«Бой бес правил»

Антон Мякшин Бой бес правил

Часть первая VIP-КЛИЕНТ ПРЕИСПОДНЕЙ

ГЛАВА 1

Приземлился я в подвале. Вам случалось приземляться в подвале? Приземляются, как правило, на аэродромах, картофельных полях или — на худой конец — в открытом море; в общем, в таких местах, где подразумевается бескрайний небесный простор. Небесный простор — просто необходимая штука для полетов и, как следствие, приземлений. Это вам любой авиатор скажет. В моем же случае небеса никакой роли не играли, поскольку летел я по вертикальному узкому тоннелю, летел вверх, слыша, как подземный ветер свистит в ушах и земля с чмоканьем смыкается за мной, летел в кромешной, какой-то даже космической темноте все быстрее и быстрее, пока не выскочил на поверхность, как гриб. Отряхнулся, осмотрелся и тогда-то понял, что впервые, кажется, в своей жизни приземлился в самом настоящем подвале. Наручные часы показывали ровно тысячу девятьсот девятнадцатый год. Я кивнул сам себе — прибыл точно по графику.

Итак, подвал. Хороший, просторный. Ну не настолько, скажем, чтобы в баскетбол играть. В баскетбол тут, конечно, не поиграешь, разве что в настольный.

Довольно светло… Вдоль добротных кирпичных стен старинные ртутные зеркала, и перед каждым зажженные свечи. Черные, естественно. На полу тщательно выписанная пентаграмма, в центре которой еще слегка дымятся пронизанные красными прожилками угольки. Только вот клиента, по чьему вызову я прилетел, что-то не наблюдается. Не мог подождать, что ли? Что это, на самом деле, за неуважение к оперативному сотруднику? Ко мне то есть?..

Вихри Преисподней! Как же я забыл — клиент на этот раз у меня непростой, клиент элитный. Клиент разряда VIP, и поэтому все, что бы он ни сделал, правильно и хорошо. Не встретил — так ничего особенного, побегаю поищу. Найду — возмущаться не буду, напротив, вежливо осведомлюсь: зачем, собственно, я ему понадобился. Осведомившись, задание выполню с исключительным старанием; а выполнив, поблагодарю за сотрудничество и доверие к нашей фирме. Поинтересуюсь: «Еще чего-нибудь не изволите-с?» — и только потом откланяюсь. Да. Я на этот счет соответствующие инструкции от непосредственного начальства получил. И еще частное примечание: мол, от результатов этой поездки ваша, Адольф (меня, кстати, Адольфом зовут) дальнейшая карьера зависит целиком и полностью. Причем сказано это было таким тоном, что я сразу понял: ежели облажаюсь, не миновать мне полновесного строжайшего выговора по служебной линии с занесением в личное дело плюс гауптвахта включительно. Какая уж в таком случае дальнейшая карьера…

Ну если клиент very important person, так и предстать я перед ним должен подобающим образом. Из заднего кармана джинсов я извлек расческу, перед одним из зеркал остановился и, сняв бейсболку, попытался привести в порядок шевелюру. Как и обычно, добился лишь того, что в первую же секунду обломал зубья расчески о левый рог — он у меня почему-то длиннее правого, — а рыжие лохмы мои как торчали, так и остались торчать в разные стороны. «Ладно, хотя бы попытался», — подумал я, возвращая бейсболку на законное ее место, то есть козырьком назад.

Из подвала был один выход, я толкнул массивную металлическую дверь. За ней тянулся узкий коридор, освещенный смоляными бронзовыми светильниками, искусно выполненными в виде козлиных черепов.

Я двинул вперед по коридору. Под ногами сновали крупные крысы. Присмотревшись, я заметил: крысы передвигаются на задних лапках, а передними балансируют, как канатоходцы. Вероятно, они способны были и членораздельно изъясняться, но на крысиных мордочках ясно читалась такая целеустремленность, что я не решился спросить, где же мне искать их хозяина.

Коридор оказался сквозным. То и дело он неожиданно расширялся, превращаясь в небольшие комнатки, уставленные приборами явно алхимической конфигурации. Приборы густо покрывала сыроватая подвальная пыль, кое-какие склянки уже успели потрескаться и потемнеть… А вот дошагав до следующей комнаты, я остановился, споткнувшись от удивления. Среди старинного хлама, давно пришедшего в окончательную негодность, моим глазам предстал золото-перегонный тигель Мебиуса на трехногой подставке. Как известно, секрет изготовления благородного металла был утерян давным-давно еще самим Мебиусом, под конец жизни впавшим в маразм и варившим в тигле карамель на продажу, поскольку пособия по инвалидности алхимикам не полагалось. А между тем в двух шагах от меня исправно функционирующий тигель по тонкой, прозрачной трубочке подавал в бронзовую чашу вязкие желто-золотые струйки.

— Не велено смотреть! — услышал я и шарахнулся от невесть откуда появившегося голема. Очень похожий на выбритого медведя, толем, отчаянно скрипя глиняными суставами, ссыпал в тигель свинцовые чушки и застыл, загородив дорогу, глядя на меня подозрительно и враждебно.

— Ну? — спросил я, помня о том, что с големами следует разговаривать исключительно в приказном тоне. — Таращиться будем или чего еще? Дай пройти!

Правое ухо у него болталось на проволочке, а левое отсутствовало вовсе. Кроме того, на животе зияла преизрядная дыра (прекрасно просматривался проволочный каркас), а одна из лапищ изуродована была трещиной.

— А ну дай дорогу! — рявкнул я.

Голем вздрогнул так, что у него отвалилось и второе ухо. Накренился в сторону.' локтем своротив на пол бесценный алхимический аппарат. Золото зашипело, остывая на каменных плитах. Адово пекло! Я прошмыгнул мимо и пошел дальше не оглядываясь. Это не я виноват, а голем. Дикий он какой-то, невоспитанный. Наверное, хозяин в последнее время редко заглядывает в свой подвал. Надо же так хозяйство запустить…

Чем дальше я шел, тем больше признаков разлада имел возможность наблюдать. А ведь действительно — разлад и разруха… Бронзовые светильники горели через один. Летучие мыши, во всех приличных колдовских подземельях исполнявшие обязанности присматривающих за освещением, бестолково порхали под потолком целыми компаниями. Охранный василиск с выбитым глазом отдавил мне копыто. Косматый домовой, показавшийся из-за угла, вместо того чтобы, как полагается, земно мне поклониться, как-то невнимательно кивнул, сунул руки в карманы и отбыл по своим делам, пыхтя грубой папиросиной. Водяной-водопроводчик в замызганных портках валялся прямо на полу, перегородив проход, и, кажется, спал, обняв обеими руками огромный вантуз. Через водяного я перешагнул, даже не задев, но он вдруг закопошился, приоткрыл зеленые глазищи, лениво дрыгнул ногой — очевидно, попытался лягнуть — и прохрипел, выпустив из пасти облако чудовищного сивушного перегара, что-то вроде: «Ходят тут всякие…»

Этого уж я не стерпел. Подняв за шиворот вяло затрепыхавшегося водяного, я хотел было втолковать ему значение слова «субординация», но тут же получил вантузом между рогов. Пока, потирая лоб, соображал, как такое могло случиться и что же это все, в конце концов, значит, паскудный водопроводчик выскользнул из моей руки, упав на четвереньки, ловко уполз и где-то спрятался.

Мне осталось только погрозить кулаком полутемному коридору и дать обещание пожаловаться господину.

— Господа! — издевательски проорала с потолка какая-то шальная летучая мышь. — Госпо-ода-а! Кончилось ваше время! Хватит, попили нашей кровушки!

Я запустил в нее почему-то оставшимся в моей руке вантузом, но не попал; вернее, попал, но не в нее, а в один из горящих светильников. Смола плеснула по стенам, несколько пылающих капель обожгли пробегавшую мимо крысу. Крыса подпрыгнула на задних лапках, передними потирая обожженные бока, и явственно обругала меня «сукиным сыном». Кошмар какой-то, клянусь всеми семью кругами! С ума они, что ли, все тут посходили?

Теперь понятно, почему здешнему хозяину пришлось обращаться за помощью в нашу контору. А уж он-то как никто другой должен понимать, что значит стандартная плата за услуги оперативного сотрудника… Будь клиент хоть тысячу раз VIP, оплата для всех одинаковая — душа. Она самая, душа человеческая, переходит после смерти клиента в нашу контору. В том случае, конечно, если оказанные услуги его, клиента, полностью удовлетворяют.

Между тем обожженная крыса, отбежав на безопасное расстояние, завопила:

— Братцы! Это где ж сказано, что грызунов можно безнаказанно калечить? Давайте пообломаем рога прихвостню сатрапов проклятых!

Я погнался за ней, пролетел несколько поворотов, пару проходных комнат (алхимическое оборудование в беспорядке валялось на полу) и остановился…

Нахальная крыса успела куда-то шмыгнуть. Должно быть, в узкий лаз под лестницей, поднимавшейся очень круто, почти отвесно, к ничем не примечательной двери под самым потолком. Собственно, коридор этой лестницей и заканчивался. С трудом вскарабкавшись по ступенькам, я подергал ручку двери. Закрыто. Даже не закрыто, а запечатано одной из сложнейших Черных Печатей, снять которую я даже и не стал пытаться.

— Ничего себе… — пробормотал я, но тут до меня дошло.

Из кармана джинсов я вытащил тисненную золотом визитную карточку. На гладком картоне трудночитаемым готическим шрифтом было выдавлено: «Барон Рудольф Марк Опельгерцхайзен. Колдун и многознатец. Петроград, Садовая, 328. Не стучать. Не звонить. Не беспокоить».

— Уважаемый барон! — обратился я к двери после трех безуспешных попыток выговорить фамилию Рудольфа Марка. — Бес оперативный сотрудник Адольф по вашему вызову прибыл!

Дверь не открылась. Она мгновенно истончилась до полупрозрачности. Я шагнул сквозь зыбкую преграду как сквозь пелену тумана…

И очутился в ярко освещенной, просторной и многолюдной прихожей.

Появившись в данном временно-пространственном отрезке, я как-то не придал значения дате, высветившейся на циферблате моих наручных часов. Все мое внимание занято было тем, чтобы не дать маху и предстать перед важным клиентом в соответствующем виде. Только сейчас я полностью осознал, куда и когда я попал. Петроград девятнадцатого года — это серьезно.

Прихожая кипела, клокотала и исходила паром. Парадная лестница, многократно расширявшаяся книзу, гудела под дробным напором десятков ног, обутых в ботинки, сапоги, опорки, лапти и вовсе не обутых. Подтаявший, грязный снег, нанесенный многочисленными и явно незваными пришельцами покрывал дорогой паркет. Выбитая входная дверь косо прислонена была к стене, в открытый дверной проем заглядывал мутный февральский денек, напичканный, как булка изюмом, искаженными любопытством физиономиями уличных зевак.

Дом барона Рудольфа Марка взяли приступом. По широкой лестнице бурлили два потока; первый, устремлявшийся вверх и более многочисленный, составляли крепкоплечие парни в морских бушлатах, безразмерных клешах и бескозырках, непонятно откуда взявшиеся в центре Петрограда бородатые мужики в пропахших дымом армяках и просто неопределенно и неопрятно одетые личности, среди которых попадались экземпляры, обряженные прямо-таки в фантастические лохмотья. Вся эта пестрая масса упрямо перла вперед и вверх, возбужденно горланя и свистя. Зато второй поток стекал с верхних ступеней к выходу степенно и неторопливо. Особо, конечно, не поторопишься, когда на твоих плечах помимо родных морского бушлата или залатанного армяка еще две-три собольих шубы, пара персидских ковров, скатанных в длинные рулоны, объемистый узел, в котором жалобно позвякивает золотая или серебряная утварь… Шарахнули два выстрела — я инстинктивно прижался к стене. Влетевший в прихожую длинноволосый паренек в кожанке снова поднял к потолку чудовищного размера маузер и дал еще три громоподобных выстрела.

— Товарищи! — завопил паренек так истошно, что облезлая студенческая фуражка подпрыгнула на его голове, а длинные патлы на мгновение вздыбились, будто паренька шарахнуло нехилым электрическим разрядом. — Требую немедленно прекратить несанкционированный грабеж! Имущество барона принадлежит республике! Каждый, кто осмелится… Да остановитесь же! Стойте! Стреляю! Вы слышите? Посмотрите на меня!

На паренька посмотрели. Проходящий мимо матрос, увенчанный бриллиантовой диадемой поверх бескозырки, даже похлопал его по плечу и сочувственно проговорил:

— Понимаю, понимаю… Молодо-зелено…

— Застрелю! — совершенно серьезно пригрозил паренек и, наставив дуло маузера в спину удалявшегося восвояси матроса, нажал на курок.

Пистолет гулко щелкнул. Паренек заглянул в дуло, зачем-то подул туда, потом сообразил проверить обойму, которая конечно же оказалась пустой.

— Это непонятно что происходит… — растерянно проговорил он. — Никакой сознательности. Одни темные инстинкты и пережитки прошлого… Товарищ! Товарищ! Я не сразу понял, что паренек обращался ко мне. — Товарищ! — Ага! — встрепенулся я, отлепившись от стены и оторвавшись наконец от захватывающего зрелища расхищения капиталистической собственности.

— Товарищ, вы от товарища Миркиса?

— От кого?

Паренек, ожесточенно расталкивая груженную бароновым имуществом толпу, пробрался ко мне.

— Вы прибыли от товарища Миркиса? — переспросил он.

— Я прибыл от товарища Люциф… тьфу ты… — Мотнув головой, я прикусил язык. — То есть да, конечно, от этого самого Миркиса я и прибыл. А что?

Паренек просиял:

— По ведомству учета экспроприированных ценностей?

— Н-ну… да. То есть нет. Мне бы, знаете ли, барона повидать…

— Так вы из комиссии по ликвидации буржуазных элементов?

— Ликвидация… — замялся я, — это как-то слишком резко сказано… — Я хотел добавить, что желаю видеть барона совсем по другому вопросу, но вовремя осекся.

— Вот и отлично, товарищ! Позвольте представиться: товарищ Огоньков! Комиссар Огоньков! А вас как зовут, товарищ?

Что это он — товарищ да товарищ? Какой я ему товарищ… Наверное, комиссара Огонькова ввела в заблуждение красная бандана, повязанная у меня на шее, да еще и красная же пентаграмма на футболке — точно такая, какая вышита была у товарища паренька на рукаве кожанки. Надо же, мода Преисподней совпадает с модой этого временно-пространственного отрезка. Редко так бывает…

— Меня зовут товарищ Адольф, — сформулировал я. И встрепенулся: — А что, товарища барона должны ликвидировать?

— Незамедлительно! — ответил паренек. — Наверное, уже ликвидировали. Кстати, он не товарищ, а полноценный мировой злодей.

Уже ликвидировали! Так я опоздал! Как, скажите, оказывать услуги покойнику? Вот тебе и VIP-клиент… Вот тебе и выполнил я задание конторы. Плакала моя карьера… Вероятно, на моем лице отобразились огорчение и досада, потому что товарищ Огоньков утешительно приобнял меня.

— Не печальтесь, Адольф, — сказал он. — Я бы и сам хотел лично сомкнуть мозолистые руки на горле этого кровососа. На наш век и других буржуазных гнид хватит. Не печальтесь.

— Может быть, он еще того… — предположил я, — живой?

— Скорее всего, он того… — товарищ Огоньков чиркнул ребром ладони по горлу, — мертвый. С этой матросней разве договоришься? Гада нужно было судить справедливым народным судом, а они его, — наверное, просто прирезали, чтобы не мешал вещи выносить.

Грохот погромче выстрелов из маузера заставил меня вздрогнуть. Это скатился со ступенек долговязый матрос без бушлата, в одном тельнике, прорванном к тому же на груди. Несмотря на то что лестница имела длину без малого метров десять, никаких видимых повреждений матрос не получил — поднявшись, он бессмысленно улыбнулся, икнул и половчее подхватил на руки мраморную статую обнаженной Афродиты, с которой не расставался все время своего стремительного полета.

— Вот ты чаи господам разливала, заварные пирожные кушала… — слышал я, как бормотал-он, ковыляя к выходу, — а я, сестричка, на броненосце «Потемкин» гнойных червей из мясного пайка выковыривал… Ну ничего, кончилась твоя неволя, теперь со мной жить будешь, а я тебя в обиду не дам… Как тебя звать-то? Молчишь? Буду тебя Мишкой звать, как нашего боцмана… — Очевидно, он принимал мраморную Афродиту за окаменевшую от испуга баронскую горничную.

— Видите, товарищ Адольф! — сокрушенно покачал патлатой головой комиссар. — Ну совершенно никакой сознательности! Одна бессознательность, что характерно — пьяная. А еще матросы! Рыцари революции! Мне же ведь мандат выдан для наведения социалистического порядка при экспроприации! А этим рыцарям на мандат плевать… И на меня тоже. Лучше бы выделили взвод красноармейцев с тремя пулеметами, вот тогда бы я показал порядок, а то — паршивый мандат да два бойца с винтовочками. Что я с ними сделаю?

Он махнул рукой по направлению к двоим красноармейцам в островерхих шлемах. Воины оттеснили от общего потока в уголок матросика, сгибающегося под тяжестью громадного узла, скрученного из плюшевой портьеры. Закинув винтовки за спину, бойцы принялись что-то втолковывать матросику. Жестикулировали они при этом так активно, что у матросика под левым глазом вспух и налился голубой кровью обширный синяк.

— Ведут разъяснительную работу, — прокомментировал комиссар, — уговаривают не безобразничать. Однако чего мы здесь с вами стоим? Пойдемте наверх.

Надо запротоколировать бездыханное тело Рудольфа Марка.

Товарищ Огоньков ухватил меня за локоток и втянул в толчею на лестнице. По дороге я обернулся: красноармейцы успешно уговорили матросика — тот спешил прочь, волоча за собой изрядно похудевший узел, а бойцы, скинув форменные шинели, примеряли друг на друга песцовые долгополые шубы.

Как выяснилось, дом барона Рудольфа Марка Опе-льгерцхайзена вмещал в себя три этажа. По первым двум мы с товарищем комиссаром прошлись, почти не останавливаясь. Было ясно, что там никакого барона нет и быть не может. Откровенно говоря, на этих этажах вообще ничего уже не было. Все вынесли. Матросы волокли вниз предметы старины и роскоши, оборванцы подбирали все, что не успевали уволочь матросы, а хозяйственные мужички в армяках с треском сдирали со стен гобелены, отколупывали барельефы, скатывали портьеры, шторы и занавеси, не говоря уж про ковры и тканые салфетки; кое-где даже вскрывали полы и декоративный красного дерева паркет увязывали в пачки, как пионеры — газеты, предназначенные для сдачи в макулатуру. С анфилад на это безобразие тоскливо взирали медные наяды.

— Между нами, — просвещал комиссар, пока мы проталкивались на третий этаж, — этого барона давно надо бы прихлопнуть. Ну вы знаете, конечно… Ах вы неместный? Тогда не знаете нашего барона… Очень интересный, хотя вредный и страшный тип. Весь город его ненавидел, представляете, товарищ Адольф? Ненавидел и боялся. Еще Николашка Кровавый хотел барона в ссылку упечь, но и тот не осмелился. Учредилка декрет о ликвидации барона вынесла на обсуждение, да прозаседалась. Боялись подписи ставить. В народе его Черным Бароном прозывали. Ни разу не слышали? Странно. Его слава далеко за пределы Петрограда вышла! Говорят, Рудольф Марк магией занимался, богопротивные вещи творил! Весь мир исколесил в поисках мерзких знаний. Глупости, конечно… Это в наш-то век небывалого технического прогресса… Какая-то магия, какая-то чертовщина… Вы слушаете меня, товарищ Адольф?

— Да-да, — кивнул я и незаметно почесал рог через ткань бейсболки.

— Но люди говорят… — завел было снова комиссар.

— Побереги-и-ись! Зашибу!

Мы посторонились. По ступенькам пролязгал средневековый рыцарь в полном облачении. Навощенная кираса солнечно сияла, развевались ленточки нахлобученной на металлический шлем бескозырки.

— Вот в каком костюмчике буржуазию бить! — размахивая наганом, восторженно орал рыцарь, являя в прорезь поднятого забрала ухмыляющуюся физиономию, по степени пунцовости которой можно было точно определить на сколько бутылок парижского вина оскудели запасы барона Рудольфа Марка.

— Говорят, — продолжал комиссар Огоньков, проводив рыцаря укоризненным взглядом, — в подвалах Черного Барона люди пропадали. В услужение к нему никто идти не соглашался, а между тем окна дома каждую ночь ярко светились, и в этих окнах мелькало множество силуэтов… ну прямо-таки нечеловеческих очертаний. По поводу пропавших людей полиция к барону являлась, только ничего доказать не смогла. Более того, не смогла даже подвал обнаружить. А декаденты питерские…

На площадке третьего этажа движение застопорились, причем сразу в оба направления — вверх и вниз.

Непреодолимым заслоном возвышалась на вершине лестницы обтянутая косматой овчиной монументальная мужицкая спинища. Обладатель овчинного полушубка, ухватив за грудки кого-то обряженного в куцый френч английского образца, кричал, надсаживаясь:

— Это он-то картавит? Это он-то лысый? Это он-то росту вершкового? Да я своими глазами видел его, батюшку нашего, ближе чем тебя вот! Росту он пять саженей, ручищи каждая как коромысло, а говорит — будто колокол бухает! Глазищи огненные горят! Здоровый! Все потому что чернильницами питается! И мать родная не такая добрая, как он… Подходит ко мне на улице и ласково так говорит: хочешь, мужичок, я тебя на броневике покатаю в утешение за то, что триста лет тебя попы и помещики толстыми задами давили?! Картавит?! Лысый?! Ух я тебя сейчас, пиявка вредительская…

Трепыхавшийся внутри френча желтолицый юноша что-то жалобно пищал, оправдывался, до тех пор пока овчинный мужик, широко размахнувшись, не врезал ему кулаком по окаянной головушке. Неистовой воронкой на площадке раскрутилась драка, втягивая в свое нутро все больше и больше борцов за народную свободу.

Мне уже кто-то влепил по уху, кто-то цапнул зубами за лодыжку. Я схватил обеими руками бейсболку, опасаясь, что ее вот-вот сорвут, отлягнулся от нескольких особо рьяных драчунов, а комиссар Огоньков уже втаскивал меня за шиворот на третий этаж.

— Футы… — встряхнулся комиссар, когда опасный участок остался позади. — Кипит, кипит силушка народная… Эх, наломаем мы дров! Вся страна займется, а потом и весь мир…

«Дров-то вы точно наломаете, — кажется, впервые за последние полчаса более-менее связно подумал я. — Да мне-то что до этого… Мне-то самому как-то выпутываться надо. Вот влип, клянусь собственным хвостом! Вот уж влип так влип!»

А мы уже шли по полутемным, мрачноватым комнатам меж колонн, подпирающих высокий потолок. Здесь было много тише, чем на нижних этажах, почти совсем тихо. Комнаты, величиной и округлыми стенами напоминающие бальные залы, были совершенно пусты — ну никаких предметов интерьерной утвари, если не считать, конечно, многочисленные колонны, по странной прихоти архитектора расположенные стройными рядами через каждые несколько шагов. Такое впечатление, будто блуждаешь в лесу, где с деревьев зачем-то ободрали кору вместе с ветвями и листвой. И голенькие стволы белой краской покрасили. Через окна, очень высокие, но узкие, словно бойницы, тянулся по комнатам синеватый дневной свет.

Товарищ комиссар замолчал, он то и дело передергивал плечами, точно ощущал неуютный озноб. И люди нам навстречу попадались теперь крайне редко. Мы уже этих странных комнат с колоннами штук десять прошли, а встретили только двоих мужичков, явно заплутавших и жаждущих выбраться наружу. Лица у них были такими потерянными, что я невольно подумал: не укажи мы им дорогу к лестнице, они принялись бы отчаянно аукаться и звать на помощь.

— Жутковатое помещеньице, — высказался после долгого молчания товарищ Огоньков. — Поневоле подумаешь о всяких там… бесах и призраках.

— А вы. стало быть, в бесов и призраков не верите? — зачем-то осведомился я.

— Обижаете, товарищ Адольф! Я в Армавире гимназию с отличием окончил. И в здешнем университете полгода отучился. А потом меня подхватил водоворот революционных событий. Как всякий интеллигентный человек, здраво мыслящий о судьбах России, я не мог оставаться в стороне. Какие там бесы и призраки! Время сейчас не то, чтобы в них верить… Я, товарищ Адольф, верю только в один призрак. Тот, что по Европе бродит. Нам, кажется, сюда…

Мы остановились перед широкой, обитой бронзой двустворчатой дверью, похожей на ворота в средневековый замок.

— Наверное, это его кабинет… — сказал товарищ Огоньков почему-то шепотом. — Как вы думаете, нам лучше постучаться или распахнуть дверь ударом ноги?

Я пожал плечами. Мне вдруг пришла в голову мысль, что Черный Барон Рудольф Марк, возможно, и жив. Воображение мое мгновенно нарисовало образ мрачного старца в расписанном знаками зодиака балахоне, старца, склоненного над древнейшим фолиантом и не обращающего никакого внимания на суету там, внизу… Какое ему дело до низких людишек и их страстей? Какое ему дело до взбунтовавшейся в подвале нечисти-прислуги?..

Огоньков извлек из массивной деревянной кобуры свой маузер и вопросительно посмотрел на меня. Я толкнул дверь. Потом налег на нее плечом. Должно быть, дверь была снабжена пружиной, потому что, тоненько скрипнув, створки поначалу с натугой чуть подались внутрь, дрогнули… и внезапно распахнулись словно сами собой.

— Именем… — выкрикнул комиссар деланым басом, который, впрочем, тут же сорвался на постыдный визг, —революции… — допищал он и закашлялся.

Отодвинув товарища комиссара, я перешагнул порог.

Увиденное так поразило меня, что ноги сами собой расшаркались в церемонном поклоне, спина согнулась, а руки потянулись к бейсболке…

ГЛАВА 2

…снять которую я так и не успел. Старец в черном балахоне, расписанном знаками зодиака, обернулся и вдруг оказался никаким не старцем, а, напротив, довольно молодым детиной, черноусым и чубатым, крепким, коренастым и каким-то… свежим, словно только что окунался в молодильную океанскую воду. Сверкнули белые зубы в распахнувшейся ухмылке, мелькнула под балахоном полосатая морская тельняшка.

— Начальство пожаловало, — весело констатировал детина, сдвинув на затылок бескозырку. — Постановления зачитывать будете? Все равно, братишки, барона вашего мы уже елдыкнули по темечку… Эй, браток, браток! Ты чего заваливаешься?

— Я не заваливаюсь, — хрипло сообщил бледный комиссар, пряча в кобуру маузер. — Я споткнулся. Зачем вы, товарищ матрос, халат этот напялили?

— Халат знатный, — выпятив мясистую нижнюю губу, погладил себя по бокам матрос — Теплый, мягкий… Рудольфу он все равно уже не понадобится.

Я огляделся, ища глазами труп моего клиента, так и не успевшего огласить желание, за выполнение которого он готов был передать в вечное пользование моей конторе собственную душу… Мягкий ковер под ногами, полки с книгами, закрывающие стены от пола до потолка, похожий на гробницу стол, заваленный бумагами. И никакого трупа.

— Ваша фамилия, товарищ? — строго вопросил комиссар, доставая из кармана кожанки смятый клочок бумаги и химический карандаш.

— На что тебе моя фамилия?

— Для отчетности, — объяснил товарищ Огоньков, слюнявя карандаш. — Революция должна знать своих героев… В частности того, который ликвидировал крупного буржуазного паука, свившего гнездо в центре города народных стихий.

— Фамилия наша исконно балтийская — Карась. Зовусь — Петром. Только я паука .не ликвидировал. Я ему дал раза по корме, чтобы не фордыбачил, а ликвидировать его Сашка Киреев повел.

— Какой еще Сашка? Где Сашка?

— Где барон?! — воскликнул я.

— А вона…

И балтиец Карась указал на небольшую дверку в задней стенке кабинета, маленькую такую дверцу, которую я сразу и не заметил.

— Что-то Сашка долго там… — добавил еще матрос, поднимая со стола серебряную сигарницу.

— Ничего не понимаю… — начал комиссар. — Барон еще жив или уже нет?

Карась закурил сигару, выпустил из ноздрей две толстых мохнатых струи табачного дыма, сунул остальные сигары вместе с сигарницей в обширный карман балахона и, добродушно хмыкнув, пояснил:

— Надо думать, братишки, Сашка старого не сразу жизни решил. А поизгаляться парню напоследок захотелось. Евонная, Сашкина, то есть, полюбовница года как три назад в окрестностях этого дома пропала. Люди говорили… ну много чего говорили… Так вот Сашка теперь с барона за все спросит. Не боитесь, он человек верный, Сашка-то. Он со мной вместе на «Авроре»-матушке офицерню царскую линьками гонял. Он эту капиталистическую гниду жалеть не будет. И на подкуп не согласится, и удрать не даст. Да из того чуланчика и не удерешь, если даже постараешься. Люминатор там махонький, и тот задраен. А сам чуланчик метр на метр, как гальюн…

Я кинулся к двери чуланчика. Так спешил, что через стол перепрыгнул. Копыта и хвост! Ведьмы и ведьмаки! Может, еще успею?! Страсть как не хочется с карьерой прощаться…

— Стой! — закричал комиссар, хватаясь за кобуру.

— Стой! — закричал матрос, хватаясь за карман с сигарницей.

Но я уже подбежал к двери, но распахнуть ее не успел. Она распахнулась сама — более того, слетела с петель, сбив меня с ног. Я рухнул, едва не расшибив затылок о столешницу, а из темного закутка комнатки повеяло ледяным, нездешним ветром, и выкатился на середину кабинета какой-то тряпичный ком размером с округлую снежную глыбу, которую ставят в основание снеговика. Я ахнул — в уши мои одновременно с изумленными матросскими матюгами ударился вопль комиссара Огонькова — и понял, что тряпичный ком не что иное, как собственной персоной экзекутор Сашка, но смятый и сдавленный, совершенно потерявший человеческие очертания; будто великан, обладающий чудовищной силой, положил Сашку на ладонь и сжал пальцы, придав телу несчастного матроса шарообразную форму.

— …Мать, — закончил витиеватое коленце Карась.

— Мама… — простонал товарищ Огоньков. Поднявшись на ноги, я подошел к темному провалу. Никакого барона в чуланчике не было. Крохотное оконце, и впрямь напоминающее корабельный иллюминатор, было выбито вместе с рамой. Края пролома обуглились и слегка дымились…

— Утек, паскуда! — рявкнул Карась, появившийся за моей спиной. — И как он пролез сюда?.. Ну отселя он гро-охнется… Третий этаж ведь — не шутка.

— Мама… — стонал комиссар, морща лицо, юношеский румянец на котором снова сменился синеватой трупной бледностью. — Распрямись немедленно… Рас… раскатайся обратно… Что за цирковые трюки!

Я оглянулся — тряпичный ком не шевелился больше и никак не думал распрямляться или раскатываться. А комиссар, сжимая обеими руками разряженный маузер, отступал прочь из кабинета — пока не ткнулся спиной в закрытые дверные створки.

— Шпангоут в глотку до потрохов… — озадаченно выговорил Карась, извлекая свою 1 олову из пролома. — Слышь, братишки, а ведь барона-то нет! Я высунулся глянуть, как он по мостовой распластается, а… Нет его. Не мог же он комариком упорхнуть, в самом деле?

— Мог, — едва не ляпнул я, но вовремя опомнился. Я и не понимал еще — повезло мне или нет. В том, что мой клиент Черный Барон живехонек, сомневаться не приходилось. Но где его искать?!

— Помогите… — придушенно прохрипел кто-то.

Карася рядом со мной уже не было. Он суетился вокруг закатанного в аккуратный колобок приятеля, приговаривая:

— Сейчас, братишка, потерпи… Сейчас мы тебя в порядок приведем. Сейчас… Не мычи! Не мычи, говорю, а лучше подскажи, где у тебя здесь рука, а где нога. Эка скрючило бедолагу…

Комиссар товарищ Огоньков стоял у двери, бледненький, синенький и колеблющийся, словно пламя зажигалки. Он то закрывал, то открывал глаза: наверное, не в силах решить — рухнуть в обморок сейчас или немного погодя.

Вокруг нас загудело, точно самопроизвольно включился где-то в недрах громадного дома гигантский трансформатор. Карась все еще возился с покалеченным Сашкой, товарищ Огоньков балансировал на пороге сознания и бессознания, а я уже все понял.

— Вниз! — гаркнул я, первым показывая пример. Дверные створки заклинило. Чтобы комиссар не мешал мне, я просто подхватил его под мышку и несколькими сильными ударами ноги вышиб обе створки. Что-то хрустнуло, дверь с дверным косяком рухнула на пол, открыв проход. Я выбежал в чащобу колонн, повернулся — Карась, отчаявшись привести приятеля в порядок, спешил из кабинета. Сашку он катил перед собой как свернутый матрас.

— Пустите, товарищ, — пискнул комиссар.

Я поставил его на ноги. Товарищ Огоньков немедленно шлепнулся на задницу, тяжело дыша, сжимая обеими руками бесполезный маузер.

— Бежим! — толкнул я его.

— Прекратите панику, — слабо вякнул он. — Именем революции… Комиссару не пристало спасаться бегством непонятно от чего…

Карась притормозил возле нас, приткнул Сашку к колонне, чтобы тот случайно куда-нибудь не укатился. Кажется, этот детина, привыкший к морским штормам, не особенно и был напуган.

— Шквал надвигается? — прислушавшись к нарастающему гудению, осведомился он.

— Еще какой! — крикнул я. — Скорее!

Да что же они возятся? Ну люди, ну ограниченные создания.. .Да. впрочем, откуда им знать о такой штуке, как система самоуничтожения колдовского жилища? Мне и самому это открылось только на курсах повышения квалификации — незамедлительно после того, как колдун навсегда покидает свои владения, все подведомственное ему хозяйство должно вспыхнуть и сгореть в пламени так, чтобы ни малейшего следа не осталось.

— Вниз! Вниз! — еще раз крикнул я.

Карась кивнул, поплевал на руки и, уверенно петляя между колоннами, быстро побежал дальше. Сашка резво катился впереди. Мне приходилось волочь за собой товарища Огонькова. У комиссара, судя по всему, вследствие чрезвычайного волнения отказали ноги. Такая вот открылась у юного организма революционера досадная физиологическая особенность. К чести комиссара надо добавить, что, устав колотить кулаками по бессильным коленям, он не разрыдался и не стал умолять о помощи, а принялся уговаривать оставить его здесь как ненужный балласт и спасаться самим:

— Товарищ Адольф! Товарищ матрос! Всем вместе не уйти! Зачем вам погибать? Вы еще отплатите мировой буржуазии за гибель комиссара Огонькова. Сбросьте меня с корабля современности и бегите налегке…

Кабинет уже пылал. Трещали и рушились книжные полки. Объятые пламенем фолианты, словно бабочки-исполины, порхали между огненных языков. Огонь шел дальше, стлался по паркетным полам как желто-багровая поземка, облизывал мраморные колонны (колонны чернели, обугливались и кренились, хотя по всем законам физики и просто здравого смысла поддаваться горению вроде бы не должны).

«Это хорошо, — подумал я, поднимая комиссара на вытянутых руках над головой, чтобы ноги его не путались в моих и не мешали бежать, — это хорошо, что барон превратил Сашку в шар, а не, скажем, в куб или треугольник. Шар — фигура наиболее транспортабельная из всех, что я знаю. И еще хорошо, что я молодой и здоровый бес, а не какой-то там человек. Мне по силам пятерых товарищей комиссаров из огня вынести, не то что одного худенького…»

Лестница с третьего на второй этаж была пуста. Пролетом ниже все еще копошились перепуганные мужички, один за другим повторяя:

— Что же это такое? Сколько добра ни за грош гибнет! — но, когда на них вполне откровенно дохнуло жаром, позабыв о своей природной хозяйственности, прыснули наружу.

Третий этаж рухнул с оглушительным треском. Опоры второго дрогнули и заскрежетали… И, конечно, рухнули тоже. В общем, когда мы вылетели из входных дверей на мостовую, дом Черного Барона прямо как карточный домик — вот уж тут не уйти от банального сравнения, точнее не скажешь — сложился и обрушился под землю. В подвал то есть. Мне осталось только пожалеть несчастных тамошних обитателей. А впрочем, что им сделается-то? Нежить и есть нежить. Закоптятся немного, оклемаются и вылезут на поверхность. Будут шляться по ночам, пугать суеверных граждан. А скорее всего — попросту найдут себе новое место жительства. Мало ли в Петрограде старинных домов с просторными подвалами?

Я опустил товарища Огонькова в сугроб. Но, послушавшись его шепота:

— Прислоните меня к столбу, что ли, неудобно перед товарищами, — передислоцировал комиссара к ближайшему фонарному столбу.

Петро Карась, отбежав на безопасное расстояние, так и не остановился, потому что шарообразный его приятель, повинуясь инерционному ускорению (на трех десятиметровых крутых лестницах набирал разгон!), мчался вдоль по мостовой, тараня встречных. Теперь бегущий вприпрыжку Карась, за которым развевались полы длинного колдовского балахона, напоминал чудаковатого ученого, гонящегося за унесенной ветром шляпой. Правда, шляпа выглядела великоватой, да и выражения, употребляемые матросом с целью притормозить Сашкино движение, вряд ли могли принадлежать ученому. Разве что филологу-фольклористу. Чего стоило одно только:

— Через три кнехта якорину в ноздрю, ставрида позорная!..

Когда Карась скрылся из поля моего зрения, я обернулся к комиссару. Товарищ Огоньков усиленно растирал себе ляжки. Очевидно, этот процесс оказывал на его нижние конечности вполне живительный эффект. Комиссар уже слегка притоптывал, будто на тонком льду пробовал танцевать гопак.

Я похлопал себя по карманам. Достал пачку «Мальборо», сунул в рот сигарету. Какой-то босяк (их множество бродило вокруг пепелиша, не успевших как следует прошерстить баронские хоромы) услужливо поднес мне неуклюжую зажигалку, сработанную из винтовочного патрона, и, конечно, тут же попросил папироску. Получив «мальборину», он с благоговейным изумлением оглядел желтый крапчатый фильтр, уважительно проговорил:

— Аглицкие… — и, не решившись закурить, спрятал сигарету за пазуху, очевидно рассчитывая обменять заморский сувенир на курево попроще.

Так… Или, как говорят здесь, так-с… Надо немного успокоиться, разобрать подробно сегодняшние события, подытожить и сделать какой-нибудь вывод.

Перво-наперво: VIP-клиент от меня ускользнул. Это печально, но факт. Второе: он все-таки жив, а это, как ни крути, большой плюс. Третье: он не успел огласить мне свое желание, то есть не успел выдать фронт работ. Минус. Еще один минус — Черный Барон, скорее всего, не знает, явился ли я по его вызову или нет. Ну, вернее, явиться-то я должен в любом случае, служба есть служба; но откуда ему известно — оказавшись в такой кутерьме, не спасовал ли я, не сбежал ли от греха подальше обратно в контору? Рассчитывает ли барон все еще на мою помощь или вообще уже ни на что не рассчитывает? Забился куда-нибудь в уголок этой громадной страны и пережидает тяжкие времена… Нет, нет… Не похоже это что-то на Черного Барона. Я его совсем не знаю, но судя по рассказам Огонькова…

Но что же мне делать дальше? Как и где искать барона Рудольфа Марка Опель… как его там? Черного Барона, в общем? И стоит ли искать? Вдруг его желанием было обезопаситься от ветра перемен, и только? Но слишком поздно он меня вызвал. Опоздал. И я опоздал. На какую-то паршивую минуту…

Я несколько раз глубоко затянулся. Нет, вряд ли. Не может быть. Очень уж простое такое желание. Чего тут сложного? Выторговать у здешних властей для барона теплое местечко для меня никакого труда не составило бы. Да и барон сам мог это сделать. Почему не сделал? Ну, наверное, занятый более важными делами, не обратил внимания на силу ветра… этого самого ветра перемен. Для чего-то другого Рудольфу Марку понадобились услуги конторы. Для чего другого? А бес его знает… Нет, к сожалению, бес не знает. И я — не знаю, и никакой другой бес. Знал бы кто из наших — уж сообщил бы по дружбе. Так что же делать? Прочесывать перевернутую с ног на голову Россию? В этой каше, заваренной тем самым… который чернильницами питается… так просто не разберешься. Да-а, дела… Влип я.

Есть, правда, запасной вариант. Просто вернуться в контору, покаяться, сказав, что не справился. Но такой вариант я отбрасывал сразу.

Огненные псы чистилища! Еще чего!

За долгие годы безупречной службы (ну почти безупречной, на гауптвахте мне разок пришлось посидеть) начальство доверило бесу Адольфу VIP-клиента, а бес Адольф прилетает обратно несолоно хлебавши. И ежу понятно, что никакого доверия от начальства в ближайшие лет сто-двести мне ждать не придется.

А как же карьера?

Работа у нас, у бесов, рутинная. Люди, вознамерившиеся продать душу за исполнение желания, обычно такую ерунду желают… Вот недавно я вернулся из очередной командировки, провел в которой всего-то два дня. Легионер Диомед возжелал увеличения ежемесячного жалованья на шесть сестерциев и чтобы непременно эти сестерции вычитались из жалованья легионера Кироса. Пять минут ушло на то, чтобы нахимичить пертурбации несчастных шести сестерциев в тамошней канцелярии, а все остальное время я выслушивал, какая легионер Кирос редкостная сволочь, как он жульничает в кости, не платит долги и что изо рта у него разит, словно у фракийского раба…

А предыдущая командировка? Еще смешнее. Нодар из Тбилиси поспорил с Гурамом из Варазисхеви, что его, Нодара, ишак умеет подавать тапочки и играть в нарды. Пришлось на полдня превращаться в ишака. Нодар получил свою тонну абрикосов, а я получил задокументированное свидетельство о передаче бедовой грузинской души конторе в вечное пользование. Вот они — ежедневные суровые трудовые будни рядового беса, оперативного сотрудника отдела кадров. Кадры, кадры… Такие кадры, как Диомед или Нодар, высоко не ценятся. Другое дело Черный Барон. Но на подобные задания отправляются лишь сотрудники, облеченные высоким доверием начальства. Мне крупно повезло уже в том, что я получил возможность доказать свой профессионализм — и что же? Где, спрашивается, клиент?

Да, дела… Вот уж точно — не вернусь в контору, пока не разыщу Рудольфа Марка, не выясню, чего он там возжелал, и не выполню все его прихоти. Со щитом вернусь — вот так вот!

Только… Где мне искать Черного Барона?

Последние слова я невольно произнес вслух. Комиссар товарищ Огоньков, уже вполне пришедший в себя, услышал мое высказывание и, оторвавшись от разговора (он стыдил прибарахлившихся красноармейцев), ответил:

— «Где», «где»… На юге, конечно.

Я так изумился, что у меня окурок изо рта выпал:

— А ты откуда знаешь?

— А чего тут знать? Вся белая сволочь недобитая на юге. Из центра России мы их уже выдавили, как прыщ. Дай только срок, сбросим в Черное море…

— Ну белая сволочь белой сволочью… — протянул я, боясь верить удаче.-А барон-то…

— А что — барон? Ему новый порядок поперек горла стоит, это уж точно. Такие, как он, все на юг подались. Больше им нигде места не осталось.

Логично вообще-то… Я обрадовался. Вот и направление дальнейших поисков известно! Примерное, правда, но все же… Обрадовался я! И хлопнул по плечу Огонькова в благодарность за благую весть. Товарищ комиссар только кивнул мне. Он был занят. Он распекал проштрафившихся подчиненных.

— Мы с товарищем Адольфом, рискуя жизнью, ликвидировали барона, а вы по его загашникам шарились? — неистовствовал Огоньков. — Так-то вы понимаете задачи революции?

Бойцы, уныло понурив голову, теребили дорогой, с голубоватым благородным отливом, мех новоприобретенных шуб. А Огоньков раскраснелся. На щеках его, покрытых юношеским пушком, пылал оправдывающий фамилию румянец:

— В то время как наша молодая республика задыхается в тисках голода и нищеты, а со всех сторон света злобно щелкает зубами империалистическая кодла. вы безропотно отдали себя на съедение мелкобуржуазным предрассудкам! Под суд пойдете! Запомните! Накорми голодного! Отдай нищему! Все для народа!

— А мы не народ?! — взорвался вдруг один из красноармейцев. — Мы тоже народ! Значит, нас кормить надо и нам все отдавать! Не пойму я вас, говорунов! Жил впроголодь мальчишкой при лавке, приказчики за ухи драли. А как революция пришла — обрадовался! Ну, думал, поживу… И что же?! Хозяину по шее надавал, лавку его пропил, чуть не судили ревтрибуналом! Мол, народное достояние разбазариваю! Ладно. Послали ликвидировать неграмотность, мужики ребра переломали, винтовку отняли, так и не успел ни одного неграмотного ликвидировать. И опять едва под суд не попал, за то что приказ неправильно понял! Ладно. Шубку какую-то паршивую, линючую, синюю нацепил с барского плеча — и снова не так?! Снова под суд? Да пропади оно все пропадом! И декреты ваши, и шубы вонючие! Пошли, Вася, отсюда. К махновцам подадимся! Или к Сеньке Бубновому Валету! У них все по справедливости и никакого суда. Да! Подавитесь своими шубами!

Оба красноармейца, словно по команде, рванули с плеч шубы. Добротные застежки выдержали первый натиск. А второго не последовало. Неожиданно успокоившись, бойцы закинули за спины винтовки и, вразнобой шагая, отбыли в неизвестном направлении. Шага через три они затянули какую-то варварскую песню:

Славься, отечество наше свободное!

Будь ты проклят, царский ро-о-од! Пусть мы разутые, пусть голодные,

Мы вам покажем, где зад, а где пере-од!

Мы вас вилами, мы вас лопата-ами!

Были горбатыми, станем богаты-ыми!..

— Ах контр-ры! — просипел комиссар, кинувшись следом за дезертирами. — Пули на вас не жалко… — Он выхватил маузер, но разряженное оружие в который уже раз напрочь отказалось стрелять. — Ах так?.. Да я и голыми руками…

Я едва успел удержать его. Взбунтовавшиеся красноармейцы — здоровенные лбы — точно накостыляли бы щуплому товарищу Огонькову.

— Не бесись, — посоветовал я. — Чего ты? Лучше скажи, как мне быстрее в южном направлении уехать.

— Вот сволочи… — отдуваясь, проговорил комиссар. И тряхнул патлатой головой. — Так вы, товарищ, Адольф, решили уезжать? Барона искать? В городе[цел непочатый край. Уезжаете?

— А как же, — подтвердил я. — Сердце горит наподдать гаду. Чуть не сжег нас.

— Из города уехать сложно, — уже успокоившись, ответил Огоньков. — Только если добровольцем запишешься.

— Добровольцем? Запишусь, — пообещал я. — А где записывают?

— Да прямо на вокзале и записывают. Постой-ка, товарищ…

Он минуту напряженно раздумывал, покусывая губы. Потом вдруг принялся шарить по карманам. Достал какую-то бумаженцию и яростно ее порвал в клочки.

— Тьфу на вас! — высказался он. — И на мандат ваш… С таким народом только новое общество строить. Большой город развращает даже лучшие умы, не говоря уж о… К черту! Поеду в южные степи простым честным бойцом. На юг! Драться, а не митинговать! Вот мое призвание! Погоди, товарищ Адольф! — закричал он, хотя я никуда еще не думал уходить. — И я с тобой!

Честно говоря, попутчику я обрадовался. Всегда приятнее в обществе путешествовать, чем в одиночку. К тому же этот комиссар товарищ Огоньков мне понравился. Я вообще от многих бесов-коллег отличаюсь редкостным человеколюбием. Такой уж меня характер, ничего с ним не поделаешь. И начальство по этой причине опасается мне доверять. А зря. Чего плохого в том, что я вытащил из огня комиссара? Я ему помог, он мне подсказал. Другой бес оставил бы товарища Огонькова в огне — и теперь мыкался бы по городу…

— Поехали! — кивнул я. — А ты не знаешь еще — зимнее обмундирование добровольцам выдают? Холодно, понимаешь, в футболке и джинсиках… Февраль на дворе.

— Не знаю насчет обмундирования, — ответил Огоньков. — Пошли на вокзал, там и спросим.

— Во сколько отбывает поезд? — спросил еще я.

— Ни во сколько. То есть, они постоянно отбывают. Один за другим. Фронту требуется подкрепление.

В добровольческом штабе работа кипела вовсю. Оказывается, погибнуть во славу народа жаждало едва ли не все население Петрограда. Правда, получив винтовку и хлебный паек, многие, вместо того чтобы идти к перронам, направлялись прямиком к стихийному рынку, где оружие легко и свободно обменивалось на самогон, но таких предприимчивых товарищей за углом перехватывал красноармейский патруль и под конвоем препровождал к охраняемому составу, откуда уже никуда потенциальным воякам вырваться было нельзя. Стон и скулеж вился над составом. Хитроумная система набора армии меня восхитила. А товарищ Огоньков только хмурился и ворчал:

— Сознательности, сознательности не хватает! Не без труда мы пробились к штабу. Седоусый рабочий с красным бантом на тужурке сидел за грубо сколоченным столом и, страдальчески морщась, скрипел пером так, что чернильные брызги летели во все стороны. Когда уставала рука ворочать явно непривычным инструментом, он кричал на угрюмого пар-нишу, ведавшего выдачей оружия.

— Ты кто есть такой? — кричал седоусый. — Ты заведующий или портянка перепревшая? Сколько раз можно повторять: найди мне какого-нибудь грамотного сукина сына, чтобы секретарил. Сил моих больше нет. Как твоя фамилия? — переключался он на очередного кандидата в добровольцы.

— Желобковы мы, — басил кандидат.

— Пиши вот тута подпись.

Кандидат принимал перо и выводил на серой, разграфленной бумаге жирный крестик.

— Неграмотный? — зверел секретарь.

— Неграмотный…

— Чтоб вас всех… — ворчал седоусый, ставя в графе «фамилия» такой же крестик. — Кладбище получается у какое-то, а не документ. Эй ты, орясина! — повернулся он опять к угрюмому заведующему. — Когда новый секретарь будет?

Парниша достал откуда-то из-за спины большой лист картона, окунул палец в чернила, нацарапал на картоне что-то и предъявил седоусому. «Иди к чорту!» — крупно написано было на листе.

— Так пускай он будет вместо тебя секретарем, — предложил Огоньков, подходя к столу (я стоял в очереди сразу за товарищем комиссаром). — Пускай он пишет, а ты винтовки выдавай. Слышишь меня, товарищ?

— Я-то слышу, — проворчал седоусый, — а он не слышит. Глухонемой. Мы уж пробовали, но все равно ничего не получилось. Ему орут: «Иванов», а он царапает: «Канцелербоген». А ты, товарищ, грамоте разумеешь? Пойдешь вместо меня, а?

Товарищ Огоньков только покрутил головой и ничего не ответил. Я тоже смолчал. У меня губы посинели и не разжимались, я замерз как собака, пока мы шли к вокзалу. Холодно, чтоб у меня хвост отвалился, холодно! В одной футболочке-то. А я к такому климату не привык. У меня на родине гораздо теплее. Представляете, раскаленная лава вокруг, костерки пылают через каждые два шага, а на костерках котлы… Водичка кипит, грешники булькают, лавровым листом и перцем пахнет аппетитно. А здесь? Промозглый ветер, свинцовое небо и раскисший снег вперемешку с грязью под ногами. Можно было, конечно, наколдовать себе потихоньку какую-нибудь кацавейку, но Огоньков же… Лучше мне пока не выделяться среди остальных, а то слишком много вопросов у окружающих возникнет. К тому же здесь, как я успел уже выяснить, из всей чертовщины в почете только один призрак, и тот иностранец-бродяга.

Записавшись, мы получили по винтовке, пригоршне патронов и хлебной пайке с ладонь размером, а на выходе, удачно миновав патруль (Огоньков гордо показал красноармейцам какую-то бумажку), отошли в сторонку.

Меня опять затрясло. Ну холодно же, недра преисподней, ужас как холодно! Рога ломит, копыта индевеют, хвост под тонкой джинсовой тканью дрожит! А тут еще и стемнело, и ветер подул…

— У меня тут несколько ордеров завалялось, — сочувственно посмотрев на меня, сказал Огоньков, — можно, пока время есть, зайти в несколько комитетов, глядишь, и выдадут тебе шинельку какую-нибудь. Я б тебе свою тужурку отдал, но у меня под ней ничего нет…

— А наличные, — прохрипел я, лязгая зубами, — наличные у тебя есть?

Комиссар развел руками, вздохнул и раскрыл уже рот, чтобы отрицательно ответить… Но не успел. На территорию с воплями:

— Где тут винтари с хлебушком дают? — хлынула толпа расхристанных матросов, и нас закрутило в люд-ком водовороте. Водоворот, слегка помяв, выкинул меня как раз в районе рынка. Куда запропастился комиссар, я не заметил. Мне вдруг так тоскливо стало, так одиноко… еще глубже вонзился в теплолюбивое мое тело холод. И я решил плюнуть на конспирацию и проговорить заклинание. В конце концов, не замерзать же мне?! Сейчас наколдую себе телогрейку… Или лучше дубленку. Или нет — шубу, теплую, до пят чтобы… Или — еще лучше — аляску, пуховик, излюбленный всеми полярниками.

Воображение пошло вразнос. Я уже поднял руки для воспроизведения необходимых пассов.

…И еще горячий самовар. И калорифер. И валенки. И мангал, где пылает под решеткой пламя и трещат, роняя капли сока на раскаленные угли, здоровенные куски мяса… И горячую блондинку. Нет, горячую брюнетку… Для ровного счета — двух блондинок и двух брюнеток…

Адская погибель, как же холодно мне! И руки трясутся — нормальных пассов не сделаешь. Замерзшие в ледышки губы не то что заклинания — «мама» выговорить не смогут. Мне бы сейчас какой-нибудь вспомогательный артефакт вроде Жезла Желаний… в просторечии называемого волшебной палочкой. Намного проще все было бы. Но наша контора давным-давно все когда-либо созданные Жезлы заактировала, под идентификационные номера подвела и к использованию запретила. Чтобы служба медом не казалась. А то чего проще — вызывает клиент, говорит: то-то и то-то хочу. Ты взмахнул Жезлом: пожалуйста, получите!

— Взмахнул, вот гляди — и пожалуйста!

Фраза, эхом отозвавшаяся на мои мысли, заставила меня обернуться. Первое, что я увидел, был длиннополый халат, расписанный знаками зодиака.

— Эгей! — обрадовался облаченный в халат балтиец Карась. — Какие люди! Привет, братишка гражданин начальник! Как дела?

— Х-х-х… — только и смог выговорить я.

— Неважно, другими словами, — расшифровал Карась, снимая халат с себя и накидывая на мои плечи.

— Вообще-то я хотел сказать — холодно, — закутавшись поплотнее, выдохнул я. — Но так намного лучше. Спасибо. А ты что же, на Южный фронт?

— Ага. Вот провианту на дорогу запасаю. — И, кивнув, он повернулся к темнолицему какому-то типу в заплатанном полушубке:

— Пять фунтов ситного, не меньше!

— Три, — упрямо мотнул головой тип.

Я поежился в просторном халате. Нагретая горячим матросским телом ткань меня прямо-таки спасла. Хороший все-таки человек этот Карась… Интересно, а где его дружок?..

— А Сашку я потерял, — ответил на мой вопрос Петро. — Бежал за ним, понимаешь, через весь город, а он на Марсовом поле под броневик закатился…

— Раздавили?!

— Какое там! Застрял. И броневик ни туда ни сюда, и Сашку никак не выковырять даже под угрозой маузера…

— Морячок, а морячок! — подергал Карася за рукав бушлата тип. — Ты соображай быстрее, а то мне некогда. Три фунта за финтифлюшку, идет?

— Да почему три! — темпераментно воскликнул Карась. — Вонючка сухопутная… Ты посмотри, какая зажигалка! Небось заморская! Небось в мирное время я б ее продал и целый год не работал! Вот! Искра пошла, видишь? Три фунта — скажешь тоже… Четыре с половиной — и никаких!

Я только сейчас обратил внимание на то, что в руках у матроса выточенная из черного камня змейка, завитая в спираль вокруг закоптелого цилиндрика. Псы чистилища! Это же Пламенный Жезл! Это же Карась у Черного Барона, что ли, из кабинета?.. И я-то этот

Жезл лишь на картинке в учебнике видел, на курсах повышения квалификации. С помощью подобной штуки сарацинский воевода Абу Аль-Убад крестоносцев гонял, как тараканов. Или наоборот — сам улепетывал от угрозы попасть в свои мусульманские кущи посредством поджаривания. Не помню, не важно. Главное, что Жезл — мощнейшее оружие, которое в умелых руках способно обратить в бегство многотысячные армии…

— Соображать надо! — горячился тем временем Карась, потрясая Жезлом (из пасти змейки то и дело вырывался сноп желтых искр). — Ценная же вещь! Гляди!

— Не надо! — закричал я. Но матрос, бормоча:

— Как же она, стерва, включается? — постучал по Жезлу ногтем, попробовал его на зуб и, наконец, с силой треснул о колено.

Оказывается, и в неумелых руках Пламенный Жезл — все равно Пламенный Жезл, а не какая-нибудь китайская шутиха. Когда я выбрался из сугроба и рукавами халата кое-как стер с лица копоть, территория рынка уже опустела и разгладилась, словно под огромным утюгом. Спекулянты-мешочники растворились в переполошенной испуганными вскриками ночи. На углу, накрытые ярким световым конусом уличного фонаря, встревоженно топтали грязный снег патрульные красноармейцы. Очевидно, опасаясь повторного взрыва, они к месту происшествия приближаться не спешили, а ограничивались только покрикиваньем в темноту:

— Которые тут бонбами швыряются — покажитесь!..

Соседний сугроб закряхтел и развалился.

— Вот так шандарахнуло! — выбравшись из сугроба на четвереньках, восторженно проговорил Карась. — Е-мое, прямо как с «Авроры» по Зимнему…

— Ты живой? — удивился я.

— Живой, — отряхивая с бушлата снег и грязь, подтвердил матрос — Только бескозырка слетела. Вот так зажигалочка, клянусь Нептуном… Такой зажигалочкой только мировой пожар и разжигать, на горе всем буржуям… Е-мое… А где этот, в полушубке?

Наклонившись, матрос поискал вокруг себя и огорченно вздохнул:

— Ну вот, потроха акульи… Ни бескозырки, ни зажигалки, ни ситного на дорогу… Невезуха какая…

— Ничего себе невезуха! — возмутился я, припоминая, как после бесцеремонного удара о коленку Жезл вспыхнул, вырвался из рук матроса; протестующе задрожал, на мгновение повиснув в воздухе, а потом из раздувшегося змеиного горла с ужасающим шипением выстрелила в мутно-серое беззвездное небо струя пламени… Жив ведь остался после всего этого товарищ Карась, отделался только потерянной бескозыркой и безвозвратно канувшими вместе со спекулянтом тремя фунтами ситного!

— Четырьмя с половиной! — поправил Карась, прервав мой гневный монолог.

Протяжный паровозный гудок заглушил короткую фразу, в которую я емко уместил все, что в данный момент о балтийце Петре Карасе думал.

— Состав отправляется! — ахнул матрос — А я еще винтарь не получал. И пайку! А ты сейчас едешь, да?

— Сейчас.

— М-да… — кашлянул Карась и выразительно посмотрел на халат. Я нерешительно взялся за поясные тесемки.

— Да не, не в этом смысле, — замахал руками Петро, — носи на здоровье. Я к тому, что в этом, братишка, халате еще столько безделушек баронских осталось… Тебе-то хорошо — ты на армейское довольствие поступил, а мне что же — ложись да умирай? Выворачивай карманы, товарищ, и беги, а то на поезд опоздаешь. А я еще задержусь. С утра на Сенную прогуляюсь, выменяю финтифлюшки на хороший винтарь да на хлебушек. На вокзале разве ж торговля? Шкуру содрать готовы. На Сенной мне за эту зажигалку четверть самогона отдали бы, не меньше…

Приговаривая таким образом, Карась неторопливо опустошал мои карманы… вернее, карманы халата Черного Барона. А я стоял открыв рот и разведя руки. Оторопел я, глядя на то, что появлялось из халата, расписанного знаками зодиака. Вот перекочевала из кармана баронского халата в карман матросского бушлата колода карт Таро, совсем еще новенькая, лишь кое-где запачканная черным воском; кинжал, выточенный из клыка бенгальского тигра-людоеда, в ратном деле непригодный, предназначенный исключительно для ритуального умерщвления девственницы; золотой неразменный наполеондор, судя по внешнему виду, изготовленный самим Калиостро…

Это было похоже на практикум по прикладному колдовству, у нас в конторе такой совсем недавно проводили в рамках обязательного инструктажа.

…Карманный толкователь снов по Мерлину в переплете из кожи арапского невольника; тростниковая дудочка для вызова болотных духов…

— Петро! — застонал я. — Ну зачем тебе все это? Отдай! Погоди! Сложи все обратно!

— Как это — обратно? — не понял балтиец. — Ты чего, братишка? Это мои финтифлюшки, честно награбленные. Барон пользовался, теперь я попользуюсь.

— Пользоваться?!

Ну как я мог ему объяснить, что пользоваться этими вещами смертельно опасно, и к тому же строжайше запрещено? Я-то себе простенького заклинаньица пожадовал. Дотерпел до того, что едва в снеговика не превратился, а до последнего не решался наколдовать ни тулупчика, ни полушубочка, ни поганого шарфа, не говоря уж о варежках. Думаете, просто так бес оперативный сотрудник обязан соблюдать конспирацию, находясь на задании? Нас перед каждой очередной командировкой инструктируют: конспирация, конспирация и еще раз конспирация. Не выделяться! Преисподняя, конечно, влиятельная фирма, но и в конкурирующей организации не дураки служат. Они ведь для себя кадры готовят и всегда норовят из-под носа клиента утащить. Почему-то у них высшим пилотажем считается задание бесу сорвать. Так что чем старательнее конспирируешься, тем больше вероятности выполнить задание без лишних хлопот. Еще неизвестно, как с использованием Пламенного Жезла дело обойдется, и обойдется ли вообще. Это ж такой колоссальный выброс энергии! Засекут вот его вражеские датчики, пустят по моему следу своего специалиста…

Прогудел второй паровозный гудок. Вокзальная площадь зашумела. Мимо нас то и дело торопливо топали целыми компаниями — то добровольцы, то красноармейцы. А я боролся с балтийцем Карасем! На нас уже кое-кто подозрительно оглядывался, между прочим. А партия революционных матросов-человек полета, не меньше, — вразвалочку следовавшая к перрону, заинтересованно замедлила шаги. Не тратя времени на бесполезные уговоры, я схватил Карася за руки. Явно не ожидая с моей стороны такого коварства, он окаменел на минуту, и этого мне хватило на то, чтобы пустить повторную экспроприацию полным ходом. Дудочка, толкователь и кинжал уже вернулись в карманы халата, но тут рыцарь революции опомнился.

— Что же такое, в самом деле… — хрипел Петро, ожесточенно сражаясь за колоду карт Таро, — я думал, ты братишка с понятиями, а ты… прямо бандит какой-то… А ну пусти руку! Пусти, я тебе говорю, а то как врежу в лобешник по-нашему, по-флотски! Или в Совет Комиссаров пожалуюсь!

— У меня мандат есть! — выкрикнул я.

— Да мне воблу ржавую положить на твой мандат! Надо было, конечно, засветить Карасю кулаком по макушке, а пока он будет занят извлечением собственной головы из собственной же грудной клетки, по-быстрому обшарить его на предмет артефактов и удрать. Но все-таки сентиментальный я бес, человеколюбивый… Матрос ведь согрел меня этим проклятущим халатом, а я ему — по макушке…

Кто-то — совсем уже рядом — заулюлюкал. Кто-то засвистел. Это матросы, видимо разобравшись в сути происшествия, надвигались на меня нестройной, но угрожающей колонной. Я буквально кончиком хвоста почувствовал, что до разъяренного вопля: «Братишки, наших бьют!» — осталось чуть меньше секунды.

— Два литра! — догадался выкрикнуть я. Карась ослабил хватку.

— Три! Четыре! — Я досчитал до пяти и замолчал.

— Чего ж ты сразу не сказал? — отпуская колоду, проговорил балтиец. — Предупредил бы, что торговаться надумал, а не безобразничать, все миром бы и решили. Братва, отбой! — свистнул он по адресу матросов, приблизившихся уже почти вплотную. — Ну, товарищ гражданин начальник, гони горючее.

— У меня при себе нет, — сказал я и, увидев, как недоверчиво вытянулось лицо матроса, заторопился: — Но клятвенно обещаю сквитать долг на первой же железнодорожной станции.

— Клятвенно? Поклянись!

— Чтоб мне вовек моря не видеть! — подобрал я приличествующую моменту клятву — и не прогадал.

Глаза Карася увлажнились.

— Верю, — проговорил он дрогнувшим голосом.

— Но и ты поклянись, что больше ни к одной финтифлюшке, украденной из кабинета Черного Барона, пальцем не притронешься! — постарался я не упустить момент.

— Что тебе так дались эти финтифлюшки? Ну как же ему объяснить?

— Это… Это… Не финтифлюшки вовсе, а смертоносные ловушки, бароном зловредно разложенные по кабинету как раз на случай того, если кто-нибудь к нему незвано вторгнется. Пламенный Жезл как шарахнул, помнишь?

— Ага, — открыл рот Карась. — Вот гад-то! А ты как в эту тайну проник?

— Революционная бдительность. Так ты будешь клясться или нет?

— Ну, клянусь… Боже меня упаси, если я еще раз… — Он поднял пальцы для крестного знамения, и я еле удержался от того, чтобы не отпрыгнуть.

— Да не так! Не так!

— Чтоб мне моря вовек не видать, — опустив руку, проникновенно произнес Карась.

Пронзительно, долгим коровьим стоном загудел паровоз.

— Третий гудок! — крикнул я. — Бежим скорее!

В общем, на поезд мы запрыгивали уже на ходу. Но запрыгнули довольно удачно, и места для нас нашлись. Едва отдышавшись, балтиец проговорил:

— А все-таки насчет водки ты обещал. Пять литров. Интересно, скоро будет следующая железнодорожная станция?

ГЛАВА 3

Толкотня в вагоне была ужасная. Ну куда деваться — комфорт явно не СВ. Внутреннее убранство вагона напоминало электричку, чудом выжившую после того, как в ней полдня катались туда-сюда сотня фанатов «Спартака». Жесткие сиденья с деревянными покрытиями, как нары; ободранные стены, мокрая грязь и бесчисленные окурки под ногами, окна без стекол, забитые досками, ни одного лежачего места, даже багажных полок не было. Честно говоря, и сидячего места мне, как опоздавшему к отправлению поезда, поначалу не досталось, но Карась, подловив одного из своих полосато-бескозырочных братишек, зашептал что-то ему на ухо (я уловил только два слова «пять литров»), и место тут же нашлось — братишки подвинулись, и я поместился у окна. Карась сказал мне:

— Не беспокойся, я о себе позабочусь, — а сам скрылся.

Ничего, никуда он не денется; что-то мне подсказывает, что на ближайшей станции он меня сам найдет — и в том тоже случае, если я от него спрячусь, скажем, под вагоном или даже в паровозной трубе.

Ехали медленно. Света в вагоне не было, только вспыхивали кое-где огоньки самокруток. Перестук вагонных колес убаюкивал. Борясь с дремой, я пытался подвести итоги первого дня.

Итак, с клиентом лично пообщаться не удалось. Это минус. Но клиент оказался, вопреки опасениям, жив-здоров, я даже выяснил, где примерно он может находиться. Это, безусловно, плюс. Теперь об этом идиотском Пламенном Жезле… Вот уж демаскировка так демаскировка. На самом деле, как бы не засекли меня сотрудники конкурирующей организации, как бы не выслали агента мне на помеху.

Я припомнил печальную историю падения беса Варравы. Он ведь когда-то служил не рядовым сотрудником отдела кадров, как я, а специальным тайным агентом. И получил, на свое горе, задание искусить некоего пустынника Симеона. Для тайного агента преисподней поручение, что и говорить, сложности невыдающейся. Варрава прибыл в заданный временно-пространственный период и приступил к выполнению. Кто бы другой сгонял в ближайший населенный пункт за предметами искушения, но самонадеянный и ленивый Варрава предпочел способ попроще. То есть взял и прямо на месте наколдовал и падших женщин неописуемой красоты и манеры поведения, и тонкого букета вина, и изысканные блюда… Пустыня закипела от сгустившейся в воздухе темной магической энергии. Как того следовало ожидать, немедленно появился конкурент в звании архангела. Варрава, наверное, впервые за долгие века беспорочной службы забеспокоился и утроил усилия. Несчастный пустынник, раздираемый плотскими желаниями, может быть, и готов был согрешить, но как тут согрешишь, когда за тобою и днем и ночью по пятам ходит архангел и, трепеща крылами, нашептывает увещевания? Как-то вроде и неловко грешить на людях… Дело закончилось тем, что Варрава иссяк морально и физически и был отозван. Понижен с должности тайного агента до сотрудника отдела кадров. Недавно видел я его в конторе на очередном инструктаже. Сидит, печальный такой, в заднем ряду, инструктора не слушает, мечтает о чем-то своем… Должно быть, вспоминает о тех временах, когда на рядовых сотрудников посматривал свысока, пользовался правом усиленного питания и продленного отпуска на жарких курортах девятого круга.

А я даже подумать боюсь, куда меня понизят из отдела кадров. В кочегары, что ли? И до конца своих дней ворошить угли под котлами с грешниками? Ну нет… мы еще повоюем. Тем более что пока все идет нормально. Пламенный Жезл, конечно… А что Пламенный Жезл? Энергия, которую он использует, не темная, энергия естественная, природная. Это я сейчас очень удачно вспомнил выдержку из лекции на курсах повышения квалификации. Иначе как могли его использовать и крестоносцы, и сарацины попеременно? И совершенно я успокоился. Поди проверь, откуда выброс в атмосферу природной энергии. Да и датчики аппаратов конкурирующей организации настроены только на темное колдовство. Вовремя я отобрал у Карася колдовские артефакты Черного Барона. Там ведь помимо Жезла много чего было… Надо бы куда-нибудь все эти прибамбасы запрятать. Куда-нибудь подальше.

Я все-таки задремал. И в полудреме мне казалось, будто я стою с отчетом о выполненном задании перед огненными очами своего непосредственного начальства.

— …А потом, — продолжаю докладывать я, раскланиваясь, — догадавшись о том, что несанкционированное использование предметов колдовской и магической направленности, экспроприированных у моего клиента, может вызвать нешуточный резонанс в определенных слоях атмосферы и привлечь внимание конкурентов, я своевременно нейтрализовал вышеозначенные предметы, вследствие чего никакого выброса темной магической энергии…

Будто кто-то подожженным перышком провел у меня под носом. От этого чувства я проснулся. В вагоне было много светлее — через щели досок, которыми были забиты окна, брезжили слабенькие голубые лучики. Луна появилась на небе, значит. А чем же так пахнет? Даже не пахнет, а смердит? Даже не смердит, а воняет? И никто, кроме меня, ничего странного не замечает.

— Нечистым духом пахнет, — сформулировал я вслух.

— Это не я! — обиделся мой ближайший сосед. — У меня желудок в порядке. Может, от Никифора? — Сосед кивнул на бородача с подвязанной челюстью. Тот дымил самокруткой, опершись о поставленную между колен винтовку. — Никифор, это ты невежливость подпустил? Говорил я тебе, не надо было устрицы с анчоусами жрать, а ты «благородная еда», «благородная еда»…

— Ты на мое брюхо не возводи напраслину! — прогудел Никифор, не выпуская изо рта самокрутку. — Я до семнадцатого года сапожником был, не одну сотню гвоздей переварил по нечаянности. Они, окаянные, махонькие, скользкие… Под губу их положишь, дратву в руки возьмешь, то, се, молоток, подметку… глядь, а во рту уже пусто. Потому и разорился, что в лавку за гвоздями бегал по десять раз на дню.

Все же пахло определенно от Никифора. Я покрутил носом. Нет, не только от него одного. В вагоне плотно стоял неприятный, но странно знакомый и тревожный запах.

— В голове будто кто-то напильником копошит, — помолчав, подал голос Никифор. — Стало быть, от усталости. Водички, что ли, попить? — Он достал из-за пазухи плоскую офицерскую фляжку, заткнутую, впрочем, огрызком огурца.

— Устали, это верно, — согласился мужичок с лавки напротив. — И у меня башка болит. Как кто-то черпаком долбанул по ней. — Мужичок откашлялся, вынул изо рта цигарку, покрутил ее в руках, снова сунул в рот и затянулся.

— И у меня болит, — откликнулся какой-то морячок, зажигая очередную козью ножку от докуренной докочца. — Будто ржавая якорная цепь там скрежещет.

— И у меня!

— И у меня болит! — Больше половины добровольцев, оказавшихся в поле моего зрения, признались в факте наличия у них головной боли.

— Знаете что, товарищи, — высказался я, — это, наверное, оттого, что вы много курите. Посмотрите, весь вагон задымили.

— Ты кто, доктор, что ли? — неприязненно покосился на меня мой сосед. — Не люблю докторов, — добавил он, вынимая из кармана свернутую цигарку и спички. — Все болезни от буржуев, это известно. А доктора — подлипалы и загнивающий класс. Рабочему человеку вообще болеть некогда.

Он чиркнул спичкой и закурил. Струя дыма, которую сосед нахально выпустил мне в лицо, схватила меня за нос, будто костлявые пальцы. Я закашлялся до слез. И прохрипел, когда снова обрел дар речи:

— Что вы такое курите?

— Табачок-крепачок, — сказал кто-то за дымовой завесой.

Нет, это не табачок. Вернее, табачок, но с какой-то отвратительной примесью. Дышать же нельзя, глаза режет, копыта ломит! И в груди свербит. И почему никто, кроме меня, ничего особенного не чувствует?

— Не по нраву комиссару пролетарский дух, — проговорил Никифор, налегая на меня плечом. — А вот я думаю, товарищи, не белая ли это гнида, затесавшаяся в народную гущу с целью контрреволюции, а? — И смачно передернул затвор.

— Ша! — как можно более простецки возмутился я. — От гниды слышу! Через три кнехта якорину в ноздрю, ставрида позорная!

Никифор, явно не ожидавший подобного демарша с моей стороны, изумленно смолк. Окружающие смотрели на меня с недоумением.

— А что, мужички, — решил я разрядить обстановку, — рассказать вам, что ли, новый анекдот про Чапаева и Петьку? Значит, поймали белые Чапая и говорят…

— Кого поймали? — сморщился Никифор.

— Чапая. Чапаева, Василия Ивановича. Вы что, про такого не слышали?

— Не-э…

— Вот темнота! Пошехонь лесная!

— Опять ругается комиссар! — вскипел Никифор. — То гнидой обзовется, то…

— А ну не наседайте на моего кореша! — раздался где-то недалеко знакомый голос — Ексель-моксель, бом-брумс-штепсель враскорячку! Братишка Адольф, чего ты с этими баламутами не поделил?

Я не успел ответить. Матрос, смоливший козью ножку, окликнул Карася:

— Дай-ка, Петро, бумажки на закрутку, а то у меня все вышли!

— Да и у меня все вышли, — развел руками Карась. — Шутка ли, весь вагон бумагой оделил, себе ни листочка не осталось. Зато — вот! Шапку себе достал взамен безвременно погибшей бескозырки. — И горделиво постучал пальцем по мохнатому малахаю.

Подозрительное чувство мыльным пузырем вспухло у меня в голове.

— Какие бумажки?! — завопил я. — Откуда бумажки?

— Известно откуда, — ответил Карась. — Из баронова кабинета. Откуда же еще? У него этих книжек — завались, а рыцарю революции не во что махорку закрутить. Как не позаимствовать? Вот я одну книжку и сунул за пазуху.

— Ты же клятву давал!

— Какой ты мелочный! Я клятву насчет финтифлюшек давал, а про книжки ничего сказано не было…

— Где она?!

— Кто?

— Книжка!

— На курево разошлась, вся без остатка.

— И обложка тоже?

— Не… обложка толстая, твердая, кожаная. Кто ж в кожу махорку заворачивает?

— Где?!

— А эвона валяется…

Карась подал мне замызганный переплет. Действительно, кожаный. Вернее, деревянный, обшитый кожей, происхождение которой страшно даже предположить. Стальные застежки, испещренные глубокими царапинами будто давними шрамами.

— Не по-нашему чего-то написано, — склонился над переплетом Петре — Или не написано, а нарисовано? Узорчики такие, как… пенана океанской волне… Что это?

— Арабская… — я сглотнул, — вязь…

Карась вдруг внимательно посмотрел мне в лицо. Наверное, я сильно побледнел, потому что балтиец выговорил следующую фразу с необычайной серьезностью.

— Сдается мне, — сказал он, — опять я маху дал. Надо было тебе, гражданин начальник Адольф, предупредить меня и насчет книжек. Тоже зловредная баронова ловушка, да? Вроде зажигалочки?

— Если бы… какая тут зажигалочка… Это вовсе не зажигалочка. Вы ведь, братцы, «Некрономикон» скурили…

Несколько минут не происходило ничего. Окружающие нас добровольцы ничего не поняли, потому и не встревожились, а матрос с козьей ножкой даже проворчал:

— Подумаешь, покурили. Я в Голландии и не то еще курил, а все равно жив остался…

Петро Карась оглядел стены, потолок, пол вагона, недоверчиво пощупал доски, закрывающие окна.

— А может, обойдется? — шепотом предложил он. — Может, еще и не шарахнет?

Я ничего не ответил. Дым от сожженных страниц Книги Мертвых синими змеями струился по полу, оплетал ноги вояк-пассажиров… Несмотря на то что из оконных щелей ощутимо сквозило ночным морозным ветром, никуда синие змеи не развеивались. Наоборот, как бы набирая силу, все более и более принимали вполне определенные, очертания — приглядевшись, можно было даже различить чешуйки и мелькавшие между сапогами, валенками, опорками и винтовочными стволами узкие и молниеносные раздвоенные языки. Змеи сновали по вагону словно собаки, к чему-то принюхиваясь, что-то ища… А потом, собравшись в единый упругий и толстый клубок, переплетясь, точно проводки в кабеле, скользнули к заднему тамбуру.

— У нас ведь последний вагон? — обратился я к Карасю, который, как и я, напряженно наблюдал за змеиными плясками.

— Н-нет… — выговорил он, почесав под малахаем затылок, — на полустанке под городом еще какой-то вагон прицепили. Ты спал, что ли?

— Спал, — подтвердил я. И поднялся: — Пойдем-ка проверим.

Надежды мои, что дым, в который трансформировались некрозаклинания с сожженных страниц, выйдет в чисто поле, где и развеется ветром, лопнули. Что еще за вагон к нам прицепили-то? Мы не без труда пробились сквозь копошащуюся людскую массу, на мгновение оглушенные свистом ветром, перешагнули грохочущий под ногами стык (шпалы угрожающе подпрыгивали там, внизу), толкнули дверь в тамбур последнего вагона. И были встречены двумя красноармейцами, вооруженными винтовками с примкнутыми штыками. Штыки тотчас уперлись в наши с Петром груди.

— Стой, кто идет?!

— Мы, — быстро ответил Карась, подбочениваясь и указательным пальцем осторожно отводя от себя штык. — Вы чего, служивые, безобразничаете? Не видите, мы с товарищем комиссаром Адольфом обход поезда делаем. Подтверди, начальник!

— Ага, — сказал я, проследив за тем, как последний змеиный хвост исчез в щели под запертой дверью в вагон.

— Нельзя сюда, — мрачно выговорил один из красноармейцев.

— Это почему?

— Потому. Военная тайна.

Штыки они все-таки убрали. А за дверью бахнуло что-то, потом заскрипело, потом опять бахнуло… Я похолодел.

«Некрономикон»! Настольная книга для всякого серьезного некроманта, содержащая наиболее полный сборник заклинаний, поднимающих мертвых! А мертвецы, как известно, народ паскудный. Временно вернувшись к жизни, они вовсе не способны к мирному, созидательному труду; переполняющая их злобная зависть к живым взывает к отмщению. Когда-то с помощью Книги Мертвых черный друид Урлах укомплектовал свою армию вурдалаками, упырями, зомби и вампирами — и наголову разбил двухтысячное войско короля Артура. После той легендарной битвы не менее легендарный Артур и носа не совал в северные предгорья…

Карась грозил кулаками бойцам, вольная балтийская душа его пылала.

— Я матрос, понял? Я куда хочу, туда и пройду, понял? И не тебе меня останавливать, барабулька бесхвостая! Убери винтарь!

— Не велено! — довольно важно отвечал тот из красноармейцев, что был постарше. — И не ори тут. Сказано тебе: закрыто, заперто и заплонбировано! Дура, тут же секретный запас продовольствия для высшего командования! Везем в красную ставку на Южный фронт! Стратегически важный груз! Высший командный состав без спецпайков неспособен руководить сражениями! Соображать надо!

Изнутри вагона в запертую и запломбированную дверь шарахнуло точно тараном. Оба красноармейца и Карась вздрогнули. Шарахнуло еще раз, да так, что затрещал засов, у здоровенного амбарного замка погнулась дужка, а свинцовая пломба и вовсе отлетела.

— Желтая лихорадка! — недоуменно заругался Петро, а побледневшие красноармейцы переглянулись.

— Назад! — закричал я, сообразив наконец, что нужно предпринять. — Возвращаемся в наш вагон, а этот — отцепляем! Быстро!

Серия ударов, сотрясшая весь состав, вполне могла бы заменить целую изгородь восклицательных знаков, прилагающуюся к моему приказанию. Несколько досок из двери попросту вылетело, в образовавшееся отверстие просунулось жуткого вида копыто, пошарило в воздухе, будто искало рукопожатия, и втянулось обратно.

Карась схватил одного из охранников поперек туловища и поволок прочь из тамбура. Красноармеец не сопротивлялся. Он даже бросил винтовку, чтобы Карасю было удобнее и легче его тащить. Второй страж, бледный, как молоко, все еще бормотал:

— Не имеем права… Стратегический груз… Под трибунал пойдете… Мамочки, что же это такое делается?..

Взметнувшийся в запломбированном вагоне многоголосый, пронзительный вой доконал его. Отшвырнув винтовку, боец вылетел вслед за своим приятелем и Карасем из тамбура. Я, конечно, тоже медлить не стал. Оказавшись между вагонами, я покачнулся и едва не рухнул под колеса поезда — хорошо, что высунувшийся Петро схватил меня за шиворот.

— Держи! — крикнул я. Наклонился, чтобы выдернуть из стыка стальную болванку, но… не успел я. Не успел!

До сих пор не до конца понимаю, каким образом получилось так, что поезд сошел с рельсов и слетел под откос. Должно быть, раскачиваемый чудовищными ударами изнутри, проклятый последний вагон опрокинулся, а за ним, словно костяшки домино друг за другом, опрокинулись и все последующие сцепленные между собой вагоны — вплоть до, собственно, паровоза. Как здорово, что в девятнадцатом году паровозы неспособны были развивать более или менее высокую скорость, к тому же состав двигался на малом ходу… Так что крушение обошлось без трупов.

То есть что это я такое говорю?! Как это — без трупов? Трупов было полно (правда, среди них ни одного человечьего), и все они не лежали преспокойно, как и полагается приличным, уважающим себя мертвым телам, а перли вперед, лезли из разбитого в щепки вагона, завывая, хрюкая, пища, кукарекая, мыча и рыча. Продовольствие! Мясо!.. Только картошка, прочие овощи, сыры и крупы сохраняли нейтралитет. Но остальное… Впервые в истории человечества продовольствие взбесилось, мстя человеку за многовековое бесцеремонное истребление и поедание. Партия зеленых, окажись она в полном составе в ту страшную ночь на месте крушения состава, наверное, бурно ликовала бы и рукоплескала этому факту.

А добровольцам было явно не до ликования. Зрелище, которое предстало перед ними, когда они выбрались из-под обломков поезда под сумасшедший свет белой луны, было жуткое.

Рассеченные мясницким топором коровьи, бараньи и свиные туши вновь соединялись. Кошмарная расчлененка превращалась во множество отдельных, сильных и злобных монстров. Красно-лиловые коровьи туши, увенчанные страшными рогатыми башками, первыми ковыляли в бой на культяпых своих конечностях. Слева добровольцев брали в кольцо завывающие совсем по-волчьи бараны, справа — бодро ринулась в атаку лихая куриная кавалерия; скакуны-кролики дробно стучали лапками и торжествующе ржали. Свиньи шли, как и полагается, «свиньей», под прикрытием южноокеанских сардин, громыхающих, словно тевтонские рыцари, броней из консервных банок.

— Бежим, братцы! — истошно завопил кто-то. — Сожрут!

Этот вопль послужил сигналом. Добровольцы рванули в разные стороны, бессовестно побросав оружие. Но ретироваться успели не все. Меньше половины вояк ускользнули в близлежащие поля и леса, перед тем как войско восставших мертвецов сомкнуло вокруг обреченных гибельное кольцо.

Началось нечто совсем уж неописуемое. Добровольцы метались взад-вперед, сталкиваясь друг с другом, спотыкаясь о брошенное оружие, дощатые обломки и покореженные железяки… Оглушающие шум и гам жестоко таранили барабанные перепонки: крики и плач несчастных людей, завывания и кудахтанье, жадный скрежет зубов, щелканье клювов, перестук рогов.

Я просто не имел права растеряться. Я ведь единственный, кто понимал, в чем дело, следовательно, имел возможность не впасть в панику, а организовать сопротивление. Не будем сопротивляться — не вырвемся из окружения. Не вырвемся из окружения… хвост Люцифера!.. — сожрут вместе с костями, винтовками и личными вещами. Сражаться или умереть!

Именно так я убеждал себя, изо всех сил сдерживая дрожь в коленях. Какая-то шальная индюшка, вырвавшись в авангард наступления, едва не сбила меня с ног, а когда я попытался лягнуть ее, ловко увернулась и свирепо клюнула меня в лодыжку. Я отпрыгнул в сторону и чуть не попал на коровьи рога. К счастью, кто-то могучим ударом приклада сшиб плохо приросшую рогатую башку с плеч.

— Берегись, гражданин начальник товарищ Адольф! — закричал Петро Карась, занося винтовку для второго удара.

Громаднейших размеров бычара, хрипло рыча и расшвыривая по дороге ненароком попавших ему под копыта баранов, летел прямо на меня.

— Прыгай! — предостерег меня Карась, отбиваясь прикладом от небольшого отряда злобных кроликов, явно стремившихся забарабанить его передними лапками насмерть.

Я прыгнул. Бычара пронесся мимо, круто, как полицейская машина в голливудских фильмах, развернулся и рванул обратно.

— Прыгай! — советовал между тем Карась, нанизывая очередную кроличью тушку на штык. — Вправо! Влево!

Несколько минут я усердно разыгрывал из себя заправского тореадора, пока не вспомнил о том, что я — черт возьми! — все-таки бес, а это должно звучать гордо! У меня тоже рога есть! И копыта!

Следующую атаку я встретил уже более осмысленно. Пропустив тушу мимо, я выставил под бычьи копыта ногу. Бычара, споткнувшись, взревел, покатился кувырком, теряя по дороге конечности, и на полном разгоне смял цепь баранов-пехотинцев, идущих в наступление с селедками наперевес.

— Хватай винтари, товарищи! — завопил Карась. — Вставай спина к спине! Отобьемся!

Удивительно, но кое-кто его все-таки услышал. Пятеро матросов, выдравшись из толпы панически копошащихся добровольцев, составили ядро сопротивления.

— В бой! Именем революции! Коли штыком! Бей прикладом!

Ну и каша заварилась вокруг! Чтоб им пусто было — высшему командному составу! Питались бы как все, ситным хлебом да ячневой крупой, — ничего подобного не случилось бы, а тут… Героические матросы кололи, рубили, лягались и матерились так, что противник дрогнул. Но отступать и не думал. Со стороны неприятеля в сражение вступала легкая и тяжелая артиллерия. В воздухе засвистели, точно разнокалиберные пули, кильки и мойва. Минометными снарядами ухали сверху тяжелые балыки. Ужас! Ужас! Невесть что творила красная и черная икра — еще, по сути, зародыши, но уже кошмарно злобные икринки забивались под одежду, в нос, в уши. слепили, щекотали, лишали всякой способности к сопротивлению. Хорошо, что в вагоне подобные деликатесы составляли лишь незначительную часть продуктов.

Свою винтовку я потерял при крушении поезда, а никакой другой что-то на глаза не попадалось. Подхватив с земли оброненный кем-то жестяной чайник, я орудовал им как кистенем, и, надо сказать, у меня получалось! Когда число поверженных грозным чайником индюшек и кроликов превысило десяток, я прямо-таки себя зауважал! С крупным и мелким рогатым скотом, а также со свиньями дело обстояло гораздо серьезнее. Первая же свинья, перехватив импровизированный мой кистень зубастой пастью, вырвала его из рук, разжевала и выплюнула. Я от души врезал ей ботинком между глаз. Свинья плюхнулась в грязь, а на ее место тут же стали четыре коровы богатырского телосложения.

И никакого в моих руках оружия! Мне не оставалось ничего, кроме как защищаться при помощи собственных кулаков. Пару минут я ожесточенно боксировал, нокаутировал двух буренок-зомби, переломал рога еще одной, а слева уже подтягивался основной состав свинской «свиньи».

Что было делать? Уговаривая себя, что это не позорная капитуляция, а хитрый стратегический прием, я повернулся и побежал, лавируя между шустрых кур-кавалеристов. Не знаю, как далеко мне удалось бы уйти, если бы я неожиданно не споткнулся об Огонькова. Товарищ красный комиссар валялся посреди поля сражения в изрядно пожеванном виде.

— Товарищ Адольф! — захрипел он. — Помоги!

— Опять ноги?

— Ноги… Ну что я могу с собой поделать? Сам в бой рвусь, а проклятые несознательные конечности…

Я помог ему подняться. Отогнал прочь ливерную колбасу, которая как огромный червяк воинственно наскакивала на комиссара.

— Что происходит? — спросил Огоньков, оказавшись в вертикальном положении.

— Долго объяснять… Некогда!

— А… Понятно. Контрреволюционная вылазка. Как организована оборона?

— Да никак… Никакой организации. Если бы не матросы, всех бы давно сожрали…

— Меня уже три раза жрали, — пожаловался товарищ комиссар, — а я все время из них вываливался… сзади.

— Кто командует эшелоном? — спросил я.

— Командира товарища Вейсмана я только пять минут назад видел. Он недостойно бежал, преследуемый фаршированной щукой.

— Значит, командиров нет?

— Есть! Во имя высшей справедливости и торжества пролетариата я лично готов принять на себя командование эшелоном и развернуть линию обороны!

— Было бы что разворачивать. Все добровольцы в кустах прячутся, трясутся от страха. И потом…

— Ой! — сказал товарищ комиссар Огоньков. Я обернулся.

Матросы отступали. Более того, они неслись со всех ног, а за ними лавиной катилась нестройная толпа воскресших мертвецов. Враг все-таки прорвал оборону и перешел в яростное, окончательное, так сказать, наступление.

— А там!.. — выговорил Огоньков.

Я посмотрел назад. Да, сейчас нам предстоит последний и решительный бой, от исхода которого зависит и жизнь товарища комиссара, и жизнь Карася и остальных матросов, и жизни многих и многих добровольцев, позорно, кстати говоря, ускользнувших от схватки с озверевшими продуктами питания. Прямо по курсу — головной корпус наступающих, сзади подкрадываются коварные колбасные изделия. Гады ползучие! Сообразили же своей фаршеобразной начинкой зажать нас в тиски.

Ну все. Бежать некуда. Надо драться.

Я подобрал с земли винтовку.

И грянул бой. Я сразу же потерял из вида комиссара Огонькова, и Карася, и матросов. Передо мной, позади, снизу и сверху лезли, кусались, бодались и щипались враги рода человеческого, а по совместительству и мои враги тоже — восставшие из мертвых обитатели мясных лавок. Я сражался словно берсерк — со всей мочи сражался. У винтовки моей сначала обломился штык, потом приклад, а потом и сама винтовка рассыпалась в щепки, когда я долбанул ею особо нахального барана. В ход пошли кулаки и копыта. Кажется, я даже бодался, плевался 'и царапался. Тут уж не до приличий. И вроде уже совсем выбился из сил, когда грохот сражения перекрыл тонкий, но сильный голос:

— Товарищи-и! Во имя революции! По зарвавшимся буржуазным скотам прямой наводкой — пли-и! Ура-а-а!

На гравийной насыпи железнодорожного полотна появилась щупленькая фигурка комиссара Огонькова. Студенческая фуражка слетела с его головы, длинные волосы развевались по ветру. Он стоял на непослушных своих ногах и даже не покачивался. Правда, очень скоро упал ничком… Нет, не упал! А залег за здоровенным пулеметом системы «Максим»!

— Ура-а! — закричал я.

— Ура-а-а! — подхватили мой крик измученные матросы.

— Ложись! — гаркнул опытный в батальных делах Карась.

Я послушно залег. И закрыл глаза, слушая, как грохочет спасительный пулемет, как с визгом разбегаются еще минуту назад торжествовавшие победу враги…

Продолжалось эту недолго. Остатки армии противника уныло расползались в разные стороны. Обгоняя их, резво скакали повылезавшие из своих укрытий добровольцы.

— Победа! — заорал я, поднимаясь на ноги. — Победа-а!

Но Петро Карась моей радости не разделил. Он встал, стер с лица грязный снег и толкнул меня в плечо:

— Посмотри-ка туда! Я посмотрел.

Ночь еще не закончилась. И до настоящей победы было далеко. Дымные змеи, порожденные заклинаниями Книги Мертвых, не ограничились эксплуатацией продовольственного запаса для высшего командования. Паровоз, валявшийся под откосом, теперь медленно поднимался в воздух…

Только это был уже не паровоз. Тяжелые металлические пластины натужно скрипели, корежась, изменяя облик. Труба укоротилась, расширилась и превратилась в огромную зияющую пасть. Распахнулись двери кабины машиниста, мгновенно выросли и обрели очертания перепончатых крыльев. Глазищи-фары вспыхнули желтым огнем. Чудовищный железный дракон взмыл в воздух над обломками поезда и выдохнул из пасти огненную струю.

Ого-го… эту махину пулеметом не возьмешь. И что же делать?

— Зато теперь открыт путь к отступлению! — вслух закончил мою мысль балтиец Карась. — Бежать!

И мы побежали. Я даже про усталость забыл — настолько, что, перепрыгивая через железнодорожное полотно, подхватил на руки комиссара Огонькова. Он завел было снова свое:

— Бросьте меня, товарищи, налегке спасаться удобнее, — но, обернувшись и увидев парящего в небе во всей своей отвратительной красе дракона, взвизгнул и вцепился в меня точно утопающий.

Мы бежали через поле, оставив далеко позади место сражения. Карась огромными прыжками скакал впереди, я с Огоньковым старался не отставать.

Дракон летел за нами, дыша пламенем и черной угольной пылью. Колеса, превратившиеся в зубы, страшно стучали. Мне было слышно, как товарищ комиссар, зажмурив глаза, умоляюще бормотал:

— Постой, паровоз! Постой, паровоз! Постой, паровоз… не стучите, колеса…

— Солнце! — завопил я, останавливаясь.

— Постой, паровоз… Что?

— Солнце!

Карась тоже остановился, обернулся, увидел и, шатаясь, подошел к нам. Дракон завис метрах в десяти от земной поверхности. Еще тоненькие и бледные лучи восходящего солнца пригвоздили его к небосводу, лишив сил.

— Выдохлась тварь?! — недоверчиво спросил Карась.

Дракон в последний раз взмахнул крыльями, дыхнул струйкой бесцветного пара и бесформенной железной грудой рухнул вниз.

Когда улеглась снежная пыль, товарищ Огоньков спрыгнул с моих рук на землю и довольно бодро осведомился:

— Мне кто-нибудь объяснит, что здесь произошло? Только без всяких там фокусов и декадентско-поповских штучек. Я материалист!

Матрос посмотрел на меня, как бы приглашая тут же выдать товарищу комиссару объяснение: мол, у меня это лучше получится. Посмотрел… и надолго задержал взгляд.

— Потом, — махнул я рукой. — Дайте отдышаться… — И вытер пот со лба. — Фу ты… Стану я, товарищи, наверное, вегетарианцем. И запишусь к тому же в отряд партизан-террористов, которые только тем и занимаются, что пускают под откос поезда… А что это вы так на меня смотрите? Петро? Товарищ Огоньков?

И матрос, и комиссар глядели на меня во все глаза, раскрыв рты. И если во взгляде Огонькова был лишь испуг и недоумение, то в глазах Карася ясно прочитывалось сочувствие. Будто я был уродом, а он меня по этому поводу жалел. Что такое?

— Адольф, — осторожно начал комиссар, — а ты не это… не из той же банды, с которой мы только что сражались?

— Ты что? — возмутился я. — Кто тебя на руках из-под огня вынес?

— Да погоди ты! — оборвал комиссара матрос — Может, жена тебе попалась какая-нибудь курва гулящая? Эх, бедняга…

— Не женат я! — пожал я плечами. — В чем дело? В рассудке повредились вследствие потрясения, что ли? Комиссар Огоньков! Объяснись!

— У тебя… — замялся Огоньков, — на голове. ..это… Шапка слетела, —деликатно сформулировал он.

— И рога выросли, — добавил Карась.

ГЛАВА 4

Б общем, пришлось мне все им рассказать. Я и рассказал (разумеется, ради собственной же безопасности умолчал о том, что разыскиваю барона, чтобы предстать перед ним в качестве безотказного исполнителя желаний; а сказал, что уполномочен забрать в преисподнюю грешную баронову душу). И обещания молчать никакого с них не взял, не говоря уж о расписке о неразглашении. А что такого? В конторе даже поощряются такого рода рекламные акции. Штатная должность рекламного агента давным-давно утверждена. Иначе как бы о нас потенциальные клиенты узнавали? Конечно, собеседников надо уметь выбирать. Вот, помню, сотрудник рекламного отдела бес Иосиф сдуру задумал проводить акцию в каком-то НИИ, так его выслушали, скрутили, раздели и стали рога, хвост и копыта инфракрасными лучами просвечивать, в различные естественные отверстия трубочки засовывать… Еле удалось ему сбежать. Он на больничном потом лет пять сидел и к оперативной работе среди людей стал неспособен. Как увидит белые халаты, так с ним истерика делается…

Да, рассказал. Петро и товарищ Огоньков слушали меня внимательно. Комиссар поначалу посмеивался, но, как только я приспустил штаны и продемонстрировал хвост, посмеиваться перестал, а, напротив, сильно посерьезнел.

— Н-да-а… — проговорил Карась, когда я закончил. — Вот дела. В кои-то веки, акульи потроха, хорошего человека встретил, и тот оказался бесом. А я вообще-то не очень и верю, что ты бес. Ну, может быть, самую малость. Вот у нас на флоте боцман Костоломов был — так тот дьявол натуральный, только без хвоста. Меньше шести зубов с одного удара не вышибал. А ты что думаешь, товарищ комиссар?

— Думаю… — неопределенно отозвался Огоньков. Помолчал немного, выпрямился и с пафосом заявил: — Конечно, для борца за народную свободу происхождение много значит, но для тебя, товарищ Адольф, сделаем исключение. За выдающиеся заслуги лично я буду считать тебя настоящим боевым красным комиссаром!

— Во веки веков, аминь, — подтвердил Карась. — Ой, извини, — добавил он по моему адресу.

Поле давно закончилось. Мы перевалили заснеженный холм и совершенно неожиданно увидели серо-синеватую тучу леса. И, не сговариваясь, пошли к опушке. Утреннее солнце затянуло мутными, непрозрачными облаками, поднялся злой февральский ветер, а в лесу сейчас тихо и почти что тепло… как и всегда зимой в лесу.

Разговаривать не хотелось. Ночка оказалась, что и говорить, выматывающей. Не знаю, как Карасю или товарищу Огонькову, но мне больше всего на свете хотелось по-медвежьи залечь в какую-нибудь теплую берлогу и выспаться, предварительно плотно перекусив. Свой хлебный паек я потерял в пылу сражения, товарищ Огоньков тоже свой потерял, а Петро и вовсе никакого пайка не получал. Наколдовать, что ли, что-нибудь? Какие-нибудь безобидные овощи, например? Сил у меня маловато, для того чтобы колдовать. Да, есть хочется, а тут еще этот ветер…

Впрочем, скоро мы, миновав лесную опушку, углубились в чащу. Здесь ветер нас не доставал. Голые и толстые, морщинистые, словно слоновьи ноги, древесные стволы высоко наверху сплетались тончайшей паутиной веток и почти не пропускали ни ветра, ни солнечного света. Снег был неглубок, да и подтаял до образования наста, так что идти нам стало легче. Правда, через часок примерно мы врезались в бурелом — вот тут-то и началась настоящая чаща! Баррикады валежника, стволы деревьев, преграждающие путь сплошной крепостной стеной… вороны какие-то дурацкие орут в невидимом небе.

— А, собственно говоря, — спросил я, — куда мы идем?

— Наверное, в город возвращаемся, — сказал Карась как-то не очень уверенно. — Куда же нам еще? Я думал, вы знаете… Без направления ходить не годится. А то еще забредем куда-нибудь к чертовой бабушке…

— Попрошу бабушку мою не трогать, — огрызнулся я. — А если уж поминаете ее, то поминайте по имени и отчеству. Пожилой все-таки человек, надо же хоть какое-то уважение проявлять.

— А как твою бабушку зовут? — заинтересовался Карась.

— Наина Карповна, — сказал я.

— Чертова бабушка Наина Карповна, — хмыкнул Карась и осекся под суровым моим взглядом.

— Город в другом направлении, — отозвался товарищ Огоньков. — До него нам в один день точно не дойти. А ночевать под открытым февральским небом в чистом поле мне что-то не очень хочется.

— И мне, — признался я и добавил: — И в лесу тоже не хочется.

Карась остановился:

— Так. Братишки, я в открытом море не растеряюсь, а в лесу никогда в жизни не бывал. Вот заблудимся мы и померзнем, что тогда?

— Не заблудимся, — успокоил я его, — вы заметили, что я хромаю? Ага, на правую ногу. Это у меня профессиональное, как рога и рыжий цвет волос. Значит, мы не заблудимся.

— Какая связь? — не понял Петро.

— При ходьбе, — объяснил образованный Огоньков, — у людей правой ногой шаг длиннее, чем шаг левой. Поэтому, идя без ориентира, человек непроизвольно забирает влево. И, следовательно, ходит по кругу.

— О как! — удивился Карась. — Все-таки вы, сухопутные, несовершенные какие-то. А на крейсере оно вернее. Координаты, понимаешь, широта-долгота — и пошел пилить морские и океанские просторы. На тысячу верст ходим, и ни одного случая не припомню, чтобы судно какое-нибудь когда-нибудь заблудилось. Хотя… однажды наш боцман Костоломов упал в бочку с ямайским ромом, выплыл — и понесло его на капитанский мостик…

— Тихо! — поднял вдруг руку вверх товарищ комиссар.

Мы застыли на месте.

— Слышите? — прошептал он.

— Ничего не слышу, — сказал Карась. А я услышал.

— Вроде бы дрова кто-то рубит неподалеку, — определил я. — Такое… размеренное, однообразное уханье: ух ух! ух!.. И еще удары: клац-бух!.. клац-бух!

— Дровосек! — обрадовался Карась. — Вот у него и спросим дорогу к человечьему жилью! Пошли!

И мы пошли. Вернее, побежали. На ходу я вспомнил о потерянной своей бейсболке и намекнул товарищам о том, что неплохо было бы мне соорудить какой-нибудь головной убор. Вдруг дровосек попадется слабонервный и при виде моих рогов начнет топором отмахиваться? Карась, не замедляя движения, великодушно отодрал от подкладки бушлата изрядный кусок, из которого я смотал на своей голове что-то вроде чалмы. Теперь — в чалме и длиннополом халате — я очень был похож на потрепанного песчаной бурей азиатского караванщика.

— Стой! — скомандовал Огоньков. — Гляди! Спрятавшись за кучей валежника, мы смотрели на небольшую полянку, откуда, собственно, и раздавалось обнадеживавшее уханье, клацанье и буханье. Только никакого дровосека на поляне не было, а было такое, что мы втроем несколько минут, не говоря ни слова, смотрели и смотрели. Что за чудесная страна! Что за чудесное время! Шагу нельзя ступить без того, чтобы не увидеть какое-нибудь эдакое…

Здоровенный, под два с гаком метра ростом, мужичина в полном рыцарском облачении — то есть в латах и украшенном белоснежными перьями шлеме с опущенным забралом — отмахивался исполинским двуручным мечом от целой компании грязношерстой нечисти. Я насчитал пятерых противников рыцаря — три леших и два домовых. Свиномордые, коренастые, обросшие с ног до головы зеленой густой шерстью лешие узловатыми, окованными железом дубинами пытались достать рыцаря по перьевой маковке, но каждый их выпад отбивался с аккуратной точностью. Рядом вертелись домовые, невесть как оказавшиеся в глухой чащобе. Эти и вовсе были безоружны, но, как могли, помогали лесным сородичам: прицельными плевками старательно залепляли рыцарю амбразурную прорезь забрала.

— Ух! — выдыхал белое паровое облачко рыцарь при каждом новом замахе меча. — Ух! Ух!

Он, в тяжелых своих доспехах, сражался по пояс в снегу, и только это обстоятельство, надо думать, мешало ему развернуться как следует и в несколько ударов вышибить из нечистой силы нечистый дух.

Лешие и домовые, словно мячики, резво прыгали по насту вокруг своего противника.

Бух! — била дубина по мечу.

Клац! — бил меч по дубине.

— Это что еще такое? — прохрипел Карась, протирая глаза.

— Вон те зеленые — лешие, — пояснил я. — А вот те двое, маленькие, лохматые и поганенькие, —домовые.

— А этот товарищ с саблей кто? — спросил Огоньков.

Я пожал плечами.

— Хрен с горы, — исчерпывающе ответил Карась. — Но дерется хорошо. Только что же это получается — пятеро на одного? Непорядок. Вмешаться надо бы. Сейчас я ремень свой флотский сниму да пряжкой как закатаю вон тому лохматому по черепу!

— Я с вами не согласен, товарищ матрос Карась, — неожиданно проговорил Огоньков. — Если этот с саблей — всамделишный рыцарь, тогда я решительно запрещаю вам за него вступаться.

— Почему?

— Что значит — почему? Какая поразительная политическая безграмотность! Рыцарь — представитель феодального общества, угнетатель крестьянства и верный пес трона! Проклятый! Еще хуже буржуазных молодчиков! Правильно его лешие мутузят! Я — за угнетаемый лесной люмпен-пролетариат!

— Так пятеро же на одного! — воскликнул Карась под очередной «клац-бух». — Нет, братишки, не держите меня, я сейчас этим люмпенам такого леща дам…

— Не сметь! — заголосил товарищ комиссар так громко, что удивительно было, как его не услышали дерущиеся… впрочем, им не до того было. — Не сметь!

Политическая ошибка! Вопиющая бессознательность! Трибунал!

— Да тихо вы! — прикрикнул я.

Они замолчали, вопросительно посмотрели на меня.

— Не ссорьтесь, девочки, — примирительно проговорил я. — Из-за чего шум-то? Ну драка… Мало ли драк. Не хватало нам только между собою раздора. Сейчас я по-быстрому сотворю заклинание… и эти драчуны разбегутся в разные стороны, друг о друге позабыв навсегда. Идет?

Карась пожал плечами. А Огоньков проворчал:

— Революционер должен всюду твердую линию проводить. Никаких компромиссов. И почему это вы, товарищ бес комиссар Адольф, пытаетесь отмежеваться от своих… как бы родственников? Если не ошибаюсь, нечистая сила вам роднёй приходится.

— Лешие и домовые мне не родственники, — обиделся я. — А так — мелкая шушера. Какой же нормальный бес будет дружбу водить с этими поганцами? Их так и называют — малые Темные народы… И рыцарей я, честно говоря, недолюбливаю. Особенно паладинов. Сколько я от них в свое время зла натерпелся! Итак, ладно — сейчас я кое-что пошепчу, и все уладится. Тихо! Дайте мне сосредоточиться!

Матрос и комиссар притихли.

А славно у меня получилось! Да никак иначе и не могло получиться — у кого же, как не у меня, товарищ художник Босх учился изображать страшилищ? Когда я закончил пассы, дошептал заклинание и прихлопнул в ладоши, над полянкой, ознаменовав свое появление желтым облачком вонючего серного выхлопа, нарисовалась отвратительнейшая из отвратительнейших харь. Черный лоб, покрытый наростами и язвами, волосы пиявками извиваются в разные стороны (истинно непокорные пряди), раздавленной сливой — нос, выпученные глаза мерзко оранжевого цвета, а уж рот… Тут я, кажется, перестарался. Рот — это ведь начало пищеварительного тракта, так? А у меня вместо рта получилось то, чем пищеварительный тракт обычно заканчивается. И звуки, издаваемые харей посредством этого самого «рта», были соответствующие.

Но так или иначе, эффекта я добился поразительного. Комиссар Огоньков, вздрогнул, поморщился и прошептал:

— Ни дать ни взять оскал империализма.

А Карась, до глубины своей флотской души пораженный увиденным, даже поднял руку для крестного знамения, но, оглянувшись на меня, вовремя опомнился.

Домовые с визгом рванули в разные стороны. Лешие, чьи морды, кстати говоря, были ненамного симпатичнее сотворенной мною призрачной хари, побросали дубины и, подвывая от страха, кинулись прочь.

— А этот феодальный пережиток… — начал было товарищ Огоньков. Но я и без него видел. Феодальный пережиток, оказавшись в одиночестве, еще минуту по инерции вращал мечом, потом все-таки догадался поднять забрало и оглядеться. Убедившись в том, что враг ударился в позорное бегство, он отнес это целиком на свой счет и, утомленно опершись о меч, горделиво вскинул голову.

Встретившись глазами с оранжевыми гляделками наколдованного мною страшилища, рыцарь изумленно крякнул.

— Сейчас, — захихикал Огоньков, — загремит латами по всему лесу, бессовестный наймит королевского трона.

Но рыцарь и не подумал греметь латами. Он вскинул меч, издав гортанный воинственный вопль, и атаковал мерзкую харю. Широкое обоюдоострое лезвие, вместо того чтобы, как я ожидал, пролететь насквозь, рассекло харю пополам. Обе половинки задрожали и мгновенно истаяли.

— Вот молодец! — пробормотал Карась и неожиданно сорвался с места. — Вот молодец, братишка! — заорал он, выбегая на полянку. — Я отвечаю: хороший ты мужик! А не пережиток, как некоторые тут насвистели! Я все видел, как ты их: ух-ух, клац-бух! Здорово, шпангоут в глотку до самых потрохов!

Не давая рыцарю опомниться, он схватил его защищенную стальной перчаткой руку и энергично эту руку потряс.

— Все равно пережиток, — заявил Огоньков, также выбираясь из укрытия. — Но раз уж на то пошло… Коммунистический привет! — И хлопнул оторопевшего ратника по металлическому плечу.

— Дивлюсь я, — стряхнув с себя оторопь и комиссарскую руку, густо прогудел из-за забрала рыцарь. — Как много в здешних лесах нечисти поганой. Второе сражение переживаю, а я ведь только час как прибыл…

Нехорошее предчувствие кольнуло меня.

— Откуда это ты прибыл, позволь осведомиться? — спросил я, шагнув на полянку.

Рыцарь вздрогнул и пристально взглянул на меня. Лязгнув, опустилось забрало. За узкой прорезью засветились пронзительно-голубые, точно наполненные электричеством, глаза.

— Сарацин! — зарычал рыцарь, хватаясь снова за меч. — Располовиню!

Огоньков повис на левой его руке, Петро, как более тяжелый, на правой.

— Не фордыбачь, братишка! — ревел Карась.

— Немедленно прекратите безобразие! — тонко вскрикивал товарищ Огоньков. — Это не сарацин, а ответственный работник и боевой комиссар!

— Кто призвал пугающий фетиш? — рявкнул рыцарь.

— Ну я, — отозвался я. — Да отпустите! Я его не боюсь. Тоже мне железный дровосек, лавка скобяных (товаров.

— Ругаться?! — взревел рыцарь, тряхнув шлемом. Непроизвольно я повторил это движение. Наскоро скрученная чалма размоталась, лоскут свесился мне на лицо, я смахнул лоскут и нечаянно вместе с ним смахнул и чалму полностью.

— Р-рога! — задохнулся рыцарь. — Бес оперативный сотрудник Адольф! Вот, отродье преисподней, тебя-то мне и надо!

— Откуда ты мое имя… Дальнейшие события развивались настолько стремительно, что я не успел даже закончить вопрос. Товарищ комиссар Огоньков полетел влево, матрос Петро соответственно вправо. Рыцарь с воплем: '

— Изыди, дьявольское семя! — воздел над головой меч и шагнул в мою сторону.

Я отпрыгнул и побежал. Отбиваться я не рисковал. Чем отбиваться? Рогами? Этот меч с первого же удара разнесет в щепки оба рога вместе с головой, кстати. Выбираться за пределы полянки я тоже не стал. Чего доброго, завязнешь в буреломе, как муха в паутине. Я бегал по полянке, то кругом, то петлял, как заяц в прицеле охотничьего ружья, то кувыркался… Все было тщетно — рыцарь пер за мной, не отставая и не останавливаясь, пер как трактор, оставляя за собой в снегу глубокую борозду, пер как бульдозер, несмотря на то что Карась и Огоньков самоотверженно путались у него под ногами. Я, честно говоря, запаниковал. Мне пришлось унизиться до того, чтобы крикнуть:

— У тебя шнурки развязались!

Как ни странно, это на секунду его затормозило. Я воспользовался замешательством, чтобы врезать ногой в железный живот противника, но… едва не сломал копыто.

— Хитроумная свинья! — разгадав коварную мою ловушку, взревел рыцарь, возобновляя погоню.

Подземные черви! Не вечно же мне бегать! Я уже задыхаться стал и серьезно задумался о том, что пора, наверное, бросать курить. Надо было что-то делать. Этот броненосец хоть и обладал исключительными боевыми навыками, но умом явно не блистал. Учитывая успех предыдущего маневра, я пулеметной очередью выдал:

— Сзади! Сбоку! С другого бока! Обернись! Молоко убежало! Не наступи в коровью лепешку! Ай-ай, какая ракета с атомной боеголовкой на нас летит!

— Каракатица справа по борту! — поддержал меня Карась.

Рыцарь затоптался на месте, недоуменно оглядываясь во все стороны попеременно.

— Слушай мою команду: смирно! — довершил начатое товарищ комиссар.

— Прекратите отвлекать! — взмолился рыцарь. — Невозможно работать!

— А чего ты за мной гоняешься? Не объяснил толком ничего, сразу накинулся! Может, быть, я вовсе не бес оперативный сотрудник Адольф? Кстати, откуда ты мое имя узнал?

— Как — не Адольф? — удивился рыцарь. — Не Адольф? А имя твое мне начальство сообщило… Или не твое? То есть… Опять путаница!

— Товарищ, — проникновенно начал комиссар Огоньков, — каноны революционной законности не допускают самосуда. Изложите свои претензии к товарищу боевому комиссару в письменном виде и передайте на рассмотрение.

Рыцарь снял шлем. Белокурые волосы рассыпались по сверкающим наплечникам. Голубые глаза недоуменно вытаращились на Огонькова.

— Ты бы, братишка, представился для начала, — предложил Петро, незаметно снимая с себя и накручивая на кулак флотский ремень с тяжелой пряжкой. — Имя, звание, возраст, семейное положение…

Рыцарь тряхнул белокурой головой.

— Имя мое — Витольд Благородный, — торжественно выговорил он. — Звание — боевой серафим-мечник. Светлый рыцарь-паладин.

Он сорвал с себя плащ — и белоснежные крылья взметнулись за его спиной.

— Акульи потроха! — ахнул Петро.

Товарищ комиссар Огоньков дал себе пощечину и убеждающе забормотал:

— Я материалист! Я материалист!

Н-да… На мое признание они реагировали сдержаннее. Ну что ж… Таковы люди — им гораздо легче поверить в беса, чем… А, ладно, не об этом речь. Постойте, постойте… Это что же у нас получается?

— Так я и знал! — вырвалось у меня. — Идиотский «Некрономикон»! Дурацкий выплеск темной энергии! Кретинские датчики! Тебя послали меня перехватить?

— Перехватить беса Адольфа и помешать ему творить козни против рода человеческого, — отчеканил серафим-мечник и тут же спохватился: — Так что же, ты и есть Адольф? То-то я гляжу — рога! У-ух! — Он снова схватился за свой меч.

— Ну тихо! Тихо! — воскликнул я. — Может, Адольф, может, и не Адольф. Как угадаешь? Ты ведь не хочешь казнить невиновного?

— Строжайше запрещено, — подтвердил Витольд Благородный. И задумался. — С другой стороны, хороший бес — мертвый бес! — Он опять обрел уверенность и крепче сжал меч. — Готовься к смерти, отродье!

— Не подскажете, сколько сейчас градусов ниже нуля? — быстро нашелся Петро.

Серафим вздрогнул.

— Опять! Хватит! — жалобно попросил он. — Не сбивайте меня с толку! О, глупые люди, я ведь для вас стараюсь!

Глупые! На себя посмотрел бы. Я лихорадочно соображал. Так, так… Слабоумный благородный серафим. Не лучший противник. Но и не худший, конечно. Хуже было бы, если бы против меня послали не этого железного мастодонта, а ангела-спецагента.

Ну немного поднапрячь мозги…

— Послушай! — начал я. — Ты выполняешь задание?

— И выполню! — поспешно выпалил серафим.

— Допустим, я на самом деле тот, кто тебе нужен…

— Что-о?!

— Я сказал: допустим! Я же сказал…

— Ладно, ладно… Говори дальше, низкое создание.

— Допустим… допустим, что я на самом деле бес Адольф. Исчадие ада, отродье преисподней, низкое создание. Но ведь я тебя спас от нападения нечисти! Я их прогнал, так или не так?

— Так… — напрягся Витольд.

— Выходит, я совершил благородный поступок? Выходит или не выходит?

— Выходит…

— И это несмотря на то что я, по твоим словам, бес, бесчестный каверзник. Какой бы я ни был, но я тебе помог. Правильно?

Светлый рыцарь напряженно следил за ходом мысли, тер стальной перчаткой лоб.

— И как можешь ты, Витольд Благородный, боевой серафим-мечник, Светлый рыцарь, на добро отвечать злом? — пафосно закончил я.

— На добро злом? — встрепенулся Витольд. — Никогда! Я сам себя зарублю, если только допущу малейший проблеск мельчайшей мысли…

— А ты именно на добро именно злом и пытался ответить, — заключил я, втайне надеясь на то, что серафим прямо сейчас поступит так, как и обещал: тут же зарубит самого себя.

— Я?! Никогда!

— Свидетели? — возвысил я голос.

— Да! Да! — загомонили Карась и Огоньков. — Было дело! На такое добро и таким злом! Позор!

Серафим побагровел.

— Никто не смеет обвинять Светлого рыцаря в бесчестье!

— Ну заруби нас! — отчаянно крикнул я, несмотря на протестующую жестикуляцию Петро и комиссара. — Заруби, гад! И покрой собственное преступление против морали и совести… еще большим преступлением. Руби!

Руки серафима Витольда бессильно разжались. Меч беззвучно рухнул в снег. Светлый рыцарь обвел присутствующих жалобным взглядом. На мгновение мне показалось, что он сейчас расплачется.

— Да я ж… на добро злом… — промямлил он, совершенно угасая. — У меня благородство в крови…

— А ежели благородство… — начал было Карась, но я прервал его, категорическим жестом указав: молчи!

Серафим, убитый горем, присел на корточки и, обхватив руками белокурую голову, раскачивался, мыча что-то тоскливое. Кажется, он полностью уверился в том, что безвозвратно запятнал свою честь, и все еще колебался относительно идеи о немедленном харакири, не видя иного способа смыть позор. Подлить, что ли, масла в огонь, добавив, что зафиксировал его падение не кто-то там, а настоящий бес? Я, конечно, человеколюбив, но сотрудников конкурирующей организации не перевариваю органически. Пусть, орясина, помучается, глядишь, и правда совершит у всех на глазах акт показательного самоубийства…

Но только я открыл рот, как комиссар Огоньков завопил:

— Я придумал!

— Что придумал? — живо заинтересовался Карась.

— Я придумал, как все уравновесить, — с достоинством сказал комиссар. — В общем, так. Адольф выручил Витольда, а Витольд за это отпустит Адольфа восвояси. И честь спасена!

— Нет, не могу… — уныло проговорил Светлый рыцарь. — Я лучше покончу с собой… и с бесом заодно, но задание все-таки выполню.

Этот вариант мне понравился. С тем только условием, что Витольд начнет осуществление своего плана с самого себя.

— Да нет, не совсем отпустить! — воскликнул товарищ Огоньков. — А как бы… дать ему фору! Ну, скажем, отвернуться, а мы пока убежим. А вы, товарищ феодал, будете нас искать.

Я свирепо посмотрел на торжествующего комиссара. Идиот! Еще бы немного дожать, и Витольд спекся бы окончательно. К чему эти салочки? А если серафим-мечник меня снова догонит, ничего уже не будет ему мешать отрубить мне голову к едрене фене.

— Остроумны твои слова, — несколько оживился рыцарь. И поднялся на ноги. — Бегите, несчастные, я обещаю не смотреть, куда вы побежите.

Ага, а следы на снегу он тоже обещает не замечать?

— Нет, так не пойдет, — встрял я.

— А как пойдет? — спросил серафим.

— А вот так. Ты встаешь лицом во-он к тому дереву, закрываешь глаза и медленно считаешь… до ста. А пока ты считаешь, у нас есть время отбежать на приличное расстояние.

— До ста? — задумался Светлый рыцарь. — До ста я, наверное…

— А до скольки сможешь?

— Ну… до десяти. До двенадцати даже.

— Так. Десять раз до десяти. И не подглядывать!

— Хорошо, — кивнул Витольд.

Он подобрал меч и дошагал до указанного мною дерева. Принял классическую позу водящего в прятках и невнятно загудел:

— Один… два… как там дальше? Три…

— Стоп, стоп, стоп! — прервал его я. — Что же это получается? Я тебя честно спас от неминуемой смерти, а ты жульничаешь?

— Я-а? — возмутился серафим-мечник, поворачиваясь и снова хватаясь за меч. — Как ты, козлиная твоя харя, смеешь такое говорить?!

Карась и Огоньков хлопали глазами.

— Жульничаешь, жульничаешь, — подтвердил я. — Допустим, глаза ты закрыл, но ведь ты можешь следить за мной с помощью врожденной магии!

— Могу. Но не буду. Потому что я честный и благородный! Потому что я серафим-мечник Витольд!

— Мало ли что. А я тебе не верю.

— А ты не смеешь мне не верить!

— А я все равно не верю. Да не кипятись! И засунь куда-нибудь проклятую свою железяку. В ножны, например. Я кто? Бес — и, значит, мне свойственно все подвергать сомнению. Делаем так, чтобы все было правильно: ты накладываешь на самого себя заклятие, чтобы, скажем, на полчаса стать обычным человеком. Отключи, другими словами, орган магического восприятия действительности.

— Чего?.. А-а… А если ты меня сзади ножиком пырнешь?

— Не пырнет, не пырнет! — наперебой загомонили матрос с комиссаром, а Огоньков даже добавил:

— Я лично прослежу.

— И потом, — добавил я, — хотел бы я тебя убить, так не стал бы заступаться и нечисть прогонять. Логично?

Светлый рыцарь-паладин Витольд Благородный надолго задумался, потом как-то неуверенно проговорил:

— Ну… логично…

— Выполняй!

Он тяжело вздохнул, сунул меч под мышку и зашептал что-то, потирая ладони друг о друга. Вокруг его рук, как в поле статического электричества, слабенько зажглось голубоватое сияние.

— Аминь! — внятно завершил он формулу заклятия.

Меня слегка передернуло. Но это была просто реакция на чуждую энергетику. А результат действий рыцаря, надо сказать, превзошел все мои ожидания. Витольд Благородный как-то очень заметно потускнел и постарел, даже, кажется, стал ниже ростом… Крылья его поблекли и теперь казались не частью тела, а чем-то вроде театрального реквизита.

— Как отвратительно я себя чувствую, — хрипло проговорил он.

— Вот и отлично! То есть я хотел сказать — это ненадолго, так что не беспокойся. Отворачивайся и начинай считать.

Он так и сделал. Карась и Огоньков не медля затрусили прочь с полянки. А я задержался рядом с рыцарем всего на одну минутку. Нет, не стал я его в спину ножичком пырять и по голове не стал бить оброненной лешими дубиной… Да, задержался на минутку, а потом догнал своих приятелей.

— Бежи, братишка! — подтолкнул меня Петре — Сейчас этот малахольный досчитает… и тогда уже его ничего сдерживать не будет Скорее! Видал, какой меч у него? Как шпиль Адмиралтейства, акульи потроха! Раз врежет — и разлетятся наши головы к чертовой бабушке… Наине Карповне…

— Да ладно вам, — сказал я. — Ничего страшного. Можно перейти на вольный шаг и даже сделать привал и перекурить.

— Как это? — не понял комиссар, оглянувшись на старательно бормочущего неподатливые цифры серафима-мечника.

— Да просто! — рассмеялся я. — Я на этого долдона, добровольно лишившего себя магической силы, наложил заклинание Скольжения Мысли. Он теперь до-олго будет увлечен счетом. Дня три ни о чем другом не сможет думать. Только считать. Ну а когда заклинание иссякнет, мы уже будем далеко отсюда.

— Кажется, это не совсем благородно? — с сомнением проговорил комиссар Огоньков.

— Зато действенно, — парировал я. — Очень хочется бегать по всему лесу от этого маньяка-расчленителя?

— Н-нет…

— Вот и молчи. А я его мог вообще убить! В спину! И вообще, мы, бесы, по определению должны обманывать, для нас это естественно. И было бы лучше, если б он меня зарубил? Пойдем, товарищи. Вон в том направлении вроде бы просвет показался между деревьев. Лес заканчивается.

Несколько минут мы шли молча. А когда выбрались на опушку, Карась задумчиво произнес:

— Хорошо быть колдуном или бесом. Вот если бы я магией обладал, я бы, братишки, на нашего боцмана Костоломова наложил заклинание Прогрессивного Паралича. И Выпадения Прямой Кишки вдобавок…

— А вон деревня! — закричал Огоньков, указывая пальцем.

ГЛАВА 5

Мы вышли из леса, спустились с холма, пересекли скованную льдом речку и подошли к первой избушке, в окне которой торчала повязанная платком старушечья голова.

— Хоть бы это была нормальная человеческая бабка, — тревожился товарищ комиссар Огоньков. — А не какая-нибудь кикимора или ведьма. А то последнее время ужас что творится. Мне как материалисту хоть глаза на все закрывай и верить в происходящее отказывайся…

— Сейчас обогреемся, — говорил Карась, не слушая комиссара. — Может, пожрем чего-нибудь. Только не в этой развалюхе. Вон чуть подальше домишки поприличнее. А еще дальше — двухэтажный домина. Барский, наверное… Бабушка, — весело закричал матрос, обращаясь к старухе, — дай водички попить, а то так есть хочется, что переночевать негде… Старушка оглядела нас настороженно,

— А вы кто такие будете? — проскрипела она.

— От поезда отстали, — объяснил я.

— В избу не пущу, — отрезала старуха. — Не просите. Есть у меня нечего, спать негде, я сама в тесноте своей едва поворачиваюсь. К тому же кто знает, может, вы люди лихие, бессовестные — ограбите, надругаетесь над старой…

— Размечталась, — проворчал помрачневший Карась. — Вредная старушенция попалась… Скажи-ка нам, бабушка, — повысил он голос, — если на порог даже не пускаешь… куда мы попали?

— Деревня Петухово, — ответила старуха и добавила непонятно: — Только одно название что деревня, а на самом деле — тьфу!..

— Как это? — опешил Огоньков.

— Тьфу! — вот так. Нетути больше нашего Петухова. Мужики с семьями все в город Питер сбежали. Никого не осталось.

— Это они не сбежали, — строго поправил старуху комиссар. — Это они подались в колыбель революции восстанавливать исконную справедливость. А барина-то вашего… — он кивнул на двухэтажную домину, — что же, мужики давно турнули?

— Турнули, — согласилась старуха, — только не мужики. И не барина. А барыньку.

— Революционные матросы барыньку турнули? — спросил Петро Карась.

— Чего? Не, не они…

— Ну ладно, — махнул я рукой. — Не важно. Значит, в деревне никого нет?

— Никого нетути.

— И поместье барское пустое стоит?

— Пустое, да не пустое…

— Это как понимать? — рассердился наконец комиссар Огоньков. — Вы, товарищ бабушка, глаза-то разуйте и посмотрите повнимательнее — кого вы вводите в заблуждение! Перед вами не проходимцы, а боевые красные комиссары и рыцарь революции — матрос с легендарной «Авроры»!

— А кто вас разберет, лыцарей… — буркнула бабка. — Я вам вот что скажу — поворачивайте откуда пришли. А в Петухово не ходите. И в барский дом не ходите.

— Почему? — хором спросили мы.

— Потому как там нечистая сила обитает, — проговорила бабка, оглядела нас напоследок и исчезла в темных недрах своей избы, захлопнула со стуком ставни.

Карась присвистнул и посмотрел на меня.

— Что происходит?! — возмутился товарищ комиссар Огоньков. — Что за средневековье?! Опять нечистая сила? Деваться уже некуда от этой нечистой силы! Плюнь — и в колдуна попадешь! Сплошная мистика!

— Успокойся, — тронул его за плечо Петро. — Ну нечистая сила так нечистая сила. Адольф вон тоже, скажем прямо, не ангел, а ничего — хороший парень.

— В смутные времена, — сказал я по адресу комиссара, — когда умирает всякая другая надежда, просыпается надежда на чудо. Отсюда и повальное увлечение мистикой, отсюда и повышенное количество колдунов, бесов и прочих на душу населения. В том, что подобные товарищи существуют на самом деле, а не являются выдумками, ты уже, надеюсь, не сомневаешься? — Я приподнял чалму, продемонстрировав рожки. — Раньше, когда к нам… к ним то есть, особого интереса не проявляли, они прятались. А если тобой увлекаются, ты же не будешь прятаться, верно? Это закономерно, уж поверь мне. Человеческая натура…

— «Натура», «натура»… — фыркнул Огоньков. — Что ты мне про натуру? Буржуазная сволочь в мистику ударилась, потому что надеяться больше ей не на что, но мистика буржуазии не поможет. Ничего вообще не поможет — не бог, не царь и не герой… Мистика! Да плевать мне…

— Двинулись! — приказал я. — А то совсем холодно становится. В барском доме обогреемся, а насчет пожрать я, уж так и быть, что-нибудь наколдую.

— Нечистая сила! — усмехнулся Карась и хлопнул меня по плечу. — Нашла, бабка, кого пугать нечистой силой! — Двинулись на привал и обед! Подкрепимся немного, переночуем и дальше двинем. Набредем на наших товарищей, вольемся в стройные ряды Красной Армии. Хорошо бы нам какой-нибудь смекалистый командир попался. Я по себе знаю: начальство добротное — и подчиненным весело.

— Ага, — кивнул я. — Я бы вот в дивизию к Чапаеву пошел. Я, честно признаться, никого, кроме него, из красного начальства и не знаю… Ну разве еще Буденного. И Котовского.

— Как ты сказал? — спросил Огоньков.

— Буденный. И Котовский.

— Нет, перед этими.

— Чапаев Василий Иванович. Легендарная личность! Если б вы знали, сколько про него сказаний сложили в будущем!

— В будущем, может быть, что-то и сложили, но в настоящем я ни о каком Чапаеве не слышал, — сказал Карась.

— И я, — добавил товарищ комиссар. — Нет такой личности. Уж мне-то не знать расстановку сил на арене войны!

— Да вы чего, ребята! — изумился я. — Сейчас девятнадцатый год, так? Чапай, если я ничего не напутал, вовсю уже функционирует! А вы — нет такой личности! Ну даете…

— Не об этом речь, — отмахнулся Петро, — жрать охота. Пошли, братишка Адольф, поскорее, а?

— Вперед, товарищи! — поддержал Огоньков.

Деревенька и впрямь оказалась совершенно пустой. Мы хрустели снегом по главной улице; поднявшийся снова ветер завывал и свистел, грохоча ставнями покинутых избушек, где-то жутковато подвывал одичалый пес. Пройдя Петухово насквозь, мы миновали обвалившуюся калитку, пересекли мертвый, голый барский сад и остановились перед высоким крыльцом, ведущим в двухэтажный дом.

— Ну чего стали? — преувеличенно бодро сказал я. — Пошли дальше. Непонятно, что ли, — нет тут никого.

— Да как-то… — поежился Петро, — не по себе как-то…

— Не по себе, — сказал и Огоньков, покосившись на нависавший над нами, как разверстая челюсть, фасад.

— Хозяева! — на всякий случай, так сказать для очистки совести, покричал я.-Эй, дома кто есть?.. Видите, нет никого. Ну пошли, холодно же!

Я первым взошел на крыльцо, толкнул дверь. Перешагнул порог.

Пусто, холодно, темно. Не совсем темно, а так — сумеречно. Где-то в глубинах притихшего дома скрипит проникший через разбитые стекла ветер.

Шаги наши гулко стучали по деревянному полу. Я шел впереди, Огоньков и Карась старались не отставать. Я даже обернулся и довольно громко позвал их — чтобы приободрить. На что Карась сумбурно высказался:

— Как-то оно это… того… Нечистая сила она, извини, Адольф, оторопь вызывает. И тишина такая нехорошая… Лучше уж как ночью — битва, лязг, грохот, вопли. По крайней мере, знаешь, кого мочить, а кого миловать. Лучше уж взбесившаяся говядина, чем… А так… невольно ждешь… сам не понимаешь чего…

Товарищ комиссар Огоньков молчал, озираясь по сторонам.

Коридор закончился. Мы вышли в просторную залу, занимавшую, наверное, треть всего пространства дома. Потолок едва угадывался во тьме наверху. На уровне второго этажа тянулся вдоль стен сплошной балкон, огороженный причудливой балюстрадой. За балюстрадой виднелись комнатные двери второго этажа. Странная планировка. Мне представилось вдруг, как жители этого дома поутру выходят из своих комнат прямо на балкон, чтобы поплевать вниз. Н-да… Я остановился. Идти дальше некуда. Только обратно. Зала имела лишь один вход, а в окна, тщательно забитые досками, не пролез бы даже таракан.

— Пошли обратно? — предложил товарищ Огоньков.

Я пожал плечами:

— А зачем? Вон, глядите, камин. И обломки мебели всюду раскиданы. Сейчас разведем огонь, я наколдую какой-нибудь провиант. И еще постельное белье. И три спальных мешка.

Наверху что-то громыхнуло. Потом послышался дробный стук множества ножек — будто целая стая невидимых мышей бежала на балконе марафон.

— Пошли обратно! — громогласно поддержал комиссара и Петро Карась. — Да я лучше ту мерзкую бабку из избушки выгоню и у нее погреюсь, чем тут оставаться.

— Да в чем дело-то?! — воскликнул я. — Чего вы испугались? Победители железного дракона! Участники ночного сражения с командирским продуктовым пайком! Какая-то паршивая покинутая, разоренная усадьба — и вы…

На балконе кто-то отчетливо издевательски прокашлялся. Сверху свистнула пивная бутылка и зеленой гранатой разбилась у моих ног. В тот же момент грохнула, захлопнувшись, единственная дверь залы.

— Ловушка! — пискнул Огоньков.

Бледный, но полный решимости Петро снял с себя ремень и вращал его над головой на манер кистеня.

— Кто там хулиганит?! — крикнул я в потолочную темень.

И тут началось…

Град пустых бутылок обрушился на нас вместе с истошным воплем:

— Бей сатрапов!!! На колени, душегубы! Долой захватчиков!

Как и следовало ожидать, Огоньков немедленно бухнулся, только не на колени, конечно, а на задницу. Над ним, прикрывая, встал матрос. Он раскручивал над головой ремень — сверкала начищенная медная бляха.

— Опять ноги? — орал Петро. — Отказали от испуга?

— Не от испуга, — кричал Огоньков, пытаясь приподняться, — а от возмущения! Кто сатрап? Я — сатрап?!

Вращающийся ремень превратился в пропеллерный круг. Бляха немилосердно колотила летевшие сверху бутылки, и матроса с комиссаром осыпало только мельчайшим зеленым стеклом. Бутылки не могли достать моих товарищей, зато вполне свободно доставали меня. На лбу уже набухала преизрядная шишка, а правый рог (я попробовал пальцем) шатался, словно молочный зуб.

На балконе тут и там сновали лохматые домовые. Сколько их? Пока я прыгал из стороны в сторону, спасаясь от бутылок, у меня не было времени пересчитывать силы противника, но думаю — не меньше двух десятков домовых. Работали они слаженно — одни подносили боезапас, другие вели прицельную стрельбу. Бутылки быстро закончились, в ход пошли обломки мебели, кухонная утварь… даже огромный диван рухнул с балкона, едва не покалечив меня.

— Адольф! — взывал сквозь грохот Петро. — Рука устала! Придумай что-нибудь!

А что я мог придумать? Сначала еще лелеял надежду сдаться на милость победителям, но, когда с балкона полетели подсохшие коровьи лепешки, я понял: дело серьезное, здесь пленных не берут.

— Под балкон! — крикнул я. — Оттаскивай комиссара!

Карась резво исполнил мое приказание. Когда мы, задыхаясь, прижались спинами к стене, обстрел прекратился. И правильно — никакой даже самый ЛОЕ""Й домовой не мог теперь в нас попасть. Что за дикие в здешних местах домовые, кстати? По лесам шляются, с лешими якшаются, на прохожих нападают — вместо того чтобы, как положено, мирно пакостить жильцам и соседям. Кошмар!

— Эй! — попытался я начать переговоры. — Полтергейсты хреновы! Барабашки! Чего вы, сбесились, что ли?

Минута прошла в тишине. Потом над нами снова зашебуршало, забормотало. И я услышал ясно пробивающийся через эту звуковую возню чистый девичий голос:

— Артиллерия — на исходные позиции! Запоры — убрать! Пехота — в бой!

— Что за… — начал было Карась, но не закончил, потому что дверь в залу от мощного удара разлетелась в щепки. Доски, закрывающие окна, посыпались на пол одна за другой как пуговицы. И в дверь, в окна, завывая и хрипя, полезли здоровенные свинорылые косматые лешие, вооруженные окованными железом дубинками.

— В бой! — зазвенел девичий голос.

Их было… Их было столько!.. По крайней мере, втрое больше, чем домовых. Ну представьте себе орду оголтелых, голых, непомерно волосатых, здоровенных и агрессивных мужиков с дубинками. Возможно, Элтон Джон от подобного зрелища залился бы счастливым смехом, а я так чуть не грохнулся в обморок. Неохота ведь умирать!

— Вот конец нам пришел, клянусь портовыми шлюхами Занзибара! — потерянно проговорил Петро Карась.

— Прощайте, товарищи! — прохрипел комиссар Огоньков. — Поднимите меня кто-нибудь, чтобы я умер стоя, как настоящий коммунар. И когда все кончится, накройте мое тело красным кумачом. Встава-ай, проклятьем заклейме-онный…

— Отставить!

Лешие остановились, недовольно ворча.

— Пехота — к отступлению, — прозвучал все тот же девичий голосок.

Лешие, пятясь, исчезли в проемах окон. Дверь снова захлопнулась. А невидимая дева спросила с балкона:

— Эй, вы! Кто такие?

— А кого вам нужно? — переспросил я, чтобы лишний раз не рисковать.

— Красный комиссар товарищ Огоньков! — прокричал Огоньков.

— Революционный матрос товарищ Карась, — неохотно отозвался Карась.

— Комиссар? — заволновалась дева. — Среди вас есть настоящие красные комиссары? Настоящие? Красные?

— Как вишневый компот! — подтвердил Огоньков.

— Покажитесь!

— Не дури, — зашипел на товарища Огонькова Петро. — Вдруг это снова ловушка? Ты высунешься, а они тебя — чпок!

— Я чувствую, что мы среди своих, — взволнованно ответил на это комиссар, выползая на четвереньках на середину залы. — Адольф! — позвал он оттуда. — И ты выходи.

Очень мне не хотелось выходить из укрытия, но… вспомнив о леших, я решил потрафить желанию неведомого здешнего командира и вышагнул следом за Огоньковым.

Несколько минут было совсем тихо. Потом к балюстраде подошла высокая зеленоволосая девушка в украшенной красным бантом кожаной куртке явно с мужского плеча и кожаных же ботфортах.

— Дивизия борцов за свободу малых Темных народов приветствует вас! — отчеканила она. И восторженно выдохнула: — Так вот они какие, настоящие красные комиссары…

Клянусь подземными червями чистилища, — произнося последнюю фразу, она смотрела мне в глаза!

— Свою барыньку мы давно прогнали, еще в восемнадцатом, — рассказывала Анна (ее звали Анной), сопровождая нас на второй этаж, в штаб дивизии.-

Колдовала барынька, всех мужичков застращала, нас, малых народностей, в черном теле держала. Оборотней на цепь сажала, словно псов, двор свой охранять. Леших лесниками заставляла работать, домовые у нее заместо прислуги были. Русалки и водяные рыбу для нее ловили и зимой и летом. А кикимор! Жутко выговорить — наряжала в сарафаны и приказывала хороводы водить для собственной барской услады. Ну когда волна волнений до нас докатилась, мы решили — пора! Перво-наперво барыньку в шею, а потом я, как наиболее политически грамотная, объявила всеобщую мобилизацию. Вначале был только небольшой отряд домовых, некоторые из них вербовщики собирали по окрестным лесам, болотам, озерам и прочим глухим местам силу, и вот… как мне кажется, составили полноценную дивизию. Должна также заметить, что я очень рада тому, что среди нас есть настоящие комиссары, среди которых в свою очередь присутствует даже комиссар бес… Комиссар бес Адольф, вы слушаете?

А я и слушал, и не слушал; Слушал ее голос, но не понимал толком, о чем речь. Псы преисподней, никогда не видел такой красивой кикиморы! Даже и кикиморой-то ее назвать сложно. Ну волосы зеленые. Ну нос крючком (прелестным таким крючочком). Ну глаза раскосые… Так ведь фигурка какая! Так ведь голосок! Да и вообще…

Огоньков, мрачно ковылявший позади, толкнул меня в спину: дескать, говори что-нибудь, не молчи.

— Да-да! — отозвался я. — Это все очень хорошо. А собрав дивизию, вы что намеревались предпринимать?

— Как это — что? — удивилась Анна. — Двигаться на юг, куда сбежала вся белая сволочь вместе с нашими эксплуататорами-колдунами. И добивать гадов. Говорят, среди этих колдунов-ренегатов объявился лидер. Барон! В народе его Черным Бароном прозвали. То он в Питере сидел, лишь финансированием войск занимался, а совсем недавно лично отбыл на Южный фронт.

Карась гмыкнул.

— Вам что-то непонятно, товарищ матрос? — обернулась к нему Анна. — Я вижу, вам что-то не нравится… Не считаете, что малые народности достойны вступить в ряды борцов за дело революции? Почему это — людям можно, а нам нельзя? Нас разве не эксплуатировали? Ого-го как нас эксплуатировали! Вам… как это… недостает… как ее…

— Сознательности, — подсказал Огоньков.

— Вот именно!

— Ну сознательность сознательностью, — выговорил Карась, — а я лично за последние несколько дней такого навидался, что… как говорится, без поллитры не разберешься. Вот и товарищ Адольф мне, между прочим, как-то пять литров спирта обещал. Так или не так, товарищ Адольф?

Я кивнул.

— Поэтому, — повысил голос Петро, — ставлю на повестку дня такой вопрос…

— Да никаких вопросов! — рассмеялась Анна. — По случаю расширения командного состава дивизии предлагаю устроить банкет. Припасов у нас много, после барыни-сквалыжницы остались… Да и мы кое-что в кулинарии смыслим…

— Даешь банкет! — закричал Карась.

И начался банкет. В зале смели с Зломки и осколки за порог, посреди залы установили большой стол. Оборотни (пока что в дневной, человеческой своей ипостаси), скромные молодые люди обоего пола, жевали морковку., лук и прочие немудреные овощи. На разбитной вопрос матроса Карася:

— Чего ж вы. братишки, на буженину не налегаете? — отвечали с улыбкой:

— На ночь не наедаемся.

Домовитые домовые за стол не садились, вполне довольные ролью виночерпиев и разносчиков.

— Нам-с так-с привычней-с, — говорили они.

— Не вполне изжили подневольное свое прошлое, — со вздохом объясняла Анна. — Мы-то — оборотни, лешие, русалки, водяные да кикиморы — к воле привыкли, а они испокон веку все при хозяевах да при хозяевах. Ничего… Новое поколение вырастет свободным от этих предрассудков!

Зато лешие жрали и за оборотней, и за домовых. А когда выкатили бочонки с пивом, веселье раскатилось колесом. Кикиморы… Кстати, почему это принято считать, что кикиморы сплошь уродины нечесаные? Вот лешие — да. Уроды еще те. Лично подтверждаю. А кикиморы — ничего подобного. Не все, конечно, но большинство болотных жительниц выглядели довольно мило. Зеленоволосенькие, раскосенькие… Напоминают китаянок. Петро даже, выдув несколько стаканов пива, ущипнул одну за грудь, за что немедленно получил подзатыльник непосредственно от Анны.

Русалки и водяные, как и домовые, в трапезе не участвовали. Я сначала даже недоумевал — а где они вообще находятся? Разговоры о них разговаривают, а самих не видно. Оказалось, водяные жители находятся там, где и должны находиться. В воде то есть… А так как пруд во дворе барской усадьбы замерз, русалки и водяные зимовали не по старинке — подо льдом, а в кадушках в комнатах на втором этаже.

— Ох, хорошо! — крякал Петро, выпивая очередной стакан. — Адольф! — кричал он. — Слышь, братишка гражданин начальник! Пивко-то, говорю, хорошее! Не то что чистый спирт, конечно, но забирает неслабо. Так что можешь считать, что пятилитровый долг ты мне сквитал.

Мы с Анной уединились на балконе и сверху смотрели на шумный праздник. Как-то так само собой получилось, что уединились. Все-таки она — командующая здесь, а я — вроде как командующий над маленькой своей компанией. Разговаривали больше по делу.

— Дивизия моя готова к бою, — говорила мне Анна. — Мы со дня на день должны были выступить, просто ждали удобного, так сказать… случая… А тут и вы подвернулись. Я, безусловно, сложу с себя полномочия в вашу, Адольф, пользу.

— Да мне неудобно… — отговаривался я.

Еще бы! Конечно, мне было неудобно! Как я, интересно, задание-то свое буду выполнять, если на меня, помимо всего прочего, ложится и такая ответственность — командование целой боевой дивизией?! Но отказать Анне я не мог.

— Товарищи вас уважают, это по всему видно, — продолжала Анна. — К. тому же… настоящий красный комиссар! Это дело. Это резко поднимает ваш авторитет в глазах моих воинов.

— И товарищ Огоньков — тоже комиссар, — заметил я.

— Огоньков? — с сомнением проговорила Анна. Я глянул вниз. Петро Карась, обнимая смущенного оборотня, разучивал с лешими одесскую портовую песенку.

— С одесского кичмана-а-а… — неслось по зале. — Бежали два уркана-а-а!..

Порозовевшие кикиморы то и дело порывались пуститься в пляс. Даже домовые, пунцовые от собственной наглости, присели с деревянными плошками на корточки неподалеку от стола. В общем, все веселились как могли. Кроме товарища комиссара Ого-нькова.

Он стоял у стеночки возле окна, совершенно круглыми глазами озирал залу и слышно бормотал:

— Я материалист! Я материалист! Где у Карла Маркса написано, что нечисть имеет право сражаться за революцию? Нигде это у него не написано! Куда мне деться от этой поповщины и декадентщины? Я материалист! Я материалист!

— Молод еще, — констатировала Анна, — и неотесан. Нет, если кто здесь и комиссар — так это вы, Адольф.

— Мерси за комплимент, — искренне поблагодарил я.

— Не за что.

— Кстати, хотел спросить. А откуда такая политическая сознательность? Насколько мне известно, Темный народ вовсе не интересуется политикой.

— Еще как интересуется! — горячо возразила Анна. — К барыньке нашей года два назад приезжал племянник, студент. Кучу книжек с собой привез. Так вот, когда я по ночам эти книжки вслух сестрам-кикиморам читала, они буквально рыдали! Это же надо, выяснилось, что угнетаемый класс может и должен жить по-другому! Правда, нам мало удалось прочитать. Студент со своей теткой не поладил, и она его прогнала обратно. Пешком, даже денег на дорогу не дала. Он было в лесу заблудился, но ребята-лешие его на верную дорогу вывели…

— Итак, ваш план дальнейших действий? — От смущения я старался казаться важным и деловым.

— По нашим последним сведениям, ставка Черного Барона располагается в городе Ростове. Регулярные части Красной Армии движутся, естественно, на Ростов, прихватывая и освобождая по дороге наиболее крупные города. А мы двинем окольной дорогой. Через мелкие населенные пункты.

— Не хотите вливаться в ряды Красной Армии?

— Очень хотим! Но, боюсь, людям надо сначала привыкнуть к Темному народу. Вот мы поосвобождаем немного поселки, станции и маленькие городишки, пойдет о нас слава, тогда и можно будет попытаться.

— Неплохо, — оценил я.

— Вам нравится? — зарделась Анна. — Я уже и путь наш продумала. Вот: сначала идем на город Волынск, затем на Рогуново, затем перед нами встает Ближне-Камышинск. А потом — степями, степями — и на Ростов, который к тому времени уже наверняка будет в осаде.

— Прекрасный план…

Позади нас что-то загрохотало. Мы с Анной одновременно обернулись. Ближайшая к нам дверь распахнулась, оттуда вывалился Петро Карась — мокрый по пояс, с гирляндой водорослей на шее. За ним гнался, шлепая лапищами по паркету, водяной с топором.

— Я только огурчиков хотел на закусь! — орал, спасаясь бегством, матрос — Я думал, там, в кадушках, огурчики маринованные!

— Я тебе покажу — огурчики! — булькал водяной, размахивая своим оружием. — Руки прочь от нашей флотилии, охальник!

— Значит, так, — проводив взглядом матроса и водяного, резюмировала Анна.^ — Товарищ Огоньков назначается политруком дивизии. Вы, Адольф, командир дивизии. Я ваш помощник. Вы не против?

— Нет.

— А кем будет товарищ матрос Петро Карась?

— Моим ординарцем, — подумав, заявил я.

— Ну хорошо, — согласилась Анна.

Я усмехнулся, ощутив вдруг важность новоприобретенной должности. И гордость за себя самого. Только что был рядовым сотрудником отдела кадров, а теперь — на тебе! Командир дивизии борцов за свободу малых Темных народов! Комдив! Это вам, как говорится, не баран чихнул..

Часть вторая ДИВИЗИЯ ВЫСТУПАЕТ В ПОЛНОЧЬ

ГЛАВА 1

— Ну? — спросил я.

— Непонятно, — ответила Анна, вглядываясь сквозь бинокль в расстилавшуюся панораму города. — Ни одного флага. Только кое-где дым… Непонятно, какая власть в городе.

— Сходить да проверить, — предложил Карась. Чего гадать? Ежели прямо переть на штурм, можно и по лбу огрести. Очень даже вероятно. У нас ведь дивизия, а не армия. А интересно, какой это город? Непохоже, что уже Ростов. Маленький такой городок… Эй, товарищ братишка Огоньков! Ты географию в своем университете изучал?

— Не Ростов, — высказался у меня из-за спины Огоньков. — До Ростова еще верст… В общем, много еще до Ростова.

— Как вприпрыжку до Китая, — глупо схохмил Карась.

— Волынск? — предположила Анна.

— А черт его знает, — пожал плечами Огоньков, оглянулся на меня и смутился. — Я хотел сказать: вы не в курсе, товарищ Адольф?

Мы стояли на холме. Багровый солнечный шар клонился к земле. Позади, в болотистой ложбине, густо поросшей ивняком, расположилась наша дивизия. Сотня пехотинцев-леших плескались в болотной грязи — выполняли приказ об обязательных ежедневных гигиенических процедурах. Это я приказ отдавал. Воняет от товарищей лесных жителей жутко, и ничем этот запах перебить нельзя. Дубинки поленницей сложены рядом. Отдельно в траве лежит два десятка винтовок. Артиллерия, представленная единственной плохонькой трехдюймовкой, славным пулеметом системы «Максим» и ручными мощными однозарядными рогатками, дислоцирована несколько в отдалении, на соседнем холме. Это на тот случай, если враг неожиданно нагрянет — прикрывать пехоту. Домовые-артиллеристы — немногим менее полсотни, — как всегда, заняты делом: кто-то рыщет в поисках боеприпасов (подходят любые увесистые булыжники), кто-то готовит пищу. Третьи сутки уже питаемся всухомятку, огонь разводить я запретил во избежание обнаружения нас противником. Эскадрон оборотней частично пасется в близлежащем лесочке, частично спит под телегами с кадушками (там хранится наша флотилия в лице русалок и водяных), частично… Это что такое? Дымят самокрутками и в карты режутся, усевшись в кружок?! Надо Петру очередное внушение сделать. Совсем от рук отбился. Развратил всю дивизию: леших похабным песням научил, оборотней и домовых пристрастил к пиву, табаку и дурной привычке к карточной игре. А еще называется — личный ординарец. Как товарищ комиссар Огоньков ни работает над сознательностью наших солдат (ежевечерние лекции, политпросвещение и ликбез), Петро всю его работу сводит на нет. У нас уже и товарищеские суды случались: то пьяные домовые начистили рожу лешему, по причине природной глупости сломавшему одну из рогаток, то кикиморы между собой перессорились и повыдергивали друг другу зеленые волосья, а то сам Карась, так и не оставивший своих попыток поближе познакомиться с русалками, залез в кадушку и чуть не утонул…

Безобразие! А все потому, что нет пока настоящего дела для нас. Встретился по пути какой-то шальной атаман, забредший с казацких степей, потрепали мы его отрядик, отняли вооружение — винтовки и пушку. Даже боя в прямом смысле слова не было. Оборотни повыли, лешие дубинками помахали — и готово. Враг бежит в одних подштанниках, горланит во всю ивановскую: «С нами крестная сила!»

Быстрее своих скакунов бежали.

Эх, жаль, лошадей поймать не удалось. Да и если бы поймали, что мы с ними стали бы делать? Домашняя животина нечистой силы боится. Леших и близко не подпускает, даже домовых с трудом выносит, а уж оборотней… чует за версту и беспокоиться начинает.

А так хочется путешествовать с комфортом! Первые дня два нашего похода я жутко страдал. Темный народ бодрствовать привык по ночам; а в светлое время суток лешие, домовые и оборотни — вялые и хмурые, как неопохмелившийся Петро Карась. Так и шли: днем спим, ночью долгий переход. Да не пеший переход, а для скорости — верхом на оборотнях-волколаках. Попробуйте сами провести несколько часов кряду на спине скачущего во весь дух волка без седла и узды! Я после первой же ночи сидеть не мог и спал исключительно на животе.

И вот теперь этот городок. Первый относительно крупный населенный пункт, встреченный нами за неделю утомительного похода. Что делать? Дождаться ночи, поднять флаги, зажечь факелы и начать штурм? А если в городе Красная Армия, в ряды которой мы стремимся влиться? Кто там ночью будет разбираться — свои или чужие, белые или красные?.. Только междоусобной месиловки нам не хватало. Нет, все-таки сначала нужно оценить обстановку.

Жаль, с разведкой у нас дело не особенно хорошо обстоит. Домовые, конечно, ребята пронырливые, и легко могут выяснить, в каком дому корова недавно отелилась, где гуси жирные и где не очень, чьи куры по два яйца в день несут, а у чьих и одного-то яйца в неделю не выковыряешь, где хозяйка добрая, где стол хлебосольный… Но относительно политической программы городских властей — это вряд ли… Это для них пока сложновато…

И леших посылать в разведку не стоит. Хорошо, если красные в городе! А если белые? У леших их рабоче-крестьянское происхождение на мордах написано, не перепутаешь. Оборотни, водяные, русалки… Нет, не то… Да и товарищ революционный матрос Петро Карась, прямо скажем, не шевалье на вид… Комиссар Огоньков? Да он уже человеческим языком разучился говорить. Все у него — сознательность, платформа, Маркс, Энгельс и Гегель. И прямодушен слишком. Как завернет первому встречному о военном коммунизме и диктатуре пролетариата…

Нет, все-таки придется самому идти. Одному. Уж что-что, а прикидываться и притворяться я умею. И одежда у меня теперь подходящая. Анна подобрала мне из барского гардероба кое-что. Оказывается, дед ее барыньки крепостной театр держал, вот реквизит театральный и остался. Сейчас на мне были высокие ботфорты, камзол, расшитый золотом и широкополая шляпа с петушиными перьями. Наряд немного того… мушкетерский… Но это лучше, чем засаленный длиннополый халат, расписанный знаками зодиака. И — в данной ситуации — уж конечно лучше кожанки с красным бантом. Представлюсь актером или еще кем-нибудь. Там посмотрим.

Итак, решено. Иду в разведку.

— Иду в разведку, — объявил я.

— И я с тобой! — засобирался Карась.

— Ты-то зачем? Одному мне сподручнее будет.

— Я пригожусь! Я обязательно пригожусь! К тому же не могу я тут киснуть! Я от тоски и бездействия уже сам не свой… И почему это вы так уверены, что в городе белые? Может, там красные товарищи?

— Приказываю, — веско выговорил я, — оставаться на месте расположения дивизии. Ты, между прочим, провинившийся. Кто пагубно влияет на моральный дух солдат? И почему это, — обратился я к Огонькову, — у нас до сих пор не введена гауптвахта?

При слове «гауптвахта» матрос обиженно притих.

— Ждите меня здесь. — сказал я и двинулся вниз с холма.

— Товарищ красный комиссар Адольф! — крикнула мне вслед Анна. Я обернулся. — Будь осторожен… И так эти слова были произнесены, и так вспыхнули раскосые глаза моей кикиморы, что товарищ Огоньков покраснел и отвел взгляд, а революционный матрос нагло захихикал. А я не нашелся что ответить.

Городок назывался Волынск. Это я выяснил, как только ступил на первую улочку, грязную и кривую, мощенную досками. Волынск так Волынск. Это хорошо. Это значит — с намеченного пути мы не сбились. Встреченный мною мужичок, ответив на вопрос о названии города, не отходил, а разглядывал меня подозрительно.

— Ну и, — поинтересовался я, поправив петушиное перо на шляпе, — какая власть в городе?

— А какую тебе надо? — прищурился мужичок. Вот так вопрос. Что за жизнь? Первый попавшийся — какой-то шпик-провокатор.

— Мне никакую не надо, — сказал я, приготовившись быстро улизнуть в ближайший проулок, — я так… прохожий.

К моему удивлению, мужичок не стал кричать: «Держи шпиона!» — а тяжко вздохнул и проговорил:

— Если прохожий, так иди откуда пришел, пока не стемнело. У нас, брат, такая власть, что никому житья нет…

Сказал и пошел куда-то по своим делам. Еще не легче/Угрожающе и неопределенно. Я зашагал дальше. Больше мне никто не встречался. Городок как вымер — ни одного человека на улицах. Зато на каждом столбе и каждом заборе висят типографским способом отпечатанные объявления со строгим предупреждением относительно комендантского часа. С наступлением темноты, было написано в объявлении, населению категорически запрещается покидать жилища.

Сейчас же еще светло, а никого нет. Странно… И главное — тишина такая, что поневоле на каждом шагу оглядываешься: не подкрадывается ли кто… Здесь, что ли, вообще никто не живет? Окна ставнями закрыты… Даже собаки не лают.

Солнце почти зашло. Сумерки все густели и густели. А кто, интересно, осуществляет надзор на улицах во время комендантского часа? Что-то не видно патруля. Впрочем, еще не до конца и стемнело…

Свернув на очередном перекрестке, я уперся взглядом в одноэтажный домик, стоявший на открытом пятачке одиноко, как Мавзолей на Красной площади. Окна с выбитыми стеклами заткнуты перинами, подушками и тюфяками, над дверью виднелась вывеска «Ресторанъ…». Название ресторана закрывало большое пятно копоти с обугленной дырой посередине — наверное, шарахнули по вывеске гранатой.

Ну что ж, ресторан так ресторан. Дверь, кстати, открыта… Я пожелал себе удачи, трижды плюнул через правое плечо и шагнул на порог.

В крохотном вестибюле сидел на корточках всклокоченный детина в красной ситцевой рубахе, заплатанной на локтях, и сосредоточенно начищал револьвер.

«Свои, — облегченно подумал я. — Не похож этот отрепыш на белогвардейца, совсем не похож. Ну вот, а я-то боялся…»

— Здорово! — сказал я.

— Здоровее видали, — не отрываясь от своей работы, буркнул детина.

Надо бы разговор завязать… Что-то товарищ не больно приветлив.

— А что, друг, — проговорил я, присаживаясь рядом, — как жизнь-то идет?

— Жизнь? — он сплюнул. — Жизнь как жизнь. Нормальная собачья жизнь. Служба, ети ее…

— Понятно, — кивнул я, — магнитная буря, депрессия, плохое настроение… Но ведь, с другой стороны, раньше-то хуже было!

— Это когда? — прищурился на меня детина.

— А до семнадцатого года.

Он опять с ожесточением сплюнул:

— Ох, хуже… Даже вспоминать на хочется. Я тогда денщиком у капитана Васина служил. Зверь лютый! Сапоги ему не почистишь — он сразу в ухо! Поутру разбудишь: ваше благородие, посетитель к вам-с… А он в меня бутылкой! Не лезь, кричит, мужицкая твоя морда, к моему благородию, которое почивать изволит! Вот что было! А ты тоже из денщиков?

— Да! Да! — с готовностью подтвердил я. — Тоже из денщиков. Скажу тебе, друг, истинно собачья была житуха до семнадцатого года.

Детина отложил револьвер.

— Раз я кухарку соседскую обнял, — угрюмо припомнил он. — А ейный барин моему нажаловался. Так мой капитан мне и говорит: на сладкое, мол, потянуло? Смешал мне касторки с керосином в стакане: на, лакомка, выпей! И сам смеется как лошадь, ей-богу.

Он трахнул кулаком по колену и посмотрел на меня.

— А как-то, — немедленно поддержал я его, — хозяин меня выволок во двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. Эх!

— А мой шомполом любил прохаживаться по заднему месту. Мол, от меня табачным духом тяжко воняет! Эх!

— А хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать! Эх!

— А мой… Да что говорить! Как вспомню его благородие капитана Васина, так меня плакать тянет. Но теперь-то лучше стало. Лучше!

— Да! — патетически воскликнул я. — Если б не большевики, до сих пор бы мы с тобой сапогами по лбам получали! Кончилось время для этих кровососов! Хватит, поцарствовали на наших шеях!

Детина как-то странно глянул на меня, моргнул… и снова потянулся к револьверу. Но тут дверь, ведущая явно в ресторанный зал, приоткрылась.

— Ванька! — донеслось из-за нее. — Ты с кем, турок этакий, треплешься там?

Детина тут же вскочил и шмыгнул в зал. Я тоже поднялся, одернул на себе кожанку и, вынув из кармана, деловито повязал на шее красный бант. А чего? Теперь можно и не скрываться. И только я шагнул к двери, как она распахнулась сама собой. Два мордоворота в царских мундирах с погонами прапорщиков стояли на пороге. В руках у прапорщиков поблескивали револьверы, а за их спинами маячил детина Ванька. От неожиданности я замер столбом. Ноги отнялись, прямо как у комиссара товарища Огонькова.

— Вот он! — закричал Ванька. — Агитировал меня, понимаешь, паскудина! — И добавил, обращаясь исключительно ко мне: — Невыносимая житуха была до семнадцатого года. А когда капитана Васина на германском фронте кокнули, я к его благородию капитану Петину пошел служить! Он-то меня никогда не бьет. Только изредка за волосья таскает. Теперь лучше стало!

Я так думаю, каждый нормальный разведчик не менее двух раз в неделю просыпается посреди ночи в холодном поту, услышав в явившемся ему кошмаре именно эту фразу:

— Господа, среди нас шпион!

Мне бы очень хотелось, чтобы эта фраза, прозвучавшая сейчас, была всего лишь частью сновидения. Нет, ну глупость же, клянусь адским пеклом! Так просто попался! А почему, собственно, попался? Что я такого сделал? Ничего я не агитировал, только высказал вслух пару мыслей. А красный бант… Мало ли у кого какие привычки в одежде? Красный цвет теперь среди белого воинства вообще запрещен, что ли? Тогда вон тому прапорщику надо отрубить нос — он у него не просто красный, а пунцовый!

— Р-руки назад! — скомандовал Ванька.

Конвоируемый прапорщиками и паскудным денщиком Ванькой, я прошел в зал. Небольшой такой зальчик ресторана плотно уставлен был столиками, за которыми сидели офицеры в царских мундирах. Человек, наверное, двадцать — от прапорщиков до полковников включительно — и все при полном параде: мундиры, фуражки, погоны. Сначала в моей голове мелькнула испуганная мысль, что я сдуру залетел в штаб здешнего командования — вот тогда-то мне точно конец. Но потом я разглядел — мундиры расстегнуты и густо покрыты пятнами, не крови, конечно, а соусов; фуражки сбиты: у кого на затылок, а у кого на ухо; и на столах не секретные карты и пакеты с донесениями, а бутылки и закуска. Потолок затянут струями синего табачного дыма, похожего на пороховой. На эстраде, словно загипнотизированная заклинателем кобра, покачивался длинношеий белобрысый штабс-капитан и задумчиво гудел унылую какую-то песню. Я вошел в зал как раз на словах: «…то ли со-олнышко не свети-ит… то ли бли-изок комисса-ар…»

Никто из собравшихся, видимо, пока и не подозревал, насколько близок к ним сейчас настоящий комиссар, — на меня даже не оглянулись. Прапорщики силой усадили меня за ближайший столик, за которым спал, уронив на руки загорелую лысую голову, подгулявший поручик. При моем появлении он поднял голову, мутно оглядел меня и вопросительно прожужжал:

— Бож-же, царя храни?

— Храни, — успокоил я его.

— Замолчи, красная сволочь! — рявкнул на меня прапорщик. — Не пытайся выкручиваться!

Лысина снова ткнулась в стол.

— Почему, замолчи-то?! — воскликнул я. — С чего вы взяли, что я шпион! Камзольчик у меня, правда, пошловат, а вот ботфорты — это в тему. И петушиное перо на шляпе смотрится очень аристократично. Господа, я свой в доску!

— Шпиена пымали! — завопил на весь зал Ванька. — Красного!

Поручик за моим столом поднял голову. В мгновенно образовавшейся тишине он четко проговорил:

— И мне к-красного! И белого! И крепленого тоже! Челаэк!

— Я не красный! — всерьез запаниковал я. — Белый, как первый выпавший снег! Как иней на вишневых ветках! Как… как… Ну чего вы, в самом деле?

Штабс-капитан на эстраде допел последний куплет, выкрикнул:

— Пропала Россия, господа! — спрятал лицо в ладонях и зарыдал.

А зальчик загудел громче прежнего. Повскакав со своих мест, к нашему столику сбежались офицеры. У моего столика мигом стало очень тесно. Адово пекло! От мгновенной расправы меня спасло только то, что почти все офицеры находились подшофе различной степени тяжести. Поручик, снова проснувшись, кажется, понял, что, собственно, случилось.

— А вот я тебя сейчас, коммунар проклятый, застрелю!.. — крикнул он, расстегнул кобуру и вытащил оттуда кривой пупырчатый огурец.

Дело явно принимало нешуточный оборот. Я попытался встать со стула, но меня снова усадили. Лысый поручик тыкал мне в нос огурец, щелкал по нему пальцем и каждый щелчок комментировал:

— Осечка… осечка…

Толстый майор в расстегнутом до пупа мундире размахивал шашкой, явно намереваясь снести мне голову с плеч, но по причине запредельнего опьянения едва не снес свою собственную. Со всех сторон ко мне тянулись ружейные и пистолетные стволы, сабли, ножи, шампуры, бутылки, рюмки… Денщик Ванька замахивался табуреткой.

— Бей шпиона! — кричали те. кому посчастливилось пробиться в первые ряды.

— Погодите, господа, не бейте! — умоляли из задних рядов. — Оставьте нам хоть по разику ударить!

— За здоровье именинника — ур-ра! — вопил кто-то, не разобравшийся в ситуации. — Пустите меня, я его поцелую!

— Господа офицеры, тихо! — начальственно бухал басом рослый полковник, пьяный, кажется, меньше других' — Тихо, говорю! Пустите меня к шпиону!

Господа офицеры мало-помалу притихли. Полковник пробился вплотную ко мне, вытер пот с мясистого, опушенного громадными бакенбардами лица платком и грозно нахмурился:

— Кто таков?

— Позвольте отрекомендоваться! — приподнялся я. — Михаил Рюрикович Романов. Прямой потомок и ближайший сподвижник! Прибыл для исполнения священного долга!

Я вытянул ладонь для рукопожатия и незамедлительно получил по пальцам табуреткой.

— И башку проломлю! — пообещал Ванька, опять замахиваясь.

— Пошел вон! — цыкнул на него полковник. — А ты, комиссар, не паясничай!

— Я не комиссар, — тут же соврал я и соврал еще раз: — И не паясничаю… А чего они накинулись?

— Документы!

Псы преисподней! Какие у меня могут быть документы? Рога, копыта и хвост — вот мои документы! Так, что ли, говорил незабвенный кот Матроскин?..

— Документы потеряны, — пробормотал я, сникая под строгим взглядом полковника. — Да вы посмотрите на мой благородный профиль! Никакие документы не нужны при таком профиле…

— Обыскать! — коротко приказал полковник.

Меня опрокинули на стол, заломили руки. Лысый поручик, сунув огурец обратно в кобуру, одну задругой вытаскивал из моих карманов вещи: красный бант; браунинг, по пьянке подаренный мне Карасем, с выгравированной на рукояти надписью «Грабь награбленное! Л. Д. Троцкий»; обрывок прокламации, начинающейся словами: «Смерть буржуям…»; карманный транспарантик «Вся власть Советам!» и, наконец, удостоверение красного боевого комиссара, выданное мне лично товарищем Огоньковым… Что мне стоило проверить карманы, прежде чем выходить на разведку! От такого обилия улик растерялся даже грозный полковник.

— Ну-с? — потирая подбородок, осведомился он. — Что теперь скажете, господин Михаил Рюрикович.

— Конспирация… — прохрипел я, уже ни на что не надеясь.

— Застрелить! — взвизгнул прапорщик за моей спиной.

— Лучше повесить! — крикнул лысый поручик с огурцом. — Его, гада, пуля не берет…

— Удавить!

— Четвертовать!

— Можно мне?!

— Нет, мне!

— Это я его поймал! — подал голос денщик Ванька. — Мне его и жизни лишать! Господин поручик, могу я надеяться на чин штабс-капитана?

— Тихо, господа! — воззвал полковник. — Никто шпиона казнить не будет.

Я облегченно выдохнул.

— Я его сам придушу, — закончил он, оглаживая бакенбарды. — Своими руками.

— А это что такое? — нахмурился вдруг поручик. Он тряхнул транспарантиком «Вся власть…».

Транспарантик развернулся, выронив из складок четырехугольный кусочек картона.

— Визитная карточка, что ли, какая? «Ба… Барон Рудольф Марк… — прочитал поручик, — Опель…герцх…айзен. Колдун и многознатец. Петроград… Садовая, 328. Не стучать. Не звонить. Не беспокоить».

И тут же страшная тишина повисла в зале. Лысина мгновенно протрезвевшего поручика покрылась крупными каплями пота. Один из прапорщиков, закатив глаза, рухнул в обморок. Денщик Ванька с ужасом посмотрел на меня и в отчаянии трахнул себя табуреткой по голове. Даже бакенбарды дородного полковника съежились и потемнели, как бумага в огне.

Я поднялся, отряхиваясь. Офицеры шарахнулись в разные стороны. Нет, все-таки хорошо, что я не проверял карманы, перед тем как выйти на разведку.

— Барона лично знать изволите? — дрожащим голосом поинтересовался полковник.

— Близкий друг и практически родственник, — сурово подтвердил я.

Взвизгнув, потерял сознание второй прапорщик.

— Итак, господа офицеры, — поправив на голове шляпу, проговорил я, — как вы уже догадались, я прибыл прямо из ставки Барона для проведения инспекции города. Хороший же вы мне прием устроили!

— Мы же не знали… — забормотал полковник, втягивая голову в плечи, уменьшаясь в росте, уничтожаясь на глазах. — Мы же действовали сообразно с обстановкой… Вы ведь сразу не представились… Позвольте вас угостить-с…

— Шутки в сторону! — отрезал я. — И угощение — в сторону! Где вверенное вам войско?

— Все здесь! — преданно щелкнул каблуками полковник.

— Не понял?

— Так точно — все здесь! Весь состав: двадцать три офицера и денщик Ванька, которого я сейчас же поджарю на медленном огне за непростительную дезинформацию!

— Не понял, — развел я руками. — А солдаты где? Пехота? Артиллерия? Кавалерия? Где?

Полковник глупо хихикнул:

— Вы, ваше превосходительство, Михаил Рюрикович, наверное, подзабыли немного… Два пехотных взвода, которыми непосредственно я командовал, отосланы в ставку. Барон оставил нам только ночной патруль.

— А, ну да… — несколько обескураженно выговорил я. — Забыл, действительно… Ночной патруль, да… И как же вы удерживаете город при помощи одного только ночного патруля?

На секунду тень подозрения мелькнула в расширившихся глазах полковника.

— Вы, наверное, ваше превосходительство, опять забыли… — начал он.

— Отставить сомнения! — рыкнул я. — Да, я забыл! Имею право! Я, урожденный великий князь, не привык к тому, что меня хватают, бьют и обыскивают грязными лапами, как какого-то преступника! Забыл! Испытал сильнейшее нервное потрясение и все напрочь забыл! Стресс, понимаете ли…

— Так точно, понимаю! — снова вытянулся — руки по швам — полковник. — Разрешите доложить?

— Докладывай! — разрешил я.

— В сумерки на улицы города, охраняемые ночным патрулем, не осмеливаются выйти не только местные жители, но и мы сами, — отчеканил полковник. — При таком положении дел удерживать город проще простого. Пусть кто-нибудь попробует занять Волынск! Благодаря Барону, новая власть не продержится и минуты, после того как зайдет солнце. А мы уж — до дальнейших распоряжений — здесь, в ресторане, отсидимся…

«Понятно, — подумал я. — Какой-нибудь пугающий фантом — вроде того что я сам сотворил в лесу. Очень умно. Очень страшно. Для тех, конечно, кто не понимает, в чем дело. А что вражеские войска состоят только из двух десятков полупьяных офицеров — это мне на руку. Сегодня же Волынск будет наш! Аи да я! Аи да разведчик! Взял и узнал главную военную тайну. Рихард Зорге по сравнению со мной отдыхает, а Штирлиц — так вообще курит, Мата Хари — смолит как паровоз…»

— Устал, — сказал я, томно склонив голову, — уморился. Ведите меня в номера отдыхать. И чтобы без шампанского, роялей, девочек и прочих плебейских штучек. Мягкая постель, ночная ваза и полная тишина!

— Как вашему превосходительству будет угодно! — подскочил полковник. — Пройдемте-с…

Я шагнул было к выходу, но полковник почтительно ухватил меня за рукав:

— Куда вы, ваше превосходительство? Ведь солнце село уже! Темно! Нельзя на улицу выходить! Вы разве не читали объявление о комендантском часе?

— Читал… Ну и что? Прикажете мне здесь под столом ночевать? Где у вас наилучшие апартаменты?

— Наилучшие — в смысле наибезопаснейшие — апартаменты находятся в этом ресторане на втором этаже. Позвольте вас проводить!

Ну вот еще. Не буду я здесь торчать всю ночь. Мне бы сейчас вернуться к своей дивизии, скомандовать: «Пехота, в штыки!» Вернее, «…в дубины!». «Кавалерия, начать перевоплощение в боевых волков! Артиллерия, готовь к бою булыжники — оружие пролетариата! Клыки, зубы и когти наголо!»

И — в атаку! И выбить, к моей уважаемой чертовой бабушке Наине Карповне, спившееся офицерье!

— Не буду ночевать в кабаке! — закапризничал я. — Это ниже моего аристократического достоинства. В городе есть приличная гостиница?

— Была… — недоуменно вороша бакенбарды, проговорил полковник, — но мы ее сожгли… нечаянно… когда впервые смешали итальянское искристое со смирновской водкой двадцать второго номера…

— А из населения квартиры кто-нибудь сдает?

— Не могу знать-с…

— Ну и пес с вами! — гордо, наверное, вполне по-царски вздернул я подбородок. — Не умеете угодить высокому гостю, так и скажите. Пойду сам устроюсь на ночлег. Отпустите рукав, полковник!

Выскользнув из объятий полковника, я распахнул дверь. В тесном пространстве вестибюля густо копошились сумерки. С улицы в проем входной двери слабенько светила луна.

Перед тем как выйти, я обвел глазами зал… и вдруг усмехнулся — не смог сдержать удивления. Офицеры — все до одного — попрятались под столами. Из-под оконной портьеры виднелись трясущиеся желтые пятки денщика Ваньки.

— Ваше превосходительство! — взмолился полковник. — Не ходите вы наружу! Еще, не ровен час, с вами что-нибудь случится, а мне отвечать?

— А что со мной может случиться? — надменно осведомился я.-А, это вы про свой ночной патруль вспомнили, что ли? Подумаешь! Видали мы эти ночные патрули с Константином Хабенским в главной роли! Арриведерчи!

Все еще довольный произведенным эффектом, я прошагал вестибюль и вышел на гулкую, пустую деревянную мостовую.

— Глупые людишки, — бормотал я, шагая в кромешной темноте, нисколько не разбавленной тусклым лунным светом, — вам только палец покажи, тут же задрожите от ужаса. Ночной патруль! Тьфу, бестолковость… Ну и где он, спрашивается?

ГЛАВА 2

Конечно, я ничуть не испугался, когда на плечо мне опустилась холодная как лед, призрачная рука и раздалось позади замогильное, хриплое рычание.

— Давайте сразу договоримся, — не оборачиваясь, сказал я. — Цепями бряцать, костями греметь и испускать леденящие душу стоны не будем. И вообще — не теряйте драгоценного времени. Отвалите! Я тороплюсь! Мне нужно к моей дивизии скорее попасть. И кстати, когда мы с ребятами будем брать город приступом, вам лучше убраться подобру-поздорову. Затопчем!

Рычание стало громче. Я остановился. Не потому, что все-таки струхнул, а потому, что рука на плече, оказавшаяся вовсе не призрачной, а самой что ни на есть реальной, удерживала меня на месте.

— Ну это уже беспредел, — фыркнул я] разворачиваясь. — Кому было сказано…

Договорить я попросту не смог. На расстоянии шага от меня стоял, довольно ухмыляясь с высоты своего пятиметрового роста, демон Барлог. Я его сразу узнал. Портретное фото этого адского создания с незапамятных времен и до сих пор в преисподней на Доске почета сияет. Не мне чета — Барлог! Рост! Телосложение, по сравнению с которым бицепсы нынешнего губернатора Калифорнии — совершеннейший урюк! Копыта — железобетонные сваи, хвостище — таким только каменные мосты перешибать. Про клыки и рога я уже не говорю…

— Здравствуйте… — выдавил я, — ваше дьявольское сиятельство… А ночной патруль где?

— Я за него, — ухмыльнулся снова Барлог. — А ты, шмакодявка, видать, из наших?

— Из ваших, — подтвердил я, и не подумав обидеться на «шмакодявку». Так это и есть пресловутый патруль? Псы чистилища! Да если б я знал, я бы не то что на улицу хвост не высунул, не только под стол спрятался, я бы в собственную шляпу залез, лишь бы только…

— Давно из конторы?

— Недельку… чуть побольше…

— Ого! — загрохотал Барлог. — Как там кореш Люцифер поживает?! Не спекся еще на сидячей работе, канцелярская крыса?

— Хорошо поживает, — осторожно ответил я. — Чего и вам, конечно, желает. Ну я пойду?..

— Куда?

— Люциферу передам горячий привет… Пока он не простыл… В смысле — привет, а не сам Лю…

— Куда это ты пойдешь? — нахмурился демон. — Объявление о комендантском часе читал? Строжайше запрещается в сумерках шляться! Теперь пеняй на себя. Мало ли что мы с тобой одной крови… Дружба дружбой, а табачок врозь. Я ведь на службе, а не просто так тут прохлаждаюсь. Ну готовься. Сейчас я тебя жрать буду.

— Погоди! — взвыл я. — Нельзя меня жрать!

— Это почему? — удивился Барлог.

Я забормотал что-то о своем важном задании, о VIP-клиенте Черном Бароне…

— Это уж, извини, мне до лампочки Ильича, как принято выражаться, — прервал меня демон. — До фени, проще говоря. У тебя своя работа, у меня своя. Не нервируй меня! — Он пристукнул хвостом по стене ближайшего дома — взметнулся сноп искр. — Не хочешь, чтобы я тебя жрал? Тогда победи меня в честном бою, как тот же Черный Барон. И тогда я буду тебе служить, а не ему. Только на этот раз использование всяких прибамбасов вроде Пламенного Жезла строго воспрещается… Умники! — мрачнея, прогудел Барлог и погладил рыжее пятно застарелого ожога на мохнатой, мускулистой груди. — Один на один! Кулак в кулак! Рог в рог! — Он расправил плечищи, своротив ненароком случившийся рядом фонарный столб. — Ну?

— А… по-другому как-нибудь решить вопрос нельзя? — проблеял я.

— Можно, — кивнул демон. — Загадай мне три желания. Не смогу исполнить хотя бы одно — признаю себя побежденным.

— Противотанковое зенитное орудие! — выпалил я. — С ядерной боеголовкой, — добавил еще, окинув чудовищную фигуру демона от рогов до копыт.

Барлог утомленно вздохнул, пустив две нехилых струи пламени из обеих ноздрей.

— Ну до каких пор вы меня за идиота считать будете? — осведомился он. — Что я, сумасшедший, что ли, выполнять желания, с помощью которых ты либо попытаешься меня истребить, либо удрать. Поумнел я за многие века! Выполняю только безобидные желания, которые ничем мне не грозят — ни прямо, ни косвенно. Да и вообще… — Он совсем по-дружески подмигнул мне. — Чего возиться с этими желаниями? Правило это… так, для проформы. Ни ядерной боеголовки, ни сверхзвукового катера на воздушной подушке — чтобы смотаться отсюда — ты не получишь. Хренушки. Давай уж сразу, без всяких там… Ам — и все. А?

— Нет, — сглотнув, сказал я. — Не ам. Уж лучше потянуть немного…

— Ну пеняй на себя, — прорычал Барлог, — хотел я тебя быстренько проглотить, но думаю — придется тщательно разжевывать… Если не хочешь по-хорошему. Давай первое желание! — рявкнул он.

Что бы такое… Что бы такое пожелать?! Оружие отпадает. Транспорт для бегства тоже. Может, попросить демона расправиться с боевым серафимом-мечником Витольдом? Силы у них, наверное, примерно равные… Да как же! Станет Барлог наживать себе неприятности. Отговорится тем, что это желание, дескать, направлено во вред ему самому, и откажется. На всякий случай я попытался завести разговор об истреблении серафима, но Барлог только махнул лапой.

— Нет, — сказал он. — Знаю я этих серафимов. Их тронь, а они своему начальству пожалуются. А ихнее начальство нашей конторе ноту протеста пошлет. Разборки начнутся на высшем уровне, а виноватым я окажусь. Не буду я с твоим Витольдом связываться, понял? Говори нормальное желание быстрее!

— Хочу…

Что бы такое несусветное пожелать?

— Хочу тонну бананов! — крикнул я. — Нет, две тонны! Нет, двадцать!

— Да хоть сто, — хмыкнул Барлог и звонко щелкнул хвостом, словно кнутом.

Сверкнула огненная пентаграмма на деревянной мостовой — между мною и демоном. Сверкнула и через мгновение погасла. В туче быстро рассеивающегося серного выхлопа появился низкорослый человечек в банном халате с плюшевыми кистями, чернявый и босоногий.

— Как зовут? — гаркнул на него Барлог.

— Тофик… — пискнул человечек, кашляя и дико озираясь.

— Двадцать тонн бананов можешь устроить?

— Могу, дорогой… — трясясь всем телом, пообещал Тофик. — Могу бананы, могу апельсины, могу яблоки или гвоздики… только отпустите меня обратно…

Снова хлыстовой щелчок хвоста — и несчастный Тофик исчез.

— Убедился? — спросил Барлог.

— А где бананы?

— Да зачем тебе эти бананы?! Аппетит перед смертью прорезался? Я спрашиваю: убедился, что первое твое желание вполне выполнимо?

— Д-да… Убедился.

— Давай быстрее второе!

Так… Значит, желания не должны быть направлены на причинение демону вреда или на то, чтобы помочь мне сбежать… Логично. Что же мне еще?..

— Быстрее, быстрее! — торопил меня Барлог. — Чую, еще один нарушитель комендантского часа приближается. Быстрее! И так на одного тебя столько времени угробил.

И внезапно я успокоился. А что? Думаете, бес оперативный сотрудник не может обмануть демона? Ну право на попытку у меня все-таки есть.

— Второе желание! — объявил я. — Хочу австрийские резиновые подтяжки высшего качества с медными бляхами!

— Лучше бы ты себе гроб заказал, — проворчал демон. — Хотя и гроб тебе не понадобится. От тебя ведь ничего не останется, потому что у меня пищеварительная система отсутствует. Ну делать нечего — получай!

Щелчок, сноп искр — и на мне появились подтяжки. Я ощупал ремешки, бляхи… Действительно — отменный товар. Ох, не подведи меня хваленое австрийское качество!

— Третье желание! — взревел демон. — Последнее! Давай! Чего тебе еще? Трусики из итальянского бутика или сумочку крокодиловой кожи? Давай!

— Пинок, — попросил я.

— Что?!

— Пинок. Врежь мне как следует. Копытом под I зад. Изо всех сил.

— Странное желание, — пожал плечами Барлог. — А-а, наверное, у тебя от страха ум за разум зашел? Ну ничего, бывает. Повернуться! Упор сидя принять!

Барлог даже разбежался, словно футболист, бьющий пенальти. А потом как выдал мне железобетонным своим копытищем! Невероятной силы удар швырнул меня вперед, словно ядро из пушечного жерла. Кувыркаясь, я пролетел метров десять, набирая высоту, а потом… на сотую долю секунды замер в воздухе.

Подтяжки действительно оказались что надо. Хорошо, что я успел, принимая «упор сидя», зацепить медную бляху за основание поломанного Барлогом столба. Растянувшись до упора, подтяжки самортизировали. Как камень из пращи, я вылетел из подтяжек и из штанов, пронесся над рогатой башкой изумлен-.ного до крайности Барлога.

У меня дух захватило!

Полет над ночным городом удался на славу. Домишки, заборы, мостовые, палисадники и огороды мелькали внизу, словно картинки в калейдоскопе. Ветер свистел в ушах. Жаль только, не оказалось ни одного зрителя, чтобы по достоинству оценить авиаторские мои способности. И жаль еще, что полет продлился недолго.

Через пару секунд я уже пошел на снижение, а через секунду врезался головой в перину, закрывающую окно на втором этаже ресторана. Вынес перину вместе с оконной рамой и покатился по полу.

Ну все… Некоторое время я сидел на полу, бессмысленно улыбаясь, тяжело дыша и представляя себе, как, наверное, сейчас бесится Барлог. Ночной патруль — он на то и ночной патруль. Улицы патрулирует, а в жилые помещения заходить не смеет.

Наконец я поднялся. В открытое окно освежающе веяло ночным ветерком. Где-то далеко стучал копытами, щелкал хвостом и разочарованно и гневно ревел облапошенный впервые за много тысячелетий демон Барлог. Красота! Теперь хрен кто меня выманит на улицу до наступления рассвета…

Я выглянул в коридор. Пусто. Внизу, на первом этаже, монотонно гудели офицеры, заливая вином страх и тоску по прошлой жизни. Стараясь не слишком стучать ботфортами, я прошел по коридору и неожиданно остановился перед одной из дверей. Дверь была полуоткрыта, в коридор долетали хриплые, отрывистые фразы. Интересно… Я осторожно заглянул в щель — давешний полковник с растрепанными бакенбардами, стоя посреди комнаты по стойке «смирно», рявкал:

— Так точно! Слушаюсь! Никак нет!

Чуть пошире открыв дверь, я оглядел комнату. Никого… Ну кроме собственно полковника, конечно. Деревянная кровать, столик с ночником, стул, какая-то картина на стене, окно, заложенное подушками, половичок — и больше ничего. А где собеседник бравого полковника? Кому он отвечает «так точно», «слушаюсь» и «никак нет»? Сам с собой он, что ли, разговаривает?

Судя по всему, так оно и есть. Белая горячка в чистом виде! Допился, защитник отечества. Бывает… Но это еще ничего. Вот был у меня знакомый писатель Антон Красноглазов, так тот, допиваясь до кондиции, выходил на балкон репетировать речь, которую собирался произнести, став нобелевским лауреатом; при этом озвучивал в лицах выступления почетных членов Нобелевского комитета, жал себе руки и бурно аплодировал.

— Так точно! — рявкнул в очередной раз полковник.

Теперь я заметил: он обращался к картине на стене. Вернее, к портрету, как я только что разглядел. Из золоченой рамы на полковника сурово смотрел изображенный потемневшей от времени масляной краской совершенно лысый мужик, длиннолицый, с мосластыми скулами и .испанскими тонкими усиками.

С портретом, значит, общается. И это бывает. Тот же писатель Антон Красноглазов, находясь в состоянии творческого кризиса (другими словами — в запое), вел долгие задушевные беседы с электрическими лампочками и диванными подушками. Последним он явно отдавал предпочтение, потому что, укладываясь спать, клал их с собой в постель, обещая наутро непременно жениться.

— А еще позвольте доложить, — вытягиваясь в струнку, продолжал вещать портрету полковник, — вашего инспектора мы приняли с распростертыми объятиями, накормили, напоили и создали отличные условия для проведения инспекции…

— Что? — шевельнув бровями, переспросил портрет.

Тут я открыл рот. Я ведь сам видел, как портрет проговорил это «что». Выходит, я сам пьян не хуже полковника? У меня у самого белая горячка? Как это может быть, если я вообще ни глотка не выпил? Разве можно быть пьяным без спиртного? Невозможно! Я знаю только один случай, опровергающий ато утверждение: писатель Антон Красноглазое, все с себя пропив, опохмелялся методом самовнушения: «Вот я выпиваю стакан светлого холодного пива… Мне хорошо… Мне очень хорошо…» — и надирался в стельку.

Но ведь я, хвала Владыке, не Красноглазов! И ничего я себе не внушал. Почему же тогда я могу видеть белогорячечные галлюцинации полковника?

— Никакого инспектора я вам не посылал, — говорил между тем портрет. — Очевидно, тот, кто выдавал себя за инспектора, был шпионом. Кстати, где он теперь находится?

— Вышел прогуляться, — ответил полковник.

— Ночью? — Бледный рот под тонкими усиками сжался в усмешке. — Тогда можете забыть про вашего шпиона. О нем позаботится ночной патруль.

Черный Барон! Так вот как он, оказывается, выглядит! У меня отлегло от сердца. Значит, с ума я не сошел. Уже радует. А остроумную систему связи Барон придумал. Никакого телефона не надо, не говоря уж о телеграфе.

А чего я, спрашивается, стою здесь? Вот он — мой долгожданный VIP-клиент! Только подать голос — и можно будет связаться с ним, объявить о том, что прибыл я наконец-то по его душу…

— Итак, жду от вас гонца с секретным пакетом, — проговорил портрет. — Отправляйте гонца с первыми лучами солнца. И помните, для меня чрезвычайно важно содержимое пакета! Этот артефакт… Впрочем, вы все равно не поймете… Все, конец связи…

— Позвольте попрощаться, ваше высокопревосходительство! — гаркнул полковник и отдал честь.

Огненные вихри! Я едва успел шмыгнуть в соседнюю комнату, чтобы полковник, выходя в коридор, не заметил меня. Только он, поглаживая бакенбарды, скрылся из вида, я рванул к портрету.

— Товарищ Черный Барон! — закричал я. — Ваше превосходительство! Эй, алло, алло! Прием! Откликнись же!

Но сколько я ни приплясывал перед портретом, ни стучал кулаками по золоченой раме, все было тщетно. Портрет оставался портретом. Масляные краски не оживали, Черный Барон холодно смотрел с полотна сквозь меня.

Ощутив вдруг, насколько глупо выгляжу, я остановился. Да и расшумелся я… Тьфу ты, что за невезение! Опять теперь продолжать поиски на ощупь? Эх, какую возможность упустил…

— Р-руки вверх! — грянуло позади.

Задрав руки, я медленно обернулся. Так и есть. Надо было мне взывать к портрету Черного Барона потише. Растревожил осиное гнездо… И почему в этом ресторане между этажами не предусмотрено звукоизоляционное перекрытие?

На пороге комнаты стоял денщик Ванька, держа меня на прицеле допотопной кремневки. За его спиной грозно топорщил бакенбарды полковник с револьверами в обеих руках. За полковником топтался вооруженный саблей толстый майор. На его мундире на манер аксельбантов повисла длинная макаронина. А по коридору, стуча сапогами, бежали сюда из ресторанного зала один за другим переполошившиеся офицеры.

— Это я его пымал! — орал радостно денщик Ванька. — Во второй раз! Ваше благородие, могу я надеяться на чин штабс-капитана? Ну хотя бы прапорщика?..

— Молчать! — кричал полковник, вздыбливая бакенбарды, как рассерженный кот — усы. — Обнаружен важный шпион-самозванец! Отвечай, мерзкий гад, откуда у тебя визитная карточка Барона?

— Можно мне руки опустить? — жалобно вопросил я. — И прикрыться? Я все-таки без штанов…

— А у н-него хвост! — углядел толстый майор. — Н-нет, это не хвост, это кое-что другое… Н-нет, все-таки хвост… Потому что он сзади. А кое-что другое — спереди… Или н-наоборот?

Денщик Ванька ахнул. Кремневка задрожала в его руках.

— Действительно, хвост, — озадаченно проговорил полковник. — Странный какой-то шпион…

— А в-вот я сейчас поотрубаю ему и спереди и сзади! — завопил майор, потрясая шашкой и макарониной. — Чтобы не вводил в з-заблуждение!..

— Бей его! — кричали из коридора. — Стреляй! Руби! Истребляй красную сволочь! На этот раз не уйдет!

Майор, стремясь привести свои угрозы в исполнение, взмахнул шашкой. Лезвие, сверкнув, взлетело вверх и намертво завязло в притолоке. Майор, выругавшись, споткнулся и повис на шашке, толкнув коленями полковника в монументальный зад. Тот, вздрогнув от неожиданного нападения с тыла, нажал на курки. Оба револьвера одновременно выстрелили, продырявив стену над моей головой. Денщик Ванька с испуганным писком шарахнулся в сторону, не удержав кремневку. Ружье упало на пол, от сотрясения сработал боевой механизм. Кремневка шарахнула, будто зенитное орудие. Портрет Черного Барона рухнул со стены, комнату мгновенно заволокло клубами порохового дыма.

Офицеры, толпившиеся в коридоре, решили, что в комнате идет ожесточенная перестрелка, и со своей стороны приняли в ней самое деятельное участие. Что тогда началось! «Ресторанъ» сотрясался от неистовой пальбы. Толстый майор, болтаясь на шашке, как перекормленный школьник на турнике, грязно ругался. Едва видимый в клубах порохового дыма денщик Ванька ползал на четвереньках по полу, искал свою кремневку. Полковник, правая бакенбарда которого была пробита шальной пулей, с криком:

— За царя и отечество! — раз за разом нажимал на курки револьверов, пока денщик, проползая мимо, не сшиб его ненароком с ног.

Представляете ситуацию: вы без штанов, а вокруг толпа народа! Прямо кошмарный сон какой-то! Да тут еще эта стрельба, дикие вопли…

В общем, ничего удивительного не было в том, что, выбив затыкающую окно подушку, я сиганул на матовую со второго этажа.

Бесы ведь как кошки — в том смысле, что падение с большой высоты не причиняет нам никакого вреда. Посмотрел бы я на человека, который выжил бы после того, как ему демон Барлог засандалил копытом под поясницу!

Едва поднявшись на ноги, я побежал во весь дух. Мне бы сейчас найти укрытие, где можно отсидеться до утра, а утром быстренько смотаться. И не напороться бы опять на Барлога. Он ведь со мной разговоры разговаривать не будет, а без лишних вопросов просто сожрет, и все. Пожалуй, еще, издеваясь, предложит мне победить его в честном бою…

Где укрыться? Двери заперты, окна закрыты ставнями. Да и кто меня пустит в гости глухой ночью, голозадого и хвостатого?

На Барлога бы не напороться…

Задницу мою холодили ночной морозец и предчувствие, что вот-вот из темноты нарисуется ужасный монстр, схватит меня за шиворот, раскроет пасть и… Я то и дело оглядывался, проверяя, не подкрадывается ли демон. Оглядывался, оглядывался, да и врезался головой в здоровенную мохнатую ножищу.

Неожиданный удар опрокинул меня на спину. А Барлог, потирая ушибленную конечность, развернулся и присел на корточки.

— О-о! — обрадовался он. — Какая встр-реча! Очень р-рад!

Все. Это конец. Теперь не улизнешь. Хрустнут жалобно мои косточки на зубах страшилища… Был бес оперативный сотрудник Адольф — и нет беса оперативного сотрудника… Однако что-то Барлог странно себя ведет. Не бросается на меня с кровожадными воплями и не жрет с пылу-жару…

— Здравствуйте еще раз… — промямлил я, кое-как поднимаясь. — Сказать, что сам рад встрече, извини, не могу…

Демон икнул (меня обдало чудовищным сивушным перегаром) и шлепнулся на пятую точку.

— Даты обиделся, что ли? — изумленно проговорил он. — Ну сожрать я тебя хотел, и что? Работа такая,

сам понимаешь… Эх… тяжело нам, демонам, живется. Мотаемся по мирам как перекати-поле… Нир-родного угла, понимаешь, ни уютного очага… сплошные дороги.

— Что? — изумленно переспросил я.

— Дор-роги…

Пока я соображал, как, когда и чем чуждый человеческим слабостям Барлог умудрился так назюзюкаться, демон, всхлипнув, загорланил на весь ночной город:

— На Му-уромской доро-ожке стоя-али три сосны-ы…

— Проща-ался со мной ми-ила-ай до будущей вес-ны-ы! — поддержал дьявольский рык очень знакомый голос.

Я обернулся и увидел Петра Карася, выходящего из-за угла ближайшего дома. Бывалого матроса тоже сильно штормило — он двигался вперед причудливым зигзагом; пытаясь на ходу застегнуть штаны, Карась два раза чуть не упал, а в третий раз все-таки опрокинулся и дальше передвигался на четвереньках.

— Братуха! — прервав песню, гаркнул Барлог. — Иди сюда, друг, обними меня!

— Иду… — ответствовал Карась. Он подполз к развалившемуся поперек мостовой демону и послушно обнял того за левое копыто.

— Огненные вихри! — вырвалось у меня. — Вот уж не думал, что собственный ординарец окажется дезертиром-перебежчиком!

— Адольф! — заметил меня Карась. — Какой я пере…бежчик… Ты чего, попутал? Да я за тобой шел взад… чтобы это… защитить от возможных опасностей.

— Этот монстр меня чуть не слопал! — наябедничал я. — А ты с ним обнимаешься!

Демон, переводя взгляд с меня на матроса и обратно, хрюкнул и глупо расхохотался.

— Случайно получилось… — смущенно объяснил матрос — Не было сил мне на одном месте сидеть… вот я и д-двинул в город. А тут вдруг откуда ни возьмись дружище Барлог… То есть тогда он мне еще не был дружищем… И говорит: я, мол, тебя съем! Если не смогу… это самое… выполнить три желания… Ну я загадал же… желание, ну а он говорит: дай и мне попробовать…

Барлог прекратил свой дурацкий хохот, вытер слезы и три раза подряд оглушительно икнул.

— Кончай базар, братишка, — прикрикнул он на матроса. — Давай свое тр-ретье желание!

— Мы еще второе не допили, — развел руками Карась. — Куда нам третье-то? Погоди, дай отдышаться. Мы и первое желание с трудом прикончили… Эвона и пустая тара валяется… — Он пнул ногой громадную пятилитровую бутыль.

— Закончилось? — заволновался Барлог.

— Первое — да, а второе — у тебя под боком, в бочонке. Забыл?

— Не забыл… — поднимая бочонок, проговорил демон. — У меня это… мысли сбиваются от икоты… — Он снова икнул, да так сильно, что едва не выронил бочонок. — Вот ведь… пристала, проклятая… О чем я сейчас говорил?..

— Икота — это потому что пьем без закуски, — авторитетно объявил Петре — Закусывать надо!

— Закусывать?.. — задумчиво переспросил Барлог и как-то нехорошо посмотрел на меня.

— Но-но! — воскликнул я. — Полегче! Зачем обязательно закусывать? Закусывать — пошло! Цивилизованные европейцы, например, никогда не закусывают. А от икоты можно избавиться, задержав дыхание или… выпив один за другим девять глотков воды.

Барлог со свистом втянул в себя воздух и замолчал, вытаращив глазищи.

— Тикаем, пока не поздно, — шепнул я Карасю. — Ты бежать сможешь?

— Бежать? Не знаю… — задумался Петре — Я и хожу-то, признаться, с трудом… Вот на четвереньках — это да. Это я смогу. Никогда не думал, что перемещаться на четырех конечностях удобнее, чем… Слушай, а зачем нам тикать? Мы еще третье желание не выпили…

— Вот о чем ты беспокоишься! — возмутился я. — Я, значит, боевой комдив, рискую жизнью, выведываю военные тайны, а у тебя одна пьянка на уме!

— Но ведь первое желание было пятилитровым, — покачиваясь и загибая непослушные пальцы, перечислял Петро, — второе — двадцати литровым. А третье — тут уж я не прогадаю — сто литров закажу! Не могу я, Адольф, бежать, никак не могу. Раз в жизни такая халява выпадает, а ты — тикать!

— А что будет, когда вы третье желание допьете, ты об этом подумал? — зашипел я. — Он же сожрет тебя за милую душу! И меня заодно…

Барлог шумно выдохнул, подпалив случившееся рядом хилое деревце. Выхлюпал в два глотка содержимое бочонка. И опять икнул.

— Не помогает, — пожаловался он. — Видно, придется все-таки закусывать.

— Обойдемся без закуски! — махнул рукой Карась. — Дружище, зачем нам закуска?! Лично я и без закуски прекрасно себя чувствую.

— Что же я, алкаш? — обиделся демон. — За кого ты меня принимаешь? Из горла да без закуси?

— Цивилизованные европейцы… — встрял было я.

— А ты замолчи, шмакодявка! — рявкнул на меня демон. — Не прерывай диалога! А еще бес! То ему, понимаешь, бананы тоннами, то ему подтяжки… Низко летаешь! Мелко плаваешь! Вот человек!..-Дотянувшись, он похлопал Карася по плечу, отчего тот, пробив доски мостовой, увяз по пояс — Какие у него прекрасные желания! Какие стремления и порывы! Пять литров! Двадцать! И это не предел! Говори, братуха, третье желание!..

— Попроси подтяжки! — захрипел я на ухо матросу, помогая ему выбраться из-под обломков.

— Зачем мне подтяжки? — громко удивился Карась. — У меня ремень хороший, флотский… Эх, раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! Барлог! Дружище! Валяй сразу цистерну!

— Ага-а! — загрохотал демон. — Так я и знал! Не ошибся я в тебе! Получай!

Он щелкнул хвостом — и прямо перед нами из ниоткуда возникла громадная цистерна литров на… даже боюсь предположить, сколько литров туда вмещалось.

— Оно! — возликовал Петро.

— Оно! — крикнул и демон. И, отпихнув матроса, ринулся к цистерне. Поднял ее обеими лапами, как какой-нибудь кувшин, и сделал несколько исполинских глотков. — Кончилось… — утирая губы, печально констатировал он.

— И мне! И мне! — прыгал вокруг демона матрос — Так нечестно! Я ведь заказал! А ты все вылакал, дубина! Так не по правилам.

— Ка… какие проблемы! — подмигнул замаслившимися глазищами Барлог. — Щас сделаем. Я просто продегустировать хотел — и увлекся… Давай, так уж и быть, четвертое желание!

— А не хватит? — робко предложил я, представив, каких дел может наворотить пьяный вдрызг пятиметровый демон.

— Молчать! Мало ли что только три желания полагается… Сделаю ради дружбы исключение! А знаешь что, братуха Петро? Давай сразу пятое желание и шестое. И седьмое. И восьмое вдобавок! Чего мелочиться?

Не дожидаясь, пока матрос ответит, вовсю раздухарившийся демон защелкал хвостом. Словно новогодний фейерверк, полетели в небо миллионы искр. Серным желтым дымом затянуло округу, а на мостовую с грохотом валились тяжеленные металлические цистерны. Одна, вторая, третья… восьмая, девятая…

Темная магическая энергия заклокотала вокруг в морозном ночном воздухе. Невероятной концентрации энергетический выброс потряс ночь.

А потом с неба — вслед за цистернами — на нас свалился еще кое-кто…

— Вот ты где! — гневно возопил, спланировав вниз на белоснежных крыльях, боевой мечник-серафим Витольд Благородный. — Бесовская твоя морда! Обманщик! Сам себя обнаружил проклятой темной магией! Теперь готовься к смерти, бес Адольф!

Пунцовый от праведного гнева, Витольд даже не потрудился выхватить меч. Бесцеремонно он схватил меня за грудки и потряс так, что у меня чуть хвост не отвалился… Не говоря уж кое о чем другом.

Оправдываться было бесполезно. Я и не оправдывался. Я лягался, кусался и сучил кулаками, пытаясь напоследок хотя бы расквасить лютому врагу нос. Но все тщетно. Витольд Благородный крепко перехватил меня левой рукой, а правой вытащил меч…

— Получай, сардина безмозглая! — Это Петро Карась храбро шмякнул серафима в спину между кры-лами пустой бутылкой. Бутылка разбилась о металлический панцирь, не причинив Витольду никакого вреда.

Серафим на минутку отвлекся от процесса истребления меня и выдал закованным в стальную перчатку кулаком Петро такого тумака, что тот взлетел в воздух и приземлился точно в открытый люк одной из цистерн.

— Тиха-а! — рявкнуло вдруг над нами. — Что за бардак?! А? Почему шля… шляются тут всякие во время ком-мендантского часа? Который тут нарушитель? Немедленно сожру!

Витольд разжал руки. Я — уже полузадушенным — шмякнулся ему под ноги. А серафим вскинул двуручный меч и описал над своей головой сияющий круг.

— Не подходи, демон! — решительно предупредил он. — Я на задании! У меня аккредитация в этом временно-пространственном отрезке! Не лезь не в свое дело! Ноту протеста захотел? Нагоняя от своего начальства?

— Ты с кем так разговариваешь, крылатый недомерок?! — прищурился Барлог. — Ты со мной так разговариваешь? Да плевать мне на твое задание! И на тебя плевать!

— Последний раз предупреждаю, — проговорил Витольд, делая мечом пробные выпады. — Уйди в сторонку, демон. Рассуждай логически — зачем тебе лишние неприятности? Тебе твоя шкура недорога?

Вполне возможно, что, будучи трезвым, Барлог действительно не стал бы лезть не свое дело, дорожа собственной шкурой. Но поскольку в бездонном его чреве булькал чистый спирт в количестве просто невероятном, рассуждать логически он не никак мог.

— Н-ну… — разминая руки, пророкотал демон. — Дежурство явно удалось. Бухла навалом, закуска… — он подмигнул мне, — имеется. Да еще и подраться повезло! Держись, обормот, сейчас я твою зубочистку-то пообломаю…

— Бей его, Барложик! — пискнул всплывший из цистерны Петре — Цеди кровь поганую, дружище!

И началось… Демон, взревев, обрушил на серафима копыта, но тот, ловко ускользнув, взмахнул крылами и поднялся в воздух. И атаковал Барлога сверху! Первый удар меча демон удачно отбил рогом, от второго увернулся и тут же сам перешел в наступление: дыхнул на Витольда огненным своим дыханием. Боевого мечника отнесло метров на двадцать в сторону. Но боевого задора он не потерял.

— В бой! — воинственно крикнул рыцарь, трепыхая опаленными крылами. — Иду на таран!

— Иди-иди, — пригласил Барлог, выворачивая с корнем фонарный столб и размахивая им как дубиной.

Как там у них сложилось дальше, я не досматривал. Самое время было, чтобы удрать, и я этой возможностью не мог не воспользоваться.

ГЛАВА 3

Наше возвращение к месту дислокации дивизии не было, надо сказать, похожим на триумфальное шествие победителей. Хотя бы потому, что Карась, которого я с большим трудом оторвал от цистерны, разучился прямо ходить и передвигаться мог исключительно на четвереньках. Правда, бегать на четвереньках у него получалось неплохо — настолько неплохо, что, подустав, я вскочил на него верхом, как на боевого коня, и остаток пути проехал в относительном комфорте. Петро ничуть не обиделся. Напротив, он так вошел в роль, что время от времени взбрыкивал и ржал.

В общем, Анна, выбежавшая встречать нас, лишь ахнула и открыла рот.

— Я так беспокоилась! — закричала она, всплескивая руками. — В городе такое началось!.. А вас все нету! Ой, товарищ Адольф, в каком вы виде…

Я оглянулся. Да… битва в самом разгаре.

Над Волынском полыхало зарево. То и дело до нас долетали тяжкие удары и яростные вопли. Когда дым немного рассеивался, в лунном свете можно было разглядеть рогатую макушку демона и снующего между рогов с резвостью аса-истребителя боевого мечника-серафима.

— Все нормально, — успокоил я Анну. — Разведрейд прошел успешно.

— Какие будут приказания? — осведомилась кикимора, старательно глядя в сторону.

Я наконец догадался спрыгнуть со своего скакуна и прикрыться шляпой. И отдал первые приказания:

— Этого иноходца немедленно в стойло!.. Тьфу, то есть на гауптвахту. Дивизия! Слушай мою команду. Готовность номер один! А мне принесите какие-нибудь штаны…

Двое леших повели под уздцы спотыкающегося Петра. Матрос пытался лягаться, протестующе ржал и пел лошадиную песню: «Кони в яблока-ах!.. Кони серы-ые!..»

И где он только ее слышал?

Подбежавший комиссар Огоньков деликатно заслонил меня от Анны и сунул в руки штаны.

— Предлагаю, — горячо зашептал он, пока я одевался, — этого несознательного, пьяного элемента лишить звания личного ординарца и понизить в пехотинцы! Позор какой-то! Мало того что ушел в самоволку, так еще и человеческий облик потерял…

— Разберемся, — пообещал я. — Который час?

— Рассвет скоро, — сказала Анна, взглянув на небо. — Луны уже не видно. Товарищ комиссар Адольф! Докладываю: дивизия готова к бою. Разрешите начинать штурм! Город Волынск будет наш!

— Трубите сбор всех частей! — приказал я.

Сборы протекали бурно. Будто грозовое небо, освещало нас зарево. Вокруг бродили встревоженные лешие, оттаптывали друг другу ноги и то и дело дрались, пытаясь самостоятельно построиться в шеренги. С булыжниками в руках метались всюду домовые. Оборотни, готовясь с первыми лучами солнца перевоплотиться из зверей в людей, возбужденно выли и щелкали зубами. Помимо всего прочего, и без того напряженную обстановку дополнительно будоражил пьяный Карась. Никак он не хотел спокойно сидеть на гауптвахте (то есть под телегой) — то и дело выбегал на пригорок, где расположился наш штаб, и, перемежая речь ржанием, взволнованно орал:

— Бр-рать приступом гор-род! Скор-рее! А то цистерны растащат! Впер-ред!

Пока я коротко обрисовывал обстановку, Анна ахала, а товарищ Огоньков хмурился и старательно конспектировал мою речь.

— Итак, — закончил я, — момент для штурма, конечно, идеальный. Барлог и Витольд усердно колошматят друг друга, а мы в это время спокойненько можем подобраться к ним поближе и открыть ураганный артиллерийский огонь…

— Нежелательно было бы артиллерией, — внес предложение Огоньков. — Все-таки лучше сначала эвакуировать мирных жителей.

— Пр-равильна! Нельзя артиллерией! — снова возникла на пригорке фигура матроса. — Там же стратегически ценные трофеи в виде цистерн! Пр-редлагаю эвакуировать цистерны! Аи, отпустите, псы!..

— Но с другой стороны, — продолжал я, стараясь не обращать внимания на дикие крики, с которыми матрос отбивался от настигшего его конвоя, — рано утром из города должен выехать гонец с секретным пакетом для Барона. Как утверждал сам Черный Барон, в пакете находится нечто очень важное для него. Вот бы этого гонца перехватить!

— И допросить с пристрастием, —добавил Огоньков. — Он ведь наверняка знает точное местонахождение Барона. Мы бы тогда одним махом покончили с этой сволочью!

— Мало у нас войска, — задумчиво выговорила Анна. — На битву с Барлогом и этим серафимом нужно двинуть полным составом. А кто тогда будет оцеплять город и ловить гонца?

— Пр-равильна! — заорал выскользнувший из рук леших Петре — Гонца! Гонца надо послать с ведр-ром! Пущай он потихоньку нам хотя бы ведро н-национа-лизирует!

— Немедленно прекратите безобразие, товарищ! — вскочил Огоньков. — Какой пример вы подаете подопечным!

Сведения о стратегических трофеях и впрямь запали глубоко в душу лешим, пытавшимся урезонить моего ординарца. Они и вовсе теперь не сдерживали Карася, а только переглядывались, чесали косматые затылки и высказывались между собой в том смысле, что действительно неплохо было бы отбить пару цистерн у противника.

Ну я разозлился!

— Все под трибунал пойдете! — закричал я. — Невзирая на рабоче-крестьянское происхождение!

— Успокойтесь, товарищ комиссар командир дивизии Адольф, — ласково попросила Анна, — Я сама их урезоню. Смирна-а! — гаркнула она. — Арестованного под руки принять! На гауптвахту сопроводить! И охранять до дальнейших распоряжений!

Лешие тряхнули башками, подхватили брыкающегося Карася и скрылись.

— Так какими же будут наши дальнейшие действия? — снова смягчив голос до медовой сладости, обратилась она ко мне.

Я вздохнул. Гонец, конечно, гонцом, но и с Барлогом нужно что-то решать. И с Витольдом. Если их вовремя не остановить, они нам еще устроят. Допустим, в битве победил Барлог. Сбрасываем со счетов надоедливого серафима и неторопливо занимаем город. Повязать перепившихся офицеров ничего не стоит, но что мы будем делать ночью, когда распаленный сражением демон снова выйдет патрулировать улицы? Или другой вариант: Витольд укокошил Барлога. И открывает на меня сезон охоты. Еще лучше. Нет, товарищи…

— Нет, товарищи, — сказал я. — Выступаем немедленно. Пока не выглянуло солнце и оборотни из боевой кавалерии не превратились в стайку безобидных граждан. Пока лешие, домовые и прочие воины не утратили боевой дух. Демон и серафим заняты друг другом, вот мы на них неожиданно и нападем. Если управимся к утру, тут же займемся оцеплением города и вылавливанием гонца.

— А если не управимся? — поинтересовался Огоньков.

Я осекся. Но Анна меня выручила.

— Управимся, конечно, — сказала она. — А вам, товарищ комиссар Огоньков, стыдно проявлять упадническое настроение!

— Я пытаюсь рассуждать разумно, — обиженно забубнил Огоньков, — Ну правда, что будет, если эти… прислужник буржуазии и феодальный мракобес… не слишком уж покалечили друг друга? А вдруг они помирятся? И сообща набросятся на нас.

Мы с Анной переглянулись и рассмеялись.

— Скорее оборотень станет вегетарианцем, — сказала Анна, — чем демон и серафим придут к согласию. Как это может быть непонятным?

Огоньков прокашлялся и молвил:

— Хорошо, товарищи. Не будем заниматься болтовней. Время дорого. В бой!

— Дивизия! — зычно крикнул я, вскакивая на пригорок. — Готовность номер один!

Вокруг меня загудело, закипело. И произнес я слова, которые давно хотел уже произнести:

— Пехота, в дубины! Кавалерия, начать перевоплощение в боевых волков! Артиллерия, готовь к бою булыжники — орудия пролетариата! Клыки, зубы и когти наголо! Дивизия борцов за свободу малых Темных народов — в атаку! Ура-а-а-а!..

ГЛАВА 4

Дзин-нь!

Странный какой-то, кристально-нездешний звук легонько полыхнул и растаял в воздухе. Будто кто-то серебряным молоточком тюкнул по блюдцу горного хрусталя. Этот звук я, наверное, пробуждаясь, вынес из какого-то сновидения…

Открыв глаза, я зевнул и сел на кровати. Ого, вот это называется вырубился. Когда же бой-то закончился? Не помню… И кто победил? Ну, судя по тому, что я жив и даже не ранен, победили мы.

Эта мысль была настолько приятна, что я глупо улыбнулся. Однако тут же посерьезнел. Почему же я самого боя не помню? Странный провал в памяти настораживал… И где я, собственно, нахожусь?

Я оглядел комнату. Комната как комната, ничего особенного: дверь, кровать с никелированными шариками на изголовных прутах, толстенная перина. На стене мирно тикают ходики, в открытое окно задувает переполненный горькой полынью вечерний теплый ветерок. Ничего особенного, конечно, только почему у меня такое ощущение, что эту комнату я первый раз в жизни вижу?

Спрыгнув с кровати, я пошарил по карманам. Куда подевалась родная пачка «Мальборо»? Нет никакой пачки. Есть только кисет с вышитыми инициалами «В. И.», наполненный крупно порубленным табаком. И костяная короткая, причудливо изогнутая трубка.

«Наверное, трофеи», — решил я, закуривая.

Тяжелый сизый дым поплыл по комнате, вытянул щупальца в окно…

— Проснулся! — долетел из окна бодрый голос Петра Карася. — Проснулся, соколик наш! Иго-го!

— Тьфу ты! — заругался я. — Опять наклюкался ординарец. Все еще представляет себя лошадью. Эти чертовы цистерны не национализировать надо было, а взорвать, к чертовой бабушке Наине Карповне! Ну сейчас ты у меня получишь, алкаш…

Я подлетел к окну и открыл уже рот, чтобы высказать Карасю все, что я о нем думаю, но тут… Мне пришлось схватиться за подоконник, иначе я просто свалился бы на чисто вымытый дощатый пол.

Петро Карась, нисколько не пьяный, дерюжной рукавицей чистил бока вороного скакуна. Коняга, взбрыкивая, фыркала, время от времени поднимала морду и коротко ржала.

— Не балу-уй… — ласково шлепал ее Петро по крупу. — Эк тебя… Упарилась бедная…

Он обернулся, белозубо осклабился, увидев меня, одернул гимнастерку (куда подевались его тельняшка и матросский бушлат?), звякнул шпорами так, что лязгнула о сапоги кавалерийская шашка, пристегнутая к широкому ремню, и проговорил:

— Здоров же ты спать, товарищ комдив!

— Д-доброе утро, — дико прохрипел я, оглядываясь.

— Утро… Какое же, туды ее, утро? Ночь скоро! Я сглотнул.

— Откуда у тебя… обмундирование?

— Как это — откуда? — вылупился Петро. — Оттуда, откуда и у тебя. Не выспался, что ли?

Я машинально погладил себя по обтянутой гимнастеркой груди. Адово пекло! А меня кто переодел? Где мой мушкетерский наряд? Почему на мне гимнастерка, галифе, высокие хромовые сапоги, все бесчисленные эти ремни через плечи, по бедрам, на талии… полевая сумка, тяжелый маузер в деревянной кобуре, дурацкая шашка, какие-то непонятные ордена на нагрудном кармане…

Да что это я?! Обмундирование — какая ерунда! Мушкетерский костюм пропал — тьфу на него! Куда, я вас спрашиваю, подевалось хмурое февральское небо, ветер, гоняющий по обледенелой земле морозную дымку?!! Почему за окошком ластится к зеленой травке летнее солнце?!! Что это за люди в военной форме, в остроконечных красноармейских шлемах с желтыми звездами бродят рядом с конюшнями? Варят какую-то снедь в котлах на кострах, курят, сморкаются, смеются, чистят винтовки и шашки? Что происходит?!

— Петро… — позвал я, цепляясь ногтями за подоконник, как курица за насест.

— Чего, товарищ комдив?

В самом деле — чего? Спрашивать — почему сейчас лето, а не зима? Псы преисподней!

— Н-ничего… — промямлил я. — Хотя постой! Слушай, я что-то… правда, наверное, не выспался… Ты не помнишь, мы вчера город Волынск захватили или нет?

Карась захлопал глазами:

— Какой Волынск?

— Ну город… — сникая, прошептал я, — который штурмовали. На разведку я еще ходил… А потом Бар-лог… подтяжки… серафим-мечник…

Петро сунул пятерню под гимнастерку, деловито почесал живот… Покрутил головой и неуверенно рассмеялся.

— Не надо было тебе вчера самогон с трехгорным пивом мешать, — сказал он, похлопывая конягу, — а то в мозгах затемнение вышло… Какой еще Волынск? Били мы вчера врага-гада на станции Гром. Эх и почистили же сволочей! Ты, товарищ комдив, свой знаменитый прием применил — ход конем. Конницей то есть сначала вдарил, да в отступление! А они за нами! А мы тачанки развернули и всех покрошили из пулеметов! Ну а вечером, как водится, того… отметили событие. Я ж тебе, когда ты кадушку на голову кабатчику надел, говорил — охолони малость насчет пива. Жахни лучше чистого первачку! А ты квашеной капустой в бойцов покидался, окна переколотил, табуретки в печи попалил — расстегнулся весь и отвечаешь: мол, мне жарко! Мол, пивком горло надо прополоскать. Вот и прополоскал. Не помнишь?

— Н-не помню… — пробормотал я, чувствуя, как слабеют колени.

— Ну-у! — изумился Карась. — Брешешь, товарищ комдив! Неужто совсем ничего не помнишь? А как кабатчика на кобыле Лизке хотел женить? А как попов заставлял канкан танцевать? И это забыл? А как за Дуськой-самогонщицей гонялся? А как шашкой ногти стриг? Ну ты даешь, товарищ комдив!..

Чтобы не упасть, я отодвинулся от окна, сделал два шатких шага в глубь комнаты и опустился на кровать.

Та-а-ак… Это как же называется? Тихое помешательство? Или нет, судя по рассказам Карася, совсем не тихое, а очень даже буйное.

Надо сосредоточиться. Кто я? Комдив, это верно. Командир дивизии борцов за свободу малых Темных народов. По совместительству — бес оперативный сотрудник Адольф. Сон это, что ли? Я несколько раз ударил себя по щеке открытой ладонью. Пощечина прочувствовалась в полной мере, щека вспыхнула и заныла. Что же со мной такое происхо…

В дверь постучали.

— Да! — заорал я, подскочив на перине.

В комнату, чеканя шаг, вошел нахмурившийся и очень важный товарищ комиссар Огоньков… Настоящий товарищ Огоньков, только не длинноволосый, каким я его привык видеть, а коротко и аккуратно подстриженный; в кожанке с желтым бантом (чего это Красная Армия так полюбила желтый цвет?), в новеньких галифе и сапогах. Студенческой фуражки нет, зато появилось массивное пенсне на носу. И фиолетовый синяк под левым глазом.

— Разрешите доложить, товарищ комдив? — осведомился комиссар, козырнув.

— Докладывайте, политрук, — кивнул я.

— Из штаба прислали пакет, — проговорил Огоньков, — объявляют благодарность за боевые заслуги.

— Все?

— Все. Я могу идти?

— Можете, — сказал я. — Только… Откуда?.. — Я хотел спросить: откуда на меня свалилось все это? Но губы сами собой выговорили: — Откуда у вас, товарищ политрук, фингал?

— Издеваетесь, товарищ комдив?! — жалобно воскликнул Огоньков. — Опять ваши шуточки? Я от вас переведусь в интернациональный батальон, честное слово. Буду там лекции о дружбе народов читать китайцам, испанцам и чукчам… Почему у вас такое презрительное отношение к интеллигенции? Я понимаю — пролетарская гордость и все такое… Но чтобы боевого товарища обзывать «очкастой мымрой» и по морде бить за то, что боевой товарищ отказался участвовать в вашей дикой попойке!..

— Да я… — ахнул я, — никогда ничего подобного…

— А кто на прошлой неделе заставлял меня чернила хлебать и промокашками закусывать? — взвизгнул Огоньков.

— Ну это уж точно не я…

— А кто принадлежащие мне сочинения Шопенгауэра в двух томах скормил Барлогу? Кто…

— Кому скормил?! — снова подскочил я.

— А кто меня постоянно перед бойцами высмеивает? — неистовствовал, не слыша меня, политрук. — Кто кричит: «Бона, братцы, наша селедка четырехглазая пошкандыбала?» Это безобразие, товарищ комдив! Я непременно напишу о вас рапорт высшему командованию! Может быть, дивизией вы командуете лучше многих других, но сознательность ваша на нуле! Вот так!

И, громыхнув дверью, гневно сверкнув стеклышками пенсне, Огоньков выскочил из комнаты.

В чем дело? Что происходит?

И я, сжимая голову руками, повалился на кровать. Лежал я, силясь сообразить хотя бы что-нибудь из происходящего, примерно минуту — до того мгновения, как вечернее, пропитанное дымом, полынью, конским потом и гречневой кашей, умиротворенное небо не разорвала короткая пулеметная очередь.

А потом еще одна. А потом еще и еще. Через секунду пулемет гремел беспрерывно — дребезжали где-то стекла, орали куры… ошалевшая кошка с душераздирающим мявом пролетела мимо окна, — а пулемет все грохотал, невыносимо и оглушительно, будто кто-то безжалостный вставил мне в ухо отбойный молоток и переключил его на режим максимальной скорости.

Добравшись до окна, я высунулся наружу. Карась, зажимая уши, страдальчески морщился. Его коняга рвалась с привязи. Бойцы-красноармейцы повалились на землю, как по команде «воздушная тревога», каша из опрокинутых котлов шипела в почти погасших кострах. Пулемет грохотал! Кони безумствовали!

Нападение? Неожиданная атака противника? Но ведь никто не стремится дать отпор, никто даже не пытается спастись бегством. Все валяются в пыли, как эпилептики на сборищах «Белого братства».

— Это что такое? — заорал я так, что вывалился в окошко — прямо на голову Карасю.

— Анка осваивает новый пулемет, — простонал копошащийся подо мной Петре — С самого утра так. Постреляет — часок тихо, потом опять постреляет — опять тихо…

Анна! Моя зеленоволосая красавица! Ну хоть ты-то, может быть, расскажешь мне наконец, что здесь происходит… что со мной происходит!

— Где она?

— А эвона… за амбарами, где стога. Но, товарищ комдив, я бы не советовал в такое-то время соваться… Как бы беды не случилось…

— В какое время? Какая беда?!

— Да уж известно какая… — прохрипел Петро, поднимаясь и отряхиваясь. — А то сам не знаешь… Нечего было к Дуське клеиться! Чего это ты шальной сегодня какой-то?

Все, больше ничего не говорю. И ничего не спрашиваю. Чем больше вопросов, тем больше непонятного, как .ни парадоксально это звучит.

Примерно с такими мыслями я пересек двор, перешагивая через все еще валявшихся на земле красноармейцев, протиснулся в щель между двумя амбарами… и остановился.

Анна — в кожаной куртке и кожаных брюках, в желтой косынке на голове — возилась у огромного пулемета, больше напоминающего средних размеров зенитку. Метрах в трехстах от нее на холмистом лужку выстроились здоровенные железные бочки — штук десять, прямо как пивные банки в уличных тирах. Вставив новую ленту, Анна промычала что-то под нос, с лязгом дернула какую-то железяку (пулемет утробно заурчал, как приготовившийся к прыжку хищник).

— Анна! — позвал я.

Кожаная спина вздрогнула. Девушка медленно обернулась. Ой, и она изменилась! Свежее девичье лицо превратилось в суровую физиономию, не лишенную, впрочем, своеобразной привлекательности. Резко очерченные скулы, обветренные, впалые щеки, мощный подбородок… В общем, если бы не по-женски чувственный рот, означенный полными ярко-красными губами, если бы не тонкие, изогнутые брови и блестящие карие глаза, Анну с первого взгляда легко было бы спутать с мужчиной. Но лишь с первого взгляда! Как только приметишь рвущуюся за пределы кожанки грудь и мощные, как залп из «катюши», бедра, всякие сомнения в половой принадлежности сами собой отпадают.

— Очухался, касатик? — хриплым басом осведомилась Анна.

Я тут только увидел, что волосы ее, выбивавшиеся из-под косынки, были не изумрудно-зеленые, а самые обыкновенные, как у нормального человека — темно-русые. Адово пекло! Анна моя! Кто тебя так изуродовал?! Где твоя истинно кикиморская красота? Куда подевалось очарование раскосых очей? Бедная…

— Бедная ты моя кикимора… — выдохнул я.

— Что-о-о?..

— Кикимора, — повторил я. — А что тут такого? Неужели ты будешь отрицать свою этническую принадлежность?

Анна сжала кулаки. Кажется, «этническая принадлежность» обидела ее больше чем «кикимора». Хотя с какой стати ей на «кикимору»-то обижаться?

— Значит, я для тебя кикиморой стала? — угрожающе вопросила она. — А какие слова говорил! Какие клятвы давал, кобель проклятый! Отвечай, что вчера с Дуськой-самогонщицей учудил! Опять блудил, пьяница? Пьяница ты и кобель, а не комдив, вот так!

— Да что вы все с ума посходили?! — взорвался я. — Никогда я пьяницей не был! И никакой Дуськи не знаю! Что происходит? Где наша дивизия? Где лешие, домовые, русалки, водяные, оборотни? Где?

Анна, занесшая уже надо мной немаленький свой кулак, натруженный постоянным общением с пулеметами, остановилась. И внимательно посмотрела мне в глаза.

— Василий Иваныч, ты что городишь? — спросила она. — Неудачно похмелился, что ли? Несешь какой-то бред…

— Как ты меня назвала?

— Василий Иваныч! Имени собственного уже не помнишь! Допился, вояка!

— Я Адольф! Бес оперативный сотрудник! Адольф! Адольф!

— Нет, ты — Василий Иваныч! Иваныч! Иваныч! Фамилие твое тебе напомнить? Или тоже забыл?

— Нет у меня фамилии! Нам, бесам, не полагается фамилий!

Анна вдруг отступила от меня… попятилась. Наверное, она что-то такое увидела в моих глаза, что здорово напугало ее. Спустя секунду она уже бежала со всех ног во двор, заполошно крича:

— Петька! Петька! У Чапая опять белая горячка! Бесы чудятся! Германским именем себя зовет! Меня кикиморой обозвал!

В голове все тошнотворно замутилось, будто кто-то помешивал бедные мои мозги как кашу. Спотыкаясь, я побрел… куда-то… сам не видя и не понимая — куда. И остановился только тогда, когда по колено вошел в заросший осокой прудик. Опустил взгляд.

Из воды смотрело на меня совершенно чужое лицо — краснощекое, пышноусое… Я не сразу и догадался, что вижу собственное отражение. Оглушенный ужасным предчувствием, я провел ладонью по голове, ощутив пальцами жесткие, курчавые волосы — но не найдя привычных, таких родных и замечательных бесовских рожек. Нет рожек! Совсем нет рожек!

— Чапай топиться собрался! — долетел откуда-то сзади встревоженный голос Карася. — Лови его!

Пока ко мне бежали, я успел стащить с себя сапоги и галифе.

Нет хвоста! Хвост исчез! Предмет мужской гордости всякого, даже самого завалящего, беса исчез! И вместо чудесных копыт отвратительно торчат, пошевеливая кривыми пальцами, ужасные человеческие ступни.

Это было уже слишком. Закатив глаза, я потерял сознание и шлепнулся в руки подбежавших красноармейцев.

— Ничего, товарищ комдив, ничего, дорогой Василий Иваныч, — приговаривал Петро, сидя в изголовье кровати, — скоро поправишься, будешь, как раньше, шашкой махать, дивизией командовать, на страх контрреволюционной сволочи…

— Я же вам в сотый раз говорю, — простонал я, натягивая одеяло до подбородка. — Никакой я не Василий Иванович. Я бес Адольф. Оперативный сотрудник отдела кадров преисподней…

— Ой что делается… — всхлипывала сидящая у кровати на табуретке Анна. — Совсем плохой Чапай наш стал… Себя самого забыл… Всю ночь бредил. Весь день бредил… Цельные сутки бредил!

Товарищ комиссар Огоньков мрачно стоял в углу. На меня не смотрел, перебирал какие-то бумаги.

— Ну хочешь, товарищ комдив, Барлога тебе приведу? — предложил вдруг Петро. — Авось поможет… в разум войдешь?

— Кого приведешь?! — вскинулся я.

— Ну коня твоего боевого, — удивился Петро. — Неужто и Барлога забыл? Да-а… тогда и впрямь дело плохо…

Коня? У меня, то есть, конечно, не у меня, а у этого самого Василия Иваныча Чапая боевого коня зовут Барлог? Странное имя для эскадронной животины. Странное… но хоть одно связующее звено с реальностью.

— Не надо Барлога, — вяло проговорил я. — Лучше найдите мне поблизости какого-нибудь хоть самого дурацкого домового. Или лешего. Или кикимору. Наверняка кто-то из Темного народа знает, что произошло с нашей дивизией…

Анна зарыдала:

— Снова он про свою нечисть бредить начинает! Раньше-то, когда перепьет лишнего, все про какого-то злобного шарманщика вспоминал, а теперь и вовсе свихнулся!

— Про какого еще шарманщика? — спросил я. Она не ответила.

— Хм… — отозвался вдруг из своего угла товарищ Огоньков. — Барлог… — Он все шелестел своими бумагами. — Барлог… Барлог… серафим-мечник Витольд…

Одеяло вместе с Петром полетело на пол. Анна испуганно взвизгнула. Я аж задохнулся, забившись на кровати:

— Что?! Откуда ты?..

— Я, конечно, в психиатрии не специалист, — важно проговорил товарищ комиссар, поправив пенсне, — но кое-что понимаю. Если лицом к лицу столкнуть помешанного с его собственным бредом, то шанс выздоровления… В общем, попрошу всех, кроме товарища комдива, освободить комнату.

Петро с Анной одновременно взглянули на меня.

— Ну-ка выметайтесь, — скомандовал я.

«…Мы вошли в город с трех сторон. По плану намечалось пронзить город тремя отрядами и совершить мощное одновременное нападение на Барлога и Витольда — взять их в кольцо! Место битвы демона и серафима проглядеть было невозможно — такой кострище полыхал на злополучном том перекрестке. Должно быть, горели раздавленные и разбитые в пылу сражения цистерны со спиртом.

Отрядом леших командовал я. Истинно адская работа, скажу я вам! После нескольких отчаянных и абсолютно неудачных попыток выстроить отряд в подобие колонны я разозлился, отобрал у одного из своих солдат дубину и, уподобившись пастуху, погнал бестолковых пехотинцев по городским улицам. Командование артиллерией мы доверили товарищу Огонькову. У него очень хорошо получалось подстегивать и без того расторопных домовых выкрикиванием лозунгов типа «Да здравствует революция!», или «Вперед, за светлое будущее!», или просто «А ну шевелите батонами, а то как дам!».

Коротышки артиллеристы резво катили за собой трехдюймовку, волокли рогатки и запасы снарядов. А комиссар Огоньков, ориентируясь по языкам пламени, взметавшимся над домами, бежал впереди и направлял свой отряд:

— Верной дорогой идете, товарищи!..»

— Я только и успевал записывать ваш бред, товарищ комдив, — прервав чтение, проговорил Огоньков. — Очень интересно! И откуда что берется? Я вас даже, признаться, зауважал. Я и сам нечужд писательству — намереваюсь оставить потомкам летопись грозовых наших дней, и веду дневник, и даже псевдоним себе придумал — Фурманов! Но такое… Только в больном, извините, воображении может родиться. Какие-то лешие, оборотни… И мы с Петькой и Анкой-пулеметчицей в ваших бредовых мечтаниях изображены не такими, какие мы в действительности. Фантаст вы, Василий Иваныч, не хуже Жуль Верна…

— Хватит трепаться! — закричал я. — Читай дальше! Бред! Это вы тут все бред! Что там дальше — взяли мы все-таки Волынск или нет? Почему-то мне кажется, что в этом Волынске надо искать причину, почему я здесь оказался. Читай!

Огоньков печально посмотрел на меня. «Да, братец, психушка по тебе плачет», — ясно было видно в его взгляде.

«…Ни Барлога, ни серафима-мечника поблизости не было.

Я остановился, сжимая маузер. Мои пехотинцы озирались в поисках врага.

Нарастающий многолапый топот быстро превратился в подобие барабанной дроби, и ко мне вылетел кавалерийский отряд, во главе которого, размахивая шашкой, красовалась на огромном волке Анна.

— Где демон? — закричала она. — Где серафим? Куда они попрятались, позорные трусы!

Я пожал плечами и приказал:

— Искать врага!

Через пять минут были найдены обломок рога Барлога и несколько обугленных белых перьев. Помимо этого Анна обнаружила артиллерийский отряд, который, несмотря на путеводные вопли товарища Огонькова, умудрился заблудиться в переплетенье ночных I улиц.

Когда все снова собрались у догорающих цистерн, я резюмировал:

— Враг бежал. Или, что скорее, они укокошили друг друга.

— Ура, товарищи! — поторопился крикнуть Огоньков.

— Не «ура»! — осадил его я. — Рано еще «ура» кричать. Через два квартала находится «Ресторанъ», где засел высший командный состав вражеского гарнизона. Вперед! Вязать офицеров!

Лешие бурной и неорганизованной толпой двинулись к ресторану. За ними, обгоняя, поскакали кикиморы верхом на волках. Товарищ Огоньков вытер фуражкой пот со лба и скомандовал:

— Артиллерия! К бою!

Дивизия моя сражалась весело и бодро. Еще бы — рассчитывали схватиться с могущественным демоном и не менее грозным серафимом, а вышло, что вся-то битва — обуздать горстку нетрезвых офицеров, у которых к тому же почти закончился запас патронов, когда они устроили перестрелку, пытаясь схватить меня во второй раз.

— Залечь на подступах! — приказал я, когда забухали из окон первые выстрелы. — Переждем…

Пережидать пришлось недолго. Десяток одиночных выстрелов из ресторана — и все.

— На штурм! — выкрикнул я. — Драться врукопашную, патроны беречь, у нас их тоже мало! На штурм!

Штурм начался с того, что на двух леших, пытавшихся взломать забаррикадированную изнутри входную дверь ресторана, из окна вылили ушат помоев. Видно, офицеры думали деморализовать унижением мое войско, но крупно просчитались! Ярые противники гигиены — лешие — ужасно страдающие от того, что я ввел в распорядок дня непременный сеанс умывания, несказанно обрадовались возможности безнаказанно испачкаться и ринулись к двери, оггеснив двух опомоенных счастливцев. Дверь снесли за секунду, но, прежде чем ворваться в помещение, весь лесной отряд упоенно принимал вонючий душ… Наконец и помои у защитников ресторана закончились.

— Огонь! — скомандовал товарищ комиссар.

Домовые принялись бомбардировать окна булыжниками. Громыхнул выстрел из трехдюймовки, сорвав напрочь и без того покалеченную вывеску. Из ресторана долетел вздох ужаса…

— Ага-а! — завопил Огоньков. — Не нравится, буржуазия проклятая?! А ну давай еще!

Но «еще» не получилось. У нас был только один снаряд. Зато оружия пролетариата сколько угодно. Как гигантские градины стучали булыжники по стенам ресторана, проламывая кое-где древесную обшивку. Кикиморы на волках, отчаявшись пробиться через густо политую помоями пехоту на вражескую территорию, нарезали вокруг ресторана круги, воинственно вопили и улюлюкали.

— Да здравствует марксизм и военный коммунизм! — рифмованно визжал Огоньков. — Братцы, вперед!

Но лешие опять отчего-то завязли на входе. Что случилось? Помоев больше нет… Может, их содержимым ночных горшков забрасывают и лешие по этому поводу задержали наступление, чтобы в полной мере покайфовать?

— Орудия к бою! — услышал я вопли полковника-бакенбардиста. — За царя и отечество… Пли!

Это еще что такое?

— Назад! — заорал я.

Два раза приказывать не пришлось. Слух у леших прекрасный, про «орудия» слышал весь отряд. Два десятка пехотинцев резво откатились от ресторана и залегли в канаве. Оборотни, повинуясь команде Анны, доставили кикимор в укрытие за ближайшее строение. Домовые попрятались за свои рогатки.

Откуда у офицеров еще патроны? Военная хитрость? Подпустили нас поближе, притворившись безоружными, и… Или блефуют?

— Пли! — рыкнул полковник.

И тотчас ресторан содрогнулся от дружного залпа. Десятки ружейных стволов, выставленных из окон и дырок, пробитых булыжниками, с грохотом и дымом извергли пули.

— Перезаряжа-ай!

— Товарищи! — высунулся из-за трехдюймовки комиссар Огоньков. — Белая сволочь нас не за…

— Пли!!!

— …пугает… — закончил Огоньков, падая как подкошенный.

Анна вскрикнула.

— Перезаряжай! — долетел до меня радостный полковничий бас — Один готов!

И тогда со мной что-то случилось. Вообще-то я всегда держу себя в руках, но представьте: когда в горячем бою погибает, сраженный вражескими пулями, ближайший соратник, у всякого крыша поедет.

Пока я бежал по простреливаемой территории ко входу в ресторан, пули пчелиным роем свистели вокруг меня'. Офицеры стреляли прицельно — шесть раз меня ранили в грудь, три раза в живот, четыре раза в шею и два раза — в правую руку. Странно, но боли я совсем не ощущал и умирать почему-то не собирался… Не помню, как я оказался в зале ресторана. Зато прекрасно помню, как летели в разные стороны, будто кегли, ошарашенные противники. Несколькими ударами дубинки я свалил с ног сразу пятерых офицеров, копытом зарядил в лоб полковнику, лягнул подвернувшегося поручика в живот — и тогда опомнилась моя пехота… И рванула вперед. В три минуты бой был выигран. Но какой ценой! Бедный товарищ комиссар Огоньков!

— Спасайте секретный пакет! — орал полковник, в пылу сражения лишившийся одной бакенбарды. — Пробивайте осаду!.. Аи, пусти руку, грязная свинья! Ой! Как вы смеете мое благородие дубинами бить?.. Но некому было пробивать осаду и спасать секретный пакет. Пока лешие и домовые вязали пленных офицеров, я поднял затоптанный и надорванный бумажный пакет. Под слоем плотной бумаги ощущалась какая-то округлая штуковина. Я вскрыл пакет и…»

— Тут я что-то тоже не понял, — протирая пенсне, проговорил Огоньков. — Ну меня убили — это еще куда ни шло. Но вас же просто изрешетило пулями! А вы еще сражаетесь. Это уже не фантастика, это самый настоящий бред.

— Много ты понимаешь, — мрачно отозвался я. — Читай дальше.

— А у меня уже все. Записи закончились. На большее вы, Василий Иванович, не набредили. Вам теперь легче?

— Пошел вон. — Что?

— Что слышал. Вон, говорю! Побагровевший Огоньков нацепил пенсне и выскочил за дверь.

— Все вон! — заорал я. — Никого ко мне не пускать! На дом опустилась тишина. Дивизию в полном составе я услал в разведку, пусть лучше покатаются на своих лошадках по окрестным лугам, а мои раздумья не тревожат. Петька, Анка-пулеметчица и Огоньков-Фурманов сторожили мои покои. Даже кони не ржали и фыркали как-то приглушенно. Где-то сипло ворчал петух — его Петька отколотил ножнами от шашки, чтобы не горланил и не мешал мне.

А я все думал. Так, с ума я не сошел — это факт. Бред, законспектированный здешним Огоньковым, на самом деле настоящая действительность, которой я почему-то не помню. Это тоже факт.

Тогда что произошло? Реальность каким-то образом исказилась, я словно оказался в одном из параллельных миров. Что, говорите, параллельных миров не бывает? Еще как бывает, чтоб им пусто было! Это я вам как бес говорю. Авторитетно заявляю.

Реальность исказилась… Но что способно исказить реальность? Только самый могущественный колдун или… или артефакт могущественного колдуна. Артефакт могущественного колду… Что-то не помню я никакого артефакта… Хотя…

Гонец с секретным пакетом! Секретный пакет для Черного Барона! «Для меня чрезвычайно важно содержимое пакета» — так сообщал Барон полковнику-бакенбардисту. И вот оно — упомянул про артефакт! Получается, я успел перехватить гонца с артефактом, который… Но я ведь ничего подобного не помню! Да мало ли чего я не помню и не понимаю… Почему, например, я остался в живых после того, как меня изрешетило офицерскими пулями? И что было в пакете? Округлая штуковина? Е-мое… Что за штуковина? Пуговица? Монетка? Колесо от игрушечного автомобиля?

В дверь робко постучали.

— Вон! — зарычал я. — Не мешайте мне, я думаю!

— Василий Иваныч, — просунулся в комнату Петька, — родненький… Это я, ординарец ваш… Разрешите, а?

— Только быстро! Что там у тебя?

— Я быстренько…

На цыпочках в комнату влетел Петька. Отстегнутые шпоры он держал в руках, правый карман галифе его заметно оттопыривался.

— Товарищ комдив! — горячо зашептал он. — Я на минутку! Пока Анка с политруком отвлеклись… Не понимают они ничего, умники. А я тебя сейчас разом вылечу. Вот поглядите, что у меня есть… Самого лучшего раздобыл! Хлебни, и тут же тебе полегчает!

Оглядываясь на дверь, он вытащил из кармана бутылку шампанского и засуетился, раскручивая проволочку:

— Сейчас, сейчас… сейча-ас… Минуточку… Как она, зараза, открывается? Вот буржуйские штучки… Сейчас, Василий Иваныч… Первейшее средство от белой горячки — хлобыстнуть чего-нибудь эдакого… Как это… Ой!

Пробка из бутылки шарахнула в потолок. Пенная струя рванулась вверх, обдав несчастного Петьку с ног до головы. От испуга тот выронил бутылку.

— Вспомнил! — завопил я, подпрыгивая на кровати. — Вспомнил! Патронов-то у офицеров не было ни шиша! Последние два залпа они шампанским сделали, алкоголики проклятые! Мы потом в ресторане нашли кучу бутылок, и пробки, как стреляные гильзы, на месте сражения валялись… Огонькову угодило пробкой в лоб — он и скопытился! А меня этими пробками хоть всего закидай, ничего не будет! Вспомнил!

— Мамочки! — жалобно пискнул Петька. — Опять приступ! Опять бредит!

— Помолчи!

Перед моими глазами одна за другой возникали картины: вот неопохмелившийся Петро Карась грохочет сапогами по деревянному полу, мрачно пинает бесчисленные зеленые бутылки из-под шампанского и бросает ненавидящие взгляды в сторону связанных офицеров, усаженных вдоль стены ресторанного зала. «Сколько добра перевели, гады непонимающие, — ворчит он. — И надо же было додуматься до такого?»

А потом? Потом? Я зажмурился, чтобы ничто не отвлекало меня от воспоминаний.

…Анна с обнаженной шашкой в руке, ведя под уздцы боевого волка, подходит ко мне. Кивает на секретный пакет и спрашивает: «Что это?» — «А вот мы сейчас у пленных и узнаем», — усмехаюсь я. «Ни за что не будем говорить… Хоть режьте!» — гордо кричит за всех полковник. «Резать — это всегда пожалуйста! — радуется Карась. — Дай их мне, братишка Адольф! Уж у меня они быстро заговорят! Я им все припомню! Угнетатели! Исплататоры! Самодержцы! Рабочий класс никогда вам не забудет два яшика вылитого на землю шампанского!»

— Василий Иваныч!

— Петька, отвали! — прокричал я, не открывая глаз. — Дай сосредоточиться!

— Это не Петька, это я — политрук Огоньков! Василий Иваныч, беда!

— Отстаньте на минуту, что вам стоит?! Вы люди или садисты, в конце концов?!

— Василий Иваныч!

— Огоньков, фингал под вторым глазом захотел? Русским языком было сказано…

— Это не Огоньков, это я — Петька!

— Слушайте приказ комдива: сгиньте в туман оба! Не нужно мне больше вашего шампанского!

— Да при чем здесь шампанское, товарищ комдив?! Синие!!!

— Ни синего, ни красного, ни крепленого не надо! Во-он!

Так, что там было дальше? Значит, я допрашивал пленных. Я перед ними красноречием блистал. «Служивые! — ораторствовал я. — Даю честное благородное слово красного комиссара: отпущу всякого, кто даст правдивые показания! Как общаться через портрет-телефон с Бароном? Что это за ерундовина в пакете и как ею пользоваться?» А офицеры шушукались, Переглядывались. Полковник, багровея, кричал: «Все равно, кроме меня, как старшего здесь по званию, никто ничего не знает! А я говорить не буду! Пытайте меня! Мучайте! Рубите! Колите! Режьте! Бейте! Батогами, шомполами, розгами, плетками…» Карась потирал руки. Огоньков презрительно усмехался. А я взорвался: «А кожаных трусиков тебе не надо, мазохист проклятый! А ну заткнись, герой! Хотите, чтобы я вас расстрелял всех? И очень просто. Быстро признавайтесь, как пользоваться артефактом!» И крутил в руках многогранный кристальный шарик — этот самый артефакт…

— Василий Иванович!

— Нет, я сейчас буду зверствовать, вы меня вынудили! Отвали…

Бац!

Глаза мои открылись сами собой. Анку-пулеметчицу, потиравшую вспухшую от затрещины руку, оттеснил от кровати Петька. Как безумный он прыгнул на меня и схватил за грудки.

— Перестань трясти своего командира! — возмутился я. — Самое главное не дали вспомнить — как пользоваться проклятущим артефактом! Долго мне теперь очередного озарения ждать? Перестань трясти, я тебе приказываю! Где ты видишь на мне табличку «перед употреблением взбалтывать»?

— Синие, Василий Иванович! — заорал мне в лицо Петька. — Батальон к станции подходит! Что делать-то?

— Какие синие? Что значит — синие?

Анка, Петька и Огоньков-Фурманов переглянулись.

— Ну противник наш… — жалостливо глядя на меня, объяснил Петька. — Синегвардейцы. Синяки!

— А-а… противник, — забормотал я, не особенно вдумываясь в то, что услышал. — Что делать, спрашиваете. Без комдива с каким-то жалким батальоном справиться не можете? Спустите на них пару эскадронов, а следом отправьте пару бойцов с вениками и совочками. Пусть сгребут в мусорную кучу что от батальона этого несчастного останется…

— Нет никаких эскадронов! — вклинился голос Огонькова. — Вы сами, Василий Иванович, разогнали дивизию по лугам, чтобы не шумели под окном! А Петька-дурак еще коней наших прогнал пастись! Что делать?

— Погибли мы! — причитал Петька.

— Как это — погибли? — мгновенно отрезвел я. — Совсем, что ли, погибли?

— Совсем! — со слезой подтвердил мой ординарец. — Синие нас сейчас на лоскутки порежут штыками!

— Кто порежет?

— Я тебе еще одну плюху залеплю! — басом рявкнула Анка-пулеметчица. — Небось снова нажрался? Вон и бутылка пустая валяется! Синие! Синяя гвардия! Синегвардейцы! Синяки чертовы — вот кто! Проснись наконец!

— Постой, как же… — залепетал я. — Не синяя, а бе… Ой, мама…

Я снова схватился за голову.

— Синяя гвардия! — торопливо просвещал меня Огоньков-Фурманов. — Царские войска! Враги революции! Синее движение! Под командованием синего генерала Распутина.

— Кого?!

— Григория Распутина! Того самого! Которого царь жаловал дворяндтвом и присвоил титул защитника Отечества и Престола!

— Его же уби… Ой, мама!

— Кого убили? — вытаращились на меня Петька, Анка и политрук. — Генерала или царя?

— И того и другого… — промямлил я. — Так было, кажется… Что же это происходит? Где я? Что это? На самом деле параллельный мир? Альтернативная действительность? А вы… то есть мы? Мы… какого, извините, цвета?

Мой взгляд скользнул по желтому банту на кожанке Огонькова-Фурманова, по желтой косынке Анки-пу-леметчицы, по желтой звезде на шлеме Петьки.

— Желтые… — выдавил я.

— Ну да, ну да! — тряс меня за рукав Петька. — Желтая армия! Великая Августовская революция! Наш вождь матерый человечище Троцкий!

— А… Ленин?..

— Ленин? Какой Ленин?

— Если вы имеете в виду товарища Ульянова, — сказал Огоньков-Фурманов, —так он оказался жидкого замесу и, не оправдав доверия товарищей, укатил во Францию, теоретик тонконогий. Хотя поначалу подавал большие надежды. Да-с, в наше бурное время такой поворот совсем не исключен. Не-эт, наш вождь Давидыч не таков!

— Василий Иваныч, — застонал Петька. — Василий Иваныч, дорогой, приходи скорее в себя! Не время комедию ломать!

— Желтая армия… — повторил я, хотя больше всего мне хотелось попросить: «Позовите, пожалуйста, санитаров…»

— Да! — громыхнула Анка. — Как в нашей боевой песне поется: «И от тайги до британских море-эй Желтая армия всех сильней! Так пусть же Желта-ая! Сжимает яростна-а!..»

— Да чего с ним разговаривать! — закричал, замахал руками Огоньков-Фурманов. — Все, пропали мы! Кончился наш комдив! Нет больше легендарного Чапая! Свихнулся Чапай!

— Неправда! — надрывно запротестовал Петька. — Василий Иваныч, родненький, скажите, что вы шутите! Скажите, что вы сейчас встанете, гикнете, шашкой своей свистнете по воздуху и всех нас спасете!

Я помотал головой. Так, хватит. Как бы там ни было, а жить я еще хочу. Выпутываться надо. Плевать на эту дикую путаницу с цветами и ожившими историческими личностями! Плевать!

— Где ваши синие?! — закричал я, кидаясь к окну. — Сейчас я их… Я из них шницель сделаю, честное желтое слово!

— Василий Иваныч вернулся! — в один голос завопили трое подопечных.

ГЛАВА 5

Ну, насчет шницеля я, положим, несколько погорячился. Это я понял, как только выглянул в окно — оттуда прекрасно просматривалась станция Гром. Несколько домишек, опустелых, покинутых; низкий перрон, крытое железом одноэтажное здание вокзала, железнодорожное полотно, убегающее в чистое поле, откуда надвигался на нас чудовищным полукругом вражеский батальон. Громадное желтое солнце сияло на синих мундирах, на синих — очень похожих на банные тазики — касках, на широких, угрожающе покачивающихся штыках.

Адовы глубины… Сколько же врагов?.. Не одна сотня… А нас всего четверо. Какой же я был дурак, когда отсылал эскадроны прогуляться в разведку…

Но хныкать нечего… Надо действовать!

— Анка! — распорядился я. — Бегом к пулемету! Разверни его и вдарь по гадам! Им в чистом поле как раз укрыться негде.

— Как же она побежит? — угрюмо заметил Огоньков-Фурманов. — Враг слишком близко. Не успеет она добежать. Они ее тут же и пристрелят как курицу. И правда… Эх, недостает мне все-таки армейской подготовки. Надо бы, вернувшись в контору, двинуть идейку насчет обязательной военной кафедры для оперативных сотрудников. Если я, конечно, когда-нибудь вернусь в контору!

— Не учи ученого! — огрызнулся я. — Сам знаю.

Я рассуждаю вслух, перебираю варианты. Так что попрошу не прерывать глупыми замечаниями… Итак, осмыслив ситуацию, я предлагаю единственно верный выход. Валить надо! То есть проводить стратегически обусловленное отступление. — Некуда бежать, — вздохнул Петька. — Впереди, справа и слева — неприятель. С винтарями. А у нас коней нет. Перестреляют нас.

— А сзади? Сейчас через крышу вылезем и под прикрытием дома тихонько улизнем…

— Сразу за домом — обрыв и речка, — встряла Анка. — Даже не речка, а река — широ-окая, глыбо-окая. С подводными течениями и водоворотами. Пусть уж меня лучше пристрелят, чем я в ту реку полезу. Хоть и плаваю хорошо…

— Река — это хорошо, — живо ухватился я. — Подумаешь, водовороты… Все плавать умеют?

— Все… — вразнобой ответили мне.

— И прекрасно. Речка так речка. Переплывем ее, а белые… то бишь синие, останутся с носом. Полезли по дымоходу на крышу! Кстати, просто в целях расширения кругозора, как эта самая речка называется?

— Урал.

— Э нет… — подавив мгновенно пробравшую меня дрожь, перестроился я. — Вариант с отступлением отметаем как позорный. Чапаев я или не Чапаев?

— Чапа-а-ев, — унылым хором ответила мне троица.

А синие вошли уже на станцию. Двигались они медленно. А куда им, собственно, спешить? Сопротивления они не встретили… Прут себе и прут, опустив штыки, держа указательные пальцы на винтовочных спусковых крючках, настороженно озираются. Я перевел взгляд на Анку, потом посмотрел на Огонькова-Фурманова, потом взглянул на Петьку. Они верили в меня, ждали, что легендарный комдив наконец воспрянет и с блеском выведет их из смертельно опасной ситуации. А я?

Да что я? Я все-таки бес, хоть и Чапаев Василий Иванович! То есть пусть снаружи как самый человеческий человек, но разум-то у меня сохранился, хвала Владыке, бесовской! Не знаю, как бы действовал настоящий Чапаев, а у меня в запасе вагон и маленькая тележка заклинаний.

Гибельная отвага хлынула мне в душу.

— Смотрите! — расправив по-орлиному плечи, сказал я. — И учитесь!

Прежде чем мне успели возразить, я выпрыгнул в окошко — прямо, можно сказать, на штыки к подходящим неподходяще-превосходящим силам противника.

Синие остановились.

— Чапаев! Чапаев! Сам Чапаев!.. — прошелестело по смешавшимся рядам.

Видимо, такой наглости от меня противник не ожидал.

Появившийся в первых рядах капитан медленно, словно боясь меня спугнуть, как дотошный энтомолог боится спугнуть какую-нибудь редчайшую неуловимую бабочку, поднимал револьвер.

— Внимание! — гаркнул я.

Капитан, дернувшись, выронил револьвер и тут же пал на колени в лихорадочных поисках потерянного.

— Делаю — р-раз!

Заклинание вызова Великого Пугающего Фантома, которое я решил пустить для затравки, помимо вербальных компонентов требовало еще и обязательной жестикуляции. Бормоча про себя потайные слова, я закрутил в воздухе руками, как вертолет — лопастями, сделал стойку на одной ноге, с риском для равновесия прогнулся, выпрямился, отвесил земной поклон на четыре стороны и два раза высоко подпрыгнул — в заключение хлопнул в ладоши.

Ал! — в воздухе раздался слабый звук лопнувшего мыльного пузыря.

Но — никакого фантома. Синие, разинув рты, глазели. Спиной я чувствовал недоуменные взгляды Петьки, Анки и Огонькова. Что за дела? Наверное, неважно сосредоточился. Не получилось… Ну ничего, бывает.

— Сейчас-сейчас! — выкрикнул я. — Минутку! Сделаю старую добрую Гром-И-Молнию по-мерлински. Поехали! Трижды пронзительно свистнув, я перекувырнулся, встал на руки; аплодируя сам себе подошвами сапог, прошелся два круга на руках, два круга на четвереньках и круг вприсядку. Вскочил, хлопнул в ладоши…

Ап!

Да что такое? Опять не сработало! Осечка.

Капитан наконец нашарил свой револьвер и совершенно забыл, зачем ему этот самый револьвер понадобился. «Во дает!» — откровенно читалось в его ошалевшем взгляде. Кто-то из задних рядов противника неуверенно хихикнул.

Ну псы чистилища! Ну погодите! Я разозлился и выдал на-гора очередью с десяток сильнейших заклинаний — начиная от Насылания Ужасной Колченогости и заканчивая Вливанием Свинца Через Уши, Нос и Ноздри.

Я кувыркался, крутил сальто-мортале — двойные и тройные — прыгал на левой и правой ноге попеременно, скакал вприсядку, пел, гудел, мычал, выкидывал такие коленца, аж самому страшно становилось. Думаю, на брейк-данс-пати я совершенно точно схватил бы первый приз; только вот завзятых брейкеров среди синих не нашлось — не оценили. Никто меня не испугался, никто никаких эффектов от моего сольного выступления не заметил, никто даже не охнул ни разу! А уж о том, чтобы кинуться в бегство, побросав оружие в ужасе, не было и речи. Напротив, паскудные синяки, опустив винтовки, уселись кому где пришлось, устроились поудобнее и, восхищенным шепотом переговариваясь, наблюдали. Через пять минут я услышал редкие хлопки и одинокий голос: «Браво!» А уже через десять минут — весь вражеский батальон с капитаном во главе оглушительно свистел, улюлюкал, аплодировал как свихнувшийся. Синие орали: «Браво!!!», «Бис!!!», «Молодец!» и «Вот выкамаривает, стервец этакой!»

Скоты! Олухи! Неучи! Да что б они понимали в истинной бесовской магии! Без жестикуляционных компонентов ни одно мало-мальски мощное заклинание прочесть нельзя!

Психи! Я сам чуть не свихнулся от злобы! Бормоча заклинание Непременной Диареи, я взбежал по отвесной стене дома на самый верх, на крыше ожесточенно станцевал лезгинку, ласточкой нырнул вниз, упал, поднялся, снова упал, подрыгал ногами и, ударив себя кулаками в грудь, издал душераздирающий визг. Синий батальон повалился на траву. От дружного ржания и громовых аплодисментов дрожали, как фруктовое желе, облака. Шатаясь, обливаясь потом, я кое-как встал на ноги и показал врагу бессильный кукиш. — Ложись, Василий Иваныч! — долетел откуда-то

Анкин голос.

Я не то чтобы лег. Я просто рухнул, потому что гудевшие от усталости ноги отказались повиноваться. И правильно, впрочем, сделали, что отказались. Я это понял, когда загрохотала первая пулеметная очередь. Анка, рыча, как медведица, выкатила громадный свой пулемет из-за амбаров и поливала синий батальон ураганным ливнем раскаленного свинца.

Ох как они бежали! Относительно сверкания пяток — не знаю, ничего определенного сказать не могу, так как лежал, уткнувшись носом в пыль. Но вот вопли! Вопли перекрывали даже оглушительный пулеметный гром!

Кто-то ухватил меня за пятку, потащил назад. Я даже не сопротивлялся — сил не было для сопротивления, выдохся. Пару раз, правда, вяло дернулся, когда меня за ноги втаскивали в окно, — и все. Точка.

— Ну, Василий Иваныч, ты и артист! — восхитился Петька, аккуратно уложив меня на подоконник. — Я такого и в цирке не видел. И как тебе в голову пришло?..

— План ваших действий, товарищ комдив, я сначала не разгадал, — признался комиссар Огоньков-Фурманов, преданно заглядывая мне в глаза.-Довольно рискованно, хотя — не могу не признать — вполне действенно.

— Это селедка наша четырехглазая додумалась Анку толкнуть! — хлопнул по плечу комиссара Петька. — Чтобы та, значит, побегла к пулемету, пока ты синих отвлекаешь. А то б мы так и стояли столбами, смотрели… Ну хват, Василий Иваныч, ну артист!

— А то!.. — отдуваясь, проговорил я. — А вы в меня не верили…

— Верили! Верили!

— Есть еще порох в пороховницах у вашего старого пса, есть, — самодовольно заключил я.

— Да какой же ты старый! — умилился Петька. — Василий Иваныч, батюшка! Вон как скакал!

— И товарищ Анка о вас крайне положительно отзывается, — внес свою лепту Огоньков-Фурманов и покраснел.

За окном все еще грохотал пулемет. И визжали удиравшие во все лопатки синяки. От шквала вполне заслуженных похвал, обрушившегося на меня, я даже забыл о своем разочаровании в здешнем мире, законы которого не позволяли осуществиться бесовским заклинаниям.

Высунувшись в окно, я заорал вслед вразнобой улепетывавшему синему воинству:

— Что? Получили, вонючки позорные? Впредь вам урок — не смеяться над кр… желтым комдивом!

Меня услышали. Капитан, успевший уже далеко отбежать, обернулся и злобно ощерился.

— Василий Иваныч, — дернул меня сзади за гимнастерку Петька, — не высовывайтесь… Не ровен час…

— Назад! — крикнул Огоньков-Фурманов.

Я подался назад. Удивительное дело, в минуту смертельной опасности кажется, что время густеет, как сметана. Я видел: капитан, пригибаясь под пулеметным огнем, выпростал перед собой правую руку с зажатым в кулаке револьвером. Видел, как он нажал на курок, как полыхнуло на конце ствола… Но сделать ничего не смог. Жестокая пуля ударила меня в левую сторону груди, вышибив мгновенно дыхание. Открыв рот, хватая руками воздух, я запрокинулся, успевая заметить, как смолк пулемет, как закричала на бегу рванувшая ко мне Анка:

— Василий Иваны-ыч! Васенька, ненаглядный ты мо-ой!

— Товарищ комдив! — взрыднул Петька.

— Глубины преисподней… — удивленно просипел я. — Как же так?..

Брякнувшись на пол, я, как и полагается всем застреленным, положил руку на грудь. Крови почему-то не было, зато в ладони, выкатившись из пробитого пулей нагрудного кармана, оказался кристаллический шарик. Желтое солнце скользнуло ослепительным лучом по бесчисленным граням. Предательская пуля не оставила даже малейшей царапины на колдовском артефакте.

— Е-мое! — воскликнул я и тут же раздумал умирать. Шарик в моей ладони вибрировал, словно микроскопическая стиральная машина. Вместе с шариком, подчиняясь ему, дрожало мое сознание… перед глазами расплывалась действительность… альтернативная действительность расплывалась перед глазами! Я уже не слышал, как кричат и суетятся вокруг меня, потому что возник ниоткуда странный, все заполняющий гул, мое тело словно распухло во все стороны сразу и потеряло вес. Не чувствуя абсолютно ничего и пугаясь ни на что не похожего этого ощущения, я закрыл глаза.

Дзин-нь!

Странный какой-то звук. Кристально-нездешний. Будто кто-то хрустальным молоточком тюкнул по серебряному блюдцу… И где я это уже слышал?

— …Сам во всем и виноват, — ворвался в мои уши обрывок речи, произносимой довольно угрюмым голосом, — через три кнехта якорину тебе в глотку, ставрида позорная! Чтоб тебе гальюны до скончания твоей никчемной жизни чистить ватными палочками! Чтоб тебе!.. Ух, ексель-моксель, шпангоут враскорячку! Тьфу, дредноут недоделанный! Хрень-трень через кубрик налево!

Я прокашлялся — исключительно для того, чтобы убедиться: жив я или нет? И строго потребовал на всякий случай:

— Немедленно прекратите ругаться!

— А-а… Причалил наконец к берегу! Вставай, хватит валяться, симулянт!

— Кто симулянт? — обиделся я и открыл глаза. — Сам симулянт! — сказал я Петьке, сидевшему напротив меня на корточках. — Видел же, как синегвардейская пуля попала мне в грудь! Вот сюда!

Я шлепнул себя ладонью по нагрудному карману гимнастерки и внезапно увидел, что никакой гимнастерки на мне нет. Есть кожанка, чрезвычайно грязная между прочим, украшенная потрепанным красным бантом и веточками петрушки, отвратительно воняющими огуречным рассолом. Да и Петька… То есть никакой это не Петька! Это же Петро Карась — в извечной своей тельняшке, драном морском бушлате…

— Синяки меня подстрелили… — по инерции договорил я.

— Это ты синяк! — ответил мне Петро. — Всем синякам синяк! После той битвы за Волынск тебя и не узнать, Адольф. Был человек человеком, хоть и бес, конечно. А стал каким-то бандитом! Ругаешься как сапожник, пьешь как… как сапожник.

— Карась! — закричал я, бросаясь прямо из положения лежа на шею матросу. — Ур-ра! Если б ты знал, как я рад тебя видеть! Я вернулся! Артефакт сработал, — правда, хрен его знает, как он сработал, но я ведь вернулся! Где мой любимый, настоящий Огоньков без всякого дурацкого псевдонима? Где моя дорогая зеленоволосая Анна? Где мои прекрасные оборотни, великолепные домовые, очаровательные лешие, умопомрачительные русалки и водяные?.. Кстати, а мы сами-то где?

— «Где?..» — передразнил Петро, ускользая от моих объятий. — В рифму ответить?

Я огляделся. Радость моя порядком поугасла. Похоже, что именно в рифму на мой вопрос и отвечать: окружающий нас с Карасем интерьерчик смотрелся мрачновато. Представьте себе каменный мешок размером два на два, земляной обледеневший пол, лишь кое-где прикрытый чахлыми пучками соломы, и — как единственный источник света — крохотное окошко, забранное могучими металлическими прутьями.

— Тюрьма, что ли? — предположил я.

— Догадался! Молоток! Старайся в том же духе, кувалдой станешь… Ты что, не помнишь, как нас сюда тащили? А вообще-то где тебе помнить. Ты же пьяный был в зюзю! Белогвардейцев, которые нас повязали, синяками называл! А себя величал боевым желтым комиссаром. И еще песню пел. Как это? «И от тайги до британских морей…»

— Желтая армия всех сильней… — совсем уж уныло доскулил я.

Вот ведь елки-палки! Вернулся из параллельного мира — и нет чтобы за стол, ломящийся от яств, нет чтобы в объятия к какой-нибудь знойной красавице — попал прямо в узилище. Ну почему так всегда бывает, а?

— Если так и дальше пойдет, — решительно высказался Петро, — я от тебя переведусь куда-нибудь. Хоть к Махно. Он, наверное, и то покультурнее будет.

— Петро! — проникновенно начал я. — Ты мне, конечно, не поверишь, но я должен тебе кое-что объяснить…

— Объясни! — взвился Карась. — Объясни, пожалуйста, трень-хрень, ядреный штурвал! Объясни, почему после взятия Волынска ты как с цепи сорвался?! Запил, закуролесил! К бедной Анне приставал! Довел кикимору несчастную до слез, аж Огоньков за нее заступаться полез, а ты ему глаз подбил и меня чуть не покалечил. Пришлось поскорее из Волынска сваливать, чтобы ты окончательно новую власть не это… не дискредитировал!

— Так мы сейчас не в Волынске?

— Конечно нет, пьянчуга! Тебя там надолго запомнят! Уж на что я выпить люблю, но до такого, чтобы конную статую губернатора оседлать и удивляться, почему она стоит как вкопанная, ни за что бы не додумался! А потом что было, помнишь? Как ты все два дня похода дербанил спирт и распевал одну и ту же песню про Желтую армию? Как предлагал лешему Кузьме руку и сердце, перепутав его с Анной? А последний финт — когда мы подошли к занятому белыми Рогунову? Даешь, мол, разведку! Пошли, мол, Петька, — это ты мне — в разведку! Законспирируемся, никто нас ни в чем не заподозрит! Я и пошел сдуру. Ни хрена себе конспирация! В первом кабаке, где, как ты уверял, можно важные сведения получить, ты нажрался, плясал, будто сайгак, на столах, расстегнулся до полного безобразия и белогвардейскому патрулю предложил попробовать горячего комиссарского тела! Это даже удивительно было бы, если б нас не повязали!

— Мы уже в Рогунове? — прошептал я.

— Да! В городской тюрьме!

— Петро! — глубоко вдохнув, начал я. — Это был не я.

— Что?

— Последние два дня… это был не я!

— А кто? Иван Федорович Крузенштерн?

— Какой еще Иван Федорович? — опешил я.

— Ну не знаю какой… Так пароход назывался, на котором я юнгой плавал.

— Послушай, кот Матрос… тьфу! Послушай, Петро. Сложно — я понимаю — в это поверить, но я… В общем, я посредством колдовского артефакта Черного Барона переместился в параллельный мир. А на мое место переместился некто Василий Ива…

— Слушать не хочу твои выдумки! — отрезал Карась. — Набедокурил, протрезвел, теперь выкручиваешься. Оправдания ищешь. Сейчас за нами придут, между прочим. Ты белякам тоже про этот самый… параллельный мир трындеть будешь?

— У меня и доказательства есть!

Я пошарил по карманам кожанки. Ага, вот он! Мой дорогой, проклятущий артефакт. Кристалл. Я постучал по граням, подкинул артефакт на ладони, подышал на него, протер рукавом. И как же он действует? Хоть бы кнопочка была какая-нибудь или рычажок. Или хотя бы инструкция по применению… Подозреваю, что принцип работы с этой штуковиной довольно простой. Как-то ведь у меня получалось дважды его использовать? Хм…

— Это что такое? — заинтересовался Петро. — Ух ты… И как ты его хитро заныкал! Тебя ведь беляки здесь обшаривали с ног до головы — и ничего, кроме воблы, огурцов, куска сала и шкалика, не нашли.

— Конечно, не нашли, — кивнул я, рассматривая артефакт. — Потому что не меня обыскивали, а Василия Ивановича Чапаева.

— Опять выдумки? Какого еще Чапаева? Первый раз слышу!

— Это меня давно уже удивляет и настораживает…

— Эй! — зашумели за дверью. — Красношарые! Чего вы там шепчетесь! А ну — который комиссар — выходи в коридор! На допрос.

— Это тебя, — толкнул меня в бок матрос — Давай вали. Попробуй теперь отмазаться, диверсант хренов.

Дверь открылась. Двое мрачного вида конвоира с винтовками стояли на пороге.

— Артефакт сохрани, Петро! — шепнул я, незаметно передавая матросу артефакт. — А я уж попробую…

— На выход! Р-руки за спину! Я повиновался.

Неразговорчивые конвоиры — один сзади, другой впереди — провели меня по узкому коридору, по винтовой лестнице, из подвала на первый этаж здания. Штык упирался мне в спину. В предбанничке перед массивной дверью с табличкой «Комендантъ» мы остановились.

— Сидай! — буркнул, ощутимо кольнув меня в спину штыком, один из солдат. — И жди, красная сволочь, когда до тебя очередь дойдет.

Я опустился на длинную скамью, занятую каким-то маленьким, сгорбленным седобородым старичком в грубом балахоне. Сами конвоиры остались в дверях. А я потихоньку огляделся. Н-да, отсюда не убежишь. Окон нет, с одной стороны дверь с «Комендантом», с другой — двое вооруженных солдат. Немного придавало уверенности в себе чудесное ощущение родных рогов, хвоста и копыт, но… и только. Всю магическую силу я потратил на цирковую пантомиму, исполненную на радость синякам; мне восстанавливаться теперь нужно не менее суток, но времени-то нет совсем!

За дверью кабинета что-то бухнуло, грохнуло. Долетел приглушенный истерический вопль:

— Не зна-аю!

И хриплый, полузвериный рык:

— Запираться, мерзавец?! А ну отвечай, гнида! Душу выну!

— Не в духе, майор-то… — зашептали мои конвоиры, опасливо поглядывая на дверь. — Ох, лютует…

— А вот я тебя плетью, подлеца! — загремел неистовый майор.

— Мамочки-и! — взвизгнул кто-то за дверью. Седобородый старичок вздрогнул.

— Охо-хо… — проговорил он, взглянув на меня. — Охо-о… — повторил он, явно напрашиваясь на общение.

Я взглянул на него. Колоритный старичок. Седая, всклокоченная бородища до самого пупа, серые космы, почти полностью закрывающие сморщенное личико, серые, лохматые брови — будто старичка щедро намылили хозяйственным мылом и забыли смыть косматую пену.

— Охо-хо… — пытливо глядя на меня, вздохнул еще раз старичок. — А ведь я как лучше хотел… Ох, молодой человек, больно смотреть на то, что в стране творится. Старый Моисей хотел помочь несчастной стране, да и сам попал как кур в ощип… Охо-хо…

— Примолкни, батя! — огрызнулся один из конвоиров. — Вот у господина коменданта будешь разговаривать, а сейчас не трави душу. Помолчи!

— Отпустил бы ты меня, соколик, — захныкал старый Моисей, — чего тебе пожилого человека мытарить…

— Ну уж нет. Майору о тебе доложено. Сам пришел, сам и ответ держать будешь.

— Я ведь как лучше хотел, — пустил слезу Моисей, — охо-хо…

— В самом деле, — подал я голос, — отпустите пенсионера. Его-то за что?

Солдат фыркнул.

— Меня ни за что, молодой человек, — утершись бородой, заторопился Моисей. — Старый Моисей сам пришел. Пришел, послушал за дверью, что там в кабинете творится, и захотел обратно уйти… Так ведь не пускают! А я ведь как лучше хотел! Охо-хо… Больно смотреть, молодой человек!..

— На что больно смотреть? — осведомился я.

— На все, — широко развел руками старик. — На кровь, слезы и стоны людские… Что творится, что творится! Это же просто лечь и помереть — вот что творится. Но не может старый Моисей оставаться в сторонке. Старый Моисей пришел предложить миру спасение! И что слышит старый Моисей за минуту до того, как решится судьба его и миллионов других людей? Те же стоны слышит старый Моисей, те же стоны и жалобы… Охо-хо…

— Спасение? — заинтересовался я. — Было бы здорово. Где оно, твое спасение? Отрежь мне кусочек, мне именно сейчас оно жизненно необходимо.

— Молчать! — погрозил нам пальцем солдат. — Тихо! Не мешайте господину майору допрашивать!

— М-мерзавец! — гремел тем временем майор. — Сознавайся в преступных своих намерениях! Или опять плетки захотел?!

— Пощади-ите-э!

Моисей задрожал и прикрылся бородой от страха.

— Лютует… — крестясь, проговорил солдат. — Не дай бог никому нашему майору под горячую руку попасть…

— А кто там? — спросил я. — В кабинете-то?

— А мужичок местный. Крутился во дворе, где господин майор на квартире стоит, крутился, , да потом выяснилось, что со стола у хозяйки самовар пропал, — объяснил солдат.

— И что теперь с этим мужичком будет?

— Повесят, надо полагать, — зевнул солдат. — Лют майор, ох лют…

Меня передернуло. Ничего себе правосудие! Если за подозрение в мелкой краже здесь предусмотрена смертная казнь, то мне — как шпиону и красному комиссару — что грозит? Публичное четвертование? Пытки раскаленным железом?

— Ох грехи наши… — заныл снова Моисей. — Ох беда…

— Ты про спасение говорил, — шепотом напомнил я. — Говорил, спасти весь мир хочешь…

— Я? Старый Моисей ничего уже теперь не хочет… Старому Моисею страшно. А ведь и старый Моисей был когда-то юным. Дерзким, умным и многоученым был старый Моисей! Алхимией занимался; известна ли вам, молодой человек, такая наука?

— Конечно, — кивнул я. — Старый Моисей добился удивительных результатов в своем труде! — наклонившись ко мне, прошептал старик. — Это раньше он держал свои достижения в тайне, ну а теперь-то зачем? Все равно старому Моисею не унести с собой в могилу все то, что он сделал. Хотел как лучше… Хотел спасти мир…

— З-запорю! Розги сюда давайте! Розги!

— Ой, не губите меня, батюшка! Не знаю я того самовара и не ведаю!..

— Ближе к делу, батя, — захрипел я, нутром чувствуя, что странный старик, возможно, и подскажет мне путь к спасению. — Какой эликсир создал старый Моисей?

— Старый Моисей, — защекотал мне ухо бородищей старик, — не просто создал эликсир. Старый Моисей изобрел универсальный состав, который способен изменить человеческую природу! С этим составом проще простого составить великое множество разных эликсиров! Эликсир Мудрости и Эликсир Глупости, Эликсир Святости и Эликсир Порока, Эликсир Вечного Здоровья и Эликсир Постоянных Болезней, Эликсир Неутомимого Веселья и Эликсир Подавляющего Уныния…

— То есть?

— Если бы люди всей страны собрались здесь, старый Моисей каждого бы одарил Эликсиром Добра и Всепрощения. Люди, выпив по капле Эликсира, навсегда забудут о войне и ненависти. И воцарится тогда на земле покой и порядок… Но кто будет слушать старого Моисея, сошедшего с ума от невзгод? Вот и господин комендант майор, к которому я с преступной поспешностью решил обратиться, не будет слушать. Он старого Моисея сначала выпорет, а потом повесит. Или наоборот.

Конвоиры дружно заржали:

— Вот пропишет тебе господин майор сейчас еликсирх по заднему месту! Господин майор не любит, когда его ерундой всякой отвлекают от дела! Архимик! Красным недотепам мозги полощи! А мы люди бывалые — не верим ни в архимию, ни в черта с рогами! Старый Моисей зарылся в свою бороду и жалобно запищал.

«Псих… — уныло догадался я. — А я-то уж понадеялся… Такие изобретатели в каждом населенном пункте имеются. Кто вечный двигатель из велосипеда мастерит, кто философский камень лепит из куриного помета, а кто эликсиры из ослиной мочи выпаривает…»

Дверь кабинета с треском распахнулась. Как стрела из лука вылетел оттуда худощавый, оборванный мужичонка и вонзился между двумя солдатами, завязшими в дверном проеме.

— В каталажку мерзавца! — напутствовал майор арестанта. — Потом решу, когда его казнить! И старого сумасшедшего в каталажку! Некогда с ними возиться! Комиссара сюда подайте! Шпиона!

Один конвоир взял за шкирку залившегося слезами мужичка, а второй ткнул меня штыком:

— Пшел, красная вонючка! Быстро!

Я поднялся. Старый Моисей, трясущийся на скамье как на электрическом стуле, ухватил меня за рукав:

— Молодой человек! Вижу я, что не выбраться уже мне из этих казематов. Возьмите себе, может быть, у вас…

Он сунул мне в карман какой-то сверток. Я хотел было отпихнуть его руку, но штык, упирающийся мне в спину, уже толкал меня в кабинет.

Господин майор оказался жирным, малорослым мужчиной, удивительно похожим на жабу, неудачно замаскированную под гусара: круглая, усыпанная бородавками физиономия наполовину скрывалась за огромными, истинно гусарскими усами с закрученными кверху кончиками.

— Сесть! — заорал он, выпучив на меня глаза. — Сесть, мер-рзавец!

Я поспешно опустился на стул. Майор некоторое время разглядывал меня, свирепо шевеля усами, сжимал и разжимал кулаки, будто прикидывал, как удобнее ему будет перепрыгнуть через разделявший нас стол и с особой жестокостью меня придушить.

— Кр-расное отр-ребье… — прорычал он наконец. — Говори, кто тебя послал?! Говори, что ты здесь разнюхивал, прохиндей?! А?!

Ответить я не успел. Последний майорский вопросительный вопль сорвался — господин майор натужно закашлялся и просипел:

— Квасу мне!

Тотчас открылась дверь, и солдат с закинутой за спину винтовкой поставил на стол запотевший глиняный кувшин, с ловкостью заправского полового обтер его полотенцем и, пятясь и непрерывно кланяясь, удалился. Господин майор присосался к кувшину, а оторвавшись от него, отфыркался, откашлялся и налил себе квасу в стакан.

— Горло тут с вами, подлецами, сорвешь… — пробормотал он, опускаясь за стол. — На чем мы остановились? Ага… Говори, красное отребье, кто тебя послал и чего ты здесь разнюхивал? И поскорее говори, а то у меня обеденный перерыв скоро, а за обедом я привык наблюдать последние муки приговоренных.

Ничего себе привычки у человека. Я не специалист, но, по-моему, такой злобный нрав обычно бывает обусловлен комплексом неполноценности. Вон у него харя какая отвратительная! Как не разозлишься на весь свет с такой харей? Проснется майор поутру, глянет в зеркало, плюнет — и только и мыслей у него весь день: кого бы до обеденного перерыва замучить.

— Между прочим, — осторожно начал я, — для меня ваши бородавки свести в два счета… Представляете, раз-два — и личико чистое, как у младенца? Хотите, я буду вашим личным имиджмейкером? Бассейн, тренажерный зал…

Майор не отвечал, пуча глаза и беззвучно шлепая губами.

— Ну и далее… — Я воспользовался минутным затишьем, чтобы встать и обойти вокруг стола, рассматривая под разными углами коменданта. — Второй и третий подбородки мы уберем. Четвертый, так уж и быть, оставим. Его можно воротником скрыть. Килограммов сорок-пятьдесят снимем. Приятная полнота к вашему чину вполне подходит, но вот эти складки… здесь… и вот здесь по бокам — это уже лишнее. У вас такое брюхо, как будто вы глобус проглотили. Затем — прическа. Мне кажется, полубокс вам подойдет… — Я заглянул под фуражку майора. — Ах вы лысый! Ничего, сейчас это даже модно. Так-с, что еще? Усы. Вы как хотите, а усы я настоятельно рекомендую убрать. Оставим легкую, элегантную небритость…

— Молча-а-а-ать!

Вопль был такой силы, что меня как ветром сдуло обратно на стул.

— Нет у меня никаких бородавок! — заорал, колотя кулаками по столу, очнувшийся майор. — Это просто сыпь… от перемены погоды. Нахал! Наглец! Невежа! Я т-тебе покажу… Я… Кхе… Квасу!

Не прокатило… Пока комендант булькал, опрокинув над глоткой кувшин, я лихорадочно соображал, что мне делать дальше. Врезать майору по бородавчатой репе и прыгать в окно? Да за окном — я, украдкой приподнявшись, выглянул — прапорщик терзает строевой подготовкой взвод солдат. Не убежишь.

Ах пекло адово… Что делать? Разве что плеснуть ему в стакан с квасом эликсира старого Моисея? Может, майора от алхимического варева настигнет резкая диарея — и он хоть на полчаса обо мне забудет?

Комендант был еще увлечен кувшином. Я быстро вытащил из кармана сверток, в котором оказался десяток запечатанных сургучом ореховых скорлупок. Вскрыв ногтем одну из скорлупок, я вылил несколько капель майору в стакан… Эликсир тут же растекся по поверхности маслянистой пленкой.

— Бородавки… — пробулькал майор, исследуя опустошенный кувшин на наличие последних капель. — Я тебе покажу бородавки… Сыпь у меня, понятно? От перемены погоды. Никто никогда не осмеливался говорить, что у меня… Квасу; чтобы вам пусто было! Заснули, орясины?!

За дверью застучали сапогами, встревоженно зашептали в несколько голосов. Видимо, комендант, ублажая натруженное за день горло, вылакал весь запас.

— Сию минуту-с, — просунулся в кабинет солдат. — Только в трактир-с сбегаем. Сию минуту-с…

— Негодяи, — икнул майор, снова усаживаясь. — Итак… кр-расная р-рвань… Значит, решил поиздеваться над дворянином? Над боевым офицером его царского величества?

— Никак нет, — смиренно ответил я.

— Молча-а-ать! — рявкнул майор, потом, подумав, заявил: — А вот я лучше тебя сейчас застрелю. Чтоб не заставлял меня больше нервничать… Не буду ждать до обеда. Где мой пистолет был? Сейчас только кваску еще глотну…

Я подобострастно подал майору стакан. Отпив глоток, комендант нахмурился, пожевал губами и молвил:

— Что-то меня в жар кинуло… Значит, о чем я? А, пистолет… Вот он, мой пистолет. Хм… Странно… Очень странно… И голова закружилась.

— А живот-то не болит? — с надеждой осведомился я.

— Живот не болит. А голова закружилась. Так… Значит, мы разговариваем. Ага… — Он с недоумением и испугом озирался по сторонам, точно находился не в собственном кабинете, а, скажем, в питерской Кунсткамере.

— Вы хотели меня застрелить, не дожидаясь обеденного перерыва, — напомнил я.

— Застрелить… — вдруг задумался майор. — Интересная мысль. Убийство себе подобного, если рассуждать логически, приравнивается к убийству самого себя, то есть самоубийству. Ведь, по сути, воспринимая отдельного индивидуума в качестве самодостаточной единицы мирового сообщества… хм… И это интересная мысль! Необходимо ее обдумать!

Он вскочил со стула и зашагал по комнате, глубокомысленно покачивая головой и дергая себя то за правый, то за левый ус.

Действует! Эликсир старого Моисея действует! Как он говорил? Если каждому влить в рот каплю Эликсира Добра и Всепрощения, то и красные, и белые, и зеленые, и… кто там еще?… все прекратят междоусобную бойню и, украсив друг друга цветами, разойдутся с песнями по домам. Только то, что я подлил в стакан майору, явно не Эликсир Добра и Всепрощения… Это, скорее всего…

— Закон вселенского равновесия… — бормотал майор, вышагивая за моей спиной. — Бытие определяет сознание… Материя первична, а дух? Хм… Очень интересно… Вот! — воскликнул он, выстрелив указательным пальцем в потолок. — Все понятно! Если так — то вот так, а если эдак, то вот… вот эдак! Ага! Это, скорее всего, Эликсир Мудрости. Вон как майора перекосило от внезапного наплыва мыслей. Ну не намного хуже диареи…

— Господин комендант, я могу идти? — осторожно спросил я.

— А? Что? Конечно, идите, не отвлекайте меня. Сейчас я вам пропуск выпишу.

Отлично! Спасибо старому Моисею! Майор метнулся за стол, обмакнул перо в чернильницу, занес ее над бумагой и вдруг замер.

— Позвольте, — сказал он, хмурясь, — как я вас просто так отпущу, если вы шпион? Шпионов не отпускают с миром — это было бы не логично, — а расстреливают, жгут и режут. В крайнем случае, вешают.

— Так ведь убийство себе подобного приравнивается к самоубийству, — напомнил я.

— Этот постулат я минуту назад опроверг блестящим и остроумным доказательством! — отмахнулся комендант. — Каким? Хм… Забыл. Столько еще всякого надо обдумать! Голова, извините, пухнет. Предположим, я вас все-таки повешу. А не противоречит ли это действие основам мирового разума?

— Противоречит! — убежденно заявил я.

— Отнюдь, отнюдь, — снова погружаясь в себя, проговорил майор. — Если так, то вот так… Правильно? А если эдак, то наверняка — вот эдак? Верно?

Нет, Эликсир Мудрости в данном случае не подходит. Чего доброго, зафилософствовавшийся комендант придет к соломонову решению: разрубить меня на половинки, одну отпустить восвояси, в другую повесить. Где же здесь, в этом свертке, Эликсир Добра и Всепрощения? Не мог Моисей скорлупки свои пометить, что ли?

Майор, закатив глаза, шевелил губами, мысленно рассуждая, а я влил в его стакан содержимое другой скорлупки. Тоненькая маслянистая пленочка блеснула на свету.

— Хлебните кваску, — посоветовал я. — Поможет… Машинально комендант смочил губы в квасе.

И мгновенно вскочил на ноги.

— Ну как? — поинтересовался я.

— А? Что? Где я? Что со мной? О-ой!

— Что случилось?

— Н-ногу свело-о! Ай, больно! И руку… И в носу свербит! А-пчхи!

Майор захрипел, застонал, покрылся красными пятнами, молниеносно пропотел, высох, затрясся в ознобе, вывалил язык и выпучил глаза. На лбу его вспух лиловый лишай, на обеих щеках вздулись чудовищных размеров флюсы. Силясь что-то сказать, он повалился на стол и забился в эпилептическом припадке.

Опять не то… Эликсир Постоянных Болезней! Этого еще не хватало… Сейчас вбегут на шум солдаты и, увидев беднягу, заколют меня штыками…

Комендант, подрыгавшись, встал, лунатиком походил по кабинету, хромая одновременно на правую и левую ногу, рухнул на пол, должно быть впав в кому… Положительно на него было страшно смотреть — лицо майора напоминало изработанную палитру запойного художника: по раздутым щекам маршировали крупные веснушки, лоб бугрился оспинами: нос то наливался сливой, то вовсе проваливался, из глаз градом текли слезы… Бородавки пульсировали, ежесекундно меняя цвет и форму. Ужас! Поспешно я вскрыл очередную скорлупку и влил майору в рот третью порцию Моисеева зелья.

— Алле-э! — закричал майор, подпрыгивая. — Оп-па! ~

— Шпион? — ткнул он в меня пальцем, удачно приземлившись, — Расстрелять! Ха-ха! Шутка! Что может быть глупее и тоскливее обыкновенного расстрела? А вот обмазать тебя дегтем, обвалять в перьях и посадить на кол — гораздо веселее! Или завернуть в фольгу и запечь в доменной печи в собственном соку! Идея! Ха-ха! Жаркое по-комиссарски! Так и сделаем! Конво-ой!

Он прокатился колесом по комнате, свистнул и, вскочив на стол, забил неистовую чечетку. Солдат, заглянувший в кабинет как раз тогда, когда комендант крутил под потолком тройное сальто, в ужасе перекрестился и упал в обморок.

— Осечка! — пробормотал я, вынимая из кармана скорлупку. — Сейчас исправим…

Как выяснилось, поймать и напоить из скорлупки майора, находящегося под действием Эликсира Неутомимого Веселья, оказалось делом вовсе не простым. Комендант, заливаясь по-детски лучезарным смехом, бегал от меня вокруг стола, показывал язык, издавал неприличные звуки, непечатно хохмил и кидался стульями — в общем, веселился от души. Даже припертый к стене тяжелым креслом, он пытался сплясать качучу, горланя: «Эх, яблочко, как мы веселы-ы! Комиссара изловили и повесили-и…»

На втором куплете я ловко влил ему в рот содержимое скорлупки и отскочил в сторону. На всякий случай — мало ли что!

Майор минуту стоял неподвижно, потом тряхнул головой и медленно выполз из-за кресла.

— Грех, брат, — тихо проговорил он, печально глядя на меня. — Большой грех — обижать ближнего.

— Ты первый начал! — выкрикнул я. — Кто меня хотел повесить, застрелить, зарубить и посадить на кол?

— Я? — удивился майор.

— Нет, моя бабушка Наина Карповна!

Солдат, пришедший в себя после обморока, поднялся на ноги, заглянул в кабинет и вторично лишился чувств, увидев, как грозный майор пал на колени и завыл, простирая руки к красному шпиону:

— Батюшка! Родненький! Прости меня, скота неразумного!

— Пропуск напишешь? — осведомился я.

— Напишу! Напишу! Грех свой отмаливать буду веки вечные! В монастырь уйду!

— А Петра Карася отпустишь? — обрадовался я.

— И Карася отпущу! Кто я такой, червь неразумный, чтобы живую тварь свободы лишать? Я и мухи теперь не обижу, не то что Карася… Всех отпущу, всех умолять о прощении буду! Каюсь! Каюсь! Грешен!

— Та-ак… Войско свое разоружишь? — вконец обнаглел я.

— Разоружу! Сам по городам и весям буду в рубище ходить, людей к покаянию призывать! Прости меня, народ православный!..

Ну все, наконец-то… Никак я господина коменданта Эликсиром Святости попотчевал. Я вытер пот со лба и устало вздохнул. Ох, тяжелая эта работа — исправлять человеческую природу…

Наверное, в Рогунове никогда еще за всю историю города не было зафиксировано такое громадное количество случаев нервных припадков, обмороков, истерик и помешательств. Весь гарнизон наблюдал за тем, как лютый зверь господин майор полз на коленях от камеры к камере, отпирая двери, выпуская на волю несчастных узников, а красный шпион важно вышагивал позади коменданта и время от времени поддавал по жирному заду сапогом.

— Еще! — рыдал при этом майор. — Еще ударь, да посильнее! Искуплю вину свою перед человечеством, искуплю! Еще! Сильнее! Ах, в радость мне это, в радость!

И справа, и слева солдаты, узрев такое, друг за другом валились в обморок как кегли. Городок переполошился. Отпущенные на волю узники, ошалев от свежего воздуха, носились по улицам, сшибая прохожих, словно бешеные коровы. Майору незачем было выполнять свое обещание относительно разоружения войска — два стрелковых батальона, побросав оружие, разбежались в полнейшей растерянности. За особо стойкими в психическом отношении солдатами, довершая разгром гарнизона, гонялся старый Моисей с ведром Эликсира Добра и Всепрощения. От алхимика бежали как от чумы, — видимо, никто не хотел приобрести такое же таинственное заболевание, какое поразило коменданта.

Городок Рогуново пал в одночасье! Когда отряд леших ворвался на улицы, сражаться было не с кем. Комиссар Огоньков, несущийся впереди своей артиллерии, кричал:

— Собирайте оружие! Оружие собирайте! Карась, на радостях простивший мне все прошлые прегрешения (не мои, кстати, а этого самого Чапаева), передал мне магический кристалл. От греха подальше я сунул артефакт в карман, пообещав себе на досуге разобраться с механизмом действия непредсказуемой этой штуковины. А неизрасходованные скорлупки потихоньку выбросил. На всякий случай. Очень мне не хочется случайно хлебнуть Эликсира Подавляющего Уныния или еще чего-нибудь похлеще…

Вежливо поздоровавшись, меня обогнала компания скромных молодых людей. Как все-таки в дневное время суток сложно отличить оборотней от обычных граждан! Ну разве, глядя на спокойные и добродушные, правда, чуть бледноватые" физиономии, скажешь, что эти ничем не примечательные товарищи с наступлением полночи превращаются в диких зверей? Нипочем не скажешь. Группа туристов на выгуле — и все тут. Кстати, в качестве экскурсовода выступала Анна, прекрасная, как всегда, зеленоволосая моя кикимора — в неизменном кожаном облачении, с шашкой на одном боку и револьвером на другом. ,

— Извинись, — толкнул меня в бок Карась, — за недостойное свое поведение. И перед Анной, и перед лешим Кузьмой. Вон он, Кузьма, — в канаве валяется… Ванну то есть принимает по твоему приказу об утреннем моционе.

Да, извиниться не помешает. Хотя я ни в чем совершенно не виноват. Это Василий Иванович, чтоб ему…

— Анна, — проговорил я, подходя к кикиморе, — во-первых, докладываю, что город Рогуново взят. Комендант успешно сведен с ума, гарнизон разоружен, личный состав белого войска деморализован.

— А во-вторых? — довольно хмуро спросила Анна.

— Позвольте принести извинения, — вздохнул я. — И оправдаться. Дело в том, что…

— Не надо, — сказала она. — Я все знаю.

— Как это — ты все знаешь? О чем? И что именно?..

— Меня уже просветили, — ответила Анна.

— Кто?!

— Твой старый боевой товарищ. Он сегодня рано утром прибыл на место дислокации дивизии и не был, кстати, очень удивлен тем, что тебя не застал.

— Ничего не понимаю…

— А вот и он…

Оглянувшись, она указала мне на шелудивого пса, трусливо семенящего ко мне по краю сточной канавы.

ГЛАВА 6

— А что? — осведомился заместитель начальника отдела кадров бес Филимон, смакуя бордо из личных запасов коменданта. — Вполне приличная маскировка. Понимаешь, я, как только прибыл в этот временно-пространственный период, сразу же приоделся согласно местным обычаям. Ну как и полагается по инструкции. Тельняшка, бескозырка, пулеметные ленты крест-накрест на груди, наган и винтовка. Едва вышел за пределы города, тут же нарвался на какую-то банду и чуть не был расстрелян как краснопузая сволочь. Еле выкрутился. Переоделся в рваный тулуп, шаровары… прихватил с собой черное знамя с лозунгом «Анархия — мать порядка». Через два часа был арестовал белогвардейским патрулем и почти повешен как преступный элемент. Убежал. Ладно… Нацепил мундир штабс-капитана, увешался аксельбантами и эполетами, словно новогодняя елка — и что же? Не прошло и получаса, как меня поймали и хотели судить ревтрибуналом! Бардак! Ну, думаю, пошли вы все к моей чертовой бабушке Сигизмунде Прокофьевне! Превращусь-ка лучше в пса. И вот…

Мы сидели за столом в гостиной дома, где квартировал майор-комендант, и планомерно опустошали майорский погребок.

— И все-таки, — подкладывая себе фаршированного цыпленка, осведомился я, — зачем пожаловал?

— И мне положи… И маслин, ага… и лососины. И бордо подлей. Хороший аппетит, надо сказать, был у твоего коменданта! — Ага, точно. И чувство юмора. Любил господин майор пообедать, наблюдая, как полуденный ветерок колышет тела повешенных. — Наш человек! — обрадовался Филимон.

— Теперь грехи свои отмаливает …

— Вот всегда так, — помрачнел мой коллега. — Вечно ты, Адольф, ценные кадры для преисподней портишь. Тебя с твоим характером человеколюбивым ни на дюйм нельзя к оперативной работе подпускать. Я бы на твоем месте давно в бессрочный отпуск ушел…

— Ну ладно, ладно… — поморщился я. — Ты о деле говори. Надо полагать, ты не ради удовольствия повидаться со мной сюда прибыл?

Филимон кивнул. Допил бордо, закусил маслинкой и довольно крякнул. И тут же посерьезнел.

— Значит, так, — проговорил он. — Сколько ты уже в этом временно-пространственном периоде?

— Да порядочно, — уклонился я от прямого ответа.

— Так. А встречи с клиентом — с VIP-клиентом — у тебя еще не было?

— Ну… как-то не сложилось. Зато посмотри, как я здесь поднялся! Командую дивизией! И не какой-нибудь там вшивой человеческой дивизиешкой, а боевой дивизией борцов за свободу малых Темных народов!

— Ты мне зубы не заговаривай! Догадываешься, почему я здесь?

Я вздохнул. Шутки кончились.

— Догадываюсь… Черный Барон жалобу накатал в высшие инстанции?

— А ты как думал! Ничего себе — вызвал, понимаешь, беса, а того все нет и нет! Клиент делает запрос в стол справок преисподней, а ему отвечают: мол, оперативный сотрудник Адольф давным-давно отбыл в командировку в вашем направлении. Ждите!

Я пожал плечами.

— Кристалл Перемещения, надо полагать, уже у тебя? — деловито спросил Филимон.

— Чего?.. А, эта штуковина? У меня, чтоб ей провалиться.

— Разобрался уже, как им пользоваться?

— Н-не совсем.

— Как это? Каким же тогда образом ты мотался по параллельным мирам — туда и обратно?

— Н-ну… — Я отвел глаза в сторону. — Оно как-то само собой получилось… Нечаянно.

— Все у тебя нечаянно и само собой! — вскипел Филимон. — Меня за тебя, дурака, взгрели на очередном заседании! Дескать, доверили оперативному сотруднику Адольфу важное дело, а он… Почему я за тебя должен отдуваться?

— Послушай, Филимон, — попытался я перевести разговор в иное русло, — ты, кажется, в курсе всех этих… параллельных дел. Объясни мне, пожалуйста, что происходит? Почему в этом временно-пространственном периоде ни одна собака про такую легендарную личность, как красный комдив Василий Иванович, не знает? А в альтернативной реальности — пожалуйста! Всем известен. Только не как красный герой, а как желтый. И эти полеты-перелеты мои через гиперпространство. Что это все значит?

— Был бы ты стоящим сотрудником, — буркнул Филимон, — сам бы давно все выяснил у Черного Барона. Что получается? Орудие производства в руки получил, а инструкций по применению не знаешь!

— Какое орудие…

— Да Кристалл Перемещения же!

— Тьфу ты… Адово пекло… Ты хочешь сказать, что эта прозрачная ограненная фиговина мне не случайно обломилась?

— Конечно, не случайно! Не будь ты ребенком, Адольф! Во всех временно-пространственных периодах ничего не бывает случайно. Барон так и рассчитал, чтоб Кристалл у тебя оказался. Но вот инструкцию передать не удалось. Потому как она должна быть только устной. Но это не его промах, а твой. Кто не явился вовремя к клиенту?

— Погоди, погоди… Не до конца понимаю… Я ведь перехватил Кристалл, можно сказать, случайно. Какой уж тут расчет! Меня этот Барлог дурацкий едва не сожрал! Я чудом выкрутился!

Филимон хмыкнул:

— Барлог! Старая скотинка! Все еще безобразничает? Здоровый, а глупый. Ну я тебе скажу, Адольф, состязание с Барлогом — это нетрудное испытание.

— Как это — испытание? Это что… Барон проверял меня на профпригодность, что ли?

— Вроде того…

— Ничего себе! — возмутился я. — Я бес! А не подопытный кролик! Филимон! Ты "же мне друг и начальник! Ты же член профсоюза преисподней! Как ты-то такое издевательство допустил?!

— VIP-клиент, — развел руками Филимон. — С начальством на «ты». А против начальства не попрешь. К тому же здесь не только проверка…

Я замолчал. Против начальства не попрешь — это да. К тому же… Мне вдруг подумалось о том, что все мои перемещения — дело рук Барона. Не я же сам

Кристалл задействовал. Я же не знаю — как. У меня и инструкции нет никакой. Это Барон самолично тягал меня туда-сюда по мирам, проверял, должно быть, как действует артефакт, и мое поведение в экстраординарных ситуациях проверял. Тьфу, пропасть… Я поделился своей догадкой с Филимоном.

— Ага, — сказал тот, — наверное, так оно и есть..

— Ну, и что Барону от меня надо, интересно узнать? — пробормотал я, отодвигая от себя тарелку с цыпленком (аппетит что-то пропал). — Мое задание ведь наверняка связано с тем параллельным миром.

Филимон кивнул.

— Скажу тебе больше, — заговорил он. — Знаешь, как возникают пророчества?

— Взгляд в будущее…

— Вот именно. Как и любого человека, Черного Барона интересует будущее. Собственное, конечно. И вот представь себе, Барон заглядывает в ближайшее будущее — и не видит там себя. Каково бы тебе было на его месте?

— Хреново мне было бы на его месте, — честно признался я.

— То-то и оно-то. Барон гадает на картах Таро, на костях, по собственной ладони, на внутренностях животных — и всюду выходит одно и то же: в предполагаемой гибели известного черного кудесника целиком и полностью виноват некий комдив Василий Иванович Чапаев, сорока трех лет от роду, среднего роста, атлетического телосложения, буйного нрава и выдающихся военно-стратегических способностей. Срочно наводятся справки, и становится известно, что такого человека с таким набором психофизических качеств просто нет. В нашем мире. Нет, и все тут. Но пророчество-то есть! И карты, и кости, и линии ладони, и внутренности животных — все в один голос… если так можно выразиться… авторитетно заявляют: погибнешь от руки Чапая. Смеются, понимаешь, бараньи кишки и говорят: с судьбой, мол, не поспоришь…

— И примешь ты смерть от коня своего… — пробормотал я. — Вещий Олег, помнится, посчитал пророчество глупым. А Черный Барон, значит, учится на чужих ошибках? И продолжает поиски по другим мирам?

— Именно. Ты ведь знаешь, что цепь миров подобна лестнице, уходящей в перспективу? Каждый предыдущий мир лишь немного отличается от последующего, и так далее. Чем дальше по лестнице, тем больше отличий. Так вот человек по имени Василий Иванович Чапаев обнаружен был в соседнем, так сказать, мире.

— Знаю я эти небольшие отличия! — воскликнул я.-Желтая армия, Синяя армия… Великая Августовская революция. Распутина никто не убивал, он защищает трон. Ленин сошел с политической арены по причине того, что уехал загнивать вместе с буржуазным Западом. Вождь мирового пролетариата Троцкий… Полотно «Троцкий и дети», фильмы «Наш Давыдыч», «Троцкий в августе»… Троцкий жил, Троцкий жив, Троцкий будет жить… О Владыка! Ну а я-то здесь при чем?

— А при том! — возвысил голос Филимон. — При том, что, если верить пророчеству (а пророчеству Барон верит безоговорочно), желтый комдив Чапаев каким-то образом переместится в наш мир, где и лишит Черного Барона его драгоценной жизни. Вот и решил VIP-клиент себя обезопасить. План его в общих чертах таков: он получает ценный артефакт для перемещение между мирами, используя свои исключительные знания в колдовской науке, заставит Кристалл переместить сюда не чрезвычайно опасного Чапаева, а кого-нибудь другого… Проще говоря, он хочет смухлевать с Кристаллом и подменить кем-нибудь Чапая.

— Как это? — не понял я. — Это ведь всем законам противоречит! Ну, переместил он меня на место Чапаева, в тело Чапаева, так ведь и Чапаев переместился сюда, в мое тело. Какая разница? Он как был, так и остался самим собой, только внешне изменился. Все равно он представляет опасность для Барона!

— Не все так просто… — покачал головой Филимон. — Многократные перемещения сказываются на личностях перемещенных. То есть если несколько раз менять тебя на Чапая, а Чапая на тебя, то в конце концов…

— Я стану Чапаем, а он мною… — прошептал я. — Кошмар какой-то.

— Строго говоря, хватит трех перемещений. Ты станешь как бы Чапаем, а Чапай — как бы тобой, — поправил меня Филимон, — как бы бес Адольф (Чапаев то есть) останется в ином мире, а как бы Чапаев (то есть Адольф) будет функционировать в мире нашем. После выполнения задания тебе нужно будет, Адольф, пройти психиатрическую реабилитацию, чтобы себя вновь обрести, вот как.

Сказанное надо было обдумать. Я зажмурился. Перспектива превратиться в другую личность — пусть даже условно и на время — меня, мягко говоря, не прельщала.

— Так, а дальше? — вопросил я. — Я в обличье желтого комдива остаюсь в этом мире. Стремлюсь, как и полагается по пророчеству, уничтожить Барона? Моего VIP-клиента?

— А ты сейчас чем занимаешься со своей дивизией?

— А, ну да… Выходит, мое знакомство с Анной и назначение командиром тоже не случайно?

— Конечно. Говорят тебе: не бывает случайностей. Правда, никто не думал, что ты так развернешься. Города захватываешь, гарнизоны разоружаешь… Безобразие! Барон, понятное дело, забеспокоился, потому и жалобу накатал. Предполагалось, что ты явишься сразу к Барону, и уж потом будешь выполнять его приказы. Ну что ж… Что получилось, то и получилось, не так, конечно, как было изначально запланировано, но все же..

— Так ведь… Погоди, пока не грузи больше… До меня и предыдущая тема не вполне дошла…

И тут я понял. Жулик Черный Барон получит вместо настоящего смертельно опасного врага — меня. Оперативного сотрудника, который обязан выполнять желание клиента. В таком случае победить меня для него будет нетрудно. Вот оно — благоволение начальства! I А я-то голову ломал — почему к VIP-клиенту посылают не специально обученного тайного агента преисподней, а обыкновенного оперативного сотрудника? Да не нужен Барону тайный агент! Ему нужен рядовой бес, которого легко победить. Победить? Убить?

— Не-эт… — угадав мои мысли (у него это всегда хорошо получалось), проговорил Филимон. — Никакого смертоубийства. Будет формальная финальная схватка, в которой Черный Барон положит тебя на обе лопатки. Повергнет. И ты спокойно, с чувством выполненного долга, вернешься в контору. Обо всем уже с начальством договорено. Не бойся. Это ведь игра! Судьбою предусмотрен некий поворот в жизни Барона, а Барон с честью вышел из, казалось бы, безвыходной ситуации. Только и всего! Так что, Адольф, успокойся и выполняй свой долг.

— Так… И что я должен теперь делать?

— Ну перво-наперво явиться наконец пред ясны очи своего работодателя. Он тебя ждет.

— И как же я это сделаю? Почем я знаю, где сейчас Барон?

— В Ростове.

— Так мы туда и идем вместе с дивизией. У нас и план похода есть. Волынск, Рогуново, Ближне-Камышинск.

— Этак ты еще год плестись будешь, — рассмеялся Филимон. — Я потому еще прибыл, чтобы… несколько ускорить события.

Он выразительно прищелкнул пальцами, между которыми пробежала голубая искра. Магия! Способности Филимона, как старшего по званию и возрасту (ему три тысячи пятьсот шесть в этом году стукнуло), значительно превосходят мои способности. Щелк — я уже у Барона.

— И еще вот что, — оглядевшись вокруг, зашептал Филимон. — Мне, конечно, об этом тебе рассказывать не полагается, но… раз мы друзья… и чтобы ты лучше понимал положение вещей… Короче, так. Обманув судьбу, Черный Барон станет поистине непобедимым. Он и сейчас плетет заговоры, используя верных людей в Белой и Красной ставках. Думаешь, государя укокошили большевики?

— А кто же еще?

— По проверенным данным, Ленин и компания решили на всякий случай оставить венценосную семью в живых. Мало ли как история повернется. Именно Барон, благодаря невероятно широким своим связям, сумел убедить красное командование в необходимости… Чик, — Филимон выразительно взмахнул воображаемой шашкой, — и таким образом убрал одного из основных конкурентов.

— Конкурентов… Черный Барон, он…

— Стремится встать во главе России. Убрать и без того поверженного государя было несложно. Сложнее убрать главного конкурента.

— Ленина? — ахнул я. Филимон кивнул.

Я вскочил на ноги.

— Это что же получается? — закричал я. — А как же строжайшие инструкции по поводу того, что бесам запрещается вмешиваться в ход истории? Колдун и многознатец Черный Барон — верховный правитель одной шестой части суши! Да он такого наворотит! Вся мировая цивилизация рухнет! Равновесие нарушится! Нет, не верю! Не может такого быть!

— Не ори! При чем здесь бесы? Черный Барон хоть и могущественный колдун, но он человек. Ничего мы не вмешиваемся. Он все делает сам. Все по правилам. Вмешательство бесов не превышает разрешенного Мировым Балансом уровня. Клиент вызвал оперативного сотрудника отдела кадров Адольфа, Адольф выполнил все, как пожелал клиент. К тому же Барон спасением своей жизни обязан преисподней… Понимаешь?

— Понимаю… — пробормотал я. — То есть не понимаю. Ты вот о Мировом Балансе говорил… Разве может обычный человек, пусть даже и колдун, переломить ход истории? Ведь малейшее исторически значимое изменение в прошлом влечет за собой глобальные перемены в будущем… Вплоть до полного апокалипсиса! Вселенная тоже обладает чувством самосохранения — и такого просто не допустит!

— Ой, только не надо мне про Мировой Баланс! — поморщился Филимон. — Помолчи, двоечник, если не понимаешь. Черный Барон уже успешно изменяет историю, и Вселенная твоя молчит в тряпочку. Потому что незначительные изменения в прошлом вполне допустимы. Иначе были бы невозможны перемещения по времени. Дошло, второгодник? Каждый раз, когда Барон проворачивает очередную операцию, ход истории изменяется, время течет по новой стезе, и новое изменение на этой стезе становится первым и таким же незначительным, как и предыдущее, которое уже не считается. А убийство Ленина будет всего лишь логичным завершением плана. Потому что в том измененном времени, когда оно произойдет, личность Владимира Ильича станет лишней. Ненужной!

Ой, и правда… Хитро придумано. Одна из лучших адских интриг, как и обычно, руками человека выполненная. Наша адская контора вроде бы и ни при чем, но с ее помощью ход истории переломлен, властителем половины мира становится Черный Барон, явно согласный на теснейшее сотрудничество с преисподней. Ой, что будет! Россия превратится в филиал преисподней. Мне, как бесу, надо бы радоваться, но я что-то не радуюсь… Наверное, сказывается человеколюбивый мой характер…

— Ну что же, — сказал Филимон, — времени осталось мало. Барон ратует за скорость исполнения. Давай-ка на посошок… И поехали! Вернее, ты поедешь, а я в контору вернусь.

Я вздохнул. Поднял бокал с вином, взглянул через багровый просвет на Филимона.

— Прямо сейчас? — уныло спросил я. — Вот и кончилось мое командирство… Дай хотя бы с друзьями попрощаться.

Филимон взглянул на свои наручные часы.

— Валяй, — сказал он. — Пять минут тебе на все про все.

— Пять минут — это мало, — запротестовал я. — Как я за пять минут отыщу их всех в городе?

Филимон наискось качнул головой, давая понять, что времени и так мало.

— Хватит тебе пяти минут, — сказал он и еще как-то загадочно улыбнулся.

Я вышел за дверь.

Оказалось, они ждали меня во дворе: Петро Карась и товарищ комиссар Огоньков. Анна стояла чуть поодаль.

— Вам рассказали? — спросил я.

— Ага, — хмуро кивнул Карась. — Этот твой… друган рассказал Анне, а она — нам. Так ты на помощь к Черному Барону прилетел, да? Чтобы какое-то там его желание выполнить? Получается, что ты нас обманул?

— Ну… не то чтобы обманул… недоговорил… А впрочем… Думайте что хотите… Зла я вам не желал и не желаю. Я вообще никому не хочу ничего плохого сделать. А то, что с Черным Бароном я… в особых отношениях — так то моя работа. Я ведь все-таки бес.

И к тому же признайся я вам, зачем на самом деле прибыл в ваш временно-пространственный период, вы бы меня тут же линчевали! — Не линчевали бы… — подумав, тихо ответил Карась. И добавил: — Ведь если в этой войне Черный Барон одержит победу, нам всем… — он чиркнул себя ногтем большого пальца по горлу, — кирдык. Да, вам всем… Вы даже и не представляете себе, каких размеров будет кирдык. Полный кирдычище! На весь земной шар!

— Да что с ним разговаривать! — взвился молчавший до сих пор Огоньков. — Двурушничаете, товарищ бывший комиссар Адольф! Играете на стороне оголтелой буржуазии! Предатель! Перебежчик! А мы-то тебе доверяли! Щас как дам!

— Слушай, не лезь, и без тебя тошно.

— Нет, я тебе физиономию твою белогвардейскую начищу! — всерьез загорелся своей идеей Огоньков. — Получай!

Я даже не пытался отвести удар. Заслужил, да. Надо было сразу честно во всем признаться, а я… Пока матрос Карась утихомиривал распоясавшегося комиссара, я отошел к Анне.

— Значит, уходишь? — спросила она, глядя в сторону.

— Ухожу. Зато место комдива теперь вакантно, — попытался пошутить я.

— Ты не думай, я тебя не виню. Я ведь не человек, я представитель Темного народа. Я понимаю, каково тебе. Понимаю, что ты, несмотря ни на что, должен задание свое выполнить. Я просто… Я думала…

— Что?

— Я думала, что ты… как и все мы… бунтовщики-нечисть… искренне поверил в идею освобождения от многовекового рабства. Но мы — малые народы, с нас и спрос невелик. А ты — на службе.

Ох, как мне захотелось взвыть! Волком на луну, ослепительным фонарем взошедшую в темном небе! Как бы мне хотелось, чтобы не было никогда на свете этого дурацкого Черного Барона, нашей конторы и проклятой гражданской войны! К чему она? Люди, люди, что вы делаете? Зачем вам царство справедливости в отдельно взятой стране? Зачем вам мировой пожар? Зачем вам другие идеи, кроме той, единственной: всегда и везде быть рядом с любимым человеком — в лесной избушке, в хижине на болоте, в сыром подвале, да хоть у чертовой бабушки Наины Карповны или Сигизмунды Прокофьевны, но только чтобы вместе…

— Прости, — сказал я.

— Иди уж, — слабо махнула рукой моя кикимора.

— Может, еще встретимся?

— Лучше не надо. Где мы встретимся-то? На поле боя? Ты теперь по другую сторону баррикад.

— Ну не совсем так… — запротестовал я было… И смолк.

Стараясь ни на кого не смотреть, я вернулся в гостиную. Филимон с аппетитом пожирал фазана.

Взглянув на мое лицо, он только присвистнул.

— Н-да… — сказал он. — В сотый раз тебе повторяю, Адольф: человеколюбие беса до добра не доводит.

— Не надо мне нотации читать! — огрызнулся я.

— Плохо тебе? — посочувствовал коллега, обсасывая фазанье крылышко.

— Куда уж хуже.

Мне и на самом деле было плохо. Причем не только в плане моральном, но и в физическом тоже. Голова кружилась. Рога ломило. В ушах завывали неведомые какие-то голоса. Филимон икнул и отвалился от стола.

— Обожрался, — констатировал он. — Ну что, давай приступать?

Он тяжело поднялся, вытащил из кармана кусок мела и, с кряхтением присев на корточки, очертил посреди комнаты строго замкнутый круг.

— Вставай сюда. Я встал.

— Закрывай глаза. Я закрыл.

— И не шевелись.

Филимон разжигал в пепельнице миниатюрный костер из густо пахнущего волчьего лыка, побегов лебеды и серного порошка. Родной аромат преисподней защекотал мои ноздри, но, несмотря на это, мне что-то конкретно поплохело. И дело было не только в отчаянной тоске, терзавшей бесовскую мою грудь. Голова просто раскалывалась. Рога заломило сильнее — такое ощущение, будто кто-то изуверски выкручивал их на манер винтов из моей головы. Хвост задрожал сам по себе, словно сведенный нервным тиком. Тошнота поднялась к глотке, поколебав адамово яблоко. А в ушах все шумело и шумело.

— Не открывай глаза, пока я заклинание не закончил! — закричал Филимон. — Ты что, порядка не знаешь?

— Погоди немного… — просипел я. — Мне что-то… того… Тошнит. Голова кружится… Рога просто отваливаются.

— Мало ли что тошнит, — проворчал Филимон, ползая вокруг меня на четвереньках и рассыпая по меловой линии пепел. — Меня тоже тошнит… от переедания, должно быть. И в боку колет. Но я же не малоду… малодушничаю…

Я покачнулся и, в бессильной попытке удержать равновесие, схватился за Филимонов рог.

— Отцепись! — вякнул Филимон и сам повалился на бок.

Некоторое время мы лежали рядышком, как два крокодила на нильском берегу, тяжело дыша и слегка подергивая конечностями. Кровь билась в мои барабанные перепонки, причем как-то причудливо билась — я различал в, казалось бы, хаотичном шуме суровое и торжественное чье-то пение, и тревожные эти певческие голоса доводили меня до умопомрачения.

— Фазан… несвежий был, — с трудом выговорил Филимон. — Однако… Скоро полночь. А в полночь я — кровь из носу — обещался тебя Барону доставить. Вставай! Надо закончить заклинание.

— Не могу я встать, — прохрипел я в ответ. — Помираю. И фазан тут ни при чем. Я-то фазана не ел!

— Цып…ленок, — предположил Филимон, — гадостью был какой-то нафарширован. Или вино отравленное.

— Глупости! С каких это пор на бесов людская отрава действует?

— Развели антисанитарию, поганцы! — не слушая меня, заругался заместитель начальника отдела кадров. — Поди, посуда немытая или дичь подается недовыпотрошенной… Ой, а кто это поет? Или я уже с ума сошел?

— И ты тоже слышишь? — А?

— И ты слышишь пение? — прокричал я, заглушая рвущуюся в мои уши многоголосую симфонию.

— Чего?.. Вставай, Адольф! И меня подними! Уволят же обоих, к свиньям, если… если… Через две минуты полночь!

— Не могу я!

— Вставай, надо заканчивать заклинание! Всего-то осталось — прочитать пару строк и осыпать твою голову серой… Вставай, миленький… Вставай, хороший мой… Тебе говорят, гад такой, поднимайся! Уволят же.

С невообразимым трудом я встал на четвереньки. В глазах мутнело. Где-то далеко внизу, подо мной белело узкое лицо Филимона, тускло светили его желтые бесовские глаза, уныло свисала с подбородка, словно прилипшая гадость, франтоватая остроконечная бородка…

Что случилось? Не будь я бесом, я подумал бы, что кто-то навел на нас порчу. Что происходит?

— Что происходит? — в унисон моим мыслям подскулил Филимон. — Подними меня…

Нет уж… Если я попытаюсь его поднять, свалюсь сам и больше уже не встану. Превозмогая тошноту, я подполз к окну, опираясь о стену, поднялся, слабой рукой открыл створки.

Ничего ночной холодный воздух меня не освежил. Вместе с ним ворвался в комнату, выдавив мгновенно аромат волчьего лыка, лебеды и серы, колокольный звон и протяжный чей-то вой. Получается, это не в голове у меня шумит, а на самом деле поют? Кому пришло в голову качать вокал посреди ночи?

— Одна минута до полуночи… — прокряхтел позади меня Филимон. — Что делается… Неужели уволят?

Под окнами через двор пробежал кто-то… Кое-как сфокусировав зрение, я углядел лешего.

— Родненький! — позвал я — и сам поразился тому, как жалобно прозвучал мой голос — Подойди сюда!

Леший приблизился. Я заметил, что он дрожал и как-то странно озирался.

— Тебя как зовут?

— Кузьмою… — отозвался Леший. — Рядовой пехотинец. Никак, вы меня, товарищ комдив, не помните?

— Кузьма? А, помню… Скажи мне, что это за… почему поют? И откуда колокола?

В этот момент запели особенно громко. Леший схватился за голову и страдальчески сморщился.

— Комендант-то! — выкрикнул он. — Всех узников из тюрьмы выпустил, всех солдат своих разогнал, да не угомонился… Нанял попов крестный ход делать… Ой, сюда идут… Ой, голова сейчас лопнет!..

Крестный ход! Вот оно что! Владыка, как можно было так вляпаться? И почему никто дураку коменданту не объяснил, что за новая власть в городе? Крестный ход для Темных созданий все равно что напалм — если заблаговременно не спрячешься, пиши пропало… Проклятый майор! Проклятый Эликсир Святости! Проклятый старый идиот Моисей!

— Родненький! — закричал я. — Беги туда, скажи, чтобы по другой улице прошли, а сюда не сворачивали… Родненький! Кузьма! А ну выполняй приказ командира, а не то под трибунал пойдешь, свиная твоя харя!

Но лешего уже не было.

Я со стоном свалился с подоконника в комнату. Лешему хорошо. Он хотя бы убежать еще может. Малые Темные народы не так сильно реагируют на деятельность конкурирующей организации, как, скажем, мы, бесы… Высшие создания Тьмы…

Ох, лучше быть низшим! Так подумал я, чувствуя, как сознание прочно затягивает мутной пеленой. На полу, в центре мелового круга бился в судорогах Филимон. Через минуту — когда ход приблизился — и мои копыта застучали о половицы. Адово пекло! Псы преисподней!

Святые молитвы кинжалами резали мое тело, колокольный звон обухом бухал по голове. Гибельно запахло святой водой, и волосы у меня на голове зашевелились. А паскудный бывший комендант где-то уже очень близко истерично завывал:

— Покайтесь, люди добрые! Изгоните зло из своих сердец! Помолитесь за погибель врага человечества, Люцифера! Ибо открылась мне правда великая!

— Помогите-э-э! — завизжал Филимон. Или это я завизжал?

Часть третья БРАНДЕНБУРГСКИЙ ШАРМАНЩИК И ДРУГИЕ

ГЛАВА 1

Когда я пришел в себя, никого вокруг не было. Брезжило утро, свинцовый туман скрежетал об оконные рамы.

— Филя! — позвал я.

— А я знала, что он останется! — прозвучал надо мной чей-то очень знакомый голос… Анна! Это Анна говорила.

Чуть повернув голову влево, я увидел зеленоволосую кикимору, стоящую в изголовье моей кровати.

— И я знал, — прогудел Петре — То есть догадывался.

Чтобы увидеть Карася, мне пришлось поворачивать голову вправо. О, друзья мои снова со мной! А интересно, где стоит товарищ комиссар Огоньков? В ногах, что ли? Или этот непримиримый борец за справедливость все еще в обиде на меня?

— Адольф, ты как себя чувствуешь? — спросила Анна и, не дожидаясь ответа, воскликнула: — Здорово ты все подстроил! Я ведь чувствовала, что ты не хочешь к Барону! Но это же надо было додуматься! Одурманить коменданта, полностью обезоружить гарнизон, да еще к тому же внушить майору идею насчет крестного хода! Крестный ход! Никакое бесовское колдовство не сработает! И ты ни к какому Черному Барону не улетишь!

— Молоток! — похвалил меня и Петро. — Ловко выкрутился! Наш комдив ради своего войска и не на такое способен! Не захотел, значит, нас в беде покидать…

— На моем месте так поступил бы каждый, — промямлил я. Не разубеждать же их. — А кстати, о какой беде речь?

Карась замялся. А Анна, вздохнув, ответила мне:

— Товарищ комиссар Огоньков пропал.

Я спрыгнул с кровати. Несмотря на все перенесенное мною накануне, чувствовал я себя неплохо. К тому же неприятное известие изрядно подстегнуло мой организм.

— Как пропал?

— Не то чтобы пропал… — угрюмо проговорил Петро. — Он как бы это… В общем, у нас с ним небольшая размолвка вышла. Когда ты с нами попрощался, мы пошли к себе на штаб-квартиру. Я Огонькова под руки держал, а то он все намеревался вырваться и тебе морду набить. А на штаб-квартире я его, конечно, отпустил. Правда, дождался, пока Анна не попрятала вилки, ножи и прочие колюще-режущие предметы. Ну тут товарищ комиссар разошелся! Орал по-всякому! Тебя обзывал перебежчиком и предателем, а нас — политически близорукими вредителями. Пришлось его связать, а то б он дел натворил… А поутру просыпаемся — нет Огонькова. И нет вверенного ему артиллерийского батальона. А на столе записка. Вот она…

Я принял из рук Карася скомканный листок бумаги и прочитал:

— Товарищи бывшие товарищи! В наше грозовое время, когда рушатся устои обыденности и гидра империализма поднимает головы, мягкотелость — величайшее преступление. Смерти подобно малейшее отступление от норм революционной морали. И потому считаю вашу позицию по отношению к гнусному двурушнику бесу Адольфу, этому мерзкому служаке отвратительной буржуазии, недостойной истинных борцов за дело справедливости! Прощайте навсегда! Подпись: товарищ (не ваш!) комиссар Огоньков.

— Вот скандалист, — пробормотал я. — Отделился. И что только с людьми делает идеология! А вы его искали?

— Отправили по окрестным лесам группу леших, — отрапортовала Анна. — Сплавили вниз по речке Рогуновке русалок и водяных. Речка бурная, она даже в сильные морозы не замерзает.

— Результаты? — осведомился я.

— Никаких! — отмахнулся Карась. — То есть какие-то есть, но их, ядреный штурвал, можно не принимать во внимание. Ну лешие выбрели на пасеку, напугали до икоты пасечника, залезли в омшаник, экспроприировали ульи, но пчелы оказали яростное сопротивление захватчику, вследствие чего двое пехотинцев вернулись с рейда и с тяжелыми покусами были доставлены в местный лазарет.

— Ага.

— С русалками и того хуже получилось, — приняла эстафету Анна. — Они, сплавляясь по реке, наткнулись на плотину. Стали обходить плотину посуху, а на берегу монастырь стоит. Посозерцав русалок, половина монахов бросила монастырь и ушла в большой мир. Точнее, по обычаям нашего времени, на большую дорогу. Таким образом, в местных пределах появилась новая банда. Разведчики докладывали, что монахи уже себе и флаг придумали: на зеленом фоне гологрудая русалка, бутылка вина и карты, подпись: «Вот, что нас губит».

— Н-да, — оценил я. — Надо было флотилии нашей выдать обмундирование — лифчики. И никаких следов беглого Огонькова не обнаружено?

— Нет. Хорошо хоть, нам известно направление поисков. Он явно на Ближне-Камышинск пошел. Ему идти больше некуда. Не в тыл же возвращаться! Он драки хочет.

— Будем искать, — твердо сказал я.

— Искать его еще… — проворчал Карась. — Погуляет и вернется, делов-то…

— А мы как без артиллерии будем?

— А, ну да… И правда…

— Кстати, — вспомнил я, — насчет монастыря. Коменданта надо бы туда отправить. Что-то из него больно буйный святой подвижник получился.

— Докладываю: уже отправили, — заверила меня Анна.

Вот почему так? Как случается что-то нехорошее, так враз забываются чины, звания и прочая лабуда. В беде, предчувствуя разлуку, легко и просто говорить о потаенных чувствах. А как только ситуация проясняется, снова появляется какое-то дурацкое смущение. И пошло-поехало: «слушаюсь», «докладываю»… и прочее. Я же вижу, что я ей нравлюсь очень! И она мне тоже — очень. А ведь ни одного слова признания не сказали друг другу…

— Итак? — вопросительно проговорил я.

— Выдвигаемся, — с удовольствием сказал Карась. — В сторону Ближне-Камышинска. Давно пора! Со вчерашнего дня на одном месте сидим. Я, как человек вольной балтийской души, такого не перевариваю. Эх, по моря-ам, по волна-ам! Нынче здесь, а завтра та-а-ам!..

— Далеко Огоньков не уйдет, — задумчиво проговорила Анна. — Верстах в десяти Глубокий Лес.

— Какой? — полюбопытствовал я.

— Глубокий. Очень глубокий. Так местные жители его называют. Понимаешь, он вдоль тянется на много-много верст, а поперек — версты три всего будет. Только через этот лес никто не ходит. Рассказывают, там когда-то могущественный колдун-некромант жил и, чтобы никто до его тайного убежища добраться не мог, наложил на лес заклятие Иди-Иди-Не-Дойдешь…

Я присвистнул — сильное заклинание! Если только не иссякло с течением времени…

— Колдун давно сгинул, но место все равно осталось проклятым. В том лесу даже и леших нет. Все предпочитают в обход тащиться. Далеко — зато безопасно.

— Понятно, — кивнул я. — Полоса препятствий такая. И что же, никак нельзя этот лес пересечь?

— Наверное, можно. Но его потому и называют Глубоким, что как войдешь, так и не выйдешь. Как в воду канешь, как в омут. Вроде три версты всего, если пересекать по прямой, а плутать будешь до скончания жизни.

— Насколько я знаю братишку Огонькова, — хмыкнул Карась, — в обход он не пойдет. Поговорка «умный в гору…» явно не для него писана. А что, неплохо! Войдет в Глубокий Лес, заблудится, кинет где-нибудь якорь, а мы — с нашими лешими-следопытами — его быстренько обнаружим.

Население Рогунова провожало нас песнями, цветами и слезами. Иначе как «избавителями» не называли. Видно, майор-комендант до знакомства со мной зарекомендовал себя таким зверюгой, что освободители в лице мохнатых леших, косолапых домовых и вполне ужасных оборотней вызвали в душе народных масс вовсе не отвращение, а самую настоящую любовь и уважение.

Эх и хорошо мне было шагать по полям, по лугам во главе своего войска, ощущая левым плечом присутствие Анны, а правым — Карася. Товарища Огонькова только недоставало, но ничего. Найдем. Хоть он и скандалист, но привык я к нему, привязался.

А Черный Барон? Да что Барон… Мне про него думать не хотелось. Что будет дальше, то и будет. А то, что я не появился перед ним в означенное время, так в том не моя вина. Крестный ход — вот мое оправдание!

Честно говоря, я развеселился до того, что попытался избавиться и от Кристалла Перемещения. А вдруг Барон, разозлившись, решит меня снова в тело желтого комдива Чапаева перекинуть? Перво-наперво я незаметно для окружающих уронил Кристалл на дорогу — и пошел себе дальше, посвистывая. Однако через минуту меня догнал леший Кузьма и, радостно улыбаясь, протянул артефакт.

— Обронили, а я нашел, — молвил Кузьма, счастливый по причине того, что сумел оказаться полезным своему командиру.

Я поблагодарил, едва сдержавшись, чтобы не отвесить лешему подзатыльник. А через несколько метров, когда мы остановились на водопой, я, задержавшись, бросил Кристалл в колодец. Версты две я прошел в прекрасном расположении духа, но, сунув руку в карман за сигаретами, неожиданно нащупал там проклятый магический шарик.

В общем, я предпринял еще три попытки, — и всякий раз Кристалл Перемещения, куда бы я его ни ронял и ни закидывал, непонятно каким образом возвращался в мой карман. Дьявольщина! Причем в последний раз, когда я, разозлившись, швырнул артефакт в синее небо, он покружил под облаками, будто верный охотничий сокол, и спланировал вниз, больно ударив меня по макушке.

— Сволочь! — выругал я паскудный артефакт.

В ответ Кристалл завибрировал так злобно, что я поспешно сунул его в карман. Намек я понял прекрасно и больше попыток избавиться от артефакта не предпринимал.

Тем временем проезжая дорога кончилась. Впереди нерушимой стеной высился лес — какой-то особенно дремучий, нелюдимый и страшноватый, слева журчала речушка, впадающая в озерцо на лесной опушке; на берегу озерца нас поджидала флотилия русалок под предводительством водяных.

— Итак, — констатировал я, — план такой. Флотилия идет… то есть я хотел сказать: плывет в обход. Есть здесь какие-нибудь еще водные пути?

— Есть, батюшка, — промычал один из водяных. — Чую, вон там… — он махнул похожей на плавник лапой, — речка протекает. Мы по воде-то быстренько вокруг леса… А на той стороне встретимся.

— Отлично! А мы с лешими и оборотнями отмахаем эти несчастные три лесных версты, найдем беглого Огонькова и будем на месте встречи скорее, чем вы.

— Ох, не говори «гоп»… — пробормотала Анна.

— Подумаешь, —усмехнулся я.-Глубокий так Глубокий.

Оборотни заскулили, демонстрируя явное нежелание тащиться через лес в дневное время суток.

— Мы, — высказался один из них, — ночью, в зверином облике — пожалуйста. А сейчас не наше время. Солнце припекает, лапы… э-э, то есть ноги от долгой ходьбы болят. Прямо хвостом… э-э, то есть задницей чувствуем, что далеко нам не уйти.

— Пускай, — вступила Анна, — плоты свяжут да по реке вместе с флотилией поплывут.

— Я не против, — пожал я плечами. — Договорились.

Враз повеселевшие оборотни дружной стайкой побежали вязать плоты.

— А мы? — обиженно загомонили кикиморы. — Мы тоже на плотах хотим! Наша стихия не лес, а болото! Мы тоже устаем от долгих дневных переходов!

— Пускай остаются одни лешие, так и быть, — сказал я. — У леших, я надеюсь, возражений нет? Кузьма, лес — это чья стихия?

— Наша… — неохотно пробормотал Кузьма, с опаской поглядывая на Глубокий Лес.

— Вот и баста. Хватит разговоров, пора действовать! И мы двинулись к Глубокому Лесу. Петро Карась, пока мы шли до опушки, все оглядывался, завистливо вздыхал, — наверное, не прочь был и сам вступить в родную стихию плавания. Но не покидать же ему нас?

— Смотрите! — закричала Анна. — Бант! Красный бант с куртки комиссара на кусте болтается! Значит, он тут проходил недавно…

— Совсем недавно, — подтвердил леший Кузьма, обнюхивая бант. — Часика два назад.

— Ну мы его быстро нагоним, — резюмировал матрос Петро.

— Устал! — заявил Петро и сел прямо на покрытую подталым снегом землю. — Все, привал. Цельный день идем без роздыху. Больше не могу.

Анна взглянула на меня, потом нахмурилась по адресу Карася, но ничего говорить не стала, уселась сама на поваленный древесный ствол и вытянула ноги, прислонившись к коряге.

— Привал, — разрешил я. — Кузьма, свистни разведчикам, пусть возвращаются. Отдохнем и пойдем дальше…

— Дальше и дальше… — проворчал Карась, растирая себе лодыжки, — сколько можно? Мы не три версты прошли, а тридцать три! Ну и лес! Конца-края не видно. Давно уже должны были выйти по ту сторону, а все углубляемся и углубляемся.

— На то Лес и Глубокий, — серьезно проговорила Анна.

Кузьма засвистел козодоем. Близлежащие кусты зашевелились, и на полянку выбралась тройка леших — разведчики, которые шли впереди нашего отряда-.

— Ну? — спросил я у них. — Скоро лес закончится?

— Не могем знать, — мрачно ответил один из разведчиков. — Потому как странно здесь. Будто на одном месте кружим. И это мы-то?!

— Запущенное хозяйство! — подтвердили и остальные лешие, сгрудившиеся в центре полянки и настороженно оглядывающиеся по сторонам. — Ни тайных тропок, ничего… Даже зверей нет — спросить дорогу не у кого.

— Следов Огонькова и артиллерийского его батальона не видели?

— Никак нет! Нашли только две коровьих лепешки. Свежие.

— Вот это да! — вскинулась Анна. — Что за лес чудес! Волков, зайцев, лосей, лис и медведей никаких нет, а коровы водятся.

— Потому и водятся, что хищники куда-то делись, — сказал Карась.

— Коровы не тараканы, — возразила Анна. — Они сами собой завестись не могут. Они только рядом с человеком существовать могут. Их же каждый день доить надо, они ведь не сами себя доят.

— Не о коровах речь, — прервал я коровью дискуссию, — а о товарище Огонькове. Значит, никаких следов артиллерийского батальона?

— Никак нет.

— Да что вы за следопыты такие! — возмутился я. — А еще лешие! Как так — следов нет? Не может того быть. Все, пора нашей разведке устроить курсы повышения квалификации, а то все свои лесные навыки позабыли, пошатавшись по городам.

Лешие потупились.

Я вздохнул. Что за напасть? И правда, идем уже невесть сколько. Темнеть начинает. А вокруг одни деревья, деревья, деревья… И кусты. И тишина странная. Ни птичка не чирикнет, ни волк не завоет. Пустой лес, будто выметенный гигантской метлой. И деревья какие-то истощенные, кренящиеся к земле. Кора свисает лохмотьями, точно кожа, пораженная экземой. Кусты чахлые, жалкие — даже для зимнего времени. Нет, это все понятно — растения закономерно хиреют, когда нарушен природный баланс. Животные куда-то делись, и прервалась пищевая цепь. Непонятно только — почему эта самая цепь прервалась. Может, во всем виновато наложенное когда-то на эту местность заклинание Иди-Иди-Не-Дойдешь?

— Так, — скомандовал я. — Тройка разведчиков отдыхает, на смену ей еще трое добровольцев патрулировать окрестности — шаг вперед! Все больше и больше мне этот лес не нравится.

— На плотах надо было, — поддакнул балтиец Карась. — Эх, как хорошо было бы сейчас поплавать…

— А Огонькова оставить в этом лесу? — спросила Анна.

— Н-ну… Сам он виноват. И потом, может, его тут и нет совсем? Может, он бант на куст повесил для красоты, а сам со своими домовыми вплавь пошел?

— Глупости, — сказал я. — Так, я не понял… А где добровольцы?

Лешие мялись, переглядываясь.

— Возмутительная несознательность! — воскликнул я. — Что это такое? Командир приказал, значит, надо приказ выполнить. Вот ты, ты… и ты! На разведку шагом марш!

Лешие, в которых я наугад ткнул пальцем, с тяжелыми вздохами выдрались из толпы и, обреченно опустив головы, скрылись за кустами.

— Может, лучше было бы не рассыпаться? — робко предположила Анна, с жалостью посмотрев вслед несчастной тройке. — А то переловят нас по частям…

— Кто переловит? — хором спросили мы с Карасем.

— Если б я это знала! Нехорошее место — Глубокий Лес. Про него мало что известно. Пожалуй, ничего не известно, кроме одного.

— Чего?

— Что сюда лучше не ходить.

— Ну ладно вам тоску нагонять! — попробовал взбодриться я. — Не век же нам здесь…

Истошный вопль прервал мои слова. Мы мигом оказались на ногах.

— Пымали! — радостно завопили где-то рядом. — Пымали!

Из кустов вывалились трое леших. В их лапах извивался и орал крепенький мужичок, похожий строгой темной одеждой и безволосой брюзгливой физиономией на отца-инквизитора (ох, сколько я перевидал этих типов в свое время!) — только на очень рассерженного инквизитора.

— Пустите меня! — вопил незнакомец. — Не имеете никакого права меня хватать! Уберите от меня свои грязные лапы!

— Отпустите, — приказал я.

Незнакомец шлепнулся на снег и тотчас вскочил. Принялся, злобно что-то ворча, отряхиваться и оглаживаться.

— Выпрыгивают из кустов, понимаешь… — бурчал он себе под нос, — хватают честного человека… Олухи лесные! Откуда вы здесь взялись?

— Шастал по лесу, — доложил мне один из разведчиков. — Мы к нему культурно подошли поговорить, а он деру…

— Культурно?! — взвизгнул незнакомец, предъявляя мне дыру на штанине.

— Вот… с собой тащил, — разведчик бросил мне под ноги мешок.

— Отдайте, это мое! — кинулся было незнакомец к мешку, но его удержали.

— Тэ-эк-с… — заинтересованно бормотал Карась, копаясь в мешке. — Посмотрим, что тут… Наверное, оружие или драгоценности… Что за… Адольф, посмотри!

Я посмотрел. Действительно, странно. Мешок полон был жестяными круглыми коробочками с чем-то вроде муки внутри.

— Ого! — сказал я. — Товарищ Карась, прошу указать в протоколе: в ходе оперативных действий сотрудники задержали гражданина, у которого было обнаружено большое количество белого сыпучего вещества. Дальнейшая экспертиза показала, что вещество является… — Я осторожно понюхал порошок.

— Кокаин! — выдохнул Карась, и глаза его замаслились. — И мне дай! И мне!

— …зубным порошком с ярко выраженным ароматом мяты, — закончил я «экспертизу».

— У-у… — разочарованно скривился Петро.

— Это мое, отдайте! Чего вы ко мне привязались?

— А зачем вам столько зубного порошка? — осведомилась Анна.

— Да мешочник он! Спекулянт! — ответил за незнакомца Карась. — Городской пижон! Деревню дурить приехал? Продукты питания, тренъ-хрень через капитанский мостик, на порошок выменивать? Дурачок, кто ж из потомственных крестьян зубы чистит? Личная гигиена — буржуазная выдумка! — с пафосом закончил матрос.

Лешие бурными аплодисментами поддержали последнее высказывание — и тут же осеклись под строгим моим взглядом.

— Отдайте мне мешок! — твердо заявил незнакомец. — И отпустите! Что я вам сделал? Чего вы ко мне прицепились?

— Хотелось бы узнать, товарищ, — надвинулась на него Анна. — Что вы делали в этом лесу? И куда направлялись?

— Что хотел, то и делал, — огрызнулся незнакомец.

— Я бы хотел спросить вот что, — влез Карась. — Не «куда» он направлялся, а «какой дорогой»? Или, может, он тоже заблудившийся?

— Не заблудившийся, — вступили лешие-разведчики. — Он уверенно так шагал. Как будто знал дорогу! Нечисто здесь, товарищ комдив! Мы коренные лесные жители — и то блуждаем, а этот…

— Тихо! — гаркнул я и повернулся к незнакомцу. — В общем, так. Видите ли, любезнейший, нам всем, конечно, интересно: что делает в глухом лесу одетый в костюм-тройку гражданин с мешком, полным жестянок мятного зубного порошка. Думаю, и ревтрибуналу… — значительно проговорив это слово, я выдержал паузу, — это покажется крайне интересным. Отпустите-ка его, никуда он не денется.

— Я зубник! — с достоинством представился незнакомец. — Или, как сейчас модно говорить, стоматолог, вот! Ни к какой политической партии я отношения не имею! Нечего мною интересоваться. Отпустите меня, и все тут.

— Ну уж нет! — взревел Карась, сняв с плеча винтовку и передернув затвор. — Покажешь, барабулька вонючая, так тебя и эдак через форштевень с размаху, путь на другую сторону Глубокого Леса? А?

Зубник минуту мрачно косился по сторонам, потом все-таки пробурчал:

— Ладно уж, покажу. Только не думайте, что вы меня напугали. Плевать я на вас хотел!

— Плевать? — оскорбилась Анна, опустив руку на эфес шашки.

— Потом, потом… — шепотом сказал ей совершенно успокоившийся после вытянутого из зубника обещания Карась. — Пусть сначала выведет нас…

Незнакомец, явно услышавший шепот Карася, только пренебрежительно хмыкнул. Странная самоуверенность! И леших он не испугался. Да и слова относительно ревтрибунала на него должного воздействия не произвели. Недоволен тем, что его задерживают; кричит, ругается, надменен и бранчлив, как пьяный депутат Госдумы, которому не досталось места в первом классе элитного авиалайнера. Странно… Зубник!

— Пошли быстрее! — скомандовал стоматолог, взваливая себе на плечо мешок. — Некогда мне! — И, не дожидаясь нас, резво поскакал прочь с полянки, будто у него за спиной висел не мешок, наполненный жестянками, а пуховая подушка.

— Убежит, товарищ братишка Адольф, — тихонько сказал мне Карась.

— Не убежит… Эй, Кузьма! Возьми-ка веревку и привяжи к себе этого рыцаря бормашины.

Кузьма кивнул и кинулся выполнять приказание. Через минуту Глубокий Лес наполнился визгом, воплями и проклятиями. Зубник неистово выдирался и дрался так, что, казалось, Кузьма намеревается не просто-напросто привязать его руку к своей, а по меньшей мере — обесчестить в извращенной форме.

— Не позволю! — орал незнакомец. — Руки прочь! От вас плохо пахнет, грязное мужичье!

— Точно — мешочник! — скривился Карась. — Спекулянтская рожа! Мужичье ему не нравится. И ведь видит, какую мы власть представляем, — и все равно…

— Тихо! — крикнул я. — Кузьма, отойди от него. Встрепанный Кузьма с великим удовольствием повиновался.

— Не позволю! — твердо повторил зубник. Он тряхнул головой и мельком глянул на меня — мне почудилось, что в глазах его мелькнуло какое-то неожиданно осмысленное намерение. — Если уж вы боитесь, что я убегу, то привяжите меня не к этому охламону, а вон к тому… — он указал на здоровеннейшего лешего Парфена, — или вон к тому… Нет, я сам выберу.

Пока Карась хлопал глазами, а мы с Анной недоуменно переглядывались, загадочный зубник, перебегая от одного лешего к другому, ощупал весь наш пехотных отряд, как какой-нибудь профессиональный барышник ощупывает табун лошадей, выбирая подходящую.

— Что он делает? — ахнула Анна.

— Ты у меня спрашиваешь?

Зубник остановился все-таки на Парфене — самом крупном лешем в нашем отряде. Странный выбор. Если он задумал убежать, то и выбирал бы себе пару пожиже… Нет, определенно он что-то задумал.

— Парфен?

— Ась!

— Не «ась», а «слушаю, товарищ комдив». Отойди от дяди.

— Почему это теперь — отойди? — вскипел снова странный незнакомец.

— Потому что я с тобой пойду. Во избежание.

И тогда зубник выкинул невиданную штуку. Он подбежал ко мне и быстро-быстро ощупал мне руки, ноги, грудь… Я аж оторопел от такого нахальства. Карась неприлично заржал, а Анна нахмурилась и сжала ладонь на рукояти шашки.

— Удивительно! — воскликнул тем временем зубник. — С виду такой невзрачненький, а кости — крепкие как железо. Привязывай!

Я связал из веревки две петли, одну накинул себе на пояс, другую — на пояс незнакомца.

— И если ты намереваешься сделать какую-нибудь гадость… — начал я.

— Да ладно! — бесцеремонно отмахнулся он. — Пошли скорее!

И мы пошли. Вернее, побежали. Зубник со своим мешком летел впереди, волоча меня на буксире. Он резво и уверенно петлял между деревьями, перепрыгивал через поваленные стволы, с шумом врубался в заросли валежника. Я даже не успевал замечать, по каким признакам он определяет, куда ему сворачивать — направо или налево. Никаких меток на деревьях, никаких указателей… Тем не менее на одном месте кругом мы не ходили, как раньше. Глубокий Лес сгущался, менялся по мере того, как мы продвигались все дальше и дальше… Куда? Я совсем запыхался. Мой проводник-стоматолог тоже подустал. Вспотел, как ежик в бане, расстегнул наконец свой пиджак, расстегнул верхние пуговки сорочки…

Ноги у меня уже подкашивались, когда незнакомец вдруг остановился. На краю глубокого оврага, со дна которого металлически поблескивал ручеек. До противоположного края оврага было примерно метров пять. Неужели прыгать будем?

— Почти пришли, — пропыхтел незнакомец, поворачиваясь ко мне и свободной рукой вытирая пот со лба.

— Ура! — обрадовался я. — Эй, Карась, Анна! Вы слышите…

— Не слышат они! — злобно захохотал зубник, погромыхивая жестянками в мешке.

— Что?

Я обернулся. Никого, кроме нас, в округе не. было.

— Отстали, — сказал я. — Ну правильно, мы же летели как сумасшедшие. Давай минутку подождем, поаукаем…

— «Поаукаем»! — издевательски передразнил меня зубник. — Прыгай в овраг за мной, и все дела! Указывать он мне еще будет…

Так. Надоел мне этот тип. Кто он такой вообще? Сейчас как залеплю ему леща по-флотски, как меня Карась учил, враз весь гонор слетит. Или еще лучше…

— Леших дождусь, — мстительно пообещал я, глядя в глаза незнакомцу, — они тебя за ноги к двум елям привяжут…

— Долго ты их будешь дожидаться, — презрительно фыркнул незнакомец. — А ну прыгай, недоносок!

Недоносок?! Я поднял уже руку для законной затрещины и вдруг замер. На голой груди стоматолога чернел порядком изъеденный ржавчиной железный амулет на цепи: оскаленный череп над двумя скрещенными берцовыми костями. Я знал этот амулет — еще бы мне не знать! Такой череп — явный знак принадлежности к цеху колдунов-некромантов. Нет, глупости… Непохож этот тип на колдуна и тем более — некроманта. Они все сплошь старики, бородатые, страшные, неряшливые, пропахшие спиртовыми настойками на крови и желчи, перепачканные в костной муке… Что я, некромантов не видел, что ли?

— Грамотный какой комиссар попался! — снова оскалил в усмешке свои профессионально безукоризненные зубы паскудный стоматолог. — Узнал амулет? А если ты такой грамотный, почему не догадался, что на нас заклинание Иди-Иди-Не-Дойдешь не действует, в отличие от твоего войска?

— Самозванец! — взвыл я. — Потому и не действует, что ты железяку на себя нацепил! Колись, кариес проклятый, где ее взял?

— Не твоего ума дело! — огрызнулся незнакомец и шагнул вперед. — Прыгай, тебе говорю! Но смотри кости не переломай! Кости твои мне еще понадобятся.

Он прыгнул первым. Я свалился за ним. И как неудачно свалился! Приложился макушкой о какую-то коварную корягу. Это было последнее, что я запомнил.

ГЛАВА 2

Скрил-скрип… Ох, как голова болит. Скрип-скрип… Скрипи, нога моя, скрипи, костяная… Это еще откуда?

Я открыл глаза. Ой, лучше бы я их не открывал. Крайне, знаете ли, неприятная штука — пробуждаясь, увидеть себя на полу в какой-то подвальной комнате прикованным за ногу к замшелой каменной стене.

Решетчатая дверь, наглухо запертая, никаких окон, свет падает через дыры в обветшалом от старости потолке.

Скрип-скрип. Опять этот звук. Радует хотя бы то, что доносится он откуда-то извне.

— Здравствуйте, товарищ комдив…

От неожиданности я подпрыгнул, насколько позволяла цепь.

— Огоньков!

— Так точно… — уныло протянул товарищ Огоньков, ободранный и грязный, с такой же, как и у меня, ржавой массивной цепью на ноге. — А вы как здесь оказались?

— Догадайся с трех раз, марафонец! Кто тебя просил из города бежать? Искали тебя, искали… И нашли.

Товарищ Огоньков пошевелил закованной ногой I и вздохнул:

— Разве ж я знал! Я хотел как лучше. Я чистоту революционной морали это самое… блюл…

— Блюдун неистовый! И как тебя сюда занесло? А впрочем, можешь не рассказывать. Пошел через Глубокий Лес, заблудился и вдруг напоролся на странного человечка в темном костюме-тройке с мешком на плече…

— Не было мешка, — виновато поправил меня Огоньков. — Он с коровой был. Шел себе в чащобе, корову хворостинкой погонял.

— Еще интереснее…

— Вот-вот! И я обалдел! Спросил у него дорогу, он долго ломался, строил из себя невесть кого…

— Обзывался…

— Еще как! А потом все-таки согласился вывести нас из леса. Посадил меня на корову — и вдруг как побежит! Все быстрее и быстрее! И корова за ним! Мои домовые с тяжелыми рогатками отстали… А потом внезапно перед нами — овраг…

— Дальше можешь не рассказывать.

Огоньков снова вздохнул.

— Знаешь, что я думаю, Адольф? — поделился он. — Этот самый тип с коровой — колдун!

— Да что ты говоришь? — «поразился» я. — Не может быть! Я-то думал, он массовик-затейник! А если честно, никакой он не колдун. Самозванец! Нашел случайно в лесу амулет некроманта, нацепил на грудь и возомнил себя непревзойденным заклинателем. Бывает такое с людьми, и зубодеры здесь не исключение. Да я его одной левой! Вот только железяку эту ржавую сниму… Сейча-ас… Один простенький заговор — и цепь с меня слетит как миленькая!

— Не торопись! — воскликнул Огоньков. — Снимешь ты цепь, а дальше?

— Дальше? Пойду и набью морду нашему зубнику. От пары затрещин у него кислотно-щелочной баланс в башке враз восстановится!

— Посмотри, Адольф!

Я посмотрел. Огоньков показывал мне зубную щетку и початую жестянку мятного порошка. Такая же щетка и такая же банка валялась рядом со мной на грязном полу — явно эти инструменты предназначались мне. В голове моей тотчас нарисовалась картина: свихнувшийся зубник, завладевший неслабым амулетом, заманивает прохожих в свое логово, где и подвергает несчастных изуверским стоматологическим процедурам — заставляет по десять раз на дню чистить зубы, пытает бормашиной, громадными клещами сладострастно дергает резцы и коренные, сверлит дырки, ставит пломбы куда только можно и нельзя…

— Маньяк, — поморщился я. — Не люблю маньяков, честное слово. Злые они. Ничего, разберемся… Подумаешь, придется лишний раз зубы почистить…

— Какие зубы! — застонал Огоньков. — Он что, тебе ничего еще не объяснил?

— Нет. Как-то времени не было. Я, понимаешь, в овраг — прыг. Высота — ух! Башкой об корягу — бах! Вот так дело было.

Раздался дурацкий хохот. По ту сторону решетчатой двери появился давешний зубник. Амулет некроманта теперь болтался у него поверх одежды.

— Зубы чистить! — хохотал он. — Да зачем мне нужны ваши зубы? Идкоты! Что же мне — всю жизнь в чужих оскалах ковыряться? У меня иное предназначение! Так, товарищи комиссары! Чтобы я больше никаких разговоров по поводу моей величавой персоны не слышал! А то обижусь. И помните — вы целиком и полностью в моей власти. А ты, гад, — это он мне сказал, — еще раз назовешь меня самозванцем, поплатишься жизнью! Мало ли что я нашел! Раз амулет попался мне в руки, — значит, такова судьба! Значит, я высшими силами предназначен править этим лесом. Сначала лесом, а потом уж — всем миром.

— Мания величия полноценная, — сообщил я Огонькову. — Клинический случай… Эй, ты, бормашина! А ну-ка зайди сюда! Я тебе сейчас покажу мировое господство, пломба недоделанная!

Зубник снова оскорбительно захохотал. Дернул какую-то ручку, и решетка, визжа, поехала вверх, освобождая проход. Я вскочил. Но самозванец не спешил входить в камеру. Вместо этого он посторонился, впуская к нам десяток самых настоящих скелетов. Крупные, блистающие молочной белизной костей человеческие остовы, механически прошагали через порог (скрип-скрип костяными суставами) и остановились, тупо глядя на меня пустыми глазницами.

Я схватил первое, что попалось мне под руки. А именно — зубную щетку. Конечно, сомнительное оружие, но другого нет…

— У него таких тварей десятков пять, — слабым голосом проговорил Огоньков, прижимаясь к стене. — И все злобные… Слушаются его, как собаки.

— Злобные и сильные, — уточнил зубник. — Ну не расстраивайтесь, и вы такими скоро станете. А пока за работу!

— За какую работу? — переспросил я. Драться мне резко расхотелось — еще бы, силы противника превосходили мои собственные в несколько раз.

— Не зли его… — шепнул Огоньков, подползая к первому скелету. — Смотри на меня, Адольф… Вот так, вот так… — Обмакнув щетку в жестянку с порошком, он принялся натирать костяную ногу, как уличный чистильщик — обувь прохожему. — Вот так, вот так…

— До блеска! — скомандовал зубник, опуская решетку. — И не жульничать! Сам проверю кости на блестючесть и равномерную промазанность! Давай-давай, комиссар! В одну руку — щетку, в другую — банку с порошком! Работай! А то развоевался: «самозванец!», «морду набью!»

— А вот хрен тебе… — вякнул я.

Некромант-самозванец хмыкнул и щелкнул пальцами. На моем горле тотчас сомкнулась костлявая рука. Все десять скелетов, подчиняясь хозяину, повернулись ко мне, угрожающе оскалив пустые рты.

— Пустите… — полузадушенно прохрипел я после нескольких безуспешных попыток освободиться. — Я больше не буду…

— То-то!

Еще щелчок, и хватка на моем горле ослабла. Я рухнул на колени, натужно откашливаясь. Огоньков подсунул мне жестянку с порошком.

— Равномерно! — издевался за решеткой зубник. — Вверх-вниз, вверх-вниз! Вот так… Молодцы!

Ой как стыдно! И руки гудят от усталости. Вверх-вниз, вверх-вниз… Тьфу, дьявольщина! Надо же, как низко я пал! И самое обидное то, что, наглый самозванец на всем протяжении процедуры чистки скелетов важно прохаживался за решеткой. Издевательски похохатывал. Когда ему надоело издеваться, он прочел лекцию о благотворном влиянии зубного порошка на костную ткань. Сволочь! Я представил, как сейчас безнадежно мечутся по заколдованному лесу Анна с Карасем и отрядом леших, и еще наш артиллерийский батальон домовых, лишившийся своего командира, — и мне стало совсем тоскливо.

— У него здесь целое хозяйство, — рассказывал мне лежащий рядом Огоньков. — Стадо коров, огород, садик плодоносящий. Собственник несчастный! Молоко, дескать, укрепляет кости! Скелеты в прислужниках ходят… По утрам обтираются молоком и сметаной, делают зарядку, маршируют на полянке, строевой подготовкой занимаются. А во второй половине дня — оздоровительные процедуры. Ну насчет этих процедур ты уже в курсе…

— Жрать хочу, — мрачно прервал я монолог комиссара. — Когда нам ужин принесут?

— Никогда, — равнодушно ответил Огоньков. — Зачем нам ужин? Мы же должны в скелетов превратиться естественным образом. Эх, не думал я, что таким образом завершу свою жизнь. Как обидно! Боролся, страдал за народное счастье, себя не помнил, все для пролетариата и крестьянства. Тебя вот обидел зазря, а ты меня спасать пришел…

Он вдруг приподнялся:

— Ты, товарищ Адольф, бес, а не человек. Порода у тебя, значит, крепкая — наверняка дольше моего протянешь. Об одном прошу. Когда я… ну это самое… Ты накрой мое хладное комиссарское тело красным коммунистическим флагом и пропой вместо поповского скулежа «Интернационал». Обещаешь?

— Нет, — ответил я. — Я «Интернационал» до конца не помню. И где я тебе красный флаг возьму?

— А у меня есть, — оживился Огоньков. — Я его теперь всегда с собой ношу. На всякий случай. Хочу уйти из жизни красиво. Вот погляди…

Он распахнул куртку, и я увидел в несколько раз обернутое вокруг худосочного тела комиссара красное кумачовое полотнище, фрагмент пентаграммы…

— Артист! — сказал я на это. — Ты бы лучше на всякий случай базуку с собой носил.

— А что это такое?

— Орудие мощное. Гранатомет.

— У меня маузер был. И что толку? Скелеты отобрали. Да и с маузером против скелетов не попрешь. Отстрелишь ему, скажем, руку, он тебя другой рукой. Отстрелишь обе ноги, он на карачках доползет и загрызет. Вот бы, в самом деле, базуку… — размечтался Огоньков. И сам себя прервал: — Ну нечего теперь. Давай поспим, Адольф, а? Нам еще сегодня до темноты коровники чистить. Я уже один раз чистил — адская работа, извини за выражение!

— Ну уж не-эт! — зловеще протянул я.

— Чего?

— Нет! Нет! И еще раз нет! — Я вскочил и зашагал по камере, гремя цепью. — Чтобы я — бес оперативный сотрудник — подчинялся какому-то вонючему зубни-ку, нацепившему амулет некроманта? Ни за что!

— Вы бы лучше не кричали, —печально посоветовал Огоньков. — А то еще опять прибежит этот…

— Костяшки полировать? — не мог остановиться я. — Коровники чистить? Ни за что! Ни за…

Тут я запнулся. Остановился напротив Огонькова. Он заинтересованно глянул на меня.

— Что-то придумал? — с детской надеждой в голосе осведомился товарищ Огоньков.

— Может, и придумал… А чего ты так сразу приуныл, борец за свободу? А еще революционер! Тебе же нечего терять, кроме своих цепей, а ты нюни распустил!

— Я революционер, — согласился Огоньков, бросив мимолетный взгляд на приковывавшую его к стене цепь. — Только я революционер, когда чувствую за собой народные массы. В одиночку-то особо не побунтуешь…

Я глубоко вдохнул. Вдруг проснувшееся вдохновение всколыхнуло меня и моментально освежило:

— Итак, нам сегодня коровники чистить предстоит, да?

— Ага…

— А быки у этого кулака-живоглота есть?

— Конечно. Раз коровы есть, то и быки есть. Три штуки. Я их назвал Маркс, Энгельс и Гегель.

— Так вот успокойся и слушай сюда… Есть план!

— Эй, комиссары! Выходи по одному!

Безмолвные скелеты отковали нас от стены и, конвоируя, сопроводили наружу — в небольшой дворик, окруженный наполовину осыпавшейся каменной стеной. Я осмотрелся — ого-го… Неведомый чародей, чьи владения захватил зубник, отгрохал себе нехилый домик. Даже не домик, а что-то вроде замка в миниатюре — сплошная стена с бойницами и смотровыми башенками; собственно дом — трехэтажный со шпилем, украшенный каменными гаргульями и львами у входа, немногочисленные подсобные постройки, также из камня, вымощенный плитами двор, через который теперь тянулись веревки с выстиранным бельем. Тьфу, надо же было так испакостить строгую готику? На каменных плитах тут и там — коровьи лепешки различной степени свежести, среди лепешек бродят куры, выклевывая редкую травку; суровые, выложенные известняком окна обмазаны вокруг веселенькой желтой краской и завешены ситцевыми занавесками в цветочек; смотровые башни забиты доверху сеном; в пастях каменных львов и гаргулий гнездятся папиросные окурки и яичная скорлупа, а на шпиле, где по правилам некромантской этики должен быть флюгер в виде летучей мыши, сидит и задорно квохчет румяный петушок… Он бы еще на подоконники фикусы в кадках поставил! Немного, правда, поддерживают изначальную стилистику стройные ряды воинов-скелетов, стоящих вдоль стен, но… только и всего.

— Получите орудия производства! — усмехнулся вышедший на крыльцо зубник. — Ребята, выдайте им…

Огоньков отшатнулся от скелета, который шагнул к нам, протягивая две деревянные лопаты.

— В коровник! — скомандовал зубник, указывая на низкое каменное строение, откуда доносилось протяжное мычание и ощутимо веяло навозом.

Я с ненавистью взглянул на стоматолога-узурпатора, на железный череп с костями поверх его домашнего халата. Тот давний некромант, наверное, в гробу устал переворачиваться. Ну ничего, браток, мы за тебя отомстим.

— Действуй по плану, Огоньков! — оценив ситуацию, шепнул я товарищу комиссару. — В конце концов, нам с тобой не привыкать с мертвецами сражаться. А я пока расшевелю это мертвое царство…

— Ага, — кивнул Огоньков и, втянув голову в плечи, отбыл по направлению к коровнику, волоча за собою лопату.

— Ну а тебе особое приглашение надо? — нахмурился зубник. — Чего стоишь?

— А чего мне надрываться? — пожал я плечами. — С какой стати? Я и так полдня зубной щеткой твоих солдафонов начищал. По закону, между прочим, каждому гражданину положен восьмичасовой рабочий день и два выходных в неделю. Это уж не говоря об обязательной зарплате, отпускных выплатах и бюллетене!

— Что? — округлил глаза самозванец. — Перечить мне? Властелину мира? Ребята! Взять его!

Скелеты разом отлипли от стен (чего я и добивался) и медленно, но неотвратимо двинулись ко мне. Я мгновенно оказался в плотном кольце врагов. Ох, поскорее бы там Огоньков… Я же и минуту не продержусь в битве с костяными истуканами!

Огоньков, где же ты?! Зубник уже открыл рот — надо думать, для того чтобы отдать приказание.

В следующую секунду из коровника вырвался полный ужаса вопль, вслед за воплем — разъяренное мычание, а потом и сам товарищ комиссар Огоньков вылетел, голый по пояс, размахивающий красным знаменем.

— Что это за… — ахнул зубник, вместо того чтобы скомандовать скелетам: «Взять его!»

Огоньков, не сбавляя скорости, круто повернул, в развороте замахнувшись и швырнув знамя, покрывалом опустившееся на ближних ко мне скелетов, а сам скользнул к стене. Я бы и рад был последовать его примеру, тем более что так и предусматривалось по плану, но вырваться из кольца костяных воинов было невозможно.

— Взять его! — все-таки рявкнул зубник. Десятки костистых рук пронзили тот самый кусок пустого пространства, где секунду назад находилось мое тело. Я прыгнул изо всех сил, как еще никогда, наверное, не прыгал. На мгновение я повис в воздухе, сверху наблюдая, как копошатся подо мной скелеты, а потом сила притяжения неумолимо потянула меня вниз.

Все, что произошло потом, произошло в доли секунды. Не успел я грохнуться на пустые черепа, как из коровника, словно вихрь, метнулся громадный черный бык и, взревев, кинулся на красное знамя.

Бах! Бык пронзил толпу скелетов насквозь! В воздух взвились обломки костей, взвились и посыпались на землю, а я, грохнувшись-таки вниз, внезапно ощутил под собой не каменные плиты, а мускулистое бычье тело.

— Держись, Адольф! — крикнул Огоньков.

Хороший совет. Теперь мне оставалось одно — ни в коем случае не свалиться со спины обезумевшего от ярости быка. Я и держался. Схватился обеими руками за бычьи рога, на которых болталось знамя, и впился коленями в ходуном ходившие бока.

Перед моими глазами завертелся чудовищный калейдоскоп. Кажется, я неприлично визжал и орал, подпрыгивая на бычьей спине. Некрасиво, куда деваться, но пусть тот, кто в подобной ситуации будет способен сохранить ледяное хладнокровие, первым кинет в меня коровью лепешку.

Бычара, пытаясь стряхнуть с рогов ненавистную красную тряпку, ревел и бешеным ледоколом носился по двору. Скелеты так и трещали под его копытами, черепа разлетались на мелкие кусочки от ударов бычьих рогов.

— Ага!!! — восторженно завопил Огоньков, и я увидел, как на арене сражения появились новые действующие лица. Вернее — действующие морды.

Два быка — поменьше того, на котором я сидел, но все равно далеко не карлики — добросовестно принялись вносить свою лепту в правое дело уничтожения армии скелетов, чего они, кстати, совсем не замечали, видя перед собой только раздражающую зрение красную тряпку.

Собственно, это было даже не сражение. Это было тотальное уничтожение. Быки топотали друг за другом по малому пространству двора. Они кружились по двору как ножи в мясорубке. Грохот стоял такой, будто какой-то оголтелый маньяк ломом крушил лавку керамических изделий. Некромант-самозванец застыл на крыльце в своем идиотском домашнем халате, бессильно наблюдая за тем, как его войско в прямом смысле слова разлеталось в прах.

А Огоньков, взобравшийся на стену, размахивал руками и вопил с интонациями завзятого футбольного болельщика:

— Маркс, давай-давай! Бей рогом! Энгельс, куси! Гегель, работай копытами!

А врагов уже не осталось. Только ползал где-то в уголке, слепо тычась в стены, похожий на паучка тазобедренный сустав.

— Скомандуй им остановиться! — крикнул я. — Битва окончена! Я сейчас свалю-у-усь!

— Как же я им скомандую! — бегая взад-вперед по стене, взволнованно орал Огоньков. — Они же не дрессированные! Они это… за флагом бегают…

Несчастный зубник с белым перекошенным лицом по стеночке продвигался в сторону закрытых ворот. Вот гад-то! Властелин мира! Поди, ума хватило только одно заклинание скелетообразовательное и выучить. Ну что, нечем крыть?

Одной рукой держась за бычье ухо, второй я сорвал с рогов животного порядком истрепанный и продырявленный флаг, размахнулся, прицелился — выбрал удачный момент, когда мой скакун пролетал в непосредственной близости от врага, — и швырнул знамя прямо на ворота.

Стоматолог-узурпатор моего маневра и не заметил, увлеченный отодвиганием массивного запора. Он оглянулся только тогда, когда Маркс, Энгельс и Гегель, взревев одновременно, рванули к воротам.

Я скатился со спины быка, грохнулся о землю, усыпанную осколками костей, и не успел еще подняться, как Глубокий Лес сотряс тяжкий, громовой раскат. Ворота разлетелись на куски, некромант-самозванец…

— Мама дорогая… — прикрывая глаза рукой, прошептал впечатлительный Огоньков.

Петушок со шпиля, потрясенный увиденным и услышанным, сложил крылья и, теряя по дороге пестрое оперенье, рухнул вниз.

— Дело сделано? — осведомился я, поднимаясь на ноги.

— Более чем… — прокряхтел товарищ комиссар Огоньков.

— А что, неплохой получился половичок, — высказался я, отдирая амулет некроманта от расплющенного бычьими копытами бедного стоматолога.

— Ужас! — подтвердил Огоньков. — Конечно, так этой контре и надо, но все-таки… прикончить его можно было более гуманным способом.

— Ты что говоришь! — сказал я, поместив себе на грудь амулет. — Вдумайся в символический смысл произошедшего! Пакостный вредитель буквально раздавлен классиками передовой теории!

— Да? И правда неплохо… — повеселел Огоньков. — Что делать будем? Маркс, Энгельс и Гегель, сослужив службу, убежали в лес.

Он извлек из-под обломков невообразимые лохмотья, в которых довольно трудно было признать флаг, и бережно обмотал красную тряпочку вокруг себя:

— Еще понадобится.

— Сплюнь!

— А, да, действительно, тьфу-тьфу-тьфу…

— Пойдем, — сказал я, — поищем дивизию.

— Опять по лесу плутать? — застонал Огоньков.

— Дурак! У нас теперь амулет есть! С ним заклинание Иди-Иди-Не-Дойдешь на нас не действует. Забыл, как тебя сюда приволокли?

— Правда? Здорово! Не разбираюсь я в этих ваших колдовских штучках…

Искать дивизию нам пришлось совсем недолго. Отшагав не более ста метров, мы заметили, что просветы между деревьями стали шире, вместо разлапистых, иссохших великанов чаще стали попадаться тоненькие деревца и кустики, задорными вениками торчащие вверх.

— Опушка, — констатировал Огоньков. — Ой, а вон там что-то шевелится…

«Шевелился» Петро Карась. Угрюмо засунув руки в карманы бушлата, он топтался в нескольких шагах от выхода из леса и бормотал себе под нос:

— Когда же эта чертова чаща закончится?

— Он что, слепой? — удивился Огоньков.

— Забыл о заклинании? Эй, Петро! Анна! Мы вернулись!

Когда стихли приветственные вопли, объятия, сошли на нет разговоры типа «а мы думали, что вы уже никогда…», я торжественно закопал амулет под неприметным деревцем. Как только слой промерзшего дерна укрыл железный череп, нечто похожее на отдаленный гром прокатилось над Глубоким Лесом.

— Заклятие снято! — догадалась Анна.

— Вот именно, — подтвердил я. — Глубокий Лес теперь не такой уж и глубокий. Вон посмотрите — да тут же рукой подать до противоположной опушки!

— Насквозь видно! А вы целый день плутали.

Неподалеку приободрившийся и согревшийся Огоньков зычными приказами выгонял из расколдованного леса свой артиллерийский батальон, проблуждавший больше суток вокруг двух сосен. Несчастные домовые, замерзшие до состояния сосулек, рыдали в голос и, не веря в пришедшее неожиданно избавление, норовили ухватиться за своего командира покрепче. В общем, на опушку комиссар Огоньков вышел, шатаясь от тяжести облепивших его со всех сторон подопечных.

— Все к костру! — распорядился я. — Погреемся, тогда двинем дальше.

— Товарищ братишка комдив! — подлетел Петро. — Докладываю — оборотни идут в нашу сторону! Они, оказывается, прибыли на место назначения давным-давно и все жгли плоты, ожидая нас. Русалки и водяные на дне реки в версте отсюда. Им так привычнее греться.

Ну вот все и налаживается. Впереди лежит город Ближне-Камышинск — последний населенный пункт перед конечной остановкой, на которой меня с распростертыми объятиями встретит Черный Барон. А, что сейчас-то об этом думать? Пока что…

В кармане у меня завибрировало. Опять?! Сейчас же выкинуть к чертовой бабушке Наине Карповне дурацкий Кристалл, пока он не…

— Товарищ комдив? — встревожился Петре — Что с вами? Братишка Адольф, ты чего шатаешься? Эй! Эй! Комдиву плохо!..

ГЛАВА 3

Это мне плохо? Да нет, мне хорошо. Даже очень. Только что холодный ветер пронизывал меня до костей, копыта сами собой притоптывали, согреваясь, а сейчас меня всего, словно ватное одеяло, окутывает дремотная теплота.

И пробивается сквозь дремоту чей-то голос:

— Уколы для четвертой палаты!

Я вскочил и тут же рухнул… с кровати. Ну да, я ведь на кровати оказался, когда снова посредством кретинского Кристалла Перемещения переместился в дурацкий параллельный мир!

А где «дзи-инь»? Где «дзи-инь», я вас спрашиваю? Вот ведь дело — мотаюсь в параллельный мир как в магазин на углу, даже перестал обращать внимание на обязательные атрибуты перемещения.

— Уколы для пятой палаты!

А интересно, где я нахожусь? Небольшая комнатка без окон, с большой дверью, украшенной застекленным глазком посередине. Две койки — одна, с которой я только что свалился, на второй лежит, укрытый простыней с головой, какой-то человек. А стены нашей комнатки обиты в несколько слоев толстыми одеялами. Та-ак… Что-то это все мне напоминает…

Уныло осмотрел я самого себя. Теперь на мне были только нательная рубаха и подштанники, заплатанные на коленях; босые ноги — отвратительные человеческие босые ноги стояли на голом полу. Как же все-таки некрасиво человеческое тело. Кривые пальцы с желтыми ногтями, редкие волосенки, торчащие у щиколоток, монументальные мозолистые пятки. Тьфу! Вот копыта — это да! Намного удобнее, не говоря уж об эстетической стороне. Вы видели когда-нибудь на бесовских копытах мозоли или, скажем, желтые торчащие ногти?

Дернув себя за пышные усы, я проговорил вслух:

— Ну здравствуй снова, Василий Иванович…

Человек на соседней койке зашевелился. Простыня сползла на пол, и я увидел рыжеватого толстенького мужичка с обширной коричневой и как бы лакированной лысиной. Одет он был так же, как и я, в нательную рубаху и подштанники.

— Привет, — поздоровался я.

— Доброго здоровьечка, —доброжелательно откликнулся мужичок.

Я хотел было уточнить, где именно мы имеем честь находиться, но тут дверь в комнатку распахнулась и одновременно с восклицанием:

— Уколы в шестую палату! — к нам проник шустрый типчик в белом халате.

— Доброго здоровьечка, доктор, —поздоровался и с ним мужичок.

— Так, батеньки! — весело проговорил доктор. — Обнажайте тылы…

В руках его откуда-то появился неприятного вида медицинский металлический пенал с тремя шприцами.

— Э нет… — попятился я. — Мы так не договаривались! То, что я в больнице, это я уже понял. Но лечиться не собираюсь. Я полностью здоров! Как бык! Маркс, Энгельс и Гегель, вместе взятые! Не подходи, вредитель, а то укушу!

Доктор не удивился. Он надавил на какую-то кнопочку возле дверного косяка — где-то в коридоре омерзительно продребезжал звонок. Когда в палату вбежали два свирепого вида санитара, я прижался к стене. В своем нормальном состоянии я бы их в единый колобок слепил, как двух пластилиновых зайчиков, и запулил бы колобок в небушко, но сейчас… Слабо и немощно человеческое тело, что и говорить!

— Василий Иванович, батенька! — умоляюще сложил руки доктор. — Ну не заставляйте меня применять насилие. Ложитесь на коечку и снимайте порточки. Вколем вам успокоительное, поспите, отдохнете…'

— Это что, психушка? — догадался я. — Ничего себе — отдых! Вы что, намекаете на то, что я свихнулся?

— А как же, батенька! — закатил глаза доктор. — Вас сюда в тяжелейшем состоянии привезли. Провалы в памяти, болезненный бред о каких-то оборотнях, кикиморах, русалках, домовых и прочей нечисти, вспышки немотивированного гнева… И все это, конечно, на фоне белой горячки. К тому же из истории вашей болезни я узнал, что вы уже наблюдались у военного психиатра — лет десять тому назад. Сами пришли на обследование с жалобами на навязчивые кошмарные сны про какого-то чернобородого шарманщика…

— Опять шарманщик! И Анка тогда говорила… Не знаю никакого шарманщика! Я вообще музыку не люблю!

— Батенька, ваше здоровье принадлежит революции! Вашей геройской дивизии, вашим боевым товарищам и всей Желтой армии в целом! Ну не упрямьтесь! Ребята, помогите товарищу комдиву лечь на животик…

— Назад! Руки прочь от моей желтой коммунистической попки! Доктор, пойми, это, может быть, вашего Чапаева лечить надо, а меня не трогайте! Я ведь не он!.. — прокричал я и понял, что совершенно напрасно развязал язык.

— Простите, а вы что же, не Чапаев? — с нездоровым каким-то интересом осведомился доктор.

— В некоторым смысле… нет. Доктор страшно оживился:

— И кто же?

— Я скажу, а вы меня в отделение для буйных?

— Вы и так в отделении для буйных.

— Ну бес я, —безнадежно признался я.-Адольф меня зовут. Не верите?.. Уберите шприц!!!

— У-у… — сузил глаза доктор. — Положение гораздо серьезнее, чем я думал. Диагноз усложняется еще и раздвоением личности. Великолепно! — внезапно воскликнул он и вкусно причмокнул на меня языком, словно я был тортом. — Вы, Василий Иванович, редкостный пациент! Я на вашем случае научный труд напишу и в Лейпциг поеду на международную конференцию психиатров. Ребята, уложите больного…

— Сам больной! — гордо кричал я, пока санитары укомплектовывали меня на койке. — Клистирная трубка! Что это за агрегат? — углядел я большой металлический шприц, неотвратимо приближающийся ко мне с тыла. — Вы что, никогда не слышали об одноразовых… Аи!

— Уже все, батенька… — ласково кивнул мне доктор. — Ребята, отпустите Василия Ивановича. Он теперь смирным будет..

Санитары отошли в сторону. Я хотел тут же вскочить, но голова моя закружилась так сильно, что я только приподнялся… и сразу рухнул обратно.

— Ну-с, теперь с вами, — щебетал доктор, с двумя шприцами в обеих руках приближаясь к моему соседу по палате. — Вы… как, простите, вас сегодня величать?

— Галиной, — с достоинством ответил лысый мужичок. — Как и вчера. Разве вы забыли?

— Нет-нет, помню… И как у нас дела, ба… то есть матушка?

— Хорошо, — проговорил этот Галина и вдруг зарделся. — Очень хорошо, доктор… Можете меня поздравить.

— Это с чем же?

Галина прошептал на ухо доктору несколько слова. Тот удивленно хихикнул. И переспросил:

— Правда?

— Никаких сомнений, — смущенно ответил Галина и, задрав рубаху, нежно погладил себя по объемистому брюшку. — Скоро можно ожидать пополнения…

— Как быстро у вас все. Еще вчера ничего подобного не наблюдалось. И кто же у нас папочка?.. Хм… — Он подозрительно глянул в мою сторону.

Я возмущенно фыркнул и отвернулся к стене. Доктор, мурлыча песенку, приговаривал:

— Вот теперь укольчик — р-раз! И еще один — два. Отлично, Галина. Поправляйтесь. И вам, уважаемый Василий Иванович, желаю того же… Ну-с, до вечернего обхода позвольте откланяться…

Дверь за ним закрылась. Я подождал немного, пока голова перестала кружиться, и сел на койке. Галина лежал на спине, безмятежно улыбаясь, смотрел в потолок.

— Эй! — позвал я. — Парень… Можно к тебе обратиться?

— Я не парень! — обиделся Галина. — Я женщина! Притом беременная.

— Ну хорошо, пускай так, — проговорил я, проглотив рвущееся наружу «псих ненормальный», — скажи, давно я здесь?

— Дня два… Или три. Точно не помню.

Дня два. Это значит, Василия Ивановича привезли сюда прямиком со станции Гром. То есть после моего сольного хореографического выступления перед батальоном синяков. Бедный комдив! Он-то, в отличие от меня, не понимает, в чем дело. Ему-то ни про какие пророчества и Кристаллы Перемещения не рассказывали. А может быть, он и в самом деле того?.. Тронулся умом? Хорошо бы так! Отрапортую Черному Барону, что герой из параллельного мира теперь не представляет для него опасности, да и… Вряд ли, правда, он мне поверит. С пророчествами шутки плохо.

Ну сейчас не об этом думать надо. А о том, как мне отсюда выбраться. Я ведь не псих все-таки! Следовательно, препараты, которые мне колют, могут на меня оказать обратное действие. Знаю я этих психиатров и их способы лечения…

— Эй! — снова обратился я к соседу. — Уважаемая Галина. Я бы хотел м-м… Скажем… А на прогулки вас… то есть нас… выпускают?

— Прогулки нам не полагаются, — вздохнул Галина. — Мы с вами — самые тяжелые больные во всей больнице, — не без гордости добавил он. — И охраняют нас соответственно.

Отличные новости…

— У меня, например, — продолжал Галина, — сложное расслоение личности, отягощенное склерозом. Заметили, что мне два укола делают, а не один? Вот! Один — успокаивающий, как и вам, а второй — для поддержки памяти. А то я все свои мании забываю. Знаете, как неприятно! Сегодня я, допустим, Наполеон, а завтра — ба-бах! — приступ склероза. Я напрочь забываю про Наполеона и становлюсь великим князем Потемкиным. Доктор не успевает диагнозы править. Это очень неудобно… Я ведь забыл совсем, кто я такой на самом деле… Ну кем был, до того как… заболел… Но — могу похвастаться — с тех пор как я стала Галиной, уже два дня прошло, а это для меня рекорд! Два дня быть одной и той же личностью! Я даже забеременеть успела!

— Здорово… — похвалил я. — Только, как бы там ваш доктор ни косился, я к этому обстоятельству совершенно непричастен. Возможно, сам Чапаев и мог бы что-либо прояснить, но я не он!

— Да вы не нервничайте! — успокоил меня Галина. — Я верю, верю… Вы бес Адольф, правильно? Не нервничайте, вам вредно. В конце концов вас вылечат. И меня вылечат. А, кстати говоря, беременной женщиной быть очень даже приятно. Вы не представляете, какой это восторг, чувствовать под сердцем биение жизни крошечного существа. Почти так же великолепно, как тогда, когда я был а Джеком-Потрошителем. Ко мне в то время с таким почтением относились. Санитары обходили сторонкой, электросудорожную терапию отменили, чтобы не перевозбуждать меня, доктора разговаривали ве-эжливо… Лучшими яствами кормили. Правда, приходилось есть руками, потому что не давали вилки и ножи… Ой! — Он вдруг схватился за живот.

— В чем дело?

— Толкается… — покраснев, проговорил Галина. — Маленькой ножкой тук-тук…

— Тьфу, псих!

— От психа слышу!

Некоторое время я лежал, тупо глядя на дверь. Вот уж попал так попал. Когда еще Черному Барону придет в голову вытащить меня обратно? Да меня здесь так залечат, что последние мозги вылетят!

На этой мысли я вынужден был прерваться, потому что дверь в палату приоткрылась. «Сейчас на электросудорожную терапию потащат! Буду защищаться!» — мелькнуло у меня в голове.

Лицо человека в белом халате, шагнувшего в палату, с первого взгляда показалось мне очень знакомым, прямо-таки родным. И в следующую минуту я уже подскочил, узнав окончательно.

— Петька!

— Тише. Василий Иваныч! Не ори, пожалуйста, товарищ комдив!

— Молчу, молчу… Как я рад тебя видеть! Понимаешь, меня тут за психа держат! Ты уж черкни письмецо в ставку Главнокомандующего, а то и самому Троцкому. Мол, залечат легендарного комдива!

— Василий Иваныч! Тише!

Глухо бряцая шпорами, выглядывавшими из-под халата, Петька прокрался к моей койке, хмуро глянул в сторону Галины и присел рядом со мной.

— Вот, — сказал он, опуская мне в руки холщовую торбочку. — Как ты и просил…

— Спасибо. А что тут? Апельсины и йогурты?

— Василий Иваныч! Опять у тебя эти самые… провалы?

Я открыл торбочку. На дне ее поблескивали напильники.

— Согласно вашему плану побега… — едва слышно промычал Петька, косясь на прислушивавшегося Галину.

Мой план побега! Молодец я! То есть Василий Иваныч Чапаев молодец! Футы, я уж думал, что придется припухать здесь до тех пор, пока Черный Барон не соизволит…

— Анка на своей тачанке уже ждет, — шептал мне на ухо Петька. — Дежурного санитара я, как вы советовали, подпоил, он дрыхнет во дворе под телегой. Доктор укатил домой обедать, охрана в картишки режется. Я как посетитель в корпус к тифозным прошел, меня пропустили, потом по черному ходу сюда пробрался. Все пока что гладко идет! Василий Иваныч, торопись! — И Петька шлепнул на койку какой-то сверток. — Переодевайся быстрее!

В свертке оказался полный комплект военной формы. Ликуя, я свалился с койки, стащил с себя больничное белье…

— Аи! — прикрываясь ладонью, запищал Галина. — Мужлан усатый! Как вам не стыдно обнажаться перед женщиной!

— Это что такое? — вытаращился Петька.

— Не обращай внимания, — пропыхтел я, натягивая галифе, — обыкновенный сумасшедший. Беременный к тому же. Та-ак… А где моя шашка?

— С оружием сюда не пускают, — покачал головой мой ординарец. — Придется скрытно уходить. Понятно, что тебе так непривычно. Тебе бы — эх! Ух! Руби! Коли!.. Твой знаменитый ход конем!

— Что еще за ход конем?

— Василий Иваныч, не пугай меня… Это твой излюбленный стратегический прием! Сначала — ураганный удар конницей! И молниеносное обманное отступление! Враг, погнавшись за неуловимым эскадроном, попадает в западню! И тогда — пулеметы! Шашки… Но погоди, товарищ комдив! Нам бы только отсюда выбраться, а потом все по-старому пойдет! Анка по тебе как скучает! Бойцы слезы льют! А Ого-нькову я все-таки жбан набью, очкастой скотине!

— За что? — поинтересовался я, нахлобучивая папаху.

— Как — за что? А кто тебя сюда упек? Этот бумагомарака и упек! Мол, не полагается, чтобы желтый командир наяву бредил… Надо ему нервишки подлечить! Ух, зараза ученая!

— Ладно, — сказал я. — Потом разберемся. Пошли.

— Стойте!

Мы с Петькой одновременно обернулись. Это Галина, поднявшийся с койки, крикнул. Петька, оскалившись, пошел на него, но мой беременный сосед проворно подскочил к кнопке возле двери.

— Только троньте! — воинственно раздувая ноздри, предупредил он.

— Слушай, гермафродит пузатый! — зашипел я. — Чего ты пристал? Лежи себе и лежи! Вынашивай чадо. А мы тихонько уйдем.

— И я с вами!

— Ну уж нет!

— И я с вами! — упрямо повторил Галина. — Мне нравится беременной быть! А эти доктора своими уколами и процедурами меня заставят разнервничаться и забыть манию! Стану каким-нибудь ханом Батыем или — еще того хуже — Котом в сапогах! Думаете, приятно сырую рыбу жрать и за мышами гоняться с моим пузом? Я лучше с вами убегу, подамся на волю, в лесочке где-нибудь построю себе шалашик, рожу, ребеночка воспитывать буду… Человека хорошего найду и замуж выйду…

— О, идио-от! — застонал Петька, хватаясь за голову. — Что теперь делать, товарищ комдив?

— Без паники! — сам отчаянно паникуя, воскликнул я. — Галина, убери палец с кнопки!

— Не уберу!

— Так, та-а-ак… Короче, поступаем следующим образом — берем эту мамочку с собой.

— Василий Иваныч!

— Хочешь, чтобы он санитаров позвал?

— И позову! И позову!

— Н-нет… не хочу санитаров.

— Тогда выполняй команду боевого комдива! Галина, расслабься. Идешь с нами!

— Ура!

Втроем мы прокрались по длинному, тускло освещенному коридору, спустились по темной лестнице черного хода. У выхода во двор нам пришлось затаиться — два дюжих санитара, усевшись на носилки, решили перекурить именно у той самой двери, через которую пролегал путь на свободу. Через дверные щели пробивались густые желтые лучи летнего солнца, откуда-то снаружи доносилось щебетание птичек и лошадиное ржание.

Петька, пережидая, нервно дребезжал шпорами. Я выдергивал себе волоски из усов. А дрожащий Галина спустя минуту ожидания жалобно ойкнул:

— У меня от волнения воды отошли!

— Это не воды… — принюхавшись, прохрипел Петька. — Это другое… Но тоже от волнения. Крепись, псих! А то своими руками придушу!

— Тихо! Они, кажется, уходят… Мы выбрались из корпуса.

— Теперь скорее вон до той поленницы! — махнул рукой Петька.

До поленницы нам удалось добраться удачно — никто нас не заметил. В темном закутке между каменной стеной и высокой дровяной пирамидой мы оказались в относительной безопасности. Н-да… суровая больница! Окружена каменными стенами, сверху утыканными железными заостренными штырями, лишь кое-где в стене светлеют маленькие оконца — зарешеченные. Одно из окон приходилось как раз в том промежутке, скрытом от двора поленницей. Отлично рассчитано! Вот тут-то нам и понадобятся напильники.

Пока мы с Петькой, обливаясь потом, пилили решетку, Галина, ежесекундно предупреждая нас не поворачиваться, выжимал мокрые подштанники. Наконец прутья поддались. Окошко на свободу!

— Вперед! — приказал я. — Где там нас Анка с тачанкой ждет?

— А я почем знаю? — пожал плечами Петька. — Эту часть плана ты с Анкой и прорабатывал, когда она тебя посещала. Я отвечаю только за то, чтобы санитара подпоить, напильники пронести и помочь тебе до стены добраться. Ты что, Василий Иваныч, не помнишь, где с Анкой договорился встретиться? Может, не надо было тебе бежать? Может, тебе все-таки долечиться следует?

— Но-но! Вот поколют тебе уколы, как мне, посмотрим, как ты соображать будешь, — выкрутился я. — Лезем через окошко, а дальше…

Поодиночке мы выбрались из окошка, с огромным трудом вытащили за собой, как Винни-Пуха из норы Кролика, Галину. И оказались на глухой, тупиковой улочке. Заборы, заборы… покосившиеся плетни. Где-то квохтали куры, старушечий голос дребезжал:

— Цыпа, цыпа…

— И где Анка? — удивленно спросил, посмотрев вправо-влево, Петька.

— Здесь… — наугад ответил я. — Где-то… рядом… То есть, подальше. Не возле больницы же ей стоять! Это подозрительно будет. Кстати, ты точно не знаешь, где мы с ней договорились встретиться?

Петька тревожно глянул на меня.

— Это я так — на всякий случай, — отговорился я. — Ну пошли скорее, чего ждать!

— Быстрее, а то хватятся! И поймают! — пискнул Галина.

— Да не каркай ты, ворона! — рявкнул на него Петька.

— Не кричите на меня! Я от криков впадаю в беспокойство! У меня тогда склероз обостряется!

— Сам заткнись!

— Василий Иваныч, а чего он обзывается?

— Ворона! Ворона! Ворона! — Ой!

Галина вдруг схватился за голову и зашатался.

— Не на-адо… — простонал он. — Только не это… — I И рухнул навзничь.

— Чего это он? — изумленно пробормотал Петька.

— У него, понимаешь, сложное расслоение личности, — объяснил я, сам удивленный внезапной переменой в поведении своего соседа по палате. — Он постоянно забывает свой диагноз.

— Кар-р?

Галина приподнялся с земли. Помахивая рукавами рубахи словно крыльями, искоса посмотрел на нас, наклонился, склевал с земли какую-то былинку и печально повторил:

— Кар-р…

— Ну так и есть… — скривился я. — Зачем ты на него кричал? Зачем называл его вороной! Вот теперь, пожалуйста, получите!

— Кого?

— Ворону!

— Е-мое… На хрена мы его с собой взяли? И что теперь с ним с таким делать? Слышь, ты… птичка… — обратился он к преобразившемуся Галине. — Лети-ка обратно в больничку!

Не удовлетворившись словесным оформлением приказа, ординарец развернул Галину к стене и посредством пинка придал ему ускорение.

— Кар! Кар! Кар-р! — запротестовал Галина. — Ка-а-а-ар-р-р!

— Да не трогай его! — зашипел я, оттаскивая Петьку от несчастного сумасшедшего. — Пусть тащится за нами!

— Попалит он нас! Местные тут же в больницу нажалуются, по нашим следам вышлют санитаров! И Анки еще нигде не видно…

— Будем делать вид, что он не с нами, — приказал я. — Вперед!

И мы побежали по улице. «Если я — это Чапаев, а Чапаев — это я, — размышлял я по дороге, — значит, я все-таки должен помнить, где мы с Анкой договорились встретиться. Ну где-то в подсознании должно остаться это воспоминание… Итак, попытаемся сосредоточиться и припомнить…»

Однако сосредоточиться у меня не получалось. Как быстро мы ни бежали, Галина, размахивая «крыльями», не отставал. На нас уже, понятное дело, оглядывались случайные прохожие; еще и потому оглядывались, что «ворона», мчась за нами, не забывала время от времени оглушительно каркать и поминутно гадить; причем делала это совершенно по-птичьи — мизерными порциями и в самых неподходящих местах.

А мне не осталось ничего, кроме как принять мудрое решение: задумав отдаться во власть подсознанию, я закрыл глаза и бежал вслепую. Правда, когда я в третий раз протаранил уличный фонарь, понял, что такой способ не подходит.

— Петька! — простонал я, потирая лоб. — Меняем план. Выбираемся из города без Анки.

— Василий Иваныч! — закричал Петька, отбиваясь от Галины, который возомнил себя не простой вороной, а ученой и отчаянно стремился усесться ему на плечо. — Опять провалы? Забыл, что ли? В городе комендантский час! Впускают и выпускают только по пропускам! А тачанку Анки проверять не будут, на то и рассчитано. Тебя же здесь каждая собака знает! Город гордится тем, что у них на излечении находится легендарный комдив! Патруль накроет! Санитаров вызовут! Снова в психушку упекут! Слыхал, что Огоньков говорит? Твое здоровье принадлежит революции!

— Город большой?

— Этот-то? Порядочный.

Я огляделся. Надо было что-то придумать. Где нам искать Анку? Как мне, дьяволово семя, вспомнить, место встречи? Как зарыться в подсознание? Мой взгляд неожиданно наткнулся на вывеску через дорогу. Трактир! И тут — не знаю, каким образом, — но в голове моей первый раз за долгую жизнь родилась мысль: надо напиться! Вначале я испугался неожиданного этого импульса, а потом пришло и объяснение — именно таким способом мое сознание уступит место подсознанию!

— Туда! — указал я.

— Не время сейчас, Василий Иванович! Ой, не время! Я тебя знаю, тебе бы только первую рюмку тяпнуть, а потом такое начнется!

— Кар-р!

— Заткнись ты, кобыла сивая!

— Иго-го!

— Надо скрыться с улицы! — воскликнул я. — Народ же собирается! А этот ненормальный снова переменил диагноз — он уже роет копытом землю и ржет!

— Иго-го! — Не надо в трактир, Василий Иваныч, родненький! Ведь от города камня на камне не останется! Вообще-то я не пью. На службе употреблять категорически запрещено. А дома, в родной преисподней, как-то не принято глушить скуку спиртным. Ну пару чашек адского пунша для расслабона — и все. Не больше. А здесь…

Что-то странное происходило со мной. Как только я сделал первый шаг к трактиру, меня потащило вперед со страшной силой, будто прицепленного к мощному паровому двигателю. Какое бегство! Какая Анка! Мне сейчас больше всего на свете захотелось выпить один за другим пять шкаликов, потом набить кому-нибудь морду, потом опять выпить… Подсознание успешно пробудилось, но то место, где мы договорились встретиться с Анкой, я не вспомнил. Зато ясно представилось, как ослепительно приятно сейчас будет опрокинуть стопку, закусить куском селедки или вареной бараньей печенкой с хреном, выпить еше стопку, похлебать солянки, и еще стопку… А у трактирщика, наверное, аппетитная морда с налитыми щеками, по которым так и тянет врезать кулаком. А песни! Как хорошо сейчас затянуть что-нибудь печальное и чтобы кто-нибудь сидел рядом, подпевал, отбивая такт пивной кружкой по столу и заливаясь слезами… А потом — непременная драка в увеличенном масштабе. Поднять бунт… Захватить мосты, почту и телеграф… И, конечно, поквитаться с паскудным доктором. Как он посмел, жидкий анализ, мне уколы в пятую точку прописывать?!

Приступ мгновенного страха скрутил меня. Началось! Моя бесовская личность уже сливается с личностью бесноватого комдива! Адские пределы! Мама дорогая! Родная бабушка Наина Карповна! Помогите! Я бес, а не человек, и все человеческое мне чуждо! Я бес! Бес!

— Василий Иваныч! — Петька сам чуть не заплакал, когда увидел, как я самоотверженно борюсь с самим собой перед дверью трактира. Как таскаю себя за грудки и луплю по бокам, как правая моя рука уже открывает дверь, а левая отцепляет пальцы правой от дверной ручки.

Полный бедлам! А тут еще и Галина прыгает вокруг, ржет, игогокает и требует, чтобы его немедленно взнуздали. Лягает Петьку и, за неимением хвоста, хлещет его подолом рубашки.

— Отстань, собака страшная! — истерически выкрикнул мой ординарец.

— Иго-го… Ой! Гав!

— Я бес! — заорал я и с такой силой двинул себя кулаком по макушке, что упал.

Наваждение исчезло. Я снова стал самим собой. Ну относительно, конечно… От греха подальше я отполз, загребая руками, от трактира как от опасной, засасывающей воронки. Стараясь не смотреть на собравшуюся гогочущую толпу, поднялся на ноги. Петька, который от позора не знал куда и деваться, завернулся в белый больничный халат. Только Галина, обретший новую манию, деловито обнюхивал стенку трактира и уже поднимал заднюю лапу… то есть ногу…

И тут меня осенило! Ручаюсь, что комдив Чапаев до такого не додумался бы. Он, безусловно, выбрался бы из тяжкой этой ситуации, но — оставив за собой пепелище вместо города и зияющую воронку вместо больницы. Ну на то он человек. А я бес! Хитрющее создание Тьмы!

— Напильники кто готовил? — рявкнул я на Петьку.

— Ан… Анка.

— Давай их сюда! Галина, к ноге! Нюхай! Готово? Ищи!

Галина, подпрыгивая на четвереньках, покрутился на одном месте и зарычал. Толпа подалась назад и закопошилась сама в себе. Впрочем, не Галинын рык напугал их…

— Санитары! — крикнул кто-то из зевак, пускаясь наутек.

Я обернулся. Десяток отборных санитаров — один другого объемнее — врезались в толпу, как тренированный кулак в боксерскую грушу. Началась сумятица. Я выдернул из людского месива Петьку, поискал глазами Галину.

Мой сосед по палате оказался исправной ищейкой. Даже в такой суматохе он не растерялся и, отгавкиваясь от невольно преграждавших ему путь, резво затрусил вдоль по улице.

Толпа зевак немного задержала санитаров. Именно это обстоятельство и позволило нам уйти. Бежали мы быстро. Скорости передвижение не особенно помег шало даже то, что Галина по дороге облаивал все проезжавшие мимо телеги и пару раз загонял на дерево уличных котов.

— Тупик! — выкрикнул Петька, притормаживая. Улицу прямо по курсу и впрямь перегораживал высокий забор. Я оглянулся — санитары, углядев, что мы попали в западню, издавая радостные вопли, удвоили скорость.

— Плохая собака! — заорал Петька на Галину. — Ты куда нас завел?

— Гав?

— Козел ты последний, а не собака, понял?

— Гав? Ой… Ме-э-э…

— Не ори на него! Уж лучше пусть собакой будет, чем…

— Буду орать! Галина, псих несчастный, превратись немедленно в танк! В броненосец «Потемкин»! В пулемет!

— Петька, ты сам с ума спятил?

— А что? Он, гад такой, завел нас в тупик, как теперь от санитаров отбиваться будем? Вот пусть сам и отбивается, козел! У меня даже шашки нет.

— Ме-э-э…

— Есть напильники, — вякнул я, и тогда забор, преграждавший нам путь, разлетелся вдребезги! Галинино истошное мемеканье заглушило мощное ржание, а нам навстречу на тачанке, запряженной тройкой вороных жеребцов, выкатила Анка.

— Запрыгивай, Василий Иваныч! — пригласила она. — Петька, давай! А что это с вами за козел?

Галина, счастливый до упора оттого, что его правильно опознали, мемекнул и вмиг запрыгнул на тачанку. Мы с Петькой последовали его примеру. И очень правильно сделали. Потому что тачанка, не сбавляя хода, разметала санитаров и рванула в обратную сторону.

— Брезентом прикройтесь! — обернувшись, крикнула Анка.

— А если на выезде из города остановят? — поинтересовался я.

— Меня?! — расхохоталась Анка.

— Молодец, парень! — похлопал Петька по спине Галину. — Может, ворона из тебя никудышная, но ищейка получилась что надо! Прямо этот самый… Шерлок Холмс, во!

— Вы на самом деле так считаете, Ватсон?.. — неожиданно проскрипел Галина.

— Давайте ему уши завяжем? — на полном серьезе предложил я. — У меня уже в голове мутится от его бесконечных перевоплощений.

— Брезент! — напомнила Анка. — Подъезжаем к пропускному пункту!

— Мировой парень! — все никак не мог успокоиться Петька, отчаянно настукивая по спине Галине. — Спас нас! Спас! Во какой парень! Анка! Принимай нового бойца в дивизию!

— А что он может? — обернулась Анка и оглядела неказистую, пузатую фигуру лысого Галины. — Стреляет метко? Шашкой рубится?

— Он все может! — заявил Петька. — Хоть бодаться, хоть кусаться, хоть гадить противнику на голову!

— Универсальный солдат! — поддакнул я. — Хотя, конечно, нехорошо, товарищ Петька, эксплуатировать сумасшествие бедного больного…

— Законы военного времени обязывают!

— Эх, и развернемся мы! — гикнув и подстегнув вожжами жеребцов, воскликнула Анка. — Впереди станция Макун, синяками занятая! А этот Огоньков-Фурманов очкастый, которого временным комдивом назначили, вместо строевых учений бойцов политграмотой мучает! Брезент! Брезент!

Я накинул на Петьку и Галину брезент, закутался сам. Темнота, пахнущая лошадиным потом, покрыла меня. Почему-то стало трудно дышать. В карманчике подштанников что-то завибрировало. Что-то! Да ведь это не что иное, как… булыжник дурацкий! Напомнил о себе! Не мог включиться, когда мы чуть в руки санитаров не попались! Ой, как тачанку трясет! Как ржут кони! Как грохочут копытами! Дощатое дно подо мной подпрыгивает, подпрыгивает… И проваливается!

Вихри преисподней, меня же сейчас колесами раз-да…

ГЛАВА 4

Дз-зинь!

— Продолжайте, товарищ Адольф! — кивнул Огоньков.

— А? Ты? Откуда? Вот нахал, упек меня в психушку, а теперь на глаза злорадно попадаешься?

Зеленоволосая Анна вовремя подхватила меня под руки. А то б я грохнулся прямо на стол, перед которым стоял. Голова кружилась зверски. Еще бы — только что бултыхался на дне тачанки, как горох в чугунке, а теперь вдруг оказался посреди широкой, прокуренной до синего воздуха комнаты.

— Адольф! — легонько потрясывала меня Анна. — Опомнись! Какая психушка? Чего тебе мерещится?

Я шумно выдохнул. Никак не могу привыкнуть к мгновенным этим перемещениям. То психушка, то… Кстати, где я?

— Где я?

— В штабе ты! — подозрительно ответил Петро, появившийся откуда-то сбоку. — Город Ближне-Камышинск осаждаем. По последним сведениям, с другой стороны к городу подходит Первая Конная армия. Мы — Анна, я и Огоньков — предлагаем дождаться ее, пока что отсидеться в осаде, а потом уже, соединившись с армией, дружно штурмовать город.

— А… — выдавил я. — Понятно… Победоносное шествие Красной Армии продолжается… Так… хорошо…

— Какое победоносное шествие! — закричали хором все трое. — Первая Конармия отступает с юга! Что за идиотские шуточки! Да в такое время! Только что прибыл разведотряд оборотней, ты сам на их докладе присутствовал!

— Я? Присутствовал?

— Товарищ шутник! — нахмурился комиссар Огоньков. — Оставьте ваш юмор до лучших времен! Положение на Южном фронте удручающее! Красная Армия терпит поражение за поражением. Войско Черного Барона, захватившее всю Южную Россию, движется в центральные части. На нас, то есть прямо. По слухам, у белых появилось какое-то секретное оружие.

— В общем, беда! — воскликнула Анна. — А ты только что кричал: мол, своими силами белый гарнизон перережем, город по кирпичику разнесем. Ну что, проснулся? Ну и комдив, спит на ходу! Давай продолжай… — Она склонилась над столом, заваленным громадными, в лохмотьях кожуры картофелинами. — Итак, вот мы, а вот противник… Эй! Ты не туда смотри, ты сюда смотри! Да не спи!

— Я не сплю! — обиделся я. — Я только что из параллельного мира переместился. Не наседайте на меня, войдите в положение!

— Как — переместился? — в один голос удивились Петро и Анна.

— Погодите, товарищи! — подал голос Огоньков. — Вы что, хотите сказать, что весь сегодняшний день с нами был не Адольф, а тот… другой из параллельного мира? А я и не заметил…

— И я не заметила, — призналась Анна, глядя на меня с жалостью. — А что, снова Кристалл Перемещения сработал?

— Тайм-аут! — завопил я, поднимая руки. — Вы меня разыгрываете? Вы правда не заметили разницу между мною и этим… желтым комдивом?

— Вообще-то нам было не до сравнительного анализа, — сказал Огоньков. — Когда мы с тобой из Глубокого Леса вышли и ты в обморок упал, надо думать от переутомления, вдруг откуда ни возьмись из-за пригорка отряд белогвардейцев! Ты со снега вскочил и ка-ак закричишь: шашку мне!

— Драка завязалась, — поддакнул Петро. — И вел ты себя в ней очень даже достойно. Рубал врага как капусту! Отрядами распоряжался: пехота туда, артиллерия сюда! Я еще подумал тогда: вот тебе и скромный бес, сотрудник отдела кадров! Настоящий полководец, а не рядовой оперативный сотрудник преисподней.

— П-противника мы прогнали, —запинаясь, глядя на меня во все глаза, продолжила Анна. — И с наскока город осадили. А гарнизон в городе просто громадный — пехота, артиллерия… В общем, силы противника превосходят нас численно в десятки раз. У нас боевого духа сразу конкретно поубавилось. Особенно после того, как разведданные подоспели. Зачем рисковать и лезть голой грудью на какое-то секретное оружие, когда Первая Конная армия на подходе? Вместе с ней мы — сила! Без больших потерь город завоюем. А ты говоришь: ни фига! Мы их, говоришь, голыми руками возьмем, пока они еще тепленькие… А секретное оружие ихнее засунем… ну тут я не буду пересказывать. Главное — стратегия, говоришь! Главное — применить, мол, знаменитый ход конем!

— Я такое говорил? — удивился я. — Что еще за ход конем?.. Где-то я этот термин уже слышал…

— …И тут же собрал совещание штаба. Закричал: подавайте мне штабные карты! Какие еще карты? Сроду у нас никаких карт не было! А ты: марш на ближайший огород! Картошки натащил, разложил на столе и начал объяснять: вот мы, а вот противник… Ах! — вдруг вскрикнула она, прижала ладони к щекам и выбежала из комнаты.

— Что с ней?

Петро подумал и, покраснев, хлопнул себя по затылку. А Огоньков захихикал.

— Это, получается, она не е тобой после боя на сеновале целовалась? — сказал товарищ комиссар. — Дела-а…

— А ты подглядывал, селедка четырехглазая?

— Как ты меня назвал? — возмутился Огоньков. Я прикрыл рот ладонью. Вырвалось… Выраженьице из лексикона желтого комдива.

— Ничего не понимаю… — пробормотал Петро. — Вот в прошлый раз, когда ты переместился, слепой бы угадал, что ты — это не ты. А сейчас — никаких пьянок, дебошей и разгула, никакого разврата. Выиграл сражение. Повел войско в бой. Командовал дивизией. И очень грамотно командовал! Опять же Кузьме руку и сердце не предлагал, Анну за бока и другие части тела не щипал, а галантно предложил прогуляться на сеновал.

Адово пекло! Сволочь! Василий, блин, Иваныч! Прилетел на все готовенькое и обрадовался! Уникальную дивизию борцов за свободу малых Темных народов получил! А я за него в психушке парился и с сумасшедшими воронами бегал по городским улицам! Желтопузая скотина! Командовал моей дивизией! Увел мою девушку! Спал в моей кровати! Ел из моей… Тьфу! Я т-тебе покажу сеновал! Я тебе морду р-рас-квашу, вонючка усатая!

А эти помощнички?! Петро Карась да комиссар Огоньков?! Ординарец и политрук! Видите ли, не заметили они разницы между мною и Чапаевым! Да все они заметили, только не признаются! Вруны! Лицемеры! Предатели! Самые настоящие предатели! Как можно перепутать его и меня? Я же — ого-го! А он — тьфу! А они?!.. Рады переметнуться к новому командиру! А старый их сколько раз вытаскивал из безвыходных ситуаций? Двурушники!

— Адольф… — тревожно позвал Петро. — Ты чего?.. Пыхтишь, как ежик, и ноздри раздуваешь?

— Товарищ Адольф… — медленно отступая к стенке, подал голос и комиссар Огоньков. — Ты так глазищами-то не сверкай… А то страшно.

И как я раньше не разгадал сволочную их сущность? Ну ничего, теперь у меня глаза открылись… И засверкали… Вон какая мерзкая харя у Огонькова — бледная. Губешки трясутся, ручки дрожат… Пер-ре-бежчик! А Петро? Карась этот толстомордый? Гадина! Подбородок свой круглый, как пятка, будто нарочно выставляет — так и ждет, чтобы я ему врезал левой снизу вверх! Что зенки пялишь? Думаешь, не врежу? Еще как врежу!

И, не в силах удержаться от соблазна, я прыгнул вперед и замахнулся.

От первого удара Петро посчастливилось ускользнуть. От второго тоже. С криком:

— Братишка, с ума сошел, что ли? — он попытался выпрыгнуть в окно. Попытка не удалась, в силу того что окно снаружи было плотно закрыто ставнями. Петро, как мячик от стенки, откатился на середину комнаты.

Комиссар Огоньков решил спастись с помощью риторики. Выставив перед собой безоружные ладони, он с пафосом молвил:

— Именем революции! Требую остановиться! — потом пригляделся ко мне повнимательнее, ойкнул и нырнул под стол.

Стол я разнес пинком копыта, обутого в высокий сапог, — и уже занес кулак над скорчившимся на полу комиссаром, как вдруг на спине моей тяжелой свинцовой чушкой повис Петро.

— Адольф, братишка, форштевень тебе в дышло, опомнись! Ты что творишь? — заорал он мне в ухо. — Беги, комиссар, спасайся, я его задержу! Приведи подмогу!

Тут я совсем взбеленился.

— Подмогу?! — заревел я. — А-а-а… Заговор устроили? Погубить меня договорились? Ну держитесь…

И началось! Я ревел как раненый медведь, прыгал из стороны в стороны, кидался на стены, но Петро вцепился в меня как пиявка и отваливаться никак не желал. Огоньков, вместо того чтобы бежать за подмогой, выбрался из-под обломков стола, резво отполз к двери и принялся оттуда бомбардировать меня картошкой. Ярость моя была так велика, что картофелины я ловил ртом и немедленно пожирал — даже и не думал никогда, что на такое способен! В тот момент я вообще ни о чем не думал. «Р-раскромсать! — билось между висками как кровь в моей голове. — Р-разрубить! Р-разрушить!»

И когда на пороге комнаты показалась Анна с громадной оглоблей в руках, я — себя не помня совершенно — отодрал-таки от собственной шеи матроса, швырнул его в окно (пробив своим телом ставни, он вылетел на улицу) и пошел прямо на кикимору.

Огоньков закрыл глаза, прошептал: «Если погибну, прошу считать меня коммунистом» — и с криком:

— Спасите! — бросился мне под ноги. Л

Я споткнулся, рухнул на порог, еще в полете успев заметить, как взметнулась надо мной оглобля… Анна! И ты, Брут! Как оглобля опускалась, я не помню. Что, впрочем, неудивительно, поскольку оглобля опустилась не куда-нибудь, а точнехонько мне на макушку.

Думаете, пока я валялся в бессознательном состоянии, меня связали, окатили холодной водой, похлопали по щекам, сунули под нос нашатырь, а в пасть прыснули валерьянки — и я очнулся, покраснев от стыда, униженно извинился, и на этом все закончилось? Ну да, как же! То есть связали, конечно, и холодной водой поливали, и свинцовую примочку прикладывали к шишке на голове, и нашатырь использовали, и валерьянку. Но после всего этого мудрый Петро Карась, сказав, что знает, как правильно приводить комдивов в чувство, плеснул мне в рот полный стакан спирта…

Что тогда началось!

Гневаться я сразу перестал. Мне вдруг со страшной силой захотелось веселиться. Веревки, связываюшие меня, я разодрал без особого напряжения. Вскочил на ноги и захохотал, ощущая во всем теле былую бесовскую силу и небывалый, никогда мною не ощущаемый кураж.

— Анка! — заорал я, хлопнув зеленоволосую кикимору пониже спины. — Собирай на стол! Тащи огурцов! Помидоров тащи!

— Так ведь не сезон для овощей, — оторопела Анна.

— И для праздников не сезон! — завопил товарищ Огоньков. — У нас сражение с превосходящими силами противника на носу, а вы, товарищ Адольф, дурью маетесь! Положение фронта!.. Секретное вражеское оружие!.. Давайте уж тогда отступать, от греха подальше, а не лезть в бой…

— Сражение?! — заревел я. — Это ты мне, мымра очкастая, о сражении говорить будешь? Где здесь противник? Покажите мне его превосходящие силы! Сейчас я его с потрохами жрать буду!

— Зря ты ему спирта налил, — шепнул Огоньков Карасю.

— Зря?! — расслышал я. — Ну, селедка четырехглазая, договоришься сейчас у меня!

Наученный горьким опытом, Огоньков вздрогнул. Пробормотал что-то вроде:

— Кажется, Кузьма меня зовет, — и, пятясь, удалился.

Уход его на меня подействовал, как вид мчащейся машины на уличного пса. Не рассуждая, я рванул вслед за политруком, по дороге разметав в разные стороны Анну и Петра и вышибив лбом дверь.

— Держи комдива! — полетел мне в спину вопль Карася.

Честно говоря, я и сам не вполне понимал, что со мной. Не будь я созданием Преисподней, я сказал бы, что одержим бесом… Каким еще бесом?! Буйный желтый комдив Василий Иваныч Чапаев прочно овладел моим сознанием и заставлял меня выкидывать такие штуки, какие я в трезвом уме и здравой памяти никогда бы не стал…

Итак, не найдя Огонькова, резво куда-то спрятавшегося, я схлестнулся в шуточной баталии с отрядом леших-пехотинцев в полном составе и, конечно, победил, при этом даже не запыхавшись. Когда порядочно поувеченные члены дивизии борцов за свободу малых Темных народов расползлись по ближайшим кустам, я огляделся и увидел, что вокруг стало как-то очень безлюдно. И в штабе, который я незамедлительно после драки разнес по бревнышкам, никого не оказалось. Так и не удовлетворив жажду разрушения, я заметался по пригорку, где дислоцировалась минуту назад растворившаяся в воздухе дивизия, споткнулся о какую-то кочку, ушиб себе копыто и совсем озверел.

Дальше… что-то очень смутно припоминаю… Извлек из прибрежных камышей Карася, бегал за ним по окрестностям, приказывая открыть мне тайны месторасположения стратегического запаса спирта. Петро удачно улизнул на одиноко торчащую корабельную сосну и с высоты пяти метров принялся слезливо увещевать меня успокоиться. Наверное, я бы все-таки вырвал сосну с корнем и примерно наказал бы ординарца за неподчинение приказам высшего начальства, но тут мое внимание привлекло кое-что поинтереснее болтающегося на верхушке дерева матроса.

Со стороны города к нашему пригорку стройными рядами двигались батальоны гарнизона Ближне-Камышинска. Ползло за ними угловатое чудовище танка, тянулось несколько трехдюймовок. Одиночные винтовочные выстрелы и обрывки команд, долетавшие на пригорок, не оставляли никаких сомнений в том, что белый гарнизон уже вполне разобрался: ему угрожает бой не с несметным войском, а всего-навсего с малочисленной и слабо вооруженной дивизией, которая к тому же куда-то попряталась. Солдаты планомерно шли вперед, на мрачных их физиономиях ясно было написано горячее желание поскорее наказать нахальных красных вояк, внесших в их ряды поначалу такую сумятицу.

Ну я вам сейчас покажу, клянусь левой подпругой моего Барлога… Тьфу ты, клянусь ведьмами седьмого круга, я хотел сказать…

Не теряя времени, я поскакал навстречу врагу. В меня даже не стреляли, с нездоровым интересом наблюдая за передвижением. Какую угрозу может представлять один-единственный человек? Наверное, они решили захватить меня живьем, а потом всласть поглумиться… Между прочим, кое-кто из вражеских солдат уже начал посмеиваться, когда я на ходу стянул с себя штаны! Мне даже жаль стало глупых врагов, и я громогласно предупредил:

— Обнажаю основное оружие! Спасайтесь кто может, пока не поздно!

Теперь уже хохотала вся передняя цепь. Ну и ладно, совесть моя чиста, считайте, что больше предупреждений не будет… Если кто чего не понял, это ваши проблемы. Вторая и третья цепи дружно заливались хохотом, когда я ворвался в гущу противника и сокрушительными ударами хвоста разметал авангард наступления. На несколько минут вражеское войско оторопело, чем я и воспользовался, вмиг откусив танковое дуло и, используя полученное орудие в качестве духовой трубки, прицельным плевком сразив главнокомандующего офицера в мундире с позолоченными аксельбантами. Тогда-то враг полностью осознал свою ошибку, но было уже, конечно, слишком поздно. Три или четыре батальона одновременно накинулись на меня.

Я даже не сражался в полном смысле этого слова. Это было бы слишком скучно — крушить вражеских солдат танковым дулом или, хватая их по двое-трое, зашвыривать за линию горизонта. Личность Чапаева во мне требовала праздника и ярмарочных гуляний. Для начала я откопал наполовину вбитый в землю танк и, раскрутив, бросил его в место сосредоточения артиллерии, разом выведя из строя все пушки противника. Потом настало время разобраться с пехотой. Вот тогда-то и началось веселье!

Уверяю вас, «Тетрис» — самая увлекательная игра на свете. Особенно если играть в нее, используя в качестве разнокалиберных фигурок настоящих живых людей. Солдаты гарнизона, правда, в первые полчаса активно вырывались, кричали и визжали, но потом, поняв, что сопротивление бесполезно, безропотно отдались во власть победителю, то есть мне. За какой-нибудь час я уже воздвиг на подступах к городу вполне приличную башню, которую тут же окрестил Пизанской. Сконструированная из утрамбованных до полного паралича белых воинов, башня вроде стояла крепко, но, когда я отвлекался за тем, чтобы поймать очередную «фигурку», деморализованные солдаты потихоньку начинали расползаться и башня заваливалась набок. В конце концов мне надоело постоянно реставрировать свое творение, я сбегал к блокпосту на въезде в город, приволок катушку колючей проволоки и с ее помощью прекрасно закрепил башню. Очень красиво получилось! Особенно мне удались кокетливые бантики из колючей проволоки на верхних этажах.

После всего этого я несколько утомился. Но это, конечно, не значило, что, появись еще один или два вражеских батальона, я бы не вступил в схватку. Вступил бы — и выстроил, скажем, вокруг башни живую изгородь или еще что-нибудь в подобном роде. Я просто выпустил пар, личность Чапаева на время угомонилась, и первое, что сделал, став самим собой, натянул штаны.

И обернулся. Карась с Огоньковым опасливо приближались к полю боя. Позади них Анна выковыривала из кустов, прибрежного камыша и сугробов членов дивизии борцов за освобождение малых Темных народов.

— А вы говорили «опасность»! — самодовольно заметил я. — Говорили «Конармию дождаться надо»… Секретное оружие… Мы и сами с усами! Подумаешь, какой-то жалкий гарнизон. Хотели город захватить? Получайте на блюдечке. И впредь не перечьте своему командиру.

— Если б я тебе не перечил, ты бы добрался до спирта и сровнял бы город с землей, — угрюмо проговорил Петро Карась.

— А где спирт? — тут же оживился я.

— Э-э… нету! Нету! — в один голос загомонили политрук и ординарец.

— Врете ведь…

— Никак нет!

— А, не важно…

— Так точно, товарищ Адольф… то есть товарищ Чапаев… то есть Адольф…

Я хотел было обидеться, но передумал. Я прислушался к себе. В самом деле, кто я сейчас? Вроде бес Адольф… Вот и рога на месте, и копыта, и хвост… А с другой стороны — разве мог прежний бес оперативный сотрудник Адольф вести себя так безобразно? Помешательство какое-то… Я вспомнил, как мутузил Огонькова, как загнал на дерево Карася, как даже пытался руку поднять на Анну!.. И мне стало стыдно. Как-то сразу навалилась смертельная усталость.

Что же делать? Вон Анна идет в освобожденный город, на меня не смотрит… За нею плетутся лешие, домовые, оборотни…

— Анна! — подбежал я к своей кикиморе. — Я насчет того дебоша в штабе… Понимаешь…

Дивизия в страхе шарахнулась в разные стороны.

— Отстаньте, товарищ комдив, не подходите! — вскрикнула Анна, отступая. — Отстань… Адольф… Или как вас еще называть… Вы что, не видите? Бойцы вас боятся.

— Боятся… А… ты?

— И я, — вздохнула Анна. — Как же мне еще быть, если я не знаю, кто вы такой на самом деле? Бес Адольф? Комдив Чапаев? А вы-то сами знаете?

На этот вопрос ответить я не мог. Дивизия борцов за освобождение шустро всосалась на городские улицы. Огоньков и Карась, переглядываясь, отступали туда же. Заметно было, что им жутковато оставаться со мной наедине.

И горькое чувство безграничного одиночества захлестнуло меня. Словно неизбежное похмелье после буйного праздника, который я только что устроил для всех присутствующих.

— Ну и пожалуйста! — крикнул я по направлению к безмолвным домам Ближне-Камышинска. — Ну и идите! Завоевал для вас город, радуйтесь! Соединяйтесь с вашей Первой Конной армией, победоносно шествуйте дальше на юг! Сокрушайте Барона! Тогда вам не понадобится ваш боевой командир! Вам, наверное, нового комдива назначат! А я… Хоть бы помогли разобраться мне! Хоть бы пожалел меня кто-нибудь! Думаете, мне в радость это проклятое раздвоение личности? Да я и сам не понимаю, кто я такой и что мне с самим собой делать!!!

Никто мне не ответил. Тихо было вокруг. С грохотом завалилась и рухнула моя Пизанская башня. Измученные солдаты гарнизона — кто еще мог ходить — спешно заковыляли прочь, стараясь по возможности не привлекать мое внимание стонами и жалобами. Я их не удерживал. Я просто опустился на истоптанный, грязный снег и закрыл глаза, мечтая лишь о том; чтобы кто-нибудь из беляков подкрался ко мне сзади и мстительно пырнул кинжалом. Так плохо было мне… Что же я, виноват, что ли, в том, что проклятый Чапаев, чья личность ловко слилась с моей собственной, заставляет меня выкидывать всякие дикие штучки? Виноват, да?

Вот лягу сейчас на снег и замерзну к любимой моей чертовой бабушке Наине Карповне. Да, именно так и поступлю… Нет, здесь слишком холодно замерзать. Лучше переберусь в покалеченный танк, там теплее. Поселюсь тут, за городом, окончательно одичаю, стану местной достопримечательностью, по ночам буду выть на луну и грызть землю в припадках буйной агрессии, когда личность Василия Иваныча станет брать верх над моей… Будь проклят Черный Барон со своими планами захвата верховной власти над страной, будь проклята вся преисподняя, пытающаяся использовать страсти человеческие себе в угоду… Все, хватит. Надоело, господа-товарищи… Надоело!

— Адольф! Эй, ты живой там?

— Мертвый я. Отстаньте. Нет меня.

— Хватит дурака валять, вылезай!

— Не вылезу!

— Вылезай, говорю, а то за хвост вытащу!

Я открыл глаза. Приподнялся, стукнувшись головой о какую-то железяку. Наверху в проеме открытого люка маячила украшенная маленькими остроконечными рожками голова. Утреннее солнце уронило на дно танковой кабины слабенький голубой луч. Заснул я, что ли? Всю ночь тут и проспал? Бр-р, холодно-то так… Наверное, это английский танк, здесь не предусмотрено устройство подогрева для суровых условий российской зимы. И вправду замерзнуть немудрено…

— Адольф!

— Филимон, ты, что ли? — узнал наконец я голос.

— Я! Ты вылезешь или нет?

Филимон вернулся! Расстались мы с ним не при самых лучших обстоятельствах, но это ничего не значит. Поможет? Поймет меня как бес беса… Хотя бы слово утешения скажет…

Я проворно выкарабкался наружу… и застыл на башне, вцепившись руками в покореженные поручни.

Танк со всех сторон окружали солдаты в царских мундирах. В два ряда. Солдаты первого ряда стояли, опустившись на колено, винтовки держа на локте. Солдаты второго целились в меня с плеча. Не самая лучшая утренняя картинка для несчастного беса, удрученного одиночеством и раздвоением личности. Вот тебе и утешение…

Филимон спрыгнул с брони на снег, натянул на голову мохнатую шапку.

— Рога мерзнут! — пояснил он. — Ну вылезай, вылезай, чего застрял…

— А это что за оглоеды? — спросил я. — Зачем тебе свита понадобилась?

«Оглоеды» обиженно зароптали.

— Ти-ха! — прикрикнул на них Филимон и добавил, повернувшись ко мне: — Да не обращай внимания… Это так, на всякий случай.

— На какой такой случай?

— Не прикидывайся ты дурачком, — поморщился бес — Мне уже порассказали о твоих подвигах. Я и не предполагал, что слияние личностей оперативного сотрудника Адольфа и желтого комдива Чапаева даст такой взрывоопасный эффект… Ты себя сейчас хорошо чувствуешь?

— Вроде неплохо…

— Не тянет выпить, покуролесить, разогнав батальон-другой, потом снова выпить и бантиками завязывать дула вражеских пушек?

— Вроде не тянет.

— Ну и хвала Владыке, раз так… Отряд! Слушай мою команду: вольно!

Солдаты опустили винтовки.

— Эй, погоди! — спохватился я. — Откуда здесь белогвардейцы? Насколько я помню, вчера город был скоропостижно завоеван самой что ни на есть красной дивизией борцов за свободу малых Темных народов.

— Так то вчера было… — откликнулся Филимон. — Теперь у нас большие перемены.

Тон его меня насторожил.

— Что за перемены? А где Анна, где Карась, где товарищ Огоньков? Где моя дивизия?

— Живы они… Ну по большей части. Сейчас в безопасности. Вылезай, неудобно же так разговаривать, когда ты на этой консервной банке маячишь.

Я спустился с танка. Потянулся, не забывая следить за бряцающими винтовками солдатами.

— Ну рассказывай, — хлопнул меня по плечу Филимон.

— Это ты рассказывай. Я что-то не очень еще… проснулся. Когда они… вы… успели город захватить?

— Ночью, говорят тебе.

— А что ж выстрелов не слышал? Неужели так крепко спал?

— А не было выстрелов, — пожал плечами Филимон. — Штурм прошел без единого выстрела. Героическая дивизия обезоружена. Командный состав сидит в подвале, а рядовые бойцы — там же, где и остальные военнопленные, — в помещении старого зоопарка… — он хихикнул, — в вольерах и клетках.

— Ничего себе… А откуда эти «остальные военнопленные»? Что кроме моей дивизии кто-то еще попался?

— А как же. Первая Конная армия. Мы ее по дороге прихватили. Представляешь, идем себе Ближне-Камышинск. перехватывать, а тут на горизонте снежная пыль столбом. И кони ржут как сумасшедшие… Ну, чтобы крюка лишнего не давать, погнали мы их перед собой, впустили в город, сами следом вошли и уж всех сразу повязали. Время, понимаешь, экономили…

— Нам… Мы — это кто?

— Легион Черного Барона! — отчеканил Филимон.

Мне что-то поплохело. Вот и воюй с таким противником. Боевую мою дивизию без единого выстрела захватили. Первую Конную армию расколошматили походя, ненароком — только потому что она по дороге попалась. А Анна? А Карась и Огоньков? Им, наверное, досталось… Не могли же они сдаться в плен без всякого сопротивления?

— Да ты не волнуйся! — Приобняв за плечо, Филимон вел меня к городу. — Главное — не волнуйся. Волноваться тебе вредно. С твоими драгоценными людишками ничего не случилось. Пока… Живы-здоровы, чего и тебе желают. Все идет по плану. Эффект двукратных перемещений в параллельный мир налицо. Черный Барон почти уже и не сердится на тебя. Еще один разик осталось прокатиться тебе, Адольф, на Кристалле. Полное слияние личностей. А там и финальная схватка с Бароном. Врежет он тебе по сопатке, признаешь себя побежденным — и готово дело. Поедешь обратно в контору. Нервишки подлечишь. Я тебе премию выпишу за ударный труд. Отпуск, само собой, за счет организации. Ну почетная грамота и благодарность в личное дело. Расслабься!

Как-то не получалось у меня расслабиться. И лязг винтовочных затворов за спиной, вкупе с пыхтением и многоногим топотом моих конвоиров, комфорта нашей прогулке явно не добавляли. Зато Филимон выглядел веселее некуда. Посвистывал что-то, весело поглядывал вокруг.

Довольно быстро мы вошли в город, конвоиры мои остались на блокпосту, что меня несказанно порадовало.

Да, город… Первый раз я шел по улицам Ближне-Камышинска. Вчера как-то недосуг было заглянуть… Следов сражения заметно не было. Как, впрочем, и мирного населения. Маршировали по мостовым возглавляемые офицерами отряды пехотинцев; блестели обнаженные сабли, сверкали примкнутые штыки, денщики и распоясанные рядовые драили стеклянные витрины магазинов, развешивали разноцветные флажки и бумажные китайские фонарики. Дворники с начищенными бляхами спешно засыпали сточные канавы мерзлой землей и втыкали через каждые два метра спиленные в соседнем лесу елочки. На окнах домов развевались флаги (черный козлиный череп на красном фоне) — Филимон мне тут же объяснил, что это личный герб Барона.

— А где население? — спросил я.

— По домам сидят. Строжайше запрещено появляться на улице. Ну сам понимаешь, запах от народа, грязь, окурки всяческие и огрызки…

— Красиво у вас, — помолчав, проговорил я.

— Барон порядок любит, — кивнул Филимон. — Кстати, ты бы причесался. И помылся. И одежду бы сменил. И душ бы принял с ароматическими притираниями. Попахивает, извини, от тебя.

— Мы к Барону идем? — догадался я.

— Точно.

— Переживет меня и немытого, — проворчал я. Филимон взглянул на меня косо, но возражать не стал. Должно быть, вспомнил о моих припадках агрессии.

Свернув на следующем повороте, я неожиданно увидел под ногами не булыжники мостовой, а мягкие ковровые дорожки, тянущиеся вдоль по улице насколько хватало перспективы. В воздухе стоял удушливо-приторный запах; я потянул носом и выяснил, что ароматы исходят от стен домов, густо натертых белилами, румянами и розовым маслом. Кружащиеся над домами вороны оглашали окрестности торжествующим карканьем. Откуда столько ворон?

— Приближаемся, — шепнул мне Филимон. — Вороны о нас уже сообщили Барону. Умнейшие и деликатнейшие птички. Новая порода, выведенная лично Черным Бароном. Разговаривают на пяти языках, включая арамейский и древнегреческий, гадят исключительно в специально отведенных для этого местах и только по команде «на оправку становись!». Как я уже говорил, Барон прежде всего ценит порядок и чистоту. Кстати, ты это… не дерзи, а веди себя прилично. Барон кроме порядка еще и смирение любит.

— А если у меня чапаевский припадок начнется? — осведомился я. — Если я вдруг почувствую непреодолимое желание разнести в клочья эту парфюмерную лавку?

— И думать не смей! — испугался Филимон. — Забыл, кто у нас тут VIP-персона преисподней? Постой-ка… Я вот для тебя захватил…

Он сунул мне в руку колбочку с розовыми пилюлями.

— Яд? — осведомился я. — На случай провала? — Типун тебе на язык! — Филимон поплевал через правое плечо. — Успокоительное для невротиков! Еще не хватало, чтобы ты при Бароне надебоширил… Прими одну пилюльку.

— И не подумаю… в гробину шашкой перемать!

— Припадок?! — схватился за сердце Филимон. Какая-то ворона спустилась пониже и кружилась теперь прямо над моей головой.

— Да ладно, шучу…

— Забыл предупредить. Черный Барон шуток тоже не любит.

— Какой он привереда, это ваш Барон, — проворчал я и, взглянув вверх, плюнул в ворону, явно подслушивавшую разговор. Возмущенно каркнув, крылатый шпион взмыл под облака и оттуда пронзительно обругал меня самыми грязными словами, какие только нашлись в пяти языках, включая арамейский и древнегреческий. — А что он еще не любит? — поинтересовался я.

— Много чего, — задумался Филимон. — Неподчинения не любит, грубости не любит, зубной боли, ирисок, чеснока, касторки… когда громко разговаривают, портят воздух и курят в его присутствии. И 'глупых вопросов тоже терпеть не может. А главное — ненавидит пение шарманки. Прямо в бешенство приходит, когда услышит шарманку.

— С чего это такое странное отношение к шарманкам? — удивился я. — По-моему, вполне безобидный инструмент. Было бы понятно, если бы Барон не переносил спаренные пулеметы или базуки. А шарманка? Ну кому может навредить песенка вроде: «А-ах, майн либе Августин, Августин, Августин…»

Небо над нами взорвалось вороньим карканьем.

— Тихо! Тихо! — зашипел Филимон. — С ума сошел? Замолчи немедленно…

— Да ладно тебе…

— И так проштрафился, еще и хочешь дополнительное неудовольствие у Барона вызвать? Смотри, наябедничает начальству, улыбнется тогда тебе и премия и отпуск… Кажется, утихли… — проговорил он, задрав голову. — Ну, Адольф, с тобой не соскучишься.

— А все-таки, — помолчав, спросил я. — Что там про шарманки?

— Дальний предок Барона, —неохотно пояснил Филимон, — Фридрих фон Опельгерцхайзен был нищим бранденбургским шарманщиком. Люто ненавидел свою профессию, всю жизнь до глубокой старости прожил в бедности, голоде и холоде… Пока не нашел случайно лабораторию чернокнижника с подробно записанными инструкциями по применению зелий, артефактов и заклинаний, в коей лаборатории и просидел, изучая манускрипты, ровно сорок пять лет. С тех пор нелюбовь к звукам шарманки в роду Барона передавалась из поколения в поколение. Как, впрочем, и множащееся из года в год колдовское наследие. Кстати, замок, который, только-только овладев знаниями чернокнижника, захватил Фридрих, назывался Чшапаефф. Представляешь, какое совпадение!

— Бранденбург — это древняя Германия, так? Действительно, странно. Откуда в древней Германии взяться Чапаеву? Странно. Да и я уже что-то слышал про шарманщиков… В параллельном мире. Даже жутковато. Понятно, почему Барона так встревожило связанное с Василием Ивановичем пророчество…

— А ты думал!

— Да-а… Видать, в конторе на Барона уже личное дело завели, — заметил я. — Столько сведений… И про привычки клиента известно, и про родственников за границей.

— Дело — это само собой. Все по правилам, по инструкции. Мы ведь должны знать, на кого ставку делать в этой игре. Думаешь, я все эти сведения от самого Барона и почерпнул? Хотя мог, конечно. Я ведь… после того крестного хода в контору-то не смог улететь. У меня сил хватило только на то, чтобы Барону дать о себе знать. А он меня к себе перетащил… Ну вот и пришли.

Мы ступили на городскую площадь, выстланную персидскими коврами и оренбургскими пуховыми платками. Стены ближайших домов были затянуты, словно обоями, новгородскими кружевами. Прямо под сереньким февральским небом громоздились по всему пространству площади комоды, напольные вазы, светильники, тахты, диваны, кресла… между всеми этими предметами мебели сновали ловкие мальчики в белых передниках, с подносами в руках. В общем, городская площадь более всего напоминала увеличенную до невероятных размеров гостиную в петроградском доме Черного Барона.

Филимон толкнул меня на красную ковровую дорожку, ведущую к громадному трону с козлиными черепом в изголовье. На троне прямо и недвижимо, как вбитый в сиденье гвоздь, торчал долговязый мужик средних лет… Совершенно лысый, длиннолицый, с мосластыми скулами и испанскими тонкими усиками.

Черный Барон!

— Не шагай так широко! — шипел мне в ухо идущий рядом Филимон. — И руками не размахивай. Что за мужицкие привычки? Ты бес оперативный сотрудник или извозчик с Васильевского острова? Медленно перебирай копытами, как балерина на выходе. И смотри вниз.

Я все-таки, не удержавшись, поднял голову на секунду. Интересно же посмотреть на своего долгожданного клиента! На человека, который с помощью преисподней решил изменить судьбу всего мира!

Барон, одетый в удушливо-черный френч с высоким стоячим воротником, встретив мой взгляд, нахмурился. Филимон ощутимо толкнул меня локтем в ребра, и я снова потупился.

— Еще два шага… — нашептывал замначальника отдела кадров. — И стой! Теперь — книксен.

— Чего-о?

— Книксен делай! Смотри на меня! Я уже тут насобачился…

Филимон, жеманно улыбнувшись в пространство, задрал, неудобно согнув, одну ногу, низко присел на другой и взмахнул руками, будто приподнимал подол платья. Попытавшись повторить его движения, я едва не вывихнул себе лодыжку. Ну спасибо уж за то, что не грохнулся позорно прямо перед троном.

— Садитесь, — шевельнул тонкими губами Барон.

Подчиняясь тычку в бок, я опустился на низкий диванчик напротив трона. Перед нами тут же возник мальчик с подносом, на котором стояли тоненькие фужерчики с шампанским. Филимон подхватил свой фужер одной рукой, а другой ловко шлепнул меня по протянутым пальцам:

— Тебе нельзя. Забыл, что ли? Барон одобрительно качнул головой.

— Превосходное шампанское! — отпив глоток, защебетал Филимон. — Позвольте представить, ваше превосходительство, — оперативный сотрудник отдела кадров бес Адольф!

Барон снова кивнул. Филимон сделал по моему адресу устрашающую гримасу и промычал, сам того не ожидая, почти выдав классическую цитату:

— Не молчи как истукан! Говори что-нибудь! Не могу же я один работать…

— Хороший сотрудник? — спросил Барон.

— Отвратительный! — с готовностью откликнулся мой непосредственный начальник. — Неуклюжий, неотесанный, в магической подготовке слабый — хуже некуда, боевыми искусствами владеет на самом низком уровне, глупый как пробка. Бестолковый! Но исполнительный — этого у него не отнять. Только подпишите договорчик, и он выполнит условия в лучшем виде.

Я аж рот открыл. Такого я не ожидал. Надо же, как меня обгадили — с ног до головы!

— Отлично! — усмехнулся Черный Барон. — Именно такого идиота я и заказывал. Эй, как тебя… Адольф! Послушай, кретин, ты хотя бы немного сопротивляться обещаешь, когда в обличье мерзкого Чапаева будешь со мной сражаться?

Я открыл рот, чтобы искренне пообещать ему сопротивляться в полную силу, но мой коллега вновь поспешил перебить меня:

— Он постарается!

— Прекрасно. А он что, немой?

— Н-нет…

Я получил новый тычок локтем. И, потирая ребра, промямлил:

— Говорящий…

— Вежливее, вежливее, долдон! — шипел мне в ухо коллега. — Вырази свое восхищение победоносным шествием Легиона!

— Как быстро вы заняли Ближне-Камышинск, — вежливо отозвался я в сторону Барона. — Вас что, ваше превосходительство, мылом смазали?

Филимон схватился за голову.

— Не люблю шуток, — нахмурился Барон. — А что насчет скорости завоевания данного населенного пункта… Мои выдающиеся стратегические способности плюс боевой дух войска делают чудеса… — Он приосанился, и бледное лицо его даже несколько порозовело. — Лучшие бойцы! Лучшее обмундирование! Лучшее оружие… В том числе и психологическое. Честно говоря, легионерам даже сражаться не пришлось. После того как радостное известие разнеслось по всей стране, армии краснопузых были полностью деморализованы.

— От рыданий и стенаний, — поддержал весело Филимон, — винтовок удержать не могли. Мы их голыми руками брали! Полк за полком! Батальон за батальоном! Эскадрон за эскадроном! Пардон, ваше превосходительство, я вас, кажется, перебил…

— Какое такое психологическое оружие?-спросил я. — Какое радостное известие?

— Информация в чистом виде — вот наше психологическое оружие! — вскинул острый подбородок Барон.

— Ба! — воскликнул Филимон и звонко шлепнул себя по лбу, а меня по плечу. — Я ведь совсем забыл тебе сказать, Адольф! Прямо из головы вылетело! Вчера по телеграфу было получено подтверждение! Два дня назад в городе Петрограде глава большевистской партии Владимир Ильич Ульянов — он же Ленин — погиб в результате тщательно спланированного покушения.

— При большом стечении народа, — раздвинул в ухмылке тонкие губы Барон. — Как и было задумано Чтобы пресечь попытки комиссаров скрыть факт убийства. Дезинформация на этот раз нам на руку не играет. А подобные новости разносятся в мгновение ока без всякой помощи телеграфной и телефонной связи! Войска Красной Армии беспорядочно отступают, разбегаются и сотнями сдаются в плен. Войне конец! Наступает новая эра! Моя эра!

Я похолодел. Свершилось! Теперь и без моего непосредственного участия ход мировой истории переломился! Заговор Черного Барона успешно воплотился в жизнь. Ленин убит. Прошлое превращается в настоящее, а во что превратится будущее? Но как же такое возможно? Мировой Баланс… Вселенная… Неужели все то, о чем говорил мне Филимон в Рогунове, — правда? Чудовищные незапланированные перемены на данном историческом этапе перешли в разряд закономерных?

— Представь себе! — разглагольствовал Филимон. — Ты мчишься на лихом бронепоезде к светлому будущему, вокруг солнечно и радостно, а тебе вдруг сообщают, что главный машинист непреднамеренно выпал из окошка. Какие чувства ты будешь испытывать?

— По-моему, наш герой сомневается в неизбежной моей победе, — проговорил Черный Барон. — Давайте военнопленного очевидца! С удовольствием снова послушаю его выступление.

Шустрые мальчики выкатили на площадь клетку, снабженную колесиками. В клетке, оборванный и жалкий, сидел на корточках человек в матросском бушлате. Закрыв руками лицо, он раскачивался, будто имам на молитве.

— Служивый! — окликнул его Филимон. — Начинай! Давай на бис!

Матрос поднял голову, и я мгновенно узнал залитое слезами его лицо. Это был тот самый злосчастный приятель Карася Сашка Киреев, который в силу известных причин не попал на добровольческий поезд и остался в Петрограде.

Невидящими глазами Сашка обвел площадь.

— Валяй, валяй! — подбодрил его Филимон

— Угасла искра, из которой никогда уже не возгорится пламя… — нараспев начал матрос — Наш вождь и учитель влезал на броневик произносить речь, когда черная рука швырнула вместо красной гвоздики кожуру буржуазного банана. Он поскользнулся! И светлой головушкой рухнул вниз! И не поднялся! И не поднимется уже никогда! О плачь, народ! О, будь проклят тот, кто осмелился возжелать смерти самого человечного из всех людей! Бе-элая гва-а-ардия, Че-ор-ный Барон снова гото-овят нам ца-арский тро-он! Но от тайги до Британский море-э-эй…

— Хватит, хватит! — махнул рукой Барон. — Увозите!

Клетку укатили.

— А что с ними будет? — осмелился спросить я.

— С кем? — не понял меня Барон.

— Ну… со всеми. С Сашкой, с моим ординарцем, с политруком?

— Имеешь в виду — убью я их или нет? Что я, зверь, что ли? Я просвещенный диктатор. Кое-кто будут рабами в каменоломнях, на пшеничных плантациях, в угольных шахтах и на строительстве величайшего в мире дворца имени меня. Кое-кого использую в качестве тягловой силы — а то во время войны лошадей истребили полностью. А кое-кто пойдет в мою лабораторию. Мне ведь, как практикующему колдуну, нужен материал для бесчеловечных экспериментов.

Я сидел на диване, что называется, ни жив ни мертв. Значит, все это правда. Значит… бедные мои Огоньков, Карась, Анна, Кузьма… и многие другие…

— А… А можно будет по моей личной просьбе отпустить восвояси хотя бы троих военнопленных? Пожалуйста!

— Ты кого мне привел? — недоуменно приподнял брови Барон.

— Э-э… бывает с ним такое. Ну бестолковый, что поделать. Привязался к людишкам и навоображал себе всякого… Сейчас все уладим! Адольф, чтоб тебя псы чистилища обглодали! — схватил меня за грудки Филимон. — Прекрати позорить организацию! Никаких акций милосердия! Просто делай свою работу, понял?

— Нет… Но… Все-таки не понимаю… — прохрипел я. — А как же… А конкурирующая организация? Неужели она не предприняла попытку воспрепятствовать царствию преисподней на земле?

— Кстати насчет конкурирующей организации, — прищелкнул пальцами Филимон. — Нашли-таки твоего давнего знакомца. Серафима-мечника. Выжил он в схватке с Барлогом, но, изрядно покалеченный, не мог вступать с нами в дальнейшую честную борьбу. В магическом обличье коровы скрывался в окрестных полях, пока наши легионеры его не обнаружили. Выдал себя смущенным хихиканьем, когда его попытались подоить… Правда, и в тот раз он сбежал, забодав двоих легионеров. Да ты не бойся, Адольф! Витольда вредного этого мы уже того… кажется… Он тебе теперь не помеха. Опасный тип был вообще. Разузнав, что Ленин умерщвлен, сообщил в свою контору и получил неограниченные полномочия на перемещение в прошлое с целью предотвращения катастрофы (они там так называют нашу победу). Прямо в коровьей шкуре и полетел в прошлое.

— Глупец! — надменно заявил Черный Барон. — Он думает, я такой вариант не смогу предугадать! В день покушения по Петрограду сновали сотни моих специально обученных шпионов. Мышь не проскочит, не то что здоровила мечник. Всякого, кто попытался бы помешать — будь он тысячу раз серафим, — тут же по-тихому и зарезали бы. Вернее, уже зарезали. Кстати, отчет об этой части операции мне до сих пор не предоставлен. Безобразие! Филимон, где официальные бумаги?

— Секундочку, ваше превосходительство! — Филимон извлек прямо из воздуха кипу мелко исписанных листков. — Сейчас, сейчас… подготовка… предварительная работа… отбор снайперов-бананометателей… вербовка соглядатаев… Ага, вот: отлов и уничтожение потенциально подозрительных типов… Хм… Странно. Тут, ваше превосходительство, нет упоминания ни о каком серафиме Витольде…

— Нет? — гневно поджал губы Барон.

— Нет… Да вы не беспокойтесь! Ведь покушение прошло нормально! Никто не помешал! Значит, этот неуч серафим что-то перепутал и улетел в другое время. Или в другой город. Так или иначе — Ленина-то убили!

— И правда…

Слушал я, слушал… И тут меня разобрал дурацкий хохот. Ну никак не мог остановиться, все смеялся и смеялся. Филимон, забеспокоившись, сунул мне в рот сразу две успокоительных пилюльки.

— Прекрати истерику! — потребовал он. — Что тут смешного?

— А то… — всхлипнул я. — С чего вы ВЗЯЛИ, ЧТО Витольд будет менять прошлое именно в ключевой момент покушения на Ленина? А подальше в глубь веков он не мог разве забраться? Эх вы… высокомудрые лбы…

Черный Барон нахмурился, но, когда смысл сказанного мною до него дошел, широко распахнул рот.

— Упущеньице… — ахнул Филимон.

Дрожащая тишина воцарилась на площади. Когда такая тишина наступает, невольно ждешь — что-нибудь произойдет…

Сначала просто потемнело небо. Потом дрогнула земля. Затрещали стены близлежащих домов. Предметы мебели, расставленные на коврах, завибрировали, зашатались… И вдруг начали подпрыгивать, будто тревожимые внезапным землетрясением. Филимон вскочил и мгновенно рухнул, придавленный выскочившим из-под него диваном. Я удачно увернулся от рухнувшего на меня канделябра. Черный Барон, вцепившись в брыкающийся под ним трон, перепуганно орал, показывая пальцем на возникший посреди площади сноп желтого пламени.

— Тревога! — хрипел полузадавленный Филимон.

В пламени медленно обретала очертания картинка — мой старый знакомец Витольд в полном рыцарском облачении яростно накручивает ручку покореженной шарманки, с чудовищной силой надетой на голову какого-то бородатого бродяги. Вид Светлого рыцаря был ужасен. Пощипанные крылья сладострастно подрагивали, перевязанная голова со сбившимся набок шлемом тряслась. На лице, покрытом синяками и ссадинами, застыло жуткое выражение, какое бывает у слетевшего с катушек диабетчика, наконец-то дорвавшегося до любимых заварных пирожных. Надо же, с каким наслаждением Витольд уничтожает человека! А еще серафим… Бродяга, суча ногами, орет что-то по-немецки. Витольд, мстительно приговаривая:

— Вот тебе! Вот тебе, дьявольское семя! — вращает ручку. А изувеченная шарманка ужасно хрипит:

— Ах-х-х… майн либе Авх-х-х-хустин… Авх-х-х-ху-стин… Авх-х-х-хустин… — словно вследствие потрясения приобрела украинский акцент.

— Выключите музыку-у-у! — зашелся в отчаянном вопле Черный Барон.

— Сволочь… — плакал Филимон, силясь выбраться из-под массивного дивана. — Додумался… прервать род Барона в самом начале… Адольф, помоги!

— Что я могу сделать?

— Сделай хоть что-нибудь!

— Ах-х-х… майн либе Авх-х-х-хустин… Авх-х-х-ху-стин… Авх-х-х-хустин…

— Я тебе покажу, как менять ход истории, венская сосиска! Я тебе покажу, как Ленина убивать!

— Нихт ферштейн Ленин! Майн либе… Капут! Капут!

— Дедушка-а-а! Отпусти пожилого человека, изверг! Выключите музыку!

— Какой же это, ваше превосходительство, дедушка? Он вам по меньшей мере пра-пра-пра-пра-пра… В общем — предок.

— Адольф, брось пререкаться! — Да я…

— Ах-х-х… майн либе Авх-х-х-хустин… Авх-х-х-хустин… Авх-х-хустин…

Черный Барон свалился с трона. Длинное тело его, словно став полужидким, неумолимо расплывалось на быстро обугливающихся коврах. Действительность вокруг нас меркла, вспыхивала и снова меркла. Панически суетящиеся на площади легионеры стали вдруг бесплотными, как отражения в темном стекле… В густо-чернильном небе перекатывались ослепительные молнии. Вот как происходит перелом истории! Только что был всемогущий Барон — и сейчас не станет всемогущего Барона! Как только садистски уничтожаемый серафимом шарманщик окончательно отдаст концы, Черный Барон исчезнет из этого времени, как будто его и не было никогда. Впрочем, почему это «как будто»?

— Адольф, посмотри на меня!

Я повернулся к Филимону. Страшно бледное его лицо исказилось от невероятного напряжения. Он развел руки — между ладонями возник дымный шар.

— Смотри на меня!

Несчастный шарманщик в последний раз пискнул:

— Капут… — и обмяк.

Серафим торжествующе захохотал. Черная лужица, когда-то бывшая Бароном, растекалась под истлевшими останками трона.

А Филимон швырнул в меня шар. Я мгновенно задохнулся, пронизанный дымными струями. Меня подняло в воздух как осенний хрупкий лист, закрутило в невидимой воронке и…

С размаху бросило в наполненную лязгом и стонами черную пустоту.

ГЛАВА 5

В моих ушах еще звучал душераздирающий скрип насчет «Августина» и истошный вопль Филимона:

— Спаси шарманщика!!! — когда я ощутил себя на твердой поверхности.

— Интересно, как это я его спасу… — пробормотал я вслух, исключительно для того, чтобы определить, исправен ли мой речевой аппарат хотя бы для частичной эксплуатации. — И интересно, куда я на этот раз перенесся?

Темно… Ну с этим можно разобраться. Кажется, обычно в таких случаях сначала открывают, а потом протирают глаза… Ох, с каким трудом поднимаются веки… Как меня шваркнуло! Наверняка без сотрясения мозга не обошлось. Постанывая от боли во всем теле, я встал на ноги. Огляделся, пошатываясь.

Какая-то комнатка, что-то вроде вестибюля — без окон, зато с двумя дверями, расположенными друг против друга. На каменных стенах, потрескивая, горят факелы. Стоит в углу здоровенный, окованный железом сундук. В общем, довольно чистенько, скромно, но, как говорится, со вкусом. Правда, впечатление изрядно портит валяющаяся у меня под ногами груда искореженного металла.

Это ведь я сокрушил какую-то конструкцию, когда влетал сюда. Адово пекло, почем я знаю, куда меня занесло? Может быть, здешний хозяин крайне щепетилен в отношении непрошеных гостей, которые еще и умудряются появиться так, что крушат все вокруг? Может быть, эта груда железа до моего визита числилась в качестве фамильной реликвии? Я бы на месте хозяина точно расстроился.

Я нашарил в кармане колбочку и принял пилюльку. Как бы не разволноваться… Еще чего не хватало для полного счастья — так это чапаевского припадка…

— Герр Шульц! — грянул бас из-за той двери, что была ближе ко мне.

Я аж подпрыгнул. Псы преисподней, надо спешить! Стараясь не особенно шуметь, я оттранспортировал бесформенную железяку ближе к сундуку (мало того что она оказалась жутко тяжелой, она еще и с грохотом разваливалась по дороге на составные части), откинул крышку, поднапрягся… приподнял и свалил все это дело на пахнущее пылью дно сундука. Захлопнул крышку и скользнул к двери. Улизну потихоньку, отдышусь, а там уж…

Дверь распахнулась прежде, чем я успел дотронуться до нее. Продолжая двигаться по инерции, я ступил на порог и так больно ткнулся во что-то носом, что в голове у меня помутилось, а в глазах будто зажглось по бриллианту.

— Герр Шульц! — обрушилось на меня сверху.

Нет, все-таки два сотрясения мозга подряд — это слишком. Я слышал, что и при единовременной тяжелой черепно-мозговой травме могут появиться галлюцинации, но уж когда тебя шмякают со всего размаху о непонятную железяку, а через минуту угощают полноценным апперкотом, галлюцинаций точно не избежать. Вот, например, моему знакомому писателю Антону Красноглазову, упавшему с железнодорожного моста, явился дух Рабиндраната Тагора, выглядевший настолько правдоподобно, что Антон даже не испугался, а вступил с коллегой по цеху в дискуссию по поводу преимущества подземных переходов перед надземными. Уж не знаю, чем закончился спор, но к тому времени, когда подъехала машина «скорой помощи», Красноглазов уже свободно разговаривал на хинди и хвастался санитарам, что Брахма приглашал его прокатиться на поднебесной колеснице Пушпаке, добавляя на чистом русском матерном, что по этой причине на вонючую карету «скорой помощи» даже и смотреть не будет… Да что там Красноглазов с его Брахмой! Дух Рабиндраната Тагора — это совершеннейшие пустяки, понял я, когда в глазах у меня немного прояснилось.

Вот вам пожалуйста: втиснутая в подвенечное платье неописуемая помесь кустодиевской «Красавицы» и носорога, жарко дыша на меня пивом, орала в уши непонятное:

— Герр Шульц! — при этом встряхивая меня за шиворот, как пыльный коврик.

Чтобы прогнать видение, я ущипнул себя за ляжку. Галлюцинация не исчезла, а, напротив, удвоила свои усилия по вытряхиванию вместе с пылью бесовской моей души. Тогда я решился на радикальные меры и, извернувшись, цапнул чудовище за палец.

— Герр Шульц! — возмущенно завопила галлюцинация и, видимо обидевшись, отвесила мне такого тумака, что я перелетел к противоположной стене и приготовился к смерти. А что мне еще оставалось делать? Если этот монстр ощущает боль и реагирует на внешние раздражители, значит, он вполне реален. А в честной схватке мне такую громадину победить шансов никаких. И это с моей-то силой!

Но чудовище, вместо того чтобы незамедлительно покончить со мной, заволновалось пуще прежнего и, перемежая выкриком «герр Шульц!» варварскую тарабарщину, которую извергала поистине с пулеметной скоростью, принялась поднимать с пола и совать мне под ушибленный нос куски от раздавленной мною и удачно припрятанной в сундуке железной штуковины.

— Это не я! — на всякий случай отбился я от всяких подозрений. — Это так оно и было.

— Герр Шульц! — взвизгнул монстр и снова потянулся схватить меня за грудки.

Адово пекло, да оно меня все-таки убьет! В какую страшную дыру запихнул меня Филимон. Спасти шарманщика! Меня бы кто спас!

— Помогите! — что было сил заорал я.

Чудовище отступило. Получив небольшую передышку, я отполз в угол, намереваясь ускользнуть в ближайшую дверь, как только страшилище повернется ко мне спиной. Монстр, продолжая инспектировать железные останки, съехал с возмущенного тона на плаксивый, и тогда я, оклемавшись немного, разглядел, что, во-первых, напавшая на меня громадина является, скорее всего, представителем гуманоидной расы, и, во-вторых, кажется, самкой, что подтверждалось наличием монументального, как Мавзолей, зада, густого слоя грубой косметики на передней части черепной коробки, пары арбузоподобных выпуклостей в середине широченной грудной клетки, фатой и белым подвенечным платьем, эти самые выпуклости обтягивающим. Следующим моим открытием было то, что я мог понимать речь своей визави. Ну на то я и бес, чтобы понимать речь любого разумного существа, просто сначала — вследствие двойного физического и многократных моральных потрясений — не вник в особенности местного диалекта. Вроде бы она говорила на одном из давным-давно не используемых северогерманских наречий, так что, даже понимая значения слов, поначалу довольно трудно было уловить общий смысл высказывания.

— Герр Шульц есть стыдно, да-да! — комкая в руках металлические лоскуты, словно какой-нибудь ситцевый платочек, твердила она. — Гельда приходить, а герр Шульц порвать одежды для торжеств!

— Гельда — это вы? — догадался я, втайне радуясь тому, что, кажется, удалось наладить диалог и, следовательно, насильственная гибель моя отодвигается на неопределенный срок. — А герр Шульц, бедняга такой, вероятно, ваш супруг?

— Герр Шульц есть несносный мальчишка, а не есть славный рыцарь, да! Да!

— Пожалуйста, помедленнее и не так громко. Так кто кого съел: ваш муж мальчишку или наоборот?

Гельда всплеснула руками — железяки с грохотом посыпались на каменный пол, — шагнула ко мне и вдруг облапила меня так крепко, что явственно услышал хруст собственных ребер.

— Герр Шульц есть несносный шутник!

— И корову, и быка, и несносного шутника… всех съел… — прохрипел я, безуспешно пытаясь разомкнуть объятия. — Отпустите, пожалуйста… А если герр Шульц войдет, он что подумает?

— Герр Шульц есть ты!

— И меня съест?!

— Герр Шульц есть мой милый муж…

— Какая редкостная сволочь этот герр Шульц! Он не пробовал лечиться от обжорства? Аи, да пустите, больно же! Пусти, говорю, горилла в юбке! Раздавишь!

Ручищи разомкнулись. Я рухнул на пол уже полузадушенным. На этот раз у меня не было сил даже для того, чтобы отползти в сторону. А чудовищная Гельда вдруг издала звук неисправного водопроводного крана и громоподобно разрыдалась. Никогда не думал, что выражение «водопад чувств» следует понимать буквально. Слезы брызнули из ее глаз напором, которому позавидовал бы пожарный насос. Один из факелов (честное слово, я не шучу!), попав под струю, мало того что потух, но еще и несколько покосился набок. В перерывах между рыданиями она, топая ногами, извергала гневные тирады, общий смысл которых до меня дошел не сразу, но уж когда дошел, я сам чуть не разрыдался.

По словам Гельды выходило примерно следующее: герр Шульц есть я (в том смысле, что я — это герр Шульц), помимо этого, герр Шульц есть милый муж Гельды, поскольку они только что вернулись из церкви, где их перед лицом Бога и граждан Бранденбурга признали супружеской парой; а праздник по поводу бракосочетания есть прямо сейчас, что не есть хорошо, потому что я (он же герр Шульц, он же милый муж, он же несносный мальчишка) порвал торжественные одежды и впервые предстал "перед своей женой почти полностью обнаженным, то есть без панциря, наплечников, шлема с забралом и прочей бряцающей упряжи, а в одних штанах, куртке, сапогах и шляпе.

— Но Гельда все равно любить герр Шульц! — утерев слезы, сообщила Гельда. — Все равно будет поцеловать!

Клянусь, я сопротивлялся! Я пробовал возражать (попробуйте возразить мчащемуся на вас локомотиву), я даже пытался постыдно сбежать, но был пойман за шиворот, скручен и подвергнут зубодробительной процедуре, которая в здешних краях почему-то именовалась поцелуем. После всего этого я был нежно уложен на сундук, поскольку стоять уже не мог.

— Гельда принести своему милому мужу новую торжественную одежду, — услышал я. — И пока запирать двери, чтобы герр Шульц чего-нибудь не натворил. Будем праздник и танцевать! Шарманщик петь «Ах, мой милый Августин…», а мы — танцевать!

В качестве затравки развеселившаяся Гельда взмахнула фатой и станцевала что-то подобное канкану (с потолка осыпалась пыль и мелкие камешки). Я застонал и зажмурился, предчувствуя прощальный поцелуй, но поцелуя не последовало. Грохнула дверь, и заскрежетал замок. Я вскочил с сундука, метнулся к одной двери: заперто. К другой — заперто. Все, выхода нет. Попался! Где-то недалеко гудели стены и раздавались мощные удары, — видимо, счастливая влюбленная, спеша за новым комплектом рыцарских доспехов, приплясывала на ходу.

Нет, господа-товарищи, мы так не договаривались! Да я лучше выдержу сражение с вооруженным до зубов Легионом Черного Барона, чем меня еще раз поцелуют. Порвал торжественные одежды! Это металлические-то латы! В понимании этого мастодонта легко укладывается тот факт, что железо можно рвать, словно какую-то холстину… Вот это мощная баба! Вот это силища! При мысли о неминуемо предстоящей первой брачной ночи у меня окаменел хвост. Вряд ли я проживу дольше двух минут, после того как моя новая супруга решит зайти дальше обыкновенных лобызаний.

В недрах сундукачто-то брякнуло. Я откинул крышку. На дне сундука в плену расплющенных доспехов, как рак-отшельник в скорлупе, трепыхался человек. Из покосившейся прорези забрала испуганно моргали круглые бледно-голубенькие глазки.

— Герр Шульц… — жалобно представился пленник.

— Я уже догадался! Выпрыгивай оттуда скорее, уклонист! С минуты на минуту твоя супруга заявится!

— Герр Шу-ульц… — умоляюще протянул молодожен.

— Ничего себе! А я-то здесь при чем? Почему я за тебя отдуваться должен? Ты женился, ты и терпи! Вы, между прочим, обвенчались только что…

Слезы потекли по искореженному забралу:

— Герр Шульц есть рыцарь знатного рода! Но есть бедный! Герр Шульц хотеть приданое… Гельда есть графиня и получить в приданое полграфства… Но герр Шульц не хотеть умирать в расцвете лет… Герр Шульцу даже целого графства не надо! Герр Шульц есть раздумать жениться… Герр Шульц хотеть домой…

— Ага, понял теперь, чем грозит брак по расчету?

Тут я задумался. А чего мне, собственно, беспокоиться? Грянет шумная свадьба. Приглашены окрестные герры и, конечно, шарманщик Опельгерцхайзен в качестве свадебного оркестра. Если Филимон перекинул меня именно в этот временно-пространственный период, значит, до того момента, как серафим-мечник испортит гулянку тем, что злорадно напялит шарманщику на голову его многострадальный инструмент, ждать осталось совсем недолго. А уж отмазаться от брачной ночи… Что-нибудь придумаю. В конце концов, супружество — это ведь не только секс, правильно? А прежде всего — единение душ. И пример Шахерезады будет меня вдохновлять…

Так, а на данное время мне остается только бдеть в оба глаза и пресечь нападение. А лучшего способа попасть на вечеринку, чем в обличье одного из основных действующих лиц, и не придумать. Да я лишь намекну своей Гельде: мол, фас вот этого с крылышками — и от Витольда мокрое место останется. Вот и все. Шарманщик спасен.

Да спасен-то спасен, но, если я сохраню жизнь предку Черного Барона, сам Барон тоже успешно выживет и в будущем получит полную свободу творить безобразия… Акакже Карась, Огоньков? Как же Анна? Сгинут в каменоломнях, как и многие другие? Или медленно угаснут под пытками в экспериментальных лабораториях? Конечно, покойный Владимир Ильич уготовил для России участь ненамного легче, чем Черный Барон, но он хотя бы не собирался превращать одну шестую часть суши в филиал преисподней. Ведь, как известно, что хорошо для беса, то для человека — смерть. Из двоих тиранов следует выбирать наименее свирепого…

А есть ли у меня выбор? Есть ли у меня право выбирать?

Как же чувство долга? Как бес правоверный я во что бы то ни стало должен желать блага родной преисподней. Да, я люблю свою Родину, но ужасно не хочу, чтобы мои соплеменники убивали и калечили моих друзей. Как там восклицал баламут Герцен по поводу своего Отечества, тиранившего беззащитную Польшу? «Стыдно быть русским»? Вот то-то и оно-то…

Ладно. Шарманщика я спасу, как мне и приказывал Филимон. Приказ есть приказ. Только почему бы мне не сделать так, чтобы этот бородатый древний Опельгерцхайзен ни за что не добрался до злополучного логова сгинувшего чернокнижника? Почему бы мне не сделать так, чтобы в роду Опельгерцхайзенов из века в век передавалось лишь искусство игры на шарманке, а не колдовские запретные знания? Музыка — великая сила, музыка, она облагораживает. Глядишь, через столетие-другое какой-нибудь прапрадед нынешнего Черного Барона и прогремит на весь мир не как жестокий диктатор-колдун, а как выдающийся композитор? Бах, Моцарт, Лист, Шуберт, Виральдини и Опельгерцхайзен. По-моему, звучит…

— Ну хорошо, — сказал я, склонившись над сундуком. — Твое счастье. Всех спасу! И шарманщика, и тебя… принеся себя самого в жертву на пламя семейного очага. Тихо! Вон уже раздается легкая поступь твоей суженой. Слышишь — будто сваи заколачивают?

Ужас отразился в бледненьких глазках несостоявшегося супружника.

— Вот, а ты еще от жены отказываешься. Это ведь настоящая гармония для влюбленных — милую по походке узнавать…

— Герр Шу-у-ульц…

— Понял, понял. Отныне и во веки веков: герр Шульц — это я. А ты, интересно, как прозываться будешь?

Бедный рыцарь в доспехах помятых судорожно сглотнул, ясно давая понять, что, учитывая сложившиеся обстоятельства, согласен называться хоть Брахмапутрой, лишь бы его в ближайшие полгода не вытаскивали из спасительного сундука. Его реденькие, белесые реснички подрагивали в такт слоноподобному маршу приближающейся Гельды. Да-а… вот это женщина! Каменный гость по сравнению с ней просто балерина. А личико! Такими обезьяньими образинами только амбразуры в крепостных стенах затыкать, на страх захватчику… Истинный герр Шульц, должно быть, принимает меня за ангела небесного. Свалился избавитель с потолка…

— Милый муж будет одеваться! — прервал мои размышления зычный рык. — Герр Шульц получать торжественные одежды!

— Валяй, любимая, — приветливо откликнулся я, — где тут мои шмотки?

— О, мой милый муж ушибаться!

— Не фига было обрушивать мне на голову кучу железяк! Торжественные одежды… Не поймешь, где у этого металлолома низ, а где верх… Хоть бы инструкция прилагалась, какую кастрюлю на какое место цеплять?

— Это не есть кастрюля! — обиженно колыхнула исполинской кормой Гельда. — Это есть парадный латы моего отец. Герр Шульц разве никогда не носить латы? Это надевать на голень… это на грудь… а это…

— Сам вижу, что шлем. Смешные у вас шлемы — на гульфик похожие… Молчу, молчу… Тэ-экс… Сейчас разберемся. Отвернись, любимая, я буду переодеваться.

— Я буду помогать! — заявила Гельда, облизнувшись притом так плотоядно, что я содрогнулся, но все же нашел в себе силы ласково улыбнуться и, приподнявшись на цыпочки, похлопать милую по мощному бицепсу:

— Не надо торопить события! Первая брачная ночь — таинство, коего… коим… Короче, нас ведь гости ждут? Так что уж как-нибудь сам управлюсь… быстренько.

Гельда с гиппопотамьей грацией выскочила за дверь. Кажется, она немного обиделась. Ну ерунда.

Главное — не доводить ее до такого состояния, чтобы она, подобно многим женщинам, начинала кидаться посудой. Тарелки еще туда-сюда, а если чугунным котлом запустит или вертелом засандалит? Ладно, это меня не касается. Не собираюсь же я с ней всю жизнь коротать… Я вообще на службе. Гораздо важнее сейчас выяснить, как с этой скобяной лавкой обращаться. Хвост Люцифера, сколько же застежек! Начав процесс облачения, я искренне пожалел, что являюсь бесом, а не бесовкой. Женщине, привыкшей справляться с различными бретельками, подвязками, лифчиками и чулками, на моем месте было бы намного легче. Промучившись полчаса, я решил ограничиться облегченным вариантом торжественной одежды — а именно, нацепил на себя нагрудник, напялил шлем и наголенники. Правда, нагрудник висел довольно косенько, наголенники при ходьбе гремели, как протезы, а полный шлем с опущенным забралом сужал поле зрения до узенькой щелки. Попытки зафиксировать забрало в поднятом положении я оставил после того, как пару раз едва не отрубил себе нос решетчатой тяжелой пластиной.

В общем, когда мы с Гельдой под приветственный рев гостей спускались в церемониальную залу, я не смог приметить ничего, кроме фрагментов ступенек, и не споткнулся только потому, что тащился за супругой на прочном буксире, трепеща наголенниками, словно влекомый эвакуатором разбитый «Москвич» — дверцами.

Оказавшись в зале, я рискнул на минуту приподнять забрало. Помещение мне понравилось: классическая округлая зала, высоченный сводчатый потолок, с которого свисает массивная деревянная люстра с дюжиной свечей, узкие, длинные оконца и громадный, сгибающийся под тяжестью яств грубо сколоченный стол, облепленный гостями, как арбузная корка мухами.

С нашим появлением поднялся такой многоголосый вой, что я едва не оглох. Со всех сторон нас тут же забросали поздравлениями, пожеланиями, мелкими монетами и разнообразными продуктами питания, — наверное, по обычаю полагалось символизировать таким образом процветание и изобилие. Хороший обычай, нечего сказать, но лучше бы гости оформили свое к нам доброжелательное отношение исключительно в словесной форме. Если б я вовремя не сообразил укрыться от града продовольствия под выдающимся бюстом супруги, меня бы точно пришибло каким-нибудь особо увесистым окороком или фаршированным цукатами барашком.

Нет, все-таки с течением времени людские нравы изменяются в лучшую сторону. Например, в каком-нибудь девятнадцатом или двадцатом столетии свадебный торт со взбитыми сливками вряд ли украсили бы тушеной свиной головой, а здесь — пожалуйста! Вместо привычных лозунгов на тему «плодиться и размножаться», звучат, сопровождаемые беззастенчивым гоготом, вполне конкретные призывы с детальным инструктажем: как, сколько раз и в каких позициях. А тосты! От невинных «сполоснем кишку!» до тошнотворных «чтоб до веку пожирать вам чресла врагов своих!».

Короче говоря, в кресло во главе стола я опустился слегка ошарашенный. Гельда, нисколько не смущенная, зашепталась с сидевшим рядом дородным стариком с золотой цепью поперек груди. Тот, послушав ее немного, захохотал:

— Благородная девица долго без мужа — не есть хорошо! — и. приподнявшись, так хлопнул меня по плечу, что я подавился куриной шейкой, которую до этого скрупулезно запихивал себе под забрало. — Благородная девица желает забав! — расшифровал свое высказывание старик. — А граф желает наследников! А?

— Похвальные желания, папаша, — угадал я тестя.

— Граф есть долго ждать! И граф наконец дождаться!

— Круто, — поддакнул я, подумав о том, сколько жаждущих богатства герров сватались к девице Гельде и удирали во все лопатки, лишь одним глазком взглянув на потенциальную супругу.

— Сказать немедленно комплимент милой жене!

— А… М-м… Вот задачка-то!

— Ты прекрасна… — обратился я к Гельде, подыскивая наиболее подходящее сравнение, — как… Бар-лог!

— Кто есть Барлог? — поинтересовался граф.

— Это… ну… эталон всепобеждающей мощи… То есть я хотел сказать — всепобеждающей красоты!

— О-о!

Старик граф вскочил с прытью совсем не стариковской и завопил на всю залу:

— Молодые — есть славные и почетные!

— Есть! — поддержал я.

Это прозвучало как приглашение. Гомон в зале смолк, словно по команде, сменившись дробным клацаньем зубов о кости, верещанием ножей по тарелкам, бульканьем и отрыжкой. Гельда, подвинув к себе деревянное блюдо с запеченным козленком, одним мощным движением разодрала несчастное животное надвое, точно какого-то цыпленка. Папаша-граф погрузил бороду в чашку с густым варевом и смачно захлюпал. Вокруг шамали, хавали, жрали, трескали, рубали — в общем, наворачивали от души. Рубили боевыми кинжалами и даже мечами мясо, лили в глотку вино и пиво из кружек, чаш, бутылок, а то и прямо из кувшинов, размеры которых, между прочим, намного превышали размеры напольных китайских ваз. Взмыленные слуги носились по залу с подносами, натыкались друг на друга, отлягиваясь от здоровенных псов, снующих под столами в поисках костей.

Лишь я один сиротливо глодал облюбованную куриную шейку. Ну не лезло ничего больше под забрало, как я ни старался!

— Милый муж мало кушать! — забеспокоилась Гельда.

— Аппетит что-то… не того… — ответил я, покосившись на ее блюдо, где, как иллюстрация к русской народной сказке, красовались козлиные рожки и ножки.

— Милый муж герр Шульц надо много силы на ночь!

— Ох ты, псы чистилища, а я и забыл совсем. Нам же еще заказано плодиться и размножаться со страшной силой.

— Милый муж совсем не пить вина!

— Пробовал, не получается, — честно признался я. — Не льется через забрало в рот. Только за шиворот.

Гельда глубоко задумалась. Через минуту ее осенило:

— Милый муж снять шлем! Ну вот, приехали…

— Э-э… В смысле — совсем? — заюлил я. — То есть с головы, да?.. Понимаешь, какое дело… Тут такое дело, что…

Ну как ей объяснить, что мои рожки вряд ли понравятся гостям? Средневековье, знаете ли… Темнота! Сразу схватятся за святую воду, ножи, топоры и вилы, не удосужившись дослушать мои разъяснения по поводу того, что я вовсе не бес, просто у меня переизбыток кальция в организме.

— Заело! — объявил я. — Тесновата кольчужка, уши не пролезают. Вот гляди.

Я демонстративно подергал себе за крепления забрала:

— Ни в какую!

— Гельда помогать милый муж! — расплылась в улыбке Гельда. — Герр Шульц взяться руками за кресло!

— Милый муж головы лишится! — загудел я через забрало, когда понял, что она собирается сделать. — Не надо, родная!

— Взяться руками за кресло! — повысила голос супруга.

— Папаша! — воззвал я к состраданию тестя.

Но бородатому графу, видимо, чуждо было чувство мужской солидарности. Он даже не отвлекся от своей чашки, ни на секунду не прервал увлеченного чавканья.

— Милый муж герр Шульц — держаться!

— Пожалей милого мужа! — завопил я, чувствуя, как меня, вместе с креслом, возносит к потолку.

ГЛАВА 6

Чпок! — Шлем слетел с моей головы легко, как пробка из бутылки шампанского. Минуту я сидел, зажмурившись, ожидая, как вот сейчас в зале повиснет тягостная тишина, а потом кто-нибудь из особо догадливых крикнет:

— Герры! Ловить беса! Ничего подобного.

Гости, все до одного, поглощенные яствами, питием и застольными разговорами, никакого внимания на наличие рожек у меня на голове не обратили. Это я выяснил, осторожно разожмурившись.

Да напрасно я беспокоился! Теперь, когда обзор у меня стал пошире щелки забрала, можно было легко разглядеть, что гости-то хор-рошие! Глубоко им плевать на внешний вид жениха, да и на свой собственный заодно. Подумаешь, рожки на голове у меня. Вон у соседнего со мной герра вовсе головы нет. Треснувший пополам арбуз сидит на залитых розовым соком плечах, а сам герр растерянно тычет ложкой в полосатый арбузный бок. А вон у того герра тоже рожки, на каждый из которых надет апельсин, и никто герра в бесовстве не обвиняет! Ах, это шлем такой рогатый… Ну а напротив — здоровенный рыцарь напялил себе на макушку кастрюлю и развлекается тем, что с глупым хохотом лупит по кастрюле шипастой палицей. Сразу надо было выкидывать к чертовой бабушке Наине Карповне надоедливую мою железяку! И поел бы нормально… Какие могут быть опасения относительно рожек, когда вино льется рекой и веселье медленно докипает от стадии «Ты меня есть уважать?» до танцев на столах? Тьфу!

Я схватил с ближайшего блюда цельную куриную тушку. Обрадовавшаяся внезапному пробуждению у милого мужа аппетита, Гельда подложила мне на тарелку рагу из бычьих хвостов, другой рукой притягивая к себе рябчика в сухарях. Папаша-граф, отвалившись наконец от опустошенной миски, плеснул по бокалам вина. И взглянул на меня так строго, что я снова забеспокоился.

— Герр Шульц есть того самого… Он есть подозрительный!

Эх, все-таки миской надо было прикрыться…

— Герр Шульц почему не выпить? Все пить, а герр Шульц трезвый! Подозрительный! Может, герр Шульц не рад новой жене?

Выпить! Фу-ты… Как все легко прокатило. Выпить — это есть хорошо. С бесами в здешних пределах выпивать не принято. Их принято немедленно душить, кромсать, рубить и резать… Подозреваю, что, даже и заметив рожки, папаша предпочел бы не обращать на них внимания. Судя по внешним данным дочки, он рад был спихнуть ее не то что за беса, но за самого Барлога, если бы тому пришло в голову посвататься. Вот, кстати, хорошая получилась бы пара. У демона с Гельдой примерно равные весовые категории.

Облегченно вздохнув, я принял бокал. Успокоительную пилюльку против чапаевского приступа сейчас проглотить или сначала пригубить вина? Неудобно вроде по карманам шариться, когда уже чокнулся с уважаемым тестем.

— Выпить! Э-э, герр Шульц! Жульничать не есть хорошо! До дна!

— У меня язва… — вякнул я.

— До дна!

Всего лишь пригубить не получилось. Гельда, понимавшая родителя с полуслова, не отрываясь от рябчика, подтолкнула меня под локоть, и содержимое бокала легко и свободно ворвалось в мою ротовую полость, прокатилось по пищеводу и весело плюхнулось в желудок.

Поспешно я достал из кармана заветную колбочку, но не успел ее даже откупорить.

— Это что есть? — мгновенно среагировала Гельда. — Колдовское зелье есть?

— Не-эт! Какое там колдовство! Конфетки. Сладости. Из заморских стран. Хочешь попробовать?

Немного успокоиться Гельде не помешает. Вон она, покончив с козленком и рябчиком, разнообразила мясной рацион парой дынь и нацеливается на телячью ляжку. Разве можно столько жрать? Неудивительно, что вымахала такой дылдой.

— Пожалуйста, — вежливо кивнул я, выковыривая из колбочки пилюльку.

— Долго копаться! — гаркнула супруга и, вырвав из моих рук пилюли, проглотила их разом, выплюнув колбочку как вишневую косточку.

— Гельда!

— Вовсе не есть сладости! — поморщилась гориллоподобная моя женушка. — Невкусные есть! Я милому мужу покупать настоящий сладости! А эти — тьфу! Горько!

— Горько! — икнул папаша-граф.

— Гор-рька! — заревел верзила герр с кастрюлей на голове.

Вот гад! Его-то рев услышала вся зала и немедленно подхватила:

— Горько! Горько!

Если я снова попытался сбежать, то это было стремление не осознанное, а чисто инстинктивное. Впрочем, попытки моей никто не заметил. Я был мгновенно сграбастан, облапан, вздернут в воздух вместе с креслом. Между прочим, поцелуй на публике оказался втрое крепче того первого, интимного! От неминуемой гибели меня спасло только то, что я намертво вцепился зубами в куриную ножку, которую до этого обгладывал, и Гельде, прежде чем она добралась до моих сахарных уст, пришлось сжевать курятину вместе с костью. Но все равно, когда она меня отпустила, нижняя часть моего лица напрочь окаменела, а зубы шатались, как после боя с боксером-тяжеловесом.

Все, хватит развлекаться! Где тут шарманщик, я буду его спасать. А то спасать придется меня самого. Третьего поцелуя я уже не переживу.

Я оглядел залу.

— Не пора ли, папаша, музыку завести? — спросил я тестя. — Скучновато становится. Почему музыкантов до сих пор не видно и, главное, не слышно? Где божественные звуки шарманки? Где свадебные пляски? Где марш Мендельсона, наконец? Желаю усладить слух симфонией про Августина!

Старый граф умильно посмотрел на меня. Видимо, тот факт, что я без ощутимых потерь выдержал поцелуй его дочурки, сильно возвысил мой авторитет в его глазах.

— Музыку! — рявкнул он.

К столу вытолкнули чернобородого дедуна с массивным агрегатом на трехногой подставке. Заглянув в лицо дедуну, я едва удержался от того, чтобы не спрятаться под стол. Огненные вихри, как он похож на Черного Барона! Вот что значит фамильное сходство!

— Играть! — приказал граф.

Угрюмо глядя в пол, чернобородый принялся накручивать ручку шарманки, из которой, как фарш из мясорубки, натужно полезла скрипучая мелодия:

— Ах, мой милый Августи-ин, Августи-и-н, Авгу-сти-ин…

Шум в зале мало-помалу стих. Милый Августин размягчил суровые сердца бранденбургских герров. Оставив разговоры, потушив только разгоравшиеся драки, гости слушали, подрагивая губами, капая слезами в тарелки. Кто-то уже в рыдал в голос. Кто-то, брякнув кулачищем по столу, воскликнул:

— Эх, жисть! Ты есть сон, и ты есть утренний туман!

Варварские вкусы! Даже и не поверишь, что перед тобой предки Иоганна Себастьяновича Баха. Певец двадцатого столетия Киркоров имел бы тут ошеломляющий успех.

Папаша-граф, промокая глаза бородой, обнимал дочку за рельефный плечевой бицепс и плаксиво вопрошал:

— Ты простить меня за то, что я тебя ремешком пороть, когда ты маленькой сломала крепостная стена?

— Простить! — стенала в ответ Гельда. — Простить, папа!

Чернобородый Фридрих Опельгерцхайзен, ни на кого не глядя, шарманил и шарманил. А я озирался по сторонам. Ну и где, спрашивается, боевой серафим-мечник Витольд? Чего он копается? Пусть уже появляется, киллер недоделанный. А то моя машина смерти, она же по совместительству жена, сейчас окончательно размякнет. Да и в ушах у меня уже навяз этот проклятый Августин.

— Ах, мой милый Августи-ин, Августи-и-н, Авгу-сти-и-и-н… Хр-р…

Булькнув, шарманка смолкла. Невнимательно кивнув в ответ на бурные аплодисменты, Фридрих оттопырил подол рваной рясы, куда тут же посыпались медяки.

— Герру Шульцу понравиться? — осведомился граф.

Ну где же Витольд? Чего он медлит? Шарманщика сейчас отпустят восвояси, я его из виду потеряю… А если чернобородого Фридриха куда-нибудь надежно законопатить?. От греха подальше? Пусть-ка серафим его поищет!

— Великолепно! — между тем отвечал я. — Восхитительно! Неописуемо…

— Я есть рад, что…

— Обворожительно! Это я про музыку. А вот исполнитель подкачал. Чего он такой угрюмый и надменный? Будто барон какой-то, а не нищий шарманщик.

— Не понравиться? — нахмурился граф. — Не уважать папаша?

— Уважать! Очень даже уважать! Спасибо вам за то, что вы есть, и отдельное спасибо за дочку. Но шарманщик между нами все-таки отвратителен.

— Хм…

— В конце концов, ручку может всякий дурак вертеть, — дожал я, — вот хотя бы тот… — и я указал на верзилу с кастрюлей на голове, оравшего «горько».

— Герр Мюллер смочь вертеть? — обернулся в его сторону граф.

Верзила что-то проворчал, но перечить хозяину не посмел. Дотянулся своей ручищей до чернобородого Фридриха и, вырвав шарманку, положил ее на колени. Пару раз крутанул ручку:

— Ах, мой милый… — вздохнула шарманка.

— Забавно есть! — расцвел герр Мюллер.

— Отдать мой инструмент! — рассыпая по полу медяки, рванулся к экспроприатору Опельгерцхайзен-старший.

Куда там! Подоспевшие стражники быстренько скрутили чернобородого.

— Казнить, милый муж? — спросила меня Гельда.

— Под топор его есть! — оживился граф. Минуту я колебался в дурацкой нерешительности.

Одно слово сказать — и род Опельгерцхайзенов прервется навеки! Но что меня ждет в таком случае? Даже предположить боюсь…

— Пусть посидит в самом темном и страшном подвале! — распорядился я. — С самыми крепкими стенами и железной дверью. Под семью замками. И охрану приставьте — человек двадцать, а лучше тридцать… пять! Знаю я таких мрачных типов! Небось бандуру свою тискает, смотрит, как здесь жрут-пьют, и наполняется черной злобой… Зловещие планы вынашивает! Именно такие субчики и способны заделать козью морду всем честным геррам в будущем, далеком и не очень.

— Бунтовщик есть?! — задохнулся граф. Зала заволновалась.

— Ну это еще проверить надо, — не стал перебарщивать я. — Законопатим на пожизненное заключение, да? А там посмотрим, может, и казним… Договорились, папаша?

— Взять!

Фридриха Опельгерцхайзена увели. Раз обернувшись, он успел кинуть на меня взгляд, полный такой яростной злобы, что мне стало не по себе. Вот и Черному Барону я не понравился. А скорее всего, я сам и посеял эту генетическую неприязнь к собственной бесовской персоне в сознании предков Барона.

Ух, как я повеселел, когда осознал, что задание Филимона выполнено! Пусть попробует теперь Витольд добраться до чернобородого Фридриха! Ага! Шарманщик спасен! А то, что он заточен в подземелье навеки, — это частности, которые в приказе не оговаривались! Кто меня рекомендовал Барону как бестолкового? Вот и получайте. Шарманщик жив, но полностью обезврежен. Следовательно, моим дорогим Огонькову, Анне, Карасю, а также всему миру в целом больше ничего не угрожает. Можно наконец-то расслабиться.

— Герр Шульц — очень умный есть, — потеснив Ге-льду, придвинулся ко мне папаша-граф. — Распознать бунтовщика! Выпить?

— Отчего ж не выпить? — добродушно ответил я.

— Наливать!

На этот раз без помощи Гельды я осушил бокал вина до дна. Граф, управившийся еще быстрее, уже совал мне другой:

— Выпить!

— Ну если вы так настаиваете…

А вкусное вино было в Бранденбурге когда-то! В меру терпкое, в меру сладкое… Никакого спиртового привкуса не чувствуется, но уже после пятого бокала в голове начинает изрядно шуметь. Стоп! Я, как бес непьющий, свою норму давно уже перебрал. И так уже что-то очень развеселился. А где мои пилюльки? Адово пекло, да их же давно нет!..

— Меня не уважать? — изумился граф, суя мне в руки очередной бокал.

— Уважать, но… Вы, между прочим, знаете, насколько неблагоприятно влияет неумеренное употребление алкоголя на будущее потомства. Внуков-дебилов хотите?

— Внуков хочу… — согласился граф, ни шиша не поняв в моей тираде. — Вот за это самое… Выпить!

— Да не буду я.

— Выпить! — рассвирепел граф и дернул дочку за фату: — Гельда! Сказать герру мужу, чтоб выпить с любимым папаша!

— Мивый мув… — прожевала слова вместе со свиным окороком моя — дражайшая половина. — Выпифь! Не упрямьфя!

— Не буду! Если выпью… Вы, дубины средневековые, можете себе представить, что такое полноценный чапаевский припадок? Сколько строился ваш замок?

— Годов шесть десятков… — моргнул граф, явно ошарашенный «дубинами».

— А разнести по камешкам его за пять минут можно. Не верите? Себя не жалеешь, старый хрен, дочку пожалей! Где она медовый месяц проведет?

— Почему ругаться на папаша?.. Что есть «старый хрен»?

И правда… Это вино в голову ударило… Я хотел было извиниться, но вместо смиренного «простите» изо рта вырвалось:

— Какой ты мне папаша, кочерыжка моченая?! Тоже мне родственничек, аллюром в три подковы, м-мать!!!

— Не сметь обижать папаша! — поднялась во весь свой громадный рост Гельда.

Тут бы мне испугаться и спрятаться под кресло, но пугаться я уже не мог физически. Разбуженная алкоголем личность легендарного желтого комдива свойственным ей штурмовым натиском захватила мое сознание.

— А ты не гавкай, монумент с сиськами! — отлаял я супругу. — На мужа голос повышать? Щас дотянусь вон до того молота, живо спрессую тебя до приемлемых размеров. Жена да убоится мужа своего! Марш на кухню! Ма-алчать!

— Гельду никто не оскорблять! — зарычала Гельда, взмахнув огромными кулачищами.

— Я тебя оскорблял?! Да я даже не начинал. А сейчас начну, кобыла древнегерманская! Динозавр штопаный! Гип-по-по-там!!!

— Обида есть! — взвился старый граф.-Отмщение есть!

…Все-таки при всем своем неуемно-буйном отвратительном характере Василий Иванович Чапаев являлся отменным стратегом и прирожденным воином. Молниеносным его реакциям не стал помехой даже хронический алкоголизм. Когда Гельда обрушила на меня оба своих кулачища, я, управляемый сознанием желтого комдива, ловко скатился на пол, успев подставить под удар кресло, на котором только что сидел. Граф, с проворством старого рубаки размахивающий смертельной «утренней звездой», надвигался на меня с другой стороны.

Да, средневековые герры — это вам не малахольные солдатики двадцатого столетия! В рукопашной схватке булава, меч, «утренняя звезда» или простая дубинка значат намного больше, чем какая-то там паршивая винтовка.

Понятное дело, кресло после соприкосновения с кулаками моей нареченной разлетелось в щепы. Защищаться мне было нечем, так что я просто сшиб подскочившего графа с ног мгновенной подсечкой и влетел под стол, в дощатую поверхность которого тут же впился десяток мечей.

Секундное замешательство, во время которого я успел утереть пот со лба, — и по зале прокатился лязг и грохот — толпа облаченных в тяжелые металлические доспехи рыцарей разом рухнула на колени и на четвереньках, будто стая злобных железных собак, поскакала под стол.

Лучшего для меня положения нельзя было и придумать! Теснота образовалась ужасная. Сплюснутые друг другом рыцари, скрипя панцирями, как раки в ведре, грузно ворочались в полутьме, тогда как я, удачно выкарабкавшись на поверхность, бегал по столу из начала в конец и обратно — и подзуживал преследователей выкриками:

— Ага, вот и попался! По сусалам его, по сусалам! Р-руби, не жалей! Хэндэ хох! — Но набежавшая стража алебардами скинула меня со стола и прижала к стенке.

Пока слуги, обливаясь потом, вытаскивали за шпоры из-под стола рыцарей, пока те кричали:

— Отстать! Еще минутку! Вот-вот поймать! Он быть где-то здесь! — стражники провели собрание-пятиминутку на тему: зарубить меня сейчас или предоставить эту возможность господам?

Зря они так долго рассусоливали. С боевым кличем:

— Быстрота и натиск! — я перехватил ближайшую алебарду и перешел в сногсшибательное (в прямом смысле слова) наступление.

Стражников было не менее двадцати человек. Число герров, извлеченных из-под стола, превысило уже сотню. Где-то в дальнем уголке моего мозга бился в истерике ма-ахонький такой бесенок Адольф и пытался убедить бравого Чапаева, который, точно спрут, оккупировал целиком область моего сознания, в том, что врагов слишком много и лучше было бы, пока не отрублены руки и ноги, выпрыгнуть в окошко и скрыться.

— Ничего-о! — басил Василий Иваныч (ну то есть я), размахивая алебардой. — Прорвемся! Посмотрите, товарищи, какое открылось мне уникальное свойство средневековых доспехов! Если сильно долбануть — вот так вот! — сверху по шлему, то вражья башка проваливается внутрь кирасы и обратно уже принципиально не лезет… Вот так! Вот так!

Желтый комдив Василий Иванович Чапаев и бес в одном флаконе — сочетание просто убийственное. Смертельное оружие, по сравнительному эффекту равное разве что ядерной бомбе. Добавьте к этой гремучей смеси еще и тяжеленную алебарду, подумайте и прикиньте — и тогда уже не удивляйтесь тому, что, когда я немного успокоился и поостыл от азарта схватки, церемониальная зала напоминала автомобильную свалку. Осколки, обломки, покореженные металлические остовы да еще пара слуг, в немом изумлении прилипших к стенам, — и больше ничего.

Да, а супруга моя где? И тесть… Неужели я и родственников в пылу битвы не пожалел?

Перешагивая через стонущие и воющие кучки металлолома, волоча за собой бесполезную уже алебарду, я пошел к выходу. Так, ну приказ я выполнил и даже перевыполнил. Шухер навел в славном Бранденбурге по полной программе. Почему же меня не переносят обратно? Что же мне, здесь остаток жизни куковать? Странно… Где же — бух, бац и бум, знаменующие перенос из одного временно-пространственного периода в другой?

БУХ! БАЦ! БУМ! — от чудовищного грохота я даже присел, окутанный облаком пыли и известки. Неведомая сила сжала меня, закрутила — я закрыл глаза и затаил дыхание, по опыту зная, как тяжко переживать временно-пространственный перенос с полным желудком. Ну ничего… еще немного… Вот сейчас все закончится и Филимон скажет мне:

— Я есть испытывать любовь к милый муж! Сильный и всепоглощающий любовь!

— Что-о-о?

— Гельда залезать на люстра и сидеть там тихо-тихо! — счастливо сообщила Гельда, все так же сжимая меня в объятиях. — Гельда оттуда смотреть на все, а потом упасть вместе с люстра! Никогда не видеть такого великого воин! Гельда есть сильно рада, что герр Шульц оказаться настоящий рыцарь! Гельда прямо сейчас желать первый брачный ночь!

— Филимо-он! — заорал я, выдираясь из железобетонных ручищ.

— Кто есть Филимон?

— Филимо-о-он! Я ведь выполнил приказ! Переноси меня скорее!

— Не надо никакой Филимон! Я есть переносить! — согласилась Гельда. — Прямо в спальня!

— Филимо-о-он!

Чапаевская личность предательски испарилась из моего сознания вместе с парами алкоголя. Именно сейчас, когда мне так необходимо вмешательство желтого комдива!

Василий Иваныч, вернись! С двумя десятками стражей и сотней рыцарей я бы и сам справился, но с Гельдой мне нипочем не совладать. Филимо-он!

Каким-то чудом мне все-таки удалось вырваться. Правда, далеко я не убежал — споткнулся о расплющенную шарманку и шлепнулся прямо на герра Мюллера. От сотрясения тот очнулся и открыл глаза и выплюнул изо рта пучок белых перьев.

— Забирать! — простонал герр Мюллер. — Забирать шарманка, только больше не бить по голове ногами…

Витольд побывал здесь! А я в горячке боя и не заметил… Шарманщика Фридриха он, естественно, не нашел и с досады, видимо, здорово поколотил несчастного герра Мюллера, которому выпала честь исполнять «Августина…» вместо взятого под стражу предка Черного Барона…

Покая глупо медлил, осененный новым открытием, подкравшаяся сзади супружница ухватила меня за наголенник и потащила к двери.

— Филимон! — орал я, загребая руками по полу в попытке хоть как-то затормозить движение. — Василий Иваныч! Витольд! Барлог! Герр Мюллер! Организация Объединенных Наций! Комиссия по правам человека! Помогите хоть кто-нибудь!

— Милому мужу не есть нужна помощь! — комментировала отчаянные мои крики Гельда. — Милый муж сильный и сам справится со своей жена!

— Да я не в этом смысле! — крикнул я и замолчал.

Под руки мне попался непонятно каким образом уцелевший кувшин вина, заткнутый деревянной пробкой.

Вот оно — спасение!

Гельда уже поднималась, волоча меня за собой по лестнице; бедное мое тело колотилось о ступеньки, словно мешок с требухой, и медлить дальше было невозможно. Присосавшись к кувшину, я выцедил из него всю влагу до дна и, ощущая, как бесовская моя сущность гаснет, снова уступая место хмельному бесшабашному разгулу, пробулькал:

— Здравствуйте, Василий Иваныч Чапаев…

— Чшапаефф, — эхом отозвалась Гельда.

Часть четвертая В БОРЬБЕ ЗА ЭТО

ГЛАВА 1

— …Как твой непосредственный начальник, объявляю благодарность и заверяю, что буду ходатайствовать перед высшим руководством о предоставлении тебе Ордена Хвостовой Кисточки!

Эта помпезная фраза вырвала меня из небытия. Впрочем, очнувшись, глаза я открыл с опаской. Кто его знает, что я увижу в новой — неизвестно какой — действительности. С этими бесконечными перемещениями уж не представляешь, где очухаешься через минуту…

Ой, а голова-то боли-ит…

— Воды… — простонал я.

— Филимон, подайте коллеге воды! — распорядился чей-то голос.

Филимон! Я живо открыл глаза. Прямо передо мной стоял шустрый юноша в белом передничке с подносом, на котором красовался тонконогий бокал. Слева от юноши помещался Филимон, с самым серьезным видом обмахивающий меня огромным носовым платком. Вокруг меня расстилалась заставленная предметами мебели городская площадь Ближне-Камышинска, трепетали на ветру кружева, обтягивающие стены домов, реяли флаги — черная козлиная голова на красном фоне. Личный герб Черного Барона!

Постойте, я же лично законопатил его предка Фридриха в страшное подземелье и завещал хранить как зеницу ока, словно последнего во всей вселенной шарманщика… А тут… Будто и не улетал никуда. Площадь выглядит точно так же, как и за минуту до эффектного появления живописной композиции «Боевой серафим-мечник Витольд, зверски умерщвляющий Фридриха Опельгерцхайзена».

Стало быть, чернобородый бука не сгнил в бранденбургских казематах? И род Опельгерцхайзенов не зачах? Черный Барон, сидящий напротив на своем троне, что-то не очень похож на покойничка. Точнее, совсем непохож. Привычная бледность на его лице сменилась легким румянцем, тонкие губы извиваются, как две змеюки в брачный период, глаза сверкают. Ясно, Барон находится в наилучшем расположении духа. И еще появились по обе стороны трона два охранника с блистающими на винтовках штыками. Дополнительно обезопасить себя решил, значит…

— Пей, Адольф, пей водичку, драгоценный ты мой сотрудничек…

Я принял от Филимона бокал, выпил и шумно выдохнул. Беса-коллегу слегка шатнуло:

— Ну и перегарчик! Как будто не на задании был, а на свадьбе гулял! — поморщился Филимон. — Докладывай о выполнении!

Я откашлялся. Во рту была такая кака!

— Чего докладывать… — просипел я. — Сами видите, все в порядке. Молнии не сверкают, дома не рушатся, земля ходуном не ходит, диваны никого не придавливают… и в черные лужицы никто не превращается. Все вернулось на круги своя… Дайте пива! Ох нет… — я помотал головой, вытряхивая остатки чапаевской личности, — дайте лучше пилюльку для невротиков.

— Пожалуйста, дорогой!

Я ссыпал в рот сразу несколько пилюлек из колбочки, протянутой мне Филимоном. Легче от этого, надо сказать, не стало.

— Хотелось бы все-таки услышать доклад, — подал голос с трона Черный Барон.

Ах ты, кретин самодовольный! Пережил бы то, что пережил я, не так бы разговаривал.

Вкратце я описал ключевые моменты своих похождений, благоразумно умолчав о Гельде и, следовательно, о том, в качестве кого я попал в церемониальную залу замка бранденбургского графа. Не хватало еще, чтобы надо мной вся преисподняя ржала! Это ж надо — беса оперативного сотрудника волокут за ногу в опочивальню, для того чтобы… Кстати, добилась своего Гельда или нет? Ничего не помню после того момента, как опорожнил кувшин. Я-то обычно больше пары чаш пунша за раз не употребляю, а тут целый кувшин вина! Неудивительно, что отключился. Впрочем, я отключился, а Василий Иваныч включился. А, ладно… думать об этом противно…

— Очень хорошо, — кивнул Барон. — Просто замечательно… Как гласит семейное предание, именно в подземелье графского замка мой славный предок Фридрих Опельгерцхайзен нашел тайный ход к заброшенной лаборатории алхимика, где и обретал скрупулезно первоначальные знания в течение долгих сорока пяти лет. В возрасте ста двадцати лет безмерно почитаемый мною Фридрих вырвался на свободу и, наведя страх на весь Бранденбург, несколько успокоился, женился, детишек завел. Крепкий был старик, что и говорить…

— Откуда же я знал, что это подземелье?..-вырвалось у меня.

— Естественно, ты не мог об этом ничего знать, — хмыкнул Черный Барон. — Полную историю нашего рода не знает ни один человек. Даже мне известно далеко не все… Сам черт ногу сломит в этих древних письменах. Их расшифровывать замучишься, а у меня других дел по захвату России, потом и всего мира, полно. Покрыто мраком вековых тайн! Судьба вела тебя! Просто-напросто… — он выдержал значительную паузу, — я еще раз убедился в том, что наш род — суть избранный Волей Миров для установления нового порядка во всей Вселенной! Меня невозможно убить! Ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем!

Тьфу ты… Видали мы таких избранных. Тот лесной стоматолог тоже утверждал, что избран судьбой — и что же? Превратился в симпатичный половичок с замысловатым узором из отпечатков бычьих копыт. Хвост Люцифера, лучше бы я согласился на предложение Гельды отконвоировать бородача Фридриха к ближайшей плахе.

— А почему… — обратился я к Филимону, — ты не перенес меня назад в будущее, когда я уже выполнил приказ? Знаешь, мало удовольствий я испытал в Бранденбурге, болтаясь там без дела.

— Как же я мог тебя перенести? — развел руками Филимон. — Я ведь прочитал заклинание Неминуемой Судьбины. Я тебя только отправил. А уж когда тебе возвращаться — это решал Мировой Порядок. Значит, просто отправив шарманщика в подземелье, ты не до конца исполнил волю судеб. Что-то еще надо было сделать. Может быть, Фридриху угрожала еще какая-нибудь опасность и ты должен был оставаться на месте, чтобы ее предотвратить?

Я пожал плечами.

И вдруг ощутимо дрогнула земля под ногами. Потемнело небо. Шустрые юноши засуетились. Охранники-легионеры, побросав винтовки, обнялись и невнятно заголосили, — видимо, прощались с жизнью.

Филимон предусмотрительно отскочил подальше от дивана. Черный Барон с ногами забрался на трон и неожиданно тонким голосом выкрикнул:

— Что происходит?! Мы же предупредили факт уничтожение моего предка в прошлом!

— Ничего страшного! — вопил Филимон. — Всех прошу успокоиться! Ведь прошлое изменено к лучшему, так что все должно быть хорошо…

— Тогда в чем дело? — взвизгнул Барон, указывая на памятный нам всем сноп желтого пламени, снова возникший посреди площади.

— Это… это просто визуальные эффекты! Так всегда бывает при значимых изменениях в прошлом. Сейчас нам, скорее всего, покажут, как Адольф героически спасает Фридриха Опельгерцхайзена, — только и всего!..

В пламени медленно вырисовывалась картинка.

Хвост Люцифера! Адово пекло! Псы чистилища и огненные вихри преисподней! Через три кнехта якорину в ноздрю, ставрида позорная! Аллюром в три подковы, ма-а-ать!..

Никакого героического спасения нам не показали. А показали такое, что я, крепко зажмурившись, натянул шляпу себе на уши, Черный Барон широко распахнул рот, а Филимон изумленно захохотал.

Сначала в пламени возникли очертания какой-то комнаты, затянутой розовыми тюлевыми занавесками и альковным полумраком… А потом появились и действующие лица: незабвенная Гельда, одетая лишь в пеньюар размера чехла для «Боинга-747», и я собственной персоной, безобразно расстегнутый, воинственно помахивающий хвостом… и не только хвостом помахивающий… Крупный план — огроменная дубовая кровать, яростно скрипнувшая, когда на нее обрушились одновременно два тела. Такого позора я не испытывал никогда! Дальше я просто не смотрел, сидя на диване, прикрывая глаза шляпой и испытывая лишь одно желание — немедленно провалиться сквозь землю: в родную преисподнюю, а то и еще дальше.

— Вот это да… — ахнул Филимон.

— Выключите хотя бы звук! — умолял я.

— Где я тебе пульт управления возьму? Это же все-таки не телевизор!

— Убери рога, не мешай смотреть! — рявкал Черный Барон.

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

А площадь содрогалась от многократно усиленных возгласов:

— Эх, ходи, толстомясая!!!

— Йа! Йа!

— Пришпоривай!

— Дас ист фантастиш!

— Ух! Брыкаешься, шашку тебе в дышло!

— Чшапаефф! Чшапае-эфф! Чшапае-э-э-э!..

— Странная у тебя психика, — сказал Филимон, приводя меня в чувство посредством натирания снегом щек. — Мировую историю изменил — и не охнул. А тут от пятиминутного ролика в оторопь впал…

— Тебе бы так, — проскулил я, — там… в главной роли… Неужели я?

— Нет, бабушка моя Сигизмунда Прокофьевна, — усмехнулся Филимон. — Да чего ты так разволновался? Подумаешь… Мы — бесы, мы просто делаем свою работу.

— Позор!

— Брось ты!

Я скукожился на краешке дивана. Об мои щеки, наверное, можно было обжечься до волдырей. Небо уже приняло обычный свой цвет, сотрясение почвенных слоев прекратилось. Филимон, вытирая руки о штаны, вполголоса обсуждал только что просмотренный ролик с двумя гогочущими легионерами. Хвост Люцифера! Я искоса взглянул на Черного Барона. Его превосходительство сидел на троне, глубоко задумавшись.

— Чшапаефф… — медленно выговорил Барон.

— Что изволили сказать? — повернулся к нему Филимон.

— Чшапаефф, — повторил Барон. — Странно…

Ведь по преданию…

— Чего же здесь странного, ваше превосходительство? — не понял Филимон. — По преданию, Чшапаефф — так назывался замок, который захватил ваш досточтимый предок, вырвавшись из подземелья. Ну не захотел далеко ходить… Логичным будет предположить, что после выдающейся брачной ночи одурманенная любовью Гельда настояла на переименовании родимого дома в честь своего возлюбленного супруга.

Барон сверкнул глазами. Легионеры и мальчики с подносами брызнули в разные стороны. Вокруг трона мгновенно образовалось совершенно безлюдное пространство.

— А ты откуда знаешь про мои семейные предания? — вдруг спохватился Черный Барон.

— Обижаете, начальник! — сбился с принятого здесь тона Филимон. — Работаем по всем правилам евростандарта. Необходимо знать как можно больше про своего клиента, чтобы клиенту легче было угодить. И мне как непосредственному руководителю адской операции доверили ваше личное дело…

— А ему?! — грозно ткнул в меня пальцем Барон.

— Ему? Не-эт… — беззастенчиво соврал Филимон. — Как можно! Рядовым сотрудникам доверять тако-ое!

Кажется, Черный Барон успокоился. Но не совсем.

— Все-таки странно все получается, — проговорил он. — Название замка, захваченного моим предком, всегда казалось мне странным. Чшапаефф! А уж после того как я узнал о пророчестве… Угроза под именем «Чапаев» тянется из глубины веков — как такое может быть? И самое неприятное — замок получил такое угрожающее название после того, как в нем на славу потрудился не кто иной, как бес оперативный сотрудник, который, по идее, должен меня избавить от мерзкого желтого комдива Василия Иваныча, проживающего тем более в параллельном мире… — Он покрутил в воздухе пальцами. — Не сходится что-то… Не могу понять… И от этого как-то… не по себе. Надо бы вернуться к расшифровке семейных преданий…

— Не берите в голову, ваше превосходительство! — беспечно посоветовал Филимон. — Адольф здесь ни при чем! Это ведь не он… м-м… оказался выдающимся бойцом полового фронта, а непосредственно Чапаев! В смысле его личность в теле оперативного сотрудника Адольфа.

— Это-то меня и настораживает! — нервно вскрикнул Черный Барон.

— Что именно? Но вы ведь сами говорили об эффекте слияния личностей после многократного перемещения в параллельный мир и обратно! И о том, что этот эффект с течением времени все увеличивается, пока не достигнет максимальной точки, — тоже говорили! Все в порядке, ваше превосходительство, успокойтесь. Мы с Адольфом для того и находимся здесь, чтобы вас защитить!

— Гм-гм… — пожевал губами Барон.

— Осталось последнее перемещение! И вы получите себе Чапаева для беспрепятственного набивания морды с последующим моральным уничтожением!

— Вон он как бодро крушит все направо и налево… — начал Барон. — А если…

— Никаких, извините, «если», ваше превосходительство! Вы недооцениваете бесовскую породу. Это, коли хотите, совершенно особое строение организма. Когда вы с Адольфом подпишете договор, он просто не сможет вам повредить, хоть сто Чапаевых в него вселись! Физиология такая! Для нас выполнение условий договора — четкая установка на подсознательном уровне. Вот так! Договор — подпись кровью — выполненные условия!

— Н-ну… Что же… В таком случае переходим от слов к делу. Подписываем договор, перемещаем беса Адольфа туда и обратно, получаем симбиоз Чапаева и беса, метелим это чудо селекции почем зря, и…

— И — полная победа! — торжествующе закончил Филимон.

— Что, прямо сейчас? — заволновался я. — Дайте мне хоть дух перевести! Я ведь только что через несколько столетий перелетел! Требую по крайней мере перекура! Филя, угости сигареткой…

Филимон зашикал и замахал на меня руками:

— Потом покуришь!

— Ванну принять! Одежду сменить! Ногти почистить! Подремать часок! Что вы за изверги такие? Я же могу помереть от нервного и физического истощения!

— Ничего, выдюжишь, — отмахнулся Барон. — Твое мнение, между прочим, никого не интересует. Делай как положено и помалкивай.

Честно говоря, я настаивал на небольшом антракте не потому, что очень уж устал. То есть не только поэтому. У меня, как и у Барона, что-то не сходилось в голове. Мучило ощущение, будто что-то исключительно важное я упустил. Надо было обдумать все произошедшее…

— Сию минуту! — отсек дальнейшие разговоры Барон. — Филимон, давай договор, стерильную иглу для прокалывания пальца, ватку и йод. Да позвать сюда охрану!

— Итак… — начал зачитывать условия Филимон. — Бес оперативный сотрудник отдела кадров преисподней Адольф в предстоящей смертельной схватке с его превосходительством Марком Рудольфом Опельгерцхайзеном, известным также как Черный Барон, обязуется ни при каких обстоятельствах не наносить физический либо моральный вред вышеозначенному превосходительству…

Два легионера под руки вели меня по городским улицам. Позади маршировал небольшой отряд элитных бойцов — десятка полтора самого зловещего вида мужиков гренадерского роста и с нашивками в виде козлиного черепа на груди и спине, следом за ними верзила денщик толкал трон Черного Барона, который оказался снабжен колесиками (я имею в виду трон, конечно, а не самого Барона), на манер инвалидной коляски. Сам Марк Рудольф Опельгерцхайзен, понятное дело, величаво восседал, оглядывая безлюдные, увешанные флагами улицы. За коляской… то есть за троном семенил Филимон. Встречные отряды Легиона отдавали нам честь, замирая по стойке «смирно», и провожали троекратным: «Славься, славься, Легион! Славься, славься, наш Барон!» Вороны, кружащиеся в воздухе, каркали почтительно.

Вскоре наша процессия приблизилась к трехэтажному зданию, украшенному псевдоионическими колоннами.

— Бывшая городская управа, — пояснил мне появившийся рядом Филимон. — Теперь здесь временная резиденция Барона. Паршивенькое помещение, но куда деваться… Вот через недельку захватит Петроград, тогда можно будет себе позволить что-нибудь поприличнее. Только нам не сюда! — поправил он, заметив, что солдаты направили меня к ступеням главного входа. — Нам к черной лестнице и в темный подвал…

— Почему это в подвал? — забеспокоился я.

— Адольф, включи мозги! Ты-то в параллельный мир переместишься, а на твое место кто? Вот именно — Чапаев, который теперь уже почти бесом стал. Ну на фига нам лишние проблемы? Посидит в подвале, пока ты не вернешься в свое законное тело. Там хорошо. Тепло, потому что канализацию прорвало. Понятно?

— Понятнее некуда, — буркнул я.

Черная лестница, ведущая в подвал, оказалась узкой и крутой. Из подвала ощутимо попахивало гнилью и нечистотами. Конвоиры ввели меня внутрь здания, за моей спиной загремел сапогами элитный отряд охраны… А трон на колесиках даже в дверной проем никак не пролезал. Пришлось уговаривать закапризничавшего Барона приложить к его аристократически бледной фыркалке пропитанный одеколоном платок, покинуть насиженное место и потерпеть временные неудобства передвижения на руках верзилы денщика.

— Пришли, — констатировал Филимон, когда процессия остановилась перед массивной железной дверью с навешенным на засов чудовищно исполинским амбарным замком.

Часовые отсалютовали Барону винтовками.

— Поскорее! — раздраженно отмахнулся Барон. — Пахнет же!

Со скрипом отворилась железная дверь. Адовы глубины! Подвал был обширен и ужасен! Лужи зеленовато-бурой жидкости покрывали земляной пол, в зловонной полутьме бродили, словно призраки, оборванные военнопленные высшего командного состава. Изо всех углов раздавались стенания и рыдания.

— Все никак не могут успокоиться, — удовлетворенно проговорил Филимон. — Оплакивают безвременную кончину своего вождя. Поистине убийство Ленина возымело на ход исторических событий прямо магический эффект. Теперь Барону сокрушить сопротивление так же легко, как конфетку съесть.

— Ну хватит болтать! — прикрикнул Барон. — Начинайте!

Солдаты окружили нас, повернув штыки в сторону пленных. Барон спрыгнул с рук денщика, брезгливо ступил начищенными сапогами в вонючую лужу и зашептал заклинание. Филимон снял шапку и почтительно склонил рогатую голову. Проклятый Кристалл Перемещения завибрировал в моем кармане.

Черный Барон взмахнул платком и…

ГЛАВА 2

Дзин-нь!

Да-да, вот именно — словно серебряным молоточком по хрустальному блюдечку. Звук этот я пропустил мимо ушей — сколько можно!

— Тише, Василий Иваныч! — А?

— Тише, говорю! Не шевелись! Не дергай ногами!

Василий Иваныч! Значит, я уже тут… Вернее, уже там. Вокруг — сено, сено и еще раз сено. Пряно пахнет летом, пылью. Чувствуется, что где-то сверху жарит полуденное солнце. В стогу мы лежим, зарывшись, вместе с…

— Анка? Привет, давно не виделись…

— Окстись, полоумный, с утра тут валяемся!

Не успел я еще смутиться, ощутив недвусмысленно-интимную ситуацию, как вдруг почувствовал, что рядом притаился кто-то третий. Огоньков! То есть Огоньков-Фурманов!

— Нет, ты на самом деле извращенец, — возмутился я. — Ну-ка найди себе свободный стог, там и валяйся. Не видишь, этот уже занят! Анка, не понимаю, почему ты молчишь?!

— О боже!.. — простонала Анка.

— Видите ли, Василий Иванович, — поправив пенсне, проговорил товарищ комиссар, — если вы вдруг задремали на минутку и вам приснилась пасторальная картинка: небо, солнце и парочка в стогу, — то вы лучше проснитесь, потому что расслабляться нам нельзя!

— Сам-то понял, что сказал? Так, товарищи, догадываюсь: в стог мы залезли не в поисках любовной романтики. А зачем?

— Опять… — охнула Анка.

Огоньков мрачно промолчал. А я вдруг разозлился. Все эти дурацкие перемещения! Оказываюсь то на станции Гром, то в психиатрической лечебнице, то в Бранденбурге, а то вот в стогу сена. И каждый раз надо объяснять то тому, то другому, что у меня сдвиг не по фазе, а по лестнице миров или по реке времени. Ну ладно, моя команда — Анна, Карась и комиссар — они худо-бедно в курсе, но эти-то! Как-то недосуг было просвещать не повинных ни в чем желтогвардейцев относительно задумок Черного Барона, про которого они и слыхом не слыхивали. Да и сейчас не буду. Вообще, надоело! Вот теперь опять придется с ходу врубаться в ситуацию, выяснять, каким образом снова отличился здешний Василий Иванович Чапаев. Опять начнутся оханья, жалобы вроде: «Что с тобой, несчастный ты наш!», подозрения в сумасшествии и тому подобное. Отставить! Буду прояснять обстановку строго и по-деловому. В конце концов, я их начальником являюсь!

— Так, — нахмурился я. — Начнем по порядку. Где Петька?

— Там же, где и вчера был, — буркнул Огоньков. И добавил: — Зря вас все-таки, Василий Иваныч, из психиатрической клиники вытащили. Вам там самое место!

— Молчать! Как ты разговариваешь со своим комдивом?!

Анка с Огоньковым переглянулись.

— Э-э… — начала Анка, — Василий Иваныч… Ты брось арапа-то заправлять. Какой же ты комдив?

— Что?!

— Поперли тебя с этой должности. Незадолго перед тем, как вы с Петькой из психушки вернулись.

Ничего себе!

— А кого же, позвольте осведомиться, на мое место назначили?

— Как — кого? Чапаева Василия Ивановича.

Я приложил ладонь ко лбу. Вроде температура нормальная. Проверил уши. Все в порядке — ничем не забиты. Может, просто ослышался?

— Кого? — повторил я вопрос.

— Чапаева Вэ И! — отчеканил Огоньков-Фурманов. — Василий Иваныч, мы устали уже от ваших бесконечных припадков и провалов. Лежите себе тихо.

Говорил я, Анка, не надо было его с собой брать. Испортит нам все дело.

— Какое дело? — тут же уцепился я.

— Никакое! — огрызнулась Анна. — Лежи знай! «Лежи»! Улежишь тут с такими новостями. А чего они дерзят-то мне? Да и потом… Кого назначили на место Чапаева Василия Ивановича? Чапаева Василия Ивановича? А я кто в таком случае? Я ведь и есть комдив Василий Иванович Чапаев — меня только что Анка и Огоньков так именовали. То есть я, конечно, не Чапаев, я Адольф. И не комдив, а бес… Тьфу, я же и бес-комдив… Тьфу, совсем запутался.

Анка напряженно грызла соломинку. Огоньков сосредоточенно откапывал себе в стогу отверстие наружу, — наверное, для наблюдения за окрестностями. Я внезапно обратил внимание на свой внешний вид. Где, спрашивается, щегольское одеяние комдива? На мне драные подштанники и грязная рубаха…

— Ребята! — уже не строго, а очень даже жалобно позвал я. — Смилуйтесь! Скажите толком, кто теперь у вас комдив?

— Скажи ему! — фыркнула Анна.

— Чапаев Василий Иванович, — механически пробормотал Огоньков, сквозь пенсне всматриваясь в прокопанную норку.

— А я тогда кто?!

— Не орите, пожалуйста. Вы тоже Чапаев, но… похуже.

— Дане похуже, — пробасила Анка. — А совсем плохой Чапай. Никудышный — вот какой! Оторви и выбрось. Ты сам, между прочим, просил себя отстранить от должности.

— Да-а?

— Хрен на! — разозлилась пулеметчица.-Опять, что ли, забыл все?! Что с тобой случилось на станции Гром? Сглазили тебя, что ли? Был комдив — всем комдивам комдив! А однажды утром проснулся — и пошло-поехало! Провалы в памяти, бредятина сплошная… А после психушки и того хуже. Смирный стал, тихонький, забитый. И все думает, думает… Революционеру думать вредно! Самогону, как раньше бывало, — ни-ни, как ни уговаривали… Уж бойцы роптать стали — подменили нашего орла!

— Именно! — вырвалось у меня. — Именно подменили!

Но Анка меня не слушала.

— Я тебя на сеновал звала, ты мне что ответил? Оставь меня, женщина, — говоришь, — я не для этого мира предназначен!..

— Как-как сказал? — живо заинтересовался я.

— Петька на коленях стоял, тебя в кабак звал! Соблазнял твоим любимым анисовым первачом, Любкой-самогонщицей и кабатчику харю почистить! А ты ему: уйдите, мол, от меня с вашими плебейскими замашками! Я прирожденный аристократ! Это ты-то аристократ!!! Комиссар Огоньков умолял, как раньше, по морде ему въехать за чрезмерную интеллигентность, а ты: не тебе морду надо бить, а проклятому шарманщику! Откуда какого шарманщика выкопал?!

— Шарманщик! — охнул я, ощущая, как в голове щелкают, ладно складываясь, фрагменты мозаики.

— И кончилось тем, что засел в местной библиотеке книжки про старинную Германию изучать! Ужас! Лозовую надо у синяков отбивать, а ты книжки листаешь и плачешь: не могу найти, не могу найти…

— Интерес к исторической литературе, конечно, меня порадовал, — вставил свое слово Огоньков-Фурманов, — но ведь и дело свое забывать не стоит. Хорошо еще, что тот парень, которого вы с Петькой из больницы притащили, оказался огневым бойцом. Хотя вначале тоже чудил. Целый день бегал как лошадь, ржал и конские яблоки всюду раскидывал. Потом ненадолго превратился в Петьку. Бедный Петр чуть сам с ума не сошел от такого двойника.

— Он же больной, этот парень! — напомнил я. — Он ведь самый настоящий сумасшедший. У него расслоение личности и хронический склероз. Он в кого угодно перевоплотиться может.

— …А потом вдруг наслушался наш лысый друг у бойцов дивизии баек про былые подвиги бравого комдива Чапаева — и говорит: я, мол, и есть Чапаев! Обсмеяли его, побили и хотели расстрелять… Но тут — бой за Лозовую! Этот лысый пузан гимнастерку, галифе и папаху с тебя снял (а ты и не подумал сопротивляться), на Барлога вскочил и шашкой так… лихо взмахнул. И закричал: в бой! И так у него получилось это закричать, что вся дивизия, словно один человек, за ним пошла! Ух, какой был бой! Выбили мы с Лозовой синяков! Приходит орден на имя Чапаева от начальства, и тут уж никто из нас не сомневался, кого именно нужно награждать. Так ты потерял свою потом и кровью заработанную должность!..

Анна перевела дух.

— Но теперь… — всхлипнула она, — соколика нашего на виселицу ведут. Синяки проклятые! Из-за тебя, между прочим! Кого в дозор поставили, а он, вместо того чтобы бодрствовать и бдеть, книжками шуршал? И Чапая схватили… — слезы потекли у нее по щекам, — и Петеньку… Дивизия разбита… Только мы втроем и спаслись. Что нам делать?

«Шарманщик, Чапаев, — крутилось у меня в голове, — Чапаев, шарманщик… Ах, мой милый Августин… М-м… Вот-вот сейчас у меня все и сложится правильно, вот-вот я все пойму… Ох, бедный Василий Иваныч! Слияние с личностью беса Адольфа тебе на благо не пошло. Пропал его полководческий талант и хмельной кураж прирожденного воина. Появилась вдумчивость, сосредоточенность и способность к всестороннему анализу. Только вот что он там себе наанализировал?»

— Читарь занюханный, — ядовито шипела Анка. — Что ты там эдакое вычитал? И ведь, змей такой, не признавался! Со вчерашнего дня ходишь как подковой по башке стукнутый. И бормочешь: «Я понял! Я все понял!» Допонимался! Эх, Василий Иванович, а мы в тебя верили!

— Тихо! — зашипел Огоньков. — Ведут!

— Ой, бедненькие… — запричитала Анка.

— Кого ведут? — тряхнув головой, осведомился я.

— «Кого», «кого»! Чапая нашего лысого с Петькой на эшафот. Ну вот, комиссар Огоньков, и пришел наш последний час…

Она пошуршала сеном, обнажив закопанный рядом пулемет. Огоньков-Фурманов достал из кобуры маузер и продул дуло.

— За правое дело революции, — внезапно севшим голосом проговорил он, — ^ '. пожалею жизни. Ну и синяков набежало! Сотни три… Все хотят посмотреть, как с легендарным Чапаем расправляться будут. Ну праздник-то мы им испортим…

— Испортим, — подтвердила Анка, сдувая с пулемета последнюю соломинку. — Против армии нам не выстоять, но хоть отомстим достойно, за себя и за…

— …И как один умрем… — забывшись, пропел Огоньков, —в борьбе за это-о…

— Дайте мне посмотреть! — воскликнул я, отодвигая в сторону Огонькова.

— Нишкни! — отвесила мне подзатыльник Анка — Не мешай нам героически погибнуть, спасая своего комдива!

— Я ваш комдив!

Я уверенно показал Огонькову кулак. Тот неожиданно покорно повиновался и отполз от отверстия.

Сквозь прокопанную норку прекрасно просматривалась пыльная деревенская площадь перед покосившейся церквушкой, колокола которой молчали, точно испуганные люди с забитыми кляпом ртами. Сколько хватало взгляда — всюду толпились солдаты в синих мундирах; однако вокруг наскоро сколоченного эшафота с двумя похожими на уродливую букву «Г» виселицами было пусто. Только ветерок, поигрывающий петлями, взметал фонтанчики пыли и разбивал их о сапоги синегвардейцев. А на эшафоте…

Галина… то есть Василий Иванович Чапаев стоял прямо. Куда только делось его пузцо? Плотненький, коренастый, с отливающей на солнце золотом лысиной, с изрядно отросшими рыжими усами, он гордо смотрел в голубую высь, лишь изредка поводя связанными за спиной руками. Ни стенаний, ни просьб, ни слезинки. Настоящий комдив… Даже и не скажешь, что вот этот человек когда-то слезливо умолял нас с Петькой не оборачиваться, пока он будет выжимать обмоченные со страху подштанники. Да, а вон и Петька. Рядом, под второй петлей. Стоит, покачивается… наверное, от ветра, а не от слабости и малодушия. Молчит, только вздыхает иногда…

К эшафоту шагнул чистенький, кучерявый, похожий на цыгана синегвардейский капитан. Кокетливо поправил выбившийся из-под фуражки чуб. Задумчиво постучал свернутыми в жгут голубыми перчатками по рукояти стека, зажатого под мышкой. Довольно долго смотрел на приговоренных к смерти. Наконец хмыкнул и обернулся к угодливо подскочившему прапорщику…

Все это я наблюдал, уже шагая к церквушке. Соломенная труха сыпалась с меня, босые ноги шлепали по пыли, один рукав рубахи развевался по ветру, другой был оторван напрочь — Анка пыталась меня удержать. Отчаяние смерти колыхалось в моей груди ровно, словно факельное пламя. Ощущение ответственности за происходящее здесь и за пределами этого мира лежало на моих плечах тяжело и надежно, как стальные доспехи. Из-за меня Галина-Чапаев и Петька попали на эшафот; кому, как не мне, их оттуда вытаскивать? В эти минуты я был вовсе не бесом. Я был человеком. Почему? Не знаю. Слияние личностей, должно быть… Наверное, через бедовую чапаевскую душу частица всечеловеческой души коснулась меня. Есть все-таки в ваших человеческих душах нечто такое, что недоступно ни нашей конторе, ни конкурирующей с нами организации, что-то такое, что не разгадано еще никем и никогда, что-то такое, что когда-нибудь заставит трепетать всю бесконечную Вселенную.

Синегвардейцы, опомнившись от приступа удивления, развернули в мс ю сторону винтовки, вразнобой заклацали затворами. К. черявый капитан, секунду назад задумчиво вопрошавший денщика:

— А это точно Чапаев? Мне его не таким описывали… — приоткрыв рот, смотрел на меня во все глаза. Кулак с зажатыми перчатками приподнялся, готовясь отмахнуть разрешение стрелять на поражение.

Сотни дул, затаив до поры до времени огнедышащую смерть, буравили мне грудь. Что я мог противопоставить им? Драные подштанники? Впрочем, в голове моей уже родилась и оформилась линия дальнейшего поведения…

С гимном:

Бо-оже, царя-а храни-и!

Си-ильный, держа-авный!

Ца-арствуй на сла-аву, на сла-а-аву-у на-ам!..-

я торжественно взошел на эшафот. Прервав пение, откашлялся и, обращаясь к синякам, заорал так, что у самого в ушах зазвенело: — Скоты! Глупцы! Бараны! Идиоты! Недомерки! Кретины! Слепые остолопы!

Все присутствующие (за исключением изумленно молчавших Галины-Чапаева и Петьки) немедленно обиделись. Франтоватый капитан часто-часто заморгал, как пятилетний карапуз, которого только что обозвали какашкой.

— Позвольте! — тонко воскликнул он. — Что за моветон? Из какого, пардон, курятника вы вылезли?

— Не из курятника, — с достоинством ответил я, деловито развязав руки Галине-Чапаеву и переходя к Петьке. — Из стога сена, что за амбаром… Впрочем, это не имеет значения. Вы — скоты, глупцы, бараны, идиоты, недомерки, кретины, слепые остолопы — хотя бы видите, кто перед вами?! — прокричал я, широким жестом указывая на Галину-Чапаева.

— Желтый комдив Василий Иваныч Чапаев и его ординарец, — посовещавшись с денщиком, заявил капитан.

Я попытался саркастически осклабиться:

— А вы целиком и полностью в этом уверены? На сто процентов? До последней капли крови?

Последняя фраза прозвучала настолько зловеще, что синяки нехорошо заволновались. Денщик вытащил револьвер из-за пояса и серьезно спросил капитана:

— Шмальнуть усатого, ваше благородие?

— Шмальните! — великодушно разрешил я. — Валяй стреляй! А потом вешайте вашего… нашего государя-батюшку и светлейшего князя Петра, которых вы по непростительной глупости, безграничной слепоте и удивительному идиотизму приняли за желтых — тьфу на них! — комиссаров…

Вот что значит вовремя заинтриговать слушателей. Гомон усилился. Шмалять меня никто уже не собирался. Выкрики вроде «Да он же желтый провокатор, господа!» хоть и выпрыгивали на поверхность людского моря, но как-то слабо и неубедительно, как летучие рыбы, больные рахитом.

— Послушайте, милейший! — обрел наконец дар речи капитан. — Что вы себе позволяете? Врываетесь на церемонию удавления, произносите речи… — Голос его набирал силу. — Мешаете с грязью светлое имя государя!

— Которого вы собираетесь сейчас повесить! — парировал я.

— Да с какой стати?! — испуганно воскликнул капитан, сжавшись под угрозой обвинения в измене трону вообще и синему движению в частности. — Мы вешаем исключительно желтых комиссаров, и то не всех, а наиболее паскудных. Остальных просто расстреливаем. Эти… под пулями — Чапаев и его ординарец Петька.

— Кто-нибудь раньше видел Чапаева? — громогласно вопросил я.

Из толпы пробился вперед щупленький солдатик с багровым сабельным шрамом через все лицо.

— Я видел, — заявил он. — Вон оно как мы с ним… познакомились… И правда, непохож этот лысый на Чапая! Чапай — он такой… вроде тебя!

Капитан нахмурился:

— Что ж мы, не того вешаем? А при чем здесь батюшка государь?

— А при том! — заверещал я, отступая к Галине так, чтобы верещать ему на ухо. — Что этот матерый человечище!!! С великолепно блистающей лысиной!!! И жидкими рыжими усишками!!! И есть государь!!! Со свойственной ему святой храбростью!!! Конспиративно внедрившийся в ряды вражеской дивизии!!! С целью разоблачить и ликвидировать!!! Неуловимейшего и вреднейшего из всех желтых комдивов!!! Светлейший Петр, докажи!

Оглушенный моим ревом, Галина-Чапаев покачивался. Ошарашенный Петька выдал:

— А-а-а… м-м-м… ы-ы-ы…

Понятно, что такое доказательство не впечатлило синяков. Мнения насчет «желтого провокатора» звучали все чаще и громче.

— Государь! — надрывался я. — Госуда-арь!

«Ну давай же, псих несчастный, перевоплощайся! Где твое хваленое расслоение личности? Где твой склероз? Забывай поскорее последнюю манию и принимай вместе с державой и скипетром новую!»

— Я… — слабо и неуверенно вякнул Галина, — никакой не государь… Чапаев я…

О, адово пекло! Надо же как въелась в него личность Чапаева! Почище чем в меня! Ну правильно, если вся многочисленная дивизия признала в нем легендарного комдива, тут и здоровый помешается. Идея! Повторим ситуацию!

— Великий государь стесняется открываться! — заявил я. — К чему ему становиться самим собой, когда вы его повесить собирались только что? Ему стыдно!.. За вас! Ну-ка дружно, хором: «Простите нас, ваше величество!» Раз-два — и…

— Простите… ваше величество…

— Нет, так не пойдет! Вы хотите лицезреть батюшку Николая или нет? Давайте громче: «Сне-гу-роч-ка!» Ой, не то, извините! «Прос-ти-те нас, государь!» Ну! Раз-два! Ну! И на колени!

Синяки безмолвствовали. Капитан нахмурился, догадываясь, что его только что собирались беззастенчиво обдурить. Денщик снова тянется к револьверу. Кто-то с лязгом передергивает затвор. Ой, плохо! Не получается что-то с коллективным психозом. Ой, какой из Галины государь? Он уже и на комдива непохож. Едва стоит, озирается вокруг, шлямкает губами… Меня аж зло взяло. Для кого стараюсь?!

— А ну-ка рявкни на них по-царски! Вспомни, как ты был Наполеоном! Давай! Князь Петр! Ты-то чего молчишь?!

— А-а-а… М-м-м… Ы-ы-ы…

— Ну? А Александром Македонским? Из тебя, наверное, прекрасный Македонский получался! Ну? Грозно вопроси: где мой Буцефал, смерды?! Скажи что-нибудь, жаба ты этакая!

— Ква…

— Ура! Наконец-то! Хоть что-то! Продолжай в том же духе! Если сразу не получается, пойдем по пути последовательных перевоплощений! Жаба! — Раздухарившись, я отвесил «светлейшему государю» подзатыльник.

— Ква-а-а!

— Не нравш я, Буонапарте? А еще по лбу?

— Не надо! Же сви мал а ля тет! Ви не иметь права!

— Головушка бо-бо, Александр? Вот тебе по уху!

— Изыди, поганый пер-рс! Не сметь трогать мое царское величество! Вы переходите все рубиконы!

— А пяткой в нюхальник, Коля?

— Что-о? — Галина-Чапаев, стремительно преображаясь, распрямил плечи и сверкнул очами. — Наше государево величество пяткой в нюхальник?!

Синегвардейцы охнули.

— Сгною в казематах! На каторгу! Во глубину сибирских руд! — бушевал «государь» так натурально, что я тут же покрылся пупырышками от испуга быть тотчас четвертованным за попытку отмутузить его высочайшее величество. И, конечно, упал на колени. Попробовал бы не упасть! Ведь Галина не играл роль и не притворялся! Он в этот момент действительно был государем, и не один человек в этом задрипанном параллельном мире не смог бы его переубедить в обратном.

Первым рухнул в пыль капитан с чубчиком. Следом за ним, выронив револьвер, денщик. Через секунду вся коленопреклоненная синяя армия умоляла о прощении и о том, чтобы реабилитироваться путем немедленного растерзания дерзкого меня. Новое .дело! Совсем недавно меня чуть было не пристрелили за осуществление попытки к бегству комдива Чапаева, сейчас же собираются лишить жизни за покушение на государя.

— Я больше не буду! — умолял я. — Бес попутал! Светлейший князь Петр, прошу вступиться! Вступись, орясина бессловесная!

— А-а-а… м-м-м… ы-ы-ы…

— Главнокомандующего к нашему величеству! — затопал ногами «царь-император». — Что за бардак развели?! Почему я в таком виде? Где мой парадный мундир? Светлейший князь Петр, а вы-то на кого похожи?

— Ы-ы-ы… Василь Иваныч, ты чего?

— Василь… Иваныч?.. — «Государь» схватился за голову. — Где я? Кто я?

— Петька, лучше мычи, как раньше, дурак!

— М-м-мы-ы… То есть почему это я должен мычать? Василий Иваныч, воспрянь и спаси нас! — дергая Галину за рукав, требовал Петька.

— Вихри преисподней, какой идиот!

— Ага, с ног повалило, синяки проклятые? Где моя шашка, топтать вас кобылой!

— Си-ильный, держа-авный!..

— Кха… Ох… Какая еще шашка мне приснилась? Где мой скипетр? Где свита? Главнокомандующего к нашему величеству!

Чернявый капитан забился в истерике, не вынеся напряжения. Все его войско потихоньку расползалось в разные стороны от греха подальше — и я мог их понять. Вот казнишь кого не следует, что потом будет? Во глубину сибирских руд не хотелось никому.

— Василий Иваныч! Крутани свой рыжий ус! Раскидай ворога поганого! Втопчи в землю по самую маковку!

— Петька, я тебя сейчас самого втопчу по маковку. Заткнись немедленно!

— Какая еще свита со скипетром мне приснилась? Где боевой Барлог? Шашку! Папаху! Бурку!

Денщик поднял на меня перемазанную в пыли физиономию и взвел курок револьвера:

— Все-таки Чапаев? Пристрелить того провокатора!

— Ца-арствуй на славу, на сла-а-аву на-а-а-ам!

— Гвардейцы! Кому вы присягали?! Мы — наше величество и прочая и прочая — требуем немедленно казнить этого типа, который над нами издевается!

От невообразимого шума у меня закружилась голова. Синяков, правда, уже почти не было на площади перед церквушкой. Вообще никого не было, кроме двух-трех десятков особо слабонервных синих воинов, впавших в глубокий обморок. Галина, молниеносноперевоплощавшийся из государя в Чапаева и обратно, распугал даже ворон! Петька, сжимая ладонями виски, с непонятным выражением поглядывал на петлю над своей головой, словно решая, а не повеситься ли добровольно, только чтобы прервать этот чудовищный кошмар. А я отползал по ступенькам в сторону амбаров, размышляя, что же мне делать дальше? На какой кандидатуре остановится бедовое сознание Галины? Останется царем-батюшкой? Тогда мне несдобровать. За неимением верных слуг он меня сам затопчет светлейшими ножищами. В Чапаева снова перевоплотится? Зарубит шашкой за кощунственное сравнение легендарного комдива с каким-то социально вредным царишкой?

Сейчас просто закопаюсь вон в тот стог, откуда бегут, волоча за собой пулемет, Анка и Огоньков-Фурманов, и…

ГЛАВА 3

Дзин-нь!

Уф, самое время! Пыльный и жаркий летний полдень лопнул мыльным пузырем, и новая действительность приняла меня. И была эта действительность страшна и безрадостна — вонючий подвал, плач и скрежет зубовный вокруг… Ужас! Родная преисподняя намного уютней. По крайней мере, там не так смердит.

К тому же… Я рванулся, но все равно остался лежать. Связан! Связан так, что даже толком пошевелиться не могу.

— Не трудись, — мрачно проговорил Петро. — Мы их святой водой пропитали.

Я оставил попытки разорвать стягивавшие мое тело в плотный кокон веревки и перевернулся на спину.

— Петро! Родной ты мой! Анна! Огоньков! Как я рад вас видеть? Вы тоже в этом подвале сидите? Бежать вам надо! Я вам помогу! Пока еще не знаю как, но…

Анна, Карась и Огоньков сидят вокруг меня и смотрят… Строго. Осуждающе. И немного испуганно. Словно не знают, что им дальше делать со мной. А в каком они виде! Оборваны, испачканы…

— Развяжите! — едва не заплакал я. — Это же я, Адольф!

— Это еще доказать нужно, — пробормотал Петро, отводя глаза.

— Что-о?

— Адольф… Или как тебя там… Ты не заводись только, — заторопился Огоньков. — Ты постарайся успокоиться. И вспомни, кто ты на самом деле.

— Не своди меня с ума! — закричал я. — Хватит с меня психушек и психов! Хватит сумасшедших государей и безумных комдивов! Я — это я! То есть…

Погодите! — страшная догадка, словно ледяной камешек, тяжко шевельнулась внутри меня. Что значит — кто я такой на самом деле? А что, на этот счет есть разные мнения? Ох, ведь третье перемещение завершено! Сейчас личность Чапая окончательно укрепится в моем сознании, а потом. — смертельная битва с Черным Бароном!

— Ты будешь смертельно биться с Черным Бароном, братишка? — оживился Петро. — А мы-то думали, ты прибыл из преисподней, чтобы помочь ему!

— Н-ну… Вообще-то договор о непричинении мною Барону тяжких и не очень увечий уже подписан, — сник я.

— Кажется, он вполне разумно изъясняется, — осторожно заметил Огоньков. — Даже и не скажешь, что минуту назад забивал нам головы буржуазной трепотней про какое-то предназначение, зов крови…

— Что? — взвился я. — Какой трепотней? Что вам там Чапаев насвистел? Вот интересно, своим не открылся, а вам на блюдечке все потаенные мысли выложил.

— Он говорил, что может нам доверить все, потому что мы жители его родного мира.

— Родного мира! — фыркнул я. — Он ведь не местный. Это тот мир его родной, а этот…

Что-то помешало мне уверенно договорить фразу.

— Так что же вам плел этот внутренний эмигрант? — повторил я вопрос.

— Бред сумасшедшего, — отмахнулся Петро Карась. — Рвался мочить какого-то шарманщика…

— Шарманщика!

— Ну не совсем шарманщика, а далекого потомка этого самого шарманщика. Говорил: мол, всегда ощущал себя кем-то другим, мучился с детства навязчивыми кошмарами.

— Какими? Какими кошмарами?

— Дескать, живет он в родовом замке вдвоем с маменькой. Вроде где-то в Германии. Детство трудное. Папаша, заделав малыша, отчалил в далекие края, как обычно и бывает. Наверное, был какой-нибудь гнусный командированный тип. Бабушки нет, дедушка погиб при невыясненных обстоятельствах. Живет себе, взрослеет, даже понемногу стареть начинает. Скучно и грустно проходят целых сорок пять лет. И тут! Из темного подземелья евонного замка с грохотом, шумом и пылью вырывается тот самый кошмарный шарманщик, жутко состарившийся и страшный, но почему-то ставший могущественным чернокнижником вроде нашего Барона, тьфу на его злодейскую башку!

— Вроде Барона… Дальше!

— А что дальше? Паскудный шарманщик гоняется за германским Чапаем по всему замку, но тот оказывается прытким малым. И никак не дает себя укокошить. Злобный дедуля-шарманщик, устав гоняться (пожилой все-таки человек!), накладывает на германского Чапая зловещее заклинание — и изгоняет его не только из замка, не только из страны, но из того времени и из того пространства, к тому же заставляя забыть все, что тот помнил. В общем, мракобесие и бессмыслица.

— Н-да… — как-то задумчиво отозвалась на это все Анна. — И еще он утверждал, что теперь-то каким-то неведомым образом дважды… или трижды — не важно! — побывав в родном мире, все понял и осознал. И главнее всего для него теперь найти в нашем мире того гадского шарманщика, ну на худой конец отпрыска отпрысков этого шарманщика, и прижать к ногтю. Этим убийством он, мол, снимет проклятие с себя и навсегда сможет остаться на родине. То бишь в нашем мире. Эй, а он плачет…

Я и правда плакал. И не мог выговорить ничего, кроме:

— Сынок… сынок…

— Так, — констатировал Огоньков, — понятно. Если тот был свихнувшимся Чапаем, то этот, который только что переместился, — свихнувшийся Адольф. Или наоборот?

— Анна! — заговорил снова Петро. — Ну чего ты молчишь? Включи свое, ядреный штурвал, женское чутье! Посмотри, кто перед тобой: псих Чапай или псих Адольф? Ты же с кем-то из них на сеновале целовалась!

— Н-не знаю… — промямлила Анна.

— Между прочим… — злобно прокипел я, — я его Анку-пулеметчицу пальцем не тронул! А он… А он!..

— Помолчите, Чапаев! — строго прикрикнул на меня комиссар Огоньков. — Опять дебош начинаете!

А мы-то чуть было не поверили, что перед нами снова наш любимый Адольф!

— Я не Чапаев! Я… сколько раз можно говорить! Погодите… Филимон вам не до конца объяснил, в чем фишка многократного использования Кристалла! Сказал просто, что я прибыл по вызову Барона! Еще бы — не будет же Филимон разглашать корпоративную тайну! Дело в том, что… Сейчас я все объясню…

Но объяснения не получилось. Меня ужасно раздражало то, что я лежу здесь скрученный, лишенный возможности двигаться, а они сидят вокруг, переглядываются, обмениваются многозначительными замечаниями, как будто не выслушивают объяснения старого товарища и командира, а, скажем, смотрят не очень интересную телевизионную постановку. Вот черствые, потопчи их кобыла! Ой, кажется, снова чапаевский припадок начинается. Переволновался так, да еще и действие пилюлек, которые я скушал, прибыв из Бранденбурга, закончилось. Бранденбург! Мама дорогая! Любимая бабушка Наина Карповна! Это что же получается, Василий Иванович Чапаев, желтый комдив, мой родной сын?! То-то на весь Ближне-Камышинск транслировали момент заделывания малыша как важнейший для хода всей мировой истории момент. Нет, не могу поверить… Нет, могу… Сынок, сынок… Пусть меня развяжут! Я попытался было возобновить объяснения:

— В общем, слияние личностей происходит при… Да развяжите мне руки, неудобно же рассказывать!

— Не отвлекайтесь, Василий Иванович. Дальше!

— Какой я тебе Василий Иваныч!

— Не прекословь Василию Иванычу! — вступил Карась. — Ты что, товарищ братишка Огоньков, не помнишь, каков он в гневе?

— Я! Не! Василий! Иванович!

— Конечно, конечно, — угодливо поддакнул Огоньков. — Вы Парфен Ипатьевич. Или Семен Степанович.

— Я Адольф!!! Вы что, гады, издеваетесь надо мной?!

— Настоящий Адольф никогда нас гадами не обзывал, — дрогнула голосом Анна.

— А как вас еще назвать?! Блин, развяжите, прохиндеи, дышло-коромысло, в бога-душу, шурум-бурум, коренной с пристяжкой!

— Вот так загнул! — восхищенно проговорил Карась.

Огоньков поморщился. А Анна мотнула головой и тихо произнесла:

— Настоящий Адольф в этом случае сказал бы: «огненные вихри преисподней». Или «псы чистилища»…

Я аж задохнулся от возмущения. Из горла наружу рвались еще многие и многие выражения, никогда мною не употребляемые, вроде «через драную уздечку аллюром в три подковы» или «мерин сиволапый», но я плотно слепил губы и зарычал, заглушая в себе отголоски личности желтого комдива.

— Рычит! — испуганно сообщил Огоньков.

— Сам слышу, —ответил Карась.-Вы, Василий Иваныч, успокойтесь…

Не следовало ему говорить мне это. Услышав «Василия Иваныча», я разинул рот и поразил слух присутствующим таким отборным речитативом, что Карась застыл словно изваяние, а Огоньков опрокинулся навзничь. Анне повезло больше. Она успела заткнуть уши.

Заткнулся я только тогда, когда Карась, по опыту зная, как прекращать подобные истерики, ловко закинул мне в рот уцелевшую картофелину. А откуда у них картошка? Я думал, военнопленных никчемными отбросами кормят. А откуда у них святая вода?.. Пока я, ожесточенно двигая челюстями, пережевывал кляп, Петро осведомился:

— Ну что, убедились?

— Слышали, товарищи? — хлопнул себя по коленкам Огоньков. — Какие будут предложения?

— А чего там предлагать? — отмахнулся Карась. — Надо делать, как Анна сказала! Времени нету!

— А как Анна сказала? — насторожился я, выплюнув остатки шелухи.

— Как бы хуже не было… — проговорила Анна. — Мы же не специалисты…

— Куда как хуже… — проворчал Петро. — Надо нашего Адольфа возвращать, вот что. К восстанию все подготовлено. Оружие, боеприпасы, продовольствие на тот случай, если придется выдерживать осаду в этом подвале. Хорошо, что, захватив в плен леших, оборотней и домовых, легионеры Барона не смогли поймать русалок. А те, испортив канализацию для удобства, по водопроводным трубам спокойненько передают нам все что нужно. Огоньков неистовыми лекциями поднял боевой дух пленных… Они только для профанации, ядреный штурвал, плакали и выли. Но теперь пришло время оставить слезы!

— Я придумал лозунг: Ленин умер, но дело его живет! — застенчиво признался товарищ комиссар.

— Нам только лидера не хватает! И не какого-нибудь бешеного Чапаева, а нашего родного, старого доброго Адольфа! — закончила Анна. — И поэтому мы сделаем то, что должны сделать.

— Что вы задумали?! — завопил я.

— Я, пожалуй, согласен, — сказал Огоньков. — Предложение товарища Карася не лишено смысла. А ты, Анна? Твое ведь предложение-то…

— Не знаю… А если не получится?

— Вы можете мне объяснить, что собираетесь делать?

— У нас картошка еще есть? — обвел взглядом Анну и Огонькова Карась. — А то отвлекает.

— Нет больше, — ответил товарищ комиссар. — Могу пожертвовать портянку.

— Не-э-эт!..

— Вот и помолчи в таком случае. Итак, Анна?

— Может помочь одна штука, — неуверенно выговорила зеленоволосая кикимора. — Среди вас, людей, широко известно такое заболевание, как одержимость бесом. А представители Темных народов иногда заболевают одержимостью человеком. Редко, но бывает. Ужасное заболевание! Создание Тьмы напрочь забывает исконную свою сущность, ведет себя как самый настоящий человек, чурается соплеменников. Представляете? Лешонок садится завтракать и вдруг опрокидывает миску с вкуснейшими земляными червями, рыдает, требует молока с малиной и прочую гадость, родную маму пугается, кричит на нее: «Чур, чур меня! Уйди, нечисть!»

— И каково лечение? — деловито осведомился Огоньков.

— Проводится обряд изгнания человека, — ответила Анна. — Так же как и людей лечат от одержимости бесами: святой водой, ладаном и молитвами, только у нас все наоборот. Нужно заболевшего опрыскать крысиной, извините, мочой, окурить дымом лебеды и, обложив конским навозом, прочитать заговоры изгнания.

Меня затошнило. Я хотел было громко протестовать, но, вспомнив о портянке Огонькова, воздержался. Портянка, наверное, посильнее крысиной мочи будет… не говоря уж о навозе.

— Да, серьезно, — покачал головой Карась. — Попробуем?

— А это ему не повредит? — спросил Огоньков.

— Конечно, повредит! — вырвалось у меня. — Тебя бы крысиной мочой!

— Н-не должно повредить, —замялась Анна. — Если мы, конечно, не ошибаемся относительно состояния Адольфа. Мы ведь так мало знаем об эффектах перемещения и о колдовстве Черного Барона в принципе.

— Гады! Сволочи! Коновалы! — неожиданно снова взорвался я. — Вы же меня покалечите своей народной медициной! В три аллюра, в три уздечки мать! Остановитесь! Жеребать вас… в попоны!

Анна, Огоньков и Карась — все трое — содрогнулись.

— Не ошибаемся, — сказал за всех Карась. — Батюшки, какой же это Адольф? Вы только послушайте, какими он словами… Уф…

— Это не я — словами!.. Как же вам объяснить, дуралеям? Это личность Чапаева во мне говорит!.. То есть… Тьфу!

— Что и требовалось доказать! — поднял указательный палец Огоньков.

— Начинаем, — кивнул Карась. — Конского навоза ' я хоть сейчас найти могу, нас им поганые легионеры ради забавы забрасывают. Лебеду закажем русалкам, через минуту у нас лебеда будет… подснежная, перепревшая, духовитая!

— На мне крысиная моча, — заявил Огоньков. — Э-э… в смысле я достать ее могу. В подвале крыс видимо-невидимо. Анна?

— Заговоры изгнания я знаю.

— Отлично.

— Не-э-э-эт!

— Портянку! — скомандовал Петро, и товарищ комиссар с готовностью стащил с ноги сапог.

— Молчу, молчу…

И тогда в дверь забарабанили.

— Держать дверь! — мгновенно отреагировал Петро.

Все военнопленные — числом более сотни — рванули к двери и встали под ней нерушимой стеной. Да, хорошо поднят боевой дух!

— Открывайте! — неслось из-за двери, в которую к тому же с внешней стороны колотили прикладами. — Да что там происходит! Отдайте Чапаева-Адольфа! Третье перемещение завершено! Грядет указанная пророчеством смертельная битва! — Кажется, это кричал Филимон.

— Бу-удет вам сейчас битва, — пропыхтел Огоньков. — Вот только расколдуем нашего командира.

— Адольф, ты там, коллега? — надрывался Филимон. — Что они с тобой сделали? Вылезай побыстрее, а то я Барону пожалуюсь!

Я лихорадочно соображал. Н-да, положеньице. Мои друзья хотят мне добра, только что изо всего этого получится? Я ведь не одержим человеком, моя ситуация гораздо сложнее. Какими окажутся последствия обряда? Ох уж мне эти доморощенные средства… Что будет, когда примитивное колдовство малых Темных народов вторгнется в опутавшие мое сознание тончайшие магические нити могущественного артефакта — Кристалла Перемещения? Да ведь это как пытаться излечить компьютерную систему от поразившего ее вируса посредством молодецкого удара дубиной по жесткому диску! Убьет меня этот обряд! Помогите мне кто-нибудь! Помогите! Принять мучительную смерть от собственных друзей — что может быть хуже?

Примерно так кричал я все время, пока шла подготовка к обряду. Мысленно кричал, а не вслух, потому что во избежание очередного ненормативного выступления мне все-таки накрепко залепили рот кляпом, состряпанным из носового платка Анны. Я, конечно, возмутился и хотел было воспротивиться, но вредный Огоньков злорадно продемонстрировал свою портянку, и мне пришлось сдаться и покорно открыть рот. Уж лучше платок… Тут я вспомнил о своем заблудшем сынишке и снова залился слезами. Нервы мне точно надо будет подлечить! Ах Васенька, Васенька, кровинушка моя! Как сурово с тобой обошелся проклятый Фридрих! И ведь если бы не познавательные туры в наш мир, ты бы так и жил в параллельной реальности, мучаясь ночными кошмарами и пониманием, что не знаешь, кто такой на самом деле… Многократные паломничества на родину разбудили твое подсознание, заставили все вспомнить… Ах Васенька, дорогой мой! Вот интересно, на сколько миллионов мне набежало алиментов за столетия разлуки с супругой Гельдой?

Приготовления закончились. Пук лебеды, кучка конского навоза и склянка с неприятно желтой жидкостью помещались в ближайшей подвальной луже.

Анна встала надо мной и воздела руки.

— Во имя любви и дружбы! — без обычного смущения произнесла она. — Начнем! Поджигайте лебеду!

— М-м… — в последний раз безнадежно попросил я сквозь кляп. — М-мовет… не м-м… н-нуна?

— Нуна. — серьезно проговорил Огоньков. — То есть — нужно. Поймите, Чапаев, ваше место не здесь, ваше место в другом мире, что бы вы там ни говорили. А нам необходим наш товарищ Адольф. С минуты на минуту бой начнется. Мы не можем без командира! Тем более без такого талантливого, как наш комдив.

Очень трогательно. Я едва не пустил слезу. Анна потупилась.

Карась хлопнул себя по карманам:

— Спички закончились… Сейчас достану. Минутку! Эй, служивые! Огоньку ни у кого не найдется?!

Ответом ему послужил полыхнувший посреди подвала костер. Из костра, как пьяный юбиляр из такси, вывалился старый знакомец Витольд. Серафим-мечник выглядел так, будто только что вернулся с экскурсии в мясорубку. Изжеванные крылья печальными тряпочками свисают к земной поверхности. Шлема нет. На голове клочья волос, ссадины и шишки, оба глаза подбиты, зубы выбиты через один. Доспехи помяты, словно по Светлому рыцарю стреляли из дробовика. Да, здорово досталось конкуренту за все время, пока он за мной гонялся…

Хромая на обе ноги сразу, Витольд доковылял до меня и остановился, воздев руки.

— Погодите, несчастные! — захрипел он. — Прекратите свое богопротивное колдовство! Вы не понимаете — этот бес предназначен для исполнения темного пророчества! Грядет битва с Черным Бароном, в которой… а, долго объяснять! Давайте лучше его убьем, пока не поздно! Вот у меня и кинжальчик есть…

— Ничего себе предложение! — фыркнул Огоньков.

— Сгинь, увечный! — прикрикнул под грохот прикладов по металлической поверхности двери Петро Карась. — Кто тебя правилам хорошего тона учил? Выйди и снова зайди с таким же фейерверком, а то у меня спичек нет… Огня надо!

БАХ!

Второй сноп пламени был желтоват и ощутимо отдавал серой. Карась успел поджечь пук лебеды и, довольный, отбежал в сторону.

— Что здесь происходит? — завопил Филимон, разгоняя рукой клубы серного дыма. — Что за самодеятельность? Немедленно прекратите свои безграмотные упражнения! Развяжите Адольфа, ему сейчас важнейшая битва предстоит!

— И не подумаю! — заявила Анна. — Ребята, в кольцо!

Вокруг меня тотчас сомкнулось кольцо ободранных военнопленных, вооруженных, между прочим, прекрасно начищенными и, очевидно, до упора заряженными винтовками.

— Не подходи, вражины! — подытожил Карась, злобно оскалившись попеременно на серафима и беса. — А то как щас скомандую, и от вас от обоих дуршлаги останутся. Понятно?

— О глупые люди! — заголосил Витольд. — Не понимаете, что творите! Позвольте спасти вас! Пропустите меня с кинжальчиком к этому связанному типу!

— Сам тип! — огрызнулся Филимон. — Адольфик, держись! Не поддавайся провокационной ворожбе! Сейчас нам этот Чапаев нужен как никогда!

— Начинаем! — крикнула Анна.

Процедуры изгнания из меня человека я толком не запомнил. Не очень-то запомнишь, когда тебе под нос суют пучок чадящей лебеды. Сохлая, пахнущая землей и мокрым снегом трава немилосердно дымила — дым застилал мне глаза, забивался в уши, в нос, в рот… во все естественные отверстия моего тела, в которые только мог забиться. Я отчаянно кашлял, чихал… Еще этот проклятый кляп мешал ужасно! А Анна, медленно разводя руками, читала и читала заговоры, а материалист товарищ комиссар Огоньков с самым серьезным видом ходил вокруг, обкладывал меня конским навозом, как яблоками обкладывают рождественскую утку, и время от времени брызгал мне на голову крысиной мочой из склянки. Кошмар!

Более или менее я пришел в себя только тогда, когда лебеда догорела полностью и черный дым рассеялся. Анна как раз перешла к завершающей стадии заговора. Высокопарно обхаяв человеческую породу, она в нескольких витиеватых фразах выразила свое восхищение мощью, красотой и мудростью Темного народа. И только тогда я заметил, что Витольд и Филимон тоже не стоят без дела.

Филимон подпрыгивал вокруг ощетиненного штыками кольца и выкрикивал гортанные фразы заклинания на древнехалдеиском. Витольд из последних сил творил злорадное заклятие Ни-Фига-Ни-У-Кого-Не-Получится.

— Изыди человек Чапаев из беса! — закончила Анна. — Оставь бесу бесовское!

— Призываю тебя, Чапаев, приди к нам! — горланил Филимон.

— Ни фига ни у кого не получится! Ни фига ни у кого не получится! — устало приплясывал боевой серафим-мечник. — Вот вам всем!' Все испорчу!

И вдруг дружно все замолчали. Суммарный эффект трех заклинаний, оформившись в клубящийся багровым пламенем ослепительно белый шар, некоторое время колыхался под низким подвальным потолком.

А потом — рвануло!

ГЛАВА 4

Сожженные в прах веревки осыпались с моего тела. Я медленно поднялся, поеживаясь под взглядами присутствующих.

— Ну как? — с надеждой осведомился закопченный, как арап своего великого венценосного тезки, Петро Карась. — Кем себя ощущаешь? Чуждым Чапаевым или старым добрым бесом Адольфом?

— Кажется… Адольфом, — ответил я, сам не совсем уверенный в том, что чувствую.

— Ни фига ни у кого не получилось! — возликовал Витольд.

— Не может быть! — воскликнул Филимон. — Я же применил сильнейшее заклинание призыва! Вкупе с накопительным действием Кристалла Перемещения оно обязано было сработать! Ты Чапаев! Я ведь Чапаева призывал!

— Ни фига ни у кого не получилось!

— Чапаева-а!!!

И тут грохнуло во второй раз. С потолка прямо в большущую лужу обрушилось тяжелое тело. Закашляло и заворочалось, как свиноматка в куче навоза.

— Ты кто? — ошарашенно спросил пришельца Огоньков.

— Чапаев… — прохрипел неузнаваемо залепленный грязью незнакомец. — Я самый настоящий Чапаев! А никакой не государь-самодержец!

— Получилось… — пробормотал Филимон. — Только не так, как надо… О-о… псы преисподней, что вы наделали!..

Незнакомец вытер лицо ладонями — обнажились рыжие усы и обширная лысина.

— Это не Чапаев! — завопил Огоньков. Третий БАБАХ заставил его замолчать.

— Кто тут звал Чапаева? — грозно вопросил из соседней лужи очередной пришелец. — Я пришел! Я пришел, чтобы сокрушить отпрыска вредоносного шарманщика Фридриха Опельгерцхайзена — Черного Барона Марка Рудольфа! Дайте мне немедленно под командование боевую дивизию, да побольше! Сейчас я кое-кому кровя пускать буду!

— Настоящий… — простонал Филимон.

— Сынок! — забыв обо всем на свете, кроме внезапно прорезавшихся отцовских чувств, закричал я. — Обними папочку!

— Не время, батя! — отстраняя меня, сурово проговорил черноусый Василий Иванович Чапаев собственной персоной. — Сначала врагу хвост под дышло заткнем, потом телячьи нежности пойдут.

— Постойте! Да постойте же! — надрывался Огоньков. — Один Чапаев, который Адольф, уже есть. Другой Чапаев, который Чапаев, тоже имеется! А это что за рыжий лысун? Кто он такой?

— Да кто угодно, — вытирая слезы, буркнул я. — Он у нас универсален. Хоть государем может быть, хоть… Нет, только не Чапаевым. С Василиями Иванычами у нас явный перебор.

— И царь Николашка здесь ни к чему! — ляпнул мой сынок. — Пусть лучше в какого-нибудь революционера обратится. Боец он хороший. Денные кадры никогда лишними не бывают. Ого-го, на Лозовой как он бился! Да он тут любого за пояс заткнет. Главное — ему личину пофактурней придумать. Спартак? Робеспьер? А то и сам Ленин! А что? Чапаевых в вашем мире теперь сколько угодно, а Лениных не хватает… Эй, увечный, хочешь быть Владимиром Ильичом?

— Ленин? — задумчиво переспросил Галина. — Владимир Ильич? Звучит неплохо. А что я должен делать?

Огоньков вдруг просиял. Он метнулся в окаменевшему от обилия Чапаевых Витольду, выхватил у него кинжальчик, прыгнул к Галине-Николаю-Чапаеву и двумя резкими движениями отмахнул у того кончики усов. Плюнул и приклеил их к подбородку лысого — получилась вполне сносная бородка.

— Глядите! — торжественно объявил товарищ комиссар. — Ну? Кто перед вами? Что за чудный дар небес! Нам явлено не мистификационно-поповское, а настоящее пролетарское воскресение! Ленин — жив! Маленько непохож, но это не важно…

— Главное — имидж, а человек приложится, — добавил я.

— Ленин — это кто? — поинтересовался заинтригованный Галина.

— Вождь мирового пролетариата! — торжественно объявил Огоньков. — Ты должен соответствовать великому имени!

— Так что мне теперь делать-то?

— Картавить, — подсказал я. — Кушать чернильницы. Побольше орать — желательно лозунгами. Хочешь парочку подскажу? «Землю крестьянам, заводы рабочим…» Ну и дальше в том же духе. Ничего сложного, а сколько почета и уважения!

— Ленин? — растерянно повторил Галина. — Мировой вождь? Мании такого масштаба у меня еще не было. Соблазнительно, конечно… Ой, кажется, опять началось… расслоение… То есть — г-гаслоение… Ленин! Ульянов! Владимир! Ильич! Это я! Я наконец-то нашел себя самого! Я не собака-ищейка, не ворона, не беременная Галина, не Наполеон, не Александр Македонский, не государь Николай Второй и даже не Василий Чапаев! Я Ленин! Ленин — это круто! Долгой дорогой я шел к осознанию своего «я», но я шел верной дорогой! И вас я поведу вегной догогой, то-вагищи! — вдруг отчетливо закартавил он. — Уга-а-а-а!

— Ленин… — захлопнул рот и почесал в затылке Карась. — Ленин нам нужен… Но этот пузан… Я его . в первый раз вижу! А ежели этот псих не справится?

— Справится, — вздохнул я, не выпуская из объятий родного сынишку. — Ну какая разница-то? У вас и такого нет. Вашего-то Ильича — замочили. Вот Галина и явился — залатать прореху в мировой истории! Хватайте какого дают — и не привередничайте.

Подвальная дверь слетела с петель. Все вздрогнули — в силу последних событий как-то все забыли про неприятеля. В подвал ворвалась кучка легионеров с Бароном во главе и… остановилась, наткнувшись взглядом на нашу компанию.

— Который из них? — напряженно спросил Барон, шаря глазами по присутствующим. — Которому я тут по сопатке дать должен и исполнить пророчество в свою пользу?

— Батя, в сторону! — решительно отодвинул меня Чапай. — Спасибо тебе за все, но… Сейчас не до родственных объятий. Сейчас я этому буржуазному хлыщу керосину под кожу накачаю, чтоб знал, как мой родовой замок захватывать и мамашу тиранить. Дивизия!

— Мы! — в один голос откликнулись Карась и Огоньков.

— За мной!

— Что это? — отступал Барон. — Почему это… Адольф? Ты что стоишь? Ты ведь договор подписывал!

— …Обязуется ни при каких обстоятельствах не наносить физический либо моральный вред вышеозначенному превосходительству… — напомнил я. — Ни больше ни меньше. Я ведь не обещал тебя защищать до последней капли крови, правильно? Так что придется сразиться с настоящим Чапаевым, как и положено по пророчеству. Судьбу, мин херц, не обманешь!

К моему удивлению, Филимон не стал меня одергивать, а захихикал.

— Легион… — обреченно дрожа губами, скомандовал Барон. — Го… готовься к бою…

С двух сторон заклацали затворы.

А на своей щеке я ощутил вдруг поцелуй.

— Прости, Адольф, — шепнула мне на ухо Анна. — Тебе теперь, наверное, нужно возвращаться в свою контору… Большое тебе революционное спасибо от малых Темных народов за все, что ты для нас сделал… Ты хороший парень, но… дорожки у нас с тобой разные… Может быть, если б не война…

Она не стала договаривать. Карась хлопнул меня по плечу:

— Бывай, братуха! Жаль, что уходишь… Нормальный мужик, наш, флотский — я отвечаю! Когда всю буржуазию перебьем, залетай, выпьем, вспомним старое!

— Прощайте, Адольф, — козырнул мне и Огоньков, — Это не ваша война. Но знайте, что мне всегда хотелось бы иметь такого, как вы, союзника на своей стороне. Прощайте!

— Дивизи-я-а! — рявкнул мой сынишка, вздыбив усы. — Стройсь! Петька!

— Слушаюсь! — щелкнул разбитыми каблуками Карась.

— Ага, стань справа! Анка! Стань слева! Огоньков, селедка четырехглазая, прикрывай тылы! Вперед!

И с боевой песней «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин!..» Чапаев, окруженный толпой военнопленных, двинулся на Барона, который, зажимая руками уши и суча ногами, кричал:

— Прекратите это мерзкое пение! Невыноси-и-и-имо-о-о-о!!!

— К светлому будущему коммунизма! — рапортовал обретший очередное обличье Галина, бегая взад-вперед по флангам и для окончательного поднятия духа демонстрируя собственную исторически достоверную лысину. — Ах, мой милый Августин! Ах, какое пение! Слушая эту музыку, хочется не гладить по головкам, а бить! Бить! Бить по головкам! Шагом магш из-под дивана! Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!

За секунду до того, как грянул последний и решительный бой, Филимон схватил меня за руку.

— Что? — обернулся я. — Пусти! Я вместе со своими… накостылять врагу… Посмотри на моего-то! Орел! Залюбуешься! Вот что значит бесовская кровь!

— Тю-тю-тю! — поцокал языком непонятно от чего очень веселый Филимон. — Развоевался! Сказали же тебе — нам тут не место. Вон и Витольд уже собирается плестись в свою контору с повинной башкой и набитой мордой. Мы свое дело сделали, и…

Он взмахнул рогатой головой.

Мир вокруг меня мгновенно сжался до размеров черной горошины — и разорвался на части. Я словно оказался внутри себя самого, хотя точно знал, что никакого «меня» в этот момент не существовало в поглотившей всю Вселенную бесцветной пустоте.

ЭПИЛОГ

— Не ной! — строго приказывал мне Филимон, подталкивая к двери Высшей Канцелярии преисподней. — Не скули и не плачь! Никто тебя не четвертует, не расстреляет и не повесит. Даже на гауптвахту не посадят. И брось стонать — ничего такого ты не натворил. Держи рога высоко, а хвост пистолетом. Операция прошла как надо.

От этого заявления я на секунду даже перестал сопротивляться:

— Что это значит?

— А то и значит, — возобновляя отбуксировку, проговорил Филимон. — Ты что, и вправду думал, что кому-то дано переломить ход истории? Ну ты, братец, и дундук в таком случае! Никому и никогда. Владыка просто переиграл некоторые события, чтобы внести еще большую смуту в и без того смутное время. Забыл, что ли, — чем неспокойнее на земле, тем больше выгоды преисподней! Людишки так и лезут в клиенты, стремясь себя обезопасить. Чего рот раскрыл? Врубайся поскорее, ты же не настолько туп. как Черный Барон, чтобы поверить в то, что Мировой Баланс можно обмануть? Мы этого баронишку развели как ягненка. На VIP-пафос поддался. В диктаторы мира захотел! Обычные наши адские шахер-махер.

— Да что ж ты мне раньше-то не объяснил?! — заревел я.

— Тш-ш! Тут тебе не Лозовая и не Ближне-Камышинск. Тут — Высшая Канцелярия. Если б я тебе объяснил, ты бы и не работал с должным рвением. Все-таки ценный ты сотрудник, Адольф. В том смысле, что работу с людьми слишком близко к сердцу принимаешь. Иногда это полезно для беса. А теперь — захлопни варежку и перестань таращиться. С докладом идешь! Ну-ну, не упирайся…

Но у самой двери я затормозил копытами намертво.

— Чего еще? — зашептал Филимон.

— Слушай, Филя… А можно мне в связи в перенапряжением на трудовой вахте в отпуск выйти? Родню повидать, развеяться?

— Да сколько угодно! К Наине Карповне на пирожки приспичило?

— Нет, — твердо ответил я. — К сынишке. Охота с родной кровинушкой в горячем бою плечом к плечу постоять…

Оглавление

Часть первая VIP-КЛИЕНТ ПРЕИСПОДНЕЙ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

Часть вторая ДИВИЗИЯ ВЫСТУПАЕТ В ПОЛНОЧЬ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

Часть третья БРАНДЕНБУРГСКИЙ ШАРМАНЩИК И ДРУГИЕ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

Часть четвертая В БОРЬБЕ ЗА ЭТО

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

ЭПИЛОГ

Реклама на сайте