«Интерферотрон Густава Эшера»

Часть первая

С первыми аккордами оркестрового tutti началось интенсивное растирание промежности. Локальная психическая станция отслеживала реакцию массажируемого, и когда у Густава Эшера, плававшего в состоянии полудремы внутри музажного («массаж плюс музыка») кокона, столь назойливое воздействие вызвало дискомфорт, чувствительная часть тела тут же была оставлена в покое, оркестр убавил пыл, а проецировавшиеся в мозг возбуждающие картины сменились пасторальными.

Удовольствия, считающиеся подходящими для всех, не устраивают полностью никого, подумал Густав, выгоняя из сознания виды горных водопадов и лугов. Местная пси-станция (в обиходе — «люпус» от «local unit of psychosphere») в паре с управляемым ею коконом во время музажа неизменно игнорировала простатит Густава. Вполне естественно: кокон был рассчитан на здоровый организм и создавался лет триста пятьдесят назад, когда люди позабыли о болезнях. Тогда при разработке музажных устройств было принято (очевидно, по итогам социологических опросов, никогда в действительности не проводившихся), что массаж промежности приятен всем без исключения мужчинам. Наверняка это решение опиралось и на передовые сексологические идеи: массирование данной области как места, хранящего память об утерянном женском органе, должно было создавать у самца иллюзию обоеполости, активизируя особые авто — и гомоэротические ощущения. Стандартный алгоритм музажа предусматривал постепенную интенсификацию процедуры, а в завершение — легкую мастурбацию на усмотрение хозяина. Но все-таки, алгоритм — не догма, и корректно работающий кокон, предвидя последствия, не стал бы подвергать испытаниям уязвимые места Густава.

В старые времена планета была окутана плотной сетью пси-станций, регулировавших весь быт, и главной их заповедью было доставлять человеку оптимальное количество наслаждений, не препятствующих, естественно, получению наслаждений другими. Теперь, после серии войн и межпланетных миграций, на Земле вряд ли набралось бы даже с пару дюжин люпусов, да и те, что сохранились, работали с перегрузкой, часто давая сбои. Хорошо еще, что кокону — из-за какой-нибудь мелкой поломки — не приходят мысли яростно размять мне мошонку под хор валькирий, — подумал Эшер, отказываясь от традиционного завершающего предложения. Местный люпус не знал (а, скорее всего, подозревал, но из вежливости не подавал виду), что подавляющее большинство оставшихся на Земле мужчин — импотенты. Исключительно в силу возраста: как-никак, всем перевалило за двести.

Оркестр затух окончательно; кокон плавно трансформировался в шезлонг, куда соскользнул Густав. Перед глазами у него еще висели некоторое время картинки, наводившиеся с люпуса: озера и радуги на фоне горных ледников. Примечательным было отсутствие любых животных — после затяжных генетических войн любой зверь вызывал у современников Густава омерзение. В позапрошлый четверг соседи Эшера по поселку, увидев из окна своего дома рыжего котенка, мяукавшего посреди улицы, тут же его уничтожили. Котенок (это был бродячий торсионный фугас) оставил после себя огромную воронку; ударной волной размололо и самих соседей. В свое время генетики наштамповали множество псевдоживотных, начиненных разными убийственными приспособлениями, и теперь беспризорное оружие, стремясь разгрузиться, иногда забредало в жилые районы.

Густав помотал головой, разгоняя клочья образов. В его зрение вернулась привычная панорама: океан, ворочавший желто-зелеными волнами, бурый песок, мутное вечернее солнце, валившееся за обрыв. На календаре была суббота, 9 августа 2462 года, — как всегда после сеанса музажа, об этом заботливо напомнил люпус.

Прежде чем прыгнуть в воду, Эшер вгляделся в поверхность океана. Ввиду обилия генетических чудес временами приходилось проявлять особую осторожность. Одним из наиболее эффективных видов оружия был акуляр — гибрид гигантского кальмара и акулы, достигавший семидесяти футов в длину, имевший щупальца толщиной в семь футов и необозримое туловище, которое заканчивалось колоссальной рыбьей мордой с пятью рядами мощных зубов. Неожиданно выныривая, акуляры оплетали парусники экологов своими конечностями и принимались, словно жерновами, перемалывать корпус корабля неутомимо работающими челюстями. После войны эти животные иногда забредали в прибрежную зону, где, затаившись на подходе к бухтам, закусывали купальщиками. Численность акуляров не убавилась и после шестой мировой, носившей особо разрушительный характер.

Эшер внимательно осмотрел водную гладь. Не увидев датчика-перископа, обычно подымаемого акуляром над поверхностью, он с разбега нырнул, шаркнув животом по дну. Под водой Густав обогнул большой, покрытый водорослями камень, за которым увидел неподалеку другой валун, еще крупнее, раньше здесь не замеченный. Всю прошлую неделю штормило, и его вполне могло затащить приливом. Эшер подплыл к валуну поближе, схватился руками за его край, выступавший немного над поверхностью, и, подтянувшись, уселся на него. Немного отдышавшись, он посмотрел по сторонам, а затем опустил взгляд в воду. Оказалось, что левой пяткой Густав оперся о зрачок задумчивого глаза диаметром фута в три, а правую ногу поставил рядом с ротовым отверстием, уже начавшим открываться — очевидно, в предвкушении добычи. Эшер, стремительно отпрыгнув от камня, поплыл к берегу, изо всех сил молотя конечностями. Выбежав на берег, он оглянулся и увидел, как валун выстрелил из под воды несколькими длинными хоботами розоватого цвета, веером накрывшими пространство между камнем и берегом. Не найдя Эшера, хоботы стали медленно втягиваться назад, а подводный пришелец, приподнявшись над поверхностью, уставил свой глаз в Густава. Они смотрели друг на друга несколько мгновений, и Эшеру показалось, что валун ему подмигнул.

Упав в шезлонг, Густав скомандовал немедленно возвращаться домой. Шезлонг поднялся над землей и поплыл к находившемуся неподалеку особняку Эшера, затем доставил Густава прямо в гостиную, после чего преобразовался в мягкое кресло. Люпус тут же предложил включить холовизор (сокращение от «hologram vision») и, с согласия хозяина, пролистнуть наиболее интересные программы, которые сегодня предлагались по более чем 36 тысячам каналов. Густав остановился на первом попавшемся фильме под названием «Версальский парк», заказав его просмотр через двадцать минут.

Он встал из кресла и направился в ванную, хотя в этом не было особой необходимости: многие из соседей, сидя перед холовизором неделями напролет, вообще не слезали с диванов, тут же питаясь и отправляя естественные надобности. Благо, встроенные средства уборки постоянно следили за чистотой в доме, быстро ликвидируя всякую грязь. Шезлонги, кресла и прочая мягкая мебель в случае необходимости могли выполнять функции унитазов, бесследно всасывая любые выделения с одновременной дезодорацией воздуха (ввиду смены акцентов в физиологии, приятными запахами считались теперь сероводородно-аммиачные тона). Густав Эшер был, однако, консервативен и не мог позволить себе так упростить личную гигиену.

В ванной он осмотрел себя в зеркале и заключил, что по-прежнему выглядит очень даже неплохо. Густав соответствовал всем необходимым параметрам по 98-му артикулу: рост — шесть футов два дюйма, вес — 190 фунтов, густые темные волосы без признаков лысины, белоснежные зубы, голубые глаза, кожа без изъянов. Он сам втайне надеялся, что протянет еще года два-три — если модуль предстательной железы не откажет окончательно. Последнее мочеиспускание оказалось особенно мучительным, не в последнюю очередь, подумалось Эшеру, из-за нервных потрясений, связанных с недавними купаниями.

* * *

Развитие генных и вычислительных наук сделало возможным, начиная с 2070 года, считывание полного биологического кода любого индивидуума с последующей генерацией, что сделало бессмысленными преступления против личности и в целом, как торжественно провозгласили ученые, отменило смерть: при подаче заявки в ближайший биопункт о гибели или естественной кончине кого-либо из родственников через два дня приезжала точная копия усопшего, здоровая и помолодевшая. Процедура в дальнейшем была еще более автоматизирована благодаря вживлению в черепную коробку буйков, начинавших подавать сигналы в случае прекращения жизнедеятельности: новый экземпляр изготавливался и отсылался к месту кончины автоматически. Спустя пятьдесят лет параметры каждого жителя планеты были внесены в центральный банк биоданных. Это позволило с абсолютной точностью предсказывать характеристики потомства (кроме умственных), а еще через двадцать лет успехи химического синтеза привели к появлению первых полностью искусственных детей: потенциальная мать выбирала отца по каталогу и через три дня получала ребенка требуемого возраста, от одних суток до 15 лет, программно вычисленного на основании кодов обоих «родителей» и полностью выращенного фабричным способом. Поскольку отцом мог быть кто угодно, даже не подозревая об этом, то традиционная семья бесповоротно потерпела крах, а размножение и секс в массовом сознании окончательно стали совершенно несвязанными понятиями. Подавляющее большинство населения, естественно, предпочитало получать детей уже достаточно взрослыми, чтобы не нянчиться со слаборазвитыми детенышами. Вскоре выяснилось, что новое поколение землян появляется на свет сразу в возрасте двенадцати лет и старше. Еще лет через тридцать оказалось, что в программе искусственного размножения имелся небольшой дефект, и всем людям отныне понадобится постоянная генная коррекция с помощью встроенных в тело органических модулей. Это заодно исключило всякую возможность получения детей устаревшим традиционным способом. В ходе последовавшей затем очередной мировой войны центральный банк биологических данных был дотла разрушен (это был первоочередной объект для уничтожения, намеченный всеми конфликтующими сторонами. Действительно, какой смысл истреблять врага, если его мгновенно реанимируют? Поэтому с объявлением войны все армии дружно ударили по биопунктам), технология оказалась утерянной (вследствие действий диверсионных групп, целенаправленно убивавших биологов в тылу врага), и человечество осталось наедине со своими стареющими телами, все с меньшим успехом поддававшимися ремонту. Последний ребенок появился на Земле в середине XXIII века.

Одновременно с генетическими успехами был достигнут замечательный прорыв в овладении материей. У нее было зафиксировано наличие психического поля; вскоре разработали и способы воздействия на него. Подтвердились догадки древних мистиков о семеричном строении Вселенной, иначе говоря, музыкальной основе всех физических явлений; новым содержанием наполнились архаичные обряды. Как оказалось, природа необычайно восприимчива к языку музыки и танцев, поэтому, проявив достаточное умение, т. е. ловко станцевав и приняв соответствующие позы под комбинацию мелодий, можно было теоретически добиться материализации любых предметов с заданными свойствами. Естественно, поначалу, когда применялся метод проб и ошибок, случались досадные казусы, а временами даже крупные аварии: особенно памятным было затопление 11 000 квадратных миль североамериканских территорий токсичной фиолетовой жидкостью в результате неудачной попытки инженеров «Кока-колы» вытанцевать опытную партию напитка. Впоследствии удалось расшифровать код древних танцев (особенно пригодились сведения о шаманизме и брейк-дансе) и привязать его к мелодическим фигурам, что дало возможность получать вполне прогнозируемые результаты. Но составить конкуренцию традиционному производству пси-технологии пока не могли по той причине, что возбуждение материи, необходимое для ее последующей психической обработки, достигалось очень тяжело. Ученые наконец-то поняли те трудности, с которыми в свое время сталкивались алхимики и оккультисты, не говоря уже о ведьмах и колдунах. Перевод материи из пассивного состояния в активное, восприимчивое, требовал фокусировки значительных энергий на малых площадях. Только немногим, особо одаренным пси-техникам удавалось «с нуля» расшевелить природу и вытанцевать нечто осязаемое и практичное.

Тогда — по аналогии с системами связи — было решено создать планетарную сетку психостанций, которые постоянно поддерживали бы материю в «подогретом» психическом режиме, облегчая таким образом созидательные задачи множеству техников и инженеров. После нескольких лет напряженных усилий цель была достигнута: психика Земли перешла в возбужденное состояние и стала быстро реагировать на научно разработанные комбинации пассов и па. Теперь технические учебные заведения вместо того, чтобы внедрять в студентов понятия точных наук, полностью переключились на преподавание музыки, хореографии, теософии, акробатики, контрапункта и тому подобного. От нового поколения инженеров-хореоматиков уже не требовалось знания, как устроен тот или иной механизм. Они могли создать любой предмет, построить дом или преобразовать участок территории, лишь исполняя необходимый танец — точно подобрав музыку и следя за аккуратностью движений. В скором времени планета оказалась перегруженной всевозможными благами; наступил золотой (как обычно, кратковременный) век цивилизации.

Правда, уже никто не мог сказать, что находится внутри у этих разнообразных чудодейственных устройств, — всякий вытанцованный предмет являл собою некий монолит, не подлежащий разборке. Да и психосфера Земли оказалась не везде равномерной: каждому инженеру вместе с дипломом вручалась карта зон нервных расстройств (Terra schizophrenica), где вытанцовка могла привести к непредвиденным результатам. Военные катаклизмы, потрясшие впоследствии планету, нанесли непоправимый ущерб ее душевному здоровью, и к началу XXV века аномальные психические участки стали преобладать на земной поверхности. Земля, проще говоря, сошла с ума. На помешанных территориях творились всевозможные чудеса, жизнь здесь утратила всякую предсказуемость. Демонтировать же психостанции с целью возвращения планеты в уравновешенное состояние было невозможно: помимо контроля за модулями, поддерживавшими жизнедеятельность человеческого организма, люпусы обеспечивали работоспособность глобальной системы холовидения. Это и стало одной из причин массового переезда на спутники Юпитера и другие планеты, где колонисты с учетом ошибок прошлого намеревались создать более благоприятную психосреду. У них, впрочем, ничего не получилось.

* * *

Густав Эшер погрузился в кресло и утвердительно ответил на вопрос люпуса, предложившего запустить фильм. Собственно, фильмом в традиционном понимании назвать зрелище, показываемое холовизором, было трудно. Густав мог на свое усмотрение выбрать степень личной интеграции в разворачивавшемся представлении: а) смотреть кино с расстояния (старый, классический вариант, только для эксцентричных любителей архаики); б) окружить себя персонажами с максимальным эффектом присутствия (предпочиталось подавляющим большинством зрителей); в) проецировать фильм внутрь сознания (это предполагало полное отключение от окружающего мира и набирало все большую популярность у эскейпистски настроенных жителей Кантабиле); г) выбрав себе любую роль в фильме, попытаться изменить сюжет своим личным участием (для поклонников игр). Тем, кто предпочитал окунуться внутрь фильмов, люпус давал возможность выбрать градацию интенсивности: от полного отсутствия физических ощущений до их сверхреальной насыщенности. На заре холовидения отдельные личности с суицидальными или мазохистскими наклонностями были склонны злоупотреблять этой функцией, что приводило к перегрузкам биопунктов. В некоторых домах за неделю накапливалось до полусотни идентичных трупов, особенно при показе фильмов ужасов. В конце концов, пришлось установить ограничения: холовизор мог доставить мучения, но никогда не привел бы к гибели зрителей. А с уничтожением биопунктов была устранена и возможность членовредительства, — для энтузиастов экстремальных зрелищ оставили лишь болевые ощущения.

Для того, чтобы развеять неприятный осадок, оставшийся от встречи с глазастым валуном, Густав избрал более насыщенный второй вариант просмотра (обычно он предпочитал первый) и тут же оказался на балу у короля Людовика, где царило смятение, вызванное появлением в Версале огромного тиранозавра. Омерзительное животное уже успело поглотить несколько фрейлин и закусывало императрицей, не обращая никакого внимания на трех мушкетеров, царапавших шпагами его ляжку. Торчавшие из пасти ящера ноги в обрамлении вороха юбок придавали тиранозавру вид поэта, жующего цветочек на пленэре. В самый эффектный момент, когда над Густавом уже была занесена трехмерная пасть зверя, а вся гостиная сотрясалась от оглушительного рыка, показ прервался рекламой.

Иногда Эшер задумывался над тем, что представляла бы собой жизнь современного ему человека без холовидения. Соседи Густава погружались в «холовешку» полностью, отвлекаясь лишь на сон, еду и некоторые неизбежные светские ритуалы. Бесконечное разнообразие зрелищ обеспечивалось тем, что программы последние лет сто пятьдесят произвольно генерировались люпусами. Студий холовидения как таковых вообще не существовало, — образы, возникавшие перед зрителями, были результатом деятельности вытанцованных в свое время хитрых устройств с непонятной начинкой, встроенных в люпусы и умевших на лету сочинять и демонстрировать нордерн, генетическую комедию или макабр в гренландском духе, устраивать развлекательные лотереи со смертельным (для участников — не зрителей) исходом, музыкально-хозяйственные викторины и пр. Любая программа повторялась только в том случае, если ее смотрело минимум пять тысяч зрителей. Это означало, что Густав Эшер был обречен на новинки, поскольку население земного шара, по общему мнению, едва ли превышало триста человек. Для оставшихся людей холовизор был и единственным кормильцем: по показываемым люпусом каталогам на дом доставлялись еда и все необходимые предметы, вернее, синтезировались на расположенных в каждой комнате холовизионных столиках.

Воспользовавшись перерывом, Густав обратился к холовизору и приказал материализовать на столике «Историю пятой мировой войны» Уильяма Хогарта. Через несколько секунд появился заказ. Неудобной особенностью холовидения, которую наверняка уже никто не смог бы исправить, было то, что все присылаемые вещи оказывались недолговечны, рассыпаясь спустя несколько часов, — очевидно, оставшийся в Кантабиле люпус после разрушения сети не мог поддерживать все требуемые параметры психосферы. Густав ежевечерне, третью неделю подряд, запрашивал одно и то же издание. Всякий раз оставляя его на своем ночном столике, он к утру обнаруживал лишь слой зеленоватой пыли, который вскоре ликвидировался системой уборки. По этой же причине дома у него не было запасов продовольствия — Густав съедал все сразу после появления трапезы на кухонном столике. Продукты идеально соответствовали обмену веществ нового человека: моча была неизменно бирюзового цвета, а фекалии напоминали горсть жемчуга, источая мускусный аромат. Вещи в жилище Густава, включая одежду, были по крайней мере сорокалетней давности, полученные на дом еще до того, как в психосфере начались хронические неполадки.

Едва закончилась реклама, гостиную сотрясли победные вопли тиранозавра, разорвавшего за ноги, как жареного цыпленка, кардинала де Ришелье. Густаву расхотелось досматривать ужасы, тем более что хэппи-энд был в любом случае гарантирован, и он спросил у люпуса, какие имеются эротические развлечения. Из предложенных забав умеренного характера он выбрал ночной стук в дверь к одинокому дровосеку прелестной 16-летней сироты, заблудившейся в лесу и попавшей под ливень. Всецело погрузившись в роль дровосека, Густав заботливо накормил, раздел сироту и овладел ею, что дало ему возможность на протяжении ближайших полутора часов получить серию мощнейших псевдооргазмов. Сирота особо не сопротивлялась, а под конец совершенно разгорячилась; к тому же, дровосек Эшер обладал невероятной сексуальной мощью.

По окончании амурных подвигов Густав, вернувшись в реальность, с грустью осознал резкий контраст между собою и холовизионным героем, заказал стакан козьего витаминизированного молока с ромом, и, прихватив книгу, поднялся в спальню. В мягком свете, исходившем от книги, он продолжал читать на 437-й странице:

«Оттесненные на Южный полюс формирования 10-й моторизованной генетической дивизии «Биовульф» вынуждены были перейти к круговой обороне. Ощущая нехватку личного состава, командир дивизии полковник Дж. Ф. X. Э. Рама Рао распорядился о срочной рекультивации наличествовавшего поблизости в избытке поголовья пингвинов. В течение двух дней непрерывной работы полевой лаборатории удалось произвести 4000 единиц бронированных огнедышащих королевских пингвинов, а также 500 единиц легких истребительных авиационных топориков. С получением сообщений о приближении к Земле Грэма десантных кораблей экологической бригады «Гринсливз», выдвинувшихся из Порт-Стэнли, полковник Дж. Ф. X. Э. Рама Рао отдал приказание 1-й бригаде боевых страусов занять позиции в районе лагеря Мирный, 2-й бригаде легких минометных шакалов — отойти к станции Хопкинса и быть готовой к маневру для охвата противника в районе предполагаемой высадки.

Соорудив на своей базе в Порт-Стэнли несколько десятков полевых биофабрик, экологи в считанные часы смогли отмобилизовать шесть морских пехотных батальонов смерти. Отличавшийся нечеловеческой жестокостью командующий экологов, доктор биологических наук, лауреат Нобелевской премии мира вице-адмирал З. Кронненберг, распорядился о непременном уничтожении в ходе предстоящих боевых действий всех людей, включая пленных, и отпуске на волю после воспитательной работы животных, не оказывающих сопротивления. Утро 15 ноября выдалось крайне неблагоприятным для морских операций с точки зрения погодных условий. Шторм достигал семи баллов, а частые в этом районе поздней осенью ураганные порывы ветра разметали парусный флот экологов. Семимачтовый флагманский корабль «Июньский цветок», не в силах противостоять ударам волн, был отнесен к мысу Горн, где налетел на скалы и затонул, унеся на дно весь штаб во главе с адмиралом 3. Кронненбергом. Остатки бригады были вынуждены рубить мачты на кораблях и покорно ждать своей участи. Из 35 кораблей и судов, вышедших из Порт-Стэнли, к вечеру 17 ноября на плаву оставалось лишь семь. Таким образом, десантная операция, которая должна была, по замыслу командования экологов, переломить ход боевых действий в Антарктике, оказалась проваленной. Инициатива на ближайшие три недели перешла к союзным генетическим войскам».

Густав предпочитал старинную историческую литературу всей остальной, хотя подозревал, что заказываемые тома не совсем соответствуют оригиналам. Та же «История» Хогарта периодически имела то 600, то 580, а иногда и 535 страниц. Густав определенно помнил, что вчерашний Хогарт, в отличие от нынешнего, симпатизировал экологам, на той же странице описывая триумфальную высадку десанта и бесславное поражение генетиков, для которых Антарктида стала братской могилой. Впрочем, удивляться не приходилось: люпусы всегда рассматривали книгосинтез как третьестепенное занятие, уделяя ему минимум ресурсов.

Густав особо не возмущался по этому поводу. Он вполне понимал случайный характер всякой информации, у истоков которой, как правило, находятся личности со скромными интеллектуальными и сомнительными нравственными достоинствами, например, тот же самый У. Хогарт, на обложке книги преподнесенный как «крупнейший специалист в области военной истории, общепризнанный эксперт по военным действиям корпуса боевых осьминогов на Атлантике». Зная немного нравы научного мира, Густав был уверен: Хогарт просто монополизировал тему, трудами невидимых ассистентов потихоньку соорудив себе маленький литературный мавзолей. Хотя кого, по большому счету, волновали теперь на Земле события, происходившие сто либо двести лет назад, или же количество трупов, наваленных каким-нибудь мелким полузабытым военачальником. Ведь известно: если ты чего-нибудь не знаешь, то этого с таким же успехом не происходило, а если ты что-либо узнал, то это — наверняка обман. Листая книгу, Густав подумал, что он, вероятно, — один из последних людей на этой планете, интересующихся историей.

Элементы случайности были в свое время для Густава, физика-онтолога с ученой степенью «магистра фанданго», объектом профессиональных исследований. Ему принадлежала разработка теории события как основополагающего элемента мироздания, а придуманное им устройство визуальной реконструкции прошлого на базе замера интерферирующих событийных волн некоторое время — еще до массовой миграции — успешно применялось полицией. «Интерферотрон Густава Эшера» — так назывался небольшой прибор, позволявший при помощи нескольких датчиков, паривших над местом преступления, получать сносного качества движущуюся картинку происшедшего. Полицейские чины поначалу с подозрением отнеслись к устройству, однако все сомнения рассеялись после краткой демонстрации в кабинете начальства: Густав запустил по периметру комнаты датчики, и перед восторженными зрителями развернулась трехдневной давности картина неистового соития во время ночного дежурства двух полицейских сержантов. Изобретение дорого стоило Густаву Эшеру: хотя данные интерферотрона не могли привлекаться в качестве улики ввиду экспериментального характера прибора, детективы пользовались им негласно во время расследований, и один маньяк, отпущенный на каникулы из тюрьмы, где отбывал пожизненный срок за пятнадцать садистских убийств, отомстил внештатному консультанту, подкравшись к нему на улице и лягнув в промежность клинком, торчавшим из каблука. Густав провалялся дома три месяца: так как медицина давным-давно перешла в разряд забытых ремесел, друзья из полиции замазали ему промежность липким составом в надежде, что со временем заживет. И действительно зажило, хотя Эшер остался с тем, что, за неимением лучшего определения, обозначил для себя как травматический простатит (это было на самом деле касательное повреждение модуля предстательной железы). С тех пор сексуальный потенциал Густава, без того полузатухший, стремительно сошел на нет; затем потянулись другие недомогания, и ему пришлось написать прошение об отставке с должности консультанта кафедры каузативных исследований при университете Аконкагуа, хотя эта работа имела более чем вольный характер, не требуя даже постоянного присутствия.

Проблемы его здоровья уже никого не волновали, так как почти все земляне, включая научный мир, полицию с преступниками, переместились на ближайшие планеты, — после непрерывных войн между генетиками и экологами льды на полюсах растаяли; Африка, расколовшись, ушла на дно; уровень мирового океана поднялся на три мили, и для обитания остались лишь небольшие высокогорные участки. Еще лет за сто двадцать до этого террористические ячейки экологов «Гринпистол» взорвали все энергетические станции и залили углеводородными блокираторами наиболее крупные нефтяные скважины, из-за чего обширные пространства Европы, Северной Америки и Ближнего Востока превратились в безжизненные пустыни. Единственным обитаемым районом оказались Анды; остатки цивилизации, по слухам, еще наблюдались кое-где в Гималаях. После увольнения Густав забросил интерферотрон в подвал, хотя и собирался до этого расширить резервы памяти, что позволило бы заглядывать в более далекое, на несколько тысяч лет, прошлое.

Участок Анд, где обитал Эшер, после всемирного затопления представлял собой достаточно узкую, обрывистую цепь высотой до полутора миль, с изрезанным заливами и лагунами побережьем. Неподалеку дымился вулкан Майпо, изредка налетали тайфуны, но население жило относительно счастливо уже потому, что войны закончились, а новых вроде бы не предвиделось. Хотя по обе стороны горного хребта существовало еще несколько колоний, добраться к ним можно было только пешком или на велосипеде (остальные средства передвижения, если где и сохранились, то чаще всего не действовали), петляя по узким тропам и преодолевая крутые перевалы с риском свернуть себе шею. Желающих тратить силы ради столь сомнительного удовольствия не было. Максимум, на который изредка оказывались способны, оторвавшись от зрелищ, жители Кантабиле, — это перемещение в радиусе трех-четырех ближних домов, поход на пляж, обмен парой незначащих фраз с соседями или экскурсия в стоявший на отшибе большой особняк, где от переехавшего на Марс хозяина осталась коллекция старинных безделушек. Густав регулярно заглядывал в это подобие музея, беседуя с поселившимся там бывшим историком Стивом Макналти на всевозможные, в основном научные, темы.

Густав ощущал в поселке дискомфорт, с трудом осваиваясь после переезда из Оливареса, располагавшегося на севере обитаемых территорий. Там жизнь, по крайней мере, была наполнена каким-то содержанием: он бегал по улицам многомиллионного (до массовой миграции) города вслед за детективами, вызванными к месту очередного преступления, работал над усовершенствованием интерферотрона, а по ночам сочинял некое подобие научного комментария к своему изобретению. После нападения маньяка и отъезда друзей на Венеру ему стало весьма неуютно в городе-призраке, и, засунув в сумку интерферотрон с документацией, Густав направился через перевал к Кантабиле. Выбор Эшера объяснялся тем, что, зайдя в заброшенный офис агентства недвижимости, он просмотрел рекламный ролик, расписывавший Кантабиле как престижный курортный район с райскими по красоте местами. На самом деле поселок оказался сползающим в воду клочком земли поблизости от заброшенной свалки: вечерами, когда дул северный ветер, на дома опускался плотный занавес смрада. Густав, добравшись до Кантабиле после трех дней утомительного пешего перехода, ритуально проклял агентство недвижимости: он станцевал древний колдовской фокстрот, который должен был, по его замыслу, затопить лживую контору толстым слоем жидкости с невыносимым для современников Эшера запахом старинных благовоний «Кипр».

В миле южнее Кантабиле располагался древний, основанный много веков назад городок. Когда-то там находился горнолыжный курорт, однако одна из войн нанесла серьезный урон местной психосфере. Здесь отмечался особо высокий уровень непредсказуемости, и жители Кантабиле сюда не заглядывали. Густав иногда подумывал над организацией небольшой экспедиции в Сапалу — исключительно ради того, чтобы развеяться и осмотреть достопримечательности, но одному идти не хотелось, а Стив составить компанию никак не соглашался. К тому же, для безопасности перед походом пришлось бы делать весьма болезненную инъекцию гиперконсерванта, так как люпусы в Сапале, вероятно, не действовали, а органические модули могли отказать.

В этот вечер Хогарта хватило ненадолго: через страниц сорок Густав почувствовал, как бумага стала шершавой и начала рваться при перелистывании. Он встал, подошел к окну и, открыв его, резким движением бросил книгу вниз. Покатившись по обрыву, она сразу рассыпалась: в неярком лунном свете было видно, как по берегу ветром далеко разнесло листки.

* * *

В восемь часов утра Густав Эшер, как обычно, направлялся к океану — принимать морские ванны в течение полутора часов до подачи завтрака. Оставив холовизору необходимые указания насчет меню, он пешком спустился к пляжу, где, с особой тщательностью изучив поверхность воды, нырнул неглубоко и на значительном удалении от того места, где накануне его массировал кокон. Густав не считал себя слабонервным: 98-й артикул означал мужественный характер, иногда в ущерб личной безопасности. К тому же, за 235 лет жизни Эшер насмотрелся всякого и относился к смерти очень спокойно. Просто гибель в зубах голодного монстра казалась Густаву глупой. На этот раз, впрочем, океан не преподнес никаких неожиданностей.

Вернувшись домой и смыв соль, Густав принялся завтракать. На кухне его ожидала овсяная каша, перемешанная с яичницей и синим кетчупом, горячий апельсиновый сок, хрустящий тунцовый бекон, обесцвеченный кофе со льдом, соленый свекольный джем и поджаренные хлебцы из сосновой муки, — все в строгом соответствии со здоровой диетой начала XXII века, которой придерживался Эшер. Густав привык завтракать под новости, но так как информацию на планете уже некому было собирать, холовизор на свое усмотрение повторял прошлые сообщения, иногда придумывая собственные. С небольшого экрана-облака, висевшего над столиком, Эшеру улыбалась одноглазая блондинка со шрамом во всю правую щеку и очень серьезным ожогом шеи. Новости времен войны нигилистов с индустриалистами, — догадался Густав. Тогда в моде были холоведущие с боевыми отметинами и ярко выраженной инвалидностью.

Он зачерпнул ложкой джем, размешал его в стакане сока, затем намазал овсянку на хлеб. Блондинка приступила к чтению новостей, но понять ее было тяжело, так как вся нижняя челюсть у нее была разворочена, — очевидно, укусом вакуумного москита. Густав скомандовал холовизору сменить канал. На стене возник смуглый мужчина в прозрачном комбинезоне.

— Здравствуйте! В Вашингтоне одиннадцать часов утра. Вы смотрите выпуск новостей канала Эм-Ай-Ти. Из Далласа сообщают о продолжающихся казнях руководителей белого меньшинства. К сегодняшнему дню число арестованных уже превысило две тысячи человек, из них около трехсот приговорены трибуналом к смертной казни. На связи с нами корреспондент Эм-Ай-Ти в Далласе Майрон Курихара.

Майрон стоял возле небольшой горы трупов и приветливо улыбался.

— Доброе утро! Сегодня в Далласе по-настоящему весенняя погода, приветливо светит солнце, и военный комендант распорядился о проведении казней в центральном парке города. Сейчас число казненных насчитывает всего лишь полтора-два десятка, но мы ожидаем, что к исходу дня эта цифра будет существенно превышена. Процедура умерщвления избрана традиционная, поворотом головы на 720 градусов, однако находящиеся в парке отдыхающие нисколько этим не огорчены, поскольку приглашенный палач — известный мастер своего дела, легендарный Гвидо Цзылу. Вот мы видим, как он подходит к очередному повстанцу…

Гвидо скромно улыбнулся, услышав свое имя, и схватил за волосы лежавшую на траве девушку, которая, как все приговоренные, перед процедурой подверглась парализующей инъекции. Рядом с ней на лужайке было выложено в линейку еще несколько десятков повстанцев, таких же неподвижных. Девушка пронзительно смотрела на публику, обступившую место казни и активно поглощавшую прохладительные напитки. Гвидо артистично сделал несколько поворотов; голова с хлопком, как пробка от шампанского, отпала от туловища. Публика со смехом увертывалась от фонтанировавшей крови.

Густав отхлебнул сока, нашел его недостаточно горячим, поставил на столик и велел холовизору сменить бокал. Стекло рассыпалось в пыль, а перед Густавом мгновенно появилась точно такая же емкость, — на этот раз от сока исходил пар. Холовизор проинформировал Эшера, что температура повышена на 7,45 градуса.

— …сразу чувствуется рука мастера. Гвидо всего лишь несколько минут назад прибыл из Лондона, где участвовал в массовых мероприятиях по случаю 20-й годовщины Великого Освобождения.

— Спасибо, Майрон. Из Буэнос-Айреса поступают сообщения о неожиданной активизации параноидальных явлений на обширном участке территории, находящемся в двадцати милях к юго-востоку от столицы. Эндрю Акбар Глиммершифер сообщает с места о феноменах.

— Доброе утро. Первая информация о появлении в окрестностях Долореса продуктов психовозмущения была получена от местных жителей, наблюдавших в небе антропоморфные существа в белых балахонах с крыльями. Несколько экземпляров было подстрелено противовоздушными силами, и сейчас мы их вам покажем. Как видите, эти существа не имеют первичных половых признаков, никакой одежды, кроме балахонов, а конечности отличаются отталкивающей чистотой и отсутствием мозолей.

Что-то похожее на репортаж из эпохи неонатурализма, — тщательно разжевывая бекон, подумал Густав. Тогда поводом для революции стали правила личной гигиены. Только в Аргентине за пять лет гражданской войны было казнено около трех миллионов человек, уличенных в тайной чистке зубов. Революционные правила предписывали мыться не чаще одного раза в два года, причем парфюмерия была полностью вне закона: за ее хранение и распространение уничтожали как виновных, так и всех жителей, оказавшихся в радиусе трех кварталов от места преступления.

После того, как репортаж об аномалиях закончился, настала очередь уголовной хроники. Густав допивал кофе, похрустывая хлебцами.

— Вчера вечером в Риме по окончании концерта квазисимфонического оркестра Туринской филармонии взрывом букета гвоздик был убит выдающийся дирижер Эрнест Антеверде, известный на весь мир своими интерпретациями сочинений Галковского, Свитхейвена и Братко. Как считает полиция, это явно заказное убийство непосредственно связано с профессиональной деятельностью покойного. В последнее время Эрнест Антеверде неоднократно получал угрозы в свой адрес от различных нелегальных группировок, связанных с экстремистской консерваторской профессурой.

Под маршеобразную мелодию Свитхейвена на экране размахивал дирижерской палочкой и высоко подпрыгивал атлетического телосложения бородатый мужчина с золотым кольцом в носу. Холовизор уведомил Густава, что показывается реконструкция концерта в Венской филармонии пятилетней давности. Квазисимфонический оркестр выглядел довольно традиционно: обнаженные девушки и огромный негр в набедренной повязке, вяло бивший по литаврам. Антеверде явно был консерватором: синтезируя посредством холовизора своих музыкантов-фантомов (отсюда — термин «квазисимфонический»), он ориентировался на классическое оформление концертов по канонам двухсотлетней давности. Очевидно, этого и не могли простить ему экстремисты, выступавшие за музыкантов во фраках, аутентичность интерпретаций и прочий подобный фундаментализм.

После этого репортажа диктор сообщил об очередном убийстве в Париже, совершенном неуловимым маньяком по прозвищу «Веселый Жак».

— Это новое страшное злодеяние из серии кровавых убийств, будоражащих французскую столицу последние два месяца. Репортаж из Булонского леса ведет наш корреспондент Зульфия Коэн.

Зульфия водила световой указкой по месту происшествия.

— Убийца, как вы видите, проявил особую изощренность по отношению к своей последней жертве Кристине Ф. Согласно предварительным данным из полицейских источников, Веселый Жак, обмазав девушку рестрикционным составом, откусил ей уши и нос, выколол глаза…

Картина изменилась: перед Густавом стоял, улыбаясь, обнаженный муляж Кристины Ф. «Уау!» — сказала она кокетливо, когда, по ходу комментария, у нее отвалились уши, нос, и выпали глаза. Она продолжала улыбаться и после того, как у нее исчезли обе руки, оставив две культи с торчащими кусками мяса.

— …тупой пилой. Затем Веселый Жак вспорол несчастной жертве живот…

На пол кухни из разрезанного живота, крупно представленного на экране, начали валиться дымящиеся внутренности. «О-ля-ля!» — произнесла Кристина Ф.

— … проделав в туловище двадцать отверстий охотничьим ножом, убийца несколько раз изнасиловал девушку.

Улыбающаяся жертва стала похожа на дуршлаг, и дальнейший наглядный показ искусства Веселого Жака уже не имел смысла. Сюжет завершился оптимистичным интервью шефа полиции XV округа, заявившим, что убийца на днях будет непременно изловлен. Да, сюда бы мой интерферотрон, подумал Густав, и дело раскрыли бы за час. Хотя, с другой стороны, страшно подумать, что учинил бы с изобретателем прибора Веселый Жак, выйдя из тюрьмы в увольнение на пару дней… Хорошо все-таки, что Европа давно уже под толщей океана.

Сводку новостей завершал прогноз погоды. Холовизор, естественно, наугад повторял одно из сообщений столетней давности.

— …фронт, перемещающийся с Атлантики к югу Западно-Сахарских Соединенных Штатов, приведет к обильным осадкам и понижению температуры до минус сорока пяти градусов… традиционное землетрясение ожидается в Норвегии… торнадо, последние две недели прочно установившееся в районе Урала, медленно направится к северу Великой Монголии… психические расстройства экосферы в Кашгаре вызвали смещение трехмильного огненно-селевого столба к юго-востоку…

Стив ждал у себя Густава не раньше часу дня. Оставшееся до встречи время Эшер решил скоротать, посмотрев какой-нибудь исторический фильм. Заказав мега-попкорн и пинту мятного пива, Густав сначала заинтересовался «Дефенестрацией инфанты Риголетты» («роскошное историческое костюмированное шоу, насыщенное готической эротикой и отличающееся утонченным садизмом», — отрекомендовал картину холовизор), но в итоге выбрал «Сады Семирамиды» («старинную классическую постановку, выделяющуюся своим скрупулезным подходом к историческим деталям»). Он устроился поудобнее на диване, запустил легкий массаж пяток, дал команду начинать и тут же оказался на пиру в столице Ассирии, где царило смятение, вызванное появлением в Вавилоне огромного плиозавра. Ужасный зверь уже успел поглотить несколько евнухов, не обращая никакого внимания на стражников, втыкавших копья в его мощный пах. Торчавшие из пасти ящера тощие ноги непрожеванного евнуха придавали плиозавру вид босяка, жующего спичку.

* * *

Утром Морис прибыл на ежемесячную сверку. Он, как всегда, встречал своих старых друзей, исчезнувших с лица Земли и странствовавших в других мирах; они обменивались новостями, вспоминали прошлые битвы. Морис уже давно был готов присоединиться к ним полностью, но его удерживало строгое распоряжение, полученное им на этот счет сразу после рождения, 256 лет назад.

Он принадлежал ко взводу эзотерических клонов, тайно выращенных правительством Нидерландов во время очередной двадцатилетней войны со своими южными врагами-африканцами. Его полное имя было М-197/ОР/568/3ИС. Соседям и знакомым он представлялся как Морис Вейвановский. Его спецификации не соответствовали данным ни одного каталога, будучи строжайше засекреченными: Морис с «братьями», внешне не отличаясь от остальных людей, обладали одним особым свойством — большую часть времени они проводили в параллельных пространствах.

Сразу после появления на свет (они родились в возрасте 25 лет) всех «братьев» поместили на подземной базе. Их было двадцать, жили они в одной большой экранированной комнате, почти не выходя из состояния медитационного транса. Наставником для них выступал сгусток психической энергии с противоположного конца Млечного Пути, в течение десяти лет перемещавший их по разным инопланетным полигонам и обучавший искусству эзотерического боя. Морис к концу курса уже вполне мог самостоятельно распылять до десяти средних бойцов противника. Когда он с «братьями» объединял усилия, их энергия возрастала лавинообразно, и как-то раз на учениях они стерли в порошок небольшой астероид.

Закончив учебу, Морис получил первое индивидуальное задание: нанести удар по приближавшейся к границам Нидерландов плазменно-акустической дивизии объединенной североафриканской армии. С наступлением ночи Вейвановский переместился в слой сновидений, где на большой гладкой поверхности увидел быстро появляющиеся и исчезающие выпуклости — проявления бессознательной деятельности дремлющих мозгов противника. Морис выжигал эти холмики, как бородавки, с помощью выданного ему наставником астрального паяльника. Так как обычный человек одновременно существует, сам того не осознавая, в нескольких местах, то его ранение или гибель в одном пространстве самым пагубным образом сказывается на остальных сущностях. На следующее утро дивизию выкосила эпидемия вирусного чуменингита, превратившая выживший остаток войск (не более десятой части) в покрытых жуткими язвами кретинов.

Противник, однако, смекнул, с кем имеет дело, и обратился за помощью к своим колдунам вуду. Война перешла в сугубо дистанционное занятие: группы заклинателей занимались взаимным уничтожением, сидя в заглубленных бункерах на разных континентах. Именно благодаря «братьям» перестали существовать Северо-Африканские Соединенные Штаты: нарастив свой потенциал с помощью пары десятков приглашенных астралопитеков, они сумели нанести по материку сокрушающий удар (это была ответная акция на попытки колдунов вызвать затопление Нидерландов, разрушив морские дамбы). Когда Вейвановский вышел из транса, то обнаружил, что сидит в комнате один среди груды распадающихся тел, — ресурсы «братьев» по поддержанию физических оболочек иссякли. Бункер был пуст; над Нидерландами плескалось море. Предсмертный танец колдунам определенно удался.

Поводив пальцем по карте, он решил телепортировать себя в Гренландию, где, по слухам, требовались наемники в связи с очередной конфликтной ситуацией. К счастью, имевшийся в бункере телепортер был снабжен автономным питанием, и Морис без проблем очутился на другом полушарии. Последующие годы он провел странствующим легионером, предлагая услуги всем желающим, но умалчивая о своих эзотерических квалификациях. Отличаясь необычайными способностями в параллельных мирах, на Земле «братья» не производили особого впечатления, хотя вполне могли постоять за себя в рукопашной схватке и знали, как пользоваться многими древними видами оружия. За Вейвановским в узких кругах закрепилась репутация очень надежного убийцы. Он выполнял поручения, якобы используя отравляющие вещества и бактерии, но на самом деле — о чем не догадывался заказчик — наносил удар по подсознанию жертвы.

После войны он осел в Тупунгато, на юго-восточном краю обитаемых территорий, где, не открывая своего прошлого, вел ничем не приметную жизнь, смахивавшую на существование зомби: Морис иногда находился в состоянии медитации сутками, общаясь с «братьями», исследуя смежные пространства, перемещаясь на различные экзотические планеты. Выходя из транса, он наскоро питался и ненадолго засыпал. Сон для Вейвановского был вынужденной необходимостью: здесь он не контролировал своих перемещений, так что его могло занести в опасные места, где хозяйничали враждебные силы.

Появление нового человека в Тупунгато ни у кого не вызвало вопросов: население привыкло ко всевозможным перегруппировкам людских масс, вызванным перманентными катаклизмами. В поселке было несколько пустых домиков, Морис же занял небольшой двухэтажный коттедж с большой пристройкой, стоявший немного поодаль от остальных. Попытки соседей ввести его в свой круг закончились провалом: новый жилец был совершенно нелюдим, а когда Мориса пару раз зазывали на вечеринку, он как-то по-особенному вглядывался в глаза приглашавшему, от чего тому хотелось немедленно провалиться сквозь землю. Дело было в том, что Морис анализировал степень интеллектуального развития собеседника и, не обнаруживая, как правило, ничего интересного, тут же засылал отпугивающую мыслеформу.

Морис чувствовал себя в своей компании только в обществе таких же, как он, астральных боевиков. Их встречи происходили в параллельном пространстве одной из ненаселенных планет на обочине галактики. Среди монотонного безвоздушного ландшафта, в кратере, образованном падением заблудившегося звездолета, поначалу возникало легкое свечение, а затем, после синеватой вспышки, над грунтом появлялись яйцевидные полупрозрачные коконы — оболочка и одновременно энергетическая защита «братьев» от возможного нападения давних врагов. Они сразу сливались в единый комок мыслей, активно обогащая друг друга данными о разнообразных уголках Вселенной, где им удалось побывать. Однако вскоре это общение нарушалось раздававшимся извне голосом, или, скорее, проникавшей снаружи командой, — «братьев» призывал к себе невидимый куратор-иерарх. Начиналось плановое совещание.

Поначалу куратор посвящал их в особенности текущего астрального момента: расстановка сил в основных пространствах, появление новых энергетических форм или исчезновение уже известных; жертвы, понесенные в ходе межгалактических битв. Кто и с кем воевал, «братьям» было неведомо; они знали только своих прямых противников на поле боя, а остальными деталями, включая смысл происходящего, их разум нисколько не интересовался. Общее руководство и разработка планов астральных кампаний было уделом высших, недоступных для наблюдения иерархических сфер, грызшихся между собой с момента возникновения Вселенной и не посвящавших в свои взаимоотношения рядовой состав, где числились Морис с товарищами по оружию.

— Итак, друзья, рад вновь вас всех видеть в полном составе, — Морис заметил, что куратор подхватил где-то насморк: не уберегся, наверное, от гравитационного циклона. — За истекшее время нашим войскам удалось одержать ряд впечатляющих побед в районе первого и восьмого пространственного блока 46-го пучка галактик в 375 секторе 3691 участка плоскости ZUX-28/4563.

Далее следовал утомительный перечень трофеев и завоеваний. Морис знал, что противник одержал такие же успехи где-нибудь на другой линии фронта, в ином измерении, а бесконечность Вселенной позволяла любой из сторон постоянно выигрывать, ни на йоту не приближаясь к финальной победе. Это был идеальный, с точки зрения любого полководца, конфликт: нескончаемая череда триумфов в прошлом и столь же радужная цепочка удач в необозримом будущем.

— Особо хотелось бы отметить героизм и доблесть, проявленные на планете Кнурр Братом № 12.

Кокон, висевший справа от Мориса, завибрировал от счастья.

— Благодаря разумному и умелому расходованию своего потенциала, а также использованию местных энергетических источников, Брат № 12 сумел в короткие сроки истребить до 45 миллионов единиц населения, включая кнурриц, кнуррят и кнурроидов. Теперь можно с полной уверенностью говорить о том, что воля иерархов по отношению к кнуррянам исполнена целиком! Очаг межсистемного нарушения и диахронной заразы искоренен! От имени Иерархического Совета Третьей Ступени Брат № 12 производится в Старшего Обер-Брата № 12 и награждается флотационным модулем 39-го уровня.

Все выразили мыслеформу восторга. Кокон Брата № 12 разбух, приобретя серебристый отлив — признак действующей флотации. После нескольких дежурных объявлений куратор объявил сверку законченной и распустил совещание.

— Вас, Младший Брат № 20, я прошу остаться.

Морис застыл. Его никогда раньше не задерживали для отдельной беседы: распределение боевых задач происходило в присутствии всего коллектива.

— Я имею при себе распоряжение, исходящее от столь недостижимо высоких инстанций, что не могу — даже иносказательно — посвятить вас в его содержание. Но в части, вас касающейся, оно звучит так: «Ждите гостей. Действуйте по обстановке». Вы поняли задачу, Младший Брат № 20?

— Так точно.

— Ступайте! Да пребудет с вами благосклонность начальства. По окончании миссии можете покинуть свою нынешнюю оболочку: братья давно уже ждут вас.

Наконец-то, подумал Морис и стремительно вернулся на Землю, дабы отметить это событие рюмкой арманьяка.

* * *

Ливень немилосердно хлестал по ночным улицам Оливареса. Город спал, насколько можно было спать в эту небывалую грозу, подобной которой не припоминали старожилы.

Поправка: старожилов не существовало, так как возраст у всех был приблизительно одинаков.

Молнии непрерывно перечеркивали небо. От ударов грома спальня в особняке физика и детектива Густава Эшера дрожала, как при землетрясении. Вспышки сквозь жалюзи освещали небрежно брошенные на стул вещи и торчавший из подушки небритый подбородок хозяина. Полчаса назад Эшер еле-еле смог забыться тревожным сном, насилу оторвавшись от тяжелейших математических расчетов, которые он третий месяц готовил для своей книги «Теория событийности. Ее значение в понимании происхождения Вселенной». Эта работа, по замыслу Эшера, должна была напрочь перечеркнуть все традиционные догмы.

Завывание бури пронзил резкий звук холофона. Эшер вскочил и, протирая уставшие глаза, подошел к панели вызова. Он приказал холофону дать соединение; спустя мгновение перед ним в полный рост возникла фигура старшего полицейского комиссара Джона Бриттена.

— Густав, извини, что разбудил, но дело крайне срочное.

— Опять труп?

— Да. Мои ребята прямо не знают, что и думать. Даже я за свою службу такого не видал. Ждем тебя на Плаза дель Рондо.

Бриттен был одет в промокший насквозь дождевик. Он, очевидно, звонил с улицы. Эшер привык к подобного рода вызовам, находившим его где угодно в любое время суток.

— Хорошо, комиссар, буду через десять минут.

Не спеша одевшись, побрившись и выпив чашечку крепчайшего цикорина, Эшер встал на площадку и набрал код. Через долю секунды он уже выходил из-под навеса публичного телепортера на Плаза дель Рондо. Дождь яростно барабанил по его плащу. В руке у Эшера был небольшой чемоданчик — легендарный интерферотрон, бич преступного мира. На противоположной стороне площади Эшер увидел огни передвижной криминалистической лаборатории и купол силового поля, наведенного полицией над местом преступления. Натянув на глаза капюшон, он медленно раскурил свою любимую глиняную трубочку затем неторопливо направился к лаборатории, у входа в которую стояло несколько человек.

Подойдя поближе, он, кроме Бриттена, увидел шефа криминалистов Демьяна Нечипорука и помощника мэра Штефана Стояна. Остальных он не знал, — наверное, это были мелкие чины из департамента. Эшер легко преодолел силовой барьер: его параметры «своего» числились во всех охранных системах Оливареса, позволяя ему проникать, куда угодно. Под куполом было сухо и тепло.

— Вы заставляете себя ждать!

Стоян кипел от злости. Сняв капюшон, Эшер выпустил ему в лицо густую струю крепкого дыма, от чего тот закашлялся и сник.

— Я прибыл так быстро, как смог. Где тело?

Бриттен, пожав Эшеру руку, подвел его к очерченному светящимся мелом участку. Из ровной плоскости тротуара торчали две голые ноги. Остальное тело выше колен находилось, очевидно, под землей. Никаких признаков дорожных работ, взлома покрытия или нанесения нового слоя пластальта не наблюдалось. Поверхность тротуара была девственно чистой и нетронутой.

Эшер, попыхивая трубкой, наклонился к пяткам.

— Когда это было обнаружено?

— Приблизительно час назад. Предварительная эхоскопия показала, что труп без видимых повреждений целиком врыт в землю. Или вырос из нее ногами кверху— черт его разберет, что тут произошло на самом деле.

Бриттен был явно обескуражен этой загадкой.

Некоторое время Эшер пристально, сквозь мощную мю-мезонную лупу изучал узор на большом пальце левой ноги трупа, затем выпрямился и стал учащенно дымить, неподвижно глядя в какую-то удаленную точку. Бриттен хотел было задать ему вопрос, но сдержался, вспомнив, что тревожить прославленного детектива во время раздумий крайне опасно. Наконец, Эшер очнулся и произнес, обращаясь к комиссару: «Судя по наиболее очевидным и несомненным признакам, жертва — человек с двумя высшими образованиями, имел дело с позитронной техникой, некоторое время работал на Фобосе, дважды был женат. Он — любитель выпить, перенес две неудачные операции на щитовидном модуле, кроме того, мучается, то есть, уже отмучился, запорами. Его дядя погиб в лифте от короткого замыкания». Бриттен онемел от неожиданности. Аналитические способности Эшера всякий раз ставили его в тупик.

— Но Густав, ради всех святых, откуда это тебе известно?

— Элементарно, комиссар. Как-нибудь на досуге я посвящу вас в некоторые технические нюансы моего подхода к сыскной работе. Однако сейчас, мне кажется, пришла пора заглянуть в прошлое.

С этими словами Эшер, хитро улыбаясь, постучал по своему чемоданчику.

Работа интерферотрона всегда вызывала у Бриттена, как, впрочем, у всех, кто оказывался рядом, нечто вроде священного ужаса. Несмотря на то, что Эшер снабдил аппарат инструкцией в полторы тысячи страниц, содержавшей исчерпывающие указания, принципы действия интерферотрона и правила пользования им навсегда остались загадкой для полицейского корпуса Оливареса.

Устройство представляло собой подобие древнего портативного компьютера с откидывающимся экраном, однако вместо клавиатуры имело чувствительную к прикосновениям прямоугольную плоскость размером с обычный лист бумаги. До начала работы Эшер, как обычно, исполнил предварительное установочное фламенко. При Густаве всегда находился автономный музыкальный бокс с заранее подобранными фрагментами различных сочинений, а также некоторыми набросками, разработанными Эшером самостоятельно. Включив бокс, Густав попросил присутствующих отойти в сторону, чтобы расчистить свободное место для танца. Он надел кастаньеты, сжал зубами небольшую острую наваху и с первым аккордом гитары высоко подпрыгнул. Приземлившись, Эшер выплюнул наваху, вонзившуюся в ствол небольшого кактуса в полудюйме от виска Стояна. «Гранада! Севилья!» — громко воскликнул Густав. Экран интерферотрона слегка засветился. «Оле! Оле!» — активизировал работу устройства Эшер. На дисплее появилось приглашающая надпись: «Над всей Испанией безоблачное небо». Эшер достал из наружного кармана чемодана несколько датчиков пирамидальной формы и запустил их в воздух. Вместо того, чтобы упасть, они начали плавно кружиться в радиусе семи футов вокруг торчавших из асфальта ног.

При работе с интерферотроном Эшер щелкал пальцами, ритмично постукивал по плоскости, издавая при этом нечленораздельные возгласы. После нескольких минут таких манипуляций на экране появлялась первая картинка — многослойное сплетение одинаково серых прямоугольных ячеек на темном фоне, а в правом верхнем углу выскакивала небольшая табличка с цифровыми обозначениями. Эшер, некоторое время вглядевшись в дисплей, ставил затем метки на одной-двух ячейках, затем увеличивал изображение.

Вблизи ячейка имела уже не столь правильную форму, приобретала цвет, объем и обрастала по краям бахромой мелких розовых стрелочек, торчавших в разные стороны. Эшер, отметив другим цветом некоторые стрелки, исполнял на интерферотроне стремительную дробь, перемежаемую гортанными воплями. На экране возникал мутный вихрь, затем изображение разглаживалось, и перед зрителями представала вполне реалистичная картинка того, что происходило на этом месте в момент преступления. Эшер мог менять ракурс, наезжать на сцену или отъезжать от нее, замедлять или ускорять действие, а также делать запись. При желании, подключившись к системе холовидения, можно было получить объемное изображение, но оно не отличалась высоким качеством.

Заинтригованный Бриттен наблюдал за тем, как под ловкими пальцами прославленного физика на экране возникала невероятная картина…

* * *

— Извините, что прерываю ваше увлекательное повествование, но не могли бы вы сказать, — я попал в Кантабиле? Просто ваш дом — ближайший к дороге, а указателей никаких не видно.

Стив и Густав вздрогнули от неожиданности. На пороге стоял высокий шатен, похоже, 74-го артикула, в легкой одежде велосипедного гонщика — шлем, майка, шорты и спортивные тапочки. Он был по пояс забрызган грязью: очевидно, путь был долгим.

— Да, это Кантабиле. Простите, с кем имею честь…

— Богенбрум. Франц Богенбрум. Уже вторые сутки добираюсь сюда к вам из Оливареса.

Густав оживился.

— О, так мы, можно сказать, земляки. Меня зовут Густав Эшер, а это — Стив Макналти.

— Очень приятно.

— Прошу вас, Франц, присаживайтесь. Что подвигло вас на столь долгий и опасный путь? Дело в том, что я в свое время тоже перебрался сюда из Оливареса.

— Невыносимая жизнь. Похоже, что психосфера в городе окончательно рехнулась. Те несколько человек, которые оставались в городе после всех переселений, давно уже сбежали. Я, наверное, последний.

— А почему Кантабиле?

— Жертва рекламы. Посмотрел в агентстве рекламный ролик и подумал, что здесь будет лучше. Но смотрю, на самом деле тут далеко не все так радужно. Вид на свалку с горы очень впечатляет. Аромат совершенно неповторимый. С ним может конкурировать только запах, которым меня чуть не убило в агентстве недвижимости. Кто-то несколько лет назад залил там ужасной гадостью все помещение.

Густав почему-то громко рассмеялся, хлопнув себя по колену, но туг же усилием воли вновь принял серьезный вид.

— Вы приехали на…

— … велосипеде. Даже вырядился соответствующим образом. Пришлось ограбить музей старинной одежды. А из спортивного магазина одолжил горный велосипед — модель 2380 года, вроде бы не рассыпается.

— Я такая же жертва рекламы, как и вы. Но живу здесь давно, так что уже свыкся. Если намерены оставаться — милости просим, свободных домов тут достаточно. В Кантабиле живет человек двадцать. Или девятнадцать, Стив?

Макналти задумался, пытаясь вспомнить, у кого были последние похороны. В их поселке уже было несколько случаев смертей из-за отказа модулей, — выпуск комплектующих был прерван войной, а после массовой эвакуации на другие планеты судьба оставшихся в колыбели цивилизации землян никого не волновала. К счастью, сохранился еще небольшой запас химикатов, позволявших продлевать агонию. Да и смерть была совсем не той, что в старые времена: покойники полностью, до порошкообразного состояния, разлагались в течение полутора часов, распространяя при этом запах корицы. Похороны в результате превратились в развлекательное мероприятие, на котором виновник торжества помещался голым в прозрачную емкость и устанавливался в центр гостиной, будучи чем-то вроде цветочного попурри, а шумные гости за ним наблюдали, булькая коктейлями и комментируя вслух все малейшие нюансы разложения. Трудность состояла в том, чтобы вовремя всех оповестить и успеть собраться прежде, чем стремительные процессы окисления превратят недавнего знакомого в вещество, смахивающее на старинный порошок для чистки раковин.

— Кажется, восемнадцать. Эвелина Роджерс умерла в апреле, до нее был Трофим Эстевес в ноябре… Да, восемнадцать. По крайней мере, с десяток пустых домов найдется.

— Спасибо за приглашение, я подумаю. Точно могу сказать, что дня два-три придется задержаться: передохнуть, набраться сил. Но не смею вас больше отвлекать от увлекательного рассказа. До свидания!

Стив огорчился: уход Франца означал, что ему придется до конца терпеть рассказ Густава, который он за время их знакомства слышал, наверное, уже в десятый раз. Макналти спасла погода — не успел Богенбрум выйти за порог, как ударил гром и начался обычный для этого времени года снежный ураган. Франц вернулся с проклятиями:

— Вот чертовщина! Всю дорогу меня поливало аммиачным дождем, пару раз чуть не въехал в миномор, а теперь, пожалуйста: прелести летней погоды!

Миноморы были еще одним генетическим чудом, доставшимся от какой-то мировой войны, — гибридом мухомора и противопехотной мины. Их засеивали авиационным способом, причем до определенного момента они нисколько не отличались от обычного мухомора. Единственным усовершенствованием была грибница, расходившаяся в радиусе пятидесяти ярдов. С поступлением команды извне в миноморах происходила внутренняя химическая реакция, превращавшая их клетчатку в мощнейшее взрывчатое вещество, которое детонировало при получении сигнала от грибницы. Наиболее сочные экземпляры обладали психотротиловым эквивалентом до пятисот тонн. Грибница же, обладавшая рудиментарным интеллектом, регистрировала прохождение человека и оптимальным образом, в зависимости от веса цели, осуществляла подрыв. После пятой мировой войны миноморы разрослись повсеместно, однако ни у кого не было желания проверять, находятся они в вооруженном состоянии или просто отравляют жизнь случайным боевым насекомым.

Франц обратился к Густаву.

— Вы не сочтете нахальством с моей стороны, если я попрошу у вас разрешения переждать, пока не распогодится?

— Вообще-то хозяин дома — Стив, но, полагаю, он не будет против. Да мы и забыли вас предупредить — большинство домов здесь защищено сигнализацией. Кто-то из нас должен будет вас проводить, чтобы снять защиту. Что скажешь, Стив?

— Да, конечно. Располагайтесь, свободного места тут всем хватит. Тем более, что я — не настоящий хозяин, тот со всей своей китайской родней перебрался на Меркурий… вы, наверное, помните тот инцидент…

Франц закивал головой.

— Как не помнить! Я работал на Тянь-Шане и занимался высшей хореоматикой, но после казуса с китайцами остался без дела, почему вынужден был перебраться на Анды. Можете быть уверенным, Стив, что особняк теперь у вас никто не попросит назад.

Все рассмеялись. Казус, упомянутый Богенбрумом, в свое время наделал много шуму. Китайское правительство решило полностью переселить оставшееся после войн население — шестьдесят миллионов — на Меркурий, так как жизненного пространства не хватало. Поскольку телепортирование обычным способом заняло бы слишком много времени, был заключен договор с Яркендским университетом на разработку методов логической компрессии данных при их передаче с Земли. Передовой китайский отряд уже высадился на Меркурии, строя бараки и танцуя вприсядку вокруг огромного приемника-телепорта. Операция планировалась следующим образом: все население Китая необходимо было в течение двадцати минут пропустить через местные пункты транспортировки, затем накопленную информацию сжать, переслать на Меркурий, а там уже распаковать и трансформировать обычным способом. Земной этап прошел благополучно, однако в момент космической трансляции случилась, как утверждали впоследствии исполнители, неожиданная электромагнитная вспышка на Солнце. К ужасу отряда, из приемника вытекло почти пять миллионов тонн теплой белковой массы; Китай, таким образом, прекратил существование. Сублимированная в брикеты белковая масса была складирована в одном из бараков — на случай, если кто-нибудь решится на восстановительные работы, но такого предложения ни от кого не поступило. Несколько фирм с Венеры предложили вывезти порошок для использования его в качестве сельскохозяйственного удобрения, но столь кощунственные идеи были категорически отвергнуты.

— А вы имели отношение к этому инциденту? — поинтересовался Стив.

— Ровным счетом никакого. Подрядчиком выступал Институт архивации, а я работал в совершенно другом колледже, где занимался проблемами мини-интеллекта. Но после этого случая финансирование всего университета было полностью остановлено.

— В этом смысле мы с вами, Франц, — товарищи по несчастью. У меня также были обещающие разработки, прерванные в самом начале, — сказал Густав. — Однако, мы ведем себя со Стивом весьма негостеприимно. Вам с дороги необходимо помыться и переодеться. По счастью, этот особняк представляет собой музей антиквариата. Вы можете выбрать себе более-менее прочную одежду по вкусу на верхнем этаже, в гардеробной бывших хозяев. А потом спускайтесь к нам, пообедаем. Вас ждет небольшой сюрприз.

Через полчаса умытый и переодевшийся Франц вернулся в гостиную, где Стив с Густавом смотрели спортивную передачу. Собственно, спорт был ликвидирован еще в XXIII веке, когда ушлые спортсмены и их тренеры вместо классического допинга стали использовать психотрюки — нелегальные танцы с целью изменения физических характеристик среды. Когда одному из атлетов удалось пробежать дистанцию в сто ярдов за полторы секунды, а другому — прыгнуть в высоту (без шеста) на пятнадцать футов, спортивные власти призадумались. Чаша терпения переполнилась на очередной зимней олимпиаде, где на синхронном плавании подо льдом команда Лесото не всплывала целых сорок минут. Поэтому единственным видом спортивных развлечений оставили рыцарские турниры, где соревнующиеся пары внезапно перебрасывались в незнакомую для них местность, щедро уставленную различными видами оружия. Поединок обычно занимал час-полтора, до полного истощения арсеналов или гибели одного из участников. Стив и Густав, естественно, наблюдали уже не реальный бой, а насыщенный жестокостями холовизионный суррогат, причем оба рыцаря демонстрировали сверхъестественную неуязвимость. С прибытием Франца холовизор переключили на музыкальный канал и, в ожидании заказанного обеда, приступили к аперитивам.

— Мм, что за интересный напиток? — поинтересовался Богенбрум после первого глотка. В бокале у него плескалась фиолетовая жидкость с кусками полосатого желто-красного льда.

— Это настоящий уральский кампари. По счастью для Стива — и для меня, когда я тут бываю — хозяин оставил после себя приличный винный погреб. Лет на десять хватит, даже при самом серьезном подходе. Все настоящее, никаких холовизионных помоев.

— Весьма веский аргумент в пользу того, чтобы закрепиться в Кантабиле. Если возьмете в свою компанию, конечно, — Франц поднял бокал в знак тоста.

— Будем рады интересному собеседнику. Надо заметить, тут в Кантабиле особенно не с кем общаться. Не сочтите за снобизм, но все наши соседи — в прошлом простые труженики. Холовизор превратился для них в пуповину, отрежь — тут же погибнут. Мы с Густавом, похоже, перебрали за последние десять лет все темы для разговоров, так что свежая струя нам никак не помешает.

— А какими именно разработками, занимались вы, Франц, в Тянь-Шане? Что из себя представлял этот мини-интеллект? — задал вопрос Густав после того, как Стив налил всем по второму бокалу.

— Я возглавлял лабораторию, которая работала над созданием компактного устройства, антропоморфно реагирующего на внешние раздражители, плюс к тому же способного на проявление эмоций. Занимались мы этим по заказу Стоматологической ассоциации Тянь-Шаня, ориентируясь на создание протеза, который должен был в перспективе заменить гибнущие модули центральной нервной системы и, заодно, зависящие от них мозги. Мне, однако, не хотелось бы отравлять вам сейчас аппетит физиологическими подробностями, тем более, как я вижу, стол почти накрыт.

Стив при сервировке пользовался услугами холовизионных фантомов. Один из них, выряженный под средневекового камергера, стукнул об пол палицей, провозглашая «кушать подано!», а трое лакеев уже успели к этому моменту стремительно расставить посуду, зажечь свечи и застыть в углу в ожидании приказаний. В глубине гостиной тихо играл традиционный струнный квартет — благоухающие струнные инструменты, выкрашенные в золотистый цвет, висели в воздухе, звуча сами по себе.

Франц набросился на еду: было видно, что он сильно проголодался. Густав и Стив, как вежливые хозяева, не тревожили его расспросами, ожидая, пока он сам не продолжит разговор. Дожевывая второе, Франц прервал тишину:

— Прошу меня простить, но я не ел почти два дня. Эта отбивная была просто замечательной.

— Жираф. Под соусом бешамель, — проинформировал Стив.

— И вино, надо полагать, из волшебного подвала?

— А как же! Габонский рислинг, урожай 2412 года. К счастью, не прокисло.

— Отнюдь! В отличие от еды, которую так или иначе приходится поглощать быстро, пока в пыль не превратилась, вино сегодня можно смаковать как угодно долго, — Франц посмотрел сквозь полный бокал на горящую свечу. — Какой благородный оттенок! Изумруд! Не пил рислинга, пожалуй, лет семьдесят. В нем должен присутствовать, как говорят знатоки, благородный аромат прелой соломы. Хоть убейте, впрочем, — не знаю, чем пахнет прелая солома.

— Наверное, этого уже никто не скажет. Справляться об этом у холовизора, сами знаете, бесполезно. Будем верить, что образцовый рислинг именно такой. Это не означает, однако, Франц, что бутылку следует растягивать на весь вечер. У нас еще найдется сегодня пара-другая деликатесов. После третьей бутылки вам уже никогда не захочется покидать Кантабиле, — хитро подмигнул Густав.

— После третьей бутылки я вряд ли смогу выбраться из-за стола, — улыбнулся Богенбрум. — Но можете считать, что я крайне заинтригован. Извините, я не спросил, чем вы занимались до… гм, всеобщей отставки?

— Стив — профессиональный историк. Здесь он оказался как нельзя кстати: квалифицированно консультирует насчет подбора напитков, параллельно употребляя их в больших количествах.

— А-а, брось, Густав. Зачем на закате жизни отказывать себе в скромных удовольствиях? Ты сам кого угодно обставишь по части пития. Не подумайте, Франц, Эшер на самом деле не профессионал-алкоголик, а только скромный дилетант. Профессионал же он в вопросах физики и является создателем знаменитого интерферотрона.

— Интер…

— Интерферотрона. Это был мой скромный вклад в борьбу с преступностью. Нечто вроде устройства для реконструкции прошлого.

— Наподобие холовизионных алгоритмов?

— Нет. Холовизор использует готовые шаблоны, причем немногочисленные, надо заметить, а у интерферотрона совершенно другие принципы действия.

— Сочетание компенсационного ретрейсмента с протоколом Эллиотта? Рецессивные ряды Бонафиччи?

— Как-нибудь на досуге я вам расскажу, Франц. Мне не хотелось бы повторяться перед Стивом. Я уже ему неоднократно расписывал интерферотрон, и он несказанно мучился, слушая меня, поскольку представляет из себя чистого гуманитария. Стив, вас в институте учили хоть каким-нибудь конструктивным танцам?

— Да, представь себе. В необходимых для историков объемах. И я готов был бы слушать твои рассказы об интерферотроне, при условии, что они не будут повторяться, а это условие для тебя уже невыполнимо.

Лакеи подали десерт. Один из них подошел к Макналти с новой бутылкой вина и налил немного в бокал. Стив с видом знатока понюхал вино, поболтал им в бокале, прополоскал рот, затем одобрительно кивнул головой.

— Ты Стив, никак не можешь обойтись без псевдоаристократических ритуалов. Тем более, что испорченное вино нам ни разу не попадалось, а если бы и попалось, то наверняка бы в тысячу раз превосходило холовизионное пойло.

— Густав, соблюдение необходимых ритуалов повышает достоинство напитка. Прошу: легендарный японский портвейн. Рекомендуется закусывать французским сыром «бри».

На столе появилось блюдо с ломтиками необычайно вонючего, подернутого плесенью вещества. Первой реакцией Франца и Густава было зажать нос, но, глядя на Стива, они сдержались.

— Стив, а вы уверены, что это едят?

— Еще как! — Макналти бодро засунул в рот кусок сыра. Остальные внимательно следили за его реакцией.

— Извините, — пробормотал Стив через полминуты, быстро встал и вышел из гостиной.

— Эй вы, как там вас? Уберите эту гадость! — распорядился насчет трапезы Густав. Лакеи перенесли сыр на столик холовизора, где блюдо мгновенно распылилось. По приказу Густава были поставлены печенье и яблоки, которыми оставшаяся компания принялась закусывать драгоценный напиток. Из глубины коридора было слышно, как в ванной мучительно рвало Стива.

— Очевидно, современная историческая наука еще имеет массу «белых пятен», особенно в вопросах кулинарии, — прокомментировал ситуацию Франц.

— Несомненно. Сколько раз предупреждал его — не заказывай по «холовешке» малоизвестные яства. Особенно в последние годы: никогда не знаешь, что на самом деле окажется на столе.

Уже после того, как оставшаяся компания опустошила две трети бутылки, на пороге появился Стив. Вид у него был утомленный.

— А, жертва изящных манер! — приветствовал его Эшер.

— Как ваше самочувствие? Мы вам оставили портвейна.

— Спасибо, мне что-то немного не по себе.

— Что говорит люпус? Модуль желудка в порядке?

— Да, все в норме. Это просто реакция на непривычную еду. Я от рождения очень чувствителен ко всяким вкусам и запахам.

— Посидишь с нами?

— С вашего разрешения я хотел бы откланяться и пойти прилечь. Допивайте портвейн и вообще, все, что найдете интересного в подвале — ваше. Кроме пятнадцатого стеллажа — не забудь, Густав.

— Очень жаль, Стив, что так хорошо начавшийся вечер испорчен из-за какой-то ерунды, — вздохнул Франц. — Если почувствуете себя лучше, присоединяйтесь.

Стив развел руками.

— Боюсь, что сегодня вам придется коротать время без меня. Оно, может быть, к лучшему — устроите техническую дискуссию. Всего хорошего.

— До свидания, Стив.

Дверь за Макналти закрылась. Густав велел убрать посуду, распылил лакеев и камердинера, после чего пригласил Франца сесть в кресла возле камина.

— Вам не мешает музыка? Можно их выгнать.

— О нет, что вы. Пусть играют. Что это, кстати, за вещь? Густав прислушался.

— Судя по всему, Шуберт. У Стива слабость к сентиментальным романтикам. Сейчас спрошу люпус. Да, «Прекрасная дворничиха».

— Замечательная музыка. Пожалуй, эта вещица будет даже посильнее, чем «Девушка и смерть».

Портвейн был уничтожен очень быстро. Густав, ненадолго отлучившись, вынес из недр особняка пыльную бутылку бренди.

— Мистика! — воскликнул Богенбрум. — Я уже забыл, что на Земле когда-то существовали такие божественные напитки.

— Боюсь, кроме Кантабиле, вы их больше нигде не найдете. Так что же, Франц, в отсутствие Стива, может быть, вы расскажете о своих прежних достижениях?

— Давайте сначала вы о своем интер…

— Интерферотроне.

— Да. Инфортрон. У меня язык стал немного заплетаться…

— Вполне понятно. Интерферотрон, попросту говоря, — прибор для считывания информации о недавнем прошлом. Применялся некоторое время полицией Оливареса.

— Машина времени?

— Абсолютно нет. Интерферотрон никого никуда не переносит: ни вперед, ни назад. Это всего лишь небольшое окошечко в минувшее, а не средство для путешествий по времени, из тех, что фигурировали в древних фантастических романах.

— Вы действительно могли заглядывать в прошлое? Видеть, как все происходило на самом деле? — Богенбрум оживился.

— Да, но в ограниченном временном диапазоне и с достаточно низким качеством, — Густав вздохнул. — К сожалению, финансирование программы шло по государственным каналам, в рамках общего бюджета на науку. Это были сущие гроши. Я работал тогда в университете Аконкагуа, и, по договоренности с комиссариатом, мы испытывали у них прототип устройства. Но на дальнейшие разработки не хватило средств, а потом все уехали. Так эта идея заглохла.

Густав осушил рюмку и велел открыть жалюзи. Молнии сверкали уже по другую сторону гор; ураган уходил на восток. Богенбрум потер подбородок.

— В наше время тяжело удивить всякими идеями, но, надо заметить, Густав, это изобретение стоит несколько особняком. По какому же принципу оно действует?

Густаву Эшеру уже приходилось в разных компаниях объяснять основы действия аппарата, поэтому он знал, что на второй минуте его собеседники начинают изнывать от смертельной тоски.

— Я могу, конечно, дать некоторые базовые понятия, но хочу предупредить, что это весьма скучно.

— Готов потерпеть. Все таки, я — профессор хореомоделирования. Мне не привыкать к скучным материям, — сказал Богенбрум.

— Ладно. Насколько вы знаете, в представлениях человека об окружающем мире всегда присутствовал элемент дихотомии: материальное-идеальное, прошлое-настоящее, микромир-макромир, живая природа — неживая природа и так далее. Мы постоянно остаемся прикованными ко всякого рода противопоставлениям, интуитивно ощущая, однако, что все это — проявления одной сущности. Трудность заключалась в том, чтобы найти исходную точку отсчета, удовлетворяющую всем требованиям. Я долго думал над этим, и однажды меня осенило: да, есть первоначальная, вневременная и внепространственная единица. Можно сколько угодно расщеплять атом, плодя количество исследованных элементарных частиц до сотен тысяч. Можно пробираться сквозь дебри галактик на самые окраины Вселенной, увеличивая число открытых звезд до бесконечности. Можно фантазировать над путешествиями во времени, радуясь дешевым парадоксам, возникающим при этом. Но, как мне показалось, есть одно простое явление, достаточное для описания всего пространственно-временного континуума.

Богенбрум внимательно слушал Густава.

— Самое парадоксальное было в том, что эта единица была, что называется, под носом у всего ученого мира. Событие — что может быть проще и нагляднее! Событие — вот кирпичик, из которого складывается мироздание! Следует, однако, иметь в виду, что моя теория трактует событие не совсем так, как принято его понимать на обиходном уровне. Для меня событие имеет следующую приблизительную форму.

Эшер истребовал от холовизора фотонную ручку-указку, после чего принялся чертить. От ручки в воздухе оставались медленно тающие световые следы. Первый рисунок Эшера представлял собой следующую фигуру.

— Так выглядит событие, что называется, со стороны, в условной боковой проекции. Оно не проявляется до момента своего наступления, но имеет неопределенную протяженность до и после, то есть, по нашим традиционным понятиям, возникает из бесконечности прошлого и тянется бесконечно долго в будущее. Это как бы волна, интерферирующая с другими такими же событиями, но имеющая строго фиксированную форму. Событие активируется в точке, имеющей пик, но существует всегда, везде и может быть теоретически извлечено из любого пункта пространства. Наше сознание скользит вдоль взаимосвязанных интерферирующих событий, субъективно воспринимая это как время. Условное трехмерное представление события выглядит так:

В соответствии с моей теорией, весь окружающий мир можно упрощенно представить как слиток или «слоеный пирог» событий, сплошной и дискретный одновременно, имеющий равномерную протяженность во всех направлениях, бесконечный и замкнутый. Для удобства я предлагаю рассматривать любое событие в виде ячейки, связанной со всеми остальными. Каждый такой элемент изобразим следующим образом:

Для наглядности мы можем считать, что направленные к ячейке стрелки — это воздействие других событий, а идущие наружу — влияние данного события на другие, хотя каналы подобной интерференции значительно сложнее, к тому же, они взаимопереплетены. Через каждую ячейку, зацепившись за одну из стрелок, как за нить, можно распугать клубок событий. Отмечу, что событие и явление — разные вещи, согласно моей теории. Комбинация неохватного множества интерферирующих событий формирует явление, воспринимаемое нами как свойство внешнего или внутреннего мира.

На экране интерферотрона события в огрубленной форме — опять-таки для простоты пользования — представлены как многоярусные сетки с примерно такими же стрелками, что я здесь нарисовал. Многоярусность — это первый подход к установлению взаимосвязей. Фокусировка на одной из ячеек более детально показывает ее интерференцию с другими элементами в сетке или же за пределами яруса. Кстати, ярус — это также приблизительное деление, вовсе не означающее, что его элементы расположены во временной или пространственной последовательности. Возможно, что стрелки ведут к событиям за пределы нашего пространства или, перескакивая через какие-то фазы, сообщаются между собой во времени дискретно, то есть, условно говоря, прошлое влияет на будущее, перепрыгивая через настоящее. Между двумя смежными ячейками на экране интерферотрона могут лежать дистанции в миллиарды лет — календарных и световых. Следует иметь в виду, что любое событие участвует в формировании множества явлений на разных временных и пространственных уровнях.

Установив взаимозависимости и сгруппировав события, можно добиться реконструкции явлений по заданному событийному вектору. Причем неважно, было уже это явление или только состоится, имеет оно место в нашем измерении либо смежных пространствах, в материальной или духовной сфере, — «слоеный пирог» включает в себя все, существуя как неизменная данность.

— Вы хотите тем самым сказать, что можете заглянуть и в будущее?

— В принципе — да. Дело в том, что действующий интерферотрон изготавливался под конкретного заказчика, интересовавшегося исключительно ближайшим прошлым. Но при небольших модификациях аппарат вполне в состоянии дать образы из будущего.

— Вы также можете заглянуть кому-либо под череп и определить ход мыслей?

— Естественно. Полиция постоянно пользовалась этой удобной функцией при выяснении мотивов преступлений. Вернее, не сами сыщики: несмотря на то, что я написал для них подробное руководство, они боялись подходить к аппарату и всегда звали меня.

— Густав, а как сказывается на самих ячейках их изучение?

— Пока я не замечал никаких следов воздействия, в этом смысле исследования не носят разрушающего характера. Если бы было иначе, то, я полагаю, в окружающем нас мире после каждого пуска моего устройства ощущались бы изменения. Интерферотрон всего лишь показывает на экране событие, но демонстрирует его с текстурой, по которой, вероятно можно судить о его свойствах. Все события имеют разное качество. Мне попадались иногда ячейки, внешний вид которых, с обыденной точки зрения, представлялся весьма ущербным. Ради эксперимента я однажды решил изучить воздействие многократных фокусировок на одной из ячеек, но не обнаружил никаких последствий. Любые изменения сразу бы отразились на текстуре объекта: поверхность, скажем так, «здорового» события — гладкая, розоватая и глянцевая, а у «дефектной» ячейки — в трещинах, тусклая и желтая. Я встречал и другие особенности поверхности — вмятины, выпуклости, борозды, но их смысл и происхождение пока остаются для меня загадкой. Для меня также непонятно, насколько изменение качества ячейки может сказаться на всей событийной цепочке.

— Вы исключаете возможность воздействия на ячейки через интерферотрон?

— Теоретически нет. Вероятно, должен существовать какой-то способ внешней коррекции событий, но это может оказаться очень опасным. Я не берусь предположить, к какой реакции приведет вмешательство в структуру хотя бы одной ячейки. Все известное нам мироздание может рассыпаться, как калейдоскоп, и сложиться каким-нибудь другим образом. Или не сложиться вообще.

Густав сделал глоток бренди. Богенбрум помолчал некоторое время, что-то обдумывая, и, пригубив из рюмки, задал следующий вопрос:

— А эта ячейка или событие — как их можно соотнести по размерам с нашим внешним миром?

Эшер улыбнулся.

— Событие как таковое не имеет никаких координат. Оно бесконечно велико или бесконечно мало, — это уж как вам понравится. Оно не материально и не идеально, будучи и тем, и другим. Каждое событие участвует в любом явлении — настоящем, прошлом или будущем, происходящем где угодно во Вселенной. Наше с вами существование — это всего лишь произвольное скольжение по ячейкам согласно вектору, сложенному стрелками. Как мне представляется, такой подход наносит удар по привычному воззрению о том, будто внешний мир движется и изменяется, а мы развиваемся вместе с ним. Отнюдь нет: мы — всего лишь небольшое возмущение, проносящееся вдоль ячеек, подобно шару, запущенному посторонней рукой блуждать по многочисленным нескончаемым лабиринтам. Инерция движения рано или поздно исчерпывается, в зависимости от встречающихся на пути интерференций, возмущение затихает: мы воспринимаем это как смерть. «Слоеный пирог» вечен и неподвижен. Он бесконечно велик или мал, — это не играет роли. События установлены в своей данности; никому не суждено их изменить. Для «пирога» совершенно безразлично, существуем мы или нет: если бы он мог что-нибудь чувствовать, то воспринимал бы нас как внутренний ветер. Моя теория имеет несколько важных следствий. Во-первых, «слоеный пирог» допускает скольжение вдоль него — или внутри него, если хотите — по любому маршруту, какими угодно зигзагами. Нам с вами только кажется, что мы движемся линейно: кто может поручиться, что две минуты назад мы не свернули куда-нибудь, вторгшись в чужое пространство, или же не стали двигаться в обратном направлении? Одновременно с нами (хотя понятия времени здесь совершенно иррелевантны) внутри «пирога» может перемещаться произвольное число возмущений, движущихся сколь угодно причудливыми кривыми, но каждому из них, вероятнее всего, собственное движение представляется поступательным и равномерным. Во-вторых, то, что воспринимается как реальность, — уникально для каждого субъекта и имеет неповторимый характер. Скажем, я двигаюсь вот так:

а ваша траектория выглядит, возможно, следующим образом:

Но, в те моменты, когда мы воспринимаем друг друга как явления, наши трассы пересекаются, проходя по пикам событийной ячейки.

— Извините, что перебиваю вас, Густав, но какова природа этих возмущений? Из-за чего они возникают?

— Точного объяснения дать не могу, но подозреваю, что возмущения, равно как и «дефекты» — результат статического напряжения внутри «пирога». Если можно так выразиться, внутренних сейсмических явлений.

— Следует, таким образом, понимать, что субъекты, то есть, мы с вами, существуем исключительно благодаря нестабильности «пирога» и с достижением им полного успокоения попросту исчезнем?

— «Пирог» не может успокоиться или, наоборот, раскачаться. Все, что находится внутри него, существует всегда и никогда, происходит постоянно либо — с другой точки зрения — вообще не происходит. Индивидуальное восприятие здесь зависит от того, на какие интерференционные вихри или гребни, реализуемые в виде явлений, наталкивается возмущение вдоль своей трассы. Но, поскольку «пирог» вечен, вернее, находится вне времени, у меня нет оснований полагать, будто присутствующие внутри него процессы куда-либо исчезнут. Возвращаясь к моим объяснениям: третьим следствием является полный отказ от понятия времени. Его попросту нет. Время — это то, что субъективно представляется возмущению при следовании вдоль интерференционной трассы. Нам не жалко какой-нибудь сорняк, но мы с уважением относимся к человеку, прожившему 300 лет. Но кому ведомо, чья трасса длиннее или насыщеннее? Говоря о смерти, следует, очевидно, понимать ее шире. Та картина гибели, что мы видим здесь, в нашем мире, — возможно, лишь изменение направления трассы, ожидающее всякое возмущение. Покойник еще бегает среди нас, размахивая руками, но мы его не видим: у нас другие векторы. Он свернул и ушел в смежные пространства. Видна только часть сущности, оставшаяся от него — распадающаяся внешняя физическая оболочка. Наши траектории разошлись. Возмущение, естественно, имеет конечный характер, но сколько еще ему предстоит сделать подобных поворотов, витков? Однако, когда время отсутствует, по большому счету, все равно — где начало, конец или середина. Все существует постоянно и всегда. Я не считаю себя философом и не задумывался достаточно глубоко над многими вещами, надеясь, что кто-нибудь сделает это лучше меня. А сейчас уже совершенно ясно, что у человеческого рода продолжения не будет, так есть ли смысл тратить время на исследования, заранее обреченные на забвение? Вы курите, Франц?

— Да. Боюсь показаться нескромным, но неужели у вас остался еще и запас древнего табака?

— К нашей со Стивом радости, благодаря усилиям прежнего хозяина, настоящего табака хватит до конца дней. Сигары, папиросы, ароматный трубочный и так далее. Какой яд предпочитаете?

— Сигару, если можно.

Густав принес коробку мальтийских сигар, а сам разжег трубку. Франц с наслаждением сделал несколько глубоких затяжек, выпустив клубы зеленоватого дыма.

— Насколько я понял из ваших слов, Густав, к интерферотрону имеются подробные инструкции, так что достаточно подготовленный специалист сможет его сравнительно быстро освоить.

Эшер улыбнулся.

— Это не совсем так. Даже если опустить изучение теории, минимальные практические навыки можно приобрести в лучшем случае месяца за два. Характер танца к тому же не вполне обычен и требует особой квалификации. Не всякому магистру хореоматики это может оказаться по зубам.

— Похоже, вы решили ограничить доступ к вашему изобретению.

— Можно считать так. Если всякий сможет им овладеть, последствия будут трудно предсказуемые. Я не ставил целью массовое распространение интерферотрона.

— Почему?

— Люди лишатся привычки обманывать друг друга, даже по пустякам. Каждый в любой момент сможет легко узнать, как все было на самом деле. Представляете, какой удар это нанесло бы по нравам? Человечество не сможет существовать на столь высоком моральном уровне — без лжи, ставшей второй натурой.

— Действительно, я как-то упустил это соображение из виду. Однако же остаются другие, специализированные применения: история, археология, этнография, не говоря уже о сыске. Мне показалось, что Стив, хотя бы из профессионального любопытства, должен был потребовать от вас завершения исследований. Неужели ему как историку не было интересно заглянуть в прошлое? Раскрыть пару тайн? Сделать, хотя бы для себя, несколько великих открытий? Всегда есть необходимость в установлении истины. Вы могли бы усложнить ваш аппарат, ограничив спектр его применения. В этом смысле интерферотрон весьма перспективен.

— Маловероятно. 99 % всех историков и детективов сразу бы остались без работы. Какой смысл содержать целую армию доморощенных следопытов, когда за пять минут теоретически можно узнать все? Кстати, кафедра истории моего университета, как я подозреваю, приложила руку к сокращению ассигнований на развитие интерферотрона, — очевидно, почувствовав угрозу. Да и в судейских инстанциях к аппарату относились с подозрением. Интерферотрон опасен тем, что ставит все точки над i. Нет больше места для бесконечных дискуссий в среде историков, схваток между обвинителем и защитой в суде. Успевай только считывать и складировать информацию, а для этого особого ума не требуется. Да и к тому же, Франц, вы рассуждаете так, будто мы окружены миллионами потенциальных пользователей моего изобретения. Всего-то людей осталось — сколько? Сотни две-три? И кому из них нужен интерферотрон? Кроме холовизора, им ничего в этой жизни не требуется.

— Да, я как-то по старинке забываю, что цивилизация угасла. А какова дальность действия — или глубина считывания — у интерферотрона сейчас?

— Три месяца. Глубже я не опускался.

— А практический предел?

— Я не прикидывал, но это не суть важно. Всегда по цепочке можно добраться до любого интересующего события, — Густав произвел в уме какие-то подсчеты. — Мне кажется, пятьсот лет — вполне достижимый порог уже сейчас, без особых дополнительных модификаций. Впрочем, есть один сдерживающий фактор.

— Какой именно?

— Реконструкция возможна только при наличии исходных материальных элементов и, желательно, на месте действия. Сидя здесь, я не смогу например, узнать, что творилось в Древнем Риме. Мне нужен хотя бы камешек из Колизея, кусок колесницы, — что-нибудь в этом роде. Или же опустить датчики на дно морское — там, где когда-то была Италия.

— И эту особенность нельзя никак поправить?

— Нет. Она зависит от конструкции датчиков, а лучше тех, что я использую сейчас, мне соорудить не удавалось. Говоря о Стиве: он действительно в начале нашего знакомства упрашивал меня запустить прибор, причем довольно настойчиво, — надо отдать ему должное, профессиональная любознательность Стиву присуща. Я ему отказал.

— Почему?

— Как я уже сказал, есть технические трудности. Ресурсы аппарата недостаточны, это во-первых, а, во-вторых, здесь не та местность, которая позволила бы распутывать клубок по-настоящему интересных событий. В окрестностях Кантабиле не происходило ничего заслуживающего внимания с точки зрения историка. Возможно, в Сапале есть что-нибудь, но Стив туда не пойдет. Там хроническое возмущение психосреды, а Стиву не хочется рисковать.

— А где эта Сапала?

— В миле отсюда. Там есть могилы конкистадоров, старая церковь. Но я не настолько уверен в своих силах, чтобы отправляться туда в одиночку и проверять интерферотрон в условиях неустойчивой земной психики.

— Я мог бы составить вам компанию.

— Бросьте, Франц. Вы сегодня употребили слишком много всяких напитков, чтобы я воспринимал ваши слова серьезно. Вам не кажется, что человечество устало от своей истории, и любые изыскания только подтвердят, что выдающиеся личности были еще большими негодяями, чем о них думали даже самые заклятые их враги? Интерферотрон пылится в подвале, и это, наверное, самый лучший финал.

— Но почему же? Надо непременно совершить вылазку в Сапалу. Уверяю вас, я говорю вполне ответственно.

— Давайте вернемся к этому разговору, когда протрезвеем.

Музыка неожиданно оборвалась. Инструменты упали на пол и рассыпались на мелкие кусочки.

— Однако, Франц, засиделись мы с вами. Уже фантомы начали разваливаться. Пора подумать о ночлеге. До ближайшего дома минут пятнадцать ходьбы, идемте, я вас провожу.

* * *

— Теперь ваша очередь, Франц, рассказывать о своих свершениях. Вы что-то говорили о мозговом модуле или протезе, который разрабатывали на Тянь-Шане.

Они спускались по скользкой после урагана грунтовой тропинке к домам, расположившимся почти вплотную к воде. Из десятка вилл огни светились не более чем в трех. Богенбрум катил рядом с собой велосипед, к багажнику которого был прикреплен увесистый рюкзак. Уже совершенно стемнело, и путь им освещал велосипедный фонарь.

— Мы условно называли это мини-интеллектом. Как вы знаете, искусственный мозг в крупноразмерном варианте построен очень давно и успешно применялся в технических вычислениях. Наша лаборатория ставила перед собой другую цель: реализация емкого, не больше трети черепной коробки, устройства, адекватно реагирующего на внешние раздражители, способного к проявлению эмоций. Критерием успеха должно было стать наличие чувства юмора, хотя бы примитивного. Создание мини-интеллекта рассматривалось как промежуточное решение в достижении главной задачи — восстановлении потерянной технологии воспроизводства человеческих особей. Параллельно с нами другие лаборатории в Гималаях пытались по обрывкам знаний реконструировать целиком саму технологию, но методы хореоматики здесь мало чем могли помочь. Горные азиатские массивы — очень сложный район с массой отклонений и провалов в психосфере. Мы поневоле вынуждены были сочетать привычные способы вытанцовки с архаичными научными принципами. Органический кисель мы заквашивали по рецептам трехсотлетней давности, но потом обрабатывали его последовательностью специально разработанных музыкально-пластических композиций. В итоге у нас получился некий слизистый сгусток, изборожденный морщинами, — по всем признакам, искусственный мозг.

Однако тут возникла новая трудность: мы не могли установить контакт с андроидом. Наш мини-интеллект при включении моментально замыкался в себе и на вопросы не реагировал, как бы мы его ни тормошили. Нельзя сказать, чтобы он был слишком умен — его заданный коэффициент развития не должен был превышать 120. Мы не пытались чрезмерно фаршировать его информацией, оставив зазор для самообучения и любопытства. Но почему-то андроид совершенно не интересовался внешним миром. Кроме того, не имея возможности общаться, мы не могли установить, есть ли у нашего подопечного хотя бы минимальные проявления эмоций. Бились мы таким образом над практически готовым изделием около двух месяцев, просрочив время сдачи первого этапа. Заказчик уже начинал нервничать, а злопыхатели распространяли слухи, будто мы попросту вырастили новую разновидность слизистого грецкого ореха без скорлупы.

И вот однажды меня осенило: а может быть, наш умник потому ничем не интересуется, что слишком доволен собой? Или — выражаясь более корректно — его система оказалась настолько правильна, что он совершенно самодостаточен и не испытывает ни малейшего желания выходить за собственные рамки? С точки зрения андроида, контакт с непредсказуемым, хаотичным внешним миром означал бы нарушение внутреннего покоя — вещь, нежелательная для любого ума, в том числе искусственного. Так как сроки поджимали, я решил проверить свою догадку на практике: внести искажение или ошибку в интеллект андроида. Для начала я чуть-чуть повредил верхние системные слои. Андроид при запуске отозвался на наше приветствие, но проявил крайнее высокомерие, по-хамски нас обругав какими-то загадочными «собачьими свиньями». Я внес дополнительные искажения в те же слои. Наш мини-интеллект в состоянии, близком к истерике, стал жаловаться на то, что его преследует кровь замученных им младенцев. Стало ясно: требуется воздействие на другие участки сознания, но, по крайней мере, мы получили хоть какие-то проявления эмоций. Я решил пойти ва-банк: внести программный дефект в самое ядро системы, управляющее всеми психическими функциями.

Для этого я глубокой ночью, без свидетелей, исполнил на столе, где стояла емкость с мозгом, старинный полузапрещенный танец «хип-хоп», вызывающий необратимую дебилизацию всего живого в радиусе тридцати футов. Предварительно, естественно, я позаботился о своей безопасности, накачавшись гиперконсервантом и в течение тридцати минут отплясывая жигу. После внедрения в андроида губительный алгоритм «хип-хопа» развивался по своей программе до утра, заражая мозг. Я был как на иголках — вдруг наш мини-интеллект окажется полным кретином или вообще погибнет? К счастью, все завершилось благополучно. Андроид, включившись, вежливо с нами поздоровался, потребовал завтрак, свежую газету, сигару список лучших ресторанов и публичных домов в городе, — все это, несмотря на полное отсутствие тела. Он даже умудрился отпустить двусмысленный комплимент нашей лаборантке. Короче говоря, перед нами был полноценный мужчина в расцвете духовных сил. Последующие испытания подтвердили, что присутствие встроенного изъяна в системе ей нисколько не повредило. Заказчик был доволен; убывая на Меркурий с андроидом в охапке, он пообещал связаться немедленно по прибытии и продолжить сотрудничество. К несчастью, известный казус оборвал всякую возможность дальнейшего финансирования работ. Полученный мною опыт, однако, навел на некоторые размышления. Во-первых, как я убедился, залогом саморазвития любой стохастической системы является наличие изначального глубинного дефекта.

— Извините, Франц, — прервал его Густав. — Следует ли понимать, что ваши выводы основаны лишь на счастливой случайности — выживании андроида после атаки дебилизирующего алгоритма? А если бы он действительно проснулся кретином, какова бы в этом случае была достоверность ваших умозаключений?

— Стопроцентной. Из оставшихся материалов я соорудил еще двух небольших андроидов: одного с нулевым, а другого — с отрицательным коэффициентом умственного развития. Оба до воздействия «хип-хопом» были столь же замкнуты и неразговорчивы. Но стоило только слегка нарушить им ядро интеллекта, как начался бурный процесс саморазвития.

— Еще раз извините, Франц, что прерываю вас, — Густав был слегка озадачен, — но я как-то с трудом понимаю, что из себя может представлять нулевой или отрицательный коэффициент. Вы не могли бы объяснить подробнее?

— Здесь нет ничего сложного, — пожал плечами Богенбрум. — Отрицательный интеллект аналогичен нашему, только имеет противоположную направленность. Нулевой разум же представляет собой сознание в чистом виде, не замутненное никакой информацией. Вот и все.

— А-а, — протянул Густав. Он все равно не уловил концепцию отрицательного разума.

— Между прочим, оба этих андроида в своем развитии устремились не в положительном, а в отрицательном направлении, причем темпы их интеллектуального роста значительно превысили показатели предыдущего, утраченного, экземпляра. В кратчайшие сроки они могли уже претендовать на проявления гениальности. Отсюда второй вывод: стохастические системы тяготеют к отрицательному развитию и именно в этом направлении достигают наибольшей эффективности. Положительный рост для них чужд.

— У вас имеются обоснования подобным выводам?

— Пока что нет. Но, я думаю, с вашей помощью, если вы не откажете, они скоро появятся. А что это за бунгало, Густав?

— Не имею ни малейшего понятия. Оно всегда пустовало с того времени, как я сюда переехал. Хотите посмотреть?

— Да, домик на вид симпатичный.

Франц прислонил велосипед к небольшой секвойе и вместе с Эшером подошел к двери особняка. Люпус, распознав чужаков, спроецировал в их сознание угрожающе-предупредительные сообщения. Густав, однако, как все жители Кантабиле, владел процедурой — «вездеходом»: после нескольких телодвижений и междометий двери бунгало распахнулись. Внутри все выглядело так, как будто хозяева только что отлучились. Свет везде зажегся, автоматика уборки быстро засосала отложившуюся кое-где пыль, а холовизор включился на каком-то развлекательном канале. Обстановка была вполне стандартной, но Францу она весьма понравилась. Обойдя бунгало, он заявил Густаву, что этот дом его устраивает как нельзя лучше.

— Мне еще никогда не приходилось жить в таких виллах. Все как-то перебивался по гостиницам или меблированным апартаментам. А меня отсюда никто не попросит?

Густав объяснил Богенбруму способ регистрации бунгало на себя — на тот случай, если он решит осесть здесь окончательно. Франц закатил велосипед в прихожую и пригласил Густава на чашку кофе.

— К сожалению, традиционного. Осмотрюсь попозже — авось, хозяева что-нибудь припрятали в кладовке.

Эшер вежливо отказался, сославшись на позднее время и необходимость для Франца отдохнуть после долгого перехода. Они договорились встретиться на следующий день утром у Стива. Пожелав друг другу спокойной ночи, новые знакомые расстались.

* * *

«…не нова, но воспринимается не всеми. У вас имеется некий ограниченный набор ощущений, позволяющий вам перемещаться в окружающем мире, воспринимать поступающие извне сигналы, интерпретировать их, принимать на их основе решения, действовать. Механика взаимодействия с внешним миром скучна и монотонна. Мир инерционен — что вы видите сейчас, будет перед вами и ближайшие пять минут, повторится завтра, через год и так далее. Инерционность и повторяемость — одни из главных свойств внешнего мира, условия нашего с вами существования. Мы не можем их оспаривать или менять. Мы видим мир сквозь очень узкую щель, которую не в состоянии раздвинуть. Считайте это дефектом нашего развития, или особенностью, или преимуществом. Я склонен полагать, что это, скорее всего, дефект. Внутри нашего черепа находится большой и загадочный орган, функции которого, похоже, сводятся к тому, чтобы не дать нам узнать об окружающем мире сверх того, что необходимо для повседневной борьбы за существование на животном уровне. Вы следите за моей мыслью?

— Да. Но, должен заметить, с подобными размышлениями я уже сталкивался.

— Естественно, об этом думали многие. Оригинальных мыслей, между прочим, уже не осталось: мысль — это ответ на вопрос, а вопросы чаще всего задаются ненужные. Это искусство: знать, какие вопросы позволительно задавать, а какие нет. Людям почему-то кажется, что любые вопросы позволительны. Только социальные привычки и опыт ставят на рот кляп: ребенок может спросить, почему снег не зеленый и не падает вверх, взрослый таких вопросов не задаст — ему в свое время уже объяснили, что задавать такие вопросы глупо. Планка глупости у всех разная, но, в подавляющем большинстве случаев, низкая. То, что многим кажется мудростью, пришедшей с годами, — чаще всего выработанный за долгие годы ограничитель, если хотите — условный рефлекс, отсекающий определенный набор вопросов, нелепость которых остальные люди в силу недостаточного возраста еще не усвоили. А так как глупость — наш самый большой общий знаменатель, то одни и те же вопросы постоянно повторяются. Философы и мыслители склонны задавать самые бессмысленные вопросы, но просто над ними нет никого, кто шлепнул бы их по губам и велел молчать.

— Следует ли понимать, что мучительные поиски истины, смысла существования — это тоже всего лишь бесплодный путь, по которому люди идут вследствие изначально неверно выбранных ориентиров?

— Ничего бесплодного на самом деле не бывает, просто плоды чаще достаются горькие. Если кому-то поиски смысла жизни позволили скрасить досуг — что ж, это можно только приветствовать. Особенно если данная личность занималась философскими или религиозными изысканиями вместо погони за властью, деньгами или славой. Впрочем, сравнительная польза — предмет тоже весьма относительный. Мы рискуем сильно отклониться от темы.

— Мы и так уже отклонились. Если не ошибаюсь, разговор вначале шел о восприятии внешнего мира.

— Ах да, действительно. Сегодня я рассеян. Завершим эту тему, а потом вернемся назад. Так вот, кому-то в голову много лет назад пришел совершенно бессмысленный вопрос: а зачем мы живем? Этот человек стал тормошить остальных, но ответа так и не добился. Вопрос же, отличающийся заразительной нелепостью, засел в голове у многих поколений, и всевозможные умники и пророки на протяжении веков регулярно пытались сформулировать на него ответ. Накопилась масса вариантов, но, поскольку вопрос не перестают задавать и по сей день, можно полагать, что удовлетворительного ответа не имеется.

— Получается, что этот вопрос не следовало вообще задавать?

— Естественно. Свойство бессмысленных вопросов: на них можно давать какие угодно ответы, любой сгодится. К примеру: чтобы обеспечить необходимое количество органики для кладбищенских растений. Или своей смертью внести скромный вклад в увеличение похоронной статистики. Или же траурной церемонией разнообразить скучный быт своих родственников и знакомых. Можно выбрать афористические варианты: жизнь — это раскрытый в вопросе рот, а крышка гроба его захлопывает. Несколько брутально звучит, правда. Вот вариант поизящнее: рождение — это вопрос, а смерть — ответ на него. Подобных псевдозначительных высказываний можно наплодить неисчислимое количество, чем, собственно, многие и занимались. Кажется, я начинаю им уподобляться; покончу с афоризмами. Рассуждая в более широком плане, можно сказать, что человек — это вопросно-ответная машина. Я не имею в виду здесь философствования или бытовую любознательность. Это характеристика мировосприятия организма, его способ существования. Познание происходит по принципу «вопрос-ответ». Когда вы на что-то смотрите, то посылаете через зрение запрос. Через глаза к вам приходит и ответ: данный предмет (явление) представляет из себя то-то и то-то, имеет цвет и форму. Когда вы прикасаетесь к чему-либо рукой, то направляете тактильный запрос, получая через руку ответ: данный предмет шероховат или гладкий, колется или режет, безопасен или убивает. Со слухом аналогично: уши — это постоянно действующий запрос, обращенный ко внешнему миру. Обоняние действует как вопрос с каждым вдохом. Мы получаем ответ от внешнего мира относительно его свойств именно в соответствии со сформированным органами чувств набором вопросов. Этот набор в готовом виде существует от рождения, лишь немного модифицируясь воспитанием. Отклонения от стандартного набора встречаются достаточно часто — у гениев, сумасшедших, провидцев. Их мозг задает другие вопросы, соответственно, получая другие ответы. В голове у них формируется иная картина мира, а оставшаяся часть человечества начинает им по этому поводу завидовать. Им — это, конечно, не сумасшедшим. Все хотят быть пророками или гениями, хотя грань между ними и полоумными весьма зыбкая. Но так как невозможно научиться тому, чтобы стать гением и пророком, то их истребляют — из чувства зависти и раздражения, конечно, а потом возвеличивают, поскольку мертвым никто не завидует.

Итак, какой-нибудь мистик в результате долгих и мучительных процедур (молитв, поста, самоистязаний, приема наркотических средств и прочего) начинает видеть нечто, представляющееся ему высшей реальностью. Эти вспышки или озарения обычно кратковременны и объясняются тем, что часть мозгового аппарата, участвующая в постановке вопросов, оказывается на мгновение отключенной. Щель, через которую мы воспринимаем мир, у мистиков и гениев немного изменяется либо смещается, чаще всего временно. У сумасшедших это отверстие, видимо, смещено постоянно. Но у всех — как гениев, так и полоумных — по-прежнему остается щелью, и это следует хорошо запомнить.

— Так что же, мистический опыт не имеет никакой ценности?

— Абсолютно. В чем ценность опыта, который невозможно повторить? Ничтожная. Хотя мистики пытались составить подробные инструкции насчет того, как достичь «просветленного» состояния, толку от этих указаний нет. В стремлении увидеть эту альтернативную реальность приходится подвергать себя таким издевательствам, что подавляющая часть населения эти инструкции игнорирует. Напрасны уверения «просветленных» личностей в том, будто наш мир — иллюзия, скрытый органами чувств, и достаточно эту иллюзию сорвать, как занавеску, чтобы перед нами открылась истинная реальность. Представим себе гипотетическую ситуацию: подавляющее большинство людей живет в режиме постоянного просветления, считая это единственной возможной реальностью. У них в глазах хроническое сияние, в ушах — космический шум, божественная любовь разливается по всему телу, пульсирующие потоки проносятся сквозь все вокруг. Мир светится и вибрирует. В таком ощущении проходит вся жизнь, — люди, естественно, свыкаются с таким взглядом на вещи, спокойно занимаясь повседневными делами: добывают пищу, размножаются и так далее. Неожиданно появляется пророк, который вследствие хронического голодания, эпилепсии или тяжелой родовой травмы начинает видеть мир (причем проблесками! исключительно как мгновенные озарения!) точно так же, как мы с вами. Он старается убедить остальных, что, оказывается, на самом-то деле все выглядит иначе! Раздаются и другие голоса в его поддержку — поэты пишут о каком-то темном и жестоком «настоящем» мире, где ничего не светится и не пульсирует, а космический гам не действует на нервы. Причем увидеть этот мир можно, только пройдя массу труднейших испытаний. Возникает небольшая группа людей, некая клика ясновидцев (на самом деле — шарлатанов), якобы владеющая рецептом проникновения в этот мир. Остальное население начинает нервничать, так как кто-то его в чем-то опередил. Но поскольку реальность эта остается недостижимой, то волей-неволей приходится мириться со своей ущербностью. По-моему, большинство людей интуитивно делает правильный выбор, оставаясь в рамках своего родного мира и понимая, что никаких других реальностей нет, есть только разновидности иллюзий.

— Кажется, что-то в этом духе говорят старые религии.

— Возможно, — не знаю, подробно этим не интересовался. В конце концов, что такое реальность? Ощущаемая нами иллюзия? А что такое иллюзия? Кажущееся проявление реальности? Или одна из граней реальности? И кажущееся для кого? И в чем качественная разница между тем, что кажется, и тем, что якобы есть на самом деле? Граница очень размыта, вернее, отсутствует. Никто не может охарактеризовать реальность иначе, чем то, что мы ощущаем как нечто внешнее по отношению к себе. Но ощущаем это мы сквозь ту же самую узкую щель — стандартную для нас, так называемых нормальных людей, блуждающую — для прочих ясновидцев и ненормальных. Можно сказать так: иллюзия у всех общая, только угол зрения на нее разный. Даже если бы разные пророки видели разные миры совершенно по-своему, был бы наверняка один объединяющий фактор.

— Какой же?

— Инерционность. Без нее невозможно накопление и передача информации. А что есть наша жизнь, как не накопление и передача информации? Я не могу знать, что увижу, если, допустим, разорву свою щель восприятия, и мир обрушится на меня без всяких дозирующих клапанов. Скорее всего, ничего: внешний, непознаваемый в нашей обыденности мир — это нечто, где отсутствует инерция, я его попросту не увижу. У меня будет нулевое восприятие, так как я изначально — в силу конструкции организма — могу оперировать только инерционными понятиями. Скажем упрощенно: мир без инерции — это мир без прошлого. На самом-то деле у нас с вами нет ничего, кроме прошлого. Мы как-то не задумываемся над тем, что живем не в настоящем, а в прошлом. То, что кажется нам настоящим, — фактически уже прошедшее, случившееся несколько мгновений назад и только сейчас добравшееся до нас по каналам нашего восприятия. Мы видим падающий камень, но на самом деле он уже упал, а наши глаза, приняв за несколько мгновений до этого какой-то объем световых колебаний, через сетчатку направили необработанные сигналы в мозг, который перевернул картинку (мы все видим верх ногами), рассортировал ощущения, сопоставил их с имеющимися шаблонами и определил поступивший к нему поток информации как визуальное представление устремившегося к земле камня. То есть, событие уже состоялось, а нам оно кажется происходящим сейчас. Это можно сравнить с доходящим до Земли светом звезд, давным-давно угасших. Мы их видим, но их уже не существует. Аналогично с тактильными ощущениями: вы ощупываете предмет, в силу привычки думая, что воспринимаете его сейчас. Однако нет — вы ощупываете то, что ушло в прошлое и в данный момент уже не существует.

Чтобы воспринимать настоящее, мы должны видеть будущее, причем с опережением, равным моменту инерции. А так — у нас нет ничего, кроме прошедшего. Настоящее уже ушло, превратилось в прошлое, а будущее нам недоступно. Особенности нашей конструкции, не более. Мы оперируем только собственными ощущениями, иначе говоря, иллюзиями. Нам только кажется, что мы воспринимаем мир в динамике. На самом деле мы оперируем статичными фантомами, которые с некоей дискретностью, определяемой быстродействием и разрешающей способностью мозга, поступают к нам из прошлого. Иллюзия динамики создается по принципу кинематографа: двадцать четыре раздельных кадра в секунду сливаются в непрерывное зрелище, опять-таки благодаря инерции, присущей мозговой деятельности.

— Я вас все-таки не понимаю. Почему именно инерция?

— Это наш с вами способ существования и одновременно — восприятие мира. Все вокруг — движение и торможение, то есть проявление одной силы инерции. Так, во всяком случае, видится через нашу щель. Это, между прочим, даже не двери восприятия, скорее, театральный бинокль. Мы и воспринимаем мир только лишь потому, что он инерционен и фиксируется сознанием. У нас есть возможность накапливать и интерпретировать ощущения — опять-таки благодаря инерции. С нашего угла зрения на реальность предметы и явления сохраняют относительную продолжительность во времени, поэтому опознаются, отделяются от других, классифицируются. А что есть инерция, как не продолжительность во времени? Она — неотъемлемое условие нашего существования, нашей механики познания. Для нас объекта, не имеющего инерции, попросту не существует, — он не фиксируется сознанием, вы ничему не можете его сопоставить. Да и само существование можно определить как наличие инерции. Если уж говорить о совершенном внешнем мире, не зависящем от наших ощущений, мире по-настоящему реальном, то это нечто, не имеющее инерции, то есть мир потенциальный, непроявленный…»

Несколько страниц было вырвано.

«…двери для того и запечатаны, чтобы никто не пробовал их открыть. Но нет же, — обязательно отыщется какой-нибудь авантюрист, который захочет провинтить в них дырочку или подобрать отмычку, будто за ними его обязательно ожидает невероятное открытие. Однако все, что он увидит в замочную скважину, — это трудно объяснимые, отрывочные, бессвязные фрагменты совершенно инородных явлений (для того, кстати, они спрятаны за прочной дверью), адекватно воспринимаемых только существами с другой организацией, так сказать, с другой пропускной щелью. Двери плотно закрыты, не пытайтесь их взламывать!

— Но как же относиться тогда к тем, кто родился с некими особенными способностями, с даром ясновидения или целительства, например? Они же не виноваты в своем таланте?

— Конечно, нет. Как физиономии и фигуры у всех разные, так и щель восприятия колеблется в ту или иную сторону, — незначительно, естественно. Вы и в изуродованном обрубке-калеке всегда опознаете человека, аналогично вариации этой щели не приводят к тому, что личности, имеющие особые отклонения в восприятии окружающего мира, то есть с сильно смещенной щелью восприятия, уж очень разительно отличаются от всех остальных. Они не чудотворцы, не боги и не демоны. Они необычны только в глазах окружающих — вы сами приписываете им невероятные способности, чаще всего связанные с гаданием, ясновидением или лечением. То есть, они уникальны ровно настолько, насколько им удалось произвести впечатление на своих современников, а их способности обычно сбалансированы изъянами, — если что-то дается с избытком, то пропорционально отнимается в другом месте. Человек — это емкость со строго фиксированным, одинаковым для всех объемом (я не имею в виду объем желудка или кровообращение, естественно). Мы все отштампованы по одному шаблону, но в его пределах возможны некоторые отклонения. Если что-то выпирает, то где-то соответственно убавлено. Красавчик всегда оказывается дураком. Интеллектуала можно соплей перешибить. Гений — обычно сифилитик или половой извращенец, если не успевает умереть от туберкулеза. Кстати, последние лет двести гении перевелись полностью — очевидно, в связи с триумфом антибиотиков. Ясновидящие склонны к истерикам, хроническим недомоганиям, да и вообще их предсказания носят чаще всего настолько туманный характер, что гарантированно сбываются.

Эти люди с особыми склонностями представляют собой аномалию. Поэтому живут они недолго и несчастливо, если только им не удается вовремя избавиться от своих уникальных дарований, — тогда они могут дотянуть до почтенного возраста. Причуды ума — это явно не то, ради чего нас создала природа или какой-нибудь там высший конструктор. Основная масса населения ведет полурастительное — в интеллектуальном плане — существование, вполне этим обходясь. Все равно траектория одна и та же — от родильной палаты до кладбища.

Не забывайте, что жизнь в основном уходит на обслуживание собственного организма, а не на умственные забавы, философствование, поиски неведомого. Если подсчитать, сколько усилий забирает у вас поддержание в рабочем состоянии собственного тела и удовлетворение его всевозможных потребностей, то, согласитесь, вывод напрашивается один: вы существуете только ради вашего тела. Ваши мозговые функции природу мало интересуют: крокодил не замрет в восхищении перед выдающимся умом профессора астрономии, а запросто его скушает, тогда как мускулистый дикарь от крокодила убежит. Поэтому проявление выдающихся умственных способностей и особые таланты — не более чем разные узоры на лепестках миллионов цветов, растущих на одном лугу. Вам ведь совершенно все равно, какую ромашку общипывать при гадании? А вдруг на ней было тридцать лепестков и она считалась гением среди остальных ромашек, имеющих десять-пятнадцать лепестков? А ромашка с буро-коричневой серединой была мессией, в отличие от остальных, с желтой серединой?

— Давайте предоставим ромашкам самим выбирать себе гениев и вернемся к людям.

— Пожалуйста. Я сейчас изложу свои сугубо субъективные умозаключения, а ваше дело — соглашаться с ними или отвергать.

— По-моему, вы только занимаетесь тем, что излагаете ваши глубоко личные гипотезы.

— Если бы было наоборот, вы не сидели бы рядом со мной в этой камере и не записывали мои разглагольствования на диктофон. Философскими сочинениями завалены полки книжных магазинов — берите, читайте.

— Да, но не всех философов приговаривают в наше время к высшей мере наказания. В вашем деле есть медицинско-психологический аспект. Судебно-медицинский, выражаясь точнее.

— Вы ошибаетесь, если думаете, что за оставшиеся несколько дней сумеете составить мой психологический портрет — ради вашей диссертации или на потеху студентам-юристам. Те полудетские схемы, которые вы применяете в ваших исследованиях, никогда не позволят вам подступиться к тому, что творится у меня в голове.

— Для криминалистических целей той малости, что мы о вас сможем узнать, будет вполне достаточно. Ваша персона не настолько значительна, чтобы посвящать в детали наших бесед широкий круг лиц. Папка с расшифровками магнитозаписей будет представлена начальству, которое вряд ли пролистнет ее дальше первых трех страниц, затем отправится в архив, где покроется пылью или плесенью, а впоследствии, к концу срока хранения, будет сожжена.

— Значит, с таким же успехом мы можем обсуждать погоду. Не вижу смысла…»

Здесь в книге опять отсутствовало несколько листов.

«…воспользуюсь очередным сравнением, которое, естественно, немного оглупляет саму идею. Уподобим человека теннисному мячику, с той лишь разницей, что внутри, в самом центре этого мячика, находится некая воспринимающая сердцевина. На эту сердцевину падает свет сквозь дырочку, проделанную в боку мячика. Эта дырочка — та самая щель восприятия (возможно, через нее мяч еще и накачивают). Она может находиться немного в другом месте, — тогда на сердцевину спроецируется другая картинка. Щель может иметь различные размеры у разных мячиков, и в этом случае кто-то из них окажется шизофреником, кто-то — пророком, поэтом или прорицателем. Но, помните, главное: диаметру всех мячиков строго фиксирован. Шаблон одинаков — на фабрике их всех делали по одной схеме, при этом стремились добиться определенной упругости, прыгучести, прочности и износостойкости. Умственные способности вообще не учитывались, их появление у мячиков, скорее всего, — досадная случайность. А если мячик захочет увидеть окружающий мир таким, каким он есть, весь и сразу, а не через узкую щель, то тогда необходимо взять нож и полностью срезать у мяча всю оболочку. Естественно, от мяча тогда ничего не останется, одни лохмотья, которыми в теннис не сыграешь. Поэтому и дырочка такая маленькая, чтобы мячик прыгал, выполняя свои сугубо теннисные задачи, а не восторгался (или ужасался) окружающим миром…»

Он немного задремал и выронил книгу, которая, соскользнув по одеялу упала на пол. Нагнувшись, он поднял ее, раскрыл на первой попавшейся странице и продолжил чтение.

«…сплошные дефекты. Если бы существовала всеобъемлющая наука о законах мироздания, ее следовало назвать дефектологией. Земля: пример тотального абсурда. Хотите сказать, мне недоступен высший смысл творения? Почему? Я — часть самого творения, разве у меня может быть иная, противоречащая логика? Если да, то неизбежно следующее: придется признать, что я неподконтролен Богу, иначе говоря, принадлежу какому-нибудь совершенно другому создателю или попал сюда случайно, из другой Вселенной. Но таких, как я, были и будут, наверное, миллиарды. Впрочем, по логике старых религий, человек давно уже вышел из повиновения, и обескураженный Бог вынужден мягко призывать его к заключению контракта: будь хорошим мальчиком (девочкой, евнухом), тогда попадешь в рай. Что мешало тебе с самого начала сделать всех хорошими? Собственное неумение? Но зачем в таком случае сваливать на человека свои ошибки? Почему мы должны за все расплачиваться? И, кстати, что такого замечательного в этом раю? Если предлагаете контракт, то, будьте добры, озвучьте ваши предложения, а не заставляйте доверчивый народ гадать, что его ожидает по выполнении всех условий. Так не ведут дела даже в самой захудалой туристической фирме. Казалось бы, чего проще: устройте вселенское шоу в доказательство своего существования, предъявите вашу продукцию — рай — потенциальным заказчикам, однако нет, мы будем кокетливо прятаться от глаза человека. Говорите, всем в раю будет хорошо? Всем никогда не бывает одновременно хорошо вместе. Изготовитель Адама и Евы с проклятиями изгоняет их из рая потому, что его собственная разработка оказалась уязвимой от козней им же самим созданного пресмыкающегося. Говорят, до Евы была Лилит. Куда она делась? Бог сжигает Содом и Гоморру, где спроектированные им люди развлекались, как могли, в силу своих конструктивных особенностей. А устройство Потопа? Не стоит удивляться, что люди обладают многочисленными изъянами: строить человечество на столь скудном генетическом материале, как Ной с потомством, — даже дети знают, что кровосмешение ведет к вырождению. Да что говорить о людях? Бог не в состоянии управлять своими ближайшими ассистентами. Ангелы стали путаться с дщерями земными, — пришлось их кастрировать. Зачем-то понадобилось придумывать дьявола: очевидно, по извечному принципу создания трудностей себе самому, дабы было что мужественно преодолевать. Кстати, сатана во многом оказался более преуспевающим менеджером и оброс многочисленной клиентурой. Задвинутому на второй план дьяволом Богу перепадает лишь то, что всласть нагрешившее население раз в неделю, или того реже, вспоминает его в церкви. Тщедушная попытка напомнить о себе Иисусом, которого, не успел он раскрыть рот, благодарный народ приколачивает гвоздями к столбу. Зато сколько потом удобных поводов для пьянства и чревоугодия: Рождество, Пасха. А бред о непорочном зачатии? Любое зачатие порочно, поскольку человек — в полном соответствии с Божьим проектом — насквозь порочен и дефектен. Сама идея размножения пропитана идиотизмом. Самец, утомительно окучивающий самку, делающую вид, что секс ей ни к чему, хотя хочется ничуть не меньше. Механика полового акта вообще анекдотична: всякую честную девицу в первую брачную ночь тянет на рвоту при виде того, что в нее собираются ввести. Девять месяцев беременности, во время которых беспомощная самка деформируется до безобразия, после чего с муками исторгает из себя еще более беспомощный и бесформенный продукт. Дети, любить которых невозможно, но все почему-то стараются: так принято. Как можно любить эти неуправляемые, бессмысленные, зловонные образования? Простой тест на пригодность человека к существованию: роди ребенка и оставь его в поле или лесу. Что от него останется через пару дней? Хорошо, что семья рухнула: это был вынужденный союз двух калек, знающих, что поодиночке — в силу своих дефектов — они не управятся. Дети вырастают и уезжают от родителей подальше, навещая их только в минуту финансовых затруднений. Сейчас хоть смерть приняла благообразные формы, а раньше? Ходячие трупы, лишь по ошибке задержавшиеся в этом мире, вызывающие омерзение у любого встречного. Почему Бог не выбрал модель образцового однополого общества, где каждый индивидуум размножается почкованием, умирая в полном расцвете сил в строго отмеренные, неизменные сроки? Почему человек настолько зависит от малейших капризов природы того самого земного шара, куда его целенаправленно поселили? Зачем необходимо каждый год организовывать все новые эпидемии, изобретать все новые болезни, чтобы миллионами косить свое собственное произведение? Неужели нельзя было встроить какие-нибудь ограничители, а не заставлять каждого самца выделять за свою жизнь миллиарды сперматозоидов и содержать его в постоянной готовности наброситься на любую желающую подругу? Дефекты, дефекты; везде — непродуманность, ошибки, абсурд. Может, кто-то скажет, что пребывание в человеческой шкуре — временное и главное путешествие начинается после смерти? Но я уверен, в иных мирах — точно такой же бред, беспорядок и бессмыслица. Да и зачем нас морить здесь? Неужели нельзя было спланировать мироздание так, чтобы обойтись без инкубатора и скотомогильника? Боженька, наверное, скрытый садист, если решил, что особо ценные для него качества можно получить только от всласть намучившегося населения. А эта угроза Армагеддона? Бред какой-то: Бог прямым текстом признает наличие неподчиняющихся ему сил, то есть, иначе говоря, собственное бессилие, и намерен в ходе большой драки (где он все равно победит, — непонятно, впрочем, тогда, зачем эту драку устраивать) уничтожить почти всех созданных им детей земных, вся вина которых в том лишь, что они не нравятся родителю. Богу мало, что люди всю жизнь мучаются в сотворенном им питомнике. Он должен еще устраивать среди них прополку, тем самым признавая свои никудышные способности сеятеля.

Человек инстинктивно ощущает свою дефектность и льнет к стаду. Но стадо также само по себе беспомощно и вынуждено искать себе главаря — мерзавца по определению, потому что, будучи ничуть не лучше, ставит себя выше таких же, как он, калек. Затем группы мерзавцев сами собираются в свои руководящие стада и выбирают себе поводырей, поводыри — своих начальников, и так до тех пор, пока не теряется смысл этой иерархии, и остается тупое подчинение толп дефективной воле, проявляемой сборищем высокопоставленных подонков. Однако правящие подонки тоже страдают от дефектов, и, чтобы подавить комплексы неполноценности и доказать свое право содержать стадо в узде, регулярно устраивают бои друг с другом, единственным итогом которых становится причинение своим подчиненным массам еще большего урона. Для этого, между прочим, было придумано насквозь лживое понятие «родины». «Родина» — это всего лишь эвфемистическое обозначение национальной бюрократической машины, которую положено всем стадом защищать от внешней угрозы. После очередной бойни искалеченные толпы, неспособные самостоятельно устранить новообразованный ущерб, вновь с надеждой взирают на повелителей. Смена поводырей происходит только тогда, когда их дефектность станет вопиющей и значительно превысит средний уровень идиотизма по стаду. Я глубоко уверен, что любой политик непременно состоит из трех слагаемых: вора, негодяя и идиота.

— Но как же в таком случае быть с популярностью, которой эти деятели, очевидно, пользовались у народа?

— Очень просто. Населению свойствен еще больший идиотизм. Любые так называемые «демократические» процедуры эпохи позднего средневековья — выборы, референдумы — всего лишь фиксировали массовое кретиническое сознание. Заметьте, что всякий свежевыбранный вождь, дорвавшись до власти, тут же начинал вести себя в соответствии с доминирующей слагаемой. Если президент или премьер — идиот, то счастлив просто дурачиться перед любой аудиторией, дома и за рубежом, а вместо него казнокрадством и аферами занимаются другие. Если он — вор, то занят хищениями, и ему некогда паясничать перед избирателями. Если вождь — негодяй, то давит соперников, а заодно и избравшее его население внутри страны, строя завоевательские планы, но не забывая при этом поворовывать. Впрочем, у политиков к одной слагаемой так или иначе подмешиваются две другие. Наиболее распространено сочетание вора и негодяя, обеспечивающее государственным мужам максимум выживаемости.

— Надо сказать, у вас весьма пессимистичный взгляд на вещи.

— Точнее будет сказать — циничный. Я еще и мизантроп в придачу. Вся наша история — недоразумение. Возьмите любую детскую энциклопедию, пролистайте исторический раздел. Сплошные массовые убийства, казни, пытки. Груды тел заложников, эпидемии, мародерствующие армии. Уместен ли здесь оптимизм? У меня часто закрадывается подозрение, что человечество — неудачная курсовая работа какого-нибудь межгалактического студента, и скоро строгий преподаватель, проверив ее, в гневе отправит на уничтожение.

— Но не всё же так безрадостно. Ведь были, очевидно, какие-то светлые пятна. Возьмем, к примеру, искусство — живопись или музыку. Какой полет мысли! Какие возвышенные чувства! Вы слушали третью симфонию Вагнера?

— Вагнер не писал симфоний.

— Как так — «не писал»? У меня есть каталог…

— … составленный фирмой звукозаписи, которая сама же и соорудила всю эту вавилонскую фонотеку с помощью бесхитростных компьютерных программ под названиями «КиберМалер», «ТехноМоцарт Турбо», «Хачатутрис» и так далее. К вашему сведению: когда запасы классической музыки несколько десятков лет назад оказались исчерпаны, их решили пополнить, учитывая спрос, именно таким способом. Сначала в каталогах указывали на отличие между авторскими опусами и, скажем так, производными, но впоследствии все смешалось, — средний потребитель все равно не ощущает разницы. Я уверен: вы — счастливый обладатель всех шести опер Бетховена, десяти ораторий Стравинского и полного цикла балетов Шуберта. Не стоит по этому поводу огорчаться. Некоторые образцы машинного искусства ничуть не хуже оригиналов. Да и какая разница, в конце концов: музыка — тот же товар, если он вам нравится, пользуйтесь на здоровье, не спрашивая, что да откуда. Из стоящих у вас дома на полке альбомов по живописи более двух третей — фальсификации, однако это не помешало вам наслаждаться «полетом мысли» художника. Картины Малевича и Мондриана компьютер генерирует вообще без участия человека, со скоростью пятьдесят полотен в секунду.

Любое проявление человеческой деятельности, будь то наука или искусство, — всего лишь бесплодные попытки преодолеть свои изъяны, но при этом количество дефектов нарастает лавинообразно. Наука бодро плодит новые изобретения, призванные облегчить жизнь, но лишь увеличивающие смертельную опасность: средства передвижения сталкиваются, падают и взрываются; бытовые предметы при малейшей неосторожности могут покалечить или убить кого угодно; лекарства помогают от одного недуга (может быть), но распахивают организм для сотен других болячек, внося непредсказуемые изменения; «улучшенные» продукты питания разъедают тело изнутри; а истинным триумфом цивилизации можно считать созданный для защиты населения необъятный арсенал средств уничтожения населения. Искусство — попытка подняться над ужасами повседневности, но попытка ущербная, хотя бы в силу того, что лучшие произведения созданы гениями, то есть особями, дефектными по определению. Да и назначение искусства весьма сомнительно и сводится лишь к поставке наслаждений для ищущего отдушину человечества. Да, именно наслаждений: не надо изображать из себя эстета, имитирующего необходимость приобщения к неким возвышенным идеям. Скажите просто: я ощущаю экстаз от лосося на пару, бокала шампанского, Марселя Пруста и симфоний Моцарта. Другому на вашем месте будет приятно от отбивной с кровью, хорошей дозы секса, вестерна по «ящику» и рок-н-ролла. Даже самые мучительно сложные, трагические и безнадежные сочинения предназначены доставлять наслаждения — публике с мазохистским уклоном. Да и благородный смысл искусства как-то теряется, когда какой-нибудь сержант, начитавшись комиксов и нажравшись пива, после громовой отрыжки нажимает на кнопку и отправляет посылку с ядерным содержимым рвануть над городом, где рафинированный профессор под звуки Баха в своем кабинете упоенно размышляет над судьбами человечества. Бог — любого определения и классификации — явно недоработал. В последнее время он даже стал, руками человека, сводить свое творение на нет. Наивные экологи полагают, будто злые и недалекие люди уничтожают природу. Как будто человек существует отдельно от нее или сам приобрел функции божественного распорядителя! Нет, гибель природы заложена в самой системе, а мы — всего лишь тупое орудие в руках неумелого строителя. Вот, пожалуйста, скоро с природой будет покончено, и везде заплещется океан. Можно попытаться меня убедить, что только наша планета не удалась, а в остальной Вселенной дела обстоят на редкость удачно. Я должен скакать от восторга на одной ножке, воздавая хвалу Богу из-за того, что, хотя вся моя жизнь — вымершему коту под хвост, где-то, в какой-нибудь занюханной галактике, цивилизация папоротников развивается гармонично, делая необычайные успехи? Тем более, что никто не спешит по этому поводу с доказательствами. Зрелище кучи тускло светящихся звезд не вдохновляет на молитвы во славу Господа. Все равно их всех засосет очередная черная дыра — еще одно доказательство Божьей сметливости, в соответствии с которой, нужно все долго строить, чтобы тут же отправить на переработку. У Бога все убого, вот вам дежурная присказка…»

Старые философы для Стива были наилучшим снотворным. Он всегда брал с собой на ночь в кровать что-нибудь из груды прочных, но слегка потрепанных книг, оставшихся в кабинете от прежнего владельца. Вот и на этот раз, прихватив старинный том с бесконечными диалогами живших много лет назад мудрецов, он пролистал несколько страниц, зевнул пару раз и вскоре крепко заснул. Желудок его больше не беспокоил.

* * *

Стив и Густав курили, выпуская такое количество дыма, что в гостиной только угадывались контуры предметов, а люпус даже поинтересовался, не случился ли в доме пожар. Автоматика уборки уже в который раз всасывала дым и освежала воздух, но интенсивно продуваемые толстенные мексиканские сигары неизменно брали верх.

— Мне кажется, все приличия давно уже нарушены. Он мог бы заранее связаться с нами по холофону и отменить встречу, а не опаздывать таким вопиющим образом. Впрочем, если он не придет, это следует рассматривать просто как нежелание с нами общаться или своеобразную манеру прощания. Кто знает, возможно, наша компания не пришлась ему по душе.

— Вчера ничто на это не указывало. Напитки ему определенно понравились.

— И ты, конечно, просветил его насчет устройства интерферотрона?

— Ну, разумеется, он сам проявил интерес.

— Который мог угаснуть после полутора или двух часов объяснений. Надеюсь, лекция не была особенно затяжной?

Густав вздохнул, скрывшись в табачном облаке. Его разъяснения действительно могли оказаться утомительными — перебирая в голове события вчерашнего вечера, Эшер вспомнил, что, как ему показалось, Богенбрум пару раз всхрапнул во время его монолога. Перспектива коротать дни в компании резонера и архивариуса, пусть даже и владеющих волшебным сезамом напитков, — вряд ли это кого-нибудь прельстит. Богенбрум мог с утра пораньше, оседлав велосипед, скрыться в неизвестном направлении.

— Даже если бы мой рассказ ему наскучил, Богенбрум не из тех, кто стал бы безропотно терпеть. Мне он показался достаточно энергичным и прямым человеком. Да и бунгало ему пришлось по вкусу. Кроме того, он сам говорил, что нуждается в нескольких днях отдыха после перехода через горы.

— Скорее, он больше нуждается в нескольких десятках миль, которые надежно отделили бы его от нашего общества. Я советовал бы тебе аннулировать его регистрацию бунгало — кто знает, может, домик еще понадобится очередному пришельцу с гор. Только давай договоримся, что в следующий раз ходом светских бесед буду управлять я.

— По-моему мы делаем поспешные выводы. А вдруг с ним что-нибудь случилось?

— Ради бога, Густав, что может произойти с человеком за эти несколько часов в нашей глуши? Попробуй связаться с ним по холофону не исключено, что он после вчерашней передозировки проснуться не в состоянии.

Эшер вызвал на связь бунгало, где заночевал Богенбрум, однако с того конца никто не ответил.

— Вот видишь, Густав, наш гость попросту предпочел без лишних церемоний исчезнуть. Придется тебе теперь топать к домику и заниматься регистрационными делами. Могу составить компанию, если ты не против.

Густав не возражал, и вскоре они стояли у порога бунгало. Макналти чертыхался — по дороге он поскользнулся на тропинке и упал в жидкую грязь. Теперь поневоле пришлось бы заходить в дом, чтобы привести себя в порядок. Густав поднес руку к пластине вызова и услышал, как внутри бунгало холовизор громко оповестил о появлении гостей: «Господин Богенбрум, к вам пожаловали господа Макналти и Эшер». Никакой реакции или звуков после этого изнутри не последовало.

— Похоже, Стив, там действительно никого нет. Отойди, пожалуйста, я открою дверь. Процедура снятия регистрации требовала участия только одного человека, чтобы новый пароль случайно не попал в чужие руки. Хотя эта церемония происходила совершенно безмолвно, к тому же, Густав сделал лишь несколько легких движений головой, требования безопасности диктовали, чтобы в радиусе десяти ярдов не было посторонних. Стив скрылся за толстым стволом секвойи.

— Готово! — воскликнул Эшер, и дверь бунгало открылась. К его удивлению, велосипед Богенбрума стоял в прихожей в том же самом положении, в котором он его оставил накануне. Густав проследовал дальше в гостиную, затем зашел в спальню. Здесь он увидел раскрытый рюкзак Франца и его вещи на прикроватном столике. Самого хозяина не было.

— Ау Франц! — присоединился к поискам Стив. Вдвоем они спустились в подвал, но там было совершенно пусто. Затем они обошли бунгало вокруг, но никаких следов Богенбрума не обнаружили.

— Ну и загадка! Куда же он мог подеваться? Вещи на месте, значит, он не уехал и далеко уйти не мог. Может быть, соседи знают? — предположил Стив.

— Вряд ли. Ближайший заселенный дом отсюда в минутах десяти ходьбы. Впрочем, если предположить, что Богенбрум отличается повышенной общительностью и любознательностью, то нельзя исключать его пребывания в гостях где-нибудь рядом. Не думаю, чтобы он именно сейчас предпочел морские ванны нашему обществу, поэтому придется совершить обход окрестных домов. Богенбрум мог еще попытаться осмотреть какую-нибудь бесхозную виллу и пострадать от охранной автоматики. Или споткнуться по дороге, упасть, сломать ногу, руку, шею. Так или иначе, придется исследовать окрестности.

— Давай сначала запросим люпус, — предложил Стив. — Может быть, Франц оставил какие-нибудь указания.

— И то верно, — согласился Густав. Он вдвоем со Стивом задал через холовизор несколько вопросов с разнообразными формулировками, но ответ на них всех свелся к тому, что «господин Богенбрум вышел из дому в 6 часов 52 минуты утра, не оставив никаких указаний».

— Ранняя пташка, — заметил Стив. — Итак, куда направим наши стопы? Обойдем для начала все ближайшие бунгало?

— Пожалуй. Только приведи себя в порядок.

— Ах да, я забыл. Одну минуту.

Густав вышел во двор, а вскоре дверь бунгало закрылась за вычищенным Стивом. Приятели подошли к следующему дому, находившемуся в сотне ярдов, но при их приближении сработала сигнализация: виллу окружила непроницаемая силовая стена, пружиной отбросившая непрошеных гостей далеко в сторону.

— Я думаю, Богенбрум вполне мог получить контузию или потерять сознание, если его швырнуло на какое-нибудь дерево, — сказал Густав, потирая ушибленное колено. Стив приземлился в зловонную лужу застоявшейся дождевой воды и вновь измазался в грязи. Осмотрев себя, он заметил, что Франца можно было бы попробовать поискать по запаху, так как луж вокруг полно, и поинтересовался, много ли еще вокруг таких защищенных домов.

— Не больше десятка, — ответил Эшер. — Только не могу сказать точно, где есть защита, а где нет. У тебя сегодня удачно получаются прыжки и падения. Решил на старости лет заняться акробатикой?

Они обошли силовой барьер по кругу но никаких следов своего нового знакомого не увидели. Следующая вилла оказалась более гостеприимной, позволив пройти внутрь благодаря примененному Стивом ключу — «вездеходу». Здесь на полу возвышалась куча зеленоватой пыли — вероятно, останки предыдущих хозяев. Признаков пребывания Франца по-прежнему не было заметно. Густав и Стив обошли еще несколько домов, но поиски были безрезультатны.

— Послушай, Густав, может, сведем пока розыск к обитаемым домам? Где тут ближайшие соседи? — выйдя из ванной, поинтересовался Стив. Они проникли внутрь небольшого псевдорыцарского замка и решили тут немного передохнуть, тем более что Макналти явно нуждался в очередной чистке одежды.

— Кажется мы упустили из виду еще одну возможность, — сквозь клубы сигарного чада задумчиво произнес Густав. Он сидел в грандиозном кожаном кресле, засунув ноги в камин, где полыхало безопасное декоративное пламя. — Франц встал очень рано, еще семи не было. А вдруг он пошел к океану купаться и попал в пасть какому-нибудь монстру?

— Или был похищен драконом. Взорван мухомором. Съеден хищными огурцами. Шансов пропасть без вести в наше спокойное послевоенное время — пруд пруди. У меня есть идея. Предлагаю тебе продемонстрировать действие твоего гениального прибора в конкретной розыскной ситуации. Раскинь датчиками, авось что-нибудь да прояснится. — Стив бодро опорожнил бокал бренди.

Густав задумался. Он уже давно не запускал интерферотрон и не был уверен, что после длительного перерыва устройство сохранило работоспособность.

— Видишь ли, Стив… — начал было Густав, но тот его перебил.

— Прекрасно все вижу и понимаю твои сомнения. Обещаю, что если ты потерпишь фиаско, никому об этом не расскажу. Замечу только, что давно хотел попросить у тебя практического подтверждения всем твоим увлекательным историям. Я этого заслужил на правах постоянного и безропотного слушателя. Небольшая демонстрация безграничных возможностей интерферотрона придаст мне новый запас сил, чтобы по очередному кругу слушать твои рассказы. Мне также не хочется больше упражняться в сальто и кульбитах, — для клоунской карьеры я уже староват.

Густава слегка задели саркастические интонации Стива, и он решил утереть ему нос.

— Хорошо, если ты так настаиваешь, давай прогуляемся ко мне домой за прибором. Много времени это не займет.

— Я почти готов, только обсохну еще чуть-чуть. Предлагаю по дороге сделать небольшой крюк и наведаться в бунгало, где ночевал Франц. Вдруг он объявился, но не может туда попасть?

Богенбрума возле бунгало не оказалось, не было его и возле дома Макналти, куда на всякий случай наведались приятели. Вскоре они прибыли к особняку Эшера. Войдя в дом, друзья сразу направились на кухню, где была дверь в подвал. Открыв ее и спустившись по невысокой лестнице, они оказались в маленьком помещении с занавешенными книжными стеллажами, гимнастической стенкой, гирями, штангой, какими-то коробками и образцами антиквариата, которые не смогли увезти с собой предыдущие владельцы коттеджа. Густав направился в дальний угол и, отдернув занавеску, достал с полки чемоданчик.

— А вот мои «бесплодные усилия любви».

— Я представлял его себе более компактным. Вид у твоего интерферотрона довольно архаичный, надо сказать.

— Зато это выделяет его на фоне всей современной техники. И ветром не унесет. Миниатюризация должна иметь свои пределы.

Густав откинул крышку и провел пальцем по панели. Экран интерферотрона тускло засветился.

— Ого, жив курилка! Теперь остается найти датчики, если удастся вспомнить, куда я их засунул.

Густав пошарил на полке, извлек оттуда две небольшие пирамидки, затем запустил руку на соседнюю полку. Уколов там палец о какой-то кусок хлама, он достал еще один датчик и небольшой кубик — музыкальный бокс.

— Еще одна пара, и мы полностью готовы к работе.

Остальные датчики Эшер найти так и не смог, хотя осмотрел все стеллажи, залезал по гимнастической лестнице на верхние полки и открывал все коробки.

— Вот незадача! Неужели я их забыл в Оливаресе? — сокрушался Густав на обратном пути к бунгало.

— Но аппарат ведь работоспособен? — поинтересовался Стив.

— Да, что-нибудь он обязательно высветит, просто разрешение, скорее всего, будет низким, или в показе событий окажутся разрывы.

— А сколько времени тебе понадобится, чтобы смастерить недостающие датчики?

— Около часа. Надо еще вспомнить, как это делается, залезть в инструкцию, которую, между прочим, мы с собой не взяли. Попробуем пока обойтись имеющимися средствами. Итак, нам известно, что Богенбрум вышел из дому без восьми минут семь.

С этими словами Эшер, не обращая внимания на предупреждения люпуса о недопустимости вторжения в частный дом, поставил интерферотрон возле порога бунгало, открыл крышку и поводил пальцами по внутренней плоскости. Прибор ответил розоватым свечением экрана.

— Стив, отойди, пожалуйста, чуть-чуть в сторону, — обратился к приятелю Густав. — Мне понадобится место для ритуала.

Макналти послушно отошел на несколько шагов. Эшер достал из кармана музыкальный кубик, повертел его руках, затем потер его ребро. Заиграла какая-то восточная музыка, — как показалось Стиву, североиндийская рага «билашкани тоди», исполняемая дуэтом ситара и сарода. Густав уселся на траву рядом с интерферотроном и начал немелодично подпевать, размахивая в воздухе руками. Стив послал запрос люпусу, желая узнать, какую именно хореоматическую последовательность применяет Эшер. Оказалось, что Густав использует стандартную процедуру из учебника, лишь немного изменив музыкальный аккомпанемент — сократив рагу минут на пять. На следующий направленный Макналти запрос люпус ответил, что в данной точке не обнаружено возмущений психосферы. Впрочем, чрезмерно доверять подобной информации не стоило, — люпусы оперировали старыми данными. Но Стив был готов к неожиданностям, прихватив с собой на всякий случай стандартное инженерное приспособление: дудочку.

Экран интерферотрона был виден Стиву неполностью — Густав закрывал его плечом. Но вот Эшер вскочил, сбросил обувь и стал босиком выплясывать вокруг интерферотрона. Картинка на мониторе изменилась: появились разноцветные концентрические круги, пересекаемые яркими линиями. Густав продолжал танец еще несколько минут, пока экран не заполнился пульсирующими серыми разводами, после чего достал из кармана датчики и подбросил их в воздух. Пирамидки упали на землю, а монитор погас. Эшер выругался и выключил музыку.

— В чем дело, Густав? Не хватает датчиков? — сочувственно поинтересовался Стив.

— Нет, это только моя оплошность. Разучился их правильно метать. Придется заново начинать всю церемонию. Надо только сбросить психическую настройку среды, чтобы не вышло казуса. Дудочка у тебя с собой?

— Да, здесь, — Стив достал из-за пазухи небольшую продольную флейту, вырезанную из слоновой кости. Густав вынул такой же инструмент, только потяжелее, сделанный из черного дерева.

— Начнем на счет «три». Готов? Раз, два, три!

Они вдвоем начали дуть в свои инструменты, издавая звуки, которые неспециалисту могли бы показаться шумом. Однако это была научно разработанная додекафоническая пьеса, применявшаяся для снятия излишнего психического возбуждения, или, как говорили хореоматики, для «обнуления среды». Несмотря на кажущуюся хаотичность мелодии, Эшер и Макналти играли в четкий унисон — знание этой процедуры было обязательным для выпускника любого университета. Закончив музицирование, они прикрыли глаза и некоторое время стояли неподвижно, как бы прислушиваясь к чему-то внутри себя.

— Что скажешь, Стив? Вроде бы чисто.

— Кто его знает. Может, еще подудим? Так, на всякий случай.

— Давай. Осторожность не помешает.

Стив и Густав приложили флейты к губам, в точности повторив обнуляющую пьесу. Сочтя состояние психосреды на этот раз вполне благоприятным, Эшер вновь принялся активизировать интерферотрон. По законам хореоматики, в одном и том же месте до заката солнца нельзя было использовать одинаковую комбинацию. Поэтому Эшер переключился на шаманское топтание, сопровождаемое смесью из эскимосских напевов и записей песен китов. Стив вновь наблюдал за процедурой на отдалении. В отсутствие шаманского бубна Густав хлопал себя флейтой по ягодицам, издавая гортанные возгласы. Когда на мониторе показались серые пульсации, Эшер запустил датчики, но на этот раз по-иному: нагнувшись низко, лицом чуть не упираясь в пах, и метнув пирамидки из-под зада обеими руками, просунув их между расставленных ног. Датчики немного покачались в воздухе и начали кружиться над интерферотроном. Густав поманил рукой Стива.

— Взгляни на экран.

На дисплее серая рябь постепенно собиралась в небольшие комочки, соединенные между собой тонкими нитями. Эшер комментировал происходящее.

— Сейчас ты видишь формирование событийной сетки, где сгруппировано все, что происходило на этом месте за последние три месяца. Сфокусируем аппарат на сегодняшнем утре, — с этими словами Густав начал чертить какие-то фигуры на пластине интерферотрона, — кажется, этот пучок относится к нему. Выделим некоторые зависимости. Так, эта ячейка, судя по всему, ведет к Францу. Координатные показатели в углу говорят, что действие происходило между пятью и девятью часами. Уберем некоторые посторонние наводки.

Густав продолжал манипуляции.

— Между прочим, Стив, — обратившись к Макналти, Густав увидел, что тот зачарованно смотрит в экран и на его слова не реагирует. — Эй, Стив, очнись! Самое интересное — впереди.

Макналти вздрогнул и помотал головой, приходя в себя.

— Прости, Густав. Я немного задумался.

— Так вот, Стив, искусство владения интерферотроном заключается в том, чтобы знать, какие именно цепочки выбрать из огромного множества. Без ложной скромности скажу: интуиция и опыт позволяют мне практически безошибочно получать требуемую картинку. Пожалуйста: сейчас мы узнаем, что происходило на пороге этого бунгало в шесть часов пятьдесят две минуты.

На экране появилось двухмерное, слегка размытое изображение.

— Я встроил возможность помощи, так что при возникновении затруднений можно прямо у интерферотрона получить ответ на некоторые вопросы. Подробные разъяснения — в инструкции.

Картинка после нескольких постукиваний Густава по управляющей пластине стала немного четче; в верхнем правом углу появилось обозначение времени. До выхода Франца из дому оставалось менее сорока секунд. Эшер еще несколько раз прикоснулся к пластине и с сожалением произнес:

— Похоже, нам придется побегать за Богенбрумом. Зона показа интерферотрона, или пятно, как я его называю, ограничено пятьюдесятью ярдами.

Дверь бунгало на мониторе открылась, на пороге показался Богенбрум, одетый в майку и спортивные трусы. Он посмотрел на небо, затем по сторонам, потянулся, зевнул и сделал несколько шагов по дорожке, которая вела к океану. Эшер прикоснулся к панели; угол зрения переместился вверх, показывая местность с высоты двадцати футов. Богенбрум пошел назад к бунгало и несколько секунд стоял лицом к двери, почти не двигаясь.

— Он забыл закрыть дверь и вернулся, чтобы установить защиту, которая сработала, когда мы пытались ее открыть. Как видишь, Богенбрум оделся легко. Он явно не собирался идти к кому-нибудь в гости, тем более что еще слишком рано, и, скорее всего, вышел просто прогуляться, — комментировал Густав.

Богенбрум вернулся на тропинку и стал удаляться в направлении океана. Спустя минуту он растаял в голубоватой пелене, скрывавшей часть пейзажа.

— Что это было? Утренний туман? — спросил Макналти.

— Нет, — улыбнулся Густав. — Богенбрум вышел за пределы пятна. Больше прибор ничего не покажет. Теперь мы последуем за Францем до ближайшей развилки. Не думаю, чтобы он сошел с дорожки: везде после дождя такая грязь.

Эшер выключил интерферотрон; пирамидки, вращаясь медленными кругами, опустились на землю.

— Стив, возьми датчики, а я захвачу все остальное, — с этими словами Густав захлопнул крышку интерферотрона и засунул в карман музыкальный бокс.

Они пошли вниз по той же дорожке, на которой исчез Богенбрум. Ближайшая развилка оказалась на краю обрыва. Отсюда одна тропинка вела вправо — к основной массе домиков Кантабиле, другая — вниз, к океану, а третья — на юг, к скалам. Густав включил интерферотрон, с особой осторожностью подбросив датчики, чтобы они в случае неудачного запуска не свалились с обрыва. После пяти минут интенсивного фокстрота, который Густав отплясал под нестройный негритянский джаз, приятели увидели на экране, как Богенбрум стоит на развилке, осматриваясь по сторонам.

— Если он решил окунуться в океан, то, боюсь, это было его последнее купание, — мрачно сказал Эшер.

Богенбрум решительной походкой стал спускаться к океану, после чего опять растворился в тумане. Вслед за Францем Эшер и Макналти вышли на берег океана, недалеко от того места, где недавно после музажа Густав столь неудачно выкупался. Никаких признаков морских трагедий на песке не наблюдалось, и Эшер, изящно вальсируя, включил интерферотрон. Экран показал, как Богенбрум спустился по дорожке к океану, подошел к воде, затем потрогал ее ногой. Температура оказалась для него подходящей, так как он резво сбросил с себя всю одежду и с разбега нырнул. На мониторе было заметно, как недалеко от берега в воде что-то виднелось.

— Что ты делаешь, Густав? — в недоумении спросил Макналти, глядя, как Густав вдруг стал быстрыми движениями перемещать угол обзора поближе к этому непонятному предмету. — Мы же пропустим самое главное!

— Не волнуйся, всегда можно сдать назад и посмотреть заново с любой точки, — пробормотал Эшер, фокусируя интерферотрон на, как выяснилось через несколько секунд, том же самом валуне, хоботов которого он недавно еле избежал. — Ну что ж, Стив, одним знакомым у нас меньше.

— Почему?

— Сейчас сам все увидишь, — с этими словами Густав вернул точку обзора в исходное положение, а время показа опять установил на момент появления Богенбрума из голубой пелены.

На мониторе Франц повторно сошел по дорожке, разделся и скрылся под водой. Прошло секунд двадцать. Богенбрум не всплывал. За исключением прибоя, картинка на экране интерферотрона была совершенно неподвижной. Эшер и Макналти напряженно всматривались в монитор, но Франц никак не показывался.

— Это еще что такое?! — вдруг воскликнул Стив, ткнув пальцем в темную массу, неожиданно вынырнувшую из воды.

— Хищный камень, которому я позавчера чуть не попал в пасть. Боюсь, Богенбруму не повезло, — печально заметил Густав.

Валун поднялся над водой на высоту десяти футов. Несмотря на нечеткое изображение, друзья увидели, как камнеподобное животное вращает своим единственным глазом и шевелит челюстями, — очевидно, пережевывая свежую добычу. На макушке зверя что-то розовело.

— Что это у него на голове? Ты можешь подвести камеру поближе, Густав? — спросил Стив, но Эшер уже и так тер пластину, пытаясь увеличить картинку. Вблизи, с расстояния в несколько ярдов, стало видно, что это была человеческая кисть, державшаяся за холку животного.

Валун, пожевав, смачно выплюнул комок водорослей. Одновременно с этим на его макушке появилась вторая рука, а вскоре и Франц целиком, который, спортивно отжавшись за спиной зверя, вскарабкался ему на голову и начал усиленно сморкаться, выгоняя попавшую в пазухи воду. Вид у Богенбрума был совершенно спокойный. Отсморкавшись, он растянулся на камне, словно собираясь загорать. Валун поднял глаз кверху и, как показалось Эшеру и Макналти, ухмыльнулся, после чего выстрелил из своих боков несколькими длинными хоботами. Брызги привлекли внимание Франца, сначала поднявшего голову, а затем вставшего во весь рост, чтобы посмотреть на это явление. Камень еще больше растянул свой рот в улыбке и вдруг резко тряхнул головой, отчего Богенбрум потерял равновесие и свалился в воду прямо перед мордой зверя.

— Сейчас он его точно сожрет, — сказал Эшер.

Хоботы, словно морские змеи, устремились к месту падения Богенбрума. Франц вынырнул лицом к камню, замахал руками, что-то воскликнул и вновь ушел под воду. На экране было видно, как хоботы сомкнулись у него над головой; вода забурлила, и, наконец, через несколько мучительных (для Эшера и Макналти) мгновений над поверхностью появился плотно опутанный хоботами Франц. Зверь приподнял его поближе к своей морде; Богенбрум, выпростав правую руку погрозил валуну кулаком. Густав и Стив были готовы к тому, что камень сейчас засунет его в пасть, однако вместо этого хоботы раскрутили Богенбрума и подбросили высоко в воздух. Франц весьма неэстетично плюхнулся в океан, но был вновь выужен.

— В кошки-мышки играется. Зверек с фантазией, — пробурчал Стив. Обмотанный хоботами Франц был опять поднесен к морде чудовища и что-то ему прокричал. В ответ камень перевернул его вверх ногами, слегка потряс, а затем аккуратно поставил себе на макушку — вверх головой. Хоботы разошлись в стороны; Богенбрум вновь улегся загорать. Валун почему-то не стал сбрасывать с головы Франца, разрывать его на куски и запихивать в пасть, как того ожидали Стив и Густав. Вместо этого он мирно шевелил хоботами в воде, распускал их веером и собирал вместе, а Богенбрум продолжал принимать свои солнечные ванны у него на темени. Так прошло несколько минут.

— Что-то я не понимаю. Этого зверя как, уже покормили с утра? — нарушил молчание Стив.

Богенбрум перевернулся и лег на живот. Валун перестал шевелить своими конечностями, прикрыл глаз и, судя по всему, задремал. Прошло еще некоторое время. Камень, похоже, не собирался есть Богенбрума, явно не будучи против того, чтобы Франц загорал у него на голове. Спустя минут пять Густав не выдержал неподвижного характера этой идиллии и потер пластину, прокрутив события вперед. Индикатор времени внизу экрана показал, что двадцатью минутами позже никаких событий в отношениях между камнем и Богенбрумом не произошло: в лучах утреннего солнца оба заснули, причем титанический храп Франца почти целиком заглушал мирное сопение валуна.

Уснувшее животное понемногу наклоняло свою голову, и через некоторое время спящий Франц скатился в воду. Валун проснулся от брызг, попавших ему в морду зашевелил конечностями, а Богенбрум вынырнул и что-то весело прокричал зверю. Следующая четверть часа представляла собой некий цирк на воде: Франц вовсю играл с хоботами, то пружиня на них, как на батуте, то балансируя, как на бревне, или же перепрыгивая через них. Животное, судя по улыбке во всю пасть, было этим необычайно довольно, услужливо подставляя хоботы Богенбруму. Закончив веселиться, Франц вышел из воды, дружески пожал по очереди все протянутые к нему хоботы, помахал валуну рукой, оделся и, поднявшись по тропинке, скрылся в голубой пелене. Камень на прощание тоже помахал своими конечностями, после чего, улыбаясь, ушел под воду.

— Похоже, что Богенбрум принципиально несъедобен, — суммировал свои впечатления от увиденного Стив. Густав же был слегка обескуражен — он ожидал более простой и быстрой развязки, заранее мысленно похоронив Франца в океанской пучине. Он чувствовал, что попал в глупое положение как неудавшийся пророк. Ему к тому же стало стыдно своей позавчерашней трусости.

— Конечно, просто замечательно, что так все мило обошлось. Вопрос только в том, куда же делся Богенбрум? Придется тебе, Густав, опять запускать аппарат. Кажется, благодаря Францу ты за сегодняшний день полностью восстановишь профессиональную форму.

Эшер молча запихал датчики в карманы, засунул под мышку интерферотрон и зашагал к обрыву. Стив прихватил музыкальный ящичек. Они поднялись наверх, и Эшер, ударившись в яростный канкан, включил интерферотрон. Пирамидки были им запущены лихим жестом, со свистом унесшись высоко вверх, — Стиву даже показалось, что они не вернутся и ему с Густавом придется собирать их между кактусов.

Возникнув из тумана, Богенбрум остановился на распутье, повертел головой в разные стороны, затем решительным шагом направился на юг. По дороге он остановился возле куста можжевельника и отломал небольшую ветку.

— Куда его опять черти понесли, — пробормотал Эшер.

— Кто знает, может быть, у него здесь масса знакомых из подводного мира. Будем надеяться, что он не пойдет за скалы, — сказал Стив.

Густав тоже на это надеялся: за скалами дорожка вела к Сапале с ее нарушенной психосредой. Богенбрум вскоре исчез с экрана, и Эшер прокрутил события на интерферотроне немного вперед, ожидая появления возвращающегося Франца. Ни через полчаса, ни через час он не вернулся. Густав поездил временным окном интерферотрона взад-вперед, но Богенбрум так и не показался. Эшер и Макналти понимали, что Франца, без всякого специального снаряжения оказавшегося в зоне психовозмущения, ждут приключения куда посерьезнее, чем морские аттракционы с ручными животными. Даже близкое знакомство с голодным акуляром может показаться спасительным избавлением по сравнению с теми ловушками, которые способна расставить шизофреническая природа.

* * *

Стив похлопал себя по карманам:

— Кажется, все взял. Как ты думаешь, стоит ли мне брать вытяжку мандрагоры? Густав засовывал интерферотрон, датчики, музыкальный бокс с дополнительными вкладышами на дно просторного рюкзака. Он уже был почти полностью экипирован — подобно Стиву, в традиционный боевой черный комбинезон, высокие ботинки на бесшумной мягкой подошве и шлем, наподобие тех, что в средневековье надевали мотоциклисты — и перепоясан сбруей, к которой были прикреплены всевозможные хореоматические орудия, в том числе: рыцарский меч, флейта, щит, наваха, аэрозольный распылитель, две соединенные цепью палочки из железного дерева, перламутровый кадуцей, а также торсионный аннигилятор или, как его обычно называли, «торсан».

— Обязательно возьми. В Сапале и раньше была жуткая атмосфера, а что там сейчас творится — никому не известно.

Под атмосферой Эшер, естественно, подразумевал не воздушные циклоны. Несколько часов назад они вдвоем со Стивом обогнули скалу, за которой в южном направлении скрылся Богенбрум, и почти вплотную подошли к этому заброшенному курортному городку. Интерферотрон показал, как Франц вступил на территорию Сапалы, растворяясь в языках розового пламени — так аппарат показывал аномалии психосреды. Густав пояснил Стиву, что в аномальных условиях его прибор не действует, хотя нельзя исключать наличия внутри Сапалы относительно спокойных участков, на которых можно было бы попытаться включить интерферотрон и прояснить судьбу Франца. Никаких следов Богенбрума на окраине городка заметно не было, а идти без защитной экипировки в городок, куда действие люпусов не распространялось, Стиву и Густаву представлялось слишком опрометчивым. Эшер был совершенно озадачен:

— Ведь я же предупреждал его, что здесь очень опасно, даже тебя приводил в пример. Даже если он академик хореоматики, зачем так глупо лезть в западню! Сколько он может протянуть без консервантов?

Стив задумался.

— Часов пять-шесть. Иначе говоря, ему осталось жить два-три часа. Оценивающе посмотрев на уходившую вверх по склону горы, обманчиво спокойную главную улицу Сапалы, приятели решили вернуться домой, достать из кладовок все свое хореоматическое штурмовое оборудование, оставшееся от прежних времен, и предпринять попытку вытащить Франца. Стив, предыдущие годы всячески отказывавшийся составить Густаву компанию для экспедиции в Сапалу, на сей раз сам предложил немедленно идти туда вызволять Богенбрума. Эшер пытался отговорить его, ссылаясь на отсутствие у Стива боевого опыта, но тот возразил:

— Хотя я и не афишировал данное обстоятельство, за моими плечами, тем не менее, — пятнадцать лет службы в штурмовых отрядах, причем достаточно насыщенной. А идти в Сапалу до сих пор мне не хотелось потому что одно дело — праздные прогулки, но совсем другое — спасение человека.

Густав тоже лет двадцать провел в ударных танцбригадах и знал, как вести себя в неординарной психосреде. Из Оливареса, кроме интерферотрона, он привез полный набор штурмовика: психонепробиваемый комбинезон, несколько защитных шлемов, гримуары, амулеты и талисманы, остро отточенные кремни, небольшие известковые статуэтки Венеры, раковины каури, идолы Бафомета, четки, вырезанные из орешника палочки, несколько комплектов карт таро и многое другое. Все это было сжато до размеров небольшой шкатулки, долгие годы мирно лежавшей на нижней полке в подвале, но после деархивирующей паваны предстало в своем первоначальном виде доверху набитого инструментами рюкзака. Макналти тоже был вооружен до зубов — кроме стандартных, у него была масса индивидуальных орудий, как то: особым образом выплавленные куски свинца, засушенная человеческая голова, древние пробирки с плацентой, жезлы из деревьев фарабаха и бибитаке, аэрозоли на основе старинных фекалий, черные бобы, бутылочки с коньячным спиртом и сморщенные плоды цитрусового растения, называвшегося на Востоке «рукой Будды».

— Что из музыки берешь с собой? — поинтересовался Стив.

— Обычный набор плюс Томас де Хартман, Гурджиев, Райли, Лигети, Шульце, Суботник. Также кое-что из нововенской школы, в основном, Веберн.

— Ого, впечатляющий список. Готовишься к серьезным боям?

— Не то чтобы готовлюсь, но предполагаю, что не все будет просто. Боюсь, нам придется облазить всю Сапалу, а это не променад. Ты упаковал консервант?

— Хорошо, что напомнил. Я все думал — чего-то не хватает, и не мог вспомнить, чего именно. Сколько взять?

— Бери весь.

Стив удивленно поднял брови:

— Но этого запаса хватит как минимум на неделю! Ты серьезно полагаешь, что мы там застрянем так надолго?

— Конечно, нет. Мы поделим его поровну — в случае, если кто-то останется без экипировки, на двоих — или троих — хватит остатка, чтобы вернуться. Так, я почти готов, заказывай самокаты.

Стив прикрыл глаза, вызывая в голове командное меню холовизора, отдал мысленное распоряжение, и через несколько секунд с холовизионной панели в его гостиной свалились на пол один за другим два крохотных детских скутера. Густав изумился:

— Это еще что такое? Как мы на них поедем? Даже рюкзак некуда поставить!

Стив раздраженно пнул ногой один из скутеров, от которого тут же отвалилось сиденье.

— Я же заказывал стандартные военные самокаты! У люпуса, видно, совсем уже мозги набекрень! Сейчас еще раз попробую.

Макналти сосредоточился, прикрыв глаза. Спустя мгновение панель выплюнула два ярко-красных прогулочных мопеда. Эшер рассмеялся:

— Люпус, похоже, выполняет твои сокровенные желания. Сколько лет ты не катался на детском велосипеде? Двести — двести двадцать? Ну ладно, эти вполне сгодятся, дорога недальняя.

Густав и Стив, приторочив к багажникам рюкзаки, выкатили мопеды из дому.

— Полетим баллистически или прокатимся по дорожке? — спросил Макналти.

— Кататься особо некогда, вылетаем, — ответил Густав и, сев на мопед, указал люпусу пункт назначения — точку за сто ярдов до границы Сапалы. Стив синхронизировал траекторию полета своей машины с мопедом Эшера, и вскоре они взмыли высоко в воздух, после чего начали снижаться. Приземление получилось весьма жестким: система плавной посадки почему-то не сработала, от удара об землю мопеды развалились, однако ни Стив, ни Густав не пострадали, — сработало противоударное силовое поле, непременный атрибут любого средства передвижения. Приятели натянули рюкзаки и остаток пути до границы Сапалы проделали быстрым шагом, часто останавливаясь и вслушиваясь внутрь себя. Возле дорожного знака с обозначением «Сапала» Густав сбросил рюкзак: — Все, дальше начинается. Доставай консервант.

Стив снял свою поклажу, залез в боковой карман рюкзака и достал оттуда два небольших золотистых цилиндра. Густав взял один из них, и, поднеся его к шее, сел на землю. Консервант всегда вводился через сонную артерию, процедура эта была очень болезненной, обычно приводя к кратковременной потере сознания. Эшер сдавил цилиндр, громко вскрикнул и без чувств повалился в траву. Стива это зрелище не испугало, — старые штурмовики не боялись боли. Он снял шлем, сел рядом с Густавом, затем вдавил аппликатор в горло. Ничего не произошло. Макналти, внимательно осмотрев цилиндр, обнаружил, что тот пришел в негодность — вероятно, от старости. Заказывать гиперконсервант через холовизор не имело смысла, более того, было опасно для жизни, поэтому все пользовались старыми запасами. Стив перебрал с десяток доз, прежде чем нашел исправный аппликатор. Воткнув его в артерию, он завопил и стал кататься по дорожке, однако сознание не потерял. Чувствуя, как действие консерванта начинает распространяться по всему телу, Стив подумал, что Эшер оказался прав: остатков консерванта, если их распределить даже на двоих, хватило бы от силы на сутки.

* * *

Морис в понедельник с утра решил осмотреть старинные транспортные устройства, беспорядочно сваленные в пристройке к его особняку. Судя по всему, прежний хозяин питал слабость к древним средствам передвижения, занимаясь их ремонтом и восстановлением, на что указывали внушительный набор инструментов, масса запасных частей непонятного назначения и обилие коробок с деталями. Здесь были и допотопные трекболиды, и астроландо, и даже кабриоджет — почти все в исправном состоянии. Венцом коллекции, над которым восстановительная работа, судя по всему, шла до самого отъезда владельца, был рейсовый гравитоплан. За время пребывания в Тупунгато Вейвановский наведывался сюда всего лишь раза три: в первый раз обходя свои новые владения, затем спустя несколько лет, когда кто-то из соседей попросил у него на время стратофаэтон. Машину так и не отдали, однако Морис решил, что настаивать на ее возвращении, скорее всего, не имеет смысла: при последнем посещении пристройки обнаружилось, что стратофаэтон был одолжен без тормозного блока, оказавшегося в отдельном ящике.

Пристройка представляла собой просторный ангар-мастерскую с широкими воротами, надежно защищенными тройной системой сигнализации (Морис раскрыл ее почти сразу, даже не обращаясь к люпусу), но попасть в нее можно было и из кухни. Какие-то блоки, упакованные в прочные деревянные ящики, были складированы в подвале и на чердаке, но Вейвановский в них не заглядывал. Техника его никогда особо не увлекала: устройство любого механизма становилось ему ясно после нескольких минут созерцания, — Морис был натренирован видеть любую вещь целиком и насквозь. Походив вокруг разобранного гравитоплана, он догадался, что прежний хозяин никак не мог наладить систему охлаждения левитационного двигателя — вокруг машины остались брошенными несколько раскрытых ящиков с деталями, а на рабочем столе в разобранном виде лежал кулер. Такие гравитопланы не выпускались уже лет двести, и проблемы с запчастями, естественно, были неизбежны. Морис, повертев кулер в руках, понял, что ремонт пошел по неправильному пути: механизм был вполне исправен, поломка, скорее всего, произошла в другом месте. Отойдя от гравитоплана на несколько футов, Морис слегка расфокусировал глаза и внутренним зрением начал исследовать внутренности машины. Осмотр занял несколько минут, при этом было обнаружено несколько более крупных неисправностей. Вейвановский оценил, что ему с его первичными навыками механика понадобилось бы пару дней, чтобы привести аппарат в порядок. Затем его заинтересовал небольшой троллер, висевший на стене. Это было маломощное, бесколесное (как весь транспорт последних трех столетий) устройство, вернее, просто штырь с сиденьем, предназначавшийся для разъездов по фиксированным внутригородским маршрутам с высотой парения до сорока футов. Морис снял троллер с крюка и легким толчком направил его к воротам.

Выкатив троллер во двор и усевшись на него, Морис прикоснулся к командной панели, которая высветила фразу «нет маршрута», затем сразу погасла. Вейвановский опять потрогал панель; троллер ответил: «я же ясно сказал, что нет маршрута». Эту машину проектировали хамы, подумал Морис, сильным пинком отправляя троллер назад в ангар, где тот, грохоча, упал на ящики с деталями. Затем для осмотра был извлечен трекболид — транспорт для любителей острых ощущений, внешне представлявший собой крупное яйцо. Убедившись в исправности машины, Морис откинул крышку трекболида и забрался внутрь. Едва он сел на небольшое сиденье, как его сразу окутало мягким и одновременно упругим веществом; перед глазами вспыхнуло информационное табло с рельефной картой окрестностей Тупунгато. Через секунду над картой были прочерчены пунктиром несколько парабол, представлявших допустимые для данной местности траектории. Морис выбрал максимальную высоту подъема, составившую пять миль, и установил самую низкую точку подхвата — сто ярдов над землей. Трекболид, получив команду тихо зашипел, крышка над головой Вейвановского плотно закрылась, и аппарат, набирая скорость, стал уноситься вверх. Морис, благодаря амортизирующему действию внутреннего слоя, почти не ощущал перегрузок, наблюдая через ставший прозрачным корпус, как внизу, среди безграничного океана, в микроскопическую пылинку превращался Тупунгато, а в узкую полоску — остальные обитаемые территории. Светящаяся точка, обозначавшая на табло движение по траектории, почти приблизилась к вершине параболы. До момента выхода оставалось совсем недолго. Трекболид начал торможение, перед глазами Вейвановского загорелись цифры отсчета: 9, 8, 7…

На нулевой отметке трекболид замер, перевернулся, распахнул крышку и отправил Мориса в свободное падение, предварительно окутав его защитным покрытием. Тем не менее, он сквозь предохранительный слой почувствовал прикосновение ледяной атмосферы. В ушах стоял свист, земля быстро приближалась, и Морис, шмыгая носом, подумал о том, что человечество с непонятным упорством изыскивает себе странные способы развлечений: прыжки со столбов, обвязавшись лианами или упругим канатом; парашюты; дельтапланы — все лишь затем, чтобы по-детски одурачить силу притяжения, а не честно превратиться в мешок костей от удара об землю, как положено всем, кроме птиц и насекомых. В начале полета Вейвановского также одолевали сомнения насчет того, что он сможет приземлиться в заданной точке, — уж больно крошечным виделся сверху городок. Трекболид следовал за Морисом, находясь высоко вверху, но на последней миле снижался уже параллельно с ним, а за несколько мгновений до точки подхвата оказался под Вейвановским, услужливо раскрылся, приняв его в свое пружинистое нутро и гася ускорение. Спуск на оставшиеся сто ярдов прошел в комфортабельном торможении; приземлившись точно на том же месте, откуда начался полет, трекболид высветил на табло слова благодарности и выпустил Мориса наружу.

— Привет, Морис!

— Привет!

Перед Вейвановским, улыбаясь, стояла Филомела Венис, жившая в доме напротив.

— Осматриваете коллекцию?

Морис неопределенно хмыкнул. Он был не мастер на светские беседы, тем более что за весь срок жизни в Тупунгато с Филомелой он перекинулся лишь несколькими незначащими фразами, сдержанно здороваясь при редких встречах.

— Я из окна увидела, как вы улетели на трекболиде. Не страшно было?

— Да нет.

— Будете испытывать остальные машины?

— Не знаю, пока не решил.

— А можно посмотреть на них?

— Конечно, пожалуйста.

В ангаре Филомела с выражением заинтересованности на лице несколько раз обошла гравитоплан, заглянула в его разобранные внутренности и деловито похлопала машину по корпусу.

— А что с ним? Я гляжу, вы надумали заняться ремонтом?

— Вообще-то я пока ничего тут не трогал, просто смотрю, что к чему.

— У одного моего хорошего знакомого, можно даже сказать, мужа, была почти такая же коллекция.

— И что с ним — с ней — сейчас?

— Погибли в войну.

— Очень жаль…

— Это было почти сто пятьдесят лет назад, так что можете не соболезновать. Мы и так уже были на грани развода. Можно заглянуть внутрь?

— Да, конечно.

Филомела откинула люк и поднялась в салон гравитоплана по выскользнувшей из аппарата дорожке. Вейвановский последовал за ней. Внутри машины зажегся неяркий свет; приятный женский голос произнес:

— Добро пожаловать на борт гравитоплана компании «Атропос»!

— Обожаю эти старомодные церемонии, — отозвалась Филомела.

Салон гравитоплана вмещал десять пассажиров, впереди за дверцей находилась небольшая кабина пилота, в которой, в общем-то, не было особой необходимости, так как машины всегда перемещались по строго заданной трассе. Сзади было отделение для багажа и отсек двигателя. Филомела с размаху плюхнулась в кресло, которое тут же ее мягко обволокло. Панель холовизора, расположенная в центре салона, засветилась, и перед Морисом в полный рост предстал фантом стюардессы — в золотистой набедренной повязке, туфлях на высоком каблуке, с сияющей татуировкой «Атропос» на левой ягодице.

— Строгая униформа, — заметил Морис.

— Мы рады, что вам у нас нравится, — заученно произнес фантом. — К сожалению, мы сейчас не имеем возможности предложить вам рейс по не зависящим от нас обстоятельствам. Компания «Атропос» надеется, что в самом скором времени мы сможем возобновить сообщение. А пока мы будем рады предложить вам прохладительные напитки.

После этих слов стюардесса испарилась. На кресле перед самым носом Филомелы вырисовался небольшой поднос с угощением, который она брезгливо отодвинула в сторону. Поднос начал падать на пол, но, не долетев нескольких дюймов, исчез. Венис встала из кресла, прошлась по салону, открыла кабину пилота, но тут же ее захлопнула:

— Ну и пылища! Туда, наверное, никто никогда не заглядывал.

— Боюсь, что, кроме вас, больше и не заглянет.

— Почему? Разве вы не собираетесь привести в порядок свою коллекцию?

— Это не моя коллекция. Она досталась мне вместе со всем домом от предыдущего хозяина. Я ею нисколько не дорожу, поскольку к ее собиранию никаких усилий не прикладывал. Более того, не представляю, кому она может быть сейчас интересна.

Венис вздохнула.

— Да, пожалуй. Здесь в Тупунгато уж определенно никому.

Они вышли из пристройки во двор. Филомела заглянула внутрь трекболида и пощупала сиденье.

— Редкая вещь. Их, по-моему выпускали совсем недолго.

— Не могу сказать. Кажется, да, всего лишь лет сорок-пятьдесят. Потом было не до развлечений.

— Это точно, не до развлечений. Тогда при взлете запросто сбить могли.

Слегка заглянув в мысли Филомелы, Морис не обнаружил ничего примечательного: обычная домохозяйка. Холовизор наверняка ей наскучил, захотелось выйти поболтать с кем-нибудь еще, кроме остальных соседей, успевших надоесть и с большинством из которых уже успела перессориться за все годы безвылазного прозябания в Тупунгато. Морис, правда, был совершенно неподходящей для этих целей компанией, не умея поддерживать долгие бессодержательные разговоры — «общаться», как это здесь называли. Конечно, за два с лишним столетия у каждого накопилось столько воспоминаний, что рассказов хватило бы лет на десять, а если пережевывать чужие истории, то и на все тридцать. Но все это настолько скучно и монотонно… Вейвановский отправил в сознание Филомелы мысль, вернее, даже не мысль, а жгучее желание.

Венис чуть вздрогнула и отпрянула от трекболида. Она часто задышала, глаза ее широко раскрылись — в них виднелась плохо сдерживаемая страсть.

— Морис, вас можно попросить об одном одолжении?

— Конечно. Чем могу помочь?

— Вы обещаете, что не будете смеяться надо мной?

— Почему я должен над вами смеяться?

«Скорей, скорей», — подумал Вейвановский. Он ощутил что-то вроде легкого касания в голове — сигнал вызова от своих братьев. Необходимо было выйти с ними на связь, а для этого требовались время и уединение.

— Господи, мне так стыдно, — Венис закрыла лицо руками.

— Не стесняйтесь, к любой вашей просьбе я отнесусь с полным пониманием. Филомела опустила руки, отвела лицо в сторону и закусила губу, переживая процесс внутренней борьбы.

«Ну же, давай», — пришпоривал ее Морис.

— Я обещаю вам, Морис, что вы потом не пожалеете.

— Я в этом нисколько не сомневаюсь. Филомела еще немного помолчала, потом выпалила:

— Разрешите мне прокатиться на трекболиде!

«Наконец-то», — удовлетворенно подумал Вейвановский и ответил:

— С удовольствием! Неужели я кажусь настолько неприступным, что ваша скромная просьба нуждалась в такой прелюдии?

— Но я вас раньше ни о чем не просила! Мы ведь даже почти не разговаривали!

— У меня действительно скверный, нелюдимый характер, но прийти на помощь даме — долг джентльмена. Я видел, как вы страстно желаете этой прогулки на трекболиде.

Филомела слегка покраснела.

— Но, дорогая Филомела, — надеюсь, вы не будете против, если я так стану вас называть, госпожа Венис?

— Ничуть, — дама потупила глаза.

— Так вот, дорогая Филомела, вам не кажется что подобный аттракцион, уместный для нравов прошлых столетий, может оказаться слишком опасным для наших современников, хотя и более просвещенных, но уже успевших отвыкнуть от грубых удовольствий?

Морис подумал, что становится вычурно многословен и что с Венис пора закругляться.

— Можете за меня не волноваться. Я люблю грубые и мучительные наслаждения, — Венис кончиком языка выразительно провела по краю верхних зубов, — к тому же, при своем бывшем муже я летала десятки раз.

— В таком случае не смею препятствовать вашему досугу, — Морис слегка поклонился.

— Вы так любезны, — прошептала Филомела, забираясь в трекболид. Вейвановский подал ей руку, и Венис на мгновение — совершенно нечаянно, надо полагать — прильнула к нему своим упругим бюстом, после чего энергично захлопнула за собой крышку. Внутри машины Филомела сразу исчезла за амортизирующим слоем, и сквозь полупрозрачный корпус была видна только часть ее лица, скрытая табло с траекториями. Венис пошевелила губами, затем, ткнув в табло пальцем, отдала команду. Морис поднял было руку, чтобы помахать даме, но Филомела уже не обращала на него внимания. Трекболид загудел, стал молочно-белого цвета, потом, покраснев, с натужным ревом стал подниматься. Откуда-то из глубин памяти к Вейвановскому пришла фраза: «… перерыв между повторными запусками — не менее трех часов…». Он вздохнул и направился в ангар.

Закрыв изнутри дверь пристройки, он вышел на кухню, проследовал в гостиную, после чего поднялся на второй этаж, где были кабинет и спальня. Отсюда из галереи небольшая лесенка вела наверх, на чердак, облюбованный Морисом для медитаций. Захлопнув чердачный люк, Морис подошел к слуховому окну и, открыв его, увидел в бледном зимнем небе тусклый полумесяц. «Отлично», — подумал он: луна помогала быстрее отключаться. Морис подвинул поближе к окну плетеный коврик, уселся на него в позу лотоса и закрыл глаза. Братья вновь напомнили о себе легким прикосновением, скорее даже дуновением. Вейвановский посидел минут пять, но сосредоточиться не удавалось — встреча с госпожой Венис немного нарушила привычный ход вещей, к тому же полет на трекболиде пощекотал нервы. Хрустнув суставами, он лег навзничь. Покой и отрешенность по-прежнему не приходили. Морис привстал, протянул руку к небольшому ящичку старинной работы, стоявшему на полу рядом с ковриком, открыл его и достал бутылку водки с высоким стаканом. Наполнив стакан на две трети, он залпом все выпил, затем поводил рукой в ящике и извлек из него древний сухарик, который есть не стал, а начал в него интенсивно внюхиваться. Бросив сухарик назад в шкатулку и откинувшись на коврик, Вейвановский тут же перешел в состояние возвышенного просветления.

— Привет, Морис! — раздался голос Филомелы.

Вейвановский чуть не выпал из транса, однако вспомнил, что брат Фил был большим шутником.

— И охота тебе, Фил, так меня пугать! — укоризненно сказал Морис.

— Ас чего это ты вдруг стал таким пугливым? Жизнь на Земле размягчила? Пора, пора, братец Морис, вновь браться за оружие! — вмешался брат Якоб.

Они находились в некоей промежуточной, не имевшей качеств зоне между земной реальностью и остальным доступным для их восприятия миром. Вейвановский почувствовал, что к их обществу понемногу присоединяются другие братья.

— Что случилось, почему этот сверхурочный сбор? — спросил Морис.

— Не волнуйся, ничего экстренного. Просто иерархи, как обычно, не справляются и бросили нас доделывать за себя грязную работу. Мы все вместе уже окончательно из сил выбились, решили тебя позвать на подмогу, — ответил Фил. — Времени нам дали слишком мало.

— А что за проблема?

— Очередной конец света. Ты же знаешь, иерархи не в состоянии грамотно организовать ни одно светопреставление. У них вечно куски предыдущего мира просачиваются в следующий. Они начинают все громить, крушить, не обдумав ничего как следует, а потом вызывают нас для расчистки территории, — разъяснил брат Ояма.

Неуклюжесть космических инстанций была притчей во языцех во всей Вселенной. Братья и масса их коллег из остальных галактик давно уже поняли, что чем выше по властной лестнице находилась та или иная сила, тем глупее она была. Таков был неумолимый иерархический закон природы. Самые крупные, космогонические силы отличались просто хроническим кретинизмом. После того, что они обычно вытворяли на просторах Вселенной, требовалось вмешательство целых армий низовых исполнителей, ликвидировавших последствия и кое-как, в меру своих скромных возможностей, восстанавливавших общий баланс. Куратор, вызывавший Мориса и братьев на инструктаж, часто ставил им задачи извиняющимся тоном, явно стыдясь непроходимого идиотизма спущенных сверху приказов, а в конце всегда добавлял, что, поскольку пониманию братьев недоступен весь замысел иерархов, более того, он совершенно секретен, они (братья) должны без лишних вопросов самоотверженно броситься на выполнение полученных указаний, ощущая гордость от возможности внести свой скромный вклад в общее дело.

Типичным примером непродуманного планирования и исполнения были концы света, периодически организуемые на всех планетах. Непосредственным поводом для их проведения обычно был тайный визит инспекторов (отставных иерархов — древних, дряхлых и злобных) в составе странствующей межгалактической комиссии на тот или иной объект звездной системы. По итогам посещения готовился доклад с разгромными выводами и требованиями, во-первых, сместить или уничтожить всех местных управленцев (богов, как они виделись непосвященным обитателям планет, а на самом деле — назначаемых иерархами служащих среднего звена); во-вторых, радикально оздоровить обстановку на планете. Под оздоровлением, собственно, понимался апокалипсис. Это «оздоровление» могло происходить в различных формах: столкновение небесных тел, потоп, хронические землетрясения, обледенение и прочие катаклизмы. Однако исполнение апокалипсиса неизменно поручалось настолько грубым, примитивным и необузданным силам, оставлявшим после себя такую кашу, что в последнее время все чаще приходилось привлекать специальные бригады для приведения галактических объектов в «предбожеский», т. е. готовых к приему очередной партии управленцев, вид. В состав такой команды входили и братья Мориса, что особого энтузиазма у них не вызывало.

Недавно очередная комиссия проехалась по объектам солнечной системы, как обычно, придя к выводу о необходимости полного обновления. По счастью, отставные иерархи не дошли в своих рекомендациях до того, чтобы взрывать Солнце, но обратили внимание на недопустимость посторонней колонизации — имелось в виду распространение человеческой расы на соседние планеты. После их визита была проведена серия астероидных бомбежек, выкосившая чахлые ростки цивилизации на Юпитере, Венере и Марсе. Луну пока трогать не стали — ею решили заняться немного позже, в ходе оздоровления обстановки на Земле, да и поселенцев там было очень мало. Характер намечаемого оздоровления был неясен: братья не могли знать в точности о планах высшего командования, так как имели доступ, или, как его еще называли, окно или шлюз, только к своему непосредственному куратору. Деяния высших сил могли наблюдаться, но общаться напрямую с этими силами было невозможно. Куратор располагал выходом на своего непосредственного начальника, которого Морис и братья уже не могли видеть, а этот начальник — окном на своего иерарха, и так далее, по всей невероятно растянутой цепочке подчиненности. Аналогичная субординация существовала в обратном направлении — до мельчайших, почти бессознательных сил.

Бюрократическое устройство Вселенной, таким образом, основывается на том, что любое звено имеет только три окна: для общения с начальником, подчиненными и равными. По этому же принципу человек на Земле не может общаться с муравьями или, скажем, вулканом — для этого требуются некоторые промежуточные силы, что-то вроде переводчиков (как их называли в древности, духов или демонов). Впрочем, как бывает при переводе, передача информации через несколько промежуточных звеньев оборачивается потерями и искажениями. Братья совершенно не были уверены, что их куратор излагает волю иерархов именно в том виде, в каком она была изъявлена. В конце концов, самые высшие силы настолько необъятны и необъяснимы, что их подчиненные, каждый на своем уровне, могут только предполагать, чего именно желает начальство, трактуя эти желания сообразно собственному разумению. При спуске руководящих указаний вниз по командной лестнице их содержание неизбежно извращалось, зачастую доходя до конкретного исполнителя в совершенно противоположном виде. Классическим примером подобных курьезных аберраций были так называемые священные книги, якобы надиктованные людям свыше. Содержание этих книг неизменно веселило знакомых Мориса, гораздо более посвященных в механику принятия космогонических решений, чем самый возвышенный земной пророк или мессия.

Промежуточная зона, в которой находились Морис и братья, сменилась видом Юпитера с расстояния в несколько сотен тысяч миль. Поскольку поверхность планеты была покрыта жидким водородом, земляне осваивали ее спутники.

— Вот и наш текущий объект, — пояснил брат Фил, указывая на Ганимед. — Основную массу работы мы уже выполнили. Иерархи потребовали, чтобы образ планеты был избавлен от вмешательства чужеродной психики. На спутниках было несколько крупных — по земным понятиям, естественно, — колоний, поэтому даже израсходовав четверть астероидного пояса, окончательно уничтожить следы людей не удалось. Они как зараза, как чума. От них никогда нельзя избавиться до конца. Ты же знаешь, как было на Земле — потопы, обледенение, эпидемии, думаешь, ну вот, все, очистка закончена, а глядишь — они опять размножились. За каждой щелью, в которой они прячутся, не уследишь.

— Я давно говорю, что у них где-то есть покровитель, агент вражеских сил, — убежденно добавил брат Ояма.

— Перестань, ради бога. Ты уже всем надоел со своей шпиономанией, — поморщился Якоб.

— Ради какого бога? — ехидно спросил Ояма.

— Не цепляйся к словам. Ради куратора, если хочешь, — ответил Якоб.

— Угомонитесь вы! — призвал братьев к порядку Фил. — Так вот, Морис, нам приказали полностью очистить окрестности планеты от следов человеческой деятельности. Мы носимся над Ганимедом уже битый час — то там метеорит швырнем, то туг, землетрясение организуем, а все равно какое-то шевеление происходит. Это последний участок на Юпитере остался, все остальные уже вычищены. Ты среди нас — самый большой мастер по обнаружению человеческих сознаний. У тебя врожденный локатор лучше всех. Помоги, пожалуйста! Сроки уже поджимают, а нам еще Венеру с Марсом астренизировать. У иерархов какие-то планы в отношении всей системы, но нас в них, само собой, не посвящают, только требуют, чтобы все было быстро и аккуратно.

Морис задумался. Он старался избегать участия в астренизации (астральной ассенизации), так как вполне обоснованно считал, что после своей земной смерти успеет вдоволь натаскаться космического мусора. Кроме того, оставался непроясненным один вопрос.

— Скажи, Фил, а что, неужели эти внеземные колонии были настолько плохи?

— Ты имеешь в виду…

— Да, основное людское предназначение, — договорил за брата Морис.

Как-то на одном из совещаний куратор вскользь намекнул, для чего вообще была затеяна вся эта история с разведением человечества на Земле. Когда ему задали несколько уточняющих вопросов, он уклонился от ответов и больше эту тему в разговорах не затрагивал. Однако братья для себя сделали вывод, что люди представляли для иерархов интерес своими сновидениями, причем не всеми, а, как выразился куратор, «системообразующими». Содержание этих системных сновидений определялось многими факторами, но в наибольшей степени — психикой Земли. Массовое переселение людей на другие планеты не привело к тому, что снов стало меньше, просто качество их изменилось. Ведь каждая планета Солнечной системы имеет свою психосферу, отличную от земной. Даже элементы выстроенной людьми периодической таблицы своими психическими и физическими качествами отличались от, казалось, точно таких же атомов и молекул, с которыми человечество привыкло иметь дело за годы развития земной техники. Эту горькую истину первыми усвоили передовые межпланетные отряды хореоматиков. Их тревожные сообщения были, однако, проигнорированы земными властями, стремившимися поскорее эвакуировать население прочь с угасающей, изуродованной войнами планеты. Такое пренебрежительное отношение имело печальные последствия. После начального триумфального, как думалось пришельцам, освоения чужих миров прошла полоса необъяснимых катастроф и загадочных эпидемий (Морис и братья были уверены, что космические силы к этому непричастны — все объяснялось психическим сопротивлением планет), отбросившая колонистов далеко назад, на средневековый уровень. Кое-где население даже опустилось до полуживотного существования. Впрочем, это были сугубо людские проблемы, мало волновавшие космические инстанции. Галактические силы более заботило то обстоятельство, что просочившаяся за пределы своей колыбели и оказавшаяся во враждебной психосфере цивилизация стала генерировать не системообразующие, а системоразрушающие сны. Это было недопустимо.

— С точки зрения иерархов, хуже некуда, — ответил Морису Фил. — Поэтому и комиссия нагрянула сюда вне плана, и в рамки нас вогнали очень жесткие. Сказали, что мы на Земле околачивались долго, местную специфику знаем, нам и карты в руки. Впрягайся, брат. Мы на тебя надеемся. Ты нам их только покажи внизу, а дальше мы сами все сделаем.

— Ладно, — согласился Вейвановский. Он заметил, как астральные коконы остальных братьев радостно засветились. Морис пару раз приходил к ним на помощь в таких делах, но сейчас, похоже, дело было особо срочное.

Вейвановский отделился от братьев и немного снизился над поверхностью Ганимеда. Даже быстрый психический анализ показал, что спутник сильно утомлен пребыванием пришельцев. Стало понятно, почему иерархи всячески препятствуют встречам разных цивилизаций — небесные тела нервно реагируют на появление чужеродных элементов, а это нарушает общий психический баланс в галактике. Вокруг Юпитера колонии были почти полностью разрушены: от огромных городов остались развалины; силовые поля, защищавшие колонистов от неприветливого космоса, были пробиты и уже никого не могли спасти. Уцелевшие горстки людей забаррикадировались в нескольких сохранившихся подземных сооружениях, не предпринимая попыток выйти наружу. На Ганимеде Морис оценил их численность в человек пятьдесят-шестьдесят. Он еще больше сконцентрировался; спутник предстал перед ним как совершенно гладкое синее поле, на котором видны были несколько десятков светящихся бугорков — сознания колонистов. Эта картина немедленно стала достоянием всех братьев.

— Спасибо, Морис! — Вейвановский почувствовал несколько благодарных прикосновений к своей оболочке.

— Спасибо, брат! Мы — твои должники!

— Сейчас мы их, мерзавцев, всех до одного! Воспоминаний не останется! — мимо промчался возбужденный брат Ояма.

Братья выстроились в линейку, готовясь к скоординированной атаке на последние очаги земной цивилизации вокруг Юпитера. Морис же почувствовал какую-то неясную тревогу — что-то должно было вот-вот произойти на Земле, прямо в его особняке, и ему необходимо было срочно туда возвращаться. Братья тоже это ощутили:

— Морис, мчись скорее назад!

Он очнулся на коврике и услыхал, как на крышу что-то с грохотом упало, покатившись вниз. В слуховом окне промелькнули человеческие ноги, и Морис подумал, что ему больше никогда не следует давать соседям напрокат старинные транспортные средства. Похоже, Филомела Венис ошиблась с расчетом траектории: трекболид ожидал ее в другом месте.

* * *

«…нет ничего более эфемерного, чем земные науки — точные или любые иные. За кажущейся надежностью расчетов, формул и теорий кроются зыбкие допущения, гипотезы. Здание науки стоит на очень шаткой, вернее, несуществующей, основе.

Одну из таких основ представляет собой точка, самая призрачная из всех абстракций. Та или иная наука на каком-то этапе неизбежно начинает оперировать математико-геометрическими понятиями, иными словами, принимает как данность существование точки, а за ней — линии, кривой или прямой, отрезка, окружности, остальных геометрических фигур, множеств, функций, синусоид, парабол и так далее.

Любая, самая сложная или простая фигура представляет собой множество точек. Так как точка аксиоматически не имеет измерений, иными словами, ничего из себя не представляет, то и фигуры, состоящие из множества ничего, на самом деле не существуют. Чтобы потрогать фигуру, необходимо также иметь возможность потрогать точку Как может существовать нечто, на самом деле состоящее из ничего? Объем определяется плоскостями, плоскости — линиями, линии — опять-таки точками, иначе говоря, несуществующими понятиями. Хорошо, согласимся с существованием точки как с рабочей гипотезой. Но существуют ли в реальном физическом мире прямая или кривая так, как они описываются математикой? Вы не найдете их. Поднесите увеличительное стекло к любой идеально вычерченной на бумаге линии и вы увидите, что она имеет толщину, и при желании ее можно было бы острым скальпелем аккуратно разрезать вдоль на две или три такие же линии. Кроме того, согласно утверждениям точной науки, той же физики, любой объект состоит из атомов, между которыми имеются промежутки. Таким образом, линия в физическом мире представляет собой пунктир, или условно выстроенную траекторию между молекулами. Естественно, у такой линии (или у более толстой) края неизбежно окажутся шероховатыми, с зазубринами, образованными молекулярными или атомарными выступами…»

— Ну что, нашел?

Джейн уже в который раз задавала этот вопрос. Комнату опять тряхнуло, с потолка посыпалась пыль.

— Не торопи меня, пожалуйста. Я этим никогда не занимался, и мне нужно хоть немного разобраться, — Джон листал страницы «Рассуждений о хореоматике».

— Джон, я боюсь! — Она опять скривила лицо в плаксивой гримасе.

— Потерпи. Еще чуть-чуть. Мы его обязательно откроем! — Джон посмотрел на непроницаемую поверхность телепортера и подумал, что, скорее всего, они останутся здесь навсегда.

«…все числа втиснуты в пространство между нулем и бесконечностью. Более того, подразумевается, что между двумя любыми целыми числами может существовать бесконечное число дробей. Мы имеем еще два понятия, принятые, как и точка, для удобства, но совершенно лишенные смысла: ноль и бесконечность. Начнем с последнего. Яне призываю вас представлять в уме бесконечность — так недолго потерять рассудок. Однако есть ли в окружающем нас мире хотя бы нечто, приближающееся к ней? Вы скажете — Вселенная? Я отвечу: нет, она безусловно конечна. Небо должно сиять от бесконечного числа звезд, однако этого не наблюдается. Выдвигается оговорка: небо будет сиять при равномерном бесконечном заполнении. Но это нонсенс: как может быть бесконечность равномерной или неравномерной? Может ли она вообще иметь какие-либо качества? Бесконечность должна вмещать в себя беспредельное число всех возможных вариантов: иными словами, небо должно сиять от бесконечного числа звезд и одновременно быть совершенно темным от безразмерной тьмы. К тому же, здесь наступает парадокс: должно быть нечто, вмещающее в себя эту бесконечность, затем еще что-то, где располагается это нечто, после чего опять нечто, где должно быть это что-то — и так до бесконечности (которая, в свою очередь, тоже должна в чем-то находиться).

А как быть с числами? Они, что же, должны представлять собой часть бесконечности? Но каким образом можно поделить бесконечность? От ее деления образуется опять-таки бесконечность. Иными словами, числа, которыми оперирует наука, и ею же придуманное понятие бесконечности между собой никак не соотносятся и находятся в глубоком противоречии.

Существует еще один парадокс — только что, кстати, я употребил понятие «один». А возможно ли существование такого понятия? Когда мы говорим, что предмет существует сам по себе, то мы всегда подразумеваем его в сопоставлении с другими предметами. Один предмет сам по себе не может существовать — всегда должно быть рядом нечто, на фоне чего или по сравнению с чем данный предмет определяется как таковой. Иначе говоря, напрашивается вывод, что может существовать ноль или не менее двух предметов. Если вернуться к бесконечности, то должно обязательно быть нечто, по сравнению с чем или на фоне чего она определяется как бесконечность. Я называю это парадокс «плюс один». Но поскольку одного предмета не может существовать, то не существует и множества предметов, состоящих, как мы знаем из отдельных — одних — предметов. Не существует предмета одного; не существует предметов нескольких или многих, состоящих из множеств одного предмета. Иными словами, не существует ничего».

— Чушь какая-то, — вырвалось у Джона. Отбросив книгу в сторону он потянулся за следующей из стопки. Удары астероидов не прекращались, но стали немного слабее. Аддиману даже показалось, что они стали уходить в сторону.

Джейн, до сих пор неподвижно сидевшая на полу в углу комнаты, вдруг вскочила, подбежала к телепортеру и изо всех сил замолотила по нему кулаком:

— Дрянь! Мерзость! Ты откроешься когда-нибудь?! А?! Джон схватил ее в охапку, успокаивая и предостерегая:

— Будь умницей, Джейн, успокойся, ты молодец, хорошая девочка, но если ты его поломаешь, то убьешь и себя, и меня. Телепортер — наш последний шанс. Еще совсем немного осталось, потерпи, я сейчас обязательно что-нибудь придумаю.

Джон Аддиман и Джейн Эветт застряли на глубине ста тридцати ярдов под поверхностью Ганимеда в небольшом помещении, бывшем частью крупного хранилища устаревшей техники. Все это оборудование накапливалось здесь долгие годы колонизации и планировалось к использованию в недалеком будущем, когда должен был состояться массированный рывок на Тритон. Появлению в хранилище Джона и Джейн предшествовали следующие обстоятельства.

Джон Аддиман, по профессии художник, прибыл на Ганимед с Марса. До этого он успел побывать на Венере и По, гастролируя по колониям с выставкой своих абстрактно-аморфных анимированных картин (вернее, едва успел бежать, прежде чем там ввели карантин в связи с эпидемией непонятной болезни). Искусство Джона особого успеха нигде не имело — потенциальные покупатели проявляли больший интерес к реалистическим поделкам его конкурентов или антиквариату земного происхождения, а космогонический размах произведений Аддимана чаще всего вызывал у публики смятение. Выставка в ее последнем варианте являла собой разновидность парка аттракционов, поскольку Джон был убежден, что зажравшееся человечество нуждается в хорошей встряске. Посетитель, забредший на экспозицию, подвергался суровым испытаниям: войдя в зал и полагая увидеть на стенах картины, он поначалу не обманывался в своих ожиданиях. «Я вывешиваю приманки. Обыватель, как тупое животное, повинуется рефлексам: видит красивую картинку и ползет к ней, чтобы насладиться искусством», — раскрывал Джон в интервью (единственном за всю биографию) тайны своей творческой кухни. Однако зрителя, приблизившегося к какому-нибудь невинному пейзажу или натюрморту, ожидал неприятный сюрприз. Пол под ним проваливался, и он оказывался в кромешной тьме, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой или же позвать на помощь (Джон, воздействуя особой комбинацией волн на спинномозговой модуль, вызывал у жертвы частичный паралич). В кабинке, куда попадал любитель изящных искусств, также была полная тишина. Так продолжалось секунд двадцать-тридцать. Затем раздавался чудовищный грохот, и вспышка света ослепляла зрителя. После того, как к нему возвращалось зрение, он обнаруживал, что окружен плотным, как вата, темно-серым туманом, застилающим глаза, рот и нос и не дающим дышать. Асфиксия продолжалась полминуты, затем начинал дуть ужасающей силы ветер, готовый, казалось, сорвать кожу с тела; сверкала молния, и душераздирающий гром вновь испытывал на разрыв барабанные перепонки (некоторые дамы по окончании просмотра выгружались из кабинки лишь в небольших фрагментах одежды; на полу часто оставалось пропитанное мочой нижнее белье). Обычно к этому моменту зритель уже пребывал в бессознательном состоянии, поэтому следующим этапом Джон предусмотрел воду — много воды, притом очень холодной. Обреченный посетитель, быстро придя в себя, с ужасом замечал, что вследствие извергающихся со всех сторон потоков кабинка начинает стремительно заполняться. Вскоре уровень воды устанавливался ровно на два дюйма выше макушки (друзья Джона, разрабатывавшие всю автоматику выставки по его заказу, сделали так, чтобы учитывался рост каждого посетителя). Оказавшись как бы внутри аквариума, зритель — если глаза его все еще были открыты — замечал, как на дно начинают опускаться сгустки вещества мутно-белого цвета. Тут же всю толщу жидкости пронизывало несколько бодрящих электрических зарядов, вода начинала спадать, и посетитель обнаруживал, что его заливает нестерпимо жаркий свет и что он весь облеплен засыхающими сгустками. Температура внутри кабинки достигала 95 градусов по Цельсию, сохраняясь такой в течение пяти минут (иначе бы сгустки не окаменели до требуемой твердости, лишь немного уступавшей граниту). Затем к зрителю возвращались двигательные и речевые функции; мощным ударом поршня под финальный аккорд громов с молниями его выбрасывало за пределы музея. Джон предусмотрел, чтобы выход из выставки находился на достаточном отдалении от входа, и побывавшие в кабинке жертвы своим видом, напоминавшим коралловый атолл, не отпугивали следующих любителей живописи.

Описанное выше действо, названное Аддиманом «Происхождение молекулы», было лишь одним из пятнадцати зрелищ выставки. Менее удачливые посетители могли провалиться в кабинки с названиями «Колодец и маятник», «Жернова судьбы» или «Вспышка сверхновой», где их ожидали совершенно незабываемые впечатления. Но, как ни странно, никто не жаловался, не подавал на художника в суд и не караулил его за углом, чтобы выяснить отношения. К XXV веку искусство успело пройти через все мыслимые и немыслимые эксцессы, да и, по большому счету, уже мало кого волновало. Холовизор правил бал.

Продолжая, тем не менее, несмотря на равнодушие толпы, свои творческие поиски, Джон решил заглянуть на склад законсервированной техники, чтобы взять в аренду некоторые образцы для своего штурма-суаре под рабочим названием «Галактический ретроскоп». В блужданиях по многочисленным лабиринтам хранилища его вызвалась сопровождать Джейн Эветт, сотрудница бухгалтерии, о которой сказать можно лишь то, что она была обычной девушкой 230-летнего возраста. Они взяли с собой сумки с аптечкой и пайком, как того требовали правила безопасности, и отправились в поход. Верхние уровни, где была складирована относительно свежая техника, Аддимана не удовлетворили, и они опускались все ниже, пока не достигли, наконец, последнего подземного этажа. В последний раз нога человека ступала здесь лет сто назад. Джон остался весьма доволен, отобрав несколько аппаратов, а в полный восторг привела его одна изъеденная межзвездной пылью капсула-скафандр, — он живо представил, как в нее можно было бы кого-нибудь невзначай захлопнуть, а затем подвергнуть изысканным испытаниям. Пытаясь найти к ней документацию, Джон и Джейн перешли в другое помещение, где были свалены всякие бумаги. В этот момент на Ганимеде начался метеоритный дождь.

Склад оказался наглухо запертым — сработала защитная автоматика. По внутреннему холофону пленники связались с центральной конторой, однако там уже царила паника — сквозь окна офиса было видно, как астероиды, пробивая силовое поле, превращают остатки колонии в пыль. Затем холофон погас. Люпусы на Ганимеде также прекратили существование — Джон и Джейн сразу это почувствовали и бросились к аптечкам, где хранились гиперконсерванты. В сумках обнаружились фонарики, света которых хватило бы на несколько суток. Это было кстати, так как одновременно с вентиляцией выключилось освещение; дверь, однако, оставалась прочно запертой, не поддаваясь никаким усилиям со стороны Джона.

Введя консерванты, Аддиман и Эветт тут же от боли потеряли сознание, но очень быстро очнулись от метеоритных толчков, сотрясавших всю комнату даже сквозь толстый слой грунта. Оценив ситуацию, они поняли, что оказались в западне и обречены долго и мучительно умирать, в случае если космическая бомбардировка утихнет, или же погибнуть очень скоро, если астероиды обвалят верхние этажи. Последний вариант выглядел более вероятным. Осознание этого вызвало у них полную апатию — до тех пор, пока взгляд Джейн, в состоянии прострации бродившей между шкафов с бумагами и книгами, случайно не упал на небольшой ящик, стоявший возле дальней стенки. На крышке его было написано: «Телепортер TX-65/78F. См. инструкцию». Внутри действительно был телепортер, сжатый и упакованный для длительного хранения. Очевидно, в эту комнату он попал по ошибке.

Это был шанс, хотя весьма слабый. Во-первых, инструкции к телепортеру не прилагалось. Во-вторых, ни Джейн, ни, тем более, Джон не имели никакого хореоматического образования, а без последовательности строго определенных ритуалов машина не запустилась бы (с учетом гибели всех люпусов им пришлось бы прилагать дополнительные усилия). В-третьих, радиус действия телепортера и, соответственно, пункт прибытия были неизвестны. На принимающем конце должен был находиться аналогичный действующий аппарат, что представлялось почти нереальным: по окончании межпланетных переселений телепортеры этого поколения, отработавшие свой ресурс, были повсеместно ликвидированы. Но у Джона и Джейн не было иного выбора, кроме как стремительно освоить азы хореоматики. Старых справочников в шкафах было более чем достаточно, но никак не удавалось найти подходящее руководство, которое позволило хотя бы разжать телепортер до рабочих размеров — в своем теперешнем виде он представлял собой небольшой твердый кубик.

— Попробуй еще раз просмотреть, вдруг найдется, — уговаривал Джон рыдающую Джейн.

— Я уже все посмотрела на той полке, где хореоматика, — там ничего нет, — сквозь всхлипывания отвечала она.

— Ну еще разок. Вдруг опять повезет. Загляни в другие шкафы, я чувствую, что инструкция где-то рядом. Тебе же не хочется здесь погибнуть?

Джейн, естественно, не хотелось умирать, но поиск руководства к телепортеру представлялся непростой задачей: размеры комнаты были двадцать на тридцать ярдов, а шкафы и полки уходили под самый потолок, плотными рядами занимая почти все пространство. С тяжким вздохом, утирая слезы, она отправилась опять перебирать бумаги, а Джон принялся листать очередное пособие под многообещающим названием «Хореоматика для начинающих».

«Необходимо четко представлять, что хореоматическое воздействие возможно только на объекты, обладающие законченными психическими свойствами, т. е. имеющие сформированный набор элементалов. Объекты, лишенные психической составляющей, или лишь частично ею наделенные, на такое воздействие не реагируют, независимо от состояния окружающей психосреды. Не представляется также возможным силами хореоматика создать требуемый набор элементалов или каким-либо иным образом его дополнить. Подобные технологии выходят за рамки рассматриваемой дисциплины, более того, на современном этапе развития науки пока носят сугубо экспериментальный характер».

Джон посмотрел на телепортер и подумал, что уж этот кубик явно наделен прочной психикой.

«Оккультные исследования, на которых в значительной степени основывается хореоматика, показывают, что характеристики психосреды существенным образом изменяются в зависимости от географического расположения (здесь, естественно, не имеются в виду аномальные психические возмущения, суть которых разъясняется ниже). Следует полагать, что вне пределов Земли психосреда будет обладать такими свойствами, которые сделают работу хореоматика крайне затруднительной или вообще невозможной. Первые опыты на Луне выявили наличие элементалов, выходящих за рамки известных классификаций и реагирующих на хореоматическое воздействие совершенно непредсказуемым образом».

Аддиман пропустил дальнейшие теоретические разъяснения и перешел к разделу, озаглавленному «Первые практические опыты». Здесь он обнаружил главу «Архивация и деархивация предметов».

— Вот оно! Ура! — Джон помчался к Джейн, чтобы похвастать своей находкой. Та, вскарабкавшись по лестнице почти под самый потолок, ворошила кучи каких-то загадочных технических наставлений. Услыхав радостные возгласы Аддимана, она недоверчиво спросила:

— Все, мы уже можем отправляться?

— Да нет пока, — Джон смутился. — Я только нашел описание, как разжать эту штуку.

— А-а, — разочарованно протянула Джейн. — Позовешь, когда запустишь. Я буду искать дальше.

С этими словами она с ногами забралась на просторную полку, откуда стала яростно швырять книжки на пол. Аддиман удрученно вздохнул и вернулся к телепортеру. Относительно деархивации книга содержала следующие наставления:

«Данная стандартная хореоматическая операция предполагает наличие типовых предварительных настроек психосреды, в настоящее время повсеместно обеспечиваемых локальными юнитами психосферы».

Джон остановился. Люпусы здесь уже не работали, следовательно, насколько он понимал, психосреду придется создавать с нуля. В оглавлении он не нашел ничего по этому вопросу и вернулся к предисловию, где, к его огорчению, говорилось следующее:

«Настоящее руководство не ставит своей целью обучить читателя хореоматике во всем ее разнообразии. Это — новая и развивающаяся дисциплина, обладающая столь широким спектром возможностей, что овладеть даже малой их толикой под силу лишь хорошо обученному специалисту, прошедшему многолетний курс обучения. Особо отмечаем, что все приведенные во второй части книги практические рекомендации и опыты основаны на типовой настройке психосреды в районе Гринвичской обсерватории. Авторы не несут никакой финансовой, юридической или иной ответственности за любой материальный и моральный ущерб, который может последовать в результате несоблюдения указанных в книге правил».

— Джон! Джон! Скорее иди сюда! — в голосе Джейн чувствовалось ликование. Аддиман поспешил к ней. Джейн высунула голову из шкафа, крикнула «лови!» и бросила вниз увесистый том. Джон еле успел отпрыгнуть в сторону; книга шлепнулась на пол, подняв кучу пыли. Подняв ее, Аддиман прочитал на титульном листе: «Изделие TX-65/78F. Руководство по эксплуатации».

— Молодчина, Джейн! Теперь у нас все пойдет легко и быстро! Давай, слезай! Эветт стремительно спустилась по лестнице, и вдвоем они помчались к телепортеру.

Аддиман, бегло пролистав инструкцию, воскликнул:

— Вот оно! Мы спасены!

«2.6. Расконсервация изделия

Прежде чем приступить к расконсервации, убедитесь в сохранности наружной и внутренней упаковки, отсутствии внешних повреждений и комплектности изделия.

Изделие поставляется и хранится в компрессированном виде. Перед началом эксплуатации необходимо произвести декомпрессию изделия.

2.6.1. Декомпрессия изделия

2.6.1.1. Декомпрессия изделия в условиях подготовленной психосреды Декомпрессия изделия в условиях подготовленной психосреды производится при помощи комплекта инструментов, прилагаемого к изделию».

— Так, это нам не совсем подходит, — Аддиман перевернул еще несколько страниц. — Ага, вот, кажется, то, что нужно.

«2.6.1.2. Декомпрессия изделия в условиях неподготовленной психосреды

Декомпрессия изделия в условиях неподготовленной психосреды производится при помощи комплекта инструментов, прилагаемого к изделию».

Джон бросился к ящику где был упакован телепортер, и вытряс из него крошечную пластинку. Повертев ее в руках, он опять схватил инструкцию.

«Комплект инструментов поставляется и хранится в компрессированном виде. Перед началом работы с инструментом необходимо его предварительно декомпрессировать, используя стандартную процедуру».

— Джейн, ты случайно не помнишь, как начинается стандартная последовательность декомпрессии? Я что-то подзабыл, — деловито осведомился Джон.

Джейн развела руками:

— Нас этому не учили.

Джон заскрежетал зубами, отшвырнул инструкцию и начал кругами ходить по комнате.

— Что-то не так? — поинтересовалась Джейн.

— Да нет! Все прекрасно! Только вот совершенно непонятно, что с этой хреновиной дальше делать! Ну что за идиоты пишут эти инструкции! — Джон в отчаянии отправился крушить шкафы в дальнем углу.

Джейн Эветт подобрала брошенную им книгу и раскрыла на той же странице.

«Перед началом декомпрессии изделия следует произвести настройку психосреды. Для этого необходимо начертить на горизонтальной поверхности окружность диаметром один ярд и вписать в него пантакль таким образом, чтобы три луча пантакля смотрели вверх. Разместите изделие внутри пантакля таким образом, чтобы оно находилось на точке пересечения биссектрис, исходящих из каждого луча пентаграммы. Метка N на корпусе компрессированного изделия при этом должна смотреть точно на верхний луч пантакля, а боковые риски — соответствовать остальным лучам пентаграммы.

Став лицом к пантаклю на расстоянии двух футов от его нижнего луча, совершите прыжок на высоту одного ярда, развернувшись при этом в воздухе на 180 градусов.

Повторите указанный выше прыжок три раза.

В момент соприкосновения с землей при последнем прыжке начинайте произносить следующую формулу: «Беральд, Бероальд, Бальбин, Габ, Габор, Аагаба, Аризе, Аризе, вызываю вас и повелеваю вам! Кольприциана, Оффина, Альта, Нестера, Фуаро, ко мне!» Изделие при этом должно окраситься в ярко-желтый цвет».

Джейн похлопала себя по карманам комбинезона: в правом нагрудном оказалась ручка. Опустившись на колени, она стала чертить окружность, высунув от усердия язык. С четвертой попытки у нее получилась вполне приличная фигура, в которую она вписала пантакль. Затем Джейн переписала формулу на клочок бумаги, оторванный от инструкции, и поставила кубик телепортера точно в центре пентаграммы. Отмерив два фута, она завертелась в воздухе. Все это время из дальнего угла склада доносился грохот — Аддиман продолжал громить мебель, сгоняя злость.

Приземлившись после четвертого витка, Джейн начала по бумажке призывать декомпрессирующие элементалы, хотя от прыжков буквы у нее перед глазами слегка кружились и путались. Произносимые ею заклятия услышал Джон, который, перестав терзать мебель, прибежал посмотреть на происходящее. Джейн, услыхав его топот, обернулась и вместо объяснений торжествующе показала на кубик, перекрасившийся в желтый цвет.

— Неужели получилось? — Аддиман не поверил своим глазам.

— Не совсем, то есть, не до конца. Я решила просто попробовать — так, на всякий случай, — Джейн скромно улыбнулась. — Давай посмотрим, что там дальше по инструкции.

Далее инструкция гласила:

«После того, как изделие приобретет устойчивую окраску, необходимо произнести следующую формулу: «Омгрома, Эпин, Сейок, Галлиганон, Зогоген, Ферстифон, разожмись!» и, пользуясь входящей в комплект инструментов дудкой, издать сигнал частотой 2000 Герц, продолжительностью 6 секунд».

* * *

— Сворачиваемся, ребята! Время истекло! — Фил подгонял остальных братьев. — Тут все закончено?

— Вроде бы да, — ответил брат Якоб. — Ояму спроси — он знает точнее. Брат Ояма сосредоточенно вслушивался в поверхность Ганимеда:

— Сидят где-то, сволочи. Зарылись на глубину. У них же там катакомбы, целый подземный город.

Фил обратился к брату Розенкранцу:

— Ты с элементалами договорился?

— Да, — неуверенно пробормотал тот.

— Точно? — угрожающе спросил брат Фил. Розенкранц ничего не сказал.

— Понятно. Наш Розик опять все завалил. Ребята, аврал!

— Но Филимон… — попытался возразить проштрафившийся Розенкранц.

— Ты — первый кандидат на разгребание самого залежалого дерьма на Луне. Усвоил? — грозно сказал брат Фил.

— Усвоил, — покорно ответил брат Розенкранц.

— Внимание! Отрабатываем вариант номер три! Землетрясение, вулканы, трещины в коре — все как обычно! Иоганн! Командуй элементалами в ядре! Вильгельм! Договорись с духами гор! Франц! За тобой — все жидкости, что там есть. Якоб!

— Да, Фил.

— Астероиды еще есть?

— Что-то было в резерве.

— Кидай их всех туда! Ну что, готовы? Тогда начали! Вперед! На штурм!

* * *

Как только Макналти и Эшер сделали первый шаг на территорию Сапалы, погода мгновенно изменилась. Сверху свалились мощные сиреневые тучи, подул порывистый ветер, ударил гром. Приятели переглянулись и опустили на шлемах полупрозрачные забрала — изготовленные из специального материала, они позволяли правым глазом видеть обитателей астрального мира. Как и следовало ожидать, после столь радикального ухудшения погоды где-то вдалеке раздался волчий вой, а колокол на церкви Святого Обрезания Господня, стоявшей за горой, хрипло прозвонил один раз.

— С чего начнем, Густав? — вынул из рюкзака намагниченный жезл, Стив взмахнул им вокруг себя. Жезл оставил светящуюся траекторию — фрагмент неиспорченного солнечного дня, царившего за пределами Сапалы. Этот яркий след был тут же поглощен клубами тьмы.

Эшер задумался. Перед ними был широкий простор для деятельности. По каждой стороне улицы, уходившей в гору за поворот, было около тридцати коттеджей. Кроме этого, в Сапале со старых времен остались здания ресторана, казино, пиццерии, спортивного салона, небольшого супермаркета и уже упоминавшиеся церковь с кладбищем. Маловероятно, чтобы Богенбрум решил подыскать себе здесь новое жилище и отправился осматривать особняки, заключил Густав. Поиски следовало начинать, скажем…

— С пиццерии, — Эшер вынул из ножен меч и решительно шагнул направо, к неказистому домику, стоявшему неподалеку на облезлых куриных ногах. Вывеска гласила: «Птицца-Хат». Внизу мелкими буквами было написано: «От нас еще никто не уходил…» Последнее слово было смазано. Пиццерию окружала плетеная изгородь, на которой висело невнятное меню; по периметру забора на торчавшие палки были насажены отрубленные человеческие головы. Подойдя ближе, Макналти и Эшер увидели, что изгородь слегка шевелится (так как свита из змей), а головы — все девичьи — приветливо улыбаются и строят глазки.

— Привет, красавицы! — поздоровался Стив. — А что у нас сегодня на обед?

— Мы рады, мы рады, мы рады вас видеть. Заходите, заходите, мы вас пиццей угостим, — хором пропели головы. Языки у них раздваивались, из-за чего девушки слегка присвистывали.

— Непременно зайдем. А вы друга нашего не видели случайно? — поинтересовался Густав.

— Это такой в спортивных трусах и майке, с веточкой в руках? — спросила девушка, прикрепленная у самого входа.

— Да, он самый, — обрадовался Стив.

— Нет, не видели, — ответила голова. — А может, и видели, да не упомнили. Место тут бойкое, народу много ходит. Вы бы зашли на огонек, а мы с подругами, глядишь, поднатужились и вспомнили бы, как отобедаете.

— Что скажешь, Густав? Зайдем? Девушки приглашают, неудобно отказывать, — Стив воинственно покрутил жезлом.

— Почему бы и не зайти, — ответил Эшер, шагнув за изгородь. Стив последовал за ним. Краем глаза Густав увидел, как та самая голова, с которой они только что беседовали, отпружинила от забора на длинной и ребристой, как гармошка, шее и, широко раскрыв рот с неожиданно выросшими длинными клыками, собралась вонзиться Стиву в плечо. Макналти, не оборачиваясь, хлопнул ее по лбу жезлом. От удара она звонко раскололась на две половинки и, вспыхнув сиреневым пламенем, исчезла.

— Постой-ка, Стив, — Густав вернулся к забору, сорвал еще одну хористку, и не обращая внимания на протесты дамы, швырнул ее в закрытую дверь пиццерии. Поверх входа с лязгом соскользнул огромный нож гильотины, на лету рассекший скандалившую голову.

— Гостеприимный домик, — прокомментировал Стив. Вдвоем они поднялись по нескольким скрипучим деревянным ступенькам, ведшим к двери, ударом ноги ее распахнули и, перешагнув через лезвие гильотины, оказались внутри домика.

Интерьер не воодушевлял. Заведение было оформлено в рустикальном стиле середины XVIII века, причем из особо гнилых, заплесневелых сортов дерева. Ближе ко входу стояло два замызганных стола с несколькими покосившимися табуретками; в глубине прокопченной комнаты у печки, где, похоже, происходили кулинарные таинства, спиной к посетителям хозяйничало существо непонятного пола и очертаний. Элементом дизайна было большое количество летучих мышей, гирляндами развешенными под потолком. Мыши подрагивали и нервно шевелили крылышками. Углов комнаты не было видно из-за толстого слоя паутины, а по полу что-то бегало, шурша.

— Хозяин! Принимай гостей! — зычно крикнул Эшер.

— Ой! Как вы меня напугали! — существо отшатнулось от печи и оказалось крайне скверного вида старушкой, которой, не опасаясь, можно было дать минимум лет семьсот. Кончик ее носа украшала грандиозная перламутровая бородавка. — Одну секундочку, я сейчас, переоденусь только!

Старушонка скрылась куда-то за печку, через мгновение вернувшись в виде длинноногой и слегка косоглазой блондинки, одетой в микроскопическое платьице с исключительным по своей глубине декольте. На носу фосфоресцировала небольшая родинка.

— Присаживайтесь, гости дорогие, — хрипловатым контральто произнесла хозяйка пиццерии.

Эшер и Макналти скептически осмотрели мебель, а Густав поднес к одной из табуреток острие меча. Табуретка, взвизгнув, отбежала в сторону.

— Ну что же вы делаете! — укоризненно сказала бывшая старушка. — Эдак вы мне всю обстановку распугаете!

— Не волнуйтесь, мы просто пошутили, — успокоил ее Стив.

Посетители присели за стол, который им показался наименее загаженным, сняли шлемы и рюкзаки. Густав вложил меч в ножны, чтобы не нервировать даму.

— Что будем заказывать? — девица достала из-за уха карандаш, послюнила его и приготовилась записывать в обшарпанный блокнотик.

— А на меню можно взглянуть? — поинтересовался Густав. Перед ним на столе тут же возник листик бумаги. Взяв его в руку, Густав начал читать вслух:

— Так, «пицца с грибами»… «пицца с бледными грибами»… «пицца ложная с пятнистыми грибами»… «пицца Борджиа»… «пицца с бройлерами»… Бройлеры — это те, что под потолком висят?

Хозяйка оживленно закивала головой:

— Самые лучшие, откормленные. Свежее не найти. Экологически чистый продукт. Без генетических модификаций.

Последние две фразы, выговоренные медленно, чуть ли не по слогам, дались ей с большим трудом.

Густав продолжил чтение:

— «Пицца в красных тонах»… «хот-дог Баскервиль»… А это тут при чем? Девица опустила глаза:

— Для ассортимента. Народ ныне испорченный, все им фаст-фуд подавай. Не ценят штучную кулинарию.

— «Лазанья Виктория»…

В этот момент одна из летучих мышей, висевших над головой Эшера, решила опорожниться. Продукт мышиного метаболизма громко шлепнулся прямо на меню, образовав широкий круг, который скрыл перечень остальных яств. Густав брезгливо отбросил бумажку в сторону.

— Ну а вы сами что посоветуете? Фирменное блюдо какое-нибудь имеется?

— А как же! — с гордостью ответила девица. — «Лазанья Гадес»!

— Мы, пожалуй, «Викторию» закажем. А что есть из напитков? Холодное и безалкогольное желательно.

— Напиток «Пиноккио». Газированный.

— Давайте его сначала, пока лазанья созреет. У нас с дороги в горле пересохло, — вмешался Стив.

— Как скажете, — хозяйка щелкнула пальцами, и перед ними на столе возникла пыльная стеклянная бутылка с мутной жидкостью, на дне которой, среди мощного осадка, виднелись маленькие, словно игрушечные, курточка с полосатым колпачком. Рядом с бутылкой выросли два граненых стакана, украшенные следами губной помады самых разных цветов.

— Замечательно. Большое спасибо. Руки где помыть можно? — спросил Эшер.

— А это еще зачем? — изумилась дама.

— Вы нас извините, мы издалека приехали, местных правил не знаем. У нас дома положено перед едой руки мыть, — пояснил Густав.

— Понятно, — подозрительно прищурилась девица. — Пойдем, покажу.

Через маленькую боковую дверь, еле заметную из-за печки, они вышли на крыльцо и по приставной лесенке спустились во двор, посреди которого стоял колодец аляповатой конструкции — большой, как склеп, по виду мраморный, украшенный скульптурными фигурами сатиров, демонов и прочей козлоногой живности.

— Вас как, извините, зовут? — спросил Густав.

— Маргарита, — ответила хозяйка, игриво улыбнувшись. — А вас как?

— Густав. Очень приятно. Скажите, Мэгги, вы тут давно работаете? Девица задумалась.

— Да лет четыреста, пожалуй, будет, — ответила она и спохватилась. — Ой, что это я, какие четыреста! Лет пятьдесят, не больше!

— Народу много у вас бывает?

— Раньше очень много было, а сейчас почти никого, — приложив большой палец к ноздре, Мэгги шумно высморкалась на землю, после чего вытерла руку о край мини-юбки.

— А сегодня до нас никто не показывался? — продолжал допрос Эшер. Маргарита вздохнула.

— Нет. Вы — первые.

— Точно?

— Что я, врать буду? — возмутилась девица. — Воду сами наберете или помочь?

Они стояли друг напротив друга по разные стороны скважины; Маргарита сняла навесной замок со ржавых створок и подтолкнула ведро, свисавшее с барабана, к Густаву. Эшер сказал, что не знает, как пользоваться старинными колодцами, и попросил Маргариту набрать воду. Та открыла створки, выпустив из колодца нечто серое и мохнатое, упорхнувшее в туман, затем, размахавшись ведром, как пращой, что есть сил швырнула его в дыру. Длинная ржавая цепь, к которой было прикреплено ведро, начала разматываться. Спустя секунд пятнадцать из глубины пришел нехарактерный звук: как будто камень упал в глину. Маргарита низко склонилась к краю колодца, и Густав, скользнув взглядом по нижнему краю ее вопиющего декольте, определил, что хозяйка пиццерии — ненатуральная блондинка.

— Теперь крутите, — сказала Мэгги, задумчиво уставившись вниз и зачем-то сплюнув.

Эшер начал вращать рычаг, понемногу выбирая скрипучую цепь. Минут через пять ведро показалось над краем; Маргарита, крикнув «стоп!», потянула его к себе и поставила на землю. Густав, обогнув колодец, посмотрел в ведро, полное кристально чистой воды.

— Замечательно, — сказал он, бросив в ведро большую таблетку. Вода вскипела; из нее с жалобным воем повыскакивали какие-то зеленоватые зверьки и бросились врассыпную.

— Это еще что за штучки? Вы чего воду портите? — сердито спросила Мэгги.

— Не волнуйтесь, все в порядке. Это дезинфицирующее средство такое.

— Чего? — недоверчиво переспросила девица.

— Мыло! И минеральная вода в придачу, — пояснил Густав, медленно ополаскивая руки в ведре.

Между тем, Стив, натянув шлем, осматривал пиццерию. Для начала он заглянул в печку, где над углями в большом котле что-то булькало. Подняв крышку, он увидел торчащую из нестерпимо вонючего варева ногу — судя по педикюру, женскую.

— Виктория? — спросил Стив.

Нога утвердительно пошевелила пальцами и нырнула в глубь лазаньи.

Стив закрыл котел и залез на печку, где стал открывать один за другим стоявшие здесь сундуки. Внутри находились черепа, берцовые кости, грудные клетки, позвонки — все аккуратно рассортированные и помеченные: «Белинда, 2002», «Гутьерес, 2013», «Хильда, 2087» и так далее. Признаков Франца не было — да он бы уже рассыпался в зеленую пыль, если бы его решили утилизировать. Современный человек как источник сырья для элементалов и элементариев (представителем последних была Маргарита) интереса не представлял. Над печкой в потолке была дверца; отодвинув жезлом связку пищавших бройлеров, часть из которых, вспыхнув, попадала на пол, Макналти включил фонарь на шлеме и приподнял дверцу головой, внимательно осматриваясь по сторонам. На чердаке были пучки растений, метлы, нерассортированные скелеты, но, в основном, толстая, как шерстяной чулок, паутина, заполнявшая все свободное пространство. Спрыгнув на пол, Стив обошел печку, за которой обнаружил дверь в чулан. Здесь были чучела черных котов, воронов, сов, бутыли с заспиртованными человеческими и звериными органами, опять метлы, бадья со ртутью, — вперемешку со всяческим хламом.

— Ну вот и все, — сказал Густав, выпрямляясь и отряхивая руки от воды.

— А ваш друг, он что, руки мыть не будет? — поинтересовалась Мэгги, выливая воду обратно в колодец.

— Нет. Он вчера перед обедом их мыл. Слишком часто водой пользоваться нельзя — язвы будут, — последовало объяснение.

Вернувшись в сопровождении Мэгги в пиццерию, Густав вопросительно взглянул на Стива. Тот отрицательно помотал головой. Подойдя к столу, Эшер подхватил рюкзак, вдел руки в лямки и, набросив на голову шлем, решительно направился к выходу.

— Ой, что же это? Куда вы? А за заказ кто расплачиваться будет? — растерянно спросила Маргарита.

— Какой заказ? Мы ничего не ели, — ответил Стив, закидывая за спину свою поклажу.

— Что значит не ели? Ситро открывали? А это еще что такое? — Мэгги заметила обгорелых мышей на полу. — Кто за паленых курей заплатит?

Видя, что ее слова не производят никакого эффекта, Мэгги, на ходу осыпая гостей замысловатыми проклятиями, подбежала к двери и загородила ее своим телом.

— Не уйдете, пока все не сожрете и не расплатитесь! Паршивцы какие! Я-то думала — приличные клиенты, а они — жулики!

Внешность Маргариты ввиду, очевидно, избытка эмоций стала меняться: родинка превратилась в мясистую фиолетовую бородавку, из подбородка проклюнулась жидкая седая бороденка, ноги укоротились и сильно погнулись.

— Маргарита, — очень тихо сказал Стив.

— Да? Чего? — встрепенулась хозяйка «Птицца-Хата».

— Ты в зеркало давно гляделась?

— Что за зеркало? Какое зеркало? — недоумевающе переспросила Мэгги.

— А вот какое, — с этими словами Стив достал из нагрудного кармана и щелчком раскрыл небольшую вещь, похожую на пудреницу. — Угловое.

Маргарита мгновенно сплющилась до размеров небольшого блинчика, перекатилась в противоположный угол, где, развернувшись до исходного вида скверной старушки, запричитала:

— И не стыдно вам таким мучениям пожилых женщин подвергать! Что я плохого сделала! Хулиганы!

— Ты лучше подумай, Маргарита, как следует, и вспомни, не проходил ли кто сегодня утром мимо твоей харчевни, — вкрадчивым голосом доброго следователя произнес Густав.

— У нас, кроме зеркальца, еще кое-что поинтереснее есть, — подбодрил старушку Стив.

Мэгги помолчала, посопела, потом сквозь зубы проскрежетала:

— У плетня спросите. Им там все видно. Я тут на кухне хлопочу весь день, мне на улицу пялиться некогда.

— Спасибо за помощь! — Густав открыл дверь, но, сразу же захлопнув ее, повернулся к Маргарите:

— У тебя, смотрю, шинковальный аппарат на вход и на выход работает. Нам как, в твоей харчевне порядок навести?

Старуха, ворча, залезла за печку и что-то со скрипом повернула.

— Проваливайте.

Эшер вновь открыл дверь; лезвие гильотины медленно опустилось перед ними. Уже на пороге Стив резко повернулся и погрозил жезлом старухе, которая бормотала по их адресу проклятия, царапая воздух узловатыми пальцами. Старушка запнулась, засмущалась и бежала через боковую дверь.

Возле плетня Стив, ничего не говоря, для устрашения ткнул угловое зеркало в нос ближайшей голове, и когда та с громким хлопком исчезла, следующая голова, запинаясь, рассказала все, что хотели узнать посетители пиццерии:

— Тот мужик сразу пошел по левой стороне, а сюда не сворачивал. Он весело так шел, веточкой помахивал. В нашу сторону даже не глянул. В ресторан не заходил. Дальше отсюда не видно.

— Все согласны с тем, что было сказано? — грозно спросил Густав остальные головы. Те, насколько позволяла анатомия, оживленно закивали.

— Будут добавления или исправления? — задал вопрос Стив. Самая дальняя голова прокашлялась и робко сказала:

— Он, по-моему, прямо к церкви пошел.

— А ты откуда знаешь? — Густав подошел к голове вплотную и испытующе посмотрел ей в глаза.

— Мне тут в щель между домами видно. В казино он не пошел, в магазин тоже, — голова совсем застеснялась; языки путались у нее между зубов.

— Ишь ты, наблюдательная какая. Как тебя зовут?

— Сюзанна.

— Молодец, Сюзанна. А ну-ка, открой рот, закрой глаза, — с этими словами Густав пошарил в отсеке рюкзака.

Голова послушно выполнила приказание, и Эшер бросил ей в усеянную гнилыми зубами пасть небольшую пилюлю. От неожиданности Сюзанна проглотила таблетку не жуя. Остальные ее подруги на заборе сильно скосили глаза, так как особо крутить шеей не могли, и с интересом наблюдали за происходящим. Сюзанна выпучила глаза, побагровела, потом пожелтела. Затем внутри головы что-то треснуло, и уши Сюзанны развернулись до размеров крупных лотосов, только фиолетового цвета, волосатых и с перепонками.

— Счастливая, — вырвался у остальных голов вздох зависти.

Сюзанна радостно помахала своими чудесно изменившимися органами и скороговоркой стала благодарить Эшера.

— Не стоит, не стоит, — Густав с интересом наблюдал, как одна из гадюк, высвободившись из плетня, норовит цапнуть его за ногу. Поскольку комбинезон был защитным, змею подстерегало крупное разочарование: вскоре последовал хлопок, и на месте пресмыкающегося осталась горстка пепла.

— Больше ничего вспомнить не получается? — Густав, довольный исправностью своего обмундирования, вновь обратился к Сюзанне.

— Ой, я только что вспомнила, — затараторила голова, — он в спортзал зашел. На правой стороне.

— Ладно, спасибо, будем иметь в виду. Прощайте, девочки, — с этими словами Густав пересек улицу; Стив последовал за ним.

— Итак, мы знаем, что Франц не пошел ни в злачные места, ни в лавку, ни в гимнастический зал. Если мы его найдем, у меня к нему будет один вопрос — как ему удалось так легко проскользнуть через всю улицу без какого-либо снаряжения? — рассуждал по дороге Эшер.

Относительно спортзала Густав был совершенно уверен, поскольку знал, что разновидность элементариев, распространившаяся в Сапале, имела свойство: после того, как им сделаешь добро, всегда норовили учинить какую-нибудь мелкую гадость или соврать.

— А я хотел бы его спросить… — начал было Стив, но осекся и стал внимательно вглядываться в коттедж, мимо которого они проходили.

— Что там? — спросил Густав.

— Пошли со мной, — Макналти свернул на дорожку, которая подходила к особняку. — Если не ошибаюсь, Богенбруму, кроме церкви, больше быть негде.

Не доходя до двери ярдов десяти, Стив поднял с дорожки камешек и, размахнувшись, бросил его в стенку дома. Вместо того, чтобы отскочить, камень проделал обширную дыру в особняке, где, судя по звукам, развалил внутри большое количество мебели и стекла.

— Так оно и есть. Смотри, Густав, — Стив подошел к двери и легко проткнул ее пальцем. — В эти дома зайти невозможно. Их строили хореоматики.

Густав понимающе кивнул. Они со Стивом жили в старых коттеджах, построенных из натурального камня. Последние же годы все дома возводились хореоматическим методом: архитектор перед глазами клиента вытанцовывал полупрозрачный мираж здания, и если проект устраивал заказчика, через несколько минут дом был готов. Естественно, такие дома могли сохранять прочность только в условиях поддерживаемой люпусами психосреды, а ввиду того, что в Сапале люпусы не действовали, от коттеджей остались одни оболочки, не прочнее яичной скорлупы. Остальными крепкими сооружениями, не считая старинных каменных, кирпичных или бетонных (если, кроме церкви, таковые имелись), в поселке могли быть только те, где, пользуясь аномалиями в земной психике, развелись астральные существа, — наподобие «Птицца-Хата».

Густав зашел за угол коттеджа и пнул его ногой. От удара завалилась боковая стена, дом, накренившись, рассыпался, даже не подняв пыли.

— Ну что ж, задача несколько упрощается, — заключил Густав. — Остаются или старые здания, или свежезаселенные. Пиццерию мы осмотрели, поэтому, как ты справедливо заметил, Франца следует искать в церкви. На всякий случай прощупаем весь поселок.

Они вышли на середину улицы, набрав камней, и стали бросать их в ближайшие особняки, проделывая в фасадах зияющие пробоины. Пройдя ярдов сто, они безнадежно испортили наружность ресторану, казино, супермаркету, а также нескольким коттеджам. Израсходовав свой запас камней, Стив нагнулся, чтобы поднять с земли булыжник, но тот выскользнул из руки и по-лягушачьи упрыгал в кусты.

— Бегом вправо! — вдруг воскликнул Густав. Макналти, не разгибаясь, кувыркнулся несколько раз и оказался за живой оградой из кактусов. Через мгновение к нему присоединился Эшер. В ответ на немой вопрос Стива он показал пальцем на дорогу. Осторожно высунув голову, Макналти увидал, как через то место, где они только что стояли, вверх по улице промчалось мощное торнадо, сопровождаемое кольцом из шаровых молний.

— Трактирщица? — спросил Стив.

— Скорее всего, — пожал плечами Густав. — Надо будет ей весточку послать. Высидев за оградой пару минут, они осторожно вышли на улицу. Густав достал колоду таро, вытащил оттуда одну карту что-то шепнул в нее, затем щелчком подбросил в воздух. Карта свернулась в трубочку и, постепенно набирая скорость, ракетой полетела к пиццерии.

— Лучше будет присесть, — посоветовал Эшер.

Они сели на корточки, немного пригнувшись. Взрыв действительно оказался сильным, даже слишком: Густава и Стива сбило с ног и отбросило на несколько ярдов. Поднявшись и отряхнувшись, они увидели, что от пиццерии, а заодно двух третей Сапалы больше ничего не осталось, лишь колокол на церкви усиленно зазвонил, потревоженный ударной волной. Психосреда, однако, от взрыва не изменилась — мрак, наоборот, сгустился, стал накрапывать дождь, а вокруг засуетились какие-то тени.

— Сильно карта легла! Интересно, как ты объяснишь соседям столь радикальные изменения в архитектуре поселка? — поинтересовался Стив. — Насколько я понимаю, ты никому не рассказывал, что в молодости увлекался боевыми искусствами, тем более в составе штурмовых отрядов. Кстати, Густав, на чьей стороне ты воевал?

— Ты удивляешь меня. Такие вопросы не принято задавать в приличном обществе, — улыбнулся Эшер. — А вдруг мы с тобой встречались на поле боя — по разные стороны, разумеется?

— Да ладно, брось. Старым воинам нечего делить. Во всяком случае, у нас теперь появится масса новых тем для вечерних бесед у камина. Каждому найдется что вспомнить, ведь правда?

— Верно. А воевать приходилось на той стороне, которая хватала меня за шкирку и тащила в бой. В разное время это были, по-моему, все. Стоило мне только втихую дезертировать и, подделав документы, осесть в неприметном месте, хоть на другой планете, как тут же меня опять брали в оборот. Я убегал раз десять, наверное, и всякий раз меня забирали как новобранца — меня, ветерана-штурмовика! Заново всему обучали — я, естественно, прикидывался ничего не знающим и не умеющим. Так, покочевав из одной армии в другую, набрался некоторых знаний и приемов. А ты, Стив?

— У меня приблизительно то же самое, — рассмеялся Макналти. — Но последнюю войну я закончил с Южной коалицией.

— А я — с Северной!

— А начинал с кем?

— С южанами!

— А я — с северянами! Оба расхохотались.

— Интересно, почему мы с тобой до сих пор не говорили об этом? — спросил Густав.

— Во-первых, опытные штурмовики приучены держать язык за зубами. Во-вторых, все затмил твой интерферотрон — кстати, не хочешь попробовать его здесь?

Густав остановился, посмотрел по сторонам, но нигде не увидел просветов.

— Если мы и разгоним тучи, то хватит этого ненадолго. Я просто не успею запустить машину. Не думал, что здесь будет такая шизофрения, знал бы — оставил интерферотрон дома.

— Ладно, дойдем до конца поселка, а если Богенбрума нигде не будет видно, тогда поневоле придется включать машину, пусть хоть полдня пляши вокруг нее. Я могу подключиться к настройке среды, ты только объясни как.

— Хорошо, Стив. А что это там, в развалинах?

Они подошли к полуразрушенному зданию казино и увидели торчащие из-под кусков стены волосатые мускулистые ляжки. Густав мечом сдвинул обломки в сторону; оказалось, что ноги заканчиваются копытами.

— Похоже, это не Франц, — заключил Эшер. — Просто удивительно, до чего элементариев тянет ко всяким злачным местам.

— А что это была за карта, которую ты бросил в старушку? — поинтересовался Стив.

— Обычная семерка посохов. С моими наставлениями. Действует в основном на астральные силы, хотя, как видишь, нас тоже порядком встряхнуло.

— Я в таких случаях пользуюсь тройкой чаш. Помню, было дело в Карпатах. Нас тогда бросили на сильно заговоренный участок, элементалы попались ну просто бешеные…

Под рассказ Стива они проделали остаток пути до церкви. Храм Святого Обрезания Господня представлял собой древнее сооружение, пережившее все войны, но заброшенное еще с XXI столетия ввиду отсутствия прихожан и священников. Постройку можно было датировать серединой XVI века, судя по конкистадорам, вылезшим из могил и бродившим между крестов и склепов.

— Ну вот, в точности как тогда в Карпатах, — сказал Стив. — Там, правда, приходилось делать поправку на православие. А ты с католиками работал?

— Да, попадались. Только, боюсь, ситуация здесь будет посложнее, чем в карпатском замке, — Эшер сосредоточенно принюхался. — Мне что-то тут совсем не нравится.

— Брось, Густав. Где наша не пропадала, — Стив достал торсионный аннигилятор и перевел его в боевое состояние.

— Не думаю, что это здесь поможет, — Густав в задумчивости остановился у ворот невысокой церковной ограды. Конкистадоров насчитывалось штук десять; у всех на боку была шпага, кости их желтели сквозь лохмотья и сухо постукивали с каждым шагом.

— Почему? — изумился Стив. — По пять на одного. Мы их уделаем как младенцев.

— Дело не в них, — Густав, приподняв край шлема, почесал подбородок. — Это всего лишь наружная сигнализация. Посмотри наверх.

Стив поднял голову и увидел, как к шпилю церкви из туч плыли светящиеся бледно-зеленые сгустки. Достигнув креста, они растекались по нему, из-за чего тот вспыхивал таким же цветом, а потом опускались вниз, по крыше, исчезая внутри здания.

— Что будем делать? — спросил Стив. — Неудобно как-то оставлять знакомого в беде. Похоже, он там, в церкви.

В подтверждение этих слов из храма донесся сдавленный крик, очень похожий на голос Богенбрума.

— Конечно, неудобно. Более того, противоречит кодексу чести штурмовика, — со вздохом Эшер достал свой торсан, взвел его и переложил в левую руку, а в правую взял меч. Макналти сделал так же. Концом меча Густав отпихнул калитку, и ее протяжный ржавый скрип, а может быть, совпавший с ним удар молнии и душераздирающий гром привлекли внимание нескольких конкистадоров, с необычайной резвостью примчавшихся к воротам.

— Ух ты, какие шустрые, — удивился Стив. — Не иначе, новой смазкой натерлись.

По ту сторону калитки стояло уже шесть скелетов. Обнажив шпаги, они уставились пустыми глазницами на чужаков. Эшер сделал Стиву чуть заметный знак, и приятели стремительно разбежались вдоль ограды на небольшое расстояние друг от друга, а потом запрыгнули на нее. Скелеты, повертев черепами, разделились на две группы и побежали к пришельцам. Блеснуть искусством фехтования никому не пришлось: Стив и Густав моментально перестреляли конкистадоров из торсанов. К забору подбежали остальные призраки, но и от них после нескольких вспышек остался лишь легкий дымок.

До церковных дверей оставалось ярдов семьдесят, пройти которые нужно было через открытую лужайку. Эшер и Макналти, сохраняя между собой прежнюю дистанцию, легкой трусцой побежали от ограды. Но не успели они сделать и десяти шагов, как земля под ними судорожно затряслась, а в грунте появились трещины, из которых вырвались дым и пламя. Бежать или стоять на лужайке было невозможно, поэтому Стив с Густавом предпочли ретироваться за ограду, на безопасное расстояние. Вибрация продолжала нарастать, усилившись настолько, что колокол в очередной раз зазвонил, а остатки ближайших домов, уцелевших после взрыва пиццерии, окончательно рассыпались. Эшер жестом дал понять Стиву, что надо отходить еще дальше. Макналти кивнул, и они отбежали на противоположную сторону улицы, где залегли в кустах.

— Ты с таким сталкивался, Стив? — прокричал сквозь грохот Эшер.

Стив отрицательно помотал головой. Раздвинув ветки, они увидели, как за оградой, словно океанская волна, начал вздыматься огромный земляной вал шириною в ярдов сто. Поверхность его лопалась, трава и глина осыпались, однако того, что подпирало снизу столь большую массу земли, видно не было. На правом краю этого вала, где находилось кладбище, стали опрокидываться склепы и выворачиваться наружу могилы; из треснувших гробов вываливались уже вполне материальные останки конкистадоров. Земляной гребень вознесся на такую высоту что заслонил половину церкви, но продолжал стремиться вверх с той же скоростью, покрытый дымом и выпуская из расщелин языки пламени. Друзья почувствовали, как и под ними земля начинает понемногу накреняться; церковная ограда, вздыбленная неведомой силой, развалилась, калитка с воротами свалились куда-то в пропасть. Когда вал достиг высоты семидесяти футов (двух третей высоты храма), подъем прекратился, и все затихло. Внутри дымившейся громады, однако, что-то происходило. После непродолжительной паузы земля вновь содрогнулась, и слой грунта, укрывавший гребень, взлетел в воздух, обнажая то, что рвалось наружу из недр.

Макналти и Эшер сжались в комок, защищаясь от кучи камней, посыпавшихся на них сверху. Стив охнул, когда у него на спине раскололся приличный кусок земли, а Густава от неминуемой смерти спас шлем: фрагмент забора свалился ему на голову. Присыпало их изрядно; высвободившись, они обнаружили, что от куста, за которым они прятались, как и от всей растительности вокруг, ничего не осталось. То, что они увидели перед собой на месте лужайки, вызвало у них легкое оцепенение.

Там стояла гигантская темная стена, поверхность которой клубилась и сверкала небольшими искрами. Внутри стены что-то продолжало формироваться, а край ее рвался вверх, смыкаясь куполом над церковью. Как только храм оказался полностью закрыт шатром, через всю стенку прошло содрогание; в воздухе пронесся победный рев сотен голосов. На поверхности шатра начал вырисовываться какой-то неясный рельеф.

— Подойдем ближе? — прервал молчание Стив.

Густав кивнул. Они пересекли засыпанную землей улицу, остановившись на расстоянии двадцати ярдов от стены. То, что показалось им непонятным рельефом, приобрело уже четкие очертания, став тысячами глаз, ртов и рук, вперемешку покрывавшими всю поверхность шатра. Это были совершенно одушевленные органы, хотя назвать их человеческими язык не поворачивался из-за огромных размеров. Глаза не имели зрачков, желтовато светились и все как один внимательно смотрели на Эшера и Макналти. В полуоткрытых ртах угадывались острые клыки, а разжатые и выпиравшие из стены когтистые руки, казалось, были готовы мгновенно схватить за горло.

— Пошли вокруг, — предложил Густав.

Они завернули направо, затем налево, думая обойти стенку или найти какую-нибудь щель, но вскоре увидели, что шатер одинаково непроницаем по всему периметру. Густав для пробы швырнул камень в стену, — одна из лап моментально его перехватила и вернула отправителю с такой скоростью, что Эшер еле успел увернуться.

— Итак, какие мысли насчет этого шапито? — поинтересовался Стив у погрузившегося в раздумья Густава. — Может, будем считать, что знакомство с Богенбрумом завершилось? Да и вообще, что это такое?

— Насколько я понимаю, это защитный силовой купол, наподобие того, что отбросил нас сегодня от домика в Кантабиле. Вот только соорудили его, очевидно, очень непростые силы. Элементарии и элементалы такое сделать не в состоянии. Неужели вся эта суета ради одного Франца?

— А вдруг это как-то связано с самой церковью? Земные энергетические узлы, критические точки и тому подобное?

— Тоже возможно. Богенбрум мог забрести в церковь из простого любопытства, а оказался на чужом празднике. Может, именно в этот момент иерархи — я имею в виду силы из противоположного лагеря — решили попользоваться церквушкой в своих целях. Как бы то ни было, стенка сделана из элементалов, следовательно, пробиваема.

— Идем на абордаж? — оживился Стив.

— Считай, что да. Вот только пока не знаю, чем ее прошибить. Хочешь пока сам попробовать?

Макналти закивал головой. До стены было ярдов пятнадцать; Стив достал меч, прикрылся щитом и отправился на штурм. Он подошел почти вплотную — все это время глаза на шатре за ним внимательно следили — и поднес кончик меча к одному из ртов. Тот не дрогнул, хотя, как известно, элементалы смертельно боятся железа, особенно намагниченного. Стив попробовал просунуть меч в пасть, однако попытка не удалась: соседние рты выпустили мощные струи огня, от которого Макналти едва смог прикрыться щитом. Одна из рук дернулась к ноге Стива, но обожглась о защитный комбинезон. Макналти отошел на пару шагов, достал торсан и, не целясь, пальнул в стену. В ней образовалась дырка, которая тут же затянулась новыми глазами и руками. Одновременно на Стива из расположенных вверху ртов низвергся обильный поток какой-то жижи.

— Пока не получается, — доложил запыхавшийся и мокрый Стив, отбежав от стены.

— Вижу, вижу, — сказал Эшер. — Понадоблюсь — позовешь.

Макналти принялся чертить на земле магический круг, — Густав деликатно отошел назад, чтобы не мешать. Нарисовав круг и произнеся необходимые заклинания, Стив достал из рюкзака «руку Будды» и начал растирать ее между ладоней, что-то непрерывно бормоча. Затем он вынул пробирку с бурой жидкостью («рука Будды» при этом не упала, а продолжала тереться о ладонь) и, уронив несколько капель на высушенное растение, отвел от него вторую руку. Цитрус, ускорив свое вращение, вдруг вспыхнул насыщенным оранжевым огнем. Макналти громко выкрикнул команду, ткнув указательным пальцем в направлении стенки, после чего пригнулся. Густав тоже на всякий случай присел на корточки.

Получив команду «рука Будды» вышла за пределы магического круга, взмыла и тут же резко увеличилась до размеров огненного шара высотой в несколько Стивов. Цвет огня изменился до ярко-серебристого, вращение ускорилось. Повисев в воздухе несколько секунд, шар устремился к стене. Удар получился очень впечатляющим, но Густав не смог увидеть его результатов, так как взрывом его сдуло за обрыв. В падении он успел зацепиться за край скалы и повис на довольно неуютной высоте. С трудом цепляясь за небольшие выступы, он приподнялся на полкорпуса над краем и увидел перед своим носом кусок веревки, которую сверху спустил Макналти. Через полминуты Густав был уже наверху.

— Ну что, как стена? — первым делом спросил он Стива.

Тот расстроенно махнул рукой. Густав перевел взгляд на то место стены, где, по идее, должна была образоваться зияющая дыра, но увидел только затягивающийся шрам, вокруг которого быстро разрастались новые глаза, пасти и руки. Эшер, оглядевшись по сторонам, заметил:

— Благородное дело уничтожения Сапалы доведено до конца. Смотри, Стив, везде солнце, только у нас с тобой туг темно!

Действительно, организованный Макналти фейерверк потряс окрестную психосферу до основания. Оставалось, правда, неясным, вправил Стив психическую обстановку или же вызвал контузию с переходом в новую разновидность шизофрении. Инфернальный шатер, скрывавший церковь, продолжал распространять вокруг себя мрак и плохую погоду.

— Тебя-то хоть не сильно тряхнуло? — спросил Густав.

— Прилично, но круг смягчил. Ты видел, как они столкнулись? Красота! Так, наверное, огромные метеоры бомбят планеты!

* * *

Джон Аддиман некоторое время недоумевающе смотрел в инструкцию, затем перевел взгляд на Джейн Эветт.

— Что такое две тысячи Герц? — спросил он. Джейн пожала плечами.

— Звук. Высокий, наверное.

— Я понимаю, что звук, — раздраженно сказал Джон. — Но насколько высокий? Что это за нота?

— Ми. А может быть, фа, — неуверенно ответила Джейн.

— А может быть, ля-бемоль? Или ре-диез? Какой октавы? — Джона опять начинала душить ярость. — Что тут пишут эти недоумки дальше?

«Изделие готово к эксплуатации.

В случае сбоев во время деархивации изделия следует обнулить психосреду и повторить все действия, указанные выше, сначала.

Обращаем особое внимание на необходимость тщательного обнуления психосреды во избежание нежелательных побочных эффектов».

— Ве-ли-ко-леп-но! — саркастически произнес Аддиман. — Инженерная мысль в ее наитипичнейшем проявлении. У меня появилось непреодолимое желание сдавить горло тому болвану, который писал всю эту чушь. Интересно, а на дудке что, возле нужной дырки ярлык висит с обозначением «две тысячи Герц»? Дегенераты!

— Джон, но, может быть, не все так безнадежно? — робко спросила Джейн. — Тут еще какая-то формула есть…

— Ах, да, конечно! А к ней, случайно, консервный ключ еще не понадобится? — иронически отозвался Аддиман, взял инструкцию в левую руку и, отведя ее далеко в сторону, принялся, как поэт, с трагическими интонациями декламировать. — Омгрома! Эпин! Сейок! Галлиганон! Зогоген! Ферстифон! Разожмись!

Сверху раздался чудовищный силы удар. Похоже, возобновлялся астероидный дождь, но, в придачу к нему, комната завибрировала в горизонтальной плоскости, а по стенам поползли трещины, через которые закапала огненная жидкость.

— Что это? — уставившись на капли, недоуменно спросил Джон.

— Лава, — тихо сказала Джейн.

— Какая лава? Откуда на Ганимеде лава? — заорал Аддиман.

Вскоре выяснилось, что на Ганимеде появилась лава, притом в изрядном количестве. От нее вспыхнули бумаги в разных углах, а так как астероиды продолжали с силой молотить по поверхности, верхние этажи склада начали проваливаться один за другим.

— Джон! Что с нами будет?! — Джейн, рыдая, повисла у Аддимана на шее. Тот не знал, что сказать, и только гладил ее по голове, хотя предпочел бы чем-нибудь заткнуть ей рот. В хранилище было невыносимо жарко, все застилал ядовитый зеленый дым — книги уже давно печатались на синтетических материалах. Огонь неумолимо приближался, поглощая шкафы один за другим. Аддиман и Эветт стояли посреди островка, пока не захваченного пламенем, но эта территория быстро сужалась. Вверху опять грохнул удар, с потолка посыпалась пыль, и он стал понемногу проседать, причем неравномерно: металлические опоры ближайших к Джону и Джейн стеллажей начали гнуться первыми, производя при этом заунывный скрежет.

Джейн закашлялась от дыма, отшатнулась от Джона и краем глаза увидела, как внутри пантакля, который своей спиной закрывал Аддиман, что-то зашевелилось. Это не был пепел, гонимый жаркими струями воздуха. Это не был также телепортер, чудесным образом решивший прийти к ним на помощь. То, что выползало из круга, представляло собой элементал Ганимеда, а, следует отметить, вид у них резко отличается от земных — в худшую сторону. Более того, не каждый опытный штурмовик в состоянии выдержать визуальный контакт с ними без серьезных последствий для нервной системы.

Неудивительно поэтому, что Джейн, увидев ганимедовского элементала, высунувшего небольшой край своей наружности, начала кричать. От этого протяжного вопля, целиком поглотившего ресурсы голосовых связок и легких Джейн Эветт, заложило уши Джону Аддиману. Рев скромного бухгалтера также испугал непривычного к проявлениям человеческих эмоций элементала, тут же в панике скрывшегося под пол. Но, самое главное заключалось в том, что в богатом букете частот и обертонов, составлявших крик Эветт, находились заветные две тысячи Герц, продолжавшиеся немногим дольше шести секунд.

Раздался сухой треск, — внутри круга возникла небольшая кабина. Двери ее тут же раскрылись, и приветливый женский голос произнес:

— Добро пожаловать! Наш телепортер мгновенно и надежно доставит вас на любую обитаемую территорию Солнечной системы! Просим обратить внимание на то, что…

— Джейн, мы спасены! Ура! — подпрыгнул, от дикой радости хлопая в ладоши Аддиман. — Ура!

Эветт непонимающе посмотрела сначала на Джона, потом на волшебно появившуюся кабину, бока которой отблескивали в огне пожара. Аддиман тряс Джейн за плечи, вопя и захлебываясь от восторга, а потом замолчал, подавившись дымом. Из глаз его полились слезы.

Откуда-то сверху стал спускаться нарастающий гул. Из стены совсем рядом хлынула толстая струя лавы, залив инструкцию к телепортеру. Книжка сразу вспыхнула, а Джейн опять взвизгнула — на этот раз тише. Аддиман схватил ее за руку и потащил за собой в кабину, хрипло нашептывая:

— Сейчас, сейчас. Еще чуть-чуть осталось.

Потолок хранилища, дрогнув, опустился еще ниже. Из лопающихся боковин шкафов вокруг телепортера посыпались книги, загораясь от лужиц лавы на полу. Внутри кабины Аддиман пытался разобраться в том, как пользоваться табло управления на стенке и что могут обозначать многочисленные красные и одна зеленая точка на условной карте планет.

— Сейчас, сейчас! Пару секунд! Ну что за идиоты!

Гул усиливался: это складывались нижние этажи. Часть потолка, просевшая больше остальных, обвалилась, не выдержав; сквозь дыру вниз хлынули потоки какой-то пенистой слизи. Джейн пискнула и, как обезьяна, запрыгнула на Аддимана, мертвой хваткой обвив ему шею и талию.

— Джейн, пусти! Мне не видно, — прохрипел Джон, но сбросить с себя запаниковавшую женщину было невозможно. Куски потолка обрушивались на кабину; Аддиман в спешке наугад ткнул в карту. Двери телепортера закрылись, и женский голос встревоженно произнес:

— Еще раз обращаем ваше внимание на то, что… Джон стукнул кулаком по табло управления:

— Хватит!

— Просим подтвердить ваше решение нажатием панели, — никак не могла угомониться невидимая стюардесса.

Аддиман еле-еле, насколько позволяла вцепившаяся Джейн, повернулся, увидел зеленый квадратик внизу табло управления и двинул по нему коленом.

— Спасибо. До отбытия остается десять секунд. Начинаем отсчет: десять, девять, восемь…

По кабине что-то сильно ударило сбоку, телепортер зашатался. Джон, балансируя внутри, попытался утихомирить раскачавшуюся машину, но с грузом на шее это было непросто. Джейн рыдала ему в плечо, перемежая всхлипывания истерическими бормотаниями и кашлем. Дым сгущался.

— … шесть, пять, четыре…

Послышался скрежет, Джон опустил голову и увидел, как кабину и его ноги выше колена насквозь пронзил кусок металлической опоры. Свет в телепортере погас, отсчет прекратился. Аддиман поначалу не почувствовал боли, но когда через мгновение она схватила его, громко завыл. То ли от этого воя, то ли в силу других причин освещение восстановилось, а стюардесса вежливо осведомилась:

— Произошел сбой. Продолжать отсчет?

На этот раз по табло ногой ударила Джейн, истерику которой нарушил вой Аддимана.

— … три, два, один. Старт!

Кабина после очередного толчка начала заваливаться набок и упала в лужу лавы. Внутри телепортера что-то затрещало, заискрило, в агонии, разъедаемый кипящей жидкостью, он раскрыл двери, — внутри было пусто. Наконец, на пантакль сверху рухнуло то, что сдерживалось остатками перекрытия — куски раздавленных агрегатов, упаковки, всяческий мусор; полились потоки химикатов. Хранилище было уничтожено.

Если бы Джон не торопился, не нервничал, а внимательнее изучил инструкцию к телепортеру, то обнаружил бы следующие весьма ценные указания:

«Изделие предназначено для индивидуальной транспортировки. Категорически запрещается нахождение в кабине более одного пассажира. Перед телепортацией удостоверьтесь в том, что в кабине одновременно с пассажиром не находятся животные, насекомые или растения. Несоблюдение данных требований опасно для жизни!

Изготовитель не несет никакой ответственности за последствия, вызванные несоблюдением данных требований».

И если бы не нервозная обстановка, сложившаяся в хранилище, то Джон и Джейн, скорее всего, с вниманием отнеслись бы к предупреждениям автоматической стюардессы, озабоченной тем, что телепортером с риском для жизни хотят воспользоваться два человека одновременно.

* * *

— А знаешь, Стив, мы с тобой, кажется, не учли одного обстоятельства, — Густав продолжал задумчиво изучать стенку с безопасного расстояния.

— Какого? — отозвался сидевший на земле Макналти. Фантазия Стива, похоже, пока иссякла, и он больше не предпринимал попыток дырявить шатер.

— Ну допустим, кто-то из нас или мы вдвоем прорвались бы внутрь, за стену. Что бы нас там ожидало?

— Как что? Церковь, конечно. Может, парочка духов у дверей.

— Нет, я не это имел в виду. Мы пока видели ту сторону стены, которая обращена к нам. Но откуда мы знаем, что у нее с другой стороны?

— Наверняка такие же пасти и лапы.

— А может быть, задницы, — по принципу аналогий? Стив рассмеялся.

— Да, Густав, это был бы скверный вариант, если бы задницы решили разом атаковать. Но я думаю, что без абордажа здесь все равно не обойтись. Тем более что стена ведет себя исключительно оборонительно. Мы ее не трогаем — она нас не трогает. Если бы удалось сделать приличную дырку, такую, чтобы продержалась пару секунд, то можно было бы через нее проскочить.

— Стив, за пару секунд я не успею выкарабкаться из обрыва и добежать до стенки. Кроме того, чем ты собираешься ее взламывать на этот раз? От церкви, надеюсь, что-нибудь останется?

— Хорошо, прямой прорыв не подходит. Какая будет альтернатива? Густав немного помолчал, потом сказал:

— Есть один старый прием, но я им до сих пор не пользовался. Суть его в том, что… — тут он, взглянув на сотни черных глаз, пристально следивших за ними, решил, что слишком громко об этом говорить не стоит. — Стив, сними, пожалуйста, шлем, — посекретничать надо.

Эшер обнял Макналти за плечи, отвел его в сторону и, повернувшись спиной к шатру, стал нашептывать ему на ухо. Стив понимающе кивал головой, потом, хлопнув в ладоши, воскликнул:

— Ага! Понятно!

После этих слов бывшие штурмовики принялись за дело. Густав, порывшись в рюкзаке, вынул музыкальный бокс и заменил в нем вкладыш, а Стив взялся приделывать к своему торсану навесные приклад, прицел и длинное дуло. Закончив с музыкой, Густав также нарастил свой торсан и вручил его Стиву. Пока Макналти в ковбойской позе с двумя ружьями в руках стоял в ожидании, Густав извлек из колоды карту, пошептал в нее и подбросил вверх. Карта превратилась в длинный серебристый стержень, застывший в воздухе на высоте человеческого роста.

— Ну что ж, счастливого полета, — с этими словами Эшер прикрепил бокс сзади стержня, затем, прошептав заклинание, легким шлепком подтолкнул их в направлении стены.

Стержень проплыл немного по горизонтали, резко взлетел в небо и медленно закружился над шатром. Из бокса полилась музыка — фанфары и литавры.

— Стив, смотри, стена начинает нервничать! — воскликнул Густав.

Макналти бросил Густаву его оружие, а сам приложился к прицелу и увидел, как от верхнего края шатра к летавшему стержню потянулись лапы. Их было много, и вытянулись они ярдов на десять, хватая воздух и чуть не доставая до бокса. Одна из рук едва не цапнула стержень, но Густав успел разнести ее выстрелом. За летающей шарманкой тут же потянулся с десяток других лап.

— Стреляй, Стив! Нам нужно семь витков! — прокричал Эшер.

Вдвоем они принялись палить по рукам, не давая им зацепить стержень, который продолжал описывать круги над шатром, распространяя все ту же бодрую мелодию. Вскоре над краем стены вырос целый лес лап: пока одни обрубки втягивались назад, из верхушки шатра вырывались новые. Стив и Густав перевели торсаны на повышенную мощность; разрывы снарядов, как молнии, непрерывно сверкали над стеной. Отстреленные куски рук падали с высоты вниз и, не долетев до земли, вспыхивали, превращаясь в пепел. Откуда-то из середины шатра послышался глубокий вздох; Густав заметил, как глаза на стене тускло засветились красным. Неожиданно над шатром взметнулись многочисленные струи огня, — это на подмогу рукам пришли рты. Однако высота, на которой реяла музыкальная шкатулка Густава, была для них недосягаема, к тому же, горючее, не долетев, падало на сами рты и руки, обугливая их и нанося ущерб не меньший, чем пальба с земли.

— У стены с сообразительностью туговато, — сбросив шлем и вытирая пот, сказал Стив. — Сколько еще?

— Полтора витка! — Густав, сдвинув свой шлем на затылок, подравнивал уже заметно редеющую чащу рук.

В этот момент их ослепил ярчайший свет: глаза напротив засияли тысячами огней. Приятели тут же судорожно натянули шлемы и увидели, как исходящие из глаз лучи становятся все тоньше и фокусируются на их комбинезонах. Густав с удивлением заметил, как у него прямо на груди, в районе сердца начал плавиться материал, и что есть сил заорал:

— Стив, ложись!

Однако Макналти не надо было предупреждать — он уже залег на землю, с проклятиями доставая из рюкзака какие-то вещи. Густав бросился в сторону, за валявшийся рядом небольшой кусок забора. Подняв голову, он увидел, как новый пучок лап яростно пытается схватить стержень. Густав приложился к прицелу, сделал несколько выстрелов, затем опять посмотрел на Стива. Тот лежал на открытой местности, костюм на нем уже дымился.

— Стив, беги сюда! — крикнул Эшер.

Макналти махнул рукой, вскочил и, сжимая что-то в руке, побежал к стене. Глаза продолжали светить, но не могли свести на нем лучи: Стив усиленно вилял из стороны в сторону. Остановившись за несколько ярдов до стенки, он поднял над головой предмет (какой именно — Густав сквозь прицел не разглядел), очертил им в воздухе фигуру, похожую на прямоугольник, затем с размаху метнул этот предмет в стенку. В том месте, куда ударила брошенная Стивом вещь, образовалось светлое пятно, от которого в разные стороны быстро расползались нити трещин, уничтожая глаза, рты и руки.

Стив, так же петляя, вернулся и упал рядом с Густавом.

— Долго еще? — спросил он.

— Сейчас начнется, — ответил Эшер. — Ты как?

— Ничего, подпалился немножко, но пока терпимо.

Стержень завершил свой седьмой виток сравнительно благополучно, — лапы уже высовывались невысоко. Музыка замолкла, и в наступившей тишине Густав и Стив услыхали плач, похожий на детский. К этому плачу присоединился другой, тоже детский, затем еще один. Вскоре мощный сиротский хор оглашал рыданиями Сапалу. Приподняв голову из-за камня, Эшер увидел, что лучи исчезли, а со стенкой происходят изменения: рты, скривившись в жалобной гримасе, вопили, из погасших глаз текли слезы.

— Знаешь, что мне кажется, Густав? — сказал Стив, замазывая дыры в комбинезоне небольшим флакончиком с шариком на конце. — Похоже, эта стенка — из жидкой эктоплазмы. Если она обвалится, нас снесет не только за скалу, но и в океан. Ты когда-нибудь попадал под цунами?

Эшер признался, что нет.

— Я тоже, причем пробовать не хочется. Давай дернем отсюда.

Сто ярдов вниз по улице были преодолены за десять секунд. Отсюда друзья увидели, как вершина шатра провалилась внутрь, стенка задрожала и выплеснулась наружу, огромной волной уйдя за обрыв. Угрожающий вал жидкости ринулся вниз и, несомненно, домчался бы до Стива с Густавом, но, попав под солнце, мгновенно исчез. Храм Святого Обрезания Господня вновь предстал на отдалении в своем первоначальном, хотя слегка отсыревшем, виде, — к нему устремились, хлюпая по лужам эктоплазмы, бывшие штурмовики. Вверху продолжал парить стержень, — Густав, коротким свистом позвав его к себе, обернул в карту, а музыкальный бокс засунул в сумку.

У церкви их не встретила никакая дополнительная охрана, и, взявшись каждый за створку, Эшер и Макналти распахнули двери, держа мечи наготове. Они поразились тому, что увидели: большой витраж на противоположной стене, изображавший торжественное событие, в честь которого церковь получила свое название, был перевернут вверх ногами. Вглядевшись в полумрак, Стив и Густав поняли, что весь интерьер храма, как картинка, повернут на 180 градусов. Обстановка при этом не была нарушена — подняв голову друзья увидели, как, наперекор закону тяготения, вся мебель стояла на полу, вниз пламенем горели свечи из черного воска, а напрестольное покрывало плотно облегало алтарь, под которым, раскинув руки, лицом к потолку висел обнаженный Франц Богенбрум. Шагнув внутрь, Стив и Густав почувствовали, как и сами переворачиваются в пространстве, а ощутив под ногами камни пола, на всякий случай оглянулись, через раскрытый вход увидев небо там, где полагалось быть земле. Дверь тут же с силой, но бесшумно захлопнулась.

В храме было безлюдно, за исключением Богенбрума, неподвижно парившего в воздухе на небольшой высоте над полом, и таинственной фигуры в черном балахоне. Лицо этой фигуры было полностью скрыто капюшоном, она бесшумно ходила вокруг алтаря, медленно взмахивая длинными рукавами. Издалека приятели заметили, что Франц безжизненно бледен и что тело его покрыто загадочными пунктирами и узорами. Все пространство вокруг алтаря было уставлено черными свечами, горевших неестественно ровным пламенем.

— Франц! — крикнул, вернее, попытался крикнуть Стив. Крика не получилось — звуков в церкви не существовало. Стив повернулся к Густаву, потрогал его за руку и попробовал еще раз крикнуть. Эшер качнул головой, знаками показав, что шуметь здесь не имеет смысла. В абсолютной тишине они приблизились к месту действа и увидели, что пол вокруг алтаря расчерчен магическими линиями, по которым, как по рельсам, скользила фигура. Там, где линии пересекались, в вершинах углов были нарисованы какие-то знаки, — Густаву они показались искаженными рунами. На алтаре стояла чаша с жидкостью, похожей на немного загустевшую кровь, лежали ножи причудливого вида, крюки, куски шерсти и пергамента. Богенбрум висел над всем этим, как на невидимой опоре; глаза его были широко раскрыты, глядя, не мигая, вверх, — похоже, он был в оцепенении или под гипнозом.

Эшер переглянулся с Макналти, и вдвоем они шагнули к алтарю, аккуратно переступая через линии. Загадочная фигура в это время курсировала по другую сторону. Держа мечи наготове, Стив и Густав ожидали ее приближения. Эшер вспомнил старинные сказки, в которых отдельные безрассудные личности заглядывали подобным духам под капюшон, после чего умирали от разрыва сердца или сходили с ума. Стиву тоже в голову пришло нечто похожее, — он беззвучно хмыкнул. Выйдя из-за алтаря, фигура по установленной траектории устремилась к тому месту, где были экс-штурмовики, и уперлась в острия мечей, которые до уровня груди подняли Эшер и Макналти.

Густав, и тем более Стив, готовы были померяться взглядами с тем, кто укрывался под капюшоном, однако фигура еще немного подалась вперед, напоровшись на лезвия. Балахон, как тряпка, свалился на мечи, затем соскользнул на пол. Внутри никого не было; фигура испарилась. Друзья переглянулись — Стив бросился тормошить Богенбрума, а Густав, не опуская оружия, внимательно осматривался по сторонам: можно было ожидать новых сюрпризов.

Под пощечинами Стива Франц очнулся довольно быстро. Он привстал на невидимом ложе, странно посмотрел на своих новых знакомых, безмолвно зашевелил губами и поднял руку в предостерегающем, как показалось Макналти, жесте. В этот миг свечи все разом погасли, затушенные гигантским дуновением. В наступившей темноте Густав и Стив почувствовали, как какая-то сила схватила их и подняла высоко под церковные своды, затем начала вытряхивать из лямок рюкзаков. Приятели отчаянно брыкались, размахивая мечами, но это не помогло: ремни лопнули, будто сделанные не из специального сплава, а из гнилой кожи, и Густав первым, а затем Стив выскользнули из лямок. Упав с высоты в восемьдесят футов, куда их затащил неведомый враг, они неминуемо бы разбились, однако снизу их подхватил неизвестно откуда взявшийся мощный поток воздуха, закрутил в диком вихре, разогнал и с грохотом, звоном стекла и треском дерева (Эшер автоматически отметил восстановление звука) швырнул сквозь витраж. Вылетев наружу, отважные воины не упали, но, влекомые ветром, продолжали на огромной скорости лететь сквозь воздух, кружась словно пушинки. Шлемы, сбрую, остатки оружия сорвало, ураган стянул с ноги Густава ботинки, а на Стиве разорвал наспех залатанный комбинезон. Они неслись внутри то ли желоба, то ли спирали; в ушах у них стоял адский рев, перед глазами появилось сияние, и Густав подумал, что, кажется, такие картины видят при наступлении клинической смерти. Стиву пришли такие же мысли. Из глубин памяти всплыла заветная тибетская фраза, которую подобало произносить про себя в таких случаях.

* * *

Тело, скатившись с крыши, упало на пристройку. Морис встал с коврика и подошел к слуховому окну, чтобы взглянуть на жертву свободного прыжка, но не успел он высунуть голову, как еще что-то шлепнулось сверху и загрохотало вниз. «Неужели Филомела приземлилась по частям? Не повезло девушке», — подумал Вейвановский и решил через люк в ангаре подняться на крышу. Проходя через гостиную, он глянул в окно: снаружи стоял дымящийся трекболид, из которого выпрыгнула живая и здоровая Филомела Венис. Морис выбежал во двор.

— Ну просто замечательно! — воскликнула Филомела. — Давно так не щекотала себе нервы!

— А как же… — Морис запнулся. — Филомела, извините, мне нужно вас срочно оставить.

— В чем дело? Что случилось?

— Кажется, кто-то свалился на крышу.

— Как свалился? Кто?

— Не знаю — не разглядел. Я сейчас как раз собирался подняться туда.

— Вы что, еще кому-то дали машины из вашей коллекции?

— Господь с вами, Филомела, кто из соседей рискнет на этом кататься? Конечно, нет.

— Можно, я с вами?

— Вы уверены? Зрелище может оказаться не из приятных.

— Вообще-то я — органотехник и участвовала в трех войнах, — гордо заявила Филомела.

— Тогда идемте. Ваш опыт может пригодиться.

Морис открыл ворота пристройки, поднялся по прикрепленной к стене узкой вертикальной лестнице, откинул люк и выбрался на крышу. Близко к ее краю неподвижно лежали два человека. Филомела высунула голову из люка:

— Это они?

Вейвановский помог ей подняться; Венис, не мешкая, подбежала к телам. Опустившись на корточки, она приложила руку к одной шее, затем другой, выпрямилась и сказала:

— Почти что живы. Но, похоже, масса внутренних повреждений.

Действительно, у одного тела была неестественно заломаны обе ноги, а у другого рука отходила в сторону так, как не бывает у живых людей.

— Что с ними теперь делать? — озадаченно спросил Морис.

— Как что? — удивилась Венис. — Спасать! Лечить! Но для начала их нужно снять отсюда. Побудьте здесь, я сейчас сбегаю домой за аптечкой и носилками.

Вейвановский послушно кивнул. После того, как Филомела скрылась в отверстии люка, он решил прощупать мысли чужаков. Однако у обоих в голове царил полный хаос, из которого ничего связного выбрать не удалось. Неужели это те самые гости, о которых меня предупреждал куратор, подумал Морис. Теперь ради них придется оборудовать полевой госпиталь на дому. Если выживут, конечно. Интересно, откуда они могли свалиться, — Вейвановский посмотрел по сторонам, затем поднял голову вверх. Он вскоре получил ответ на свой вопрос: на высоте двадцати ярдов, прямо над особняком, в небе начал прорисовываться круглый предмет розовато-коричневого цвета. «НЛО?» — вздрогнул Вейвановский, вспомнив о тех ужасах, которые летающие тарелки творили на Земле в XXII веке. К счастью, это был не НЛО. Над домом оформился объект, очень похожий на кольцевидное мышечное отверстие. Небесный сфинктер пару раз разжался и сжался, как бы тренируясь, а затем изверг из себя обнаженного мужчину, который, вопя и размахивая руками, с противным хрустом ударился о трубу дымохода. Дырка в небе тут же исчезла, а мужчина, отпружинив от крыши, описал в воздухе дугу и безжизненно свалился к ногам остолбеневшего Мориса.

Из дверей своего дома показалась Филомела; в руках у нее были две пары складных носилок, которые она бросила на пол веранды. Посмотрев на Мориса, она помахала рукой и крикнула:

— Уже иду! Вот только аптечку прихвачу! Холовизор что-то никак не выдаст. Морис очнулся и прокричал ей в ответ:

— Берите третью пару! Тут еще один!

— Как еще один? — не поняла Филомела.

— Вот только что свалился!

— Может, мне про запас еще штуки две взять?

— Возьмите!

— Хорошо! — Филомела скрылась за дверью.

Третий человек при падении пострадал менее остальных: лежа ничком, он чуть слышно постанывал, конечности его на вид были целыми. Ран на теле, не считая неизбежных ссадин, не наблюдалось, — Морис, однако, не рискнул его переворачивать, опасаясь что-нибудь повредить или сместить. Вскоре на крышу энергично запрыгнула Филомела и бросила рядом с телами охапку носилок и несколько пакетов с аптечками.

— Это — новенький? — кивнула Венис на стонавшего раненого.

— Да, — развел руками Морис, чувствуя некоторую неловкость за то, что у него тут, как жабы после смерча, из облаков валятся люди. — Вам помочь?

— Спасибо, сама управлюсь. Вы лучше посмотрите вокруг по окрестностям, может, еще кто-то завалялся.

Морис послушно принялся осматривать территорию, обходя крышу по периметру, а Филомела, орудуя как заправская полевая медсестра, занялась потерпевшими.

Носилки представляли собой небольшие штыри, которые Венис по одному разложила слева и справа от каждого тела. После нажатия на маленькую кнопку штыри раздвинулись в человеческий рост, а между ними под телами прошуршала пленка, так что раненые оказались лежащими на тончайшей, но прочной основе. Повторное нажатие кнопки подняло все носилки в воздух на небольшую высоту. Филомела раскрыла аптечку, вынула из нее шесть пластинок и прикрепила их попарно ко лбам и пяткам раненых. Затем она достала из аптечки кусок ткани, встряхнула его — это оказался крошечный экран, на котором тут же возникли три условные человеческие фигуры, пронзенные многочисленными линиями с вынесенным на них текстом. Венис углубилась в чтение диагноза, озвучивая выдержки из него для ходившего рядом Мориса.

— Совсем плохие. Здесь, — она посмотрела на тело с вывернутой рукой, — перелом шейных позвонков, повреждение костей черепа. Осколки кости вошли глубоко в левое полушарие. Открытый перелом правой руки. Разрыв левого легкого. Перелом шести ребер. Остановка сердечной деятельности. Вытек правый глаз…

— Филомела, он же покойник! — отозвался Морис, рассматривавший с другого конца крыши кусты роз, окружавшие дом.

— Почему? — удивилась Венис.

— Ну как… Сердце не бьется, голова разбита.

— Это ровным счетом ничего не значит! — подняв указательный палец, назидательно сказала Филомела. — Лишь бы основные модули были без повреждений.

— А клиническая смерть? Он же практически мертв?

— Да.

— И сколько он может протянуть без оживления?

— Максимум — два часа! Мы их сейчас перенесем ко мне домой, а там я через холовизор подключусь к системе интенсивной терапии и регенерации. Через пару недель, от силы месяц, будет скакать… С головой, правда, могут оказаться проблемы…

— Может быть, оставим их у меня? Мне очень неудобно вас обременять.

— У вас? Да вы что? Как вы сможете обеспечить квалифицированный уход? И при чем здесь «обременять»? Я выполняю свой долг медика! Вы лучше скажите, с какой высоты они упали.

— Насчет первых двух — не знаю, я только слышал, как они катились по крыше, но этот голый летел с двадцати ярдов вниз.

— Он что, вывалился из летательного аппарата?

— Да нет, все это выглядело довольно странно.

Морис описал Филомеле обстоятельства, при которых появился третий пострадавший.

— Гм, действительно, странно. Ну ладно, придут в сознание — сами расскажут. Первые двое тоже, судя по всему, падали с большой высоты.

— Вокруг никого не видно, — обойдя крышу, Вейвановский подошел к Филомеле. — А что со вторым?

— Ноги перебиты. Но это и так заметно, как говорится, невооруженным глазом. Диагностика показывает, что тут еще… Впрочем, смотрите сами.

Морис прочитал на экране, неподвижно застывшем в воздухе, что второй гость разорвал себе селезенку и мочевой пузырь, переломал позвоночник, но, как ни странно, был жив, находясь в состоянии шока. Третий раненый был почти цел, если не считать сильного ушиба мозга, глазных травм и перелома челюстей.

— Все понятно, — сказал Вейвановский. — Будем отвозить?

— Да, — ответила Венис. — Толкните их за крышу, только осторожно, а я пока соберу аптечки. Здесь они больше не нужны.

Морис легонько подтолкнул первые носилки, которые, проплыв за ангар, медленно опустились вниз и замерли над землей.

— Правильно, вот так, — обернувшись, сказала Филомела. — Они автоматически зависают в трех футах над любой поверхностью. Мы в войну их пихали так, что они летели через все окопы прямо в госпиталь, за полмили.

Такими же легкими толчками Морис доставил вниз двоих других раненых. Спустившись с крыши и выйдя во двор, Филомела опытной рукой послала носилки к дверям своего дома, где они, не доехав совсем чуть-чуть до того, чтобы врезаться в стенку замерли. На пороге ангара показался Морис, в руках у него были аптечки и оставшиеся носилки.

— Да бросьте вы их, — махнула рукой Венис. — Все равно они через полтора часа рассыплются. Я думаю, в ближайшее время посетителей не будет.

— А если все-таки кто-нибудь свалится? — Морис аккуратно отложил в сторону медицинское оборудование.

— Вам охота дежурить на крыше? Может, поставите фантома?

— Он здесь не будет действовать.

Создаваемые холовизором фантомы могли функционировать только внутри домов своих хозяев. Это было сделано специально, чтобы исключить возможность злоупотреблений (например, использования фантомов в качестве подосланных убийц). Кроме того, холовизионные создания были туповаты и годились исключительно для простых поручений (отдельные извращенцы, по слухам, пытались заниматься с ними сексом. Абсолютное же большинство населения относилось к фантомам как к домашней утвари).

— Ну тогда решайте сами. Или вы стесняетесь зайти ко мне? — Филомела кокетливо улыбнулась. — Я вас приглашаю.

— Что вы, я нисколько не…

— Я понимаю, — Венис мгновенно перешла на деловой тон. — Шутки в сторону: мне понадобится ваша помощь. Нужно развертывать лазарет. А так как все в этом холовизионном мире разваливается, то придется регулярно обновлять оборудование и персонал — я имею в виду фантомов. Мы установим дежурство, ваша смена — ночная. Будете каждые час пятьдесят пять минут будить меня, чтобы я успела все поменять. Днем отоспитесь. В конце концов, это ваши гости.

— В известной степени, — пробормотал Вейвановский.

Филомела открыла дверь, и вдвоем с Морисом они переместили носилки в дом. Им пришлось изрядно поманеврировать в коридоре, аккуратно огибая углы, так как вилла Венис в точности имитировала стандартный сборный коттедж середины XXI века, имея массу комнатушек, чуланчиков, проходы с многочисленными поворотами и узкие двери. Вейвановский еще никогда не встречался с таким колоссальным количеством подушек, плюшевых игрушек и кружев. Каждому больного Филомела выделила отдельное помещение. Когда первый, больше всех пострадавший, раненый был с большим трудом втиснут в небольшую спальню и расположен над титанической кроватью, занимавшей почти все пространство, Венис скомандовала холовизору распылить носилки. Тело тут же рухнуло в постель, утонув в матрасе почти до пола.

— Не волнуйтесь, это очень мягкая ортопедическая кровать, — успокоила Филомела Мориса, с удивлением воспринявшего такой способ перегрузки тяжелораненого. Действительно, больной постепенно всплыл из бездны матраса, качаясь в постели, как на поверхности пересоленного озера. — Пойдемте, занесем остальных.

Двое других были размещены в соседних комнатах. При выгрузке лежавшего ничком голого мужчины Филомела перевернула носилки, чтобы опустить его в кровать лицом кверху, и Морис впервые увидел его физиономию. Точнее, то, что было на ее месте: похоже, именно на эту часть головы пришелся самый сильный удар.

— Красавчик, правда? — хмыкнула Венис. — Ничего, пара пластических процедур, и на него можно будет смотреть без содрогания. Им займемся в последнюю очередь.

Филомела прикрыла глаза, общаясь с холовизором, и от ее команд в спальне начались бурные преобразования: кровать превратилась в профессионального вида больничную койку, накрытую наэлектризованным куполом стерильного воздуха, а остальная мебель, включая плюшевую живность с подушечками, испарилась. Рядом с койкой на стене возникло табло, похожее на экран из аптечки, только информации на нем было гораздо больше, — из многочисленных прыгающих цифр и непрерывно меняющихся графиков до Мориса дошел лишь смысл полоски «коэффициент жизнедеятельности», находившейся на отметке 20 %. Затем на раненого накатила волна дезинфицирующей жидкости, смывшая всю грязь и ушедшая куда-то в глубь кровати. Филомела, изучив табло, выдала еще серию команд: с панели холовизора в спальню шагнул фантом медсестры, а из койки к телу больного, как змеи, устремились несколько трубок. Присосавшись в строго определенных местах, они начали что-то вливать и выкачивать.

— Следить за содержанием кислорода вокруг больного! Ирригация ран — каждые двадцать минут. Если что-то не так — мы в соседних комнатах, позовете, — отдав распоряжения медсестре, Венис повернулась к Морису. — Пошли к следующему.

Аналогичные манипуляции были проделаны в спальне, где лежал раненый с перебитыми ногами. Его коэффициент жизнедеятельности, как заметил Вейвановский, составлял всего 12 %. Филомеле пришлось с ним повозиться немного дольше: остатки одежды никак не растворялись пущенной поверх койки жидкостью, поэтому, вооружившись ножницами, она вдвоем с новой медсестрой, синтезированной тут же, вручную срезала плотную ткань. К ногам больного были прикреплены временные шины, — сменим их тогда, объяснила Венис, когда закончим с самым тяжелым раненым.

В третьей палате дела оказались совсем плохи: жизнедеятельность была на нуле. Филомела, изучив табло, поцокала языком и объяснила:

— Все гораздо хуже, чем я предполагала. Даже не знаю, вытащим мы его или нет. Смотрите, — Венис водила рукой по экрану, — левая часть черепа почти полностью разрушена, кости вошли глубоко в полушарие. Можно считать, что оно погибло. Но это полбеды, — мы бы его регенерировали, если бы не повреждение мозгового модуля. Без исправного модуля ничего не получится.

— А нельзя ли как-нибудь его заменить? — поинтересовался Морис.

— Вы что? — удивленно посмотрела на него Филомела. — Уже сколько лет невозможно найти ни одной органической запчасти! Все заводы давно под водой.

— Даже через холовизор нельзя заказать?

— И вскрывать ему череп каждые два часа для замены? Так, что ли? — фыркнула Венис. — Конечно, я постараюсь сделать все возможное, но если он выживет, не говоря уже о том, что сможет ходить или говорить, это будет почти чудом. Сестра! Срезайте с него комбинезон!

Через пять минут раненый, обмотанный многочисленными шлангами, плавал внутри золотистой жидкости, которую силовое поле удерживало под стерильным куполом. К грудной клетке с обеих сторон подходили две блестящих металлических пластины — акустические реаниматоры, пояснила Филомела.

— Морис, отойдите, пожалуйста, в сторону, а еще лучше, загляните в соседние комнаты, узнайте, как там дела. Сестра, вы готовы? Начинаем!

* * *

Развитие смерти происходило совсем не так, как ожидал Густав. Он — после полета по трубам и желобам, начавшегося с грохотом, но постепенно принявшего более плавный характер — предполагал увидеть нечто земное, возможно, под другим ракурсом, но, тем не менее, вполне узнаваемое. Эшер был готов ко встрече с умершими родственниками, знакомыми, друзьями, которые (насколько он понял после прочтения двух-трех брошюрок о загробном мире), улыбаясь, в белоснежных хитонах, должны были его приветливо встретить, задушевным разговором снять все опасения и страхи, после чего подробно проинформировать о порядке перехода в иное, потустороннее состояние. Густав рассчитывал также, что ему разрешат пару дней побродить по любимым местам, где он, слегка грустя ввиду невозможности более вступить в контакт с живыми людьми, предастся воспоминаниям о прошлом. Одновременно Эшера разбирало любопытство — а сможет ли он побывать там, где все уже давно скрылось под водой, и удастся ли ему каким-нибудь хитрым способом, о котором не догадались другие мертвецы, дать знать о себе тем, кто остался в прошлой жизни: игривым призраком пройтись перед ошеломленными соседями или же залезть к ним в сон, помахать рукой, может быть, перекинуться со спящими парой фраз.

Вместо этого оказалось, что путешествие по сияющей канализации отнюдь не было прелюдией смерти. Эшер понял всю глубину своих заблуждений, когда, выпав из небесного стока, неожиданно увидел внизу под собой стремительно приближавшуюся верхушку какого-то особняка и Стива, катившегося с нее на плоскую крышу рядом. Земное, представленное ракурсом сверху, мчалось навстречу с огромной скоростью. За мгновения, остававшиеся до удара, Густав попытался сгруппироваться, как тому учили штурмовиков, но, очевидно, за давностью подзабыл, что и куда надо группировать, и потому плюхнулся о крышу дома совершенно катастрофически: головой расколол черепицу, кувыркнулся в воздухе, а затем рухнул рядом с Макналти, выломав руку.

В сознании Эшера наступила продолжительная пауза. Он ничего не видел, не чувствовал, ни о чем не думал, оказавшись внутри какого-то вакуума. Так продолжалось очень долго, но насколько долго — Густав вряд ли смог бы определить. Может, десять минут, а, может быть, месяц. Наконец, появилось ощущение, единственное и весьма неприятное. Это было чувство крайней тесноты, сдавливавшей со всех сторон. Эшеру казалось, что ему совершенно нечем дышать, он задыхается, хотя своего тела по-прежнему не чувствовал и не знал даже, дышит он или нет. Стали появляться отдельные мысли — сумбурные, неупорядоченные. Жив я или нет? Почему так тесно? Где я? — спрашивал себя Густав, не в силах понять своего нового состояния.

Теснота постепенно усиливалась — Эшеру казалось, что его равномерно, будто под прессом, сдавливают со всех сторон, превращая в плотный шарик. Это было невыносимо, но протестовать или кричать Густав не мог, а только чувствовал, что ему очень плохо и становится еще хуже. Когда сжатие достигло своего предела, он ощутил легкий толчок, от которого покатился вниз. Вернее, у него мелькнула мысль, будто он катится вниз, так как скорость, похоже, нарастала. Потом Густава резко остановили и принялись безжалостно вдавливать в какую-то крошечную дыру или отверстие. У него было ощущение, что, несмотря на свои сжатые размеры, он не может протиснуться, а тех, кто на него давит, это раздражает, потому что нажим с каждым разом становится все грубее. Наконец, когда Густав решил, что еще чуть-чуть — и он рассыплется, вдруг стало светло и немного просторнее. Эшер, побыв некоторое время в этом неопределенном пространстве, не имевшем очертаний, опустился внутрь туманного потока, медленно потянувшего его в сторону; к нему постепенно вернулись чувства, но не обычные зрение или слух, а некое восприятие, лишенное привычных земных свойств. Он с облегчением отдался течению после всех предшествовавших мук, и даже не задумался, что тела у него, в общем-то, уже нет.

Осознание собственной бестелесности пришло немного позже, когда Густав попробовал слегка изменить направление своего дрейфа и обнаружил, что, во-первых, у него нет ни рук, ни ног для маневров, во-вторых, поток не позволяет отклоняться. Это открытие пронзило Эшера насквозь: он понял, что находится не в земном мире, скорее всего, даже не среди живых. «Смена траектории, смена траектории», — начала вертеться фраза. После того, как недолгий шок, вызванный осмыслением новой ситуации, прошел, Густав решил оглядеться по сторонам и выяснить, куда его несет течением, однако всякий раз, когда он пытался рассмотреть поток, картина ускользала от зрения, не давая возможности остановить на себе взгляд. Густав также не смог выяснить, один он плывет или рядом с ним есть какие-нибудь спутники. «Вдруг тут Стив где-то рядом», — подумал он, но тут же сделал себе выговор за то, что записывает приятеля в мертвецы без веских оснований.

Оставив попытки разглядеть течение, внутри которого оказался, Эшер, дабы упорядочить свои потревоженные мысли и освоиться в новой обстановке, сделал для себя несколько предварительных выводов: 1) поток не имеет свойств, поддающихся классификации; 2) от его направления нельзя уклониться; 3) он должен где-то закончиться или куда-то влиться. Вскоре выявилась ошибочность последнего тезиса: поток попросту исчез, оборвался, как будто его и не было, и Густав вновь завис в размытом, неощущаемом пространстве. Эти непривычные чувства беспокоили и слегка раздражали Эшера: впервые он не имел никаких координат или ориентиров, столь привычных в обыденной жизни. Кроме того, теснота, хотя не с такой силой, но продолжала прочно его сдавливать.

— Привет! — Густаву показалось, что он услышал чужой голос.

— Я говорю вам — привет!

Голос прозвучал еще раз, и Густав понял, что это на самом деле чужая мысль, которую он воспринимает непосредственно.

— Привет, — робко подумал Эшер.

— Чудесно! Связь установлена. Немного попрактикуетесь, и все будет нормально, научитесь обмену.

— Где я?

— Традиционный первый вопрос. Отвечаю: в лимбо.

— Где?

— В лимбо.

— Кто вы?

— Традиционный второй вопрос. Отвечаю: смотритель лимбо.

— Что со мной?

— Просто классика. Все попадающие сюда спрашивают одно и то же. Сейчас наведу справки. Так, одну минуту… Ага, в настоящее время вы находитесь в состоянии клинической смерти.

— Я умру? Совсем?

— Когда люди умирают, это обычно происходит насовсем. С вами пока не все ясно. Ваш дальнейший путь зависит в основном от успехов медицины. Заметьте, что я сказал «привет» в самом начале, — не сочтите это проявлением вульгарности. Попросту «здравствуйте», «как поживаете» и, тем более, «добрый день» здесь лишены смысла.

— Где Стив?

— Вопрос отметается.

— Почему?

— Здесь нет имен. Обычаи и привычки из земной жизни здесь не действуют. Мы вас здесь воспринимаем, так сказать, в чистом виде, без физической оболочки. Поэтому, кто такой Стив — не могу знать, даже если он прибыл сюда.

— Почему так тесно?

— Компрессия. Так здесь устроено. Всех прибывших сжимают.

— Но мне плохо.

— Сожалею. Ничем не могу помочь. Лимбо пока перегружено.

— Кем? Чем?

— Такими же пробирочно-бутылочными недочеловеками, как вы.

— Почему вы меня так назвали?

— А как вас еще называть? Вам сколько лет? Двести пятьдесят?

— Около этого.

— А сколько положено жить нормальному человеку?

— Не знаю. Лет сто.

— Нет, слишком много. Если бы вы были нормальным человеком, то уже лет сто семьдесят — сто восемьдесят как лежали бы в могиле. Даже клиническая смерть у вас, благодаря всевозможным модулям, не десять минут, как должно быть, а два часа. Это во-первых. А во-вторых, вы на свет откуда появились? Из материнского чрева?

— Нет.

— Вот потому и попали в лимбо, что человеком не являетесь. Чтобы вы не питали иллюзий, объясняю: лимбо создано для таких курьезов, как абортированные младенцы, выкидыши, генетические уроды, а также все человечество за последние три столетия. До того, как люди начали себя готовить из белковой жижи, они, умирая, попадали в совершенно другие места. Теперь они для вас закрыты.

— Почему?

— Дело в качестве энергии. Если бы вас зачали классическим способом, то вы получили бы энергетический заряд ваших родителей, который сохраняется всю жизнь. Это нечто вроде небольшой метки, присущей людям. После вашей смерти силы, занимающиеся сортировкой, установили бы присутствие такого заряда и отправили вас в районы, предназначенные для нормальных покойников, а не сюда — на свалку.

— Так это свалка?

— Да, причем на грани закрытия. Дождемся последних прибывших — и все. Лимбо сворачивается.

— Если я умру совсем, то опять сюда попаду?

— Со всей неизбежностью.

— И что будет дальше?

— Вас слегка утрамбуют…

— Но мне же…

— Знаю, знаю. Лимбо давно не чистили, места не хватает. Вам еще повезло — когда война или эпидемия, то сжимают еще сильнее. Сейчас опять повалил поток — у вас там очередные катаклизмы, наверное. Не управляюсь с вами.

— Вы что, один на всех?

— Да. Одновременно с вами я беседую еще с несколькими десятками прибывших.

— Вы — бывший человек?

— Совершенно нет.

— Я могу вас увидеть?

— Нет.

— Я вообще что-нибудь здесь увижу?

— Нет. У вас всегда все будет ускользать от зрения.

— Это специально так придумано?

— Нет, это свойство лимбо. Продолжу: вас утрамбуют, немного подержат в хранилище и уничтожат.

— Как? Совсем?

— Да.

— А душа?

— Души нет. Это иллюзии землян. Я уже сказал, что вы представляете интерес только своей энергией. Она используется дальше. Можете считать душой вашу конкретную энергетическую метку, если бы таковая имелась.

— А что происходило с теми, другими?

— Настоящими людьми?

— Да.

— Их, после того, как вся энергия была использована, уничтожали.

— Что значит уничтожить?

— Вы перестаете мыслить и чувствовать. Точно так же, как физическое тело, умерев, перестает двигаться. У вас осталось воспоминание пустоты, в которой вы находились до того, как вас сжали?

— Нет.

— То же самое произойдет, когда вас ликвидируют. Пустота. Остатки вашей энергии, конечно, подвергнутся переработке, но это уже сущий мусор.

— Неужели мои мысли и чувства никому не нужны?

— А кому они могут понадобиться? Это как непереваренная пища, оставшаяся в теле мертвеца. К тому же, ваши мысли существуют независимо от вас. Если они кого-нибудь и заинтересуют, искать их будут за пределами лимбо.

— Вы всегда тут были?

— Ну что вы, у меня очень много предшественников. Мы тоже смертны.

— Вас тоже уничтожают?

— Естественно. После смерти или раньше. Как только лимбо закроется, я умру. За ненадобностью.

— Вы к этому так спокойно относитесь?

— А что толку волноваться, если изменить ничего нельзя? Кстати, вы не задумывались над тем, почему я вам все это так откровенно рассказываю?

— Действительно, почему?

— Во-первых, человечество находится, что называется, на последнем издыхании. Вас осталось не более двухсот.

— Так мало?

— Да. Все колонии на других планетах больше не существуют. Еще лет пять, и люди вымрут. Во-вторых, даже если вы выйдете из клинической смерти, то никому не сможете пересказать наш разговор.

— Почему?

— У вас погибло левое полушарие. При падении вы повредили мозговой модуль, так что восстановить мозговые функции не удастся при всем желании. Если вы выйдете из комы, а это крайне маловероятно, то будете представлять собой овощ.

— Неужели нет никакой надежды?

— Абсолютно никакой.

— Зачем же тогда я жил?

— Странный вопрос. Не по адресу. И лишен смысла.

— А как же все эти книги, описания клинической смерти?

— Книги — досужие фантазии. Насчет переживаний тех, кто вышел из клинической смерти, могу сказать, что это — продукт деятельности агонизирующего мозга. Тем более, никто не вернулся с той черты, после которой становится ясно, что все это — лживые иллюзии. Впрочем, вообще всё — только лживые иллюзии.

— Где вы находитесь?

— Внутри вас и снаружи. Вне вашего времени и пространства, но совпадая с ним некоторыми точками. Иначе, если бы мы были в абсолютной изоляции друг от друга, вы бы сюда не попали. Вообще говоря, можно попасть даже в изолированные миры, если знать, по каким каналам к ним добраться. Так, кажется, пришла пора расстаться. Временно, естественно. Вас кто-то усиленно оживляет.

* * *

От удара об крышу Макналти мгновенно потерял сознание. Наступил совершенно непроницаемый мрак; Стив, сколько ни старался, ничего не мог разглядеть. После неоднократных попыток хоть что-нибудь увидеть он, наконец, заметил на большом отдалении крошечную точку и устремился к ней со всей силой. Точка увеличилась в размерах до небольшого, тускло светящегося пятна. Стив приблизился к ней, как ему показалось, почти вплотную; пятно, окруженное непроглядной темнотой, вяло мерцало и увеличиваться больше не собиралось. Стив был разочарован: по всем описаниям, ему предстояло увидеть необъятный шар невыносимо слепящего света. На всякий случай он изъявил горячее желание слиться с точкой и, сосредоточившись, проговорил «ом-мани-падме-хам». Пятно, мигнув пару раз, исчезло. Макналти вновь оказался в абсолютной черноте. Он покрутился, посмотрел в разные стороны, но вокруг никаких щелочек не наблюдалось.

— Эй, поберегись!

Стив отпрыгнул в сторону и по колено увяз в грязи придорожной канавы. Перед ним, скрипя несмазанными колесами, проезжала по грунтовой дороге доверху нагруженная телега, которую тащили две изношенные клячи. Возница в лохмотьях и рваном сомбреро, скрывавшем лицо, щелкнул бичом прямо над головой растерянного Стива. Лошади, ничуть не ускоряясь, продолжали устало перебирать копытами; похоже, груз был тяжелый, но что именно лежало в повозке, Макналти не видел, так как поклажу по бокам обтягивала черная клеенка.

Под ногами у Стива булькнуло. Опустив взгляд, он увидел, что провалился в жижу еще сильнее. «Похоже на трясину», — подумал Стив и закричал вознице:

— Одну минуту! Стойте! Помогите!

Тот никак не отреагировал. Повозка неторопливо удалялась, с нее что-то капало на дорогу. Сзади клеенка не была закреплена, и когда ее задрало порывом ветра, Стив увидел, что из телеги торчат головы, синюшные пятки и руки. Повозка была вся уложена трупами, отчего Макналти тут же расхотелось звать кучера на помощь. Проехав несколько ярдов, телега налетела на колдобину, от толчка с нее свалился мертвец, но возница, не заметив этого, только сильнее подхлестнул лошадей. Покойник, полежав немного в дорожной пыли, встал, отряхнулся, догнал повозку и запрыгнул под клеенку. Стив заметил, что в спине у мертвеца зияла рана, сквозь которую виднелись дорога с телегой. Поскрипев на удалении, повозка исчезла, будто провалившись.

Трясина хлюпнула, и Стив ушел в нее по пояс. Он беспомощно огляделся: вокруг никого не было, влево и вправо уходила дорога, а остальной пейзаж скрывал край канавы. Никаких строений и растительности видно не было. Стив посмотрел вверх, на негостеприимное серое небо, и оказался на берегу океана.

Он лежал на мокром песке, по грудь в воде. Обочина превратилась в волну, медленно накатывавшую на Стива, но никак не хотевшую упасть. Наоборот, она все сильнее подымалась, вбирая в себя воду и обнажая дно. На песке, оголенном вздыбившимся прибоем, хлопали хвостами рыбы, валялись морские звезды, слева подползал осьминог, хищно глядя на Стива. Ему стало жутко. Он попытался вскочить, убежать от этого свинцового вала, вознесшего на невероятную вышину, однако ноги у него оказались парализованными, и, едва сумев перевернуться на живот, Макналти стал еле-еле на руках отползать от воды, жалобно мыча, будто лишившись заодно и речи. К тому же в руках у него оказались игрушечные совок с ведром, очень мешавшие, но бросить которые он никак не мог. Стив боялся даже обернуться, на своей спине ощущая холодное дыхание волны, готовой вот-вот всем своим колоссальным весом обвалиться и расплющить его. Он почувствовал, как кто-то крепко обхватил его за руку, — повернув голову, Стив увидел огромного паука с лицом, напоминающим Франца Богенбрума, и торчащими изо рта длинными желтыми клыками.

Морской берег исчез; Стив оказался окружен совершенно ровной, бесцветной плоскостью, расчерченной в квадраты тонкими линиями. Паук отпустил его и, словно по льду, отъехал вбок.

— Паутина времени! — сказал он, назидательно подняв вверх указательный палец (Стив заметил, что его лапы заканчиваются пальцами). — Мы все у времени в плену! А ну-ка, попробуй, сдвинься с места!

Стив попробовал и не смог выйти за пределы квадрата, в который был утоплен по пояс.

— То-то же! — торжествующе заявил паук. — Сидишь тут, как цветочек в горшке. Растешь, зреешь. А потом — бац, и увял! Если кто раньше не сорвет — чтоб понюхать или съесть. Ха-ха! Или градом побьет. Тебя как зовут?

— Стив.

— А меня — Архелай. Будем знакомы, — паук подкатился к Макналти и стал совать для рукопожатий все свои конечности по очереди. — Очень рад видеть на нашем ярусе. Надеюсь, пребывание будет приятным и запомнится. Всегда рад услужить. Готов ответить на любые вопросы.

— Что это за ярус?

— Густав же тебе все объяснял. Ты разве забыл? Он их еще слоями называл.

— Ах, эти слои.

— Ну да.

— Они у него другие были.

— Может быть. Я сам не видел, не знаю. Тут они вот такие, — паук обвел все пространство лапой. — И наверху их полно, и внизу. И все между собой связаны, да еще и поперек ярусы идут, только их отсюда не видно. А я тут катаюсь взад-вперед. Как по рельсам.

Архелай для наглядности проехался перед Стивом по линиям, несколько раз резко повернув под прямым углом.

— Вот так. Как старый трамвай. Фокус показать?

Не дождавшись ответа, паук бросил перед Стивом несколько камешков.

— А ну скажи, сколько их?

— Десять, — присмотревшись, ответил Стив.

— Точно?

— Да.

— Теперь мы их аккуратно делим пополам, — Архелай отодвинул пять камешков в сторону. — Сколько их теперь?

— Десять. Два раза по пять.

— Прекрасно! Ты уверен?

— Ну да.

— То есть, если пять умножить на два, то будет десять, да?

— Да.

— Теперь смотри, — паук аккуратно сдвинул камешки в одну кучку. — Считай. Стив аккуратно пересчитал камешки. Их было девять.

— Девять.

— Отлично! Повторяем все сначала. Делим кучку пополам. Сколько камней?

— Тут пять, и в этой куче — пять. Всего десять.

— Так, а теперь опять их складываем. Сколько их?

— Восемь. Не может быть, — Макналти опять внимательно всмотрелся в камешки. — Действительно, восемь. В чем тут фокус?

— Анив чем. Сам попробуй, — Архелай подвинул камешки ближе к Стиву. — Начни с четырех. Дважды два и все такое.

Стив выбрал четыре камня и отложил два в сторону, потом опять их смешал. Камешков оказалось пять. Стив повторил свои действия, на этот раз камней стало три.

— Ну что? Сколько будет дважды два? — ехидно спросил паук.

— Не знаю, — растерянно ответил Стив.

— А ты еще что-нибудь попробуй, вдруг получится.

Макналти смешал все камни и пересчитал их: было десять. Он отнял семь, и в оставшейся кучке оказалось четыре. Затем Стив сделал три кучки по три камешка, смешав их, он получил восемь.

— Вот так! — гордо сказал Архелай. — Вся ваша математика — чушь. На самом деле никогда ничего одинакового не бывает. Оно все разное, только равно всегда одному числу. А ну посчитай камешки. Сколько их?

— Семь, — ответил Макналти, тщательно, по одному, пересчитав камни.

— Правильно, семь. Если правильно считать, всегда семерка выходит. У тебя семь отверстий, ты знаешь?

— Какие это?

— Рот — раз. Уши — два. Глаза — три. Нос — четыре. Ниже пояса — пять и шесть. И самая главная дырка, закрытая, — это пупок, семь. У тебя на руках и ногах по семь пальцев на самом деле, знаешь?

Стив с недоверием посмотрел на свои руки. На них действительно было по семь пальцев.

— Видишь, я правду говорю, — вздохнул Архелай. — Только мне почти никто не верит. Ты хоть мне веришь?

— Пока — да.

— Молодец! Я тебе один секрет скажу, — паук подкатился вплотную к Стиву и зашептал ему на ухо. — Это твое первое и последнее, седьмое воплощение.

— Что, неужели их тоже семь? — удивился тот. — А говорят, что карма…

— Ой-ой-ой! Карма! Слова-то какие! — Архелай громко расхохотался. — Запомни, воплощений всегда семь! Даже у тебя, хотя твое — первое и последнее. Впрочем, сами виноваты, нечего с природой экспериментировать. А насчет кармы — смотри внимательно.

Он подцепил ногтем край одного из квадратов, и тот, как крышка, откинулся в сторону. Из дырки по пояс выскочила человеческая фигура и неподвижно замерла. Ее раскрытые глаза в упор глядели на Стива невидящим взором.

— Хоп! — прокомментировал Архелай. — Словно чертик из табакерки. Узнаешь? Макналти признался, что фигура ему незнакома.

— Ну как же, как же, — заволновался паук. — Последний великий тиран и диктатор из тех, что зачаты, как положено: мамой и папой. Великий сын Латинской Америки, знаменитый Сифас Мендоза. Отпрыск Солнца, божий посланник, отец нации и все такое. Полконтинента залил кровью. Умер в 93 года. Теперь узнал?

Стив ответил, что теперь вспомнил.

— Отлично! Раскрутим его, — с этими словами Архелай, взяв фигуру за ухо, встряхнул ее так, что она размоталась в длинную макаронину, кольцами улегшуюся вокруг паука. — Перед тобой — жизненный путь Сифаса Мендозы со всеми воплощениями. Видишь участки разного цвета? Их всего семь. Это и есть инкарнации.

Архелай, стоя на двух задних лапах, остальными начал быстро перебирать размотанного диктатора.

— Вот, Стив, смотри, — паук поднес макаронину к носу Макналти. — Здесь явственно просматривается связь. Правда, видно?

Стив, внимательно вглядевшись, сознался, что ничего не видит.

— Ах да, совсем забыл, что вы в этом отношении — совершенно слепые, — Архелай в огорчении уронил Мендозу и задумчиво почесал себе затылок. — Ну ладно, сейчас что-нибудь придумаем. Ага! Один момент!

Перед пауком возникла древняя пишущая машинка, на которой он принялся с бешеной скоростью тарахтеть всеми конечностями, так что с каретки быстро сполз длинный рулон бумаги. Оторвав его, Архелай вручил свиток Стиву. На бумаге крупными каллиграфическими буквами был выписан текст следующего содержания.

«Рассказ о неудачной карме.

Сифас Мендоза был классическим, врожденным, неисправимым злодеем. С раннего детства он проявлял садистские наклонности, был лжив, труслив, завистлив и жесток. Эти качества обеспечили ему стремительную политическую карьеру, в течение которой он полностью раскрылся как тиран, загубивший миллионы жизней. Свой утренний завтрак он начинал с того, что выпивал стакан крови свежезамученного младенца. Сексуальные потребности Сифаса, начавшись с копрофагии в подростковом возрасте, переросли в зрелые годы в разнузданную зоофилию. Ежедневно специальным самолетом к нему в дворец доставлялось из Африки какое-нибудь экзотическое животное, с которым он вступал в противоестественную связь. Мендоза был столь омерзителен, что от него зачала даже самка ехидны. Умер он, растоптанный ревнивой бегемотихой, с которой накануне занимался эротическими забавами и у которой на глазах имел неосторожность приласкать молодую мармозетку.

Смерть Мендозы вызвала глубокую скорбь у всей нации: в народе его любили. «При Сифасе всегда дисциплина была», — с горечью потом говорили старики, глядя на ужасы демократии. Диктатора оплакивали не только люди: после смерти Мендозы в его резиденции был открыт обширный зоопарк, по загонам которого бродили животные — исключительно самки — с грустным выражением отсутствующего женского счастья на мордах.

У непросвещенного ума может создаться впечатление, будто своей смертью Сифас Мендоза только начал или, в крайнем случае, продолжил последовательность реинкарнаций, которые впоследствии давали бы ему шанс искупить свои злодеяния и придти к достойному финалу, очистившись от скверны. Действительно, если исходить из того, что гнусные черты характера, глупость, уродство — признаки первичного воплощения в человеческой оболочке, то в те далекие времена можно было с оптимизмом и надеждой смотреть на подавляющее большинство населения по обоим полушариям, зная, что все хорошее у него впереди.

Однако подобный взгляд — поверхностный. Мы имеем возможность изложить все воплощения Сифаса Мендозы в строгой (земной) хронологической последовательности, так что проницательный исследователь сам будет в состоянии сделать правильные выводы.

Инкарнация первая. Сифас поначалу был явлен миру в середине XVII века в виде придорожного камня, расположенного на не очень оживленном торговом перекрестке. Им часто пользовались как уборной и люди, и звери. От многочисленных меток он почернел и покрылся мелкими трещинами, но за почти что двести лет сумел сохранить свою целостность. Изредка на нем появлялись надписи, чаще всего похабного содержания, или же сделанные с целью увести неопытного путника в неверном направлении. Конец первого воплощения Сифаса Мендозы наступил, когда двое бродяг разожгли на нем костер, намереваясь поджарить украденного кота, — неожиданно обрушившийся ливень расколол камень на куски, лишенные психических свойств.

Инкарнация вторая. Это была осина, выросшая в неудачном месте: на верхушке каменистого холма, где всегда не хватало воды. Похоже, что и это воплощение Сифаса располагало к нему людей, — всякий прохожий непременно норовил на него помочиться. Последние десять лет полузасохшая осина использовалась для приведения в исполнение смертных приговоров, и, по самым скромным подсчетам, на ней было повешено свыше двухсот человек. Внезапный удар молнии сжег дерево дотла.

Инкарнация третья. Сифас имел большой, хотя и кратковременный, успех в виде чумной палочки. Организмы, в которые он попадал, всегда бурно реагировали на его присутствие, стремясь как можно быстрее поделиться ним со своими знакомыми и родственниками. Мендоза стал крайне популярен в одной из азиатских деревень, однако умышленно устроенный пожар прервал его триумфальную поступь.

Инкарнация четвертая. Едва обзаведясь телом головастика, Сифас тут же был съеден прожорливой рыбой.

Инкарнация пятая. Мендозе повезло в том отношении, что он оказался в утробе молодой, здоровой девушки, имея, таким образом, хорошие шансы для выхода в свет. Однако девица эта совершенно не собиралась предаваться радостям материнства: спустя всего лишь шесть недель после зарождения Сифас был по частям извлечен наружу хирургическими инструментами зловещего вида.

Инкарнация шестая. Первое состоявшееся воплощение Мендозы в человеческом облике, но, следует заметить, не вполне удачное. Родители Сифаса сочетались браком в уже довольно зрелом возрасте. В молодые годы каждый из них употребил невероятное количество всевозможных химических веществ, призванных сорвать с петель двери восприятия. Отец Мендозы был поклонником крайне ядовитых кубинских сигар, дым которых он ежедневно после обильного обеда гасил бутылкой бренди. Мать Сифаса курила очень легкие дамские сигареты — не более трех пачек в день — и предпочитала водку с тоником. Оба регулярно баловались марихуаной. Первые шесть попыток зачатия были неудачными: предшественники нашего объекта исследования не держались в чахлых материнских органах. На помощь были призваны все возможности современной медицины, и после поглощения нескольких флаконов таблеток, прохождения разнообразных процедур и лечения на дорогих курортах Сифас закрепился внутри своей матери, которой к этому времени уже исполнилось сорок девять лет. Беременность, естественно, проходила в обстановке хронического токсикоза, что не помешало, однако, будущей маме поправиться на шестьдесят фунтов. Когда Сифас наконец-то появился на свет, даже привыкшие ко всему акушеры содрогнулись. Младенец представлял собой девочку, одаренную синдромом Дауна, церебральным параличом, заячьей губой, волчьим нёбом, микроцефалией и фантастически расходящимся косоглазием.

Родители безумно любили своего первенца, которого нарекли Киренхаппук. Существовать она могла, правда, только внутри стерильного бокса, напичканного сложнейшей аппаратурой жизнеобеспечения. Любое соприкосновение с окружающим миром представляло для нее смертельную опасность: у ребенка полностью отсутствовал иммунитет. Сифас за свою недолгую жизнь в облике Киренхаппук так и не узнал ласкового прикосновения материнских рук. Когда девочке исполнилось семнадцать и она научилась самостоятельно шевелить мизинцем правой ноги, родители решили взять ее в путешествие в Новую Зеландию на своем реактивном самолете, который был специально переоборудован, чтобы вместить бокс со всеми вспомогательными агрегатами и обслуживающий персонал в количестве двадцати одного человека. До конца первого часа полета оставалось одиннадцать минут, когда с самолетом, следовавшим на высоте семи миль, произошел невероятный случай: в земную атмосферу вторгся крупный астероид (из тех, что именуются Персеидами) и пробил корпус воздушного судна именно в том месте, где находился бокс с Киренхаппук. Даже если бы дитя и смогло перенести прямое попадание в голову космического тела, последовавший затем взрыв топливных баков не оставил ему никаких шансов.

Инкарнация седьмая, заключительная. Сифас был двадцать восьмым ребенком в дружной семье рабочего на плантациях опиумного мака. Мать свою он не помнил; она его — тоже. Когда Сифасу исполнилось два с половиной года, отец его пропил за бутылку текилы отдал воспитанником в школу юных головорезов при вооруженной охране местного наркобарона. В четыре года юный Мендоза уже попадал с расстояния сто ярдов в пикового туза, как смогли убедиться в этом его наставники, прилепившие карту ко лбу проштрафившегося Мендозы-старшего. В семь лет он стал командиром отделения, а в десять — командиром полка «Заря надежды», занимавшегося карательными операциями среди непокорного крестьянского населения. В четырнадцать лет он интригами занял место правящего наркобарона, которого скормил аллигаторам в одной связке со своими соратниками, помогавшими Сифасу прийти к власти. В шестнадцать Мендоза возглавил созданный им «Демократический централизованный фронт народного освобождения имени Трухильо Рамиреса» — полувоенную организацию, развернувшую по всей стране кампанию террора, причем особый упор делался на истреблении католических священников. По мнению Сифаса, ничто так не способствовало укреплению авторитета его фронта, как зрелище взорванного епископа в полном парадном облачении. После двадцати месяцев затяжных боев с правительственными войсками силы Мендозы заняли столицу, по случаю чего устроили революционные празднества с казнями чиновников, раздачей наркотиков, текилы, а также взрывами оставшихся католических храмов. Сифас провозгласил себя временным президентом, оставаясь в этой должности семьдесят пять лет. Для повышения тонуса нации он регулярно устраивал захватнические войны, неизменно завершавшиеся поражениями и вместе с регулярными репрессиями уменьшившие численность населения в три раза. Уцелевшие жители, как отмечалось выше, его обожали.

Полный перечень злодеяний Сифаса Мендозы скучен и банален, представляя интерес разве что для историков и психиатров. Нас в данном случае интересует совершенно другой вопрос: обусловлено ли каждое последующее воплощение Сифаса его предыдущим грузом кармы? Даже поверхностный взгляд на инкарнации Мендозы дает основания утверждать, что каждое его новое появление было ничуть не лучше предшествующего и что по неизвестным причинам он с самого начала вынужден был страдать и мучиться. Если рассматривать путь Сифаса исключительно в хронологической последовательности, то мы вынуждены будем признать, что карма ему с самого начала досталась некачественная, а роковое стечение обстоятельств, над которыми он не имел никакой власти вплоть до своей финальной реинкарнации, не позволяло ему эту карму улучшить. Действительно, как могут поправить свою судьбу невинная чумная палочка, эмбрион или головастик? Состоявшись лишь на седьмом этапе как сознательная личность, Сифас Мендоза был обречен — вследствие невыразимых и незаслуженных мучений в прошлых жизнях — стать безумствующим злодеем.

Неужели кармический закон столь слеп и безжалостен? Пример Сифаса, взятый в традиционных временных рамках, не позволяет нам сделать иного вывода. Но так ли это на самом деле? Мы не сомневаемся, что проницательный исследователь уже пришел к другому заключению, позволяющему представить весь путь Сифаса Мендозы в ином свете».

— Надеюсь, все понятно? — спросил Архелай, внимательно следивший за тем, как Стив читал бумагу.

— Не очень. Наверное, я недостаточно проницателен.

— Караул! — паук в отчаянии заломил несколько лап. — Ведь это же так просто! Смотри!

Архелай схватил Мендозу-макаронину и стал сматывать его себе на локоть, затем несколькими ловкими движениями утрамбовал его до размеров небольшого брикета.

— С ним ничего не случится? — поинтересовался Стив.

— Конечно нет! Это всего лишь наглядное пособие, он свое уже отжил. Видишь, какой он стал полосатый?

— Да.

Действительно, все разноцветные воплощения Сифаса перемешались, и он стал похож на мозаику или калейдоскоп.

— Так вот, — Архелай вновь назидательно поднял палец, — все дело в том, в каком виде его рассматривать. Допустим, ты бы жил параллельно с ним, со всеми его воплощениями, и имел возможность за ними наблюдать. Так как ты продвигался бы во времени вместе с Мендозой, то тебе бы казалось, что каждая его новая реинкарнация определяется предыдущей. Правда?

Стив согласился.

— Но вот он лежит у тебя на ладони весь, целиком. Ты видишь его издалека, из будущего — или из прошлого, со стороны, одним словом; фактор времени отсутствует, и ты можешь выстраивать совершенно другие зависимости. Приблизительно в таком духе: некий проступок в седьмом воплощении привел к тому, что Сифас стал чумной палочкой в третьем. То, что он уморил целую деревню, вызвало его мучительную гибель в пятой реинкарнации, — но это так, условно, чумные палочки сами по себе ни в чем не виноваты. Скажу тебе больше: на самом деле все его появления нужно рассматривать в обратной последовательности. Его седьмое воплощение по земной хронологии — первое. А закончил он свой путь мудрым камнем. Так что в следующий раз остерегись говорить о карме легкомысленно!

Архелай скомкал Мендозу швырнул его в открытое отверстие квадрата, после чего, захлопнув крышку, продолжил свою речь.

— Люди крайне легкомысленно относятся к понятиям, выходящим за рамки их непосредственного восприятия. Я уж не говорю об антропоморфности богов, которых наделяют чувствами любви, гнева, прощения — иными словами, эмоциями, хотя эмоции — это удел животного мира. Коты и собаки полны чувств, люди тоже, но почему высший разум должен быть подвержен подобным изъявлениям? То же самое можно сказать и о космических законах в их человеческой интерпретации. Во-первых, эти законы сформулировали сами люди, основываясь на своих эмпирических наблюдениях, так что даже говорить о них как об универсальных безосновательно. Во-вторых, люди отягощены спецификой своего восприятия. Они все видят сквозь призму времени, причем наивно полагают, будто время течет везде так, как это им кажется, хотя кругом полно существ, для которых время имеет совершенно иной ход.

Архелай набросился на пишущую машинку, и вскоре перед Макналти лежал новый свиток.

«Рассказ о неудачной карме (продолжение).

Авторы опрометчиво полагали, что взору проницательного исследователя откроется более достоверный порядок явления Сифаса Мендозы в его воплощениях. К сожалению, ограниченный кругозор аудитории не позволил ей сделать даже первый шаг на пути к раскрытию данной проблемы. Мыслитель с непредвзятым подходом, очевидно, рискнул бы поставить под сомнение традиционный хронологический взгляд на реинкарнации. Действительно, может ли космический закон кармы (если таковой существует) быть ограничен временными пределами, установленными для одного биологического вида на Земле?

Рассмотрим для наглядности — по необходимости вкратце — некоторые смежные воплощения объекта, здесь обобщенно именуемого Сифасом Мендозой.

Одна из начальных инкарнаций. Установить в точности, какое именно воплощение Сифаса было в действительности первым, не представляется возможным. Вернее, можно указать на определенное множество инкарнаций, но определить главную из них в кармическом отношении крайне затруднительно; допустимо лишь говорить об общем кармическом балансе. Как известно, каждое воплощение семерично: Мендоза возник параллельно с еще шестью особями. Поскольку эти особи существовали (а, может, по земным меркам, еще и существуют) в других временных условиях, то оку земного наблюдателя они недоступны. Сразу оговоримся — речь идет исключительно о Земле. Все упомянутые выше особи теоретически могут одновременно занимать одну точку в пространстве, но не совпадать друг с другом, имея разные направленности и характеристики временного вектора. Мы даже допускаем, что в момент своего появления на свет семеричный набор особей под общим условным наименованием «Сифас Мендоза» действительно первое мгновение находился в единой точке, но затем был растаскан по семи разным направлениям различными временными векторами.

Доступное нашему пониманию и описанное выше существование Сифаса в виде диктатора примем как воплощение Особи Α (что вовсе не означает ее приоритета, а делается для удобства). Остальных обозначим Β, Γ, Δ, Ε, Ζ и Η.

Временной вектор Особи Β находился под углом в 45,87 градуса по отношению к вектору Особи Α. Описание условий ее существования и деятельности не представляется возможным ввиду отсутствия соответствующих понятий в мире людей; оценить же итоги ее жизненного пути для выяснения доли кармического наказания или вознаграждения можно лишь чисто условно. В рамках данного исследования будем считать, что в целом Особь Β показала себя положительно.

Вектор Особи Г был перпендикулярен к вектору Особи Α. Опять-таки, ничего внятного о ее существовании земным языком мы сказать не можем, как, впрочем и о всех остальных составных частях набора «Сифас Мендоза». Отметим только, что Особь Г была выдающейся личностью, почти святым.

Вектор Особи Δ находился почти параллельно вектору Особи Α, отходя всего лишь на 0,0000358 градуса, но имел совершенно противоположную направленность. Естественно, глазами человека мир Особи Δ не воспринимается и увиден быть не может. Данная особь также была выдающейся, исключительно благородной (в понятиях своей цивилизации) личностью.

Вектор Особи Е имел пунктирный характер, но зато необычайно долгий, уходящий назад, в глубь веков. Человеку Особь Е и аналогичные являются периодически, на что указывает следующий характерный диалог:

— Будь здоров!

— Чего это ты?

— Ты же чихнул?

— Я? Вовсе нет.

— Извини, мне показалось.

Ложное чихание и есть манифестация Особи Е и ее соплеменников в человеческом мире. Данная конкретная особь ничем не отличилась.

Вектор Особи Ζ имел зигзагообразный характер. Аналогичные ей индивиды ни до, ни после на Земле не встречались, и так как эта особь ни с кем взаимодействовать в силу своих особенностей не могла, общий ее кармический итог нулевой.

Особь Н имела мнимый вектор; на ее существование указывают лишь косвенные признаки. Сделать какие-либо выводы в ее отношении не представляется возможным.

Таким образом, мы располагаем весьма невнятным кармическим балансом. Маловероятно, чтобы святость Г смогла компенсировать мерзостностъ Α. К тому же, остается невыясненным вклад Н. Ас точки зрения наблюдателя-человека, скованного своими временными рамками, возникает ряд парадоксов. Так, например, смерть всех особей, входящих в рассматриваемую обойму, происходит в совершенно разное время: для Особей Α и Е — раньше рождения, для Особи Г — одновременно с рождением, а у И смерть имеет мнимый характер. У Особи Ζ в силу зигзагообразности вектора смерть несколько раз пересекается с жизнью.

В силу вышесказанного однозначно утверждать, что страдания Киренхаппук, появившейся на свет в 1986 году, обусловлены жуткими преступлениями Сифаса Мендозы, родившегося среди благоухания опиумных маков семнадцатью годами позже, было бы, по меньшей мере, предосудительно. Возможно, что Особь Е-1 (нумерация — условная), кармически связанная с Особью Е и появившаяся на свет по христианскому летоисчислению в 1569 году (если спроецировать ее вектор на человеческий), приняла на себя основной удар от Сифаса. С таким же успехом это могли быть Особи Г-2, Α-5, Е-7 и так далее. Как бы то ни было, любая особь из обоймы передает общий кармический баланс в следующую обойму, имеющую опять-таки семеричный характер, но свой, совершенно неповторимый, набор психически целостных объектов, определяемый моментом и местом их появления на свет. Каждый такой комплект условно можно представить в виде семиконечной звезды, лучи которой связаны с другими подобными звездами. Кармическое наказание Сифаса Мендозы, таким образом, через два воплощения тяжелым грузом легло на 343 особи из разных (но, подчеркнем еще раз, земных) миров, расползшись по всевозможным временным направлениям.

Взятые вместе, эти звезды образуют колоссальный (но не бесконечный) взаимосвязанный комок всех особей, фигурирующих на планете Земля. И поскольку кармические наказания, переливаясь от одной звезды к другой, заполняют по сообщающимся сосудам их всех, то можно утверждать, что все уже изначально наказаны. А первое воплощение Мендозы в 2003 году кажется первым только человеческому наблюдателю, неизбежно ограниченному рамками собственного восприятия. В появлении Сифаса участвовало огромное количество семиконечных звезд из всех миров и, по логике сообщающихся сосудов — сам Сифас, принявший кармический груз от других, но передавший его им сам.

Следовательно, с полным основанием можно утверждать, что любое воплощение на Земле — уже наказание. Существовать — это нести кару за чужие коллективные проступки, к которым данная конкретная особь, возможно, отношения не имеет. Независимо от того, был ли Сифас отъявленным мерзавцем или святым, родилась Киренхаппук уродом или красоткой, съели головастика или нет, — все они наказаны, даже за те плохие поступки, которые они еще только совершат в будущем, но кара за которые по сообщающимся сосудам уже вернулась к ним бумерангом при рождении».

— Глянь-ка, Стив, — Архелай вновь выудил из-под крышки цветастый брикет Мендозы и вертел его между лапами. — Вокруг все такое ровное, в клеточку и вверху и внизу, правда ведь?

— Да, — согласился Стив, осмотревшись по сторонам.

— Но не все так просто, как кажется на первый взгляд, — и, размахнувшись, Архелай изо всех сил швырнул брикет об пол. Мгновенно все плоскости, квадраты, линии, смешались в разноцветную движущуюся мозаику, в которой растаял и сам паук. Вихрь стремительного калейдоскопа завертел Стива, и, кроме яростного цветного мелькания, больше он не видел ничего.

* * *

— Как он? — Вейвановский осторожно просунул голову в дверь спальни, где Филомела и три медсестры-фантома, низко согнувшись над кроватью, пытались вернуть раненого к жизни.

— Уф! — разогнула спину Филомела. — Очень тяжелый случай. Идите сюда, я вам покажу на табло. Как, кстати, те двое?

Морис ответил, что с ними никаких изменений не произошло.

— Ну и хорошо, лишь бы хуже не стало. Вот, смотрите. Как вам должно быть известно из основ анатомии, в мужском организме три самых главных модуля — это модуль простаты, затем желудочно-кишечный, а потом — мозга. Я их перечислила по степени важности. У этого больного почему-то оказался поврежден, причем достаточно давно, ключевой орган.

На табло Морис увидел несколько разноцветных квадратиков внутри контура тела. Один из них, находившийся в голове, был ярко-красного цвета да еще выделен восклицательным знаком в сопровождении длинного пояснительного текста. Остальные фигурки были зеленые, за исключением окрашенного в апельсиновые тона квадрата, расположенного в паху. Пробежав глазами сопутствующий комментарий, Морис из обилия органотехнических терминов понял одно: модуль простаты на грани гибели.

— А без него, — продолжала Филомела, — невозможна корректная работа желудочно-кишечного, не говоря уже мозгового модуля. О какой-либо полной регенерации не может даже быть и речи. Мы бьемся над ним — сколько уже? полчаса? — а он остается практически трупом.

— Сколько времени у вас осталось, прежде чем вы… — Морис замялся в поисках подходящего выражения.

— Прежде чем мы от него откажемся? От силы час. Но даже если его удастся запустить, он вряд ли придет в сознание.

— Может, не стоит и пытаться?

— У вас превратные представления о врачебной этике, — сухо сказала Филомела. — В войну удавалось вытаскивать людей с того света буквально по частям. И ничего, жили дальше. Мы должны и ему дать шанс. Он может проваляться в коме полгода, год и неожиданно из нее выйти. Конечно, от прежних умственных способностей ничего не останется. А если вас волнует вопрос о том, кто будет за ним смотреть после этого, то не беспокойтесь: я беру уход на себя.

— Но они же, как вы сказали, мои гости. Из-за них ваш дом превратился в госпиталь. Я тоже чувствую свои обязательства по отношению и к ним, и к вам.

— Ладно, — улыбнулась Филомела. — Будете младшим медбратом. А когда двое других очнутся, то и их привлечем к дежурствам. Мы, между прочим, как-то совершенно упускаем из виду, что они тоже могут предъявить свои права на этого раненого и увезти его туда, откуда появились.

— Сейчас моя помощь требуется?

— Нет, спасибо, мы с сестрами пока справляемся. Тем более что тут особо развернуться негде. Идите, присмотрите за теми двумя.

Уходя, Морис мельком взглянул на раненого. Тот плавал внутри темно-зеленой, маслянистой на вид жидкости. Грудная клетка его была разворочена, и из нее торчала масса металлических иголок. Голову окутывал плотный слой ткани, вокруг которой змеились трубки и провода. Вейвановский подумал, что раненому было бы лучше умереть.

* * *

— С возвращением в лимбо! Надеюсь, вам сейчас не очень тесно?

Густав взвесил свои ощущения и пришел к выводу, что стало немного просторнее, хотя особого комфорта по-прежнему не чувствовалось.

— Нет, не очень. А что произошло?

— Небольшая чистка в ваше отсутствие. Вам повезло. Где-то что-то сработало, и часть прибывших убрали.

— Этим кто-то специально занимается?

— Конечно. На каждом участке есть свой смотритель или уполномоченный.

— И много таких уполномоченных?

— Невероятно много. Естественно, я говорю только о том, что существует на Земле. Может, в других звездных системах дела обстоят иначе. Хотя нет, вряд ли. Судя по тому что мне рассказывали, везде все выглядит более-менее сходно.

— Вы разговариваете между собой?

— Да, если удается найти общий язык.

— Мне показалось, вы напрямую обмениваетесь мыслями.

— Это так. Просто склад мыслей у всех разный. К тому же, я могу говорить только с теми, кто более-менее равен мне и со своим начальником.

— Интересно. У вас, оказывается, есть начальство.

— А как же. Мир устроен по бюрократическому принципу. У меня есть даже несколько подчиненных.

— С ними вы тоже обмениваетесь мыслями?

— Нет, у них отсутствует способность к мышлению. Они больше подобны автомату слушающемуся моих команд. Еще я ими питаюсь.

— ?

— Вы, наверное, не вполне меня поняли, когда я сказал, что мир устроен по бюрократическому принципу. Старшие едят младших; младшие, если им удается, не прочь урвать от старших; равные грызутся между собой. Не подумайте только, что мы тут все с клыками и когтями. Речь идет о приобретении энергии. Это у животных и у людей получение энергии идет более сложным способом, у нас она изымается непосредственно у слабых или тех, кто зазевался.

— Жестоко.

— Не более жестоко, чем борьба за существование в растительном и животном царстве. Или, по-вашему, мы тут все должны с голоду помирать?

— Нет, конечно.

— Ну а откуда тогда брать ресурсы для существования? Только за счет имеющейся рядом энергии. Для меня таким источником выступают подчиненные.

— Они догадываются, что вы их едите?

— Как я уже сказал, у них нет мыслей, поэтому, во-первых, они не знают что находятся у меня в подчинении, а, во-вторых, что ими кто-либо питается. Они — как трава, но выполняют здесь специфические функции, объяснять которые я вам не стану.

— Вы сами можете использовать энергию тех, кто попадает в лимбо?

— Непосредственно — нет, они для меня несъедобны.

— Вас тоже могут съесть?

— Запросто. Когда я вам говорил, что меня уничтожат после закрытия лимбо, то подразумевал поглощение моей энергии.

— А тех, кто над вами, тоже могут съесть?

— Само собою. Даже самая крупная космическая сила неизбежно стареет, дряхлеет, и, когда оказывается уже совершенно неспособной к самозащите, на нее набрасывается стая хищников, разбирающая ее по кускам. Это вполне естественный кругооборот.

— Вас могут поглотить прямо сейчас, во время нашего разговора?

— В принципе, да. Но я пока хорошо защищен. Мой непосредственный начальник так просто меня съесть не может, — требуется санкция более высоких инстанций.

— Мне представлялось, что в ваших сферах будут иные порядки.

— Видите ли, любезный, так все придумано, причем не нами. Я вовсе не утверждаю, что существующий вариант — лучший из всех возможных, просто с этим ничего нельзя поделать.

— Если здесь такой бюрократический устрой, то вас, условно говоря, могут съесть и по службе. Тут у вас не возникает трудностей?

— Лично мне в моей, так сказать, работе, никто не вредит. Кого интересуют мусорщики? Но в других сферах — да, там бывают всяческие противостояния и даже бои. Однако это не подсиживание коллег или борьба за теплое местечко, а давний вселенский конфликт, отражающийся в том числе и на Земле.

— Кто с кем борется?

— По человеческим понятиям — добро со злом, хотя данное определение совершенно не отражает сути происходящего. Это — вечный и неизменный процесс, все равно что битва двух полюсов на одном магните.

— И кто побеждает?

— Существует постоянная динамическая ничья.

— А силы равны?

— Конечно. Правда, бывает иногда тяжело уследить, кто на чьей стороне. Постоянно перебегают из одного лагеря в другой.

— Неужели их принадлежность к той или иной стороне не откладывает на них отпечаток? Это разве не черное и белое?

— Ну что вы, таких контрастов в реальном мире не бывает. Все представляет собой оттенки серого. Тем более что противники действуют почти одинаковыми способами.

— Чем же они тогда отличаются?

— Затрудняюсь вам ответить. Некоторыми энергетическими нюансами — не настолько, впрочем, крупными, чтобы помешать перебежкам в противостоящую армию. Возможно, только самые высшие силы обозначены более-менее четко, но я их сам наблюдать не могу, только догадываюсь.

— А в чем смысл борьбы?

— Номинально — завоевание пространства. Но поскольку все эти процессы следует рассматривать с позиций приобретения и потери энергии, а она небесконечна, то стоит только одной стороне захватить какой-нибудь участок и, соответственно, ослабить свою энергию на другом, как тут же противник завоевывает уязвимый кусок территории. Это подобно двум несмешиваемым разноцветным жидкостям в одном сосуде: их можно все время взбалтывать, но содержимое никогда не окрасится в цвет одной из них. В сферах, о которых я вам говорю, такое сотрясение происходит постоянно.

— Значит, смысла, по большому счету, в борьбе нет.

— Выходит, что так.

— А сами противники осознают, что их конфликт бессмыслен?

— Осознавать могут далеко не все. Это мы с вами на нашем уровне можем оперировать такими категориями. В космической бюрократии способностью мыслить обладает небольшая прослойка, причем не самого высокого пошиба. Высшее начальство участвует в грандиозных процессах, постоянно действует, ему некогда думать. На противоположном крае мелкие силы лишены такой способности просто потому, что они ничтожны и это им ни к чему. Мышление располагает к рефлексии, а в большинстве ситуаций раздумья вредят.

— Неужели высшие силы действуют совершенно бездумно?

— Не совсем так. Просто для них действие — способ мыслить.

— Все это похоже на какой-нибудь древний механизм с массой бесцельно вращающихся шестеренок.

— Возможно. Хочу, правда, заметить, что любой, даже самый продуманный механизм в конечном счете бесцелен, так как удовлетворяет преходящие потребности.

— И подобная ситуация всех устраивает?

— Даже если бы и не устраивала, то что здесь можно изменить? Таков порядок. Да и каким образом пытаться это переделывать?

— Ну я не знаю, — попробовать договориться, разделить сферы влияния.

— Организовав вселенский конгресс? Где вы собираетесь размещать участников и как они будут между собой общаться, если устроены совершенно по-разному? Вы не вполне представляете себе иерархию.

— Мне неоткуда получить о ней представление.

— Ах, да. Я, впрочем, тоже имею о ней самое общее понятие. Могу сказать, что организована она по территориальному принципу, то есть существование каждой точки пространства обеспечивает комплекс неких сил. У вас, в материальном мире, этого не видно, хотя все явления, даже те, что воспринимаются вами как деяния рук человеческих, на самом деле представляют собой лишь комбинации сил и их характеристик. Вам кажется, будто пространство существует само по себе, а в нем что-то происходит, хотя, конечно же, на самом деле все наоборот: пространство ощущается лишь постольку, поскольку его существование обеспечивают присутствующие силы. В свою очередь, в нашем мире не видно ваших материальных предметов, которые по своей сути являются лишь изменениями пространства, следовательно, опять-таки продуктом взаимодействия иерархических сил. О предметах вашего материального мира я знаю лишь косвенно, со слов других.

— И даже не представляете, как они выглядят?

— Представляю, но смутно. У меня нет зрения. Я все ощущаю иначе.

— Как именно?

— Не смогу вам описать. Для этого я должен знать, каковы были ваши ощущения в том мире, но, к сожалению, такими сведениями не располагаю. Если успели заметить, вы здесь лишены зрительных образов и даже не можете их вспомнить или вообразить.

Густав попробовал себе что-нибудь представить и с удивлением обнаружил, что смотритель говорит правду.

— Даже если вы, к примеру попытаетесь мне передать мысль о зеленом цвете, я не смогу ее воспринять. У меня нет соответствующих опорных понятий. Вдоль всей иерархической цепочки каждый ощущает мир по-своему. Вот почему никто никогда ни с кем не сможет договориться. Но мы отвлеклись. Как я сказал, в любой точке пространства присутствуют силы, обеспечивающие ее существование и относящиеся к разным бюрократическим уровням. В самом низу действуют совершенно мелкие, бессознательные силы, естественно, со своей иерархией.

— Но как могут такие силы находиться в отношениях подчиненности, распоряжаться друг другом?

— Они не используют язык команд, а обмениваются энергией. Получив сверху или со стороны порцию энергии определенных свойств, они будут вести себя соответствующим образом, — точно так же, как я управляю своими подчиненными. Я знаю, какого рода энергия требуется для получения конкретного результата. Получив ее от меня, мои подчиненные совершенно автоматически перерабатывают ее и направляют в стороны или вниз. Находящиеся под ними силы действуют аналогично. Какие-то указания для них поступают от верхних инстанций, другие — установлены постоянно. Скажем, существование воды как химического вещества — это постоянно действующее распоряжение, а разрушительный тайфун — это уже результат специального приказа.

— Высшие силы тоже отдают распоряжения в виде энергии?

— Да, и дальше она спускается по всей интерпретирующей цепочке до исполнителей. Но эта энергия не оформлена изначально в виде четких указаний, скорее всего, ее можно обозначить как желание. В самом низу мелкие, бессознательные силы настолько уже ничтожны, что иногда невозможно разобрать, существуют они самостоятельно или это уже фрагмент сущности высших сил. Кольцо иерархии, таким образом, замыкается. Отданное высшим руководством распоряжение, пройдя всю исполняющую цепочку, возвращается к нему же. По характеру вернувшейся энергии иерархи могут судить, насколько правильно выполнен приказ.

— Бывают ли случаи неповиновения?

— Это совершенно исключено. По получении энергии сверху, дальнейшее поведение исполнителя целиком обусловлено ее характеристиками. Впрочем, очень часто случаются ошибки, связанные с неверной интерпретацией желаний высокого начальства.

— Количество сил в каждой отдельно взятой точке фиксировано?

— Нет. Некоторые силы отвлекаются для выполнения других задач, кто-то умирает, кто-то теряет энергию и не в состоянии более присутствовать на своем участке. Наконец, идет постоянная борьба, и победившая сторона, захватив кусок пространства, переделывает на нем весь энергетический баланс по своему усмотрению.

— Все это напоминает флору и фауну Земли.

— Конечно. Аналогии здесь вполне уместны; более того, нет причин, в силу которых устройство Земли должно отличаться от общепринятого. Кстати, забыл упомянуть, что на планете одновременно существует огромное количество миров.

— Догадывался об этом. Земная наука некоторое время назад обсуждала проблему параллельных вселенных.

— Я не стал бы называть их параллельными. Они пересекаются с миром людей всеми возможными способами.

— Человек их может каким-либо способом увидеть?

— Не думаю. Даже если вы увидите фрагмент чужого мира, то, скорее всего, ничего не поймете.

— А на какую ступеньку в вашей космической иерархии вы поставили бы человека?

— Очень низкую. Не в том смысле, что вы недоразвиты, просто над вами слишком много более высокого разума.

— В таком случае, каково ваше положение относительно человека?

— Слегка выше вас. Поэтому мы и разговариваем без особых затруднений. С моим начальством вы уже не смогли бы обмениваться мыслями.

— Надеюсь, мне удалось бы найти общий язык с вашими подчиненными.

— Вовсе нет. Вы не можете генерировать именно ту энергию, она же информация, которая побуждала бы их к действиям. Любая энергия — также и информация, если вы этого не знали.

— Нет, не знал.

— Жаль, что вы не созрели до понимания такого простого факта. Между прочим, правильно и обратное: информация — та же энергия. Переливание энергии и обеспечивает деятельность всей системы, построенной по принципу многоярусной пирамиды, но не жесткой — как я уже сказал, каждый в принципе может отщипнуть кусок от любого зазевавшегося или обессилевшего. Отсюда вывод: невозможно из любой точки пространства получить любую информацию. Это все равно, что пытаться отобрать энергию, принадлежащую другим силам и обеспечивающую их существование.

— Насчет невозможности произвольного получения данных в любом месте я уже убедился на собственном опыте.

— Замечательно. Насколько я понимаю, в процессе приобретения этого опыта вы использовали некие источники энергии.

— Разумеется.

— Следовательно, генерируя энергию, вы заодно вырабатывали некую информацию, причем не догадываясь об этом. Так как появление этой информации носит случайный характер, то она, по большей части, представляет собой поток бессмысленных или паразитных данных. Впрочем, и на такой вид информации-энергии есть свои потребители. Теперь представьте себе, какое невероятное количество информационного мусора произвело человечество, добывая себе энергию и, конечно же, привлекая к себе специфические силы, которые потребляют этот мусор. Должен сказать, что концентрация этих сил привела к весьма печальным последствиям.

— Каким именно?

— Самым разным. Сначала рассмотрим информационную составляющую. Вы обращали внимание на то, что пророки, как их называла человеческая раса, или божественные посланники, появлялись на Земле в старые времена довольно регулярно, однако три тысячи лет назад их поток иссяк?

— Да, обращал.

— Это объясняется ростом энергетического потенциала человечества. Раньше, когда люди были ближе к природе, их окружало обширное информационное поле, доступ к которому вполне был возможен для личностей с сильными отклонениями от нормы — тех же самых мессий. Затем, когда стали появляться первые, самые примитивные механизмы, количество вырабатываемой энергии стало возрастать, а вместе с ней появился поток того самого мусора, начавший вытеснять значимую информацию. Привлекаемые этими отбросами силы заняли место других, изначально присутствовавших и обеспечивавших надлежащую деятельность Земли в вашем, человеческом разрезе. Но, как говорится, «мусор принял — мусор отдал». Эти силы, конечно же, не могут переработать шлак во что-либо членораздельное. Засорение продолжалось. Поэтому и перевелись пророки — им нечего больше черпать из информационного поля Земли. В средневековье уже появлялись только редкие провидцы и медиумы, а в более поздние времена остались лишь мелкие знахари да гадалки, с трудом способные отличить сор от остатков информационного поля. Со временем ситуация усугубилась катастрофически. Насколько я понимаю, человеческая наука в качестве главного критерия развитости цивилизации определяет количество вырабатываемой ею энергии. Какая наивность.

— Вы хотите сказать, что человечеству следовало оставаться в каменном веке?

— Я не могу давать никаких рекомендаций по поводу того, что уже произошло и исправлению не подлежит. Тем более, что так было задумано.

— Кем?

— Не знаю. Кем-то — или чем-то — выше нас с вами. Просто таков порядок, установленный для вашего аспекта существования Земли. Загадили все вокруг себя, — ну что ж, будет организована чистка. По-моему, у вас такие чистки происходят регулярно: вспомнить хотя бы тех же атлантов. То, что человечество засорило свое информационное поле мусором, вовсе не означает полной потери информации. Она вполне могла перекочевать в смежные миры и использоваться там.

— Ее в принципе можно попытаться заполучить обратно?

— Можно, если вы знаете как. Я не знаю. Теперь энергетическая составляющая. Думаю, очевидно то обстоятельство, что прибавление энергии в одном месте означает ее убывание в другом. Соответственно, вырабатывая массу энергии, имеющей шлаковый информационный характер, человечество отбирало ее у сил, которые ею первоначально располагали, тем самым обрекая эти силы на гибель. Что и произошло: их место заняла иерархия потребителей мусора. Исходный баланс сил нарушился непоправимым образом. Для его воссоздания — чисто умозрительно — понадобилось бы запустить в обратном направлении торсионные станции, двигатели, печки, работавшие на угле и нефти. Хотя нет, нужные силы таким способом не возобновятся. Это все равно что из пепла пытаться восстановить сгоревшую картину. Реставрация обычно происходит более радикальным образом.

— Вы о себе говорили как о мусорщике. Вы что же, относите себя к этой иерархии?

— Нет, что вы. Я в вашем земном аспекте не представлен вообще. Речь идет о человеческом срезе событий и о силах, действующих в вашем плане, хотя вы их не видите и, чаще всего, никогда не сможете увидеть. Происходящее на вашем уровне вовсе необязательно должно отражаться на других земных аспектах, разве что проявляется иногда опосредованным образом. Некоторые смежные аспекты используют общий резерв энергии, и катастрофы на одном уровне могут загадочным образом резонировать в другом мире — загадочным, естественно, для обитателей того мира.

— В тех мирах тоже происходят аналогичные процессы замусоривания?

— Может быть. Я ведь работаю только с вашим планом. У других — свои смотрители лимбо, если таковое там вообще имеется. К тому же, те миры устроены настолько не похоже на ваш, что проводить аналогии я бы не стал. Смежность вовсе не означает, к примеру, ограниченности для всех миров географическими пределами земного шара. Какие-то аспекты целиком заключены на крошечном участке пространства, другие — пронизывают Землю и устремлены дальше, иные соприкасаются одной точкой. В тех мирах Земля выглядит совершенно иначе, не как планета солнечной системы. Я еще не упомянул третью, последнюю составляющую — психическую. Она, собственно, и определяет разнообразие всех аспектов.

— Три составляющих?

— Да. Энергия в ее трех неразделимых, взаимопроникающих проявлениях: собственно энергетическом, затем информационном и психическом. Ваша сакраментальная троица, если хотите.

— Занятно.

— Разве что для дилетантов. В основе лежит психическая составляющая. Она выступает в роли формообразующей матрицы, тезиса. Мы тут между собой так это и называем: тезис. Когда я говорил об установленном неизменном порядке, я именно это и подразумевал. Психическая составляющая определяет характеристики энергетического и информационного компонентов пространства. Иными словами, сначала выдвигается тезис, который затем обрастает всеми необходимыми свойствами и превращается в оформленный аспект или комплекс аспектов.

— Кто выдвигает эти тезисы?

— Сознательно — никто. Бессознательно — попробуйте догадаться.

— Высшие иерархи?

— Нет.

— Кто-то над ними?

— Возможно. Тем более что должен существовать некий опорный, базовый тезис, от которого ответвляются остальные. Думаю, впоследствии вы сами все поймете, когда появится время для размышлений: вас опять энергично пробуют реанимировать. К сожалению, состояние комы или овоща не позволит вам поделиться вашими догадками с окружающими. Весьма признателен за корм для моих подчиненных.

— Какой корм?

— За ваши мысли, выраженные в рамках нашего приближающегося к концу диалога.

Это ведь тоже энергия, информация, тем более представленная в привлекательной психической упаковке. Я их сразу скармливаю своим подопечным.

— Мои мысли более ни на что не пригодны?

— Вы в своих мыслях всего лишь оперируете понятиями или пытаетесь к ним подступиться. А понятия существуют независимо от вашего сознания — в информационно-психоэнергетической сфере. Они были там и будут всегда. Как наш разговор, который состоялся еще до того, как он состоялся. Надеюсь, вы и это сможете понять. Мне почему-то показалось, что мы больше не встретимся. Прощайте!

* * *

Врачебное искусство Филомелы, на непросвещенный взгляд Мориса, достигло своего апогея. Затаившись в углу, Вейвановский наблюдал за тем, как Венис колдовала над фрагментами совершенно расчлененного, растянутого на несколько ярдов вверх и в стороны тела. Раненый плавал внутри фиолетового раствора, его кровеносные сосуды тесно переплелись со множеством тончайших нитей, поддерживавших на весу внутренние органы. Филомела, орудуя манипуляторами, уже извлекла из левого полушария фрагменты костей, — эта операция потребовала изъятия мозга из черепной коробки, в связи с чем кожа лица была полностью снята с черепа и завязана узелком у подбородка. Модуль простаты с органами, которые он непосредственно обслуживал, дрейфовали в футе от паха, легкие неподвижно лежали в самом внизу кровати, а кишечник был намотан на несколько катушек и аккуратно сложен в ногах.

Отойдя на несколько шагов от постели, Филомела выдала серию коротких команд, смысла которых Вейвановский не уловил. Зато их поняли медсестры, быстро выстроившиеся полукругом возле раненого и взявшие в руки небольшие пульты. Венис еще что-то быстро проговорила, — Морис даже не успел заметить, как у них всех на глазах появились темные очки, когда оказался ослеплен яркой вспышкой. Пока к нему возвращалось зрение, он слышал голос Филомелы, продолжавшей отдавать распоряжения; прикрыв лицо рукой, Морис наблюдал, как его угол постоянно озаряли молнии. В спальне явственно запахло озоном. Затем вспышки прекратились, и в наступившей тишине Вейвановский услыхал, как Венис витиевато выругалась.

— Я могу чем-нибудь помочь? — тихо спросил Морис.

— А-а, так вы здесь? — резко обернулась Филомела. — Стойте смирно и не шевелитесь, если не хотите, чтобы я вас выгнала. В вашей помощи не нуждаюсь. И вообще, подслушивать нехорошо.

После этой любезной тирады Венис рявкнула на фантомов и вновь начала сыпать молниями, — Морис едва успел зажмуриться.

— Можете меня поздравить, — спустя несколько минут сказала Филомела. Вейвановский осторожно, сквозь щелочку между пальцами посмотрел на нее.

— Да не бойтесь, разрядов больше не будет. Он, наконец, запустился.

Несмотря на стоявшие в глазах пятна, Морис сумел разглядеть, что сердце, плававшее над правой рукой раненого, забилось. Табло показало повышение жизнедеятельности до десяти процентов.

— Поздравляю вас! Я, честно говоря, не верил, что вам удастся его оживить.

— Спасибо. Пока он не стабилизируется, я подержу его в разобранном виде.

— Вы будете за ним все время наблюдать?

— Зачем же. Есть фантомы. Сейчас я их, правда, обновлю, — время на исходе. Филомела сосредоточилась, и через всю постель от пола до потолка прошла тонкая полоса, изменившая цвет жидкости, в которой лежал раненый, на золотисто-желтый.

— Идемте! — сказала Филомела.

— Как? Вы так быстро все сменили?

— Конечно! — удивилась Венис. — Вы разве не заметили полоску?

— Заметил, но подумал, что сначала вы распылите все это, — Морис обвел спальню рукой, — а потом будете создавать заново.

— А в промежутке разобранный пациент будет валяться кусками на полу, так по-вашему? — съехидничала Филомела. — Неужели вы не знаете, что люпус может обновлять все впритык?

Морис молча развел руками — ему стало стыдно за свое невежество. Открыв дверь, он пропустил Филомелу, направившуюся в следующую палату, где лежал раненый с перебитыми ногами. Здесь Венис тоже мгновенно сменила все оборудование, а заодно вызвала двух медицинских фантомов, которым велела ждать ее возвращения, после чего быстрой походкой перешла в последнюю палату.

— Этот у нас — самый бодрый, — обновив обстановку, заметила Филомела. — Вернемся к нему через полчаса.

В соседней спальне лечебные манипуляции действительно не заняли много времени. Венис бодро вправила сломанный позвоночник, обложила шинами переломанные ноги и запустила автоматическую программу усиленной регенерации. По счастью, у раненого все модули были целы, и, по оценке Филомелы, он должен был через сутки вернуться в сознание. Последний пострадавший отнял десять минут.

— Кажется, все, — произнесла Венис, осмотрев лицо больного, залепленное восстанавливающим составом. — Может прийти в себя уже к вечеру. Давайте наведаемся к первому.

Разукомплектованный пациент делал успехи: его жизненный тонус повысился на один процент. Филомела тщательно осмотрела все органы, дала указания медсестрам, а затем углубилась в изучение табло. Оторвавшись от графиков, она с видимым облегчением вздохнула:

— Пока ничего, держится. До следующей смены у нас остается час с небольшим. Пойдемте, посидим в гостиной.

Оформление гостиной у Филомелы Венис также было выдержано в строгом духе: Морис для начала споткнулся о пуфик, затаившийся в кустистом, доходившем до пояса ворсе ковра, потом зачем-то поздоровался с крупногабаритным плюшевым скунсом, томно глядевшим на него с дивана.

— Надеюсь, у вас нет аллергии на зверей, живых или игрушечных, — саркастически посмотрела на него Филомела. — Я, в отличие от многих, не разделяю таких страхов.

— Нет, животных я не боюсь, — поспешил успокоить ее Вейвановский, в попытке пристроиться на диване обрушивая на пол семиэтажную конструкцию из вышитых сердечками бархатных подушек.

— Хотя с моей стороны как хозяйки было бы невежливо говорить такие вещи, но меня не покидает ощущение, что вы — как бы помягче выразиться — неиспорчены комфортом. Полагаю, вы меня простите, все-таки мне пришлось сегодня изрядно повозиться с вашими визитерами.

— Я ни в чем не могу вас упрекнуть, более того, нахожусь перед вами в долгу. А насчет моей неловкости и неосведомленности в простых вещах, то, пожалуйста, будьте снисходительны: большую часть жизни я провел на войнах.

Морис про себя отметил, что в его речь опять возвращаются куртуазные интонации. Кто его знает, может быть, именно так положено вести себя в дамском обществе, где Вейвановский последние лет пятьдесят оказывался весьма нечасто.

— Что вы будете пить? — спросила Филомела.

— Виски.

— С газировкой?

— Со льдом. «Гленштейн», если можно.

Перед Вейвановским возник крошечный подносик, на котором стояли бутылка виски, бокал, лед и соленые орешки.

— Развлекайтесь пока, а я, с вашего разрешения, ненадолго удалюсь. Мне нужно привести себя в порядок после всей этой возни. Если произойдет что-нибудь экстраординарное, сестры подадут сигнал тревоги. Я буду в ванной, — с этими словами Филомела оставила своего гостя в одиночестве.

Морис не стал заказывать себе зрелищ через холовизор, опасаясь, что не услышит зова медсестер. Он также не рискнул прогуляться по гостиной, справедливо полагая, что в дебрях ковра гнездится масса хрупких деталей интерьера, которые можно повредить неловким движением. Единственное, что он предпринял, — это воссоздание разрушенной пирамиды из подушек, однако не смог найти несколько самых мелких, утонувших в пучинах ворса. Устроившись в углу дивана и отхлебнув виски, Вейвановский принялся разглядывать обширное анимированное панно, занимавшее противоположную стену. Картина изображала, по всей видимости, склон горы, круто уходивший вверх. Справа был невысокий обрыв, а в центре — небольшая расщелина, вблизи которой возлежало непонятное козлоногое существо в пятнистом трико. Несмотря на буйство травы вдоль всего пейзажа, деревья стояли почему-то исключительно желто-коричневые, как будто данную местность поразила избирательная засуха. Существо в центре панно неожиданно встрепенулось: в углу появилась стайка девушек в полупрозрачных одеяниях, медленно, ритмическими движениями продвигавшаяся к расщелине. Расстояние в несколько ярдов девушки преодолевали исключительно долго, устраивая по дороге хороводы и пластические комбинации. Зрелище приближающейся группы особей противоположного пола воодушевило козлоногого наблюдателя: встав на цыпочки, он поводил вокруг себя руками, а затем совершил серию прыжков на месте. Когда девушки поравнялись с существом, оно принялось гоняться за ними, но несколько странно, то обхватывая их по одной и отжимая, как штангу, вверх, то отпуская. Хотя хищные намерения козлиного мутанта были очевидны, девушки не стремились убегать от него: в то время как тот занимался с одной из них силовыми упражнениями, остальные подруги на небольшом отдалении старательно продолжали формировать геометрические комбинации, очевидно, дожидаясь своей очереди. Поотжимав всех девиц, существо, обессиленное тяжкими трудами, рухнуло возле расщелины, а стайка, покружив немного возле безжизненного тела, разочарованно удалилась.

После плодотворного просмотра картины, в ходе которого содержимое бутылки существенно сократилось, Вейвановский взялся изучать видимые ему с дивана элементы интерьера. Слева в углу было устроено нечто вроде домашнего алтаря: высоко под потолком висела икона богородицы с котенком, окованная мощной металлической рамкой с фальшивыми драгоценными камнями. Под рамой на тонких цепочках болталась пепельница, откуда струился дымок, а ниже иконы была оборудована полка, на которой стояли восьмирогий канделябр, крупная статуэтка Будды с щенком на коленях и изваяние Шивы, танцующего, судя по характерному положению, рок-н-ролл. Рядом с полкой стоял небольшой книжный шкаф. Наклонив голову, Морис прочитал по корешкам: «Кратчайший путь ко вселенской усладе: Великие Откровения Вонючего Старца», «Житие и мученическая погибель двадцати шести закавказских праведников», «Египетская, румынская и канадская книги мертвых. С иллюстрациями и практическими указаниями». Похоже, Филомела серьезно относится к духовной жизни, подумал Морис. Однако на этом религиозные наименования исчерпывались; остальная часть шкафа была заполнена детективами и сентиментальными романами.

— Как вы находите мой дом? — Венис прошуршала по ковру и уселась в кресло напротив Вейвановского.

— Честно говоря, мне очень стыдно за те разрушения, которые по моей вине пришлось произвести в ваших уютных спальнях, — начал было Морис, однако Филомела его прервала:

— Какие разрушения?

— Ну эти, — смутился Вейвановский в предчувствии очередной светской оплошности. — Я имел в виду гибель вашей мебели.

— Никакой гибели. Зачем же? Я аккуратно все сжала. Вы, наверное, не заметили небольших коробочек по углам спален. Как только домашний госпиталь закроется, я опять все верну в исходное состояние. Итак, я жду вашего мнения по поводу моего дома.

Морис замешкался в поисках подходящего комплимента, и Венис заговорила первой:

— Ужас, правда? Жуткий кич. Но это оказалось самым лучшим, что я смогла найти для себя в Тупунгато. Из всей обстановки в особняке мне принадлежит только вот это панно. Оно, кстати, подразумевает музыкальное сопровождение. Вы, наверное, не догадались включить звук.

— Я боялся на что-нибудь наступить по дороге, — сознался Вейвановский.

— Вполне вас понимаю. Поначалу я тоже обо все тут спотыкалась и падала. А этот ковер! Кажется, будто в нем мыши завелись. Но что поделать, по крайней мере, здесь все прочное. Даже само здание. Мне рассказывали, что камни для него везли с ближайшей каторги за двести миль отсюда.

— Эта икона в углу — от прежних хозяев? — поинтересовался Морис.

— Конечно. Она мне тоже поначалу действовала на нервы. Потом привыкла. Как и к плюшевому зверинцу, хотя сначала подумывала отправить его в подвал.

— И книги не ваши?

— За кого вы меня принимаете? — фыркнула Филомела. — Неужели я произвожу впечатление набожной домохозяйки — любительницы бульварного чтива?

— Нет, но…

— Для начала скажу, что домохозяйка из меня никудышная. Впрочем, других сейчас не найти. А во-вторых, в бога я не верю.

— У вас для этого есть какие-то основания?

— Нет, а разве вы считаете, что атеизм нуждается в оправданиях? По-моему, это самое естественное состояние. Здоровому человеку бог не нужен. Религия — это протез, она необходима больным. Вы курите?

— Нет.

— А дым переносите?

— Да, конечно, курите, пожалуйста.

Венис сняла со столика холовизора сигаретку и вставила ее в длинный пожелтевший мундштук.

— Сильно травить вас не стану. Это ароматизированные.

После нескольких затяжек по комнате распространился запах прелого сена.

— Забавно, не правда ли, Морис?

— Что именно?

— За сегодняшний день мы с вами провели времени больше, чем за все предыдущие годы. Сначала меня заинтриговала ваша коллекция… Не могу сказать, что я — большая поклонница техники, но у вас в ангаре есть курьезные штуки. А потом эти небесные тела, свалившиеся на голову…

— Наверняка и у вас обо мне неправильное представление, — решил перейти в контрнаступление Вейвановский.

— Вполне может быть. Сколько лет назад вы сюда переехали? Морис задумался.

— Пятнадцать, наверное.

— Если не считать традиционного ежедневного «здравствуйте», за все эти годы мы вообще не разговаривали.

— Пожалуй.

— На расстоянии вы производите впечатление замкнутого, рассеянного и неловкого человека. Такое ощущение, будто основную часть времени вы проводите не в этом мире.

Вейвановский вздрогнул. Филомела продолжала:

— Я не собираюсь допытываться подробностей вашей биографии. Она, как у всех, наверняка малоинтересна. Воевал — ранен — выздоровел, воевал — дезертировал — опять воевал, убил столько-то человек. Если захотите, сами расскажете. У меня, в принципе, то же самое.

Венис вытащила окурок из мундштука и щелчком отправила его вверх. На половине дуги сигарета исчезла в воздухе.

— Одно из маленьких чудес нашей обремененной контрастами цивилизации. На одной чаше весов — всевозможные штучки, облегчающие быт, на другой — этот быт уничтожающие. Как вы думаете, Морис, каков итоговый баланс человечества? Ведь можно же сказать, что мы пришли к краху?

— Это зависит от точки восприятия, — глубокомысленно изрек Вейвановский. — Если рассматривать с сугубо земных позиций, — то да, пожалуй, что так.

— Вы обладаете какими-то альтернативными позициями? Поделитесь, пожалуйста, если не сложно.

Морис задумался. Раскрывать свои маленькие астральные секреты перед малознакомой аудиторией ему совершенно не хотелось.

— Мне кажется, Филомела, — Морис с задумчивым видом отхлебнул виски, — что если дать волю фантазии и слегка раскрепостить воображение, то можно представить себе ракурсы, с которых не все выглядит столь мрачно.

— Ах, так дело в фантазии, — Венис иронически посмотрела на него. — К сожалению, Морис, мое воображение видит все только в пессимистическом свете. Очевидно, мне нужно больше работать над его развитием.

В разговоре наступила заминка. Чтобы сгладить неловкость, Морис решил сменить тему:

— А чем вы занимаетесь в свободное время? То есть, я не это имел в виду.

— То есть, вы не собирались пригласить меня вечером в ресторан, — улыбнулась Филомела.

— Нет, я хотел сказать…

— Я понимаю, что вы хотели сказать. Как ни странно, я в основном читаю книги. Не эту муть, — Венис кивнула на книжный шкаф. — Библиотеки в доме нет, поэтому приходится заказывать через холовизор. Но вы сами знаете, что надолго их не хватает. Еще брожу по картинным галереям — посредством холовизора, конечно. Туг, по-моему больше достоверности. Часто смотрю балеты. Не поручусь, правда, за их соответствие оригиналам. Одним словом, наверстываю упущенное в своем культурном развитии за все предшествующие годы. Может быть, это позволит расширить скромные рамки моего воображения до абсолютно розового оптимизма.

Морису захотелось домой.

— Извините, Филомела, я боюсь, что у меня дома остались кое-какие важные дела. Если вы не будете против, я отлучусь до…

— До ночной вахты, как и договаривались, — сурово сказала Венис. — Жду вас ровно в одиннадцать.

Она встала, давая понять, что аудиенция закончилась, затем проводила Мориса до крыльца, — идя за хозяйкой по коридору, Вейвановский подумал, что его привычка поверхностно зондировать чужую психику в данном случае сыграла с ним злую шутку. На крыльце Венис повторила:

— Не забудьте: ровно в одиннадцать.

— Обязательно, — Морис любезно поклонился. Не успел он отойти и на десять шагов, как Филомела его окликнула:

— Морис, послушайте!

— Да, — обернулся тот.

— Забыла вас спросить. Зачем вы внушили мне тогда страстное желание покататься на трекболиде? Я себя чувствовала средневековой проституткой, выклянчивая этот совершенно ненужный мне полет. А потом, извините за выражение, чуть не обосралась, пока падала вниз. Больше так не делайте.

— Хорошо, — хрипло сказал Морис. Филомела захлопнула дверь, и он почувствовал, как впервые за всю жизнь у него запылали уши.

* * *

Без пяти минут одиннадцать Вейвановский вышел из своего особняка и направился к дому Филомелы, втайне надеясь, что в компании Венис ему придется провести буквально считанные минуты, прежде чем она отправится спать. Крыльцо не было освещено; пока Морис раздумывал, следует ему постучаться или же поискать звонок, из дальнего угла донесся голос хозяйки:

— Добрый вечер, Морис! Подождите немного, я сейчас вас впущу.

Повернув голову, Вейвановский увидел в темноте огонек сигареты: Филомела, сидя в кресле, дышала свежим вечерним никотином. Вскоре окурок был щелчком отправлен в сторону, и Венис быстрой походкой подошла к Морису.

— Прошу, — сказала она, когда после прикосновения к косяку дверь открылась и в прихожей зажегся свет.

— После вас, — Морис церемонно расшаркался, пропуская хозяйку вперед. Филомела кивком головы приняла любезность и шагнула в коридор.

— Как дела? — спросил он.

— Нормально. Я сейчас вам все покажу и объясню.

Сначала они зашли в спальню, где лежал самый легкий пациент.

— Он пришел в себя несколько часов назад.

— Ну и как, вам что-нибудь удалось у него узнать?

— Конечно, нет. Как видите, у него маска на лице и говорить он не в состоянии. К тому же, я сразу ввела ему снотворное. До утра дозы должно хватить. Он вас, по идее не должен беспокоить. Идемте ко второму.

В следующей палате тоже все было тихо. Медсестра-фантом с каменным выражением лица стояла у изголовья кровати, где внутри фосфоресцирующей стерильной сферы покоился раненый.

— Этот, в принципе, может очнуться среди ночи. Я не вводила ему снотворное. Если он начнет шевелиться, сестра сразу даст вам знать. Кстати, где вы собираетесь находиться во время дежурства?

— Не знаю, — растерялся Вейвановский. — Я полагал, что удобнее всего было бы в гостиной.

— Удобнее для вас, разумеется. Чтобы расслабиться под холовизор или вздремнуть на мягком диване. Предупреждаю: сон недопустим. Сестры не могут отлучаться от больного дальше, чем на десять шагов. В экстренной ситуации они могут только кричать, высунув голову в коридор. Вообще-то надо было бы посадить вас на жесткий стульчик в проходе. К сожалению, — вздохнула Венис, — в этом доме вся мебель мягкая.

— Зачем же так сурово? — поинтересовался Морис. — Жесткий стульчик, сидение под дверью.

— Исключительно для повышения бдительности. Если произойдет что-либо непредвиденное, то счет может пойти на секунды. Особенно это касается самого тяжелого, — с этими словами Венис вошла в третью палату. — Как видите, за время вашего отсутствия я его немного собрала.

Действительно, мотки кишок исчезли; некоторые органы, судя по всему, тоже были вставлены в надлежащие места. Особого подъема жизнедеятельности, правда, на табло не отмечалось, и поврежденные модули сохраняли свою угрожающую окраску. Сердце продолжало биться отдельно от тела, а голова раненого со снятой кожей все так же была резко заломлена назад. У постели с видом церберов стояли две медсестры.

— А что, если я поставлю самую жесткую табуретку из всех у вас имеющихся — тут? — предложил Вейвановский. — Остальных медсестер я отсюда услышу. Кроме того, буду бдительно, не отвлекаясь, следить за пациентом.

Филомела ненадолго задумалась, потом ответила:

— Да, пожалуй. Я даю вам три минуты, чтобы выбрать себе макулатуру в гостиной. Если хотите, конечно. Чтение — максимум того, что я могу вам позволить во время дежурства.

Вейвановский послушно отправился в гостиную, где, споткнувшись и упав всего лишь раз, добрался до книжного шкафа. Здесь он наугад вытащил две тощие детективные книжонки: «Смерть в Осаке» и «Смерть в Токио» пера какого-то Ятагано Акудзавы. Вернувшись в спальню, Морис был приятно удивлен: его ожидало удобное кресло, уютно освещенное небольшой лампой, и поднос с кофейником.

— Вы, наверное, окончательно приняли меня за фурию? — улыбнулась Филомела. — Не бойтесь, я не столь жестока. Итак, сейчас семь минут двенадцатого. Вы разбудите меня ровно без пяти час. Вы знаете, где моя спальня? Ах да, откуда. Идемте, я вам покажу.

По узкой лестнице они поднялись на второй этаж, где среди нескольких дверей Венис показала на вторую справа.

— Громко постучите. Я сплю чутко, проснусь сразу. Запомнили дверь? Ориентир — эта очаровательная картина.

Слева от двери в спальню Филомелы висело изображение трех пучеглазых котят, с сосредоточенностью физиков-экспериментаторов изучавших клубок шерстяных ниток.

— Смотрите, Морис, не проспите!

— Ну что вы, Филомела. Можете на меня положиться. Спокойной ночи. До без пяти час.

— И вам — спокойного дежурства. С фантомами не заговаривайте, чтобы не сбивать их с толку. Они выполняют мои инструкции.

Дверь закрылась, и Морис спустился вниз. Устроившись поудобнее в кресле, он выпил чашечку, как оказалось, очень крепкого кофе и, искоса поглядывая на фантомов, принялся за чтение.

«Ливень немилосердно хлестал по ночным улицам Осаки. Город спал, насколько это было возможно в столь небывалую грозу, подобной которой давно не припоминали старожилы.

Молнии непрерывно бороздили небо. От ударов грома спальня в квартире старшего инспектора полиции Фумио Кагосимы ходила ходуном, как при токийском землетрясении 2015 года. Вспышки сквозь бамбуковые занавески освещали небрежно брошенное на стул кимоно и торчавший из подушки щетинистый подбородок хозяина. Полчаса назад Кагосима едва смог забыться беспокойным, тревожным сном, оторвавшись от составления отчетного доклада о ликвидации банды якудза, известной под названием «Куницуками». Доклад необходимо было представить через два дня в мэрию.

Завывание бури пронзил резкий звонок мобильного телефона, прикрепленного к левой щеке инспектора. Кагосима подскочил в постели и, протирая уставшие глаза, языком нажал кнопку ответа. Из трубки послышался голос полицейского комиссара Такусо Ямаваки.

— Фумио, извини, что разбудил, но дело крайне срочное.

— Опять труп?

— Да. Не знаю, что и думать. За свою службу никогда такого не видал. Ждем тебя на площади Босо.

Кагосима привык к подобного рода вызовам, находившим его где угодно в любое время суток, и устало ответил:

— Хорошо, комиссар, буду через двадцать минут.

Быстро одевшись, побрившись и выпив чашечку крепчайшего зеленого чаю, Кагосима вышел из дому. Через десять минут он притормозил свою «Хонду-Ягуар» возле навеса автобусной остановки на площади Босо. Дождь яростно барабанил по ветровому стеклу».

На всякий случай Морис велел люпусу взбодрить его без четверти час, хотя не был уверен, что это поручение будет прослежено — люпусы отличались забывчивостью, игнорируя отложенные по времени команды, и на них как на будильники никто особо не рассчитывал. Первый роман был прочитан до половины, когда наступила пора идти за Филомелой. Все это время медсестры неподвижно стояли возле кровати. Вейвановский периодически бросал на них быстрые взгляды, но ни в выражении лиц фантомов, ни в положении их тел ничего не менялось. Если они и следили за состоянием пациента, то совершенно невидимым для постороннего наблюдателя способом.

Поднявшись на второй этаж, Морис заметил, что, в отличие от медицинского персонала, котята на картине изменили позу и, похоже, вступили между собой в дискуссию по поводу внутреннего устройства клубка. Вейвановский громко постучал в дверь спальни; изнутри сонный голос Филомелы ответил: «Иду!». Через минуту в халате, наброшенном поверх пижамы, она уже спускалась по лестнице.

— Как проходит дежурство? — спросила Венис, с трудом подавляя зевок.

— Абсолютно спокойно.

— Вы в другие спальни не заглядывали?

— Нет. Вы мне таких инструкций не оставляли.

— Ну и хорошо. Не заходите туда без особой надобности. У вас есть пять минут технологического перерыва. Уборная — справа от спальни.

Морис поблагодарил Филомелу и, развернувшись кругом на ступеньке лестницы, отправился удовлетворять свои технологические потребности. Выйдя из уборной, он столкнулся с Венис, ожидавшей его в коридоре.

— Я заставил вас ждать? Извините!

— Не надо извинений, ваш перерыв еще не окончился. Хотела вас предупредить — не просите люпус, чтобы он вас разбудил, если все-таки вздумаете заснуть. Что он, что фантомы понимают только непосредственные команды.

— Я знаю: уже попробовал из интереса заказать побудку. Ничего не случилось. Но можете не беспокоиться — детектив интересный, а от вашего кофе и так не заснешь. Что это за сорт?

— Самый обычный. Но с тройным содержанием кофеина, — хихикнула Венис.

— Понятно. Все продумано, осечек не произойдет. Когда мне вас будить?

— Без пяти три. У вас теперь — как это называется? Собачья вахта?

— Нет, собачья вахта будет следующей, с трех до пяти.

— Действительно. Я уже подзабыла, хотя сколько раз сама дежурила. Ну ладно, я пошла.

— Приятных вам снов.

— Спасибо.

В спальне фантомы немного изменили свои позиции, да рядом с кофейником, полным свежего напитка, появилась горка бисквитов. Надо будет потом поблагодарить Филомелу за заботу подумал Морис, углубляясь в роман. Инспектора Кагосиму накормленного ядовитой рыбой фугу, обмотанного по рукам и ногам колючей проволокой, с камнем на шее и дымящейся динамитной шашкой в зубах злобные гангстеры поставили на краю разверстого канализационного люка, внизу которого, на глубине двухсот ярдов, плавали белые, голубые и просто голодные акулы. Морис, дойдя до конца страницы, полагал на следующей узнать, каким образом Кагосима выпутается из этих мелких неприятностей, но неожиданно ощутил внутри головы знакомое прикосновение. Неужели его вызывали на связь? Очень некстати. Морис посмотрел на медсестер — они, конечно, не смогут нажаловаться Филомеле, даже если он наплюет на все и отправится домой спать. Просто будет очень неудобно перед хозяйкой, если поутру она обнаружит в своих комнатах двух больных, лежащих на полу а в третьей палате — дежурного, в глубоком трансе валяющегося среди зеленой пыли. Хотя, подумал Морис, с другой стороны, можно будет отключиться буквально на мгновение, извиниться перед братьями за невозможность встречи и тут же вернуться назад.

Вейвановский отложил книгу в сторону и закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. Однако не успел он войти в требуемое состояние, как в голове раздался голос куратора:

— Приветствую вас, Младший Брат № 20! Первый этап операции прошел успешно. Выражаю вам благодарность.

— Какой операции? — не понял Морис.

— Неважно какой. Главное, что гости прибыли и размещены. Теперь ваша задача — связаться с тем, кто лежит в коме.

— Я, конечно, готов, но как?

Морис действительно ни разу не общался с полутрупами.

— Объясняю порядок. Один вы все равно многого не добьетесь, поэтому вам будет оказана помощь извне. Продолжайте погружение в состояние глубокой медитации. Там получите сигнал, как действовать дальше.

— Да, но…

— Все это займет не более десяти земных минут. Мы знаем, что вы на дежурстве. В экстренной ситуации тут же будете возвращены назад, не беспокойтесь. Начинайте!

Вейвановский глубоко вздохнул — то ли от обреченности, то ли для углубления медитации — и отключился от внешнего мира.

* * *

Густаву показалось, что его пинком вытолкнули наверх из зыбучего песка. Он смутно помнил обрывки длинных бесед, которые велись где-то между этим и тем светом. Единственное, что хорошо отложилось у него в памяти — разнообразные мучительные ощущения, страдание и полное отсутствие надежды. Вынырнув из беспросветной ямы, он с удивлением обнаружил, что находится внутри комнаты с постелью необычной конструкции, возле которой стоят две женщины. В углу помещения в кресле сидел незнакомый Эшеру мужчина со странным, оцепенелым выражением лица. Густав посмотрел вниз, ожидая увидеть свои ноги, но вместо этого увидел пол. Тела по-прежнему не было. Зато не чувствовалось никакого неудобства: Густава не сжимали, не трамбовали, не пропихивали в игольное ушко. Эшер понял, что он опять бестелесен.

— Здравствуйте!

Перед Густавом в воздухе висел светящийся сгусток яйцевидной формы.

— Меня зовут Морис.

— Здравствуйте. Густав Эшер.

— А вы, оказывается, умеете обмениваться мыслями напрямую! Это превосходно.

— Где я нахожусь?

— Планета Земля. Анды. Тупунгато. Дом Филомелы Венис. Возле своего тела. Приглядитесь. Вид у него, правда, не очень аппетитный.

— Это я? — Густав недоверчиво осмотрел куски демонтированного организма, опутанного трубопроводами.

— К сожалению, да. Вы находитесь без сознания, так как упали с большой высоты и получили тяжелые ранения. Почти несовместимые с жизнью.

Эшер начал смутно припоминать, как кто-то ему уже говорил нечто подобное.

— Насколько несовместимые?

Морису не приходилось до сих пор выступать в роли врача, приносящего плохие новости пациенту или его родственникам. Он задумался над тем, как бы не травмировать Эшера — излишние переживания могут повредить выполнению задачи, которую возложил на него куратор.

— Вам повезло: рядом оказался квалифицированный органотехник. Вас буквально по кускам вытащили с того света, — Вейвановский вовремя вспомнил формулировку Филомелы.

— А сейчас на каком свете я нахожусь?

— В параллельном с обычным и немного наслаивающимся на него. Поэтому вы видите земные предметы, но вас — никто. Вы замечаете перед собой светящийся кокон?

— Да.

— Это я. Мое земное тело сидит в кресле.

— Как это у вас получается?

— Особые таланты и много тренировки.

— Это вы меня вытащили сюда?

Морис решил, что не стоит посвящать Эшера в подробности его появления в астральном мире, организованного куратором при поддержке нескольких коллег.

— Нет. Такие вещи происходят совершенно непредсказуемо.

— По-моему ничего непредсказуемого не бывает. Давно я в таком виде?

— Часов двенадцать. Может, вы расскажете, что с вами произошло? Здесь рядом лежат еще два тела.

— Можно на них взглянуть?

— Конечно. Вы можете перемещаться на небольшие расстояния совершенно свободно, стоит только пожелать. На всякий случай я буду рядом. Следуйте за мной.

Они оказались в соседней комнате, где был раненый с перебитыми ногами.

— Это мой приятель, Стив Макналти. Вчера мы с ним пережили небольшое приключение, отправившись в Сапалу.

— Где это?

— По ту сторону хребта. Мы сами живем — или жили — в Кантабиле. К нам пожаловал гость из Оливареса, неожиданно решивший с утра пораньше прогуляться в зоне психовозмущений. Мы пошли искать его и, можно сказать, влипли. Последнее, что я помню, — как нас завертело в каком-то смерче.

— Он вас отпустил с приличной высоты над моим домом. Вы все свалились на мой ангар, а перед этим сильно ударились о крышу дома.

— Как Стив?

— Нормально. Филомела говорит, что через месяц будет совершенно здоров. Его периодически заливают регенерирующей жидкостью.

— А что с Францем?

— Это третий?

— Да.

— Идемте, покажу.

В третьей спальне Густав немного покружил вокруг кровати.

— Лица не видно. Но это, скорее всего, Франц Богенбрум. Он упал вместе с нами?

— Немного позже.

— Да, пожалуй, что он. Больше некому быть. А что говорит ваша Филомела по его поводу?

— Ему повезло больше вас обоих. Полагаю, недели через три будет в норме.

— Что у него на лице?

— Восстанавливающая маска. Он упал головой вниз.

— Ине повредил мозги?

— Нет. Вы — единственный с такой травмой.

— Давайте вернемся ко мне. Я хочу на себя посмотреть. В первой палате Эшер замер возле своего тела.

— Впервые вижу себя со стороны в таком оригинальном ракурсе, да еще и по частям, как вы выразились. Что говорит медицина?

— Взгляните на табло.

— Я ничего не понимаю в этих квадратиках.

— Красный — это безнадежно поврежденный модуль мозга. Оранжевый — модуль простаты.

— Я что, опять повредил модуль простаты?

— Нет, это ваша старая травма. Откуда она у вас, кстати?

— Производственное ранение. Давняя история, как-нибудь расскажу. Мы, надеюсь, еще встретимся — хотя бы в параллельном мире?

Морис не знал, предстоят ли им новые встречи, но решил подбодрить Эшера.

— Конечно. Я думаю, что мы еще много раз будем беседовать.

— Кто такая Филомела?

— Моя соседка. По счастливой случайности — полевой органотехник с обширным опытом. Можете на нее взглянуть.

— Как это сделать?

— Нужно только пожелать. Ее спальня наверху.

Поднявшись, они в сером, сумеречном освещении увидели сладко спящую Венис, обнимающую большого мохнатого медведя.

— Так какое все-таки у нее мнение по моему поводу? Есть хоть небольшая надежда?

— Она мне объясняла, но, честно говоря, я не до конца понял. Я не медик. Давайте спустимся вниз, в вашу палату, и там посмотрим вдвоем.

— Коэффициент жизнедеятельности — одиннадцать процентов, — после пристального разглядывания табло и собственного растерзанного тела произнес Эшер. — Мало это или уже терпимо?

— Было меньше, — подбодрил его Вейвановский. — Определенный прогресс несомненен.

— Вопрос в том, продлится этот прогресс или же остановится. Надо полагать, я нахожусь в состоянии комы?

— Да.

— Из которой могу не выйти?

— Возможно, — после небольшой паузы сказал Морис.

— Великолепно. Просто замечательно. На том свете меня тоже не ждет ничего хорошего.

— Вы там уже побывали?

— Такое ощущение, что да. Со мной тоже там кто-то разговаривал — как мы с вами сейчас — и особого оптимизма не вселил. Помню, что мне было там скверно, невероятно скверно.

— Что вы еще запомнили?

— А-а, вам интересно, что ждет вас после смерти?

Морис прекрасно знал, что ждет его после смерти. Их пути с Эшером и остальными землянами здесь резко расходились. Но необходимость получения от Густава определенной информации вынуждала идти на уловки:

— Конечно, интересно. То, что вы видели, похоже на описания из книжек?

— Ничуть. Это все мерзко и больно.

— Как? Неужели нет слепящего света?

— Совсем нет. Знаете, я не хочу даже пытаться об этом вспоминать. Мне это крайне неприятно. Извините.

Оба замолчали. Морис прикинул, что они разговаривают уже минут семь и что вскоре ему придется возвращаться в свою телесную оболочку — судя по всему, пока без результатов. Молчание нарушил Густав.

— Занятная ситуация. Из всех окружающих я могу общаться только с вами, — благодаря вашим особым талантам, как я понял?

— Да.

— И лишь постольку поскольку я нахожусь в коме? Если вдруг из нее выйду то какова вероятность, что вновь стану нормальным человеком?

— Очень низкая. Из-за того, что у вас поврежден модуль простаты, не может быть регенерирован мозговой модуль. Вы будете представлять собой…

— Овощ. Мне, кажется, уже говорили. А так как запасных частей давно уже не выпускают, то надеяться не на что. У меня есть одна идея, подскажите ее этой вашей Филомеле.

— Какая идея?

— Используйте Франца Богенбрума в качестве донора. Выпотрошите его по полной схеме. Он это заслужил.

— Вряд ли Венис пойдет на такое.

— Понимаю, понимаю. Это я так сказал, со злости. Не обращайте внимания. Просто передо мной радужные перспективы: провалявшись в коме, стать идиотом и умереть, или же, провалявшись в коме, умереть. Так или иначе, попаду на тот свет, который меня совершенно не прельщает.

— Но, может быть, есть какой-нибудь выход?

— Какой? Избежать смерти? Повернуть время вспять? Морис не ответил. Он ждал, когда Густав Эшер догадается сам.

* * *

Вейвановский, выйдя по окончании дежурства из дома Филомелы, прямиком направился в ангар. Внутри ангара он сквозным зрением бегло осмотрел кабриоджет и, убедившись в отсутствии неисправностей, вытолкал его во двор. Как только Морис сел в кресло пилота, приборная панель замигала огоньками, а вежливый механический голос произнес: «Здравствуйте. Выберите режим пилотирования». Морис выбрал ручной режим — он знал, как управлять такими машинами, и через мгновение взмыл в небо. На высоте двух миль он начал облет горной цепи в поисках Кантабиле, ориентируясь по вырисованному на панели рельефу с условными значками. Бортовые устройства хранили в памяти старые земные карты с несуществующими уже странами и городами, поэтому Вейвановский сомневался, что кабриоджет покажет местоположение Кантабиле. Но, как ни странно, поселок оказался обозначен кружком, находившимся, к тому же, совсем недалеко от Тупунгато, которое на карте не фигурировало. Оба селения разделял всего лишь один горный хребет с вулканом Майпо посередине. Морис прибавил скорости, устремившись к Кантабиле, а затем начал снижаться. На высоте ста ярдов он облетел поселок, из нескольких десятков домиков пытаясь определить особняк, принадлежащий Густаву Эшеру. Хотя в конце их ночной беседы Эшер подробно описал свой дом и рассказал, как найти его по суше, поиски с воздуха были затруднены отсутствием тех ориентиров, которые с земли видны любому пешеходу. После третьего круга Морис уже подумывал над тем, чтобы оставить кабриоджет где-нибудь в горах, а самому спуститься по тропинке, когда внимание его привлек дом, расположенный отдельно от остальных, неподалеку от лагуны.

Приземлился Вейвановский довольно неаккуратно: срезал верхушку секвойи, с шумом упавшую поперек дорожки, которая вела от особняка к океану. Выйдя из кабриоджета, Морис подошел к двери и обменялся с сигнализацией условными знаками, сообщенными ему Эшером. Внутри дома он сразу спустился в подвал, где, порыскав по полкам, извлек толстый томик с надписью на обложке: «Интерферотрон (прибор визуализации интерференционных событийных волн). Устройство и правила пользования». Через двадцать минут Морис уже сидел у себя дома в кресле и изучал инструкцию.

Составленное Густавом Эшером руководство делилось на три части: в первой излагалась теория (с оглядкой на интеллектуальные возможности заказчика), во второй рассказывалось, как применять интерферотрон на практике, в третьей описывалось содержимое аппарата с перечнем всех узлов и используемых элементов. Собственно, Вейвановского пока интересовал именно заключительный раздел. Засунув книгу под мышку, Морис через кухню перешел в ангар и принялся сверять перечень деталей с тем, что могло оказаться в обширном хозяйстве запасных частей, доставшихся от прежнего владельца дома. Просматривая ящики насквозь, Морис доставал разнообразные блоки, которые, по его представлению, никак не могли функционировать вместе, однако же, гением Густава объединенные в один работающий механизм. Интерферотрон насчитывал свыше полутора тысяч элементов; по оценке Вейвановского, около недели уйдет только на то, чтобы собрать аппарат хотя бы на уровне макета. Кроме того, в устройстве предполагалось осуществить одну очень важную модификацию, на возможность которой в инструкции не содержалось даже намека. Морис понял, что ему в ближайшее время придется очень плотно общаться с изобретателем интерферотрона, — по крайней мере, в этом он Эшера не обманул.

Во время их ночного разговора Густав вкратце поведал о тех обстоятельствах, которые привели к пропаже единственного экземпляра интерферотрона. Вейвановский вызвался было отправиться в Сапалу, но Эшер быстро охладил его пыл: по сравнению с боевым опытом Густава и Стива Морис казался совершенным дилетантом. То, что поиски лишены смысла, Вейвановский убедился сам, когда вылетел из Кантабиле: сделав круг над развалинами Сапалы, он увидел, что от церкви Святого Обрезания Господня осталась лишь груда камней.

Морис не имел особых технических знаний и к стоявшей перед ним задаче относился с трепетом. В ангаре он расчистил большой рабочий стол, оборудованный приборами, и начал выкладывать на него все добытые детали по перечню, помечая каждую. Сборка интерферотрона немного облегчалась тем, что отдельные узлы уже были объединены в стандартные блоки, уменьшая таким образом количество деталей до тысячи с небольшим. Аппарат состоял из следующих основных частей: датчики, приемное устройство, накопитель, панорамный преобразователь, модуль визуализации, элементы памяти и управляющий модуль. Эшер рекомендовал Морису пока что заняться сбором комплектующих или поиском аналогов, причем особое внимание уделить расширению памяти. О деталях, необходимых для внесения изменений в конструкцию, Густав обещал сказать позже. Вейвановский пока не столкнулся с трудностями: все необходимое на три четверти обнаружилось прямо в ангаре, а остальное он рассчитывал найти на чердаке или в подвале, где находилось еще около двух сотен ящиков и коробок.

Первые триста деталей, поиск которых заполнил весь день, заняли в размеченной на столе сетке участок площадью полтора на полтора фуга. Морис успел вписать в квадратики обозначения для нескольких десятков, прежде чем отправился спать перед очередной вахтой. Уходя, он прикрыл стол куском ткани: сквозняком могло сдуть самые мелкие части, кроме того, ему не хотелось посвящать в свою работу Филомелу. По счастью, она его в тот день не беспокоила.

В одиннадцать часов вечера Морис вновь стоял на крыльце ее дома, и огонек сигареты все так же светился в дальнем углу. «Добрый вечер», — сказал огоньку Морис.

— Добрый вечер, — ответил тот, улетая в кусты.

Вид у Филомелы был усталый, успел заметить Морис в освещенной прихожей.

— Как больные? Заставили понервничать? — участливо спросил он.

— Да. Причем изрядно.

— Что случилось?

— Наш самый тяжелый чуть концы не отдал. Целый час откачивала.

— Как? Почему?

— Не знаю. Остановка сердца. Пришлось его опять немного разбирать.

В то время как под руководством Густава Эшера собирается интерферотрон, его самого, словно старый будильник, свинчивают и развинчивают, подумал Морис.

— А как он сейчас?

— Более-менее стабильно. Вы следите за ним внимательно. Вдруг он среди ночи опять соберется помирать.

— Если что-то будет не так, я вас обязательно разбужу. Это медсестры подняли тревогу?

— Да.

— А что остальные пациенты?

— Пытались проснуться, но я им опять пустила снотворное. Дозы должно хватить до утра. У них, во всяком случае, понемногу все восстанавливается.

В спальне, где лежал Густав Эшер, Мориса вновь ожидали то же самое кресло и крепкий кофе.

— Я смотрю, сегодня вы не настроены развлекаться детективами, — сказала Филомела, прочитав название на обложке руководства, которое Морис бросил на сиденье кресла. — Техникой интересуетесь?

— Да, немного. Для общего развития.

— Что-то мне не приходилось слышать о таком аппарате. Это какой-нибудь курьез из вашей коллекции?

— Нет. Этой штуки больше не существует, есть только ее описание.

— Вы планируете заняться ее реконструкцией?

Морис внимательно посмотрел в глаза Филомеле. Была это женская интуиция или особая проницательность, он не знал и выяснять не собирался, памятуя о своем недавнем фиаско с анализом психики. Филомела смотрела на него спокойно и доброжелательно, без всякого подвоха.

— Возможно. Я еще не решил. Для начала хочу почитать теорию. Вдруг это выдумка сумасшедшего ученого, за которую браться не стоит.

— Ну что ж, приятного времяпрепровождения. Я пошла спать. Разбудите без пяти час.

— Хорошо. Спокойной ночи.

Филомела обновила обстановку в палате Эшера и ушла в соседние спальни, а через минуту в коридоре послышались ее шаги, удалявшиеся в направлении лестницы. Морис взглянул на табло: жизненный тонус Густава Эшера установился на восьмипроцентной отметке. Придется поторопиться с интерферотроном, а то как бы уважаемый изобретатель не покинул нас раньше времени, подумал Вейвановский, устраиваясь в кресле с книгой. Для начала же действительно не помешало бы ознакомиться с теорией.

«Действие интерферотрона основывается на том теоретическом допущении, что происходящие в окружающем мире процессы (включая мыслительные и прочие, традиционно относимые к сфере идеального) представляют собой внешне воспринимаемый продукт взаимодействия базовых элементарных событий, являющихся минимально возможными целостными единицами.

Событие — в учебных целях — удобно представить в виде круга с поднятым и заостренным центром. Данный пик представляет собой точку актуализации события — зону, где одиночное событие непосредственно, максимальным образом участвует в образовании явления. Остальная часть круга — это потенциальный участок неопределенного диаметра, который, в зависимости от степени удаления от центра и положения по отношению к другим событиям, может тем или иным образом оказывать воздействие на другие формируемые явления. Описание события в виде круга с поднятым центром наводит нас на мысль о том, что сложение событий может быть представлено как волновое по своему характеру. Разработчики устройства в своей работе изначально исходили именно из этого допущения, ввиду чего прибор и получил свое нынешнее название: интерферотрон (согласно словарному определению, интерференция — «явление, наблюдаемое при сложении когерентных волн: усиление волн в одних точках пространства и ослабление в других в зависимости от разности фаз интерферирующих волн»). Естественно, говорить о фазовых характеристиках применительно к событиям лишено смысла. Интерференция понимается здесь как реализация явления вследствие взаимодействия множества событий, причем в формировании одного явления может участвовать любое их количество (мы полагаем, что каждое явление определяется сложением всех событий, однако обоснование данной точки зрения выходит за рамки инструкции). Эти события непосредственно не представлены в нашем мире, находясь за его пределами, равно как и вне остальных любых миров. Интерференция событий приводит к образованию всей совокупности явлений, наблюдаемых в материальном (или идеальном, что одно и то же) мире. Таким образом, любое явление — суть продукт наложения или взаимодействия различных опорных событий, которые сами по себе недоступны для непосредственного восприятия.

Считаем необходимым в самом начале указать, что приводимые в данном теоретическом разделе описания имеют весьма приблизительный характер в силу хотя бы той простой причины, что здесь предпринимается попытка охарактеризовать сущности, находящиеся вне традиционных категорий. С целью облегчить практическое применение интерферотрона, мы неизбежно будем вынуждены несколько вульгаризировать те моменты, усвоение которых в полном объеме может представить трудности для пользователя, в особенности начинающего. Встречающиеся в тексте понятия «ячейка, круг, ярус, траектория» и прочие — всего лишь грубая, далеко не адекватная передача имеющимся лексическим аппаратом намного более сложных понятий.

Итак, в качестве условного изображения события мы приняли круг неопределенного диаметра с пиком в центре. Совокупность всех таких кругов представляет собой событийное клише. Будем считать, что данное клише состоит из множества взаимно пересекающихся слоев, расположенных во всех плоскостях, причем каждую точку внутри клише может пересекать любое количество слоев; иначе говоря, в каждой его точке может присутствовать произвольное количество событий. Событийный слой, то есть условно сгруппированное множество кругов, мы называем ярусом. Ярусы — это как бы срез внутри клише, облегчающий дальнейшую задачу визуализации явлений.

Клише содержит в себе колоссальное (но не бесконечное) количество ярусов и событий, аппаратная и программная визуализация которых потребовала бы огромных ресурсов космического масштаба. Даже скромный по любым меркам период в одну секунду, приложенный к небольшой точке на земном шаре, подразумевает участие в происходящих за данный отрезок времени явлениях такого числа событий, что его цифровое обозначение становится невозможным. События определяют все процессы окружающего мира, от субатомного до межгалактического уровней, в любом аспекте пространства. При этом важно понять, что сам событийный круг, как отмечалось выше, не обладает геометрическими атрибутами, то есть его нельзя измерить. У него нет ни высоты, ни толщины, ни диаметра. Строго говоря, каждый такой круг занимает все пространство внутри клише (также лишенного размеров), однако мы его условно объединяем вместе с другими кругами внутри яруса, — опять-таки подчеркнем, с сугубо утилитарными целями.

Любое явление окружающего мира реализуется вследствие прохождения им через некую последовательность событийных пиков. Эта линия прохождения названа нами траекторией. Каждое явление обладает своей уникальной траекторией — именно неповторимость этой линии и обусловливает возможность отличать одно явление от другого. Но не следует, однако, понимать, будто это прохождение имеет временные характеристики: времени внутри клише нет. Время — это субъективно воспринимаемые условия существования объекта (если он способен на такое восприятие), способ его реализации в материальном мире. (Можно выразиться и так: время — это условная категория, первоначально предназначенная для обозначения неких количественных, но не материальных, затрат, возникающих при перемещения объекта из одной точки пространства в другую, или же изменений, с этим объектом происходящих). Для наглядности приведем следующий пример. Если рассмотреть биографию какой-либо выдающейся личности, жившей в далеком прошлом, то весь ее жизненный путь (иначе говоря, траектория) находится у нас сразу перед глазами. Листая биографическое описание, мы можем свободно перемещаться между страницами, сначала прочитав об обстоятельствах смерти, затем о рождении, потом об учебе в университете, рождении первого ребенка, женитьбе, — в совершенно произвольном порядке. Мы видим траекторию данного объекта со стороны. Совершенно другое дело, если мы являемся ровесником этой выдающейся личности. Во-первых, в юные годы мы, скорее всего, не знаем, что эта личность впоследствии станет чем-либо знаменитой. Нам неизвестен год ее смерти (вполне вероятно, мы можем умереть раньше ее). Будучи ровесником, в возрасте, скажем, десяти лет, мы не знаем, с кем эта персона намерена сочетаться браком. Субъективность временного фактора в том и проявляется, что не позволяет нам одинаково хорошо видеть прошедший и будущий участки траектории, создавая иллюзию течения времени, тогда как время — всего лишь одно из свойств восприятия внешнего мира субъектом, заключенным в своей траектории и ею же являющимся.

Поскольку конструкцией интерферотрона не предусмотрено применение за пределами земного шара, рассмотрим принцип траекторий (трасс) на примере нашей планеты. В самом общем плане Земля представляет собой сочетание колоссального количества трасс, ограниченных теми космическими границами, дальше которых она не оказывает какого-либо психического, физического или иного воздействия (хотя на самом деле, любой объект во Вселенной прямо или косвенно — в силу взаимопроникновения событийных кругов — влияет на любой другой объект, независимо от их пространственных и временных характеристик). Это сочетание можно рассматривать как макропучок траекторий. Внутри этого основного пучка находится масса других траекторий. Так, скажем, трассы материков неизбежно ограничены пределами макропучка Земли. Аналогично, географические объекты (озера, леса, горы и пр.) своими траекториями входят в состав более крупного, материкового пучка. Однако, к примеру, событийная траектория реки не ограничивается пределами одного участка суши: в силу природных причин ее трасса не полностью совпадает с трассами морей, океанов, озер и материков. Точно так же человек, всю жизнь проживший в одном городе, будет входить своей траекторией в трассу города (с учетом ряда нюансов, о которых будет рассказано ниже), а человек, совершивший кругосветное путешествие, — совпадать с траекториями материков и городов лишь некоторыми фрагментами своей трассы. Нахождение объектов или явлений вблизи друг от друга означает, что на каком-то участке внутри событийного клише их траектории проходят рядом.

Наблюдаемый нами материальный мир — всего лишь совокупное расположение трасс объектов вдоль незначительной части ярусов (хотя и огромного — по любым меркам — их количества). Всякая траектория, кроме того, захватывает еще и ярусы, непосредственно органами чувств и даже аппаратно не воспринимаемые. Так как интерферотрон предназначается для розыскной работы, иначе говоря, реконструкции преступлений, совершаемых людьми, то сузим приводимые примеры до человека и сферы его деятельности.

Трасса любого человека представляет собой сложный ствол (названный нами так для того, чтобы отличать от пучка), проходящий, как указывалось выше, через множество ярусов. Процессы, происходящие с человеком в материальном мире, затрагивают один слой ярусов, в духовном — другой. Любой аспект деятельности человека — физические усилия, мысли, эмоции, сверхчувственное восприятие — может трактоваться как расположение соответствующей части ствола вдоль определенного комплекса ярусов, формирующего данный аспект. В интерферотроне такое разделение представлено в виде горизонтальных хорд, пересекающих перпендикулярный срез ствола на разных высотах: молекулярные процессы, протекающие в организме, показаны как хорды, находящиеся внизу окружности, а высшие проявления психики и интеллекта — самыми верхними хордами. Заметим, что подобное деление соответствует привычному пониманию: чем меньше размер хорды (независимо от того, вверху или внизу она находится), тем сложнее данный аспект для изучения. Если мы примем за эталон некоего стандартного здорового человека со средними умственными способностями, то срез его ствола выглядит как окружность, сбалансированная относительно всей массы ярусов, вдоль которых обычно проходят траектории Homo sapiens. У индивидуумов с отклонениями может наблюдаться как смещение среза вверх или вниз (что проявляется как особые способности или, наоборот, умственная отсталость), так и неправильная форма окружности (выражающаяся в болезнях, склонности к несчастным случаям, хроническом невезении и пр.). Срез ствола определяет индивидуальные, личностные черты. Протяженность ствола вдоль ярусов определяет продолжительность жизни человека.

Сразу оговоримся, что внутри событийного клише нет траекторий с четко выраженными окончанием или началом. Зарождение жизни человека (имеется в виду традиционный естественный, а не фабричный, способ) выглядит как слияние двух ответвлений от стволов родителей. Конец траектории (смерть) представляет собой расщепление: ствол данного индивидуума распадается на несколько трасс, уже между собой не связанных. Некоторые из этих трасс устремляются вверх, к более высоким ярусам, часть же опускается вниз или сливается с другими траекториями. Заметим также, что в пределах одного нерасщепленного ствола можно вычленить отдельные трассы для каждого внутреннего органа (что теоретически позволяет использовать принципы работы интерферотрона в медицинско-диагностических целях), а относительная протяженность каждого сектора ствола, ограниченного хордами, способна указать на диспропорции в развитии личности, например, раннее умственное увядание или, наоборот, здравый рассудок при полном упадке физических сил. Конструкция данного экземпляра интерферотрона по необходимости сопряжена с некоторыми ограничениями: прослеживаются траектории только целостных в психическом плане сущностей.

Следует также понимать, что внутри событийного клише ствол пересекается не только по горизонтали, но также огромным числом ярусов под самыми разнообразными углами. Все эти событийные круги участвуют в формировании объектов и явлений не только нашего, но и массы других (параллельных, как их когда-то называли) миров, существующих на нашей планете. В отличие от материального мира, где, согласно классическим догмам, в одной точке не может находиться более одного предмета, внутри событийного клише через каждый круг может проходить произвольное число самых разных трасс, принадлежащих объектам из разных пространств.

Концепция событийного клише подразумевает еще одно важное обстоятельство: дискретность окружающего мира. Траектория в действительности представляет собой пунктир, проходящий от одного пика событийного круга к другому, иными словами, в интервалах между этими пиками предметы и явления не существуют, всякий раз возникая заново.

Действие интерферотрона и основывается на регистрации данной дискретности. С помощью входящих в комплект устройства датчиков исследуемый объект или субъект анализируется на наличие промежутков между его манифестациями в материальном мире. Подобная единичная манифестация жестко привязана к событийному пику и представляет собой тончайший, минимально возможный срез траектории. По его характеристикам (обозначенным хордами) интерферотрон генерирует предыдущий срез и сравнивает его с имеющимся внутри событийного клише. В случае расхождений происходит коррекция. На основании полученного второго среза устройство генерирует третий, сравнивает его с фактически имеющимся и опять при необходимости осуществляет коррекцию. Так происходит формирование пакета из десяти срезов. В дальнейшем интерферотрон генерирует уже пакеты срезов, а при равномерном характере траектории — и группы пакетов. Двигаясь к началу траектории, интерферотрон ее таким образом реконструирует — до момента, определяемого оператором. Как только достигнута определенная точка в истории исследуемого субъекта или объекта, оператор ставит на ней метку и приступает к формированию поля визуализации. Поле визуализации представляет собой реконструкцию смежных по отношению к основной траектории объектов, создающих фон вокруг исследуемого предмета (отсутствие такого поля привело бы к тому, что предмет существовал бы на черном фоне). Упрощенно это поле можно представить как сферу фиксированного радиуса, захватывающую ближайшие к предмету трассы, которые имеют общую направленность с его траекторией вдоль анализируемого множества пиков. Оператор может при необходимости назначить до трех меток для различных объектов, расположенных на максимальной дистанции в пятьдесят ярдов друг от друга (если, например, требуется получить сведения о том, какие действия совершали двое человек, находившихся в одном здании, один из которых был вооружен ножом, а нож этот впоследствии был найден возле трупа другого).

Аппаратные ограничения не позволяют пока добиться высокого качества визуализации, даже при подаче сигнала на холовизор, и, хотя начальный этап реконструкции проходит на основе регистрации минимальных временных единиц, последующее представление воссозданных событий (в традиционном смысле этого слова) осуществляется с шагом в 0,00001 секунды.

Данная версия интерферотрона предполагает осуществление ряда предварительных операций до того, как устройство путем анализа дискретности сможет воссоздать траекторию. Участок местности, анализируемый посредством датчиков, первоначально отображается на экране в виде сетки, представляющей собой условный общий ярус для всех предметов, находящихся в пределах этой территории. Оператору предстоит на свое усмотрение отобрать из множества разноцветных ячеек те, которые относятся к интересующему его объекту. Необходимость подобных манипуляций также обусловлена аппаратными ограничениями.

Интерферотрон — для удобства пользования — предоставляет возможность устанавливать произвольное число меток на ячейках (в отличие от ограниченного их количества для траекторий). Каждая ячейка является условным представлением комплекса явлений. Теоретически устройство позволяет достичь разрешающей способности вплоть до индикации единичного события, однако для решения практических задач, стоящих перед заказчиком, по умолчанию принято следующее разрешение: 1 ячейка = 10 явлений. Интерферотрон позволяет варьировать разрешение в небольших пределах, однако размеры сетки на мониторе остаются неизменными (в углу монитора указывается относительное отклонение от стандартной величины).

Более подробные теоретические описания содержатся в Приложении (готовится к изданию).

Рассмотрим варианты использования интерферотрона на нескольких условных примерах.

1. Задача: требуется установить картину происшедшего.

Предположим, что имеется информация о совершении убийства в определенном месте несколько дней назад, причем за истекший срок труп, естественно, полностью разложился и уничтожен автоматическими средствами уборки. Оператор, прибыв на место предполагаемого преступления, получает на экране интерферотрона сетку с ячейками (100x100). Отобрав требуемые ячейки, он получает траекторию для данного участка местности. С помощью курсора, ориентируясь по показаниям индикатора времени, оператор выделяет на траектории тот временной отрезок, внутри которого преступление могло произойти с наибольшей степенью вероятности. Установив курсор в начало отрезка, оператор дает команду на визуализацию и в режиме ускоренного просмотра анализирует — через холовизор или с экрана интерферотрона — все, что происходило на этом месте в указанный промежуток времени. Если перед ним предстанет картина убийства, оператор записывает ее с обычной скоростью в память интерферотрона для дальнейших следственных действий.

2. Задача: требуется установить причастность лица к совершению преступления. Предположим, что заказчиком задержано некое лицо, подозреваемое в совершении преступления, однако время и обстоятельства его неизвестны. Оператор, прибыв на место предполагаемого преступления…».

Морис не планировал заниматься сыскной деятельностью, тем более что страдания и подвиги инспектора полиции Фумио Кагосимы произвели на него неизгладимое впечатление. Он пролистал руководство: теоретическая часть на этом завершалась, далее следовали подробные хореоматические указания. Вейвановский вполне справедливо посчитал, что, поскольку аппарат примет иной, отличный от первоначального, вид, то нет особой необходимости вникать в тонкости работы утерянного экземпляра и изучать нестандартные танцевальные фигуры.

Теоретические рассуждения Густава Эшера вызвали у Мориса непреодолимый приступ зевоты. Ему показалось даже, что обе медсестры посмотрели на него осуждающе. Вейвановский срочно заглотнул две чашки кофе подряд и сверился со временем. Скоро предстояло идти за Филомелой. Он встал, потянулся и подошел к постели больного. Густав был радикально демонтирован, как будто на него напала стая хищных патологоанатомов. Но сердце, вынесенное, судя по всему, для удобного доступа прямо к краю постели, продолжало ритмично сокращаться, а тонус прочно держался на восьмипроцентной отметке.

Точно в назначенное время Вейвановский постучал в дверь спальни Филомелы. «Иду», — послышался бодрый голос, и через мгновение Венис уже была в коридоре.

— Вы не спали? — спросил Морис.

— Нет. Взяла почитать дурацкую книжонку, из тех, что внизу, и не смогла оторваться. Типичная бабская мелодрама, но очень занимательная. Наверное, к старости я становлюсь сентиментальной.

— Боже мой, вам ли говорить о старости! Вы выглядите просто великолепно! — осмелился на комплимент Вейвановский.

Филомела пропустила комплимент мимо ушей, так как именно в это время, войдя в палату, приступила к внимательному изучению табло.

— Немного хуже, чем вчера вечером, но гораздо лучше, чем сегодня днем, — суммировала она свои впечатления. — Со сборкой пока повременим. Пусть полежит в виде макета.

Судьбы изобретателей и их машин иногда поразительно совпадают, подумал Морис.

— Вы полагаете, у него опять может остановиться сердце? Венис пожала плечами.

— Все может быть. Сегодня в течение часа оно останавливалось четырежды. Без всяких видимых причин. А потом пошло, как ни в чем не бывало. Так что следите за ним, — Филомела кивнула в сторону кровати, — внимательно. И читайте легкие занимательные книги! От этих инструкций заснуть недолго. Вас отпустить на технический перерыв?

— Нет, спасибо, пока нет необходимости.

— Тогда счастливо оставаться.

— Спокойной ночи. Бросайте роман и ложитесь спать.

— Попробую. Но он очень интересный. Хотя и ясно, что в конце — неизбежная свадьба, — улыбнулась Филомела.

Венис ушла; Морис со вздохом уселся в кресло, раскрыв инструкцию на теоретическом разделе, — он ее так и не усвоил целиком с первого раза, в связи с чем намеревался при встрече с Эшером, запланированной на три часа ночи, задать несколько вопросов.

* * *

Густав вновь вынырнул из какой-то густой глины. Обстановка в спальне была все той же: фантомы у постели, где в зеленой жиже плавало попурри из человеческих фрагментов, оцепенелый Морис в кресле и его астральный кокон, парящий под потолком.

— Здравствуйте! — приветственно засветился кокон. Густав поздоровался в ответ.

— Сегодня были крупные проблемы, — сказал Морис.

— С интерферотроном?

— Нет, с вами.

— Что случилось?

— Вы сегодня умирали четыре раза в течение одного часа. Разве вы не помните? Густав задумался. Откуда-то из сознания всплыло неясное воспоминание о том, как его прессовали, мучили, затем бросали и вновь принимались истязать. Эшер содрогнулся: он должен был избежать новых пыток любыми способами. Густав был также уверен в своем жутком, безобразном конце по окончании мучений, причем сказать, откуда в нем взялась эта убежденность, он вряд ли смог бы.

— Кажется, припоминаю.

— Поэтому у вашего тела такой разбросанный вид.

Густав посмотрел на себя, и зрелище это не доставило ему удовольствия.

— Как идет работа над аппаратом?

— Следуйте за мной, я покажу.

Они переместились в ангар, где Морис подвел своего собеседника к столу с деталями.

— Вот все, что удалось пока насобирать.

— Очень неплохо. Еще два-три дня, и можно будет приступать к сборке. Вам, то есть мне, необычайно повезло, что здесь оказался такой обширный склад старых деталей. Что говорит обо мне врач?

— Она не знает, как объяснить внезапные остановки сердца.

— То есть, это может произойти опять в любой момент?

— Не исключено.

— Будем надеяться, что повезет. Вам все понятно из инструкции?

— Что касается устройства — более-менее. Теория мне не вполне ясна.

— Какое у вас образование?

Морис призадумался. Квалификация астрального воина — наемного убийцы, скорее всего, не произвела бы на Эшера благоприятного впечатления.

— В армии я был младшим техником.

— В каких войсках?

— Это был секретный отряд эзотерических технологий.

— Оттуда у вас способность к общению с полумертвецами?

— Да.

— А со спящими вы можете разговаривать?

— Не знаю, пока не пробовал.

— Я на тот случай, если вдруг удастся выйти из комы. Вы же не сможете общаться со мной, так сказать, в нормальном состоянии, — я буду идиотом.

— Да, в бодрствующем виде от вас многого не добьешься.

— При сборке аппарата — если вы еще не отказались от этих намерений — у вас неизбежно будут возникать трудности. Как вы думаете со мной консультироваться, если на все разъяснения у вас имеется не более десяти минут в сутки?

Морис уже думал над этим и собирался выпросить у куратора возможность общаться с Эшером по необходимости, даже днем. Насколько он понимал, те силы, посредством которых он до сих пор выходил на связь с коматозным изобретателем, не будут обременены такой просьбой.

— Я постараюсь увеличить это время.

— Каким образом?

— Более глубоким погружением в медитационный транс, — сымпровизировал Морис.

— Кроме того, можно понять, для чего мне нужен интерферотрон: я хочу вырваться из западни. Но вам-то он зачем?

— Из любопытства. Я никогда еще не сталкивался с такими машинами.

Здесь Вейвановский не кривил душой. Интерферотрон действительно его заинтересовал. Но самой главной причиной было недвусмысленное распоряжение иерарха: собрать устройство и ждать дальнейших указаний. Зачем куратору и стоящим за ним всемогущим силам понадобилось скромное творение рук человеческих, Морис не понимал.

— А вы хоть представляете, к чему может привести неосторожное применение интерферотрона? — спросил Эшер.

— Вообще-то нет. Неужели от просмотра может что-либо произойти?

— Ах да, забыл вам сказать. От простого разглядывания картинок, конечно, ничего не случится. Я — с вашей помощью, естественно — собираюсь ввести функцию изменения событий.

— Вы имеете в виду те, что составляют клише?

— Нет, эти изменить нельзя. Они совершенно недоступны. Можно только менять их проекцию в нашем мире, то есть ячейки.

— В инструкции на это нет даже намека.

— Конечно. В зависимости от аудитории я рассказываю об интерферотроне и принципах его действия по-разному. Зачем об этом знать полицейским? Я с самого начала предполагал, что при небольшой переделке интерферотрон сможет воздействовать на траектории, но, само собою, не стал проверять этого на практике. А теперь, когда у меня безвыходное положение, мне остается надеяться только на вашу помощь в изменении собственной трассы.

— Вы уверены, что это не вызовет цепной реакции?

— Никто ни в чем никогда не может быть уверен. Запомните это. Я могу рисковать: хуже, чем сейчас, мне уже не будет. Вы готовы рискнуть вместе со мной?

Мориса на данном этапе биографии не тянуло к подвигам. Но, похоже, высокие иерархи готовы были поучаствовать в этой авантюре, причем с большим желанием.

— Готов.

— Вы уверены, что вам нечего терять? Вейвановский быстренько подвел свой жизненный баланс.

— Совершенно нечего.

И в этом он был, несомненно, прав.

— Превосходно. Так какие у вас были неясности при чтении инструкции?

— У меня в голове не укладывается вся эта картина с кругами, клише, срезами. Вообще-то Морис, прочитав теоретический раздел повторно, уже почти все уразумел.

Но ему хотелось подтвердить некоторые догадки.

— Я объясню вам это очень упрощенно. Вы когда-нибудь видели старые съемки индийских йогов?

— Это те, что ели стекло и поклонялись пророку Мохаммеду?

— Стекло они, действительно, могли жевать, но насчет Мохаммеда вы ошибаетесь. Данная ошибка была вполне простительна: ислам со всеми его материальными символами и святынями как злостная и непримиримая религия был полностью искоренен во второй половине XXI века — вместе с четвертью населения планеты. Даже холовизор не имел в своих анналах текста корана (как, впрочем, и большей части других «священных» книг: организованные, массовые религии вымерли). Густав продолжал разъяснения:

— Я имел в виду те съемки, где они лежат на досках, утыканных гвоздями. Видели такое?

— Да, приходилось, — Морис несколько лет назад смотрел по холовизору документальный сериал под названием «Ужасы средневековья. Кошмары XX века».

— Так вот, представьте себе доску, из которой остриями вверх торчит огромное количество гвоздей. Они вбиты очень плотно, один к одному. Представили?

— Да.

— Это и есть событийное клише, вернее, один его слой. А теперь представьте, что на гвоздях лежит сосиска.

— Сосиска?

— Да. Обычная сосиска. Это траектория любого объекта. Каждому острию соответствует тончайший срез сосиски, эдакое колечко. Тоньше его ничего быть не может. Теперь постарайтесь представить следующее. Доска с гвоздями начинает вращаться относительно своего, скажем, условного центра. Крутится влево-вправо, вверх-вниз, под всеми углами. Что у нас в итоге получится?

— Насколько я помню геометрию, — шар.

— Правильно. Сколько возможных положений существует у доски внутри шара?

— Бесконечно много.

— В принципе правильно. Просто я не люблю понятия «бесконечность».

— Почему?

— Во-первых, я вполне обхожусь без него. Это касается и теории интерферотрона. Во-вторых, убедиться в существовании бесконечности невозможно.

— А число «пи»? Бесконечные дроби?

— Человеческие выдумки. Лишенные основания абстракции. Даже наш воображаемый шар — это вполне конечная единица. Как он может вмещать в себя бесконечное количество положений доски? Но продолжим. Если вы внимательно читали руководство к интерферотрону то заметили там понятие «дискретности».

— Заметил.

— Хорошо. Сосиска, которая вам кажется целой и непрерывной, на самом деле прерывиста. Она существует только на острие гвоздей, между ними ее не существует. Но почему она — сосиска?

— Как почему? Вы сами ее туда положили.

— Нет, я не это имел в виду. То, что траектория представляет собой сосиску, определяется не только одним слоем остриев. Представим, что внутри шара одновременно существуют все возможные положения этих гвоздей, полученные путем вращения. Сколько таких остриев может проходить через траекторию сосиски?

— Очень много.

— Вы, наверное, по привычке чуть не подумали: «бесконечно много». Вы почти правы — остриев в любой точке внутри шара действительно получается необозримое количество. Так много, что в интерферотроне поневоле приходится прибегать к увеличению и огрублению. И на сосиску, вернее, на ее проявление в материальном мире как сосиски влияет не только острия, к которым привязаны срезы, а все остальные острия, оказавшиеся в этой точке и стоящие под всевозможными углами. Более того: аналогичные слои гвоздей идут друг за другом плотными параллельными и перпендикулярными рядами. Если мы раскрутим вокруг центра и их, то шар получится весьма разросшимся и невероятно сложным, с массой взаимопроникновений. Это даже, строго говоря, будет не шар. Но для наших сугубо практических целей примем, что у нас имеется шар с очень плотной начинкой. Я назвал этот шар событийным клише: явления отпечатываются с него. Как типографские оттиски: картинку на бумаге вы видите, а матрицу — нет. А еще я иногда в разговорах называю клише «слоеным пирогом». Для вас — с гвоздями.

— Я так понимаю, что размножать слои можно сколько угодно?

— Вполне. Сместите центр вращения чуть-чуть в сторону и проделайте те же условные манипуляции. Но я сделал не случайное предупреждение в инструкции: применять интерферотрон только в пределах нашей планеты. Остальные слои могут уходить за пределы Земли, а нас это особо не интересует. Остриев — или, выражаясь, согласно инструкции, «событийных пиков» — и здесь более чем достаточно, причем расположены они с определенным шагом.

— Каким?

— Не знаю. Размеров здесь нет. Достаточно, что такой интервал имеется и позволяет получать дискретные срезы. У этих гвоздей, кроме того, очень широкие шляпки, но они не видны.

— А это как?

— Ну представьте, что острия — железные, а шляпки — из газа. Каждый гвоздь вбит строго в определенном месте, один к одному, так что шляпки, если бы были твердыми, не поместились. Но они воздействуют друг на друга и на остальные острия.

— Получается, на каждый кусок сосиски, то есть срез, влияет масса факторов?

— Конечно.

— Это так сложно.

— Это невообразимо сложно. А что, наш мир устроен просто? Вы подумайте только, сколько явлений происходит на одном квадратном дюйме вашей руки: кровообращение, жизнь микробов, бактерий, шевеление волосков, потоотделение, постоянное размножение и смерть клеток, обмен веществ, терморегуляция. А теперь представьте себе это все на молекулярном уровне: каждое дрожание субатомной частицы — тоже явление. Плюс к этому вдоль вашей руки туда-сюда ходят радиоволны, на нее падают фотоны, ее бомбардируют атомы окружающей среды. Интерферотрон в принципе позволяет отслеживать траектории всего, но я ограничился целостными в психическом плане сущностями. Этого вполне достаточно: желающие могут проследить биографию любого микроорганизма.

— Вы написали, что времени внутри клише не существует.

— Да, сейчас я вам объясню.

— Не надо, это мне понятно. Но раз нет времени, то нет и причинно-следственных связей? Я правильно рассуждаю?

Густав сразу не нашелся, что ответить. Этот теоретический аспект он как-то упустил из виду.

— Подождите, я сейчас соображу, — после заминки отправил мысль Эшер. Вейвановский предложил ему подумать по пути, пока они будут перемещаться назад в спальню.

— Как-никак, я на дежурстве. Мне нужно за вами приглядывать, — объяснил он. — И хотя времени у нас сегодня побольше, за учеными беседами оно летит быстро.

Лимит, выделенный куратором в эту ночь, составлял двадцать минут.

— Вы знаете, мне все же непривычно смотреть на себя и на вас со стороны. Такое впечатление, будто нас четверо, — признался Эшер, когда они вернулись в комнату.

— Почти по инструкции. Как там у вас написано? «Расщепление траектории»? — пошутил Морис.

— Ну это вы чересчур. Я имел в виду смерть, распад физической личности.

— Прекрасно понимаю, что вы имели в виду. Интересно, как выглядела бы на экране траектория одного человека, если бы на самом деле оказалось, что после смерти он опять воплощается? Трасса расщепляется, потом сходится, в конце опять расслаивается…

— Наверное, вид у нее был бы как у гирлянды сосисок.

В разговоре наступила пауза. Пока Густав размышлял над пространственно-временными проблемами, Морис решил наведаться к Филомеле — посмотреть, не грозит ли им с Эшером внезапный визит после того, как будет завершено чтение дамского романа. Венис безмятежно спала, крепко сдавив руками горло крупноразмерного плюшевого зайца. Наверное, ей снится бывший муж, подумал Вейвановский, опускаясь к месту своей вахты, где его уже ждал возбужденный Эшер: кокон изобретателя переливался пурпурными оттенками.

— Хотел бы вас поблагодарить, Морис!

— За что?

— Ваше замечание натолкнуло меня на очень интересные размышления, которыми я хочу с вами поделиться. Вы не будете против? Это как раз станет ответом на ваш вопрос.

— Готов вас внимательно выслушать.

— Отлично, мне потребуется все ваше внимание. Действительно, отсутствие времени внутри «слоеного пирога» заставляет по-иному взглянуть на причинно-следственные связи, столь привычные в нашем материальном мире. Рассмотрим следующую стандартную ситуацию: один человек стреляет в другого из торсана. От второго, естественно, остается только легкий дымок. С обыденной точки зрения выстраивается следующий ряд причин и последствий: первый нажимает на кнопку торсана, в результате чего тот выстреливает торсионный заряд; заряд этот летит по направлению к жертве, попадает в нее и, как итог, разносит ее на молекулы. Здесь у нас, условно говоря, имеется три сосиски: два человека и торсан. У всех трех — совпадающие траектории, за исключением жертвы, которая расщепилась после попадания в нее заряда. Совпадающие, конечно, не в смысле занятия одних и тех же остриев, а в том, что все трое находятся внутри некоего более вместительного пучка, ну, например, комнаты, где произошел выстрел. Нет, выражусь иначе: их трассы проходят параллельно и местами совпадают, из-за чего они могут друг с другом взаимодействовать. Обзовем эту общую направленность, скажем, вектором, хотя это не совсем правильно.

— Почему?

— Вектор подразумевает что-то прямое, а трассы неизбежно извилисты.

— Но они же находятся внутри общего пучка? То есть, для всех них есть высший вектор, задающий им общую направленность движения, внутри которой их индивидуальные вектора могут отклоняться?

— Верно! Исключительно правильное замечание. Не удержусь от сравнения: макропучок — это труба с водой, внутри которой индивидуальные потоки, бурля и перемешиваясь, несутся в один конец. Вот только внутри «слоеного пирога», конечно же, движения никакого нет, мы можем лишь говорить об объединяющем векторе, который, собственно, и позволяет наблюдать материальные явления вокруг. Но вернемся к нашей ситуации. Разобьем ее на четыре явления: нажатие кнопки, вылет заряда, попадание его в жертву, исчезновение последней. Мы с вами — посторонние наблюдатели, видящие хронологически именно такую последовательность. Это означает, что и наши с вами вектора внутри «слоеного пирога» совпадают с векторами участников события, имея, кроме того, общую направленность, о которой мы уже сказали. У всех людей вектора имеют такую объединяющую направленность, поэтому они и воспринимают почти одинаково все, что вокруг них происходит.

— То есть, субъективное время у всех совпадает?

— Есть небольшие индивидуальные отличия, но в целом можно ответить утвердительно. Теперь давайте представим описанную выше ситуацию глазами наблюдателя, находящегося внутри макропучка, но имеющего совершенно противоположный вектор. Он увидит этот инцидент в обратном порядке: из воздуха появляется человек; от него в раструб торсана влетает заряд; второй человек, приняв этот заряд, нажимает кнопку и убирает торсан. Где здесь причина и следствие? Они начисто отсутствуют в нашем понимании. Но для этого наблюдателя с противоположным вектором именно такой порядок и выстроится в причинно-следственную связь! Его субъективное время, то есть следование сознания вдоль траектории примет именно такой, абсурдный с нашей точки зрения, порядок вещей за единственно возможный и логичный! Предположим, что у нас есть еще один наблюдатель, трасса которого проходит зигзагами или пунктиром, но в одном направлении с участниками происшествия. Он может увидеть, как первый человек нажимает на кнопку, затем выпасть из этой ситуации и вернуться к тому моменту когда второй исчез. Если он знает, что такое торсан, то может прийти к некоторым умозаключениям. Ну а если не знает? Если для него это — нечто вроде портсигара? Тогда между нажатием кнопки и исчезновением он не сможет установить никакой зависимости. Он может подумать, что второй человек просто ушел.

— Такие пунктирные или зигзагообразные траектории как раз были свойственны заказчику вашего интерферотрона. Только прибывала полиция всегда уже после того, как все явления произошли, и ей, кроме умозаключений, ничего больше не оставалось.

— Причем в большинстве случаев эти догадки были ошибочны. Но вернемся к нашей ситуации. Мы условно разбили ее на четыре этапа. Каждый из них привязан к какому-то пучку событий внутри клише. Последовательность явлений, как мы уже договорились считать, воспринимается субъективно, в зависимости от направленности вектора индивидуальной траектории. Ведь внутри «слоеного пирога» нет никаких координат и точек отсчета: трассы пролегают во всех направлениях, и каждая содержит свою систему координат внутри себя. Соответственно, причинно-следственные связи также имеют исключительно субъективный характер или иначе выражаясь, эти связи могут быть проложены от одного явления к другому совершенно произвольным способом. Явления можно тасовать как колоду карт: любой порядок имеет такое же право на существование, как и все остальные.

— Хорошее сравнение — колода карт. В нашем мире после двойки следует тройка, четверка и так далее, причем это порядок кажется единственно возможным, а в другом мире отсчет может начинаться, скажем, с семерки, после которой следует король, затем пятерка. Не говоря уже о массе вариантов, обусловленных разностью мастей.

— Да, причем каждое явление — или карта — существует столь же независимо и самостоятельно, как и все остальные. Если из полной колоды изъять, например, бубновую двойку, то это вовсе не означает, что вся последующая бубновая масть должна исчезнуть вместе с ней. Аналогично, если мы из описанной ранее последовательности четырех явлений изымем только одно, все остальные сохранятся в неприкосновенности.

— Не на этом ли предположении основываются ваши планы по изменению собственной траектории?

— В том числе.

— А вам не хотелось бы заодно и изменить свой вектор? Попасть в параллельный мир, так сказать?

— Особого желания нет. Вдруг я окажусь в двух- или одномерном пространстве? Кроме того, я уже, по-моему где-то побывал, находясь при смерти. Вследствие чего и горю желанием так изменить свою трассу, чтобы вновь туда не попасть. Вы задавали вопрос о том, не приведет ли это к цепной реакции. Думаю, ответ теперь очевиден.

— Если ваша теория о том, что в каждой точке внутри клише может находиться любое количество пиков и, соответственно, произвольное число явлений, верна, то от перемещения вашей траектории ничего особенного произойти не может. Допустим, я, используя интерферотрон, передвигаю вашу трассу на другие пики. Тогда, если все закончится благополучно, вы неожиданно окажетесь в полном здравии и, возможно, у себя дома. Филомела будет удивлена пропажей пациента, и на этом все закончится.

— Надеюсь, что так оно и случится.

— Я тоже надеюсь, что мироздание сохранится в неизменном виде. Между прочим, Густав, отсутствие причинно-следственных связей внутри событийного клише делает бессмысленными также такие понятия, как вина, ответственность и многие другие.

Эшер задумался, но через полминуты кокон его опять жизнерадостно замерцал.

— Вне всякого сомнения! Вся человеческая мораль основывается на том, что между явлениями — которые, как мы установили, существуют абсолютно независимо, дискретно и могут проходиться или, иначе говоря, субъективно ощущаться в любой последовательности — имеются жестко обусловленные связи. Человек, убивший другого из торсана, по нашим понятиям, виноват. Но это всего лишь одна из многочисленных точек зрения, всего лишь один вектор. Если другой наблюдатель, в согласии со своим вектором движется в противоположном направлении, то у него убитый исчезает до выстрела. Виноват ли тогда тот, кто нажал на кнопку торсана? Это заодно отметает всякие вопросы относительно свободы и возможности выбора. Все явления зафиксированы. Нам только кажется, что мы принимаем решения, — на самом деле все уже существует, и наше сознание обречено жестко перемещаться по своей трассе. Замечу, что сама мысль о свободе выбора некорректна. О такой свободе уместно говорить только тогда, когда существует возможность одновременно производить все действия, между которыми совершается выбор. То есть, убийца из нашего примера истинно свободен не тогда, когда принимает решение, убивать ему другого или нет, а в том случае, если он выстрелит из торсана и одновременно не выстрелит. Применительно к событийному клише это выглядело бы следующим образом: в каждой точке явлений существует масса ответвлений для данной траектории, то есть вариантов развития ситуации, и от некоего руководящего центра внутри траектории зависело бы, в какое ответвление или даже несколько ответвлений свернуть. Но такого нет. Всегда происходит что-то одно. Человек не раздваивается, не расслаивается. Даже мысли его, роящиеся в мозгу и создающие иллюзию выбора, — тоже жестко привязанные к событийным пикам явления.

— Если бы полиция знала, что интерферотрон, которым она пользовалась для установления вины подозреваемых, на самом деле основывается на таких теоретических постулатах, которые отрицают саму возможность вины и наказания.

— Именно поэтому в инструкции я не углублялся в философские рассуждения. Да и полицейским было бы тяжело смириться с мыслью о том, что любой преступник не более повинен в своем злодеянии, чем потерпевший. Просто трассы их пролегли таким образом, что в какой-то точке один из них был обречен что-то сделать с другим — зарезать, задушить, ограбить, избить, — а жертва не могла всего этого избежать, поскольку ей изначально положено было стать жертвой.

— Представляю себе выражение их лиц, если бы вы, запустив интерферотрон, сказали им: «Уважаемые господа! В данной точке зафиксировано такое схождение явлений, которое в своей совокупности наблюдается как преступление. Оно не может не быть совершено. Оно существует независимо от того, кто его совершает. Абсолютно случайно через эту точку проходят индивидуальные траектории людей, которые вынуждены были, как актеры, принять на себя роли участников этого инцидента».

— Или что-нибудь в таком духе, — подхватил Густав. — «Жестокая рука судьбы толкнула на необходимость преступления подозреваемого X и одновременно подставила под его нож горло потерпевшего Y. Оба они ни в чем не виноваты». Наверное, меня туг же увезли бы в сумасшедший дом.

— Может быть. Есть еще один вопрос, который я хотел бы задать.

— Внимательно слушаю.

— Интерферотрон дает возможность просматривать будущее. Для него же, как я понимаю, нет никакой разницы, где пролегает траектория?

— В принципе, да.

— Следовательно, до того, как поворачивать вашу траекторию, мы могли бы посмотреть, есть ли в будущем у нее изменения?

— Да, — несколько неуверенно ответил Эшер.

— Если такие изменения есть, то, значит, у нас все получится. А если нет — то, соответственно, не стоит и браться за это дело. Я правильно рассуждаю?

Вейвановский не получил ответа на свой вопрос: в этот момент кокон Густава Эшера внезапно исчез. Решив, что лимит времени на разговоры с изобретателем исчерпан, Морис вернулся в свое тело, выпил кофе и вновь принялся листать инструкцию к интерферотрону.

* * *

Вейвановский никогда не читал фантастических романов и неизменно игнорировал фантастические фильмы, изредка показывавшиеся по холовизору. Очевидно, поэтому он столь трепетно отнесся к парадоксам, связанным с путешествиями по времени, — в отличие от поклонников жанра, отличавшихся легкомысленным подходом к этим вопросам и готовых проглотить любую несуразицу. Ведь, с какой бы точки зрения ни рассматривать намерения Густава Эшера, он, выражаясь обыденным языком, собирался изменить свое прошлое или будущее. Высыпая на рабочий стол очередную порцию раздобытых деталей, Морис размышлял над теми последствиями, которые могли бы возникнуть в случае удачной реализации планов изобретателя.

Хорошо, думал он, предположим, Эшер меняет свою трассу через несколько недель, когда я соберу, запущу интерферотрон и научусь им управлять. Скорее всего, сейчас на срезе его траектории по хордам видно, что Густав — глубоко больной человек почти без перспектив выздороветь. Далее его траектория расщепляется (Эшер умирает), и последующий путь или даже группа путей ведут в такие районы внутри событийного клише, которые у изобретателя ничего, кроме глубокого ужаса, не вызывают. Какие намерения могут у него быть?

Первое, сугубо лечебное. Эшер каким-то образом подправляет свой срез: перемещает его центр от, условно говоря, «больных» ярусов к нормальным. Для этого он может наведаться к той точке в своем прошлом, где был совершенно здоров, сравнить срезы и попробовать скопировать или спроецировать «эталонный» срез в настоящее. Если все произойдет успешно, Эшер неожиданно для окружающих из коматозного идиота превратится в здорового человека. Да, но при этом сохраняется ситуация с расщеплением траектории, когда Густав попадает в какие-то жуткие места. Поэтому лечебное намерение неотделимо от следующего, связанного не с подменой среза трассы, а с ее поворотом, причем в зависимости от того, на каком участке своей индивидуальной траектории Эшер начнет осуществлять ее смещение, возникают различные последствия.

Лучше всего будет, если Густав изменит направленность уже расщепленного пучка, вернее, той его части, которая ведет к неприемлемым ярусам. Тогда смещение траектории, вероятнее всего, не отразится на окружающем мире. Но сможет ли определить Эшер, куда направлен каждый расслоившийся фрагмент его посмертной траектории и каких ярусов следует избегать? Будут ли они в состоянии увидеть на экране интерферотрона что-нибудь, хотя бы отдаленно имеющее признаки их материального мира? А если это будет какой-нибудь хаос элементарных частиц, психических волн или мыслей? Если этот мир, куда уже одной ногой ступал Густав, вообще не имеет никаких свойств? Какие нити из пучка тогда нужно будет выгибать? Да и сколько их вообще, этих нитей? Может быть, Эшер расщепится на несколько миллионов соломинок, — что тогда с ними делать? И вдруг Густав узнает, что смерть от какой-нибудь нелепой случайности настигнет его через месяц? Станет ли он покорно дожидаться своей участи?

Весьма непонятные варианты возникнут, если Густав решит изменить какой-либо прошлый участок своей траектории. Предположим, он отклоняет свою трассу, начиная с того момента, когда его в церкви засасывает смерч. Тогда Эшер, соответственно, не падает вниз головой на крышу дома, и они с Морисом как бы не знакомятся вообще. Да, но куда деть тогда факт появления интерферотрона? Ведь если Вейвановский и Эшер незнакомы, то, выходит, интерферотрону неоткуда появиться — по чьим инструкциям Морис собирает аппарат? Каким же образом тогда была изменена траектория Густава, если аппарата не было?

Морис даже перестал рассортировывать на столе детали, подавленный неожиданной тяжестью этого парадокса. Знает ли об этих противоречиях Эшер? Сможет ли он разрешить их, дать вразумительные ответы на тот рой вопросов, который поселился в голове у Мориса?

Если Эшер сместит свою трассу еще раньше, до того рокового похода, с кем тогда Стив бродил по Сапале? Траектории Богенбрума и Макналти ведь пока никто менять не собирается. Как исчезновение Эшера отразится на их воспоминаниях? Да и могли ли без участия Густава происходить все те события в Сапале, вследствие которых Макналти оказался в Тупунгато? Неужели в памяти Стива вместо приятеля останется некое безмолвное темное пятно или даже провал? А кого все это время лечила Филомела, если Густав здесь даже не появлялся?

Вейвановский подумал, что не мешало бы спросить куратора, догадывается ли тот о грозящих от применения интерферотрона парадоксах. Наверняка у высших иерархов нашелся бы на это ответ. Взвесив, однако, все «за» и «против», Морис решил куратора не беспокоить. Вдруг иерархам нужно что-нибудь подправить не в этом мире, а совершенно другом. В конце концов, его никто не посвящал в подробности планов, разработанных начальством, а за чрезмерное любопытство вполне можно схлопотать. Но при очередном разговоре надо будет прямо обо всем спросить Эшера. Для Мориса оставался также невыясненным один практический аспект: за счет каких энергетических источников изобретатель собирался воздействовать на событийные ячейки? Неужели только посредством психической энергии, и именно этим объясняется настоятельная просьба Густава Эшера отправиться в Оливарес, высказанная во время первого разговора?

Спустя два с половиной часа Морис завершил разметку очередной порции деталей, и, накрыв стол тканью, принялся за ремонт гравитоплана. Поездка в Оливарес предполагала некоторые грузовые операции, а в небольшой кабриоджет те вещи, которые просил привезти Эшер, не поместились бы даже в сжатом виде. Открыв люк гравитоплана, Вейвановский поднялся на борт и, не обращая внимания на дежурные извинения стюардессы, проследовал прямо в кабину пилота. Здесь действительно было очень грязно: Морис оставил дверь открытой, чтобы домашняя автоматика уборки навела порядок. Вместительный багажный отсек пустовал, за исключением оборудованной подъемником небольшой грузовой тележки крайне примитивного вида. Такие в свое время имелись на всех гравитопланах на случай непредвиденной посадки в местах, где багажной автоматики не было. Вейвановский с удовлетворением отметил, что эта тележка ему придется весьма кстати в Оливаресе, а размеры отсека позволят набить его массой полезных вещей, которых в заброшенном городе должно оказаться более чем достаточно.

Вернувшись в кабину пилота, Морис нашел ее сияюще чистой. Устройство гравитоплана и управление им были ему хорошо знакомы: несколько раз в качестве наемного убийцы приходилось пользоваться старыми средствами передвижения, чтобы потом бросать их, заметая следы. В кабине Морис понажимал несколько кнопок и панелей, открывая доступ к узлам машины, нуждавшимся в ремонте. Выйдя из гравитоплана, он бросил рассеянный взгляд на рабочий стол: к интерферотрону чего-то не хватало. Лишь шестью часами позже, когда ремонт торсионной тяги был почти закончен, Вейвановского неожиданно осенило: уходя утром от Филомелы, он забыл в кресле первые две части инструкции, отсоединенные от перечня деталей.

Вечером он обнаружил их на том же месте и утром отнес в ангар, где начал сборку интерферотрона, чередуя ее с ремонтом гравитоплана. Дежурства проходили спокойно; Филомела потчевала Макналти и Богенбрума усыпляющими средствами, а Эшер больше не предпринимал попыток остановить свое сердце. У всех троих графики жизнедеятельности потихоньку возрастали. Ночью в установленное время коконы Густава и Мориса встречались, и изобретатель давал неофиту ответы на будоражившие того вопросы, понемногу снимая с него непосильный груз парадоксов. Вейвановский попробовал связаться с куратором, чтобы походатайствовать о дополнительном времени для разговоров, но тот не отвечал. Такое случалось и раньше — начальство вполне могло быть завалено работой в каком-нибудь совершенно провинциальном углу галактики. И хотя отмеренных на беседы с Густавом двадцати минут обычно не хватало, сборка интерферотрона параллельно с ремонтом летательного аппарата шли планомерно, без загвоздок.

Через четыре дня гравитоплан был готов к полету, а все пространство рабочего стола в пристройке занял прикрытый тканью макет интерферотрона. Морис не рискнул запускать изобретение Эшера самостоятельно, не будучи уверенным в своей хореоматической подготовке, тем более что Густав советовал привлечь к работе с устройством Стива — после окончательного выздоровления последнего. Сборка интерферотрона по-прежнему проходила в тайне; Вейвановский надеялся, что Филомела забыла об увиденной инструкции. Она однажды невзначай спросила Мориса о том, как обстоят дела с его хобби и не сильно ли утомляют его дежурства. «Сплю почти весь день. До других дел руки не доходят», — дал он, как ему показалось, очень ловкий ответ. Вторым лицом, от которого надлежало скрывать интерферотрон, был Франц Богенбрум. Густав не смог дать вразумительных объяснений, чем вызвано такое желание, заметив только, что «из-за этой скотины» его разобрали по винтикам и что как только Франц оклемается, пусть Филомела вытолкает его отсюда ко всем чертям. «Если Стив его раньше не укокошит», — в заключение выразил надежду Эшер. Таким образом, интерферотрон под покрывалом дожидался, когда им сможет заняться Макналти, а, если верить прогнозам главного врача, произойти это могло не раньше чем через три недели.

Морис был доволен результатами своих трудов. Если бы первые испытания под наблюдением Стива прошли успешно, то после окончательной сборки интерферотрон в своем новом воплощении представлял бы собой плоский металлический чемоданчик с шифрующим замком. В прошлое ушла куча датчиков: их роль выполнял кусок металлизированного синтетического полотна, в структуру которого Морис удачно внедрил все необходимые зондирующие элементы. Теперь вместо того, чтобы проявлять ловкость жонглера, достаточно было просто подбросить вверх полотно, которое тут же раскрывалось куполом на высоте десяти футов над землей. Храниться оно должно было в небольшой нише внутри корпуса, а запасной кусок предусмотрительно вкладывался в выемку на дне. После включения интерферотрон показывал бы уже не сетку ячеек (хотя возможность такой демонстрации оставалась), а окружающую местность в радиусе двадцати ярдов. Оператору полагалось выделить интересующие кусок территории или объект, а затем в возникавшем на экране хитросплетении траекторий выбрать необходимые. Интерферотрон по-прежнему воссоздавал прошлое или показывал будущее. Функции же изменения трасс и воздействия на отдельные ячейки были запрятаны достаточно глубоко: на этом настаивал Эшер, опять-таки из соображений безопасности. Морис, соглашаясь с изобретателем, все-таки не мог понять, от кого или чего Густав оберегает интерферотрон, — остатки населения планеты, на его взгляд, явно не могли представлять никакой угрозы.

«Как будто все вокруг — сплошные профессора физики. Даже полиция не могла разобраться в этой вещи, которая, собственно, для нее же и предназначалась. Интересно, встречу я хоть одну живую душу в Оливаресе?» — размышлял Морис при взлете. Он сидел в правом сиденье, — кабина неизвестно зачем имела два места для пилотов, хотя при желании весь земной шар можно было бы облететь на гравитоплане за шесть часов. Перед ним на информационном табло выстраивался рельеф гор: в отличие от кабриоджета, здесь показывались не устаревшие картографические данные, а реальная местность. Вейвановский выбрал скорость 200 миль в час и высоту полета в три мили, что, как он полагал, должно было обезопасить его от всяких случайностей в виде неожиданно возникающих горных пиков. В этом темпе он должен был достичь Оливареса спустя полчаса. За время своей жизни в Тупунгато Морис не проявлял интереса к существованию других колоний, полагая, что на незатопленных территориях должно было набраться как минимум с десяток поселков. Однако по восточную сторону он за двадцать минут полета насчитал всего два. Из интереса он переключил табло в режим индикации человеческих организмов и удивился, увидев, что оба селения безлюдны.

«Ваш кофе», — перед Морисом в низком поклоне стояла стюардесса с подносом в руках. Вейвановский пробормотал слова благодарности и взял чашку. В этот миг стюардесса с подносом исчезла, а у Мориса потемнело в глазах и сперло дыхание. Он судорожно схватился обеими руками за горло. «Отсутствие психонастройки», — тревожно замигало табло. Состояние полуобморока продолжалось секунд пять, после чего вновь возникшая чашка упала Вейвановскому на брюки, обильно залив их кофе: экипажам гравитопланов в рейсе полагался мощный заряд бодрости. Морис выругался и, стряхивая капли жидкости, приник к карте: этот опасный участок был практически на окраине Оливареса. Неужели в городе люпусы начали выходить из строя? По правилам психотехники, в любом случае должна была обеспечиваться минимальная напряженность поля, даже если бы перестали работать девять десятых психостанций, тогда как один люпус перекрывал участок площадью в двадцать квадратных миль.

Гардероб Вейвановского был весьма скромен, — брюки военного покроя входили в число немногих прочных предметов одежды, сохранившихся от прежних времен, а качество автоматической стирки давно уже оставляло желать лучшего. Поэтому, притормозив гравитоплан в центре Оливареса, Морис запросил люпус о том, где в городе имеются антикварные магазины готового платья и обуви. Получив список адресов, он начал их систематический облет.

На улицах Оливареса кипела деятельность элементалов, вырвавшихся наружу в результате пробоев в психосреде: возле домов суетились толпы троллей, гоблинов и гномов. У входа в первый магазин, куда направился Морис, происходило нечто вроде массовой манифестации кобольдов, и он решил немного изменить свой план. Подняв гравитоплан высоко вверх, Вейвановский начал облет самых высоких зданий в городе, — поручение Эшера поневоле пришлось выполнять первым. Покружив пару минут, Морис заметил на верхушке девятиэтажного небоскреба небольшой нарост пирамидальной формы и посадил машину рядом с ним. Он выкатил из багажного отсека транспортную тележку, открыл люк и сошел по трапу прямо к пирамидке, под прочными стенками укрывавшей действующий люпус. Психостанции традиционно размещались на возвышенностях, — Морис прикинул, что еще штуки три в Оливаресе он обязательно должен был найти. Защиты от посторонних посягательств люпусы практически не имели: никому и в голову не приходило, что их могут украсть или пытаться повредить. Поднатужившись, Вейвановский отбросил набок защитную надстройку. Перед ним во всей наготе предстал люпус — последний оплот цивилизации, один из скромных тружеников, в меру своих возможностей обеспечивавших существование и досуг вымирающей человеческой расе. Люпус имел вид непроницаемо черного конуса высотой два фута. Морису раньше никогда не доводилось воровать психостанции: схватившись за край основания, он еле-еле смог ее приподнять. Похоже, конструкторы применили особое внутреннее уплотнение, что сократило габариты люпуса при неизменном весе, который Вейвановский оценил в фунтов двести пятьдесят-триста. Подогнав тележку, Морис слегка наклонил психостанцию и просунул в образовавшуюся щель полозья подъемника, после чего вращением рукоятки домкрата немного приподнял люпус над поверхностью крыши. Затем он накренил тележку, и черный конус плавно съехал на ее площадку. Вскоре психостанция стояла в багажном отделении гравитоплана — не без обильно пролитого пота и проклятий, особенно активно исторгавшихся, когда Морис заталкивал свой груз наверх по трапу.

Несколько минут рыскания над Оливаресом выявили едва заметную шишку на площадке одиннадцатиэтажного дома, стоявшего в шести милях от точки, где был обнаружен первый люпус. Вейвановский потерял еще фунт веса, но багажный отсек пополнился новой добычей. Через полчаса поисков гравитоплан был нагружен еще четырьмя пси-станциями — больше, чем ожидал найти в городе Морис. Эшер не уточнял, какое число люпусов ему понадобится для создания требуемой напряженности психического поля, сказав только: «Чем больше, тем лучше». Подлетев к антикварной одежной лавке, Вейвановский удовлетворенно заметил, как испарились элементалы: имея за спиной шесть психостанций, можно было рассчитывать на отсутствие всяких сюрпризов. В лавке Морис, не обращая внимания на вопли протеста со стороны автоматики и угрозы вызвать полицию, полностью заархивировал весь товар до размеров небольшого пакета и забросил в гравитоплан. То же самое он проделал еще в двадцати магазинах, пяти винотеках, букинистических салонах и одном весьма обширном историко-архивном супермаркете. Багажное отделение при этом заполнилось едва ли на треть.

На вылете из Оливареса Морис из чистого любопытства включил индикатор присутствия людей и узнал, что в разоренном им городе осталось еще семь жителей, сбившихся в плотную кучку на северной окраине. Разоренном в полном смысле слова, так как почти вся архитектура Оливареса была хореоматической и без люпусов мгновенно развалилась, не говоря уже о том, что усилиями гостя из Тупунгато население планеты вполне могло сократиться на тех самых семь человек, оказавшихся без психополя. Вейвановский не ощутил ни малейшего сожаления по этому поводу: один-два люпуса еще кое-где работали, а их местоположение горожане, если им хватало сообразительности, могли определить сами по сохранившимся высотным постройкам.

По дороге домой Морис наведался в безлюдные поселки и изъял оттуда еще несколько никому не нужных психостанций, доведя их численность в багажнике до одиннадцати.

* * *

В одиннадцать часов вечера он стоял на крыльце дома Филомелы с огромным букетом цветов и небольшим пакетом в руках. Венис, открыв дверь на звонок, приятно удивилась: «Морис, неужели вы решили разыграть из себя галантного кавалера?»

— Прошу вас принять этот скромный подарок, — вручив цветы, продемонстрировал ей пакет Вейвановский. — Полагаю, у вас в доме найдется достаточно вместительная комната, где я мог бы распаковать его содержимое.

— Постараюсь найти. Спасибо за подарок, но что в нем? — Филомела явно была заинтригована.

— Немного мелочей, которые, я надеюсь, доставят вам удовольствие, — сдержанно ответил Вейвановский.

Просторная комната нашлась по соседству со спальней Венис на втором этаже. Морис попросил Филомелу немного подождать за дверью, а сам в это время деархивировал подарок, который в нормальном виде оказался несколькими шкафами, плотно набитыми настоящими — не холовизионными — книгами, в основном дорогими альбомами по искусству.

— Прошу вас, Филомела, — сказал Морис, распахнув дверь.

— Боже мой! — всплеснула руками Венис. — Книги! Неужели старинные?

— А как же! Стал бы я вам делать подарок, рассыпающийся в пыль!

— Невозможно поверить! Откуда они у вас? Подержите, пожалуйста, — Филомела отдала цветы Морису, подбежала к шкафу и вытащила первый попавшийся том. Это было роскошное иллюстрированное издание «Гопак-сутра. Эротические боевые танцы арийских племен начала XXII века». Венис раскрыла книгу, и с пожелтевших страниц в глаза ей бросился текст:

«…положено было исполнять исключительно по утрам, так как все остальное время суток мужчины арийских племен находились в состоянии тяжелого алкогольного опьянения. Отсюда и название танцев, фиксирующее тот краткий промежуток времени между желанием похмелиться и осуществлением этого желания, когда женщины-арийки могли овладеть своими партнерами, несмотря на отчаянное сопротивление последних».

Филомела бережно поставила издание на полку и взяла следующее, называвшееся «Тайны Древнего Египта. Приготовление мумий в домашних условиях». Это была книга в подарок школьникам, со множеством картинок раскрывавшая все тонкости мумификации на различных примерах — от насекомых до домочадцев.

— Признавайтесь, Морис, — испытующе посмотрела на него Венис, захлопнув фолиант. — Вы, наверное, ограбили и убили какого-нибудь библиофила из соседнего поселка?

— Ну что вы, Филомела. Как можно такое обо мне подумать? Я всего лишь взял то, на что уже никто не претендует, — ответил Вейвановский, имея заранее заготовленную версию о происхождении библиотеки. — Сегодня днем я решил опробовать очередной летательный аппарат из своей коллекции и выяснил, что к северу от нас есть абсолютно опустевшие поселки. Книги я реквизировал оттуда. Как вы понимаете, они уже никогда никому не понадобятся.

— Вы меня не обманываете? — Венис продолжала смотреть на него с подозрением.

— Похоже, вы с большей готовностью поверили бы мне, если бы я признался в убийстве и ограблении, совершенных исключительно ради вашего подарка? Спешу разочаровать: даже для этого я не пойду на преступление.

Слова Мориса немного успокоили Филомелу.

— Ладно, будем считать, что за вами грехов не водится. Еще раз благодарю. Мне этого, — Венис обвела комнату рукой, — надолго хватит. Хорошо, что в мире еще остались прочные вещи. И жаль, что ваш замечательный букет обречен вскоре исчезнуть.

— Почему же обречен? — изобразил непонимание Морис.

— Как почему? — в свою очередь удивилась Филомела. — Уж не хотите ли вы сказать, что, рискуя жизнью, собирали эти цветы в горах, а затем проявили тонкий вкус, укладывая их в букет? Разве это не получено по холовизионному каталогу?

— Отрицать не стану цветы я действительно заказал обычным способом. Но вы на всякий случай поставьте их в воду, а что будет с ними дальше, — посмотрим.

— Вы меня все больше интригуете. Неужели вы их каким-нибудь лаком покрыли?

— Понюхайте. Пахнут они лаком? Филомела поднесла букет к лицу.

— Нет. Ну что ж, подождем. А теперь пойдем к нашим больным, — с этими словами Венис направилась к двери.

— Неужели бы вам не хотелось бы взять что-нибудь почитать из вашей ново библиотеки?

— Пока нет. Я уже третий день на ночь листаю один готический роман.

— От которого к утру не остается и следа?

— Естественно.

— На вашем месте я бы предпочел что-нибудь более основательное.

— Морис, огромное вам спасибо за книги, но за них я возьмусь завтра. Вы когда-нибудь читали готические романы?

— Не доводилось.

— На редкость увлекательно. Немного архаично, но даст фору любой дамской слезоточивой книжонке. Обещаю однако, что завтра начну осваивать ваш подарок.

— Ловлю вас на слове. Если обнаружится что-нибудь особо выдающееся, дайте знать. Я тогда выклянчу у вас почитать.

— Само собою разумеется. Насколько я понимаю, вы не успели даже бегло просмотреть эти книги? — Филомела открыла дверь в палату Густава Эшера.

— У меня не оставалось времени после перелета. Признаюсь: невероятно хотелось спать. Не перестаю удивляться, глядя на вас: вы всегда так свежо, так замечательно выглядите, несмотря на все эти тяготы, — попытался польстить Морис.

— Ах, оставьте, — махнула рукой Венис. — Если вы заметили, я продолжаю понемногу собирать нашего самого капризного больного в единое целое.

Густав действительно приобрел достаточно приемлемый вид, за исключением распахнутой грудной клетки, которую Филомела держала открытой на случай экстренной реанимации, и головы, облепленной заживляющей маской. Теперь у его постели дежурила одна медсестра.

— Надеюсь, и эта ночь будет спокойной. Спасибо вам, Морис. Было очень приятно. Мне уже давно не делали подарков, — Филомела прижала букет к груди.

— А я за свою жизнь почти никогда не делал подарков. Так что если я в чем-то нарушил этикет, — будьте, пожалуйста, великодушны, — сказал Морис. — Мне просто хотелось хоть как-нибудь отблагодарить вас за ваши хлопоты.

— Насколько я разбираюсь в приличиях, с вашей стороны нарушений не было. А к хлопотам я привычна. Видели бы вы меня лет семьдесят назад, посреди полевого госпиталя с сотнями раненых. Так что об этом, — Венис кивнула в сторону Эшера, — нечего даже говорить. Счастливо оставаться!

— И вам — приятных готических ужасов.

Филомела в ответ укоризненно покачала головой и ушла в соседнюю палату.

Недочитанная с прошлого дежурства «Смерть на Курильских островах» дожидалась Вейвановского на столике возле кресла, рядом с традиционным усиленным кофе. Инспектор Кагосима, с ног до головы обмотанный липкой лентой, свисал вниз головой с дула заминированного русского танка, который полным ходом приближался к жерлу действующего вулкана. До взрыва оставалось пять секунд, до конца детектива — двадцать страниц. Угнавшая вертолет отважная девушка Петровна (конкубина русского президента и двукратный олимпийский чемпион по метанию молота), пронесясь на бреющем полете, одной рукой подхватила инспектора, и, прижав к своей необъятной груди, жарко зашептала: «Фумичек, любимый! Наконец-то мы вместе!» Инспектору, не знавшему русского языка, показалось, что он упал в кипящую лаву.

Через десять минут Морис завершил чтение 134-го (из 250) тома похождений отважного сыщика и пошел в гостиную за следующим. Ввиду удовлетворительного состояния здоровья пациентов он уже мог позволить себе на дежурстве некоторые вольности: выйти на крыльцо подышать ночным воздухом, посмотреть холовизор (не внедряясь глубоко в зрелище), побродить для разминки по дому. В гостиной Морис увидел, что принесенный им букет стоял в вазе на самом видном месте: Филомела, похоже, решила провести наглядную проверку на прочность. Вейвановский обратился к холовизору, порыскал по каталогам, и возле букета появилось собрание сочинений Энн Рэдклифф. Стоявшие в гравитоплане люпусы обеспечивали поле такой силы, что доставленный заказ не должен был рассыпаться, — Морис поэтому собирался предложить Филомеле не вскакивать каждые два часа, а спать нормально. Свое же дежурство он полагал нести и дальше, выпросив лишь у хозяйки дома небольшой диван, на котором можно было бы временами, между чтением или фильмами, подремать под неусыпным оком медсестры.

Погрязшая в готическом романе Филомела не спала и на стук Мориса быстро вышла из спальни, но, спустившись вниз, направилась не к больным, а прямиком в гостиную. Цельный вид букета ее поразил. Труды Рэдклифф в сувенирном исполнении (рисовая бумага, переплет из лосиной кожи, движущиеся гравюры) тоже произвели сильное впечатление.

— Это что — очередная порция из вашей дневной добычи?

— Нет. Я аккуратно выполняю обязанности ночного санитара и домой не отлучаюсь. Книги доставлены по «холовешке».

— Неужели и они не рассыплются? Морис пожал плечами:

— Вполне вероятно.

— Вы меня не разыгрываете? Может быть, вы их тайно обновляете, пока я лежу в спальне?

— Это легко проверить. На обратном пути я занесу их в вашу комнату. Утром сами все увидите. Заодно взгляните на состояние той книги, которую вы сейчас столь увлеченно читаете. Я также могу перенести в вашу спальню вазу, если запах цветов не будет мешать.

Филомела молча вышла из гостиной; Морис последовал за ней. У дверей в палату Богенбрума она резко остановилась и, повернувшись к Вейвановскому сказала:

— Кажется, я догадалась. Вы стащили люпус из поселка. Может, даже не один. Это так?

— От вас ничего нельзя утаить, — развел тот руками. — Вы безусловно правы.

— Там точно не осталось людей?

— Могу рассказать. Как вы думаете, сколько селений между Тупунгато и Оливаресом?

— Не знаю. С десяток, наверное, наберется.

— Я тоже так думал. Их всего пять, и они необитаемы. Всю дорогу я смотрел по датчику. Больше всего народу в городе. Целых семь человек.

«А может быть, уже и никого», — подумал про себя Морис, но свои догадки озвучивать не стал.

— Следовательно, менять каждые два часа обстановку в палатах нет необходимости? — Филомела оперативно делала заключения.

— Я сам хотел вам об этом сказать завтра — или это уже сегодня — вечером. Просто не хотел торопить события. Но от дежурств не отказываюсь.

— А я бы и не стала вас от них освобождать, — строго сказала Венис. — У меня тут пока что палаты интенсивной терапии, и ночные сиделки обязательны.

— Единственное, о чем я хотел бы попросить, так это заменить кресло на небольшой диван. Мне теперь дозволяется немного вздремнуть на вахте?

Филомела задумалась.

— Да, можете. Но не увлекайтесь. И прислушивайтесь к соседним спальням. Диван, к тому же, я вам поставлю только завтра — то есть сегодня — вечером. Пока что я не убедилась окончательно в прочности холовизионных поставок. Если они продержатся сутки — тогда изменим график. А до этого момента все будет по-прежнему. Разбудите меня в три.

Морис слегка поклонился в знак согласия. Венис обновила обстановку в лазарете и ушла к себе, прихватив по дороге пятитомник Рэдклифф.

Следующие два часа Вейвановский, несмотря на изрядное количество употребленного кофе, провел в состоянии полудремы и с трудом успел прийти в себя, чтобы разбудить Филомелу. После ее обхода он вышел на связь с Эшером.

— Чем порадуете, Морис?

— Поездка, на мой взгляд, была весьма успешной. Я насобирал одиннадцать люпусов.

— Превосходно! Они все в рабочем состоянии?

— Похоже, что да.

— Вы проверяли?

— Средств для проверки у меня не было, но после изъятия каждого окрестная архитектура сильно менялась.

— Представляю. Мы со Стивом устроили в Сапале грандиозный погром. Но я так и не смог понять, где находятся психостанции на западе. Очевидно, спрятаны где-то в горах, потому что дома вокруг в основном двухэтажные, а в Кантабиле, в частности, напряженность пси-поля довольно невелика.

— Пять штук я как раз снял в поселках на востоке.

— Надеюсь, никто не пострадал?

— Вымирание человечества в Андах, оказывается, протекает быстрее, чем я полагал. Поселки совершенно необитаемы. Кроме Тупунгато и Оливареса, признаков жизни нигде не обнаружено, а в самом городе менее десятка жителей.

— Вы их не оставили без средств к существованию?

— Я решил не трогать несколько высотных домов.

— Ну и чудесно. Что говорит обо мне Филомела?

— Сегодня мы вас не обсуждали. Я сделал ей несколько подарков и, похоже, она все еще не может свыкнуться с тем, что синтезированные предметы больше не разваливаются.

— Да, действительно, я как-то упустил этот эффект из виду. Меня больше занимают другие проблемы. Так, что у нас на графике?

Кокон Густава повернулся к прикроватному табло и после изучения индикаторов жизнерадостно замерцал:

— Мой личный рекорд! Пятнадцать процентов! Как поживают остальные?

— Як ним не заглядывал. Думаю, неплохо.

— Венис по-прежнему не знает, кто ее пациенты?

— Я держу ее в неведении относительно наших разговоров.

— Насчет интерферотрона она тоже не догадывается?

— Заметила однажды, что я читал инструкцию на дежурстве. Не думаю, чтобы технические трактаты интересовали ее больше, чем мелодраматические романы, в чтение которых она сейчас погружена. Во всяком случае, каких-либо настораживающих вопросов она не задавала.

— Отлично. Это совершенно не женского ума дело. Все знакомые мне дамы, неосторожно попросившие меня рассказать об интерферотроне, на второй минуте разъяснений впадали в летаргию.

— Возможно, дело в талантах рассказчика.

— Ценю вашу иронию, но у вас признаков летаргии за последние дни что-то не замечалось. Какие виды на выздоровление у Стива?

— Пока прогноз не менялся. Богенбрум придет в норму раньше вас двоих.

— Сразу укажите ему дорогу в необитаемые поселки. Даже если я идиотом вернусь в Кантабиле, мне не хотелось бы, чтобы он своим присутствием отравлял мое растительное существование. Забыл спросить: где вы держите психостанции?

— Они закрыты в багажном отсеке гравитоплана.

— Не выгружайте их.

— Придется куда-то лететь?

— Мне будет спокойнее, если они пока останутся под замком.

— Я тоже хотел вас спросить. За счет каких энергоресурсов вы собираетесь смещать траекторию?

— Самых мощных — психических.

— И больше ничего не потребуется?

— По моим оценкам — ничего. Но не думайте, что все так просто. Люпусы нужно будет расставить особым образом. Каким — пока не скажу.

— Вы мне не доверяете?

— Я вам доверяю, но о количестве доставленных психостанций узнал от вас только что. Количество определяет конфигурацию. Мне нужно будет подумать над расстановкой, а на все размышления у меня имеется лишь двадцать минут в сутки.

— Если вам нужно время для расчетов, то скажите, и я не буду вам надоедать.

— Вы обиделись?

— Нет. Я и так последние дни злоупотреблял вашим вниманием, требуя ответов на всевозможные глупые вопросы.

— Вовсе они не глупые. Их до вас задавали постоянно, но никто не мог дать вразумительного ответа. Объяснение можно получить, опираясь исключительно на мою теорию. Вот увидите, как только Стив займется интерферотроном вплотную, его начнут одолевать те же самые сомнения.

— А вы разве не говорили с ним на эти темы?

— Парадоксы, связанные с путешествием во времени, мы не обсуждали. Надеюсь, вы ему сможете все квалифицированно разъяснить.

— Постараюсь. Но у меня есть еще один вопрос. Не хотел бы вас отвлекать, поэтому ответите мне на него после того, как рассчитаете позиции люпусов.

— Спрашивайте сейчас. До сих пор мне удавалось разрешать ваши сомнения сразу.

— Хорошо. Скажите тогда, откуда появились траектории внутри событийного клише?

— Как откуда? Они были всегда.

— Вы в этом абсолютно уверены?

Эшер не нашелся, что сказать. На самом деле, это был тот самый каверзный вопрос, на который у него не было готового ответа и над которым он интенсивно размышлял последние месяцы. Густав вовсе не был уверен, что траектории действительно существовали всегда. Даже самоё слово «всегда» применительно к событийному клише, где времени не существует, для Эшера выглядело некорректно. Всегда, иногда, никогда, периодически, — все эти слова, выражающие оттенки времени, не подходили для описания того, что находилось внутри «слоеного пирога». Если какая-либо траектория отсутствовала, а потом неким образом вдруг образовывалась, то получалось, что она все равно существовала всегда. А если же какая-нибудь существующая трасса исчезала, то выходило, будто ее вообще никогда не было.

Был еще один нюанс. Если с помощью интерферотрона можно влиять на трассы, то это означает, что они вообще допускают воздействие на себя со стороны материального мира. Следовательно, существует теоретическая вероятность такого воздействия помимо интерферотрона, — способом, Эшеру неизвестным. И если Густав планировал изменить свою траекторию, то есть вмешаться в событийное клише извне, то кто мог бы поручиться, что такие вмешательства не происходили ранее? После затянувшегося молчания Эшер сказал:

— Знаете, Морис, ваш вопрос — как раз из тех, которые я пока не смог разрешить. Но мне по его тональности показалось, что у вас имеются собственные догадки. Или я ошибаюсь?

— Вы не ошибаетесь. Из других источников, разглашать которые я не имею права, мне довелось узнать о существовании неких системообразующих факторов.

— Системообразующих? О каких именно системах идет речь?

— Давайте я вам сначала расскажу, откуда эти факторы появляются.

Мысль о том, что теория событийного клише может каким-то образом сочетаться с выуженными у куратора сведениями об основном предназначении человечества, посетила Вейвановского на обратном пути из Оливареса. Он хотел сразу же поделиться этим наблюдением с Эшером, но решил выдержать паузу, желая произвести на изобретателя впечатление почти что равного по интеллекту собеседника, а не старательного подмастерья, коим ему доводилось выступать последние дни. Выслушав Мориса, Густав промолчал, а затем сказал:

— Меня еще со времен учебы в университете занимала проблема того, куда деваются колоссальные объемы психической энергии, выделяемой людьми. И, кстати, не меня одного. В университетах до всех этих войн толпы ученых занимались замерами человеческого пси-поля. Самые мощные выбросы энергии регистрировались как раз в фазе сновидений. У одного исследуемого был зафиксирован просто феноменальный разряд, — при переводе его в обычный тип энергии он запросто бы вызвал глобальный катаклизм. Но никто так и не смог установить, куда же уходит весь этот массив. Похоже, теперь ситуация немного проясняется. Если сопоставить вашу информацию с теорией событийного клише, можно действительно говорить о таком явлении, как «источник траекторий». Подумать только! Разведение десятков миллиардов психических конденсаторов!..

Диалог с изобретателем прервал громогласный вопль медсестры, донесшийся из коридора: куратор не обманул Мориса, когда сказал, что в экстренной ситуации того мгновенно выбросят из транса приставленные к нему силы. Вейвановский влетел в спальню Богенбрума, где возле кровати традиционным сигналом «скорой помощи» выл фантом. Звук был такой силы, что, казалось, будто и голова медсестры вращается, сверкая аварийными огнями. На кровати сидел неожиданно пришедший в сознание больной, пытавшийся сковырнуть с лица регенерирующую маску и уже оборвавший несколько шлангов, которые обвивали его тело. Табло возле кровати также полыхало тревожными цветами. Морис замахал на фантома руками и помчался наверх, будить Филомелу. Она, однако, уже проснулась и выскочила из своей комнаты еще до того, как Вейвановский успел постучать в дверь.

— Что произошло? — на бегу спросила она.

— Один из больных очнулся! — прокричал Морис.

— Какой?

«Богенбрум», — чуть было не ляпнул Морис, но вовремя осекся.

— Самый легкий!

Вдвоем они вбежали в палату; Венис грозным рыком обеззвучила фантома и схватила за руки больного, срывавшего остатки лекарственной смеси с лица:

— Остановитесь! Вы причиняете себе вред!

Не отошедший от снотворного больной, окинув ее мутным взглядом, попытался освободить руки от хватки Филомелы.

— Морис, ну что же вы стоите?! Держите его! Не давайте ему прикоснуться к голове! Вейвановский прыгнул к кровати и старинным приемом заломил пациенту руки за спину, отчего тот вскрикнул, почти упершись лицом в колени.

— Эй-эй! Поаккуратнее! — крикнула Филомела. — У него сейчас хрупкие кости! Морис ослабил свой зажим: больной немного разогнулся, тяжело дыша. Венис, наклонившись, пристально посмотрела ему в глаза.

— Вы меня слышите?

Пациент долго смотрел на нее, потом чуть заметно кивнул.

— Вы сейчас находитесь в больнице. Вы ранены. Я — ваш врач. Меня зовут Филомела Венис. Вы меня понимаете? Тот кивнул опять.

— Вам сейчас не больно?

Он отрицательно помотал головой.

— Хорошо. Пожалуйста, слушайтесь меня. Вы можете говорить? Больной кивнул.

— Как вас зовут?

Тот беззвучно пошевелил губами, после чего еле слышно что-то сказал.

— Как? Повторите, пожалуйста, я не поняла, — Филомела поднесла ухо к его рту. Больной опять что-то выдохнул; Венис посмотрела на Мориса и сказала:

— Его зовут Франц.

Вновь повернувшись к Богенбруму, она медленно выговорила:

— Вы скоро выздоровеете, но сейчас вам нужно много спать. Мы дадим вам снотворное. Лягте, пожалуйста, и не бойтесь нас. Когда вы проснетесь, то будете совершенно здоровы. Понятно?

— Да, — хрипло сказал Франц.

— Я наложу вам на лицо лечебную маску. Ни в коем случае не срывайте ее. Хорошо?

— Да.

— Морис, отпустите его.

Вейвановский освободил Богенбрума, и тот покорно улегся. Филомела отдала команды люпусу: Франца вновь окутал слой стерилизующего воздуха, а к руке устремился зонд, через который в организм больного потекло усыпляющее средство. Богенбрум дернулся пару раз и быстро уснул; через минуту его лицо скрылось за свежей маской. Проинструктировав медсестру, Венис повернулась к прикроватному табло и туг же воскликнула:

— Морис, ну и натворили же вы дел с вашими люпусами!

— Что случилось? — испугался тот.

— Взгляните на графики, — Филомела ткнула пальцем в табло. — Какой вчера у него был коэффициент?

Морис задумался.

— Кажется, пятьдесят два.

— Пятьдесят пять, — поправила Венис. — А сейчас? Вы только посмотрите! Полоска индикатора подошла к восьмидесяти трем процентам.

— Но это еще не все, — продолжала Филомела. — Темпы регенерации ускорились в девять раз! Идемте в соседнюю комнату!

Табло у постели Стива тоже показывало сенсационные результаты. Венис обновила обстановку, выдала порцию новых распоряжений фантому и, повернувшись к Морису спиной, застыла в раздумьях возле графиков. Вейвановский решил, что наступил самый благоприятный момент для разговора с ней, — прочистив горло, он сказал:

— Филомела, ради бога, извините меня. Она резко обернулась:

— За что, Морис?

— Как за что? За весь этот переполох! Если бы не привезенные мною люпусы, то…

— …то головной боли с Францем и его компанией хватило бы еще минимум на месяц. А теперь все упрощается! — Венис улыбнулась. — Готовьтесь, Морис, в самое ближайшее время развлекать ваших новых гостей. С такой скоростью выздоровления лазарет может закрыться уже на этой неделе!

Вейвановский облегченно вздохнул:

— А мне уж показалось, будто я опять сделал что-то не так.

— Нет, зачем же. Все обернулось как нельзя лучше. Единственное, что вызывает у меня сомнения… — не докончив фразы, Венис вышла из спальни и направилась к Эшеру. Здесь тоже были очевидны улучшения: за время суеты вокруг Богенбрума тонус изобретателя повысился на три процента, хотя окраска поврежденных модулей на табло не изменилась. Филомела разглядывала табло достаточно долго, потом изрекла:

— Да-а, тут и сотня люпусов особо не поможет. Завтра соберу его полностью, а через неделю будем думать, что с ним делать дальше.

Они расстались, договорившись, что Морис, как обычно, разбудит ее через два часа. Филомела велела проявлять особую бдительность, — мало ли какие сюрпризы могли преподнести начавшие стремительно выздоравливать пациенты.

Из ночных событий Вейвановский сделал для себя один важный вывод: испытания интерферотрона начнутся со дня на день.

* * *

В начале восьмого Филомела провожала Мориса, закончившего дежурство. Они сидели в гостиной: Венис пила кофе, Вейвановский — яблочный сок. Оба хрустели печеньем.

— Вкус у крекеров сегодня замечательный, — сделав глоток, заметил Морис. — Или мне кажется?

— После вашей поездки кухня у холовизора действительно улучшилась. Странно даже, почему вы не догадались провернуть эту операцию несколько лет назад.

— Я всегда думал, что в поселках полно народу. Не мог же я выкорчевывать люпусы на глазах у публики.

— Резонно. Однако после ваших рассказов мне стало мерещиться, что и в Тупунгато нас осталось всего пятеро.

— Стыдно признаться, но я не знаю, сколько людей на самом деле живет в поселке.

— Не более пятнадцати. Возможно, это прозвучит кощунственно, но мне совершенно все равно, живы они или нет.

— Они вас чем-то обидели?

— Нет. Просто они давно превратились в придаток к холовизору. Сутками сидят в ступоре. Но их поведение можно понять.

— Неужели? — Вейвановский намазал печенье жирным слоем крема.

— Да, вполне. Это компенсирующая реакция на бесконечные военные конфликты, ужасы, страдания. Так сказать, свой крошечный островок благополучия в океане… океане… — Филомела запнулась в поисках подходящего слова.

— Грез? — предположил Морис.

— Нет. Неважно. Они даже не заметят, что в окружающем мире что-то изменилось после того, как вы привезли психостанции. Еще соку?

— Спасибо. Он сегодня тоже замечательный.

— Вашими усилиями. А знаете, Морис, за всю жизнь я ни разу не видела, как выглядит люпус. Вы мне покажете?

Подумав, Вейвановский решил, что от показа Филомеле содержимого багажного отсека никакого вреда не будет. Тем более что он не мог выдумать никакого весомого повода для отказа.

— Разумеется. В любое удобное для вас время.

— Я хотела бы прямо сейчас, проводив вас домой. Но договоримся: вы не практикуете на мне ваши гипнотизерские штучки. Хорошо?

— Клянусь, что больше никогда с вами так поступать не буду.

— Ну и чудесно. Между прочим, хотела у вас узнать, — где вы этому научились?

— Специальные эзотерические войска. Немного таланта плюс усиленная тренировка.

— И что еще вы умеете, помимо заклинания змей и женщин? — Филомела затянулась сигаретой. По комнате расползся запах горелой хвои.

В суете последних дней Вейвановский как-то не удосужился разработать себе достоверную легенду которую можно было бы предъявлять новым знакомым. И еще он мечтал доползти до своей кровати, чтобы погрузиться в нее часов на десять, поэтому был краток:

— В самом начале обучения я дал клятву что никому не стану рассказывать о своих способностях. Вам, возможно, это может показаться смешным, ноя — человек слова.

— Уважаю людей слова. Меня тоже учили многому такому о чем я никогда не стану распространяться. Возвращаясь к нашим баранам, то есть больным: я по-прежнему жду вас к одиннадцати вечера.

— Вы мне приготовите уютный диванчик?

— Только если он, — Венис указала сигаретой на букет, триумфально расцветший в вазе и окруживший себя синтетическими пчелами, — продержится до этого срока.

— Мне кажется, он вскоре пустит корни в стол. Присматривайте за ним. Можете также уменьшить мою ночную дозу кофеина.

— Подумаю, — Филомела притушила окурок. — Ну как, пойдем? Вы, наверное, уже засыпаете.

— Да, что-то я устал за эти дни.

— Ничего, теперь станет легче.

— Надеюсь. А вдруг наши гости окажутся слишком назойливыми?

— Скоро мы об этом узнаем, — Филомела встала; Морис последовал за ней. В ангаре она обратила внимание на укутанный полотном макет на столе:

— Все-таки занимаетесь починкой коллекции?

— Насколько хватает времени и сил.

— Судя по всему на гравитоплан их хватило с избытком. А говорили, что спите весь день. Для человека, спящего целыми днями, у вас слишком измученный вид. Ну, так где же награбленное вами добро?

— В багажном отсеке, — Вейвановский откинул люк и жестом пригласил Филомелу внутрь.

— Ого! Целый склад! Ну и аппетиты у вас, Морис! Зачем вам столько люпусов?

— Они, возможно, не все исправны.

— Только не говорите мне, что еще умеете ремонтировать и психостанции. Такие маленькие. Мне почему-то казалось, что они должны быть размером с дом, — сказала она, пощелкав пальцем по одной из них.

— Зато вес у них весьма порядочный.

— Неужели? — Венис взяла люпус правой рукой за верхушку, легко оторвала на дюйм от пола, подержала в воздухе, затем аккуратно поставила. — Да, тяжеловат. Фунтов триста будет.

Морис вытаращил глаза. В голове пронеслись ассоциации с русской девушкой Петровной.

— Извините за нескромность, Филомела, но как вы это сделали?

— Что именно? — притворно удивилась она.

— Сами знаете. Вы как, за свою жизнь еще и тяжелой атлетикой занимались? Венис, хитро улыбнувшись, поднесла к губам указательный палец.

— Тс-с, я тоже — человек слова. А что за склад архивированного имущества вы здесь держите? — он пнула ногой гору сжатых пластин, хранивших в себе весь антиквариат Оливареса.

— Так, пустяки всякие. Я сильно обносился и решил заодно обновить свой гардероб.

— Ну-ну. Даже если станете менять наряды каждый день, здесь должно хватить лет на двести.

— Тут еще книги, мебель, картины, — попробовал оправдаться Морис.

— Мародер несчастный! Идите спать! До свидания! — Венис вышла из гравитоплана и, махнув на прощание рукой, направилась к выходу из ангара.

— Филомела, постойте! — бросился к ней Вейвановский.

— Да, — повернулась она. — Вы что-то хотели спросить?

— Скорее попросить. Когда наши гости придут в себя и начнут расспрашивать, что к чему, не говорите им, пожалуйста, ничего об этой коллекции, о моей поездке, люпусах, антиквариате.

Венис внимательно посмотрела на него.

— Это следует понимать как каприз алчного антиквара?

— Нет. Есть ряд обстоятельств, в которые я не могу вас сейчас посвятить. Потом вы все узнаете, обещаю, — Вейвановский вдруг понял, что требование Эшера о соблюдении строжайшей тайны невыполнимо: не может же он, Морис, постоянно находиться рядом с Филомелой и контролировать содержание ее бесед с больными. Интерферотрон всплывет наружу в первые же минуты разговора; потом наблюдательная Венис вспомнит о книжке, которую ее санитар изучал на дежурстве… В общем, шила в мешке не утаить; придется посвятить Филомелу в планы Эшера, и тогда — о черт! — заодно сознаться в том, что он с самого начала был информирован о личностях пациентов, но утаивал это от Венис… А узнал обо всем от Эшера, с которым общается по ночам весьма нетрадиционным способом…

— Интрига за интригой, — с иронией в голосе сказала Филомела. — Мне уже становится страшно, что я с вами связалась. Но как вы собираетесь объяснять нашим дорогим постояльцам их бурное выздоровление? Я бы советовала вам пожертвовать некоторой конспирацией и переместить хотя бы один люпус к себе в дом, поставив его на самое видное место. Гостям же поведать душещипательную историю о том, как вы на своем горбу тащили его с горных вершин, пренебрегая смертельными опасностями. Идите отоспитесь! У вас из-за бессонницы логический аппарат захромал на обе ноги. Но не волнуйтесь, лишнего не скажу. Это не в моих привычках. А если хотите скрыть от меня и других, что вместо здорового сна конструируете машину времени, то, по крайней мере, уберите инструкцию с рабочего стола.

Морис вяло подумал, что уже начинает привыкать к получению щелчков по носу от Филомелы. Руководство к интерферотрону действительно лежало как груз поверх полотна, чтобы ткань не сдуло ветром. Проводив Венис до выхода, Морис в подавленном настроении захлопнул ворота пристройки, закрыл гравитоплан и отправился спать. В шесть часов вечера его разбудил холофон. Это была Филомела.

— Добрый вечер! Извините, что побеспокоила, но не могли бы вы сейчас заглянуть ко мне?

— Что опять стряслось? — Морису спросонья подумалось, что в лазарете произошло восстание всех больных.

— Не пугайтесь, ничего страшного. Тем не менее, я хотела бы вас у себя видеть.

— Хорошо, буду через десять минут.

В гостиной у Филомелы сидел Франц Богенбрум, одетый в подобие больничной пижамы и выглядящий вполне жизнерадостно. При появлении Вейвановского он встал и неуверенной походкой пошел ему навстречу, разведя руки словно для объятий. Из кресла донесся голос Венис:

— Знакомьтесь: Франц Богенбрум, Морис… Морис, извините, запамятовала вашу фамилию.

— Вейвановский.

— Очень рад познакомиться, — Богенбрум схватил правую руку Мориса обеими ладонями и стал ее усиленно трясти. Речь его звучала немного невнятно, но на лице уже не было заметно никаких последствий падения. — Примите, пожалуйста, мои самые искренние извинения за причиненные вам неудобства.

— Ну что вы, не стоит даже говорить. Я считал себя обязанным помочь вам и вашим… э-э, спутникам. И уж если благодарить кого-нибудь, так в первую очередь Филомелу. Если бы не она, то вы давно превратились бы в — как это говорится? — «унесенных ветром»?

— Да, да, — закивал Богенбрум. — Это счастливейший случай: упасть к ногам столь квалифицированного медика.

— Будет вам, Франц, — устало произнесла Венис. — Представляете, Морис, он расточает мне комплименты уже в течение двадцати минут, с того самого момента, как пришел в сознание.

— Как остальные? — спросил Морис.

— Того, что с переломанными ногами, зовут Стив Маквалти…

— Макналти, — поправил Богенбрум.

— Да. Спасибо. Я полагаю, через сутки он присоединится к вашей компании. А второй — Густав Эшер — может выйти из комы дня через два.

— О, это просто чудесно! — воскликнул Франц. — Густав — замечательная личность и очень интересный собеседник.

Морис и Филомела переглянулись.

— Вы ему разве не сказали? — спросил ее Вейвановский.

— За потоком комплиментов как-то не успела. Только показала остальных, и Франц их сразу узнал. Мне захотелось выяснить, кого же все-таки я лечу.

— Но Густав ведь…

— Я его сегодня привела в нормальный вид, — перебила Мориса Филомела. Затем, обратившись к Богенбруму, сказала:

— Вынуждена вас огорчить, Франц. Густав уже никогда не будет полноценным человеком.

— Что с ним? — изумился тот.

— Необратимое повреждение мозга. Когда он придет в сознание, окажется полным идиотом.

— Как? — заволновался Богенбрум. — Почему? Неужели медицина…

— Медицина сделала все, что было в ее силах, — ледяным голосом сказала Венис. — Травмы настолько тяжелые, что нам еле удалось вернуть его с того света.

— И что, никакой надежды на выздоровление? — не мог поверить Франц.

— Ни малейшей. Из вас троих вы отделались легче всех. У Стива были перебиты ноги, сломан позвоночник, поврежден мочевой пузырь, — продолжала Филомела, — но, к счастью, в отличие от Густава, у него не оказалось застарелых ранений.

Пораженный неожиданными известиями, Богенбрум опустился на диван и оцепенело уставился в одну точку. Затем подпрыгнул и, бормоча «это все из-за меня! как глупо!», стал описывать круги по гостиной, пока не рухнул в глубь ковровых джунглей, споткнувшись о потаенное плюшевое животное. Филомела и Морис одновременно вскочили, чтобы поднять его, но, пробравшись сквозь заросли, застали Франца сидящим на полу.

— Франц, с вами все в порядке? — Филомела нагнулась и деловито ощупала череп Богенбрума. Тот непонимающе посмотрел на нее, встрепенулся и ответил:

— Да-да, со мной все хорошо. Боже мой, неужели ничего нельзя предпринять?

— С Густавом? — спросила Венис. Франц кивнул.

— К сожалению, ничего. В этом состоянии он будет находиться до конца своих дней. Разве что найдется донор, согласный пожертвовать своими внутренностями, — Филомела хищно глянула на Богенбрума. — Вы случайно не знаете таких?

— Нет, — быстро ответил Франц, встал и уселся на диван. Филомела вернулась в свое кресло, а Морис занял место рядом с Богенбрумом.

— Скажите, Франц, а как вообще вы тут все очутились? — задал вопрос Вейвановский. — Я видел только вас одного вываливающимся из… из… условно говоря, отверстия в небе. Стив и Густав, надо полагать, прибыли таким же образом?

— Да, наверное. Это когда нас засосало каким-то смерчем в церкви, — задумчиво сказал Богенбрум. — Вы знаете, где находится Кантабиле?

— По ту сторону гор? — спросила Венис.

— Господи, я сам даже не знаю, на какой стороне нахожусь. Это западное побережье?

— Нет, восточное, — хором ответили Морис с Филомелой.

— Однако.

После этой многозначительной фразы Богенбрум замолчал. По лицу у него заходили желваки, и Венис уж было вознамерилась его предупредить, что он может раскрошить свои не до конца закрепившиеся челюсти, когда Франц вновь заговорил:

— Как называется ваш поселок?

— Тупунгато.

— Название мне ничего не говорит. Где вы располагаетесь?

— На юге. Вулкан Майпо как раз рядом с нами.

— Получается, что вихрем нас швырнуло через горы… Филомела, мне можно курить?

— Сегодня — только одну, и исключительно слабые сигареты.

— Дайте мне ваши, пожалуйста.

Богенбрум закурил, выпустил в потолок струю дыма и начал свой рассказ, который до событий понедельника, 11 августа 2462 года, ничем не отличался от того, что узнали от Франца двое приятелей в Кантабиле, неосторожно пустившие его в дом. Дальнейшая история в версии Богенбрума выглядела следующим образом.

— Я всегда просыпаюсь рано, по старой привычке. В Оливаресе и Яркенде я привык делать зарядку, — до океана в тех местах, где мне доводилось снимать жилье, было далековато. Здесь же пляж оказался почти рядом, и я надумал искупаться. Накануне Густав рассказал мне, что поблизости в Сапале — так, кажется, называется эта деревушка — есть старые постройки. Я решил заглянуть туда после купаний. Густав предупредил меня, что там — зона психовозмущения и не рекомендовал идти одному. Но меня тяжело испугать всякими психическими аномалиями: как-никак, я профессор хореоматики. Приняв дозу гиперконсерванта, я пошел на пляж, где провел, кажется, не более получаса. Там я встретил старого знакомого, один мирный генетический курьез, и мы чудесно провели время вместе.

— Что еще за курьез, Франц? — не понял Вейвановский.

— Один из побочных продуктов деятельности генетических лабораторий. Похож на огромную глыбу с щупальцами, глазом и зубастым ртом. Но питается исключительно водорослями. Его разрабатывали как пробный вариант для более хищной, плотоядной модели. Но до серийного производства дело не дошло, и он остался единственным, совершенно безобидным экземпляром. Часто показывался на пляжах Оливареса, где ему дали кличку Ихтиандр.

— Странное прозвище, — сказала Венис. — А что заставило вашего Ихтиандра переместиться сюда?

— Очевидно, отсутствие человеческой компании. Он привык, что с ним все время игрались и возились. Оливарес же теперь практически пуст. Я попытался восполнить недостаток общения, но так как обещал к одиннадцати быть у Макналти, то не стал особо задерживаться на пляже и пошел прямо в Сапалу.

— Без экипировки? — спросила Филомела.

— А зачем? Есть другие способы защиты.

— В аномальной зоне? — фыркнула Венис. — Какие же, например? Богенбрум сделал длинную затяжку, стряхнул пепел и ответил:

— Самый надежный способ — это никого и ничего не беспокоить. Когда в зоне возмущений появляется вооруженный до зубов воин, сверкая сталью и пластиком, то к нему мгновенно устремляются все элементалы. Он для них как приманка. Я поступаю иначе и в таких ситуациях всегда старательно обхожу опасные участки.

— А как вы их определяете? — Венис скептически глядела на Франца.

— Посредством биолокации.

— Это с помощью лозы, что ли?

— Да. Сорвать подходящую веточку по дороге труда не составляет. Остальное — дело умения и опыта.

— Вы хотите сказать, что в Сапале вас никто не заметил? — спросил Морис.

— Практически да. Вплоть до того момента, когда я подошел к алтарю в церкви Святого Обрезания Господня.

— Простите, Франц, но что вы надеялись найти в, как я понимаю, заброшенной церкви? — поинтересовалась Филомела.

— Коран.

— Коран? Откуда он мог там взяться?

— После разгрома ислама уцелевшие экземпляры были разосланы по христианским церквям, где эту книгу положено было ритуально топтать и оплевывать на каждой воскресной проповеди. Коран — единственный сакральный текст, который мне до сих пор никак не попадался в руки.

— И что же произошло, когда вы подошли к алтарю? Богенбрум шумно вздохнул и обратился к Венис:

— Скажите, а чай мне не возбраняется?

— Только фруктовый.

— Можно чашечку?

— Пожалуйста.

Филомела поставила на журнальный столик перед Францем поднос с чаем, вареньем и булками.

— Морис, вы тоже угощайтесь, — пригласила она Вейвановского.

— Спасибо, — ответил тот.

После нескольких глотков чая Богенбрум продолжил повествование:

— К тому, что случилось в церкви, я готов не был. С такими вещами в своей практике мне сталкиваться не доводилось, моим коллегам по университету и знакомым, насколько я знаю, — тоже. Меня просто вдруг парализовало, я не мог пальцем пошевелить. Какая-то непонятная сила перевернула меня в воздухе, содрала с меня одежду и уложила навзничь на невидимый стол прямо над алтарем. В церкви было достаточно темно, к тому же я был ошеломлен внезапностью нападения и поэтому не заметил, как рядом со мною возникла загадочная фигура в длинной монашеской рясе с капюшоном, целиком скрывавшим лицо. Она начала ходить кругами вокруг меня. Я пытался что-то сказать, но в церкви совершенно не стало звуков.

— Как так? — не понял Вейвановский.

— Полная, непроницаемая тишина. Даже если бы я пробовал кричать во всю глотку не было бы слышно ничего. Как будто уши заложило мешками с песком, — такое, знаете, гнетущее, подавляющее безмолвие.

— И что же делала эта таинственная фигура? — спросила Венис.

— Я мог видеть, только краем глаза, меня как будто приклеили головой к этому невидимому столу. Похоже, она перемещалась вокруг алтаря в определенной последовательности, то есть, мелькала в пределах того узкого участка, который я мог видеть, через строго фиксированные интервалы. Так продолжалось некоторое время, а потом этот монах начал что-то рисовать на моем теле.

— Когда вы упали на крышу, на вас никаких рисунков не было, — заметил Морис.

— Неудивительно. С меня вполне могло кожу сорвать в этом смерче.

— Вы сами не видели, что на вас рисуют? — задала вопрос из своего кресла Филомела.

— Опять таки — краем глаза. Какие-то полосы и значки. Причем наносил он их не сразу, а в несколько приемов, со строго определенных позиций. Наверное, существовала некая последовательность, но я ее не уловил. Эта живопись тянулась очень долго, несколько часов. Я, кажется, потерял сознание, потому что следующим помню уже то, как Стив или Густав пощечинами приводили меня в чувства. Я забыл, что звуков в церкви нет, и хотел им сказать, что необычайно рад их видеть, но находиться им здесь очень опасно. Но их тут же рывком унесло вверх, под самые своды, а затем вихрь выбросил их в окно, и меня — вслед за ними.

— Кто их унес вверх? Вы не заметили? — спросил Морис.

— Что-то невидимое. Должен сказать, что вихрь, который потом подхватил и меня, был чудовищен. Звук вернулся; рев и грохот были невыносимы. Меня трепало как пушинку.

— А на что было похоже там, внутри этого вихря или смерча?

— Даже затрудняюсь сказать. Водоворот, наверное, был бы самым подходящим сравнением. Вполне возможно, что сознание я терял и там.

— Все ясно, — сказал Вейвановский. — Смерч пронес вас через горы и бросил на крышу вниз головой. Я помню, как вы кричали при падении.

Богенбрум виновато улыбнулся:

— Я, к сожалению, этого совершенно не помню. Но зато испытал ни с чем не сравнимое чувство ужаса, когда пришел в себя, а на лице у меня — удушливая гадость, а сам весь обмотан трубками, будто паутиной. Пожалуйста, Филомела, извините, что заставил вас сегодня утром поволноваться.

— Умоляю, Франц, достаточно, — замахала та рукой. — Вашими и Мориса стараниями у меня скоро наступит передозировка извинений и комплиментов.

— Больше не буду, — отвесил легкий поклон Богенбрум. — Вот, собственно, и весь мой рассказ. Согласитесь, то, что я сделал, — просто ужасно. Втянул двух совершенно посторонних людей в это жуткое приключение. И все из-за собственного легкомыслия. Думал, что если я — профессор, то уже и море по колено. Больше всего жаль Густава. А что это за ранение, из-за которого он не сможет восстановить свои умственные способности?

— Повреждение модуля простаты, причем давнее, — ответила Филомела.

— Что я могу сделать, чтобы улучшить его состояние? Какая-нибудь терапия, уход?

— Кроме донорства — ничего, — резко ответила Венис. Богенбрум поиграл желваками, размышляя, затем сказал:

— Так как Густав пострадал исключительно по моей вине, я готов поменяться с ним модулями. Когда вы будете готовы к операции?

— Вы это серьезно, Франц? — неподдельно удивилась Филомела.

— Совершенно.

— Я не знаю, как Эшер чувствовал себя до сих пор со своим дефектом, но боюсь, что жизнь после подобной пересадки не будет доставлять вам прежнего удовольствия.

— Гораздо большие мучения будет причинять мне осознание того, что такой замечательный ученый, изобретатель интерферотрона…

— Как вы сказали? Интертрона? — переспросила Филомела и хитро глянула в сторону Мориса. Тот опустил глаза, якобы для того, чтобы взять с подноса булку.

— Интерферотрона.

— А что это? — с невинным видом поинтересовалась Венис.

— О-о, это замечательный аппарат. Я ни разу не встречался с аналогичными конструкциями. Позволяет считывать прошлое, причем, по словам Густава, показывает его на экране наглядно, в движении.

— Даже так? — Филомела продолжала обстреливать Вейвановского насмешливыми взглядами. — Очень интересно. Тогда я вполне понимаю, Франц, вашу готовность, пожертвовать собою.

— Это в каком смысле — пожертвовать? — занервничал Богенбрум.

— В самом прямом, — с серьезным видом ответила Филомела. — В домашних условиях всегда существует элемент риска даже при самых простых оперативных вмешательствах. Здесь же речь идет об очень сложной операции. Одних медсестер понадобится не менее восьми. Вы, Морис, тоже будьте наготове. И вас, Франц, и Густава придется буквально разобрать на кусочки, чтобы осуществить обмен модулями. С обратной же сборкой сами знаете, как иногда случается: то одна деталь лишней окажется, то несколько не туда попадут. Но раз вы решились, отступать не будем. Завтра к обеду вы вполне выздоровеете, а операцию, чтобы не терять времени зря, назначим, ну скажем, на пять вечера. Часам к семи-восьми утра, глядишь, и закончим.

— Так долго? — только и нашелся спросить потрясенный Богенбрум.

— Почему же долго? — удивленно заморгала Венис. — В полевых госпиталях, где летальность при подобных операциях достигала семидесяти процентов, у нас иногда уходило до двадцати часов. В общем, договорились. Завтра в пять. Вы подойдете, Морис?

— Обязательно.

— Отлично. А теперь, Франц, вам пора отправляться спать. Без всяких возражений. Не волнуйтесь, особо пичкать вас снотворным не стану. Завтра вам предстоит принять очень крупную дозу анестетиков, поэтому во избежание интоксикации сегодняшняя порция уменьшается.

Безмолвно поднявшись, Богенбрум деревянной походкой направился к выходу из гостиной. Филомела, лукаво улыбаясь, взяла его под руку и, повернувшись к Вейвановскому сказала:

— Будьте добры, Морис, помогите довести нашего самоотверженного гостя до его спальни.

Тот кивнул и взял Франца под другую руку. У палаты Эшера Венис извинилась и попросила Мориса уложить Богенбрума в постель без нее, так как хотела взглянуть на состояние Густава.

— Я принесу снотворное через пару минут, — сказала она, скрываясь за дверью. Богенбрум тут же высвободил свою руку и, отшатнувшись от Вейвановского, сам открыл дверь в свою палату после чего, сбросив тапочки, плюхнулся на кровать. Морис заметил, как неприятно изменилось у Франца выражение лица: глаза Богенбрума жестко глядели на него, губы были плотно сжаты. Вейвановский решил просмотреть его мысли своим привычным способом (хотя уверенность в его корректности была несколько подорвана), но не успел он направить свои мысли под череп Францу, как ощутил сильнейшее головокружение и чуть не свалился на руки Венис, входившей в этот момент в комнату. «Со мной эти штуки не проходят», — услыхал он тихий голос Богенбрума.

— Осторожно! Что с вами? — подхватила зашатавшегося Мориса Филомела.

— Ничего, ничего, — выдавил тот из себя. — Голова что-то закружилась.

— Вам срочно нужно на свежий воздух. Сами дойдете или организовать фантома?

— Спасибо, сам доберусь, — Вейвановский вышел в коридор и, цепляясь за стены, медленно зашагал к выходу.

— Он мало спал последние дни, — объяснила Филомела Францу неожиданное недомогание ее помощника. — А вот ваш сонный напиток!

В руке у нее появился небольшой бокал с прозрачной жидкостью, который она протянула Богенбруму. Тот взял у нее снотворное, медленно выпил, после чего вернул бокал Филомеле. Она пожелала Францу приятных сновидений; он посмотрел на нее, не сказав ни слова, и вскоре закрыл глаза. Венис постояла некоторое время, глядя на Богенбрума, затем на цыпочках вышла из спальни, тихо притворив за собою дверь, и отправилась разыскивать Мориса. Сначала она заглянула в гостиную, но его там не оказалось. Выйдя на крыльцо, она увидела, как тот, шатаясь, подошел к двери своего дома, открыл ее и скрылся внутри особняка.

* * *

— Как здоровье, гений гипноза? — было первыми словами Венис, когда она открыла в одиннадцать часов вечера дверь перед Морисом.

— Спасибо, нормально. Почему гений? — на всякий случай спросил Вейвановский, хотя был почти уверен, что Филомела подразумевала его неудавшееся чтение мыслей у Богенбрума.

— Неужели вы уже забыли историю с трекболидом? «Наверное, не заметила», — с облегчением подумал Морис, отвечая:

— Нет не забыл. Просто показалось, что я опять где-то прокололся.

— В том, что вы прокололись, нет никаких сомнений, — шурша халатом, Венис вошла в гостиную. — Эта история с интерферотроном начинает меня забавлять. Какая-то сплошная мистика. Может быть, вы все-таки объясните любопытной даме, что тут происходит? Сначала вы изучаете инструкцию, которая у вас якобы случайно завалялась. Затем конструируете сам аппарат. Потом выясняется, что великий изобретатель лежит в коме в соседней спальне. Надеюсь, вы не собираетесь устраивать тут светопреставление и дадите пожилой женщине провести остаток дней в спокойствии?

— Насчет конца света можете не волноваться, — если он и наступит, то не по нашей вине, и к нему вас пригласят. Прежде чем объяснить вам ситуацию, я хотел бы узнать, о чем вы разговаривали с Богенбрумом в мое отсутствие.

— О погоде, — фыркнула Венис.

— Прошу вас, Филомела. Это достаточно серьезно.

— Да практически ни о чем, — с недовольным видом сказал она. — Франц не знает о вас ничего, будьте спокойны. А об интерферотроне он впервые заикнулся в вашем присутствии.

— Но люпусах он не знает?

— Нет.

— А как вы ему объяснили его ускоренное выздоровление?

— Ускоренным оно может показаться только в том случае, если есть с чем сравнивать. Богенбрум считает, что ничего экстраординарного в его лечении не произошло. Не забывайте: он все время спал. Расслабьтесь, Морис. Для него вы — всего лишь сосед, на которого с неба свалилось три любителя острых ощущений.

— Будем надеяться, что все обстоит так на самом деле.

— А если не так? Возможны последствия? Теперь ваша очередь давать разъяснения.

— Все я рассказать не могу.

— Почему?

— Боюсь втягивать вас в авантюры, которые, насколько я понял, совершенно вам не нужны на старости лет.

— Да, подвигов мне в жизни хватало и без этого. Тем не менее, хотелось бы слегка ориентироваться в том, что происходит у меня в доме. Почему вы утаиваете информацию от Богенбрума?

— Об этом попросил Эшер.

— Попросил? Вас?

— Да.

— Каким же образом?

— Я общаюсь с ним каждую ночь.

— Азбукой Морзе?

— Нет, я использую свои способности.

— В вас зарыта груда талантов. Через что — или кого — вы разговариваете?

— Это обмен мыслями между астральными оболочками.

— Фантастика! Вас этому в армии научили?

— Да.

— А вы еще скромно пытаетесь отрицать, что являетесь гением магии и гипноза. Так что же вам поведал изобретатель?

— Во-первых, он страшно зол на Богенбрума.

— Его можно понять.

— Конечно. Во-вторых, он попросил меня собрать интерферотрон.

— А это ему зачем? Полюбоваться своим прошлым?

— Его больше волнует будущее. В те моменты, когда он находился в состоянии клинической смерти, он попадал в какие-то места, где ему пришлось очень плохо. Он вернулся оттуда в полной уверенности, что на том свете его ждут совершенно чудовищные испытания.

— Он говорил о них?

— Я пробовал выведать у него, но Эшер категорически отказывается их обсуждать.

— На месте Густава я не стала бы отчаиваться. Смерть — дело сугубо индивидуальное, как мне представляется. Каждого ждет своя уникальная доза посмертных приключений. Да и кто может поручиться в том, что все его видения — не результат отмирания левого полушария?

— Никто, естественно. Но поколебать Эшера в его уверенности невозможно.

— И что же, он с помощью своей волшебной машинки хочет заглянуть в грядущее, чтобы узнать номер адского котла, где его будут жарить?

— Ему нет необходимости заглядывать в будущее. Он намерен изменить свое прошлое.

Филомела удивленно вскинула брови:

— Это каким же образом?

— Видите ли, — Морис решил позондировать свою собеседницу, — если вы просматривали инструкцию…

— Не просматривала, — отрубила Венис.

— Тогда мне придется полчаса вам рассказывать о том, как работает эта штуковина. Давайте перенесем подробные разъяснения до лучших времен, а пока будем считать, что у Эшера, если аппарат в новой модификации заработает, появится, как считает изобретатель, возможность менять прошлое у любого предмета или человека.

— Новая модификация? А что случилось со старой?

— Стив и Густав взяли ее с собой, когда разыскивали Богенбрума. Первый вариант интерферотрона пропал в Сапале.

— Второй вариант, очевидно, лежит у вас в пристройке?

— Да. Но я его не запускал.

— Почему? Боитесь разрушить чье-нибудь прошлое?

— Нет, просто я не специалист в хореоматике. Густав просил, чтобы Стив занялся аппаратом, когда выздоровеет.

— И как часто вы с ним разговариваете?

— Пока что — по двадцать минут каждую ночь.

— Почему не днем и не дольше?

— Иначе не получается. Здесь есть свои трудности.

— А почему бы Эшеру не привлечь к своему проекту эксперта по хореоматике? Я имею в виду профессора Богенбрума. Кому как не ему, вместо того, чтобы разбрасываться своими внутренними органами, заняться восстановлением славного прошлого великого изобретателя?

— Я Густава об этом не спрашивал, но думаю, он не придет в восторг от этой идеи. Еще не известно, как Макналти отнесется к пребыванию здесь Франца.

— Если отнесется плохо, то что может произойти?

— Хореоматика потеряет одного из своих видных ученых.

Филомела некоторое время сидела молча, о чем-то размышляя, затем сказала:

— Хорошо, Морис, отправляйтесь на дежурство. Ваша закулисная возня для меня теперь стала более-менее ясна. Если в дальнейшем сочтете нужным мне о чем-либо сообщить, — пожалуйста. Я не собираюсь совать нос в чужие дела. Можете быть уверенным: от меня Богенбрум ничего не узнает.

— Спасибо, Филомела.

— Не стоит благодарности, — она встала из кресла. — Разбудите меня завтра в семь. Морис удивился:

— А как же обновления?

Филомела вместо ответа показала на победоносно торчавший из вазы букет:

— Идите, Морис. Ваш диванчик ждет вас.

Пожелав ей спокойной ночи, Вейвановский удалился в палату Густава. Диван оказался невелик, но весьма удобен: Морис не стал пить кофе и, проснувшись к сеансу связи с Эшером, почувствовал себя вполне отдохнувшим.

— Здравствуйте, Густав!

— Приветствую вас.

— Будем говорить или возьмете время для раздумий?

— Был бы благодарен, если бы мы продолжили разговор минут через десять. Вы не против?

— Нет.

Пока Эшер думал о своем, Морис пытался сообразить, как ему следует вести себя с Богенбрумом. Франц был явно с подвохом, — об этом свидетельствовал энергетический удар, полученный Вейвановским накануне. Добравшись вчера вечером домой, Морис провалялся в кровати час с лишним. Его тошнило, головокружение никак не проходило. Немного позже, почувствовав себя лучше, он поднялся на чердак и попытался выйти на связь с куратором, но тот не отзывался. Тогда Морис обратился к братьям за помощью, и после долгих поисков им удалось найти начальство, наводившее порядок где-то на противоположном краю Млечного Пути. Куратор пребывал в раздраженном состоянии:

— Что вам нужно, Младший Брат № 20? Излагайте вкратце.

— Мне не хватает времени для разговоров с изобретателем.

— Вам должно быть достаточно того, что есть.

— Один из больных очнулся. По-моему, он опасен.

— А вы не бойтесь.

— Машина почти собрана и готова к запуску.

— Спрячьте ее подальше. Еще вопросы?

— Я все делаю правильно?

— За ошибки вы были бы уже наказаны. До свидания!

На этом плодотворная беседа с куратором завершилась. Морис перенес интерферотрон вместе с руководством в подвал, где закрыл их внутри бронированного сейфа, вмонтированного в стенку и оборудованного сложной охранной системой. Он также зашифровал вход в гравитоплан, — так, на всякий случай, предварительно затащив в багажное отделение из ангара все остальные транспортные средства, включая непокорный троллер.

Лежа на диване в ожидании, когда Густав заговорит первым, Вейвановский размышлял над тем, что волей куратора ему — Морису — уготовлена роль статиста в какой-то загадочной пьесе, написанной высшими силами. Или нет, скорее участь пешки, которой могут пожертвовать в сложном шахматном гамбите. А, может быть, вращающейся в огромном космическом механизме мельчайшей шестеренки, которую вскоре разотрут в порошок огромные жернова. Перебрав сравнения и ощутив к себе необычайную жалость, Вейвановский заключил, что, как пить дать, иерархи им попросту подотрутся.

— Морис? — отправил мысль Эшер.

— Да, я вас слушаю, Густав.

— С конфигурацией люпусов я, похоже, разобрался.

— Ну и к какому решению вы пришли?

— Расскажу потом. Не волнуйтесь, ничего я от вас не утаиваю. Здесь используется обычный принцип «золотого сечения». Если поставить психостанции в определенном порядке, то мощность пси-поля возрастает лавинообразно.

— Она и так уже сильно возросла, благодаря чему Богенбрум практически выздоровел. Стив, похоже, будет в строю завтра. А вчера вечером мы с Филомелой имели честь общаться с Францем.

— Неужели? Очень интересно. Что же он вам рассказал?

— Каялся в своем легкомыслии, которое привело к таким печальным последствиям.

— Он объяснил, зачем полез в Сапалу?

— Если верить его словам, он хотел быстро пробежаться до церкви и назад, чтобы попробовать отыскать коран.

— В трусах и майке? На местности, где люпусы практически не действуют? Нам со Стивом не помогло все штурмовое снаряжение, которое у нас было.

— Он сказал, что принял консервант перед выходом из дому, а до церкви дошел, используя биолокацию.

— А-а, тот самый прутик, которым он размахивал. Франц случайно не упомянул некоего морского зверя?

— Упомянул. Это ручной травоядный мутант, который околачивался возле пляжей Оливареса.

— Что-то не слыхал о таком. Впрочем, я ни разу не был на городских пляжах.

— Богенбрум предложил трансплантировать вам свой модуль простаты, чтобы поставить вас на ноги.

— Вот как? Неужели серьезно?

— Конечно нет. Он, очевидно, полагал, что мы бросимся его отговаривать, но Филомела сделала вид, будто готова его оперировать немедленно. Богенбрум не ожидал такого поворота.

— Интересно было бы посмотреть, как он завтра станет выкручиваться. Надеюсь, Франц не в курсе того, что вы собрали второй вариант интерферотрона?

— Нет. Но мне пришлось рассказать обо всем Филомеле.

— Как обо всем?

— О наших разговорах, об интерферотроне, о привезенных люпусах.

— Как такое могло случиться?

— Стечение обстоятельств. Согласитесь, когда Богенбрум начинает рассказывать, что здесь лежит великий изобретатель интерферотрона, а недавно она видела меня с инструкцией в руках, да к тому же еще и эта история с люпусами… В общем, тут тяжело отвертеться. Но я попросил ее хранить молчание.

— Ладно, черт с ней.

— Она, между прочим, поинтересовалась, почему вы не хотите привлечь Богенбрума к работе с аппаратом, ведь он все-таки профессор.

— А это мысль! Но, думаю, Макналти будет не хуже. Я больше доверяю старым штурмовикам, чем профессуре. И, конечно же, если Стив его увидит здесь, кровопролития не избежать.

— Хорошо, завтра я попробую его выпроводить отсюда. Но куда ему идти?

— Достаньте ему велосипед, если это возможно. Все его вещи — в Кантабиле. Через перевал дорога тяжелая?

— Не знаю, надо будет спросить Филомелу.

— К нам он добрался на велосипеде. Думаю, ему несложно будет отправиться отсюда таким же образом. Так, а что у нас на графиках? — Эшер принялся изучать табло. — Сенсационные результаты! Девяносто два процента! Я практически здоров!

— Да, Филомела говорит, что на днях вы выйдете из комы.

— И превращусь в полноценного здорового кретина. Один-два процента — на выход из комы, следовательно, интеллектуал отличается от дебила всего лишь шестью-семью процентами! Что вы будете со мной дальше делать?

— Об этом мы с Филомелой не говорили. Во всяком случае, у нас теперь появится еще один помощник — Стив.

— Не уверен, что из него получится хорошая сиделка.

— Непосредственно присматривать за вами так или иначе будут фантомы. Но кто-нибудь из нас всегда будет рядом.

— Хорошо. А как мне через вас общаться со Стивом? Вдруг возникнут вопросы по поводу интерферотрона, и что же, ждать трех часов ночи, пока со мной удастся выйти на связь?

— Иных возможностей, к сожалению, нет.

— Печально. Хотя, с другой стороны, я должен быть несказанно рад тому что меня откачали и что интерферотрон почти собран. Если бы мы свалились на другую крышу, то наш прах давно бы уже развеяло ветром.

— Вы не думали над тем вопросом, который я вам задал вчера?

— Насчет системообразующих снов?

— Да.

— Не только думал. Теперь, как понимаю задним числом, я мог их даже наблюдать на экране интерферотрона, но не придал этому особого значения.

— И как они выглядели?

— Совершенно обычно — в виде ответвлений. Если это действительно были системообразующие сны. Вы что-то говорили и о других снах.

— Системоразрушающих?

— Да, и якобы появление этих снов стало причиной гибели колоний на других планетах.

— Так мне было сказано высшими силами.

— У нас нет оснований им не доверять, не правда ли?

— Ложь — сугубо человеческое изобретение.

— Несомненно, и к тому же укладывающееся в общую картину: непропорциональный и слабо задействованный мозг, очевидно, выполняющий функции конденсатора психической энергии; непомерно развитые речевые навыки и сопутствующее этому умение лгать… Интересно, сколько всего было этих системообразующих снов? Десятки? Сотни? Миллионы?

— Думаю, совсем немного. Несколько тысяч, скорее всего. Да и происходили они наверняка много лет назад.

— Почему вы так считаете?

— Ну как же… если рассуждать логически… должна быть последовательность…

— Вот как раз если и рассуждать логически, то в последовательности совершенно нет необходимости. Явление, находящееся в произвольной точке событийного клише, может воздействовать на любые другие явления, независимо от того, находятся они в будущем или прошлом. Какой-нибудь эпохальный сон, приснившийся городскому сумасшедшему в XIX веке, мог повлиять на формирование всей земной фауны миллионы лет назад. Или же великие изобретения человечества могли проскользнуть в возбужденном мозгу кроманьонца, обожравшегося тухлого мяса.

— Неужели такое может быть?

— Это мне вас надо спрашивать. Пока что я строю гипотезы. Вы как-нибудь поинтересуйтесь у ваших знакомых в высшем космическом свете, возможно ли такое. Я считаю, что возможно. Но подобные сны должны быть очень сильно разбросаны вдоль всей истории человечества.

— Интересно было бы заглянуть внутрь такого сна.

— С помощью интерферотрона это реально.

— И что же, эти сны, как и траектории, можно изменять?

— Естественно.

— Вы подскажете, как это можно сделать?

— Просмотреть — да, насчет изменить — я подумаю.

— Да я, собственно, ничего не собираюсь переделывать в этих снах.

— Верю. Но дополнительные меры предосторожности не помешают. Между прочим, я совершенно не уверен, что эти системообразующие сны представляют собой нечто связное. Скорее всего, это хаотические обрывки, мешанина цветов и звуков.

— Почему вы так думаете?

— Уж больно мощные выбросы психической энергии при этом происходят. Мозг разряжается; ему некогда заниматься художественным оформлением видений. Это при заурядных снах выстраивается некое подобие сюжета, и фигурируют знакомые персонажи. К тому же, такой системообразующий сон должен быть по необходимости абстрактен: он не может вмещать в себя все разнообразие последующих явлений. Это сновидение — импульс, толчок, теорема. При таком психическом выбросе постулируется некая общая программа, а насыщают ее остальные возникающие траектории.

— Но какой-то сон все равно оказывается первым?

— В принципе, да. Если ограничиться рамками земного шара — а меня, откровенно говоря, космос совершенно не интересует — то должен существовать исходный сон, приведший к образованию основного макропучка.

— Что вы вкладываете в понятие основного макропучка здесь?

— Это может быть микромир. Элементарные частицы. Кирпичики мироздания, как их еще называют. Конечно, с теми психическими или даже физическими свойствами, которые свойственны им в пределах Земли. Или наоборот, первичное сновидение с таким же успехом может вмещать в себя образ планеты в целом.

— На мой взгляд, здесь опять назревает парадокс. Получается, что человек мог сам создать планету, на которой живет?

— В общем, да. Но не вижу здесь никакого противоречия. Если вы опять имеете в виду хронологическую последовательность, то забудьте о ней, когда речь идет о событийном клише. Еще раз повторю: любое явление внутри «слоеного пирога» может влиять на любые другие, независимо от их времени и места. Теоретически первичный сон может присниться кому-нибудь из нас завтра, — может быть, вам, и тогда вы станете основателем планеты Земля.

— Мне еще не вполне понятно, каким образом высвобождаемая мозгом психическая энергия, пусть даже колоссальной силы, в состоянии инициировать такие глобальные процессы.

— Для вящей наглядности опять прибегну к сравнению. Представьте себе насыщенный солевой раствор. Стоит в него добавить буквально щепотку соли, и начнется процесс кристаллизации. Аналогично обстоят дела с событийным клише. В нем содержится практически вся энергия, необходимая для кристаллизации — иными словами, образования траекторий и пучков. Не хватает только самой малости, чтобы они возникли, и туг на помощь приходит сновидение, — та самая щепотка, образующая узоры кристаллов. Ведь внутри клише все события уже имеются, но не реализованы в виде явлений. Вернее, иначе: события и есть безусловная реальность, но чтобы появилась иллюзия — явления — необходим внешний толчок. Первичный толчок дополняется остальными сновидениями, и внутри «слоеного пирога» образуется система взаимосвязанных траекторий.

— Этот исходный импульс, тем не менее, должен исходить от какой-то уже существующей трассы, не так ли?

— Да.

— То есть, мы неизбежно приходим к выводу, что внутри событийного клише так или иначе должна существовать самая первая траектория, которую никто не создавал, — которая, иначе говоря, никому не приснилась.

— Что касается нашей планеты, то ее происхождение следует искать в окружающем космосе. Ваши знакомые, полагаю, знают об этом и могут подтвердить. Если же представить всю нашу Вселенную заключенной внутри одного огромного событийного клише — я считаю, что так оно и есть на самом деле, — то да, возникает вопрос о том, кто инициировал самую первую траекторию, которой приснился исходный сон.

— У вас есть ответ на этот вопрос?

— Думаю, что да. Но предлагаю поразмыслить над ним вам со Стивом. Можете даже привлечь Филомелу. Если через неделю не догадаетесь, — тогда отвечу.

— Хорошо, договорились. А интерферотрон в его нынешнем виде сможет по цепочке дойти до исходной траектории?

— Применительно к Земле — вполне вероятно. В более широком плане — нет. Чтобы заглянуть в корни Вселенной, пришлось бы строить аппарат размером со звездную систему, а то и галактику. Можете заняться этим на досуге.

— Благодарю покорно.

— Не стоит благодарности. Знаете, Морис, мне почему-то захотелось пофантазировать насчет содержания первичного сновидения здесь, на Земле. Представьте себе неподвижный кадр, фотографический снимок, как вспышка, мелькнувший в голове неведомого спящего: кирпич, лежащий в траве, а на нем в лучах солнца греется ящерица. Ведь этого, по сути дела, вполне достаточно, чтобы по цепочке реконструировать всю планету с ее историей: начиная с кирпича, далее — через мастерскую, где его отожгли какие-то люди, каждый — с многочисленными родственниками и знакомыми, живущими в городе или деревне, в стране с многовековой историей. А если начать с ящерицы, то можно узнать, кого ест она, а кто ест ее, что за трава растет на грунте и что находится под землей. Падающие на ящерицу лучи солнца позволят установить, что это за светило и как оно расположено по отношению к нашей планете. Наконец, глина, из которой вымесили кирпич, представляет собой останки многочисленных организмов и растений. Более того, Морис: даже зацепившись за одну молекулу водорода или, скажем, азота, и проследив ее путь по поверхности земного шара, можно в принципе воссоздать все. В этом придуманном мною первичном сне заложены начало, середина и конец, — даже то, что мы с вами сейчас разговариваем таким странным образом на закате цивилизации. Впрочем, это лирика, мой досужий вымысел. Реальность может оказаться иной.

— Если Стиву будет интересно, он с помощью интерферотрона сможет докопаться до самых истоков.

— Конечно. После того, как подправите мою траекторию.

— Будем стараться. А как вы видите действие системоразрушающих снов внутри «слоеного пирога»?

— Скорее всего, эти сновидения — тоже с мощным зарядом энергии — вызывают повреждения или разрывы существующих траекторий, что приводит к исчезновению комплексов сил, отвечающих за нормальное функционирование того или иного участка планеты. Мне кажется, аномальные территории — пример такого разрушения. Могут происходить и другие, скрытые, глубинные процессы. Но, как я вам уже говорил в одну из прошлых встреч, разъясняя парадоксы времени, мы можем даже не заметить, что вокруг накапливаются катастрофические изменения. В один прекрасный день — вернее, прекрасную ночь — кому-то приснится особо мощный деструктивный сон, и все рассыплется на атомы, а то и мельче.

— Интересная перспектива.

— Это не прогноз, а опять-таки праздная игра ума. Когда я учился в университете, у моих сокурсников было в ходу некое подобие притчи. Суть ее в следующем: маленькая девочка сидит в песочнице, ковыряется лопаточкой, строит кучки. Рядом в песке — полно ее сверстников, тоже увлеченных своими играми. Погожий день, тепло; неподалеку на скамейке сидят мамаши, болтают между собой, читают дамские журналы, поглядывают на своих детей. Вдруг эта девочка медленно поднимает голову, смотрит на небо и произносит какое-то неразборчивое междометие: «бя» или «мя», а, может, и «гю». И тут наступает полный, всеобъемлющий конец света. Оказывается, вселенский баланс сил был к этому времени настолько неустойчив, что достаточно было этого междометия, произнесенного именно в данный момент, причем с особой интонацией и непременно тембром голоса этой конкретной девочки, чтобы все бесследно развалилось. Интересно то, что гипотетического существования такой ситуации нельзя ни опровергнуть, ни подтвердить. Вот мы сейчас с вами размышляем, разглагольствуем, а в следующую секунду уже ничего не будет. Мы — люди — благодаря инерции привыкли к тому, что если у нас перед глазами стоит какая-нибудь картина, то внезапно измениться или исчезнуть она не может. Спасительное свойство человеческой психики: отмахиваться от всего неприятного и быстро забывать плохое.

— Может быть, эти отрицательные эмоции, переработанные мозгом в психическую энергию, как раз и выбрасываются через сновидения внутрь «слоеного пирога»?

— Вполне вероятно. Но и положительные эмоции тоже должны куда-то деваться. Вы мне говорили, что генерирование сновидений — это основное, ради чего людей развели на Земле?

— Мне так было сказано.

— Тогда может оказаться, что системообразующие функции человеческих снов выходят далеко за пределы нашей планеты. Подумайте только: судьбы целых звездных систем и галактик могут зависеть от того, что приснится какому-нибудь пьянице, валяющемуся в канаве!

— Ну вы уж чересчур хватили.

— Почему? Потому что выбрал пьяницу в качестве генератора? Если бы это был процветающий политик или деятель искусств, вы бы согласились с моим утверждением? Давайте не будем спорить. Когда у вас состоится очередной сеанс связи с космическими силами, попробуйте задать им вопрос, насколько далеко простирается воздействие наших снов. Хорошо?

— Да, — Вейвановский сверился с часами. — Кажется, наше время истекает. Завтра я поделюсь с вами впечатлениями от знакомства со Стивом и расскажу, как Богенбрум пытался увильнуть от операции.

Предположениям Мориса относительно Богенбрума не суждено было воплотиться в реальность. Попрощавшись с Густавом, он заснул, а когда в семь часов утра разбуженная им Филомела открыла дверь в спальню Франца, больного на месте не оказалось. Поиски по дому заодно выявили исчезновение спортивного комбинезона, пары тапочек и велосипеда из кладовки.

— Как это могло произойти? — недоумевала Венис. — Неужели вы ничего не слышали?

— Ни звука. А зачем вы убрали из палаты Богенбрума дежурную медсестру?

— Я подумала, что за ним как за почти выздоровевшим нет больше необходимости наблюдать. Наверное, я вчера переусердствовала с разговорами насчет операции.

— Вас сильно огорчает его бегство?

— Нет.

— Меня тоже. Стив проснется сегодня?

— Да, где-то после полудня.

— К вам можно будет зайти днем в гости? Часа в три, как высплюсь и отдохну?

— Разумеется. Вы сегодня разговаривали с Эшером?

— Да, обычные двадцать минут.

— Как у него настроение?

— Умеренное. Ждет, когда очнется Стив, чтобы начать испытания интерферотрона.

— За вашими манипуляциями можно будет понаблюдать?

— Если Густав разрешит. Он уже знает, что я вам почти обо всем рассказал. И задал одну философскую загадку для нас троих: вас, Стива и меня. Ею я поделюсь с вами вечером.

На этом они расстались.

* * *

Макналти заскрежетал зубами, когда узнал, что Богенбрум был рядом, в соседней палате, но сумел уйти от возмездия:

— Я бы из него сделал донора на месте! Разобрал бы на запчасти — всем хватило бы! Филомела, мы можем как-нибудь помочь Густаву средствами обычной медицины?

Венис отрицательно помотала головой.

— Дело в том, что действующий интерферотрон я видел только в то утро. Мне никогда не приходилось ни читать инструкции, ни тем более работать с этой машиной. Надо сказать, Густав исполнял вокруг нее весьма замысловатые танцы.

— Он объяснил мне, что специально усложнил пользование первым вариантом — для ограничения доступа к аппарату, — сказал Морис. — То, что собрал я, гораздо проще в управлении. Хотя бы потому, что мы избавились от датчиков.

— Вот как? И что же вместо них? — заинтересовался Стив.

— Специальная ткань, которую достаточно подбросить на небольшую высоту.

— Гм, уже неплохо. Но Густав ручается, что перенос его траектории не вызовет никаких катастрофических последствий?

— Готов вам объяснить — со слов самого изобретателя. Если только дама не будет против, поскольку материя достаточно скучная.

— Тогда не станем утомлять нашу очаровательную хозяйку и спасительницу, — проявил галантность Макналти. — Расскажете мне попозже, когда продемонстрируете аппарат.

— Филомела, когда вашему пациенту будет разрешено приступить к активной деятельности? — спросил Морис.

— В любое время. Он совершенно здоров.

— Стив, не согласились бы вы пройти ко мне домой, взглянуть на то, что у меня есть?

— И оставить даму в одиночестве?

— Я сама собиралась вас вот-вот бросить. Мне нужно посмотреть, как обстоят дела у Эшера. Можете прогуляться, я не возражаю.

— Тогда, с вашего позволения, — Стив встал, поклонился и вместе с Морисом вышел из гостиной.

— Морис, что у вас есть из хореоматического оборудования? — спросил Макналти, когда они вышли из дома.

— Почти ничего. Мне в своей жизни не приходилось часто сталкиваться с этой наукой.

— Неужели и дудочки нет?

— Нет.

— И музыкального бокса?

— Тоже.

— Плохо. Без них мы никак не обойдемся. Придется спросить Филомелу вдруг у нее на хозяйстве остались.

— А чем плохи те, что можно заказать через холовизор?

— Я недолюбливаю холовизионные поделки, — поморщился Стив.

— Постойте, мы же можем посмотреть среди той груды старья, что я приволок из Оливареса, — осенило Мориса. — Там обязательно должно что-нибудь найтись.

Они спустились в подвал; Вейвановский достал из сейфа макет, и Стив принялся его внимательно осматривать.

— Ну что ж, выглядит он вполне симпатично. Но включать его без дудки и бокса нельзя. Где те вещи, о которых вы говорили?

— Рядом, в ангаре, — Морис засунул интерферотрон в сейф и знаком пригласил гостя следовать за собой.

— Ух ты, гравитоплан! Действующий? — удивился Стив.

— Конечно. На нем я недавно летал в город, и все, что притащил оттуда, лежит здесь, в багаже. Филомела вам разве не рассказала о причинах вашего столь скорого выздоровления?

— Она меня разбудила буквально за пять минут до вашего прихода. Вейвановский, немного повозившись с замком, откинул люк. Внутри гравитоплана.

Макналти был поражен численностью люпусов.

— Зачем так много?

— Чем больше, тем лучше, — так сказал Густав.

— Хотел вас спросить: как мы будем работать с интерферотроном? Вдруг понадобится срочно спросить Эшера, и что же, придется ждать до трех часов ночи?

— К сожалению, да, — Морис начал объяснять, по какой причине сеансы связи столь кратковременны, затем стал самым подробным образом пересказывать содержание своих предыдущих разговоров с Густавом и в конце дал полный отчет о вылазке в Оливарес. На это ушло более двух часов, которые они провели в салоне гравитоплана, попивая виски. Макналти внимательно слушал, изредка задавая уточняющие вопросы, затем сказал:

— Теперь общая картина для меня ясна. Более половины из того, что вы мне рассказали об интерферотроне, я знал раньше, — Густав мне уже несколько лет подряд расписывал свое изобретение. Хотя почему-то не торопился показывать. Ну что ж, давайте вернемся к Филомеле, мы, кажется, тут слегка засиделись.

Когда Морис прикоснулся к панели звонка, дверь в дом им открыл Густав Эшер.

— Здравствуйте, Морис! Привет, Стив! — Густав явно получал удовольствие, глядя на вытянувшиеся лица Вейвановского и Макналти. — Что же вы замерли? Проходите, пожалуйста! Филомела, у ваших гостей столбняк! Срочно несите вакцину!

— Это как? — только и смог спросить Вейвановский.

— Очень просто! — раздался голос Венис, стоявшей за спиной Густава. — Если помните, Морис, вы с самого начала предлагали заказать запасные модули через холовизор, но я тогда от этой затеи отказалась, чтобы не потрошить нашего уважаемого изобретателя каждые два часа. Но дочитав второй том сочинений госпожи Рэдклифф, я подумала: а почему бы нет? И вчера утром проделала эту небольшую операцию. Я не стала вам говорить ничего заранее, так как не была уверена в положительном исходе.

— Но теперь успех, благодаря нашему великому целителю, — налицо! — повернувшись к Венис, Густав сделал шутливый книксен, затем опять обратился к окаменевшим гостям. — Ну что же вы стоите, в конце концов? Идемте в дом! Шагнув в коридор, Стив громко расхохотался:

— Ну и дела! Густав, дружище, чертовски рад тебя видеть!

Друзья бросились друг другу в объятия и так, в обнимку, оживленно разговаривая, направились в гостиную. Морис поплелся за ними и, когда поравнялся с Филомелой, та ему шепнула:

— Как видите, свои секреты я умею хранить лучше вас. Морис, остановившись, тоже шепотом спросил:

— Но надолго ли этого хватит? Венис пожала плечами:

— Лишь пока рядом есть куча люпусов, и все они исправны. Ни за что, впрочем, поручиться не могу даже в этом случае. Я таких манипуляций раньше не предпринимала.

— Густав это понимает?

— Да. Я его уже просветила.

Войдя в комнату, Филомела и Морис, к своему удивлению, не обнаружили в ней приятелей. Ворс рядом с диваном, однако, подозрительно шевелился. Когда Венис подошла к дивану поближе, из ковра вынырнули физиономии Густава и Стива. Вид у них был озадаченный; на немой вопрос Филомелы Эшер ответил:

— Вот досада! Хотели открыть шампанское и выронили бутылку!

— Бросьте, Густав! Лучше закажите новую!

— Сей момент! — сказал Стив и, подойдя к холовизионному столику, снял с него свежую бутылку.

К небольшому торжеству все уже было готово: вокруг ведра со льдом стояли бокалы, на обширном блюде громоздились фрукты. Макналти оглушительно пальнул пробкой, попавшей прямо в лысину Будды, и «Кардан Блё» хлынул в хрустальные бокалы. Густав принял торжественный вид:

— Уважаемые дамы и господа! Я хотел бы поднять этот бокал за двух замечательных людей, благодаря самоотверженным усилиям которых мы с моим другом остались в живых. Нам со Стивом повезло просто-таки невероятно. Во-первых, в лице госпожи Венис мы имеем честь находиться в присутствии выдающегося медика, искусного специалиста, которому Стив и я обязаны всем. Первый тост — за вас, дорогая Филомела!

Все чокнулись бокалами со слегка зардевшейся Филомелой. Когда шампанское было налито вновь, слово взял Стив:

— А во-вторых, нашей столь невероятно быстрой поправкой мы должны быть бесконечно благодарны Морису. Он предпринял весьма рискованную экспедицию в Оливарес, где, невзирая на опасности, смог собрать то количество люпусов, которое мгновенно поставило нас с Густавом на ноги и, при благоприятном стечении обстоятельств, как мы надеемся, позволит успешно реализовать задуманные планы.

Морису это было весьма приятно слышать; вместе с тем, он что-то не припоминал никаких опасностей, которые подкарауливали бы его во время десанта в город. Стив продолжал:

— Кроме того, наш дорогой Морис бескорыстно дежурил по ночам и сумел благодаря своим неординарным способностям установить связь с Густавом, а также — что почти невероятно — в одиночку собрать такое сложнейшее устройство, как интерферотрон. За вас, Морис!

Теперь настала очередь пунцоветь Вейвановскому. Тут же была открыта вторая бутылка (на нее в ковре наступил и с победоносным восклицанием выудил Эшер); с ответной речью решила выступить Венис:

— Спасибо вам за столь высокую оценку наших скромных усилий. Мне очень приятно познакомиться с вами, Стив, и с вами, Густав. Надеюсь, это знакомство будет продолжено, невзирая ни на какие обстоятельства. Будьте уверены: вы всегда сможете рассчитывать на мою помощь в любое время. За вас, джентльмены! Последний тост был за Морисом.

— Я тоже хотел бы прежде всего сказать спасибо за ваши теплые слова. Бесконечно рад нашему знакомству. Надеюсь, все намеченные задачи будут успешно решены. За ваше здоровье!

Вейвановский был не мастер произносить речи, — это был второй или третий тост в его жизни. К счастью, шампанское быстро ударило всем в голову, и финальные фразы спича утонули в звоне хрусталя. Компания, вооружившись фруктами, расползлась по гостиной, обсуждая между собой события последних дней. Морис спохватился:

— Как же это я не догадался прихватить с собой настоящее шампанское! У меня ведь там целая винотека лежит в гравитоплане!

— Непростительная ошибка! — грозно сказал Эшер. — Впрочем, усилиями гвардии люпусов и синтезированная жидкость оказалась вполне приемлемой. Или мне померещилось?

Он обвел взглядом аудиторию: все дружно закивали, подтверждая высокое качество напитка.

— Хорошо. Но, полагаю, от настоящего продукта никто не откажется?

Отказа не последовало, и Морис с Густавом пошли в ангар. Обойдя гравитоплан снаружи и внутри, Эшер заметил:

— Замечательно придумано: у вас тут целый дом на колесах. Можете перемещаться в любую точку, не заботясь о снабжении. Запасов-то надолго хватит?

— Даже не считал. Быстренько сгреб все, что было в Оливаресе, и назад.

— А где интерферотрон? Он же до сих пор лежал на столе.

— На всякий случай спрятал в сейф.

— Логично. Осторожность не помешает, тем более что аппарат весьма опасный. Морис перебрал груду пластин, валявшихся на полу багажного отсека, и после серии деархивирующих телодвижений снял с края одной из них три бутылки «Дот Перидот».

— Гляжу, нам предстоит насыщенный вечер, — улыбнулся Эшер. — Не слишком ли много будет? Я планировал с утра пораньше заняться испытаниями, и мне понадобится ясная голова.

— Две я взял для того, чтобы завтра отметить их успех.

— Постучите по дереву! Когда я собирал первую версию машины, то смог запустить ее только с пятнадцатого или семнадцатого раза.

— Вы сами ею займетесь или все-таки попросите Стива? — Морис закрыл за собой ангар.

— Сам, но в вашем присутствии, чтобы вы поняли, как ею управлять. Если по какой-либо причине я лишусь своих умственных способностей или опять впаду в кому, кто-нибудь из вас, надеюсь, сможет закончить это дело. Филомела предупредила меня, что никаких гарантий дать не может. А я себя чувствую сейчас как собака на поводке. Насколько мне помнится, психостанция действует в радиусе двух с половиной миль, — дальше этого расстояния мне отходить от вашего гравитоплана нельзя.

— Ну почему же? — удивился Морис. — Здесь и так избыточное поле. Даже если с изменением вашей траектории ничего не выйдет, по крайней мере половину люпусов можно будет безболезненно перебросить к вам в Кантабиле. Тем более, вы говорили, что если расставить психостанции особым способом, напряженность поля резко усиливается.

— Спасибо, Морис. Именно это я хотел услышать от вас: то, что вы не возражаете против расставания с частью люпусов.

— Не вижу здесь никакой проблемы. Добывал-то я их по вашей просьбе, — Вейвановский коснулся панели дверного звонка.

— Хорошо. На какое количество я могу рассчитывать?

— За вычетом тех, что обеспечивают нетленность букета в вазе у Филомелы, все люпусы — ваши. Я буду очень признателен, если вы и у меня дома расставите психостанции так, чтобы нарастить напряженность поля.

Густав кивнул в знак согласия.

Шампанское было откупорено под рассказ Мориса о том, как Филомела разыграла Богенбрума с трансплантацией.

— Грандиозно! — хохотал Эшер. — А на самом деле, вы когда-нибудь делали такие операции?

— Приходилось заниматься вивисекцией тысячи раз, — ответила Филомела. — В войну из нескольких кусков тел, привезенных с поля боя, мы собирали одно, а уже через сутки наш Франкенштейн отправлялся на передовую. Часто бывало так, что одна и та же часть организма по очереди приделывалась к разным телам.

— Вам, наверное, пришлось всякого насмотреться в войну, — сочувственно сказал Макналти.

— Как любому из нас, — вздохнула она.

— За ваш острый ум и чувство юмора! — предложил тост Стив.

— Спасибо, — Венис смущенно потупилась.

«Дот Перидот» намного превзошел предыдущий напиток. Компания, сделав первый глоток, не смогла остановиться, пока в один присест не осушила бокалы.

— Вы правильно сделали, Морис, что взяли только одну бутылку, — заметил Густав.

— Как, разве есть еще? — оживился Стив.

— Вот видите, — Густав назидательно показал пальцем на Макналти, — Ему совершенно наплевать на то, что завтра с утра предстоит серьезнейшее мероприятие. Вернемся домой, Стив, — повешу на дверь твоей винотеки замок с пятикратной защитой.

— О каком мероприятии идет речь, Густав? — бросив взгляд на Мориса, спросила Филомела.

— Ах, мы вам опять не сказали. Извините, пожалуйста, что по моей вине так долго держали вас в неведении. Часиков в семь утра я собираюсь приступить к испытанию макета интерферотрона.

— Так рано? — удивилась Филомела.

— Даже если все пройдет удачно — в чем я, откровенно говоря, сильно сомневаюсь — окончательная сборка аппарата может занять целый день. Потом, для финальной процедуры, надо будет переместиться отсюда куда-нибудь подальше, в безлюдное место.

— Опять из соображений секретности?

— На этот раз — безопасности. Я не могу предусмотреть всех последствий, которые повлечет за собой работа интерферотрона в новом режиме. Уж слишком мощные энергии будут использоваться. Придется также прихватить все люпусы и, соответственно, использовать гравитоплан. Здесь я надеюсь на вашу помощь, Морис.

— Всегда в вашем распоряжении, — ответил тот.

— Ой, а как же мои цветы и книги? — заволновалась Венис.

— Если они вам дороги из сентиментальных соображений, — Густав хитро посмотрел в сторону Вейвановского, — то прихватывайте их и присоединяйтесь к экспедиции. Но я бы рекомендовал вам остаться дома. А Морис по возвращении принесет букет хотя и не такой живописный, но вполне натуральный, из горных цветов.

— Так мы едем в горы? — спросил Макналти.

— Да, думаю, что найти ровную площадку с минимумом посторонних траекторий можно будет только там.

— А чем плохи безлюдные поселки? — задала вопрос Филомела.

— Там могут буянить элементалы. Это во-первых. Во-вторых, неизбежно будут наслаиваться паразитные траектории — бывшие обитатели, курортники, здания и тому подобное. А я еще не работал с интерферотроном в его новом воплощении, чтобы уверенно отделять полезную информацию от ненужной. Конечно, навыки появятся со временем, но его-то у меня может и не оказаться.

— С другой стороны, у вас его может быть более чем достаточно, — заметила Венис. — Даже если люпусы начнут ломаться по одному в день, что крайне маловероятно, то и тут запас образуется вполне приличный.

— Не исключено. Однако не хочется злоупотреблять вашим гостеприимством. Мы и так причинили вам слишком много хлопот. Есть еще и чисто технические соображения.

— Густав, я, честно говоря, так и не понял, с какого момента ты собираешься смещать свою траекторию, — Стив наполнил бокалы и предложил фрукты хозяйке дома.

— Не от будущего, конечно, хотя моя посмертная трасса меня совершенно не прельщает. Я хочу избежать той последовательности событий, которая в итоге швырнула меня об крышу.

— Получается, это участок из прошлого, и я не представляю себе, как ты избежишь парадокса, — Макналти чокнулся с Филомелой и отпил шампанского.

— Никакого парадокса не возникает; я уже объяснял Морису, и он со мной согласился. Правда, Морис?

— Да, — подтвердил Вейвановский.

— Я, конечно, мог бы рассказать тебе сейчас, но не хотелось бы утомлять нашу великодушную хозяйку, — Густав поднял бокал в честь Филомелы.

— Пару часов назад Стив тоже был настолько любезен, что избавил меня от этих разъяснений. Чем только разжег мое любопытство, — сказала она. — С нетерпением жду вашего рассказа. Можете не делать скидок на дамский интеллект. Я не так глупа, как могу показаться на первый взгляд. Правда, Морис?

— Да, — со вздохом вновь подтвердил Вейвановский.

— Хорошо. Тогда давайте присядем, — предложил Эшер, — дабы в неловком положении не оказались те члены нашей аудитории, которых от моей лекции начнет клонить ко сну.

— Як таковым себя не отношу, — сказала Филомела.

— Я тоже, — присоединился Макналти.

Морис молча разлил всем остатки шампанского; компания расселась по диванам и креслам.

— Насколько я понимаю, — начал Эшер, — основная трудность возникает при попытке согласовать изменения в прошлом с тем, что уже имеется в настоящем. Так?

Все кивнули.

— Помимо того, что я рассказывал о траекториях или пишется о них в руководстве к интерферотрону, они обладают еще двумя свойствами. Это — упругость и связанность. Первое выражается в том, что любую траекторию нельзя выгибать как заблагорассудится. Второе — в том, что траектории нашего мира взаимопереплетены. Рассмотрим для начала упругость. Траекторию, как я считаю, можно сместить в ту или иную сторону но, несмотря на ее дискретность между пиками внутри событийного клише, она не допускает резких поворотов. Даже такие эпохальные для любого организма явления, как расщепление или схождение трассы выглядят более-менее гладко. Проведу аналогию с сильно натянутой струной. Ее можно ущипнуть, оттянуть, но невозможно ее сложить под прямым углом. Так же и с траекторией. Хотя она в целом весьма извилиста внутри «слоеного пирога», но это извилины не распутанного мотка ниток, а, скорее, жесткой металлической спирали. Если я смещаю фрагмент своей траектории в сторону то за этим отрезком неизбежно потянутся и остальные ее участки, причем более близко расположенные сместятся сильнее, чем отдаленные, а самые дальние, скорее всего, вообще не шелохнутся. Это означает:

а) чем сильнее оттянута струна-траектория или, правильнее выражаясь, чем больше энергии расходуется на смещение траектории, тем более длинные участки трассы будут охвачены передвижением внутри клише;

б) от струны-траектории невозможно «отщипнуть» крошечный кусочек или же перегнуть ее. В противном случае, струна попросту лопнет, — траектория исчезнет. Повторюсь: несмотря на свойственную ей дискретность, то есть отсутствие в промежутках между событийными пиками, трасса в целом слитна и неразрывна. Перемещать можно только достаточно протяженные и связные фрагменты траектории;

в) чем дальше в будущем или прошлом от нас расположен тот участок траектории, на который мы собираемся воздействовать, тем больше энергии требуется для его смещения.

Теперь все это рассмотрим на конкретном примере, в данном случае — на мне. Моя траектория взаимодействует со всеми вашими. Чем ближе моя трасса проходит к вашей на любом событийном пике, тем сильнее или плотнее вы меня ощущаете. Это следует из того, что всякое событие участвует в формировании каждого явления внутри «слоеного пирога», но сила этого участия обратно пропорциональна условному расстоянию между пиками. Сейчас наши трассы проходят практически рядом. Если же мы расстанемся, то вы, надеюсь, будете меня изредка вспоминать, не так ли?

— Все зависит от той силы, с которой вы утащите свою траекторию, — улыбнулась Филомела.

— Правильно, — удивленно подтвердил Густав. — Вы уловили самую суть. Действительно, мое место в ваших воспоминаниях также определяется взаимодействием трасс. Все картины, звуки, мелькающие в вашей голове как воспоминания, — тоже явления. И связаны они с другими явлениями внутри «слоеного пирога». Когда вы завтра, проснувшись с мигренью, вспомните, что слегка перебрали шампанского, то это воспоминание будет опираться на другие явления, происходящие сейчас в этой комнате. Но чем дальше от вас по ходу вашей траектории расположены явления, тем слабее их воздействие на вас, тем тяжелее их вспомнить. А если, условно говоря, выбить из прошлого или подменить другими те явления, которые служат опорой для воспоминаний, то и состав вашей памяти изменится.

— А как же быть с событиями столетней давности, которые, кажется, произошли только вчера, настолько они в памяти яркие и свежие? — спросил Стив.

— Это вещи, которые применительно к вашей конкретной траектории обладали мощной психической энергией, распространившейся вдоль всей трассы. Дальнее явление — то самое незабываемое событие в вашей жизни — подпитывает энергией все последующие воспоминания о нем, возникающие у вас в голове. Еще раз подчеркну: воспоминание, мелькнувшее в сознании, — такое же самое явление, что и все остальные. Его существование обусловлено взаимодействием массы событий-ячеек. Если какой-то составной элемент в этой смеси отсутствует или выражен иначе, то и явление будет обладать другими характеристиками. Предположим, я через интерферотрон дохожу до той точки своей биографии, когда мне впервые пришла в голову мысль о создании интерферотрона. Это было, скажем, пятьдесят лет назад. Тогда мне идея показалась замечательной, и я активно принялся за разработки. Но сейчас я радикально изменил свое мнение об аппарате и смещаю свою трассу таким образом, что в тот же самый момент полвека назад эта же самая идея кажется мне невыносимо глупой и я вскоре ее напрочь забываю. Естественно, возникает масса последствий: иным образом укладывается не только моя траектория, но и колоссальное количество других. Интерферотрон исчезает, мы вполне можем оказаться разбросанными по всей солнечной системе. Но самое интересное то, что место выпавшего интерферотрона в нашей памяти занимают совершенно другие воспоминания: память о том, что происходило, когда интерферотрон не был изобретен.

— Но этих событий на самом деле не было? — спросила Филомела.

— Они были. Они совершенно реальны. Они остались у всех в памяти. Просто изменение одной моей трассы вызвало смещение всех остальных трасс, хоть как-то соприкоснувшихся с интерферотроном и мною как его изобретателем. Это как раз то, что я имел в виду под вторым свойством траекторий, — их связанность. Невозможно маневрировать только одной траекторией. Начав сдвигать свою трассу, я неизбежно смещу все с ней соприкасающиеся. Как только траектории улягутся внутри «слоеного пирога» в другой комбинации, прошлое — и воспоминания о нем — выстроятся иным образом, исключающим возможность парадоксов. Попросту не будет существовать ничего, что могло бы свидетельствовать о наличии в минувшем каких-либо других вариантов развития событий. Если же говорить конкретно о том, что я собираюсь сделать, так это следующее: подойдя 11 августа к границе Сапалы, не лезть дальше, а передумать и вернуться домой.

— И что же произойдет со всеми нами, если вам удастся это осуществить? — Филомела внимательно слушала Густава, в отличие от Мориса, рассеянно катавшего в руках пустой бокал.

— Ничего существенного. Мы просто никогда бы не встретились.

— А с Богенбрумом?

— Не знаю. Наверное, он был бы давно мертв. А если бы вы, Филомела, сегодня вечером принялись вспоминать, что с вами происходило минувшую неделю, то, скорее всего, ничего особенного и не смогли бы отметить. Равно как и вы, Морис. Франц, Стив и я не упали бы на крышу. Естественно, никакой вылазки в Оливарес не было бы. Хотя, вероятно, Богенбрум все-таки свалился бы вам на голову. Возможно, он упомянул бы нас со Стивом при каком-нибудь разговоре спустя пару недель, придя в сознание, — батареи люпусов здесь бы без моей просьбы не появилось.

— Неужели вам понадобятся такие мощные затраты энергии, чтобы столь незначительно изменить свою траекторию? — спросила Венис.

— С каждой секундой я все больше отдаляюсь от того утра 11 августа, и влиять на свою траекторию плюс массу смежных с ней мне будет все тяжелее. Ведь направлять энергию я смогу только из своего — нашего — настоящего. Поэтому я хочу все ускорить, начав завтра испытания пораньше.

— Густав, знаешь, что я сейчас подумал, — медленно выговорил Макналти. — Ты ведь опасаешься и того, куда тебя занесет после расщепления твоей трассы, правда?

— Да. Я туда ступил одной ногой, но и этого было более чем достаточно. Меня до сих пор дрожь продирает, как вспомню.

— Я пока валялся без сознания, тоже насмотрелся всякой чуши. Ничего страшного, впрочем, не было.

— А что тебе привиделось?

— Так, ерунда. Говорящий паук, лекции о карме. Но почти все забылось. А подумал я вот о чем: если считать наше настоящее нулем на оси координат, то не может ли быть так, что если ты расходуешь энергию на изменение прошлого, то, наоборот, воздействие на будущее должно давать тебе энергию? И чем дальше в будущем находится точка воздействия, тем больше энергии ты сможешь из нее выкачать?

Густав, слегка удивленный такой гипотезой, ничего не ответил: приподняв в изумлении брови, он погрузился в раздумья. Остальная компания сидела тихо, боясь потревожить ход его мыслей. Наконец, Эшер нарушил молчание:

— Очень даже может быть! Ведь все равно энергия остается внутри событийного клише, только переходит из одного пучка в другой. Было бы весьма интересно посмотреть, насколько эта идея реализуема. Тогда я, меняя свою расщепленную трассу, могу получить оттуда энергию, необходимую для смещения всей массы траекторий на границе Сапалы 11 августа! Но проверить твою гипотезу, Стив, боюсь, мы сможем, только запустив машину.

— Скажите, Густав, — заговорила Филомела, — а не возникает ли противоречий, когда вы не то что изменяете, а просто просматриваете будущее?

— Вы имеете в виду парадокс гороскопа? — повернулся к ней Макналти.

— А это еще что такое? — неожиданно оживился Морис.

— Я сам точно не помню, — сказал Стив, — но суть, кажется в том, что если гороскоп прав, то он неправ.

— Что-то не пойму, — пробормотал Вейвановский.

— Представьте, Морис, — принялся объяснять Густав, — что вам гадалка или гороскоп предсказывают, например, падение камня на голову послезавтра ровно в полдень в двух шагах от вашего дома. Естественно, вы сделаете все возможное, чтобы уехать отсюда подальше. Правильно?

— Ну да, — неуверенно ответил Морис.

— Ровно в указанное время и место с неба сваливается камень. В этом гороскоп и гадалка абсолютно правы. Но вас на месте не оказывается! Следовательно, они оказались неправы, предсказывая вам смерть от камня. Так? Вы ведь остались в живых?

— Да.

— Вот это и есть тот самый парадокс: когда предсказание сбывается, но вы предприняли шаги, чтобы избежать его воздействия в отношении себя или кого-то другого, то предсказание тем самым не сбывается. Применительно к интерферотрону это выглядит следующим образом. Просматривая будущие события, я неожиданно обнаруживаю, что, например, с кем-то из нас в скором времени происходит неприятность. Допустим, тот же камень должен упасть вам на голову. Вы не против, Морис?

— Только если не очень больно.

— Хорошо, заметано. Я вас, в точности как гадалка, предупреждаю о грозящей опасности. Вы уезжаете. И тогда, Филомела, если я обращусь к интерферотрону повторно, этого явления уже не будет.

— Почему? — удивилась Венис. — Ведь незадолго до этого вы могли его видеть на экране.

— Да, но отсутствовала одна важная взаимосвязь: Морис тогда не знал о грозящей опасности. Как только он получил от меня эти сведения, в его трассу вмешались другие событийные пики, траектория изменилась, и камень упал на пустое место, если вообще появился.

— Тогда теоретически существует возможность, что мы, регулярно поглядывая на экран интерферотрона, сможем отсюда менять свое будущее, словно вращая калейдоскоп?

— Конечно.

— А как это согласуется с вашим тезисом о практической неизменности траекторий?

— Не вижу здесь противоречия. Вы упускаете один важный момент, Филомела.

— Какой же?

— Наличие интерферотрона, этого зеркала времени. Могли бы вы менять свою траекторию или даже видеть ее, не имея под рукой такого аппарата? Нет. Точно как древние люди, не имевшие зеркал, не могли видеть своих ушей. Вплоть до сегодняшнего дня вы даже ничего не знали о траекториях, событийном клише и всем остальном, связанном с интерферотроном. Приходило ли вам тогда в голову, что вы можете каким-либо образом влиять на свое будущее или прошлое? И не только на свое, но и, выбрав на свое усмотрение любую траекторию, изменять судьбу другого человека? Или, уничтожив его траекторию, абсолютно безнаказанно его убить? Ведь человек, убитый таким образом, исчезает совершенно бесследно, его попросту никогда не было! О нем не помнит даже убийца! Теперь вы понимаете, почему я считаю свое изобретение исключительно опасным? Представьте, что существует два аппарата и что два человека, сидя за ними, пытаются стереть траектории друг у друга или еще у кого-нибудь. А если бы интерферотронов были сотни? Тысячи? — Густав окинул всех взглядом. — Ну как, я сумел снять опасения относительно парадоксов?

— Вроде бы да, — отозвался Стив. — Что скажете, Филомела?

— Мне почти все ясно, — Филомела пребывала в состоянии глубокой задумчивости. — Спасибо, Густав, что потратили свое драгоценное время на общение с нами, профанами. С одной стороны, мне хочется пожелать вам удачи. С другой, мне будет очень жаль, что в случае успеха мы так никогда и не встретились. Ну а с третьей, вам пора спать.

— Как? Ведь еще так рано! — удивился Эшер.

— Вы по-прежнему находитесь под медицинским наблюдением, любезный изобретатель. Завтра, если не ошибаюсь, подъем в половину седьмого?

— Даже лучше в четверть седьмого, — предложил Стив. — Наверное, не стоило нам пить шампанское. Могли бы на трезвую голову приступить к делам немедленно.

— Пустое, Стив, — поморщился Густав. — Сам знаешь, хорошие напитки попадаются так редко. Ради них иногда стоит пожертвовать временем и энергией.

— Авы — мистификатор, Густав, — тихо проронила Венис.

— Что вы имеете в виду? — удивился Эшер, а вместе с ним — остальные мужчины.

— Ваш ответ на мой вопрос относительно будущего.

— Может, вы проясните, в чем подвох? — Густав, слегка улыбаясь, внимательно смотрел на Филомел.

— Вы сами прекрасно знаете. Скажите мне, ваши теории относительно пространства и времени неизменны или же колеблются в зависимости от состава аудитории?

— Я всегда стараюсь быть доступным, — учтиво ответил Эшер, и Венис больше его ни о чем не спрашивала.

Вскоре все разошлись: Густав отправился спать под надзором фантома, Стив и Филомела остались беседовать в гостиной, Морис пошел к себе домой. Уже выключив свет в спальне, он вспомнил, что забыл подбросить компании философскую загадку Эшера.

* * *

В семь утра Эшер и Макналти стояли у входа в дом Вейвановского. Дверь им открыл бодрый хозяин, после приветствий сразу же спросивший:

— Ну как, голова не болит?

— Все отлично! — за двоих ответил Густав. — А у вас?

— Никаких последствий! А где Филомела? Она, насколько я помню, собиралась присутствовать при испытаниях?

— У нее как раз самочувствие весьма неважное. Мы ее великодушно отправили спать, хотя она порывалась прийти к вам в гости. Пусть отдохнет, за эту неделю она и так устала больше всех, — объяснил Стив. — Где аппарат?

— Я его перенес обратно в пристройку. Идемте, — Вейвановский вышел во двор и направился к ангару, гости последовали за ним.

Интерферотрон был разбросан по всему пространству рабочего стола. Густав придирчивым взглядом впился в составные части, затем принялся забрасывать Мориса разнообразными техническими вопросами, из которых Стив уразумел в лучшем случае не более одной десятой. Когда допрос закончился, Эшер потребовал дудочку и музыкальный бокс. Макналти удивился:

— Что, уже начинаем?

— А зачем откладывать в долгий ящик? Морис потрудился на славу, никаких претензий к сборке у меня нет.

— Холовизионные подойдут? — с надеждой в голосе спросил Вейвановский.

— Для испытаний — да.

Через две минуты хозяин дома вернулся в ангар, неся усыпанную бриллиантами продольную флейту из чистого золота и титаново-платиновый музыкальный ящичек.

— Неужели ничего попроще не нашлось? — Эшер с сомнением повертел в руках железки.

— Взял первые попавшиеся. Если не подойдут, сбегаю за другими, — объяснил запыхавшийся Морис.

Густав приложил флейту к губам, выдул несколько нот и обратился к Макналти:

— Что скажешь, Стив? Тембр подходящий?

— Да вроде ничего, — пожал тот плечами. — Хотя серебро лучше.

Репертуар музыкального бокса был признан обоими приятелями хотя и куцым, но для конкретных целей и с учетом высокой напряженности психического поля вполне приемлемым. Густав взял со стола панель экрана и поставил в вертикальном положении, подперев для устойчивости несколькими блоками интерферотрона.

— Ткань с датчиками далеко? — спросил он Мориса. Тот, спохватившись, нырнул под стол, достал чемоданчик, предназначавшийся под корпус, и вытряхнул из него на стол два куска полотна.

— Оба рабочие? — поинтересовался Эшер. Вейвановский кивнул.

— Отлично. Начинаем, джентльмены. Прошу вас отойти в сторону ярдов на десять-пятнадцать.

Стив и Морис на цыпочках удалились в угол ангара, откуда, затаив дыхание, принялись следить за изобретателем. Густав, повертев музыкальный кубик, нажал на него, и пристройку залили жалобные оперные стенания. «Не иначе отчет Тангейзера о своих похождениях», — подумал Макналти. Вейвановский был очень слабо знаком с мировым оперным наследием и не подумал ничего. На второй минуте песнопений Эшер невысоко подпрыгнул, отвел в сторону правую, а потом левую руку. Экран интерферотрона неярко засветился, и Густав метнул полотно с датчиками под потолок. Полотно, раскрывшись, в медленном вращении опустилось до высоты десяти футов. Густав начертил на управляющей панели несколько крестов: на экране возникла картина внутренностей ангара. Кинув взгляд через плечо, Эшер заметил, что за ним внимательно наблюдают из угла, и сделал шаг в сторону, загородив монитор. Стив с Морисом ощутили легкую досаду.

Для начала Густав решил проверить аппарат на местности, выбрав ангар в качестве испытательной площадки. Он навел курсор на вход в пристройку и зафиксировал его там. После очередного касания панели управления изображение разделилось на две части: в левой половине образовался клубок линий разной толщины, правая же часть продолжала показывать ворота ангара. Эшер разделил правую половину по горизонтали: теперь у него было две идентичных картинки вверху и внизу. Он активизировал курсор в левой части и начал им водить по центральной части клубка, пытаясь нащупать нить, соответствующую траектории ворот пристройки. В то время как верхняя картинка оставалась неизменной, нижняя непрерывно менялась, показывая какие-то посторонние фрагменты. Наконец, после десяти минут поисков Эшер смог зацепить требуемую траекторию: оба изображения в правой части более-менее совпали. Густав поставил метку на трассе. Индикаторы времени показали, что расхождение между двумя картинками ворот минимально — всего лишь десять дней со смещением в прошлое. Увеличив вид клубка, Эшер медленно передвинул курсор по траектории, добившись совпадения дат на картинках, а затем дал команду окончательно синхронизировать оба вида. Теперь изображения оказались идентичными, с той лишь разницей, что нижнее было неподвижным, тогда как верхнее показывало ворота в реальном времени. Густав потер панель: нижняя картинка в ускоренном темпе начала отматывать события назад, до того момента, когда в ангаре должен был кто-нибудь появиться. Таким человеком, как и ожидал Эшер, оказался Морис, за полчаса до прихода гостей перенесший в пристройку макет. На траектории Мориса была поставлена метка; интерферотрон, автоматически перешедший в режим показа на нормальной скорости, вновь был переведен в поиск. Вейвановский появился еще несколько раз, один из них — в сопровождении Макналти; но, к удивлению Густава, уже собиравшегося переключиться на другую задачу, в воротах неожиданно возник Франц Богенбрум.

Эшер бросил взгляд на индикатор времени: часы показывали полчетвертого утра. Франц беспокойно оглянулся по сторонам, явно опасаясь быть замеченным. Было понятно, что в ангар он проник без ведома хозяина, — в тот момент Морис и Густав находились на связи. Прикрыв за собой ворота и осторожно ступая, Богенбрум обошел всю пристройку, затем несколько раз дернул за ручку дверь, которая вела на кухню: та не поддалась. Потерпев неудачу с одной дверью, тайный визитер решил заняться входом в гравитоплан. Франц потратил, судя по счетчику, около тридцати минут, пытаясь проникнуть внутрь, но ему это не удалось. Плюнув в сердцах, Богенбрум вышел из ангара. Густав переместил угол обзора за пределы пристройки: в лунном свете было видно, как ночной гость оседлал велосипед и покатил в северо-западном направлении. Через несколько минут, удалившись на милю по дороге, которая вела в горы, Богенбрум растаял в тумане. «Одна миля видимости? Для черновой сборки очень неплохо», — подумал Эшер, переводя метку на траекторию Мориса. Изображение справа вверху дернулось, затем сфокусировалось на Вейвановском, замершем в углу рядом со Стивом. Прошлая деятельность Мориса мало интересовала Густава: он очистил траекторию нового объекта исследования от всех остальных, и в левой части монитора осталась одна извилистая тонкая нить. Эшер увеличил изображение, — нить превратилась в толстый шланг с размытыми контурами. Правый конец шланга расслаивался на множество небольших канатиков, концы которых таяли на черном фоне. В соответствии с теорией интерферотрона, это означало завершение где-то в будущем жизненного пути Вейвановского; показ дальнейших извилин ограничивался возможностями макета. Густав подвел курсор к самому началу расслоения трассы; однако в правом нижнем углу картинка так и не появилась. Индикатор времени бесстрастно показал, что смерть Мориса должна наступить через пять дней, вне пределов визуализации макета. «Невероятно», — вырвалось у Эшера.

— Что невероятно? — донесся из угла голос Стива. Густав быстро выключил аппарат:

— Невероятно то, что даже в виде макета интерферотрон демонстрирует столь высокие показатели.

— Нам можно подойти? — спросил Морис.

— Да, теперь уже можно. Вы молодец, Морис. Аппарат превзошел все мои ожидания. Когда Макналти и Вейвановский подошли к Густаву, сверху на них упала ткань, накрыв их словно сетью.

— Мне кажется, у старых датчиков были свои преимущества, — заметил Стив, стягивая полотно. — Что удалось увидеть, Густав?

— Массу интересного. Блуждания хозяина по просторам собственного ангара за последние два дня. Теперь, я думаю, можно приступать к сборке. Оборудование у вас здесь? — повернулся Эшер к Морису.

— Да, — Вейвановский подошел к столу и, открывая ящики один за другим, начал доставать приборы. Густав перебрав их, разложил на две кучки:

— Это — мои, а это — ваши. Давайте договоримся, кто какие узлы монтирует.

Эшер и Вейвановский вступили в долгую техническую дискуссию, и Стив понял, что в пристройке ему больше делать нечего и что он вполне мог провести это утро в уютной постели. Оставив конструкторов, он перешел в дом, чтобы скоротать время холовизионными забавами. Густав и Морис же нацепили на носы специальные увеличивающие очки, так как сборка требовала ювелирной точности, и, взяв в руки особые соединяющие устройства (аналог древних паяльников), стали потихоньку сводить нагромождение деталей в компактное целое. Прикладывая два узла вместе, каждый из них проводил по шву соединителем, и обе детали срастались в одну. По окончании работы должен был образоваться монолит, из которого отдельные блоки уже нельзя было бы вычленить без длительной и кропотливой разборки, — Густав собирался, кроме того, подвергнуть интерферотрон внутренней компрессии. Приходилось также регулярно отвлекаться на тестирование собранных блоков, не говоря уже о том, что демонтаж макета оказался гораздо более длительным, чем мог представить себе изобретатель.

В трудах незаметно пролетело время до обеда, когда все собрались за столом у Филомелы. Хозяйка по-прежнему чувствовала себя неважно, выглядела бледной и была немногословной; Морис с Густавом, полностью погрузившись в работу, думали только о сборке, а Стив находился под впечатлением от какого-то сокрушительного холовизионного боевика, который благодаря совместной творческой работе коллектива люпусов обогатился несколькими небанальными сюжетными поворотами. Вследствие этого обед прошел почти в полном молчании. После трапезы Венис, сославшись на недомогание, удалилась к себе в спальню, и Стив погрузился в зрелища, оставшись в ее гостиной. Окончательный монтаж интерферотрона должен был закончиться к полуночи; Эшера с Вейвановским ожидали к ужину в девять часов. Они опоздали минут на двадцать, примчавшись с извинениями и объясняя свою задержку неожиданными проблемами, возникшим при монтаже.

— Что случилось? — поинтересовался Макналти.

— Мы допустили ошибку и заметили ее слишком поздно. Пришлось идти назад, разбирая аппарат. Ты нам понадобишься, Стив на эту ночь, — объяснил Эшер, быстро поглощая свой ужин. — Нужна третья пара глаз, чтобы следить за очередностью сборки.

— Может быть, я вам смогу помочь? — предложила Филомела.

— Нет, спасибо, думаю, что мы втроем управимся, — ответил Густав. — Как ваше самочувствие?

— Благодарю, уже гораздо лучше. Я не пила шампанское, наверное, лет десять, очевидно, утратила квалификацию. Если вам все-таки понадобится четвертая пара глаз, то смело будите меня. За истекшую неделю я привыкла вскакивать ночью каждые два часа.

— Хорошо, будем иметь в виду. Но я планирую закончить монтаж к утру.

Сборка не была закончена ни к утру следующего дня, ни даже к полудню. После нескольких часов послеобеденного сна, вернувшись в ангар и обнаружив еще одну промашку в конструкции, Густав попросил Филомелу присоединиться к монтажу. Конвейер выглядел следующим образом: Стив, согласно исправленному в руководстве перечню, подбирал детали, из которых должен был составляться очередной блок интерферотрона, и выдавал их Морису с Густавом для соединения. Когда блок был готов, в дело вступала Венис, контролировавшая порядок монтажа более крупных узлов. Для этого на пол в ангаре бросили листы бумаги с условными обозначениями: масса прямоугольников соединялась между собой стрелками, и задачей Филомелы было располагать выходящие от Густава и Мориса узлы по соответствующим местам на схеме. Эшер, отложив сборку, потратил еще уйму времени на то, чтобы пронумеровать и обозначить прямоугольники. Но, несмотря на двойной контроль, ошибок избежать не удавалось: компании приходилось несколько раз с проклятиями разбирать готовые блоки, а ворвавшийся в пристройку вечерний ветерок смел с бумаг значительную часть легких деталей, вследствие чего Стиву и Филомеле пришлось проводить остаток дня, ползая на четвереньках и выискивая в щелях крошечные компоненты.

После полуночи все собрались у Филомелы в угнетенном состоянии духа. Интерферотрон был смонтирован приблизительно на треть, и такими темпами он мог быть готов в лучшем случае дня через два. Поскольку все валились с ног от усталости, Густав назначил подъем на девять часов утра. Уходя домой, Морис заметил на себе грустный взгляд Эшера и почувствовал вину за то, что, преждевременно заказав шампанское, «сглазил» аппарат. Густав же думал совсем о другом: Вейвановскому оставалось жить три дня, но где и как должна настичь его смерть, было неизвестно. И если интерферотрон не будет собран в кратчайшие сроки, то…

Тут Эшер вспомнил, как Филомела обозвала его мистификатором. Она была права: Густав никогда и никому не рассказывал все, что знал об интерферотроне, и перед разными слушателями обычно излагал теорию тоже по-разному подстраиваясь под собеседников. Если бы Стив был более внимателен за годы их знакомства, он не раз смог бы поймать его на противоречиях. Свою порцию мистификаций получил Франц Богенбрум; Морис Вейвановский также узнал об аппарате лишь то, что счел нужным сообщить ему изобретатель. При желании Эшер мог не только разъяснить ему (и, за шампанским, — всем остальным) парадоксы, возникающих в связи с использованием интерферотрона, но и подбросить парочку собственных. Густав видел свое безоговорочное преимущество во владении информацией, — в точности как монарх, власть которого заключается не в том, что он восседает на троне, а в том, что, в отличие от своих подданных, обладает не разрозненными сведениями, а полной картиной, на основании которой принимает решения. Всеми данными об интерферотроне Густав не собирался делиться ни с кем, и ни за что не стал бы конструировать второй вариант аппарата, если бы не безвыходная ситуация. Да и с кем делиться? Добровольные помощники принимали на веру любую игру ума. Похоже, только Филомела обратила внимание на неубедительное толкование парадокса с гороскопом. Именно потому, что Густав знал другое объяснение, он не стал предупреждать Мориса об опасности.

* * *

Накануне дня смерти Вейвановского интерферотрон был, наконец, собран, втиснут в металлический корпус, и, не подозревающий о своей скорой кончине Морис, с ликованием унеся аппарат в подвал, закрыл его в сейфе. Было уже почти двенадцать: Эшер назначил вылет на гравитоплане на восемь часов утра. В назначенное время вся компания собралась во дворе, возле ангара. Филомела, глядя на садящихся в машину мужчин, с сожалением думала о том, что от подаренных Морисом букета (который вопиюще разросся, превратившись в непроходимые чащи) и готических романов скоро ничего не останется. Вейвановский, в свою очередь, дал ей слово привезти горных эдельвейсов и, кроме того, по возвращении преподнести вазу с особо экзотическими цветами. При этих словах Мориса Стив хмыкнул: насколько он знал, кроме чертополоха, в горах ничего похожего на эдельвейсы не произрастало.

Морис был уверен, что ему дадут вести гравитоплан, — к его удивлению, Густав настоял, чтобы машиной управлял Стив. Эшер также пресек последнюю попытку Филомелы увязаться за ними, объясняя свой отказ риском, которыми чреваты испытания.

— Тем более вам может понадобиться скорая медицинская помощь, — в очередной раз аргументировала Венис необходимость своего присутствия.

— Дорогая Филомела, если что-либо и произойдет, то, скорее всего, помощь будет ненужной. Уж слишком большие энергии будут фигурировать, — устало возражал Густав. На душе у него было неспокойно: ему не удалось улучить минуты, чтобы, оставшись наедине с интерферотроном, взглянуть на свои со Стивом траектории. Последние два дня его одолевали сомнения: если здоровый, цветущий Морис без видимых причин умирает в столь короткий срок, то смерть его может быть только насильственной. Войны давно закончились, следовательно, он погибает в результате катастрофы или несчастного случая. Уж не при испытаниях ли?

Люк гравитоплана захлопнулся, машина, взмыв вверх, замерла над домами. Филомела с крыльца своего дома помахала рукой Густаву со Стивом, видневшимся в окне кабины, и выглядывавшему в иллюминатор Морису. Те помахали ей в ответ, после чего стремительно унеслись в направлении вулкана Майпо.

— Мне нужна площадка где-то пятьдесят на пятьдесят ярдов. Естественно, без грибниц, — сказал Густав, повернувшись к Стиву.

Макналти молча кивнул и приступил к облету гор. Обогнув гряду с юга, они на небольшой высоте и малой скорости устремились вдоль западного побережья к северу.

— Славно мы погуляли, — заметил Стив, когда гравитоплан пролетал мимо Сапалы.

— Да, замечательно, — подтвердил Густав. — Хотя благоразумнее было бы тогда остаться дома.

Через несколько минут они заметили подходящую по размерам поляну, но, спустившись чуть пониже, увидели, как из травы тут и там торчали шляпки миноморов. Следующая площадка нашлась еще через минут двадцать, но и на ней пестрели грибы. Два часа облета западного берега показали, что приземлиться негде: в отсутствие саперов и благодаря дождям миноморы разрослись повсеместно. Замусоренный руинами Оливарес был забракован по той же причине, что и безлюдные поселки: Густав не был уверен, что сможет вычленить требуемую траекторию среди множества трасс, принадлежащих исчезнувшему городскому населению. Продвижение вдоль гор на юг, но уже по восточному побережью, выявило невероятный расцвет грибных культур: дойдя вниз до Тупунгато, Стив с Густавом решили идти назад над горными пиками в надежде обнаружить между ними потаенную, не оккупированную пока мицелиями поляну.

— Что скажешь, Густав? — Макналти показал на небольшое скалистое плато внутри кратера Майпо.

Эшер поморщился:

— Рискованно. Вдруг мы нечаянно вызовем извержение? Я не знаю, куда тогда бежать, в Гималаи разве что. Но на всякий случай запомним это место, если лучше ничего не найдется.

Потратив полтора часа на поиски, экспедиция вернулась в кратер: буйный урожай миноморов, похоже, вытеснил всю остальную растительность в вершинах Анд.

— Морис, вам придется вручать даме вместо эдельвейсов корзинку разминированных шампиньонов, — заметил Стив, выйдя в салон после посадки гравитоплана.

— Печально. Но, думаю, она меня простит, — откликнулся Вейвановский.

Или убьет, подумал Густав, открывая люк. В кратере оказалось дымно и душно, воняло серой. Первым делом все начали чихать.

— Неужели это единственное место из всех возможных? — вытирая слезы, поинтересовался Морис.

— Боюсь, что да, — ответил Эшер, сморкаясь в платок.

— Выгружать люпусы? — спросил Стив.

— Подожди пока, надо осмотреться, — Густав отправился изучать плато, на которое они высадились.

Площадка была размерами приблизительно семьдесят на сто ярдов и полностью лишена растительности, так как представляла собой выступавшую из стенки кратера верхушку скалы. Край ее резко обрывался, — если бы пришлось падать, то приземление состоялось бы спустя полмили, почти в самом жерле. Кромка кратера сквозь дым еле виднелась высоко вверху, похоже, площадку никогда не достигали солнечные лучи. Завершив осмотр, Эшер вернулся в приподнятом настроении:

— Идеальное место! Здесь, наверное, веками никто не появлялся!

— Какие будут указания? — Морис высунул голову из салона, куда они со Стивом бежали, спасаясь от дыма. На лицах у них появились защитные маски.

— Передайте мне, пожалуйста, интерферотрон. Я сначала сделаю некоторые прикидки, а потом, если все окажется нормально, начнем расставлять психостанции.

Стив вручил Густаву интерферотрон, музыкальный ящик, дудку и маску.

— Спасибо, — сказал Эшер, натягивая респиратор на лицо. — Ждите моего сигнала. Сквозь иллюминатор Макналти и Вейвановский увидели, как Густав, удалившись на расстояние пятидесяти ярдов, начал исполнять хореоматический ритуал. Вверх взлетела и закружилась ткань с датчиками; изобретатель принял необходимую позу… В этот момент из кабины пилотов донесся тревожный зуммер.

— Что за черт… — Макналти бросился к панелям и на вычерченной автоматическим штурманом карте увидел, как над кратером кружит небольшая точка. Система оповещения уведомила его, что к ним приближается полицейский кабриоджет. Выбежав из рубки, Стив спросил Мориса:

— Вы не оставляли Филомеле кабриоджет?

— Нет, — удивленно ответил Вейвановский.

Они вдвоем бросились в багажный отсек: кабриоджет стоял на месте. Открыв люк, Стив с Морисом сбежали по трапу на землю и помчались к Эшеру.

— Густав! Тревога! — крикнул Макналти.

Эшер удивленно обернулся, но все сразу понял: над ними снижался, мигая огнями, полицейский кабриоджет, — в точности как те, что много лет назад имелись у полиции Оливареса и еще про запас оставались кое-где в городе. Подбежав к Густаву Стив и Морис остановились. Втроем они увидели, как из приземлившейся машины выпрыгнул Франц Богенбрум и, чихая на ходу, направился к ним.

— Ну и забрались же вы, господа! Насилу вас нашел! — вместо приветствия сказал он.

— Франц? Чем обязаны вашему визиту? — спросил Эшер.

— Дела, дорогой Густав, дела, — ответил тот, в недоумении осмотрев Эшера с ног до головы. — Какой приятный сюрприз! Поздравляю с выздоровлением. Нашли подходящего донора?

— Нет, — хмуро ответил Эшер.

— Значит, Филомела меня тогда дезориентировала. Но это даже очень хорошо, что в итоге никто не пострадал. А я, честно говоря, устал бороться с вашим аппаратом, Густав.

— Это с каким аппаратом? — грозно спросил Стив.

— С тем, что вы оставили в Сапале. Без инструкции к нему — как без рук. Где она? Эшер и Макналти переглянулись: руководство к интерферотрону осталось в сейфе у Мориса.

— Для начала объясните, что происходит, — стремясь сохранить самообладание, сказал Густав.

— Всех подробностей вам знать необязательно, — подойдя к интерферотрону ближе, Франц не смог удержать возглас удивления. — Неужели вторая модель? И что она умеет?

— Массу полезных вещей, — ответил Эшер.

— А поконкретней? Вы реализовали, наконец, функцию изменения ячеек? Густав ничего не ответил. Зато слово взял Стив:

— Надеюсь, вы понимаете, что, оказавшись здесь, сильно рискуете здоровьем?

— Я? Нисколько, — Франц опять чихнул и полез в карман, но вместо носового платка вынул торсан и спокойно направил его на Стива. — Если же вы будете несговорчивы, то, боюсь, вашему здоровью уже ничего не поможет. Итак, повторяю вопрос. Что умеет эта машина?

— Я пока сам не знаю, — сказал Эшер. — Мы выехали сюда на испытания.

— Не смешите меня. Не пироги же печь вы собирались. Хотя, с другой стороны, несложно догадаться, зачем вы столь стремительно собрали второй аппарат.

— И зачем же? — холодно спросил Густав.

— Исправлять чей-то вектор. Ваш, его, — Богенбрум указал торсаном на Стива, — Филомелы. Я очень удачно здесь оказался. Теперь все упрощается, мне нет необходимости ломать голову над переделкой вашего первого варианта.

— Что вы собираетесь с ними делать? — Стив сжал кулаки.

— Использовать в своих целях. Собственно, ради этого я и появился тогда в Кантабиле. Для вашей информации: прилетел на этом самом кабриоджете и сел в лесу за полмили от вашего дома. Остаток пути проделал на велосипеде. О вашем изобретении, Густав, я был наслышан задолго до того, еще в Оливаресе, но непосредственно заняться им довелось только сейчас.

— Польщен таким вниманием к моей скромной разработке.

— Если бы вы знали, кто проявляет интерес к интерферотрону! О-о! — Богенбрум закатил глаза. — Все было бы тихо и спокойно, если бы черт не дернул вас увязаться за мной в Сапалу, где я должен был пройти сеанс энергетической накачки. Не могли подождать меня пару часов!

— Опаздывать на встречи невежливо, — заметил Морис.

— Опоздали те силы, которые должны были мною заниматься в церкви. Ваше неожиданное появление там, Стив и Густав, спутало все карты. Хорошо, хоть интерферотрон удалось у вас изъять.

— Что было бы, если бы мы не пошли за вами? — Макналти потихоньку свирепел.

— Я бы скопировал или запомнил инструкцию и собрал аппарат в другом месте, снабдив его, естественно, необходимыми мне функциями. А теперь приходится изымать интерферотрон у вас насильственным образом. Но что поделать, сроки поджимают. Прошу вас, Густав, сворачивайте аппарат.

Эшер дал команду, и ткань с датчиками упала, накрыв его вместе с Богенбрумом. Тут же на Франца сверху прыгнул Стив, а Густав нанес Богенбруму сильнейший удар в солнечное сплетение, другой рукой попытавшись отвести в сторону торсан. Эшер заметил на лице Франца самодовольную улыбку: присев на корточки и легко освободив свое запястье от хватки Густава, он, как пружина, мгновенно разогнулся, в результате чего Стив кубарем отлетел в сторону. Следующим движением Богенбрум смахнул с себя полотно и, приставив торсан ко лбу Эшера, спокойно сказал:

— Вы невнимательно слушаете. Я, кажется, упомянул, что прохожу сеансы энергетической накачки. За мной стоят силы, с которыми вам бесполезно тягаться. Складывайте интерферотрон. Вы, — другой рукой он указал на Мориса, — едете со мной. Первый вариант аппарата показал мне, Густав, как он выносил из вашего дома в Кантабиле инструкцию. Так что ее, полагаю, можно обнаружить у него в особняке. А ту пару датчиков, которую вы никак не могли найти, любезный изобретатель, я обнаружил под кроватью в вашей спальне. Морис, забирайте все. Флейту, бокс в том числе. Тряпку эту с датчиками тоже не забудьте.

Вейвановский засунул полотно в выемку на корпусе, покорно захлопнул интерферотрон и переглянулся с Эшером: на замке сработала кодовая защита. Богенбрум ничего не заметил и, переведя торсан от Густава к Морису, скомандовал:

— Теперь вы спокойно берете все и садитесь в кабриоджет. Попрошу без резких движений. Густав, вы узнаете эту модель кабриоджета?

— Да. Приходилось летать, — ответил тот.

— А помните, чем она оборудована спереди и сзади? Это я к тому, чтобы вам в голову не пришла глупая мысль меня преследовать.

Эшер прекрасно знал, что полицейские кабриоджеты вооружали мощными торсанами, и сказал:

— Мы не собираемся за вами гнаться.

— Замечательно. Можете вылетать отсюда через час. Не раньше! — Богенбрум угрожающе поводил торсаном.

Морис медленно залез в кабриоджет и поставил интерферотрон себе в ноги. Франц, обогнув машину запрыгнул в сиденье пилота, закрыл дверцы и, спрятав оружие, оживленно заговорил, обращаясь к Вейвановскому:

— Я не собираюсь никому причинять вреда. Тем более что все это бессмысленно, сами потом поймете. Вернее, вряд ли поймете, но неважно. Ведите себя спокойно, и все закончится хорошо.

Морис еле заметно кивнул головой: он лихорадочно старался перейти в состояние транса, чтобы вызвать на подмогу братьев. За похищение доверенного ему интерферотрона наказание от куратора могло быть самое суровое. Тем более, что, по всем признакам, Богенбрум был из противоположного лагеря, а противника следовало уничтожать немедленно, без всяких разговоров. Но на физическом уровне Морису тягаться с ним не было смысла.

— Что будем делать дальше, Густав? — спросил Стив. Он сидел на земле и, как Эшер, смотрел на удалявшуюся в небе точку.

Густав пожал плечами:

— Не знаю, Стив. Можно пытаться восстановить интерферотрон, но, честно говоря, я не помню всего перечня деталей. Если Богенбрум не дурак — а он таковым не выглядит, то заберет у Мориса и те листы, на которых мы расписывали монтажную схему.

— Но, может быть, вчетвером удастся вспомнить?

— Втроем, Стив, втроем.

— Почему? — изумился Макналти.

— Мне почему-то кажется, что Морис не уцелеет в этой переделке, — загадочно произнес Эшер.

* * *

Спуск от Майпо до Тупунгато, по оценке Вейвановского, не должен был занять более шести минут. Богенбрум был молчалив и сосредоточен, — если он не заговорит хотя бы ближайшие секунд сорок, надеялся Морис, связь с братьями будет обеспечена. Кабриоджет неторопливо поднялся над вулканом и перевалил через склон.

— Фил, ты здесь?

— Да, Морис. Что случилось?

— Тревога! Мне нужна помощь! Меня захватил агент противника, я срываю задание куратора! Дайте мне энергии! Срочно!

Связь оборвалась; выйдя из транса, он услыхал обрывок фразы Богенбрума:

— …за оказанную мне помощь, но дело превыше всего. Из-за вас я провел массу неприятных минут, петляя по усеянной грибами дороге через перевал. Да еще ночью. Потом опять пришлось идти в Сапалу, лазить среди развалин…

Вейвановский на мгновение отключился, ощутив мощный прилив энергии. Интересно, хватит ли этого, чтобы одолеть Франца, подумал он, придя в себя. И решил рискнуть, прервав монолог Богенбрума сильным ударом кулака в висок. Тот от неожиданности выпустил рычаги управления; кабриоджет начал валиться вниз. До падения оставалось совсем чуть-чуть, и, пока оглушенный Франц держался за голову, Вейвановский, перегнувшись через небольшую перегородку, отделявшую пилота от пассажира, перехватил штурвал и потянул его на себя. Кабриоджет вышел из пике, но теперь наносить ответный удар предстояло Богенбруму. Отняв руки от головы, он зло посмотрел на Мориса и, прорычав что-то нечленораздельное, вскочил из сиденья, намереваясь схватить соперника за горло. На расстоянии двух дюймов от лица Вейвановского руки Франца уперлись в невидимую преграду, — Морис окружил себя силовым барьером.

— Ах, вот мы какие… — процедил Богенбрум, медленно садясь в кресло и доставая из кармана торсан.

Вейвановский резко крутанул штурвал, и машина перевернулась вверх дном. Кабина кабриоджета не отличалась большими размерами, простора для выяснения отношений в ней не предусматривалось, и поэтому внутри возникла свалка: Морис с Францем, вывалившись из кресел, катались по потолку, об них регулярно стукались интерферотрон и музыкальный бокс, где-то под ногами путался торсан. Краем глаза увидев быстро приближающуюся навстречу скалу, Богенбрум пяткой ударил по штурвалу. Кабриоджет, как камень, пущенный по поверхности воды, несколько раз отпружинил от грибных полян, вызвав череду взрывов, и со скоростью сто пятьдесят миль в час полетел в сторону океана.

Совокупный психотротиловый эквивалент миноморов, разросшихся в Андах, к этому времени составлял около двух мегатонн. В принципе, для того, чтобы рванули все мицелии, достаточно было бы с небольшой высоты бросить стофунтовый камень в любое созвездье шляпок: датчики грибниц росли настолько плотно, что катастрофа могла произойти в любое время от какого-нибудь нечаянного оползня. Поэтому, особой вины Богенбрума и Вейвановского в последовавшем землетрясении (95 баллов по шкале Ашкенази) и извержении вулкана Майпо, строго говоря, не было.

Края кратера защитили от ударной волны Стива и Густава, зато заставили кабриоджет изрядно покувыркаться в воздухе. Во время одного из бросков Франц сумел зацепиться за левое кресло и схватить рычаги управления. Машина с сильным креном в правую сторону, где находился Морис, мчалась над самой поверхностью воды, грозя вот-вот нырнуть в океан. Вейвановский в свалке потерял ориентацию и ослабил свою защиту, — несколько раз ударившись о различные выступы внутри кабины, он в итоге оказался лежащим вниз головой на полу, не соображая, в каком месте кабриоджета находится. Его полубессознательным состоянием воспользовался Богенбрум, открывший правую дверь и, еще сильнее накренив машину, вытряхнувший Мориса в океан. Заметив, что вслед за соперником наружу вот-вот вывалится интерферотрон, заскользивший к краю двери, Франц выпрыгнул из сиденья, схватив металлический чемодан буквально за долю секунды до того, как тот чуть не выпал из кабины. Далее Богенбрум пережил несколько неприятных мгновений: одной рукой прижимая к груди интерферотрон, другой он схватился за ножку кресла, наполовину свесившись из кабины. Пару раз он даже чиркнул носком о гребень волны, что на той скорости было равносильно удару о камень. Напрягая все силы, Франц отжался одной рукой и, тяжело дыша, перевалился через порог внутрь кабины, затем переполз на левую сторону и вцепился в штурвал. Выровняв и развернув кабриоджет, Богенбрум притормозил машину. Перед его глазами предстала живописная картина: взрывами с лица земли стерло все поселки, огромные куски скал падали вниз, а вулкан Майпо выплюнул вверх первую порцию лавы и бомб, опустившихся на прибрежные участки. Поняв, что искать особняк Вейвановского не имеет смысла, Богенбрум круто повернул руль влево, подальше от опасной зоны. Запасов энергии кабриоджета ему вполне хватило бы для пяти кругосветных путешествий, а в небольшом багажнике, помимо первого варианта интерферотрона со всеми датчиками, находилось оборудование штурмовиков, потерянное в Сапале Стивом и Густавом, и люпус, изъятый накануне в Кантабиле. Разогнавшись до пятисот миль в час, Франц направил машину на северо-запад.

Эшера и Макналти взрывом повалило на землю. Сразу догадавшись, что случилось нечто экстраординарное, они, вскочив, немедленно помчались к гравитоплану. Пока Стив заводил двигатели, Майпо разверз свое жерло и сделал предварительный плевок. Несколько бомб упали на окна кабины, оставив грязный след. Уже когда приятели поднялись в воздух, вулкан исторг мощную порцию лавы, обрушившуюся на корпус машины. Стив еле смог выровнять гравитоплан; перевалив за пределы кратера, он на большой скорости, опасаясь падающих скал, повел машину резко вверх и в сторону океана. Затем, развернув аппарат, Стив молча переглянулся с Густавом, сидевшим в кресле второго пилота. Тот кивнул головой: Филомела. Макналти прибавил скорости и через минуту оказался над поселком, на который обильно сыпались бомбы и вулканический пепел. Индикатор присутствия людей показывал, что в Тупунгато осталось в живых пять человек.

— Кажется, здесь, — показал Густав пальцем на изменившийся до неузнаваемости участок возле дороги, уходившей в горы, — теперь по ней устремились вниз потоки лавы. Стив резко снизился, ориентируясь по показаниям индикатора; гравитоплан завис над двором, где груда камней указывала на существование в прошлом дома с ангаром. Густав, внимательно взглянув на датчик присутствия, выскочил в салон и, открыв люк, крикнул Стиву, чтобы тот опустил гравитоплан как можно ниже. Дом Филомелы исчез, от него остались лишь небольшие фрагменты первого этажа. Прыгнув на землю, Эшер побежал к развалинам. Филомела, свернувшись в клубок, лежала на том месте, где была гостиная. Густав потряс ее за плечо:

— Филомела, вы живы?

Она была цела и даже невредима, но в состоянии глубокого шока. Повернув голову, она непонимающим взглядом посмотрела на Эшера и отмахнулась от него, как от видения. Схватив ее в охапку, Густав побежал к гравитоплану, лавируя между посыпавшимися с небес бомбами. Как только он оказался в салоне, Стив из кабины закрыл люк и, дернув машину так, что Эшер со своей ношей свалились на пол, унесся подальше в океан. Зависнув над водой на безопасном расстоянии от суши, Макналти выскочил из кабины:

— Как она?

— В порядке, — ответил Эшер, закончив хлестать Венис по щекам. Забрав у появившейся стюардессы стакан с виски, он влил его Филомеле в горло. Та моментально заглотнула напиток, но не стала, как обычно бывает в таких случаях, кашлять и плеваться. Посмотрев по сторонам и узнав своих спасителей, она сказала:

— Еще.

После четвертой дозы она окончательно пришла в себя и принялась расспрашивать Густава со Стивом об их приключениях. Филомела поначалу была глубоко уверена, что взрыв и землетрясение произошли из-за неудачного испытания интерферотрона:

— Сразу после вашего отлета у меня объявился Богенбрум. Был весьма корректен, но настойчив. Интересовался, куда вы делись. Я сказала, что вы отправились покататься на гравитоплане. Он тут же сел в кабриоджет и улетел. Откуда, кстати, он его мог взять?

Когда приятели рассказали ей о том, что произошло в кратере, Венис стукнула кулаком по столу:

— Мерзавец! И что, они исчезли бесследно?

— Да, — ответил Густав. — Я думаю, оба погибли при взрыве.

— Но из-за чего он мог произойти? — спросил Стив.

— Не знаю, — пожал плечами Эшер. — И, думаю, уже никогда не узнаем.

— Что же теперь делать? — Филомела выжидательно смотрела на него.

— Лететь дальше.

— Куда?

— В Гималаи. Больше некуда, — ответил Стив.

— Нам хватит ресурсов? — поинтересовался Густав. Стив выразительно махнул рукой:

— Можем месяц не приземляться.

Вскоре гравитоплан, обойдя Анды с севера, взял курс на Гималаи, — единственное место, где еще могли оставаться пригодные для обитания селения. Прибыть туда Стив предполагал часов через одиннадцать, медленным ходом.

Растаявшую в облаках машину грустным взглядом проводил торчавший из воды стебель с глазом на конце. Акуляр, не дождавшись новых поступлений, медленно опустился на дно переваривать свой скромный завтрак, столь неожиданно свалившийся с небес, — Мориса Вейвановского.

* * *

После ударной дозы алкоголя Филомела быстро опьянела и уснула в кресле, заботливо разложенном стюардессой. Густав, накрыв ее пледом, ушел в кабину к Стиву, который, меланхолично попивая кофе, рассматривал бушующий внизу океан. Эшер молча сел.

— Ты заранее знал, что Морис погибнет? — спросил Стив после долгого молчания.

— Да, — мрачно ответил Эшер.

— Почему ты ему не сказал?

— Яне знал, как и где он умрет. Все, что я смог увидеть на экране, — это расщепление его трассы сегодня.

— Мы могли бы не брать его с собой.

— Ты заблуждаешься. Мы не могли не взять его с собой. Все уже было предопределено.

— Но если бы ты ему сказал…

— Что я ему сказал бы? «Дорогой Морис, сегодня последний день твоей жизни. Ты успел составить завещание»?

— Ты знал о его гибели пять дней назад, — упрямо повторил Стив.

— Да, знал. Ну и что с того? Останься — чисто гипотетически — Морис дома, он все равно бы погиб. Не из-за Богенбрума, так от чего-нибудь еще. От того же самого взрыва. Но это ерунда, догадки. Он мог умереть только так, как он погиб на самом деле, и никак иначе.

— Если бы мы все знали, что ему угрожает смерть, то не спали бы все эти дни, но собрали бы аппарат! — Макналти стукнул по ручке кресла.

— А я считаю, что мы бы в таком случае не собрали его и по сей день! Или слепили бы его с ошибками! Сожгли при включении! Ты что, серьезно думаешь, что если бы не Франц, то я уже сегодня спас бы Мориса?

— Конечно! — удивился Стив. — Неужели так тяжело было бы переместить его траекторию?

— Все гораздо сложнее, Стив, — покачал головой Густав. — Во много раз сложнее. Ты даже не представляешь себе, как это непросто.

Выйдя из кабины, он сел напротив тихо посапывавшей Филомелы и погрузился в раздумья.

Впервые мысль о фиксированном характере событийного ряда пришла к Эшеру много лет назад, во время очередного «дежа вю». Эти видения посещали его ночью достаточно часто, особенно в молодости, отличаясь от обычных снов своей фрагментарностью и нелепостью. Именно вследствие своей кажущейся нескладности они оставались в памяти, чтобы всплыть спустя несколько месяцев, а то и лет, когда та же самая ситуация, поразившая Густава своей неправдоподобностью, развертывалась перед ним наяву. «Дежа вю», посещавшие Эшера, имели между собой много схожего.

Они возникали на рассвете, после какого-нибудь мелкого, незначительного сна. Густав обычно видел перед собой знакомое место, где находились известные ему люди. Он неожиданно начинал ощущать все те эмоции, который должен был испытывать там, сообразно логике видения. Вернее, эти чувства сваливались на него за мгновение до того, как появлялось «дежа вю», и часто казались ему странными, не менее загадочными, чем сама картина. Внутри «дежа вю» поведение и высказывания знакомых Густава выглядели невероятными. Ни при каких условиях Эшер не мог бы представить себе такого стечения обстоятельств, которое заставило бы его знакомых вести себя подобным образом. Однако со временем ситуация поворачивалась так, что когда он сталкивался со своим «дежа вю» в реальности (Густав, механически регистрируя про себя очередное совпадение сна и яви, называл это «вплыванием в «дежа вю»»), поступки и разговоры оказывались совершенно логичными.

Именно эта неизбежность попадания в обстоятельства, заранее и мельком продемонстрированные сонному уму, натолкнула Эшера на первые догадки, которые впоследствии оформились в теорию «слоеного пирога». Густав, конечно, ушел от ответа, когда за бокалом шампанского с помощью интерферотрона, как волшебным зерцалом, спас Вейвановского от гипотетической гибели вследствие падения камня. Правда заключалась в том, что уберечь Мориса от реальной гибели, даже если бы она в цветах и красках заблаговременно предстала на экране, было невозможно. Недопустимо, чтобы увидев свою смерть, Морис сумел ее избежать: уехав, закрывшись дома, окружив себя оружием и надежными друзьями. Парадокса гороскопа на самом деле не существует: верно предсказанное всегда сбывается, — будущее изменить нельзя, даже если его можно увидеть (разве что, прибегнув к интерферотрону, пытаться сдвинуть траекторию, но осуществимость этого на практике осталась недоказанной). В этом смысле утраченное изобретение можно было бы назвать демонстратором «дежа вю». Вейвановский умер в назначенный срок, и с этим ничего нельзя было поделать. А истинный парадокс вот в чем: если человеку показать его будущее — даже посредством машины времени, он в него не поверит. Он сочтет все это невозможным, абсурдным; скорее всего, заявит, что аппарат неисправен и что его изобретатель — мошенник. Тем не менее, через месяц, год, пять или двадцать лет этот человек неизбежно вплывет в свое «дежа вю», с удивлением отметив точность воплощения ситуаций, в свое время показавшихся ему невероятными.

Поверил бы Морис в свою смерть внутри полицейского кабриоджета в компании Франца Богенбрума, на фоне колоссального взрыва, извержения вулкана и землетрясения? Вряд ли. Если бы какая-нибудь пифия предсказала ему такое еще до того, как к нему свалились на крышу незваные гости, он счел бы это пророчество фантастикой. Он наверняка не стал бы верить в такой поворот событий, даже если бы та же самая пифия сказала ему об этом сегодня утром. У Вейвановского не было иного выбора, кроме как погибнуть.

Тогда, пять дней назад, рассматривая в ангаре на дисплее интерферотрона мотки траекторий, Эшер не мог удержаться от сравнения: словно дождевые черви под землей, люди прогрызают свой ход, свой жизненный путь внутри «слоеного пирога». Они видят то, что осталось сзади, — канал уже проделан, но не ведают того, что ждет их дальше: перед ними, как им кажется, сплошная непроницаемая стена. Эту стенку соорудило их сознание, погрузившее их в плен инерции, заставившее последовательно скользить вдоль массы явлений внутри раз и навсегда проложенной, неизменной траектории. В этом смысле у дождевого червя в грунте больше разнообразия, — он может прокладывать ход как ему заблагорассудится. Человек же обречен двигаться исключительно по своей траектории, и, как выразился один мудрец, свободы у него не больше, чем у камня, катящегося под гору. Установленная мозгом непроницаемая завеса, скрывающая будущее, создает иллюзию выбора (хотя непроницаемость достаточно условна: взять, к примеру, те же самые «дежа вю»); даже раздумья над тем, какой избрать вариант действий, — тоже часть неизменной траектории. Любой выбор и обусловленные им действия были впечатаны в трассу еще до того, как к ним приблизилось ползущее сквозь событийный пирог сознание.

Правильность же выбора невозможно оценить иначе, как не взглянув на него задним числом, то есть уже прогрызя эту часть траектории. Только тогда возникают варианты: «а что было бы, если?..», «тогда мне надо было поступать по-другому» и тому подобное. Густав Эшер знает, что допустил ошибку, ринувшись в Сапалу, но знает об этом сейчас. Тогда, 11 августа, ему показалось, что он принял верное решение, отправившись в поселок. Но у него все равно отсутствовала альтернатива: его нынешняя траектория проложена таким образом, что неумолимо вела его в Тупунгато, ударив лицом об крышу и продержав в состоянии комы, затем отправив в кратер вулкана. А теперь она толкает его в Гималаи, в полную неизвестность…

Густав встал из кресла и заглянул к Стиву:

— Могу тебя сменить, если хочешь.

Макналти кивнул в знак согласия. Разминувшись в дверях с Эшером, он показал на приборные панели гравитоплана:

— Машина идет фиксированным курсом. Высота — две мили над уровнем моря. Присматривайся на всякий случай, — вдруг где-нибудь гора выросла. А я, пожалуй, вздремну.

— Когда тебя разбудить?

— Через два часа.

Густав прикрыл дверь в кабину, вызвал стюардессу и заказал кофе. Устроившись в сиденье поудобнее, он взглянул на табло рельефа. Внизу все было гладко; дисплей изредка, несколькими линиями, показывал только наиболее крупные волны.

Однако занятную мысль подбросил Морис насчет системообразующих снов, подумал Эшер. К сожалению, погиб он прежде, чем удалось у него выведать, с кем именно ему приходится общаться вне нашего мира, — он обязательно рассказал бы много интересного. Богенбрум тоже что-то намекал насчет высших сил. Зачем им всем вдруг понадобился интерферотрон? Неужели они не могут сделать все, что пожелают, без того, чтобы прибегнуть к скромному творению рук человеческих? Выходит, что не могут. Эшер ощутил кратковременный прилив гордости за себя и свое погибшее изобретение, прерванный появлением фантома с подносом, на котором стояли кофе, джем, сливки и печенье.

— Поставьте сюда, — скомандовал Эшер, показывая на небольшую нишу, специально для таких целей предусмотренную в приборной панели возле каждого пилота. Стюардесса выгрузила еду и исчезла.

Одиннадцать часов полета… Времени более чем достаточно, чтобы прийти в себя после очередной порции приключений. Стив, похоже, на меня обиделся, подумал Густав, жуя печенье с джемом. Неужели не привык за двести лет к таким пустякам, как гибель очередного знакомого? Как будто на войну не ходил. Ничего, поспит, пообедает, и все уладится. Интересно, а как проявляется действие системоразрушающих снов? Выпадение кусков явлений, наверное. Но, по логике, явления если и пропадают, то связными группами, и их исчезновение не должно замечаться. Может быть, эти разрушительные сновидения затрагивают некие ключевые космические процессы, и какие-то регистраторы улавливают аномалии. Система в целом может оказаться терпимой к дефектам или противоречиям, но до определенной степени… Да, спросить больше не у кого. Не исключено, что Морис со временем узнал бы у своих покровителей, какой сон был исходным. Жаль, они не успели подумать над этой загадкой вместе со Стивом и Филомелой. Хотя чего тут особо гадать: очевидны два простых ответа. Или «слоеный пирог» изначально существовал с этим сновидением, как яйцо с зародышем, или же этот сон приснился кому-то (чему-то?) за пределами событийного клише. Некто извне вбросил первую щепотку соли в концентрированный раствор, за которой последовали остальные, но уже изнутри.

Странно, что космические силы столь озабочены содержанием наших сновидений. Это значит, что сны имеют над ними власть, от которой не так-то просто избавиться: ближайшего случая не представлялось вплоть до сегодня, когда Богенбрума послали украсть интерферотрон. Он, кстати, загадочно выразился: «сроки поджимают». Неужели и боги подвластны времени, живут по графику? А почему бы и нет? Да и кто выступает богами в данной ситуации? Скорее, люди для высших сил — боги. Это их сны заставляют тех суетиться. Густав злорадно подумал, что, возможно, и не существует никакой иерархической пирамиды из низших и высших сил, или же эта пирамида регулярно оказывается перевернутой. Кто-то наверху управляет движением галактик, зарождением звезд, но опасается, что на крошечной планете какому-нибудь совершенно незначительному человеческому организму, до отказа заряженному психической энергией, приснится нечто такое, отчего Вселенная содрогнется.

Мы, конечно, черви, и медленно грызем свои тоннели, Но, наверное, в этом и состоял замысел: заставить нас ползать потихоньку по своей траектории, набираясь эмоций, ощущений, чтобы, перерабатывая их мозгом, выплескивать наружу во сне. Видел бы человек свое будущее так же хорошо, как и прошлое, не испытывал бы он в своей жизни ровным счетом никаких чувств. Все дело здесь в новизне и неожиданности. Старики, скорее всего, не видят системообразующих сновидений: им нечему уже удивляться. Как там в древности называли один киногородок? «Фабрика грез»?.. Все человечество — одна сплошная фабрика снов. Только весьма неэкономичная. Сколько людей из многих миллиардов видело эти самые системообразующие сны? Остальные, получается, выполнили роль гумуса… Стоило ли строить теплицу ради нескольких цветов?

Конец первой части

Часть последняя

Гонзу Мысливечека на этот разбудили, впечатав в лицо грязную подошву сапога:

— Вставай, п-п-придурок! Н-н-начальство зовет!

Гонза открыл глаза. Поле зрения левого глаза было перекрыто подошвой; правый, обзор которого был ограничен носком сапога, увидел только край фигуры: трехпалую кисть, сжимавшую окурок, грязный рукав куртки и висевшую на поясе флягу. Это был Иозеф Бриттен, командир, а также давний мучитель Гонзы, получавший удовольствие от того, чтобы регулярно будить его ни свет ни заря жестокими способами: то вылив стакан холодной воды на голову то приложив горящую сигарету ко лбу, то со всех сил заорав в ухо. Иозеф считал, что внезапные побудки способствуют повышению боеготовности.

— Встаю, — тихо сказал Мысливечек. — Уберите ногу, пожалуйста.

Бриттен на секунду с силой вдавил сапог, затем снял его. Поднявшись с матраса, лежавшего на грязном полу, Гонза медленно пошел к двери.

— К-куда, кретин?! — заорал Бриттен. — А оружие, портупея, сетка? Мысливечек молча развернулся, подошел к скамейке и принялся надевать на себя снаряжение. Последним был рюкзак, в котором находилась широкая и тяжелая сетка, — просунув руки в лямки, Гонза выпрямился и посмотрел на Бриттена. Тот, критически оглядев его с ног до головы, сказал:

— Шлем.

Гонза направился к выходу и, сняв висевший на крючке потрепанный шлем, надел его на голову, после чего замер в ожидании дальнейших команд. Иозеф подошел к нему вплотную, втянул ноздрями воздух и с подозрением спросил:

— Опять обмочился?

Мысливечек, взглянув вниз, на свои поношенные штаны, с грустью кивнул. Бриттен тут же выдал ему сокрушительную затрещину и заорал:

— Ну как я теперь тебя, кретина п-п-проклятого, начальнику покажу?! Сменная форма есть?

Гонза отрицательно помотал головой. На нем был весь его гардероб, уцелевший после той злополучной телепортации с Луны: рваный рабочий комбинезон со старой спортивной обувью. Мысливечеку конечно, было стыдно, что он опять оросил себя ночью, но поделать с собой он ничего не мог: уж больно сон оказался интересный. Во сне Гонза складывал разноцветные кубики, они были теплые, пищали и шевелились. Потом он укладывал их себе на живот, — они его грели и щекотали, а затем внезапно растеклись. Мысливечеку стало стыдно: его вызывал Доктор или даже сам Полковник, а он так опозорился. Если начальство звало к себе, то дело предстояло серьезное, а не просто бегать с мешком и палками вокруг дома, — «для поддержания спортивной формы», как говорил Иозеф. Неужели экспедиция?

Бриттен вытолкал Гонзу из его комнаты в коридор. Освещение здесь было слабое, поэтому Иозеф с размаху стукнулся о скрывшуюся в полумраке колонну. Ругательства разнеслись по длинному, пустынному коридору. Бриттен бился об эту колонну всегда, когда заходил за Гонзой, — наверное, потому, что был слеп на правый глаз. Это не из-за телепортации, а еще раньше, когда взорвалась главная торсионная установка в Море Спокойствия. Гонза слышал, как Иозеф рассказывал об этом другим подчиненным:

— Сижу я себе мирно за пультами, все тихо-спокойно. Тут слышу какой-то шум из генерирующей секции пошел подозрительный. А на пультах все как бы в норме. Дай-ка, думаю, позову старшего по смене. Вышел я из аппаратной, — старший должен был рядом быть, в распределительной секции. Тут оно и рвануло.

Его собрали по кускам, оставшимся от четырех человек. Поскольку сохранившийся мозг принадлежал Бриттену, то заново собранный организм постановили считать таковым. Исправного правого глаза, правда, не нашли, и руки всем трупам разнесло в клочья. Врачи на Луне обещали Иозефу вскоре нарастить все, чего не хватало, и просили подождать до лучших времен, но времена наступили совсем никудышные. Он надеялся, что Доктор, если не помрет, обязательно ему поможет: очередь на трансплантацию уже совсем подошла, и сам Полковник твердо обещал, что с ближайшей первой добычи Бриттену обязательно что-нибудь перепадет. Как-никак, а всех предыдущих живцов доставал Бриттен. Уже пятерым сделали пересадки: первым Полковнику, само собой, потом двум его заместителям (оба погибли, когда ходили — без Иозефа, разумеется — за живцами, так что все впустую оказалось), а после этого — двум бабам, «для эксперимента», как сказал Доктор. Ничего из эксперимента не вышло: Доктор думал, что им мужские модули подойдут, а оказалось, не все так просто. Дохнуть стали бабы в страшных мучениях. Полковник смотрел на их агонию, смотрел, прослезился и лично перехлопал их из торсана.

Слушая рассказы Бриттена в столовой, Гонза грустно вздыхал: его очередь на трансплантацию была последней. До того, как на Луне начались повальные катастрофы и болезни, Мысливечек работал инженером связи и имел репутацию одного из лучших специалистов. Когда же остатки населения в колониях охватила паника, и все ринулись в телепортеры, чтоб убежать хоть куда-нибудь, Гонза неудачно оказался занесенным толпой в кабину, рассчитанную на двадцать человек, но в которую набилось тридцать с лишним. Принимающий телепортер был на Земле, в районе Кулагангри, и его емкость ограничивалась тремя людьми, поэтому беженцы с Луны прибыли в сильно искаженном виде: Бриттен, к примеру, получил молекулярную контузию, Мысливечек — жесточайшие повреждения коры головного мозга, Полковника же сразила проказа, вследствие которой у него отвалились пальцы на руках и все выступающие на голове части — уши, губы, нос. Хорошо было только то, что численность прибывших, которых в несколько приемов выплюнул единственный на Земле функционирующий телепортер, совпала с числом убывших. Тех же, кто избрал для бегства другие маршруты — остальные межпланетные поселения, постигло стремительное и жестокое разочарование.

Бывшие колонисты быстро обнаружили, что длительное пребывание на Луне внесло в их организмы существенные изменения, не соответствовавшие местной психосреде. Те, кто прибыли с лунными болезнями, быстро умерли, — гораздо стремительнее, чем если бы они остались на Луне; остальные же начали сильно болеть, но уже по-земному. Оказавшийся среди беженцев доктор объяснил, что единственный способ остаться в живых — заменить основные телесные модули на те, которые находятся внутри землян. В окрестностях Кулагангри никаких запасов модулей не нашлось; средств передвижения, способных доставить бывших селенитов в другие районы планеты, — тоже. В горной расщелине, милей выше дома, где все вместе расселились беженцы, был найден полуразвалившийся гравитоплан, очевидно, давным-давно попавший в аварию. Полковник, взявший руководство переселенцами на себя, обнаружил, что в машине действует индикатор человеческих организмов, показывающий присутствие трех землян по другую сторону гор, в небольшой деревушке. Туда была снаряжена «первая медицинская экспедиция», как ее впоследствии всегда называл Доктор. В состав ее вошли Доктор, Полковник, Бриттен и еще три человека. Застигнутые врасплох земляне не оказали сопротивления: их модули были быстро пересажены трем подопытным селенитам и вполне прижились. Воодушевленный успехом Полковник велел установить круглосуточную вахту в гравитоплане возле индикатора — на тот случай, если в окрестностях объявятся другие земляне.

Окрестности Кулагангри, к сожалению, выявились практически безлюдными; оставалось надеяться на счастливый случай — залетных землян из Гиндукуша, Каракорума или Тянь-Шаня. Такие случаи подворачивались еще пару раз, но захват живцов проходил с переменным успехом. «Третья медицинская экспедиция», к примеру, оказалась наголову разбитой превосходящими силами противника; из шестерых спаслись только Полковник и Доктор. Последний вдобавок получил серьезное ранение: торсаном ему снесли левое предплечье, вследствие чего его искусство вивисектора заметно пострадало. Естественно, он не мог самому себе сделать операцию, и хотя из селенитов, в зависимости от их значимости для жизни колонии, был составлен список на пересадки, большинство считало (но в присутствии Полковника или Бриттена избегая говорить вслух), что Доктор долго не протянет и что очередь, хотя и поредевшая, уже утратила смысл. Тем не менее, дежурства в гравитоплане продолжались, и каждый из селенитов (за исключением Гонзы, официально считавшегося дебилом) обязан был нести эту повинность. График составлял лично Полковник, тщательно следивший за его соблюдением и регулярно инспектировавший войска: иногда среди ночи он обрушивался с внезапной проверкой на пост, сурово наказывая провинившихся, то есть спящих в кресле часовых. Кара была единственной — понижение очередности на трансплантацию. Поскольку все за короткий промежуток времени успели оказаться покаранными, причем неоднократно, очередь несколько раз перетасовывалась. Только место Гонзы в списке оставалось неизменным, равно как и его должностные обязанности. Мысливечека привлекали к экспедициям в качестве вьючного животного: таскать за плечами в мешке сетку, которую набрасывали на живцов, дубинки, веревки и длинные палки.

Последний поход состоялся давно, месяца три или четыре назад, так что лунные реэмигранты совсем пали духом. Уж слишком низкой была вероятность появления здесь кого-либо еще: во-первых, для этого требовались допотопные средства передвижения, во-вторых, следовало иметь авантюрный склад характера, чтобы забраться в этот заброшенный район, в-третьих, не исключено, что после провала третьей экспедиции среди землян распространилась информация об опасностях путешествий в Кулагангри. Поэтому вахта в гравитоплане неслась со все возрастающей халатностью, оставаясь, впрочем, одним из главных занятий колонистов, наряду со сном, едой и просмотром холовизора. Полковник же пытался подбодрить своих подопечных, рассказывая о тысячах землян, разбросанных по Гималаям, и о том, что здесь вот-вот появятся толпы живцов. Правда, оставалось неясным, почему многочисленные земляне должны покорно отдаться во власть Доктору, а не устроить здесь финальное сражение против горстки деморализованных и больных пришельцев.

Единственным живцом, нежданно-негаданно появившимся в Кулагангри (точнее говоря, подобием живца), было странное создание, вывалившееся из телепортера пару недель назад и случайно замеченное возвращавшимся с дежурства часовым. Оно представляло собой плотный брикет из двух человек, мужчины и женщины. Женщина, похоже, в момент телепортации повисла у мужчины на шее, обхватив ногами его талию, а он обнял ее обеими руками, — оба срослись настолько, что представляли единый организм. Мужчина не имел ног, судя по всему, потерянных при переброске; женские же ноги вросли в него насквозь, так что урод не мог самостоятельно передвигаться. Откуда взялось это чудище, можно было только гадать. Полковник захотел сразу пустить его в дело, но Доктор воспротивился: он считал, что, поскольку происхождение брикета невыяснено, его модули могут оказаться непригодными и даже смертельно опасными. Кроме того, Доктор попросил оставить живой слиток у себя «для медицинских наблюдений». Полковник с неохотой согласился (спорить с последним живым медиком во всей колонии было неразумно), и Бриттен перенес мужчино-женщину в соседнюю с квартирой Доктора пустую комнату.

Никто из селенитов не знал, что делает Доктор с неподвижным уродом. Известно было только, что он лично его кормит и убирает за ним. Чудовище не имело лица; обе головы срослись в одну и деформировались настолько, что черты лица исчезли. Лишь на самой макушке обоих черепов, загадочной силой сдавленных так, что со всех сторон был сплошной затылок, остался один раскрытый рот с двумя рядами зубов. Туда, наверное, Доктор вливал жидкое питание. Урод не мог разговаривать, только рычал и выл. Рук у него не было, — точнее, они были, но у мужчины вросли в спину женщины, а у женщины — превратились в подобие костяного воротника, окружившего сдвоенную голову. Гонза видел урода всего пару раз, чисто случайно, но вид чудища его неприятно поразил: ночью, во сне, он обмочился два раза.

Бриттен, всякий раз ведя Мысливечека к Полковнику, игнорировал лифт (наверное, опять-таки «для поддержания спортивной формы»), поэтому путь на пятый этаж, где размещались квартира начальства и штаб, приходилось проделывать пешком. Комната Гонзы находилась в подвале, где никто больше не жил, — соседство с идиотом остальным селенитам казалось невозможным. Мысливечек не возражал: в подвале было сухо и тепло, к тому же, без соседей он себя чувствовал лучше. Гонза появлялся на людях только в столовой, расположенной на первом этаже, в установленное начальством время для принятия пищи. Полковник считал, что совместные трапезы и групповой просмотр холовизионных программ укрепляют дух беженцев, изрядно деморализованных выпавшими на их долю испытаниями. К холовизору Гонзу не допускали: он слишком эмоционально воспринимал зрелища и не контролировал свои телесные функции. В остальных случаях Мысливечек выходил из подвала исключительно по команде Бриттена — для тренировок или в поход за живцами.

Выйдя на лестничную клетку возле подвала, Гонза потянулся к трем большим палкам, стоявшим в углу и связанным в нескольких местах веревками. К этим палкам приторачивали за конечности отловленных живцов, чтобы тащить их в операционную, так как Доктор был уже слишком слаб, чтобы бегать по экспедициям и делать пересадки на месте. В последний раз пришлось тащить добычу за четыре мили, и все совершенно вымотались.

— Брось! Ты что, к Полковнику с палками попрешься? — остановил Мысливечека резкий окрик Иозефа. Гонза, послушно отдернув руку повернулся и, шагнув на ступеньки лестницы, начал подыматься вверх.

Дом, где обитали селениты, был непонятного предназначения, представляя собой облезлую коробку со сквозными коридорами-галереями внутри и многочисленными узкими окнами снаружи. В нем насчитывалось пять этажей плюс подвал. На первом этаже находились хозяйственные помещения и столовая, на втором — жила основная масса беженцев, третий занимал Доктор, четвертый закрыли после гибели живших здесь друзей Полковника, а на пятом размещался сам Полковник со своими штабными помещениями и дежурной любовницей. Пожалуй, к этому зданию более всего подходила его нынешняя функция общежития полуказарменного типа.

Гонза добрался до пятого этажа гораздо быстрее Бриттена, переступая через две ступеньки и не чувствуя тяжесть поклажи. Иозеф все еще пыхтел двумя пролетами ниже, — его мучила одышка. Когда он, цепляясь за перила, добрался до входа в резиденцию Полковника, Мысливечек изучал дверную табличку, задумчиво ковыряясь в носу, за что получил от командира по рукам.

— Попробуй мне только в присутствии начальника палец в нос засунуть! Шкуру спущу! — прошипел Иозеф.

Постояв и отдышавшись, он деликатно коснулся панели звонка. Замок тихо прошелестел, и дверь открылась. Первым вошел Бриттен, — увидев, что коридор пуст, он кивком головы подозвал Гонзу:

— Становись здесь и жди, когда я тебя позову. С места не сходить! В носу не ковыряться!

После этого Иозеф направился в глубь темного коридора, к приоткрытой двери, из которой на пол падала полоса тусклого света. Это было помещение штабной бильярдной.

Полковник, одетый в украшенное драконами кимоно, пытался играть в бильярд пятью шарами на столе с рваным сукном. Получалось у него плохо: новые пальцы не успели отрасти как следует. Доктор после трансплантации сетовал на недолговечность регенерационного раствора, исчезавшего каждые двадцать минут из-за слабости местного люпуса. Счастливчики, успевшие поменять себе модули, выздоравливали поэтому долго. И у Полковника, хотя ему сделали операцию одному из первых, пальчики на руках были как у младенца, крошечные и розовые. Такими же несуразно микроскопическими на большой голове смотрелись свежевыращенные нос, уши и губы.

— Видишь, Иозеф, развлекаюсь тут в одиночку, — почти что извинительно проговорил Полковник. — Кий в руках сто лет уже не держал. Дай, думаю, попробую, а у меня все из рук валится. Ну, как там наши дела?

— Все готово к походу, господин полковник, — отрапортовал Бриттен. — Кого прикажете брать с собой?

Полковник задумался, опершись о кий.

— Этого, дурачка, возьми. Он тут?

— Тут, господин полковник. Прикажете представить?

— Зови, посмотрю.

Бриттен высунул голову в коридор и крикнул:

— Мысливечек! Ко мне!

Гонза вздрогнул: его откуда-то звали. Он нерешительно огляделся по сторонам.

— Гонза! Бегом сюда! — еще громче гаркнул Иозеф.

Мысливечек все еще не мог сориентироваться. Бриттен повернулся к Полковнику:

— Прошу прощения, господин полковник, разрешите мне за ним сходить.

— Давайте, — ответил тот.

Бриттен бегом промчался к Гонзе, схватил его под локоть и потащил к освещенной двери.

— Вот он, — задыхаясь, сказал Иозеф.

Увидев Полковника, Мысливечек приветливо улыбнулся. Начальство, включая Доктора, никогда не делало ему ничего плохого, в отличие от большинства обитателей второго этажа.

— Как дела, Гонза? — спросил Полковник, отставив кий и подойдя к Мысливечеку.

— Хорошо, — смущаясь, ответил тот.

— Готов идти на задание? — повысил голос Полковник.

— Так точно, — выпалил Гонза. Бриттен выдрессировал его отвечать на все вопросы начальства «есть», «хорошо» и «так точно».

На этом Полковник утратил интерес к Гонзе и сделал небрежное движение рукой, приказывая ему удалиться. Мысливечек не понял команды, но, направленный пинком своего непосредственного командира, быстро очутился в коридоре.

— Кого еще собираетесь взять, сержант? — спросил Полковник.

Бриттена раздражало, что тот все время называл его сержантом. Мог бы за особые заслуги повысить в звании до унтер-офицера или, еще лучше, до лейтенанта. Кто его знает, что он за полковник, — сам таким назвался, когда вывалился из телепортера. Как пить дать, отставной капрал, не больше.

— Хотел как раз с вами посоветоваться по этому поводу, господин полковник, — преданно глядя в глаза вождю, сказал Иозеф. Он знал: тот обожает, когда с ним советуются. Хотя, по правде, от его указаний толку не было никакого. Большинство операций фактически планировал и проводил Бриттен. В первую экспедицию Полковник вообще был балластом — без пальцев и губ ничего толком скомандовать не мог, только мямлил что-то, и если бы не Иозеф, живцы бы определенно разбежались. А третья? Тогда Бриттена не взяли, — Полковник сказал, что сам в состоянии управиться, да только еле ноги унес вдвоем с Доктором.

— Сколько у нас человек в активном составе? «Как будто не знаешь», — подумал Иозеф и ответил:

— Шесть, господин полковник.

Полковник принял глубоко задумчивый вид. В процессе размышления он слегка прикрыл слезящиеся глаза, — веки еще не отросли настолько, чтобы закрыть их полностью, ввиду чего Полковник у себя в штаб-квартире пребывал в постоянном полумраке, а вне здания надевал темные очки. «Ну чего тут думать», — недоумевал Бриттен. Он уже знал, что этой ночью в резиденцию начальства примчался дежурный по гравитоплану, дабы доложить важную новость: в том самом поселке, где были отловлены первые живцы, появились трое землян.

— Что тут за шум и крики, Дитрих? — в бильярдную, шурша фосфоресцирующим пеньюаром и почесываясь, впорхнула текущая фаворитка Полковника, дама по имени Анжела Рамбер.

— Извини, мы тебя разбудили, — прикладывая крошечные губки к руке Анжелы, сказал Полковник, которого на самом деле звали Дитрих Зумпель. Правом называть его по имени обладали только очередные любовницы; выйдя из фавора, они, как и все, должны были обращаться к нему «господин полковник». Активный состав любовниц насчитывал восемь человек, смена их происходила по принципу ротации каждую неделю, согласно утвержденному Полковником списку. Ни для кого не являлось секретом, что Полковник, как и остальные прибывшие с Луны мужчины, был импотентом, фавориток же держал для укрепления собственного авторитета и дальше целомудренных поцелуев отношений с ними не развивал. В отличие от Полковника, Доктор никогда не стремился повышать свой престиж и жил весьма замкнуто, а последние пару месяцев вообще не показывался в обществе.

Анжела взяла кий и мощным ударом вышибла два шара со стола. Один из них попал в живот Бриттену который поморщился от боли, но ничего не сказал, про себя же подумал: «Попадешься ты мне на той неделе в столовой, стерва, чайник кипятку на тебя вылью. Небось сразу чесаться перестанешь». Анжела Рамбер страдала от опоясывающего лишая.

— Вам не больно, Иозеф? — невинно спросила она.

— Ничуть, — деланно улыбаясь, ответил тот.

«Скотина, — подумала Анжела, — ты у меня еще попляшешь. Нажалуюсь Полковнику, он тебя из очереди выкинет». Между Рамбер и Бриттеном, сотрудниками торсионной станции на Луне, существовал затянувшийся конфликт, причины которого уходили в глубину веков и были давно забыты.

— Я не помешала обсуждению ваших военных тайн? — спросила Анжела у Полковника.

Зумпель вытянул губы в тонюсенькую трубочку: с одной стороны, не хотелось обижать фаворитку, с другой, следовало поддерживать дисциплину и повышать свой престиж. Взвесив все обстоятельства, и, с учетом недолгого пребывания Рамбер в новой должности, он сказал:

— Дорогая, оставь нас. Здесь рассматриваются серьезные дела.

Анжела швырнула кий на стол и ушла к себе в штабной будуар, по пути метнув свирепый взгляд на Гонзу, приветливо улыбнувшегося ей в коридоре. Полковник потер лоб:

— О чем это мы, сержант?

— Об активном составе, господин полковник.

— Ах, да. Из шестерых кто сейчас занят дежурствами?

— Менотти сменился, Грубер дежурит.

— Итого для активных мероприятий в распоряжении имеется четверо, — сделал многозначительный вывод Зумпель. — Как они? Боеспособны?

— Двое болеют, но несильно.

— Насколько несильно?

— У двух диарея.

— У кого именно?

— У Грубера и Рибаяза.

— Все с той вечеринки?

— Да, господин полковник.

Три недели назад Зумпель имел неосторожность угостить в штабном салоне нескольких подчиненных синтезированным шампанским. Большинство, кроме Грубера и Рибаяза, благоразумно отказалось, памятуя о слабости своих пищеварительных модулей. Полковник же после трансплантации мог больше не ограничивать себя в спиртном, и преодолению этих ограничений он самоотверженно отдался. У Бриттена сложилось впечатление, что Полковник круглыми сутками лечится от похмелья, причем дозировка лекарств непрерывно нарастает.

— А что со вторым?

— Ослеп.

— Как ослеп? Полностью?

— Нет. Куриная слепота. Ночью от него толку никакого, господин полковник.

— Тогда кого из второго состава вы планируете привлечь, сержант?

— Корнелиуса, Кольдеро и Шейдта.

— Зачем столько? — удивился Зумпель.

— Так ведь трех живцов тащить через горы, господин полковник, да еще на приличное расстояние, — в свою очередь изумился Иозеф. — Всего я беру семерых, вместе с Гонзой.

— Хорошо, согласен. План операции готов?

— Так точно.

— Тогда вызывайте остальных. Через двадцать минут — инструктаж в моем кабинете.

— Есть, — щелкнуть каблуками у Иозефа не получилось, так как носил он спортивную обувь на мягкой подошве. Зато он почти по-военному развернулся и отправился будить остальных участников экспедиции. Выйдя за дверь, Бриттен поднес к носу Мысливечека кулак:

— Стоять тут и не шевелиться! Гонза покорно кивнул.

Кабинет Полковника был обычной комнатой с несколькими столами и стульями, только чуть более светлой по сравнению с остальными штабными помещениями. «Чтобы подчиненные могли записывать под диктовку мои указания», — объяснял Полковник. Подчиненные действительно изредка заполняли бумагу распоряжениями Зумпеля, но поскольку и ручки, и блокноты были синтезированные, то сразу после совещаний бесследно рассыпались. Сейчас же, ранним утром, в кабинете было темно. Полковник, впрочем, не планировал ничего надиктовывать: обойдя нестройную шеренгу заспанных воинов, он сразу приступил к инструктажу:

— Мною разработан план операции. Сержант Бриттен сейчас доведет до вас его детали. Приступайте, сержант.

Выйдя на середину комнаты, Иозеф принялся излагать схему действий. В район операции предполагалось прибыть через полтора часа, маршем преодолев расстояние в пять миль, после чего занять позиции в кустах около домов, по два человека возле каждого. В качестве приманки должен был, как обычно, выступать Гонза, которого ставили под дверью дома с живцами. После пробуждения земляне имели привычку шататься по окрестностям, гуляя или купаясь в океане. Заметив Мысливечека, они пытались завязать с ним разговор, и в этот момент на них с сеткой и дубинками набрасывалась группа захвата.

Экспедиционная гвардия слушала Бриттена невнимательно, зевая, покашливая и нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, — после срочной побудки никто не успел наведаться в уборную. Тем более что тактический гений Иозефа не блистал разнообразием: план нынешней операции ничем не отличался от предыдущих. Успех всего дела целиком зависел от внезапности нападения и нерасторопности землян. Впрочем, один нерасторопный землянин, но имеющий торсан, был гораздо опаснее троих невооруженных, хотя и ловких, живцов.

— Дубинками по головам сильно не м-м-молотить! Одного аккуратного удара вполне достаточно, — напоминал Бриттен. — Не забывайте, что от сильно поврежденного при захвате живца толку никакого не будет. Не успеете перевалить через горы, как он рассыплется. П-п-правило тут простое: чем целее живец, тем быстрее вы попадете к Доктору.

При упоминании Доктора по шеренге прошел смешок.

— Что за веселье? — грозно спросил Иозеф.

— Бриттен, а ты Доктора живым давно видел? — раздался голос с правого края. Это был Шейдт.

— В строю не разговаривать! — прикрикнул Бриттен. — С Д-доктором я разговаривал не далее как позавчера. Он жив, здоров и готов делать операции, как раньше.

Иозеф соврал: Доктора он не видел уже пару недель. Но, с другой стороны, если бы тот помер, его урод наверняка бы с голоду начал выть на весь этаж.

— Бреши больше, — тихо сказали из середины шеренги. Это был Корнелиус. Бриттен вытаращил глаза от изумления и подумал, что ослышался.

— Это что т-т-такое? — срывающимся от гнева голосом спросил он, вплотную подойдя к Корнелиусу. — Нарушать дисциплину?!

Корнелиус в нескольких емких словах объяснил ему, где самое подходящее место для дисциплины, Бриттена, Доктора и Полковника. Последний, мирно сидевший за столом и освящавший инструктаж своим присутствием, от неожиданности чуть не свалился со стула. Так как Полковник едва успел отрастить новые веки, то глаза у него были постоянно навыкате, — пялясь на Корнелиуса, насколько это было технически возможно, Зумпель медленно начал подниматься из-за стола, шипя:

— Бунт?! Мятеж?! Сгною!

— Где это ты, придурок лысый, нас гноить собрался? — поступил деловой вопрос от Эйндакоуммы, стоявшего рядом с Корнелиусом. Несмотря на оскорбительный характер высказывания, в нем была доля правды: вследствие проказы Полковник начисто лишился волосяного покрова, и никаких признаков новой поросли пока не наблюдалось.

Бриттен подскочил к вышедшему из-под контроля подчиненному и занес было кулак для удара, но тут же ойкнул, скрючился и свалился на пол.

— Будешь ручками махать, башку сверну, — пообещал Иозефу Эйндакоумма. — А тебе, придурок лысый, — эти слова, обратившись к Зумпелю, он выговорил медленно и смакуя, — я пообрываю все, что выросло. Морда будет как мое колено.

Полковник сунул руку за пазуху, намереваясь вытащить оружие. Однако подчиненные его опередили: в лицо Зумпелю смотрело три торсана, мгновенно извлеченные из карманов.

— Расслабься, Зумпель, — порекомендовал Полковнику Шейдт. — Не то в сквозняк превратим.

— К-к-как вы разговариваете со с-с-старшим по званию? — разочарованно прошептал лежащий на полу Иозеф.

— Чего-чего? — издевательски переспросил следующий заговорщик, Новак. — Откуда тут звания взялись, Бриттен?

— Но вы же сами были согласны… — пролепетал Полковник.

— А теперь несогласны. Поиграли мальчики в войну, и хватит. Надоело, — ответил ему Корнелиус.

— Так что, вы не пойдете в поход? — спросил Зумпель.

— А чего лазить по горам, если Доктор, может, давно коньки отбросил? — задал вопрос Шейдт.

— Даю вам честное слово, что он жив, — Полковник приложил руку к груди, туда, где полагалось произрастать сердцу.

— Твое честное слово нам до одного места, — Эйндакоумма из всей группы бунтовщиков был, похоже, самый грубый. — В общем, поступаем так. Тебя как по имени, Зумпель?

— Дитрих, — тихо ответил тот.

— Так вот, Дитрих, слушай. Армия твоя распущена. Ты теперь не полковник. А ты, Бриттен, — Эйндакоумма приложил ботинок к лицу Иозефа, немало порадовав тем самым стоявшего на левом фланге Гонзу — больше не сержант. Сейчас мы спускаемся к Доктору и выясняем, жив он или нет. Если он на месте, то идем в поход. Правильно я говорю, ребята?

Из шеренги послышались голоса одобрения.

— Идем тем же составом, что и сейчас, — продолжал Эйндакоумма. — Без всяких командиров! Понял, Бриттен?

Эйндакоумма убрал ногу, чтобы посмотреть на реакцию Иозефа. Последний оживленно закивал.

— Все списки и очереди отменяются. Если донесем живцов, то операции первыми делаются нам.

— Но живцов ведь всего т-трое, — простонал Бриттен.

— Мы между собой договоримся, как поделиться, — успокоил его Корнелиус. — Да, кстати, Зумпель. Пока мы будем лазить по горам, ты себе подыщи комнату попроще. Говорят, в подвале много свободного места. Только если Гонза возражать не станет. Ну что, пошли вниз? — спросил шеренгу Корнелиус. — Давай, Дитрих, веди нас к Доктору.

Полковник медленно вышел из-за стола и направился к выходу. А Бриттен получил бодрящий пинок под ребра от Кольдеро, — у этого заговорщика для сержанта, видимо, не нашлось больше теплых слов. Иозеф верно расценил это удар как приглашение присоединиться к Зумпелю, шустро вскочил и побежал за своим бывшим начальником, карьера которого столь легко и стремительно завершилась у него на глазах. В коридоре Бриттен увидел Анжелу, высунувшую голову из двери, подскочил к ней и, грязно выругавшись, влепил ей крепкую затрещину. От неожиданности та плюхнулась на пол будуара, — Иозеф захлопнул у нее перед носом дверь и бегом присоединился к Зумпелю, вышедшему на лестничную площадку.

— Вход сюда к нашему возвращению открыть! — распорядился Корнелиус, когда компания проследовала мимо закрытого четвертого этажа.

Бывший полковник не имел никаких возражений.

— Коллективные трапезы и просмотры отменяются, — проинформировал его Шейдт.

— А дежурства в гравитоплане? — спросил Дитрих, надеясь, что бунтовщики оставят хоть что-нибудь от прежних устоев.

— Пока нет, — подумав, ответил Шейдт. Зумпель приободрился.

— Будете по очереди дежурить с Бриттеном, — Шейдт, с удовольствием наблюдая, как у Дитриха вытягивается лицо, добавил:

— Временно.

— Ближайшие два месяца, — уточнил Корнелиус.

Совершенно упавший духом Зумпель, подойдя к двери Доктора, нерешительно поскребся в панель. Прошло несколько минут; из квартиры никто не появился. Тогда Эйндакоумма стукнул по звонку кулаком, и вскоре за дверью послышались шаркающие шаги.

— О, какая представительная делегация! И в столь ранний час! — произнес Доктор, водя глазами по выстроившейся перед ним полукольцом группе.

— Что с вами? — выдавил из себя Шейдт. Он, как и все остальные, был потрясен, увидев Доктора.

Вид у того действительно был весьма скверный. Доктор состарился до такой степени, что выглядел — по новым стандартам человеческой биологии — лет на девятьсот, в точности как задержавшийся на краю могилы средневековый пенсионер. Руки у него дрожали, — вернее, вибрировал кусок отхваченной торсаном конечности, так как второй рукой Доктор опирался на палку. Половина зубов у него выпала, из-за чего он шамкал, а на глянцевом, покрытом пигментными пятнами черепе было разбросано несколько жухлых островков желтовато-седых волос. На фоне остальных селенитов, измученных разнообразными болезнями, но более-менее сохранивших соответствие исходным артикулам, Доктор смотрелся ужасающе.

— Гипофиз, друзья мои, гипофиз, — ответил он. — Как говорится, каждому — свое. А вы, я гляжу, собираетесь в очередной поход? К сожалению, на этот раз не смогу составить вам компанию. Но от всей души желаю вам удачи и готов оказать посильную помощь по вашем возвращении.

Разглядев сомнение в лицах своих собеседников, Доктор с наигранным оптимизмом заявил:

— Не беспокойтесь, недельку я еще протяну. Чего и вам желаю. Как ваш туберкулез, фон Бинген? — спросил он, повернувшись к самому неприметному заговорщику с румянцем на щеках.

— Все так же, Доктор. Кашляю потихоньку, — ответил тот. — По-моему половину легкого уже выхаркал.

— Замечательно. Надеюсь, вы еще никого не успели заразить, — широко улыбнулся Доктор, обнажив кровоточащие десны. — Я имею в виду не туберкулез, а мальтийскую ундулирующую лихорадку. А что с вашей печенью, Корнелиус? Дает знать?

— Побаливает, — сдержанно сказал Корнелиус.

— На вашем месте я был бы несказанно рад и этому— покачал головой Доктор. — С таким обширным циррозом долго не живут. В особенности, если течение болезни осложнено облитерирующим эндартериитом.

Переходя от одного к другому, лунный эскулап для каждого находил особые, проникновенные слова. Осведомившись у Бриттена относительно течения его астмы и ишемической болезни сердца, Доктор выразил сомнение, что тот сможет выдержать намеченную экспедицию. «До перевала протянете, а дальше — уж не знаю как», — было сказано побледневшему Иозефу. Шейдту с его гипертонией и мерцательной аритмией был обещан инсульт, правда, на обратном пути. Кольдеро Доктор, хихикая, сказал, что когда у него начнут выходить камни из почек, ему следует позвать дамскую часть общества, дабы те узнали, каково приходилось роженицам в незапамятные времена. «Если только при первых мучительных приступах не умрете от аневризмы аорты», — добавил Доктор. Перед Эйндакоуммой была обрисована радужная перспектива бурного развития диабета с гангреной, ампутацией обеих ног, возможностью комы и… Тут Доктор сделал кокетливую паузу, после чего весело произнес: «Впрочем, надеюсь, что недавно обнаруженная обширная бластома избавит вас от этих страданий». Новак же явно не испытал восторга от того, что болезнь Альцгеймера в сочетании с болезнью Вестфаля-Вильсона-Коновалова на фоне болезни Крейтцфельда-Якоба с первыми признаками болезни Паркинсона вскоре низведет его умственные способности до уровня, по сравнению с которым Мысливечек покажется интеллектуальным титаном.

— Вот кому надо завидовать — наш самый здоровый больной! — Доктор радостно ткнул пальцем в Гонзу. — Если не считать кретинизма, геморрагического васкулита, гайморита, вазомоторного ринита, прогрессирующей полидистрофии мозга и десятка прочих мелочей. Но у него шансов протянуть больше, чем у вас всех, вместе взятых. Как ваше драгоценное здоровье, господин полковник? — учтиво обратился Доктор к Зумпелю.

— А он больше не полковник, — мрачно заметил Новак.

— Как? Что произошло? — поднял остатки бровей вверх Доктор.

— Ничего особенного. Зумпель сложил полномочия. Ушел в отставку. Отрекся, — объяснил Шейдт.

— Это правда? — Доктор повернулся к Дитриху. Тот развел руками.

— И кто же теперь главный? — заволновался Доктор. — Чьи медицинские тайны я нечаянно выдал? Прошу меня заранее простить, я это сделал по незнанию.

— У нас больше нет главных, — сказал Шейдт. — Старые порядки отменяются. Доктор задумчиво покачал головой, вздохнул и с сожалением произнес:

— К несчастью, недавно прошедшая у господина Зумпеля операция не позволяет мне указать на какие-либо интересные моменты в состоянии его здоровья, за исключением последствий гангрены Фурнье. Но будем надеяться, что имплантированные модули — если не все, то хотя бы часть — в самом скором времени придут в негодность. А сейчас прошу простить, — меня, кажется, зовут.

Из дальнего конца коридора действительно послышался вой загадочного урода. Доктор поклонился и скрылся за дверью, оставив компанию в состоянии легкого шока. Первым пришел в себя Эйндакоумма, схвативший отставного полковника за плечо, и, глядя ему прямо в глаза, спросивший:

— Зумпель, ты как себя чувствуешь?

— Вроде ничего. А в чем дело? — забеспокоился Дитрих.

— Что-то не понравились мне слова Доктора о негодности вставленных модулей, — мрачно сказал Эйндакоумма. — Что толку лазить по горам, если все равно скоро копыта отбросишь?

Все взялись пристально изучать Зумпеля, пытаясь разглядеть признаки близкой кончины. Тот засмущался:

— Чувствую я себя хорошо, гораздо лучше, чем до трансплантации. Вот видите, — он пошевелил пальчиками в воздухе, — как они выросли. Такого ведь раньше не было.

Шейдт в сомнении потер подбородок:

— Ну притащим мы живцов, а от Доктора одна зеленая пыль осталась. Что тогда? У него такой вид, будто через пять минут развалится.

— Может, все-таки рискнем? Что нам терять? — возразил Новак. — Предположим, не пойдем мы в поход, а Доктор возьми да проживи еще один месяц. Будем себе до конца дней локти кусать, что упустили такую возможность. Не думаю, что живцы станут там сидеть и дожидаться, пока мы к ним спустимся.

— Какие еще будут мнения? — обвел компанию взглядом Кольдеро. — Может, проголосуем?

— Голосовать незачем, — решительно сказал Эйндакоумма. — Кто хочет — тот идет. Тому и модули достанутся, если Доктор будет жив. В общем, вы как знаете, а я пошел. Кто со мной?

Все единодушно решили отправляться в экспедицию, даже Зумпель.

— Следующая очередь дежурить на гравитоплане — твоя. Остаешься здесь. Понял? — Эйндакоумма поднес к носу Дитриха указательный палец, и Зумпель быстро со всем согласился.

Оставив экс-полковника, компания спустилась по лестнице во двор. Взглянув на Гонзу, Кольдеро воскликнул:

— Постойте, а палки-то не взяли!

— Бриттен, руки в ноги — за оборудованием! — скомандовал Шейдт.

Иозеф помчался в подвал. Принеся палки, он попытался вручить их Гонзе, но был остановлен окликом Эйндакоуммы:

— Ишь ты, какой прыткий! Сам понесешь! И присматривай за Гонзой, чтоб не отставал!

Бриттен покорно взвалил себе груз на плечи и замкнул колонну, пристроившись в затылок Гонзе. Во главе процессии, на месте, которое раньше обычно занимал Иозеф, теперь шествовал Эйндакоумма. Все шли налегке, за исключением Мысливечека и Бриттена. Гонза был почти счастлив: хотя его опять куда-то тащили, шею на этот раз не натирали тяжелые палки. В предрассветной темноте никому разговаривать не хотелось; молчание нарушало только покашливание фон Бингена и пыхтение Бриттена.

Пейзаж Кулагангри не отличался живописностью, представляя собой выжженную бесплодную землю и темные неприветливые скалы. Через эту местность прокатились все войны последних лет, уничтожившие растительность, а немногочисленных животных истребили давно, в качестве защитной меры от происков генетиков. Здесь не прижились даже миноморы, поэтому по окрестностям можно было без опасности бродить и ночами. Это существенно облегчало проведение экспедиций: живцов, поутру едва успевших вылезти из постелей, гораздо легче застать врасплох.

Колонна шла, ориентируясь на бортовые огни гравитоплана, светившиеся вверху из расщелины. Это была точка привала, куда экспедиции обычно добирались менее чем за час. Еще полчаса предстояло провести, спускаясь вниз, к безымянной деревушке, где в свое время было отловлено несколько землян и географию которой селениты хорошо знали: Бриттен несколько раз проводил здесь учения.

Подъем дался всем, кроме Гонзы, очень тяжело, пришлось даже делать две внеплановых остановки. Хотя, несмотря на предсказания Доктора, никто не умер, Иозефу пришлось долго отлеживаться на полу гравитоплана, чтобы прийти в себя. Шейдт тоже выглядел не лучшим образом, а фон Бинген, отойдя за камень, выхаркал значительную порцию своего легкого. Эйндакоумма, заглянув в кабину пилота, поприветствовал дежурного, в несколько слоев укутанного всевозможными теплыми вещами (ночью в горах наблюдались заморозки), и спросил его, как ведут себя живцы.

— Спокойно, — Грубера, несмотря на обмотку, била мелкая дрожь. — Как прилетели, сразу разошлись по домам и залегли спать.

— Дай-ка, я гляну, — Эйндакоумма приник к табло, показавшему ему шесть точек, которые были разбросаны по разным домам. Он понял, что в глазах двоится, и решил позвать кого-нибудь в подмогу. Единственным, кто еще, кроме Мысливечека, стоял на ногах, оказался Новак.

— Хорошенько запомни дома, где они разместились, — попросил его Эйндакоумма перед тем, как выбежать из кабины. Его сильно тошнило. Новак долго изучал индикатор, шевеля губами, потом утвердительно что-то промычал и вышел из гравитоплана.

Немного отлежавшись, экспедиция приступила к спуску: напряженность пси-поля в расщелине была настолько низкая, а холод настолько пронизывающим, что задерживаться здесь не имело смысла. Дежурный в гравитоплане не мог даже заказать себе чай или кофе: холовизионный блок не срабатывал то ли из-за повреждения, то ли из-за слабости поля. Выйдя к трапу Грубер проводил глазами удалявшуюся в темноту колонну и изумился тому что Бриттен шел в самом конце. Долго удивляться, впрочем, у него не получилось, — необоримый зов диареи вынудил его стремительно бежать за камень, где незадолго до этого оставил фрагменты своей плевры фон Бинген.

Спуск — в силу естественных причин — проходил гораздо легче, хотя участники похода окончательно замерзли и все как один стучали зубами. Наконец, в утренних сумерках перед ними раскрылся вид на поселок: несколько десятков заброшенных, неосвещенных домов. Селениты воспряли духом, когда Эйндакоумма, подойдя к краю обрыва, торжественно показал рукой на дворик, где стоял гравитоплан:

— Вот наша цель.

— Откуда только земляне достают эту рухлядь для полетов? — недоуменно спросил Кольдеро.

— Не знаю, — сказал Эйндакоумма. — Спросишь, когда отловим. Новак, в каких домах живцы?

Ответа не последовало. Эйндакоумма, повернувшись к Новаку громко повторил вопрос. Тот не отвечал, — лицо его медленно растянулось в улыбку, подобную той, что почти никогда не сходила с лица Гонзы Мысливечека. Селениты поняли, что на Новака наложила руку одна из тех таинственных болезней, названиями которых недавно сыпал Доктор.

— Ну и дела, — Эйндакоумма в задумчивости присел на камень. Гравитоплан землян был припаркован точно посредине двора, с каждой стороны которого стояло по два дома. В каких из восьми заночевали земляне, было теперь неизвестно. Эйндакоумма, как ни старался, не мог вспомнить, что он видел на табло. Посылать же кого-нибудь назад, к дежурному, было бы неблагоразумно: обессилевший гонец мог умереть по дороге.

— Спускаемся! — Эйндакоумма решительно встал и пошел вниз по тропе, за ним потянулись остальные. Корнелиус, догнав руководителя похода, дернул его за рукав:

— Ты что-то придумал?

— Возможно, — уклончиво ответил тот.

— А если серьезно? — настаивал Корнелиус.

— Пойдешь со мной вместе — увидишь, — с этими словами Эйндакоумма ускорил шаг, затем, вспомнив, что необходимо все-таки координировать действия всей партии, развернулся и крикнул Кольдеро:

— Подтягивайтесь к базовому домику! Я к вам подойду!

Базовым назывался ближайший к горам небольшой особняк, где экспедиции обычно отдыхали и набирались сил перед решающим броском. Между ним и домами, в которых расположились живцы, было ярдов семьдесят. Потеряв из виду Эйндакоумму с Корнелиусом, оставшаяся партия потихоньку спустилась по извилистой тропе и, стараясь не шуметь, вошла в домик. Окна плотно зашторили, после чего изможденные селениты включили свет и, попадав на кресла, диваны и ковры, заказали завтрак. В поселке напряженность поля была выше, чем в горах, но ниже, чем по ту сторону перевала. Когда с холовизионного столика был снят поднос с горячим чаем, кофе и бутербродами, участники похода принялись лихорадочно поглощать продукты, будучи в полной уверенности, что они исчезнут через пять минут. Однако и по прошествии десяти минут поредевшая гора сэндвичей продолжала возвышаться на блюде, что озадачило селенитов. После завтрака самочувствие группы существенно улучшилось, даже с лица Новака сошла идиотская улыбка, и он, как прежде, на равных смог общаться с остальными. Правда, когда ему задали вопрос о том, где находятся живцы, он только беспомощно захлопал глазами.

Пока основная группа наслаждалась комфортом, Эйндакоумма и Корнелиус подкрались к гравитоплану. Во всех домах, расположенных вокруг, было темно, — разобрать, куда внедрились земляне, было невозможно.

— Смотри, — торжествующе шепнул Корнелиусу Эйндакоумма, дернув ручку люка. Люк не поддался, а над ручкой загорелась надпись: «Введите код». Эйндакоумма не ожидал от живцов такого коварства. Он ввел код-пустышку, однако система защиты вновь потребовала от него настоящий код. Озадаченный, он попробовал наугад разные комбинации, но гравитоплан и не думал открываться. Корнелиус давно уже понял замысел Эйндакоуммы — пролезть в кабину и по индикатору определить, где засели живцы. Он также догадался, что замысел этот провалился, но тактично подождал несколько минут, прежде чем его спутник окончательно убедился в тщетности своих попыток. В базовый домик Эйндакоумма вернулся злым, уставшим и удрученным, однако застал остальных более-менее отдышавшимися, отдохнувшими и чувствующими себя вполне сносно.

— Угощайтесь, — показал на блюдо с горячими сэндвичами Шейдт. — Стоят как новенькие уже двадцать минут.

— Сколько? — не поверил своим ушам Корнелиус.

— Двадцать. Может, больше. Чем это можно объяснить, по вашему мнению?

Жуя завтрак, Корнелиус решил, что, скорее всего, дело заключается в какой-нибудь загадочной психической пертурбации наподобие тех, что изводили колонистов на Луне. Этим умозаключением он поделился с остальными селенитами. Мнения разделились: одна часть согласилась с Корнелиусом, тогда как другая сочла, что странности психосреды вызваны перебоями и приступами в работе люпуса. Для изучения этого непонятного явления вся экспедиция села за стол (кроме Гонзы и Бриттена, оставленных в креслах) и заказала полнокровный, насыщенный деликатесами завтрак, поглощением которого занималась около получаса. Остатки еды продолжали демонстрировать удивительную сохранность.

— Ладно, чего голову ломать, — завершил дискуссию Эйндакоумма. — Пользуйтесь тем, что бог послал, и не задавайте лишних вопросов. Может быть, есть смысл потом сюда всем перебраться.

Позиция негласно избранного руководителя была сочтена весьма благоразумной; прения прекратились. После трапезы настала очередь медицинских процедур. В соответствии с выданными Доктором рецептами каждый заказал себе утреннюю порцию лекарств, никак, впрочем, не способствовавших выздоровлению, а лишь призванных продлить агонию и нейтрализовать боль. Принимать эти медикаменты полагалось каждые восемь часов. Так как было неизвестно, что предписывалось Гонзе, Новак заказал двойную дозу по своему рецепту и половину засыпал Мысливечеку в рот. Таблетки неожиданно возымели мощный эффект, который на себе ощутили все, — даже с лица Гонзы сошла улыбка. Экспедиция ощутила прилив сил; отлов и транспортировка живцов не казались уже рискованным, изнурительным предприятием.

— Ну давайте, построимся, что ли, — выждав положенное время для всасывания лекарств в кровь, Эйндакоумма вновь взял командование в свои руки.

Селениты сформировали шеренгу, и начальство приступило к раздаче оружия и боевых распоряжений.

— Кольдеро, — вручая, как именную саблю, вынутую из мешка дубинку, обратился новый командир, — береги ее. Знаешь, что деревьев вокруг нигде нет. Поэтому не лупи ею понапрасну со всей силы по голове и другим твердым предметам. Твое место — первый дом слева, как подойдем к дворику.

Кольдеро, бережно приняв дубинку, прижал ее к груди. Эйндакоумма продолжил смотр.

— Шейдт, твоя задача — левый фланг. Отвечаешь за него головой. Чтобы ты лучше контролировал ситуацию, возьмешь сетку. К операции подключишься по моему сигналу. Под оперативное командование передаю тебе Кольдеро и фон Бингена, — с этими словами на Шейдта был надет рюкзак с сеткой.

Правый фланг возглавил лично Эйндакоумма, дубинщиками к нему были назначены Корнелиус и Новак. Гонзу в качестве приманки определили прохаживаться возле гравитоплана. Бриттен остался в резерве — держать при себе палки с веревками и быть в готовности ринуться в бой туда, где перевес может оказаться на стороне землян. Иозеф не возражал: находиться в первых рядах во время отлова живцов ему вовсе не хотелось. Про себя он злорадно отметил, что тактическая фантазия Эйндакоуммы не пошла дальше заурядного плагиата: такую расстановку Бриттен на учениях неоднократно вдалбливал в своих бывших подчиненных.

— Может, торсаны закажем? — предложил фон Бинген.

Те торсаны, с помощью которых бунтовщики уговорили Полковника уйти в отставку, были получены через холовизор и развалились еще во время визита к Доктору.

— Нет, — подумав, решительно возразил Эйндакоумма. — Вдруг у кого-нибудь посреди драки руки зачешутся пострелять, так он не то что живцов распылит, но и своих положить может. Я уж не говорю о том, что может получиться, если земляне ненароком завладеют вашими торсанами.

Все прекрасно знали, что могло получиться, по печальным результатам третьей экспедиции. Тогда у землян торсаны появились только после тесного общения с Полковником и его друзьями, необдуманно заказавшими оружие перед самым выходом из базового домика.

— Вероятнее всего, — продолжал раздавать указания Эйндакоумма, — живцы поселились в трех рядом стоящих домах. Поэтому если первый из них появится там, где мы его не ожидали, следует соответствующим образом скрытно перебазироваться. Может получиться так, что все гости разместились на одном фланге. В этом случае другой фланг не ждет отдельной команды, а с выходом во двор второго живца или всех троих тут же вступает в бой. Сигнальщик на левом фланге — фон Бинген, на правом — Корнелиус.

Сигнальщиками селениты называли наблюдателей, которые должны были условным знаком известить лежащих в засаде бойцов противоположного фланга о появлении землян.

— Сейчас семь часов утра. Предполагаемое время прибытия целей — восемь ноль-ноль. Предупреждаю всех о необходимости сохранять маскировку. Вопросы? — Эйндакоумма оглядел шеренгу.

Вопросов не было.

— Тогда вперед, в бой! — решительно сказал командир, и группа, по очереди заглянув в уборную, выступила из дома. За двадцать ярдов до дворика экспедиция разделилась по флангам, оставив сзади Мысливечека и Бриттена. В задачу последнего входило сопроводить Гонзу до гравитоплана, оставить его там и следить, чтобы тот не отходил от указанного места. Выждав, когда бойцы на флангах заняли свои позиции, Бриттен взял Мысливечека под локоть и, аккуратно его подталкивая, повел в середину двора. Гонза не сопротивлялся: внимание его привлекла странная машина, находившаяся впереди.

— Чтоб от нее не отходил ни на шаг! Понял?! — Бриттен поднес к физиономии Мысливечека кулак — не затем, чтобы вспомнить былое и показать свою силу, а так, исключительно в интересах дела.

— Есть, — бодро ответил Гонза.

— Смотри мне! — нахмурил брови Иозеф. — Шкуру спущу, если начнешь мне тут разгуливать!

— Так точно, — подтвердил Мысливечек.

Бриттен трусцой вернулся на свою назначенную позицию и залег так, чтобы только край головы высовывался из-за дома. Точно так же из-за других домов выглядывали и сигнальщики, остальные воины скрытно рассредоточились по периметру. Иозеф с удовлетворением отметил, что тактическая учеба не прошла даром. «Помни о войне», — любил он говорить своим бывшим подчиненным. Впрочем, каждый из них поучаствовал как минимум в двух войнах, так что особых напоминаний никому не требовалось.

Гонза вел себя дисциплинированно: сначала он внимательно рассматривал блестящий замок на люке, потратив на это около пятнадцати минут. Потом он переместился к носовой части гравитоплана, где, несколько раз подпрыгнув, попытался заглянуть в кабину пилотов. Обойдя машину спереди, Мысливечек затем попрыгал под бортовыми иллюминаторами. Гравитоплан, однако, не торопился раскрывать перед Гонзой свои тайны. Его это немного расстроило: вернувшись к люку, он принялся ковырять в носу, оставляя на замке все, что ему удалось добыть в ходе раскопок. Занятие это настолько поглотило Мысливечека, что он не двинулся с места вплоть до появления первого землянина, — спустя три четверти часа после установки приманки.

Живец был мужского пола; заодно выяснилось, что земляне заняли дальние дома, поэтому бойцам на флангах предстояло скрытно переместиться. Первым его заметил фон Бинген и махнул рукой Корнелиусу. Тот, в свою очередь, дал знать Новаку и Эйндакоумме. Землянин вел себя достаточно беззаботно: вышел наружу, одетый в пижаму, — видно, только что после сна, зевнул, потянулся, посмотрел на восток, в сторону выходящего из облаков солнца, потом глянул на горы и лишь после этого обратил внимание на Гонзу, продолжавшего украшать гравитоплан.

— Эй, что вы там делаете?! — закричал землянин и, спустившись по ступенькам крыльца, энергичной походкой направился к гравитоплану. Живец был настолько неосторожен, что не обратил внимания на стремительно подкравшихся сзади Эйндакоумму и Новака. Первый набросил на землянина сетку, а второй слегка шлепнул его дубинкой по макушке. Землянин сразу обмяк, и с помощью подоспевшего Корнелиуса его быстро оттащили за дом, куда уже успел прибежать Бриттен с веревками и палками. Живца вытряхнули из сетки; оторвав от пижамы кусок, Иозеф смотал кляп, который всунул землянину в рот, и принялся привязывать добычу к палке. Правый фланг не стал наслаждаться зрелищем своего успеха, быстренько разбежавшись по позициям.

Вероятно, адресованный Мысливечеку возглас первого живца потревожил остальных, выбежавших из соседних домов буквально через полминуты после захвата. Оба землянина были полностью одеты, видимо, проснувшись раньше. Один из живцов оказался особью женского пола, крикнувшей другому:

— Стив, что случилось? Ты слышал голос Густава?

— Да, и хотел узнать, в чем дело, — ответил тот.

Тут они заметили Гонзу, решившего сходить по малой нужде и в качестве писсуара выбравшего для себя люк гравитоплана. С громкими возгласами живцы устремились к машине; сзади них из-за домов с сетками и дубинками, крадучись, показались бойцы обоих флангов. Эта пара землян выявилась более наблюдательной: живец, именовавшийся Стивом, почуяв неладное, неожиданно развернулся и воскликнул:

— Филомела, осторожно!

Женщина остановилась: в десяти ярдах от нее находилась группа левого фланга. На Стива же неумолимо наступал правый фланг. Эйндакоумма и Шейдт разворачивали сетки, готовясь набросить их на живцов, а остальные участники экспедиции приближались, воинственно размахивая оружием. Эти земляне, в отличие от ранее отловленных живцов, не стали задавать бессмысленные вопросы наподобие «Что вы собираетесь делать?» или «Джентльмены, что происходит?» Они сразу поняли, что их собираются захватывать, и решили дать отпор. Тот, который именовался Стивом, крикнул:

— Филомела, беги в дом и закрывайся изнутри!

— Поздно, Стив! Путь отрезан! — ответила она.

Стив подбежал к женщине, та, однако оттолкнула его со словами:

— Разбегаемся!

— Но как же ты… — хотел спросить Стив, но Филомела его перебила:

— За меня не беспокойся! Похоже, эти ублюдки захватили Густава!

— Почему ублюдки? — обиделся Корнелиус.

— О, эти свиньи еще и разговаривают! — удивился Стив, отбежав от Филомелы на несколько ярдов. — Идите сюда, уроды! Я вам покажу пару приемов!

Оба живца представляли резкий контраст по сравнению с предыдущим уловом: они не стали убегать от селенитов, а, приняв боевые позы, замерли на месте. Фланги, подойдя к землянам почти вплотную, остановились в нерешительности, — им еще не приходилось сталкиваться с таким поведением. Противники сверлили друг друга взглядами с расстояния в восемь-десять футов, но никто не шевелился. Первым не выдержал Эйндакоумма: размахнувшись, он попытался накинуть сетку на Стива, который, однако, не стал дожидаться, пока его накроет, и стремительно бросился под ноги Новаку, свалив того на землю. За живцом погнался Корнелиус, но Стив быстро вскочил, опять приняв боевую позу. Корнелиус замер, после чего, занеся дубинку, набросился с нею на живца. Стив мгновенно присел, отбросив в сторону левую ногу, и нанес селениту серию быстрых ударов в район паха. Занесенная дубинка выпала из руки Корнелиуса, а сам он рухнул безжизненным мешком.

Пока противоположный фланг как зачарованный наблюдал за ходом схватки, Филомела решила ускорить ход событий и, пройдясь колесом перед второй группой, сделала чуть заметное движение ногой, от которого с хрипом упал фон Бинген. Мизансцена повторилась: противники, стоя, вновь сверлили друг друга взглядами, правда, со стороны селенитов глаз было уже на две пары меньше (Новак успел вернуться в вертикальное положение).

— Где Густав, сволочи?! — крикнул Стив.

— Тут ваш дружок, смотрите! — между домов послышался голос Бриттена.

Стив и Филомела, повернувшись, увидели Иозефа, а рядом с ним — лежащего в пыли бесчувственного Густава с кляпом во рту, связанного по рукам и ногам. В те мгновения, пока живцы отвлеклись на своего приятеля, Новак проявил незаурядную ловкость, метнув дубину в Стива. Она попала ему в темя, отчего землянин зашатался, а окончательно его нейтрализовал Эйндакоумма, подхвативший оружие Корнелиуса. Успех правого фланга, однако, тяжело отразился на левом: Филомела, издав воинственный вопль, прыгнула на Кольдеро и, схватив его за голову, резким движением свернула ему шею. Отпихнув тело, она начала описывать круги возле Шейдта, с сеткой в руках растерянно смотревшего на приближавшуюся к нему рассвирепевшую женщину. Он вполне мог бы оказаться следующей жертвой, но на помощь поредевшему флангу поспешили все остальные бойцы, включая Бриттена. Новак вновь метнул дубинку, на этот раз неудачно. Зато отличился Иозеф, бросивший, как копье, палку, которая попала женщине в спину. Она пошатнулась; Шейдт преодолел свою растерянность и набросил на нее сеть. Пока Филомела пыталась освободиться, Эйндакоумма успел подскочить к ней и оглушить дубинкой.

— Быстрее их вяжите! — крикнул Эйндакоумма, отбежав от Филомелы и присев над лежавшим навзничь Кольдеро. Осмотр тела не оставил никаких сомнений: Кольдеро был мертв. Другие пострадавшие участники схватки понемногу приходили в себя: фон Бинген сидел, держась за горло, не в силах произнести ни слова; Корнелиус лежал на земле в положении эмбриона и тихо постанывал. Самым счастливым был Гонза: он беспрепятственно облегчился и заодно просмотрел захватывающее зрелище, отвлекшее его от непокорной машины. Вскоре живцы были привязаны к палкам, каждому из них в рот воткнули кляп.

— Идем к базовому домику, — скомандовал Эйндакоумма. — Передохнуть надо. Шейдт помог добраться до домика фон Бингену а Новак — Корнелиусу.

Одновременно с ними Гонза и Бриттен, поставив палку на плечи, оттащили первого живца. Потом Гонза, Шейдт и Новак вернулись за оставшейся добычей, которую забрали вчетвером с Эйндакоуммой. Внутри домика для фон Бингена и Корнелиуса были срочно заказаны обезболивающие препараты, выпив которые, они почувствовали себя немного лучше. Командование объявило перерыв в один час, а само попробовало по холофону связаться с Дитрихом. Когда Зумпель отозвался, Эйндакоумма сказал ему чтобы тот готовил встречу у подножья горы с той стороны, где находилась колония:

— Пусть выйдут все, кто в состоянии носить тяжести. У нас потери, и народ сильно устал.

— Что случилось? — испуганно спросил Зумпель.

— Кольдеро убит. Фон Бинген и Корнелиус травмированы, остальные — в порядке.

— А живцы?

— В целости и сохранности. Как там Доктор?

— Яс ним сегодня больше не разговаривал.

— Ладно. Встречаемся наверху у гравитоплана. Надеюсь, ты не забыл, что сменяешь Грубера?

— Нет, — обреченно произнес Зумпель.

— Конец связи, — закончил разговор Эйндакоумма. Заказав себе чашку кофе, он вышел во двор — сменить Бриттена, дежурившего возле сваленных у ступенек живцов.

Добыча вся была без сознания и не шевелилась. Эйндакоумма поправил неаккуратно вставленные кляпы — чтобы земляне не задохнулись. Теперь с уловом следовало обращаться бережно. Доктор обычно назначал карантинный период в пару дней, чтобы живцы пришли в себя, а заодно и с тем, чтобы выяснить, нет ли у них каких-нибудь болячек. Очень глупо получится, если после всех мучений, потратив столько времени и понеся жертвы, экспедиция притащит живцов, а они возьмут да околеют. Теперь предстоял самый изнурительный этап: транспортировка добычи вверх. Эйндакоумма заранее прикидывал, кто из группы, скорее всего, не дотянет до колонии: фон Бинген выглядел отвратительно; Бриттен и так уже перекрыл все нормативы, установленные ему Доктором. Услышав шелест открывающейся двери, Эйндакоумма обернулся, — во двор, неуверенно ступая и морщась, вышел Корнелиус.

— Болит? — сочувственно спросил Эйндакоумма.

— Еще как. Знал, мерзавец, куда ударить, — Корнелиус, подойдя к Стиву, с уважением посмотрел на лицо с торчащим кляпом. — Но не волнуйся, нести груз буду наравне со всеми. Надо только будет перерывы почаще делать. Знаешь, а у меня есть одна идея.

— Что за идея?

— Гравитоплан. Мы как-то совсем забыли, что во дворе стоит вполне исправное, судя по всему, средство передвижения.

— Ты умеешь им управлять? — с иронией поинтересовался Эйндакоумма.

— Я? Нет, конечно, — растерялся Корнелиус. — Но, может быть, кто-нибудь из наших знает.

— Пойди, спроси. Вернешься — расскажешь.

Корнелиус похромал в дом, откуда вскоре вернулся с разочарованной миной.

— Никто не умеет.

— Вот видишь, — назидательно сказал Эйндакоумма. — А стал бы ты лететь на машине, которой управляет живец?

— Ни за что!

— И я бы не рискнул. К тому же, если ты помнишь, входной люк зашифрован, без живцов внутрь не попасть. Хотел бы я на тебя посмотреть, как ты станешь уговаривать землян поделиться с тобой кодом. Ближайшие пару часов они вряд ли придут в себя.

— Но, может быть, привести в чувство одного, поставить над ним двоих наших с оружием наготове и заставить его перевезти всех нас домой?

— А ему в воздухе не станет плохо? Не забывай, что мы по всем ним хорошо прошлись дубинками. Вдруг он над горами сознание потеряет или выкинет что-нибудь еще в этом духе и врежется в скалу?

— Пожалуй, ты прав, — согласился Корнелиус. — Просто не вся экспедиция дотянет до вершины.

— Жертвы и так неизбежны. Мы еще легко отделались там, во дворике. Могло быть гораздо хуже, особенно если бы эта бешеная тетка взялась за нас как следует. Считай, что двое-трое из нас будут потеряны по дороге, и, вероятно, я в том числе, — отпив кофе, меланхолично заметил Эйндакоумма. — Донесете груз в несколько приемов. И вообще, пойди полежи, Корнелиус. Легче станет.

Эйндакоумма, смененный Шейдтом, тоже прилег минут на двадцать, прежде чем наступила пора собираться в завершающий поход. Колонна, стартовавшая от базового домика, выглядела следующим образом: впереди шли Эйндакоумма и Корнелиус, несшие палку с Густавом, после них — Бриттен и Мысливечек со Стивом, затем — Новак и Шейдт с Филомелой. Сзади ковылял нагруженный сетками фон Бинген. Земляне, привязанные к палкам за руки и ноги, мирно болтались между обливающихся потом селенитов, которые выбились из сил, едва успев подняться в гору на полмили. Когда деревушка скрылась за поворотом, самочувствие группы резко ухудшилось. Эйндакоумма остановился и объявил привал.

— Эй-эй! Аккуратнее с грузом! — прикрикнул он, увидев, как резко сбросили поклажу с плеч две другие пары носильщиков. Вся группа в изнеможении повалилась прямо на каменистую тропу; Бриттен же, сделав несколько неуверенных шагов в сторону, зашатался и рухнул ничком. Когда к нему подбежали, то увидели, что из-под головы у него вытекла струйка крови, перевернув Иозефа, участники экспедиции убедились в правильности по крайней мере одного предсказания Доктора. Труп спихнули с обрыва и продолжили отдых. Через пять минут Эйндакоумма прекратил привал: промерзшая за ночь земля еще не успела нагреться, лежать на ней означало бы безнадежно простудиться. Место выбывшего Бриттена занял фон Бинген, мешок же с сетками перецепили на Гонзу как на самого здорового.

До расщелины первой добралась пара Новака и Шейдта, принесшая Густава. Они, не снимая палку с плеч, попадали прямо возле гравитоплана, и, задыхаясь, не смогли сказать ничего на вопросы выбежавшего из кабины Зумпеля, только махнули рукой в направлении деревушки. Покинув свой пост, хотя это категорически запрещалось инструкцией, Дитрих поспешил вниз по тропе и на расстоянии в треть мили от расщелины увидел остатки экспедиции: Гонзу и Корнелиуса, лежавших рядом с двумя живцами. Оба участника похода были настолько измучены, что не могли пошевелиться; с лица Гонзы даже сошла улыбка.

— Где Эйндакоумма? — спросил Зумпель.

— Умер, — чуть слышным шепотом ответил Корнелиус.

— А Бриттен? Корнелиус кивнул.

— Фон Бинген? Тот опять кивнул.

Зумпель содрогнулся: с такой смертностью проведение дальнейших экспедиций становилось невозможным. Он быстро подсчитал в уме: до нынешнего похода население колонии составляло двадцать пять человек, из них двенадцать — женщины. Теперь же численность активных бойцов сократилась до семи. Из числа дам Зумпель не мог назвать никого, кто мог бы оказаться полезным в экспедиции в качестве бойца. С большим трудом сегодня утром ему удалось уговорить пятерых, включая Анжелу прибыть к подножию горы, чтобы помочь с переноской добычи. Остальные заявили, что ловятся в основном живцы-мужики, а их бабское дело — тихо помирать, так как Доктору и Полковнику до них дела нет, тем более что Полковник — уже не Полковник, а обычный Зумпель.

— Лежите здесь, отдыхайте, — сказал Дитрих Корнелиусу. — Я побежал за помощью, скоро вернусь. Хорошо?

— Хорошо, — просипел тот.

Дитрих ускоренным ходом вернулся к расщелине и повторил ту же фразу перед Новаком, — Шейдт то ли заснул, то ли потерял сознание. Затем он спустился с горы и поведал потрясенной дамской аудитории, собравшейся у подножия, о трагических итогах последней экспедиции. Все женщины без лишних разговоров устремились за Дитрихом вверх по дороге — нести добычу и помогать бойцам. Оказавшись возле гравитоплана, они обнаружили полумертвых Шейдта с Новаком, после чего, еще больше исполнившись жалости к героическим воинам, поспешили на выручку Гонзе с Корнелиусом.

Болезни, поразившие женскую часть колонии, представляли собой однообразное сочетание экзем, псориаза, различных видов герпеса и лишаев, дополненных в некоторых случаях элефантиазом. Поэтому слабая половина селенитов в известном смысле могла считаться сильной половиной, поскольку мужчин подтачивали изнутри более жестокие недомогания. Сильный пол, однако, сохранял пристойную наружность, тогда как покрытые струпьями и зловонными язвами колонистки глаз совершенно не радовали, вследствие чего прикрывали лица и носили перчатки. Зумпель — в свою бытность Полковником — подумывал изредка над тем, чтобы сократить список фавориток до двух-трех человек в связи с постепенной утратой остальными товарного вида.

Теперь же в горах, кроме женщин, рассчитывать было не на кого, — Дитрих не ожидал столь стремительного сокращения личного состава и не догадался привлечь мужчин, оставшихся в колонии. Впрочем, от них сейчас было бы мало толку: кроме сраженных диареей, остальные еле таскали ноги из-за обострения болезней. Дамы же проявили понимание всей сложности ситуации: вшестером — вместе с Зумпелем — они подхватили живцов и подставили плечи утомленным Гонзе с Корнелиусом. Дотащив отставшую часть экспедиции до гравитоплана, женщины устроили короткий привал, во время которого постановили: улов до колонии донесут они и Зумпель, а бойцы, отдохнув, потихоньку, с перерывами, пускай добираются своим ходом, — навстречу им кого-нибудь вышлют.

Дамский караван добрался до дома-общежития быстро и без приключений. Живцы были занесены на третий этаж и свалены в ту комнату, где находился урод. Доктор, когда ему рассказали об итогах похода, с трудом сдержал радость, возбужденно воскликнув:

— Вот видите?! Я же говорил! Опытный диагност никогда не ошибается!

Зумпель предупредил Доктора о том, что живцы очень опасны и что в обращении с ними необходимо проявлять крайнюю осторожность — заходить в сопровождении двух колонистов, вооруженных дубинками и, на всякий случай, торсанами. Земляне уже начинали шевелиться, понемногу приходя в себя. Развязав, их бросили на бамбуковые циновки у стенки, противоположной той, под которой лежал монстр. Комната — единственная во всем доме — не имела окон и была оборудована массивной металлической дверью, запиравшейся снаружи и имевшей крошечное окошко. Дитрих, найдя это необычайно удобным, чуть было не решил поставить у двери часового, но вовремя вспомнил, что он больше не начальник (весть об этом мгновенно разнеслась по колонии) и что на обеспечение вахты людей уже не хватает. Живцов обыскали, изъяли из карманов все подозрительные предметы, после чего закрыли на два засова. Собравшиеся решили, что за поведением добычи присматривать станет Доктор, которому необходимо подкармливать своего деформированного подопечного, и на том удалились. Спускаясь по лестнице, дамы активно шушукались между собой, обсуждая сенсационно омерзительную внешность главного хирурга. Были слышны реплики: «на ладан дышит», «ходячий мертвец», «никогда такого ужаса не видела» и «у него оперироваться? ни за что!».

Вскоре, опираясь на высланных в подмогу колонисток, приковыляли уцелевшие герои похода, которых с почестями разместили в покоях четвертого этажа. Тут же было единодушно постановлено, что они (кроме, само собою, Гонзы) — первые кандидаты на трансплантацию. Насчет того, как распределить живца женского пола, колония пока не определилась и решила отложить этот вопрос до лучших времен. Жизнь в доме затихла: Зумпель, пообедав, вернулся на дежурство, остальные разбрелись по своим комнатам и предались радостям индивидуального погружения в холовизионные зрелища.

Первым из пленников в сознание пришел Стив, долго соображавший, почему у него так адски болит голова и что он вместе с Густавом и Филомелой делает в этой вонючей камере на грязных подстилках, рядом с жуткого вида обрубком, издающим нечленораздельные звуки. Постепенно к нему вернулись воспоминания об утренней схватке. Макналти попытался встать, но не смог: у него затекли ноги. Посмотрев на свои посиневшие руки, он увидел на них следы веревок.

— Густав! Густав! — позвал он приятеля, но тот не шевелился.

Филомела лежала в нескольких футах от Стива, и он, перекатившись к ней, громко крикнул ей прямо в ухо. Она подскочила, попыталась сесть, опираясь на руки, но туг же, вскрикнув от боли, повалилась обратно.

— Тише, тише! — зашикал Макналти, сам не зная, почему: наверное, опасаясь, что опять прибегут дегенераты с дубинками.

— Это ты, Стив? — слабым голосом спросила Венис.

— Да, Филомела.

— Боже, как раскалывается голова. Где мы?

— В плену.

— У кого?

— У этих оборванцев.

— Каких оборванцев?

Память к Венис тоже возвращалась постепенно, поэтому Макналти решил вкратце напомнить ей утренние события. Филомела, лежа на циновке и растирая запястья, поморщилась:

— Больно как. У тебя тоже болит?

— Да.

— Что Густав?

— Не знаю, надо его растормошить.

— Давай подождем немного, а то руки совсем онемели.

Массируя руки, Филомела понемногу пришла в себя, приподняла голову и оглядела камеру.

— Как ты думаешь, Стив, что это за чудовище напротив?

Монстр во избежание пролежней был подперт Доктором к стенке. Вел он себя смирно, — возможно, почувствовав новых соседей, — только периодически похрюкивал.

— Даже приблизительно не могу сказать, — ответил Макналти. — Такие экземпляры мне ни разу не попадались. Какая-то аномалия психосреды, не иначе.

— Аномалия? — встрепенулась Венис. — Черт подери! Смутно помню, как нас долго тащили через какие-то горы.

Превозмогая боль, Филомела на коленях подползла к Эшеру и принялась звать его, но тот не откликался. Схватив Густава за воротник пижамы, она несколько раз сильно встряхнула его, и тогда Эшер со стоном открыл глаза.

— Густав! Господин Эшер! Скажи же что-нибудь! — Венис хлестнула его по щеке.

— Что с ним? — обеспокоенно спросил Макналти.

Филомела еще несколько раз встряхнула Густава, но не добилась от него никакого ответа. Лицо Эшера скривилось в страдальческой гримасе; глаза его бессмысленно блуждали. Венис надавала ему кучу затрещин, но безрезультатно.

— Нас слишком далеко утащили от гравитоплана, — мрачно заметила она, сев рядом с Густавом на циновку и обхватив руками голову.

— Ты хочешь сказать, что… — осторожно начал Стив.

— У Густава разрушился тот мозговой модуль, который я ему вставила в Тупунгато, — закончила Филомела. — Теперь он действительно превратился в овощ.

— Но жить-то он будет? — после долгой паузы спросил Стив.

— Да. Я как чувствовала, — оставила ему старый модуль простаты. Только неизвестно, зачем ему теперь жить.

В камере наступила тишина, нарушаемая лишь слабыми стонами Густава и похрюкиванием чудовища. Стив решил не беспокоить Филомелу, дождавшись, пока она заговорит первой, и принялся энергичными упражнениями восстанавливать кровообращение в конечностях. Через минут десять он почувствовал себя вполне в норме и решил исследовать помещение. Никаких потайных дверей, окон или вентиляционных отверстий после тщательного осмотра обнаружено не было. В дверное окошко был виден небольшой фрагмент противоположной части коридора: несколько невыразительных дверей, отделенных грязными стенками. Стив точно не знал, зачем их похитили и бросили в эту камеру, но предполагал самое худшее.

— Нашел что-нибудь? — заговорила Филомела.

— Нет, — отозвался Стив. — Никакого оружия, кроме подстилок, здесь не имеется. Что у тебя есть при себе?

Филомела порылась в карманах:

— Все вынули, мерзавцы.

— У меня тоже, — сказал Стив. — Давай посмотрим у Густава.

Вдвоем они приподняли Эшера и прислонили его к стене. Он продолжал постанывать.

— Надо будет растереть ему руки и ноги, — сказала Филомела, шаря у него в карманах. — Так, здесь тоже все вычищено.

Она начала массировать Эшеру ноги, а Стив — руки. Густав не сопротивлялся, уставившись в потолок отсутствующим взглядом. Когда процедура закончилась, Венис встала и, хромая, прошлась по камере, заодно внимательно осмотрев монстра.

— Похоже на телепортационную аварию, — заметила она. — Я наблюдала нечто подобное однажды.

— Мы теоретически можем его использовать на запасные части для Густава? — поинтересовался Стив.

— Рискованно, но можно попробовать. Только кто нам позволит? Не думаю, что нас сюда пригласили для медицинских экспериментов.

— Ты можешь заблуждаться. Нас как раз ради этого и могли сюда приволочь. Ты обратила внимание на то, как они выглядели?

— Как оборванцы. И воняло от них невыносимо.

Филомела справедливо подметила недостатки в гардеробе колонистов. Ввиду недолговечности синтезированной одежды селениты вынуждены были донашивать то, что было на них в момент телепортации. Естественно, структура материи при передаче также пострадала, и для прикрытия наготы в ход пошли занавески, ковры и прочие куски ткани, обнаруженные в общежитии. Самым роскошным предметом оказалось забытое кем-то из землян цветастое кимоно, в которое Полковник облачался для демонстрации своей власти.

— Воняет от них потому, что они гниют из-за нестыковки между их организмами и местной психосредой.

— По-твоему, это беглецы с какой-то межпланетной станции?

— Скорее всего. Заметь: они относятся к нам как к насекомым или зверям, даже не пытались заговорить с нами. Выставили приманку и напали сзади.

— Да, — задумчиво сказала Венис. — Как доисторические охотники.

— И мы для них — не более чем добыча. Я полагаю, нас собираются расчленить на модули.

Филомела, подумав, согласилась с ним. Объяснение Стива выглядело наиболее правдоподобным.

— Но, может быть, попробовать поговорить с ними? Предложить оставить им здесь пару люпусов, чтобы укрепить психосреду, а я могла бы сделать им пересадки, заказав модули через холовизор, — сказала Венис. — Это я так, Стив, рассуждаю вслух. Наверное, я выгляжу наивной.

— Попробовать можно. Все равно у нас немного вариантов. Но, честно говоря, они не производят на меня впечатления людей, с которыми можно договориться. Они мне даже не кажутся людьми. Подозреваю, что это — селениты.

— Лунные повстанцы? Но как их сюда могло занести?

— Телепортером. Вот уродец напротив — жертва телепортации, похоже. Мы же в Тупунгато и Кантабиле были оторваны от жизни, не знали, что происходит вокруг. Вдруг на Луне у них произошли очередные катаклизмы, и часть селенитов решила перебежать сюда?

— Даже несмотря на то, что здесь любого селенита разрешается безнаказанно убивать на месте?

— А кто сейчас будет этим заниматься? Кто вообще, кроме нас с вами, знает о высадке в Кулагангри лунных отщепенцев?

— Значит, пощады от них ждать не стоит?

— Если это селениты, — надежды у нас нет никакой. Нас убьют хотя бы затем, чтобы спрятать концы в воду.

— Будем сражаться? — испытующе посмотрела на Стива Филомела.

— Голыми руками? Мы уже поборолись сегодня утром, — результаты налицо. Конечно, с нашей стороны было очень глупо, прибыв в незнакомую местность, завалиться спать по разным домам, не имея при себе никакого оружия.

— Стив, неужели ты собираешься безропотно класть голову на плаху?

— Если дойдет до решающего момента, я буду драться до последнего. Я пожил достаточно, мне терять нечего. А у тебя, если не ошибаюсь, были запланированы долгие годы безмятежной старости?

Филомела поморщилась:

— Ради бога, перестань. Ваша веселая компания уже устроила мне беззаботную старость: со взрывами, землетрясением и извержением вулкана. Мы теперь в одной упряжке, и нужно думать, как всем вместе выбираться отсюда. Ты знаешь код на гравитоплане?

— Да.

— Говори.

— А ты разве умеешь им управлять? — недоверчиво покосился Стив.

— Да, у меня масса талантов, включая подготовку по акробатике и тяжелой атлетике.

— Хорошо, тогда слушай, — наклонившись к Филомеле, Макналти зашептал ей на ухо.

— Поняла, — сказала она. — Если кто-нибудь сможет вырваться первым, то пригонит машину сюда. И пусть синтезирует оружия побольше!

— Само собою.

Оба замолчали: каждый думал над тем, как выйти из ситуации. Для землянина попасть в руки селенита означало верную гибель. Затяжная и необычайно жестокая война между колонией и метрополией официально не была прекращена; надвинувшиеся на Земле междоусобные конфликты попросту отодвинули ее на задний план. Десанты землян и бомбежки лунных станций оставили у колонистов крайне недобрую память о своих бывших соотечественниках, со временем трансформировавшуюся в своего рода лунный расизм. На Земле же селенитов считали генетическими отбросами, людьми низшего сорта. Связи между планетой и спутником были прерваны, так никогда не восстановившись.

Макналти неожиданно вскочил с циновки и, приблизившись к уроду, заглянул ему внутрь макушки, в рот.

— Появились идеи, Стив? — Филомела поднявшись, тоже подошла к монстру. Макналти почесал нос:

— В общем-то, пока нет.

После этого он опять уселся на свою подстилку. Венис же решила изучить урода детальнее: постучала по косточкам, наклонила в сторону и сильно ущипнула за женскую ягодицу. Монстр жалобно взвыл.

— Это, Стив, наша система вызова охраны, — Филомела похлопала урода по макушке. — Никогда еще не сталкивалась с гермафродитами в столь ярко выраженной форме.

Действительно, сигнализация сработала: в окошке двери появился глаз, и дребезжащий старческий голос произнес:

— Что тут у вас происходит? Стив подошел к двери:

— Для начала вы объясните, что тут у вас происходит. Кто вы такие?

В окошко Макналти увидел дряхлого однорукого старичка, который вместо ответа погрозил палкой:

— Перестаньте дразнить существо, не то охрану позову! Она вас отделает дубинками!

— Откуда позовете? С луны, что ли? — допытывался Макналти. Старичок, не вступая в полемику, исчез.

— Кто это был? — спросила Филомела, когда Стив вернулся на свое место.

— Сказочный гном. Отвратительного вида старикашка. Наверное, так выглядит затянувшаяся безмятежная старость.

В рассуждениях и составлении планов побега Стив с Филомелой провели несколько часов. Все это время Эшер, не меняя положения, смотрел в потолок. Когда очередной, сугубо фантастический, замысел был отвергнут, Макналти вдруг спохватился:

— Постой, мы как-то забыли о Густаве! Его же, наверное, кормить надо? Ты сама-то есть хочешь?

Филомела тут сообразила, что с самого утра у них во рту маковой росинки не было. Она подошла к монстру и ущипнула его. На вой опять прибежал старичок. Венис, удивленно рассмотрев его через дырку, спросила:

— Вы нас кормить собираетесь? Мы еще не завтракали сегодня! Ваш урод тоже, по-моему, жрать хочет.

Гном ничего не ответил и, взмахнув палкой, исчез. Вскоре дверь в камеру отворилась, на пороге возникла делегация: старик, два охранника с торсанами в руках и дубинками за поясами, а также замотанное по самые глаза создание неопределенного пола, державшее в руках поднос, который оно, войдя внутрь, поставило возле монстра.

— Прошу вас, Доктор, — сказало женским голосом создание и вышло за порог. Старичок-доктор, тяжело опираясь на палку, в сопровождении охраны подошел к уроду после чего, зажав под мышкой трость, нагнулся к подносу и взял лежавшую на нем воронку которую вставил существу в макушку. Затем Доктор поднял с подноса графин, наполненный мутного цвета бурдой, и потихоньку, небольшими порциями стал вливать его содержимое в воронку. Монстр счастливо забулькал. Охрана тем временем, плотно сжимая оружие, бдительно наблюдала за Стивом и Филомелой. В камере вновь появилось создание женского пола, принесшее три тарелки с едой для пленников.

— Ешьте быстрее, — буркнул Доктор.

Филомела первым делом начала кормить Густава, чем сильно удивила старичка.

— Что с ним? — недовольно спросил Доктор.

— Болен, — кратко ответила Венис.

— Чем?

— Модули разрушены.

— Какие? — старичок сильно удивился, затем обратился к охранникам. — Вы же говорили, что доставили в целости и сохранности!

Те пожали плечами:

— Нам так Полковник, то есть Зумпель, сказал со слов экспедиции.

— Ах да, я вас путаю, — недовольно проворчал старик и опять поворотился к Венис. — Так какие модули повреждены?

— Может быть, вы сначала все-таки ответите на наши вопросы? — из угла камеры полюбопытствовал Стив, без особого удовольствия поглощавший завтрак. — С какой целью вы нас захватили?

Доктор раздраженно отмахнулся культей от Макналти, продолжая задавать вопросы Филомеле. Та молча кормила Густава, на лице которого также не проявлялось положительных эмоций по поводу поступавшей в организм пищи. Стив понял, что диалог с Доктором не складывается и, подступив вплотную к охраннику, отчего тот сильно занервничал, медленно и четко проговорил:

— Вы — селениты?

В лице у того что-то дрогнуло, — Стив, получивший ответ на свой вопрос, удовлетворенно отошел в угол.

— Я был прав в своих догадках, Филомела, — сказал он, ставя пустую тарелку на пол. Венис понимающе кивнула. Закончив кормить Густава, она взяла свою порцию, немного пожевала и брезгливо скривилась:

— Ну и помои же жрут эти лунные дегенераты!

Один из охранников потянулся за дубинкой, но старичок его остановил:

— Спокойнее, Рибаяз! Не нервничайте! Поберегите живцов и собственные силы! Филомела не стала есть, швырнув тарелку на поднос. Закутанное создание, забрав пустую посуду, удалилось, а за ним — остальные селениты. Сквозь оконце Доктор напоследок прокричал:

— Ужин — в семь часов!

Когда в коридоре стихли шаги, Стив укоризненно сказал Филомеле:

— Напрасно ты не ела. Харчи, конечно, дрянные, но голодом себя морить незачем, — вдруг силы понадобятся.

— Ах, оставь, Стив, — отмахнулась Венис. — Нас вот-вот поволокут на операции, так что незачем отравлять себе последние минуты лунной кулинарией. Не могу одного понять: по какому каталогу им удается заказывать такую гадость?

— Возможно, дело не только в каталогах. Смотри, — Стив показал на вилку, которую он заботливо припрятал в рукаве. Она начала крошиться у него между пальцев.

— Гм, ну и влипли наши лунные друзья, — Филомела растерла на ладони кусок металла. — Если считать, что завтрак был синтезирован минут за пять до их прихода, то, получается, поле здесь по сравнению с Тупунгато — до того, как Морис летал в Оливарес — слабее раз в шесть-семь. Это означает, что…

— … что тор санов хватает на пятнадцать-двадцать минут, до того как они развалятся, — обрадовался Стив.

— Что никому не мешает их синтезировать хоть каждые пять минут, — хмуро добавила Венис. — Я думала совершенно о другом: о том, как этот ходячий труп проводит операции. Это же самая натуральная вивисекция! Замена одного модуля требует как минимум получаса. Выходит, что в самый разгар трансплантации действие анестетиков заканчивается! А послеоперационный период? Две недели заживания в лучшем случае. Да и после пересадки эффективность действия имплантата очень низкая. За пациентами потребуется длительный уход. Ой, что же это я? Совсем забыла о Густаве! Стив, помоги мне раздеть его.

— Зачем? — не понял Макналти.

— Тебя в уборную приглашали? — Филомела, подхватив Эшера под мышки, приподняла его над подстилкой. — Стаскивай с него штаны. Все равно он будет ходить под себя, так пусть хоть пижаму не пачкает. Надо у этих дегенератов какую-нибудь емкость попросить — для нас двоих.

— Мне кажется, они игнорируют такие светские тонкости, — Стив, сняв с Густава брюки, показал Филомеле на монстра. Оглянувшись, она, увидела, как чудовище звучно и обильно испражняется. Камеру заполнил невыносимый смрад; к счастью, сработала система автоматической уборки, ликвидировавшая выделения.

— Интересно, какая половина из двух сейчас опорожнилась, — меланхолически сказала Филомела, возвращая безразличного ко всему Эшера в прежнее положение.

— Ты думаешь, у него раздельные пищеводы? — с поддельным ужасом спросил Стив.

— Во всяком случае, у него две пары задниц. Жди, когда откроется следующая. Ждать долго не пришлось: холовизионное питание внутри урода не задерживалось.

Несмотря на уборку и дезодорацию воздуха, тяжелый запах остался.

— Лелею тайную надежду, что нам забудут принести ужин, — помахивая рукой возле носа, морщился Стив.

— Добро пожаловать в клуб лечебного голодания! — жизнерадостно воскликнула Венис. — Если совсем плохо, подойди к двери, подыши через окошко.

— Предоставляю тебе эту возможность первой. Или у тебя насморк?

— Скорее, профессиональная закалка. Заодно можешь поинтересоваться насчет переносной уборной нам в камеру.

На зов Стива прибежал Доктор, который, выслушав просьбу землянина, буркнул:

— Обойдетесь. Через пару дней вам будет все равно.

— Филомела, нам осталось жить два дня! — бодро объявил Стив, вернувшись на свою циновку.

— Без уборной?

— Конечно. Как я и думал.

— Стив, ты не хочешь еще немного подышать свежим воздухом у окошка? — немного стесняясь, спросила Филомела.

— Нет, а что?

— Ну какой же ты недогадливый!

— Понял, понял! — Макналти вскочил, подошел к двери и не поворачивался, пока не прекратился шум уборки.

— Хотелось бы знать: умываться нам тоже не положено? — держа в зубах заколку для волос и руками приглаживая назад волосы, поинтересовалась Венис.

— Судя по запахам, которые источают селениты, личная гигиена здесь не в почете. Подушки и одеяла тоже не предлагаются.

— Желаю им вместе с нашими модулями занести себе какую-нибудь инфекцию. Знаешь, Стив, что-то я соскучилась по извержению вулкана и другим природным катаклизмам. Похоже, ничто другое нас отсюда не вытащит.

— Да, — вздохнул Стив. — И я, честно говоря, расцениваю наши шансы на спасение как минимальные. Вернее, без чудесного вмешательства извне — как нулевые.

— Что нам тогда остается? — Филомела свернулась на подстилке в клубок, подложив руки под голову.

— Умеренно героическая гибель при сопротивлении.

— Замечательно! Тогда договорились: как только на пороге появятся санитары с носилками, устраиваем прощальное представление.

— А что делать с ним? — Макналти показал на Густава.

— Если до завтрашнего вечера никаких чудес не произойдет, ночью я сверну ему шею, — Венис подавила зевок. — Извини, Стив, но даже угроза смертной казни не может помешать моей косметической сиесте. Разбудишь в случае досрочного прихода вивисекторов.

На этой мажорной ноте разговор иссяк: Филомела задремала. Стив, недолго поразмышляв о превратностях судьбы, тоже к ней присоединился. В семь часов вечера их разбудил приход Доктора с охраной и официанткой. Еда оказалась на этот раз сносной, Стив смог даже уговорить Филомелу поужинать. Монстр был заправлен очередной порцией малоаппетитной на вид жижи, которую он принял с восторгом. Селениты никаких вопросов не задавали; земляне также не сочли нужным с ними о чем-либо разговаривать. Под бурчание живота, издаваемое чудовищем, Стив с Филомелой провели время в разговорах и воспоминаниях до полуночи, когда в помещении погас свет. Пожелав друг другу приятных сновидений, они растянулись на циновках, предварительно приведя Густава в горизонтальное положение. Ночь прошла без каких-либо событий, свет включился в восемь утра, а через полчаса принесли завтрак. За истекшие несколько часов Доктор постарел, казалось, лет на двести: он весь трясся, что-то нечленораздельно бормотал и перемещался боком, подволакивая левую ногу. Его вид, судя по всему немало изумил и телохранителей, которые смотрели на него с вытаращенными глазами.

Стив с утра был в игривом настроении и решил поэтому заняться легкими провокациями. Когда Доктор неосторожно влил в урода больше жидкости, чем тот мог принять, и монстр, словно кит, выдал из себя обратно фонтан, забрызгав кормильца и охранников, Макналти подошел к чертыхавшемуся Доктору, картинно простер к нему руку и, глядя в глаза охранникам, риторически спросил:

— И вот этому однорукому полутрупу вы собираетесь доверять ваши жизни? Он же околеет за операционным столом! Он еле стоит! Разрежет вас на части, а обратно склеить будет некому!

Охрана в недоумении заморгала. Стив же, с видом заговорщика прищурив глаза и назидательно воздев указательный палец, добавил:

— Горе тому, кто первым попадет ему под нож! Он тому вместо модуля головы модуль прямой кишки вставит!

Доктор невнятно выругался, замахнувшись на Стива палкой; телохранители в растерянности опустили торсаны, а официантка прижала к замотанному лицу руку и сказала: «Ой!». Стив, весело посвистывая, удалился на свое место, откуда вдруг громко закричал, показывая на охрану:

— Боже мой, смотрите, они рассыпаются!

Селениты вздрогнули и переглянулись. Стив продолжал вопить:

— Ваши торсаны! С них уже сыплется на пол! Что ж вы их так давно заказали? Телохранители принялись осматривать свое оружие, вертя его в руках и заглядывая внутрь дула. Макналти тут же выдал рекомендацию:

— Нажмите на кнопочку, вдруг они уже не работают!

Селениты были уже близки к тому, чтобы его послушаться, но в последний момент на них зарычал Доктор:

— Недоумки! Марш отсюда!

Гонимые докторской тростью, охрана с официанткой в смятении бежали. На пороге старик обернулся и, свирепо вращая пожелтевшими белками глаз, выдал нечленораздельную угрозу, после чего с грохотом захлопнул за собой дверь. Филомела, не выдержав, прыснула:

— Однако, Стив! Я не удивлюсь, если у них произойдет народное восстание!

— Тогда им следует с ним поторопиться! — весело ответил Макналти. — А то, боюсь, вдохновителей мятежа разберут на детали прежде, чем революционные идеи овладеют массами. Мне, впрочем, вполне хватило бы небольшого брожения в умах охранников.

Бежавшая делегация не заметила, что Стив припрятал вилку, которую засунул под циновку. По прошествии получаса он приподнял край подстилки и оказался весьма удивлен, когда вилка не проявила никаких признаков распада.

— Филомела, глянь-ка сюда! — Макналти пытался согнуть металл, но тот не поддавался.

— Странно. Очень странно, — Венис, приложив все свои силы, тоже не смогла ничего сделать с вилкой. — С психосредой что-то явно происходит. Отложи ее, Стив, может, кому-нибудь в глаз воткнем.

Объяснение происходящему было получено спустя два часа, когда дверь неожиданно раскрылась, и мрачные охранники втащили за ноги в камеру тело. Бросив его лежать лицом вниз у входа, селениты ушли. Когда Стив с Филомелой подбежали к человеку и перевернули его, удивлению их не было предела. Перед ними без сознания лежал Франц Богенбрум.

— Что-то я не пойму, Стив, мы на этом свете или уже на том? — только и смогла сказать Венис.

— Мы еще на этом, надеюсь. А его я сейчас с удовольствием отправлю туда, где он должен быть, — Макналти впился Францу в горло, и Филомела с трудом смогла оторвать его от тела.

— Стив, успокойся! Перестань! Может быть, это не он! — повисла она на руках у разъяренного Макналти.

— А кто же? Привидение? — Стив опять рванулся к Богенбруму, но Венис обхватила его в кольцо.

— Ну, двойник какой-нибудь, — уговаривала она. — Кто-то, сделанный по тому же артикулу. Подожди, пусть он придет в себя и все расскажет.

— Хорошо, — пробормотал Стив. — Давай приводить его в себя. Нечего тут разлеживаться.

Новый пленник, несмотря на усилия Венис, очнулся только через час, — видно, получив неизбежную порцию дубинок по голове. Все это время Макналти ходил взад-вперед по камере, жестикулируя и делясь своими мыслями с Филомелой:

— Ничего не понимаю! Они должны были взорваться! Больше рвануть было нечему! Откуда тогда вулкан и землетрясение, если они не взорвались? И что, получается, Морис тоже жив?

— Подожди, Стив. Если это действительно Франц, он сам тебе все расскажет, — успокаивала его Филомела.

— После чего я с удовольствием уступлю ему свое место в очереди на операцию! Глянь, пожалуйста, у него в карманах случайно ничего не осталось?

— Пусто, — пошарив по комбинезону, сказала она.

Когда Богенбрум открыл один глаз, затем второй и увидел над собой склонившихся Стива с Филомелой, то смог только прошептать:

— Почему вы здесь?

— Чтобы покарать тебя за все твои злодеяния, Богенбрум! — злорадно отчеканил Макналти.

— Как вас зовут? — на всякий случай спросила Венис.

— А, сами знаете, — махнул рукой Франц.

— Я его лично разорву на модули и передам на подносе Доктору! — пообещал Стив. — Вставай, Богенбрум!

Франц сел и помотал головой, приходя в себя. Оглянувшись по сторонам, он заметил Густава, и его будто подменили: Богенбрум взлетел с пола и, оттолкнув Стива, подбежал к Эшеру. Схватив Густава за воротник пижамной куртки, он лихорадочно зашептал:

— Код, Густав, ради всех святых — код! Времени уже не осталось! Ну, говори же!

— Чего он хочет? — спросила Филомела у Стива.

— Код к гравитоплану, я полагаю, — Макналти с подозрением смотрел на Богенбрума. — Только зачем он ему здесь нужен?

— Почему он не отвечает? Что с ним? Сделайте, чтобы он заговорил! — Франц переводил умоляющий взгляд с Филомелы на Макналти.

— Он не заговорит, — ответила Венис. — У него разрушился мозговой модуль.

— Как? Опять? — не поверил Франц. — Но вы же его вылечили! Вы меня обманываете! Вы шутите! Сейчас нельзя шутить!

— А здесь никто и не шутит, — сказал Макналти. — Посмотри по сторонам как следует, Богенбрум. Это камера смертников.

Франц огляделся и впервые заметил монстра. Тут же оставив Эшера, он подскочил к чудовищу и, завороженно на него глядя, произнес:

— Вот оно! Нашел, наконец!

— Кого? — хором спросили Стив с Филомелой.

Богенбрум, не отвечая, стал ощупывать чудовище, заглядывать ему в рот, а потом, опустившись на четвереньки, принялся изучать устройство монстра ниже пояса. Поднявшись с пола, Франц торжествующе заявил:

— Сомнений быть не может! Это исходный спящий!

— Тебе не кажется, Филомела, что он перед нами разыгрывает сумасшедшего? — сказал Стив. — Чувствует, что расплата близка, и решил использовать последний шанс?

— Вы ничего не понимаете! — замахал руками Богенбрум. — В данной ситуации ваша месть — кстати, неизвестно, за что — меня волнует меньше всего. Завтра все будет кончено! Если мы не используем последний шанс, все отправится в тартарары! Мне нужен код к интерферотрону и выбраться отсюда как можно быстрее!

Стив с Филомелой молчали, иронически рассматривая Франца.

— Почему вы молчите? Вы мне не верите? — Богенбрум был озадачен.

— У нас нет оснований вам верить, — ответила Венис. — Где Морис?

— Он погиб, — быстро сказал Франц. — Но я не хотел его убивать!

— Мы не сомневаемся, — ухмыльнулся Макналти. — Мне тоже не хочется тебя убивать, а ведь придется.

— Это все мелко и нелепо! — закричал Богенбрум. — Завтра все жизни — моя, его, — он показал на Густава, — ваши оборвутся! Не будет больше ничего!

— Ты, наверное, не понял, Франц, когда я тебе сказал, что мы находимся в камере смертников, — мягко сказал Стив. — Завтра нас всех селениты разберут на запчасти, чтобы пересадить себе наши модули.

— Селениты? — изумился Богенбрум. — Откуда они здесь?

— С Луны, естественно, — съязвила Филомела.

— А вы откуда здесь? — спросил Франц.

— Пролетали мимо и оказались в плену. Но нам со Стивом хотелось бы услышать, как вы тут оказались.

— Хорошо, я вам расскажу, — после продолжительных раздумий произнес Франц. — Может, даже больше, чем вам следовало бы знать.

— Давай, Богенбрум, рассказывай, — Стив скрестил руки на груди. — Нам тут и так скучно, так что можешь поподробнее. Желательно с того момента, когда ты объявился в Кантабиле.

— Прежде чем вы станете делать какие-либо выводы относительно моего поведения — осуждать, порицать и тому подобное — вам следует понять, что я поступаю не по своей воле. Я выполняю указания более высоких инстанций и не могу им не повиноваться.

— Что же это за инстанции, Франц? По-моему, на Земле больше никаких властей не осталось, — заметила Филомела, усаживаясь на подстилку возле Густава. — Или вы посланник внеземной цивилизации?

— Это не человеческие силы, но они регулярно навещают нас и отвечают за происходящие на нашей планете и вокруг нее процессы. Не знаю, говорил вам Густав, или, может быть, вам доводилось слышать от других, но существует обширная иерархия сил или, если хотите, космических духов.

— Морис тоже общался с некими силами, которые помогли ему разговаривать с ним, — она показала на Эшера, — когда он лежал в коме.

— Неужели? — приподнял брови Богенбрум. — Странное стечение обстоятельств. Но неважно. Мориса больше не вернуть.

— Так как все-таки он погиб? — Стив продолжал сверлить Франца взглядом.

В двух словах тот рассказал о причинах взрывов в Андах и обстоятельствах смерти Вейвановского.

— Клянусь, я не хотел его убивать, — повторил Богенбрум. — Тем более что когда я расскажу вам все, вы поймете, насколько эти вещи выглядят бессмысленно. Итак, меня послали в Кантабиле для того, чтобы получить максимально полную информацию об интерферотроне. Я и раньше слыхал об этой машине, но не придавал ей особого значения. Я должен был разобраться в устройстве интерферотрона и создать его вариант, который позволял бы не только показывать события, но и воздействовать на них: изменять, удалять, заменять. Когда я прилетел в Кантабиле на кабриоджете, позаимствованном мною в полицейском комиссариате Оливареса, то имел перед собою четкую программу действий.

— Что-то я не пойму, Франц, кто вас послал в Кантабиле. Эти ваши загадочные силы? — спросила Филомела.

— Да, конечно. Я действую только по их указаниям.

— Извините, но неужели у них не нашлось более подходящего орудия, чем вы, для этих целей? Разве всемогущие космические силы не могут обойтись без слабых человеческих созданий? — в голосе Венис чувствовалась ирония.

— Они не настолько всемогущи, как вам кажется. Скажу для сравнения: муравей не может, как слон, перетащить бревно, но и слон не сможет доставить внутрь муравейника крошечную песчинку. В данном случае ситуация складывается таким образом, что именно от действий муравья зависит существование слонов. У последних нет орудия, которое могло бы их спасти, но таким инструментом располагает муравей.

— Неужели все настолько серьезно? — вставил вопрос Макналти.

— Невероятно серьезно. Эшер вам говорил что-нибудь о роли сновидений?

— Системообразующих и системоразрушающих? — сказала Филомела. На этот раз удивляться пришлось Богенбруму:

— Вы уже знаете об этом?

— Да, Густав просветил нас во время полета сюда. Ему об этом рассказал Морис. Густав, наверное, около часа размышлял вслух над ролью сновидений в его теории «слоеного пирога».

— Очень интересно, очень интересно, — задумчиво выговорил Франц. — А он случайно не упоминал при этом о некоем начальном, основополагающем сне?

— Что-то говорил, кажется. Должен, по его словам, существовать толчок, который вызвал весь процесс возникновения пучков траекторий. Я правильно говорю, Стив? — Филомела посмотрела на Макналти.

— Да, — ответил тот. — Кому-то должен был присниться самый первый сон, вызвавший, как он выразился, «первичную кристаллизацию» траекторий. Причем положение этого сна во времени совершенно не играет никакой роли. Он мог произойти вчера или сто тысяч лет назад.

— Или, наоборот, он вообще мог еще не случиться, правда? — сказал Богенбрум.

— В принципе, да. Ты хочешь сказать, что вот это, — Стив, посмеиваясь, показал на урода, — и есть существо, которому приснился начальный сон?

— Конечно! — оживленно закивал Богенбрум. — Все признаки, названные мне сверху, совпадают: это гермафродит, находящийся в Гималаях, неспособный передвигаться. Свой сон он должен увидеть завтра под утро. После этого, согласно общему тезису, все траектории опять сойдутся в одну точку и завершатся.

— Ты бредишь, Франц, — спокойно сказал Макналти. — В жизни не слыхал более возмутительного вздора.

— Я совершенно здоров! — возмутился Богенбрум. — И это не вздор! Это правда! Готов поклясться чем угодно! Я специально прилетел сюда на кабриоджете со всем оборудованием, даже люпус прихватил!

— Хорошо, сформулирую иначе: ты хитришь, чтобы избежать ответственности.

— Перестань, Стив! Какая тут может быть ответственность, когда меньше чем через сутки все исчезнет как дым? Если бы удалось запустить интерферотрон, вы бы сами все увидели!

— Ради бога, Франц, запускай. Какие проблемы?

— Мне нужен код! Густав зашифровал замок, и я не могу подобрать код!

— Ах, вот оно в чем дело. А мы тут по своей наивности подумали, что тебе закрытая дверь мешает, — саркастически заметил Макналти. — Если для тебя селениты — не проблема, то, пожалуйста, выходим отсюда все вместе, после чего я сообщаю тебе код.

— Ты знаешь его? — с надеждой спросил Франц. — Ты знаешь шифр? Почему же ты мне раньше не сказал?

— А меня только сейчас осенило, — лениво сказал Стив. — И по-прежнему не вижу особого смысла им с тобой делиться. Ты меня своими рассказами не убедил. Не знаю, может, Филомела более склонна тебе верить.

— Все это мне кажется слишком невероятным. Что значит «траектории сойдутся в одну точку»? — спросила Венис.

— Попросту все прекратится! — горячо заговорил Богенбрум. — Бесследно исчезнет! Этот сон — одновременно системообразующий и системоуничтожающий, альфа и омега. Он положит начало всему, а как только существо его увидит, то это станет и концом. Таков тезис.

— Давайте тогда убьем это чудище. Никакого сна не будет. Нас разберут на части селениты, зато галактика останется в целости и сохранности, — возразила Венис. — Ведь речь идет о судьбах галактики? Или Вселенной?

— Нет, речь идет только о нашей планете с Луной вместе, — Франц был в раздражении. — И вы не сможете его убить!

— Почему же? — изумился Стив. — Я его запросто придушу.

— Нет и еще раз нет! — Богенбрум принялся ходить взад-вперед по камере. — Дайте мне договорить. Силы, пославшие меня сначала в Кантабиле, потом в Гималаи, видят будущее так, как оно складывается исходя из событий настоящего. Или, по терминологии Густава, в соответствии с трассами внутри «слоеного пирога». Сейчас все развивается так, что это существо действительно увидит свой сон поутру; ничто и никто не сможет ему помешать. Ты, Стив, не сможешь его убить. Поэтому меня и направили сюда, предварительно дав задание раздобыть интерферотрон, чтобы с его помощью попытаться изменить ситуацию изначально. Даже высшие силы не могут такого сделать, потому что все уже предопределено. Только изобретение Густава позволяет — может быть! в точности этого никто не знает! — заменить ячейку или траекторию.

— Зачем такие сложности? — Макналти подошел к чудовищу и схватил его за то место, где должно было находиться горло. Однако шею монстра опоясывали вросшие женские руки: сдавив их, Стив, причинил уроду боль, но никакого вреда. Существо оглушительно заревело, и в камеру вбежали два охранника. Без лишних слов они прошлись по Стиву дубинками, оставив его на подстилке в растрепанном состоянии, после чего удалились.

— Вот видите! — назидательно произнес Богенбрум.

— Хорошо, Франц, допустим, интерферотрон действительно позволяет менять траектории или ячейки. Но на что вы собираетесь их менять? — спросила Венис.

— На другой сон! — воскликнул Франц.

— И к чему это приведет? — с подозрением поинтересовалась Филомела. — Откуда возьмется этот сон? И что произойдет со всеми нами, когда вы подмените один сон другим?

— Я не знаю, к чему это может привести. Весь пучок трасс, составляющий нашу планету со всей ее историей, скорее всего, перестанет существовать, а на его месте появится иной. А найти подходящий сон, если использовать второй вариант интерферотрона, думаю, будет не так уж сложно.

— Иначе говоря, мы неизбежно погибнем? Не так ли? — допытывалась Филомела.

— Это не смерть. Мне кажется, все будет выглядеть иначе. Мы просто исчезнем, а вместо нас и всего окружающего мира появится что-то другое, возможно, более правильное и долговечное. Ведь этот мир же насквозь дефектен. Вы согласны со мной?

Венис промолчала.

— Планета умирает, — продолжал Франц. — Попытки колонизировать другие объекты нашей звездной системы потерпели провал. Цивилизация рухнула и доживает последние дни. Вы знаете, сколько людей населяет Гималаи?

— Человек двести, наверное, — предположила Венис.

— О-о, ну что вы! Пятьдесят от силы, включая здешних обитателей! На полицейском кабриоджете установлен датчик живых организмов, и мне быстро удалось всех облететь. Человечество стремительно сходит на нет.

— То, что вы рассказываете, слишком сложно и призрачно. Согласитесь, мне совершенно безразлично: погибать под ножом селенитского мясника или в результате скверного сна вот этого гермафродита.

— Да, но нельзя исключать, что в случае изменения интерферотроном исходной ячейки вы останетесь живы и даже окажетесь в более благоустроенном мире, причем не будете даже помнить ничего из ваших злоключений.

— Я, честно говоря, в это слабо верю.

— Хорошо, давайте заключим договор. Я вытаскиваю вас из этой камеры, а вы помогаете мне с интерферотроном. Если мне удастся запустить аппарат, то вы сами все увидите воочию.

— Филомела, не верь ему, — прокряхтел Стив. — Он опять какую-то гадость задумал, на этот раз с интерферотроном. Все эти россказни о снах гермафродитов — просто уловка.

— Стив, тебе хочется выйти отсюда? — спросил Франц.

— Ты что, волшебник?

— Нет. Я даже удивлен, что вы сами до сих пор не догадались, как отсюда выбраться. Тем более тебе, Стив, как бывшему штурмовику должно быть стыдно.

— Не понял, — возмутился Макналти. — Почему вдруг мне должно быть стыдно?

— Тебе станет стыдно, когда я вас выведу отсюда. На всякий случай сообщаю вам, что кабриоджет стоит у входа в дом, а в багажнике лежат оба интерферотрона, люпус и все ваше с Густавом штурмовое снаряжение. Поскольку вы не верите мне насчет исходного сна, то, пожалуйста, Стив, я предоставляю тебе возможность убедиться во всем самому. Запускай интерферотрон и смотри. Хочешь, я могу вам это показать, а если вы подозреваете какой-то подвох, то возьмите в руки по торсану и можете меня спокойно уничтожить, когда обнаружите обман. Договорились?

— Я согласна, Стив. Ты как? — после недолгого молчания сказала Филомела.

— Черт с ним. Пусть пробует. Все равно других вариантов нет, — махнул рукой Стив.

— Отлично! — обрадовался Богенбрум. — Тогда приступаем. У вас случайно при себе не найдется какого-нибудь острого предмета?

— Нам, как и тебе, вывернули карманы, — сказал Макналти. — Хотя подожди.

Стив сел и отвернул край подстилки, куда спрятал вилку. К его разочарованию, от нее осталась лишь кучка зеленой пыли, на которую тут же набросилась уборка.

— Тебе не повезло, Франц. Не иначе, слабый люпус привез.

— Возможно. В Кантабиле другого не было. А что ты там припрятывал?

— Вилку, оставшуюся после завтрака.

— Ах, вот как. Жаль, что здесь поле слабое. Могут быть трудности с интерферотроном, — Богенбрум задумался. — Хотел спросить: когда вас кормят?

— Регулярно. До обеда, например, осталось полтора часа. Неужели ты проголодался?

— Нет. Просто рассчитываю время до появления селенитов. Филомела, вас можно попросить об одолжении?

— Смотря о каком, — ответила она.

— Я хотел бы взглянуть на вашу заколку. Можно?

— Конечно, — Филомела вынула заколку из волос и вручила Богенбруму. Тот покрутил ее в руках и удовлетворенно заявил:

— Замечательно. Плоская пружина с острым концом.

Нагнувшись, Франц отломал от подстилки кусок бамбукового стебля длиной дюймов в десять и взглянул сквозь него на свет. Затем он сделал на стебле засечки и принялся проделывать в нем отверстие острым концом заколки.

— Что вы задумали, Франц, если не секрет? — Филомела была заинтригована.

— Какой тут секрет. Это дудочка, — вместо Богенбрума ответил Стив. — И что дальше?

— Увидите, — сухо сказал Франц. Посверлив бамбук, он сдул с него опилки, критически осмотрел стебель и продолжил работу.

— С вами можно разговаривать, Франц? — спросила Венис.

— Да, конечно.

— Как вы попались в руки селенитов?

— По собственной глупости. Приземлился на кабриоджете возле этого барака, смотрю — у входа стоит какая-то женщина, укутанная платком. Я спросил ее, можно ли мне поговорить с другими, и она попросила меня подождать, пока сходит за остальными. Вскоре вышел мужчина и любезно пригласил меня внутрь дома. Не успел я переступить порог, как ту же получил удар по голове и потерял сознание. А вы как тут оказались? Где ваш гравитоплан?

— Нас поймали по ту сторону гор. Но мы сопротивлялись. Я, кажется, одного отправила на тот свет.

— Неужели? — поразился Богенбрум. — Никогда бы не подумал, что вы на такое способны. Скажите, Филомела, сколько времени потребуется, чтобы поставить Густава на ноги?

— В местных условиях его вылечить невозможно.

— А как вам удалось его столь быстро привести в нормальный вид в Тупунгато?

— Там была другая психосреда, — уклончиво ответила Венис.

— Зачем же вы тогда меня вместе с Морисом разыгрывали насчет операции по пересадке? Между прочим, если бы не мои обязательства перед иными силами, я бы уступил свой модуль Густаву.

— Ваше стремительное бегство мы сочли ничем иным как трусостью. Допустим, вы бы пожертвовали своим здоровьем и уступили ваш модуль Эшеру. Что тогда бы произошло?

— Меня бы растерли в пыль, — флегматично заметил Богенбрум. — И на этом свете, и на том.

— Интересно. Густав, собственно, затеял всю эту историю со вторым вариантом интерферотрона, чтобы избежать каких-то ужасов после своей смерти.

— Или сместить свою прошлую траекторию таким образом, чтобы наша встреча в Кантабиле никогда не состоялась, — Франц продул просверленную дырку в бамбуке, потом приложил дудочку к губам и издал протяжную высокую ноту. — Неплохо. Еще шесть дырок, и мы готовы к бою. Глубоко уверен, что перспективы Эшера на успех были бы весьма невелики.

— Почему? — спросил Макналти.

— Есть несколько причин. Во-первых, процедура смещения или замены траектории может потребовать очень большой концентрации энергии. В связи с чем Морисом из Оливареса были изъяты почти все люпусы. Можете не спорить, я там пролетал и видел разрушения, — Богенбрум, закончив расширять первое отверстие, принялся сверлить второе. — Я и свои шансы оцениваю весьма скромно, даже если речь идет об одной ячейке. При нашей первой встрече Густав слегка ввел меня в заблуждение насчет теории интерферотрона. Но это понятно: зачем изобретателю раскрывать карты перед первым встречным. Эшер — мастер пускать пыль в глаза.

Франц внимательно посмотрел на Густава, за все время разговора не изменившего своего положения и продолжавшего с полуоткрытым ртом смотреть в потолок.

— Ни Густав тогда, ни я сейчас не знаем, сколько энергии потребует даже самая простая операция, — продолжал Богенбрум. — Ведь первый вариант машины не предусматривал возможности изменений траекторий. Эшер ввел такую функцию во вторую версию интерферотрона, причем сам не имел времени убедиться в правильности своей схемы.

— С чего ты взял, что Густав не проверял интерферотрон? — возмутился Стив.

— Если бы он его проверил в деле, мы бы с вами тут сейчас не сидели, — не поднимая головы от своего занятия, ответил Франц. — Интерферотрон в его последней версии невозможно проверить на чем-либо: он одноразового применения. Когда он успешно срабатывает, то исчезает сам, независимо от того, изменяет он прошлое или будущее. Ведь будущее можно переменить только через прошлое. Кроме того, прежде чем сдвигать траекторию, необходимо ее смоделировать, причем в окружении всей совокупности связанных с ней трасс. Нужно увидеть на экране эту промоделированную ситуацию, чтобы не попасть в худший переплет. А предварительно ее предстоит рассчитать. Сколько времени уйдет на обсчет каждой гипотетической траектории со всей ее колоссальной массой явлений, я не знаю, но подозреваю, что каждая попытка займет как минимум несколько часов. Не исключено, что и дней. Мы с вами будем стоять в ожидании, пока интерферотрон станет обсчитывать варианты замены сна у гермафродита, а в это время сон состоится, и всему придет конец. «Смещение трассы» — звучит просто, однако процесс этот гораздо сложнее, чем может показаться с первого взгляда. Я пока не представляю себе, как Густав собирался это осуществлять практически.

— Так что же, вы предлагаете нам поучаствовать в эксперименте с непредсказуемыми последствиями? — спросила Филомела.

— Можете рассматривать нашу договоренность и так. Я не возражаю. Все равно альтернативы нет.

— Объясни, пожалуйста, Франц, на кой черт тебе это нужно? — вырвалось у Стива. — Ведь эти твои высшие силы тоже исчезнут, когда уроду приснится его сон? Кто тогда тебя станет наказывать?

— Конечно, никто. Но лично мне — не знаю как вам — обидно, что все отправится коту под хвост. Что, согласно чьему-то дурацкому замыслу, который принято называть тезисом, жизнь на нашей маленькой планете определялась сном, увиденным искалеченным уродом, к тому же неизвестно откуда взявшимся. У нас есть возможность хоть как-то поправить положение, и почему бы ею не воспользоваться? Да, я осознаю, — возможность эта весьма зыбкая, но перед тем, как раствориться в ничто, мне будет спокойнее на душе, когда я буду знать, что сделал все от меня зависящее.

— Откуда взялся этот тезис? Не проще ли начать с его автора? — поинтересовалась Филомела.

Богенбрум печально рассмеялся:

— Автор нам абсолютно недоступен. Он находится за пределами всего, даже событийного клише, и условно называется Великий Спящий.

— Это бог?

— Не знаю, можно ли называть богом нечто, находящееся в бессознательном состоянии и произвольно генерирующее команды, по которым в том или ином месте вселенского клише появляются исходные траектории. Скорее, это — безумный повар, перед которым находятся миллиарды и миллиарды кастрюль, куда он, не глядя, сыплет соль. Его совершенно не интересует, какие кристаллы при этом в кастрюлях образуются. Но и Великий Спящий — только часть цепочки. Он тоже кому-то приснился.

— А где может находиться этот Сверхвеликий Спящий?

— Где угодно. Вы ни разу не задавали себе вопрос: кому приснился «слоеный пирог»?

— Нет, — честно признались Стив с Филомелой.

— Правильно делали. Это один из тех вопросов, которые задавать не следует. Почему-то люди всегда думают, что если что-то существует, то оно должно было откуда-нибудь появиться, кто-то обязан был его породить. Иногда полезно смириться с тем, что некоторые вещи существуют сами по себе, без постороннего участия. Для наших скромных практических задач достаточно считать богом его, — Франц показал дудкой на монстра, после чего вытряхнул из нее пыль и, приставив ко рту, издал вторую ноту. — Тем более что времени у нас не осталось, а трудностей впереди — более чем достаточно. Картинки, сетки, извилины на экране интерферотрона — это одно, но воздействие на явления — совсем другое. Допустит ли клише устранение части явлений в одном месте и их замену другими? Ведь, фактически, речь идет не столько о смещении, сколько о ликвидации одной группы явлений и формировании новой, причем сделать это необходимо мгновенно: нельзя допустить, чтобы внутри «пирога» существовали два комплекта траекторий, относящиеся к одним и тем же предметам, в данном случае — к нашей планете, или же внутри траекторий появился разрыв, прежде чем они улягутся вдоль новых пиков.

— Почему нельзя? — решил возразить Макналти.

— Действительно, почему? — пожал плечами Богенбрум. — Мне просто так кажется. На самом деле все может выглядеть совершенно иначе. Это уравнение с массой неизвестных. Вот, к примеру, Густав Эшер знает, что один из витков его посмертной траектории устремляется в такие области событийного клише, куда ему попадать абсолютно не хочется. Но какие альтернативы существуют в загробном мире? Какая нить из размотанного пучка жизни указывает путь на тот свет? Кроме метода проб и ошибок, ничего нет, а это не самый экономичный вариант. И как на экране интерферотрона будет показан мир мертвецов? Из чего выбирать? Вряд ли Густав смог бы вам членораздельно объяснить, что он собирался делать тогда в жерле вулкана. Расставить люпусы по принципу «золотого сечения», увидеть, что собственная траектория завершается завтра утром, изменить ее и все равно умереть в этот же срок? Так и потусторонний мир исчезнет в тот же самый миг. Все усилия нашего высокочтимого изобретателя оказались бы тщетными. Поэтому и я вам сказал в самом начале, что в принципе все бессмысленно. Конечно, теоретически существует единственный, так сказать, «чистый» вариант изменения будущего, — Франц замолчал, сосредоточенно ковыряя вторую дырку в бамбуке.

— Какой же? — в нетерпении спросил Стив.

— Каким-то образом оказавшись далеко в грядущем, попробовать оттуда изменить тот момент прошлого, которое отсюда видится будущим. Но это чистая теория, гипотеза, которой пристойно лишь потчевать знакомых после светского ужина. Тем более что в данном случае мы вряд ли окажемся в состоянии предпринять что-либо с помощью интерферотрона, так как вместе с планетой, со всеми высшими и низшими силами уже будем отсутствовать.

В то время как Венис, Богенбрум и Макналти вели философские разговоры, в колонии селенитов наблюдалась легкое волнение. Конечно, неожиданное прибытие землянина, столь легко попавшего прямо в руки колонистов, вызывало радостное возбуждение. У селенитов появилось заодно транспортное средство, управлять которым, правда, никто не умел, но освоить которое за пару дней вызвался Корнелиус. Однако к радости примешивалось чувство досады в связи с очевидной для всех дряхлостью главного лекаря. Улов запоздал; большинство колонистов не рискнуло бы теперь отправиться на операционный стол, о чем, не таясь, говорило вслух. Тем не менее, живца по традиции сразу же потащили к Доктору на осмотр. Долго пришлось Новаку и Шейдту нажимать на панель звонка, прежде чем Доктор отозвался. Когда дверь отворилась, перед ними предстала иссохшая мумия, весьма отдаленно напоминавшая того хозяина этажа, каким он выглядел за два часа до этого, во время завтрака. Доктор стремительно приближался к смерти. Он весь трясся, невнятно что-то бормоча, на вопросы не отвечал. После того, как живец был заброшен в камеру Новак и Шейдт отвели Доктора в его комнату где тот обессиленно рухнул в постель: путь по коридору до двери и обратно для него выявился слишком изнурительным. Возле покоев угасающего старца после небольшого совещания была выставлена охрана: Рибаяз и Грубер, которые должны были заодно присматривать за пленниками.

Сведения о назревающей кончине Доктора колонию удивили, но не сильно: провокация Стива упала на благодатную почву. Единственным кандидатом на ближайшую трансплантацию со всеобщего молчаливого согласия и так уже стал Гонза, которому была уготована роль пробного камня. Ничего не подозревающий Мысливечек, как обычно, дремал в подвале, куда перебрался сразу после отдыха на четвертом этаже. Теперь же Гонза — будь он в состоянии понять, что ему грозило — мог благодарить судьбу (а, скорее всего, привезенный Богенбрумом люпус, роковым образом не совпавший с гипофизом Доктора) за неожиданное избавление от участи подопытного животного. Собравшись в помещении бывшей столовой, селениты решили обсудить, как дальше поступать с пленниками и монстром. После кратких дискуссий было принято демократическое решение: дождаться, пока Доктор помрет, после чего всех землян, включая чудище, перебить. Своим душеприказчиком селениты избрали Дитриха Зумпеля: без надежд на медицинскую помощь колония, трезво оценив перспективы, приготовилась к массовому умиранию. Всякие обязанности, кроме кормежки пленников, были отменены, и селениты решили остаток дней провести в сладком ничегонеделании, утонув в холовизионных развлечениях. При этом все почему-то позабыли о Гонзе, привыкшем питаться в столовой и неспособном самостоятельно заказать себе еду. На обсуждение он, естественно, приглашен не был.

Окончание дискуссии совпало с завершением трудов Богенбрума над дудочкой. Инструмент был почти готов, но, к несчастью, Францу попался гниловатый или треснувший бамбук: при расширении седьмого отверстия дудочка распалась на продольные половинки. Посокрушавшись по этому поводу, Богенбрум отломал следующий кусок от циновки и вновь принялся за дело, заметив, что у него теперь выработался навык и следующая дудка получится гораздо быстрее. Философский разговор в камере уже затих; Стив поманил в дальний угол камеры Филомелу, решив с ней посовещаться.

— Ты как? Думаешь, он нас вытащит отсюда? — зашептал он на ухо. Венис утвердительно кивнула.

— А я — нет. Он врал нам в Кантабиле, наверное, врет и сейчас. Может, он с селенитами сговорился о чем-то?

— О чем? — изумилась Филомела. — Разве с ними можно договориться?

— Нельзя, конечно, — немного смутился Стив. — Тем не менее, Богенбруму я не доверяю. Что он собирается делать с дудкой против вооруженной охраны? Смешно даже.

— И что же, ты ему не скажешь шифр?

— Шифр я скажу тебе. Слушай и запоминай, — Стив очень тихо проговорил ей заветную комбинацию. — Запомнила?

— Да. Но зачем мне код? Я ведь не умею обращаться с интерферотроном.

— Мы с тобой вдвоем должны знать все шифры. На тот случай, если с кем-нибудь из нас что-нибудь случится.

Франц из вежливости не обращал внимания на тайные переговоры своих сокамерников, делая вид, что целиком поглощен ковырянием бамбука. Густав дремал; спал монстр или нет — сказать было невозможно по причине отсутствия глаз. Как бы то ни было, вел он себя спокойно, лишь тихонько урчал. Нашептавшись, Стив с Филомелой вернулись в середину камеры и улеглись на свои подстилки. В помещении установилась тишина, нарушаемая скрежетом заколки о бамбук и пыхтением Богенбрума. Через несколько минут он взял ноту на дудочке, чем слегка потревожил задремавшую Филомелу, а еще спустя четверть часа — вторую, вследствие чего во сне задергал ногами Макналти. Третья, четвертая и пятая дырки были просверлены и продуты без всякой реакции со стороны сокамерников. Возясь с бамбуком, Франц услыхал, как в конце коридора хлопнула дверь и кто-то побежал к выходу с этажа.

Это был Рибаяз, который мчался известить колонию о кончине Доктора. Услыхав эту новость, Зумпель, бродивший по второму этажу, посоветовал Рибаязу оповестить остальных, а сам поднялся наверх. Доктор лежал в спальне сморщенный и крошечный, как изюм.

— Когда он должен рассыпаться? — поинтересовался Дитрих у Грубера, стоявшего возле смертного одра эскулапа.

— Не знаю. По его виду — минут через тридцать. Траурную церемонию будем устраивать?

— Зачем? Пока народ соберется, от него ничего не останется. На нем и так уже все крест поставили. Закрывай комнату, пошли отсюда.

На выходе из спальни они столкнулись с Корнелиусом и Шейдтом. Едва заглянув в комнату Доктора, оба сразу вышли и задали тот же вопрос о траурном митинге. Получив аналогичный ответ, они не стали спорить.

— Кто будет заниматься уродом и живцами? — спросил Корнелиус.

— Кто хочет — тот пусть и занимается, — бросил Зумпель. — Меня назначили заниматься вами, а не добычей. Поступайте с ними как знаете.

С этими словами он удалился. Оставшись втроем, селениты принялись размышлять над техникой уничтожения землян. Первым заговорил Грубер:

— Предлагаю их гасить по одному. Если вламываться к ним в камеру и палить из торсанов, то можно и своих зацепить. Комната не очень большая, вдруг свалка начнется.

— По одному — это как часто? — ухмыльнулся Шейдт. — Каждые пять минут? Ты выведешь одного, он не вернется к ужину и что? Думаешь, остальные такие дураки, что не догадаются?

— О чем они, по-твоему, должны догадываться? — возразил Грубер. — Для них Доктор жив, здоров и приступил к операциям. Он же сам им сказал, что начнет их скоро резать. Выведем сначала этого шустрого, которого взяли в деревне, потом, после ужина, бабу. Остальных можно положить из торсанов.

— Кормить их будем? — уточнил Корнелиус.

— Конечно. Для камуфляжа. Вот только не знаю, что там Доктор разводил для этого урода, — Грубер в сомнении потер подбородок. — Если его не покормить, он орать начнет на весь дом.

— Не ломай себе голову. Затолкай в него то же, что и всем, — посоветовал Шейдт. — До вечера перетерпит, а там от него одни воспоминания останутся.

— Заходить будем втроем?

— Само собою. Уже забыл, что эта баба при захвате вытворяла? Нужно только кого-нибудь из женщин в официантки взять. С обедом, между прочим, мы уже опаздываем.

Обсуждая подробности экзекуции, компания удалилась с этажа.

Богенбрум закончил сверлить седьмую дырку, выдул из дудки пыль и принялся расширять отверстие. Вскоре продольная флейта работы мастера Франца была готова. Богенбрум повертел ее в руках, похлопал по ладони, проверяя на прочность, и остался весьма доволен результатами. Сверившись со временем, он обнаружил, что обед им почему-то не несут. Богенбрум разбудил Филомелу, с любезным видом возвращая ей заколку:

— Большое спасибо. Не могли бы вы поднять Стива? Я боюсь, что он спросонья меня неадекватно воспримет. Скоро, надеюсь, должны принести обед, а я обещал вас отсюда вывести.

Венис быстренько растолкала Стива, после чего Франц присел возле них на корточки и тихо заговорил:

— Вы должны чем-нибудь плотно заткнуть себе уши, чтобы не слышать звуков флейты. Хотя то, что я буду играть, на землян не рассчитано, вам лучше подстраховаться.

— Густаву тоже заткнуть уши? — спросила Венис.

— Да. Это действует на подсознание. Предупреждаю: после моего ухода вам можно будет покинуть камеру только минут через двадцать. Дверь останется открытой, ждите меня во дворе. Если селениты не разгромили кабриоджет, встречаемся возле него.

Оторвав от пижамной куртки Эшера полоски ткани, Филомела скрутила всем небольшие затычки. Когда они были вставлены в уши, Франц достал флейту, издал несколько заунывных нот, затем отнял ее ото рта и, прикрыв глаза, сделал несколько плавных движений. Стив с Филомелой почувствовали, как внутри камеры что-то изменилось: то ли свет стал ярче, то ли ветер подул неизвестно откуда. Они не слышали, как, звеня посудой, в коридоре появилась охрана с обедом. Зато это услыхал Богенбрум, спрятавший дудочку в рукав.

Дверь в камеру открылась; на пороге возник селенит с торсаном в руке. Поводив оружием из стороны в сторону, он сделал шаг назад и дал команду остальным заходить. Вошли два охранника, вооруженных традиционно: дубинки за поясами, торсаны в руках. За ними появилась официантка с тяжелым подносом, уставленным разными кастрюлями и тарелками, а вслед за ней вошел первый селенит, прикрыв дверь. Официантка налила в тарелки суп и жестом пригласила пленников обедать. Филомела принялась кормить Густава; Стив, настороженно поглядывая на Богенбрума, потихоньку хлебал свою порцию. Франц взял тарелку и спокойно начал есть.

Один из охранников взял кастрюлю, в которой оставалось изрядное количество супа, и, подойдя к монстру, одним махом влил ее содержимое тому в глотку. Чудовище, не справившись с таким потоком, извергло часть супа назад. Охранник, выругавшись, пнул урода ногой. Тот завалился на пол и жалобно завыл.

— Какого черта? — заорал старший селенит. — Теперь затыкай ему пасть. Охранник схватил монстра за край головы, из которой продолжал литься суп, и попробовал вернуть его в вертикальное положение. Существо несколько раз падало набок; наконец, с пятой или шестой попытки оно было задвинуто в угол, откуда продолжало, захлебываясь, громко выть. Селенит взял с подноса первую попавшуюся кастрюлю и, запустив в нее черпак, стал запихивать еду в макушку монстру, который не успевал поглощать пищу, но не мог ее и выплюнуть, так как кормилец после каждой закладки придавливал рот черпаком. Уродец издавал сдавленные жалобные звуки, кашлял, но охранник со злорадной улыбкой утрамбовывал питание до тех пор, пока над головой существа не образовался холмик из картофельного пюре — гарнира, предназначавшегося на второе землянам. Филомела, Стив и Франц опустили тарелки, с недоумением наблюдая за происходящим. Официантка, забыв о своих обязанностях, остолбенело смотрела на то, как охрана потешается над уродом. Отставив кастрюлю, селенит взял графин с соком, который начал лить в глотку монстру поверх пюре. Лил он долго, пока сок не потек по телу. Двое других охранников, глядя на своего товарища, с трудом сдерживали смех. Урод затих и начал синеть, по телу его пробежала одна судорога, потом вторая. Первым не выдержал Стив: с криком «Мерзавцы! Вы же его убиваете!» он ринулся в угол, где задыхался монстр, и, оттолкнув охранника, повалил существо набок. Из него тут же с приступами мучительного кашля стал вываливаться утрамбованный обед, а на Стива обрушились дубинки селенитов.

— Тащи его! — заорал главный охранник, и двое других, схватив Макналти за ноги, поволокли его к выходу.

— Куда вы его забираете?! — крикнула Филомела.

— На свидание с Доктором! — бросил на ходу селенит, направляясь к двери, но Венис его не расслышала. Официантка, ахнув, засеменила за ним, позабыв о посуде.

Колонисты уже почти вышли из камеры, как в дверях с ними что-то случилось. Они застыли, затем стали медленно поворачиваться в сторону Богенбрума, который, вытряхнув из рукава флейту, заиграл на ней неслышную для Густава, Стива и Филомелы мелодию. Челюсти у селенитов отвисли, из разжавшихся рук выскользнули оружие и ноги Макналти. Вся группа, казалось, глаз не могла оторвать от Богенбрума. Постояв немного в оцепенении, селениты сделали несколько робких шагов по направлению к Францу. Тот продолжал играть, ритмично при этом раскачиваясь. Увидев, что селениты направились к нему, Богенбрум отошел в сторону. Группа последовала за ним; тогда Франц стал описывать круги по камере. Колонисты, глядя в затылок друг другу и слегка пританцовывая, неотступно следовали за Богенбрумом. На седьмом витке, не отнимая флейту от губ, он неторопливо вышел из камеры, перешагнув через Стива, лежавшего поперек порога, и вся процессия гуськом последовала за ним, тоже аккуратно переступая через пленника.

Филомела, вытащив из ушей затычки, первым делом бросилась к монстру, хрипевшему в углу, и заглянула ему в пасть. Следов неудавшегося обеда видно не было, чудовище, хотя и постанывало, постепенно приходило в себя: Венис судила об этом по возвращению румянца на обеих парах ягодиц. Приподняв монстра, она приставила его к стене и побежала к Стиву, уже вползавшему в камеру на четвереньках.

— Ты как? — спросила Филомела, присев рядом с ним на корточки.

Он мутным взором посмотрел на нее, — тут она вспомнила, что Стив ничего не слышит, и вынула у него из ушей куски пижамы.

— Как себя чувствуешь? — переспросила Филомела.

— Сегодня один из самых неудачных дней в моей судьбе, — медленно выговорил Стив. — Меня бьют с самого утра, и все из-за какого-то урода.

— Это для того, чтобы ты получше запомнил последний день своей жизни, — приободрила его Венис.

Макналти поморщился:

— И ты веришь этим россказням?

— Во всяком случае, дверь открыта. Как видишь, можно и дудкой одолеть вооруженную охрану.

— Ты ждешь, когда я скажу, что мне стыдно? Не дождешься, — опираясь на стенку, Стив встал. — Брр, голова кружится.

— Ничего, скоро пройдет. Нам нужно переждать еще минут пятнадцать. Поможешь мне одеть Густава, хорошо?

— Конечно. Не волнуйся, со мной все в порядке, — Стив, шатаясь, подошел к монстру. — Как наш зверек о двух спинах?

— До утра доживет. С чего это ты вдруг бросился его спасать?

— Терпеть не могу, когда в моем присутствии обижают детей и животных.

— Что-то не пойму тебя. Ты же хотел его задушить?

— Я вовсе не собирался его убивать, просто хотел проверить Богенбрума.

В это время Франц Богенбрум, не переставая играть на флейте, методично обходил одну комнату за другой в сопровождении селенитов, зачарованно приплясывавших в ритм мелодии. Закончив осмотр третьего этажа, он поднялся на четвертый, где в одном из помещений застал разомлевшего от холовизора колониста. Выбив его из зрелищ ударом ноги, Франц присоединил новую жертву к своей коллекции. Пятый этаж оказался закрыт, зато со второго удалось вывести целую толпу предававшуюся по своим комнатам холовизионным забавам. Когда Богенбрум, покружив по первому этажу, вышел во двор, за ним неотступно следовало более двух десятков танцоров, остекленело уставившихся друг другу в затылок. Кабриоджет стоял во дворе; Франц, не прерывая игры, пошарил в мешке, лежавшем в багажнике, и достал из него профессиональную штурмовую флейту, которую быстро подставил к губам взамен бамбуковой. От резкого изменения тембра с сипловатого на звучный и серебристый селениты вздрогнули, сильнее сплотились в колонну и энергичнее стали подпрыгивать в танце. Богенбрум проделал семь витков вокруг кабриоджета, после чего зашагал к ближайшему обрыву, который находился в нескольких десятках ярдов. Сочтя его слишком мелким, он пошел вдоль края, периодически поглядывая вниз. Спустя почти полмили Франц, наконец, присмотрел достаточно глубокую, ярдов в сто, пропасть с остроконечными глыбами камней на дне. Он повернул резко в сторону перпендикулярно кромке, уводя за собою селенитов, а когда вся группа изменила вслед за ним направление движения, Богенбрум развернулся кругом и пошел прямо к пропасти. За шаг до обрыва он остановился, — в затылок ему сопела надвигающаяся колонна. В воздухе разнеслась другая мелодия, — селениты замерли на месте, затем первый из них, следовавший сразу за Богенбрумом, решительно двинулся на Франца, который ловко отскочил вбок. Сделав несколько шагов, селенит беззвучно свалился в пропасть, за ним — второй. Через полминуты Франц отнял флейту от губ и посмотрел вниз. Сквозь клубившийся на дне туман виднелись распластанные на камнях окровавленные тела.

Весело размахивая флейтой, Богенбрум пошел к дому, где у входа застал Стива и Филомелу, выводивших Густава на свежий воздух.

— Я выполнил свою часть договора, — жизнерадостно произнес Франц. — Теперь слово за вами.

— Где они? — спросил Макналти.

— Спустились на дно уютного ущелья, вот туда, — показал рукой Богенбрум.

— А что это за мелодия, которой вы их околдовали? — поинтересовалась Филомела.

— Научно разработанная хореоматическая композиция. Широко использовалась земными штурмовиками во время десантов на Луну. Стив должен знать, — подмигнул Франц.

— Это правда, Стив?

— Должен, но забыл, — недружелюбно буркнул тот. — Вот только сейчас вспомнил.

— Тогда держи, вспоминай дальше. Кажется, это твоя или Густава, — вручил ему флейту Богенбрум. — А я пойду, возьму интерферотрон.

— Франц, вы их всех вывели?

Богенбрум, не дойдя до кабриоджета, повернулся:

— Думаю, что селенитов в доме больше не осталось.

Он заблуждался. Когда Франц взялся за ручку, чтобы открыть люк кабриоджета, Стива с Филомелой ослепила вспышка. Схватив Густава, они, почти ничего не видя, вбежали в дом. После того, как к ним вернулось зрение, Макналти осторожно выглянул наружу: та сторона кабриоджета, где стоял их спаситель, была оплавлена выстрелом, а от Франца Богенбрума не осталось никаких следов.

— Торсан? Франц погиб? — шепотом спросила Венис, когда Стив тихо прикрыл дверь.

— Да.

— Откуда могли стрелять?

— Из окна, наверное. Оставайся здесь, я скоро вернусь.

— Будешь их выманивать мелодией? Макналти посмотрел на флейту в своих руках.

— Конечно, нет. Терпеть не могу тарантеллы, даже в глубоко научной версии. Доберусь до ближайшей панели холовизора и возьму что-нибудь посолиднее. Тебе, наверное, лучше будет спуститься в подвал. Держи дудку, это Густава. Коды все помнишь?

— Да.

— Если почувствуешь что-нибудь подозрительное, бросай Густава и беги в горы. Кабриоджет, скорее всего, поврежден, — на него не рассчитывай. Я пошел.

— Будь осторожен.

— Я всегда очень осторожен, — улыбнулся Стив и неслышной трусцой побежал на первый этаж.

Филомела, обхватив за пояс своего подопечного, спустила его в подвал, где направилась в самый дальний и темный конец. Вслепую отыскав дверь, она завела внутрь Эшера, усадила его под стенкой, дала ему в руки флейту, а сама решила исследовать соседние комнаты. Для начала она прислушалась: сверху не доносилось никаких звуков. В подвале тоже было тихо. Немного выждав, пока глаза привыкнут к темноте, Венис попробовала открыть следующую дверь, но она не поддавалась. Тут ей показалось, что из комнаты напротив донесся вздох. Она насторожилась: вздох повторился, за ним последовало невнятное бормотание. Филомела пересекла коридор и приложила ухо к двери, — внутри явно кто-то был. Она ворвалась в комнату, в готовности свернуть шею первому попавшемуся колонисту. Перед ней на матрасе лежал, глядя в потолок и вздыхая, тот самый селенит, которого они увидели в деревне первым. Филомела прыгнула ему на грудь и занесла кулак, чтобы обрушить на череп сокрушительный удар, но увидела глаза, полные слез. Селенит всхлипнул:

— Хочу кушать.

Гонзу так и не догадались покормить. Сегодня он пришел к установленному времени в столовую, где его до сих пор всегда ждала еда, но никакой пищи там почему-то не оказалось. Не было и кому пожаловаться: походив по безлюдному первому этажу, Гонза вернулся к себе в подвал, обиженный судьбой. Вместо традиционного послеобеденного сна он плакал и вздыхал, надеясь, что к ужину все исправится.

Филомела опустила сжатую в кулак руку.

— Тебя как зовут?

— Гонза, — ответил он и окончательно разрыдался.

В отличие от Мысливечека, у Дитриха Зумпеля обед был изнурителен и насыщен. Пользуясь установившейся в колонии анархией, он прокрался на пятый этаж, закрылся изнутри и решил как следует помянуть Доктора, для чего заказал две бутылки хереса. Первая из них была уничтожена вместе с мощным куском оленины, после чего Зумпель, думая о том, насколько скоро вымрут его соплеменники и не стоит ли ему переместиться через горы в деревню, подошел к окну, чтобы раскурить сигару у окна. Бросив взгляд вниз, на кабриоджет (Дитриху уже приходила в голову мысль плюнуть на всех и улететь куда-нибудь подальше, — к сожалению, он не умел управлять машиной), Зумпель вдруг увидел свободно разгуливающего живца. За пазухой у Дитриха всегда находился единственный в колонии неразрушающийся торсан, вынув который, он тихонько открыл окно и выстрелил. Залп получился не очень точным, повредившим бок кабриоджета. Зумпель ругнулся, сунул оружие во внутренний карман и побежал вниз, на третий этаж, узнать, почему это вдруг приговоренные к смерти пленники свободно разгуливают по территории. Вбежав в камеру, он обнаружил одного только монстра, при его появлении бурно опорожнившегося. Дитрих вылетел из помещения, зажав нос. «Охрана!» — крикнул он, но никто не отозвался. Побегав по коридору он обнаружил, что этаж совершенно пуст. В состоянии глубокого возмущения по поводу столь резкого обвала дисциплины Зумпель выскочил на лестничную клетку, где, к своему удивлению, увидел землянина, который молча навел на него торсан и выстрелил.

Перерыв в последней части

Часть смежная

Вейвановский очутился в неизвестном для себя месте, по виду смахивавшем на обратную сторону Луны или тыльную сторону Плутона. Вокруг никого не было. Он попробовал вспомнить, что с ним происходило после того, как Богенбрум вышвырнул его из кабриоджета прямо в пасть акуляру но, кроме падения в какую-то светящуюся трубу, в памяти ничего не сохранилось. Морису только показалось, что между появлением здесь и исчезновением в трубе существовал некий интервал.

— Привет, Морис.

Вейвановский удивился: куратор впервые назвал его по имени.

— Привет, — ответил он.

— Не смог, к сожалению, вызвать вас раньше, — был занят в другом месте. Итак, подведем итоги. С заданием вы справились. Гостей встретили, интерферотрон собрали. За это хвалю.

— Я допустил много ошибок, — виновато сказал Морис.

— Каких же?

Вейвановскому показалось, что куратор говорит с иронией.

— Во-первых, я вынужден был разгласить тайну.

— Это печально, но терпимо.

— Кроме того, интерферотрон захватил враг.

— А вот это очень, очень скверно. Но тоже терпимо.

— Как? Неужели вам удалось отобрать интерферотрон?

— Мне не было необходимости его отбирать. Он все время находился в поле моего зрения. Сейчас, кстати, здесь должен появиться тот, кого вы называете врагом.

— Богенбрум? Он здесь?

— Его убили только что.

В подтверждение слов куратора рядом с Морисом возник кокон, сверкающий таким ярко-золотистым цветом, какой Вейвановский ни разу не замечал у себя или братьев.

— Привет, Франц! — приветствовал его куратор.

— Что со мной? — Богенбрум, похоже, был удивлен своему новому состоянию.

— Неужели вы не помните? — спросил куратор. — Вспышка света? Воронка, в которую вы провалились?

— Я погиб? — после паузы произнес Франц.

— Да.

— Но почему я здесь?

— Я вызвал вас сюда, чтобы подвести некоторые итоги перед вашим окончательным убытием. Сейчас вы находитесь в бестелесном виде, как и Морис Вейвановский рядом с вами.

По кокону Богенбрума проскользнула темная рябь.

— Спокойнее, Франц, спокойнее, — сказал куратор. — Вам уже нечего делить. Друзья мои, это наша последняя встреча, не будем омрачать ее склоками.

Морис был поражен:

— Неужели вы общаетесь с силами зла? И почему последняя?

— Терпение, Морис. Я вскоре все объясню. Франц, пожалуйста, не перебивайте меня, — раздраженно произнес куратор, заметив, как Богенбрум пытается что-то сказать.

Далее между куратором, Морисом и Францем происходил следующий диалог.

Куратор. Эту нашу краткую встречу я намерен посвятить обсуждению того задания, которое вы от меня получили некоторое время назад. Поскольку каждый из вас знал только свою часть миссии, я изложу ситуацию в целом. Заранее прошу меня извинить, если повторюсь. Итак, вышестоящими инстанциями мне было дано поручение изучить возможность коррекции существующего событийного порядка. Так как иерархи не располагают потенциалом для подобных операций, то внимание было обращено на некое устройство, разработанное землянином по имени Густав Эшер и названное им интерферотроном. Этот аппарат теоретически позволял, проникая глубоко в, так сказать, изнанку событий, изменять их структуру и порядок. Однако в том виде, каком он был сконструирован, интерферотрон только демонстрировал события, причем из ближайшего прошлого. Следовательно, миссия разделялась на две задачи: первая — модифицировать интерферотрон таким образом, чтобы он мог не только показывать события, как прошедшие, так и будущие, но и изменять их. Вторая — применить аппарат в реальной обстановке. На Земле как нельзя кстати к этому времени сложилась ситуация, которая характеризовалась завершением системного цикла.

В определенной точке временной шкалы, вдоль которой существует планета Земля, имеется событие, определяющее все ее характеристики. Это исходный сон, содержащий как начало, так и конец всего земного, — в общих чертах, естественно. Высшим тезисом, породившим данное исходное сновидение, предусматривалось, что в нем будут изначально заложены разрушительные тенденции и что момент созидания станет одновременно и моментом гибели. Надо заметить, что такое устройство основополагающего сновидения является типичным для Великого Спящего. По всей Вселенной сплошь и рядом миры зарождаются и гибнут, так как их соответствующие исходные сны уже имеют в себе всю программу появления, развития и самоуничтожения. Это неизбежно: ведь тезис зиждется на основных двух понятиях — присутствии дефекта в системе и ее многополюсности. Однополюсные системы — если умозрительно предположить наличие таковых — были бы совершенно статичны, иными словами, не существовали бы, так как статика исключает взаимодействие с внешним миром. Отсутствие же изъяна в системе лишает ее возможности развиваться. Развитие, однако, всегда подразумевает гибель.

Упомянутый исходный сон инициирует другие системообразующие сновидения, детализирующие весь земной миропорядок. Эти последующие сновидения также несут в себе зерна гибели для всей системы. Но в наиболее общем, законченном виде весь алгоритм существования Земли содержится в том всплеске психической энергии, который исторгается обоеполым существом, находящимся в данный момент в Гималаях. Не следует думать, будто системообразующее сновидение — это такое явление, на которое способны исключительно человеческие существа, наделенные мозгом. Нет, сон — гораздо более широкое понятие. В масштабах Вселенной его могут генерировать любые целостные в психическом плане сущности: от камня до планеты. Вопрос только, как обычно, заключается в энергетических характеристиках: для инициирования всей последовательности снов, результатом которой становится проявленность системы в окружающем мире, сновидение должно обладать определенными параметрами. Завершая теоретическую часть, выражусь просто: исходные и системообразующие сны, возникающие в соответствии с тезисом Великого Спящего, — это специфические выбросы психической энергии.

Присутствие интерферотрона в момент выброса такой энергии на Земле, а также наличие поблизости других сновидений, способных выступить в роли системообразующих, заинтересовало иерархов. Не имея возможности непосредственно вмешаться в человеческие отношения, так как масштаб сил и инструментарий у вышестоящих инстанций совершенно иной, они изъявили желание организовать эксперимент, итогом которого могла бы стать замена имеющейся системы на иную. Не скрою: развитие Земли до сих пор происходило по удручающему сценарию, отягощенному особо сильными дефектами. Впрочем, не приходится ожидать чего-либо иного от основополагающего сновидения, исторгнутого жестоко искалеченным организмом. Коррекция здесь была бы не только уместна, но и желательна. К тому же, небольшая планета, находящаяся на обочине галактики, не представляет особой ценности; ее повреждение или исчезновение в случае неудачного исхода испытаний останется почти незамеченным, тем более что на повестке дня стоит радикальная ревизия всего звездного комплекса.

Приступая к реализации задания вышестоящих сил, я был скован в своих возможностях. На Земле у меня мало агентов, вернее, их до недавнего времени насчитывалось всего двое — я имею в виду вас, Морис и Франц, и совсем немного союзных или подчиняющихся мне других сил. Воплотить замысел космических инстанций предстояло обычным людям, которые едва ли догадываются о существовании иерархической лестницы и с которыми напрямую я работать не могу. Первым задачу получил Франц: раздобыть документацию на интерферотрон и собрать его улучшенный вариант. Скажу честно, Франц: несмотря на ваши обширные познания и профессорскую степень, особых надежд я здесь не возлагал, рассматривая вас как запасной вариант. В Кантабиле вы выступили в качестве приманки, не более. После знакомства со Стивом Макналти и Густавом Эшером вам была дана команда прибыть в Сапалу для сеанса энергетической накачки. Это, ваше безопасное следование в церковь, а также опоздание сил, которые должны были вас заряжать энергией, было организовано исключительно для того, чтобы выманить туда Эшера, желательно с интерферотроном.

Далее указание получил Морис: встречать гостей. Наличие по соседству с ним квалифицированного медика обеспечивало успех следующего этапа операции — захвата и ранения Эшера. Почему ранения? Потому что в этом случае у него появлялась личная заинтересованность в разработке второго, улучшенного варианта интерферотрона. Для достоверности вместе с Эшером увечья получали Макналти и Богенбрум. Вам же, Франц, перед выбросом из церкви были показаны места, где хранятся изъятые интерферотрон и штурмовые аксессуары, с тем чтобы вы впоследствии могли за ними вернуться. Да и полученные вами травмы были самыми легкими.

Дружественные мне силы организовали в сознании погруженного в кому Эшера небольшое представление, которое должно было убедить его во всевозможных ужасах, царящих в загробном мире, и, условно выражаясь, показать полную бесперспективность умирания. С этой же целью несколько раз у него вызывались остановки сердца, во время которых он неизменно попадал на инсценированный «тот свет». Приблизительно такое же шоу было проведено и в сознании Макналти, опять-таки для вящей достоверности, хотя он почти ничего не запомнил. Так как выздороветь для Эшера означало стать умственно неполноценным, то он неизбежно должен был принять решение, к которому я его подталкивал всей этой комбинацией.

Далее основную тяжесть принял на себя Морис. Он смог — при любезном содействии союзных мне сил — наладить связь с Эшером, собрать по его указаниям интерферотрон и доставить из Оливареса необходимое число психостанций, обеспечивших заодно и быстрое выздоровление раненых. Как только аппарат оказался окончательно собран, первый этап операции завершился. Наступила следующая фаза: испытание интерферотрона в реальных условиях. Вам, Франц, было приказано изъять устройство и следовать с ним в Гималаи, где предстояло найти источник первичного сновидения. В данном случае вашей квалификации вполне должно было хватить, чтобы запустить аппарат и проделать все необходимые манипуляции. То, что вам захотелось взять с собой из Кантабиле психостанцию, а также проверить первый вариант интерферотрона в действии, вполне объяснимо. Но ваше желание подстраховаться, заполучив инструкцию к устройству, в которой уже особой необходимости не было, меня удивило. Следовало бы обратить больше внимания на наличие шифрованного замка на аппарате. Вам невероятно повезло, что Эшер и остальные, за исключением, естественно, Мориса, до конца выполнившего свой долг, не погибли, а благополучно добрались в Гималаи, да к тому же в то самое место, куда я направил и вас. Но вы не сумели воспользоваться этим уникальным стечением обстоятельств. Ваше присутствие здесь красноречиво свидетельствует о провале вами второго этапа операции. Теперь все зависит от того, насколько пунктуально оставшимися в Кулагангри людьми будет выполнена та зыбкая договоренность, которую вы с ними, Франц, заключили.

Вот и все, что я хотел сказать. Благодарю вас за службу, рад был нашему сотрудничеству. Перед окончательным расставанием готов выслушать ваши пожелания.

Богенбрум. Я не знаю, что подразумевается под окончательным расставанием, но надеюсь, что операция в Кулагангри, хотя и без моего участия, завершится. Мне кажется, что я имел дело с людьми слова.

Куратор. Поживем — увидим. Еще хотите что-либо сказать, Франц?

Богенбрум. Что со мною будет дальше?

Куратор. Традиционный вопрос. Вы отправитесь туда, куда попадают люди с вашей энергетической меткой. Больше не скажу. Прощайте! Вейвановский. Он исчез!

Куратор. Ему пора было отправляться. Он пока еще не освоился со своей новой оболочкой и неспособен задавать толковые вопросы.

Вейвановский. Как вы могли сотрудничать с ним, с силами зла?

Куратор. Давайте разберемся с терминологией, Морис. Вы причисляете Богенбрума к силам зла? На каком основании?

Вейвановский. Но он же из другого лагеря? Верно?

Куратор. Да. Других оснований у вас нет?

Вейвановский. В общем-то, нет.

Куратор. В таком случае вынужден вас разочаровать. Богенбрум принадлежит к силам добра. Просто в интересах операции использовался различный антураж.

Вейвановский. Тогда что же получается? Я, братья — мы принадлежим к силам зла?

Куратор. Вас это удивляет? До чего же это свойственно людям — непонятно на каких основаниях считать, что они всегда правы, что их поступки и мысли продиктованы исключительно добрыми намерениями. Ваша карьера наемного убийцы, Морис, — по-моему достаточное основание, чтобы раз и навсегда определить вашу принадлежность.

Вейвановский. Но вы? К каким силам принадлежите вы?

Куратор. На данный момент я нейтрален. Это и позволяет мне взаимодействовать и с такими, как вы, Морис, и с Богенбрумом. Впрочем, я бывал по обе стороны: можете мне поверить, разница невелика. Да вы и не успеете как следует понять, что к чему, когда попадете туда же, куда недавно ушли ваши братья: система понемногу начинает сворачиваться, гермафродит вот-вот увидит свой сон. Все исчезнет — и этот свет, и тот.

Вейвановский. И что же, никто не сможет ничего поправить?

Куратор. Поскольку нам с вами пришлось плотно работать последнее время, Морис, то скажу вам больше, чем стал бы говорить в присутствии Богенбрума. Этот эксперимент — всего лишь результат спора между двумя иерархами. Один из них утверждает, что ничего нельзя изменить. Другой придерживается противоположной точки зрения.

Вейвановский. Неужели они сами не знают?

Куратор. Они находятся на достаточно высоком уровне, чтобы не обладать даже средними мыслительными способностями. Я получил от них задание и его выполняю. Не могу сказать, чтобы с особым рвением, но в других местах у меня есть дела поважнее.

Вейвановский. Вы тоже исчезнете вместе с нами?

Куратор. Зачем же? Я не нахожусь в одной психической связке с вашей планетой, как вы, ваши братья или Богенбрум. Я — всего лишь мелкий галактический чиновник. Работаю там, куда пошлют.

Вейвановский. Так что же произойдет в Гималаях? Они смогут что-нибудь изменить?

Куратор. Посмотрим.

Вейвановский. Вы знаете, но не хотите говорить?

Куратор. Не хочу вас ни расстраивать, ни обнадеживать. Вы уверены, что в новом мире, если удастся его запустить из другого сна, найдется место для вас? В этой системе вы, по крайней мере, пожили достаточно долго.

Вейвановский. Вы так мне ничего и не скажете?

Куратор. Скажу, что есть только один великий закон и только одно великое чувство, присутствующее всегда. Это закон тщетности усилий и чувство разочарования. Пора уходить, Морис.

Вейвановский. Вам нисколько не жалко, что целая планета бесследно исчезнет?

Куратор. Это эмоции. Судьба мелкой провинциальной планеты высшие инстанции особо не заботит. Если в Кулагангри оставшимся землянам удастся подменить исходное сновидение, — замечательно. Не получится, — что ж, так тому и быть. Один из иерархов окажется прав в споре, не более того. Если бы вы знали, Морис, сколько миров кануло в безвестность! Что поделать, все мы — во власти Великого Спящего. Прощайте!

Конец смежной части

Продолжение последней части

Филомела вынесла из гравитоплана и расставила кровать, а Стив аккуратно уложил в него монстра, радостно булькнувшего от того, что оказался в чем-то мягком и удобном.

— Сколько остается до начала сновидения? — спросила Венис.

— Минут пять. Не успеем, — обреченно ответил Макналти, взглянув на индикатор времени в углу экрана. — Смотри, уже гаснут звезды.

Они находились на пустынной, ровной местности, приблизительно на полпути между горной грядой и домом, где жили селениты. Кровать с чудовищем была окружена дюжиной люпусов, а за пределами круга стоял гравитоплан, возле которого в креслах сидели две человеческие фигуры.

— Они не проснутся? — шепотом поинтересовался Стив.

— Думаю, что нет. Может быть, рискнем?

— Бессмысленно. Будем считать, что нам не повезло.

— Ни на что иное я и не рассчитывала, — спокойно сказала Филомела.

Над ними нависла огромная луна, занявшая почти половину неба и продолжавшая увеличиваться в размерах.

— Интересно, она упадет во время сна или сразу после?

— Конечно, после. Иначе сна не будет, — ответила Филомела. — И, похоже, прямо на нас.

Филомела поднесла руку к лицу: в свете огней, включенных на гравитоплане, она обнаружила, что ее рука стала почти прозрачной.

— Стив! — громко зашептала она. — Посмотри на свою руку!

У Макналти конечности тоже стали прозрачными. Он встал перед Филомелой, — сквозь него были видны горы, гравитоплан и звезды, таявшие на тех участках небосвода, которые еще не завоевала луна.

Монстр подпрыгнул в кровати.

— Кажется, начинается, — пробормотал Макналти. — Ого, Филомела, ты только посмотри на нашего красавчика. И заодно красавицу.

Венис подошла к уроду поближе, внимательно разглядывая его спаренные головы.

— Нес того конца, — поправил Стив. — Смотри ниже пояса.

Филомела шагнула от изголовья кровати к тому месту где обычно лежат ноги, и увидела, как мужской орган монстра, разбухнув, устремился к гостеприимно приоткрывшемуся женскому. Когда он оказался внутри, чудовище принялось еще яростнее подпрыгивать в кровати. Затем оно замерло и с грохотом выпустило из себя порцию газов.

— Вначале было Слово, — не удержался Стив.

Прыжки возобновились; оторвав взгляд от урода, Филомела увидела, как потек горизонт и начала обваливаться земля вокруг, — исчез гравитоплан, куда-то вниз попадали люпусы. Кровать осталась стоять на крошечном кусочке грунта, — Стив с Филомелой инстинктивно схватились за ее края, чтобы не упасть в образовавшуюся под ногами пропасть. Луна вверху, заслонив собою все, тоже стала таять, подобно звездам. Филомела хотела сказать об этом Стиву но ее слова утонули в победоносном реве монстра. Этот вопль перерос в душераздирающее громыхание, за которым подул ураганный ветер, растворивший в себе оставшийся кусочек земли и всех, кто на нем находился…

Стив мрачно захлопнул экран интерферотрона.

— Зачем? — приподняла брови Венис.

— Ты что, не насладилась зрелищем апокалипсиса? Или ожидаешь продолжения? — Макналти выключил музыкальный бокс и поймал опускавшуюся сеть с датчиками.

— Мне показалось, что на месте всего этого должно было появиться что-то новое, — неуверенно произнесла она.

— Ничего больше не будет. Аппарат показывает схождение всех траекторий в одну точку.

— Но они же где-то расходятся?

— В далеком прошлом. Интерферотрон их не просчитает без дополнительной энергетической подкачки. И у меня на это уйдет не два, а двести часов. Тебя интересуют картины сотворения мира? По-моему вполне достаточно знать, что автор находится здесь, перед тобой, — Стив кончиком ботинка пощекотал монстра, лежавшего рядом на мягком одеяле. Тот удовлетворенно хрюкнул.

— Мы также знаем, что Богенбрум нас не обманывал, — укоризненно сказала Филомела.

— Да. И мне по-прежнему не стыдно! — гордо заявил Макналти.

— Какие будут предложения?

— Напиться до смерти! Филомела, какие еще могут быть предложения, кроме того, чтобы я бегом мчался куда-то за горы, искал ту самую деревню и летел сюда на гравитоплане? Ты же не собираешься оперировать Густава?

— Конечно, нет. Даже если ты привезешь все психостанции, операция с выздоровлением займет не менее суток. А у нас осталось…

— Очень мало времени, — сверившись с люпусом, сказал Стив. — Сейчас половина седьмого. Черт, забыл посмотреть на индикатор времени интерферотрона. Когда обычно снятся сны? В пять утра?

— Может быть, и раньше.

— Тогда я убежал. Жди меня здесь, никуда не отлучайся. К апокалипсису я обязательно успею.

Махнув Филомеле на прощание рукой, Стив выбежал из столовой, обогнул дом и остановился, озирая перед собой горный хребет, на котором в нескольких местах едва виднелись узкие тропы. Одет он был в традиционный штурмовой костюм, который извлек из своего рюкзака, находившегося в оплавленном и посему отказавшемся взлетать кабриоджете. Свои поиски Стив решил начать с дороги, которая была прямо по курсу. Достичь ее он полагал минут за двадцать при хорошем темпе бега.

Филомела долго провожала его взглядом, пока Макналти не превратился в крошечную точку у подножья гор, после чего вернулась к своим подопечным. Теперь у нее под присмотром находилось трое идиотов. Возвращаться в тесную камеру не имело смысла, поэтому, когда Стив с помощью Гонзы перетащил монстра вниз, Филомела устроила временную стоянку на первом этаже, в помещении бывшей столовой. По случаю избавления от мучителей был устроен праздничный обед: удвоенная порция для Гонзы, соки и молочные каши для урода, овощи, фрукты и вино для Густава. Затем внимание Мысливечека и Эшера заняли, запустив перед ними первую попавшуюся холовизионную программу. Гонза был в восторге от ярких красок, Густав, как и монстр, оказался безразличен к зрелищам, ритмично пыхтя сигарой, которую в него вставила Венис.

Стив от обеда отказался, поскольку лихорадочно пытался запустить интерферотрон, копируя подсмотренные им в ангаре движения Густава. Когда это у него получилось — с восьмой или девятой попытки, он получил на экране ворох ниток, из которых, изрядно попотев (и, надо заметить, совершенно случайно) вытащил одну из требуемых траекторий, принадлежавшую, как оказалось, Густаву. Затем была вытащена траектория Гонзы, после чего — монстра, и Макналти, в конце концов, убедился в правоте Богенбрума. Впрочем, Францу он почти поверил уже тогда, когда тот утащил на дно пропасти селенитов, — кроме, естественно, своего убийцы, которого Стив хладнокровно и с большим удовольствием казнил. Превратив врага в дым, Макналти прошелся по всем комнатам и в ярости уничтожил предметы интерьера, хотя бы немного напоминавшие о присутствии здесь колонистов. Оставляя в доме Филомелу с подопечными, Стив был теперь уверен в их безопасности. Но на всякий случай выдал ей торсан из арсенала Густава.

В девять Филомела устроила ужин, после чего вздремнула в кресле, рядом с храпящей компанией, — даже Гонза решил заночевать в столовой, а не идти в подвал. В час ночи она проснулась. Стива все еще не было, и это серьезно обеспокоило Филомелу.

Обессилевший Макналти в это время, петляя горными тропами, наконец-то вышел к той самой деревне, где остался гравитоплан. До этого он попадал в самые неожиданные места: к водопадам, горным завалам, а однажды в сумерках едва не свалился в ущелье. Теперь ему помогало то, что дорогу освещала колоссальных размеров луна, разбухавшая с каждой минутой. Вспомнив показанное интерферотроном представление, Макналти собрал волю в кулак и с замедленного, спотыкающегося шага перешел на легкую трусцу. Несколько раз, спускаясь вниз по дороге, он падал и до гравитоплана дополз чуть ли не на четвереньках. Замок был открыт без проблем; внутри машины Стив первым делом вызвал стюардессу и залпом выпил бутылку воды, вторую бутылку вылил себе на голову. Когда машина через минуту взмыла в воздух, Макналти взглянул на датчик человеческих организмов: в радиусе сорока миль виднелось только четверо.

— Филомела, вставай. Луна скоро на голову свалится, — с этими словами он вошел в столовую, вибрировавшую от храпа двух носов и одной глотки.

— Боже, Стив! Наконец-то! — вскочила Венис. — Уходим? Забираем всех?

— Разумеется. Из нас пятерых — или пяти с половиной — предстоит найти у кого-нибудь подходящий сон на замену. Мы с тобой обречены бодрствовать, так что остаются они. Я смотрю, вся гвардия крепко спит. Ты им дала снотворное, что ли?

— Нет, но хорошо, что ты сказал. Надо будет им ввести.

— Зачем? Хочешь, чтобы наша планета стала воплощением наркотических иллюзий?

— Действительно, я как-то не подумала. Ну что, потащили?

— Да.

Они быстро перенесли в гравитоплан спящих, после чего Стив, вооружившись тележкой, бегом перегрузил люпус из кабриоджета в багажный отсек. Полет занял двадцать секунд, — за это время Макналти решил, что располагать психостанции он будет не по принципу «золотого сечения», который он подзабыл, а по окружности, причем расстояние между следующими двумя люпусами будет равно сумме предшествующих двух расстояний. В центре окружности будут установлены кровать с монстром и интерферотрон, а Густав с Гонзой пуская спят неподалеку, под гравитопланом.

— Стив, кажется, у нас совсем мало времени, — сказала Филомела, выпрыгнув из машины и посмотрев на гигантскую луну.

— Яне мог быстрее. Давай сначала выносить люпусы.

Когда вся коллекция психостанций была выгружена на землю, Стив сказал:

— Филомела, слушай меня внимательно! Тебе сейчас придется попотеть! Я начну размечать места установки люпусов, а ты будешь их подвозить и выгружать там, где я скажу. Поняла?

— Да, Стив.

— Не думай только, что я совсем обленился. Просто у меня после пробежки по горам сил больше не осталось, — Макналти виновато улыбнулся.

— Не волнуйся, у меня сил хватит.

Стив засунул под мышку интерферотрон, взял музыкальный бокс с флейтой и отбежал на расстояние двадцати ярдов от гравитоплана. Оставив все вещи на земле, он начал размечать шагами окружность и точки, где должны были стоять люпусы. Филомела бодро подвозила одну психостанцию за другой, быстро их выгружая. Когда с тележки была сгружена предпоследняя из них, выяснилось, что Стив ошибся в расчетах и придется передвигать люпусы на новые места. Хотя много времени это не заняло, и Стив, и Филомела уже сильно нервничали. Запуск интерферотрона вышел у Макналти с третьей попытки, в промежутках между которыми он вынужден был исполнять длительные обнуляющие пьесы; танцевальные фигуры у Стива от усталости тоже выглядели довольно жалко. Наконец, полотно с датчиками застыло вверху под звуки XIV контрапункта из «Искусства фуги» Баха.

— Удачное место, — проронил Макналти, взглянув на экран интерферотрона. — Видишь, Филомела, здесь очень мало посторонних траекторий. Вот эта извилина — твоя. Это — моя. Но нам они не нужны. Эта траектория принадлежит гермафродиту. Замечаешь нарост на ней? — Стив показал на небольшую бородавку, едва заметную на экране. — Вот это и есть тот самый сон.

— Всего лишь? — вырвалось у Венис.

— Да, как ни странно. Но у нас с тобой и таких нет. Почему-то системообразующие сны видят только идиоты. Обрати внимание: аналогичные наросты есть у Густава и селенита. Эти сны снятся им сейчас, пока они лежат там, возле гравитоплана. Что скажешь? Чей сон возьмем?

— Выбирать особо не из чего, — ответила Филомела. — Не знаю, кем был Гонза до того, как стать идиотом, но с Густавом, наверное, ему все равно тяжело сравниться. Если останавливать свой выбор между, условно говоря, незлым и умным идиотами, я бы предпочла последнего.

— Полностью согласен. Мы с тобой всю жизнь провели внутри сна абсолютно безмозглого кретина. Итак, приступаем. Давай готовить площадку.

Филомела расставила кровать, а Стив аккуратно уложил в него монстра.

— Сколько остается до начала сновидения?

Конец последней части

Часть вспомогательная

Густав Эшер накануне отпраздновал свой день рождения. Была масса гостей, — прихожую завалили цветами с торчащими из букетов визитными карточками, подарками, упакованными в нарядную бумагу. Поздравляли, естественно, большей частью родителей, а к Густаву заходили только самые близкие родственники, трепавшие его по щеке и произносившие всякие банальности.

Сегодня он вновь с утра отправился на прогулку, как всегда — в сопровождении матери. Отец опять уехал по делам. С собой Густав прихватил кое-что из понравившихся подарков. Мать не возражала: если он будет занят, она сможет спокойно изучить свежий номер дамского журнала, пришедший с утренней почтой.

Выйдя из дому, они по аллее направились в глубь парка, к любимому месту Густава. Усадив сына, госпожа Эшер завязала разговор со своей знакомой, также вышедшей с ребенком на прогулку.

— Как ваш мальчик? Выглядит он замечательно! — сказала знакомая.

— Спасибо, нашему Густаву вчера исполнилось три годика, — отвечала счастливая мать.

Сидя в песочнице, Густав Эшер углубился в исследование подаренного ему оранжевого ведра с изображением утенка на боку. Выяснилось, что ведро удобно засыпать песком с помощью пластиковой лопатки, также украшенной утенком. Когда ведро было уже наполовину заполнено, Густав посмотрел на теплое майское небо, выронив из руки лопатку, и выдавил из себя непонятный звук: то ли «бя», то ли «ня», а, может быть, и «дю».

И на этом все рассыпалось.

Конец вспомогательной части

Послесловие от автора

Внимательный читатель, доползший до конца романа и сумевший проникнуться его концепцией, конечно же, понял, что последние несколько страниц текста являются чистейшей мистификацией, в особенности — вспомогательная часть, написанная для любителей счастливых финалов. На самом деле будущее — как неоднократно подчеркивалось разнообразными действующими лицами этой книги — изменить невозможно.

Ввиду этого настоящее окончание романа расположено в 19-м абзаце продолжения последней части, иными словами, книга завершается фразой «…и всех, кто на нем находился…».

Оглавление

Часть первая

Часть последняя

Часть смежная

Продолжение последней части

Часть вспомогательная

Послесловие от автора