«Чудовищ нет»

ЧУДОВИЩ ЕСТЬ

Предлагаемый вниманию читателя роман Юрия Бурносова носит почти интернетовское название, однако не торопитесь искать в Сети одноименный сайт. Совпадение, скорее всего, случайно, если в нашем с вами мире вообще бывает что-либо случайное. «Чудовищ нет» — роман о людях и демонах. На этом месте кто-то может предположить, что книга носит гуманитарную, общечеловеческую и, более того, общесверхчеловеческую направленность… Но ничего подобного, никакого пацифизма и гуманистических ценностей, не тот автор! Сперва вампиру надо вбить кол по самое не балуйся, а уж потом пусть шериф, городовой, да хоть бы даже комиссар в пыльном шлеме зачитает ему права, главное из которых — право хранить вечное молчание.

Только так можно с чудовищами.

Если успеешь первым.

1

Последнее время среди писателей-фантастов ходит анекдот: встречаются у издательства два автора, оба с рукописями, и один другого спрашивает «А в твоем романе вампиры что делают?» Не смешно, конечно, зато про войну. Про древнюю войну людей с другими расами за право жить на нашей планете и самим решать свою судьбу. Тема эта не так стара, как кажется, а ее коллективное рассмотрение российскими фантастами определенно становится отдельной главой в истории отечественной литературы.

Западные коллеги наших фантастов редко прибегали к противопоставлению людей и выдуманных «сверхрас». Вот если надо сцепиться с орками-унтерменшами, то запросто. Если надо порубить в капусту негуманоидных инопланетных тварей — милое дело. А как коснется дело существ подревней да «пообразованней» человека, так сразу хочется западным литераторам найти с ними что-то общее и ненавязчиво подружиться. С такими лучше сосуществовать. В крайнем случае, можно найти среди них эдакого хорошею «бессмертного горца», который и станет героем, срубая головы своим же сородичам — врагам рода человеческого. Другое широко известное произведение предполагает, что сверхраса — волшебники — вообще живет интереснее и содержательнее «маглов», которым лучше всего в их дела не влезать. А если некий ураган, как следствие разборок в магическом сообществе, все же прихлопнул несколько человечков, то… То ничего. Волшебники сами между собой разберутся. Победят плохие — прощай, планета. И, тем не менее, людей это не касается. Потому что они — никто, жалкие младшенькие гуманоиды. Им безжалостно стирают память, не собираясь посвящать в происходящее. Читатель, само собой, ассоциирует себя не с недотепистыми маглами, а с волшебниками. Тем самым, быть может, становясь чуть менее человечным?

Этот абзац может показаться смешным — нашел к чему придраться, к детской книжке. А я не придираюсь, Роулинг замечательный мастер своего цеха. Вот только общий посыл мне не очень нравится: хэллоуиновское заигрывание с силами зла стало уж слишком подобострастным. Или это не силы зла, а всего лишь добрые волшебники?… Как поглядеть. Добрые-то они добрые, по крайней мере, частью, но понравилось бы вам, окажись все описанное Роулинг правдой? Если у человека на планете есть сосед, гораздо сильнее и мудрее его и именно поэтому вечно остающийся в тени. Если обыденное сосуществование с ним порой приводит к бедам, о причине которых человеку не позволено даже догадываться. Чуть подумать, и текст становится не столь прост, как хочется читателю западному.

Но отечественная фантастика хоть и блудоватая, а все же дочь русской литературы, и интересуют ее прежде всего «проклятые вопросы». Как быть, например, с теми, кто клянется в дружбе, но при этом намного сильнее? Может быть, враг лишь выжидает удобного момента? Тогда надо не чесать затылок, а немедленно бить, и бить насмерть. Или, напротив, не стоит связываться со сверхрасами? Ведь им уничтожить нас гораздо проще. Тогда, наверное, следует покориться, а тем временем постараться стать сильнее и выждать тот самый «удобный момент»?…

Ксенофобия. Безусловная, откровенная ксенофобия — вот что пронизывает многие произведения отечественных фантастов. Однако в лучших образцах жанра к очередной этической теореме прилагаются и доказательства — все же литература у нас русская, тут «абыкак» не проходит. Сергей Лукьяненко в своих «Дозорах» хоть и от лица Иного, но вполне недвусмысленно указывает: Иные питаются энергией людей, они, в конечном счете, нелюди, Светлые или Темные, и людям не нужны. Даже их добро всего лишь уравновешивает их же зло. Да, такими мы их видим… Вадим Панов в цикле «Тайный город» уместил в Москве целое сонмище древних рас. И что же? Лояльны они к людям? Да, но как к «младшим». То есть наши соседи, сильные и мудрые, строят свою жизнь у нас под носом, решают свои проблемы порой за наш счет, а интриги их ничем хорошим для нас, людей, обернуться не могут. Олег Дивов в романе «Ночной смотрящий» с присущей ему безапелляционностью рисует сам процесс борьбы людей с нежитью. В романе показано: могут люди сосуществовать с тварями! Могут, если тварь приручена и сидит на цепи. И с их «смотрящим» поговорить стоит — все же любую войну лучше контролировать. А все равно как доходит до драки — все средства хороши. Жестокость и еще раз жестокость, гуманизм — это для людей, а не для нелюдей. Нелюди другого языка не понимают.

2

Список можно продолжать, но пора остановиться. Перед нами роман Юрия Бурносова, одного из самых перспективных наших фантастов. Перспектива его — прежде всего в читателях, как автор он уже достаточно сформировался. И вот Бурносов тоже коснулся темы «демонов». Сверхраса, практически бессмертна, сильна, существует между людьми, но втайне от людей… Не забегая вперед, скажу только, что автор свою картину предпочел развернуть исключительно на российском фоне, на двух площадках: наши дни, провинциальный город и люди, его населяющие, с одной стороны, и Российская империя в расцвете сил, пытающаяся бороться с невидимым врагом, с другой стороны. Насколько связаны эти две действительности, дали ли они Бурносову необходимую «объемность» повествования? Пожалуй, да. Ввести демонов или вампиров в нашу среду — это «городское фэнтези», жанр, широко шагающий по прилавкам книжных магазинов. Но неужели проблема возникла только что? Ведь люди и демоны сосуществовали рядом с древними расами тысячелетия. Противопоставил тайным врагам рода человеческого цветущее, мощное государство. К какому выводу он пришел — прочтете в романе.

Не могу удержаться от упоминания еще одной, поистине культовой книги. Это «Трудно быть богом» Аркадия и Бориса Стругацких. Там в роли «демонов» выступали как раз люди — сильные, красивые, здоровые, владеющие недоступными туземцам технологиями, они вмешивались в их жизнь. С самыми лучшими целями, конечно! Прогрессоры — это те, кто заставит тебя жить лучше, честнее, справедливее. Да, глядя из Советского Союза, удобнее было примерить на себя мундир прогрессора… Но вот как все изменилось: нынче опасаются иноземной науки как раз граждане Российской Федерации. Кого мы боимся? Кто ходит у нас за спиной на мягких лапах, кто пьет нашу кровь, уж извините за выражение? Ответ входит за рамки этого предисловия. Одно могу сказать точно: ксенофобия, вошедшая в русскую фантастику, — всего лишь отражение некой паранойи нашего общества. И все же: если врач диагностировал у тебя паранойю, это еще не значит, что за тобой никто не следит… А ведь литература должна бы врачевать общественные недуги. Или — ковырять его болячки?

3

Вопросов, как всегда, больше, чем ответов. Связано это, прежде всего с тем, что представляемый роман — именно литература, а не «палп фикшн». Наша фантастика, замусорившая в свое время прилавки произведениями безудержно низкого качества, становится все более идейной, общественно востребованной. Однако этот тезис выходит за рамки предисловия. Литература живет сама по себе, а нам главное — иметь дело с ее лучшими проявлениями. Роман «Чудовищ нет», безусловно, входит в число таковых на сегодняшний день. Прежде всего, обращает на себя внимание язык — к нему Бурносов бережен без вычурности, и читать книгу просто приятно. Описывая будни Российской империи, автор избежал дилетантизма, ушел от штампов, а некоторые страницы особенно вызывают ощущение достоверности — например, сцена повешения. Надо было как следует изучить вопрос, чтобы описать казнь так обыденно. Да она и в самом деле была вполне обыденной — особо отъявленных мерзавцев наши предки предпочитали просто отправлять на виселицу, а их хватало. И мерзавцев, и виселиц я имею в виду. Славное было времечко… Теперь мерзавцев явно больше.

Вот, пожалуй, и все, чем я бы хотел предварить ваше чтение. С надеждой, само собой, что вы вспомните эти строки, когда прочтете роман и закроете книгу.

Ах да! Мы же так и не обсудили, каких именно… Боюсь, что в наличии имеются все. О чем, наверное, и роман Юрия Бурносова.

Игорь Пронин

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ГОД 2003-й

Надеюсь, что и у Вас, и у Вашего друга, и у Вашей милой девушки также все складывается неплохо и даже где-то отлично. Я, например, и представить себе не могу, чтобы оно было как-то иначе, а?

Холъм Ван Зайчик. Дело лис-оборотней

1

Я купил в продовольственном двести граммов сыра сулугуни, сочащегося беловатой мутной сывороткой, румяный батон за пять семьдесят с хрустящей коркой и полкило сосисок со странным названием «Настоящие». Спрашивается: остальные тогда какие? Ненастоящие? Стоили сосиски недорого, дешевле были только «Студенческие», которые покупали разве что котам. Дорогих «Молочных» я покупать не стал — те же перья, крылья, ноги и хвосты, только в два раза дороже.

Так я и топал с батоном, сыром и сосисками в полиэтиленовом пакете с изображением дурацкой собачонки в бантах, когда увидел машину.

Ее бы и слепой увидел. Точнее, слепой бы, конечно, не увидел, а любой другой человек, даже с очень слабым зрением, — обязательно. Потому что машина была ярко-алого цвета. А то, что не было алым — ободки на фарах, олень на капоте, бампер, колпаки и тому подобное, — зеркально сверкало под солнцем.

Алая «двадцать первая» «Волга» стояла напротив нашего дома, у коттеджа Суриковых, который те намедни продали. Суриков работал на таможне и, как следовало ожидать, попался на взятке. Дом был оформлен на жену, и та поспешила его продать, благо сам Суриков — мужик злобный, хитрый и волосатый, словно орангутанг, — отправился в КПЗ. В городе у него был еще один дом, куда и переместилась их семейка, а на «Волге», надо думать, прибыли новые хозяева. Машина старая, таких уже сто лет не выпускают, но выглядит так, будто только что сошла с конвейера… Хотя вряд ли такие делают поточно, наверняка трудились умельцы по спецзаказу.

Пока что я увидел двоих: приземистого седоватого мужика лет сорока пяти в шортах и джинсовой рубашке и очень красивую женщину, похожую на певицу Шер. То ли грузинка, то ли гречанка…

Бабка уже отиралась возле калитки, наблюдая, как приезжие разгружают одноосный прицеп.

— Все носють и носють, — сказала она мне доверительно. — Чемоданы и узлы. Булку купил?

Бабка была великая охотница до мягких булок и прочей сдобы.

— Купил, ба. Батон.

— Нявли рожков не было?

— Не было. И сладкое тебе нельзя. Диабет.

— Дебет, дебет… — согласилась бабка со вздохом. — А что, отец собирался приходить? А то в курятнике дверка с петли оторвалась.

— Я сам приделаю, ба.

— Ты приделаешь…

Я отнес продукты в дом, выбрал из тарелки яблоко посимпатичнее, взял книжку и вернулся во двор.

Прицеп почти разгрузили. Мебель, наверное, привезут потом, на грузовике или, может, контейнером по железке. Быстро они управились… А вот и третий сосед пожаловал. Вернее, соседка.

С суриковского крыльца спустилась девчонка. В узких голубых джинсах и простой черной футболке. На вид — моя ровесница, симпатичная. На мать похожа, только у той волосы черные, а у этой светлые, длинные, пушистые…

— Вот табе и подружка, — сказала кровожадная бабка. У нее был конек: желание поскорее меня женить. Почему она решила, что в мои годы это уже пора сделать, я не понимал, но бабка регулярно поднимала эту тему. Школу не даст закончить.

— Тебе, ба, все подружек мне искать… Рано мне жениться! — буркнул я, сел на скамеечку, раскрыл «Рыцаря из ниоткуда» Бушкова и углубился в чтение.

— Вот заберут в Гавнистан воевать, тогда наплачесся, — заключила бабка.

Для нее любая война уже много лет была «Гавнистан», потому что бабка никак не могла понять, с кем и зачем мы можем воевать, к примеру, в Чечено-Ингушской Автономной Советской Социалистической Республике. Еще бабка до сих пор была уверена в грядущей и неизбежной войне с Америкой — в доме у нее имелся сундук, где хранились спички, окаменевшая соль в пачках, рафинад, а также макароны. Макаронный НЗ она периодически меняла — старые, в которых заводились жучки и червячки, отправлялись на корм поросятам, а на рынке закупались новые (самые дешевые, серо-желтые, в больших бумажных пакетах).

Оторвал меня от чтения новый хозяин суриковского дома, чего я никак ожидать не мог. Он подошел к нашей ограде, положил на нее руки с короткими толстыми пальцами и спросил:

— Привет, сосед! Молоток есть?

— Чего? — Я, полностью погруженный в злоключения Сварога в Хелльстаде, не сразу вернулся в реальность. — А?

— Молоток есть? — повторил он. Сквозь расстегнутый ворот его рубахи клоками торчала седая курчавая шерсть. Еще один орангутанг, подумал я машинально и поднялся.

— Конечно. Запросто. Здравствуйте.

Я вернулся с молотком — выбрал из батиного инструментария что было приличнее, на новой рукоятке — и вручил его соседу. Тот ловко подбросил молоток в руке и поинтересовался:

— Звать-то как?

— Леха. Алексей.

— А я — Стефан Антонович. Не Степан, прощу заметить, а Стефан, — наставительно сказал он, пожимая мою руку через заборчик. — Но если и Степаном назовешь, тоже не обижусь. Заходи в гости, как обустроимся.

— Спасибо. Чего ж не зайти.

Черта с два я собирался к ним заходить, конечно. Мужик он вроде ничего, но в друзья набиваться не желаю. Хотя девчонка, конечно, классная. Интересно, где она учиться будет?

Да и молоток… Что он, переезжал в новый дом и молотка не купил? С собой не привез?

Тут бабка подкралась ко мне сзади и нудно забормотала:

— А курятник недоделанный. Недоделанный. Курей всех не словишь потом, пойдут в огороды, шло кобель чей унесет… Помидоры поклевают, ругань пойдеть…

— Ба, ну сейчас я.

Я со вздохом отложил Бушкова и пошел ремонтировать дверь. Куры, которые, по идее, должны быть благодарны мне за благоустройство жилья, дико шумели и пытались по очереди пробраться в щель, а петух Борька норовил меня клюнуть. Зараза. Не любил я его никогда, решит бабка зарезать, самолично башку отсеку.

Провозившись с полчаса, я гордо заманил бабку в курятник и показал свое творчество. Она критически подергала дверь, сморщила и без того морщинистое личико и сказала тоном миллионера, которому предложили за неимением другого транспорта проезжего частника на «четыреста двенадцатом» «Москвиче», а он опаздывает на аудиенцию к президенту, и отказываться смерти подобно.

— Сойдеть…

В бабкиных устах это равноценно вручению почетной грамоты, так что я спокойно мог возвращаться к чтению. Соседи тем временем разгрузились, загнали машину во двор, и теперь Стефан Антонович ковырялся с воротными петлями. Что-то у него там соскочило.

— Леш! — позвал он, заметив меня. — Помоги малость!

Я перешел дорогу. Он утер со лба капельки пота и кивнул на ворота:

— Подержи воротину на весу пару секунд, а я вот эту штуку всуну.

Я ухватил воротину за поперечный брус и, крякнув, оторвал ее от земли. Сволочь Суриков, свинцом он их внутри залил, что ли?

— Все, — скомандовал Стефан.

Блин. Богатырь…

— Тяжело? — участливо спросил он, глядя, как я отдуваюсь и потираю руки.

— Не рассчитал, — сознался я.

— Бывает. Спасибо. Может, пивка?

— Можно, — согласился я, зная, что батя сегодня не нагрянет, а бабка не учует. Мы поднялись на крылечко, он указал на лавочку и скрылся в доме.

Я посмотрел на коврик у входной двери — там стояли большие кроссовки «Пума», которые только что снял Стефан, легкие лодочки (мамашины, должно быть) и дешевые китайские черные кеды с резиновыми шипами, которые быстро стираются об асфальт, и с изображением футбольных мячиков. Это, наверное, ее. Девчонкины то есть. А лапа немаленькая, размер тридцать восьмой!

Стефан вышел, неся две пол-литровых сине-белых банки «Эфеса». Банки были ледяные, хотя они совсем недавно приехали. В машине у них, что ли, холодильник? Клево!

Я изящно — мне так показалось — откупорил пиво и сделал первый глоток. А денег у них хватает, пиво вон какое пьют…

— Ты, Алексей, в какую школу ходишь?

— В шестую, — сказал я. — А что?

— Нам Ларису надо устраивать куда-то… Хорошая школа?

— Хорошая. — Я отпил еще пива. — Только далеко.

— Это ничего. Я ее буду на машине возить, — улыбнулся он. — Или вместе на троллейбусе станете ездить — у вас же тут троллейбусы ходят, я провода видел. А ты здесь с бабушкой живешь?

— Это летом. Я вообще на Кирова живу, это почти в самом центре. А вы откуда приехали?

— Из Киева, — сказал он, и я почему-то понял, что он врет. Когда взрослые врут — если это, конечно, не политики и не по телевизору, — это сразу заметно. Хотя у политиков тоже заметно, тем более они всегда врут, чего уж там замечать.

Уверен, если я спрошу, на какой он улице в Киеве жил или где работал, он мне много и интересно про это расскажет, и все, конечно же, наврет. А поди проверь… А раз так, я не стал спрашивать дальше, направив разговор в другую сторону:

— А Лариса в какой класс пойдет?

— А ты в какой?

— В одиннадцатый.

— И она в одиннадцатый.

Почему-то мне показалось, что это снова ложь. Скажи я — «в десятый», и он бы сказал, наверное, то же самое. Странная семейка. Шпионы, что ли? С поддельными документами, купили дом и будут воровать секреты. Хотя секретов у нас вроде и нету. Не с консервного же завода их воровать, не с «холодильника» и не с обувной фабрики…

Какой-то я чрезмерно подозрительный стал. Человек меня пивом отменным угостил, а я козни строю… Я иногда баловался с пацанами пивком, когда батя не просекал, но все разливные «Балтики» и тем более повсеместно продаваемые у нас белорусские сорта в подметки «Эфесу» не годились.

Стефан тем временем продолжал расспрашивать:

— А что тут поблизости у вас есть? Мы только дом осматривали, когда покупать собрались, а на окрестности времени не хватило.

— Ну… — Я задумался. — Вот если прямо по улице пойти, будет продуктовый магазин. Хороший, только молоко там прокисшее в пакетах все время продают, не покупайте. И рыба мороженая бывает несвежая. Чуть подальше — овощной, там же остановка троллейбуса номер семь, идет на автобусный вокзал и к рынку. Но у вас-то машина, вам без разницы… Если по Кутузова идти, будет частный сектор и конец города, дальше поле кукурузное и лес. В эту сторону — микрорайон и кинотеатр «Победа», чуть подальше. Больше вроде ничего интересного… Ах да. Церковь Воздвижения, семнадцатый век. Она была бы видна, если бы не деревья вон там. Ее реставрируют сейчас.

— Интересно, очень интересно. Спасибо. А… кладбище? Где тут у вас оно?

— Кладбище? Да по третьему маршруту если ехать, предпоследняя остановка. А другое далеко очень, в другом конце города. А что?

Стефан улыбнулся:

— Нет, ничего. Хобби у меня такое: могильные памятники. Город ваш старый, кладбище, наверное, тоже старое… Я их фотографирую, иные зарисовываю.

— Старое, — подтвердил я, допив пиво. — Есть мраморные, черные такие, под ними купцы похоронены, чиновники… Эпитафии интересные. «Остановись, прохожий, не обижай мой прах и помни: я дома, а ты в гостях».

— Замечательно, — сказал он. — Ну, спасибо тебе еще раз.

— Да не за что. Вы, если что, обращайтесь. У меня там инструмент есть кое-какой, шурупы всякие, гвозди… Дрель электрическая, станочек даже маленький токарный, только я на нем работать не умею.

Наверное, пиво повлияло, что-то я очень добрый стал. Но дядька вроде ничего, только про Киев соврал. С другой стороны, мало ли что у него там случилось. Может, дом сгорел. Или рэкетиры какие-нибудь замучили. Или просто жизнь бедная… Тогда с чего он «Эфес» хлещет? Для понтов? Хотя не такой и дорогой этот «Эфес».

Я попытался вернуться к похождениям Сварога, но никак не мог включиться в повествование и поймал себя на том, что постоянно таращусь на соседний дом в ожидании появления девчонки. Этого мне еще не хватало. Тем более у меня и девушка есть, Танька…

Но соседка, конечно, классная. Симпатичная в смысле. Так-то, может, дура дурой, типа Эльки из «Б»- класса…

2

Пора, наверное, сказать несколько слов о себе.

Зовут меня, как вы уже поняли, Леха. Фамилия моя простая, кинематографическая — Рязанов. В родстве с прославленным режиссером, который, правда, снимает сейчас всякую дрянь, не состою, но приятно. Болею, кстати, за московский «Локомотив», в просторечии «Паровоз». У нас это непопулярно: в школе все болеют либо за «свиней», то бишь «Спартак», либо за «коней», то бишь ЦСКА, и все вместе болеют за местный «Цементник», который никак не вылезет из второго дивизиона. Но что это я на футбол отвлекся…

Так вот, учусь я в школе номер шесть, живу на Кирова, хотя и это вам уже известно. Дом наш новый и здоровенный, на первом этаже магазин радиотоваров и продуктовый с видеопрокатом, но летом я обитаю преимущественно здесь, у бабки: помогаю по хозяйству и отдыхаю.

Друзей у меня хватает, подруг вроде тоже… Про свою девушку я уже сказал, хотя это громко сказано, что девушка, — так, гуляем иногда вместе. А соседка…

Тут она как раз вышла на улицу и направилась ко мне. Что-то они зачастили, еще приехать не успели, а все «ходють и ходють», как сказала бы бабка.

— Привет! — сказала она улыбаясь.

При ближайшем рассмотрении она оказалась еще симпатичнее. В левом ухе блестела золотая сережка-гвоздик в виде маленького черепа. Вот тебе раз! Панкует, что ли?

У нас в городе панков хватает: ходят в рванине, в джинсах, обрисованных шариковыми ручками, на головах гребешки. Правда, гребешки хитрые: пока ходишь как крутой — мылом его или сахарным сиропом, а чуть в школу или там в опасное место, где навешать могут, водичкой смыл — и выходит почти приличная челочка. Таких, что «по жизни» панки, мало. Раньше их били, сейчас никто не трогает, но старые — много кто побросал панковать, а новые — чаще всего дети лет по четырнадцать максимум.

— Привет, — сказал я, откладывая книгу.

— Бушков, — констатировала она. — Люблю Бушкова. Читал «Пиранью»?

— Читал.

— Здорово. Меня Лариса зовут. Можно просто Лора.

— Знаю. Папундель твой сказал.

— Кто? А… Папа?

— Он. А меня зовут Леша, Алексей. Можно Леха.

— А можно, я буду тебя звать Алекс?

— Зови. — Я пожал плечами. А что, красиво. Пусть зовет. — Ты заходи, чего мы через забор хрюкаем…

Она хихикнула и перепрыгнула через штакетник. Только что стояла по ту сторону, и вот она уже здесь, причем сделала это без видимого напряжения, будто перешагнула. А штакетник, между прочим, метр с хвостиком.

— Ого! — сказал я.

— Я легкой атлетикой занималась, — почему-то смущенно сказала она, присаживаясь на лавочку. — Три года.

— А я ничем не занимался. У нас секция баскетбола была, но я ростом не вышел… Да и не люблю его. Я бы в большой теннис играл, но в городе только один корт, на стадионе, там вечно местные крутые тусуются. На бетоне. Полтинник час.

— Ну, о чем будем… хрюкать? Что тут у вас интересного есть? — спросила она, перебирая пальцами лепестки на бабкиных ромашках, высеянных под заборчиком.

— Да ничего… — А и правда, что у нас тут интересного? Два кинотеатра, куда почти никто не ходит, ночной клуб с ломовыми ценами… — Скучно у нас, если честно.

— Ну, это можно пережить! — Она ничуть не опечалилась. — Зато город красивый.

— А вы где раньше жили? — закинул я удочку.

— Далеко. В Киеве.

— Тоже красивый город, только я там не был. А к нам надолго?

— Дом купили, значит, надолго, — сказала она, глядя в землю. Черепушка в ухе ослепительно блестела на солнце.

— А черепок зачем? — спросил я.

— Красиво. Разве нет?

— Красиво… Но в школе подумают, что ты панкушка.

— А я панк-рок и правда люблю.

Номер. Девчонка любит панк-рок. Ладно бы «Нирвану» какую, таких куриц у нас хватает, особенно мелких: напялят футболки «Кто убил Курта Кобейна?»… А никто его не убил, сам нажрался и застрелился.

— Я, в принципе, тоже… Хотя я все помаленьку слушаю. Погоди, а твой отец сказал, что ты в нашу школу будешь ходить, в шестую.

— Да мне-то все равно. В шестую так в шестую. Но, конечно, если ты там учишься, это хорошо. Веселее будет.

— Ну, до школы еще дожить надо, — философски сказал я.

Лето было в самом разгаре, и о занятиях думать совершенно не хотелось. Особенно о том, что мне осталось учиться всего год, а там уже пора озаботиться, как бы в институт поступить и от армии откосить…

О будущем я размышлять не любил и потому резко сменил ход мыслей, спросив Ларису:

— Лор, а твой отец кто по профессии?

— Историк. И мама тоже. Они ученые, пишут книги.

Так я и думал. Загадочная с виду семейка оказалась просто парочкой слишком умных людей. Трактаты пишут. Чего им в Киеве делать, в самом деле.

— А ты с бабушкой живешь? Я видела, старенькая такая…

— У бабушки я живу временно, летом, — объяснил я. — Надежда и опора. А вообще живу в центре.

— Покажешь мне город?

— Покажу.

— Только вечером, а то мне еще вещи разбирать нужно. Я зайду, ладно?

— Договорились.

— Я ожидал, что она снова выкинет свой трюк с перепрыгиванием заборчика, но Лариса вышла через калитку, аккуратно прикрыв ее за собой.

Нехорошо смотреть человеку в спину, но я проводил ее взглядом до самого крыльца. Нормально. Сегодня вечером все знакомые будут валяться. Что за девчонка, откуда такая? Наши доморощенные красавицы просто отдыхают. Удавятся небось… Черт с ней, с Танькой, когда такая девчонка живет по соседству и просит город показать.

Вы бы на моем месте как поступили?

То-то же!

Наблюдавшая мою тщательную подготовку к демонстрации города бабка пришла в восторг.

— Куды собрался-то? — спросила она в трепетном ожидании, приглушив звук дневного повтора очередного сериала.

— Погулять, ба.

— Я сунул намыленную голову под кран. Чертов «Хэд энд Шоулдерс», щиплет-то как! Паленый, что ли?!

— Моисея… Бреисся… — бормотала бабка. — С девкой соседской небось?

— Угу.

Чего скрывать, все равно ведь подсмотрит старая.

— И правильно. И так и надо. Подружка табе…

— Ба, уймись! — взвыл я.

Бабка сунула мне пахнущее лавандой махровое полотенце и спросила:

— Погладить, можеть, чего надо?

— Футболку, — кивнул я. Бабка, как ни крути, гладила лучше меня. Опыт…

Короче, когда Лариса позвонила в дверь, я был при полном параде: в белой футболке, черных джинсах и своих любимых армейских ботинках. Бабка уговаривала меня надеть «тухли», но я не поддался на эту провокацию. Лариска пришла в том, во что была одета днем. Судя по всему, особенным украшательством она не занималась и даже, по-моему, не красилась. Хотя ей это и не нужно.

— Здравствуйте, бабушка! — приветливо сказала она бабке, делавшей вид, что она уже посмотрела сериал и теперь изучает газету «Известия» (без очков бабка ни черта не видела, да и читать могла не слишком-то бойко, но Лариска про то не знала).

— И здравствуй, милая, — с готовностью отозвалась бабка.

— Пойдем, — буркнул я, зная, что от бабки можно всего ожидать, язык что помело.

— Мы вышли с нашего дворика и двинули в направлении троллейбусной остановки.

— Тебе чего показывать-то?

— Все интересное, — сказала она, мотнув головой и отбросив длинные пряди с лица.

— Отец твой про кладбище спрашивал… Показать?

Она несколько помрачнела.

— Нет, кладбище как раз не нужно. Не люблю кладбища… Мороженое давай поедим, сока попьем какого-нибудь…

Я прикинул свою платежеспособность. Рублей сорок в кармане джинсов лежало, плюс мелочью около червонца.

Можно. Гулянка, блин!

— Давай, — согласился я.

На остановке скучали две старухи с семечками и спал на скамье, тревожно вскрикивая, пьяный. Троллейбус пришел неожиданно быстро: нам повезло, потому что к вечеру интервал увеличивается до двадцати минут. Мы погрузились в практически пустой салон, купили у унылой кондукторши талоны и поехали в центр.

— Садись, — сказала Лариса, хлопая ладонью по порезанному дерматиновому сиденью рядом с собой.

Я покачал головой:

— Не люблю сидеть в троллейбусе.

— Тогда и я не буду.

Она встала и повисла рядом со мной на поручне. Мне было как раз по росту, а Лорка именно висела. Кондукторша посмотрела на нас как на идиотов — троллейбус-то пустой — и отвернулась.

Мы висели, качаясь на выбоинах и поворотах, и делали вид, что смотрим в окна, а на самом деле украдкой разглядывали друг друга. Я все больше убеждался в том, что Лариса очень красивая и, я бы сказал, сексуальная (дурацкое слово, но что еще можно сказать о девчонке с ногами от ушей, посмотрел бы я на вас). О последнем я старался не особенно думать (как бы чего не вышло), но думалось, и все тут.

Что думала обо мне Лариса, я не знаю. Но, наверное, ничего плохого, раз сама попросила меня показать ей город. Или…

— Ты, наверное, волнуешься: нравишься ты мне или нет, — спросила она с хитрой улыбкой.

Я промямлил что-то неопределенное.

— Я же вижу. Нравишься, конечно. Хорошо, что я сразу, по соседству, нашла друга.

Вот те на! Заявленьице! Как-то это не очень красиво, когда девушка сама затевает подобный разговор и признается… э-э… не в любви, нет, но…

Теперь, наверное, мне надо сказать что-нибудь в ответ. Или не говорить? Как-то очень уж быстро все получается, так не бывает!

Меня спас троллейбус. Он остановился, и я заорал:

— Выходим! Чуть не проспали!

В парке, в кафе «Ариэль», мы купили мороженое в вазочках и сок. Вернее, сок и мороженое я купил Ларисе, а себе, как и положено солидному человеку, взял бутылку пива «Сокол» и пакетик чипсов.

— Любишь пиво? — спросила она.

— Люблю.

— А я нет.

Она ковыряла мороженое пластмассовой ложечкой и делала это очень красиво. Никогда бы не подумал, что можно красиво есть обычное сливочное мороженое.

Про Киев ее спросить, что ли?

— Леша, а ты чем вообще занимаешься?

— Я же Алекс, — улыбнулся я.

— Леша тоже хорошо. Так чем?

— Да ничем. На гитаре бренчу, книжки читаю. В футбол бегаю иногда, если соберемся с пацанами. Я ж говорю, большой теннис люблю, но у нас это дохлый номер.

— А здесь есть тир? — спросила она.

— Тир? Есть. Пострелять хочешь?

— Да. Сейчас мороженое доем…

Она доела свое за три сорок, и мы пошли стрелять. Я все смотрел по сторонам — нет ли кого знакомого? Но, как назло, никого, достойного внимания, не попалось, только отличник из параллельного Мирон, личность малоуважаемая и невлиятельная, да Саня Пуля, двигавшийся откуда-то на полном автопилоте. Пуля учился со мной, но в школе появлялся редко; ходили слухи, что дальше учиться он не собирается и будет работать у дядьки в авторемонтной мастерской. Там небось и нажрался…

Тир располагался в старом автобусе, снятом с колес и установленном на окраине парка. Дедушка-тирщик смотрел ток-шоу по маленькому черно-белому телевизору и неохотно оторвался от него, чтобы выдать нам винтовки и пульки.

— По мишеням? — спросил я.

— Я люблю по мишеням, а ты можешь по зверюшкам, — улыбнулась она и бойко положила все пять пулек в десятку. Я в это время успел только два раза промазать по резиновому зайцу и мазнуть по рылу резинового же крокодила, отчего он вяло закачался на пружинке.

— Ого! — сказал я.

— Ого! — сказал и дедушка-тирщик, неожиданно отвлекшийся от телевизора. — Разрядница?

— Кэмээс, — сказала она, кладя пневматичку. — Папа говорит, что взрослый человек должен уметь хорошо стрелять.

— Правильный папа, — кивнул дедушка. — Уважаю. Еще?

— Хватит, — сказала она. — Спасибо.

— Чего-то она взгрустнула после тира…

— Случилось что-то, Лор? — спросил я.

— Да нет, все нормально. Куда-нибудь еще пойдем?

— Как скажешь.

— А пошли домой пешком. Прогуляемся, поболтаем… По дороге мы поболтали о футболе (она немного разбиралась, но тут я уж не стал удивляться — привык, наверное, что она не совсем обычная девчонка), о рыбалке, об архитектуре города, о школах и учителях, о Бушкове, которого она любила (кроме последних книг), и Лукьяненко, которого она тоже любила (и тоже кроме последних книг), о фильмах…

— Любишь ужастики? — спросил я.

— Люблю. Но хорошие.

— Типа?

— Типа «Ночь живых мертвецов» Ромеро. Видел?

— «Возвращение»?

— Нет, именно «Ночь…», «Возвращение» — это другое совсем.

— Не-а… Ромеро… Погоди, это он придумал игру Doom?

— Он. Только значительно позже. Кстати, у меня компьютер есть, приходи, если хочешь, рубанешься.

— В Doom?

— Нет, его у меня нет. В Kingpin или «Горький-17» играл?

— Нет.

— Тебе понравится. А из фильмов я люблю про такое, чего на самом деле не бывает. Про восставших мертвецов, про чудовищ из космоса…

— А про вампиров или оборотней?

— Не люблю, — сказала она серьезно. — Я думаю, это глупые фильмы, потому что их создатели не знают материала. У папы большая библиотека, в том числе и по вампиризму много книг, по ликантропии…

— По чему? — переспросил я.

— По ликантропии. Ну, оборотни твои. Я думаю, это очень серьезный вопрос, а такие фильмы из него развлекаловку делают.

Мы миновали колонку с длинной очередью за водой. Опять ремонт на водозаборе? А я воды про запас не натаскал, бабка обомрет теперь…

— Так ты в них веришь, что ли?

— Ну как тебе сказать? И не то чтобы верю, но и… Ой, а это кто?

Восклицание относилось к местному дурачку по кличке Смех. Смех гордо шествовал по самому центру проезжей части и вез тележку с тряпьем, часто моргая маленькими глазками.

— Это Смех, — сказал я. — Дурачок.

— Живет тут?

Она не испугалась, но насторожилась. С чего бы? Смеха бояться не надо, он добрый. Его и не обижает здесь никто… Живет он с матерью, та нормальная, но нелюдимая. А самому Смеху лет уже сорок, наверное, но он выглядит куда моложе — все они выглядят моложе, дурачки. Только живут мало. Смех по их меркам долгожитель.

— Ты его не бойся, — покровительственно сказал я. — Он смирный. Разве что может подойти и песенку спеть, так ты его не обижай, послушай. Можешь рубль дать или пятьдесят копеек, он обрадуется.

— Ладно, — пообещала Лорка. — Как-нибудь в другой раз. А мы что, уже пришли?

— Как ты догадалась?

— А вон церковь видна. Только мы с другой стороны подошли, да?

Да, мы и в самом деле пришли, и в самом деле подошли с другой стороны, через переулок. Ее папа возился с машиной и приветственно помахал рукой. Я кивнул в ответ.

Бабка уже торчала за забором и, увидев нас, тут же сварливо объявила:

— А по радиву сказали, воды не будет. А ты не наносил.

— Сейчас сбегаю, — сказал я.

— Уже нетути. Выключили. Будешь немытый и непивши.

— Не помру, — сказал я.

— Ну, я побежала, — сказала Лорка. — Пока!

3

Первого сентября я в школу не пошел принципиально — не люблю эту праздничную суету, когда туда-сюда гоняют несчастных первоклашек с букетами цветов, а директор говорит в хриплый микрофон всякую благостную чушь. «Дорогие ребяты! Снова откроет школа свои приветливые двери, снова войдете вы в светлые классы!» Глаза б мои не глядели.

Дома, понятно, я ничего не сказал, собрался честь по чести и пошел к Стасику, который разделял мои чувства относительно Дня знаний. У нас с ним была традиция — задвигать первое сентября, и в школе даже не ругались: привыкли.

Стасик был счастливый человек — он жил один-одинешенек. Дед его помер лет пять назад и оставил однокомнатную квартиру, где Стасик и обитал. Родители его, художники, как люди прогрессивные, считали, что Стасик должен учиться жить самостоятельно, то-то ему повезло… Батон и мотыга у него уникальные, уж точно.

Батон, то есть отец Стасика, был симпатичный толстун с вьющимися длинными волосами пшеничного цвета, который знал творчество «Битлз» как свои пять пальцев. Вернее, творчество «Битлз» он знал несколько иначе, потому что пальцев у него на левой руке было шесть. Родился такой. Мутант.

Мотыга, то бишь мать, напротив, весила килограммов сорок пять и слушала исключительно хард-рок семидесятых. Семейка была еще та. На прошлое день рождение батон подарил Стасику корейский «Фендер», чтобы Стасик учился музыке. И «Фендер», и комбик-усилитель «Форманта» пылились в чулане — слуха у Стасика не было от рождения, зато он неплохо играл в пинг-понг и даже выиграл один раз чемпионат города. Но это неудивительно: просто остальные городские настольные теннисисты играли еще хуже, никто пинг-понгом всерьез не занимался.

— Чаю хочешь? — спросил Стасик, который как раз чаевничал: варенье по столу расставил, баранки, масло сливочное.

— Нет.

— А где твоя пассия?

— За те дни, что оставались до первого сентября, он пару раз мимоходом видел меня с Лоркой, которую я охотно водил по городу, но познакомить я их не успел. Прогулок таких было четыре, в остальное время она сидела дома и не знаю, чем занималась. Пару раз я заходил к ней и играл в «Кингпин», но меня быстро убивали. Никакого особенного развития наши отношения не получили. По крайней мере, я ничего такого не замечал. Зато слухов породили массу, и я с беспокойством ожидал Танькиной реакции. Летом она была у родичей в Архангельской области, но уже, по идее, приехала, в школу все же пора.

— Прямо уж и пассия… В школу, наверное, пошла, — сказал я. — Я ее позавчера видел, ничего не сказала.

— А красивая. Наши жабы поудавятся, — сказал Стасик, который в душе был женоненавистником. Хотя в нашем классе легко стать женоненавистником — сплошные дуры и кошелки.

Я сунул надраенные туфли на полочку, и тут в дверь позвонили. Женоненавистник Стасик намазывал булку вареньем поверх слоя масла, но бросил приготовления, протиснулся мимо меня и, глянув в глазок, присвистнул.

— Черепа прибыли?! — спросил я.

— Не. Круче.

Он открыл дверь, и в прихожую вошла Лорка. В парадной школьной форме, то есть в кружевном белоснежном фартучке, с бантами… Е-мое, я такого уже года три не видел. Наши швабры ходят черт знает в чем, по килограмму штукатурки на роже, а тут прямо фильм «Первоклассница». А черепок-то сняла?! Сняла… Во был бы номер, если бы забыла.

— Привет! — сказала Лорка, нисколько не смущаясь. — А я за тобой шпионила.

— В смысле?

— Увидела, как ты уходишь, и следом пошла. Думала, ты в школу, а ты вовсе сюда. Ой, привет!

Это уже Стасику. Тот критически посмотрел на свои драные спортивные штаны и, кхекнув, выдавил:

— Добро пожаловать. Чайку?

— Нет, спасибо… Ничего, что я зашла? Я долго думала, звонить или нет, хотела уже в школу пойти, а потом решила, что одна не хочу. А что тут у вас?

Боже, она еще и с букетом. Штук пятнадцать алых роз, за спиной прятала.

— Цветы в вазу, — сказал Стасик, скрываясь на кухне. — Завянут.

— Познакомь нас, — попросила Лорка, проходя в комнату.

— Это Стасик, — кивнул я в сторону кухни. — Стасик, это Лариса!

— Очень приятно! — рявкнул он и появился с большой хрустальной вазой, наполненной водой. — Ваза, конечно, уродская, но пока постоят.

— Уродская, — согласилась Лариска, аккуратно вставляя в нее букет. — Ой, что же я с ним теперь делать-то буду?

— Подаришь кому-нибудь.

— Я классной руководительнице хотела подарить.

— Марише? Да ее б удар хватил, — захихикал Стасик. — Не приучена она у нас к цветам. Не заработала.

— Что, противная?

— Хуже. Дура, к тому же злобная. Сущий ваххабит.

— Подтверждаю, — сказал я, поймав вопросительный Лоркин взгляд.

— Тогда хорошо, что не подарила. Ой, а это чьи картины?

Картины, конечно же, были Стасиковых черепов, о чем он тут же сообщил. Они и в самом деле ничего рисуют — особенно мне нравилась вот эта, с горным пейзажем. Стасик говорил, их картины есть в частных коллекциях в Штатах, Швейцарии, Гонконге и еще где-то.

— Здорово, — сказала Лорка. — А почему так мало?

— Что-то у них дома, что-то в мастерской… Вот еще, батон нарисовал. — Стасик выволок из-за шкафа большой холст на раме.

— Ничего себе, — сказал я.

На холсте был изображен призрачный силуэт над какими-то кустиками, терявшимися в тумане. На заднем плане угадывались надгробия, в черном небе тускло мерцали звезды. Вроде ничего особенного, но нарисовано было мастерски, жутко.

— Страшилок начитался?

— Батон-то? Обычно такого не рисовал. У нас гараж прямо возле кладбища, он там завозился с двигателем и уже за полночь домой топал, вот и причудилось ему… Два дня рисовал, а потом за шкаф закинул. Халтура, говорит. Только возле рынка продавать.

— Не скажи, — заметил я. — Я бы на стенку повесил.

— Я с батоном потрещу, может, он подарит. Ему все равно без надобности, — великодушно сказал Стасик.

Я повернулся к Лорке, чтобы спросить ее мнение о картине, и замер. Она смотрела на холст, с омерзением скривив губы.

— Что, не нравится? — поинтересовался Стасик.

— Нет, — сказала она, мотнув головой. — Убери, пожалуйста.

Он не стал ничего уточнять и вернул холст на прежнее место, за шкаф. Лорка села на стул.

— Чего? Плохо, что ли? — встревоженно спросил Стасик.

— Да нет, нормально.

— Говори. Рожа у тебя… — Он запнулся: слово «рожа», конечно, к Лорке никак не подходило.

— Неприятная картина, — сказала Лорка. — Но написано талантливо.

— Угу, — неопределенно буркнул Стасик.

— Послушайте, а мы можем туда сходить? — спросила она.

— На кладбище? — уставился на нее я. — Ради бога. А что там делать?

— Ну… Интересно. Каждое кладбище — это история города.

— Да хоть сейчас.

— Без вопросов, — сказал Стасик. — Раз уж мы задвинули школу… На кладбище ветер свищет, завиваясь над крестом, на могилке… э-э… — Он осекся, потому что дальше было не шибко прилично.

Лорка хихикнула.

— Знаю я, знаю, — сказала она. — Тара-рам тара-ра-рам, тут могила растворилась, вышел из нее мертвец: «Что ты делаешь, негодный?»

— Тара-рам меня, подлец, — закончил я. — Какие мы образованные и утонченные молодые люди. Аж противно.

— А что? Детский стишок, — пожал плечами Стасик. — Так что, валим на кладбище? Только я бутер свой дожру, делал ведь, старался. Ну и розы — я себе оставлю, да? Красивые…

— На кладбище мы пошли пешком — чтобы убить время. По дороге Стасик пространно рассуждал о мертвецах.

— Вот смотри, Лех, — приставал он, — положили мертвеца в гробик, гвоздями забили, зарыли. Лежит он там, и что с ним происходит?

— Разлагается, — рассеянно буркнул я, пиная пустую банку из-под «Доктора Пеппера». — Что ему еще делать?

— А почему?

— В смысле? Почему разлагается? Потому что из мяса. Хочешь, проведи эксперимент — кошку дохлую, или крысу, или просто вырезки грамм триста в ящичек положи, и закопай и проверяй ежедневно.

— Лениво, — сказал Стасик. — Ну… А вот бывает, что живого закопают. Он заснул там или заболел чем, а потом проснулся, глядь — а сам в гробу. Ковырь, ковырь крышку-то, а она не поднимается. Страшно, наверное…

— Страшно, — согласился я.

— Гоголя, говорят, так закопали. Я где-то читал. Откопали потом, смотрят, а он уже почти гроб изнутри прогрыз, но все же помер по-настоящему, не успел вылезти.

— А чего они его откапывали? — удивился я.

— Не помню… Письмо он, что ли, оставил. Если, мол, ласты склею, вы потом посмотрите, правильно я склеил или неправильно. А они опоздали. Вроде так я читал.

— А кладбище у вас старинное? — спросила Лорка, слушавшая нашу дискуссию без особого интереса.

— Лет сто, — сказал Стасик с видом знатока, хотя ничего про кладбище знать не мог — они сюда приехали из Челябинска не так уж и давно, когда дед помер.

— А я вот точно знал, что кладбищу под две сотни; раньше там была церковь, но при большевиках ее сломали и построили из кирпича кинотеатр…

— Сто пятьдесят, — сказал я веско.

Стасик не стал спорить, а Лорка удивилась:

— Так много?!

— У нас еще еврейское есть, его еще до войны забросили, — сказал я, — но там и не кладбище уже, а так, заросли… Ямки всякие, кусты, деревья. Даже памятника порядочного не осталось. Там кто-то копается, золото, наверное, ищут. Евреев, говорят, когда хоронили, всегда золото в могилу клали, хоть чуть-чуть. А кто богатый — тем много.

— А это уже оно, кладбище ваше?

Да, это уже было оно. Толстая краснокирпичная ограда с крестообразными сквозными отверстиями, местами вместо старого кирпича — новый, обычный силикатный. Над оградой нависали липы, на которых вполголоса каркали вороны.

— Осторожно, тут никогда не прекращается бомбежка, — предостерег Стасик.

— Мой отец еще при советской власти на субботник сюда ходил, — сказал я, — так они затеяли гнезда вороньи разорить, чтоб не пакостили. Пригнали машину, ну, которая фонари ремонтирует, мужик поднялся в этой штуке к гнездам и давай ломать. Черта с два сломали — они аж проволокой алюминиевой поприкручены. Парочку оторвали, плюнули и уехали.

— Умные вороны, — пробормотала Лорка.

Мы как раз подошли к входу. Возле него стояла небольшая старушка с букетиками каких-то беленьких цветочков.

— Могилку проведать? — спросила она, щурясь и улыбаясь.

— Нет, бабушка, так, посмотреть, — сказала Лорка.

Бабка внимательно поглядела на нее, улыбка сползла с ее симпатичного личика.

— А понапрасну шляться — на то стадионы есть. И кино с танцами.

— Да мы ничего, — встрял Стасик. — Мы историки.

— А историкам в музей надо иттить, — сказала бабка злобно и меленько перекрестилась. — Альбо в планетарий.

Бочком пробравшись мимо бабки, мы прошли внутрь и остановились на развилке, от которой расходились посыпанные светлым речным песком тропинки.

— Чего эта Тортилла окрысилась? — спросил Стасик в недоумении.

— Цветов не купили…

— А по-моему, мы ей не понравились, — сказал Стасик.

Лорка пожала плечами:

— Я на стареньких людей никогда не обижаюсь. Им все нужно прощать.

— Этак на голову сядут… — проворчал Стасик. — Дорогие мои старики, дайте я вас сейчас расцелую… во все доступные места… Куда идем-то?

— А все равно.

— Тогда пойдем ангела посмотрим. Видала ангела?

Ангелом именовался надгробный памятник какому-то купцу или чиновнику в самой глубине кладбища, в старинной его части. Надпись не то скололи, не то сама затерлась с годами, осталась лишь одна дата — «1838». Сама фигура ангела пострадала не меньше надписи — крылья были оббиты, равно как и голова. И все равно памятник выглядел величественно, возвышаясь над ржавыми коваными крестами.

— А вот тоже красивый, — кивнул Стасик на монолит черного камня.

Там, насколько я помнил, было написано что-то в стихах про усопшего младенца, который теперь играет в раю с ангелочками, но Лорку памятники и эпитафии не интересовали. Она обеспокоенно оглядывалась по сторонам, поэтому я спросил:

— Случилось что?

— Н-нет… ничего…

Но что-то случилось, и я это видел. Не так уж плохо я узнал Лорку за время знакомства.

— Щас зомби вылезет, — прикололся Стасик. — И начнет нас грызть. «Возвращение живых мертвецов», помнишь, там панки на кладбище пришли?

— Пошел ты!.. — махнул я на него рукой. — Малдер.

— Сам ты Малдер!

— Тихо, — попросила Лорка. — Тихо, ребята.

Мы замолчали и прислушались. На кладбище царила привычная покойная тишина, нарушаемая только ворчанием ворон высоко над головами и неожиданно далеким шумом городских улиц. Я внезапно подумал о том, что подо мной, метрах в двух или в полутора, лежит мертвое тело… И не одно — десятки, сотни, совсем рядом… Истлевшие одежды, голые кости… Или не голые? Или они только и ждут, чтобы вот так любопытные люди пришли к ним на могилы, и тянутся, тянутся к нам сквозь пронизанную травяными корнями землю…

Чтобы укусить. Съесть.

Тьфу ты, пакость! И Стасик сволочь, напомнил же.

— Я ничего не слышу, — сказал Стасик.

— А ты ничего и не должен слышать, — сказала Лорка.

Тогда чего говоришь: «Тише, тише!»?

— Я тишину и слушала, — сказала Лорка.

Стасик не нашелся что сказать и притих.

Мы еще немного побродили по дорожкам. Старая часть кладбища уверенно зарастала высокой травой, крапивой и какими-то розовыми цветочками. Братская могила, где были похоронены погибшие при освобождении города от немцев солдаты, практически скрылась в зарослях, только край большой облупившейся звезды торчал сверху.

— А на северной стороне авторитетов хоронят. Быков всяких, — поделился Стасик информацией. — Памятники из мрамора, статуи… Цветы…

— Это ж не солдаты, — хмуро сказал я. — У них небось денег вагон.

— Ну уж траву могли бы скосить.

— Вот и займись. Скоси. А то ныть все мастера. Или директору кладбища напиши. «Посетив вверенное вам кладбище, остался весьма недоволен»… Ну и так далее. «Прошу принять меры. С приветом, Стасик».

— А я что… Я ничего.

— А где ваш гараж? — спросила Лорка.

— Щас покажу, — буркнул Стасик.

4

С кладбища мы вышли подавленные. В голове у меня вертелась дурацкая «юдоль скорби» — где ж я такое вычитал, а? Бабка с цветами исчезла, зато появился мужик с лопатой. Сидя у стены, он курил папироску, лопата лежала на траве, возле босых ног с огромными черными ногтями. Мужик был голый по пояс, и на его бледной безволосой коже синели уродливые зоновские татуировки — церковь, игральные карты, окровавленный кинжал. Могильщик, что ли?

На нас он не обратил никакого внимания, так и сидел, грелся на солнышке. Рядом с мужиком на расстеленной газетке лежали банка рыбных тефтелей (по восемь двадцать, я такие сам люблю), кусок булки, складной ножик и нераскупоренная четвертинка водки «Исток».

— Вот такой даст лопатой по башке, и — в могилку, — заметил Стасик, когда мы отошли на почтительное расстояние.

— Нужен ты ему…

— Это ты не нужен, а у меня часы. — Стасик поднял руку и продемонстрировал свои «Тиссо» — родители подарили за успешное окончание и победу в городской исторической олимпиаде.

Часы, конечно, хорошие, но вряд ли этот кладбищенский ханыга отличит их от «Полета», о чем я и проинформировал Стасика.

— Завидуй, — надулся он.

Лорка сказала:

— Брэйк! Что-то вы после кладбища разошлись.

— А кто нас туда поволок? «Ах, покойнички! Ах, черепушечки!» — принялся ехидничать Стасик, но Лорка убийственно взглянула на него, и он замолчал. Вот бы мне так Стасика глушить…

— Хватит вам, — примирительно сказал я. — Может, мороженого дернем?

— Лучше пивка, — сказал Стасик.

— Я вопросительно посмотрел на Лорку.

— Можно и пивка, — сказала она. — Только сначала гараж.

— А… Дался он тебе!

— Ладно, тут же рядом, — вступился я, хотя и сам не понимал, зачем дался Лорке Стасиков гараж.

Ряд стандартных белокирпичных гаражей с одинаковыми сварными воротами, изготовленными местной артелью, тянулся вдоль южной оконечности кладбища. С одной стороны — кладбищенская стенка, которая здесь, в тылах «юдоли скорби», осыпалась и разваливалась, с другой — гаражи, какие-то пустые цистерны, брошенные остовы легковушек. Сейчас здесь было малолюдно: дедок чинил оранжевый «Москвич», несколько мужиков с натугой выталкивали из другого гаража пыльный «рафик» с выбитыми стеклами, а вон и Стасикова батяни гараж, с черной дверью и кодовым замком. В гараже стоял темно-зеленый «пассат», на котором семейство крайне редко ездило на природу или в Москву.

— Вон он, — показал Стасик. — Гараж как гараж, насмотрелась?

— А где твой папа видел страшилку?

— Да тут где-то… Вон в стенке дырок сколько. Да и не все ли равно, причудилось человеку, с кем не бывает…

— Я ж говорил, не надо было идти. Мы вроде про пиво говорили? Или я че-то спутал? Или мне показалось?

— Сейчас, — сказала Лорка, подошла к забору и посмотрела сквозь дыру на кладбище. Потом легко подтянулась на руках, перемахнула на ту сторону, только кружева мелькнули. Сделала она это как-то очень целомудренно, хотя юбка была короткая.

— Оп-па! — сказал Стасик. — Спорт!

Лорки не было минуты три. Наконец над забором появилась ее голова, и тем же манером она вернулась к нам.

— Ну, как там? Кости гложет красногубый вурдалак? — поинтересовался Стасик.

— Сглодал уже все, — буркнула Лорка.

Она выглядела озабоченной, но ничего рассказывать не стала, отряхнула идеально чистую с виду одежду и пошла вперед. Мы переглянулись и поспешили за ней.

Ларек с лирическим названием «Колокольчик» находился неподалеку — за гаражами, откуда начиналась улица Салтыкова-Щедрина. В кустах шиповника возле урны лежал мордой вниз пьяный со спущенными штанами, и мне стало за него стыдно. Слава богу, Лорка не обратила никакого внимания на обращенную к небесам волосатую задницу. Я пошарил в карманах, но Стасик великодушно выложил полтинник, заметив небрежно:

— Дивиденды от батяни. Гуляем.

— На полтинник разгуляешься… — пробормотал я, покупая три бутылки «Славянского» и воблу.

Мы сели на лавочку под березой, я откупорил пиво брелоком-открывашкой и принялся чистить рыбину, сухую и ломкую, словно осенний лист.

— Первое сентября… — задумчиво сказала Лорка. — Опять учиться.

— А ты раньше где училась? — спросил Стасик, ковыряя пробку ключом. Открывашками он почему-то из принципа не пользовался.

— В Киеве.

— Так ты украинка?

— Почему? — Она протянула мне пиво. — Открой, пожалуйста.

— В Киеве училась, жила. Мы ж теперь разные государства.

— У меня было российское гражданство. — Лорка в белых праздничных кружевах приняла у меня бутылку и отпила глоток. — Холодное… Так что я ничего не меняла, как была гражданка Российской Федерации, так и осталась.

— Э! Э! — прикрикнул я. — Куда икру выковыриваешь всю?!

— Я не всю… Ну, и как там в Киеве? — не унимался Стасик.

— Нормально.

— А чего уехали?

— Родители… — неопределенно пожала плечами Лорка.

— А чего тебя на кладбище понесло?

— Просто так. Интересно. — Она сделала еще глоток.

— Слушай, кончай цепляться, — сказал я. — Кладбище и кладбище, ты вон в прошлом году картинки со стенок в туалете кинотеатра «Старт» перерисовывал.

— Лорка с интересом уставилась на Стасика. Тот покраснел и проворчал:

— Это научный интерес. Я изучаю граффити.

— Ну-ну. — Я заулыбался.

— Мог бы и не вспоминать.

— Чего же? Одним интересно на кладбище сходить, другим — в туалет, да еще и за картинками. Так что утихни.

Стасик утих, но явно обиделся на меня — нечего, мол, языком болтать. Я и сам пожалел, что брякнул про туалет, но и на Лорку наезжать не стоило. Кладбища — вещь в самом деле интересная, что есть, то есть. Особенно когда философски подойдешь.

Мы еще некоторое время развлекали Лорку рассказами о том, как физичка Мариша заснула в лаборантской и проспала урок, а ее там еще и приперли на всякий случай партой, и как физкультурник Иван Пятрович — он так говорил сам, напирая на «я», — показывал навыки лазанья по канату, а канат оторвался от крюка в потолке, и Пятрович сверзился. В итоге сошлись, что школа у нас хорошая и Лорке очень даже не повезло бы, попади она в другую.

— За первый учебный день, — сказал Стасик, допивая пиво. — Еще по одной?

— А деньги? У меня червонец с мелочью.

— У меня еще осталось. — Лорка показала бутылку, где плескалась примерно треть.

— У меня ноль, — пожал плечами Стасик. — Можно домой метнуться, взять… Зря сразу не подумали.

— Да ладно вам, — поморщилась Лорка. — Алкоголики.

— От пива алкоголиками не бывают! — возмутился Стасик.

Он нашел среди рыбных очистков плавательный пузырь, быстренько обжарил его на огне зажигалки и сунул в рот.

— Бывают. Есть даже термин такой — «пивной алкоголизм», когда человек без пива не может.

— Я тоже читал, — поддержал я.

На самом деле я о таком не слыхал, но хотелось помочь Лорке. Стасик под нашим напором сдался и заявил:

— Тогда пошли на футбол. Сегодня с тамбовским «мясом» играют.

— С каким еще мясом? — не поняла Лорка.

— «Спартак» так называют, — пояснил я. — Не слыхала, что ли? А на футбол мы бесплатно пройти можем, у нас там знакомый работает, на стадионе.

— А во сколько матч?

— В пять вроде как должен начинаться. — Стасик посмотрел на часы. — Фигня идея. Что до той поры делать? По городу ходить? Весь день, считай, впереди.

— Тогда купим вина, — сказала Лорка.

Мы со Стасом воззрились на нее с дичайшим удивлением, которое она поняла правильно и, вытащив из карманчика на переднике пятисотрублевую бумажку, торжественно помахала ею перед нашими носами.

— Гля, четко! — сказал Стасик. — И все можно прос… прокутить?

— Не все. Но вина выпить можно.

Мне было как-то неудобно, но потом я подумал, что Лорка полноправный и равноправный товарищ, чего бы ей и не потратиться?

— Нормально, — согласился я.

— А куда пойдем?

— Да куда угодно, — замахал руками оживившийся Стасик. — Сейчас народ из школы повылезет, все пить начнут за первое сентября… Надо скорей места в шатрах занимать.

— В шатрах, — скривилась Лорка. — А поинтереснее?

— В кабак, что ли?

— Нет. Какое-нибудь красивое место, интересное.

— Проклятое, — улыбнулся Стасик.

— А что за проклятое место? У вас есть проклятые места?!

На самом деле проклятое место у нас было одно — «у Дворца культуры», чисто местный ориентир, гостям города непонятный. В самом деле, заросшие молодыми березками и травой руины никак не ассоциировались с культурой, но здесь и в самом деле лет двадцать назад начали строить огромный храм искусств. Потом появился Горбачев, на искусства денег не стало, стройку забросили. Батя рассказывал, что там даже стоял брошенный строителями по неведомой причине бульдозер, но потом некие предприимчивые люди бульдозер сперли.

До сих пор на каждых выборах — мэра, в горсовет, в областную думу, в Государственную Думу — каждый кандидат обещает найти средства для завершения строительства Дворца. И дураку ясно, что вначале нужно все сломать и разровнять, а потом уже начинать все строить заново, но народ послушно внимает обещаниям и так же послушно голосует «за». Однако название «проклятое место» как появилось лет семь назад, так и прижилось.

Новый мэр, избранный в прошлом году, пошел дальше остальных: обнес стройку красивым забором, выкрашенным в ярко-зеленый цвет. Над забором прикрепили щит с надписью «Паспорт объекта». На этом добрые дела закончились, забор понемногу растаскивали на доски, а «дворец» по-прежнему зарастал себе и зарастал. Иногда местные Палестины навещала милиция — наловить «для плана» любителей выпить на природе. Но менты искали по кустам тех, кто уже вырубился, а в самые руины не совались — ленились, что ли?

— А что? Можно и в проклятое, — сказал я. — Там балкончик хороший имеется.

В магазине «Столичный» вино нам продали без проблем. Стасик науськивал Лорку купить три портвейна и «еще бутылочки три пивососа, чтобы потом освежиться и заполировать одновременно», но она не поддалась и взяла полуторалитровый пакет болгарского белого полусладкого вина, три пластиковых стакана и двести граммов сыра «Дор блю». Продавщица подала сыр со смешанным выражением удивления и уважения на лице.

— О, сыр плесневый! — сказал Стасик, вертя зеленую треугольную коробочку в руках. — Элита! Уважаю.

Как будто не он только что тыкал пальцем в «тринадцатый» портвейн и хотел его заполировать «пивасосом». Слава богу, что не купили. Портвейн на пиво или пиво на портвейн — убийственная вещь, да потом может еще на горшок пробить. И сиди потом на толчке, осваивай принцип реактивного двигателя. Кто-то говорил, что Циолковский вот так его и придумал — объелся или обпился…

— Мы нарушаем законы Российской Федерации, — заметил я, подбрасывая булькнувший пакет с вином. — Путин нас по головке не погладил бы.

— По которой? — машинально прикололся Стасики сник, сообразив, что сморозил глупость. Лорка снисходительно сделала вид, что не заметила.

На балконе третьего этажа было чисто, никто там, на удивление, не нагадил, хотя в этом есть особый шик — навалить на балконе в центре города, глядя на магазин «Океан» и Управление образования. Зато лежали несколько кирпичей стопочками — как бы стульчики, чтоб сидеть, а посредине — большой жестяной короб с остатками засохшего цемента внутри, перевернутый вверх днищем. Типа стол.

— Ни разу в таком месте не была, — сказала Лорка, восхищенно озираясь.

Мы расселись, открыли вино, взяли по куску сыра.

— Вкусно, — сказал Стасик.

По мне так, вино было кисловатое, а сыр подобного вида и вкуса у нас обычно валялся в холодильнике, причем обычный «Костромской» или «Российский», только выдержанный с полгода.

— Водочки бы, — сказал Стасик мечтательно. — Слушай, а тебя папундель не напрягает за вино?

— Не-а. Вино в малых дозах полезно.

— Я тоже где-то читал, — вспомнил я. Как про пивной алкоголизм.

— Ну, тогда за пользу. — Стасик налил себе еще. — И на футбол? А то опоздаем.

Как ни странно, мы в самом деле пошли на футбол, посмотрели, как наши выиграли у Тамбова два-один, покричали, погрызли семечек. Снаружи уже бродили старшеклассники (не из нашей школы, из третьей, она тут ближе); рыжая девка в таких же кружевах, как у Лорки, блевала возле урны, а ее подруга, покачиваясь, говорила назидательно:

— А нечего было водяру глушить после самогонки! Нечего! Что ты брызгаешься, сука, ладонью закрывайся!

Неподалеку дрались человек пять, один уже валялся на тротуаре в порванной белой рубахе и с разбитой рожей. В теории можно было нарваться и нам, все же чужой район, другая школа… Поэтому я сказал:

— Давайте-ка отсюда валить туда, где поспокойнее.

— Точно, — поддержал Стасик.

По домам решили все же идти пешком. Возле универсама Стасик притормозил, остановился у газетного стенда и присвистнул.

— Что там? — спросил я, комкая найденные в кармане футбольные билеты и бросая их в переполненную урну. Не попал, конечно же.

— Ментов завалили, сразу трех!

«Зверски убиты трое сотрудников милиции».

Передовица в местных «Ведомостях» не могла не привлечь внимания, то-то Стасик ее заприметил. В черных рамках — три фотографии: молодые парни, два сержанта и рядовой. Кузовлев, Мироненко и Светлов. Васька Мироненко в параллельном учится, не родственник ли? Надо потом спросить…

«По сообщению пресс-службы УВД, в ночь с 30 августа на 1 сентября в районе сквера имени XX съезда КПСС милицейский патруль обнаружил автомашину УАЗ, принадлежащую Пролетарскому ОВД. В машине сотрудники милиции нашли изуродованное тело сержанта Алексея Кузовлева — сержант был убит, судя по всему, совсем недавно. Вызвав подкрепление, патрульные продолжили осматривать местность и обнаружили еще два тела — сержанта Олега Мироненко и рядового Григория Светлова, также со множественными ранениями. Табельное оружие — два пистолета Макарова и автомат АКМС — отсутствовали. Прибывшие сотрудники милиции и работники «скорой помощи» констатировали смерть пострадавших. Как сообщает наш источник в Управлении внутренних дел, милиционеры были шокированы состоянием обнаруженных тел. Так, у сержанта Мироненко, как говорят, была почти оторвана голова, а руку рядового Светлова обнаружили лишь через несколько минут в канаве метрах в тридцати от места происшествия.

Начальник городского Управления внутренних дел полковник Буров отказался комментировать происшедшее, сказав, что в данный момент ведется следствие и любая информация будет преждевременной».

Привычный стиль «Ведомостей» — написано коряво, но зато все так, как было на самом деле. Страшненько и завлекает. «Ведомости» выложили все, что смогли узнать. Говорят, там работают почти что одни педики (даже кто-то из конкурентов фельетон писал — «Педомости»), но газету делают нормальную — пишут такое, о чем остальные молчат. Когда пьяный вице-мэр на Дне города наблевал со сцены в оркестр, никто словом не обмолвился об этом происшествии, кроме «Ведомостей» — у них был целый фоторепортаж под названием «Рыголетто». А директора департамента образования, который построил за городом особняк с зимним садом и бассейном, даже с должности сняли — после того, как «Ведомости» напечатали где-то добытые фотографии, как он в этом бассейне плавает с голыми девками по вызову. Правда, директор теперь снова директор, только ликеро-водочного завода, но это уже другой вопрос.

Я не представляю, кто и зачем мог оторвать голову сержанту милиции. Разве что какой-нибудь борец Карелин, но он вряд ли стал бы такое делать… Зверь? Но зверю ни к чему автомат и два пистолета, да и зверей у нас не водится — зайцы да крысы, в крайнем случае… В том году приезжала выставка «Монстры тропиков», ее показывали в краеведческом музее, у них убежал крокодил и прятался где-то в залах, но его быстро поймали.

Оружие, конечно, могли подобрать случайные прохожие, но пообрывать покойникам головы?!

— Мироненко… Мироненки родственник, что ли? — задумался Стасик вслед моим мыслям.

Я посмотрел на Лорку и понял, что она испугана. Очень-очень сильно испугана.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ГОД 1880-й

Год приходит к концу, страшный год, который неизгладимыми чертами врезался в сердце каждого русского.

М. Е. Салтыков-Щедрин. Отечественные записки

1

«В твердом решении положить предел беспрерывно повторяющимся в последнее время покушениям дерзких злоумышленников поколебать в России государственный и общественный порядок, Мы признали за благо:

1. Учредить в С.-Петербурге Верховную Распорядительную Комиссию по охранению государственного порядка и общественного спокойствия.

2. Верховной Распорядительной Комиссии состоять из Главного начальника оной и назначаемых для содействия ему, по непосредственному его усмотрению, членов комиссии.

…5. В видах объединения действий всех властей по охранению государственного порядка и общественного спокойствия, предоставить Главному начальнику Верховной Распорядительной Комиссии, по всем делам, относящимся к такому охранению:

а) права Главноначальствующего в С.-Петербурге и его окрестностях, с непосредственным подчинением ему С.-Петербургского Градоначальника;

б) прямое ведение и направление следственных дел по государственным преступлениям в С.-Петербурге и С.-Петербургском Военном Округе; и

в) верховное направление упомянутых в предыдущем пункте дел по всем другим местностям Российской Империи.

6. Все требования Главного начальника Верховной Распорядительной Комиссии по делам об охранении государственного порядка и общественного спокойствия подлежат немедленному исполнению как местными начальствами, Генерал-Губернаторами, Губернаторами и Градоначальниками, так и со стороны всех ведомств, не исключая военного.

7. Все ведомства обязаны оказывать Главному начальнику Верховной Распорядительной Комиссии полное содействие.

8. Главному начальнику Верховной Распорядительной Комиссии представить испрашивать у нас, непосредственно, когда признает сие нужным, наши повеления и указания.

9. Независимо от сего представить Главному начальнику Верховной Распорядительной Комиссии делать все распоряжения и принимать вообще все меры, которые он признает необходимыми для охранения государственного порядка и общественного спокойствия как в С.-Петербурге, так и в других местностях Империи, причем от усмотрения его зависит определять меры взыскания за неисполнение или несоблюдение сих распоряжений и мер, а также порядок наложения этих взысканий.

10. Распоряжения Главного начальника Верховной Распорядительной Комиссии и принимаемые им меры должны подлежать безусловному исполнению и соблюдению всеми и каждым и могут быть отменены только им самим или особым Высочайшим повелением.

11. С учреждением, в силу сего Именного Указа Нашего, Верховной Распорядительной Комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия, утвержденную таковым же Указом от 5 апреля 1879 г. должность Временного С.-Петербургского Генерал-Губернатора упразднить.

Правительствующий Сенат, к исполнению сего, не оставит сделать надлежащее распоряжение».

Спустя пару часов после того, как Рязанов прочел императорский указ «Об учреждении в С.-Петербурге Верховной Распорядительной Комиссии но охранению государственного порядка и общественного спокойствия», в коридоре ему попался адъютант великого князя Константина Киреев. Морща лоб, он сказал, словно бы продолжая едва прерванный разговор:

— Читали приказ о Лорис-Меликове? Хороший результат. Всякие пагубные конституционные поползновения пресечены, слава всевышнему. Что ж, если императору не удается сладить с нигилистами, то пусть ладит кто иной. Государю-то, пожалуй, вешать не слишком удобно!

— Пожалуй, что и так, — осторожно согласился Рязанов.

Почему-то на ум пришли слова его любимого Рабле: «Все это заседало сорок шесть недель, но так и не раскусило орешка и не могло подвести дела ни под какую статью, и это обстоятельство так обозлило заседавших, что они от стыда самым позорным образом обкакались». Нет-нет, это, конечно же, никоим образом не относилось к Комиссии весьма уважаемого Иваном Ивановичем Лорис-Меликова, но ничего ведь не приходит на ум просто так, не правда ли? Конечно же, ничего этого вслух Рязанов говорить не стал.

Мимо прошли два сановных старичка, о чем-то взволнованно лопоча и манерно отставляя локти. Что за старички, Рязанов не знал, а Киреев с ними учтиво раскланялся.

— Кто такие, Андрей Михайлович? — спросил Рязанов, когда старички удалились.

— Господь их знает, — пожал плечами адъютант с простодушной миною.

— Что же раскланялись?

— Знаете, — понизил голос Киреев, — сегодня все меняется в одночасье… Смотришь, сейчас он старичок никчемный, а завтра — облечен… В чинах, судьбами ворочает. Однако мы отвлеклись от нашего Лориса.

— И что же, простите, Лорис?

— Да то, почтенный, что делегация почти царской власти Лорису есть полуабдикация, с другой стороны, что же делать? Михаил Тариелович — это последняя карта нашего правительства, если и это не удастся, то дело сойдется клином.

— Думаете, так?

— Думаю, так, — кивнул Киреев.

Каково же было удивление Рязанова, когда днем позже его пригласил сам герой многочисленных приватных бесед! С графом Иван Иванович был знаком, но не более того. Слишком уж разные они были люди: и возрастом, и окружением, и взглядами. Пожалуй, Рязанов удивился бы больше, разве что если бы его вызвал сам государь.

— Послушайте, Иван Иванович… — сказал Лорис-Меликов, глядя по сторонам, словно бы испытывал неудобство и не знал, о чем говорить. — Нет, обождите, что же я сразу о делах… Не угодно ли вам выпить чего-нибудь горячительного? Арманьяк, может быть?

— Если вам будет так угодно, ваше превосходительство, — отвечал Рязанов. Он ожидая официальной беседы, Лорис же был обходителен и немного растерян.

Генерал достал из шкафчика графин, налил обоим и, пригубив из своей рюмки, продолжал:

— Послушайте, Иван Иванович… Зная вашего многоуважаемого батюшку, а также ваши примечательные успехи на ниве правоведения, и не только, я имею честь предложить вам прелюбопытную работу во вверенной мне Верховной Распорядительной Комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия.

Комиссия была учреждена лишь несколько дней назад, 12 февраля, и Михаила Тариеловича Лорис-Меликова уже называли тайком «вице-императором». В самом деле, Комиссия и лично Лорис-Меликов обладали огромной властью, в его подчинение перешли Третье отделение и корпус жандармов, — и это явно, а о скрытых возможностях Комиссии оставалось лишь гадать. В своем обращении «К жителям столицы» три дня спустя после назначения рассудительный и мудрый Лорис-Меликов весьма красиво обрисовал задачи и цели вновь созданной Комиссии, сказав в частности: «Ряд неслыханных злодейских попыток к потрясению общественного строя государства и к покушению на священную особу государя императора в то время, когда все сословия готовы торжествовать двадцатипятилетнее, плодотворное внутри и славное извне, царствование великодушнейшего из монархов, вызвал не только негодование русского народа, но и отвращение всей Европы.

Не давая места преувеличенным и поспешным ожиданиям, могу обещать лишь одно — приложить все старание и умение к тому, чтобы, с одной стороны, не допускать ни малейшего послабления и не останавливаться ни пред какими строгими мерами для наказания преступных действий, позорящих наше общество, а с другой — успокоить и оградить законные интересы благомыслящей его части. Убежден, что встречу поддержку всех честных людей, преданных государю и искренно любящих свою родину, подвергшуюся ныне столь незаслуженным испытаниям».

Такие слова выглядели разумными в сравнении, к примеру, с обращением к государю начальника Московского полицейского управления, без обиняков предлагавшего «выслать всех социалистов на остров Сахалин и блокировать его военными кораблями, а высшие учебные заведения перевести в захолустные окраины, изолировав тем самым революционное студенчество от народа».

Рязанов, разумеется, читал «К жителям столицы» и догадывался, что вызов к Лорис-Меликову так или иначе будет связан с работою Комиссии, но никак не мог ожидать, что генерал вот так, запросто предложит ему место. Кто же мог ему протежировать? Откуда Лорис-Меликов знает о «примечательных успехах на ниве правоведения», под которыми, несомненно, подразумевает в том числе стажировку в Сюртэ? Или он совсем о другом говорит, а правоведение — лишь предлог?

— Вижу, вы озадачены, Иван Иванович, — улыбнулся тем временем граф. — Представьте же, как был озадачен я, когда государь предложил мне возглавить Комиссию… Буду честен: едва успел оглядеться, вдуматься, научиться, вдруг — бац! — иди управлять уже всем государством. Я имею полномочия объявлять по личному усмотрению высочайшие повеления. Ни один временщик — ни Меншиков, ни Бирон, ни Аракчеев — никогда не имели такой всеобъемлющей власти. Потому, поверьте, мне известно о вас очень много, и, хотя кое-кто советовал мне не связываться с вами, отрекомендовав редкостным сумасбродом и мистиком, я все же пренебрег этими дурными советами. Видите, я с вами честен. Если вы не хотите еще арманьяку…

— Нет-нет, благодарю, ваше превосходительство!

— …Тогда не смею задерживать. Сейчас вас препроводят к одному из моих помощников и доверенных лиц, который и расскажет вам более подробно о грядущих делах.

— Но я, кажется, не дал еще согласия, — заметил Рязанов.

Генерал аккуратно вынул из кармана большой платок с монограммою, развернул его, высморкался, так же аккуратно убрал обратно и сказал с некоторой укоризною:

— Полноте, милейший Иван Иванович, я знал, что вы согласитесь, еще когда звал вас сюда. Мне очень нужен сумасброд и мистик, потому как вижу вокруг засилье людей рассудительных, благоразумных и скушных. А не то нынче время, чтобы благоразумно рассуждать, надобны головы необычные, работники всесторонние… Кому надо, пускай занимаются чем велено, а вам будет особое задание и отдельное начальство. Идите, идите, и вы не пожалеете, уверяю. Прошу извинить за столь короткую аудиенцию — не вижу смысла задерживать вас без толку, сам я всего лишь хотел еще раз на вас взглянуть, ибо не видел несколько лет.

Помощника и доверенное лицо Лорис-Меликова звали Бенедикт Карлович Миллерс, надворный советник. Лет сорока пяти, с седою всклокоченной шевелюрой и умным сухим лицом, он с удобством расположился в маленьком полутемном кабинете: окна там были завешены тяжелыми бордовыми портьерами и светили, несмотря на полдень, слабо шипящие угольные лампы.

— Извольте садиться, господин Рязанов, — сказал Миллерс, перебирая на столе вороха бумаг.

Перед столом помещалось два кресла, но на обоих лежали все те же бумаги, и Иван Иваныч не без труда освободил потребное себе место.

— Погодите минуту, иначе я забуду, что искал, — сказал Миллерс, продолжая копаться в документах.

Со скуки Рязанов принялся разглядывать книги, в совершенном беспорядке лежавшие на краю стола, в большинстве своем знакомые хотя бы названиями: первый том «Трудов Этнографической статистической экспедиции в западный русский край», Уложение о наказаниях 1846 года, Сборник Харьковского Историко-филологического Общества, разрозненные нумера «Недели» и «Киевлянина», а также на немецком и английском: «История немецкого народа» Янсена, переиздание «Глоссографии» Блаунта, «Об истине, заключенной в народных суевериях» Майо, «Очерки Элии» Лэма, «О преступлениях и наказаниях» Людовико Синистрари — впрочем, эта уже на итальянском. Довольно дико смотрелись здесь «Листок "Земли и воли"» и двадцатилетней давности «Полярная звезда» лондонского издания, запачканная то ли вином, то ли кровью.

Еще здесь была разнообразная литература по спиритизму — весьма толковая и полная подборка, в которой Иван Иванович приметил хорошо ему известные менделеевские «Материалы для суждений о спиритизме», петербургское издание Вильяма Крукса «Спиритизм и наука. Опытное исследование над психической силой», книги «Месмеризм, одилизм, столоверчение и спиритизм» Карпентера и «Спиритизм» Гартмана, а также журналы: аксаковский «Psychische Studien», издающийся в Лейпциге, и русский «Ребус».

— Любопытствуете? — спросил Миллерс, наконец освободившийся. Он взял небольшой лист бумаги, который тут же тщательно изорвал и бросил в корзину под стол.

— Интересный подбор книг, ваше высокоблагородие. Не ожидал увидеть таковых в Комиссии Михаила Тариеловича, — смело заметил Рязанов. — Кроме разве вот этого. — И он постучал пальцем по «Листку "Земли и воли"».

— В Комиссии Михаила Тариеловича многое можно увидеть, хотя почти все эти книги — моя личная собственность. Прошу прощения, что заставил вас ждать, господин Рязанов. Не удивляйтесь сумбуру на моем рабочем столе, ибо это не сумбур, но одному мне известный порядок. Так гораздо удобнее, уверяю… Что ж, приступим к делу. Не обижайтесь, если задаваемые мною вопросы напомнят вам пусть опять же сумбурный, но допрос: таковой у меня стиль, что поделать, таковая система.

— Я не обидчив, ваше высокоблагородие, — уверил Рязанов.

— Знаю, знаю… Я знаю о вас куда больше, нежели вы думаете, господин Рязанов. Неужели вы полагаете, что граф пригласил вас, не потрудившись навести всевозможные справки?

— Он сказал мне… и даже открыл, что некто пытался отговорить его от затеи приглашать меня в Комиссию.

— Строго говоря, в Комиссию вас и не приглашают, — сказал Миллерс, снова шевеля руками в бумагах. — В положительном случае вы будете как будто бы наняты Комиссией — подобная практика чрезвычайно удобна, а работать будете под моим непосредственным началом. Комиссия чересчур приметное учреждение для некоторых дел… Но вернемся к вопросам, которые я приготовил для вас. Прошу отвечать подробно и без утайки, господин Рязанов. Скажите для начала, какими языками и в какой степени вы владеете?

— Французским и немецким — отлично, латынью и английским — изрядно.

— Вы забыли румынский.

— О, ваше высокоблагородие, румынским я владею в достаточно скромных пределах… С тем же успехом я мог бы говорить об итальянском и венгерском.

— Отлично. И оставьте, прошу, титулование. Мы одни, не станем же чиниться… Что заставило вас порвать отношения с вашей невестою, госпожой Мамаевой?

— Какое отношение это имеет к моей возможной работе, господин Миллерс?…

— Никто не неволит вас, господин Рязанов. Вы можете тотчас выйти, если не хотите отвечать. Полагаю, карьера правоведа вас полностью устраивает, и я не хотел бы…

— Нет-нет, продолжим! — быстро сказал Рязанов.

В самом деле, кто ему теперь Аглая? Что дурного в том, что Миллерс хочет знать об их отношениях и причинах разрыва — учитывая, что Аглая явно числится в тайных надзорных списках жандармского отделения, к коим у Миллерса есть несомненный допуск.

— Как вам, видимо, известно, — произнес Иван Иванович, — госпожа Мамаева уличена в связях с организацией, называемой «Народная воля»; с такими господами, как Войноральский, Ковалик, Мышкин… После того как я это узнал, у нас произошел довольно неприятный разговор, а затем — разрыв. Могу уверить вас, что уже более трех месяцев я не поддерживаю с госпожой Мамаевой никаких отношений. В то же время и причин для ее ареста я не вижу: интерес госпожи Мамаевой к известным личностям таков же, как у большинства представителей российского студенчества и интеллигенции, сиречь созерцательно-восторженный. Никакой опасности госпожа Мамаева…

— …Отрадно, отрадно. Мне не нужно выслушивать защитительную речь, господин Рязанов, я просил всего-то ответить на мой вопрос, что вы и сделали. А знакомы ли вы с господином Вагнером, спиритом?

— Знаком, и достаточно близко. Неоднократно посещал его салон. Видел его не далее чем позавчера, если вас это интересует.

— Вы серьезно верите в спиритизм?

— Скажем так: это — неведомое, господин Миллерс. Хотя я могу аргументированно доказать вам с равным успехом как реальность общения с миром духов, так и то, что это — мистификация. Однако я знавал некоторые случаи, после которых не могу запросто отмахиваться от спиритизма. Кстати, у вас на столе лежат книги и журналы, из которых можно сделать на сей счет и полярно противоположные выводы.

— Но Церковь…

— Я не верую в господа, господин Миллерс. Я атеист. Простите, что перебил вас, но если это является препятствием…

— Ничего страшного, господин Рязанов, ничего страшного. Теперь я хотел бы, господин Рязанов, более подробно услышать от вас о поездке в Румынское княжество. Пожалуйста, не торопитесь, это очень важный фрагмент вашей биографии, о котором я хотел бы знать практически все.

— Почему именно он, хотел бы я спросить? Я ожидал, что вас интересует практика в Сюртэ.

— Потому что вы, господин Рязанов, посещали весьма любопытные места — такие, как остров Снагов, Сигишоара и Тырговиште. Каждое в отдельности это место вроде бы и не представляет интереса — для стороннего человека, но в подобном сочетании… Сюртэ меня также интересует, вне всяких сомнений, но вначале я хочу услышать о румынском вояже.

— Мне начинает становиться понятнее подбор книг на вашем столе, господин Миллерс, — сказал Рязанов и постучал пальцем о жесткий переплет Майо.

— Ну вот, мало-помалу мы поймем друг друга, — улыбнулся Миллерс. — Начнем же с Сигишоары, первого этапа вашего любопытнейшего путешествия по румынским землям…

2

20 февраля Главного начальника Верховной Распорядительной Комиссии Михаила Тариеловича Лорис-Меликова на углу Большой Морской и Почтамтской, подле дома, где квартировал граф, чуть не убил слуцкий еврей Ипполит Млодецкий. Его «лефоше» был нацелен генералу прямо в бок, и лишь чудом Млодецкий не попал.

«Эти евреи ничего не умеют правильно сделать», — сказал в сердцах Лорис. По крайней мере, так рассказывали Ивану Ивановичу. Сам же он с недоумением узнал, что покушение на Лорис-Меликова не было санкционировано «Народной волей». Произошло оно в присутствии двух стоявших у подъезда часовых, двух верховых казаков, конвоировавших экипаж, и, само собой, в виду торчавших тут же городовых.

Двумя днями позднее с самого раннего часа народ собирался на Семеновском плацу. Рязанов после интересовался полицейскими подсчетами — ему сказали, что собралось чуть менее полста тысяч, газеты же писали, что и все шестьдесят, во что нетрудно было поверить: на самом плацу, достаточно обширном, все не поместились, хотя и натащили бочек, ящиков и прочих возвышений, потому черны от людей были и крыши окрестных домов, и большие станины мишеней стрельбища, и даже вагоны Царскосельской дороги, вереницами стоявшие поодаль. Рязанов видел, как с одного вагона упала в толпу, на мягкое, любопытная баба и то ли родственники, то ли просто добрые люди принялись с руганью вздымать ее обратно.

Простая виселица, сколоченная из трех балок, была выкрашена черной краскою, как и позорный столб, врытый подле нее. На специальной деревянной платформе, также свежевыстроенной, уже собрались представители власти, среди которых Рязанов разглядел градоначальника Зурова и двух знакомых чиновников из военно-окружного суда.

Вокруг виселицы были выстроены в каре четыре батальона гвардейской пехоты с отрядом барабанщиков впереди, а с внешней стороны каре расположился жандармский эскадрон.

Мог ли думать злосчастный еврей-мещанин из богом забытого Слуцка, что в честь его — пускай даже и предсмертную — соберется такое великолепие?!

Мог ли надеяться, что кончину его увидят десятки тысяч людей и еще сотни тысяч, если не миллионы, прочтут о ней в газетах?!

— Верите ли, Иван Иваныч, места от пятидесяти копеек до десяти рублей, — сказал Кузьминский, зябко потирая руки.

Степан Михайлович Кузьминский был также правовед, тремя годами старше Рязанова, и занимался адвокатурою; и пусть лавров Кони или Спасовича не снискал, жил небедно. Встретились они случайно, уже подъехав с разных сторон к Семеновскому плацу.

— Что? — переспросил отвлекшийся Иван Иванович.

— От пятидесяти копеек до десяти рублей места, говорю, словно в опере. Не угодно ли купить?

— Мне отсюда прекрасно видно, — отозвался Рязанов с раздражением.

— А в сорок девятом году мороз был, между прочим, сорок градусов, — сказал человек, стоявший рядом с ними и, очевидно, слушавший разговор. Говорил он вполголоса, почти шепотом, но, несомненно, на публику.

Рязанов внимательно оглядел соседа. Невысокий, худощавый, но довольно широкоплечий при этом, с лицом землистым и болезненным, с небольшой русой бородою, он был довольно стар — и особенно старыми выглядели его впалые притухшие глаза. Кажется, где-то Иван Иванович видел уже этого человека, но никак не мог отрыть в памяти, кто же это такой.

— Вызывали по трое, — так же глухо пробормотал он, — а я был в третьей очереди, и жить мне оставалось не более минуты… На пятнадцать шагов — по пятнадцать рядовых при унтер-офицерах, с заряженными ружьями…

— Позвольте, уж не о казни ли петрашевцев вы говорите? — с интересом спросил Кузьминский, продолжая тискать свои замерзшие ладони.

Старик уже хотел что-то ответить, вроде бы утвердительно кивая, но тут толпа загомонила:

— Везут! Везут!

Показалась высокая повозка, на которой спиною к кучеру сидел Млодецкий. Руки его были привязаны к скамье ремнями, а на груди прикреплена была табличка, на которой ясно читалось: «Государственный преступник».

Вешать Млодецкого должен был знаменитый палач Иван Фролов, человек большой силы и — вопреки бытующему мнению о палачах — не лишенный внешней приятности. Отвязав несчастного, но не освободив ему рук, Фролов буквально придвинул Млодецкого к позорному столбу, где тот покорно — вместе с людскою толпою — выслушал приговор. Потом появился священник, чрезвычайно взволнованный, и что-то тихо сказал преступнику, после чего протянул крест для целования.

— Поцеловал! Поцеловал! — прошелестело в толпе.

— Позвольте, но он же еврей! — воскликнул Кузьминский. — Чисто еврейский тип самого невзрачного склада…

— Кажется, говорили, что он недавно принял православие, — заметил Рязанов.

— Что же с душой в эту минуту делается, до каких судорог ее доводят?… — произнес старик, взиравший на приготовление к казни с огромной скорбью. Глаза его, казалось, ввалились еще глубже, а тонкие бескровные губы нервно подергивались.

Фролов при помощи подручного надел на казнимого белый колпак и холщовый халат, сноровисто связав последний рукавами сзади, затем ловко накинул на голову петлю и безо всякой натуги поставил Млодецкого на скамейку. Барабаны выбили дробь, веревка натянулась, и Млодецкий забился в агонии. Это было далеко не первое повешение, которое видел Иван Иванович, но именно сейчас ему вдруг стало жутко и холодно внутри.

— …Не столько браните их, сколько отцов их. Эту мысль проводите, ибо корень нигилизма не только в отцах, но отцы-то еще пуще нигилисты, чем дети. У злодеев наших подпольных есть хоть какой-то гнусный жар, а в отцах — те же чувства, но цинизм и индифферентизм, что еще подлее, — бормотал старик, словно молитву. Так говорят обыкновенно люди, которые привыкли, чтобы слушали их, или, наоборот, склонные слушать лишь одних себя, возможно, сумасшедшие.

Над плацем повисла тишина, только кричали вдалеке вороны да загудел на окраине паровоз, словно салютуя повешенному. Тело его то выгибалось, то повисало расслабленно, но едва казалось, что все кончено, снова билось в предсмертном томлении. Палач Фролов озабоченно смотрел на висельника, но ничего не предпринимал, хотя Рязанов знал, что в таких случаях принято «смирять» казнимого, обхватив его за ноги и сильно потянув вниз.

— Черт знает что! — воскликнул наконец Кузьминский, вынимая часы и вглядываясь в них. — Десять минут! Нет, я не могу этого более видеть. Пойдемте выпьем, Иван Иванович.

— Да, это придется очень кстати, — согласился Рязанов. — Не составите ли нам компанию, милостивый государь? — неожиданно для себя спросил он у соседа-старика.

Убивать за убийство несоразмерно большее наказание, чем самое преступление, — сказал тот, глядя перед собою, словно бы и не слыхал предложения. — Убийство по приговору несоразмерно ужаснее, чем убийство разбойничье. Тот, кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу, непременно еще надеется, что спасется, до самого последнего мгновения… А тут всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно! Тут приговор, и в том, что наверняка не избегнешь, вся ужасная мука-то и сидит, и сильнее этой муки нет на свете. «Вот их десять тысяч, а их никого не казнят, а меня-то казнят!» — небось думает он…

— Старичок, поди, умалишенный, — прошептал Кузьминский, легко толкнув Рязанова в бок. — Оставьте вы его! Он и не пьет, скорее всего, по болезненности, а кушает один габер-суп[1].

— Позвольте еще один вопрос, — снова обратился Иван Иванович к старику-петрашевцу, игнорируя правоведа. — Где я мог видеть вас? Отчего-то ваше лицо кажется мне очень знакомым.

— Не узнаёте? — спросил старик со скрытой радостью. — Не узнаёте… Это и правильно: зачем вам, молодому цветущему человеку… Нет, нет. Не нужно. Хотя и печально, печально.

И, махнув рукою, он пошел прочь. Рязанов растерянно посмотрел ему вслед и повернулся к Кузьминскому:

— Степан Михайлович, кто это был? Вам не показалось знакомым его лицо?

— Он говорил о казни петрашевцев, — пожал плечами Кузьминский, — возможно, кто-то из них… Под следствием были сто двадцать три человека, а казнили-то только двадцать одного. Может быть, даже кто-то из руководителей кружка — Момбелли, Кашкин. Да пусть его, Иван Иванович; идемте, уж больно здесь холодно, да и на душе нехорошо.

И они в самом деле отправились в ресторан, где под звуки французского оркестриона отогрелись мясным и горячительным.

3

Зала блистала великолепием — портреты ныне здравствующего государя, Александра Первого и Екатерины Второй буквально утопали в цветах, гирляндах и зелени, как утопал в них и огромный бюст Пушкина. Московская городская Дума проводила прием депутаций, и Иван Иванович Рязанов прибыл на него, прямо говоря, совсем незаслуженно, ибо ни в одну депутацию не входил да и не мог входить. Он прибыл служебною надобностию, постольку имел таковое задание.

Задание было весьма странное: пойти на прием и поучаствовать в нем, наблюдая и ни во что не вмешиваясь, буде даже что-либо непредвиденное произойдет. На вопрос, за кем или за чем необходимо наблюдать, Миллерс ответил загадочно: «Да за кем угодно, случись что, поймете сами. И не пренебрегайте случайными беседами».

Меж тем зала наполнена была множеством знакомых и полузнакомых лиц. Чуть поодаль в белоснежном платье — без какого-либо траура, долженствующего присутствовать в знак скорби по императрице Марии Александровне, что скончалась, едва вернувшись с Лазурного берега, — стояла госпожа Евреинова — доктор права из Лейпцигского университета, знакомая Рязанову по его германскому вояжу. Кажется, сейчас она его не признала, что и к лучшему. Не признал Рязанова и принц Петр Георгиевич Ольденбургский, но ему Ивана Ивановича представляли в далекой юности.

Рязанова принимали за какого-нибудь депутата от газет или журналов, а то и зарубежного гостя — разумеется, те, кто Рязанова вовсе не знал. Зато с охотою подошел к нему Александр Александрович Пушкин, сын поэта, командир Нарвского гусарского полка. Он чрезвычайно вежливо раскланялся, задал несколько обычных, ничего не значащих вопросов, как и положено воспитанному человеку, встретившему такого же случайным порядком, и с извинениями удалился, сказав, что ему пристало находиться подле своих сестер и брата.

Григория Пушкина Рязанов, однако, так и не приметил, а вот Наталья Александровна, графиня Меренберг, и Мария Александровна Гартунг в самом деле стояли у колонны, о чем-то еле слышно беседуя. Наталью Александровну Рязанов видел впервые и нашел ее совершенной красавицей, а вот ее сестрица выглядела печальной и подурневшей. Припомнилась история с ее покойным мужем, генерал-майором Гартунгом, что застрелился три года назад после того, как суд присяжных признал его виновным в подлогах и мошенничестве. Верно ли оно так было или на Гартунга возвели поклеп, теперь уже не представлялось возможным узнать, но его вдова и по сей день пребывала в грусти.

Два господина в черных фраках с белыми бутоньерками, на которых, как и полагалось, стояли золотые инициалы «А. П.», довольно громко обсуждали составы депутаций, причем один, с холеной черной бородою, делал упор на то, что от православного духовенства не явилось ни одного человека, а из всех иноверных исповеданий прибыл только московский раввин.

— Жиды-с! — прищурив глаз, заключил бородач.

— Прошу прощения, что вмешался в ваш разговор, — сказал Рязанов, — но что в том дурного, если московский раввин прибыл почтить талант и память великого нашего стихотворца? Тем более в отличие от православных священников.

— Ничего дурного, право… — растерянно отвечал бородач.

— Для чего же тогда говорить: «Жиды-с»?

— Позвольте… Кто вы, сударь? С кем имею…

— Нет в ваших рассуждениях никакой логики, — прервал его Иван Иванович и поспешил отойти. Зачем он ввязался в чужой разговор, он и сам не мог понять, но задание не пренебрегать случайными беседами выполнял исправно.

Сопровождаемый неприязненными взглядами двух давешних фрачников, Рязанов принялся бродить без особенного дела меж сочувствующих и приглашенных, пока, уступая дорогу особенно толстому и важному генералу с пышными бакенбардами, не толкнул нечаянно какого-то человека. Повернувшись, чтобы извиниться, Рязанов с удивлением отметил, что перед ним стоит старик, который встретился им с Кузьминским в феврале на Семеновском плацу, во время казни Млодецкого. И тут как громом ударило Ивана Ивановича: ба! старик сей был не кто иной, как многажды виденный на портретах писатель Достоевский! Иван Иванович тут же укорил себя за то, что не признал его еще на Семеновском плацу и не пригласил-таки в ресторан.

— Господин Достоевский! Какая незадача: прошу меня извинить за неуклюжесть! — поклонился Рязанов.

— Вижу, узнали меня, — с горечью сказал старик, разомкнув склеенные бесцветные губы. — Зачем? Чтобы мучить, как все?!

— Полноте, уважаемый Федор Михайлович, для чего же мне вас мучить? — удивился Рязанов, припоминая, что о Достоевском ходят разные слухи и он, верно, в самом деле немного не в себе.

— Для чего и другие мучают — от безделья, от врожденной злобы… — Достоевский повозил пальцем по колонне, словно ребенок, размазывающий пролитую молочную лужу. — Зачем же еще?

— Простите, Федор Михайлович, но я и в мыслях такого не имел, — отвечал с возмущением Рязанов. — Сказался же я исключительно ради того, чтобы выразить свою благодарность за ваши сочинения, которые я ценю весьма высоко.

— А кто вы такой, позвольте спросить, молодой человек? — спросил Достоевский.

— Мое имя ничего вам не скажет. Иван Иванович Рязанов, правовед, ничем не примечательный гражданин нашего государства, — с улыбкой представился Рязанов.

— Ничем не примечательный? Однако кажется мне, что я где-то вас видел…

— На Семеновском плацу. Мы с приятелем стояли подле вас, но я, прошу прощения, тогда вас не признал. Я еще пригласил вас в ресторан, согреться, но вы не соизволили…

— Меня теперь трудно признать… Что же вас сюда привело?

Писатель смотрел уже с добротою и интересом.

— По меньшей части работа, по большей — любопытство. Полагаю, завтра, при открытии памятника, будет интереснее.

— Не дай бог вцепятся друг в дружку, — сказал спокойно Федор Михайлович. — Послезавтра обед человек в пятьсот с речами, а может быть, и с дракой. Я приехал, хотел жить скромно, в «Лоскутной» на Тверской, ан меня уже тащат туда-сюда… В «Эрмитаже» обед в мою честь — не поверите, осетровые балыки в полтора аршина, суп из черепах, перепела, спаржа, шампанское и вино в количествах немыслимых… Вынужден признать, не по-петербургски устраивают, совсем другой размах в Москве, совсем. А я, знаете ли, давненько уже не уезжал от семьи; если не ошибаюсь, последний раз — в Эмс, на воды, «Кренхен» и «Кессельбрунен» пить. Тамошнее лечение меня всегда воскресает… Да, а на обеде сказано было в честь мою шесть речей, со вставанием с места. Приятно, уважаемый Иван Иванович, приятно!

«Бог ты мой, только что он, подобно Иисусу, спрашивал: "Зачем ищете убить меня?!" — и вдруг рассказывает с радостным румянцем и горящими глазами об осетровых балыках и спарже, гордится речами со вставанием?!» — недоумевал Рязанов. Похоже, Федор Михайлович был действительно тяжело болен, и не нужно было иметь медицинских знаний, чтобы это утверждать.

— …Все московские молодые литераторы хотят со мною познакомиться, — продолжал тем временем Достоевский. — Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное! Все меня принимают как чудо, я не могу даже рта раскрыть, чтобы во всех углах не повторяли потом, что Достоевский то-то сказал, Достоевский то-то хочет сделать…

Внезапно Федор Михайлович замялся, заморгал и застыл, болезненно скривив рот, будто вспомнил страшное и неминуемое, что гораздо важнее славословий от молодых литераторов.

— Вот же беда, — произнес он робко и жалобно. — А в «Лоскутной»-то меня поселили в нумере, который оплачивает Дума. И содержание мое тоже Дума оплачивает, а я вовсе этого не хочу! А не принять нельзя — разнесется, войдет в анекдот, в скандал, что не захотел, дескать, принять гостеприимство всего города Москвы… Это же меня так стесняет, уважаемый мой Иван Иванович… Но я придумал, я славно придумал: теперь буду нарочно ходить обедать в ресторан, чтобы по возможности убавить счет, который будет представлен Думе гостиницей. А я-то, я! Два раза был кофием недоволен и отсылал переварить его погуще! Скажут теперь обо мне люди в ресторане: ишь, на дармовом хлебе важничает! Но я славно придумал с рестораном, оно и забудется, правда ведь, Иван Иванович?!

— Разумеется, — согласился с готовностью Рязанов. — Разумеется, забудется. Мелочь такая, право слово.

— Не такая и мелочь! — сварливо сказал писатель. — Не мелочь!

Потом помолчал и промолвил прежним, добрым и радостным тоном:

— А вы навестите меня в «Лоскутной». Навестите, Иван Иванович. Буду рад чрезвычайно. Чем-то вы мне приятны.

О лучшем Рязанов не мог и мечтать.

4

Господин Достоевский, по справкам, что навел Иван Иванович, еще гостил в Москве, и Рязанов в самом деле пришел в гостиницу в надежде, что давешнее приглашение осталось в силе, да и Миллерс к тому же чрезвычайно приглашением был будирован и торопил с визитом.

Шел теплый мелкий дождик, и Иван Иванович слегка промок. К тому же он более чем опаздывал, но все же надеялся на встречу, так как был наслышан, что писатель имеет обыкновение принимать гостей допоздна.

Как раз перед ним, как поведал Ивану Ивановичу коридорный, Достоевского посетили госпожа Поливанова и господин Юрьев, председатель Общества любителей российской словесности. Наверное, речь шла о недавней речи Достоевского, которую тот прочел в зале Благородного собрания и кою Аксаков успел окрестить «не просто речью, а историческим событием». Коридорный сомневался, готов ли Федор Михайлович принять гостя, но Рязанов все же попросил доложить о нем. К радости Ивана Ивановича, Достоевский его принял, невзирая на поздний час.

Писатель был одет престранным образом — в драное пальто, из-под которого видна была ночная сорочка; а ноги были обуты в валенки. Вид господин Достоевский имел больной и усталый.

— Вы, верно, тот самый молодой человек, что представлялся мне на приеме депутаций? Видите — помню вас… Да-да… — пробормотал он, запахивая свое пальто и все попадая рукою мимо ворота.

— Иван Иванович Рязанов, к вашим услугам, — поторопился сказать Рязанов, дабы не утруждать писателя припоминанием.

— Прошу прощения, господин Рязанов, что в таком наряде — собираюсь, знаете ли, отъезжать, достаточно уже пробыл в Москве, пора и честь знать. Верно, в такие деньги визит мой обошелся, аж страшно и подумать… Господин Юрьев, что был до вас, любезно предлагал помочь в сборах, да я отказался — всегда сам, никто мне не укладывает вещей… Хотите, может быть, чаю? Я недавно заваривал!

Иван Иванович согласился и через минуту уже сидел с чашкою в руках. Чай был дешев, да и заварен дурно, но Иван Иванович все одно любезно прихлебывал его и слушал Достоевского, который снова начал рассуждения о пушкинском памятнике и во второй раз рассказал о том, как чудесно принимает его московское общество; перечислил даже блюда, столь поразившие его на банкете (промеж того — «суп из шампиньонов и претеньер империаль, филей Ренессанс, соусы голландский и польский!»). Внезапно Федор Михайлович умолк, лицо его искривилось, и он поманил Рязанова пальцем:

— Подите сюда, господин Рязанов. Подите-подите.

Иван Иванович отставил недопитую чашку и поднялся. Достоевский встал навстречу ему, сделал пару мелких шагов и, всплеснув руками, заговорил, вплотную приблизившись к своему гостю, словно для поцелуя.

— Попомните, попомните, господин Рязанов: смута им нужна, смута! — горячо шептал Достоевский в лицо Ивану Ивановичу; запах изо рта был дурной, и Иван Иванович было отшатнулся, но писатель цепко ухватил его за плечи и продолжил: — Скажут другое — не верьте, не верьте! Ибо ложь! Я знаю, мне ли, многогрешному, не знать?! Муки, какие муки терплю… Ночь, шестой час пополуночи, город просыпается, а я еще не ложился, — каково оно, господин Рязанов, ведомо ли вам?! Говорю об астме, эмфиземе, эпилепсии, тогда как это всего лишь проявления немочи для существа, которое принуждено — чудовищною силою воли! — отказаться от пагубных устремлений и пристрастий, кои даже ему самому кажутся ужасными… А они так не могут, им иное надобно, в крови у них оно, в крови, и крови же они хотят… Человеческая кровь им желанна, моря крови им сладостны! Смирились бы, гордецы, но нет. Нет… Почему, почему я вам открываюсь?… Да кто вы мне?! Прочь! Прочь!!

Внезапно разжав пальцы, Федор Михайлович выпустил Рязанова и осел бы кулем на пол, не подхвати его Иван Иванович. Он со всей осторожностью усадил писателя в кресло. Тот, казалось, не осознавал, где находится: вязко смотрел перед собою и шевелил губами, не произнося, впрочем, ни звука; руки повесил как плети до самого полу… Громко тикали часы, за дверью прошел кто-то мимо, неприлично топоча; загремел посудою, уронил что-то, гулко покатившееся.

«Не послать ли за доктором?» — подумал Иван Иванович. Он уже хотел кликнуть коридорного, но тут Достоевский перевел на Рязанова прояснившийся взгляд и спросил вполне здраво:

— Прошу прошения, не напугал ли я вас, не приведи бог?

— Нет-нет, Федор Михайлович, — поспешил сказать в ответ Рязанов.

— У меня часто случаются приступы, — доверительно сказал писатель, одергивая пальто. — Верно, работать надо поменьше, да как же так устроить? Не получается… Что же, уеду домой, дома всегда лучше. Пока вы не ушли, скажите: читали вы «Дворянское гнездо», что думаете о нем? Верно, вы не знаете: двадцать лет мы жили с господином Тургеневым во вражде, да в какой! Где только могли, вредили один другому, ночи не спали, думая, как бы побольней затронуть один другого, а тут — вся ненависть пропала, точно и не было ничего…

И остальное время, весьма непродолжительное, говорили они исключительно о книгах и сочинительстве, ни разу не вспомнив странное происшествие, однако речи Федора Михайловича запомнились Рязанову со всеми их паузами и интонациями.

5

Надворный советник Бенедикт Карлович Миллерс выглядел крайне усталым, под глазами его висели сизые мешки, словно он почти не спал нынче ночью. На столе его был все тот же сумбур, только нынче среди книг, журналов и бумаг лежали два огромных ухоженных револьвера «шамело», подобные тем, что приняты на вооружение во французской армии.

— Бог ты мой! — удивился Иван Иванович. — Экие монструозные орудия, Бенедикт Карлович! Неужто ваши?!

Необходимо сказать, что Рязанов с Миллерсом сошлись до той самой точки, которая максимально возможна в отношениях начальника и подчиненного, и в редкие свободные минуты обсуждали самым дружеским образом всякоразличные вещи. Вот и сейчас Иван Иванович решился отпустить шутливый комментарий относительно тяжеленных миллерсовских револьверов.

— Мои, — отвечал Миллерс с видимой гордостью.

— Неудобно же, Бенедикт Карлович! — с укоризной сказал Рязанов. — Таскать подобные железки… Фунта два, наверное, тянут?

— Все три. Люблю я, Иван Иванович, этакую внушительность в оружии. У меня коллекция вся такова: двадцатиоднозарядный шпилечный «лефоше» с двумя стволами, «роллан-рено», «ле-ма», австрийские «гассеры», несколько «смит-вессонов»…

— Да у вас целый арсенал! — Рязанов искренне поразился, ибо полагал, что у Миллерса дома вполне может иметься отличная библиотека (в продолжение того разнообразия, что было явлено на кабинетном столе), но никак не коллекция револьверов, притом такая обширная.

— У меня еще есть несколько старинных образцов, капсюльных: «мариетта», «ноэль», «рейнгард», маленький «дерринджер» — весьма хороший, кстати, небольшой пистолет…

Миллерс явно обрадовался тому, что Иван Иванович отвлек его от скучных и надоедных дел и тронул тему столь любопытную.

— Поверите ли, господин Рязанов, на прошлой только неделе знакомый привез замечательную винтовку — «генри», с подствольным магазином и продольно-скользящим рычажным затвором, и барабанное ружье «пиппер-наган» — его делают бельгийцы специально для Мексики, довольно трудно было найти. Изрядные деньги пришлось отдать, а не жалко, право слово, не жалко! Вам, конечно, не понять, вы, я заметил, к оружию подходите исключительно с практической точки зрения…

Бенедикт Карлович разговаривал об орудиях убийства так, как заядлый энтомолог говорит о жуках и бабочках, как садовник — о каком-нибудь особенно удачном вьюнке, как опытный ловелас — о женщинах. Втайне Рязанов тут же возмечтал как-нибудь навестить Миллерса и посмотреть его коллекцию, хотя в самом деле относился к оружию довольно прохладно. Однако Бенедикту Карловичу это, вероятно, будет приятно.

— Что же господин Достоевский? — спросил тем временем Миллерс.

Иван Иванович рассказал о своем ночном визите, стараясь ничего не забыть и не перепутать, а странные слова, сказанные писателем в момент помешательства, привел полностью. Надворный советник внимательно выслушал, попросил повторить еще раз насчет «пагубных устремлений» и «морей крови», покачал головою, ничего, впрочем, не сказав более.

— Что мне делать дальше, Бенедикт Карлович?

— Ехать, ехать прочь отсюда. А ехать вам, господин Рязанов, придется к Миклашевским, старинным вашим знакомым, — неожиданно заключил Миллерс. — Удивлены?

— Был бы рад, если бы все задания оказались такими приятными, — отвечал Иван Иванович. — Боюсь только, у меня могут случиться проблемы с фигурою: у Миклашевских, по слухам, до сих пор принято избыточно потчевать гостей.

— Вот и замечательно, — сказал Миллерс, который, кажется, уже не слушал Рязанова. — Полагаю, места для вас знакомые и вы сами разберетесь, что и как. Я же попросил бы вас вот на что обратить внимание.

И Миллерс, придвинувшись ближе к Ивану Ивановичу, начал тайные речи, и шепот его был едва различим за шипением угольных ламп.

— …Да перед отъездом отдохните, наполнитесь культурою, сходите пару раз в оперу, послушайте «Вильгельма Телля» Россини и «Юдифь» Серова, — посоветовал Миллерс. — Едете в глушь, соскучитесь, задичаете.

— В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов! — процитировал Рязанов и улыбнулся. — Всенепременно отдохну и откушаю!

А отдохнуть Ивану Ивановичу нисколько не повредило бы, ибо уже самый первый месяц года наступившего вызвал в нем чрезвычайное напряжение. Его угораздило по некоему стечению обстоятельств — а правильнее сказать, по делам, не имеющим отношения к описываемой истории, — угодить в Саперный переулок в тот самый момент, когда типография «Народной воли» была накрыта полицией и там началась настоящая битва, в которой поневоле пришлось принять участие и Рязанову. Официально было представлено, будто полиция и сама не знала, что именно найдет она в доме нумер десять по Саперному переулку, а произошедшее явилось для всех случайностью. Однако Иван Иванович в эту побасенку не верил, полагая, что собственную безалаберность и глупость полицейские чины пытаются неуклюже замаскировать под досадную неожиданность, к которой оказались не готовы. Уж коли велено было бы самому Ивану Ивановичу, он сделал бы совсем не так и ни в коем случае не принялся бы ломиться в двери квартиры господина Лысенко в два часа ночи, как это сделали полицейский пристав с двумя околоточными и двумя городовыми. То же и со старым фокусом о срочной телеграмме — с этой вестью дурак пристав послал к Лысенко дворника, да только находившиеся в квартире увидали полицию прежде, чем дворник стал стучаться в двери, и тут же начали стрелять.

Иван Иванович оказался подле дома на Саперном совсем по иному случаю и теперь выступал в роли вынужденного наблюдателя.

Перепуганный пристав послал за подкреплением, а дотоле вместе с оставшимися полицейскими заблокировал оба выхода, парадный и черный. Понятно, что очутившиеся в ловушке обитатели квартиры Лысенко немедля занялись тем, чем занялся бы на их месте любой другой здравомыслящий заговорщик: принялись уничтожать все имевшиеся бумаги и документы, которые никак нельзя было допустить в руки полиции. Когда же подкрепление наконец прибыло, вновь затеялась самая беспорядочная пальба. Жандармы, значительное число городовых и для чего-то целая толпа дворников стали ломиться внутрь, так что происходящее живо напомнило Ивану Ивановичу описанную у Рабле атаку славного брата Жана и храбрых поваров Пантагрюэля на разъяренных Колбас, устроивших Пантагрюэлю засаду на острове Диком. Если бы городовые и дворники вскричали разом, подобно поварам: «Навузардан! Навузардан! Навузардан!» — Иван Иванович, право слово, не удивился бы.

Впрочем, быть сторонним наблюдателем Рязанову пришлось недолго: один мордатый и бородатый дворник с начищенной бляхою в темноте сунулся в проулок и налетел прямо на Ивана Ивановича и заорал с перепугу:

— Братцы! Да он здеся!

Иван Иванович без лишнего раздумья заехал дворнику в морду, но кто-то услыхал его вопли, и по переулку гулко затопали каблуки. Вероятно, одинокий противник показался многим из атакующих куда привлекательнее засевшего в неприступной квартире отряда.

Чертыхаясь, Иван Иванович бросился к ближней поленнице и вскарабкался на нее, перепрыгнув затем на крышу флигеля. Внизу истошно залаяла собака, кто-то выстрелил — на сей раз уже точно в сторону Рязанова. Оскальзываясь в снегу, устилавшем крышу, Иван Иванович побежал прочь; наугад спрыгнул вниз, помолясь, чтоб не угодить на какие железки или ящики; а следом уже лезли на крышу, подсаживая друг друга и азартно крича. Разумеется, можно было остановиться и представиться, но ведь могли сначала побить — прежде всякого слушания. Попасть же под пулю не в меру усердного дурака-городового Рязанов и вовсе не искал.

Таким образом, он счастливо ретировался с места сражения.

Об эту пору у находящихся в квартире Лысенко закончились патроны; тут-то и пригодились дворники с топорами — они выломали двери, после чего в квартире началось вполне приличествующее составу нападавших избиение.

Само собой, не застал и не увидел Иван Иванович на Саперном появления градоначальника, прокурора, а также доктора; лишь после того, как означенные персоны посетили место сражений, связанных «нигилистов» отправили в крепость. Устроенная пальба перебудила едва ли не половину Санкт-Петербурга; таким образом соратники арестованных узнали о случившемся в типографии, и понятно, что в ее окрестностях так никого больше и не выловили.

Происшествие в Саперном, закончившееся для Ивана Ивановича вполне благополучно, тем не менее не прошло для него даром. Была в нем странная история, кою Рязанов вспоминал часто, не находя ей никакого объяснения.

В момент героической жандармско-дворницкой атаки из чердачного окна высочил и побежал прочь по крыше некий человек. Ему несколько раз стреляли в спину, и Иван Иванович отчетливо видел, как рвется от пуль ткань короткой тужурки на спине, но человек продолжал бежать как ни в чем не бывало, а после ловко спрыгнул вниз — прямо на мостовую, с высоты в четыре человеческих роста…

После Иван Иванович ознакомился со списком лиц, работавших в типографии и участвовавших в ее защите. То были:

1) Николай Константинович Бух, живший хозяином под именем Лысенко;

2) Софья Андреевна Иванова, жившая под именем его жены;

3) Лазарь Цукерман, живший без прописки;

5) убитый или застрелившийся, имя которого до сих пор полиции неизвестно;

6) особа, жившая служанкой, относительно которой полиция не могла пока опубликовать точных сведений.

Кто был удачливый беглец, Иван Иванович разузнать так и не смог.

И по сей день не давала Рязанову покоя эта загадка: как же мог бежать, прыгать и уйти от погони смертельно раненный человек?…

Неладно было что-то в государстве Российском. Все эти покушения, весь этот литературный надрыв, все эти загадки, для решения которых нанимают специальных людей… И он, Рязанов, посреди всего.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ГОД 2003-й

Я буду воином. Мужчина должен быть готов к этому — оставить плуг и взять меч. Если так нужно.

Михаил Тырин. Желтая линия

1

Отец всю жизнь проработал на заводе холодильных агрегатов, в просторечии — на «холодильнике». Сейчас он был заместителем главного инженера. В перестройку и приватизацию завод едва не накрылся, батя уходил на время, трудился в какой-то частной шаражке — то ли бытовой техникой торговали, то ли еще чем… Но «холодильник» выжил, разработал и запустил новую продукцию с импортными комплектующими, нашел рынок сбыта, батя вернулся и, в принципе, очень неплохо получал по местным меркам. Одним из недостатков батиной должности для него, но очевидных достоинств для меня были частые отцовские командировки — к смежникам и поставщикам, на выставки разные… Вот и сейчас батя собирался уехать на пять дней в Питер.

— Ты заходи посмотреть, как тут, не залез ли кто, не сперли ли чего, — говорил он, укладывая дорожный чемоданчик. — Кота кормить не забывай.

— Ладно.

— С бабкой не ссорься. Говорит, ты ее не слушаешься.

— Да она всегда так говорит.

— Потому что ты всегда ее не слушаешься. Чего из Питера привезти?

А чего из Питера привезешь… Это раньше из командировок возили колбасу да сгущенку, сейчас и у нас небось все есть.

— Сам посмотри. Что-нибудь, чего у нас нету, — сказал я.

— А вот еще. Антресоль развалилась. Я туда фотоувеличитель засунуть хотел, а она — хрясь — и просела. Почини.

— Чем тебе увеличитель мешал? Стоял бы себе в спальне на полу…

— Я об него палец ушиб. Во.

И батя демонстративно пошевелил большим пальцем, подняв правую ногу.

— Заодно посмотри, чего там выкинуть можно, а то хлама накопилось небось лет за пятьдесят. Только сразу не неси на помойку, а сложи в уголке, я потом посмотрю, а то хорошее что выкинешь… Знаю я тебя.

Антресоли над входом в самом деле были местом заповедным: теоретически там можно было припрятать даже пару трупов. Я тут же вспомнил прочитанную в газете статью о том, как одна старуха спрятала на антресолях покойницу-соседку и то ли пенсию за нее получала, то ли еще какие блага, а соседка спокойно себе мумифицировалась и лежала там лет десять.

Мы жили в так называемом инженерском доме. Назывался он так потому, что в начале прошлого века его выстроили для инженеров завода, тогда производившего, кажется, паровые молотилки, а потом в этой квартире жил мой дед Миша, а до него — мой прапрадед Иван. С небольшим перерывом, конечно. Прапрадед умер в самом начале войны, когда город оккупировали немцы; говорят, вроде немцы его и расстреляли, хотя он старый совсем был, может, и сам умер… А деда поселили сюда, когда он вернулся с фронта в сорок пятом. Он и не знал сначала, что здесь жил его, деда Миши то есть, дед. Дело в том, что отец…

Тьфу. Дед, бородед… Запутаться можно.

Моего деда звали Миша, Михаил Андреевич. Его отца — моего прадеда — Андрей Иванович. И вот этот Андрей Иванович в свое время рассорился на политической почве (он был большевик) с моим прапрадедом Иваном Ивановичем (который в царское время был какой-то важный чиновник и революции не хотел и не принял) и не общался с ним в течение всей оставшейся жизни. Они и жили-то в разных городах — прапрадед, как я уже сказал, здесь, а прадед Андрей Иванович ездил по округам и гарнизонам, потому что был военный. До Великой Отечественной он командовал дивизией, но потом попал в тюрьму по делу о троцкистском заговоре в армии и некоторое время сидел. Когда началась война, его реабилитировали и выпустили, но в звании понизили. В сорок третьем прадед, будучи уже генерал-майором танковых войск, попал под бомбежку и погиб.

Так вот, дед Миша очень сильно удивился, когда узнал, что в этой квартире не так давно проживал его дед Иван. Точнее, в одной из комнат: квартиры раньше то и дело уплотняли, потом разуплотняли. Это сейчас наша квартира — обычная трешка, раньше — не то.

Дом приземистый, стенки толстые — с метр, наверное; в подъезде на лестнице кованые перила уцелели… А вот от прапрадеда осталось не так уж много, а вернее, почти что ничего: огромные напольные часы с боем, которые на моей памяти так никогда и не шли и не били (мама все порывалась их выбросить, а батя говорил, что нельзя — мол, антиквариат, больших денег стоит), несколько картин (батя носил их в краеведческий музей, но там сказали, что картины хотя и начала девятнадцатого века, однако музейной ценности не имеют) и большущая чугунная ванна на гнутых львиных лапах. Ванну батя холил и лелеял, привозил специалистов эмалировать и справедливо утверждал, что таких уже лет сто как не делают. Теперь вот собрался вставить акриловый вкладыш — говорят, вода тогда гораздо медленнее остывает.

Что плохо в старинных квартирах, так это высокие потолки. Лампочку вкрутить — проблема жуткая, нужно выстраивать целую пирамиду из столов и стульев.

Батя все собирался купить стремянку, но так и не купил, поэтому я вначале приволок кухонный стол, потом поставил на него табурет и с показательным кряхтеньем (хотя меня мог слышать только наш кот Захар) взгромоздился на верхотуру. Оно легче — когда делаешь что-то, чего делать совсем не хочется, надо себя немного пожалеть, тогда работа нормально покатит.

Антресоль и в самом деле просела, свисала, как беременное пузо. Батя додумался тоже — совать туда фотоувеличитель, который был сделан году в пятидесятом и весил почище стиральной машинки. Вот кстати: говорил, посмотри там хлам ненужный. На кой черт нам этот увеличитель, когда на каждом шагу фотосалоны, да и снимает батя все равно «мыльницей» «Кэнон», а старый «Зенит» позабыл где и лежит.

Эх… Как же тут все культурно разобрать? Коричневые доски под облетевшей масляной краской буквально крошились, стоило хорошенько потыкать их пальцем.

Я повозмущался — опять же для кота — и решил попробовать для начала разгрузить антресоль, а потом или пристроить на место старые доски, или, если они совсем уж хилые, заменить их на пару свежих. Особенных плотницких талантов я не имел, но батя научил меня «минимальному курсу хозяйственного мужика», основанному на простом правиле: абы хорошо держалось, а красота — не главное.

С краю лежали стопки старых журналов: «Юность», «Наука и жизнь», «Знание — сила», «Коммунист», «Студенческий меридиан». Зачем отец берег эту макулатуру, я представлял с трудом. В «Науке и жизни» еще попадались занятные заметки, а остальное… Под стопками обнаружились во множестве дохлые сушеные тараканы. Звери эти в нашей квартире жили набегами, словно монголо-татары: год их нету, потом несколько месяцев шмыгают по всем стенам, потом опять сгинут. Тут у них было кладбище, не иначе: сотни трупов. Говорил же я, что на антресолях трупы удобно прятать, — тараканы это тоже осознали и приняли к сведению.

— Хочешь таракана сушеного? — спросил я у Захара. Тот сидел на телефонной полочке и внимательно смотрел, что я вытворяю. — Кальмаров любишь из пакетика, оглоед?! Почти то же самое, — сказал я. — Могу посолить по вкусу.

Кот не реагировал, таращился, потом принялся отчаянно чесать задней лапой под подбородком.

За журналами показались картонные коробки, перевязанные резинками и лентами. Одна, из-под тульского электрического самовара, содержала в себе елочные игрушки, и я с превеликой осторожностью перенес ее на пол. В остальных могло оказаться что угодно: пустые банки, одежда, ботинки, остатки кафельной плитки, сломанные будильники и радиоприемники…

Я снял еще две коробки с какой-то древней обувью, а когда потянулся за третьей, произошла катастрофа. Табурет поехал по скользкому пластику стола, я поехал вместе с табуретом и с перепугу ухватился за край антресолей. Старые доски треснули, я на мгновение завис в воздухе, словно мультипликационный герой, обнаруживший, что в погоне за обидчиком выскочил за край пропасти, — по крайней мере, именно так мне показалось, — и с криком грохнулся на пол. На меня посыпались всякая мелкая рухлядь, пыль и мусор.

Захар испуганно дрызнул прочь, пробуксовав лапами по линолеуму, и теперь испуганно выглядывал из кухни. Я тихо лежал на полу и боялся, что попробую сейчас пошевелить ногой или рукой, а у меня не получится, потому что позвоночник сломан. Буду тогда, парализованный, лежать, как киноактер Кристофер Рив, бывший Супермен. Он хоть с лошади упал, а я…

Ничего не болело, только в носу першило от пыли. Собравшись с силами, я осторожно попытался сесть. Получилось. Не выйдет из меня Супермена.

— Зараза, — сказал я беззлобно коту.

Кот, конечно, не был ни в чем виноват, но он бы небось извернулся и встал на все четыре, а я позорно грохнулся.

Вокруг валялись рассыпавшиеся журналы, ботинки, какие-то свернутые в рулоны половички и пожелтевшие обои. Рядом с правой ногой я увидел пассатижи, которые батя безуспешно искал с месяц назад. А возле них лежала прямоугольная жестяная коробка, довольно большая, с облупившейся краской, но надпись читалась явственно: «Шоколадъ „Эйнемъ"».

Это еще что за штука?

Поднявшись, я взял коробку и, скользя по разлетевшимся повсюду журналам, прошел в свою комнату, пытаясь по пути открыть крышку. Она то ли приржавела, то ли была приклеена или припаяна, так что пришлось хорошенько подковырнуть ее моим швейцарским ножом. Ну, не швейцарским, а китайским, закошенным под швейцарский. Такой, с золотистым крестиком, вделанным в красную пластмассу рукоятки. Шестьдесят рублей в хозяйственном.

Крышка с тугим скрипом поддалась, и я увидел то, чего не ожидал увидеть никак.

В коробке лежал пистолет.

Он был завернут в тоненькую промасленную тряпицу, и контуры оружия угадывались даже через несколько слоев материи. Осторожно достав сверток из коробки, я положил его на пол и посмотрел, что там еще внутри. А внутри оказалось довольно много интересного: коробочка с патронами, старинные часы с крышкой и цепочкой, вроде бы серебряные, небольшая, но пухлая записная книжка в выцветшем красном кожаном переплете и еще один сверток, маленький, из желтой толстой бумаги. Его-то я и развернул в первую очередь.

Предмет, выпавший на линолеум, оказался простым камешком с дыркой, вроде как «куриный бог», что находят на юге. Гладкий белый камешек, на нем выцветшей краской, вроде бы синей, что-то написано на непонятном языке. Корявыми буковками. Странная штука.

Может, ценная? Да нет, вряд ли, просто сувенир, такие на югах в любой дыре продаются… «Привет с Кавказа».

Я взял часы. Часовая крышечка легко открылась. Повернув заводную головку, я поднес часы к уху — бесполезно, они не шли. А вот на крышечке внутри я обнаружил выгравированную надпись: «Г-ну Рязанову на добрую память отъ ротмистра Стрельнева. 1897».

Который же то Рязанов? Прапрадед Иван? Больше некому… Ну-ка, а книжечка?

Красивым почерком на первой страничке, пожелтевшей от времени, было выведено: «Дневникъ». Однако когда я собрался читать дальше, то обнаружил, что дневник велся на французском, в котором я ни бум-бум. Да если бы он даже был на английском, который я учил в школе, вряд ли что-то изменилось бы — английский я знал на уровне «ху из он дьюти тудэй».

Поэтому самой интересной для меня находкой оказался, конечно же, пистолет. Собственно, пистолет был вовсе не пистолет, а револьвер. С барабаном. В оружии я более-менее разбирался, имел справочник Жука и ходил в тир, но в стрельбе до Лорки мне, конечно, далеко… Модель или там год производства определить я, конечно же, не мог, а вот калибр был приличный. Но особенно я удивился тому, что револьвер был в смазке и, кажется, работал — барабан был пуст, и я вполне свободно пощелкал курком, перепачкав руку в масле.

Стоп, подумал я, а где лежала коробочка, если ни я, ни батя ее не видели? Или батя знал? Нет, вряд ли бы он стал хранить револьвер: к оружию отец всегда с опаской относился, и когда на Генерала Горбатова магазин «Щит» открыли, все бурчал: «Теперь понакупят, ни ночью ни днем не пройдешь спокойно»… Я снова соорудил пирамиду из стола и табурета и с удвоенной осторожностью взобрался на нее, чтобы обследовать остатки антресолей.

Место, где был тайник, я обнаружил сразу: углубление размером как раз с коробку из-под «Эйнема», выдолбленное в толстой доске днища антресолей и прикрытое сверху фанеркой на гвоздиках. Доска сгнила, буквально крошилась под пальцами, рассыпаясь в труху. Получается, антресоли висели тут еще со времен прадеда, и коробочку спрятал именно он? Или, может, дед на всякий случай ухоронку сделал?

Я спустился на пол и прикинул, куда бы спрятать находку. Бате о ней говорить уж точно не стоит, а то будет мне револьвер… Заставит в милицию сдать или выбросит попросту.

Пометавшись по своей комнате, я поступил просто: вытащил с полки, из второго ряда, несколько книг, и засунул туда коробку, замаскировав сверху и спереди Маккаммоном и Лаймоном — их батя сроду не читал, определяя довольно разнородный хоррор в один разряд: «про дохляков». Стало быть, сюда он и не полезет. Нечего ему тут делать.

Собирая журналы, вывалившийся с антресолей скарб и прочий мусор, я наткнулся на камешек-амулет, о котором совсем забыл, — так и лежал он на грязном линолеуме. Я определил его на полку с видеокассетами, рядом с желтой керамической жабой и пластиковой моделькой танка Т-26. Потом можно продеть в дырочку ремешок и носить на шее. Старинный камешек, может, привезли издалека, написано-то не по-нашему…

На глаза попался черный толстый справочник Жука; покопавшись в нем, я быстро нашел свой револьвер: «Трэнтер (рис. 4–2). В устройстве этого револьвера также заметно американское влияние. Калибр 320 (круговое воспламенение), 7 зарядов, длина ствола 3 3/8 дюйма (86 мм). Ударно-спусковой механизм простого действия, спуск сосковый. Экстрактирование гильз — поочередное по схеме А с помощью стержня, являющегося осью барабана. Корпус револьвера монолитный — рама, ствол и рукоятка изготовлены из одного куска металла».

Американское влияние заметно, надо же. Круговое воспламенение… Я внимательно осмотрел патроны, лежащие в загустевшей смазке. Странные какие-то… Интересно, они по-прежнему боевые или отсырели? Порох портится со временем? Кажется, нет… Надо будет испытать. Место только вот… За город куда-то ехать придется.

Стасику сказать? Нет, вряд ли… Разболтает, хотя и хороший друг. У него это непроизвольно происходит, как понос. И не хочет, а оно само выскакивает.

Лорке? Она спокойная, рассудительная… Правда, я ее знаю всего ничего, но девчонка классная во всех отношениях. Да, ей можно рассказать. Хотя чего спешить — не убежит же от меня револьвер! Столько лет лежал и еще полежит. Самое глупое, когда что-то подобное случается, — суетиться и спешить. Поэтому я починил с грехом пополам антресоли (по батиному принципу: некрасиво, но крепенько) и поехал к бабке — посмотреть, как она там обитает. Долго ждал транспорт — на остановке прошел слух, что электричество за городские долги отключили и теперь троллейбусы ходить не будут вовсе, а вскоре и свет отрубят. Кто-то сказал, что ничего не отключали, просто пожарные ехали пьяные на пожар и опору сбили с троллейбусной электролинии. Тут же разговор перекинулся на пожар — выяснилось, что снова загорелось общежитие машиностроительного техникума, которое горело примерно раз в четыре месяца, потому что народ там обитал суровый, пил и курил, практически не вставая с постелей, и рано или поздно общага должна была сгореть дотла. Наконец долгожданный троллейбус прибыл, и все принялись грузиться в него, толкаясь и ругаясь. Старухи пытались выяснить у водителя и контролера, какая версия правильная, но те лишь устало отмахивались, а водитель даже сказал в микрофон:

— Кончайте орать, а то щас высажу всех и в депо поеду!

Бабка возилась в сарайчике, брякала там железками, и я до нее еле докричался. Наконец она выбралась наружу и сказала, поправляя платок, как ни в чем не бывало:

— А полка обвалилась. На которой гвозди, молотки, серп там ишо лежал, инструмент всякий. Поменял бы доску, оно б не обвалилось, а так мне, старой, пришлось чинить.

— Починила? — спросил я с сомнением.

— Да уж не как ты.

Бабка в самом деле как-то подвязала полку алюминиевой проволокой, но там все прогнило, как и в недавнем случае с антресолями. Я взял старый угольный утюг, весь ржавый, другой рукой подцепил не менее ржавый серп с рукояткой, обмотанной тряпьем, и вылез из сарая.

— Ба, зачем тебе этот металлолом?

— А вам бы все повыкидать, — с готовностью возмутилась бабка. — Вам бы все в мусорку закинуть, что годами наживалось.

— Ба, ты как в кино. Кинокамеры две, куртки кожаные две…

— А нявли не так? Выкинуть это быстро, а потом где взять, как нужда будет?

— Ну серп-то тебе зачем?

— А жать, — победно заявила бабка. — Жнуть им, серпом.

— А утюг?!

— А утюгом — гладить. Вот не станет свету, я и буду им гладить.

— Он же ржавый, — сделал я последнюю попытку.

— А я вычищу. Батька уехал?

— Уехал.

— Ездиет все… Вон сидят другие дома и денег не меньше того получают. А кто и больше.

Некоторое время я просто отдыхал на лавке, ожидая, что бабка велит делать, а она ходила вокруг сарайчика и что-то бормотала себе под нос. Потом ей все-таки прискучило это занятие, и бабка нарочито равнодушным тоном поведала:

— Приходил волосатый-то.

— Чего?! — не понял я.

— Волосатый приходил, чего-чего. Твоей подруги батька. Тебя спрашивал.

— А что сразу не сказала?

— А забыла, — победно заявила бабка. Мое неучастие в починке полки и расточительность в отношении серпа и утюга были наказаны, поэтому она уже более мирно добавила: — Просил зайтить, если явисься. Он дома, вон машина стоить.

Ослепительная «Волга» в самом деле стояла у крыльца.

— Пойду зайду, — сказал я.

— Долго не ходи, — велела бабка. — Блины испеку.

Дверь мне открыл Стефан. Он приветливо поздоровался со мной за руку и пригласил входить.

— Я тут по хозяйству малость, — извинился он, — потому идем вон в сарайчик!

В сарайчике Стефан возился с полуразобранным двигателем, вокруг которого были разложены инструменты. Сильно воняло керосином.

— Хочу вот на свой аппарат поставить, — сказал он, щелкая по корпусу двигателя ногтем. — Сейчас таких не делают, тех времен еще мотор — у одного отставного генерала в гараже валялся, он по случаю купил сто лет назад, да не воспользовался. Переберу, будет у меня аутентичный автомобиль. Сейчас-то неродной двигатель стоит…

— А вы чего меня искали-то? — спросил я. Наверное, не очень вежливо, но надо же было напомнить, что я не мотор пришел смотреть.

— Послушай, — сказал Стефан. — Мне тут Лариса рассказала про кладбище. Про… про призрака, которого отец твоего приятеля нарисовал.

— А что такое? — спросил я. Снова, наверное, не слишком вежливо, но Стефан не обратил внимания.

— Понимаешь, я занимаюсь исследованием паранормальных явлений. Хобби. Как Малдер и Скалли в «Секретных материалах», только у них там кино и спецэффекты, а я по-настоящему. Не подумай, что дядя чокнулся, я серьезно.

— Да ничего я такого не думаю! Ну и как? Нашли что-нибудь?

— Вот собираю факты и слухи, записываю, — сказал Стефан, хотя вопрос мой был довольно скептический. — На кладбище ваше схожу как-нибудь, составишь компанию?

Далось им это кладбище! Сначала Лорка, теперь батон ее…

— Сходим, конечно. Только скажите заранее, когда именно, чтобы я с бабулей уладил разные домашние дела, — сказал я.

Стефан кивнул:

— Спасибо. А вообще у вас тут спокойно?

— В каком смысле?

— Город у вас довольно старинный, сейчас часто пишут о разных таинственных местах, преданиях, древних проклятиях…

— А вы газету «Ведомости» покупайте. Они про все пишут, что читателям надо. А читателям как раз и надо всякую ерунду — про покойников, про проклятия. Вон милиционеров убили, слыхали?

— Каких милиционеров? — спросил Стефан.

— Троих. Голову одному оторвали, оружие все забрали… Хоронить будут завтра, говорят.

— Так… — Стефан посерьезнел. — Неприятная история. Голову оторвали, говоришь?

— Оторвали. А другому — руку.

— Руку… Ч-черт… Хорошо, Леша, давай договоримся на субботу. У тебя в школе суббота свободный день?

— Конечно. Да я, если надо, сбегу.

— Сбегать не надо… Хорошо. Вот мой мобильный телефон, запиши. — Он продиктовал номер, я накарябал его обломком карандаша на кусочке оберточной бумаги, лежавшей на верстаке. — У тебя мобильник есть?

— Есть, только я им не пользуюсь.

Мобильник у меня был, батя подарил на двадцать третье февраля. Простенький «Сименс»; сказал, что для связи. Я походил с ним малость, а потом перестал: как привязанный, всегда под контролем… И болтаешь как маньяк по поводу и без повода, типа: «Ты где?» — «А ты?» — «Да вот иду». — «А куда?» — «Да гуляю». — «Ну ладно, звони, если что». Батя сначала обиделся, а потом я его попросил, чтобы он посчитал, сколько раз он по своему мобильнику за день будет по делу разговаривать, а сколько — без дела и сколько раз ему позвонят, когда это окажется совсем некстати. Батя посчитал, опечалился и обижаться перестал. Теперь, смотрю, сам иногда забывает мобилу дома. Специально, по-моему.

— Ну, звони сам, откуда тебе удобно… — сказал Стефан. — Утром, часов в десять.

— В десять я спать буду.

— Ну, как проснешься. Я сам рано встаю, но найду чем заняться. Спасибо, что зашел.

— Что вы, не за что.

2

После школы я попрощался со Стасиком и Лоркой и поехал домой. Про револьвер я так никому и не рассказал, не решился. Тщательно его вычистил, протер и смазал заново патроны (специально в «Щит» сходил, слава богу, масло у них без документов продают), а потом засунул «трэнтер» под ремень джинсов, сверху выпростал футболку и поехал производить учебные стрельбы.

Я планировал сесть на любую электричку в сторону Страховичей и выйти на платформе 105-й километр. Когда-то мы с батей туда ездили за грибами, и я хорошо знал местность: маленькая заброшенная деревенька, кругом леса и поля, в любом овраге можно пострелять в свое удовольствие. Грибники туда ездят редко — плохое место, скудное, это только мы с батей могли туда попереться. Ничего, кстати, не нашли, как и следовало ожидать.

Ошибку я сделал с самого начала: влез в «восьмерку», а не в «двойку». «Двойка» ехала прямо на вокзал, но ее долго было ждать, потому что троллейбус ушел, когда я подбегал к остановке. «Восьмерка» останавливалась у парка Победы, — если через него пройти, как раз к вокзалу и выскочишь, только пути перейти надо по мостику. Через парк я и поперся.

Их было трое: маленький, другой косоротый — из-за шрама в углу рта, чуть повыше ростом, и третий — самый длинный. Типичная уличная урла: кожаные куртки, черные джинсы, у косого — паленая кепка Kangol, у маленького — солнцезащитные очки с зелеными стеклами. Мелкие блеклые татуировки на руках, наверное, в колонии делали.

— Стой, паца-ан, — сказал с растяжкой маленький. Я остановился. Был вполне реальный шанс, что это некие залетные уроды, которых можно отшить. Ловят таких же залетных, из ближних деревень.

— Нам тут копеек двадцать не хватает на побухать, — сказал косоротый. — В кармане посмотри, может, поможешь землякам?

— Сколько надо? — спросил я.

Может, и вправду мелкие бухарики. Двадцать копеек, конечно, отмазка, надо им обычно рублей пять — десять, но бухарикам не жалко, как говорит Стасик, «может, и нам когда придется так вот просить» — в чем я лично сомневался, но мало ли… Черт с ними, отдам пятерку. Или червонец.

— А ты в кармане посмотри, — повторил косоротый. — Сколько там у тебя есть? И цепуру снимай. Пиз-датая цепура. Бабе своей подарю.

«Цепуру снимай» значило, что меня грабят. Беззастенчиво, прилюдно, зная, что в парке никогда не бывает ни одного милиционера, а случайным прохожим наплевать, даже если меня зарежут. Да если здесь и будет чудом вертеться мент, он скорее всего сделает вид, что ничего не замечает…

В лучшем случае прохожие позвонят «02» с мобилы. Кстати, «цепура» у меня была под золото, ненастоящая… Снять?

А вот хер! Дело, как я уже понимал, не в цепуре.

— Шли бы вы, а? — сказал я.

И понял, что меня сейчас будут бить. И не просто бить, как бьют человека у нас в России — от скуки, от ничего неделания, от желания сорвать зло… Меня будут бить за то, что я неправильно ответил на вопрос. И вполне возможно, убьют. Выкидуха в руке косоротого говорила об этом более чем красноречиво. Появилась она незаметно, может быть, еще до того, как я неправильно ответил.

— Ты не поал, сука? — спросил маленький. — Не поал? Чо за терки, а? К тебе подошли пацаны, спросили как у мужика…

— Пошел на хуй, — сказал я.

Теперь уже нечего было терять. Надо вести себя так, как положено мужику.

— Чо? — в притворном ужасе спросил маленький. — Чо ты сказал, я не поал?!

Он, наверное, смотрел новые русские сериалы — там обычно именно так разговаривают бандиты, а также «правильные» и «неправильные» менты. «Поал», «Чо ты сказал»…

Я не боялся. Не боялся, потому что за ремнем джинсов у меня — очень неудобно, между прочим, — торчал револьвер. В любом другом случае я, наверное, отдал бы все, что они просили. Ну, подергался бы, получил бы по морде… Хотя нет, вряд ли, не полез бы я на нож. Отдал бы, что им надо, получил бы пенделей, и все на этом закончилось бы.

А теперь…

Косоротый сделал шаг в мою сторону, выкидуху держал правильно, лезвием вниз — учили, небось, в колонии старшие товарищи… Я сунул руку под футболку, нащупал холодную рукоять револьвера и, повернувшись, бросился прочь. Хорошо, что я не положил его в сумку. Думал же сумку взять, а потом, как в кино, под ремень засунул. Будто знал…

Вот теперь точно убьют. Или сильно порежут. Просто потому, что им скучно, а еще — потому что они, кажется, наколотые… Таким все равно.

— Стоять! — заорали сзади и громко затопали.

Я бежал по аллейкам, думая лишь об одном: не споткнуться о трещину в асфальте, о проросший древесный корень, о брошенную кем-нибудь банку из-под пива, не поскользнуться на растаявшем мороженом… В фильмах ужасов герой обычно падает, но маньяк (или монстр, или другой злодей) либо падает тоже, либо промахивается, ударяя ножом. А вот в более-менее реальных фильмах (как и в жизни) упавшего героя убивают. Чаще всего. Поэтому герою падать не рекомендуется.

— Стой, бля! Стоять! — орали позади.

Я знал, куда бегу, — к новостройке за парком. Новостройка была из одного племени с «проклятым местом», начатое в стародавние времена здание, брошенное затем с утратой хозяев. Построить успели полтора этажа, причем основное внимание уделили подвалу — он был монолитно-увесистый, сделанный еще в традициях советских бомбоубежищ. Я бывал там несколько раз маленьким — мы ходили туда играть в прятки и искать немецкие черепа, потому что дом строился на месте немецкого кладбища времен Великой Отечественной. Говорили, что в войну там хоронили умерших в госпитале, помещавшемся в нынешней школе номер три. Не врали — я сам видел черепа, из которых делали светильники и вазочки, торчащие из песка поломанные куски ребер, позвонки, иногда пацаны находили даже железки, ржавые каски, а толстый Вадька из параллельного нашел в свое время Железный крест, который отобрали большие пацаны, навешав Вадьке тренделей.

Нельзя сказать, что я знал подземные ходы и переходы очень хорошо — вполне возможно, что мои противники ориентировались там куда лучше меня. Но ноги сами вели в подвал, и я начал бояться совсем за другое — чтобы револьвер не провалился в штанину. Ведь не успею достать…

Они могли бросить меня и пойти искать в аллеях всякую шелупонь, у которой можно отнять деньги, или часы, или сумку, или снять хорошие ботинки с футболкой. Но они не бросили. Я не оглядывался, потому что слышал в нескольких шагах за собой хриплое дыхание, топот, редкое бормотание: «Сука, бля, пидар…».

Парк кончился.

Я прыгнул вниз под песчаный откос и кинулся к железобетонным руинам, увязая в грязном песке. Упасть здесь было бы совсем обидно, и я немного снизил скорость, сделав упор на осторожность. Впрочем, мои преследователи тоже увязли, а кто-то даже, отчаянно матерясь, покатился под горку.

Проем, ведущий в подвал с этой стороны, я знал хорошо и нырнул туда почти автоматически. Длинный мог бы треснуться головой о притолоку, но проскочил удачно. Внутри — после солнечного дня — оказалось почти темно, но игры в войнушку сделали свое доброе дело: я помнил, что сейчас нужно направо, потом перепрыгнуть какие-то трубы, потом…

Оба-на!

Кто-то споткнулся о трубы и навернулся. Есть в жизни счастье!

— Стоять! Стой, бля! Порежу!!!

Я рванул по коридорчику, ускоряясь, вбежал в темный отсек и остановился. Дверной проем, через который я планировал выбраться наружу, был завален каким-то строительным мусором, лишь под самой притолокой оставалось отверстие, сквозь которое могла пролезть разве что кошка. Я сам себя загнал в тупик.

Стоп. Есть выход. Есть! Я вырвал из-под ремня дедовский револьвер. Он мог выстрелить. Мог не выстрелить. Сколько там лет патронам? Только сейчас я понял, что играю в очень опасную лотерею, в которой могу проиграть. Страшно проиграть. Со смертельным исходом.

— Попал, сука…

— Попал ты, бля!..

— Урою!!!

И только потом они увидели, что я держу в руке. Наверное, он выглядел невнушительно, как игрушечный, потому что косоротый сказал:

— Гля, бля… Бэтмен!

При чем тут был Бэтмен, я не понял.

— Пистоны, — сказал косоротый.

— Газовый, — сказал маленький.

— Вали его, Деня, — сказал длинный. И я выстрелил.

Да нет, не так. Совсем не так. Я нажал на спусковой крючок и не верил при этом, что старый револьвер выстрелит. Я просто нажал на крючок. Если бы он просто щелкнул, я бы не удивился. Но выстрел грохнул и полыхнул в полутемном закутке, и длинный — он стоял прямо напротив ствола — упал на колени, схватился за живот и закричал.

Теперь медлить я не мог. Они стояли слишком близко, чтобы промазать. Еще несколько лет назад мы стреляли друг в друга из пластмассовых водяных пистолетов, и принцип был тот же самый — на таком-то расстоянии… Я выстрелил в косоротого, потом — в маленького, бросившегося бежать. Он не успел сделать и пару шагов. Наверное, о таких случаях говорят: «Мой револьвер быстр». Был какой-то такой фильм о ковбоях или частных детективах. Или не фильм, а книга… Грохот выстрелов забил мне уши, словно пылью, но я был уверен, что снаружи его никто не слышал: парк слишком далеко, а в руинах могли крутиться дети либо какой бомж — первые убегут, второму без разницы. Я потряс головой; револьвер больно ударил меня между большим и указательным пальцем, сгиб теперь отчаянно чесался.

— Мамка…

Это бормотал косоротый. Его выкидуха — дешевая, китайская, с пластиковой рукояткой под дерево — валялась рядом. По штанам и грязному песку расплывалась темная лужа.

— Мамка, бля… Мамка…

Он лежал лицом вниз, руки зажал под животом, дергался и ворочался, суча ногами. Остальные не шевелились, только длинный еле слышно икал. Мне стало страшно, очень, очень страшно.

— Мамка, бля, мамка… Ма-а-амка…

Косоротый завыл. Я подошел к нему и опустился на колени.

— Что ты?

— Пацан… Ёп… Зачем ты? Зачем ты, братан?

— А что вы? — спросил я. Меня затрясло, по спине под футболкой потекли холодные ручейки.

— Братан… позови доктора… «скорую»… — Он тяжело дышал и все тянул ко мне руку, но я увернулся. Почему-то было противно, словно трогать дохлую кошку. И потом, он бы испачкал меня, рука была вся в крови. — Мамка… мамка, бля…

В самом деле, у него же была мамка. Любила его, растила, волновалась, когда он поздно возвращался. Радовалась, когда поступил в свое ПТУ, или где он там мог учиться… Небось дома сидит, ждет. Пожрать приготовила.

— Ну на хера вы так, на хера, на хера, пацаны?! — бормотал я. Револьвер болтался в руке — я сунул его за пояс, промахнулся, сунул еще раз, больно пропахав выступом мушки по животу.

— Мамка… — выдохнул косоротый. — П… пацан? А, пацан?!

Если он выживет, меня посадят в тюрьму. Не знаю, что там дают за тройное убийство, но не меньше лет пятнадцати…

Я не хотел провести пятнадцать лет в тюрьме и потому снова вынул револьвер. Упер ствол в дергающуюся голову косоротого, но он, кажется, этого не замечал.

— Как тебя зовут, братан? — спросил я.

— Дёня… Денис…

— Сам виноват, Денис, — сказал я. — Я тебя не трогал. На хера так сделал, а?

Меня совсем не забрызгало, хотя в кино всегда бывает не так. В кино все в крови, в ошметках мозга.

Не глядя на Дёню, я на коленях переполз к икающему длинному, точно так же упер ствол револьвера в его висок. Он, кажется, ничего не замечал, ему было очень плохо. Меня снова не забрызгало…

В третьего стрелять не пришлось. Пуля попала в спину, слева, там где-то как раз сердце… Я потрогал шею, как обычно трогают в кино и книжках, — там, кажется, есть такая артерия, вроде сонная, по которой можно понять, жив человек или уже нет. Ничего не билось на шее третьего гопника, маленького. Ничего не шевелилось, не двигалось… Я постоял возле него и, наконец, поднялся с колен.

Только что я убил троих.

Они были сволочи, и я их убил.

Это оправдание?

Наверное, да.

У них было оружие.

Но их нож не мог сравниться с моим револьвером.

Или у них было что-то еще?

Я снова упал на колени и принялся шарить по карманам. Нашел убогий самодельный свинцовый кастет у маленького и складной ножик у длинного. Еще нашел сигареты, дешевые китайские зажигалки, деньги — всего триста десять рублей. Их, черт знает зачем, я сунул в карман. Добро пожаловать: убийство с ограблением… С другой стороны, чего стесняться: деньги все равно менты прикарманят, когда трупы найдут.

3

Хорошо было бы соврать, что я очнулся у магазина «Прометей». Нет, было не так. Я прекрасно помнил, как тщательно вытер о рубашку косоротого нож и прочие вещи, которых касался, как зачем-то ударил его ногой по зубам (торжество победителя?), как вышел из подвала, обошел вокруг все здание и вылез через дырку в заборе у института усовершенствования учителей…

Так или иначе, в продовольственный магазин «Прометей» я вошел совершенно спокойным. Я попросил бутылку водки «Флагман», банку болгарских голубцов и четвертинку хлеба. Водку мне могли и не продать, но тетка за кассой на меня даже не посмотрела. Насрать ей было, сколько мне лет.

— Пацан…

Я отшатнулся.

У крыльца, возле урны, стоял бомжара с мешком на спине.

— Пацан…

«Мамка, бля…»

— Пацан, дай рупь, а? Или скоко не жалко. Бухануть надо.

Я дал ему мятую десятку из денег, забранных с трупов, и пошел, почти побежал в сторону дома. Можно было доехать на троллейбусе, на такси, на худой конец, но я бежал, и бутылка водки в пакете билась о мои ноги. Я успокоился только тогда, когда запер дверь изнутри на замок, щеколду и цепочку, поставил чайник и включил телевизор. Как раз начался омерзительный фильм «Тридцатого уничтожить» — такой же омерзительный, как мое настроение, но телевизор своим бормотанием сглаживал мое одиночество. Я достал из-под окна банку маринованных огурцов, открыл, быстро сгрыз один огурец и отвернул водочную крышку.

Завтра утром ко мне придут из милиции. Придут, наденут наручники, посадят в «козлик» и отвезут в РОВД. Наверное, это пожизненное заключение. Как Салману Радуеву. Я отхлебнул из горлышка.

Что я повешу на стенку в камере? У Чикатило — я видел в газете — висела обложка битловского альбома «Сержант Пеппер». Неужели я тоже буду всю оставшуюся жизнь сидеть и смотреть на вырезку из журнала?! Несколько лет — или до самой смерти? Решетка, зона, баланда…

Я пошел в свою комнату, не выпуская из руки бутылку, и посмотрел, что висит на стенах. Плакат с Джонни Деппом в «Мертвеце» Джармуша. Плакат с «Локомотивом». Плакат со сборной России по футболу. Плакат с Лундгреном. Плакат с Motorhead. Плакат с Апокалиптикой, плакат с Wu-Tang Clan, плакат с Егором Летовым… Что из этого можно повесить в тюрьме?!

Я сделал еще пару глотков водки, меня затошнило, но я сглотнул.

Батя… Что с батей будет?! И бабка…

А вот про это думать не надо, постановил я. Не надо про это думать. Бля… А револьвер?!

Я вытащил его из-за пояса и понюхал ствол. Он пах едким, щипучим, так что я чихнул. Из этого я убил троих?! Мясорубка и та выглядит гораздо опаснее. В детстве у меня был почти такой же револьвер, игрушечный, разве что полегче. Я отхлебнул еще раз, бросив револьвер на стол.

Стоп, у меня же есть закуска. Огурцы, голубцы, хлеб. Голубцы и огурцы. Огурцы и голубцы. Огурцы за голубцами, голубцы за огурцами… Я хихикнул. Наверное, напиваюсь. Нет, я и раньше пил, но чтобы вот так бутылку без закуси, в одно рыло… Хорошо, что батя уехал.

Голубцы надо бы разогреть на сковородке, но я был уже не в силах совершать такие подвиги и попросту открыл их консервным ножом. Пахло вкусно.

Откуда-то появился Захар, замяукал, завертелся вокруг.

— Хочешь жрать, котюня? — спросил я, чувствуя, что язык начинает заплетаться. Нужно было закусить, но я для начала бросил кусок голубца Захару, словно опасался, что он отравлен. Кот проглотил подачку и попросил еще. — Погоди, — велел я. — Доешь потом, банку оближешь. А то м-мне не хватит…

Холодный голубец «входил» хорошо, только жир застывал на зубах и губах неприятной крупитчатой пленкой. Я отхлебывал водки, чтобы его смыть, потом немного успокоился (выпивка, что ли, подействовала) и налил в стакан.

Что-то неправильно… В кино и в книжках, когда человек кого-то в первый раз убил, пускай даже на войне, он блюет, кричит, бесится… А я сижу и с котом разговариваю как ни в чем не бывало о жратве. Пью водку. Может, вот так спиваются люди? Начинают, а потом не могут остановиться, чтобы не посещали разные ненужные мысли.

Нет, что-то я, конечно, чувствовал. Примерно такие же ощущения у меня были, когда классе в седьмом, собирая металлолом, мы поймали за Волбинским мостом дауна, отняли у него штаны с трусами и выбросили в речку, а Шурупчик потом еще помочился на него, когда даун сидел на песке и ревел… Потом было противно, но в то же время я чувствовал, что сделал нечто важное, что необходимо было сделать — то ли для того, чтобы доказать черт знает какую сложную вещь самому себе, то ли… Не знаю. Наверное, поэтому одни вешают в детстве кошек, другие — воруют в школьных раздевалках у товарищей, третьи поджигают почтовые ящики. Я выбрал самый сложный путь.

— Они были враги, — сказал я себе, пристукнув кулаком по столу. — Если бы я их не убил, они убили бы меня.

«Не обязательно, — буркнул услужливый подсказчик внутри. — Они могли просто побить и отпустить».

— У них был нож.

«Напугать. Зачем им вешать на себя покойника? Они ведь не ты…»

— Мияу! — напомнил о себе Захар.

Внутренний подсказчик тут же куда-то спрятался: боялся, что ли, кота?

— Водки тебе, шерстяной? Водки не дам! — помотал я головой и залпом выпил.

4

Проснулся я на диванчике в прихожей. Есть там такой диванчик низенький, батя сам сделал как-то, чтобы ботинки снимать-надевать было удобнее, и даже кожзаменителем и поролоном сиденье обтянул. Что я там делал — не знаю. Может быть, ходил в туалет — дверь туда была открыта, внутри горел свет, а пластмассовое сиденье от унитаза валялось на полу: я как-то ухитрился его отломать. Блевал? Я подошел, держась за стенку, к унитазу, глянул внутрь — все чисто. Меня бесцеремонно оттолкнул Захар и полез в унитаз попить. Любил он из унитаза пить — свешивался туда кверху задницей и громко лакал.

Блин… В заслуженной чугунной ванне лежали всякие банно-прачечные причиндалы, шампунь разлился, полотенце сверху… Я тут бушевал? Или мылся?

Голова почти не болела, как следовало бы ожидать, только немного мутило, а во рту было липко и горько. Посмотрев на часы, я убедился, что проспал около шести часов, то есть дело шло к ночи. Шесть часов — на неудобном жестком диванчике, свернувшись клубком… Хорошо, радикулита у меня никакого нету или остеохондроза, не разогнулся бы небось. На столе лежал револьвер, рядом — вылизанная Захаром банка из-под голубцов, раскрошенные куски хлеба, банка с огурцами… Пробежал таракан — опять вернулись, завоеватели, поперли откуда-то от соседей.

Водку я выпил почти всю, на дне плескалось граммов пятьдесят. Вздохнув, я одним махом проглотил остатки, стараясь не чувствовать вкуса, поискал чем закусить и просто запил из банки огуречным рассолом. Муть в голове сразу куда-то делась. Вот так, наверное, люди и входят в запой… Пойти в ванной прибраться, починить унитазную крышку? А, черт с ней. Потом. Там, кажется, отвалился держатель, придется новую покупать… На рынке вроде видал недавно, не такие они и дорогие… Вот черт, про что я опять думаю?! Тут такое, а я про седло для сральника…

В дверь позвонили. Я застыл с тяжелой двухлитровой банкой в руке.

Вот и милиция. Как они смогли — так быстро? Может, кто-то из урлы остался жив? Но откуда адрес?… Или прошли не шесть часов, а уже целые сутки?!!

Звонок забренчал снова, я поставил банку и осторожно подошел к двери. Заглянул в глазок.

Оказалось, что пришла Лорка. Не открыть я не мог.

— Привет, — сказала она, входя. — Что с тобой?

— А что? — буркнул я.

— Ты пьяный?! — спросила она, поморщившись.

— Ну, пил! — с вызовом сказал я. — А что?

— Да нет, ничего… — пожала плечами Лорка. — Можно мне пройти дальше?

— Проходи, — сказал я и только сейчас вспомнил, что так и не убрал со стола револьвер.

Но было поздно: Лорка его увидела. Взяла двумя пальцами за рукоятку, подняла, повертела… Положила обратно.

— Настоящий? — спросила она безразлично, как будто это давилка для чеснока.

— Да. А что?

Это «А что?» привязалось ко мне с самого начала и лезло в разговор буквально само по себе. Эх, не надо было водку допивать, меня снова накрыло опьянение. Угораздило же Лорку притащиться… Зачем она пришла?

— А чего на столе валяется?

— Забыл, — проворчал я. Выдвинул ящик стола и сгреб туда револьвер, к ложкам и вилкам. — А что?

— Странный ты сегодня, — сказала Лорка. — Ачтокаешь все время, словно и не с тобой разговариваю. А, понятно. Что, всю бутылку один выпил?

— Всю, — сказал я с противной гордостью. Помолчал и спросил: — А что?

Лорка хмыкнула и заглянула в свою сумку.

— Вот. — Она вынула пакет молока. — Как знала… Пей давай.

— Зачем? — не понял я.

— Снимает алкогольную интоксикацию. Хотя ты, надо заметить, достаточно хорошо выглядишь для человека, который в одиночку выпил целую бутылку водки. Молодой организм…

Я хотел ответить что-нибудь едкое на этот «молодой организм», но не нашелся. Отпилил ножом уголок пакета, попил молока. Мне почему-то сразу представилось, как оно там внутри сворачивается в плотные творожистые комки, и я еле подавил тошноту.

— И по какому поводу пьянка? — спросила Лорка все так же равнодушно.

— Я убил людей. Трех.

— Троих.

— Что?

— Правильно говорить «я убил троих людей», — сказала Лорка. Она выглядела совершенно спокойной.

— Ты что, не поняла? Или не веришь?

— Почему? Верю. Рано или поздно каждый человек убьет другого человека. К этому нужно относиться спокойнее, только вот не все умеют.

— В смысле?!

— Чтобы убить человека, не обязательно подойти и воткнуть ему в живот ножик, выстрелить в него из пистолета, задушить… Можно сказать что-то такое, от чего человек умрет — может, не сразу, через некоторое время, через годы, но исходным моментом будет именно это слово. Можно убить поступком, и тоже не сразу, — просто ты сделаешь так, что твой поступок будет первым звеном в цепочке событий, результатом которых будет чья-то смерть.

Я уставился на Лорку — она говорила совершенно серьезно, катая по столу хлебный шарик.

— Например, ты бросил на асфальте банановую шкурку. Человек — через час, два, три — поскользнулся, упал, стукнулся головой. Он даже не умер, забыл об этом падении, а через месяц или год снова где-то случайно стукнулся — и умер. Это самый простой пример, обычно все гораздо сложнее…

— Ты не поняла, Лор. Эта твоя философия тут ни при чем. Я убил трех… троих людей сам, своими руками, прекрасно понимая, что я делаю.

— Всего лишь разновидность, — сказала она. — Надеюсь, это были плохие люди?

— Вроде да.

— Тогда плюнь на это и не забивай голову.

Я никак не мог представить, что она отреагирует подобным образом. Да что там, я не мог представить, что вообще расскажу ей об истории в подвале. Зачем я это сделал?!

— Ты хоть меня выслушай… — попросил я.

Лорка пожала плечами:

— Хорошо. Рассказывай, только без особенных деталей, только суть.

И я рассказал. Рассказал «без особенных деталей» — без «мамки», без удара ногой по мертвому уже телу, без обшаривания карманов. Мне самому было жутко, не хотелось верить, что я говорю о том, что реально сделал, а не пересказываю газетную статью или содержание сплошь выдуманного сериала. А Лорка слушала спокойно.

— Не бойся, я никому не скажу, — устало сказала она. Скатала шарик из хлебного мякиша, потом бросила его появившемуся из туалета Захару. Кот подошел, понюхал, укоризненно посмотрел на Лорку («Разве коты такое жрут? Сами извольте кушать!») и побрел прочь, мотая хвостом.

— А зачем пришла?

Если бы я был трезвый, я, конечно, никогда не задал бы такой вопрос. А сейчас — задал.

— Я хотела с тобой поговорить, Алекс.

— Говори давай…

— Нет, я хотела поговорить с тобой трезвым. С нормальным.

— А я трезвый, нормальный, — уверенно заявил я. — Что еще надо?!

— Никакой ты не трезвый, — сказала Лорка. — Никакой ты не нормальный. Я сейчас уйду, а ты ложись спать. И спи до утра. Понял? До утра спи. Потом поговорим. Голову не забивай всякой ерундой, а то начнешь еще сидеть тут, размышлять. Еще удавишься, не дай бог.

Это было самое последнее, что я помнил из нашей встречи. Проснулся в половине десятого, когда зазвонил будильник. Подскочив на кровати, я потряс головой, отбросил прочь одеяло вместе с Захаром, примостившимся, оказывается, сбоку. Кот возмущенно заорал, выпутываясь из пододеяльника. Самое главное, когда проснулся, — сразу подняться, потому что потом не встанешь. Закопаешься в одеяло, решив, что пять минут ничего не изменят, и уснешь на час-два.

Умываясь, я покачнулся и боднул головой зеркало. Посыпались с полочки зубные щетки и разная мелочь, которая уцелела вчера. Качало, да, но в целом я чувствовал себя омерзительно хорошо. Не тошнило, башка не болела. В самом деле, что ли, молоко помогло? Спасибо Лорке в таком случае… А зачем она, кстати, приходила? И зачем, зачем я рассказал ей про то… про то…

Тут до меня дошло, что я сделал вчера, ноги подогнулись, и я мягко сполз на кафельный пол. Подошел кот, примирительно потерся о колено, залез на ванну и принялся лакать льющуюся из крана воду.

Сейчас бы выпить. И что, все время потом жрать водку? Нет, ни в коем случае. Не хватало в алкоголики податься. Позавтракать и спокойно пойти к Лорке, раз я ей зачем-то нужен. Заодно узнаю, что я там наболтал, — помнил я не все, только сам факт и тему разговора. Может, она мне не поверила? Подумала, что напился, придумал чушь какую-то, что тут необычного?

Стоп, какая Лорка? Пятница же. Школа… Так я ведь уже опоздал. А почему будильник на полдесятого завел? И какой вообще день?

Я сверился с телепрограммой, включил телевизор. Ага, «Симпсонов» нету, стало быть, все же пятница. Значит, школу я задвинул… Ничего не поделаешь, не в первый раз, не в последний раз.

Зазвонил телефон.

— Привет! — крикнул Стасик.

— Здорово, — сказал я.

Сердце колотилось, потому что я ожидал сухих слов: «Алло! Рязанов? Это из милиции…» Хотя зачем им по телефону-то звонить? Они приходят домой. Или возле подъезда берут. В масках, в камуфляже, с коротенькими черными автоматами, похожими на игрушечные.

— Чего на школу забил? Чучундра бесится, аж пар из одного места.

— Скажи, заболел.

Чучундрой звали Елену Ивановну Чуеву, химичку. Еще ее звали «В свете теории электролитической диссоциации», но редко, потому что длинно и неудобно.

— Да тут контрольная. Ладно, пес с ней… А чего Лорка не пришла?

— Откуда ж я знаю?

— А-а… А то я подумал, вдруг она тоже у тебя? И вы вместе на школу забили и барахтаетесь. Чо, я бы с удовольствием — вместо контрольной у Чучундры…

Он заржал, а я даже не обиделся. Чего уж тут обижаться. Вот только я один, никакой Лорки рядом нет…

— Так чего забил-то? А? Напился, может? Я из вестибюля звоню, перемена, не слышно ни хрена… Чего орешь, урод?! — Это уже не мне. — Может, я зайду на обратном пути? — Это уже опять мне. — Пивка могу захватить. Холодненького. Холо-одненького! Прикинь, а?

— Давай. Только перезвони, когда будешь выходить.

— Ага. Давай держись там.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ГОД 1880-й

И пусть из нас никто не пьет

За новый, в мир грядущий год.

Идет с закрытым он лицом,

С неведомым добром и злом,

Не разглашая наперед,

Какое знамя он несет.

Я. П. Полонский, 1879 г.

1

Выйдя из вагона, Иван Иванович Рязанов увидал все то, что ожидал увидеть еще в дороге. Маленькое зеленое здание станции, подле зеленый же домик, крашенный явно краденой станционной краскою, вокруг домика в изобилии пыжатся георгины, на заборе — петух, а под забором, как водится, — свинья с поросятками.

В вагоне Рязанов чрезвычайно устал. Напротив него разместился тщедушный почтовый чиновник с огромным семейством, кое плакало, дралось между собою, гадило, неопрятно кушало, устраивало свалки прямо на полу, а жена чиновника, чахоточная женщина, с мелким убогим лицом и желтыми болезненными волосами, лишь оглядывала происходящее с ужасом и изредка говорила:

— Ах, что же вы, дети? Оставьте! Оставьте! Полно вам шалить! Сейчас позову городового!

И безжалостно шлепала при этом голозадого младенца, который шалил куда менее своих братьев и сестер, но за неподвижностью своей вынужден был за них отдуваться, как это обыкновенно и бывает с увальнями. Рязанову припомнился такой же вот толстоморденький и медлительный гимназический товарищ Мишенька Лебедев, пошедший затем по армейской части и, кажется, уже дошедший до капитана.

— Вот розгою! — напугал детишек мастеровой, ехавший на соседней лавке с кожаным сундучком в охапке. Дети принялись плакать, а мать — утешать их со свойственной всем матерям нелогичностью, как будто и не она звала только что городового. Сам многосемейный чиновник-отец с печалью взирал в окно и не желал обращать ни малейшего внимания на выходки чад, а после и вовсе вышел в тамбур.

Городовой не пришел застращать шалунов, и к станции Рязанов прибыл с жуткой головной болью и полнейшим отвращением к детям самого разного пола и возраста.

Стоянка была недолгой: ударили в колокол, поезд дернулся, адски загрохотал железными сочленениями, паровоз загудел и поволок состав прочь, в лес, где терялась узкая рельсовая тропинка Рязанов же взял саквояж — артельщиков поблизости не наблюдалось, да и откуда им тут быть — и зашагал к станции.

Когда и как добраться к Миклашевским, он еще не решил и не исключал возможности заночевать в городке, каковой, он знал доподлинно, был всего-то в пол-версте к северу. Однако прежде не мешало хоть немного перекусить в станционном буфете. Дело в том, что дорогою Иван Иванович вовсе ничего не кушал — ехал на пустой желудок, дабы избежать забот с естественными отправлениями организма. Рязанов желал думать, что рано или поздно кто-нибудь многоумный построит вагоны с ватерклозетами, но пока таковых в местном поезде, к сожалению, не имелось.

По пути к буфету, подле сваленных кучею старых шпал, от которых отвратно пахло смазкою, сидел старый жид с седыми пейсами, в немыслимом лапсердаке, блестевшем от многолетних напластований жира, что цыганское монисто. Жид торговал мышеловками. Торговлею, впрочем, это язык назвать не поворачивался: старик попросту сидел, понуро глядя на носки своих стоптанных башмаков, и весь вид его, а особенно поникший огромный нос и длинная борода, вызывал несказанную жалость. Оттого, наверное, — а еще и потому, что мышеловки, как ни крути, были сработаны знатно и с выдумкою, — Рязанов купил одну и удалился, про себя сетуя на бездарный перевод денег.

Буфет оказался премерзкий: с вареными куриными яйцами, заветренной семгою, икрою в розеточках и неизменным заливным; рейнвейн оказался черт знает откуда, и один лишь шустовский коньяк внушил Ивану Ивановичу доверие, после чего он заказал рюмочку, взявши в качестве закуски наименее дрянной с виду бутерброд с икрою…

— Недели две тому в окрестностях объявился шалый медведь, который задрал двоих мужиков и корову, — с ажитацией во взоре рассказывал двум не лишенным приятности дамам тщедушный молодой человек; часто откусывая от эклера, он делал страшные глаза и говорил: — Не поверите, головы им поотрывал напрочь!

Дамы ахали и послушно пугались. Рязанов выразил надежду, что медведя непременно застрелят, но молодой человек возразил, заметив со значительностью, что леса здесь преогромные и медведя того еще поди найди.

— Вы, я вижу, здешний; не подскажете ли, милостивый государь, с какой оказией проехать мне нынешним вечером в усадьбу Миклашевских? — спросил случайного знакомца Иван Иванович.

— Не поздно ли? Впрочем, совсем недалеко от вокзала, в той вон стороне, есть постоялый двор, и там я видал мужиков с телегами; что бы вам спросить у них, не в ту ли сторону кто едет? Ежели, конечно, не побрезгуете…

Саженях в ста от вокзала в самом деле обнаружился постоялый двор, наполненный народом. Как понял Рязанов, то были в основном покупатели и продавцы дров, приказчики, приемщики и возчики. Немудрено, что пространство за станцией было сплошь завалено дровами, а на путях стояла вереница дровяных вагонов. Лес, который до сих пор не имел никакой цены, пошел в ход, и на этом помещики — владельцы лесов, среди которых был тот же Афанасий Адамович Миклашевский, изрядно поправили свои дела. Рязанов полагал, что дрова дают хорошую возможность продержаться добрый десяток лет даже тем, кто ведет хозяйство исключительно агрономное; те же, что поблагоразумнее, продав леса, купят билетики и будут жить процентами, убедившись, что не господское совсем дело заниматься сельским хозяйством. Ибо, несмотря на капиталы, приплывшие по железной дороге, хозяйство-то в целом нисколько не улучшилось, потому что одного капитала для того, чтобы хозяйничать, явно недостаточно…

По счастью, оказалось, что один мужик едет в нужную сторону и подвезти барина считает за удачу. Устраиваясь поудобнее на соломе, сверху которой приятно случившийся автомедонт постелил неожиданно чистую ряднину, Рязанов спросил, не боится ли тот часом медведя.

— Эфтого ведмедя бояться нам ни к чему, — сказал мужик и поправил рядом с собою в сене топор. — Опять же, барин, еще надо поглядеть, есть тот ведмедь или вовсе нету. Мало ли что брешут.

«А что, коли мужик меня сейчас топором по голове, оберет, разденет, а потом за ногу да в кусты? — подумал вдруг Рязанов. — И верно… Барин приезжий, хватятся когда еще… Ах нет, меня же видали многие на станции, и молодой человек, что рассказывал про медведя, вспомнит, случись что, и меня, и мужика…»

В специально нашитом кармане под полою у Ивана Ивановича помещался револьвер, подаренный по случаю шефом жандармов Александром Романовичем Дрентельном. Дрентельн встречался с Рязановым в Летнем саду и неожиданно преподнес тому подарок — английский револьвер, весьма изящный и маловесомый, сказав при этом:

— Вот, Иван Иванович, Томилин (Рязанов и не ведал, кто таков этот Томилин) привез мне из Лондона два, а на что мне два? Возьмите один, авось пригодится — супротив разной нигилятины.

Последнее слово Александр Романович произнес с улыбкою.

— Модель незнакомая, — признался Рязанов.

— Трэнтера изделие. Калибр хорош, Иван Иванович: английский трехсот двадцатый, — сказал Дрентельн. — Если бы в Федор Федорыча, не приведи бог, из такого стреляли, был бы он уже на небеси.

— Тьфу-тьфу, — поплевал Рязанов.

Засулич в самом деле стреляла в Трепова из обыкновенного «бульдога», каковым, известно, лишь собак пугать. Хотя потом писали, что «из револьвера, заряженного пулями большого калибра». Стреляла в упор, с расстояния полушага.

И надо ж тому было случиться, что спустя всего лишь час с небольшим в шефа жандармов стрелял молодой Мирский, нагнав на лошади его карету. По счастью, первая пуля разбила окна и прошла сквозь весь салон, не задев Александра Романовича, а вторая застряла в барабане, посему Мирскому оставалось лишь ускакать и скрыться. Все бы ничего, но в карете вместе с Дрентельном должен был сидеть тогда именно Рязанов, и слава богу, что его задержали непредвиденные обстоятельства. Таким образом, ни Рязанов, ни Дрентельн не разделили горькой судьбы барона Гейкинга, Никонова или заколотого кинжалом генерал-адъютанта Мезенцова, и одному Господу было ведомо, для чего сохранила их судьба, точно так же как сохранила она государя императора, в коего год спустя безуспешно стрелял Соловьев. Это было уже третье чудесное спасение государя, и ничего удивительного — все знали о предсказании гадалки, что русский царь падет лишь после восьмого посягновения.

…Незаметно нащупав дареный револьвер и тем немало успокоившись, Рязанов обнаружил, что мужик тем временем уж добрался до самой середины рассказа о волках, которые задрали «об этом годе» Сеньку Балухтина и малого его, когда их по дрова черт понес.

— И что же, так-таки растерзали?! — спросил Рязанов, принимая таким образом участие в разговоре.

— Одни шапки и нашли да клочья, что от зипунов остались. Говорят, волк все напрочь рвет, что человеком пахнет.

— А шапки? Отчего же шапки остались?

— А бог их знает, барин, — сказал мужик в недоумении. — Должно, волки шапок не жрут.

— Тебя звать-то как? — спросил Иван Иванович уже более благодушно.

— Харитоном звать. А фамилие мое Червяков.

— Эк тебя угораздило, братец.

— А что? Фамилие как фамилие, обычное. У нас вона при переписи мужикам таких напридумывали, что и стыдно сказать.

— Ну-ка, ну-ка, — оживился Рязанов. — Которых же?

— Длинногрызов, Свербило, Репоедов, Папаримский, — принялся перечислять мужик. — Потом Выньмиглазов. Черномордин еще. В Верховках, так там деда одного вовсе фамилие Бусурманский. Приписали, а он тихой такой дедунюшка… Угораздило же бедненького.

Автомедонт задумался — должно быть, над горькой долей дедунюшки Бусурманского. Телега поскрипывала и постукивала, дорога свернула в лесок; навстречу попались два мужика, несшие на прутьях целые гирлянды раков. Подумавши, мужики сняли шапки и поклонились, Рязанов благосклонно покивал в ответ и крикнул:

— Неужто руками словили, братцы?

— Куды ж там руками, — отозвался один мужик, бельмастый и рябой, отвратный до ужаса, сущий варнак. — Лягуху ободрали да притушили на солнышке, рак, знамо, и полез на яе. Не купишь ли, барин?

— В другой раз, сейчас мне раки ни к чему.

— Ну, было бы сказано, — заключил мужик.

В самом деле, явиться к Миклашевским с гирляндою раков вряд ли было бы пристойно и, пожалуй, вызвало бы смех: что же, у Миклашевских дворни недостает — раков в случае надобности наловить? Мужики остались позади, а возница рассудительно заметил:

— По мне так, век их не будь, ентих раков… Мяса в их почитай что и нетути, одна возня, а вид поганый, словно паук какой. Лапами скребет, усищи… тьфу!

— Не едал ты, брат, устерсов, — с улыбкой сказал Рязанов.

— Это кто?

— Это, брат, вроде ракушки, что у нас в речках живет, только морская. Ее прямо живую открывают и едят.

— Тьфу ты! — удивился мужик. — А на што?

— Деликатес. Вкусно. Больших денег стоит.

— Нам то непонятно, — буркнул мужик. — С голодухи еще ладно, с голодухи чего не съешь. Вон прошлый год-то неурожайный был… Мы ладно, а бяковские с серафимовскими по весне шапки поснедали…

На эту фразу Рязанов не нашелся что сказать — в самом деле, не рассуждать же с мужиком о том, что всем в свою меру голодно и что Милютин, к примеру, из-за неурожая урезал бюджет военного министерства.

— И что, в самом деле кушать было нечего? — спросил он наконец.

— Кому как, барин, — отвечал мужик со вздохом. — Кому как. Оно, конечно, трудно понять: волки шапок не ядут, а люди — вона… Всяко бывает. Ну да не пропали Божией милостью. Кого Господь в зиму прибрал, а там, глядишь, опять лето.

Иван Иванович вспомнил, как ему рассказывала о своей поездке в деревню Аглая. Если сам Рязанов обыкновенно посещал сельскую местность ради отдыха или поездки в гости, то Аглая Мамаева — с целью воспомоществования и изучения тамошней жизни. Рассказ ее был пылок и многословен.

— Я в первый раз в жизни очутилась лицом к лицу с деревенской жизнью, наедине с народом, вдали от родных, знакомых и друзей, вдали от интеллигентных людей, — говорила Аглая, стоя у парапета набережной.

По реке плыл небольшой пароходик с гордым названием «Орфей»; с палубы глядели в воду два матроса.

— Я сразу же почувствовала себя одинокой, слабой, бессильной в этом крестьянском море… — продолжала Аглая. — Кроме того, я не знала, как и подступить к простому человеку. До сих пор я не видала вблизи всей неприглядной обстановки крестьянства, я знала о бедности и нищете народа лишь по книгам, журнальным статьям, статистическим материалам… Конечно же, прежде всего я принялась за свои официальные обязанности. Восемнадцать дней из тридцати мне приходилось быть вне дома, в разъездах по деревням и селам, и эти дни давали мне возможность окунуться в бездну народной нищеты и горя. Я останавливалась обыкновенно в избе, называемой въезжей, куда тотчас же стекались больные, оповещенные подворно десятским или старостой. До полусотни пациентов моментально наполняли избу; тут были старые и молодые, большое число женщин, еще больше детей всякого возраста, которые оглашали воздух всевозможными криками и писком. Грязные, истощенные… на больных нельзя было смотреть равнодушно… Болезни все застарелые: у взрослых на каждом шагу — ревматизмы, многолетние головные боли, почти все страдали кожными болезнями; неисправимые катары желудка и кишок, грудные хрипы, слышные на много шагов, сифилис, не щадящий никакого возраста, струпья, язвы без конца, и все это при такой невообразимой грязи жилища и одежды, при пище, столь нездоровой и скудной, что останавливаешься в отупении над вопросом: есть ли это жизнь животного или человека? Часто слезы текли у меня градом в микстуры и капли, которые я приготовляла для этих несчастных. Их жизнь, казалось мне, не многим отличается от жизни сорока миллионов париев Индии, так мастерски описанной Жаколио.

Иван Иванович молчал, не имея прав прерывать сей монолог. Он знал о деревенском быте куда меньше Аглаи, но склонен был расценивать ее рассказ в том числе с позиции банальной женской впечатлительности. Катары и хрипы можно было без особого труда обнаружить и в Санкт-Петербурге, и в Москве, особенно там, где проживают рабочие и прочая мастеровщина; не одной же деревни это бедствие. Однако именно деревнею озаботились эти господа, которым так симпатизирует Аглая, — а ведь в деревне, на свежем воздухе, на природе, жизнь в целом куда здоровее, нежели в городских трущобах.

— Где же конец этой поистине ужасающей нищете?! — восклицала Аглая. — Что за лицемерие все эти лекарства среди такой обстановки? Возможна ли при таких условиях даже мысль о протесте; не ирония ли говорить народу, совершенно подавленному своими физическими бедствиями, о сопротивлении, о борьбе? Не находится ли этот народ уже в периоде своего полного вырождения; не одно ли отчаяние может еще нарушить это бесконечное терпение и пассивность? Для того чтобы проникнуться положением народа до глубины души, недостаточно изредка заглянуть в крестьянскую избу, посмотреть из любопытства на его пищу, бросить беглый взгляд на его одежду, недостаточно видеть мужика на работе и даже при его появлении у доктора, в больнице. Для того чтобы понять весь ужас его положения, всю массу его страданий, надо быть или рабочим, чтобы на своей шкуре испытать его жизнь, или фельдшером, человеком, который видит крестьянина у себя дома, видит его и в холодную зиму, и в весеннюю бескормицу, и в летнюю страдную пору, видит его каждый день и каждый час, наблюдает его во время эпидемий и в обыкновенное время, постоянно видит его лохмотья, ту грязь, которою он окружен, и собственными глазами может проследить бесконечную вереницу его всевозможных болезней. Только тогда эти впечатления, мало-помалу наслаиваясь, могут дать истинное представление о том, в каком состоянии находится наш народ!

Вспоминая пылкие слова Аглаи и озираясь по сторонам, Рязанов все ожидал знакомых мест, но окрест был только один лес. К тому же его начали донимать комары, нисколько не вредившие вознице, и потому Рязанов извертелся весь и чрезвычайно обрадовался, когда над вершинами березовой рощицы показались купола церкви Рождества Богородицы, что построил еще в середине прошлого века тогдашний хозяин усадьбы.

— Приехали, барин, — сказал мужик.

— Ну, спасибо. На-ка вот тебе. — Рязанов вручил мужику гривенник, который тот с поклоном спрятал куда-то в шапку.

Из бурьянов порскнула худая многоцветная кошка; мужик тут же сплюнул через левое плечо и принялся размашисто креститься.

— Что ты испугался, братец?! — удивился Рязанов.

— Дык кошка-т… Черно-белая с рыжиною.

— И что с того? Кошка и кошка, мало их бегает.

— Вот и хорошо бы, кабы кошка, потому как котов такого цвета, барин, никогда не бывает. Говорят, что коли народится кот черно-белый с рыжиною, то и станет светопреставление.

— Экий вздор ты городишь, братец. Думаешь, во всем мире нету такого кота?

— Небось нету, — буркнул мужик.

— Отчего же?

— Да потому что светопреставления не случилось покамест.

— Да ты, братец, логик! — с улыбкою сказал Иван Иванович. — Интересно было поговорить с тобою, право слово… Ну ладно, езжай с богом. Еще раз тебе спасибо, что подвез.

— Чего ж не подвезти доброго человека, да и небесплатно небось, — сказал мужик и хлопнул лошадь вожжами по спине.

Подобрав саквояж, Рязанов поспешил к дому, где его прибытие, впрочем, уже заметили — с крыльца спускался Миклашевский, как всегда, шумный, тучный, в чудесном бархатном шлафроке красного цвета, расшитом цветами. Миклашевский был человек простой, предобрый, но не слишком радевший о собственной внешности: гостей принимал прямо в домашнем, и к тому все давно привыкли, и никто уж не сетовал.

— Иван Иваныч, дорогой! А мы заждались! Письмо от вас уж когда получили, — воскликнул он, помовая руками, — а вас все нету и нету.

— Покамест доехал…

— Мы уж взволновались, знаете.

— А что волноваться? Я человек взрослый, самостоятельный.

— Всякое случается. В России живем, знаете. Но как вы вовремя — как раз к столу! Прошу, прошу… Трофимыч, снеси вещи господина Рязанова в верхнюю комнату, да пусть приготовят что надобно к ночлегу!

Расторопный и опрятно одетый мажордом Миклашевских Трофимыч подхватил саквояж и побежал вверх по лестнице, а Миклашевский увлек гостя за собою в столовую.

2

Кушанья у Миклашевских не подавали из буфета, но выставляли на стол, и перемен было очень много. Повар у них был не француз, а итальянец, приготовлявший блюда самые разнообразные и даже русские: как уверял сам Миклашевский, «такого борща, как мой Сезаре, во всей Москве не готовят». Припомнился рассказ мужика-возницы о том, как «бяковские с серафимовскими шапки поснедали», но Иван Иванович о том вслух рассуждать не стал, не к месту оно пришлось бы.

Народу собралось множество — видимо, у Миклашевских был званый вечер, и Рязанов в самом деле угодил как нельзя кстати.

Представив новоявленного гостя остальным и произведя обратный процесс, Миклашевский усадил Рязанова за стол, и ему тотчас принесли супу. Не чинясь, Рязанов выпил две рюмки можжевеловой водки и занялся едою, прислушиваясь к застольным беседам.

Говорили за столом, как водится, ерунду: как Каратыгин Николай Павлович, помещик, обратил на себя в гостях у доктора полную супницу с зеленым борщом; как девка, что у Марьи Ивановны живет, вышивать горазда, а притом еще и дивно поет, и кулебяку заворачивает, хотя обыкновенно девки делают с успехом что-то одно; что какой-то Зыкин продает двух мосек и неплохо бы тех мосек купить, покамест не сделал этого все тот же Каратыгин, который хотя человек жестокий и тваренелюбивый, весьма притом тщеславен и надо ему, чтобы такие моськи были у него одного и ни у кого более, хотя моськам с того будет не жизнь, а мука.

Особенное внимание Рязанова привлек человек в ярко-розовом галстухе, украшенном заколкою с большим самоцветом, явно фальшивым, и в претенциозном пенсне. Сидел он ровно, словно аршин проглотил, ложкою орудовал с чрезвычайной медлительностью и все смотрел по сторонам блеклыми, как у младенца, глазами. Звали человека в нелепом галстухе Илья Ильич Армалинский — так сказал Рязанову хозяин дома, добавив вполголоса:

— Знаток здешних мест, личный почетный гражданин! Его кое-кто даже местным летописцем, хроникером прозывает… По медицинской части, опять же, способствует. Доктор-то есть только в городе, заболели вы — извольте посылать за ним, да на тройке или, по крайней мере, на паре, в приличном экипаже, с кучером. Привезли доктора — за визит ему нужно дать пятнадцать рублей. Оно вроде бы и не жалко, но накладно, знаете ли, хворать. Вот Армалинский и кстати… Он, не премину заметить, порою обычный человек и ведет себя как свойственно обычному человеку, но порою же — совершеннейший рамоли[2]. Коли заговорил по-французски, значит, плохо дело… А помимо прочего, держит дома мышей в клетках: белых, отвратительных, с красным зраком.

— Кстати, напомнили… Представляете, прямо на станции продавались мышеловки; я купил одну вроде как в подарок… Погодите, она у меня в саквояже, сейчас принесу, — сказал Рязанов и, сбегав в указанную слугою комнату наверху, вернулся со словами: — Вот, извольте — преискусно сделано!

И поставил на столик мышеловку, сработанную в виде церковки из деревянных плашечек и проволочных прутьев.

— Ах! — сказала дочь Миклашевского Клавдия Афанасьевна. — Какая жестокость! А ежели мышь туда вскочит, что же с нею делать?

— Прибить, что же еще? — сказал кто-то, кого Ивану Ивановичу представляли, но фамилию он уже успел за ненадобностью забыть.

— Как можно! Жестокий!

— Тогда на улицу отпустить, и вся недолга, — предложил Рязанов, но девушка замахала на него руками:

— Что вы! Что вы! Она ведь непременно обратно в дом забежит да еще потом и укусит.

— Помилуйте, зачем же ей вас кусать? Никогда не видал человека, которого вот так, ни с того, ни с сего укусила бы мышь!

— Как же — ни с сего? Из мести.

Иван Иванович не нашелся что на это сказать и, посидев еще немного и не сыскав в себе больше сил откушать «того-то и непременно еще того-то», как предлагал добрый Афанасий Адамович, вышел на веранду, где в одиночестве обретался Армалинский. Неучтивым это никто бы не назвал, ибо общество уже насытилось и распалось на маленькие группы по возрастам, полам и интересам.

— Что, наскучило вам с молодежью? — спросил «рамоли», поправляя пенсне. — Они, конечно, ныне папильоны[3], но…

— Отчего же, — сказал Рязанов, — вовсе нет. Просто имею к вам вопрос, Илья Ильич, как к знатоку здешних мест и событий.

— Уже отрекомендовали? Польщен. Я весь внимание, господин Рязанов.

— Пока я сюда добирался, мужик сказывал про медведя; да и на станции один молодой человек рассказывал страшные вещи. Или врут оба?

— Слыхал я, слыхал про медведя… Да что медведь! Медведь — дикий зверь, законам человеческим и Божьим не обучен и следовать не обязан. Что врут про него, а что и не врут. А вот про убийство — не врут ничего. Non.

— Про какое убийство? Ne craignez pas de m'instruire, mon cher monsieur[4], - с улыбкой сказал Иван Иванович.

— Разве не знаете? Ну так я вам тотчас расскажу, ежели не торопитесь. Присядем?

Они сели на скамью с затейливыми коваными подлокотниками. Армалинский занялся папиросою — «Сам набиваю; не терплю покупных!» — и, попыхивая, сказал:

— Верно, вы знаете озерцо тут верстах в пяти?

— Откуда, Илья Ильич? Я здешних мест почти что и не знаю, далее Миклашевских не бывал, да и у них второй раз всего, обычно встречаемся в столицах.

— Ну, не в нем дело, не в озерце… Хотел, так сказать, привязать историю к некоему географическому ориентиру. Бог весть к чему, но люди во всех рассказах своих непременно должны сказать, где оно было: город, улицу, дом обрисовать, на худой конец, сказать, что недалеко от церкви или рынка… Void Paffaire en deux mots[5]: там, близ озерца, усадебка Звановых. Звановы-то ее продали, года два покупателя искали — усадебка не из богатых, построена простенько, без вывертов, никакого вам барокко с рококо. Хозяин, Петр Титыч, ума несложного человек, да вот надумал на старости в город уехать — сын там у него, в чинах, орден недавно получил. Сыскали наконец покупателя, графа де Гурси с супругою. Не из видных — не то мальтийский или же цесарский, сейчас не припомню, да никто и не знал в точности. Болтали, что граф сей чуть ли не в бегах — то ли от неких карбонариев, то ли сам он карбонарий… Полагаю, врали все. Каратыгин же придумал графу прозвище — граф Ефиопский, оно и прижилось. Сам граф с виду был тщедушен, волосат, лицом черен — не будет кощунством, если сравню его с поэтом Пушкиным. Отсюда и эфиопская кличка. А вот супруга его была женщина красоты редкостной, да-с… — Армалинский выпустил особенно плотное облако дыма, повисшее под потолком веранды. — В гости к ним никто не заезжал, не жаловали они гостей, и сами никуда не выбирались из усадьбы. Верно, и смерть их осталась бы обнаруженной очень нескоро, кабы не заехал туда сам урядник. Он и нашел всех троих…

— Троих? — переспросил Иван Иванович.

— Ах да, я не сказал… У графа была дочь. Девочка лет двенадцати, совсем еще дитя. Ужасно, ужасно!.. Были также слуги, числом несколько, но их и след простыл. Собственно, на слуг и пало подозрение, но, знаете ли, столько в этой истории странного и даже, не побоюсь сказать, жуткого…

Армалинский замолчал, продолжая вкусно затягиваться потрескивающей папиросою. Так обыкновенно поступает рассказчик, когда ждет, что его искусственную паузу прервут слушатели просьбами о продолжении.

— И что же жуткого обнаружил урядник? — спросил Иван Иванович.

— Трупы, господин Рязанов. Трупы графа и его супруги, чудовищным образом истерзанные, так что все вокруг залито было кровью и забросано кусками внутренностей… Простите, но не позволяю ли я себе излишества в описаниях? — встрепенулся вдруг Армалинский.

— Не беспокойтесь, Илья Ильич, продолжайте, пожалуйста.

— Спешу поправиться насчет слуг: один из них все-таки остался, убежал, что ли, в лес, да после и вернулся. Это арап, именем Моисей; бедняга немой и не обучен грамоте, потому толку от него немного. Сейчас он живет у меня, помогает по хозяйству. Я пытался узнать у него, что же случилось в имении, и из полиции допрашивали, но Моисей только и может что мычать да двигать бессмысленно пальцами. Я даже не уверен, что он разумеет по-русски.

— Верно, все окрест были перепуганы?

— Да, не без этого, господин Рязанов, не без этого. Но потом случился медведь, так что страхов хватило через край, и все пообвыклись. Знаете, ничего нет лучше для русского обывателя, чем противу одного страха придумать другой, еще худший. Другой бы человек ужаснулся, а наши — нет, наши думают: «Эва! На всякую страсть есть страсть еще страшнее, так на них, право слово, и бояться не напасешься!»

Армалинский с неудовольствием обнаружил, что его папироса угасла, и зачиркал шведской спичкою.

— Илья Ильич, не сочтите за любопытство, а как мне можно вашего арапа посмотреть? — спросил Рязанов.

— Моего? Отчего же он мой? Он сам по себе арап. Знаете, мы не в американских штатах, чтобы рабов заводить! — сказал Армалинский с возмущением.

— О, извините. Я подразумевал, что ваш арап — потому что у вас проживает.

— Belle demande![6] Да в любое время приходите, — сказал Армалинский. — Я обыкновенно дома, хлопотами не обременен, сижу среди бумаг и книг… Коли меня нет, значит, вышел прогуляться — это ненадолго, да у меня и открыто всегда. Опять же, арап дома, он примет. А зачем вам несчастный Моисей?

— Просто так, любопытствую.

— Смотрите же — толку от него мало, как я уже говорил. Не знаю, по-каковски он разговаривает и понимает; я проверял и русский, и французский, однако ничего — только скалится да кивает невпопад. Одно слово — визапур визапуром[7].

— Я вас не стесню визитом?

— Oh, que si! C'est peu de chose…[8]

Нещадно скрипя половицами, на веранду ворвался Афанасий Адамович Миклашевский.

— Вот вы где! — воскликнул он. — А я ищу! Ищу! Что же вы оставили общество, господа?

— Беседуем, — отозвался Рязанов.

— Идемте же скорей, перемена блюд стынет. Чем вы тут стращали гостя нашего, Илья Ильич?

— Известно чем, — сказал Армалинский, притушив папиросу о крашенный зеленой краскою поручень веранды. — Графа Ефиопского поминали.

— Фу! Зачем же пугать Ивана Ивановича? — возмутился Миклашевский, неодобрительно покосясь на действия «рамоли», но ничего на сей счет не сказав.

— Я не такой уж пугливый, смею вас заверить, — смеясь, заверил Рязанов, но на душе его было совсем не весело.

Он последовал за Миклашевским, но успел услышать, как «рамоли» бормочет себе под нос совсем не к месту:

— Meme si nous ne le sentons pas au toucher, l'air nousentoure toujour[9]…

Напившись чаю с пирогами и выслушав несколько унылых романсов, исполненных под старенький клавир Клавдией Афанасьевной и другой дамою, дородной Александрой Пафнутьевной Селиверстовой, Рязанов распрощался со всеми и, сославшись на усталость с дороги, отправился спать в предоставленную ему «верхнюю комнату». Его сопроводил по-прежнему опрятный и предупредительный Трофимыч, спросил, не надо ли чего. Комната оказалась весьма уютной: венецианское окно, затянутое от комаров тонкой тканью, источало вечернюю прохладу, сладко пахло цветами из сада, и мягкая кровать с перинами так и манила, обещая мирный и спокойный сон.

Рязанов меж тем почивать не спешил, хотя в самом деле устал и слегка переел. Открыв свой саквояж, он извлек толстую тетрадь в сафьяновом переплете и письменные принадлежности. Некоторое время он писал, ученическим образом огрызая перо и глядя то и дело в потолок, потом засыпал написанное из медной песочницы, вздохнул и, не раздеваясь, прилег на постель.

Стараясь не заснуть, он разглядывал уютного цвета штофные обои и даже прочел шепотом несколько стихов — преимущественно то были Тютчев, Плещеев и Каролина Павлова, с которой Иван Иванович познакомился в Дрездене. Потом прочел точно так же Гейне на немецком и попытался составить перевод, который вышел дурен и все не в рифму. Потом принялся вспоминать швейцарские кантоны с главными городами.

Так он дождался, пока разъедутся припозднившиеся гости, а те, кто остался ночевать, разойдутся по комнатам. Отсчитав по часам еще тридцать минут, Рязанов затем вскочил с постели, сделал несколько простых с виду упражнений из китайской гимнастики, которой выучил его в Лионе добрый испанец Санчец, собрал необходимые вещи и вознамерился покинуть дом через окно.

Что и проделал с немалым успехом.

У Миклашевских все уже спали, но Иван Иванович двигался нарочито осторожно, чтобы не столкнуться с кем из дворни. Дорогу к усадьбе Звановых, а позднее де Гурси Рязанов прекрасно знал по плану, нарисованному Миллерсом; но господину Армалинскому он свое знание открывать не собирался. «Рамоли» удивился бы еще более, узнай он, что Рязанов и прибыл-то сюда именно из-за ужасного происшествия в звановской усадьбе.

Спокойная, теплая стояла погода; ветер тихонько шуршал в березовых верхушках, о чем-то жаловалась ночная птица, комар тонко зудел над ухом. Иван Иванович легко бежал по лесной дороге, огибая видные в лунном свете лужицы: пока изволили кушать, прошел дождик.

«Усадебка», как назвал ее Армалинский, располагалась на левом возвышенном берегу запруженной речки, образовывавшей рукотворное озеро. Центром усадьбы было парадное двухэтажное здание величественной архитектуры (хотя и бревенчатое) со стройным шестиколонным портиком коринфского ордера на главном фасаде. Тишину разоряли лягушки, проживавшие в озере. Это было и хорошо: зловещее безмолвие, нарушаемое любым сторонним шумом, только мешало бы, если не сказать — пугало.

Оглядевшись по сторонам, Иван Иваныч перелез через низкую кирпичную ограду и угодил в мокрые лопухи.

Видно было, что ухода за землею вокруг усадьбы нет никакого, да и раньше почти что не было: дорожки заросли, некрашеная беседка накренилась, черепица с нее местами осыпалась… В полутьме окаймлявших дорожку кустов кто-то негодующе фыркнул, отчего Рязанов вздрогнул, но тут же улыбнулся: это оказался маленький ежик, деловито протопавший по своим делам.

Проникнуть в само здание было делом несложным. Нехитрый замок Иван Иванович открыл отмычкою, вслед за чем поднялся по лестнице и прошел в гостиную, где урядник Клопов нашел трупы, по словам Армалинского, «чудовищным образом истерзанные, так что все вокруг залито было кровью и забросано кусками внутренностей». Впрочем, малограмотный отчет Клопова Иван Иванович читал и сам. Понятное дело, никаких кусков сейчас в гостиной не было, а было вот что: некоторые предметы мебели стояли накрытыми полотняными чехлами, кресло-качалка отчего-то лежало на боку, подле него валялся медный подсвечник.

Убедившись, что окна плотно закрыты портьерами и снаружи, случись там кто, света видно не будет, Рязанов зажег прихваченные с собою калетовские[10] свечи и установил их на полу, покрытом явственно различимыми теперь темными пятнами, поместив посередине спиритическую планшетку. Для этих целей чаще использовалось блюдце: господин Вагнер его более одобрял, но в данный момент у Ивана Ивановича не имелось партнера; в европейских же журналах он читал, что с планшеткою — в отличие от блюдца — работать не сложно и одному, затем и купил ее в Биаррице у одноглазого немца, уверявшего, что ей более двухсот лет. Правда, Иван Иванович потом отдал планшетку — переделать шрифт на русский, но это вряд ли сказалось на ее свойствах.

— Граф Ефиопский… — пробормотал он. — Кто же вы такой были, господин де Гурси? Кабы по настоящим документам, и дела бы не случилось, а вот по фальшивым… Господин де Гурси с семьею…

Опустившись на колени, Рязанов положил ладони на планшетку и зашептал себе под нос присущие случаю слова, которым выучился все у того же Вагнера. Он не рассчитывал, что из затеи выйдет толк, но успел насмотреться за последние годы вещей самых необыкновенных, потому и пришел нынче ночью в брошенную усадьбу. Прошло с минуту времени; где-то внизу стукнула плохо прикрытая ставня, наверное от ветра. Внезапно Рязанову показалось, что костяная стрелка на планшетке чуть дернулась.

— Кто здесь? — шепотом спросил Иван Иванович. — Кто тут со мной? Кто откликнулся?

Дыхание, выходя изо рта его, обращалось в еле заметный пар.

— Кто здесь? — повторил Рязанов.

Стрелка двинулась.

«Азъ».

— Господин… господин де Гурси?!

«Да».

Рязанов похолодел.

— Не знаю, верите ли мне или же нет, но я приехал, чтобы найти вашего убийцу… — сказал Рязанов, глядя на мелко дрожащую стрелку. — Мне не нужно знать, кто вы такой на самом деле, как ваша подлинная фамилия и откуда вы приехали. Я всего лишь хочу понять, кто и зачем убил вас и ваших близких с такой жестокостью. Я хочу проверить, верны ли мои подозрения…

Стрелка стояла на месте, не двигаясь.

Иван Иванович просидел над планшеткой в задумчивости с четверть часа, иногда пробуя вновь вызвать де Гурси или кого-либо из его близких, но никакого знака более не получил. Собравшись, он покинул усадьбу, аккуратно заперев за собою дверь, и вернулся к Миклашевским. В свою комнату он проник так же незаметно, как и оставил ее; закрыл окно, убрал мокрую одежду, лег и тут же уснул крепчайшим сном, как спят обычно молодые люди, проведшие трудный и непонятный день.

3

Утро встретило Ивана Ивановича разговорами Миклашевской прислуги, ярким солнечным светом и сытным завтраком, после которого он сыграл с Афанасием Адамовичем и его супругою в такую древнюю вещь, как реверси. Немного выиграв и немного затем проиграв, Рязанов отправился в гости к «рамоли». Миклашевский пожал на его намерение плечами, зато супруга его удивилась:

— Зачем вам? Вовсе неинтересный же человек.

— Знаете ли, нашлись у нас общие привязанности, — поведал Иван Иванович, — касающиеся литературы.

Домик Армалинского, неказистый, чуть покосившийся на левую сторону, располагался в тени двух огромных дубов, а прямо за ним все сплошь заросло бузиною и шиповником, только небольшой участочек был заботливо расчищен. Там и ковырялся с лопатой сам Армалинский, а старенький арап с шилом и дратвою в руках чинил на крылечке башмак — то ли свой, то ли хозяйский. Одет был арап в чистые белые порты и такую же рубаху, на ногах носил лапти.

— Бог в помощь, Илья Ильич! — приветствовал «местного летописца» Рязанов.

— Здравствуйте, здравствуйте, Иван Иванович! — сказал Армалинский. — А я, представьте, огородничаю. Землица здесь неважная, да и мои таланты по сей части невелики, однако кое-какие томаты вырастил! А также морковь, зелень к столу, кабачки… Пробовали ли вы оладьи из кабачков?

— Не довелось.

— О! Знал бы, сделал бы вам сюрприз, ну да ништо, тотчас велю Секлетее поджарить. И не противьтесь, Иван Иваныч, я и сам проголодался, а вы человек молодой, энергия у вас куда скорее расходуется, стало быть, и кушать вам нужно чаще. Секлетея!

Из дому выглянула старуха и перекрестилась, глянув на арапа.

— Секлетея, сделай нам с Иваном Ивановичем оладушек, будь так добра, — распорядился Армалинский. — И собери на стол, да самовар поставь.

Старуха исчезла, успев перед тем еще раз меленько перекреститься.

— В прошлом году, представляете, вырастил даже баклажаны! — сказал с гордостью Армалинский и неожиданно перешел на французский: — On prepare beaucoup de plats delicieux a base d'aubergine[11]. К сожалению, сей эксперимент удался лишь один раз, потому предложить отведать не могу. Вянут и сохнут. Может быть, в следующем году, если повезет!

Рязанов вспомнил недавнее предупреждение Миклашевского («коли заговорил по-французски, значит, плохо дело»), но стоявший по колено в каких-то зеленых кустиках Армалинский вовсе не походил на умалишенного. Да он и давеча на веранде тоже по-французски говорил, и тоже выглядел вполне нормальным… Про воздух разве не к месту ввернул, но и то — сам с собою, не для беседы.

— Вы, помнится мне, французским языком владеете? — осведомился Армалинский, точно подслушал мысли Рязанова.

— Разумеется, Илья Ильич.

— Тогда вам легко станет меня понять. Практикуюсь изредка… On ne pourrait trop le repeter[12]. Все же нужно заканчивать с огородом, — сказал Армалинский, глядя на гостя. — Идемте в дом, я только умою руки.

Арап все так же возился с башмаком, не обращая никакого внимания на гостя. Работал он умело, на зависть иному сапожнику.

— Моисей! — позвал Рязанов.

Арап поднял голову, посмотрел на него умными глазами, огромные белки которых были испещрены страшными кровавыми прожилками, и вздохнул.

— Тебя зовут Моисей?

Арап снова вздохнул, показал зачем-то шило и дратву и вернулся к своему занятию.

— Ровным счетом ничего не понимает, господин Рязанов, — с сожалением констатировал незаметно подошедший Армалинский. Рязанов только сейчас увидел, что «рамоли» бос, порты его засучены, а ноги испачканы землею. Так он и в дом пошел, с грязными босыми ногами, но тщательно, с медицинской старательностью, умыв перед тем руки. — Разве что интонации… Глядит смышлено, собака собакою.

Внутри дома Рязанов обнаружил именно то, что обнаружить ожидал: разбросанные тут и там книги, старую мебель с протершейся обивкой, большое бюро, целых четыре барометра на стене, физические приборы, микроскоп, различные банки и плошки — пустые и заполненные чем-то мутным, что Иван Иванович разглядывать поостерегся. Русская печь, свойственная более крестьянским избам, говорила о не бог весть каком богатстве хозяина, коли он не построил голландки. Споткнувшись о раскрытый том, Рязанов поднял его и повертел в руках — это оказались изданные в Лондоне «Очерки по истории Ренессанса» Патера, из чего вышло заключение, что хозяин дома читает по-английски. Описанные Миклашевским белые мыши «с красным зраком» тоже присутствовали — возились в деревянных клеточках с проволочными прутьями, которые напомнили Ивану Ивановичу поделки еврея со станции.

— Знакомо мне это изделие, — сказал Рязанов, щелкнув ногтем по решетке, отчего обитатели клетки всполошились.

— Ах да, — кивнул Армалинский, очищая место на столе и открывая небольшой поставец. — Это старый Овсей, я ему специально заказывал, чтобы не покупать в городе. Мышеловку вы у него правильно купили, он очень хороший человек, но бедный, притом многосемейный… К тому же философического склада старик, в своем племени весьма уважаемый как большой мудрец. Желаете ли отведать калиновой настойки? Я сам приготовлял.

— Разве рюмочку.

— Вот, извольте.

Армалинский подал дешевую рюмку толстого зеленого стекла, полную до краев. Питье, на вкус Рязанова, было слишком сладким, однако он употребил до дна.

— Бедный Моисей… Секлетея dit qu'il ressemble a un monster[13], - сказал с видимым сожалением Армалинский. — А по мне так, премилый арап; куда как не похож на других.

— На других арапов? Скажите-ка! — улыбнулся Рязанов. — И чем же?

— Арапов на Руси избаловали, — сказал Армалинский. — Арап привык, что он игрушка заморская, дорогая, потому и чванится, на русского мужика глядит косо, с омерзением. А сам забыл про то, что едва с дерева слез! Я, конечно, не приветствую Североамериканские Штаты с их порядками, но иногда готов понять тамошних жителей. Как бы это ни дурно звучало. А Моисей тихий, спокойный, да и работящий, чего у арапов не видать давно. Кофию там или чаю принести — это они могут, опахалом махнуть, двери отворить, а поди-ка поработай по дереву, по металлу! Или сшей чего! Или баклажаны вырасти!

— У Петра Максимовича Глебова — впрочем, вы его навряд ли можете знать, он из Тамбовской губернии, — чернокожий садовник, так он на него не нарадуется, — заметил Рязанов.

— Исключение, скорее исключение, нежели правило… — пробормотал Армалинский. — Однако вот и наши оладьи! Секлетея, матушка, а самовар где же?!

— Сейчас, сейчас, несу уже, — буркнула старуха без особенного почтения.

Неужто из прислуги у Армалинского только она да арап Моисей? Хотя на что ему другие, старуха и приготовить может, и постирать, и протопить…

— Верно, думаете, что служанка моя стара да нерасторопна? — спросил Армалинский, словно прочитав мысли Ивана Ивановича. — Какая ни есть, зато знаю ее много лет, и ничего дурного за нею не замечал. Еще матушке моей прислуживала Personne ne sait les faire aussi bien qu'elle[14].

— Сколько же ей лет? — удивился Рязанов, подвигая ближе плошку с густой желтоватой сметаной.

— Поди узнай… Может, восемь десятков, а может, и девять. Простой народ иногда не в пример барину живет: в черной избе, бог весть чем сыт, а деду Трофиму из Карасевки вон сто тринадцать лет на Петров пост исполнилось. Не поверите — с сыном-бобылем бреднем рыбу ловят, сами в воду лазят. А сыну-то уже восьмой десяток…

— Секлетея у вас одна?

— Зачем же, есть еще Пров Николаич да Никитка… Вот чайку вам налью, я с богородицыной травкой завариваю… Servez-vous, s'il vous plait![15] Пров Николаич скотиной ведает, а Никитка всем остальным. Сейчас рыбачить пошли — будет мне на ужин сом. Никитка всегда заранее говорит, что принесет, — и, как ни странно, приносит. Места, что ли, знает. То же с грибами, хотя грибы я и сам большой любитель собирать, иной раз верст за десять уйду! А обидно как потом: я день исхожу, а чуть дно прикрыл, а Никитка час-два — и вот тебе корзина, да все один к одному, что гвардейцы.

— Заблудиться не боитесь? — осведомился Иван Иванович, окуная в сметану толстую румяную оладью.

— Я места здешние хорошо знаю, особенно для барина-то, — засмеялся Армалинский. — Красота неописуемая, вот где господину Шишкину раздолье было бы картины свои писать!

— А охота? Охота здесь какая? — спросил Рязанов скорее для продолжения беседы, нежели из особого интереса: охотою он не увлекался. Пошло это с отца и даже деда — в доме не было ружей, не держали собак, хотя отец занимался стрельбою по мишеням из пистолетов и револьверов.

— Охота тут хороша, да вот охотников толковых — раз, два и обчелся. Из города, те ездят. А наших… У Каратыгина двадцать смычков[16] гончих, и проку с того? Один есть настоящий — господин Шкирятов, штабс-капитан, наездами у Миклашевских бывает. Не успели еще познакомиться?

— Простите, а он разве был? — удивился Иван Иванович.

— Был, конечно же! Он каким-то дальним родственником приходится госпоже Миклашевской и, как я понял, имеет виды на Клавдию Афанасьевну. Верно, вы не заметили его, оттого что он был в обычной одежде, гражданской.

Рязанову и в самом деле припомнился некий скромный с виду, достаточно молодой белобрысый человек, сидевший тихо и совсем незаметный.

— Хороший охотник?

— Превосходный, насколько мне известно. Мне кажется, c'est un debrouillard[17]. Кстати, очень заинтересовался нашим чудовищным медведем. — Чувствую, на днях соберется его ловить.

— Да есть ли медведь-то? Не вы ли мне сказали, что все врут про него?

— Я, Иван Иванович, насколько помню, сказал, что одно врут, а другое вовсе и не врут. Люди-то действительно пропадали, а то, что от них находили… Хотите, Никитка вам по возвращении нарасскажет страшных историй. Он, знаете ли, говорил даже, что сам сего медведя видел, но тут я ему не склонен верить.

— Вот кстати напомнили, Илья Ильич… С арапом вашим я так и не побеседовал.

— А с чего такой интерес? — прищурился «рамоли». — Скажите уж честно, Иван Иванович: не знаю, кто и что вы, но не из-за убийства ли в усадьбе Звановых вы к нам пожаловали? Хотя… Нет, не говорите и простите глупого старика за неуместное любопытство — коли и правда сие, зачем мне знать? Дело важное, государственное, чем смогу, и так помогу…

Армалинский выглядел виноватым, и Рязанову стало его жаль.

— Скажем так: это происшествие меня чрезвычайно заинтересовало, а по роду службы я как раз подобными вещами и занимаюсь, — сказал Иван Иванович добродушно. — Весьма благодарен вам за угощение, оладьи из кабачков в самом деле удивительно вкусны! Мастерица ваша Секлетея.

— Да-да… — пробормотал Армалинский. — Извольте… Не буду назойличать, Иван Иванович, но совет все же-таки вам дам: вы попа нашего порасспросите, отца Савву. Деревенский поп всегда все знает, все помнит… Староста или иной кто если и знает, далеко не всегда расскажет, да еще барину городскому заезжему. А попы… Я всегда запросто готов поспорить с теми, кто представляет наше сельское духовенство эдакими жирными крохоборами, трясущимися единственно над своей мошною и от господа чрезвычайно далекими. Во-первых, никто так хорошо не знает быт простого народа во всех его тонкостях, как попы: кто хочет узнать настоящим образом быт народа, его положение, обычаи, нравы, понятия, худые и хорошие стороны; кто хочет узнать, что представляет это, никому не известное, неразгаданное существо, которое называется мужиком, тот, не ограничиваясь собственным наблюдением, должен именно между попами искать необходимых для него сведений; для данной же местности попы в этом отношении неоценимы, потому что в своем приходе знают до тонкости положение каждого крестьянина. Потому во многих отношениях поп — il vaut son pesant d'or[18].

— Во-вторых, — продолжал Армалинский, — после крестьян никто так хорошо не знает местного практического хозяйства, как попы. Je n'en doute pas[19]. Попы — наши лучшие практические хозяева, они даже выше крестьян стоят в этом отношении, и от них-то именно можно научиться практике хозяйства в данной местности. Хозяйство для попов составляет главную статью дохода. И чем же будет жить причетник, даже дьякон, на что он будет воспитывать детей, которых у него всегда множество, если он не будет хороший сельский хозяин? Не знаю, как в других местах, но у нас церквей множество, приходы маленькие, крестьяне бедны, поповские доходы ничтожны. Как невелики, по крайней мере у нас, поповские доходы, видно из того, какую низкую плату получают попы за службу. Вот взять господина Миклашевского: за совершение ежемесячно водосвятия на скотном дворе он платит в год три рубля, следовательно, за каждый приезд попам приходится двадцать пять копеек. Эти деньги, чтоб вы знали, делятся на девять частей, следовательно, на каждую часть приходится по две копейки с тремя четвертями. Священник получает четыре части, значит, одиннадцать копеек; дьякон две части, значит, пять с половиною копеек; три дьячка по одной части, следовательно, по две с тремя четвертями копейки каждый. Таким образом, дьячок, приезжающий из села за семь верст, получает за это всего менее трех копеек! Положим, что попы объедут за раз, в один день, три помещичьих дома и совершат три водосвятия, при этом им придется сделать двадцать пять верст, то и при таких благоприятных условиях дьячок заработает чуть поболе восьми копеек, дьякон шестнадцать с половиною копеек и сам священник — тридцать три копейки.

Я привел эти цифры, господин Рязанов, чтобы показать, как незначительны доходы попов в нашей местности. От крестьян попы, разумеется, получают более. У крестьян службы не совершаются ежемесячно, но два или три раза в год попы обходят все дворы. На Святой, например, попы обходят все дворы своего прихода и в каждом дворе совершают одну, две, четыре службы, смотря по состоянию крестьянина, — на рубль, на семь гривен, на полтинник, на двадцать копеек — это уж у самых бедняков, например у бобылей. Расчет делается или тотчас, или по осени, если крестьянину нечем уплатить за службу на Святой. Относятся здешние попы в этом отношении гуманно и у нас, по крайней мере, не прижимают. Разумеется, кроме денег получают еще яйца и всю неделю, странствуя из деревни в деревню, кормятся. Так как службы совершаются быстро и в утро попы легко обойдут семь дворов, то на Святой ежедневный заработок порядочный, но все-таки доход в сумме ничтожный. Понятно, что при таких скудных доходах ноны существуют главным образом своим хозяйством, и потому если дьячок, например, плохой хозяин, то ему пропадать надо. А вот, к примеру, был такой дьячок в Голопузовке, чрезвычайно до земельной работы любитель, даже белотурку[20] сеял, да ничего у него не вышло…

— Вы не пробовали опубликовать ваши рассуждения? — осведомился Иван Иванович, выслушавший Армалинского с большим интересом.

— Как же! И сильно был удивлен, что они оказались востребованы. Видно, не все так плохо в России, коли подобные вещи печатают. После я покажу вам, а сейчас не хотите ли папиросу мою отпробовать?

— Благодарю, Илья Ильич; я хотел еще с арапом поговорить.

— Куда ж он денется… Идите, идите. Я сейчас выйду.

Арап все еще сидел на крылечке, хотя башмак успел починить, и он лежал тут же. Теперь Моисей ел яблоко, аккуратно отрезывая от него ломтики все тем же сапожным ножом, и что-то тихонько напевал себе под нос, тянул одну сложную мелодию без слов.

— Моисей! — позвал Иван Иванович, присев рядом на корточки. — Моисей, братец! Как же говорить мне с тобой, а?

Арап внимательно посмотрел на молодого человека и положил в рот кусочек яблока, приотвратно ухватив его толстыми губами.

— Ты меня понимаешь? — спросил Рязанов по-французски, хотя знал уже от Армалинского, что арап французского не разумеет. Затем повторил то же по-английски, по-немецки и по-итальянски, а потом, скорее уже ради шутки, на латыни. Арап молчал, жевал яблоко. Бедняга, вероятно, слабоумен, решил Иван Иванович, — или от рождения, или утратил рассудок после страшного зрелища. Похлопав Моисея по плечу, он встал и увидел, что из открытых дверей за ним наблюдает Армалинский.

— Прошу прощения, — смутился «рамоли», — но я надеялся, что вы сможете его разговорить… По крайней мере, ваша находка с латынью…

— Мальчишество, — сказал Рязанов, махнув рукой. — Откуда арапу знать латынь? Что ваши рыбаки, не пришли еще?

— Нету пока. Хотели про медведя послушать?

— Не только — хотел порасспросить, где места рыбные, люблю иногда посидеть с удочкой.

— Самых что ни на есть рыбных мест Никитка вам все равно не укажет, даже если я велю, а плотвицы наловить можно и во-он там, шагов двадцать от мостика, где бабы белье полоскают, — указал рукой Армалинский. — Сухо там, и удобно, и комаров мало.

— Благодарю, Илья Ильич. Поутру непременно схожу.

— Ништо… А про медведя коли и в самом деле хотите слушать, так я вам Никитку пришлю, как явится. Avec le plus grand plasir[21].

Своего обещания Илья Ильич Армалинский не забыл. Ввечеру Трофимыч пришел к Рязанову, читавшему в своей комнате привезенный из Парижа «Мещанский роман» Фюретьера, и сказал, что барина спрашивает мужик господина Армалинского.

— Гнать его взашей или же говорить желаете с этим мизераблем? — спросил Трофимыч, показывая полное небрежение к мужику «рамоли» и некоторое знание французского (видать, подслушал у барина).

— Сейчас спущусь. Скажи ему, пускай обождет, — сказал Иван Иванович.

Никитка оказался совсем молодым мужиком, конопатым, безбородым и стриженным скобкою. Он сидел прямо на ступеньках и при появлении Рязанова поспешно вскочил, отряхивая порты.

— Здравствуй, братец! — сказал Иван Иванович. — Что, поймал ли Илье Ильичу налима или сома?

— А куда он денется! — гордо отвечал Никитка, высморкавшись и ловко оббив пальцы о порточину. — Да такой сом, барин, без малого пуд весом! Дядю Прова едва не утопил. Хорошо, я нырнул да помог.

— Это хорошо. Я вот зачем звал тебя, брат Никитка: Илья Ильич сказал, ты медведя видел. Было такое?

— А и было! — закивал Никитка.

— Ну, идем вон в беседку, чтоб тут на дороге не торчать, там мне все и расскажешь.

В беседке Иван Иванович сел на лавочку. Никитка помялся и остался стоять, но Рязанов и ему велел садиться.

— Не маячь. А теперь давай рассказывай.

— А што там рассказывать… Шел я третьего дня ночью домой…

— Что ж тебя ночью носило?

— Дак это… В Лепешкино ходил, да припозднился, — неопределенно сказал Никитка.

— Из Лепешкино, получается, домой шел. По дороге или как?

— По дороге. Темно уже было, страшно, хучь там и через лес можно, чтобы крюков не вертеть. Днем-то, ясно, я через лес пошел бы. Ну и тут он.

— Медведь?

Никитка кивнул.

— И что ж он тебя не съел?

— Не увидал, должно… Я ж в кустах сидел.

— Спрятался?

Никитка замялся.

— Да уж говорю, как было. До ветру я в кусты зашел. Оно вроде и ночь, а все ж на дороге не сядешь. И вот сижу, а он мимо меня…

Мужик поежился.

— Хорошо разглядел? — спросил Иван Иванович.

Никитка явно не врал, даже сейчас видно было, как он вновь переживает тогдашний страх.

— Да ну… Мелькнул — и уж нет его.

— Может, то и не медведь был вовсе? — допытывался Рязанов.

— Медведь, барин. Вонётой от него поперло, как от тухлого мяса… Я там и обмер, почитай, до рассвета так и просидел… — Никитка хмыкнул и покрутил головой.

— М-да… Угораздило тебя, — сказал Рязанов. — А показать можешь, в каком месте?

— Отчего же не показать. Могу и показать.

— Хорошо, братец; если понадобишься, я за тобой пошлю.

— Нам-то што, — сказал Никитка.

4

Настоящему рыбаку, верно, положено подниматься еще до зари, снасти снаряжать и иным образом священнодействовать, как одни только истинные жрецы рыбной ловли умеют. Рязанов же собирался на рыбалку не за добычей, а удовольствия для, потому встал довольно поздно (в доме еще спали), с удовольствием позавтракал, взял у мужика с уместным именем Карп загодя приготовленные удочки, жестянку со свежими навозными червями, желто бугрившимися в земле, и бутылку с лимонадом, так как утро выдалось жаркое.

— Сказали бы, барин, я б вам разом словил, — прогудел приземистый, широкогрудый Карп. — А то вон невыспамшись…

— Спасибо, братец, только я привык рано вставать, — сказал Рязанов, подумав про себя, что для мужика это вовсе и не рано, он небось сто дел успел переделать.

Следуя указаниям Армалинского, он разместился на высоком песчаном берегу, где множество выступов образовывали словно бы сиденья. Тут был небольшой омуток, где, по разумению Ивана Ивановича, обязательно должна стоять рыба. Насадив червей на крючки, он установил две удочки на ивовые рогульки, а третью взял в руки и поудобнее устроился на одном из выступов.

Над рекою стоял легкий туман, вокруг пищали на диво редкие, как и обещал «рамоли», комары. Напротив из зарослей камыша выплыла ондатра и величаво проследовала по течению, держа над водою усатую, как у водяного, морду. Рязанов подобрал глиняный комок и, мальчишествуя, бросил ей вслед.

Примерно через четверть часа он уже поймал двух окуньков размером с ладонь. Третий, чуть крупнее, затрепыхался, сорвался и, плюхнувшись в воду, исчез из виду.

— Черт тебя забери! — весело выругался Иван Иванович.

И едва ли не за спиною его сказали:

— Для чего же поминать лишний раз черта, пусть даже в такое солнечное утро?!

С берега, раздвигая молодую ивовую поросль, спускался арап Моисей. Иван Иванович вначале даже не поверил, что это говорит именно он, и нелепо завертел головою, ища, кто же сказал, но арап продолжал:

— Послушайте, господин Рязанов, я знаю, что у вас при себе револьвер; не вздумайте им воспользоваться, потому что, во-первых, не успеете этого сделать, а во-вторых, у вас нет в том нужды. Я вам не враг, я только хочу поговорить с вами.

— Стало быть, вы говорите по-русски.

— Когда могу это себе позволить. Я говорю также еще на трех языках и с трудом удержался, чтобы не рассмеяться, когда вы вчера обратились ко мне на латыни. Признаться, меня даже подмывало ответить…

— С моей лишенной живости латынью у нас бы не вышло содержательной беседы, — сухо сказал Рязанов.

Удочку мягко потянуло из рук.

— У вас клюет, — заметил арап.

— Оставим это. — Рязанов положил удочку на песок. — Если вы мне открылись, стало быть, тому есть причина.

Вчера я подслушал ваш разговор с Армалинским и понял, что это мой единственный шанс. Старик считает меня безумцем — и пусть считает, так удобнее, ибо мне он все равно не помощник. Вы же, как я понимаю, государственный чиновник, притом не простой полицейский. Я прав?

— Отчасти.

Арап спустился еще ниже и сел рядом с Рязановым.

— Что вы подразумевали, когда сказали, что я не успею воспользоваться револьвером? — спросил Иван Иванович.

Он расслабился — от арапа не исходило никакой опасности, более того, он сам искал помощи и разговора с Рязановым, а не этого ли хотел Рязанов?

— Мой хозяин — будем называть его привычным вам именем де Гурси — нанял меня прежде всего как телохранителя, хотя я был также его секретарем. Я умею убивать людей как голыми руками, так и при помощи различных предметов, на первый взгляд для столь страшной цели совершенно не подходящих. Если бы вы решились стрелять в меня, я, конечно, не причинил бы вам особого вреда, но лишил бы вас возможности двигаться. Этой наукой я владею в совершенстве, господин Рязанов. Хотите проверить?

— Нет, пожалуй, — сказал Иван Иванович.

И впрямь: арап, несмотря на свой изрядный возраст, выглядел уверенным в себе и… опасным?…

— Будет справедливо, если я расскажу немного о себе. Я родился в Хартуме, мне пятьдесят восемь лет, и звать меня вы можете Моисей — я привык к этому имени, оно ничуть не хуже множества других, что мне приходилось носить. Все эти годы я зарабатывал на жизнь тем, что убивал людей. Надеюсь, большинство из них заслуживали смерти, а если кто-то и не заслуживал, я все одно о том не жалею. Есть разная работа, кто-то должен выполнять и такую.

— Вполне логичное рассуждение, — кивнул Рязанов.

— Сейчас я остался один, — сказал арап с некоторой печалью. — В этой стране я всем чужой, меня боятся, я везде заметен, словно одинокая пальма в пустыне. Мне нужен хозяин — и эту роль успешно исполнял господин Армалинский, покуда не появились вы.

— Мне взять вас в услужение? Но я не нуждаюсь в охране. Останьтесь у Армалинского, он к вам хорошо относится, как я мог заметить, да и навещают его редко, живите себе в покое и тишине.

— Для Армалинского я ненужная обуза, к тому же весьма опасная, — возразил арап, покачав головой. — Обстоятельства сложились так, что в охране скорее нуждаюсь я. У меня нет перспектив, а вы можете мне помочь. Не исключено, что и я могу помочь вам. Вы хотели бы знать, что произошло с семьей де Гурси?

— Да.

— Я расскажу вам все, что знаю, как бы дико мой рассказ ни выглядел. А вы увезете меня отсюда в Москву или в Санкт-Петербург. Лучше в Санкт-Петербург, ибо из портового города мне проще будет уехать в другую страну. Мне будет тяжело на корабле, но я сумею за себя постоять. Если вам нужен слуга — я стану вашим слугой. Я умею хорошо готовить, могу делать всю работу по дому. Но нам нужно уехать как можно скорее.

— Почему?

— Я все расскажу вам во время следующей нашей встречи. Сейчас мне нужно идти, Армалинский встает рано и хватится меня… Приходите завтра на это же место в это же время, господин Рязанов!

Сказав так, арап встал и принялся карабкаться вверх по склону. Иван Иванович задумчиво посмотрел ему вслед. Неожиданное признание Моисея обещало изрядно продвинуть своеобразное расследование Рязанова, но, с другой стороны, возлагало на него определенные обязанности и ответственность за арапа. Что там! Зато Бенедикт Карлович был бы рад свидетелю… В самом деле, взять его с собою, а потом отправить поездом или морским путем в Европу или в иное место, ему угодное? Никакого предубеждения к чернокожим Рязанов не испытывал, к тому же Моисей показался ему человеком образованным и воспитанным. Поговорить с ним будет в самом деле любопытно; Армалинскому, опять же, несложно объяснить, что одинокому арапу здесь не место, в большом городе ему устроиться проще… Но почему нужно уезжать как можно скорее?

Рассуждая таким образом, Иван Иванович поймал двух окуньков, красноперку и невиданную им доселе рыбу вьюна, который тихо пищал, снимаемый с крючка. А за обедом Рязанов наконец познакомился со штабс-капитаном Шкирятовым.

Правильнее будет сказать, что знакомство с Владимиром Петровичем Шкирятовым произошло не за обедом, а за отсутствием такового: оба отказались от стола, сославшись на съеденный во время «адмиральского часа» плотный завтрак, и случайно встретились у бильярда, куда радушный Миклашевский прислал со своим камердинером Андреем коньяку, дабы гости не заскучали.

— Не сыграть ли партию? — спросил Рязанов, представившись.

— Признаться, я не большой любитель, — улыбнулся штабс-капитан. — Так что проиграю, а коли заранее в том уверен, к чему тогда начинать? Согласитесь, я поколебал ваше мнение насчет привычек и способов времяпрепровождения русского офицерства?

— Самую малость. В продолжение хотел бы спросить, господин Шкирятов, почему вы не носите кителя?

— Отдыхаю от службы. Я не приветствую тех господ офицеров, кто повседневно носит форму. Есть, знаете ли, хлыщи, что даже в реку лезут при эполетах. Раз уж мы не станем играть, не покурить ли нам?

— С удовольствием, — согласился Рязанов.

Они вышли на балкон, и штабс-капитан раскрыл серебряный портсигар с монограммою, сказав:

— Угощайтесь. Египетские.

— Бывали в Египте?

— Ни в коем случае. Покупаю у нас в Старой Руссе, есть там одна еврейская лавочка…

— Изволите служить в Вильманстрандском полку?

— Точно так, господин Рязанов.

— А вот я бывал в Гелуане… — затянулся Иван Иванович. Египетский табак оказался крепковат. — Матушка почитала меня слабогрудым и отчего-то решила, что надобно свозить в Египет. Правда, толком ничего и не помню — мал был.

— Вижу, скучаете здесь, у Миклашевских?

— Порыбачил с утра… Люди добрейшие.

— Не отнять, не отнять. Вы вот сказали — порыбачили. А насчет охоты как?

— Да я сам хотел про то заговорить. Прослышал, вы затеяли стрелять медведя, который на окрестности жуть нагоняет.

— Непонятно все с этим медведем, — озабоченно сказал Шкирятов. — Что-то не верится мне в такое его поведение, уж медведей я за свою жизнь премного повидал. Потому и собираюсь устроить экспедицию, вот только охотников в здешнем крае не сыскать. Был бы весьма благодарен за соучастие.

— Я с удовольствием, да кто ж еще с нами?

— Мужиков-то найти нетрудно, а из прочих только господин Каратыгин.

— Каратыгин? Позвольте, мне говорили, что он в охоте не силен.

— Зато собаки у него знатные. Полагаю, послезавтра и поедем. Если у вас платья подходящего не имеется, могу предоставить свое, мы, слава богу, схожей комплекции.

— Был бы благодарен, господин штабс-капитан.

— Вот и замечательно. Осмелюсь спросить: а вы, господин Рязанов, по какой части?

— По правоведению.

— Верно. Я и забыл, ведь милейший Афанасий Адамович мне говорил про то. Может быть, еще коньяку?

— Почему бы и нет?…

Арап ждал в условленном месте, сидя на травке и глядя на воду. Заприметив Ивана Ивановича, он поднялся и сказал:

— Доброе утро, господин Рязанов!

— Доброе утро, господин Моисей, — ответствовал Рязанов и бросил удочки на берег. Ловить сегодня рыбу он не собирался, снасти взял исключительно для виду.

Арап на «господина» никак не реагировал, спросил спокойно:

— Обдумали ли вы мое предложение?

— Вы говорите о желании стать моим слугою? Если я более никак не могу вам помочь — что ж, я согласен. Но прежде вы должны ответить на интересующие меня вопросы — такое мое условие. И первый из них будет таков: для чего вы взяли с собою револьвер?

Арап охлопал себя руками по бокам.

— У вас наметанный глаз, — похвалил он. — Я полагал, что револьвер мой не виден.

— Он и не был виден, пока вы сидели, — сказал Иван Иванович, — но стал заметен, как только вы поднялись. Зачем он вам?

— Для самозащиты, — отвечал арап. — Я боюсь.

— Кого?

— Да вы, верно, догадываетесь. Того, кто убил графа де Гурси и его семью. Хотя револьвер не слишком мне поможет. Вот что, господин Рязанов… вы знаете, кто или что такое алука?

— Алука?

Иван Иванович порылся в памяти. Слово было знакомое, но никак не получалось открыть заветный ларчик в памяти, в коем оно лежало.

— Нет, пожалуй, — признался он.

— В этом нет ничего удивительного, — сказал Моисей. — Вы зовете их иначе.

— И как же?

— Вампирами, упырями. Однако вам бы надобно знать, что существа эти слишком разнятся между собою: думаю, есть такие, что подходят к привычным описаниям, но есть и те, о которых не знаем ни я, ни вы. Главное, что их всех объединяет, — они не люди и используют для восстановления жизненных сил человеческую кровь.

— Я вполне допускаю, что такие существа есть, — спокойно сказал Иван Иванович. — Это даже не противоречит церковным канонам, ведь если существует господь с ангелами, то против него обязательно должен быть сатана с бесами. Бес ли, вампир ли — как ни называй, сущность одна: зло. Но мне ни разу не доводилось сталкиваться с подобными созданиями, чью бы сторону они ни представляли — зла или добра, хотя я и испытываю к ним чрезвычайный интерес. Но продолжайте. Какое же отношение между алукой и смертью господина де Гурси?

— Графа убил алука, — сказал арап, тревожно озираясь.

— Алука?! Вы хотите сказать — вампир?

— О да! Я с детства учился бороться с ними и лишь потому спасся.

Рязанов понимал, что арап не шутит, но верить Моисею не хотелось.

— И что же этот ваш алука, откуда он взялся?

— Алука, господин Рязанов, по сути своей есть демон пустыни. Потому я и сам не ведаю, откуда он взялся здесь, в столь отличном от обычного своего обитания месте.

— Демон пустыни?

— Да, господин Рязанов.

— Но только что вы говорили о вампире… А потом, какая здесь, в России, пустыня?!

— Пустыня — всего лишь место рождения алуки: там он в незапамятные времена явился на свет. Понимаете ли, господин Рязанов… Алуку потому лишь можно назвать вампиром, что, расправляясь со своими врагами, он подчас питается человеческими кровью и плотью. Но по сути своей он демон, демон-охотник.

— Охотник? На кого же он охотится, Моисей?

— Алука охотится на вампиров. Истребляя их, он увеличивает силы того, кто его призвал, — глухо сказал арап. — Дело в том, что кровь демона, долго живущего в теле человека, насыщена особыми энергиями. Тот, кто владеет ими, способен менять судьбы мира.

В голове Ивана Ивановича стала сама собою складываться некая система, вобравшая в себя услышанное и увиденное. Он не понукал мозг, зная, что пытаться устроить факты логически — только мешать разуму, и поторопился задать Моисею волновавший его вопрос:

— Но позвольте, кто же в таком случае был граф де Гурси?

— Ну, разумеется, он был вампир, — просто ответил арап.

Слово это прозвучало над тихо струящейся речкою, над светлым теплым туманом, над колышущейся осокою страшно и чуждо, и Моисей, видимо, сам это понял, потому что поспешил добавить:

— Помните, я говорил вам, господин Рязанов, что существа эти очень разнятся между собою? Так вот, мой хозяин граф де Гурси был из породы самой безобидной. Строго говоря, называть всех их без различия вампирами — то же самое, что называть, к примеру, демонами. И так, и эдак будет верно, потому что вампиры — гении крови. Однако нужно помнить, что существа эти особенные, отличные от тех, кого живописует народная молва. Правда, все они живут среди людей, принимая человечье обличье. Человеческие тела довольно легко чинить, знаете ли. Особенно тем, кто владеет магией крови.

Рязанов сидел неподвижно, глядя в воду, где сновали вокруг плавающего бревна безмятежные мальки.

— Допустим, я вам верю, — сказал он. — Я, что греха таить, имел такое увлечение — посещал места, связанные с жизнью легендарного Влада Дракулы, занимался спиритизмом. Сюда я приехал ради таинственного убийства семьи де Гурси и теперь понимаю, что пославший меня господин подразумевал, среди прочего, и тот вариант, о котором говорите вы, Моисей. Как он узнал — не ищу предположить, но, повторю, я допускаю возможность вам поверить. Однако расскажите мне больше! Прежде всего — что означает «из породы самой безобидной»?

— То и означает, господин Рязанов. Порода эта — будем называть их, по традиции, вампирами — из самых старых и нынче, к сожалению, малочисленна: питаться кровью им нужно достаточно редко, только с целью поддержания тонуса жизненных сил; свои жертвы они лишь пользуют, но никогда не убивают. Человек попросту не может вспомнить, что случилось с ним по встрече с таковым существом. Как вы уже поняли, есть иные ветви древнейшей расы. И есть алука — они вовсе чужды нашему миру, хотя и черпают из него невозбранно, а потому живут вечно…

— Откуда вы все это знаете, Моисей?

— Привычно считать, что Африка — дикий материк. Это так и не так, — кротко ответил арап. — Наша дикость позволила нам сохранить нетронутыми древнейшие, как наш мир, верования. Я многое из этого изучал и многое знаю.

— Откуда же взялся алука — здесь? Как вы полагаете?

— Алука не может никуда прийти сам. Его нужно призвать. И человек этого сделать не может, для него алука — страшная роковая сила, с которой нельзя вступать ни в какое общение, так оно губительно для всего живого. Призвать демона может только старший демон.

— Призвать?!

— Именно, господин Рязанов. Как я уже сказал, алука живет бесплотным, и для воплощения ему всегда требуется тело.

— Живое?

— Нет, господин Рязанов, в том-то и дело, что мертвое. Мертвое тело, всё одно чье.

— А может ли это быть, скажем, тело дикого зверя? Медведя? — спросил Иван Иванович, наперед уже зная, что ответит арап.

— Конечно, — кивнул Моисей. — Так оно, как я понимаю, и случилось.

Ночью Иван Иванович Рязанов почти что и не спал — все вспоминал, что рассказал ему арап. По словам Моисея выходило, что де Гурси нанял его в 1875 году в Тулоне, где арап безуспешно искал работу; после того они недолгое время прожили в Пьяченце, откуда и прибыли морем, через Одессу, в Россию. Граф (а он с самого начала представился арапу как де Гурси, хотя и намекнул, что это не настоящие его титул и фамилия) договорился о покупке усадьбы Звановых заблаговременно, равно как и о найме прислуги. Не скрывал он и того, кем является на самом деле. Впрочем, как понял Рязанов, сама встреча арапа и де Гурси не была случайной, как и наем на работу. Со слов Моисея он также уяснил, что соплеменников де Гурси в Европе проживает несколько тысяч, хотя и возникла в последние годы среди них мода переезжать в Новый Свет.

По приезде в усадьбу Звановых жизнь семейства протекала спокойно и замкнуто. Граф увлекся астрономией, выписал из Москвы телескоп, его супруга проводила время за чтением книг, а дочь чем-то постоянно хворала, отчего почти не покидала своей комнаты. Слуги между собою посмеивались над странными «французами», но хозяева никого не обижали, не неволили, кормили изрядно. Арап своего знания русского языка дворне мудро не раскрывал и оттого знал все, что говорят о нем и о семействе графа. У Рязанова вертелось на языке спросить, не были ли дворовые люди не только прислугой, но и своего рода дойной скотиною, но он сдержался: всегда можно будет разузнать о том у Моисея и позже.

Страшные события произошли однажды под вечер, когда де Гурси готовились отужинать (в обычном, человеческом смысле, ибо вампиры, как выяснилось, с удовольствием употребляли обычную пищу и вино). Арап, будучи лицом доверенным во всех отношениях, сидел за столом вместе с хозяином и его семьею, когда в дом ворвался алука. Как уже знал Иван Иванович, демон явился в теле медведя, и Моисей несколько раз стрелял в него, не сразу угадав в звере темную силу. Но алука отшвырнул арапа в сторону и набросился на графа; что происходило далее, не ведал и сам Моисей, едва успевший произнести защитное заклинание, прежде чем его настигло небытие. Очнувшись, он обнаружил вокруг себя изорванные тела и поспешил тайком покинуть усадьбу, покамест алука рыскал по двору. Несколько дней арап прятался в лесу, питаясь ягодами, грибами и сырой дичью, и только когда увидал, что в усадьбу понаехало людей, осмелился к ним выйти.

О медведе-людоеде с тех пор Моисей слыхал не раз и прекрасно был осведомлен, кто это на самом деле, однако сделать ничего не мог. Он знал, что убить алуку можно, но предпочитал обождать, пока демон покинет тело зверя и тот издохнет вдругорядь.

— Но разве простой человек может убить демона? — спросил Иван Иванович.

— Убивать-то надобно не демона, а того, в ком он, — пояснил арап. — Конечно, алука дает своему вместилищу большие силы, потому я и не убил медведя, хотя и стрелял почти в упор. Но все же дело это небезнадежное: чем больше времени пребывает демон в телесной оболочке, тем быстрее это тело теряет новые для себя силы. Потому сумасбродная идея пойти на медведя охотой не так уж и дурна, однако предупреждаю: всякое может случиться! Если носитель алуки не ослабнул достаточно, убить его не получится. А ежели он порвет кого из охотников и напитает себя кровью, то сызнова укрепится.

Но почему алука не пожирает тогда всех подряд и не укрепляет себя подобным образом?

Алука неразумен, он нападает только на того, к кому послан. Это кинжал в руке убийцы. По выполнении миссии он доживает положенный срок и умирает. Но ежели несчастием оказаться у него на пути, может изорвать в клочки.

Но если ваш демонический медведь не столь страшен теперь и можно попросту дождаться, когда он издохнет, отчего же вы торопитесь уехать отсюда?

— Я боюсь не алуку, — с достоинством произнес Моисей. — Я боюсь того, кто наслал его. Это старший демон, который живет в человечьем обличье. Потому-то мне и страшно, что любой в наших местах может оказаться таковым… Кроме того, — сказал Моисей, чуть помедлив, — охота демонов на своих означает, что пришло время большой крови, и во благовременье я хотел бы оказаться подальше от России.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ ГОД 2003-й

— Ясно как день, что это демон. Самый настоящий демон. Оружием его не взять, только если каким-то особым… — Как же, сказал бы тебе демон, как его зовут!

Лора Андронова. Вода окаянная

1

Вернувшись в комнату, я тут же наткнулся на револьвер. Он лежал на столе, хотя, кажется, я его прятал в ящик, когда пришла Лорка. Потом вытащил? Я убрал револьвер в коробку, а коробку — на полку, за книжки. А камешек с дыркой, наоборот, вынул и нанизал на тонкий кожаный шнурок, что был у меня, — раньше я на нем носил пентаграмму перевернутую, да потерял. Теперь будет вот камешек…

Голова немного кружилась. Я напился чаю с печеньем, включил радио, местный FM-канал. Дождался, пока начнутся новости, и услыхал, что в деле о гибели милиционеров пока никаких подвижек, милиция просит всех, кто хоть что-нибудь знает, откликнуться. О трех трупах в подвале недостроенного здания не сказали ничего: все же урла, наверное, приехала из района, потому искать их пока не ищут… Иначе сказали бы, они такие вещи по радио сразу передают.

Дзззззззз!

Я аж подскочил на табуретке, когда завопил дверной звонок. Задремавший в уголке кот метнулся под шкаф, а я побежал открывать. Милиция? Да и черт с ней, не охреневать же теперь от каждого звонка, в самом деле…

Лорка отшатнулась, словно на пороге стоял не я, а вампир или оборотень с зубами сантиметров по пятнадцать.

— Ты что?! — испугался я. Еще в обморок ей тут хлопнуться не хватало, на лестничной площадке.

— Стой. Стой, не подходи ко мне, — пробормотала она и даже выставила перед собой ладони, отгораживаясь.

— Лор… Чего ты? А?

— Где он? — спросила Лорка.

— Да кто? Револьвер, что ли?

— Нет, амулет.

— Ты вот об этом? — спросил я, вытягивая из-за воротника камешек на шнурке.

— Убери! — крикнула Лорка.

У соседей кто-то завозился за дверьми, и я, ничего не понимая, поспешно отступил назад, в квартиру. Там аккуратно снял шнурок и засунул его в стол.

— Все!

Лорка вошла и закрыла за собой дверь. Внимательно посмотрела на меня.

— Леша. Где ты это взял?

— Нашел, — буркнул я. — Ты чего, а? Как черт от святой воды. Или прикалываешься? Так я не в том настроении, знаешь…

Лорка пожала плечами:

— Послушай, Леша… Мне нужна твоя помощь. Нужна… была. Но твой амулет… Кто ты, Леша?

— А ты как будто не знаешь?!

— Я думала, что знаю. Но где ты взял Саббаот?

— Кого?!

— Амулет, что висел у тебя на шее.

Саббаота мне еще не хватало. Похоже на название группы, играющей дум или там готику какую-нибудь тяжелую… Тиамат, Бегемот…

— Слушай, — сказал я, — во-первых, не стой посреди прихожей, пройди и сядь вон в кресло. Во-вторых, я ничего не понимаю: какой Саббаот? Ты зачем вообще пришла? Вчера приходила, сегодня… Помощь тебе нужна, а ничего не говоришь… Загадки какие-то кругом. Задолбало. Со мной вообще, наверное, связываться сейчас не нужно.

— Ты действительно ничего не знаешь? — с недоверием спросила Лорка, усевшись на самый краешек кресла, словно в готовности тут же вскочить, если что. Если я брошусь на нее с Саббаотом наперевес.

— А что я должен знать, а? — обозлился я. — Ты скажи, может, и в самом деле знаю.

— Хорошо, Леша. Я хотела открыть тебе тайну. Очень важную тайну. Если ты будешь со мной честен, я ее открою. Но ответь мне, пожалуйста, на один вопрос: где ты взял амулет и знаешь ли ты, что он из себя представляет?

Я вздохнул:

— Отвечаю: то, что это амулет, я и не знал. Занятный камешек, я его нашел… дед мой или прадед спрятали, а я нашел, вот. Прямо тут, в квартире, в тайничке. Вместе с револьвером. Там еще было… Хотя что я рассказываю, смотри сама. Лучше один раз увидеть.

— Я вытащил коробку и вывалил на стол содержимое.

— Вот, все тут лежит. Еще камешек этот, я его в стол убрал.

— Не вынимай его, — предостерегла Лорка.

— Да что ж ты его боишься так, словно он радиоактивный?

— Сейчас объясню, погоди… — Лорка взяла со стола дневник. — Можно?

— Конечно.

— Французский язык, — сказала Лорка, перевернув несколько страниц. — Дедушка твой кто был?

— Не дедушка. Прапрадедушка… Кажется, в министерстве внутренних дел при царе работал. Только не в полиции, а каким-то чиновником.

Я постарался вспомнить, что батя рассказывал о своем прадеде Иване Ивановиче. А, стоп… Батя ж у нас семейный архивариус, генеалогическое древо рисовал, информацию собирал.

— Сейчас вернусь, — сказал я и слазил в батин секретер.

Эх… Одна тетрадка. Я-то думал. Слава богу, хоть прапрадед там нашелся. В более ранние века батя не долез, хотя прапрадедов отец был каким-то светилом на ниве юриспруденции, не последний человек в тогдашней России. Да и об остальных написал не слишком много — как в энциклопедическом словаре.

— Вот, смотри, — сказал я Лорке. — Рос…

Рязанов Иван Иванович, родился в 1852 году в Москве, в семье известного адвоката, учился в гимназии (1863–1868), а затем в Московском университете (1868–1872). В 1870 году в журнале «Дело» — рассказ. В 1876 году напечатал в журнале «Развлечение» несколько стихов. О жизни его в восьмидесятые известно до обидного мало, одни слухи, и все как один неправдоподобные.

Женился в 1893 году, в 1885–1913 гг. проживал в Швейцарии, Италии. В 1913 году вернулся в Россию, работал в министерстве внутренних дел (боролся против бомбистов), однако в 1916 году внезапно вышел в отставку. Затем проживал на родине супруги в Энске. После революции некоторое время работал в различных советских учреждениях мелким служащим. Исчез в марте 1942 года во время оккупации: по слухам, был арестован гестапо за связь с подпольщиками и умер в тюрьме. Супруга Наталия Феоктистовна умерла в 1950 году в Энске.

Его сын: Андрей Иванович Рязанов — это то есть мой прадед — родился в 1895 году в Палермо, учился в Петербургском университете на историко-философском факультете, член РСДРП, порвал отношения с отцом, в 1918–1921 гг. на фронтах Гражданской, далее в армии, комкор. В 1939-м арестован по делу о военно-фашистском заговоре, в 1941-м реабилитирован. На фронте, генерал-майор танковых войск, погиб в 1943 году при освобождении города Карачева. Супруга Мария Борисовна умерла в 1973 году в Энске.

— Заслуженные у тебя предки, — заметила Лорка.

— А то! Вот дед: Михаил Андреевич Рязанов, родился в тысяча девятьсот двадцать втором году в Москве. В тысяча девятьсот сорок первом пошел со студенческой скамьи на фронт. Воевал, окончил войну в звании майора, морской пехотинец. Женился в тысяча девятьсот сорок шестом году. Работал в милиции, затем в партийных органах, горисполкоме. Умер в тысяча девятьсот девяносто втором году. Супруга Ирина Петровна умерла в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году. Отец: Степан Михайлович, родился в тысяча девятьсот сорок девятом году, окончил машиностроительный институт, инженер. Сейчас заместитель главного инженера завода. Во, батя про себя не забыл… Мать: Ксения Ивановна, родилась в тысяча девятьсот пятьдесят втором году, учительница. Погибла в дорожно-транспортном происшествии…

— Твоя мама погибла?! — Лорка прижала ладони к губам.

— Я тебе не говорил, извини.

— Наверное, прозвучало это с издевкой, хотя я ничего такого вкладывать в свои слова не собирался.

— Леша… Я не хотела…

— Нет-нет, что ты! — заторопился я. — Я же ничего… Просто… маму сбила машина, когда она вышла в продуктовый магазин. Она просила сходить меня, а я… я поленился.

— Если тебе не хочется об этом вспоминать — не вспоминай, — решительно сказала Лорка. — Воспоминания чаще всего не приносят пользы, ни плохие, ни хорошие. Давай лучше я тебе почитаю из дневника.

— А ты можешь по-французски?! — удивился я. — Тогда читай, конечно, я ж сам все равно не умею.

— Могу. Ну вот, например… — Она полистала дневник. — Вот, тысяча восемьсот семьдесят девятый год, май. «Париж, Париж… Дышится тут иначе, смотрится, слышится, живется вовсе не так, как в любом другом городе мира, будь то Касимов или Тимбукту. Казалось, Париж был создан не просто для проживания, а для некоего возвышенного — или, напротив, низменного — предназначения, которому еще предстоит проявиться во времена, мало кому известные. Тележки зеленщиков, женские шляпки, назойливые газетчики, чудные пирожные в кофейнях, которыми я изрядно злоупотреблял, как, впрочем, и красным вином…

Но без Сюртэ Париж показался бы слишком опереточным. Эта машина, чье постоянное и несколько хаотичное движение заметно было только изнутри, поразила меня, и только там я понял, что в значительной мере движет огромным городом, чем он живет. Без своего постоянного провожатого я, пожалуй, потерялся бы здесь, сел бы в уголку и безо всякого толку смотрел бы на деловитых людей, снующих туда-сюда. Но мой провожатый, инспектор Оливье Дельпьер, старался сделать пребывание русского максимально полезным и удобным. Он объяснял, чем занят тот или иной чиновник, рассказывал о самых примечательных и известных из них, вспоминал занятные и ужасные случаи из практики… Походя Дельпьер указал мне на худого, болезненного вида человечка, корпевшего у маленького оконца над ворохом толстых тетрадей.

— Это Альфонс Бертильон, — сказал он с несколько грустной улыбкою, как говорят о деревенском юродивом, который жалок, но и смешон. — Наш местный чудак.

— Бертильон? — переспросил я. — Позвольте, не родственник ли он мсье Луи-Адольфу Бертильону?

— Да-да, это сын почтенного вице-президента Парижского антропологического общества.

— Я более знаком с Бертильоном-старшим по его трудам о статистике, нежели как с ученым-антропологом… Однако почему вы улыбаетесь?

— Будучи всего-навсего чиновником двадцатого класса, мсье Бертильон отчего-то вообразил, что совершит революцию в полицейском деле. У него есть некоторые идеи, воплощением которых Бертильон и занимается — на мой взгляд, в ущерб своей основной работе, — сказал Дельпьер с пренебрежительной миной. — Иногда появляется юноша, который мнит себя новым Видоком. Я много таких повидал.

— И что за идеи выдвигает мсье Бертильон?

— Мсье Рязанов, я не вникал… Что-то насчет измерения человеческих пропорций. По-моему, все это глупость. Если вам интересно, поговорите с самим Бертильоном, он будет счастлив обрести слушателя — после того, как уже успел надоесть всем и даже нажил пару серьезных врагов.

Вполне возможно, я так и не побеседовал бы с Альфонсом Бертильоном, если бы тот совершенно случайно не попался бы мне в кофейне. Задумчиво поедая круассан и запивая его оранжадом, молодой человек что-то писал в блокноте и был весьма удивлен, когда я к нему подошел и раскланялся.

— Извините, что отвлекаю вас, — сказал я, — но мой друг мсье Дельпьер поведал, что вы разрабатываете некую новую систему, которая — как вам кажется — может статься полезна для полицейских служб. Меня зовут Иван Рязанов, я недавно приехал из России. Собственно, я правовед, а не полицейский чиновник, однако стараюсь быть в курсе всех новаций в сопредельных областях. Но не отвлеку ли я вас от дел?

— Извольте, присаживайтесь, — учтиво отвечал Бертильон, проглотив последний кусочек круассана. — Я как раз готовлю докладную на имя префекта парижской полиции мсье Андриэ с изложением изобретенного мною метода опознания людей по росту, окружности и длине головы, длине рук, пальцев и ступней. Я нахожу подобный метод весьма перспективным, в отличие от нынешней практики. Знаете, какое количество карточек насчитывает сегодня архив Сюртэ?

— Полагаю, несколько сот тысяч? — предположил я.

— Пять миллионов! Пять миллионов, мсье Рязанов! И в каждой записаны имя, вид совершенного преступления, судимость и приблизительное описание внешности. Всего лишь приблизительное! Посему опознать задержанного человека и определить, что он тот или иной преступник, уже задерживаемый ранее и даже отбывший положенный ему срок в тюрьме или на каторге, практически не представляется возможным.

Я согласился с Бертильоном, ибо в России все делается точно так же.

— Вот видите… Я столкнулся с подобной беспомощностью и неожиданно вспомнил детские годы, когда отец показывал мне кривые Кетле — математические графики, распределяющие людей по росту и размерам конечностей. Согласитесь, куда проще и результативнее производить замеры тела и после опознавать преступников по ним. Ведь если взять за основу четырнадцать единиц измерения, то вероятность того, что один человек будет принят за другого, составляет по закону Кетле один к двустам восьмидесяти шести миллионам четыремстам тридцати пяти тысячам четыремстам пятидесяти шести. По сути, такой вероятности просто нет, ею можно смело пренебречь! И новая система опознания позволит инспекторам легко найти карточку с приметами конкретного преступника, поскольку замеры очень просто классифицировать…

— Вы полагаете, это в самом деле изменит ситуацию? — спросил я с сомнением, ибо знал, что еще девятнадцать лет назад, в тысяча восемьсот шестидесятом году, директор тюрьмы Луван, Стивенс, безуспешно предлагал, ссылаясь на учение Кетле, измерить части тела всех взрослых преступников. При этом он рекомендовал производить следующие измерения: объем головы, длину ушей, длину стопы, рост и объем груди. Он был уверен, что полученные таким путем данные можно будет использовать при розыске преступников, вопреки их переодеваниям, маскировке, смене имени…»

— Стоп, — сказал я. — Если честно, не слишком интересно. Может, деду это и казалось любопытным, а я не понимаю ничего. Там все про Париж?

— Нет, почему же… Вот есть про Ниццу, про… Сигишоару? Твой дедушка много поездил по Европе. Знал Бертильона!

— А кто он такой, Бертильон этот?

— Долго рассказывать, — отмахнулась Лорка, — но дело в том, что он свой метод сделал всемирно известным. А твой дедушка, оказывается, с ним был знаком!

— Прапрадедушка, — снова уточнил я.

— А вот уже он в Петербурге, — продолжала Лорка, не обращая на меня внимания. — «…У графа мне встретился виконт Мельхиор де Вогюэ, секретарь французского посольства в Петербурге.

— О, виконт! — сказал я.

— Рад вас видеть, мсье Рязанов, — сказал де Вогюэ, поднимая бокал с шампанским…»

— Про виконта тоже не надо, — попросил я. — И про графа. Мне что виконт, что твой этот Бульон…

— Бертильон, — поправила Лорка. — Слушай, а ты не дашь мне почитать? Я понимаю, это дневник, может быть, тут какие-то личные подробности… Но это же все было так давно! Вот про Бертильона… Его идея потом стала основой для работы полиции во всем мире до тех пор, пока не придумали снимать отпечатки пальцев. А твой дедушка его лично знал, получается. Мало ли что там еще найдется! А я тебе потом расскажу, когда все изучу как следует.

Я помолчал. В самом деле, практической пользы от дневника мне не было никакой, потому что я все равно не мог его прочесть. А Лорка, вполне возможно, обнаружит там что-нибудь интересное.

— Конечно, бери, — сказал я. — Без вопросов. Только уговор — потом расскажешь мне, что там прапрадед написал. Не все, разумеется, а только важное и интересное.

— Обязательно, — кивнула Лорка. — Слушай… А что слышно, ну, про этих троих?

— Ничего, — спокойно сказал я. — Наверное, не нашли.

— Вот и хорошо.

— Обрати внимание, — сказал я, — ты теперь все мои тайны знаешь. А в ответ я ничего до сих пор не услышал. Неравноценненько!

— Послушай, Леша… То, что я тебе сейчас скажу… То, что я скажу… — Лорка замялась. — Ты не поверишь в то, что я скажу.

— Ты говори давай, а не предупреждай, — буркнул я. — Ты же мне поверила. Опять начинаешь тормозить.

— Поверила. И ты мне поверь, потому что мне нужна помощь, а я не знаю здесь никого, кроме тебя, кому можно доверять.

Я бы, наверное, обрадовался таким словам, если бы не столь долгое предисловие. Если бы не история с камешком, не стрельба в подвале… Теперь я ничего хорошего не ожидал. Позавчера бы она так заговорила, я бы все для нее сделал. Да я и сегодня, наверное, сделаю, но как бы потом не винить себя. С другой стороны, что уж теперь винить после всего, что случилось.

— Леша… Я — не та, за кого себя выдаю.

— В смысле? — не понял я.

— Я не… не человек.

2

«Я подумал, что все это происходит не со мной», — пишут обычно в книгах, когда с главным героем случается нечто ужасное, во что он не может поверить. На деле это не так. На деле ты прекрасно все видишь, понимаешь, осознаешь. Никаких звоночков или молоточков, никаких кругов перед глазами и внутренних голосов.

Я сидел и внимательно смотрел на Лорку.

Она сидела и внимательно смотрела на меня.

Тикали часы, с чем-то шумно возился кот (он обычно крал конфеты из вазы и потом таскал их по квартире, прятал, терял и обретал вновь в самые неподходящие моменты), за окном громко просигналила машина и кто-то заорал: «Куда тебя черти несут, дура старая?!» В ответ понесся удалой старушечий мат.

Она не человек. Может, упасть в обморок? Не хочется, да я и ни разу в жизни не падал в обморок… Чушь городит, прикалывается, что ли?

— Я не человек, — повторила она. — Я — существо совсем иного порядка. Только не пугайся, очень тебя прошу.

— Я не пугаюсь, — сказал я. — Прикинь, я тебе говорю: «Слушай, Ларис, я вовсе не Леша Рязанов, а жуткий монстр, блин. Американский оборотень в Париже». Ты испугаешься? Разве что подумаешь, что я чокнулся и несу черт знает что… Ты, в самом деле, что хочешь сказать?

Было весело и страшновато, словно когда крутишься на «Сюрпризе», прочитав заметку, что такой же оторвался на днях в соседней области и в результате погибли четверо.

— То, что слышал, — пробормотала она, надувшись. — Я не монстр. Просто я — не человек.

— Докажи, — сказал я.

Может, она накурилась чего. Колес наелась. По крайней мере, глаза у нее блестели очень подозрительно. Или она по жизни с приветом?…

— Доказать? Смотри.

Она взяла со стола кухонный нож и полоснула себя по руке прежде, чем я успел что-то сказать. Прямо по венам, по запястью. Но черта с два у нее что-то получилось, потому что и я, и батя точили ножи лишь тогда, когда они даже сливочное масло переставали резать. Лорка отшвырнула нож, забренчавший по полу, и выругалась. Грязно, матом. Вот этого я уж точно не ожидал и поразился гораздо больше, чем ее бредовым словам про «нечеловека».

— Стоп, — сказал я. — Без истерик.

— Какие истерики?! — зашипела она. — Тебе нужны доказательства? Ты не можешь поверить просто так?! Тогда нож наточи!

— Успокойся.

Вены резать собралась, дура… Точно, накололась. Они любят вены резать, когда наколются; видел я таких граждан, все руки в шрамах. Что ж с ней делать? Спокойная вроде была, разговаривала осмысленно вполне, а потом такое…

И тут она принялась грызть собственную руку. Я остолбенел, наблюдая, как из глубоких прокусов на предплечье течет кровь и как эти прокусы на глазах затягиваются. Каким-то дальним уголком мозга я понимал при этом, что простыми человеческими зубами так руку не искромсаешь, не так простые человеческие зубы устроены…

— Видел? — спросила Лорка коротко, облизывая окровавленные губы.

— В… В-в…

Почему-то я не мог ничего сказать, упершись в первую букву.

— Ты сам просил, — виновато вздохнула она. — Я же говорила: лучше поверь сразу. Ты хотел подтверждений, доказательств. Получи.

— Бля… — прохрипел я.

На тонкой Лоркиной руке ничего уже не было видно, лишь запекшаяся кровь. Лорка сколупнула ногтем несколько чешуек. Розовая кожа, тонкие светлые волоски. Родинка.

Что-то здесь было не так. Да все здесь было не так! Я подошел к мойке, отвернул кран холодной воды, подождал, пока из труб стечет застоявшаяся, пахнущая ржавчиной и хлоркой, и принялся хлебать. Потом набрал в горсть, плеснул в лицо. Спросил, не оборачиваясь:

— Ну и кто ты, Лора?

— Шедим.

— Чего-о?!

Я обернулся.

— Шедим, — повторила она. — По преданию, мы были созданы при сотворении мира в эрев шаббат, в пятницу вечером накануне наступления субботы, вместе с другими чудесными вещами, такими, как радуга, как ман, которым евреи питались в пустыне, как посох Моше-рабейну… Нас называют также «нешама бли гуф», то есть душа без тела, но это не совсем верно. В Талмуде о шедим написано, что их больше, чем вас — людей то есть… Они — то есть мы — окружают вас — то есть людей, как вал — яму. Это тоже не совсем верно.

— Иди ты к черту, — сказал я. То, что Лорка говорила, походило на глупое кино, категории «Б», кажется, — так в Америке классифицируют всякое дерьмо. Набор непонятных слов, после Саббаота самое то. — Какая же ты душа без тела? Вон оно, тело…

— Тут я почему-то покраснел.

— Я же сказала — называют. Все, что говорят о демонах, о существах из другого мира, нужно делить на десять. Иными словами, правды о нас не знает никто — кроме нас самих.

— Так ты — еврейский демон?

Я не выдержал и засмеялся. Прокушенная рука, конечно, что-то да означает, но демоны… Демоны — это рога, клыки и копыта. Хвост. У Лорки я ничего такого не видел.

— У тебя хвост есть?

— Так бывает всегда, — печально сказала Лорка. — Когда мы не хотим, чтобы в нас верили, — в нас верят. Когда мы ищем помощи или хотя бы пытаемся открыться, в нас не верят… Вот и ты — хвост… Ну почему у меня обязательно должен быть хвост, скажи на милость?

Она была такой грустной, что я утих и спросил:

— Лор… Неужели ты не понимаешь, как все это нелепо выглядит?

— Ты убил троих, — парировала она. — Я сижу и разговариваю с тобой как ни в чем не бывало. Скажи, кто из девчонок в нашем классе сделал бы это? И что в этой ситуации выглядит нелепо?

— Ну… Не знаю. Ты с самого начала была не такая, как все, — честно сказал я. — Всякие девчонки бывают. А ты — приезжая.

— И ты в меня влюбился?

— Да, — кивнул я. Именно потому, что она спросила. Если бы не спросила, я сроду бы в этом не признался, а теперь… Теперь мне было все равно.

— Леша, — прошептала она. — Милый… Леша… Понимаешь, между нами не может быть ничего. Ты очень хороший человек, но…

— Что — но?

— Не все так просто. Знаешь, сколько мне лет?

— Как и мне примерно?

— Нет. — Лорка грустно улыбнулась. — Мне сорок — по вашим меркам. И я при этом гораздо моложе, чем ты, — по нашим меркам…

— Иди ты… — только и смог сказать я.

— Не пойду. Кстати, это я уже не смогу доказать никак, поэтому хочешь — верь, хочешь — не верь…

— Значит, ты родилась в…

— В тысяча девятьсот шестьдесят третьем году, — продолжила Лорка. — В Пскове, если тебе интересно.

— А… документы? Паспорт, школа, к-ком… комсомольский билет…

— Леша… — Она снова улыбнулась, и снова грустно. — Если есть деньги, можно достать нормальные документы. А школа… В школе я учусь постоянно. И буду учиться еще долго. И давай больше об этом не будем. Я пришла к тебе за помощью.

— И чем я могу помочь тебе, о демон? — спросил я и тут же понял, что сделал это зря. Время шуток закончилось. Конечно, я не верил тому, что рассказала мне Лорка, но эта штука, которую она проделала с рукой… Гипноз?

— Если ты еще раз пошутишь, я уйду, — резко сказала она. — Но перед уходом оторву тебе голову.

— Извини… — пробормотал я. — Ты что, так шутишь? В свою очередь?

— Извиняю. Про голову — пошутила, про уход — нет. Поэтому теперь слушай меня и не перебивай.

Она рассказывала долго, а я сидел, уставившись на светящиеся окна противоположного дома за окном, и слушал не перебивая, как она просила. То, что я узнал, в самом деле походило на сценарий недорогого фильма ужасов. Наш город, оказывается, был одним из ряда мест на Земле, где мир демонов соприкасается с миром людей. Я не понял до конца, в чем там дело, раз демоны и так живут среди нас, как сказала та же Лорка, но чем-то это место особенное. Как и Псков, кстати, где Лорка родилась. Видимо, в этих местах им проще воплощаться?…

Ну типа сопрягаются разные сферы, и раз — отряд демонов приступает к работе в человечьем тылу. Вроде как отряд диверсантов.

Среди демонов, как и среди людей, постоянно случаются войны, только не такие, как у нас, за территорию или богатство. Что-то они не поделили еще тысячи лет назад и с тех пор при каждом удобном случае дерутся, причем плохие демоны все чаще побеждают хороших (это, понятно, Лорка и другие). И те и другие используют для пополнения сил человеческую кровь, просто в разных количествах: Лорка и ее родители пользуют помаленьку, а злые демоны употребляют в промышленных масштабах!

Ну типа одни лицензированные, другие беспредельщики — кажется, я читал книжку про подобное: там еще начинающий опер по борьбе с нечистью с удивлением обнаруживает, что дружит с вампиром. Так у него чуть крышу не снесло, или в следующих книгах таки снесло?…

Впрочем, как я понял, почти все, что происходит в нашем мире, — войны, опять же, революции, разная другая дрянь — тоже дело рук плохих демонов, которым это выгодно.

Демоны идут в революционеры, в писатели, в учителя, в политики. Им надо, чтобы у нас были беспорядки и сумятица, разливанное море крови, тогда им как раз будет хорошо.

Лорка и ее семья испокон веку скрываются от этих уродов, потому что Лоркины родители им крепко насолили в незапамятные времена. Так, они всем семейством эмигрировали в наш городок, и тут нате: объявился приспешник злых, который и порвал в клочья трех милиционеров, а может, и еще кого. Та фигня, которую видел батон Стаса на кладбище, как раз было нетелесное проявление одного такого урода, который еще только норовил заселиться в свежего покойника. Потому-то им и заинтересовалась Лорка, не говоря уж о ее отце.

Для них был прямой резон — разобраться в происходящем. Потому что если началось такое, значит, в городе живет старший демон, которому смерть Лоркиной семьи только на руку, потому что она укрепит его власть и силу. А когда он укрепится, в России снова наступят беспорядки.

— Твой папа меня просил сводить его на кладбище, — сказал я. — Памятниками старыми интересовался… Теперь понятно, что ему за памятники нужны.

— Теперь уже не нужны… — вздохнула она. — Папе я все расскажу. О том, что ты в курсе… И о том, что у тебя есть амулет. От прапрадедушки, надо понимать.

— А подробнее? Что мне толку с этого амулета?

— Понимаешь, существуют специальные амулеты, которые обеспечивают их владельцу защиту от демонов. Этот камешек — как раз и есть такой амулет.

— Получается, что ты не можешь ко мне даже подойти, когда у меня на шее висит эта фигня?!

Я вспомнил, как Лорка испуганно пятилась от меня на лестничной площадке.

— Как минимум — не рискну. Кстати, я не «еврейский демон», как ты меня назвал. И хвоста у меня нет, — добавила Лорка. — Демоны, чтоб ты знал, сами по себе; другое дело, что люди разных национальностей называют нас по-разному. Да, и я забыла о самом главном… Мы узнали, что в вашем городе живет Пах, Князь Собак.

— Это еще что за тварь? Это и есть старший демон?

— Да, это один из них. Собака всегда считалась у евреев нечистым, презираемым животным — настолько, что даже деньги, вырученные за продажу пса, нельзя было жертвовать в храм. Мы не знали, что он живет именно в вашем городе, хотя папа подозревал, что Пах где-то в России. И вдруг отец его случайно встретил на улице.

— Значит, Пах играет за команду плохих и он там вроде главного?

— Не совсем. Но многие почитают его и подчиняются ему. А, кстати, знаешь, кто это?

— Кто?

— Ваш начальник милиции.

Я прищурился, и тут пришел Стасик.

3

Есть люди, которые всегда являются не вовремя. Ты собираешься посмотреть в одиночестве интересный фильм по видаку или футбол, пиво уже готово, рыба очищена, и тут вваливается ОН: «Здорово! Чего зыришь? Начал уже? А это пиво? Я хлебну?! А давай за водкой сгоняю, вот у меня двадцать рублей!» Все, вечер пропал, кино смотреть не хочется, футбол неинтересен…

Или хочешь вздремнуть, а ОН звонит, потому что малость выпил, уснуть не может, на продолжение денег нету, а поговорить хочется.

Или ты делаешь уроки, а ОН тоже делает, но делать ему лень, и все начинается с того, что он просит списать, а заканчивается тем, что он рассказывает тебе последние слухи, как сыграл «Спартак» и что бы он сделал, будь он министром обороны.

Но сегодня Стасик (а он как раз из породы таких людей) явился как нельзя более кстати. Да и пиво было очень холодное: Стасик с гордостью поведал, что купил его в «Девяточке» и там есть еще (тут он с надеждой посмотрел на Лорку).

— А чего у вас такие рожи загадочные?

— Да так… Сидели, разговаривали, — сказал я.

— И дверь открыта… Я толкнул, а она открыта.

— Это я забыла запереть, — кивнула Лорка. — Ты почему рано так из школы?

— Все силы на контрольную потратил. Решил, что не высижу еще уроки, да и погода…

— А что погода?

Я повернулся к окну и увидел, что за окном стало пасмурно и, судя по мелким брызгам на стекле, начинается дождик.

— Нелетная погода. Сидеть в сухом месте и пить пиво — вот что умные люди должны делать при такой погоде, — пояснил Стасик. — У тебя рыбы нету?

— Тараканы сушеные на антресолях. Коту предлагал, он жрать не стал, могу тебе дать. Вон к ним соль в баночке.

— Пошел ты! — сказал Стасик.

Лорка пива не пила, сидела молча, выглядела грустной; ее откупоренная бутылка стояла на столе. У меня до сих пор не укладывалось в голове все, что она рассказала, и Стасик явился вовремя: чокнулся бы я без него и без пива. В школе, по его словам, все шло привычным образом: Мариша орала, Чучундра орала еще больше, Шурупчик пришел в футболке с неприличной надписью и был изгнан, Лоськова четвертую дырку в левом ухе пробила и сказала девкам, что хочет соски проколоть, а те раззвонили по всему классу…

— А, во! Забыл! — воскликнул Стасик, едва не подавившись пивом. — Помнишь дом недостроенный, как к вокзалу железнодорожному идти?

— Помню, — сказал я. Рука с банкой мелко задрожала.

— Прикинь, там трех крестов кто-то завалил! Говорят, из Бобровки приехали, не знаю, что они тут делали, а кто-то их там расстрелял. Бомжи нашли.

— Откуда знаешь?

— Да Кузя ж рядом там живет, как раз в школу шел, когда этих оттуда выносили, из подвала. Он даже опоздал, стоял и смотрел.

— А откуда знает, что из Бобровки?

— Да он узнал одного, видал раньше. Говорит, подрался с ним на вокзале. Они деньги там трясли, вот Кузя и попал. Врет, что морду ему набил, хотя сам небось огреб и деньги еще отдал… Знаю я Кузю. Вот, короче, Кузя и видал, как его несли. Мертвого.

Я посмотрел на Лорку, та многозначительно подняла брови. А на что я, собственно, надеялся? Рано или поздно трупы убитых уродов все равно кто-нибудь должен был обнаружить. Но на меня выйти невозможно! Никто ничего не видел, никто ничего не слышал… А почему я в этом так уверен? Я что, смотрел по сторонам, когда несся по дорожкам парка, убегая от урлы? Да там теоретически десятки людей могли бродить, смотреть и слушать. И теперь кто-нибудь вспомнит, что видел, как убитые гнали пацана. И опишет, как этот пацан выглядел, во что был одет… Я не кривой, не рыжий, шрамов на мне тоже вроде бы нету, но это не означает, что я — в безопасности.

— А вы чего переглядываетесь? — спросил Стасик, насторожившись.

— А что?

Вот тут мое легендарное «а что?» пришлось кстати.

— Да ничего… Прикинь, а мы-то после футбола ушли, а Женя Нос со своими карликами пошел тамбовских болельщиков бить, а те им наваляли, там здоровые мужики приехали! Я думал еще, чегой-то Носа нету столько дней, а ему рыло побили и с ногой что-то…

Стасик перешел на другую тему, а я отхлебывал пузырящееся пиво и представлял, как батя приезжает из своей командировки, а ему говорят соседи (ну вот хотя бы дядя Боря с нашей площадки): «Михалыч! Ты вон что, ептыть… Не расстраивайся… Пацана-то твоего забрали, убил троих… а тихий такой был, ептыть… Ну, давай под это дело бутылочку-то возьмем, успокоишься хоть, ептыть…»

А батя небось за сердце схватится и побежит звонить знакомым. Директору завода, в горсовет… Можно ли что-то устроить? Кому сколько заплатить? Где хорошего адвоката взять? А я буду сидеть в КПЗ на железных нарах и жрать какую-нибудь похлебку.

— Леша!

Я отвлекся и увидел, что Стасик и Лорка внимательно смотрят на меня.

— Что такое?

— Ты чего в транс впал? — спросил Стасик. Пиво он уже почти допил и ухватил Лоркино, раз уж она все равно не пьет.

— Задумался… Чего будем делать-то?

— Чего-чего. Я домой пойду, у меня забот полно, — с деловым видом сказал Стасик.

Врал, собака. Какие у него дела? Черепа вроде не приехали еще, а все дела обычно придумывают как раз родители, у них мания: если только сел с книжкой или телик посмотреть, сразу: «А мусор вынес? А бабку проведать сходил? Хлеб кончился, сходи в магазин и заодно в «Тысяче мелочей» лампочку купи в ванную, сгорела!» — хотя от продуктового до «Тысячи» две остановки…

— Я тоже, пожалуй, пойду, — сказала Лорка.

— Давай я тебя провожу, — буркнул я.

— Давай.

Стасик, кажется, хотел было увязаться следом, но передумал, быстро допил пиво из Лоркиной бутылки и сообщил:

— Мне еще за свет надо заплатить и за телефон.

— Ну и вали, — сказал я нелюбезно. Стасик обиделся:

— Я тебе пиво принес, свинья! А ты меня гонишь.

— Сам же сказал: за свет, за телефон. Иди плати, а то выключат, и будешь сидеть, как в деревне.

Кстати, мне тоже бы надо за свет заплатить, квитанция давно уже пришла. Ладно, черт с ним, это телефон за недельный долг отрубают, а за свет можно хоть три месяца не платить. Да и сберкасса в другой стороне.

Я взял батин большой зонтик. Дождь снаружи почти закончился, кругом были лужи, в которых бродили и плескались жирные голуби, пахло свежим арбузом и мокрыми машинами, стоявшими в ряд возле детской площадки. По такой погоде обычно хочется прыгать, веселиться или, на худой конец, просто сидеть на свежем воздухе, глядя по сторонам и ожидая, пока тучи окончательно расплывутся и выглянет солнышко.

Стасик попрощался и пошел, прыгая через лужи и размахивая сумкой.

— Что мне теперь делать? — спросил я в пустоту.

— Пока — не бояться. Ты можешь что-то изменить?

— Да нет, наверное… Что теперь изменишь.

— Ну вот. Знаешь что, не провожай меня. Все равно на троллейбус. Что я, не доеду? Да и потом…

— …Если что, ты сама за себя сумеешь постоять, — закончил я за Лорку.

— Вот именно.

— Но ты так и не сказала, какая помощь от меня требуется.

— Понимаешь, Алекс… — она звала меня то Лешей, то Алексом, я никак не мог привыкнуть, — есть вещи, которые могут сделать только люди. А у меня нет рядом никого, кому бы я могла доверять. Я посоветовалась с папой и мамой, они — за.

— А со мной ты посоветовалась? Это что получается — я теперь на досуге стану бороться с демонами? Я что, похож на этого… как его?…

Я попытался вспомнить к месту какого-нибудь героя ужастика или компьютерной игры, но в голову приходил почему-то лишь Дюк Ньюкем, который воевал вовсе с инопланетянами.

— На Ван Хельсинга, — предложила Лорка.

— Во. Точно. Похож?

— Не похож. Он был довольно старенький, если верить Стокеру. Но видишь, как все получается — у тебя Саббаот… Неспроста, согласись.

— Еще пистолет вспомни.

— И пистолет. И еще: ты пролил кровь. Теперь ты знаешь, что это такое — убить. Это дорогого стоит… Леша, я же не прошу тебя стать моим телохранителем или выследить Князя Собак. Вполне вероятно, что твоя помощь вообще не понадобится. Мы, наверное, уедем отсюда, но всякое может случиться. И я хочу рассчитывать на тебя, если понадобится. Скажи, я могу на тебя рассчитывать?

— Можешь, — ответил я, пожав плечами. Что мне, в самом деле, оставалось? Буду Ван Хельсингом. В цепи идиотских событий, случившихся за последнее время, это будет не самое идиотское. — Послушай, а чем вы еще отличаетесь от нас?

— Много чем. Извини, но я не могу тебе рассказывать, потому что потом все это может быть использовано против нас.

— Ты что?! — обиделся я.

Лорка покачала головой:

— Может быть, не сейчас. Может быть, ты случайно кому-то расскажешь. Да мало ли что может случиться… А хочешь, я тебя испугаю?

— Испугаешь меня теперь чем-то, как же, — проворчал я.

Мы сидели на сырой лавочке в сквере, мимо шли по своим делам люди, по улице ехали машины, сигналя на ходу и воняя выхлопными газами. Напротив на точно такой же лавочке молодая мамаша читала журнал, усевшись на расстеленный пластиковый пакет, а ее сопливый детеныш возился с пластмассовым джипом, давил расставленных солдатиков, азартно бормоча: «А ты че тут стал? Ты че тут стал, как баран?» В мокром кустарнике возились и щебетали воробьи, возле урны таял недоеденный стаканчик мороженого… Все реально, все привычно. Чего тут можно бояться? Разве что девчонки-демона, что сидит рядом со мной.

— Мы пьем кровь.

— Ну это я уже понял, — сказал я. — Но вы типа пьете донорскую?

— С чего ты взял? — спросила Лорка и, чуть помедлив, констатировала: — А ты не испугался…

— Да я вообще не представляю, как дальше жить буду со всем тем, что знаю. И что сделал. В институт надо поступать, а тут… Может, в армию пойти? Попроситься в Чечню, опыт стрельбы по живым мишеням у меня уже есть…

— Слушай, Алекс, я вовсе не шутила. Кровь нужна нам, чтобы поддерживать силу. И это должна быть живая и теплая, свежая кровь, а не ее замена из холодильника… Конечно, мы не убиваем. Человек просто ничего не помнит, чувствует небольшую слабость, с удивлением находит ранку… или не находит. Ты не представляешь, как просто найти жертву среди ночи. А вот такие, как Пах, убивают.

— Постой-ка, — с сомнением сказал я. — Ты ж вот сидишь тут, а вампиры днем не шастают.

— Легенды всегда отличаются от реальности. Особенно те легенды, которые нам выгодны. Нам не страшен солнечный свет, не страшна проточная вода, точно так же, как и святая. Я не боюсь креста.

— Нам не страшен серый волк… Зато боишься камешка, — вставил я.

Иногда мне хотелось как-то уесть Лорку с ее сорока годами, непостижимыми способностями и демоническим миром. Конечно, если захочет, она небось запросто может оторвать мне голову. Но ведь не оторвет же!

Я старался не думать о том, что будет потом. Ничего у нас не получится — я человек, она — непонятно что, да и уедут они из этого города, даже если события завершатся хэппи-эндом, как в американских фильмах. Но все происходящее по крайней мере помогало мне не вспоминать о том, что произошло в подвале. Отвлекало своим безумством и фантастичностью. Да и кто еще возьмется помогать семейке демонов-вампиров, как не массовый убийца.

— Камешка — боюсь, — кивнула Лорка. Вроде не обиделась.

— А вот в книжках и в кино вампир если кого укусит, тот и сам становится потом вампиром.

— Тоже ложь.

— Я так и думал. Иначе их было бы видимо-невидимо. А жалко…

— Почему? — удивилась она.

— Потому что ты тогда укусила бы меня, и я бы стал жить вечно. Стал бы таким, как ты.

— Логично…

— Постой, так вы и у нас тут много кого перекусали? — дошло до меня. — А знакомых никого не погрызли?

— Леша, — серьезно сказала Лорка, — если честно, я кусала тебя.

— Это еще когда?!

— Когда приходила к тебе вечером. Ну, в тот день… Ты еще напился.

«Никакой ты не трезвый. Никакой ты не нормальный. Я сейчас уйду, а ты ложись спать. И спи до утра. Понял? До утра спи. Потом поговорим. Голову не забивай ерундой». А потом — будильник, утро, ничего не помню… А ранки где? Да я их и не искал, мало ли ссадин, царапин и прыщиков на мне… Кусала?! Тут меня и проняло до самых пяток!

— Ну ты и сука, — громко сказал я, вставая.

Молодая мамаша напротив фыркнула и перевернула страницу журнала, а пацан заорал: «Вали их, вали! Главного мочи!» Играл малыш.

— Почему?!

— Это… это подло.

— Но ты сам только что говорил, что хотел бы, чтобы я тебя укусила!

— Это другое. Я не знал.

— Представь, что я была голодна, а ты угостил меня ужином, — сказала Лорка.

Она была очень красивая сейчас, и мне совсем не хотелось с ней ссориться, но я все равно сказал:

— Угостил — одно. А это — другое, словно ты украла.

— А если бы я укусила Стасика? — прищурившись, спросила Лорка.

— Вот еще! — вырвалось у меня. Я прикусил язык, но было поздно.

Лорка рассмеялась и поманила меня пальцем. Вертеть мордой с моей стороны было глупо, я наклонился.

— Вот поэтому я тебя люблю, — прошептала она. — Настолько, насколько могу. Прости, что я не могу сделать большего. Я бы хотела, честное слово.

Мне очень хотелось верить, что она не врет просто потому, что я нужен ей и ее семье. И я поверил. Усевшись обратно на скамейку, я с деланым равнодушием спросил:

— Ну ладно, вампиры. Проехали вампиров. А что вы еще делаете? Летаете?

— Нет, летать мы не умеем. Есть крылатые демоны, но я их ни разу не видела. Они живут очень далеко, в местах, где их не могут заметить.

— Так сколько же вас на самом деле?

— Много. Больше, чем ты думаешь, но куда меньше, чем нам хотелось бы… Иногда ты видишь в телевизоре политика, певца, киноактера… Задумайся — а кого ты видишь на самом деле?

— Ты хоть один конкретный пример приведи, а?

— Ага, сейчас, — нахмурилась Лорка. — Ты и так знаешь куда больше, чем положено знать человеку.

— Слушай, ты со мной делаешь все, что хочешь, — сказал я. — «Это скажу, это не скажу, это тебе знать не положено»…

Интересно, а как я разговаривал бы с… с обезьяной, например? Или с кошкой, научись она русскому языку? Наверное, сначала было бы интересно, но ведь я — человек, а она — животное и отличается от меня практически во всем. А если Лорка чувствует себя так же? «Ты и так знаешь куда больше, чем положено знать человеку». Я, получается, существо второго сорта?

Нет, лучше я не буду об этом думать.

— Не обижайся, пожалуйста, — сказала она, сообразив, наверное, что перегнула.

— Да я не обижаюсь, — сказал я. И, что любопытно, в самом деле не обижался.

— К тому же твой прапрадедушка… твой прапрадедушка, судя по тому, что он пишет в дневнике, в свое время охотился на демонов. И в тебе это не могло не отразиться.

— Ты когда успела прочесть?! — поразился я. — Ты же только пролистала, ну, кусочек прочла…

— Я быстро читаю и заметила то, что мне было нужно, — это раз. У тебя Саббаот — это два.

— Прапрадед с вами воевал, а я помогаю? Странно получается.

— Мы ни с кем не воюем. Мы бежим и прячемся.

— А кто воюет?

— С людьми — многие. С такими, как Пах и его племя, — не знаю. Возможно, кто-то этим занимается, но не мы… А самое обидное, что те из людей, кто в курсе, относятся ко всем одинаково, не делая различий. Вот и твой прапрадедушка, наверное, тоже не думал об этом.

— Может, ему нужно было рассказать?

— К сожалению, не все верят, и это не всегда помогает. Впрочем, я прочту внимательно дневник — возможно, я ошиблась.

— Только чур, честно расскажи, чего он там писал.

— Так точно! — сказала Лорка и улыбнулась.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ ГОД 1880-й

Ужасный сон отяготел над нами,

Ужасный, безобразный сон;

В крови до пят, мы бьемся с мертвецами,

Воскресшими для новых похорон.

Ф. И. Тютчев

1

При утреннем свете проспавшему всего-то пару часов Рязанову стало значительно спокойнее. Он выпил крепкого кофею, облачился в любезно предоставленный штабс-капитаном Шкирятовым охотничий костюм, благо размер у них совпадал, и, сев на мухортого конька со звучным именем Корсар, поскакал к просеке, возле которой и собирались участники охоты на медведя. Ружье Иван Иванович взял из миклашевских, австрийской работы, о двух стволах.

Впрочем, охотою в полном смысле эту странную кампанию назвал бы разве человек несведущий. Ни порскающих егерей-загонщиков, ни псарей в красных кафтанах с галунами, только скучающий Шкирятов да еще один господин с ним — вероятно, Каратыгин, с дворнею. Тут же были знаменитые гончие Каратыгина на смычках, с мужиками-выжлятниками, ухоженные и, насколько понимал в собаках Иван Иванович, отличной породы. Вот вам и «тваренелюбивый» Каратыгин…

— Пора, пора! Рога трубят; Псари в охотничьих уборах Чем свет уж на конях сидят, Борзые прыгают на сворах, —

громко продекламировал штабс-капитан, отбросив в сторону едва надкушенное зеленое яблоко.

— Здравствуйте, господин Шкирятов. Здравствуйте, милостивый государь.

— Господин Каратыгин, Николай Павлович, — поспешил представить собачника штабс-капитан.

«Тваренелюбивый» господин Каратыгин оказался очень низенького роста человек с угрожающе выпяченной вперед черной бородою. Облачен он был в охотничий костюм немецкого манера, диковатого цвета, а на голову надел нелепое кепи, подсмотренное, очевидно, где-то в журнале.

— Верно, это вы из Санкт-Петербурга чиновник? — осведомился он, слезая с коня.

— Именно так.

— Господин Рязанов изъявил желание участвовать, — сказал штабс-капитан.

Каратыгин пожал плечами:

— По мне так, и на здоровье, только знаю я, каково по лесу ходить… Надолго ли хватит? В отрепьях, в кустах шарить надобно, не променад совершать.

— Не беспокойтесь, господин Каратыгин, — сказал Иван Иванович, — я не стану обузою.

— По мне, как хотите, — буркнул Каратыгин. — Я человек привычный, а вот вы бесперечь умаетесь. Да и верхом умеете ли? В столицах, оно все в ландо.

— Прошу прощения, господин Каратыгин, но я не в первый раз на охоте, — сказал Рязанов. — Верхом также сподобил господь: спаниш-рейтера или особого шлих-цигеля не продемонстрирую, но с коня не упаду, будьте покойны.

Помещик пожал плечами, показывая, что не склонен верить петербургскому чиновнику, и принялся ругаться на мужиков, которые недостаточно ревностно обихаживали гончих. Штабс-капитан доверительно шепнул Ивану Ивановичу:

— Вы внимания на него не обращайте. Я уж успел выслушать о том, какова была раньше армия и какая никудышная противу нее нынешняя. А вы что-то бледны, Иван Иванович… Что так? Дурно спали?

— Да, никак не мог уснуть, — сознался Рязанов. — На свежем воздухе взбодрюсь! Ну, не пора ли ехать? Или ждем кого?

— То-то что ждем, — усмехнулся штабс-капитан. — Господин Армалинский с нами попросился.

— Вот те на! Ему-то зачем?

— Проявил интерес как естествоиспытатель, я не мог отказать. Обещал, что мешать не будет.

— А что же Каратыгин?

— Каратыгин-то? Не поверите, но смолчал. Мне так даже показалось, что он Армалинского малость побаивается.

— Что ж, пусть едет… Так вот он, кстати говоря.

Илья Ильич Армалинский, в клетчатой одежде и с ружьем на плече, в самом деле подъезжал к просеке. В седле он держался как-то боком, но довольно уверенно.

— Утро доброе, — сказал он, приблизившись и глядя на всех сквозь пенсне. — Je vous ai manqu?[22] Вы не поверите, господа, кто со мною сейчас желал на охоту ехать.

— Кто же? — осведомился Шкирятов.

— Арап Моисей! Я, понимаете ли, собираюсь, а он рукою на ружье кажет и себя в грудь пальцем тычет — со мною, дескать, просится. И старательно выговаривает: «Ы! Ы!» Еле угомонился. А вы, господин Рязанов, — обернулся «рамоли» к Ивану Ивановичу, — не обессудьте, Никитка мой, за которым вы посылали, убоялся ехать… Но объяснил мне, где медведя-то видал, со всей возможной точностью объяснил.

— Да там и мои мужики будут, — сообщил Каратыгин. — Антипка да Осип, им Никитка всю экспедицию детально обсказал. Верно, дожидаются уже.

— Я, барин, тута! — отозвался Осип. — При собаках!

— А, верно… и не приметил тебя, черта… Что же, Антипка один пошел?!

— Один, чего ему бояться…

— Вот и хорошо, — сказал Рязанов, несколько разозленный появлением Армалинского. — Если никто более не изъявит желания принять участие в убиении зверя, мы, наверное, можем отправляться.

Кони трусили по малоезженой дороге, заросшей мелкой травой, с лужами, покрытыми ряскою. Каратыгин ехал последним, со своими мужиками и собаками; Армалинский, словно чувствуя вину, держался подле него, а штабс-капитан и Иван Иванович Рязанов оторвались от остальных шагов на полета вперед. Шкирятов добыл откуда-то еще одно яблоко и грыз его, посматривая по сторонам.

— Ружье у Афанасия Адамыча взяли? — спросил он.

Рязанов кивнул.

— Напрасно. У Миклашевского ружья хороши, да хозяин у них ленив. Пауков хоть из стволов выгнали?

— Зачем вы меня дразните, господин штабс-капитан? — улыбнулся Рязанов. — Вычищено ружье, смазано, я еще с вечера Трофимычу сказал.

— Скушный вы, вот что, Иван Иваныч, — сделал мину Шкирятов и выбросил яблоко в заросли орешника. — Тьфу, пропасть, кислятина какая!

— Это вы про меня или про яблоко только что сказали?

— Да и про вас тоже. Что-то случилось? На охоту с таким дурным настроением не ездят.

— Вы это вон господину Каратыгину посоветуйте.

— Что мне Каратыгин… А вы, право слово, скушный. Охота же! Что еще надобно мужчине в расцвете сил?!

— Я бы мог вам очень длинный список надобностей привести, господин Шкирятов, но только насчет охоты спорить не стану. А это еще кто, позвольте спросить?!

Картина в самом деле была презанятная: навстречу охотникам ехал на низенькой мохнатой лошадке рыжеватой масти самый настоящий священнослужитель — такой же пузатый и низенький, как и его лошадь, с причесанной бородою и длинными волосами. Внешности священника никак не подходило охотничье ружье, закинутое за спину.

— Да это же отец Савва! — воскликнул Армалинский. — Здравствуйте, батюшка!

— Не имею чести быть представлен, — шепнул штабс-капитану Иван Иванович.

— Тот подождал, покамест отец Савва подъедет ближе, и проделал все сообразно правилам.

— Наслышан о вашем приезде, — осторожно сказал отец Савва густым красивым голосом.

— Вы, верно, тоже охотник? — спросил Рязанов, злясь на себя самого. Вот ведь незадача, говорил же ему Армалинский «порасспросить попа», а он и забыл! Придется разве что после охоты…

— Имею такой грех. Потому, услыхав о вашей экспедиции, не мог не присоединиться.

— Прямо крестный ход получается, — ворчливо сказал Каратыгин. — Токмо хоругвей не хватает да баб богомольных… Хороша же вышла охота!

— Оставьте, господин Каратыгин, — вступился за попа Шкирятов. — Я наслышан, что отец Савва охотник сведущий и умелый, к тому же помощь господня нам будет совсем не лишней!

Священник закивал и поправил свое ружье, — насколько разумел в них Иван Иванович, далеко не из дешевых. Так и поехали дальше. Лес вокруг был замечательно красив: вице-президент Академии художеств князь Григорий Григорьевич Гагарин, верно, оценил бы подобный пейзаж, напиши его приличный художник. Сквозь кроны деревьев пробивались солнечные лучи, освещая дорожную колею; отовсюду доносились разнообразные лесные звуки, теплые запахи сами лезли в ноздри, и Ивану Ивановичу отчего-то расхотелось искать зловещего медведя, который притом вовсе и не медведь… Не самое ли время остановить авантюру, предложить всем поехать к тому же Миклашевскому да хорошенько покутить?! Нет, поздно… Каратыгин от затеи не откажется, поедет один, да и Шкирятов лицом в грязь не ударит: он ведь как-никак организатор всего. Эх-ма, подумал Иван Иванович, как по-дурацки все оборачивается! А ну как никто с охоты не вернется?…

— …Все под Богом ходим, — звучно сказал отец Савва. — А только я полагаю, что медведь этот — обыкновенный медведь, и ничего более. Мужикам вольно рассказывать разные страсти, у них кругом то ведьмаки, то лешие… А кто хоть раз того лешего видел?

— Я, батюшка, видал, — отозвался поспешавший с собаками дядя Осип.

— Ну и каков он?

— Махонький, батюшка, с полменя примерно будет. А глаза большие, светятся, словно гнилушки, и весь шерстяной. Угукнул и пропал.

— Да то небось филин был! — сказал Каратыгин насмешливо.

— Что же я, барин, филина не видал? — обиделся дядя Осип. — Филин куда как меньше. Да и нету у филина ног-рук, у него лапы да крылья, а у энтого руки-ноги были, словно как у человека, токмо махонького. Леший, стало быть, кому же еще! Не иначе заплутать меня хотел, да нечаянно мне на глаза представился… А вот Кондрат, тот водяного видал: ловил, значить, Кондрат наш раков в заводи, что у переправы; только нырнул, а его за ногу кто-то возьми да и ухвати! И рука нечеловеческая — вся чешуями, ледяная, липкая, навроде лапы у лягухи… Кондрат и сам не помнит, как на берег-то выбрался, ан глянул назад — а там из воды башка торчит, лысая, зеленая, вся в водорослях и глазами эдак — морг! морг! И бурбалки идут.

— А это небось сом был, — заключил Каратыгин. — В позапрошлом году пехтеревские мужики такого сома поймали — на телеге пришлось везти. Утят с гусятами воровал, а раз даже мальчонку сглотнул лет пяти, что в речке купался. К слову, после мальчонки-то сома и словили, а в нутре его потом ребячий остов обнаружился.

Отец Савва размашисто перекрестился и что-то пошептал.

— Может, и сом, — согласился для виду дядя Осип, но видно было, что он остался при своем мнении.

2

Когда прибыли к месту, из травы поднялись двое мужиков. Антипкою оказался давешний бельмастый страшный варнак, коего Иван Иванович видел еще по пути с железнодорожной станции к Миклашевским, — тогда он нес раков на лозе. Второй был совсем молодой парень в несуразном войлочном грешневике[23] набекрень, с редкой бородкой и большим родимым пятном винного цвета во всю щеку. Звали его Сидор, и был он тоже из каратыгинских: пошел с Антипкой за компанию.

— А ты чего приперся?! — рыкнул на него Каратыгин. — Или дел никаких нету?

— Не ругайся, барин, — примирительно прогудел Антипка. — Иван и один в кузнице управится, работы всего-то чуть.

По общению Каратыгина с мужиками Ивану Ивановичу показалось, что «тваренелюбивый» помещик на самом деле человек довольно добрый, что бы о нем ни говорили. К Рязанову Каратыгин тем не менее относился подчеркнуто неприязненно, не заговаривал и не подъезжал близко.

— Мы тут, покамест вас дожидались, берлогу нашли, — продолжал Антипка. — Рукой подать, вон тама…

— Он махнул куда-то к зарослям орешника.

— Берлогу? — заинтересовался штабс-капитан. — Старая небось?

— Да там, ваше благородие, не берлога даже, а дырка в овраге. Для норы велика, а на берлогу вроде не похоже…

— C'est parfait![24] — промолвил Армалинский.

— Поедемте посмотрим, — предложил Шкирятов. — Ну как наш медведь там и обретается?

Рязанов снял ружье с плеча и положил на колени. По телу пробежал неприятный холодок, в желудке стало тесно и нехорошо. Армалинский, поправляя пенсне, повел коня рядом, спросил:

— Недовольны, Иван Иванович, что я приехал?

— Ну какой вы охотник, Илья Ильич! — в сердцах сказал Рязанов. — Это же не зайца загонять! Мало вас, так еще вот святой отец прибыл…

— Не серчайте, Иван Иванович. Я постараюсь не мешать. Не мог я, поверьте, оставаться в стороне от сего события!

Берлога в самом деле оказалась совсем недалеко. Все спешились, но не торопились вперед. Подойдя к прикрытой наломанными ветвями дыре в глинистой стенке оврага (размера такого, что в нее мог войти рослый взрослый человек — лишь слегка пригнувшись), Антипка громко принюхался, чихнул и поспешил прочь.

— Что там? — спросил Рязанов.

— Нора не нора… — задумчиво произнес мужик. — Шибко смердит. Ваше благородие, не надо бы туда лезть.

— С чего это?

— Не надобно, — подтвердил и дядя Осип, оправляя свой весьма теплый для августовских дней азям. — Собаки вон поприжмались, видать, чуют что.

— Зверя и чуют! — сказал Каратыгин. — Нечего тут чушь молоть!

— Зверя они не так указывают, — возразил Антипка. — Боятся собаки, барин. Опять же смердит шибко, зверем не так отдает…

— Постойте-ка, — сказал храбрый штабс-капитан. — Зачем собак? Давайте раскидаем ветви, и я сам пойду первым.

— Разумно ли, господин Шкирятов? — вмешался Иван Иванович.

Штабс-капитан уже разинул было рот, с тем чтобы что-то сказать, как в глубине норы раздался утробный рев, нечто среднее между коровьим мычанием и рыканием льва. Собаки сбились в кучку, а охотники оцепенели.

— Что это еще такое?! — воскликнул в возмущении Каратыгин, словно бы его кто-то обманул.

— Ma foi, jene sais pas trop[25], - замешкался Армалинский, снимая и протирая пенсне; руки его заметно дрожали.

— Лучше бы нам сидеть сейчас в тепле, пить вино да играть в дурачки, — пробормотал штабс-капитан.

— Хотите ли по-прежнему идти первым? — с ехидством вопросил Каратыгин.

— Сочту за честь! — сухо отвечал Шкирятов.

Он вынул из кобуры огромный револьвер Смита и Вессона № 3 и проверил патроны.

— Не лучше ли с ружьем?… — промолвил Армалинский.

— С ружьем в норе не развернуться, — не глядя на «рамоли», бросил штабс-капитан и сделал шаг к зловещему проему, от которого мужики с опаскою отбрасывали ветви, но его остановил Иван Иванович:

— Постойте, господин Шкирятов. Я с вами.

Он аккуратно положил ружье на траву и достал свой «трэнтер», подаренный Дрентельном.

— Напрасно вы, господа, — в растерянности заметил Армалинский. — Может, лучше огня развести?

Рязанов и сам понимал, что поступает непредусмотрительно, под влиянием глупой бравады Шкирятова, но не мог оставить молодого штабс-капитана одного, тем более когда тот не ведал, какой опасности подвергается. Потому он покачал головою и сказал Армалинскому:

— Илья Ильич и вы, господа… Если зверь выскочит, каким-либо образом минуя нас, сразу стреляйте.

— Вы там внутри можете попасть друг в друга, — настаивал Армалинский.

— Оставьте, Илья Ильич… Штабс-капитан ждал, стоя у самого отверстия.

— Факела, жаль, нету, — сказал он.

— Будем без факела.

— Да вот у меня фонарь, — сказал несмело дядя Осип, протягивая небольшой масляный фонарь, на что Каратыгин осведомился:

— Для чего ты его взял?

— Мало ли какие дела… — отговорился дядя Осип.

— Я иду первым, — напомнил Шкирятов, взяв фонарь и зажигая в нем огонь.

— Хорошо, господин штабс-капитан. В случае чего — падайте, чтобы я мог стрелять.

— Оставьте вы этого медведя! — взмолился Армалинский. — Что бы нам пойти, как правильно сказал господин Шкирятов, пить вино и играть в дурачки? К чему напрасно рисковать?!

Но бедного «рамоли» никто уже не слушал: храбрый штабс-капитан, пригнувшись, ступил внутрь норы, и Рязанов, глубоко вдохнув чистого воздуху, последовал за ним.

— Дурное дело — с револьверами, да на медведя, — заметил Каратыгин. — Но им, надо полагать, виднее.

Отец Савва забормотал строки из Псалтиря:

— С Тобою избодаем рогами врагов наших, во имя Твое попрем ногами восстающих на нас; ибо не на лук мой уповаю, и не меч мой спасет меня, но Ты спасешь нас от врагов наших и посрамишь ненавидящих нас…

— Пусти-ка, батя! — решительно сказал Антипка.

Он поскреб грудь, поцеловал болтавшийся на грязном гайтане медный крест, подобрал валявшуюся в траве рогатину, доселе не заметную, и полез в дыру.

— Кто здесь? — спросил Рязанов, услыхав сзади шумное сопение.

— Не извольте пугаться, барин… Я это, Антипка.

— Ты, брат, чем меня в спину-то тыкаешь?

— Рогатиной. Простите, барин, я ненароком.

— Ты ее опусти, что ли, пока, рогатину-то свою… Нора была не нора, а целая подземная галерея. Кто ее вырыл, зачем и когда, оставалось только догадываться, но вряд ли это было делом лап означенного медведя. Сверху свисали корни, сыпалась за ворот сухая глина, впереди осторожно ступал Шкирятов, освещая путь фонарем. Они прошли уже шагов восемь, когда туннель свернул влево, причем расширился и стал несколько ниже.

— Видите что-либо, штабс-капитан? — тихо спросил Иван Иванович.

— Ничего… Коридор впереди, дальше — темнота.

— Воняет уж больно, — добавил сзади Антипка.

Запах стоял в самом деле тяжкий, густой; словно не зверь тут обитал, а лежали много дней разлагающиеся трупы, притом отдавало еще некоей псиною, грязной сырой шерстью. Иван Иванович старался дышать ртом.

— Стойте, — произнес Шкирятов, резко останавливаясь. — Что-то слышу.

Они замерли, прислушиваясь. Где-то позади, снаружи, чуть доносился робкий собачий лай, а впереди, в темноте, напротив, было совершенно тихо.

— Только что слышал, — сказал виновато Шкирятов. — Словно бы ворочался кто-то, вздыхал.

— Не будем рисковать, штабс-капитан, — предложил Иван Иванович, которого, признаться, еле держали ноги. Если бы не мужик за спиною, он бы, верно, с позором бросился сейчас прочь, оставив Шкирятова одного.

— Нашелся охотник за демонами… А вдруг алука чувствует себя как новорожденный и полон сил? Что тогда?…

— Уже тут, что ж теперь, — буркнул штабс-капитан. — Однако все это мне не нравится — катакомбы эти, запах, тишина…

— А что, барин, если… — начал Антипка, но не успел окончить фразы, потому что впереди в тоннеле зашумело, заворочалось, и давешний рев ударил по барабанным перепонкам наподобие близкого снарядного разрыва.

За ужасающим ревом Рязанов не услышал выстрелов штабс-капитана, но увидел их яркие вспышки. Потом нечто огромное, вонючее и косматое бросилось на них из черноты коридора. Масляный фонарь вылетел из руки Шкирятова, ударился о стену и погас. Совсем рядом, только руку протяни, в кромешной тьме что-то урчало, хрипело, а Иван Иванович мелкими шагами отступал, выставив перед собою револьвер. Он боялся стрелять, чтобы не попасть, упаси господь, в штабс-капитана; Антипка со своею рогатиною бормотал молитвы, тоже отступая.

— Иван Иванович!!! — внезапно закричал во мраке штабс-капитан.

Крик этот был столь безнадежным, столь умоляющим, что Рязанов тут же нажал на спусковой крючок. «Трэнтер» дернулся в руке, Иван Иванович стрелял и стрелял, пока не понял, что боек сухо щелкает уже впустую и все патроны расстреляны. Он повернулся, чтобы бежать, и тут же в спину ударило что-то тупое и тяжелое. Рязанов ничком полетел на пол, ударился лицом в глиняный твердый пол и пополз, не вставая даже на четвереньки, словно ящерица. Над ним с уханьем пронеслось что-то огромное, рядом с упертой в пол рукою скрежетнули когти… Послышались ружейные выстрелы, вопли, собачий лай.

— Подымайся, барин! Вставай скорей, едри твою мать! Это Антипка тащил Ивана Ивановича за руку, подкрепляя свои действия крепчайшими словечками. Рязанов при его помощи поднялся на колени и на подгибающихся ногах заковылял вперед — к солнечному свету.

Выбравшись наружу, он боком, неловко завалился подле входа в берлогу. Перед глазами плыли деревья, отец Савва с выпученными в ужасе глазами, Каратыгин с окровавленным лицом, мечущиеся туда и сюда собаки, напрочь перепутавшие свои поводки… Антипка, нагнувшись, что-то говорил Рязанову, но тот ничего не слышал; наконец к нему склонился Армалинский и сунул под нос откупоренную склянку. Резкий льдистый запах нашатырного спирту заставил Ивана Ивановича отшатнуться, наполнил мозги бодрящим холодом.

— Револьвер-то отдайте, отдайте, — ласково говорил Армалинский, пытаясь разжать закостеневшие пальцы Рязанова.

Помотав головою, Иван Иванович выпустил оружие.

— Что… Что было? Что было?! — пробормотал он.

— Сами не поймем, господин Рязанов, — сказал Армалинский. — Выметнулось бог весть что, зверь не зверь, и — в лес… Отец Савва выстрелил почти что в упор дуплетом, а ему словно бы и ничего. А господина Каратыгина с пути отшвырнуло лапою, пострадал господин Каратыгин…

— Где штабс-капитан?

— Господин Шкирятов? Господи… — Армалинский вскочил с колен. — Господа! Господа! Штабс-капитан внутри остался!

Антипка, Сидор и утирающий прямо рукавом кровь Каратыгин тут же полезли в нору — на сей раз без опаски, потому что таинственное чудовище покинуло логово и скрылось. Вскоре они вернулись: Каратыгин и Сидор несли бездыханное тело под руки, Антипка же ухватил Шкирятова под ноги.

— Что с ним?! — крикнул Армалинский.

— Весь погиб, кажися… — отозвался Антипка. Рязанов, шатаясь, поднялся и пошел к штабс-капитану: его как раз аккуратно сгрузили в траву. Глаза Шкирятова были широко открыты и замутились уже той омерзительной пленкою, как это бывает обычно у мертвецов. Охотничий костюм на груди молодого человека был разодран в клочья, и точно так же в клочья была изодрана его плоть — в кровавой каше белели обломки ребер и какие-то сизые пленки, которые еще подергивались и шевелились, живые в мертвом организме…

— Когтями, — выдохнул Армалинский.

— Упокой душу раба твоего… — забормотал священник, протискиваясь к телу.

Иван Иванович в ужасе разглядывал погибшего, стоя пень пнем, докуда его неуважительно не оттер Антипка, прогудев:

— Что ж вы как нехристи…

И опустил покойнику веки. Тут бы Ивану Ивановичу Рязанову и потерять сознание, но желанный обморок не приходил, только ноги продолжали прегадко трястись и в груди колотилось спятившим швейцарским хронометром сердце — живое, в отличие от сердца штабс-капитана Шкирятова, что остановилось навечно…

Послали за подводою, тело несчастного штабс-капитана увезли. Затем пошли с фонарями осматривать страшную нору. Она оказалась длинной, а в самом конце имелось логовище — на полу набросано было грязное сено, среди которого во множестве обнаружились обглоданные человеческие кости. Кто-то предложил засыпать нору от греха подальше глиною, но Армалинский разумно велел этого не делать, покамест не приедут из полиции и не осмотрят, как подобает, место происшествия.

3

В усадьбе Миклашевских уже знали о страшных событиях, но никто не лез к Ивану Ивановичу с вопросами. Есть он не мог и заснуть сумел лишь после того, как принял изрядную дозу снотворного, и так проспал более суток. Слава богу, снов он не видел, а если и видел какие, то по пробуждении не припомнил ни единого. Разве что мнилось ему лицо отца Саввы — с выпученными от страха глазами. «Нет, не поеду я к попу, — подумал про себя Рязанов. — Кой от него толк? Что ж он демона крестным знамением не остановил, не уничтожил?»

С тем и встал, имея в душе новое намерение, как провести сегодняшний день.

Тщательно умывшись, побрившись и скушав немного гречневой каши, Иван Иванович попросил у Миклашевского пролетку, чтобы съездить в город.

— Бога ради, Иван Иванович, дорогой! — отвечал тот, имея отчего-то испуганный вид. — Берите любую, Антон свезет вас со всей возможной аккуратностью.

Антон оказался совсем молодой мужик, весьма прилично одетый — видимо, специально с тем, чтобы возить хозяина в город. Пролетка Миклашевского также была хороша: новая, пахнущая еще лаком, с мягкими пружинными сиденьями, удачно подрессоренная.

— Куда едем, барин? — спросил Антон, лихо помахивая кнутом.

— На станцию, братец, да не гони, а тихонько поезжай, — велел Иван Иванович.

Возница оказался этим обстоятельством огорчен, но подчинился. Пролетка мягко покачивалась на дорожных неровностях, вокруг шелестела на легком ветерке листва. «Так бы ехал и ехал», — подумал Иван Иванович, отхлебывая лимонаду из бутылки, что настоятельно вручила ему в дорогу госпожа Миклашевская.

— Прошу прощения, барин… — сказал Антон, чуть обернувшись. — Вы из самого Санкт-Петербурга будете?

— Из самого, — согласился Рязанов. — Только не зови ты, братец, меня барином. Зови господином Рязановым или Иваном Ивановичем. Какой я тебе барин…

— А чем же не барин? — удивился Антон. — Ну, как угодно будет. А вот скажите, господин Рязанов, правда у вас там, в Санкт-Петербурге, великая смута? Царя убить норовят!

— Откуда ж ты знаешь, братец?

— Газет мы, конешно, не читаем, — сказал Антон, — но слухом земля полнится… Говорят, жиды намерились государя-то нашего убить?

— Почему же именно жиды?

— А кому еще корысть государя убивать? Православным, что ли? Тьфу!

Антон перекрестился, удерживая вожжи одной рукою.

— То-то, брат, что и православных там достаточно, — сказал Иван Иванович. — Не все так просто, понимаешь ли…

— А зачем им оно?

— Ну и вопросы ты, братец, задаешь! — улыбнулся Рязанов. — Кто бы ведал, зачем оно им надо. Хотя, знаешь ли, имеются у них основания.

«А ведь господин Лорис-Меликов не погладил бы по голове-то за подобные разговоры с мужичьем», — подумал Иван Иванович.

Антон тем временем покачал головою в такт своим каким-то мыслям и продолжал рассуждать вслух:

— Государь, как я располагаю, дело такое — незыблемое. Коли он есть, стало быть, богом так установлено. Как же можно умыслить, чтобы его убивать? Как додуматься-то можно до такого?!

— А что, братец, ты сам-то хорошо живешь? Как считаешь?

— Хорошо, барин… господин Рязанов… Не жалуюсь, — сказал Антон совершенно честно. — Что же мне жаловаться? Сыт, одет, барин наш, господин Миклашевский, добрый человек, слава богу, обиды никакой нам не чинит, попусту не бранит. Вот попросил, что надобно новую пролетку купить взамен старой, так взял и купил, а другой бы велел чинить, латать, покамест не развалится. Человеку ведь простому что надо? Чтобы жил себе спокойно, делал чему научен и что положено, чтобы ему за то был кров и стол. Какие еще нужны вавилоны? На что они? Выдумки это все, барин, господин Рязанов. От жиру бесятся, не иначе. Коли не одни жиды, как вы говорите, так, верно, барчуки, которым заняться нечем. Шли бы по военному делу или там флотскому, было бы куда руки и голову приложить, небось недосуг было бы измышлять всякое дурное.

— Да ты, братец, политик! — со смехом сказал Иван Иванович.

— Я, господин Рязанов, рассуждаю, как мне умом и образованием положено, — солидно отвечал Антон. — Лишнего мне не надо, но и то, что имею, никому не отдам, уж не обессудьте.

— Хорошо же, — чувствуя в себе некую неуместную лихость, продолжал Иван Иванович. — А вот, к примеру, придет новый царь и даст мужикам свободу. Плохо ли оно?

Антон довольно долго молчал, шлепая лошадь вожжами по лоснящейся спине, потом сказал:

— Не поверите, господин Рязанов, пользы в том немного вижу. Мужик чем жив? Работою. А скажи ему: не надо работать, не надо барина слушаться, живи, как самому тебе охота, — он и ляжет на полати и уснет. Все вокруг бурьянами порастет, изба завалится, только тогда разве вылезет… Да и то, уж поверьте, много кто не работать зачнет, но пойдет христарадничать по деревням.

4

Прибыв на станцию, Иван Иванович более всего опасался, что старого еврея, прослывшего среди соплеменников изрядным мудрецом, на месте не найдет. Однако Овсей сидел, где и обычно, и, как обычно, торговал мышеловками.

— Здравствуйте, Овсей, — сказал Рязанов, подойдя. — Меня зовут Иван Иванович Рязанов, и я хотел бы с вами побеседовать. Не пугайтесь, пожалуйста: беседа имеет вполне приватный характер, и я никоим образом не желаю вас обидеть.

— Я вас помню, господин Рязанов, — кивнул еврей. — Вы покупали у меня мышеловку.

— У вас отличная зрительная память! — похвалил Рязанов. — Если хотите, пойдемте в буфет.

— В буфете мне делать нечего, — сказал Овсей. — Но если вы так уж хотите со мною поговорить, не угодно ли поехать ко мне? У меня как раз возникла такая надобность, к тому же вы, вижу, по некоему важному делу, и мне, не исключено, понадобятся мои книги.

— Садитесь в пролетку, и тотчас же поедем, — согласился Рязанов.

Антон с явным неудовольствием оглядел еврея, влезавшего в его экипаж с кучей скарба, но ничего не сказал.

Обитал старик, как оказалось, на окраине, в полуподвальном помещении с одним небольшим, забранным решеткою окном, кое помещалось под самым потолком. Овсей отпер дверь и предупредил Ивана Ивановича, чтобы тот спускался по осыпавшимся кирпичным ступенькам как можно осторожнее.

— Вы живете один? — спросил Иван Иванович. — Мне говорили, что вы человек многосемейный…

— Моя старая Руфь умерла в прошлом году, а остальные живут в квартире чуть дальше, в сторону кладбища. А я — старик, мне хорошо и здесь. Что мне нужно? Читать книги, спать, есть — вот и все мои простые надобности… Да еще изготовление поделок наподобие той, что вы у меня любезно купили.

Старый еврей говорил совсем не так, как привык Рязанов, — не было в его речи никаких водевильных словечек, присвоенных евреям молвою. Если бы не засаленный лапсердак, испачканные штаны и неопрятные пейсы, Овсей казался бы образованным человеком сродни любому университетскому профессору из тех, что знал Рязанов в Москве и Санкт-Петербурге.

Первое, что сделал старик, спустившись в свое унылое обиталище, — зажег несколько свечей по разным углам, вполголоса бормоча:

— Да горят мои свечи ярко, чтобы отогнать злых духов, демонов, и губителей — порождения дочери Махаллат, и всех, повинующихся Лилит. И да обратятся они в бегство от огня, который я зажигаю, и да не причинят они вреда мужчине, женщине или ребенку Твоего народа…

— Простите, как мне будет уместно вас называть? — осведомился Рязанов, когда еврей закончил свой странный обряд. — Вы много старше меня, и называть вас просто Овсеем мне не совсем удобно.

— Овсей Цихес, к вашим услугам, — поклонился старик.

— Господин Цихес, вас мне рекомендовали как человека мудрого, однако вы зарабатываете изготовлением и продажей безделушек. Зачем же вы так живете? Я все понимаю, но ведь есть среди ваших соплеменников люди зажиточные и даже весьма богатые, уважаемые…

— Такова наша доля, такова доля моего народа, ноша, которую я несу вместе с ним… Меня не обижают, как могли бы обидеть, от жизни я требую совсем малого, потому я счастлив, как только может быть счастлив представитель всеми гонимого племени. Но скажите же, для чего вы обратились ко мне и чем я вам могу помочь?

— Я не уверен, что обращаюсь по правильному адресу, — начал Иван Иванович, присев на табурет, — но прежде всего прошу вас выслушать меня внимательно, полностью доверяя моему рассказу; он покажется вам странным и диким, но все это — чистая правда.

И он начал рассказывать, не утаивая ничего, начиная с самого приезда к Миклашевским. Не сказал лишь одного — что прибыл со специальною целью, не упомянул, само собой, и Лорис-Меликова с Миллерсом. Когда Иван Иванович закончил, старик Овсей глубоко вздохнул и погладил руками свою неопрятную бороду.

— Вы правильно сделали, что пришли ко мне, — сказал он. — Полагаю, этот арап в самом деле во многом разбирается, но знания его поверхностны. А я думаю, что смогу помочь вам.

— В самом деле?! — воскликнул Иван Иванович. — Я рад, что вы мне поверили… Что же мне делать?

— Не думайте, что помощь моя окажется такой уж действенной, — предостерег Овсей, — я лишь поделюсь с вами тем, что знаю. Судьба свела вас, господин Рязанов, с демонами. Такое случается сплошь и рядом, но далеко не всегда люди понимают это. В том нет ничего удивительного: простому человеку увидеть демонов можно, лишь совершив ряд магических действий — например, втирая в глаза пепел сожженного последа первородящей черной кошки, рожденной от такой же кошки. Однако делать такое сие неуместно: узрев истинный облик демона, человек может сойти с ума или упасть замертво. Только мудрецы с помощью особых заклинаний могли посрамить злых духов.

— В вашем лице я и полагал найти подобного мудреца, господин Цихес…

— Не уверен, что вам так уж повезло, господин Рязанов. Лучшее, что я могу вам посоветовать, — езжайте скорее в Санкт-Петербург и постарайтесь позабыть об увиденном в наших краях.

— Этот вариант мне не подходит, господин Цихес. И еще. Я заплачу сколько потребуется, — торопливо сказал Иван Иванович.

— Деньги мне нужны, этого я не скрываю, но речь не о них: я, господин Рязанов, чистый теоретик. Я прочел много книг, часто общался — особенно в молодости — со сведущими людьми, но никогда не приходилось мне применять знания на практике. И уж подавно не доводилось мне сталкиваться с демонами, хоть я и знаю, что обитают они на кладбищах и в отхожих местах, в заброшенных развалинах, в воздухе и воде, в домах и деревьях… Есть особый мир, не обладающий ни телесными, ни духовными свойствами. Этот мир населен ангелами и демонами, которые исчисляются десятками тысяч, но люди чаще сталкиваются с теми, кто живет в обычных земных укрывищах. Демоны, господин Рязанов, очень не любят, чтобы посягали на места их обитания, и мстят за это. Есть множество легенд о людях, попадающих в страну или город, населенные демонами. Последние почти ничем не отличаются от людей: едят, пьют, женятся, изучают Тору, но при этом обладают сверхъестественными свойствами, а похищенные или завлеченные обманом в те края люди, вкусив тамошней пищи или же вступив в брак, тоже превращаются в демонов. Спастись и вернуться домой человек может, только отказываясь есть, пить и принимать их подарки. Я знал лично одного молодого человека с несчастливою судьбой, который волею случая попал в пустынное место. Там он вошел в синагогу и благословил присутствующих именем Господа, но те в ответ благословили его именем царя демонов Ашмедая. Сей юноша, будучи человеком образованным, сразу же понял, куда он попал. Ему предложили выпить вина, однако молодой человек, зная, что оное заклято именем Ашмедая, отказался и вместо этого произнес молитву Шма. Силою этой молитвы демоны оказались скованными цепью, но юноша пообещал освободить их в обмен на помощь в обретении счастливой судьбы. И демоны выполнили свое обещание — когда я встречался с этим молодым человеком, он был на заглядение счастлив и богат, как хотел бы быть счастлив и богат я…

— История похожа на сказки Гауффа, — заметил Рязанов.

— И тем не менее это правда — от первого до последнего слова. Разумеется, события происходили не здесь, в России, а очень далеко отсюда.

— Стало быть, вы, господин Цихес, знаете, как победить демона-алуку?

— Я уже сказал вам, господин Рязанов, — я не раввин, я просто начитанный человек, сведущий в данной сфере.

— Возможно, мои знания лишь пустое — им не было практического подкрепления. К примеру, я могу сказать, что число «девять» непосредственно связано с нечистой силой, поэтому заклинания против нее следует повторить девять раз; и что человек, увидевший демонов, в течение девяти дней не должен никому говорить об этом.

— Со времени моей встречи с тем, кого вы называете демоном, девяти дней не прошло, — задумчиво произнес Иван Иванович.

— И все же ничего худого с вами не случилось. Все чересчур относительно, господин Рязанов. Что до демонов, то я называю так всех существ, каковые принадлежат не нашему миру, хотя и обитают в нем. Вампиры, оборотни, другие чудовища, о коих гласят книги и изустные легенды, — все они демоны. Вот вы, господин Рязанов, насколько я понимаю, в своей работе имеете дело с преступниками, не так ли?

Иван Иванович утвердительно кивнул, удивляясь проницательности старого еврея.

— И кому, как не вам, знать, что среди них существуют различные виды злоумышленников: убийцы, грабители, воры, мошенники, насильники… Однако все они — «преступники». Так и порождения иного мира имеют свое название, одно на всех: «демоны». Не все из них желают людям худа: одни попросту не замечают нас или не хотят соваться в человеческие дела, другие по происхождению своему скорее добры, нежели злы. Силы у них разные, но никто не всесилен. Существует целый ряд амулетов, весьма действенных, — по рассказам, господин Рязанов, исключительно по рассказам! — на которых присутствуют, к примеру, мистические имена Бога, иногда насчитывающие от двенадцати до семидесяти двух букв. Есть и другая категория имен — Эль, Элое, Саббаот, Адонай, Йа, Эйель, Тетраграмматон, Саддай… Нередко на амулетах пишут имена ангелов: для защиты, к примеру, от Лилит — имена трех ангелов: Санви, Сансанви, Семангелаф, которые некогда посрамили ее. Хороши против демонов некоторые магические фигуры: пентаграмма, или печать Соломона, щит Давида, круг, спираль, магический квадрат. Помогают от демонов, — продолжал Овсей, — некоторые металлы: в особенности железо, свинец и ртуть, а также простая соль. Помогают некоторые травы и растения: лулав, то есть побег финиковой пальмы, или чеснок. В качестве амулетов используются драгоценные камни — хорошей защитой от демонов считаются аметист, алмаз, коралл, бирюза. Употребление последней тесно связано с магией цвета, в данном случае голубого или синего.

— Итак, мне нужны бирюза, чеснок, железо и несколько амулетов с именами ангелов, — пробормотал Иван Иванович. — Вы сможете изготовить амулеты, господин Цихес?

— Это не составит труда. Все остальное вы добудете еще легче, но дело в том, господин Рязанов, что все это может вам не помочь. Еще раз повторю вам — поезжайте скорее в Санкт-Петербург. Судя по долетающим слухам, у вас там немало работы!

Старый еврей поправил покосившуюся и оплывшую свечу, огонек которой тут же разгорелся с новыми силами. Иван Иванович покосился на тени, отбрасываемые пламенем на стены; все вокруг корчилось и дрожало, и сейчас только Рязанов понял, что напротив него сидит не простой старичок, промышляющий изготовлением мышеловок и птичьих клеток, а сосуд многовековой мудрости, отделить в которой реальное от вымысла — весьма трудное занятие…

— Я сделаю амулеты, — глухо произнес Овсей Цихес. — Я сделаю амулеты, господин Рязанов, они будут готовы завтра к вечеру. Можете послать за ними, но лучше, если приедете сами. Но молю вас об одном: не доверяйтесь им бесконечно. Любая религия, любое мистическое знание построены прежде всего на лжи, и разыскать среди этой лжи крупицы правды не сможет и самый мудрейший. Я собирал все подряд, не будучи посвященным в самые главные секреты, и не могу сказать точно, где правда и что — ложь. Ваша смерть в случае чего ляжет тяжким камнем на моей совести, господин Рязанов, потому я в третий раз посоветую: бросьте все и уезжайте в Санкт-Петербург. Как мне кажется, демон скоро покинет здешние места, ибо свое предназначение уже исполнил. Зачем же вам искать гибели?

— Все гораздо сложнее, господин Цихес, — сказал Иван Иванович. Он вынул портмоне, отсчитал несколько ассигнаций, положил на стол, придавив лежавшим тут же долотом. — Благодарю вас, господин Цихес. Я приеду завтра вечером, чтобы забрать амулеты.

— Как вам будет угодно, — наклонил голову еврей. — Можете, впрочем, хоть и к полудню — я буду на станции, где и всегда. Амулеты я возьму с собой.

Антон болтал с молодым человеком приказчичьего вида, который, узрев Ивана Ивановича, быстро распрощался с возницей и ретировался. Забравшись в пролетку, Иван Иванович велел:

— Давай, братец, домой.

— Запросто, барин, господин Рязанов.

Ехали молча, и только на полдороге досужий Антон не утерпел и поинтересовался:

— А на что, барин, ездили к жиду-то, позвольте спросить? Уж больно дед этот с виду поганый… Один носище чего стоит!

— Все тебе знать надо! — прикрикнул Иван Иванович. — Носище… Это ты суешь вот нос свой куда не следует! Приедем, тотчас скажу барину!

— Да я ж интересу ради… — испугался Антон. — Уж простите… не велите наказывать!

— Ладно, поезжай себе, — буркнул Иван Иванович. — Не стану барину говорить. Только не болтай чего не надо, понял?

— Уж понял, — согласился Антон и более ничего не говорил до самой усадьбы, только испуганно поглядывал на своего серьезного пассажира.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ ГОД 2003-й

Всего прочего ценнее кровь людей и иных живых тварей. Знаменуя собой высшую жизненную силу, кровь открывает пути между тонкими мирами и укрепляет бестелесные сущности.

Анонимный автор XIV века. Слово о тайных свойствах крови

1

Выходные я провел у бабки, никого не видел, ничего не слышал, занимался хозяйственными делами, снискав бабкино уважение. В понедельник в школе мне влетело от Чучундры, от Мариши и еще много от кого. Грозились вызвать батю, но я с чувством глубокого удовлетворения сказал, что он в командировке, а когда приедет — не знаю. Оставалось вызвать только бабку, но на это они не пошли. Я помню, как-то классе в шестом один раз вызывали — им же хуже было. Бабка долго рассказывала, как она до войны в школу ходила и как тогда хорошо учили и следили за поведением, не то что сейчас, когда идет по улице и не поймешь, пацан или девка, и все «пьють, и курють, и пляшуть как бязумные», а учителя «сидять и глядять и ничего не делають, а такие деньги почем зря получають»… Классная вышла из кабинета с квадратными глазами, поддерживая бабку за локоток.

Уроки шли своим чередом, а я сидел, с трудом понимая, что вокруг происходит. Я и раньше-то не особенно вникал, а теперь так и вовсе плюнул. Доучусь как-нибудь, если все остальное нормально сложится, а не сложится — тем более лишняя зазубренная формула мне не поможет. Сидел я, правда, против обыкновения, тихо, чем, наверное, подивил преподов. Наконец после четвертого урока я не выдержал и сказал Стасику:

— Слушай, я сваливаю. Не могу здесь больше сидеть.

— Я не могу, — понурился Стасик. — Гамбургер… Гамбургером звали Иосифа Михайловича Гамбурга, историка, дядьку дотошного и вредного. К Стасику у него имелись особые предъявы, потому что Стасик учил историю в основном по фильмам, сериалам, телепередачам и — реже — историческим романам. О том, что происходит в стране сейчас, он рассуждал еще проще: потихоньку все воруют, но хватит еще надолго, значит, волноваться нечего. Сторонник активной гражданской позиции, Гамбург едва не падал в обморок, слушая подобные высказывания.

— А ты можешь зайти к Алексу часов в шесть? — спросила Лорка.

Она сидела на подоконнике, болтая ногами; из противоположного угла на нее смотрели с ненавистью девки из нашего класса, которые новенькую терпеть не могли. Кстати, о наших с ней отношениях давно уже, кажется, все сделали соответствующие выводы. А я не против. Вот если бы они правду узнали…

Она тоже молодец: «к Алексу в шесть»! Хоть бы меня спросила. Но я промолчал, словно был в курсе.

— Могу! — сказал Стасик. — А чего будем делать?

— Есть интересное занятие. — Лорка сделала таинственное лицо. — Только не опаздывай.

— Не буду.

Придя домой, я понял, что мне совершенно нечем заняться. В школе сидеть не мог, дома тоже особых занятий нету… Кот вылез из-под ванны, просил жрать, вертелся и терся, — пришлось сходить в ларек за кошачьим кормом. Я насыпал ему целую миску, и кот тут же зарылся туда по самые уши: жрал, собака, как свинья, все вечно рассыпал, изо рта крошки падали.

Под хруст корма я поджарил себе яичницу с луком и съел, листая «Крейсера» Пикуля. Пикуля я очень любил (от бати, наверное, пошло), хотя писал он немного однообразно и герои у него малость повторялись, но получалось все равно интересно. Похождения мичмана Панафидина, однако, на сей раз не увлекли, хотя «Крейсера» были читаны раз шесть, и всегда как впервые. Затем я пытался смотреть телевизор, спать, играть с котом посредством бумажного бантика на нитке (ни меня, ни Захара это занятие не увлекло), делать уроки — ничего не получалось. Блин, как Лорка — если не врет и в самом деле ей столько лет — постоянно сидит в разных городах в старших классах? Не надоедает ей слушать одно и то же сто раз? Нет, человек в самом деле так не сумел бы, тут я верю.

До шести я еле дотянул — так мне было интересно, что же такое затеяла Лорка.

Они появились вдвоем и сообщили, что встретились в подъезде, как будто я что-то такое собирался подозревать. У Стасика было неизменное в последние дни пиво, у Лорки — пластиковый пакет с чем-то большим и плоским, вроде альбома.

— Там опять дождь, — сказал Стасик, отряхивая зонтик прямо на кота. Измученный Захар с возмущением рванул в ванную, где принялся снимать стресс посредством раздирания рулона туалетной бумаги.

— В комнату проходите, — велел я.

Было очень пасмурно, темно, и я щелкнул выключателем. Зажглась люстра.

— Это — планшетка для спиритизма, — сказала Лорка, входя следом и вынимая из пакета пластиковую доску с буквами. На ней укреплена была стрелка, как у компаса; буквы были латинские, по-русски были написаны только «да» и «нет» на приклеенных кусочках лейкопластыря.

Стасик взял у нее планшетку, перевернул и громко прочел:

— «Мэйд ин Чайна». Этого я и боялся, Фродо.

— Это не имеет никакого значения, — сердито сказала Лорка. — Поставь на место.

— А что мы будем делать, если вылезет привидение и начнет нас хавать? — спросил Стасик, возвращая планшетку на стол. — В кино обычно так и бывает: чуваки сидят, прикалываются, вызывают духов, а потом появляется кто-нибудь не тот, и пошло мочилово.

— Вот поэтому и сиди тихо, — сказала Лорка. — Это не шутки. С этим баловаться в самом деле не следует. Может случиться страшное.

Если бы она начала объяснять, что именно может случиться, рассказывать какие-то жуткие истории, Стасик бы не поверил. Но Лорка сказала коротко: «Может случиться страшное», продолжая вынимать из пакета свечи, подсвечники, порошки в баночках. Стасик приутих — сидел и молча качал головой. Ему было хуже всех. Или лучше всех — ему так ничего и не объяснили, сказали, что попробуем духа вызвать, и все дела.

Пока он возился с книжками на полке, мы с Лоркой вышли на кухню, и она сказала, что собирается вызвать дух покойного де Гурси.

— Это еще кто? — спросил я.

— Я прочла дневник, потом расскажу… Де Гурси — так звали одного из нас. Его убил… Может быть, его убил Пах.

— Я, правда, сначала не понял, как вызывать этого де Гурси: если он не человек — стало быть, и дух его где-то в другом месте обитает. Лорка пояснила, что все как раз наоборот: духи демонов живут долго, а вот с людьми, по ее мнению, дело плохо. Так что нет ни рая, ни ада… Ничего нет. Я в бога в принципе не верил, но стало немного обидно: всегда оставалась небольшая надежда, а тут вон как повернулось.

Вернувшись к Стасику (он, конечно же, пребывал в уверенности, что мы целовались), Лорка сказала:

— Свет выключи. Оставь… да вот торшер пускай светит, и достаточно.

Затем мы переместились на пол, поставили планшетку посередине, и Лорка сказала:

— Теперь сидите тихо и положите руки вот сюда.

Я положил пальцы на желтоватый пластик. У Стасика на лице было написано, что он придумал забавную шутку и вот-вот ее скажет, но Лорка так стрельнула глазами, что Стасик замотал головой и выпучил глаза: молчу, мол, молчу.

Лорка забормотала по-французски. Я пялился на стрелку, но она не шевелилась. Нет, кажется, дернулась… Нет, показалось. Я зажмурился, потом снова открыл глаза — стрелка оставалась на месте. Нет, двинулась чуть-чуть… или не двинулась?

— А! — выдохнул Стасик.

Стрелка резко крутанулась, сделала несколько оборотов и застыла, чуть покачивая острым кончиком.

Лорка что-то спросила, и стрелка уверенно повернулась на «да».

— Он тут, — прошептала Лорка.

— Кто? — таким же зловещим шепотом поинтересовался Стасик.

— Граф де Гурси…

Лорка задала еще несколько вопросов, и стрелку мотало то на «да», то на «нет», потом она стала писать что-то, тыкаясь поочередно в буквы, а Лорка шевелила губами, складывая про себя слова. Я устал пялиться на стрелку, ничегошеньки не понимая. Стасик, кажется, тоже (думаю, он вообще подозревал, что там где-то спрятаны электромоторчик и батарейка).

— Все. Он ушел, — торжественно произнесла Лорка. Стрелка бессильно поникла, я протер глаза и спросил:

— И что?

— Да-да, и что, что? — встрял Стасик. — Я, так понимаю, нужен был для численности, да? Теперь колитесь, кого вызывали и что это за штучки. А то как дурак тут сижу, руками развожу… Ты откуда французский так хорошо знаешь?

— От верблюда. Выучила.

— Прикольно, — кивнул Стасик. — А теперь рассказывайте дальше.

Лорка вопросительно взглянула на меня. Я пожал плечами и сказал:

— Он все равно не отстанет. Наверное, надо рассказать.

Реакция Стасика на услышанное меня удивила. Очень сильно удивила. Он внимательно выслушал рассказ Лорки — правда, в усеченном варианте, но и про моего прапрадеда, и про дневник, и про Князя Собак там было. Лорка опустила лишь историю с убийством, как я и ожидал. Про револьвер она тоже ничего не сказала, а вот про камешек-амулет поведала, и Стасик сразу попросил показать. Странно, но именно вид обычного, в общем-то, камешка с дырочкой убедил Стасика окончательно. Он подбросил его на ладони (Лорка отошла в другой конец комнаты, стоило мне принести Саббаот) и пробормотал:

— Вот же блин… Бывает… Ё-моё. Леха, а ты это…

— Рожай уже, — сказал я.

— Слушай, как же мы теперь жить будем?

Вопрос Стасика меня убил. Убил потому, что я сам перед собой его вот в такой форме ни разу не, а он взял и спросил запросто… «Как мы теперь будем жить?» Люди вокруг ходят, ничего не знают, со своими мелкими делами, заботами и хлопотами, а рядом с ними — такое… Вот уедет Лорка, а мы останемся. И будем смотреть на каждого встречного, думая: а кто он?

— Посмотрим, — сказал я, хлопнув Стасика по плечу. — Ты с нами?

Стасик заозирался; почему-то у него был сейчас загнанный вид, и я понял, что он отдал бы что угодно, лишь бы оказаться подальше отсюда, у себя в квартире, среди картин, нарисованных черепами; бренчал бы на гитарке или смотрел бы по телеку документальный фильм про злобного Сталина. Но поздно — он уже ЗНАЛ. Из головы не выбросишь, ничего не переделаешь…

— С вами, — произнес он с видимым трудом. — А что от меня надо?

— Да ничего. — Лорка засовывала свою китайскую планшетку в пакет, планшетка не лезла, цеплялась углами.

Прошел кот, внимательно посмотрел, пошел дальше. Почему Захар не боится Лорки? Кошки, насколько я помню, очень чутко обязаны относиться к разной там нечистой силе, за три версты обходить, а Захар сидит и умывается. Или Лорка «чистая» сила, как сама мне объясняла? Показать бы коту полковника Бурова, проверить…

— Вы меня не разыгрываете? — выдал последнюю надежду Стасик, по-прежнему стоявший посередине комнаты.

— Не разыгрываем, — покачала головой Лорка. — В принципе, я тебе все рассказала только потому, что попросил Леша. Ты его друг, ты имеешь право знать.

— Не верю я, — сказал Стасик. Ну да, все правильно, вначале он во всем убедился, а теперь ищет пути к отступлению. — Никакой ты не демон. Обыкновенная девчонка, красивая, да, необычная, — с нашими не сравнить, все об этом говорят, но чтобы демон…

— Про хвост ее не спрашивай — злится, — предупредил я.

Лорка засмеялась.

— Давайте я лучше расскажу вам, что сказал мне граф.

— Не, это пипец, — пробормотал себе под нос несчастный Стасик и приготовился слушать.

2

Если бы кто-то рассказал мне месяц назад, что я ночью полезу в чужой дом, я бы не поверил. Ни за что не поверил бы. А если бы при этом добавили, что это будет дом начальника милиции…

— Стой, — сказала Лорка и прислушалась.

Я притих, сунувшись под куст смородины, в тень. Ей хорошо: она подскочит, через забор прыгнет — и бежать, с ее-то возможностями… Зачем я во все это ввязался? Жил спокойно, читал Бушкова, бабке заборы чинил…

— Все нормально, — сказала Лорка. — Давай.

Дом у начальника милиции был обыкновенный: кирпичный, одноэтажный, по нашим временам вполне скромный. Никакой колючей проволоки или сигнализации, забор дощатый, мы его легко перелезли. Стасик остался на шухере: он отчаянно трусил, потому брать его в дом смысла не было. Он спрятался в телефонной будке с выбитыми стеклами, телефона в которой — сколько я себя помню — не было, стоит себе пустая мятая железная коробка на обочине, заросшей бурьяном. Фонарь на столбе разбили (в очередной раз) местные юные жители, не боявшиеся совершать столь героические поступки даже напротив жилища главного мента, потому Стасика видно не было.

Свет в доме не горел, но мне все чудилось, что кто-то смотрит из темных окон и дожидается, пока мы заберемся внутрь. А потом — съест.

— А как мы дверь откроем? — прошипел я.

— У меня ключ. Я открою.

Откуда у нее ключ? Отмычка? Я так и не разглядел в темноте, чем Лорка брякала, ковыряясь с замком, но дверь отворилась. Тихо, без скрипа. Чего это он не поставил дом на сигнализацию, хотел бы я знать? Или он поставил и сейчас приедут стада ментов на «бобиках»?

— Сигнализации тут нет, — уверенно заявила Лорка, словно мысли прочитала.

— А внутри там точно никого? — спросил я, не решаясь входить.

— Никого. Точно. Он уехал, а больше… больше там никого и быть не может.

— Мало ли, — буркнул я и тут же споткнулся в темноте обо что-то мягкое.

Мне сразу представился труп с разодранным животом, но Лорка посветила фонариком — это оказались старые помятые кроссовки. Прихожая была как прихожая: вешалка с одеждой, стол, на столе — несколько пустых трехлитровых банок донцами вверх, зеленая эмалированная кастрюля, журнал «Рыболов-спортсмен» за восемьдесят девятый год…

Нормальный он дядька, полковник Буров. Что я о нем знаю? То, что сказала Лорка? А почему, собственно, я ей верю? Почему она — хорошая, а Буров — плохой? Я ж его знаю с детства, когда он еще простым капитаном был; помню, как классе в пятом он поймал нас за школьной спортплощадкой — мы бычки собранные курили, — так сразу уши надрал. Банки вон, небось сам маринады на зиму делает, больше ж некому, жены нету… Рыбалку любит, наверное.

— Сюда, — сказала Лорка, открывая обитую дерматином дверь.

— Иду…

Внутри пахло табаком и немного кошками. Собственно, кошка и была первым, что я увидел: большая, белая, пушистая; она стояла в луче фонарика и смотрела на нас достаточно равнодушно. Потом махнула хвостом-метелкой и пошла в соседнюю комнату.

— Кошка, — сказал я тупо, хотя Лорка и без меня ее видела.

— Ну и что?

— Он же этот… Князь Собак.

— И что? Не говори чепухи, Леша.

— А она не… не расскажет?

Лорка чуть слышно хихикнула.

— Это простая кошка. Можешь поймать и погладить, только смотри, руки обдерет, ты ведь чужой. Ладно, идем дальше.

— А что мы ищем?

— Жезл.

— Ты говорила. А как он выглядит?

— Увидишь.

— Если Жезл — важное и ценное, он ведь это мог спрятать…

— Вот мы и будем искать. Ты не думай, что тут тайники и ямы со змеями. Обычный дом.

— Вот-вот, думал я, озираясь и включая свой фонарик. Обычный дом, обычный дядька-мент. Телевизор «Тошиба», видак, дивиди… магнитола китайская с рынка. Диски с фильмами — наши старые комедии, «Бриллиантовая рука», «Полосатый рейс»… «Место встречи изменить нельзя»… На полках — собрание сочинений Бунина, подписное, у нас тоже такое есть… Ага, и Гюго в красных обложках, и Чехов… Охотничье ружье на стене. Его по правилам нужно хранить в специальном сейфе, но для начальника милиции законы, понятное дело, не писаны. Я снял ружье с крючка, прикинул, как его раскрыть.

— Ты что там? — обернулась Лорка, которая разглядывала вещи на полке.

— Оружие, — сказал я.

— Не надоело?

— Нет. Слушай, а этот… ходячий покойник? Ну, анука.

— Алука?

— Во, алука. Если он тут шастает? Спрятался в чулане?

Я нашел рычажок и разломил двустволку. Ого! В обоих стволах — патроны, желтенько и маслянисто блестят. Мне сразу стало спокойнее. Эх, не взял я волшебный камешек Саббаот, чтобы Лорке спокойней было. А пригодился бы.

— Алуки здесь нет, я его чувствую. А Пах… Ты думаешь, Пах боится обычного оружия? — спросила Лорка. Под ногами шмыгнула кошка, я автоматически дернулся. — Вот-вот, еще пальнешь сдуру. Положи его, Леша.

— Ты ищи что нужно, а я буду присматривать, — сказал я и ружье, конечно же, не повесил, наоборот, взвел курки. Раньше я с ружьями дела не имел, но все и так понятно.

Лорка хмыкнула и принялась рыться в письменном столе, а я повернулся и тут же врезался прикладом в холодильник.

— Не греми! — бросила через плечо Лорка.

Я промолчал и решил посмотреть, что же жрет Князь Собак. Лучше бы я этого не делал.

На решетчатых полочках ярко освещенного изнутри «Атланта» были аккуратно расставлены стеклянные банки с различным содержимым. В одних зеленела или краснела слизь, похожая на желе. В других в мутноватой жидкости плавали отрезанные человеческие кисти и какие-то другие органы, похожие на узловатые клубни… В пластиковом контейнере горкой лежали глазные яблоки. После этого зрелища меня и вывернуло прямо на ковер.

— Что ты? — Лорка бросила свое занятие и заглянула в холодильник. — Ч-черт… Закрой.

Я сплюнул.

— Зачем это ему?

— Откуда же я знаю…

— Надеюсь, у тебя в холодильнике только пакет молока, упаковка с яйцами и мороженая курица?

Лорка фыркнула и снова полезла в письменный стол. Хмыкает, фыркает… Ей хорошо, кровососке, небось не то видела. Еще неизвестно, что там папундель ее ест… Я еще несколько раз сплюнул и подумал, не прополоскать ли рот водой из-под крана. Потом представил, как Пах моет там руки, и не стал. Может, не только руки он там моет…

Де Гурси якобы сказал (якобы — потому что, со слов Лорки, стрелка на планшетке писала по-французски… все вокруг в последнее время со слов Лорки, а если она врет?), что у Бурова-Паха есть Жезл. Штука, которая дает власть. Старинная, ее сделал тысячи лет назад чувак с совершенно непроизносимым именем не то в Аравии, не то в Персии — если это не одно и то же место.

Еще у него могут быть другие магические прибамбасы, мелкие, но действенные. Все это нам следовало отыскать. Волновало меня одно: почему Лоркины родаки, раз уж они такие правильные демоны, сами во все это не лезут? Пускай бы Стефан сам разбирался, что они девчонку-то шлют? Про ее маман я вообще молчу. Она только ходит как привидение и молчит постоянно, я и видел ее всего пару раз. А у Лорки спросить неудобно, она и так мне столько всего рассказала…

Ну вот опять: я ей, получается, должен быть благодарен. Доверие оказали, помощи попросили… Буду ведь потом жалеть, жопой чую. Что я бате скажу?

— Есть! — торжествующе прошипела Лорка.

— Я подошел, но в полумраке ничего толком не увидел — так, что-то мелкое у нее в руке.

— Точно оно?

— Точно.

— Постой-постой, — сказал я. — Зачем я-то сюда перся, ты можешь объяснить? Ты сказала, что я могу сделать то, чего не можешь сделать ты, так? И вот ты преспокойно ковыряешься у него в столе, находишь нужную вещь…

— Это ерунда, мелочь. Но то, что я ее нашла, очень хорошо.

— Покажи хоть.

Черт, это снова был камешек. Маленький, синий, типа драгоценный, красиво ограненный. Такой и из старой маминой серьги можно выломать запросто. Бирюза, аметист, аквамарин — есть разные синие камни.

— И что он делает?

— Долго объяснять. Мы должны найти Жезл. Все остальное — ерунда, мелочь.

Я промолчал, потому что давно понял — не хочет говорить, значит, и не скажет, не к чему клянчить. И пошел в спальню.

Кровать у полковника-демона была старинная, с металлическими шишечками, высокая. Несколько пухлых подушек, на стене — кто бы мог подумать?! — репродукция «Трех богатырей», да и вообще вся обстановка какая-то старушечья, шкафчики полированные, трюмо, сервант со стеклянными дверцами… Или ему мода пофиг?

А вот и сейф. В котором, по идее, должно храниться ружье. А раз оно висит на стенке, значит, в нем хранится что-то другое. Что можно спрятать в сейфе? Понятно что — Жезл.

Я присел на корточки, положил двустволку на пол и подергал сейф за рукоятку. Заперт. Маленький, узкий и высокий, как раз под ружье по габаритам.

— Лор! — позвал я.

— Чего? — отозвалась она, чем-то брякая и шурша.

— По-моему, я нашел.

Лорка появилась в дверях, мне в глаза ударил луч ее фонарика.

— Где?

— Да вот же.

Она сделала шаг к сейфу, присела рядом со мной, протянула руку и остановила ее в нескольких миллиметрах от дверцы.

— Что такое?

— Ничего.

Лорка потрясла головой и дотронулась до серебристой краски. Ее передернуло и буквально отшвырнуло так, что плечом она врезалась в спинку кровати. Я вытаращился на красное пятно, медленно таявшее на дверце сейфа там, где только что прикоснулся Лоркин палец, и только потом повернулся к ней:

— Ты жива?

— Жива… Это он, Алекс! Он внутри! Теперь ты понял, зачем я тебя позвала?

Лорка лежала на боку и тяжело дышала, растирая пострадавшую руку.

— Не понял, — буркнул я.

— На сейфе — заклятие. Ты видел, что со мной стало. А ты можешь касаться его безнаказанно.

— Это ты так думаешь. Если твой Пах не дурак, он все предусмотрел.

— Он не мог предусмотреть, что я обращусь за помощью к человеку. Мы редко имеем дело с людьми, хотя раньше кое-кто из шедим нанимал слуг и охранников среди вас…

Вот и меня наняли. Возвращение к древним традициям. Бросить бы ее тут рядом с сейфом, который она все равно не сможет открыть! Почему-то я разозлился, и Лорка, которую еще недавно я любил, теперь меня бесила. Как к ней обращаться — масса, мэм? Опахалом над ней махать? Нет, обидеть она меня не хотела, у нее в разговоре это проскальзывает само собой. В порядке вещей.

— Не сердись, — попросила Лорка тихо. Она быстро понимала, если сморозит обидную глупость, да вот только не всегда.

— Проехали, — сказал я. — Значит, уверена, что меня не долбанет?

И осторожно щелкнул пальцем по сейфу. Он гулко отозвался, но ничего страшного не произошло.

— Вот видишь.

— Один черт, мы его не откроем, — сказал я. — В замок из ружья пальнуть? Разбудим весь квартал, люди сбегутся…

— Попробуем его унести. — Лорка села по-турецки, но руку продолжала растирать, морщилась. Небось проклятие Князя-демона — не саму себя грызть… Попробуем унести. Мы пахали…

Я попробовал оторвать сейф от пола — получилось неожиданно легко. Ружье оставлять не хотелось, но пришлось; я сходил и аккуратно повесил его на прежнее место. Хватит револьвера, если что. «Трэнтер» я взял, не сказав об этом Лорке ни слова, и теперь он успокаивающе торчал за ремнем.

Едва не поскользнувшись в своей блевотине, я тихонько выругался.

— Прости, что не могу помочь, — сказала Лорка. — Очень тяжело, да?

— Нормально.

В самом деле было нормально, я достаточно далеко мог бы унести эту рогозу, но куда? В Лоркин гараж? На себе по ночным улицам? Засекут, мало не покажется… Такси вызвать? Точно. Сомневаюсь, что Буров будет искать свой Жезл при помощи милиции, это не ружье, вот если бы я ружье украл…

— Вызови по мобиле тачку, — велел я Лорке. — Через десять минут возле трансформатора, на углу Кирова и Мценской.

Это отсюда пара кварталов, подстраховаться не мешает. Она позвонила, объяснила диспетчеру, куда подъехать и куда потом поедем (я угадал: в гараж Стефана). Убрала телефон в кармашек рубашки и сообщила:

Белая «десятка», номер семьсот тридцать пять, сейчас будет.

— Пойдем тогда, — кивнул я, обматывая сейф покрывалом с кровати.

Сопровождая меня на почтительном расстоянии, Лорка двинулась сзади. Из дома я вышел практически не таясь. Выходит от начальника милиции парень с ящиком, завернутым в тряпку, — что тут криминального?

Стасик сидел в своей телефонной будке тихо, как мышь. Высунулся, спросил:

— Чего тащишь?

— Сам не знаю, — признался я. — Вылезай, щас такси приедет, поедем дальше. Тут все спокойно без нас?

— Спокойно… Куда это «дальше поедем»? Мне домой надо!

— Помоги хотя бы дотащить!

— Сейф все же был тяжелее, чем показалось сначала. Стасик ухватил сейф за угол тряпки, и мы вместе потащили его, стараясь двигаться в тени. Лорка шла поодаль, по-прежнему тиская руку, — болела, наверное.

— Ладно, поеду… — проворчал Стасик. — Дурака из меня делаете, ей-богу.

Такси уже стояло на месте. Приближаясь, мы постарались выглядеть как можно более естественно: стали переговариваться, хихикать. Стасик заметил:

— Вот и аппарат! Уважаемый, нам на Вторую Лесную.

— Это сто пятьдесят рублей будет стоить, — сказал водитель, молодой совсем пацан в бейсболке. По радиовызову это стоило примерно рублей семьдесят, но парень прикинул, что нас трое, уже поздно, а мы еще и с грузом.

— Идет, — сказала Лорка, которая была нашим денежным мешком. В конце концов, это ее предприятие.

— Багажник открой, — попросил я.

Водитель вылез, открыл багажник, переложил там поудобнее какие-то свои железяки.

— Продаете?

— А?

— Сперли чего? — уточнил он, глядя, как мы пихаем сейф.

— А… Не, швейная машинка, — сказал Стасик, захлопывая крышку. — От бабки везем, чинить. Засиделись, блин, самогонка там у бабки… А хотя, если хочешь, купи. Меньше забот. Бабке соврем, что совсем сломалась.

Он взялся за рукоять, словно намереваясь вновь открыть багажник, но водитель махнул рукой:

— На хрена она мне, поломанная тем более? Я думал, что полезное. Ночью чего не встретишь! Вон Вавила той ночью телевизор маленький купил себе на кухню, «Филипс», наркоманы продали. А я недавно — торшер, хороший такой, на деревянной ножке резной. Всего за сто рублей алкаш толкнул. Не терпелось мужику. Жена небось даст пистона… Полезайте, я потом как раз с Лесной к ДК машиностроителей заскочу, там дискотека, народ разъезжаться вот-вот начнет.

Водила оказался молодой, но толковый: хитрым образом срезал несколько углов через переулки, так что к дому Лорки мы приехали очень быстро.

— Спасибо, земляк, — сказал Стасик водиле, отдавая ему взятые у Лорки деньги.

— Да не за что.

Белая «девятка» укатила. Я огляделся — в бабкином доме свет не горел, спала бабка. У Лорки тоже было темно.

— Тс-с! — Лорка прижала палец к губам. — Не шумите.

— Все равно батю твоего будить, надо ж сейф вскрывать, — сказал я.

— Не надо будить. Он ничего не знает…

— В смысле?

— Я вам наврала. Я все делаю одна. Никто ничего не знает, — сказала Лорка и заплакала.

3

Мы сидели в гараже: Лорка на алом капоте «Волги», я — на верстаке, Стасик — на сейфе, по-прежнему обмотанном покрывалом с кровати полковника-демона. Рядом со мной горела настольная лампа, от нее было тепло и уютно, но меня мелко трясло. Ситуация складывалась фиговая до охренения: если раньше я думал, что за Лоркой стоят некие серьезные силы в лице хотя бы папы-мамы, то теперь все изменилось: ребенок захотел поиграть в борца со злыми демонами самостоятельно. Да еще и нас приплел.

— Вот что ты имела в виду, когда говорила, что вы не воюете, а только бежите и прячетесь, — сказал я. — Твои родители и не подозревают, что ты затеяла здесь гражданскую войну за освобождение негров, и ты в итоге всех подставила. И их, и нас. Никому этот чертов Пах не мешал — просто тебе захотелось прославиться, да?

— Зачем-то ведь он призвал алуку… — тихо промолвила Лорка.

Размазывая слезы по лицу и тихо всхлипывая, она сидела на капоте, и в любом другом случае мне стало бы ее жалко, но только не в данный момент.

В шахматы играть! Огород копать! Да пускай даже сожрать кого-то, башку оторвать, пасть порвать и глаз на жопу натянуть — тебе не все равно?! Не ты ли говорила, что все ваше племя этим занимается? Нет, нужно было вызвать огонь на себя!

— Попали мы, Лехман, — обреченно сказал Стасик.

— Он знает, что вы здесь? — спросил я, спрыгивая с верстака.

— Кто?! — выпучил глаза Стасик.

— Да я не тебе… Лора, Пах знает, что вы здесь?

— Не знаю… Может, чувствует… Но не обязательно.

Она снова всхлипнула, и я с трудом подавил желание обнять ее и утешить. Взяв с верстака отвертку, я нажал на ее острие большим пальцем так, чтобы стало больно. Помогло — отвлекся.

— Получается, до тех пор, пока мы не полезли к нему в дом, он сидел себе спокойно и никого не трогал?

— А милиционеры? — напомнила Лорка.

— Да, милиционеры. Ничего не попишешь, я уж и сам думал в свое время, что зверьки и прохожие здесь ни при чем.

— Зачем ему это могло понадобиться?

— Не знаю. Я правда не знаю. Но это неспроста.

— Конечно, что бы ты еще сказала… — буркнул я. — Я вот вообще не понимаю теперь, в каком месте тебе еще верить, а в каком — уже переставать.

— Да, попали мы, Лехман, — вздохнул Стасик.

— Твои спят или на охоту пошли? — спросил я. Стасик вздрогнул — про кровь он тоже не знал, не сказали.

— Спят…

— Давай, что ли, сейф откроем. Не назад же его везти.

— А это мысль, — оживился Стасик. — Отвезем назад, занесем в дом, дверь прикроем — и ходу.

— Ага, и пол подотрем. Молчи уж.

Стасик не знал, как я опозорился возле холодильника с «продуктами» полковника Бурова, и недоуменно развел руками. По улице снаружи проехала запоздавшая машина, грохоча и постреливая глушителем. Жизнь вокруг продолжалась как ни в чем не бывало: хитрый водила вез небось пассажиров с дискотеки в ДК машиностроителей, а может, и девку какую подснял… Я вздохнул.

— Разматывай.

В свете лампы на бетонном гаражном полу сейф выглядел совсем простенько, не то что жуткие банковские монстры в фильмах типа «Одиннадцать друзей Оушена». Вот только я все равно не представлял, с какого бока к нему подступиться. Высверлить замок через отверстие для ключа? Так тут еще и код… Петли — внутри… Просто тупо распилить или рассверлить стенку? Не взрывать же его, в конце концов!

— В чем проблема? — раздался голос в дверях.

Я выронил отвертку, которую держал в руке, и она звонко ускакала в смотровую яму.

— Добрый вечер, — сказал Стефан. Он был в темно-красном махровом халате, распахнувшемся на волосатой груди. — Что вы здесь делаете так поздно?

— Папа, мы… Мы немного задержались. — Лорка соскочила с капота «Волги». — Это Стас, друг Леши.

— Очень приятно. — Стефан поздоровался со мной и Стасом. — Почему не в доме? Все же не лето… А это что вы притащили?

— Я успел дернуть Стефана за рукав и едва не завалился вместе с ним, но оба удержались на ногах.

— Не понимаю, — строго сказал Стефан, поворачиваясь.

— Папа, только пообещай, что ты ничего не сделаешь Леше и Стасу, — крикнула Лорка, становясь между нами.

Это, наверное, и называется «закрыть собственной грудью», хотя Стефан грозным не выглядел, скорее растерянным.

— С какой стати я должен что-то им сделать?

— Я им все рассказала, — выдохнула Лорка.

Отец потер подбородок, побарабанил пальцами по крылу машины. Посмотрел на меня, затем — на Стасика, потом опять на меня. Уточнил:

— Все?

— Все… Почти все. Все, что было можно, — сказала Лорка. — Но не это главное, папа. Этот сейф… В нем — Жезл.

Стефан подозрительно уставился на ящик.

— Жезл? Не хочешь ли ты сказать…

— Мы только что были в гостях у Паха, Стефан Антонович. Я не знаю, что там внутри, но Ларисе было больно, когда она дотронулась до сейфа. Поэтому я вас удержал, — признался я.

Если бы Стефан оторвал мне после этого голову, я бы не удивился, хотя продолжал считать его симпатичным дядькой, как и Лорку — красивой и умной девчонкой, а вовсе никаким не демоном. Стефан, однако, ничего мне не оторвал. Он нагнулся, поводил ладонью над сейфом, нахмурился:

— Зачем ты это сделала?

— Но папа… Это ведь Жезл!

— Я не о нем. Зачем ты втянула в это своих друзей?

— Пах призвал алуку, папа. Ты ведь сам знаешь, я слышала, как ты разговаривал с мамой. И я была на кладбище…

— Все это касается только нас. Ты еще слишком молода, чтобы совершать подобные ошибки! Право совершать их приходит с годами! Что теперь делать, скажи на милость? И ты, Алексей, — он снова повернулся ко мне, — ты, надеюсь, понимаешь, что происходит? Я мог бы, конечно, сказать, что моя дочь — сумасшедшая, нагородила черт знает что и верить ей не следует, но, мне кажется, теперь что-то скрывать — лишь к худшему.

— Я так понимаю, что будет война, — сказал я.

Стефан улыбнулся, запахнул халат и засмеялся, словно думал в паузе, стоит это делать или же нет. Смеялся он печально, словно старый клоун.

— Это не война, Алексей. Нас прихлопнут мимоходом. Мы не воюем…

— …Вы только бежите и прячетесь, знаю. А что делать нам?

— Я не знаю, что тебе посоветовать. Бежать и прятаться, как и нам? Но люди вовсе не склонны к перемене мест, они не любят изменений в жизни. Вы можете уехать в другой город, и Пах не станет вас искать. Скорее всего — не станет, вы для него мелки, уж не обижайся, что я так говорю. На всякий случай запомните: Паха могут задержать слова: «а-пах нишбар, ве-анахну нимлатну», — что в переводе означает «кувшин разбит, а мы убежали».

— То есть я ему скажу, а он придет в ужас и не станет меня трогать?

— Не совсем так, но это поможет.

— А Саббаот?

— Что? — не понял Стефан. — Откуда ты знаешь?

— Он много что знает. Его прапрадедушка…

Тут Лорка заговорила по-французски. Отец внимательно слушал, иногда поднимал брови, морщился, кивал… Я слушал журчащую непонятную речь, где лишь изредка мелькали знакомые слова; наконец Стефан сказал:

— Все это интересно, но не подскажет нам выхода из ситуации. Предлагаю сделать знаете что?

— Что? — спросил я.

— Открыть сейф, раз уж он здесь. А там посмотрим. Сейф мы открыли быстро, потому что Стефан знал, что и как делать. Сам он, естественно, ни к чему не прикасался, работал в основном я, а Стасик, пребывающий в «перепуганном ступоре» (я сам придумал термин), помогал по мелочи — подержать, подать… В книгах открытые сейфы обычно отворяются «с характерным щелчком» или «с мелодичным звоном», но из этого просто вывалился высверленный замок и запрыгали по бетону пружинки и винтики. Ничего красивого. Я открыл дверцу и достал завернутый в оранжевую ткань — кажется, в шелк — продолговатый предмет.

— Жезл… — пробормотал Стефан. — Думал ли я, что увижу его, что возьму в руки? Как все просто оказалось!

— Стефан Антонович, вы уверены, что вам можно дотрагиваться до этой штуки? — спросил я.

— Уверен…

Он смело взял сверток, отбросил в сторону шелк, и мы увидели Жезл. Мне он напомнил оловянный подсвечник, побывавший в печке, — довольно безобразный и оплавленный. Я ожидал увидеть камни и золото (как-никак Жезл!), Стасик, судя по всему, тоже (он тихонько протянул: «Фигня какая…»), а вот Лорка и ее папундель взирали на непонятный предмет с благоговением. Я немного подождал, пока им надоест умиляться, и уточнил:

— Это нам как-то поможет?

— Да нет, не слишком… — сказал Стефан, продолжая вертеть Жезл в руках.

Вот тебе раз! Еще одна Лоркина ложь, хотя я не знаю, что там наплел ей де Гурси, — черт их, духов, ведает, что им со скуки взбредет в голову. У них и головы-то нету.

— За каким чертом мы тогда ломились в дом к этому Князю уродскому?! Стефан Антонович!

— Спроси у моей дочери, Алексей. — Стефан посмотрел на Лорку так, что она сжалась в комочек. — По-моему, нам нужно собираться.

— Что?!

Я не поверил своим ушам.

— Нам нужно собираться, — повторил Стефан. — Лариса, иди в свою комнату и скажи по пути маме, чтобы начинала складывать вещи. Самое необходимое. Остальное заберем позже или бросим, в зависимости от того, как будет складываться ситуация. С тобой я предметно поговорю потом, позже… А вам, ребята, лучше отсюда уйти.

— Вы что, бросаете нас?! — воскликнул Стасик. Голос у него сорвался, и получилось смешно, но мне было не до смеха.

— Пах вас не тронет, — сказал Стефан, и я сразу же понял, что он врет.

Я уже раньше замечал, когда он врет, когда в первый день знакомства пивом угощал и про Киев рассказывал. Тогда он мне все равно показался хорошим дядькой, а сегодня я понял, что он, наверное, чмо. Все бросать, бежать, спасаться, а на нас ему плевать. Загрузит в свою красную «Волгу» шмотки, деньги и документы и — валить.

— Я их не брошу, — сказала Лорка.

Она стояла напротив отца, заложив руки за спину и с вызовом задрав подбородок. Стало тихо-тихо, я даже слышал, как внизу, под досками пола, что-то грызет крыса. Стефан переложил Жезл в руке поудобнее, словно примериваясь кого-то им ударить.

— Ты вообще понимаешь, о чем идет речь? — спросил он. — Каковы могут быть последствия?

— Я их не брошу! — твердо повторила Лорка. — Как хочешь. Оставайтесь, уезжайте — мне все равно! Не ищи меня!!!

Одним прыжком она метнулась к двери. Стефан бросился к дочери, но запутался в полах халата, а мне ничего не оставалось, как схватить Стасика за руку и потащить прочь, пока чертов папа-демон ничего не удумал в наш адрес. Проскочив мимо Стефана (он так и не выпустил из руки Жезл), я захлопнул железную дверь гаража и загнал в петлю толстый болт, свисающий рядом на цепочке. Лорки нигде не было, но оставаться во дворе и искать ее я ни в коем случае не собирался. Спустя несколько секунд мы уже были на улице. Первой мыслью было рвануть к бабке, но подставлять бабку не хотелось — я не был уверен, что Стефан такой добрый и пушистый, как представлялся раньше. Не нужно было во все это впутываться, сколько уж раз себе твердил, но что теперь поделаешь…

Стасик покорно бежал за мной в сторону гаражного кооператива «Мичуринец». Не знаю, почему именно туда. В принципе, там был старый наш гараж, а у меня имелся ключ, висел уже несколько лет на связке вместе с остальными. Я выпустил его руку и, тяжело дыша, крикнул на бегу:

— Затаиться надо!

— А Лорка?!

— О нас думай! Она сама о себе позаботится!

Я опасался, что приржавевший замок гаража не откроется, но он открылся. Свет внутри, конечно же, не горел, и Стасик сразу врезался в сложенную на полу арматуру, которую батя зачем-то туда натащил. Машины в гараже не было — дедову «Победу» мы продали еще в девяностых, а новую батя так и не купил. Поэтому в гараже валялся разный мусор: два древних велосипеда, кирпичи, вышеупомянутая арматура, резиновая лодка, батины рыболовные цацки, тряпичный хлам…

— Зажигалка есть?

— Есть.

Стасик щелкнул и посветил колеблющимся желто-синим огоньком. Я притворил дверь, закрыл на засов и пробрался вдоль разверстого жерла ямы к куче старых пальто и курток. Стасик прополз следом и уселся рядом со мной. Было сыро, пахло мокрым цементом, машинным маслом и чем-то тухлым — наверное, мышь сдохла. Но здесь я себя чувствовал спокойнее, чем на улице, хотя, с другой стороны, мы тут были как в клетке. Черт с ним, с Пахом. Его все равно пока нету, в отъезде, если верить Лорке. Можно было бы и домой пойти, но почему-то не хотелось.

— Пожрать бы, — буркнул Стасик.

— У меня немного денег с собой есть. Тут ночник не очень далеко…

— У меня тоже. Сходим? А то забились и сидим, как крысы.

— В самом деле, чего это мы? До утра еще долго, никакого смысла прятаться пока нет. Как дети, честное слово.

— Щелкай обратно своей зажигалкой, — велел я.

Мы пробрались к двери, а за ней обнаружили Лорку. Обняв себя за плечи, она стояла, прислонившись к кирпичной стенке возле гаражных ворот.

— Я за вами шла, — сказала она.

— Шпионила, — уточнил Стасик.

— Просто шла. Не домой же мне возвращаться.

Возвращайся, нам-то что. Собирай вещи, к утру будете у канадской границы, — сказал я, запирая гараж. На закрытие замок почему-то работал гораздо туже, пришлось вставить в ушко ключа валявшийся у порога гвоздь и использовать его как рычаг. — Пошли, Стас, за жратвой.

— Ребята, вы меня не простили?

Она смотрела на меня с надеждой, но я покачал головой:

— А за что тебя прощать? Да и какое мы, низшие существа, имеем право прощать или не прощать таких, как ты или твой папанька? Мы расходный материал, игрушки. Вот ты поигралась-поигралась и бросила. Теперь Князь-полковник будет играться. Езжай уже в свой Псков или Киев.

Я повернулся и пошел. За мной двинулся Стасик, которому, кажется, было жалко девчонку, но все ж он ее больше боялся, чем жалел. Да и потом, меня-то он знал с детства! К тому же я был человек.

На повороте я оглянулся: Лорка следовала за нами сзади, метрах в тридцати. Зря я ее так, наверное. Могла в самом деле спокойно собрать шмотки и уехать от греха, батя надавал бы ей подзатыльников, или как у них там заведено наказывать детей, а потом бы все уладилось. А она осталась с нами. Втянула нас в дерьмо, но сама осталась.

Тем не менее звать Лорку я не стал, прикинув, что все равно никуда не денется, подождет здесь. А вот плавленых сырка взял три. И сосисок шесть. Пива брать не стал, хотя Стасик и намеревался купить, — надо находиться в здравом уме и трезвой памяти, военное положение как-никак. Попросив продавщицу ночника нарезать половинку черного, что она сделала с явным неудовольствием (а мне было пофиг, потому что над кассой висела табличка «Мы можем нарезать хлеб и мясопродукты»), мы вернулись на улицу. Лорка с потерянным видом маялась у ярко освещенной витрины с большими неоновыми буквами «25 ЧАСОВ В СУТКИ». Ведь знает же, что мы ее не бросим, а делает такой жалкий вид. И я знаю, что мы ее не бросим, но тоже делаю гордый вид. Бросать надо все это, вот в чем правда.

— Есть хочешь, Лор? — спросил я.

— Хочу…

— Пойдем тогда.

До гаража мы шли молча, но уже рядом, а затем случилась неприятность: ключ сломался, как только я вставил его в скважину и попытался повернуть. Причем сломался прямо там, внутри скважины, у самой бородки. Шепотом матюгнувшись, я бросил обломок через плечо и сказал:

— Все, тут закрыто. Идем ко мне домой? Два часа ночи почти…

— Сомневаюсь… — сказала Лорка.

Я обернулся и увидел в десяти шагах от нас алуку.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ ГОД 1880-й

— Вы меня убьете?

— Почему?

— Но я священник…

— И что же?

— А вы — монстр.

— А вы — нет?

Клайв Баркер. Ночной народ

1

Утром Ивана Ивановича разбудил мажордом Трофимыч и поведал, что приехал губернский полицмейстер и желает видеть Рязанова.

— Что полицмейстер-то, серьезный? — спросил Иван Иванович, одеваясь.

— Серьезный, серьезный! — закивал Трофимыч с напуганным видом.

Полицмейстер ожидал на веранде, где несколько дней тому Иван Иванович в первый раз беседовал с Армалинским. Это оказался низкорослый плотный мужчина лет пятидесяти, с темным суровым лицом, на котором особенно ярко выделялась щетка молочно-седых усов.

— Господин Рязанов? — осведомился полицмейстер, оборачиваясь.

— К вашим услугам, — кивнул Иван Иванович. — С кем имею честь?

— Здешний полицмейстер, Свиньин Федор Ермиевич.

— Извольте, господин Свиньин…

И Рязанов подал полицмейстеру заранее приготовленные бумаги, подписанные самим Лорис-Меликовым. Свиньин внимательно с ними ознакомился, вернул и произнес будничным тоном:

— Удивительно, что столь высокой персоне понадобилось в сем захолустье… Но расспрашивать о том не стану, ибо дело не мое; меня же интересуют лишь события, связанные со смертью штабс-капитана Вильманстрандского полка Шкирятова, при коей вы присутствовали.

Грозные верительные грамоты Рязанова полицмейстера, казалось, вовсе не поколебали. Впрочем, Иван Иванович и не планировал с ним как-то ссориться, куда полезнее иметь Свиньина в союзниках и соратниках…

— Я готов ответить на вопросы, коли таковые имеются.

— Эх… — махнул рукою полицмейстер, неожиданно переменившись в лице от суровости к растерянности. — Верите ли, сударь, я и так с самого начала не знал, к чему что приставить, а тут еще вы со своими бумагами… Поверьте, в медведя этого до самого конца не верил, а теперь верить приходится, когда вот оно — мертвое тело, да теперь уже говорят, что…

Свиньин замолчал, огляделся и, приблизив свое лицо к Рязанову (для чего пришлось несолидно встать на цыпочки), завершил:

— …говорят, что вовсе и не медведь это!

— Кто же, помилуйте, говорит?

— Да все. Мужики, бабы, в городе, опять же… Угораздило же вас соорудить экспедицию, да еще со столь плачевным исходом.

— Экспедицию, коли на то пошло, организовал сам покойный штабс-капитан, — поспешил уточнить Рязанов.

— Да знаю я, знаю… К вам никаких претензий не имею, не затем и приходил, а теперь уж и подавно, после того, что показали-то мне… Смею ли надеяться на помощь, или у вас какие иные дела, не терпящие отлагательств?

Если бы Иван Иванович мог, то рассмеялся бы от души. Ситуация в самом деле получалась комичная: несчастный полицмейстер спрашивал помощи у человека, который сам эту помощь искал везде, где лишь возможно, дойдя до старика еврея.

— Разумеется, Федор Ермиевич.

— Вы-то сами… что скажете, сударь? Медведь ли то был?

Что бы взять и рассказать Свиньину все, как оно и есть на деле? Так ведь не поверит, подумает, свихнулся петербургский чиновник, со страху, к примеру, после того, как медведя увидал… А если и поверит — что же выйдет тогда? Отрядит городовых алуку по лесам ловить? Дурь, бред… С другой стороны, человек (демон?), который призвал алуку и велел убить де Гурси, пребывал еще где-то здесь — чего и боялся арап, причем это скорее всего был человек новый в местных палестинах, так что от Свиньина мог быть толк.

— Я, признаюсь, не разглядел, — сказал Рязанов. — Насилу сам уцелел, что там было разглядывать. Да и фонарь свой штабс-капитан выронил.

— Вот и снаружи кто был, примерно так же объясняют, — понуро сообщил Свиньин. — Выскочил-де зверь, страшный, черный, косматый, никто и рассмотреть не успел, как он шасть — и в кусты. Отец Савва в упор дуплетом стрелял, а он изрядно стреляет, и что? И ни-че-го!

Воздев палец, полицмейстер потряс им и печально вздохнул.

— Странное происходит, сударь, — пожаловался он. — Что бы в другой губернии завестись медведю сему? Так нет же… По мне, так пускай бы уж лучше политика, с ними-то знаем, как себя вести. Так политику тут же Константин Дмитрич пригребет, им-то медведь не надобен, им подавай господ карбонариев, а их, как назло, в наших краях-то и нету… И слухи еще эти богопротивные…

— Константин Дмитриевич — это Горбатов, жандармский полковник? Да вы садитесь вот на лавку, Федор Ермиевич, что стоять-то…

— Благодарю, — сказал полицмейстер, садясь.

О Горбатове Иван Иванович навел справки накануне отъезда — рекомендовали полковника как человека в общем дельного, но подзакисшего в здешней глуши. Про Свиньина Рязанов не ведал ничего, но простоватый полицмейстер ему понравился.

— Про Константина Дмитрича правильно угадали, полковник это наш. Искренне завидую человеку.

— Так что говорят-то про медведя, Федор Ермиевич? Можно немного подробнее?

— Да что там подробнее… — Полицмейстер встал и прошелся туда-сюда, скрипя половицами веранды. — Бормочут что ни попадя. Тут им и нечистый дух, и мальчонку муратовского вспомнили…

— А что за мальчонка? — заинтересовался Рязанов.

— Мальчонка? Да лет десять тому слух ходил, что в Муратове — это верст семь вон в ту сторону — баба мальчонку родила, всего в волосах, а вместо рта — пасть зверская. Увидали такое дело да в лесу его и кинули. Кто говорит — придушили прежде, другие — живьем бросили… Подтверждений тому рождению официальных нету, но мнится мне, все же правда, — вот и господин Армалинский якобы в своих книгах научных про такое читывал. Вот и говорят: мол, муратовский мальчонка вырос да пришел мамку искать.

— Чушь какая, — пробормотал Иван Иванович.

— Тут если по дальним деревням проехаться, еще не таких историй понарасскажут, — сказал полицмейстер. — Темный народ.

— Скажите, Федор Ермиевич, а происшествием в усадьбе Звановых… точнее, де Гурси — вы занимались? — спросил Иван Иванович.

— Кто ж еще. Нам вся грязь, сударь.

— Зовите меня, пожалуйста, Иваном Ивановичем, так оно проще.

— С удовольствием. А знаете, Иван Иванович, что мы тут словно бабы старые на лавке сидим. Едемте в город — я на коляске приехал, позавтракаем, как полагается приличным людям… — предложил полицмейстер.

Плохо замаскированное желание Свиньина испросить у петербургского гостя с внушающими страх бумагами хоть какой-то помощи заставило Ивана Ивановича слегка улыбнуться, но он согласился. В любом случае он собирался навестить на станции старого Цихеса, да и находиться у Миклашевских после гибели штабс-капитана было грустно и неприятно.

У ограды стояла видавшая виды, изрядно побитая коляска, и Миклашевский кузнец, присев на корточки у передней оси, о чем-то негромко переговаривался с возницею полицмейстера,

— Давай, Никита, поедем, — велел Свиньин.

Разместившись на одном с полицмейстером неуютном жестком сиденье, Иван Иванович вспомнил, что не взял с собою револьвер, однако возвращаться за ним не стал. По пути в город Федор Ермиевич рассказал Рязанову все, что тот уже знал об убийстве семьи де Гурси.

— Арап еще этот чертов, — буркнул полицмейстер с неудовольствием. — Сердцем чую: знает что-то, образина обезьянская, а сказать не хочет.

— Или не может?

— Да все он может, Иван Иванович! — в возмущении воскликнул Свиньин. — Вот вам крест, притворяется, ангел! А что делать? Куда его такого? Прибился вот к господину Армалинскому, и слава богу, хоть одной заботой меньше, тот за ним присматривает…

В городе полицмейстер пригласил Ивана Ивановича откушать в заведение с названием «Биаррица», сказавши, что там кормят вполне недурно. В отдельный кабинет не пошли, да и зал был пуст. Только сели за стол, как торопливо подошел хозяин, опрятный толстячок, раскланялся и, с любопытством косясь на незнакомца, осведомился, чего угодно господину полицмейстеру и его гостю.

— Поставь-ка нам, Симеонович, соляночку, водочки… Или коньячку? — оглянулся на Рязанова полицмейстер.

— Пожалуй, водочки будет хорошо.

— Значит, водочки, ну и все там такое. Селедку не забудь.

— Как можно-с, Федор Ермиевич! — делано возмутился толстячок и убежал.

— Люблю селедку, есть такой грех… А вот Филипп Симеонович Канделаки, — поведал Свиньин, сгоняя со скатерти муху, — на самом деле никакой, конечно, не грек: русский совсем, Барабанов его фамилия, но хочется человеку быть греком — по мне, пускай себе и будет, раз уж никому от того вреда нету. Кстати, я, может быть, не совсем уважительно поступил — по-простому заказал, без устерсов, без ухи из осетров… — встрепенулся полицмейстер, но Иван Иванович его тут же успокоил:

— Поверьте, у Миклашевских столоваться уже устал, при их-то разнообразии. Как раз то, что нужно, — водочка, солянка. Просто и вкусно.

Свиньин разулыбался, но тут же словно стер улыбку со своего темного лица и спросил тихо, чуть нагнувшись над столом:

— Иван Иванович, так что же медведь? Вы скажите старику сразу, если что, но мне вот лично кажется, что не медведь то вовсе.

— Федор Ермиевич! — с укоризною протянул Рязанов. — Сами же говорили про темный народ!

— Народ, может, и темный, да не всегда сдуру городит. Иное и по делу говорит, — проворчал Свиньин. — Не бывает так, чтобы сначала семейство де Гурси, потом мужики эти, потом вот господин Шкирятов… Совпадения больно уж, простите, маловероятные. Что же выходит: господ де Гурси убил некий душегуб, мужиков — волки съели, штабс-капитана — медведь… Больно весело выходит.

Умозаключения полицмейстера были верными, хотя и не оригинальными. Рязанов побарабанил пальцами по столу, и тут кстати принесли завтрак (хотя по содержанию своему он вполне сходил за обед). Свиньин наполнил рюмки водкою и сказал, поднимая свою:

— Весьма рад с вами познакомиться, Иван Иванович.

Чокнулись, выпили, закусили селедочкой.

— Вижу, не хотите говорить, — аппетитно жуя, вернулся к теме Свиньин. — Ну и не говорите, обижаться никакого не имею права. Намекните хоть, правильно ли мыслю? А то, поверьте, душа иногда переворачивается — людей мертвых не вернешь, убийцу — не изловишь…

— Правильно мыслите, уважаемый Федор Ермиевич, — решительно сказал Рязанов. — Правильно. Но более ничего вам не могу рассказать.

— И то слава богу. — Полицмейстер налил еще водки. — Стало быть, и толку от нас никакого…

— Почему же никакого? Вполне возможно, я еще обращусь к вам.

— Буду рад помочь, — кивнул Свиньин. — Найти меня легко, у любого спросите, если только не уеду куда по делам. Кстати, коли обратно поедете, берите коляску мою.

— Благодарю вас, но у меня еще целый ряд дел в городе, раз уж выбрался. Возьму извозчика, — отказался Иван Иванович.

— Ну, как вам будет угодно.

Принесенная солянка в самом деле оказалась чудо как хороша; под горячее выпили еще по одной, и Рязанов сказал, что на этом, пожалуй, остановится.

— А я еще рюмочку выпью, — заключил Федор Ермиевич.

2

Полковник жил в самом центре города, на Дворянской, напротив театра. Особняк Горбатова выглядел простенько; дверь открыта настежь, а сам полковник пил чай на веранде.

— Адресом не ошиблись? — спросил он сердито.

«Если вы за полдень к нему придете, то будет как раз обедать дома», — наставил Рязанова полицмейстер.

— Не ошибся, господин полковник, — сказал Иван Иванович, кладя на скатерть перед Горбатовым свои верительные грамоты.

Жандарм сделал пару больших глотков из чашки, аккуратно поставил ее, не менее аккуратно водрузил на нос очки и занялся чтением. Человек Константин Дмитриевич Горбатов был на редкость некрасивый. Нос у него был чересчур велик и мясист, лоб — низок, подбородок уезжал куда-то назад, а большая шишковатая голова облысела как-то клоками, фрагментами. Ко всему у полковника не имелось большого пальца на левой руке — не иначе срублен саблею, подумал Рязанов.

— Быстро же у вас прознали, — произнес с удовлетворением и долею удивления Горбатов.

— Что вы имеете в виду?

— Прежде сядьте вот на табурет… А имею в виду то, что обязан иметь, — визит господина Вощанова.

Иван Иванович решительно ничего не понимал, и фамилия Вощанов ничего ему не говорила.

— Удивлен, удивлен, что вы так скоро! — продолжал полковник. — Не желаете отобедать?

— Благодарю вас, полковник, но я уже завтракал в «Биаррице». И… боюсь, вы что-то путаете. Я никакого отношения к визиту, как вы сказали, господина Вощанова не имею.

— Вот как?! — поднял брови Горбатов. — Что же тогда? Хотя, позвольте, что же я — Вощановым сей господин отрекомендовался у нас, а на деле известен как Кречинский.

— Тот, что убил Мезенцова?!

— Тот самый. И он сейчас находится в городе. Полагаю, обедает в «Аквариуме», как обыкновенно делает в этот час. При нем мой человек.

Кречинский был фигурою зловещей — именно от его руки погиб несчастный Мезенцов. В донесении государю было сказано: «Мезенцов был встречен неизвестным молодым человеком среднего роста, одетым в серое пальто и в очках. Молодой человек стремительно бросился на шефа жандармов и поразил его кинжалом в живот. Подполковник Макаров с криком «держи, держи!» ударил нападавшего зонтиком. В ту же минуту другой молодой человек, с черными усами, в длинном синем пальто и черной пуховой круглой шляпе, выстрелил в Макарова, но не попал, и затем оба убийцы вскочили на стоявшие в Итальянской, вероятно их собственные, дрожки, запряженные вороною лошадью; на козлах сидел молодой кучер с черными усами, без бороды. Сев на дрожки, злоумышленники понеслись по Малой Садовой и скрылись из виду».

И вот Кречинский здесь.

Все сразу всколыхнулось в памяти Ивана Ивановича, перешерстились карточки на неких неведомых микроскопических полочках, и услужливо всплыло перед ним лицо писателя Достоевского, бормочущего горячечно: «Попомните, попомните, господин Рязанов: смута им нужна, смута! Скажут другое — не верьте, не верьте! Ибо ложь! Я знаю, мне ли, многогрешному, не знать?! Муки, какие муки терплю… Ночь, шестой час пополуночи, город просыпается, а я еще не ложился — каково оно, господин Рязанов, ведомо ли вам?! Говорю об астме, эмфиземе, эпилепсии, тогда как это всего лишь проявления немочи для существа, которое принуждено — чудовищною силою воли! — отказаться от пагубных устремлений и пристрастий, кои даже ему самому кажутся ужасными… А они так не могут, им иное надобно, в крови у них оно, в крови, и крови же они хотят…»

Стало быть, жуткая идея Миллерса оказалась верною. Так не Кречинский ли и есть тот самый демонический хозяин алуки, коего так боится арап Моисей?

— Человек в городе новый, приехал… Когда же он приехал? Не был ли тут ранее?

С этим вопросом Иван Иванович обратился к полковнику. Тот развел руками:

— Не могу знать, господин Рязанов. Мой человек в стане, так сказать, здешних карбонариев сообщил, что Кречинский здесь уже вторую неделю, а бывал ли ранее и когда именно приехал на сей раз — неизвестно. Остановился он в гостинице «Империал», там же по сей день и проживает. В деньгах стеснения не имеет; вероятно, при всем еще и вооружен.

— У вас имеется «стан карбонариев»?

— Смешно так называть, конечно, — улыбнулся полковник. — Рабочие из депо, еще пара-тройка комедиантов, что от вас к нам сюда бегут, в тишь да гладь да божью благодать… Такой фигуры, как господин Вощанов-Кречинский, конечно, и не ожидалось.

Иван Иванович припомнил утренний разговор с полицмейстером и сказал:

— А говорили, у вас тут в самом деле преспокойно, разве что медведь-людоед умы смущает.

— Медведь — это пустое, — отмахнулся полковник, — медведем пускай Свиньин занимается, наш полицмейстер. Самое для него занятие. А я, каюсь, в самом деле прокис тут, как старый гриб на солнышке. Служил в свое время в Одессе, то ли было дело — любо-дорого глядеть. А тут только что вышивать не начал или же там розы разводить с жасминами.

Горбатов выбрал в вазе сушку, громко раскусил, допил одним крупным глотком чай и, утерев свою клочковатую лысину платком, сказал:

— Раз не желаете отобедать, может быть, продолжим разговор в более прохладном месте? Уж больно здесь припекает. Я вам и расскажу о Кречинском, а вы, буде появится такое желание, можете даже сходить на него посмотреть. К обеду поспеете, по господину Кречинскому можно часы проверять.

3

В самом деле, Кречинский был точен в своем распорядке — вероятно, следовал одной из европейских теорий здорового образа жизни, которая предполагала питание строго в одно и то же время суток. Хотя какой смысл в здоровом образе жизни для человека, который в каждый момент может быть убит — или умрет по собственной воле…

Иван Иванович оглядел лицо Кречинского. Его глаза были устремлены куда-то не то в отдаленное будущее, не то в глубину собственной души. Рязанов припомнил, что Кречинский был ранее артиллерийским штабс-капитаном, но вышел в отставку «по гуманитарным соображениям».

Между тем Кречинскому принесли заказанный им легкий ужин с вином (дурной рейнвейн, господин нигилист явно был профаном в данной области). Он тыкал вилкою в еду, как самый обыкновенный человек, отпивал из бокала, промакивал салфеткой губы… «Полноте, — подумал Иван Иванович, — да демон ли он? На чем основываются мои измышления? На рассказах помешанного, вполне возможно, арапа да сказках старого еврея, который или выжил из ума, или просто решил попутать глупого доверчивого христианина, что пришел за помощью».

В ресторан вошел высокий офицер, Кречинский слегка встрепенулся, но тут же вновь обратился к ужину; офицер (это был артиллерийский поручик) нашел глазами компанию знакомых за дальним столиком и с радостью поспешил туда.

— Чего изволите? — спросил официант, появляясь возле столика Рязанова.

Поздний плотный завтрак у Канделаки не способствовал столь скорому обеду, и Иван Иванович ограничился рюмкой коньяку и чашкой кофею. Кречинский, сидящий всего через два столика, не обращал на него никакого внимания: ел, смотрел изредка в окно, за которым видна была почти пустая улица и покосившаяся, словно Пизанская башня, колокольня, торчащая над кронами тополей.

Где-то здесь, очевидно, находился и соглядатай полковника Горбатова. Иван Иванович решил, что это, скорее всего, спокойный молодой человек в аккуратном, хотя и недорогом костюме, который неторопливо поедал рассольник. Если Кречинский и заметил слежку, виду не подавал. Впрочем, в его положении он тут же попытался бы скрыться, как только понял бы, что раскрыт. «Прокисший гриб» Горбатов делал все разумно и аккуратно.

Кречинский продолжал с аппетитом кушать, постукивая столовыми приборами. Откушав, попросил кофею — судя по всему, дожидался кого-то. Главный удар был впереди — когда Иван Иванович увидал, кто вошел в двери «Аквариума» и с кем, соответственно, ждал встречи Кречинский.

Это был не кто иной, как мадемуазель Аглая Мамаева.

Кречинский беседовал с Аглаей, сопровождая разговор дружескими улыбками и жестами, так что со стороны должно было казаться, что галантный кавалер развлекает барышню. Однако тема разговора явно была малоприятной для девушки, это Иван Иванович видел по Аглаиным глазам. Вероятно, Кречинский распекал ее за нечто несделанное либо сделанное дурно. Одно было хорошо — заметить Ивана Ивановича у Аглаи не было никакой возможности: он укрылся за декоративной колонною, да еще и делал вид, что читает газету.

Наконец беседа закончилась; Кречинский расплатился и, поклонившись, ушел, а девушка осталась сидеть одна. Подошел официант, справился, не подать ли чего, но получил ответ отрицательный и с тем убрался прочь. Аглая, собравшись, также оставила ресторан, и Рязанов поспешил за ней.

«Совершенно не понимаю, что он здесь делает и для чего приехал, — вспоминал Иван Иванович слова жандармского полковника. — Мне бы радоваться: вот, казалось бы, и сыскалось мне лекарство от скуки, ан не выходит радости. Жутковат он, этот Кречинский. В высшей степени неприятный господин, я бы его, верите, подкараулил в темном переулке — есть у меня люди, есть! — и наутро вышло бы Свиньину нераскрытое убийство… Но просили следить, ничего не предпринимая. Может, вот вы как-то разберетесь, не зря же приехали…»

Смеркалось. Иван Иванович быстро шел по тротуару вслед за Аглаей, чей силуэт то пропадал, то вновь появлялся в неверном свете газовых фонарей. Рязанова подмывало нагнать девушку и положить руку ей на плечо, но он все же хотел прежде взглянуть, где она остановилась. Наконец Аглая свернула в переулок и поднялась на крылечко маленького домика, окруженного кустами шиповника. Обождав минут десять после того, как Аглая вошла внутрь, Иван Иванович поднялся вслед за ней и постучал в дверь.

— Кто там? — спросил старушечий голос.

— Прошу прощения, не здесь ли остановилась госпожа Мамаева?

— А коли и здесь, что вам с того? — сварливо осведомилась невидимая старуха.

— Я ее кузен и прибыл с очень важным трагическим известием, — соврал Рязанов.

— Тотчас внутри лязгнул засов, и на пороге появилась толстая старуха в допотопном капоре с сиреневыми лентами, с лампою в руке.

— Кузен?

— Прошу прощения, что я так поздно. Не имел возможности добраться ранее.

— А вы из каких будете? Не студент часом?

— Отставной гвардии поручик.

— Слава тебе господи, а то я уж подумала… Сейчас я ее позову, — сказала старуха, продолжая подозрительно сверлить Рязанова глазами. — Постойте покамест тут, на крыльце.

— Как вам угодно, — кивнул Иван Иванович.

Он ждал у прикрытой двери довольно долго, пока наконец она не отворилась вновь. Аглая, выглядывающая из-за плеча старухи, расширила глаза, но на вопрос старухи о том, верно ли сей человек — ее кузен, послушно закивала.

— Коли так, заходите, — проворчала старуха, поводя лампою. — Однако прошу вас заметить, госпожа Мамаева, что столь поздние визиты в моем доме малоуместны, так что я делаю вам снисхождение разве только ввиду трагических событий, с которыми прибыл ваш кузен.

Что-то бормоча под нос, она удалилась, предварительно заперев дверь. Аглая стояла молча, и Иван Иванович произнес:

— Может быть, пройдем к тебе?

— Да… — отозвалась девушка. — Да, непременно.

Комнатка, которую она снимала у старухи, оказалась маленькой — только-только чтобы вместить кровать с железными коваными спинками, маленький прикроватный столик и стул.

— Я требую объяснений, — сказал Иван Иванович, но прозвучало это куда более робко, чем он желал.

— Каких объяснений? Разве мы с тобою не расстались? — Девушка присела на кровать. — И что ты здесь делаешь?!

— Понимаешь ли, Аглая… Обстоятельства таковы…

— …что ты подло шпионишь за мной, — завершила она. — Что ж, ты нашел себе достойное занятие.

— Это не совсем так. Я приехал с иной целью, но…

— …вынужден шпионить за мной, — снова встряла Аглая.

— Замолчи же наконец! — воскликнул Иван Иванович. — Ты можешь меня выслушать спокойно?

Аглая с силой прижала руки к груди, а Рязанов продолжал:

— Я увидел тебя сегодня совершенно случайно, я вовсе не знал, что ты находишься в этом городе, и уж никак не ожидал, что Кречинский ждет именно тебя. Естественно, я не мог не последовать за тобой, ибо полагаю, что тебе угрожает серьезная опасность.

— Вся опасность, которая мне угрожает, — это ты, — сказала Аглая.

— Не так, вовсе не так… Ты знаешь, кто таков Кречинский?

Аглая промолчала, глядя на Рязанова с нескрываемой ненавистью.

— Ты не ответила.

— Господин Кречинский — достойный, смелый и честный человек. И мне чрезвычайно жаль, что подобных людей сегодня в России мало. Но придет время, их будут сотни! Сотни и тысячи!

— Не приведи господь, — устало пробормотал Иван Иванович. — Послушай, Аглая, что ты здесь делаешь? Зачем приехала, что у тебя общего с этим чудовищным господином Кречинским?

— Я не могу тебе ничего сказать. Я знаю, где и кому ты служишь, и наша дисциплина…

— Какая дисциплина?! — воскликнул Иван Иванович. — Какая, к черту, дисциплина? А как же ваши Осинский, Мокриевич, Ковалевская, Стеблин-Каменский, Волошенко, Чубаров, Виттенберг, Ковальский? Их всех в свое время арестовали именно из-за отсутствия этой самой дис-цип-ли-ны! А этот ферт Млодецкий?! О какой дисциплине ты говоришь, Аглая?!

Девушка сидела с отстраненным видом, но Рязанов продолжал, перейдя на сердитый шепот:

— А прошлогодняя история с поездом государя? Какой-то дурак — не могу назвать его иначе — раздобыл динамит и придумал бредовый план подведения мины под полотно железных дорог, проходящих в пределах города Москвы и служащих путем возвращения государя из Ливадии. Нашелся бы умный человек, чтобы отговорить, ан нет: все послушно вняли и приступили к главным работам — к проведению минной галереи… Травили государя, как зверя какого, с неистовством и упорством необъяснимыми!

Аглая молчала.

— Я прошу тебя об одном, — сухо заключил Рязанов. — Или ты сегодня же… нет, с первым поездом — я не знаю, когда он, возможно, только завтра… Так вот, ты срочным образом покинешь город! Или, раз уж тебе не хочется слушать моих советов, исполни хотя бы один — не имей никаких дел с Кречинским! Это опасно, смертельно опасно, и я… Несмотря на все наши размолвки, я не хочу тебя потерять.

— Позволь мне оставаться хозяйкой своих дел.

— Хорошо… — потерянно кивнул Иван Иванович. — Я очень не хотел бы, чтобы ты вспомнила мои слова лишь тогда, когда станет слишком поздно. Что ж, прощай… Я хотел просить тебя не раскрывать моего присутствия, но ты ведь все равно расскажешь этим… своим…

Аглая лишь кивнула.

4

Еврея Иван Иванович нашел на станции, как и условились. Старик был, по обыкновению, печален и разговор начал странно.

— Знаете, что говорят ваши соотечественники, в том числе весьма разумные, образованнейшие люди? — спросил с горечью он. — «Как в действительности не существует достоинства женщины, так и не может быть понятия о еврейском достоинстве. У настоящего еврея нет внутреннего благородства, которое исходит из достоинства собственного и из уважения к чужому «я». Этим объясняются и еврейское высокомерие, которое выражает отсутствие сознания собственного «я», и властная потребность поднять ценность своей личности — путем унижения личности другого. Настоящий еврей, как и женщина, лишен собственного «я», а вследствие этого и самоценности. Еврей вовсе не антиморален. Он аморален». Кстати, именно поэтому, как многие полагают, евреи и не боятся демонов…

— Господин Цихес, я вовсе… — начал было Рязанов, но старик поднял руку ладонью вперед, давая знать, что не все еще сказал.

— Говорилось и иначе, — продолжал Овсей. — «Поистине я сомневаюсь в том, что еврея можно считать человеком, ибо он глух и к разумным объяснениям, и к авторитетным свидетельствам, будучи в одно и то же время евреем и существом иного порядка», — сказал, к примеру, Петр Достопочтенный из Клюни. И в таком случае кто же еврей? Ясно как день: порождение дьявола! Не человек, а демон, дьявольское отродье, орудие Сатаны, с помощью которого враг рода человеческого борется со светом истины и спасения! Потому против такого противника, как евреи, никакая ненависть не будет слишком глубокой, никакая война — чересчур жестокой, все средства будут хороши, лишь бы очистить землю от этой страшной угрозы! А ведь на самом деле еврей, согласно требованиям Торы, должен жить в реальном мире и привносить в него святость, но не превращаясь в ангела и не переходя в область чистой абстракции… Сказано: «Когда будешь есть плоды рук своих, счастлив будешь и будет тебе хорошо». Потому, господин Рязанов, я помогаю вам вовсе не оттого, будто бы не боюсь демонов, как положено всем евреям.

— Господин Цихес, я никоим образом… — снова попытался вставить слово Иван Иванович, но старик снова отмахнулся рукою.

— Даже Шекспир, великий сочинитель, и тот не избежал. Вот «Венецианский купец»: «Дай скорей сказать «аминь», чтобы дьявол не помешал моей молитве; вон он сам идет в образе жида»… Или там же: «Поистине еврей — сам дьявол во плоти»…

— Господин Цихес, прошу вас, не упрекайте меня в чужих грехах, — нахмурившись, сказал Иван Иванович. — И уж тем паче в грехах Шекспира. К тому же кому-кому, а уж ему сколько-нибудь грехов можно бы и простить.

Старик еврей ничего не сказал на это. Порывшись во внутренних карманах своего опереточного одеяния, он вынул небольшой сверток из желтой бумаги, перевязанный шнурком крест-накрест, и подал Рязанову.

— Я помог вам, чем мог, — чуть слышно промолвил Овсей. — Что из амулетов сработает и когда, в точности сказать не могу. Пользуйте все. И… и более не тревожьте меня, господин Рязанов. Думаю, знакомство с вами добра мне не принесет… равно как и вам со мною.

Иван Иванович коротко поклонился и сунул в ладонь еврею изрядную сумму в ассигнациях.

Вернувшись в усадьбу Миклашевских к ужину, Иван Иванович вяло ковырял некую поданную ему кулебяку и вспоминал пресыщенный событиями день. Визит полицмейстера, неожиданная весть от полковника Горбатова насчет Кречинского, полученные от старого еврея амулеты — все это не вязалось между собою, особенно амулеты, которые Иван Иванович выложил в ящик стола у себя в комнате, не развязав даже шнурка. Наскоро и немного поев, чем вызвал укоризненный взгляд хозяина, Иван Иванович сослался на усталость и поднялся к себе.

Цихес завязал шнурок столь крепко и таким хитрым узлом, что Рязанов, помаявшись, попросту разорвал бумагу и высыпал на стол через дыру то, что лежало в свертке. Это оказались неровной формы серовато-белые камешки с проверченными дырочками для цепочки или бечевки, чтобы носить на шее. На камешках синей краскою (магия цвета — припомнил Иван Иванович) нанесены были письмена, скорее всего на иврите, коего Рязанов не знал. Это могли быть упомянутые старым евреем Эль, Элое, Саббаот, Адонай или Тетраграмматон, а могли быть имена ангелов. Стало быть, остались железо, свинец и ртуть, а также соль и чеснок. Черт с ними, алмазами и бирюзой, не обвешиваться же с ног до головы, словно старой кокотке…

Поворошив камешки — а их было четыре, — Иван Иванович собрал их в горсть и потряс. Некоторое тепло исходило от еврейского подарка, словно он держал в горсти теплый свинец, едва выплавленный, или наподобие того… Один камешек так и вообще ожег ладонь изнутри, и Рязанов сронил амулеты на стол. Те, брякнув, покатились и легли странным узором.

Железо, свинец, ртуть, соль и чеснок. И шнурок для того, чтобы носить амулеты на шее. Все это необходимо найти завтра же…

Полковник говорил, что Кречинский остановился в гостинице под именем Вощанова. Стало быть, там его отыскать проще всего, или же можно увидеть Кречинского в ресторане за ужином, благо он так уж пунктуален.

Но стоит ли вообще встречаться с Кречинским? Или поехать обратно и доложить Миллерсу все как есть, а потом уж вместе подумать, как поступать далее? Убитый Шкирятов — изрядная причина для того, чтобы не лезть на рожон… Но безмозглый алука и его хозяин — совсем не одно и то же. Встретиться с ним лицом к лицу, а там уж будет видно… В конце концов, такого случая может более и не представиться.

И все же железо, свинец, ртуть, соль и чеснок все равно не будут лишними.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ ГОД 2003-й

Служили истуканам их.

Которые были для них сетью.

И приносили сыновей своих

И дочерей своих в жертву бесам.

Псалтирь, 105: 36-37

1

Монстр-мертвец более всего походил на того, кем он и являлся: на монстра-мертвеца. Я их, понятно, раньше не видел, только в кино, но в кино же грим, а тут — суровая реальность. При жизни это был рослый мужчина лет сорока пяти, да им он, собственно, и остался, только руки у него стали странно изогнуты, будто приобрели дополнительные суставы, а лицо… Лицо сделалось вовсе жуткое: невидящие белесые глаза навыкате, открытый оскаленный рот, из которого стекали по подбородку пузырчатые струйки густой мутной жидкости, провалившийся нос… Ужас, хоть сейчас на экран!

В руке живой покойник, одетый в выпачканный землей и порванный местами черный костюм, держал пистолет. Наверное — если верить Лорке, а почему ей в данном случае не верить? — один из пистолетов, которые он (он? а почему бы и не он?!) забрал у убитых милиционеров. Пистолет болтался в опущенной руке неловко, словно мертвец вот-вот готов был его выронить, но не зря же он его подобрал…

Мы стояли в узком переулке. Справа была высокая, не перелезешь, кирпичная стена какой-то строительно-ремонтной конторы, за которой стояли понурые автокраны и экскаваторы, слева — гаражи. Впереди, далеко-далеко (хотя на самом деле метрах в пятидесяти), светились фонари, проезжали редкие автомобили, но на самом деле все это было так же недоступно, словно находилось на Луне.

Оставалось надеяться на Лорку.

— Леха, кто это? — спросил Стасик, вжимаясь в ржавые гаражные ворота.

— Молчи, — сквозь зубы сказал я.

Лорка прижала ладони к вискам, словно мучительно что-то припоминала. Я вытащил из-за ремня револьвер, Стасик посмотрел на меня с ужасом.

Монстр-мертвец ничего не предпринимал: стоял, никаких звуков не издавал и все так же расслабленно держал пистолет. Такое впечатление, что он ожидал наших действий. Или указание получил — стоять и смотреть… Может, Пах через его глаза нас видит?

— Машина, — пискнул Стасик.

В самом деле, в дальнем (не ближнем, где светили фонари, а именно дальнем, темном) конце переулка появился милицейский «уазик» с мигалкой. Отбрасывая вокруг разноцветные сполохи, он ехал к нам, подскакивая на ухабах, и огорчил меня куда больше, чем алука. Трудно было не догадаться, что пожаловал сам Князь-полковник.

Лорка все так же стояла, прижав к вискам ладони, а я лихорадочно пытался вспомнить слова про кувшин, что сказал ее батя. «Пах ашбаран»… «Ашурбанипал»… Надо было на бумажку записать, блин…

— Лорка! Что там твой батя сказал? Ну, про кувшин?!

— А-пах нишбар, ве-анахну нимлатну…

— А-пах нишбар, ве-анахну нимлатну! — заорал я, выставив перед собой револьвер. — А-пах нишбар, ве-анахну нимлатну, понял, сука?!

Из «уазика» вылез ошарашенный водитель, с другой стороны — немолодой лейтенант с фуражкой в руке.

— Ты, пацан, брось свою зажигалку! — крикнул он, положив руку на кобуру. — Сдурел? Обкололся, что ли?

— Это не зажигалка! Стойте на месте!

— Стой, Сергеич, — сказал водитель. — Правда, а если пальнет?

— Какое там. Газовый небось.

Лейтенант принялся расстегивать кобуру, и тогда я выстрелил в автомобиль. Пуля ударила в бампер и со свистом унеслась куда-то вбок, лейтенант испуганно присел, а водитель юркнул за машину и оттуда завопил:

— Охренели?! Вы знаете, что вам за это светит?

Я поймал себя на мысли, что потерял из виду алуку, но монстр-мертвец стоял на прежнем месте, хлюпая соплями. Перекрывал отход, дрянь такая. Но где же Пах? Или он вместо себя прислал ментов, чтобы они нас привезли в отделение? Неужели успел вернуться?! Или…

— Камешек у тебя? — спросил я у Лорки, не опуская руку с револьвером.

— Какой?

— Который у Бурова нашли… у Паха!

— У меня…

— Они нас по нему выследили, поняла?! И он вернулся. А ты — «никаких ловушек, никакой сигнализации»… Не знаю, чем он там волшебный, но только он еще и маяк!

— Пацан, ты бросай пистолет! — кричал тем временем лейтенант, прячась за дверцей. — Я ж тебя урою, только поймаю!

— Вы не орите, а гляньте лучше, что у нас за спиной стоит! — крикнул я в ответ. — Фары же светят, видно!

— Не знаю, что там за бомжара у вас стоит! Давай бросай пекаль, понял?!

Я еще раз посмотрел на забор строительной конторы — нет, не перелезть. Высоко, да еще сверху битые бутылки в раствор натыканы, чтоб не сперли чего. На гараж залезть? Не успеем, у ментов пистолеты, еще палить начнут, да и алука небось не промах, хоть и дохлый. Попались мы. Очень быстро и очень неожиданно попались. Допустим, Лорка допрыгнет — со своими нечеловеческими способностями, я с горем пополам тоже влезу, а Стасик, принципиально не способный к физическим нагрузкам и упражнениям? Опять же, если я его подсажу, тогда не успею сам… Хорошо хоть алука ментам пока не подыгрывает.

— Машина… — пробормотал Стасик.

Второй «уазик» появился с противоположного конца переулка и остановился, едва не стукнув бампером алуку. Мертвец продолжал стоять как ни в чем не бывало и на скрип тормозов не среагировал.

— Пах, — в ужасе прошептала Лорка.

И действительно, это был полковник Буров. В штатском, выбритый, ухоженный, он был в «уазике» один. Выйдя из машины и громко хлопнув при этом дверцей, Буров заорал:

— Что вы тут затеяли, а? Кудряшов!

— Я, товарищ полковник! — отозвался лейтенант из своего укрытия.

— Перепугали детей, понимаешь… — сердито сказал Буров. — Парень, у тебя там что, пистолет?

— Револьвер, — ответил я.

Револьвера я не опускал, хотя не представлял, как, в случае чего, смогу выстрелить в нормального живого милиционера.

Волшебные слова про кувшин снова вылетели из памяти, но я был уверен, что они все равно не подействуют. Ситуация получалась диковатая: с одной стороны, милиция, малопонятные тинейджеры с пистолетом, с другой — стоящий спокойно мертвец, на которого никто, кажется, не обращает внимания.

— Давайте заканчивать этот концерт, — предложил Буров. — Садитесь в мою машину, а ты, Кудряшов, давай обратно в отделение. Разберемся. Тут вам не Чикаго, в конце концов.

Лейтенант, опасливо поглядывая на меня, забрался в «уазик». Водитель проскользнул за руль уж вовсе незаметно, дал задний ход, разбросав из-под колес гравий, лихо развернулся и, не выключая мигалки, поехал прочь.

Полковник Буров облокотился на капот машины — алука стоял максимум в полуметре от него — и сказал:

— Не перестаю удивляться. Казалось бы, жизнь научила, что связываться с людьми — себе дороже, а вы наступаете на одни и те же грабли. Кто просил тебя лезть ко мне домой? Я уже не говорю о вас…

— Мы молчали. Я глупо перевел револьвер на алуку, потом — на полковника.

— Стрелять будешь? — спросил Пах. — Напрасная затея. Лучше садитесь в машину, я обещаю, что не причиню вам зла.

— А что вам помешает соврать? — угрюмо спросил я.

— То, что я приглашаю вас, а не прошу сделать это его.

Пах кивнул на алуку.

— Он не справится со всеми тремя одновременно. Кто-то успеет убежать!

— Попробуйте, — улыбаясь, сказал Князь-полковник.

И мы попробовали.

2

Правильнее сказать — мы хотели попробовать. Но в конце переулка появилась очередная машина, и я вовсе не удивился, когда увидел знакомый алый отблеск. Тяжелая «Волга», не тормозя, ударила «уазик», раздавив алуку пополам. Мертвец заскреб руками по капоту, изо рта хлынула темная жижа, пистолет отлетел в сторону. Более высокий «уазик» подскочил, но остался стоять; хрипящий алука оказался, таким образом, в ловушке. Пах с чрезвычайным хладнокровием сделал несколько шагов в сторону и подождал, пока отец Лорки выберется из «Волги». В руке Стефана я увидел Жезл.

— Похвально, — произнес Пах. — Ты привез мою вещь, чтобы вернуть ее.

«Ашпарбахан»… «Эш-назг-гимбатул»… — вертелось у меня в голове. И все не то. Чертов тарабарский язык…

— Здравствуй, Пах, — сказал отец Лорки. — Я не отдам тебе твою вещь.

— Здравствуй и ты, чьего имени я не знаю, — сказал полковник (если бы вы знали, каким безумием это выглядело, когда два взрослых мужика разговаривают, словно герои фильма; ну типа как Дарт Вейдер и Оби Ван Кеноби).

— Тебе не нужно его знать.

— Правильно, мне не нужно его знать, потому что не всегда безопасно знать имя того, кого убиваешь.

— Убирайтесь отсюда! — прошипела Лорка. Теперь она стояла, опустив руки, но видно было, что готова броситься вперед в любую минуту. — Пока они говорят, бегите!

Я помотал головой.

— Что тебе нужно, Пах? — спросил Стефан. — Перемирие нарушено?

— Перемирия не было.

— Ты понимаешь, о чем я говорю…

— Не было ничего. Я живу по своим собственным законам, и мое племя поступает точно так же. Не становитесь у меня на пути, и тогда из вас погибнут лишь те, кто подвернется случайно, словно муравей на тропинке. Муравьи лакомы, но — мелки.

— Ты переоцениваешь себя, Пах. Вспомни, что случилось в Палестине.

— О, да ты просвещен! Я-то думал, об этом давно забыли, — с улыбкой произнес полковник Буров. — Позволь спросить, зачем ты-то сюда явился, да к тому же с семьей? Если ты настолько осведомлен, ты наверняка должен помнить и о том, что произошло с некоторыми твоими соплеменниками.

— Семья де Гурси?

— Можешь называть его так, если угодно. К тому же он был не один, многие из вас наступают на все те же грабли, я уже говорил твоей дочери… Это ведь твоя дочь, не правда ли? Шустрая и миловидная девица, да с друзьями сплоховала… Послушай, я погорячился: отдай мне Жезл, и разойдемся с миром.

— Я знаю, что ты лжешь. И ты это знаешь не хуже меня.

Защемленный между двумя тяжелыми автомобилями, алука продолжал скрестись и булькать, но опасности, кажется не представлял. Видимо, в нем кончился завод.

Стасик толкнул меня:

— Леха! Может, правда рванем? Они и без нас разберутся…

— Кто тебя отпустит? Или ты думаешь, что Пах нас не найдет потом, даже если удастся убежать сейчас?

Стасик послал меня и притих.

— Отпусти детей, — предложил тем временем Стефан.

Он держал Жезл перед собой двумя руками, как меч. Неужели эта уродливая железяка в самом деле такая опасная? Стефан же сам сказал, что она нам «не слишком поможет»… Правда, «не слишком» — это то же самое, что «чуть-чуть». Мизерная надежда есть…

— Я готов отпустить детей. Отдай Жезл.

И тут я сделал глупость. Кажется, во всей этой истории многие события начинались уже с того, что я сделал глупость, почему бы не повториться? Глупость я сделал вполне ожидаемую: нажал на спусковой крючок «трэнтера» и выстрелил в Паха. Князь-полковник выстрела не ожидал — пуля ударила его в живот, но лишь слегка покачнула. Толчком выплеснулась кровь, Пах с удивлением коснулся ее рукой и поднес пальцы к глазам.

— Потрясающе, — сказал он звенящим голосом. — Я же сказал тебе — не стреляй. Я не собирался причинять вам зла. Теперь же…

И тут Стефан прыгнул на него. Я не знаю, чем так примечателен Жезл и какие магические силы в нем сокрыты, но Лоркин папундель использовал его просто как дубину — ударил полковника по голове, по лицу, а повалив, оседлал. Мы бросились к дерущимся, и началась куча мала. Ну, допустим, «мы бросились» — громко сказано, потому что Стасик остался стоять возле гаража. Да и насчет «началась куча мала» я тоже загнул, потому что меня попросту отшвырнуло в сторону, как если бы я налетел на прозрачный плотный пузырь. Лорка прошла невидимую стену без потерь, а мне оставалось сидеть на остром гравии и вертеть головой. Револьвер был бесполезен — во-первых, я мог попасть в Лорку или Стефана, во-вторых, Паху он в самом деле не слишком-то навредил.

— Леха! Леха! — вопил Стасик. — Валим отсюда!

Почему он не убегал один, я понять не мог. Из чувства товарищества, что ли? И потому я побежал вместе с ним.

3

Я поступил подло. Это вариант первый, сразу приходящий на ум.

Но есть и вариант второй: я поступил разумно, потому что ни я сам, ни тем более Стасик ничего сделать все равно не могли. Коли уж эти создания взялись драться между собой, нам оставалось лишь надеяться, что победят «наши». И делать это подальше от места битвы.

Сражение демонов… Представляется нечто эпическое, а на самом деле они просто банально месились, лежа на земле: Стефан, кажется, молотил полковника по голове Жезлом, а Лорка больше мешала, чем помогала, вертясь вокруг. По крайней мере, именно такую картину я успел увидеть, делая ноги.

Припоминая сделанные мною глупости, добавлю еще одну: убегая, я выбросил револьвер. Хватило ума протереть его курткой, а вот куда бросил — не помню. Потом уже подумал, что память о прапрадеде, все такое прочее, но тогда просто швырнул за забор.

Очухались мы со Стасиком кварталах в пяти от места происшествия. Рядом был маленький сквер, в котором на постаменте грузно громоздился танк Т-34.

— Что будем делать? — спросил я, усевшись на грязный бордюр.

В кармане обнаружилась купленная еда: сырки, сосиски… Я откусил от одной прямо с целлофаном, выплюнул скользкую пленку, а другую сосиску протянул Стасику.

— Не знаю… Понимаешь, Леха, я как во сне. Может, ничего этого нету? Я сплю дома, утром проснусь, пойду в школу, как обычно, там тебя увижу, Лорку, остальных всех уродов наших… Ну скажи, что ты мне снишься.

— Я тебе не снюсь, — возразил я. — Жри сосиску.

Стасик пожевал.

— Да, не сплю, — горестно сказал он. — Вот сосиска, я ее жру. Что же будет с нами? А если сейчас Лоркин батька проиграет?

— Да он так и так проиграет. Лорка же говорила, что против полковника-Паха им выходить даже и смысла не имеет, потому что он гораздо сильнее. Он другой породы, боевой, что ли, особо вредной. А они, Лоркина семья то есть, — миролюбивые.

— Принес их черт в наш город. А ты скорей знакомиться…

— Я ж не виноват, что они дом как раз напротив нашего купили.

— Влюбляться не надо было, значит!

— Ты мне советов только не давай! Меньше таскаться надо было вокруг, нос совать. Все тебе знать требуется! Меньше будешь знать — лучше будешь спать. Давай кинем монетку, куда пойдем — к тебе или ко мне?

Кинули найденный в кармане Стасика рубль — вышло идти ко мне.

Дома было тихо и спокойно. Я на всякий случай хотел повесить на шею камешек-амулет, но повертел в пальцах и сунул обратно в стол. Подарил коту сосиску и половину сырка, налил ему свежей воды, чтоб в унитаз не нырял. Стасик сидел на диванчике, грыз ногти и по-прежнему боялся.

— А поехали на железнодорожный вокзал, — сказал он. — Купим билеты в Смоленск, поедем туда.

— Почему именно в Смоленск? — изумился я, включая телевизор; пощелкал каналами, ничего не нашел, выключил.

— У меня там дядя.

— И что? Здравствуй, дядя, мы приехали спасаться от монстров? Он тебя в дурку сошлет, и меня за компанию. Или — в лучшем случае — домой отправит.

— А пистолет у тебя откуда?

— Револьвер. Нашел. От деда остался.

— Понятно…

Стасик посмотрел на меня как-то по-особому, искоса. Догадывается, что ли? Если честно, мне уже было все равно. Спать, что ли, лечь? Утро вечера мудренее, как говорится в сказках. Я посмотрел на починенную антресоль. Если бы не она, ничего бы и не было… По крайней мере, я не нашел бы револьвер и дневник, не показал бы их Лорке; а дальнейшие события уже цеплялись одно за другое. Хорошо в книжках: там бы я узнал хитрый способ победить Паха, всех бы спас, Лорка бы меня расцеловала, и все жили бы долго и счастливо. На деле получилось не так — именно поэтому я перестал читать почти всю русскую фантастику, потому что это ходовой финал у наших авторов. Даже те, кто, по идее, должен бы писать иначе, пишут именно так. Или их издатели заставляют, чтобы лучше продавалось?

— Стас, я — отбой, — сказал я. — Падай тут, если хочешь.

Как ни странно, я уснул сразу же. Даже зубы забыл почистить…

…А разбудила меня Лорка.

— Ты точно не можешь меня укусить, чтобы я жил долго и счастливо? — спросил я, открыв глаза.

Сон? Нет, не сон, потому что она дотронулась до моего лба прохладной ладошкой и грустно улыбнулась:

— Я же тебе говорила: не могу. Ты — один. Я — другая. Между нами не может быть ничего общего…

— Между нами очень много общего.

— У нас, а не между нами, — поправила Лорка. — У нас. А это совсем другое дело. И одним укусом его не исправишь.

— Чем все кончилось? — спросил я, садясь в постели. — И как ты попала в квартиру?

— Меня впустил Стас. Он домой пошел, довольный… Пошло пошутил напоследок. Такой же, как раньше, в общем. Это вчера он перепугался, а так парень хороший, веселый.

— Угу… — Я согнал кота, забравшегося в пододеяльник и спавшего там. — Так чем кончилось?

— Пах тебя больше не побеспокоит, — несколько важничая, сказала Лорка.

— То есть? Твой папундель его прикончил?!

— Паха нельзя так просто прикончить, Леша. Но он был вынужден покинуть город. Больше не вернется, по крайней мере, ты его больше не увидишь. Я не стану объяснять, что да как, меня и так папа к тебе отпустил под честное слово… Понимаешь, я глупо поступила. Не нужно было ничего этого делать.

— Но Пах свалил?

— Свалил.

— Гарантия?

— Гарантия.

— Кто ж будет новым начальником милиции? Оборотень? Пошли в шк… — Я увидел, что на часах почти одиннадцать. — Гулять пошли, что ли?

На лестнице нам навстречу попался соседский мужик, с утра уже никакой.

— Жыних. Жыних и невеста, — сказал он с трудом и захихикал. — Батьке скажи, щоб на свабд… на свадьбу щоб позвал! Не забыл! Это ж надо, прям с койки небось и в школу!

— Пошел ты в жопу, дядя Коля, — сказал я ему без обиды.

Лорка засмеялась.

Солнышко, ветерок… Почти лето.

— Что вы теперь будете делать? — спросил я, пиная валяющуюся на асфальте сигаретную пачку.

— Уедем.

— Куда?

— Я еще не знаю… И не скажу тебе, когда узнаю. Но я тебе обязательно напишу. Правда, без обратного адреса.

— Это обязательно?

— Ты и так знаешь больше, чем хотелось бы, — с укоризной сказала Лорка.

Я усмехнулся:

— Как в анекдоте про Деда Мороза. «Теперь вам придется меня убить».

— Нет, конечно… Что ты можешь сделать с тем, что знаешь? Написать в газету? Выступить по телевидению? Написать письмо президенту? А ты знаешь, кто он, президент?

— Что, и он?!

Я остановился. Лорка кашлянула, то ли утвердительно, то ли отрицательно, и продолжила:

— Тебе никто не поверит. А если и поверят, к примеру, в газете, то лишь в такой, к которой есть устоявшееся отношение нормальных, прагматичных людей. В «Известия» или «Российскую газету» тебя никто не пустит, а в желтых листках можешь болтать все, что заблагорассудится, они на этом зарабатывают деньги, им самим веры нет никакой… Теперь ты понимаешь, почему мы не боимся огласки? Твой прапрадедушка, к слову, тоже это понял. И описал в своем дневнике. Кстати…

Она раскрыла сумку и подала мне обычный листок, компьютерную распечатку.

— Последняя запись. Это последняя запись, которая была в дневнике твоего прапрадеда. Я перевела для тебя. Прочти потом… дома…

Я взял листок, сложил вчетверо и убрал в карман ветровки.

— А теперь мне пора, — сказала Лорка.

Очень ласково, она никогда, кажется, со мной так не говорила. Мне могло и показаться, но — нет, никогда. В глазах ее я увидел слезы, которые тут же исчезли, но они там были, я в этом уверен.

— Если ты меня не хочешь кусать, то поцелуй, что ли… — неловко сказал я.

И мы поцеловались. Ее губы были влажными и упругими, от нее пахло хорошими духами, но мне почудился металлический запах крови — так пахнут мелкие монеты, если набрать их в горсть, потереть в ладонях и поднести к лицу.

— До свидания, Леша, — сказала она, отстранив меня. — Если ты думаешь, что мне легко расставаться, то ты ошибаешься. Очень сильно ошибаешься. Но чем скорее мы расстанемся, тем будет легче и мне, и тебе. Я напишу, обязательно напишу!

Она повернулась и пошла по аллейке, потом побежала. Сумка била ее по спине, ехавший навстречу дед-велосипедист вильнул, выругался вслед… Я подождал, пока Лорка свернет за поворот, и пошел домой.

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ ГОД 1880-й

Второе горе прошло; вот идет скоро третье горе.

Откровение Иоанна Богослова, 11:14

1

Страшен, страшен небольшой российский городок поздним вечером! Смотришь, там протянулась непонятная тень, там свету вовсе никакого нет, и господь его разберет, что таится в темной подворотне; и в окнах ни огонька, ибо все уже спят, отошли от дел, и кричи не кричи, а если только околоточный услышит, позднему же прохожему и дела никакого до крику вашего не будет, только засеменит он быстрее, обнявши самого себя от страха руками, заоглядывается, моля в душе Бога лишь о том, чтобы никого и ничего не увидать. То ли дело Европа: здесь фонарь, там — полицейская будка, и даже в самом темном уголку нет-нет да обнаружится уютная кофейня или шумный погребок с засидевшимися гуляками, коих и бояться-то нестрашно, коли вы, конечно, не начитались перед тем записок господина Видока или чего подобного. А на Руси… На Руси городской парк — не парк, а, почитай, целый лес, а уж на кладбище, заросшее напрочь старыми липами, с черной церквою посередине, и вовсе упаси господь ночью забрести, уж лучше обойти за квартал-другой. Пускай и лежат там бабушки и дедушки, чьи-то милые, оплаканные, упокоившиеся во Христе, как полагается, — ан все одно жутко, и смотришь, торопясь, не покажется ли над кладбищенской оградою черная жуткая голова? не дышит ли кто хрипло, страшно в бузинных кустах? не тянется ли сквозь крестообразное отверстие в кладке ограды невесть чья рука, растопырясь, что твой паук?

Страшен, страшен небольшой российский городок темным вечером! Там прогрохотала телега, сям ветер шумит в верхушках деревьев, и шум из ресторации вроде слышен, а все одно страшно — нету покоя. Не Европа, господа. Не Европа.

Шаги Кречинского ясно слышались впереди: кажется, на башмаках у него были подковки, которые позвякивали о булыжник мостовой. Иван Иванович преследовал его по звуку, ибо Кречинский столь быстро менял направление, что Рязанову в редкий момент удавалось хотя бы мельком углядеть его спину, исчезающую за очередным поворотом.

Моисей рядом, чуть приотстав; арап вызвался ехать с Рязановым сам, хотя, как ранее казалось Ивану Ивановичу, панически того боялся. Показанные амулеты Моисей одобрил, сказав, однако, что вовсе не уверен, что они наделены достаточной силою.

Улица неожиданно закончилась каменной стеною; Иван Иванович обернулся, с тем чтобы искать пути отступления, но увидел стену и сзади, и справа, и слева, а перед ним стоял господин Кречинский. Стоял, словно монумент, не шевельнув ни одним членом, глядя строго вперед, на Рязанова, и никоим образом не проявляя волнения. Присутствие Моисея никак не укрепляло Ивана Ивановича, более того, он чувствовал себя куда более ответственным за арапа, нежели за себя самого.

Морок, морок! Что бы еще?! Так думал Иван Иванович, отступая назад и вынимая револьвер, покамест не уперся в холодные сырые кирпичи стенной кладки. Более некуда было ретироваться, и потому Иван Иванович заговорил:

— Господин Кречинский?

— С кем имею честь? — спросил тот спокойно.

— К чему говорить о чести?… Мне известно, что вы смелый человек, но смелость и честь вовсе необязательно сочетаются. Меня зовут Иван Рязанов, хотя мое имя ничего вам не скажет.

— И вы, вероятно, желали бы подвергнуть меня арестованию? — с улыбкой осведомился Кречинский. Руки он скрестил на груди так, что Иван Иванович хорошо их видел; если у заговорщика и было оружие, вряд ли он успел бы его выхватить. — Интересно, каковы обвинения? И для чего вам арап — или нынче и арапы уже приняты на службу в ведомство господина Лорис-Меликова?

Несмотря на то что на наглеца были направлены револьверы, он держался как ни в чем не бывало: смотрел насмешливо и ничуть, казалось, не боялся.

— Мы будем говорить серьезно или станем глумиться? — спросил Иван Иванович.

— Опустите оружие, и мы будем говорить серьезно, — сказал Кречинский. — Если вам угодно, я поступлю так же.

И он бросил на мостовую небольшой револьвер, которого Иван Иванович у него в руках и не заметил.

— Как видите, я безоружен.

— Это ни о чем не говорит.

— Вот именно. Как не говорит ни о чем стена, что воздвиглась у вас за плечами. Поэтому, господин Рязанов, поговорим так, как положено достойным людям. Что же до вашего сервуса, то пусть он молчит, ибо с людьми его положения я говорить не желаю.

— Как вам угодно, — отвечал Рязанов.

Арап промолчал, однако Иван Иванович и не надеялся от него что-либо услышать.

— Итак, господин Рязанов, что вам от меня нужно? — спросил Кречинский.

— Теперь уже и не знаю…

— Это правильно. Весьма, весьма, господин Рязанов, потому что вам недоступны те знания, что доступны мне. Однако, как я вижу, вы кое-что пронюхали. Кто вам помог?

— Господь, — сказал Иван Иванович.

— Рассмешить изволите? — Кречинский улыбнулся болезненно, словно бы ему мешали старый шрам или зубная боль. — Вы достаточно благоразумный и образованный человек, чтобы понимать, что никакого господа не существует.

— Я и без вас это понимаю, — сказал Иван Иванович.

— Похвально, похвально… И что вы хотите от меня?

— Я желаю арестовать вас, господин Кречинский, — произнес Рязанов со всей возможной решительностью.

— И как вы хотите это сделать? Именем господа? — насмешливо спросил Кречинский. — Да посмотрите же, во что превратили вашего господа — если бы даже он был на самом деле! — ваши толстопузые попы! В удачный способ обогащения! Они берут все: от яичек и кур до золота и драгоценных камней, и все это основано на Священном Писании, ибо каждая строка из этой бредовой книги способна объяснить любое их деяние. Они жируют, потрясая объемистыми чревами, пока их прихожане гниют в голоде и холоде. Так будет всегда, господин Рязанов! И не я виноват в человеческой алчности!

Глаза господина Кречинского горели в полутьме переулка, словно уголья, но Иван Иванович совершенно его не боялся.

— Наверное, я вас удивлю, но я во многом разделяю ваши суждения по поводу религии, — спокойно сказал он. При этом перед его умственным взором вновь мелькнуло лицо отца Саввы, оказавшегося со всеми своими святынями совершенно никчемным в охоте на демона. — Но в других ваших целях и делах я вам не единомышленник, господин Кречинский.

— Вы интересный противник, господин Рязанов, — сказал Кречинский, вынимая из кармана брегет и словно бы собираясь взглянуть, который час. — Достаточно бездарный, не скрою, но куда интереснее большинства других, значительно, значительно интереснее! Вот вы разыскали меня, пришли сюда, беседуете со мною… Я даже готов вас отпустить. Идите себе с богом и заберите своего арапа, пускай найдет нового хозяина или же остается с вами, как заблагорассудится… Я взял бы его к себе, но слишком приметен; знаете ли, в России арап — плохой спутник, а я собираюсь оставаться в ближайшие годы именно в России.

— Зачем, кстати?

— Прекрасная страна, господин Рязанов. Чудесная страна. Здесь можно делать все, что угодно, и никто не обратит внимания. А если и обратит, то поймет не так, как оно обстоит на самом деле. Кое-кто утверждает, что в Североамериканских Штатах еще лучше, но я в этом — пока! — не уверен. Слишком уж рьяно там за все берутся, скоро из девственного континента сделают сплошной город-завод, большой муравейник, а вы представляете, что произойдет с чужим насекомым, заберись оно в муравейник.

— Патриархальная Россия вас устраивает больше…

— Еще больше меня устроит хаос в патриархальной России, — улыбнулся Кречинский. — Труп проще всего спрятать среди трупов. Так что же наша сделка?

— Я не говорил ни о какой сделке.

— Напрасно вы так, господин Рязанов. Я беседую с вами на равных — вы уже этим должны быть горды, потому что ни с кем из вашего презренного племени я не беседовал так.

— Врете, — с усмешкой сказал Иван Иванович.

— Отчего же? — удивился Кречинский.

— Не верю, что на протяжении всей вашей долгой жизни — а она, несомненно, дольше человеческой — я оказался первым, кого вы изволили назвать «интересным противником». К слову, не знаю, чем я так уж интересен…

— Хм… Соврал, каюсь. Соврал. Полагал польстить. Были до вас, будут и после вас… Знаете, господин Рязанов, в вас, людях, несомненно, что-то присутствует. Вы меняетесь, течете, тогда как мы остаемся прежними. А это скучно. Постоянство — что может быть омерзительнее? Были, были достойные противники: монахи и воины, дворяне и простолюдины, храбрецы и, что любопытно, трусы…

— Неприятие постоянства, стремление к хаосу… — задумчиво произнес Иван Иванович. — Стало быть, вот зачем все? Вот зачем громкие лозунги, вся эта забота о бедном мужике, искания и тревоги?

— Что вы, господин Рязанов. Что вы. Мы не всемогущи, я бы даже сказал, мы не столь изобретательны, как ваш род. Мы лишь иногда чуть-чуть — совсем немного! — направляем нужных людей, переиначиваем события, не прилагая к тому особенных усилий. Поверьте, это легко. Вам, верно, интересна подлинная сущность социалистов? Полноте, господин Рязанов. Вы сами их выдумали, вот они и есть. Нам они просто выгодны.

— Вас много? — как бы между делом спросил Иван Иванович.

— Я не знаю, — отвечал Кречинский, казалось, вполне честно. — Нам нет нужды в постоянных контактах, как это заведено у вас. Как вы, верно, уже знаете, среди нас нет и единства — здесь мы похожи на людей, и вся наша жизнь — борьба. Это также не может не радовать, господин Рязанов.

— Но вы истребите друг друга.

— А вы бы этого и желали?

— Нет. Я не знаком с вашим миром и зачем буду желать ему зла? Но такие, как вы…

— Что вы обо мне знаете, господин Рязанов? Послушайте, я сейчас тороплюсь. Давайте поступим следующим образом: разойдемся всяк в свою сторону, я не трону вас, а завтра — скажем… скажем, в половине седьмого — встретимся с вами в ресторации «Монмартр», это на Мещанской, вы без труда найдете. Я вас не намерен обманывать: удержать вы меня все равно не сможете, а беседу нашу имеет смысл продолжить. Согласны?

Иван Иванович молчал. Чертов демон был прав: уж скорее сам Рязанов был ныне в его власти, и диктовать условия… Особенной опасности от Кречинского не исходило, и Рязанову ничего не оставалось, как кивнуть.

— Согласны, — заключил Кречинский. — Что ж, в таком случае позвольте мне откланяться. Надеюсь, вы будете настолько разумны, что не потащите за собою в ресторацию арапа. И, кстати, можете не носить с собою попусту эти варварские амулеты. Уверяю, меня они нисколько не беспокоят.

Сказав так, он повернулся и пошел прочь, прямо на каменную стену, и словно бы растворился в ней.

— Что станем делать, друг мой Моисей? — спросил, не оборачиваясь, Иван Иванович.

Ответом была тишина. Рязанов обернулся, но никого не увидел, хотя арап несколькими минутами ранее еще был здесь…

Но не стало стен вокруг — и Моисея не стало тоже: видно, задал стрекача, едва только дело вернулось к реальности.

— Стало быть, — сказал Иван Иванович, убирая револьвер, — я снова остался один.

2

Арап не появился ни у Армалинского, ни у Миклашевских. Куда он подевался, Иван Иванович искать не стал — хорошенько выспавшись, он позавтракал и, не реагируя на вопросительные взгляды хозяина, уехал в город. Там он нашел полицмейстера, каковой распекал подчиненных; сие занятие он, к чрезвычайной радости последних, тут же прервал и провел Рязанова в свой кабинет.

— Чем могу служить? Вижу, вы ко мне с просьбою, — угадал Свиньин.

— Федор Ермиевич, не стану скрывать, здесь, рядом с нами, — весьма опасный человек. Сегодня я с ним буду встречаться и но здравом рассуждении решил, что самое время будет его задержать.

— Сколько человек вам надобно?

— Полагаю, человек шесть-восемь.

— Это на одного? — удивился Свиньин. — Уж не с бомбою ли он явится?

— Знаете, всякое может произойти. Поступим так, Федор Ермиевич: в половине седьмого мы встречаемся в ресторации «Монмартр». Очень прошу вас — пускай люди ваши появятся уже позднее этого срока, ибо человек этот очень хитер и может заметить наблюдение. Скажу более: я хочу договориться о том же с полковником Горбатовым.

Полицмейстер поморщился, словно укусил кислое, но ничего не сказал.

— Разговор сейчас не о том, кому выпадет честь его арестовать. Главное — не упустить…

— Я сам буду присутствовать, — решительно сказал Свиньин.

— Как вам угодно. Итак, в семь часов или немного позднее я подам сигнал — позову официанта и закажу водки. Когда он принесет графинчик, можете начинать. Такие же указания получит полковник Горбатов.

Однако с Горбатовым договориться оказалось не в пример сложнее.

— Я, господин Рязанов, вас прекрасно понимаю. Но вы мне, к сожалению, не начальник, потому посылать людей, дабы принять участие в вашей затее, никак не могу. Не имею таких указаний свыше.

— Что ж, очень жаль, — пожал плечами Иван Иванович.

— С другой стороны, — продолжал полковник с таинственным видом, — я совершенно не вижу, отчего бы мне не откушать сегодня в половине седьмого в ресторации «Монмартр».

— Что? Но ведь он вас знает, господин полковник!

— И что с того? Я раза три на неделе там ужинаю, а то и чаще. Раскланяемся с господином Кречинским, и все тут.

— Вы думаете? — с сомнением спросил Иван Иванович.

— Если вы так уж осторожничаете, я возьму кабинет. Случись какой шум, я тотчас буду рядом.

Несмотря на пренебрежительные слова Кречинского, Иван Иванович принес с собою амулеты, а также немного соли, пузырек со ртутью, взятый у Армалинского, кусочек свинца и несколько зубчиков чесноку; все это было разложено по карманам. Револьвер он тоже взял, хотя осознавал, что толку от него мало.

В двадцать минут седьмого Иван Иванович уже был у «Монмартра». Отпустив извозчика, он постоял немного, оглядываясь. Маленькая площадь, с одной стороны — парк, с другой, подле ресторации, — городской театр. Из дверей «Монмартра» вышли два прилично одетых господина, изрядно навеселе; один слегка толкнул Рязанова и поспешил извиниться.

Внутри ярко горели лампы. Зал был полон; заказанный Иваном Ивановичем столик у большого окна выделялся пустотою. Где-то внутри находился и полковник Горбатов — понятное дело, видеть его за шторою кабинета Иван Иванович не мог.

Не делая заказа в ожидании собеседника и глядя в окно, Иван Иванович задумался. Не странно ли — то, что искал в далекой Сигишоаре, обнаружилось в самом сердце России… Сколько, в самом деле, можно было бы узнать об этом сложном и загадочном мире, имей они возможность хотя бы несколько раз побеседовать спокойно с Кречинским или его соплеменниками! А поди ж ты, думать нужно нынче не о том. Кречинский — русским людям первейший враг, и этого врага надобно изловить, а не изловить, так уничтожить… Тут Ивану Ивановичу вспомнилось происшествие в Саперном переулке. Полно, не из племени ли Кречинского либо де Гурси был тогдашний таинственный беглец, которого пули не брали? Если так, то вся затея сегодняшняя бессмысленна и опасна… «Дурак я, дурак», — только и успел подумать Иван Иванович, как заметил входящего в зал Кречинского, коего сопровождала Аглая.

— Рад, что вы пришли. Вдвойне рад, что пришли один, — сказал Кречинский, помогая девушке сесть. — Кажется, слежки за мной сегодня нет. К чему бы это, господин Рязанов?

— Полагаю, вы уже здесь примелькались, — сухо заметил Иван Иванович. — Но почему вы пришли не один?

— Я мешаю своим присутствием? — возмутилась было Аглая, но Кречинский поднял руку, успокаивая ее:

— Я не обещал, что приду один. Я, если помните, лишь просил вас не тащить сюда арапа.

— Где он? — вырвалось у Ивана Ивановича. Кречинский поднял брови:

— Арап? Позвольте, откуда же мне знать? Вернее всего, бросил вас и уехал куда глаза глядят. Доверять арапу, да еще такому хитроумному, как этот…

— Что за арап? О чем вы говорите? — Аглая непонимающе смотрела то на Рязанова, то на своего спутника

— Так, ерунда… — буркнул Иван Иванович. — И что же вы хотели мне объяснить? Рассказать о подлинной сущности социалистов?

— Если угодно — могу. Понимаете ли, господин Рязанов, мы — социалисты. Цель наша — разрушение существующего экономического строя, уничтожение экономического неравенства, составляющего, по нашему убеждению, корень всех страданий человечества. Поэтому политические формы сами по себе для нас совершенно безразличны. Но само правительство толкнуло нас на тот кровавый путь, на который мы встали. Само правительство вложило нам в руки кинжал и револьвер.

Убийство — вещь ужасная. Только в минуту сильнейшего аффекта, доходящего до потери самосознания, человек, не будучи извергом и выродком человечества, может лишить жизни себе подобного. Русское же правительство нас, социалистов, — посвятивших себя делу освобождения страждущих, обрекших себя на всякие страдания, чтобы избавить от них других! — довело до того, что мы возводим убийство в абсолют, проливая реки крови!

Вы, господин Рязанов, и такие, как вы, — представители власти; мы — противники всякого порабощения человека человеком, поэтому вы наши враги и между нами не может быть примирения. Вы должны быть уничтожены и будете уничтожены! Но мы считаем, что не политическое рабство порождает экономическое, а наоборот. Мы убеждены, что с уничтожением экономического неравенства уничтожится народная нищета, а с нею вместе невежество, суеверия и предрассудки, которыми держится всякая власть. Вот почему мы, как нельзя более, склонны оставить в покое правительствующих. Наш настоящий враг — буржуазия, которая теперь прячется за вашей спиной, хотя и ненавидит вас, потому что и ей вы связываете руки.

Так посторонитесь же! Не мешайте нам бороться с нашими настоящими врагами, и мы оставим вас в покое. Пока не свалим мы теперешнего экономического строя, вы можете мирно почивать под тенью ваших обильных смоковниц.

До тех пор, пока вы будете упорствовать в сохранении теперешнего дикого бесправия, наш тайный суд, как меч Дамокла, будет вечно висеть над вашими головами, и смерть будет служить ответом на каждую вашу свирепость против нас.

Аглая смотрела на Кречинского с восхищением.

— Отличная речь, — кивнул Иван Иванович. — Но вот только зря вы ее произнесли в таком обществе. Несомненно, госпожа Мамаева способна и сама сочинить подобную прокламацию, благо читала достаточно нужной литературы, а я — слушатель неблагодарный. Я, обратите внимание, даже не стал с вами спорить. Я хочу предложить вам иной вариант, господин Кречинский…

— Какой же? И, кстати, отчего мы не заказываем ужин? Я чертовски голоден.

— Закажите, что вам угодно… Я пока воздержусь, плотно пообедал.

Кречинский подозвал официанта и заказал легкий ужин с вином. Иван Иванович тем временем обратил внимание, что шумная компания через два столика от них спешно покинула свои места; тут же ее сменили двое коренастых мужчин в одинаковых черных чесучовых костюмах, заказавших коньяк. Верно, то были люди Свиньина.

— Так вот, господин Кречинский… — Иван Иванович подождал, пока официант отойдет. — Предложение мое таково: вы собираетесь и покидаете Россию. Я готов вам в этом даже содействовать — насколько сие возможно. Взамен вы обещаете более сюда не возвращаться. Как видите, я постарался вас понять.

— Я понял бы ваше предложение, если бы находился в зависимом от вас положении. Но, кажется, мы беседуем на равных.

Несмотря на спокойный тон Кречинского, Ивану Ивановичу показалось, что тот несколько встревожился.

— Перефразируя вас, я скажу, что МОЙ тайный суд, как меч Дамокла, будет висеть над вашей головою. Согласен, легко бороться с тем, кто в тебя не верит. Но я-то в вас верю, господин Кречинский! Ваш главный козырь бит.

— Я могу вас убить, — предположил Кречинский; Аглая широко раскрыла глаза.

— Но уже есть другие, которые ЗНАЮТ. К тому же вы этого не сделаете. Не здесь и не сейчас, по крайней мере.

— Зачем же портить людям ужин, — улыбнулся Кречинский. — Вы же понимаете, что не представляете для меня опасности.

— Господин Кречинский, вы обязаны понять, что я не сам по себе сюда приехал. Не ради пустого любопытства ходил охотиться на вашу креатуру — пресловутого медведя. А уж после того, как я все узнал о судьбе несчастных де Гурси, после того, как погиб храбрый штабс-капитан Шкирятов…

— …дух мести овладел вами! — закончил Кречинский. — Иван Иванович, ну что же вы так выспренно говорите? Госпожа Мамаева так и вовсе потеряла нить разговора. Этак вы ее, чего доброго, перепугаете!

— Аглая, если тебя не затруднит, оставь нас наедине, — попросил Иван Иванович.

— Останьтесь, госпожа Мамаева! — жестко и властно произнес Кречинский.

И Иван Иванович понял, что Аглая сделает все, что ей велит демон. И самое обидное, что ничего демонического в этом почитании нет: Кречинский для нее герой, борец, а он, чиновник Рязанов, — мерзкий холуй и сатрап. Ее и привели сегодня лишь затем, чтобы посмеяться над ним… А он — чем он хотел напугать демона? «Суриозностью вида»?

Окликнув пробегавшего мимо официанта, Иван Иванович громко велел ему:

— Любезный, принесите мне водки.

3

Когда запотевший графинчик встал на стол, Иван Иванович понял, что момент наступил. Но его опередили люди полицмейстера: двое в черных чесучовых костюмах, выхватив полицейские «бульдоги», уже бежали к столику. Истерично завизжала женщина, где-то разбилась посуда, дробно рассыпавшись по полу.

— Вон! Все вон! — завопили сзади.

Над головой грохнуло, посыпалась штукатурка.

— Всем оставаться на местах! Лечь на пол!

Это кричал, кажется, Горбатов; Иван Иванович его не видел, полностью сосредоточившись на Кречинском. Демон застыл на месте, будучи, казалось, ошеломлен, и Рязанов прыгнул на него прямо через стол. В руке он держал то, что казалось ему наиболее уместным оружием в данной ситуации: камешки старого Овсея Цихеса — Эль, Элое, Саббаот, Адонай, Тетраграмматон. Расплеснув соус тартар, Иван Иванович сбил Кречинского вместе со стулом на пол и принялся запихивать ему в рот амулеты. Демон корчился, выказывая недюжинную силу, но Рязанов вцепился в него и не выпускал. На спину посыпался град мелких ударов — наверное, Аглая… Иван Иванович не обращал на них внимания. «Можете не носить с собою попусту эти варварские амулеты. Уверяю, меня они нисколько не беспокоят», — сказал вчера Кречинский. Стоило ли говорить об этом только ради демонстрации своего превосходства? Или демон все-таки опасался? Судя по тому, как задыхался сейчас Кречинский, как ослабли его руки, опасался, и не зря. Втискивая в хрипящую глотку скользкие от слюны камни, Иван Иванович не слышал, что происходит вокруг, и его вернули к реальности лишь выстрелы, загремевшие над самой головою. Затем кто-то потащил его прочь, ухватив за плечи.

— Полноте, господин Рязанов, голубчик… да оставьте вы его… — бормотал знакомый перепуганный голос.

Иван Иванович раздернул ворот, кто-то сунул в руку холодную рюмку, посоветовал:

— Выпейте, выпейте…

Рязанов глотнул водки, поставил рюмку куда-то в пустоту.

— Вяжите его… — пробормотал он. — Вяжите.

— Вяжут уже, — успокоил все тот же знакомый голос. Федор Ермиевич Свиньин, утирая с лица пот платочком, присел на корточки рядом. — Вы-то целы?

— Цел, — сказал Иван Иванович. В самом деле, стреляли ведь, кажется, не в него… — Кто стрелял?

— Дама, — развел руками полицмейстер. — А потом Брюханов, из моих…

— В кого?

— Да в нее же, — пояснил полицмейстер. — Она сначала в полковника, а потом в вас было намерилась, тут ее Брюханов и… того…

— Постойте… — Иван Иванович оттолкнул руки Свиньина и поднялся сам. — Что это означает — того?

— Да вроде насмерть, — виновато сказал полицмейстер.

Аглая лежала навзничь возле перевернутого столика. На щеке — белые пятна соуса, на груди — алая кровавая роза. В руке до сих пор зажат револьвер, французский офицерский «шамело», неудобная тяжелая вещь, — где она могла ее прятать?!

— Брюханов! Где Брюханов! — Иван Иванович заозирался, раздернул ворот еще шире.

Подвели одного из чесучовых господ.

— Что ж ты, а? — спросил Иван Иванович.

Брюханов огладил полы сюртука, кашлянул виновато. Из-за его спины выступил полицмейстер.

— Не вините его, — сказал Свиньин. — Гляньте вот лучше сюда.

Горбатов умер с салфеткою, аккуратно заправленной за воротник. Ослепительно белая, она странным образом гармонировала с окровавленным лицом полковника, которому пуля попала прямо в лоб. Аглая, оказывается, неплохо стреляла, хотя все это могло быть и случайностью… Очень часто первые в жизни выстрелы бывают удачными. Правда, столь же часто они бывают и последними…

— Константин Дмитриевич… — прошептал Рязанов.

Почему-то смерть полковника потрясла его больше, нежели потеря Аглаи. Может быть, оттого, что Аглаю он потерял уже давно, а Горбатов пришел сюда частным образом, чтобы помочь. Вспоминал Одессу, скучал по работе…

— Вас спрашивают, ваше высокоблагородие, — деликатно потрогав Ивана Ивановича за локоток, сказал второй чесучовый костюм.

— Кто там еще?

— Господин чиновник особых поручений губернатора, Макаров Иван Аполлинарьевич. Как раз ужинали здесь. Да вот они идут…

Молодой человек весьма приятной наружности шел через зал, огибая столики, и выглядел крайне раздраженным.

— Кто вы такой? — воскликнул он. — Что все это означает?

— Позвольте объяснить, — встрял было Свиньин.

Но чиновник отвел его рукою:

— Помолчи уж, Федор Ермиевич! Повторяю вопрос: кто вы такой?

— Титулярный советник Рязанов, приехал сюда по поручению Михаила Тариеловича Лорис-Меликова, — отрекомендовался Иван Иванович, понимая, что сейчас соблюдать инкогнито попросту не имеет смысла. — Прошу меня простить, господин Макаров, у меня дела.

Утративший дар речи Макаров остался стоять, не обращая внимания на бросившегося к нему полицмейстера, а Иван Иванович подошел к связанному Кречинскому. Демон лежал на боку, а Брюханов придавливал его коленом к полу. Поодаль валялся один из камешков Цихеса, каковой Иван Иванович поднял и положил в карман. Остальные, вероятно, проглотил Кречинский…

— Вы довольны? — спросил Иван Иванович, опускаясь на корточки.

— Ваш костюм испорчен, — прохрипел Кречинский. — Соус и красное вино…

— Зачем вы привели девушку? Неужели нельзя было обойтись без этого?

— Зато вы увидели всё: чего стоит ваша любовь, чего стоит ваша верность… Главное — правильные слова, умение их придумать и сказать. И потом, неужели вы думаете, что победили? Вы смешны, господин Рязанов. И не забывайте про дамоклов меч.

— Не забуду. Ты, братец, — обратился Иван Иванович к Брюханову, — молодец, все правильно сделал. Вот тебе рубль. Хотя нет, постой… держи еще. Выпей за мое здоровье, коли уж спас меня.

— Премного благодарю, ваше высокоблагородие! — прогудел Брюханов, не отпуская плененного Кречинского.

— А за этим господином следи! Свяжите его еще покрепче, пожалуй.

— Куда уж крепче, ваше высокоблагородие. — Брюханов посмотрел на скрученные за спиной руки Кречинского.

— В железо его. Скажешь Свиньину, я приказал. Понял?!

— Понял, ваше высокоблагородие, — промямлил Брюханов.

В ушах стоял невообразимый гул, и Иван Иванович забеспокоился, что может потерять сознание. Он сел на стул, торопливо придвинутый вторым полицейским в чесуче, и попросил подать рюмку водки. Водку тотчас же принесли, как раз появился и доктор. Седенький и благообразный, он на мгновение задержался подле Аглаи, так же быстро взглянул на полковника и развел руками:

— Могу только констатировать смерть. Как жаль, такое милое дитя… Вижу, вы пьете водку? Пожалуй, я тоже выпью…

Доктор, не чинясь, опрокинул напиток в рот, промокнул коротенькие усы салфеткою и заметил:

— Ужас, милостивый государь! Ужас! Юная чистая девушка, и — вот-с… Во цвете лет! Что им нужно, хотел бы я знать? Почему не вышивание они в руки берут, не котеночку бантик навязывают, а хватаются за револьвер? М-да…

Тела убитых вынесли, увели скрученного Кречинского, ушел рассерженный Макаров, а Иван Иванович продолжал сидеть, глядя перед собою. Подошел Свиньин, сказал робко:

— Может быть, поедем ко мне? В отсутствие полковника Горбатова я собираюсь произвести допрос господина Кречинского…

— Господина Кречинского необходимо доставить в столицу, — сказал Иван Иванович, подымаясь. — Как можно скорее! Обеспечьте мне экипаж и охрану до станции, и на ближайшем же поезде я уеду вместе с Кречинским.

— Тоже верно, — согласился с видимым облегчением полицмейстер. — Но давайте хотя бы до утра обождем, дело-то к ночи…

— Я должен уехать немедля! — жестко сказал Иван Иванович.

Полицмейстер кивнул:

— Тогда я распоряжусь…

— Буду вам весьма благодарен, Федор Ермиевич. И пошлите кого-нибудь за моими вещами к Миклашевским… Хотя нет, я съезжу сам. Попрощаюсь.

— Возьмите мою коляску, — предложил Свиньин, и Иван Иванович, конечно же, согласился.

Легкая коляска полицмейстера неслась, покачиваясь на рессорах, в надвигающихся сумерках. Теплый ветерок обдувал лицо, мошки бились о крышу, а Иван Иванович спрашивал себя, правильно ли он все сделал. Не отпустить ли было Кречинского с миром и уехать преспокойно в Санкт-Петербург, тогда жива бы осталась Аглая, жив бы остался полковник Горбатов. Но как отпустить с миром того, кто хочет моря разливанного крови?… К тому же время вспять никак не повернуть, и Рязанов изумился, что после острой вспышки горя там, в ресторации, здесь он вполне спокойно рассуждает о смерти девушки, что была так близка, и жандармского полковника, скучавшего по настоящей работе…

— Кажись, догоняют, — сказал возница.

В самом деле, сзади коляску нагнал конный, в котором Иван Иванович узнал второго чесучового полицейского.

— Стойте! — кричал он. — Да стойте же!

Коляска остановилась.

— Ваше высокоблагородие! Помилуйте — не довезли! Полицейский дышал запаленно, словно проделал весь путь не на коне, а бегом.

— Кого? — спросил Иван Иванович, хотя прекрасно понимал уже, о чем скажет сейчас полицейский.

— Этого… арестованного! Брюханов с ним был и Илецкий, а как доехали, глянули — пусто, только Брюханов с Илецким мертвые как есть, и никого более! Ни дыры, ни отверстия, замок цел… И веревка валяется завязанная, не порезанная! Да еще камушек один с буквами юдейскими.

— Где Свиньин?! — крикнул Иван Иванович.

— Худо стало господину Свиньину. Доктор к ему пришли, — доложил полицейский.

— А что Брюханов с этим твоим… как его… Илецким? Как убиты?

— Да целые, ваше высокоблагородие! Только мертвые оба… Как есть мертвые.

Иван Иванович сел на ступеньку коляски и уставился в дорожную пыль.

4

Бенедикт Карлович Миллерс стоял, держа в руке направленный на Рязанова револьвер.

— Кажется, в вашей коллекции пополнение, — заметил Иван Иванович, придя в себя и стараясь казаться хладнокровным.

— Очень удачная модель Кольта, — сухо сказал надворный советник. — Держите руки так, чтобы я их видел, господин Рязанов.

— Помилуйте, Бенедикт Карлович! — Рязанов поднял руки на уровень плеч раскрытыми ладонями вперед. — Что случилось, хотел бы я знать?!

— Выпейте вот это, — велел Миллерс, вместо ответа протягивая Ивану Ивановичу склянку с притертой крышкой.

Пожав плечами, Иван Иванович откупорил ее и осторожно понюхал, но никакого запаха не обнаружил. Не метнуть ли склянку, довольно тяжелую, в голову Миллерса? Однако эту мысль Иван Иванович тут же отмел и осторожно отпил глоток. Вода?

Миллерс внимательно следил за действиями Ивана Ивановича и покивал головой, когда тот проглотил напиток.

— Полагаю, вы угостили меня святой водою, — сказал Рязанов. — Несколько затхлый вкус.

— Теперь я готов говорить с вами в более спокойной обстановке. — Миллерс убрал револьвер. — Я не мог доверять вам, не убедившись, кто и что вы есть.

— Ох как вы заблуждаетесь, Бенедикт Карлович, — сказал Рязанов. — Если вы думаете, что я вовсе не тот, кем вам казался, так знайте — святая вода мне бы не повредила. Да и револьвер, наверное, тоже… Однако я — это я, сиречь Иван Иванович Рязанов. И я, насколько понимаю, полностью провалил порученное мне дело…

— Полноте, — сказал Миллерс. Иван Иванович только сейчас обратил внимание, сколь усталым выглядит надворный советник, как красны его глаза и помят воротничок. — Вы сделали то, что и я бы, наверное, попробовал сделать на вашем месте.

— Я написал подробный отчет, вот он… Да, надобно разыскать арапа, — вспомнил Иван Иванович. — Он очень многое знает. И так неожиданно исчез.

— Попробуем… Арапа в России найти несложно — казалось бы. Что же до господина Кречинского, то… Кто еще знает о нем?

— Что вы имеете в виду? О социалисте Кречинском знают полицмейстер Свиньин, чиновник особых поручений Макаров, да много кто еще. Другое дело, что мы имеем таинственный побег, умерщвленных неясным образом людей, но не более того. Еще одна страшная сказка на ночь, которую нижние чины тамошней полиции будут рассказывать своим внукам.

Иван Иванович помолчал и спросил:

— Как вы полагаете, Бенедикт Карлович, у нас был шанс удержать его?

— Откуда мы могли знать? Вот теперь зато точно уж знаем, что — нет, не было шанса. Природа этого создания такова, что нашими мерками ее не измерить, не дано нам понять таких, как сей Кречинский… А вы знаете, Иван Иванович, ведь их куда как больше, нежели мы полагаем. Вот ваш рассказ о господине Достоевском. Давно, давно уже слежу я за сим сочинителем! Не все тут гладко! Уже довольно давно, когда я служил… Ну, не важно, где я в то время служил, но самым серьезным образом занимались мы случаями кровопийства. Вы, верно, знаете, о чем я, — недаром же посещали Сигишоару. И, верите ли, вынуждены были признать, что сей факт имеет место быть! Я не говорю о случаях, когда люди делали это вследствие нарушений своего психического здравия. Нет-нет, я говорю о другом: когда люди — хотя можно ли назвать их людьми? — алчут крови как средства насыщения, поддержки своих особенных сил. Некоторые из них притом убивают своих жертв, некоторые — оставляют жить, лишь случаются у тех жертв провалы в памяти да головная боль с недомоганием… да от малокровия потом некоторые умирают… Но положили материал под сукно, не до того было, да и некие высшие чиновники тут же враками все ославили. И вот, уже столько лет спустя, накося! Как повернулось! Потому, Иван Иванович, я и был здесь посажен… Надеялся, знаете ли, что рано или поздно вот этими руками, — Миллерс простер перед собою ладони, — притронусь к верным доказательствам, ан нет… Сорвалось. А ведь страшное грядет, Иван Иванович. Страшное! Сами же видите, что я вам говорю, вы — человек разумный, не можете не видеть…

Миллерс помолчал, перебирая на столе книги: те же, что лежали в беспорядке еще во время первого визита Ивана Ивановича. И окна кабинета все так же были завешены тяжелыми бордовыми портьерами, и все так же светили, несмотря на полдень, слабо шипящие угольные лампы…

— Но, Михаил Тариелович… — начал было Рязанов.

Но надворный советник пресек его, хлопнув книгою о стол:

— Что Михаил Тариелович? Я с чрезвычайным уважением отношусь к графу, но посмотрите, как обрадовались наши гуманистически устремленные мыслители! Вот, пишут: «Прекратились бесконечные обыски, неоправданные аресты, главное же — административные ссылки; были возвращены многие ссыльные». Господин Чичерин изволил сказать: «Многие невинные были возвращены, что, без сомнения, должно быть отмечено как большая заслуга Лорис-Меликова». Да и сам граф замечал не раз, что всегда радовался, когда находил случай обойтись без ареста молодого человека и убедить директоров гимназий принять обратно исключенного за чтение какой-нибудь революционной книжечки… Он думал, видите ли, что делать так лучше, чем испортить молодому человеку карьеру на всю жизнь и отнять для него навсегда надежду на занятие порядочного положения в обществе! Не спорю, министра просвещения Толстого отправили в отставку заслуженно, да и отмена стеснений земских учреждений тоже была несомненно надобна, но нужной жесткости в Михаиле Тариеловиче не сыскалось. А сегодня только так можно в России. Иначе всю кровь — выпьют!

Ни разу еще Иван Иванович не видел спокойного и рассудительного Миллерса столь шумным, не говоря уж о тех безрассудных словах, кои он изрекал.

— По точным сведениям, которые я имею, Верховная Распорядительная Комиссия будет вот-вот упразднена, — продолжал тем временем Бенедикт Карлович. — Лорис-Меликов станет министром внутренних дел. Он уже планирует, как в сей должности совершит сенаторские ревизии в ряд губерний, чтобы там выяснить их насущные потребности. Что-то там еще с университетами, с налогом на соль… Моим же делам, похоже, места снова нет.

— Вы говорили с графом? — осторожно спросил Иван Иванович.

— Говорил. Он велел мне читать меньше европейских книг. А что — европейских? Господин Алексей Толстой еще в сороковом году изволил написать рассказ «La famille du vourdalak. Fragment inedit des memories d'nn in-connu»[26]. Замечательно написано, да только не нужно нам такого, у нас все баба-яга, да леший, да домовой… Или «Повесть о Дракуле-воеводе»… В «Истории государства Российского» господин Карамзин назвал эту повесть «первым русским историческим романом», переписанным монахом Кирилло-Белозерского монастыря Ефросином, а созданным дипломатом Ивана Третьего Федором Курицыным. И что же? Да ничего. Вот так-то, господин Рязанов, я могу все это собирать и убираться вон. Миллерс широко обвел рукою кабинет:

— И не забудьте… Кровь. Прольется кровь. Они не могут без нее — и она прольется, а мы ничего не сможем сделать. Особенно страшно, что силы эти древней, чем наша религия, и Церковь Православная нам против них не только не помощница, но сама в грядущих бедствиях станет первая жертва… Я прочту ваш доклад, господин Рязанов. Хотя он, мне кажется, уже никому и ничем не поможет. А впрочем…

Надворный советник взял со стола коробок спичек и, громко чиркнув одной, зажег доклад Рязанова, держа его за уголок, дабы не обжечь пальцы. Когда же пламя разгорелось, он уронил горящие бумаги в пепельницу; Иван Иванович спокойно следил за происходящим.

— Прошу меня оставить, господин Рязанов. Надеюсь, что у вас все сложится куда как лучше.

— Я был счастлив с вами работать, Бенедикт Карлович, хотя это и длилось столь недолго… — сказал Рязанов.

Как только он вышел из кабинета и закрыл дверь, то услыхал за собою звук выстрела.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА АЛЕКСЕЙ РЯЗАНОВ

У нашей двери на лестничной площадке, пахнущей кошками, стояли двое: участковый капитан с запорожскими усами и совсем молодой мужик в гражданском, с бордовой папкой из кожзаменителя под мышкой.

— Алексей Рязанов? — уточнил гражданский.

— Да, — сказал я.

— На ловца и зверь.

— Стой, с-сука… Руки на стену!

С верхней площадки ссыпались гремящие омоновцы в бронежилетах, сзади кто-то сунул меня лицом к стенке, двумя пинками расставил ноги в стороны, принялся обшаривать.

— Оружия нет! — рявкнули над ухом.

— Пройдем-ка с нами, — сказал участковый. — И не дури, пацан. Ты попал…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА ИВАН РЯЗАНОВ

«…Почему-то принято считать, что русские полагают немцев весьма культурной нацией. Чушь! Я жил в Германии. Немцы, прежде всего, такие же дурные люди, как и остальные. А то, что они делают сейчас, не может не вызвать к ним ненависти у любого, кто считает себя русским человеком, кому Россия дорога не как громкое слово, а как земля родная.

Признаюсь, что пришествие к власти Адольфа Гитлера я принял спокойно и даже с некоей радостью: престарелый Гинденбург ввергал великое государство (а Германия в любом случае была, есть и будет великое государство) в хаос, и появление разумного человека в качестве его преемника было вопросом времени. Не скажу, что меня опечалило то, как господин Гитлер присоединял к своей стране другие, более слабые: в конце концов, это цель любого великого государства, вот только средства используются разные, и кто сможет винить Гитлера, что он выбрал самое действенное, хотя и жестокое.

Возможно, не посмей Германия напасть на Советский Союз, я и теперь относился бы к немцам и их режиму с симпатией. Однако получилось иначе.

Они остановили меня на улице, когда я шел на рынок, чтобы поменять портсигар — серебряный портсигар с дарственной надписью от статского советника Брадиса — на какую-нибудь еду.

— Что вам угодно? — спросил я.

Спросил по-русски и с удовольствием услыхал, как один из них говорит другому:

— Он же совсем старик! Для чего он понадобился оберштурмбанфюреру?

Весьма приятно, когда люди не знают, что ты понимаешь их разговор. Много раз мне это пригождалось в жизни, пригодилось и теперь.

— Не наше дело, Рудольф, — ответил второй.

Я не разбираюсь в их чинах и погонах, но по всему это были простые солдаты.

— А если он помрет от испуга?

— Значит, мы принесем его труп и покажем оберштурмбанфюреру. Или ты хочешь возразить?

Первый показал мне автомат и попытался объяснить на русском, что я должен следовать за ними.

— Не беспокойтесь, господа, — сказал я. — Прошу вас лишь не идти слишком быстро; уверяю, что я доберусь в целости и сохранности.

— Откуда вы знаете немецкий? — удивился второй. — Вы — немец?!

— Я — русский, господа, а немецкий выучил в Германии в то время, когда ваших родителей еще не было на свете. Могу ли спросить: куда мы направляемся?

— Увидите, — грубо сказал первый и, кажется, хотел толкнуть меня, но удержался: видимо, боялся, что я нажалуюсь их офицеру. А может быть, побоялся, что я упаду и по старости разобьюсь насмерть.

Старый человек подобен хрустальной вазе — вещь ненужная, но хрупкая, и все боятся ее разбить, хотя, казалось бы, разбей ты ее, собери осколки да выбрось прочь, вот и одной заботою меньше.

Здание, куда меня привели, я прекрасно знал. Ранее это был дом генерала от инфантерии Козьмина, затем — различные большевистские заведения, а сейчас здесь помещалась германская тайная полиция. В коридоре я с удивлением увидел портреты Молотова и Калинина, прислоненные к стене; странно, отчего немцы не выбросили их?

Довольно вежливо меня провели в кабинет на третьем этаже и оставили там. Кабинет был почти что пуст: большой письменный стол, этажерка, несколько стульев, в углу — унылые часы, которые некому завести.

Дверь за моей спиной со скрипом отворилась. Я повернулся, вовсе не торопясь, что неудивительно с моею спиною, и увидел офицера в черной форме. Я не мог не узнать в нем Кречинского. Он ничуть не изменился.

— Здравствуйте, господин Рязанов, — с улыбкою сказал по-русски демон.

— Здравствуйте, господин Кречинский. Хотя… Кто вы теперь?

— Оберштурмбанфюрер Хазе, — представился он.

— Хазе? («хазе» — это «заяц» в переводе с немецкого).

— Вам не нравится фамилия? — спросил он и предложил мне сесть, после чего сам сел напротив.

— Несколько смешно, — сказал я.

— Знаете, я сделал это целенаправленно. Людям со смешными фамилиями доверяют чаще, им больше позволено, они везде в конце концов проникают…

— Не думаю, что вам не удалось бы что-либо, носи вы иную фамилию.

— Как вы изменились… — пробормотал Хазе (я стану именовать его так, раз уж мой старый знакомец сменил имя и национальность), разглядывая меня с некоторой грустью, чему я даже удивился. — Сколько вам лет, господин Рязанов?

— Девяносто, — отвечал я.

— Почтенный возраст… Стало быть, вы скоро умрете.

Страшные для кого-то, меня такие слова ничуть не обеспокоили. В самом деле, я зажился на этом свете, и радовало лишь то, что в свои годы здоровье я имел вполне сносное, передвигался самостоятельно, обиходить себя умел и никому не стал обузою. Впрочем, не исключено, что я проживу еще лет пять или десять. У меня очень сильное сердце, нормальное пищеварение. Я по-прежнему делаю утренние физические упражнения и плаваю в реке начиная с апреля.

— Не исключено, — сказал я. — Как вы меня нашли?

— Не поверите: увидел в окно и велел тотчас привести ко мне.

— Ваши солдаты не были слишком любезны.

— Преимущество победителей. Зачем быть любезным, когда ты — в стране поверженных? Вы хотите есть? Может быть, коньяк? Водку?

— Благодарю, — сказал я. — Рассчитываю пообедать по возвращении домой, меня ждет супруга.

— Вот как?! Вы женаты? Уж не на этой ли забавной девушке… простите, я уже не помню ее имени.

— Вы говорите об Аглае? Нет, господин Хазе, я женат на другой. Верно, вы забыли, что Аглая погибла…

— Каюсь, забыл, — признался он. Именно признался, я был уверен, что Хазе не хотел меня обидеть нарочно. — Если бы я помнил всех, с кем встречался, кто умер или погиб… У меня свой век, у вас — свой…

— Однако мы все время отвлекаемся… Что вам нужно от меня?

— Старые знакомые встретились после стольких лет, — укоризненно сказал Хазе. — Неужели мы не можем хотя бы немного поговорить о жизни, о том, что произошло за это время? Как вам удалось выжить в России?

— Как видите, удалось. А вот вы, напротив, все же покинули Россию, хотя собирались задержаться тут.

— Ваш господин Сталин и присные его оказались дальновиднее и умнее, нежели мы думали, — признался Хазе. — Вероятно, обучение в семинарии пошло кремлевскому горцу на пользу: он оказался способен поверить в то, во что господин Ульянов поверить отказывался. Я покинул Россию в двадцать восьмом году — так получилось, обстоятельства от меня не зависели, — и, как выяснилось, к счастью для себя. Может быть, я даже зря не послушал вас раньше. Вы ведь так ненавязчиво советовали мне уехать и даже обещали содействие. А те, кто остался… Многие из них погибли, и погибли безвозвратно!.. Кажется, Хазе в самом деле горевал о своих потерянных соплеменниках, и наличие в нем подобных чувств меня несколько тронуло. Я догадывался, о чем он говорит, но не преминул уточнить:

— Вы говорите о заговорщиках, процессы над которыми так всколыхнули советское общество?

— О них, хотя о подлинной подоплеке происходящего ваши «Известия» и «Правда», понятное дело, не писали. Господин Троцкий…

— Он — тоже?!

— Разумеется. — Хазе с удивлением поднял брови. — Так вот, господин Троцкий как-то сказал мне, что в свое время не угадал с выбором. В отношении Сталина нужно было действовать совсем иначе… но уже поздно, поздно. Система разрушена. А я, как видите, нашел себя в Германии.

— Чтобы вернуться в Россию в таком вот качестве?

— Нет, конечно же. Уезжая, я ни о чем подобном и думать не мог. Тем не менее рано или поздно, но я всегда надеваю мундир.

— Как вам удалось сбежать?

— Вы же не надеялись, в самом деле, что ваши смешные камешки подействуют на меня губительно? Я их, выражаясь высоким штилем, изблевал из себя.

— А почему не нашли меня сразу же?

— Были другие дела, господин Рязанов. Неотложные и гораздо более важные. И потом, вы снова забыли, кто вы и кто — я. Для вас полвека — огромный срок, для меня — сущие пустяки.

— Я не слишком разбираюсь в ваших чинах, — сказал я. — Вы военный?

Скорее, жандарм в чине, равном вашему подполковнику. Гестапо — вам что-нибудь говорит это слово? Гехайместаатсполицай. Тайная государственная полиция рейха, предназначенная для борьбы с инакомыслящими, недовольными и противниками режима. «На гестапо возлагается задача разоблачать все опасные для государства тенденции и бороться против них, собирать и использовать результаты расследований, информировать о них правительство, держать власти в курсе наиболее важных для них дел и давать им рекомендации к действию» — статья первая основного закона гестапо. Что-то вроде Комиссии Лорис-Меликова, где трудились вы по молодости лет! Дело для меня привычное, так что я быстро снискал лавры специалиста. Правда, обыкновенно я был на противоположной стороне, то есть искали и ловили меня. Надеюсь, что после победы Гитлера останусь в России надолго — мне в самом деле нравится здесь, я не кривил душой, господин Рязанов.

— И?

Он внимательно посмотрел на меня.

— И — что, господин Хазе? Я должен вас благодарить за столь милое изъявление любви к моей родине? Простите, но…

— Я вам неприятен вдвойне: раньше я был просто чуждым вам существом с неприемлемой для вас моралью, — перебил Хазе, — а теперь еще и захватчик, так? Что ж, странно было бы услышать от вас иное. Вы ничуть не изменились внутренне, господин Рязанов. Только внешне. Только внешне… Тем не менее я хочу предложить вам сотрудничество. Вы человек хотя и старый, но с несомненным опытом, обладаете огромными знаниями — в том числе такими, каких у ваших нынешних соотечественников не сыскать. Вы знаете, кто я таков, а это немаловажно. К тому же вам и вашей супруге нужно хорошо питаться, нужны лекарства, тепло и уют. Все это я вам обеспечу.

— Зачем я вам, Хазе?

— Я же сказал: вы знаете, кто я таков. Мне нужен помощник, с которым я могу позволить себе больше, чем с любым из своих подчиненных. Мне будет не в пример легче работать.

— Простите, господин Хазе, — нарочито сухо сказал я, поднимаясь, — но я не буду работать с вами. И даже не потому, что вы — демон во плоти. С этим я мог бы, наверное, смириться, ибо видел за долгую свою жизнь многих людей, которым вы как дьявол или демон в подметки не годитесь. Но я никогда не стану работать с теми, кто пришел на мою землю и залил ее кровью. Мой сын отказался от меня сразу после революции, потому что мы не могли понять друг друга. Но сегодня он воюет против вас, и мой внук тоже ушел на фронт добровольцем. Что же вы предлагаете мне, господин Хазе?

— Жизнь, — ответил он. — Что ж, глупый старик, подумайте до завтра. Завтра в полдень к вам приедут мои люди и привезут вас сюда. Надеюсь, вы примете правильное решение. В любом случае вы знаете так много, что я не собираюсь выпустить вас из рук. Вы не сбежите — только дайте слово, и вы его исполните, я знаю.

Я дал слово.

«И исшед вон, плакаху горько». Евангелие — на редкость глупая, никчемная и бессвязная книга, творение неведомых и неумелых беллетристов, ан поди ж ты, как хороша для цитат!

«…И вот я сижу дома и пишу эти строки. Наташа приготовила ужин — кашу из остатков крупы и кусочка сала, которое я все же выменял сегодня на портсигар. Это мой последний домашний ужин, потому что завтра я уеду в гехайместаатсполицай и уже не вернусь оттуда, ибо решения менять не собираюсь. Надеюсь, что Наташу они не тронут — она ничего не знает и им не нужна. Дневник я спрячу — может быть, когда-то кто-то прочтет его и узнает для себя то, что я столько лет носил невысказанным… Если только к тому времени демоны не победят. Но даже если они победят — может быть, эти строки что-то подскажут моим потомкам, чем-то помогут им, кого-то спасут. Ибо демоны не только вокруг нас, но и внутри; и я не возьмусь сейчас сказать, какие из них сильнее…»

ОТ АВТОРА

Друг мой читатель!

Прежде всего я прошу прощения у тебя за то, что слишком затянул с завершением романа «Чудовищ нет». Его судьба оказалась довольно запутанной: вначале я планировал сделать две книги, потом — одну (памятуя о неких треволнениях вокруг «Чисел и знаков», которые кое-кто хотел бы видеть не трехтомником, а одной книгой), потом — снова две… В итоге все равно получилась одна, зато собою потолще.

Писать «Чудовищ» я начал очень давно — когда мне в руки попало старое кэдменовское издание Клайва Баркера. Помните, в суперобложке, с ужасным переводом? Именно строки из «Ночного народа», взятые одним из эпиграфов к «Чудовищам», стали первым толчком — точно так же, как в «Числах и знаках» отправной точкой был огонек в лесу, увиденный из пустого купе ночного поезда.

О чем будет роман, я, когда начинал его, еще не знал. Красная «Волга» со сверкающими хромом деталями, девочка-демон появились значительно раньше, чем Иван Иванович Рязанов и мятущийся Достоевский, а уж стрельба в подвале недостроенного дома и вовсе взялась из давнишнего незавершенного романа «Убийца птиц и мелких животных» (образца аж 1992 года). Я не скреб по сусекам — просто все, что нужно, к месту вспомнилось и пригодилось.

Отдельно хочу заметить, что к народовольцам я лично отношусь вполне спокойно и даже с симпатией. Но в том и интерес — писать «от противного», представить, как думает и что чувствует человек с полярно иными взглядами. Поэтому у меня получился Иван Иванович Рязанов. Он тоже вырос не сам по себе: в 1988 году я сочинил стихотворение (баловался я тогда такими глупостями, стыдно сказать), которое начиналось так:

Марксист Иван Рязанов Приехал из Лозанны, И надо ж, рассудил Господь Бедняге заболеть. И помер он от глотошной, — Был вызван околоточный, С тем чтобы констатировать Случившуюся смерть.

Там дальше было еще много всякого, и я даже читал это стихотворение, когда поступал на литфак Брянского пединститута, на что мне сказали, что здесь учат не на журналистов и писателей, а на учителей русского и литературы. Поздравляю господ соврамши: из меня получился как раз журналист и писатель! Еще, помню, спрашивали меня, что такое «глотошная» и «околоточный». Я ответил, а вы, если не знаете, «более подробно смотрите в Интернете», как пишет переводчик Вебер.

Простите, отвлекся; хотел сказать, что ни от марксиста, ни от глотошной не сохранилось ничего, а вот имя и фамилия остались.

Исторический роман я писать не собирался, однако был тщателен в деталях, хотя, вполне возможно, что-то и упустил — я все же не специалист. Надеюсь все же, что историческая часть у меня получилась достаточно аутентичной, ибо насчет части современной я волнуюсь куда меньше — писать о том, что видишь из окна, всегда легче.

Возвращаясь к сложной судьбе «Чудовищ» («сложная судьба» — сразу представляются злые цензоры и отсутствие свободы творчества, да только не было их; если уж начистоту, то мне вообще всегда казалось, что наличие цензуры при Советах литературе было только на пользу, все-таки большинство тогдашних книг можно читать без скрежета зубовного, в отличие от сочинений современных), могу добавить, что за время его написания появилось множество различных фантастических произведений о вампирах. «Про вампиров» изначально были и «Чудовища», но примерно в середине процесса я переделал — это и «притормозило» меня — сюжет на «демонический», дабы не попасть в поп-струю. Кроме того, кто такие вампиры, как не демоны крови?

И получилось к лучшему.

Можете начинать искать пропавших лошадей (помните историю с «Числами и знаками»?), выдумывать сравнения и глумиться над «скомканными финалами». Только не забудьте на ночь посмотреться в зеркало, а еще лучше — приглядитесь, не стоит ли кто у вас за спиной… И что это там такое в темном углу комнаты? А еще лучше — почитайте свежую газету. И вы поймете, что демоны давно уже здесь.

И они, возможно, в очередной раз победили.

Юрий Бурносов

Примечания

1

Габер-суп — жидкая овсяная похлебка, которой обыкновенно кормили больных.

(обратно)

2

Рамоли — расслабленный, немощный, впавший в слабоумие человек (от фр. Ramolli).

(обратно)

3

Папильон (устар.) — несерьезный, легкомысленный человек (от фр. Papilio — бабочка).

(обратно)

4

Не бойтесь просветить меня, милостивый государь (фр.).

(обратно)

5

Дело, в двух словах, таково… (фр.)

(обратно)

6

Само собой! (фр.)

(обратно)

7

Визапур — эмигрант-мулат, женатый на дочери известного купца Сахарова. В 1812 году был расстрелян как французский шпион; имя стало нарицательным для обозначения арапа вообще. Ко времени, описываемому в книге, уже стало малоупотребительным.

(обратно)

8

Ну что вы! Пустяки… (фр.)

(обратно)

9

Несмотря на то что мы не можем увидеть или потрогать воздух, он постоянно окружает нас… (фр.)

(обратно)

10

Калетивская свеча — свеча производства свечной фабрики Калета; как правило, высокого качества.

(обратно)

11

Из него делают много вкусных блюд, в том числе баклажанную икру (фр.).

(обратно)

12

Никогда нелишне повторить это (фр.).

(обратно)

13

Секлетея говорит, что он похож на чудовище (фр.).

(обратно)

14

Таких блинов не умеет печь больше никто (фр.).

(обратно)

15

Угощайтесь, пожалуйста! (фр.)

(обратно)

16

Смычок — веревка, которой связывали пару гончих собак при отправлении на охоту.

(обратно)

17

Он ловкий малый (фр.).

(обратно)

18

Это золотой человек (фр.).

(обратно)

19

Я в этом не сомневаюсь (фр.).

(обратно)

20

Белотурка — сорт твердой яровой пшеницы.

(обратно)

21

С большим удовольствием (фр.).

(обратно)

22

Вы по мне скучали? (фр.)

(обратно)

23

Грешневик — валяная крестьянская шляпа из войлока в форме усеченного конуса.

(обратно)

24

Превосходно! (фр.)

(обратно)

25

Право, я затрудняюсь ответить (фр.).

(обратно)

26

«La famille du vourdalak. Fragment inedit des memories d'nn inconnu» (фр.) — рассказ, написанный А. К. Толстым по-французски в начале 1840-х гг. и на русском при жизни писателя не издававшийся.

(обратно)

Оглавление

ЧУДОВИЩ ЕСТЬ

  1

  2

  3

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ . ГОД 2003-й

  1

  2

  3

  4

ЧАСТЬ ВТОРАЯ . ГОД 1880-й

  1

  2

  3

  4

  5

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ . ГОД 2003-й

  1

  2

  3

  4

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ . ГОД 1880-й

  1

  2

  3

  4

ЧАСТЬ ПЯТАЯ . ГОД 2003-й

  1

  2

  3

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ . ГОД 1880-й

  1

  2

  3

  4

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ . ГОД 2003-й

  1

  2

  3

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ . ГОД 1880-й

  1

  2

  3

  4

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ . ГОД 2003-й

  1

  2

  3

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ . ГОД 1880-й

  1

  2

  3

  4

ВМЕСТО ЭПИЛОГА . АЛЕКСЕЙ РЯЗАНОВ

ВМЕСТО ЭПИЛОГА . ИВАН РЯЗАНОВ

ОТ АВТОРА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте