Андрей Лях Нечаянные встречи Синельникова
Снежный человек
Мне самому этот снежный человек ни зачем не нужен. Это все из-за Ленки, или, если хотите, из-за Елены Петровны. Как сказать – вроде бы самая обычная студентка, но вот пройдет, посмотрит – и хоть стой, хоть падай. Глаза, волосы – в общем, я расписывать не мастер, хоть и сам люблю почитать, если хорошо написано, одним словом, не знаю, как там все американские кинозвезды вблизи, но, думаю, до Ленки многим далеко.
Вот ей-то и понадобился зачем-то снежный человек. Началась история так: зашел к нам в институт один дядька и прочитал лекцию. Он-де гоняется за этим феноменом едва ли не с пеленок, все Памиры облазил, все следы перемерил и однажды даже почти видел. Короче, энтузиаст. У них там экспедиция и все такое прочее.
И Елена Петровна моя заболела этим делом. Нашла самого снеголова, и всю их компанию, не знаю, чего уж там наговорила – но Аркадий Николаич, так их шефа зовут – обещал летом взять ее в экспедицию.
Вот беда так беда. Мне это сафари полнейший зарез. Я-то хотел пригласить ее летом на Байкал и там, у диких берегов, коротко обрисовать взгляды некоторых студентов на личную жизнь, и ведь совсем уж было договорились. Нет, черт принес гоминида!
Я пробовал уговаривать. Мол, красоты Сибири и прочее. Какое там. Ах, Аркадий Николаич, бескорыстно жертвует собой ради идеи, все на свои деньги, никто не поддерживает, у человека в жизни цель и т.д. Ого, думаю. Плюнул и поехал к нему сам. Тоже наплел всякого бреда, мол, с детства мечтаю, и даже есть своя концепция, а студент-медик в группе необходим.
Тут все сошло гладко. То ли добровольцев было мало, то ли тупость моя подействовала, но через полчаса мы с ним уже обсуждали походную аптечку и сублимированное мясо.
Потом много чего было, но в конце концов я очутился на Тянь-Шане, возле Санговара, всего нас одиннадцать человек вместе с Аркадием. Разбили два лагеря, снежный и простой. Горы я описывать не стану – было там два ущелья, скалы, снег и речушка без названия.
Первым делом взяли лопаты и пошли рыхлить контрольно-следовые полосы – как на границе. Взрыхлили две, уже к вечеру, устали, зато снежный человек мог теперь спокойно приходить.
А когда вернулись в лагерь, стали ставить палатку для Аркадия. Елена, конечно, первая бросилась помогать. Я посмотрел, как они с Аркадием передают друг другу молотки и колья и при этом улыбаются, и совсем я пал духом. Похоже, дело швах. Взял мешок с бутербродами и пошел обратно в ущелье, чтобы не видеть этого лагеря; забрался повыше и иду к обрыву – посидеть на камнях и с тоски перекусить. Только подхожу – высовывается откуда-то сбоку волосатая лапа размером с меня самого – цоп! – и поставила обратно. Потом погрозила мне пальцем – а палец как батон колбасы, только мохнатый – и убралась. Так, думаю, принесло, не успели опомниться. Точно. Вылезает и подходит. Ростом выше меня раза в два, если не в три – даже трудно сказать; весь зарос шерстью шоколадного цвета с рыжиной, голова – как пуля. В целом похоже на гориллу.
– Здравствуйте, – говорю, – вас-то мне и не хватало.
Он вроде как хмыкнул. Я сел на камень, махнул ему рукой – мол, присаживайся, коли пожаловал, – и открываю свой мешок. Он присел – ей-богу, сидя выше, чем я стоя – прямо на снег. Я ему говорю – чудила, простудишься – он тоже рукой махнул – дескать, ни фига. Ну, как хочешь. Достал я бутерброды, дал ему, сидим, едим. Я-то жую, а он только в свой чемодан закинул, и привет. Что ему один бутерброд. Вот, заглотал, пошевелил бровями, наклоняется ко мне и вдруг говорит:
– Я ужасен. В глазах у меня горят злобные огоньки, да такие, что даже нет возможности разобрать какого эти глаза цвета.
– Знаю, знаю, – говорю я. – Я тоже читал эту статью. Ты ешь.
Он говорит:
– Интересные дела! Что это ты меня не ловишь?
– Что это мне, – отвечаю, – тебя ловить?
– А зачем ты сюда ехал?
Я сначала задумался, а потом с кручины великой возьми ему все и расскажи. Бывает так иногда – ни с того, ни с сего изольешь душу первому встречному непонятно зачем. Снежный человек отнесся к моим приключениям с сочувствием, даже опечалился и засопел.
– За что же, – спрашивает, – она его любит?
– Не знаю, – говорю, – наверное, за фанатизм. Есть такие женщины, которых хлебом не корми, только дай им одержимого, и чем чудней, тем лучше. У меня так не получается.
Словом, расстроился я окончательно, и даже зло взяло – ну что я тут сижу распространяюсь? Гляжу вниз, под обрыв – такая же чушка, может, даже больше, ходит взад-вперед по нашей контрольной полосе.
– Так, – говорю. – А это еще что такое?
Снежный человек хрюкнул – когда они смеются, то на хрюканье похоже–и объяснил:
– Это он следы оставляет, чтобы не обидно было, что зря ехали.
– Вам бы все дурака валять, – говорю я.
Пропало у меня настроение разговаривать и со снежным человеком, и с любым другим. Отдал я ему оставшиеся два бутерброда и пошел вниз, в лагерь. Спать. Он за мной.
– Слушай, – вдруг его идея осенила. – А вдруг ты меня поймаешь? Сразу тебе и почет и уважение – авось это на нее подействует?
Я прикинул так и сяк и отвечаю:
– Нет, не получится. Героем-то все равно он будет, торжество идей непризнанного ученого. А я так, слепой исполнитель.
Он поскреб лапищей затылок и мрачно кивнул.
– Чтоб, говорит, – черти взяли эту антропологию. Приходи завтра, мы тут посоветуемся, может, что-нибудь придумаем. И почитать чего-нибудь захвати.
Я сказал, что, мол, спасибо, только мне помочь, видно, никто не сможет, почитать принесу, на прощанье хлопнул его по плечу и пошел. То есть хотел по плечу, а получилось по ноге, но он понял.
В лагере мне устроили разнос за самовольную отлучку и погнали готовить ужин. И то хорошо.
Утром пошли смотреть следовую полосу. Там, ясное дело, как дивизия прошла. Что тут началось, боже мой. Все сияют, обнимаются. Ленка Аркадия расцеловала, словно он и есть снежный человек. Следы эти мерили, гипсом заливали и чего только ни делали. Елена даже на меня внимание обратила и говорит с восторгом:
– Нет, ты представляешь – пятьдесят два сантиметра! Просто не верится! Можно поздравить Аркадия Николаевича.
– Да, – говорю, – можно. Первый тост за родителей.
Она фыркнула и ушла. Аркадий издал указ – без разрешения и по одному из лагеря не выходить. Сам принялся наносить следы на карту. А я развернулся, взял восемь банок тушенки, бутылку водки, фотоаппарат, учебник экологии Одума и отправился опять в горы. Пробрался другим путем, смотрю – с гребня мне машут. Подхожу. Вся вчерашняя компания и еще двое прибавились – один такой же громила как и первые, второй поменьше – всего, значит, четверо, я пятый. Открыли банки, разлили водку – что там одна бутылка на пятерых, – но посидели очень хорошо. Они говорят – мы разделяем твою печаль, и сколько можем, окажем содействие. Я расчувствовался и отвечаю – спасибо, ребята, ничего не нужно, мне и этого хватит, четыре года отучился в институте, и за все это время никто вот так, по-человечески, со мной не поговорил. Этот мой старый знакомый отвечает: не дрейфь, мы все устроим. Конечно, добавил тот, что поменьше, идея снежного человека себя изжила, будем реалистами, но раз девушка так любит феномены – это ей организуем. Я сказал: ни боже мой, ничего не надо, мне и так хорошо, я просто рад вашему обществу. Потом мы сфотографировались на память – снимал тот маленький – а чтобы всем уместиться в кадр, пришлось меня немного подсадить. Свою «Смену» я им оставил в подарок – сказали, что проявят и напечатают сами.
Доели, допили, короче, в лагерь я попал уже в темноте. Никто со мной слова не сказал, а молча повели к шефу.
Судили меня очень красиво, при факелах. В глазах у всех горели огоньки. Шеф был прост и суров – ему очень нравится быть простым и суровым. Он не может отвечать за нарушителей дисциплины. Был договор, что после первого замечания из лагеря выставлять? Был. Значит, все; коротко и ясно. И никаких обид. Вид у Аркадия был очень торжественный и какой-то озаренный, словно у хирурга, отсекающего гангренозный орган. По-моему, он произвел на себя очень хорошее впечатление. Даже было жалко, что все так быстро кончилось.
Утром, перед отправкой, ко мне подошла Елена. Она, конечно, понимала, что каша заварилась из-за нее. Постояла, помолчала, потом спросила:
– А где твой фотоаппарат?
Я возьми сдуру и скажи ей всю правду:
– Подарил снежному человеку.
В ответ она залепила мне пощечину и убежала.
Специально откомандированные ребята проводили меня до селения – чтобы гоминиды не украли – и я зашагал по дороге.
Остаток лета я провел в Москве. Экспедиция вернулась только с тем, что я уже знал, но Елена, однако, была полна решимости снова ехать на следующее лето. Я бы тоже не отказался, но тут так все обернулось, что вряд ли получится.
Меня сняли прямо с лекции и вызвали к ректору. Вхожу. Там сидит наш декан, ректор, и еще какой-то, по виду начальник. Ректор спрашивает:
– Вы писали в Англию?
– Нет, – говорю, – с чего это мне туда писать?
– В Королевское общество?
– Не знаю никакого общества.
Тут они переглянулись с таким видом, что, мол, ага, все ясно.
– Прочитайте, – говорит ректор и протягивает какую-то бумагу.
Там черным по белому очень вежливо предлагается ректору и руководству отпустить такого-то студента – то есть меня – в организованную Лондонским Королевским обществом экспедицию в северную Шотландию – с апреля по сентябрь будущего года. Подписи, печати иностранные и все прочее.
– Кроме того, вам письмо.
Подает мне конверт. Вскрываю. Отродясь таких писем не получал – бумага вся блестит, золотое клеймо, вложена пара фотографий, склеенных липкой лентой.
«Уважаемый Владимир Алексеевич!
Лондонское Королевское общество естествоиспытателей приглашает Вас принять участие в экспедиции по изучению озера Лох-Несс в Шотландии. Мы надеемся, что Вы не откажетесь применить свой талант экстракоммуникативности с биологическими феноменами, в области, интересующей ученых всего мира.
Предлагаем Вам прибыть в Лондон в двадцатых числах марта будущего года. Виза будет оформлена немедленно по получении Вашего согласия.
Дж.М.Блессингтон, секретарь общества»
Я отлепил ленту на фотографиях, а сам уже догадываюсь, что там. Так и есть. Наши четыре морды на фоне Тянь-Шаньских снегов. От ребят ни слова, только на обратной стороне синяя печать с вензелями и подписью по-английски: «Производство Ваджанипур Мохаммед Сингх. Катманду».
После всех бесед с начальством я вернулся на факультет. Там через некоторое время подходит ко мне Елена.
– Интересно, – говорит. – Ты и впрямь в Англию едешь? Говорят, тебе оттуда какие-то фрагменты фильма ужасов прислали?
Ну, думаю, мужики, спасибо и за это. Но промолчал. Показываю ей фотографию. Она посмотрела и фыркнула не хуже снежного человека.
– Я не думала, – говорит, – что твоя вредность может быть такой изощренной.
Повернулась и пошла по коридору. Я посмотрел ей вслед и только вздохнул – а что увидел, расписывать опять-таки не стану. Надо будет ей в Англии сапоги купить. Интересно, какой у нее размер?
Лох-Несское чудовище
Ротор-мерседес образца какого-то бабушкиного года. Я затормозил у крыльца, открыл дверцу – в самом деле, нет дождя! Это, я вам скажу, чудо. Вытащил последнюю сигарету, размял, закурил. Вот дела. На озере неделю штормило, дождь, дороги в воде, все размыло, телефон не работает и, пожалуйста, результат – весь Лохливен и Ивернесс сидят без курева, и королевская экспедиция в том числе.
Занесла нелегкая. Всё любовь – туда, сюда, теперь вот Шотландия. Пол-лета отсидел на камнях, а от Елены другой месяц ни слуху, ни духу. Да что я, в России скал да озер не нашел бы? Нет, надо было от великой любви аж в Англию уехать – заморское чудище ловить.
Ведь только тут понял, какого дурака свалял. Нельзя от любимой женщины уезжать за идеей к черту на рога, ни к чему хорошему это не ведет. Но как было: приехала в аэропорт, ты, говорит, давай, поцеловала на прощание – не то что в Шотландию, в Антарктиду уедешь. Приехал. Сижу тут вдвоем с Вудстоком у озера, злодейка не пишет.
Дом огромный – почти замок – с камином и прочими чудесами. Пока не догорела сигарета, спустился к воде, посмотрел самописец – тут у нас один в самой бухте стоит – никаких признаков герпетоактивности – потом поднялся в дом.
Так, ясное дело, у камина сидит Вудсток – Фарфоровые Зубы, механик, и рядом с ним бутылка шотландского, как выражается, «на черном колене».
– Ага, – говорит, – а по голосу уже виден уровень виски в бутылке. – Туман. Бывает у вас в Оклахоме такая погода?
Вудстока так сразу не поймешь, он парень с загибами, фразы лепит задом наперед, а у меня пока с английским не очень, да еще его с пьяных глаз начинает заносить, будто я родом из Оклахомы – у меня-де акцент точь-в-точь.
Я сел рядом, тоже налил себе – у нас с ним по этой части особо щепетильный джентльменский договор. Пару раз, впрочем, доходили – стакан в рот не лезет.
– Туман-то, – говорю, – туман, зато дождя нет.
– Вот что я тебе скажу, – говорит Вудсток. – В этом озере ничего нет. И одновременно есть все. Я имею в виду прошлое. Оно никуда не ушло, оно здесь. Правда, сейчас его нет.
Понятно, думаю. Вторая бутылка.
– Хорошо, – вещает Вудсток, – теперь что-то произошло. Не спрашивай меня, что. И вот это прошлое одним своим фрагментом – этим монстром – снова входит в прежние владения! Момент совмещения, ты согласен со мной?
– Ладно, – отвечаю. – Может, совмещение, а может, и нет, но тебе самое время проветриться. Поедем, пока дождя нет, посмотрим самописцы на том берегу.
Он сильно сопротивляться не стал, только поворчал, что в Оклахоме-де головы отчаянные, потому что и шторм на озере мог быть «оттуда». Это, мол, рубеж.
Рубеж не рубеж, а ехать надо. У нас тут есть глиссер с телескопической штангой, тяга зверская. Погрузили свежие рулоны, камеры – такой закон издан, чтобы на озеро без фотоаппаратов не выезжать – посадил Вудстока, поехали.
Туман страшный, но над водой метра на два видно. Обошли каменную гряду – я думаю, она мне по ночам сниться будет – и вперед.
Места здесь, слов нет, живописные, все мхом заросло, вода, горы, по берегам всевозможные развалины, музеи, я на этом чахлом Мерседесе все объездил. Край дикий, без всяких чудищ есть на что посмотреть. Если бы не Елена-то.
Посреди залива заглушил мотор и говорю Вудстоку – валяй, ополоснись. Он ругнулся, но свесился за борт, заплескался. Вода в самый раз для такого дела, а сам полез поправлять ленты – завалились за решетку на дне, а там мокро. Поднимаю голову – что за черт, Вудсток какому-то богу молится – животом поперек планшира, руки перед собой, рот открыл и весь будто оцепенел. Поворачиваюсь – так, дождались.
Я в эти штуки никогда особенно не верил, думал, ну, на худой конец крокодил какой-нибудь необыкновенный, но что такая лошадь – и представить не мог. Одна башка больше, чем наша лодка, такая же шея, остальное под водой. Правда, что-то крокодилье и впрямь есть.
Откуда-то взялось немыслимое оживление лингвистических способностей – шиплю Вудстоку страшным шепотом – быстро камеру, Англия-владыка, но ничего не выходит, у парня паралич, закостенел. Это все-таки не дело – просто так выпускать неподготовленных людей на динозавра, а эта подруга еще пасть открыла – ни дать, ни взять – витрина с охотничьими ножами на Арбате.
Я кое-как раскорячился, за фотоаппарат, Вудстока без жалости сапогом в бок, кинокамеру в руки, снимай, сукин сын, двести фунтов в месяц, эх, жалко, Елена не видит; Вудсток хрипит как помешанный – Володя, ты ему еще раз про коня и семь ворот с гробами, на него действует.
Я сказал. Когда над тобой такая рожа нависает, много чего вспоминается.
Однако ничего. Слегка отгребли для перемены ракурса, Вудсток трясется и твердит: «Володя, не молчи, съест». Я по возможности не молчу, иду по второму кругу. Тут кончилась пленка, что дальше делать – не знаю. Потихоньку двинулись назад. Она дошла с нами до мелководья, дальше не полезла.
До дома Вудстока я тащил на себе, там влил в него стакан неразведенной и завернул в плед; сам сел за пленки. Они в этих аппаратах проявляются как-то сами собой, печать тоже полуавтоматическая, так что уже через полчаса картинки были у меня в руках, и я взялся за радиотелефон. Вызвал центральную базу в Ивернессе, и первым делом наскочил на красотку Джин. Пошло щебетанье – хи-хи-хи да ха-ха-ха, да как там Вудсток, да как там дождь, да скоро ли снова сыграю ей на гитаре. Минут десять я втолковывал этой свиристелке в чем дело. Наконец, в динамике появился великий ученый сэр Френсис Рассел. Вот уж произношение, так произношение – куда там Вудстоку, но скорость – четыреста слов в минуту. С великими муками я уразумел, что от меня требуется, и на прощанье он пообещал приехать самолично, как только дорога позволит.
Совсем вылетело из головы – у нас же здесь есть определитель плезиозавров – здоровенная книжища с роскошными картинками. Согласно указаниям шефа я взялся за определение и сразу понял, что дал маху. Надо было осмотреть всю скотину целиком, а я видел только голову, да кусок шеи, а похожих голов в определителе пропасть.
Вот будь ты неладна. Растолкал Вудстока, вышла безобразная сцена с руганью, угрозами и мольбой на коленях, но все-таки совладал и вдвоем, с книгой под мышкой, пошли назад к озеру. Прихватили еще фотоаппарат и жестянку с беконом – бог знает, что эти твари едят.
Туман стоял прежний, но нам даже и глиссер спускать не пришлось – вот она, голубка. И началось. Никогда я не любил разных змей и крокодилов. Вода по пояс, холодина, одной рукой приманиваю, в другой – Вудсток, да гори оно огнем!
Вот вылезла она, правда, без охоты, что-то ей неуютно. Мы и так, и сяк, а все без толку – ни на шаг нельзя отойти – сейчас убежит. Выплясываем вокруг, и ничего в голову не приходит. Однако же осенило меня – сунул в руки Вудстоку дюралевое весло, вразумил и говорю – скреби ей брюхо! Она и рада – сразу на бок, лапу задрала - когда еще такого дождешься! Вудсток скребет, а сам хохочет-заливается, ходуном ходит – кажется, подвинулся малость.
Я сел рядом на глиссер, листаю книгу. Опять какая-то дьявольщина – ищу, ищу – нет, воля ваша, ну явно кого-то не того поймали! Тут у всех длиннющие шеи, и плавники, и цвет черно-глянцевый – любо-дорого смотреть. А у нашей – довольно приличные лапы, шея так себе, и шкура с рыжиной, корявая. Что за акула империализма? Не везет, хоть тресни. Сфотографировал их с Вудстоком, отобрал у него весло – еле пальцы расцепил – и пошли домой. Он все смеется.
Только входим в дом – телефон. А у самого уже дурное предчувствие. Вызывали Москву? Очень хорошо. Пожалуйста, баба Настя.
Как да что, все прекрасно, жара немыслимая, колбаса в холодильнике протухла, собирались ребята, все жалели, что тебя нет, помолвка по этому новому обычаю, так интересно.
Какая такая, спрашиваю, помолвка, а внутри что-то обрывается. А как же, отвечает, Леночка выходит за Игоря Всеславина.
Что-то она там еще говорила, я не понял, отдал телефон Вудстоку – пусть в Москве английский смех послушают – и вышел на улицу, душно стало. Бреду, а сам повторяю – вот тебе съездил, вот тебе съездил. Выходит, значит. И ни одной сигареты! Ну дела, ну дела! Ай да славное море, священный Лох-Несс! Вот тебе съездил! И эта здесь, устроившись на глиссере мордой своей диапсидной. Черт тебя принес, холеру, из твоего мезозоя! Жил бы себе как человек. Подвинься, птеродактиль.
Ну, Игорь Всеславин, конечно, слов нет, одни ботинки – три моих стипендии. Помолвка. Ну, правильно, вывали язычино. Что за судьба – одним страшилищам я по душе. А думал – возвращаюсь, встреча, а дальше почему-то представлялось так: лежу я больной, открывается дверь, входит Елена с разными авоськами и говорит: «Ах ты мой бедный, ну как ты тут без меня, посмотри, что я тебе принесла». Кто мне теперь такое скажет? Баба Настя? Она-то, конечно, скажет, потому что я ей вообще вместо сына, но ведь это баба Настя.
Рассопелась. Ясное дело, ноздри – голова пролезет. Нет уж, хватит, сама чешись. Пора мне идти, там шеф, небось обзвонился, ничего я на этой железяке не высижу. И ты за мной? Ну пошли, подруга дней моих суровых. Даже на задних лапах умеешь. Смеялся бы, ей-богу, кабы плакать не хотелось.
Подхожу к дому – снизу слышно, как там Вудсток похохатывает; возле крыльца – лендровер и около него – белокурая Джин с великим Френсисом. Гляжу, выражение и цвет лиц разительно меняются и обозначается тенденция к бегству. Вам-то чем не угодил? Какой тиранозаврус? Вы сигарет привезли?
НЛО
Я где-то перепутал. В прошлый раз я свернул налево сразу за мостом, у мастерских, там метров триста по грунтовой дороге, потом по проселку через лес, как-то складно перебрался по буеракам на другой проселок, снова на шоссе, и через полчаса – Талеж, город молодых физиков. Или химиков.
Но сегодня вышла какая-то ерунда. До лесного проселка я добрался легко, и гнал по нему без всякой задней мысли, пока не сообразил, что что-то слишком долго еду, и овраги слева – не было такого. Поворачивать назад не хотелось, прикинул и решил, что рано или поздно, но в шоссе я упрусь.
Но шоссе как сквозь землю провалилось, проклятый просёлок заворачивал то на север, то на восток, «виллис» прыгал на кочках, и вдруг лес отпал назад, и я вылетел то ли на пустошь, то ли на вырубку.
Ни черта понять не могу. Остановил машину, осмотрелся. Далеко впереди лес – как ниточка, налево как будто обрыв – неужели до реки долетел? вокруг поле не поле, пастбище с тропинками. Откуда здесь такая дикая степь? Не в Сибири же, слава богу.
Короче, нужно возвращаться к началу, пока не поздно. Сел на место, повернул ключ зажигания – что такое? Еще раз. Гробовое молчание. Так. Посмотрел на часы – шесть. Скоро начнет смеркаться.
Я открыл дверцу, свесил ноги, открыл свежую пачку. В мотор не полез. Я эту коробку изучил досконально – либо заводится с пол-оборота, либо развинчивай до основания. Колымага, конечно, фантастическая, купил у одного золотаря-самоучки на гонорар от последнего английского издания; тот умелец собрал ее из не поймешь каких студебеккеров и мерседесов – ручная работа, двенадцатый век.
Ехал-то я на свадьбу. Не на свою, конечно. Варвара, теть-Настина племянница, уехала в этот самый Талеж по распределению, оставив мне на память без суда и драки свои двадцать четыре метра, а через полгода прислала письмо, что выходит замуж по любви, за гравера, да вдобавок слепого. Вот это я никак в толк взять не могу. Как это – гравер и слепой? Мой вертолет должен был составить самую существенную часть свадебного поезда. Посмотрим, сказал гравер.
Никакого желания шевелиться у меня не было. Странно как вообще раскачался на эту поездку, не надо было бы. Что ж, теперь сижу, курю в неведомом месте, сердце чаще не бьется. Я еще десять раз подумаю, прежде чем начну отсюда выбираться. Вы не удивляйтесь, я все объясню.
Елена-то моя умерла, вот какая штука. Когда она вышла за этого Всеславина, я еще подумал: ну все, тут мне и крышка. Ничего подобного. Доучились, практика, госы, и после диплома поехали они, оригиналы, в свадебное путешествие на Тянь-Шань, в тот самый забытый богом Санговар, откуда все и началось. О ту пору я держался. Орел орлом.
Потом сказали – лавина. Вот когда во мне все оборвалось. Но и это оказалось еще не конец, кое-что было приготовлено похлеще. Я не помню Елениного отца, но мать была очень милая женщина, даже как-то кормила меня пару раз. Вдруг – месяца два уже прошло – звонит она мне и потухшим теперь своим голосом говорит: зайди.
До того мне сделалось страшно – как никогда в жизни. Ладно, пошел. Она мне сказала – подняли машину, в которой… понятно. Тел не нашли, но уцелевшие вещи прислали, среди них одна книга – мое имя написано на первой странице. Вот, могу забрать.
Это была «Экология» Одума. Та самая, что я когда-то оставил парням на перевале. Ее не было и не могло быть в машине, когда та падала в пропасть. И в жизни я книг не подписывал. Ее положили потом. Как визитную карточку. Мол, привет. Мол, знай. Я смотрел на нее, по коже у меня продирал мороз, и комната с книжными шкафами и столом, и сама книга поехали от меня куда-то и в конце концов уехали так далеко, что стало казаться, будто я смотрю на них в перевернутый бинокль, и дальше помню плохо.
Почему-то я очутился на полу, на одну руку мне навалилась Еленина мать, на другую какой-то парень – кто такой, до сих пор не знаю, а бабушка, родоначальница всей их медицинской династии, вливала мне в рот какую-то транквилизаторную дрянь.
Бушевал я недолго. Впал в летаргию. В это время вышла моя книга о Лох-Нессе, я еще раз съездил в Англию, работал в одном НИИ, хотя какая там работа, все как в тумане. Должен был еще раз лететь к Расселу в Лондон, но не выпустили.
Да, каюсь, пил. Деньги были, что бы и не пить? Бросал, начинал снова, осень, зима, весна; ходил на службу, а держали меня только потому, что я «тот самый Синельников». Приходил, уходил, никого, ничего. Вот Варвара письмо и прислала. Но, кажется, в Глубинной или какой там книге кто-то против моей фамилии поставил точку, и жизнь моя заглохла, словно этот винегрет из запчастей, на котором я ехал. У него колеса на спицах, вот и представьте. Логически рассуждая, мне бы самое время помереть. Но, видно, и впрямь вышла опечатка. Я выплюнул догоревший до фильтра окурок, встал и взялся за капот. Но вдруг кольнуло.
В наше время есть классическое объяснение, отчего зажигание выключается без всякой видимой причины. Объяснение самое что ни на есть синельниковское – есть теперь такое выражение. Только я подумал про это, сразу мне стало нехорошо и тошно; я оперся на самоварные эти ручки над радиатором, потом повернулся, не поднимая головы, и смотрел на траву и свои стофунтовые «доминионы». Потом все-таки взглянул на небо.
Чуть не заплакал, да можно сказать, что и заплакал. Ну не знаю я, не ведаю, за какие такие грехи все это на мою голову; какой я такой особенный человек, чтобы мне вот так, не жалея сил, жизнь ломать. Сел снова за руль, подергал еще разок зажигание. Как же. Сейчас тебе.
Спускалась эта штука довольно быстро, и по краям кое-где светилась. Ни на какую тарелку, блюдце, стакан похожа не была, лепешка лепешкой, и размером никак не меньше этой поляны, на которой я стоял, то есть километров за пять ручаться можно.
Вот зависла, и ближе к центру зажегся вроде как прожектор, в землю уперлась колонна молочно-белого света. Из нее вышли двое и скорым шагом направились ко мне. Идти им было метров семьдесят, и за это время я на удивление много успел передумать. Роста они были каждый метра за два, сложены как боги, все с ног до головы залиты в какую-то черную блестящую пленку. Лиц нет. То есть что-то есть, будто бы маска, точно такая же черная как и все, без всякого перехода.
Первое, что пришло в голову: какой я там ни есть – а я так себе, ничего, с этими двумя лбами мне не совладать. Они шли так целеустремленно, что с первого взгляда все было ясно: я сын агрессивной планеты, и агрессию мы тут все чуем за версту.
Мысль вторая была такой: а не бог ли с ним со всем? Елены больше нет. Мне незачем больше быть умным, храбрым, оригинальным или еще каким. Пусть себе эти волкодавы сейчас возьмут меня под белы руки и везут куда хотят.
Третья мысль была совсем уж неопределенная. Вдруг Елена с того света что-то да видит? Да нет, даже не то, а просто, если я сейчас сдамся без боя, это, может, подтвердит, что тогда, в то шотландское лето она была права… Всеславин на моем месте точно или драпанул бы без оглядки, или сидел, открыв рот. Слишком хорошо его в детстве кормили.
Тут они подошли, и один взялся за ручку двери. Ладно. Нет, Елена, никакой апостол Петр не посмеет сказать тебе, что Володя Синельников сплоховал в свой смертный час. Я толкнул дверцу, выскочил, и что было сил заехал в морду тому, что слева. Чернота у меня под костяшками подалась и чмокнула, потом мир погрузился во мрак и, как зажигание, я отключился.
Сколько витал в эмпиреях, не знаю. Когда пришел в себя, вижу – влип. Лежу кверху брюхом на каком-то постаменте в чем мать родила, не чувствую ни рук, ни ног, ни вообще чего, и даже вроде вижу себя откуда-то сверху.
Возле стоял старичок в белой водолазке – лысый, на висках – седые патлы, как крылья, кончик носа сплющен, как у удава, взгляд ехидный. Давешний черный лось возвышается невдалеке. Второго не видно.
– Так, – сказал старичок, поднял брови и улыбнулся. – Добрый вечер. Полагаю, дорогой Хаген, что вы готовы были встретить кого угодно, только не меня. Увы, увы. Это я.
Прошелся взад-вперед, сцепив руки за спиной.
– Не стану уверять, дорогой Хаген, будто от нашего теперешнего разговора что-то изменится в вашей судьбе. Нет. Как ни грустно, ничего не изменится. Но поскольку вам в некотором роде уже все равно, думается, вы не откажетесь ответить на несколько моих вопросов. Что? Ах, да, простите старика.
Он махнул рукой в сторону, и ко мне вернулось ощущение, что у меня снова есть гортань, язык и прочее. Но все ниже связок продолжало отсутствовать. Ото всей этой чертовщины я настолько обалдел, что, прокашлявшись, только и нашелся что сказать:
– Ты, я вижу, вредный дед. Он радостно захихикал:
– Да-да-да, именно вредный. Но у нас нет причин затягивать…
Он не успел закончить, а я не успел собраться с мыслями, как к нему подошел чернявый долдон и наклонился к уху. Оба тотчас же вышли – куда, не разобрал. Скоро, впрочем, вернулись, и дедок сызнова было начал:
– Обстановка, любезный Хаген…
Но едва я открыл рот, чтобы сказать: «Какой я тебе, к черту, Хаген, старый хрыч», как где-то загудело. Оба – опрометью – вон. Через секунду раздался такой вопль или, скажем, вой, что хоть у кого волосы встали бы дыбом, оборвался, и наступила полная тишина. Одновременно кончилось мое парение в пространстве – вернулось ощущение бренной плоти, я пошевелил пальцами, помассировал бицепс и свесил ноги со своего катафалка. Н-да. Старичок-то мрачный.
Хорошо. Осмотримся. Вполне нормальная комната, правда, мебели никакой, потолок светится. На стене – черная завитушка, напротив – валяется узел. Что-то мне знакомое. Спрыгнул на пол, подошел, развернул. Мои джинсы. Остальное, по-видимому, рассеялось в вакууме. Оделся.
Пойдем дальше. Потрогал завитушку на стене. Что за черт – рука проскочила куда-то насквозь. Но никто не откусил. Пролез целиком.
Оказалось, дверь.
Я стоял в бесконечном, круглом по сечению коридоре на красном губчатом покрытии. Направо эта труба уходила в кривую бездонную перспективу, налево… Налево, в двух шагах от меня, под прямым углом друг к другу, лежали оба мои приятеля.
Недалеко ушли. Старик примостился вдоль, склонив голову к плечу, и стеклянным взглядом смотрел в просторы. Долговязый устроился поперек. Ноги его заехали на покатую стену.
Картина. Я какой-никакой, но врач. Здесь все ясно. Я подергал себя за губу. Хаген. Кто такой Хаген? Идиотская ситуация.
Неизвестно, что бы я придумал, но тут объявился третий персонаж. Я обернулся. Позади стояла женщина невероятной красоты и смотрела на меня глазами, полными ужаса.
Я почувствовал усталость. Что чересчур, то чересчур. Мне захотелось прилечь. Она была высокая шатенка с умопомрачительной фигурой; на ней был светлый комбинезон, сидевший как перчатка, так что если речь шла только о приличиях, без него вполне можно было обойтись; на длинной шее – серебряная цепочка.
Ее трясло от страха. Она попробовала улыбнуться, но на полулыбке повернула обратно, поправила серьгу, похожую на шестисотрублевую чешскую люстру – самоцветы полыхнули разноцветным жаром – прикоснулась к волосам, и наконец отважилась сказать:
– Здравствуйте, Хаген.
Так. Снова-здорово. Переплет. Что отвечать?
– Ты кто такая?
– Элизабет Шелтон.
Элизабет Шелтон. Кто бы мог подумать. Мысли вертелись как белки в колесе – на большой скорости и на одном месте. Вот бы сказать сейчас: «Я такой-то страшный Хаген, всем недоволен, везите меня немедля обратно и положите, где взяли». Нет, не пойдет. Годы мои не те. Господи, ну и дребедень.
– Элизабет, где тут у вас центральный пост, пульт управления и вообще ходовая рубка? Покажи-ка мне.
Едва я все это сказал, как меня окатило ледяной волной – а вдруг мы уже на какой-нибудь Дельте Ориона, откуда обратной дороги нет? Но Элизабет кивнула с большим облегчением, потому что затянувшаяся пауза явно поставила ее на грань инсульта, и мы двинулись по коридорам, ходам-переходам, мимо всяких чудес, и пришли в этот центральный зал.
Да, это без обмана. Здоровенный зал – что это у них все тут какое-то громадное – действительно с пультами, наподобие микшерских, по стенам сплошь экраны, штук, наверное, сто, и такие стеклянные стоечки с отражениями. Стоят кресла и прочее, на всех экранах одно и то же – как будто синий мешок с разорванным горлом, поверх – оранжевая сетка. И ни души кругом. Спрашиваю:
– Где люди? Она отвечает:
– Здесь никого нет. Только Химмельсдорф и двое киборгов.
– А с ними что?
– Одного ты убил там, на Земле, а Химмельсдорфа и второго… Я ввела их в резонанс… Я боялась что что-нибудь сделают с тобой, Хаген.
Я сел в ближайшее кресло. Меня замутило. Значит, это называется ввести в резонанс. Хаген. Элизабет. Три трупа. Куда я опять ввязался?
– Елизавета, сядь. Сядь, я говорю. Не знаю, что за дьявольщина здесь у вас творится, но я никакой не Хаген, я русский врач Владимир Синельников; можешь ты мне объяснить, что происходит?
Она снова пришла в ужас:
– Не может быть, Химмельсдорф не мог ошибиться!
– Все бывает. Кто такой этот ваш Хаген и почему из-за него столько шума?
– Хаген – член Совета Протекторатов, а я его жена…
– Хороша жена, своих не узнаешь.
– Я никогда его не видела. Меня создали и вырастили специально для него. Мы должны были встретиться через полгода, я стажировалась на Земле…
– Ну и как тебе Земля?
Но она не дослушала и вновь спросила с гаснущими остатками надежды:
– Ты правда не консул? Ты не можешь связаться со Стимфалом?
– Не знаю, не пробовал.
Тут нервы у нее окончательно сдали, и началась настоящая истерика. Я похлопал ее по щекам и предложил успокоиться, но нет, какое там.
– Боже, какая я идиотка! Зачем я все это сделала!
– Ну как же – спасла жизнь хорошему человеку.
– Нас все равно убьют! Нас сожгут через полчаса! Ты же мужчина, ну сделай что-нибудь, я не хочу умирать.
Она даже ударила меня кулаками по плечам, но я пока ничего не мог понять.
– Они разрежут корабль лазерным лучом, и нас просто разорвет… Уж лучше я сама, – она диковато покосилась на экраны и снова обернулась ко мне. – Ты здесь и вовсе ни при чем – не бойся, мучиться не придется, я тебя дезактивирую.
Она уставилась на меня своими глазищами цвета болотных трав и началась чертовщина. Мне стало неуютно и даже холодно, и неожиданно я вновь увидел себя со стороны – как сижу в кресле в одних джинсах, а напротив – эта красавица. Из меня, из того, сидящего, выпучивались и выкручивались какие-то струи – из головы, из боков, даже из спины – и с загибом утекали в нее, в Элизабет. Похоже было, что она на расстоянии высасывает меня.
Ну нет. Такого уговора не было. Я не знал, как бороться с подобными фокусами, поэтому просто подошел к ней, ухватил за плечи и встряхнул. Ничего, подействовало. Вся потусторонняя механика разъехалась, расплылась и пропала. Лизавета смотрела с потрясенным видом.
– Кто ты? – спросила она. – Правда не Хаген? Я же магистр класса «Ц».
– Слушай, магистр, – сказал я. – Резолюция будет такая. Жизнь моя не сахар, но закончить ее и помереть я желаю на Земле. Такая моя прямая линия. Теперь объясни – ты это серьезно, что у нас через полчаса все шансы… того?
Вселив в прелестницу страх божий, я начал узнавать интересные вещи. Наша Земля, оказывается, хоть и захолустный, но все же перекресток, и вокруг нее творится порядочная толчея – трассы, комплексы и черт в ступе. Этот Химмельсдорф, буйный космический дедушка и враг вообще, воровским манером выкрал Елизавету, а потом сгоряча полез через какие-то запретные зоны – так ему не терпелось расправиться со мной – то есть с Хагеном, но недооценил лизаветиного чувства долга. Как бы то ни было, какая-то склока в каком-то вселенском Совете Протекторатов и женская преданность стоили ему головы, и теперь наша посудина висит на виду у всего космоса в неположенном месте, и противоборствующие силы с полным основанием могут стереть ее в порошок. Самое время уносить ноги, но как это сделать, Лизавета сказать не могла. Все ее познания были по части Хагена, а в технике она разбиралась более чем смутно.
Я встал и подошел к одному из экранов. Никакой мысли в голове у меня не было, но сидеть и ждать, как баран на бойне, тоже не перспектива. Что же эти разводы могут значить? Какие-то штаны вверх ногами. Но где-то я такое видел… Вдруг до меня дошло. Это вовсе не штаны, а Северная Атлантика, и не драный мешок, а Гренландия. Ну и география, веселые дела. Подергать здесь за какие-нибудь ручки соблазн велик, но ведь эдак и костей не соберешь. Я повернулся к Елизавете:
– Лиза, этот твой Химмельсдорф с кем-нибудь разговаривал? Ну, связь здесь какая-нибудь есть?
Пришлось затратить некоторые усилия, чтобы вернуть будущей мадам Хаген интерес к текущим событиям. Ну и денек. Вернее, ночка.
На первом же пульте в углу меж двух экранов обнаружилась могучая на вид радио- или уж какая там, станция – прорва разных кнопок, тумблеров и индикаторов. Ладно. Поломаем голову. Соединим разъемы. Так, засветилось. Снизу еще один замок – это пока что бог с ним; цифры – наверное, длина волны, а что-то вроде осциллографа – пики настройки.
Зазвенело, и голос под потолком объявил:
– Внешний контур. Два шестнадцать.
Два шестнадцать, так, есть такая отметка, крутим верньер, что же это все вручную, как-то не по-космически – ах, чтоб тебе, на экране напротив погасли гренландские штаны и появилась механическая морда в черных очках и ушастом шлеме.
– Патрульная Служба Стимфал-Главный, – заквакала морда металлическим голосом. – Сообщите индекс захода в нулевой канал.
– Слушай, друг, – начал я осторожно. – Нет у меня этого индекса, тут такая история…
Но этот ушастый дьявол и слушать ничего не пожелал.
– Ответ не кодируется. Ввожу в действие директиву двести сорок. Тридцатиминутная готовность. Примите сожаления, – и пропал, гад.
– Лизавета, что это он такое сказал?
У Лизаветы – не глаза, а сплошные зрачки:
– В любую из этих тридцати минут нас могут начать расстреливать…
Ну, Химмельсдорф. Ну, сукин сын. Но тут под потолком снова зазвенело и дальше трезвонило уже беспрерывно. На сей раз – увесистая дама с высокой прической и в подобии военной формы.
– Программа «Соллекс-6», – заявила она с порога, то есть с экрана. – Почему занимаете резервный эшелон без… Боже мой, Хаген, что вы здесь делаете? Элизабет, и вы… Нет, нет, Хаген, я все понимаю, молодость, но все же немедленно покиньте зону, ведь это же безрассудство, в конце концов.
– Мадам, я бы рад…
– Нет, слушать ничего не хочу. Быстро, быстро! И исчезла. Появился парень в наушниках.
– Пардон, Хаген, извини, что вмешиваюсь, бонжур, Бетси, но раз уж ты нее равно там, слушай, не в службу, а в дружбу, дай канал три-восемь, а то зашиваюсь.
– Это Валериус, – ни с того, ни с сего пояснила Елизавета.
– Бери канал, но…
– Понял, понял, за мной не заржавеет. И сматывайся быстрей оттуда, в Стимфале все на рогах стоят.
– Стой, погоди… – Какое там. Я плюнул, выдрал контакт – шабаш, схватил Елизавету за руку и потащил за соседний пульт.
– Лиза, слушай мою команду. Я тебе сейчас тут все включу, говори им что хочешь, но постарайся дозвониться в этот чертов Стимфал и объяснить, что к чему, пусть скорее отменяют директиву. Вопросов нет. Действуй.
Спихнув на обалделую подругу всех этих горлопанов, я вернулся в свой закуток и принялся шарить по коротким волнам. В эфире надсаживались, наверное, не меньше тысячи станций, но фильтрация работала без сучка и задоринки и, как я сообразил, по экранам можно было определять пеленг. Мало-помалу я освоился и кое в чем начал разбираться.
Прямо подо мной, кажется, в Датском проливе, стоял авианосец «Честер Нимиц» и вокруг него англоязычная публика шумно и весело играла в какую-то Нозерн Уэддинг. Вплотную к этому Уэддингу мурлыкала и туманно переговаривалась какая-то «Фиалка», явно славянского происхождения. Что ж, выбирать не приходится. Я задействовал выход на обе частоты и сказал «раз, два, три». Что-то никакой реакции. Ладно, подключим тот нижний замок.
Ого, какое оживление. «Боб, что это, откуда это». Я откашлялся и начал. – Минуточку внимания, – каждую фразу я произносил сначала по-русски, потом по-английски. – Говорит Владимир Синельников, Советский Союз. Я нахожусь на борту неопознанного летающего объекта в открытом (почему в открытом? Ладно, черт с ним, плевать) космосе ориентировочно над районом Северного моря. По некоторым данным, в ближайшее время мне грозит уничтожение. Я обращаюсь с просьбой к командованию военно-воздушных сил как Варшавского, так и Северно-Атлантического договоров помочь мне уйти с орбиты и совершить посадку.
Я повторил свою сказку еще раз, поуверенней, и стал ждать результатов. «Фиалка» отреагировала довольно интересно – сказала: «Включаю Ка-пятнадцать. Во мать твою…», после чего умолкла, перейдя, если верить пеленгу, на кабельную связь. Зато Нозерн Уэддинг разволновалась не на шутку.
– Алло, Владимир, говорит полковник Барри, штаб командования ВВС США в Европе. Не могли бы вы уточнить свои координаты, у нас осложнения с локацией.
– Постараюсь, полковник. По-моему, я где-то южнее Исландии… – тут пошли минуты горького раскаяния в том, что на уроках географии я стрелял жеваной бумагой и играл в морской бой; параллельно слышалось всяческое жужжание: «Я Уилслос-Филд, как слышите меня? Дайте мне засечки по предыдущему витку. Это что, тот русский парень из Лох-Несса?» «Готхоб, я Канаверал, экипажам восьмой эскадрильи занять места, двухминутная готовность» «Шеннон, почему до сих пор нет прямого провода с Комитетом?» и так далее. Суматоха изрядная.
Полковник Барри: «Синельников, попробуйте засечь по экранам слежения наш пеленг».
Профессор Голдсмит, Ньюпорт, Техас: «Володя, попытайтесь описать пульт управления, за которым вы сидите. Что? Да, я одессит».
Майор Хэст, Ванденберг: «Владимир, включите синхронный сигнал…»
Элизабет Шелтон, служба обеспечения комфорта для Хагена: «Володя со Стимфалом нет связи, Клара запрещает вмешиваться в ход военных учений, Валериус просит канал три-девять».
Я поворачивался как мог. Полковник, вашего пеленга пока не вижу; профессор, у меня на пульте никакого штурвала нет, а есть клавиши как у рояля; майор, сигнал включен, волна сорок один с половиной метра; Лизавета вызывай Стимфал до потери пульса, перед Кларой извинись за меня, Валериуса шли к черту. Не будет ему канала. Одним обойдется.
Наконец, меня засекли. Мыс Кеннеди, Хьюстон, базы, спутники, эсминцы заревели в один голос, что видят источник над Гренландией. Полковник и профессор заговорили одновременно.
– Доктор Синельников, через пятнадцать минут мы сможем начать коррекцию орбиты. С базы Готхоб только что стартовало звено истребителей Ф-16, специально оборудованных для поддержания связи в ближнем космосе и группа дозаправки в воздухе. Они обеспечат…
Что-то они еще говорили про ЭВМ, но в этот момент прорезалась «Фиалка».
– Синельников Владимир Алексеевич, – начала она звучно. – С вами говорит подполковник Криворуков. В случае посадки на территории любой из стран НАТО или же любой из стран Западной Европы вы лишаетесь советского гражданства. Это первое. Второе…
Что у подполковника было на второе, мне так и не суждено было узнать. Раздалось гудение, как тогда, когда Химмельсдорф отправился в лучший мир, Гренландия на экранах провалилась вниз, и я узрел край Земли в полном смысле этого слова. Он был голубой и облачный. Над краем летела непонятная штуковина, похожая на втулку от велосипедного колеса, сверкала солнечными бликами, и в середине ее неторопливо поворачивались шипастые кольца. Над ней светили звезды.
Елизавета смотрела, приоткрыв рот и схватив себя саму за ключицы, словно в приступе стенокардии. Значит, вот оно что. Пожаловали. Директива двести сорок.
– Профессор, – сказал я. – И вы, полковник. Сейчас меня обстреляют. Не ухожу со связи. Будьте здоровы.
Ах, Стимфал. Ну, бюрократы. Что ж. Лизавета еще вначале успела мне показать, как тут включается двигатель – шесть тумблеров на правом крыле пульта. Ни минуты не раздумывая, я нажал их всех. Пульт тихонько запел. Сторожевой крейсер, или уж как там его, на экранах заметно рос. Я уставился на эти клавиши. Тоже мне, нашли пианиста. Перед клавиатурой какие-то мыльницы с ручками, невольно приходится на них опираться. Ну и обопремся, нам терять нечего. Верно, Лизавета?
Лизавета как-то умудрилась набраться мужества настолько, что даже улыбнулась мне в ответ. Молодчина девка. Ну, братья, кривая вывезет. – Профессор, я начинаю с ре. И я взял первый аккорд, и в ту же секунду сторожевик полыхнул первым залпом, и понеслось.
Нас даже ни разу не качнуло, только в груди слегка екало, да Земля с этим самым крейсером скакала по экранам как безумная. Сторожевик вращал своими кольцами-шестернями – видно, они у него изображали палубы – и жарил длинными фиолетовыми фитилями. Пока что попаданий не было. На какое-то время мне удалось сбить их с толку. По животу и спине у меня катился пот.
Поначалу я бренчал по клавишам абы как. С музыкой у меня дела неважные, правда, кое-чему научили. Голдсмит из Техаса взмолился, чтобы я играл что-нибудь определенное, потому что компьютер не может разобрать, к какой октаве относить мои аккорды. Я сказал, что сыграю «Мурку», и сыграл. Ничего не вышло, компьютер не знал этой песни. С грехом пополам я вспомнил пятый прелюд Шопена. Здесь пошло как будто лучше, но кажется, и на сторожевике потихоньку вникали в мою гармонию. Два раза я уже проходил впритирку и даже поймал их внутреннюю радиосвязь. Разобрал слово «поправка» и еще что-то, как будто ругань.
Потом я выдохся. Прелюд я сыграл в разных тональностях раз пятьсот или шестьсот, он вел мою машину по сложной спирали, и в голове у меня полегоньку зашумело. Рано или поздно эта консервная банка накроет меня своими пушками, они вцепились, как бульдоги. Со Стимфалом по-прежнему нет связи. Парни сейчас приноровятся, и никакая беглость пальцев не спасет.
Спасет. А что я спасаю? Себя? Да, скажете вы, а еще чужая машина и чужая жена. Нет, скажу я, это их игра, и я здесь ни при чем. Речь только обо мне. Дико заломило в левом виске. Меня спасать незачем. Я ни для кого не представляю ценности, и меньше всего – для себя.
Предплечья и пальцы уже сильно ныли, и я не без удовольствия опустил руки. Космические пляски прекратились. Земля и звезды на экранах вновь обрели серьезность. Через мгновенье в нас попали.
Вот когда тряхнуло так тряхнуло. Три четверти экранов погасло – такой буквой Г; пол встал свечой, кресло меня удержало, но не очень, и я с ходу вцепился руками в эти мыльницы перед клавиатурой. Что за дела, оказалось, это вовсе, конечно, не мыльницы, а ручки каких-то ящиков – узких, длинных, с мозаичными стенками. Пол ввернулся на место, ящики, как на пружинах, нырнули в гнезда, и появился крест.
Крест висел прямо в космосе, сиял как алмазный, даже с синевой, и быстро уменьшался в размерах. То есть это мне так показалось, что уменьшался – он удалялся, он просто умчался и, как священное знамение, пал на сторожевик, и сразу стал черным.
Я сидел, выпучив глаза. Сторожевик стоял рядом, и на нем был черный крест. Потом меня затрясло как в ознобе – сквозь одну перекладину креста я увидел звезды, а сквозь нижнюю, как ее назвать, планку – кусочек голубой атмосферы Земли. Боги всемогущие. Орудийные палубы медленно расплывались в стороны, из одного обреза хлестало белым паром, и на моих глазах сторожевик величественно распадался на четыре части.
Я посмотрел на эти чертовы мыльницы и вытер с лица пот. Вот оно как, значит. Что же я сделал. Там были люди. Я же слышал, как они ругались. Я их убил. Но по всем законам убить должны были меня. Из-за меня погибла Елена. Те идиоты доказали мне свою преданность, сбросив в пропасть ту, которая мне предпочла другого. А не хватит ли для одного человека? Довольно. Теперь я пальцем не шевельну. Пусть прилетает кто хочет.
А с Елизаветой начались чудеса. Бросилась мне на шею и расцеловала. Я вяло расцепил ее руки и обозвал дурой, но у нее это пролетело мимо ушей. Тут загорелся очередной экран. С него смотрел внушительный дядька в кожане под военную форму.
– Так, Хаген, – мрачно заметил он. – Интересно.
– Поди-ка ты, отец, к такой-то матери, – у меня уже не было никаких сил. – Ну какой я тебе Хаген? Треснулись вы все. Синельников моя фамилия,
– Давно пора понять, Владимир Алексеевич, что это одно и то же. Вы генеральный консул Сектора и член Совета Протекторатов. Но вручение мандата и стажировка у вас должны быть только в январе. Не совсем ясно, с какой целью вы оказались в пределах закрытого зонального канала. Если не ошибаюсь, вы ехали на свадьбу. Зачем же вы здесь?
– Это спросите у Химмельсдорфа.
– А. Значит, это Химмельсдорф. Где он?
К своему ужасу, я ощутил, что меня разбирает что-то вроде истерического смеха.
– Химмельсдорф недостаточно вежливо обошелся с генеральным консулом. Лизавета, выпить чего-нибудь!
Она выскочила как из-под земли с настоящим стеклянным стаканом. Оказалось что-то похожее на чинзано. Полегчало, но голова болела адски.
– С Химмельсдорфом это ваши личные дела, – сказал дядька. – Позволю заметить, что многие члены Совета будут рады, что в живых остались именно вы. Но сейчас рекомендую незамедлительно отправляться домой. Корабль оставьте где хотите, за ним уже вылетела патрульная группа – будьте внимательны и не стреляйте по ней. Блок автопилота слева От вас. Наилучшие пожелания.
Елизаветы он словно и не видел. Фрагментом своих горящих мозгов я догадался, что это любезность. Сразу же появились техасский одессит Голдсмит с полковником Барри.
– Хеллоу, Владимир, мы рады, что стали свидетелями этого зрелища, вы настоящий герой космической войны. Поздравляем с назначением, вам хочет сказать два слова сенатор Ханна…
– К черту, полковник, – давно я так свободно не говорил по-английски. – Как там ваша расшифровка?
– О, здесь все не слишком сложно. Ре-диез – это примерно девяносто процентов хода по условной касательной к геоиду…
И он пустился в объяснения. Что-то я понял, что-то нет, соображалось туго, пару раз пришлось спросить, что такое тангаж и триммер. Потом все-таки прорвался этот Хана и почему-то закричал, что компания «Дженерал Дайне-микс» берет на себя мои представительские расходы в Совете, но я уже объявил конец связи. Руки-ноги были как свинцовые, а про голову и речи нет.
Елизавета моя после всех потрясений плюхнулась на пол, привалилась ко мне и из своих зеленых глазищ ливанула в три ручья – вдруг-де я ее не полюблю.
– Лизавета. Сядь. Перестань хлюпать. Команда такая – никаких разговоров. Ты умеешь пользоваться этим… лифтом?
– Да.
– Все. Полетели.
Я снова взялся за клавиши. Бывает так, что в минуту отупения и крайней усталости иные сложности упрощаются до невероятных пределов. Бог знает как, но я вполне справился с управлением; я прошел над Исландией, нормандским побережьем, Бельгией, Польшей, потом над Белоруссией и так далее, и после долгих вензелей добрался до Талежа. Здесь пришлось несколько раз зажечь тот здоровенный прожектор и, наверное, паники я наделал. Ничего. Будет молодоженам что вспомнить. Наконец, нащупал свой несчастный виллис и опустился, сколько было можно.
– Прощай, Лизавета. Не говори ничего. Ничего я сейчас знать не желаю. Вот автопилот, поднимешься на сто тысяч и жди патрульный катер. Да что же ты все плачешь.
– Возьми меня с собой.
– Не могу я сейчас разговаривать. У меня депрессия.
– Я рассчитана на твою депрессию.
– Мне от ваших расчетов впору удавиться. И хватит.
Было еще темно. Лил дождь. Луг раскис и стал болотом, но мотор завелся мгновенно. Босиком нажимать на педали – удовольствие ниже среднего, но ничего, поехал, колотун страшный, через четверть часа, перевалив кювет и щедро накормив радиатор грязью, я вылез на шоссе. К пяти утра, с температурой и кашлем был уже в Москве, среди, как пишут, белых айсбергов Чертанова.
До моего поворота оставался один дом. Я начал перестраиваться в левый ряд, впереди трясся трамвай, и вдруг какой-то, на обгрызенной «Яве», рокер очертенелый, поскакал на обгон, норовя проскочить между мной и заляпанным буфером.
Трамвай начал тормозить. Рокер должен был через секунду пересесть со своей таратайки в хрустальные кресла господа бога, но я вывернул руль, колодки заголосили гимн трению и сцеплению, и меня вынесло на встречную полосу, и там ехал тягач с трубами, он тоже затормозил, и я махнулся, и с этого маху, лишившись, для начала, правых зеркал, описал параболу, а в конце параболы стоял столб. Толстый бетонный столб со ржавой горбатой дверцей. Все.
Мир переменился. Видел я теперь левым глазом, а в правом бултыхалась какая-то зелень; в грудину будто воткнули штык-нож, так что дышать можно было только тем, что было вокруг гортани; в голове звонили колокола и я ахнуть не успел, как меня вырвало прямо на колени, и через ноздри, кровью и всякой дрянью, и кабину разукрасило на манер авангардистского полотна.
Сознание пульсировало с перебоями, радиатор обнимал столб, но мотор работал; не знаю как, я отъехал – вокруг никого – переключил скорость и заковылял к дому.Вы, наверное, скажете, что машина не может ковылять. Может.
Я въехал во дворик, а вот дальше что-то не помню. Пришел в себя дома, на полу в комнате под зеркалом. Штык-нож в груди превратился в двуручный меч, четырехгранный и зазубренный, на каждый вдох я решался как на подвиг, а ведь надо было еще ползти к телефону, снять трубку и что-то сказать.
Я не захотел. Я решил воспользоваться случаем. По шву на потолке пробегала трещина, штора, не доставая до пола, колыхалась возле самого моего носа, боль как-то отстранялась, и я вдруг понял, что скоро увижу Елену, тетю Настю и даже, возможно, мать с отцом.
Странно, но мысль об Елене меня совсем не взволновала. Я легко представил ее лицо и неожиданно сказал себе: «Ты придумал Елену». Да, придумал. Казалось бы, после такого открытия можно было бы и не спешить, но ведь ясно, что жить и не верить в Елену – это уж совсем грустно. И я не стал противиться логике событий.
Сколько прошло времени, не знаю, утро это было или вечер, по квартире бродили всевозможные вздохи и шепоты, я понимал, что это так и должно быть и не обращал внимания. Вдруг поверх всего этого стукнул лифт, и потом я услышал, как в замке поворачивается ключ.
Ключ мог быть только у Варвары – но она в Талеже. Значит, кто-то сейчас воспользуется моим отправлением в дальний путь. Ради бога, ребята, только не мешайте. Я даже загрустил, но тут дверь в комнату отворилась и в проеме, как в раме, явилась Елизавета. В руках у нее была авоська с апельсинами, в глазах – любовь и сострадание.
– Ах ты мой бедный, – сказала она, – смотри, что я тебе принесла.
Комментарии к книге «Нечаянные встречи Синельникова», Андрей Георгиевич Лях
Всего 0 комментариев