денег нет, — проговорил Никита, оглядывая себя в зеркало.

— Я же не говорю о деньгах, — удивилась Анна, — так, погулять…

— Ну и я говорю — погулять, — упрямо повторил Никита и в который раз пошарил по карманам. — Так, мелочевка какая-то, — определил он. — Не хватит даже на то, чтобы в «Лире» погулять…

— Да не погулять! — воскликнула Анна. — А — погулять!

— Так, а я о чем?

Видимо, значение одного и того же глагола Анна и Никита понимали настолько по-разному, что Анна, на этот раз отчаявшись что-либо объяснить Никите, пошла надевать туфли, а Никита, сунув в карман сигареты, прихватил еще с полки в гостиной массивную позолоченную астролябию, возрастом никак не меньше двух столетий.

— Давиду сдам, — объяснил он. — Давид тут в двух кварталах живет. Он антиквариат принимает. Цены, конечно, у него дикие, но… деваться некуда. Погулять действительно надо…

Анна вздохнула.

— Только, если можно, где-нибудь, где не шумно, — смиренно попросила она. — Не в одном из тех мест, где бывают твои приятели.

— Хорошо, — согласился Никита. — А на моих приятелей ты зря бочку катишь. Конечно, они все подонки и уроды, даже садисты, но приличные люди среди них тоже встречаются.

— Например, кто? — поинтересовалась Анна.

— Например, Гоша Северный, — сказал Никита. — Я его вот с таких лет знаю… — Он, пригнувшись, опустил вниз ладонь — так, что расстояние между полом и ладонью оказалось не больше полуметра. — Вместе с ним еще пацанятами игрались. Ты знаешь, я ему сказал, что из-за тебя от братвы ухожу. Совсем с делами завязываю.

— Бандюк твой Гоша, — печально проговорила Анна. — У него на морд… на лице ни капли интеллекта не написано.

— А у меня? — тут же спросил Никита.

— У тебя написано, — сказала Анна, но Никита все равно обиделся, потому что Анна сначала немного подумала.

* * *

Когда они вышли за дверь, Анна, чтобы загладить свою вину перед удрученно молчащим Никитой, стала расписывать возможные перспективы их будущей совместной жизни.

— Ты только представь, Никита, — говорила она. — Что нас ждет, если ты навсегда порвешь с той жизнью, к которой привык и наконец осознаешь, что так, как ты жил, — жить неправильно. Когда ты очистишься от скверны и сбросишь с себя груз прошлых ошибок., тебе станет так легко на душе — столько светлых горизонтов откроется перед тобой…

— Это точно, — согласился немного оживший Никита. — Можно будет в Испанию съездить. Или на Канары. Хотя, с другой стороны, если я от братвы отойду, то хрен у меня деньги на Канары будут.

— Я тебе вовсе не о тех горизонтах говорю, — поморщилась Анна. — Я говорила в смысле вовсе не географическом, а…

— Если по-другому посмотреть, — продолжал философствовать Никита, — то можно бизнесом заняться. Мне Гоша говорил, что поможет. Связи-то у меня останутся. Вот тогда — через годик можно будет и на Майорку слетать. Это теперь самый модный курорт. А на свадебное путешествие нехило было бы в Грецию…

Они спустились на лифте на первый этаж, вышли из подъезда и неожиданно остановились — прямо напротив подъезда угрюмо молчал приземистый автомобиль иностранного производства — темнее самой ночи, — а вокруг автомобиля полукругом, как кинематографические гитлеровцы в карауле, безмолвно стояли трое парней, поглядев на лица которых Анна тут же поняла, что они с Никитой не попадут не то что ни на какие Канары или Майорку, но и даже покинуть этот двор им вряд ли удастся.

Никита, впрочем, ничего такого не думал. Он заметил среди стоящих возле автомобиля людей круглую физиономию Гоши Северного и радостно воскликнул:

— Здорово, братва!

— Привет, привет, — откликнулся Гоша голосом ласковым, но тонко сдобренным такими интонациями, что Анна внутренне задрожала.

Двое с Гошей были давно знакомые Никите Вадик и Олег Сорвиголова, который, как хорошо было известно Никите, получил свое прозвище из-за того, что на протяжении всей своей бурной жизни перенес больше десятка сотрясений головного мозга самой разной степени тяжести.

— Ты чего здесь? — спросил Никита Гошу. — Ко мне, что ли, ехал?

— К тебе, — ответил Гоша, глядя почему-то вовсе не на Никиту, а на Анну, медленно отходящую за широкую спину Никиты.

Никита хотел сказать что-то еще и даже открыл для этого рот, но тут заговорил Олег Сорвиголова.

— Короче, такой базар есть, — сипло проговорил Олег. — Даже не то чтобы к тебе, а к твоей телке…

Для Никиты в обращении «телка» не было ничего необыкновенного, а вот Анна от внезапной обиды даже забыла свой страх.

— Позвольте! — тонким голосом воскликнула она. — Потрудитесь разговаривать со мной в более уважительном тоне.

— Базар такой, — даже не посмотрев на Анну, продолжал Олег. — Ты, Никита, реально тебе говорю, нормальный свой пацан. Все понятия разбираешь, с нужными и хорошими людьми дружишь… — Тут Олег кивнул на Гошу Северного, и Гоша произвел всем туловищем короткое движение — вроде бы как раскланялся. — С людьми правильными дружишь, говорил Олег. — Но прошел слух, что ты с братвой прощаться решил.

Никита, который начал уже кое-что понимать, немного растерянно посмотрел на абсолютно непроницаемое лицо Гоши.

— Так вот, — подал голос теперь Вадик. — У нас так не делается. Если ты с братвой, то ты с братвой до самого конца. Пока это… не шмальнут или пока по старости и немощности не завяжешь. Врубаешься? По старости и немощности. А то как это получается — ты пацан еще молодой и вместе с этим — много знаешь такого, чего не полагается знать… Нет, если ты с нами, тогда все в порядке — мы уверены, что рот у тебя на замке. Но вот если ты отколешься от братвы…

— Не понял, — перебил его Никита, низко опуская голову и поводя крутыми плечами, — угрожаешь, падла?

— Никита! — вступил Гоша. — Ты же сам знаешь, ты мне как брат родной. Вместе с тобой выросли, вместе по одному делу шли… — Видимо, для того, чтобы придать больший вес своим словам, Гоша сильно подался вперед и прижал руку к левой стороне груди — где у всех нормальных людей должно находиться сердце. — Послушай моего совета, дай этой лярве от ворот поворот. Я тебе, как друг…

— Позвольте! — тоненько взвизгнула Анна, тряхнув своей великолепной золотистой гривой. — Ваши манеры просто нетерпимы. Это же нонсенс!!!

Никита и трое приехавших братков заозирались.

— Нет там никого… — хрипло проговорил Гоша, снова переводя взгляд на Анну. — Я вот о чем кричу — каждый человек сам за себя отвечает. И не хрена пацанов сманивать непонятными базарами. Никита! — Тут Гоша посмотрел на Никиту. — В последний раз предупреждаю, как друга!

Проговорив эти слова, Гоша вроде случайно отвел в сторону полу своего пиджака, продемонстрировав присутствующим — а в первую очередь Анне и Никите — большой пистолет в нагрудной кобуре.

Анна испуганно взглянула на Никиту. Гоша и двое братков — Вадик и Олег Сорвиголова — не сводили с Никиты глаз.

Оглянувшись по сторонам, Никита сплюнул себе под ноги и, безуспешно попытавшись подыскать какие-нибудь слова, поморщился и выругался. Анна охнула. Никита заглянул в ее глаза, и в душе его вдруг мгновенно возникла уверенность.

— Не понял? — переспросил Гоша.

— А чего тут не понять, — твердо проговорил Никита. — Грызи кочерыжку, убогий. Турусы тут разводить… Иуда хренов. Я тебе, как другу, а ты, падла…

Гоша растерянно улыбался. Он явно не ожидал такого поворота событий.

— Ну, ты… — предостерегающе выговорил Вадик. — За базар и ответить можно… Ты, Никита, хорошо подумал?

— Хорошо он подумал! — выскочила вперед Анна. — Он решил порвать со своей прошлой жизнью и сбросить с себя груз прошлых ошибок.

— В натуре, — подтвердил Никита.

— Как знаешь… — зловеще выдохнул Гоша и медленно-медленно потащил из кобуры неправдоподобно большой пистолет.

В дальнейшие мгновения Никита не думал ни о нем. Отточенный годами бандитской жизни инстинкт взметнулся в нем. Инстинкт швырнул его вперед, инстинкт же заставил мощное тело Никиты двигаться молниеносно. Никита поднырнул под занесенным кулаком Вадика, но добраться до предателя-Гоши все-таки не успел. На пути его возникла откуда-то туша Олега Сорвиголова. Олег обхватил Никиту поперек туловища, как делают страстные, но грубоватые любовники перед долгим поцелуем, и сильно ударил лбом в переносицу.

Анна вскрикнула. Никита отлетел в сторону и наткнулся на каменный кулак Вадика, который врезался в его челюсть так мощно, что Никита как подкошенный рухнул на колени и замотал головой, словно бык, отгоняющий слепней.

— Вот так, — возник в сыром ночном воздухе голос Гоши Северного. — Не надо было рыпаться. А теперь телку…

Расслышав последние слова, Никита зарычал и вскочил на ноги. Вадик снова бросился на него, но Никита мгновенно отпрыгнул в сторону, а когда Вадик пролетел мимо него, зарядил тому каблуком ботинка под колени — Вадик с проклятиями ухнул в ближайшие кусты.

— Держи ее!

Никита развернулся на эти слова — Олег Сорвиголова, схватив Анну за волосы — за прекрасные золотистые волосы, тащил девушку к угрюмо молчащей машине. На потном лице Олега застыла ухмылка. Никита шагнул к нему и, отметив долетевший откуда-то сбоку голос Гоши:

— Сорвиголова! В машину ее, суку, тащи! — вдруг вспомнил, что в руках у него зажата массивная астролябия.

Никита широко размахнулся.

Олег Сорвиголова поздно заметил Никиту. Возможно, он вообще его не заметил бы, если бы не предостерегающий окрик Гоши — но и в том и другом случае ничего сделать не смог. Позолоченная махина астролябии со свистом рассекла стылый воздух и тяжко опустилась на знаменитую голову Олега.

Олег раскрыл рот, выпустил золотые пряди и снопом повалился на асфальт.

Тяжело дыша, Никита посмотрел на астролябию в своих руках. Позолоченные лопасти были неисправимо изувечены. Потом перевел взгляд на неподвижно лежащего на земле Олега, вокруг головы которого стремительно расплывалось темное пятно.

— Это неслыханное безобразие! — вывел его из ступора пронзительный голос Анны. — Государство, которое дает возможность каждому добропорядочному гражданину право на самосовершенствование, кажется, забывает о наличии индивидуумов, которым незнакомо само понятие моральных принципов… Государство…

Неизвестно что наговорила бы поколебленная в своих светлых убеждениях девушка, если бы ее не прервал хриплый голос Гоши Северного:

— Ну хватит, бляди! Доигрались!

Никита повернулся к Гоше и прежде его самого увидел черное и смертельно опасное дуло пистолета, направленное прямо ему — Никите — в грудь.

— Хватит, — повторил Гоша. — Доигрались. Не ожидал я от тебя, Никита, такой херни, не ожидал. Пахан наш, Женя Петросян, говорил мне: не дави слишком сильно на пацана — то есть на тебя, — не дави… Он сам образумится, нужно его только на правильный путь наставить. А ты вон как…

Гоша указал глазами на безмолвное тело Олега Сорвиголова.

— И теперь, — вздохнув, продолжал Гоша, — мне не остается ничего, кроме…

Передернув затвор, Гоша не договорил. Да и не имело смысла договаривать.

— Гоша, — сглотнув слюну, позвал Никита. — Ты чего?

— А того, — деревянным голосом сказал Гоша и прищурил левый глаз. — Ты железяку-то брось… Все равно тебе не понадобится…

Никита шевельнул правой рукой. Гоша скосил глаза на полетевшую в кусты астролябию — и в этом была его ошибка, в которой не раз раскаивался и он сам, и не подозревающие об этом печальном случае официанты многих ресторанов, которые на протяжении всей последующей Гошиной жизни не раз и не два имели неосторожность предложить Гоше в качестве блюда к завтраку «яйца всмятку».

Как только Гоша на мгновение отвел от него глаза, Никита прыгнул вперед и нанес мощнейший удар ногой Гоше между ног. Гоша выронил пистолет, свел вместе колени, закатил глаза к равнодушному небу и тихо-тихо что-то пропищал, перед тем как ничком свалиться к подъездным ступеням.

— Готово, — хрипло сказал Никита, поворачивая к Анне.

— Готово! — ухмыльнулся невесть когда успевший покинуть место своего приземления Вадик.

Никита отступил назад, стараясь понять, куда подевалась Анна, — и пропустил тот момент, когда Вадик размахнулся астролябией. Старинный позолоченный прибор второй раз за минуту взлетел в ночном воздухе и опустился прямо на темя Никиты.

Ослепительной вспышкой разорвалась темнота, и Никита почувствовал вдруг, как ноги и руки отказали ему, словно бы отделившись от его туловища, мгновенно и слаженно, как будто осознав, что в них отпала всякая необходимость. Никита хотел вскрикнуть, но не смог произнести ни звука в пузырящейся золотыми отблесками радуге, в которую внезапно превратилась вспышка, ослепившая Никиту сразу после удара по голове. Чтобы хоть что-то сделать в эти страшные мгновения, Никита попробовал по шевелить своим туловищем — и это у него получилось. Секунду спустя он уже плыл по радуге, извиваясь на манер сперматозоида, плыл быстро, словно от чего-то спасаясь или к чему-то стремясь. Какие-то отрывочные звуки долетали до него из того мира, который Никита еще пару секунд назад считал родным:

— Нонсенс! — голосил пронзительный женский голос. — Что же происходит в конце концов? Почему стражи порядка не на месте преступления? Государство, в котором до сих пор можно найти индивидуумов, подобно… Никитушка! Что же они с тобой сделали? Сучары гуммозные! Волки-и-и… — Окончание женского вопля накрутилось на вибрирующую спираль милицейской сирены и утонуло в переливающихся волнах радуги, по которым Никита катился, уже не прикладывая к этому никаких усилий — все быстрее и быстрее.

Когда движение стало невыносимо быстрым, Никита замер, словно со всего размаху врезавшись во что-то мягкое и влажное. И тогда на него навалилась спасительная черная пустота.

Глава 2

Пробуждение давалось Никите с большим трудом — как будто он сдирал с себя глухое ватное одеяло, а за этим одеялом было еще одно, а потом еще одно, и груз бесконечных удушающих одеял тяжело давил на Никиту, сковывая руки и ноги…

«Постойте? — подумал он вдруг. — Какие руки и ноги, если у меня руки и ноги давно отвалились?»

Никита открыл глаза, пошевелился и первым делом заметил, что все положенные человеку при рождении конечности у него присутствуют. Сразу после этого Никита определил, что лежит на какой-то твердой ребристой поверхности, а над головой у него низкий потолок и ярчайшая электрическая лампочка, забранная в намордник из ржавого железа.

Никита рывком поднялся и сел, свесив ноги… ну да, с нар. Обычные тюремные нары, зарешеченное окно, за которым пухла безмолвная чернота.

— КПЗ, — сказал Никита сам себе и тут же заметил, что он находится в камере не один.

— Здорово, братан, — проговорил сидящий, обняв колени, на нарах у противоположной стены здоровенный дядька с переломанным во многих местах носом. — Очухался наконец?

— Очухался, — подтвердил Никита. Последние события вдруг промелькнули перед его глазами с такой молниеносной скоростью, что Никита даже поморщился, ощутив что-то вроде тошноты.

«Анна! — подумал он. — Менты… Сирена голосила, когда я вырубился. Значит, менты подоспели. С одной стороны, это хорошо — Анну они спасли. А с другой — довольно-таки хреново, потому что меня, судя по всему, поластали. Эх ты, мать твою… Надо же так глупо вляпаться. Теперь и моя судимость всплывет… И еще кое-что из последних подвигов. Если адвокаты не постараются, меня надолго упечь могут… Да какие на хрен адвокаты! Теперь Петросян злой на меня как черт! Я же против братвы попер…»

Никита помотал головой, и мысли его приняли несколько другое направление.

«Странно все-таки, что меня сразу на хату кинули, — думал он, — а не в больничку. Видели же, скоты, что я без сознания… Или рана моя была настолько неопасна?»

Никита пощупал затылок. Голова как голова. Волосы, которые не мешало бы постричь, растрепались. Никакой даже шишки нет.

Справа от Никиты раздалось глухое покашливание. Он обернулся и, увидев, озадаченно сморгнул. Всего в нескольких шагах от него на нарах сидел самый настоящий негр, голый и черный, как лужа мазута. Электрическая лампочка мерцала на его коже маслянистым отблеском. Никита снова сморгнул — нет, негр не был совсем голым — его бедра были обмотаны куском материи — черной и поэтому почти полностью сливающейся с цветом кожи.

— Чего смотришь? — ухмыльнулся дядька с перебитым носом. — Черных никогда не видел?

— Нет, — признался Никита. — Никогда.

— Я тоже — так близко, — сказал дядька. — А этот вообще какой-то дикий. Смотреть страшно…

— Ага. — Никита согласился и с этим, хотя вообще-то на дядьку с его изувеченным носом смотреть было не менее страшно, чем на негра.

— Сидит и глаза таращит всю дорогу, — продолжал дядька. — Зверюга. Не иначе как за людоедство посадили.

— Вряд ли, — с сомнением сказал Никита. — Мы же не в Африке. Он, наверное, студент какой-нибудь…

Негр, словно догадавшись, что разговаривают о нем, выкатил глаза, страшно оскалил зубы и хрипло прокаркал:

— Макамба! — при этом руками сделав в воздухе молниеносное движение, как будто кого-то душил.

«Да, — подумал Никита, глядя на страшного негра, — пожалуй, что и за людоедство».

— Вот и я говорю! — воскликнул дядька. А потом, присмотревшись, спросил у Никиты: — А тебя, вообще, как кличут?

— Никитой, — отозвался Никита.

— А я — Гмырь. Слыхал?

— Слыхал что-то такое, — подумав, ответил Никита. — Только не это… не обижайся, но я вспомнить не могу — где именно. Меня ведь по башке шарахнули так, что я не помню даже, как меня мусора поластали. Первый раз очнулся — только здесь.

— И я, — неожиданно проговорил Гмырь и потер указательным пальцем расплывшуюся в пол-лица переносицу. — Понимаешь, нажрался с братвой в «Славянском базаре», а потом… вроде разборка какая-то началась. Пальба, грохот… Дальше ничего не помню. Вчера открываю глаза, а на меня эта рожа смотрит…

Гмырь кивнул на негра, а тот клацнул зубами и снова прохрипел:

— Макамба!

— Во-во… Я уж думал, что поехал умом. Вроде место привычное — камера, а ничего понять не могу — негр, прямо как из кино про Тарзана, да еще вон тот крысеныш…

Никита посмотрел туда, куда кивнул ему Гмырь, и увидел четвертого обитателя камеры. Им был низенького роста мужичок в клетчатом строгом, хотя и порядком растрепанном костюме. В облике этого мужичка не было ничего примечательного, кроме, пожалуй, постоянно бегающих глазок. Мужичок сидел в углу камеры неподвижно, скорчившись, а глазки его метались из стороны в сторону, будто в камере гудел целый рой мух, и мужичок отслеживал движения каждой отдельно взятой.

— Эй! — гаркнул Гмырь, повернувшись к клетчатому мужичку. — Ты кто?

Мужичок вскинул маленькую голову и залопотал что-то на абсолютно незнакомом Никите языке. Впрочем, одно слово, несколько раз проскользнувшее в мяукавшей речи клетчатого, Никите показалось знакомым — «американа».

— Бормочет, как поп над покойником, — прокомментировал Гмырь. — А о чем — хрен его разберет.

— Говорит вроде, что американец, — неуверенно произнес Никита.

— Да ну? — удивился Гмырь. — А ты по-ихнему понимаешь, что ли?

— Макамба! — каркнул из своего угла негр.

— Не понимаю, — поморщившись, ответил Никита. — Я вообще ничего не понимаю… Ты это… говорил про кабак что-то?

— Ага, — подтвердил Гмырь, — кабак. «Славянский базар». Да ты что, братан, — это ж самый известный кабак в нашем городе!

Никита почесал в затылке. Вообще-то он неплохо знал саратовские рестораны, но среди них не было ни одного с таким названием. А название-то, кажется, знакомое… Где это он его слышал?

— Ну, ты даешь! — загоготал Гмырь. — Ты что — не местный? А я-то тебя поначалу за братка принял…

— А я он и есть, — огрызнулся Никита.

— Да? — гоготал Гмырь. — Какой же ты браток, если ты «Славянского базара» не знаешь? Под кем ты ходишь вообще?

— Женя Петросян пахан у нас…

От неожиданности Гмырь даже смолк на секунду, но, справившись с приступом естественного изумления, загоготал еще громче:

— Петросян? Евгений Натанович? Тогда у меня пахан — Юрий Никулин. Нет, брат, зря тебя все-таки на хату сразу кинули. Надо было тебе в больничке отлежаться. У тебя, видать, мозга за мозгу заехала…

— Оборвись, — чувствуя закипавшее внутри глухое раздражение, посоветовал Никита. — Ты-то сам кто такой? Я в Саратове всех знаю, а твою морду похабную ни разу не видел…

— В Саратове? — расплылся Гмырь в ухмылке. — Какого же хрена ты в Москве делаешь?

— Чего?!

— Я нажрался в «Славянском базаре», — пояснял Гмырь, — там меня повязали и сюда привезли. Значит, я в Москве и нахожусь. За каким хреном меня мусорам в Саратов тащить? Я там и не был ни разу.

— Макамба! — снова прокричал негр, который, видимо, в этой камере исполнял обязанности часовой кукушки, подающей сигнал через определенные промежутки времени.

— Заткнись ты! — рявкнул на него Никита, и негр смолк, тихо урча, как рассерженная собака. — Какая Москва? — вскочив с нар, воскликнул Никита. — Меня в Саратове повязали, значит, я в Саратове и нахожусь. И ты тоже. И этот Макамба…

— Макамба! — обрадованно завопил негр, услышав родную речь.

— И американец тоже! — Никита вытер со лба холодный пот и снова опустился на нары. — Ты меня не путай, — посоветовал он Гмырю, — у меня и так очко играет по поводу предстоящей беседы с гражданином следователем. Кажись, одного я грохнул, перед тем как меня вырубили…

Тут Никита заткнулся, сообразив, что наговорил лишнего — а откуда уверенность, что этот Гмырь не наседка? Или негр — вдруг его словарный запас не одно слово, а немного больше? В таком случае негр вполне может настучать следователю. Никому верить нельзя, а уж прежде всего — вот этому встрепанному клетчатому мужичку с его бегающими из стороны в сторону глазками.

Никита прилег на нары. Гмырь что-то еще говорил ему, презрительно усмехаясь, но Никита не слушал. Анна, Гоша Северный, Олег Сорвиголова — все это кружилось перед глазами Никиты, не давая ему покоя, — странно знакомое погоняло «Гмырь», встрепанный клетчатый, макамба…

— Макамба! — тоскливо позвал из своего угла негр, и Никита снова провалился в душное небытие.

Несколько минут он лежал, не ощущая почти ничего. Потом пришел к нему странный сон — будто заскрипела железная дверь, которую он, кстати, не заметил, когда был еще в сознании, и появившиеся в камере двухголовые мужики с обнаженными ножами невообразимых размеров стащили с нар упирающегося Гмыря и уволокли его. И негр Макамба, увидев двухголовых, будто бы побледнел от испуга настолько, что стала отчетливо видна его черная набедренная повязка, и клетчатый будто визжал на своем языке что-то непонятное.

Снова заскрипела железная дверь, и Никита проснулся.

А проснувшись, первым делом он повернулся к нарам, на которых лежал Гмырь, с целью рассказать последнему подробности странного сна — все-таки Гмырь хоть и был неприятным типом, но говорил по-русски, а не лепетал что-то на неизвестном языке и уж тем более не кричал — макамба!

— Макамба! — приветствовал негр проснувшегося Никиту.

— Пошел ты на хрен малой скоростью, — отозвался Никита и вдруг осекся, заметив, что никакого Гмыря в камере нет.

Негр Макамба сидит в своем углу, клетчатый мужичок нахохлился, как курица и, кажется, спит, а Гмыря нет. И двери — железной тюремной двери с кормушкой в верхней части — нет тоже…

«Как это так? — шевельнулось в обалдевшей голове Никиты. — Как может быть камера без двери? И окно какое-то странное… Как будто нарисованное. А Гмырь? Куда он подавался? Дернули на допрос, пока я спал? Да двери же нету…»

Тут мысли Никиты замкнулись в кольцо, и какое-то время он тупо пережевывал пришедшее ему на ум предположение о том, что дверь замаскированная, чтобы арестанты не смогли ее сломать.

— Макамба! — крикнул негр и прервал ход мыслей Никиты.

Никита встрепенулся.

Он вдруг вспомнил, где, когда и при каких обстоятельствах слышал это погоняло — Гмырь. Несколько дней назад — кстати, какой сейчас-то день? Или час? Никакого понятия о реально текущем времени Никита не имел, тем не менее продолжал свои мысленные рассуждения:

«Несколько дней назад я говорил с Гошей, — вспоминал он. — Сидели мы с ним за бутылкой, и я ему тогда сказал, что с братвой собираюсь прощаться, что завязываю. Он меня отговаривал, а я ему свое. Тогда он замолчал. Он еще как-то странно посмотрел на меня и перевел разговор на другую тему. Стал трепаться о каком-то московском авторитете, которого в кабаке свои же по пьянке завалили. Гмырь. Точно — он так и сказал — Гмыря завалили по пьянке свои пацаны. В кабаке. А кабак как назывался? Да, да, вот именно — „Славянский базар…“ Тогда как это я мог с Гмырем разговаривать, если того давно нет на свете?»

Никита приподнялся и тупо оглядел обитателей камеры — негра и клетчатого мужичка.

«А был ли этот Гмырь вообще? — пришла к нему в голову неожиданная мысль. — Может быть, и не было никакого Гмыря, а мне разговор с ним просто привиделся. Так бывает. Особенно, говорят, когда по башке получишь сильно. А мне этот Вадик астролябией засветил нехило. От души».

Тут Никита подумал о том, что таких отчетливых видений, как у него с Гмырем, наверное, вовсе не бывает. Или бывает? Никита все старался разобраться с грузом мучительных мыслей, которые путались, цепляясь друг за друга, — а тут еще и негр, словно чего-то испугавшись, начал орать без перерыва:

— Макамба! Макамба! Макамба!!!

Все это было так невыносимо, что Никита повалился на нары, закрыл уши ладонями и моментально вырубился.

Очередное его пробуждение было настолько необычным, что Никита склонен был предполагать, будто он вовсе не проснулся, а, напротив, — еще глубже погрузился в свой кошмарный сон.

Как только Никита открыл глаза, он убедился в том, что находится вовсе не в камере, а в какой-то громадной комнате, гулко громыхающей железом. Ни стен, ни потолка комнаты видно не было, впрочем, над головою Никиты тянулась тяжелая металлическая сетка, похожая на панцирную, но почему-то сразу было ясно, что это ни в коей мере не потолок. Но самое странное было в том, что Никита внезапно ощутил себя медленно бредущим куда-то в полутемные просторы комнаты в длинном ряду с другими людьми. Как могло получиться — чтобы он уснул в камере, а проснулся в колонне медленно и безмолвно бредущих людей, — Никита понять не мог.

Он споткнулся, только посмотрев себе под ноги, но тотчас выпрямился и пошел вперед, глядя в спину своего соседа.

«Прогулка? — вертелось у него в голове. — Ведут куда-то? Вертухаев что-то не видно. Ни одного… Как так может быть? Что это все-таки за тюрьма такая?»

До конца додумать эту мысль он не успел. Случайно подняв голову, он посмотрел туда, где — на расстоянии в добрую сотню метров — головная часть колонны немного изгибалась, так что можно было рассмотреть лица идущих впереди. От нечего делать Никита заскользил взглядом по этим лицам. А когда наткнулся на одутловатую физиономию Олега Сорвиголова, сначала не поверил своим глазам. Безумные и горячечные мысли закрутились в его сознании. «Олег тут! — думал, задыхаясь, Никита. — Значит, его тоже повязали… Значит, я его не убил астролябией. Но почему меня тогда здесь держат, если я его не убил? А его почему здесь держат, если он…»

Тут он смешался, но сквозь паутину серых запутанных мыслей сверкнуло ярчайшее воспоминание — Анна кричит… золотистые волосы намотаны на грубый кулак… где-то слева ухмыляющаяся рожа иуды Гоши Северного, зловещий и холодный отблеск пистолета…

— Суки, — пробормотал Никита и ни о чем уже больше не думал.

Он развел сцепленные за спиной руки, несколько раз разжал и сжал кулаки, глубоко вдохнул и выпрыгнул из строя.

Странно — кажется, никто не обратил на него никакого внимания. И вертухаев не было видно.

В несколько длинных скачков преодолев расстояние, отделяющее его от Олега, Никита схватил Сорвиголова за плечо и, сильно дернув, вытащил того из строя. Олег стоял, не поднимая сцепленных за спиной рук, бессмысленно глядя припухшими и совершенно неподвижными глазами куда-то в только ему одному известную точку полутемного пространства металлической комнаты.

— Узнал меня? — заорал прямо в лицо Олегу Никита. — Узнал?!

Тот ничего не ответил, все так же покачиваясь. Колонна людей плыла мимо них, ничего не замечая, не останавливаясь, похожая на бесконечную ленту конвейера.

— Что с Анной? — крикнул Никита. — Чего молчишь, гад?

И не в силах больше сдерживаться, он размахнулся и влепил кулаком прямо в переносицу Олега. Тот кувыркнулся и полетел назад, на мгновение смяв безмолвную колонну, а потом, поднявшись, вместо того чтобы броситься на Никиту, пристроился в образовавшийся прогал между каким-то низеньким оборванцем и двухметрового роста негром, очень похожим на знакомого уже Никите Макамбу.

Никита замер с открытым ртом. Олег, опустив голову и сцепив за спиной руки, поплыл дальше, не обращая на Никиту никакого внимания. Поведение Олега показалось Никите настолько не укладывающимся ни в какие рамки, что он отступил на шаг назад и растерянно заозирался, совершенно не имея никакого понятия о том, что ему сейчас делать…

«Это сон? — пытался сообразить Никита. — Я еще сплю или уже?..»

Но в неведении он оставался недолго. Услышав какое-то движение сзади, Никита обернулся, а обернувшись, немедленно обалдел — прямо к нему неслись, подпрыгивая на металлическом полу, трое двухголовых мужиков в каких-то удивительных, никогда Никитой не виданных шароварах, с громадными кривыми ножами в руках — у каждого из мужиков было по две головы, следовательно, по две морды — и морды такие, что при одном взгляде на них становилось ясно, что мужикам ничего не стоит пустить в ход свои ножи.

«Это сон, — подумал вдруг Никита. — Просто сон, и все тут… Не может, чтобы это было на самом деле… Сон!»

Он улыбнулся и вздохнул, словно понял, что-то очень важное для себя. Душа его обрела устойчивый покой.

«А раз это сон, — продолжил свою мысль Никита. — Можно немного позабавиться…»

И, растопырив руки, Никита пошел на двухголовых.

Первый из троих двухголовых вырвался вперед — к нему-то и шагнул Никита. Двухголовый клацнул обеими своими пастями, продемонстрировав клыки размером в Никитину ладонь, и взмахнул чудовищным своим ножом, явно намереваясь не попугать Никиту, а снести ему голову. На мгновение в груди Никиты поселился неприятный холодок, но Никита тряхнул головой и ловко отпрыгнул в сторону. Ножище просвистел мимо, давая возможность Никите еще несколько минут побыть в пространстве странного, но очень увлекательного сна — почему-то Никита был уверен, что, когда лезвие ножа все-таки доберется до него, сон моментально оборвется.

Развернувшись к пролетевшему мимо него двухголовому, Никита секунду прикидывал по какой из двух челюстей лучше всего врезать, но потом решил действовать по-другому. Он подпрыгнул вверх, тренированное тело его взметнулось и сжалось в комок, а когда пошло на приземление, Никита выбросил вперед ногу, крепко приложив каблуком ботинка двухголовому по шее.

Удар был такой силы, что Никита ожидал увидеть, как двухголовый полетит вверх тормашками, по меньшей мере пару раз перевернувшись в воздухе, — но странный мужик только пошатнулся и тяжело опустился на задницу, выронив нож.

Захваченный азартом схватки, Никита поднял нож — нож оказался удивительно тяжелым и неуклюжим — и, развернувшись, едва успел отразить выпад второго из двухголовых, подбежавшего к нему. Рука Никиты тотчас онемела. Он едва не выронил нож, но вовремя перехватил его обеими руками — и снова бросился на двухголового, который уже получил подкрепление в виде своего приятеля.

Теснимый двумя уродами, ловко размахивающими парой чудовищных ножей, Никита отступал к стенке — все отступал и отступал, каждую секунду ожидая встретить лопатками холодное железо поверхности стены — и все никак не встречая, — пока не вспомнил, что никаких стен в этой комнате он не видел.

Двое двухголовых прыгнули к нему одновременно.

От ножа первого мужика Никита удачно увернулся, а выпад второго еле-еле успел отразить. Руки Никиты уже порядком устали, нож тянул их к земле, да и сам Никита уже не вполне твердо держался на ногах.

«Если это сон, — думал он, — то сон довольно странный. Какой-то… чересчур настоящий. Руки совсем онемели и пальцы болят… А если я чувствую боль сейчас, то что будет, когда они мне засадят ножик между ребер? Когда спишь, совсем по-другому все… В действительности я бы с такими верзилами никогда сражаться не стал бы… А у этих еще — шесть голов на троих и два ножика… Сон? Гмыря не было? Двухголовые мужики, утащившие его, просто мне приснились? И это все сон?.. Но…»

Страшный удар швырнул его вперед. Никита краем глаза успел заметить, что это — первый из двухголовых, чьим ножом он сражался, оклемался от удара и, подкравшись сзади, двинул ему между лопаток своим кулачищем.

Выронив нож, Никита полетел прямо в объятия к двоим, наступающим на него, но они вдруг расступились, а один из них поднял нож над своими двумя головами. Когда Никита понял, что этот урод собирается сделать, то закричал.

Но было уже поздно. Ничего сделать Никита не успел. Он упал на колени, и громко свистнувший в стылом и неподвижном воздухе нож единственным страшным ударом срубил ему голову.

Никите показалось, что он даже успел заметить, как неуклюже падало его собственное обезглавленное тело, а голова катилась по металлическому полу — и вся окружающая ужасная действительность мелькала перед его глазами — вверх-вниз, вверх-вниз, — пока кто-то из двухголовых не остановил это страшное мельтешение, подняв отрубленную голову Никиты в воздух — прямо за волосы, которые вообще-то давно надо было подстричь…

Глава 3

Ничего удивительного не было в том, что, как только Никита снова пришел в себя, он первым делом одной рукой схватился за свою шею, а второй ощупал собственную макушку.

— На месте, — с глубоким вздохом пробормотал он. — Голова моя на месте.

— Еще бы, — услышал он чей-то голос. — Куда бы она делась?

Никита дико вскрикнул и вскочил на ноги. Земля дрогнула у него под ногами. Говорившего он не увидел, зато увидел нечто такое, что моментально забыл о донесшемся только что невесть откуда голосе. Как выяснилось, Никита находился в большой деревянной клетке, ржавыми цепями подвешенной к толстенной ветви дерева. Дерево — если это было все же дерево — было просто невероятных размеров. Никита посмотрел вверх — кроны видно не было, а гигантский ствол, примерно через каждые два-три метра снабженный массивными ветвями, уходил куда-то в темно-синие рваные облака. Никита опустил глаза и внезапно почувствовал дрожь в пальцах — как выяснилось, клетка его была подвешена на такой высоте, что в густом тумане не было видно земли.

Клетка медленно раскачивалась, отзываясь на малейшие движения Никиты. Ржавые цепи оглушительно скрипели. Держась руками за деревянные и, судя по всему, удивительно прочные прутья, Никита осторожно опустился на пол и вытер со лба ледяной пот.

— Что же это за дерево?.. — пробормотал он. — Ненормальное какое-то дерево… Не бывает таких деревьев… Сколько оно в высоту? Сто километров? Двести?

Никита снова приподнялся и, вытянув шею, просунул голову между прутьями — посмотрел вниз. Клетка опасно накренилась. Никита мгновенно вернулся в исходное положение, едва не лишившись ушей — от резкого движения клетка ухнула в сторону — и, распластался на холодном деревянном полу, уставясь в прыгающее синее рваное небо и обмирая от страха, он физически ощущал ужасную многокилометровую бездну, от которой был отделен всего несколькими сантиметрами досок. Когда ржавые цепи прекратили свои вопли, и на лицо Никите уже не сыпались бурые хлопья, и пол под ним перестал ходить ходуном, он осторожно приподнял голову и сел, обхватив колени руками.

«Что это такое? — думал он. — Все страшнее и страшнее… Ничего не понимаю… Должно же быть какое-то объяснение всему этому. Или нет? Должно, должно…»

— Должно, — вслух сказал он и вдруг замер, явственно услышал гаденькое хихиканье.

Никита вздрогнул, но вскакивать побоялся. Цепи-то толстые, да уж больно ржавые. Кто знает, если клетку раскачивать, то они могут порваться… А грохнуться с такой высоты. Не то что костей не соберешь… даже воспоминания о тебе не останется.

— Хотя, черт его знает, — пробормотал Никита. — Голову мне уже отрубали. Или не отрубали? Или мне все это привиделось? Камера, Гмырь, негр Макамба и этот клетчатый. Олег Сорвиголова. Он-то мне не привиделся… Или тоже привиделся… Ничего не понимаю…

— Ничего не понимает! — хихикнул гаденький голосок.

Никита снова вздрогнул.

— Кто тут? — позвал он.

— Кто тут? — немедленно передразнили его.

— Эй! — крикнул Никита и прислушался.

Ничего не было слышно, кроме посвистывания ветра и тонкого поскрипывания ржавых цепей.

«Ветер, кажется, поднимается, — механически подумал Никита. — Выдержат цепи, если ветер будет сильный? Клетка-то небось тяжелая…»

И вдруг новая мысль пришла ему в голову. Такая простая, что Никита даже не смог удержаться от смеха. Как же он раньше об этом не подумал.

— Да я же, кажется, просто-напросто с ума спятил! — проговорил он сквозь смех. — Только и всего. Когда Вадик засветил мне астролябией по башке, тут у меня шарики за ролики и заехали. Может быть, я до сих пор в отключке валяюсь и развлекаюсь тут всякими видениями. А где я сейчас на самом деле? В смысле в физическом плане? Наверное, в дурдоме. Врачи, наверное, вокруг меня… Может быть, я вообще в коме лежу, как овощ безмозглый.

Никита задумался. Смех его как-то быстро иссяк.

— Все-таки странно, — проговорил он медленно, — видения-то видениями, а ощущения вполне реальные. Как это мне голову отрубили? Никогда не забуду…

— Еще бы, — хмыкнул кто-то.

Никита замолчал.

— Голоса какие-то, — осторожно сказал он. — А когда голос есть, того, кто говорит, не видно, значит, я и вправду спятил. Как это так — голос есть, а говорящего нет.

— И говорящий есть, — услышал Никита. — И голос…

— Голос слышу, — озираясь, проговорил Никита, минуту помедлив, — а говорящего не вижу…

— А то, что ты не видишь, не значит, что меня нет, — ответил голос. — На Вал Ляю ты тоже не видишь, а он есть…

Никита понятия не имел ни о каком На Вал Ляю, но голос говорил вполне осмысленные вещи, поддерживал так сказать диалог. Никита еще раз огляделся по сторонам и, не заметив никого, ущипнул себя за бедро. И так и не понял — почувствовал он боль или нет. Потом снова прислушался — было тихо. Никита мотнул головой. Опять привиделось? То есть прислышилось?

— Эй! — позвал он, глядя в низкое рваное и какое-то очень чужое небо. — А кто такой этот На Вал Ляю?

Минуту не было ответа — Никита почти уже убедился в том, что его только что посетила очередная галлюцинация, теперь оборвавшаяся, как вдруг гаденький и тоненький голосок зазвучал снова:

— Ты что На Вал Ляю не знаешь?

— Нет, — снова вздрогнув, ответил Никита.

— Ну и дурак, — хихикнул голос.

И замолчал.

Никита подумал немного и внезапно понял, что совсем перестал бояться. Видимо, он уже настолько запутался и устал от постоянно меняющегося кошмара, в который попал, что давно перешагнул порог способности к удивлению или страху и теперь ждал развития событий с некоторым даже интересом.

— Сам дурак, — запоздало отозвался Никита. — И вообще, ты показался бы. А то так разговаривать неудобно.

Проговорив эти слова, Никита уставился на глухо нависшее над ним — словно драконье брюхо — чужое небо и стал ждать продолжения. Ждал он совсем недолго — примерно спустя минуту после того, как он произнес последнюю фразу, прямо у него над головой из пустого свистящего воздуха соткался маленький человечек со сморщенным младенческим личиком, украшенным, впрочем, массивными клыками. На безволосой головке человечка торчала пара совершенно козлиных рожек, а за спиной трепыхались серые, словно запыленные, крылья, очень похожие на гусиные, только немного побольше. В воздухе мгновенно распространился резкий запах серы и давно не чищенного птичника.

— Ну? — осведомился человечек тоненьким гаденьким голоском. — Так лучше?

Облизнув пересохшие губы, Никита поколебался, прежде чем ответить. Вообще-то разговаривать, не видя лица собеседника, не особенно приятно, но и смотреть на жутковатую мордочку рогатого младенца — тоже особенной радости Никите не доставляло.

— Да, — тем не менее сказал Никита. — Так лучше, пожалуй…

Человечек опустился чуть ниже, оглядел тесную клетку, в которой был заключен Никита, и присел на сплетение цепей, как будто сел на качели. Поерзал немного, устраиваясь поудобнее, потом удовлетворенно вздохнул.

Никита опасливо посмотрел на крылатого и отодвинулся слегка в сторону, чтобы не сидеть прямо под ним. Хоть человечек, на котором, кстати, не наблюдалось даже намека на какую-либо одежду, ни первичными, ни вторичными половыми признаками не обладал — как пластмассовый пупсик, все же кто его знает… Крылатые, они… У голубей тоже с первого взгляда ничего заметить нельзя, а вот обгадить сверху очень даже могут…

Человечек усмехнулся и поджал под себя маленькие пухлые ножки.

— Ну, — обратился он к Никите. — Рассказывай.

— О чем? — спросил, в свою очередь, Никита и отодвинулся еще дальше к краю клетки, забранному прочными прутьями — ржавые цепи опасно заскрипели, а клетка под тяжестью тела Никиты наклонилась немного в сторону.

— Как это о чем? — удивился человечек. — Тебе что, нечего рассказать? Надо же! Болтается в Смирилище и рассказать ему нечего…

— В Смирилище… — пробормотал Никита, догадываясь, что крылатый называет так, видимо, его клетку.

— Ну да, в Смирилище, — подтвердил человечек и топнул ножкой по креплению цепей. — В Смирилище просто так не попадают. Надо очень постараться, чтобы здесь оказаться. А я, как все цутики и полуцутики, просто обожаю интересные истории слушать. Ну, давай, чего там ты натворил?

«Цутики, — крутилось в голове у Никиты, — полуцутики… Куда я попал? С ума я, конечно, сошел, но не настолько же… Просто не верится, что у меня в голове такой бред мог родиться. И что этому уродцу рассказывать?»

— Началось все… дня два, наверное, назад, — осторожно начал Никита. — Или больше. Или меньше, не помню. Лежал я дома на диване и нажрался водки. Так, незаметно получилось — пил да пил по стакану, а потом вдруг — р-раз и пьяный…

— Постой-постой! — прервал вдруг его крылатый. — Как ты говоришь… на диване лежал дома… Это где?

— В Саратове, — сказал Никита.

— В Саратове, — повторил крылатый, и узкие припухшие глазки его при этом блеснули. — Давай, давай, очень интересно…

Никита кивнул и продолжал. Через несколько минут неожиданно для себя увлекся так, что пересказал крылатому все события, которые случились с ним за последнее время — обстоятельно и подробно, словно рассказывал это самому себе, чтобы разобраться наконец, что с ним происходит.

— Ну а потом налетают на меня три мужика, — тараторил Никита, размахивая руками так, что клетка раскачивалась из стороны в сторону, — а у каждого мужика, представляешь себе, по две головы…

— Ну, — ковыряя крохотным пальчиком в оттопыренной ноздре, комментировал крылатый совершенно спокойно, будто бы ничего удивительного в том, что у мужиков вместо одной головы было две, он не видел, — ифриты. Серьезные ребята. Сразу могли бы тебя в капусту порубить…

— Так я одному вклепал в грудины, — азартно продолжал Никита, — ножик отобрал…

— Ятаган? — теперь уже с явным удивлением в голосе переспросил крылатый, вытирая пальчик о крохотное бедро. — У ифрита ятаган отобрал?

— Ага… Тяжелый ножик такой… Начал отмахиваться от двоих оставшихся…

Крылатый выслушал рассказ Никиты до того самого места, где в качестве одного из персонажей появился он сам, а потом задумчиво протянул:

— Кого только в этом мире не встретишь… Значит, ты только что сюда попал? И уже умудрился в Смирилище угодить?

— Умудрился, — вздохнул утомившийся Никита. — Только вот никак не могу до сих пор понять — куда я попал? И как мне отсюда выбраться? А? Как?

Никита адресовал этот вопрос крылатому, но тот не слышал, явно о чем-то задумавшись. Никита вздохнул, отвел на секунду глаза, а когда вновь взглянул на крылатого, того уже не было.

— Ничего себе, — присвистнул Никита. — Эй! Ты где? Опять невидимым стал?

Никакого ответа он не получил.

— Весело, — самому себе сказал Никита. — Никто мне помочь не может. Даже объяснить… И этот фраер…

Он поднял голову. Налетевший невесть откуда ветер гудел в звеньях цепи, но клетка пока раскачивалась не особенно сильно. Никита лег на живот и подполз к краю. Просунул голову между толстых прутьев и снова посмотрел вниз. Серый ствол чудовищного дерева пронзал громадный пласт абсолютной пустоты и исчезал в маслянистом тумане, неподвижном и от этого, казалось, еще более страшном. Никита опять подумал вдруг о том, каково будет грохнуться с такой высоты, и передернул плечами.

Ветер тем временем все усиливался. Цепи, на которых держалась клетка, уже вполне ощутимо подрагивали, да и сама клетка начала медленно раскачиваться из стороны в сторону. Грубый деревянный пол под ногами Никиты тошнотворно колебался. Провисшее небо, проснувшись, угрожающе зашевелилось.

Никита огляделся. Гигантское пустое пространство — и сверху, и снизу. А он посередине — совсем один и совсем беспомощный. Он сглотнул.

Не зная, что предпринять теперь, он переполз в центр клетки и, как мог прочно, утвердился там.

«Смирилище, — вспомнилось ему. — Придумают же такое…»

В надсадное гудение запутавшегося в ржавых цепях ветра стали вплетаться какие-то посторонние звуки.

Никита живо перевернулся на спину — так оно и есть — прямо у него над головой медленно и очень неправдоподобно, как в мультипликационном фильме, из пустого и гулкого воздуха материализовался крылатый недоносок. Как он там себя называл — цутик? Или полуцутик? Теперь крылатый выглядел возбужденным до крайности — он прятал глаза, хихикал и потирал крохотные ручонки.

— Поступило предложение, — начал он. — Я тебя выпускаю отсюда, а ты мне оказываешь одну услугу…

— Выпускаешь меня? — не поверил своим ушам Никита. — Откуда? Из этой клетки? Из этого… Смирилища? Или?..

— Или, — хихикая, подтвердил крылатый. — Я так понимаю, ты домой хочешь. К своей… Анне? Так?

— Хочу! — заорал Никита, вскакивая на ноги, отчего клетка, жалобно скрипнув ржавыми цепями, прыгнула куда-то влево. Никита немедленно потерял равновесие и грохнулся на пол, откатившись к прутьям. — Хочу! — снова крикнул он, пытаясь подняться, держась за прутья.

— Не суетись, — верещал крылатый, тщетно стараясь перекричать вой ветра и крики Никиты. — Дай, я тебе объясню все…

Никита, так и не успев подняться, замер на корточках, даже, кажется, перестав дышать.

— Короче, так, — начал объяснять крылатый. — Я тебя выпускаю отсюда, ты оказываешься на земле — прямо там, где нужно…

— Дома? — обрадованно переспросил Никита.

— Да погоди ты! — наморщился крылатый и покрутил маленьким вздернутым носом. — Ветер поднимается. Не ори, и так ничего не слышно. Находишь мужика, его зовут Толик. Говоришь, что тебе нужно. Скажешь, что ты от меня, он тебя переправит куда надо. Понял?

— Понял, кажется, — ответил Никита. Он вдруг подумал о том, что не знает, как зовут этого крылатого. Цутик? Полуцутик? Но это, кажется, не имя…

— Как тебя зовут? — спросил Никита, а крылатый, вместо того, чтобы ответить, вдруг сморщился и непонятно хохотнул:

— Г-гы-ы…

«Чего я такого смешного сказал?» — удивился Никита и спросил снова:

— Тебя как зовут?

— Г-гы-ы… — опять хохотнул крылатый. — Имя такое. Среди полуцутиков самое распространенное. А тебя?

— Никита, — ошарашенно проговорил Никита.

— Ни-ки-та… — с усилием выговорил крылатый Г-гы-ы. — Ну и имечко… Ладно. Короче говоря, все понял?

Никита кивнул.

— Не забудь Толику сказать, что ты — от меня. Толик мой старинный приятель. Скажи, мол, кланяюсь ему, мол, и привет шлю…

Никита снова кивнул.

— Вот еще что… — Крылатый Г-гы-ы достал откуда-то, очевидно, прямо из воздуха, непонятную штуковину, пульсирующую и светящуюся, похожую одновременно и на будильник, и на ежа. Штуковину эту Г-гы-ы вручил Никите, специально для этого спланировав с цепей в клетку. — Там шнурок есть, смотри, — жарко дыша в лицо Никите серным запахом, сказал Г-гы-ы… — повесь себе на шею…

Там и вправду оказался шнурок. Неуверенно поглядев на висящего в воздухе прямо перед ним Г-гы-ы, Никита повесил теплую и пульсирующую штуковину себе на шею.

— Это брубнильник, — сказал Г-гы-ы, кивнув на штуковину. — Сглоты считать.

— Да, — сказал Никита, словно объяснение Г-гы-ы находил совершенно исчерпывающим.

— Все понял? — снова спросил крылатый, медленно поднимаясь вверх — под потолок клетки.

— Все, — выдохнул Никита.

— Тогда поехали…

Крылатый Г-гы-ы снова хихикнул, потер ручонки, как-то воровато оглянулся по сторонам, словно готовился сделать какую-то гадость — прищелкнул пальцами и совсем по-разбойничьи оглушительно свистнул.

И в ту же секунду Никита почувствовал, как пол деревянной клетки провалился у него под ногами… даже не провалился, а просто исчез, — и он сам, Никита, не имея теперь никакой опоры под собой, летит вниз. Ветер визжит у него в ушах, а серый маслянистый туман приближается со страшной скоростью — неумолимо, как скорая и верная гибель. Никита мгновенно задохнулся, кое-как прокашлялся, открыл рот, чтобы крикнуть, но снова задохнулся от того, что воздух, ставший вдруг плотным и очень горячим, ворвался в его легкие и заполнил все тело Никиты, как кипящая вода.

Он так и не понял, каким образом остался в живых — не брякнулся о землю и не разлетелся на тысячу частей. В общем-то брякнуться-то он как раз брякнулся, только слегка — и еще показалось ему, что, когда лететь оставалось всего пару метров, какой-то воздушный поток подхватил его, во много раз замедлив чудовищную скорость падения — Г-гы-ы, что ли, постарался? Не иначе.

Оказавшись на твердой поверхности, Никита огляделся. Ветер, бушевавший далеко наверху, отнес его на порядочное расстояние от гигантского дерева, а последние несколько минут Никита летел сквозь туман, ничего совершенно не видя. Да и когда из-за тумана показалась земля, он, честно говоря, крепко зажмурился, уверенный в том, что через несколько мгновений ему конец…

Туман — уже не такой плотный и темный — стлался по поверхности земли. В прозрачно-серых его клубах нечетко прорисовывались стоящие неподалеку низенькие дома… какие-то длинные заборы… одноэтажные строения, похожие на гаражи или на ангары. К одному из таких строений Никита и направился. Брубнильник пульсировал на его груди.

До гаража было немногим более ста метров. Никита шел, с радостью осознавая, что ступает по твердой земле и не ощущает под собой тысячи километров гудящей от ветра пустоты.

Дверь гаража была открыта, и полутемно было в гараже. Какая-то странного вида лампа мерцала там, но ее света не хватало даже для того, чтобы осветить саму себя. Никита постучал костяшками пальцев в железную дверь и прокашлялся. Никто ему не ответил, но в гараже кто-то был. Не может же пустота сама по себе пыхтеть, ворочаться и погромыхивать каким-то то ли железяками, то ли склянками?..

Никита открыл пошире дверь — она пронзительно заскрипела — и вошел в гараж. Остановился на пороге.

Сначала он не видел совсем ничего. Потом ему показалось, что лампа под потолком гаража, напоминающая чей-то мутный глаз, все-таки дает возможность что-то разглядеть. По крайней мере саму лампу. Она скорее всего и была настоящим глазом — она ворочала тяжелым зрачком и время от времени подмигивала Никите.

Никита сглотнул.

«Поскорее бы из этого отвратительного места выбраться, — подумал он. — Домой… Если на самом деле выберусь отсюда, уеду в другой город какой-нибудь. Займусь делом. Бизнесом. Любого рода. Только не связанного с антиквариатом. В жизни больше не прикоснусь к старинной вещи. Тем более — к астролябии…»

Никита прокашлялся. Глаза его вроде попривыкли к мутному желтоватому свету, колыхавшемуся в гараже, и Никита смог увидеть нечто такое, от чего у него немедленно сперло дыхание и защипало в носу.

Спиной к Никите стоял мужик в потертой и засаленной робе, в самых обыкновенных джинсах, отвисших на тощей заднице, — лохматый мужик, от которого и пахло-то вполне по-человечески — смазкой, бензином и какой-то еще милой автомобильной дрянью. Мужик, басовито бормоча что-то себе под нос, копался у непонятного аппарата — как показалось Никите, обыкновенной легковушки — чьи очертания еще не вполне ясно вырисовывались из желтоватого полумрака. У мужика в робе и джинсах не было ни крыльев, ни козлиных рожек — и голова была, кажется, только одна — большая такая, с торчащими на макушке нечистыми пегими волосами.

— Але! — позвал умилившийся родной и знакомой картине Никита.

Мужик оборвал свое заунывное пение, но оборачиваться явно не собирался — он что-то с усилием и скрежетом куда-то вкручивал.

— Але! — крикнул погромче Никита. — Толика мне как найти?

— А зачем тебе Толик? — глухо отозвался мужик.

— Надо, — сказал Никита. — Дело у меня к нему.

Мужик вздохнул и повернулся к Никите. Никита прищурился. Показалось ему, что-то необычное мелькнуло в облике мужика. Усы… длиннющие. Или?..

— Ну я Толик, — гнусаво сказал мужик. — Какое у тебя ко мне дело?

Никита всматривался в мужика, и мужик всматривался в Никиту. Кажется, обоим что-то не нравилось друг в друге. Наконец Толик задрал голову и смачно плюнул в глаз под потолком гаража. Что-то испуганно пискнуло, и глаз тотчас вспыхнул ярким светом, моментально залившим весь гараж.

— Постоянно филонит, гад, — проворчал мужик, поворачиваясь к Никите, — сил никаких нет. Зыркалка чертова. Обещал исправно работать, а только отвернешься — и уже темно. Халявщик…

Толик вдруг осекся, пристально глядя на Никиту. Вернее, на пульсирующую штуковину у него на груди. Да и Никите тоже было на что посмотреть при вспыхнувшем ярко свете. Никаких усов у Толика не было, а был длинный хобот, темный и складчатый, как кишка пожарного шланга. Хобот этот вроде бы только что безвольно висел книзу, а сейчас стал как-то нервно подергиваться, мокро всхлипывая.

— А откуда у тебя это? — спросил Толик, указывая на штуковину на груди у Никиты хоботом, который оказался вдруг гибким и сильным.

— Это бру… брубнильник, — пояснил Никита, — сглоты подсчитывать.

— Понятно, что сглоты, — проворчал мужик. — Откуда, говорю?

— Подарили, — коротко ответил Никита. Ему не понравилось, как этот Толик на него смотрел. Как солдат на вошь — сказал бы в этом случае Гоша Северный, который любил подобные хлесткие выражения. Да и вообще, этот Толик Никите теперь совсем не нравился — кому может понравиться человек с хоботом вместо носа? И — как выяснилось теперь при ярком свете исправно заработавшего глаза — возился Толик вовсе не с автомобилем, а… с каким-то странным механизмом, больше всего напоминающим крокодила, к которому вместо лап приделали колеса.

— Подарили, — проворчал снова Толик. — Ни хрена себе подарок… Ладно, что за дело у тебя?

— Меня надо отправить домой, — объявил Никита.

Толик хмыкнул.

— Куда именно? — спросил он.

— В Саратов, — пояснил Никита.

— Куда?! — вытаращил глаза Толик.

— В Саратов, — уже не так уверенно, как секунду назад, повторил Никита.

— Н-да… — промычал Толик и без усилий почесал хоботом под мышкой. — Такие нынче дела творятся, что и ехать дальше некуда. Значит, у тебя брубнильник — чтобы сглоты подсчитывать — и тебе позарез нужно в Саратов?

Никита кивнул.

— И что же ты, — осклабился вдруг Толик, — в Саратове с брубнильником делать будешь? Сглоты подсчитывать?

Этого Никита не знал. Он понял, что Толик явно не расположен к дружеской беседе.

— А! — вспомнил вдруг Никита. — Забыл самое главное! Меня же этот послал — Г-гы-ы!

Толик на мгновение замер. Потом хобот его напрягся и медленно стал подниматься вверх, как заносимая в гневе длань.

— Кто тебя послал? — негромко переспросил он.

— Г-гы-ы, — ответил Никита. — Друг твой старинный. Кланяется он тебе и привет шлет. Он говорил…

Тут Никита осекся и замолчал, услышав, как железная дверь гаража с грохотом захлопнулась у него за спиной. Глаз под потолком сиял теперь просто ослепительно. Толик вдруг подпрыгнул на месте, задрал хобот так, что стали видны мелкие, редкие зубы и заревел, наливаясь кровью.

В замешательстве Никита отступил и ткнулся спиной в железо.

«Вот дерьмо, — подумал он тоскливо. — Опять что-то не то сделал…»

— Г-гы-ы!!! — ревел Толик, пуская из хобота клубы дыма. — Ах ты падла! Да я тебя сейчас…

В руках у Толика вдруг оказалось по довольно увесистому обломку металлической трубы, а хобот метнулся к ближайшей полке и стянул оттуда нечто, выглядящее в точности как разводной ключ, только с громадными клацающими зубами вместо лопастей.

Никита ошарашенно оглянулся. Убежать некуда. Защищаться… нечем. Этот сволочной крылатый Г-гы-ы втравил его в довольно пакостную историйку. А чего Толик так взбеленился? Может быть, этот Г-гы-ы ему вовсе не друг? А как раз наоборот?

«Перья повыщипываю у этого летуна, — яростно подумал Никита. — И рога поотшибаю. Если, конечно, выберусь отсюда…»

— Брубнильник нацепил, сволочь! — орал Толик, размахивая трубами и зубастым разводным ключом. — Я тебе, гад, покажу брубнильник!

Он подступал все ближе и ближе и, наверное, все-таки размозжил бы Никите голову одним из своих орудий, если бы Никита не стряхнул бы с себя оцепенение и не начал бы действовать.

Перво-наперво Никита сделал то, что на его месте сделал бы каждый решительный человек — то есть отвлек внимание противника, а именно схватил первую попавшуюся железяку и швырнул в похабно подмигивающий под потолком глаз. Раздался дребезжащий визг, и гараж мгновенно погрузился во тьму. Никита, почувствовав движение впереди себя, отпрыгнул в сторону — и очень правильно сделал, потому что мимо уха его просвистело что-то тяжелое и с лязгающим звуком влепилось в стену гаража.

— Ах вот ты как! — взвыл разъяренный Толик. — Да я тебя на мелкие кусочки!… Ты где, падла?.. Комарик! Ищи его, Комарик.

Что-то тяжело и обжигающе горячее заворочалось рядом с Никитой.

«Тот самый крокодил на колесиках, — догадался Никита. — Никакая это не машина, а вполне живая зверюга. И, кажется, очень опасная… Надо же какое прозвище ему придумал — Комарик!»

Никита не видел ни зги в полной темноте гаража, но движение воздуха ощущал. И приближение опасности тоже. Как только раскаленная туша Комарика приблизилась к нему вплотную, он отшатнулся в сторону. Массивный Комарик, который явно намеревался расплющить Никиту в подобие отработанной жевательной резинки, тяжело ударился о железную стену — где только что стоял Никита — и, пробив ее, вывалился наружу.

Неплотный серый маслянистый туман тотчас пополз в гараж через порядочных размеров дыру с неровными, зазубренными, опасно поблескивающими краями.

Это был шанс, и Никита понимал, что в данной ситуации его было бы глупо не использовать.

Поэтому Никита кинулся к дыре, подпрыгнул и вылетел наружу. Удачно увернулся от клацнувших рядом с его ногой клыков Комарика и, как это называется у спортсменов, «взял низкий старт» и рванул, вскочив на ноги, с той скоростью, на которую только был способен.

Оглянулся Никита только один раз — когда был уже достаточно далеко от опасного места — у покалеченного гаража бесновался Толик и хлестал хоботом сжавшегося у его ног Комарика.

Никита перевел дыхание и побежал дальше.

Черт его знает, сколько он бежал. И черт его знает, сколько прошло времени с тех пор, как он перешел на шаг. Никита только раз останавливался, чтобы оглядеться. Никакой, кстати говоря, одышки и никакой усталости он не чувствовал. Чувствовал только сильное желание закурить, но сигарет, конечно, не было.

Вокруг стлался все тот же маслянистый туман. Изредка попадались Никите по дороге невысокие столбы, на которых, уцепившись парой щупальцев за верхушки, торчали те самые странные животные, имевшие вместо туловища один огромный светящийся глаз. Никита первое время испуганно шарахался от таких столбиков, но потом перестал, поняв, что в этой местности подобные зверюги используются в качестве осветительных приборов.

Никаких ориентиров вокруг Никиты не было. Только очень скоро вырос вдали силуэт гигантского дерева. Никита опасался, что, блуждая в тумане, он ненароком может вернуться к гаражу Толика, и поэтому направился к дереву.

И в принципе не особенно удивился, когда увидел у подножия дерева скромно сидящего на какой-то кочке Г-гы-ы. Да еще и не одного, а в компании с точно таким же крылатым, клыкастым и рогатым созданием.

— А вот и наш герой, — проговорил Г-гы-ы лениво и потянулся. — Подходи, подходи, не обидим… Познакомься, мой товарищ и, так сказать, собрат Д-ды-ы… Тоже, конечно, полуцутик.

— Очень приятно, — вежливо проговорил Д-ды-ы и приветливо помахал крыльями.

«Все, — решил про себя Никита. — Хватит с меня. Цутики-полуцутики. Добраться бы мне до твоего горла — я бы тебе сейчас показал… Только бы он опять не сделался невидимым…»

Заложив руки в карманы брюк, Никита приближался к полуцутикам, стараясь никак и ничем не выдать своего состояния, которое, надо сказать, было далеко от спокойного. Только сейчас он заметил, что штуковина, висящая у него на шее, перестала пульсировать.

— Скорее же! — поторапливал Г-гы-ы. — Чего ты, как этот?.. Давай сюда брубнильник!

— Зачем? — осведомился Никита, останавливаясь прямо напротив крылатого паскудника. — Сглоты считать?

— Ага, — подтвердил Г-гы-ы и поднял маленькую пухлую ручку.

Брубнильник вдруг, будто живой, слетел с шеи Никиты и послушно опустился в ручонку Г-гы-ы. Да, может быть, этот самый брубнильник и был живой? Он же пульсировал…

Получив обратно свой брубнильник, Г-гы-ы встряхнул его, поднес к уху и пару раз грохнул о коленку. После этого посмотрел на него и, очевидно, остался очень довольным тем, что увидел — поскольку хмыкнул и предъявил брубнильник Д-ды-ы.

— Видал? — горделиво спросил Г-гы-ы, обращаясь явно не к Никите. — Пятьдесят два сглота. А ты говорил, он и десяти не продержится.

— Кто ж знал, — ответил Д-ды-ы и вздохнул. — Толик-то вообще матерый… Я думал, он как твое имя услышит, так заведется моментально. И брубнильник этот у него поперек хобота давно стоит. Помнишь, как ты его заставил в каменоломнях пятьсот сглотов отрабатывать, после того, как самолично брубнильник отрегулировал, чтобы каждый сглот шел за двадцать миллионов квазисглотов. А плата та же…

Г-гы-ы захохотал. Потом оборвал себя внезапно и хлопнул по плечу своего крылатого приятеля.

— Гони фишники, — сказал Г-гы-ы, — как и обещал — три штуки. Проиграл.

— Проиграл, не спорю…

Д-ды-ы снова вздохнул, но вдруг хихикнул:

— Все-таки мой проигрыш поменьше, чем проигрыш Толика, — заявил он. — Пятьсот сглотов, когда каждый за сглот за двадцать миллионов квазисглотов идет… Было дело…

— Будет знать, как со мной спорить, — хвастливо усмехнулся Г-гы-ы.

Он, видимо, хотел добавить еще кое-что, но не смог произнести ни слова. Подобравшийся почти вплотную к нему Никита схватил его за горло. Г-гы-ы задергался, как самый настоящий младенец, сморщил свое крохотное личико и тонко запищал.

— Не отпущу, — разобрав в пищании крылатого паскудника определенный смысл, прохрипел Никита. — А ну, выкладывай, сволочь, все как есть… Я тебе покажу… гладиаторские бои. Ставки он на меня делает… Задушу, скотина!

— Предупреждаю, — сдавленным голосом выговорил вдруг Г-гы-ы. — Я полуцутик. А полуцутиков трогать запрещается… То есть не рекомендуется.

— Пошел ты! — немедленно отозвался Никита и еще сильнее сжал пальцы.

Глава 4

И тут же землю кто-то со страшной силой выбил из-под ног Никиты. Ствол чудовищного дерева — с полкилометра в диаметре — вдруг уменьшился до размеров микроскопических и закрутился, как палочка в руках жонглера. Что-то подхватило Никиту, подняло в воздух и с размаху шваркнуло о землю.

Когда внезапно поднявшийся ветер утих, и ствол дерева обрел свои настоящие размеры, Никита вдруг ощутил себя лежащим у его корней, а в руках сжимающим не шею Г-гы-ы, а собственную ногу возле лодыжки. Отпустив ногу, Никита выругался.

Г-гы-ы же фланировал неподалеку. Увидев, что Никита пришел в себя и уже поднимается на ноги, Г-гы-ы взмахнул крыльями и подлетел к нему поближе.

— Ты чего! — заверещал он тонким голосом. — Совсем дурной? Я же полуцутик! Я же тебя в порошок… Да ты… Да ты мне вообще-то нравишься, — неожиданно мягко закончил Г-гы-ы. — Я таких прытких давно не встречал. Надо же, только-только у нас появился, а уже попал в Смирилище, дрался с ифритами, целым и невредимым ушел от разъяренного Толика. Слушай, а он, может быть, еще и Комарика своего на тебя натравливал?

— Натравливал, — механически проговорил Никита.

Он вдруг почувствовал, что устал. Смертельно устал от мельтешащей вокруг него чертовщины, а больше всего — от того, что ничего не понимает в происходящем. Никита поискал глазами, куда бы присесть, но ничего подходящего не увидел. Тогда он просто опустился на корточки, а из этого положения повалился на задницу — и так остался сидеть, упершись ладонями в какую-то особенно твердую и холодную чужую землю.

— Поступило предложение, — проговорил вдруг Г-гы-ы, внимательно поглядев на Никиту. — Мы с тобой работаем в паре. Я заключаю пари, а ты… делаешь так, чтобы я выиграл. То есть мы выиграли. Фишников подзаработаем, а?

— Пошел ты, — устало огрызнулся Никита.

Крылатый подлетел поближе и присел на землю рядом с Никитой. Теперь он казался и вовсе крошечным — не больше средних размеров кошки.

— Да не переживай ты, — сочувственно пискнул Г-гы-ы, — со всеми бывает… Рано или поздно случается. Это мне переживать надо. Во-первых, со мной подобное никогда случиться не может, а во-вторых… этот ублюдок Д-ды-ы под шумок свалил. Это не он тебя, случайно, на меня науськал? Чтобы фишников мне не платить?

Никита промолчал. Помедлил немного и Г-гы-ы. Потом вздохнул и погладил Никиту по затылку одним из своих крыльев. Никита поморщился, почувствовав аромат серы и нечищенного птичника.

— Не горюй, — снова сказал Г-гы-ы, — все-таки для вашего племени это неизбежно. Для людей-то… Как там говорится у вас — все здесь будем…

— Где? — насторожился наконец Никита. — Чего ты мне паришь-то?.. Со всеми бывает. Что — бывает?

— А ты ничего еще не понял, дурачок? — ласково осведомился крылатый. — Ведь ты же умер. В тот самый момент, когда тебе астролябией по башке засветили. Все вы люди смертны, и что самое интересное — сами не знаете, в какой точно момент. Вот так и с тобой…

— Я умер?!

Никита попытался подняться, но не смог. Ему показалось, что ноги его вросли в землю, как корни того чудовищного дерева. Он открыл рот, чтобы сказать крылатому о том, что совсем он не умер, но отчего-то вдруг почувствовал холод в затылке и в левой стороне груди. И только сейчас понял, что сердце у него не бьется. Совсем. Давно — с того самого момента, как массивные золоченые плоскости астролябии коснулись его затылка.

А поняв это, Никита закрыл глаза и повалился на спину.

* * *

— Итак, — начал полуцутик Г-гы-ы, — поехали с самого начала. То есть с самого конца. Странно, что ты сам так ничего и не понял. Поехали… Наш Никита получает астролябией по башке. Что дальше? Приходит в себя Никита уже на тюремных нарах. Решает, что его повязали подъехавшие менты (кстати, у нас эта инфраструктура называется так же — по крайней мере в народе), а рана на голове не опасна, тем более что в связи с ней никакого дискомфорта он не ощущает. Однако общение с сокамерниками заставляет нашего Никиту задуматься. Они все из разных городов. Более того — из разных стран и континентов. Никого из них Никита, конечно, не знает, хотя имя одного кажется ему знакомым. Гмырь, да? Сокамерники тоже в недоумении. Оказались они все в одной камере при довольно странных обстоятельствах, как, например, Гмырь, которого застрелили уже тогда, когда он был невменяем. Находятся они в камере довольно давно, хотя точно сказать не могут — сколько времени. Их не кормят, не водят к… как это называется?.. К следователю не водят, окно зарешечено и закрыто намордником так, что из него ничего не видно. Голод они ощущают, но слабый. Вообще, обитатели камеры приходят к выводу, что их подвергают особого рода… прессовке. Правильно говорю — прессовка? У нас, кстати, тоже такой термин есть. Продолжаем…

Г-гы-ы, сложив крылья и потирая ручонки, прохаживался взад-вперед, на манер лектора. Время от времени он останавливался и поднимал вверх указательный палец.

— Неожиданно один из сокамерников, — продолжал он, — имя которого Никите показалось смутно знакомым, в то время, пока другие спят, исчезает. Он больше не появляется, а Никита вдруг вспоминает давнишний мельком слышанный разговор о том, что этот человек вроде как недавно убит в одной из разборок. А разъяснить эту загадку он не может — человека-то больше нет. Никита, естественно, мечется по камере, бьется головой о стены — беспокоится о судьбе своей девушки. Или ты не бился? Ну я же говорю — крепкий ты парень… Или все-таки бился? Не важно… Уставши биться головой о стены, Никита засыпает, а вновь ощущает себя — идущим по длинному тюремному коридору в строю таких же, как он, заключенных. Он поражается такой резкой смене декораций, но вдруг его внимание привлекает один из его соседей — тот самый Олег, которого тоже астролябией по башке… Вне себя Никита на него бросается, избивает, требует, чтобы тот сказал ему, что случилось с его девушкой, но тот вообще ничего не говорит, а неизвестно откуда появляются огромные страшные двухголовые мужики — ифриты они называются, Никита, ифриты, — хватают нашего Никиту. Вконец обалдевший от такого поворота событий, он вновь отрубается. В очередной раз Никита приходит в себя и видит, что находится в клетке, подвешенной на гигантском дереве. Расстояние до земли такое, что внизу не видно ничего, кроме густого тумана. Тут нашему Никите ничего другого не остается, как прийти к выводу, что он просто-напросто сошел с ума. В этом мнении он утверждается полностью, провисев какое-то время в клетке, и поэтому появление маленького крылатого человечка воспринимает почти совершенно спокойно. Кстати, я не человечек. То есть не человек. И не маленький. Среди полуцутиков и еще меньше есть… Маленький крылатый человечек, который, чтоб ты знал, пролетал мимо и заинтересовался узником чисто случайно, представляется Г-гы-ы и завязывает с Никитой разговор. Кстати, цутик — это, если на ваш понятийный код переводить, будет что-то вроде… бога. А полуцутик — соответственно полубог. Понял теперь, на кого руку поднял? Полуцутик я. Летаю где хочу, делаю что хочу. И все мне можно. Конечно, в компетенцию цутиков влезать не желательно, а все остальное… Вообще-то наше племя обязано следить за вашим — мы хозяева здешних миров, но мне кажется, что умершие люди и другие разумные существа сами прекрасно за собой следят. К тому же развлекаться мне больше нравится, чем следить… Что там дальше? Полуцутик, то есть я, выпускает Никиту из клетки. Поступает то есть благородно… Так, эпизод с Толиком пропускаем. Что еще осталось непонятным?

— Все непонятно, — слабым голосом ответил Никита. — Почему я чувствовал боль, голод… курить вот хочу…

— Это? — переспросил Г-гы-ы. — Это остаточное явление. Ты еще некоторое время, извините, гадить будешь по привычке. И есть соответственно. Вообще-то ничего этого тебе чисто физиологически не надо, но привычка есть привычка. Так, на чем мы остановились? Ага, Никита все еще думает, что он сошел с ума. Но полуцутик Г-гы-ы, то есть я, объясняет ему, что он вовсе не сошел с ума, а умер. И камера, куда он попал сначала, что-то вроде одной из бесчисленных ячеек приемника-распределителя загробного мира, которому придали форму места, привычного для Никиты и людей, сходных с ним по образу жизнедеятельности. После того как Никита дождался своей очереди, его отвели бы на пункт распределения, где он получил бы направление на какую-либо должность в структуре собственно нашего загробного мира. Но Никита нарушил стройный порядок и был за это наказан — на неопределенный срок подвешен на дереве в клетке-Смирилище.

— Загробный мир, — простонал Никита.

— Ага, — кивнул рогатой головой Г-гы-ы, — он самый. Первый загробный мир, в цепочке миров стоящий сразу после вашего… Как он там называется ваш — Земля? Дикое название какое-то… Наш-то мир так и называется — Первый загробный. Загробные миры представляют собой непрерывную бесконечную цепь. То, чем все управляется, находится очень далеко от этого мира (а где, не знает вообще никто, даже цутики и полуцутики не знают). Чтобы было проще — берем за точку отсчета — мир, где мы с тобой сейчас находимся. Этот мир — место загробной жизни землян и существ, населяющих некоторые измерения, где условия жизни сходны с земными. В следующем по цепи мире люди также присутствуют, но в меньшем количестве, потому что условия там для них не совсем привычны, но, кстати говоря, достаточно безопасны, так как вошедший в мир естественно приспосабливается к новой среде обитания. Тут один на всех язык и… все такое прочее. Это закон загробных миров. Понятно?

— А как же мне попасть домой? — снова спросил Никита.

Полуцутик шумно выдохнул.

— Ты, Никита, дурак или как? — осведомился он. — Ты же умер! Ты для мира живых не подходишь. Твое тело, между прочим, уже закопали… То есть похоронили, как это у вас называется.

— А это что? — спросил Никита, погладив себе по руке дрожащей ладонью.

— А это ты сам, — объяснил Г-гы-ы, — твоя сущность. Это то, чем ты сам себя представляешь. Тебе еще, между прочим, повезло — ты появился у нас таким, каким был в своем мире. У некоторых людей с воображением нелады — или вообще воображение отсутствует. Толик — яркий тому пример. Думаешь, откуда у него хобот? Он пока не умер, считал, что здоровый, как слон. Нравилось ему это сравнение. Вот и получил. И это еще ничего — я был знаком с одним писателем — тоже из ваших, из людей, — он писал детские книжки про аквариумных рыбок. Как ты думаешь, в каком виде он здесь появился?

— В виде рыбки? — предположил Никита.

— В виде аквариума, — сказал Г-гы-ы, — такие вот дела… Все бы ничего — и в таком виде жить можно, если, конечно, не увлекаться альпинизмом… — Полуцутик прокашлялся и развел руками.

Никита попытался представить себе занимающийся альпинизмом аквариум — ничего у него не получилось. И это неплохо, подумал он вдруг, что у меня воображение не развито. Невелика радость жить с хоботом, как Толик. Или еще чего похлеще. Гоша Северный, например, когда пил на халяву, жалел, что он не цистерна — в цистерну, говорил, больше жидкости умещалось бы…

— И еще одного писателя знал, — продолжал Г-гы-ы, — так тот вообще превратился в гибрид корнеплода и человека — потому что всю жизнь об одушевленных корнеплодах писал.

— Да, — сказал Никита, пропустивший эти слова мимо ушей, потому что был занят обдумыванием более важной мысли. — Я вот чего не могу понять… Ты говоришь, все тут у вас, как и у нас почти… Свои менты, своя братва, свои олигархи… как они у вас называются — цутики и полуцутики… Все, как у живых. А зачем это все мертвым?

— Как это зачем? — обиделся цутик. — Вот ты в своем мире жил, задумывался, зачем живешь?

Никита пожал плечами.

— Так и здесь, — определил полуцутик. — Каждый для себя какую-то цель находит…

— Ну, я-то свою цель теперь совершенно точно понимаю, — проговорил Никита и поднялся на ноги. — Выбраться из этого вашего болота и вернуться домой.

— А вот этого нельзя, — забеспокоился Г-гы-ы, — я, как полуцутик, хоть и только исполняющий обязанности надзирателя, все равно могу тебе сказать — нельзя это… Невозможно… Даже стремиться к этому нельзя.

— Невозможно? — переспросил Никита. — А чего ты тогда занервничал-то?

— Я не занервничал, — воскликнул полуцутик, — просто объясняю.

Никита хмыкнул и говорить больше ничего не стал. Г-гы-ы тоже замолчал и молчал довольно долго, присев рядом с Никитой. Потом вдруг тряхнул рогатой головой, взмахнул крыльями и взмыл на несколько метров от земли.

— Пошли, — сказал он. — Выпить надо. Как гласит местная поговорка — тут без поллитры не разберешься.

— А что, у вас тут пьют? — изумился Никита.

— У нас везде пьют, — строго заметил Г-гы-ы. — Пошли, угощаю…

* * *

Идти было в общем-то не особенно и далеко. Казалось бы, прошли они всего несколько шагов — то есть это Никита прошел, а полуцутик летел впереди, показывая дорогу, а уже минут через пять, как подумал не отвыкший от земного времени Никита, впереди показалось низкое строение, очень похожее на гараж злополучного Толика — настолько похожее, что Никита даже оробел у двери и вошел только тогда, когда Г-гы-ы, влетев, вылетел обратно и позвал:

— Чего стоишь?

Никита несмело шагнул внутрь.

«А что мне бояться? — подумал он вдруг. — Я же все равно мертвый. Убить меня не может никто… Надо, кстати, спросить, как тут местные поступают в том случае, если кого-нибудь надо укокошить».

Он перешагнул порог и огляделся. Помещение оказалось большим и, не в пример Толиковому гаражу, хорошо освещенным, наверное, потому, что в центре потолка светил не мутный глаз на щупальцах, а самая настоящая люстра, состоящая из полусотни восковых свечей. Люстра была выполнена явно под старину, и Никита, у которого с недавнего времени по понятным причинам проснулось глубокое отвращение ко всякого рода антиквариату, поморщился.

— Чего встал? — снова подлетел Г-гы-ы. — Пойдем сядем. Вон столик свободный.

— Присядем, — механически поправил Никита, продолжая оглядывать помещение.

— А?

— Надо говорить — «присядем», а не «сядем», — объяснил Никита.

— Ну-ну, — ухмыльнулся Г-гы-ы. — Пошли присядем.

Они заняли ближайший свободный столик. Никита присел на стул, а полуцутик просто опустился на поверхность стола, скрестив по-турецки маленькие ножки.

Столиков в этом помещении было около десятка. Почти за каждым сидели странные существа, представлявшие собой причудливую пародию на людей. Никита никого толком и не успел рассмотреть, а к ним уже направлялся… вернее, направлялась громадная крыса, одетая в странного вида балахон. Крыса уверенно держалась на задних лапах, а когда раскрыла зубастую пасть, выяснилось, что и говорит она на том же языке, что и Никита, немного, впрочем, растягивая свистящие и шипящие звуки. Никита ничему уже не удивлялся в этом мире.

— Добрый вечер-с, — учтиво проговорила Крыса. — Добрый вечер, господин полуцутик и господин… друг полуцутика. Желаю вам приятно провести время в этом очень приличном — смею вас уверить — заведении и…

— Короче, — прервал Крысу ставший вдруг хмурым Г-гы-ы. — Говори, чего надо и отваливай, носатая морда.

Крыса коротко сморгнула. Никита заглянул в ее вполне осмысленные глаза-бусинки и внезапно понял, что Крыса ничуть не обиделась на полуцутика, более того, она, кажется, привыкла к такому обращению и не подала никакого виду, что неприятно ей слышать это…

— Если изволите короче, — быстро проговорила Крыса, — то пожалуйста… Не угодно ли господину полуцутику и господину другу господина полуцутика несколько палочек пыха?

— Не угодно, — резко перебил ее Г-гы-ы, — у меня для пыха сегодня настроение не подходящее, а господин… Никита еще новенький у нас.

— Новенький? — удивилась Крыса и, повернувшись к Никите, мгновенно и почти незаметно обнюхала его. — Только-только с того света?

— Вали отсюда! — приказал полуцутик.

— Слушаюсь, — покорно склонила голову Крыса и с готовностью было повернулась, чтобы уходить, но Никита остановил ее.

— Что это за пых? — спросил он у Г-гы-ы. — Название многообещающее…

— Пых?.. — Г-гы-ы наморщился. — Не знаю, как объяснить… Пых он и есть пых. Неужели хочешь попробовать? Мы ведь вроде собирались выпить.

— И выпить тоже, — сказал Никита.

Крыса никуда не уходила. Она пристально смотрела на Никиту, шевеля седыми усиками на хитрой морде.

— Рано тебе еще, — проворчал Г-гы-ы, — я-то человек привычный, а ты у нас только появился. Неизвестно еще, как на тебя пых подействует… Ну, ладно, — сказал он, обращаясь уже к Крысе. — Дай одну палочку… Почем у тебя?

— Для первого клиента — бесплатно, — быстро проговорила Крыса и почтительно поклонилась Никите.

Она достала маленькую коричневую палочку, положила ее на стол — под ноги полуцутику — и, низко кланяясь, удалилась.

Никита поднял палочку — это оказался листок коричневой… кажется, бумаги, скрученный очень плотно. В бумаге шуршала какая-то травка. Никита размял палочку в ладони, понюхал и удивленно проговорил.

— Это же план!

— Чего? — переспросил Г-гы-ы.

— Ну, план, — повторил Никита. — Анаша то есть… Первый раз слышишь?

— Первый раз слышу, — признался Г-гы-ы, — всю дорогу это дерьмо пыхом называл, и никак по-другому…

— Ну-ка дай-ка покурить, — попросил Никита, зажав палочку в зубах.

Г-гы-ы щелкнул пальцами, и палочка зажглась сама собой. Никита несколько раз вчастую затянулся, подержал удушающий дым в легких и выдохнул с изумленным вздохом:

— Вот это да!

— Только не говори, что раньше пых пробовал, — недоверчиво глядя на него, проговорил Г-гы-ы, — неужели в вашем мире…

— А то как же! — весело откликнулся Никита. — В нашем мире и такое тоже есть. Только похуже качеством… А тут — прямо чистяк! И без всяких кулинарных примесей.

Г-гы-ы удивленно посмотрел на него, но ничего не сказал — только с явным интересом наблюдал за тем, как Никита докуривал палочку пыха.

— Ну вот, — проговорил Никита. — Первые приятные впечатления от вашего мира… А теперь… Ты обещал выпить?

— Ну да, — сказал Г-гы-ы, — сейчас…

Он свистнул, и из-за грубо сколоченного прилавка выскочил какой-то низенький человечек и резво заковылял к их столику, неся в руках поднос, на котором дымились громадные кружки, доверху наполненные чем-то горячим. Человечек донес поднос, не расплескав ни капли, что было более чем удивительно, поскольку ковылял человечек на трех ногах, а четвертая моталась сзади него на манер хвоста.

— Вот, — сказал Г-гы-ы, указывая на кружки. — Это и есть наша местная выпивка.

— Ну да, — хихикнул развеселившийся после палочки пыха Никита. — Ваша местная… Небось тоже, что и у нас — Что там — водка?

— Вод-ка… — проговорил полуцутик, — первый раз это слово слышу.

Никита наклонился над столом и заглянул в свою чашку. Черная жидкость, явно очень горячая… Запаха не ощущалось. Отхлебнув, Никита никакого вкуса не почувствовал, почувствовал только, как по его телу начало растекаться приятное тепло. Почти сразу же в голове стало ясно, а в груди появилось щекочущее ощущение счастья, какое бывает после стакана хорошей водки. Никита допил кружку обжигающей жидкости до дна.

— Неплохо, — оценил Никита. — И как это называется?

— К нашим словам ты непривычен, как я уже понял, — вздохнул Г-гы-ы, — вот попробуй выговори — «бухло…»

— Бухло, — повторил Никита и рассмеялся.

— Чего? — обиделся полуцутик. — Конечно, тебе наши слова смешными кажутся. Твое имя, между прочим, тоже не подарок. Как там — Ни-ки-та?

— Бухло! — снова проговорил Никита и закатился в приступе хохота.

— О-о! — прокомментировал полуцутик. — Пробрало тебя!

Он одним махом засадил в себя содержимое кружки и снова оглушительно свистнул.

— Ну что? — сказал он, подмигнув Никите. — Еще по кружечке бухла?

— Ага, — сказал Никита.

— Гадство, — помотал головой Г-гы-ы, — все настроение испортил.

— Я? — удивился Никита.

— Да не ты… А Крыса эта. Развелось их в последнее время. Из вашего мира все лезут.

— Нет, — сказал Никита. — У нас таких нет. То есть есть, конечно, но маленькие и не разговаривают. И уж тем более дурь не продают.

— Ты не понял, — поморщился полуцутик. — Эти Крысы — тоже ведь люди… были в прошлом. В твоем мире. Только вы не замечали. А как сюда переехали, так и приняли соответствующий вид — более отвечающий их внутреннему содержанию. И, как я понимаю, занимаются тем же, чем и в твоем мире занимаются. Продают палочки пыха, другую подобную гадость, шпионят. Вот за то, что шпионят, я их и не люблю. Сволочи… Хотя, с другой стороны, если б их не было, где бы я тогда палочки пыха добывал? А если по уму, то уничтожать надо таких.

Никита пожал плечами. Потом вдруг спросил:

— Как же это их убивать можно? То есть я хочу спросить, как в вашем мире можно кого-нибудь убить? Тут все и так мертвые…

— Ты слушаешь меня невнимательно, поэтому задаешь дурацкие вопросы, — наставительно проговорил Г-гы-ы, — я не сказал «убивать» — я сказал «уничтожать». Это не одно и то же. Уничтожить кого угодно можно — да так, что ни молекулы живой от существа не останется. Есть такие аппараты — Аннигиляторы. Суешь туда какого-нибудь типа и — р-раз. Нет его. Вообще. Ни в каком мире. Но Аннигиляторы только у высших правителей есть, а они их используют только в крайнем случае. Вот у вас в мире, я знаю, грохнуть кого угодно могут — да это и не страшно. Убитый просто переходит дальше по цепочке миров — и живет себе преспокойно там. А Аннигилятор…

Не договорив, Г-гы-ы передернул плечами и зябко встряхнул крыльями.

Никита попытался себе представить — как это, чтобы ничего от человека не осталось, совсем ничего — и, почувствовав непонятный озноб, поморщился.

И посмотрел на Г-гы-ы.

Г-гы-ы почесал свой вздернутый носик и задумчиво проговорил:

— У нас, у полуцутиков, есть такая примета — если нос чешется, обязательно придется выпить. Так по кружечке?

Местное бухло «бухло» оказалось штукой очень серьезной. После третьей кружки Никита называл Г-гы-ы Гошей, на что полуцутик не возражал, поскольку сам выпил три кружки и уже не мог с точностью сказать, как его зовут на самом деле. После четвертой кружки перед глазами Никиты уже кружились крупные звезды и целые созвездия — он видел их настолько явственно, что даже пытался узнать среди них Большую Медведицу. Зачем ему нужна была эта Медведица, Никита не знал, тем не менее вот уже несколько минут, не обращая никакого внимания на говорящего что-то полуцутика Г-гы-ы, жмурясь, глупо тыкал пальцем в железный потолок, пока Г-гы-ы не дернул его за рукав так сильно, что Никита повалился со стула на пол. Упав, Никита вскарабкался снова на стул и, не понимая совершенно ничего, стал смотреть на Г-гы-ы.

— …так вот, я ему и говорю, — продолжал спою речь полуцутик, уверенный, что после того, как он отвлек своего собеседника от какого-то непонятного занятия, тот станет его слушать, — так вот, я ему говорю…

Тут Г-гы-ы замолчал, потому что никакого собеседника перед ним не было. Он перегнулся через стол, посмотрел вниз, но тут выяснилось, что коварная выпивка и могущественному полуцутику затмила зрение — потому что он не видел ничего, кроме миллионов медленно раскачивающихся звезд.

— Никита! — позвал Г-гы-ы в звездную круговерть.

Никто ему не ответил. Г-гы-ы взмахнул крыльями, поднялся на полметра над поверхностью стола и тут же рухнул вниз. Вторая, третья и четвертая попытки взлететь также не удались. Тогда Г-гы-ы лег на живот и сполз вперед ногами со стола. Некоторое время он ползал на четвереньках, шаря перед собой руками, пока не наткнулся на спящего под столом Никиту. Немного подумав, полуцутик взобрался Никите на живот и свернулся клубочком, очевидно, собираясь тоже поспать. Однако от серной вони теперь проснулся Никита и, брыкнув ногами и извернувшись, сбросил полуцутика с себя на пол. Очнувшись, Г-гы-ы оглушительно свистнул и, наверное, от испуга снова обретя способность летать, пулей взвился в воздух, опрокинув стол, под которым лежали они с Никитой, и растворился в воздухе, оставив после себя только желтое облачко серного запаха.

Никита открыл глаза и приподнялся. Г-гы-ы нигде видно не было, это стало возможным определить, потому что понемногу звезды и созвездия исчезали из поля зрения Никиты.

— Гоша! — жалобно позвал Никита, приподнявшись.

Посетители железного шалмана, тоже крепко подзарядившиеся бухлом, гомонили довольно громко, потому что Никита не расслышал даже своего голоса. Он попытался подняться на ноги и с немалым удивлением понял, что это ему удалось.

— Ага, — вслух проговорил Никита. — Штука эта в кружках забористая, но и отпускает так же быстро, как и кроет… Надо бы еще… Однако этот крылатый паскудник свалил и, конечно, не расплатился.

— Шесть кружек, — услышал Никита голос четырехногого бармена, который, оказывается, уже стоял рядом. — Платить надо…

Хмель еще не полностью выветрился из головы Никиты — только этим можно было объяснить то, что Никита не признался бармену в своей финансовой несостоятельности, а, внезапно рассердившись, ляпнул ему кулаком между глаз.

— Помогите! — завопил бармен, рухнув и опрокинув чей-то столик. — На помощь! — еще громче заорал он, болтая в воздухе всеми своими четырьмя ногами.

Вообще-то это было довольно смешно, но никто почему-то не смеялся. Никита оглянулся и стал медленно отступать к выходу. Гомон посетителей мало-помалу смолкал — зато все увереннее и увереннее стали доноситься выкрики, содержащие просьбы призвать нарушителя порядка к ответу посредством милиционера. Никита вспомнил о двухголовых чудовищах, исполнявших в этом мире обязанности правоохранительных органов, и внутренне содрогнулся.

— Участкового позвать! — громче остальных выкрикнул какой-то длинный субъект, тощий до прозрачности, но с мощным бивнем, растущим посреди лба. — Эдуарда Гаврилыча!

Жизнь Никиты на планете Земля состояла по большей части из мордобоя, милиции, тюрьмы — и тому подобных нехороших вещей. Поэтому ничего удивительного не было в том, что фраза костлявого субъекта об участковом словно подбросила Никиту — и субъект незамедлительно получил прямой удар в челюсть, да еще такой силы, что пролетел несколько метров по воздуху, грохнулся о прилавок, но на пол не упал, а ссыпался по частям — сначала неуклюжие ноги, потом длинные руки; потом голова — грохнулась и покатилась куда-то в угол. Бивень глубоко вонзился в прилавок и остался торчать, как обрубок мачты потерпевшего крушение корабля.

Никита и сам не ожидал такого эффекта, поэтому немного растерялся. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы в напряженно потрескивающем воздухе не послышался явственно запах серы и под потолком не материализовался пьяный в стельку полуцутик Г-гы-ы.

— Ша, урки! — гаркнул полуцутик почему-то голосом Никиты, а когда толпа посетителей недоуменно смолкла, схватил своего собутыльника за шиворот и выволок из заведения.

* * *

Эдуард Гаврилыч был, как и весь состав загробной милиции, чистокровным ифритом. Ифриты в общем-то считались неплохими мужиками, хотя, конечно, были грубыми и неотесанными уродами. Испокон веков так повелось, что на две свои головы они имели одну-единственную мысль, выражавшуюся, если говорить просто, в следующем — не мудрствуя, выполнять приказы начальства. Попав в загробный мир, ифрит обычно не видел причин в том, чтобы это свое мироощущение менять. И не менял.

Беда Эдуарда Гаврилыча состояла в том, что одна из его голов имела свое собственное мнение относительно окружающего Эдуарда Гаврилыча мира — не того, в котором он родился, а потустороннего, в который он попал после того, как небезызвестный царь Соломон много тысяч лет назад за какие-то давно забытые провинности приказал срубить бедному ифриту все его головы. Приказание это исполнили, но наполовину, потому что, когда Эдуарду Гаврилычу (в те времена его, конечно, звали по-другому) отрубили одну из голов, обезумевший от боли ифрит вырвался от палачей и сбежал. Потом, правда, истек кровью и испустил дух где-то в пустыне.

Очутившись на том… то есть на этом свете, Эдуард Гаврилыч с понятным удивлением отметил, что все его головы на месте. Только вот одна — та, что была отрублена палачами царя Соломона, — вследствие, очевидно, перенесенного потрясения стала дурить. Прилюдно произносила речи, которые всякий нормальный ифрит даже и в дурном сне не мог себе позволить произнести, и не единожды пугала Эдуарда Гаврилыча словами «гуманизм» и «интеллигенция». А Эдуард Гаврилыч… Впрочем, тогда Эдуарда Гаврилыча звали просто Гаврилычем, а имя Эдуард потребовала себе дурная голова, тем самым отделив себя от второй головы — нормальной. Получалось как бы два совершенно разных ифрита в одном — Эдуард и Гаврилыч.

Тем не менее в загробной милиции Эдуарда Гаврилыча очень ценили и почетную должность участкового дали сразу, потому что на всех допросах он сам собой представлял комбинацию «хороший следователь — плохой следователь». К тому же голова Эдуард, помимо привычного для себя и дикого для головы Гаврилыч обращения «милый друг», употребляла такие мудреные слова, которые зачастую сбивали с толку допрашиваемого, что шло, конечно, на пользу следствию.

К слову сказать, последнее время голова Эдуард приобрела привычку погружаться в свои непонятные мысли так глубоко, что на короткое время контроль над телом ифрита полностью переходил к голове Гаврилыч, чем голова Гаврилыч всегда не упускала возможности воспользоваться. Вот и сейчас, войдя в разгромленное Никитой заведение, ифрит-участковый остановился на пороге и упер руки в бока. Присутствующие, заметив, что голова Эдуард, закрыв глаза, беззвучно шевелит губами, а голова Гаврилыч, упиваясь редкой свободой, свирепо скалит клыки, начали медленно расползаться по углам. Но, как известно, от взгляда ифрита не может ускользнуть даже какое-нибудь ничтожное и почти совсем незаметное насекомое. За каких-то несколько минут полтора десятка существ, являвшихся свидетелями драки, были обысканы, награждены несколькими зуботычинами каждый и поставлены к стенке — ноги на ширине плеч, руки за головой. Две не имеющих рук осьминогоподобные твари были подвешены за связанные щупальца над прилавком. Хозяина заведения — он же бармен — Гаврилыч приковал наручниками к одному из столов, а останки пострадавшего до поры до времени замели в угол, только вот крепко впившийся в дерево прилавка бивень не смогли вытащить.

Тишина наступила в заведении. Гаврилыч поставил себе стул напротив прикованного четырехногого бармена. Вытащив из-за пояса громадную плетку, участковый с вожделением облизнулся, сел на стул — и хотел уже было приступить к допросу с пристрастием, как вдруг очнулась от своих дурных мыслей дурная голова Эдуард, — и участковый из одного органично-свирепого ифрита снова превратился в двух, накрепко спаянных воедино — злобного держиморду Гаврилыча и вежливого интеллектуала Эдуарда.

— Так-с, — ласково оглядев всех присутствующих, проговорил Эдуард. — И чем это мы здесь занимаемся?

Совершенно очевидно, что свой вопрос Эдуард адресовал не толпе — он прекрасно знал, что с перепугу никто не посмеет пикнуть ни слова, — а Гаврилычу.

— Прочухался? — зарычал Гаврилыч, оскалив зубы так, что можно было бы подумать, что он собирается откусить Эдуарду ухо. — Как всегда, гад, влезешь и всю работу испортишь… Допрос свидетелей тут идет, не видишь?

— Милый друг… — задушевно начал Эдуард. — Как я уже…

— Тамбовский волк тебе «милый друг», — немедленно отлаял Гаврилыч.

— Как я уже тебе говорил, свидетелей ни в коем случае нельзя допрашивать, — как ни в чем не бывало продолжал Эдуард, — их допустимо только опрашивать.

— Поучи меня, — проворчал Гаврилыч.

— Могу и не учить, — легко согласился Эдуард. — А протокол допроса кто составлять будет?

Гаврилыч промолчал. Это был больной вопрос. Гаврилыч, в отличие от Эдуарда, писать не умел.

— Чего остановился? — мягко поинтересовался Эдуард. — Продолжай, милый друг. И пожалуйста, сними наручники со свидетеля.

Последняя просьба Эдуарда была, мягко говоря, странна — все-таки Эдуард и Гаврилыч были одним и тем же существом, и если производили какие-то действия, то задействовано в этом было их одно-единственное тело. Но Эдуард привык думать о себе, как о самостоятельно мыслящей единице, поэтому и допускал подобные высказывания.

Эдуард Гаврилыч поднялся и с лязганьем открыл замок наручников. Четырехногий бармен отошел на шаг от прилавка и остановился, потирая запястья и со страхом поглядывая на двухголового участкового.

А участковый тем временем опустился снова на стул, достал из кармана безразмерных шароваров планшет с прикованной к нему железной цепью шариковой ручкой.

— Ну? — гаркнул Гаврилыч на бармена. — Встань ровно! Как тебя звать?

— Как твое имя, милый друг? — тут же переформулировал вопрос Эдуард.

— Па… Па… Папинаци, — запинаясь, ответил бармен и вытянул руки по швам.

— Папинаци… — ласково повторил Эдуард — и участковый застрочил ручкой по бумаге на планшете. — Откуда ты, дорогой?

— Местный я, — заторопился Папинаци, — лет пять как помер. А на том свете был грек.

— Грек? — приятно удивился Эдуард. — Очень хорошо. Древняя Эллада много дала современному миру Земли. Имя Зевс и сейчас служит на Земле синонимом чего-то великого и грандиозного…

Папинаци-бармен заулыбался бледными губами и почесал в затылке.

— Кому говорят, встань ровно! — заорал на него Гаврилыч, кося налитым кровью глазом в сторону Эдуарда. — Чего мотаешься, как висельник? А ну, падла!…

Папинаци вздрогнул, снова вытянул руки по швам, но выполнить в точности то, что велел ему Гаврилыч, не мог — у бармена было четыре ноги и все разного размера — бегать с такими ногами, может быть, очень удобно, а вот стоять ровно никак не получалось у Папинаци.

— Как сопля на заборе, — с отвращением выговорил Гаврилыч, наблюдая за безуспешными попытками бармена выполнить приказание. — Сейчас я тебя вылечу…

И участковый взмахнул плеткой. Конечно, Эдуард никогда не допустил бы, чтобы плетка опустилась на голову ни в чем не повинного свидетеля, но Папинаци и замаха было достаточно. Вскрикнув, бармен по валился на пол.

— Ах! — воскликнул Эдуард. — Что ты наделал, изувер! Асмодей! Он же потерял сознание!

— Крепче будет, — пробурчал Гаврилыч, сплевывая в сторону. — И вообще… у этих людишек земные привычки на всю загробную жизнь остаются. Ну что бы ему сделалось, если б я его плеткой пару раз вытянул? Он же мертвый. А он — в обморок! Сопля на заборе… Ладно, теперь пострадавшего надо допросить.

— Опросить, — тут же поправил Эдуард.

— Опросить! — покривился Гаврнлыч и рявкнул, обращаясь к смирно стоящим вдоль стен: — А ну быстро привести пострадавшего в порядок! И не спать на ходу, раззявы!

Поскольку этого приказа не мог ослушаться никто, все полтора десятка человекоподобных существ ринулись в угол, куда были сметены останки пострадавшего, и все полтора десятка, торопясь и мешая друг другу, за минуту, используя различные подручные средства, а именно — бечевки, проволоку и ржавые гвозди, соединили останки воедино. Но как того и следовало ожидать, спешка и страх перед Гаврилычем привели к тому, что останки соединены были не как следует, а в произвольном порядке, в результате чего ноги прикрепили на то место, где должны быть руки, а руки — то есть одну руку, потому что вторую впопыхах не нашли, — на то место, где должны быть ноги. Голову крепить было неудобно, поэтому ее просто нахлобучили на шею, откуда она постоянно падала. Пострадавшему пришлось сесть на задницу, упершись торчащими из плеч ногами в пол, единственной рукой придерживая голову. Бивень так и остался торчать в прилавке.

— Какой ужас, — сочувственно проговорил Эдуард, глядя на несчастного пострадавшего. — Надо быть просто извергом, чтобы такое сотворить… Но не бойся, милый друг, мы найдем злодея и примерно его накажем.

Пострадавший жалобно пробормотал что-то, придерживая голову.

— Итак, начнем, — откашлявшись, приступил к допросу Гаврилыч, — да не вертись, падла, и голову не роняй! Сиди спокойно, если стоять не можешь! Как звать?

— Джон Кеннеди-старший, — отрапортовал пострадавший, — из Канады я. Идентификационный номер — 345-543.

— Дата смерти?

— Сорок пять лет и одиннадцать месяцев, — прозвучал четкий ответ.

— Из военных, что ли? — прищурился Гаврилыч.

— Так точно! Скончался но Вьетнаме в госпитале после третьей тяжкой контузии, — тявкнул пострадавший Карнеги и попытался отдать честь, но так как слишком резко дернул рукой, голова его слетела с плеч и упала на пол.

— То-то… — неожиданно смягчившись, проговорил Гавгилыч. — Сразу чувствуется настоящая выправка… Голову ему наденьте!

Приказание было исполнено немедленно.

— Докладывай! — скомандовал Гаврилыч и вдруг осекся, заметив, что Эдуард, погрузившись снова в свои не понятные никому грезы, закатил глаза в потолок. — Докладывай, — шепотом повторил Гаврилыч, — только потише… Постой, ты писать умеешь?

Пострадавший кивнул, и Гаврилычу пришлось ждать, пока ему снова пахлобучат слетевшую голову — ждал Гаврилыч, впрочем, терпеливо, хоти и недолго — он, судя по всему, почувствовал в бывшем вояке родственную душу — настолько, что доверил ему самому записать собственные показания.

Пыхтя и придерживая постоянно кренящуюся на сторону голову левой ногой, Джон Кеннеди-старший старательно скрипел по бумаге допотопным пером. Когда он закончил, Гаврилыч принял от него листок, важно пробежал глазами строчки, будто бы мог понять, что там написано, поставил внизу жирный крест, заменявший большинству ифритов личную подпись, и сунул листок в планшет, а планшет и карман. На этом в принципе процедура опроса свидетелей могла бы и завершиться, но так как Эдуард все еще не очнулся от глубоких своих размышлений, у Гаврилыча было немного времени, чтобы отвести душу, выполняя прямые свои обязанности так, как ему всегда хотелось.

Перво-наперво он с помощью плетки опросил присутствовавших при драке на предмет описания общих и особых примет нападавшего, но присутствующие из-за внушительного количества принятого вовнутрь бухла сведения давали самые противоречивые, говоря, к примеру, что нападавший был огромного роста, хромой на одну ногу, рогатый и с золотыми зубами в четыре ряда; или так — маленький, пузатый и опоясанный полусотней щупальцев… Выслушав несколько докладов, Гаврилыч рассвирепел, построил всех в две шеренги и заставил маршировать. Образец маршировки должен был дать вояка Кеннеди, но тот — потому что ноги его были присобачены на то место, где должны быть руки, — показал такое, что в заведении через пару минут творилось нечто совершенно невообразимое. Окончательно выведенный из себя Гаврилыч плеткой выгнал всех вон, ударом могучей ноги опрокинул сразу три стола и вдруг обнаружил под одним из столов прятавшуюся там Крысу.

— Та-ак… — зловеще протянул Гаврилыч. — Это кто у нас? Тоже плеточки захотел? Почему прятался?

— Истинно из уважения к власти дожидался своего часа, чтобы высказаться, — учтиво пробормотала Крыса, отряхиваясь короткими лапками.

Изысканное построение фразы несколько сбило с толку Гаврилыча и помешало ему в полной мере оценить смысл сказанного. Гаврилыч зарычал и приподнялся со стула, чтобы прояснить — как обычно, при помощи плетки, — что именно хотела сказать ему Крыса.

Но тут проснулся Эдуард.

— Ах… — окинув взглядом полупустое помещение, проговорил Эдуард, — стоило мне на минуту отвлечься, как тут уже царит полная анархия… А это что за грызун?

— Смею вас уверить, что человек, — дрожа, проговорила Крыса, — человеком был и человеком остался. Только вот мой внешний облик немного изменился в связи с законами мира, в котором я…

— Молчать!!! — в исступлении заорал Гаврилыч. — Говори нормально!

Он поднял плетку и, конечно, от души врезал бы Крысе, если бы инициативу не перехватил Эдуард. Примерно минуту Эдуард Гаврилыч боролся сам с собой, потом все-таки опустил плетку и, ворча, тяжело брякнулся на стул.

— Говори, милый друг, — призвал Крысу Эдуард. — Что-то мне подсказывает, что твои показания будут очень ценными для следствия. Ты ведь, кажется, бухла не употреблял?

— Никогда не употреблял, — пламенно заверила Крыса, — ни на том свете, ни на этом.

— Потому и превратился в такую погань, — пренебрежительно проворчал Гаврилыч, который и сам не прочь был иногда хлебнуть кружку-другую, отчего ему становилось хорошо, а Эдуарду плохо, потому что пил и веселился один Гаврилыч, а блевали и мучились с похмелья и Эдуард и Гаврилыч вместе.

— Разрешите мне на ушко, — смущенно шепнула Крыса. — Так, видите ли, привычнее…

— Конечно, — ласково откликнулся Эдуард, а Гаврилыч демонстративно сплюнул, хотя то, что шептала на ухо Эдуарду Крыса, слушал с неменьшим интересом.

— Человек… — немедленно зашептала Крыса, стреляя по сторонам глазками-бусинками, — новенький… кажется, у вас один сбежал из Смирилища… так вот, судя по всему, это он есть… ругал правителя На Вал Ляю… дебоширил… по всему видно, что опасный… антисоциальный тип…

Долго шептала Крыса, долго две головы Эдуарда Гаврилыча прислушивались, а когда Крыса закончила, Эдуард посмотрел на Гаврилыча и Гаврилыч посмотрел на Эдуарда.

— Сбежавший новичок, — проговорил задумчиво Эдуард. — Я слышал, слышал…

— Ориентировки на него есть! — рявкнул Гаврилыч. — Если мы его поймаем, орден и перевод на лучший участок нам обеспечен.

— Очень хорошо, — резюмировал Эдуард. — Нам его поймать только осталось. А это будет непросто, потому что, как нам сказал важный свидетель, с ним был полуцутик. А если полуцутик во что-либо вмешивается, добра не жди.

— Доложить вышестоящему начальству! — рявкнул Гаврилыч.

— Нет, милый друг, — мягко возразил Эдуард. — Вот этого совсем не нужно делать. Сейчас объясню почему…

— Объясни, — захрипел Гаврилыч, — а сначала объясни, почему эта тварь стоит тут и все слушает…

Обе головы одновременно повернулись в сторону скромно потупившейся Крысы.

— Пошла вон! — рявкнул Гаврилыч.

— В самом деле, — продолжил Эдуард, — пошла, милый друг, вон. Когда ты понадобишься, мы тебя найдем. А пока… спасибо за нужные сведения…

— Пожалуйста, — пискнула Крыса и тотчас исчезла.

— Итак, — заговорил Эдуард, — ты не мог понять, почему не нужно об этом инциденте докладывать начальству. Так вот, если мы доложим, это дело тотчас из нашей компетенции изымут. И передадут каким-нибудь сыщикам. А мы останемся ни с чем. А если мы сами — лично — этого новичка, который здорово уже успел засветиться, лично этого новичка задержим, то нам соответственно и награда больше будет. Понял?

Гаврилыч почесал в затылке, помедлил и сказал неуверенно:

— Понял.

Вообще-то он считал вариант, описанный ему Эдуардом, неслыханной самодеятельностью, но с другой стороны… если все удастся, то карьера его в загробной милиции может пойти в рост, причем стремительно. Этот новичок, судя по всему, прыткий парень и немало успел хлопот наделать начальству…

— Понял, — тщательно все взвесив, повторил Гаврилыч.

— А раз понял, так пойдем отсюда, — сказал Эдуард. — Хорошо, что протокол не успели составить…

— Успели, — самодовольно высказался Гаврилыч. — Не один ты грамотный.

— Успели? — удивился Эдуард. — Где он?

— В планшете, где…

Тут появился планшет, и Эдуард, морщась, стал читать каракули вояки Кеннеди-старшего.

— Бредятина какая-то, а не протокол, — проговорил он, прочитав, — вот послушай… «Этим вечером, не выйдя на работу по причине болезненного запоя, я, нижеподписавшийся, находился на стационарном лечении в местном питейном заведении, где неназвавшийся субъект поносил не очень хорошими словами все то дорогое, что еще осталось в моей душе, хотя, как я давно выяснил, души у меня, оказывается, никакой нет. Тем не менее я, нижеподписавшийся, возмущенный поведением неназвавшегося…» И так далее. А внизу, между прочим, твоя подпись…

— Отдай!

Побагровевший Гаврилыч зубами выхватил листок бумаги и мгновенно его сожрал. Эдуард ахнул, хотя ничего такого экстраординарного не случилось. Ифриты вечно жрут всякую гадость, Эдуарду ли этого не знать…

— Вот и все, — прожевав, сообщил Гаврилыч. — Нет ни бредятины, ни протокола. А мы идем искать преступника.

— И мы его найдем, — добавил Эдуард.

* * *

А Никита ни о чем таком и не думал. Полуцутик Г-гы-ы утащил его довольно далеко от злосчастного питейного заведения и отпустил только тогда, когда они оказались в странном месте, напоминающем уцелевшую чудом после ядерного удара детскую площадку. Кроме покореженных агрегатов непонятного предназначения, размером в человеческий рост, ничего видно не было, а слышать — так Никита не слышал ни звука, кроме мерного гудения ветра.

Хмель от диковинного «бухла» уже прошел, но у Г-гы-ы откуда-то оказалась большая оплетенная бутыль. Опустившись на какую-то железяку, очень похожую на качели, Г-гы-ы, который после происшествия в заведении был почему-то в превосходном расположении духа, откупорил бутыль, отпил из нее глоток и хлопнул ладонью по железяке рядом с собой. Ржавые цепи псевдокачелей неприятно взвизгнули, и Никита поморщился, вспомнив деревянную клетку и многие километры звенящей пустоты.

— Не, — сказал Никита, — я уж лучше на земле…

И, опустившись на корточки, принял из рук полуцутика бутыль. В бутыли оказалось то же самое бухло, какое они пили в заведении.

— Откуда она у тебя? — спросил Никита, но полуцутик только отмахнулся.

— Сотворил, — сказал он. — Сделал. Я же всемогущий почти…

— Тогда какого хрена мы в кабак пошли? — удивился Никита. — Если ты из ничего можешь сколько угодно бухла создать?

— Как это — какого хрена? — приподнял белесые брови Г-гы-ы. — Это что же получается — если я все могу, то мне теперь благами цивилизации нашего мира не пользоваться? Это, знаешь, совсем не интересно… Понимаешь?

Никита не понимал. Если умеешь что-то делать, зачем это что-то покупать? Наоборот, продавать надо, деньги зарабатывать… То есть, как они здесь называются… фишники…

Г-гы-ы отхлебнул еще, передал Никите бутылку. Никита отхлебнул и смутно почувствовал, что, хотя хмельное тепло приятно бултыхается у него внутри, все же чего-то не хватает… Чего? — попытался он вспомнить и вспомнил.

— Слушай, друг, — позвал он полуцутика, — а ты все-все сотворить можешь?

— Не совсем, — пожал плечами Г-гы-ы и с шумом почесал правое крыло, — но многое. А что?

— А сигареты можешь?

— А что это такое?

— Ну… как палочки пыха ваши, только не с планом, а с табаком…

— Как это? — наморщился Г-гы-ы. — Что такое — табак?

— Тьфу, — в сердцах сплюнул Никита. — Брубнильники всякие знает, фишники, сглоты, а табак не знает… Травка такая!

— Травка, — задумался Г-гы-ы. — Травку, пожалуй, знаю… Тебе какую?

— Табак.

— А что это?

«Травка», — хотел ответить Никита, но, поняв, что дискуссия явно зашла в тупик, не ответил ничего.

«Ладно, — подумал он, — если с сигаретами облом, попробуем насчет закусона распорядиться…»

— Закусить? — пуще прежнего удивился полуцутик, когда Никита озвучил ему свою просьбу. — Да я же тебе объяснял, что не нуждаешься ты ни в питье, ни в еде… Фи-зи-о-ло-ги-че-ски… Понял?

Никита прислушался к ощущениям у себя внутри.

— Я есть хочу, — сказал он уверенно.

— Ничем не могу помочь, — отреагировал Г-гы-ы, — я могу создавать только вещи, принятые в моем мире. А у нас насчет покушать — слабо… Если кто и ест, так такое… На что ты смотреть даже не станешь…

— Совсем ничего нет? — огорчился Никита.

— Нет, — сказал полуцутик, — хотя погоди-ка… Тут неподалеку колония корнеплодов. Ими можно закусить. Ты как? Корнеплоды — хрен там, свекла и другая туфта…

— А ты говорил, что нечем закусывать! — воскликнул Никита. — Пошли! А то как алкаши — без закуси…

— Давай маханем еще по одной, — предложил Г-гы-ы, — тогда и пойдем… Кстати, кто такие алкаши?..

Глава 5

Но Никита не успел рассказать как следует, кто такие алкаши, потому что, прикладываясь к бутыли, они с полуцутиком очень скоро захмелели снова, а захмелев, начали икать. Вернее, икать начал Никита, а Г-гы-ы, отметив непонятные отрывистые звуки, вырывавшиеся изо рта собутыльника, удивился и потребовал объяснений. Но и на этот раз объяснений он не получил, потому что стал икать сам, неизвестно почему заразившись этой напастью от Никиты. Именно по этой причине беседа у них никак не складывалась, потому что икота и у того и у другого очень быстро переросла во что-то совершенно грандиозное, а Никита, булькая и клокоча горлом, еще и ругал «бухло», которое, конечно, было во всем этом виновато, непечатными словами.

В таком виде они и оказались на территории колонии корнеплодов, кстати говоря, очень напоминающей громадных размеров огород со всеми необходимыми составляющими — грядками, изгородью… и прочим.

— Пришли, — икнув, констатировал Г-гы-ы, хотя он-то не шел как раз, а летел.

— Пришли… — проговорил Никита, озираясь, — и чего тут?

— А чего… хочешь, — прерываясь и мучительно дергая рогатой головой, ответил полуцутик, — черт, что за дерьмо со мной творится? — Он снова икнул. — Вечно от вас, от людей, что-нибудь да подцепишь… — Он опять икнул. — Какую-нибудь гадость…

— Пройдет, — отмахнулся Никита, — задержи дыхание и присядь несколько раз — помогает… так, где здесь твои овощи?

— Корнеплоды, — поправил Г-гы-ы, добросовестно приседая, — пошукай на грядках.

Никита перелез через невысокую изгородь, наклонился над первой попавшейся грядкой и тут же нащупал жесткие листья свекольной ботвы.

— Пойдет, — решил он и вытащил свеклу, оказавшуюся удивительно крупной.

— Хороший почин, — сказал Никита самому себе, но тут свекла в его руках шевельнулась, и Никита вполне явственно разглядел у нее крохотные ручки и ножки — и даже глазки, и даже рот, который немедленно открылся и произнес следующее:

— А ну положь, откуда взял!

— Чего? — не понял Никита.

— Ложи взад! — заверещала свекла, размахивая своими конечностями. — Возмутительное безобразие!

Растерявшись, Никита разжал пальцы, и странная говорящая свекла упала на грядку. Тут огромный огород загомонил в несколько сот голосов сразу:

— Опять жрать пришли!

— Ненасытные сволочи!

— Крови им нашей хочется, крови!

— Сколько лет терпели… Долой тиранов! Доло-ой!

— Доло-о-ой!

Находясь достаточное время в пространстве загробного мира, Никита привык, конечно, ко многому и многое уже увидел, но тут его нервы отчего-то не выдержали. Трусливо вытирая руки о штаны, он поспешно отступил и перелез через изгородь — обратно к Г-гы-ы.

— Чего это? — спросил Никита у полуцутика, указывая на гомонящие грядки.

Полуцутик последний раз присел, выпрямился и, не удержавшись на маленьких кривых ножках, упал на задницу.

— А что? — осведомился он, тяжело дыша. — Корнеплоды… Колония корнеплодов, я тебе говорил… Ик… Ни хрена твой способ не помогает…

— Да они живые! — закричал Никита, у которого, кстати, вследствие перенесенного потрясения икота, кажется, прошла. — С ручками и ножками!

— Какие же они живые? — отдуваясь, спросил Г-гы-ы. — Мертвые и есть. Я же тебе объяснял — в этом мире все существа и даже предметы — одушевленные. Почти все… Потому что раньше они все были людьми. Вот бутыль… В вашем мире — при жизни — была человеком, любившим, наверное, ваше местное спиртное употреблять. А в этом мире получила соответствующее предназначение…

— Все предметы… — выговорил ошеломленный Никита, — и я тоже мог бы стать каким-нибудь… предметом?

— Вряд ли, — икнув, ответил полуцутик, — уж больно в тебе прыти много. Тебя на какую-нибудь более одушевленную должность назначили. Бандитом, например…

— А что, у вас бандит — это должность? — удивился Никита.

— Конечно, — сказал, снова икнув, Г-гы-ы, — это не то что в вашем мире — полная анархия. А у нас так — назначили тебя бандитом — грабь. Назначили ментом — лови бандитов. Вот так общество управляется начальством с начала и до конца. Понял?

Никита ошалело потряс головой. Ничего он не понял.

— Но корнеплоды-то… Откуда?

— Да все оттуда же! — махнул полуцутик рукой куда-то в неизвестном направлении. — Таких-то как раз больше всего. Жил человек всю жизнь в своей норке — тихо-тихо, — а помер незаметно, так и на тот свет попал, кем его сущность себя представляла — корнеплодом. Только вот, оказавшись здесь, они часто буянить начинают. Автономии вот потребовали. И не любят, гады, если их тревожить… Мы часто сюда захаживаем — знаешь, какая потеха! Вот посмотри!…

Прежде чем Никита успел что-то сказать, Г-гы-ы, оглушительно икнув, перелетел через изгородь, вытащил из грядки первый попавшийся корнеплод, оказавшийся большой репой, и поднес его ко рту.

— Руки убери! — немедленно завизжала репа. — Руки прочь от корнеплодов! Товарищи, на помощь!

И тут же гул голосов поднялся с новой силой.

— Не сдавайся проклятым захватчикам!

— Мы с тобой!

— Всех не перекусаешь, сволочь!…

— Видал? — крикнул полуцутик Никите. — Умора! Они сейчас и петь начнут!

И действительно, хор корнеплодов, сначала нестройный и хлипкий, подхватил песню — и песня вдруг окрепла и поднялась над необозримым огородом, как грозное знамя:

— Вихри враждебные веют над нами-и, темные силы нас злобно гнету-ут! Смерть захватчикам!

Г-гы-ы захихикал и, клацнув клыками, снова поднес репу ко рту. Пение метнулось в сторону, скомкалось и угасло. Однако крики не стихали.

— Держись, репа! — неслось отовсюду. — Наша сила — в единстве!

— Бороться! В борьбе…

— …обретешь ты право свое!

— Ну и жри меня, гад! — бесстрашно завопила репа, трепыхаясь в цепких лапках полуцутика. — Все равно не дождешься мольбы о прощении… Не надо мне пощады-ы-ы… — срывающимся от волнения голосом затянула репа песню, — не надо мне награды-ы-ы…

— А дайте мне винтовку-у-у, — тут же подхватила вся колония. — А дайте мне коня-а-а-а!

Репа всхлипнула, но все же продолжала дребезжащим от наплыва чувств дискантом:

— А если я погибну-у-у-у, пусть красные отряды-ы-ы-ы… Пусть красные отряды отплатят за меня-а-а-а!

— Хватит! — закричал Никита.

Г-гы-ы удивленно обернулся к нему.

— Ты чего?

— Перестань, — потребовал Никита, — пусти его… ее…

— Потеха ведь… — не понимая, проговорил Г-гы-ы.

— Пусти, сказал!

Г-гы-ы пожал плечами и небрежно отшвырнул в сторону репу.

— Гнида! — свистнула репа, прежде чем брякнуться о землю.

— Сама такая… — проворчал полуцутик.

Никита почувствовал внезапно, как ноги его вдруг обмякли, словно из них кто-то могущественный и жестокий вытащил кости. Корнеплоды… Папашины литературные опусы про ласкового хрена… А покойный папаша не мог сам в корнеплод обратиться? А Г-гы-ы, кажется, что-то такое как-то говорил, только Никита тогда не слышал… То есть слышал, но не придал значения.

— Батя, — надломившимся голосом проговорил Никита и, сделав несколько неровных шагов, оперся локтями об изгородь. — Батя! — громче позвал он.

Корнеплоды озадаченно притихли. Полуцутик Г-гы-ы изумленно чесал в затылке.

— Батя! — заревел на всю колонию Никита.

— Тебе кого нужно-то? — после секундного молчания осведомилась вскарабкавшаяся на грядку репа — та самая, чудом избегшая гибели в клыках Г-гы-ы.

— Вознесенского, — сглотнув, ответил Никита, — батю моего. Он тут с вами должен быть. Он это… писатель.

— Ласковый Хрен? — переспросила репа.

— Да! Да!

— Нету его, — сумрачно ответили сразу несколько голосов.

— А где он? — тут же спросил Никита.

— Слопали, — сказала репа, усаживаясь в свою лунку и окапываясь, — такие же уроды, как вот этот… с крыльями. Вознесенский — Ласковый Хрен — одно время нашим предводителем был…

— Слопали… — жалобно повторил Никита, поворачиваясь к полуцутику.

Тот смущенно потупился.

— Я же не знал… — пробормотал Г-гы-ы, — и потом… Кажется, это не я. Мало ли их тут. Всех не упомнишь. Тем более мне, как бессмертному, питаться вовсе не нужно, я это так, по приколу.

— Батю моего сожрал, — придушенным шепотом констатировал Никита, — вот сволочь… По приколу.

— Не я это! — утвердил оправившийся полуцутик. — Хрен я не ел. Вот сейчас вспомнил — не ел…

Не зная, что сказать, Никита развел руками. Полуцутик оглянулся и потащил его за руку подальше от изгороди.

— Не горюй, — говорил Г-гы-ы, — ну, съели и съели… А это значит, что он дальше по цепочке миров пошел. Может быть, в следующем мире он будет кем-нибудь более это самое… более значительным. А то — хрен. Совсем не престижно…

— Пошел ты, — сказал Никита и, тряхнув рукой, освободился от объятий полуцутика.

— Как это — пошел? — обиделся Г-гы-ы.

— Ну, полетел…

— Я тебя, между прочим, вытащил из Смирилища, — напомнил Г-гы-ы, — ты ценить должен мое такое отношение. И вообще…

— Вытащил, — кивнул Никита, — и Толику отдал на растерзание. На потеху. По приколу, да? Как и батю моего?

— Не хами вообще! — внезапно рассердился Г-гы-ы. — Я полуцутик. А ты? Вообще никто. Скрываешься от властей. Как заложу тебя, будешь знать…

— Заложи, — остановившись, нехорошо прищурился Никита. — Заложи, морда. Попробуй просто ради интереса. Я тебе все рога поотшибаю!

Г-гы-ы презрительно хмыкнул, но тем не менее взлетел вверх — метра на три, — чтобы Никита в случае чего его достать не мог.

— Давай-давай! — крикнул Никита. — Лети повыше! Голубь хренов! Оккупант.

— Не оккупант, — с высоты своего полета поправил отчаянно махавший крыльями полуцутик, — а хозяин этого мира.

— Имел я таких хозяев, — выразился Никита. — Буржуазия недобитая. Правильно говорили эти корнеплоды — бить вас надо.

— Ну, ты еще спой «Тучи враждебные…» — хмыкнул полуцутик, — нахватался дерьма-то, успел… Ладно. Не хочешь дружить со мной — не надо. Полуцутики так просто не навязываются. У нас своя гордость.

Никита оглянулся. Хоть бы камень под ногами был какой. Запустить сейчас в этого летуна… Словно угадав невысказанное желание Никиты, полуцутик взмыл вверх.

— Подохнешь ведь без меня, — крикнул он из низких серых облаков. — Сожрут тебя, как папашку твоего.

Никита отмахнулся и зашагал вперед, не обращая внимания на крики полуцутика. Там, куда направлялся Никита, маслянистый туман был светел и, казалось, что-то просвечивало сквозь него.

— Дурак, — сказал полуцутик, когда Никита скрылся из его поля зрения, — лопух. Ушел. А жаль, впрочем. Неплохо с ним развлекались. Хорошая была игрушка.

Но этого Никита уже не слышал.

* * *

Всем известно, что ифриты обладают чутьем в прямом смысле слова сверхъестественным — куда там поисковым собакам. Поэтому ничего удивительного не было в том, что Эдуард Гаврилыч, идя по следу Никиты, очень скоро оказался у колонии корнеплодов — у того самого участка изгороди, где еще некоторое время назад Никита беседовал с репой.

Когда участковый подошел к изгороди, огород безмолвствовал, однако Эдуард Гаврилыч по опыту знал, что каждый корнеплод настороженно следит за ним со своей грядки и ждет, не говоря при этом ни слова, — диссидентствующие корнеплоды, хотя им дарована была полная автономия, властей все-таки побаивались. Участковый подождал еще немного — голова Гаврилыч копила в себе злобу для предстоящего допроса, а голова Эдуард обдумывала длинное и проникновенное обращение.

— Короче! — вступил Гаврилыч. — Колитесь, падлы, был тут у вас такой… странный человек на пару с таким… крылатым полуцутиком?

Корнеплоды неслышно почти заворочались.

— Нет, — сказал кто-то, кажется, та самая репа, спасенная Никитой от Г-гы-ы.

— Не обманывайте власти, — мягко проговорил Эдуард, — след обрывается у этой изгороди. Человек тут долго стоял. Да и полуцутиком попахивает.

При слове «полуцутик» огород встревоженно заворчал.

— Сколько вашего брата полуцутики сгубили, — немедленно начал развивать тему Эдуард, заметив корнеплодов, — а вы теперь покрывать будете — полуцутиков и его друга-бандита? Разве прах погибших ваших соратников не взывает к отмщению?

Странный шепоток пробежал по грядкам.

— Взывает! Долой полуцутиков… — пискнул кто-то из корнеплодов тоненьким голоском и смолк, потому что поднявшийся ропот заглушил окончание фразы.

Эдуард и Гаврилыч скрипнули зубами одновременно. Они прекрасно знали о том, что корнеплоды если захотят, то не выдадут преступников, и знали они также, что прищучить корнеплодов на законном основании сейчас нельзя. Надо разводить бумажную волокиту — отказ от дачи показаний и тому подобное… А след к тому времени может остыть.

— Это что же, — проговорил мягко Эдуард, — заговор? Уж не идете ли вы против нашего государства?

Не дождавшись ответа, он продолжал:

— Основы государственности, ребята, подразумевают добросовестное и — самое главное — добровольное подчинение… или я даже сказал бы — сотрудничество, идущие целиком от побуждений энтузиазма…

Эдуард говорил долго и, несомненно, очень умно, но корнеплоды уже сообразили что к чему и всем огородом пришли к единому решению — не выдавать властям человека, впервые в истории загробных миров вступившегося перед полуцутиком за корнеплода. К тому же этот человек являлся сыном одного из идейных лидеров, в зубах полуцутика и погибшего — того самого Ласкового Хрена.

Эдуард говорил еще около часа, потом, внезапно сообразив, что никакие уговоры тут не помогут, прервал себя на полуслове, махнул рукой и повернулся спиной к огороду. Эдуард Гаврилыч двинулся обратно.

— Суки, — хрипел Гаврилыч. — Давно пора шарашку разогнать эту… диссиденты хреновы. Много им воли дали! Где теперь искать новичка?

— Найдем, — успокоил его Эдуард, — это такой человек, что незаметным быть не может… Не пойму, чем он так корнеплодам приглянулся, что они его прикрывать взялись? И полуцутик этот… Полуцутики всегда были злейшими врагами всех корнеплодов…

— Надо найти, — не слушая Эдуарда, сипел Гаврилыч. — Интересно, правительство уже выделило сыщика на поиск сбежавшего из Смирилища? Наверное, выделило… Интересно, кого?

* * *

Всю свою жизнь Билл Контрр беззаветно был предан Американскому Флагу, Американскому Президенту и Центральному Разведывательному Управлению. С отличием окончив американскую школу, которая, как известно, является лучшим общеобразовательным учебным заведением в мире, Билл пошел служить в морскую пехоту, откуда в числе лучших учеников и был призван в ряды сотрудников ЦРУ.

Так началась его головокружительная карьера. Овладев всеми без исключения боевыми искусствами, изучив несколько десятков иностранных языков, Билл Контрр, минуя промежуточные ступени, получил должность секретного резидента в Республике Китай, а после трех лет безупречной работы удостоился и главной чести, о которой, кстати говоря, и не мечтал, — его направили с особым секретным заданием в загадочную страну с длинным и непонятным названием Союз Советских Социалистических Республик.

Тогда-то Билл и понял: это задание — самое главное в его жизни и, конечно, самое сложное. Однако дело любой сложности все-таки можно выполнить — достаточно только начать. Должным образом подготовившись, Билл начал.

Перебраться через границу было не особенно трудно. Зимним вечером, повторяя подвиг своего известного коллеги, немецкого секретного резидента В. И. Ульянова, Контрр пересек Финский залив, до этого потратив несколько часов драгоценного времени на то, чтобы закопать в обледенелую землю трупы двух русских пограничных овчарок, которые пытались его загрызть. Овчарки собаками были тренированными, но с американскими спецагентами они еще не сталкивались, за что и поплатились — Билл Контрр виртуозно загрыз их сам, при этом, чтобы отвести от себя подозрения, с феноменальной точностью подражал рычанию южноафриканского льва Марракку. Впрочем, оценить способности Билла подражать голосу животных было некому — овчарки патрулировали границу самостоятельно, так как начальник местной советской погранзаставы вторую неделю праздновал свой день рождения, и, собственно, кроме идейно выдержанных овчарок, никого трезвого настолько, чтобы без посторонней помощи передвигаться, на заставе не было.

Оказавшись в СССР, Билл тут же передал сообщение по портативной рации об успешном завершении первой части задания и получил инструкции относительно дальнейшего. Обстоятельно выслушав инструкции, Билл переоделся в русский национальный костюм, свои вещи сжег на месте и двинулся внедряться в чужую и непонятную страну.

Первые трудности начались, как только Билл Контрр вошел на территорию приграничного совхоза со зловещим названием «Красный истребитель». Как выяснилось, у инструкторов ЦРУ были определенные проблемы со сбором информации относительно внешнего вида советских граждан, что в принципе легко объяснялось наличием такой штуки, как «железный занавес». В лаптях и соболиной шубе поверх домотканой рубахи обыкновенные советские граждане не ходили уже несколько столетий, поэтому ничего удивительного не было в том, что Билл Контрр, встретившись с подгулявшими механизаторами совхоза «Красный истребитель», тут же лишился соболиной шубы, зато приобрел громадный синяк под правым глазом. Знание боевых искусств Биллу не помогло — наверное, потому, что механизаторы в самом начале драки применили убойной силы прием под названием «бампер от „Запорожца“».

Оглушенный первым поражением, но отнюдь не сломленный, Билл продолжал путь. В тот момент, когда он, напевая для бодрости первые строчки американского гимна, пересекал село, на улице появился направляющийся на утреннюю рыбалку председатель совхоза «Красный истребитель» Прокофьев. Председатель заметил странного гражданина, но — что самое удивительное — ничего странного в нем не нашел, приняв Билла за студента, приехавшего из города участвовать в самодеятельности. По натуре общительный и разговорчивый Прокофьев пригласил Билла на рыбалку, и Билл не посмел отказаться. Это было его первой и последней ошибкой — на рыбалке Билла насмерть загрызли комары.

Надо отдать должное Биллу Контрру — он погиб как настоящий разведчик, ни единым словом не выдав сущности своего задания. Даже умерев окончательно и представ перед Советом загробного мира, Билл отказался говорить о том, что ему все-таки понадобилось на территории СССР. Впрочем, Совет это не смутило. Приняв во внимание прошлые заслуги разведчика, его определили на должность специального сыщика по особо важным делам. Билл с радостью выслушал это решение. Его, правда, немного смущал тот факт, что в загробном мире нет никакого деления на страны, а следовательно, нет и любимых Соединенных Штатов. Но потом Контрр рассудил, что в любом случае остается преданным гражданином своей страны — и перестал по этому поводу беспокоиться. Он занимался хорошо знакомым делом — выслеживал и шпионил — и жизнь после смерти его вполне устраивала. Только вот последнее задание, которое ему поручило правительство — найти сбежавшего из Смирилища новичка, — вызвало некоторое замешательство в уме Билла. Дело в том, что этот самый новичок, которого должен был отыскать Билл, имел гражданство той самой страшной и непонятной страны — СССР. Билл Контрр так никогда и не узнал нового названия СССР — Содружество Независимых Государств.

Глава 6

Когда Никита набрел на вполне приличную асфальтовую дорогу, ведущую в город, зыбко качающийся в маслянистой дымке, то даже и не удивился, хотя дорога была не в пример тем, что имело место быть в мире живых.

«За границей только такие гладкие дороги бывают, — подумал Никита, с удовольствием ступая по упругой асфальтовой поверхности, — за границей, а у нас нет», — уверенно повторил он, хотя за границей никогда не был.

Какой-то неясный шум послышался позади. Никита инстинктивно отступил в сторону с дороги и только потом спохватился, что находится не в привычном для себя мире.

— Тут и машины есть? — пробормотал он, оборачиваясь.

Порыв ветра от чего-то, с бешеной скоростью несущегося по дороге, сбил его с ног. Никита покатился к обочине, краем глаза успев заметить какой-то странный агрегат, размером со стандартный комбайн. Как-то ужасно нелепо катился этот странный агрегат по дороге, но ничего определенного, впрочем, сказать о нем было нельзя — через секунду окутанный облаками пыли агрегат скрылся из виду.

Поднявшись, Никита отряхнулся и первым делом ощупал коленки.

«Вдребезги разбил», — со страхом подумал он.

Однако ничего страшного с его коленками не случилось — только брюки протерлись до дыр. Никита вспомнил о теперешнем своем положении и невесело усмехнулся.

— И что было бы, если б эта хреновина меня сбила? — вслух проговорил он. — Да ничего не было бы… Что мне мертвому сделается? Хотя, как говорил этот паскудный полуцутик, если в этом мире меня кто-нибудь умудрится изничтожить, я… то есть моя сущность, автоматически переносится в следующий мир — по цепочке. Или он не так говорил? Только прожив в этом мире положенный срок, я могу двинуться дальше… Черт, непонятно все это. Надо бы разобраться…

И Никита двинулся дальше. Теперь он шел по самой обочине — направляясь к плавающему в маслянистом тумане городу.

* * *

Ифриты Ексель и Моксель, в отличие от участкового Эдуарда Гаврилыча, были самыми обычными ифритами. Кто-нибудь, придерживающийся во всем строгости и правильности, а значит, и придерживающийся медицинской терминологии, назвал бы их — ifritus vulgaris (ифрит обыкновенный). Но этот кто-нибудь обязательно получил бы увечья, несовместимые с жизнью, как только Ексель и Моксель услышали бы в свой адрес нечто подобное. Печально, но таков уж характер ифритов — все непонятное и шибко умное воспринимать с агрессией необыкновенной, этим, кстати говоря, и объяснялась стойкая неприязнь Эдуарда к Гаврилычу и Гаврилыча к Эдуарду.

Но, как уже было сказано выше, ифриты Ексель и Моксель вовсе не имели в своей природе ужасных отклонений, подобных отклонениям ифрита Эдуарда Гаврилыча. Имена у них были, конечно, немного того… Немного не ифритские, но тут уж виноваты были не они, а их непосредственный начальник Артур Артурович — большой оригинал, который, как большинство начальства в этом мире, был не ифритом, а евреем.

Артур Артурович до своей смерти работал в цирке Дурова дрессировщиком собачек и был в свое время очень известен благодаря номеру «FIFA-2001». Двух его любимых питомцев-фокстерьеров, изображавших футболистов Рональдо и Бэкхема, звали как раз Ексель и Моксель — поэтому ничего удивительного в том, что, получив в загробном мире должность начальника Пригородной милиции и надзирателя за пригородной ГАИИ (Государственная АнтоИнспекция Ифритов), двум самым лучшим г. любимым своим подчиненным Артур Артурович дал имена осиротевших в мире живых фокстерьеров.

Следуя опять же своему характеру — во всем и всегда подчиняться начальству, ифриты и не думали каким-то образом протестовать. Ведь вместе с новыми именами они получили один из самых лучших участков пригородной трассы — место это было оживленное (по понятиям загробного мира, конечно), а значит, и самое прибыльное — как известно, сотрудники ГАИИ берут штрафы у нарушивших правила движения исключительно в свою пользу, делясь только с непосредственным начальством. А Артур Артурович начальником был умным — хватал сам, но и давал заработать другим.

Сам того не ведая, Никита все ближе и ближе подходил к синей будочке с надписью «ГАИИ». Он был уже в нескольких шагах от будочки с затаившимися там ифритами, но этого понять не мог, потому что все посты ГАИИ по давней традиции маскировались так тщательно, что всякий проезжающий не в состоянии был углядеть постовых и, конечно, попадался.

* * *

Ексель запустил волосатую лапу за ворот форменной куртки и долго — с душераздирающим скрежетом — копался в шерсти на собственной спине. Извлекши лапу, он тут же погрузился в изучение результатов поисков. Никаких результатов не было — лапа была чиста. То есть она грязная была, как черт знает что, но ничего, кроме грязи, на лапе не было.

— Тьфу, блин, — сплюнул Ексель, — опять то же самое. Как проклятие какое. Двадцать тысяч лет назад помер я от чесотки и до сих пор чешусь. А что там чесать, если никаких насекомых на мне нет давно?

— Артур Артурович объяснял же тебе, — лениво проговорил Моксель, — что ты чешешься как бы это… по привычке. Ну, типа в твою сущность въелось утверждение, что на тебе полно паразитов и ты…

— Сущность… — проворчал Ексель, у которого, как и у всякого ифрита, портилось настроение, если ему доводилось услышать какое-нибудь шибко умное слово, — где нахватался-то? Говори нормально, чтобы все тебя понимали.

— А ты не понимаешь?

— А я не понимаю, — подтвердил Ексель.

— И я не понимаю, — хмыкнул Моксель. — И чего из этого? Артур Артурович так говорит, значит, правильно…

С этим Ексель не мог поспорить. Он так и сказал:

— Не спорю…

На этом начавшийся было разговор увял и сошел бы совсем на нет, если бы придорожную тишину не нарушил свист рассекаемого воздуха. Ексель и Моксель — как один — выскочили на дорогу, но ничего не увидели, кроме клуба пыли, поднятой промчавшимся мимо непонятным агрегатом.

— Опять! — воскликнул Ексель.

— Опять! — эхом откликнулся Моксель.

— Если этого урода поймать, с него фишников содрать можно будет — немерено! — крикнул Ексель.

— Так ведь не можем мы его поймать! — в отчаянии завопил Моксель. — Мы даже рассмотреть не можем — кто это или что!

— Хреновина, — подтвердил Ексель, — очень плохо. Это надо же — двадцать раз туда обратно летает по нашей дороге какое-то недоразумение и нельзя его оштрафовать.

— Хреновина, — согласился Моксель.

Какое-то время они молчали, понуро ковыряя асфальтовую дорогу своими полосатыми ятаганами, потом Моксель вдруг встрепенулся:

— А вон глянь! Идет кто-то…

— И правда, — вглядевшись, произнес Ексель, — кто-то идет. Штаны на коленках продраны. Непорядок.

— Непорядок! — хихикнул Моксель и юркнул в кусты.

Ексель оглянулся в последний раз на приближающегося Никиту и последовал примеру своего товарища.

* * *

— Ага-а-а! — заорали ифриты в четыре горла, выскакивая на дорогу.

— Попался! — крикнул Ексель, хватая Никиту за плечи.

— Попался! — вторил ему Моксель, заходя сзади и тоже хватая Никиту за плечи.

— Ну? — совершенно синхронно проговорили они. — Что мы теперь делать будем? Чего молчишь?

А молчал Никита оттого, что у него от неожиданности временно отнялся язык. Вообще-то не шуточки, когда на тебя из-за кустов вылетают четыре мордоворота в синей форме и с громадными полосатыми ятаганами. Правда, через несколько секунд Никита разглядел, что мужиков не четыре, а только два — двухголовых, — но легче ему от этого не стало.

«Ифриты, — сразу догадался Никита. — Что делать будем? Драться? В прошлый раз они мне наваляли конкретно. Голову отрубили. Их тогда трое было — шесть рыл, то есть сейчас всего двое, но и теперь преимущество не на моей стороне… Попался? Это они меня искали, значит! Хотят в Смирилище вернуть… Дернуть бы отсюда, а они меня крепко держат. И ножи у них здоровенные, хоть и полосатые. Ладно… осталось одно только средство. Пробуем вариант „придурок“. Авось что-нибудь и получится. Гоша вот Северный, когда его с наркотой на улице прихватили, повалился мусорам в ноги и стал вопить, что он рахитичный сирота и что его подставили. Мусора, охренев после таких заявлений, поступивших от стодвадцатикилограммового детины, немного подрастерялись, и Гоше удалось под шумок всучить им триста баксов и золотые часы, а самому свалить…»

Все эти мысли за одно только мгновение промелькнули в голове Никиты, а в следующее мгновение он уже жалобно искривил лицо и провыл через плаксиво вывернутые губы:

— Дяденьки! Не надо трогать меня!

— Ты чего? — опешил Ексель. — Придурок?

— Придурок? — переспросил Моксель.

— Да! — немедленно откликнулся Никита. — То есть нет, но я сирота. Родители у меня умерли… то есть живы. А я совсем один остался. Отпустите, а?

— Не можем! — сурово и непреклонно качнул головами Ексель. — Такой порядок.

— Такой порядок, — подтвердил Моксель. — Попался — значит, плати!

— За что? — безуспешно пытаясь вызвать слезы на глаза, простонал Никита.

— Как за что? — удивился Ексель. — За то, что ты попался. Ты что, не видишь, кто мы такие?

Никита ничего не сказал, и Моксель тогда ответил за него:

— Мы — ГАИИ. Попался — плати.

— ГАИИ? — переспросил Никита. — Но я же… кажется, ничего не нарушил.

Ексель и Моксель переглянулись.

— Ты откуда взялся? — поинтересовался Ексель. — Законов не знаешь? Если мы тебя остановили, значит, надо платить. А нарушать вовсе не обязательно. Слушай, правда, откуда ты взялся? Из какого мира?

И на этот вопрос Никита не сразу нашелся что ответить. Тогда заговорил Моксель.

— Помнишь, мы первый раз тормознули этого фраера Толика на его Комарике? — проговорил он, обращаясь к своему коллеге. — Так он тоже тогда удивлялся — зачем платить, если не нарушил. Оказывается, в том мире, откуда этот Толик, принято сотрудникам автоинспекции платить не в любом случае, а только когда что-нибудь там нарушишь. Представляешь, какие дикари?

— Да-а… — протянул Ексель.

Никита изо всех сил старался осмыслить происходящее. Выходит, его задержали не за то, что он из Смирилища сбежал, а… Непонятно, за что его задержали, но уж точно не за Смирилище.

Моксель, которого вдруг обуяло чувство гордости за тот мир, в котором он жил, стукнул Никиту рукояткой ятагана по лбу.

— Слушай сюда, придурок, — сказал он. — Ты тут, наверное, новенький и многого не знаешь. Короче, суть в том — в вашем мире автоинспекторы и водители мучают друг друга тем, что препираются — нарушил, не нарушил, платить, не платить. А у нас система строгая: если тебя поймали — плати. Никаких закавык и всякого там другого дерьма. Понял?

— Понял? — повторил Ексель.

Никиту — в том мире, где он был живым, — много раз автоинспекторы штрафовали практически ни за что. Он да и многие другие люди его круга давно привыкли к такому явлению, как наличие на дорогах людей в форме, которым надо платить деньги, поэтому, уважая свое время и достоинство, много не разговаривали — благо требовали автоинспекторы немного.

«А тут, — подумал Никита, — все так же упростили… Понятно…»

— Понял, — сказал Никита, — это — понял. Не понял только одного — я же пешком, а не на машине. Как меня можно…

— Можно! — не дав ему договорить, в один голос взревели Ексель и Моксель. — Откуда мы знаем, может, у тебя машина невидимая. В вашем мире нет невидимого транспорта, а в нашем есть!

На этот раз правдивые вообще из-за полного отсутствия воображения ифриты несколько кривили душой. Невидимый транспорт не существовал и в загробных мирах, а штрафовать пешеходов наравне с водителями придумал все тот же Артур Артурович. Вместе с этой идеей он разработал несколько версий объяснений попавшемуся, если тот вдруг начнет юлить. В случае с Никитой ифриты решили применить простейшее объяснение — тем более что Никита, как Ексель и Моксель уже выяснили, в загробном мире был новичком.

Поглядев на внушительные полосатые ятаганы, Никита спорить не стал.

— У меня нет денег, — сказал он только, — то есть, как их… фишников нет у меня.

Ифриты переглянулись.

— Если фишников нет, — проговорил Ексель, — тогда тебе придется на исправительных работах потрудиться.

— Придется, — кивнул и Моксель. — Скажи свой номер.

— Какой номер? — спросил Никита.

— Во придурок, — хмыкнул Ексель.

— Придурок и есть, — осклабился и Моксель.

— Нет, — довольный тем, что его принимают за придурка, проговорил Никита. — Я и правда не знаю какой номер…

— Идентификационный, — должны были сказать ифриты из ГАИИ, но никакой ифрит ничего подобного сроду не выговорит. Поэтому Ексель, вздохнув и вспомнив Свод Законов, принялся объяснять:

— Слушай сюда, придурок. Не знаю, как где, а в нашем мире каждое существо имеет свой номер. Чтобы легче было это… порядок соблюдать. По прибытии в наш мир тебя должен был опросить Совет, решить, в какую отрасль этой… как ее… общественной жизни тебя направить и выдать тебе личный… номер. Понял теперь, идиот?

Никита открыл было рот, и черт его знает, что наговорил бы он ифритам, как вдруг случилось нечто совершен но неожиданное. Порыв ветра швырнул Екселя и Мокселя в кювет, а Никита, который только что стоял на асфальтовой дороге, просто исчез.

— Безобразие! — завопил Ексель, поднимаясь из придорожной пыли. — Опять эта непонятная хреновина! Теперь в обратную сторону проскочила! И никак ее остановить нельзя!

— Проскочила! — выплюнув из обеих пастей набившийся туда мусор, прохрипел и Моксель. — И задержанного с собой утащила! Сволочь! Гнида!

И оба ифрита из ГАИИ одновременно погрозили кулаками в том направлении, где, окутанный пылью, скрылся странный агрегат, который, как немногим раньше определил бесследно пропавший Никита, был похож на сельскохозяйственный комбайн.

— Пошли, — сказал Ексель Мокселю, — на совещание опаздываем. А опаздывать нельзя. Взгреет нас Артур Артурович.

— Взгреет, — вздохнул Моксель, — пошли.

* * *

Агрегат между тем ни на какой комбайн похож не был. Он был похож… Впрочем, Никита, придя немного в себя, не сразу и вспомнил, что произошло, и о том, где он сейчас находится, не имел никакого понятия. Все, что случилось, случилось так быстро, что Никита не понял, как он оказался внутри того самого агрегата.

Пол ходил ходуном, а на полу лежал Никита. Четыре бревенчатые стены прыгали, как пьяные механизаторы, пляшущие краковяк. В углу подпрыгивала, тяжко ухая, какая-то грузная штуковина, в которой Никита не без удивления признал русскую печку. В печке громыхали чугунки и еще какая-то нехитрая утварь. На длинной лавочке, тянувшейся вдоль одной из стен, сидела, обняв руками колени, довольно внушительных объемов девушка в цветастом сарафане и синеньком скромном платочке. Под массивным задом девушки жалобно стонала подпрыгивающая лавка, а лицо у девушки, наверное, вследствие непонятного, но крайне буйного поведения всего помещения, было совершенно зеленого — ярко-травяного — цвета. Девушка никакого внимания на Никиту не обращала.

Никита лег и снова закрыл глаза. Так пролежал он довольно долго, но лежать было скучно и главное — очень неудобно, так как пол все время выскальзывал из-под спины, а стены грохотали, словно грозились обвалиться.

«И вообще, невежливо валяться, когда девушка рядом сидит, — подумал еще Никита, — пусть хоть и с зеленым лицом…»

Он открыл глаза. Девушка все так же сидела у стены, безучастно глядя в сторону.

— Привет, — сказал Никита, попытавшись приподняться.

Очередной толчок швырнул его едва ли не под потолок — и Никита приземлился прямо на задницу. Толчки, последовавшие сразу за этим, были не так сильны — по крайней мере Никита мог хоть как-то усидеть на той самой части своего тела, на которую шлепнулся после полета под потолок.

— Привет, — басом поздоровалась девушка, даже не взглянув на Никиту, — тебя тута не хватало…

— А я и не виноват, — проговорил Никита, уже успев сообразить, что хоть он и оказался черт знает как и черт знает где, но от ифритов спасся, — я сам не хотел сюда попадать. Кстати, где я нахожусь-то?

— Дурак, че ли? — все так же, не глядя на Никиту, презрительно скривила зеленое лицо девушка. — Не видишь, че ли? В избе ты находишься. Давно уже валяешься здесь…

Никита снова огляделся. Изба-то она изба, но почему так трясется? Ужасно трясется — если поднимешься с пола, наверняка не устоишь на ногах дольше пары секунд… Странная изба — чувствуешь себя здесь, как в нутре стиральной машины.

— Изба обнаковенная, — сказала девушка своим неподражаемым басом и потрогала за уголки повязанного на голове платочка, — на куриных ногах. Не видел никогда, че ли?

— Не видел, — признался Никита.

Вздрагивая и морщась от толчков, он подполз к стене, на которой под самым потолком виднелось маленькое окошко, рывком поднялся на ноги и, рискованно балансируя, ухватился руками за подоконник.

— Ой-йо… — только и выговорил Никита.

За окном, как на кадрах ускоренной киносъемки, мелькали клочья тумана, молниеносно менялся вид местности — короче говоря, было понятно, что скорость, с какой передвигалась избушка на куриных ногах, Михаэлю Шумахеру могла только присниться.

— Б-быстро, — пробормотал Никита, сползая по стене на корточки.

— Быстро, — подтвердила массивная девушка. Она повернулась к Никите — кажется, в первый раз за то время, что он здесь находился, — и осмотрела его с ног до головы. — А ты кто сам такой будешь?

— Никита я… — Никита пожал плечами и больше ничего определенного сказать не смог. — А ты кто? — быстро спросил он.

— Нюрка, — так же исчерпывающе ответила девушка.

— Очень приятно, — проговорил Никита, потому что ему и на самом деле было приятно общаться с девушкой, пусть громадных размеров, зеленолицей и неразговорчивой, чем болтаться в лапах у ифритов, — ну что, — закончил он дежурной фразой, — будем знакомы, давай дружить?

Девушка Нюрка, однако, фразу поняла буквально.

— Ой ли? — выпятив губы и прищурив глаза, отозвалась она. — И буду я с тобой дружить? Больно уж тощенький… маленький… задохленький ты какой-то…

— Я маленький? — удивился Никита. Он хотел было даже возмутиться, но промолчал. Маленьким он, конечно, не был, но по сравнению с этой девушкой, чей могучий торс выглядел таким же внушительным, как Царь-пушка, действительно казался мелковатым — и хоть Никита в университетах не обучался и Пажеский корпус не кончал, он прекрасно знал о том, что указывать даме на ее размеры и объемы — даже если замечания соответствуют действительности — последнее дело.

— Ладно… — сказал только Никита и, выдержав новый толчок, из-за которого он крепко приложился затылком о стену, продолжил: — Позволь тогда спросить… как тебя, говоришь?

— Нюрка, — фыркнула девушка.

— Дорогая Нюра, позволь тебя спросить, как я сюда попал?

— Как попал? — снова фыркнула Нюрка. — Так и попал… Склюнула она тебя…

— Что? — не понял Никита.

Девушка вздохнула и с тем видом, с которым не особенно интеллектуально развитые люди объясняют непреложные истины детям и пьяным, начала говорить:

— У ей надысь гон начался — у избы моей. А когда гон у ей — она бешеная становится. Носится где попало и клюет всякую дрянь.

— А что такое — гон? — спросил не искушенный в подобной терминологии Никита.

Девушка Нюрка смешно хрюкнула, дернув себя за уголки платочка.

— От чумной, — сказала она. — Не знает, что такое гон. Ты сам-то откуда взялся?

— Оттуда, — махнул рукой Никита в неопределенном направлении и снова уставился на девушку, ожидая дальнейших объяснений.

Нюрка снова хрюкнула, теперь, как понял Никита, от смущения — и, потупившись, произнесла:

— Это когда она хочет, чтоб на нее петушок влез…

— Зачем? — глупо спросил Никита.

— Чтобы это… яичко отложить… А из яичка другая кура-изба появится.

Никита почесал в затылке.

— Это как же, — сказал он, — на такую большую избу петушок взгромоздится?

— Чумной, — снова сказала Нюрка. — Необразованный дурак. Не просто петушок, а такая же изба на куриных ногах. Такая же, как и у меня, только у нее есть… у нее есть…

— Понятно, — сказал Никита, пожалев вконец смутившуюся девушку. — У меня тоже такое есть…

— Охальник, — пробормотала девушка и отвернулась, — дружить еще предлагал. Я тебе подружу сейчас… сковородником по башке…

Никита засмеялся.

— Ну ладно, ладно, — сказал он, — я ничего неприличного и не предлагал. Только вот… Попроси свою курочку остановиться.

— Как же я ее попрошу, — фыркнула Нюрка, — если у нее гон? Ее теперь никто не остановит. Только когда петушка найдет, тогда и остановится. А петушков мало в округе — два или три есть всего… Порода-то наша новая, недавно только вывели…

— Вот так мир, — вздохнул Никита, — людям размножаться не полагается, они уже целенькими приходят с того… то есть с этого… ну, да, с того света… А избушки на курьих ножках бегают по асфальтовым дорогам в соображении — с кем бы это самое… А мне говорили…

— Мало ли что тебе говорили! — вскричала Нюрка, очевидно, обидевшись за свою куру-избу. — Кто не размножается, а кто и размножается. В этом чертовом месте, кажись, только моя курочка по-человечески и размножается. Вот послал Бог мне наказание. Старики говорили, что если колдовством заниматься, то на том свете в ад попадешь. Я не верила, дура, а так оно и случилось. Ну как не ад? Страшилищ полно, заправляют какие-то поганые с крыльями и рожками — командуют и двухголовыми мужиками управляют… Чистый ад.

— Вот и я говорю! — радостно произнес Никита, обрадовавшись единомышленнику. — Все они этот мир так уж любят, а на самом деле… тьфу! — Он символически сплюнул на пол избы.

— Тьфу! — подтвердила Нюрка, посмотрев на Никиту уже более внимательнее и как-то… более мягко, что ли. — А ты давно здесь? — спросила она.

— Недавно, — сказал Никита, — но уже местной жизни по самую глотку нажрался. А ты?

— А я давно, — вздохнула зеленолицая девушка Нюрка и пригладила платочек на голове. — Уж и не помню, сколько я здесь. Когда меня мужички сельские в болоте утопили за то, что я на коров их наговоры насылала, царь Иоанн на Руси правил.

— Это какой Иоанн? — наморщился Никита.

— Иоанн Васильевич, царь-батюшка, — величественно проговорила Нюрка.

Никита попытался кое-что припомнить. Царь Иоанн Васильевич… управдом Бунша… режиссер Якин… обокраденный Шпак… Иоанн… Иван Васильевич… меняет профессию!

— Грозный! — вспомнил Никита. — Царь Грозный.

— И вовсе он не грозный был, — строго сказал Нюрка, — а что боярам спуску не давал, так это так и надо было.

— Не знаю, — признался в своей несостоятельности как историк Никита, — а зачем ты колдовством занималась?

— Как же мне не заниматься? — спросила в свою очередь Нюрка. — Когда моя бабка занималась и мамка тоже… Папка так вообще известный колдун был. Мельник. К нему многие опричники и бояре ходили.

— А на коров зачем порчу навела? — поинтересовался Никита.

— Не наводила я! — воскликнула Нюрка. — Это все Архип! Он меня хотел в невесты взять, а потом — когда я не согласилась — просил, чтобы я в полюбовницы его пошла. Но я девушка хоть и красивая считалась, но и честная тоже была… А на мою красоту со всей Руси посмотреть стекались люди…

«Ничего себе были времена, — подумал Никита, разглядывая необъятную Нюрку. — А еще тысячу лет назад кто эталоном красоты считался? Мамонт?»

— Чтобы колдовством заниматься, — продолжала рассказывать Нюрка, — надо было девицей быть невинной. А то ничего не получалось. Только потом, как всему научишься, можно было это самое…

— Семью заводить… — подсказал Никита.

— Точно — семью заводить. А я-то и не успела. Как раз в нашем селе коровы мреть начали, Архип мужиков и подговорил, что это я. И заступиться некому было — ни мамки у меня тогда не было, и бабка с отцом давно померли… А меня в мешок и в болото.

— Да-а… — вздохнул Никита, — ну и нравы у вас… были… Целым селом на одну невинную девицу. Справились!

— Справились, — вздохнула Нюрка и смущенно добавила: — Вообще-то, когда пришли за мной, я Архипу-то голову коромыслом проломила да еще двоих в колодец скинула. Меня одолели, когда только все сразу навалились. Бесчестить хотели, но я крик подняла, толпа еще пуще сбежалась, а там и бабы были, бабы бесчестить не дали. Прямо так девицей в болото и кинули…

И Нюрка снова вздохнула, словно жалея о том, что отказывала себе в мирских радостях всю жизнь и смерть приняла, так и не испытав телесных утех. А может быть, и не о том она думала — неизвестно, о чем она на самом деле думала. А вот мысли Никиты в тот момент приняли совсем другое направление.

«Крепкий народ был в былые времена, — думал Никита. — Повязать эту деваху и отделаться такими потерями, как двое в колодце и Архип с проломленной головой… У нас бы взвод ОМОНа с ней не справился. На нее и наручники-то не наденешь — порвет любую цепь. А уж о том, чтоб обесчестить— и говорить нечего…»

Избушка на курьих ножках вдруг остановилась — да так внезапно, что Никита отлетел в угол, печка дрогнула, а стены зашатались — только лавочка и монументальная Нюрка остались неподвижными.

— Приехали! — закричал Никита. — Где тут у вас дверь, я выйду.

— Цыть! — зашипела на него Нюрка, приподнимаясь с лавки. — Теперь не вставай. Не шевелись даже… Думаешь, чего моя кура остановилась?

Никита вспомнил об обязательном условии прекращения сумасшедшего движения избы на куриных ногах и открыл рот.

«Неужели?..» — ошеломленно подумал он.

Пол под его телом ухнул вниз — это куриные ноги подогнулись, позволив избушке присесть, а потом на стенку, возле которой стояла печка, стало наваливаться нечто тяжелое — настолько тяжелое, что сама стенка ощутимо прогнулась вовнутрь. Затем послышался натужный скрежет, почему-то заставляющий подумать об огромном винте, с трудом вкручивающемся в такую же громадную гайку, а через секунду раздалось оглушительное сладострастное квохтанье, исполняемое, ко всему прочему, на два голоса.

«Дела, — подумал Никита, когда избушка стала ритмично раскачиваться с тем же неудобопонятным скрежетом, — много слышал о сексуальных извращениях, но чтоб такое… А мне что делать? Чем это вообще должно закончиться?»

Он вопросительно глянул на Нюрку. Та ответила ему страшным взглядом и погрозила кулаком. Потом прижала к губам указательный палец.

— Понял, — ответил Никита, — сижу тихо, не мешаю процессу…

— Только попробуй помешать! — снова зашипела на него Нюрка. — Моя кура стеснительная, она и убежать может, если что не так. А мне не хочется больше носиться с дикой скоростью, ожидая, пока она другого петушка найдет… Смотри у меня! А то!

И снова перед глазами Никиты появился внушительных размеров кулак.

«Понял», — хотел опять сказать Никита, но ничего не сказал, ограничившись только кивком.

— Ни слова! — снова зашикала Нюрка, но все было уже кончено — над их головами раздался резкий двухголосый гортанный крик, и ритмичное раскачивание прекратилось. В последний раз скрежетнул невидимый винт, и стало тихо — только было слышно удаляющееся цоканье, а потом откуда-то издалека долетел победный и радостный вопль:

— Ку-ка-ре-ку-у-у!

* * *

Производственное совещание отдела Пригородной милиции началось с того, что из зала пришлось вывести ифрита Рашида, который только что вернулся из близлежащего поселка «Красный свет в конце тоннеля» — в этом поселке квартировалось некоторое число людей и животных, чья жизнь на планете Земля была тесно связана с сельским хозяйством. Рашид проводил обыск у бабы Любы, нелегально производящей низкого качества «бухло», и результат обыска был налицо. В зал совещания Рашид вполз на четвереньках, напевая песенку, слышанную в поселке: «Быва-али дни веселыя-а-а, гулял я молодо-ой». Затем, перепутав право и лево, влез на трибуну и, увидев перед собой сразу пару сотен лиц, внезапно испугался и сделал то, что, вот тоже испугавшись, обычно делают коровы и овцы.

Рухнув в кучу только что выделенной им субстанции, которая, кстати говоря, не отличалась особо изысканным ароматом, Рашид заснул и проснулся только тогда, когда его стали тормошить. Подняв сразу обе головы, Рашид допел песенку с того самого места, на котором прервался, а потом в зале появился Артур Артурович, и Рашида немедленно убрали со всеми последствиями паскудного его поведения.

— Итак, — всходя на трибуну и поводя нервными ноздрями, проговорил Артур Артурович, — производственное совещание отдела Пригородной милиции прошу считать открытым.

Он сделал паузу и оглядел зал. На креслах, помимо ифритов, которых было несомненное большинство, сидело несколько десятков существ — как и ифриты, это были существа, населявшие Землю когда-то давным-давно и совершенно вымершие — то есть переселившиеся в загробный мир — с приходом на Землю цивилизации человека. В углу зала шепталась парочка гоблинов, несколько троллей на задних креслах украдкой курили чудовищных размеров самокрутки пыха и играли в морской бой, особняком сидел Змей Горыныч, на три громадных головы которого все без исключения ифриты глядели с нескрываемой завистью.

— Итак, — повторил Артур Артурович, — совещание прошу считать открытым. На повестке дня три вопроса. Первый…

Тут Артур Артурович снова прервался и тяжело вздохнул.

— Всем известно, — снова заговорил он, — что в отличие от остального населения нашего загробного мира существа, которые лично я, скончавшийся в середине двадцатого столетия на планете Земля, привык называть сказочными персонажами… так… в отличие от остального населения сказочные персонажи получили в нашем мире возможность размножаться. Это хорошо, товарищи! Это хорошо! — Артур Артурович качнул головой и в упор посмотрел на длинную шеренгу совершенно одинаковых мужиков в островерхих шлемах и с большими двуручными мечами на плечах. — Это хорошо! — в третий раз повторил Артур Артурович. — Но почему вы, товарищи сказочные персонажи, размножаетесь так интенсивно, что нет никакой возможности вести учет поголовья сотрудников? Избушки на курьих ножках мешают в период гона дорожному движению, носясь как сумасшедшие по всему Пригороду, склевывая кого попало. Несколько случаев уже было, что избушки склевывали сотрудников ГАИИ. И еще… Вот, например, возьмем команду богатырей, патрулирующих Серые Пустоши…

Артур Артурович снова посмотрел на шеренгу мужиков.

— Сколько вас было в команде, когда вы прибыли?

— Тридцать три, — неохотно ответил мужик, стоящий в голове отряда, — да еще дядька Черномор. Тридцать четыре, значит.

— А сейчас сколько?

— Восемьдесят пять, — потупившись, ответил тот же мужик.

— Та-ак, — зловеще протянул Артур Артурович, — уже восемьдесят пять. А у меня по ведомости только шестьдесят два… Сколько раз можно ведомости менять, а? Совершенно невозможно с вами работать. Кстати, где ваш Черномор?

На этот вопрос мужик ничего не ответил, да и вся шеренга вдруг опустила глаза в пол.

— Я спросил, — повысил голос Артур Артурович, — где дядька Черномор?

— Да какой он дядька… — помявшись, начал говорить головной шеренги, — он когда сюда переселился оказался почему-то тетькой… Наверное, потому что в течение жизни хотел ею стать. Вот с этого все и началось… Был начальник, стал говна качальник. Только и делает, что сидит на декрете вот с таким вот пузом. Я-то говорю ребятам — срамота! А они мне — на том свете бабы не пробовали, так хоть на этом… А дядька… тьфу, тетька Черномор рад стараться… И сейчас он опять в палатке с дитями валяется, и пузо у его опять выше носа… Переведите меня куда-нибудь, — помолчав, попросил он Артура Артуровича, — стыд один с этим народом работать.

— Нельзя, Никодим, — строго ответил Артур Артурович, — если тебя перевести, они совсем работать перестанут. А вот бумагу насчет перевода Черномора на другой участок я уже подал.

Тут зашумела вся шеренга.

— Не имеете права! — стали раздаваться выкрики. — Черномор был, есть и будет с нами… Если переведете от нас его — такое устроим…

Артур Артурович поморщился. Больше всего на свете он не любил, когда собственные его сотрудники начинали прекословить и бунтовать. Когда-то он наказывал своих дрессированных собачек тем, что не давал им есть, но теперь его подчиненные в пище вовсе не нуждались. Разве что запретить «бухло»? Но — Артур Артурович это знал — такое решение было абсолютно неприемлемо. Если «бухло» запретить, взбунтуется вся Пригородная милиция поголовно, потому из непьющих во всем отделе был только участковый Эдуард Гаврилыч — да и то наполовину. Голова Эдуард «бухла» не употребляла, а вот голова Гаврилыч временами квасила за двоих. Так что…

— Тиха! — рявкнул Артур Артурович. — Разорались! Я никому, кроме Никодима, слова не давал. И вообще решение относительно вашего… вашей… Черномора еще не принято. Тихо, говорю! Переходим к следующему вопросу…

Шеренга мало-помалу смолкла.

— Это не вопрос даже, — проговорил Артур Артурович, и лицо его несколько смягчилось, — не вопрос, а объявление. За последние двадцать экстра-сглотов на участке сержанта Эдуарда Гаврилыча произошло рекордно малое число правонарушений. Я подавал бумагу в центр на предмет награждения и… Кстати, где Эдуард Гаврилыч?

Эдуард Гаврилыч поднялся. Голова Эдуард скромно смотрела в потолок, а голова Гаврилыч, наслаждаясь собственным торжеством, гордо зыркала по сторонам.

— Здравствуйте, дорогой! — поздоровался Артур Артурович.

— Здравствуйте, — поздоровался Эдуард.

— Доброго здоровьичка, — откликнулся и Гаврилыч.

— Вот, товарищи! — торжественно произнес Артур Артурович. — Смотрите на него! Труд Эдуарда Гаврилыча должен стать примером для всех вас! Правда, у него, как и у каждого, были в прошлом свои просчеты и ошибки. Мы не будем их вспоминать, но все-таки надо отметить тот случай тридцать экстра-сглотов назад, когда Эдуард Гаврилович, получив приказ посадить два десятка новоприбывших в наш мир корнеплодов, неправильно понял директиву начальства, то есть меня, и вместо того, чтобы посадить корнеплоды на подготовленные для них места на грядках, поместил их в Смирилище…

По залу прокатился смех. Эдуард смутился еще больше, а Гаврилыч неизвестно отчего широко заулыбался и проговорил что-то вроде:

— Да ладно, чего там…

— А теперь, Эдуард Гаврилыч, самое главное, — посерьезнев, сказал Артур Артурович. — Начальство переводит вас на лучший участок работы. Отныне вы будете патрулировать Южный участок нашего Города. Ура, товарищи!

Присутствующие добродушно зааплодировали. Эдуард поклонился направо, Гаврилыч поклонился налево и Эдуард Гаврилыч сел на свое место.

— Переходим к третьему вопросу, — сказал Артур Артурович и нахмурился. — Вот вы, товарищи, теперь веселитесь и, конечно, радуетесь за своего коллегу Эдуарда Гавриловича, но есть в нашей среде явления как положительные, так и отрицательные. Возьмем начальника Стола Доносов. Я надеюсь, он присутствует? Где начальник Стола Доносов? Где Сталин? Иосиф Виссарионович, где вы?

С кресла первого ряда неторопливо приподнялся невысокий человек с рыжевато-седыми волосами и большим орлиным носом, под которым неопрятно кустились усы. На рябоватом лице человека навеки застыла презрительно-брезгливая гримаса, а слабо развитую нижнюю челюсть оттягивала большая трубка.

— Я здэсь, — с едва заметным грузинским акцентом проговорил Сталин.

— Иосиф Виссарионович, — приложив руку к груди, произнес Артур Артурович, — я очень уважаю вас за ваши заслуги и за вашу героическую деятельность на Земле, благодаря которой наш мир получил за несколько десятков лет столько граждан, сколько не получал за столь короткий промежуток времени никогда. Поэтому-то вам и доверили высокую должность начальника Стола Доносов. Мы надеялись, что вы хорошо будете справляться со своими обязанностями. Поначалу так оно и было, но что вы делаете в последнее время?

— Я работаю, — коротко ответил Иосиф Виссарионович.

— Понятно, что вы работаете, — кивнул Артур Артурович, — но как? Вот в чем вопрос, как говорил английский товарищ Вильям Шекспир (идентификационный номер 675-89). Вместо того чтобы принимать от подчиненных рассортированные пачки доносов и просто отправлять их в центр, вы доносы собственноручно сочиняете, причем в невообразимом количестве! И зачем вы пишете доносы на меня? Что я вам, Иосиф Виссарионович, плохого сделал? Почему вы написали в одной из бумаг о том, что я занимаюсь вредительством и разрушаю сельское хозяйство? Кроме того, что я вредительством никогда не занимался, никакого сельского хозяйства в моем округе нет и в помине. Я, Иосиф Виссарионович, на днях получил бумагу из центра, в которой меня просят разобраться с вашей, так сказать, работой. В один и тот же день вы умудрились подать донос даже на дядьку… то есть на тетьку Черномора и на всех его восемьдесят пять подчиненных — на каждого в отдельности и на всех разом, обвиняя их в групповой антигосударственной и антиобщественной деятельности… Конечно, кое-какой групповой деятельностью они занимаются, но уж точно эта деятельность ни к обществу, ни к государству никакого отношения не имеет. Так как же мы поступим?

Сталин молча попыхивал трубкой.

— Значит, будем молчать? — вздохнул Артур Артурович. — Ну что же, придется дать сигнал — и относительно вас примут соответствующие меры. А теперь садитесь. Не хочется даже разговаривать с вами…

— В прэжнэе врэмя, — внятно сказал Сталин, — я с табой тожэ много нэ разговаривал бы.

Еще раз пыхнув трубкой, он уселся на свое место.

Артур Артурович открыл рот, чтобы что-то сказать, но ничего говорить не стал. Помотал головой, подумал, полистал какие-то бумажки, лежащие перед ним, и, прочистив горло, произнес следующее:

— А теперь, товарищи, когда все текущие вопросы мы с вами разобрали, мне осталось довести до вашего сведения очень важную информацию. Как вы все знаете, недавно из Смирилища бежал опасный преступник, рецидивист и вообще антисоциальный тип Никита Вознесенский. Он даже не имеет идентификационного номера!

По залу пронесся долгий возмущенный гул.

— Он только что поступил к нам в мир, — продолжал Артур Артурович, — и уже успел серьезно набедокурить — как именно, вы все хорошо знаете из сообщений прессы. Предполагалось, что задержат его быстро, так как в одиночку новичку в нашем мире путешествовать очень сложно. Но Никита Вознесенский, судя по всему, либо прожженный авантюрист, либо он нашел себе сообщников. До сих пор его задержать не удалось. Есть данные, что он может появиться в городе. Только что два моих сотрудника — лейтенанты ГАИИ Ексель и Моксель — доложили мне, что видели человека, подходящего по описанию на Вознесенского, неподалеку от города. Но человек этот таинственным образом исчез и находится теперь неизвестно где… К сожалению, Екселю и Мокселю тогда еще не были переданы ориентировки на этого человека…

Артур Артурович говорил еще, но Ексель, сидящий вместе с Мокселем на втором ряду как раз напротив докладчика, яростно почесал по привычке спину и, толкнув Мокселя в бок, прошептал:

— Слушай, что я думаю… Помнишь, как тот Вознесенский исчез?

— Ага, — шепнул в ответ Моксель.

— А помнишь тогда постоянно херня носилась какая-то по дороге? Так быстро носилась, что никак мы не могли ее разглядеть?

— Ага, — снова шепнул Моксель.

— Так до меня сейчас только дошло… Это же избушка на куриных ногах была, про которую Артур Артурович говорил. Она Вознесенского и склевала.

— Да ну! — удивился Моксель. — И где он теперь?

— Как это где? — удивился Ексель. — Ты что — Артура Артуровича не слушаешь? Он говорил: Вознесенский исчез и находится теперь неизвестно где.

— А, — кивнул Моксель, — вспомнил! Неизвестно где — он так и говорил. Ну и нечего с начальством спорить…

На этом они свою дискуссию прекратили и больше о ней не вспоминали, потому Артур Артурович, заметив, что его любимцы отвлеклись, прервал свой доклад и погрозил им кулаком. И только после этого, снова прокашлявшись, завершил свою речь словами:

— Найти Вознесенского надо обязательно до того момента, как он проберется в Город. Кто знает, сколько вреда этот выродок может там принести. На всех дорогах — посты. Входы и выходы из Города должны быть перекрыты. И предельная бдительность! Самое главное — предельная бдительность! Сейчас вам раздадут листки с ориентировками и фотороботом преступника. У меня все. До свидания, товарищи…

— До… свидания, — вразнобой ответили собравшиеся и, треща креслами и суставами, стали подниматься на ноги.

Ексель и Моксель покинули зал одними из первых. На выходе они поздравили с повышением Эдуарда Гавриловича. Эдуард ответил им:

— Премного благодарен.

А Гаврилыч важно кашлянул и проговорил:

— Чего там…

Ексель и Моксель остановились неподалеку покурить пыха. Ексель снова сунул лапу за шиворот и поскреб себе спину.

— Вот дьявольщина, — проворчал он, — когда я от этой привычки дурацкой избавлюсь… Ведь знаю, что там никаких насекомых нет, а все равно чешусь… Погоди-ка…

Он вдруг замер — с рукой, занесенной за спину.

— Кого-то поймал, — шепотом сказал Ексель, — дрянь какую-то.

— Да ладно, — отмахнулся от него Моксель, — я тебе сто раз говорил: не чешись — у тебя не чесотка, а одно воспоминание. И поймать ты поэтому на себе никого не можешь…

— Да точно говорю! — медленно вынимая руку, пробормотал Ексель.

Он поднял сжатый кулак. Две его головы тут же склонились вниз, внимательно следя; Моксель подошел поближе — но как только Ексель разжал кулак, с его ладони тут же прыгнула высоко вверх большая блоха.

— Лови! — заорал Ексель. — Лови ее!

— А-а-а! — бестолково размахивая руками, вопил Моксель.

Но резвой блохи не было уже видно нигде.

* * *

Отпрыгнув в ближайшие кусты, Билл Контрр, в совершенстве познавший искусство конспирации, сбросил с себя маскировочный костюм блохи и выпрямился, став намного выше.

— Идиоты, — проворчал он, — чуть не убили… Зато подслушал и выяснил все, что хотел. А они, недоумки, так и будут идти по следу Вознесенского, а поймать его…

Билл Контрр выглянул из-за кустов и, не заметив ничего подозрительного, вышел на дорогу и зашагал по направлению к городу.

«Его склевала изба на куриных ногах, — рассуждал он, — то есть теперь, пока эта изба не найдет себе петушка, Вознесенского мне не достать. Никому не достать, потому что избу во время ее гона не остановить ни за что. А где она остановится — никому не известно… А впрочем, почему это никому не известно? Она остановится только тогда, когда петушка найдет. Как она его найдет, они сразу и начнут… это самое… сношаться. А сразу после сношения изба на куриных ногах садится высиживать яйцо. Так вот, где в последнее время появилось яйцо, там надо искать и Вознесенского…»

Билл даже остановился от неожиданности.

— Да! — вслух проговорил он. — Я гений сыска. Теперь осталось немного… Дело, как говорится, за малым — выяснить, где в округе появились яйца. Избушек на куриных ножках здесь совсем немного, так что и яиц будет — одно или два… Найти можно… Вот сейчас я все узнаю…

И Билл Контрр достал из кармана камуфляжных штанов какую-то странную штуковину, похожую на искусственный член. Штуковина попискивала и дергалась в его руках. Билл повернул штуковину тонким концом к себе, поднес ко рту, облизал губы и заговорил:

— Прием, прием! Вызываем центр! Нуждаюсь в информации…

Проговорив все, что хотел проговорить, он быстро поднес штуковину толстым концом к уху. И замер, ожидая ответа из центра.

* * *

Выбираться из избушки на курьих ножках Никите пришлось через оконце, так как двери в избушке по совсем непонятным причинам не были предусмотрены. Шлепнувшись на землю — летел Никита всего пару метров, так как изба уже присела высиживать яичко, — Никита в первую очередь огляделся по сторонам.

— Ё-моё… — ошарашенно проговорил он, — обалдеть можно. Где я нахожусь-то?

— Как где? В Городе ты находишься, — усмехнулся проезжающий на велосипеде толстый мужик с поразительно глупой мордой, но с бородой, очень похожей на знаменитую бороду Льва Толстого.

— В каком? — спросил Никита, но ответа не получил, так как мужик успел уже укатить настолько, что не слышал его голоса.

Никита медленно поднялся на ноги.

— В городе нахожусь, — проговорил он, — вот дела… Как я сюда попал? Эта бешеная избушка принесла?

Никита еще больше бы удивился, если б знал, что избушка пронесла его через все многочисленные посты и заставы, выставленные просто с молниеносной быстротой привыкшими безоговорочно подчиняться приказам начальства ифритами, избушка разметала стоящих свиньей восемьдесят пять богатырей и ворвалась в город, где и затерялась среди лабиринта узких улочек.

— Ну и город, — проговорил Никита, с изумлением оглядываясь вокруг, — вот это город… Что за город-то?

— Он у нас один, — послышался позади него скрипучий голос.

Никита обернулся.

— А?

Маленький паучок, проползавший мимо, остановился и посмотрел на Никиту. В крохотных его глазках Никита явственно прочитал — «Ну и дурак ты, парень, ох и дурак…»

— Один город в нашем мире — Город, — объяснил паучок. — Откуда ты только такой взялся?

— Ты откуда такой взялся?! — обозлился наконец Никита, которому надоело слышать один и тот же вопрос несколько раз подряд. — Насекомое!

— Я бы вас попросил, — возмущенно заскрипел паучок, — я в свое время, молодой человек, был преподавателем древних языков в Московском государственном университете…

Никита не слушал его дальше. Он махнул рукой и пошел по направлению к первому попавшемуся переулку.

«Город так Город, — думал Никита, — все равно на него надо посмотреть…»

* * *

Здесь было на что посмотреть. Город был громаден. Все стили и направления архитектуры за все без исключения эпохи развития человеческой цивилизации перемешались в нем — еще бы, ведь население здесь вот уже много десятков веков составлялось из жителей Земли. Встречались, впрочем, и здания формы совершенно невообразимой. Должно быть, в них селились существа из близких людям по образу жизни измерений. Но больше всего, конечно, было строений, носящих именно земной облик.

Мечеть неподалеку граничила с буддийским храмом, стены которого были сплошь опутаны ярко-зелеными лианами, напротив буддийского храма возвышался небоскреб, ко второму этажу небоскреба пристроен был фасад в стиле итальянского Возрождения, а за небоскребом тянулся грязный и шершавый забор, испещренный матерными словами и символически изображенными макетами половых органов. Короче говоря, мешанина была такая, что рябило в глазах.

Некоторое время Никита просто бродил по улицам, крутя головой в разные стороны, натыкаясь на прохожих и не замечая этого. А потом, когда приступ его естественного удивления немного поутих, Никита успокоился до того, что стал читать вывески, которые попадались ему по дороге в большом количестве.

«Хирург», — гласила одна из вывесок.

«Хирург, — с усмешкой подумал Никита, — как здесь, интересно, лечат?»

Он прошел еще несколько шагов и вдруг, смешавшись, отступил в сторону — через дорогу ковылял к двери, над которой висела вывеска, причудливый человек — ноги у него сгибались коленками назад, а голову он нес под мышкой. Выглядел этот человек, конечно, странно, тем не менее Никита без особого труда признал в нем того самого беднягу, которому он врезал в челюсть в безымянном питейном заведении, где отвисал с полуцутиком Г-гы-ы.

Никита свернул в первый попавшийся переулок, а Джон Кеннеди-старший доковылял-таки до двери и принялся колотить в нее свободной рукой.

— Мошенники! — заголосило у него из-под мышки. — Откройте! Я на вас жалобу подам! Вы меня починить обещали, а что сделали? Уроды! Уроды! Уроды!!!

Первое, что увидел Никита, свернув в переулок, были два ифрита, которые шли рядышком, лениво помахивая огромными ятаганами и лениво разговаривая между собой. Общение с ифритамп явно не входило в планы Никиты, и он оглянулся и поиске, куда бы нырнуть, и тотчас заметил полуоткрытую дверь с надписью вкривь и вкось: «Кинотеатр имени В. Шекспира (идентификационный номер 675-89). Благотворительный сеанс „Ромео и Джульетта“».

Не раздумывая, Никита шагнул за порог и прикрыл за собой дверь. А потом пошел вперед, нащупывая себе путь руками. Ифриты спокойно прошли мимо двери кинотеатра, и Никита уже не мог слышать их разговор.

— Слыхал, преступник объявился в Пригороде? — спросил один ифрит другого.

— Ага. Говорят, чистый зверь и рожа такая… бандитская. И имя странное… Ни… Никита.

— Из Пригорода нам сообщение прислали — мол, встретить как полагается, если что. Только он навряд ли в Город прорвется. Везде посты и засады. Каждый кустик контролируется. Никто не проскочит. Говорят, контроль такой, что даже избушки на курьих ножках задерживают — а у них сейчас период гона.

— Ну уж… — недоверчиво проговорил второй ифрит, — избушки в период гона никто не задержит. Это ихний начальник Артур Артурович слухи распускает о своем могуществе. А вообще-то он мужик ничего, хоть и человек. Если взялся серьезно за это дело, значит, скоро и правда поймают… Ни… Никиту. Представляешь, у него даже идентификационного номера нет! Он из Распределителя сбежал, одного ифрита покалечил, его в Смирилище засунули, а он и оттуда умудрился уйти. Просто зверь. Я бы таких на куски рубил при задержании.

— Я бы тоже, — твердо сказал первый ифрит.

Глава 7

Никита шел в темноте совсем недолго. Очень скоро он увидел перед собой светящийся экран, неясные тени копошились на экране. Никита огляделся и понял, что находится в полупустом зрительном зале, который ничем не отличался от обычного зрительного зала обычного кинотеатра в том мире, где Никита был живым. Только вот кресла занимали существа, всего лишь отдаленно напоминающие человека, но Никита уже привык к подобного рода особенностям загробного мира, поэтому, не глазея по сторонам, прошел по проходу и сел на свободное кресло.

Фильм был черно-белый. На экране качались голые ветви сумрачного… то ли леса, то ли сада. Клочья паутины, очевидно, заменявшие в этом саду листья, развевались на скрюченных ветвях деревьев. Над ветвями неярко светилось окно, сквозь стекло которого ясно были видны две обнявшиеся фигуры — длинноволосого юноши и совсем молоденькой девочки, которую вполне можно было считать миленькой, если б ее не портили густые брови, свисавшие по щекам на плечи. Несколько минут фигуры были совершенно неподвижны, потом откуда-то из ветвей долетел пронзительный гортанный вопль.

— Ты хочешь уходить? — нараспев произнесла девушка. — Но день не скоро. То соловей, не полуцутик был, что пением смутил твой слух пугливый, он здесь всю ночь поет в кусте гранатном. Поверь мне, милый, то был соловей…

Девушка замолчала, и тут заговорил юноша — причем таким неожиданно густым басом, что Никита, без особого, впрочем, внимания следивший за действием фильма, вздрогнул.

— То полуцутик был, предвестник утра, — обреченно проговорил грубоголосый юноша, — не соловей. Смотри, любовь моя, завистливым лучом уж на востоке заря завесу облак прорезает. Ночь тушит свечи: радостное утро на цыпочки встает на горных кручах…

Юноша на мгновение замолчал, потом с надрывным рыданием в голосе добавил:

— Уйти — мне жить; остаться — умереть.

Снова раздался гортанный вопль, всколыхнувший паутину на ветвях, — и в левом углу экрана на несколько секунд появилась ухмыляющаяся уродливая рожа морщинистого младенца с массивными рожками и клыками, торчащими из уголков маленького рта.

«Полуцутик, — узнал Никита, — совсем такой, как этот мои знакомец… Г-гы-ы…»

Странно, но сейчас, подумав о полуцутике, Никита не испытал ни досады, ни злобы. Все-таки Г-гы-ы был едва ли не единственным в этом мире, с кем он говорил почти по-дружески.

«Где он теперь? — с непопятным чувством подумал Никита. — Черт его знает, где он теперь. А я теперь один остался. Совсем один…»

Гортанный вопль экранного полуцутика снова долетел из невидимых динамиков. Юноша опустил руки и отошел на шаг от девушки. Та, напротив, качнулась к нему с такой страстью, что длинные брови ее взлетели выше головы.

— Нет, то не утра свет, я это знаю! — с отчаянием закричала она. И, подумав, сообщила предположение настолько глупое, что Никита даже ухмыльнулся: — То метеор от солнца отделился, чтобы служить тебе факелоносцем и в Мантую дорогу озарить. Побудь еще, не надо торопиться…

Никита вдруг заметил, что волосы девушки — длинные и золотистые, очень похожи на волосы Анны, а заметив, вздохнул, чувствуя, как печаль понемногу стала овладевать его мертвым сердцем.

На экране между тем продолжалось представление. Полуцутик орал дурным голосом, словно предупреждая юношу о приближающейся опасности. Юноша несколько секунд мялся, смущенно оглядываясь по сторонам, а потом, преисполнившись вдруг решимости, схватил свою возлюбленную за левую бровь, обернулся к окну и гаркнул, неизвестно к кому обращаясь:

— Что ж, пусть меня застанут, пусть убьют! Останусь я, коль этого ты хочешь. Скажу, что бледный свет — не утра око, а цутика чела туманный отблеск, и звуки те, что небосвод пронзают там, в вышине — не слышу я вообще. Остаться легче мне— уйти нет воли. Привет, о смерть! Джульетта хочет так…

Девушка несколько раз согласно кивнула.

— Ну что ж, поговорим с тобой, мой ангел… — юноша вдруг всхлипнул, и голос его сорвался с баса на дребезжащий фальцет, — день не настал, есть время впереди…

Никита почувствовал вдруг, как глаза его наполняются слезами.

«Привычка, — невесело подумал он, — привычка, оставшаяся от нормальной человеческой жизни, хотя, кажется, в своей нормальной человеческой жизни ни разу не плакал. Но все равно мог бы… потенциально… Как мне полуцутик Г-гы-ы говорил — некоторое время я даже гадить буду. И есть соответственно. Только я уже давно ничего не ел. А мне хочется… Да ладно… Не о еде речь… Я, наверное, первый раз за все время пребывания здесь по-настоящему понял, что не видать мне Анны больше никогда. Нет, она тоже, конечно, может, но… но об этом даже думать не хочется…»

— О, день настал! — взвизгнула девушка на экране, заглушая вопли вконец распоясавшегося полуцутика. — Нет, милый, уходи! То полуцутик так поет фальшиво, внося лишь несозвучность и разлад, а говорят, что он поет так сладко… Но это ложь, коль нас он разлучает…

Никита уже перестал слушать и смотреть, когда экран вдруг сделался черным, кроме нескольких белых пятен, легко складывающихся в слова: «Конец первой серии».

И тут же тишина поползла из мертвых динамиков, стала разбухать и скоро заполнила собой весь зал. Никита стыдливо оглянулся по сторонам и наскоро вытер лицо.

«А ведь и правда, — подумал он, — и правда. Никогда я больше Анну не увижу. А если и увижу… не дай бог, то тоже радости будет не так много. У нас никогда не будет детей. И на Канары мы не съездим, потому что нет в этом чертовом мире никаких Канар. И вообще — поймают меня и буду торчать в Смирилище хрен знает сколько лет… то есть как это… экстра-сглотов… Закурить бы…»

Последняя мысль была неожиданной, но она вдруг резко изменила ход размышлений Никиты.

«Ну и хрен с ними со всеми, — чувствуя, как злость разгорается в его груди, подумал Никита, — пошли они все. Ну и говорят мне, что я мертвый. И что? Курить хочу. Есть хочу. Анну люблю… Значит — живой. А если живой, то нужно действовать. Как там полуцутик Г-гы-ы рассказывал — цепь миров; Бесконечная цепь миров. И тот мир, где сейчас находится Анна, в этой цепи. А кто знает, что эта цепь незамкнутая? Если я не могу вернуться назад, то могу, значит, двигаться вперед. И когда-нибудь снова попаду в мир живых. То-то Г-гы-ы так разволновался, когда я ему сказал, что хочу вернуться и буду к этому все усилия прикладывать. Выходит, все-таки возможно. А ничего невозможного, как известно, вообще не бывает. Вселенная бесконечна — то есть у меня есть надежда».

— Да, — вслух проговорил Никита. — Пора действовать. Пора двигаться. Пока не знаю куда, но… Сначала надо из этого кинотеатра убраться…

Никита приподнялся было со своего кресла, как вдруг ощутил на своей шее прикосновение чего-то холодного и острого. Инстинктивно он замер, предчувствуя опасность, а когда услышал за спиной сиплый и угрожающий шепот:

— Сидеть, падла… — то понял, что в очередной раз влип.

Он опустился обратно в кресло. Лезвие все так же холодило ему шею.

— Ну? — спросил Никита. — Сел. Чего дальше?

— А дальше, — услышал он тот же сиплый шепот, — доставай из карманов все свои бабки… То есть как они там у вас называются… финики…

— Фишники, — поворачиваясь, сказал Никита.

— А я тебя знаю, — удивленно прошипел Гмырь, увидев лицо Никиты, — вот так номер. В темноте своего пацана за фраера принял…

— Нож, между прочим, мог бы и убрать, — заметил Никита.

— Ага…

Гмырь ухмыльнулся и поднял правую руку. Тут Никита заметил, что никакого ножа у Гмыря нет, а есть длинный и, очевидно, смертельно острый коготь, торчащий вместо указательного пальца.

Гмырь спрятал руку в карман и внимательно оглядел Никиту. Никита тоже внимательно оглядел Гмыря. Ничуть Гмырь не изменился с момента их первой и последней встречи в той камере, куда Никита попал сразу после того, как астролябия, управляемая рукой Вадика, размозжила ему голову.

— Вот так встреча! — хмыкнул Гмырь. — А я, признаться, башку тебе отрезать хотел. Даже если бы ты мне этих… фиников дал.

— Фишники, — снова поправил Никита.

— Фишники, — поморщился Гмырь, — черт, никак не могу запомнить. Придумают же. А вообще, какая разница — финики, фишники, баксы, рубли, дойчмарки. Бабки они и есть бабки. Ну, рассказывай, как живешь? Где устроился?

Не придумав, что ответить, Никита загадочно усмехнулся.

— Понятно, — хохотнул Гмырь, — пошел по старой профессии. Это правильно, братан. Я тоже. Только здесь все проще и лучше, чем в нашем мире. Тут мне выдали лицензию грабителя и номер… этот… как его… идентификационный… 444-980, вот. Поступил в команду— все там нормальные пацаны, кроме одного кренделя черножопого, ну ты его помнишь. Негр Макамба. Он все никак по-человечески говорить не научится — все орет: «Макамба» да «Макамба…» Объяснить ему что-нибудь— гиблое дело… Да мы и так справляемся — без него. Его только на мокруху берем в качестве машины разрушения. Силища у него, братан; я тебе скажу… Невероятная. У нас в Москве был такой пацан — Володька Длинный, — так он один раз головой быка убил. А этот Макамба в десять раз, наверное, его сильнее. А вообще тут житуха ничего. Хоть я и мертвым считаюсь. «Бухла» навалом, мусора не беспокоят… Здесь же не как у нас — шифруйся да дела с оглядкой проворачивай. Тут на разбой братва как на работу идет. Сверху план прислали — столько-то ограбить, столько-то покалечить. Насчет грабежа-то мы план выполнили, а насчет остального пока туго. Вот я и хотел башку-то тебе отрезать… Конечно, начальство тут хорошо придумало систему. Мне как объясняли — в любом обществе есть и братва, и фраера, которых братва разводит, и менты, которые братву гоняют. У нас в мире все на самотек пущено, поэтому и анархия в обществе. А тут все по понятиям с самого начала разложили — дали тебе лицензию и номер это… идентификационный — иди грабь, никто тебе слова не скажет. Если, конечно, по инструкции работать будешь. И фраера шухер не поднимают — знают, что так и надо. А менты здешние ловят тех, кто не по инструкции грабит, а как попало. Тех, у кого нет лицензии на разбой. Вот это я понимаю — система…

Гмырь снова хохотнул и перевел дух:

— Что это я все о себе да о себе, — проговорил он, — ты-то как, братан? В какой бригаде? Я уже многих тут знаю.

— Да я не в бригаде, — сказал Никита, стараясь до конца осмыслить то, что рассказал ему Гмырь, — я так…

— Сам по себе? — переспросил Гмырь задумчиво. — Одиночка?

— Ага, — обрадовался Никита. — Именно одиночка.

— И лицензия есть?

— Есть, — с готовностью кивнул Никита.

— И номер идентификационный?

— Конечно, — сказал Никита и проговорил первый номер, который пришел ему на ум, — 321-234.

— Молоток, — похвалил Гмырь. — И как работается?

— Да так, — пожал плечами Никита, — нормально.

Гмырь полез вдруг в карман и достал две уже знакомые Никите самокрутки.

— Закурим? — предложил он. — Это пых. Ну, знаешь, уже, конечно… По-ихнему — пых, по-нашему план.

— Закурим, — согласился Никита. Он взял самокрутку, прикурил у Гмыря и с удовольствием затянулся.

— Крутой, да? — спросил Гмырь, выпуская из обеих ноздрей клубы синего дыма. — Специальный, двойной набивки… Слушай! — вдруг встревожился он. — А что ты в этом кинотеатре делаешь? Он же на моем участке, находится?

— Да я не по работе, — нашелся, что ответить Никита, — я так зашел, сам по себе — фильм посмотреть…

— В рабочее время? — нахмурился Гмырь. — Ну ты даешь. Я круглые сутки по участку своему бегаю, план выполняю и все время — вот тютелька в тютельку успеваю выполнить. Сегодня только пятерых успел грабануть и троим бошки посрезал. А надо еще троих фраеров найти. И грабануть. Только по инструкции грабить надо, а то лицензии лишат. Прищучить лоха можно только в темном переулке, да еще только в том случае, когда он сам туда по доброй воле зайдет… Или вот в темноте — в кинотеатре — так, чтобы никто ничего не услышал. Если остальные фраера шухер поднимут, меня враз без лицензии оставят. Такие дела… А ты по кинам ходишь. Видать, дела у тебя хорошо идут. Или план тебе небольшой прислали. Или участок у тебя хороший. Какой, кстати, у тебя участок?

— А-а-а… — махнул рукой Никита в неопределенном направлении, — так себе у меня участок. Вон там… Это вот — план у меня действительно не особенно сложно выполнить. Вот я и расслабляюсь.

Гмырь завистливо присвистнул.

— Малина, — оценил он, — но, наверное, скучно одному?

— Скучно, — согласился Никита.

— А может быть, ты к нам в бригаду пойдешь? — предложил вдруг Гмырь. — А что, у нас как раз недобор в этом экстра-сглоте. Напишешь заяву — типа прошу перевести меня с такого-то участка на такой-то… И все дела… Пахан у нас хороший. Витька Воробей. Я его знал еще, когда живой был. Нормальный пацан, своих братков не обидит. Ну, чего — давай?

Никита размышлял меньше минуты.

«А чего? — подумал он. — Одному мне далеко не уйти. Никак еще до конца в их порядках не разберусь. Сложно как-то… Если бандит у них такой же правомерный член общества, как мент или еще кто, то я тогда вообще ни хрена не понимаю. Все, гады, взяли под контроль, братва на промысел как на работу ходит. Ну, ладно… Гмырю этому я мозги уже, кажется, запудрил. Покантуюсь у них маленько, разберусь что к чему, а потом… А может быть, и еще знакомых кого встречу…»

— Ладно, — сказал Никита, — согласен.

* * *

Подвал, куда Гмырь привел Никиту, был ожидаемо жутким и традиционно страшным — зловещего вида ножи и ятаганы на стенах, дорогие ковры и золотые украшения висели прямо на отваливающейся штукатурке и гнилом кирпиче, окон не было вовсе, а в каждой комнате подвала под потолком наличествовали громадные золоченые или хрустальные люстры. Пол был усеян бурыми пятнами, очень похожими на кровь, из-под ног разбегались тараканы, а паутина, свисающая с потолка, казалась ненатурально прочной — не рвалась, даже если ее специально зацепить рукой; в центре каждой сети неподвижно сидел черный паук. В общем, впечатление было такое, будто над интерьером поработал профессиональный, хотя и немного ненормальный дизайнер.

Вслед за Гмырем Никита прошел в большую комнату, антураж которой ничем не отличался от антуража остальных комнат, разве только что в середине стоял громадный, грубо сколоченный стол, сплошь уставленный бутылками и кружками, в которых что-то дымилось.

«Бухло», — безошибочно догадался Никита.

Его тотчас обступило с десяток совершенно отвратительных рож. Особенно противен был обвешанный с ног до головы холодным оружием здоровенный толстый детина с поросячьей мордой. Он первым подошел к Никите и тщательно обнюхал того сморщенным пятачком. Против своего ожидания Никита никого знакомого тут не встретил. Только негр Макамба обрадовался ему, как родному. Макамба, улыбаясь, сказал:

— Макамба! — и долго тряс Никите руку.

— Ну вот, братва, — проговорил Гмырь, когда все расселись за столом, — прошу любить и жаловать. Корешок мой старинный. Никитой зовут. Он — одиночка с лицензией, но решил прибиться к нам. Мы ведь не откажем?

Гмырь обвел вопросительным взглядом всех, но специально остановился на детине со свиной мордой.

— Номер твой? — спросил, приподнимаясь, детина.

— А? — не понял Никита.

— Твой идентификационный номер, — повторил тот.

— 565-87, — наугад сказал Никита.

Детина кивнул.

— Забыл представить, — снова встрял Гмырь, — вот это… — он указал на свиномордого, — пахан наш — Витька Воробей.

Никита поднялся и протянул через весь стол руку. Воробей ответил крепким рукопожатием.

— Короче, так, — сказал он, — подаешь заявление, и все дела. Покуда на дело не выходишь, а как от начальства ответ придет, будешь с нами работать. Понял?

— Без базара, — ответил Никита.

— Ну так и закончим, — кивнул Воробей. — А теперь — выпьем!

Все присутствующие потянулись к кружкам. Никите сунул в руку кружку Макамба.

— Макамба! — восхищенно цокнул негр языком, кивая на дымящийся напиток.

— Знаю, — сказал Никита, — пробовал.

— Выпьем! — провозгласил Воробей.

Все послушно опрокинули содержите кружек себе в глотки. Сразу после этого Воробей снова поднялся и проговорил, глядя на Гмыря:

— Отойдем. Базар есть.

— Извини, — шепнул на ухо Никите Гмырь, — сейчас вернусь. Ты с ребятами побазарь. Познакомься там, то-се, хуе-мое… Я скоро вернусь.

— Ага, — сказал Никита.

Он оглядел присутствующих, но те, казалось, не обращали на него никакого внимания — говорили о своем. Никита пожал плечами и отвернулся — и только сейчас заметил, что негр Макамба давно и увлеченно рассказывает ему о чем-то. Так как Макамба использовал в своем повествовании одно-единственное слово, а именно: «Макамба!» — то понять его можно было только по мимике, которая у темпераментного африканца была настолько выразительной, что у Никиты очень скоро устали глаза.

Снова разлили по кружкам «бухло». Никита, внезапно подумав о том, что опасно в незнакомой компании напиваться допьяна, отпил только половину. Но в голове у него уже шумело основательно, хотелось петь, весело шутить и дружелюбно разговаривать со всеми, а не только с беспрерывно лопочущим Макамбой — и он уже вопросительно посматривал на остаток «бухла» в своей кружке, как вдруг откуда-то, видимо из соседней комнаты, раздался резкий свист. Все, кто сидел за столом, резко поднялись и, топоча и мешая друг другу, покинули комнату. Оставшись один, Никита поднялся и нерешительно шагнул к выходу.

«Что случилось? — подумал он. — Чего они так переполошились? Облава? Но какая может быть облава, если они существуют и трудятся на совершенно законных условиях. А может быть…»

Но второе предположение Никита сформулировать не успел. В комнату быстрым шагом вошел Гмырь. Увидев переминающегося в нерешительности Никиту, он махнул ему рукой:

— Садись, садись…

Никита снова уселся за стол. Гмырь тоже присел, но не рядом с Никитой, а напротив — нервно хихикая и потирая ладони, будто они у него вспотели.

— Ты чего? — спросил Никита, заметив странное поведение своего знакомого.

— Чего?

— Чего дергаешься-то? Как будто кур воровал…

— Ничего, — хихикнул Гмырь, — я-то как раз ничего. А вот ты…

— А что я? — удивился Никита.

— Зачем ты афоню-то лепишь мне? — спросил вдруг Гмырь. — Чего обманываешь?

Нехорошее предчувствие камнем стукнуло Никиту в грудь.

— В смысле? — переспросил он.

— В прямом, — ответил Гмырь и снова потер ладони — одну об другую. Он вдруг утратил свою нервическую веселость и сделался мрачен. — Чего ты мне заливал о том, что ты одиночка, о том, что у тебя разрешение есть от властей на разбой… Ты мне даже насчет идентификационного номера соврал.

Никита посмотрел прямо в глаза Гмырю. Тот отвел взгляд.

— Ну да, — сказал Никита, — соврал. А ты что, заложишь меня?

Гмырь ничего не ответил. Никита вдруг подумал о том, что этот человек в своей жизни и после нее сделал немало гадостей, но вот предавать своих ему еще не приходилось. А сейчас? Что он собирается делать? Выдать Никиту.

«В любом случае, — решил Никита, — юлить мне сейчас невыгодно. Говорить, так уж напрямоту».

— А что мне еще оставалось делать? — хмуро поинтересовался Никита. — После того как тебя уволокли, я с этими… охранниками. С ифритами немного повздорил. — А они меня в Смирилище сунули. Ну, оттуда я свалил… Дальше… Валандался везде, пока ты меня не подобрал. Думал, хоть немного оботрусь у вас, а ты…

— Ты чего?! — заорал вдруг Гмырь, вскакивая со своего места. — Ничего еще не понял? Этот мир… Тут тебе не Земля! Тут можно делать все, что угодно, — грабить, резать, бить, воровать… примусы починять… Но на все нужно разрешение от правительства. Тут система такая! Они думают так — все равно природу не изменишь, люди — а их в этом мире большинство — будут так же воровать и грабить. Кто-то будет их ловить и наказывать. А кто-то только и будет заниматься тем, что примуса починять. Вот они и взяли все под свой контроль. Понял? А ты с самого начала наперекор пошел!

— И что же мне теперь… — начал было Никита, но Гмырь остановил его движением руки и продолжал:

— А ничего! Надо было мне сразу все рассказать — там, в кинотеатре. А теперь, когда Воробей в курсе, я уже ничего сделать не могу! Пойми… — Гмырь перешел на шепот: — Воробей тебя сразу заподозрил, а потом я вспомнил, что ты мне сказал в первый раз один номер, а Витьке — другой. Он связался с властями, проверил… Оказалось, что ни первый, ни второй номера не являются настоящими. У тебя вообще нет номера! Для здешних властей ты — самый главный преступник! Да еще побег из Смирилища… Никто еще из Смирилища не убегал. Ты — первый! И как ты только смог в город пробраться? Тут тебя не ждали — искали в Пригороде…

Никита слушал, не зная, что сказать. Он пытался догадаться, что его ждет впереди, но ни о чем конкретном подумать сейчас не мог — понимал только, что ничего хорошего.

— Если бы ты мне сразу все рассказал, — шепотом про говорил снова Гмырь, — мы бы что-нибудь придумали. А Витька Воробей… Он хороший, ты не думай, о пацанах заботится и вообще, но… ты ему выбора не оставил. Тут — или ты или он — так вопрос стоит.

— Так вы что же? — сказал, вставая со стула, Никита. — Накатили уже на меня. Ах ты… с-сука!

Он размахнулся. Гмыръ, загремев стулом, шарахнулся в сторону, но от удара уйти не успел. Никита, перегнувшись через стол, от души засветил ему прямо в челюсть, и Гмырь полетел с ног. Никита снова прыгнул к нему, занося кулак.

— Придурок… — прохрипел Гмырь, пытаясь подняться, — там… по коридору есть решетка… в конце коридора. Маленькое окно закрывает. Решетка на соплях, ее выдернуть можно… И лаз там. Не знаю, куда ведет. Но это единственный выход. Через пару минут тут с полсотни ифритов будет. Воробей и остальные охраняют все выходы, чтобы ты не убег. Ту решетку никто не охраняет. Беги, может, успеешь.

— Поверил я тебе… — тяжело дыша, проговорил Никита, но занесенный кулак тем не менее опустил, — ты же меня предал…

— Я спасаю тебя, дурака, — ответил Гмырь, — мне-то хрен знает еще что за это будет… Не надо было врать мне с самого начала… Черт, ты мне челюсть, кажется, сломал…

Никита выпрямился, кинулся было к двери, но тут же остановился в нерешительности, хотя в подвальном воздухе стал уже слышен гудящий топот множества ног.

— Это… — пробормотал он, поворачиваясь к лежащему на полу Гмырю, — извини, братан… Криво у нас с тобой все вышло, но, если в следующий раз встретимся, наверное, все по-другому будет…

— Вали быстрее! — приподнимаясь и морщась, крикнул Гмырь.

И Никита побежал.

* * *

В коридор, вдоль которого, как бесчисленные слепые глаза, тянулись провалы комнат, уже выскочили ифриты. Больше десятка — краем глаза успел заметить Никита. Его заметили — он прыгнул, целя сразу обоими кулаками ближайшему ифриту в грудь. Тот не удержался на ногах — и они покатились вместе, сцепившись — ифрит и Никита, по пути сбив еще двоих. За несколько сантиметров от неудержимо надвигающейся стенки Никите удалось отделиться от своего противника и вскочить на ноги. Он пробежал несколько шагов и в конце тупика коридора увидел ржавую решетку, прикрывающую небольшое черное отверстие.

Увернувшись от свистнувшего у него над головой кулака, Никита бросился туда. В несколько прыжков достигнув своей цели, он схватил решетку и без особого труда вырвал ее из осыпающегося кирпича. На мгновение обернулся — только для того, чтобы швырнуть решетку в катящийся на него многоголовый, многорукий ком. Удовлетворенно отметив чей-то пронзительный вопль, Никита прыгнул в черный лаз, как в воду.

И полез вперед, обдирая рубашку на плечах.

Ифриты подбежали уже к дыре, но ни один из них, конечно, не смог бы туда протиснуться, а Никита уполз уже слишком далеко, чтобы его можно было бы достать ятаганом — он слышал, как тяжелые лезвия клацают о кирпич.

«А если этот лаз тупиком кончается?» — мелькнула вдруг мысль, но Никита тут же отогнал ее.

Впереди ничего не было видно. Где-то далеко позади страшно закричал кто-то — кажется, Гмырь.

Мучительно простонав сквозь зубы матерное ругательство, Никита стал двигаться быстрее, стараясь не думать ни о чем. Он прополз еще несколько метров, порядком устал, когда вдруг руки его оборвались в пустоту, а потом и все тело отчаянно заскользило куда-то вниз по наклонной плоскости — а потом и плоскости никакой не стало.

Когда Никита понял, что летит черт знает куда, он закричал, но крика своего почему-то не услышал только ощутил тяжкий удар о камень.

* * *

Сыщик Билл Контрр топтался вокруг громадного куриного яйца. Рядом лопотала встревоженная изба на куриных ногах. Из маленького оконца под самой стрехой пару раз высовывалась какая-то зеленая физиономия в платочке, но после того, как Билл показал физиономии свое удостоверение, оконце тут же опустело. А Билл все так же шагал вокруг яйца, будто нес караул.

Ему давно уже сообщили о том, что преступник обнаружил себя в городе — гораздо быстрее, чем Билл успел воспользоваться преимуществом своей информации. И теперь какой-то ифрит — бывший участковый, только что произведенный в капитаны и получивший новый участок в черте города, — какой-то паршивый выходец из паршивого арабского мира, сломя голову кинулся на задержание и, конечно, упустил Вознесенского.

«Обстоятельства, — злобно размышлял Билл Контрр, — вот так всегда — работаешь, работаешь, идешь впереди всех — и вдруг эти проклятые обстоятельства складываются таким образом, что ты остаешься в дураках. Ну конечно, и этому ифриту досталось на орехи — теперь его взгреют за неудачную операцию, но как получилось, что я — мастер шпионажа и гений сыска Билл Контрр — опоздал? Слишком прыткий этот самый Вознесенский. Слишком прыткий… Надо опять все начинать сначала. А как? Идти на место задержания? Да там никаких следов не осталось — все следы затоптали эти бестолковые ифриты. Что делать?»

И Билл снова топтался на месте, с отвращением поглядывая на ненавистное ему яйцо.

Конечно, дело было не только в том, что на месте задержания следы затоптаны ифритами, просто профессиональная гордость сыщика не позволяла ему являться последним туда, куда он должен был прийти первым.

— Ладно, — в конце концов вслух проговорил Билл, посмотрим еще кто кого. Пойду на место задержания… Нет, нет, нет! Попробую пробраться в камеры и узнать результаты допроса того, кто помог Вознесенскому бежать. Этот чертов ифрит ведь не поделится со мной информацией! Сам хочет поймать преступника и очередное повышение получить… Ладно, так и сделаю… А о гордости буду думать тогда, когда Вознесенского скручу. Черт, я был ведь так близко!

И Билл, пнув напоследок покачнувшееся яйцо, решительно направился вдоль по улице.

* * *

Эдуард Гаврилыч присел на стульчик напротив прикованного наручниками к батарее арестованного и задумался сразу двумя головами. В камере было полутемно, свет едва проникал через зарешеченное окошко и колыхался бледными облачками на мокром лице полусидевшего на сыром каменном полу человека.

Эдуард Гаврилыч вздохнул, поднялся со стула, громыхнул железной кружкой в железном ведре и, зачерпнув воду, выплеснул ее в лицо арестованного. Тот пошевелился, фыркнул и поднял голову.

— И-их… — проговорил арестованный, — ить-ить-ить-ить…

— Что-что? — тут же заинтересовалась голова Эдуард — это были первые более или менее связные слова, которые он услышал от человека за все время допроса.

— Ить-ить-ить, — снова сказал арестованный, — ить-ить… твою мать…

— Записывать? — раздался из угла тонкий голос паучка-секретаря, которому доверили вести протокол допроса.

— Нет! — раздраженно гаркнул Гаврилыч. — Выписывать! Чего спрашиваешь? Кто секретарь — ты или мы?

— Я, — пискнул паучок и быстро-быстро застрочил пером по бумаге.

— Йо-о-оп… — протянул еще арестованный и смолк, уронив голову на скованные наручниками руки.

Гаврилыч сплюнул. Эдуард погрузился в тягостное молчание.

«Да, — думал он, — главная наша ошибка — кроме, конечно, того, что мы упустили-таки Вознесенского, — это то, что не уследили за тем, кто помог ему бежать. Ифриты в лаз не пролезли, да теперь и поздно туда лезть — Вознесенский наверняка ушел. Если арестованный посоветовал ему бежать именно этим путем, значит, лаз не оканчивается тупиком, а куда-то выходит… Пока ковырялись у лаза, этот тип успел опорожнить две большие бутыли „бухла“. Как теперь его допрашивать? От такого количества он еще долго не очухается. Интересно, он помнит, как его зовут? Имя-то у него дикое какое-то — Гмырь…»

Гаврилыч тем временем размышлял примерно на ту же тему:

«Как он умудрился за пять-шесть сглотов выпить две бутыли? Этого даже я не смогу. Или смогу? Надо как-нибудь попробовать. А допрашивать его стремно как-то… Что поделаешь с таким исполином, который выжрал две бутыли подряд без остановки? Эх, нам бы с ним в другой обстановке встретиться бы… Устроить бы соревнование, кто кого перепьет. Правда, Эдька развоняется, ну да хрен с ним. Подумаешь, тошнит его от „бухла“!

— А-ы-ы-ы… — проговорил арестованный Гмырь. — М-м-м…

— Заговорил, — констатировал Гаврилыч. — Начнем?

— Вообще-то связной речью этот бред назвать нельзя, — задумчиво произнес Эдуард, — но, может быть, это и к лучшему. Может быть, на поверхность сознания у арестованного всплывут сведения, которые он попытается скрыть от нас, когда придет в себя. Итак, начнем.

— Ваше имя? — строго спросил Эдуард.

— А-а-ахх-х-х… — захрипел Гмырь, поднимая голову и бессмысленно улыбаясь. — Бу-бу-бу…

Паучок с готовностью заскрипел пером.

— Это и есть твои секретные сведения? — ухмыльнулся Гаврилыч. — Смотри, как надо…

Гаврилыч поджал губы и вдруг оглушительно рявкнул:

— Смирно! Молчать! Как стоишь, черт?! Сидеть! Лежать?! Откуда знаешь Никиту Вознесенского?! Почему, твою мать так, помог ему бежать?! Отвечай, паскуда, пока я тебе все зубы не выбил!!! Смирно! Молчать! Запираться?! Ты у меня попляшешь, сволочь! Ты у меня еще не так запоешь!!!

Видимо, из всего шквала вопросов и восклицаний Гмырь понял только последнюю фразу — поэтому он поднял голову, некоторое время удивленно смотрел на двухголовое страшилище перед собой — и вдруг завыл дурным голосом:

— Скака-а-ал казак чере-е-ез долины-ы-ы… Через широ-о-окия-а-а поля-а-а-а!…

— Когда вступил в преступный сговор с преступником?! — продолжал рычать Гаврилыч. — Почему направил против общества и правительства противообщественные и противоправительственные действия?! Сесть! Встать!!! Молчать! Отвечать, когда с тобой разговаривают!

Гмырь икнул, почесал затылок о батарею и снова запел:

— Зайка моя, я твой тазик… ручка моя, я твой глазик…

— Молчать!!! Отвечать!!! Щас как дам больно!

— Больно… Мне больно! Не унять эту злую-у бо-о-оль!

— Ага! Значит, все-таки решил запираться?! Все-таки решил пойти по кривой дорожке антиобщественной деятельности?!

— На Муромской дорожке-е-е стояли-и-и три сосны-ы-ы…

— Напился, сволочь такая!

— Пей пиво-о-о! Ешь мясо-о!!!

— Прекратить! Чтобы я этого не слышал больше!

— Не слышны-ы в саду-у даже шо-ро-охи-и…

— У-ф-ф… — выдохнули одновременно Эдуард и Гаврилыч, вытирая пол со лбов.

— Хэ, нэ, чэ… шэ, щэ… э, ю, я… — немедленно продолжил Гмырь, — м-мягкий знак, — подумав, добавил он и снова уронил голову на руки.

Эдуард Гаврилыч вскочил со стула и прошелся по комнате, заложив руки за спину. Паучок-секретарь, отложив перо, разминал пальцы. Эдуард Гаврилыч начал разговаривать сам с собой. Паучок по опыту знал, что это записывать необязательно, тем более что Гаврилыч в разговоре использовал слова, совершенно не предназначенные для записи, а Эдуард оперировал такими понятиями и терминами, которых паучок никогда не слышал и, следовательно, не понимал.

Эдуард Гаврилыч навернул пару кругов по комнате и снова бухнулся на стул.

— Н-да… — глубокомысленно пыхтел Эдуард, — в высшей степени удивительно. За весь допрос ни одного мало-мальски существенного вопроса не выяснили. На каком-то странном воляпюке наш подследственный изъясняется.

— Фуфло гонит, — рычал, подтверждая, Гаврилыч, — и ничего удивительного в том нет. Нажрался, как чушка, вот и несет его, как после регидрона. Врезать бы пару раз по шее — вмиг протрезвел бы…

— Избивать подследственного не позволю! — возмутился Эдуард, но, кинув вдруг взгляд на пустившего теплую сонную слюну Гмыря, добавил нерешительно: — Разве если только чуть-чуть…

— И зуботычина вряд ли поможет, — отвечал Гаврилыч, — по себе знаю — после такой дозы «бухла» его хоть час колоти, все равно ничего не добьешься. У-у, гнида, мать твою так… И так…

— Резюмирую, — морщась, произнес Эдуард, — перенести допрос подследственного на… пока он не протрезвеет. А теперь — в камеру его!

— Ни хрена! — запротестовал Гаврилыч. — В камеру! Чтобы он там на нарах отдохнул? Пускай тут повисит на батарее! И поймет, что мы здесь не чаи с ним распивать собираемся…

— Предложение не лишено смысла, — заметил Эдуард, — конечно, это антигуманно, но разумная доля пристрастности не повредит. Итак, на сотню-другую сглотов оставляем подследственного одного.

Понятливый секретарь тут же поднялся и, ловко семеня всеми своими ножками, укатил за дверь. Эдуард Гаврилыч вышел следом. Железный замок в двери скрипнул. Несколько минут полная тишина стояла в камере. Потом стул, на котором только что сидел Эдуард Гаврилыч, жалобно заскрипел, будто все еще ощущая на себе тяжесть ифрита. Скрип раздавался все громче — и в нем, кажется, послышалось что-то осмысленное. Затем стул пошатнулся и опрокинулся на спинку, издав вместо ожидаемого грохота глухой звук, какой бывает при падении тела. Впрочем, это телом уже и было — то, что еще пару секунд назад выглядело как обыкновенный деревянный стул.

Билл Контрр, в совершенстве познавший искусство конспирации, сбросил с себя маскировочный костюм стула и выпрямился.

— Мазафака, — с неподражаемым оксфордским акцентом проговорил он, растирая себе шею, — это надо же как не повезло. Чертов ифрит! Сидел прямо на моем ухе, так что я ни хрена не слышал. А ведь собрался весь допрос подслушать…

Билл Контрр крадучись прошелся по комнате. Подкрался к Гмырю и внимательно посмотрел тому прямо в лицо. Гмырь открыл один глаз, икнул и сказал:

— К едр-р-рене фене…

Билл содрогнулся. Это же странное словосочетание он слышал за несколько секунд до своей смерти — от председателя совхоза «Красный истребитель» Прокофьева. Нервно потирая мгновенно вспотевшие руки, Билл Контрр отошел в сторону.

— Мазафака, — повторил он и вдруг заметил протокол допроса, забытый секретарем на столе.

— Грейт! — обрадовался Билл, от избытка чувств переходя с языка, общего для всех загробных жителей, на родной, — итс вандерфул!

Он схватил листок в руки и погрузился в чтение. Но уже через несколько секунд на лице его появилось выражение чрезвычайного изумления. Билл почесал в затылке и проговорил негромко:

— Что за дрянь?.. Ить-ить-ить, — прочитал он вслух, — ить-ить твою мать… Ах-х-х… Бу-бу-бу… Скакал казак через долины… Зайка моя… На Муромской дорожке… Пей пиво, ешь мясо… Не слышны в саду даже шорохи… У, ф, х, ц, ч, ш, щ… э, ю, я… Ничего не понимаю… Что за загадочные письмена?

Билл положил протокол допроса обратно на стол и глубоко задумался. Думал он довольно долго — и вдруг догадка озарила его:

— Шифр! — проговорил он, улыбаясь. — Самый настоящий шифр! Как это я раньше не подумал о подобном методе сокрытия сведений! Значит, этот бывший участковый догадался, что правительство направило на поиски преступника сыщика — то есть меня, — и решил, так сказать, не делить лавры, а самостоятельно изловить Вознесенского и получить повышение… Зашифровал все сведения! Протокол допроса… Вот почему он так безбоязненно оставляет бумаги в этой комнате. То, что я поначалу принял за беспечность, оказалось хитрым приемом. Таким образом он, предугадывая здесь мое появление, хочет сбить меня со следа! Но ничего у него не выйдет!

Проговорив все это, Билл запустил руку в карман и вытащил большую клизму, в которой что-то бултыхалось. С хитрой улыбкой на лице и клизмой в руке он приблизился к бесчувственному Гмырю и улыбнулся.

— А я и сам узнаю все, что мне нужно, — прошептал Билл. — Одна доза моего фирменного раствора — и арестованный выдаст мне подробности дела. Более того, эти подробности будут сыпаться из него, как из дырявого мешка. И очень просто…

Однако, против ожидания Билла, процедура оказалась очень не простой. Гмырь, конечно, не мог понять, что собирается с ним сделать этот странный человек с клизмой в руке, но сопротивлялся Биллу изо всех сил, очевидно, из-за врожденного чувства противоречия, которое и привело его когда-то па путь организованной преступности. Наконец с невероятными усилиями сыщику удалось перевернуть Гмыря задницей кверху и стащить штаны.

— А теперь… — прохрипел Билл, поднимая над головой клизму, как торжествующий убийца — нож для последнего удара, — приступим…

Ухнув, сыщик с размаху всадил клизму точно в цель и тут же обеими руками сдавил резиновую грушу. Раствор, клокоча, ушел в недра тела Гмыря.

— Три сглота, — проговорил, ухмыляясь, Билл Контрр, — всего три сглота… Раз!

Гмырь икнул. Билл Контрр ждал, склонив голову.

— Два! — слыша все возрастающее бурчание в животе своей жертвы, прошептал сыщик.

Гмырь икнул много громче прежнего.

— Три! — почти выкрикнул Билл.

И тут началось.

Правда, началось не совсем так, как ожидал Билл Контрр. Очевидно, из-за перенасыщения мертвого организма Гмыря «бухлом» раствор стал действовать не по запланированной программе. Некоторое время Билл ждал, пока Гмырь заговорит, но так и не дождался. Гмырь молчал. Губы его были плотно сдвинуты. Полная тишина стояла в комнате, а потом до помятых массивным седалищем ифрита ушей сыщика донесся странный гул. Билл прислушался и довольно быстро определил источник шума — торчащая кверху задница Гмыря, в которой все еще торчала клизма, гудела теперь так сильно, что заставляла вибрировать все большое гмыревское тело.

— Что за дела? — нахмурился Билл и, потянув, вытащил клизму.

Тотчас струя серо-бурой жидкости сбила его с ног. Билл шлепнулся на пол, но тут же вскочил. Струя быстро иссякла, и вместо нее из заднепроходного отверстия несчастного бесчувственного Гмыря заструились целые водопады слов, предложений, словосочетаний и междометий.

Забыв о том, что он с ног до головы окачен вонючей какой-то гадостью, Билл жадно слушал заднепроходные звуки, одновременно записывая их на портативный шпионский диктофон.

Монолог гмыревской задницы длился довольно долго. За это время Билл успел узнать мельчайшие подробности детства, отрочества и юности своей жертвы, а также яркие, эмоционально окрашенные характеристики всех следователей, оперуполномоченных и надзирателей, встреченных Гмырем на долгом и трудном его жизненном пути. Когда речь зашла о периоде загробного существования Гмыря, Билл уже порядком устал от бесконечных деталей — к тому же в его портативном диктофоне закончилась пленка. Все это настолько утомило сыщика, что он находился уже в полуобморочном состоянии, когда до пего донеслись слова:

— Придурок… Там… по коридору есть решетка… в конце коридора. Маленькое окно закрывает. Решетка на соплях, ее выдернуть можно… И лаз там. Не знаю, куда ведет. Но это единственный выход. Через пару минут тут с полсотни ифритов будет. Воробей и остальные охраняют все выходы, чтобы ты не убег. Ту решетку никто не охраняет. Беги, может, успеешь…

— Лаз в конце коридора! — прошептал воодушевленный Билл Контрр. — Бестолковые ифриты, должно быть, туда не пролезли и поэтому упустили Вознесенского. А он, надо думать, успел… Ну что же… Билл пролезет везде, где никто не пролезет. Спасибо, арестованный.

Но арестованный на этом не умолк. Билл услышал еще столько ругательств, адресованных скорее всего ифритам, когда они вязали Гмыря, сколько не слышал никогда в жизни, даже в страшные минуты драки с пьяными механизаторами. Потом, когда ругательства иссякли, Гмырь заднепроходным отверстием пропел свою любимую песню:

— Ласточки летают низко, мне в суде корячится вышак! Секретарша-гимназистка исписала два карандаша! Шевелил судья усами, причитал — «навеки посажу!» Р-р-разбирайтесь, суки, сами, я вам слова больше не скажу!

Не пропуская ни единого куплета, аккомпанируя себе характерными звуками, вырывавшимися из того же заднепроходного отверстия, Гмырь добросовестно допел песню до конца, и только после этого в комнате наступила полная тишина.

Билл некоторое время стоял, покачиваясь от избытка впечатлений. Потом сунул клизму в карман, натянул на Гмыря штаны и, крадучись, прошел к двери.

«Лаз в конце коридора, — стучало в голове у Билла, — ифриты, естественно, эту деталь упустили, а я не упущу. Попытались безуспешно пролезть и все… Ума у них хватает только на то, чтобы подследственных тиранить, пытаясь выяснить, куда мог уйти через лаз Вознесенский. Может быть, они это и выяснят, но только я выясню это первым — потому что пойду по следу лично…»

Дверь, конечно, была заперта. Но, как известно, для великих сыщиков и шпионов непроходимых преград не существует.

Билл извлек из своих карманов связку отмычек, которым позавидовал бы даже видавший виды Гмырь — если бы очнулся к тому моменту. Но Гмырь спал неспокойным пьяным сном, когда Билл, минуту поковырявшись в замочной скважине, тихо отворил дверь и растворился в полумраке тюремного коридора.

Глава 8

— Сожрать целого человека для нее — не проблема, — услышал Никита сразу после того, как сознание вернулось к нему. — Голову она в первую очередь заглатывает, — продолжал тот же голос, — потом руки и ноги откусывает — это чтобы они не болтались и не мешали есть дальше. Туловище идет как основная часть блюда, а вот яйца она оставляет напоследок — как деликатес…

«Что за бредятина?» — подумал Никита. Он хотел было подняться и спросить, что это все значит, но, услыхав рядом грозное рычание какого-то явно голодного зверя, предпочел лежать смирно, не открывая даже глаз.

— Впрочем, последнее время она с яиц и начинает, — услышал он. — Не знаю, почему так. Изменила своим привычкам, что ли?

Рычание раздалось снова — и уже так близко, что Никита не выдержал. Он открыл глаза и тут же в ужасе закрыл их — над его лицом нависала громадная полосатая оскаленная морда — жесткие усы топорщились в разные стороны, а из зубастой пасти торчали два чудовищных желтоватых клыка. Никита вспомнил, что подобную морду видел как-то много лет назад — на картинке в школьном учебнике зоологии. А под картинкой была подпись — «саблезубый тигр…»

— Саблезубый тигр, пробормотал Никита. — Мамочки…

Он снова открыл глаза, в глубине души надеясь, что полосатая клыкастая морда, которую он только что видел, была всего лишь неприятным воспоминанием из школьных лет его жизни, но, открыв глаза, полностью убедился в ошибочности своей гипотезы. Тигриная морда нависала над ним, с такой убедительностью скаля клыки, что Никита опасался не только пошевелиться, но даже и моргнуть.

Саблезубый тигр неслышно перешагнул с лапы на лапу и зарычал.

— Готовится цапнуть, — послышался бесстрастный голос откуда-то со стороны, — интересно, он ему голову откусит, как раньше, — или за яйца примется?

Никита окостенел от ужаса. Ни первый, ни второй вариант его в одинаковой степени не устраивали. Поэтому он сделал над собой усилие и слабым голосом попросил:

— Уберите зверя…

— Ой! — удивился голос. — Заговорил!

Тигр зарычал так громко, что па голове Никиты зашевелились волосы.

— Уберите его… — простонал Никита.

— Это не он, — поправили его, — это она. Самка.

— Какая разница…

— Вообще-то разница глобальная, — усмехнулся голос. — Ну ладно… Посмотрим, что из этого выйдет. Барся, фу!

Тигриная морда сморщилась и исчезла. Некоторое время Никита лежал, соображая, что ему делать, потом решил, что неплохо было бы подняться, и — не без труда — поднялся.

Тигра — то есть тигрицу — вроде бы нигде не было видно. Оглядевшись, Никита определил, что находится в какой-то круглой пещере, которая освещается слабым лучом света, падавшим из дыры в потолке. Судя по всему, из этой дыры вместе с лучом вывалился и Никита. С потолка капало. На полу чавкали под ногами лужи и какая-то странная грязь — темно-синего цвета. Стены пещеры по большей части пропадали в темноте. И из этой-то темноты раздалось осторожное покашливание.

— Кто тут? — вздрогнул Никита, оборачиваясь на звук.

Из потемок выступили одновременно массивная человеческая фигура и громадный полосатый саблезубый тигр, высота которого в холке почти достигала плеча стоящей рядом с ним фигуры.

Увидев тигра, Никита напрягся.

— Вот именно, — проговорила фигура, и Никита узнал тот самый голос, который слышал, как только пришел в себя, — вот именно… Стой и не шевелись. Я-то не хозяин Барси. Она меня слушается немного, но только если на тебя кинется вдруг, я ничего сделать не смогу.

Никита замер. Тигрица не сводила с него настороженных глаз. Смотреть на зверя Никите было страшно, поэтому он перевел взгляд на фигуру, при более тщательном рассмотрении оказавшуюся высоким и крепким мужчиной, одетым только в драные штаны непонятного покроя. Свободная от одежды кожа мужчины была зеленой в кокетливый красный цветочек, а на голове вместо шевелюры раскачивался куст какого-то растения с узкими и длинными листьями.

— Рододендрон, — представился мужчина, с интересом, в свою очередь, разглядывая Никиту. — А ты, надо думать, шпик?

При слове «шпик» тигрица зарычала и сделала шаг вперед.

— Я не «шпик», — поспешно ответил Никита. — Я как раз наоборот. Убегал от преследователей и…

— Ну да, — хмыкнул Рододендрон, — так я тебе и поверил. Тут до тебя еще два субчика побывали — тоже плели всякую такую чушь. Барся как только увидела их, разорвала и съела. У нее нюх на шпиков — так уж выдрессировали.

— Но меня-то она пока не разорвала, — осторожно заметил Никита.

Рододендрон задумался.

— Тоже верно, — сказал он, — но откуда я знаю, может быть, вы — шпики — научились каким-нибудь таким штучкам — чтобы вас сразу распознать нельзя было…

— Да не шпик я, говорю же! — с отчаянием в голосе повторил Никита, искоса наблюдая за поведением страшного зверя. — Я вообще понятия не имею — кто ты такой и зачем за тобой шпионить. Я случайно тут. На меня облава была, я решетку оторвал, в дыру прыгнул, пополз… потом рухнул и… все.

— Правдоподобно, — выговорил Рододендрон, — только все равно я тебе ни хрена не верю.

— И не верь, — согласился Никита. — Убери зверюгу и дай пройти…

— Пройти-и? — в изумлении округлил глаза Рододендрон. — Куда это ты идти собираешься?

— Не знаю, — честно признался Никита, — подальше отсюда. Я тебе объясняю — я случайно здесь…

— Ладно, — махнул рукой Рододендрон, — разберемся.

Он оглянулся во тьму и совсем по-разбойничьи свистнул.

Один за другим выходили из потемок люди и становились рядом с Рододендроном. Первой появилась коротко стриженная стройная девушка, одетая, впрочем, неряшливо и грубо — в свободный джинсовый комбинезон и необъятных размеров мужской свитер с толстым горлом. Затем возник обросший рыжей шерстью громила с совершенно обезьяньей мордой — такой глуповато-пошлой, что легкомысленные шорты, на которых впереди был изображен банан, вызывающий вполне определенные ассоциации непристойного толка, и яркая гавайская рубаха с попугаями — смотрелись на нем вполне органично. За спиной громилы угрожающе молчали еще несколько силуэтов, но Никита рассмотреть их никак не мог.

— Вот, — проговорил Рододендрон, когда собравшиеся вдоволь нагляделись на немного оторопевшего Никиту. — Черт его знает, как он здесь появился, но говорит, что не шпик. Хочет выбраться отсюда, потому что оказался здесь якобы случайно…

— За мной гнались, — нерешительно напомнил Никита.

— Юлька, — прорычал детина в шортах, явно обращаясь к девушке, — проверить бы надо…

Она кивнула.

— Барся, — проговорила девушка низким мужским голосом, — проверь!

И погладила тигрицу между ушами. Барся зыркнула на Никиту и, мягко ступая бесшумными лапами, пошла в его направлении.

— Эй! Эй! — забеспокоился Никита, сообразив, что девушка в комбинезоне и есть хозяйка тигрицы. — Девушка! Как вас?.. Юля! Скажите ей, чтобы она не это… Не надо меня проверять! Я же не шпик… Вдруг зверюга что-нибудь напутает и сожрет меня!

Прокричав эти слова, Никита замер, потому что вдруг сообразил, что говорит что-то явно не то. Собравшиеся смотрели на него с ужасом и нескрываемым сожалением. Тигрица Барся остановилась на полдороге, оглянулась, прижала уши и юркнула куда-то в темноту.

— Так, — хрипло и зловеще пробасила девушка, — опять…

Она шагнула к Никите, и он вдруг заметил, что окружавшие ее люди, да и саблезубая тигрица, исчезли где-то в потемках — где именно, Никита заметить не успел, а если бы заметил, то наверняка юркнул бы туда тоже, потому что во взгляде надвигавшейся на него девушки читалась такая жгучая ненависть, что Никите мгновенно стало нехорошо. Он отступил на несколько шагов назад и уперся лопатками в холодный камень.

Никита огляделся — бежать было некуда. Он перевел взгляд на девушку, которая была уже в нескольких шагах от него, и открыл рот.

— Сейча-ас… — хрипло говорила она, засучивая рукава, ползущие под ее пальцами вверх, обнажая толстенные мускулистые, совершенно мужские руки, покрытые к тому же черной шерстью.

Никита хотел сказать что-то еще, но не успел. Сильная рука сдавила ему горло, лишая всякой возможности произнести хоть какой-то звук, и легко вздернула вверх — так, что Никита повис в воздухе, свободно болтая ногами.

— Забыл предупредить, — сказана девушка. — Что, несмотря на внешний вид, я вовсе не женского пола. Я мужчина. Был, до того как помер и перенесся в этот поганый мир и получил это поганое обличье, и мужчиной остался. Понял, лох? Если родители назвали меня Юлием, это еще не значит, что я девка. И уж тем более не значит то, что надо было давать мне это тело, которое, кстати говоря, частично осталось таким, каким и было до смерти. Понял? Я, блин, чемпион Белоруссии по бодибилдингу. Понял?

Юлия… то есть Юлий разжал руку, и Никита брякнулся в лужу.

— Понял, — пискнул он, разминая затекшее горло, — можно было предупредить словесно… Я уже в курсе, что в вашем мире люди появляются такими, какими себя считают в душе на Земле.

— Я на Земле себя девушкой не считал! — взревел Юлий, легко поднимая Никиту за шиворот и ставя на ноги. — Имя у меня такое было — Юлий! С самого детства все кто ни попадя дразнились! Вот и додразнились — угораздило помереть от пневмонии и оказаться здесь в таком вот виде… Юлий Цезарь — был такой чувак в древности, слыхал? Его небось никто девкой не дразнил.

— Да понял я, сказал же! — барахтаясь в железных тисках, закричал Никита. — Пусти, гад, больно!

— Вот то-то, — отпустив Никиту, который вторично упал в грязную лужу, проговорила девушка. — Итак, давай рассказывай, какое задание ты получил?

— Никакого задания я не получал, — хмуро сказал Никита, с некоторым трудом поднимаясь. — Чего вы все тут — с ума посходили? То тигром травите, то за горло хватаете. Я же говорю — я тут случайно! Мне от вас ничего не надо! Мне бы только отсюда выбраться.

— Выбраться? — удивился Юлий. — А ты знаешь, куда попал?

— Нет, — признался Никита.

— Та-ак… — усмехнулся Юлий и почесал громадной ручищей девичий румянец на нежной щечке. — Кто же ты такой вообще?

— Никита, — пожал плечами Никита.

«Интересно, — подумал он вдруг, — у этой… этого Юлия какие места женские, а какие нет? Вот лицо — явно не мужское. Чего не скажешь о ручищах…»

— Откуда ты? — задал следующий вопрос Юлий.

— Из России, — ответил Никита. — Из Саратова. Меня, понимаешь, недавно грохнули… астролябией по башке, так я тут у вас оказался. Короче говоря, долго рассказывать…

— Погоди, погоди! — насторожился вдруг Юлий. — Говоришь, из России, из Саратова… Только что прибыл… А идентификационный номер у тебя какой?

— Нет у меня никакого номера, — сказал Никита. — И не было. Что у вас тут, как на зоне, честное слово, у каждого свой номер должен быть! Неужели без номеров нельзя прожить?

— Вознесенский — твоя фамилия на Земле была? — спросил вдруг Юлий.

— А ты откуда знаешь? — удивился Никита.

Девичье лицо Юлия вдруг расплылось в широкой улыбке. Он раскинул в стороны свои ручищи и снова шагнул к Никите — Никита отпрыгнуть не успел, и мускулистые конечности сомкнулись на его спине, плотно прижав руки самого Никиты в бокам.

— Братан! — хрипло заревел Юлий, стискивая его в объятиях. — Да ты, кажется, по адресу попал! Мы столько о тебе слышали!

— Откуда? — продолжал допытываться Никита, тщетно стараясь высвободиться.

— Это ты с ифритами дрался в распределителе? — спрашивал Юлий, хлопая Никиту по спине, отчего последнему казалось, будто его позвоночник раз за разом впивается в грудную клетку. — Это ты из Смирилища умудрился свалить? Как ты сумел в город-то пробраться? Мы не думали, что ты сможешь! Думали, что тебя в Пригороде перехватят. Тебя же объявили преступником номер один! Представляешь, какая честь?

— Да уж, — проворчал Никита, — слушай, ослобони немного, а? Сейчас сломаешь меня пополам…

Юлий отпустил его. Чтобы не упасть, тут же Никита прислонился к каменной стене у себя за спиной.

Юлий отступил на шаг, с умильной гримасой оглядел Никиту с головы до ног и торжественно проговорил:

— Добро пожаловать!

— Куда это? — недоверчиво поспешил уточнить Никита.

— К нам! — радостно ответил Юлий. — К нам, в ПОПУ!

— Куда?!

— К нам! В Подпольную Организацию Противников Уравниловки!

* * *

Впереди шла тигрица Барся, за ней ее хозяин Юлий, следом брел немного обалдевший от столь резкого поворота событий Никита, окруженный десятком возбужденно горланящих членов подпольной организации.

— А мы, понимаешь, про тебя давно слышали! — радостно говорил Рододендрон, тряся кустом, заменявшим ему шевелюру. — Только никак не могли ожидать, что ты в Город проберешься! Если бы мы точно знали, что ты в Городе, мы бы тебя сами разыскали. А так — это просто удача, что ты нам на головы свалился.

— Перст судьбы, — гулким голосом подтвердил коренастый мужичонка со скуластым монгольским лицом — Никита уже знал, как его зовут — Соловей-разбойник. — Я всегда говорил, что наша организация еще себя покажет. Сейчас мы переживаем не лучшие времена. Членов мало… Я было попробовал завербовать по старой дружбе хоть кого-то из богатырей, но они так держатся за свою тетьку Черномора, что… ничего не получилось.

— А я, понимаешь, при жизни садовником был, — откровенничал Рододендрон, все стараясь ухватить Никиту под локоток, — жил себе, понимаешь, никого не трогал, а вдруг помер от приступа. Попал сюда, а тут такое дерьмо творится! Я-то садовник, я сразу понял, в чем дело, — здесь с народом управляются точно так же, как я когда-то с цветами! Все пронумерованы, все под колпаком. Захотят пересадить в другой горшок — пересадят. Забудут полить… фигурально выражаясь — полить, так все — цветок… то есть человек — усох. А я так не могу. Я сам себя в состоянии поливать и окучивать. Вот так вот. Как-то в кабаке разорался — меня в Смирилише. Отсидел положенное, направить меня хотели в Дальние Миры на перевоспитание, а тут батька меня и нашел. Вот так и попал в ПОПУ. С тех пор я в организации…

Коридор, по которому они шли, все сужался и сужался. Он и был-то с самого начала не особенно широким, а теперь, когда они прошли уже порядочное расстояние, становился все уже, хотя непонятно было — как это стены не сомкнутся совершенно.

— Темно здесь, — выговорил Никита, — как в… А кто это — батька?

— Мы к нему и идем, — не поворачиваясь, отозвался Юлий. — Он глава нашей организации.

— Добрыню дольше всех уговаривал, — продолжал Соловей-разбойник, подкручивая редкий ус, — он почти согласился, до только у него вдруг — р-раз — и ребенок народился от тетьки Черномора. Мальчик, светленький такой. Беломором назвали… Я батьке докладываюсь, а он…

— А батька ваш… — начал было опять Никита, но тут его прервали.

— Все, — сказал Юлий, останавливаясь, — пришли. Вот дверь.

Присутствующие как по команде замолчали и расступились, выстроясь вдоль стен, словно в почетном карауле.

— Заходи, — сказал Рододендрон почему-то шепотом. — Ему уже доложили, он тебя ждет. Только постучи сначала.

Никита прошел вперед и постучал в большую, обитую железом дверь.

Никто ему не ответил.

— Входи, — шепнул сзади Юлий.

Никита толкнул дверь и вошел.

Комната, в которой он теперь находился, чем-то неуловимо напоминала подвал, где дислоцировалась братва Витьки Воробья. На обшарпанных стенах висели кривые сабли и допотопные кремневые ружья. На потолке коптила свечами старинная бронзовая люстра. Тяжелые пурпурные портьеры занимали добрую половину каждой стены, но отчего-то при взгляде на эти портьеры становилось совершенно понятно, что никаких окон в комнате нет.

Дверь со скрипом закрылась за Никитой.

— Але? — проговорил он, минуту простояв в тишине. — Есть кто дома?

Одна из портьер шевельнулась, и на середину комнаты шагнул низкорослый человек в мундире странного покроя, широких атласных галифе и начищенных до зеркального блеска сапогах. Некрасивое и прыщавое лицо человека обрамляли грязные волосы, свисавшие до плеч, обильно усыпанных перхотью.

«Вот так батька», — мелькнуло в голове у Никиты.

— Ну, здравствуй, — проговорил человек в галифе, печально и строго глядя на Никиту.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался Никита.

Человек в галифе некоторое время исподлобья смотрел на него, потом повернулся в профиль.

— Не узнаешь? — осведомился он.

— Н-нет, — вздрогнув от неожиданного вопроса, признался Никита.

Человек как-то снисходительно вздохнул, заложил правую руку за обшлаг мундира, а левую за спину и прошелся по комнате. Шаги его мягко стучали в тесном пространстве. Он подошел к одной из портьер, висящей напротив той, из которой он появился, и, поправляя пурпурные складки, снова вздохнул.

— А ведь мне говорили, что в ваше время в каждом учебнике мой портрет встретить можно, — проговорил он, — фигура, можно сказать, эпохального значения. Человек-символ. А ты меня не узнаешь…

Никита, внимательно и честно вглядывавшийся в незнакомца, пожал плечами.

— Извините, — сказал он, — я в школе-то… не особенно хорошо учился.

— Может быть, ты и имени моего не знаешь? — с горькой усмешкой поинтересовался человек в галифе.

— А… какое у вас имя?

Человек в галифе выпрямился, тряхнул волосами, подняв в неподвижном воздухе облачко перхоти, и четко выпалил, словно рубанул шашкой:

— Махно!

— А! — обрадовался Никита. — Знаю-знаю! Слышал, конечно. Так вы и есть тот самый батька Махно? У меня друг есть… был… Гоша Северный. Так у него над правой коленкой татуировка есть… была — буква «а» в кружочке и надпись — «Анархия — мать порядка».

— Мое сие изречение, — нахмурясь, проговорил Махно.

— Я знаю, — тут же ответил Никита. — Еще помню, что вы одно время были красным командиром, а потом… красные вроде вас предали, и вы решили… Ага, вы еще с Буденным дружили, да?

— С Семеном у меня свои счеты, — неприязненно покривив рот, проговорил Махно, — не будем об этом. Сердце у меня хоть и не бьется, но все равно — не каменное. Больно вспоминать. Д-да, молодой человек… что было, то прошло. При жизни я немного сделать успел, но теперь хочу наверстать. Как я понял, ты уже порядочно погулял по этому миру и многое видел. Хочу спросить у тебя: что ты обо всем этом думаешь?

— О чем? — не понял Никита.

— Об этом мире, — тоном строгого наставника проговорил Махно, — ну, хотя бы сравнивая его с нашим…

— Что я думаю? — усмехнулся Никита.

Никита пожал плечами и начал рассказывать. Сначала неохотно и скучно, а потом, вспоминая все лишения и унижения, которые ему довелось претерпеть в загробном мире, Никита увлекся настолько, что с середины своего рассказа говорил исключительно матом, костеря на чем свет стоит цутиков, полуцутиков, ифритов, систему идентификационных номеров, сумасшедшие избушки на курьих ножках, бандитов с лицензиями и многое другое, что показалось. ему странным, диким и неправильным.

Махно, слушая, одобрительно кивал головой.

— …конем их всех кверху жопой! — темпераментно закончил Никита. — Ни хрена мне этот мир не нравится! Я домой хочу! И не успокоюсь, пока не попаду туда. Все.

— Ход твоих рассуждений мне понятен, — важно заговорил Махно, как только Никита замолчал, — только он неправильный этот ход.

— Почему? — удивился Никита.

— Во-первых, — тоном лектора начал Махно, — потому что на ту Землю, где ты жил, ты уже не попадешь никогда. И…

— Попаду, — сказал Никита, глядя в сторону.

— Нет, не попадешь, — качнул патлами Махно, — и потом…

— Попаду, — упрямо буркнул Никита и твердо сомкнул губы.

Махно усмехнулся.

— Во-вторых, — сказал он, — дело все в том, чтобы не стремиться убежать из существующего мира, а попытаться изменить этот мир. Понимаешь? Бегство — не выход. Твой мир — это тот мир, в котором ты сейчас находишься. Вот и нужно изменить его по своему усмотрению. Ты говоришь — по образцу Земли. Я говорю — да! Там, на Земле, я не был доволен существующим порядком, но когда оказался здесь, понял, что на Земле правила самая настоящая анархия. А то, что творится здесь, — это, надо сказать, прямая противоположность. Вся эта жизнь после смерти расписана от и до. Здесь даже нельзя сменить профессию, нельзя, допустим, уйти в разбойники, или, как вы говорите теперь, в братву. Слыхал о Вольном Стрелке?

— Робин Гуд? — вспомнил Никита.

— Он самый, — кивнул Махно. — Идентификационный номер у него был… дай бог памяти… 34-567. Так вот, он как сюда попал, ему сразу выдали лицензию и назначили на должность «Ликвидатор излишков». Чтобы он, значит, тех мертвяков, у кого лишние фишники есть, пощипывал помаленьку. Для соблюдения глобального баланса, так сказать. И строго-настрого запретили чиновников трогать и ифритов. И в этом мире — если у кого есть излишки — так только у них. Вот Робин в скором времени грабанул кого-то не того. Его тут же — р-раз — и в Смирилище. Поболтался там, опять выпустили. Только выпустили, он снова — хап не того. Его снова в клетку. А он вышел — и опять за старое. На третий раз его уже не в Смирилище, а на Совет. Спрашивают, почему, мол, не сверялся со списками — кого можно грабить, а кого нет? И тут выясняется, что Робин грамоты не знал. Неграмотный был. Хотели снисхождение сделать по этому поводу, да кто-то там заупрямился и Робина в аннигилятор. Знаешь, что такое аннигилятор?

— Слыхал, — сказал Никита и передернул плечами, будто ему вдруг стало зябко.

— Вот такие вот дела, — вздохнул Махно. — Хочешь не хочешь, а все равно живи по правилам. Каким бы ты не был вольным. Наша организация, — тут голос его взлетел, а взгляд стал тверже, — наша организация не признает ни идентификационных номеров, ни вообще того, что может хоть как-то помешать свободе личности. Мы прекрасно понимаем, что такое положение вещей существует скорее всего только в этом мире — в единственном мире во всей бесконечной цепочке миров. Но мы следуем принципу — не спасаться бегством, а изменять мир по своему подобию. Только переворот изменит жизнь после смерти! Только вооруженное восстание свергнет закостеневшее в своей неправоте правительство! Все за оружие!!! Анархия — мать порядка! Все в ряды нашей организации! Все — в ПОПУ! Ну?! — яростно выдохнул Махно, подпрыгнув вдруг к Никите и схватив его за плечи. — Ты как? Вступаешь в наши ряды?

— Не… — пытаясь высвободиться, проговорил Никита, ошарашенный порывом батьки, — мне бы домой вернуться…

— Неправильно рассуждаешь! — взвизгнул Махно. — Или, постой… Ладно. Пойдем другим путем, как говорил один… нехороший человек. Каким образом ты думаешь попасть домой?

— По цепочке миров, — сказал Никита, — я думаю так — она бесконечна, потому незамкнута. Если назад вернуться нельзя, надо двигаться вперед — из одного мира в другой. Так, постепенно я достигну того мира, из которого вышел.

— Остроумно, — проговорил Махно, отпустив Никиту и снова заложив одну руку за обшлаг, а другую за спину, — очень даже свежая теория. У тебя, молодой человек, поистине свободный ум и смелый взгляд. Только вот одна поправка… Как ты собираешься путешествовать по мирам? Проход через миры охраняется строжайше! Надо сотню земных жизней потратить, чтобы суметь из одного мира перебраться в другой! А таких миров — бесконечное количество! Ты об этом подумал?

— Подумал, — сказал Никита, хотя вообще-то как раз об этом он не задумывался.

— Если ты так серьезно намереваешься вернуться, — продолжал пламенный Махно, — то могу предложить тебе другой вариант. Правительство наверняка знает способ свободного перемещения по мирам. То, что способ такой есть, — это всем известно. Цутики, например, и полуцутики по мирам перемещаются легко — для них преград в этом плане нет. А если они могут, то почему бы и человеку не смочь? Так ведь?

— Ага, — проговорил явно заинтересованный Никита.

— Выходит, — держа одну руку за спиной, а другой размахивая, будто саблей, говорил Махно, — что, если мы захватим власть, у нас появится реальный шанс узнать секрет свободного перемещения по мирам. А это значит — во времени и пространстве! Представляешь? Во времени и пространстве!!! Что это значит— понимаешь?

Никита ничего не ответил, соображая.

— А это значит то, — сказал за него Махно, — что ты не только сможешь вернуться домой, но еще и в то время, в какое захочешь… Теперь понял?

— Понял… — прошептал Никита.

Махно перевел дыхание и протянул Никите руку.

— Теперь ты с нами? — величественно спросил он.

— С вами, — быстро ответил Никита. — Конечно, с вами!

— Запомни этот великий момент! — проговорил строго Махно. — Только что ты вступил в ПОПУ!

— Запомню, — пообещал Никита.

* * *

После осторожного стука дверь приоткрылась, и в образовавшийся проем просунулся зеленый куст, под которым темнела массивная физиономия Рододендрона.

— Нестор Иванович, — позвал он, — можно?

— Нельзя! — рявкнул Махно. — Не беспокоить нас, пока я не разрешу… Я провожу посвящение нового члена.

— Он согласился? — умилился Рододендрон.

— Да-да… Закрой дверь! Дверь закрылась.

Махно сделал Никите знак и снова шагнул за портьеру. Вышел он оттуда, держа в руках большую оплетенную бутыль и два граненых стакана.

— Вот, — проговорил батька, — спрыснем посвящение. Употребляешь?

— Употребляю, — сказал Никита, чувствуя вдруг сильное желание выпить.

Махно поставил бутыль и стаканы на низкий столик, стоящий в центре комнаты, снова скрылся за портьерой и вынес оттуда блок сигарет «Мальборо» и две зажигалки.

— Местного приготовления? — осведомился Никита, кивая на сигареты.

— Нет, — мотнул головой Махно, — настоящие земные.

— Как это? — изумился Никита. — У вас есть канал общения с Землей.

— Есть, — кивнул Махно. — Но…

— Значит, можно мне туда…

— Нельзя, — прервал его батька, — канал односторонней связи… Впрочем, ты сам все увидишь со временем.

— Но как? — не мог не удивляться Никита. — Если есть выход в другое измерение…

— Не говори о том, чего не понимаешь, — строго сказал Махно. — Давай выпьем. Черт, столько времени уже со свежим человеком не разговаривал…

— А закурить можно сначала?

— Кури, конечно…

Никита с треском распечатал блок, достал оттуда пачку, вытащил одну сигарету, прикурил и с наслаждением затянулся. Вкуса, впрочем, он особого не ощутил — только движение горячего воздуха внутри своего тела, но и этого ему сейчас было довольно. Укоренившаяся привычка довольствовалась и традиционными манипуляциями: щелчок — сигарета из пачки, закусить фильтр зубами, поднести зажигалку — щелчок — вспыхнувший копчик сигареты.

А Махно тем временем разлил по стаканам.

— А это что? — спросил Никита, указывая на стаканы. — Тоже с Земли?

— Нет, — вздохнул Махно, — это как раз местное. Понимаешь, земная водка нас — мертвых — не берет. Организм ее не воспринимает. Вообще никакого алкоголя не воспринимает. А вот местное пойло идет хорошо… Ну как? — Он поднял стакан. — Поехали?

Они выпили одновременно. Почти сразу же Махно разлил еще по одной.

— Кури! — предложил он снова, когда увидел, что Никита с сожалением топчет пальцами окурок в пепельнице. — Кури сколько хочешь. Можешь весь блок себе забрать — у меня еще есть.

— Спасибо, — сказан Никита, подвигая блок ближе к себе.

— Поехали?

Они снова выпили. Махно опять разлил «бухло» по стаканам. Никита уже чувствовал туман опьянения в своей голове, батька тоже — разгорелся глазами, движения его стали порывистыми и неуклюжими. Наливая в очередной раз «бухло», он слишком сильно наклонил бутылку, и струя дымящегося напитка плеснула на стол, а оттуда на пол. Никита затушил окурок и тут же закурил новую сигарету. Дым, синей струей поднимающийся из пепельницы, смешивался белыми клубами испаряющегося «бухла», так что содержимое комнаты очень скоро стало похожим на странного вида аквариум, где колыхались, словно ленивые рыбы, два пьяных силуэта.

После четвертого стакана Махно опьянел настолько, что ударил кулаком по столу, всхлипнул и, вдруг поднявшись, обнял Никиту за плечи. Никита замер, неловко отставив сигарету.

— Никто не понимает! — горько воскликнул батька, подрагивая пальцами на плечах Никиты. — Никто! Ты ведь знаешь, кто я?

— М-махно, — выговорил Никита, — Нестор Иванович.

— Махно, — подтвердил Махно, тяжело брякаясь на стул. — Вот в учебниках пишут — бандит, бандит… А ведь я — интеллигент! Один из первых русских анархистов! Один из самых крепких! Так меня Ленин называл! Вы в свое время помните еще Ленина?

— Да, — сказал Никита, — конечно…

— Номер 349-007, — хрипнул Махно и опрокинул себе в глотку содержимое стакана, — теперь где-то в правительстве заседает. Ведает бухгалтерией. А какими делами ворочал на Земле, а? А я… Я! Я ведь кавалер Ордена Боевого Красного Знамени! Я Перекоп штурмовал! Как сейчас помню…

Он поднялся, покачиваясь, подошел к стене, сорвал с нее кривую казацкую саблю и размахнулся так широко, что снес напрочь половину висевшей рядом портьеры.

— Дивизия-а-а! — заорал батька, ничего, кажется, не замечая вокруг. — По ко-оням! Арш! Галопом! Лобовой удар! Через колючую проволоку!!! Кто там упал?! Кони через колючую проволоку! А из окоп солдатики… из окоп из винтовок… Шарах! Шарах! Шарах!!! Шашкой наотмашь — р-раз! Знаешь, как сплеча рубят — от основания шеи до середины грудной клетки? Серые шинельки — и в серую грязь! А по тем, кто еще ворочается, — копытами… А потом!…

Голос его сорвался. Батька пошатнулся, выронил саблю, которая с жутко неприятным, медицинским звоном упала на каменный пол — как окровавленный скальпель в ванночку для инструментов. Махно шагнул к столу, но не сел, а остался стоять, закрыв лицо руками.

— А потом пулеметы с правого и левого флангов, — глухо заговорил он, — ды-ды-ды-ды… Самая смерть — когда пулеметы на наступающую конницу. Половины дивизии нет… Еще залп… И больше они не умолкали — пулеметы…

Махно опустил руки, и Никита с ужасом увидел его залитое слезами лицо. Махно опустился на стул и подвинул к себе бутыль.

— Ушел я от красных в Херсонские степи, — продолжал он, глядя на свои руки, обнимавшие бутылку, — и тогда Семен Буденный погнал меня, хорошо гнал — почти всех положил. А потом… И… И… только и знают про Махно, что он звезды на спинах коммунистов вырезал… Да еще как республику Гуляйполе учредил… Глупая, детская попытка. Но власти тогда даже таких шуток не понимали…

С деревянным стуком Махно уронил голову на стол.

— Может, выпьешь? — робко предложил Никита, когда прошло более пяти минут в тишине.

Не дожидаясь ответа, Никита налил. Батька с трудом выпрямился и в несколько длинных глотков опорожнил стакан.

— А грохнули меня в Париже, — уже спокойнее проговорил Махно. — Я, признаться, и не прятался от них. Знал, что найдут. Нашли…

— Кто? — осторожно спросил Никита.

— Как это кто? — слабо усмехнулся Махно. — НКВД — кто… Я как только здесь оказался, тут же обрадовался — есть возможность продолжать борьбу. Но меня быстро обломили. Все было так, как с Вольным Стрелком. Только того аннигилировали, а я скрываюсь. Пока. До поры до времени. Ушел в подполье. Разливай еще! Ушел, так сказать, в ПОПУ. Но ничего… Я им еще покажу всем… Не получилось там, так тут получится. Я им устрою… такое Гуляйполе, которого никто никогда не видел… Понял?

Никита не успел ответить. Батька проглотил налитую ему порцию «бухла», икнул и снова уронил голову на стол.

— Эй! — позвал Никита. — Э-эй!

Батька Махно захрапел.

* * *

— Кто тебя в милицию служить направил, придурка? — орал Гаврилыч на новобранца. — Откуда ты вообще взялся?

— Да, милый друг, откуда ты взялся? — мягко спросил Эдуард.

— Из-под Грозного, — уныло отвечал новенький надзиратель, очень похожий на самого Эдуарда Гаврилыча, если бы тот имел только одну голову. — Я знаю, что тут у вас одни ифриты служат, но мне это… протекцию дали… Сулейман ибн Сулейман.

Услышав фамилию начальника Городского управления милиции, Гаврилыч тут же осекся и замолчал. Эдуард же, как всегда в момент личных катаклизмов, закатил глаза в потолок и сделал вид, что о чем-то глубоко задумался или задремал.

— Я знаю, что тут у вас одни ифриты служат, — продолжал новичок, заметно приободрившись после того, как убедился, какой эффект произвели на Эдуарда Гаврилыча его слова, — но Сулейман ибн Сулейман, как оказалось, мой прямой предок. Он тысячу лет назад был воином Аллаха. В нашем роду — все воины Аллаха. А я как на мине подорвался — сразу сюда. Меня Сулейман ибн Сулейман вызвал и направил надзирателем в городскую тюрьму. Мой младший брат в прошлом году от ран умер, тоже у вас работает — секретарем. Только он почему-то паучком стал. Абдулла его зовут.

«Людишки! — злобно подумал Гаврилыч, косясь на капитулировавшего от дискуссии Эдуарда. — Вот поганое племя! А ведь тоже — некоторые из них из семени ифритов получились. И что теперь с ними делать? Попробуй Сулейману ибн Сулейману возразить».

— Мне Сулейман говорил, — сказал еще новобранец, — что, если какие проблемы будут, обращаться прямо к нему. Говорил, что коллектив тут дружный, хоть и немного нервный…

— Не надо к Сулейману обращаться, — проговорил быстро Гаврилыч, который уже успел сориентироваться на новом месте работы и знал, что начальник считает виноватым не того, кто на самом деле виноват, а того, кого пожелает считать виноватым, — не надо к Сулейману обращаться. Пока что. Ты только больше так не делай, как сегодня сделал. Ладно?

— Я не виноват, — пожал плечами новобранец, — я этого козла вел в камеру, а он выступать начал. Ну… я погорячился…

— Все мы горячимся время от времени, — терпеливо объяснял Гаврилыч, — ну, двинул бы ему разок-другой… Но зачем ты его сожрал? Подследственного-то?

Новичок почесал черную бороду и потупился.

— Ты откуда — с Земли?

— Я ж говорю — из-под Грозного…

— И там ты тоже людей жрал?

— Нет, — признался новичок. — Но иногда очень тянуло… Один раз даже пленного солдата укусил. А здесь… не сдержался…

— Больше этого не делай, — снова сказал Гаврилыч. — Все. Можешь идти. Да! И не забудь заполнить бумаги на сожранного. Напиши, что он… что он… А черт, иди я сам напишу.

Новичок снова почесал бороду и вразвалочку вышел из кабинета. Гаврилыч поудобнее расположил за рабочим столом свое массивное тело, разложил планшет, достал ручку и задумался. О чем писать в объяснительной, он не имел ни малейшего понятия. Тем более писать Гаврилыч не умел вовсе. А голова Эдуард из-за страха перед начальством так глубоко погрузилась в свои мысли, что ни на какие сигналы не отзывалась. Гаврилыч плюнул и вызвал по внутренней связи секретаря-паучка, который, как выяснилось, приходился новобранцу, из-за которого начался весь сыр-бор, младшим братом. Гаврилыч усадил секретаря за свой стол, велел писать тому под диктовку и принялся ходить по кабинету, мучительно выдаивая из собственных мозгов фразы и отдельные предложения. Паучок прилежно записывал. Примерно через час на свет появился документ следующего содержания:

«При сем препровождается остаток тела подследственного, как-то: рука — 1 штука, нога — 1 штука, штука мужская — 1 штука. Само тело без всего вышеперечисленного обнаружить не удалось, так как оно исчезло в неизвестном направлении, будучи съеденным при попытке к бегству».

Поставив крестик вместо росписи, Гаврилыч вздохнул с облегчением. Он выгнал секретаря вон, а сам, помедлив немного, тоже вышел в коридор, заперев за собою дверь кабинета.

— В комнату допросов надо спуститься, — пробормотал себе под нос Гаврилыч, — наш подследственный Гмырь, наверное, уже очухался.

— Конечно, очухался, — раздался мягкий голос под ухом Гаврилыча.

— Черт! — выкрикнул Гаврилыч. — Предупреждать надо, когда просыпаешься! Напугал, гад…

— Извини, милый друг…

— Тамбовский волк тебе милый друг, — буркнул по привычке Гаврилыч.

— Куда идем? — зевнув, осведомился Эдуард.

— Гмыря допрашивать, — сказал Гаврилыч. — Если он очухался. А если нет — переведем его в камеру — нечего зря комнату для допросов занимать.

— Ладушки, — согласился Эдуард. — Только нужно конвойного захватить. Мы же теперь не простой участковый, а городской участковый. У нас — целый штат помощников есть.

— Знаю я, — проворчал Гаврилыч.

Из-за поворота — навстречу Эдуарду Гаврилычу — вывернул тот самый новобранец. Облизываясь, он нес в руках остатки сожранного подследственного, и Гаврилыч, глянув на эти остатки, крякнул и с досадой подумал, что из только что сочиненного им документа придется вычеркнуть «нога — 1 штука», потому что никакой ноги уже не было. Заметив Эдуарда Гаврилыча, новобранец быстро вытер губы и ускорил шаг.

— Отставить! — загремел Гаврилыч. — Остатки сдай в каптерку! Быстро!

«Хорошо, что каптерка — следующая дверь, — подумал Гаврилыч, — а если бы ему на другой этаж надо было бы идти, ни хрена он не принес бы. Все съел по дороге».

Дождавшись, когда новобранец выполнит приказ, Гаврилыч скомандовал ему:

— Смирно!

И потом:

— За мной! Поможешь подследственного перетащить. Под моим личным наблюдением!

— Слушаюсь! — ответил новобранец.

* * *

Гмыря Эдуард Гаврилыч застал в той же позе, в которой и оставлял.

— Интересно, — сказал на это Эдуард, — он что, не проспался еще?.. А чем это тут пахнет? Чувствуется… м-м… некоторое амбре.

— Да, — с чувством проговорил Гаврилыч, — воняет смачно. Только вот— чем?

— Какашками, товарищ капитан! — гаркнул новобранец, подумав, что вопрос адресуется ему.

— И в самом деле, — принюхавшись, определил Эдуард.

— Ага, — подтвердил Гаврилыч, — говнецом потягивает. Он обделался, что ли? А штаны вроде сухие.

— Лужа на полу, товарищ капитан, — обратил внимание новобранец.

— Значит, обделался, — произнес Гаврилыч, — от пьяни и не такое бывает.

— Странно, — проговорил Эдуард, отличавшийся от Гаврилыча некоторой склонностью к логичности мышления, — как он мог обделаться, не замочив штанов? Снял, а потом надел?

Новобранец, снова подумав, что вопрос адресуется ему, пожал плечами и сказал:

— Не могу знать.

Гаврилыч, судя по всему, тоже хотел что-то выразить по этому поводу, но не успел. Дверь н комнату допросов, которую новобранец по неведению забыл запереть за собой, вдруг распахнулась. Эдуард Гаврилыч развернулся к двери, готовя уже двумя головами одновременно негодующее замечание тем, кто осмеливается без стука врываться и мешать людям работать, но вдруг осекся.

Дверь тихо затворилась за вошедшими.

— Вы кто? — спросил Гаврилыч почему-то шепотом.

— Да, позвольте узнать? — спросил и Эдуард, уже почувствовавший, что испытывает по отношению к вошедшим необъяснимый страх.

Их было двое — совершенно одинаковые невысокие фигуры, закутанные в черные балахоны с ног до головы (если у них были ноги и голова, что не представлялось возможным выяснить, так как широкие балахоны не давали никакого понятия об очертаниях).

— Что происходит? — взвизгнул Эдуард.

Складка одного из балахонов шевельнулась, и на свет показался небольшой бластер. И Эдуард, и Гаврилыч тут же узнали конфигурацию бластера — военного образца последней разработки — сжигает все, что попадается на пути луча за несколько незначительных долей секунды. В Первом загробном мире такие бластеры, между прочим, давно были сняты с производства.

Эдуард Гаврилыч поднял руки вверх. Новобранец подумал и последовал его примеру. Впрочем, новобранец, кажется, не понимал серьезности происходящего, потому что вдруг наклонился к Гаврилычу и шепотом спросил:

— А если я их выведу отсюда, вы позволите их съесть, товарищ капитан?

Эдуард Гаврилыч ничего не ответил — даже не кивнул нисколько ни одной из своих голов, боясь того, чтобы непрошеные гости не истолковали какое-либо действие с его стороны как сопротивление и не открыли огонь. Бластер стреляет бесшумно, а разрушительная сила его луча такова, что не успеет Эдуард Гаврилыч пикнуть, как от него не останется даже мокрого места. Но новобранец был поистине человеком отчаянной храбрости или несусветной глупости — потому что он, строго нахмурившись, двинулся на черных незнакомцев, широко раскинув руки, как будто хотел обнять сразу обоих.

Черный балахон поднял бластер.

«Что же я скажу Сулейману ибн Сулейману?» — успело пронестись в неповоротливых вообще-то мозгах Гаврилыча, и новобранца, имя которого никто так и не узнал, не стало. Только хлопья пепла опустились на пол.

— Убили, — с дрожью в голосе проговорил Эдуард, — ах, вы его уничтожили…

— Не болтай ерунды, мусор, — металлическим голосом произнес один из черных балахонов, кажется, тот, у которого был бластер, — уничтожает только аннигилятор. Твой подручный перешел в другую фазу существования… в другой мир. А теперь, если не хочешь оказаться там, где оказался он, отойди от арестованного.

Не опуская рук, Эдуард Гаврилыч поспешно отступил. Снова сверкнул луч бластера, рассекая цепь на наручниках, сковывающих руки Гмыря. Без звука Гмырь рухнул в зловонную лужу. Тогда второй черный балахон шагнул к нему, легко поднял и положил на плечо.

И направился к двери, положив перед этим на стол секретаря, который, по счастью, не присутствовал при всем этом, странную штуку, похожую одновременно на будильник и ежа.

— Это брубнильник, — сказал металлический голос, — как тебе известно. Когда пройдет двадцать сглотов, он пиликнет. Только в этом случае можешь опустить руки и выйти из комнаты. Понятно?

— Попятно, — быстро ответил Гаврилыч.

— Совершенно понятно, — тут же добавил Эдуард.

Снова скрипнула дверь, и черные балахоны исчезли.

* * *

Брубнильник пиликнул ровно через двадцать сглотов.

Однако Эдуард Гаврилыч с места так и не двинулся. Даже руки не опустил. Некоторое время головы ифрита молчали, а потом заговорил Гаврилыч:

— Это все ты виноват, — ненавидящим свистящим шепотом сказал он Эдуарду, — если бы ты не затормозил, мы бы бросились на них, прежде чем они бластер достали.

— Я затормозил? — тоже шепотом возмутился Эдуард. — Это ты виноват, а не я! Из-за тебя у нас даже колени затряслись — сразу, как только они вошли. Это я почувствовал…

— Почувствовал! — хмыкнул Гаврилыч. — Да если бы я нас не это… в руках не держал, ты… мы бы точно обмочились…

— Прекрати! — Эдуард повысил было голос, но тотчас осторожно оглянулся и зашептал снова: — Ты не смеешь говорить со мной в таком тоне, да еще в таких выражениях.

— А что это я такого сказал? — заухмылялся Гаврилыч. — Ой, какой ты стал горячий сразу… А как на тебя бластер наставили, так небось не выступал.

— Мы с тобой, Гаврилыч, хоть и родственники… в какой-то степени даже более родные, чем это себе можно представить, — заговорил Эдуард совершенно ледяным голосом, — но я вынужден предупредить. Еще одно слово — и я тебя…

— Что ты меня? — взвился Гаврилыч. — Ты просто злишься, что у тебя из-под носа увели важного свидетеля… даже не свидетеля, а соучастника — и вымещаешь эту злость на мне. Так?

Вообще-то Гаврилыч говорил правду, но Эдуард от его прозорливости был не в восторге. Гнев и ярость настолько овладели им, что, если б его именно сейчас попросили объяснить значения слов «гуманизм» и «интеллигенция», Эдуард вместо ответа стал бы плеваться.

— Еще одно слово в подобном тематическом ключе, едва-едва сдерживаясь, сказал Эдуард, — и я буду вынужден потребовать сатисфакции!

Гаврилыч, как и Эдуард, тоже был на взводе, досадуя, что упустил Гмыря, и, как это водится не только у ифритов, но у людей, винил в произошедшем не себя, а того, на кого можно было бы свалить вину — на Эдуарда то есть. А уж странное и непонятное слово «сатисфакция» взбесило его окончательно.

— Ну, гад… — прошипел Гаврилыч, — держись…

— Ах так, — проговорил Эдуард, подыскивая в собственном лексиконе самое экспрессивное ругательство, — сам держись, дурак проклятый!

— Я дурак? Щас финтилей под глаз навешаю!

— Дурак! Дурак, дурак, дурак!

Гаврилыч задохнулся от ярости. Стараясь выразить свои чувства словами, он ни к какому результату не пришел, поэтому решил приступить непосредственно к действиям. Голова Гаврилыч отогнулась назад на толстой шее и изо всех сил врезала голове Эдуард лбом прямо в переносицу.

Эдуард взвыл от боли. Откуда-то из глубины темных пластов его подсознания всплеснулись никогда не произносимые им слова:

— Сволочь! Сучара бацильная! Падла, падла!

А получив еще один удар в переносицу, Эдуард окончательно утратил весь свой интеллектуальный лоск. Рявкнув:

— Гнида! — Он ударил Гаврилыча лбом в ухо.

И незамедлительно получил лбом же в глаз.

Некоторое время, не произнося ни слова, Гаврилыч и Эдуард колотились лбами так, что в комнате для допросов стоял дробный перестук, как будто кто-то сунул в миксер два шара для кегельбана. И только когда брубнильник запиликал снова, они остановились.

— Еще двадцать сглотов прошло, — отдуваясь, сообщил Эдуард.

— Без тебя знаю, придурок, — сказал Гаврилыч.

Он посмотрел на Эдуарда и хихикнул.

— Хорош! — сказал Гаврилыч. — Глаз один заплыл у тебя.

— А у тебя ухо распухло, — мстительно ответил Эдуард.

После этого они долго молчали. Первым молчание нарушил Эдуард.

— А ведь нам надо бросаться в погоню, — нерешительно проговорил он, — или по крайней мере тревогу объявлять.

— Надо, — согласился Гаврилыч. — Давно бы и в погоню бросились, и тревогу объявили бы, если бы ты дурака валять не начал.

— Я? — снова возмутился Эдуард. — Это ты первый меня ударил! И драку ты затеял, потому что больше всего не свете не хотел бросаться в погоню и поднимать тревогу. Боялся этих… с бластером.

— Я не боялся, — становясь хмурым, ответил Гаврилыч. — Я просто опасался. Кому охота лучевой ожог получать?..

— Но теперь-то, — глядя в сторону, проговорил Эдуард, — можно?

Гаврилыч тоже отвел глаза и сказал негромко:

— Можно!

В то же мгновение капитан Городской милиции Эдуард Гаврилыч, размахивая руками и вопя в две глотки, вылетел из комнаты допросов — переполошив все отделение, взбежал по лестнице из подвала на первый этаж и, приплясывая в холле на бетонном полу, точно на горящих углях, объявил всем, кто мог его слышать:

— Преступление века! Похищен арестованный!

Через несколько минут, окруженный десятком сочувствующих ифритов, Эдуард и Гаврилыч наперебой рассказывали подробности страшного налета, когда они в одиночку отбивались от сотни ужасных созданий, вооруженных бластерами. Эдуард при этом демонстрировал подбитый глаз, а Гаврилыч распухшим ухом поворачивался к свету. Ифриты, слушая о подвигах капитана, качали головами, и только один охранник, стоящий на входе, позволил себе усомниться в правдивости всей этой истории.

— Как же так? — сказал он. — Я все время был у центральной двери — и никто из посторонних не входил и не выходил…

— Я и говорю! — тут же откликнулся Гаврилыч. — Странное дело!

— Без сомнения, странное, — подтвердил Эдуард.

Глава 9

Нестор Иванович Махно оторвал голову от поверхности стола и хмуро посмотрел на того, кто сидел напротив. Некоторое время Нестор Иванович молчал, морщась и покачиваясь на стуле, будто старался вспомнить — что за человек находится в комнате, кроме него самого — и никак не мог вспомнить. Потом, очевидно, какая-то ясная мысль пришла в его голову. Махно криво усмехнулся.

— Живой? — спросил он.

— Живой, — ответил Никита. — А ты быстро срубился. Ну и быстро очнулся, впрочем.

— В самое время очнулся, — сказал Махно, глянув на висевший на стене пульсирующий прибор, похожий одновременно на ежа и на будильник, — нам пора идти.

— Куда? — поинтересовался Никита.

— Узнаешь, — загадочно ответил Махно.

Он поднялся и, не совсем твердо держась на ногах, прошел к двери. Оглянулся. Никите ничего не оставалось, как только следовать за ним. Они вышли в коридор и, пройдя совсем немного, очутились в широкой комнате с удивительно низким потолком — здесь уже собралось более десятка членов организации, очевидно, весь состав ПОПУ был здесь.

— Ну как? — непонятно к кому обращаясь, спросил Махно.

— Пока еще нет, — шепотом ответил Рододендрон, — ждем.

— А чего ждем? — спросил Никита. На него зашикали.

— Стой и молчи, — приказал ему Махно, — сейчас все увидишь сам. Никаких вопросов не задавай и вообще… никаких звуков не издавай. Стой и молчи.

— Нет, а что здесь будет-то? — тем не менее спросил Никита.

— Хотел увидеть, как осуществляется контакт с Землей? — вопросом на вопрос ответил Махно.

Никита энергично кивнул головой.

— Конечно!

— Вот и смотри. Но — ни звука!

Никита снова кивнул. Он двинулся было сквозь плотно стоящую толпу, и его легко пропустили в центр комнаты, где прямо на каменном полу пылал яркий костер. Как мог гореть застывший бетон, Никита не понимал, но, заметив, что пламя не имеет никакого дымового хвоста и не коптит поэтому низкий потолок, решил, что происхождение огня вряд ли естественное. Тем более жара, кажется, не ощущалось тоже.

Собравшиеся молчали, глядя в мечущиеся языки ослепительного пламени, и сосредоточенность на их лицах была такая, что можно было бы подумать о них, будто ждут они появления какого-то божества.

Наконец кто-то тихонько начал напевать на мотив какой-то варварской колыбельной:

— Франсуа! Франсуа! Фран-су-а!

Мотив подхватили все, и примерно минуту под низким потолком плавало:

— Фран-су-а!

Костер вдруг зашипел и начал исходить желтыми искрами. Неизвестно отчего у Никиты екнуло сердце. Он на секунду закрыл глаза и помотал головой, чтобы избавиться от неприятного ощущения в груди, и когда снова посмотрел в огонь, то с изумлением увидел, как прямо в иссеченном желтыми искрами пламени в нескольких сантиметрах от пола покачивается сидящий на корточках негр с длиннющими волосами, скатанными в толстые колбаски, в каких-то фантастических лохмотьях. Во рту у негра торчал чудовищных размеров косяк, а глаза его были мутными, как вода в аквариуме, куда уронили целую коробку акварельных красок.

По комнате с низким потолком полетел сладковатый удушающий запах, в котором Никита враз признал дымок настоящей небодяженной марихуаны.

— Сейчас скажет пароль, — прохрипел на ухо Никите черт знает как взявшийся рядом с ним Махно.

Длинноволосый негр, оглядев присутствующих, поднял вверх правую руку, пальцы которой были сложены в какой-то диковинный знак, и проговорил, растягивая гласные:

— Растафари…

— Вместе со всеми говори отзыв! — снова услышал Никита голос Махно.

— Джа! — выдохнули собравшиеся, как один.

— Джа! — повторил вместе со всеми Никита.

Услышав отзыв на пароль, негр заулыбался, пыхнул косяком и вытянул вперед обе руки, в которых появился объемистый мешок. Мешок заколыхался, словно живой, вылетел за пределы огня и мягко шлепнулся на пол комнаты.

Негр оглядел присутствовавших и развел руками, словно ожидая чего-то.

— Рододендрон! — скомандовал Махно.

Рододендрон шагнул к огню, осторожно неся в руках целую охапку длинных и тонких палочек.

— Каннабис! — взвизгнул негр, протягивая ладони к Рододендрону.

Тот опустился на одно колено и положил палочки в ладони негру. И тотчас отошел в сторону почтительно смотря в пол. Негр прижал к груди палочки и широко улыбнулся.

«Что это?» — позабыв про свое обещание молчать, хотел спросить Никита, но Махно его опередил.

— Это пых, — сказал батька, — палочки пыха. Натуральный обмен, понимаешь? Мы ему пых, а он нам…

— Каннабис… — склонив голову набок, повторил негр, по лицу которого блуждала блаженная улыбка. — Растафари…

— Джа! — снова выдохнули все присутствовавшие — и Никита вместе с ними. — Джа! Джа!

Огонь начал тускнеть, и негр съежился в нем. Потом вспыхнул сноп желтых искр — так ярко, что Никита на мгновение ослеп.

А когда он снова обрел способность видеть, никакого костра посреди комнаты с низким потолком и никакого длинноволосого негра уже не было. Впрочем, мешок, полученный членами ПОПУ в обмен на палочки пыха, так и лежал на полу.

— Ну? — поняв, что все кончилось и теперь можно говорить, произнес Никита. — Что это все-таки было?

— Сейчас все объясню, — сказал Махно, наклонившийся над мешком.

* * *

Как известно, время в мире живых и в мире мертвых течет по-разному, а на острове Ямайка — и вовсе по-особому. Для негра Франсуа — самого грязного и ленивого негра на всем острове вообще не существовало такого понятия, как время. И днём и ночью Франсуа валялся под одним и тем же забором, ничего совершенно не делая. Никто никогда не видел даже, чтобы он ел, зато на косяк, дымящийся в его рту, можно было любоваться круглые сутки.

Местные жители давно перестали удивляться на Франсуа, хотя и раньше не особенно удивлялись, так как сами все были такими же. Изредка кто-нибудь из местных подводил к забору кого-нибудь из неместных и горделиво указывал на Франсуа, как на достопримечательность, вроде памятника национальному самосознанию.

— Вот, — говорили в таком случае, — наш сосед. Настоящий растаман — ленивый, грязный и вечно обкуренный. Ни хрена ничего не делает, только валяется под забором. И что самое интересное — откуда-то берет столько дури, что и сам курит, и еще другим толкает, так что деньги у него водятся.

— Да? — удивлялся неместный.

— Да, — с достоинством отвечали ему, — Франсуа — одна из величайших загадок природы. Он с самого рождения не умывался, никогда не ходил в школу и уже двадцать лет проделывает не больше десяти шагов в день.

— Да? — качал головой неместный, стараясь силой мысли проникнуть в глубины загадочной ямайской души.

— Да. Говорят еще, что Франсуа ежевечерне обкуривается до такой степени, что умирает — в самом прямом смысле слова покидает нашу бренную землю и уходит в другие измерения. Что он там в других измерениях делает — непонятно, но, наверное, имеет какой-то бизнес, потому что всегда при деньгах — и марихуаны высочайшей пробы у него полно. А торговец из лавки напротив рассказывает, что Франсуа делает ему девяносто процентов выручки, скупая все сигареты и спирт. И никто не может понять, зачем ему этот спирт, если у него есть марихуана?

— Да? — снова говорит неместный, но уже без удивления, потому что, повторяем, на острове Ямайка практически все население мало чем отличается от Франсуа. И по другим измерениям путешествуют многие. Вот, например, бывший губернатор острова Фрэнк Гонсалес, предпочитавший марихуане гашиш, однажды, напившись китайского едкого пепельного дыма, ушел в затяжное странствие черт знает куда, а вернулся обратно, держа на руках фиолетового таракана размером с собаку. Таракана Фрэнк посадил на поводок и выгуливал в своем особняке каждое утро и каждый вечер. История эта была известна со слов охранника Гонсалеса и его же сторожа, выращивавших на продажу коноплю, — и верить этой истории надо было тоже с оглядкой, потому что в последнее время сторож и охранник, сократившие объем продаж конопли в свою пользу, стали утверждать, что никакого существа из других измерений не было, просто бывший губернатор Фрэнк Гонсалес сам каждое утро и каждый вечер превращался в таракана.

* * *

— Вот таким вот образом, — закончил объяснять Махно, — наш посредник, землянин Франсуа, осуществляет контакт с загробным миром. Не знаю, может быть, он ученый какой или что-то в этом роде. В любом случае он гений! Открыть канал общения с загробным миром! Мы ему пых передаем, он его, наверное, использует для своих опытов, а он нам земные продукты, которые, кстати говоря, здесь имеют уникальную и совершенно неожиданную ценность. Какую — узнаешь потом.

— А если, — задумчиво проговорил Никита, — вместо пыха на руки положить ему живое существо? То есть не живое, а… одушевленное. Не пробовали?

— Пробовали, — подтвердил Махно кивком головы, — но при пересылке в другие измерения одушевленное существо исчезает без следа. Не знаю почему… Три добровольца уже погибли, больше опытов я решил не проводить. А вот материальные, так сказать, ценности вроде сигарет и спирта, которые мы получаем с Земли, проходят свободно.

— А зачем вам спирт? — спросил Никита. — Сам же говорил, что водка на наш организм не действует. Мы ее пить не можем.

— А ее никто и не пьет, — усмехнулся Махно. — Понимаешь, когда я начинал эксперименты с Франсуа, я рассчитывал завладеть земным оружием, но в сознании Франсуа нет такого понятия, как «оружие», «война» и тому подобное. Тогда я предположил, что земные предметы и продукты могут обладать свойствами совершенно неожиданными для мертвых. И оказался прав. Я столько времени потратил, чтобы выяснить, что спирт, если его в определенных пропорциях смешать с местным «бухлом», воздействует на мертвую плоть так, как, например, на живую плоть воздействует напалм или сильная кислота. А поняв это, я сконструировал мощное оружие… Вот.

И Махно опять скрылся за портьерой, а когда вышел оттуда, в руках у него был диковинного вида пистолет, напоминавший сильно уменьшенный в размерах пылесос.

— Держи, — сказал Махно, протягивая пистолет Никите. — Корпус… А вот эта кишка — дуло. Вот на этот рычажок нажимаешь и из кишки… то есть из дула — прыскает струя, которая без остатка растворит любого из здешних созданий. Осторожно, пистолет заряжен.

— Ничего себе агрегат, — с уважением сказал Никита.

— То-то, — усмехнулся Махно, — а ты думал, мы кто? Отщепенцы, скрывающиеся в подземелье? Нет, мы сильная организация. О нас знают и нас боятся. Вот и засылают сюда — к нам, в ПОПУ, своих шпионов. Если бы не Барся, которая шпиков за версту чует, совсем плохо было бы. Скажу тебе больше, — понизил голос Махно, — у меня уже все готово для переворота — прокопан тоннель прямо под правительственное здание, но… пока не хватает людей. Один нехороший человек говорил — кадры решают все, так вот мне бы сейчас очень не помешали хорошие кадры.

— Ясно, — проговорил Никита, рассматривая пистолет-пылесос, — но мне кажется, с мощным оружием, да еще и используя фактор внезапности, можно и с десятком людей захватить правительственное здание.

— Захватить правительственное здание, — вздохнул Махно, — эх, мне ли не знать, как это делается! Раз-два и готово! Главное, срубить голову у дракона государства, тогда все остальное окажется в наших руках. А потом… Захватить заложников и требовать у Совета Миров выполнить наше требование. Оно у нас одно-единственное — самоуправление. Дайте нам жить так, как мы хотим! Вот и все!

— Вот и все, — повторил Никита и отдал пистолет-пылесос Махно. — А что, неплохая идея. А потом уже можно будет и узнать секрет пространственно-временных перемещений.

— Потом можно будет все, — согласился Махно.

* * *

Как обычно, Рододендрон и Барся стояли на посту. Рододендрон скучал и лепил из синей грязи куличики граненым стаканом, это явно свидетельствовало о том, что Рододендрон не отказался бы от нескольких порций «бухла». Но пить на посту было запрещено, а пыха Рододендрон не любил. Барся лежала рядом, уткнувшись носом в грязь, и мирно посапывала.

Тишина, густая и глухая, как старый продавленный диван, висела под потолком пещеры. Только капали в лужи мутные капли, и тоскливо вздыхал Рододендрон. Когда давящую пещерную тишину разнообразил звук гудящей в неподвижном воздухе мухи, Рододендрон даже обрадовался. Он тотчас поднялся на ноги, приставил руки козырьком ко лбу и стал вглядываться в потемки. Муху — удивительно большую и угольно-черную — он заметил сразу.

— Барся! — позвал он.

Саблезубая тигрица подняла голову. Увидев муху, она вдруг зарычала и оскалилась.

— Ты чего это? — заинтересовался Рододендрон. — Насекомое какое-то, а ты на него так реагируешь… Впрочем, ладно. Тебе, наверное, тоже скучно. Ну-ка, взять ее!

Долго упрашивать Барсю не надо было. Она тут же вскочила на все четыре лапы и принялась прыгать, щелкая клыками, безуспешно пытаясь поймать муху. Некоторое время Рододендрон только наблюдал, потом, заразившись охотничьим азартом тигрицы, не выдержал и тоже активно включился в процесс ловли.

— Заходи справа! — закричал он Барсе. — Перекрой ей путь к отступлению. А я ее сейчас…

Насмерть перепуганная муха металась под самым потолком. Она, наверное, рада была бы покинуть эту пещеру, улетев обратно, но выхода не находила, потому что постоянно мешали осмотреться как следует — Барся прыгала из стороны в сторону, рыча и клацая своими страшными зубами, а Рододендрон вообще поднял невообразимый шум — он размахивал руками и вопил, как будто надеялся, что муху от нагоняемого им страха хватит кондратий и она бесчувственно падет в грязь. Но муха не падала.

Тогда Рододендрон решил изменить тактику. Он отошел в угол, приказал Барсе гнать муху на него, а сам широко развел ладони, словно для предстоящих аплодисментов. Барся добросовестно исполняла приказ, но муха, очевидно, была не такой дурой, чтобы лететь навстречу своей, гибели, и летала где угодно, но только подальше от изготовившегося прихлопнуть ее Рододендрона.

— Давай! — подбадривал Рододендрон Барсю дикими криками. — Кусай ее! Вот-вот, чуть не схватила… Давай, котеночек, давай! Лови, ети ее мать! Ло-о…

Черт его знает, сколько бы продолжалось это безобразие, если бы в пещере вдруг не рявкнул громкий начальственный голос:

— А ну, прекратить!

Рододендрон и Барся, узнав голос батьки Махно, замерли по стойке «смирно». Причем Барся замерла по стойке «смирно» в том момент, когда, подпрыгнув, летела к потолку, поэтому шмякнулась в грязь, как колода, подняв целый фонтан синих брызг, в котором вдруг исчезла злосчастная муха.

— И что здесь происходит? — поинтересовался Махно.

— Муху ловим, — помедлив, ответил Рододендрон, — то есть нарушителя.

— Какую еще муху? — поморщился батька. — Где она?

— Тут была, — озираясь, сообщил Рододендрон, — здоровенная такая и черная.

Махно внимательно оглядел пещеру, но пропавшую без следа муху, конечно, не обнаружил.

— Хватит мне мозги пудрить! — гаркнул он. — Устроили здесь… заседание Учредительного собрания. Визжат и прыгают, как институтки… Смирно!

Рододендрон, который и так стоял по стойке «смирно», выкатил грудь. Барся поспешно вылезла из лужи и стала рядом, сложив передние лапы в третью балетную позицию.

— Сколько раз я говорил вам о дисциплине! — начал отчитывать Махно. — Сколько раз…

— Вы сами утверждали, — почтительно напомнил Рододендрон, — лозунгом каждого человека должны стать слова — «дайте нам жить так, как хочется».

— Чтобы жить как хочется, надо сначала завоевать эту жизнь, — перебил его Махно, — только военный переворот спасет нас. А военный переворот не может быть осуществлен без единой слаженной команды, а единая слаженная команда невозможна без дисциплины! Это-то понятно?

Впрочем, ничего такого муха не слышала. Воспользовавшись сумятицей в рядах своих мучителей, она шмыгнула в проход, из которого появился Махно. Долго она летела по коридору, пока не достигла накрепко запертой двери. Пожужжав у двери, она обнаружила щель, в которую могла пролезть, и пролезла.

Это была комната Юлия. Три стены из четырех занимали громадные — от пола до потолка — зеркала. В углу у двери стоял шкаф, на створках которого висел большой амбарный замок. Но сейчас створки были открыты, обнажая душное нутро шкафа, до отказа забитое воздушными тканями самой изысканной одежды. Юлий, переодетый в женское платье, перевитый розовыми и голубыми ленточками и надушенный, жеманно танцевал посреди комнаты, с блаженной улыбкой на лице разглядывая собственное отражение сразу в трех зеркалах. Муху, усевшуюся на створку шкафа, он не заметил.

— Вот кто-то с горочки спустился… — не грубым мужественным басом, а тонким девичьим голоском напевал Юлий в такт исполняемым па, — наверно, милый мой иде-от… На нем защитна гимнастерка… ля-ля-ля… ля-ля… ля-ля…

Дальше слов он не знал и до бесконечности повторял одно и то же:

— Вот кто-то с горочки спустился… Наверно, милый мой идет… На нем защитна гимнастерка… ля-ля-ля… ля-ля… ля-ля…

Мухи, конечно, не умеют смеяться — и глупостью было бы предположить, что именно от смеха муха покачнулась и своим довольно крупным — для данного вида насекомых — тельцем поколебала створку шкафа. Створка скрипнула и захлопнулась. Испуганная муха взлетела под потолок.

Юлий, точно его окликнули, резко обернулся. Никого не заметив в комнате, он тем не менее покраснел, в один момент содрал с себя женскую одежду, натянул джинсовый комбинезон и просторный свитер. Платье и ленточки сгреб в охапку и закинул в шкаф. Створки шкафа закрыл и долго возился с замком, который, как живой, вырывался у него из рук. Справившись наконец, Юлий уселся на койку, стоящую рядом со шкафом, и скрестил руки на груди.

Но долго он так не просидел. Черты его лица вдруг исказила смертная тоска. Юлий вздохнул и опустил руки.

— Вот напасть… — пробормотал он, — откуда у меня эти женские наклонности? Ничего не могу с собой поделать — как подступает к сердцу, так аж двигаться больно. Легчает, только когда переоденусь в женское и немного… выпущу пар. Что за мука? Откуда у меня это? Я ведь чемпион Белоруссии по бодибилдингу, я настоящий мужик! Неужели из-за имени все? Черт, родители хреновы… Не могли назвать меня Серегой или Васей. Или Вовой. Чем плохое имя — Вова?.. Надо было выпендриться — Юлий! Тьфу!

Перебирая лапками, муха по потолку пробежала к двери — нашла ту самую щель, через которую сюда проникла, — и вылетела из комнаты.

* * *

Она пролетела по коридору довольно приличное расстояние. Все комнаты, которые муха встречала по дороге, были пусты. Совершенно непонятно было, что надо этой мухе в подземелье и почему она скрупулезно облетает каждую комнату, будто ищет что-то. За следующим поворотом муха едва не врезалась в открытую дверь. Облетев ее, муха спикировала в комнату и тут же взвилась ввысь — к потолку, — села на старинную люстру из полудесятка свечей и притаилась. Сидеть было жарко и копотно, но другого укрытия в комнате, кажется, не было — пустые, голые стены, обшарпанный пол, даже кровати нет. В углу ворох старой гнилой соломы, а на соломе, скрестив по-турецки ноги, сидит Соловей-разбойник, в задумчивости теребя редкие усики на своем скуластом монгольском лице.

Руками Разбойник словно бы в рассеянности загребает солому и катает из нее небольшой округлый сверток.

Поджимая лапки под сетчатое брюшко, муха слушает заунывное, тянущее за душу пение Соловья-разбойника, и, наверное, к своему удивлению, узнает колыбельную песню:

Баю-баюшки-баю…

Не ложися на краю,

Придет серенький волчок,

Завернет в бараний рог

И утащит под кусток,

Из тела вырвет мяса клок…

Закопает кости в стог,

На луну завоет рок…

Действуя, очевидно, не сознательно, а в задумчивой рассеянности, Соловей-разбойник обхватывает двумя руками соломенный сверток и, держа его на манер запеленатого младенца, начинает качать в такт колыбельной.

Песня, впрочем, скоро заканчивается, но Разбойник еще некоторое время тянет мотив — и только потом замолкает, не прекращая тем не менее убаюкивать воображаемого младенца.

Муха встрепенула крылышками, и Соловей-разбойник вздрогнул, будто услышал шорох.

Он опустил ворох соломы на колени и по-бабьи подпер подбородок кулаком.

— Эх, горюшко, — процедил он сквозь зубы. — Никакого просвета нет. И жизнь была горемычная и смерть тоже… Я же былинный герой, я же тоже могу размножаться, как эти богатыри мудацкие… Чем я хуже Добрыни? У него хоть сынок есть — Беломор, — а у меня никого. Ни на том свете, ни на этом… Вот бы мне бабеночку найти какую… Говорят, катается какая-то сдобная на избушке, Нюркой зовут. Да только как мне до нее добраться — я же в подземелье, а она на поверхности… Скорее бы уж батька переворот свой начал. Как захватим власть, так я разгуляюсь. Он говорил — живите так, как вам хочется тогда. Вот я и заживу… Хотя и мертвый. Да-а…

Соловей-разбойник опустил голову на грудь и замолчал. Муха сидела тихо, словно ждала, что он скажет еще, но, когда послышался мерный храп, она взмахнула крылышками и вылетела вон из комнаты.

Дальнейший путь ее был недолог. Она долетела до большой металлической двери и зависла в воздухе, как маленький вертолет. Потом покружила возле двери, тщетно отыскивая хоть какое-то отверстие, сквозь которое можно проникнуть за дверь, но ничего не нашла.

Тогда она поднялась повыше и, удобно устроившись на окосячине, затаилась.

* * *

Темнота вокруг смыкалась плотным душным кольцом. Скрежет камня о камень дал ослепительную искру, вспыхнул красно-желтый неровный свет маленького факела, и тьма неохотно и недалеко отступила, давая возможность огню окрасить мерцающим жаром бледное лицо и кусок кирпичной стены, разделенной наполовину свисающей ржавой цепью.

Складки у глаз дрогнули, выпуская сгустившиеся тени, и глаза открылись. Гмырь огляделся, но ничего не увидел из-за слепящего света факела.

— Где я? — разлепив слипшиеся губы, сипло спросил он.

Никакого ответа он не услышал, только факел качнулся чуть в сторону, на мгновение снова окунув Гмыря в темноту, но осветив другое лицо.

— Ч-черт, — выговорил Гмырь, — я уж думал…

— Кончай маскарад, — перебил его кто-то невидимый металлическим голосом.

Гмырь поперхнулся, прокашлялся, сплюнул в сторону и сказал чистым и ровным голосом:

— Ладно…

Тотчас, сползая, звякнула по кирпичной стене ржавая цепь и загремела, как змея, сворачиваясь на каменном полу. Гмырь, по лицу и одежде которого плясали огненные отблески, усмехнулся и легко стряхнул с себя наручники.

— Я уж думал, что я все еще в тюряге, — договорил он, — не помню, когда вы меня оттуда вытащили. Этот ненормальный ифрит… Как его? Эдуард Гаврилыч — чуть, в натуре, меня не угробил своим допросом…

— Кстати, о допросе, — снова перебили Гмыря, — что ты ему говорил.

— Ничего, — пожал плечами Гмырь, — все прошло по плану — гладко и без подозрений. Отхлебнув «бухла», устроил показательное выступление с употреблением безвредного суррогата и последующим концертом по заявкам телезрителей. Этот чокнутый участковый ни хрена от меня не добился. Только…

Гмырь вдруг поморщился, что-то припоминая.

— Только вот, кажется… потом кто-то еще приходил, — продолжил Гмырь не совсем уверенно, — или не приходил… Короче говоря, почему-то мне кажется, что кто-то меня допрашивал еще — кроме Гаврилыча. Или… Нет, не помню… Наверное, почудилось. Наверное, я и вправду «бухла» слишком много отпил. И жопа почему-то болит.

— Не болтай ерунды! — снова оборвали его. — Говори, как было.

— Да не помню я! — с досадой воскликнул Гмырь. — Ладно, забудьте — херня все это. Наверное, и вправду приглючилось… А с Никитой все прямо как по маслу прошло. В кинотеатре подловил его, на базар раскрутил, потом к Витьку отволок… Воробей тоже не в курсах — думает теперь, что меня в тюряге мытарят. Ну и… Как Никита побежал, я в коридор выглянул — менты эти… ифриты его ластануть хотели, а он ловко так от них отмахался, решетку сорвал и — ласточкой в дыру. Как в кино американском. Менты следом — да только они туда ни хрена не пролезут — здоровенные…

Гмырь замолчал.

— А если и пролезут, — снова зазвучал металлический голос, — найдут только лаз, ведущий на улицу. Дыру, в которую Никита должен был провалиться, мы закрыли — муха не проскочит. Ну, муха, может быть, и проскочит, а вот существо покрупнее — вряд ли.

Гмырь прикрыл ладонью глаза. Он вдруг ощутил тайное беспокойство, в котором не хотел признаваться самому себе. Свет факела слепил его, а лица собеседника — кроме того, самого первого мгновения — он не видел. Да и диалог что-то затягивался.

— Ну ладно, — стараясь говорить беззаботно, усмехнулся Гмырь. — Свое задание я выполнил, теперь выполняйте ваше обещание.

Факел зачадил, испуская черный, невидимый в темноте дым. Гмырь отнял руку от лица. Факел вспыхнул снова, и вдруг свет его стал тяжелым, вязким и удивительно неприятным. Гмырь отшатнулся, ударился спиной о стену, открыл рот, чтобы спросить «в чем дело?», но внезапно понял, что никакими конкретными словами причины своего беспокойства описать не может.

Факел погас.

— Эй! — позвал в темноту Гмырь. — Чего это?..

Тьма съежилась, как зверь, готовящийся к прыжку. Гмырь отпрыгнул в сторону, наткнулся на стену и упал. А потом ему показалось, что из каменного пола выстрелили миллионы тончайших щупальцев, захлестнувших его тело целиком — так плотно и полно, что нельзя было даже крикнуть.

* * *

Массивная металлическая дверь, скрипнув, приоткрылась. Успевшая уже задремать муха испуганно взвилась под потолок. Показавшийся на пороге комнаты Махно обернулся к Никите, который еще только поднимался из-за стола.

— Пойду, — сказал Махно, — успеем еще поговорить. Надо караулы обойти, а то я Рододендрону сегодня уже выговор сделал — вместе с Барсей гонялись за каким-то насекомым. Шуму подняли — того и гляди весь Город сбежится. Пойду посмотрю, как там он после нагоняя себя чувствует. А насчет того, чтобы времени не терять, тут ты прав. Надо действовать решительно. А копить силы — нецелесообразно. Нашу организацию накрыть могут в любой момент. Шпиков в городе — пруд пруди. Еще и к нам сюда просочатся… Прямо сейчас отдам приказ, чтобы все входы и выходы наружу замуровать. И никому не отлучаться — до того самого момента, пока не начнем переворот. Лучше перестраховаться, чем не это… недостраховаться… Это я знаю — на Земле научили. Все замуровать — чтобы муха даже не пролетела! Чтобы муха не пролетела!

Никита сунул руки в карманы и неопределенно покачал головой. Муха юркнула в комнату и стремительно спряталась за портьеру.

— Еще пару пистолетов-пылесосов наладить — и хорошо, — продолжал Махно, — подземный ход под правительственное здание уже вырыт, надежные люди есть, оружие и главное — железная решимость! А остальное приложится. Когда захватим власть — сбросим к чертовой матери существующий строй и отыщем секретные приборы, позволяющие путешествовать во времени и пространстве.

— Это да, — оживился Никита. — Это нужно…

— Ну, пойдем, пойдем. Я тебе твою комнату покажу. Да и еще кое-что покажу…

И они вышли за дверь. Муха метнулась было тоже, но не успела — ударилась о железную дверную ручку и грянулась оземь — впрочем, тут же обратившись в некое подобие добра молодца.

— Невероятное событие! — ошарашенно проговорил постигший в совершенстве искусство конспирации Билл Контрр, сбросив маскировочный костюм мухи. — Тайная организация! План свержения власти! И бандит Вознесенский здесь! Это заговор! Я не то что повышение получу, я… я генералом стану! Итс вандерфул!

В волнении Билл несколько раз пробежал туда-сюда по комнате, потирая руки.

— Немедленно сообщить, — пробормотал он, прыгнув к двери, но тут же вспомнив, что дверь закрыта.

— Как же так? — произнес разведчик, останавливаясь. — Как же я теперь… обратно? Я в ловушке?

* * *

— Вот, — проговорил Махно, подводя Никиту к одной из дверей в темном коридоре.

— Это моя комната? — поинтересовался Никита.

— Нет, — хмыкнул батька, — это… камера. Тут содержится… как бы это сказать… главный наш козырь на случай провала. Заложник.

— Заложник? — удивился Никита. — Ифрит, что ли?

— Да кому он нужен твой ифрит, — досадливо отмахнулся Махно. — Полуцутик! Понимаешь? Цутики и полуцутики — коренное население загробных миров.

— Это я знаю, — вставил Никита.

— Так как мы этого полуцутика захомутали, чистая хохма, — начал рассказывать Махно, отпирая тяжелую дверь камеры, — Юлий с Соловьем пошли на разведку — смотрят, летит это чудо. Крыльями размахивает, горланит что-то, чуть ли на землю не падает. Думали, он больной какой-нибудь, но потом вспомнили, что цутики эти и полуцутики не болеют никогда и бессмертны. Пригляделись — а он пьяный вдупелину. Ну, достали пистолеты-пылесосы, чтобы испробовать, как наша адская алкогольная смесь действует на коренных жителей загробных миров. Пальнули сразу из двух стволов и сбили крылатого. Он упал и захрапел тут же. С тех пор и не просыпался. А знаешь почему? — закончив возиться с замком, спросил Махно.

— Почему? — полюбопытствовал без всякого, впрочем, любопытства Никита.

— Потому что мы его заспиртовали! — объявил Махно и распахнул дверь. — Прошу.

Никита прошел в камеру, представляющую собой крохотную комнатушку без всякого намека на окна. В углу стоял топчан, а на топчане — большая бутыль с жидкостью — спиртом, надо думать. А в бутыли плавал, сонно моргая маленькими глазками, самый настоящий полуцутик.

— Г-гы-ы! — узнав, воскликнул пораженный Никита.

— Что? — переспросил Махно.

— Полуцутик Г-гы-ы, — объяснил Никита. — Это имя у него такое — Г-гы-ы. Я его знаю! Вот так встреча.

— Встреча, встреча, — заторопился Махно, выводя Никиту под руку из камеры, — пошли… Надо же где знакомого своего встретил.

— Наверное, не очень хорошо, что он тут, — наморщившись, неуверенно проговорил Никита, — он ведь меня спас из Смирилища. Ну, я тебе рассказывал.

Махно уже запирал тяжелую дверь.

— Не спас, — неохотно пояснил он. — А вытащил, чтобы позабавиться. Тебя же чуть Толик не сожрал со своим Комариком — ты мне сам говорил. А этот гад, буржуйская морда, на тебя ставки делал, как на беговую лошадь. Ладно, пока закончим этот разговор. Пойдем я тебе покажу твою комнату.

Никита подумал еще немного, потом вздохнул и спросил:

— А ему ничего не будет из-за того, что он… заспиртованный?

— А что ему может быть? — хмыкнул Махно. — Он же бессмертный. Ну, пойдем, хватит стоять…

— Пойдем, — согласился Никита.

* * *

Немногим позже Никита сидел в своей комнате на полу, так как никакой мебели в комнате не было, и горько плакал, малодушно поддавшись внезапно охватившей его тоске.

— Бедный я, — бормотал Никита, глотая слезы, — бедные мои мертвые ноги… Бедные мои мертвые руки… бедные мои мертвые глаза… бедные мои мертвые уши… Но ведь это еще не конец, правда? Мы совершим переворот, потом я узнаю, как перемещаться во времени и пространстве, и вернусь обратно… Это ведь еще не конец?

Никита был в общем-то прав. Это действительно был не конец. То есть не конец всего вообще, а только лишь:

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ,

следом за которой неизбежно должна была последовать:

ЧАСТЬ ВТОРАЯ — и она, конечно, последовала.

Итак:

Часть вторая ОПЕРАЦИЯ «ФАЛЛОПИЕВЫ ТРУБЫ», ИЛИ ПРОКОФЬЕВНЫ И ИХ РОЛЬ В МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Глава 1

А на Земле прошло тем временем около полугода. В городе Саратове к весне сменился мэр, а на той самой улице, где родился и вырос Никита, все еще стояли деревянные ограждения — еще более потемневшие и местами уже покосившиеся. Заключенные из располагавшегося неподалеку СИЗО разгуливали за ограждениями с самым беспечным видом, время от времени для показухи постукивая кувалдами по какой-нибудь железяке, по которой совсем не обязательно было постукивать. Разомлевшие под весенним солнцем конвойные лениво покрикивали на заключенных — тоже для показухи, утверждая таким образом полную консолидацию со своими подопечными. Лидер местной преступной группировки Евгений Петросян месяц назад чего-то там не поделил с курировавшей его городской администрацией и был выдан с потрохами Федеральной службе безопасности. Новый крестный отец — Гоша Северный — с самого начала поспешил заявить о своей лояльности по отношению к властям, произведя за свой счет капитальный ремонт городской Думы.

Сам Гоша тоже мало изменился. Правда, вследствие травмы, нанесенной ему покойным Никитой Вознесенским, голос Гоши приобрел свойства детской пищалки, а тяга к противоположному полу утратилась совершенно. Но, утратив тягу, Гоша не утратил, конечно, чувства собственного достоинства, он не мог позволить, чтобы среди его подчиненных рождались на его счет какие-либо подозрения, поэтому всячески старался убедить окружающих в том, что слухи о его мужской несостоятельности не что иное, как — вот именно, слухи — и возмутительная клевета.

Выстроив в центре Саратова десятиэтажное здание с зеркальными стенами для своей фирмы «Север», Гоша собственный офис, занимавший три этажа этого здания, населил двумя десятками девушек умопомрачительной красоты и сексапильности. Девушки, которым в обязанности не вменялось ничего, кроме как рассказывать всем об удивительных, но воображаемых от начала до конца сексуальных подвигах босса, целыми днями бесцельно слонялись по десятиэтажной громаде. О подвигах они и правда рассказывали, но так бездарно, что не верил им никто, кроме бабушек Степаниды Прокофьевны и просто-Прокофьевны, которых Гоша на старости лет осчастливил, сделав своими личными секретарями.

Получив такие престижные должности, криминальные бабушки изменились кардинально. Степанида Прокофьевна потребовала собственного визажиста и одевалась теперь по последней парижской моде, злоупотребляя при этом золотыми украшениями — так, что временами была похожа на перегруженную сверкающими безделушками новогоднюю елку. У просто-Прокофьевны же вдруг проснулась тяга к знаниям. Прожив более семи десятков лет без разумения элементарной грамоты, старушка захотела изучить программу университетского образования. Она хотела уже было поступать в Саратовский государственный университет сразу на все факультеты — и скорее всего поступила бы, но Степанида Прокофьевна посоветовала ей не смешить людей и начать хотя бы с общеобразовательной школы. Просто-Прокофьевна явилась с просьбой к своему внучку — и внучок без колебаний купил ей Высшую гимназию гуманитарных наук.

И жизнь бабушек потекла полноводной рекой.

В первой половине дня Степанида Прокофьевна, вернувшись от своего визажиста, садилась за стол секретаря и, рассматривая маникюр на тоненьких трясущихся пальчиках, приступала к своим прямым обязанностям. Звонил телефон, она снимала трубку и важно скрипела:

— Офис господина Северного…

Звонивший обычно довольно долго объяснял, что ему, собственно, надо, так как по старости лет Степанида Прокофьевна соображала довольно туго, а слышала еще хуже.

— Насчет акций! — надрывался звонивший. — С Лондонской биржи пришло известие!… Алло! Алло!… Контрольный пакет!… Сиквестирование!…

— Чаво? — кричала в ответ Степапида Прокофьевна. — Сам-то понял, что базаришь?

— Си-квес-ти-ро-ва-ни-е-е-е! — предполагая, будто причиной того, что его не понимают, является плохая связь, орал звонивший.

— Сиськи стиранные? — изумляется Степанида Прокофьевна. — Я тебе поругаюсь, сволочь!

— Алло! Алло! Слышно?! Ввиду экономического трансфола…

— Кого фуфлом назвал? — возмущенно вопит старушка. — За такие базары знаешь, что бывает?..

Дискуссия может продолжаться довольно долго — но когда изящные «роллекс» на пожелтевшей от времени и «Беломора» ручке показывают полдень, Степанида Прокофьевна без предупреждений кладет трубку и звонит в позолоченный колокольчик. Это наступает время обеденного перерыва. Обычно к полудню возвращается из гимназии просто-Прокофьевна. Общеобразовательная система оказала на старушку поистине неизгладимое впечатление — просто-Прокофьевна одеваться стала исключительно в молодежных спортивных магазинах, прикупила объемистый школьный ранец и супермодные кроссовки — и преобразилась чрезвычайно. Бывали случаи, когда на расстоянии в сто метров, в потемках и со спины, ее принимали за самую обычную пятиклассницу. Просто-Прокофьевна на ходу танцевала под гремящую из наушников плеера музыку «RAMMSTAIN», спорила с одноклассниками на тему — «кто круче: Наталья Орейро или „Бекстрит Бойз“, коллекционировала пробки из-под фанты и почти забыла уголовный жаргон, вытеснив его из своей речи жаргоном молодежным. Степанида Прокофьевна радовалась за свою неожиданно помолодевшую приятельницу, а Гоша не без оснований опасался, что просто-Прокофьевна элементарно впала в детство.

Впрочем, по вечерам, уставшие от дневной суетной жизни, старушки становились больше похожими на себя прежних. Личный шофер отвозил их на шестисотом «мерседесе» в дом, где прожили они последние несколько лет, высаживал у привычной лавочки и отъезжал в тенек. Пару часов старушки мирно разговаривали, вспоминая былое и делясь думами, потом им, вспомнившим лагерное житье, начиналось хотеться разгула и разврата. Некоторое время они, возбуждая себя, еще болтали о фантастических пьянках в довоенных «малинах» и оргиях на крышах бараков, а потом Степанида Прокофьевна вскакивала с лавочки, совала в рот увенчанные бриллиантами пальцы и оглушительно свистела, подзывая «мерседес». Приобвыкший на службе у старушек водитель, не спрашивая, рулил в ночной клуб; оттуда повеселевшие старушки катили в ресторан, где снимали отдельный кабинет, заказывали ящик шампанского, ведро чифиря и двух стриптизеров. Часам к трем ночи к старушкам присоединялся тоже отдыхающий от повседневных забот Гоша — и в ресторане обычно начиналась такая свистопляска, по сравнению с которой самая крутая party царя Валтасара казалась просто детским утренником…

А Анна?

Незадолго до того, как Гоша возглавил местную ОПГ, Анна навсегда уехала из города. А что ей оставалось еще делать, если Гоша, озлобленный до крайности на искалечившего его Никиту, дважды являлся к ней на квартиру со своими мордоворотами, орал, угрожал, бесчестил словесно и хотел обесчестить действием, но, по понятным причинам, у него это не получалось. В милицию, конечно, обращаться было бесполезно, и поэтому Анна в один день собрала свои нехитрые пожитки и кое-какие сбережения — и скрылась. Кто-то говорил, что она уехала в Москву, кто-то — что за границу, а кто-то и припоминал, что видел как-то на городском кладбище — у могилы Никиты Вознесенского — невысокую тоненькую фигурку, закутанную в темный плащ, а из-под капюшона плаща якобы выглядывали золотые локоны…

Гоша, увлеченный хлопотами, которые принесло ему его новое положение, скоро забыл о существовании Анны и не стал предпринимать ничего для того, чтобы отыскать ее и примерно наказать. Да и с его старушками у Гоши забот было полно — и было бы этих забот еще больше, если бы однажды, после одного из особенно шумных и продолжительных кутежей, Степанида Прокофьевна не вытурила бы из «мерседеса» водителя и не села бы за руль сама. Какой же русский человек не любит быстрой езды? Любила ее и Степанида Прокофьевна, поэтому, выкатив в центр города со скоростью сто восемьдесят километров в час, она очень скоро потеряла управление и, бросив руль, с пронзительным криком влепилась в памятник В. И. Ленину, который неизвестно по каким причинам до сих пор уцелел в городе Саратове на одноименной площади. Надо ли говорить о том, что ни от Степаниды Прокофьевны, ни от просто-Прокофьевны, дремавшей в тот драматический момент на заднем сиденье, не осталось ни одного достойного упоминания фрагмента.

… Гоша Северный рыдал на похоронах и, тиская рубашку на пухлой груди, клялся отомстить. Кому и каким образом он собирался мстить за гибель своих бабушек, было неизвестно до тех пор, пока того самого водителя, которого Степанида Прокофьевна выгнала из машины, не нашли с проломленным черепом в подъезде собственного дома. После акта мщения Гоша отгрохал на могиле старушек чудовищных размеров монумент, изображающий с детства знакомую лавочку и две исполинские старушечьи фигуры, сидящие на лавочке таким образом, что оставалось еще одно свободное место. И целую неделю изумленные посетители кладбища могли наблюдать, как на гигантской чугунной лавочке, рядом с двумя старушечьими фигурами, размером с двухэтажный дом, сидит крохотный — по сравнению с монументом — человек и заливает горькими слезами черный похоронный костюм.

А кладбище Гоша Северный в тот же год переименовал в Прокофьевское.

Глава 2

И в загробном мире — том самом, где находился сейчас Никита, — прошло около полугода (полтора сглота по местным меркам) — с того самого момента, как он оказался в подземелье у подпольщиков. Этот отрезок времени пролетел для Никиты почти незаметно — он только и делал, что готовился к перевороту, понимая в нем для себя следующую выгоду — вернуться домой, узнав секрет перемещения во времени и пространстве. Поначалу была у Никиты мысль — вытащить из спирта плененного полуцутика и потолковать с ним насчет его способностей — всем ведь известно, что полуцутики и цутики свободно могут переходить из одного мира в другой. Но Махно отсоветовал ему делать это — во-первых, потому, что неизвестно, как поведет себя Г-гы-ы, когда получит возможность действовать и мыслить, а во-вторых… во-вторых, Махно все-таки подозревал некую привязанность Никиты к полуцутику.

Да и сам Никита время от времени вспоминал о первых своих днях в этом мире. Кто знает, что бы с ним сейчас было, если бы не своевременное вмешательство Г-гы-ы… Может быть, до сих пор болтался бы Никита в Смирилище, обмирая от постоянного ощущения многокилометровой пустоты под ногами и свистящего ветра вокруг… И не раз, и не два чувствовал Никита потребность поговорить с кем-нибудь по душам так, как он разговаривал с полуцутиком. С Махно, конечно, тоже потолковать можно, но у того лишь одна тема для разговоров — восстание, смена власти… А с другими членами организации Никита как-то не сошелся.

* * *

Да, перемены пришли в ПОПУ.

Давненько замечали, что Соловей-разбойник и Юлий стали подолгу уединяться вместе, разговаривая о чем-то и тут же замолкая, если кто-то к ним подходил. Замечали, что и Юлий меняется, можно сказать, на глазах — движения его становятся мягче, женственнее. Всегда хмурый и малоразговорчивый, он все чаще стал улыбаться и напевать вполголоса. Разъяснилось все тогда, когда Рододендрон зашел к Юлию взять Барсю на караульный пост. Дверь в комнату Юлия против обыкновения была не заперта. Забыв постучаться, Рододендрон вошел и увидел такое, что зеленый куст на его голове стал дыбом.

Но теперь Соловей-разбойник и Юлия уже не скрываются. Юлия прилюдно объявила о том, что она, несмотря на свои мучительные колебания и долгие поиски самое себя, все-таки определилась с собственным полом: она — женщина, а краснеющий от смущения Соловей сообщил, что, мало того, женщина, она еще и мамой скоро станет — Юлия. А Соловей, соответственно, папой.

— Сына Кумбыз-ханом назовем, — сказала еще Юлия, поглаживая мускулистой лапищей уже заметно округлый животик, — так папу Соловья-разбойника звали.

— Кумбыз-хан — значит мужественный, — пояснил счастливый Соловей.

Махно, наблюдая эти события, поворчал немного на тему, что подобная мура отвлекает от главного дела, но потом успокоился. Юлия и Соловей обещали драться за счастье своего будущего малыша так, как не дрались бы за самих себя. Барся перешла по наследству от Юлии к Рододендрону, чему и та, и другая, и третий были рады. Рододендрон — потому что очень привязался к саблезубой тигрице, Барся — потому что Юлия последнее время не уделяла ей ни минуты, будучи занята совершенно другими делами, а Рододендрон — уделял, ну и Юлия — по понятным причинам…

Время катилось быстро, подготовка к восстанию шла своим ходом — отлаживались последние модели пистолетов-пылесосов, проводились учения тактике боя на пересеченной местности (в коридоре подземелья), а Никита, знакомый с некоторыми приемами самбо и дзюдо, даже разработал свою систему тренировок «Как голыми руками отнять у вооруженного ифрита бластер».

Но, начавшись успешно, тренировки вдруг закончились из-за ставшего вдруг странным поведения Никиты. Отказавшись от общения с кем бы то ни было, Никита подолгу закрывался в своей комнате и сидел там, не подавая о себе никаких сигналов и не отвечая на стуки и просьбы открыть. Приступы жесточайшей меланхолии изредка сменялись на неуемное желание быть с кем-то рядом — бывало, Никита подолгу изводил своим обществом Рододендрона, смущал присутствием счастливых молодоженов Соловья-разбойника и Юлия, доставал Махно просьбами рассказать о былых временах. Тем не менее о причинах появившихся в его поведении странностей, Никита не говорил ни слова. Так, наверное, продолжалось бы дольше, если бы Махно не отвлекся бы от своих стратегических размышлений и не решился на серьезный разговор с Никитой.

— Так, — проговорил батька, входя без стука в комнату Никиты, — говори.

Никита сидел в углу, обняв колени так бережно, что создавалось впечатление, будто он боится, как бы его тело не рассыпалось на части.

— О чем? — поднимая голову, спросил Никита.

— Вообще, — присаживаясь на корточки рядом, мягко сказал Махно, — о жизни своей расскажи. Ты вот уже сколько из своей комнаты не выходишь, а надысь за мной по пятам ходил и канючил чего-то… мешал мыслить. Почему тренировки не проводишь?

Никита вздрогнул и оглянулся по сторонам. Махно понял, что вопроса он не расслышал, и повторил:

— Почему не тренируешь бойцов?

— А?

— Хрен на! — в сердцах воскликнул батька. — Что за упадничество? Я что, слепой? Не вижу, как ты мучаешься? Может быть, расскажешь, почему ты последнее время сам не свой, а? Я ведь чувствую, что что-то не так. Да и все чувствуют.

Никита снова оглянулся по сторонам. Поморщился мучительно, словно принимая какое-то сложное для себя решение.

— Ладно, — хрипло проговорил он наконец, — расскажу. Только не здесь. Не в этой комнате. А у тебя.

— У меня так у меня, — легко согласился Махно, — пойдем.

Никита поднялся было и шагнул к Махно, но вдруг плаксиво сморщился и снова вернулся в свой угол.

— Ты чего? — изумленно спросил Махно.

— Не могу… — едва слышно ответил Никита.

— Что не можешь?

— Не могу разобраться в самом себе, — сказал Никита, — понимаю, что мои видения имеют непосредственное отношение к прошлому… в мире живых, но… не понимаю, какое именно отношение. Словно… там что-то случилось и… И теперь…

Махно почесал в затылке.

— Вот что, — медленно проговорил он, — развеяться тебе надо. Пожалуй, сейчас издам приказ номер 561, по которому на время аннулируется приказ 560. То есть выпущу тебя погулять на поверхность. Как ты, согласен?

Никита думал недолго.

— Согласен, — сказал он, — может быть, дело и в самом деле только в том, что мне просто нужно развеяться. Хотя…

— Но смотри! — предупредил Махно. — Конечно, времени прошло уже достаточно с тех пор, как легавые тебя потеряли из виду, но все равно забывать о том, что ты в розыске, пока не нужно.

Никита снова поднялся на ноги.

— Пойдем, — сказал он.

— Погоди, — проговорил Махно, — не так быстро. Надо сначала написать приказ, сформулировать, так сказать. Потом завизировать у начальства, то есть у меня… А! — скривился он. — Ладно! Никогда терпеть не мог всю эту канцелярщину. Для успешного совершения переворота, конечно, необходима железная дисциплина, но сейчас можно обойтись и без нее. Айда к проходу.

Они вышли из комнаты, прошагали по длинному и темному коридору и очень скоро оказались в большой зале, прямо в центре которой сидели на полу Рододендрон и Барся. Рододендрон чистил затвор пистолета-пылесоса, а Барся лениво щелкала челюстями, стараясь поймать гудящую в спертом воздухе подземелья громадных размеров муху. Муха, судя по всему, нисколько не боялась Барсю и, казалось, просто развлекалась тем, что подлетела вплотную к саблезубой морде, а потом улепетывала под потолок, смешно размахивая перепончатыми крылышками.

Заметив батьку, Рододендрон поспешно поднялся, лязгнул пистолетом-пулеметом и взял «на караул». Барся тряхнула тяжелой башкой и тоже вскочила на все четыре лапы.

— Развели бардак, — недовольно покосился Махно на жужжащую под потолком муху, — если так дальше пойдет, у нас и тараканы заведутся. И как только эти мухи проникают в подземелье? Все входы и выходы закупорены тщательно — маленький комарик не пролезет, а тут такая здоровущая.

— Так это одна и та же муха, — отвечал Рододендрон, — я ее давно уже здесь вижу. Залетела, наверное, когда-то, а потом мы входы и выходы законопатили. Ей деваться некуда, вот она и живет тут. А что? Не мешает. Даже наоборот — Барсю вот развлекает. Сначала Барся на полном серьезе за ней гонялась, а теперь они типа играют.

— Отставить игрушки во время стояния караула! — приказал Махно. — Перенести на личное время. Ладно, не об этом речь. Открой-ка нам люк.

— Какой? — переспросил Рододендрон.

— Тот самый, — ответил Махно, — какой… В этом крыле подземелья только один люк.

— Наружу? — изумился Рододендрон.

Махно кивнул.

— Начинаем переворот? — помедлив, шепотом спросил Рододендрон. — Неужели? Наконец-то…

— Ничего мы не начинаем, — терпеливо пояснил батька. — Просто боец Никита получил одно ответственное задание, которое обязательно должен выполнить как можно скорее. И чем быстрее ты откроешь люк…

— Понял!

Козырнув по-военному, Рододендрон ринулся к противоположной стене, где темнел массивный металлический люк с ручкой посередине. Произведя какие-то замысловатые манипуляции с ручкой, он толкнул люк ногой. Железо натужно заскрипело, но не поддалось. Тогда Рододендрон стал бить кулаком в люк и скоро выбил неправильной формы круг оранжевого света.

— Готово, — почему-то шепотом проговорил он, отходя в сторону.

— Иди, — сказал Махно, обращаясь к Никите.

Никита шагнул к открытому люку, но вдруг слетевшая с потолка огромная муха спикировала вниз, едва не сбив Никиту с ног, — метнулась к люку и, отчаянно завизжав, забилась в зубах у вовремя подскочившей Барси.

— Молоток, — похвалил Рододендрон тигрицу, — хорошая реакция.

Барся осторожно держала муху за крыло, очевидно, решая, как поступить со своей пленницей в дальнейшем.

Никита пожал плечами и полез в люк.

— Осторожнее там! — крикнул ему напоследок Махно. — Не лезь на рожон! И помни: увидел ифрита — прячься! Не можешь прятаться — беги! Только не приведи за собой хвост.

— Знаю, — отозвался Никита, который заметно повеселел в предвкушении первой за долгое время добровольного заточения прогулки, — не маленький. Да что ифриты — они по двое ходят, а двоим-то я всегда наваляю…

— Черт! — скривился батька, как от зубной боли. — Сколько раз просил не произносить при мне этого слова…

— «Наваляю»? — удивился Никита, но тут же вспомнил имя местного правителя, полностью созвучное форме только что озвученного глагола — На Вал Ляю. — Забыл, Нестор, извини. Я ведь из-за этого На Вал… уже один раз чуть не схлопотал. Пошел с полуцутиком в кабак, пообещал навалять кому-то, а тут на меня и накинулись — не произноси, мол, всуе… Едва ушел. Странное у него имя какое-то. Еще бы назвался — Вре Жу. Или — Дам В Торец. Или Пробью В Контрабас…

— Слышали про твои похождения, — проговорил Махно, — не держи долго люк открытым. Валяй… В смысле — давай. И возвращайся поскорее. Условный стук ты знаешь.

— Знаю, — сказал Никита и исчез в люке.

Рододендрон тут же закрыл за ним люк и с помощью той же ручки запер замок.

Махно одобрительно кивнул ему. А Барсю легонько шлепнул по загривку.

— Выпусти муху, — сказал он. — Жрешь всякую гадость…

Барся послушно разжала клыки. Муха вылетела из ее пасти, но не взлетела под потолок, а почему-то ринулась к люку, ударилась о железо и шлепнулась в грязь. Снова поднялась и снова приложилась башкой о запертый люк. Упав и на этот раз, она лежала почти два сглота, но поднявшись в воздух, опять принялась безуспешно штурмовать непреодолимую преграду.

— Странная какая-то, — пожал плечами Махно.

— Одно слово — насекомое, — поддакнул Рододендрон. — Не существо, а одно недоразумение.

Барся согласно тявкнула.

* * *

Бывший участковый, бывший капитан Городской милиции, а ныне скромный выпивающий пенсионер ифрит Эдуард Гаврилыч сидел за столиком в городском кабаке «Закат Европы» перед кувшином «бухла». Медленно и тоскливо опустошая кувшин — он последнее время все делал медленно и тоскливо, — Эдуард Гаврилыч предавался печальным воспоминаниям и вообще невеселым мыслям по поводу несовершенного устройства миров в целом и загробного мира в частности.

— Да, — вздохнул Гаврилыч и разлил «бухло» по кружкам. — Выпьем?

— Выпьем, — согласился Эдуард.

Надо сказать, что под грузом последних событий мировоззрение Эдуарда сильно изменилось. Восторженная вера в идеалы гуманизма как-то сразу покинула Эдуарда, уступив место постоянной и безыдейной тусклой угрюмости. Разочаровавшийся в концепте «сила разума прогрессивно мыслящего индивидуума», Эдуард начал считать себя безнадежным мечтателем и обманутым идеалистом, раздавленным суровыми реалиями бытия. Да еще и свел знакомство с неким мертвецом-человеком со странным именем Чехов (идентификационный номер 777-999). И для полноты образа сделался молчалив и стал попивать, поддерживаемый тоже тоскующим Гаврилычем, который выпивать не прекращал ни при каких поворотах их общей с Эдуардом биографии.

— Выпьем, — повторил Гаврилыч, и ифрит-пенсионер залил в обе свои глотки две порции «бухла».

Некоторое время и Гаврилыч, и Эдуард молчали. Потом заговорил Гаврилыч.

— Эх, бля, — сказал он, — жисть наша жистянка.

— Да, — немедленно поддержал эту сентенцию Эдуард, — именно, милый друг, жестянка. Давай-ка выпьем за нас… То есть за меня сначала. За меня — старого дуралея-идеалиста, который верил в торжество справедливости, всячески добивался торжества справедливости, и вот… Остался, как говорят ничего не понимающие людишки, у разбитого корыта. Выпей, милый друг, за здоровье старого идеалиста… хотя какое здоровье у мертвого… выпей и пожелай, чтобы он навсегда остался таким же. Горбатого могила исправит… то есть… черт возьми, что я говорю… Никакая могила меня не исправит, потому что я и так мертвый.

Гаврилыч, хоть и ничего не понял из того, что сказал ему Эдуард, прослезился.

— Эдька, — глотая слезы, проговорил он, — ты мой лучший друг. Брателло мой. Только вот ты один у меня остался, и ты меня понимаешь. А все остальное у меня отняли… Да, взяли и отняли — в один только сглот я превратился из бравого и преуспевающего мента в сопливого пенсионера.

Они снова выпили. Гаврилыч всхлипнул и ударил себя в грудь.

— Больно! — произнес он. — Но чувствую, что это… не до конца еще прочувствовал… Как-то мне… муторно… Муки хочу… Плакать хочу. Говори Эдька. Говори, у тебя это хорошо получается… Плакать хочу.

Эдуард, на глаза которого тоже навернулись слезы, рукой со своей стороны туловища обнял голову Гаврилыч. Гаврилыч зарыдал еще горше и тоже обнял Эдуарда. Сидя в такой странной и неудобной позе, ифрит, обнимающий сам себя, не без риска для равновесия раскачивался на стуле.

— Ах, милый друг, — завел снова Эдуард, — тяжко мне стало, очень тяжко. Нынче ведь нашему брату-чудаку плохо приходится. Перевелись гуманисты вроде меня. А почему? Потому что везде правит его величество фишник. Идеализм, милый друг, теперь не в моде. Если хочешь оставаться на плаву, распластайся перед его величеством фишником и благоговей. А я не хочу, милый друг, благоговеть. Претит очень. Да-а…

— Да-а… — прохныкал Гаврилыч, опять не поняв ни слова. — Да-а… Друг… Как ты меня называешь? Милый друг? Понимаешь ведь меня, чувствуешь… Дай-ка я тебя поцелую.

Звучно чмокнув Эдуарда в лоб, Гаврилыч со своей стороны разрушил объятие и потянулся к кувшину. Эдуард тоже освободил ближайшую к себе руку из неудобного положения и подвинул кружку ближе к себе.

— Выпьем, — плача, повторил Гаврилыч.

Опорожнив очередную кружку, Эдуард вдруг зарыдал сам.

— А знаешь… — воскликнул он, — что мы от всех этих страданий становимся только чище и спокойнее душой… которой у нас нет. Мы горим в зеве зла, но выходим помолодевшими и свежими для новых испытаний. Да… Это называется — катарсис.

Услышав незнакомое и явно шибко умное слово, Гаврилыч на этот раз не рассердился. Изменение общественного положения отразилось на характере его настолько пагубно, что теперь Гаврилыч, слыша от Эдуарда что-то непонятное, преисполнялся вдруг жалости ко всему сущему и самому себе — и ревел в голос. Гаврилыч снова чмокнул Эдуарда в лоб и, утирая слезы, разлил остатки «бухла».

— Трудно жить на этом свете, господа, — всхлипнув, проговорил Эдуард. — Эх, доля наша тяжкая — мертвеческая… Вот… послушай… Это я от какого-то человеческого мертвеца слышал.

И с трудом подбирая прыгающие губы, хлюпая носом после каждой строчки, Эдуард принялся читать нараспев:

Заслонили ветлы сиротливо…

Косниками мертвые жилища…

Уловив в речи Эдуарда очередное непонятное слово, Гаврилыч снова пустил слезу.

Словно снег, белеется коливо… —

продолжал Эдуард.

Гаврилыч издал протяжный вопль и закатился в рыданиях.

На помин небесным птахам пища…

Тащат галки рис с могилок постный…

Вяжут нищие над сумками бечевки…

Причитают матери и крестны…

Голосят невесты и золовки…

По камням, над толстым слоем пыли…

Вьется хмель, запутанный и клейкий…

Длинный поп в худой епитрахили…

Тут Эдуард остановился, потому что Гаврилыч, услышав совсем уж непостижимую «епитрахиль», зарыдал в голос и стал колотиться лбом об стол. Эдуард погладил Гаврилыча по лохматой макушке, сам едва сдерживая рвущиеся откуда-то из кишок нутряные рыдания, закончил:

… Подбирает черные копейки…

Под черед за скромным подаяньем…

Ищут странницы отпетую могилу…

И поет дьячок за поминаньем…

«Раб усопших, Господи, помилуй…»

Тут и сам Эдуард — не в силах больше сдерживаться — заголосил над горькой своей долей — как те невесты и золовки…

* * *

Несчастья Эдуарда Гаврилыча начались с того самого момента, когда начальник Городской милиции Сулейман ибн Сулейман, узнав о трагической гибели от луча бластера своего далекого потомка, вызвал Эдуарда Гаврилыча на ковер. Эдуард Гаврилович ступил на ковер (в кабинете ибн Сулеймана и правда везде были пухлые и тяжелые восточные ковры — на полу, стенах и даже потолке), Эдуард Гаврилович открыл было рот, чтобы оправдаться, пересказав начальнику историю о собственных геройских действиях, но тот даже не стал его слушать. Ифрит ибн Сулейман сурово глянул на бывшего участкового всеми четырьмя глазами и заговорил обоими ртами сразу. Эдуард Гаврилович суеверно поежился. Он никогда не видел, чтобы две головы ифрита действовали так синхронно, что создавалось такое впечатление, будто голова на самом деле одна.

«Как человек, — с ужасом подумал Гаврилыч. — Ифриту две головы для удобства нужны — одна думает или там подчиненного распекает, а другая пока жрет или там… не знаю… пых курит. Головы — вроде как руки и ноги — всегда удобнее, когда их две. А тут…»

Две головы ибн Сулеймана действительно говорили абсолютно синхронно. Из одинаково складывающихся губ вылетали одинаковые слова — и из этих слов следовало, что ничего хорошего Эдуарда Гаврилыча не ожидало.

— Значит, так, — суровый начальственный басок ибн Сулеймана был удвоен и оттого казался вдвойне страшным, — значит, так, в своем Городе я подобных разгильдяев терпеть не намерен. Ты понимаешь вообще, что натворил? Понимаешь?!

Потупив глаза в покрытый цветастыми узорами ковер, Гаврилыч молчал. Эдуард смотрел в потолок и мол чал тоже.

Ибн Сулейман, впрочем, и не ждал, что распекаемый ему ответит. Его речь, как и речь всякого уважающего себя начальника, представляла собой монолог — яркий, насыщенный выпуклыми образами и сочными метафорами.

— Молчишь? — рокотал своим двойным басом ибн Сулейман. — Ножкой шалишь? Глазки в потолок закатываешь? Я т-тебе, елкина мать, покажу сейчас, как позорить честное имя милиции. Задротыш перекормленный. Урод! Чего молчишь, как будто тебе обе тупые твои башки в жопу кашалота засунули? А?!

Сильно повысив голос, ибн Сулейман на мгновение остановился, перевел дух и заговорил снова:

— Сейчас главная задача всей милиции — поймать Вознесенского, — пророкотал он. — Ты получил сигнал, выехал с опер-ифрит-группой на операцию — и что? И как последний двухголовый мудак упустил опаснейшего преступника. Мало того! Твоих куриных мозгов не хватило даже на то, чтобы как следует допросить главного свидетеля и возможного соучастника побега Вознесенского! Я видел протокол допроса! Это, едри в твою душу мать, какой-то песенник, а не протокол!

— Я не виноват, что он «бухла» обжабился и песни горланил вместо того, чтобы на вопросы отвечать, — буркнул Гаврилыч.

— Видите ли, — вставил свою реплику и Эдуард, — мы с коллегой Гаврилычем полагали, что поток сознания находившегося в бессознательном состоянии допрашиваемого вынесет на поверхность сознания важнейшие сведения, и, так сказать, неосознанно…

— Молчать! — взревел ибн Сулейман, который как всякий нормальный ифрит терпеть не мог шибко умных слов. — Грамотей сучий! Я тебе поговорю сейчас! Кто упустил соучастника преступления Гмыря? Это надо же было так — умудриться допустить побег задержанного прямо из комнаты допроса! Это… Это и есть настоящее преступление, — закончили обе головы ибн Сулеймана. — Ты — сам преступник!

Несмотря на то что пространство комнаты было заглушено тяжелыми коврами, Эдуард Гаврилович явственно услышал, как ударил гром.

— Я… преступник? — жалобно пролепетал Эдуард.

Ибн Сулейман вскочил из-за своего начальнического стола и взад-вперед пробежался по кабинету.

— Получается, что преступник, — подтвердил он.

— К-к… как это?

— Очень просто, — ответили обе головы начальника Городской милиции. — Есть версия, что ты вступил в преступный сговор с преступником и преступно разработал план преступления. Вот так. Гмыря ты сам отпустил, наверное, за порядочную мзду, а моего потомка, который, конечно, старался честно порушить этот коварный заговор, убил из лучевого бластера…

Эдуард Гаврилыч обмер.

— У меня же нет бластера, — пробормотал Гаврилыч.

— На вооружении у ифритов только ятаганы, — дрожа губами, добавил Эдуард.

— Еще лучше, — обрадовался ибн Сулейман. — Плюс похищение из секретных запасников бластера военного образца.

Эдуард и Гаврилыч одновременно ахнули. Некоторое время Сулейман ибн Сулейман наслаждался произведенным эффектом, потом проговорил:

— Впрочем, это только версия. Пока она разрабатывается лучшими специалистами нашего отделения.

Эдуард Гаврилыч мысленно застонал. Он прекрасно знал лучших специалистов отдела расследований Городской милиции, которые в своей работе придерживались немного необычного метода — взяв за точку отсчета совершенное преступление, весь отдел расследований в полном составе начинал фантазировать на эту тему (это называлось «выдвигать версии»), а наиболее интересные фантазии путем общего обсуждения и голосования вносились в соответствующие документы. Так, например, расследуя похищение конной статуи За Бо Да Ю (предшественника На Вал Ляю) с главной площади Города, специалисты пришли к мнению, что во всем виноваты корнеплоды из одноименной колонии и враждебно настроенные пришельцы из других миров. Корнеплоды, вступившие в преступный сговор с пришельцами, убедили последних утащить для них статую и распилить на две части. Коня отдать им — корнеплодам, — чтобы впоследствии использовать для перепахивания громадного их огорода, а самого За Бо Да Ю забрать себе — в другие миры для бесчеловечных опытов и надругательств. Таким образом, это преступление, получившее по понятным причинам соответствующую огласку, было раскрыто. Две-три сотни ни в чем не повинных и беззащитных корнеплодов были безжалостно сорваны с того места, где росли, и переселены в Серые Пустоши, населенные так называемыми сказочными персонажами, хотя на самом деле сказочными персонажами не являлись, а являлись вполне реальными доисторическими существами, жившими на Земле до истории человечества. Память о них сохранилась в былинах и легендах людей, и прозвавших их «сказочными». Персонажи эти, получившие на своем новом месте пребывания — в загробном мире — возможности питаться и размножаться (чего были лишены на Земле), питались и размножались вовсю — поэтому ничего удивительного не было в том, что все переселенные корнеплоды были сожраны в самые короткие сроки, а некоторые перед этим даже изнасилованы.

Припомнив все это, Эдуард и Гаврилыч поняли, что ничего хорошего им не светит. Поэтому за предложение, последовавшее от Сулеймана ибн Сулеймана, ухватились сразу.

— Переводись от нас к чертовой матери, — сказал ибн Сулейман. — То есть не к чертовой матери, а обратно в свою проклятую провинцию — в Пригород. Нам тут такие не нужны. Еще я понимаю — ты был бы коренным горожанином, но ты ведь голь перекатная — всю загробную жизнь кантовался в Пригороде. А теперь из грязи к нам лезешь? Не пройдет у тебя этот номер!

Сулейман ибн Сулейман долго еще распространялся на тему засилья в Городе ничего не соображающих и никуда не годных провинциалов, но Эдуард Гаврилыч его уже не слушал, довольный тем, что, согласившись на обратный перевод, спас свои головы от неминуемого отсечения.

Но, как выяснилось немного позднее, и на старом своем месте работы разжалованный в лейтенанты Эдуард Гаврилыч долго не усидел. Тот участок, который он когда-то курировал, был передан ифриту Рашиду. Рашид же, как участковый, был совсем никудышным. Он целыми днями сидел в кабаке у бармена Папинаци и дул «бухло». Это занятие, как обычно и бывает, захватило его целиком — и у Рашида не оставалось времени даже на то, чтобы обойти вверенный ему участок, выявить какое-нибудь нарушение и составить протокол. По этой самой причине участок Рашида начальство в лице Артура Артуровича стало считать самым образцовым — за все время службы на участке Рашидом не было зафиксировано ни одного мало-мальски серьезного преступления и соответственно не было принято по отношению к населению никаких карательных мер, если не считать, конечно, один-единственный случай ареста. Арестован был бармен Папинаци по обвинению в нападении на представителя властей — то есть на самого Рашида. Но этот случай особого внимания не заслуживай, так как Рашид первый врезал Папинаци, осмелившемуся протестовать против постоянной и многообъемной экспроприации Рашидом «бухла». Получив в глаз, Папинаци побежал жаловаться Артуру Артуровичу, но не добежал, был перехвачен Рашидом же на половине дороги и дополнительно избит, а затем заточен в Смирилише. Из Смирилища, впрочем, Папинаци скоро выпустили — надо же было кому-то пополнять запасы «бухла» в кабаке.

Так или иначе Рашидом были довольны, и участок Эдуарда Гаврилыча бывшему владельцу возвращать не собирались.

Эдуард Гаврилович пошел на прием к Артуру Артуровичу, и тот, кривясь, предложил место надзирателя над колонией корнеплодов. Эдуард вздохнул, Гаврилыч взвыл, но деваться было некуда — пришлось согласиться.

Так потянулось нудное и тяжелое время работы лейтенанта Эдуарда Гаврилыча на последней его должности — должности надзирателя.

* * *

Надо сказать, что должность надзирателя в колонии корнеплодов учредили только что и все искали на нее сотрудника, согласившегося бы день и ночь находиться на территории, осуществляя надзор над своими подопечными. При этом вольнолюбивых корнеплодов строго-настрого запрещено было наказывать, потому что всякого рода репрессивные меры корнеплоды воспринимали как личное оскорбление и переживали тяжело, так как вообще тяжело переживали всякую власть над собой. Писали жалобы непосредственно правителю Мира и вообще инициировали такую волокиту, что черту тошно становилось. Тем не менее целая колония без надзора — вещь совершенно немыслимая. Нужен был сотрудник, готовый выдерживать постоянный шквал словесных нападок и, не вступая по возможности в препирательства, постараться найти с корнеплодами общий язык.

Охая и вздыхая, Эдуард Гаврилыч приступил к работе. Корнеплоды встретили своего надзирателя всеобщим шиканьем и криками:

— Позор сатрапам!

— Молчать! — по привычке прикрикнул Гаврилыч, но его голос был тут же заглушен.

— Попробуй только тронь! — вопили корнеплоды. — Мы жалобу накатаем такую, что тебя самого засадят в Смирилище! Вон с нашей исторической родины! Палачи! Даешь самоуправление…

После этого Гаврилыч сразу понял, что долго он здесь не задержится. Поначалу работал только Эдуард, выполняя рекомендации руководства — не вступать в споры. Эдуард произносил долгие монологи, раскрашивая их латинскими афоризмами и примерами из истории Римского права, призывал корнеплодов к порядку, пытался воздействовать на них такими понятиями, как «политическая сознательность» или «гражданская совесть». Но ничего не получалось. Корнеплоды сам факт наличия надзирателя восприняли в штыки, и любые попытки договориться с ними неизменно проваливались. Промучившись так некоторое время, Эдуард отступил.

Два дня ифрит только и делал, что прогуливался вдоль забора и молчал. Вконец распоясавшиеся корнеплоды устраивали митинги и демонстрации, шагая на своих коротких ножках по грядкам с самодельными транспарантами «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем», «Ешь ананасы, рябчиков жуй» и другими подобными. В конце концов случилось то, чего и следовало ожидать, — Гаврилыч не выдержал и одним ударом пудового кулака вколотил в сырую землю сразу с полдесятка особенно пронзительно вопящих корнеплодов.

И немедленно колония зловеще затихла. Среди грядок замелькали листки бумаги — Эдуард Гаврилыч понял — пишут жалобы. Как раз приближалось время очередного производственного совещания Пригородной милиции, и Гаврилыч и Эдуард, переглянувшись между собой, одновременно подумали тоскливое: «Погонят нас и отсюда».

И были правы. Очень скоро грянуло совещание, на котором…

Впрочем, Эдуард Гаврилыч очень хорошо помнил то самое совещание.

* * *

Неудачников не любит никто. Поэтому, как только Эдуард Гаврилыч вошел в зал для совещаний, откуда в прошлый раз выходил под аплодисменты и с гордо поднятой головой, никто с ним не поздоровался. Ексель и Моксель, случившиеся рядом, демонстративно отвернулись, а вокруг того места, куда уселся притихший надзиратель колонии корнеплодов, сразу образовалась угрюмая пустота.

Эдуард Гаврилыч затих и стал с тоской ждать начала. Совещание началось вполне традиционно. А именно — за несколько буквально сглотов до появления в зале начальника Пригородной милиции на трибуну на низенькой и лохматой лошадке въехал все тот же неистребимый Рашид. И лошадка, и Рашид были пьяны безобразно, причем лошадка пыталась петь песню, но по понятным причинам у нее получалось только:

— Иго-го!

А Рашид бессмысленно улыбался и молчал. Взгромоздившемуся на трибуну всаднику возмутились все, особенно почему-то сотрудник отдела нравственности Пригородной милиции лейтенант Калигула (идентификационный номер 900-22). Размахивая руками и топая ногами, лейтенант потребовал немедленно вывести из зала нарушителя порядка — что и было исполнено, — но не в порядке подчинения требованию Калигулы, который, как знали все присутствующие, и сам в свое время был не прочь пошалить, а потому что вот-вот должен был появиться сам Артур Артурович.

Сам Артур Артурович появился незамедлительно после того, как Рашида вместе с его лошадкой стащили с трибуны и выволокли во двор протрезвиться. Очевидно, у Рашида с собой было припрятано «бухло», поскольку ничего он не протрезвился — об этом можно было судить по раздававшемуся со двора грубоголосому пению под аккомпанемент лошадиного ржания — да еще по тому, что Рашид дважды врывался в зал заседания с почти нечленораздельными требованиями расстрелять бармена Папинаци — первый раз лошадка тащила на себе Рашида, а второй раз — Рашид на себе тащил лошадку.

Понятно, что у Артура Артуровича, наблюдавшего все эти паскудства, настрой был вовсе не благостный. Поэтому начал Артур Артурович не с обычного приветствия собравшимся, а сразу с озвучивания заготовленных вопросов, которых было три.

— Во-первых, — морщась из-за невнятных криков Рашида, раздававшихся со двора, заговорил Артур Артурович, — на повестке дня у нас вопрос о поведении начальника Стола Доносов. Иосиф Виссарионович, вы здесь?

Молча посасывая трубку, со своего места поднялся Сталин.

— На прошлом совещании, товарищ Сталин, мы уже обсуждали вас, — напомнил Артур Артурович, — я обратил внимание ваших коллег на тот факт, что вы фальсифицируете результаты работы вверенного вам ведомства — то есть пишете допросы самостоятельно. На бумагу, посланную на вас моему непосредственному начальству, пока ответа не было. Вас очень уважают в нашем мире, и я даже предполагаю, что инцидент с фальсификацией останется без последствий. Но последние ваши художества, Иосиф Виссарионович, перешли уже все границы…

Артур Артурович выдержал театральную паузу, которую немедленно заполнил долетевший со двора пьяный голос Рашида:

Мне жениться давно надо,

ох, жениться я хочу!

Если к осени не женят,

хером печку сворочу… Иго-го!

Артур Артурович снова поморщился и продолжал:

— Недавно я получил еще две жалобы. Вот, сейчас зачитаю. Жалоба от заместителя начальника Стола Жалоб.

Артур Артурович откашлялся и начал читать:

— «Я, нижеподписавшийся, довожу до вашего сведения тот факт, что занимаю должность заместителя начальника Стола Доносов, хотя речь не об этом, а о том, что мой непосредственный начальник Сталин Иосиф Виссарионович применяет ко мне меры неоправданной жестокости и проводит противоправные действия тоже в отношении меня. Сталин Иосиф, несмотря на то что у меня есть собственное имя и идентификационный номер, запрещает мне называться собственным именем и идентификационным номером, что, безусловно, противоречит государственным устоям нашего государства. Вместо того чтобы называть меня как надо, Сталин Иосиф называет меня Троцким, поганым идиотом…

Артур Артурович хмурится, долго шевелит губами, потом, отрываясь от бумаги, сообщает притихшему залу:

— Тут неразборчиво.

И читает дальше:

— Так… называет Троцким, хохочет и долго — с видимым наслаждением — избивает корзиной для бумаг и пресс-папье в присутствии остальных сотрудников, которые недовольны, но молчат, потому что боятся. Прошу принять к сведению данные факты и принять меры, чтобы данных фактов больше не было… И подпись.

— Это еще не все, — закончив читать, говорит Артур Артурович. — У меня есть еще одна жалоба, которую я зачитывать целиком не буду, так как занимает она пятнадцать листов мелким шрифтом и написана такими словами, что вы все равно ни хрена не поймете. Бумага эта от Лейбы Давидовича Бронштейна-Троцкого (идентификационный номер 666-098), и бумага эта содержит настоятельные требования унять оголтелую и бесчеловечную деятельность Иосифа Виссарионовича. Ну? — потрясая бумагами, как пистолетом, спросил Артур Артурович у Сталина. — Что вы можете по этому поводу выразить, товарищ?

— Виражаться я нэ буду, — медленно выговорил Сталин, выпустив предварительно изо рта серое облачко дыма. — Нэ мастэр, как некоторые тут. А вот Лейбу Давидовича я бы на первом суку повесил.

— Да за что?! — воскликнул Артур Артурович. — Что он вам такого сделал? За что вы его вешать собираетесь?

— За шею, — коротко ответил Сталин и сел.

Артур Артурович осекся, минуту молчал и, придя наконец в себя, мотнул головой.

— Л-ладно, — проговорил он, — объявляем вам, Иосиф Виссарионович строгий выговор с занесением в личное дело.

Сталин ничего на это не ответил, но его серые глаза под нависшими бровями ясно говорили: «Пошел ты знаешь куда со своим выговором…»

— Переходим ко второму вопросу, — заговорил снова Артур Артурович. — И вопрос этот тоже не особенно веселый. Итак, наш бывший участковый, бывший капитан милиции Эдуард Гаврилыч снова вернулся на свою, так сказать, малую родину. Что так, Эдуард Гаврилович? — спросил вдруг докладчик. — Не понравилось в Городе? Не устраивает новое место? Или повышение связано с таким грузом проблем, что вы решили от них избавиться?

— Да нет, — торопливо поднявшись, начал объяснять простодушный Гаврилыч, — это, гражданин начальник, не так все было… Вам, наверное, кто-то неправильно сказал или что-то в этом роде. Вообще-то мне в Городе понравилось, но…

— Заткнись, дурак! — шикнул на него Эдуард, который прекрасно уловил иронию в словах Артура Артуровича.

Гаврилыч растерянно посмотрел на Эдуарда и смолк.

— Тили-бом! Тили-бом! — долетело со двора. — Загорелся кошкин до-о-о-ом!!! Иго-го!

— Не оправдал ты наших надежд, — горько произнес Артур Артурович, откладывая в сторону свои бумажки и налегая грудью на трибуну. — Могу прямо сказать — не оправдал. Поощрили мы тебя — дали тебе, можно сказать, крылья — и напутствовали — лети, орел! А ты? Ты — как не орел, а я не знаю… ворона какая-то задрипанная… взлететь-то взлетел, да только высокого полета у тебя не получилось — так, обосрал, извините за выражение, нас сверху да и грохнулся… Вот что получилось.

Гаврилыч сокрушенно поник головой. Эдуард уставился в потолок.

— Вот что бывает, когда человек… тьфу ты… когда ифрит загордится и перестает думать о том, что ему нужно выполнять свои прямые обязанности, а не… Не выдержал ты испытания, не выдержал… Пошел вон, придурок! — крикнул вдруг Артур Артурович. — Не тебе это я, — проговорил он, взглянув снова на вздрогнувшего Эдуарда Гаврилыча, — а Рашиду…

Рашид, который вперся в зал, таща на плечах свою лохматую лошадку, испугался окрика начальника и, пятясь, удалился. Потом — судя по грохоту — упал, уронив на себя стоявшую у крыльца семипудовую плевательницу, но не расшибся, потому что тотчас со двора донеслось протяжное:

— А белый лебедь на пруду-у-у… Качает павшую… звезду-у-у…

— Вот Рашид, например, — отвлекся Артур Артурович. — Балбес балбесом, а обязанности свои выполняет еще получше тебя. Ни одного запротоколированного происшествия не было на твоем бывшем участке за тот период времени, пока он там работает. Ни одного! А у тебя что — только тебе дали шанс реабилитировать себя после того ужасного проступка, который ты совершил в Городе, а ты что — опять? Опять лопухнулся, дорогой… Накатали корнеплоды на тебя шестьдесят восемь жалоб в разные инстанции — и вчера мне пришла бумага, по которой тебя приказано снять с вверенного участка и…

Артур Артурович снова выдержал паузу, во время которой можно было слышать, как развеселившийся после приключения с плевательницей Рашид, подпрыгивая, радостно декламирует:

— Мы делили апельсин!

Много нас, а он один!

— И отправить на пенсию! — закончил свою речь Артур Артурович.

И тут грянул гром (потом оказалось, что это все тот же бесконечный Рашид, катая на себе лохматую лошадку, влетел пьяной башкой в пасть опрокинутой плевательницы).

— Как на пенсию? — пролепетал Гаврилыч.

— Позвольте, как это? — тихо спросил и Эдуард.

— Вот приказ. — Артур Артурович помахал в воздухе какой-то бумажкой. — Подписан всеми, кто должен подписать. А приказ есть приказ… Так, по этому вопросу все. Переходим к последнему вопросу. Сегодня на повестке дня у нас…

Но что было еще на повестке дня, ни Эдуард, ни Гаврилыч так и не узнали — потому что незамедлительно после оглашения страшного приговора к их месту подошли два мрачного вида ифрита и молча и недвусмысленно указали Эдуарду Гаврилычу на дверь, выходящую во двор, откуда все еще неслись развеселые пьяные крики Рашида.

Так и получилось, что бравый милиционер Эдуард Гаврилович, вместо того чтобы заниматься привычным для себя и полезным для общества делом, теперь целыми днями просиживал в кабаке «Закат Европы», пропивая крохотную свою пенсию.

Глава 3

Как бы то ни было, а настроение у Никиты все-таки улучшилось после того, как он покинул душные стены подземелья и оказался на поверхности загробного мира. Был вечер (день и ночь в этом мире сменялись друг с другом примерно с такой же последовательностью, как на Земле, разве что время измерялось не минутами и часами, а сглотами и суперсглотами), был вечер, и на улицах Города было шумно. Между пестрыми, разнокалиберными и разномастными домами катились толпы горожан — самых разнообразных существ, которые в большинстве своем были выходцами с Земли, однако выглядевшими не так, как они выглядели там, а так, будто явились с самых разных концов бесконечной вообще-то Вселенной.

«Да-а… — думал Никита, медленно фланируя по тротуару и разглядывая толпу, — как там мне полуцутик объяснял, — люди и подобные им существа появляются в загробном мире в виде собственной душевной сущности. Теми, кем они себя представляют. Вот Соловей-разбойник рассказывал — дядька Черномор, оказывается, всю свою жизнь мечтал об обыкновенном женском счастье — и домечтался — умер и оказался женщиной. А я ничего такого о себе не мыслил, вот и остался тем, кем был. А интересно, был бы я таким же фантазером, как мой папаша, писал бы книжки о Ласковом Хрене, отождествляя себя с лирическим героем собственных вымыслов, — кем бы я тогда был? Ну ладно, хорошо, что у меня воображение все-таки не такое бурное, как у некоторых… Вот кем, хотел бы я узнать, был этот шарик на семи ножках?»

Никита приостановился, рассматривая очередного проходящего мимо него горожанина — небольшой воздушный шарик с намалеванной на резиновой поверхности рожицей семенил по тротуару, мелко перебирая коротенькими ножками. Порывы невесть откуда налетавшего ветра тормозили продвижения шарика, кидая его из стороны в сторону, но шарик мужественно продолжал нелегкую свою прогулку, не меняя направления.

«Или эта вот размазня…»

Никита посторонился, пропуская, похожий на струйку ртути, маслянистый ручеек дурнопахнушей жидкости.

«Что это за дрянь? — подумал он. — А почему бы мне не спросить?»

— Я стул! — неизвестно чем и неизвестно откуда ответил вонючий ручеек на вопрос Никиты. — Я стул! Жидкий стул! Пр-ропусти!

— Да-а… — протянул Никита, глядя ему вслед.

Он двинулся дальше, сунув руки в карманы, и внезапно вспомнил, что Махно снабдил его нехилым количеством фишников — на всякий случай.

— В кабак зайду, — решил Никита. — «Бухла», конечно, и в подземелье навалом, Махно лично гонит, но все-таки по-человечески посидеть интереснее. Или еще чего-нибудь придумаю… Это все-таки город — Город. Если есть фишники, то развлечения наверняка найдутся. Так, развлечения, развлечения…

Он покрутил головой. Слева от него липло к поверхности земли невысокое, но чрезвычайно длинное строение, очень похожее на барак. Над дверью, ведущей внутрь строения, висела табличка, на которой откровенно было написано:

— Кабак.

И сверху еще два слова, бывшие, судя по всему, названием кабака:

— «Закат Европы».

— Неплохо, — оценил Никита. — Надо бы зайти и пропустить кружечку «бухла». А потом двинуть дальше — в поисках развлечений…

Он еще раз огляделся.

«Развлечения», — стукнуло у него в голове, когда он увидел прямо перед собой четырехэтажный дом без окон, выкрашенный снизу доверху желтой краской. Надпись на вывеске гласила:

«Публичный домъ».

И чуть ниже:

«Ночью — дешевле!»

— То, что надо! — вслух сказал Никита и, забыв о своем желании посетить кабак «Закат Европы», без колебаний направился к входной двери.

Отворив дверь, он обмер. С самого порога — через весь необъятных размеров холл — тянулась длиннющая очередь, состоящая из существ самых разнообразных конфигураций.

«Вот это да, — подумал Никита. — Так здесь можно целый год простоять…»

Простоять, однако, ему не удалось даже секунды. Массивная дверь, снабженная мощной пружиной, закрываясь, дала ему под зад с такой силой, что Никита полетел вперед, смяв хвост очереди и сбив с ног высокого четырехрукого мужика с совершенно дегенеративной рожей.

— Извини, брат, — поспешно сказал Никита, опасаясь со стороны мужика ответных действий.

Однако мужик, судя по всему, никаких претензий к Никите не имел, потому что молча поднялся и встал на свое место. Поколебавшись, Никита пристроился за его спиной.

Очередь, хоть и была невообразимо длинной, продвигалась довольно быстро. Но несмотря на это, Никита прикинул, что стоять в ней будет еще долго. Уходить ему уже не хотелось, все-таки надо попробовать, что это такое — загробный секс. Только вот поскорее бы…

— Поскорее бы… — проворчал он, ни к кому специально не обращаясь, — чего тут так народу много? Именно сегодня захотелось половых развлечений? «Ночью дешевле…» Ночью — дома, ночью бесплатно… Ночью — жена…

— Ты что — дурак? — писклявым голосом осведомился тот самый четырехрукий дегенерат, стоявший впереди Никиты. — В этом-то весь и смысл, что, кроме как тут, нигде больше нельзя. Платят-то не за объект этой самой… страсти… а в основном за укол, который дает возможность… осуществить этот самый… половой акт. А подруг тут с собой приводят.

— Как с собой? — испугался Никита. — А если я никого не привел?

Четырехрукий пожал бугристыми плечами.

— Мастурбаторы вне очереди, — сказал он. — Вон в то окошко.

И показал сразу двумя руками.

Никита повернулся туда, куда показал ему четырехрукий, и увидел окошко, которое раньше почему-то не заметил. У окошка, озираясь по сторонам, переминались два каких-то невзрачных типа, ничем не отличавшихся от обычных людей, если не считать громадных, ковшеобразных ладоней, которых невзрачные типы явно стеснялись, безуспешно пытаясь спрятать в карманы необъятных штанов. Рядом с этим окошком тянулась длинная вереница таких же окошек — только закрытых.

Никиту передернуло.

— Не, — сказал он, — к мастурбаторам не хочу.

— Как хочешь, — безразлично проговорил четырехрукий. — Заплатишь еще фишников, дадут тебе… этот самый… объект страсти… какой захочешь.

— Какой захочу? — оживился Никита. — Здорово!

Четырехрукий снова пожал плечами.

Никита хотел спросить у него насчет подробностей, но тут откуда-то с высокого потолка раздался громкий, но томный, с характерными придыханиями, голос:

— Педофилов просьба перейти в третье окошко.

Тотчас от очереди отделилось около двух десятков существ — самых разнообразных, но с одинаковой гримасой сладострастия на мордах. Щелкнуло открываемое окошко — рядом с окошком мастурбаторов.

— О! — обрадовался четырехрукий, поворачиваясь к Никите. — Пошло дело! Теперь очередь быстро закончится.

И в самом деле — окошки оживали, хлопая одно за другим, а с потолка томный голос то и дело вещал:

— Герантофилы…

— Гомосексуалисты…

— Вуайеристы…

— Копрофаги…

— Зоофилы…

Последняя категория почему-то оказалась самой многочисленной. Громадный холл тут же наполнился счастливым ржанием и лаем — и к соответствующему окошку наперегонки устремились с полсотни вполне обыкновенных с виду земных животных, хотя на некоторых из них, впрочем, были странного покроя одежды.

— Да, — хмыкнул Никита. — Даже для братьев наших меньших…

— Человек всегда тянулся в природе, — заметил четырехрукий, и тут Никита подумал, что, несмотря на дегенеративное выражение лица, он вовсе не глуп. — К тому же эти песики, лошадки и прочие — никакие не братья наши меньшие, а самые настоящие люди. Только в прошлом. Одни работали, в прямом смысле слова, как лошади, другие только и знали, что тявкать и за лодыжки кусать. Я тут на днях своего управдома встретил — вот зверюга был… И сразу его узнал, хотя он превратился в самого настоящего волка.

— А ты что — тоже с Земли? — полюбопытствовал Никита.

— А то откуда же? — обиделся четырехрукий. — Ты меня не узнал разве? Я в свое время был очень популярным фокусником-иллюзионистом. Гуппи — моя фамилия.

— Узнал, — сказал Никита, чтобы не обидеть четырехрукого, и тут же подумал о том, что дегенеративную эту харю и вправду видел как-то по телевизору, а может быть, и не эту именно — по телевизору столько дегенеративных харь показывают.

От внушительных размеров очереди осталось теперь совсем немного. «С гулькин хрен», — как сказал бы любитель сочных простонародных выражений Гоша Северный. Четырехрукий Гуппи, стоявший перед Никитой, уже направлялся к лестнице на второй этаж, сказав предварительно несколько тихих слов в окошко и заплатив фишники. Теперь настала очередь Никиты.

— Слушаю вас, — наклонившись к окошку, услышал Никита.

В окошке было темно и говорящего видно не было.

— Мне бы это… — неожиданно застеснявшись, проговорил Никита, — девушку…

— Какую именно? — немедленно уточнили у него.

— Ну… такую же, как я, — сказал Никита. — Без всяких там штучек типа третьего глаза и восьми рук. Нормальную девушку с двумя ногами, двумя руками, одной головой… Волосами, глазами, сиськами… и всем, что полагается.

— Вас понял, — ответили ему. — Пятьдесят три фишника…

Никита расплатился.

— Второй этаж комната шестьдесят шесть. Девушка ждет.

— Уже? — обрадовался Никита.

Он поскакал к лестнице, на первом пролете которой его остановил громила в черной парандже. Прежде чем Никита успел опомниться и спросить, что ему надо, громила ловко вытащил из-под паранджи большой шприц с тонкой, опасно поблескивающей иглой и сделал Никите укол в задницу — прямо через одежду. Боли от укола Никита, впрочем, не почувствовал.

«Тот самый укол, — двинувшись дальше, вспомнил Никита. — Чтобы это самое… стоял».

Только эта мысль скрылась с поверхности сознания Никиты, как вдруг он ощутил, что укол стал действовать — да причем так эффективно, что Никите пришлось несколько сбавить темп продвижения и прикрыться ладошками — как купальщику, вылезающему из воды.

«Вот это медикаменты, — радостно ворохнулось в голове у Никиты. — Виагра, судя по всему, и рядом не валялась. Хотя виагры я не пробовал. С потенцией у меня все всегда нормально было — пока я, конечно, не умер. А после смерти как-то не ощущается никакого полового желания. Да и никакой половой возможности не было пока…»

С такими мыслями Никита преодолел лестничный пролет, немного прихрамывая, прошел по коридору, вдоль стен которого, как картины в картинной галерее, тянулись небольшие картонные дверки с номерами. Отыскав номер «66», Никита остановился. Постучал, прислушался и снова постучал.

Никто ему не ответил.

«Наверное, не подогнали еще телку, — подумал он. — Ну ладно, сам ее подожду…»

Он толкнул дверь и вошел в крохотную комнатушку, без окон и мебели. Один предмет мебели все-таки был — большая широкая кровать, занимавшая половину комнаты и поэтому с первого взгляда не воспринимавшаяся как собственно мебель, а воспринимавшаяся, как естественная деталь планировки.

Никита посмотрел на кровать и обалдел.

— Приветик, милый, — донеслось до него с кровати.

— Ни хрена себе, — выдавил Никита.

* * *

Билл Контрр, в совершенстве познавший искусство конспирации, уже не снимал порядком истрепанного маскировочного костюма мухи с той самой минуты, как батька Махно приказал заблокировать все входы и выходы из подземелья. Выдавать себя Билл Контрр не желал, да и не имел на это никакого права — он ведь обладал информацией чрезвычайной важности — о существовании подпольной организации ПОПУ и о планах этой организации — относительно военного переворота и последующего захвата власти в Мире.

Только вот воспользоваться информацией Билл никак не мог. Выхода из подземелья не было и, кажется, Биллу Контрру придется оставаться в обличье мухи до того самого дня, как Махно решит привести свой план в действие.

Поначалу Билл тщательно собирал сведения о членах ПОПУ, пытаясь таким образом развеять мрачные мысли по поводу своего досадного заточения, но потом и это ему наскучило — зачем и кому может понадобиться такая информация в день самого переворота? Вот если бы можно было выбраться отсюда… Билл ринулся бы прямо в резиденцию На Вал Ляю и потребовал бы личной аудиенции. И что с того, что На Вал Ляю никому аудиенции не дает и никто из его подданных не знает даже, как выглядит их правитель? С такими важными сведениями Билла, конечно, допустили бы прямо к На Вал Ляю, а после разгрома осиного гнезда ПОПУ разведчик, несомненно, стан бы фигурой номер один в государстве.

Но выбраться из подземелья не представлялось возможным. Летая по комнатам, Билл совершенно одичал от недостатка общения и постоянного страха быть рассекреченным. Он дошел до того, что стал допивать остатки «бухла» в кружках членов подпольной организации и в умеренно пьяном состоянии развлекался игрой в кошки-мышки с Барсей.

Когда Билл стал свидетелем того, как Махно объявил Рододендрону о своем намерении отпустить Никиту погулять на поверхность, разведчик едва не сошел с ума от радости, что сейчас вместе с Никитой выберется отсюда — но… Отменная реакция тигрицы Барси и ее железные челюсти сокрушили все надежды Билла. Уже не обращая внимания на то, что Рододендрон и Махно стоят рядом, Билл в отчаянии бился головой о металлическую крышку люка, закрывшую ему путь на свободу. Впрочем, Махно и Рододендрон на ненормальную муху особенно долго не смотрели. Махно ушел по своим делам, а Рододендрон, привыкший видеть надоедливое насекомое, с которым развлекалась Барся, погрузился в свои какие-то мысли. Только Барся с удивлением следила за деятельностью своего приятеля по играм, но если что-то тигрица и думала по этому поводу, то никому все равно ее мысли не были известны.

А Билл Контрр, понимавший, что стоит на грани провала и нервного срыва, стучался башкой о железо до тех пор, пока совершенно не обессилел и не свалился в синюю грязь подземелья.

* * *

— Приветик, милый! — донеслось с кровати.

— Ни хрена себе, — выдавил Никита.

— Что-что? — переспросил тот, кто лежал на кровати.

— Ни хрена себе, — бездумно повторил Никита, вглядываясь.

Перед ним был его двойник. Да что там двойник — точная копия самого Никиты — более того, одетая точно так же, как он сейчас.

— Ты кто? — спросил Никита.

— Как это кто? — переспросила копия, и по модуляциям ее голоса можно было ясно понять, что она слегка даже обиделась. — Я — твой заказ.

— Я такого не заказывал, — ответил поспешно Никита.

— Как это? — нахмурилась копия. — Ты заказал девушку, такую же, как ты. Вот, пожалуйста, — точно такой, как ты. Я — изотерическая проекция с образа в твоем мышлении.

— Я девушку заказывал! — закричал Никита. — А не самого себя! Как я самого себя буду трахать! Я же не в окошко для мастурбаторов обратился!

— А я и есть девушка, — заявила копия.

Она приподнялась, скоренько спустила штаны, продемонстрировав.

Никита открыл рот.

— Как это может быть? — проговорил он. — Снаружи — такой, как я, а под одеждой…

— Физиология моя соответствует физиологии земных девушек, — объяснила копия. — Вот так — наша фирма, как говорится, веников не вяжет. Все точно по. заказу. Ну иди, что ли?

Копия взбрыкнула ногами, жеманно изогнулась и поманила Никиту пальцем. От зрелища самого себя в такой позе Никиту слегка замутило.

— Нет, — выговорил он, отступая к двери. — Не надо… Я не согласен.

Копия тут же села на кровати, спустив ноги.

— Заказ отменяется?

— Отменяется, — подтвердил Никита. — Пошел вон.

Копия пожала плечами и исчезла. Никита вздохнул с облегчением. Некоторое время он стоял столбом, соображая, что ему делать дальше, потом опустил глаза на место, где его штаны вполне недвусмысленно оттопыривались, и подумал, что такой ситуацией грех не воспользоваться.

— Закажу по новой, — сказал Никита сам себе.

Он вышел из комнаты, спустился вниз по лестнице и, оттолкнув оранжевого орангутанга с синей головой на штативе видеокамеры вместо шеи, снова наклонился к окошечку.

— Это… — проговорил Никита. — Я заказ отметил.

— Фишники обратно не возвращаем, — быстро ответили ему из окошечка.

— А мне и не надо, — сказал Никита. — У меня еще есть. Я хочу это… перезаказать.

— Молодой человек! — возмутился орангутанг. — Соблюдайте очередь!

Выпрямившись, Никита одарил оранжевого примата таким взглядом, что тот, мгновенно стушевавшись, спрятался за спиной у другого любителя плотских утех — полной, среброусой женщины в древнегреческой тунике.

— Короче, так, — сказал Никита, обращаясь к окошку. — Мне нужна девушка. Не такая, как я, а… Короче… Ну, она должна быть красивая и…

— Понятно, — перебили его, — не можете словами сформулировать.

— Ага, — проговорил Никита, — не получается. Но я сейчас…

— Не нужно. Просто расслабьтесь и представьте того… или ту, с которой хотите иметь половой контакт.

— Просто представить? — переспросил Никита.

— Просто представить.

Он закрыл глаза. Первый же женский образ, который выплыл на поверхность его сознания, был так прекрасен, что Никита невольно улыбнулся. У девушки были длинные золотистые волосы, точеные черты лица и бледная кожа. Большие глаза смотрели ласково и вместе с тем строго — вот это всегда удивляло и умиляло Никиту, когда он встречался взглядом с Анной… Анна! Имя девушки, чей образ отчетливо прорисовывался сейчас в сознании Никиты, было — Анна. И как это он раньше не додумался! Ведь если он не может увидеть ее воочию, то вполне возможно воспользоваться услугами этой фирмы. Анна, Анна… Как было просто тогда, когда он был живым — дотронуться до руки, провести пальцами по волосам… Почему он тогда не понимал, что нужно каждую секунду своей жизни использовать именно на то, чтобы быть рядом с ней, касаться ее, видеть… У них было много времени, впереди, а в свою смерть Никита не верил, как не верит в нее никто из живущих.

— Достаточно, — прозвучал голос из окошка. — Изотерическая проекция готова. Идите, ваш заказ ждет вас.

Никита открыл глаза.

— А? — переспросил он, не веря, что все так просто.

— Идите! — Голос зазвучал строже. — Не задерживайте очередь. Время действия укола ограничено. Так что советую вам…

Никита уже не слышал. Он бегом ринулся к лестнице, проскочив мимо громилы в парандже, взлетел на второй этаж и только возле двери с табличкой «66» остановился.

«Как же так? — подумал он. — Не может быть… Все так просто — сейчас открою дверь, а там — Анна. Но она не настоящая…»

«Почему не настоящая? — возмутился кто-то внутри Никиты. — Она такая, как есть, какой ты ее знаешь — настоящая».

«Изотерическая проекция образа сознания», — сказал Никита сам себе.

«А все остальное, что ты видел? — спросил его внутренний „кто-то“. — Ты смотрел на Анну, видел ее и верил в то, что она есть. Закрывал глаза — не видел ее — и все равно знал, что она есть. Потому что думал о ней».

— А! — вслух воскликнул Никита. — Понял!

Он распахнул дверь и вошел в комнату.

Все было так, как Никита себе и представлял. Она лежала на кровати, небрежно откинувшись на подушки, и так хорошо знакомыми Никите движениями перебирала золотистые свои волосы. Не говоря ни слова, не в силах стереть с лица глупую улыбку, Никита медленно подошел к кровати.

… И платье на ней было такое же, в каком Никита видел ее в последний раз.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — откликнулась Анна, словно видела Никиту еще вчера. — Так и будешь стоять?

Это был ее голос.

Никита упал на постель так стремительно, что со стороны показалось, наверное, будто ему подрубили ноги. Он протянул руку к ее волосам.

— Можно?

Анна усмехнулась.

Он провел пальцами по золотистым прядям, удивляясь и радуясь тому, как к мертвым пальцам возвращается чувствительность, захватил в ладонь длинную прядь, привычным жестом поднес горсть к лицу и вдохнул. Даже запах — такой знакомый — да не просто знакомый, а самый настоящий — ее запах.

— Анна… — выговорил Никита.

— Анна-то Анна, — откликнулась она. — Только ты долго настраиваться будешь? Время посещения индивидуальной кабинки ограничено — да и время действия укола тоже.

Никита вздрогнул, как от удара по лицу.

— Ты чего? — переспросил он, еще не в силах понять, что перед ним не его Анна, а всего лишь проекция… как ее там — изотерическая.

— Ничего, — отозвалась Анна. — Для тебя же стараюсь. Давай начнем, а то не успеешь. В какой позе предпочитаете совершать сношение? Сверху, снизу? Лежа на боку? Практикуете тантрический секс?

Никита почувствовал вдруг вполне настоящую боль там, где у человека должно находиться сердце. Он не нашелся, что сказать, только сжал губы, уже не ощущая на них улыбку. Анна — вернее, изотерическая проекция — вздохнула и, приподнявшись на локтях, принялась стягивать с себя платье. Золотистая прядь выскользнула из пальцев Никиты.

— Помог бы, что ли… — пропыхтела она.

Никита поднялся с кровати, шагнул к выходу, но вдруг остановился, поняв, что просто так уйти не сможет. Анна, сняв платье, бросила его на пол, где воздушная ткань просто растворилась, не оставив после себя никакого следа. Ну да, это же всего-навсего проекция…

Никита подошел к кровати и, не вполне осознавая, что он делает, вздернул Анну… проекцию образа Анны — схватил за плечи, вздернул, поставив на ноги.

— Практикуете анальные сношения? — поинтересовалась проекция.

Он широко размахнулся и изо всех сил залепил ей между глаз. Девушка отлетела к стене, звучно приложилась затылком, но через секунду как ни в чем не бывало поднялась и, отряхивая колени, деловито осведомилась:

— Значит, предпочитаете садистско-мазохистское направление?

Он снова поднял кулак, но внезапно почувствовал, как злость постепенно улетучивается. Да и не только злость…

— Кстати, — спокойно констатировала проекция. — Действие укола у вас закончилось. Можно сделать еще один. Конечно, за дополнительную плату.

— Пошла ты, — устало выговорил Никита, опуская кулак. — С-сука… Проекция вонючая…

— Садо-мазо плюс грязные словечки, — прокомментировала псевдо-Анна. — Какие еще пожелания? Учитывать все пожелания клиента — наша прямая обязанность.

— Твоя прямая обязанность — раствориться, — сказал Никита.

— Слушаюсь…

И тотчас ее не стало. Никита прошелся по комнате, бессмысленно дотрагиваясь до стен, потом присел на застеленную белейшей простыней кровать. На простыне не было ни складки, и она, кажется, жесткой еще была, как лист картона.

— Вот сволочи, — устало проговорил Никита, неизвестно к кому обращаясь.

Он сидел так черт знает сколько времени, перебирая незначительные мысли по поводу того, сколько фишников у него осталось и где поблизости можно раздобыть «бухла», чтобы выпить. Вернее, напиться. А еще вернее, нажраться…

— «Закат Европы», — вспомнил Никита. — Это прямо напротив. Вот туда и пойдем…

* * *

Эдуард Гаврилыч заказал еще кувшин «бухла» и в ожидании заказа скучал, озираясь по сторонам. Ничего интересного в кабаке «Закат Европы» не было. Подвыпившие посетители мерно разговаривали друг с другом, и это было похоже на приглушенное гудение пилорамы. Только в противоположном углу мерцающий молочной белизной костей скелет, явно дразнясь, говорил своему собутыльнику — одетому в парадную военную форму чернявому и вертлявому типу с усиками и кокетливой челочкой:

— Внимание, внимание!

Говорит Германия!

Сегодня утром под мостом

Поймали Гитлера с хвостом!

— Я не позволю! — кричал военный тип с усиками. — Почему власти допускают подобные издевательства над гражданами?! Где милиция? Милиция!!!

В другое время Эдуард Гаврилыч обязательно вмешался бы, но сейчас он только усмехнулся и отвел глаза.

Эдуард вздохнул, а Гаврилыч посмотрел на официанта, несущего кувшин «бухла», и вдруг увидел за спиной официанта нечто такое, что мгновенно забыл и о кувшине, и об официанте.

— Эдька! — зашептал Гаврилыч. — Гляди!

— А? — встрепенулся Эдуард. — Что? Куда глядеть, милый друг?

— Туда! — глазами показал Гаврилыч. — Гляди, кто в кабак зашел.

Эдуард посмотрел туда, куда смотрел Гаврилыч, и тихо охнул.

— Узнал? — спросил Гаврилыч.

— Да черт его знает, — шепотом ответил Эдуард. — Вроде он, вроде не он… Мы же его вживую не видели — только по ориентировкам с фотороботом. Даже когда облаву устроили в логове Витьки Воробья, тоже не успели толком рассмотреть — больно быстро он нырнул в свою дыру. А фоторобот… А это было когда? Давно было…

Никита Вознесенский между тем прошел мимо столика Эдуарда Гаврилыча и сел за соседний. Официант, поставив перед ифритом кувшин, направился к новому посетителю.

— Что вам угодно? — осведомился официант.

— «Бухла», — сказал Никита, доставая из кармана палочку пыха. — Чего еще? У вас больше и нет ни хрена…

— Кувшин или стаканчик?

— Кувшин, — проворчал Никита. — Стаканчиками воробьи причащаются…

— Будет сделано-с.

— Да не верти головой! — шикнул Эдуард на Гаврилыча. — Он же сразу за нами сидит… Только ты уверен что это — Вознесенский?

— Вознесенский! — сказал Гаврилыч. — Ты подумай, Эдька! Только подумай! — Взволнованный до крайности Гаврилыч перевел дух и продолжал, быстро и страстно выговаривая слова: — Ежели мы этого субчика захомутаем, то нам обратная дорога на службу обеспечена! Да не просто обратная дорога, а… Генералами будем! Самыми главными начальниками, понял? А Артуру Артуровичу я тогда, паскуде, такие заячьи уши приделаю, что он у меня с балкона мыльные пузыри жопой пускать будет!

— Фу, — отозвался Эдуард, — не ругайся, ты же знаешь, что я этого не переношу… Да, ты правильно излагаешь, милый друг. Если это и вправду Вознесенский, то за его поимку нас ждет награда и восстановление во всех чинах, должностях и званиях. А если это не он?

— Как это не он? — оторопел Гаврилыч.

— Ну так. Просто похожий. Ты когда фоторобот последний раз видел?

— Давно…

— Вот то-то и оно-то. Давно. Представляешь, что будет, если мы ошибемся и невиновного схватим?

Гаврилыч подумал немного и предположил неуверенно:

— Накажут?

— Как пить дать, — подтвердил Эдуард. — Мало того, что осмеют и ославят по всему загробному миру, так еще и пенсии лишить могут. Скажут, что мы совсем из ума выжили… Понял, чем нам грозит ошибка?

— Понял, — сказал Гаврилыч, — но с другой стороны…

— Что — с другой стороны?

— С другой стороны, — снова загорячился Гаврилыч, — терять нам все равно уже ни хрена нечего. Ниже пенсионера падать некуда. А спеленаем этого урода — снова жисть пойдет правильная!

— Да, — немного поразмышляв, проговорил Эдуард. — Выиграем мы, конечно, меньше, чем потеряем. Так что…

— Хватаем? — радостно спросил Гаврилыч, приподнимая тяжелое туловище.

— Нет! Сиди! — зашипел Эдуард. — Сначала надо выяснить — Вознесенский это или нет.

— А как?

— Не знаю пока, — задумчиво промычал Эдуард, — конечно, самое простое — позвать патруль и указать на этого… неизвестно кого. Они уж его схватят и проверят по идентификационному номеру — он или не он. Но ведь тогда нам ничего не достанется от поимки этого опасного преступника — вся слава патрульным достанется — ты что, не знаешь, как бывает? Кто смел, тот и съел.

— Знаю, как бывает, — помрачнел Гаврилыч. — Тогда что делать?

— А вот что, — придумал наконец Эдуард. — Сейчас мы пойдем к нему с кувшином и подсядем…

— А! — догадался Гаврилыч. — Понял! Чисто побазарить. Ну а потом, когда он проговорится…

— Молодец, — похвалил Эдуард. — Правильно соображаешь. Он вон пых курит и целый кувшин «бухла» заказал. Очень скоро опьянеет, и тогда мы его… всю подноготную его вытянем за милую душу. Кувшин «бухла» — это же много! Для нас даже — для ифритов — порядочно, а уж для человека с одной головой и одной соответственно глоткой…

— Пересаживаемся! — загорелся идеей Гаврилыч. — Давай!

— Да погоди ты! — снова остановил его Эдуард. — Мы так сделаем. Говорить с ним будешь ты — у тебя лучше это получится… Обыкновенный подвыпивший ифрит жаждет общения… Грубые шутки и тупые реплики — как раз во вкусе такого бандита и зверюги, как этот Вознесенский, если это, конечно, он и есть…

— А ты что делать будешь? — перебил его Гаврилыч.

— А я буду наблюдать и вслушиваться, — пояснил Эдуард. — Рано или поздно он все равно проговорится. И тогда-то…

— Понял! — просиял Гаврилыч. — Теперь все до самого конца понял. Нет, гениально! Просто гениально! Дай я тебя поцелую, Эдька!

— Потом, — увильнул от ласки Гаврилыча Эдуард, — не сейчас… Как дело сделаем, так целуй сколько влезет… Пошли?

— Пошли!

* * *

«Что за мир? — думал Никита, мрачно посасывая чадящую палочку пыха. — Что за мир? Ничего нет естественного! Вот уж действительно — загробный мир. Мертвые все. Даже шлюхи у них виртуальные. Казалось бы, чего такого — секс! Самое живое из всего, что я знаю, — и тут закрутили душу в муку… Это надо же что придумали — изо… изо… изотерическая, бля, проекция…»

— Пардон! — оглушительно гаркнул кто-то над самым ухом Никиты.

Никита вздрогнул.

— Пардон, — повторил Гаврилыч. — Я это… пью тут в одну харю и это… подумал, может, тебе компанию это… составить?

Первое, что пришло в голову Никите, когда он поднял глаза и увидел нависающего над собой ифрита, было — бежать отсюда как можно дальше. Никита даже вскочил — и только тогда разглядел, что ифрит, кажется, не в милицейской форме, а так — в какой-то растянутой майке и грязных штанах.

— Ты меня не бойся, — расплылся в улыбке Гаврилыч. — Я же не это… не с какими-то мыслями… просто…

— Я и не боюсь, — буркнул Никита, снова усаживаясь за свой стол. — Если бы у тебя над ухом так заорали, ты бы тоже до потолка подскочил. Чего тебе надо-то, орясина?

— Ничего особенного, — миролюбиво проговорил Гаврилыч. — Пообщаться хотел. Сижу тут, понимаешь, в одну харю бухаю…

— У тебя две хари, между прочим, — сказал Никита, недовольный тем, что внезапный испуг перебил ход его мыслей. — Вот и общайтесь между собой.

— Да он у меня глухонемой, — кивнул Гаврилыч на закатившего глаза в потолок Эдуарда. — Глухонемой и тупой как пробка от рождения. С ним не побазаришь…

Вынырнувший невесть откуда официант поставил на стол перед Никитой кувшин «бухла».

— С пыхом поосторожнее-с, — заметил официант, — патрули ходят. Если что — могут в Смирилище законопатить-с…

— Сам знаю, — сказал Никита. — Шагай дальше…

— А ну вали отсюда! — рявкнул на официанта и Гаврилыч. — А то плешь сейчас отполирую на манер паркета. Вали!

Пожав плечами, официант отошел.

— Пристают всякие, — сердито проговорил Гаврилыч вроде в пространство, но искоса посматривая на Никиту. — Выпить не дают спокойно. Я как-то, помню, сидел в одном кабаке, «бухло» бухал, а один халдей извязался прямо — то пью я слишком много, то песни пою слишком громко, то в глаз кому-то дал… Ну и что? Мне захотелось, я дал — имею право, верно ведь?

Никита между тем успел отхлебнуть из кувшина порядочную порцию дымящегося напитка. «Бухло» мгновенно забурлило по его венам, и страшноватый интерьерчик кабака сразу расцветился солнечными красками, как будто через пыльные стекла упали лучи зимнего солнца, пробившиеся сквозь синие утренние облака.

— Ну ладно, — разрешил Никита. — Валяй, садись. Только со своей выпивкой.

— Ага, вот она! — Гаврилыч поднял свой кувшин. — Что я, халявщик, что ли?

Он поставил кувшин на стол, схватил огромной своей лапищей стул, подвинул его ближе к Никите и сел.

— А вот еще помню такой случай, — без всякого предисловия начал Гаврилыч, — подснял я ифритиху одну — во-от с такими буферами и вот с таким хвостом. Все самки ифритов с хвостами. У вас — у людей — бабы по буферам и по жопе ценятся, а у нас — по хвостам. Буфера и жопа для нас — дело второстепенное…

— Буфера… — уныло протянул Никита, — жопа… Душа главное!

— И душа, — не стал спорить Гаврилыч. — Давай по маленькой?

— Давай, — согласился Никита. — Так что там с ифритихой было? — выпив, спросил он.

— О, такой блудняк вышел! — продолжал рассказ воодушевленный интересом собеседника Гаврилыч. — У нее муж был, как выяснилось, чемпион Города по метанию грендига…

— А это что за херня — грендиг? — поинтересовался Никита.

— Не знаешь? Такая тварь типа крокодила, тяжелая очень. В Городе соревнования проводятся — кто дальше грендига закинет. Тут, кроме силы, надо еще и сноровку иметь. Этот грендиг — сука такая — кусается и царапается, его просто так не ухватишь… Ну а я и не знал, что у нее вообще муж-то был. Ифритиха оказалась профура еще та! И меня окрутила, и…

Незаметно для самого себя подогреваемый глотками «бухла» Гаврилыч увлекся рассказами, преимущественно неприличными, из собственной бурной биографии. Никита слушал внимательно, переспрашивая, если чего-то недопонимал, или отпуская юмористические замечания относительно особенностей полового общения ифритов. Гаврилыч реагировал на эти замечания оглушительным ржанием.

Опорожнив один кувшин «бухла», Никита заказал второй — и, так как к этому времени запас скабрезных анекдотов у Гаврилыча иссяк, начал травить байки сам. А по той причине, что большинство историй Никиты было связано с его бывшим приятелем Гошей Северным, через полчаса Гаврилычу стало казаться, что этого самого Гошу Северного он знает по крайней мере с первого столетия своего рождения.

— Ну я ему и говорю, — заплетающимся языком плел Никита, — не хрена за руль садиться, если пьяный в говно! А он кричит — мне по барабану! Если на кого вдруг наеду — так мои адвокаты такой кипеж поднимут, что прокурор пострадавшего раком поставит и заставит мне бабки платить…

— Ну-ну? — переспрашивал искренне заинтригованный Гаврилыч, у которого в мозгах тоже порядочно шумело. — И чего дальше было?

— А то и было, что Гоша какую-то бабку на своей тачане сшиб, — рассказывал Никита. — Только все не так получилось, как он хотел. Старуха ему бабки платить не стала. Отмазалась!

— Отмазалась? — удивлялся Гаврилыч. — Как это?

— Круто отмазалась! В больничке померла…

— Да ты что… Бывает же…

И Никита травил очередную байку, не ведая о том, что «глухонемой и тупорылый от рождения» Эдуард, внимательно следит за каждым его словом и все больше и больше убеждается — Никита как раз и есть тот самый страшный преступник Вознесенский, за которым не так давно охотилась вся милиция Города и Пригорода…

* * *

Батька Нестор Иванович Махно при жизни плохо переносил замкнутые пространства. Попав же на тот свет, он неожиданно стал воспринимать весь загробный мир как душный — и промозглый вместе с тем — погреб. Поэтому и вынужденное переселение в подземелье Нестора Ивановича не особенно обеспокоило — подземелье так подземелье, жизнь здесь ничем не хуже жизни на поверхности. Даже лучше, потому никакие идентификационные номера и лицензии не царапают душу.

Но все-таки тоска по вольным степям иногда мучила Махно. В такие дни батька запирался у себя в кабинете, выставлял на стол свой запас «бухла» — четвертную бутыль — и пил стакан за стаканом, вспоминая, как пахнет лошадиная шкура под палящим украинским солнцем, и скрежетал зубами, кроша стекло стакана, как только перед мысленным взором его вставали ненавистные ряхи красных конников.

И еще по своей кобыле Мурке тосковал Махно. Когда «бухло» в четвертной бутыли уменьшалось наполовину, батька вставал из-за стола, покачиваясь, подходил к стене, снимал шашку и, полный давно затаившейся злобой, покидал свою комнату. Шел искать Барсю.

Все члены организации ПОПУ знали, что лучше в такие моменты не попадаться на глаза батьки. Когда он, оседлав здоровенную саблезубую тигрицу, с диким криком носился по темным коридорам подземелья, разрубая шашкой невидимых врагов, самый бесстрашный подпольщик забивался в свою комнату, накрепко запирая дверь…

Вот и сейчас, проводив Никиту на волю, Махно почувствовал подступавший к горлу комок. Он был и сам не прочь выйти на поверхность, но власти на его физиономию реагировали совершенно однозначно — батька точно знал: если бы он попался, его без всякого суда отволокли бы к Аннигилятору. Правители Мира тоже не дураки — и своих подопечных оценивают прежде всего по делам их в мире живых. А Махно и в загробной жизни успел напроказить, разрубив шашкой пришедших его арестовывать ифритов на такие мелкие кусочки, что даже самые опытные хирурги, сшивая куски мертвой плоти, смогли собрать из семерых ифритов только одного — да и того с единственной головой и половиной правой ноги. Этот ифрит — сейчас безнадежный инвалид-пенсионер — безвылазно сидел в своей каморке, непрерывно и беспричинно дрожал от страха, словно весь ужас вторичной смерти шестерых безвозвратно ушедших стражей порядка поселился в нем одном.

* * *

Да, закрылась за спиной Никиты массивная металлическая крышка люка, ненормальная муха принялась за свои безуспешные попытки протаранить башкой выход на свободу, Рододендрон снова взялся чистить затвор пистолета-пылесоса, а Махно отправился в свою комнату. Там он крепко запер дверь и достал из-за багряной портьеры четвертную бутыль. Налил себе полный стакан, закурил сигаретку «Мальборо», жалея о том, что негр Франсуа не располагает запасом крепчайшей листовухи, к которой батька привык на Земле, и задумался.

Очень скоро грядет тот день, когда все будет готово для начала штурма дворца На Вал Ляю, да, в сущности, все и сейчас готово — и подземный ход, и оружие, и верные соратники, но нет абсолютно никакой информации о самом дворце. Посылать туда разведчиков слишком рискованно — если их схватят, то могут обнаружить и собственно подземный ход, а начинать войну, не зная о расположении противника, — последнее дело. Но Махно знал, что другого выхода нет.

Он тряхнул волосами и залпом оглушил стакан. По старой привычке занюхал выпитое рукавом — хотя сейчас в том не было никакой необходимости — «бухло», как известно, не имеет ни вкуса, ни запаха — и закурил новую сигарету.

Но не успел он сделать и одной затяжки, как вздрогнул. Ему послышался чей-то осторожный шепот или… покашливание, что ли?

«Шпион», — мелькнуло в голове Махно.

Не подавая виду, что он что-то заподозрил, батька встал из-за стола и прошелся по комнате — будто бы в рассеянном раздумье, но на самом деле незаметно и тщательно вслушиваясь. Остановившись у одной из портьер, он рывком сорвал ее со стены, обнажив внутренности шкафчика, где хранились сигареты. Никого.

Однако шепот повторился — и теперь в нем довольно явственно слышалась нотка издевательская.

— Кто здесь? — довольно громко спросил Махно.

Никто ему не ответил.

Батька снова оглянулся по сторонам. Ему припомнились кстати высказывания Никиты относительно каких-то странных видений. Галлюцинаций.

«Вот и у меня что-то подобное начинается, — подумал Махно. — А может быть, это все-таки не галлюцинации?»

— Эй! — позвал снова Махно. — Кто тут?

Он замер, напряженно прислушиваясь. Опять раздалось покашливание, и до Махно долетел скрипучий старушечий голос:

— Кто-кто… дед Пихто.

От неожиданности Махно подпрыгнул на месте. По привычке он схватился за левое бедро, где должна была быть кобура с верным маузером, но никакой кобуры не было. Махно метнулся к стене и сорвал шашку.

— Выходи! — потребовал он. — Давай! Шпион, да? Вот сейчас тебя… порубаю в силу исторической необходимости!

— Зырь какой… — прошептал невидимый шпион. — Аника-воин!

— Ага! — хмыкнул кто-то еще. — От горшка два вершка, а пикой размахивает… Волосатик стремный.

— Да кто здесь? — заорал Махно. — Сколько вас?

Он оглянулся, дико сверкнув глазами, и запрыгнул, опрокинув бутыль с «бухлом».

— Кенгуру на хрен! — захихикали откуда-то с потолка.

— Молчать! — крикнул Махно, полоснув шашкой по отрезку пространства, где, по его мнению, мог бы родиться невидимый.

Шашка, не встретив никакого сопротивления на своем пути, рассекла плотные пласты подземного воздуха и, описав правильный полукруг, опустилась.

— Размахался, — немедленно отреагировали с потолка. — Смотри не надорвись с железякой своей.

— Кавалерист недоделанный, блин, — проскрипело откуда-то из угла.

— Да что же это такое?! — ошеломленно выдохнул Махно. — Кто здесь в конце концов? Выходи на честный бой!

На этот раз ему ответило хихиканье, озвученное сразу двумя голосами — один из них доносился, кажется, с потолка, а второй скрипучий и удивительно противный — из угла комнаты — только вот вряд ли с точностью можно было бы определить, из какого именно угла.

Батька схватил шашку двумя руками, размахнулся, подпрыгнул и снова рубанул наугад — а потом еще и еще. Невидимые соглядатаи изумленно примолкли, наблюдая диковинный яростный танец, который продолжался до тех пор, пока шашка Махно случайно не разрубила позолоченный шнур, прикрепляющий к потолку массивную старинную люстру на полсотни свечей. Люстра грохнулась на голову Махно, сбив того со стола на пол.

Несколько минут, погребенный под обломками люстры, Махно лежал не двигаясь. Глаза его были открыты, но он ничего не видел, потому что все свечи на люстре, понятное дело, погасли. Однако не вечно же так лежать…

Батька нащупал возле себя шашку и притянул ее к себе. Затем осторожно приподнялся, стряхивая свободной рукой с себя позолоченные обломки, перемазанные расплавленным воском.

— Э-эй! — негромко позвал он.

Ему никто не ответил.

— Э-ге-гей! — громче крикнул Махно. — Есть тут кто-нибудь?

Снова тишина.

Пыхтя, Махно поднялся на ноги, ощупью нашел на столе зажигалку, а на полу пару чудом уцелевших свечей. Когда в комнате появилась неяркая колеблющаяся полусфера желтого света, он снова огляделся по сторонам и, сжимая в руках шашку, уже вполне спокойным голосом осведомился:

— Кто здесь?

И когда ему и на этот раз никто не ответил, он пожал плечами и поднял с пола бутыль, на дне которой еще плескалось немного «бухла».

— Померещилось, — пробормотал Махно, отпивая глоток из горла. — Наверное, от пьянства. И от тоски. Такое бывает. А чего я разнервничался? Мало ли кто чего слышит? Никита вот тоже… Пить просто надо меньше и думать о деле, а не лить сопли над воспоминаниями… Тогда и башка в порядке будет.

Немного успокоив себя таким образом, батька отхлебнул глоток, но жидкость без вкуса и запаха мгновенно встала у него поперек глотки, когда он услышал скрипучий голос, летящий сразу из всех углов полутемной комнаты:

— Бухать надо меньше — это точно. А то жрет и жрет… Так и последние мозги пропить можно…

— Ага, — ответили с потолка. — Пьяница-мать — горе в семье…

— Опять… — холодея, прошептал Махио.

Бутыль выскользнула из его пальцев и разлетелась на полу множеством осколков, тотчас утонувших в широкой дымящейся луже.

— Сгинь! — бормотал сквозь зубы Махно, пятясь к двери. — Чур меня! Чур меня, чур!

Уже почти не помня себя, он выскочил из комнаты и с грохотом захлопнул за собой дверь — и тут же запер ее — ключами, которые снял с пояса. И только тогда перевел дух.

— Чего это тут? — раздался голос позади него.

Вскрикнув, Махно подпрыгнул, размахивая саблей. Рододендрон — это он незаметно подошел сзади — тоже вскрикнул и подпрыгнул, но запнулся о стоявшую рядом Барсю и кувырком полетел на пол, успев заметить голубое лезвие шашки, сверкнувшее над ним.

— Батька! — рухнув в синюю грязь подземелья, заорал Рододендрон. — Это же я!

Барся, жалобно тявкнув, упала на живот и закрыла передними лапами глаза. Однако Махно уже разобрался что к чему.

— Предупреждать надо, — сердито проворчал он, опуская шашку. — А не подкрадываться сзади и не орать в ухо. А если б я тебе башку снес?

— Я не орал, — поднимаясь и отряхиваясь, объяснил Рододендрон. — Я с дежурства шел. А чего это вы такой… взволнованный.

— Нервы, — нехотя проговорил Махно, которому, понятно, не хотелось рассказывать Рододендрону о появляющихся из ниоткуда странных голосах, может быть, вовсе не существующих, а просто причудившихся…

— А-а… — понимающе протянул Рододендрон. — Это да. Все нервничают. Скоро же нам начинать переворот. Да и Никита отправился выполнять особо опасное и ответственное задание — как вы мне сказали. Я за него тоже волнуюсь…

— Д-да, — неопределенно пожимая плечами, сказал Махно.

* * *

Гаврилыч, кажется, первый раз в своей жизни-после-смерти напился до такого состояния, что забыл о самом факте существования Эдуарда.

Разговор с собутыльником Никитой увлек его так, что Гаврилыч уже не помнил и о том, что Вознесенский — опаснейший преступник, которого во что бы то ни стало надо разоблачить и сдать властям.

— А вот еще случай был, — плел Гаврилыч, не замечая того, что Эдуард уже давно грозно вращает глазами, подавая знаки, которые ни Гаврилыч, ни Никита из-за нетрезвого своего состояния не замечают. — Случай, говорю, был… Выдали мне пенсию, как обычно, а я… Нет, ты послушай! Ты меня послушай…

— Ты меня сам послушай! — перебивал его Никита, дошедший уже до состояния, когда ему вовсе не хотелось слушать кого бы там ни было, а во что бы то ни стало хотелось высказаться самому. — Я вот как-то тоже это самое… того, срубил бабок по-крупному… Ну, не сейчас, а когда уже… еще живой был… Кирнул, значит, нормально, возвращаюсь из ресторана домой. А зима была страшенная! Мороз, сука! Иду, хоть и выпил прилично, все равно колотун пробирает под дубленкой. Слушай, твой тупорылый от рождения что-то забеспокоился…

— Не обращай внимания, — махнул рукой Гаврилыч, даже не посмотрев в сторону Эдуарда, который, не желая до поры до времени выдавать себя, все так же безмолвно вращал глазами и строил страшные рожи. — Не обращай внимания, на него находит иногда. Так, я о чем говорил? Ага, выдали мне пенсию — и решил я немного развеяться. Руки-ноги размять, как бывало. Долбанул для храбрости «бухла», вышел на улицу и кричу: «А ну, подходи по одному, кто желает! Но если кого покалечу, прошу пардона…»

— Иду я, значит, по улице, а мороз ужасающий, — перебивая своего собутыльника, рассказывал Никита. — Ночь черная! Слышу вдруг из подворотни какие-то странные звуки раздаются. Я — туда. Хотел разобраться — вдруг чего-то…

— И тут ко мне какой-то мужик подходит — тоже пьяный, — продолжал свое повествование ифрит, совсем не слушая Никиту. — Мужик с одной головой, с двумя руками и двумя ногами — из ваших, значит, из людей. Лопочет мне чего-то… Я думал, он подраться, а он мне выпить предлагает. Ну, на халяву-то можно — пенсия потому что у меня небольшая. Пошли мы с ним в кабак. Какой кабак — сейчас и не вспомню…

— Захожу в подворотню, а там мужик. Голый, прикинь?! В такой морозище! Я думал, у меня от пьянки в глазах что-то не то творится. А потом глаза протер — нет, все правильно — голый мужик, синий от холода, трясется весь. И в синяках, в ссадинах, в крови… И плачет. Я, понятное дело, к нему. Мол, что, мол, стряслось. А он плачет и дрожит — слова не может выговорить. Только ноет— «зачем я их позвал, зачем я их позвал…» Что за дела? Интересно мне стало… У меня под дубленкой полбутылки коньяка оставалось — я ему дал отхлебнуть. Отхлебнул мужик и заговорил. То есть ожил…

— Выпили мы с этим, а он вдруг как зарыдает, мне на плечо башку свою единственную положил и бормочет: я, говорит, всю свою жизнь в Соединенных Штатах Америки прожил и был президентом. Этим… Тр… Тр… Траулером… Нет, Трумэном, вот! А сейчас, говорит, живу здесь иден-ти… иденти… номер, короче, у меня есть из шести цифр, а толку-то? Раньше у меня в Штатах демократия была, а здесь — что? Ерунда, а не государственный строй. Ди… ди… диктатура… Я ему за эти слова хотел в бубен дать, да уж больно жалкий он был…

— Ожил мужик, когда коньяка хлобыстнул, я его и спрашиваю — что, мол, случилось, мол… А он мне — напали какие-то козлы, избили, отняли все бабки. А я у него спрашиваю — что за звери-то были, раздевать на таком морозе? А он мне — они меня тогда не раздевали. Только по морде дали и бабки отняли. И ушли. Я не в понятках. А он мне — так, я, когда они уходили, харю вниз опустил, смотрю — под ногами лом. Я обрадовался и кричу: а ну, сволочи, пидарасы, гады, идите сюда!… Нет, братан, твой тупорылый от рождения явно что-то хочет сказать…

— Да пошел он! — снова отмахнулся Гаврилыч. — Поговорить нормально не даст. А хорошо мы сидим, да? Так вот… о чем я? Ага, этот Тр… Тр… Трумэн мне доверительно так сообщает — хочу, говорит, и здесь демократию навести. Чтобы все было, как в Штатах — и сенаторы, и кандидаты, и президенты… А кандидаты чтобы из простого народа были. Вот ты — и мне на шею бросается — ты хочешь быть кандидатом? Я, признаться, тогда выпивши был сильно… как сейчас. И говорю ему — ага, хочу. Ох, он обрадовался! Орет — все голосуем за Гаврилыча! Гаврилыча в президенты…

— И он мне так с надрывом — кричу им — сволочи, гады, пидарасы! Отдайте мои бабки! Идите, уроды такие, сюда! И за лом сразу… Нагибаюсь, хватаю лом, а он — к земле примерз… Зачем я их позвал — по новой стонет — зачем я их позвал?..

— Тр… Тр… Трумэн этот раздухарился совсем! Как начал прыгать по кабаку и орать — все голосуем за Гаврилыча! Самый лучший кандидат! Ура Гаврилычу! Подбегает к какому-то громадному громиле… размером в два меня. И ему говорит а ты, падла, будешь за Гаврилыча голосовать? Гаврилыч — самый лучший кандидат! А громадный громила поднимается во весь свой чудовищный рост, башкой в потолок упирается и говорит: я сам кандидат! Тр… Тр… Трумэн его спрашивает: какой такой кандидат? А он ему: кандидат в мастера спорта по боксу. Я р-раз этого Тр… Тр… Трумэна по башке! Вот тут-то такое началось…

— Ага, а вот еще был случай… Слушай, братан, этот твой тупорылый от рождения, кажется, не глухонемой… Кажется, он…

— Да не обращай вни…

— Молчать! — не выдержав, наконец, рявкнул Эдуард так, что на мгновение заглушил многоголосый гул переполненного кабака. — Развели турусы! Гаврилыч, милый друг, ети твою в душу мать, ты чего глазами лупаешь? Не видишь, кто рядом с тобой сидит?

Гаврилыч в упор посмотрел на Никиту, моргнул и проговорил:

— Дружан это мой новый. Зовут Никита. Мировой пацан. Давай, Эдька, я тебя с ним познакомлю…

— О, дура-ак… — протянул Эдуард. — Да какой он тебе дружан! Это же сам Вознесенский! Я следил за вашим разговором и убедился в том, что это тот самый тип, которого власти уже столько времени разыскивают! Хватай его!

— Ну ты, — воинственно приподнялся со стула Никита. — Тупорылая харя! Чего вякаешь под руку? Если глухонемой, так помалкивай! А мою фамилию мусолить никому не позволю…

— Да! — встрял Гаврилыч, переводя мутные глаза на Эдуарда. — Чего, гадина интел… интеллигентская, встреваешь в мужские базары? Щас глаз на жопу натяну, сукоедина говнодрищенская…

— Вот это сказал! — восхитился Никита, поднимая свой стакан. — Давай теперь за это самое и выпьем… Надо же, как ты выразился-то, а?!

— Гаврилыч! — оправившись от приступа естественного изумления, заговорил Эдуард. — Ты это… того… Вообще, помнишь, кто ты такой есть, милый друг? Ты что себя совсем забыл? И меня?

— Заткнись, — опрокинув стакан в глотку, скомандовал Гаврилыч. — Все я помню, лучше некоторых… А ты вообще кто такой? А? Я тебя, между прочим, первый раз вижу… А как твое фамилье?

— Он, наверное, шпион, — предположил Никита, — сидит и подслушивает. Называет себя глухонемым и тупорылым от рождения, а сам разговаривает и это… выражается… Кто ты такой, сволочь! — выкрикнул Никита в лицо обалдевшего от такого поворота событий Эдуарда. — Как твое фамилье?

Лишенный поддержки обезумевшего от слишком обильной выпивки Гаврилыча Эдуард, не зная, что ответить на этот вопрос и надо ли вообще отвечать, промолчал. За него неожиданно ответил сам Гаврилыч. Когда Никита, нахмурившись и сжав кулаки, снова устрашающе громко выкрикнул:

— Как твое фамилье?

Гаврилыч в рифму сымпровизировал:

— Манда кобылья!

После чего на пару с Никитой закатился в припадке безудержного хохота.

— Так, значит… — пробормотал побелевшими губами Эдуард, — предательство… Бунт… Я т-тебе покажу, гр-рубиян проклятый!

В ответ на такое Гаврилыч хотел было размахнуться и вмазать Эдуарду промеж глаз, но выпитое «бухло» перепутало нервные рецепторы таким образом, что, подчиняясь вдупель пьяной голове Гаврилыч, рука ифрита медленно поднялась и бессмысленно взмахнула в воздухе, не причинив голове Эдуард никакого вреда. Тогда инициативу перехватил Эдуард. По опыту зная, что выпитое Гаврилычем «бухло» очень скоро затуманит и его — Эдуарда — мозг, он стал действовать решительно.

Первым делом, двигаясь курсом главного советского вождя и, конечно, не осознавая этого, голова Эдуард захватила пути сообщения и телеграф… то есть нервные окончания, идущие от мозга головы Гаврилыч и отвечающие за сообщение с мышцами тела. Таким образом, Гаврилыч в общем и целом был нейтрализован — единственная возможность хоть как-то выразить свою позицию заключалась в выражении словесном — путем задействования речевого аппарата и последующего произнесения предложений, отдельных слов и длинных фраз, преимущественно связанных из ненормативных терминов.

А Эдуард оказался в неизмеримо лучшем положении. Овладев всем телом несчастного двухголового ифрита, он обеими могучими руками вцепился в шею, на которой держалась голова Гаврилыч, и крепко сжал сильные ладони, отчего поток словоизлияний Гаврилыча временно прекратился. Не в силах произнести ни слова, Гаврилыч тем не менее оказался способен плеваться — вернее, харкаться — и немедленно этим воспользовался и пользовался до тех пор, пока во рту у него не кончилась слюна, а в носу сопли — а физиономия Эдуарда не оказалась сплошь облеплена грязно-серыми отвратительными сгустками.

Пытаясь удушить Гаврилыча, Эдуард не упускал из виду и тот факт, что преступником не занимается никто, и по этому, не выпуская из рук шею Гаврилыча, пыхтя от натуги, принялся орать во всю глотку призывы к выпивающим в кабаке гражданам:

— Просьба ко всем сознательным обывателям! — надрывался Эдуард. — Немедленно помогите мне обезвредить опасного преступника-рецидивиста Никиту Вознесенского, который находится в этом помещении!

Видя, что никто не двигается с места, удивленно наблюдая за странным ифритом, который зачем-то пытается оторвать одну из своих голов, Эдуард отчаянно взвизгнул и неожиданно для самого себя громогласно соврал:

— За поимку Вознесенского объявлена премия в миллион фишников!

Сумма была весомой. Конечно, посетители кабака «Закат Европы» прямо сейчас ринулись бы задерживать преступника-рецидивиста, если бы Эдуард показал, где он, собственно, находится. Но Эдуард, по понятным причинам, не мог воспользоваться ни одной из обеих рук, чтобы указать…

— Где он?! — взревело сразу несколько голосов. — Где Вознесенский!

— Он тут! — немедленно откликнулся Эдуард, все еще сжимая шею полузадушенного Гаврилыча. — Он за моим сто…

Но за столом никакого Вознесенского не было. Упившись почти до беспамятства, Никита, однако, не потерял сноровки и сообразительности, каковые качества были приобретены им в течение всей его бурной жизни-до-смерти, а спешно ретировался, как только сообразил, какие именно последствия могут иметь истошные крики Эдуарда.

— Где он?! — завывала толпа. — Не потерпим в своей среде преступников-рецидивистов!

— Где он? Где?! — вскочив на стол, громче всех визжала парочка — скелет в набедренной повязке и тип в военном мундире с челочкой и усиками. — Устои государства, которым угрожают субъекты, подобные Вознесенскому, непоколебимы! — вопил тип с усиками, но невооруженным глазом было видно, что в первую очередь думает он не об устоях государства и не об угрожающих им субъектах; а о миллионе.

Пробравшись сквозь толпу, Никита открыл дверь наружу, но, поколебавшись, остановился, оглянулся назад и крикнул:

— Вон он! Ловите его скорее!

И выскочил из кабака, захлопнув за собой дверь. А оставшиеся в помещении посетители, взбаламученные его выкриком, ринулись ловить преступника, который, как им все еще казалось, был где-то среди них. Эдуард отпустил уже хрипящего Гаврилыча и кричал — но его никто не слышал. Несколько минут в помещении царил кромешный ад, а потом кого-то все-таки поймали, но определить — Вознесенский это или не Вознесенский — никто не мог, потому в процессе задержания подозреваемому напрочь оторвали голову.

* * *

Выбежав из «Заката Европы», Никита постепенно перешел на шаг — а позади него все еще разгорались нешуточные страсти. Начавшееся в кабаке безобразие вылилось уже на улицу и черт его знает в какие беспорядки оно перешло бы, если бы на улице Города оглушительно не запели бы трубы и не раздался громовой голос глашатая:

— На Вал Ляю! На Вал Ляю!

— Вот это обещание — «наваляю», — пробормотал не успевший до конца протрезветь Никита и, втянув голову в плечи, ускорил шаг.

— На Вал Ляю! — продолжал глашатай. — По Городу шествует сам правитель На Вал Ляю! Приказ — соблюдать тишину и преклонить колени! Смотреть только вниз, ибо никто не должен видеть великого человека!

Улица на мгновение замерла, а потом — постепенно все, кто слышал приказ, стали валиться на колени — если таковые у них имелись, уставя лица, морды, хари в землю.

Никита припустил бегом. Прежде чем свернуть в переулок, где находился законспирированный вход в подземелье, он последний раз обернулся. Тишина стояла над Городом, как величественный монумент. Из-за поворота показались первые воины головного отряда ифритов, а за ними — большой черный паланкин. Дольше Никита смотреть не стал — кажется, ифриты уже обратили на него внимание, а глашатай еще громче завопил:

— На колени! Всем на колени! Приказ На Вал Ляю! Приказа На Вал Ляю никто не смеет ослушаться!

Никита нырнул в переулок.

«Дурдом, — подумал он напоследок. — Весь этот мир — дурдом. Как и наш мир, впрочем…»

Глава 4

Это было очень давно.

Еще тогда, когда очередной правитель Первого загробного мира, что следует, как известно, в цепочке миров сразу за миром живых, именуемым Земля, за примерную службу был переведен неведомо куда, и на короткий промежуток времени Первый загробный остался без всякого правителя.

Они вот уже второй суперсглот сидели на самом краю мира у Пронзающих врат и гадали, кто станет правителем.

Ххтур теребил багровый вырост собственного носа и задумчиво сипел через щетину ротового отверстия на затылке, а Гуорт, размышляя, глубокомысленно ковырял тремя пальцами шестой руки в гнилом дупле бивня.

Сейчас они разговаривали о красоте. Из Пронзающих врат то и дело выходили посланцы цепочки миров. Ни Ххтур, ни Гуорт не имели никакого понятия о том, с какой целью прибывали посланцы. Откуда им было об этом знать? Ххтур и Гоурт жили на планете Оом, там и умерли — и неизвестно по какой прихоти Высшего Совета их закинуло сюда — в Первый загробный, куда попадали обычно мертвецы с Земли и подобных Земле измерений. Ххтур и Гоурт получили свои идентификационные номера, но лицензии на загробную деятельность взять не смогли. На Оом Ххтур был шуршинильфюрером, а Гоурт и того лучше — полусурунтиком-аглы. Так что в Первом загробном профессий, подобных родным профессиям Ххтура и Гоурта, не было вовсе — и Ххтур с Гоуртом с самого момента прибытия болтались без дела у Пронзающих врат, не видя необходимости идти куда-то хотя бы для того, чтобы полюбоваться на здешних жителей, которых они, кстати говоря, ни разу и не видели, так как идентификационные номера получили еще по пути в Первый загробный.

Да, из Пронзающих врат то и дело выходили посланцы цепочки миров. Ххтур и Гоурт прибыли издалека, и по цепочке миров после своей смерти — они, опившись гундурского зелья, катались на катараткакатах в Гунявом заливе, где дружно утонули, не справившись с управлением катараткакатов, — болтались уже давно. Повидали много разных существ, не особенно, впрочем, отличавшихся от них. Но теперь в этой глуши — в Первом загробном — они немного растерялись… Вот именно поэтому и не отходили от Пронзающих врат в глубины чуждого мира.

Да, из Пронзающих врат то и дело выходили посланцы цепочки миров, а Ххтур и Гоурт разговаривали о красоте. Вот буквально два сглота назад прошли двое витропильцев, про которых Ххтур подумал:

«Красные слизняки, а воображают себя центром цепочки!»

Когда они удалились, Ххтур шепотом — тихим шепотом — заметил, что правителями представители этой расы все равно не смогли бы быть; подданных мутило бы от исходящего от их кожи смрада… — шепотом, потому что слуховой аппарат витропильцев развит преотлично, а уж насчет их агрессивности по всей цепочке ходили анекдоты.

Три самочки из Пятьсот Семьдесят Третьего загробного тоже получили свою оценку.

— Мне та, что справа, понравилась, — сказал Гоурт. Он почесал глазницу, из которой предусмотрительно вынул глаз, и пояснил:

— У нее хвост длиннее.

— Хвост, хвост… — поморщился Ххтур. — Ты на глаза внимание обратил? В них же утонуть можно! Три обхвата в диаметре, а глубина, наверное, в два моих роста.

Ххтур считал себя большим ценителем красоты.

Субстанция Пронзающих врат запульсировала и выплюнула очередного пришельца.

Ххтур и Гоурт смотрели во все свои пятьдесят два глаза. Они узнали латикрата.

— Вот это да! — проговорил Гоурт, открыто восхищаясь пропорциональным телом и переливающимися бицепсами. — Если бы они были так же умны, как и красивы, представители их расы давно уже стали бы здешними правителями. М-м…

И он замолчал, лелея в себе истинное удовольствие от настоящей красоты.

— Слушай, — сказал вдруг Ххтур, — а с чего ты взял, что в этой глуши правителей отбирают по критерию красоты? Это же тебе не Оом. Тут, наверное, другие правила.

— Не может быть! — замотал рогатой головой Гоурт. — Здесь, конечно, глушь, но не такая чудовищная… Красота, она везде красота…

Ххтур подумал и согласился.

Латикрат давно уже ушел, взбивая пыль четырьмя парами мохнатых ног.

С болот, располагавшихся неподалеку от Пронзающих врат, понесло туманом. Ххтур и Гоурт никогда раньше не видели болота, но признавали, что они чем-то напоминают Гунявый залив.

Ххтур поднялся.

— Не знаю, как ты, — сказал он своему собеседнику, — но мне кажется, что приближается время сна.

Напряженно размышлявший о чем-то Гоурт вздрогнул.

— Наверное, — не совсем уверенно проговорил он. — У каждой расы свой эталон красоты.

— Ты что! — возмутился Ххтур. — А латикрат? Совсем на нас не похож, а когда я его вижу, у меня просто дух захватывает!

Гоурт пожал плечами, отчего щетинки его вздыбились.

— Ладно, — произнес он. — Пошли, что ли… Поищем, где вздремнуть можно.

Они направились было прочь, но тут Пронзающие врата снова загудели и вспыхнули. Приятели обернулись, выжидательно вглядываясь.

Существо, которое вышло к ним, было ужасно. Просто ужасно, таких уродов они никогда не видели.

Ххтур закричал и, задохнувшись, тотчас бросился бежать. Гоурт, запутавшись в собственных щупальцах, упал, вскочил, снова упал и, бормоча что-то, пополз вслед за товарищем.

Существо остановилось, удивленно смотря на них. У него было всего две руки, две ноги и — страшно подумать — одна голова — и оно почти целиком было покрыто одеждой. По всей видимости, это был какой-то форменный комбинезон. На ткани, покрывавшей уродливую грудь, было вышито что-то, что могло бы быть именем существа: «И. Коротков».

Существо оглянулось, вздохнуло и зашагало по пыльной дороге, направляясь, видимо, на запад.

* * *

Илюша Короткое с детства мечтал стать космонавтом или летчиком-испытателем, а стал ассенизатором.

Илюша не особенно печалился по этому поводу, потому что давным-давно врачи поставили ему диагноз «хронический дебилизм» — и он вообще ни о чем не печалился. А новая работа, доставшаяся ему, кстати, в наследство от отца, которому в свое время ставили диагноз «идиотия второй степени», ему даже нравилась — из-за того, что Илюше приходилось носить форменный комбинезон, совсем почти такой, как у космонавтов или летчиков — на верхнем нагрудном карманчике было вышито «И. Коротков», а на спине большими буквами — «ассенизатор номер пять».

Заработок у Илюши был хороший, позволивший даже приобрести комнату в коммунальной квартире на Ордынке в Москве и уважение соседей по квартире. Впрочем, уважение соседей выражалось в основном в том, что при появлении Илюши в рабочей одежде, которую он носил постоянно, на общей кухне каждый из соседей немедленно находил предлог, чтобы ретироваться в свою комнату, — и при встрече в тесном коммунальном коридоре Илюше всегда почтительно уступали дорогу.

Так Илюша и жил — и дожил до тридцати трех лет. А как хорошо известно, именно этот возраст и никакой другой является для мужчины роковым. Илюша не был исключением — и за два дня до своего тридцатичетырехлетия, выпивши с напарником шесть бутылок портвейна «Золотая осень», пошел проверить уровень нагруженности бака машины, в просторечии именуемой говновозом, и свалился в люк. Может быть, ничего такого страшного в тот день и не случилось бы, потому что плавал Илюша хорошо, а к запахам был привычен в силу специфики своей профессии, но напарник Митрич, обеспокоенный тем, что Илюша долго не возвращается, тоже полез в люк и тоже свалился, шибанув при падении плещущегося в темноте бака Илюшу по голове седьмой бутылкой портвейна «Золотая осень». Илюша потерял сознание и без звука ушел на дно, погрузившись сначала в густое дерьмо, а потом в небытие, о котором никогда при жизни не задумывался.

А очутившись в Первом загробном мире, Илюша тоже особенно не удивился. Его бабка Ефросинья часто рассказывала ему — маленькому — про ад, рай и боженьку; из этих рассказов Илюша мало что понял, но затвердилось одно — если хорошо себя вести, то попадешь в рай, где летают человечки с крыльями — ангелы. Илюша всю жизнь вел себя хорошо — и первое, что увидел, оказавшись совсем мертвым, — Митрича, которого волочил за руку какой-то тип с крылышками — ангел, как понял Илюша. Митрич упирался и хныкал о том, что никогда не нарушал никаких заповедей, а что пил запоями, бил детей и жену — так это все от одиночества бессмертной души. Крылатый, которому, очевидно, надоело нытье Митрича, врезал ему подзатыльник и сказал, что у такого смрадного дегенерата, как он, никакой бессмертной души быть не может.

Отволочив куда-то Митрича, ангел вернулся за Илюшей. Мрачно буркнув нечто неразборчивое, он схватил Илюшу за руку, но вдруг вздрогнул, будто увидев что-то в Илюш ином лице.

— Ангел! — позвал лучезарно улыбавшийся Илюша. — Покажешь мне боженьку?

— Я не ангел, — ответил ангел, — я полуцутик. А ты сам-то вообще кто?

Улыбаясь, Илюша начал рассказывать о себе. Ангел-полуцутик слушал, кивая, а потом, взмахнув крылышками, поднялся в воздух на несколько метров и неторопливо полетел вдоль поверхности земли над какой-то вонючей бетонной дорогой, где радужно светились мазутные пятна.

Но, пролетев метров десять, ангел-полуцутик остановился — то есть завис в воздухе, — повернулся к Илюше и сказал:

— Чего встал? Пошли…

И Илюша пошел.

Вонючая бетонная дорога привела к огороженному забором складу проржавевших металлических деталей. Этот склад был так похож на парк ассенизаторских машин, что Илюше стало и вовсе легко и свободно.

А потом была долгая дорога по каким-то красным пульсирующим тоннелям (они назывались межпространственными, хотя Илюша об этом не догадывался), а потом был Совет.

Из этого Совета Илюша мало что запомнил. Несколько десятков ангелов-полуцутиков и ангелов с ветвистыми, как у оленей, рогами (цутиков) деловито совещались между собой, поглядывая на стоящего в центре Илюшу.

— Удивительная находка! — говорил самый важный цутик. — Просто удивительная! И самое главное — своевременная! В Первом загробном мире как раз нет правителя. А нам просто позарез нужен такой правитель, как вот этот вот крендель. Он не способен на самодеятельность, а на то, чтобы четко и без уклонений выполнять директивы Совета, — ума много не надо. Эй ты! — окликнул важный цутик Илюшу. — Ты как к самодеятельности вообще относишься?

— Очень плохо, — честно ответил Илюша. — У нас в тресте ассенизаторов самодеятельность каждый вторник проходит. Меня постоянно заставляют играть на сцене каких-то дедов-морозов и снегурочек. Я прямо замучился весь. Там для них столько слов надо выучить, а я не все слова понимаю. И ни одного слова правильно запомнить не могу, потому что я в школе не учился ни разу. Правда, все смеются, когда я выступаю, и просят, чтобы я почаще выступал. Но у нас новый начальник появился в прошлом году, и я с прошлого года в самодеятельности играл только два раза. Только две роли у меня было — гриб-мухомор и пень дубовый. Но все равно все смеялись…

— Понятно, — сказал важный цутик, перебив словоохотливого Илюшу. — Надеюсь, господа члены Совета, что и вам все понятно. Такой человек, как этот… Как тебя?

— Илюша…

— Такой человек, как этот Илюша, нам и нужен. Вспомните, как мы с предыдущим правителем намучились! Нет, начал он очень хорошо. Чего стоит только разработка системы идентификационных номеров и обязательного лицензирования всякого рода общественной деятельности. Но вот потом… Под конец он уже уверился в том, что всемогущ, и стал чудить — приказал памятник себе отлить конный и все улицы Города переименовал, дав им собственную фамилию. Хорошо, срок его пребывания в Первом загробном закончился и он умотал куда-то с повышением. А с этим… Илюшей никаких проблем не будет. Мы ему — директиву, он ее выполнит. И все.

— Да… — послышался сомневающийся голос какого-то полуцутика. — А вы думаете, народу он подойдет? Рожа у него больно это… неинтеллектуальная.

— Рожу никому показывать не будем, — ответил на это важный цутик. — Больно надо. Рожа у него и правда глупая на редкость. Эх, почему существуют всякие дурацкие правила насчет правителей… Вот поставили бы во всех мирах цутиков к престолу и вообще никаких проблем бы не было. Так нет, надо было утвердить, чтобы мертвецами правил мертвец соответствующей формации. Много еще архаики в загробном кодексе — очень много…

С этим утверждением согласилось большинство присутствующих.

— Ладно, — сказал потом цутик Илюше. — Будешь правителем. Будешь нашим королем, как говорится. Согласен?

— Согласен! — радостно воскликнул Илюша.

— Тогда по рукам. Рожу мы твою никому показывать не будем, так, наверное, даже лучше — создается тайна и загадка. Таинственного и загадочного правителя боятся больше. Только вот имечко твое больно того… варварское. Надо бы подобрать попроще.

— Как это? — не понял Илюша.

Цутик хотел было объяснить, но, глянув Илюше в лицо, только махнул рукой и отвернулся.

— Какие предложения от членов Совета? — осведомился важный цутик.

— Имя — это не шутка, — сказал кто-то. — Имя большое значение имеет. Вот пусть он сам его и подберет…

Важный полуцутик с сомнением посмотрел на Илюшу, вздохнул, поморщился, но все же проговорил:

— Подбери… Сопли подбери! Вот так. А теперь подбери… Еще подбери — вон, под правой ноздрей. А теперь подбери… тьфу, черт… Теперь придумай себе имя.

Илюша надолго задумался, пустил слюну на воротник форменного комбинезона и произнес неуверенно:

— Илюша?

— Да не свое! — раздраженно воскликнул цутик. — Другое! Какие еще имена знаешь?

— Митрич, — ответил Илюша почти сразу же.

— Не то… — проворчал цутик.

— Ефросинья, — сказал тогда Илюша и рассмеялся, потому что вспомнил, как смешно ругала его всегда покойная бабушка Ефросинья, когда маленький Илюша шалил, — наваляю тебе! Наваляю!…

— Стоп! — воскликнул важный цутик. — Вот оно! Коротко и звучно! Лучше не придумаешь — На Вал Ляю. На Вал Ляю… — медленно повторил цутик, словно пробуя это имя на вкус. — Очень хорошо — На Вал Ляю.

— Да! — зашумели все. — Очень хорошо! Лучше не придумаешь! Коротко и ясно.

— Нарекаю тебя, — торжественно произнес важный цутик, — правителем На Вал Ляю! Приступай к своим обязанностям немедленно.

— К каким обязанностям? — спросил Илюша.

— Тебе объяснят, — ответил важный цутик. — Переправьте его в Первый загробный кто-нибудь…

И Илюшу, которого нарекли правителем На Вал Ляю, переправили в Первый загробный мир, где, только появившись из Пронзающих врат, Илюша-На Вал Ляю до смерти перепугал мертвецов с планеты Оом — Ххтура и Гоурта.

Так в Первом загробном появился правитель На Вал Ляю.

* * *

Когда Никита возвратился в подземелье, комната Махно была накрепко заперта, а сам батька проводил учения на тему «бои в пересеченной местности». Учения Махно приходилось проводить в одиночку, потому что Рододендрон и прочие члены ПОПУ находились в карауле, а Юлия с Соловьем-разбойником не могли отойти от младенца, который по недосмотру родителей сожрал папашину саблю с именной надписью от самого Владимира Красное Солнышко — и теперь страдал несварением желудка.

Как раз тогда, когда батька Махно, обстреляв сам себя из минометов, отходил на заранее подготовленные позиции, а кавалерию в лице Барси отсылал к левому флангу, на арене боевых действий появился Никита.

— Привет, — сказал Никита. — Труженикам фронта. Что происходит?

— Внеплановые учения, — ответил Махно, поднимаясь из синей грязи. — Отойди, а то правый фланг заслоняешь.

Никита послушно отошел на несколько шагов и наступил на лапу Барсе. Барся рявкнула и клацнула клыками так недвусмысленно, что Никита тут же переместился поближе к Махно, которого саблезубая тигрица уважала как предводителя и побаивалась.

Махно отряхнул свой френч и тоскливо вздохнул. Затем стер подошвой сапога линии намеченной позиции.

— Все равно минометным огнем переубивало бы всех, — сказал он и скомандовал Барсе: — Кавалерия, назад!

Барся зевнула, почесала свои чудовищные клыки о стену и удалилась.

— Ладно, — хмуро сказал Махно, — учения закончены. Ни хрена у меня сегодня стратегическая мысль не проявлялась. А к тебе, Никита, у меня, между прочим, разговор есть.

— Ко мне? — удивился Никита.

— Ну. Ты мне что плел про видения про свои?

При напоминании о видениях Никита помрачнел.

— Черт, — сказал он. — Надо было напоминать… Я тут так развеялся, столько новых впечатлений получил, что в пору бы в петлю. Зато немного о галлюцинациях забыл.

— А они не забыли, — сказал Махно. — Они это самое… ко мне являлись тоже.

— К тебе?

— Ко мне, — подтвердил Махно. — Страшно было, признаюсь честно, очень страшно. Еле шашкой отмахался. Чуть Рододендрона не зарубил. Вот я подумал, что поговорить нам с тобой надо.

— Об этих галлюцинациях? — становясь совсем мрачным, переспросил Никита.

— О них, родимых.

— Ну, пойдем, — со вздохом произнес Никита, вспомнив, что все мало-мальски важные разговоры Махно проводил в своей комнате. — Пойдем…

— Куда?

— Как обычно — к тебе.

Махно вздрогнул.

— Не, — сказал он, — теперь туда не пойду. Вдруг опять… Столько страху натерпелся… Как вспомню, так мороз по коже продирает. Пойдем… в другое укромное место… Как там называется — конфиденциальное.

— Пойдем, — согласился Никита.

Батька почистил сапоги — один о другой — и, кивнув Никите, направился вдоль по коридору.

Шли они недолго. Откуда-то издалека раздавались возгласы перекрикивающихся паролями часовых. Обиженно скулила Барся. Очевидно, молодожены Юлия и Соловей-разбойник опять уединились в своей каморке проводить нескончаемый медовый месяц.

— Вот тут, — остановился Махно у одной из дверей. — Тут по крайней мере тихо.

Он отпер дверь, использовав для этого один из ключей из большой связки у себя на поясе и провел Никиту в комнату. Никита огляделся — это была та самая крохотная комнатушка, где на единственной полке стояла большая банка со спиртом. В банке плавал заложник — полуцутик Г-гы-ы, скалясь мертвой усмешкой.

Никита поспешно отвел глаза, ему все-таки жалко было полуцутика. Заметив это, Махно усмехнулся.

— Короче говоря, — начал он, — захожу я к себе в комнату. Как обычно, достаю пузырь, наливаю себе стакан чтобы расслабиться, и слышу чей-то голос…

Махно остановился, зябко передернув плечами, словно и в самом деле — прямо сейчас — услышал снова скрипучий старушечий голос. Никита повторил его жест — ему тоже показалось…

— Потом услышал второй голос, — продолжал Махно. — Если первый летел откуда-то с потолка, то второй откуда-то из угла. Причем так неявственно, что казалось, будто изо всех углов сразу этот голос летит…

Тут он снова остановился и огляделся по сторонам.

— Что? — спросил Никита.

— Ничего, — помедлив, ответил Махно, — опять почудилось. Нервы, надо сказать, ни к черту стали… Вот и тогда. Я подумал, что правительство все-таки вышло на нас и шпионов своих запустило в подземелье. Знают, паскуды, что просто так мы не сдадимся и что у нас оружие есть, применяя которое, мы парочку отрядов ихних ифритов с собою прихватим в небытие…

Махно воинственно оскалился и взмахнул рукой, будто в ней была зажата шашка.

— Переходим непосредственно к галлюцинациям, — сказал Махно. — По тому, что они… эти невидимые сволочи, мне говорили, я понял, что никакие они не шпионы, а… хрен его знает кто. Вроде бы случайно сюда попали… Ты чего?

На этот раз Никита вздрогнул. Он огляделся — комнатушка была пуста. Все так же скалился полуцутик, но он уж точно не мог произнести ни звука. Но кто же тогда сейчас… Да нет, наверное, опять почудилось.

— Так, — проговорил Никита. — Ничего.

Махно внимательно посмотрел на него и невесело усмехнулся.

— Нет, — сказал он. — Точно надо переходить к решительным действиям. В смысле — начинать наш переворот. А то сидение в подземелье хреново сказывается на боевом духе. Хорошо еще, что мы с тобой пока одни только этой странной болезнью заболели. Я — человек тертый. И огонь, и воду прошел. И медные трубы, и черта зубы. Да и ты тоже — боец. А остальные — случись с ними то, что с нами случилось, — и вовсе из самих себя повыпрыгивают. Переживать галлюцинации — это тебе не пиво пить. Галлюцинации — они штука серьезная. Галлюцинации…

Он опять осекся. Никита посмотрел на него, открыл рот и ничего не сказал. Потому что сам довольно ясно услышал, как кто-то повторил за Махно последнее произнесенное им слово:

— Галлюцинации…

— Слышал? — шепотом спросил Махно.

Никита молча кивнул.

— Что это было?

Никита пожал плечами. Говорить — даже просто издавать какой-либо звук — ему не хотелось. А ну если опять кто-то невидимый повторит…

— Что это было? — снова зашептал Махно, обращаясь уже не к Никите, а, кажется, к самому себе. — Эхо? Да не может в таком маленьком помещении быть эха. Мы же не в горах… И не в широком и гулком зале Первого дворца съездов.

Никита снова пожал плечами.

— Так вот, — озираясь, заговорил опять Махно, — галлюцинации…

— Галлюцинации!… — захихикал кто-то у самого потолка. — Ты гляди, какое слово-то выдумали, ети их…

— Прохфессора! — ответили из-за угла. — Куды нам…

— Хи-хи-хи… — полетело по комнате кувырком, а когда смолкло, смертельно бледный Махно взмахнул руками и покачнулся. Локтем он при этом задел бутыль со спиртом, и бутыль опасно накренилась, долю секунды оставалась в этом положении и вдруг почти бесшумно ухнула вниз.

Раздался звон разбитого стекла, и по крохотной комнатушке тотчас молниеносно распространилась удушающая вонь алкоголя. А через мизерный промежуток времени в луже спирта, где остро поблескивали осколки, заворочался полуцутик.

— Г-гы-ы… — проблеял он, открывая и закрывая глаза.

— Черт… — прошептал совершенно белыми губами Махно.

— Сивуха! — рявкнуло с потолка.

— Гуляем, задрыги! Хи-хи-хи… — мелко задребезжало из угла.

— А-а-а! — одновременно заорали обезумевшие от всего этого Махно и Никита.

И внезапно все кончилось.

Стихли голоса, как будто их и не было. Только с чавканьем возился в пропитанной спиртом грязи полуцутик.

— Г-гы-ы… — бессмысленно моргая глазами, пробормотал Г-гы-ы.

— Мать вашу, — выдохнул Махно, глядя на приходящего в себя полуцутика. — Теперь что делать?

Он толкнул Никиту локтем.

— А?

— Делать-то что? — прошипел Махно. — Сейчас твой приятель поймет, что его в заложники взяли и заспиртованным в банке держали — так от нас даже мокрого места не останется. И не грохнуть его никак. Никак нельзя его грохнуть — он же абсолютно бессмертный. Полубог. Давай действуй, Никита! Вина моя, что я его освободил нечаянно, но он твой приятель. Объясни ему… наври что-нибудь… Смотри, он, кажется, уже в себя приходит…

— Что я ему объясню? — удивился Никита. — Что его нечаянно из пистолета-пылесоса шмальнули и в банку сунули, как огурец?

— Объясни… — начал Махно и не закончил, потому что полуцутик икнул и поднял рогатую голову, оглядывая помещение мутноватыми еще глазками.

«Что объяснять? — лихорадочно соображал Никита. — И как объяснять? Г-гы-ы хоть и мой приятель, но все-таки он полуцутик. То есть хозяин этого мира. Полубог. Практически всемогущ. Тем более что мы с ним, кажется, при последней встрече малость повздорили… А точнее — я ему обещал морду набить. Если он полуцутик, то, конечно, не оценит он деятельность ПОПУ, ведь полуцутики — коренные жители загробного мира и обязаны поддерживать здесь порядок. И Махно это понимает — потому так встревожен. Ничего мы ему сейчас сделать не сможем, потому что он бессмертный и к тому же трезвый теперь. Как превратит нас в лягушек обоих, а потом полетит наружу — прямо к мусорам и всех заложит. Так, как мне объяснить…»

Но объяснять, к удивлению Махно и Никиты, ничего не пришлось. Полуцутик Г-гы-ы, полностью придя в себя, сел на корточки, поджав по-турецки ноги, и поднял глаза на Никиту. Долго и безмолвно всматривался полуцутик, а потом открыл клыкастый рот и сипло проговорил:

— Привет, что ли…

— Привет, — настороженно отозвался Никита.

— Где это мы? — спросил полуцутик.

Никита не нашелся, что ответить — вопросительно посмотрел на Махно. Тут-то внимание на батьку обратил и Г-гы-ы.

— Ого, — сказал он. — А ты кто такой?

— Нестор Иванович, — ответил Махно, нервно ощупывая левое бедро в поисках несуществующего маузера.

— Какой такой Нестор Иванович, — наморщился Г-гы-ы и поскреб грязной ручонкой правый рог. — Не помню никакого Иваныча. Мы с тобой, что ли, пили?

Никита и Махно переглянулись.

— Мы все вместе пили, — быстро проговорил Никита. — Втроем. Соображали, как говорится, на троих.

— А! — Полуцутик улыбнулся. — Теперь понятно. — На троих соображать — это завсегда хорошо… А где мы находимся-то? Куда нас по пьянке занесло? Подвал какой-то…

— Не подвал, — поправил Махно. — А подземелье…

И Махно вдруг замер с открытым ртом, словно осененный какой-то идеей.

— Подземелье… — без удивления повторил Г-гы-ы, — куда меня только по пьянке не заносило… Подземелье — это что. Вот как-то раз я в Пятнадцатом загробном выпил с одним чинарем, а просыпаюсь за трибуной — на главной площади. Продрал глаза, вылезаю на трибуну, огляделся вокруг — наро-оду! Многие тыщи стоят. И на меня все молча смотрят. Это только потом мне объяснили, что в Сто Пятнадцатый загробный почему-то цутики и полуцутики давно не залетали и в Сто Пятнадцатом загробном поветрие новое началось — все население на полном серьезе стало нам, то есть цутикам и полуцутикам, поклоняться. Памятники там строить… Ну, не памятники, а эти… идолы… алтари, жертвенники. А я там — в этом мире — первый полуцутик за хрен его знает сколько времени. Вот и пихнул меня чинарь на трибуну, чтобы я, значит, благодарному народу речь сказал. А мне — ни полслова. Ну, потом, конечно, признавался, мол, я тебе говорил, но ты накирялся до такой степени, что ничего не помнишь. Вот и получилось так — я с похмела гляделками лупаю, а народ с благоговением на меня косяка давит. Тут я все-таки сообразил что к чему… то есть подумал, что если на трибуне торчу, то что-то все-таки мне надо говорить. И заговорил. Сначала порол чушь какую-то, а потом меня понесло, и начал я о вреде пьянства рассуждать. Получилось — проповедь читаю. Так увлекся, что через каждое предложение вставляю — «аминь», а через каждые два — «да будет так…» Все бы хорошо, только потом выяснилось, что на ихнем жаргоне «аминь» означает «жопа», а «да будет так» — «имел я вас всех…» Но это мелочи. Главное, что после моей речи по всему миру запретили «бухло». Под страхом казни через Аннигилятор. Я даже похмелиться не успел. Так и пришлось улетать — с больной башкой да с печальными мыслями о том, что никакой теперь цутик или полуцутик точно вообще никогда в Сто Пятнадцатый загробный не прилетит — если «бухла»-то там нет. Вот что было… А вы говорите в подземелье… В каком подземелье?

Махно хотел что-то сказать, но Никита опередил его.

— А как поссорились мы, ты помнишь? — спросил он.

— Конечно, помню, — откликнулся Г-гы-ы. — Из-за корнеплодов этих вонючих. Я тебя хотел в какашку превратить, да потом передумал. Понравился ты мне. Только как помирились, почему-то не помню… Нет, что-то такое шевелится… — Полуцутик наморщился в мучительной попытке восстановить в памяти подробности того далекого вечера, который, как он, судя по всему, думал, имел место быть накануне. — Пошел я в какой-то кабак, — медленно припоминал Г-гы-ы. — Нажрался там… Полетел оттуда… Тяжело было очень лететь — шатало меня из стороны в сторону и мотало. И в башке шумело. А потом, помню, какие-то два человека за мной гнались…

Г-гы-ы остановился и подозрительно посмотрел на Махно и Никиту.

— Не гнались, — поспешно поправил полуцутика Никита. — А догоняли. Я, понимаешь, осознал свою ошибку и хотел прощения попросить. А ты кричал что-то типа — отвалите от меня! Ну я побежал за тобой — вот с ним вот, с Нестором Ивановичем.

— А-а-а… — протянул снова полуцутик. — Понятно.

Он взмахнул крыльями ради пробы, взлетел под низкий потолок и зевнул.

— Выспался я тут у вас, — сказал полуцутик, — теперь полетели на поверхность нашего родного мира.

— Зачем? — осторожно спросил Никита.

— Похмёляться, как это зачем, — ответил Г-гы-ы.

Никита беспомощно посмотрел на Махно. Вид батьки неожиданно удивил его. Глаза Махно сверкали боевым огнем, а углы губ победно загибались кверху.

Совершенно очевидно было, что Нестора Ивановича посетила какая-то гениальная идея.

— Никак нельзя нам на поверхность, — сказал Махно. — То есть не нам — а тебе нельзя.

— Как это? — выпучил глаза Г-гы-ы.

— А вот так, — сказал батька. — Ты думаешь, сколько мы бухали? Один день?

— Н-ну… Да, наверное… — неуверенно проговорил полуцутик Г-гы-ы.

— Ничего подобного! — отрезал Махно и подмигнул Никите. — Бухали мы ровно неделю. А за это время в нашем родном Первом загробном столько изменений произошло! Даже и говорить страшно.

— А что случилось? — обеспокоенно спросил Г-гы-ы.

— А то и случилось, — сделав скорбное лицо, проговорил Махно, — что в Первом загробном сменилась власть. Корнеплоды каким-то образом снюхались с не известными никому пришельцами из не известных никому миров и получили супероружие, секрет которого… никому не известен…

— Корнеплоды? — в ужасе произнес Г-гы-ы. — Я, признаться, чего-то такого от них и ожидал. Очень ненадежный народ, очень…

— А потом… — Махно выдержал театральную паузу и закончил: — А потом корнеплоды захватили власть!

У Г-гы-ы отвалилась клыкастая челюсть.

— Вот те нате, хер в салате… — пролепетал он. — Как же это?

— А вот так, — продолжал Махно, — все цутики и полуцутики объявлены вне закона. Очень много твоих собратьев уже уничтожены.

— Как уничтожены-то?! — воскликнул полуцутик. — Не может быть! Мы бессмертны!

— Всякое существо смертно, — печально ответил батька. — В тех или иных пределах, конечно. Аннигилятора-то и цутики с полуцутиками боятся. Так вот то супероружие сродни Аннигилятору. Тот же принцип — уничтожает без следа. Ничего не остается…

— Мамочки, — прошептал Г-гы-ы, — вот дела…

— Вот дела, вот дела, — подхватил Нестор Иванович. — Баба жабу родила…

Некоторое время Г-гы-ы молчал, полностью подавленный ужасной новостью. Никита тем временем строил рожи Махно и в полном восхищении показывал ему оттопыренный большой палец. Махно, и до этого считавший себя великим стратегом и тактиком, скромно пожимал плечами.

— Да нет, — проговорил вдруг полуцутик. — Этого не может быть… Этого никак не может быть… Вы ведь шутите, ребята, да? Никита! Скажи, это ведь шутка была?

— Какие уж тут шутки, — скорбно произнес Никита. — Впрочем, можешь выйти на поверхность и убедиться сам.

Полуцутик поник головой.

— Ну, не расстраивайся-то особо, — сочувственно проговорил Махно, — ты-то в безопасности пока…

— Пока! Вот именно — пока! — воскликнул Г-гы-ы. — А потом?! Что мне потом делать? Всю свою бесконечную жизнь в этом вонючем подземелье сидеть? Кстати, чем это здесь воняет? Какой-то запах… ненашенский. Неприятный.

Он покосился на лужу спирта на полу.

— Не знаю, — сказал Никита. — Что за запах. Я, честно говоря, сам бухал с тобой всю неделю — ты разве не помнишь?

— Не…

— А вот этот человек, — Никита положил руку на плечо горделиво подбоченившегося Махно, — этот человек делал все, чтобы организовать спасение, может быть, единственного полуцутика в Первом загробном мире.

Г-гы-ы с уважением посмотрел на Махно.

— Дай пожать твою честную руку, — с горестным содроганием в голосе выговорил он, опускаясь пониже. — И твою, Никита… Если бы не ты, сейчас быть бы мне в небытии. Там, где все мои собратья из этого мира… Неужели гады-корнеплоды всех уничтожили наших?

Никита оглянулся на Махно. Тот кивнул и тут же подхватил мысль.

— Не всех, — сказал Нестор Иванович, качнув патлатой головой. — Но те, что остались, наверное, не могут считаться уже цутиками и полуцутиками.

— Почему это? — спросил Г-гы-ы.

— Потому что они перешли на сторону корнеплодов, — пояснил Махно. — Стали им служить. Кстати, много ифритов на сторону корнеплодов перешло. А куда деваться? Если не перейдешь — р-раз — и в небытии. Нет тебя. Совсем нет. Вот так.

— Кошмар, — передернул плечами Г-гы-ы. — И как же теперь?

— Да, — поддержал его Никита и посмотрел на Махно. — Как теперь, а?

— Очень просто, — ответил Нестор Иванович. — Наш путь прямой и светлый! Мы должны свергнуть диктатуру захватчиков — и победить!

— Каким образом? — недоверчиво прищурился явно не ожидавший такого высказывания полуцутик Г-гы-ы. — Сам же говорил — супероружие…

— У нас тоже есть кое-какие разработки, — скромно сказал Махно. — Да и люди подобрались верные. Короче говоря — организация уже у нас есть целая. Пока вы с Никитой бухали без просыпа, я работал как проклятый. Вот.

Никита хмыкнул, но тут же стер со своего лица ухмылку и подобрался.

— В общем, так, — резюмировал Махно и протянул руки навстречу полуцутику. — Добро пожаловать в нашу организацию. Добро пожаловать в ПОПУ!

— Куда? — ужаснулся полуцутик Г-гы-ы.

— В ПОПУ, — повторил Махно. — В Подпольную Организацию Полуцутик У!

— Что значит Полуцутик У? — переспросил Г-г-ы-ы.

— Это… для конспирации, — ответил Махно.

* * *

Артур Артурович очень любил красивые вещи. Особенно ему нравилось, если эти вещи целиком принадлежали ему, а посторонние на них любовались, выражая законное восхищение. Руководствуясь именно этими принципами, Артур Артурович и оборудовал свой кабинет начальника Пригородной милиции.

Центральное и почетное место в этом кабинете занимал стол, полностью отлитый из красного золота, с платиновым канцелярским набором, инкрустированным бриллиантами, алмазами и прочими рубинами. Люстра, венчавшая высокий потолок, была из чистого янтаря, а с десяток подсвечников, расставленных по кабинету там и сям, были исполнены из такого секретного стратегического сплава, что металлы, входящие в него, даже не имели известных науке названий и соответственно цены. Подсвечники, каждый из которых стоил больше, чем десять золотых столов, выглядели, впрочем, довольно уродливо, но Артуру Артуровичу даже нравилось подобное несоответствие, придающее общему интерьеру кабинета известную долю пикантности.

Также не без выдумки были сшиты портьеры для окон кабинета — в мозаике, идущей на орнаментальный узор, специалист легко различил бы фрагменты старинных полотен и гобеленов. Стены кабинета расписывал сам гражданин Леонардо да Винчи (идентификационный номер 12-345), он же вытесывал из малахита и клал паркетные шашки.

На фоне всего этого великолепия пришедший на прием к Артуру Артуровичу бывший участковый, бывший капитан, разжалованный в сержанты, а ныне смиренный пенсионер Эдуард Гаврилыч смотрелся мухой, залетевшей в тарелку сметаны.

Штаны на Эдуарде Гавриловиче были до такой степени затасканы и испачканы всякой дрянью, что Артур Артурович даже не предложил бывшему своему подчиненному присесть — и пенсионер, ссутулившись, стоял перед золотым столом, от смущения сунув руки в карманы, а грязными ногами суча по малахитовому паркету. Стоял он так довольно долго — все время, пока пытался объяснить Артуру Артуровичу суть дела, с которым пришел.

— Не понимаю, — твердил Артур Артурович, прекрасно все понимая, — не понимаю, что ты хочешь мне сказать… Давай снова. Итак, ты пришел сюда, потому что…

— Потому что долг гражданина того требует, — продолжил фразу Эдуард.

— Какой еще долг гражданина? — спросил Артур Артурович, чувствуя глухое раздражение. — Ты все еще себя гражданином считаешь, Эдуард Гаврилыч, а? А ты не забыл ли о том, что не оправдал оказанное тебе высокое доверие? Не помнишь, что тебя вышибли из Городской милиции, а потом из милиции Пригородной? За нерадивость и профессиональную непригодность?

— Печальное стечение обстоятельств, — скорбно молвил Эдуард Гаврилович. — И интриги недоброжелателей…

Артур Артурович фыркнул.

— Но сейчас, — Эдуард заговорил быстрее, боясь, как бы его опять не сбили с мысли, — сейчас я готов приложить все усилия, чтобы заслужить прощения. Ровно день назад я, находясь в кабаке «Закат Европы»…

— В нетрезвом состоянии, — поддакнул Артур Артурович.

— Неправда! — воскликнул Эдуард. — Это Гаврилыч был в нетрезвом состоянии, а я почти совсем не пил.

— Не ври, — прогудел уязвленный Гаврилыч. — Наравне со мной бухал. Это потом ты не стал пить, как увидел Вознесенского…

— Не стал пить, — подтвердил Эдуард, — с целью выяснить личность незнакомца, который впоследствии оказался опасным преступником, разыскиваемым властями — Никитой Вознесенским, не имеющим идентификационного номера. Я выследил скрывающегося под маской обыкновенного гражданина преступника и только досадные случайности в лице тупых сограждан помешали мне его задержать. Я прошу выдать мне соответствующие полномочия, десять помощников и средства, требуемые для разыскания и последующего ареста Вознесенского. Обязуюсь в самые кратчайшие сроки задержать негодяя и тем самым повысить процент раскрываемости преступлений…

Артур Артурович вздохнул и добавил за Эдуарда:

— В районе Города.

— В районе Города, — подтвердил Эдуард.

— Ну и шел бы ты тогда!… — не сдержался Артур Артурович. — К начальнику Городской милиции, а не ко мне! Район Города — не моя юрисдикция, тебе это прекрасно известно… Какого черта ты сюда приперся?

Мрачные тени легли на лицо Эдуарда. К начальнику Городской милиции он уже ходил, но, как обычно, пал жертвой печального стечения досадных обстоятельств, выразившихся на этот раз в том, что, пока сам Эдуард был в раздумьях и готовил речь, насыщенную метафорами, логическими отступлениями и философскими вставками, Гаврилыч, который за период вынужденного бездействия кое-как научился писать, записал текст самолично сочиненного заявления, адресованного непосредственно Сулейману ибн Сулейману.

Заявление это было передано ибн Сулейману через секретаря, а после того, как начальник Городской милиции прочел начало: «Настайасчим завверьайу што када йа бухал в кабаке и нажралси то видал там зладея и казла вазнесенскага и хател ево схватить но он каварно убижал…» — когда начальник Городской милиции прочел начало, то, понятное дело, дальше читать не стал, а в праве на аудиенцию Эдуарду Гаврилычу отказал, как только увидел его имя среди прочих граждан, записавшихся на прием.

— Шел бы к Сулейману ибн Сулейману, — повторил Артур Артурович.

— Да я это… — начал было Гаврилыч, но Эдуард немедленно перебил его:

— Хотели мы пойти к начальнику Городской милиции, но потом пришла нам в головы… пришла мне в голову мысль — зачем делить лавры со столичными милиционерами, если можно помочь родному отделению Пригородной милиции лишний раз показать свою компетентность и свой профессионализм. Вы только подумайте, Артур Артурович, — задушевно проговорил Эдуард, — если Вознесенского задержат ваши люди, а не люди этого мужлана ибн Сулеймана, хотя бы и на его территории, — какой почет тогда на вас падет!

Артур Артурович открыл рот, чтобы усмехнуться, но вдруг задумался.

«И правда, — мысленно проговорил он, — что, если этот двухголовый кретин и на самом деле видел Вознесенского, а не плод собственных белогорячечных галлюцинаций? И если я выделю ему людей, а он задержит преступника? Ну а вдруг не задержит? Как объяснить Сулейману — что делали мои люди на его территории? Сулейман — этот азиат чертов — сразу будет подозревать какую-нибудь диверсию и тут же подаст на меня жалобу в высшие инстанции, с приложенным к жалобе проектом о соединении отделов Пригородной и Городской милиции в единый отдел под руководством почетного гражданина Города полковника Сулеймана ибн Сулеймана? И такие слухи о подобных направлениях его деятельности до меня доходили… Как бы вообще в полном дерьме не оказаться, как вот этот вот неудачник…»

Артур Артурович подумал, снова открыл рот, чтобы усмехнуться — и усмехнулся.

— Ты сам рассуди, — мягко проговорил он, обращаясь к Эдуарду, которого, в отличие от Гаврилыча, он считал более или менее здравомыслящим, — как я могу выделить тебе людей. Что мне писать в рапорте? Посланы на поимку Вознесенского? На территорию Города, где своя милиция есть? Это же явное нарушение. И подкоп под Сулеймана, который мне, конечно, этого не простит.

— А я все обдумал уже, — сказал Эдуард, косясь на Гаврилыча, чтобы он что-нибудь не ляпнул и не испортил, как всегда, дела. — Вы людей направьте не с официальным приказом по службе, а в порядке предоставления отпуска с… осмотром достопримечательностей Города. А я согласен быть гидом. По бумагам мы будем осматривать достопримечательности, а на самом деле — следить, не появился ли где Вознесенский. Район, где я его видел, относительно небольшой. Если прочесывать этот район каждый день, да еще под таким прикрытием, как экскурсия, то почти наверняка можно утверждать, что Вознесенского мы поймаем.

— Так. А почему ты уверен, что Вознесенский шляется по этим… достопримечательным местам? Ты же его последний раз в кабаке видел. Как это… «Закат Европы». Если это, конечно, Вознесенский был.

— Так это, Артур Артурович, смотря, что считать достопримечательными местами, — мудро ответил Эдуард.

Минуту Артур Артурович переваривал сказанное, а потом снова задумался.

«Ну хорошо, — размышлял он. — Допустим, я сделал так, как говорит мне этот неудачник. Допустим, он разгуливает с толпой ифритов-экскурсантов по городу и зорко по сторонам смотрит. Есть у него шанс поймать Вознесенского? Наверное, есть. Только ведь это уже получается — секретная операция под прикрытием…»

— Это ведь получается секретная операция под прикрытием, — вслух произнес Артур Артурович. — А на территории города я не могу проводить никаких операций без согласования с тамошним начальством — то есть с Сулейманом ибн Сулейманом…

— Никакой секретной операции, — вкрадчиво шепнул Эдуард. — Никто, кроме меня и вас… и остолопа Гаврилыча, не будет знать о том, что экскурсия на самом-то деле не экскурсия, а…

— А сами экскурсанты?

— И они не будут, — сказал Эдуард. — Ничего им говорить не стоит. Они выделяются мне на тот случай, когда я обнаружу Вознесенского. В одиночку мне поймать его трудно, а если с десяточек верных людей в эту минуту под рукой окажется — совсем другое дело. Я же сам работал столько времени в Пригородной милиции и знаю, какие у вас тут орлы. Им только намекни шепотом, что рядом преступник — живо его схватят, повяжут и в отдел уволокут. Одно слово — орлы!

Артур Артурович опять погрузился в раздумья.

«Вообще-то, — думал он, — идея не лишена смысла. В отпуск у меня многие просятся… давно уже. А тут я им сразу — и отпуск, и культурную программу, и бесплатную путевку в город. Авторитет свой подниму, а заодно получу возможность их руками схватить Вознесенского… И самое главное — если что случится, отвечать за все придется только Эдуарду Гаврилычу. Хм, совсем неплохая идея. Очень неплохая идея…»

— Ну… — морща лоб, проговорил Артур Артурович. — Честно говоря, не знаю, что тебе и сказать…

Эдуард затаил дыхание. Гаврилыч, очевидно, считая, что дело уже в шляпе, глупо хмыкнул. Эдуард цыкнул на него.

— Н-ну-у… — протянул Артур Артурович. — Ладно. Согласен.

— Согласен! — в две глотки крикнул Эдуард Гаврилыч и подпрыгнул.

— Только предупреждаю сразу, — сказал еще Артур Артурович. — В случае провала никоим образом меня в это дело не впутывать. Даже и упоминать про наш разговор в случае провала запрещаю! Иначе — сгною. Связей для этого у меня достаточно.

— Понятно, понятно… — закивали головами Эдуард и Гаврилыч.

— А если вам повезет — и вы все-таки Вознесенского задержите, — тогда другое дело. Тогда расскажете всем о моем личном и непосредственном участии в операции. В этом случае ибн Сулейман ничего сделать мне не сможет, поскольку я скорее всего займу его место. Короче говоря, умоется ибн Сулейман…

— Понятно, понятно…

— И еще одно, — добавил Артур Артурович. — Людей я вам выдам степенных и ответственных. Богатырей. Только без дядьки… без тетьки Черномора. Понятно?

— Понятно, понятно…

— Тогда, как говорится, у меня все.

Глава 5

— …и кроме того, мы получим в свои ряды полуцутика, — прошептал Махно на ухо Никите. — А это многое значит! Цутики и полуцутики всемогущи. Только сам цутик или полуцутик может воздействовать на себе подобных. А этот твой… Гы… кажется, поверил нам и уже заранее ненавидит всех своих мотающихся при дворе правителя собратьев, потому что считает их предателями.

— Придумано хорошо, — прошептал в ответ Никита. — А если обман все-таки выяснится? Г-гы-ы же просто-напросто может нас выдать?

— Пока мы в подземелье, обман никак раскрыться не может, — ответил Махно. — На поверхность, понятное дело, полуцутик не выйдет. А в момент самого переворота будет такая горячка, что уже точно не до того будет.

— Но… сам правитель.

— На Вал Ляю никто никогда не видел в лицо. Так что, если что — можно сказать твоему полуцутику, что 288 он — ставленник корнеплодов. А может быть, он и на самом деле какой-нибудь корнеплод-акселерат? Потому-то его и скрывают от народа, что непопулярны в Первом загробном корнеплоды… Ну, ладно, это гипотеза. А точно мы знаем только то, что полуцутик мне поверил. Только ты смотри — не расколись!

— Как можно!

— Мужик он вроде хороший, — сказал еще Махно, мельком оглянувшись на Г-гы-ы. — Только вот… почему он так пьет много?

— Разве это много? — удивился Никита. — Он похмеляется.

— Похмеляется… Я-то считал, что полуцутики вообще редко употребляют «бухло». А оказывается, ничто человеческое им не чуждо…

Г-гы-ы оглушительно икнул, прервав тем самым тайный разговор Никиты с Махно. Полчаса назад все втроем переместились в комнату Никиты. Махно выставил бутыль с «бухлом», которую отжал у Рододендрона, поскольку сам заходить в свою комнату все еще опасался. Похмельный полуцутик сразу набросился на «бухло», забыв о всех остальных веществах, предметах и явлениях Первого загробного мира. Никита, сделав вид, что тоже жутко страдает с похмелья, пару раз приложился к бутылке.

— Уф-ф… — выдохнул полуцутик. — Полегче стало. Прямо как на сковороду плеснул — аж зашипело. В нутрях у меня горело все…

— Поправился? — осведомился батька.

— Ну.

— Тогда отдохни. А мы с Никитой пойдем ребят предупредим, что ты очухался. Они, наверное, с тобой познакомиться хотят…

— Чего это я отдыхать буду? — воскликнул полуцутик, бодро взлетая под потолок. — У меня, понимаешь, второе дыхание открылось! Я движения хочу и деятельности. Я вместе с вами пойду с ребятами знакомиться. Вот они удивятся!

Никита с Махно переглянулись. Неизвестно, что подумал при этом Махно, но мысли, промелькнувшие в сознании Никиты, так явственно отразились на его лице, что полуцутик даже недоумевающе нахмурился.

«Удивятся — это точно, — подумал Никита. — У членов организации ПОПУ отношение к цутикам и полуцутикам — то есть к господствующему классу этого мира — однозначное. Они бы давно моего Г-гы-ы стерли с лица земли, если бы знали хотя б приблизительно, каким образом…»

— Да ну зачем тебе с нами идти? — скривился Махно. — Посиди тут, отдохни. Я бы на твоем месте точно отдохнул бы. Столько бухать! Целую неделю! Ты, наверное, вымотался и без сил…

— Я ж говорю — сил у меня полно! — выписывая в воздухе замысловатые пируэты, прокричал полуцутик Г-гы-ы. — Айда!

В дверь Никиты постучали.

* * *

Илюша На Вал Ляю, с тех пор как помер, чувствовал себя все лучше и лучше. Теперь, когда он стал правителем Первого загробного, никто не смел не то что смеяться над ним, но и даже прекословить любому, самому глупому из его приказов. Хотя, в сущности, приказы, которые Илюша отдавал самостоятельно, касались в основном его самого (разукрасить несколько комнат правительственного дворца гирляндами и елочными украшениями, поставив в каждый угол по две зеленые новогодние елки, каждый день перекрашивать стол для подписи документов во все оттенки и цвета радуги и так далее). А все глобальные проекты и указания поступали свыше — от Совета. Илюша аккуратно передавал копии документов за личной подписью крестиком представителям своего министерства и дальнейшей судьбой предложений и директив не интересовался.

Поначалу Илюша был до крайности увлечен тем, что изобретал различные модели ассенизаторских машин и каждый день запускал в производство по одному, совершенно отличному от других автомобилю с неизменной цистерной для сбора фекалий. Потом, когда выяснилось, что ассенизаторское дело в загробных мирах не котируется вовсе из-за практически полного отсутствия, собственно, объекта работ, Илюша в моделировании разочаровался и стал развлекаться тем, что приглашал к себе во дворец мертвецов, с которыми его сводила судьба на Земле, подолгу беседовал со всеми и награждал фишниками и почетными должностями — даже недругов, поскольку зла Илюша никогда не помнил.

Таким образом Митрич получил при дворе звание заведующего распределением «бухла», добрая бабушка Ефросинья, которая невольно стала крестницей новоиспеченного правителя, стала зваться теперь Главным Экзекутором и ведала тремя Аннигиляторами, которые именно по этой причине вот уже сколько времени простаивали без дела. И в конце концов Илюша заявил о своем желании научиться наконец читать.

Для обучения На Вал Ляю грамоте во дворец на вечное поселение были призваны Жан-Жак Руссо (идентификационный номер 671-009), Василий Жуковский (идентификационный номер 561-900), Виктор Николаевич Сорокин (идентификационный номер 711-222) и братья Кирилл (188-1) и Мефодий (188-2). Изящной словесности Илюшу учил Пушкин (33-567), иностранным языкам — Ломоносов (445-98), основы арифметики преподавали Ландау (571-631) и Эйнштейн (007-111).

Может быть, поэтому, может быть, по какой-то другой причине, науки, не дававшиеся Илюше в бытность его на Земле, сейчас легко и свободно поселялись в его девственно-чистом мозгу. Уже Илюша почитывать стал приказы, присылавшиеся ему свыше, с чем-то соглашаться, с чем-то нет, но пока открыто высказываться по этому поводу опасался, компенсируя это тем, что самолично принялся за разработку собственной теории загробного законодательства.

Так, почти незаметно для себя, да и для других тоже, Илюша На Вал Ляю стал превращаться из клинического дебила во вполне просвещенного правителя целого мира, понимая механизмы управления людьми и целыми отраслями той или иной индустрии, не догадываясь только о том, что в недрах подземелья зреет заговор, ведущий к военному перевороту.

* * *

И тут в дверь Никиты постучали. Махно подпрыгнул как ужаленный. Никита, вознамерившийся доказать полуцутику Г-гы-ы, что ему — полуцутику — вовсе не следует перенапрягать походом по темным коридорам и общением с подпольщиками свой бессмертный организм, ослабленный тем не менее неумеренным употреблением «бухла», прервал себя на полуслове и испуганно оглянулся на дверь.

— Нельзя! — хотел рявкнуть Махно, но не успел.

— Да-да! — весело закричал Г-гы-ы, летая вокруг закопченной люстры. — Заходи, кто пришел, гостем будешь!

Дверь отворилась, и на пороге показался Рододендрон.

— О! — оценил Г-гы-ы. — Здоровенный парнишка! С таким весь Первый загробный перевернуть можно!

Рододендрон поднял глаза вверх и увидел полуцутика. Немедленно глаза Рододендрона полезли на лоб, а руки сами собой вскинулись — и в руках, словно по волшебству, появился пистолет-пылесос.

— Ложись! — завопил не своим голосом Рододендрон, наводя кишку пылесоса на полуцутика.

Махно и Никита одновременно бросились к Рододендрону — Махно перехватил кишку, а Никита заученным ударом выбил пистолет-пылесос из рук подпольщика.

— Диверсия! — орал спрятавшийся за люстру полуцутик. — В нашу организацию ПОПУ проникли шпионы корнеплодов! У него супероружие! Спасите полуцутика!

— Все в порядке… — пропыхтел Никита, выкручивая обалдевшему Рододендрону руки, — все в полном порядке.

— Ага, держи его! — заорал Г-гы-ы, изрядно осмелевший после того, как пистолет-пылесос Рододендрона оказался в руках у Махно. — Сейчас я ему покажу. Я его в какашку превращу. А ну — раз, два…

— Стой! — крикнул Никита.

— Чего? — недовольно поморщился полуцутик, опуская руки. — Не хочешь в какашку? Тогда в бутылку «бухла» превращу, и мы его вместе с тобой выпьем. Хотя в какашку было бы лучше. Как-то символичнее…

— Предательство… — прохрипел Рододендрон.

— Никакое это не предательство, — шепнул ему Никита. — Молчи и не дергайся. И слушай.

— В какашку, в какашку! — приплясывал под потолком полуцутик Г-гы-ы. — В вонючую какашку!

— Тихо всем! — оглушительно рявкнул Махно и проговорил в наступившей тишине: — Произошло недоразумение. Недоразумение, говорю, произошло, — повторил он, в упор глядя на ничего не понимающего Рододендрона. — Наш коллега, так сказать, — проговорил, уже обращаясь к полуцутику Г-гы-ы, Махно, — просто ошибся, приняв тебя за полуцутика, переметнувшегося к корнеплодам и неведомо каким способом сюда пробравшегося. Вот он и понервничал немного.

— Ка-ка-ка… какие корнеплоды? — только и выговорил Рододендрон.

— Молчи, тебе говорят! — отчаянно хрипнул на него Никита.

— Он принял тебя за врага и поэтому пушку достал, — продолжал Махно, с удовольствием чувствуя, что начинает овладевать ситуацией. — А теперь все в порядке. Откуда ему было знать, что ты так скоро от пьянки своей очухаешься. Так ведь? Та-ак?! — повысил голос на Рододендрона Махно.

— Так, — проблеял Рододендрон, повинуясь сверкающим глазам батьки.

— Но теперь, повторяю, все в порядке… Никита! — скомандовал Махно. — Выведи товарища и успокой немного.

— Слушаюсь, — сказал Никита и вышел, вытолкав впереди себя Рододендрона.

Дверь за ними захлопнулась, и тотчас же в коридоре забубнили приглушенные голоса.

— Ну вот, — криво улыбнулся Махно. — Все и устроилось.

— Странные у вас коллеги, — выговорил полуцутик Г-гы-ы. — Если бы вы ему сразу не объяснили, он бы меня… Кстати, что это за агрегат, который я за супероружие принял?

— Это и есть супероружие, — сказал Махно. — Только нашего собственного изготовления.

— И как действует? — поинтересовался Г-г-ы-ы, опускаясь пониже.

— Нормально, — сказал Махно, пряча пистолет-пылесос за спину, — ифрита какого-нибудь растворяет за один сглот без остатка. А вот действие на полуцутиков и цутиков еще не изучено. Вполне возможно, что и от полуцутика только мокрое место останется, если в него из этой штуковины шибануть… Ну, я имею в виду — предателя-полуцутика, продавшегося с потрохами корнеплодам.

Г-гы-ы снова взлетел под потолок.

— Адская машина, — уважительно сказал он оттуда.

— Ага, — подтвердил Махно. — Кстати, давно хотел спросить. Для пользы дела нужно — каким образом можно цутика или полуцутика уничтожить… Ну или нейтрализовать. Без использования супероружия, а так… как говорится, в домашних условиях.

— Ни хрена себе вопросик, — возмутился Г-гы-ы. — Да как ты смеешь! Мы бессмертны! Нас никто…

— А вот корнеплоды считают по-другому, — заметил Махно. — И это утверждение могли бы подтвердить многие из твоих собратьев… если бы вернулись из небытия, откуда, как известно, никто не возвращается…

При упоминании о корнеплодах и печальной судьбе убиенных ими цутиков и полуцутиков Г-гы-ы сменил гнев на милость.

— Ну, если для пользы дела… — сказал он, — хотя тоже нет. Не скажу. Строжайщая тайна! Если кто-нибудь узнает… то тогда все цутики и полуцутики загробных миров окажутся в смертельной опасности!

— Но как же быть?! — вполне натурально огорчился Нестор Иваныч. — На службе у корнеплодов сотни твоих собратьев! И если ты не откроешь нам секрет своей уязвимости, мы так и будем сидеть в подземелье до скончания века!

Г-гы-ы задумался.

— Вообще-то верно, — сказал он. — А как же помощь от Совета? Неужели никто не знает, что в Первом загробном переменилась власть?

— Сомневаюсь, — покачал головой лукавый батька. — Переворот произошел так быстро, что из дворца наверняка не успели сообщить. Да точно не успели — если целую неделю корнеплоды власть удерживают, то это значит, что Совет ничего не знает. И не узнает. Приказы во дворец приходят? Приходят. Отчеты, значит, будут уходить, как обычно. Корнеплоды не такие дураки, чтобы сразу менять всю систему управления и тем самым давать повод для подозрения Совета. А может быть, они и что-то другое там придумали — корнеплоды-то, — добавил Махно, — я же не знаю, что у них на уме…

— Никто не знает, что у корнеплодов на уме, — согласился полуцутик. — Страшные существа! Никогда им не доверял. А сожрал я их сколько ради прикола!

— Вот-вот, — поддакнул Махно. — Теперь тебя за это по головке не погладят.

— Эх, — вздохнул Г-гы-ы, — мне бы только добраться до Пронзающих врат. А там бы я рванул в другой мир — вышел бы на своих собратьев из Совета и все рассказал бы им…

— Даже и не думай об этом! — замахал руками Махно. — Даже и не помышляй! Как только ты выйдешь на поверхность — тебя тут же схватят! Ты же теперь почти что преступник номер один!

— Преступник номер один! — выговорил полуцутик Г-гы-ы. — А за что? За то, что жил, как все полуцутики, хозяева этого и других загробных миров… Эх, что делается, а?! Что делается… Преступник номер один! — повторил Г-гы-ы и горько заплакал.

Открылась дверь. Появившийся на пороге Никита глянул удивленно на плачущего полуцутика и отрапортовал, обращаясь, конечно, к Махно:

— Рододендрону растолковано что к чему. Рододендрон все понял и пошел растолковывать остальным. Через пару суперсглотов состоится общее собрание ПОПУ, где будут приветствовать нового члена организации — полуцутика Г-гы-ы.

— Г-гы-ы-ы-ы-ы… — рыдал полуцутик.

* * *

В длинной и широкой пещере, носившей гордое название «Церемониальный зал», выстроилась шеренга членов организации ПОПУ. Первым — в силу своего роста — стоял Рододендрон, за ним — Юлия. Следующим пристроился низенький Соловей-разбойник, который по росту вообще-то не должен был стоять третьим в строю, но он так не хотел расставаться с молодой женой, что Махно признал за ним право быть всегда вместе с Юлией. Соловей-разбойник держал на руках младенца. Младенец бодро агукал, словно перекликаясь с остальными повстанцами, строго по росту выстроившимися между Соловьем-разбойником и совсем крохотным полуцутиком Г-гы-ы, ради разнообразия решившим не летать под низкими потолками подземелья, а топтать густую синюю грязь, покрывавшую каменный пол. Замыкала строй саблезубая тигрица Барся.

Никита на правах личного ординарца Махно находился рядом со своим боссом.

— Ребята! — зычно воскликнул стоящий перед строем Махно. — Сегодня для нашей организации светлый и праздничный день! Сегодня в ПОПУ пришел новый член подполья — полуцутик Г-гы-ы. Вам всем уже, я надеюсь, пояснили причины появления здесь полуцутика, с чьими собратьями, коварно и вероломно захватившими власть, мы боролись, боремся и будем бороться! Итак, поприветствуем дружным «ура» нового члена!

— Ура-а-а-а! — грянула шеренга, а полуцутик, который постеснялся сам себе кричать «ура», завопил:

— Долой корнеплодов!

— Молодцы! — похвалил батька. — Хорошо поприветствовали. Перейдем к обычной перекличке. Рододендрон!

— Я! — молодцевато гаркнул Рододендрон.

— Юлия!

— Я!

— Соловей-разбойник!

— Я! — выкрикнул Соловей, в этот самый момент обильно поливаемый струей проказливого отпрыска.

— Ату! — проговорил отпрыск, увеличивая напор.

Махно продолжил перекличку и, когда дело дошло до полуцутика, подмигнул Никите и рявкнул:

— Гы!

— Я! — откликнулся полуцутик.

— Барся!

— Гав, — сказала Барся, — р-р-р-р…

— Расчет окончен, — проговорил Махно и вдруг замер, услышав хорошо знакомое скрипучее покашливание.

— Опять, — простонал Махно, оборачиваясь к Никите.

— И я слышал, — округлив глаза, подтвердил тот.

— Расчет не окончен, — теперь уже совсем явственно прозвучал скрипучий голос. — Мы тоже хотим с вами…

Барся испуганно тявкнула. Шеренга пришла в беспокойное движение. Полуцутик Г-гы-ы подозрительно нахмурился, оглянулся вокруг и на всякий случай взлетел под потолок.

— Смирно! — скомандовал старающийся сохранить лицо перед своими соратниками батька. — Слушай мою команду — смирно!

Повстанцы, услышав знакомо-грозный голос своего командира, вытянулись по стойке «смирно» и замолчали.

Махно оглядел присутствующих и строго проговорил, неизвестно к кому обращаясь:

— Кто это — мы?

— Мы… — ответили ему.

И тут в строю — сразу после взвизгнувшей от неожиданности Барси — из ничего материализовались две согбенные, совершенно неприглядные старушечьи фигуры, одетые в какие-то дрянные отрепья, с платочками, повязанными на маленьких головках. Старушечьи фигурки, колеблющиеся на неподвижном воздухе подземелья, выглядели настолько бесплотными, что сквозь них очевидно просвечивали сырые каменные стены.

Никита тихо ахнул.

— Смирно! — снова прикрикнул на подпольщиков изрядно побледневший Махно. — Откуда вы взялись здесь?

— Как это откуда взялись? — проскрипела первая старушка, поняв, что вопрос относится именно к ним. — А то ты не знаешь, фраер. Мы давно уже тут ошиваемся, да только пока вам на глаза не показывались. А слышать-то вы нас слышали, конечно…

Старушка мерзко захихикала. Махно вспомнил свой постыдный танец с саблями в собственной комнате и крепко сжал зубы.

— Потешались, значит? — осведомился он. — Пугали и хихикали?

— Не могли удержаться, фраер, — виновато доложила вторая старушка. — Уж очень потешно было, как ты кувыркался и шашкой своей размахивал.

В строю раздался неуверенный смешок.

— А ну, молчать! — рявкнул Махно. Страх его уже давно улетучился, осталась только досада. Испугался — надо же кого испугался — двух полупрозрачных старушенций!

— Но мы больше не будем, — быстро проговорила первая старушка. — Это мы так… немного прикололись и больше не будем. Ты не думай, мы не шпионы какие-то, не стукачи. Просто случайно в ваше подземелье залетели и увидели, что вы тут что-то против мусоров химичите. Ну и понравилось у вас тут.

— Так вот мы понаблюдали, понаблюдали и подумали, что можем тоже пригодиться, — сказала вторая старушка. — Чего там! Мы же совсем, как эти… привидения, ети их мать. Можем где угодно летать и ничего нам не будет. Потому что мы в любой момент можем стать невидимыми.

— Эх, едрена вошь, — вздохнула вдруг первая старушка, — такую бы способность нам на Земле иметь! Покурочили бы мы магазинчики… Нас же не видно! Пускай мусора побегают и постреляют в воздух…

— Да что там магазинчики! — вдохновенно продолжала вторая старушка. — Банк бы взяли! Самые главные урки к нам на поклон ходили бы! Вот времена могли бы быть… И чего нам тогда не стать привидениями? А сейчас-то что? Сейчас мы дохлые совсем. Неинтересно и скучно. Вот решили к вам прибиться. Все повеселее.

Строй повстанцев изумленно молчал.

Махно прокашлялся в кулак и спросил:

— А вообще… зовут-то вас как?

— Прокофьевны! — выпалил вместо старушек Никита. — Мать моя женщина, это же Прокофьевны! Степанида Прокофьевна и просто-Прокофьевна! С моего двора бабки! Они Гошу Северного вырастили…

— Мы самые! — подтвердила полупрозрачная Степанида Прокофьевна. — Только мы дохлые. На тачане разбились… Это все вот она виновата…

— Я? — возмутилась просто-Прокофьевна. — Ах ты, шалава позорная! Это же ты, мокрохвостка такая, за рулем сидела!

— А ты не вопи, манда старая, не вопи! — немедленно вступила в перепалку Степанида Прокофьевна. — Если бы ты не подзуживала, вообще бы на такси поехали… Из-за тебя все!

— Заткнись!

— Сама заткнись, сикуха!

— Ах ты… Манда!

— За манду ответишь!

— Кончай базар! — зычно крикнул Махно. — Развели тут, понимаешь, малину воровскую. Если хотите остаться с нами, то приучайтесь в дисциплине. Попятно?

Старушки переглянулись.

— Понятно, — сказала Степанида Прокофьевна.

— Понятно, — сказала просто-Прокофьевна.

— Так-то лучше, — понизил голос Махно. — А теперь… Строй! Разойдись! Вольно! Маршируйте по своим комнатам — все, кроме караульных. И меня не беспокойте! Я у себя в кабинете провожу собеседование с новыми членами нашей организации. Пошли, Г-г-ы-ы, Степанида Прокофьевна и другая Прокофьевна… За мной. Никита!

— А?

— Чего столбом стоишь? Пойдем за мной, говорю…

— Ага, — невнятно проговорил Никита, не сводя глаз с полупризрачных лиц старушек. — Это ж надо… Что делается-то? А я думал — у меня крышак пополз…

* * *

Махно отпер свою комнату и прошел туда первым. Ударом ноги отпихнул валяющуюся посреди комнаты искалеченную люстру, несколько свечей поставил на стол и зажег. Никита тем временем сел за стол, предварительно смахнув с его поверхности осколки разбитой бутылки и стакана. Старушки — Степанида Прокофьевна и просто-Прокофьевна — зависли в воздухе возле стола, потому что свободных стульев не было. Полуцутик Г-гы-ы по своему обыкновению уселся посреди стола, скрестив по-турецки ноги.

— Видал, какую анархию из-за вас натворил, — проворчал Махно, заметая ногой остатки люстры под стол. — К вам обращаюсь, бабуськи.

— А мы больше не будем, — снова проговорила просто-Прокофьевна.

— Не будем, — подтвердила Степанида Прокофьевна.

— Ну, — подходя к столу и усаживаясь на табуретку, которую он выдвинул из-за портьеры, проговорил Махно.

— А что рассказывать? — пожал плечами Г-гы-ы. — Я уже все рассказал.

— Да я не тебе.

— А хули рассказывать-то? — проговорила теперь Степанида Прокофьевна. — Значит, ехали мы вот с ней на тачане. На «мерине» шестисотом. Ну и, как пишут в ментовских сводках, не справились с управлением. Бухие были обе в жопу просто. Вписались со всего размаха в памятник Ильичу и разбились вдребезги. Ни синь пороха от нас не осталось.

— Вот совпадение! — воскликнул повеселевший неожиданно Махно. — В памятник Ленина врезались! Выходит, нас с вами один и тот же человек погубил… Я тоже по вине этого матерого человечища погиб.

— Да погоди ты, — перебил его Никита. — Слышь, бабушки, как там моя Анна-то? Ничего не слышали?

— Слыхали, как же, — откликнулась Степанида Прокофьевна. — Гошка к ней ходил — он на тебя очень злой был. Хотел ее наказать…

— Вот сука! — вскакивая со своего места, воскликнул Никита. — Да я его!…

— Да успокойся ты! — усмехнулась просто-Прокофьевна. — Ничего он твоей марухе и не сделал. Ты ж ему яйца расколотил вдребезги. Он потом лечился-лечился, да все без толку. Не стоит хер у него. А сам все равно гоголем ходит, завел себе целый институт студенток и делает вид, что их трахает. Думает, никто не понимает. Мы-то сначала радовались, что у него с этим делом все нормально, а потом одна из девиц нам призналась, хотя Гошка строго-настрого им запретил на эту тему трепаться. Приказывал говорить, что все у него в порядке…

— Да что вы мне про Гошку вашего! — перебил старушку дрожащий от возбуждения Никита. — Как Анна?! Анна как?

— А хрен ее знает, — высморкавшись бесплотными соплями в бесплотную ладошку, ответила просто-Прокофъевна. — Гошка ей грозил-грозил, что за свой позор отплатит…

— Да она-то при чем?! Я же Гоше вашему врезал!

— А Гошка говорит, что из-за нее все, — возразила Степанида Прокофьевна. — Говорил, что, если бы не она, ты бы от братвы не отмежевался…

— Отмежевался, не отмежевался… — проворчал Никита. — Ну а дальше что?

— А ничего, — сказала просто-Прокофьевна. — Анна твоя Гошкиных угроз испугалась и свалила куда-то из города. Гошка ее хотел найти, но не нашел, потому что другими делами занялся. О, он теперь большой человек в Саратове! Прямо как бог…

— Ну или полубог, — сбавила Степанида Прокофьевна.

Полуцутик Г-гы-ы многозначительно хмыкнул.

— Уехала, значит, Анна из города, — облегченно вздохнув, проговорил Никита и откинулся на спинку стула. — Ну и слава богу. Вот и хорошо. Ничего ей Северный, значит, не сделал…

— Ничего, — подтвердила лросто-Прокофьевна.

Никита замолчал, бледно улыбаясь.

— А вы, бабушки, судя по вашему лексикону, имеете какое-то отношение к криминалу? — осторожно начал разговор Махно.

— Чаво? — нахмурилась Степанида Прокофьевна.

— Какой такой лексикон? — спросила тоже просто-Прокофьевна. — Ты, фраерок, попроще с нами разговаривай. Мы ентих всяких таких слов не понимаем… А насчет криминала ты правильно сказал. Воровайки мы бывшие.

— Почетные воровайки, — добавила Степанида Прокофьевна.

— Попроще так попроще, — легко согласился батька. — Это я могу. У меня же все-таки громадный опыт по общению со всякого рода маргинальным элементом. Я в свое время…

— Вот опять, фраерок… — огорчилась просто-Прокофьевна. — Я же говорю — попроще! Придумал какой-то маргарин в элементе…

— Прошу прощения, — весело откликнулся Махно. — Переходим на конкретный базар. По фене ботать — мне с полпня. Наука нехитрая, если кореша с понятиями по жизни попадались. У меня половина дивизии были — урки.

— В натуре? — удивилась Степанида Прокофьевна.

— Зуб даю, — поклялся Махно. — Честно скажу: работать с маргин… с урками — одно удовольствие. Особенно когда в моду вошел лозунг— грабь награбленное…

— Ого! — обрадовались обе старушки. — Этот лозунг мы знаем. Всю жизню по нему прожили. Мы бедных-то не особенно трогали. Кто святой костыль притырит — тот падла, это всем известно. А вот толстожопых всяких пощипать — милое дело.

— Вот и пощипаем, бабушки, — воодушевленно продолжал Махно. — Обязательно пощипаем. И в итоге наступит для всех светлое будущее.

— Вот этого тоже не надо, — в один голос сказали старушки, а Степанида Прокофьевна продолжила: — Ты нам чернуху про светлое будущее не раскидывай. Наслушались в свое время. Политику не хаваем.

— Не буду чернуху раскидывать, — сразу согласился Махно. — Чего там…

— И правильно! — одобрила просто-Прокофьевна. — Без нее веселее. А то вот трепали нам семьдесят лет про ентот. вшивый коммунизм, а ни хрена все равно не получилось. Уж лучше без всякого там светлого будущего. Проще. Грабь награбленное — вот это лозунг. Нам другого и не надо.

Полуцутик Г-гы-ы снова хмыкнул.

— Веселые старушки, — оценил он.

— А как вы в подземелье-то оказались? — спросил у бабушек Никита.

— Мы тебе толкуем, — ответила Степанида Прокофьевна. — Гуляли и все. Мы как на тачане разбились в пыль, так в этом мире нас, наверное, по частям собрать не смогли…

— В загробном мире, — важно объяснил Г-гы-ы. — Человек появляется не в физической своей ипостаси, а в виде духовной сущности…

— И духовная сущность, значит, наша к ебене фене разлетелась, — не стала спорить просто-Прокофьевна. — Знаешь, какая авария была? Тачана всмятку, даже памятник картавому малясь покосился… Вот какая авария была.

— Так или иначе, — заключил Никита, — в этом мире вы оказались вот… в таком виде, как сейчас.

— Ага, — ответила просто-Прокофьевна. — Вот в таком виде. Прозрачные, как целлофановые мешочки. Сквозь стены можем проходить. Невидимыми становиться.

— Если бы раньше так умели, — поддержала товарку Степанида Прокофьевна, — ни года бы по зонам и тюрьмам не сидели. Только мусора нас прихватят, мы сразу — оп-па! И невидимые. Оп-па! Сквозь стену прошли — и на волю…

— Да мы так и сделали, как только сюда попали, — продолжала рассказывать просто-Прокофьевна, — представляешь, очухиваемся мы со Степанидой на нарах! Ну, думаем, значит, сбили кого-то… Потом стали друг друга оглядывать — что за мать твою так — мы же прозрачные! Летать можем! Ебическая сила!… Мы со Степанидой охренели совсем. И сейчас чудно — как это так может быть-то?.. Мать твою в три гроба душеньку… Екарный бабай…

Сила захлестнувших просто-Прокофьевну эмоций была такова, что старушка не могла продолжать своей рассказ, запутавшись в матерных эпитетах, которые, судя по всему, должны были наглядно обрисовывать слушателям то душевное состояние, в котором находились бабушки, когда ощутили себя в Первом загробном мире.

— Ну а потом малясь успокоились мы, — заговорила Степанида Прокофьевна вместо своей товарки. — Осмотрелись — поняли. Раз мы в тюряге оказались и раз у нас такие способности объявились — почему бы и деру не дать? И только мы хотели свалить, как в камере объявляются страшенные такие мужики с двумя головами и кривыми ножиками в лапах. Начали мужики нас хватать… — тут Степаниду Прокофьевну стал разбирать смех. — Начали мужики нас хватать, — хихикая, выговаривала она. — А ни хрена у ню не получается! Вот так! Мы сквозь стены пролетели, долго долго летели и оказались в городе. А в городе уродов всяких полно! Каких только нет! Мы уж и не знали, что делать-то, что думать. Только потом догадались: прижали в темном переулке одного фраера, он нам все и выложил — поняли мы, что померли все-таки… — Степанида Прокофьевна перестала смеяться и горестно вздохнула. — Сначала, конечно, обнялись, поплакали, а потом решили, что надо это дело отметить. То есть помянуть самих себя. Залетаем в кабак, хватаем со стола кружки с каким-то дымящимся пойло: пьем… А пойло в брюхах-то не остается, а льется прямо на пол! Вот такая хреновина… Даже напиться нормально нельзя нам в полупрозрачном состоянии. Это, конечно, плохо, с другой стороны, таких, как мы, мы тоже не видели, сквозь стены никто, кроме нас, проходить не может. И невидимым становиться — тоже…

— Я могу, — сказал полуцутик Г-гы-ы и тут же исчез. — Видели? — спросил он, появившись снова в той же позе — скрестив по-турецки пухлые ножки. — И сквозь стены очень легко проходить могу. И даже «бухло» бухать могу. Очень просто…

Г-гы-ы щелкнул пальцами, и в руке у него появилась большущая кружка с дымящимся напитком. Полуцутик причмокнул и в тот же момент высосал кружку до дна. Старушки смотрели на него с нескрываемой завистью. Степанида Прокофьевна только сказала:

— Но то ж ты. Ты же нелюдь рогатая. А мы какие-никакие, а все-таки люди…

— Я не нелюдь рогатая, — обиделся Г-г-ы-ы, — я полуцутик.

— Цуцик, — хихикнула просто-Прокофьевна. — Цуцик и есть…

— Я?! — взревел полуцутик.

— Головка у коня, — мгновенно срифмовала просто-Прокофьевна.

Г-гы-ы обиделся окончательно.

— Ах так! — заорал он, взвиваясь под потолок. — Я тебя сейчас, старая жопа, в таракана превращу!

Свирепо глядя на опешившую просто-Прокофьевну, полуцутик щелкнул пальцами.

Ничего не произошло.

— Что за хреновина? — пробормотал удивленный Г-гы-ы и попытался снова.

Опять ничего — просто-Прокофьевна, равно как и ее боевая подруга, колыхались все теми же полупрозрачными силуэтами.

— Здорово! — восхитился Махно. — На вас даже могущество полуцутиков не действует… Вы, бабуси, неоценимое приобретение для нас. Для разведки — самое то!

Вспыльчивый полуцутик Г-гы-ы несколько раз подряд пощелкал пальцами, прошипел сквозь зубы какое-то ругательство, но очень скоро взял себя в руки. Демонстративно, хотя и символически плюнув в направлении бабушек, он медленно, как опавший осенний лист, опустился на поверхность стола.

— Значит, так, — сказал Махно. — Вы, бабушки, принимаетесь в ПОПУ. Организуется новый отдел — РУ. Разведывательное управление то есть. В РУ входят товарищ Степанида Прокофьевна и товарищ просто-Прокофьевна. Все.

— Ура! — закричала Степанида Прокофьевна. — Даешь ПОПУ!

— Ура! — закричала просто-Прокофьевна. — А скоро мы будем грабить награбленное?

— Скоро, — ответил Нестор Иванович. — Очень скоро…

* * *

Как и говорил Артур Артурович, экскурсионная команда для Эдуарда Гаврилыча подобралась все больше из сотрудников надежных и степенных. Десять богатырей, ходивших когда-то под началом тетьки Черномора, все рассудительные, можно сказать семейные, имеющие каждый по трое детей от того же Черномора. Все бы хорошо, но за экскурсантами в качестве паршивой овцы увязался ифрит Рашид, которого направили в отпуск немного отдохнуть от работы и пьянки — особенно от последнего, потому что из-за систематического употребления «бухла» Рашид даже почернел.

Эдуард немного повозмущался, не желая брать Рашида в команду, но тот доходчиво объяснил экскурсоводу, что поехать он все равно поедет, потому что Артур Артурович ему разрешил с условием, чтобы не пил, а если Эдуард и дальше будет залупаться, то он, несмотря на запрет Артура Артуровича, разговеется — и такой отдых с экскурсией устроит, что экскурсовод, как ответственный за мероприятие, не только лишится пенсии, но будет в самые кратчайшие сроки выселен и из Города, и из Пригорода.

Эдуард вспомнил все пьяные выходки Рашида — и то, как эти выходки легко сходили Рашиду с рук, — и, вздохнув, согласился.

Сбор объявили на утро следующего дня — и на сбор вовремя явились все десять богатырей, за которыми тащились с полсотни телег, нагруженных остальными членами дружины Черномора и их многочисленными горластыми отпрысками. Последним на упитанной пони ехал тетька Черномор — здоровенная баба с арбузными грудями, необъятной задницей, но густыми усами и бородой — в подвенечной фате и с тройней на руках. Десять отъезжающих богатырей шумно попрощались со своими коллегами, перецеловали детей, и каждый чмокнул в бородатую щеку тетьку Черномор. Долго ожидали прибытия Рашида.

Эдуард, полный самых черных предчувствий, свирепо мычал что-то сквозь зубы, Гаврилыч, делая вид, что его все это мало трогает, насвистывал. Наконец появился Рашид с громадным баулом за спиной. Эдуард Гаврилыч тут же подскочил к нему — голова Эдуард, абсолютно уверенная в том, что Рашид приперся пьяный вдрабадан, раскрыла рот с целью сделать выговор, но немедленно рот закрыла. Рашид в порядке оригинальности явился трезвым.

— Все готовы? — спросил успокоившийся Эдуард. — Транспорт уже ждет!

— Готовы, — ответил за всех Рашид, изнемогая под тяжестью своего баула.

— Тогда рассаживаемся…

Экскурсанты во главе со своим предводителем шумно расселись в две избушки на курьих ножках, Эдуард дал сигнал — и избушки резво побежали по дороге, ведущей к городу.

Половина пути прошла в общем-то спокойно, если не считать того, что Рашид два раза выпадал из избушки на дорогу — не от того, что был пьян, — а был он, как уже сказано, парадоксально трезв, — а в силу удивительной природной глупости.

Потом избушку, бегущую первой, подрезал какой-то причудливого вида автомобиль, похожий на крокодила на колесиках. Избушка повалилась на бок, богатыри посыпались на дорогу, как горох из дырявого мешка. Крокодилоподобный автомобиль остановился, запыхтел, и из него выскочил худощавый мужик в драных джинсах и с длиннющим хоботом на костистом лице. Поднявшийся с асфальта Эдуард Гаврилыч узнал в мужике Толика — известнейшего автохулигана, несносного типа, злобного и злопамятного урода, упорной дрессировкой превратившего свой одушевленный автомобиль в ужасного монстра по имени Комарик.

Толик, размахивая монтировкой, заорал:

— Вот из-за таких гадов ДТП и случаются! — и пошел к опрокинутой избушке.

Навстречу ему — один за другим — вышли пять богатырей и Эдуард Гаврилыч. Толик понял, что на этот раз силовой перевес не на его стороне, спрятал за спину монтировку и, пятясь, начал извиняться.

— Извините, граждане начальники, — криво улыбаясь, говорил Толик. — Я и не признал вас-то сначала… Думал, что опять эти ведьмы с зелеными рожами по дорогам на своих избушках рассекают, не соблюдая правила дорожного движения. Хотел немного поучить. Вы уж меня извините… Простите…

Богатыри его извинили, но простить не смогли. Двое воинов в островерхих шлемах тут же бросились на Комарика, придавив его своим весом к земле, а остальные окружили Толика, отобрали у него монтировку и деловито начали наносить удары по туловищу, голове и другим частям Толикова тела.

Эдуард Гаврилыч, который как официальный начальник команды должен был бы вообще-то немедленно прекратить избиение, стоял в стороне и задумчиво глядел вдаль. Эдуард Гаврилыч очень недолюбливал известного автомобильного хулигана Толика, в свое время попортившего ему много крови.

На третьей минуте экзекуции к месту происшествия подъехала вторая избушка, из которой с радостными криками выскочили еще пять богатырей во главе с Рашидом — и приняли самое активное участие в процессе втаптывания Толика в асфальт.

Толик, понимая, что вляпался серьезно, даже и не пытался сопротивляться — не кричал, только ухал и покряхтывал после особенно сильных ударов. На помощь он никого не звал, так как прекрасно знал, что из-за собственного паскудного характера нажил себе в Пригороде врагов ровно столько, сколько в Пригороде было жителей.

Несчастного Комарика разобрали по частям, чтобы потом с веселыми прибаутками засунуть в задницу Толику (именно об этом мечтало девяносто процентов населения Пригорода), но замысел удалось осуществить только наполовину, потому что больше в Толика не влезло.

После этого развлечения Толика выбросили на обочину, предварительно крепко связав, чтобы и другие проезжающие могли натешиться вволю. Затем поставили избушку на ее куриные ножки и покатили дальше.

У въезда в Город избушки напоролись на пост ГАИИ, и постовые Ексель и Моксель, заблаговременно получившие соответствующие инструкции от Артура Артуровича, останавливать маленькую колонну не стали — даже отсалютовали своими полосатыми ятаганами.

К полудню избушки были уже в Городе. В центре экскурсантов высадили — и все дружно направились в ближайший кабак по традиции спрыснуть приезд. Эдуард Гаврилыч мешать не стал, понимая, что такое народная стихия и как опасно вставать у нее на пути. Тем более Гаврилыч и сам не прочь был пропустить кружечку-другую. Больше Эдуард ему категорически запрещал, вспоминая при этом, как именно из-за его пьянства они в последний раз упустили Вознесенского.

В кабаке Эдуард Гаврилыч уселся рядом с Рашидом с целью контролировать объемы поглощаемого им «бухла», но Рашид пил хоть и в две глотки, но на удивление мало — даже меньше сдерживаемого Эдуардом Гаврилыча. А вот богатыри нализались порядочно, но, и поддав, вели себя прилично. Разговаривали об обычных семейных делах, детских болезнях и женских статях тетьки Черномор. Только один раз затеяли скоротечную драку с каким-то субъектом в потертых ливонских доспехах — но и это не выходило за рамки приличий — все-таки ливонец был когда-то их историческим противником, а исторически обоснованная вражда, как известно, не стирается даже через сотни лет. Впрочем, быстро отмудохав ливонца, богатыри успокоились, сели кружком за свой столик и снова по-семейному завели степенный разговор.

Эдуард постепенно отмякал душой, которой у него не было. Все вроде бы шло более или менее спокойно, даже Рашид вел себя относительно благопристойно.

«Вот сейчас посидим немного с дороги, — думал Эдуард, — и пойдем размещаться в гостинице по официальным служебным ордерам. Вечером какая-нибудь культурная программа в виде массового похода по улицам и осмотра достопримечательностей, которые попадутся по дороге. Надо пару-тройку раз прочесать тот район, где я видел Вознесенского. И наведаться в кабак „Закат Европы“. Так, еще пусть богатыри по кружке выпьют — и пойдем…»

Так думал Эдуард. Гаврилыч же, выпив две кружки, думал иначе:

«Надо Эдьку споить, — размышлял он, разглядывая дно пустой кружки. — А то так и с тоски подохнуть можно. А Вознесенского я и в пьяном виде поймаю. Мы его числом задавим. Вон Толик — на что злодей, но от возмездия в лице отряда богатырей не ушел. Что-то Рашид подозрительно себя ведет… Не пьет почти. Неужели из-за запрета Артура Артуровича? Не иначе…»

«Ага! — вдруг осенило Гаврилыча. — Надо ребят подбить в бордель заглянуть. Богатырям-то, поди, надоела семейная половая жизнь, они разнообразия хотят, вот и согласятся. Да и Рашид, наверное, тоже. И Эдька не прочь. Я знаю — потому что самому хочется. Организм-то у нас один, вот я чувствую. А в борделе грех не выпить. И у Рашида баул огромный. Что там? Не иначе как бухло… Вот и отпразднуем».

Гаврилыч отставил пустую кружку и громко озвучил свое предложение. Эдуард возмутился. Рашид согласился сразу. Богатыри принялись обсуждать все «за» и «против». Обсуждали они так смачно и с привлечением таких откровенных подробностей, что Эдуард вдруг притих и подумал:

«В самом деле. Почему это Вознесенского не может быть в борделе? Он вполне там может быть…»

— Ладно! — вслух сказал Эдуард. — Разрешаю.

* * *

Отправив старушек Прокофьевн в разведку — во дворец правителя, Махно неожиданно расслабился, притаранил в общую залу для совещания и торжественных линеек две большие бутыли «бухла» и велел перенести стол. Сам сел в центре, по правую руку посадил Никиту, по левую — Барсю, а всех прочих членов ПОПУ — по их собственному желанию — за столом и вдоль стен, потому что стола, конечно, на всех не хватило.

— Да, — заговорил Махно, как только все присутствующие утолили первую жажду. — Военный переворот, который мы так долго готовили, уже не за горами. Он, можно сказать, на носу.

— А если точнее? — спросил с другого края стола Рододендрон.

— А если точнее — то завтра, — ответил батька. — У нас теперь есть все — все, что нужно, я имею в виду… Разведка, состоящая из невидимых старушек, самая лучшая в мире! Полуцутик, кстати, разработавший хитрый план, который я вам не скажу, потому что план секретный… И так далее… Завтра мы захватим власть, свергнем существующее несовершенное правительство… — Махно покосился на полуцутика Г-гы-ы и добавил: — …корнеплодов, которые поработили расу цутиков и полуцутиков, поставим к стенке… то есть сунем в Аннигилятор… Дадим всем полную волю, отменив проклятые идентификационные номера, и, возможно, сровняем с землей этот уродский Город. Ненавижу города… Да! Завтра пойдем по подземному ходу прямо во дворец. Помните, как мы его копали?

— Да чего там копать-то было? — заметил кто-то, кажется, тот же Рододендрон. — Там трубы проходили какие-то старинные. А мы только расчистили. На два часа работы — если б инструменты нормальные были. А так — несколько дней мудохались.

— Не какие-то трубы, — строго поправил Махно. — Это же единственная в Первом загробном система канализации! Давным-давно ее проложил один сантехник из Греции — Фаллопий. Тот самый, который на Земле изобрел унитаз. Причем первая греческая модель унитаза была совершеннее тех, которыми пользуются… пользовались… люди… ну, скажем, Никита пользовался.

— Чем это она отличалась? — без интереса спросил Никита. — Эта модель…

— Да, собственно, ничем особенным, — сказал Махно, — разве что только тем, что на рабочей поверхности унитаза находились датчики веса, подсоединенные к фонографическому устройству. Благодаря этой системе можно было определять вес собственных фекальных масс, что очень важно для тех, кто следит за своим здоровьем. Если, например, датчики фиксируют на рабочей поверхности от ста до трехсот граммов, из фонографа раздается — кушать подано. Это значит, все в порядке. А если больше пяти килограммов, тогда фонограф говорит «перебор». Это значит, надо обратить внимание на свой стол. То есть на свой стул… Да, великий сантехник был — Фаллопий. Изобретатель! И прокладывая эти трубы, он и не думал, что по ним потекут не каловые массы, а народные! Народные массы, которые свергнут правительство крови и ненависти. Да! Предлагаю нашей завтрашней операции присвоить кодовое название — «Фаллопиевы трубы». В честь великого изобретателя и его изобретения!

Нестор Иванович под одобрительные аплодисменты кивнул порядком отяжелевшей головой, выпил еще и проговорил, внезапно сменив тему:

— А в Узилище Ифритов меня хватали за ноги и за голову и бросали об кирпичный пол… Так выковываются народные вожди…

После этих слов он замолчал, полностью погрузившись в свои мысли, а начатый им самим сабантуй потек сам собой — полноводным руслом.

Никита выпил немного и отставил от себя стакан. Пить не хотелось. Вернее, можно было бы выпить, но — водку. Как на Земле. Но как на Земле вряд ли получится, потому что в теперешнем его состоянии одна капля спирта, попавшая внутрь, разъест мертвую плоть, пробуравив в теле Никиты еще одно дополнительное отверстие, помимо нескольких природных.

Недавний разговор с бабушками Степанидой Прокофьевной и просто-Прокофьевной разбередил уснувшую вроде внутри неподвижного сердца Никиты тоску. Анна, значит, жива и ничего с ней не случилось. Этот гунявец Гоша Северный так и не смог до нее добраться… Хорошо… Но она уехала в другой город и, конечно, не оставила никаких следов… Как ее найти, если что вдруг?..

«Ну да, — стукнуло у Никиты в голове. — Если будет это „вдруг“?»

Внезапно его толкнули в бок локтем — да так сильно, что Никита едва не брякнулся на пол.

— Братан! — заревела Юлия, задирая могучий локоть для второго дружеского толчка. — Дай я тебя обниму, братан!… Соловушка, не тушуйся — чисто по-братски!…

Глаза Юлии светились искренностью и пьяной любовью, но Никите, любившему, впрочем, простые застольные разговоры и объятия, на этот раз почему-то не захотелось соответствовать…

— Я сейчас… — пробормотал он, вылезая из-за стола.

— Бр-ра-тан! — летело ему вслед. — Ну, хочешь, мы втор-рого ребенка назовем в твою честь? Никитой назовем. Если девочка будет!…

Никита вышел из залы и направился темным безлюдным коридором к себе в комнату. По пути к нему привязалась здоровенная муха, летающая каким-то ковыляющим полетом, но удивительно настырно при этом жужжащая. Никита несколько раз безуспешно отмахнулся от ненормального насекомого, потом рассердился и, подловив, точным ударом сбил ее в грязь.

И пошел дальше.

* * *

Билл Контрр, в совершенстве постигший искусство маскировки и доведенный до крайней точки отчаяния, выбрался из густой синей грязи подземелья, содрал с себя заношенный до дыр маскировочный костюм мухи и горько разрыдался.

На завтра назначена операция по свержению власти, которую он, Билл Контрр, обязан защищать до последней капли крови! И ничего нельзя сделать! Невозможно не то что предотвратить операцию, но и даже предупредить о ней правителя! Все входы и выходы перекрыты, передатчик Билл не взял с собой, потому что в маскировочном костюме мухи не были предусмотрены карманы… Да и сам костюм уже заношен так, что того и гляди развалится на части. Что делать? Если Билла раскроют, его тотчас отдадут на съедение Барси, в чудовищной крепости зубов которой разведчик уже убедился.

Что делать?

Невероятным усилием воли Билл отогнал от себя мрачные мысли, вытер слезу и задумался, подперев щеку кулаком.

«Итак, — размышлял он, прибегнув к чисто американской логике восприятия действительности, — из данной ситуации есть только два выхода. Потому что сама ситуация имеет два наиболее возможных, хотя и противоположных друг другу пути. Первый — повстанцы проводят свою операцию и проваливаются. Их побеждают превосходящие по силам и подготовке правительственные войска ифритов, участников заговора вяжут и отправляют в Смирилище. И тут на сцене появляюсь я сам. С докладом, при прочтении которого становится ясно, кто именно изнутри разложил вредную для государства работу и своей диверсионной деятельностью подорвал боевой дух ПОПУ. Я! В этом случае медаль „За отвагу!“ и повышение в должности мне гарантированы. Ладно, рассмотрим второй вариант. Повстанцы побеждают. Тогда я показываю — им показываю, повстанцам — второй доклад, при прочтении которого становится ясно, как именно развивались мои революционные взгляды и как именно я пришел к выводу, что надо уйти с правительственной службы и работать на повстанцев, незримо оберегая их от нападок секретных агентов, рыщущих вокруг входов в подземелье…»

Обдумав все это, Билл Контрр повеселел.

— Не так все плохо, — вслух проговорил он, — если ты умный американский человек, ты выкрутишься из любой ситуации. А теперь надо просто подождать — в какую сторону подует ветер. И конечно, заблаговременно подготовить два доклада. Для правительства, если победят правительственные войска, и для повстанцев, если соответственно повстанцы сумеют захватить власть.

Тут в коридоре послышались шаги. Билл Контрр вскочил на ноги и судорожно принялся натягивать на себя маскировочный костюм мухи.

* * *

Заперев за собой дверь, Никита с усталым вздохом опустился на кровать и поджал под себя ноги.

«Погорячился я тогда с Анной, — думал он, — то есть не с Анной, а с этой, как ее… изотерической проекцией. Конечно, говорила она погано — так, как настоящая Анна никогда говорить бы не стала, но можно было просто приказать ей замолчать. И посидеть рядом. Она ведь точь-в-точь похожа на мою Анну. И запах такой же и… Можно было глаза закрыть и представить, что не было ничего. Не было предательства этого урода Гоши Северного, не было мрачно молчащего среди темной зелени джипа, не было удара астролябией по голове, не было Гмыря и Макамбы, не было ифритов и Смирилища, не было, наконец, полуцутика Г-гы-ы и батьки Махно с его идеей военного переворота…»

Никита надолго замолчал, закрыв глаза и не думая совершенно ни о чем. Потом вдруг выпрямился, спустил ноги с кровати и с потрясающей ясностью вдруг понял, что ему нужно сейчас сделать.

— Хрен его знает, чем закончится завтрашний переворот, — вслух проговорил он. — Может быть, нас сразу всех в Аннигилятор отправят, включая обманутого Г-гы-ы и вообще ни в чем не повинную неразумную Барсю. А у меня есть шанс снова — хоть на сглот… тьфу! Хоть на минуточку ощутить, что я дома — с Анной. Попрошусь у Махно еще раз выйти на поверхность. Не подумает же он, что я решил сбежать, испугавшись… Да, так и сделаю — попрошусь выйти и немного фишников. Посмотрю в последний раз на Анну, а там хоть сразу в Аннигилятор. Ничего не страшно…

Никита покинул свою комнату. Он вышел в коридор и решительно зашагал по направлению к общей зале, заметив, что вредная муха, которую он сбил в полете — на пути в свою комнату, — снова поднялась из синей грязи и, жужжа, устремилась куда-то в коридорную темень.

— А чего? — через совсем короткое время проговорил Махно на просьбу Никиты. — Иди. Только втихаря. Скажи Рододендрону, что у тебя опять важное задание. Пусть тебе люк откроет, но лишнего шума не поднимать. И предупреди его — никому ни слова. А то все захотят погулять. Собирай вас потом по всему Городу.

— Спасибо, — сказал Никита от души.

— Пожалуйста, — тоже от души ответил Махно, добрый после трех кружек «бухла».

Глава 6

«Публичный домъ», был, как обычно, переполнен. Делегация экскурсантов в полном составе отстояла многометровую очередь и оказалась наконец у заветного окошечка. Богатыри, посовещавшись, скинулись и сделали один заказ на десятерых. И тут же отбыли в комнату номер тридцать три, где их уже ждала изотерическая проекция тетьки Черномор. Эдуард Гаврилович, рассчитывавший присоединиться к кому-нибудь из богатырей, приуныл и выпустил вперед Рашида.

Рашид помялся немного, потом, виновато оглянувшись на экскурсовода, отошел к окошечку с надписью «Добро пожаловать, зоофилы!» Там он извиняющимся шепотом попросил себе симпатичную лошадку.

Эдуард с Гаврилычем переглянулись. Вкусы у них были разные, но вот набор гениталий — один на двоих.

— Тем более, — сказал Эдуард Гаврилычу. — Давай сделаем на нас два отдельных заказа. На богатырях мы здорово сэкономили, а средства все равно казенные. Я всегда хотел пообщаться с Анджелой Дэвис, ну или с ее изотерической проекцией.

— С кем? — удивился Гаврилыч.

— С Анджелой Дэвис, — повторил Эдуард. — Ты ее не знаешь, это крупный общественный деятель, я про нее читал, потому что я — в отличие от некоторых — грамотный. А ты, как я понимаю, думаешь про ифритиху Сару?

— Про ифритиху Дору, — с достоинством поправил Гаврилыч. — С Сарой я поссорился, потому что мне ее муж глаз подбил. Неужели не помнишь? Он и тебе глаз подбил.

— Помню, — проворчал Эдуард, — ввязал меня тогда в аморальный блуд. Я ведь был против и открыто тебе об этом заявлял.

— Ты орал как резаный! — поправил Гаврилыч, мрачнея. — Вот ее муж и прибежал. А я тогда на контрабандный укол столько фишников угрохал! А ты мне все удовольствие испортил… Идиот.

— Попрошу без оскорблений, — повысил голос Эдуард.

— Аморальный блуд! — издевался Гаврилыч. — А сам чем собираешься заниматься? С этой своей… Ангелиной…

— Исключительно ради выяснения некоторых вопросов относительно внешней политики господствующих капиталистических держав.

— Чаво?

— Того! — взорвался Эдуард. — Неуч! Только и думаешь, что о плотских удовольствиях!

— Эй вы там! — подтолкнули в спину Эдуарда Гаврилыча. — Делаете заказ или нет? Очередь-то ждет!

— Делаем, — проворчал Эдуард и первый наклонился к окошку.

Гаврилыч обернулся, чтобы огрызнуться на того, кто толкнул его, но, обернувшись, осекся.

— Вот так страшилище… — пробормотал он только, отворачиваясь,

— Сам страшилище! — услышав, обиженно откликнулся стоявший в очереди позади Эдуарда Гаврилыча. — Ты слышал, Ххтур, тебя обозвали страшилищем!

— Это тебя обозвали страшилищем, — ответил Гоурт.

— Меня? На себя посмотри!

Продолжения перебранки Гаврилыч не слышал, так как сразу после Эдуарда наклонился к окошку сам — делать заказ.

* * *

Через некоторое время Эдуард Гаврилыч вышел из комнаты в коридорчик и расслабленно присел на корточки, наблюдая, как мимо него движется непрерывный поток желающих насладиться плотскими утехами. Чаще других мелькали богатыри — бегали туда-сюда — и, пользуясь исключительным сходством друг с другом, то и дело делали себе халявные уколы.

— Ты же мне, ирод такой, только что укол делал! — наседал на громилу в парандже и со шприцем богатырь Ефроим. — А посмотри — ничего он не действует — твой укол!

Громила подозрительно вглядывался из-под паранджи в честные глаза Ефроима.

— Кажется, не тебе делал… — неуверенно говорил громила.

— А кому, харя ты некрещеная?

— Похожему на тебя!

— Ты мне делал! Мне! Зовут меня — Ефроим! Запомни! Если укол снова не подействует, спущусь опять!

— Ладно, ладно… — говорил громила, вкалывая шприц в подставленную задницу. — Не задерживай очередь…

Довольный богатырь Ефроим убегал наверх и тут же спускался богатырь Федул.

— Это… — говорил Федул, подходя к громиле. — Ефроим меня зовут. Укол это… не подействовал. Вот посмотри…

— Спрячь, бесстыдник! — кричал громила в парандже и делал очередной укол.

Федул, потирая задницу, поднимался наверх, а в коридорчике уже ожидал своей очереди богатырь Семен, готовый тоже представиться Ефроимом.

— Вот мерзавцы! — беззлобно усмехался Эдуард, наблюдая за перетасовками богатырей. — Надо же что придумали…

— Да… — невнимательно слушая Эдуарда, говорил Гаврилыч. — Девочка что надо… Хорошо…

— Хорошо, — соглашался Эдуард. — Теперь бы закурить еще…

— Ты ж не куришь? — поражался Гаврилыч.

— Только после секса, — парировал Эдуард. — Хотя, конечно, курение — явление сугубо отрицательное и вредное для общества. Тем более курение пыха…

— Гы… — неопределенно сказал Гаврилыч, доставая кисет с рублеными листьями отборного пыха.

— Но иногда отход от правил даже полезен, — развивал свою мысль Эдуард дальше. — Потому что исключения, как известно, только подтверждают правила. Эту мою теорию можно легко проиллюстрировать примерами из истории экономического развития некоторых капиталистических стран.

— Гы… Только не говори, что ты с этой Ангелиной по поводу этого… экономического развития базарил.

— Конечно! — загорячился вдруг Эдуард. — Исключительно ради выяснения некоторых вопросов относительно экономики и внешней политики господствующих капиталистических держав я и пошел на встречу с…

— Да ладно! — скручивая папироску, проговорил Гаврилыч. — Видел я, как вы там с ней… беседовали…

— Ты же обещал закрыть глаза и не подглядывать?!

— А ты на Дору пялился, извращенец!

— Исключительно ради выяснения некоторых вопросов относительно половой физиологии некоторых видов ифри…

— Вот балабол, — закурив и выпустив первую струю пепельно-серого дыма, — произнес Гаврилыч.

Эдуард прекратил дискуссию и попросил:

— Дай покурить, а?

— Обойдешься, — отреагировал Гаврилыч. — Тебя все равно торкнет рано или поздно. Тело-то у нас одно, хоть и две башки…

— Так это еще сколько ждать… Тем более ощущения совсем не те. Тебе достанется вся эйфория, а мне — абстинентный синдром…

— Чаво?

— Отходняк, говорю, мне достанется!

Гаврилыч снова затянулся.

— Вредно вообще-то тебе пых давать, — сказал он. — Ты ж его раз в сто лет куришь. А те, кто редко так употребляет, могут это… У них может это… крыша съехать. А у нас, если ты забыл, ответственное задание…

— Я не забыл, — проговорил Эдуард. — Но сейчас так хочется расслабиться после… серьезных разговоров относительно разъяснения некоторых вопросов…

— Ладно, ладно! — поморщился Гаврилыч и сунул в рот Эдуарду дымящуюся папироску. — Кури. Только не заводи с начала свой треп…

Отвоевавший папироску Эдуард несколько раз вчастую затянулся. Глазки его масляно заблестели, а вместе со струей дыма из его рта вырвался вздох наслаждения.

— Нравится? — осклабился Гаврилыч. — Ну, то-то… Только смотри — вдруг тебе на глюки пробьет…

— Как это? — не понял Эдуард.

— Глюки-то? Картинки цветные видеть будешь, которых на самом деле нет, — пояснил Гаврилыч.

— Галлюцинации, — догадался образованный Эдуард.

«А вообще неплохо было сейчас посмотреть какие-нибудь картинки вроде цветного кино, — подумал расслабленный Эдуард. — Ответственное задание от нас никуда не уйдет. Имею я право себе устроить небольшой отдых. Тем более в такое время, когда все остальные отвязываются по полной программе…»

Эдуард стал смотреть по сторонам, надеясь наткнуться на сценку, которая его развлечет, но вдруг увидел нечто такое, от чего папироска выпала из его широко раскрывшегося рта.

— Ты что?! — заорал Гаврилыч, проворно поднимая папироску. — Пых-то — он дорогой! А ты на пол такой здоровенный бычок выбросил!

— Смотри! — прошептал Эдуард. — Там…

— Там! Там! — передразнил его Гаврилыч, сдувая пылинки с папироски. — Я же говорил, не надо было тебе курить! Вот уже и глюки пришли…

— Это не глюки! — проговорил Эдуард. — Это на самом деле!

Гаврилыч усмехнулся.

— Вознесенский здесь! — зашипел Эдуард, вращая глазами. — Вон он — собственной персоной! Только поверни башку свою дурацкую и посмотри! Вон он! Стоит в очереди!

— Ну да! — снова усмехнулся Гаврилыч. — Вознесенский в очереди стоит! А больше там никого нет? Может, сам На Вал Ляю?

— Не упоминать имя правителя всуе, — напомнил Эдуард, вглядываясь куда-то, — но это на самом деле Вознесенский! Вот он — подошел к окошку и делает заказ! Вот — отошел от окошка! Ему укол делают! Посмотри — он совсем близко!

— Ну и обкурился ты, брат, — с жалостью проговорил Гаврилыч. — Надо же как тебя торкнуло с двух затяжек! Вознесенский тебе везде мерещится. Нет, Эдька, если не привык ты с давних лет к «бухлу» и пыху, то и начинать нечего… А то совсем с катушек съедешь! Лучше посмотри, какие два невообразимых урода поднимаются по лестнице! Это один из них в очереди выпендривался на нас! — сказал Гаврилыч и указал на Ххтура и Гоурта, которые освоились в Первом загробном настолько, что решили теперь посетить «Публичный домъ».

— Сам ты урод невообразимый! — отчаянным шепотом воскликнул Эдуард. — Вознесенскому уже укол сделали — он идет прямо к нам! Обернись ты, чучело! Обернись и посмотри — это же Вознесенский!

— Не буду я оборачиваться, — сварливо проговорил Гаврилыч, очень обиженный на то, что его обозвали «чучелом». — У тебя глюки, так сиди и молчи…

— Щас у тебя глюки будут! — растеряв всю свою интеллигентность, заорал Эдуард. — Как врежу по макушке! Обернись, тебе говорят!

Ошарашенный такой резкой переменой Эдуарда, Гаврилыч все-таки обернулся и, увидев самого настоящего Никиту Вознесенского, поднимающегося по лестнице, открыл рот.

— И правда… — пробормотал он.

* * *

На резкий крик Эдуарда Никита не обратил никакого внимания, потому что не обращал внимания вообще ни на что. Он всего минуту назад заказал себе в комнату изотерическую проекцию Анны, получил укол и теперь шел, терзаемый самыми противоречивыми мыслями. С одной стороны, ему хотелось — больше всего на этом и на том свете — хотелось увидеть, обнять, поцеловать Анну. А с другой — как он снова перенесет, если изотерическая проекция деловито осведомится на тему, в какой позе будет происходить сношение?

Но желание увидеть — может быть, в последний раз — Анну было сильнее всего. Никита, пообщавшись с громилой в парандже, стремительно побежал вверх по лестнице, на середине которой растолкал в разные стороны медленно двигавшихся Ххтура и Гоурта, но даже не заметил этого.

И лишь когда услышал истошный крик: «Лови Вознесенского!» — словно бы очнулся.

* * *

Суматоха, поднятая воплями Эдуарда и Гаврилыча, усилилась и развилась до степени совершенного безобразия, когда из комнаты на лестницы выбежали полуголые богатыри, к которым через некоторое время присоединился Рашид, то и дело подтягивавший спускающиеся до колен штаны.

Растерявшегося Никиту моментально взяли в кольцо.

Вниз и вверх по лестнице метались перепуганные посетители «Публичного дома». Охранники-ифриты в числе трех человек попытались было вмешаться и прекратить панику, но богатыри вытащили из-за спин обнаженные мечи — и ифриты благоразумно отступили в холл, где были смяты толпой копрофагов, хлынувшей от закрывшегося на обед окошка.

— Заходи справа! — визжал Эдуард.

— Слева заходи! — горланил Гаврилыч.

Так как Эдуард считал, что целесообразнее будет обойти преступника Вознесенского с правого фланга, а Гаврилыч считал наоборот — собственно Эдуард Гаврилыч топтался на месте, бессмысленно размахивая руками и своими противоречивыми криками усиливая и без того ужасающую толчею.

Богатыри сужали кольцо, прокладывая себе дорогу через толпу посетителей злачного заведения эфесами мечей. Рашид с боевым воплем: «Иго-го!» — метался то тут, то там, но ничего совершенно не делал, только мешал, путаясь под ногах у богатырей.

— Не упустить! — зашелся в визге Эдуард.

— Взять негодяя! — рявкнул Гаврилыч.

Тут наконец Никита встрепенулся и вышел из ступора. Он прыгнул в сторону, схватил в охапку какого-то лощеного типа — судя по похотливой физиономии, педофила — и бросил его в двух ближайших богатырей. К чести дружинников надо сказать, что летящий снаряд — то есть педофил — был встречен сразу двумя мечами и без промедления изрублен в куски.

Убедившись, таким образом, в серьезности намерений нападавших, Никита присвистнул и, внезапно подпрыгнув, в полете развернулся и сильнейшим ударом ноги сбил шлем с головы подкрадывающегося сзади Ефроима. Ефроим грохнулся на задницу, а через него полетели, гремя мечами и доспехами, Федул и Семен. Не став дожидаться, пока они поднимутся на ноги, Никита рванул в прогал, образовавшийся после падения трех богатырей.

… И тут же нос к носу столкнулся с Рашидом.

И для того и для другого встреча была неожиданной.

Рашид растерянно пробормотал двумя глотками:

— Иго-го… — и развел руками.

Никита размахнулся и влепил ифриту в грудь тренированный кулак. Рашид покачнулся, но на ногах устоял.

— Вали его! — долетел откуда-то сзади крик Гаврилыча.

Рашид, услышав призыв экскурсовода, тряхнул обеими башками и размахнулся сам. Справедливо решив, что от удара чудовищной лапищи ифрита он развалится на части, Никита предпочел развернуться на сто восемьдесят градусов и, отшвырнув с дороги двух парнокопытных зоофилов, побежал вверх по лестнице.

Слева и справа от него блеснули мечи. Никита пригнулся на бегу, и сверкающие лезвия, коротко просвистев в воздухе, с оглушительным звоном сшиблись. Никита выпрямился, прыгнул через две ступеньки, увернулся от Ефроима, который, потеряв при падении меч, схватил за голову Семена и размахивал им, как большой палицей, и выбежал на относительно свободное пространство.

Оглянулся: позади четыре-пять ступенек вниз кочевряжилась запутавшаяся сама в себе толпа. Впереди топталась только пара каких-то диковинных существ — выглядевших хоть и ужасно необычно, но все же довольно неопасно.

Никита побежал туда.

Он выскочил на последнюю ступеньку лестницы. Пара диковинных существ шарахнулась от него.

«Чего во мне такого страшного?» — успел подумать Никита.

И еще одна мысль мелькнула у него в голове: «А может быть, они не меня испугались?»

Он обернулся и увидел ифрита, заносящего над головой длинный обоюдоострый меч, из тех мечей, кажется, что были на вооружении у богатырей. Никита выкрикнул ругательство, но сделать ничего не успел. Отточенная сталь прошла через его шею, и отрубленная голова Вознесенского, подскакивая, покатилась вниз по ступенькам.

Эдуард Гаврилыч снова поднял меч и усмехнулся.

— Вот и все, — сказал Эдуард. — Теперь мы полностью реабилитированы.

— В натуре, — подтвердил Гаврилыч, хотя слово «реабилитированы» слышал впервые.

— А ловко мы его взяли, — добавил Эдуард, — не пришлось даже на куски рубить. Только голову отсекли. Но это поправимо. Ему ее приделают наши хирурги. Ненадолго. Для того чтобы он предстал перед судом, после которого он тут же попадет в Аннигилятор.

— Ага, — сказал Гаврилыч. — Таким ужасным злодеям там самое место.

И оба счастливо рассмеялись.

* * *

Ххтур и Гоурт прямо-таки обезумели от страха, когда увидели, что на них бросилось кошмарного вида существо с двумя ногами, двумя руками и одной головой. Правда, после того, как этому существу голову отрубили, выглядеть оно стало не так ужасно, но все равно Ххтур и Гоурт натерпелись страху.

Они бросились бежать по коридору, где вдоль стен тянулась длинная вереница дверей. Потом Ххтуру и Гоурту одновременно пришло на ум, что неплохо было бы спрятаться — и они, опять-таки одновременно и не сговариваясь, ломанулись в одну из дверей.

Но за дверью их ждало еще более отвратительное и пугающее зрелище.

В углу комнаты на небольшом возвышении, название которого Ххтур и Гоурт уже слышали — кровать, — они внезапно заметили существо, похожее на которое еще не встречали в этом мире. Существо обладало не четырьмя конечностями, как большинство в Первом загробном, а восемью. Оно ритмично сокращалось и издавало нечленораздельные восклицания и вздохи.

Не зная пока, что им делать дальше, Ххтур и Гоурт, трясущиеся от страха, произнесли вслух первое же всплывшее в их сознаниях слово, кажется, то самое, которое выкрикнул ужасный монстр, перед тем как ему отрубили его уродливую голову.

— Блядь! — Ххтур и Гоурт постарались передать ту экспрессию, которую монстр в это слово вкладывал при его произнесении.

То, что произошло потом, напугало приятелей так, что они разом присели на корточки и закрыли щупальцами и хоботами свои лица — пыхтящее и ритмично сокращающееся существо распалось надвое, каждая половинка теперь была очень похожа на уродливого монстра до того, как его лишили головы — половинки пыхтящего существа обладали — каждая — четырьмя конечностями, круглым предметом, сверху их туловища (голова!) и небольшим отверстием в нижней части головы (рот!), из которого стали доноситься громкие малопонятные звуки. Кроме того, Ххтур и Гоурт заметили, что половинки пыхтящего существа были без всяких оболочек — и при общей схожести имели значительные различия в районе между нижними конечностями. У одной из половинок между нижними конечностями располагалась еще одна конечность, значительно уступающая по размерам остальным четырем, а у второй половинки ничего подобного не было.

Задохнувшись от ужаса, Ххтур посмотрел на Гоурта, а Гоурт на Ххтура — и приятели дали друг другу твердое обещание при первой же возможности бежать из этого кошмарного Первого загробного туда, где наличествуют существа, хоть немного похожие на них самих.

* * *

— Ранений у меня было — видимо-невидимо, — рассказывал батька Махно притихшим слушателям, — сам удивляюсь, почему я тут не оказался намного раньше, чем… оказался. И сыпным тифом я болел, и… чем только не болел. В голову меня двенадцать раз анило! Пока я жив был, у меня во-от такенный был шрам через все лицо — с правой стороны от рта до уха…

Махно чиркнул пальцем по своему лицу, показывая.

— Только когда я здесь появился, шрам исчез. И слава богу… Что за шум? — прервав свое повествование, недовольно прищурился Махно. — Что случилось? Почему меня не слушают?

— Разведка вернулась! — доложил запыхавшийся Рододендрон, появляясь в проеме двери.

Почти сразу же после того, как его слова отзвучали в гудящем воздухе, над столом материализовались две маленькие фигурки.

— А-а! — узнал Махно. — Прокофьевны! Явились наконец. Ну, докладывайте. Куда именно ведет подземный ход?

— В ентот… — ответила Степанида Прокофьевна. — В тронный зал прямо. Там, где сидит ентот… Правитель ваш…

— На Вал Ляю? — заволновались повстанцы.

— А хрен его знает, как его зовут, — ответила за свою товарку просто-Прокофьевна. — Наверное, он самый. Прикольно у него во дворце, только почему-то дерьмом везде пахнет.

— Диспозиция? — строго спросил Махно.

— А? — не поняли бабки.

— Что в комнате-то? — спросил снова Махно. — В тронном зале?

— Я ж базарю, — заторопилась Степанида Прокофьевна. — В центре трон. Такой здоровенный стул со спинкой. Там сидит этот ваш… Навставляю — и ни хрена не делает, только ручкой по бумаге чирикает.

— На Вал Ляю, — поправил Махно. — Дальше.

— А какой он собой?! — выкрикнула Юлия, а Соловей-разбойник ревниво нахмурился.

— Скромный мужчина, — ответила старушка. — Типа Ленина. А рожа самая обыкновенная у него.

— Дальше! — потребовал Махно.

— А больше ничего в комнате… в ентом тронном зале нет, — сказала просто-Прокофьевна. — Большая такая комната, а пустая. Только картины какие-то по стенам. И один ковер на полу.

— А стража? — осведомился Махно.

— Мусоров двухголовых в соседних комнатах полно, — встряла Степанида Прокофьевна. — Там их до хрена и больше. Мы-то думали, нет никого, потому что тихо, а как шухер поднялся, так двери захлопали и сразу такая толпа ентих двухголовых набежала! Мы даже испугались, но потом вспомнили, что невидимые, и перестали бояться…

— Погоди! — приподнялся Махно. — А что за шухер-то был?

— А ты разве не сказала? — удивилась просто-Прокофьевна на свою подругу. — Самое главное-то не сказала!

— Что самое главное? Что? — заинтересовался Махно.

— Как что, — ответила просто-Прокофьевна, ужасно гордая из-за того, что первая принесла важную весть. — Нашего фраерка-то повязали.

— Какого фраерка? — шепотом спросил Махно, уже догадываясь.

— Никиту-то!

Повстанцы загомонили.

— Тихо! — рявкнул Махно. — Как так повязали? Может, не его?

— Его-его! — заговорила Степанида Прокофьевна. — Что мы Никиту, что ли, не знаем? Он на наших глазах вырос. С внучком нашим — Гошкой — играл в песочнице. Его повязали. Дело было так…

— Дело было так, — перебила просто-Прокофьевна Степаниду Прокофьевну, — вбегает спервоначалу самый ихний главный двухголовый мусор с золотыми погонами…

— Сулейман ибн Сулейман, — скривился Махно.

— Ага, сразу видно, что чурка, хоть и с двумя головами, — встряла в разговор просто-Прокофьевна, — так он как заорет: Вознесенский пойман! А Навставляю…

— На Вал Ляю…

— Вот именно — На Вал Ляю — поднимает харю от бумажек своих — видно по нему, что недоволен тем, что оторвали его, и говорит — давайте его сюда. Как он есть важный преступник, буду его самолично допрашивать. Тут ведут под руки нашего Никиту, и мы видим…

Просто-Прокофьевна покосилась на свою товарку и вдруг захихикала. Степанида Прокофьевпа, глядя на нее, засмеялась тоже, будто припомнила что-то очень смешное.

— Чего? Чего? — загомонили все. — Что дальше-то было?

— Прекратить смех! — строго приказал Махно. — Рассказывать по порядку — как там было дальше. Не понимаю, что вы нашли смешного…

— Я и рассказываю, — перехватила инициативу Степанида Прокофьевна. — Навставляю… То есть На Вал Ляю базарит — сейчас допрашивать буду, а допрашивать-то у него, у мусорины позорного, ничего не по-лу-чи-лось!…

Едва выговорив последнее слово, Степанида Прокофьевна снова расхохоталась. Захихикала и просто-Прокофьевна, но оправилась первой и сообщила:

— А не получилось потому, что Никитка наш без головы был! Голову его дополнительно несли сзади — на блюде!

— А дальше? — выдохнул потрясенный Махно.

— Не знаем, — пожали плечами старушки. — Навставляю… На Вал Ляю приказал голову ему обратно присобачить и в тюрягу отослать… Пускай, говорит, отдохнет, а потом я им самолично займусь…

Старушки замолчали.

— Та-ак… — в общей натянутой тишине проговорил Махно. — Операцию «Фаллопиевы трубы» нужно начинать как можно скорее. Никита в плену. Кто знает, может быть, палачи вытянут у него сведения о нас! Тогда мы все пропали… Кроме того, товарища, попавшего в беду, нужно спасать. Возражения есть?

Возражений ни у кого не было.

— Даешь переворот! — завопил первым полуцутик Г-гы-ы. — За Никиту! За всех уничтоженных цутиков и полуцутиков! Ура-а-а!

— Ура-а-а-а!!! — поддержали его повстанцы.

* * *

Никита открыл глаза и увидел прямо перед собою белый потолок.

Больничной палаты?

Сознание его было еще затуманено страшным ударом, который Никита получил… От кого, собственно?

Никита мучительно нахмурился, вспоминая. Что же он видел перед тем, как отключиться? Анна… Или не видел, просто думал о ней?

Черт его знает, никак не получается вспомнить.

Ну, ладно, хоть что-то есть. Анна, значит. Анна… Мы пошли с ней гулять в… попу… в смысле в ПОПУ. А это откуда взялось? Что за слово такое… Вернее, понятно, что за слово, но ПОПУ, кажется, не совсем слово, а это… как его… Анна бы вот сказала сразу… Аббревиатура, вот! Итак, мы с Анной пошли в ПОПУ.

Нет, не то…

Никита застонал и не был особенно удивлен, когда понял, что вместо стона с губ его слетело лишь жалкое подобие писка.

Ладно, начнем с самого начала.

Анна.

Мы пошли с ней гулять в… Короче говоря, пошли гулять. Что дальше?

Джип. Гоша Северный. Вадик. И этот… Олег Сорвиголова.

И что случилось? Явно какая-то нехорошая история, судя по всему, с эпилогом, в котором фигурирует удар по голове. Астролябия!

Что за ненавистное слово!

Ну, удар по голове, ясное дело, и есть причина того, что Никита сейчас оказался в больнице.

А вот насколько серьезные последствия могут быть после такого удара, это сейчас надо выяснить. От врачей-то, конечно, ничего добиться нельзя.

Никита попытался приподнять голову.

Ничего не получилось.

Попытки пошевелить рукой или ногой тоже ни к чему не привели. Единственное движение, которое Никите удалось, — скосить глаза и увидеть в результате кончик собственного носа.

«Невесело, — подумал Никита. — Парализован?»

Обрывки мыслей, плававших на поверхности его помутненного сознания, говорили, кажется, о том, что — паралич — еще более или менее легкие последствия, сравнительно с тем…

Сравнительно с чем?

Опять неясно.

«Сволочи! — выругался Никита, неизвестно к кому обращаясь. — Уроды!»

Он попытался повернуть голову набок. Частично ему это удалось, но результаты оказались неутешительными — только белая стена, пупырчатая какая-то, словно покрытая толстым, неряшливым слоем известки.

«Если я глазами только двигать могу, — думал Никита, вращая зрачками, чтобы увеличить свое поле зрения, — то что же со мной все-таки произошло? Неужели правда — паралич. Я тела своего совсем не чувствую. А есть оно, мое тело, вообще или нет? Интересно, я одетый или раздетый?»

Ход мыслей Никиты прервался на секунду, и вдруг он как бы увидел свое тело со стороны — массивное туловище с длинными руками и ногами, пучки мышц под белой кожей, едва тронутой загаром, знакомая татуировка на плече — оскаленный черный зверь, навечно замерший в хищном прыжке, ножевой шрам на груди, крохотная точка родимого пятна на шее…

Стоп.

Никита закрыл глаза и снова открыл их.

Сомнений не было.

Он видел свое тело не как бы со стороны, а на самом деле со стороны. Татуировка, шрам, родимое пятно на шее, а в нескольких сантиметрах от родимого пятна — ровный, аккуратный срез, которым тело Никиты, собственно, заканчивалось.

«А голова? — ошарашенно подумал Никита. — Где моя голова? Как же я буду думать и куда я буду есть? Так я же думаю о том, как я буду думать и куда… тьфу. Вот моя голова. Лежит в отдалении от тела. П-почему в отдалении от тела? Такая тяжкая травма, что, кроме ампутации, никакие процедуры помочь не могли? Но теперь-то как мне быть? Я думаю… Я мыслю, следовательно, я существую, как говорила Анна. Значит, я живой, если я думаю все это? Или не живой? „Существую“, кажется, не означает „живу“? Так я живой или…»

И тут Никита все вспомнил, все — от того самого злосчастного удара астролябией по голове до того самого злосчастного похода в «Публичный домъ».

Ифрит. Взмах мечом.

Никита закричал.

* * *

«А вообще, ничего страшного, — подумал он, когда первая волна ужаса схлынула, — подумаешь, голову отрубили. Мне ее уже отрубали и ничего. Потом опять с головой ходил, как все».

Никита осекся, потому что нахлынула вторая волна ужаса… Нет, тьфу, не ужаса, а самой обыкновенной воды. Холодной.

Отфыркиваясь, Никита открыл глаза и увидел перед собой седого старикашку с большими и чистыми, как у ребенка, глазами.

— Очухался? — громыхнув пустым ведром, осведомился старикашка. — Я его поливаю, поливаю…

— Зачем? — глупо спросил Никита. — Зачем поливаешь?

— А чтоб не орал, — ответил старикашка, серьезно и печально глядя на Никиту. — Орешь как резаный.

Невольно усмехнувшись, Никита скосил глаза в ту сторону, где неподвижно лежало его тело, казавшееся теперь неодушевленным, как сломанная скульптура.

— А! — понял старикашка. — Каламбурчик получился. Это еще что. Я вот одного хмыря в чувство приводил, так он…

— А ты кто вообще-то? — не дав старику договорить, спросил у него Никита.

— Я-то? — переспросил старикашка. — Я-то, вообще, Голубок.

— Кто?

— Голубок, — насупившись, повторил старикашка. — Что в этом такого? Фамилия у меня — Голубок. Ну и что — вот у одного моего знакомого латыша фамилия — Пердыш.

Несмотря на всю чудовищность положения, в которое он попал, Никита усмехнулся. Но Голубку, кажется, эта усмешка показалась очень обидной. Грохнув ведро об пол, он уперся руками в бока и смерил Никиту уничтожающим взглядом.

— И вообще, — сказал он, — те, кто знает о моей здешней профессии, никогда не усмехаются чему-либо, связанному со мной.

— А какая у тебя профессия? — поинтересовался Никита.

— Палач, — коротко ответил Голубок.

— К-как? — воскликнул Никита.

— Палач, — веско проговорил старикашка.

— Нормально, — сказал Никита и снова скосил глаза туда, где лежало его туловище. — Так, значит, это ты меня обезгла… А, нет. Это еще до тебя. Так, что же мне тебя бояться — у меня все равно голова с плеч…

— Ты чего, милок, — заулыбался вдруг Голубок. — Забыл, где находишься?

— Да, вот именно, где я нахожусь? Как очнулся, я подумал, что в больнице, но потом вспомнил…

— В больнице, — подтвердил Голубок. — В больнице Первого загробного мира. Такая травма, как у тебя, все равно что на Земле — комариный укус. Несколько стежков — и голова уже на месте. А если ты покойник свеженький, то и место сшива у тебя заживет очень скоро. И даже забудешь, что когда-то без головы щеголял. Все равно что без шапки.

— Н-да… — промычал Никита, вспомнив, как он когда-то ощутил себя в тесной клетке Смирилища, подвешенной на многокилометровой высоте. Он ведь тогда первым делом ощупал шею — ни следа не заметил, могущего доказать, что его голову снесли ифритовым ягаганом.

— Так вот я к чему, — продолжал старикашка Голубок. — Голову-то я тебе приляпаю — дело нехитрое. Но кажется мне, что совсем недолго носить тебе ее осталось.

— Это почему? — насторожился Никита.

— Потому что Аннигилятор по тебе плачет, — хихикнул старик.

Никита хотел ответить залихватским — «это мы еще посмотрим», но ничего не стал говорить, вспомнив уверения Махно о том, что ему — Никите — обязательно надо беречься во время прогулок по поверхности Первого загробного. Ведь в этом мире он преступник номер один.

— Ты у нас преступник номер один, — сказал Голубок, словно прочитав мысли Никиты. — Надо же, так недолго в Первом загробном, а уже столько напроказить успел.

— Ничего такого я не делал, — буркнул Никита.

— Как это не делал? — развел руками Голубок. — А оказал сопротивление ифритам — еще в распределителе? Это — раз!

— А что мне еще оставалось делать? — парировал Никита. — Набросились на меня трое двухголовых мужиков с кривыми ножами… Я чуть не обделался. Со страху и навставлял им…

— Удивительно, как ты еще мог ощущать себя, когда покинул пределы первой камеры, — пробормотал старикашка. — Но это бывает. Это называется — слишком много жизни в тебе было. Убили тебя нелепо, значит, и неожиданно. Ведь не умер ты своей смертью?

— Нет, — сказал Никита, вспомнив гибельный полет золотой астролябии.

— Я так и думал, — обрадовался Голубок. — Типы, подобные тебе, своей смертью редко умирают. Очень много прыти в таких… Сознание у тебя не до конца погасло, вот ты начал куролесить в распределителе. Это-то понятно. Это хоть редко, но бывает. Но скажи, как ты сумел из Смирилища убежать? Никто никогда не убегал из Смирилища! Побег оттуда просто исключен! Материал, из которого сделана клетка, не поддается никакому внешнему воздействию — хоть год прутья грызи, все равно не перегрызешь. А твоя клетка была обнаружена с напрочь снесенным полом. Объясни, как это получилось?

— Очень просто, — сказал Никита, — мне…

Тут он осекся.

«А старичок-то порядочная сволочь, — неожиданно подумал Никита. — Словоохотливым прикидывается, а сам стремится из меня побольше выпытать. Наседка, гад такой. Ну, я тебе, гнида старая, ничего не скажу».

— Очень просто, — снова проговорил Никита. — Надо волшебное слово знать.

— Какое? — немедленно осведомился Голубок.

— Пошел на хрен! — громко ответил Никита.

Голубок замолчал, почесывая обросший седой щетиной подбородок. Потом моргнул и посмотрел на Никиту своими большими печальными глазами кротко и жалостливо.

— Не понимает дурачок, куда попал, — сказал Голубок, словно обращаясь не к Никите, а к самому себе. — Тебе же прямая дорога — в Аннигилятор. И ты сам эту дорогу проложил. Самостоятельно. Ифритам в распределителе сопротивлялся — раз, — снова начал старикашка перечислять подвиги Никиты, — из Смирилища невообразимым способом удрал — два. Искалечил гражданина одного — три, несколько раз выставлял на всеобщее посмешище Городскую и Пригородную милицию — четыре. А это — четвертый пункт, кстати говоря, самое главное. Тебе менты никогда не простят того, что ты их на посмешище выставил. Уж самых что ни на есть больших начальников достала твоя деятельность… Так что — Аннигилятор и только Аннигилятор. А знаешь, что бывает с теми, кого в Аннигилятор пихают?

— Ничего, — коротко ответил Никита.

— Вот именно! — восторженно взвизгнул Голубок, выстрелил указательным пальцем в белый потолок. — Ничего! Ничегошеньки от них не остается! Вообще ничего! Ни в одном мире ни следа твоего не появится! Вот как! Полное и бесповоротное уничтожение. А? Как тебе?

— Ничего… — повторил Никита и подумал вдруг о том, что если б у него была такая возможность, он, наверное, пожал бы плечами.

Старикашка Голубок отчего-то разволновался. Он заложил руки за спину и принялся стремительно прохаживаться по комнате, то появляясь, то исчезая из довольно-таки ограниченного поля зрения Никиты.

— Вот ведь какая штука, — возбужденно заговорил Голубок. — Ты многих влиятельных людей в этом мире задел… хе-хе-хе… за живое. Крупные милицейские начальники тебя целиком сожрут, если ты им только на глаза попадешься. А уж от Аннигилятора-то тебе не отвертеться. Никак не отвертеться. Но вот ведь… Есть один человечек, который может тебе помочь. Ты спросишь — как? — Старикашка остановился и в упор посмотрел на Никиту, словно тот и в самом деле задал ему какой-то вопрос.

— Не буду я ничего спрашивать, — неохотно проговорил Никита, смутно чувствуя в словах старикашка подвох.

— А зря! — воскликнул Голубок. — Если ты спросил бы меня так, я бы тебе ответил…

И Голубок снова замолчал, уставясь на Никиту. Несколько минут Никита выдерживал его бессмысленный взгляд, потом вдруг обозлился.

— Чего смотришь, козел?! — выкрикнул он. — Присобачь мне голову сначала на место, потом допросы веди!

Никита хотел даже плюнуть в Голубка, но во рту его было слишком сухо.

— Не ругайся, — сразу построжел Голубок. — Я бы тебе голову, конечно, присобачил — невелика проблема, но ты ведь сразу на меня кинешься, да? От тебя только этого и можно ожидать. А вот с таким с тобой разговаривать — одно удовольствие. Что ты мне можешь сделать? Укусить… Хе-хе…

«Пожалуй, что и укусил, — подумал Никита. — Если бы ты, пропадлина позорная, поближе ко мне подошел…»

— Итак, продолжим, — заговорил снова Голубок. — Потому что, кажется, не все тебе, милок, ясно.

— А ты говори прямо, — посоветовал Никита, — вот и будет тогда ясно.

— Говорю прямо, — согласился Голубок. — С тобой, судя по всему, по-другому-то и не получится. Уж очень резок, хе-хе… околичностей не понимаешь… Значит, так. Ты уже в курсе, что Аннигилятор тебе грозит вполне реально?

— Все уши прожужжал, — ответил на это Никита.

— Так вот. Аннигилятор, как ты понимаешь, это самое страшное, что может случиться с любым существом. Когда человек умирает, он попадает в Первый загробный мир. Когда истекает время пребывания в Первом загробном, человек переводится во Второй загробный — уже в другом немного качестве, чем то, в котором он был, скажем, в Первом. Ты ведь изменился с тех пор, как был живым? Вот то-то и оно-то. Так, а из Второго загробного — Третий. И так далее — по цепочке. Миров этих бесконечное множество, так что можно сказать, что человек никогда не умирает. Просто его качества изменяются вместе с изменением обстановки, в которую он попадает. Но сущность-то остается!

Старикашка взмахнул рукой, словно подвел под сказанным жирную черту.

— Сущность остается, — торжественно повторил он. — А Аннигилятор уничтожает сущность человека, а значит, и дальнейшего перевоплощения. Это хоть понятно?

— Понятно, — сказал Никита. — И нечего так разжевывать.

— Не буду разжевывать, — пообещал Голубок. — Буду краток. Кое-кто — не будем здесь называть конкретных имен — кое-кто вполне способен отвести тебя от Аннигилятора, перекинув, скажем, во Второй загробный мир. Но только при том условии, если ты честно признаешься в двух вещах. Первая… Слушаешь?

— Внимательно, — сказал Никита — он и вправду внимательно слушал.

— Первая — кто помог тебе бежать из Смирилища.

Никита хмыкнул.

— А вторая? — спросил он.

— А вторая — где ты умудрился так долго скрываться от правосудия, — проговорил старикашка и остановился перед Никитой, скрестив руки на груди. — На твои поиски посылали секретного агента Билла Контрра, но даже он пропал без вести.

— И это все?

— И это все, — кивнул Голубок.

— Проще простого, — сказал Никита. — Ответ на первый вопрос…

Голубок опустил руки вдоль туловища, весь превратившись в слух.

— Ответ на первый вопрос, — четко проговорил Никита. — Пошел на хрен.

Старикашка от неожиданности икнул.

— Ответ на второй вопрос, — закончил Никита. — Пошел в жопу. Понял?

Старикашка снова икнул и в течение довольно продолжительного времени молчал, собираясь с мыслями.

— Ага, — проговорил он наконец, — значит, решили повыпендриваться? Гонор, значит, решили показать… Ну, ладно… Значит, такие мы гордые и выдавать никого не хотим. Ну ладно…

Голубок постоял немного перед Никитой, глядя куда-то в сторону, потом криво усмехнулся.

— Ты, наверное, сгоряча мне все это наговорил, — предположил Голубок. — Так вот я на минутку отойду, а ты подумай. Аннигилятор — это единственная серьезная вещь во всей Вселенной. Она раз и навсегда обрубает чье-либо существование. А тебе предлагают жить дальше — подумай!

И старикашка исчез из поля зрения Никиты.

Громко хлопнула дверь.

* * *

Никита лежал вот уже где-то полчаса, по земным меркам, размышляя. В первые несколько минут он и думать себе запретил о том, что можно кого-то продать, выиграв на этом какие-то преимущества для себя. Но старикашка Голубок, видимо, в своем деле был дока. Через несколько минут, как обещал, он не появился, дав своей жертве больше времени для колебаний и мучительных взвешиваний вариантов предстоящего ответа.

— Эх, — вслух сказал Никита. — Жаль, что я даже в затылке себе почесать не могу. Всегда помогало в минуты глубоких раздумий…

И замолчал.

Разные мысли — уже совсем независимо от его воли — крутились у него в голове. Словно два совершенно отличных друг от друга Никиты спорили между собой, разрывая на части бедный Никитин череп.

— Допустим, старик не врет, — говорит Никита рассудительный и здравый, — допустим, мне и вправду даруют другую жизнь в другом мире. И, может быть, эта жизнь окажется даже лучшей, чем та, которую я прожил…

— Херня! — возмущался второй Никита — крайняя противоположность первому. — Полная херня! Мало ли что он говорит! Все равно нельзя выдавать других, если тебе сулят за это награду! А насчет той жизни, которую я прожил… Прожил, как мог. Конечно, сейчас многие поступки пересмотрел бы — особенно те, которые касались моих отношений с Анной, но… в целом все бы так и оставил. Только не стал бы тем идиотским вечером выходить на улицу. И Анну не выпустил бы.

— Зачем думать о прошлом, если важнее сейчас думать о будущем, — мягко возражал рассудительный Никита. — Зачем думать о других, если пришло самое время подумать о себе самом?

— Да хули думать? — возражал Никита неистовый. — Нельзя никого предавать и все тут! Они ведь на меня надеются!

— Кто надеется? Махно, которого ты знаешь без году неделя? Или остальные Рододендроны? Полуцутик Г-гы-ы, который делал на тебя ставки, как в тотализаторе? Подумаешь, какое дело! Все равно их восстание обречено на провал, потому что любое восстание, одержавшее победу, автоматически устанавливает новую диктатуру — и так далее — вплоть до очередного переворота. Вся эта преданность лидеру, как ты выражаешься, полная херня!

— Сам ты херня! И никакой преданности лидеру тут нет. Предательство не имеет формы, оно — сама форма. Есть или нет сама по себе. Короче говоря, не буду выдавать никого и все тут.

— Ага! — вдруг проговорил Никита рассудительный. — А если тебе предложат в обмен на сведения вернуть тебя обратно в мир живых? Где Анна?

— Так не предложили же… — пискнул оппонент, стремительно уменьшаясь в размерах.

— А если предложат? Кажется, для этих товарищей нет ничего невозможного…

Никита неистовый хотел что-то ответить, но не смог, потому что уменьшился уже до размеров микроскопических, а настоящий Никита — тот самый, чье тело и чья головы были отделены друг от друга ударом обоюдоострого меча, застонал.

А если и правда предложат вернуться?

Снова хлопнула дверь.

— Ну? — проговорил старикашка Голубок, снова появляясь в поле зрения Никиты. — Чего надумал?

Никита молчал.

— Оглох, что ли? — поинтересовался Голубок. — С тобой разговариваю…

Никита молчал.

— Понятно, — вздохнул Голубок, — решаем примитивную нравственную дилемму. Кстати, забыл тебе сообщить еще вот что — тот, чье имя называть тут мы не будем, сказал, что в принципе возможно подумать о твоем возвращении назад. В мир живых. А? Как тебе такое?

Если бы Никита мог управлять сейчас своими руками, то он, несомненно, заткнул бы себе уши. Но единственное, что он мог теперь сделать с целью предотвращения доступа информации, — зажмуриться.

И Никита зажмурился.

— Все-таки ответ отрицательный, — проговорил старикашка. — Очень жаль… Очень жаль…

Голубок вздохнул совсем искренне. Немного помолчал и заорал вдруг так оглушительно, что у Никиты зазвенело в ушах:

— Мудак! Была бы дураку честь предложена! В Аннигилятор пойдешь, быдло! В Аннигилятор!

«Не надо!» — хотел завопить Никита, но почему-то не смог выговорить ни слова.

— А теперь, — внезапно успокоившись, произнес Голубок, — я присобачу тебе голову. Так как память о живых ощущениях в тебе еще свежая, будет немного больно. Не дрыгайся.

И в руках старикашки появилась откуда-то громадная стальная игла.

* * *

Никита сидел на столе, непослушными руками ощупывая едва ощущавшийся шов, опоясывавший его шею. Старикашка Голубок укладывал в эмалированную кастрюльку иглу и моток похожих на рыболовную леску ниток. У дверей молча стояли два громадных ифрита. Как они появились в этой комнате, Никита не помнил.

— Пришел в себя? — осведомился Голубок, закрыв кастрюльку крышкой. — Ну ты и орал…

Никита снова провел пальцами по шее. Пришили голову-то…

«Ну и мерзость, — внезапно подумал он. — Так и буду весь свой век не по-человечески жить… Черт, да не буду я больше жить. Существовать не буду! И все, что я знал, вместе со мной погибнет. И Анна, которую я помнил, исчезнет, потому что — для меня — ее уже не будет. А может быть, хрен с ними со всеми? Может быть, согласиться и… Вернуться назад. Ну, то есть не согласиться, а…»

— Постой, — вдруг проговорил Никита и сам удивился тому, как слабо прозвучал его голос. — Мне это… Подумать нужно.

— О-о! — обрадовался Голубок, и глаза его засияли. — Начались сдвиги в черепушке твоей. Так ты согласен или нет? Ты нам сведения, а мы тебя… обратно в мир живых, а?

«Согласен!» — хотел крикнуть Никита, но снова почему-то не крикнул.

— Мне нужно подумать, — сказал он вместо этого, — сами понимаете, вопрос не простой. Кроме того, мне нужно убедиться, что меня не обманывают.

Голубок хмыкнул.

— Проще простого, — начал он. — Сейчас мои мальчики отведут тебя… — продолжая фразу, он обернулся к ифритам и вдруг замер.

Никита сам посмотрел на ифритов и почувствовал внезапно, как в комнате запахло озоном, словно перед грозой. Голубок уронил громыхнувшую кастрюльку и отступил на шаг назад.

— Чего это? — выговорил он.

Никаких ифритов в комнате не было. На том месте, где еще секунду назад они стояли, клубился серый пар, в глубине которого уже расплывалось пятно чернильной темноты. Ничего не понимая, Никита смотрел. Старикашка шлепал губами, как полуснулая рыбка.

Чернильное пятно, окутанное серым паром, стремительно разрасталось, одновременно делясь на две непонятного рода субстанции. Потом что-то затрещало, и серый пар мгновенно заволок всю комнату. Никита несколько раз моргнул, а когда вновь обрел способность видеть, то первым делом перевел взгляд на старикашку. Голубок стоял с открытым ртом, бессильно опустив руки вдоль туловища. Никита посмотрел туда, куда смотрел он, и тоже открыл рот.

Серый пар рассеялся полностью — ифритов не было, и не было чернильной субстанции. На том месте горбато высились две нескладные фигуры, закутанные в черные плащи так, что невозможно было определить даже примерные их очертания.

— Чего это? — проговорил старикашка.

Вместо ответа со стороны черных плащей сверкнул ослепительный белый луч, и старикашка исчез, превратившись в горстку серого пепла. Одна из черных фигур спрятала под полы своего плаща бластер.

— Ловко, — проговорил Никита. — Это оружие как называется?

Ему не ответили. Черный плащ, уничтоживший Голубка, повернулся к Никите угольным провалом пустого капюшона, и металлический голос, заставивший Никиту тут же вздрогнуть, зазвучал в комнате:

— Вставай и иди за нами, — услышал Никита.

— Конечно, пойду! — радостно воскликнул Никита. — А вас Махно послал, да? Я и не знал, что у ПОПУ есть такое оружие. Здорово — раз — и только кучка пыли. А мне такое выдадут?

Он бодро соскочил с кровати.

— Иди за нами, — повторила черная фигура все тем же металлическим голосом, в котором эмоций было не больше, чем в конвейерной скульптуре мальчика с веслом.

Никита остановился вдруг.

— А вы кто такие? — спросил он подозрительно. — Если Махно вас послал, то так и скажите. А то напустили, понимаешь, туману…

— Иди за нами, — в третий раз повторила фигура.

Никита повернулся на сто восемьдесят градусов и снова запрыгнул на стол.

— Не пойду, — сказал он, — пока мне не объяснят, что здесь происходит. Этот старый хрен хотел меня в Аннигилятор оттащить, а вы… Да, кстати, как вы из ифритов превратились в… черт знает во что?..

— Иди за нами.

— Может, вы заводные? — поинтересовался Никита. — Похоже, что пружинка заела где-то… Куда идти-то?

— За нами.

— Нет, меня конечная цель прогулки интересует, — сказал Никита.

— Аннигилятор, — коротко проговорила одна из черных фигур, какая именно — Никита не понял.

— Снова-здорово, — пробормотал он. — Зачем же вы Голубка замочили, если он тоже меня хотел туда отволочь?

— Ты согласился на его предложение.

— Вообще я ни на что пока не соглашался, — сказал Никита, — просто попросил у него времени на раздумье. Короче, время потянуть хотел. Думал, меня кто-нибудь спасет. А вы что — из ПОПУ? Наблюдали, наверное, как меня прессуют и гадали — ссучусь или нет? Так вот, я не ссучился, просто решил применить более гибкую тактику. Никого я выдавать не собирался. Можете так Махно и передать.

— Мы не из ПОПУ, — снова посыпались бездушные слова из скрытой капюшоном пустоты. — Ты должен быть казнен через Аннигилятор публично, чтобы резонанс, вызванный казнью, всколыхнул народные массы и подготовил ПОПУ более приемлемую для восстания почву.

— Вот это новости! — поразился Никита. — Погодите, это что получается — Махно специально слил меня властям, чтобы меня, значит, пустили в расход, так? Народ меня пожалеет, и на этой волне явится сам Нестор Иваныч и снимет проштрафившегося правителя?

Черные капюшоны переглянулись.

— Глуп и необучен, — сказал один капюшон другому, а потом проговорил, обращаясь к Никите: — Мы вынуждены снова повторить — мы не из ПОПУ. Мы не играем на руку Махно, Махно играет на руку нам. Шансов захватить власть у него нет никаких. Придворные полуцутики мгновенно разорвут на части его бойцов, но на время битвы правительственные войска, безусловно, ослабят бдительность — и тогда на сцену выступим мы.

— Кто это мы? — поинтересовался Никита.

Капюшоны снова переглянулись.

— Ему не нужно этого знать, — сказал один другому.

— Какая разница? — возразил другой. — Он все равно закончит свое существование через пару суперсглотов — в Аннигиляторе. Могу предположить, что, если он лучше будет оценивать ситуацию, он охотнее будет подчиняться нам.

— Да! — выкрикнул Никита, у которого уже начала кружиться голова от того непонятного положения, в какое он попал. — Я — вот именно — охотнее буду вам подчиняться, если все буду знать!

— Подтверждаю, — механически проскрипел первый капюшон второму. — Рассказывай.

— Рассказываю, — ответил второй капюшон и повернулся к Никите. — Значит, так. Предшественником На Вал Ляю, был За Бо Да Ю. За Бо Да Ю правил долго и счастливо. Именно он, а не цутики, как принято считать, разработал систему идентификационных номеров и обязательного лицензирования всякого рода общественной деятельности. За время правления За Бо Да Ю Первый загробный преобразился чрезвычайно — и в лучшую сторону. Когда истек срок жизни За Бо Да Ю в Первом загробном, его перевели в другой мир. И назначили правителем На Вал Ляю. Поначалу все шло хорошо. Совет На Вал Ляю был доволен, поскольку тот не делал совсем ничего, кроме аккуратного выполнения приказов свыше. Но недавно мы узнали…

— Кто это мы? — вновь спросил Никита.

— Не перебивай! — лязгнул первый капюшон.

— Молчу, молчу…

— Недавно мы узнали, — продолжал второй капюшон, — что На Вал Ляю готовит собственный свод законов. Используя связи во дворце, мы смогли проникнуть в комнату правителя и ознакомиться с его записями. А когда ознакомились, то пришли к выводу, что Первому загробному грозит величайшая опасность. Если законодательство На Вал Ляю войдет в силу, то весь мир полетит в небытие.

— А что там такого — в этом законодательстве? — поинтересовался Никита,

Капюшоны опять переглянулись.

— Глуп и необучен, — сказал первый. — Он не поймет.

— Чтобы вникать в тонкости управления государством, нужен государственный ум, — согласился второй. — Не поймет…

— Ну ладно, — наморщился Никита. — Действительно, на фига мне надо во все эти юридические тонкости вникать… Валяйте дальше.

— Рассказ почти закончен, — бесстрастно сообщил второй плащ. — В целях спасения Первого загробного мира мы послали тебя, как способного авантюриста, в ряды Махно, организация которого под нашим присмотром набирала силу…

— Как это — под вашим присмотром? — забеспокоился Никита. — Хотите сказать, что Махно — ваш подчиненный?

— Под нашим присмотром — это значит, что мы ПОПУ не трогали, — объяснили ему.

— А-а… А как это вы меня послали? Если я сам туда попал случайно?

— Случайностей не бывает. Гмырь, который помог тебе бежать от ментов, по нашей убедительной просьбе указал тебе вход в подземелье. А рассчитать то, что с Махно вы снюхаетесь, было очень просто. У вас характеры схожие.

— Гм, — сказал Никита. Последнее утверждение ему явно польстило.

— Дальнейший наш расчет был на то, что вкупе с Махно вы дадите взрывоопасную смесь, способную взбудоражить свиту правителя и тем самым облегчить нам задачу захвата власти. Но тебя схватили. Это несколько ослабило ПОПУ — опять же по нашим расчетам, — но твоя казнь через Аннигилятор, как вариант разворачивания событий, нас вполне устраивает. Причины последнего варианта тебе уже объяснены… Несколько наших бойцов размещены во дворце в замаскированном под ифритом охраны виде. Все наши вооружены бластерами военного образца. Эти бластеры давно сняты с производства и запрещены в Первом загробном, так что перевес в вооружении на нашей стороне. А фактор внезапности и суматоха, которую устроит Махно, уравняет силы. Власть захватим мы…

— Кто такие мы — вы мне скажете или нет?

— Мы — это мы. Теперь понятно?

— Теперь тебе понятно? — эхом отозвался первый капюшон. — Понятно, что тебе выпала редкая и почетная возможность пожертвовать собой ради блага Первого загробного, который этот бездарный На Вал Ляю, несомненно, загубил бы своим бездарным законодательством? Правда, ты чуть не испортил нам все, струсив и согласившись на лживые обещания палача Голубка, но…

— Я не струсил! — выкрикнул Никита. — Я размышлял!

— …но и тут мы подстраховались. Вставай и иди за нами.

Никита помолчал и глупо спросил:

— Куда?

— К Аннигилятору, — последовал металлический ответ.

Глава 7

— А я не пойду к Аннигилятору, — заявил Никита, поудобнее устраиваясь на столе. — Потащите меня силой? Давайте попробуйте.

Из-под черного плаща снова появился бластер.

— Ага! — усмехнулся Никита. — Шмальни. Кого тогда в Аннигилятор пихать будете?

Бластер снова исчез, и тягостное молчание установилось в комнате.

— Неувязка, — сказал первый капюшон второму.

— Неувязка, — подтвердил второй капюшон.

Они немного подумали и выдали следующую резолюцию:

— Посиди немного в этой комнате. Придется вызвать настоящих ифритов, которые сильные…

— Посижу, — согласился Никита, думая о том, что уничтоженного лучом бластера Голубка, безусловно, должны хватиться — и прислать кого-нибудь проведать важного арестанта.

Серый пар снова окутал черные плащи — когда он рассеялся, Никита увидел ифрита с кривым ножом в лапах и… Голубка.

— Вот так, — металлическим голосом проговорил Голубок. — Мы можем принимать любые очертания. Жаль, что в случае с Аннигилятором нельзя сфальшивить. Да и правителя скопировать точно нельзя. Очертания очертаниями, а вот голос… Посиди здесь, пока мы придумаем, что делать…

Никита не нашелся, что ответить на это. Дверь захлопнулась за ушедшими, он вскочил со стола и следующие полчаса потратил на бесплодные попытки взломать ее. Когда убедился, что грубой силой ничего тут не поделаешь, пнул напоследок дверной косяк и отошел в сторону.

— Во влип, — сказал Никита. — Снова придется надеяться на чудесное избавление…

* * *

И чудесное избавление не заставило себя ждать, явившись в виде хорошо знакомых Никите старушек Степаниды Прокофьевны и просто-Прокофьевны. Сначала, как только Никита отошел от двери, он услышал скрипучий старушечий голос:

— Волки позорные!

Потом посреди комнаты материализовались два старушечьих силуэта.

— Волки позорные! — с чувством повторила Степани-да Прокофьевна. — Надо же куда тебя законопатили… Пока нашли, половину ентой… правительственной резиденции облазили.

— Бабушки! — обрадовался Никита. — Мне надо срочно кое-что передать Махно.

— Да мы слышали, — проговорила просто-Прокофевна. — Какие-то хмыри в плащах хотят нашего фраерка Махно кинуть. Не выйдет.

— Не выйдет, — подтвердила Степанида Прокофьевна. — Мы ему скажем, чтобы он не начинал сегодня.

— Правильно! — согласился Никита. — Сначала надо разобраться с этими липовыми заговорщиками в плащах.

— Как? — хором спросили обе бабушки.

— Как?..

Этого Никита не знал.

— Ну… — неуверенно проговорил он, — самое главное, что мы теперь в курсе всего расклада. Не один Махно хочет существующую власть свергнуть. То есть… Не так. Существующая власть от За Бо Да Ю и по сей день функционирует. А вот этот На Вал Ляю готовит что-то новенькое — тоже, наверное, не подарок для Первого загробного. Хмырям в плащах очень нравится система, которую За Бо Да Ю установил. А проект законодательства На Вал Ляю они не одобряют.

— А нам, татарам, один хрен, — высказалась Степанида Прокофьевна, — нам Махно больше ндравится. Как он говорил — грабь награбленное? Вот это правильно!

— Правильно, — сказал Никита. — А теперь вот что — летите мухой к Махно и передайте, чтобы держал ушки на макушке. Только быстро. А потом вернетесь и спасете меня.

Старушки замялись, переглядываясь.

— Что? — забеспокоился Никита.

— Как же мы тебя спасем, милок, — проговорила просто-Прокофьевна. — Мы-то можем сквозь стены проходить, а ты нет… А дверь на замок закрыта. Ключа у нас нет, и набора отмычек мы на этот свет не захватили. Так что, предупредить Махно — мы предупредим, а вот как с тобой быть — не знаем…

Никита медленно уселся на пол.

— Это что же получается? — сказал он, обращаясь, по-видимому, сам к себе. — Все-таки в Аннигилятор отправляться?

Степанида Прокофьевна жалобно замигала, просто-Прокофьевна отвела глаза.

— Так и получается, — вздохнул Никита. — Ну ладно. Летите, голуби, я что-нибудь придумаю… Сам. Слушайте, а полуцутик не желает меня спасти? У него один раз уже получилось…

— Не, — замотала головой Степанида Прокофьевна, — ему нельзя здесь появляться. Везде полно его сородичей — а они его сразу учуют, хоть он и невидимый.

— Выходит, конец… — уныло пробормотал Никита.

— Да ты не горюй, малый, — неуверенно начала успокаивать его просто-Прокофьевна. — Чего ты захныкал — выходит конец, входит конец… Что-нибудь придумаешь… Махно нам велел тебя разыскать, чтобы точно знать, в какую комнату прежде всего ломиться, когда переворот. Но при таком раскладе… переворота не будет. Как же переворот устраивать, если во дворце полным-полно переодетых хмырей с пушками, которые только и ждут суматохи, чтобы под шумок свой кусок пирога оттяпать.

— Будет! — воскликнул вдруг Никита. — Я тут мозгами пошевелил и кое-что придумал. У этих козлов бластеры, так мы на эти бластеры им такую подлянку завернем… Короче, слушайте — тут где-нибудь поблизости есть наверняка мебельная фабрика или магазин какой, так пусть Махно пошлет своих кого-нибудь и выдаст им побольше фишников… Я им покажу бластеры!

Долго Никита шептал на уши старушкам. Старушки слушали, кивали головами, а под конец, когда Никита спросил:

— Все понятно? — Степанида Прокофьевна сказала:

— В натуре, понятно… А что такое бля… бля… блякстеры?

* * *

— Сулейман ибн Сулейман на прием к На Вал Ляю! — объявил секретарь.

Илюша На Вал Ляю вздохнул и по привычке протянул руку к черной парандже, которую когда-то, давным-давно обязали его носить цутики из Совета. Поднял полупрозрачную тряпочку, повертел ее и выбросил.

— Хватит, — вслух сказал он, — дедовские традиции нам ни к чему. К тому же цутики боялись, что народ от моей штрафной чавки разбежится, но теперь выражение лица у меня самое благородное…

— Просите, — громко крикнул Илюша.

Сулейман ибн Сулейман — здоровенный и толстый ифрит — вошел в зал для аудиенции. Илюша отложил бумаги и ручку, положил локти на стол и вопросительно посмотрел на начальника Городской милиции.

«Все пишет, — неприязненно подумал ибн Сулейман. — Разве для правителя можно это — ручкой по бумаге чирикать? И без паранджи опять. Нарушает традиции…»

«Ну и мужлан, — в свою очередь смотря на ибн Сулеймана, подумал Илюша. — Разве у просвещенного правителя могут быть такие начальники? Он и читать-то с трудом, наверное, читает. И подписывается крестиком, как большинство чиновников в Первом загробном. Ну, ничего. Скоро я закончу свой труд о новом государственном устройстве и тогда начнем проводить реформы».

— Слушаю вас, — почувствовав, что молчание затягивается, проговорил Илюша.

— Так я это… — начал ибн Сулейман, почесывая в затылке. — По поводу награждения капитана Эдуарда Гаврилыча. Он это… задержал преступника Вознесенского.

— Вознесенского? — наморщился Илюша. — Не припомню…

— Ну как же! — воскликнул Сулейман ибн Сулейман. — Я же вам говорил — не имеет идентификационного номера, сбежал из Смирилища — злостный нарушитель порядка! Преступник номер один в Первом загробном.

Илюша снова поморщился.

— Преступник номер один, — повторил он и вздохнул. — А где он, кстати?

— За дверью ждет! — оживился ибн Сулейман. — Пригласить?

— Вознесенский где?

— В камере, где же ему еще быть, — пожал плечами Сулейман. — Готовим его к Аннигилятору. Предварительно экзекутор Голубок пытается вытянуть из него ряд важных сведений. Пока вроде ничего не говорит ему Вознесенский. Либо молчит, либо выкрикивает провокационные лозунги. Совершенно антисоциальный тип… Прикажете применить пытки?

«Средневековье, — мелькнуло в голове у Илюши. — Нет, пора заканчивать с такими порядками…»

— Никаких пыток, — вслух сказал он. — И с Аннигилятором повремените…

— Желаете допросить лично? — осведомился ибн Сулейман. — Или он вам в целях науки нужен? Бесчеловечные опыты над человеком… Понимаю, понимаю… Только казнить через Аннигилятор его нужно в любом случае. Древний закон, нерушимые традиции… И казнь обязательно должна быть публичной…

— Ладно, — перебил его Илюша На Вал Ляю. — Пригласи его сюда.

— Вознесенского или Эдуарда Гаврилыча?

— Обоих.

— Слушаюсь, — проговорил ибн Сулейман, поклонился и вышел. Из-за закрытых дверей долетел его крик: — Готовьте Аннигилятор!

* * *

Двери зала для аудиенций широко распахнулись. Илюша поспешно накинул на лицо традиционную паранджу. По очереди вошли две шеренги отборных ифритов из дворцовой стражи, влетело несколько придворных цутиков, строевым шагом торжественно явился Сулейман ибн Сулейман, а за ним вперся невероятных размеров бегемот.

— Это еще что такое? — спросил никогда не видевший Аннигилятора Илюша На Вал Ляю у ибн Сулеймана.

— Аннигилятор я, — басом ответил сам бегемот. — Жру преступников. Один хав — и они бесследно исчезают. И не появляются больше нигде. Потому что у меня система пищеварения отсутствует.

Ибн Сулейман кивнул. Илюша с омерзением помотал головой.

— Приговоренный! — громко провозгласил ибн Сулейман.

Два ифрита втащили в зал слабо трепыхавшегося в их лапищах Никиту. Следом вошел Эдуард Гаврилыч. Голова Эдуард смущенно косила глазами по сторонам, а голова Гаврилыч, приоткрыв от восхищения рот, в упор разглядывала невысокую фигурку правителя.

На Вал Ляю вышел в центр комнаты и остановился перед Никитой. Ифриты покрепче ухватили приговоренного за руки.

— Чего зыришь? — злобно спросил Никита. — Где тут ваш Аннигилятор? Вот эта зверюга, что ли? Ну давай, пускай он меня сожрет…

— Тебя никто не собирается ему скармливать, — ровно проговорил Илюша из-под паранджи — и поспешно добавил, предупреждая зарождавшийся ропот собравшихся: — Пока…

Никита хмыкнул.

— А зачем тогда меня сюда притащили? — осведомился он.

Илюша На Вал Ляю не успел ответить. Под самым потолком зала для аудиенций появились вдруг очертания сухонькой старушки, которая первым делом витиевато выругалась, обращая при этом свою брань бегемоту Аннигилятору, а потом совершенно по-разбойничьи свистнула, сунув в рот два пальца.

— Крамола… — пролепетал обалдевший ибн Сулейман и махнул рукой.

Полуцутики, дружным роем взвившиеся под потолок, бросились на старушку, целя ветвистыми рогами ей в грудь, но ничего не добились, кроме того, что с бильярдным стуком врезались друг в друга лбами и с переломанными рогами посыпались вниз.

Невредимая старушка отлетела немного в сторону и захохотала.

— Степанида Прокофьевна! — закричал Никита, а старушка кивнула ему и взвизгнула:

— Операцию «Фаллопиевы трубы» объявляю открытой!

Трон На Вал Ляю отлетел в сторону вместе с большим куском мраморного пола. В образовавшемся проеме показалась кустистая голова Рододендрона. Мрачно сдвинув брови, он передернул затвор пистолета-пылесоса и рявкнул:

— Руки за голову! Всем лежать мордой в пол!!!

И пустил зеленовато-бурую струю поверх испуганно повалившихся на пол ифритов.

И тут началась та самая битва, о которой долго еще будут ходить легенды по всей бесконечной цепочке Загробных миров.

* * *

Когда Рододендрон выскочил из дыры подземного хода, стало видно, что поверх одежды на нем зеркальное трюмо, самое натуральное трюмо, обшитое зачем-то зеркалами со всех четырех сторон, в верхней части вырезаны были круглые отверстия, из которых торчали мускулистые Рододендроновские руки, а нижние планки трюмо приходились Рододендрону ниже колен.

— Молодец! — заорал Никита, которого безумный наряд Рододендрона почему-то несказанно обрадовал.

Пока Рододендрон держал под прицелом ифритов, из дыры один за другим выпрыгивали повстанцы, все как один облаченные в нелепые зеркальные доспехи, — первым появился Махно, которого трюмо скрывало полностью, кроме верхней части патлатой головы и рук, высовывающихся из специально прорезанных для этого отверстий. Окружающий мир батька мог видеть через узкую смотровую щель. В одной руке у батьки была обнаженная шашка, а в другой миниатюрный пистолет-пылесос, из которого Махно немедленно застрелил ближайшего к нему ифрита — очевидно, для устрашения присутствующих, потому что до того, как расплавиться под струей из кишки пылесоса в зеленую зловонную лужицу, ифрит мирно лежал на полу, заложив лапы за голову. Соловей-разбойник с молодецким посвистом подбежал к ибн Сулейману и, выкрикнув:

— День твой последний приходит, буржуй! — влепил ему прикладом пистолета-пылесоса промеж глаз правой головы.

Ибн Сулейман молча рухнул на пол и немедленно притворился смертельно раненным. Юлия — очень похожая на перекачанную амазонку с картинок Бориса Валеджо — длинной дубиной сшибала с ног ифритов, по глупости решивших противостоять повстанцам. Никита, еще слишком слабый, чтобы включиться в битву, истерически хохотал. Конвойные пытались было по шумок выволочь его из зала, но Махно, взгромоздившийся тем временем на Барсю, проскакав мимо, одним ударом шашки срубил двум ифритам по голове — одному левую, другому соответственно правую. Переливчатый свист Соловья-разбойника подкреплялся разбойничьей песней, которую исполняли зависшие под потолком Степанида Прокофьевна и просто-Прокофьевна:

— Гоп-стоп! Мы подошли из-за угла!

Гоп-стоп! Ты много на себя взяла!…

Через несколько секунд ПОПУ в полном составе находилась в зале, но через несколько секунд и свита На Вал Ляю успела опомниться от первого потрясения.

Цутики, трепеща крылышками, поднялись в воздух и с двух флангов попытались зажать повстанцев в клещи, но тут из дыры подземного хода, как черт из табакерки, взвился полуцутик Г-гы-ы с диким воплем:

— Долой корнеплодов!

В лапках Г-гы-ы невесть откуда — наверное, из воздуха — появилась толстая пожарная кишка, из которой хлестнула бурной струей та же тошнотворная смесь «бухла» и земного спирта, что использовалась в устройстве пистолетов-пылесосов. Цутики с визгом кинулись врассыпную, а Г-гы-ы, издевательски хохоча, летал по залу, настигая и сбивая их струей на пол одного за другим и при каждом удачном попадании мстительно вопил:

— Смерть предателям!…

Короче говоря, ад был кромешный. И ничего удивительного не было в том, что появление десяти черных плащей в самом темном углу зала поначалу никто не заметил. Через пару минут после начала схватки силами нападавших сопротивление свиты было полностью смято. Несколько ифритов превратились в зеленые лужицы, остальные — в том числе ибн Сулейман и Эдуард Гаврилович — дрожали от ужаса, вжимая морды в мрамор пола. Цутики лично Г-гы-ы были взяты под арест и под дулом пожарной кишки превратили сами себя в тараканов, которых Г-гы-ы немедленно спрятал в большую стеклянную банку. Со стороны ПОПУ жертв не было, не считая одного повстанца, пожранного бегемотом Аннигилятором. Самого бегемота, впрочем, тут же расстреляли из пистолетов-пылесосов, а то, что осталось, закидали мраморными обломками.

— Битва выиграна! — провозгласила с потолка просто-Прокофьевна. — Операция «Фаллопиевы трубы» удачно завершена!

— Кстати, — в наступившей вдруг тишине спросил Махно, слезая с Барси, — а где этот тиран На Вал Ляю?

На этот вопрос Махно ответа не получил, потому Никита, пристально всматривавшийся в самый темный угол зала, вдруг закричал:

— Вон они!

Махно обернулся туда, куда он указывал. И увидел.

— Приготовиться к обороне! — завопил он, взмахнув шашкой.

И облеченные в зеркальные доспехи члены ПОПУ были атакованы непонятными субъектами в черных плащах.

Вторая часть великой битвы закончилась еще более стремительно, чем первая. Лучи бластеров черных плащей не причинили никакого вреда никому, кроме самих черных плащей. Никита упал на пол и прикрыл голову руками, 358 оставшиеся целыми ифриты давно лежали в точно

такой же позе. Зеркала трюмо отражали выстрелы бластеров — и ослепительные белые лучи, изгибаясь под самыми причудливыми углами, заметались по залу, круша все на своем пути, а в первую очередь тех, кто эти лучи посылал. Меньше чем за минуту от черных плащей остался только пепел.

* * *

И тогда двери зала для аудиенций широко распахнулись. На пороге стоял Илюша На Вал Ляю, а за его спиной зависали в воздухе самого устрашающего вида цутики в сине-красной униформе.

— Патруль Цепочки! — испуганно выдохнул полуцутик Г-гы-ы и первым бросил на пол свою пожарную кишку.

— Это я их вызвал, пока вы здесь дурака валяли, — строго сказал Илюша На Вал Ляю, — Анархия анархией, а безобразничать в моем дворце я не позволю.

— Сдавайте оружие, — приказал первый сине-красный цутик. — Сопротивление бесполезно. Патруль Цепочки неуязвим ни для одного из видов существующего и несуществующего оружия.

Повстанцы начали переглядываться, не решаясь выпустить из рук пистолеты-пылесосы. Махно ради эксперимента пустил тоненькую струйку в головного цутика, но струйка даже не запачкала сине-красного мундира.

— Сдавайтесь, ребята, — подумав, разрешил Махно.

Когда все пистолеты-пылесосы оказались у Патруля, тот самый цутик, который потребовал сдать оружие, оглядел зал и проговорил:

— Не вижу здесь преступника номер один.

Никита неохотно поднялся с пола.

— Вот он я, — сказал он.

Цутик с удивлением посмотрел на него.

— Не о тебе речь, — сказал цутик. — Я имел в виду За Бо Да Ю. Где он?

— Не было никакого Забодая, — хмуро произнес Махно. — Мы всю кашу заварили. И еще эти… хмыри в черных плащах.

— В черных плащах? — живо заинтересовался цутик. — Те самые, которые способны перевоплотиться в кого угодно?

— Ага, — подтвердил Никита. — В кого угодно.

— Так где же они?

— Нихт, — сказал Махно. — Погибли, можно сказать, от собственной руки. Их лучи бластеров испепелили. А что? При чем здесь ваш Забодай?

— А при том, — внушительно проговорил сине-красный цутик. — Что в Семьсот третьем загробном мире, куда перевели бывшего правителя Первого загробного За Бо Да Ю, катастрофически не хватает жителей. И каждому, кто в Семьсот третьем загробном оказывается, даруется способность производить с самого себя неограниченное количество копий. И для разнообразия можно копии эти делать не только с самого себя, а с кого захочешь. Кто же знал, что За Бо Да Ю соскучится по Первому загробному и явится сюда, чтобы снова захватить власть? Да еще и используя способности, дарованные жителям Семьсот третьего загробного во благо?

— Так это был мой предшественник? — ахнул Илюша На Вал Ляю. — Ну и методы у него. Я сразу, между прочим, понял, что он за тип, когда поближе ознакомился с его бездушной системой идентификационных номеров.

— Система не оправдала себя, — согласился сине-красный патрульный цутик, — если допустила возможность созревания революционных настроений. Но, к сожалению, другой для Первого загробного пока не разработано.

— Как это не разработано?! — оживился Илюша На Вал Ляю. — Уже разработано! Мною! Вот!

Он метнулся к опрокинутому столу и поднял с пола сшитую серебряной ниткой толстую пачку бумаг. И передал бумаги цутику.

— Вот, — заговорил Илюша. — Там все написано. Новый, более совершенный свод законов для Первого загробного мира. Безоговорочно отменяются идентификационные номера, лицензирование… вводится близкая для населения Земли государственная структура. Умершим дается возможность проявить себя в том, в чем они мечтали себя проявить при жизни, но по тем или иным причинам не смогли… Короче говоря, каждый делает то, что хочет…

— Ничего себе! — изумленно воскликнул Махно. — За что ПОПУ, получается, боролась, а? Каждый делает то, что хочет, — это мой лозунг!

— А вы помолчите! — строго прикрикнул на него цутик. — Вы арестованы за противоправные действия по отношению к правящему классу.

— Очень оригинально! — ощерился Махно. — Меня никогда ни за что другое и не арестовывали…

— Вы предстанете перед Судом Цепочки.

— А где это? — поинтересовался Махно.

— А здесь, — серьезно ответил сине-красный цутик. — Властью, вверенной мне Советом я открываю заседание…

— Погодите! — завопил вскочивший с пола ибн Сулейман. — Не открывайте без меня! Как начальник Городской милиции, я хочу дать показания.

— Какие? — спросил цутик.

— Любые! — с готовностью ответил ибн Сулейман.

— И я! — проговорил Эдуард.

— И я! — поддержал его Гаврилыч.

— Все понятно, — сказал сине-красный цутик. — Вы тоже получаете право присутствовать при суде…

— Ура!

— Но в качестве подсудимых, — веско закончил цутик.

— За что? — оторопело спросил ибн Сулейман.

— За то, что допустили саму возможность переворота, — ответил сине-красный, — да вы не бойтесь — наказание за такое преступление не особенно серьезное. Итак, объявляю заседание суда открытым. Переходим сразу к вынесению приговора…

— Не по правилам! — завопили с потолка просто-Прокофьевна и Степанида Прокофьевна. — Мусора! Фуфло гоните!

— Все по правилам, — отозвался цутик. — Времени мало, надо еще рассмотреть и утвердить проект законодательства, представленный На Вал Ляю… Кстати, а вы еще кто такие? Почему в виде газообразных старушек?

— Потому что нас при аварии в мелкий порошок раздробило, — объяснила просто-Прокофьевна.

— В таком случае отправляйтесь на Землю в шотландский замок с привидениями, где вам самое и место. Что вы в Загробном мире-то делаете? Не должны вы здесь находиться. Удивительные безобразия у вас творятся, — добавил сине-красный, обращаясь к Илюше На Вал Ляю.

— Исключительно из-за несовершенства установленного За Бо Да Ю государственного строя, — лукаво ответил Илюша.

— А что? — проговорила Степанида Прокофьевна. — По-моему, неплохо… Привидениями будем… Детишек будем путать.

— Ага, — согласилась просто-Прокофьевна. — Ты и при жизни всех своим видом пугала… А Шотландия — это где?

— Шотландия — столица Сирии, — авторитетно заявила Степанида Прокофьевна.

— Чего? Шотландия — столица Гваделупы! — закричала просто-Прокофьевна.

— Гваделупа-то в Сирии находится, дура!

— Я дура? Ах ты, манда старая!

— За манду ответишь!…

Сине-красный цутик недовольно поморщился и махнул рукой. Старушки тотчас исчезли.

— Ну, ладно, — проговорил тогда цутик. — Начнем. Подсудимые, выстроиться у стеночек. Ифриты, подняться с пола — и вон из помещения. Господин правитель, подготовьте пока краткий доклад на тему вашего проекта…

— Слушаюсь, — по-военному козырнул Илюша На Вал Ляю.

— Погодите, погодите! — закричал вдруг Махно — Значит, мой переворот все-таки удался! Если из-за него поднялся большой шухер и отменили-таки эти поганые номера и лицензии… За что же нас тогда судить?

— За нарушение общественного порядка, — пояснил цутик.

Глава 8

В Тридцать третьем загробном мире, как известно, вообще не бывает ночи, тридцать три ярких солнца одно за другим сменяют друг друга на голубом небосклоне. Когда из Пронзающих врат на песчаный пляж вышел Никита в сопровождении полуцутика Г-гы-ы, как раз скоротечный закат — десятый по счету — сменялся таким же скоротечным восходом.

— А тебе здорово повезло, — сказал полуцутик, щурясь на плещущуюся вдали синюю полоску моря. — Редкий мертвяк с Земли забирается дальше Первого загробного почти сразу же после смерти. Да… а приговор мягкий. За нарушение общественного порядка могли выслать сразу в Девяносто восьмой загробный — или куда подальше. Махно как раз туда и послали. И Рододендрона. А Соловья-разбойника с семьей — в Пятый загробный… Никогда Махно не прощу, что он меня обманул. А я-то уши развесил — восстание корнеплодов! Чушь какая… Ладно, дело прошлое… Как того и следовало ожидать, все закончилось судебным заседанием, где все по заслугам получили… Мне-то вообще лафа. Просто выперли из Первого загробного на пять квазисглотов. Я и сам хотел улетать. А пожелаю — вернусь. А что? Я полуцутик. Господствующая раса. Передвижения полуцутиков по цепочке загробных миров не регулируются…

— Ага… — сказал Никита, оглядываясь. — Я вот что думаю. Был я в Первом загробном, оказался в Тридцать третьем. Таким манером можно всю цепочку преодолеть вмиг. И снова оказаться на Земле. Только загребешься каждый раз общественный порядок нарушать.

— Ты эти мысли оставь! — забеспокоился Г-гы-ы. — Я, как полуцутик, категорически запрещаю подобные разговоры. Из загробных миров вернуться нельзя — баста! Закон такой. И нарушать его нельзя. Мы — цутики и полуцутики — обязаны следить за тем, чтобы его не нарушали… Понял?

Никита ничего не ответил, думая о чем-то своем. Тогда полуцутик Г-гы-ы хихикнул и проговорил:

— А кретину этому Эдуарду Гаврилычу и уроду ибн Сулейману повезло меньше, чем членам ПОПУ. Их оставили в Первом загробном, но обязали патрулировать колонию корнеплодов. Представляешь, какой это для них геморрой?

Никита снова ничего не ответил.

«Из Первого в Тридцать третий, — думал он. — Неплохой шаг. У меня ведь есть шанс добраться таким манером до Земли… Действительно, есть шанс. Если еще раньше не вызнаю секрет перемещения во времени и пространстве».

— Эй! — толкнул его локтем в бок полуцутик. — Не спи! Вон к тебе какой-то мужик идет! Руками машет! Пошли!

И они пошли к морю, увязая по щиколотку в теплом песке. Полуцутик, впрочем, скоро пожалел свои коротенькие ножки и, взлетев в воздух, приземлился Никите на плечо.

— Не тяжело? — заботливо осведомился он.

— Тяжело, — ответил Никита.

— Ну, ничего, потерпишь…

* * *

Мужик — загорелый и мускулистый, в плавках, по виду — вполне нормальный землянин, если бы земляне носили голубую бороду и голубые волосы, — начал разговор, когда их с Никитой еще разделяли метров сто.

— Вознесенский? — вопросительно проорал мужик.

— Он самый! — крикнул в ответ Никита.

— А кто с тобой?!

— Так, — ответил Никита, — приятель…

— Кто?!

— Приятель, говорю!

Мужик замолчал и заговорил снова, только вплотную приблизившись к Никите.

— А ты ничего, — сказал он, оглядев Никиту с ног до головы. — Крепкий парень. Выдержишь.

— Что выдержу? — подозрительно переспросил Никита.

— Работу, — сказал мужик. — А ты как думал? Прохлаждаться сюда приехал? Тебя прислали на исправительные работы сроком на десять квазисглотов. Так что не расслабляйся, а прямо с ходу внедряйся в процесс. И сними херню эту с плеча.

— Я не херня, — обиделся полуцутик, — я Г-гы-ы…

— А что делать-то надо? — спросил Никита.

— Тебе еще не объяснили? — удивился мужик. — Ладно, пойдем…

Повернувшись к Никите крепкой спиной, он зашагал первым. Никита за ним. Полуцутик, что-то озабоченно бормоча под нос, летел над ними. Через несколько шагов, когда Г-гы-ы, закончив бормотать, утих, голубобородый мужик охнул и остановился, заметив, что в одно мгновение покрылся отвратительного вида волдырями.

Полуцутик захихикал.

— Проси прощения, — сказал он, обращаясь к голубобородому. — За то, что меня оскорбил. А то еще и лишаями покроешься…

— Извини, — не оборачиваясь, пробормотал мужик, — откуда вы взялись на мою голову… Порядок тут нарушать будете общественный.

— Будем, — заверил его Никита, — обязательно будем. Глядишь, меня еще дальше по цепочке выселят. На исправительные работы.

— Разговорчики! — прикрикнул мужик, не совсем, впрочем, строго — очевидно, опасаясь очередных хулиганских действий со стороны полуцутика.

— А нам долго еще идти? — поинтересовался Никита, глядя себе под ноги.

— Пришли уже, — сказал голубобородый. — Вот, посмотри.

Никита посмотрел туда, куда показал ему пальцем голубобородый, — и оторопел. Такого он тут явно не ожидал увидеть. Под тенью двух десятков пальм нежились в шезлонгах никак не меньше полусотни полностью обнаженных красавиц — тоже вполне землянок по виду. Волосы, правда, у них голубые и на руках не по пять пальцев, а, кажется, немного больше, ну, так что же?.. Зато все остальное, как успел уже разглядеть Никита, в полном порядке.

Бесполый полуцутик равнодушно пожал плечами.

— Как же так? — шепнул Никита ему. — Я думал, чем дальше по цепочке миров, тем чуднее тут существа. А они на землян так похожи…

— Вот это-то и чуднее всего, — ответил полуцутик, что похожи. Не понимаешь?

— Не…

— Разговорчики! — снова прикрикнул голубобородый. — Приступай в работе! В нашем мире населения не хватает, тебя прислали помочь нам…

— К… какая работа-то? — уже догадываясь, какая именно работа его ждет, спросил Никита.

— Дуриком только не надо притворяться, — сердито пробурчал мужик. — Начинай! И чтобы не меньше десяти оплодотворений за смену. И без прогулов у меня! За прогулы трудодни снимать буду!

Красавицы зашушукались между собой, бросая на Никиту нескромные взгляды.

— Да-а… — протянул полуцутик, когда голубобородый мужик ушел куда-то по своим делам. — Завянешь ты тут совсем. Заработаешься ты. Исправительные работы — это тебе не хрен собачий. Замучают тебя… Я бы на твоем месте кассационную жалобу подал.

— Ничего, — сказал Никита. — Выдержим. Это еще не конец. Продолжение, как говорится, следует. Точно, — повторил он.

Оглавление

Часть первая . ПЕРВЫЙ ЗАГРОБНЫЙ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

Часть вторая . ОПЕРАЦИЯ «ФАЛЛОПИЕВЫ ТРУБЫ», . ИЛИ ПРОКОФЬЕВНЫ И ИХ РОЛЬ В МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

Реклама на сайте