«Путешествие первое, или Ловушка Гарганциана»

Станислав Лем Путешествие первое, или Ловушка Гарганциана

Когда Космос не был еще так разболтан, как нынче, и все звезды выстраивались по ранжиру, так что нетрудно было пересчитать их хоть слева направо, хоть сверху вниз, причем те, что побольше и поголубее, группировались отдельно, а те, что поменьше и пожелтее, были распиханы по углам, как тела второй категории; когда в пространстве никто и следа не нашел бы туманностной пыли, сора и мусора, — в те добрые старые времена конструкторы, имевшие диплом Вечностного Всемогущества с отличием, согласно обычаю, отправлялись время от времени в странствие, дабы нести отдаленным народам добрый совет и помощь. И вот, как велел обычай, пустились однажды в путь Клапауций и Трурль, которым зажигать и гасить звезды было что семечки лузгать. Преодолев такую бездну пространства, которая стерла в них даже память о родных небесах, заметили они планету, не слишком большую и не слишком маленькую, а в самый раз, с одним-единственным континентом. Точно по его середине проходила совершенно красная линия, и все, что находилось по одну ее сторону, было желтым, а то, что по другую, — розовым. Смекнули конструкторы, что это две соседние державы, и перед высадкой решили посовещаться.

— Раз тут у них два государства, — сказал Трурль, — будет справедливо, если ты направишься в одно, а я в другое. Тогда никто не будет обижен.

— Хорошо, — ответил Клапауций, — а если они начнут домогаться боевых средств? Такое случается.

— А ведь и верно, от нас могут потребовать оружия и даже чудо-оружия, — согласился Трурль. — Тогда уговор: мы безусловно откажем.

— А вдруг с ножом к горлу пристанут? — возразил Клапауций. — И такое бывает.

— Что ж, проверим, — сказал Трурль и включил радио, из которого тотчас грянула бравая военная музыка.

— Есть у меня одна мысль, — сказал Клапауций, выключив радио. — Что если испробовать рецепт Гарганциана?

— Ах, рецепт Гарганциана! — воскликнул Трурль. — Не слышал, чтобы кто-нибудь его применял. Но мы можем попробовать первыми. Почему бы и нет?

— Мы оба должны быть готовы к этому, только действовать надо одновременно, — пояснил Клапауций, — а то нам несдобровать.

— Это легче легкого, — сказал Трурль, достал из-за пазухи золотой ларчик и открыл его. Там на бархате лежали два белых шарика. — Один возьми себе, а другой останется у меня. Каждый вечер смотри на свой шарик; если порозовеет, значит я применил рецепт. Тогда начинай и ты.

— Что ж, решено, — сказал Клапауций и спрятал шарик; затем они высадились, обнялись на прощанье и направились в противоположные стороны.

Державой, в которую попал Трурль, правил король Свирепус. Как и все у него в роду, был он заядлый вояка, и притом скряга просто космический. Дабы не истощать казну, отменил он все кары за исключением высшей. Любимым его занятием было сокращение должностей, а по сокращении должности палача каждый смертник должен был рубить себе голову сам или, по особой милости короля, с помощью ближайшей родни. Из искусств поощрял он лишь те, что не требовали особых издержек, как-то: хоровую декламацию, шахматы и воинскую гимнастику. Вообще, военные искусства ценил он особенно высоко, ведь выигранная война приносит немалый доход; с другой стороны, как следует подготовиться к войне можно только в мирное время, а потому король поощрял и мир, хотя и умеренно. Крупнейшей реформой Свирепуса была национализация национальной измены. Соседний король засылал к нему толпы шпионов, поэтому Свирепус учредил должность Коронного Державопродавца, или Продажника, который через подведомственных ему чиновников за щедрую плату снабжал государственными тайнами вражеских агентов; впрочем, те норовили купить устаревшие тайны — так выходило дешевле, а им ведь тоже приходилось отчитываться перед собственным казначейством.

Подданные Свирепуса вставали рано, одевались скромно, а ложились поздно, ибо много трудились. Делали они корзины для шанцев и фашины, а также оружие и доносы. Чтобы от избытка последних держава не распалась, как это случилось за сотни лет до того, в правление Премноголиссимуса Стоокого, тот, кто писал слишком много доносов, платил особый налог на роскошь; тем самым число доносов удерживалось на разумном уровне.

Прибыв ко двору Свирепуса, Трурль предложил свои услуги, а король, как легко догадаться, потребовал, чтобы он изготовил мощное оружие. Трурль попросил три дня на раздумье, а оставшись один в отведенных ему скромных покоях, глянул на шарик в золотом ларчике. Сперва тот был белым, но на глазах у него понемногу зарозовел. «Ага, — сказал себе Трурль, — пора уже браться за Гарганциана!» И тотчас открыл свои тайные записи.

Клапауций тем временем находился в другом государстве, во владениях могущественного короля Мегерика. Тут все было совсем не так, как в Свирепии. Хотя и этот монарх жаждал победных походов и на армию казны не жалел, однако правил на просвещенный манер, ибо щедрости был небывалой, а по восприимчивости к искусству равных себе не имел. Сей государь обожал мундиры, ампиры, эфесы, лампасы, аксельбанты, портьеры с колокольчиками, броненосцы и эполеты. А уж чувствителен был безмерно: каждый раз, как спускал на воду новый броненосец, весь трепетал. Не жалел он расходов на батальную живопись, а так как из патриотических побуждений платил живописцам по числу убитых врагов, то на панорамах, коих было без счету по всему королевству, вражеские трупы громоздились до неба. В домашнем быту абсолютизм сочетался у него с просвещенностью, а суровость — с великодушием.

Всякую годовщину своего воцарения отмечал он реформами. То велит разубрать цветами все гильотины, то смазать их, чтобы не скрипели, то позолотить палаческие мечи, не забывая следить и за тем, чтобы они были остро заточены, из соображений гуманности. Натуру имел он широкую, но расточительства не одобрял, а потому особым указом унифицировал все колья и плахи, винты и шплинты, дыбы и клубы. Казни неблагонадежных — впрочем, нечастые — совершались шумно и пышно, регулярно и стройно, с покаянием и отпущением грехов, посреди марширующих каре с помпонами и лампасами.

И была у этого просвещенного государя теория, каковую он неуклонно проводил в жизнь, а именно — теория всеобщего счастья. Человек, как известно, не потому смеется, что ему весело, а оттого-то ему и весело, что он смеется. Если все говорят, что жизнь превосходна, настроение вмиг улучшается. Поэтому подданным Мегерика вменялось в обязанность — ради их же блага — повторять вслух, что живется им просто чудесно, а прежнее, не очень-то ясное приветствие «Здравствуйте!» король заменил более подходящим «Любомило!», причем детишкам до четырнадцати лет дозволялось говорить «Ай-люли!», а старикам «Мило-любо!».

Радовался Мегерик, видя, как крепнет в народе дух, когда, выезжая в карете, устроенной на манер броненосца, милостиво приветствовал восторженный люд мановением монаршей руки, а ему кричали взахлеб: «Ай-люли!», «Любо-мило!» и «Расчудесно!» Впрочем, имел он демократические замашки и страх как любил затевать краткие молодецкие разговоры со старыми ратниками, что всякого навидались на своем веку, души не чаял в солдатских историях, повествуемых на бивуаках, а давая аудиенцию чужеземному вельможе какому-нибудь, бывало, как трахнет себя ни с того ни с сего булавой по колену да как закричит: «В пух и прах!», или: «А заклепать-ка мне этот броненосец!», или: «Продырявь меня пуля!» Ибо ни перед чем так не преклонялся, ничего так не обожал, как бравость солдатскую и молодецкую удаль, пироги на горелке с порохом, сухари, да зарядные ящики, да картечь. И когда одолевала его тоска, велел полкам проходить перед ним, распевая: «Рать лихая, нарезная», «Мы все пойдем в металлолом», «Гайка зазвенела, битва закипела» или старую коронную: «За-точу-ка я зубило, на врага ударю с тыла». И еще велел он, чтобы над гробом его старая гвардия спела его любимую: «Проржавеет робот старый».

Клапауций не сразу попал ко двору великого государя. В первом же встреченном им селении начал он стучаться в дома, но никто ему не открыл. Наконец на совершенно пустой улице он увидел маленького ребенка, который подошел к нему и спросил голосочком тоненьким и шепелявым:

— Купите, шударь? Дешево уштуплю.

— Может, и куплю, но что? — удивленно спросил Клапауций.

— Шекретик гошударштвенный, — ответил ребенок, высовывая из-под рубашки краешек плана мобилизации.

Клапауций удивился еще больше и сказал:

— Нет, детка, этого мне не нужно. Не знаешь, где тут живет староста?

— А на што вам, шударь, штарошта? — спросил ребенок.

— Да надо бы потолковать.

— Ш глажу на глаж?

— Можно и с глазу на глаз.

— Так вам нужен агент? Тогда мой папа подойдет в шамый раж. Недорого и надежно.

— Ладно, покажи мне этого папу, — согласился Клапауций, видя, что иначе тут каши не сваришь.

Ребенок привел его в один из домов; там, у зажженной лампы — хотя на дворе был белый день, — сидело семейство: седенький дедушка в кресле-качалке, бабушка, вязавшая на спицах чулок, и их многочисленное взрослое потомство; каждый был занят своим делом, как оно обычно бывает в семье. Завидев Клапауция, все вскочили и бросились на него; спицы оказались наручниками, лампа микрофоном, а бабушка — начальником местного полицейского участка.

«Похоже, какое-то недоразумение», — подумал Клапауций, очутившись в подвале, основательно поколоченный. Он терпеливо прождал всю ночь, ведь делать ему все равно было нечего. Рассвет посеребрил паутину на каменных стенах и проржавевшие останки прежних узников. Наконец его повели на допрос. Оказалось, что и поселение, и дома, и ребенок были подставные — специально для одурачивания вражеских агентов. Судебный процесс Клапауцию не грозил, процедура была короткой. За попытку связаться с папой державопродавцем полагалось гильотинирование по первому разряду, поскольку местные власти уже израсходовали годовой лимит на перевербовку агентов, а сам Клапауций, несмотря на настойчивые уговоры, никаких государственных тайн приобретать не желал; дополнительным отягчающим обстоятельством было отсутствие при нем сколько-нибудь серьезной суммы наличными. Он стоял на своем, но следователь ему не верил, а впрочем, освобождение узника было вне его компетенции. Однако же дело передали наверх, подвергнув тем временем Клапауция пыткам, больше из служебного рвения, нежели по действительной необходимости. Неделю спустя его дела приняли более благоприятный оборот. Клапауций был приведен в божеский вид и отправлен в столицу, а там, после ознакомления с правилами придворного этикета, удостоен аудиенции у самого короля. Ему даже вручили рожок, ибо всякий обыватель в присутственных местах обязан был возвещать о своем прибытии и убытии военным сигналом, а всеобщее рвение простиралось столь далеко, что восход солнца по всему государству не ставился ни во что без побудки.

Мегерик и впрямь потребовал от него нового оружия; Клапауций обещался исполнить государеву волю; его замысел, заверил он короля, означает переворот в военном искусстве. Какая армия, спросил он сперва, непобедима? Та, у которой командиры толковее, а солдаты — послушнее. Командир приказывает, солдат выполняет приказ; значит, первый должен быть умен, второй — дисциплинирован. Но силе ума, даже военного, природой положен предел. Вдобавок и самый гениальный полководец может натолкнуться на равного себе или же пасть на поле славы, осиротив свое войско, а то и похуже кое-что учинить — если, по долгу службы изощрившись в мышлении, изберет предметом своих размышлений власть. Разве не опасна орава поржавевших в боях штаб-офицеров, у которых от мышления воспалились виски и вызревают мечтания о троне? Не это ли погубило уже не одно королевство? Отсюда следует, что военачальники суть неизбежное зло; а задача заключается в том, чтобы покончить с его неизбежностью. Далее: армейская дисциплина есть точное исполнение приказов. Уставным идеалом была бы армия, которая тысячи грудей и мыслей переплавляет в единую грудь, мысль и волю. Именно этому служит вся военная выучка, муштра, занятия и маневры. А недосягаемой целью представляется армия, которая действовала бы буквально как один человек, будучи сама творцом и исполнителем стратегических планов. В ком же воплощен такой идеал? Только в индивидууме; никого ведь не слушаешь столь охотно, как себя самого; и никто не выполняет приказов столь рьяно, как тот, кто сам себе командир. Индивидуум не может броситься врассыпную, отказать себе самому в послушании и тем более роптать на себя самого. Итак, дело только за тем, чтобы эту готовность к послушанию, эту любовь к себе, которую мы наблюдаем в индивидууме, вдохнуть в многотысячные ряды. Но как это сделать? Тут Клапауций стал излагать внимательно слушавшему его королю простые, как все гениальное, идеи великого учителя Гарганциана.

— Каждый рекрут, — объяснил он, — снабжается спереди вилкой, а сзади розеткой. По команде «Съединяйсь!» вилки мигом втыкают в розетки, и там, где только что был цивильный сброд, возникает отряд идеального войска. Когда одиночные умы, доселе занятые внеказарменной чепухой, буквально сливаются в военно-духовное целое, автоматически появляется не только дисциплина — ибо вся армия действует заодно, будучи единым сознанием в миллионах тел, — но также и мудрость. И мудрость эта прямо пропорциональна ее численности. Взвод обладает унтер-офицерской смекалкой, рота по интеллекту соответствует штабс-капитану, батальон — дипломированному полковнику, а дивизия, даже резервная, стоит всех на свете стратегов. Так можно дойти до формирований, просто ужасающе гениальных. Приказов они не могут не исполнять — кто же ослушается себя самого? Тем самым кладется конец причудам и прихотям одиночек, на исход войны уже не влияют случайные способности командиров, их взаимная зависть, раздоры и распри. Не должно разъединять отряды, однажды соединенные: отсюда не жди ничего, кроме сумятицы. Армия без полководцев сама себе полководец, — заключил Клапауций, и речь его произвела сильное впечатление на государя.

— Располагайтесь, сударь, на постой, — сказал наконец король, — а я соберу Генеральный штаб...

— Заклинаю Ваше Величество не делать этого! — воскликнул хитроумный конструктор словно бы в великом смятении. — Именно так поступил император Турбулеон, а его штабисты, испугавшись за свои должности, похоронили проект, после чего реформированное войско короля Эмалия, соседа Турбулеона, вторглось в его державу и обратило ее в руины, будучи осьмикратно слабейшим!

С этими словами он направился в отведенные ему покои и посмотрел на шарик, который был уже свекольного цвета; и понял, что Трурль не теряет времени у короля Свирепуса. Вскоре сам король доверил ему переделку одного пехотного взвода; крошечный этот отряд слился духом воедино, крикнул: «Бей, коли!» — и, навалившись с холма на три вооруженных до зубов эскадрона королевских кирасир под началом шести профессоров Академии Генерального штаба, разнес их в пух и прах. Сильно приуныли коронные и полевые маршалы, генералы и адмиралы, коих король отправил немедля на пенсию, и, безусловно уверовав в коварное нововведение, велел король Клапауцию переделать всю армию.

Днем и ночью трудились военно-втыкательные заводы, поставляя вагоны розеток и штепселей, которые привинчивали, куда следует, по всем казармам. Клапауций объезжал с инспекциями гарнизоны и получил от монарха тьму орденов; а Трурлю, который столь же усердно трудился в державе Свирепуса, пришлось, по причине прославленной бережливости оного государя, удовольствоваться пожизненным титулом Великого Державопродавца. Так обе державы готовились к военным действиям. В мобилизационной горячке приводили в порядок оружие, как обычное, так и ядерное, с утра до ночи драили аркебузы и атомы, дабы те сверкали согласно уставу; а оба конструктора, которым, собственно, уже нечего было делать, тайком собирали пожитки, чтобы, когда настанет пора, встретиться в условленном месте, у спрятанного в лесу корабля.

Тем временем дива дивные творились в казармах, в особенности пехотных. Ротам уже не надобно было заниматься муштровкой или строиться на поверку, чтобы узнать свою численность: ведь не спутает правую ногу с левой тот, у кого они обе на месте, и каждый без всякого пересчитывания знает, что его ровно один. Любо-дорого было смотреть, как печатают шаг соединенные части, как выполняют они «Налево кругом!» и «Смирно!»; но после учений всякая рота завязывала разговоры с соседними, и через распахнутые окна бараков казарменных перекрикивались они меж собой о понятии когерентной истины, о суждениях аналитических и синтетических априори и даже о бытии как таковом, ибо уже и до этого дошел коллективный разум. Начали у них зарождаться и философские школы, пока наконец один саперный батальон не впал в абсолютный солипсизм, заявив, что кроме него ничто реально не существует. Поскольку отсюда следовало, что нет ни государя, ни неприятеля, батальон пришлось без лишнего шума разъединить и разбросать по частям, стоящим на позициях гносеологического реализма. По слухам, в то же самое время в державе Свирепуса шестая десантная дивизия, вместо того чтобы упражняться в десантировании, перешла к мистическим упражнениям и, погрузившись в океан созерцания, чуть не утонула в ручье. Неизвестно толком, так ли оно было в действительности, довольно того, что как раз тогда война была наконец объявлена и полки, громыхая железом, с обеих сторон начали продвигаться к границе.

Закон Гарганциана действовал с неумолимой последовательностью. Когда отряд соединялся с отрядом, соответственно росла эстетическая восприимчивость, достигая максимума на уровне усиленной дивизии; поэтому колонны такого размера нередко забредали на бездорожье в погоне за какой-нибудь бабочкой; а когда моторизованный корпус имени Премноголиссимуса подошел к вражеской крепости, которую надлежало взять штурмом, план наступления, набросанный за ночь, оказался превосходным портретом оной фортеции, да к тому же в абстрактной манере, вовсе чуждой армейским традициям. На уровне артиллерийских корпусов замечалась склонность к философским проблемам самого большого калибра; в то же время, по свойственной гениальным натурам рассеянности, эти крупные армейские индивидуумы оставляли где попало оружие и тяжелое снаряжение либо начисто забывали, что идут на войну. Что же до целых армий, то они страдали множеством комплексов, как это обычно бывает с духовно богатыми личностями, и каждой из них пришлось придать отдельную моторизованную психоаналитическую бригаду, которая прямо на марше проводила терапевтические сеансы.

Между тем обе армии при непрестанном громе литавр мало-помалу занимали боевые позиции. Когда к шести штурмовым пехотным полкам и бригаде тяжелых гаубиц подключили карательный взвод, они сложили «Сонет о тайне бытия», и это во время ночного перехода на позиции. По обе стороны наблюдалось замешательство; восьмидесятый марлабардский корпус настаивал на необходимости точнее определить понятие «неприятель», которое пока что представляется полным логических противоречий, а то и вовсе не имеющим смысла.

Воздушно-десантные части пытались алгоритмизировать окрестные деревушки, отряд налезал на отряд; и принялись оба монарха слать для наведения порядка в войсках флигель-адъютантов и чрезвычайных курьеров. Но те, едва успев подскакать к нужному корпусу, чтобы выяснить, откуда такая неразбериха, тут же отдавали душу душе корпусной, и остались государи без адъютантов. Сверхличное сознание оказывалось страшной ловушкой: войти легко, а выбраться невозможно. Прямо на глазах у Свирепуса его кузен, великий князь Дербульон, дабы дух боевой укрепить, поскакал на передовую, но едва лишь к войскам подключился, как духом с оными слился, и уже его не было вовсе.

Видя, что дело плохо, хотя почему — неизвестно, кивнул Мегерик двенадцати лейб-горнистам. Кивнул и Свирепус, стоя на командном холме; приложили горнисты медь к устам, и затрубили трубы с обеих сторон, давая сигнал к бою. Услышав этот протяжный звук, каждая армия соединилась целиком, до конца. Ветер понес на поле будущей битвы грозное клацанье штепселей, в разъемы втыкаемых, и вместо тысяч бомбардиров и канониров, наводчиков и зарядчиков, гвардейцев и батарейцев, саперов, жандармов, десантников возникли два гигантских сознания, которые миллионами глаз глянули друг на друга через большую равнину, раскинувшуюся под белыми облаками, и на мгновение воцарилась полная тишина. По обе стороны наступила знаменитая кульминация сознания, с математической точностью предсказанная великим Гарганцианом. А дело в том, что выше определенной границы всякое локальное военное состояние преобразуется в штатское, ведь Космос как таковой абсолютно цивилен, а сознания обеих армий достигли уже размеров космических! И хотя снаружи сверкала сталь, бронепанцири, смертоносные ядра и клинки, — внутри разливался двойной океан снисходительного благодушия, всеобъемлющей доброжелательности и совершенного разума. Выстроившись на холмах, поблескивая сталью на солнце, при звуках еще неумолкнувшей барабанной дроби, обе армии улыбнулись друг другу. Трурль и Клапауций уже поднимались на борт своего корабля, когда свершилось то, что было ими задумано: на глазах у монархов, почерневших от ярости и стыда, обе армии смущенно кашлянули, взялись под руки и отправились на прогулку, срывая по дороге цветочки, под медленными облаками, на поле несбывшейся битвы.