«Владыка Океана»

Далин Максим Андреевич Владыка Океана

Когда на космодроме Рэдрика объявился нотариус, мы дружно усомнились в том, что чудес не бывает.

Найти на Мейне Князя, по-моему, было не намного проще, чем разыскать пуговицу в метеоритном потоке с помощью лупы и магнита, особенно для человека цивильного. А этот тип ухитрился. Сначала ужасно вежливо попросил посадку, а потом вышел из своего пижонского кораблика с громадным портфелем в руке и спросил у Рэдрика так:

— Уважаемый господин Бешеный, не могли бы вы оказать мне любезность и подсказать, как найти гражданина Шии, его светлость господина Эльма эд Норфстуд ми Альбиара а Феорри ыль Годми-Педжлена и Сальова?

И, что забавно — Рэдрик сразу понял, о ком речь. Во-первых, в его стае под «светлость» подходила только одна живая душа, во-вторых, Князь был действительно шиянин, а в третьих, он намалевал свое полное имя и титул на броне своей машины. Под шикарно нарисованным родовым гербом, изображающим башню посреди океанских волн.

Князь всегда любил распространяться о своем благородном происхождении. Несмотря на то, что папуля Князя, его светлость с непроизносимым именем, на Мейну прилетел, имея, кроме благородного происхождения, разбитую колымагу класса «Скиталец», два боекомплекта и одни запасные брюки. И все. Потомок древнего и славного рода ведь не обязательно должен быть богатым, правда?

А пекся его папа о древнем и славном имени не меньше, чем сам Князь. Когда решил жениться на маме Князя, чуть из кожи не вывернулся, разыскивая священника-шиянина. Нашел. Так что Князь был самой, что ни на есть, настоящей «светлостью», рожденной в законном браке и унаследовавшей титул. Но никому из жителей Мейны никогда и в голову не пришло бы, что это имеет значение для кого-то на Шие.

Натурально, целая толпа ломанулась его искать, чтобы сообщить. А когда Князь пришел, этот тип чинил политес, поклонился в три этапа и преклонил колено.

Перед нашим другом Князем, у которого был рабочий комбез, протертый на коленях, медальный профиль, лохматая белокурая грива и голубая кровь. Орлам польстило.

А тип тем временем говорит:

— Ваша светлость, — и снова произносит Князево имя без единой запинки, — я имею честь и удовольствие огласить вам завещание вашего троюродного дяди, — и произносит имя втрое длиннее, — изволившего сделать меня своим душеприказчиком и поручившего мне найти после его кончины последнего представителя вашего, ваша светлость, древнейшего и славнейшего рода.

А Князь в это время хлопает светлыми ресницами и соображает, кто такой душеприказчик.

Зато нотариус глазами не хлопал, а достал из этого своего портфеля папку с бумажными документами, пожелтевшими от времени, и даже, вроде бы, листы пергамента там лежали — а еще микрокомпьютер и авторучку. И разразился речью. Мы стояли и внимали, а он вещал про преемственность, верность традициям, отсутствие предрассудков и родовую честь. В том смысле, что судьбе, видимо, было угодно сберечь батюшку Эльма в таком опасном и непростом месте, как Мейна, чтобы его благорожденный отпрыск мог вернуться в свое родовое гнездо, трагически пустующее уже третий месяц как.

Когда он закончил, Уран сказал в виде резюме:

— Князь, это круто, за это, типа, надо выпить, — и Князь кивнул, чуточку, по-моему, ошалело.

Но нотариус не позволил.

— Если его светлость не против, — говорит, — то я попросил бы отложить празднование до того знаменательного момента, как будут подписаны бумаги.

Его светлость был не против, ему и в голову не пришло возражать, так что мы пошли в штаб, чтобы Князь всю эту макулатуру удобно подписал.

Вообще-то, подчерк у Князя был не фонтан. Когда человек всю сознательную жизнь пишет исключительно посредством компьютерной клавиатуры, к авторучке ему тяжело приноровиться. И сидел Князь за барной стойкой, вздыхал, скреб затылок и жутко старательно выцарапывал свои каракули на всех этих листах, изрисованных гербами, как лавийские стотысячные купюры. И судя по выражению его лица, когда процедура закончилась, бедняга за это время устал больше, чем за сутки ремонтных работ в открытом космосе.

А закончив этот адский труд, Князь поднял один гербовый лист, помахал им в воздухе перед физиономией нотариуса и спрашивает:

— Уважаемый, а мой дядюшка, часом, не любил шутить? Он вправду мне вот это вот все оставил? Или, парр-рдон, у него изощренное чувство юмора?

И я понимаю, что не верит он в этот абсурд ни грамма, потому что сумма там совершенно нереальная. Но нотариус упаковал половину писанины обратно в портфель и говорит:

— Совершенно верно, ваша светлость. Титул князя, — увольте только меня повторять этот титул, язык заплетается, — фамильный замок на острове Добрых Детей, каковой остров является в последние семьсот шестьдесят три года собственностью ваших предков, а также четыре с половиной миллиона в шиянских бонах и ценных бумагах.

Вокруг зааплодировали. А Князь обмахнулся листом, встал и снова сел. И говорит:

— Это кстати, господа… Мне, понимаете ли, нужно на генераторе защиту заменить… — растерянно так.

Кто-то нервно фыркнул, а Инчи заржал и выдал:

— Да ты новые крылышки купи! С четырех с половиной лимонов, типа, можно себе позволить!

Князь покивал и смотрит на нотариуса вопросительно. И вид у него такой, будто он ждет, что этот пижон со своим портфелем скажет: "Ну все, малыш, спасибо за внимание, свободен", — и свалит. Похоже, всякие острова и замки вместе с нереальными деньжищами никак не могут в голове уместиться — если в последнее время человек заправлялся в долг. Князю с деньгами как-то не очень везло.

Тогда нотариус включает свой компьютер и вызывает на все той же стойке трехмерное изображение этого замка — такой грезы на высокой скале, а под той скалой плещет прибой, а на башнях развеваются синие флаги. Князь с этого дела окончательно потерял чувство реальности происходящего, потому что посмотрел на эту картинку, как невинное дитя — на торт из мороженого, и спрашивает:

— И что же, су-ударь, мне вправду можно туда слетать, а?

И нотариус тут же извлек из своего безразмерного чемодана лоцию на фирменной дискетке с Князевым гербом и протянул эту дискетку с низким поклоном, да еще предложил проверить прямо сейчас, знаком ли его светлости этот маршрут…

Короче говоря, эта сказка про Золушку длилась почти до самого вечера, а вечером нотариус улетел. Оставил Князю жирную пачку денег на дорожные расходы и сказал на прощанье, что преданные вассалы в том замке на острове аж ножками сучат, как желают видеть своего драгоценного господина, ибо без него замок мертв.

Князь чуточку опомнился, только когда нотариус слился с горизонта. И первым делом, натурально, пригласил народ выпить — и напоил ребят до потери гравитации в течение часа. Но сам, как ни странно, надрался не до полной невменяемости, потому что поймал Тама-Нго и попросил очень еще здраво:

— Тама-Нго, друг мой, вы не могли бы пару слов мне сказать о… как это говорится… о моем непредсказуемом будущем?

А Тама-Нго, который все это время как-то так помалкивал и держался в сторонке, отнесся очень серьезно, хотя вообще-то гадать по жизни терпеть не мог. Взял Князя за руки, посмотрел — и говорит грустно:

— Ты, Рожденный Для Власти — Дитя Великой Соленой Воды, тебе от нее не сбежать. Темен твой путь, и куда бы ты не пошел — потеряешь в муках и боли часть себя самого. Изменить это ты не сможешь, но, если отважно и обдуманно пойдешь вперед, то эта часть, возможно, будет невелика.

Князь окончательно протрезвел.

— Дорогой мой, — говорит, — погодите. Как это, позвольте узнать, "часть себя"? Кусок тела, что ли?

Тама-Нго его по голове погладил и говорит:

— Может быть.

Утешил.

Князь передернулся и говорит упавшим голосом:

— Печально… А с какого места?

Тама-Нго пожал плечами и выдал, что этого его духи сказать не могут, ибо возможны варианты. И тогда Князь тряхнул челкой и говорит:

— Вероятно, вы правы. Но чтоб я струсил — это черта с два.

И на следующий день улетел на Шию.

Месяц о нем не было ни слуху, ни духу. Улетая, Князь кому-то сболтнул о Тама-Нгином предсказании, и теперь ребята делали ужасные предположения. Говорили, что на Шие, вроде бы, до сих пор узаконено гильотинирование, так что Князь мог и голову потерять в самом буквальном смысле. Мало ли, что наш брат-пират мог отколоть на исторической родине. Говорили даже, что потеря могла прийтись каким-нибудь кошмарным образом страшно сказать, на что, и теперь Князь друзьям ни за какие коврижки писать не будет. Говорили, что четыре с половиной лимона — это слабая компенсация за одни мысли на эти темы. Короче, много чего говорили. Но, пару месяцев спустя, Князь объявился собственной персоной.

Мало сказать, что звездолет у него теперь был шикарен — он был обалденно шикарен. Шиянская машина, сделанная, похоже, по индивидуальному проекту, прекрасная, как дракон из чистого серебра, и совершенная, как Млечный Путь. Приземлился божественно — асы рыдали.

А на броне вытравлен герб, так что ни с кем не перепутаешь — и все аж дыхание затаили, когда Князь выходил. Но друг наш выглядел еще шикарнее, чем звездолет, загорел и казался совершенно целым. К тому же за ним выпорхнула девушка совершенно ангельской внешности, вся одетая в бриллианты и голубые шелка — в пропорции примерно один к одному. И народ решил, что предсказание не сбылось. Даже когда Князя все тискали, никто почти ничего не заметил.

Седина в белокурых волосах в глаза не бросается, знаете ли. Только когда он с нами пил, уже в штабе, руки у него оказались на виду, так что скрыть ничего не вышло.

Ну да. У него на правой руке теперь не было безымянного пальца. Вот по это место. И обручальное кольцо он носил на среднем, хотя это и не по обычаю на Шие.

Насчет того, что у него там в родовом имении приключилось, к нему не только мы с Тама-Нго — вся компания Рэдрика пристала. И он не отбрыкивался долго.

— Имейте же терпение, господа, — говорит. — Зачем я сюда летел, как вы полагаете? Во-первых, мне самому хочется, чтобы вы узнали, чего это стоит — неожиданные сокровища на голову. Во-вторых, мне совершенно необходимо сказать спасибо вам, Тама-Нго — за предсказание. А в третьих, позвольте представить вас моей жене, господа! Летиция. Мой ангел-хранитель. Если бы не она, мы бы нынче не беседовали…

…О да, государи мои, если бы не моя драгоценная девочка, ваш покорный слуга не рассказывал бы вам нынче странных историй! Но все, полагаю, нужно излагать по порядку. В подобные вещи и без лишней путаницы сложно поверить.

Но вы же меня знаете, не так ли? Вся Мейна… ну, пусть не вся, но Юго-западный сектор, знает: то, что говорит Князь — документ. Непререкаемая истина. Поэтому все же постарайтесь поверить, друзья мои, хоть история эта и звучит довольно неправдоподобно. Истина, знаете ли, иногда чуднее любого вымысла, не я первый это сказал… Да, Ци, дитя мое?

Ну так вот, начнем с того, как я туда прилетел, к себе на родину.

Цивилизованный мир, господа, преестественный барр-рдак. Редкостный идиотизм, и что особенно забавно, называется это порядком и законом. Закон и порядок, не угодно ли? Ну да. Выпендреж и ломание, никак не более.

Сначала меня затормозили на таможне. Какие-то задрыги жизни в штанах с лампасами все в моих крыльях вверх дном перевернули, лазали во все углы всякими детекторами или там датчиками, как это у них зовется — вели себя, как стадо дорвавшихся обезьян, а я должен был это терпеть. Вежливый грабеж! Нет, обращались они корректно, "пожалуйте сюда, ваша светлость" да "позвольте взглянуть, ваша светлость", но конфисковали блок лаконских сигарет — смешно, право — штурмовой бластер, батареи к нему и пылесос. Говоря при этом:

— Вы должны нас извинить, ваша светлость, но наркотики, тяжелое оружие и приспособления для сексуальных извращений к ввозу на Шию запрещены.

— Вот как? — говорю, — Очень любопытно. А не расскажете ли вы мне, любезный, как можно извратиться с пылесосом? У меня в сем направлении скудная фантазия.

Но этот сумасшедший в лампасах ухмыльнулся и говорит:

— Если вы, ваша светлость, к вашей чести не знаете об этом, то вам, вероятно, и ни к чему.

Ладно, думаю. Ваши местные забавы мне, действительно, ни к чему. И вы, господин хороший, теперь сможете на просторе забавляться с моим пылесосом сами, как вам любо. Я же со всяким быдлом по пустяшным поводам в пререкания не вступаю и объясняться не намерен. Обкуритесь, застрелитесь и упылесосьтесь в доску, думая при этом любую чушь — я препятствовать не могу.

После того, как меня выпустили эти пристукнутые, я был изрядно зол, но счел, что уже свободен. Что теперь-то от меня отстанут. Документы у меня в шикарном порядке, ни с кем не спорю, законопослушен до офонарения, заранее согласен с любой блажью… Только оказалось, что цивилизованному миру этого мало.

У них там нарисовался еще и санитарный контроль.

И эти горе-медики меня два часа мурыжили в какой-то штуке, вроде барокамеры, утыкали всего электродами на липучках. Изучали, будто я, пардон, разумный помидор, а они такой впервые видят. Потом выпустили и заставили заполнить анкету из трехсот вопросов. Не могу себе представить, господа, какой звезданутый их придумывал, но, придумывая, он, полагаю, основательно поразвлекался. Меня больше всего очаровали два: "Любите ли вы запах зеленых чернил?" и "Снится ли вам металлическая посуда?".

Потом компьютер выдал распечатку результата, и там значилось, что моя прабабка, возможно, страдала мигренями, но это, как будто, мой единственный серьезный недостаток. И на том они меня все-таки выпустили.

Мои те крылья, где обмотка у генератора была пробита, помните? — поставили в шикарный ангар в столичном космопорте. Я в приступе законопослушности дернулся немедленно заплатить наличными, но холуй в белом мундире объявил, что и так давно заплачено. И еще — пока меня все эти так называемые наземные службы доводили до белого каления, кто-то дал моим, видите ли, преданным слугам и вассалам телеграмму, что князь, мол, прибыл — так что, когда вся эта утомительная хрень закончилась, меня уже ждали.

Признаться, я думал, что за мной на лимузине приедут, как обычно показывают в кино. Но прилетела авиетка в моих гербах, изящная игрушка баснословной цены. Когда я ее увидал, сообразил, что мне и вправду придется лететь на остров, господа, на милый остров с чудным названием — остров Добрых Детей. Ах, тогда сердце мое замерло от восхищения — ибо я осознал до конца сей факт и проникся.

Всем известно: каждый шиянин мечтает жить на острове, засыпать и слышать, как шумит прибой за окнами. Блаженнейшая мечта, господа. Меня всю жизнь тянуло к воде; милейший Тама-Нго верно сказал, что море у меня в крови — очень хотелось всегда хоть суррогатов, хоть чего-нибудь похожего. Я даже смонтировал у себя в каюте стену с прелестной движущейся голограммой: берег океана, прибой, позеленевшие камни, брызги разбивающихся валов, да… Поэтому я просто поражался про себя, что мои родители никогда не распространялись об острове Добрых Детей. Хотя, наша линия в роду всегда была самая бедная, а ветвей на нашем родословном древе немеряно — так что с чего бы бедным родственникам трепаться о невероятных и недостижимых богатствах… Папенька у меня отличный был, храбрый и гордый, никогда в чужих карманах денег не считал, но кое-что о предках рассказывал, бывало. И при всем этом на родовую легенду о замке на острове всего разок и намекнул, когда ваш покорный слуга еще пешком под стол ходил. Про Владыку Океана, верного вассала Морского Дьявола. Но маменька тогда сразу на него зашикала, мол Эрик, тише-тише, Эльм еще маленький — и папенька мне пообещал, что остальное доскажет после. А после не успел, разбился на Серпенте, на посадке, как вам известно.

А моя бедная маменька, я думаю, не все знала. Или решила оберечь мою детскую невинность. Так или иначе, меня никто не просветил, а очень зря. Я эту сказочку о Морском Дьяволе с замком никак не связал тогда, потому что от всей этой возни с таможней, с врачами и с лучезарными мечтами о прекрасном будущем у меня совсем выветрилось из головы довольно-таки все же мрачненькое предсказание Тама-Нго. Я слишком радовался и, полагаю, вел себя весьма неумно.

Итак, я подошел поближе, а из авиетки выбрался импозантный господинчик в черном костюме с золотыми галунами, пожилой, но не дряхлый еще старик, плотный, и сразу заметно, что силенка пока есть. Улыбался, отвесил этакий утонченнейший церемониальный поклон — и отмахнул дверцу в сторону.

— Я счастлив вас видеть, ваша светлость, — говорит. — Я — ваш управляющий, Митч, к вашим услугам. Ах, я легко узнал бы вас в любой толпе, вы вылитый ваш прадед, у вас в точности такой тип лица, как у аристократов древности…

— Здравствуйте, — говорю. — О, как круто, что я дома.

И тут же сообразил, что ответил на его изысканную речь не особенно изысканно. Что надо следить за языком, право, а то пиратское арго просачивается само собой. Не годится, думаю, давать волю привычке в присутствии слуг — еще сорвется потом в порядочном обществе. Но Митча мое «круто» нимало не шокировало, он только снова улыбнулся, показал целый сервиз фарфоровых зубов у себя во рту, и говорит:

— Я счастлив, что вы радуетесь.

Ах, дорогие мои, как мне сейчас хочется сказать, что Митч мне сходу не понравился! Но не могу позволить себе солгать друзьям: я в те минуты обожал истово весь мир божий, и на Митча в его фарфоровых зубах, галунах и желтых перчатках тоже смотрел с обожанием, как ни прискорбно. Я, видите ли, умиленно думал, что вот, мол, старый слуга из родового гнезда встречает меня. Улыбается и ведет себя корректно и чинно. Отлично воспитан, не подает виду, что слышит мои словесные перлы, не возмущается моим прошлым и не пытается учить меня манерам. О, какой славный мужик, думал я. Возможно, он объяснит мне, что к чему в моем замке и — в далекой перспективе — поспособствует разобраться в светской жизни.

И, разумеется, ровно ни в чем я его не подозревал.

Так вот, он мне открыл дверцу, чтоб я сел, а потом залез сам и пилоту дал «добро» взлетать. Первый раз, господа, меня кто-то вез, даже чудно как-то было, почти страшновато, что штурвал в чужих руках. Или, возможно, я нервничал из-за своего отнюдь не блестящего воспитания и опасался, что меня плохо примут. Но Митч меня отвлекал — рассказами о том, как идут мои дела. Финансовые, не изволите ли?!

О да, он изрядно говорил о деньгах. Что куда вложено, что дает прибыль, сколько — тут я и узнал про верфь и, разумеется, не смог удержаться от расспросов. Спросил, нельзя ли заказать машину по личному проекту — а Митч так красиво расписал мои права, что я едва не прослезился. О том, что мне пришлют каталог оборудования, о том, что их конструкторское бюро в любую минуту в моем распоряжении, Боже мой, о том, что у моих ног едва ли не вся шиянская индустрия.

Он был чертовски хваткий тип и, вероятно, сходу сообразил, чем меня можно очаровать окончательно.

— Ваша светлость, — говорит, — ваш покойный дядюшка, князь Эдмонд, не особенно благоволил этому способу вложения капитала, но если вы захотите продолжать сотрудничать с этой компанией, с вами будет рад в любое время побеседовать ее президент…

Ах, кто б не захотел! Я улегся на сиденье спиной и размечтался. Общение с техникой всегда у меня удавалось, как вы знаете, господа. Я свою старую машину вылизывал до зеркального блеска и апгрейдил за свои гроши — и, полагаю, получалось неплохо, даже при всей скромности средств. А теперь я собирался развернуться вовсю, во весь свой неординарный инженерский талант. О, вы не поверите, как я намеревался развлекаться своим мейнским опытом! Мне представлялись уже реализованными самые безумные идеи, на которые у меня никогда не хватало…

Впрочем, оставим это.

Итак, господа, пока мне в розовом сиянии мечты представлялся переворот шиянского кораблестроения, я пропускал мимо ушей всю Митчеву болтовню. И вдруг сообразил, что он про кого-то там говорит "ваша невеста". Меня как будто по лбу огрело кирпичом — даже оглушило на минуту.

— Су-ударь! — говорю. — О чем вы толкуете, какая невеста, очнитесь! Об этом мы, как будто, не договаривались!

В ответ он забрал у меня папку с документами, вынул один, развернул и сует мне под нос. А там черным по белому написано, что по древним родовым законам отпрыски нашего благородного дома должны жениться до совершеннолетия, иначе закон может усомниться в их имущественных правах. А совершеннолетие — это двадцать пять. А двадцать пять мне стукнет через три недели. Я только головой помотал — это я то ли не прочел раньше, то ли упустил из виду. А Митч говорит:

— Ваши верные люди, ваша светлость, обо всем позаботились. Мы знаем, когда вы родились. Все будет совершенно законно и по обычаям. Девица — из древнего славного рода, родители ее благословили, она дала согласие, так что вам не придется в спешке выбирать из кого попало. Свадьба состоится через две недели, после полнолуния. Все уже готово.

Как вы полагаете, намного ли легче в подобной ситуации от того, что у них все уже готово?!

— Но позвольте, — говорю, — я же не имею чести знать эту барышню! Как же я на ней женюсь? А если это, пардон, уродина какая-нибудь?!

Митч опять все осветил своим набором зубов и говорит:

— Ну что вы, ваша светлость! Госпожа Летиция молода, мила, образована. Она вам понравится.

Ну да, думаю. Она мне понравится. Полага-аю… Вот уж о чем никогда не думал, не гадал и во сне не видел! Некие посторонние выбирают мне жену! На всю жизнь! С брачным контрактом! По рукам и ногам! С петлей на шее! О, какая внешность может быть, какой характер у этой дамы — после будешь всю жизнь рыдать от одного вида корсажа в магазине на витрине…

Боже милосердный, думал я, какой ужас!

А Митч, полагаю, сообразил и тут, и говорит так вкрадчиво:

— Да не волнуйтесь вы так, ваша светлость. Это брак династический, по обычаю — а если что, барышень на Шие много! В сущности, вас это мало к чему обязывает, верность-то больше ценится у дам, знаете ли…

И гаденько захихикал.

Это должно было меня утешить. Должно. Но не утешило. Мне отчего-то стало почти противно. Мало того, думаю, что этот старый сводник нашел мне жену — он что ж, еще собирается поставлять мне любовниц?! Орр-ригинально они тут живут… Ну уж нет, если мне понадобится свечка рядом с постелью, я не стану звать лакея, а принесу канделябр.

И больше я к этому разговору решил не возвращаться пока. А под нами уже был океан.

Ах, государи мои, как же это было прекрасно!

О, эта безбрежная водная гладь, это зеленое и голубое живое стекло, все в солнечных зайчиках, все в сиянии лучей, все движется, качается… Все дышит… Я откинул фонарь — а ветер соленый, как поцелуй, пахнет йодом, свежий, сырой… я упивался им.

Я не мастер рассказывать, увы. Если бы я мог, то рассказал бы, как холодеет душа, как перехватывает дыхание и слезы наворачиваются на глаза, как весь мир становится раем… Нет, я не смею спорить, Простор есть Простор. Но с океаном космосу не равняться. Простор — пустой, мертвый, ледяной, а океан — живая стихия, чистая прелесть, светящаяся вся насквозь, и с авиетки видно, как в нем медузы качаются, как там стайки рыб ходят на глубине… Нет, друзья мои, это неописуемо!

Во мне проснулся истинный князь Шии. Для шиянина океан — восхитительнейшая из красот Вселенной. И я обо всем забыл, смотрел, смотрел, не отрываясь — пока из этого чуда, из этого зеленого, солнечного, соленого чуда не появились мои милые скалы, а на них замок с моими флагами на башнях. И я боялся дышать — ибо боялся, что сейчас проснусь.

Митч мне не мешал. Его было вообще не слышно. Это мне импонировало, я решил, что он человек с совестью и тактом, несмотря на частности.

Мой пилот опустил авиетку на хорошенькую стоянку: плиты не бетонные, а из тесаного камня, обсаженные вокруг кустами в розовых цветах и серебристыми тополями. И вид оттуда открывался на солнечный океан, на пирс с маяком и на дорожку, выложенную камешками и ведущую прямо к замку мимо маленькой часовни.

Часовня показалась мне исключительно мила: с ликом Отца-Солнца, сияющим ярким золотом на остром шпиле, со стенами в изразцах, как в чешуе: черной, зеленой и синей. С первого взгляда легко понять, что моряки в этом очаровательном местечке много сотен лет молились благим небесам о попутном ветре и скором возвращении домой. Общий вид навеял мне мысли о бренности и преемственности, о превратностях и чудесах истории, о памяти и набожности… Я едва не прослезился, господа. Я не устоял и подошел поближе.

Часовню окружала решетка из чугунных копий, перевитых золочеными змейками и драконами, а за решеткой располагалось, вероятно, кладбище. Я увидел тесаные каменные плиты, лежащие рядами, как обычно устраивают монументы на могилах, и спросил Митча:

— И что же, почтеннейший, моих предков хоронили прямо здесь, на острове, не так ли? Всех?

Митч в ответ улыбнулся, говорит:

— Конечно, ваша светлость. Фамильная усыпальница.

— Мой бедный дядя тоже тут лежит? — спрашиваю.

Кивает.

И тут во мне окончательно проснулись родственные чувства. Государи мои, мне стало жаль его до слез, бедного одинокого старика, который умер здесь, в уединенном замке, пережив жену, не сумев, увы, обзавестись детьми… Я представил, как он, умирая в окружении лишь преданных слуг, вспомнил о нищем мальчишке из побочной ветви — и снова чуть не расплакался от высших чувств. Бедняга отнесся ко мне, как к сыну, думаю. Надлежит стать ему сыном. Надо сходить к могиле. Положить цветы на этот скорбный камень. Постоять, помолчать… помолиться…

— Митч, — говорю, — я желал бы взглянуть на дядюшкину могилку.

И тут он будто слегка замялся. Не то, чтобы смутился, а как-то растерялся, что ли… Но говорит:

— Ладно, ваша светлость, пойдемте.

Я не понял. Я полагал, что он должен обрадоваться тому, как я свято блюду традиции. И отчего бы мне и не помянуть моего несчастного родственника, а? Но Митч как-то похолодел и увял, если вы понимаете, о чем я толкую, а лицо у него сделалось как будто даже брезгливое.

Но воротца отпер, и мы вошли на кладбище.

На этом кладбище не было цветов, могилы покрывал лишь дерн, и букетов никто не клал. Скудно и скупо, а оттого еще более печально. И одинаковые плиты лежали рядком, как койки в казарме. И на плитах я не нашел ни гербов, ни титулов, ни имен. На каждой вырезано лишь две строчки — даты рождения и смерти и слова "Доброе дитя". И все.

Признаться, мне сделалось как-то не по себе, чтоб не сказать больше. А если откровенно, господа, то я просто офигел, до такой степени это показалось мне диким.

А Митч между тем подвел меня к последней могиле. С первого взгляда очевидно, что плита еще не выцвела и дождями не вымылась. А на плите все то же самое. "Доброе дитя" и даты. И если верить тем датам бедный мой дядюшка опочил вовсе не дряхлым старичком, как я с чего-то решил, а всего лишь тридцати восьми лет от роду. Совсем молодым мужчиной — мой папенька был старше, когда разбился.

— Боже мой, — говорю, — Митч, как он мог покинуть бренный мир таким молодым? Злосчастная судьба?

Митч секунду странно на меня смотрел, будто не понимает чего-то, а потом буркнул, с некоторой даже неохотой:

— Сердце.

— А почему, позвольте узнать, — говорю, — на могилах нет имен?

Митч пожал плечами и говорит, будто через силу:

— Древний родовой закон.

— И у жен не пишут имен? — спрашиваю. — И у детей?

— Да, — говорит. Уже с некоторым нажимом и раздражением. — Ни у кого не пишут. Так принято, ваша светлость. Это ведется уже более семи веков и не требует оправданий.

— Мне не нравится, — говорю.

Митч смолчал, но я не слеп, я заметил, что ему тоже не нравится. Но не эти странные похоронные обряды и не анонимность эта, будто тут похоронены жалкие бродяжки, забывшие родство, а не владетельные князья — именно мое любопытство не нравится. И рассказывать, что к чему, он мне вовсе не рвется, чтобы не сказать больше.

— Ваша светлость, — говорит, — ваше желание обо все узнать весьма похвально, но, полагаю, у вас будет достаточно времени. В замке уже сервируют обед к вашему прибытию. Госпожа Летиция будет присутствовать.

У меня слегка испортилось настроение. Я не люблю чего-то не понимать и чувствовать, как от меня что-то скрывают, я тоже не люблю. Но спорить я не стал. К чему?

В случае чего, решил нажать на него потом. А спешка потребна при ловле блох.

И мы покинули кладбище — причем Митч едва ли не побежал вперед меня, будто ему неприятно там оставаться. Я тоже немножко ускорил шаги, иду, а сам думаю, с чего это господин управляющий так чудно себя ведет. О нет, моего дядюшку он не любил! Если к человеку хорошо относишься, не будешь смотреть на его последний приют, пардон, как на раздавленную букашку. Не любил. Почему?

И за что ему ко мне хорошо относиться в таком случае? Неужели они не ладили из-за денег? Может, его дядя обсчитал или наоборот? Или хуже — тут задета чья-то честь? Но какое же тогда между нами будет доверие?

У меня голова пошла кругом от сих печальных мыслей. Но тут ворота в крепостной стене поднялись, там, между прочим, стояла видеокамера, по последнему слову техники, несмотря на всю древность этих стен — и мы вошли во внутренний двор.

Я думал, что во дворе замка, как в крепости, никаких таких вычурностей нет, но ошибся. Посредине двора бил чудесный фонтан с бронзовыми фигурами, которые его украшали еще больше. Я не мог не остановиться, чтобы полюбоваться этим чудом. Никогда ничего подобного не видел, ни по видео, ни на картинках.

Самая сильная и высокая струя, бурля, и пенясь, и сыпля брызги, летела из пасти громадного позолоченного морского змея, и красивого, и страшноватого сразу. Он там, посередине, на две трети в воде, в бассейне, свернулся кольцами, растаращился, разинул клыкастую пасть — и плавники торчали во все стороны, как пародия на крылышки. А вокруг него в воде расположились изваяния играющих деток.

Удивительно живо сделано и натурально на диво, будто и не бронза вовсе, а живые тела. Старый мастер ваял, сразу видно, и большой талант. Очаровательные игры — как всегда малыши играют в воде — и очень много веселого движения. Изображали те статуи и совсем крошек, и детей постарше, и подросточков, лет одиннадцати-двенадцати — но все прехорошенькие, все мальчики и все голенькие.

А дно бассейна не плоское, как бывает обычно, а чем ближе к змею, тем сильнее уходит вниз. Поэтому фигурки детей — кто по колени в воде, кто — по пояс, кто — по грудку, а у некоторых только пальчики ножек под водой. И тут я подошел еще ближе и заметил вещь такую… можно сказать, нехорошую.

Вода-то колеблется, качается, брызги от струи из змеевой пасти, круги — но прозрачная. И если приглядеться, можно рассмотреть, что тела у деток нормальные, человеческие — только выше воды. А в воде они не дети вовсе, а то ли змееныши, то ли еще какие-то рептилии, но уж точно не люди. Ножка, к примеру, у малыша до кромки воды настоящая, человеческая, пухленькая — а под водой кончается лапой какой-то твари, чешуйчатой, с перепонками. Или, к примеру, парнишка в воде по пояс рядом с самой пастью — ладошки подставил под струю и с них вода расплескивается: выше пояса очаровательный малютка, а ниже — гад в шипах, с хвостом, как у ската, и чешуя от воды позеленела, хотя на воздухе все от позолоты сияет.

Я обернулся к Митчу — а он созерцал фонтан глазками, повлажневшими от умиления, с самой сладкой улыбкой.

— Смотрите, — говорит, — ваша светлость, какая прелестная аллегория! Дети земли, которые становятся детьми океана… как это символично, верно? Как трогательно…

— Это, я полагаю, сделано довольно давно? — говорю.

А Митч в ответ просиял и изрек:

— Седая древность, ваша светлость! Только на сотню лет моложе замка. Покойный господин так любил этот фонтан… ах, если бы вы знали!

И тут я вдруг увидал, что у него слезы на глазах, а улыбка — сплошная горечь. Митч даже достал платочек, утер набежавшую слезку и говорит:

— Как покойный господин любил древности, ваша светлость! Он был таким тонким ценителем, он так восхищался прекрасным… — и я понимаю, что он еле терпит, чтобы не заплакать навзрыд.

Но это было невозможно, господа! У меня едва не зашел ум за разум от тщетных попыток уложить в голову несовместимые факты. Я уже никак не мог понять, что побудило Митча так адски холодно вести себя на кладбище, потому что моего дядюшку он, как видно, не просто любил, а едва ли не боготворил, как старые слуги из романов.

И тогда я решил, что ему, вероятно, просто тяжело между этих могил, где таких особ, как дядя, закапывают по отвратительному обычаю, без имен и особых почестей. Потому могильный камень дядю Митчу вовсе не напоминает, зато фонтан — напоминает совершенно как живого. А потому я решил не распространяться о своем отношении к скульптурам такого рода.

— О да, — говорю. — Удивительно искусная работа. — Я даже снизил тон, я покивал, я делал все, чтобы Митч понял, как я сочувствую. — Аллегория точно жутко интересная. Пойдемте обедать.

Митч вздохнул, снова промокнул глазки, спрятал платочек и кивнул:

— Да, ваша светлость. Конечно.

А слуг, господа, в замке оказалось совсем немного. Митч потом сказал, что всем руководят они с женой, а кроме того есть пилот, садовник, повар с женой, бельевщица, она же прачка, и пара лакеев, которые присматривают за всем оборудованием. Митч говорил, что дядя, мол, не любил, когда по его дому слоняется целая толпа прислуги, поэтому завел вместо толпы холуев хорошее оборудование для уборки, современное — так что домочадцы легко справляются.

Я был согласен с дядей. Я, знаете ли, тоже не люблю, когда непонятно кто путается у меня под руками. Так что мы по дороге в столовую не встретили ни одной живой души, но залы замка содержались с одной стороны чистенько и очень уютно, а с другой — сразу бросалось в глаза, что седая древность, как Митч это называет.

Митч много показывал мне разные чудные вещицы, редкости, и объяснял в меру познаний, какой в них смысл. Замок ломился от всякой всячины со дна моря, от ракушек размером не меньше арбуза, только самых замысловатых форм, рогатых таких, крученых, завитых, здесь также хранилось множество кораллов, сушеных звезд, осьминогов, еще каких-то тварей — страшных и забавных сразу… Но кроме всей этой бывшей живности дядя еще коллекционировал произведения искусства.

Я, увы, дилетант в сем предмете. Но насколько я, дилетант, понимаю, мой покойный родственник отлично разбирался в искусстве, полагаю, не хуже, чем я в технике. Все его собрание выглядело прекрасно и как-то особенно печально: и картины, и гобелены, и статуи — все это сладко цепляло за самое сердце. Особенно много у него было статуэток в виде мальчиков, играющих с рыбками или с крабами, мраморных или бронзовых, сильно напоминающих тех, в фонтане — и я начал потихоньку понимать, почему этот остров зовется островом Добрых Детей. И мы еще не дошли до столовой, как я получил еще один повод для занятных раздумий.

К столовой из салона вела предлинная галерея, и вся эта галерея была увешана портретами. Самый последний — самой модерновой манеры, насколько я вообще могу судить обо всей этой живописи, а чем дальше — тем старше и старше. Я так понял, что вижу портреты предков, но на них были только юноши, плюс-минус моего возраста. Ни одного старше, ни одного младше — и все с приятными лицами, с чистыми такими, благородными лицами, государи мои… И, что смешно — в основном, блондины, и почти все чем-то смахивают на меня, с некоторой поправкой на стиль. Разумеется, в древние века лица были вообще-то немного другие, но общий вид, волосы, светлые глаза, нос — все это выглядело на удивление знакомо. Мои братья… ну, положим, двоюродные или троюродные братья. И одеты по большей части в синее и голубое — в родовые цвета, а оттого еще больше друг на друга похожи. Фамильное сходство.

Мне польстило. Я шел и любовался предками. Митч сказал мне, что на том, самом первом портрете изображен покойный дядюшка, но я и без него уж догадался. Митч еще много говорил, какие художники писали эти портреты, когда, все такое — но имен упорно не называл. Художников он помнил, не угодно ли, а предков не помнил!

И это мне тоже напомнило Добрых Детей. Под портретами тоже висели бронзовые таблички с датами без имен. И здешняя дурная анонимность уже начинала меня бесить.

А жен и детей у моих предков будто и не было. От них самих хоть плиты и портреты остались, а их подруги вообще оказались окутаны мраком неизвестности, без всяких пометок, даже самых крохотных. Не топили же их, право…

В самом конце коридора, уже перед самой дверью в столовую, висел последний портрет. И рядом с ним я остановился надолго, потому что человек на этой картине был — совершенно не чета всем прочим.

Во-первых, изображенный был стар. Вернее, лет сорока пяти — пятидесяти, но выглядел обрюзгло и потрепанно. И потом — он отличался, пардон, феноменально противной физиономией. Ну на диво отвратительная, господа, я не шучу — смотреть тяжело. Причем не то, чтобы лицо было уродливым, или, предположим, исковерканным болезнью — нет, нормальные черты, даже правильные. И мерзкие. Гадчайшая слащавая улыбочка, а взгляд цепкий и холодный, и жестокий, и похотливый, что ли… Но написано с чудесным искусством: он смотрел на меня в упор, глаза в глаза, улыбался — и прикидывал, что сделает со мной, будто я стоял перед ним в цепях, а он — безумный судья или вовсе палач.

О, нет слов передать, как мерзко вспоминать об этом! Никогда я не думал, друзья мои, что меня может так глубоко задеть некое произведение искусства. Раньше мне казалось — ну картина и картина, кто бы ее не написал, будь он хоть трижды гений. Но нет, ничего подобного, больно сердцу, как от оскорбления, на которое нельзя ответить. Я смотрел на эту улыбающуюся мразь, глаз не мог отвести, и думал, что от таких впечатлений и рождаются сказки о призраках, живущих в портретах.

Митч молитвенно сложил руки и говорит:

— Я рад, что вы остановились здесь, ваша светлость. Это он, вы правы. Родоначальник династии. Это его замок. Вот он, Эдгар олг Маритара бади Халис эд Норфстуд ми Альбиара а Феорри ыль Годми-Педжлена и Сальова, Владыка Океана, — и опускается перед портретом на одно колено.

Мне показалось, он ждал, что и я тут же начну благоговеть изо всех сил. Но я не мог бухнуться на колени перед этим портретом, перед этим мерзавцем, даже если он Владыка Океана — его рожа никого не могла бы обмануть. Мне даже стало мучительно стыдно, что у меня такой родоначальник. Тошно.

— Ладно, — говорю, — Митч, предок — и хорошо. Пойдемте дальше, сделайте милость.

Митч встал, посмотрел на меня укоризненно и открыл дверь в столовую.

Столовая — чуть ли не самая приятная зала в замке по моему вкусу. Окна громадные, длинные, чуть не от пола, с видом на океан, оттого много солнца, и на позолоченном шелке, которым оббиты стены, на полу, на высоком потолке бродили мерцающие зайчики от волн, от хрусталя и серебра — блики, блики… И пахло, между прочим, очень славно, потому что обед действительно устроили хороший.

Только я на Мейне, признаться, все же привык к сервировке попроще, а здесь уж слишком много вилок-ложек-рюмок-ножиков разложили рядом с каждой тарелкой. Серебряных, конечно, с ручками в виде странных рыб, в аквамариновой чешуе, но… Да… впрочем, и салфетки сложены такими пышными розами, что вытирать что-то салфеткой просто жалко — и смешно от собственного плебейства.

Итак, мы с Митчем вошли в одну дверь, а в другую — чудное виденье.

Ее сопровождали, как говорится, священник и дуэнья, жена Митча, как выяснилось. Коротенькая нелепая тетка — поджатая пожилая плюшка в черном, а поп — этакая жердь с бородой, облачение на нем висело, как на вешалке. Но я не смог их не разглядывать особенно. Митч сказал: "Это госпожа Летиция", — и я глупейшим образом на нее уставился. Увидел — и превратился в статую, верите ли, господа — даже моргать не мог.

Потому что Летиция оказалась нереальным существом, государи мои. И потому что я осознал дикий факт: это совершенство — моя невеста. И еще потому, что не мог себе представить, как этот сияющий ангел выйдет замуж за пиратюгу.

Ах, да ведь волос цвета солнечных пятен на золотом прибрежном песке в полдень вообще не бывает на свете, как я полагал доселе. И таких громадных мерцающих очей цвета зеленого моря в золотых ресницах тоже не бывает. И синий шелк этот не тело прикрывал, а сплошной солнечный свет, слегка облеченный в человеческие формы — пардон, дивные формы. И шла она, паря, едва касаясь пола крохотными туфельками, будто у нас на Шие половинная сила тяжести.

Вот только посмотрела она на меня совсем не так, как мне бы хотелось. Будь она очаровательной дурочкой, меня не тронули бы ее капризы, разве что рассмешили бы — но я видел, чуял, что она умна. И она меня просканировала взглядом, оценила и наклеила бирочку.

Она меня признала качественным экземпляром, вот так, государи мои. Удовлетворительным. И ей это было смешно, а мне — обидно до невозможности. И я ляпнул, как на космодроме:

— Барышня, я — Князь Эльм, — но тут же спохватился, вспомнил, как меня маменька в детстве учила хорошим манерам, и продолжаю более светски: — Счастлив с вами познакомиться, сударыня.

А Летиция усмехнулась и сказала:

— Я рада. У вас интересное лицо, э-э… Эльм. Чистокровка. Но ваша фигура слишком мало напоминает хлюпиков из "золотой молодежи". Где это вас откопали, хотела бы я знать?

Лакей отодвинул ей стул, и она села. А я еще некоторое время стоял — укладывал ее довольно-таки угловатые слова в своем рассудке и пытался совместить их с хорошим тоном.

Она хамила напропалую. Жестоко. Утонченная-то светская дама.

И тогда я говорю:

— Знаете, пташка, я вообще-то с Мейны, — сажусь и ставлю локти на стол. Сгребаю серебро в букет и командую лакею: — Дружок, убери-ка отсюда все это барахло, мне вилок, ложек и ножей вполне хватит по одной штуке, а стакан оставь самый большой. Понял?

У лакея отвисла до пола челюсть, но лишнее он забрал. Митч рядом нервно сглотнул, у ее сопровождающих чуть глаза не повыскакивали — а сама Летиция как расхохочется!

— Так это правда, что ты пират?! Потрясающе, — и хлопает в ладоши.

Я понял, что правильно сделал. Ах, видели бы вы, как у нее потеплели глаза и лицо оттаяло. А я подумал, что раз ей смешно, когда я ей орла Простора строю, так надо и продолжать в том же духе. И говорю, небрежно так:

— Знаешь, Ци, мы с тобой это еще обсудим, но сейчас я жрать хочу, как морской змей. Я последний раз что-то проглотил еще в состоянии искусственного тяготения, так что в настоящий момент, пардон, голодный и опасный для жизни.

Она снова рассмеялась.

— Бедняжка, — говорит. — Только не умирай, не желаю овдоветь так рано, не познав высоких наслаждений нежной страсти! Стэн, положите этому голодающему какой-нибудь еды — хоть тарталетку с икрой — пока он еще жив…

Ничего себе, думаю. Н-но — сдаются ли настоящие пираты?! Засовываю в рот эту штучку с икрой — целиком — и говорю:

— Не беспокойся, малютка, я никак не могу позволить себе умереть в такой момент. А высокие наслаждения нежной страсти ты можешь познать, когда захочешь — только скажи. Хоть прямо сейчас.

Если ей, думаю, наплевать, что кругом полно греющих уши идиотов, то мне и подавно. Смутить меня еще не удавалось ни одному живому существу, хоть изредка носящему юбку.

Но тут я прокололся. Летиция посмотрела на меня насмешливо и говорит:

— Не разгоняйся так, шустренький. Сперва прыгают в воду, а потом плывут — не перепутай.

Ну что должен сделать порядочный человек в данном случае? Привстаю со стула и кланяюсь:

— Прошу прощения, сударыня. Фигню спорол.

Она снова рассмеялась — этакий добрый ангел, сменила гнев на милость. Но тест ее я понял и второй раз на ту же швабру наступать не стал. Принялся есть и болтать. Нес какой-то забавный вздор — про таможню, про полет, потом рассказал, как Диэлни менял свою информационную базу на дрессированного жука, как Огл настраивал дешифратор, чтобы заключить с комарами мирный договор… О, да, не глядя ни на что, трепался напропалую, врал, дурачился — лишь бы она смеялась.

Она смеялась. Сначала. А потом как-то вдруг погрустнела. Перестала есть, принялась вязать узелки на салфетке, свела брови под жестким углом, опустила глаза и замолчала.

Я огорчился и обломался, господа. Я чувствовал себя полным дураком, не способным понять, в чем дело — ничего не предвещало — а потому никак не мог придумать, как исправить положение.

— Ци, — говорю, — прости грубияна и невежу. Я, вероятно, снова влез не в ту тональность, не так ли?

А она тряхнула волосами, вздохнула, говорит:

— Нет. Голова заболела, пустяки. Я пойду к себе, — и встает.

Эта пожилая тетка, которая с ней пришла, тоже встала, но священник первый раз за все это время прорезался и подал голос. Довольно козлиный голос для святого человека, сказал бы я, если бы не опасался согрешить:

— Летиция, пожалуйста, задержитесь еще на несколько минут. Вы же знаете о необходимости вашего присутствия.

Она, я полагаю, действительно знала, потому что послушно села обратно. Но когда садилась, на мгновение скорчила гримаску.

Со стола очень быстро убрали, а священник с Митчем встали и в высшей степени торжественно подошли ко мне. У Митча в руках оказалась маленькая бархатная коробочка, он протянул мне ее, а священник сказал:

— Вы, ваша светлость, преломили хлеб в этих стенах. Теперь они принадлежат вам, а вы — им. Примите главный символ вашей власти и вашей благородной и древней крови.

Я взял коробочку и раскрыл.

Да, государи мои. В ней лежал самый восхитительный перстень, какой мне только доводилось видеть. Аквамарин, нежный, зеленый, голубой, как океанская вода, чистейший, на нем вырезан мой герб — башня среди волн — а оправлен в платину, серую, тяжелую… Это была удивительная вещица, мои дорогие. Это была не ювелирная побрякушка, а нечто из сплошного океана, из злого океана, из доброго океана — так это легло на мою душу, а почему — я не умею объяснить.

Митч сказал:

— На правую руку, ваша светлость. На безымянный палец, — и я надел этот перстень на правую руку, на безымянный палец.

Он пришелся точно-точно к руке, как живая часть руки, и моментально нагрелся. Все вокруг заулыбались, я невольно улыбнулся тоже — а Летиция прижала руки к вискам, сказала: "Я должна выйти", — и выскочила из столовой.

И я ничего не успел сказать.

Зато Митч сказал:

— Не принимайте всерьез девичьи капризы, ваша светлость. С барышнями случается — она и сама не знает, отчего капризничает.

Мне не показалось, что она не знает. Не могу похвастаться, увы, что у меня на тот момент была толпа знакомых светских барышень и что мне есть, с чем сравнивать — но я знал достаточно женщин, чтобы почувствовать: Летиция вовсе не истеричка. Отчего-то ей стало плохо. Отчего бы?

— Спасибо, господа, — говорю. — Теперь, с вашего разрешения, я пойду осмотреться, — и собираюсь уйти из столовой.

И они все дергаются ко мне. Митч заглядывает в лицо и говорит:

— Прикажете вас сопровождать?

— А что, мой друг, — говорю, — вы боитесь, что я заблужусь в своем родовом гнезде, да? Сделайте милость, не тревожьтесь.

Замялся и умильно так мурлычет:

— Ваша светлость, вы же тут ничего не знаете, может быть, я могу…

И тут я взбесился. Предположим, я собираюсь поискать девушку. Свою невесту, если это хоть что-то значит. Предположим, я собираюсь попытаться ее утешить. И, возможно, это кончится — при благоприятной погоде — веселой болтовней, поцелуями — или… чем черт не шутит. И что Митч мне такого покажет, о чем я сам не знаю, где оно находится?!

— Нет, — режу, — нет, милостивый государь. Не можете. И окажите мне любезность — не ходите за мной, как припаянный. Если я правильно понял написанное дядюшкой, это теперь мой дом. Если я правильно понял также смысл только что законченного обряда — я теперь могу считаться истинным хозяином, не так ли? Так будьте добры не мешать хозяину взглянуть на свое жилище в одиночестве. Точка.

Митч заткнулся, но нехорошо заткнулся. Он мне вообще сильно разонравился за последнее время. Смотрит на меня — а глазки бегают. И не говорит, а выжимает из себя; мне показалось, что ему хочется орать, а приходится быть вежливеньким:

— Видите ли, ваша светлость… замок-то очень древний… в некоторых местах он, как бы вам сказать…

— О, я понял, — говорю. — Кусок штукатурки может упасть сверху и разбить мне голову, да? Или подо мной проломится пол? Мне казалось, что замок содержится лучше, но я буду осторожен, если это необходимо. И постараюсь ничего не испортить — это, Митч, кстати, в моих интересах.

Священник напряженно рассмеялся, так: "Хе-хе-хе", — а Митч смолчал и кивнул. И я вышел из столовой в ту дверь, куда убежала Летиция со своей толстухой-дуэньей.

Забавно, господа, забавно — но вскоре оказалось, что сориентироваться в родовом гнезде действительно не так-то просто. Не замок, а лабиринт какой-то. В какой-то момент я отчаялся настолько, что даже пожалел об обществе Митча. Я достаточно сообразителен, чтобы понять: найти тут кого-то — дело кислое.

В логике средневековых строителей цивилизованному человеку нипочем не разобраться, государи мои. Впрочем, мне случалось видеть в папенькиных исторических энциклопедиях, до которых он был большой охотник, планы древних шиянских замков — так все они были куда как проще, чем мое родовое гнездо. И светлее, на мой взгляд. Так что я до сих пор не возьму в толк, почему моим предкам понадобилось непременно наделать в своем доме всяких ходов-коридоров-переходов-галерей, будто их нагрызли жуки в полене, лестниц, ведущих в какие-то загадочные места, глухих ниш… Все это глядело сумрачным и темным, хоть в замок и провели давным-давно электричество. И всюду царил сумрак, а от путаных закоулков у меня стало нехорошо на душе.

Короче говоря, я долго бродил в одиночестве, а в голову лезли печальные мысли о том, что, в сущности, ничего своего у меня тут пока нет. Все мои заветные вещицы остались в звездолете, даже одежда и оружие, а тут все выглядело стильным и милым, но казалось совсем чужим. И эта мысль, господа, вогнала меня в тоску и депрессию. И Летиции нигде не было, и я понятия не имел, где она может находиться.

Но в конце очередного коридора забрезжил какой-то свет, и я пошел туда. Светился вход в библиотеку, которую, по-моему разумению, специально спланировали очень светлой и повернули окнами на восток, чтобы в ней можно было легко читать без свечей и прочего искусственного освещения.

Я зашел. Во-первых, после блужданий в полумраке, мне хотелось в помещение с окнами, откуда виден солнечный океан. А во-вторых, как это ни странно для пирата, я люблю читать. У меня всегда было мало бумажных книг, но электронных — в достатке, так что я полагаю чтение одним из приятнейших способов провождения времени. И теперь, увидев стеллажи, уставленные книгами снизу доверху, я немедленно решил, что сейчас найду себе чтиво по вкусу и легко скоротаю время до ужина. А на ужин выйдет Летиция — и наступит момент объясниться.

О да, друзья мои, бумажных книг тут было полным-полно, по большей части — очень старых. Некоторые даже не бумажные, а из чего-то… не знаю… то как тряпка на ощупь, то — как тонкая-тонкая кожа. Возможно, это и есть пергамент, но я не видел его прежде, потому не могу утверждать наверняка. Переплеты мне попадались преимущественно кожаные или металлические, с чеканкой и с камешками. Даже позолоченные. Но дешифратор я с собой не взял — глупо было бы, когда летишь домой — а многие книги оказались на древнем языке Приморья, который упорно не желал пониматься. Я впервые в жизни держал книги, написанные от руки — вязь рукописного текста меня очаровала, но и только. Никакой информации невежде-пирату извлечь из нее не удалось.

Более новые книги я мог читать. Но названия встречались забавные в высшей степени: "Преодоление стихии посредством сил, заключенных в благословенных жилах", "Роза ураганов или создание маяка в душе предвечного", "Совокупности благих возможностей небесных светил и земных путей"… У меня попросту не хватало воображения понять, о чем в таких книгах может говориться. Хотя в немалом количестве попадались и просто астрономические таблицы, промеры глубин, лоции разных мест, карты — специальная механика для моряков.

И вдруг на одном стеллаже, где стояла вся эта макулатура про глубины, фазы луны, ветра и течения, я вдруг увидал книжку, замусоленную чуть ли не до дыр — сразу видно, что ею часто пользовались. На ее обложке значилось: "Новейший и подробнейший учебник по родовспоможению и уходу за младенцем".

Не смейтесь, господа, это было просто странно. Никак нельзя сказать, чтобы эта тема меня так уж особенно занимала. Скорее, наоборот — мне отчего-то стало дико до невозможности. Никак не место этой книге тут было — и все. И в самой книге мне померещилось нечто неправильное и нехорошее.

Я ее раскрыл наугад, и она раскрылась на самом зачитанном месте: "Как сохранить роженице жизнь". Нормально. Всего-то навсего. И я машинально прочел, что древний автор советует по сему вопросу. Совет заслуживал внимания: "Постарайтесь устранить от роженицы людей, — логично, не так ли? — их присутствие часто влияет на ее здоровье очень дурно. Положите под голову роженице листок пергамента с написанными своей кровью рунами Продолжения и Приветствия. Во время родовых схваток должен начаться шторм, — совершенно стандартная ситуация, не правда ли? — а если этого не происходит, вызовите его сами, рисуя титлы Ветра и Силы и читая заклинание: "Трубите в рога, дуйте в трубы — приветствуйте чадо Океана!" — правильно, надо вызвать, непостижимо, как же можно рожать без шторма? Главное — слова не перепутать. А далее: — Если камень в кольце Продолжения не светится, недурно надеть на шею роженице амулет Продолжения — это утишит её отвращение к новорожденному и дарует радость создания жизни. В момент появления головки новорожденного лик луны должен затмиться тучами…"

Я читал этот вздор и думал, кто ж кого и от кого рожает таким образом? Что за болезненный бред, какие ветры, какие трубы, какое отвращение у мамаши и с чего это луна должна затмиться? Может, я не слишком профессионально разбираюсь в этом деле и не понимаю неких важных моментов, но нормальные человеческие дети, по-моему, рождаются как-то пообычнее.

Тогда я открыл первую страницу, чтобы попробовать разобраться, и прочел на титульном листе: "Как принять дитя человеческое у дщери океана". И тут мне в ярчайших красках представилась, пардон, чья-то противоестественная связь с каракатицей. Как упомянутой каракатице кладут под пупурыщатую голову отвратительные бумажки, исписанные кровью, чтобы она родила этот ужас непонятной породы. Черр-рнуха, государи мои! Не просто мерзкий разврат, а, вероятно, ведьмовство. И мне стало настолько худо, что я зашвырнул эту гадость на полку.

Возможно, это прозвучит излишне самонадеянно, но я все же полагаю, что средневековые люди были все-таки не вполне в себе по современным меркам. Ведь пробовал же кто-то из моих предков этой чертовщиной заниматься, очевидно, пробовал… Не тот ли отвратительный тип, Эдгар, у которого рожа сумасшедшего палача, думал я — и спине становилось холодно.

После такого чтения мне вообще захотелось поскорее уйти из библиотеки. Эти средневековые сумасброды… то они пытаются извлечь золото, пардон, из дерьма, то сооружают вечный двигатель из аналогичного материала, то вот… И никого почему-то не останавливал простой факт, что подобные опыты никогда не удаются. О нет, неудачи приписываются чему угодно, только не тому, что экспериментатор пытается извратить естество. Восхитительно разумно!

И я пошел прочь. Но у самой двери на маленькой полочке заметил очень симпатичную книжку — изящное нечто, напоминающее молитвенник. Обложка из чудесно мягкой кожи, на ней тиснение — мой герб — и название "Призывы, обращения и иные слова, имеющие смысл".

Слова, имеющие смысл — это хорошо, я полагаю. В старинной инкунабуле такое нечасто встретишь. Но я открыл и разочаровался. Никакого смысла эти слова не имели. Ни малейшего. И не то, что старинный язык — нет, господа, написание почти современное, исполненное лет триста назад самое большее, тогда уже вошел в обиход нынешний алфавит. Просто в столбик написана полнейшая чушь.

Но одно словцо мне понравилось. Уморительно, право, господа: читается точь-в-точь, как, пардон, «шиздец» на мейнском арго. Я даже произнес его вслух — и вправду, удивительно похоже звучит. И тут наверху, на стеллаже, что-то зашуршало, небольшое живое существо, как кошка.

Я поднял голову — и встретился взглядом.

Если бы кошка — было бы не так чудно. Но там оказалась совсем другая зверушка; никогда не подумал бы, что такое дело может заползти в библиотеку.

У нас на Шие такие существа во множестве живут по побережьям. Зовутся тритонами-крабоедами, а выглядят, как крохотные дракончики. Шесть лапок с перепонками, хвостик, бородавчатая мордочка — страшненькая и трогательная, вправду не больше кошки ростом. Безобидные созданьица и смешные, дети с ними играют. Но как такая тварь Божья оказалась в библиотеке — это показалось мне совершенно непостижимым.

Ножки у них не слишком сильные, плавать на таких удобнее, чем ходить. Как же он добрел до замка, поднялся по лестницам почти что в башню на своих перепонках, да еще на стеллаж вскарабкался — вот чего я не мог понять.

А тритончик уставился на меня своими глазами на стебельках и все переминался с лапки на лапку, будто показывал, как хочет слезть, но боится и ждет, чтобы я помог. Я протянул ему руку, он ухватился и перелез ко мне на плечо. Ну ручной зверь — не забавно ли?

Я поставил его на пол и пошел прочь. И он за мной пошлепал. Я ускорил шаги — и он тоже, а вид у него сделался просто отчаянный, потому что ему за мной на сухом полу тяжело угнаться. И я его пожалел, взял в руки, а сам думаю — ему же вода нужна. Надо, вероятно, спуститься вниз, на кухню сходить или куда там, налить воды, например, в таз и пустить туда бедолагу. Где ж тут у нас лестница?

И вдруг я совершенно четко сообразил, где лестница. И где кухня. И вообще, все свои блуждания по родовому гнезду на диво ясно вспомнил. В голове будто кто-то план расчертил.

Я удивился, но пошел. Минут через пять уже был внизу, вышел точнехонько во двор — решил, что в тазу тритону все-таки будет тесно, а лучше пустить его в фонтан. Так забавно получилось: я же по-прежнему совершенно не знаю замка, мне никто ничего не объяснил, но стоит мне решить, что надо попасть туда-то — как в голове будто включается некий загадочный автопилот. И мучительно необъяснимо, отчего это происходит.

Так я вышел во двор, сел на бортик бассейна и хотел пустить тритона в воду, но нелепый зверь ухватил меня за палец своими лапками цепко и основательно, будто в воду вовсе и не хочет. Тогда я побрызгал на него водой — вода в фонтане оказалась морская. Соленая. Но на скульптурах за все это время к моему пущему удивлению, не осело ни крупинки соли.

Некоторое время я просидел, пытаясь привести в порядок мысли. Потом вдруг вспомнил о Летиции, стал думать, как славно было бы разыскать ее. И вообразите: стоило только представить ее себе, как во дворе послышались легкие шаги. Обернулся — и увидел ее, всю в солнечных лучах и синем шелке. Она смотрела на меня и улыбалась.

— Привет, — говорю. Мне тоже стало весело.

— Привет, — отвечает. — Надо же, Эльм, доброе дитя, а у тебя способности, оказывается. Кровь. Здорово.

— Вот как — способности? — говорю. — Какие способности? — а сам пытаюсь отцепить от себя зверушку, но она прицепилась всеми шестью и держится.

— А вот, — смеется, — вящий демон у тебя какой симпатяга! Признал хозяина — ах, лапочка! Да не отдирай ты его так, ты прикажи — он сам отцепится.

— Ну полно веселиться, — говорю, — Ты не могла бы для начала объяснить, что такое "вящий демон"?

А Летиция снова принялась хохотать, да так заразительно, что мне тоже стало смешно. Она меня и тогда, и потом, очень легко заражала своим настроением. Хохотала, прижимала руки к щекам, а щеки горели. Восхитительное зрелище.

— Ты, — говорит, сквозь смех, — ты его откуда взял? Сам призвал или помог кто? Хотя… кто тебе поможет…

— Вообще-то я его не звал, — говорю. — Он, видишь ли, сам привязался ко мне. В библиотеке.

Она опять закатилась. Я порадовался, что у нее голова прошла вместе с нервностью и печалью.

— Сам привязался? — говорит. — Ах ты, малек, в библиотеке, значит?! — и прыснула снова. — Да скажи ты ему, чтоб он твои пальцы отпустил, они тебе еще пригодятся!

Я поднес руку с тритоном к лицу, посмотрел ему в мордочку и очень серьезно говорю:

— Будь любезен, отцепись и отправляйся плавать.

Дурачусь, конечно. Но тритон меня моментально отпустил и нырнул в бассейн прямо с руки, этаким весьма эффектным пируэтом. Чрезвычайно разумно, как нарочно против моего убеждения, что эти существа совершенно бестолковые, вроде черепах и ящериц.

У меня, вероятно, физиономия вытянулась от неожиданности, потому что Летиция хихикнула:

— Что, малек с мелководья, не ожидал? Имей в виду, они понимают приказы, хорошо понимают. Можешь даже вслух не проговаривать, а мысленно командовать, им все равно. А ты ничего, надо же…

— Погоди, погоди, — говорю, — кому можно мысленно приказывать? Тритонам?

Что сказать, господа, я уже привык к тому, что смешон в ее глазах. Это Летицию насмешило просто до слез.

— Да не тритонам, — говорит, — а то ты ж пойдешь с тритонами беседовать, с тебя станется! Своему вящему демону! Вот этому! Которого ты вызвал!

Тут уж я не выдержал и сам рассмеялся этой чепухе.

— Ци, — говорю, — я никого не вызывал! И с тритонами не разговаривал, слово чести! И вообще — что такое "вящий демон", объясни мне наконец?

Летиция скорчила серьезную мину и погладила меня по щеке пальцем. И говорит — пытается посерьезнее, но сама давится от смеха:

— Бедный малек, выкинули на берег, а как дышать — не объяснили…

Ее рука пахла морем — нежные теплые пальчики — и я не выдержал. Я повел себя как повеса, господа — поймал ее за руку и поцеловал в запястье. А Летиция вырвалась — господа, это нелепо прозвучит, но эта маленькая девушка оказалась сильной, как боевой киборг — и врезала мне по физиономии, так что посыпались искры из глаз в самом буквальном смысле. Оплеуха не нежной ручкой, а обрезком стальной арматуры.

Я только головой потряс.

— Пардон, — говорю. — Почему?

А Летиция сузила глаза, окаменела лицом и говорит:

— Потому. Держись от меня подальше, человек. Ты мне мил, но пусть это тебя не обманывает.

И ушла, да… А я остался сидеть, как оплеванный. Никак не мог взять в толк, что, собственно, так уж ее оскорбило. Никак мне было не приноровиться к этому ангелу — я, пардон, просто космодромный волокита, а нравственности девушка оказалась совершенно не мейнской. Дальше слов ее ветреность не шла, господа — обычно бывает наоборот. А мой тритон, когда я окончательно пал духом, выполз из фонтана и забрался ко мне на колени. Жалеть пришел, как иногда собаки приходят, будто понял, что у меня скверное расположение духа — и мои брюки промочил насквозь, насекомое.

Вот так.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы склеить кое-как осколки моего разбитого сердца. Но с синяком на скуле за это время ничего особенного не произошло, если уж быть откровенным до конца, господа. Когда я понял, что это уныние может затянуться надолго, пришлось прибегнуть к испытанному способу — я сунул голову под воду, а потом встряхнулся.

Тритон все это время смотрел на меня преданно, с такой уморительно разумной мордой, что я ему сказал:

— Что же, друг мой, не поглядеть ли нам еще на что-нибудь интересное в нашем новом доме, а?

И тогда, господа, он, представьте, сполз с бортика бассейна и пошлепал к некоей небольшой дверке в сооружение, принятое до этого мною за пристройку для хозяйственных надобностей. Он шел с таким деловым видом, что я решил: эта пристройка, похоже, служит не чуланом для метелок, а погребом для хранения вяленой рыбы и других лакомых припасов. Что бы еще могло показаться интересным местом существу, созданному, в основном, для того, чтобы есть?

Но тритон подбрел к самой двери, остановился и уставился на меня. И у меня, господа, появилось определенное чувство, что это создание изо всех сил желает меня подозвать. Весь его вид, вся поза мне показались сплошным напряженным ожиданием. Я подумал, что тритон, вероятно, голоден — а потому подошел и подергал дверь.

Дверь не поддалась. Я наклонился к тритону и говорю:

— Ничего не поделаешь, закрыто, дружок. Если ты тоже не можешь отпереть, придется поискать Митча, хоть это и досадно…

Тогда тритон уперся в дверь самой верхней парой лапок и изобразил, как толкает изо всех сил. Мне это показалось уморительным, но пока я смеялся, дверь открылась.

Я даже не успел удивиться, как ему это удалось.

За дверью обнаружилась узкая и крутая лестница, вырубленная, как я полагаю, в самой скале, на которой стоял замок. Лестница эта уходила в темную глубину, и конца ее я не мог рассмотреть сверху. Место действительно оказалось весьма интересным.

У меня не было фонаря, господа, но таможенники, отобравшие мои сигареты, оставили при мне зажигалку. За всеми событиями дня я ни разу о ней не вспомнил — только здесь, на лестнице, увидев на стене нечто вроде зажима, держащего факел.

Впервые в жизни я увидел такой светильник: палка, к которой крепится дырчатая металлическая чаша с промасленной паклей. Когда я поджег паклю, оказалось, что сей источник света больше воняет и коптит, чем светит — но все же мрак рассеялся, и я смог спуститься по лестнице, не опасаясь сломать себе шею.

Лестница оказалась чудовищно длинной. По моим предположениям, она могла спускаться вглубь острова метров на двести, если не больше — мои ноги устали от крутых ступенек, выбитых посредине. Но в конце концов она вывела меня в место, до такой степени странное, что я невольно остановился — и тритон, который старательно спускался за мной, тоже остановился.

В небольшом высоком зальце было несколько светлее, чем на лестнице — на его стенах горели синим светом газовые светильники. И в этом неверном синем свете я увидел по-настоящему странные вещи.

Начнем с того, что помещение казалось совершенно голым и пустым, как коробка, вырубленная в камне. Лишь в одну из стен было вделано круглое, толстое и чрезвычайно прозрачное стекло, похожее на иллюминатор — около полутора метров в диаметре — выходившее прямо в океан. А за этим иллюминатором, в темной толще океанской воды, неподвижно стояли три довольно крупные рыбы, поблескивающие серебристо-голубой чешуей, и смотрели на меня удивленными глазами.

Напротив иллюминатора из шлифованного камня пола поднималось нечто вроде алтаря: грубо обработанная каменная плита, установленная наклонно, скатом к океану — а на ней виднелся глубокий горельеф* в виде человеческой фигуры в натуральную величину.

Здесь за версту несло какой-то магией, мистикой. Представьте, друзья мои, у меня даже мелькнула дикая мысль о человеческих жертвоприношениях в этом подземном святилище — но ни малейших следов крови в чистых изломах камня не было видно. Зато, когда я нагнулся пониже и дотронулся до плиты правой рукой, мою ладонь вдруг проткнул насквозь сильный и внезапный удар боли. Пролетело по всем нервам до самого локтя.

Я даже вскрикнул от неожиданности. Кольцо с аквамариновой геммой вдруг стало тяжелым и очень холодным. Мне стало гадко до тошноты, я попытался снять его с пальца — и не смог.

О, не подумайте, друзья мои, что оно оказалось чуть маловато мне и застряло на руке, как иногда застревают тесные перстни. Нет, с пальцем и с самим кольцом все казалось в порядке, но металл будто врос в кожу — я не мог даже повернуть перстень камнем вовнутрь.

Это странное открытие привело меня в ужас — вызвало приступ чего-то, похожего на клаустрофобию. Боже, да мне показалось, что перстень сковывает меня, как кандалы! Я принялся дергать его изо всех сил — но он и на миллиметр не сдвинулся. А когда я поднял глаза, то вновь увидел трех удивленных рыб, которые слегка повернулись в воде и пожирали меня не по-рыбьи пристальными взглядами.

Я не выдержал, прихватил тритона под мышку и побежал по лестнице наверх. Ах, право, я думал, эта

_____________________________________________________________________________________________

* горельеф — изображение вырезанное в виде углублений, внутрь поверхности.

отвратительная лестница никогда не кончится! Я запыхался до удушья, добравшись до верхней ступеньки

распахнул дверь пинком — и был, наконец, вознагражден ярким солнечным светом. День стоял истинно лучезарный, господа.

Я захлопнул дверь за собой и подпер ее спиной. Кажется, меня слегка знобило, а от звука шагов я, к стыду своему, вздрогнул и оглянулся довольно нервно.

Митч объявился, будь он неладен — и едва ли не бежал по двору ко мне. Мне снова не понравилась его физиономия — этакая раздраженная и испуганная вместе.

— Ваша светлость! — завопил он, будто не чаял меня живым увидать. — Ну где ж вы ходите, прошу прощения…

Я посмотрел на него холодно.

— Что же, — говорю, — милейший, где-то пожар?

Он сразу как-то смешался, стушевался и пробормотал:

— Так ведь вам же, ваша светлость, принесли костюмы, церемониальный костюм вот… ваш портной прилетел, вас ожидают…

— Ну вот что, — говорю. — Прежде чем беседовать с портным о тряпках, я хочу поговорить со священником. И немедленно, Митч. Не сердите меня.

Митч взглянул на меня довольно колко, но сказал только:

— Извольте подняться к себе, ваша светлость. Я его приглашу.

Я прихватил тритона и пошел. Митч остановил глаза на тритоне и спросил:

— А гадость вам к чему, ваша светлость? Если вы идете к отцу Клейну…

— Я, — говорю, — видите ли, завожу себе тех зверушек, которые мне нравятся. Захочу — ручного кальмара заведу или гигантскую сколопендру. Вы хотите мне запретить их держать?

Митч явно проглотил раздражение. Смолчал. А мне было ужасно неуютно и хотелось все время дотрагиваться до перстня, как до больного зуба. Нет, господа, он меня больше не беспокоил — физически, я имею в виду. Но меня страшно угнетало, что на мне есть что-то такое, от чего я не могу избавиться — даже если это драгоценная побрякушка. Я вроде бы не понимал до конца, почему это так меня бесит — но бесило безмерно.

Я надеялся, что разговор со попом мне что-нибудь прояснит. Не то, чтоб я уж особенно истово веровал или так уж отчаянно боялся черта — но мне было неспокойно. О, да я просто жаждал, чтоб меня кто-нибудь успокоил. Хотелось, знаете ли, чтобы все объяснилось просто и привычно.

Лучше всего, знаете ли, — материалистически.

В роскошный кабинет, где я устроился, отец Клейн пришел быстренько и улыбался чрезвычайно любезно. Уселся, молвил:

— Вас что-то тревожит, ваша светлость? Может быть, вы желаете исповедаться?

— Я, — говорю, — желаю узнать, почему не снимается перстень! И у меня почему-то такое чувство, что по этому вопросу нужно обращаться к вам. Почему, а?

— Ах, ваша светлость, — отвечает. — Вас, безусловно, нужно было предупредить, но я как-то не подумал, что вы можете не знать этого. Простите, я упустил из виду, что вы выросли не на Шие — а то вам было бы легко догадаться…

— Батюшка, — говорю, — не тяните.

— Дело в том, — говорит, — что это кольцо — ваш родовой талисман. Его в незапамятные времена благословил святой Эрлих, а оттого оно никак не может вас покинуть до смерти, которая будет положена от Бога. Кольцо не должно бы вам мешать — что случилось?

— Мне стало больно от него, — говорю. — В подземелье. Поэтому я спрашиваю.

И тут смутился мой батюшка невероятно, у него даже лицо залилось краской. Еле выдавил из себя:

— Видите ли, ваша светлость, я, конечно, как духовная особа, должен бы… воспрепятствовать… но людей так сложно к чему-то принудить в вопросах веры…

— Не понимаю, — говорю.

— Ваш троюродный дед, — говорит, — как бы сказать… был, в некотором роде, язычником… и воспитывал вашего дядюшку соответственно… Нет, я ничего не хочу сказать, наши благороднейшие господа жертвовали на церковь и вели себя достойнейшим образом… но в это древнее святилище порой спускались… помедитировать…

— А перстень? — говорю.

— Вы там были впервые, — отвечает. — Для перстня святого Эрлиха это все-таки нечестивое место. Он попытался вас предостеречь. Вам лучше бы не ходить туда, ваша светлость…

Но я, откровенно говоря, и сам не рвался спускаться в этот провал еще раз, господа. Я начал успокаиваться.

— Надеюсь, они не резали там людей, батюшка? — говорю. Уже не совсем серьезно.

Его краснота моментально слиняла до бледности.

— Боже вас упаси так шутить, ваша светлость, — говорит. — Так, по древним языческим обычаям, ходили поговорить с Океаном, умолить его о милости… особенно в бурные ночи, когда тут мрачновато… Просили духов Океана не гневаться… пустяки какие для образованного человека… архаическая романтика…

— Нынче это местечко содержится в образцовом порядке, — говорю.

Отец Клейн расслабился, даже улыбнулся.

— Митч чудит, ваша светлость. Бывало, вместе с вашим дядюшкой туда… похаживал. Теперь и жжет там газ… в память. Вот вас увидал у входа — и перепугался, что вы узнаете о его пристрастиях и прогоните с места…

Я успокоился. Совсем.

Откровенно говоря, господа, все эти тайны и летучие голландцы выглядели в своем роде даже интересно. Надо же, думал я, настоящий языческий культ. Жрецы Океана, понимаете ли. Архаическая романтика, как говорит батюшка, своеобразная прелесть есть и в этом. И у меня настоящая священная реликвия — перстень святого Эрлиха… о, мои дорогие, как это тешило мое самолюбие и грело душу!

Я, к сожалению, законченный грешник.

А этот личный портной меня безмерно утомил. Я подумать не мог, что у важных особ столько возни с тряпками. Этот зализанный господинчик с девичьими глазами меня крутил и вертел, как мог, и утыкал всего булавками, будто ежа колючками. Мне было жарко и ужасно хотелось на него рявкнуть, но рядом крутился Митч и утешительно бормотал нечто вроде: "Вам, ваша светлость, понадобится выездной костюм, да и не будете же вы жениться в вашем рабочем комбинезоне… имейте терпение, ваша светлость…" Пришлось набраться терпения.

По завершении этих бесконечных примерок меня одели в синее и голубое: в брюки из чего-то шелковистого, которое называлось, как цветок, в рубаху, которая тоже понравилась мне на ощупь, и в какую-то штуковину без рукавов, сплошь вышитую моими гербами — золотом по ярко-синему фону. Мне сказали, что теперь это будет моим домашним костюмом.

И облачаясь во все это безобразие, я вдруг сообразил, что моего товарища-тритона что-то давно нигде не видно. Отчего-то меня огорчило его отсутствие. Я оставил портного с Митчем, а сам пошел его поискать. Мне показалось неудобным, что у зверушки до сих пор нет клички — и я, усмехнувшись про себя, окликнул его тем самым нелепым древним словечком, похожим на «шиздец».

Господа, это смешно, но он тут же выполз из-за какого-то громоздкого резного сооружения и шустро пошлепал ко мне. И я окончательно убедился, что уморительную тварюшку зовут именно так. Меня решительно очаровал ее здравый смысл — кто бы мог подумать, что такое нелепое создание, как тритон, может запомнить кличку и на нее откликаться?

Откровенно говоря, я обрадовался ему, господа. Я даже поднял его и почесал ему шейку. Он с такой готовностью поднял головенку, будто эта моя любезность ему безмерно польстила. Тритон казался мне все забавнее и забавнее; я забрал его в кабинет и принялся выяснять, на что он еще способен.

К ужину я обогатился потрясающими познаниями по поводу удивительного тритоньего интеллекта. Мой земноводный дружок с неприличной кличкой разыскивал спрятанную зажигалку, потом — спрятанную авторучку, совершенно по-собачьи, быстро и точно. Потом «умирал» — заваливался на спину и замирал, а еще давал лапку и даже вставал на дыбы — опираясь только на задние лапки и хвост, а двумя парами передних лап размахивая в воздухе.

Видите ли, господа, я люблю животных. Мне еще на Мейне хотелось завести кошку или собачонку, но было жаль подвергать невинное живое существо превратностям войны. Теперь же зверушка завелась сама, и я с удовольствием думал, что ей ничего не грозит и не мешает жить поблизости от меня.

Глупо и наивно, но человеку может льстить симпатия сине-зеленого создания, покрытого чешуей и с глазами на стебельках. Когда пожилой представительный лакей, похожий на передвижной шкаф в благородных сединах, сообщил, что меня ждут к ужину, я не удержался от искушения прихватить тритона с собой. Конечно, с точки зрения дрессировки не годится приучать зверей выпрашивать кусочки в столовой, но ведь бедолага почти целый день провел со мной и ничего не ел, а подавали тут, большей частью, рыбу и крабов — то, что отлично подходило ему в пищу.

Тритон так меня развлек, что я на некоторое время даже позабыл о… как это называется… о ссоре с Летицией. Вспомнил только, войдя в столовую и увидев ее — но она улыбнулась мне весело и даже, как мне показалось, чуточку виновато.

— Эльм, — говорит, — я тебе так сильно врезала? О, бедный, как же ты теперь непристойно выглядишь — будто в кабаке подрался…

— Не беспокойся, малютка, — говорю. — Если бы я дрался в кабаке, такие рожи были бы у моих противников, знаешь ли!

Она прыснула:

— Тебе идет, малек. Теперь сразу видно, что ты пират, а не какой-нибудь светский выродок. Мне даже нравится.

— О, — говорю, — крошка, значит, так у меня больше шансов?

— Ах, — веселится, — шустрый, как усоногий рачок! Усики с ножками чешутся? — и откусывает от пирога.

— Коварр-рная, — говорю, в тон, — жестокая, вы мной игрр-раете!

Она так фыркнула, что чуть не выплюнула пирог на скатерть. А я отломил кусочек вареной рыбы и протянул тритону, который устроился у меня на коленях, совсем как кошка.

Летиция всплеснула руками и еле пролепетала сквозь смех:

— Эльм, ты меня поражаешь! Чем ты ешь, милый?

— Бесстыдница, — говорю. — У меня там тритон.

Она уткнулась лицом в ладони и пару минут всхлипывала, пока не успокоилась настолько, что смогла говорить. А потом посмотрела на меня чудными глазами, влажными и блестящими от смеха, розовая, прелестная неописуемо, и простонала:

— Твоя роковая страсть к тритонам мне, конечно, известна, но это, я все же полагаю, не тритон, а твой вящий…

И тут ее дуэнья грохнула об тарелку бокалом, а Митч изменился в лице до неузнаваемости и что-то прошипел еле слышно. Мне показалось, что я прочел по его губам: "Молчи, дура!" — а Летиция…

Да, государи мои, Летиция расслышала хорошо. Она просто погасла, исчезло это дивное сияние у нее внутри — она опустила ресницы и принялась крутить в руках вилку. Мне показалось даже, что она сдерживает слезы — и я пришел в ярость, от которой меня кинуло в жар. В бешенство.

Я посадил тритона прямо на стол, а стул отшвырнул ногой. Митч отшатнулся, когда я к нему шел, а отец Клейн и дуэнья заголосили: "Ваша светлость, ваша светлость, успокойтесь ради Бога!" Да черта с два!

Я бы поднял Митча за лацканы, будь мы оба на Мейне. Но в родовом замке меня остановило что-то — может, присутствие Летиции или тени предков, не знаю. Я только остановился напротив, скрестил на груди руки и уставился на него — он вскочил сам. Он был бледен до зеленоватости, господа, и это вовсе не преувеличение.

— Ну вот что, Митч, — говорю. — Я уважаю ваши заслуги перед моим покойным дядей, но если вы еще когда-нибудь позволите себе не только говорить с женщиной в таком тоне, но и смотреть на нее с такой миной, я, честью клянусь, выставлю вас отсюда за одну секунду.

Его мелко затрясло.

— Простите, — бормочет, — ваша светлость… я думал…

— Я не против размышлений, — говорю. — Но если вы думаете грязные вещи, извольте оставлять свои мысли при себе.

Он взял себя в руки и сказал, не поднимая глаз:

— Я вас понял, ваша светлость. Я прошу прощения, ваша светлость.

— У дамы, — говорю.

Он тупо взглянул на меня.

— Просите прощения у дамы, — говорю. — У госпожи Летиции.

Какая-то фибра, господа, какая-то непонятная жилка дрогнула у него в лице, но он поклонился Летиции и сказал:

— Я прошу прощения, сударыня. Я был недопустимо груб.

И милая девочка, этот океанский ангел, весь золотой и голубой в луче закатного солнца, посмотрела на меня нежно, господа — по-настоящему нежно, без обычной снисходительной усмешечки — и сказала:

— А ты, кажется, и вправду князь, малек… я это запомню.

У меня сердце сгорало от ее тона, друзья мои… но наш разговор тем вечером так и не наладился. Мне показалось, что Летиция все же не желает говорить при Митче. Меня страшно раздосадовало, что она ушла к себе, вместо того, чтобы прогуляться к берегу и взглянуть на дивный закат. Я огорчился и ушел коротать время в обществе тритона — разговаривать с Митчем абсолютно не хотелось.

Я не знал, какая муха укусила его за ужином и из-за чего разгорелся сыр-бор — но видеть его я не мог.

Той ночью я ложился спать в скверном расположении духа.

Я, знаете ли, отвратительно засыпаю на новом месте, даже если это мое родовое гнездо. Я лежал на огромном холодном ложе, пахнущем лавандой; шиянская Старшая луна, громадная, зеленая, неподвижно стояла за окном и светила мне в лицо — она нарастала, близилось полнолуние. Я слушал, как за окном шумит океан — мне было тревожно-блаженно от этого мерного рокота.

Я долго пролежал, глядя на луну, а потом заснул незаметно для себя. И впервые в жизни, мои дорогие, впервые мне приснился дикий кошмар, ярче любой реальности.

Мне снилось, что я очутился в подземном святилище — лежу на этом алтаре или жертвеннике, будто впечатанный в ледяной камень всем телом, совершенно голый, не в силах пошевелиться. Я отлично помню это ощущение полной беззащитности — и тянущего ужаса. А рядом с алтарем стоял этот…

Смейтесь, господа, если угодно — это был Эдгар, Владыка Океана. Отвратительная рожа с портрета в галерее. Только на портрете он выглядел сорокапятилетним, еще довольно крепким мужчиной, а в моем сне это был дряхлый старик, трясущийся, слюнявый, высохший и сморщенный, как мумия, пролежавшая в могиле целую вечность. Но — тот самый человек, без сомнения: его губы ссохлись и беззубый рот провалился, но слащавую и жестокую улыбочку было невозможно не узнать. И он смотрел на меня плотоядно или похотливо, потирая скрюченные руки, пускал слюни и бормотал:

— Чудесно, ах, чудесно! Породистый жеребец, ах, какое тело, подумать только… молодцы, ах, какие молодцы! Ух, ты, красавчик, доброе дитя… — и потянулся ко мне, чтобы дотронуться до моего бока…

Пардон, господа, я понимаю, что это звучит глупо. Но я почувствовал такой дикий ужас… я подумал, что умру, если он ко мне прикоснется, а в мою правую руку, от перстня и дальше, до самого локтя, будто загнали раскаленную спицу. Я проснулся весь в поту и увидел на подушке, освещенной луной, грустного тритона, который смотрел на меня, склонив набок голову.

У меня даже не нашлось сил его согнать. Моя рука горела огнем, и боль прошла нескоро. Я спросонок никак не мог взять в толк, отчего я настолько испугался такого пустяка, и что у меня с рукой. Перстень казался страшно тяжелым, но и это ощущение постепенно прошло.

Прошло с полчаса, пока я слегка пришел в себя. Я сидел в постели и бранил последними словами предка Эдгара. Я был уверен, что гадкий сон — последствие целого вороха новых впечатлений и местных странностей, но от этой уверенности мне, признаться, не становилось легче.

Мне уже хуже смерти надоел этот перстень, якобы благословленный святым Эрлихом. Я не святой, государи мои. Все эти рр-реликвии — не по мне, довольно. Может, святой Эрлих, думал я, решил наставить меня на некий правильный путь, но я таких знамений не понимаю и не хочу.

Мне больно, наконец. Я не желаю, чтобы меня воспитывали пинками, как паршивую собачонку. И не возьму в толк, как человек может грешить во сне, когда им руководит что угодно, только не разум.

Я дергал этот перстень, как мог. О да, с тем же успехом, господа, я мог бы пытаться избавиться от пальца! Когда эта сверлящая боль, пришедшая во сне, наконец, отпустила, чертов благословленный перстень сделался просто частью моей руки. Как ноготь. Все время в одном положении, не снимается и не двигается.

В конце концов, я утомился этой бесплодной возней и заснул. Только сон оказался еще более реальным, чем предыдущий. Правда, гораздо приятнее.

Мне приснилось, что я поднимаюсь на стену, выходящую на океан. Стою и смотрю в воду, зеленую, мерцающую от луны — и вдруг мне начинает страшно хотеться прыгнуть туда.

Безумная мысль. Стена очень высока; я отчетливо видел, как океан плещет в каменные контрфорсы метрах в двадцати внизу. Я в принципе не мог себе представить прыжок с этой высоты — несколько секунд я не мог даже дышать от холодного спазма в груди. Но мне вдруг показалось, что оттуда, из этих лунных волн меня зовет Летиция.

Вот тут, господа, я и осознал, что это только сон. И с бредовой свободой сна и таким же бредовым бесстыдством я стал раздеваться, глядя на эту далекую воду. Черр-рт, государи мои, как глупо, но у меня вылетело из головы, что вообще-то наяву я не умею плавать. Самый большой водоем, в котором я до этого купался, был, видите ли, обычным бассейном длиной с две стандартных ванны и глубиной мне по пояс.

Но во сне люди умеют не только плавать, но даже летать.

Я разделся догола и бросил одежду на зубцы стены. А потом некоторое время стоял между зубцами так, что океан был у меня прямо под ногами — и наслаждался чудовищно странным состоянием спокойной готовности к самоубийству. Я же знал, что не утону во сне — это уж, пардон, никак не возможно — но сон был так ярок, что я чувствовал кожей холодный ночной ветер.

Решиться на прыжок оказалось непросто, но я подумал, что глупо трусить во сне. Я зажмурился и шагнул вперед.

Сначала была невесомость полета. Потом я ушиб ноги об воду так сильно, будто прыгнул с крыши на асфальт. Во сне так обычно не бывает. А потом меня окружила сплошная вода, плотный зыбкий холод — и я понял, что тону.

Я открыл глаза, увидел вокруг зеленоватую тьму и ощутил, что опускаюсь на дно, как камень. Но я не чувствовал удушья. В какой-то миг я сообразил — я вдыхаю воду! Я вдыхаю воду! Наверное, так делают рыбы!

Это открытие, господа, как-то освободило меня, я смог двигаться. Я вытянул вперед руки и оттолкнулся от воды — на диво легко вышло, и я увидал, что мои руки… как это говорится…

Я перестал быть собой, государи мои — вот было чудно, право! Я стал каким-то гибким серебряным существом, покрытым чешуей; мои пальцы удлинились, между ними появились перепонки. Ноги, мне показалось, соединились вместе, и с ними сталось что-то, не менее странное: они так легко и упруго гнулись, будто пластиковые или резиновые, на них, наверное, тоже появились перепонки, или, может быть, хвост, я не знаю.

В тот миг я не мог понять, во что превратился. Мне пришел на ум морской змей или некая уморительная сирена мужского пола, если такие бывают в природе. Но, как бы то ни было, ощущения оказались упоительными. Я скользил, парил в воде, освещенной луной, как в небесах. О, это было дьявольски легко и необыкновенно приятно — я чувствовал, хоть и не понимал, чем, вкус соли и йода, а океан нес и качал меня, как и тех рыб, которые скользили вокруг какими-то серебряными тенями…

И вот тут, господа, я увидел Летицию.

В первом сне я не усомнился, что вижу предка Эдгара, хотя он был не похож на портрет. А во втором у меня не возникло ни малейших сомнений, что чудесное создание, которое выскользнуло из зеленоватой лунной мглы, серебряное, необыкновенно изящное, с пышнейшими волосами, колышущимися вокруг точеной головки, будто плавники у вуалехвоста — это она, Летиция.

Глаза у нее теперь были громадные, выпуклые, сияющие, а нижняя часть лица — почти человеческая, если бы не что-то вроде жаберных щелей, идущих от скул по линии нижней челюсти. Но тело не имело ничего общего с рыбьим — шейка, плечи и, пардон, бюст теперь покрылись мелкой серебряной чешуей, но остались при этом почти прежними, восхитительными. Ее ножки, действительно, соединились в подобие хвоста, то ли рыбьего, то ли змеиного, в колеблющихся плавниках, чудесной грации и гибкости. Я не мастер описывать такие небывалые вещи, господа — а оттого вам, вероятно, сложно себе представить все очарование этого прекрасного существа, увы… Этой…

Да, мои дорогие, этой дщери Океана. Тогда, во сне, я это ни с чем не связал — понял куда позже. Тогда-то у меня на уме не было никакой дедукции — сплошная эстетика. Разве что несколько разбавленная малопристойными мыслями…

Ах, милостивый государь, только не надо вот этого! Если дело было бы лишь в моей болезненной фантазии, я вообще не упомянул про этот сон. Все впоследствии оказалось гораздо интереснее. И прошу впредь оставить шуточки на тему "дельфин и русалка", как вам не совестно! Если человеку и тяжело представить себе, каковы русалки в определенные моменты бытия, то я, видите ли, смотрел тогда отнюдь не с человеческих позиций. Пресловутые дельфины, а так же акулы и прочие подобные существа, к вашему сведению, господа, проводят всю жизнь — и медовый месяц в том числе — в океане, но хвосты на месте человеческих ног их личным отношениям не мешают.

И нам не помешали. И я немедленно прекращу рассказывать, если вы, мой милый, будете настаивать на подробностях. С вас вполне достаточно откровенности. Лучше уж я расскажу о… ну, друзья мои, как уж расскажется.

Вода в верхних ее слоях нежна, как атлас, и полна воздуха. Они любят резвиться там, почти у самой поверхности, где много света и тело ощущается легким и стремительным. Вниз, в темную глубину, где тяжело дышать и толща воды заметно давит на тело, они спускаются для того, чтобы попасть в свои странные жилища — какие-то гроты, освещенные призрачными огоньками, в которых фонтанчики воздуха бьют прямо из песка, а в темных нишах колышутся водоросли, мерцающие холодным, белесым, туманным свечением.

А еще они опускаются в глубину за золотом и прочими странными сокровищами. Летиция мысленно толковала о разбитых кораблях, лежащих на морском дне, набитых древним золотом, серебряными слитками, алмазами и изумрудами, которые для них — только игрушки, господа, зато для того, другого…

О том, другом, они думали неохотно, полагаю, даже с некоторым страхом. Я никак не мог добиться ни от Летиции, ни от прочих, которые появились потом, кто он такой. Они стряхивали на лица свои вуалевые челки и отплывали в сторону — и мне, представьте, даже пришла в голову мысль о Морском Дьяволе.

Я уже верил решительно во все, по крайней мере, во сне. Но ни во что не вдумывался, если вы меня понимаете. Сон есть сон, право.

О, господа… они такие нежные… Говорят, дельфины очень игривы и чувствительны, а потому любят, чтобы люди прикасались к ним и гладили их. В этом смысле у этих созданий немало от дельфинов, друзья мои. Они тоже игривы и чувствительны.

Дельфины, их близкие товарищи, свистят и чирикают, как птички — они тоже свистят и чирикают, вероятно, все в том же ультразвуковом диапазоне. Но друг с другом общаются мыслями… или обыкновенными человеческими словами — когда выходят на берег.

Дело в том, господа, что они, как будто, не совсем русалки. Они — оборотни, если можно так сказать. Земноводные существа, создающие себе то жабры, то легкие по своему разумению, одной силой духа. Именно поэтому ортодоксальная шиянская наука не может допустить их существования даже в качестве гипотезы. В нашем милом мире, покрытом Океаном на три четверти, конечно, всегда ходили легенды о Морском Змее, о сиренах или русалках, об удивительных существах, живущих в воде и наделенных разумом, но… Вы же понимаете — легенды есть легенды. А поверить, что среди обычных людей по нашей суше ходит странная раса, способная усилием воли изменять собственную плоть, чтобы жить в морской воде — абсурд, пардон!

Они, конечно, всеми силами поддерживали в людях убеждение, что их существование — миф. Они побаиваются людей, господа. К тому же, у них были чрезвычайно веские причины… Но пока оставим это — о причинах скажу после, более к месту.

В тот момент они были для меня созданиями сна. И я попал в такую сказку, в такой океан любви и нежности — с Летицией, совсем не такой резкой и насмешливой, как на берегу…

Но любому сну приходит конец.

Я проснулся довольно поздно, проспал едва ли не до полудня. Океан так сиял в солнечных лучах, что глаза ломило. И, если уж говорить начистоту, тело тоже поламывало, как от непривычной физической работы. Зато на душе у меня сиял сплошной свет, хоть я и позабыл почти все перипетии сна.

Я сидел в постели и тянулся. А потом улегся снова — на минуточку — и обнаружил, что подушка влажная. Мои волосы были влажными, господа! Я поразился.

Я хотел одеться — но вчерашних тряпок не нашел. Рядом с моей постелью лежали новые, другие. И моего дружка-тритона нигде не было видно. Впрочем, его я просто позвал неприличным словцом, и он с готовностью вылез из-под кровати. А между тем, когда я заглянул туда минуту назад в поисках и тритона, и ботинок — там, господа, не было ни того, ни другого.

О, как странно стало у меня на душе, когда я принялся все это обдумывать! Ну что, скажите на милость, со мной случилось этой ночью? Я ходил во сне? Я во сне плавал? Ну да, я во сне летал! Плавающий лунатик…

Ну это, допустим, не самое странное. Бывает чуднее. Летиция. "Как принять дитя человеческое у дщери океана", а? Моя невеста — сирена? Или я сумасшедший? Или в этом замке сумасшествие — вещь нормальная и длящаяся на протяжении веков? Ах, ты…

Я напялил то, что нашел, прихватил тритона под мышку и выскочил из спальни. Я на пробу позвал Летицию мысленно — и она тут же появилась в конце галереи. Веселая, господа!

Я побежал к ней навстречу — и она радостно кинулась ко мне… как это говорится… на шею! Я опомнился только после третьего поцелуя.

— Ци, — говорю, — что случилось во Вселенной? И где мне это записать?

Она поцеловала меня еще раз и говорит:

— Ах, не прикидывайся. Ты превосходно целуешься, малек. Можешь быть спокоен.

Тогда я ее немножко отстранил. И говорю:

— А где твой амулет Продолжения?

У нее на миг вытянулось лицо — но через миг она уже хохотала.

— Ого, проглоти тебя креветка, какой же ты умный стал, доброе дитя! Где-где! На этот вопрос, малек, есть столько смешных ответов, что и перечислять замучаешься!

— Вот, значит, как, — говорю. — А где дядина жена? Уплыла?

Летиция тут же перестала смеяться. И резанула:

— Умерла.

— Вместе с ним? — спрашиваю.

— Вместе с ним, — говорит, а голос глухой.

Я обнял ее и прижал к себе. И она положила мне голову на плечо. Ее волосы благоухали океаном, а от нее самой исходила такая печаль, что и мне стало грустно до боли.

— И ты… — но я не смог выговорить.

Она подняла глаза на меня:

— Да, малек, и я умру. И ты умрешь. Все смертны. Только в разное время. А где твой вящий…

— Стоп, — говорю. — Ци, ты когда-нибудь объяснишь…

И тут в галерею не вовремя принесло Митча с каким-то дурацким "кушать подано". Но лицо у него мало соответствовало словам. Он смотрел на Летицию неодобрительно. Он нас застал — но черр-рт возьми, мы живем не в средние века, чтобы кому-то казались так уж предосудительны поцелуи до свадьбы!

А Летиция отстранилась — но успела мне шепнуть:

— Держи при себе своего… тритона.

И нам пришлось пойти завтракать — будто Митч имеет право нас заставлять. Мы пошли, как послушные дети, не касаясь друг друга — и мне почему-то показалось, что Летиция боится.

И боится именно Митча.

Мне это не нравилось до предела, и я решил, что с ним необходимо, наконец, объясниться. Поэтому за столом я спросил напрямик:

— Скажите-ка мне, Митч, почему это вы скрыли от меня, что моя невеста — русалка?

Летиция рассмеялась, священник побледнел, а Митч чуть не подавился. Но взял себя в руки:

— Вы очаровательно шутите, ваша светлость.

И я вдруг понял, что не могу ничего толком пересказать. Что все эти амулеты Продолжения, портреты, рыбы с удивленными глазами, тритоны, кольца смешались у меня в голове в какую-то кашу. Я уже совершенно отчетливо видел, что Митч ведет какую-то безумную игру и что поп, если не участвует, то, по крайней мере, в курсе — но я не знал, как их уличить. И не знал, в чем эта игра состоит.

А Летиция сказала:

— Мы здорово поплавали нынче ночью, — и довольно скабрезно хихикнула.

Отец Клейн поджал губы и укоризненно проговорил, подняв вилку:

— Это очень опрометчиво, сударыня. Ваша мать…

— Пардон, — вклиниваюсь, — а где, кстати, ее мать? Мне ее до сих пор не представили, а это, как будто, неловко. Что ж, будущие тесть с тещей древнего славного рода резвятся в океане, а?

Летиция прыснула. А Митч принужденно улыбнулся и говорит:

— Они, безусловно, прибудут на вашу свадьбу, ваша светлость. И не кажется ли вам, что купаться ночью наедине с девицей…

— О, — говорю, — Митч, вы, я вижу, решили перевоспитать меня в святого Эрлиха? Любопытно, мой милый, а кто это вас уполномочил? Вы не забыли, что я — ваш хозяин?

И Митч с какой-то готовностью поклонился и сказал тоном с тоненькой шпилькой внутри:

— Если вы считаете, что я перешел границы приличий, прошу меня простить, ваша светлость. Но по древним родовым законам девица, предназначенная вам в жены, действительно не должна оставаться с вами наедине до свадьбы. С вашего позволения, теперь ее будет постоянно сопровождать моя жена… просто для того, чтобы все шло по обычаю, ваша светлость. Госпожа Летиция несколько легкомысленна…

— Все русалки таковы, — говорю.

Тут поп взвился:

— Ну полно, ваша светлость. Не годится повторять эту шуточку — она граничит с богохульством. Все-таки русалки считаются порождениями Морского Дьявола, а вы порочите девушку…

И мне вдруг пришло в голову, что все мои соображения — просто бред.

— Митч, — говорю, просто чтобы проверить, — вы нашли мою одежду… ну скажем, вчерашнюю одежду? А где?

Митч улыбнулся и пожал плечами:

— Там, где ваша светлость изволили ее оставить. На пляже, у маяка.

На пляже у маяка. Я ходил во сне? Я брежу? Или мне лгут?

— Отец Клейн, — говорю, — я хочу снять этот перстень. Снимите его с меня. Мне надоело.

Поп сокрушенно покачал головой.

— Ну как же это возможно, ваша светлость? Теперь он — часть вашей особы. Если даже вы прикажете его распилить, вам покажется, что пилят вашу кость. Я сожалею, что пока он доставляет вам неудобства, но вы еще встанете на верный путь, вы привыкнете… Сказано: "Тесны врата, ведущие к благу…"

Меня затошнило. Я посмотрел на Летицию, но она опустила глаза в чашку с чаем. Тритон под столом обхватил мою ногу лапками — я его подобрал и вышел из столовой.

Потом я бродил по замку, как неприкаянный. Никак не ловилась какая-то важная мысль, было никак не понять, где кончаются сны и начинается действительность. Я уже не понимал, реальный зверек мой тритон, или это — сложная и странная галлюцинация. Мое тело помнило прыжок в океан со стены и это чудное чувство скольжения-полета, воды, проходящей через мою грудь, как струя кислорода… Как это могло быть сном? А как это могло не быть сном?

Мне казалось, что я схожу с ума, господа. Мне было так плохо, ах, так тяжело… я не знал, что делать. Я ушел из замка, ходил по берегу, не зная, куда себя деть. Потом поднялся на маяк, сидел на смотровой площадке, смотрел вдаль, но никак не мог успокоиться и собраться. И вдруг меня тронула за плечо крохотная ручка.

Я обернулся — и увидел девочку, государи мои. Девочку, которая никак не могла здесь оказаться — очаровательнейшую крошку в голубом платьице, всю золотую, с большими зелеными глазами, с роскошнейшей косой — цвета волос Летиции, такой же солнечной. Возможно, этому милому ребенку было лет около семи… Сущая кукла, право!

И такая печальная…

— Откуда ты, — говорю, — прелестное дитя?

Она махнула ручкой в океан и пролепетала:

— Оттуда.

Я улыбнулся. Я думал: «Русалочка»…

Малютка присела рядом на корточки и принялась гладить тритона, который от ее ручек просто млел, как кот. А на меня она посматривала искоса, будто смущалась, но потом все-таки осмелилась сказать:

— Господин князь, меня послала сестренка. Ци.

Я чуть не подскочил.

— О, Боже! — говорю. — Она просила тебя что-то передать?

Русалочка серьезно кивнула:

— Да, господин князь. Она просила сказать, чтобы вы уезжали.

У меня упало сердце.

— Как?! — говорю. — Как — уехать?! Она не хочет меня видеть?!

Малютка так затрясла головой, что я испугался, как бы ее не укачало.

— Нет, — говорит, — господин князь. Она хочет, но не может. Она за вас боится. С вами случится беда, если вы сегодня не уедете. Вы не беспокойтесь за кольцо — оно снимется, когда вы уедете с острова. Она вас очень просит…

— А она не хочет уехать со мной? — говорю. — Как же я ее тут оставлю, одну…

Бедняжка так вздохнула, что у нее даже уголки губ задрожали, а глазки наполнились слезами.

— Она не может, господин князь, — говорит. — ОН ее не отпустит. ОН ее отметил, понимаете? Над вами у НЕГО пока власти нет, а над ней — есть…

И тут я вскипел.

— Так вот же, — говорю, — передай Ци, что я без нее никуда не поеду! А что до НЕГО, то шел бы он к черту, своему другу и рр-родственнику! Я еще доберусь до НЕГО, так Ци и скажи!

Малютка рассмеялась, совсем как Летиция, даже в ладоши захлопала, а я поймал ее за хвостик косы и говорю:

— Ты — русалочка, верно?

Она захихикала, но кивнула.

— Ты все знаешь, да? — говорю.

Она опять кивнула — зажала рот ладошкой, чтобы не хихикать, но плохо получилось.

— Кто такой вящий демон?

Она показала пальчиком на тритона.

— Вот. Ваш сторож и помощник. Вы очень способный. Ци говорила, вы его заклинанием вызвали, — и произносит то самое словечко, — вот этим.

Я, господа, оказывается, уже был морально готов к такой новости. Даже не удивился по-настоящему.

— Здорово, — говорю. — А что такое "амулет Продолжения"?

Она перестала хихикать и показала на перстень.

— Вот.

Приехали.

— А почему "Продолжения"? — спрашиваю. — Что он продолжает?

Она выкрутила свой хвостик из моей руки, отошла в сторонку и как выпалит:

— ЕГО! Больше ничего нельзя сказать!

И улетела с маяка вниз по лестнице — с топотом. Я побежал за ней, но крошка была очень быстрая — она выскочила на пирс и с разбегу прыгнула в воду, без плеска, как иголочка ушла.

Как рыбка — прямо в платьице.

А мне, государи мои, хоть и было жаль, что она сбежала, но я начал потихоньку кое-что понимать. Я отправился искать Летицию, а на предмет помощи взял тритона — своего, видите ли, вящего демона.

У каждого ведьмака, понимаете ли, есть свой вящий демон. Этакий мелкий бес для мелких поручений. А я — способный ведьмак. Вот что мои рыбки имели в виду.

И вот почему здесь именно я. Не потому, что я — последний представитель рода. Не последний, что бы они все не говорили. А потому что я — способный ведьмак. Они, я полагаю, как-то об этом проведали.

А Шия — такое удивительное местечко… историческая родина… родовое гнездо… Боже мой!

Я понял, кто рисует в моей голове четкую схему замка. Я просто попросил его включить эту навигационную систему — и все. Вот так.

Я впервые попал в ту часть родового гнезда, где гнездилась вся эта дрянь — потому что там жила и Летиция, господа. Я шел с железной решимостью забрать ее отсюда. Я уже тихо ненавидел это поганое место. Ах, думал я, значит, вы, господин Митч, и вы, батюшка, возжелали сделать из меня ведьму? Любопытно, для каких это гнусных целей?

Пока я шел к Летиции, мне вспомнилось множество древних поверий и примет — моя бедная маменька была их великим знатоком. Я всегда воспринимал это, как нелепые простонародные сказочки, папенька ведь поощрял мое неверие — но форс-мажор, господа! Я вспомнил все, что мог.

Черная душа колдуна не находит покоя после смерти, пока не найдется преемник. Преемник получает дар, а вместе с ним — проклятие. Ведьмы любят полумрак, синий свет и штормовые ночи. Все самые мерзкие вещи случаются в полнолуние — когда Младшие луны не видны, а Старшая светит полным светом.

Прошедшей ночью луна была почти полной. О, господа — моя милая девочка решила спасти мою грешную душу от проклятия! Как я мог оставить ее в этом змеином логове?! Я был бы последним подонком, если бы так поступил!

О, как я жалел, дорогие мои, что мерзавцы-таможенники отобрали у меня штурмовой бластер. Я бы показал тварям, кто настоящий Владыка Океана — меня трясло от ярости, господа.

И стало тем злее, что я услышал Летицию раньше, чем увидел. Я услышал, как она плачет — дубовая дверь в ее покои оказалась на палец приоткрыта.

— Я не стану, — говорила она и всхлипывала. — Что вам дался этот нелепый ребенок? Он же дикарь, малек, он ничего не стоит и не смыслит!

— Влюбилась, дура, — я впервые услышал голос дуэньи. Жирный женский бас. — Ты хоть понимаешь, как это выглядит? Будто этот вздор вправду может что-то изменить…

— Довольно, — сказал Митч странным голосом, незнакомо холодно. — Пусть поблажит. Сегодня все и закончится.

— Вот именно, — сказал я и распахнул дверь ногой. — Сегодня же и закончится. Ци, собирайся, мы улетаем.

Она стояла у окна, узкого, будто бойница, и смотрела на меня во все глаза — бледная и заплаканная. Она серебристо, по-русалочьи, светилась. Вся эта кодла — Митч, дуэнья, поп, пара седых лакеев, какая-то тощая баба — тоже уставились на меня. Митч улыбнулся.

— Вы решили отказаться от наследства, ваша светлость?

— Я возьму деньгами, — говорю. — А замок продам под санаторий. И все эти загорающие идиоты моментально вычистят отсюда всю эту чертовщину и таинственность вместе с витающими духами предков. А лично вы, милейший, можете считать себя уволенным. Сколько я вам должен за два дня?

Меня поразило, господа, что никто особенно не удивился и не испугался. Они очень спокойно меня выслушали. И когда я договорил, Митч изрек:

— Вам не следует принимать необдуманные решения, ваша светлость.

— А я, — говорю, — все обдумал. Мы с Ци уедем в какой-нибудь приморский город и купим домик на побережье. Мне, любезный, все равно, русалка она или не русалка.

Летиция молчала, как убитая, прижав руки к щекам. Поп скорбно покачал головой, а Митч улыбнулся.

— К сожалению, ваша светлость, из идиллии, описанной вами, ничего не выйдет. Ваш приезд сюда уже привел в действие древние силы, обитающие в этих стенах. Эти силы, ваша светлость, призвали ее, это существо, из океана. Если вы покинете ее — она погибнет сегодня на заре, превратится в морскую пену. Если же вы возьмете ее с собой, не проведя соответствующих обрядов — вам придется пронаблюдать за этим процессом.

Мне нанесли удар в солнечное сплетение, господа. От боли я несколько секунд не мог вздохнуть — просто удивительно, право, что слова могут нанести такую дикую боль!

Весь ужас положения заключался в истине этих слов. Я видел по лицу Летиции, что это не ложь. От слез ее лицо было похоже на мрамор под дождем. Боже мой, она послала ко мне ребенка — она была готова умереть ради спасения моей души, друзья мои!

Я больше не мог сопротивляться.

— Ладно, — говорю. — Что я должен делать, Митч?

У всех присутствующих слуг Морского Дьявола ощутимо отлегло от сердца. Митч улыбнулся и сказал:

— Просто не мешайте. Не волнуйте дщерь океана, завтра утром она будет ваша. Это не так страшно, как вы полагаете, ваша светлость — вы просто поможете нам ЕГО упокоить, а потом и вы освободитесь, и мы вместе с вами освободимся. Оставьте ее здесь, мы попробуем ее утешить.

Летиция смотрела на меня отчаянно, но молчала. Я сжал кулаки.

— Ци, — сказал я, — любовь моя… Одно слово — и я тут все разнесу, а лично Митча скормлю крабам. Это поможет?

— Малек, — прошептала она белыми губами, — не спеши. Если я что-то для тебя значу — не бултыхайся, думай. Это ведь говорит такой же Митч, как у тебя в руках тритон, пойми.

Я не понимал, хоть тресни.

— Ци, — говорю, — как ты могла велеть мне уехать? Я что ж, гляжу таким подонком, который плюнет на девушку и будет шкуру спасать? Благодарр-рю…

И тут она улыбнулась сквозь слезы, улыбнулась мне, господа!

— Океан существует для мальков, — говорит. — Для кого же еще? Тем более, что они растут на глазах — того гляди, вырастут во что-то покрупнее… Ну все, уходи. До ночи — уходи. Думай… ах, думай!

Митч следил за ней с какой-то чужой миной, не слишком-то даже подходящей к его физиономии. Я всей душой хотел врезать по этой брезгливой улыбочке, так чтоб он к стенке отлетел — но Летиция как-то поняла мои намерения и отрицательно качнула головой.

Я поднял с пола тритона и тихо вышел. О, государи мои, впихивать злость в себя — тяжелый труд. Я пошел к маяку, поднялся на смотровую площадку и стал смотреть в океан. Мне хотелось то броситься туда вниз головой, то разбить кулаки в кровь о каменный парапет — но я, видите ли, не мог себе этого позволить.

Я должен был помочь ей освободиться. А она запретила мне бултыхаться зря.

О да, друзья мои, это был не лучший день в моей жизни, скажу прямо.

Я сидел на камне, нагретом солнцем, смотрел, как сверкает вода океана, вся в мелкой ряби, как в россыпи золотых монет, и думал. Я думал, как могло оказаться, что мой дядюшка стал ведьмаком.

Продал душу темным силам, невозможно уложить в голове! Связался с Морским Дьяволом, Боже мой… Хотя, с другой стороны, судя по характеру Летиции, русалки вовсе не так плохи, как о них говорят. А дядю сбил с толку мой троюродный дед, который устроил эту молельню в подземелье, размышлял я. Надо бы сходить в библиотеку и разобраться в отношениях между моей родней. Но, похоже, все-таки не дядя, а дед во всем виноват…

Я оглянулся в поисках тритона — не хотелось все время использовать заклятье, будто я уже ведьмак. Тритон что-то выковыривал из трещины между камнями. Я решил, что он ловит букашек, но вдруг увидел, что у него между лап мелькнуло что-то светлое, желтовато-белесое, как старая бумага.

Я подошел и посмотрел. Это была глубоко засунутая между двух камней в том месте, где площадка переходила в стену маяка, очень старая упаковка от дискет. Кусок плотного и плоского пластика кто-то сложил пополам — а я вынул наружу и развернул.

На упаковке обнаружилась надпись, сделанная несмываемым синим маркером, крупно и криво. Маркер выцвел от времени, но буквы легко можно было разобрать.

"Мне некому сказать, потому что она задается, а они все мне не ровня! Он обещал, что я стану волшебником — это звучит глупо, но, похоже, это правда!!! Вот тогда-то они все и узнают!!! Сегодня ночью — полнолуние, а послезавтра женюсь на зазнайке!!! Никуда она не денется!!! С позавчерашнего дня — князь Эдмонд, хозяин замка!!! Ясно вам?!!"

Нет, пропади все пропадом. Не ясно.

Я поймал тритона, поднял и спросил, глядя ему в мордочку:

— Друг мой, я брежу, ошибаюсь, или это написал мой дядюшка Эдмонд?

Я уже не питал иллюзий, господа. Я понимаю, что беседа с тритоном выглядит, мягко говоря, чуточку по-идиотски. Но, по-моему, вящий демон должен был знать ответ — он явно неспроста вытащил на свет Божий эту записку.

Я оказался прав, господа. Он кивнул и кивнул очень осмысленно.

— Но как это возможно? — спрашиваю. — А троюродный дед, который…

И еще раньше, чем тритон отрицательно покачал головой, я осознал, что спрашиваю глупость.

— Боже мой! — говорю. — Эдмонд… он мне не дядя. Он — некий дальний родственник, седьмая вода на киселе, да? Из какой-то нищей побочной ветви нашей фамилии… И дед во время оно завещал ему…

И все это время тритон мерно кивал, будто бы полностью соглашался с ходом моих мыслей. Меня мелко затрясло, будто с океана подул свежий ветер. Как же так… дед передал Эдмонду черный дар вместе с проклятием, а заодно завещал свое… а детей у деда не было, да? Потому что бабка — русалка, как и Летиция… как и зазнайка, на которой женили… беднягу Эда… а сохранить ребенка русалки сложно, если верить той старой книге…

— Так, — сказал я тритону. — Нам с тобой, друг мой, нужно перестать спешить и волноваться. Пойдем-ка домой, у меня появилось желание кое-что проверить.

Тритон бы пополз по ступенькам вслед за мной, но я пожалел его лапки и взял его под мышку. Вящий демон, думал я, спускаясь. Как забавно, господа, если подумать! Ведь демон, в моем понятии — нечто такое громадное, адское, клубящееся, огнедышащее, неодолимое, а тут вдруг — тритончик, уморительное создание, раздвоенный язычок и глазки, как у краба.

Не слишком-то выдающиеся у меня способности по части ведьмовства, я бы сказал!

Но, с другой стороны, я вспоминал, как всю ночь проплавал в океане с русалками — если нам с Летицией не приснился один и тот же сон — и сам был русалкой, если их мужчины тоже так зовутся. Обернулся, превратился… Нет, кое-какие способности все же есть, право…

Я перехватил тритона поудобнее, чтобы видеть выражение его мордочки, и спросил:

— Дружище, скажи-ка мне, а у Эдмонда были способности к магии? Он, к примеру, мог вызвать вящего демона?

Тритон помотал головой отрицательно. И мне в лицо вдруг краска бросилась, даже стало жарко щекам. Вот как, значит, думаю. А может, все это не так уж и плохо? Во всяком случае, не так беспросветно, как мне до сих пор представлялось? Проклятие… ну да, это, конечно… но с другой стороны, я же получу и черный дар тоже. Могущество, силу и власть. Любовь Летиции. Такие возможности…

Я вспомнил эту восхитительную ночь. Ах, государи мои, кто не был любим русалкой в ее естественной стихии, тот вряд ли сумеет понять, насколько многим можно пожертвовать ради этого! Как она светилась сквозь воду! О, да что говорить!

Направление моих мыслей круто поменялось. Зачем я, собственно, вообще упираюсь и не желаю подчиниться неизбежному? Летиция так печется о моей душе, потому что любит меня, думал я не без удовольствия. И она же, нелепая девочка, готова ради собственной любви и такой эфемерной вещи, как добродетель, готова отказаться и от любви, и от меня, и от собственной жизни… К чему?

Нет, государи мои, я решил сделать ее счастливой, даже став ведьмаком. Что во мне изменится? Подумаешь, проклятие! Да и что за нелепость — богобоязненность русалки!

Мысли эти совершенно меня успокоили. Я направился к замку, чтобы поговорить с Летицией и успокоить ее. Мне стало весело — но вид кладбища около часовни меня как-то неприятно поразил.

Мерзавец Митч запер воротца, но я перемахнул через ограду и принялся рассматривать одинаковые могильные холмики под одинаковыми черными плитами. Надписи вогнали меня в тоску. "Добрые дети". Остров Добрых Детей. Откуда такой ненормальный обычай?

По датам на плите я определил могилу деда-ведьмака. Он прожил всего сорок семь. Могила решительно ничем не отличалась от прочих; ни кол в его тело никто не вбивал, ни сажал рядом с могильным камнем остролист или чеснок… Хотя, у них с бедным псевдодядюшкой Эдом, кажется, все вышло полюбовно…

С Эдом он, похоже, успел переговорить до смерти, размышлял я. Вероятно, приказал ему прибыть к смертному одру умирающего родственника. Перед смертью пообещал, что Эд станет волшебником, русалку ему представил… И сам велел похоронить себя так, под надписью "Доброе дитя".

Но — чье?!

Я стал сверять даты на камнях. Мои предки не отличались долгожительством; более пятидесяти семи никто из них не протянул. И тут меня ударило чудовищно странным фактом — я даже потряс головой, не веря собственным глазам.

Год смерти на каждой предыдущей плите соответствовал году рождения на каждой следующей. Дед умер в тот год, когда родился Эд — тридцать восемь лет назад?!

И разговаривал с Эдом перед смертью?! И дурацкую записку оставил новорожденный младенец?! Или — как?!

Мой тритон не умел говорить. Он только взобрался передними лапками ко мне на колени, когда я уселся на землю рядом с могилой Эда, и жалеючи, терся головой о мой локоть. Мне это мало помогло. Я чувствовал, что схожу с ума. Простейшие факты на этом проклятом острове не желали вязаться друг с другом в правильную цепь.

Я просидел так ужасно долго. Сначала мои мысли путались и сбивались в узлы, как некие тонкие, легко рвущиеся нити; потом в голове у меня появились какие-то проблески: я начал вспоминать все, что со мной произошло с тех самых пор, как на наш мейнский космодром приперся этот болван-нотариус.

И чем дольше и тщательнее я вспоминал, тем явственнее осознавал, что дело вовсе не в безумии фактов. Дело в том, что я не все знаю. От меня скрывают нечто очень принципиальное — и совершенно непонятное непосвященному.

Перед тем, как возвращаться в замок, я зашел в часовню, чтобы последний раз поставить свечку Богу. Часовня была заперта на висячий замок, но уж что умел делать мой вящий дух, так это отпирать запертые двери — замок так и остался висеть на петле, а дверь отворилась.

В часовне оказалось чрезвычайно затхло и пыльно. Насколько прелестной она выглядела снаружи, господа, настолько неухоженной и грязной оказалась внутри. Мне показалось, что ее не прибирали и не чистили священной утвари уже тысячу лет — такой там царил неуют. Предвечерний свет еле-еле брезжился сквозь мутные запыленные стекла. Паутина свисала с потолка пыльными клочьями, а все украшения и образа — очень древние, как я полагаю — пыль покрывала на два пальца, как толстое серое одеяло. Поп, отец Клейн, оказался вовсе не попом; он был обманщик, шарлатан и предатель в священническом облачении. Ни один поп в здравом уме не допустит такого безобразия в часовне своего прихода — к тому же кто угодно смог бы весьма легко определить, что тело бедного Эда тут не отпевали, конечно. Впрочем, еще бы! Как можно отпевать ведьмака в часовне, построенной для светлейшего Творца всего сущего? Мне даже представилась гадкая картина, как Митч и так называемый поп Клейн кладут мертвого Эда, который все еще немного похож на меня даже в смерти, на серый камень в подземном святилище, в выемку, сделанную специально для тела — нагого, наверное, расписанного кровью, тайными ведьминскими рунами по голому телу. Я просто-таки увидел, господа, как эти подонки служат какую-то гадкую службу Морскому Дьяволу, а три рыбы с удивленными глазами тупо смотрят на это сквозь стекло… Меня передернуло от омерзения.

И тут, государи мои, на меня вдруг нашел такой приступ благочестия, какого не бывало никогда в жизни! Я стащил с плеч эту шелковую тряпку, вышитую золотом, и принялся стряхивать ею пыль сначала со скульптур Божьих Вестников с крыльями чаек, а потом с лика самого Отца-Солнца, Создателя Жизни. Позолота на лучах, обрамлявших лик, выцвела и потускнела, но сам лик сохранился порядочно. О, друзья мои, мой Господь посмотрел на меня с доброй улыбкой, и я Ему улыбнулся и помолился единственной молитвой, которую помнил от маменьки: о ниспослании света на душу творения Его.

Мне здорово полегчало. Я нашел старые-престарые, чуть не окаменевшие свечные огарки, обгрызенные мышами, расставил их по пыльным подсвечникам и зажег. В запущенной часовне сразу стало веселее, даже обозначились остатки золотых облаков под сводом. Я подумал, что обязательно наведу здесь порядок, независимо от того, что случится этой ночью. Еще я подумал, что завтра же на рассвете непременно выгоню Митча с Клейном со службы и с острова заодно. И в моей душе окончательно воцарился мир и покой.

Смешно, господа, но тритон остался здесь. Я думал, раз он демон, то не сможет пребывать на освященной земле — но в часовне ему, похоже, оказалось совсем неплохо. Он, правда, стал пыльным, обшарив все темные углы, но не исчез, как исчезал в замке при приближении Митча или Клейна.

Сей странный факт дал мне возможность предположить, что тритон — существо, относительно более божье, чем Клейн и Митч. Мысль эта меня насмешила, я подумал, что становлюсь записным богословом прямо на самом краю адской пропасти.

Я провозился в часовне довольно долго, господа — меня странно увлекла эта работа. Я смел столько пыли, что сам покрылся ею с головы до ног, а тритон просто-таки превратился в пыльную колобашку с ножками. Тот предмет одежды, которым я пользовался в качестве подручного средства для уборки, становился тем грязнее и неузнаваемее, чем больше вокруг появлялось чистого пространства — а меня это отчего-то повергало в злорадство. Выйдя из часовни, я зашвырнул этот портновский шедевр в кусты, чувствуя абсолютное удовлетворение.

Когда мы с тритоном закончили наши благочестивые труды, солнце уже побагровело и опускалось к водам океана. Замок показался мне мрачной темной громадой; как-то не тянуло туда, но невозможно было отступать.

Перед воротами меня встретил неотвязчивый Митч, который расширил глаза, когда увидел мой костюм, и тут же принялся предлагать ванну, свежее белье и ужин.

— Благодарю вас, милейший, — говорю, как можно холоднее. — Я желал бы увидеться с Летицией.

— Конечно, конечно, — говорит. Меня поразило, что тон у Митча стал почти таким же, как вчера поутру, в начале нашего знакомства, будто ничего и не произошло. — Само собой, вы с ней увидитесь, ваша светлость, но не в таком же виде, право…

Что-то резонное я в этом заявлении усмотрел. Пошел с ним, отмылся от пыли и переоделся — а потом обнаружил, что мой тритон опять пропал. Я позвал его вполголоса — но он не показался. Я ужасно огорчился и решил, что мой вящий демон окончательно меня покинул — почему-то мне это показалось очень грустным.

Я прошел в столовую по галерее, увешанной портретами. Остановился посмотреть на беднягу Эда — он так лихо улыбался, как не вышло бы ни у кого из "светских вырожденцев", как их звала Летиция. Рядом с ним мой молодой дед, совершенно не похожий на ведьмака, задумчиво гладил белого щенка с рыжими пятнами — может, своего вящего демона? Забавно, господа: мне мерещилось, что все мои предки, "Добрые Дети", провожают меня взглядами — они смотрели как из другого мира, и очень печально, хотя вчера казались мне совершенно спокойными.

А в тот вечер, в красном закатном свете, они выглядели, будто сонм призраков — полными какой-то странной жизни и скрытой боли. Мне стало жаль их, непонятно почему — даже деда-ведьмака.

Зато предок Эдгар, Владыка Океана, почти совсем скрылся в тени, из сумерек рамы только его глаза блестели — и блестели недобро. Я подумал, что и его при желании можно назвать Эдом, но уж не бедным — а мне померещилось, что он усмехнулся. Моя рука с перстнем тут же заломила по самое плечо, нестерпимо.

Сниму гада, подумал я тогда. Вот завтра же утром и прикажу снять и закинуть на чердак. Наверняка, это он придумал мерзкий обычай не оставлять имен от своих потомков — из чистой злобности. Парр-ршивец. Ну погоди же…

В довершение всех огорчений в столовой я обнаружил, что Летиция не вышла к ужину.

Я рявкнул на Митча так, что он подпрыгнул:

— В чем дело, милейший, где моя невеста?!

А он спокойнейше ответил:

— Ну полно, что вы, ваша светлость, она одевается, вы непременно встретитесь с ней сегодня, но позже.

Мне хотелось есть, когда я пришел в столовую, и расхотелось, как только я сел за стол. Поп-предатель Клейн, ковырял вилкой в рыбе и елейненько улыбался, а Митч жрал пирог — от взглядов в их сторону кого угодно замутило бы.

Они пили кофе, надо полагать, чтобы отбить сон — но лично я и так не смог бы заснуть. Кофе показался мне ужасно горьким, а перстень, о котором я совершенно позабыл, пока чистил часовню, после свидания с родоначальником на портрете опять оттягивал мне руку, как пудовая гиря.

Тревожно мне было, тревожно, несмотря на всю мою решимость. Ах, государи мои, что бы я отдал за возможность немедленно увидеть Летицию! В конце концов, я остался ради нее! Почему ей было не прервать утонченное таинство припудривания носика и примерки тряпочек и не выйти ко мне, думал я, раздражался и изнывал от чего-то вроде тоски.

Я вышел из столовой и снова бродил по замку. Меня будто водило что-то — я никак не мог найти себе места. Весь замок окутался сумерками, и Митч, конечно, не удосужился включить электрическое освещение — потому в глухих углах ползали какие-то мутные тени. Это страшно действовало на нервы; к тому же мне все время казалось, что, кроме мерного шума прибоя я все время слышу чьи-то приглушенные рыдания.

Я стал разыскивать того, кто плакал, и вышел к ярко освещенному маленькому зальцу наверху, под самой крышей. Там горело электричество и кто-то шуршал — я заглянул посмотреть.

Господа, в это сложно поверить, право! Вся крошечная зала была завалена моими фотографиями, большого формата, на отличной бумаге, выполненными самым безупречным образом! Не нелепо ли?! И перебирал их самого добродушного вида маленький старичок, которого мне представили как садовника.

Я остолбенел от неожиданности — просто стоял и смотрел. Вы не представляете, друзья мои, сколько там было моих фоток! Меня фотографировали с того момента, как я высадился на Шию. Я на космодроме, я в авиетке, я с глупым видом рассматриваю какие-то редкости из то ли Эдовой, то ли дедовой коллекции, я в новых тряпках — но на всех фотографиях я один, без Митча или Летиции, к примеру… Меня столько раз щелкнули некоей скрытой камерой, будто я был звездой шоу-бизнеса, а папарацци могли бы получить за мой снимок бешеные деньги.

Только на маяке у них не было незаметных камер. Это искупалось десятком фотографий на пирсе и у часовни. Брр-ред, господа, не правда ли!

Якобы садовник наблюдал за мной с доброй улыбкой. С очень какой-то доброй улыбкой, я бы сказал — хотя, возможно, к тому времени у меня уже сильно расстроились нервы. Потом он сказал:

— Ну что же, князюшка, вы б показали, коли уж все равно пришли, которая вам больше по вкусу…

— Я, — говорю, — мой милый, не понимаю, зачем это все нужно. Что за глупости? Зачем они вообще нужны, эти фотки, пардон?

И он ответил, все так же улыбаясь, поглаживая мою фотографию, где на мне еще рабочий комбез:

— Так ведь портрет-то ваш, князинька, в галерею… С такой фотокарточки… Нынче все компьютеры, вот и сделают костюмчик на компьютере, а личико так останется… Живописец его так и напишет, как есть…

— Я думал, — говорю, — для подобных вещей художникам позируют… И почему так срочно занадобилось? Я еще поселиться не успел, а вы уже о портрете…

Он поднял на меня глаза, выцветшие, бледно-голубые и совершенно безумные, и ухмыльнулся. У него во рту осталось не больше пяти зубов, и я увидел их все. Я вдруг понял, как он дико стар, господа. Ему давно сравнялось лет сто, как минимум. И он проворковал с улыбкой маньяка:

— А Он у нас любит портреты, князинька. Всенепременно потребует. А спешка нужна, как же иначе, ведь личико-то завтра совсем другое будет. Не изменится, нет, Он не любит, чтоб менялось, но другое будет — это уж как вам угодно! А Он любит, пока такое, как есть, вот так, князинька золотенький!

И принялся мелко хихикать. Этот старик уже очень давно сошел с ума, это сразу бросалось в глаза, я ощутил что-то такое сразу, как вошел к нему. И вот теперь этот ровесник смерти оглаживал мои фотографии пальцами, чуть ли не облизывал — и хихикал. Я не выдержал и выскочил наружу.

Я оказался в компании сумасшедших — вот что я думал. Нельзя же служить Морскому Дьяволу и при этом оставаться нормальными. Похоже, мы с Летицией тоже спятили в этом дурдоме. Она вообразила себя русалкой, а я — наследником колдуна, крр-руто! И все мы выдумываем: опасности какие-то немыслимые, шепчущие тени, печальные портреты, вящих демонов… Галлюцинируем одним и тем же тритоном — может быть, нас накормили наркотиками? Тогда легко объясняется и превращение человека в русалку, и нелепейшее эйфорическое плаванье в ночном океане… почти все объясняется, если закрыть кое на что глаза. А впервой ли человеку закрывать глаза на то, что тяжело объяснить? Это не трусость, а попытка защитить собственный здравый смысл, так я тогда рассуждал.

А по сему решил пойти спать. Наплевать на все их дурацкие обряды, просто выспаться, а завтра убедить Летицию уехать. Объяснить, что ничего с ней не сделается. Все это ей внушили некоторые местные идиоты, которые уже так поверили в собственные галлюцинации, что не могут от них отказаться.

Уеду, а сюда вызову бригаду квалифицированных психиатров. Вот так.

Я нашел спальню быстрее, чем ожидал — наверное, все же подсознательно запомнил, где она находится. А когда вошел и увидел расстеленную постель, меня вдруг с нечеловеческой силой заклонило в сон.

Нелепо звучит, господа, но я просто сдулся, как проколотый мяч. Не стало сил раздеться, я только кое-как стащил сапоги и еле выдернул руку из одного рукава куртки — а потом рухнул на постель и отключился. Со мной не приключалось подобных казусов, даже если мне случалось мертвецки напиться. Это был не сон, друзья мои, это был рауш. Нокаут. Полное темное беспамятство.

Я проснулся от какого-то внутреннего толчка. Увидел себя лежащим в смятой постели поверх скомканного одеяла, полуодетым — а в настежь распахнутое окно светила Старшая луна, полная, зеленая, невозможно огромная. Поверх луны бежали облака; ветер выл и ревел, и я услышал грохот громадных валов, с силой бившихся в пирс и скалу, на которой стоял замок.

День прошел таким солнечным, а ночь ни с того, ни с сего пришла штормовая. В спальне было холодно и пахло морской солью.

Сон абсолютно слетел с меня. Я сел на подоконник, глядя на океан, бушующий под холодным лунным светом. Мне было чрезвычайно неспокойно — и тут я услышал шаги многих людей за дверью.

Я встал, а они вошли.

Митч и лжепоп Клейн, безумный старик, пара лакеев и дуэнья Летиции — в странных синих балахонах с капюшонами. Сама Летиция, бледная, лунная, с напряженным больным лицом, в синем шелке, еле прикрывающем грудь и плечи, с мерцающим голубым камнем на тонкой цепочке, на шее между ключицами — он светился так ярко, что кожа вокруг амулета казалась голубой. Они вошли и встали у порога — и тут оно началось.

Дьявольщина началась.

Руку с кольцом проткнула такая дикая боль, что все прежние приступы просто в счет не шли. По моим нервам пропустили электрический ток, который их медленно поджаривал, от пальца до самой шеи, от боли мне хотелось орать, но я не мог. Будто кто-то схватил меня за горло и сжал: я ощущал этакий холодный ошейник, не только не крикнуть — не захрипеть. Но хуже всего показалась странная потеря власти над телом.

Господа… как это сказать… простите великодушно, тяжело вспоминается. Проныра, друг мой, плесните мне на донышко… к вам ближе… Благодарю. За вас — и за тебя, Ци, мой ангел… Так вот…

Впервые в жизни мне было настолько жутко, мои дорогие. Я как-то отделился от собственного тела — не знаю, право, как это можно описать иначе. Мой разум оказался внутри тела, действующего совершенно независимо от него, как пассажир — внутри машины, идущей на автопилоте. Я не контролировал собственных движений, но чувствовал их и понимал, что происходит — вот в чем ужас. Я понимал, что Митч со своей безумной сворой и Летиция смотрят на меня, я совершенно не хотел — но я начал медленно раздеваться и разделся догола. Летиция не сводила с меня глаз, лицо у нее выражало боль отчаяния, мне было стыдно и страшно до предела — но я двигался, как киборг с запущенной программой, не в силах даже пальцем шевельнуть по доброй воле.

Я разделся и бросил одежду на пол. Камень в перстне засветился призрачным голубым светом, будто внутри него включили крохотную лампочку. Увидев это, Митч и Клейн запели низкими голосами нечто на одной ноте и на языке, которого я не мог понять — но слова напомнили мне ту абракадабру в книге, якобы имеющей смысл.

Они пели заклинания, конечно. И вся эта черр-рнуха сработала, государи мои, хотя больше всего на свете мне хотелось бы, чтобы из всей их мерзкой суеты ничего не получилось.

Они расступились, и я медленно пошел из комнаты. Какая-то сила, которая завелась внутри меня, просто переставляла мои ноги по своему усмотрению — я шел, как заведенный механизм, и мне плакать хотелось от ярости и унижения. Летиция улучила момент и прикоснулась к моей правой руке — от ее пальчиков боль чуть утихла, но кроме этого ничего не изменилось.

Я медленно шел по коридору, потом так же медленно, осторожно спускался по лестнице, потом шел по двору, чувствуя всем телом, как холодно, какой ледяной ветер дует с океана — и все подонки так же медленно, продолжая подвывать в такт, провожали меня.

А я уже догадывался, куда меня ведет. К входу в подземелье.

Пока я спускался по этой бесконечной лестнице, для меня прояснилось очень многое, господа. Вся нелепая блажь о власти, силе и прочей тщеславной ерунде вылетела у меня из головы. Не был я властелином, кандидатом во властелины я тоже не был. Летиция об этом знала — не могла сказать прямо по какой-то причине, скрытой от меня, но намекала, а я блажил, просто блажил…

Дурень.

А само святилище все светилось голубым — газовые фонари на стенах излучали свет яркий и мертвенный, как, бывает, светятся кометы в плохих оптических системах. В первый миг мне показалось, что стекло, через которое в мой прошлый визит сюда виднелась океанская вода и три удивленные рыбы, сменили на выпуклое желто-зеленое зеркало с длинной черной трещиной посередине, но спустя самое небольшое время я понял, что это…

Ну да, господа. Да. Неописуемо громадный глаз, который заглядывал внутрь этой каменной дыры. Глаз какой-то хладнокровной твари, вроде рептилии, или…

Да. Или глаз Морского Дьявола. Вот что я подумал. Холодный взгляд, исполненный жестокого нечеловеческого разума. И этот взгляд вперился в меня и рассматривал мою сущность, запертую в теле, как в клетке — я ни секунды не сомневался, что он ее видит.

Митч воздел руки и забубнил громче, прочие подхватили, только Летиция молчала — и я сам, Боже милосердный, сам лег на этот ледяной камень, в это самое углубление, вырезанное будто специально для моего тела. Было дико холодно и больно — но голова работала превосходно. Я бесился от совершенно безнадежной злобы — на судьбу ли, на дьяволопоклонников ли, на собственную ли глупость — право, до сих пор не пойму хорошенько. Но уж на их ложь-то точно! Ах, они никогда не приносили тут людей в жертву этой твари с глазами размером с звездолетный иллюминатор!

Я еще успел подумать, что дорогое удовольствие — разыскивать человека на другом краю Галактики, тратить на него кучу денег, обхаживать всеми мыслимыми способами, и все это только ради того, чтобы его убить. Мне это даже успело показаться глупым — но ведь мне, господа, с самого начала казалось, что существуют некоторые факты, которых я даже представить себе не могу.

Или — у меня просто не хватило храбрости додумать до конца некоторые мысли. Потому что случилось самое худшее из возможного — меня собирались принести в жертву, да, но в особо извращенной форме.

Убийство по сравнению с той процедурой, которую они задумали, выглядело в моих глазах пикником на побережье.

Под их вой и скулеж, в котором уже появились нотки чего-то вроде истерики, из стены рядом с иллюминатором вышел тот, кого они не рисковали называть, а здешнее традиционное «Он» даже вслух произносили как бы с большой буквы.

Призрачная, полупрозрачная, но все же невероятно отчетливая фигура родоначальника Эдгара олг Маритара бади Халис эд Норфстуд ми Альбиара а Феорри ыль Годми-Педжлена и Сальова, Владыки Океана. Тень мертвеца — вот что это было.

Дьявольски старый, господа. Чудовищно старый. Сизо-голубоватый, светящийся каким-то неоновым светом. С той самой улыбочкой, сладенькой, жестокой и похотливой — как приснился мне. И пока он реял в воздухе, приближаясь ко мне, распространяя запах гниющих водорослей и плесени, потирая призрачные ладони, все его… как это говорится… вассалы повалились на колени. Кроме Летиции, государи мои. Кроме Летиции.

Вот тут я понял все до самого конца. До тончайших частностей.

Я не мог раньше додуматься до такой дикости. У меня, друзья мои, просто воображения не хватало. Но теперь все детали будто осветились — так стало ясно и прозрачно.

Никаких родственников, никаких предков, никаких дядюшек и дедов. Он был один-единственный на все времена, кошмарный Эдгар, Владыка Океана, хозяин замка, как с самого начала проговорился Митч — его, по всей вероятности, доверенный слуга.

Симпатичные лица на портретах принадлежали тем ребятам из побочных линий нашего, будь он проклят, княжеского дома, которых он убивал, чтобы заполучить их тела — продлевал свою трижды поганую жизнь. Даже не убивал, не то слово — просто их души, их рассудок, память, все, что у них было личного, уходили куда-то туда, на небеса, или куда положено уходить душам, а Эдгар занимал тело, как трофейные крылья. Как чужую машину — чтобы приобрести человеческое естество. Именно этим и объясняются странные даты на могилах: Эдгар бросал состарившееся тело, чтобы взять себе новое, а прежнее, как изношенную одежду, закапывали, отмечая лишь, сколько лет ее носил этот ворюга, этот убийца…

Владыка Океана, будь он проклят дважды и трижды. Надеюсь, господа, ему понравилось в аду.

И когда он подобрался ко мне вплотную, бормоча какие-то пошлости насчет того, как мое тело может нравиться женщинам и каким здоровым я выгляжу, когда рассматривал меня, как… не знаю… как некое лакомство — с какой-то развратной жадностью… Вот тогда я раскаялся во всех грехах, которые только смог припомнить — потому что явственно понял: сейчас меня не станет.

А встанет с алтаря Эдгар, Эдгар с моим лицом и телом. И Летиция предназначена для него.

Вот в это-то время, когда я от отчаянья пытался молиться, взывал ко всем известным мне силам и просил только возможности действовать самостоятельно… О, я тогда уже совершенно потерял надежду как-то выбраться из этой ловушки, государи мои, но вдруг случилось нечто вроде чуда!

Мои руки лежали в углублениях камня, в этаком тщательном горельефе — каждый палец отдельно. Я не мог повернуть головы, но по тому, как горела моя правая рука, легко было догадаться, что камень в перстне не просто светится, а сияет — мне даже мерещились синие отсветы на потолке. Призрак Эдгара наклонился над алтарем и положил свои руки на мои — не плоть, а пронзительный обжигающий холод, будто от сухого льда, такое это было ощущение. И в этот самый момент Летиция пронзительно закричала:

— Отец, он не Эдгара, он мой! — и кинулась к алтарю.

Она сделала что-то, чего я не видел, потому что перед моими глазами была только физиономия Эдгара, но расслышал короткий стук и ощутил горячий тупой удар куда-то в ладонь. Совсем не больно, господа, право, во всяком случае — на тот момент абсолютно не больно, особенно по сравнению с прежней дикой болью. Зато я увидел, как чудовищно исказилась физиономия духа, ужасно, как скорчивший гримасу череп, но главное — вдруг появилась свобода движений, государи мои!

Свобода! Будто с меня свалились какие-то невидимые цепи!

Я рванулся изо всех сил и вскочил с алтаря, как-то пролетев привидение насквозь. На миг меня окатило диким холодом и раздался скрипучий вопль или визг, который тут же стих — а потом по воздуху поплыли рваные клочья сизого тумана, еле сохраняющие форму рук, кусков призрачного тела, косм седых волос…

Компания Митча прижалась к стене и смотрела на меня бешеными глазами, а он сам, тряся челюстью, выпучившись выразительнее прочих, молча разводил в воздухе руками. Я съездил ему кулаком по физиономии — увы, удар отдался во всем теле такой неожиданной жгучей болью, что в глазах потемнело.

А Митч только мотнул головой — и вдруг истерически захохотал, размазывая по роже невесть откуда взявшуюся кровь и указывая пальцем на что-то позади меня. К моему крайнему удивлению Летиция тоже рассмеялась — просто весело, без всякого намека на истерику. Я обернулся. О, господа!

На алтаре, где только что лежал я, сидел пропавший тритон. Он облизывался раздвоенным языком и был страшно похож на детский ночник — полагаю, вы видели такие забавные лампы в виде всяческих зверушек и птичек, со светящимися животиками. Его живот сиял ровным голубым светом, таким ярким, что рядом можно было бы, кажется, прочесть газету. Но сияние постепенно угасало.

— Ужасно, — пробормотал отступник Клейн. — Он же сожрал… теперь уже ничего нельзя сделать…

А моя рука тем временем заболела как-то иначе — жгучей ломящей болью на месте кольца. И я поднял ее к глазам — но не особенно им поверил.

Я увидел то, о чем вы все, полагаю, давно уже догадались. Не было больше ни кольца, ни пальца, на который его надели. И текла кровь — слабее, чем можно было ожидать. А все эти подонки таращились на меня с тоскливой безнадежностью на синеватых мордах — дуэнья рыдала.

Зато ко мне подошла Летиция. Она улыбалась, голубой камень у нее на шее померк и блестел не больше, чем стразовая побрякушка в полумраке — зато очи звездами сияли. Мне показалось, что ее можно поцеловать — и интуиция меня не обманула.

Никто из предателей даже не пошевелился. А Летиция сказала:

— Цел, малек? Это вправду ты, или все-таки уже Он, Владыка Океана, а?

— Наверное, я, — говорю. — А это вправду ты или уже какая-нибудь другая русалка, а? Рабыня Эдгара, пардон?

Она фыркнула. Это была стопроцентная Летиция, господа — она опять болтала, не обращая на посторонних ни малейшего внимания. Она их неописуемо презирала, сухопутных крыс. А тот, кто наблюдал огромным глазом из-за стекла, похоже, приходился ей близкой родней.

Так что на мою жалкую попытку съязвить Летиция ответила с совершенно обычной насмешливостью.

— Не мути воду, не кальмар! Дай сюда свою клешню, надо кровь остановить. Как ты думаешь, кто это дозвался до твоего вящего духа, когда тебя сделали одержимым, а малек? Мы с твоим товарищем только хвостом вперед не плавали, чтобы избавить мир от этого гада Эдгара — а если заодно вышло и от твоего пальца, то так уж, прости, получилось.

Она весьма легко отодрала полосу шелка от своего чудного одеяния и принялась перетягивать мне руку. Вероятно, это было очень эффективно, но так больно, что передо мной все плыло. А Летиция говорила:

— Это был его амулет Продолжения, видишь ли. Главная часть его существа, когда он лишен плоти. Пока существует перстень, у него есть шанс. Но твой вящий демон…

Тритон тем временем подполз ко мне и обхватил лапками мою лодыжку — такой трогательный!

— Погоди, Ци, — говорю. — Он же живое существо! А если ему захочется… как это говорится… пардон…

Она захохотала. Я уже знал к тому времени, что русалки, если они не встревожены и не печальны, всегда язвят или хохочут. Это воспринимается как сигнал отсутствия опасности.

Из-за смеха она еле выговорила:

— Ты, креветка без усов, что, все еще думаешь о нем, как о настоящем тритоне? Ох, убил! Гляди!

Это было интересное зрелище, государи мои. Полоса чистого голубого сияния, вроде струйки плазмы, еле-еле облеченная в форму, тритона было бы в ней не угадать, если бы я не знал о нем — и этот свет обвивался вокруг моей ноги, источая холодок и йодный морской запах.

— Шарман, блин, — говорю. — Что это за кометный хвостик, Ци, а?

Она хихикнула и ответила:

— Он у тебя еще маленький, Эльм. Подрастет со временем. Ты ж у нас теперь Владыка Океана, как-никак, страж тебе полагается серьезный.

И тут меня бросило в пот.

— Как это, Ци?! — завопил я в настоящем ужасе. — Как — Владыка Океана?! Я что ж, теперь буду, как эта старая сволочь, пардон, воровать чужие тела, да?! И — какими он там еще занимался мерзостями?!

Я вдруг осознал, что стою, Бог знает, в каком отвратительном месте, нагишом — а эти уроды уже на коленях, чуть ли не носами в пол. И все вокруг в голубом сиянии. Дракон издох — да здравствует Дракон, да?

— Не желаю! — ору. — Даже ради тебя! Никого сюда заманивать не желаю! Заниматься этими колдовскими штучками тоже не желаю! Никакой я не Владыка, все это чужое, и вообще — если ты меня любишь, Ци, уедем отсюда! А этот чертов замок, чтоб он провалился…

Вассалы Эдгара пялились на меня в ужасе — им, полагаю, было все равно, кому служить, лишь бы он был истинным мерзавцем. А Летиция зажала себе рот, чтобы не хихикать, а свободной рукой обняла меня.

— Ну, малек, — говорит, — ну ты дитя! Доброе! Значит, уедем, да? И бросим твой народ?

Взяла меня за голову и повернула к иллюминатору. А за стеклом, господа…

Мне даже стало несколько неловко. Громадный глаз исчез. Вы не поверите, друзья мои — за стеклом кишели русалки. Они даже отталкивали друг друга, чтобы посмотреть; их относило течением, но они подплывали снова. От их серебряных тел по каменным стенам ходили зайчики.

Летиция подошла к иллюминатору и погладила стекло ладонью.

— Вот посмотри, — говорит. Почти серьезно. — Они же были в рабстве у твоего предка чуть ли не восемьсот лет. Восемьсот лет оторванными от цивилизации собственного мира, как бы тебе это понравилось, а? Корабли топили для твоего старого осьминога, золото для него добывали, жемчуг! Может, ты думаешь, им это так уж приятно, а, шпротина?

Я устыдился и помахал русалкам рукой. Они так замахали в ответ, что их тут же унесло от стекла. Впрочем, на их место немедленно подплыли новенькие.

— Мы мечтали об этом сотни лет, — продолжала Летиция. — Ты это хоть представить себе можешь, а, малек? У нас появлялся шанс, когда умирало его очередное тело и одержимые начинали искать преемника. Тогда его заклятие убивало бедняжку, которая принадлежала ему в той жизни, и он требовал новую. Молоденькую, видишь ли, килькин ты хвост! И наш Отец, которого сухопутные дураки вроде тебя зовут Морским Дьяволом, выбирал самую ловкую и отважную девушку, которая могла бы проверить, на что годится новенький, пока его душа еще при нем…

Я помотал головой. В ней тяжело укладывались эти вещи, господа.

— И что ж, — говорю. — Как же вышло, что до сих пор…

Летиция презрительно хмыкнула.

— Очень понятно, — говорит. — Большая часть этих твоих предков оказалась трусами или бездарями. Либо: "Ах, чертовщина!" — и готовы просто и подло удариться в бега, либо и хотели бы, да не могут, вроде твоего мнимого дядюшки. Попадались обычные дураки — ничего не видит и не понимает, кроме денег, хоть ты утопи его! Пару раз были такие, что стань они Владыками — оказались бы со временем жесточе Эдгара… А ты вот…

— А я, — говорю, — интересен тем, что почти все эти качества совмещаю в себе одном. Кроме трусости, может быть. Бездарь — ну разве это демон, право! — и взял в руки тритона, который уже почти не светился. — Дурак. Долго думал, да так ничего и не понял, увы, пока ты не объяснила мне на пальцах… на пальце, гм… И зверр-рь! Потому что намерен развлекаться в ближайшее время ловлей акул на Митча.

Летиция прыснула и заявила:

— Даже не подумаю тебя разубеждать, а то зазнаешься. Не важно, что за чушь ты себе вообразил — главное, что ты прошел мою личную проверку. И не обижай вящего — он тебя спас, а ты в нем сомневаешься, ракообразное! Ему, между прочим, пришлось несладко, когда он проламывался через твою одержимость — а он сумел-таки. Будь у тебя совесть, ты б его поблагодарил.

Я устыдился и погладил тритона по голове.

— Прости, друг мой, — говорю. — С меня причитается. Я должен тебе дюжину устриц, по крайней мере. Ты вел себя просто геройски.

Тритон обнял меня за оставшиеся пальцы и улыбнулся. Мне сложно будет вам описать, как улыбаются тритоны — но поверьте мне на слово: улыбка вышла самая лучезарная.

Компания одержимых тем временем потихоньку пришла в себя. И первое, что я услышал с той стороны после довольно-таки продолжительной паузы, это спокойнейший голос Митча:

— Прошу прощения, ваша светлость, вы не озябли? Может быть, накинете мой плащ, пока идете в свои покои? Ночка-то нынче холодная…

Я так оторопел, что потерял дар речи. Наверное, физиономия у меня была преглупая, потому что Летиция хихикнула. А Митч укутал меня своим плащом — я стоял столбом — и вдруг сделал вид, что заметил кровавый лоскут у меня на руке.

— Ах, — говорит, — ваша светлость, что ж у вас с пальцем, что за ужас?! Где это вы так поранились? Пойдемте-ка отсюда, вам лечь надо, это не шутки. Заражение крови может сделаться. Гордон, помогите его светлости подняться по лестнице.

А дуэнья улыбнулась моей Летиции нежной улыбкой старой обезьяны и говорит:

— Пойдемте и вы, милочка. Что это вы вздумали спускаться сюда в такой поздний час, ведь завтра проспите до полудня — как бы голова не разболелась…

— Ци, — говорю, — что это происходит? Митч, не смейте до меня дотрагиваться, что это такое! Что вы тут разыгрываете, дьявольщина, пардон! И вообще — вы все уволены!

Надо было видеть, господа, как у них вытянулись лица! Митч прослезился.

— Ваша светлость, — говорит, — ваша воля, конечно, и я ни слова против не скажу, но — за что?

А Летиция сказала:

— Мы с тобой, малек, не только наш народ освободили этой ночью. У твоих слуг одержимость прошла — видишь? Теперь уже не дух Эдгара за них говорит, а они сами. Вы, Митч, что же, забыли, что ли, как сами позвали нас сюда на русалок взглянуть, а?

Митч на нее посмотрел с мучительной миной, лоб потер и бормочет:

— Вот же, госпожа, хоть на куски меня режь, а не помню! Погода сегодня тяжелая, буря идет — даже виски ломит, а с памятью у меня что-то совсем плохо на старости лет…

Смешно, господа, но он действительно был совершенно не в себе. Вернее, наверное, как раз очень в себе — вел себя, как на космодроме, когда летал меня встречать. Старый слуга, фанатик, готов из кожи вывернуться ради моей светлости — вплоть до поиска кандидаток в мои любовницы.

У остальных был такой вид, будто их неожиданно разбудили. Поп, отец Клейн, про которого я уже даже и не мог понять, настоящий он священник или фальшивый, говорит:

— Простите меня, грешного, Митч, но что это за вино ваши люди подавали за ужином? Голова раскалывается, просто раскалывается… Ваша светлость, зачем вы звали меня сюда? Я уже немолод, мне тяжело…

Летиция прыснула и говорит:

— Ах, мы просто хотели попросить вас благословить нашу помолвку тут, в океане.

Отец Клейн сморщился и возразил:

— Ну что за фантазии на грани греха, милая госпожа! Прости мне Бог, если бы это ужасное вино не ударило так мне в голову, я бы ни за что не согласился на такие глупости. Завтра, дети мои, — "Добрые!" — хихикнула Летиция, — завтра, в часовне, а не в этом капище… Я пойду прилягу с вашего позволения, ваша светлость…

И потащился вверх по лестнице. Я явственно видел, что ему очень худо: он постанывал, тер виски и не вполне твердо держался на ногах. Мне стало почти жаль его; я даже не стал упоминать о перстне святого Эрлиха.

Те же, кто остался в подземелье, так со мной возились, будто я был смертельно болен. Их, похоже, мучили какие-то смутные догадки, вроде следов кошмара — они казались виноватыми и слишком передо мной заискивали. Летиция хихикала, а я решил сделать вид, что все идет вполне нормально.

Как обычно.

Когда мы — мы с Летицией и наша княжеская свита — покидали подземелье, русалки тоже оставили свой наблюдательный пункт около иллюминатора, правда, весьма неохотно. Идти по лестнице мне оказалось совсем не просто — рука болела ужасно, голова кружилась, тошнило — зато меня обнимала Летиция. Так очаровательно изображала сестру милосердия, что глупо было раскисать и хныкать в ее очаровательном обществе.

Пока мы поднимались, тритон сидел у меня на плече. Меня несколько удивляло, что это хладнокровное существо в тот момент потеплело настолько, что его тельце грело меня через Митчев плащ. Я подумал, что проглоченные ужасные артефакты влияют на пищеварение маленьких демонов не очень благоприятно — может, у него жар? Все разъяснилось на поверхности земли.

Шторм кончился. Ночь стала тиха и свежа, а вокруг Старшей луны сияли звезды величиной с горошину. Воздух так благоухал океаном, что я опьянел от этого запаха. И пока я жмурился и мотал головой, пытаясь немного привести себя в порядок, случилось…

Право, друзья мои, я уже решил, что запас чудес на эту ночь исчерпан. Теплое давление тритончика на мое плечо вдруг оборвалось. Я открыл глаза — и увидел громадного… как бы сказать, господа? Чудовищно громадного, достающего точеной серебристой головой до площадки сторожевой башни, крылатого, с сияющими глазищами — голубыми, господа! Каждая его лапа была не меньше звездолетного амортизатора, а когти на этих лапах — числом шести — опаловые кривые острия почти в человеческий рост. И он нагнул ко мне свою голову, всю в серебряных шипах и потянулся к моему лицу — будто захотел поцеловать…

Кто? О, я разве не сказал, кто, государи мои? Ах, глупая рассеянность! Мне хотелось бы сказать — дракон, но это был мой тритончик, невероятно выросший, изменившийся до неузнаваемости, заимевший крылья, стальные клыки, серебряные рога — но мой тритончик без сомнения.

Именно поэтому зрелище поразило меня, но ни на миг не испугало. Я просто погладил его нос в прохладной серебряной чешуе, так что милый зверь зажмурился от удовольствия — и спросил Летицию:

— Ци, ангел мой, это, вероятно, совершенное дилетантство, но ты не могла бы объяснить…

Летиция так расхохоталась, что согнулась пополам — это весьма удивило свиту, и без того достаточно шокированную явлением серебряного дракона.

— Ну, малек, ты меня удивляешь! Я же сказала, что малютка вырастет со временем!

— Я, — говорю, — думал, что времени пройдет больше…

Она вытерла слезы.

— Ты специально, головастик? Нарочно меня смешишь, да? Ты, наверное, не знаешь, что придает силу вящему демону, а?

— Нет, — сказал я серьезно, и бедняжка чуть не задохнулась от смеха.

— О, малек! — еле выговорила между смешками. — Любой колдун скажет: сила связи — это плоть и кровь. Капелька крови обычно и кусочек ногтя, к примеру. Или прядь волос. А он твой палец съел. Да еще вместе с такой побрякушкой! Он же теперь почти всемогущ для тебя, дорогуша… а в подземелье просто места мало было для таких демонстраций.

Дракон — называть его тритоном теперь было бы как-то неправильно — положил мне на плечо невесомую голову, а я спросил:

— Покатаешь меня, старина? А Ци?

И он согласился на то и на другое. Покивал, друзья мои. Вот так.

Больше, в общем-то, рассказывать нечего, господа.

Нашу свадьбу благословили через месяц, в той самой часовне — за этот месяц отец Клейн и добровольцы из какой-то религиозной организации приводили ее в порядок вместе со мной и Летицией. Большая часть бывших одержимых тоже участвовала; смылись только сумасшедший старик и один лакей, которые при Эдгаре Ужасном отлично понимали, что делают. Митч остался, очень любезен со мной, охотно устраивает моим гостям экскурсии по памятным местам и пишет мемуары. Теперь бедняга так блюдет субординацию и этикет, что больше не обедает со мной за одним столом — видите ли, считает себя слабым и недостойным. Мне его не переубедить, хотя я давно перестал злиться.

На свадьбу как-то просочилась толпа журналистов, так что наши фотографии потом оказались в светской хронике. На этих фотках у меня на плече сидит тритон, поэтому все эти идиоты написали в своих статьях, что "его светлость очень любит животных". А среди гостей русалок оказалось больше, чем людей, процентов на девяносто пять — потому что с русалками я уже успел познакомиться, а людей из высшего шиянского круга до сих пор не знаю… как-то не выходит у меня с высшим светом.

Русалки не мечут икру, Бен. Они живородящие. Союзу между человеком и русалкой много помогает магия. Вот эта штука, этот голубой камень на цепочке, у меня на шее — это мой амулет Продолжения. И он мне нужен не для кражи чужих тел, Оуэн, а для того, чтобы у нас с Летицией были человеческие дети…

Правда, человеческие — условно говоря. Не более человеческие, чем я. Я финансирую исследования океанских глубин, а заодно и контакты с русалками — физиологи нашли, что у многих членов нашей княжеской фамилии есть лишний рецессивный ген. Для трансформации в это самое. В земноводное.

Можете заменить погоняло Князь на что-нибудь типа "Морской Змей", я не стану возражать. Я — такой счастливчик, господа! Душа — это самая важная часть себя, верно? Я мог легко потерять ее… а палец, в конце концов, не самая страшная потеря. И потом — ведь столько найдено взамен…

А на Мейне мы с Ци по важному делу. Я слышал, у жителей Раэти непревзойденная техника для глубоких погружений. Мы бы купили. А еще хочу поговорить с рептилиями с Сомы. Наши врачи считают, что их медикаменты подходят для наших, шиянских земноводных. Но это потом.

А сейчас — хотите взглянуть, как мой тритон становится из звездолета драконом, а, господа?

Оглавление

Далин Максим Андреевич Владыка Океана

Реклама на сайте