«Сердце принцессы»

Александр Маслов Сердце принцессы

– Еще два кувшина Тявтянского! Не рыбьей мочи, а Тяв-тян-ского! – Борбон поднял длинный ноготь к потолку, потряс им, словно ужасным боевым клинком. – Ну? Бегом, тошнотик!

Юнец-разносчик подпрыгнул на месте и мигом исчез за нитями зеленой драпировки.

– Эх, хорошо здесь. Уютно. И пьянь жабомордая в душу не лезет, – Борбон раскинулся грузным телом на широченной лавке, глотнул, крякая, из кружки. – Чего невесел, друг?

Друг его, высокородный дворянин в сером плаще с чеканным картушем на месте застежки, пусто смотрел в тарелку с двумя большими черными мухами, влипшими в клейкий соус. – Невесел? Да… невесел. Влюбился я… Можешь смеяться, Бо. Смеяться или думать молча, что я совсем потерял голову…

– Во как? – в темных глазах Борбона Ямбульского всплыло и лопнуло, будто пузырь что-то похожее на удивление. – И кто же эта счастливейшая особа?

– Сама принцесса Валеска, друг… Так-то… – он тоже глотнул из кружки, кривясь, взял муху и, аккуратно оторвав крылышки, отправил ее в рот. Жесткие вздрагивающие лапки цеплялись за губы, язык, пока он не прикусил ее так, чтоб из брюшка потекло содержимое.

– Валеска?! – казалось, от изумления лопнут глаза толстяка Бо. – Но если так, то… Очень удачный выбор! Очень! Печаль в чем?

– Ты не понимаешь, Бо. Ты просто не знаешь новостей со двора. Всех этих сплетней, трепа. Да и правды. Валеска отдаст свое сердце лишь тому, кто отгадает ее загадку, – он смочил губы в горьком Тявтянском, медленно отставил кружку. – Очень трудную загадку. Вот послушай: «Цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла. Почему сдохла цапля?" Ну, скажи мне, почему? Здесь нет никакой зацепки. Я долго думал над каждым словом. Три ночи кряду думал, но все впустую.

– Действительно, от чего? Может, от голода или больная какая была? – Борбон взял вторую муху и, помакав в соусе, отправил ее с крыльями в рот. – Может… Нет, это не может, – отверг он, шмякая челюстями. – Представил, что болото то пересохло, и она, гадина, стояла там, пока ее солнечный удар не хватил. Улетела б, наверное.

– Бо, мой друг, здесь нужно мудрое, единственно верное решение. Я не могу ошибиться! Валеска… О, какая она! Такая зеленая! – он подхватил кувшин с Тявтянским, поднесенный юнцом в обтрепанном фартуке, налил себе и тут же выпил залпом. – Она зеленая, Бо, как тина у Южного острова! А брюшко бееелое. Нет, друг мой Бо, я не могу об этом думать! Я сойду с ума!

– Выпей лучше, Шкрек, – Борбон снова разлил напиток по кружкам. – Эй, малец, бегом Тявтянского еще. И три порции комаров. Только прожаренных. Поторапливайся, мать твою в хвост!

– Я и есть уже не хочу.

– Глупости. Мы уладим проблему – язык на отсечение! – он рассмеялся, раздувая пузырями щеки. – Уладим! Сейчас допьем и шлепаем к Кваакуму.

– К отшельнику Кваакуму? Думаешь, он знает ответ?

– Глубоко убежден, мой Шкрек. Он знает все! А чего не знает, то без труда выведут его хитрые мозги. Тебе останется только донести это до Валески.

– Постой, Бо… Где-то возле хижины старика обитает Великий змей.

– Да, это будет опасное путешествие. Но ради Валески…

– Ради Валески я готов дать сожрать себя! – Шкрэк решительно схватился за кувшин и наполнил посудины до краев. – Я сам сожру этого змея! Ужика шепелявого! Дохлого червяка!

– Именно! Гоп! – Их кружки встретились, брызгая хмельным напитком на стол.

Через полчаса они уже двигались от таверны по дороге к Черепашьему озеру. Борбон Ямбульский перебирал короткими ножками, но накачанное пьяным напитком тело слушалось его не особо охотно. Шкрек Шмак-Кин бодро шагал рядом, то выпрыгивая на придорожные валуны и мечтательно глядя вдаль, то хватаясь за костяную рукоять меча и приговаривая:

– Цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла – Валеска, милая зеленая Валеска, ты будешь моей!

– Да, это лубоффь, – ворчал Борбон. – Не знаю, насколько радостная, но сердечная до глубин живота.

Навстречу им тянулась всякая чернь с грузами на рынок Мокро, грязные рабочие жабы с вязанками червей и корзинами улиток. Двое лягушей лихого вида – один со шрамом от губы до плеча, другой с выбитым глазом, – волокли раков на продажу или для бойцовских игрищ, ныне модных в королевстве и весьма доходных. Следом показался всадник на свирепой рыжей крысе в наморднике, слуги в длинных пыльных плащах спешили за ним вприпрыжку, криками отгоняя зевак.

– Борбон Ямбульский! О-о-о! Сам Шкрэк Шмак-Кин! Мое почтение! – верховой осадил крысака и спрыгнул на обочину. – Никак к болотцам на Томные грязи?

– А! Славный Брекс Кек. Рад видеть в здравии, – Бо не сразу узнал графа в рогатом шлеме, скрывавшем желтые хитроватые глазки. – Увы, не на грязи. Не до отдыха нам как бы.

– Дела, да? Дела! Ке-ке-ке! – граф шлепнул его лапой в круглый живот и закатился смехом.

– Хуже, Брек – лубоффь, если в двух словах. Да еще с загадкой… Может, поспособствуете своим знатным умом? – Борбон чуть подтолкнул растерявшегося Шрека, и тот, вздохнув невесело, выложил мучившую его загадку.

– Экие вы прохвосты! А, Бо? Ведь это задачка принцессы Валески. Наслышан… Значит, один из вас на сырое место принца метит или, как минимум, на ножки нашей красавцы.

– Между ножек, – квакнул Бо, но тут же понял, что хмельные пары Тявтянского родили его устами глупость. Он оглянулся на притихших слуг графа, на Шкрэка, порозовевшего в жутком смущении, и тут же поправился: – Метим в ее сердце и душу крайне благородную, достопочтенный Брекс Кек.

– Да бросьте вы расшаркиваться, – надув подщечные мешки, Брекс едва сдержал смех. – Я вам здесь не конкурент. Не в моем вкусе Валеска. Зеленая слишком. А с задачкой помогу. Цапля сдохла потому, что подавилась ядовитым существом моего братца. Да! Шесть дней назад как… На Выпьих болотах пыталась сожрать его, подавилась и померла к мудям черепашьим. И Крокс ласты склеил. Но он того и заслужил.

– Крокс умер?! – Бо выпучил глаза на ухмыляющуюся физиономию графа.

– Ага, – подтвердил тот.

– Да упокоится душа его в глубоком иле, – Шкрэк вытер слезу.

– Ну так, пора мне. Успехов с ножками и сердцем Валески, – квакнув, Брекс вскочил на крысака и направился к высоким стенам Мокро, видным даже отсюда, за пахнущими пряно зарослями ромашек и яркими свечами кипрея.

– Мерзавец все ж, – сказал Борбон, поглядывая вслед удалявшемуся Брексу. – Говорят, в роду у него были квакши и даже жабы. Но хоть и мерзавец, а помог нам.

– Нет, друг мой, – Шкрэк Шмак-Кин обреченно мотнул головой. – Это не ответ на загадку. Ведь брат его и та цапля погибли всего шесть дней назад, а Валеска придумала это страшное испытание дня на три раньше.

Они направились дальше, на развилке к Томным грязям и Ветреным камням свернули к лесу. Эта дорога была пустынна, только изредка встречались охотники или солдаты из восточного гарнизона. Потом впереди показалась кавалькада из десятка всадников на зеленых крашеных крысах. Первые несли герольды, другие, на миг останавливаясь, трубили в тяжелые разноцветные раковины.

– Чтоб я высох! Чтоб я высох на горячем песке, это баронесса Бергамота! Бергамота в этих местах! – Борбон заполз на камень и вытянулся, глядя вперед. – Бергамота! Моя Бергамота! – заорал он, едва процессия приблизилась.

– Бо! О, мой милый, любимый Бо! – ее радость, восторг в голосе был похож на рыдание.

Он прыгнул навстречу, крысак, оседланный баронессой, шарахнулся в сторону, а она сама упала прямо в объятия Борбона. Их языки сплелись в долгом поцелуе.

– О, Бо! Сладкий Бо! Как давно мы не виделись! Как давно! – она чуть отстранилась от него и, глядя пронзительно синими глазами, строго вопросила: – Почему ты не старался даже найти меня, гадкий лягуш?!

– Я?! Я хочу тебя! Здесь и скорее моя баронесса!

– Ах! Как это нескромно, любимый, – она прижалась в поцелуе к его огромным губам, потом вырвалась и бросилась к зарослям подорожника, уронив по пути вышитый пурпуром плащ.

Ямбульский нагнал ее прыжках в двадцати от дороги, сильно и бережно повалил на мох – прохладный мягкий, как сама любовь. Бергамота лежала на спине в зеленой блаженной тени лопуха, подставляя тело ласкам его языка. Нежное брюшко вздрагивало, едва он касался ее влажной щелки. Голова кружилась и воздух в груди казался порывистым ветром.

– Бо, не мучай меня так, – простонала баронесса, обняла его, привлекая теснее к себе.

Борбон снова набросился на нее, словно огромная хищная рыба. Скользко и сильно. Скользко и сильно. И… до боли сладко.

Два громких квака донеслись из-за придорожных зарослей.

– Во дает госпожа, – хмыкнул слуга, державший бегового крысака.

Шкрэк хотел сказать ему что-то, но тут траву раздвинуло тучное тело Ямбульского. Бергамота появилась следом, волоча по земле красный, отороченный змеиной кожей плащ. Она будто только теперь увидела Шмак-Кина и улыбалась приветливо, широко раскрыв синие глаза.

– Досточтимая, прекрасная Бергамота, помогите! – Шкрэк сжал ее тонкую лапку и упал на одно колено. – Помогите разгадать загадку. Цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла. От чего?! От чего она могла умереть?

– Чахла, сохла… От любви, конечно, мой Шкрэк. Только от любви, – она поцеловала его в широкий лоб и повернулась к Борбону. – Ну а нам это не грозит, правда, дорогой?

– Я найду тебя в Мокро. Завтра же!

Они обнялись. Снова в последнем страстном поцелуе сплелись их языки. Оглядываясь, баронесса села на голубую крысу, и кавалькада двинулась по дороге к столице.

– Вот это лубоффь! – воскликнул Борбон, восторженно глядя ей вслед.

Солнце опустилось совсем низко, когда они добрались до ручья, текущего к Черепашьему озеру. Земля здесь была голой, лишь редкие травяные кочки ближе к воде, камни и сухие ветки. Прямо на тропе исполинским чудищем возвышалось почерневшее от огня мертвое дерево, в красных лучах заката так похожее на тревожный знак Квак-Мор. Толстые извилистые корни, торчавшие над проходом, представлялись сплетением змей или еще более страшных, невиданных тварей. Но здесь был единственный путь к хижине отшельника – слева поднималась твердь отвесной скалы, справа ступени непреодолимой глинистой возвышенности с желтым тростником наверху.

– Валеска, я люблю тебя, – будто молитву негромко произнес Шкрэк.

– Раньше здесь так не было. Ветер не шипел так в тростнике. Будто змеи. Много змей, – Борбон поднял палку с острым концом, сожалея, что не одел сегодня брони из костяных пластин и не взял тяжелый топор. – Я захаживал сюда с воинством герцога Бербажа года три назад, но такого здесь не было. – Что молчишь, мой друг? – он тоже остановился у преградившего им дорогу бревна, повернулся к Шкрэку и увидел, как в его глазах щучьей чешуей сверкнул страх.

– Великий змей! – Шкрэк выхватил меч и отскочил с тропы.

– Мутные воды Мор! – Ямбульский замер – прыжках в десяти – пятнадцати, свившись кольцами, лежал уж истинно гигантских размеров. Оранжевые пятна у его головы казались осколками солнца, обжигающего ужасом до самого сердца.

– Бо, уходи! Я задержу его! Давай, Бо! Давай! Прыгай к ручью! Ты не должен погибнуть из-за меня!

– Сам убирайся, Шкрэк, – Борбон медленно поднял палку. Хмельную истому мигом унесло, будто ветром легкий туман. Во рту стало сухо. – Я неуклюжий, слишком медленный, чтобы удирать, но в бою – знаешь, кое-чего стою!

Змей сполз с камня и двинулся на лягушей, устрашая их длинным раздвоенным языком. Его быстрое тело казалось черной неумолимой струей смерти. Когда между ними осталось меньше прыжка, Ямбульский рванулся, целясь острием палки в ядовито-желтый глаз. Но уж был быстрее – отпрянул и изогнулся пружиной. Шмак-Кин прыгнул выше, ударил дважды мечом, только кожа огромного гада оказалась слишком прочной.

– Кво! – вскричал Ямбульский, снова устремляясь вперед – змей бросился навстречу, широко открыв пасть, извернулся и схватил лягуша.

– Борбон! О, Борбон! – Шкрэк яростно колол, бил в черное, извивающееся струей тело. Хлесткий удар хвоста отбросил его к бревну, но он поднялся, мигом прыгнул назад, сжимая крепче рукоять меча. Змей бился в камнях, силясь проглотить тучную, непослушную тушку Ямбульского, шипя или уже хрипя от злости и удушья. Борбон же, наполовину проглоченный, не думал сдаваться – схватившись за длинный язык, упираясь ногами, он старательно затыкал горло гада задом, набрав при этом побольше воздуха и раздувшись до размеров самой безобразной жабы. Иногда сдуваясь с трубным звуком через задний проход, брызгал вонючими осадками Тявтянского. С третьей попытки Шкрэк все же оседлал ужа, крепко охватил ногами его туловище, и вонзил клинок чуть дальше оранжевых грозных пятен. Кровь брызнула, потекла, такая яркая на черной блестящей коже. Великий змей вздрогнул, дернулся слабо и затих.

– Бо, ты жив? – Шкрэк Шмак-Кин сполз наземь рядом с растекавшейся лужицей. – Бо! Ямбульский, в хвост твою морду!

– Друг мой, – нога, торчавшая из приоткрытой пасти, вытянулась, – ты бы помог мне, что ли.

Шкрэк вскочил, схватился за челюсть мертвого гада, и скоро оттуда выкатился Борбон, круглый, как пузырь, с выпученными безумными глазами.

– От этого Великого змея воняет хуже, чем от кучи жабьего дерьма! А, маркиз?

– Верно, – Ямбульский поморщился, прикрывая лапой ноздри. – Вонючий червяк! Сортир ползучий! Мы убили тебя!

– Великого змея великие лягуши!

– Гоп! – они одновременно шлепнули друг друга в животы.

– Ке-ке-ке! – уронив меч, Шмак-Кин согнулся от смеха. – Я вырву ему язык!

– А я отрежу хвост и сделаю шапочку!

– Я люблю тебя, Бо!

Солнце почти скрылось за горизонтом, когда они достигли жилища отшельника.

Старый Кваакум, опираясь на камышовую трость, с удивлением смотрел на странных гостей, появившихся вдруг под аркой из низко склонившихся лилий. Похоже, путники были дворянами из Мокро или южной Бреды, славной оружием и украшениями. У одного на шее был повязан змеиный язык, служивший, видимо, амулетом; голову другого, тучного и чуть неуклюжего, покрывала черная блестящая шапочка из кончика хвоста ужа. Это настораживало. Но более странным было другое… Как прошли они сюда, если единственный проход к его владениям охранял сам Великий змей? Охранял уже который год! И сюда никто не заглядывал со времен Черепашьей войны, да и он сам не имел возможности выбраться из этой глуши. Кто бы они ни были, на сердце старого Кваакума стало сладко, как случалось лишь в молодости весной – ведь это были настоящие лягуши, с которыми можно хотя бы поговорить, узнать, что творится за лесом и во всем королевстве.

– Достопочтенный Кваакум! – Борбон остановился у тростникового частокола и улыбнулся.

– А?

– Не узнаете? – он снял с головы ужиную шапочку и приветливо помахал ей.

– Маркиз? – отшельник протер глаза и утвердился: – Маркиз Ямбульский! – отбросив трость, он прыгнул и растянулся у ног гостя, как лепешка из тины.

– Ну, что вы, мудрейший Кваак, – наклонившись, Борбон протянул ему лапку, – Вставайте! К чему этот дворцовый этикет?! Между старыми друзьями-то?!

– Извиняюсь, маркиз, ножка подвернулась, – он встал, поддерживаемый Шмак-Кином. – Идемте, в дом мой идемте! Мой прекрасный камышовый дворец! Вяленые стрекозы и эль на спелой болотице…

Они пошли, подхватив Кваакума за подмышки. Когда Борбон заговорил о встрече с Великим змеем, у отшельника от возбуждения затряслись ослабшие колени и голова. Весть же о том, что змей убит славными лягушами в бою, убит и расчленен, будто дождевой червь, привела его в восторг – из глаз, скрытых мутной старческой пленкой, потекли слезы, и он воскликнул:

– О! Блаженные воды Кво! Я свободен! После стольких лет я свободен! Я схожу на то место, сложу вам памятный знак из самых тяжелых камней! Череп гада положу сверху, чтобы было видно всем!

Устроившись на циновке, они пили легкий, чуть пьянящий эль, ели стрекоз и присоленных комаров, срывая их с длинной вязанки на стене. Борбон рассказывал о жизни в Мокро и южных землях, вспоминал самые любопытные слухи, а когда стемнело и друзья вышли на берег озерка, чтобы полюбоваться восходом луны, Шмак-Кин решился задать мучивший его вопрос. Почувствовав себя нужным столь важным лягушам, Кваакум сразу преобразился, на уголках его сухоньких губ появилась улыбка, и глаза прояснились так, что в них можно было увидеть первые вечерние звезды.

– Цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла, – повторил он, медленно приседая на камень. – А ведь умерла она не сразу…

Шкрэк замер, приоткрыв рот. Ямбульский будто не замечал комара, зудящего рядом.

– Чахла, потом сохла, потом, только потом сдохла… – Кваакум, прислонившись щекой к трости, некоторое время слушал тишину.

– Может, от любви, все ж? – осторожно спросил маркиз.

– Нет, это исключено. Смерть от любви обычно более скоротечна. И обратите внимание на последовательность слов, вернее, этих трех емких как мировой пруд понятий «чахла», «сохла», «сдохла»… – отшельник вздохнул, глядя в направлении самой яркой звезды. – Чахла – силы покидали ее, медленно, незаметно, но изо дня в день. Когда сил не осталось совсем, она начала сохнуть – капля за каплей терять драгоценную влагу, пока не наступила смерть.

– Может, ей нужно было водички попить? – снова предположил Борбон.

– Исходя из начальных условий – бессмысленно, – Кваакум стрельнул языком в подлетевшего комара и промазал. – Картина, в общем-то, ясна, – продолжил он. – Цапля умерла от старости, одиночества. Да! Однажды она прилетела на далекий, забытый всеми пруд, думая найти там покой, скрытую глубоко на дне мудрость. Днями, ночами она стояла по колени в воде, глядя на свое отражение и слушая шелест прибрежного тростника. Однако довольно скоро все это ей надоело, чаще вспоминалось родное болото и множество гнезд в зеленых камышах, но улететь назад она уже не могла – на горе, возвышавшейся над прудом, поселился орел, зорко следящий за ней большим блестящим глазом. Так и стояла она долгие годы. Горячее солнце до боли жгло ее тело, холодные дожди поливали ее; одинокая, всеми забытая, она стояла, глядя в воду и видя лишь себя одну. Она состарилась. Силы покидали ее, а вокруг не было ничего, кроме одиночества. Длинные, некогда сильные ноги уже не держали ее; как осеннюю листву ветер срывал с крыльев перья, и они плыли куда-то, светлые, легкие и пустые, как мечты. Скоро ее голое тело сморщилось, высохло совсем – она упала и сдохла.

– Неужели так?! – распахнув плащ, Шкрэк встал. – Значит, от старости?

– Хоть и вредная птица, а жалко, – расчувствовавшись, произнес Ямбульский.

Кваакум молча кивнул.

Они прибыли в Мокро к вечеру следующего дня. Отшельник сразу снял комнатку в шумной таверне на площади Трех Дорог Кво, а Шкрэк и Борбон, перекусив наспех в «Черепашьих яйцах», направились во дворец. Это было самое удобное время – Маргиквек, дотошно следивший за соблюдением списков приема, находился где-то в храме, ворота же и покои дворца охраняли гвардейцы герцога Бербажа – давнего приятеля Ямбульского, и они довольно скоро получили разрешение на аудиенцию.

Миновав ракушечную анфиладу, друзья прошли в сад, тянувшийся по берегу пруда до пирамиды Дождевого камня. Здесь было славно, как всегда – по краю аллей, посыпанных розовым песком, поднимались высокие свечи плауна, пчелы звенели над цветами, от брызг фонтанов воздух был прохладным и влажным.

Валеска ожидала их на скамье, покрытой мхом, в окружении белых кувшинок и множества слуг. Ее тонкое тело казалось священным пламенем Кво, рожденным вдруг в неге прохладных мхов, таким же зеленым, блестящим и ярким. Плечи принцессы покрывала накидка из легчайшей кроуэльской ткани, украшенная синими, как ее глаза, камнями.

Упав на колено, Шкрэк опустил голову, едва ли не коснувшись подбородком земли, и стоял так, пока она не заговорила сама.

– Отвечайте, Шмак-Кин. Что вы, будто коряга мертвая?

– Валеска… – он мельком взглянул на нее и повернулся к Борбону – тот закрыл один глаз, улыбнулся.

– Валеска, я люблю вас…

– Да, виконт. Иначе бы вы не были здесь. Но этого мало. Вы поняли, наконец, от чего сдохла цапля?

– Цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла… – он встал, приложив лапку ко лбу и стараясь точнее вспомнить слова старого отшельника. Голова кружилась, а где-то рядом то исчезала, то вспышкой безумного влекущего пламени Кво появлялась сама Валеска, – Сдохла не сразу… Она долго мучилась от одиночества. Страдала, чахла от любви… и умерла от старости.

– Виконт! Да вы шут просто! С мягким мозгом жабы! Ке-ке-ке! – с хохотом она откинулась на подушку и затрясла лапками. – Больная цапля была! Боль-на-я!

– Я так и знал! Сразу же так подумал! – вскричал Борбон.

– Но принцесса… – Шкрэк вытянулся, с отчаяньем глядя на нее, на хохочущую толпу.

Вдруг послышался свист, словно скользнуло быстрое крыло селезня. Следом – громкий шлепок, и все увидели огромную стрелу с птичьим пером на конце, вонзившуюся в берег пруда.

– Вот моя судьба! – принцесса вскочила, окинула друзей и слуг насмешливым взглядом и странной, птичьей походкой направилась к водной границе сада.

Свита ее, гвардейцы у беседки, высокородные гости – все стояли, не в силах сказать ни слова. Только Шкрэк Шмак-Кин бросился за ней длинными прыжками. Предчувствие чего-то ужасного, похожего гибель их славного лягушачьего пришло неожиданно, будто удар клюва в дрожащее сердце.

– Принцесса! Милая Валеска! Не ходите туда! – умолял он – был готов даже грубо схватить ее и бежать, бежать дальше в дикие пруды, темные забытые болота. Но тут же неведомая сила сошла, будто с неба гора, вдавила его в землю рядом с распроклятой стрелой, и он уже не мог видеть, как нечто встало тенью над их миром, подхватило Валеску и унесло куда-то навсегда.

Никто из лягушек уже не помнит той звонкой речи, на которой слагались легенды и песни о героях. От улиц Мокро, некогда прекрасного дворца остались лишь ракушки, песок да горки грязной глины…

Лягушки почти сразу разбежались из тех мест. Только толстяк Борбон поселился в маленькой пещерке. Каждый день ходил в тот сад, зараставший все гуще осокой, дичавший вместе с племенем лягушей; приходил и подолгу стоял над могилкой несчастного друга.

Может быть, он ходит туда и по сей день.