«Вампирский Узел»

С. П. Сомтоу Вампирский узел

ЛЕТО: СОН ЧЕРНОГО КОРОЛЯ

…Я сяду на поезд в Канзасе,

Ты поедешь из Санта-Фе.

Но наши пути обязательно пересекутся

На Вампирском дорожном Узле.

На перекрестке, что пьет наши души…

Тимми Валентайн

1

огонь: 79 н.э.

…сера… следы детских ступней на растрескавшейся мозаике, едкий запах горящей плоти… обугленной… оглушительный грохот, ПОТОМ…

…кровь, брызжет брызжет брызжет прорывается брызжет брызжет брызжет кипит на горячих камнях брызжет брызжет брызжет

…мраморные колонны ломаются, словно кости, над орущей и…

…кровь брызжет брызжет брызжет…

…обескровленные глаза сквозь пропитанную серой мглу, и вопли, и…

….сквозь поток пепла, кровь блестит на клыках брызжет блестит брызжет блестит брызжет блестит…

наплыв: сейчас

Мне страшно… Почему?

Разве ты ничего не чувствуешь? Мне холодно. Обними меня. Хорошо.

Нет, не надо. У тебя такие холодные руки. Ничего, ладно. Б-р-р-р. С той самой минуты, как села в машину. Может быть, я еще не настолько пресыщена тесным общением с богатыми знаменитостями, как мне хотелось бы думать, а? А ты очень богатый, правда? То есть… ты ведь еще ребенок, но уже должен быть в списке самых богатых людей на земле, с этим новым альбомом и все такое. «Вампирский Узел». Да. Я не слишком много болтаю? А то мне почему-то не по себе. Так на чем мы там остановились? Ну да. На деньгах. Деньги — это всегда интересно. Все считают чужие деньги. Расскажи про свои деньги.

Руди, сворачивай на Магистраль [1].

Знаешь, я уже и не считаю, у скольких людей я брала интервью. И у каких людей. Сейчас не буду упоминать фамилии. Но ты… ты такой странный, такой таинственный. А правда, что сейчас тебя будут показывать по телевизору в первый раз? Ну да, наверное. Знаешь, а на фотографиях ты кажешься выше ростом. Тебе сколько лет? Двадцать? Какая прелесть. А мне… двадцать девять. Но я не выгляжу на свои двадцать девять, правда? Мне все говорят, что не выгляжу. Я хочу сделать большой материал для журнала. Грандиозный материал. Понимаешь, грандиозный. И тебе даже не надо ничего говорить. Признаюсь честно: я собираюсь почти все состряпать из головы. Кого, блин, волнует. Эти оголтелые меломаны, они все проглотят. Ой, прости, пожалуйста. Наверное, мне не стоило так говорить. Все-таки это твои поклонники.

Ну…

Слушай, какой у тебя лимузин роскошный. Два телефона! Наверное, твой шофер берет трубку и переключает звонок назад по какому-нибудь внутреннему коммутатору? Одно слово, шикарно. Смотри, городская тюрьма. Вон там. Хорошая ночь, правда? И машин на шоссе немного. А то бывают такие дни, когда от Ла-Гуардии [2] до центра добираешься три часа.

Я уже ездил, знаю.

Правда? Ну да, конечно. Знаешь, глаза у тебя красивые… такие вообще сексуальные… будь я восторженной школьницей, я бы с ума по тебе сходила. Точно бы головой повернулась. Тебе нравится Нью-Йорк?

Ничего так.

Ты, наверное, объездил весь мир, хотя ты совсем еще мальчик. Да?

Может быть.

Кстати, а где ты берешь эти свои потрясающие плащи… ну, в которых ты выступаешь?

В Европе.

Ага.

Мне нравится ночь.

Что? Ах да, ночь… А мне нравится, как ты говоришь. Так объемно, компактно. Как слова в твоих песнях. Знаешь, такого, как ты, еще не было. Я имею в виду рок-звезды и кумира подростков. Правда, не было. За все десять лет, что я работаю у себя в журнале. Но если я делаю интервью, ты должен мне рассказать о себе побольше. Ну там, всякое разное: любимое блюдо, любимый напиток, твои взгляды на подростковый секс, твое… Что-то не так?

Нет. Просто… воспоминания.

Какие воспоминания? О чем? Это как раз то, что надо. Фанаты рок-звезд и читатели «Идола» обожают всю эту бодягу. Как ты рос, где учился и все такое… смотри, а вот и Нью-Йорк! Я уже знаю, как опишу это в статье: «Город вздымался над черной водой, как гигантский кладбищенский двор, залитый, лунным светом».

Претенциозно.

Читателям нравится.

Понимаю.

Правда?! Ну да, конечно. Ладно, Тимми, вернемся к тебе. Ничего, если я буду тебя называть просто Тимми? Значит, ты и твои воспоминания… расскажи что-нибудь.

(брызжет брызжет брызжет)

Тебе лучше об этом не знать.

Трудное детство, да?

Очень. Я про него просто забыл.

Почему ты так смотришь? Глаза у тебя жутковатые, будто нездешние. Они прямо светятся в темноте. Ну вот. Знаешь, нечасто предоставляется случай подержать за руку знаменитость стоимостью в миллион долларов… прости, я совсем не хотела тебя обидеть…

Да нет, все нормально.

Просто у тебя руки как лед. Наверное, у тебя что-то с обменом веществ. Знаешь, я бы тебе посоветовала перейти на какое-нибудь экологическое питание… ну там, всякие натуральные продукты. Давай, я их согрею. Так лучше? Слушай, что-то меня повело… как будто я опьянела… я… твоя рука… она жжет мне грудь… то есть по-настоящему жжет, и… почему ты так улыбаешься? Дай я тебя обниму, дай мне… И не думай, что я извращенка. Ты — интересный мальчик, но я не люблю молоденьких мальчиков, знаешь… мне уже двадцать девять… хочешь на них посмотреть? Вот смотри, я за собой очень слежу, так что грудь у меня красивая. Эй, что ты делаешь… как я теперь объясню своему парню этот синяк?! Тебе нравится моя грудь? Вот так… эй, осторожнее! Они такие холодные, твои пальцы. Как сосульки. Эй, не царапайся, ты меня расцарапал до крови, смотри она прямо течет, еще свитер испачкает, вообще-то меня давно уже не прикалывают эта забавы, но ты такой знаменитый, такой… эй! Перестань! Что ты делаешь?! Прекрати, говорю, кусаться. Ты животное, идиот, ты…

Мне очень жаль, правда. Но ты сама виновата. Не надо было будить во мне эти воспоминания. Я знал одну девушку… очень похожую на тебя… это было давно.

Отпусти меня, какой же ты сильный, у тебя зубы… и лунный свет… не кусайся! не надо! мне больно мне больно мне…

Руди, этот съезд мы проедем. Свернешь на следующем. Если мы сейчас въедем в центр, нас точно заметят. Ненавижу, когда они дергаются и кричат. Это сразу же привлекает внимание. Я голоден. Страшно голоден. Это даже не голод, а боль. Я ей всю грудь изодрал. Она умрет через пару минут. М-м, свежая кровь, она согревает… спокойней… спокойней… и что мне теперь делать — убить тебя навсегда? Навсегда? Если я не убью тебя по-настоящему, ты проснешься для кошмарного одиночества., бедная девочка. Я вырвал ей сердце, Руди. Это спасет ее от великого и неизбывного одиночества. Вот оно, на сиденье. Оно еще бьется, сочится кровью… всю обивку испачкало… вот оно остановилось, сердце… в ее глазах больше нет жизни… я их закрою… ну вот, она умерла. Сиденье все в крови. Скажи Марии, пусть она все уберет. Концерт начинается через час.

Прости, Руди. Просто я разозлился. Она пробудила во мне слишком яркие воспоминания…

Да ладно вам, мастер Тимоти. Забудьте.

Как я могу забыть?!

память 1918

Дитя тьмы, он проскользнул сквозь прутья ограды. И стоит теперь, омываемый лунным светом, на самом краю двора. На его тонком и бледном лице лежат черные полосы — тени железных прутьев. Он чувствует легкий голод. Словно какой-то зверек-грызун тихонько скребется внутри живота. Но вовсе не голод выгнал его из потайного укрытия и привел сюда. Не голод, а, чистые детские голоса — певческие голоса. Это они прикоснулись к нему в его мертвом сне, в котором не было сновидений. И он слепо пошел за ними, как ищейка идет по следу, полагаясь только на острый нюх. Он шел из Лондона много дней. Он бросил все: дом на Фицрой-сквер и старую женщину, которая его приютила.

Несколько долгих мгновений он смотрит на освещенные изнутри витражи в окнах старинной массивной часовни пятнадцатого века. Должно быть, хористы проводят вечернюю распевку. Эта часовня принадлежит одному из факультетов Кембриджского университета. Здесь у них школа церковного хорового пения, где готовят молодых хористов для службы в церкви. Он слышит мальчишеские голоса — прохладные, как ночной ветер.

— Эй, мальчик, ты что здесь делаешь?

ЕГО взгляд отрывается от витражей, мельком скользит по лицу человека и упирается в отполированные до зеркального блеска ботинки и полу длинной профессорской мантии.

— Отвечай, когда тебя спрашивают. Ты что, заблудился?

Внутри шевелится голод.

— Ты опоздал на распевку? — Преподаватель кивает в сторону часовни. — Нет, для хориста ты слишком расхристанный и неопрятный. Уходи, здесь нельзя гулять. Это закрытая территория.

Он смотрит мужчине в глаза, уязвленный его неприязнью. На миг все затмевает мысль о насыщении. С тех пор как он вышел из Лондона, он ни разу не утолил голод по-настоящему. Молодые мужчины ушли на войну, женщины заперли двери на все засовы. Остались только бродяги, чья кровь отдает спиртной горечью. Он уже готов броситься…

Нет. Мужчина в. профессорской мантии протирает глаза и видит лишь черного маленького зверька. Наверное, кошку. Промельк движения в темноте.

Мальчик бесшумно проходит по нефу часовни. Впереди — приглушенный мягкий свет на полотне Рубенса над алтарем. На мгновение в памяти проявляются образы. Он уже, был здесь, столетия тому назад. Здесь лежат мертвецы, что давно превратились в прах… но их память по-прежнему будоражит его. Она добирается до него сквозь теплую землю и холодные камни. Ему так хочется быть среди них. Высокие своды часовни теряются в сумраке, и поэтому кажется, что потолка нет вообще. Он сидит, скорчившись за высокой скамьей. Пение замирает и превращается в вязкую тишину. Это «Реквием» Пёрселла [3]. Мальчик помнит его еще с тех — давних — времен. Когда хоронили короля.

На какой-то короткий миг неприкаянная тоска у него в глазах сменяется безмятежным покоем. Музыку он любил всегда.

Сейчас он не чувствует голода. Голоса заглушили его на время. Именно в такие минуты он жалеет о том, что не может плакать…

Он слушает голоса.

— Отлично, ребята. Всё замечательно. Только, Майлс, когда ты выпеваешь соло, не надо терзать это высокое си-бемоль с таким прямо остервенением. Пусть оно вытекает из фразы естественным образом. Я понимаю, что все это нудно и скучно и вас раздражают дополнительные занятия по вечерам, но что еще остается делать… хорошие парни гибнут на войне, в церквях служат одни панихиды… чтоб ему провалиться, кайзеру. Ну хорошо, на сегодня, пожалуй, хватит. Все свободны.

Мальчишки толпой направляются к выходу, проходят под изукрашенной аркой из темного маслянистого дерева, которая делит неф надвое. Они разговаривают и смеются, в них нет ни капли почтения к священному месту. Органист спустился с хоров, и они с дирижером что-то вполголоса обсуждают. Детский смех и старческий шепот сливаются в гулкое эхо.

Огни погашены. Мальчик остался один. Сумрак ласкает его глаза. Теперь ему надо насытиться.

Он поднимается — бесшумно.

Он идет по проходу — тихий, как тень.

Он замирает на месте. Где-то скрипят дверные петли. Издалека долетает невнятный шум. Он растворяется в тени за алтарем. Когда-то этот серебряный крест высотой почти а его рост причинил бы ему много боли, но век ревностной веры давно миновал, и символы постепенно теряют силу.

Сейчас он видит лишь крошечные огоньки, мерцающие во мраке, и гигантские тени, дрожащие на стене. Какой-то мужчина ведет за собой нелепую процессию. Все участники этого действа одеты в черные плащи, расшитые звездами, полумесяцами, кабалистическими знаками и иероглифами. В руках у них — жезлы и зажженные свечи. Мальчик чувствует запах страха.

Запах исходит от молодой женщины — связанной, с кляпом во рту, — которую люди в плащах волокут за собой. Процессию замыкают два юных прислужника, совсем еще мальчики. Они размахивают кадилами, испускающими зловоние ароматных курений и обожженной плоти.

Он помнит это из прошлого, которое лучше забыть. Он выглядывает из сгустка тьмы.

Участника действа украдкой хихикают. Это — не истинный ритуал древних, а просто игра. Юные прислужники бегут теперь впереди процессии, распыляя повсюду зловонный дым…

— Спасибо, Салливан, — говорит один из участников черной процессии. Он легонько подталкивает предводителя, который мягко отстраняется от него и крадучись подбирается к женщине.

— Ты уверен, что ее не будут искать? — говорит грузный мужчина азиатского вида.

— Она официантка из «Медного котла», — отзывается первый, высокий мужчина в бумажной митре с намалеванным на ней черепом и другими оккультными символами. Девушка беспомощно бьется. Ее привязывают к алтарю. Ее отброшенная рука едва ли не задевает мальчика, притаившегося во тьме. Его рука выпивает тепло из ее руки. Они не видят его — он укрыт сумраком, как плащом.

Теперь они все смеются.

— Посерьезней, пожалуйста! — кричит предводитель. — Это серьезное дело!

Смех прорывается снова и давится сам собой.

— Какая же гадость эти курения! Меня сейчас просто стошнит. Ты уверен, что эта вонючая смесь действительно необходима?

— В Черной Книге ордена Богов Хаоса ясно сказано, что ладан следует смешивать с водной оболочкой нерожденного плода, — убежденно говорит предводитель. — Нам еще повезло, что у меня есть друзья в медицинской лаборатории.

Теперь мальчишки с кадилами весело носятся по проходу. Едкий дым сгущается, как туман. Девушка кашляет через кляп.

— А может, не стоит… правда…

— Молчи, неофит! — говорит предводитель, доставая нож из-под плаща. Теперь мальчик чувствует ужас, который исходит от всех участников действа. — Я же вам говорю: это очень серьезно, вызывать духа…

Про себя мальчик горько смеется. Он знает, что духи давно мертвы. Бела они вообще были, духи. Только их тени пережили темные времена. Они притворщики и лицемеры, эти смертные люди. Они ничего не знают о моей горечи, о моей тоске. И. сейчас этой девушке предстоит умереть ни за что.

Предводитель уже подошел к алтарю. Он заносит нож, и свет свечей отражается на клинке. Юный вампир отступает еще дальше в сумрак и сливается с темнотой.

Участники действа — все как один — затаили дыхание. Девушка, привязанная так крепко, что даже не может пошевелиться, обмочилась от страха. Моча тонкой струйкой течет по камню.

Мягко, чудь ли не нежно предводитель вонзает нож в женщину, распростертую на алтаре. Делает красный надрез между ее грудей и ведет тонкую линию до волос у нее на лобке. Теперь запах страха становится просто неодолимым: он заглушает и аромат благовонных курений, и вонь от дымящейся плоти.

Мальчик чувствует, как внутри нарастает безумие. Он и раньше пьянел от чужого страха. Но сейчас он разозлен и старается подавить голод.

Человек в плаще собирает кровь девушки в чашу. Ее глаза широко распахнуты. Ее крик, заглушенный кляпом, звучит словно откуда-то издалека. Из другого мира. Предводитель входит во вкус и начинает импровизировать, вырезая узоры на животе связанной жертвы. Мальчику видно его лицо, безжалостное и безумное.

Ярость вскипает внутри — жгучая ярость при виде бессмысленного убийства. Вместе с запахом крови приходит и древний голод, клокочущий, рвущийся изнутри. Он срывается с места…

Он — дикий зверь, устремившийся за добычей…

Нож падает на каменные ступени. Предводитель кричит дурным голосом:

— Дух! Порождение тьмы! Я не знал… это была лишь игра…

Он понимает, что натворил. Он бежит. Ему показалось, он видел волка. Кто-то видел пантеру. Кто-то — чудовище из своих самых страшных кошмаров. Они бросаются врассыпную, они кричат. Их шаги почти не звучат в этом огромном пространстве, заполненном гулким эхом…

Но один все-таки остается на месте. Маленький мальчик… Его кадило валяется на полу… вампир видит его сквозь клубы дыма. Их взгляды встречаются.

— Погоди, — говорит мальчик-вампир. — Я не сделаю тебе ничего плохого…

Они смотрят друг другу в глаза. Вампир видит то, что он видел всегда. Ужас — неприкрытый, предельный, прозрачный. Неужели этот ребенок увидел его в истинном облике? Неужели чужая личина на миг соскользнула?

Теперь вампир узнает парнишку. Это Майлс, хорист. Всего час назад этот мальчик выводил высокое си-бемоль, выдирая ноту из воздуха. Это его неземной чистый голос мальчик-вампир услышал в далеком Лондоне и вычленил из миллионов других голосов, что терзали его нечеловечески острый слух, — голос, который своей красотой потревожил его не сон.

— Майлс.

Его голос звучит очень тихо. Полунасмешливый, получарующий — обольстительный голос. Но мальчика уже нет.

А потом запах крови накатывает волной и поглощает все чувства. Он поднимается к алтарю, где лежит девушка. Она истекает кровью, она умирает.

— Я не хочу тебя пить, — говорит он, но голод вздымается, как штормовая волна. Он развязывает веревки. Девушка больше не дергается и не рвется. — Ты, конечно же, девственница. — Теперь он вспомнил. — Они, всегда выбирают девственниц. — Он произносит слова, а она только смотрит на него. Зачарованно, благоговейно. — Сейчас я буду любить тебя так, как способны любить только мертвые.

Он пьет ее жизнь по глотку. Он впивает ее в себя. Тепло вливается в его вены. Умиротворяющее, трепещущее тепло. Его глаза наливаются кровью. Девушка шевелится в последний раз, издает тихий стон, умирает.

Завтра, как только поблекнет свет дня, он найдет себе дом и еще одну женщину с добрым лицом. Еще одну приемную мать. Он задержится здесь на какое-то время. Из-за этого чистого детского голоса. Здесь живет музыка — музыка, способная напоить теплом тысячелетний лед у него внутри…

наплыв: сейчас

Они очень похожи, Руди. Эти две женщины. Совершенно одно лицо. Ты веришь в переселение душ? Как ты думаешь, это возможно, чтобы все клетки тела в точности повторились в другом человеке?

Не знаю, мастер Тимоти.

Знаешь, для меня это очень заманчиво: верить, что периодически все повторяется. Цикличность… она оживляет монотонную скуку бессмертия.

Да.

Кажется, это 34-я улица. Надеюсь, к концу концерта вы уберете останки.

Конечно.

Останови здесь.

Да, мастер Тимоти.

огонь

Стивен Майлс стоит у окна в своем гостиничном номере и смотрит на зарево — пожар окрасил алым полнеба над городом. Его фрак небрежно валяется на долу. Телевизор работал весь день, хотя Майлс целый день провел в городе. Сначала — на репетиции, потом — на официальном и претенциозном коктейле, потом — на последнем в этом сезоне представлении «Гибели богов», потом — на дурацком приеме по этому случаю. Слава Богу, что он в свои почти семьдесят еще очень даже ничего. Этакий бодрый и крепкий старик.

Пламя пляшет над городом. Дым клубится в ночи. Стивену кажется, будто он чувствует запах дыма. Он любит смотреть на огонь. Всегда любил, еще с раннего детства… огонь пробуждал в нем безумие.

Пронзительно зазвонил телефон. Стивен чертыхнулся.

— Стивен Майлс слушает.

— Здравствуйте, это Ева Вайс. Я не поздно звоню? Никак не соображу, сколько у вас сейчас времени. — Слабый голос. Слышно отвратительно. Звонок явно с той стороны Атлантического океана.

— Вайс? А-а, из Мюнхена. Гете-Хаус. — Стивен быстро сообразил, кто это. — А откуда у вас мой номер?

— Мне его дал ваш агент. Я ему все объяснила, и он… пошел мне навстречу. У меня к вам предложение. Этим летом, я знаю, вы собираетесь к нам, в Германию, делать «Тристана» [4] в Винтертурме. А заодно, может быть, отдирижируете у нас Малера, Девятую симфонию? Концерт будет в Мюнхене. Видите ли, в чем дело… Ханс Шик очень болен. Врачи опасаются, что он просто не доживет до лета. А вам в любом случае нужен живой концерт Мадера в Германии, чтобы укомплектовать нашу серию классических записей, которые готовятся к переизданию…

— Они готовятся к переизданию? Кажется, в прошлый раз мне тоже пришлось подменять Шика в срочном порядке. Ладно, посмотрим. — Он бросил трубку и не стал поднимать ее снова, когда телефон тут же начал звонить опять. Руки болели. Ему бы следовало прекратить дирижировать пятичасовые оперы, завязать с этим делом еще лет десять назад. Но тут уже ничего не поделаешь. Так уж сложилась жизнь… бесконечный, безвыходный круг из заурядных оперных театров и малых концертных залов, периодические «прорывы», когда ему предлагают подменить кого-нибудь из приболевших великих маэстро («Стивен Майлс справился великолепно, хотя времени на подготовку было всего ничего»), и возможность погреться в лучах — не своей, а одолженной — славы.

И еще: срывы, провалы. И кошмарные воспоминания, от которых никак не спасешься.

— Я просто псих, — шепчет он. — Бесноватый псих. Большую часть жизни он прожил в Америке и. сам давно уже употреблял в речи всякие американские словечки, но они по-прежнему резали ему слух..

Он откинулся на подушки. Где-то снаружи ревели сирены. А потом его взгляд случайно упал на экран телевизора.

Местные новости. Все тот же пожар крупным планом. Какие-то административные здания. Диктор сухим и бесстрастным голосом объявил число жертв: шесть человек погибло.

Теперь Майлс смотрел на экран. Он видел, как пламя мерцает в окнах, как падает на землю ребенок — черная обугленная головешка, — как пожарные раскручивают змеиные кольца своих брандспойтов. Его трясло от возбуждения. Ему хотелось что-то поджечь, устроить маленький пожар, смотреть на пляску живого огня… Вывалив на постель содержимое пепельницы, он изорвал лист с меню блюд, которые можно заказывать в номер, на аккуратные тонкие полоски, чиркнул спичкой, поджег бумагу, задул спичку и выключил свет…

Небольшой костерок вспыхнул на миг и погас. А когда Майлс снова взглянул на экран, там показывали какую-то ерунду: репортаж об убийстве некоего незначительного политика. Он раздраженно схватился за пульт и принялся переключать каналы…

Чистый мальчишеский голос пел в темной комнате.

Стивен замер, прислушался. Он узнал этот голос. Но раньше он пел не такую… муть…

Это была откровенная попса, из тех приторно-сладких, душещипательных песенок, от которых сходят с ума девчонки среднего школьного возраста. Совершенно невыразительный ширпотреб — и особенно после целого вечера Вагнера. Но зато голос… чистый, хорошо поставленный голос, как у обученного хориста. Голос нечеловеческой красоты. Аккомпанемент был убогим: бренчащие и довольно банальные фразы на фортепьяно и слащавые гитарные аккорды, наложенные на ударный ритм — унылый и бесконечный, как китайская пытка водой. Но голос как будто парил надо всем. Нездешний, свободный. Голос будил беспокойные воспоминания. Англия, школа церковного хорового пения. Давным-давно.

Слова были более изощренны, чем музыка. Двое влюбленных встречались, как поезда в ночи, на пустынном разъезде… на Вампирском Узле, который выпил их души… неплохое сравнение для песни об отчуждении и отчаянии. Вряд ли мальчик сам написал эти стихи. И все же он выпевал их с такой уязвленной неискушенностью, с такой древней печалью… Стивен смотрел на экран.

Камера медленно поворачивалась. Общий план зала. Зрители. Группа на сцене. Лицо певца, крупный план…

Он задохнулся от изумления. Он знал этого мальчика раньше — тридцать пять лет назад! И даже тогда он казался ему пришельцем из еще более давнего прошлого, из туманного сна из детства.

Его била дрожь. Пожар снаружи уже потушили, сирены умолкли.

Лицо…

Нечеловечески бледное. Белое как снег. Длинные черные волосы кружатся вихрем, как стая воронов. Узкий рот — алая прорезь на белом лице. И глаза — черные, неприкаянные. Глаза хищного зверя.

Так не бывает. Не может быть. Этот мальчик давно уже мертв. Он умер в то жуткое лето, когда их оперный театр впервые поехал в турне по Европе, а сам он сменил Карлхайнца фон Хана на посту главного дирижера. Боже правый… Он сам, лично, присутствовал на похоронах и даже послал венок матери! Мать не пролила ни слезинки, она заказала гроб со стальными стяжными ремнями, которые намертво заварили… она велела, чтобы гроб забросали камнями… сумасшедшая женщина, сумасшедшая.

И вот теперь — тот же мальчик. И тот же голос.

Совершенно не изменившийся, совершенно.

Я вижу сон наяву, я снова схожу с ума, — подумал Майлс, вспомнив психушку, «дом отдыха», где он познакомился с Карлой Рубенс.

Ему вдруг захотелось с ней поговорить.

Он снял телефонную трубку и набрал номер.

Четыре гудка.

— Карла…

— Стивен? Ты что, ненормальный? Я уже сплю. — Но голос в трубке звучал сдержанно и спокойно. Майлс знал, что Карла лишь притворяется, будто он ее разбудил.

— Прости, пожалуйста.

— Какого черта?! Ты откуда вообще звонишь?

— Из Арагона, штат Кентукки. Там, где сейчас вагнеровский фестиваль.

— Да, я читала. Мне по почте прислали проспектик. А теперь давай, ты положишь трубку и оставишь меня в покое. Ты два года не проявлялся, Стивен. И теперь я прекрасно обхожусь без тебя.

В памяти проносились картины, сменяя друг друга, как в калейдоскопе: этот кошмарный «дом отдыха», терапевтические процедуры, женитьба, развод. Карла, по-прежнему ухоженная и красивая в свои сорок пять, вожделеет мужчин помоложе. Стивен ненавидит старость. Это так мерзко, быть старым…

— Мне надо с тобой повидаться. Я имею в виду по делу. Я…

— По делу! На всякий случай, если ты вдруг не знаешь: у меня есть секретарша. И для разговоров по делу у меня есть часы приема.

— Я знаю, но я…

— Там был пожар, в Арагоне, да? Я видела передачу в ночных новостях. — Карла больше не притворялась. Она не спала. Она вообще еще не ложилась. Как будто и не было этих лет, что прошли после развода. Они снова играли в те же извечные игры: она лгала ему напропалую, и ей было плевать, что он знает правду.

— Я знаю, ты думаешь, у меня начинаются старые заморочки. — Он был уверен, что она именно так и подумала. В конце концов, он же лечился в психушке. От пиромании. И сегодня он снова почувствовал прежнюю тягу к огню — ту самую неодолимую тягу, которая граничит с чуть ли не чувственным вожделением. — Но нет. Я звоню не поэтому. Что касается прежних дел… я их держу под контролем.

— Тогда почему ты звонишь?

— Я увидел одного человека. Мальчика. Мертвого мальчика, Карла. По телевизору. Сегодня вечером. Прямо сейчас. Тишина. А потом:

— По какому каналу?

— Здесь по ZQR, но у вас…

— Подожди, я сейчас посмотрю… да это же Тимми Валентайн, новая рок-звезда, кумир подростков и молодежи. И ты мне звонишь в два часа ночи, чтобы…

— Но это же он! Тот самый! Помнишь, то существо из моих кошмаров в дурдоме. Человек-волк, мальчик с мертвыми глазами…

— Послушай, Стивен. А если по правде, зачем ты мне позвонил?

— Да просто так позвонил! То есть… именно поэтому и позвонил. Когда я увидел…

— Пожилой рассудительный человек до смерти перепугался ребенка. Бедный мальчик, можно только представить, как его затиранили собственные родители и агенты. Эксплуатируют парня, как могут. Кстати, он мой пациент.

— Что?!

— Нет, я еще с ним не виделась. Его агент записал его на прием на завтра, пока он еще в Нью-Йорке.

— Не встречайся с ним! Я тебя умоляю! Не надо! Он выронил трубку. Его охватило отчаяние. Он обливался холодным потом, его трясло. Он судорожно надавил пальцем на кнопку телевизионного пульта. Экран мигнул и погас. Потом Стивен заснул. Но это был беспокойный сон — сон, пронизанный ужасом.

2

дитя ночи

— Как вы вошли? — спросила Карла немного нервно, потому что она не любила, когда в ее кабинете на Парк-авеню происходило что-то такое, что нарушало заведенный порядок.

— Дверь была приоткрыта.

Мягкий голос, необычный ритм речи, может быть, даже легкий европейский акцент. И вот он стоит, прислонившись к высокому подоконнику огромного, во всю стену, окна — на фоне ломаной линии небоскребов из освещенных квадратов-окон, сверкающих в темноте.

Карла уселась в свое любимое старое кресло с клетчатой обивкой. Под жутковатого вида черно-белой мандалой на полстены — увеличенной копией одной из работ ее давнего пациента, — что висела напротив окна.

— Вы настояли на том, чтобы я вас приняла поздно вечером, — говорит она. — И не отказались, когда я назвала явно безумную цену.

Он не должен ей нравиться, этот мальчик. Она смотрит на него и пока что не предлагает сесть. Да, он действительно очень красивый. В жизни он выглядит точно так же, как на телеэкране. Значит, дело не в гриме. Его волосы, разметавшиеся в беспорядке (но мы-то знаем, скольких трудов стоит такой изящный якобы беспорядок: каждая прядка лежала именно так, как это было задумано дорогим стилистом), так черны, что в приглушенном свете ламп отливают синим. Лицо утонченное, бледное. Почти болезненно белое. Огромные черные глаза — чарующие, гипнотические. Угрюмое, даже суровое выражение. И в то же время — по-детски невинное. Карла мысленно отметила про себя все это и постаралась запомнить первое впечатление. Еще раньше, слушая его песни, она сделала кое-какие пометки в блокноте. Она ни капельки не сомневалась, что тексты для песен он пишет сам. И в этих текстах явно прослеживаются следы прогрессирующего психоза… если искать их специально и если ты зарабатываешь на жизнь именно поисками психозов.

— Пожалуйста, Тимми, садитесь. Куда вам больше нравится. На диван, в кресло, прямо на пол — там есть подушки.

Он выбрал диван. Он смотрел на нее не отрываясь. Карле стало не по себе. Ее раздражал даже не сам его взгляд, а манера смотреть вот так — настойчиво, чуть ли не сладострастно.

— Ваш агент, кажется, постарался изрядно, чтобы найти вам психиатра именно школы Юнга…

— Сейчас это модно.

— Я вас внимательно слушаю.

— За сто долларов в час каждый станет внимательно слушать.

— У вас остается всего пятьдесят одна минута.

Короткая пауза. Тимми, похоже, слегка расслабился. Карла повертела в руках блокнот, машинально притронулась к скрытой в подлокотнике кресла кнопке включения диктофона на запись, намотала на палец прядь волос. Звонок Стивена взволновал ее больше, чем ей бы хотелось. Ей даже пришлось напомнить себе, что она получает немалые деньги отнюдь не за то, чтобы в рабочее время размышлять о своих проблемах, и о проблемах бывшего мужа, с которым она развелась и который, если его спровоцировать, может устроить поджог.

— Я выбрал вас потому, что вы занимаетесь архетипами.

Тимми все же ответил на ее вопрос.

Начитанный мальчик. Развитый не по годам.

— Да.

— Но возможно такое, чтобы подвергнуть анализу сам архетип? Вот что мне надо выяснить, поэтому я и пришел. — Он говорил так серьезно и в то же время — так по-детски.

— Что вы имеете в виду?

Он что — смеется над ней?

— Я имею в виду, — продолжал он все так же серьезно, — что если некая сила, некий образ из коллективного бессознательного вдруг сфокусируется и обретет объективное бытие… скажем так, воплотится в жизнь?

Она не поверила своим ушам. Мальчики его возраста так вообще не говорят. В душе шевельнулся страх, но она задавила его в зародыше.

— Мне бы хотелось понять себя, — сказал мальчик. — И в первую очередь — научиться жить со своим одиночеством.

Карла слегка успокоилась. Разговор пошел о вещах, ей знакомых. Вне всяких сомнений громкая слава, которая валом обрушилась на него, вылилась в паранойю и пробудила глубинные детские комплексы. В частности — комплекс незащищенности. Она молча слушала, не желая давить на него.

— Как вы считаете, есть у человека душа?

— Эй, послушайте. Здесь я психиатр.

— Так есть или нет?

— В каком смысле, религиозном?

— У вас есть душа?

— Ну, в каком-то смысле… Карл Бег верил в существование души…

— А где доказательства, женщина? Если сейчас я вспорю тебе грудь, оттуда выйдет душа или нет?

…Все-таки интуиция не подвела. Что-то такое в нем было. Что-то очень серьезное. Карла сидела тихо, не желая прерывать ход его мыслей.

— В каком-то смысле я сам архетип, — продолжал он. — У меня нет души. Я существую и как бы живу только вашими страхами, вашими самыми сокровенными фобиями. И поэтому я одинок. И это не просто чувство отчуждения. Это именно одиночество. Страшное одиночество.

— Я не понимаю.

— Я вампир.

Спокойно, сказала она себе. Не выдавай себя.

— То есть песня «Вампирский Узел»…

— Метафора и не более того. Понимаете, я собираю модели поездов… у меня дома большая коллекция, я вам как-нибудь покажу. — Он обезоруживающе улыбнулся и тряхнул головой, чтобы отбросить волосы с лица. И на секунду Карле показалось, что она разглядела другое лицо. Глаза, сверкающие, как кристаллики льда. Холодные, страшные. По-настоящему страшные.

— Вы видите сны? Анализируя сны, многое можно понять. — Она потакала ему, чтобы он разговорился.

— Никогда.

— А все обязательные атрибуты… чеснок, распятия, выходить только ночью, родная земля, текущая вода?

Он рассмеялся высоким и чистым, совсем детским смехом.

— Кто я, по-вашему? Лугоши, Ли, Лангелла [5]?

— Я не знаю. Вы мне скажите.

— Сейчас век безверия. Символы без веры теряют силу, и их влияние на меня убывает.

Снаружи, в приемной, зазвонил телефон. Черт, подумала Карла. Не буду брать трубку.

— Эти фильмы, которые так увлекают вас, смертных, — продолжая Тимми, — основаны только на мифологии. А я никакой не миф, миссис Рубенс. Я — квинтэссенция всех самых глубинных человеческих страхов, конечное воплощение их представлений о предельном отчуждении. Вот почему я теперь стал реальнее, чем когда бы то ни было. Вот почему меня мучает голод, какого я никогда не испытывал прежде…

Карла невольно поежилась.

— …потому что впервые за все это время меня увидели миллионы. Дети мне поклоняются, как божеству. Взрослые вожделеют меня.

Этот чертов телефон!

— Женщина, посмотри на меня! — Такой повелительный голос. Неодолимый. — Ты мне веришь. Должна мне верить, потому что твое подсознание — тоже часть этой силы, которая вызвала меня в мир…

…телефон все звонит и звонит…

— Простите, я на минуту. — Карла срывается с кресла, бежит в приемную, захлопывает за собой дверь и хватает трубку. — Алло, алло. — Она никак не может отдышаться. Этот ребенок… тяжелый случай. За таких пациентов она не берется. Депрессивный психоз — это одно. Но здесь уже явная шизофрения. — Алло.

Она уже взяла себя в руки. Она очень умело скрывает свое беспокойство.

наплыв

На репетиции он несколько раз бегал к себе в гримерную — где был телефон и где никто не стоял над душой — и пытался звонить своей бывшей жене. Он начинал набирать номер, но всякий раз леденящий страх сковывал его пальцы, и он отгонял его, проигрывая в уме ритмические удары молотов по наковальням из третьей сцены «Золота Рейна»: дум-ди-дум да-да-да дум-ди-дум дум-ди-дум да-да-да дум-ди-дум…

Уже потом — в другом гостиничном номере и совсем в другом городе — он выложил на стол свою записную книжку и старые газетные вырезки и принялся их разбирать. Он давно уже перестал собирать вырезки из газет и программки концертов. Но именно эти уже пожелтевшие вырезки — из времен первых его выступлений — он постоянно возил с собой. Как талисман на счастье.

Он нашел, что искал, и долго и мрачно разглядывал эти кусочки бумаги. Потом заказал в номер полбутылки водки. Он даже задумался, а не сжечь ли весь этот хлам. Можно выключить свет и смотреть на пламя… но он лишь поднял телефонную трубку и набрал номер.

— Карла?

— Иди ты к черту, у меня пациент!

— Он.

Он едва не выронил трубку — так у него тряслись руки. Пришлось прижать ее к уху плечом.

— …послушай, он действительно полоумный… или просто хороший актер… но случай действительно интересный, и мне бы хотелось скорее…

— Карла, мне нужно его увидеть. Ты можешь устроить нам встречу?

— Что?! Ты мне звонишь и просишь устроить тебе встречу с моим пациентом — с человеком, с которым ты даже не знаком?!

— У тебя странный голос. Похоже, ты чем-то встревожена. Это нервирует, правда? Когда тебе кажется, будто он тебя гипнотизирует… взглядом, голосом.

— Откуда ты знаешь? — выдыхает она с тревогой.

— Устрой нам встречу.

— Позвони его агенту. Я тебе не раба. Я избавилась от тебя еще раньше.

Он кладет трубку на рычаг и выключает свет.

Он думает.

В комнате темно. В телевизоре Питер Кашинг сосредоточенно протыкает колом сердце Кристофера Ли под зловещую музыку, но звук приглушен почти до шепота [6].

В дверь стучат. Он испуганно приподнимается на подушках. — Обслуживание номеров. Он встает и включает свет.

Когда официант ушел, Майлс налил себе водки и разложил на кровати старые газеты.

Вот они — все программы его выступлений в первом турне по оперным театрам провинциальной Германии. Это было спустя пару лет после войны, 0н впервые вернулся в Европу, откуда уехал еще ребенком, когда его родители погибли в пожаре и его отправили к родственникам в Америку. Ах эта Германия с ее маленькими городочками, где в каждом буквально есть собственный крошечный opernhaus, оперный театр. Ага, вот оно.

Оперный театр, Тауберг, Вольфгассе, 13. Три недели гастролей. Очень достойный репертуар. «Волшебная флейта», «Фиделио», «Тоска» (на немецком, естественно) и другие. Программы спектаклей. Теперь имена исполнителей не говорят ни о чем, за исключением некоторых: Ротштейн, Делла Страда, которая, собственно, и тянула на себе весь спектакль… и в самом низу в роли мальчика-пастуха из «Тоски» и одного из трех гениев храма в «Волшебной флейте» Конрад Штольц.

В газетах были и снимки. И в том числе — трое мальчиков-гениев, ведущих принца Тамино к Зарастро, чернокнижнику и жрецу. Все трое обряжены в длинные балахоны. Все трое в припудренных париках. В руках у них — короткие жезлы со звездами на концах. Выдающийся китч. Предел безвкусия.

Он подносит газету со снимком поближе к лампе. Да, все правильно. Он не ошибся. Ему вспомнился голос этого мальчика — высокий, волшебный, до жути красивый голос, берущий высокие ноты без всякого напряжения. Этот мальчик, казалось, вообще никогда не дышал. Потому что он выпевал даже самые длинные фразы, не набирая воздуха. Майлс был в этом уверен. Музыкант никогда не забудет такой необычный голос.

Мальчик, который идет впереди… с ясными черными глазами и восторженным взглядом. Мальчик, которого взяли в спектакль в самый последний момент, потому что певец, исполнявший эту роль раньше, как-то странно погиб при невыясненных обстоятельствах. И еще потому, что его лицо смутно напомнило Майлсу о каком-то забытом событии из детства. И разумеется, из-за голоса. И теперь этот мальчик вернулся.

В образе Тимми Валентайна.

Майлс выключает свет и пытается заснуть. Когда он закрывает глаза, на телеэкране восходит солнце, и Дракула рассыпается пылью…

дитя ночи

Черт бы его побрал, этого Стивена! Карла бросила трубку и вернулась к себе в кабинет.

Пока ее не было, мальчик даже не пошевелился. Она была в этом уверена. Так не бывает, и тем не менее.

Ей опять стало жутко.

С чего бы Стивену вдруг понадобилось встречаться с Тимми Валентайном? Стараясь унять дрожь, она опустилась в кресло.

— Вы мне не верите, — говорит Тимми.

— Я верю.

— Нет. Вы только так говорите, что верите. Вы меня поощряете, чтобы я продолжал говорить, и вы бы составили более полное представление о моих психозах. Может быть, у меня действительно есть психозы, миссис Рубенс, но это не те психозы, которые можно как-то классифицировать. А сейчас вы, наверное, думаете, что я… нагло вру, чтобы над вами поиздеваться.

— Да, мне приходила такая мысль.

В соседней комнате большие напольные часы, свадебный подарок Стивена, начали отбивать полночь. Тимми молчал, дожидаясь, пока бой часов не утихнет совсем.

— Ведьминский час, — сказал он. — Что мне сделать, чтобы вы мне поверили? Может быть, превратиться в летучую мышь?

Он исчезает. Кожистые крылья хлопают в воздухе, чуть ли не задевая ее лицо. Она испуганно вскрикнула, в приглушенном свете влажно блеснули клыки…

Он снова сидит на. диване, сцепив ладони.

— Ничего этого не было, — медленно говорит Карла. — Я ничего не видела.

— У вас есть зеркало?

Она встает, не сводя с него глаз, нащупывает на столе косметичку, достает пудреницу, открывает. В зеркальце отражается ее лицо. Обвислые щеки — не сильно, но все же… Морщинки вокруг глаз. Ладно, думает Карла. Зато у меня до сих пор очень красивые волосы. Она знает свои недостатки и свои достоинства. Глянув в зеркальце еще раз, она поворачивает его к Тимми.

Зеркало рассыпается у нее в руках. Осколки падают на ковер.

— Это мое сознание его разбило, — говорит она. — Или твое. Мы видим лишь то, что хотим увидеть.

— И трогаем то, что хотим потрогать, — говорит этот странный ребенок. Он встает, и подходит к ней, и гладит ее по щеке. Медленно, очень медленно… его тонкие пальцы холодны, как сосульки.

— Если ты вправду вампир… — она запинается, потому что он смотрит ей прямо в глаза, и от этого взгляда никак не укрыться, — …порождение коллективного бессознательного, воплощение нашей тоски, нашей ненависти и отчаяния… тогда зачем ты пришел сюда? Что тебе нужно от меня?

— Вы читали Петрония? Странный вопрос, неожиданный.

— Нет, не читала.

— В «Сатириконе» он пишет о посещении пещеры Сивиллы Куманской, высохшей древней старухи, заключенной в стеклянный сосуд. Ей прислуживают юные мальчики. И они говорят ей на греческом: «с Sibyla, ti thеleis?» Чего ты хочешь, Сивилла? И она отвечает: «Ароthaпеin thelo. Я хочу умереть».

— Стало быть, ты бессмертный? И тебе хочется умереть?

— Я не знаю! — Он едва не кричит. Ну вот, думает Карла, все-таки что-то его задевает. И задевает, похоже, больно. — Я помню только ее лицо, искаженное яростью. Яростью вечности.

— Ты помнишь?

— Раньше, еще до того, как я стал вампиром, я прислуживал Сивилле Куманской.

Она не знает, верить ему или нет. Но вот что странно: ей хочется, чтобы все, что он говорит, было правдой. В душе поселяется странное ощущение. Как будто все это время она спала и вот теперь в первый раз проснулась. Все эти годы бесконечных бесед с богатыми неврастениками, которые изливают ей свою душу, недолгий и скучный брак со Стивеном, томление, тягостные раздумья, бегство в мир невозможных фантазий… теперь это кажется дурным сном. Щемящая нежность, от которой становится страшно. Она влюбляется в этого мальчика. Дитя ночи.

голод

Руди, смотри. Таймс-сквер [7]. Притормози. Сколько же здесь людей, и каждый живет своей крошечной жизнью. Я голоден, Руди. Мне надо насытиться. Может быть, прямо сейчас? Вон там яркий свет. Наверняка я кого-нибудь там найду. Но сейчас надо быть осторожным. Сейчас у многих в крови наркота, ядовитые химикаты, от которых мне плохо. Давай поедем еще помедленнее…

Как ты думаешь, Руди, я правильно сделал, что пошел к этой женщине? Может быть, то, что я есть, — это болезнь и ее можно вылечить? Видишь тех двух старух. Интересно, что у них в пакетах? А вон там идет фильм про вампиров. Вон те мужики явно ищут себе подруг на ночь. Они похожи на хищников в поисках жертвы. В нашем звуконепроницаемом лимузине ты, Руди, не слышишь, как шумит улица. А я слышу все. Я всегда слышу звуки из внешнего мира. Никогда не умел закрываться.

Вам уже нужно пить?

Да. Уже нужно.

Здесь вы точно найдете кого-нибудь подходящего.

Да. Да. Давай подъедем поближе к тротуару. Вон там, где секс-шопы и порнотеатры. Знаешь, Руди, еще до того, как мы с тобой познакомились, я пил одну женщину в Кембридже. Я ее выпил всю, до последней капли. Ее хотели убить, принести в жертву. Она была очень похожа на ту, которую я выпил тогда, в ночь концерта. Она меня разозлила. Слишком самоуверенная. Думала, она знает меня как облупленного. Думала, меня можно использовать… Я бы не стал ее пить, если бы не разозлился. Правда. Но потом мне стало ее жалко. Вот почему я вырвал ей сердце и свернул шею. Чтобы она не проснулась к этому вечному холоду. Но та, из Кембриджа… я просто оставил ее лежать. Представляю, как это было ужасно, когда она проснулась к нежизни, совсем одна… даже не зная, что она умерла… не понимая той жажды. Которая гложет ее изнутри и сводит с ума… Но я был зол и растерян, меня снова взбесило, что эти люди так бессмысленно убивают друг друга… ведь они не пьют кровь! Они убивают друг друга, потому что не знают ни жалости, ни сочувствия!

Погоди, Руди. Остановись. Это она, я ее узнал! Видишь, рядом с пожарной колонкой…

Да полно вам, мастер Тимоти, мало ли на свете похожих девушек…

Это она… я не мог ошибиться. Теперь нас так мало, мы так одиноки… она заворачивает за угол. Смотри, как она растворяется в сумраке. Она тоже соткана из темноты и теней, как и я…

Хорошо, Руди. Заберешь меня здесь, на углу, за час до рассвета. И не волнуйся: со мной все будет в порядке. Они меня не увидят. Они увидят собаку, которая потерялась и ищет дорогу домой.

кошмар

Черный череп на бумажной тиаре… нож падает на каменные ступени, кровь хлещет из ран… запах курящихся благовоний… волк выходит из сумрака за алтарем… волк с лицом ребенка…

— Нет! — кричит Стивен, и дирижерская палочка падает на пол. Оркестр смолкает, запутавшись в какофонии нот, высокое чистое «ля» сопрано обращается сдавленным бульканьем…

Возьми себя в руки, выговаривает он себе.

— Джон, ты давай сам отсчитывай, когда вступать. — Это он обращается к первому фаготу. — Я просто физически не в состоянии дать тебе знак на вступление, мне и так рук не хватает. У меня арфы, полухорие за сценой… в общем, сам понимаешь.

Он боится закрыть глаза. Если закрыть глаза, он снова увидит череп и почувствует запах ладана…

— Вы хорошо себя чувствуете, мистер Майлс? — спросил кто-то из вторых скрипок.

— Замечательно, — рявкнул он. — Ладно, делаем перерыв. Пять минут. — Он направился за кулисы, по дороге споткнулся и с раздражением отбросил руку молодого скрипача, который хотел его поддержать. — Мне, знаете ли, далековато еще до пациента гериатрической клиники [8].

Спустя шестьдесят лет…

Она все же вернулась к нему в виде навязчивого кошмара — та сцена из детства. Это случилось на самом деле. Это был никакой не сон и не фантазия воспаленного разума из тех, которые Карла раскладывает по полочкам и перебирает в поисках, архетипических ситуаций.

Телефон-автомат обнаружился за боковым занавесом из тяжелого синего бархата. Как его звали, того человека? Как звали их всех? Боги Хаоса… Боги Хаоса…

Карла не хочет иметь со мной дела, размышлял он. Ей больше не хочется разбираться с моими безумными, с ее точки зрения, идеями. Но есть один человек, который мне поверит. Потому что он знает, что это не бред. Вот только… как же его зовут? Предводитель Богов Хаоса, который тогда — шестьдесят лет назад — шантажом и угрозами втянул Майлса в их нечестивые игры… тогда Майлс был совсем ребенком, хористом в школе церковного пения при часовне Святой Сесилии, в Кембридже…

— Алло, справочная? Мне нужен номер. Англия. Нет, не Нoвая Англия. Просто Англия. Сэр Фрэнсис Локк. Уолдроп, графство Чешир.

И пару минут спустя:

— Мне нужно сделать международный звонок по кредитной карточке. Код страны — 44, код города…

Долгая пауза, трески на линии. Потом трубку подняли.

— Говорит Джереми Локк. Какого черта вы тут трезвоните?! Ночь на дворе, люди спят! — Сухой старческий голос, раздраженный донельзя. Безупречный итонский акцент [9].

— Простите, пожалуйста. Я звоню из Америки. Мне нужно срочно переговорить с вашим… отцом.

— Боже правый. — На том конце провода возникла заминка. — Он здесь не живет уже сорок лет. У него квартира в Лондоне. Но сейчас его нет. Он в Таиланде, у принца Пратны. — Да, теперь Майлс вспомнил: среди Богов Хаоса был какой-то азиатский принц. — У них там встреча старых друзей. Вспоминают былые деньки в Кембридже… в общем, вы понимаете.

— Туда можно как-нибудь позвонить? У меня очень срочное дело.

— Да, я сейчас посмотрю…

За спиной у Майлса возник тот самый молодой скрипач, который пытался его поддержать.

— Вы точно хорошо себя чувствуете, мистер Майлс? Может быть, Ермакова пока вас подменит?

— Да, пусть подменяет. И оставьте меня хоть на десять минут в покое. Ольга прекрасно справится с этой сценой. — Ольга Ермакова была концертмейстером. — А теперь я вас очень прошу… мне бы хотелось побыть одному.

Репетиция возобновилась с мстительного трио Брунгильды, Гунтера и Хагена. Через пару минут на сцену выйдут хористы и вынесут на плечах Зигфрида и Гутруну. Это была совершенно дурацкая постановка «Гибели богов», в духе нелепого авангарда с претензией на модерн — вместо коня Брунгильды они приспособили мотоцикл, а над Рейном зачем-то поставили Бруклинский мост из папье-маше. Ладно, летом он едет в Байрёт [10]. В один вечер он заменяет Карела Грунера, в другой — Ханса Оккервальда. Это почти так же почетно, как если б тебя пригласили специально.

Он тупо уставился на телефонный номер, который только что нацарапал на обрывке листочка. Неужели он правда отважится позвонить человеку, которого видел в последний раз шестьдесят лет назад, — человеку, который запомнился ему как беспринципный злодей, терзавший испуганного ребенка, как жестокий и хладнокровный убийца… как существо, обезумевшее от страха?

Но только Локк сможет понять про мальчика.

Он робко снял трубку и попросил оператора международной связи соединить его с Таиландом.

Ждать пришлось долго.

Наконец трубку подняли:

— Sawaddi, krai phud krab?

Слабый далекий голос. Чужой мелодичный язык.

— Мне хотелось бы поговорить с сэром Фрэнсисом Локком. В трубке раздался щелчок. Видимо, линию переключили.

— Слушаю.

— Локк? Это Майлс…

Шипение и треск как-то разом прекратились. Теперь голос в трубке был чистым и четким, как будто звучал в той же комнате. Скрипучий, надтреснутый голос. Стивен испуганно вздрогнул — как и в тот день, когда он услышал его в первый раз, когда стоял и смотрел на пламя, пожиравшее старый дом. Шестьдесят лет назад…

— Стивен Майлс, — проскрежетал Локк и вдруг рассмеялся, как киношный злодей. — А мы с Пратной все думали; когда же ты нам позвонишь.

3

охотница

Его тело мерцает, клубится туманным вихрем и сливается с тенью афишной тумбы. Секунду спустя он выходит из тени и несется за ней по пятам, врезаясь в море человеческих ног. Загорелые, бледные, мускулистые, дряблые… и ноги в узорах, как шкурки ящериц… ноги под развевающимися шелками и затянутые в нейлон… ноги, пахнущие мылом, потом, дезодорирующими кремами и высохшей мочой. Ноги в туфлях и босые, кривые и стройные — устало шаркают по тротуару, бодро вышагивают в рваных пятнах из темноты и неонового свечения.

Люди, толпы людей…

Если они смотрят не слишком пристально, они видят маленькую черную собачонку. Если они начинают вглядываться повнимательнее, они ощущают смутную тревогу и тут же отводят взгляд, топя страх в потоке бессвязных мыслей.

Она оборачивается и смотрит на него в упор. Смотрит долго, тоскливо. Да, это она. Он бы ее не забыл. Ее лицо застывает на стыке радости и ужаса. Тугой узел противоречивых чувств. Она отводит глаза и несется по улице. Прочь от него.

Он бежит следом.

Он зовет ее на языке ночи — вой пронзает насквозь вязкий гул толпы.

На 43-й улице людей поменьше. Когда они смотрят, им почему-то становится страшно. Две собаки несутся по тротуару. Лапы стучат по асфальту. Одна убегает, вторая ее догоняет. Обе рычат, обнажая мелкие острые клыки. Они проскальзывают между ног какого-то старого сутенера, на долю секунды их обдает запахом одеколона, смешанным с характерным запахом промежности. Старик шугает их и матерится на весь квартал.

— Погоди! — кричит Тимми.

— Но почему? Зачем? — отвечает она, но людям на улице слышится только скулеж суки в течке. — Почему ты пришел сейчас, через шестьдесят лет?

Он рычит — просит о примирении. Они сворачивают за угол, бегут по зеленым островкам травы, что разделяют Парк-авеню, снова сворачивают за угол, несутся по Лексингтону, как будто вымершему после полуночи, — мимо закрытых витрин магазинов и горок мусора, вверх по потертым ступенькам захудалой гостиницы.

Тесная маленькая комнатушка, грязная, тусклая. Пропахшая гнилью.

Он смотрит. Он видит ее. Сквозь кричащий безвкусный макияж проступает зыбкое сияние их рода. Впалые щеки. Светлые волосы — когда-то блестящие и золотистые, но теперь тусклые, сальные и свалявшиеся — свисают сосульками, закрывая лицо. Лицо очень бледное. Губы яркие, кроваво-алые. Такими губы вампиров бывают после удачной охоты Но у нее это просто помада — дешевенькая помада, которая сразу наводит на мысли об обольщении без соблазна. Духи тоже дешевые, вызывающе едкие. Тугие джинсы в обтяжку. Ярко-красная майка с маленьким беленьким крокодильчиком на крошечной грудке

— Забудь свою горечь, забудь все обиды, — говорит он. — Нас так мало осталось. Я был один слишком долго. Он ждет, что она улыбнется. Но она говорит только.

— Значит, ты тоже в Америке. Все едут в Америку. В страну благоприятных возможностей.

Она смеется. У нее горький смех, безысходный.

— Да, я приехал в начале шестидесятых. Блаженное время детей цветов. — Он смотрит на грязные занавески. Левая — в цветочек, правая — в узорчиках для детской. Космические корабли и симпатявые пушистенькие пришельцы.

— Я неплохо устроилась, правда, — говорит она. — Когда меня убили, когда ты меня превратил… в то, что я есть сейчас, мне было всего семнадцать. У меня было красивое крепкое тело. Так что мне даже не надо думать, как зарабатывать деньги. И пить я могу совершенно спокойно, когда захочу. Потому что меня невозможно вычислить. Кто станет бдеть за клиентами уличных шлюх? Знаешь, мы можем работать вместе. Парни ведь тоже работают на панели. Ты был в Плейленде? Это такой большой зал игровых автоматов, где унитазы прикручены к потолку вверх ногами… типа такая приколка. Вот там очень доходное место. И денежек подзаработаешь, и всегда есть, кого пить.

— Я… хорошо зарабатываю. До того как измениться, я пел. Говорят, мое пение было способно затронуть сердца даже самых суровых правителей. Я пою до сих пор.

Она усмехается. ЕГО взгляд скользит по комнате. По ручке желтого холодильника ползет таракан. Под кроватью валяется чья-то рука. Одна кисть. Вялая, высосанная до капли.

Она приседает и поднимает руку. Рука явно несвежая, трех-четырехдневной давности. Серая, заплесневевшая. Она рассеянно давит ее в руках в надежде выжать каплю-другую крови. Потом, разозлившись, швыряет руку в мусорное ведро, где среди прочего хлама виднеется заскорузлая грязная ступня в рваном черном носке.

— Слушай, — говорит Тимми, — у меня есть деньги. И мне нужен… друг. Пойдем со мной. Так, как ты… так жить нельзя.

— Жить?

— Ты понимаешь, что я имею в виду, — раздражается он.

— Ты пришел слишком поздно. — От нее исходит печаль. Он ее чувствует, эту печаль. Он ее чувствует даже в живых проститутках. — Неужели ты тоже пытаешься меня купить? Ты… который со мной одной крови?!

Он молчит.

— Ты, может быть, голоден.

Он слышит стоны вороватой и торопливой любви — спаривания без чувства и без души. Это отель, где встречаются наспех, украдкой. Здесь любовь продается за пару монет, как банка содовой — в автомате. Она тянет руку и открывает холодильник — в таком тесном пространстве почти не надо ходить. Достаточно протянуть руку. Она вытаскивает пластиковый поддон со свежей человеческой головой и отрезанными пальцами, плавающими в крови.

Его мутит. Но голод уже подступает, безжалостный, неумолимый.

Это был пожилой лысеющий человек. Черная краска стекает в кровь. Остекленевшие глаза за стеклами роговых очков. Охотница подается вперед и жадно лакает кровь из поддона. Тимми не может бороться с собой, он пьет ледяную кровь, впивается в обрубок шеи, где ее больше — крови, — остервенело высасывает кровь из пальцев…

Они утолили жажду. Они пристально смотрят друг другу в глаза. В ее запавших глазах плещется алое удовольствие. Насыщение.

Она говорит:

— Кажется, нам пора познакомиться. Меня зовут Китти Бернс.

— А меня… ты все равно не сможешь произнести мое настоящее имя, но сейчас меня называют Тимми Валентайном. И я до сих пор пою.

Ему отвратительно это жалкое существо.

Почему я позволил ей быть?! Почему?!

Он кричит:

— Как ты дошла до такого? Разве так можно? Ты живешь как гиена, питаешься падалью…

— И ты еще смеешь меня обвинять?! Ты, который выпил мою жизнь?!

Он молчит. Он не знает, что можно на это сказать.

— И потом, — продолжает она, — надо пользоваться достижениями современной техники. Очень трудно найти любовника, которого можно пить по чуть-чуть, пока он не умрет. Разве что силой его держать… А так я убиваю их быстро, режу на порции, и они сохраняются свежими пять — семь дней…

— Ты чудовище! Ты убиваешь без страсти, без чувств!

— Ты говоришь как человек. Мне не нужны никакие чувства… мне нужна только пища!

Он думает: я тоже мог стать таким, как она. Ему ее жалко.

— Теперь этот кошмар закончился, — говорит он. — Пойдем со мной, Китти. В конце концов, мы с тобой одной крови. Когда-нибудь, когда ты пробудешь наедине со своим одиночеством столько же, сколько я, ты, может быть, тоже научишься жалости и сочувствию.

Они летят в облике черных летучих мышей, обгоняя рассвет. Свет солнца больше не причиняет ему ощутимой боли, но он видит, что ей еще страшно. Для нее еще гибельны суеверия, которые она унесла в могилу и с которыми возродилась к нежизни. На углу 42-й и Бродвея их уже ждет лимузин. Они делают круг над машиной, и вот они уже там — на черном кожаном заднем сиденье. Плотные шторы задернуты: день остается снаружи.

лабиринт

Двое глубоких стариков сидят в чайном павильоне постройки восемнадцатого века. Изящное строение из сандалового дерева, украшенное фигурками тепаномов — посланцев небес, погруженных в молитву. Павильон стоит на берегу озера миндалевидной формы, заросшего цветами лотоса и подернутого тонкой пленкой зеленых водорослей. В воздухе пахнет жасмином. Этот павильон привезли сюда из одного древнего города высоко в горах — разобрали по планочкам и аккуратно собрали опять. Двое стариков пьют чай и любуются на восходящее солнце. Они наслаждаются предрассветной прохладой, которая через час-другой сменится душной и жаркой прохладой бангкокского лета.

— О, — говорит принц нараспев, — замечательное было время. Мы были тогда молодыми и полными сил. Тебе нравится этот фарфор, да, Фрэнсис, нравится? Я распоряжусь: тебе подберут сервиз. Да, все мы, старые аристократы, выродились в гончаров и бизнесменов… мой племянник ведет дела с американцами. У него представительство в Лос-Анджелесе или где там, не помню.

Локк помнит, что Пратна всегда говорил по-английски как настоящий кембриджец, без малейшего акцента.

— Зачем ты меня пригласил сюда, Пратна? Я тебя знаю, хитрого лиса. Ты никогда ничего не сделаешь просто так. Тем более что ты объявился после шестидесяти лет молчания.

Он отпил чаю. Яркая рубашка из тайского шелка, которую он обнаружил у себя на покрывале — деликатный подарок хозяина дома, — сидела на нем как влитая. Но он все равно себя чувствовал неуютно. Без галстука ты все равно что голый.

Принц как будто не слышал вопроса. Он продолжал свою хвалебную песнь старому доброму времени.

— Во времена абсолютной монархии мы были хозяевами у себя в имении… можно было любого заковать в цепи и высечь… а теперь страна явно пришла в упадок. Профсоюзы, подумать только! Свобода печати и слова! Что они, интересно, еще придумают?! — Он передернул плечами.

Локк так и не смог понять, шутит принц или нет. Ему было странно смотреть на старого приятеля: Пратна практически не изменился с годами и выглядел чуть ли не так же, как в Кембридже или даже в Итоне, когда они по ночам убегали на кладбище при школьной часовне и там рассказывали друг другу страшные истории или мучали кошек… из глубин памяти всплыли воспоминания детства.

…они сидят, прислонившись спиной к могильному камню. Глаза мальчика-принца сверкают безумием в ярком свете луны. Только что они размазали кровь у себя по лицам и, нервно посмеиваясь, поклялись друг другу в вечной и преданной дружбе. Принцу, который был слишком маленьким и низкорослым для форменных школьных фраков, приходилось ходить в унизительных куцых итонских пиджачках, отделанных плетеной тесьмой — то ли лакейского, то ли вообще циркового вида, — с огромными белыми накрахмаленными воротниками. На фоне этих высоких воротников его маленькая круглая голова казалась желтушным стеклянным шаром. Он что, начал лысеть еще в школе? Нет, тогда он точно не был настолько похож на Будду… воспоминания были смутными… но теперь принц был лысым как колено.

Зато у него на лице почти не появилось морщин. Локк уныло провел рукой по своей сморщенной щеке. Он знал, что время обошлось с ним жестоко. Старость бывает по-своему красивой, а бывает совсем безобразной. Вот его старость обезобразила. Он весь как будто усох и сморщился, у него выпали зубы, лицо стало рябым — в старческих пятнах — и руки тоже покрылись пятнышками, как сухие листья.

— Так о чем я? — продолжал Пратна. — Ах да. Почему я тебя пригласил сюда и даже пошел на расходы, оплатил тебе билет и все прочее… кстати, с билетом не было вообще никаких проблем. Мой кузен — председатель Тайских международных авиалиний. Но ты, наверное, уже догадался. Боги Хаоса, Фрэнсис. Боги Хаоса.

Локк испуганно вздрогнул.

— Боюсь, я не помню.

— Ты все помнишь прекрасно.

Воспоминания нахлынули и смутили. Какие-то жуткие ритуалы и посвящения, часто — жестокие и извращенные. А потом — эта девушка из «Медного котла». Невзрачная официантка, которую обольстил лживый студент-красавец. Затащил в часовню, убил. Потом — эта страшная тварь. Волк, сотканный из тьмы…

— Я не хочу даже думать о Богах Хаоса. Я вообще не понимаю, зачем ты завел разговор о наших юношеских… безумствах. Я прожил благопристойную жизнь, у меня взрослые дети…

— Которые вышвырнули тебя из поместья, неблагодарные, как и все вы, на западе. — Принц сжал руку Локка. — Благопристойную жизнь, говоришь… но признайся: жизнь-то была пустая. Скажи мне правду. Пустая. В твоей жизни не было ничего, что даже близко могло бы сравниться с возбуждением тех дней. Разгул страстей, игра с огнем тьмы… мы были вместе. Мы были едины. Мы, Боги Хаоса. Это была настоящая близость. Что мы творили, ты вспомни! И в ту последнюю ночь, когда нам явился этот ужасный дух… ведь ты ничего не забыл. И идея была твоя, Фрэнсис. Тебе хотелось кого-то убить.

— Да! Да! Но это было шестьдесят лет назад, а теперь я уже старый.

— Опустошенный. Холодный. Твоя душа выгорела дотла.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я сам такой же! — Лицо принца Пратны оставалось невозмутимым. Он хлопнул в ладоши. Слуги в белых рубахах и синих шароварах вползли в комнату на четвереньках и принялись молча убирать со стола. Поначалу Локк поражался всем этим церемониальным поклонам и ползанию на четвереньках по полу, но ему быстро объяснили, что это — обычная дань уважения персонам ранга и положения Пратны и не считается чем-то унизительным. Самого Пратну иногда призывали ко двору (хотя теперешние правители старались по возможности игнорировать своего своенравного и капризного родича, которого даже немного стыдились), и там было много таких людей, перед которыми ползал он сам. Он вечно брюзжал, что когда-нибудь точно надорвет спину или схлопочет грыжу, но традиции есть традиции.

Локк понимал, что принц еще не сказал ему самого главного, и ждал, когда тот отбросит всякие экивоки и перейдет к делу. Он приехал сюда две недели назад. В аэропорту его ждал золоченый «мерседес» с личным гербовым щитом принца Пратны. Его повезли мимо дворцов и пагод, по забитым машинами улочкам, которые почему-то вызывали ассоциации с густым сиропом, растекшимся вокруг муравейника. Мимо грязных каналов с черной водой. Мимо храмов, сияющих и как будто бесцветных, роскошных и на удивление скромных, величественных и совершенно убогих. В этот дворец — остров спокойствия и безмятежности в городе зрелищ и суеты.

— Что было, то было, — говорит Локк. — Но по прошествии стольких лет… можно считать, что их вообще не было, Богов Хаоса. Мы прожили благопристойную жизнь, мы с тобой.

— На поверхности — да.

Принц Пратна встает. Локк идет следом за ним. Они выходят в сад. Кусты подстрижены в виде русалок, которые нежатся в море из роз. Искусственные земляные насыпи скрывают большую часть высокой бетонной стены, утыканной сверху битым стеклом. Солнце уже взошло. Жара становится нестерпимой.

— Но я, увы, человек развращенный и до сих пор провожу свою жизнь в погоне за всевозможными удовольствиями. Сейчас я тебе покажу.

Они подошли к филигранной изгороди из плетеных прутьев с воротами на висячем замке.

— Сад внутри сада…

Хотя Пратна не отдавал никаких приказов, старый привратник с ключом вышел из густых зарослей роз. Он шел согнув спину, чтобы его голова не была выше головы принца.

Ворота открылись. Локк и Пратна вошли.

Там было прохладнее, чем снаружи. Эта часть сада была сильно затенена переплетенными кронами низких корявых деревьев, привезенных сюда из Японии. Зеленый кустарник высотой в человеческий рост рос по обеим сторонам тропинок, образуя зеленые коридоры. На кустах висели плетеные корзины с роскошными орхидеями: лиловыми и пурпурными, бледно-сиреневыми и ослепительно белыми. На развилках тропинок стояли высокие вазы из блестящего черного камня с рельефными изображениями драконов в яростном совокуплении. Пратна шел, лишь слегка отдуваясь. Локк слегка подотстал.

— Ну вот, — сказал Пратна. — Добро пожаловать в мой лабиринт чувственных наслаждений.

Они прошли дальше в глубь лабиринта. Теперь слева и справа открывались проходы в зеленые комнаты со стенами и потолком из листьев. Полы были устланы отполированным тиковым деревом, или тигриными шкурами, или мягкими персидскими коврами. В каждой комнате были красивые женщины. По одной или по две. Одна из них — миниатюрная, с золотыми волосами — улыбнулась Локку и быстро отвела взгляд.

— Я уже потерял всякую ориентацию, — сказал Локк. — Где мы и что здесь вообще происходит?

Мимо пробежал голый карлик, спеша по каким-то своим делам. В одной из комнат две лесбиянки нежно любили друг друга на ложе из шкур; в следующей комнате четверо или пятеро мужчин и женщин сплетали изменчивые узоры из слитых в экстазе тел. Принц постоял пару минут, глядя на это действо и улыбаясь краешком рта. Но улыбка была печальной. Дальше в глубь лабиринта — в царство темных и извращенных фантазий. Позолоченный саркофаг на каменном постаменте. Кнуты и плети в корзине для орхидей. И наконец — похоже, что в самом центре этого сада эротических грез, творения Пратны, — круглая комната с полом из низкой густой травы. В центре комнаты — фигура, обозначенная фигурно выстриженным кустарником. Фигура, которую они рисовали углем на полу тогда, в Кембридже. Пентаграмма.

— Ха! — усмехнулся принц. — Ты тоже чувствуешь ее силу, правда? Страшную и притягательную, ну признайся. Ну вот, мы пришли. Давай встанем туда. — Он легко перешагнул через низенькие кусты и встал точно в центре пентаграммы. — А теперь я скажу, зачем пригласил тебя сюда.

— Хорошо, — сказал Локк с сомнением.

— Ты веришь в… кармические узлы? Поворотные точки, перекрестки в пространстве и времени, где жизни людей должны неминуемо пересечься?

— Нет.

— Наглый лжец. Иди сюда, встань в запретный круг. Локку было не по себе. Но любопытство все-таки пересилило страх. Он шагнул внутрь пентаграммы.

— Ну вот, — сказал Пратна. — Я знал, что ты не испугаешься. В конце концов, именно ты, единственный из всех нас, не побоялся убить беззащитную женщину, связанную.

— Никогда больше не напоминай мне об этом! — взбесился Локк.

Принц рассмеялся этаким демоническим смехом.

— Как говорит мой астролог… — начал он, и Локк вспомнил, что именно так всегда и начинались их игры. Тогда, шестьдесят лет назад. — …пришло время воссоединения. Они все собираются тут: Терренс, Стрейтон, даже Мьюриел Хайкс-Бейли. Все, кто еще не умер. Впрочем, мы все очень скоро умрем. Я собираюсь позвать даже тех двух прислужников, Майлса и Оулсвика.

— Насколько я знаю, Майлс теперь достаточно известный дирижер, — сказал сэр Фрэнсис. — Не знаменитый, но все же известный, что тоже неплохо. А вот Оулсвика уже нет в живых. — Он никогда не признался бы в этом Пратне, но он много лет собирал досье на всех Богов Хаоса. Как будто всегда знал, что им суждено встретиться вновь. — Но я все равно не понимаю, зачем…

— Оглянись вокруг. Ты не заметил, что в этом саду наслаждений все такое… слегка безучастное, неживое?

— Ну, атмосфера изысканного декаданса… что-то в этом определенно есть, но тебя это, похоже, не радует.

— Я просто пресыщен. На самом деле у меня уже десять лет не стоит.

— Силы небесные! — Сэра Фрэнсиса слегка покоробила эта вульгарная фраза.

— Нет. Небеса тут ни при чем. Теперь меня если что и возбуждает, то только те вещи, которые будят все темное в человеке. Уродство. Увечья. Болезни. Я пресытился красотой. Она мне надоела. Она мне скучна. Может быть, это только закономерно, что я последнее время чувствую неодолимую тягу… познать плотские наслаждения с…

— Боже правый, дружище!

— Только не говори мне, что тебя никогда не тянуло к чему-то такому. А теперь мы уже старые, старые, старые. Мы скоро умрем. До каких пор мы должны себя сдерживать?! Сколько можно стесняться своей природы?! Я хочу, чтобы все было как раньше… когда мы были детьми!

Через круглую комнату прошла статная женщина-альбиноска с ярко выраженными африканскими чертами. Она бегло взглянула на двух стариков своими розовыми глазами и скрылась в тенистом проходе в зеленой стене.

— Это Лола, — сказал Пратна. — Моя последняя. Я перепробовал всех и вся. Девушек, мальчиков, собак и кошек, карликов и великанов, кошмарных уродцев… цепи, кнуты… всё! Иногда я возбуждаюсь на секунду-другую, а потом — ничего. Ничего. Такое впечатление, что меня нет вообще. А ведь когда-то мы кое-что собой представляли? Когда мы были Богами Хаоса, мы были и вправду почти как боги!

Да. Именно так. Локк знал, о чем говорит его старый приятель. У него в душе — где когда-то были какие-то устремления, любови и страхи — теперь поселилась, гнетущая пустота, ноющий холод. Он превратился в опустошенного и уродливого старика, для которого все давно кончилось и который так и не испытал всего, что хотел испытать. Сейчас он себя ненавидел, пусть даже и понимал, что Пратна умело использует эту ненависть, чтобы манипулировать им и заставлять подчиняться… прошло столько лет, но ничего не изменилось. Вообще ничего.

Он молча ждал продолжения.

— Но как бы там ни было… мой астролог говорит, что время пришло. И вот еще что. Моя внучка Премкхитра учится в Америке. На прошлой неделе я подучил от нее письмо. Все девочки в пансионе сходят с ума па этому новому рок-певцу, совсем молодому мальчишке по имени Тимми Валентайн. Они все влюблены в него до безумия. Ну, детишкам нужны кумиры. В этом нет ничего плохого. Но внучка прислала мне текст его новой песни… как это у них называется… хит. Так вот, там поется, что люди — как поезда. Жизнь каждого — это рельсы, протянутые сквозь время, но иногда пути нескольких пересекаются в одной точке в самый глухой час ночи, и этот узел, где сходятся все пути, как вампир, выпивает людские души. Красиво, правда?

— В твоем изложении это действительно интригующий образ. И особенно, — Локк с отвращением сморщился, — для новомодного поп-музыканта. Но я не вижу, при чем тут…

— Ты просто не слушаешь, что я тебе говорю, старик. Ты что, постепенно впадаешь в маразм? Я тут перед тобой распинаюсь. Говорю о кармических узлах… мы скоро умрем, мы все… и я хочу свести наши пути к одной точке, к последнему пересечению, прежде чем наши души будут допиты до дна… нет никакой жизни за гробом! Смерть — это конец. Придет день, и мое бездыханное тело положат на погребальный костер, и скучающая персона королевских кровей поднесет факел к сухому дереву, и сотни льстецов-подхалимов в последний раз падут ниц, хотя в этот самый момент уже будут делить в уме мое имение, мои коллекции, даже этот крошечный дворец. Я не хочу просто сидеть и ждать, когда это случится. Я хочу грандиозный спектакль! Причем сейчас, пока я еще жив!

— А разве тебе недостаточно этого сада?

— О Фрэнсис, ты такой скучный… куда подевалось твое сумасбродство?! Вспомни, каким ты был… необузданным, диким. Вспомни нашу последнюю мессу в часовне. Между прочим, твоя идея. Если ты вдруг забыл.

Нож, вонзившийся в дрожащую плоть… тонкие струйки мочи и крови… одуряющий запах ладана и горящей плоти… обряд, составленный из фрагментов древних манускриптов из университетской библиотеки… и волк… или некая тварь в виде волка, сотканного из темноты.

— Дух, которого мы призвали. — Принц словно прочел мысли Локка.

— Не было никакого духа! — прошептал Фрэнсис. — У нас просто воображение разыгралось! Я не помню каких-то духов! Я вообще ничего не помню.

— Ты все помнишь, Фрэнсис. И тебе снятся кошмары о том, что было. Ты просыпаешься посреди ночи в холодном поту. Ты просыпаешься от своих криков.

— Нет!

— Послушай, Фрэнсис. Ты помнить ту клятву, которую мы с тобой дали друг другу на кладбище за школьной часовней в Итоне, когда луна было полной, а нам с тобой было четырнадцать лет? Я помню. Это было в день летнего солнцестояния. Казалось, что солнце вообще никогда не зайдет. Я тогда жил совсем рядом с часовней, в большом доме с садом, где были дорожки, вымощенные булыжником, а фасад был украшен гипсовыми фигурами каких-то греческих героев. Так что я лишь перешел через улицу и ждал тебя там. А ты был стипендиатом и жил в пансионе при школе, и тебе надо было уйти незаметно. По галерее, через внутренний дворик, по ступенькам, где мы играли в «пятерки» [11]. Ты достал старенький перочинный ножик, весь в пятнах ржавчины, и разрезал себе палец до крови, и мы поклялись…

Воспоминания нахлынули неудержимо. Локк как-то разом сник и разрыдался, пряча лицо в ладонях. Да, это правда. На протяжении шестидесяти лет ему снятся кошмары про волка-оборотня. И кто они с Пратной теперь? Два дряхлых, отживших свое старика, которые плачут друг у друга в объятиях Один плачет навзрыд, беспомощно, как дитя. Второй — безмолвно, как будто даже излитие слез — это действо, требующее филигранных расчетов

— Дух… или какое-то существо, которого мы призвали своим ритуалом, — говорит принц, и теперь глаза у него сухие. — Я хочу его разыскать. Где-то он должен быть. Должен. Потому что иначе как объяснить его страшную власть над нами?! Ведь он до сих пор нас преследует, до сих пор… Может быть, я его уничтожу. Может быть, буду его любить, стану его преданным учеником или рабом — что угодно, только не эта жизнь в призрачных грезах, в неуловимых тенях…

Где-то очень далеко зазвонил телефон.

— Вот так всегда, — сказал Пратна. — Жизнь продолжается, несмотря ни на что. Ладно, вернемся в дом.

Локк вытер глаза подолом шелковой рубахи. Такого прелестного ужаса — сочного и пленительного — он не испытывал шесть десятков лет. Может быть, в нем еще есть вкус к жизни. Все-таки есть.

— Кстати, мой сад наслаждений — к твоим услугам, — как бы между прочим заметил Пратна. — В любое время. Или, если тебе так удобней, к тебе в спальню пришлют кого скажешь.

— Да, пусть лучше пришлют. Возбуждающая обстановка — это, конечно, весьма изысканно, но в моем возрасте люди предпочитают комфорт. — Локк никогда бы не признался, что в последние годы все его романтические приключения сводятся лишь к умеренно буйным фантазиям с редкими обращениями в одно респектабельное и дорогое лондонское агентство. Он помолчал и добавил, как будто эта мысль пришла ему в голову только что и совершенно случайно. — А можно мне… альбиноску…

— Ну разумеется, старина. — Принц насмешливо скривил губы. — А теперь… о небеса, этот проклятый телефон!

Принц повел Локка из лабиринта другой дорогой. Телефон все звонил и звонил. Интересно, подумал сэр Фрэнсис, кто из Богов Хаоса проявился на этот раз.

4

дитя ночи

Лунный свет… тихий стук в витрину маленького магазинчика в помещении когда-то роскошного, но давно уже обнищавшего особняка в тесном переулке — почти незаметного а окружении процветающих конкурентов.

Фил Прейс дремал у себя за стойкой. Но он сразу проснулся, так что успел заметить черный лимузин, отъезжающий от дверей магазина. И бледного мальчика с черными глазами. Где-то дальше по улице мигала алая неоновая вывеска, заливая его лицо кровавым румянцем. Красное — белое, красное — белое. Рябит в глазах. Фил прищурился, повнимательнее присматриваясь к позднему посетителю. Потом узнал его и расплылся в улыбке.

— Ой, да это же Тимми. — Он поспешил к двери и отодвинул полдюжины задвижек. — Заходи, заходи. Я только что видел тебя по ящику, парень. Мой постоянный и самый любимый клиент. С тобой сегодня подруга?

Он покосился на некрасивую, совершенно невыразительную девочку-подростка, которая вошла вместе с Тимми. Она угрюмо молчала. Филу она не понравилась. Было в ней что-то такое… мерзкое и неприятное. Если бы она не пришла вместе с юным Валентайном, он бы подумал, что это просто дешевая проститутка. Или воровка. Или торгует наркотиками на улице… Ладно, проехали и забыли…

Фил вернулся обратно к стойке, где у него стоял электронный пульт с рядами кнопок и рычажков.

— Ты готов? — прошептал он. — Раз, два, три…

Его пальцы прошлись по рядам выключателей, и магазинчик ожил. Вспыхнул и замигал свет, игрушечные поезда — точные копии настоящих — загрохотали по рельсам, которые расходились и пересекались, изгибались замысловатыми поворотами и выписывали восьмерки. Вдоль стен узкого тесного помещения магазинчика тянулись стеклянные стеллажи с локомотивами и вагонами всех времен, крошечными деревцами и фигурками людей в замысловатых парадах. Миниатюрные семафоры мигали на коробках с фрагментами рельсов и прочими аксессуарами — мостами, разъездами, тоннелями и запасными путями. На отдельной полке лежали каталоги: Bаchman, TYCO, Marklin…

Фил произнес, имитируя интонации ярмарочного зазывалы:

— Добро пожаловать на магический узловой пункт Гринвич-Виллидж. На перекресток, где сходятся все времена и встречаются все поезда!

Мальчик рассмеялся.

Девушка по-прежнему угрюмо молчала. Когда Фил взглянул на нее, она уставилась на него в упор. Такой странный взгляд… как будто она собиралась сожрать его заживо. Фил невольно поежился, тряхнул головой и продолжил свое представление.

— Мой заказ! Мой заказ готов?! — Тимми Валентайн нетерпеливо подался вперед.

— Успех тебя не испортил, мой мальчик, — улыбнулся Фил и нагнулся, чтобы достать из-под стойки большую коробку.

— Паровозики? Замок? Лес?

Фил выставил на стойку еще пару коробок.

— Наличными или по карточке?

— О Фил… — Глаза у мальчика загорелись.

Когда он пришел ко мне в первый раз? — задумался Фил. Года три назад? Странно. За эти годы он совершенно не вырос. Как Питер Пэн, он как будто застыл во времени между детством и возрастом, который определяется как достижение половой зрелости. Неудивительно, что все молоденькие девчонки сходят по нему с ума. Он был на обложке «Идола». Фил видел журнал в киоске, но не хотел, чтобы кто-то увидел, что он покупает такую муть.

— American Express. — Он достал карточку из кармана своих черных брюк и протянул ее Филу.

— Тебя уже подписали на ту рекламу? — спросил Фил, принимая карточку. Он мимоходом задумался о превратностях жизни. Вот сам он дожил до старости и до сих пор не обзавелся кредиткой.

— Кстати, условия предложили роскошные… — Мальчик опять рассмеялся. — Да нет, конечно. Я просто шучу.

Пока они говорили, девушка мрачно таращилась на обоих. Глаза горят злобой, губы поджаты. На мгновение Филу показалось, что вместо девочки он видит зверя: черную пантеру, волчицу… игра света и тени. Пора прекращать эти ночные сидения в магазине. Было уже далеко за полночь.

— Не хочешь открыть посмотреть?

— Я лучше дома открою. А то сейчас я слишком возбужден, — сказал Тимми очень серьезно.

— Тоже верно. Я тебя провожу до дверей.

— Ага. Пойдем, Китти.

Тимми сгреб коробки в охапку — они были, наверное, слишком тяжелыми для такого изящного хрупкого мальчика — и направился к выходу. Фил, прихрамывая, обогнал его и распахнул перед ним дверь. Потом он снял с полки еще одну небольшую коробочку и протянул ее Тимми.

— Вот. Подарок от фирмы.

— Фил!

— Бери-бери. Счастливого Рождества.

— Но сейчас же апрель!

— Ну и что? Я вообще еврей.

Девушка стояла у него за спиной. Совсем рядом. Но он не слышал ее дыхания. На улице было пустынно и тихо. Только где-то вдалеке — наверное, в каком-нибудь баре — играла музыка.

— Что-то не так?

Панический страх, наплыв леденящего ужаса и Мать честная, она не дышит, она мертвая мертвая мертвая…

Он весь покрылся холодным потом. Даже волосы — и те промокли. Он обернулся и…

Клыки блестят алым в неоновых отсветах, глаза зловеще сощурены, напряженное тело готово к броску..

Мать моя женщина, она мертвая, она не дышит, это просто ходячий труп…

Она издает хриплый отрывистый выкрик, вой голодного зверя — резкий, режущий слух контрапункт к легкой музычке из бара..

И буквально за миг до того, как пронзительный вопль вырывается у него из горла…

— Китти, Китти, — говорит Тимми тихо и властно. Перед глазами у Фила силуэт зверя в брызгах лунного света рябит, расплывается… и она обретает тот облик, в котором вошла в магазин.

Она стоит, хватая ртом воздух, и смотрит Тимми в глаза. Глаза как черные, отполированные до зеркального блеска сапфиры, в которых искрятся взвихренные звезды…

— Ничего не было, — шепчет Тимми. — Ничего. Тебе померещилось.

Такой, мягкий умиротворяющий голос…

— Не забудь… свой подарок… счастливого Рождества. — Фил произносит слова как будто помимо воли. Как будто они произносятся сами. Он протягивает мальчику коробку. В двух кварталах впереди черный лимузин уже выруливает из-за угла Бликера и Салливана. Фил бессмысленно улыбается. Их уже нет — Тимми и девушки.

Два зверя с лоснящейся шерстью — наверное, кошки — крадутся по улице, перебираясь по пятнышкам темноты.

У него в голове вновь и вновь вертится несколько фраз, как будто обрывок случайно подслушанного разговора. Вновь и вновь, словно пластинку заело.

(Он же стоял, ничего не видел! Легкая добыча! А ты его предупредил!)

(Он мой друг…)

(Как ты можешь?! Мы с ними разные существа. Мы — охотники, они — жертвы. Как можно с ними дружить?!)

(Он мой друг…)

Где я мог это слышать? — думает Фил. Пора прекращать эти ночные сидения в магазине. Нельзя так много работать. Иначе точно рехнешься. Или, может быть, это все из-за новой песенки Тимми. Застряла в мозгах как заноза: Вампирский Узел, Вампирский Узел. Жизнь — не кино.

Совсем одуревший, он еще пару минут постоял в дверях.

Тимми — мой самый любимый клиент. Славный мальчик. Любимец публики, знаменитость, и ничего — не испортился, не заважничал. Но эти его бесноватые поклонницы… черт, эта девица меня напугала до полусмерти. Кому сказать — не поверят: испугаться девчонки-школьницы! Уже поздно. Ты так и остался ребенком. В том смысле, что ты до сих пор боишься кошмарных тварей, которые бросаются на людей по ночам. Ты до сих пор боишься темноты. Мать твою.

Фил от души рассмеялся, чтобы отпугнуть страх. Дискомузыка стихла. Весь город стал тишиной, пронзаемой редкими и случайными звуками: вой сирены, визг тормозов, вопли любовников в исступленном оргазме, одинокий крик. Насвистывая незамысловатый мотивчик привязчивой песенки, Фил вошел внутрь и закрыл дверь, отрезав все шумы ночи.

Подошел к пульту и принялся отключать все тумблеры. Поезда остановились. Разводной мост застыл разведенным наполовину. На горе из папье-маше, что возвышалась над сложным сплетением рельсов на узловом пункте, в окнах волшебного замка погасли огни.

огонь

Стивен положил трубку. Ему очень хотелось отменить репетицию и немедленно мчаться в отель. Но работа превыше всего.

Он прогнал все фрагменты сопрано от начала и до конца, совсем затиранил певицу, заставил ее петь в полный голос, хотя — по-хорошему — ей бы не стоило перенапрягаться. Но ничего, пусть попотеет. Он провел сцену жертвоприношения в совершенно безумном темпе и чуть замедлился только тогда, когда режиссер-постановщик деликатно заметил, что актеры не успевают вовремя вывести коня-мотоцикл и поджечь костер, что при такой гонке просто невозможно синхронизировать запись со звуковыми спецэффектами, что за три с половиной минуты Вадьгада просто не сможет погибнуть достойно…

На этом он передал дирижерскую палочку Ольге Ермаковой, вышел из театра, поймал такси и вернулся к себе — в стандартный номер стандартного «Шератона».

Лег на кровать прямо в одежде. В затылке билась тупая боль. Кажется, у него разыгралась мигрень — из тех кошмарных мигреней, которые раньше всегда начинались прямо перед позывом. Позывом что-нибудь сжечь.

Когда это случилось впервые…

Был теплый погожий июньский день. До летних каникул оставалось всего ничего, и после утренней распевки в хоре у него был свободен весь день. Родители встретили его в нефе, и они сразу пошли на реку и сели в ялик. Отец взялся за весла. Стив пытался ему периодически помогать, но больше мешал. Потом мать отослала его на корму, и он там разлегся, нежась на солнышке, и, кажется, задремал. Он не то чтобы спал, он слышал, как мама с папой лениво переговариваются на носу… но в то же время как будто не слышал. Он видел — и в то же время как будто не видел — ряды домов, проплывающих справа. Острые шпили на крышах и неровные стены, фигурные ворота, густо заросшие плющом и диким виноградом… а потом дома кончились и начались луга и плакучие ивы. Луга и плакучие ивы — всю дорогу, до самого Гранчестера. Там они выпили чаю в кафе — а к чаю взяли клубнику со взбитыми сливками; много-много клубники со сливками, сколько поместится в воображении десятилетнего мальчика и еще чуть-чуть — и уже под вечер пошли домой. Стив почти месяц мечтал поспать дома, в теплой постели, а не в общей интернатской спальне, где воняет грязными носками, где никто не стесняется пукать при всех и где невозможно нормально выспаться, потому что мальчишки шепчутся всю ночь напролет, поверяя друг другу свои секреты.

На ужин была картофельная запеканка с мясным фаршем и луком. Отец растопил камин. Стив очень любил маму с папой, но его обижало, что они никогда его не замечают. Даже если они обращались к нему, впечатление было такое, что они говорят не с ним, а как бы сквозь него. Он так и не добрался до своей теплой уютной постельки — он уснул прямо в столовой, свернувшись калачиком в большом кожаном кресле, завороженный пляской огня за каминной решеткой

Когда он проснулся, в доме было очень тихо. А потом он услышал, как папа с мамой ругаются у себя наверху.

— Нам давно уже следовало отослать его к бабке, твоего маленького ублюдка. Пусть твоя матушка с ним и возится. Я хоть и старший привратник при университетской часовне, но получаю сущие гроши. И тратить все это на сопляка, который даже не мой ребенок…

— Тише, Джим, ты его разбудишь. И потом, ты на него вообще ни гроша не тратишь. Его школа содержит полностью.

— Отошли его к бабке.

— Ну уж присмотреть за ребенком с тебя не убудет. Большего от тебя и не требуется. Он у нас тихий, послушный мальчик. Он хоть раз сделал что-то такое, что тебя рассердило? Он получает стипендию в школе, и у него очень красивый голос. Ему надо учиться.

— Голос, говоришь, красивый? Такой же красивый, как и у Билла Торнтона?! Он тебя в свое время этим голосом и соблазнил, что ты сразу юбку-то и задрала?!

— Уже одиннадцать лет прошло, а ты мне все поминаешь. Кстати, если бы не я, еще неизвестно, что бы с тобой сейчас было. Ты просто трус. И эта твоя хромота… ты же специально себя искалечил, чтобы с немцами не воевать, когда все честные англичане…

— Замолчи, дура…

— А ну слезь с меня, а то я так заору, что соседи полицию вызовут…

Боженька милый, пожалуйста, — думает Стив, стиснув ладошки в жесте мольбы, — пусть они перестанут, пусть они перестанут.

Он смотрит на пламя. Блики огня пляшут в его глазах.

Пусть они перестанут, пусть они перестанут, я никакой не ублюдок, не надо, пусть они перестанут…

Он встает и подходит к камину. Он пинает огонь ногой. Уголек падает на ковер. Дымок поднимается медленным завитком, а потом…

Обида сменяется злостью и яростью. Стивен берет кочергу и колотит по горящим углям… искры летят по комнате, уже загорелась тахта, а они все ругаются у себя наверху…

Пусть они перестанут…

Диван и ковер полыхают огнем. Он завороженно смотрит на пламя. Оно такое красивое. Он хочет быть как огонь — поглотить целый мир, излить свою ярость в безумной пляске, с ревом и грохотом прокатиться по миру теней. Он смотрит на пламя, пока у него не начинают слезиться глаза, а потом…

— Что происходит? — Испуганный голос сверху.

Огонь уже поднимается вверх по лестнице.

Они умрут, думает он. Они умрут…

Он задыхается в дыму. Надсадный кашель проходит судорогой по телу. Нельзя, чтобы меня тут поймали. Надо бежать. Он бросается к двери, отпирает засов и выбегает на улицу. У него за спиной ревет пламя и трещат деревянные перекрытия. Он рывком оборачивается и видит, как его папа с мамой — черные силуэты на фоне оранжевых отсветов — пытаются открыть окно. А потом он кричит, и кричит, и бежит дальше…

С размаху врезается в жесткие руки какого-то человека. Лицом — прямо в щекочущий твид, от которого пахнет кожей.

— Я не хотел, я не хотел, отпустите меня, пожалуйста…

— Так это твоих рук дело, маленький джентльмен?

Стивен не видит, кто его держит. Он пытается вырваться. Мужчина бьет его по лицу, хватает за плечи и разворачивает лицом к полыхающему дому. Он кричит. Щеку жжет как огнем. Боль пронзает всю руку.

— Давай смотреть вместе, — говорит незнакомец тихим тягучим голосом.

— А вы разве не будете их спасать? Звать на помощь?

На лице незнакомца пляшут отсветы пламени. Это совсем молодой человек с крупным орлиным носом и сощуренными глазами. Вид у него жестокий.

— Знаешь, пока подоспеют пожарные, они там погибнут.

Окно на втором этаже с треском распахивается, и мужчина, охваченный пламенем, падает вниз…

Стив хочет кричать и не может. Ибо в это мгновение — как будто выпавшее из времени — он постигает невообразимую красоту этого огненного падения, этого полыхающего прыжка от смерти к смерти. Его сердце взмывает к запредельным высотам, объятое радостью с ужасом пополам.

— Я вот думаю, стоит мне обращаться в полицию или нет, — говорит молодой человек очень тихо. — Если я им расскажу, что знаю, тебя повесят. Или ты думаешь, что таких маленьких мальчиков не приговаривают к смертной казни? — Он смеется.

— Пожалуйста, сэр, не надо…

— Тогда ты сделаешь все, что я тебе велю? Всё?

— Д-да.

— Или я им расскажу.

— Или вы им расскажете.

— Завтра придешь ко мне. Я живу при университете, в студенческом городке, в корпусе Эндрю. Спросишь там Локка.

Мальчик кивает.

Тело отца разбивается о мостовую. Мать падает рядом — шипящей радугой пламени. Стивен смотрит. Как завороженный. Он уже ничего не чувствует. Ни печали, ни сожаления. Сейчас существует только этот чарующий танец огня в ночи.

А потом подоспели пожарные — слишком поздно — и потушили огонь, и констебль, отвез Стивена в школу на своем сверкающем новеньком автомобиле. И директор школы уложил его спать у себя на казенной квартире.

Утром мальчишки поглядывали на него с благоговением, которое граничила с восторженным обожанием. Как будто он был героем, а они — его верными почитателями. Лето он провел в Кембридже и жил в доме директора. Он оставался в школе до конца осеннего семестра, а потом — в середине зимы, когда война только-только закончилась — его, совсем одного, посадили на пароход и отправили к родственникам в Америку.

Но за это время Локк и его приятели успели втянуть его в свой круг кошмаров и страха — они вцепились в него и держали угрозами рассказать полиции о том, как он убил родителей.

И вот теперь, шестьдесят лет спустя, он снова услышал Локка. И снова подпал под чары его тягучего тихого голоса. Он рассказал Локку про мальчика.

Потом была долгая пауза. Сквозь помехи и трески на линии Стивен слышал, как они совещаются шепотом между собой. Локк и Пратна.

А потом Пратна взял трубку и этак запросто пригласил его в Таиланд.

— Просто встреча старых друзей.

Но Майлс понимал, что его снова втягивают во что-то ужасное и грандиозное.

И ему не хотелось сопротивляться.

Ему снова хотелось огня!

Брось трубку — стучало у него в голове. Беги, прячься… но когда он услышал их голоса, он снова стал маленьким мальчиком, полностью в их власти, он снова нежился в их презрительном пренебрежении, потому что пусть даже вот так, но на него все-таки обращают внимание…

— В конце лета, — вырвалось у него, прежде чем он успел лишний раз подумать. — После Байрёт. Я не хочу отменять Байрёт.

И едва он повесил трубку, боль вломилась в голову — яростная, полыхающая, испепеляющая мозги.

5

дитя ночи

Карла зашевелилась.

— Стиви? Стив? — прошептала она в полусне, прижавшись к теплому мужскому телу.

— Я не Стив. Ты что, забыла? Я Питер. Питер Дюпетрис. С вечеринки у Мойеров.

— А-а-а. — Легкий укол непонятной тоски. Смутное разочарование. Ей снилась их первая встреча со Стивеном. В кофейном баре радом с Карнеги-Холл. Она была студенткой и подрабатывала капельдинершей, а он тогда уже был перспективным и многообещающим дирижером. В тот день она только смотрела на него во все глаза, а он вежливо улыбался, вгрызаясь в пончик с шоколадом… он даже не вспомнил ее десять лет спустя, когда поступил пациентом в санаторий для людей с расшатанной психикой… весь какой-то усохший, сморщенный, жалкий…

— Нет, — сонно проговорила она. — Ты не Стивен.

Было жарко, и они лежали полураскрывшись. В открытые окна ворвался ночной ветерок — прошелестел занавесками и затих. Все-таки хорошо, что она переехала сюда в Лэрчмаунт, подумала Карла. Пусть даже теперь на дорогу до работы уходило значительно больше времени и ей приходилось вставать пораньше; и пусть иногда этот дом кажется ей пустым. Он рассчитан на большое семейство, а она живет здесь совсем одна — со своими обидами, воспоминаниями и безотчетной тоской.

Она притянула его к себе и подумала: я не хочу стареть, не хочу. Пожалуйста, пусть я не буду стареть… Он небрежно засунул свой причиндал куда нужно. Она застонала, пытаясь убедить самое себя. Потом он дернулся словно в судороге. Замер и слез с нее.

— Извини. У меня что-то не то настроение.

— Ладно, не страшно. — Она не обиделась. На самом деле ей было все равно. Она бы вообще не пошла на эту идиотскую вечеринку, если бы не Валентайн. Странный мальчик. Она и раньше имела дело с патентованными психопатами; и при общении с ними ей частенько бывало не по себе. По крайней мере первые пару минут. Все-таки Карла была неплохим психиатром и прошла необходимую подготовку… но эта летучая мышь. И разбитое зеркало. Может быть, климакс на некоторых действует точно так же, как период юношеского созревания: спонтанные полтергейсты, галлюцинации, все такое… Интересно, есть ли специальная литература по этой теме. Надо будет спросить в библиотеке. И еще. Надо бы заглянуть к своему аналитику, угрюмому дядьке-фрейдисту. Так сказать, оживить в памяти элементарные методы. Самый действенный способ прийти в себя. Но в последние пару дней она не могла спать одна.

Я свободная женщина и живу как хочу. Она ужасно злилась на себя за то, что ищет оправдания своим поступкам. Она села, откинувшись на подушки. Протянула руку, чтобы включить свет, но потом передумала. Я не хочу, чтобы он меня видел. Она подтянула простыню повыше и вытерла взмокшую шею.

— Сходи выпей чего-нибудь. Бар на кухне, внизу.

— Ага.

Снаружи, во тьме, заунывный вой.

— Питер, что это было?

Тишина.

— Ничего. Схожу, действительно выпью чего-нибудь.

Снова тоскливый вой вспарывает тишину, словно там — во тьме — плачет ребенок, которому больно. Карла рывком выпрямляется. Несмотря на жару, ее пробирает озноб.

— Ты слышал?

Тишина. Ветер прошелестел в листве. Ветка упала…

И опять раздается вой. Пронзительный, одинокий.

Занавески колышутся. Лунный свет рябит на бледном ковре. Тени листьев ползут по обоям.

— Слушай, Карла, может, это соседи так извращаются?

— Нет, только не Лечнеры. Исключено. — Она закрывает глаза. Но не может забыть этой вой. Страшный, жуткий. Как будто какой-то огромный зверь…

Но откуда здесь звери?

— Все, кажется, прекратилось.

Шум проезжающей мимо машины.

— Кто-то явно припозднился…

Машина притормозила, остановилась.

— Они едут сюда! — Карле вдруг стало страшно. — Но сейчас три часа ночи… Питер, будь другом, сходи посмотри, что там…

Питер одним прыжком поднимается с постели. Этакий мачо весь из себя. Вот только обвисшее брюшка изрядно портит впечатление. Он подходит к окну и рывкам раздвигает шторы. Луч лунного света в подтеках густой темноты ложится на стену.

— Ничего, — говорит он. — Просто черный лимузин. Уже отъезжает. Водитель, наверное, пьян в сосиску — не к тому дому подъехал. Ага, точно. Развернулся к дальше поехал.

мягкий ритмичный стук

— Что это? — Карла судорожно стискивает простыню.

— Пойду гляну.

— Нет, не надо…

Он задергивает шторы. Темнота смыкается на светлом пятне на стене. Карла дрожит, хотя в комнате жарко.

— Да что ты так разволновалась, подруга?! Господи, это я должен нервничать, я же женат, между прочим. Сейчас я спущусь и проверю, что там

Она хочет крикнуть: «Не надо». Но его уже нет.

— Где ты? — Она сама вздрагивает от своего слишком громкого крика.

опять этот вкрадчивый стук

— Кошку твою запускаю в дом. Она там мяучит как полоумная.

там-там-там

Кошку? Какую кошку?!

там-там

— У меня нету кошки!

О Господи?

Объятая ужасом, она вскакивает с постели и как есть — голышом — бежит к двери. Пытается нашарить дверную ручку. Слишком темно. Надо бы включить свет. Блин, да где же он?! Ладно… Она все-таки открывает дверь и выходит в темный коридор. Вообще ни черта не видно. Она вслепую находит перила и спускается вниз. Это не сложно. Одна ступенька, другая, третья… главное, не оступиться… почему так темно?!

Внизу истошно орет Питер.

Она тоже кричит и бежит в панике вниз. Бьет рукой по стене. Где-то здесь должен быть выключатель…

Яркий свет бьет по глазам и на миг ослепляет. Промельк движения, взвихренный силуэт… черт, это всего лишь кресло.

— Питер?

Она быстро оглядывает гостиную: вроде бы все на месте. Журнальный столик, раскладной диван, еще диванчик, поменьше. Ее бумаги лежат на кресле — там, где она их оставила. Там же лежит и газета из разряда «происшествия и сенсации» с большущей статьей о какой-то журналистке из «Идола», которую зверски убили, когда она ехала к Тимми Валентайну, чтобы взять у него интервью.

— Питер, что происходит?

Она спускается еще на пару ступенек. Нога соскальзывает… Карла падает вниз лицом и утыкается носом во что-то вязкое и хлюпающее…

О Господи!

Она снова кричит, когда кровь и слизь бьют струёй ей в лицо.

Мертвый остекленевший глаз глядит на нее в упор.

У него сломана шея. Его тело лежит у подножия лестницы головой на ступеньках, ногами — на площадочке перед кухней. Голова вывернута под немыслимым углом. Цепляясь за перила, Карла поднимается на ноги и смотрит на своего любовника. Кошмарное зрелище, но и завораживающее тоже… кровь струится из ран — глубоких укусов у него на груди, на лице, на шее. Карла сама вся в крови: грудь, живот. Она плюет на ладони и пытается стереть кровь хотя бы с волос на лобке. Бесполезно.

В голову лезут дикие мысли. Может быть, это я?! Может быть, я отключилась и убила его, как в тех хрестоматийных случаях, не раз описанных в психиатрической литературе. Каждый психиатр мечтает поработать с такими вот бессознательными убийцами, но вот в чем проблема — они не могут позволить себе нанимать аналитиков, которые стоят сто баксов в час. Она истерически расхохоталась, а потом ее вырвало. Прямо на труп любовника. Содержимое ее желудка смешалось с подтеками крови.

Ладно. Уже пора взять себя в руки. Хватит воплей и визгов.

— Тимми. Я знаю, что ты где-то здесь. Не знаю, как ты сюда вошел, но ты здесь. Тимми, я тебя выслушаю. Я тебе ничего не сделаю… Тимми…

Тени клубятся… кружатся… сначала из сумрака проступают глаза, они как будто сгущаются из теней позади кресла. Потом он появляется уже весь. Хрупкий, изящный мальчик с красными глазами, как будто он сильно не выспался или вообще не спал больше суток. В черных брезентовых брюках и черной футболке. Тонкие губы в подтеках крови кривятся в улыбке.

Спокойно, говорит себе Карла. Спокойно.

— Тимми…

Профессионал всегда остается профессионалом, так-растак!

Ярость рвется наружу и все-таки прорывается.

— Ты убил его, мать твою, ты его убил, псих ненормальный. Насмотрелся всей этой дряни по ящику, фильмы ужасов, триллеры, кровь, насилие… сидишь тут теперь, улыбаешься. Думаешь, тебе все сойдет с рук, потому что ты долбаный миллионер?! Мальчишка…

— Карла.

Истерика разом иссякла. Только теперь до нее дошло, как смешно и нелепо она сейчас выглядит: голая старая тетка, вся измазанная в крови.

— Карла. — Такой властный голос. Такой спокойный.

— Уходи, — прошептала она.

— Меня пригласили.

— Стало быть, без приглашения ты не войдешь? А ты вроде бы говорил, что все эти старые суеверия давно утратили свою силу.

— Но меня пригласили. Я всего лишь порождение ваших желаний, тайных и темных стремлений, неприемлемых для сознательного ума. Без ваших желаний меня бы не было. — Он говорит очень правдоподобно, этот немыслимый мальчик. Он умеет играть словами и подгонять их под свою извращенную логику. Кстати, тоже особенность неустойчивой психики.

— А кошка? Ты выпустил кошку у задней двери? Последний штрих к имиджу, так сказать?

Его фигура мерцает зыбкими бликами, и на долю секунды он предстает перед Карлой в виде лоснящейся черной кошки… или ей это только кажется…

— Ты схитрил… притворился котом…

— Меня не он пригласил. Ты меня пригласила. — Он смотрит ей прямо в глаза — Ты же хотела, чтобы он умер, правда? Ты его ненавидела. И себя ненавидела. За то, что хотела его. Я почувствовал твою ненависть. Почуял ее, как запах. Она была как аромат жасмина душным тропическим вечером, как далекая музыка.

— Но это же бред. Абсурд.

— Скорее глубинная ревность. С сексуальной окраской. Или даже эдипов комплекс.

Теперь он отводит взгляд.

— Да. — Она нервно проводит рукой по горлу, стараясь сдержать истеричный крик, который опять вызревает внутри. — Пациенты часто влюбляются в аналитиков. В школе Юнга считается, что это вообще обязательное условие успешного контакта. Утверждение, конечно, спорное…

Снаружи донесся шум подъезжающего автомобиля.

— Ага, хорошо, — сказал мальчик, прислушавшись. — Руди поможет мне тут убраться. — Он вытер рот тыльной стороной ладони, как будто только что смолотил миску попкорна.

— Руди?

— Мой шофер. И по совместительству телохранитель.

Карла осторожно переступила через окровавленный труп, заставляя себя не смотреть и прикрывая рукой низ живота.

Мальчик сказал:

— На самом деле я пришел сюда не насыщаться. Как видишь, тебя я не трогаю, потому что мне хочется, чтобы мы стали друзьями. У меня есть к тебе предложение.

Надо протянуть время, думает Карла, а потом позвонить в полицию…

— Слушай, давай я хотя бы надену халат. И выпью чего-нибудь крепкого. У меня есть немного вина. Я его прихватила у Мойеров с вечеринки… тебе принести?

— Нет, спасибо. Я не пью…

— Вина. Да, все правильно.

— Я потому что несовершеннолетний. — Его глаза сверкнули, но он даже не улыбнулся. — Не смешно, понимаю. Но за долгие годы эти дурацкие шуточки так въедаются, что вырываются на автомате.

— По-моему, ты переигрываешь.

Почему она так сказала? Потому что он все же ребенок, пусть даже его настоящий возраст исчисляется десятилетиями и веками. Как это ужасно, как одиноко.. — и почему она верит в такой откровенный бред? Он ей симпатичен, этот необыкновенный мальчик. Она пытается подавить в себе всякие нежные чувства. А потом снова нахлынула паника. Карла бегом поднялась по лестнице, накинула кимоно и вернулась в гостиную. Ей показалось, что краем глаза она увидела у лестницы пушистого черного котенка, который жадно вылизывал раны трупа, лакая кровь. Какой же он некрасивый, Питер. Страшный как черт. Жалко, что я не видела его при свете, думает Карла холодно и отстранение, вспоминая дымную пьяную вечеринку, потную ночь. Она быстро отводит взгляд, не желая задумываться о том, что между ними не было никаких чувств. Никаких даже намеков на чувства. Тимми уже пересел на диван. Он читает статью о той девушке из «Идола».

— Я этого не хотел, — шепчет он наедине с собой.

— Сядь, — говорит он Карле.

Она медленно опускается в кресло напротив.

— Кажется, мне действительно нужен психиатр.

— Ну… тогда ты пришел по адресу.

Нет, выпить бы все-таки стоило. И с собой прихватить. А то что-то ей не по себе. Но в голове бьется мысль: надо установить и держать контакт с пациентом… надо держать контакт… это просто нелепо, и тем не менее Карла приходит в себя. Как будто ее взяли за шкирку и сильно встряхнули.

— Послушай, — говорит Тимми. — Мое прошлое… оно горит у меня внутри. Мне нужен кто-то, кто меня выслушает, кто-то, кто знает, что нужно сделать, чтобы я вспомнил… у меня в памяти столько провалов. Однажды, сто лет назад или двести, я просто не помню… я утратил способность к речи. Как дикий зверь, я бродил по лесам, питался кровью зайцев и белок. Меня нашли, привели обратно в город и заново научили говорить.

— Я видела этот фильм. — Карла внезапно насторожилась. Он заворожил ее, да. Но все-таки не до конца. Она еще сомневалась. — «Дикий ребенок» Трюффо.

— Да, что-то вроде того. Может быть, это был я… не знаю. А все, что было до этого, я помню только урывками. Помню, кресты и распятия причиняли мне боль, а теперь уже не причиняют… почти. Помню лицо Сивиллы… и все. Больше я ничего не помню из своей жизни до обращения. Но это было тысячу лет назад. Да, и еще огонь.

— Огонь?

— Да, огонь. Испарения серы. Какая-то страшная катастрофа. И мне кажется, это связано с тем… почему я такой, какой есть.

Огонь. Получается, у них со Стивеном есть что-то общее. Жизнь Стивена тоже оформилась в пламени. Жизнь под знаком огня. Интересное совпадение. У Тимми, кстати, есть песня о том, что жизни людей пересекаются неспроста. На Вампирском дорожном Узле, на перекрестке, что пьет наши души…

Она взяла себя в руки. Она умела притворяться спокойной, когда это было действительно нужно. Профессиональная беспристрастность возобладала.

— Вот что мне нужно, — заключил Тимми. — На той неделе я возвращаюсь на запад. У меня там дом. Замок, можно сказать. Хочу отдохнуть от людей. Напишу еще парочку глупых песенок. Может быть, запишу новый альбом. Ты поедешь со мной?

Она ждала продолжения.

— Это будет замечательное приключение. Для нас обоих. — Теперь голос Тимми звучал как чистейшая музыка, гипнотическая и чарующая. — Ты узнаешь такое, чего не знал ни один смертный. Может быть, ты поймешь меня — существо совершенно иное, пусть даже надерганное по кусочкам из ваших душ. И я, может быть, тоже пойму. Раньше я боялся крестов и света, а теперь не боюсь. Я уже ничего не боюсь. Хотя Китти, моя подруга по одиночеству, сильно страдает, если не спрячется в темноте до рассвета. Тебе же наверняка интересно узнать почему. Подумай, какая возможность: пообщаться с воплотившимся архетипом? Карл Юнг бы полжизни отдал за такую возможность. Ты будешь гостьей в моем доме, и я покажу тебе все. Без каких-либо ограничений.

— А как же мои клиенты? Я не могу просто бросить все и уехать.

— Придумаешь что-нибудь.

И действительно, она уже прикидывала в уме, как «раскидать» своих пациентов. Часть отдать Дентону, часть — Тротманну, а самой якобы уйти в отпуск. Тимми смотрел ей в глаза, и она не могла отвести взгляд.

— По-моему, ты как-то уж слишком самоуверен.

Чисто символическое сопротивление.

— Ты поедешь со мной. — Теперь он улыбался. — Потому что ты меня любишь. Как себя самое. Потому что в каком-то глубинном смысле я — это ты, Карла Рубенс… часть твоего сокровенного "я"… твоей подсознательной тяги к смерти.

6

наплыв

Притормози, Руди.

Да, мастер Тимоти. Но вам действительно надо пить прямо сейчас? Мы уже через пару минут будем дома. Мисс Рубенс уже поехала вперед.

Ты разве не видишь? Вон там, на обочине. В тени под мостом на развязке у съезда на Северный Голливуд. Девочка. Плачет. В руках чемодан.

Нет.

Руди, притормози! Твои глаза затуманены старостью, но мои глаза чистые, как сама вечность. Вон она, там. Ты не видишь ее, потому что пролеты моста перекрещиваются вверху и получается тень. Как глубокий разрез в теле света. Ты что, правда ее не видишь? Лицо в грязи. Дорожки от слез на щеках. Волосы спутаны, на зубах пластинка. Сейчас от нее отразился свет, и она вспыхнула как звезда…

Но вы же не пьете средь бела дня, мастер Тимоти. Это противоестественно. Да и вообще неудобно. А вдруг кто-то увидит, как Мария носится со старыми тряпками и промокает кровь?! Мы будем дома уже через десять минут. Эта дама, которая психиатр, наверное, уже на месте. И там будут люди. Чтобы перетащить Киттин гроб.

Гроб?

Она сказала, что не поедет без гроба… и еще у нее с собой горсть английской земли.

Полный бред. Ей еще предстоит многому разучиться.

Как так? Разве солнечный свет вас не ранит, мастер Тимоти? Неужели вам даже не больно?

Нет, мне не больно. Не зарывайся, Руди. Останови машину.

Конечно.

Смотри, она голосует. Посади ее к нам. Тебе куда ехать? И почему ты плачешь?

Я потерялась я потерялась я потерялась…

Успокойся. Не плачь. Мы можем тебя провезти еще миль на десять вперед по автостраде. Вот, возьми меня за руку.

Кто ты? У тебя такие холодные руки… Я потерялась. Уже две недели езжу автостопом. От самого… Феникса. Я потерялась. Я убежала из дома. Кто ты? Кто ты? Я потерялась. Помоги мне. Не надо, чтобы он меня нашел.

Кто?

Дядя Брайен. Он отправит меня домой. А я не хочу домой. Я хочу потеряться. Потеряться. Сбежать. В Голливуд. Он идет за мной, как… акула! В холодной воде… Кстати, меня зовут Лайза. Я потерялась. Лайза Дзоттоли.

Почему ты убежала из дома?

Я не знаю. Я видела фильм. Там девушка убежала из дома. В Голливуд. Но… акула! Машина убийства. В холодной… Кстати, меня зовут Лайза. Я потерялась.

Ты что, полоумная? Ты повторяешься. Как будто ходишь по кругу. Можешь ты успокоиться, Лайза? Посмотри на меня.

Позвонила домой… а потом… акула! В холодной… Я потерялась. Меня зовут Лайза.

Бедная девочка. Я тоже давно потерялся. Ты понимаешь? Тебе нужно как-то прорвать этот Круг. Ты это можешь. А я не могу. Потому что я потерялся уже давно. Так давно… Ты можешь сказать что-нибудь не из фильмов, Лайза? Все нормально. Можешь сжимать мою руку сильнее. Мне больно не будет, правда. Посмотри на меня.

Ты… ты…

Посмотри на меня.

Ты… машина убийства позвонить домой в холодной воде потерялась, я потерялась… Лайза… ты… ой, ты же Тимми. Тимми Валентайн, ты звезда видела фильм девушка убежала из дома в Голливуд в холодной воде позвонить домой…

Да. Я Тимми. И я настоящий. Почему ты сбежала из дома? Как позвонить твоему дяде? Ты знаешь номер? Мы разыщем его…

Нет! Нет! Видела фильм девушка убежала…

Успокойся. Ты что, наглоталась каких-то таблеток? Похоже на то. Подожди, давай разберемся. Почему ты сбежала из дома? Почему? Здесь не кино. Лайза. Здесь настоящая жизнь.

Если не хочешь, не говори.

Ты Тимми Валентайн! Девочка убежала из дома и встретила рок-звезду, богатого и знаменитого…

Нет, все не так. Я не возьму тебя с собой. Я не сделаю тебя богатой и знаменитой. Тебе надо позвонить дяде и вернуться домой.

Я хочу остаться с тобой, пожалуйста, разреши мне остаться, я потерялась, потерялась…

Нет! Ты с ума сошла?! Ты хочешь умереть? Тебе не понять этот свирепый город… что-то я разговорился. Руди, вон видишь съезд? Высади ее там. И постарайся, чтобы она не увидала поворот к моему дому… поздно… вот ведь вцепилась, не отдерешь. Девочка, отпусти мою руку. Неужели ты не понимаешь, что ты со мной делаешь?! Неужели ты не понимаешь?! Не смотри на меня, отвернись.

Ну вот, мы тебя высадим здесь. Я рад, что сумел помочь.

Ты Тимми Валентайн…

Напиши мне письмо. Я пошлю тебе фотку с автографом.

Нет погоди, ты разве не понимаешь я потерялась, в холодной воде мне страшно мне страшно… акула… машина убийства… позвонить домой…

Ну вроде бы все, отвязались. Дома на склоне холма, как грибы. Ты был прав, Руди. Не стоило мне подбирать эту девочку. Но в одном ты ошибаешься. Ты думаешь, я просто играю с этими смертными, но это не так. Я с ними связан. Потому что они меня создали — их всеобщая тень. Коллективное бессознательное, как это теперь называется. Надеюсь, мы с ней больше не встретимся. У нее, наверное, плохая кровь. Испорченная наркотическими химикатами. Невкусная, порождающая кошмары. Я бы не стал ее трогать, Руди. Я просто хотел проявить… сочувствие.

Но зачем?

Зачем? Ты никогда раньше не спрашивал у меня зачем. Что на тебя нашло, Руди?

Не знаю, мастер Тимоти.

Надеюсь, мы с ней больше не встретимся, с этой девочкой.

Я тоже очень надеюсь.

Она верит в меня лишь потому, что она меня видела по телевизору. Она боится акул, потому что смотрела «Челюсти». Она окружает себе иллюзиями, чтобы бежать… от чего? Но я тоже иллюзия. Иллюзия, которая обрела реальность из-за таких вот девчонок…

Не надо, мастер Тимоти. Не надо об этом думать.

Сколько еще до заката?

Где-то час.

А еще так светло. Когда стемнеет, Китти захочет пойти погулять. Поохотиться. Я не знаю, как с ней бороться, Руди. Может быть, надо было оставить ее в Нью-Йорке. Пусть бы и дальше себе расставляла ноги перед мужиками, которые даже не знают, что они занимаются некрофилией.

Вы тоже такой же, мастер Тимоти. Дело только в подходе.

Я ее боюсь.

Да полно вам, мастер! Вы не знаете страха. И не понимаете страха. Вы только питаетесь страхами смертных. Да, мастер Тимоти, вы тоже мертвый.

дитя ночи

По настоянию агента Тимми она летела в Лос-Анджелес в салоне первого класса: широкое мягкое кресло, полное роскошество… казалось бы — расслабься и наслаждайся жизнью. Но ей было страшно. И еще она себя чувствовала виноватой. Когда ей предложили взять наушники, чтобы посмотреть кино со звуком, она по привычке отказалась, хотя знала, что это бесплатно и входит в сервис. Показывали «Дракулу» с Лангеллой, и беззвучные кадры с барочными особняками, густо затянутыми паутиной, летучими мышами и волками, разумеется, не способствовали поднятию настроения. В общем, на место она прилетела в полном замешательстве и в расстроенных чувствах.

В аэропорту ее встретила угрюмая, строгая и чопорная женщина во всем черном. Говорила она мало, а когда говорила, то с совершенно неопределимым европейским акцентом — таким стилизованно-обобщенным, как будто его состряпали в Голливуде. На вид ей было лет сто, не меньше. Карла не смогла удержаться от смеха. Они вышли из здания аэропорта под ясное синее небо, и Мария, женщина в черном, пошла за машиной. Она подогнала к подъезду «кадиллак»-кабриолет ядовито-зеленого цвета. Карла опять рассмеялась над таким вопиющим несоответствием.

Она хотела сесть впереди, но Мария величественно указала назад.

— Гостям хозяина Тимоти не подобает сидеть рядом с домашней прислугой, — объявила она.

— Ага. — Карла уселась на заднем сиденье и расслабилась. Мария выехала на дорогу и поехала на удивление быстро. — Куда мы едем?

— В особняк Валентайна, мадам. Там вам уже приготовлены комнаты.

— А Тимми?

— Он будет позже. Прилетит другим рейсом. Он предпочитает летать в одиночестве и снимает на рейс весь салон. Вы с ним встретитесь уже в доме. — Мария лихо заложила вираж в крутом повороте. Шины скрипнули по асфальту. Старая женщина оставалась совершенно невозмутимой. — Вы к нам надолго?

— Пока я буду ему нужна и пока он согласен платить за свои дурачества. Я психиатр, психоаналитик.

— Ба! Ему никакой аналитик не нужен.

Интересно, подумала Карла.

— А что ему нужно? — спросила она. — Вы, наверное, хорошо его знаете. Лучше, чем большинство. — Она сделала паузу, когда Мария выруливала на шоссе. Теплый ветерок шумел в ушах. Мария молчала и отвечать явно не собиралась. Карла решила попробовать обходную тактику. — А какой у него особняк?

— А вы чего ожидаете? Средневековый баварский замок (Мария сказала не «замок»" а «schloss», по-немецки) на неприступной скале в окружении громов и молний? Повсюду гробы, паутина и пыль, и по связанной голой девственнице в каждой комнате? Я бы не допустила ни пыли, ни паутины. Я хорошая домоправительница, мадам.

— Да. — Карла невольно задержала дыхание, когда Мария выехала на крайнюю скоростную полосу чуть ли не поперек движения. — А шофер вы хороший?

— Вы мертвая?

— Нет.

— А мастер Тимоти мертвый. Так что мне незачем хорошо водить.

Минут через двадцать Мария круто взяла вправо и, снова проехав чуть ли не поперек движения через все четыре полосы, вы— рулила на съезд с шоссе. Дальше дорога пошла в гору. А вскоре они уже были на месте. Мария затормозила так резко, что Карла едва не свалилась с сиденья. За ее багажом подошел какой-то мужчина. Она вышла из машины и пару секунд постояла, теребя пальцами лацканы пиджака своего строгого делового костюма. Теперь она уже пожалела, что не надела чего-нибудь поскромнее.

Потом она обернулась.

У нее за спиной — кованые железные ворота и невысокая кирпичная стена. Впереди — совершенно невообразимый дом, который так будто сливался се склоном холма. Сюрреалистическая мешанина архитектурных стилей. Оранжево-розовая испанская галерея, стилизованное крыло в стиле эпохи Тюдоров, увитое плющом и диким виноградом, прозрачный пластмассовый купол над огромным бассейном. И что самое странное: в нишах крытой испанской галереи и на лужайке перед домом стояли статуи. Одну-две Карла даже узнала — например Венеру Милосскую — и поэтому поняла, что это были копии.

Она не сразу пошла к дому. Она была ошарашена этой монументальней эклектикой. Меньше всего это было похоже на особняк вампира.

Карла решила немного пройтись по лужайке. Там была гравиевая дорожка в обрамлении цветочных клумб. По этой дорожке она и пошла. Она вдруг поняла, что на улице стало прохладнее. Из-за всех этих дорожных волнений она только теперь заметила, что солнце уже садилось. Тропинка привела ее в рощицу. Истинная горожанка, Карла не знала, что это за деревья. Заходящее солнце светило прямо сквозь пышные кроны, и рваные тени от листьев — как бы очерченные по контуру алым свечением — рассыпались по гравию. В роще был небольшой фонтан, а за ним — каменное надгробие.

Мраморный мальчик-хорист в сутане и саккосе держит в руках нотный лист. Его губы слегка приоткрыты в песне. На камне надпись: «Конрад Штольц, 1935-1947». Сначала Карла подумала, что это надгробие тоже входит в коллекцию копий-скульптур, разбросанных по лужайке. Но имя, высеченное на плите, показалось ей смутно знакомым… кажется, именно это имя — среди многих других имен — Стивен шептал в бреду. Еще тогда, в санатории. Да, похоже на то. Совпадение, разумеется. Но лицо мраморного хориста… Сумерки уже сгущались. Карла протянула руку и прикоснулась к статуе. И в этот миг луч заходящего солнца упал на каменное лицо, на долю секунды окрасив его закатным румянцем. Карла отдернула руку. На мгновение статуя как будто ожила. И она сразу узнала этого мальчика.

Тимми.

— Карла?

Она испуганно вздрогнула. Спокойно, сказала она себе, не паникуй. И медленно обернулась.

— Ой, Тимми. Ты меня напугал. А я тут хожу — смотрю.

— Ну конечно. — Мальчик стоял на гравиевой дорожке, и мягкий свет заходящего солнца придавал живой цвет его мертвенно-бледной коже. — Смотри все что хочешь. Я уже говори:. от тебя я не буду скрывать ничего, раз ты мне помогаешь вспомнить о прошлом, которое от меня прячется.

— На миг мне действительно стало страшно

— Тебе я не сделаю ничего плохого, — сказал он, и Карла подумала, странно, что маленький мальчик говорит мне такие слова. — Тебе понравился дом?

— Он — странный.

— Забавный, правда? Я купил его у одного араба, которому надо было вернуться к себе в страну, чтобы взойти там на трон или что-то такое. А внутри он еще страньше.

Она пошла следом за ним по направлению к дому. Рядом с кабриолетом на площадке перед крыльцом теперь стоял еще и черный лимузин. Рядом дежурил высокий мужнина в черной одежде, похожей на форму, и кепке.

— Спасибо, Руди, — сказал ему Тимми.

Они вошли в галерею, а оттуда уже — непосредственно в дом. В просторной передней не было почти никакой мебели, кроме огромной софы, обтянутой бархатом. На софе, в уголке, сидела

Мария. Когда Тимми с Карлой вошли, она разразилась хриплым надтреснутым смехом, как злая мультяшная ведьма.

И что самое удивительное: Тимми тоже рассмеялся. Это было уже слишком. Карла даже разозлилась. Сначала долгий перелет, потом незабываемые впечатления от поездки по шоссе, потом этот нелепый дом, а теперь еще эти безумные люди… совершенно безумные, просто психи…

— Я иду домой!

И неожиданно все прекратилось. Они разом перестали смеяться, и Тимми очень серьезно сказал Марии:

— Ну как ты, справилась?

— И очень даже неплохо справилась, — отозвалась она без всякого акцента.

— Что происходит? — нахмурилась Карла.

— Небольшая домашняя шутка, — сказал Тимми. — Карла, это Мария… на самом деле Мэри Керни, моя домоправительница, мой менеджер, так сказать, по связям с общественностью, отвечает на письма фанатов и вообще всячески мне помогает.

— Мы говорили по телефону, — сказала Мария.

— Правда?

— Да. Я у него еще и секретарь.

— Но зачем тогда… этот спектакль, акцент, мрачное черное платье?!

— Ха. Мистер Тимоти хотел, чтобы все было обставлено подобающе… архетипично.

— Она вообще любит играть, — сказал Тимми. — Она раньше была актрисой. Немого кино. Потом, когда появился звук, ей пришлось уйти. Потому что ее стоны и визги были недостаточно сексуальны.

— Уже можно ужинать, — объявила Мария, опять со своим непонятным акцентом. Только теперь Карла явственно уловила в нем характерные интонации Лугоши. — Пойдемте.

— Ты будешь есть? — спросила Карла у Тимми. Может быть, если она увидит, как он ест, она сумеет убедить себя в том, что все остальное было игрой не в меру разыгравшегося воображения.

Он улыбнулся:

— Я ем только людей, да и то избирательно. Но я не пойду с вами на ужин. Я пойду распаковывать коробки.

— Коробки?

— Мои новые поезда. И замок. Мне уже скорей хочется все расставить. — Глаза у Тимми блестели совсем по-детски.

— Мой славный Тимми. — Мария ласково погладила его по голове. Он нетерпеливо дернулся и убежал в другую комнату. Карла слышала его шаги вверх по лестнице, укрытой толстым и мягким ковром. — Пойдемте, мисс Рубенс. Мы будем ужинать с вами вдвоем. Вы, наверное, проголодались после долгой дороги. А потом я вам покажу вашу комнату.

— Да, конечно. — Карле опять стало не по себе.

— Только знаете что, мисс Рубенс. Вы, конечно же, модный психоаналитик из Нью-Йорка, и Тимми верит, что вы сможете что-нибудь для него сделать. Но я сомневаюсь, что что-то получится. Мы с Руди прекрасно о нем заботимся. Пусть даже он пьет…

Карла внимательно изучала лицо собеседницы. Похоже, Мария была готова расплакаться.

— Вы его любите, — тихо проговорила она, вдруг осознав эту простую правду.

— Если бы я его не любила, — яростно прошептала Мария, — я бы, наверное, не вытирала кровь с заднего сиденья его лимузина. И я бы, наверное, не помогала ему избавляться от тел.

— То есть вы знаете, что он такое. — Или это был очередной спектакль? — Но ведь он убивает людей!

— Нет, если без этого можно обойтись, — сказала старая женщина. — Но когда его одолевает голод, он не может противиться.

— Имя Конрад Штольц вам что-нибудь говорит?

— Это одно из его прошлых имен.

— То есть?

— А как вы думаете, мисс Рубенс, легко оставаться двенадцатилетним мальчиком на протяжении двух тысяч лет?

— Зовите меня Карла.

— Лучше не надо.

— За что вы меня ненавидите?

— Вовсе нет. Мне просто не нравится эта новая мания Тимми. Я все делала так, как надо. Ни разу не было так, чтобы кто-то хоть что-нибудь заподозрил, вы понимаете?! А теперь вы приехали, чтобы копаться в его прошлом. А кто будет следующим? Какие-нибудь колдуны-шаманы? Или крестьяне с факелами? Или, может, ван хельсинги с распятиями и колами?

— Он мне говорил, что на него это уже не действует.

— Может быть. Но даже он не свободен от всех суеверий, мисс Рубенс.

Карла невольно поежилась. Ей опять захотелось уехать отсюда немедленно. Бежать. В Нью-Йорке ей будет спокойно и безопасно, среди шумных толп и. высоких зданий. В Лэрчмаунте ей будет спокойно и безопасно… вот только у нее в доме убит человек. И труп обескровлен. Воспоминания вернулись…

— Теперь, я вам тоже скажу, Мария. Мне бы тоже хотелось вернуться домой. Пожалуйста, попытайтесь меня понять. Когда-то я себя чувствовала в безопасности. Но теперь я уже никогда не смогу сказать: да, мне ничто не грозит.

— Здесь вам ничто не грозит, — угрюмо проговорила Мария. — От него не грозит. А вот от вас самой…

Карлу это совсем не утешило.

образ матери

Мария тихонечко постучала в дверь — но панели из тяжелой тиковой древесины, отделанной резным восточным узором. Стемнело уже давно. Он слишком долго сидит там один. Я нужна ему. Надо пойти к нему. Она провела рукой по лицу, покрытому толстым слоем белой пудры, чтобы скрыть морщины. Рассеянно потеребила блестки на черном платье. Аккуратно, кончиком длинного ногтя, подправила помаду на контурах губ. Потом постучала еще раз — по расправленному крылу резного феникса. Ответа не было. Она легонько толкнула дверь, и дверь поддалась. Она вошла в комнату Тимми.

Огромная кровать с балдахином на четырех стойках. Большое окно во всю стену открывается на балкон. На полу — куча журналов «Модели железных дорог».

— Тимми? Тимми, хороший мой?

Он не ответил. Он только поднял глаза и молча взглянул на неe. Он сидел на полу и распаковывал свои последние приобретения. Гора коробок у стены была выше его. Сейчас он как раз открывал коробку с локомотивом, сидя в круге из собранных наспех игрушечных рельсов. Она легко переступила через пути, рощицу из миниатюрных деревьев и разводной мост и подошла к нему.

— Мама, — произнес он почти неслышно и тем исполнил ее маленькую мечту. Она знала, что именно так и будет.

— Какой у тебя беспорядок! — Она притворилась рассерженной. — Мне придется теперь целый день убираться.

— Извини, я не нарочно.

Ах дети, дети! — думает женщина, которая никогда не рожала детей. Но теперь у нее есть ребенок, который появился без боли и родовых мук. И еще — он бессмертный. И она тоже когда-нибудь станет бессмертной.

— Смотри, что у меня есть! — Тимми достает из коробки игрушечный замок, который в точности как настоящий. — Тут шпили, и башенки, и… знаешь, что это за замок?

— Нет, Тимми. — Детишки любят похвастаться, сколько они всего знают.

— Это точная копия замка Людвига Безумного, в Баварии.

— Эта бедняжка, которая психиатр, — она все-таки не смогла удержаться от маленькой шпильки, — она ведь и вправду считала, что ты должен жить вот в таком вот замке.

Тимми поставил замок на пол рядом с рощицей и разводным мостом.

— Когда-нибудь я соберу все вместе. Все, что есть у меня в запасе. И все, что есть в этом доме и во всех других домах. Я сделаю целую магистраль, на всю комнату. — Он напевает себе под нос какую-то старую песенку своим нечеловечески прекрасным голосом.

Она подходит к окну. Она думает: сегодня великая ночь. Сегодня я ему скажу… сегодня исполнится его мечта.

— Иди посмотри. — Из окна комнаты Тимми видны кованые железные ворота на подъезде к особняку. И там кто-то стоит. С той стороны. — Видишь? Какая-то девочка.

Тимми уже стоит рядом с ней. Он прикасается к ее руке. Холодно. Так восхитительно холодно.

Молоденькая девчонка в футболке и джинсах, омытая лунным светом, пристально вглядывается сквозь прутья железной решетки. Даже на таком расстоянии Мария видит, что на зубах у нее пластинка; она сверкает при свете луны, как вампирские клыки. Девочка отбрасывает назад свои длинные пепельно-серые волосы и обнимает прутья решетки.

— О нет, — говорит Тимми. — Это та самая девочка, которую мы подсадили в машину. С чего бы она вдруг решила осадить мой особняк?

— Очередная поклонница? Я скажу Руди, пусть гонит ее в три шеи. — Мария настроена очень решительно. Ничто не должно помешать ее откровению. — Хотя… может, оно и без надобности.

Потому что по краю поляны крадется большой хищный зверь — быть может, волчица. Его шерсть серебрится при свете луны, в размытых пятнах теней от листьев. В тишину ночи вгрызается вой, сотканный из красоты и боли.

— Нет! — говорит Тимми. — Надо с ней что-то делать. Я пригласил Китти сюда вовсе не для того, чтобы она охотилась прямо у меня под дверью…

— Как ей противиться своей природе? Тимми, мой маленький, не обращай на нее внимания. Если вдруг что, мы с Руди уберем все следы.

— Я мог бы найти ей кого-то, кому она была бы нужна… кого-то, кто, может быть, полюбил бы ее…

— Не забивай себе голову. Давай лучше посмотрим на твои новые игрушки.

— Надо ее предупредить. — Он закрывает глаза. И вот его уже нет. Она ждет. Через пару секунд он вновь обретает зримую форму на пересечении теней от кровати и туалетного столика.

— Будешь драться с себе подобным? А стоит ли? — спрашивает Мария.

— Я знаю ту девочку… потерялась в фантазиях… убежала из дома… и меня она приняла за настоящего лишь потому, что она меня видела по телевизору.

— Если она так и будет ходить вокруг дома, Китти ее найдет. Мне очень не нравится эта Китти. То, что она вампир, еще не дает ей права распоряжаться здесь в доме. Здесь я устанавливаю порядки. Я живу для тебя, мой хороший. Только для тебя, — Она играет с его волосами. Такие холодные… ее скрюченные артритом пальцы буквально ломит от холода.

— Делай, что тебе говорят. — Он резко ломает игру.

— Да, Тимми, да. Прости меня, мой хороший, мой мальчик…

— Ты слишком ревнивая. — Но теперь он говорит уже мягче. — Но ты хорошо обо мне заботишься, лучше всех.

— Да. И вот поэтому нам сейчас нужно поиграть в игру с картой. На то есть причина, и очень серьезная.

— В игру с картой? — Он достает из-под кровати громадный атлас в кожаном переплете и открывает его на полу, предварительно отодвинув в сторону игрушечные поезда.

Она садится на корточки рядом с ним и открывает алфавитный указатель.

— Узел, — говорит он отрешенно. — Узел.

Она перелистывает страницы, находит нужную букву и читает названия.

— Узел, штат Канзас. — Они находят страницу в атласе. — В17. Вот, я его нашла.

— Нет, слишком плоская местность. Моим поездам не понравится.

— Узел, штат Массачусетс.

— Слишком манерно.

— Есть целых два Узла в…

— Ага. И один из них расположен у моря. Это где точно?

— В Айдахо.

— Да, именно то, что нужно. В Айдахо. — Неожиданно он улыбается.

— Пока ты был в Нью-Йорке, Тимми, я купила его тебе.

— Ты ведь не шутишь, правда?

Они сидят слишком близко друг к другу. Мучительно близко… У меня мог быть ребенок, еще тогда, вдруг подумалось ей.

Но я делала карьеру. У меня был контракт на пять лет. Пятьдесят долларов в неделю. Потом аборт. В 1925-м. Грязный аборт. И теперь я бесплодна. Вычищена и пуста. Из меня выдрали женское естество. Мой ребенок — мертвый. Вот мой мертвый ребенок… Тимми… Тимми, мертвый и не мертвый, мой мертвый ребенок…

— Я не шучу, — отвечает она. — Пока тебя не было, твой агент все разузнал. Это сонный маленький городок, стоит на отшибе. Там есть железнодорожная станция и разъезд, которыми давно никто не пользуется. И еще там есть дом, большой и заброшенный. Я не стала тебя дожидаться и купила дом. На свой страх и риск.

— Ой, Мария, ты самая-самая лучшая! — Он целует ее в щеку. Обжигающий холод жалит. Но это было так чувственно, так сладострастно. А как еще целует тебя мертвый ребенок, как не замерзшими насмерть губами? — Я очень долго мечтал вот о таком тихом месте. Никаких шумных толп, никаких восторженных поклонниц. Я буду петь и играть со своими поездами, а Карла вытащит из меня правду и я опять стану целым.

— Тебе не нужен никакой психиатр. Ты сверхъестественное существо, Тимми! — Мария была раздосадована и обижена. Как он может вспоминать о Карле в такой момент?!

— Да, я существую. — Он отвел взгляд и принялся водить пальцем вокруг Айдахо на карте, постепенно сужая круги, пока палец не остановился на маленьком городке с забавным названием Узел. — Ой, у меня же еще коробка осталась нераспакованная… то, что мне Фил подарил.

Он открыл коробку.

— О Фил… если бы я мог плакать. — Это была модель квартала старых особняков. На углу, слева, был магазинчик моделей железных дорог. Магазинчик Фила Прейса. Вывеска в крошечной витрине была аккуратно прописана тоненькой кистью. — Посмотри, что он сделал! Он хочет быть у меня в пейзаже, в моей самой любимей фантазии. — Он вертел модельку в руках. Марии это было совершенно неинтересно. Но она испуганно вздрогнула, когда Тимми нажал на дверь одного из особняков и заиграла музыка. «Вампирский Узел». У Тимми загорелись глаза. Ах дети, дети! — подумала Мария. Мое разоренное гнездо. Но мой ребенок умер. Он мертвый. А этот мертвый ребенок нашел меня буквально в канаве… шестидесятилетнюю старуху и пьяную вдребадан… и сказал, что он помнит меня в «Горниле страсти», 1926 года, а я смеялась над ним, но потом я узнала, что он мертвый, и что он ребенок, и что мне теперь есть о ком заботиться, и за пятнадцать лет он не стал старше…

— Ты не голоден? Ты же сегодня еще не пил? — говорит она. — Наверняка тебе нужно, мой сладкий.

— Да, мама, — говорит он, питая ее фантазии, как она сейчас напитает его жизненной силой.

Он проводит рукой ей по горлу, задерживаясь на каждой морщинке. Она расстегивает ворот платья и приспускает платье с плеч. Сдвигает бюстгальтер, обнажая морщинистую грудь.

— Пей меня, — хрипло шепчет она.

Она чувствует прикосновение ледяных губ. Стальной укол звериных клыков. Она чувствует, как течет теплая кровь, мягко покалывает кожу. Она чувствует дрожь их извращенной близости. Она пьянеет от этого ощущения. Она думает: я кормлю моего ребенка, моего дорогого ребенка. Она закрывает глаза и упивается тем единственным экстазом, который еще может чувствовать ее постаревшее тело.

лабиринт

Что это было? Такой жуткий вой…

Карла села на постели. Пальмы раскачивались на ветру за окном. Полная луна светила сквозь ветви. Рваные тени от листьев ложились на красное шелковое покрывало, как острые черные зубы. Снова раздался вой — страшный, зловещий. Дети ночи.

Идиотское совершенно клише из вампирских фильмов, но Карле действительно было не по себе. Она встала с постели и потянулась за своим синим халатом, который висел на спинке плетеного кресла.

Она подошла к окну.

Кто там бежит по лужайке? Волк? Или молоденькая девчонка, в зыбком свете луны, в тени от кирпичной стены, что окружает владения Тимми?

Карла быстро отвернулась. От Тимми мне ничего не грозит, подумала она, вспомнив слова Марии. Мария! Вот женщина, которая воспринимает реальность явно неадекватно. Живет в призрачном мире грез. Они здесь все сумасшедшие, все как один. Официанты за ужином кружили над столом, как грифы-стервятники.

Она задернула шторы.

Теперь тени-челюсти пальм зарябились на шелковых шторах.

Как в детстве, когда по ночам в каждой тени ты видишь чудовищ… зажмурив глаза, не решаясь смотреть…

Мне уже хорошо за сорок, сказала она себе. Я работала с шизофрениками и психопатами. Я профессиональный психиатр. Я могу справиться со своим страхом. Тень — очень сильный архетип. Но я помогла многим людям взглянуть в лицо их теням и успешно их преодолеть. Почему же я так боюсь своей собственной тени?

Она легла и попыталась заснуть, но сон упорно не шел, хотя вой за окном прекратился. Промучившись целый час, Карла решила выйти на улицу.

— Он же сам говорил, что у него от меня нет секретов, правильно? — сказала она вслух, чтобы ободрить себя звуком хотя бы какого-то голоса. Она открыла дверь и вышла на огороженную перилами площадку, покрытую толстым ковром. Пошарила рукой по стене, но выключателя не нашла. Снизу сюда доходил бледный размытый свет — скорее всего свет луны, который сочился в высокие окна или сквозь этот пластмассовый купол.

Она осторожно пошла вперед, ведя рукой по стене. Здесь были еще какие-то двери. Откуда-то издалека доносилась музыка. И детский голос. Тимми? Может быть, это была его запись.

Осмелев, она попробовала подергать первую дверь. Дверь была заперта. Вторая тоже, и третья. Похоже, пение доносилось откуда-то сверху. Тут есть еще один этаж? Да. В конце площадки, за приоткрытой дверью, виднелась лестница. Карла пошла туда. Толстый мягкий ковер поглощал все звуки, как будто впитывая их в себя. Впечатление было такое, как будто ты не идешь, а паришь в нескольких сантиметрах от пола.

Может быть, мне это снится.

Снова послышалось пение; а откуда-то издалека — опять вой. Карла поставила ногу на первую ступеньку и испуганно вздрогнула, когда ступенька скрипнула под ногой. Но она все же пошла вперед, морщась от пронзительного скрипа старой рассохшейся древесины. Здесь было еще темнее. Наверное, эта лестница, ведет на чердак, решила Карла.

Теперь — запах сырости. Промозглый холод в затхлом заплесневелом воздухе. Когда глаза Карлы привыкли к темноте, она разглядела, что вышла к пересечению нескольких коридоров. Странно. Даже в таком большом доме не могло поместиться столько проходов и коридоров. Это просто нереально. Она споткнулась обо что-то…

Сломанная кукла с лицом цвета слоновой кости. Один глаз, наверное, закрыт. Карла подняла куклу с пола и едва ли не с почтительным благоговением усадила ее у стены с растрескавшейся штукатуркой.

Теперь громче — музыка… один коридор был заметно светлее, чем все остальные. На стенах горели электрические светильники в виде старинных канделябров. Грязные, как будто закопченные обои: желтые цветы, грубо прорисованные колибри. Музыка: фортепьяно, то умолкает, то вступает по новой, звонкие переливчатые арпеджио; и божественный голос Тимми парит над мелодией. Карла дошла до конца коридора, где был широкий дверной проем, занавешенный тяжелой портьерой, отвернула плотную ткань и заглянула туда.

Просторная комната, вся уставленная электронной аппаратурой. На стене — огромный плакат. Тимми в вампирском плаще а lа Дракула. Снимок с обложки альбома. Деревянный пол, покрытый темным лаком. Белый концертный рояль возвышается над электронными синтезаторами и колонками. Яркий свет от флуоресцентных ламп под потолком…

Тимми сидит за роялем. Карлу он не видит. Его глаза налиты кровью, с уголка губ стекает тонкая, алая струйка. Кровь капает на отвороты куртки его голубой пижамы. Он музицирует и время от времени напевает. Левой рукой он выстраивает достаточно простенький ритм, правой выводит приторно-сладкие гармонии. Его песня — как греза, сонная, отрешенная. Но что он поет? Карла уловила лишь несколько слов, но совершенно бессмысленных.

А потом — почти незаметно — он начал менять гармонии, смешивая арпеджио, пока они не превратились в серию мощных пульсирующих аккордов. Ритм рок-музыки под его левой рукой резко сбился и перешел в отчетливый мелодический ряд, и Тимми запел песню, которую Карла знала, которую часто слышала, когда была замужем за Стивеном… Шуберт. An die Musik.

— Du holde Kunst, — пел Тимми. — О прекрасное искусство…

У нее перехватило дыхание. Он это услышал наверняка, но продолжал петь. Насколько Карла могла судить, его немецкий был безупречен. И сверхъестественная — неестественная — чистота его голоса, который не просто звучит, а; как будто сияет неземным светом…

Что происходит? Она, Карла Рубенс, плачет?! Наверное, потому что ей вспомнился Стивен: как он приходил домой с репетиций, весь — огонь и порыв, весь охваченный вихрем своей музыки, завороженный ее пламенем, так что Карле казалось, что он видит ее насквозь… видит сквозь нее что-то такое, чего не видит она…

Песня кончилась, и Тимми поднял глаза. Наверняка он заметил Карлу. Но сейчас она не могла с ним разговаривать. Она развернулась и побежала обратно по коридору. Свет электрических свечей странно подрагивал и расплывался перед глазами, затуманенными слезами. Она почти ничего не видела. Где она? Похоже, она потерялась. Пересечение семи коридоров… оно должно быть где-то здесь. Налево. Нет, направо. Куда-то туда… она ворвалась в почти непроглядную тьму. И сами коридоры… они сдвигались, меняли форму… они были не наяву, а внутри сознания… у Тимми в голове…

Еще одна лестница. Крутая спиральная лестница, уводящая вверх, вверх… но здесь же нет башни. Это же не какой-нибудь средневековый замок… думает Карла на бегу. Грубые доски пола царапают босые ноги…

Еще одна комната. Каменные стены. Комната в башне. Как у Златовласки или кто там был в сказке. Окно нараспашку. Обжигающий холод. Ветер. Снаружи: угрюмые горы, и зазубренные крепостные стены, и дыхание дракона в небе, и…

Летучая мышь. Кружит во тьме. Хищная птица… или все-таки летучая мышь? Пятно черноты на фоне яркой и полной луны — то птица, то мышь. Постоянно меняется, не поймешь. Карла отворачивается от окна и задевает рукой деревянную стенку открытого гроба…

Стоп. Подожди, говорит она себе. Дыши глубже. Это все не настоящее. Это лишь воссоздание архетипической ситуации. Индивидуализация. Преодоление тени, противостояние со своим истинным "я"… термины из работ Юнга кружились в сознании, кружились… стоп. Подожди. Дыши глубже.

Она наклоняется над гробом.

Он пустой. На дно кто-то насыпал немного земли. Крышка снята и стоит у стены. Полированный дуб. Карла проводит рукой по стенке гроба: такая гладкая и такая холодная. Снаружи надрывается ветер.

Потом пронзительный крик, и существо — то ли летучая мышь, то ли хищная птица — падает камнем с черного неба и…

У окна. Девочка-подросток. На лице — явный избыток косметики. Белая пудра. Глаза горят. Пухлые губы под толстым слоем помады приоткрыты в зловещей улыбке. Клыки сверкают. Карла не может пошевелиться. Она стоит, пригвожденная к месту, и судорожно скрипит пальцами по гладкой, как шелк, полировке гроба, а девочка-вампирка подходит все ближе и ближе, и это не

Тимми, она не знает, кто это, может быть, это сон, может быть, это она сама, какой-то аспект ее личности, вывернутый наружу, и она не может закрыть глаза и прогнать этот образ, все ближе и ближе, и теперь с губ видения срывается хриплый надтреснутый смех, и свежая кровь блестит у нее на зубах, и тогда Карла кричит диким криком, до боли в горле, и…

— Как ты смеешь?! — Разъяренный женский голос, скрипучий, старый. На миг девочка-вампирка замирает в нерешительности. С окровавленных губ срывается недовольный всхрип.

— А-а-а-а-ай-й-йа-а-а-а… — Крик боли, невыносимой и вечной боли… чары рассеялись. Карла резко оборачивается и видит старую женщину во всем черном, которая решительным шагом идет на вампирку, выставив перед собой серебряное распятие.

— Это же гостья мастера Тимоти! — кричит старуха. — Как ты смеешь злоупотреблять его гостеприимством?! Как ты смеешь идти на того, кто находится под его защитой?! А ну ложись в гроб, ты, шлюха, пока я тебе не прожгла лоб крестом!

Вампирка хнычет и пытается жалобно протестовать:

— Всего лишь пища… низшие существа… как может Тимми… относиться к ним, будто… они что-то значат… они просто животные… пища… так хочется пить, так хочется… он не дал мне выпить девчонку… которая там у ворот ошивалась, она хотела умереть, хотела… я это чуяла, запах желания смерти… нет, не делай мне больно, Мария, не делай мне больно, нет…

— Мария! — кричит Карла. — Слава Богу, слава Богу…

— Пока еще рано, мисс Рубенс. Ты, Китти, быстро обратно в гроб. Рассвет уже близко! Если я не успею тебя накрыть, ты ссохнешься и сгоришь, понимаешь?

Девушка стонет и забирается в гроб.

— Мне нужна ваша помощь, — обращается Мария к Карле. — Я уже старая женщина и не подниму эту крышку одна.

Совершенно ошеломленная, Карла не сразу соображает, что от нее требуется. Потом они с Марией приподнимают тяжелую крышку и накрывают гроб с Китти. Карла рыдает в голос.

— Что это за башня? Почему ее не видно снаружи?

— Так и должно быть. Наше сознание создает миллионы пространств и пейзажей. Вы же психолог, вы должны это знать. В какой-то момент в бронированной стене между сознательным и бессознательным появляется трещинка… и разве не может часть личного ада прорваться наружу? В каждом из нас есть тьма. И самый страшный кошмар — это мы сами, мисс Рубенс. Мы сами. Прочувствуйте это, примите. И это вас освободит.

Карла долго смотрела на старую женщину. Потом истерически разрыдалась и бросилась ей на грудь. И провалилась в вязкую тьму.

7

записки психиатра

Май. Я здесь уже три дня. Я в полном смятении.

Дом вроде бы настоящий и в то же время ненастоящий.

Он здесь и не здесь.

Вопрос: если Тимми действительно (ну допустим) овеществленная иллюзия, то какие иллюзии у него? Может ли иллюзия, в свою очередь, создавать свою собственную реальность?

Части этого дома: запретные тропы в моем сознании. Никогда не любила вампиров в детстве. Кого здесь вообще подвергают анализу? Спросить у него на сеансе. Говорить только о нем, а не обо мне.

Присмотреться к Марии. Она очень странная.

Стивен, может быть, что-то знает про Конрада Штольца. А это значит, что здесь все гораздо сложней, чем я думала. Совпадения, пересечения, узлы. Узел — есть такой город в Айдахо, как говорит Тимми. Говорит, что видит его во сне.

Мир снов — территория архетипов. Но может ли сам архетип видеть сны? И что ему снится? Может быть, наша явь? Может быть, наша явь — его сон? Миры меняются местами? Я — конкретизация его сна, как он — моего? А если так, то кто тогда Руди с Марией… может быть, тоже иллюзии (т.е. реализации иллюзий иллюзии), которые существуют лишь как проекции его желаний-страхов-травм? Вероятное предположение: дуализм. Миры как зеркальные отражения друг друга…

Подумать: «Алиса в Зазеркалье»; сон Черного Короля…

Я имею в виду вот что: если вампиры и другие реализованные — в данном случае реализованные как воплотившиеся в реальность — архетипы есть «существа из наших снов», можно ли исключить, что мы есть всего лишь конкретизация его сна? А вдруг единственная цель нашего существования — это физическая проекция мистической натуры Тимми? Допустим: его потребность в существах, за счет которых можно кормиться и которые будут ему помогать справляться с трагизмом его одинокого существования, была настолько могучей и сильной, что породила всю нашу вселенную?

Сон Черного Короля…

(Черное, красное, кровь.)

Кто из нас Черный Король?

искатель

Маленький городок, бар, телефон-автомат Брайен Дзоттоли пошарил в кармане в поисках десятицентовика и грязно выругался, обнаружив, что в этом чертовом автомате позвонить стоит двадцать. Ага, четвертак нашелся. Вот зараза, подумал он, я тут уже с ног сбился в поисках, ношусь как бешеный заяц, я у меня даже нет мелочи поиграть в «Пэкман» [12].

— Перевод оплаты на получателя. Феникс. Номер…

Четвертак вывалился обратно. Спасибо, Господи! Сегодня он все же получит свой десятиминутный сеанс видеотерапии.

— Алло. Марк?

Резкий и неприветливый голос.

— Брайен. Есть новости?

— Есть зацепка. Здесь вроде бы ее видели. На запад вроде бы едет, автостопом.

— Черт возьми, Брайен, надо ее найти. Ты не поедешь тоже на запад? Ну, ради меня?

— Ищи ее сам.

— Она скорее всего в Лос-Анджелесе. Может быть, прямо сейчас она подвизается где-нибудь в нечестивом и грязном публичном доме и отвращает лицо от Господа.

— А ты что же, Марк? — Дольше пяти минут Брайен Дзоттоли не выдерживает своего брата. Потом его, натурально, начинает тошнить. Религиозные психопаты всегда вызывали у него гадливое отвращение. Если б не Хедер с ее бесноватой толпой детей Иисуса, или как там они называются, эти придурки… вот угораздило же ему познакомиться именно с ней. Брайен слушал пространные излияния брата о том, как они с Хедер любили и холили свою дорогую малышку Лайзу.

Ага, любили и холили. Девчонка целыми днями сидела в четырех стенах и за неимением компании пялилась в телевизор, пока ее не достали их словеса о суровом, но добром Боженьке. Надо было забрать ее к себе уже давно. Он всерьез думал о том, как увести ее от родителей. Еще пара месяцев, и он бы придумал что-нибудь убедительное, но теперь все пошло к чертям.

Он больше не мог выносить ханжеские тирады своего дорогого братца.

— Послушай, святоша, — рявкнул он в трубку. — Вы обращались с ней, как с животным. Укормили ее этими идиотскими фильмами, пока она не поверила в то, что они реальны. И ты ее изнасиловал, черт побери!

— Я… она меня дразнила! Она меня искушала? это все для ее же блага, я хотел преподать ей урок…

Брайен повесил трубку и медленно отошел от телефона. В углу бара стояла парочка игровых автоматов. Он направился к тому, который был свободен. Женщина в ярко-рыжем парике и туго обтягивающей футболке оторвалась от своей игры и улыбнулась Брайену:

— Привет, незнакомец.

— Мне надо ехать отсюда.

— Да ладно, поговори со мной. Обожаю брюнетов. И нос у тебя сексуальный, знаешь. И рот, кстати, тоже. Такой большой, чувственный. Ты, наверное, классно целуешься.

— Мне надо ехать.

— А ты кто, по жизни? Репортер или что-то такое? Ты как-то слишком уж напряженно трепался там по телефону.

— Я безработный писатель, и отстань от меня, пожалуйста.

— Что, правда писатель? Ни фига себя. Не подбросишь меня до следующего городка?

— Я… — Какого черта, вообще?! Ему одиноко. Он уже две недели колесит по стране. Он поехал искать Лайзу только потому, что ему не хотелось, чтобы этим занялся его брат. — Ладно, поехали.

Она пошла следом за ним к выходу. Они вышли из сумрачного бара на яркий слепящий свет. Тень от высоких гор накрывала чуть ли не половину этого мерзкого городишки, как будто сложенного из дешевых пластмассовых кубиков.

Брайен открыл перед женщиной пассажирскую дверцу своего старенького фургончика и попутно спросил, как ее зовут.

— Рита.

При ярком солнечном свете она оказалась еще более непривлекательной, чем тогда — в баре. На вид она была чуть старше Брайена, которому было тридцать пять. Ее неряшливый макияж сразу бросался в глаза. Но все равно хорошо, что рядом будет хоть кто-нибудь, с кем можно было поговорить. Кто-нибудь. Все равно — кто.

Я ее высажу в следующем городе, подумал он, а вслух сказал:

— Там на заднем сиденье холодильник, а в холодильнике пиво.

дитя ночи

В последний раз Карла была в студии звукозаписи пятнадцать лет назад, в Лондоне, когда Стивен делал свою серию Малера с Кембриджским симфоническим оркестром для Diadem Records. В записи принимали участие более ста человек, а режиссер сидел у себя в стеклянной будке как король запросто останавливал весь оркестр, если скрипки шли хоть чуточку вразнобой, прямо по ходу менял расположение микрофонов и углы наклона микрофонных стоек, что-то записывал у себя в блокноте и орал, что сверхурочные в бюджет не записаны.

Когда Руди поехал за Тимми в «Стапендос саунд системс», он предложил Карле съездить с ним за компанию. Сам он чинно сидел-ждал в машине, а Карла решила зайти в здание. Это было совсем не похоже на лондонскую студию. Вестибюль напоминал широкую крытую аллею, декорированную под дорогой магазин, а за ним начинался настоящий лабиринт коридоров, где на каждом пересечении висели запутанные и непонятные схемы из разноцветных стрелочек-указателей. Наконец она нашла аппаратную, куда ее впустил бледный и страшный как смерть мужчина в черном костюме, в экстравагантных темных очках и с серьгой в виде бритвы в ухе — этакая ехидно-неохотная уступка богемной панк-эстетике.

— Вы кто?

— Я Карла Рубенс, — робко проговорила она, глядя на долговязого мужика снизу вверх.

— Меня все зовут Бритва. — Он элегантно тряхнул серьгой. — Опасная бритва. Ладно, присядьте где-нибудь в уголке и не мешайте нам, хорошо?

Она обвела взглядом комнату. Микшерные пульты, устройства для понижения шумов, аппаратура для спецэффектов и записывающие катушечные магнитофоны были ей более или менее знакомы. Двое звукорежиссеров сидели за пультами, третий резал и монтировал пленку. Стена из толстого звуконепроницаемого стекла отделяла аппаратную от студии.

Студия представляла собой просторное помещение со стенами и потолком, полностью затянутыми плюшевой тканью совершенно безвкусного пурпурного цвета. Там мог бы разместиться целый оркестр. Но сейчас никакого оркестра не было: никаких длинных рядов пюпитров, никаких черных футляров для инструментов. Тимми был там один. Самый обыкновенный мальчишка, каких миллионы: в старых потертых джинсах, кожаных кроссовках и явно не новой футболке с рекламой какого-то непонятного сорта пива

Самый обыкновенный…

А потом он поднял глаза и взглянул на Карлу. Он улыбнулся краешком губ, и она вспомнила, кто он. Как она вообще могла забыть?!

Из динамика в аппаратной раздался его голос — далекий, приглушенный:

— Мы припозднились. Меня уже ждет мой психиатр.

— Давай еще один дубль, — отозвался Бритва через микрофон. — Хочу попробовать одну штуку.

— Опять? А может, не надо?

— Надо.

— Опять, наверное, будешь мудрить с отраженными звуками?

— Нет. Вот послушай, мы только что смикшевали.

Из высоких динамиков в аппаратной грянула музыка. Карла поняла, что аккомпанемент для Тимми был склеен из партий разных инструментов, наложенных друг на друга. Карла подошла вплотную к стеклянной стене и прижалась к ней лицом. Тимми сосредоточенно слушал.

— Вполне, — сказал он наконец. Потом поднял с пола наушники и надел их. Теперь он стал похож на маленького инопланетянина в шлеме с антенной. Он повернулся и посмотрел на Карлу. Прямо в глаза. На миг между ними возникло какое-то странное напряжение. Карла так и не поняла, что это было.

— Включение первое, дубль пять, — сказал Блейд у нее за спиной. Включился смешанный звук: ритм-гитара, фортепьяно, челеста [13], электронные эффекты, тяжелая перкуссия.

Карла вдруг поняла, что это — та самая песня, которую Тимми пел тогда, ночью, на чердаке вне пространства, который разворачивался бесконечно и проникал даже в сознание… а потом Тимми запел, вычленяя ноты из пустоты. Он пел в полный голос. Слова совершенно банальные: пустые фразы о любви и насилии. Теперь Тимми смотрел на нее в упор. Глаза в глаза. Как будто он пел для нее одной. Хриплое надрывное придыхание очень портило его чистый голос. К тому же оно придавало ему трагический налет потерянной невинности, что совсем не вязалось с бессодержательным текстом песни. Но за приторно-сладенькими гармониями и нервными клавишами Карла различала другой ритм… мощный пульс шубертовской «An die Musik»… как ему удалось так органично вплести его в композицию? Слова были избитыми и банальными до тошноты; но мелодический подтекст выявлял затаенную экзальтацию, темный эротизм… сама песня была как непроницаемая поверхность, которая скрывала свою горькую сердцевину… и сейчас, когда Карла смотрит Тимми в глаза, ей кажется, что в его зрачках она опять видит сплетение пересекающихся коридоров, они расширяются и ветвятся, пульсируют и дрожат… двери, за которыми открываются новые двери, врата в вечность… неужели он так влияет и на незнакомых людей? Даже на миллионы обезумевших девочек, которые вырезают из «Идола» его фотографии и изнывают по нему: кто втайне, а кто и в открытую? А вдруг все они созданы лишь для того, чтобы мельком взглянуть на кошмарный лабиринт его души?

Музыка резко умолкла. Песня еще не закончилась, но дубль был успешно записан. Карла стояла совершенно ошеломленная. Ее била дрожь. Она ничего вокруг не замечала, пока не подошел Тимми и не сказал, что на сегодня он все закончил и они могут ехать.

Снаружи уже стемнело.

Всю дорогу до дома они молчали. Дома Мария выдала Карле ключ от комнаты, расположенной на той же площадке, где и ее спальня. Собственно, это была соседняя дверь. Тимми вошел первым, Карла — следом за ним. В комнате почти не было мебели — только удобный диванчик по центру и кресло с клетчатой обивкой, очень похожее на то, которое стояло у Карлы в нью-йоркском офисе. Приглушенный свет. Окна распахнуты в сад, навстречу ночному ветру.

Тимми сразу прошел к диванчику и улегся.

— Ну что, приступим?

— Кто она? — Карла едва не сорвалась на крик. Этот вопрос она удерживала в себе с той самой ночи в бесконечных коридорах, и наконец он прорвался наружу. — Когда я согласилась сюда приехать, Тимми, я не подряжалась играть в какие-то вампирские психоигры. Ты обещал быть со мной откровенным и честным!

— Ты спрашиваешь про женщину в гробу?

— Что все это значит? Ты что, пытаешься меня напугать обращением к моей теневой стороне, ты пытаешься и меня затянуть в темное бессознательное? К чему эти игры?

— Тише, тише. Я с тобой не играю. Руди с Марией считают, что я играю. Но я не играю. Здесь есть еще один вампир. Ее зовут Китти Бернс. Но она стала вампиром всего шестьдесят лет назад. Она боится распятий, и чеснока, и всей этой белиберды. Повесь у себя в спальне чеснок. Носи крестик на шее. Что я могу сказать? Она тебе ничего не сделает — я ей не позволю.

— Я не договаривалась на двоих пациентов!

— Она не будет твоим пациентом. Но понимаешь, это я сделал ее такой. И я себя чувствую… виноватым. Я не могу просто прогнать ее и забыть. Ты даже не представляешь, откуда я ее вытащил. С какого дна. Ей неслабо досталось, поверь.

— А ее жертвам?

— Мы снова ходим по кругу, Карла. Это вообще беспредметный спор. Да не стой ты, садись. Помоги мне. Ты ведь за этим сюда и приехала, правильно?

— Да. — Она села в кресло и сразу же успокоилась. Наверное, потому что это кресло было на удивление похоже на то, любимое, нью-йоркское. — Но с чего мы начнем? Со снов, может быть? Расскажи мне про свои сны.

— Вот один сон. Я в белой комнате, играю на белом рояле. Я там скрываюсь от большой обезьяны, которая гонится за женщиной в красном. Я всегда играю в тональности фа-диез. И дом такой странный, изогнутый в форме буквы L. Стоит на сваях. Там есть длинная спиральная лестница, деревянная. Дом очень высокий… выше неба, выше реального мира… И там эта белая комната с белым роялем. И еще туалет. Обезьяна загнала туда женщину в красном, и она там закрылась. Обезьяна колотит в дверь кулаками, злится. Я играю, чтобы заглушить эти звуки. Я играю в тональности фа-диез. Эту тональность играют почти целиком на черных клавишах. Но там, во сне, даже черные клавиши — белые.

Карла вздохнула:

— Напоминает мне текст твоей песни. Есть у тебя одна песня, по настроению очень похоже. Что для тебя фа-диез? — Стивен многое ей объяснял, но она не была музыкантом.

Мальчик продолжал мечтательным, отрешенным голосом:

— До-мажор — это базовая тональность. Когда дети учатся музыке, эту тональность они учат первой. Фа-диез отстает от нее дальше всех. Это другой полюс музыки. Это тональность отчуждения и помешательства, понимаешь?

Карла насторожилась. Уж слишком легко этот сон укладывался в схему классических мыслеобразов из коллективного подсознательного. Женщина в красном — это душа в том смысле, который вкладывает в это слово современная психология: внутренняя сущность человека, его истинное "я". Мятущийся дух, который всегда воплощается в образе противоположного пола. А обезьяна — это тень, темная сторона человека. А в целом сон представляет собой типичную картину расщепленного "я", каждый из аспектов которого не желает или не может признать существование других аспектов. Тимми спасался от тьмы и нашел убежище в белой комнате, в отстраненной тональности фа-диез. Идеальный пример. И поэтому подозрительный.

— А что этот сон означает? — спросил Тимми, сама невинность.

— Мне кажется, это не твой сон. Ты его украл.

— Ну конечно! Я не вижу снов. Я сам сон.

— А как же сны внутри снов?

Он продолжает, теперь уже медленнее:

— А вот еще сон. Я еду в поезде. Сквозь темный тоннель. На той стороне тоннеля — дорожный узел. Света в поезде нет. Я вижу других пассажиров, потому что я вижу в темните. Но они меня видеть не могут. Я вижу девушку в клетке. Она совсем голая и очень красивая. Я хочу ее освободить. Я ломаю прутья клетки. Мы с ней вместе бежим по поезду-лабиринту. Но потом она куда-то пропадает. Вокруг — темнота. Тоннель никак не кончается. Я кричу: «Да будет свет!» И в поезде зажигается свет. А поезд такой, без вагонов… как будто один коридор. Но девушки нигде нет. И там, во сне, я понимаю, что я никогда ее не найду и что этот тоннель может вообще никогда не кончиться.

— Кто она?

— Я не знаю.

— Расскажи мне про темный лес. — Она лихорадочно соображала, какую именно методологию выбрать с Тимми, но ни одна из методик не казалась ей правильной. — Ты говорил про какой-то лес, где ты утратил способность к речи.

— Я плохо помню на самом деле. Животные. У белок кровь темная и как будто прогорклая. Совсем не похожая на человеческую. Кровь плотоядных зловонная и тягучая. У кроликов кровь приторно-сладкая; у птиц — горячая, как жидкая кашица. И всегда — тьма. Постоянно. Как раз тогда-то я и перестал бояться света. Днем, если мне приходилось идти по поляне — по пятну света, вырванному из темноты, — мне становилось по-настоящему плохо. Но я обнаружил, что сам по себе дневной свет меня не убивает. Постепенно я стал привыкать к свету и выдерживал на солнце все дольше и дольше. Хотя, наверное, поначалу оно сильно меня обожгло, притупило разум, замутило память… я превратился в животное, в зверя. Я уже не был разумным существом.

Карла молчала, ошеломленная этим накалом. Только сейчас она в полной мере прочувствовала его первозданную жестокость — бездумную жестокость необузданной дикой природы. Ей показалось, она вспоминает, как они охотились, вместе, бок о бок — скользили тенями в мягкой и вкрадчивой тьме… припадая к земле, напряженно вынюхивая запах крови… Этого не было! Не было! Карла злилась на себя за то, что позволила себе погрузиться в бредовую вселенную своего пациента.

— И давно это было? — спросила она.

— Сто лет назад, двести…

Пусть он говорит, решила она. Пусть говорит больше. Надо его поддержать; снять чувство вины. Принять абсолютную реальность его фантазий.

— А потом?

— Потом меня нашли. Я плохо помню, как это было. Серое время, сумрачное: я вообще не различал цвета и почти не понимал слов. Я полагался лишь на обоняние и слух. Других чувств у меня просто не было. Я прошел через всю Европу. Постепенно я вспомнил, как петь. Потом вспомнились и другие вещи. Огонь, например.

— Огонь?

— Я родился в огне.

Может быть, мне не стоило углубляться в такие дебри так быстро, подумала Карла. Может быть, нужно было идти последовательно — от настоящего постепенно назад к прошлому. Может быть, мы попробуем гипноз. Но сейчас она просто импровизировала. Образ темного леса напугал ее больше, чем ей хотелось бы думать. В символике коллективного бессознательного темный лес — очень сильный образ; но для Тимми — это не просто символ. Для него это реальное переживание. Она уже начинала верить словам, которые записала к себе в блокнот тогда утром: в мироздании Тимми мы — существа из снов, а артефакты из наших снов — это его реальность.

И вот теперь появился еще один символ: рождение в огне.

Почему я не хочу углубляться в его реальность? Что мне мешает? Карла заметила, что у нее дрожат руки. Наверное, мне нужно побольше времени, решила она. Потому что сейчас эти глубины ее пугают. Лучше начать с настоящего и потихонечку продвигаться назад. Так будет лучше для Тимми, и ей самой будет гораздо спокойнее.

— Так, про сны пока хватит, — сказала Карла. У нее и так было достаточно материалов для размышления. Целых два сна. — Теперь мне нужны твои воспоминания, Тимми. Например, о приемных родителях. Наверняка их у тебя было немало. Расскажи мне о последних. — Усилием воли она поборола свою тревогу и заговорила ободряющим голосом доброй и понимающей мамы, благодаря которому ей обычно удавалось пробудить во всех пациентах ребенка. Но даже когда Тимми заговорил, она продолжала терзаться сомнениями. У нее было стойкое ощущение, что за те несколько часов, которые они провели вместе, на поверхность всплыли ее травмы и комплексы, ее детские страхи, в то время как Тимми это, казалось, вообще не затронуло. Она уже не понимала, кто из них аналитик, а кто пациент. Но в этой комнате, где они были вдвоем, это уже не имело значения.

память: 1967

В темноте, в бледных подтеках лунного света, шуршат простыни. Кто-то тянет его за плечо: отдергивает на мгновение руку, обжегшись холодом, и тянет опять. Он все слышит и чувствует. Разумеется, он не спал.

— Эй, просыпайся, дубина! — раздается мальчишеский шепот. — Давай, просыпайся!

Он садится на постели, на нижней полке двухэтажной кровати, и парень, слезающий сверху, задевает его ногой по голове.

— Что случилось? — Голос у него звонкий, совсем не сонный.

Внутри свербит голод, обостряя все чувства. Он есть всегда, этот голод. От него не избавиться никогда. — У нас пожар или что?

— Да нет же, придурок. — Грубый голос из темноты. Но темнота для него не помеха. Он видит, кто это говорит. Джейк Филлипс, высокий двенадцатилетний мальчишка, у которого уже поломался голос. — Ты что, не помнишь? Сегодня мы собирались смотаться на речку, где девчоночий лагерь. За девками будем подглядывать, как они плещутся. Так что давай, вставай!

Теперь он слышит и другие голоса. На улице — удушающая жара. Даже посреди ночи. Он до сих пор не может понять, почему согласился поехать в лагерь. Надо было просто исчезнуть, раствориться в ночи, найти другой город, другую личину. Других приемных родителей. Зачем он сюда потащился? Здесь ничего интересного нет. В темной палате повисла гнетущая тишина. Он чувствует запах молодого мальчишеского пота, слабый запашок мочи, и за всем этим — едкий аромат молодой крови, разгоряченной лихорадочным детским метаболизмом. Запах крови — искушение, которое сводит с ума. Но пить он не будет, не может. Он давно уже научился, что жертв нельзя выбирать вслепую, презрев страх быть раскрытым. Только слепящая ярость может выпустить это безумие жажды наружу.

Он должен идти вместе с ними, иначе его засмеют.

— И молчи вообще, — говорит Джейк. Еще один парень, толстяк Морти Рустер, громко пердит, втискиваясь в шорты. — Альварес, кому говорю, вставай.

Кто такой Альварес? Здесь нет никакого Альвареса. На мгновение он теряется. Потом вспоминает, что это он и есть. У него была сотня имен. Но по ночам, когда голод гложет тебя изнутри, имена не имеют значения. Они стираются и ускользают. Альварес. Уолли Альварес — это я. Теперь он вспомнил: дом в пригороде Вашингтона, улыбчивые родители, как будто сошедшие с телеэкрана. Имя, приемные мать и отец — на самом деле это вообще ничто. Это как будто меняешь одежду. Тебе все равно, что надеть, лишь бы не ходить голым.

Он бесшумно соскальзывает с кровати, так что даже Джейк на мгновение замирает с отвисшей челюстью. Одеваться ему не надо: он «спал» прямо в обрезанных джинсах и футболке с эмблемой летнего лагеря.

— А эта Хэрриет Липшиц, она ничего себе девочка. Такие сиськи… — мечтательно говорит Рустер. — Я бы ей отдался.

— Пошляк ты, толстый, — заметил кто-то.

— Ага. Нужен ты ей, жиртрест, — фыркнул Джейк.

— Я с толстой жопой в сортир не пройду, — подхватил кто-то еще из глубины палаты.

— Ну и фиг с ним, навалю на полу, — заключили все хором.

— Ладно, пошли, — сказал Джейк.

Вампир — Уолли, не забывать откликаться на Уолли — идет вместе со всеми. Окно в палате открыто. Друг за другом они вылезают в окно и соскальзывают на мокрую от росы траву. Их домик стоит в окружении сосен; вдали виднеются горы. На улице душно и сыро. В воздухе носятся светлячки. Ему не нужно карабкаться или прыгать вниз. Кое-кто из ребят видел, как из окна выскочил черный кот и, пролетев немеренное расстояние, мягко приземлился в траву; в лунном свете его шерсть лоснилась и отливала серебром. Один из мальчишек тихонько вскрикнул, но постеснялся признаться, что ему страшно. Только мальчик-кот чует прогорклый пот — запах страха — и знает правду.

Джейк хочет, чтобы все было обставлено очень таинственно. Поэтому они крадутся, пригнувшись, вдоль живой изгороди, что разделяет домики, и входят в лес.

Там, в темноте, они все охвачены нутряным первобытным страхом. Но они ни за что не покажут друг другу, что им страшно. Они радостно вопят, носятся по лесным тропинкам и взахлеб врут о том, как славно они развлекались с девчонками. Но Уолли вспоминает другой лес… бесконечный лес, темная сердцевина которого напрямую соприкасалась с темным лесом души… он вспоминает, и воспоминания разливаются по этому детскому лесу дрожью древнего ужаса. Он знает, что остальные тоже это почувствовали; теперь они говорят громче, но огромная темнота глотает их крики, заглушает их и безболезненно убивает, превращая в черную тишину.

Где-то вдали слышится плеск текучей воды.

— А если их там не будет? — спрашивает кто-то.

— Они всегда ходят купаться по четвергам, — отвечает Джейк.

— Вот посмотришь на сиськи Хэрриет и поймешь, что ты еще ничего в жизни не видел, — говорит Морти Рустер надменно.

— Тише ты! — шикает на него Дэви. — Вы слышите?

Морти опять пердит. Это его отличительная особенность и единственное достоинство. Все остальное — сплошной недостаток.

— Заткнись, жирдяй, — огрызается кто-то из мальчиков. — Я пытаюсь хоть что-то услышать.

— Вон там, — говорит Джейк. — Слева.

Разумеется, мальчик-вампир слышит это уже давно. Он это слышал, еще когда они были в доме. Смех молоденьких девочек и всплески воды.

Через пару минут они добрались до ручья и спрятались в кустах: пять-шесть озабоченных мальчиков на ранней стадии полового созревания и вампир. Все как одни в шортах и одинаковых футболках с эмблемой их летнего лагеря.

— Bay, — У Джейка аж челюсть отвисла. Он сразу забыл о том, что ему надо играть роль крутого циничного мужика, уже испытавшего все на своем веку, и вытаращился на девчонок во все глаза. Уолли тоже взглянул в ту сторону и увидел трех самых обыкновенных девочек, которые купаются в ручье, беззаботно смеются и брызгаются друг на друга водой. Они были голые, без купальников. — Вон на ту посмотрите!

— Я же вам говорил, что у Хэрриет знатные сиськи, — гордо напыжился Морти. — Размер, наверное, 38D, я так думаю. А ей всего лишь пятнадцать.

— Bay, — сказал Джейк. — У меня встал.

— А давайте сопрем их одежду, — предложил Дэви. Уолли взглянул на него. Его светлые волосы стильно подстрижены под «Битлов», а на шее он носит бусы из мелких ракушек. Должно быть, родители у него прогрессивные.

Джейк говорит:

— У меня есть идея покруче. Давайте подберемся поближе. Вон к тем камням…

Девочки резвятся в ручье, не подозревая о том, что за ними следят. Мальчишки медленно выбираются из кустов и устремляются к ближайшему валуну. Уолли вплел свою тень в тени деревьев и уже поджидает их там.

— Как ты так быстро сюда добрался? — шепчет Джейк.

Уолли лишь улыбается. Голод настойчиво требует своего. Кровь детей — самая сладкая. Он старается не поддаваться. Он напоминает себе, что ему нужно быть осторожным, чтобы не раскрыть себя. Если получится уединиться минут на десять, может быть, он поймает кролика или лягушку. Может быть, их темной и вязкой крови хватит, чтобы утолить жажду. Но запах такого количества крови, пронизанной детским горячечным вожделением, сводит его с ума. Держись, держись! — твердит он себе неистово. Но неужели на какую-то долю секунды он все же утратил контроль над собой? Неужели его образ распался и он на мгновение обратился в чудовище, воплощение их затаенных страхов? Это продлилось всего лишь миг, но они все смотрели на него с какой-то странной настороженностью… может, в предчувствии непонятной беды? Он не знает. Миг откровения прошел. Мальчик-вампир смотрит на голых девчонок, смеется вместе со всеми — сливается с ними. Умение маскироваться — это его отличительная черта.

— Я хочу ее, я ее хочу. — Морти издает стон, который, по его мнению, выражает предел эротической страсти. — Я бы ее отымел прямо сейчас. О, о…

— Ну так давай, вперед, — говорит кто-то из мальчиков.

— Действительно, классные сиськи, — восхищенно шепчет Дэви, пожирая глазами роскошные формы Хэрриет. — Большие такие и вон как торчат.

— Есть на что посмотреть. — заключает Джейк.

Морти спускает шорты и мастурбирует. Запах крови становится невыносимым. Сердца бьются чаше; вампир чувствует их пульсацию, токи свежего адреналина. Голод завладевает им безраздельно. Его бьет дрожь.

— Ты, толстый, просто больной маньяк, — говорит Джейк, не отрывая глаз от нимф в ручье. Одна из девочек вышла из воды и улеглась на камнях; она дышит сбивчиво и неровно, она ласкает себя… — Совершенно больной, придурочный. — Но и он тоже уже не владеет собой. Уж слишком его возбуждает это пикантное зрелище. Он приспускает шорты, достает член и сжимает его в кулаке. — Ладно, я начинаю дрочить, — объявляет он, словно это и так не понятно. — И вы все тоже давайте. Давайте-давайте, все вместе.

Мальчики нервно посмеиваются, но все-таки подчиняются. Вампир не знает, что делать. Он не может, не станет… Он не человек. Теперь они все собрались в кружок: глаза жадно глядят на девчонок сквозь просветы в ветвях кустов, руки яростно наяривают на возбужденных членах… а потом Джейк замечает, что мальчик-вампир сидит один чуть в сторонке и не участвует в общей забаве. Его трясет от напряжения — он из последних сил подавляет жажду…

— Эй ты, придурок, — говорит Джейк. — Я сказал, чтобы все.

— Мне что-то не хочется.

— Хочешь утром проснуться с липкой дрянью в трусах?

— Мне не хочется!

Морти уже кончил и теперь вытирает руки о футболку.

— У тебя, наверное, и члена-то нет, — говорит он. — Ты, наверное, девчонка!

— Девчонка, девчонка, девчонка, — вступают и остальные.

Угрожающе, злобно.

Девочка на камнях вдруг поворачивается в их сторону. Она видит Джейка со спущенными шортами, но не кричит и не пытается спрятаться. Наоборот. Она насмешливо улыбается и кричит:

— Эй, мальчик. Снимай их вообще. Хочешь как следует повеселиться, красавчик?

Джейк ужасно смутился и растерялся. На миг он даже умолк, но потом опять повернулся к вампиру и заорал вместе со всеми:

— Девчонка, девчонка, девчонка.

Голод становится неуправляемым. Голод рвется наружу, выплескивается алой яростью. Мальчик-вампир срывается с места. Крик, исполненный боли и жажды крови, пронзает ночь насквозь. То ли крик, то ли звериный вой… Морти даже не успевает крикнуть; кровь из его яремной вены хлещет в лицо остальным мальчишкам. Он громко пердит — в последний раз в жизни. Ребята настолько испуганы и ошарашены, что начинают смеяться. Машинальная реакция на «выступления» Морти. А потом Дэви кричит:

— Он убийца, убийца, уби…

Слюнявая волчья пасть в бледном свете луны. Голая девочка истошно вопит. Звериные когти рвут плоть. Кровавая рана у девочки на щеке. Зверь рычит, объятый яростью и вожделением. Две другие девочки с криками убегают. Одна из них цепляется за Дэви, чьи белые шорты так и висят на ветке, как флаг перемирия, заляпанный кровью. И вновь — желтые прорези глаз, сверкающие клыки. Джейк вжался спиной в ствол ближайшего дерева, парализованный страхом. Пару мгновений вампир забавляется с кишками толстого мальчика, возит их лапами по земле, швыряет тяжелую скользкую печень в ручей. Он не спускает глаз с Джейка, ходит кругами… он понимает этих мальчишек, понимает их бездумную жестокость, их мелкую похоть… теперь он опять может пить, сейчас он готов разорвать в клочки этого мальчика, который, сам об этом не зная, посмеялся над тем, кто он есть… голод и ярость разом прошли. Остались только отчаяние и безысходность.

Джейк так и стоит, пригвожденный к месту. Нарочито медленно мальчик, который называл себя Уолли Альваресом, наклоняется над толстым мальчиком и обеими руками берется ему за голову. Одним движением он сворачивает ему шею, ломая позвонки. Это единственный милосердный поступок, который он может сейчас совершить по отношению к этому несчастному ребенку, — уберечь его от гнетущей вечности.

Он смотрит на Джейка. Их взгляды встречаются. Все остальные давно убежали. Он больше не может быть Уолли Альваресом; пришло время менять личину. Он говорит Джейку:

— Ты никогда не узнаешь и не поймешь, что случилось сегодня ночью. Я знаю: на самом деле ты ни в чем не виноват. Ты не мог знать, что твои слова разбудят во мне эту ярость…

— Ты убьешь меня? — жалобно шепчет Джейк.

— Нет. Я уже насытился.

Не мигая, он смотрит на Джейка. Глаза — в глаза. Слезы дрожат в глазах Джейка и медленно текут по щекам.

Вампир говорит:

— На вас напал… высокий крупный мужчина. Маньяк. Ты меня слышишь? Ты не знаешь, что случилось с Альваресом. Может быть, его похитили. Ты даже думать не хочешь о том, что с ним могло случиться.

Без всякого выражения Джейк повторяет за ним слово в слово.

— Сейчас ты меня забудешь, уже забыл. Ты забыл, кто я на самом деле, — говорит вампир и прикасается к щеке мальчика рукой, измазанной кровью. Холод обжигает, и Джейк хрипло вскрикивает. — Ты забыл. — А про себя он думает: я никогда больше не допущу, чтобы меня отправили куда-то наподобие этого идиотского лагеря. У меня никогда больше не будет родителей. Я найду способ, как стать независимым, как выжить совсем одному в мире взрослых…

Он отрывает кусок лесной тьмы и накрывается им, как плащом… Джейк поднимает голову и видит какую-то хищную птицу, парящую в небе. Черный силуэт на фоне луны.

— Это был маньяк, — шепчет он, словно робот с заданной программой. — Как я уже говорил, это был маньяк. Остальные ребята — они впали в истерику. Но я самый старший. Они не видели никакого волка, сэр. Это был маньяк. Как я уже говорил.

8

записки психиатра

Мне снилось: запах крови бьет в ноздри, лапы пружинят на влажной земле, след моей жертвы цепляется к мокрым опавшим листьям…

Я просыпаюсь. Пьянящие запахи леса забываются и ускользают. Но я знаю, что это был не просто сон. Это было воспоминание. Это лес Тимми. И мой лес тоже.

Почему я записываю свои сны? Я аналитик. Не пациент. Но мне почему-то кажется, что это важно. Надо бы позвонить моему аналитику. Ничто так хорошо не прочищает мозги, как беседа с упертым фрейдистом.

Но я это помню! Я зверь. Я не терзаюсь поисками смысла жизни. Не озадачиваюсь тем, что будет. Я просто есть. Я злорадствую и торжествую во тьме, которая прячет меня от моей добычи. Я упиваюсь предсмертными судорогами своих жертв, я пьянею от вкуса их крови…

Это не я! Не я! Я не должна забивать себе голову непонятно чем. Я аналитик. Психиатр!

Я не тьма.

На этом я переворачиваю страницу, перечеркиваю все предыдущее и продолжаю.

Какой-то прорыв все-таки намечается. Здесь явно присутствует патологическое состояние тревоги, завязанное на сексе. Может быть, потому что на протяжении двух тысяч лет (по утверждению Марии) Тимми физически остается на стадии созревающего подростка? Случай в летнем лагере, о котором он мне рассказал. Страшный случай, ужасный… но если отвлечься от всех последствий, что явилось причиной? Другие мальчишки выделывались друг перед другом своей безудержной эрекцией и смеялись над ним… почему? За что? Они так сильно его задели, что он среагировал на наиболее примитивном — т.е. глубинном — уровне инфантильной ярости… почему?

Может ли быть у Тимми — у архетипического существа, у мальчика-вампира — столь прозаичная вещь, как зависть к пенису, при том, что он даже не женщина и вообще не человек?! Или, может быть, комплекс кастрации?

Поработать над этим вопросом.

Принять во внимание: легенды о вампирах — сублимированная некрофилия.

И все же я чувствую запах крови намеченной жертвы. Я чувствую, как ее страх разливается по лесу и прикасается к непроницаемой темноте…

Кого я преследую?

Принять во внимание: похоже, Тимми обладает достаточно сильной способностью заражать меня миром своих фантазий. Осторожнее с ним. Осторожнее.

Мне кажется, этот лес где-то здесь — в доме.

огонь

— Так что ты сам понимаешь, Стивен, — сказала Тереза Бензино, усадив Майлса на заднее сиденье ее вместительного «роллс-ройса» и плюхнувшись рядом, — нет никакого смысла продолжать серию Малера.

Стивен Майлс не хотел ничего говорить. Сейчас он был слишком растерян и разозлен. Во-первых, рейс задержался на несколько часов. А во-вторых, голос мальчика… он так и звучал у него в голове, мешая сосредоточиться и собраться с мыслями. Водитель вырулил на скоростное шоссе, и вскоре аэропорт Хитроу скрылся из виду.

— Ты долго пробудешь в Лондоне? — спросила Тереза, вполне еще интересная женщина средних лет, исполнительный продюсер Diadem Records, крупной компании звукозаписи. Она нервно курила одну за одной, и было понятно, что ей не слишком приятно сообщать Стивену, что компания не собирается возобновлять серию Малера.

— Дня три-четыре, — ответил Стивен. — Хочу отдохнуть перед репетициями в Германии.

— Ага. В Мюнхене?

— И в Байрёте. Я там заменяю… впрочем, тебе это все без разницы. Ты у нас процветающий коммерсант, а остальное тебя не волнует.

Тереза Бензино отвернулась и уставилась в окно. Разумеется, шел дождь.

— Надеюсь, тебе повезет и дождя не будет, — сказала она как ни в чем не бывало. — Будет обидно, если мы испортим тебе отпуск.

— Вы мне уже его испортили.

— Да ладно тебе, не расстраивайся. Что-нибудь мы для тебя придумаем. Например, у нас пока нет дирижера на проект оперы Шимановского [14]. Мы вели переговоры со Слаттервортом, но старик слег с сердечным приступом.

— Шимановского? Ушам не верю! Что вы хотите сказать, мисс Бензино: что других дураков не нашлось выучить целую оперу в спешном порядке, месяцев так за шесть, за те деньги, которые вы предлагаете?

— Просто ты очень ответственный человек.

— Мне почти семьдесят лет, — сказал Стивен. — И я хочу записать Восьмую симфонию Малера.

— Ну, честно оказать, у нас есть Солти, Моррис, Хейтинк, Левин, э… и продажи твоих записей Второй и Пятой симфоний были… ну, скажем так: мы рассчитывали на большее… а Восьмая, она самая дорогая с точки зрения производства, и…

— Все ясно. Прибыль прежде всего, — мрачно заключил Стивен. Они уже свернули с шоссе я въехали в Лондон — серый город, который казался еще серее из-за бесконечной унылой мороси.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты воспринимал все это именно так, но знаешь, Стивен, что я тебе скажу. Тебе еще повезло, что у тебя был пятилетний контракт с Diadem.

Он отключился и перестал ее слушать. Закрыл глаза и принялся насвистывать мотив «Вампирского Узла».

— О Господи, Стивен! Я и не знала, что ты слушаешь такую дрянь.

— Но ты сама же узнала мотив, стерва ты лицемерная. — Теперь, когда Стивен понял, что его самая дорогая мечта ускользает, утекает меж пальцами, он отбросил всяческое притворство и позволил себе говорить, что он думает.

— Ну, на самом деле моя дочь постоянно крутит эту песню. Все молоденькие девчонки обожают такой вот идиотизм.

Машина остановилась.

Стивен увидел, что это был не Палас-Отель на Оксфорд-стрит, рядом с музыкальным магазином EMI, куда его обычно селила Diadem Records. Швейцар в элегантной ливрее уже открывал дверцу машины. На его головном уборе было написано «Савой».

— Как это понимать? — спросил он у Терезы, которая по-прежнему избегала смотреть ему в глаза. — С чего бы вдруг мне такие почести? Раньше меня не селили в «Савой».

Она упорно молчала.

И тут Стивена наконец осенило:

— Вы и вправду со мной расстаетесь.

Он повернулся к Терезе спиной и прошел мимо швейцара в холл.

Взял у портье ключ и несколько писем, которые уже успели прийти на адрес отеля, потом поднялся к себе в номер. Его багаж был уже там. Он сбросил плащ, уселся на кровать и принялся перебирать письма.

Письмо из Diadem, где черным по белому изложены все дурные новости, которые он только что узнал. Он нашел пепельницу, достал свою золоченую зажигалку Данхилл, скомкал письмо и поджег его. На секунду его охватило радостное возбуждение, как всегда, когда он смотрел на огонь. Но пламя быстро угасло.

Он сжег все письма одно за другим.

Последним шел бледно-лиловый конверт. Когда Стивен его надорвал, оттуда пахнуло сладким ароматом сухих цветов и горечью пряных трав. Это был запах прошлого. И прошлое захватило его — то самое прошлое, от которого он бежал всю жизнь.

Стивен достал сложенный пополам листок. Почерк был заостренным, колючим и нервным, как будто писали рукой, сведенной артритом.

Письмо оказалось предельно кратким. Мьюриел Хайкс-Бейли. Придешь на чай? Сегодня? Дальше шел адрес в Мэйфэре.

Хватит ли ему духу пойти? Он говорил с Локком и Пратной, а теперь… теперь oн вспомнил ее, Мьюриел. Рыжая из Гертона [15], одна из немногих девушек-студенток в Кембридже и единственная женщина в братстве Богов Хаоса. Уже тогда она называла себя ведьмой. И она тоже была там, со всеми — в ту ночь, в часовне Святой Сесилии.

Я сожгу это письмо, решил он, как все остальные. Я сожгу его и забуду, что оно вообще было. И я не поеду в Таиланд. Я поеду в Байрёт и заменю там нескольких дирижеров, еще более древних, чем я, и может быть, кто-то из критиков даже заметит…

Через час он уже был одет к выходу. Достал из портфеля пачку старых программок из таубергской оперы — тех спектаклей, где играл давно уже мертвый мальчик, Конрад Штольц — и свежие вырезки из «ТВ-Гид» с фотографиями Тимми Валентайна. Потом он спустился вниз, вышел на улицу и поймал такси.

потерянная девчонка

У кованых железных ворот сегодня вечером настоящее столпотворение. Звоны, бряцание, лязг петель. А ведь солнце еще только-только зашло.

Лайза крадется вдоль кирпичной стены. Ей нужно как-то пробраться туда, внутрь. Там ее ждут богатство и слава. Она думает про себя: сейчас у меня ясная голова. Я колес не глотаю уже неделю. Ни единой таблеточки. И я хочу есть.

От голода кружится голова. У нее нет денег купить поесть. Один раз какой-то мужик накормил ее обедом, и ей пришлось сделать с ним «что-то, что нравится папочке». Все мужики одинаковые, размышляет она. Мне нужно попасть туда, внутрь. И я стану богатой и знаменитой.

Подъезжает очередная машина. Лайза смотрит через решетку. На подъездной дорожке к дому уже нет места — все забито машинами. Высокий мужик в форменной куртке, совершенно отвратительный с виду, показал жестами, чтобы шофер ставил машину снаружи. Машина новенькая, сияющая. Лайза видит свое отражение на отполированной дверце. Красивая машина. Как в телевизоре — для богатых и знаменитых. Она скучает без телевизора. Больше всего она любит фильмы про акул. Однажды их крутили по кабельному целую неделю — по фильму в день. Она любит смотреть, когда акула кого-то жрет.

Вот было бы здорово, если бы акула пришла к ним домой, размышляет она. Акула в Аризоне! Но если бы она меня сожрала, мне бы не пришлось делать «что-то, что нравится папочке».

Из машины вышли двое. Мужчина в смокинге, как на вручении «Оскара», и женщина, вся в мехах, таких легких и мягких… таких легких и мягких… ей так хочется их потрогать… и духи… как в телевизоре… духи были как в телевизоре… прием у них очень плохой, картинка постоянно срывается… и ее все равно накажут за то, что ей не хочется делать то самое с папочкой… но это так больно, знаешь… может быть, с кем-то богатым и знаменитым… с кем-то, как Тимми Валентайн, это будет не больно… ничто в телевизоре не бывает по-настоящему больно… акула пожирает людей, но потом они снова — живые, правильно?.. по кабельному постоянно показывают одни и те же фильмы, где они снова живые…

Она выхватывает обрывки разговоров этих роскошных людей, словно вышедших из фантазий. Они идут к дому, они беспечно болтают.

— Интересно, а что он сейчас будет делать, когда он закончил писать альбом?.. Я слышал, он собирается делать концертный тур по стране… пригласили на телеток-шоу и… такой популярный, девочки от него просто плачут, моя дочь исходит секрециями всякий раз, когда он…

Так говорят только богатые и знаменитые.

Дядя Брайен. Он уже ни во что не верит; он не верит в жизнь из телевизора, и он не верит в то самое «что-то, что нравится папочке», но он все равно ее любит даже без «что-то, что»… сейчас, может быть, он ее ищет, потому что отец не станет ее искать, потому что ему будет стыдно… что скажут соседи… да и с работы его не отпустят… и он скажет так: Брайен — никчемный писатель и атеист, вот пусть он и ищет ее… пусть он ищет…

Она долго смотрела на свое отражение в дверце машины. Потом подъехал еще один автомобиль, и оттуда высыпала целая куча народу. У них были какие-то ящики на тележке. Они подкатили ее к воротам, и ворота открылись, и она была рядом, и просто вошла, и подумала: они меня не видят, и весь дом сияет огнями, как рождественская елка, и мне нужно только найти Тимми Валентайна, и я тоже буду богатой и знаменитой… а когда она перебегала через темную лужайку, она думала про отца, который вечно молился и рассуждал о грехе, и прощении, и искуплении грехов.

Она думала про то самое «что-то, что нравится палочке», и вспоминала его слова, которые он никогда не произнес бы на людях: отдеру тебя шлюха сучка засажу тебе чтобы впредь неповадно было искушать папочку своей дыркой я богобоязненный человек это все ты виновата сучка ты меня искушаешь маленькая проблядушка… но теперь это все позади, потому что я стану богатой и знаменитой, и я не дам тебе делать со мной вот это, ни тебе, ни вообще никому, только Тимми, вот так-то, и я напущу на тебе акулу, большую хищную акулу, она выйдет прямо из телевизора, так что лучше тебе его не включать…

ведьма

Он входит в прихожую и снова чувствует этот запах — легкий сухой аромат горьких трав. Он вешает плащ на вешалку, ставит зонтик и ждет, что кто-нибудь выйдет к нему и проводит в комнату. Но никто не выходит. Только откуда-то из глубины квартиры слышится голос:

— Майлс, Майлс.

Он раздвигает синие бархатные портьеры и входит в комнату. Китайский ковер на полу со стилизованным изображением дракона, который глотает свой собственный хвост. В дальнем углу — ширма из слоновой кости с рельефными резными картинками: пагоды, реки, горы и бамбуковые рощи, оттененные мягкой пастелью, давно облупившейся и поблекшей. По стенам развешаны маски: маски африканских племен, сакральные маски балийской Рангды [16] с выпученными глазами и длинными волосами, маски тайской оперы с их рядами голов в коронах, карнавальные маски из Испании и Южной Америки… все в плохом состоянии, пыльные, исцарапанные, потрескавшиеся.

За ширмой — сухой женский смех, надтреснутый, старческий.

— Мьюриел?

— Сколько лет, сколько зим, Стивен Майлс! — проскрипел голос за ширмой. — Ты, наверное, не понимаешь, чего я прячусь. Может быть, думаешь, я боюсь показаться тебе на глаза такой, какой я теперь стала? Мои когда-то роскошные рыжие волосы все повылезли, а лицо стало как старая мятая тряпка.

— Не знаю на самом деле. Я вообще ни о чем не думаю. Зачем ты меня позвала на чай? Как ты вообще узнала, что я в Лондоне?

— Я практикующая ведьма, Стивен, если ты вдруг забыл. Тебе, кстати, ничего не нужно в плане бытовой прикладной магии? Может быть, приворотное зелье? Или навести порчу на кого-нибудь из врагов… например, на Терезу Бензино?

Стивен Майлс стоял, нервно переминаясь с ноги да ногу. Он себя чувствовал маленьким мальчиком. Но почему? Сейчас она просто старуха, и похоже, что выжившая из ума. И он уже не десятилетний малыш, который всего боится и которого она шпыняла только так. Я давно уже исчерпал всю свою вину. Мьюриел, и сэр Фрэнсис Локк, и принц Пратна… теперь они надо мной не властны.

— Ладно, — сказала она. — Приподнимем мистическую вуаль и узрим верховную жрицу.

Стивен шагнул к ширме и сложил ее одним движением руки. Крошечная ссохшаяся старушка глянула на него снизу вверх из инвалидной коляски. В руках у нее была маленькая жаровня, в которой стоял медный горшок с каким-то бурлящим варевом — источник горького запаха, пропитавшего всю квартиру; запаха непонятных трав, в котором было что-то тревожное. Мьюриел колдовала над ним, засыпая в кипящую жидкость какой-то черный порошок. Рядом с коляской стояла высокая деревянная этажерка, забитая пожелтевшими свитками. На верхней полке выстроились в ряд пожелтевшие же черепа и глядели на Стивена пустыми глазницами. Но самая любопытная вещица стояла на полке на уровне глаз: половина статуэтки какого-то восточного божка. Именно половина, потому что фигурка была расколота по вертикали — от головы до ног — четким зигзагом, как бы символизирующим удар молнии. Статуэтка была в высоту дюймов шесть; единственная рука протянута в жесте благословения, а половина лица являла собой образчик ангельской красоты, ясной и безмятежной.

— Что это? — спросил он.

Мьюриел Хайкс-Бейли опять рассмеялась.

— Скоро мы это узнаем. Я собираюсь найти недостающую половину. Она из Юго-Восточной Азии. И это действительно древняя вещь. И подлинная.

— Юго-Восточная Азия? — переспросил Стивен с сомнением. — Что-то не очень похоже на Юго-Восточную Азию.

— Ее обнаружили в Юго-Восточной Азии, но не факт, что она происходит именно оттуда, — сказала Мьюриел. — Человек, который мне ее продал, говорил, что она происходит из Древней Персии и как-то связана с дуалистическим огненным культом Ахурамазды. Это верховное божество зороастрийцев. Что-нибудь слышал про эту секту?

— Только то, что они были огнепоклонниками. — В свое время Стивен очень внимательно и углубленно изучил предмет, который любил и которого боялся больше всею на свете. Но сейчас ему не хотелось в это углубляться.

— Она могла попасть в Азию вместе с армией Александра Македонского… мне кажется, если найти недостающую половину и сложить их вместе, это будет источник великой силы. Истинной силы. Если ты понимаешь, что я имею в виду. Хотя, если судить по тому, как ты дирижерствуешь…

— То есть, как я понимаю, ты приняла приглашение Пратны.

— Я ведьма, Стивен. И я умираю. Целыми днями сижу в инвалидной коляске и смешиваю травы. Ты удивишься, когда я тебе расскажу, кто ко мне ходит. Эта мадемуазель Бензино, например…

— Что?!

— Я делаю всё, мой мальчик. Я… шарлатанка, само собой. Но знаешь, пенсии покойного мужа мне не хватает. В Англии все очень дорого. Так что приходится мне профанировать древние формулы, чтобы обманывать богатеньких идиотов. Приворотные зелья варю, к примеру. Прорицаю, гадаю…

— Что ты ей сказала? — Стивен начал подозревать, что он стал жертвой какого-то заговора.

— Ничего такого, чего она не знала сама. Вот послушай.

Она нажала на кнопку в подлокотнике коляски. Комната наполнилась музыкой. Вторая симфония Малера. Запись из его серии.

— Неужели ты сам не слышишь? В этой музыке нет жизни… она бледная, Стивен. В ней нет огня. Нет огня! Огонь! Огонь! Ага, Стивен, кажется, я все-таки произнесла волшебное слово?

Да, все правильно, думает Стивен. Великого музыканта из меня не вышло. Музыка Малера вздымалась волной. Теперь он слышал, что он делал неправильно и как надо было сделать. Здесь — побольше настойчивости у струнных. Здесь — небольшое рубато [17], чтобы мелодия задышала. И без этого закостенелого напряжения. Это невыносимо, подумал он. По прошествии стольких лет. Они знают, знают… и они снова тянут меня в западню.

— Давай фотографии. — Мьюриел протянула руку, иссохшую кость, обтянутую желтой кожей.

Он показал ей Конрада Штольца и Тимми Валентайна. Похоже, она нисколечко не удивилась.

— Мне страшно снова встречаться с Богами Хаоса, — сказал он.

— Нам всем страшно. Но ты должен поехать. Вот из-за этого. А я должна разыскать недостающую половину фигурки. И все мы, Стивен, должны вновь разжечь пламя наших сердец прежде, чем мы умрем.

Потом они обнялись.

Холодные объятия, не приносящие утешения.

охотница

В доме громыхала музыка. Мария вышла на улицу, чтобы позвать Руди, который по обыкновению стоял у своего черного лимузина. На его отполированных туфлях и на козырьке фуражки вспыхивали отражения красных и синих огней светомузыки, мерцающих в окнах дома. Гости были повсюду; кое-кто вышел пройтись по лужайке и подышать свежим воздухом. Элегантные мужчины в смокингах и дамы в вечерних платьях прогуливались рука об руку со стильно оборванными неформалами — и попутно выпивали, курили и нюхали кокаин.

— Руди, — шепнула она. — Пойдем со мной. В рощу с надгробием.

— Тебе, наверное, нужно вот это. — Он достал из кармана и протянул ей распятие.

— Да, спасибо. Давай быстрее! А то кто-нибудь нас увидит.

Они поспешили к центру лужайки, где была рощица и могила Конрада Штольца со статуей поющего ангела. Луч лунного света, пробившийся сквозь густую листву, освещает…

— Я так и знала, — шепчет Мария и выставляет перед собой распятие.

На могильной плите — распростертое тело. Тучный мужчина в смокинге. Ворот рубашки расстегнут, галстук-бабочка лежит на груди. Струйка крови стекает с шеи и пачкает накрахмаленный воротничок.

— Надо его побыстрее того, — говорит Руди.

— Погоди. — Мария прикасается к лицу трупа. — Помоги мне его приподнять.

Взявшись с обеих сторон, они перекладывают бездыханное тело в более или менее удобное положение.

Вялая толстая рука внезапно вцепляется Марии в горло…

— Господи! Он живой.

— Просто пьяный в ломину, — говорит Руди.

Лицо пьяного мужика расплывается в рассеянной улыбке.

— И что нам теперь делать? Китти его пила.

— Но немного, так что она не успела его изменить. Если этого не повторится, то с ним, вероятно, все будет в порядке. Ладно, давай — помоги мне. Отнесем его в дом.

— На сегодня она успокоилась, интересно?

— Я думаю, да. Хотя… у него в крови один алкоголь. Ей мог не понравиться вкус. Может быть, он поэтому…

— Еще жив? — Как мне повезло, размышляет Мария, что мой мертвый сын такой внимательный и тактичный. За ним, конечно, приходится убирать, но он никогда не пьет там, где кто-то может наткнуться на его выпитых жертв. Какой у меня замечательный сын… А эта Китти… она вообще не умеет себя вести. Да и сама вся противная. Лучше бы Тимми не брал ее в дом, но что теперь говорить… страдание — удел матерей…

— Ладно, женщина, — говорит Руди, — давай помоги мне. Пока нас никто не увидел.

потерянная девчонка

Смотри, Лайза, смотри. Они все здесь, рядом. Как в телевизоре… и я тоже теперь в телевизоре… Она стоит в большой зале и никто ее не прогоняет и не говорит, чтобы она знала свое место, и ей никто не угрожает. Симпатичный мужчина предложил ей бокал вина, а другой симпатичный мужчина дал затянуться дурью…

Она идет как в тумане. На том конце зала — Тимми. Такой серьезный, улыбается только краешком губ. Вокруг него суетятся какие-то люди. Интересно, а он ее видит? Он знает, что она здесь и что они будут богатыми и знаменитыми вместе? Многие из гостей одеты просто шикарно, но есть и народ в драных джинсах. Как будто самые разные люди из телевизора собрались все вместе, в одном большом шоу… она замечает девушку из того фильма про акулу-убийцу. Так что все правильно. Ее сожрали не насовсем. Понарошку. Лайза подходит поближе и улыбается девушке из кино. Она совсем не стесняется пластинок на зубах. Это все ерунда — пластинки. А вдруг эта девушка ее помнит, потому что Лайза смотрела фильм тысячу раз, и эта девушка должна была видеть ее через экран. Ведь люди, которые в телевизоре, должны видеть, что происходит по ту сторону экрана, правильно?

Но девушка из кино про акулу не улыбнулась в ответ. У нее был остекленевший, рассеянный взгляд, как будто она наглоталась колес.

Все казались такими счастливыми, все смеялись… и Тимми наконец рассмеялся вместе со всеми…

Потом Лайза увидела другую девушку. Совсем молоденькую, чуть постарше ее самой. У нее было очень красивое платье, как у девушек-вампирок из фильмов про Дракулу. Но Лайза ее не узнала. Эта новая девушка подошла к ней и ласково прикоснулась к ее руке… рука у нее была очень холодной. Как телевизор, пока его не включили.

— Меня зовут Китти, — сказала девушка и улыбнулась. И Лайза увидела, что это действительно была девушка из вампирских фильмов, потому что у нее были вампирские клыки. Так что все хорошо. Лайза не помнит ее просто потому, что всех невозможно упомнить. Слишком их много, людей в телевизоре.

Вампирская девушка взяла ее за руку и потянула за собой. Но Лайзе совсем не хотелось никуда идти. Ей хотелось быть здесь и смотреть на Тимми.

— Нет, — говорит она. — Я лучше останусь здесь, где столько счастливых людей.

Но вампирская девушка не хочет, чтобы она оставалась. Она говорит:

— Но я хочу тебе кое-что показать. Тебе понравится, обещаю.

О Боже, думает Лайза. Так всегда говорит отец, когда ему хочется сделать с ней это самое. Лайза знала, что нельзя делать это с другой девчонкой. Это великий грех, за который ты будешь гореть в аду миллион лет. Я сберегу себя для Тимми, думает она. Я буду хорошей, богобоязненной девочкой.

Она понимает, что это не очень вежливо — говорить «нет» вампирской девчонке, — но она очень смелая, и она все-таки говорит.

Вампирская девочка превращается в черную кошку и убегает в сад. Замечательный фокус. Но Лайза видела это по телевизору, и ее это не впечатлило.

охотница

Эрик Кенделл по прозвищу Бритва пробирался сквозь толпу с бокалом шампанского в одной руке и макетом обложки альбома — в другой. Он нашел Тимми в одной из гостиных, на мягком удобном диване, в окружении старлеток и восторженных почитательниц.

— Хочу тебе показать обложку. — Он говорил вроде бы беззаботно и ненапряженно, хотя в окружении этих людей чувствовал себя крайне неуютно. Он протянул Тимми макет. Одна из девчонок восторженно охнула.

Тимми забрал макет, взглянул на него и вздохнул.

— Почему меня всегда изображают вампиром?

— Потому что маркетинговые эксперты считают, что надо пользоваться этим твоим хитом и выжимать из него все что можно. Они говорят, что его одного достаточно для раскрутки еще одного-двух альбомов.

— Кровопийцы! — заключил Тимми. Девчонки-поклонницы подобострастно захихикали. Бритва бесцеремонно согнал их с диванчика и уселся рядом с Тимми.

— Сдается мне, замечательное будет лето, — заявил он, рассеянно теребя пальцами серьгу-бритву, как-то даже и незаметную на фоне его великолепного одеяния, синий бархатный сюртук, широкий шелковый кушак диковатой психоделической расцветки и галстук-бабочка, как у актеров из комической оперы. — Через пару недель у тебя начинается тур, а потом выйдет альбом, на самом, так сказать, пике. И мы уже договорились с телевизионщиками. Шесть ток-шоу, на разных каналах.

— Ага. Ненавижу сниматься по телевизору. Знаешь, есть люди, которые верят, что телевизор — это реальность. — Тимми сказал это так, как будто имел в виду какого-то конкретного человека, которого сейчас не было рядом. — Но я, разумеется, не отказываюсь, — поспешно добавил он.

— Отлично. Я им передам.

Бритва ненавидел детей. И особенно — тех детей, с которыми ему приходилось работать. Таких вот красивых, как будто бесполых мальчиков с красивыми, почти женскими голосами… однако надо признать, что Тимми был не такой, как все. Бритва еще не встречал ни одного мальчишки, который бы не любил сниматься на телевидении. А Тимми действительно не любил. И еще: временами Бритве казалось, что Тимми — совсем не ребенок. Потому что он рассуждал очень по-взрослому, как уставший от жизни старик. Это нервировало и пугало. Но Блейд знал, на чем можно сделать деньги. У него было чутье на перспективных исполнителей, которые непременно «раскрутятся». Это чутье приносило ему неплохой доход, ради которого можно было и поступиться душевным комфортом.

— Слушай, Тимми, ты бы выпил чего-нибудь или нюхнул кокаинчику, — проворковала одна из девиц. — А то ты весь вечер сидишь, ничего не пьешь.

— Не могу, — сказал Тимми. — Я и так возбужден до предела.

— По какому поводу возбужден? — полюбопытствовал Бритва.

— Насчет моих поездов. Сегодня утром пришла посылка. Линия Яманота, из Японии.

— Каких еще поездов? А… игрушечных.

— Ага.

Вот тоже загадка. Бритва решил, что с него хватит Тимми Валентайна. Он поднялся с диванчика — рой шаблонных красавиц тут же сомкнулся вокруг Тимми, скрывая его из виду — и направился обратно в центральный зал.

Маленькая холодная ручка потянула его за рукав.

— Я занят. Отстань. Что такое… — И тут он увидел девчонку. Лет шестнадцать-семнадцать. Фигуристая. И что самое интересное: она явно не собиралась присоединяться к толпе восторженных почитательниц Тимми.

— Ты не из этих… поклонниц?

— Нет. Я Китти Бернс. Классная у тебя бритва, мне нравится.

— У меня есть еще кое-что классное. Хочешь глянуть? — подмигнул девушке Бритва, который был женат дважды, развелся и со второй женой тоже и ни разу не воспользовался своим правом видеться с детьми.

— А ты времени зря не тратишь, — заметила Китти. — Пойдем наверх? Там есть комната…

— Но это как бы его дом…

— Я здесь живу.

— Ага. Вот поэтому ты не поклонница. Хочешь чего-нибудь выпить?

— Потом. У меня есть задумка поинтереснее.

Она смотрела ему прямо в глаза. Ее нельзя было назвать красивой и даже хорошенькой, но у нее была неплохая фигура. И ему нравилось, как она держится — напористо и нахально. Как будто явилась сюда прямиком с Бульвара или с Таймс-сквер. Ее маленькие острые грудки вызывающе торчали под полупрозрачной белой футболкой в обтяжку. Ярко-красная помада на губах только что не светилась.

— Ну, сегодня мне есть что праздновать, — сказал он. — Благодаря нашему общему другу Тимми я заработаю хренову кучу денег.

— Ну так пойдем.

— Куда?

— Наверх. Не побоишься?

— Конечно, я не побоюсь. Я сегодня гуляю.

Она взяла его за руку и повела вверх до лестнице. Ему вдруг стало не по себе… она с такой силой вцепилась ему в руку… и что-то было такое в этом прикосновении, отчего пробивала дрожь… смутное чувство гадливости… и еще — ее рука была очень холодной. Наверное, я перебрал с наркотой, решил Бритва. Все ощущения сбились.

А потом — тесная комнатушка, больше похожая на чулан. Каменные стены. Чуть ли не средневековая атмосфера. Узкая кровать… как будто и не кровать, а гроб.

— Ты как относишься к… некоторым извращениям? — спросила Китти Бернс, потянув его за галстук.

— К каким, например?

— Например, если я буду кусаться.

— Погоди.

Она медленно сняла с себя джинсы. Белья она не носила. Сквозь туман алкоголя и наркоты Бритва почувствовал, как у него встает — буквально все разбухает. Он легонько прикоснулся к ее плечу кончиками пальцев, как будто боялся, что его тряхнет током. Такая холодная… как будто отлитая из затвердевшего лунного света.

— Дай я тебя укушу, — страстно выдохнула она.

— Я уже чувствую: нам будет жарко, — усмехнулся он, сбросил камзол и расстегнул рубашку.

Она прикоснулась к его щеке. Провела рукой по волосам и принялась играть с серьгой-бритвой.

— Ты ее лучше не трогай, — испугался он. — Она настоящая, можно порезаться.

— Или порезать тебя.

И она так и сделала. Воткнула бритву ему в шею. А потом приникла губами к ране и стала слизывать кровь. Да уж, подумал он, девочка знает толк в извращениях. Постепенно она осмелела и буквально присосалась к его шее. Это больше уже не казалось забавным. Его охватила сонливость… вязкая дрема… они опустились на кровать… свет замигал, побледнел… Господи Боже, эти клыки, клыки… так сонно, так сонно…

— Эй, послушай. Меня что-то в сон вырубает. И вообще, я не любитель этих садомазохистских штучек, — пытался он протестовать, но она продолжала пить его кровь, и теперь он почувствовал, как она водит ногтями вокруг его сосков, постепенно сужая круги. Больно, по-настоящему больно… но он не может кричать, все как будто в тумане, хочется спать, спать… как будто лежишь в гробу и тебя опускают в землю, как будто ты погружаешься в сон, глубокий сон без сновидений…

Потом, почти за гранью сознания, он слышит голоса:

— Мне кажется, он будет жить.

— А если что, Руди, все можно будет списать на сверхдозу или что-нибудь в этом роде.

— Эта тупая девчонка! Как она не понимает…

Голоса отдаляются, затихают. Еще какое-то время он слышит гул вечеринки, звон бокалов, смех юных женщин, последние такты какой-то дурацкой мелодии. А потом — четкий голос, перекрывающий все:

— Ну что ж… Если он не оклемается, газетчикам будет о чем написать. Небольшой скандал в прессе даже на руку Тимми. Скандалы подстегивают продажи…

потерянная девчонка

Вечеринка закончилась. Ему показали тело Кенделла. Он буквально взбесился. Хотел взять кол и самолично воткнуть его Китти в сердце. Он знает, что это ее убьет, потому что она еще молода и верит. Вера вампиров в колья, размышляет Тимми, сродни вере смертных детей в Санта Клауса — они цепляются за нее до последнего, как будто тем самым пытаются защититься от горького цинизма бессмертия.

Он долго мучился, что делать с Бритвой: позволить ему пробудиться к нежизни или убить навсегда. Он знал, что если не действуют никакие средства, порожденные суевериями, существо, готовое стать бессмертным, можно убить, вырвав у него сердце или свернув шею. Теперь оставалось решить: сможет ли он без Бритвы? Впрочем, в такой большой звукозаписывающей компании наверняка найдется еще не один исполнительный продюсер.

Он вышел в сад. В доме один за одним гасли огни. Но ему это без разницы — он видит даже в полной темноте.

Руди с Марией принесли ему тело. Они держат его перед ним на вытянутых руках. Я сейчас вроде как бог, размышляет он. Я могу дать этому человеку нежизнь или приговорить его к окончательной смерти.

Он качает головой.

Тело падает на гравий. Руди уходит на пару минут и возвращается с топором. Он пытается отрубить Бритве голову, но на улице очень темно, и он промахивается. Повсюду кровь — гравий уже пропитался красным. Мария сбегала в дом за губкой. Наконец голова отделилась от тела и откатилась с дорожки в траву. Тимми смотрит в мертвые глаза, которые бледно поплескивают в темноте. Он очень зол, очень. Если бы Карла сейчас не спала, он бы вывалил на нее все свои неприятности. Но она давно поднялась к себе; она не любит подобные шумные сборища.

Он возвращается в дом. Ему плохо, ему противно. В доме темно, все огни погашены. Он идет через большую гостиную: подбирает с пола окурки, собирает перевернутые бокалы. И все это — в непроглядной тьме.

Он слышит какой-то звук. Как будто плачет ребенок.

Но где?

По-кошачьи сливаясь с сумраком, он проходит через две гостиные, через просторную кухню, где готовят ему пищу, которую он не ест, через небольшую крытую галерею — к бассейну. Плач доносился отсюда. Может быть, это Китти? Ему надо очень серьезно с ней поговорить — урезонить ее, вбить ей в голову, что нельзя убивать и пить в доме.

Да. Он выходит к бассейну под прозрачным куполом. По воде идет слабая рябь, как будто кто-то шевелит ее ногой. Над головой — рваные облака. Потом выглядывает луна, и в ее бледном свете он видит молоденькую девчонку Она сидит на бортике, у самой воды. Это та самая девочка, которую он подобрал на шоссе. Которая не различает кино и реальность.

— Что ты здесь делаешь?

— Ой… — Она поднимает глаза и глядит на него. Его раздражает ее восхищенный взгляд, в котором одно неприкрытое обожание. — Я ждала тебя, Тимми, ждала, ждала. Я люблю тебя, Тимми.

— Уходи, — говорит он. — Пожалуйста.

— Но ты должен сделать меня богатой и знаменитой. Я ведь буду богатой и знаменитой, правда, когда мы сделаем то, что нравится папочке?

— То, что нравится папочке?

— Ну вот это, — говорит она сладким голосом. — Отдеру тебя шлюха сучка засажу тебе чтобы впредь неповадно было искушать папочку своей дыркой это все ты виновата сучка я богобоязненный человек но ты искушаешь меня ты меня доведешь до геенны огненной своей жаркой дыркой маленькая проблядушка сучка еб…чая… — Она выговаривает матерные слова без горечи и без злобы… такое впечатление, что она их просто не понимает. Но Тимми все понимает. Теперь он знает, что ее ввергло в это безумие.

Сочувствие и голод раздирают его изнутри.

— Тебе нужно уйти, — ласково говорит он. — Ты здесь чужая, ты разве не понимаешь?

Девочка встает и идет к нему. Тимми видит и знает, что творится у нее в голове. Она лихорадочно перебирает сцены из фильмов, пытаясь выбрать одну, наиболее подходящую к данному случаю.

— Возьми меня, — произносит она наконец. — Я твоя.

— Не надо. Пожалуйста.

Она говорит как в бреду. Ей, наверное, кажется, что ее голос звучит обольстительно, как у сексапильных красоток из фильмов:

— Смотри, вот пляж, а вот море. Мы будем купаться голыми при луне, а потом за нами придет акула. Ты понимаешь? Смотри, там вода…

— Ты о чем говоришь?

— Пойдем. Вода очень хорошая, теплая. Ты что, боишься? Не волнуйся насчет акулы, это не насовсем, я вернусь ровно в полночь, как раз к следующей серии, правильно? Ну давай же, пойдем… — Она снимает с себя все и стоит перед ним совсем голая. Такая хрупкая, худенькая… На одной груди — длинный шрам, как будто от пряжки ремня или от перочинного ножика. Ее грудки слегка подрагивают, и шрам извивается, как червяк в луче лунного света. У нее узкие, как у мальчишки, бедра; волосы на лобке жиденькие и неровные, как будто кто-то пытался соскрести их ножом. Она подходит к нему, виляя бедрами в подражание сексапильным актрисам, и шепчет:

— Тебе же хочется, Тимми. Пойдем, пойдем в воду. Только ты тоже разденься…

Он не хочет, не станет… Ему вспоминается летний лагерь, лет двенадцать назад, когда он не решился раздеться перед мальчишками, потому что боялся, что над ним будут смеяться… и все же… и все же он чувствует странное внутреннее сродство с этой безумной девочкой. Кто знает, кто знает…

В небе расходятся облака, и луна светит ярче.

Он медленно снимает рубашку и брюки. Потом поворачивается к девчонке, улыбаясь краешком губ. Она уже спускается в воду — на той стороне, где глубина. Он снимает трусы и кладет их поверх аккуратно сложенной рубашки.

Он знает, что она увидит. Худощавого мальчика с бледной кожей, который только еще формируется как мужчина, рельеф его мускулатуры едва намечен. Ее взгляд будет скользить от затравленных, неприкаянных глаз по гладкому изгибу горла, по безволосой груди, по подтянутому плоскому животу, еще ниже…

Она смеется над ним. Он понимает: она увидела…

— У тебя нет яиц! — кричит она. — У нас с тобой ничего не будет, потому что у тебя нет яиц!

И снова — боль. Боль, которую он пережил задолго до обращения. Боль, которая за две тысячи лет превратилась в смутное воспоминание… и которая вспомнилась в полной мере.

— Да. Я кастрат.

— Ты не настоящий Тимми Валентайн. У Тимми есть яйца, и Тимми все может. А ты обманщик, я знаю. Потому что Тимми сделает это со мной, чтобы я стала богатой и знаменитой. А ты не парень вообще, у тебя нет яиц, ты как девчонка, где твои яйца, их тебе оторвали?

Это невыносимо. Он бросается вперед.

Она все еще выкрикивает оскорбление, когда его тело входит в тихую воду почти без всплеска. А потом она смотрит, и видит его, и кричит.

— Ой, прости меня, это акула, акула, иди ко мне, иди ко мне…

Он несется к ней сквозь прозрачную толщу воды. Он знает, что она видит: акулу-убийцу из фильма, который смотрела раз сто, не меньше. Он чувствует, как его тело развоплощается, уступая силе ее страха. Теперь он сам — сила, над которой его воля не властна. Теперь им управляет она, эта девочка, которая обнимает его в воде, захваченная потоком любви-смерти из ее потаенных фантазий.

Он широко разевает пасть. У него мощные челюсти и две сотни ножей-зубов. Девочка бьется в прохладной воде, она дразнит его, подогревая его вожделение и жажду; а когда она начинает кричать, заходясь ужасом и желанием, он обнимает ее челюстями и сжимает объятия. Его зубы находят сотни манящих отверстий в ее мягкой податливой плоти, запах хлорки обращается запахом соли и морского ветра, она бьется в безумном неистовстве и еще сильней распаляет его жажду крови…

Все кончено. Она в последний раз вздрагивает всем телом и замирает в его руках. Вода такая холодная… она смывает с его лица кровь, смывает кровь с его губ. Я ничего у нее не взял, думает он. Она изначально принадлежала этому миру снов, она не жила настоящей жизнью. Ее место здесь. Мы с ней встретились не случайно. Все шло к тому, чтобы наши дороги пересеклись.

Он выбирается из бассейна.

Надо рассказать Карле, думает он, прежде чем она выведет из моего приключения в лагере какой-нибудь этакий комплекс.

Он опускает глаза и оглядывает себя. Шрамы после кастрации уже почти незаметны.

Он чувствует боль. Когда-то он думал, что обращение прогонит больные воспоминания, что ему больше уже никогда не придется почувствовать такую боль. Но сейчас боль вернулась, такая живая. Он говорит себе: я бессмертный. Эта боль — уже не моя. Она осталась в той, смертной жизни. Теперь я — тьма. Только тьма.

Он прикрывает рукой свое изуродованное естество. Его самого удивляет, что ему до сих пор стыдно. Может быть, Китти права, и он действительно сделался слишком похожим на смертных?

Боль снова пронзает его насквозь. Но это не боль вечного одиночества. Это та боль, которую он не хотел вспоминать никогда. Это боль и бессильная ярость смертного мальчика, привязанного к столу, — боль испуганного ребенка, над которым склонился мясник с разделочным ножом в руке.

Да. Вечность — медленная, безысходная боль. Обжигающий холод. А эта боль — как удар ножом. На мгновение она заслоняет весь мир, но тут же проходит. Ее мимолетность непостижима. Но потом он вспоминает, что смертные именно так и чувствуют свои мелкие боли.

На какую-то долю мгновения — в первый раз после своей опаляющей смерти и неумирания — Тимми Валентайн вновь ощущает себя живым.

записки психиатра

Мне снова приснился тот сон. Я бегу по лесной тропе, уткнувшись носом в землю. Я знаю, какими узорами здесь лежат палые листья, я знаю, как мягко пружинит земля под звериными лапами…

Он сказал мне, что он кастрат.

Мне снилось…

Он сказал, что его кастрировали давно — еще до того, как он пробудился во тьме бессмертия.

Я знаю этот черный лес.

Но ведь это не мой лес. Не мой.

Я — психиатр.

Я — не тьма…

потерянная девчонка

Мария и Руди стоят у бассейна. Бледное свечение рассвета ложится на воду сквозь стеклянную крышу. Мария заметила тело первой. Совсем молоденькая девчонка, голенькая и бледная, безжизненно плавает на воде лицом вверх. Вокруг ее головы подрагивают струйки крови, выбеленные хлоркой. В бледном утреннем свете они похожи на зыбкий розовый нимб.

Мертвая девушка улыбается.

— Помоги мне, — говорит Руди устало.

— Да, конечно.

Они оба одеты в черное.

— Кто полезет в бассейн? — спрашивает Мария.

— Я. — Руди направился к мелкому краю.

И тут лицо мертвой девочки спазматически дернулось.

— Нет! — выдохнула Мария.

Мертвая пошевелила рукой.

— Я всегда говорил мастеру Тимоти, что не стоит ему приезжать в этот дом и выставлять себя напоказ. Когда ты открыт, ты уязвим, — сказал Руди.

Теперь все тело дрожит. Девушка раскрывает рот, как будто хочет кричать, но вместо крика из горла рвется лишь хриплый свист. Как свист сломанной флейты.

— И что нам делать? — спрашивает Мария.

— Сказать хозяину.

— Тимми спит. Я только-только его уложила. Он напился и должен спать.

Мертвая девочка медленно открывает глаза — в холодной агонии возрождения.

лабиринт

Я — не тьма!

потерянная девчонка

…и голод, безумный и ненасытный, алый, как кровь, и холодный, как смерть…

дитя ночи

…и Тимми с напоенными кровью глазами не спит, один на огромной кровати, и игрушечные поезда разбросаны по всей комнате…

огонь

…и Стивен в гостиничном номере заснул наконец после бессчетных стаканов водки…

наплыв

…снится сон про огонь.

наплыв

ЛЕТО: БОГИ ХАОСА

Я сяду на поезд у черного замка, Ты поедешь с другой стороны. Мы столкнемся лоб в лоб, понимаешь, Бездумно ворвавшись в тоннель любви, И я останусь один…

Тимми Валентайн

9

искатель

Около полуночи Брайен Дзоттоли спустился в холл мотеля. Рита спала в номере. Он так до сих пор и не решился бросить ее на трассе. Но ничего — до Лос-Анджелеса уже близко, и там они с ней распрощаются навсегда. Он разменял доллар на четыре четвертака и пошел в крошечный зал игровых автоматов. Всего четыре машины, стандартный набор. Ничего выдающегося. Он не стал долго думать и уселся за «Защитника»: опустил в щель монетку и уже протянул руку к кнопке выбора одного игрока, как вдруг услышал какой-то шум.

Там была стеклянная дверь, которая вела во внутренний дворик с бассейном. Желтые отсветы фонарей дрожали на воде. Снова раздался тот странный звук — как будто могучие волны накатывают на берег, как будто ночной ветер с моря бьется о ряды незанятых лежаков и пустых деревянных кабинок.

— Что это? — проговорил Брайен вслух.

Наверное, сказывается усталость. Слишком долго он ездит по городам, пристает чуть ли не к каждому встречному, тыча им в нос фотографию Лайзы, названивает своему братцу-скотине с неутешительными новостями. Оно ему надо, етить-колотить? Сейчас ему надо забыться и не думать вообще ни о чем. Аванс уже на исходе, через месяц — и это уже крайний срок — надо будет садиться за книгу и писать как из пушки. По-хорошему, надо садиться за книгу уже сейчас, вместо того чтобы мотаться по городам и весям. Он решил пойти спать. По-дружески пнул автомат ногой и уже шагнул к выходу из игровой комнаты, как вдруг снова послышался этот звук… теперь громче… Он развернулся и подошел к стеклянной двери. Что там на улице? Ураган? Тогда почему вода в бассейне так спокойна, почему не качаются пальмы, почему не слышно испуганных криков людей? Ветер жалобно завывал снаружи. Брайену стало не по себе. Надо вернуться в номер, сказал он себе. И все равно продолжал стоять.

Толща воды медленно раздалась в стороны, открывая провал-воронку. Оттуда вырвался фонтан взвихренных брызг, а потом из глубины поднялась фигура, омытая холодным хлорированным свечением. Совсем молоденькая девчонка: мокрые волосы липнут к лицу, в огромных запавших глазах плещется голубовато-зеленое сияние — отражение антисептической воды. Она совсем голая, только самое интересное место прикрыто пучками морских водорослей. На одной груди — белый шрам. И все плечи и грудь покрыты глубокими мелкими ранками, как будто девушка побывала в пасти какого-то чудовища. Ранки сочатся густой темной кровью. Кровавые слезы текут из прозрачных глаз, в которых, как в зеркале, отражается плеск воды. Девушка идет к нему по воде. По бетонным плитам. Ее длинные мокрые волосы развеваются на ветру. Ветер ревет в уши Брайену.

— Лайза!

Она как будто его и не слышит.

Она подошла еще ближе, и он заметил, что на самом деле она не идет, а плывет по воздуху. Кто ее так… какая скотина?! Его буквально трясло от ярости. Он всегда ненавидел брата — еще до его изуверского обращения, до того, как он стал избивать и е…ать свою дочь… и вот посмотрите, что стало с девочкой, с плотью от плоти его… Брайен хотел открыть дверь и выйти к ней, но та сила, что держала его на месте, не давала ему даже пошевелиться.

Лайза была уже совсем рядом. Но почему она не дышит?

Она наконец повернулась к нему. Пустой взгляд, мутно-кровавые слезы в глазах. Она вообще не моргала. Теперь он разглядел, что алые ранки у нее на груди — это и вправду следы от укусов. Что-то подобное он уже видел, в кино. Это был фильм про акулу-убийцу. Не может быть, чтобы Лайза осталась жива после такого…

Губы у Лайзы — или у существа, которое притворялось Лайзой — дрогнули и сложились в подобие улыбки. И Брайен увидел, что в этом голубоватом свечении, в пугающей неподвижности черт, она была даже красивой, хотя раньше он этого не замечал. Ее кожа матово светилась — как будто сама по себе, — бледная, холодная.

Брайен открыл стеклянную дверь.

Сладкий гнилостный запах, как от испорченных апельсинов…

— Лайза, что с тобой приключилось? Но теперь все хорошо, малышка. Сейчас мы поедем домой. Отец больше пальцем тебя не тронет, об этом я позабочусь. Будешь жить у меня, если хочешь.

— Уходи. — Это был не ее голос. Ее губы почти не двигались, а сам голос был больше похож на свист ветра, который пытается подражать человеческому голосу. — Уходи, дядя Брайен. Не зови меня в дом, не приглашай меня, не надо… держись от меня подальше, держись подальше… если ты пригласишь меня, я войду и буду пить твою кровь, дядя Брайен, неужели ты не понимаешь, я стала… вампиркой, как в телевизоре… акула пришла ко мне, машина убийства, только это была не она, а он… я всегда знала, что так все и будет… он пришел за мной… Валентайн, Валентайн… не зови меня в дом, дядя Брайен, не приглашай меня…

— Лайза, не говори глупости. Как же я тебя не позову? А про себя Брайен подумал: стало быть, грянуло — она все же шагнула за грань и сошла с ума. К чему, собственно, все и шло. Ладно, сейчас я ее отведу к себе, накормлю, уложу спать, а завтра уже буду думать, что делать дальше. Надо показать ее врачам, найти хорошую клинику…

— Не говори ничего, молчи!

— Успокойся, малыш. Я же твой дядя Брайен. Я тебя не обижу, Лайза. Я никогда тебя не обижал, ты же помнишь. Давай…

— Не говори этих слов!

Ветер ревел в ушах, но Брайен не чувствовал ни малейшего дуновения.

Он хотел взять ее за руку, но невольно отдернул руку. Ее рука была холодна как лед. Горячий душ и теплое одеяло. Девочке нужно согреться.

— Дядя Брайен… — Хриплый скрипучий голос, еще меньше похожий на человеческий. — Уходи, уезжай из этого мотеля, возвращайся домой, домой, неужели ты не понимаешь, это единственный способ… или возьми острый кол, деревянный кол и воткни его мне в сердце, и тогда все будет хорошо, тогда я вернусь и опять стану прежней Лайзой, выйду из телевизора и снова стану нормальной, дядя Брайен, нормальной, ищи меня у Валентайна, как в той песне из телевизора, знаешь?

— Нет.

— Теперь я вампирка, как в телевизоре. Вампирка, как в телевизоре.

И Брайен увидел, что по бетонному полу — от того места, где она вышла из воды, и до того места, где она стоит — тянется кровавый след, что губы у нее все в крови, а во рту серебристо поблескивают клыки — острые, окровавленные…

— Теперь я вампирка, как в телевизоре.

— Я помогу тебе, девочка…

— Да, помоги мне, пожалуйста, оно жжется, жжется, помоги… проткни мне сердце колом, убей меня по-настоящему, иначе я буду пить твою кровь… дядя Брайен, я люблю тебя, все еще люблю и буду любить еще несколько дней, я пока что не вся вампирка, во мне еще что-то есть от той, прежней Лайзы, и эта прежняя Лайза пока что удерживает вампирку, она удерживает клыки, она удерживает голод, неужели ты не понимаешь, оно так жжется, так жжется, пожалуйста, проткни мне сердце колом, убей меня по-настоящему…

Запах гнили чувствуется сильнее…

Брайен срывается с места и бежит прочь из игровой комнаты, врывается в лифт, достает ключ, никак не может попасть в замок, все-таки открывает дверь, включает свет. Рита лежит на кровати…

Мертвая.

Она лежала совсем без всего. Она ждала, что он вернется и они снова займутся любовью. Ее рот, уши, ноэдри и даже вагина были забиты морскими водорослями. Склизкими и вонючими водорослями. Ее шея была разодрана в клочья и из раны торчал обрывок трахеи, как оторванный шланг пылесоса. У нее не было глаз; в окровавленные глазницы были набиты все те же водоросли. От кровати к окну, где балкон, тянулась мокрая дорожка. Вода. Брайен снова услышал ветер и увидел, что Лайза стоит на балконе, с той стороны стекла. Она приоткрыла губы, как будто хотела рассмеяться, и у нее изо рта полилась бесконечная гирлянда водорослей, которые корчились на ее бледной груди, как зеленые змеи.

На этот раз он не стал открывать дверь.

— И что мне делать? — выкрикнул он. — Господи, твою мать, ведь обвинят-то меня!

Соленая вода брызнула ему в лицо. Но откуда здесь взяться воде, ведь балконная дверь закрыта?! Он смотрел на нее и ему казалось, что ее тело мерцает и расплывается… Господи Иисусе, етить-колотить, он действительно видел акулу там, за окном… может, они уже под водой? Может, он тонет? Он отпрянул назад… и ступил на твердую землю.

— Ты умерла, — сказал он. — Но ты вернулась. И твоя смерть по-прежнему липнет к тебе. Вот ты тут стоишь, заключенная в оболочку своей собственной выдуманной реальности, и веришь, что ты вампирка и все это кино, но на самом деле тебя нет. Ты умерла, ты мертва…

— И эта женщина тоже, — сказала Лайза с той стороны стекла. — Мне очень жаль, дядя Брайен, не говори папе, пожалуйста, он меня изобьет и мне будет больно, я не хочу, чтобы было больно, пожалуйста, дядя Брайен, не выдавай мен".

— Конечно, я ничего не скажу. Ты же моя племянница. Мы с тобой одной крови, Лайза. Я никому ничего не скажу.

— Да, а я помогу тебе. Я здесь все уберу. А ты уезжай, прямо сейчас. Я обещаю: утром здесь ничего не будет — ничего, что могло бы вызвать подозрения… я тебя защищу… только не говори папе, не говори ему… не надо, чтобы хоть кто-нибудь знал, что со мной происходит… пока я не выйду обратно из телевизора… пока я не стану богатой и знаменитой…

Брайен вдруг понял, что плачет. И сам поразился: он и не думал, что еще может плакать.

— Но ты должен мне пообещать, что возьмешь кол и убьешь меня по-настоящему, чтобы я не ходила так часто, каждую ночь, только ты поторопись, пока вампирка не выгнала прежнюю Лайзу уже насовсем, ты понимаешь, дядя Брайен? Ее еще не убили совсем, и ей страшно, ей страшно…

— Где мне тебя искать? — кричит Брайен.

— В замке у Валентайна…

— Где это, блин?

— Я люблю тебя, дядя Брайен…

Она исчезла с балкона. А буквально через секунду из темной ванной бесшумно выскользнула черная пантера, подошла к кровати и принялась слизывать кровь с простыней. Потом зверюга вцепилась зубами в запястье Риты, стащила тело с кровати и потащила его на балкон, а потом… Брайен смотрел, парализованный ужасом… существо в облике черной кошки и мертвое тело сделались полупрозрачными и начали растворятся в желтом свете фонарей. Брайен видел, как сквозь тело Лайзы просвечивает рябь на зеленой хлорированной воде, а потом от нее остался один туман, в котором Брайен различал две точки — горящие запавшие глаза… а потом — только ночь.

Брайен не стал дожидаться лифта. Он бегом спустился по лестнице, запрыгнул в машину и умчался на всех парах.

наплыв

Сверни ей шею, девочка. И не копайся всю ночь, иначе она проснется к вечному холоду…

Но она же умрет и не сможет вернуться.

Ты глупая девочка! В этой новой жизни ты еще ребенок, ты совсем ничего не знаешь. Тебе нужно учиться, учиться. Возьмись за шею, вот так. Видишь, какая ты стала сильная. Теперь поворачивай и ломай. Позвоночник как ветка, для тебя все едино.

Так жжется… так жжется…

Холод?

Да.

Это вечность, девочка. Ее не надо бояться. Ею следует наслаждаться. Ты мертва навсегда, и холод — это единственное, что у тебя есть… кровь как будто согревает, но лишь на миг, и это лишь сон о тепле, которое стало воспоминанием, призрачной тенью жизни… когда-нибудь ты забудешь и то, почему тебя тянет пить кровь.

Мне страшно.

Я знаю. Мне жаль, что я сделал тебя такой. Но даже в мире живых ты жила в царстве снов и фантазий.

Я не нравлюсь себе такая!

Я знаю. Посмотри на себя. Эти раны… Ты сама их придумала, знаешь. Тебе нужен гроб? Я позабочусь, чтобы рядом с тобой не было никаких распятий…

Так жжется…

И святой воды тоже, наверное. Знаешь что — расскажи Марии, какие конкретные фильмы ужасов ты смотрела, чтобы она оградила тебя от всего, что по твоим представлениям тебе навредит. Мария, она все понимает… она будет тебе помогать.

Дядя Брайен…

Он человек, девочка. Не думай о нем, забудь. Это пройдет. Но нельзя убивать людей так жестоко лишь потому, что они спят с теми, кого ты любила в своей прежней жизни. Это все происходит от злобы и мстительности, а здесь так не делается, в этом доме. Ты поняла?

Да, Тимми.

Хорошо. Руди снимет с тебя мерку для гроба.

жена герцога Синяя Борода

Стивен Майлс добрался до Тауберга ближе к ночи, когда уже было темно. Он выехал из Мюнхена сразу после репетиции Малера. Расстояние было совсем небольшим — меньше ста километров, — и если бы он всю дорогу ехал по автобану, то прибыл бы на место гораздо раньше. Но ему пришлось съехать с шоссе и тащиться по разбитым проселкам.

Он оставил машину в переулке, вымощенном булыжником, перешел через Регентропфштрассе и вышел на угол Вольфгассе — короткой и узкой улочки, где был оперный театр. За тридцать с лишним лет он совсем не изменился. Изящный барочный фасад, позолоченные колонны… правда, их позолота давно поблекла.

Стивен толкнул тяжелую дверь и вошел. Тихая музыка… что это? А-а, ну да. Одноактная опера Белы Бартока «Замок герцога Синяя Борода». Он сам дирижировал ее в Америке, где она шла на английском и на «родном» венгерском. Здесь ее делали на немецком. Он узнал голос еще до того, как увидел афишу в фойе:

Амелия Ротштейн. Да. Она осталась жить в родном городе, хотя и добилась некоторой известности. Каждое лето она пела в тауберг-ской опере. И в то лето она была здесь… совсем еще юная, роскошная, чувственная.

Зачем я вернулся? — задумался Стивен. Если на свете есть человек, который помнит про Конрада Штольца, то это она. А он не хотел вспоминать.

К нему подошел сморщенный старичок в вечернем костюме.

— Was machen Sie hier? Darf ich Ihnen htlfen? Стивен испуганно вздрогнул. Неужели даже капельдинеры остались прежними — спустя столько лет?!

— Вольфган! — воскликнул он. В зале шептались скрипки, а духовые выдували зловещую минорную тему в малой секунде [18] — тему крови, которая растекалась по замку герцога Синяя Борода, — а потом вступил голос. Голос Амелии-Юдифь, которая мягко упрашивала супруга дать ей ключи от потайных комнат замка, еще не ведая о чудесах и кошмарах, что таились за запертыми дверьми.

Стивен понизил голос, чтобы не мешать представлению.

— Вольфган, kennst du mich nicht? — спросил он на немецком, не то чтобы очень приличном, но все же вполне приемлемом, которому он научился, когда гастролировал по Европе.

Старик весь просиял:

— Herr Майлс! Herr Стивен Майлс! Вы пришли на спектакль? Конечно, я вас посажу. У нас совершенно случайно есть свободная ложа. Прошу вас…

Вольфган провел его какими-то своими тайными путями и посадил в ложу почти над сценой, откуда открывался хороший вид на оркестровую яму. Стивен огляделся по сторонам; театр практически не изменялся. Синий бархатный занавес все так же нуждался в починке, а громадная люстра все так же опасно раскачивалась под потолком, и там, кажется, не хватало нескольких лампочек. Только публика была совершенно иная, — отметил Стивен. В основном люди были в вечерних нарядах, но попадались отдельные экземпляры в джинсах и со всклокоченными бородами, а на первом ряду сидела чета пожилых панков, затянутых в проклепанную кожу и с огромными серьгами в ушах. Они увлеченно читали программку с либретто при свете маленького электрического фонарика.

Это была… ну да, пятая дверь. Свет залил сцену, и на заднем плане проступил изумрудный пейзаж, подернутый туманом. Обратная слайдовая проекция. Не самые замысловатые декорации, — отметил Стивен. Он решил пролистать программку. Там были краткие биографии. Амелии и некоего фон Шлюка, бас-баритона, про которого Стивен вообще никогда не слышал. И еще… интересное нововведение: фрейдистский анализ бартокской трактовки легенды о герцоге Синяя Борода и краткие сведения о маршале Жиле де Рэ, историческом прототипе легендарного герцога…

…соратник легендарной Жанны д’Арк, отличавшийся в битвах с англичанами… когда Жанну сожгли на костре как ведьму, дал волю своим извращенным наклонностям… считается, что у себя в замке он собственноручно замучил и умертвил около двух сотен детей, преимущественно мальчиков… на допросе в суде Инквизиции — незадолго до того, как его самого сожгли на костре — он признался, что ублажал себя мастурбацией, когда у него на глазах обезглавливали детей, после чего обсуждал со своими приспешниками, которая из голов наиболее красива и соблазнительна… он раскаялся в грехах, и ему даровали великую милость: палач задушил его до того, как зажег костер… легенда про герцога Синяя Борода, убивавшего своих жен, это вымышленная история, которую соотносят с реальным историческим персонажем…

О Боже, — подумал Стивен. Концепция театральных программок воистину переменилась с тех пор, как я здесь дирижировал.

Упоминание о безумном маньяке по прозвищу Синяя Борода будило в душе тревогу. Оно будило… иные воспоминания. Стивен решил сосредоточиться на представлении.

Они уже подошли к седьмой и последней двери. Амелия-Юдифь расспрашивает супруга о его бывших женах. Она обвиняет его, что он их убил, а тела спрятал в последней запертой комнате замка. Звучит тема крови, которой запятнаны все потайные покои. От этой музыки пробирает дрожь. Синяя Борода неохотно отдает последний ключ. Юдифь поднимает глаза и видит Стивена, сидящего в ложе; он кивает и машет рукой. Отвлекая зрителей в зале плавным взмахом руки, она посылает ему воздушный поцелуй. Ее губы безмолвно вылепливают: Spater, spater. Позже, позже.

Ему с другом удалось посидеть до конца спектакля: Юдифь узнает, что Синяя Борода вовсе не убивал своих жен, и теперь ей придется навеки остаться в замке, занять свое место в вечных трагических воспоминаниях герцога. Постановка была совершенно невыразительной, оркестровка — достаточно бледной, а Амелия пела бездушно и как-то одеревенело. Вся ее игра состояла из трех отработанных жестов и трех выражений лица: гримаса номер один, гримаса номер два, гримаса номер три. Ее голос заметно состарился. Стивен не знал, что ее перевели на партии меццо-сопрано, но даже в этом регистре высокие ноты давались ей с заметной натугой.

Как только актеры откланялись и занавес опустился в последний раз, Стивен вышел из ложи и прошел за кулисы. Амелия Ротштейн бросилась ему на грудь и заключила в душистые объятия.

— Schatzchen! — пронзительно закричала она, — О Стивен, как я соскучилась по тебе! Если мы и встречались за тридцать

лет, то только случайно, на всяких коктейлях и артистических сборищах, но сейчас ты приехал сам! Такая неожиданная честь! Ты у меня остановишься, да?

— Я вообще-то не думал возобновлять наши с тобой отношения… — смутился Стивен. Только теперь он заметил, что суфлер и один из рабочих сцены украдкой поглядывают на них с Амелией. Но она замахала руками и рассмеялась.

— Ты такой смешной, сердце мое. После стольких лет! Я хотела сказать, что мы с Хайнцом и дети будем ужасно рады такому гостю. Хейди уже будет спать, но Ганс, Тони и Курт уже большие и не ложатся так рано… и муж тоже поздно ложится. Сегодня как раз это американское телешоу. Как оно там называется… Die Engel des Charley…

— «Ангелы Чарли», — пробормотал Стивен, пораженный этим внезапным переплетением экзотики и повседневности. Но что было чем?

— Пойдем. Здесь теперь новый служебный вход. Вскоре они подъехали к небольшому дому на окраине города. В гостиной, где был телевизор, сидели трое мальчишек-подростков и угрюмый мужчина. Амелия представила их всех друг другу, а потом они сели пить кофе. Стивену было забавно наблюдать за Амелией в домашней обстановке. Он совершенно не представлял ее в роли заботливой женушки и матери семейства.

— Ты ведь останешься ночевать? — спросила она, когда они уже сидели на кухне, увешанной гирляндами копченых колбасок. — У нас есть комната для гостей.

— Спасибо.

— На прошлой неделе по радио передавали твою вторую симфонию Малера. Westdeutsche Rundfunk.

Стивен был благодарен, что никто из них никогда не позволял себе комментировать и оценивать выступления другого.

— Вольфган все еще в театре. Мне казалось, что ему уже тогда было лет сто, не меньше.

— Ай, Вольфган у нас вечен. Но ты… ты ведь приехал не просто так. Я помню этот одержимый блеск в глазах. Такое, знаешь, не забывается.

Из внутреннего кармана пиджака он достал вырезку из «ТВ-Гида».

Амелия долго смотрела на фотографию.

— Конрад Штольц! — сказала она наконец. — Aber er ist tot.

— Да, он умер. И да, я думаю, что это он.

— Но он же умер. Его здесь в Тауберге и похоронили. Я знаю. Я ходила на похороны.

— А ты не ходила к его могиле?

— Нет, разумеется. Наоборот, мне хотелось скорее забыть этого юного мальчика… столь искушенного в извращениях. Он заметил, что ее бьет дрожь.

— Что ты имеешь в виду?

— Er hat mein Blut getrunken, — прошептала она едва слышно.

— Подожди, я тебя правильно понял? — нахмурился Стивен. — Ты сказала, он пил твою кровь?

10

дитя ночи

— Ладно, Тимми, — сказала Карла, когда Тимми удобно устроился на диване. — Сегодня я собираюсь попробовать кое-что новое. Ты слушаешь?

— Да.

— С гипнозом у нас ничего не выходит. И похоже, у нас никак не получается определить, что такое твое сны. Сны ли это на самом деле, и как вообще отделять сны от реальности. Мне до сих пор непонятно, что есть что. Твоя реальность — это конкретизация сновидений или твои сновидения — основидчивание реальности…

— Мой случай, похоже, имеет все шансы породить новую терминологию.

Карла рассмеялась.

— Если только мои собратья по ремеслу не решат, что я сама выпала из реальности. — Она приседа на диван рядом с Тимми. — Итак. Сегодня мы с тобой не будем просто сидеть и выдавать свободные ассоциации… сегодня мы поиграем в одну игру.

— Поиграем в игру? — Тимми сел прямо, бесстрастно глядя на Карлу.

— С поездами.

На миг его глаза вспыхнули странным огнем.

— Я тебе говорил о Вампирском Узле? — спросил он. — Так, кое-что. В общих чертах.

— Это маленький город в Айдахо. Мне там Мария купила дом. Это будет мой тайный замок. Место, где можно спрятаться.

— Да?

— Там есть крошечный железнодорожный вокзал. Раз в неделю проходит ночной пассажирский. А еще там есть несколько магазинчиков, школа, церковь… и лес.

Карла внимательно слушала.

— Хочешь, я тебе покажу? — Он встал и принялся ходить по комнате взад-вперед. Он двигался плавно, временами буквально сливаясь с тенями — сам как сгусток плотной тени. — Пойдем. Возьми меня за руку. — Она сделала, как он сказал. Он вывел ее из комнаты. Ее сердце тревожно забилось, когда они подошли к лестнице на чердак. — Нет, все нормально. Просто не отходи от меня ни на шаг и не смотри ни на что слишком пристально. Потом — коридоры, как расходящиеся тропинки. Поначалу она видит только проходы, которые уже видела раньше.

— Не смотри слишком пристально, — говорит он с нажимом, то есть даже не говорит, а шепчет, — но все-таки запоминай дорогу. На всякий случай. Если тебе вдруг придется искать выход самой. Иногда будет казаться, что ты идешь вбок или вообще назад. Дом будет пытаться тебя обмануть неожиданной перспективой. Но ты. не верь ему. Просто чувствуй. И знай. Это лабиринт бессознательного, множества бессознательных…

Окно с видом на море… воспоминание из детства? Потом сразу — мрачные катакомбы с мертвыми телами, которые разлагаются на глазах…

— Не смотри!

Четыре шага вперед, три шага влево, третья дверь… Зеркальный коридор. Карла видит свои отражения. Видит, как ее тянет вперед ничто, потому что он не отражается в зеркалах. Видит, что у нее отрасли клыки. Видит, как она рвется вперед, чтобы пожрать себя самое, а потом…

— Все, мы пришли. Это — центр. Сердцевина. Комната. Зеркала. Карла никак не может понять, каковы истинные размеры этой зеркальной комнаты. На первый взгляд она кажется просто каморкой. Зеркальные стены как будто смыкаются, если на них смотреть, но если на них не смотреть… Карлу не покидает странное чувство, что комната тянется бесконечно.

— Вот он. Тайный чертог души.

Мальчик ей улыбается. И вот он уже опускается на диван из ее нью-йоркского кабинета, но Карла все-таки знает, что он всегда был и здесь тоже.

— Магия, — шепчет она.

— Нет. Магия — это иллюзия. Карла. Никакой магии, только правда. Ведь ты хочешь правды, правильно?

— Нет, это ты хочешь правды. Ты для того меня и пригласил. Чтобы я вытянула из тебя эту правду, чтобы ты понял свое одиночество!

Из-под дивана медленно выползают рельсы игрушечной железной дороги.

— Мы будем играть, — говорит Тимми, усаживаясь поудобнее и улыбаясь обезоруживающей улыбкой.

Плыви по течению, думает Карла, отчаянно хватаясь за иллюзию самообладания.

— С чего начнем?

— Оглянись. Она оглянулась.

— Коробки. Целая стопка коробок.

— Верхнюю. Мы откроем ее вместе. Фрагменты игрушечных рельсов.

— Мы составим их вместе, — говорит он.

— А как мы их подключим? У тебя есть трансформатор?

Он открывает другую коробку. Там в гнезде из мягкой оберточной бумаги лежит игрушечный локомотив. Тимми трет его о футболку и ставит на рельсы.

— Вон там шнур. Сейчас я его подключу. И трансформатор. — Они уже сидят на полу. Тимми приподнимает паркетину, и под ней обнаруживается какое-то электрическое устройство. — Ну вот. Давай быстрей собирать рельсы.

Она в нерешительности.

— Какую сделаем форму?

— Да любую, какую угодно. Ты давай с той стороны, а я буду с этой. Вот здесь тоннель. А вот здесь… — мимоходом Карла с искренним восхищением отмечает, как искусно и ловко он превратил сеанс терапии в игру, — …первый фрагмент головоломки.

— Ой, да это же магазин моделей в Виллидже, — удивляется Карла. Она несколько раз проходила мимо и почему-то запомнила этот маленький магазинчик. Тимми передает ей модель. Она видит, что это ручная работа.

— Это подарок владельца. Он сам его сделал, специально для меня. Он — мой друг, — говорит Тимми.

— Все ясно! — Карла, кажется, поняла. — А теперь мы проедем мимо летнего лагеря, правильно?

— Возьми ту коробку.

Она берет. В коробке — крошечные деревья, в основном елки.

— Лес, — говорит она.

— Пока расставляй.

Она расставляет деревья с одной стороны путей — с той, что ближе к дивану. А ведь мне это нравится, размышляет она. Солидная дама играет в игрушки, и ей это нравится.

— У тебя есть летний домик?

— Конечно. — Он передает ей модельку. Потом нажимает на кнопку, и крошечный паровозик едет сквозь лес.

— Хорошо, Тимми. А куда мы поедем теперь?

Короткая пауза.

Черт возьми, думает Карла. Не слишком ли я на него напираю? Он же знает, что я знаю, что мы затеяли эту игру, чтобы разбудить его прошлое. Но может быть, он еще не готов. Может быть, стоило поиграть подольше. Может быть, даже в течение нескольких сеансов.

— Мы поедем, — теперь голос Тимми стал бледным и монотонным, как будто он погрузился в транс, — в Германию. В город Тауберг, который гордится своим оперным театром. Достаточно скромным театром, но все-таки неплохим. Мы поедем в 1947 год, когда молодой дирижер Стивен Майлс…

Иллюзия самообладания разбилась вдребезги.

— Стивен! При чем здесь Стивен?? — У нее было чувство, как будто она тонет. А потом она все поняла. — Ты знаешь Стивена, да? Ты встречался с ним раньше?! И эти его видения…

Мальчик-вампир молчал — ждал продолжения, небрежно перекидывая из руки в руку пластмассовую гору.

— Это были никакие не видения! И тебе не нужен был психиатр школы Юнга! У тебя были… другие планы, коварные планы! Ты всегда знал, что мы со Стивеном были женаты, и…

Мальчик приложил палец к губам.

— Ему угрожает опасность?

Он присел на корточки и принялся расставлять игрушечные фигурки мальчиков в футболках с эмблемой летнего лагеря рядом с деревянным коттеджем в лесу под горой…

— Мне надо знать, Тимми. Скажи. Ему угрожает опасность?

— Значит, он тебе все еще небезразличен?

— Здесь я психиатр, гребена мать. И это не твое дело!

— Почему ты упорно считаешь, что я тобой манипулирую? — сладким голосом проговорил Тимми, лотом достал из коробки здание оперного театра и поставил его с другой стороны горы. — Мы оба во власти нашего бессознательного, я не прав? Ты и я… мертвый и живая… тень и глубинное "я". Да. Может быть, мы с тобой тени друг друга? Или все еще сложнее?

— Мне надо ему позвонить.

— Ну конечно. Знаешь… — Он взглянул на нее, сама невинность. — Знаешь, похоже, что в этой истории слово «узел» имеет тысячу разных значений.

память: 1947

Тауберг совсем не похож на большие города; он похож на картинку с открытки из прошлого. Мальчик-вампир побывал во всех городах. Соборы и церкви рушились у неге на глазах. Если бы он не знал этого раньше, он бы узнал теперь: крест над ним больше не властен.

Его подобрала и приютила одна бездетная вдова, чей муж погиб на войне. Некая фрау Штольц. Она работает в кондитерской на Вольфгассе, буквально в паре домов от оперного театра, а живет в крошечной аккуратной квартирке прямо над магазином, которую снимает у своего хозяина и домовладельца.

По воскресеньям набожная фрау Штольц ходит к мессе и утром, и вечером. И конечно, берете собой своего маленького Конрада. Церковь стоит в самом конце узкой улочки, почти у самого моста через реку. Ее построили в восемнадцатом веке, и над алтарем там висит совершенно непримечательное «Снятие с креста» какого-то неизвестного художника. Мальчику-вампиру не нравится имя Конрад, но вдова непреклонна. Она представляет его святому отцу. Конрад.

— Ты должен забыть свое прошлое, — шепчет она ему и улыбается кому-то в толпе прихожан, когда они преклоняют колени в первом ряду. — Теперь ты мой сын.

Он хочет спросить: А как быть с твоим прошлым, женщина? Если ты с такой категоричностью говоришь о забвении, то почему ты не хочешь назвать меня другим именем? Почему ты постаиваешь на этом? Но решает, что лучше не спрашивать, кто такой этот Конрад. И так понятно, что это будет трагическая история о сыне, который умер еще во младенчестве от неизлечимой болезни, или пропал на войне, или ушел в Гитлерюген и там и сгинул.

Фрау Штольц — дама со вкусом. Она собирает волосы в пучок; носит все черное и, выходя из дома, закрывает лицо изящной черной вуалькой. Она вовсе не старая. Ей, может быть, чуть за сорок. Но она оградилась от мира своей вдовьей печалью и облачилась в нее, как в броню. И даже то, что она подобрала на улице бездомного сироту, — это тоже всего лишь черта ее нового образа. Она пользуется духами с мягким, приглушенным запахом, который не заглушает запаха ее крови — вялой и неаппетитной крови. И это хорошо. Мальчик-вампир не любит пить кровь у приемных родителей. В этом есть что-то… не очень приятное. Даже неправильное.

Сквозь дымку курящегося ладана ему виден хор. Хористы одеты роскошно, но поют попросту плохо. Сейчас они мучают палестриновский мотет [19]: Sicut cervus desiderat adfontes; как олень тянется к водопою, томимый жаждой, так и душа моя тянется к Господу… Мальчик помнит музыку. Может быть, он даже помнит ее самое первое исполнение.

Он становится как одержимый. Захваченный музыкой, он начинает тихонечко выводить партию сопрано. Фрау Штольц раздраженно шикает на него, но он не слышит. Его голос звенит, набирает силу. Капельмейстер испуганно оборачивается к нему. Хор умолкает на середине фразы, и теперь он поет один. Поет не в той высокопарной ходульной манере, которая, как считается, приличествует исполнению церковной музыки; он выпевает другую музыку — страстную и неистовую. Как будто он заново переживает момент ее сотворения.

Капельмейстер качает головой — мальчик так и не понял: то ли он изумляется, то ли не одобряет, — а потом, словно спохватившись, отчаянно машет хору, чтобы они продолжали петь. Чтобы разрушить неловкую тишину. Они подхватывают мотет, но теперь их ведет непрерывная нить сопрано.

— Du singst aber so schon, — шепчет фрау Штольц благоговейно.

— Я знаю, — говорит мальчик, которого теперь зовут Конрад Штольц.

— В тебе есть что-то нездешнее. Может быть, ты… подменыш, как в сказке про эльфов?

— Я не понимаю, о чем вы, — говорит Конрад, испугавшись, что выдал себя слишком явно. — Нет. Но иногда… мне как-то сама собой вспоминается музыка, которую я слышал дома. Когда родители были живы.

— Ты не простой уличный сирота.

— Я не знаю, кто я, — говорит Конрад. Они встают со скамьи и идут к алтарю, дабы принять причастие. Когда подходит их очередь, они преклоняют колена у ограждения престола. Мальчик замечает, что его новая мать как-то странно поглядывает на него, когда думает, что он на нее не смотрит.

— Я думала, что ты — зло, — говорит она уже потом. — Но ты принял в себя Тело Христово и не отшатнулся от святых даров.

— Зло? — Он дает ей подоткнуть у себя одеяло и послушно целует ее в щеку, стараясь, чтобы прикосновение его губ было по возможности кратким — чтобы она не успела почувствовать обжигающий холод. Ждать осталось недолго. Как только она заснет, как только он услышит ее безмятежный храп, он сольется с тенями и выскользнет из дома на улицу.

— Но как ты можешь быть злым, mein Schatz? Ты всего-навсего маленький мальчик с ангельским голосом.

Спать он не может. Он просто лежит в темноте и думает: может быть, ей это нужно — чтобы я был воплощением зла. Может быть, это тоже деталь ее образа, пронизанного томлением и тоской. Она стремится стать чем-то иным. Такой, как я, может быть. Она просто не знает, какой это дар — быть человеком. Мне этот дар недоступен.

На следующий день он идет в оперный театр. Там сейчас на гастролях один дирижер из Америки, некто Стивен Майлс. Это действительно кое-что — гастроли американского дирижера в их сонном маленьком городишке.

Старенький капельдинер по имени Вольфган на входе обращает внимание на юного мальчика. Одет аккуратно и чисто: серые фланелевые шорты, черный галстук, пиджак под цвет шортов. Вот только какой-то уж слишком он бледненький. Темные волосы гладко причесаны на пробор. Он улыбается и выпевает радостное: «Gross Gott».

Вольфган моргает, и мальчика нет.

Черный кот проникает в зал. Репетиция в самом разгаре. Вечером дают «Волшебную флейту» Моцарта. Музыканты в оркестре работают без пиджаков. Дирижер, по обыкновению американцев, одет в какой-то крикливый безвкусный костюм. По-немецки он говорит просто ужасно. С одной стороны оркестровой ямы в густой тени бархатной занавеси кот видит ступеньки на сцену. Он прыгает вверх, его когти вонзаются в мягкую ткань…

— Да уберите вы эту чертову кошку, — говорит дирижер по-английски. Что-то у него в голосе…

Он испуганно вздрагивает и на мгновение теряет контроль над обликом. Его не видели? Нет. Он скрыт какими-то разрисованными щитами: фанерными стенами замка.

Дирижер обрывает музыку, чтобы что-то сказать оркестрантам. Голос взрослый, не мальчик-вампир различает в нем голос ребенка… он слышит напевную мягкость, хрупкую кромку былой красоты… и вспоминает Стивена Майлса…

Мальчика, с которым они оказались лицом к липу перед окровавленным алтарем, где лежала изрезанная девушка, и запах горящей младенческой плоти и горького ладана… воздетый жертвенный нож, глаза ребенка-..

Ему хочется показаться Майлсу. Показаться этому человеку, чей детский дискант звучит в его памяти на протяжении тридцати лет…

…но он не знает, как к этому отнесется Майлс. В последний раз они встретились под знаком страха. И все же у них было что-то, что их связало. А иначе как этот маленький мальчик увидел его в его истинном облике, хотя все остальные видели в нем воплощение своих самых глубинных страхов?! Он уже взял себя в руки и контролирует зримый облик. Он опять обращается черным котом. Увернувшись от рабочего сцены" которого Майлс послал «шугануть, эту чертову кошку уже наконец», он прячется между деталями декораций. Едкий запах краски и парусины бьет ему в ноздри.

Майлс говорит:

— Амелия! Ты готова к сцене самоубийства?

— Да. — Голос из глубины зала. И сквозь прореху в холщовом замке Конрад Штольц в первый раз видит Амелию Ротштейн. Она идет по боковому проходу к сцене.

На ней яркое красное платье, вызывающе короткое; ее длинные черные волосы в беспорядке рассыпаны по плечам. Такое впечатление, что она их даже не причесала. У нее тонкий красивый нос и роскошная пышная грудь. Ей, наверное, чуть за двадцать. Майлс дает ей сигнал начинать, но она уже поет. Легко поднимается по ступенькам на сцену и продолжает вести свою партию. По либретто она, восхитительная красавица Пальмина, хочет покончить с собой, потому что давно не получала вестей от своего возлюбленного Тамино и боится, что его уже нет в живых. У нее хороший голос — ничего выдающегося, конечно, для того, кто за столько веков слышал стольких великих певцов; но все же вполне приемлемый, — и она компенсирует недостатки техники волнующими вздохами, когда ее роскошная грудь поднимается, выпирая из выреза платья и отвлекая музыкантов. Черный кот смотрит вверх, на софиты.

Потрясающе! Там, наверху, — трое маленьких мальчиков в туниках и напудренных париках. И каждый сидит на маленьком облачке! Почему они в костюмах? Это вроде бы не костюмированная репетиция… Может быть, они просто решили опробовать новенькие костюмы? У одного из мальчишек парик сидит криво. Они беспокойно поглядывают на дирижера. Конрад вспоминает сюжет: сейчас трое гениев храма должны предстать перед Пальминой и сообщить ей, что Тамино не умер и что ей сейчас надо идти к нему — они вместе пройдут испытание огнем и водой, дабы высшие силы определили, достойны ли возлюбленные друг друга. Стало быть, по режиссерской задумке, гении спустятся с неба на облаках. Очень мило.

Он пожирает глазами Амелию Ротштейн и вожделеет ее… но не так, как мужчина-смертный вожделеет женщину. У его клана свои пути.

Он смотрит на Стивена Майлса и знает, что это отнюдь не случайная встреча. Они как-то связаны между собой, и ему нужно придумать, как показаться этому человеку — по-настоящему, как тогда, в часовне. Ему нужно понять, почему Стивен сумел разглядеть его истинный облик сквозь завесу иллюзии… почему он сумел разглядеть его скрытое "я"…

Теперь мальчишки тихонько хихикают у себя наверху. Один из них только что рассказал пошленький анекдот насчет постельных пристрастий американцев; только мальчик-вампир с его острым слухом сумел расслышать его со сцены.

Он сгущает вокруг себя тени. Пружинисто прыгает вверх и преображается на середине прыжка. Теперь он — летучая мышь. Он парит на раскинутых крыльях между холщовыми облаками. Он — черный ворон, он — черный сокол, он рвет веревки когтями, и…

Облако обрывается. Мальчик падает сверху на сцену. Холщовый замок содрогается и падает тоже. Амелия истошно кричит.

Черный кот пробегает по сцене, перепрыгивает через упавшего мальчика и убеждается, что он мертв.

Теперь кричат уже все. Появляется старый Вольфган. Помощник режиссера орет, что веревки были надежные. Оркестр словно обезумел.

Черный кот прыгает в оркестровую яму, подбирается к дирижерской кафедре. Стивен Майлс оборачивается.

Он видит бледного миниатюрного мальчика с неотразимыми глазами. Они смотрят друг другу в глаза — Стивен аж рот открыл от изумления.

— Я тебя знаю? — Он так ошарашен, что даже забыл перейти на немецкий.

Мальчик по имени Конрад Штольц осторожен. Он не отвечает Стивену по-английски. Ничем не выдает, что понял. Он лишь говорит очень тихо:

— Daft ich fur Sie singen? Можно, я вам спою?

кладбище

Она разбудила его поцелуем, ее волосы щекотали ему шею.

— Где я?

— В Тауберге, старый ты, глупенький дирижер, — рассмеялась Амелия. Он протер кулаками глаза; он заснул прямо в кресле в гостиной. — У тебя, кажется, в Мюнхене выступление? Сегодня вечером?

— А сколько времени?

— Семь утра.

— Но…

Амелия потянула его за руку, заставляя встать. Сегодня на ней был заношенный сарафан длиной до середины икры, в узор из крупных цветов. Ее роскошные темные волосы были свободно рассыпаны по плечам.

— Я подумала, что перед отъездом ты захочешь сходить на кладбище.

— На кладбище…

Тауберг в утреннем тумане. Они прошлись пешком до центра, рука об руку. Остановились в кондитерской рядом с оперным театром, чтобы выпить чаю с пирожными.

Детский голос:

— Gross Gott, Frau Eckert!

И Стивен неожиданно вспоминает, что теперь ее фамилия — не Ротштейн. Она теперь замужем, у нее дети. Хотя вчера вечером он едва ли заметил детей и мужа.

Сумрачная узкая улочка между домами с высокими остроконечными шпилями. Узкая полоска света как разделительная полоса на булыжной мостовой. Мост, река, маленькая церквушка. Да. Теперь он вспомнил. Они заходят внутрь. Стивен ловит себя на том, что пытается вспомнить детали претенциозно-помпезного «Снятия с креста» над алтарем. Священник что-то бормочет с амвона; двое набожных прихожан в первом ряду опускаются на колени. Стивен неловко преклоняет колена в проходе и быстро выходит.

Амелия берет его за руку и говорит, как будто знает — непонятно откуда, но все-таки знает, — что тревожило Стивена все эти годы:

— Сейчас ты убедишься, что тебе больше не о чем беспокоиться. Долгое время я тоже чувствовала… что-то вроде вины. Из-за этого странного мальчика.

Стивен отодвигает засов на калитке, все еще мокрый от утренней росы. Теперь — ряды серых надгробий.

— В самом дальнем конце, если я правильно помню, — говорит он.

— Да. Знаешь, Стивен, на следующий день после того… жуткого случая, когда тот мальчик упал и сломал себе шею… я встретила в кондитерской фрау Штольц, и она мне сказала, чтобы я поостереглась. Подняла эту свою вуаль и сказала: «Er ist ubel, mein Kind, ubel!» А я сказала: «Что значит — зло? Он всего лишь бедный сирота, которого вы взяли на воспитание, что, кстати, достойно всяческого восхищения… но при чем здесь какое-то зло?» И еще я сказала: «Вам бы надо гордиться им, фрау Штольц. У него замечательный голос, и Herr Майлс взял его на замену того бедного мальчика, который упал и сломал себе шею».

Стивен сжал ее руку сильнее. Он хотел, чтобы она замолчала, но знал, что молчания он не вынесет. Они медленно шли мимо заросших мхом каменных плит, параллельно белой дощатой изгороди. Впереди маячили раскидистые дубы в дымке утреннего тумана.

— Вон за теми деревьями, — сказал Стивен. И добавил: — По-моему. — Он не хотел, чтобы Амелия догадалась, как живо он помнит те похороны. Двое скорбящих, и мать, не проронившая ни слезинки, уходит в дождь…

— И знаешь, что она мне сказала? — продолжала Амелия. — Она сказала: «Das war kein Unfall». А я сказала: «Конечно же, это был просто несчастный случай, милая фрау Штольц. Знаете, дорогая, вы стали слишком уж впечатлительной после гибели вашего мужа и сына. Это действительно очень большое горе… Но война уже кончилась, и надо жить дальше. Надо начать все сначала. Может быть, вам представляется, что здесь действуют какие-то злобные силы, потому что у нас дирижер из Америки, но при всем уважении, фрау Штольц… мы такие, какие есть, и не властны противиться нашей натуре, nicht wahr? Я слышала, как он поет, этот мальчик. Он просто ангел! Если его взрослый голос будет хотя бы наполовину настолько хорош, он сделает потрясающую карьеру». А она мне сказала: «Пусть бы он умер».

— Он умер.

— Да.

Они дошли до дубов. Стивен знал, что там будет: те же надгробные плиты и среди них — могила Конрада Штольца со статуей поющего ангела вместо креста. Он сам внес какую-то сумму на строительство этого памятника.

— Знаешь, а я даже рада, что он умер таким молодым, — вдруг сказала Амелия. — Он был совершенно безумным.

— Безумным?

— И знаешь, если бы фрау Штольц не завела этот странный разговор, если бы она не разыгрывала из себя оракула или оперную цыганку-пророчицу… — Амелия рассмеялась. — Если бы она меня так не взбесила своими мрачными подозрениями, я бы, наверное, и не обратила внимания на этого мальчика.

Он читал надписи на могильных плитах. Да, все было так, как он помнил. Он читал: Стефан Кениг, Йоахим Хасслер, Криста Стокхаузен…

— И если бы я не взяла его под опеку, я бы, наверное, никогда не узнала, какой он… испорченный. Могилы Конрада Штольца не было.

— Ее здесь нет, — прошептал Стивен.

— Разумеется, она есть. Может быть, чуть подальше.

— Ее здесь нет! — кричит он на грани истерики.

— Стивен, пожалуйста, успокойся. Не уподобляйся этой при-дурочной фрау Штольц.

По пути в Мюнхен, перед самым выездом на автобан, Стивен остановился на обочине проселка и поджег небольшой стог сена.

11

ведьма

Мьюриел Хайкс-Бейли появилась в зеленом дворце принца Пратны тихо и скромно. В тот вечер принц с Фрэнсисом Локком сидели в парковом павильоне, лениво раскинувшись на шелковых подушках. Было жарко, и молчаливые слуги неустанно овевали их веерами. В какой-то момент принц оторвал взгляд от своей чашки с рисом со специями и увидел, что по дорожке к ним катит инвалидная коляска, в которой сидела седая старушка, укрытая пледом. Она вскинула руку в приветственном жесте.

— Пратна, старый плутишка! И ты здесь, Фрэнсис?!

Пратна щелкнул пальцами, и один из слуг поспешил к коляске, чтобы поднять ее по ступенькам павильона.

Металлические колеса загрохотали по деревянному полу бесценного древнего павильона.

— Но Пратна, дружище… дерево восемнадцатого века… царапины от колес… святый Боже, и ты так спокойно на это смотришь?! — поразился сэр Фрэнсис.

— Да пустяки, Фрэнсис, — махнула рукой Мьюриел. — Пратну уже давно не заботят такие мелочи. Его вообще мало что заботит. Подумаешь, миллион-другой фунтов стерлингов. У нас есть дела поважнее, да, Пратна?

Да, время обошлось с ней немилостиво. Она состарилась некрасиво, подумал Фрэнсис, пытаясь как-то осознать, что это сморщенное, ссохшееся существо — та самая очаровательная молодая женщина, которую он знал в 1918 году. Он поднялся и запечатлел у нее на лбу влажный бесчувственный поцелуй.

— Эх, старый ты селадон, по-прежнему обходителен и галантен, — едко проговорила Мьюриел. — Кстати, Пратна, я привезла свои штуки.

— Э-э? — Пратна почесал лысину. — Ты имеешь в виду магические инструменты и всю прочую ерунду?

— Типа сушеных лягушек и крокодильих хвостов? Меня на таможне чуть не завернули из-за этой байды. Хорошо, что меня встречал твой человек. Но я подумала, что нам может понадобиться и вот это тоже. — Она достала из-под пледа какой-то сверток и протянула его Локку. Тот невольно отметил, какая худенькая у нее рука. Почти как птичья лапка.

— Пойдем в дом, моя дорогая Мьюриел, — сказал Пратна. — И там все посмотрим. Хочешь, я потолкаю твою коляску?

— Спасибо, Пратна, но я предпочитаю справляться сама.

— Ага, ты у нас, стало быть, феминистка… как мило. Они неспешно прошлись через парк и вошли в дом. Пратна отпер какую-то дверь, которую Фрэнсис раньше не замечал, и они вошли в комнату.

Стены расписаны фресками — плоские двухмерные фигуры в традиции древней сиамской [20] росписи; Локк уже видел подобные изображения во дворцах и храмах, куда его возил Пратна в плане культурной программы. Только здесь были представлены не безобидные сцены из «Рамакьяны», древнесиамского эпоса; фрески изображали мучения неправедных душ в аду. Кого-то заживо варили в котле, кого-то поджаривали на решетке или просто на вертеле… здесь были сцены кастрации, расчленения и порки кнутом. Мрачные, страшного вида демоны — Локк уже видел таких на других фресках — охраняли входы в храмы, громоздящиеся над сценами изуверских пыток. Всю композицию обрамляли девять кругов огня. Над дверью был нарисован павильон, очень похожий на тот, который стоял в саду. В павильоне сидели разнообразные божества, наблюдая с живым интересом за истязаниями несчастных, как римские патриции — за гладиаторскими боями.

— Вам нравится? — спросил принц с гордой усмешкой. — Я здесь занимался самобичеванием и истязанием плоти, когда… гм… когда я еще находил удовольствие в подобных забавах. Кстати, весьма популярный сюжет для фресок аюттхайского периода [21].

Мне их сняли со стен одного древнего монастыря близ Чиенгмая, что на севере Таиланда [22]. Но великое небо, сколько здесь пыли скопилось, ужас!

Только теперь Локк заметил цепи, вбитые в стену, а на концах цепей — кольца. Ручные кандалы. Принц включил еще несколько ламп и нажал на какую-то кнопку у двери. Раздалось тихое жужжание — включился кондиционер.

— Не будем лишать себя благ земных, то есть маленьких бытовых удобств. Правильно, Мьюриел, Фрэнсис? — Он указал на кресла, которые стояли в мозаичной пентаграмме, выложенной на полу. Пять одинаковых плетеных кресел на пяти остриях пентаграммы.

— Да уж. — Фрэнсису опять стало не по себе.

— Для Богов Хаоса, — прошептала Мьюриел. — Ты прелесть, Пратна!

— Но нас же не пятеро, — возразил было Фрэнсис. Но он уже начал подозревать, в чем тут дело.

— Дорогой друг, — сказал принц, — ты, безусловно, прав. Сейчас нас шестеро или семеро, тех, кто остался из тайного братства нашей горячей молодости. Но мне кажется очевидным… ну, скажем, почти очевидным… что кто-то из нас не доживет до конца этого крайне рискованного предприятия. Ты что-то сказал?

— Я, наверное, поеду домой, — сказал сэр Фрэнсис.

— Трус! — Принц презрительно скривил губы.

— Да ладно, Фрэнсис, не строй из себя непонятно кого, — проговорила Мьюриел своим скрипучим голосом. — Тебя же тянет ко злу и ко тьме. Ты это любишь.

Он еще раз оглядел фрески на стенах. Вот демон заживо сдирает с человека кожу; уже освежеванные тела свалены кровоточащей кучей там, куда их швыряет демон. Еще один демон, напяливший на себя свежесодранную кожу — которая явно была ему не по размерам, — терзает несчастную жертву, которая корчится под его длинными загнутыми когтями.

— Да, настроением проникаешься. — Слабый голос слегка дрожит.

— Ну вот видишь! — говорит Мьюриел. — А теперь давайте посмотрим, что я привезла.

Локк разворачивает бумагу и достает странную статуэтку. Он ставит фигурку на пол — точно в центре мозаичной пентаграммы.

Это какой-то восточный божок. Но не целый, а лишь половинка. Статуэтка расколота по вертикали, и неровный зазубренный скол напоминает след стилизованной молнии. Ангельское лицо. Один сияющий глаз; какой-то синий самоцвет. Половина безмятежной улыбки. Фигура отлита из бронзы, позеленевшей от времени.

— Я купила его в одной антикварной лавке в Лондоне, — говорит Мьюриел. — Мне сказали, что он из Юго-Восточной Азии.

— Ну… — Пратна внимательно разглядывает фигурку. — По-моему, это вообще не тайская вещь. Но, разумеется, надо, чтобы специалист посмотрел. Зачем ты его привезла?

— Я подумала, Пратна, что, может быть, найду недостающую половину. А вдруг получится… и если получится, это будет действительно что-то. Проводник или даже носитель тонкой психоэнергии небывалой мощи.

— Откуда ты это взяла?! — Локк раздражен и озлоблен. — Эти твои колдовства, пляски диких шаманов и вся остальная байда… хоть бы раз что сработало… хоть бы раз!

— Байда, говоришь? Не срабатывало ни разу… А как насчет призрака в университетской часовне — тогда, шестьдесят лет назад, — а, милый мой Фрэнсис? Мы ведь поэтому и собираемся снова, верно? Послушай меня, друг мой. Я много чего покупаю из антиквариата. Потому что мне нужно создать антураж, чтобы производить впечатление на клиентов… а вовсе не потому, что я очень верю в какие-то ауры или, там, энергетическую заряженность старых вещей. Но когда я покупала эту фигурку… Пратна, Фрэнсис, вы не поверите… мне показалось, я слышу голос, детский голос. Он пел.

— Вот именно что показалось. — Локк нервно передернул плечами. — Воспаленное воображение, самообман.

— Дан ей договорить, — спокойно заметил Пратна.

— В ту ночь мне приснился сон. Мне снились вы. Все вы, все Боги Хаоса. Содержание сна было… очень интимным. Я была молодой в том сне. Я была голая. Дело происходило в джунглях. И вы все были там: ты, Пратна, и все остальные… тоже все молодые и голые. И вы все занимались со мной любовью.

— Святые угодники! — Фрэнсис припомнил ту жаркую ночь в Кембридже, когда Мьюриел осталась у него, и они пили портвейн, лежа на мягких овечьих шкурах на полу перед камином. На лбу выступила испарина.

— И что потом? — спросил Пратна, который явно заметил смущение Локка, и оно явно его позабавило.

— В момент оргазма меня как будто расплющило между двумя половинками статуэтки. А потом, когда я уже умирала, раздавленная, я заглянула в глаза тому духу… и он был волком, и черной пантерой, а иногда — маленьким мальчиком. И он плакал.

— Ты, по-моему, выжила из ума, — сказал Локк.

— Этот сон снился мне постоянно, на протяжении нескольких лет. А на прошлой неделе я виделась в Лондоне со Стивеном, и он показал мне фотографии…

— Какие еще фотографии?

Она вытащила из-под пледа два отксеренных листочка и протянула их Фрэнсису.

— Существо из моих снов было очень похоже вот на него. Сэр Фрэнсис Локк забрал у нее листочки. Страница из американского «ТВ-Гида» с портретом какого-то Тимми Валентайна и газетная вырезка с фотографией из какой-то оперы: три маленьких мальчика парят на облаках над сценой. Фрэнсис долго рассматривал оба снимка.

— Я не понимаю, — солгал он.

— Поймешь, — сказал принц.

Мьюриел Хайкс-Бейли рассмеялась скрипучим смехом киношной ведьмы.

И адское пламя плясало на стенах — ослепительное в ярком свете флуоресцентных ламп.

записки психиатра

Игры с железной дорогой оказались достаточно эффективны. Хотя бы как отправная точка для того, чтобы он сосредоточился и настроился на нужный лад. Но это только начало. Почему-то мне кажется, что на каком-то этапе — когда мы преодолеем определенный рубеж — дело пойдет сложнее.

Я спросила его про Кенделла по прозвищу Бритва, того продюсера из студии. Он сказал, что от тела благополучно избавились, а поскольку он был человеком, мягко сказать, неуравновешенным — а попросту говоря, полным психом, — то поначалу все только вздохнут с облегчением.

— А потом? — спросила я. Он сказал:

— Знаешь, Карла, есть у меня подозрение, что конец моей рок-н-ролльной карьеры уже маячит где-то на горизонте.

А я подумала: интересно, а мне что делать?

Он всегда говорит, что обо мне позаботятся.

Комната наверху. Та, которая с зеркалами и железной дорогой… она как будто становится чуточку больше каждый раз, когда мы туда заходим.

Может, она отражение… его сущности? По мере того какой раскрывается передо мной?

Я спросила:

— А как быть с зеркалами? Кресты и чеснок на тебя не действуют, но ты по-прежнему не настолько еще «реален», чтобы обмануть зеркала.

Он сказал:

— Я сам зеркало. Люди, которые на меня смотрят… они видят себя. Очень часто бывает, что им не нравится то, что они во мне видят. Но оно есть, и от этого не уйдешь. От себя не уйдешь.

Он процитировал мне Шекспира. «Бурю».

«И это порождение тьмы — моё».

И добавил:

— Просперо сказал это про Калибана. Понимаешь, чтобы освободиться, сначала он должен был посмотреть в глаза чудовищу внутри себя. Иначе он бы не смог уехать с острова, который сам же частично и создал — своим стремлением бежать от реальности.

Я заметила, что это классическая интерпретация «Бури» с позиции психологической школы Юнга, а он лишь улыбнулся как старательный ученик, когда его хвалит любимый учитель.

Потом я спросила:

— А что ты видишь в зеркалах?

— Я вижу себя.

— А меня ты видишь?

Он надолго задумался.

— Я не знаю.

Я подумала: есть люди как отражения друг друга, а есть люди как тени друг друга. Похоже, мы с ним как раз тени. И если я — как психиатр — заставлю его посмотреть в глаза его тени, принять ее и вобрать в себя и тем самым освободиться, то со мной должно быть то же самое, правильно?

Есть ли в нашей судьбе и другие люди, которые связаны с нами так же? Среди тех, кто нас окружает… Например, Стивен? Кстати, со Стивена все и началось. Даже не так: Стивен все это начал.

Тимми мне рассказал про хориста по имени Стивен, в 1918 году. Стивен мне тоже что-то такое рассказывал, но я думала, это был просто сон. Тимми уверен, что Стивен видел его истинный облик.

А это значит, что он не зеркало, правильно? Похоже, я набрела на ключевой стержень, вокруг которого все и вертится. Но я почему-то боюсь развивать эту тему. Почему-то боюсь…

В общем, я попросила Тимми закончить рассказ про Тауберг.

Я прекрасно осознаю, что специально отодвигаю момент истины. Я не знаю, что это будет за истина, но мне почему-то не хочется торопиться.

память: 1947

После представления Конрад Штольц идет в гримерную к Амелии; так продолжается уже неделю. Каждый вечер по окончании спектакля он идет к ней. Актеры малобюждетного оперного театра с постоянной труппой и определенным репертуаром должны быть настоящими универсалами — как говорится, актеры без амплуа. И действительно: Амелия играет не только Пальмину в «Волшебной флейте». Она занята в «Тоске» и выступает дублершей в «Медее» Керубини. Конрад сумел раздобыть себе роли во всех трех спектаклях. В «Волшебной флейте» он один из трех гениев храма; в «Тоске» — мальчик-пастушок, который поет очаровательную пасторальную арию — раннюю утреннюю песнь пастушонка — в последнем действии, перед финальной кровавой трагедией; в «Медее» у него немая роль. Он заполучил себе роль одного из сыновей Медеи, которого мать то ласкает, то отталкивает от себя и, в конце концов, зверски закалывает ножом. Ему нравится играть мертвого, и Herr Майлс даже как-то его похвалил, что он так спокойно лежит без движения в течение почти получаса и даже как будто не дышит. («Это как-то естественно получается», — сказал он дирижеру и улыбнулся своей загадочной неотразимой улыбкой.)

Теперь он опять ждет. Голод жжет изнутри; перед спектаклем он пил кровь бездомной кошки. Безвкусную кровь.

Он ни разу не пил Амелию Ротштейн, но его тянет к ней — неодолимо. Может быть, из-за ее улыбки. Она так хорошо ему улыбается: чуть приоткрыв губы, на которых так изумительно влажно блестит помада — ее любимая, ярко-красная, как горячая артериальная кровь.

— Войдите.

Он открывает дверь. Она сидит перед зеркалом в обрамлении позолоченных купидонов. Верхний свет не горит. Комната освещена только мягким мерцанием свечей в массивном серебряном канделябре. В зеркале не видна дверь; и это хорошо. Он тихонько проскальзывает в дальний угол, который тоже не отражается в зеркале, — туда, где малиновая бархатная портьера скрывает ободранные обои в переплетении виноградных лоз, жаворонков и павлинов.

Она спрашивает:

— Кто там?

— Конрад.

— Ой. Ты так тихо вошел. Как котенок. — Она оборачивается к нему. Ее египетский костюм Пальмины уже расшнурован. Видна одна голая грудь. — Ой, прости, я не подумала, что тебе не надо на это смотреть… — Она прикрывает грудь рукой, изображая стыдливое смущение. Но он заметил, как она на мгновение заколебалась. Ее кажущаяся неловкость пронизана желанием.

— Я… я пришел спросить, фрейлин Ротштейн. Нет ли у вас ко мне поручений?

— О, ты такой милый мальчик. Иди сюда, сядь со мной. — Он ждет, пока она полностью не отвернется от зеркала, и только тогда подходит. Он опускается на скамеечку у ее ног. Она стирает с лица последний грим; ее левая бровь все еще густо-синяя от теней, а от уголка глаза почти до середины щеки опускается черный подтек густой смазанной туши. — У меня нет никаких поручений. Но я хочу спросить тебя, Конрад, почему ты приходишь сюда каждый вечер? Боишься, меня украдет какой-нибудь пылкий поклонник?

— Du bist hubsch.

Это смело с его стороны — обращаться к ней на «ты». Она все-таки взрослая женщина, примадонна, а он просто маленький мальчик.

— Правда? Ты думаешь, я красивая? — Похоже, она польщена. — Ты сирота, верно?

— Да… Амелия.

Она смущенно краснеет.

— Как странно. Иногда мне кажется, что ты гораздо старше. Почти как… зрелый мужчина. Почему так, интересно. — Она легонько сдвигает руку, и платье опять ползет с плеч, почти обнажая грудь. Полные груди подрагивают в такт неровному сбивчивому дыханию. От них веет теплом. Он слышит, как бьется ее сердце. Она говорит: — Это, наверное, потому, что ты вырос один, без тепла и любви.

— Ты даже не знаешь, как это верно.

Он кривит губы в подобие улыбки. Они оба молчат, но он слышит, как бьется ее сердце. Он ее любит, по-своему. Не так, как мужчина-смертный любит женщину. У его рола свои пути. Он ее любит, да. Но он в теле незрелого мальчика, а способность к физической любви он утратил еще до того, как стал неумершим. Он знает, что ему никогда не познать ее как женщину. И все же — она откровенно флиртует с ним, с ребенком.

Она ласково гладит его по щеке. Она шепчет:

— Почему, Конрад? Почему меня тянет к тебе? Он пытается вобрать в себя холод, который липнет к нему, но она все равно чувствует что-то не то, и на мгновение ее рука замирает.

— Ты был на улице, Конрад? Ты замерз? Но там не так холодно… уже лето.

— Лето.

Голод бьется в такт ее пульсу.

— Почему эта фрау Штольц говорит, что ты зло? А, Конрад?

— Зло? А что есть зло?

Она наклоняется к нему, и ее черные волосы ложатся ему на лицо. Она меня любит, думает он. Она меня жалеет. Любовь и голод терзают его изнутри, и невозможно понять, что сильнее.

— То, что мы сейчас делаем, это зло. Это плохо, да? — говорит Амелия. — Сладострастная женщина и совсем юный мальчик. Что ты знаешь о жизни… хотя, извини. Ты знаешь. Ты вырос на улице.

— Я знаю, что такое секс, — говорит он решительно и принимается распускать шнуровку на корсаже ее костюма. — Но я ничего не могу.

Он не говорит ей, почему.

— Но есть и другие приятные вещи. — Она берет его холодную руку и кладет себе под платье. На упругий живот. Он с изумлением трогает пальцами теплую влажную плоть ее женского естества… там кровь, и его рука дрожит. Амелию тоже бьет дрожь — наслаждения и ужаса…

— Можно я там полижу? Как котенок?

— Я не знаю… я и не думала, что ты такой… искушённый… — Но она не противится, когда он опускается на колени и зарывается лицом туда. Поначалу его язык серебристо-прохладный. Но быстро теплеет от темной крови. — Ты мой маленький вампир, — говорит она с чувством.

— Да, я вампир.

Она, конечно, ему не верит. Его проворный язык проникает все глубже и глубже. Он пьет ее менструальную кровь, и особый жар этой густой лунной крови бьет по его мертвым чувствам струями огня… в исступлении он теснее сжимает ее в объятиях. Он сам не заметил, как поцарапал ее под одной из подмышек. Дурманящий запах сводит его с ума. Такой обольстительный… Он поднимает голову, целует ее в пупок, щекочет ей грудь кончиком носа. Его ласки — как зыбкий щекочущий холодок. Он находит губами ранку и пьет кровь, напоминая себе, что нельзя выпускать клыки, нельзя делать ей больно… нужно ее уберечь от последнего безысходного холода. Она смотрит на него с притворной робостью — на ребенка, прильнувшего к ее груди, — бесстыдная мадонна с младенцем. Она не может не видеть, что его белки налиты кровью… алый туман насыщения… но она не говорит ни слова. Ей приятно, и странно, и стыдно… она содрогается в судорогах оргазма. Он благодарен ей за то, что она — может быть, не желая признаться себе, что ею движет одно только чувственное влечение — не попыталась дотронуться до его пениса. Он не хочет, чтобы она узнала о его увечье. Нет. Ему хочется только… любви. Да, наверное, это хрупкое мимолетное пересечение путей двух разных и чуждых друг другу созданий можно назвать любовью.

Она задремала, убаюканная ритмом его странных ласк, сонная от потери крови. Я не должен ее убивать, говорит он себе. Не должен.

Он с сожалением отрывается от нее. Смотрит в зеркало и видит тень тени над бледным телом спящей Амелии Ротштейн.

Он прикрывает ее костюмом и начисто вылизывает ранку у нес па боку.

Потом он тихонько выходит из гримерной. Пробирается к задней двери по лабиринту сумрачных коридоров. Выходит наружу — на Заккербротгассе, в переулочек на задах театра.

На улице уже темно. А у дверей его поджидает фрау Штольц. Как обычно, вся в черном. Лицо прикрыто вуалькой.

— Где ты был, мальчик? — хмурится она. — И зачем ты свалился на мою голову?! Что ты там делал, ведьминский ты ребенок? Одни от тебя несчастья…

Он лишь улыбается. Молча.

Она говорит:

— У тебя кровь на губах, Конрад! Что ты там делал, ужасный ребенок?

12

потерянная девчонка

Руди, сейчас пять утра! Уже светает! Нам обязательно надо ехать за город, на этот твой пляж?!

Вам надо это увидеть.

Что увидеть?

Сейчас, мастер Тимоти, сейчас мы приедем на место и вы все увидите сами.

Тогда не гони. Мы сюда не так часто ездим.

Да.

Смотри, какой-то павильон. На пирсе, прямо над водой. Похоже, там сильный ветер. Мне обязательно выходить из машины?

Нет, мастер Тимоти. Не обязательно. Мы просто подъедем поближе и вы на это посмотрите.

Ты на песок выезжаешь!

Вон там. Видите?

Какие-то столбики или палки торчат из песка. Прилив к ним почти подобрался, скоро совсем зальет. Какие-то маски резиновые на них… Детишки, наверное, развлекаются.

Посмотрите внимательнее. Я подъеду поближе.

Это не маски!

Головы. Человеческие.

Такие все бледные, сморщенные, как будто из них высосали всю кровь… кровь капает на песок… шеи обернуты водорослями. Они свисают, как ленты на майском шесте… какой кошмар. Руди, ты знаешь, что это не я. Я бы такого не сделал.

Я знаю. Но ведь кто-то же это сделал. И, кстати, не в первый раз.

Ты уже видел такое?

Сам не видел. Но читал в газетах. Когда я соглашался поступить к вам на службу… я не думал, что будут еще и другие, Тимми.

Когда ты меня называешь Тимми, а не мастером Тимоти, Руди, я знаю, что ты настроен серьезно. Так кто это сделал?

Вы знаете.

У всех водоросли во рту, соленые ароматы моря… у некоторых вырваны глаза, но глазницы благопристойно прикрыты ракушками… вон у того в волосах копошится краб… а у того все лицо в корке из крови и песка, как будто в каком-то кошмарном гриме… всего пять голов… и все вроде бы молодые люди. Из тех, кто все лето проводит на пляжах и вообще ничего не делает. А где тела, интересно?

Похоронены, я так думаю. Изувечены так, что вообще не узнаешь. Одного нашли в Венеции на прошлой неделе. Второго — вчера на Редондо-Бич. Она любит море… и даже, наверное, воображает, что умерла в море. Она поэтому и охотится на побережье. Даже в смерти ее рассудок — болен. Но по-своему она художник. И эти кошмарные композиции — произведения ее искусства.

Лайза!

Даже в гробу к ней льнет море.

Надо ее остановить.

Это нетрудно. Она еще не поняла своей силы — ее можно убить колом в сердце.

Ты считаешь, я должен убить одного из своих?

Но она подвергает тебя опасности, Тимми! Тебя! Все, что мы создали… твой образ рок-звезды, этот дом, положение, которого мы добивались с Марией… она и нас подвергает опасности. И нас тоже. Вот эти головы в песке, ты посмотри на них. Посмотри. Сколько еще пройдет времени, пока не найдется зацепка, которая позволит связать эти убийства с конкретным домом в Сан-Фернандо — как вы сами-то думаете, мастер Тимоти?

По крайней мере, она отрезает головы. Она не создает других таких же, как мы.

И тем не менее…

Меры предосторожности. Надо принять меры предосторожности. Когда она сегодня вернется, насыпьте ей в гроб чеснока. Повесьте распятия на всех выходах. Она не умрет, но и выйти не сможет. Пусть пока посидит дома. Вы с Марией будете ее кормить от моих жертв… или можно будет достать донорской крови, в общем, что-нибудь мы придумаем. Конечно, это не решение проблемы. Но на какое-то время весь этот кошмар прекратится.

На какое-то время, вы сами сказали… пока она не победит свой страх перед распятиями и чесноком.

На это уйдет много лет. Я сам этому научился только через века.

Вам было сложнее, Тимоти. Тогда люди верили в силу священных символов и охранительных амулетов. Ей приходится справляться только с собственными суевериями и заблуждениями, а не с единой верой миллионов людей. Откуда вы знаете, сколько времени у нее уйдет на преодоление всех ее страхов? Вряд ли несколько сотен лет, как мне кажется.

Китти еще боится.

Но вы сами ей говорили, чтобы она не боялась. Мария едва с ней справляется — чтобы ее унять, ей надо ткнуть распятием прямо в нос. Все ваши меры… они ненадолго.

Ты оправдываешь убийство!

А это… это, по-вашему, не убийство?!

Не передергивай. Это не убийство, когда умерщвляешь особей другого вида.

Другого вида? А мне казалось, что эта твоя психиатр уже доказала, что ты не другой; что ты — часть нас самих… наша тень.

Давай ты не будешь меня загружать этими противоречиями, Руди. Или ты так уверен, что тебе все позволено? Что я тебе никогда ничего не сделаю?

Прости, Руди.

Я не должен был этого говорить. Ты — мой друг.

Поедем домой, мастер Тимоти?

Да, но… знаешь, Руди, я задам тебе один вопрос — мне нужно знать, потому что, я чувствую, приближаются страшные времена… десятки путей, линии жизни и смерти сходятся к одной точке… Руди, ты меня любишь?

Ты меня любишь?

С каких это пор вам нужно, чтобы вас любили, мастер Тимоти? Вы что, превращаетесь в одного из них?

Боюсь, что да. Жалость — страшное чувство, Руди. Для вампира — страшное.

огонь

У Стивена было целых четыре часа. Он решил прогуляться по городу. По традиции в байрётском театре делают очень большие антракты между актами опер Вагнера. И в этом есть свои преимущества. Зрители могут поесть или просто пройтись на воздухе и размяться (байрётский оперный театр — это святилище; здесь музыке благоговейно внимают, сидя на жестких деревянных скамьях, а не слушают для своего удовольствия, развалившись в мягких креслах); да и ему самому не помешает снять напряжение. Приятно все-таки "осознавать, что к последнему акту ты подойдешь с новыми силами, и руки не будут как налитые свинцом.

И сегодня он был даже рад, что в байрётском оперном театре закрытая оркестровая яма. Обычно его раздражало, что он не может держать под контролем певцов так. Но еще больше его бесило, что публика его не видит и он, стало быть, не получает должную порцию зрительского восхищения. Но сегодня ему не хотелось быть на виду. Немецкая публика почти не знала его в лицо (да и любая другая публика тоже, уж если на то пошло), тем более что его пригласили сюда на замену, так что никто не обратил внимания на худого жилистого старика, который неторопливо спустился с бокового крыльца красного кирпичного здания театра — шедевра монументального уродства — и прошел через скверик, где уже было полно народу. Никто не узнал Стивена Майлса. Хотя… иногда, когда он проходил мимо группок людей, те на миг умолкали. Может быть, они были разочарованы, что этот эрзац-дирижер, которого пригласили буквально в последний момент, был сегодня явно не в ударе?

Какая-то хорошенькая молодая студенточка потянула его за рукав. Автограф. Он подписал ей программку, придумав экспромтом какой-то незамысловатый текст, и пошел в дальнюю часть сквера, где было меньше людей.

Теперь — Старуха. Вся в черном. Лицо закрыто вуалькой.

— Herr Майлс…

— Простите, я занят. Мне надо сосредоточиться перед последним актом.

Да. Ему действительно надо сосредоточиться. Потому что в последнем акте вагнеровской «Гибели богов» представлена — ни много ни мало — гибель вселенной. В огне. Именно из-за этой сцены — когда Валгалла сгорает в пламени — он еще подростком влюбился в Вагнера. Сразу и навсегда.

— Herr Майлс, вы меня не помнить? — Она подняла вуаль и откинула ее на шляпку.

Такая старая, хотя… она казалась старухой уже тогда…

— Фрау Штольц!

— Простите, но я продолжать по-немецки, — сказала она и продолжила уже на немецком. — Я узнала, что вы приехали к нам в Германию, и не могла не прийти на ваше представление… после стольких лет. — Она не улыбалась. Он знал, что ей хочется поговорить про Конрада, но она не назвала его имени. Он решил сам поднять тему.

— Я ездил в Тауберг, фрау Штольц, на могилу вашего сына. Вы теперь там не живете? — Он тоже перешел на немецкий.

— Нет. Теперь я живу в Мюнхене. — Она взяла его под руку и повела прочь от толпы матрон в пышных вычурных туалетах, которые громко — чуть ли не на весь сквер — высказывали свое мнение об опере, явно желая показать окружающим, как тонко они разбираются в музыке, и даже пытались напевать тему «спасения любовью» из третьего акта. Они прошли мимо розовых кустов, к мраморным солнечным часам. — Я слушала по радио вашего Малера и посмотрела в афише, когда вы выступаете в Байрёте. Вы говорили, вы видели его могилу? — спросила она, подозрительно глядя на Стивена.

— Нет, я ее не видел. Ее там нет.

— Я так и знала!

— Вы что, так ни разу и не были в Тауберге, за все тридцать лет?

— Нет! — выдохнула она как-то уж слишком поспешно. — Я… сильно болела.

— Да? — спросил Стивен, пытаясь изобразить участие, хотя на самом деле ему сейчас больше всего хотелось побыстрее отделаться от этой старухи, явно выжившей из ума. Уже тогда, тридцать лет назад, она вела себя, мягко скажем, неадекватно. Взять хотя бы ее бредовые монологи по поводу сатанинского происхождения юного Конрада.

— Да, Herr Майлс, я очень сильно болела. Я была в сумасшедшем доме.

Теперь ему стало искренне ее жаль. Он знал, что это такое. Он помнил… то место, куда его определили лечиться от пиромании… и только одна Карла Рубенс как будто его понимала. Но теперь она уже не понимает.

— Что-то вы вдруг погрустнели, — заметила фрау Штольц, но без всякого интереса.

— Я тоже… лечился от умственного расстройства.

— Теперь я здорова. Мне надо было с вами увидеться. Мне надо сказать вам одну вещь…

— Фрау Штольц, где могила вашего сына?

— У него нет могилы. Он не умер.

— Но я его видел… эта рана в груди… кажется, кто-то пытался проткнуть ему сердце заостренной ножкой от табуретки? Человек, который его убил, был большим оригиналом. — Стивен невольно поежился.

— Я это сделала! Я!

Он отпрянул.

— Я сделала все, что могла. Сначала я пробовала чеснок и распятия, но он их не боялся. — Фрау Штольц подалась вперед, оттесняя Стивена к зарослям роз.

— Чушь какая-то, суеверные бредни! Двадцатый век на дворе… — Стивену вдруг стало страшно.

— Я должна была это сделать, должна. Я сама заострила ножку от табуретки. Подобралась к нему, когда он спал. Неужели вы не понимаете? Каждый вечер, когда он приходил из театра, у него на губах была кровь. Вы думаете, я не знаю, чем он там занимался с этой фрейлин Ротштейн?

Она оттеснила его уже почти в самые заросли. Стивен хотел увернуться, чтобы не вломиться в кусты. Фрау Штольц схватила его за руку и проговорила, дыша прямо в лицо:

— Я потому что следила за ним. Я знаю. Это был не ребенок, а дьявол! Я просто хотела кому-то помочь, когда моего сына убили… но нет. За всю мою боль и страдания мне достался не нормальный, приличный ребенок, а вампир!

— Вампир…

— Это я его убила, я… а когда я сказала, что это я, меня увезли в сумасшедший дом… а врачи говорили, что это бред и что это было немотивированное убийство… какой-то сумасшедший маньяк… в городе уже были подобные случаи, свернутые шеи и колья в сердце… а я сказала, что это был Конрад… кто убил тех, других… а они стали меня убеждать, что я ошибаюсь… они все расспрашивали меня о моем детстве и нашли какие-то детские травмы, о которых я даже не подозревала, что они у меня были… и в итоге они меня убедили и выпустили из дурдома.

— Мне надо идти.

— Он жив, и вы должны его уничтожить. Его надо убить, а вы — единственный человек, который мне может поверить. Я вас умоляю. Убейте его, Herr Майлс, убейте!

— Фрау Штольц…

Но она уже развернулась и пошла прочь по безукоризненно скошенной лужайке с изящными парковыми скамейками и зелеными скульптурами из фигурно подстриженных кустов. Солнце светило вовсю. Суровые чопорные манеры и траурное одеяние фрау Штольц совершенно не вписывались в окружающую обстановку, пронизанную светом. Как будто она попала сюда из другого времени. У Стивена было странное ощущение, словно они с ней встретились на пересечении прошлого и настоящего.

Вдалеке громыхнула музыка, Вагнер… надо бы поторопиться. В байрётском оперном нет звонков к окончанию антракта. Здесь, вместо того чтобы звонить, играют фрагменты из самой оперы, какие-то избранные лейтмотивы. Музыка разливается по всему скверу. Боже правый, такое впечатление, как будто ты оказался внутри постановки Сесиля Б. Де Милля [23]. Пора возвращаться. Пора поджигать вселенную!

Уже по дороге к театру он вспомнил, что сказала ему Амелия буквально неделю назад: Он пил мою кровь.

лабиринт

Карла с Тимми сидели за завтраком, и тут появилась Мария и сказала, что к Тимми приехали из звукозаписывающей компании. В столовую вошла симпатичная стройная негритяночка с длинными пышными волосами, одетая в роскошный замшевый костюм. Она тоже села за стол, и Мария налила ей кофе.

— Я хотела поговорить с тобой дома, Тимми, до того, как мы встретимся в студии, — сказала она. — У тебя симпатичный дом.

— На мой взгляд, несколько несуразный, — отозвался он. Карла заметила, что он очень внимательно на нее смотрит. — А где Бритва?

— Я не знаю. Наверное, просто забил на работу и опять куда-нибудь умотал. Такое уже бывало. Он же законченный псих.

Тимми многозначительно посмотрел на Карлу: мол, что я тебе говорил. Она вдруг заметила, что у нее дрожат руки.

— Кстати, Карла, — сказал Тимми. — Это Мелисса Пальват. Она временно заменяет Блейда.

— Лучше просто Мисси.

— Да, хорошо. — Карла нервно улыбнулась. — Очень приятно.

— Карла — мой психиатр. Психоаналитик.

— Роскошно, — сказала Мисси. — Знаете, мне тоже, пожалуй, пора завести себе личного психиатра. Я теперь вроде как преуспевающая деловая женщина, и надо поддерживать имидж. Вы дорого берете, наверное?

— Карла работает только на меня, — сказал Тимми ревниво.

— А-а, прошу про-ше-ния!

— И как вы справляетесь, Мисси, без Бритвы? — спросила Карла, чтобы поддержать разговор. — Трудно, наверное. Суматошно.

— Да нет. Не суматошнее, чем всегда. У меня все под контролем. Тимми, ты знаешь, что мы тебе приготовили?

— Нет.

— Во-первых, концертное турне. Ну про него ты знаешь. Через пару недель уже начинается. Во-вторых, эта видеоигра…

— Какая видеоигра?

— Это вообще потрясающе. Называется «Пьющие кровь». Ты там главный герой. Ты — вампир, и ты переходишь с поезда на поезд, которые ездят по лабиринту. И ты нападаешь на пассажиров, и набираешь очки. У каждого персонажа свое количество очков. Ну типа убить ребенка — это меньше очков, чем убить коммерсанта-мужчину или какую-нибудь старушку. Но там еще есть и другие персонажи. Охотники на вампиров, типа Ван Хельсинги. Они будут стараться тебя замочить. Но если ты пройдешь весь лабиринт и доберешься — прикинь, как роскошно — до Вампирского Узла, тебе бают всякие бонусы: суперсилу там, сразу несколько дополнительных жизней, сопротивляемость ранам от кола в сердце. И вот еще что: всякий раз, когда вампир получает суперсилу, начинает играть твоя песня. Опять же «Вампирский Узел». Это не просто пакмановский дубликат, это действительно что-то… И как тебе?

— Круто, — сказал Тимми.

— И с каждого автомата, парень, мы имеем немалый процент. Просто царский процент мы имеем! Мало того: твоя; песня будет звучать буквально в каждом зале игровых автоматов в Америке. Какой импринт в подсознание, только подумай!

— Мне нравится. Я согласен.

— Согласен?! Мы уже все подписали!

— А мой контракт?

— Послушай, парень, у тебя есть этот твой шофер, или дворецкий, или приемный отец, или кто он тебе, я не знаю… вот пусть он и читает все эти бумажки. Мы заключили сделку, и процент поделили сорок на шестьдесят. Шестьдесят — нам.

— Да ладно, какая разница. У меня и так куча денег. Но вот видеоигра, где я главный герой… наверное, каждый ребенок мечтает о чем-то подобном.

— Я хотела подождать до следующей недели и сделать тебе сюрприз: показать готовую игру. Но потом подумала, что тебя надо как-то развеселить, чтобы ты не грустил из-за Бритвы, который нас злобно кинул в таком завале. Он тебе нравился, правда?

— Прикольный он был.

— Что-то ты совсем загрустил. Хочешь, поедем в студию? Мы уже подготовили первую версию полного альбома на шестнадцать треков, сегодня будем сводить и микшировать.

— Конечно, поедем. — Тимми поднялся из-за стола. — Прямо сейчас и поедем.

Они с Мисси ушли. А Карла еще долго сидела за столом, обдумывая вчерашний рассказ Тимми про таубергский оперный театр.

Надо бы предупредить Стивена. Но где его сейчас искать? В Германии? В принципе, у нее где-то был телефон его агента…

Карла допила кофе и поднялась к себе. Чем бы заняться, пока не вернется Тимми? Можно поплавать в бассейне. Или поиграть в теннис с кем-нибудь из прислуги. Или попросить Марию свозить ее куда-нибудь покататься — в парк, например. Или перечитать свои записи. Вариантов достаточно, но ни один из них ее не привлекает.

Уже взявшись за ручку двери. Карла вдруг поняла, чего ей действительно хочется.

Нет! Я не хочу опять подниматься туда, наверх. Это будет как в фильмах ужасов, когда явно придурковатая героиня сама — по собственной воле — прется в какое-то темное место, где ее поджидает опасность, и она это знает. Или как в сказке про герцога Синяя Борода, когда жена упрашивает его дать ей ключи от потайных комнат замка. Нет.

Но ей хотелось подняться туда, наверх.

Сейчас день, — рассуждала она. Эта девушка-вампирка сейчас должна спать, и она не проснется при свете… Тимми сам так сказал, правильно?

Карла в который раз поразилась, насколько она прониклась его фантазиями. Она принимала на веру все его слова — и даже те, которые звучали как полный бред.

Я — не тьма, говорила она себе. Сейчас день. Мне никто ничего не сделает.

Она затянула пояс халата потуже, отошла от своей двери и пошла дальше по коридору — туда, где была потайная лестница на чердак… На полпути она остановилась, вернулась к себе и сняла со стены распятие, которое дала ей Мария. Совсем маленькое серебряное распятие размером не больше ширины ладони с золоченой фигурой Иисуса Христа. Потом Карла вернулась к лестнице и поднялась наверх.

Не смотреть ни на что слишком пристально…

Надо бы не забыть.

Два шага влево, три шага назад…

Стены коридора загораются адским пламенем, восточные демоны изуверствуют над проклятыми, и…

Четыре шага в сторону…

Обтянутый кожей череп выглядывает из окна громыхающего поезда, поезд несется прямо на нее, но в последний момент рельсы резко уходят в сторону, и поезд проносится мимо, и грохот колес превращается в треск ломающихся костей, а свисток паровоза — в истошный детский крик…

Комната с поездами. Они по-прежнему расставлены на полу у дивана, как они с Тимми оставили их после последнего сеанса. Нагромождение коробок, ряды зеркал. С той стороны зеркального стекла — туман… Она смотрит на крошечную модель оперного театра… рядом Тимми расположил игрушечное кладбище… могильные камни — не больше ногтя… просто кусочки мрамора с именами, выцарапанными иголкой.

Значит, Тимми не нужно быть здесь самому. Он не проецирует эту комнату в реальность из своего сознания или из своих снов. Она не исчезает, когда его самого здесь нет. Это надо записать.

Хотя чердак был изменчивым и текучим, как отражение в кривых зеркалах, как зыбкие сны… там все-таки были комнаты и из объективной реальности.

Только это почему-то не утешает.

Потому что наводит на мысль, что она и вправду сходит с ума.

Приятного мало, действительно.

Карла вышла из комнаты с поездами, прошла буквально пару шагов и вдруг поняла, что заблудилась.

Она с самого начала знала, что так и будет.

Она оказалась у двери в ту комнату в башне — в комнату Златовласки, как она называла ее про себя. Теперь — в самой комнате. Открытый гроб. Она знала, что там — в гробу. Каменные стены, За окном — мрачный средневековый замок. Зеленые склоны террасами… но это не холмы перед домом Тимми, это даже не Калифорния… может быть… Франция? Двое рыцарей сошлись в поединке на ратном поле.

Она старается не смотреть на гроб, но ее все равно тянет подойти ближе. Она почему-то совсем не боится.

Вот оно… тело Китти Берне… под глазами — подтеки неумело наложенной туши. Впалые бледные щеки. Руки сложены… не на груди, а внизу живота. Теперь Карле становится страшно. А если я не сумею вернуться обратно, — думает она. Она медленно пятится к двери, выставив перед собой распятие.

Она входит в другую комнату с каменными стенами. Еще один гроб. Мужчина средних лет в деловом костюме. Из нагрудного кармана торчит краешек аккуратно сложенного платка и колпачок «Паркера» с золотым пером. У него серая кожа — как будто резиновая.

Еще одна комната. Два тела, два гроба. Двое молоденьких юношей. Еще одна комната. Этот выглядит как трансвестит в туфлях на высоченной шпильке и платье из тафты.

Мне надо выйти отсюда!

Здесь должен быть выход!

Она снова идет назад. Сколько там было шагов вправо? Сколько, черт побери?!

Она входит в очередную комнату, где стеклянный гроб, полный морской воды и зеленых водорослей. На кафельных плитках пола — подтеки зеленой слизи. В гробу лежит совсем молоденькая девчонка. Следы громадных акульих зубов — на плечах и груди. Все стены — сплошные телеэкраны. Здесь вообще нет окон. Одни телевизоры. От пола до потолка. Все настроены на одну программу. Пустой морской берег и акулий плавник, разрезающий воду. Она подплывает все ближе и ближе — акула. А потом — челюсти и глаза, холодные как лед. Акулы выпрыгивают из воды. Вырываются из экранов и бросаются на нее, и она тонет в темно-зеленой воде и не может кричать, и мертвая девочка усмехается, так что видны клыки, а она задыхается, и глотает холодную воду, и воздуха уже нет, вода заливается в ноздри, переполняет легкие, и…

— Быстрее. — Детский голос. Мелодичный, невинный. — Иди за мной.

Она открывает глаза. Теперь она в комнате с белым роялем; она уже здесь была — тогда, в первый раз. Значит, она все еще на чердаке. Она не нашла выход…

— Тимми!

— Все хорошо.

— Акулы…

— Тебе надо было узнать. Я от тебя ничего не скрываю. Карла.

— Эта комната…

— …в ней все комнаты, Карла. Здесь, наверху, нету отдельных комнат. Они все перетекают одна в другую. Это — комнаты снов. Но сны здесь — единственная реальность.

— Здесь их много! Это место становится…

— Перекрестком? Вампирским Узлом? Нет. Конечно же, нет. Просто теперь нас больше. Мы пытаемся удержать Китти, но она с каждым днем все сильнее и все нахальнее. И ее уже не исправишь — она не слушает никаких здравых доводов.

— Почему ты их не убьешь? — Карла была в истерике.

— Моих сородичей…

— Подожди… Ты что, плачешь? — Карла обняла его и прижала к себе. Как будто ты обнимаешь мраморную статую. Мягкость — всего лишь иллюзия. Такой холодный… Он действительно плакал? В конце концов, он всего лишь ребенок, и его раздирают дилеммы космического масштаба…

— Не жалей меня. Я не плачу, — сказал он спокойно. — Мы никогда не плачем, у нас нет слез.

— Ты что-то скрываешь, — сказала Карла и впервые за все это время поверила, что она сможет его исцелить.

огонь

Закулисы байрётского оперного. Ветвящиеся коридоры. Где-то распевается сопрано. Weialeia, weialeia… песня дев Рейна, которые безуспешно пытаются уговорить Зигфрида отдать им кольцо и избежать проклятия. Где-то играет квартет вагнеровских туб — густая и водянистая музыка, как будто из мраморной ванной… может быть, они действительно уединились в ванной, чтобы спокойно помузицировать — без оркестра.

Стивен открывает узкую дверь и спускается в оркестровую яму, которая закрыта плотным навесом и таким образом скрыта от зрителей. Большинство музыкантов уже на своих местах. Кто-то настраивает инструменты, кто-то просто тихонько болтает. Стивен проходит к своей дирижерской кафедре и смотрит вверх на мониторы; когда начнется спектакль, у него будет возможность видеть, что происходит на сцене, — но только так, на экранах. Сверху уже опускают громадное полотно с изображением Валгаллы в огне, которое будет скрыто от зрителей до самой финальной сцены, когда город богов вспыхнет пламенем.

— Сколько у нас еще времени?

— Пять минут, — шепчет кто-то.

Ноты уже раскрыты на нужной странице. Там же лежит записка. Должно быть, ее принесли во время антракта.

Herr Майлс. Вам звонили по телефону. Вас не смогли разыскать. Карла Рубенс, из Калифорнии. Просила вам передать, что вам угрожает опасность и что это очень серьезно. Просила, чтобы вы с ней связались как можно скорее. Вам угрожает опасность.

Что это значит, хотелось бы знать? Он звонил этой женщине два — нет, три — раза, и она бросала трубку, даже не дослушав его до конца. Она не хотела ему помогать… и вот теперь — это отчаянное предупреждение. Бред какой-то…

Но она с этим мальчиком! А мальчик — само воплощение зла! Как говорит фрау Штольц. И тому вроде бы есть подтверждения. В конце концов, в ту кошмарную ночь в часовне они вызывали именно злого духа.

Нет. Ей нельзя доверять.

Он поднял дирижерскую палочку.

Может быть, в последний раз?

Эта мысль приходила к нему и раньше. Уже не раз. Но шаг, который он должен сделать сейчас, — последний шаг в долгом пути от горящего дома, когда он попал в руки к Фрэнсису Локку и столкнулся лицом к лицу со сверхъестественным существом в университетской часовне Святой Сесилии… этот шаг уведет его прочь от музыки.

Тогда он бежал от огня.

Но теперь он не станет бежать.

Он пройдет сквозь огонь прямо в объятия темноты.

По мановению его руки пространство наполнилось музыкой. Музыкой дикого леса и темной реки, откуда должны появиться искусительницы-русалки — прелестные девы Рейна.

Постепенно он начал осознавать… некий новый огонь, жгущий его изнутри. Неужели он снова стал молодым? Он погрузился в музыку леса и увидел в ней новые, неожиданные нюансы. Оркестранты начали удивленно поглядывать на него. Они уже не смотрели в ноты. Они следовали тому ритму, который задавал им Стивен. Его охватила пьянящая радость. Именно так он мечтал творить музыку — еще маленьким мальчиком, который заснул в кресле у камина в доме на Уоркворт-стрит в Кембридже… Он не смотрел на мониторы — не хотел видеть испуганные лица певцов…

Потом была сцена охоты, потом — смерть Зигфрида; погребальная процессия, болезненный рваный ритм хора плакальщиц, который врывается в музыку, захлебываясь скорбью. Потом — только музыка, без голосов. Здесь Стивен полностью спустил себя с тормозов. Он вычерчивал резкие дуги героической темы и обрушивал лавины похоронного звона, как будто сам кого-то душил… он совсем не устал, хотя раньше всегда уставал к финалу. Музыканты играли так, как будто читали его мысли, потому что следить за движениями его палочки — все более дикими и исступленными — было уже невозможно.

Теперь — сцена огненного погребения. Он взглянул на мониторы. Огонь уже разгорелся. Огонь! Брунгильда поет о героизме, о грядущей гибели мира и о спасении любовью… Она седлает коня и бросается в пламя… громадные вентиляторы шевелят целлофановые полоски огня… маскирующий холст убирают, и теперь само небо охвачено пламенем, и небо, и боги на тронах Валгаллы, и мир умирает в огне…

Огонь! — думает Стивен. Огонь — самое красивое, что есть на свете. Полыхающий дом родителей — огонь, в котором сгорело его детство. Огонь, который уничтожает целые города и даже целые миры… он уже не дирижирует музыку. Он впал в неистовство и дирижирует пламенем.

А потом — как-то уж слишком быстро, почти неожиданно — тема «спасения любовью» срывается со струнных, как горный ветер. И финальный аккорд… и он держит его долго-долго, не желая его отпускать, держит на грани срыва, он знает, что зрительный зал уже готов взорваться аплодисментами, но все равно держит дрожащую ноту… ре-бемоль… держит, пока она не превращается в зыбкое эхо, и…

Палочка падает из руки.

Смутно, словно издалека, он слышит аплодисменты.

Он не спускается с дирижерской кафедры.

Концертмейстер встает и шепчет ему на ухо:

— Я и не думал, что вы так глубоко понимаете Вагнера, Herr Майлс. Они просто раздавлены. Знаете, что скажут критики? Они скажут, что вы совершили прорыв к величию. Наконец. Они вас вызывают, Herr Майлс. Не Брунгильду, не Зигфрида — вас. Это беспрецедентный случай…

Он не отвечает. Он просто стоит, вперив взгляд в пространство. Наверное, вид у него безумный, потому что концертмейстер нервно дергает себя за бороду и отходит. Стивен берет записку о звонке Карлы и медленно рвет ее на мелкие кусочки.

— Вы понимаете, Herr Майлс, — говорит гобоист, который подходит его поздравить, — что вас скорее всего пригласят сюда и на будущий год… и уже не на замену кому-то другому.

— Я сюда не вернусь.

Аплодисменты все громче, они уже оглушают.

— Я еду в Таиланд, — говорит он, — чтобы победить и уничтожить то, что когда-то помог сотворить.

Они не поняли, о чем он говорит. Они пожали плечами и оставили его в покое.

Наверное, надо выйти к зрителям, думает он.

Он закрывает глаза и видит огонь.

память: 1947

Темно. Очень темно.

Его глаза открыты.

Он под землей. Сквозь стенки гроба он слышит, как в земле копошатся черви. Где-то вверху — далеко-далеко — шумит дождь. Темно. Очень темно. Он знает ее, эту тесную темноту. Он ее знал столько раз… но так и не смог к ней привыкнуть.

Он слушает.

Дождь: он представляет себе, как капли стучат по надгробному камню и влажно поблескивают на лице мраморного ангела, как мокрая трава льнет к мокрым камням.

Я опять мертвый.

Над ним — пласты и пласты земли. Он представляет, как они давят на него, сминают, выдавливают из него жизнь. Темно. Очень темно. Но он не боится, когда темно. Темнота — это не страшно. Темнота — это правда жизни. Она дает ему силы. В его долгой нежизни у него было столько приемных матерей, но его настоящая мать — темнота. Она обнимает его — огромная, тяжкая, душная. Безликая мать. Она не любит его. Все, что она ему отдает, — это идет не от чувства. Но он все равно становится сильнее.

Тягучая пульсация в груди — в том месте, где та женщина проткнула ее колом. Но боли нет. Боли нет никогда.

Земля пронизана запахами. Кедровый гроб. Перегнившие листья. Разлагающиеся тела. Он воскресает опять.

И внутри пробуждается голод.

Сначала — это лишь память про голод. Вкус густой менструальной крови Амелии Ротштейн, кровь уличной кошки, мышиная кровь, кровь старого пса, который уже умирает сам. Воспоминания наслаиваются друг на друга, питают друг друга, пока память про голод не превращается в настоящий голод, яростный, неуемный…

Теперь он пытается пошевелиться, перелечь по-другому. Деревянные стенки гроба мешают. Надо выбираться наружу. Голод жжет как огнем. Он сильный, сама темнота отдает ему силу. Он бьет кулаками по полированной крышке гроба. Теперь руки чувствуют землю — густую и влажную от дождя. Могильные черви извиваются между пальцев, длинная личинка ползет по его накрахмаленному рукаву — беглец из какой-то другой могилы. Одна рука уже свободна — шарит в вязкой грязи. Но под рукой только скользкие корни и шебуршащие насекомые. Он распаляется, он впадает в ярость. Бьется всем телом о крышку гроба. Дерево трескается, и в гроб просачивается вода. Жидкая грязь. Это невыносимо. Он пытается сесть и пробивает дерево головой. Грязь забивается в ноздри, в ресницах копошатся букашки… руки натыкаются на стальные полоски, которыми по желанию фрау Штольц обили кедровый гроб… потому что она разгадала его секрет… но сейчас он охвачен яростью и рвет сталь руками, острые металлические края режут ладони, но он не чувствует боли… он не чувствует боль никогда…

Комья земли засыпают гроб…

Он тянется вверх, к поверхности. Пальцы находят древесные корни, скользкие от дождя. Он вцепляется в них мертвой хваткой и тянет себя наверх, скользит в грязи…

Теперь его голова свободна. Волосы сразу намокли под дождем. Он выбирается из-под земли и встает в полный рост. Дождь размывает грязь у него на лице, и теперь из-под корки грязи видна бледная кожа — белые пятна на черном. Он стоит у своей могилы во всем портновском великолепии смерти: темный пиджак, крошечный галстук-бабочка, белая рубашка, полосатые брюки — все накрахмалено до состояния плотного картона.

Рана на груди аккуратно зашита, потому что мертвые должны быть красивы; чтобы те, кто их любит — те, кто придет проститься, — запомнили их как живых.

Мертвые должны быть красивы…

И Конрад — красивый. В эти первые мгновения его воскрешения из мертвых он очень красивый. Теперь, когда дождь отмыл его дочиста, он — безупречный маленький джентльмен в таком симпатичном костюмчике. Его лицо как будто подсвечено изнутри мягким сиянием. Это сияние — отличительная черта его рода.

И куда теперь? — размышляет он. Может, в другую страну? Другой язык, другая личность… Или, может, вернуться в лес, как уже было однажды? Он скучает по лесу. В лесу не было слов. Ни слов, ни имен… и у него тоже не было имени. И поэтому было подобие свободы. Но он знает: лес просто так не найдешь. Он сам должен найти тебя.

Может быть, мне надо было остаться в земле, — размышляет он. Может быть, если бы я там остался надолго, я бы избавился от кошмара нежизни и больше уже никогда не проснулся…

Но он знает, что этого никогда не будет. Подобные мысли посещают его всякий раз, когда он выбирается из могилы. Искушение велико… но он каждый раз понимает, что надо жить… нежить… дальше. И быть тем, кто ты есть. Мы ведь не выбираем себя, говорит он себе.

Он еще долго стоит под дождем и смотрит на свое надгробие. Оно точно такое, каким он его представлял. Мраморное изваяние смотрится несколько сентиментально и даже слащаво, но ему все равно хочется заполучить себе эту статую — ему, кто не видит себя в зеркалах. Дождь хлещет по каменному лицу, по складкам каменного одеяния, по каменным перьям на ангельских крыльях. Тонкие струйки воды стекают с ладоней, падают на раскрытые ноты, собираются в ручеек посередине каменной страницы и срываются вниз — к подножию статуи. Вода собирается в буквах, выбитых на могильной плите: Конрад Штольц. Капли дождя в глазах статуи — как слезы. Он тронут, потому что он сам никогда не плачет. Не может плакать. Бессмертие лишило его и слез. Ему нравится эта статуя. Когда-нибудь он вернется за ней.

13

лабиринт

Толпы… толпы людей повсюду. Бангкок буквально забит людьми, думал сэр Фрэнсис Локк. Они ехали по запруженным улицам в микроавтобусе принца Пратны. Шофер ехал какими-то путаными закоулками — так что запомнить дорогу было никак невозможно — и периодически резко бибикал без всякой на то причины. Все это раздражало ужасно. Голова была как дурная. Принц Пратна сидел рядом с Локком и хохотал от души, явно забавляясь над замешательством старого приятеля. Мьюриел Хайкс-Бейли — ее инвалидную коляску пришлось сложить и убрать в багажник — просто закрыла глаза. Похоже, она наслаждалась этой кошмарной уличной какофонией. Теперь их было больше. Худой как скелет Лайонел Терренс и не в меру дородный Арчибальд Стрейтон прилетели из Лондона только сегодня утром и уже успели найти себе девочек для утех — двух близняшек из пратновского лабиринта плотских страстей. Они непременно хотели взять их с собой, и принцу пришлось долго их уговаривать, что посторонние им не нужны.

— Боги Хаоса не приглашают гостей, — напомнил он им. Они проехали мимо ультрасовременного здания отеля «Сиам Интерконтиненталь», по прилегающему кварталу дорогих магазинов, свернули за угол и оказались в районе многоквартирных домов. Сэр Фрэнсис спросил у Терренса со Стрейтоном об остальных Богах Хаоса, кого приглашал Пратна. Терренс нервно хихикнул:

— Лорд Уайт, кажется, умер от удара. Говорят, перенапрягся в уборной. Страдал запором.

— Господи! — воскликнул Локк, который из всех ужасов старости больше всего боялся старческих запоров и недержания мочи.

— И наш дорогой Ричард Купертвейт тоже, увы… почил в бозе, — проговорил Стрейтон все тем же скрипучим и тонким голосом, из-за которого еще в Кембридже ему дали прозвище «евнух».

— А с ним что случилось? — спросила Мьюриел.

— Он связался с одним кружком по изучению парапсихологических феноменов… и финансировал какие-то там исследования полтергейстов. Однажды они поехали в один дом, где якобы был полтергейст, и ему на голову упала люстра. Совершенно нелепая смерть.

— Господи! — Локк расстроился окончательно. — А что полтергейст? Они его обнаружили?

— Нет, — сказал Терренс. — К несчастью, все это было мистификацией. Уже потом в доме нашли механизмы, которые и создавали весь этот якобы полтергейст: устройства для сотрясения стен и тому подобное. На самом деле он погиб именно из-за неполадок в механике. Предполагалось, что люстра будет просто дрожать, а не свалится ему на голову.

— Замечательно, — мрачно заметил сэр Фрэнсис. Теперь они ехали вдоль канала.

— Стало быть, нас всего пятеро, — сказала Мьюриел, открыв глаза.

— Шестеро, — поправил ее Пратна. — Майлс тоже приедет.

— А если нет? — спросил Локк. — В конце концов, он был не совсем Богом Хаоса, правильно? Я имею в виду, он был с нами не то чтобы по доброй воле. Теперь он уже не десятилетний мальчик, и наши угрозы, что мы всем расскажем о том, что он сделал, вряд ли его напугают. Теперь он не в нашей власти.

— Он всегда был в нашей власти, и тогда, и сейчас, — сказал Пратна.

— Почему?

— Потому что он тоже видел… то, что мы видели все. Потом они долго молчали, и только Пратна время от времени указывал им на что-то, с его точки зрения достойное внимания. Парк, где чумазые ребятишки играли в мяч; процессия бритых наголо монахов в желтых одеждах, которые шли через улицу, перекрыв все движение; барочно скрученные башни и золоченые свесы крыш знаменитого Храма Изумрудного Будды; состязание бойцов на воздушных змеях… Пратна объяснил, что веревки летучих змеев покрыты битым стеклом, чтобы ими можно было разрезать полотнища змеев соперников. И повсюду — яркое солнце. Толпы и толпы людей с разморенными потными лицами. Одежда — старинная и современная — липнет к мокрым телам. Они медленно проехали по периметру круглой площади, окруженной древними храмами и административными зданиями, и свернули в узенький переулок. Пратна велел шоферу поставить кассету, и в динамиках заиграла какая-то современная глупая песенка.

— Господи, Пратна! — удивился Стрейтон. — Ты что, начал слушать попсу?!

Потом вступил голос, и до конца песни они все молчали.

— И как вам, понравилось? — спросил Пратна, когда песня закончилась. — Племянница мне из Америки прислала. Это… тот самый мальчик, про которого я вам говорил.

— Замечательный голос, — заметил Локк. — Но какая тут связь? Я имею в виду с тем, что мы собираемся делать?

— Еще не знаю. Посмотрим.

— А можно поинтересоваться, куда мы едем? — спросила Мьюриел.

— К моему двоюродному брату Дарьянге. Он уже совсем старый и мудрый — старше нас лет на десять, если такое можно представить. Учился в Оксфорде. Читал курс археологии, возглавлял кафедру археологии в нашем Чалалонькорнском университете, занимал видный пост в Национальном музее. Во всяком случае, он сам так считал… что пост видный. Меня, как вы знаете, не особенно жалуют в нашей семье, но и Дарьянга тоже — большой, скажем так, оригинал. Он знает все об антикварных вещах, подлинных и поддельных, и даже просто мифических. Так что, милая Мьюриел, он может нам рассказать о твоем половинчатом objet d'art.

— Но почему мы должны ехать к нему? — нахмурилась Мьюриел. — Ты же знаешь, как я ненавижу автомобили. Да и состояние у меня… не совсем подходящее для разъездов. Ты мог бы и сам пригласить его на обед.

— Никак невозможно, Мьюриел. Видишь ли, мой двоюродный брат ушел в монастырь. И его представления о монашеской жизни в покое и размышлениях о божественном не включают заботу о твоих удобствах, моя дорогая. Вот почему нам приходится ехать на тот берег реки, в Дхонбари, в его дикий зачуханный монастырь.

Дикий зачуханный монастырь оказался громадным комплексом роскошных здании в окружении каменных стен. К нему вела узенькая дорожка — через пышный манговый сад. На съезде к воротам их остановили и попросили назвать себя. На территории монастыря посреди банановых деревьев были разбросаны храмы и другие культовые сооружения, и в том числе — вихара, святилище главного изваяния Будды. Повсюду стояли каменные якши, или демоны. Фигурки были потерты и явно нуждались в обновлении; каменные плиты, мостившие двор, тоже были все в трещинах, и между ними росла трава.

— Кошмар, как жарко, — сказала Мьюриел, обмахиваясь веером. Колеса ее инвалидной коляски лязгали на неровных каменных плитах.

— Ну и где он, твой двоюродный брат? — спросил Фрэнсис.

— Он у себя. Нам туда. — Принц Пратна сделал знак шоферу, который шел следом за ними с огромным подносом, уставленным всякими деликатесами. — Полдень есть уже? О небеса, уже почти час. Теперь вся еда пропадет… а ведь я заказал его самые любимые блюда.

— А что такое? — не понял Фрэнсис.

— Да эти их чертовы двести обетов, — сердито сморщился Пратна, как избалованный капризный ребенок, которому говорят «нельзя». — Они, видите ли, не едят после полудня.

— А ругаться зачем? — возмутилась Мьюриел.

— А просто так. — Пратна яростно почесал свою лысую макушку. Потом подозвал молоденького парнишку, который глазел на них с крыльца какого-то храмового строения. После кратких переговоров мальчик забрал у шофера поднос с едой и куда-то его потащил, громко чавкая на ходу.

— Королевский обед, — сказал Пратна, — и приходится его отдавать монастырскому служке. Какому-то никчемному мальчишке! Мьюриел, у тебя этот идол с собой?

— С собой, конечно. Но мне одно непонятно, старый ты гриб, с чего ты вдруг так обозлился?

— Как вы, наверное, догадались, друзья мои, я не питаю особенно теплых чувств к моему братцу.

— И тем не менее, — с нажимом произнесла Мьюриел. — Мы все сейчас не в настроении… эта жара просто невыносима… хотелось бы поскорее покончить с делами и вернуться домой.

Они обогнули вихару и вышли к роскошному строению, похожему на миниатюрный дворец.

— Это что? Еще одна вихара! — спросил Локк.

— Нет. Это всего лишь кату кузена Дарьянги, скромное жилище смиренного монаха, где он, как считается, должен жить в простоте и умеренности и проводить дни свои исключительно в благочестивых раздумьях об учении Будды…

Голос с верхней ступени высокого крыльца:

— Кого я вижу, Пратна! Какой приятный сюрприз! И еще гости… подумать только!

Пратна аж застонал.

— Снимите обувь, — шепнул он своим спутникам. — И обязательно переступите через порог. Если вы на него наступите, это обидит каких-то там Духов, и их гнев падет… ну и так далее.

— Кому-то придется меня нести, — сказала Мьюриел. Терренс со Стрейтоном подняли ее с кресла. Потом все сняли туфли, ополоснули ноги в небольшом мелком бассейне у подножия лестницы и поднялись по крутым ступенькам.

Кондиционер внутри работал на полную мощность. Пол был устлан простыми циновками. Похоже, предполагалось, что гости должны сидеть на полу. Там они и расселись, не преминув поворчать насчет артрита в ногах и больных поясниц. Сэр Фрэнсис обратил внимание, что стены комнаты были расписаны фресками, выполненными в том же стиле, что и фрески в тайном покое Пратны; только здесь были изображены ангелы — девы — и другие мифические существа, которые парили на облаках, играли на всевозможных музыкальных инструментах и вкушали блага всех девяти небес рая. Там были и фрески, изображающие предыдущие инкарнации Будды, который сразу же выделялся на фоне всех остальных праведников своими размерами и сиянием нимба.

На единственном в комнате кресле — про себя Локк отметил, что это был стиль рококо, Франция, начало XVIII века, антикварная вещь, роскошь, которую даже он сам не смог бы себе позволить — сидел человек в желтой накидке, старый и весь какой-то усохший, как засушенный кузнечик. Когда все расселись, он распростер руки в жесте отеческого благословения. Потом он заговорил — с тем же безупречным итонским акцентом, что и у Пратны, — только голос у него был очень тихий, едва различимый в шуме трех вентиляторов и кондиционера.

— Прекрати чесать лысину, Пратна, старик, — сказал он. — Я-то лысый по собственной воле хотя бы.

— Если ты думаешь, что я буду перед тобой лебезить… — невпопад отозвался Пратна, как будто в продолжение какого-то старого спора.

— Да, именно так я и думаю, — невозмутимо проговорил Дарьянга, и Пратна вдруг как-то сник и униженно склонил голову. — Я только для этого и подался в монахи — дабы насладиться спектаклем в исполнении моих дорогих и любимых родственничков, которые всячески передо мной унижаются и скачут вокруг меня как обезьяны. Впрочем, скромная монастырская жизнь учит смирению и состраданию, и я больше не нахожу удовольствия в том, чтобы над кем-нибудь насмехаться. И над тобой, братец, в частности. Ну и чего, старина? Что тебя привело в наши края?

— Вот это. — Мьюриел Хайкс-Бейли подалась вперед, чтобы передать ему половинку идола.

— Осторожнее. Не прикасайся к нему, — сказал Пратна. — Даже случайно. Им нельзя прикасаться к женщинам.

— Двести заповедей? — спросила Мьюриел.

— Ага, именно двести заповедей, — рассмеялся Дарьянга. — А ты, Пратна, так и не свыкся с нашими строгостями. Так сказать, не проникся.

— Я пытался, — проговорил Пратна, не поднимая глаз. Сэр Фрэнсис с удивлением взглянул на него — он впервые слышал, что принц и сам был монахом, хотя и недолго. Он взял статуэтку у Мьюриел — она была странно холодной на ощупь — и передал ее Пратне, а тот, в свою очередь, вручил ее брату с церемониальным поклоном. — Я обнаружил, — продолжил принц, — что зло гораздо забавнее и приятнее, чем добро.

— Да, ты за словом в карман не полезешь. Всегда был таким, — усмехнулся монах. — Добро и зло, воистину! Как в вестерне каком-нибудь, ковбои и индейцы… Ты меня просто разочаровываешь. Я думал, ты что-нибудь пооригинальней придумаешь. Зло, это надо же так сказануть! Меня не обманешь, мой мальчик. Я же вижу, что ты затеял какую-то очередную проказу. Ладно, давайте посмотрим, что тут у вас… ага! Так что тут у нас такое? — Он рассмотрел половинчатую статуэтку со всех сторон. — Так, это точно не тайская вещь. Не кхмерская, не монская, не из Дваравати, не из Шривиджайя [24]… моя милая мисс… Хайкс-Бейли, правильно?.. Боюсь, что вас обманули. Это вполне современная вещь.

— Современная? — не поняла Мьюриел. — Поясните, пожалуйста.

— Я имею в виду, милая женщина, что ей не больше двух тысяч лет. Едва ли ее назовешь старинной, не говоря уже о том, чтобы древней. — Он от души рассмеялся над своей собственной шуткой.

— Как я понимаю, интереса она не представляет вообще никакого, — сказал Терренс, который, похоже, отчаянно скучал. Локк понимал, что им со Стрейтоном не терпится вернуться во дворец — к своим затейницам-девочкам.

— Я не говорил, что она не представляет никакого интереса, — отозвался монах. — Очень даже представляет… но не для вас. Есть люди, которые ищут эту вашу статуэтку уже лет тридцать, когда не все сорок.

Локку вдруг стало страшно. Он встревоженно огляделся: а что остальные, чувствуют они то же самое или нет? Ему захотелось уйти отсюда — прямо сейчас. Эта бредятина Пратны насчет кармических узлов… и теперь еще эти загадочные слова крошечного ссохшегося монаха в костюме поп-гуру… что его так напугало? Он заставил себя не дергаться и сидеть спокойно. Однажды я убил человека, женщину… он специально вспоминал этот ужас шестидесятилетней давности, чтобы прогнать другой ужас — тот, который был сейчас.

— Я знал! — просиял Пратна. — Пара минут унижений, и мой дражайший кузен откроет нам все секреты.

— Боюсь, что нет, — сказал Дарьянга. — Я чувствую…

— Ты лучше по существу говори, — раздраженно проговорил Пратна.

— Но вы еще не все собрались, — сказал монах. — Одного не хватает. И то беспокойство, которое вы испытываете сейчас, — это хорошая тренировка перед суровой и изнурительной одиссеей, которая вам предстоит.

— Опять, стало быть, в путь-дорогу, — вздохнул сэр Фрэнсис. — Боюсь, мои старые кости не выдержат этого испытания.

Стрейтон зашевелился, усаживаясь поудобнее, и подергал на груди рубашку, промокшую от пота.

— Выбор всегда остается за вами, — неожиданно мягко проговорил монах. — Но насколько я знаю брата, он лишний раз думать не будет — ломанется вперед сломя голову. Он сделает все, лишь бы бежать от угрозы хронической импотенции. — Снаружи раздался какой-то шум. Звук шагов на каменных ступенях. — О небеса, я смотрю, вас ничто не удержит. Ваш приятель пожаловал… прямо сюда.

Все обернулись к входной двери, где неожиданно вырос темный силуэт, заслонивший свет. Стивен.

— Не… — начал было Фрэнсис.

Но поздно. Стивен уже наступил на порог. Зловещее предзнаменование.

— Да ладно, — сказал Дарьянга.

огонь

— Двадцатый век на дворе, — продолжал монах. — Мы больше уже не хороним беременных женщин под порогом нового дома, чтобы милые, но мстительные духи охраняли твое жилище. Входите, пожалуйста. Не стесняйтесь.

Еще мгновение назад Стивен жарился на солнце. Теперь ему в лицо ударил прохладный воздух, остуженный кондиционером. И именно эта неожиданная прохлада совершенно лишила его присутствия духа — именно она, а вовсе не то, что он снова встретился с теми людьми, с которыми на протяжение шестидесяти лет делил один и тот же кошмар.

— Ваш шофер, который встречал меня в аэропорту, привез меня прямо сюда, — сказал он Пратне. Это было похоже на те сбивчивые извинения, которые он лопотал, когда опаздывал на их прежние оккультные сборища. И как и тогда, все молчали, давая ему в полной мере почувствовать свое смущение.

— Ну хорошо, — сказал наконец сэр Фрэнсис. — Пусть он расскажет: что это за Тимми Валентайн такой и что в нем такого необыкновенного?

— Он вампир.

Мьюриел звонко расхохоталась. Все остальные упорно молчали. Стивен заметил их недоверчивые взгляды и поспешно добавил:

— У меня есть доказательства.

— Замечательно, — сказал старый монах.

Стивен рассказал им все, пристально вглядываясь в лица своих угрюмых собеседников. Взгляни на Фрэнсиса Локка, сказал он себе. Он, наверное, удивляется: неужели этот полоумный старик и есть тот наивный маленький мальчик, который когда-то боялся его до смерти. Терренс и Стрейтон… Лорель и Харди… Мьюриел… вся высохшая, ее красота увяла. И Пратна — верховный манипулятор. Как всегда.

— Полный бред, — заключил Фрэнсис, когда Стивен закончил рассказ. Но Стивен заметил, что ему очень хочется в это поверить — до такой степени хочется, что его аж трясет.

— Ах дети, дети, — спокойно проговорил Дарьянга, — вам так нужно во что-то верить. Так почему бы вам не пойти дальше и не притвориться, что все это — правда? Давайте садитесь все вместе и придумайте план по уничтожению вампира. Может быть, вы добьетесь какого-нибудь всеобщего катарсиса, а я еще успею вздремнуть до вечерней молитвы.

— Чеснок и кресты, — предложила Мьюриел.

— Не пойдет, — сказал Стивен и рассказал им еще парочку любопытных фактов из жизни Конрада Штольца и, кстати, напомнил, что их первая встреча с этим существом состоялась у самого алтаря в часовне Святой Сесилии.

— Он выходит при свете дня? — просил Стрейтон.

— Похоже на то, — пробормотал Терренс, вспоминая детали Стивенского рассказа.

— Если он не боится крестов и чеснока, — раздраженно проговорил Пратна, — то какой смысл все это затевать?

— Ха! — усмехнулся Дарьянга. — Вы, похоже, забыли одну очень важную вещь. Вы, похоже, забыли, почему вы вообще вдруг решили приехать в мой скромный кути.

А дальше монах завел долгий рассказ. Он был старше их в среднем на десять лет и очень четко осознавал свое старшинство. Стивен сразу понял, что торопить его бесполезно. Он уселся на жесткой циновке и постарался устроиться поудобнее. На самом деле ему было скучно, и встрепенулся он только тогда, когда Дарьянга заговорил про огонь.

— Огонь… о да! В Древней Персии, кажется, поклонялись огню? У них был Ахурамазда, воплощение принципа света, и Ахриман — воплощение тьмы или зла. Как говорится, простенько и со вкусом. Но…

— Мы про идола начали говорить, — нетерпеливо перебила Мьюриел.

— Ах да, идол. Но огонь — это не менее интересно, правда? — Дарьянга взглянул прямо в глаза Стивену. Что Боги Хаоса знают про Стивена, насколько они доверились этому полоумному? Он просто законченный параноик. Ему везде мерещатся какие-то досье и подслушанные разговоры, втихаря записанные на пленку. — Я сейчас заговорил про огонь, — продолжал монах, — не потому, что огонь косвенно связан с нашим конкретным случаем… но еще и потому, что мне хотелось немного встряхнуть заскучавшего Майлса, а то он совсем засыпал.

— Простите, — смутился Стивен. — Я внимательно слушаю.

Но его мысли опять начали разбредаться.

— Итак, продолжим… вы все, без сомнения, слышали про Золотой Треугольник. Это такой регион на границе Таиланда, Лаоса и Бирмы. Ни одно из трех правительств не контролирует этот район. Там живут разные горские племена, которые, собственно, и устанавливают там свои порядки и держат всю тамошнюю торговлю героином и опиумом. — Он оглядел присутствующих, но те лишь покачали головами. — Ладно, не важно. Но вы точно слышали о самых крупных племенах… дикие люди, совершенно не цивилизованные, аборигены как они есть… я имею в виду мьонгов, мео, каренов и им подобных. Но есть одно очень скрытное племя, исао. Предводитель у них — некий Ай Тонь. Достаточно сильный и очень влиятельный военачальник, и особенно теперь, когда в прошлом году пограничный союз трех стран распался. У него грандиозные планы. Завоевание Азии… этакий доморощенный Македонский. На самом деле их набеги доходят не дальше ближайших холмов на севере: пара лишних маковых полей и не более того…

— Какие маковые поля?! Какие набеги диких племен?! — Пратна закатил глаза. — Я от тебя большего ожидал, дорогой мой кузен.

— Ну что ж, — философски заметил Дарьянга, — сам Будда сидел сорок лет под священным фикусом и только потом достиг полного просветления. В такой перспективе пять минут — это вообще ничто. Но мой милый жизнелюбивый братец почитает вопросы религии скучными и занудными. Стало быть, так. Исао говорят на своем языке, который не похож ни на какие другие известные языки, равно что отдаленно напоминает греческий. У них есть легенда, и там говорится, что с незапамятных времен племя владело священным идолом, изображением бога…

Мьюриел тихо вскрикнула, но тут же умолкла.

— …расколотым молнией надвое. Одна половина — злая, другая — светлая. Все очень просто. Вполне в духе персов, вы скажете: такой примитивный дуализм. Лет тридцать назад они потеряли одну половинку божка в одной из локальных опиумных войн с каким-то племенем с другой стороны холма. Благую, светлую половину, которую еще называли владыкой… огня. Ха. Я знал, что Майлс вздрогнет на этом слове. Вы, молодежь, как собаки Павлова — ваши рефлексы вполне предсказуемы. И с тех пор началось: чума, голод, постоянные притеснения со стороны враждебных соседей. В конце концов это некогда могучее племя оттеснили на один жалкий холм. Но потом появился этот Ай Тонь… и поднял своих на последнюю битву за власть в холмах, что-то типа того. И вот теперь выясняется, что утерянная половина божка — у вас. А исао свято верят, что если вновь соединить две половинки идола, они завладеют немеренной энергетической силой, которая вызовет ураган, который обрушится на равнины и даже, упаси небеса, на Бангкок… место настолько далекое и чужое, что они почитают его за какое-то сказочное королевство из полузабытых мифов. И я даже не сомневаюсь, что они все отдадут, на все пойдут, лишь бы только вернуть своего огненного властелина.

— Я проделала такой путь вовсе не для того, чтобы отдать непонятно кому свою любимую антикварную вещь, — нахмурилась Мьюриел.

— А этот идол… — задумчиво проговорил Стивен… — он проделал неблизкий путь к западу… С чего, интересно, все началось? Может быть, с завоевания Пакистана Александром Македонским?

— Для ребенка семидесяти лет ты очень даже неглуп, — заметил Дарьянга.

— Все это очень интересно, — сказал сэр Фрэнсис, — но как это связано с нашим делом?

— Вы же хотите чего-нибудь грандиозного, если я правильно понимаю? — отозвался монах. — Как насчет небольшой войны между варварскими племенами? Или, по-вашему, это выходит за рамки стиля?

— Вообще-то мы о другом думали, — сказал Пратна.

— Тогда зачем вы пришли сюда в этой штукой? — прищурился Пратна и вдруг обмяк в своем кресле, как будто внезапно заснул.

— Хороший способ намекнуть, что пора и честь знать, — усмехнулся Пратна. — Он по жизни такой: то отключается, то включается. Как чертов тостер.

— Погоди, — вдруг встревожился Локк. — Мне кажется… он не дышит.

— Упаси небеса! Это было бы очень досадно. Ты представляешь, сколько придется потратить на похороны?!

Очень долго — невообразимо долго — монах неподвижно лежал в своем кресле. Действительно как мертвец. А потом он открыл глаза и сказал:

— Я знаю, о чем вы все сейчас думаете. Вы думаете, что напрасно сюда приехали — только время потратили зря. Ребята, подумайте головой! И вы тоже, мадам. В конце концов, вы все здесь окончили Кембридж.

Потом он снова заснул, и Боги Хаоса тихонько вышли из прохладного дома в раскаленный зной.

лабиринт

После той поездки к Дарьянге Стивен старался держаться поближе к Стрейтону и Терренсу. Он всегда считал их более сдержанными по сравнению с совершенно бесноватыми Локком, Пратной и Мьюриел и был им искренне благодарен за то, что они не орут на него и не пытаются поучать, как все остальные.

Каждый день Пратна возил их в какое-то новое место. Он заявил, что «пока у нас не получается вычислить этого парня, давайте хотя бы посмотрим на то, что есть в мире — развлечемся перед смертью». Они совершили прогулку по каналам и посмотрели на Храм Рассвета, отливающий золотом на фоне заходящего солнца. Были на ферме змей и крокодилов; посетили массажный салон — просто для разнообразия, дабы слегка отдохнуть от «мелких домашних радостей» — как называл это Пратна — сада наслаждений.

По вечерам они расходились по своим комнатам во дворце. Даже кондиционеры, включенные на полную мощность, не могли заглушить всепроникающий запах жасмина. Засыпая в мягких постелях… иной раз — в объятиях ласковых юных женщин… Боги Хаоса видели сны.

Локку снились кошмары про волка из тьмы. Ему хотелось убить его навсегда — этого страшного зверя. Чтобы хотя бы еще одну ночь перед смертью поспать спокойно.

Стивену Майлсу снился огонь, а за стеною огня — темные глаза ребенка. Напряженные, внимательные, тоскливые… Он просыпался в холодном поту, одевался и выходил прогуляться в сад.

И в эту ночь — тоже.

По ночам запах жасмина — еще сильнее. Стрекочут сверчки, жужжат комары, в пруду квакают лягушки. Даже ветер — горячий и влажный. Стивен проходит по резному деревянному мостику и заходит в павильон. Все остальные уже собрались. Он почему-то знал, что они будут там.

— Мы тут тебя дожидаемся, Майлс. Может быть, ты нас порадуешь очередным озарением, — сказал Пратна. Его лицо было каким-то зыбким в дрожащем свете свечей. Одуряющий запах ладана, насыщенный, едкий… У Стивена защипало глаза.

— Мы еще недостаточно подготовлены, чтобы сражаться с Тимми Валентайном, — сказал Стивен. — Чеснок и распятия, воистину! Это вам не какое-то суеверие, страшная сказочка для детей. Амелия мне говорила, что маленький Конрад спокойно заходил в церковь и даже принимал святое причастие.

— А может, — задумчиво проговорила Мьюриел, — они просто делают что-то не так, эти священники и проповедники. Они же играют на стороне, которая изначально была обречена на провал. Я всегда это подозревала.

Стивену вдруг стало страшно. Как бы ища поддержки, он повернулся к Стрейтону — значительно более безобидному, чем, скажем, Пратна или та же Мьюриел, — но Стрейтон с Терренсом ушли в дальний конец павильона и развлекались там, бросая в воду камушки. Что со мной? — уговаривал себя Стивен. Я уже не десятилетний мальчик. Они больше не могут меня шпынять и указывать, что мне делать. Но он только спросил — и казалось, что это заговорил не он теперешний, а тот испуганный десятилетний мальчишка, который смотрел на пожар в цепких руках незнакомца в твидовом пиджаке:

— И что мы теперь будем делать?

— Если вы все абсолютно уверены, — начал принц, — что чеснок и распятия не помогут…

— Да владыка огня! — взорвался Стивен. Все остальные уставились на него. Он себя чувствовал как ребенок, который сделал тайком что-то плохое и теперь боится, что его шалость раскроется. Теперь ему волей-неволей пришлось продолжать: — В наши дни уже никто не верит всерьез в силу крестов и распятий. Но некая вещь, одушевленная истинной верой… как, например, вера исао в это их огненное божество…

— Что?! Ты считаешь, нам надо… — Локк даже не договорил.

— Выкрасть темную половину идола. Вот оно. Все-таки прозвучало вслух.

— Поехать на север, — уточнил Пратна, — одолеть горстку диких немытых горцев и отобрать у них темную половину бога огня?

— А что? Стоит попробовать, — вызвался Терренс.

— Очень оригинально, — нахмурился Пратна.

— Но получается очень логично, — сказала Мьюриел. — А иначе зачем мы собрались здесь все вместе? Зачем я взяла с собой этого идола? Все именно так, как говорил твой двоюродный брат. У этих дикарей есть вера в этого половинчатого божка… такая вера, которая нам — просвещенным, цивилизованным европейцам — даже не снилась. У них достаточно веры, мне кажется, чтобы зарядить его неограниченной силой… когда две его половинки снова соединятся. Это судьба. — Мьюриел надрывно рассмеялась.

— Судьба! — вдруг воодушевился Пратна. — Какая драма, просто эпическое полотно! Вампир против фетиша дикого, чуть ли не первобытного племени. Восток против запада. Кто — кого? Какой изысканный примитивизм! Замечательная идея… такую жалко терять.

— А если оно не сработает? — высказался и Стрейтон. Но на него просто не обратили внимания. Все, кроме Стивена, который еще в раннем детстве понял, что нужно очень внимательно подмечать все, что делают и говорят Боги Хаоса… если хочешь избежать неприятностей.

14

искатель

Брайен не мог заснуть. Ему казалось, что теперь он вообще никогда не заснет. Никогда в жизни.

Отель рядом с Бульваром. Претенциозный декор в псевдоиспанском стиле. Убогая, подозрительная гостиница. Сколько времени? Полночь? Заполночь? Он встал, подошел к окну и проверил жалюзи. Они были закрыты плотно. Бассейна здесь не было. Он это выяснил сразу.

Брайен включил телевизор — старенький черно-белый ящик, на котором работал только один канал. Он сел на кровать и задумался, подперев подбородок руками. Он уже несколько дней не брился.

Это был сон?

Кадр, промелькнувший на телеэкране. Отрезанная голова на шесте, воткнутом в песок на морском берегу. Изо рта свисает язык мокрых водорослей. Голос за кадром: «…в Венеции две недели назад… таинственный маньяк-убийца… явный псих… полиция в замешательстве…»

Он смотрел на экран, на мертвую голову. Камера не задержалась. Кошмар. И бурые водоросли в пустых глазницах…

Это сон.

Кадр на экране сменился. Диктор начитывал прогноз погоды и спортивные новости.

Водоросли…

Он ущипнул себя за руку. Только что он пробудился от кошмарного сна, но… он и вправду проснулся или кошмар продолжается? Он выключил телевизор, натянул джинсы, футболку. Обулся. Решил выйти на улицу. Туда, где неоновый свет и люди… сотни, тысячи людей… и может быть, там, посреди толпы, ему не будет мерещиться Лайза — всякий раз, когда он закрывает глаза…

На улице — жарко и душно. Даже в полночь — нечем дышать. Жар исходил от нагретого за день асфальта, от людей, запрудивших улицы… музыка из многочисленных баров сливалась в волну неразборчивых звуков. У освещенной витрины — два трансвестита. Через дорогу — мигающая неоновая вывеска. Танцующий поросенок. Красно-зеленые поросята пляшут на тротуаре. Запахи: пиво, жареная картошка, выхлопные газы, дешевые духи, марихуана.

Брайен купил на лотке жареную картошку, но есть не стал. Просто держал в руке, и жар от пластикового лоточка нагревал ладонь.

— Не хочешь развлечься, красавчик? — Тихий голос, едва различимый в уличном шуме. Предназначенный только ему. Брайен не обернулся, но глянул на отражение в витрине мебельного магазина. Призрачное лицо в красно-зеленых отблесках от танцующего поросенка.

— Я, кажется, заблудился.

— Да ладно тебе, не гони.

Он обернулся к ней. Улыбка. Тусклые сероватые волосы, лицо мрачное и угрюмое. Совсем молодое. Кожа странно поблескивает… наверное, из-за ярких неоновых вспышек… из-за смешения ярких цветов, режущих глаз… ярко-красная помада смотрится просто зловеще… Брайен отвернулся.

— Отстань от меня.

Но с другой стороны, если Лайза тоже на улице, эта девица может ее знать.

Но Лайза мертва!

Нет. То кошмарное существо на прошлой неделе… меня, наверное, переклинило. Нервы ни к черту. Ничего этого не было. Ни трупа с отметинами от акульих зубов, восстающего из бассейна, ни мертвой женщины у меня на постели… такое бывает только в кино.

— Ты, случайно, не видела эту девочку? — Он достал из бумажника фотографию Лайзы и показал ей.

Девушка рассмеялась. Ему показалось или у нее действительно были клыки? Да нет, конечно же, показалось. Но она все равно ему очень не нравилась. Было в ней что-то такое… неприятное. — Ты что, легавый? — спросила она.

— Нет. Я ее дядя. Она опять рассмеялась.

— А в замке Валентайна искать не пробовал? Ты любишь, когда тебе член сосут? Я тебе так отсосу, что ты просто умрешь от счастья. Пятьдесят баксов, вполне по-божески. Если надумаешь, спроси Китти. Здесь, на улице. В любое время.

— Ты не видела здесь эту девочку?

— Отправляйся домой, ван Хельсинг! — Девушка ухмыльнулась, и он увидел, что у нее действительно были клыки. Они блестели зеленым и красным от вспышек неона, и Брайен вдруг понял, что если все это — сон, то он в этом сне как в ловушке, и ему уже не вырваться в явь, поэтому лучше принять, что сон обернулся реальностью… превратился в единственную реальность… он уставился на витрину. Он видел в витрине свое отражение, но отражения девушки не было. Была только смутная тень. Он смотрел на роскошную спальню, выставленную в витрине: кровать с медными перекладинами, изящный торшер в псевдокйтайском стиле, огромное, во всю стену, зеркало в золоченой раме. В зеркале отражалось его лицо, но ее лица не было… и когда он присмотрелся к ней повнимательнее, он заметил, что когда он на нее не смотрит, ее лицо застывает в неподвижную маску, она даже не дышит… словно не человек, а хорошее чучело человека… он невольно попятился, отодвигаясь от нее.

— Отстань от меня. Мать твою, отстань…

Ленивый тягучий смех.

Грубый голос. Бородатый мужик в черной футболке за рулем повидавшего виды «камаро».

— Эй, сестренка, заработать не хочешь?

Медленно, очень медленно мертвая девушка оборачивается… всем телом, как вертящийся манекен в витрине. Живой человек так не обернется — просто не сможет.

— Сколько берешь за минет и потрахаться? У меня мало времени, — говорит мужик.

— Полтинник.

— Ты кого из себя строишь, Мерилин Чемберс?

— Ну ладно, тридцать… но только пятнадцать минут, дорогуша. Я тут работаю, а не хрены пинаю.

— Ладно, сучка, садись.

Брайен проводил взглядом отъезжающий от тротуара «камаро».

Если все это — наяву… ну, чисто гипотетически… нет. Лучше думать, что это сон. Иначе я точно рехнусь. Но если все это — наяву… что это за замок Валентайна? Лайза тоже про него говорила. Наверное, надо бы запастись кольями, и распятиями, и… чесноком. Господи, я ненавижу чеснок. Всегда просил маму, чтобы она жарила мне мясо отдельно, без чеснока… а потом мой придурочный братец вечно дышал мне в лицо чесноком… гребаным чесноком.

Он выбросил жареную картошку в урну и пошел дальше по улице — на угол Бульвара.

Надо как-то развеяться, чтобы не думать об этом сумасшествии…

Вывеска: ВИДЕОИГРЫ. Стеклянная дверь. За дверью — рваные вспышки грохочущей электронной музыки, треск и звон игровых автоматов. Брайен проверил карманы на предмет мелочи и нашел парочку четвертаков. Он толкнул дверь, прочитав на ходу рекламный плакатик: Эксклюзивное предложение — вторая версия «ПЬЮЩИХ КРОВЬ», новейшей и самой крутой игры! На этой неделе — реальный приз игроку, набравшему больше всего очков. Два билета на концерт Тимми Валентайна!

Брайен вошел внутрь. Зал игровых автоматов был разделен на две части. Ближе к входу располагались давно знакомые и заезженные игрушки: парочка «Пэкманов», «Звездные врата», две «Бури»… старые добрые развлекухи. Народу здесь было немного: пара-тройка потасканных подростков с явным криминальным уклоном. За столиком с кассой сидел необъятных размеров мужик с огромным пузом, которое выпирало из-под кожаного жилета.

Зато в глубине зала — на небольшом возвышении, куда надо было подняться по ступенькам — народу толпилось немерено. Причем те, которые не играли, энергично болели за тех, кто играл. Брайен протолкался вперед, пихаясь локтями. Как выяснилось, они все столпились вокруг новой игры. Автомат был оформлен весьма впечатляюще: черный пластмассовый плащ Дракулы в виде крыльев летучей мыши обрамлял экран, а поверху шла кроваво-алая подсвеченная надпись ПЬЮЩИЕ КРОВЬ. Вокруг пульта мерцали черные огоньки. Брайен попробовал подойти поближе.

— Классная графика, — заметил кто-то в толпе.

Парень, игравший за автоматом, лихо управлялся с джойстиком, проводя поезд через запутанный лабиринт путей. Из окна локомотива высовывался вампир, бесконечно сверкая клыками. По лабиринту, размахивая заостренными кольями, носились человеческие фигурки. Штук шесть-семь. Это были охотники на вампиров. Остальные представляли жертв: старушки и дети, бизнесмены и просто люди, и даже один навороченный панк, который «стоил» 500 очков. Они носились по рельсам и время от времени забегали в здания железнодорожных станций, где вампир не мог на них нападать. Сейчас поезд выехал на узловой пункт, на экране замигали слова: ВАМПИРСКИЙ УЗЕЛ, ВАМПИРСКИЙ УЗЕЛ, и музыка резко переменилась — зловещие завывания перекрыли мрачную готическую мелодию, типичную для вампирских фильмов, и поезд устремился вдогонку за клонами ван Хельсинга.

Идиотская совершенно игрушка, подумал Брайен. Но тем не менее он продолжал смотреть. Как зачарованный. Эта музыка включалась всякий раз, когда персонажи менялись ролями, и можно было атаковать тех, кто до этого атаковал тебя… вроде бы

очень знакомая музыка, но Брайен никак не мог вспомнить… очень знакомая, черт… что же это такое? Там-там-та-та-та-там… ну конечно, «Вампирский Узел»… и кто поет, кстати? Какой-то мальчишка. Голос совсем молодой. Его фотография еще была на обложке «Идола». Лайза всегда покупала этот журнал.

Он наблюдал за игрой.

— Блин! Он меня замочил! — воскликнул парень за автоматом.

Теперь на экране возник вампир, распростертый на рельсах, как в этих старых фильмах. Потом был кол, который вбивают ему в сердце. Потом — фонтан алой крови. Она растеклась по экрану, и поверх алого марева загорелась надпись: Поздравляем! Вы попали в число двадцати лучших игроков. Теперь ваше имя останется в зале славы ПЬЮЩИХ КРОВЬ.

Брайен отвернулся. Кошмарная просто игра, тошнотворная. Но мелодия песни никак не шла у него из головы. И эта четкая, очень качественная графика… кол, пронзающий сердце вампира… исполнение в стиле рисованного мультфильма, но сам образ наполнен такой извращенной жестокостью…

Мне бы надо сейчас сидеть и писать, вдруг подумал он, вспомнив о том, что срок сдачи рукописи неумолимо близится. И вот об этом бы стоило написать тоже. Он сжал в кулаке непотраченные четвертаки и направился к выходу.

И тут он увидел светящуюся строку и на мгновение замер, тупо глядя на экран над дверью.

Вампирский Узел… Тимми Валентайн… Вампирский Узел… Тимми Валентайн…

Они обе упоминали какой-то замок Валентайна, правильно? А что, если вся эта музыка, раскрутка новой рок-звезды, эксплуатация образа, эта безумная видеоигра… что, если это всего лишь прикрытие…

Он вернулся в отель, чуть ли не бегом ворвался на стоянку, забрался в машину и завел двигатель. Выехал на улицу и принялся медленно объезжать квартал, внимательно глядя по сторонам. Он не возбуждал никаких подозрений — десятки других мужиков делали то же самое.

И он все же ее нашел — эту девушку, эту Китти. Сначала он думал подъехать к ней якобы за этим делом, как будто он передумал и решил-таки с ней поразвлечься… но потом у него сдали нервы. Он вспомнил мертвую Риту у него на постели и Лайзу, истекавшую кровью в тумане.

А дальше было еще хуже. Пока он стоял на светофоре, дожидаясь зеленого, он увидел, как Китти превратилась в черную кошку.

Кошка скользила по тротуару, лавируя между ногами прохожих. Она направлялась к Бульвару. Брайен медленно поехал следом.

Еще пара кварталов — и кошка бежит по обочине выезда на скоростное шоссе. Брайен не стал раздумывать. Он просто вырулил на эстакаду и свернул на шоссе. Кошка бежала вперед и не так чтобы очень быстро. Он старался не выпускать ее из виду. Ему несколько раз раздраженно бибикали. Он ехал медленно — на шоссе так не ездят. Но ему было плевать на скоростной режим. Он видел только кошку. Теперь она побежала быстрее — длинными прыжками, словно миниатюрная пума. Брайен тоже ускорился. Сейчас он ехал со скоростью тридцать миль в час, что, разумеется, раздражало других водителей. Но ему было плевать на других. Кошка уже припустила вовсю, и он выжимал из машины все, до предела. Но все равно отставал. Черная шерсть серебрилась в свете фонарей… вот кошка уже превратилась в серебряный росчерк в полумраке и вдруг… оторвалась от земли и взмыла в небо! Она обратилась летучей мышью. На мгновение ее силуэт мелькнул на фоне мутного фонаря, а потом она растворилась в ночи…

Кем бы ты ни была, мать твою, подумал Брайен. Я буду следить за тобой, пока не узнаю, где ты живешь. Я буду ездить по улицам каждую ночь, пока не найду этот твой замок Валентайна.

И мне плевать, сон это или не сон.

лабиринт

На приготовления ушло несколько дней, а потом Боги Хаоса отправились на север. Из города они выехали в комфортабельном микроавтобусе Пратны. Дорога пролегала по весьма живописным местам: мимо рисовых плантаций, через маленькие городки с аккуратными храмами, суетливыми базарчиками и колоритными велорикшами. На ночь они остановились в достаточно приличном отеле с кондиционерами в номерах. Но как назло, был ураган, и кондиционеры вырубились, и Стивен полночи лежал, истекая потом, во влажной липкой духоте, слушая верещание геккенов и жужжание насекомых. На следующий день они свернули с шоссе и поехали по каким-то кошмарным проселкам — по жидкой грязи от затопляемых полей. Ночевали в деревне, под москитными сетками, в каком-то домишке с соломенной крышей на сваях. Никаких больше торговых центров и пробок на дорогах. Один телевизор на всю деревню. В вечерней программе — «Ангелы Чарли», продублированные на тайском. В доме старосты не продохнуть — вся деревня приникла к экрану. Дети смотрели телик через открытые окна, стоя на спинах у буйволов.

Все дальше на север. Все дальше от реки Менам — в дикий край. Потом был какой-то форт, где нечесаные и расхристанные «стражи границ» резались в карты, сидя на корточках на цементном полу, и глушили поганое меконгское виски. Там они обменяли микроавтобус на два «лендровера» и наняли двух вооруженных охранников.

Стивен, Стрейтон и Терренс ехали во втором «лендровере». Стивен сидел на заднем сиденье рядом с солдатом. Стрейтон и Терренс уселись впереди рядом с водителем. Разговаривать было почти невозможно — машину сильно трясло на разбитой дороге. Стивен угрюмо молчал. Зато Стрейтон с Терренсом беспрестанно болтали, но их разговор был пустым и бессмысленным.

— Смотри, старик, горы! — Терренс ткнул пальцем вперед. — Вон там, впереди.

— Какие горы?! Холмы в лучшем случае.

— А что там на них, джунгли?

— Откуда я знаю?

— Жарко здесь невозможно.

— А ты чего хочешь, чтобы дождь ливанул муссонный? Думаешь, будет лучше?

— Мне все это уже надоело, правда. Пратна, похоже, рехнулся. Потащил нас черт знает куда. И весь этот бред про вампира… он что, действительно в это верит?! Мама родная! И прости нам наш старческий скептицизм, Стивен, приятель.

— Погоня за тенью, на мой скромный взгляд, — сказал Стрейтон. — Что ты там, Майлс, говоришь? — Но было понятно, что мнение Стивена его мало интересует. Тем более что Стивен вообще молчал.

— Кошмарно жарко, — сказал Терренс.

— В Индии еще хуже, знаешь, — отозвался Стрейтон. — Повсюду одни черномазые.

— Да и здесь черномазые тоже.

— Нет, в Индии они жалкие… знаешь, такие все подобострастные, стелятся перед тобой, аж противно. У здешних местных по крайней мере есть хоть какое-то самоуважение.

— А вам не кажется, что подход у вас предвзятый? — наконец не выдержал Стивен. — И как насчет Пратны?

— Он — не черномазый, — отозвался Терренс. — Образованный человек, Кембридж окончил. И ты это знаешь прекрасно. Ты слишком долго прожил в Америке, Майлс… там у любого мозга повернутся, но…

Стивен «отключился» и больше не слушал. Он себя чувствовал совершенно чужим в компании этих иссушенных, изможденных стариков, которые когда-то давно бессовестно пользовались его детской наивностью. Но они были ему нужны. Они хотя бы выслушали его, когда больше никто не слушал. И они еще понадобятся ему, чтобы добраться до этого мальчика. Тимми Валентайна.

Они уже ехали по опушке джунглей. Земляная дорога — вся в размокшей грязи — петляла между банановыми деревьями с мокрой, сочащейся влагой листвой в распадке между двумя холмами. Постепенно она забирала влево и вверх. На склоне холма виднелись обширные участки вырубленного леса — опиумные маковые плантации.

— Что это за холм? — спросил Майлс у охранника.

— Опорный пункт исао. Очень опасно. — Солдат указал автоматом на вершину холма.

— А что они сделают, нападут на нас, что ли? — Терренс пренебрежительно хмыкнул.

— Дикари. — Стрейтон оглянулся, чтобы посмотреть назад. Раздался выстрел, и его голова раскололась пополам.

Мозги брызнули во все стороны. Ошметок серой слизи попал Стивену на щеку и стек по шее за воротник.

— Боже правый! — воскликнул Терренс. Водители обоих джипов вдарили по газам. Грязь полетела из-под колес.

— Пригнись, идиот? — закричал Пратна из передней машины. Наверное, он обращался к Стивену, который аж подскочил и, отчаянно махая руками, принялся стряхивать с лица Стрейтоновские мозги.

Стивен быстро пригнулся. Выстрелы сыпались уже непрерывным стаккато. Какие-то люди поспрыгивали с деревьев, окружили джипы… охранник дернулся и повалился на Стивена. Он осторожно выглянул в окно и увидел взбешенных туземцев в черных одеждах и вышитых кушаках, с винтовками и ножами в руках… их было так много… вот они уже набросились на него, и он разглядел серебряные колечки у них в ушах и носах, тяжелые браслеты и изукрашенные орнаментом ошейники, а потом…

Жуткое улюлюканье, и…

Рев переходит в тягучий ритм песнопений. Он идет отовсюду, и Стивен внезапно успокаивается. Он почему-то знает, что опасность миновала… он заставляет себя сесть, высвобождаясь из-под веса мертвого охранника… его немного подташнивает. Казалось, исао наводнили собой весь лес: буквально с каждой ветки свешивались чьи-то ноги, в просветах листвы проглядывали чьи-то лица, их тяжелые серебряные браслеты глухо позвякивали в такт монотонному пению…

Он глянул вперед. Мьюриел Хайкс-Бейли, которую Пратна с Локком поддерживали с двух сторон, держала над головой благую половину бога огня и грома.

Джип завелся и поехал вперед. Теперь это было триумфальное шествие к логову предводителя племени, и Стивен знал, что уже очень скоро бог огня встретится со своей второй половиной. Темной половиной.

искатель

Брайен, наверное, задремал за рулем. Потому что когда он очнулся, был уже почти рассвет.

Он стоял у дороги, неподалеку от дома Валентайна. Ему наконец удалось проследить за Китти. На это ушло три-четыре дня, но ему все-таки удалось. Он нашел этот дом — замок Валентайна с его коваными железными воротами. Особняк Тимми Валентайна, рок-звезды и кумира подростков.

Он заставил себя проснуться. Машина стояла у самой дороги, втиснутая между двумя деревьями. Сквозь кусты Брайену были видны ворота и кирпичная стена, а сквозь прутья ворот — темный дом.

Погоди… там кто-то есть, на лужайке. Кто, интересно? Брайен вышел из машины и подобрался поближе к воротам. В руке он сжимал пластмассовые сувенирные четки; крест впивался в ладонь.

Черт, слишком темно. Он глянул сквозь прутья железных ворот и увидел…

Лужайка в бледном свете звезд. Деревья над мраморным надгробием. Потом — тоскливый звериный вой, издалека… похоже, из дома… они что, держат в доме волков?! Вот мать… Облака разошлись. На небе показалась луна — мерцающий серп в черноте. А потом — волк. Выскочил из-за надгробного камня на садовую дорожку. Шерсть серебрится в лунном свете. Зверь крадется, припадая к земле. Пробует лапой траву, мокрую от росы… старуха в черном выходит из дома. В руках у нее — фонарик. Волк бежит к ней. Старуха встает на колени и обнимает зверя. Ее платье как будто достали из сундука какой-нибудь антикварной лавки. Она роняет фонарик. Луч света бьет вверх и освещает ее лицо… все в морщинах… алые губы и густые румяна выделяются четкими пятнами на фоне матово-белой пудры… она обнажает грудь и дает ее волку… тот бесшумно сосет…

Или он пьет ее кровь? Да… молоко темное… в лунном свете алая кровь кажется почти черной. Старуха приоткрывает губы в безмолвном стоне — боли или экстаза? Никак не понять. Брайен понимает, что надо уйти. Не смотреть. Слишком все это противоестественно, слишком жутко…

Он уже развернулся, чтобы идти к машине, но тут на дороге, ведущей к воротам, возникла темная фигура. Кто-то шел к дому.

Человек двигался как-то странно, волоча ноги. Как будто только недавно научился ходить и еще не привык. Он прошел совсем близко — Брайен мог бы коснуться его при желании. Бородатый мужик в черной футболке. Весь в крови. Изо рта у него текла какая-то темная жидкость.

Брайену он показался знакомым. Где он мог его видеть? Блин, ну конечно. В «камаро», когда он подбирал эту девушку, Китти… и теперь он стал одним из них. Как в этих вампирских фильмах. И Лайза тоже попала к ним. Она была где-то здесь — в этом доме. И ей пришлось пройти через что-то настолько ужасное, что она умоляла его убить ее колом в сердце…

Вампир замер на месте. Может быть, он заметил Брайена? Может быть, они чувствуют человеческий запах? Может быть, он уже знает, что здесь кто-то чужой?

Брайен не стал дожидаться. Он рванулся к своему фургончику и поехал прочь подобру-поздорову.

Уже выруливая на шоссе, он подумал: и кстати, где ты возьмешь колья? Просто зайдешь в магазин и скажешь: мне нужна парочка кольев длиной фута в два… чтобы изничтожить вампиров. Да, и пожалуйста, можно их заострить?

Придется делать их самому.

образ матери

Карла нашла Марию на кухне.

— Где Тимми?

— Уехал на репетицию. С Руди. — Мария сидела за столом, заваленным какими-то бумагами. — Кофе хотите? Налейте тогда себе… Не желаете мне помочь?

— Да, конечно. — Карда уселась за стол и налила себе кофе. — А что вы делаете?

— Отвечаю на письма поклонников. Сегодня я отвечаю на письма, — сказала Мария со своим бутафорским акцентом.

— А мне что делать?

— Раскладывать фотографии по конвертам.

Карла увидела стопку коричневых плотных конвертов и стопку глянцевых фотографий. Мария открыла очередную пачку отпечатанных на компьютерном принтере наклеек с адресами, наклеила их на конверты и доложила их в пачку.

— Если там на наклейке, в правом верхнем углу, есть маленькая буква "р", — сказала Мария уже нормально, без всякого акцента, — то туда надо класть фотографию с автографом. Пачка А. Если буковки нет, тогда туда надо класть фотографию из пачки В.

Карла принялась раскладывать фотографии.

Фотография А: Тимми очень серьезный — этакий ученик-отличник частной привилегированной школы, — смотрит прямо в объектив. Фотография В, больше похожая на любительскую:

Тимми сидит в непринужденной позе на крышке гроба, на нем — черный вампирский плащ, а во рту — игрушечные клыки, которые продаются в любом магазине приколов… или…

— Эти клыки, — проговорила Карла. — Они…

Мария рассмеялась.

— Вы думаете, что они настоящие? Или что их выпускают под маркой Валентайн с фотографией Тимми на упаковке и их можно купить в любом магазине, где продают маскарадные и театральные костюмы, или вы получаете их бесплатно, если пришлете по такому-то адресу вкладыш из его последнего альбома, выпущенного на дисках и на кассетах?

Карла продолжала раскладывать фотографии.

— А скажите, — спросила она через пару минут, — как вы там ориентируетесь, наверху? На чердаке, я имею в виду?

— Я работаю на него уже много лет. Я ему как мать. Вы считаете, я не могу читать его мысли?

— Его мысли?

— Я вам открою один секрет, мисс Рубенс. Не ходите туда, если вы точно не знаете, что вам нужно и чего вы хотите. Потому что он знает, чего вы хотите, даже если вы сами не знаете. Я слышу ваше сердце. Там вы всегда будете находить то, что ищете, мисс Рубенс. Вот так все просто.

— Но я не хотела найти этих вампиров!

— Вы уверены? А вы бы избрали такую профессию, если бы вас не тянуло к темным вещам, к теневой стороне человека?

— Но…

— Раскладывайте фотографии. Начиная с первого летнего концерта, нас буквально завалили письмами. И главное, меньше их не становится.

Карла подумала: можно купить в любом магазине, где продают маскарадные и театральные костюмы. Вот оно. Наконец-то. Не зловещие темные демоны из мифологии, а тени за доллар и десять центов…

— Вы когда-нибудь обращались к психоаналитику, Мария?

— Мне без надобности! Я очень хорошая домоправительница! — опять этот дремучий акцент.

Вот оно что: защита. Блокировка от назойливого любопытства. Все утро Карла раскладывала фотографии по конвертам, а потом поднялась к себе — поработать со своими записями.

15

наплыв

Мария… где они? Я имею в виду Лайза с Китти. И все остальные. Гробы пусты. Кажется, я говорил…

Обложить гробы чесноком, мастер Тимоти. Да. И распятия. Да, вы говорили.

Так почему они встали?

А вы бы долго смогли выносить их жалобные стоны, мастер? Каково бы вам было слушать, как они вопят от голода? Они как беспомощные младенцы… новорожденные в вашем жестоком мире, где есть только одно по-настоящему сильное чувство — жажда крови… разве можно было их не отпустить, мастер Тимоти?

Но, Мария… тебе обязательно нужно быть доброй мамой для всего выводка вампиров? Меня одного тебе недостаточно?

Конечно, мой мальчик, конечно, достаточно… ты у меня единственный…

Тише. Я чувствую… за нами кто-то наблюдает. Я слышу его дыхание… там, за воротами, за стеной.

Он увидит только старуху и волка.

Я чувствую, как нагревается его кровь, Мария. Я боюсь за него.

Мастер…

Держи их, Мария. Держи.

Но они кровь от крови твоей, ты их сам укусил, и они пробудились к холодной вечности по твоему капризу…

Значит, они должны меня слушаться как хозяина.

Ты их любишь?

Я пытаюсь не забыть, что такое любовь.

Бедный мальчик.

Да, мама. Да.

Ты очень красивый, когда волк.

Мне хочется выть на луну.

Тебе незачем помнить, что такое любовь, мой мастер, мой мальчик, любовь моя. Ты — чистый, ты — сила. Любовь тебя только испортит и запятнает. У меня хватит любви на двоих. На нас с тобой. И на все поколение вампиров.

Я хочу выть на луну, когда ее бледный лик серебрится среди неподвижных сосен…

…выть на луну до конца дней своих…

…дрожа на ночном ветру.

охотница

— Они точно не вернутся? Предки твои… точно?

— Точно-точно. Пива мне принеси, ага? Слушай, Хелен, ты горячую воду еще не выключила… а то что-то уже припекает.

Хелен стояла на открытой террасе, что выходила на патио в доме Лулу, ее лучшей подруги. Она хотела попробовать воду пальцем, но тут заметила промельк движения за досками…

— Ой. — Что это было? Кошка? Черная кошка… она просто лежала там, за досками и смотрела. Клубок черной шерсти с двумя сверкающими глазами. — Кис-кис-кис. Иди сюда, кисочка.

От воды поднимался пар. Хелен подошла к выключателю водоворота и включила его на полную мощность.

— Я и не знала, что у тебя есть кошка, Лулу! — крикнула она.

Никакого ответа. Наверное, Лулу была занята. Потом из глубины дома донесся какой-то звон… тихий вскрик. Наверху — чистое небо. Ясные звезды, яркий полумесяц.

Кошка — или кто там был черный, пушистый — выскочила из-под досок террасы и рванула в дом.

Хелен тоже вошла в дом и открыла дверь в ванную, где джакузи. Замечательно!

— Просто классно! — Она вошла и опустила руку в наполненную до краев ванну. Поводила рукой туда-сюда, и тут ей в ладонь ткнулось что-то мягкое и вязкое… что? Она попробовала эту штуку на ощупь… вроде бы водоросли или что-то типа. Или мокрые волосы. Или, может быть, что-то из этих интимных штучек, которыми натираются, чтобы было приятнее трахаться… черт его знает, чем там занимаются предки Лулу…

Она схватила непонятную штуку и вытащила ее из воды. Что-то типа резиновой банной игрушечки, чтобы было нескучно купаться в ванной… только она была вся в какой-то черной и липкой слизи и в ошметках скользких водорослей.

— Идиотская шутка, — сказала она, тупо глядя на полусваренную голову своей лучшей подруги… И только потом она закричала.

Она перестала кричать, когда из бурлящей воды поднялась фигура, закутанная в туман. Мертвая девушка с глазами цвета огненного опала. Кровавые отметины по всему телу, запеленатому в мягкие водоросли. Она улыбалась. Пластины у нее на зубах были темными от крови, ее клыки…

Голова Лулу падает в воду, вертится в искусственном водовороте, длинные завихрения крови медленно растворяются в горячей воде. Руки в липких водорослях хватают ее за запястья и тянут в воду. Вода горячая, так приятно… Тугие струи массируют кожу, и это тоже приятно… мертвая девочка обнимает ее, и запах моря поглощает все остальные запахи, и мертвая девочка приоткрывает губы, она не дышит, изо рта пахнет гнилью и несвежим мясом, глубокие раны на плечах и груди сочатся кровью, кровь расплывается мутным маревом, и…

Все тускнеет, и смутные звуки… мягкий топот маленьких лапок, и далеко-далеко — еще один крик, еще один ужас, и…

искатель

Он заехал в супермаркет и купил дюжину метел с деревянными ручками и два фунта чесноку. В пропыленной книжной лавке, где продавали христианскую литературу, он приобрел пару уцененных пластмассовых распятий. Уже ближе к вечеру он зашел в первую попавшуюся католическую церковь — обветшалое здание из ярко-оранжевого кирпича с высокими шпилями в стиле мультяшных диснеевских замков. Там он украдкой наполнил две небольшие пластиковые бутылочки из-под минералки святой водой из каменной чаши под кротколиким Иисусом в окружении каменных агнцев.

Так, что еще? Может быть, аконит? В каком-то вампирском фильме вроде бы было, что вампиры боятся этого самого аконита… но он понятия не имел, как выглядит это растение. Он даже не знал, есть такое на самом деле или это лишь вымысел сценариста.

Ладно, должно хватить и того, что есть.

Вернувшись в отель, Брайен переоделся в бирюзовую гавайку в «пальмы и попугаи». Он ненавидел эту рубашку, но в ней было много карманов.

Потом он сел на постель, отвернул ручку с первой метлы и принялся заострять конец.

Часа через два колья были готовы. Брайен рассовал по карманам чеснок и распятия. Хотел положить в карманы и бутылочки со святой водой, но они уже не вошли. Черт! Надо найти тару поменьше.

Он пошел в ванную, где на стекле над раковиной стояли крошечные пластиковые пузыречки с шампунем, какие обычно дают постояльцам в гостиницах. Он вылил их содержимое в унитаз, ополоснул и наполнил святой водой. Рассовал их по карманам, взял под мышку свои импровизированные колья и направился было к выходу…

Ничего не забыл?

Колья, чеснок, распятия, святая вода… может быть, серебро? У него браслет на часах серебряный… но настоящее это серебро или просто подделка? Он положил колья на пол и снял с запястья часы. Прищурился, чтобы прочесть слова на металлических пластинах… нержавеющая сталь… нет, нет. Подождите минуточку. Обратная сторона часов… она из какого металла? Она вроде поярче и больше похожа на серебро, хотя раньше Брайен об этом как-то не задумывался. Часы ему подарили… давным-давно… ага! Серебро установленной пробы… на крайний случай сойдет. Может быть. А как же…

Чем он собирается вбивать колья? Наверное, нужен какой-нибудь молоток деревянный или что-то по типу того.

Он подобрал колья, спустился к машине и выехал со стоянки. Молоток…

Выехал на шоссе. Съехал наудачу через пару-другую развязок. Может быть, в «7-11»? Молотков нет. Еще один придорожный супермаркет… Дальше. Торговый центр. Он уже начал отчаиваться. Большой магазин игрушек… Брайен долго ходил по бесконечным рядам портативных видеоигр, конструкторов и солдатиков и

наконец набрел на секцию принадлежностей для подвижных игр. И там был набор для крокета.

Брайен купил его, расплатившись по кредитной карточке и молясь про себя, чтобы их компьютер не обнаружил, что кредит у него давно вышел.

* * *

Уже в машине он распаковал пакет, достал два молоточка, а остальное забросил на заднее сиденье.

Потом снова выехал на шоссе.

А пару минут спустя…

Веревка! Как я туда заберусь без веревки?!

Обратно к торговому центру, где был магазин инструментов. Спустя пятнадцать минут — опять на шоссе.

А вдруг я не вспомню дорогу, мелькнула дикая мысль. А вдруг мне все это почудилось… Но съезд был на месте. И извилистая дорога к вершине холма.

Слишком поздно, — подумал он.

Лайза говорила, что через несколько дней она изменится уже полностью и навсегда, что ее новая сущность поглотит прежнюю… может быть, она его даже и не узнает.

Он доехал до того места, где раньше прятал машину, под прикрытием деревьев. Как только он загнал фургончик в заросли и заглушил двигатель, железные ворота особняка Валентайна открылись, и оттуда выехал черный лимузин. Брайен попытался разглядеть пассажиров, но стекла были затемнены. Ему удалось рассмотреть только водителя: лицо как череп, обтянутый кожей, руки в белых перчатках на черном руле. Интересно, он тоже — один из них? Наверное, нет. Они же боятся солнца, правильно? Вот почему стекла…

Ворота по-прежнему были открыты. Может быть, у него получится добежать и проскользнуть в сад, а там дальше — посмотрим по обстановке. Он подхватил свои инструменты и рванулся к воротам. На лужайке, провожая глазами отъезжающий лимузин, стояла старуха в черном. Та самая. Интересно, удастся ему пройти мимо нее, или ему придется ее связать, или что-нибудь в этом роде.

— Меня пригласили… тут починить нужно… — пробормотал он.

— Проходите, — рассеянно отозвалась она, словно обращаясь к кому-то другому. Такое впечатление, что его тут чуть ли не ждали.

До захода солнца оставалось чуть больше часа. Брайен взглянул на дом, являвший собой причудливое смешение стилей: испанского, елизаветинского и индустриального модерна. Войду туда и осмотрюсь, решил Брайен.

Теперь старая женщина смотрела на него с нескрываемым любопытством. Он попытался придумать еще какую-нибудь причину своего здесь присутствия, но в голову не пришло ничего подходящего.

Мало того — он не мог выдавить из себя ни слова.

Наконец старуха сказала, пародируя голос и интонации Бела Лугоши:

— Ужин будет на закате. Вы поэтому и пришли, правильно? Вот дерьмо, подумал Брайен. А на ужин у них буду я… Он рванулся к дому, нащупывая в кармане распятие. Уже на крыльце он обернулся и увидел, что старуха по-прежнему наблюдает за ним. Крошечная черная фигурка на фоне сочной зеленой травы. Ее голос звучал едва слышно, хотя она, похоже, кричала.

— Вы умрете, молодой человек! Но может быть, вам удастся забрать с собой на тот свет и их тоже… хотя бы нескольких, сколько получится. Они такие все неаккуратные, не то что мастер… убираться за ними — такая морока…

Он влетел в дом.

ведьма

— Слушайте! — с жаром прошептала Мьюриел Хайкс-Бейли. В хижине царил полумрак, дрожащие свечи почти не давали света. Фрэнсис Локк вздрогнул и заморгал; кажется, он задремал. Снаружи доносился мягкий и медленный бой барабанов. Потом вступил старческий голос — надрывный, скрипучий. Потом другие голоса — молодые — подхватили речитатив. Вскоре стало казаться, что голоса доносятся отовсюду. Периодически в хор вступали и женские голоса. Пронзительные вопли на грани срыва.

— Господи, — выдохнул Локк. Они сидели полукругом, на неудобных деревянных табуретах. Только Мьюриел вернули ее инвалидное кресло. Они сидели лицом к алтарю, на котором стояла Мьюриелская половина идола. Вторая его половина стояла тут же. Но их еще не соединили вместе.

В хижине было душно от опиумного дыма. Стивену казалось, что этот дурманящий запах пропитал его насквозь. На стенах плясали тени и отблески тусклых свечей. Окон не было. Единственный вход закрывала черная занавеска, расшитая серебряными монетами. Стивен увидел, что Локк поднялся с табурета. Кроме Богов Хаоса, в хижине не было никого. Перед алтарем стоял стул с высокой спинкой, к которому было привязано тело убитого Арчибальда Стрейтона. Из раны на голове все еще текла кровь и мозги. Под двумя половинками огненного божка стояло несколько ведер с… водой? Или кровью?

Стивен смотрел на ту половинку идола, которая была злой и темной, и сравнивал ее со светлой. Там, где губы у благой половины были приоткрыты в мягкой полуулыбке, у темной половины они кривились в надменной усмешке. Глаз как будто горел диким и злобным светом. Тело было покрыто змеиной чешуей. В руке у темной ипостаси дуалистического божества был пылающий трезубец. Бог огня…

Пение снаружи не затихало. Теперь в пронзительные вопли женщин вплелись новые звуки — глухие удары плоти о плоть.

— Омерзительные создания, — скривился Пратна. — Они бьют кулаками по трупам убитых. Мой двоюродный брат говорит, что они едят печень врагов сырой.

— Милые люди, — заметила Мьюриел.

— Я вот чего не понимаю, — жалобно протянул Лайонел Терренс, — зачем они посадили тут, с нами, тело нашего Стрейтона. Он был славным парнем. С неба звезд не хватал, но человек был хороший. Но запах, конечно… м-да.

— Мне кажется, — сказал Пратна, — что они посадили его здесь, с нами, в знак извинения. Они же не знали, что мы привезли их бесценного идола.

— И что теперь? — спросил Стивен. Но он уже знал, что они будут делать. Он чувствовал силу, исходившую от бога огня. Притягательную силу… Неужели Боги Хаоса не понимают, что у него — особые отношения с этим древним огнем? Нет. Кажется, нет. Для них это только игра.

— Они будут петь всю ночь напролет. А утром устроят очередной набег на какое-нибудь враждебное племя, — сказал Пратна. — У них мало кто говорит по-тайски, но общий смысл я уловил.

— А мы что, пленники? — спросил Локк.

— Пленники! — фыркнул Пратна. — Скорее почетные гости. Нам посчастливится своими глазами увидеть последнюю и сокрушительную победу Ай Тоня. По идее, когда песня достигнет своей кульминации, должно случиться что-то из ряда вон выходящее…

— Надо отсюда бежать, — заметила Мьюриел.

— И как можно скорее. Наш «лендровер» стоит аккурат посреди деревни. То есть нам надо забрать этого твоего огненного божка и потихонечку смыться отсюда.

— Главное, чтобы не с боем прорваться, — проговорил Терренс, глядя на мертвое тело своего дородного друга.

— Слушайте! — прошептала Мьюриел.

Локк вскочил и принялся нервно ходить взад-вперед. Ну и пусть себе ходит! — подумал Стивен. Дрожащие отблески пламени от свечей плясали на двух половинках идола, на стенах подрагивали жутковатые тени. Завитки желтого света как будто растворялись в дымном полумраке. Пение снаружи нарастало волной.

Все громче и громче…

Стивен поднялся со стула, подошел к выходу и слегка приоткрыл занавеску. Море согнутых спин… люди стоят на коленях и простираются ниц. Рваный свет смоляных факелов. Грязные хижины, крытые соломой… ни одной прямой линии, ни одного правильного угла… на ступенях одной из хижин — портативный телевизор на батарейках. Идет какая-то энная серия «Пути к звездам». Но никто не глядит на экран. А вот и «лендровер», буквально в двадцати ярдах от входа. Водитель-охранник стоит на страже. У него даже не отобрали его автомат.

— Смотри! — кричит Мьюриел.

Он оборачивается посмотреть.

Теперь уже все Боги Хаоса поднялись со стульев и стояли полукругом перед алтарем с двумя половинками огненного божка. И они светятся странным голубоватым светом… и чем громче становится пение снаружи, тем ярче становится этот свет… или ему это только кажется? То, что они сейчас делают, — это же полное сумасшествие… так что вовсе не удивительно, что ему мерещится всякий бред, который воспринимается как реальность. И не только ему, но и всем остальным. Сумасшествие заразительно. Может быть, это старость и близость смерти… может быть, это вина за содеянное в ту ночь, шестьдесят лет назад… вина, которая все-таки проявилась спустя столько лет и повергла их всех в бездну безумия?

Две половинки идола…

Излом синей молнии прошел от одной половинки к другой… яркая линия света… еще одна, и еще… теперь все пространство между двумя половинами было прошито стежками синего огня… половинки божка задрожали и, казалось, придвинулись чуть ближе друг к другу… Мьюриел издала пронзительный вопль извращенного злобного экстаза, и все остальные тоже закричали: кто — удивленно, кто — в страхе, кто — в ликовании… Стивен почувствовал, как огонь из его детства вновь разгорелся внутри и оживил его своим жаром.

— Быстрее! Пока они не соединились! — выдохнул он и шагнул к алтарю, протянув руку к идолу. Но Терренс оказался проворнее. Он рванулся вперед и сбил по пути стул с телом Стрейтона, который тяжело опрокинулся на пол. Терренс схватил левую половинку божка, заорал от боли и выронил ее…

— Возьми тряпку какую-нибудь, идиот! — Мьюриел подкатила на своей инвалидной коляске к упавшей половинке божка и попыталась поднять его через подол платья. Подол загорелся мгновенно. — Вон там вода… — закричала Мьюриел, тыча пальцем в ведра у алтаря. Фрэнсис схватил ближайшее ведро и вылил его содержимое на горящую юбку Мьюриел. Бурлящая жидкость тут же зашипела и превратилась в алый пар. В воздухе расплылись завитки опиумного дыма. Мьюриел нагнулась, подняла половинку идола из липкой жижи, разлившейся по полу, и завернула его в подол платья в кровавых разводах. Сэр Фрэнсис схватил правую, светлую половину…

— Она ледяная! — крикнул он. У него тряслись руки.

— Быстрее, — заорал Пратна, — пока они заняты…

Он рывком отодвинул черную занавеску, закрывавшую выход.

Они вышли в душную ночь. Терренс шел первым, Фрэнсис — последним. Пратна сделал знак шоферу, который тут же вскочил с земли, чтобы открыть дверцы.

Пение вздымалось волной мощного звука…

Стивену казалось, что все происходит как будто в замедленной съемке. Он двигался, невольно подстраиваясь под ритм барабанов. Он бежал следом за Фрэнсисом, который прижимал к груди половинку идола, завернутого в задранную рубашку. Они забрались на заднее сиденье. Барабаны гремели, гремели, гремели…

И вдруг умолкли. Пение оборвалось в гулкую тишину. Вдалеке — цикады, лягушки, визги встревоженных обезьян.

Взревел мотор. Пратна схватил автомат и принялся палить наугад. «Лендровер» помчался по грязной дороге, уводящей в джунгли. Исао уже начинали потихонечку очухиваться от транса, хотя глаза у большинства были по-прежнему затуманены опиумным дымом. Всем скопом они навалились на отъезжающий джип — дергали двери, бросались прямо под колеса. Некоторым удалось протянуть руки в салон и схватить Терренса. Он резко дернулся, пытаясь вырваться, но его все-таки вытащили из машины. Стивен услышал душераздирающий крик и звук рвущейся плоти.

— Не оглядывайся! — голос Пратны был едва различим в воплях толпы. Но страшнее всего было их хоровое чавканье, сотня ртов — в унисон… волки, рвущие труп добычи… Стивен подумал, что это… но нет, этого не могло быть. Не могло быть и все. И все же…

— Да, — ответил Пратна на его невысказанный вопрос. — У них обычай — поедать печень убитых врагов-Рев толпы сделался тише. Фрэнсис достал из-под рубашки свою половинку идола.

— Магия, — пробормотал он. — Настоящая магия. Не шаманские бутафорские штучки, какие у нас практикует Мьюриел, чтобы пудрить мозги дуракам, да, Майлс? Вот такая вот магия и призвала в наш мир то существо из теней.

— Которое вы теперь уничтожите, — сказал Майлс.

— Которое мы теперь уничтожим! — выкрикнул Фрэнсис на грани истерики. — Ты разве не с нами, прислужник… мальчик?!

— Стрейтон… Терренс…

— Это вообще ничто, — сказал Фрэнсис. — Я чувствую только восторг. Понимаешь, восторг.

«Лендровер» мчался вниз по склону.

Стивен видел, что Фрэнсису хорошо и комфортно в компании Богов Хаоса. С ними он себя чувствует защищенным. Он внимательно изучал своих спутников, когда лунный свет — иногда проникающий сквозь просветы в густой листве — падал на их разгоряченные лица. Он знал, что они сейчас чувствуют. Он их видел насквозь. Мьюриел, охваченная дикой безумной радостью. Пратна, который больше всего на свете любит играть с жизнями тех, кто его окружает, и наблюдать за своими манипуляциями, пряча улыбку — довольную, как у ребенка, который заснул в обнимку с любимым плюшевым мишкой. И Фрэнсис, который первым из всех подчинил себе Стивена…

Но теперь-то я освобожусь, подумал Стивен. Теперь они играют с огнем, и этот огонь их спалит, потому что он только мой. Только мой.

Он жадно вглядывался в их лица. Наверняка они должны чувствовать хоть какую-то вину. Но нет… они лишь упивались своим детским восторгом. И он один чувствовал груз их общей вины. Один — за всех.

Но скоро мы все сгорим. И искупим свою вину. Мы очистимся в пламени. Скоро… но сейчас я отдамся радости… Он закрыл глаза и отгородился от темного леса.

лабиринт

Брайен вошел в бархатную темноту. Там была широкая лестница с резной балюстрадой из красного дерева. Откуда-то издалека — музыка. Наверное, запись… чистый детский голос под перелив клавиш и легкую перкуссию. Брайен прислушался, замерев на мгновение.

Уже скоро закат. Я знаю. Это как в фильмах ужасов, я обречен. Это самоубийство.

Но он даже не попытался уйти.

Голос. Где-то наверху…

Выставив перед собой дешевенькое пластмассовое распятие, Брайен пошел вверх по лестнице. Ступени были покрыты мягким ковром, который глушил звуки шагов. На площадке Брайен остановился, чтобы рассмотреть книжный шкаф, изукрашенный причудливым резным узором в восточном стиле и выложенный перламутром… и тут его осенило. Он узнал этот голос. Он его слышал однажды, по телевизору, когда переключал наугад каналы. Тимми Валентайн. Брайен даже помнил его лицо: очень бледная кожа, густые темные волосы, огромные ясные глаза, полуулыбка — мрачная и обольстительная…

Так где же играет музыка? Он подергал пару дверей — заперто. Вот есть открытая… кладовка с постельным бельем. Еще одна дверь, крутая лестница вверх. Брайен не стал долго раздумывать — он пошел туда.

Тихий стук мягких лапок…

Он обернулся. Что там, в тенях на первом этаже, — кошка? Он еще крепче сжал крест. Пластмасса намокла от пота и стала липкой, худой изможденный Иисус из нержавеющей стали скользил на ладони.

Он поднялся наверх и увидел сплетение сумрачных коридоров. Бессчетные двери. Он открыл одну и увидел…

Море, запах свежих водорослей, соленый ветер в лицо…

Он быстро захлопнул дверь. Шум моря затих. Воспоминания, подумал он. Кусок моей памяти, извлеченный каким-то непостижимым образом и воплощенный вовне. Время застыло.

Он открыл еще одну дверь. Какая-то пыльная комната. В комнате — люди. Полупрозрачные призраки… его брат, небритый, расхристанный, пьяный… наклоняется над Лайзой… девочка сейчас закричит…

Он закрыл дверь, обрубая воспоминания. Он бы никогда ничего не узнал, если бы не вломился тогда в ту комнату…

Он свернул в другой коридор. Здесь было темнее. Теперь он вырвался из владения своих собственных воспоминаний. Человеческие руки — из стен. Ладони горят огнем. Кривые зеркала, как в комнате смеха. Он видел свои отражения, толстые, тонкие… потом он увидел себя стариком, гниющим заживо, в инвалидной коляске, его кожа сползала лохмотьями…

Налево. Еще раз налево.

— Лайза!

Ему ответило слабое эхо. Он пошел быстрее. Ему не хотелось смотреть на свои отражения. Еще несколько лестниц, затянутых паутиной. Тараканы ползут по стене.

Куда теперь?

Что-то легонько коснулось его плеча. Он оглянулся. Скелет на ниточках — идет за ним следом, передразнивает каждое его движение. Он побежал вверх по ближайшей лестнице, скользя на паутине. Скелет не отставал ни на шаг. Брайен развернулся и помахал крестом у него перед носом. Скелет повторил его жест. Брайен ткнул его кулаком в грудину. У него было стойкое ощущение, как будто его рука проходит сквозь живую плоть. Скелет заискрился, потом потускнел и растворился во тьме…

— Иллюзия! — сказал Брайен громко. — Это всего лишь иллюзия!

Он побежал быстрее, ступеньки у него под ногами скрипели в такт его бешеному сердцебиению…

Еще одна комната, открытый гроб… в гробу — бородатый мужчина в черной футболке. Его лицо, кажется, светится в полумраке. Брайен хватает кол, выточенный из рукоятки метлы, и нацеливает его в сердце, и бьет молотком… злобно, свирепо… бьет. Труп открывает глаза и обнажает клыки. Клыки влажно сверкают, из мертвого горла рвется сдавленный стон, в котором — ужас. Нечеловеческий стон. Изо рта хлещет кровь, обжигающе ледяная. Брайен кричит, когда она попадает ему на рубашку. От холода тоже бывают ожоги. Нежизнь покидает глаза мертвеца, и его кожа становится зеленоватой…

Еще двери… еще гробы. У него осталось всего семь, может быть, восемь кольев. Он быстро расправился с трансвеститом, который с видом притворной скромности лежал в розовом гробу. Трансвестит хныкал, как обиженный щенок, когда алая кровь текла у него изо рта и из раны в груди, заливая накрашенное лицо. Брайен засунул ему в рот распятие и головку чесноку.

— Лайза! Я иду к тебе, Лайза! — кричал он, дрожа как в лихорадке. Он прикончил уже шестерых вампиров. Руки болели от того, что он столько стучал молотком, но Лайзы по-прежнему нигде не было…

В окне — черное звездное небо.

Солнце село. Брайен понял, что лишился единственного преимущества…

И что теперь?

Он бежал по ветвящимся коридорам, выкрикивая ее имя. Горло саднило. Он был весь в крови. Столько крови… старой и липкой крови.

Ему под ноги падает труп. Судорожно дергается на полу. Старуха. Похоже, бомжиха их тех, кто побирается по помойкам при больших магазинах и ресторанах. Запах пива мешается с запахом старой немытой плоти. Труп пытается встать на ноги. Может быть, это его первая ночь, и он еще толком не знает, что ему делать. Брайен не стал дожидаться, чтобы выяснить, так это или нет. Он бьет старуху по лицу пластмассовым распятием… и мертвая плоть шипит в тех местах, где ее касается крест, и чернеет, и он выливает старухе в лицо целый бутылочек святой воды, и она начинает выть, и голос такой жалобный-жалобный — хриплый, надломленный.

— На помощь… на помощь… не бейте меня, пожалуйста… у меня нет денег, мистер…

Снова и снова. Но Брайен видел, как сверкают ее клыки, и знал, что она такое, и он держал ее крестом на полу, пока не достал еще один кол. На этот раз вампирка сопротивлялась и громко кричала о помощи, но ему все-таки удалось вогнать кол ей в сердце, и кровь брызнула алым фонтаном, ударила ему в лицо, облила всю рубашку и все штаны… вампирка затихла. Она умерла навсегда, безвозвратно… и он еще долго смотрит на ее лицо… сморщенное старушечье лицо, жидкие седые волосы… старенькое грязное платье все залито кровью…. и вдруг вспоминает, что еще неделю назад он был вполне нормальным человеком, писателем, славным парнем, который и мухи не обидит, не говоря уже о том, чтобы убить старую женщину рукояткой метлы… и он не может себя сдержать, он плачет… прямо здесь, в сумрачном коридоре на чердаке, который был настоящим и в то же время — ненастоящим… Я схожу с ума, — думает он. Я схожу с ума, я схожу с ума…

Шаги за спиной?

Он оборачивается туда. Ничего. Слезы заливают глаза, он почти ничего не видит… но все же встает и идет вперед. Он не знает, куда идет. У него остался только один кол.

Он смотрит вперед и видит Лайзу.

Скользит от тени к тени. Живая Лайза перепрыгивает с плитки на плитку садовой дорожки у дома, в лучах теплого солнца, она оборачивается и внимательно смотрит на него… такой серьезный взгляд, улыбка в тридцать два зуба… никаких пластинок… просто воспоминание… здесь все становится реальным: воспоминания, сны, желания, темные фантазии…

— Лайза!

Она скрывается в тени. Он бросается следом за ней. Ноги скользят по залитому кровью полу. На плече — веревка. В руках — кол и молоток. Он бежит к ней, и снова включается песня Тимми Валентайна. Только теперь — она громче. Она повсюду. Брайен входит в комнату, всю заставленную сияющей аудиоаппаратурой. Вертится катушечный магнитофон. Яркий свет… а потом снова темно. Другая комната. Стены — сплошные ряды телевизоров. Едкий запах моря бьет в ноздри. На бесчисленных телеэкранах — акульи плавники над поверхностью моря. Они кружат, акулы, кружат… и стеклянный гроб. Открытый. Оттуда свисают мокрые ленты зеленых водорослей — до самого кафельного пола. Но гроб пустой…

— Лайза.

Открытое окно. Там, за окном, — пологие холмы сияют огнями городских предместий. Сквозь высокие темные ели видна луна. Снаружи все тихо, деревья не шелохнутся. Но в комнате дует соленый ветер, так что вода в гробе плещется волнами. И мокрые водоросли полошатся на ветру.

— Лайза. Лайза. Я пришел. Как ты меня и просила. Я принес кол. Лайза, иди сюда. Иди ко мне. Я твой дядя Брайен.

Ветер ревел, бил в лицо. В открытое окно полетели водоросли. Брайен подошел к гробу и бросил в воду распятие. Потом вылил в гроб пузырек святой воды. Ветер стих. Брайен чувствовал, что она здесь, у него за спиной, но не осмелился оглянуться.

— Дядя Брайен, — раздался в тишине голос Лайзы. — Ты пришел, дядя Брайен. Забери меня отсюда, я не хочу больше делать все эти штуки, что нравятся папочке. Больше уже никогда не хочу, никогда.

Теперь, когда не было ветра, в воздухе пахло смертью.

— Я пришел, чтобы убить тебя, Лайза, — сказал Брайен, не оборачиваясь.

— Нет, дядя Брайен, нет.

— Ты же сама просила…

— Может быть. Но уже не нужно. Мне здесь нравится. Меня здесь любят. У меня есть телевизор и море, и мне больше не нужно делать то самое, что так нравится папочке… пожалуйста, дядя Брайен, убери крест из моей постельки, пожалуйста…

— Не могу.

Он обернулся и увидел ее.

Она стояла у окна. Брайен не чувствовал ветра, но видел, как ветер шевелит ей волосы с вплетенными в них водорослями. Она была в легком белом платье, на котором проступали кровавые точки — от ран у нее на груди и плечах. Все было совсем не так, как в ту ночь в отеле. Сейчас она казалась почти человеком. Ему хотелось обнять ее и забрать домой.

Но вместо этого он достал из кармана еще один крест.

— Убери его, дядя Брайен. Ты мне делаешь плохо. — Она улыбнулась, сверкнув пластинкой на зубах. — Не убивай меня. Я люблю тебя, дядя Брайен. Я тебя люблю.

Он шагнул к ней.

— Ложись в гроб. — Он едва не подавился словами.

— Нет…

Он ткнул крестом ей в лицо. У нее из глаз брызнули слезы — капельки крови.

— По-настоящему ты не плачешь, — сказал он. — И ты уже не настоящая Лайза. Настоящая Лайза просила, чтобы я ее убил.

Она застонала, как маленькая девочка, которой сделали больно.

— Пожалуйста, Лайза. Мне и так нелегко.

Она двинулась к гробу.

— Я люблю тебя, дядя Брайен. — Но это звучало фальшиво. Это была не Лайза. А кровожадная тварь в облике Лайзы, которая пыталась его обмануть, чтобы он сохранил ей жизнь. Нужно быть твердым и непреклонным. Нужно!

— Я тоже люблю тебя, Лайза, — сказал он тихо. Выставив перед собой крест, он загнал ее в гроб. Как только она прикоснулась к воде, она начала истошно кричать… как ребенок… обиженный ребенок… и он вспомнил, как вошел в темную комнату и узнал темную тайну брата… как она кричала, умоляя его перестать, и он ненавидел себя за то, что заставляет ее так кричать, на какой-то момент он сам стал братом… прекрати, оставь девочку в покое, ты разве не понимаешь, что ей больно, прекрати, прекрати, ублюдок… и она не перестала кричать, даже когда он стащил с нее Марка и врезал ему кулаком по лицу, и в кровь разбил ему нос, и вот теперь она снова кричит… как тогда, точно так же… и крики никак не кончаются, и он снова не он, а брат, он поднимает кол, втыкает ей в грудь и бьет по нему… снова и снова… и брат вставляет ей снова и снова, и кол разрывает мягкую нежную плоть… и кровь хлещет из раны, и брат кончает, и кровь течет из разбитого носа, и брат ей вставляет, и кол вонзается в сердце, и она снова кричит… как тогда… и кровь хлещет, и брат кончает, хлещет, кончает, хлещет… И вот у него на руках, в алой морской воде… Тело молоденькой девочки. И Брайен опять плачет, потому что он ее убил. Он вбивал кол ей в сердце, пока она истошно кричала: «Я люблю тебя, дядя Брайен». И он целует холодные мертвые губы и прижимает ее к себе, стараясь согреть ее своим теплом. Но ее уже ничто не согреет. Он поднимается, идет к выходу и нерешительно останавливается на пороге…

Не может вспомнить, как он сюда пришел. А снова идти в лабиринт ему не хватало духу. Тогда — куда? В окно, может быть. У него есть веревка. Он обвязал один конец вокруг пояса, а второй конец привязал к железной решеточке под окном. Все это время он не сводил глаз с мертвой девочки. Ее лицо больше уже не светилось сверхъестественным сиянием, раны на плечах и груди затягивались буквально на глазах… похоже, она все-таки упокоилась с миром.

— Я люблю тебя, — прошептал он.

— Как это трогательно, — насмешливо произнес женский голос.

Над гробом Лайзы стояла юная женщина, почти девочка. Брайен узнал ее сразу. Китти.

— Ты не уйдешь, — сказала она.

Он выставил перед собой распятие. Он подумал: я очень устал, так устал… Он угрожающе повел крестом в воздухе. Она поморщилась, но не отступила.

— До рассвета еще далеко, — сказала она. — Но я убью тебя не сразу, я буду терзать тебя… долго.

— Оставь его, Китти. — Еще один голос, мягкий и мелодичный. Рядом с Китти стоит молодой человек. Брайен узнал и его.

— Оставь его, Китти. Прости, Брайен, — говорит Тимми Валентайн.

— Прости! — Брайен взрывается мукой и яростью. — Я мог бы спасти ее. У нее все-таки был шанс спастись. Ты знал, что ее изнасиловал родной отец?

— Да, я знал.

— Но тебя это не остановило, ты превратил ее в чудовище…

— Кто знает, может, она и спаслась. Освободилась. Знаешь, мы тоже знаем, что такое сочувствие и участие.

— Дай, я его убью, — прошипела Китти.

— Брайен…

Тимми шагнул к нему. Они пристально изучали друг друга. Мальчик казался таким серьезным, таким невинным. Брайен неуверенно выставил перед собой крест. Тимми даже не поморщился.

— Может быть, ты и прав, — сказал он. — Может быть; мне не стоило пробуждать ее к холоду вечности. Но это был единственный путь… единственный шанс, который мог предложить ей я. Неужели ты не понимаешь, смертный?

— Что это? — выдохнул Брайен. — Ты плачешь!

На миг ему показалось, что он видел слезы у мальчика на щеках. Настоящие слезы. Но Тимми тряхнул головой, и слез не стало.

— Вампиры не плачут, — сказал он холодно.

— Но ты не такой, как другие! — воскликнул Брайен. — По-моему, ты понимаешь… чуть больше… и ты больше похож на человека…

— Нет! — оборвал его Тимми, крепко зажмурив глаза. И теперь Брайен почувствовал, что он действительно другой.

Наверное, мне померещилось… насчет слез, подумал он. Игра света и тени.

— Я убью его! — пронзительно завопила Китти, и он увидел смазанное пятно — промельк движения в воздухе, волчица, хищная птица, блеск клыков…

— Уходи, ты идиот! — Тимми рванул Брайена за руку и буквально вытолкал его в окно. Мальчик был очень сильным… в нем была вся сила тьмы. Брайен упал. Веревка натянулась рывком. Он вломился в колючий куст. Упал на землю, тут же поднялся на ноги и бросился к воротам. Руку жгло как огнем — в том месте, где к нему прикоснулся мальчик. Но это был обжигающий холод льда.

лабиринт

Они сидели в потайной комнате дворца Пратны. Последние, кто остался из Богов Хаоса: Пратна, Локк, Мьюриел и Стивен. Пратна задумчиво отложил в сторону утренний номер «Бангкок-пост».

— Исао все-таки устроили запланированный набег на соседнее племя. Пришлось вмешаться тайским пограничникам. В результате почти все исао были перебиты. Вот и еще одно племя исчезло с лица земли, благослови небеса их варварские души!

— А не слишком ли это круто? — сказал Локк.

— Ну, кое-кто все же остался… так, жалкая горстка… теперь их загонят в какую-нибудь резервацию, и будут они себе жить-поживать на радость немногочисленным антропологам, — совершенно бездушно отозвался Пратна. — Но во всем этом мрачном деле есть одна положительная сторона.

— Да? И какая же? — спросил Локк.

— Огненный идол, — сказала Мьюриел, — был для этих людей жизнью и смертью. Они ему поклонялись, и он черпал в этом силу. Можно было бы предположить, что теперь, когда они все погибли, его сила иссякла. Но мне кажется — наоборот. Они погибли все вместе, и в миг их смерти произошел мощный выброс энергии… и вся эта психическая энергия вошла в нашего идола. Мы наконец получили оружие, которое нам было нужно.

— И мы наконец воплотим наши планы, — добавил Пратна. — Я имею в виду тот финальный спектакль, который мы срежиссируем перед смертью.

— Вампир, — сказала Мьюриел.

— Нас осталось всего четверо. Завтра мы вылетаем в Америку. Ты, Мьюриел, будешь хранителем идола. Я уверен, что эта штука должна сработать. Правильно, Мьюриел? Я имею в виду… огонь побеждают огнем. А смерть побеждают смертью. Что нас теперь защитит? Я прямо слышу, как кто-то здесь думает… — он многозначительно покосился на Стивена, — что смерть побеждают любовью. Но, по-моему, этого нам бояться не нужно. В конце концов, вампир — это предельное зло, существо, в корне своем темное и порочное. Ему не знакомы любовь, и сочувствие, и другие подобные глупые чувства. Мне кажется, это будет несложно: выследить это демоническое существо, в каком бы облике он сейчас ни был, и устроить ему достойную пиротехническую погибель. Я лично займусь этой мизансценой.

— Главный режиссер-постановщик, — ввернула Мьюриел. Принц улыбнулся, подчеркнуто пропустив мимо ушей ее неприкрытый сарказм.

— Но перед тем как мы отправимся в путь, давайте будем откровенны друг с другом, — продолжал он. — Мы, Боги Хаоса, не изливаем друг другу душу. Но в жизни каждого человека наступает такой момент, когда он должен с кем-нибудь поделиться. Сейчас мы затеваем, может быть, самое грандиозное приключение в нашей жизни, и мне кажется, каждый из нас должен сказать другим, чего именно он добивается — что он надеется получить.

— Все очень просто, — сказала Мьюриел. — Я всю жизнь занимаюсь магией, только это не магия, а шарлатанство. Только раз у меня получилось что-то настоящее… на том ритуале в Святой Сесилии, шестьдесят лет назад. И прежде чем я умру, я хочу получить подтверждение. Я хочу колдовать. По-настоящему. Хочу быть настоящей ведьмой.

Стивен невольно поморщился.

— Меня интересует только убийство, — сказал сэр Фрэнсис Локк. — Я уже слишком стар, чтобы это скрывать. Я хочу уничтожить его раз и навсегда — это существо, которое не дает мне покоя всю жизнь.

— У меня тоже все просто, — сказал Пратна. — Мой сад наслаждений не принес мне желанного наслаждения. Я пресыщен, Фрэнсис, предельно пресыщен! Меня ничто уже не возбуждает. Но когда я думаю о вампире… о существе, которое мертвое, и тем не менее оно движется, мыслит, симулирует жизнь… все пронизанное темной чувственностью, жестокое, равнодушное…

— Да ты извращенец, друг мой, — весело рассмеялась Мьюриел.

— А ты, Майлс? — спросил Пратна. — Что ты нам скажешь? Все они повернулись к нему, как три стервятника. Он знал, что он должен сказать.

лабиринт

Последняя песня в программе: «Вампирский Узел». Карла пришла на концерт в первый раз.

Вся сцена погружена в темноту, группы не видно. Единственный луч света направлен на Тимми.

Едва он запел, по залу промчался гул приглушенных голосов. Как плеск моря тихой безветренной ночью. Она внимательно наблюдает за ним. Гул голосов затихает. Это почти как чудо — тишина в зале на несколько тысяч зрителей. И в тишине звучит песня, и каждый образ из песни разворачивается в другой, еще более странный образ, как в китайской головоломке.

Она наблюдает за ним. На миг зрение туманится, и она видит пуму, которая прыгает с камня на камень по голой скале — как будто в замедленной съемке. Интересно, а кто-нибудь еще это видел? На миг, когда он застыл перед микрофоном в паузе между куплетами песни, он показался ей самым красивым и совершенным существом на свете. В этом была его магия. Лишь воплотившийся архетип обладает таким магическим обаянием. Простой человек так не может… Теперь она поверила в него до конца.

Ей показалось, что взгляды их встретились.

— Но… он же плачет! — шепнула она Марии, которая сидела рядом с ней.

— Он не может плакать. Он мертвый. Неужели вы не понимаете?

Но Карла подумала: а ведь вполне может быть, что со временем он сумел снова стать… человечным. Он воплощал себя на протяжении двух тысяч лет, а две тысячи лет — срок немалый…

Ей вспомнились его слова, которые он сказал при их первой встрече прошлой весной в Нью-Йорке: Но возможно такое, чтобы подвергнуть анализу сам архетип?

Ответ должен быть однозначным: нет.

Но если все-таки допустить, что архетип можно подвергнуть анализу, тогда, может быть, и вампир может плакать. И если архетип может стать более человечным, тогда, может быть, и человек может стать…

Она вдруг поняла, к чему все это ведет. И ей было невыносимо об этом думать. Надо было закрыться, бежать… спасаться, пока не поздно. Да, пора с этим заканчивать.

— Мария, я хочу отказаться, пока не поздно, — выпалила она. — Вы понимаете, правда? Я только сейчас поняла, что будет, если я буду и дальше…

— Как хотите, — сказала Мария. Но Карла увидела, что она ей не верит.

лабиринт

И Стивен сказал:

— Я хочу сжечь весь мир.

ОСЕНЬ: ЗАМОК ГЕРЦОГА СИНЯЯ БОРОДА

Поезд идет по мосту

Вагон превращается в гроб

Не смотри в окно, в пустоту

От проклятия не уйдешь

Тимми Валентайн

16

записки психиатра

Я спросила:

— И что эта бойня у тебя на чердаке?

Он сказал:

— Скоро мы переезжаем в Узел.

— Это что-то меняет?

— Не знаю.

— Когда ты пытаешься что-то вспомнить, что ты видишь?

— Огонь.

— А что за огнем?

— Лес.

— А в лесу?

— Черный замок.

— А за лесом?

— Огонь.

Комната с зеркалами раздвинулась, так что теперь там помещается больше игрушечных железнодорожных путей. За холмом он поставил забор из колючей проволоки и какую-то фабрику.

Лес снится мне каждую ночь. И с каждым разом сон становится все живее и ярче.

Я сказала Марии, что не буду работать с Тимми, что я хочу отказаться, пока не поздно. Но мы обе знаем, что уже поздно.

Каждую ночь мне снится лес. Утром я проснулась и потеряла дар речи.

Я поднялась на чердак, чтобы найти старую комнату Лайзы с соленым ветром и бесчисленными телевизорами. Но я ее не нашла.

Я задала ему такой вопрос: Тимми, существует такая теория… среди исследователей библейских текстов… насчет сотворения мира… что современные палеонтологические изыскания вовсе не опровергают, что Бог сотворил наш мир за шесть дней. Что палеонтология — это вообще от лукавого. Ее придумали специально, чтобы нас искушать. Если Адам, первый человек, был сотворен по образу и подобию Бога, значит, он был совершенным. А раз он был совершенным, то у него должен был быть пупок. Но с точки зрения биологической необходимости пупок ему был не нужен. Понимаешь, о чем я? Вот так и Земля… геологические пласты, кости и окаменелости… И ты сам, со своим прошлым… может быть, ты существуешь всего год-два, но тебя наделили памятью о прошлом, чтобы ты был совершенным вампиром? Может быть, твое прошлое — просто иллюзия?

— Ты сама веришь в эту теорию?

— Нет. Я считаю, что это всего лишь теологическая казуистика.

— Ну вот.

Я видела сон наяву. То есть я не спала, но мне был сон. Или греза. Сдвиг в ощущениях. Я чувствовала этот лес. Сырую мягкую землю под лапами, колючую траву, сладкий звериный запах — дурманящий, дикий.

— Ты его чувствуешь, он для тебя настоящий, — сказал мне Тимми. — Ты действительно его чувствуешь. Мы с тобой одной крови.

— Как такое возможно?

Но я вспомнила, что я видела, как он плачет, хотя вампиры не плачут.

…листья шелестят под печальным горным ветром… и каждый лист пахнет по-своему, но все — чуть с горчинкой… сухие, мертвые, они опадают с ветвей и я втаптываю их в жидкую грязь… а потом я проснулась. Очнулась.

Он нажал на кнопку на контрольной панели, и один из игрушечных поездов — какой-то немецкий поезд времен Второй мировой войны, — проехал по тоннелю. Он спросил:

— Если ты думаешь, что тебе все это снится, то почему в этом сне тебе снятся сны?

Я боролась с собой и с ним. С собой — чтобы изгнать свою грезу о лесе в какой-нибудь дальний уголок сознания. С ним — чтобы не выпустить из-под контроля сеанс.

— Здесь я психолог, — сказала я, уже почти и не веря в это. — Расскажи мне про этот огонь, который ты сейчас видишь, Тимми.

Он сказал:

— Это сжигают тела. Как раз тогда я и встретился с Руди впервые. — Он указал на забор из колючей проволоки. Над забором он поставил сторожевую вышку, а чуть подальше — маленький деревянный домик. Один из тех, которые обозначали летний лагерь в лесу. Тимми просто взял его и перенес на другую сторону горы. — Знаешь, что это такое?

И вот тогда я поняла, как много нам еще предстоит сделать.

память: 1942

Поначалу он сознает лишь тьму и всепоглощающий запах. Даже два: резкий больничный химический запах и вонь от сжигаемых трупов. Воздух тяжелый, такой тяжелый… Он не может пошевелиться. Он снова умер.

Мертвые. Они везде — мертвые. В темноте. Ему удается пошевелить рукой. Глухой стук. Один из горящих трупов упал на другой. Он пытается сесть. Он заключен в застывших объятиях мертвеца. Мертвых рук не разжать. Мертвец обхватил его, как паук. Не шевельнуться, не сдвинуться.

Темнота для него — не добрая. Для него она не такая, как для живых. Для него она не скрывает уродства мира теплым и мягким покровом невидимости. Она не скрывает лица мертвецов. Мальчик проклят способностью видеть во тьме.

Он видит трупы: худые, костлявые, как скелеты, голые, с серой кожей. Мертвые лица — осунувшиеся, оголодавшие. Кожа прозрачная, как бумага. Тела сплетены в жутких объятиях смерти. Труп обнимает труп, рука припадает к руке, грудь к груди… словно куски загадки-головоломки, беспорядочно сваленные в одну кучу. Их несколько сотен. Груда тел почти до самого потолка, где тускло поблескивают металлом раструбы душа.

Как всегда, он пытается вспомнить имя. Свое имя. Он — Эмилио, цыган. Где-то неделю назад его и его приемных родителей схватили и привезли сюда на поезде, в вагоне для перевозки скота. Он не знает, что это за место и где оно точно находится. Оно окружено колючей проволокой, и тут полно сторожевых вышек. А чуть подальше стоят какие-то фабрики, из труб которых непрестанно валит черный дым.

Он прожил в таборе почти год. Они устраивали представления в маленьких деревеньках, где были одни только дети, женщины и старики. Бледные изнуренные лица… если кто и улыбался, улыбки гасли мгновенно. Если кто и забывал о непрестанном ужасе войны, то лишь на короткий миг.

Иногда они видели танки. Они даже не всегда знали, в какой стране они оказались сейчас. Но в основном они кочевали по Польше. За день до того, как их схватили, один старик из деревни пересказал им какие-то странные слухи: кто-то в каком-то далеком городе развернул крупномасштабный план по искоренению всех евреев, и всех цыган, и всех остальных «людей третьего сорта». Его родители лишь посмеялись. Но он запомнил.

И вот теперь он лежал среди этих искорененных. Он рванулся и все-таки принял сидячее положение. Тела вокруг сдвинулись. Как ему выбраться? Прогрызть себе путь наружу? Вокруг столько тел, а он даже не может напиться. Их кровь испорчена. Он чувствует ее запах. Она свернулась, остыла и прогнила — в ней уже нет той жизненной силы, из которой он восполняет запас своих собственных сил. Это, наверное, из-за газа.

Он чувствует жажду, свирепую, неутолимую.

Они повсюду вокруг, повсюду! Он оборачивается и утыкается лицом в голову мертвого старика. Выпученные глаза, остекленевший взгляд… подтеки гноя уже засыхают в уголках глаз и на струпьях вокруг старых ран.

Его пробирает, и он внезапно меняет облик.

Теперь он — крыса. Он идеально сливается с темнотой. Он пробирается по узким зазорам между телами. Он бежит по затвердевшим рукам и ногам, по закостеневшим спинам. Спотыкается на провалах ртов, открытых в застывшем крике. Запах смертоносного газа постепенно бледнеет, его поглощает вонь разложения. Где-то в другой стороне газовой камеры — какое-то шевеление. Еще кто-нибудь одной крови с ним? Он издает пронзительный крик — зов на языке ночи, который знают все существа из бессмертных, — зов, исполненный боли и смертной тоски. Но ответа нет. Стало быть, это обычный грызун. Мышь или крыса. Здешние крысы знают, когда приходить на кормежку.

Он размышляет: как можно творить такое?!

Он не понимает, как такое вообще возможно.

Он их ненавидит, людей! Груз мертвых тел давит его, так давит… Бежать дальше уже невозможно… он еще раз меняет облик… теперь он ползучая тварь, таракан. Теперь ему стало просторнее, груды трупов теперь как горы.

Ему так хочется умереть. Умереть по-настоящему. Но для него смерть — только сон. Для него в смерти нет темноты, в которой он пребывает так долго. Всю ночь он исследует эти ландшафты смерти. Утесы голов, заросшие лесом жестких волос. Равнины растресканной кожи. Расщелины закостеневших рук. Озера вонючей воды и мочи. Пещеры ртов в застывших подтеках слюны. Он пробирается по языкам, откушенным в агонии умирания, и вспоминает предсмертные судороги — их предсмертные судороги. Как они корчились, и кричали… но теперь они не кричат.

Он изнывает от жажды.

Время идет, ночь проходит. Наконец он выбирается на вершину кошмарной горы. Наверху тускло поблескивает в темноте металлическая насадка для душа. Круглая металлическая насадка — как луна над его миром мертвых.

Он изнывает от жажды. Пусть отравленная, пусть нехорошая… эту кровь можно пить. Любую кровь можно пить. Но он все-таки сдерживает себя. Он остается крошечным насекомым. Потому что в облике насекомого он не может сосчитать мертвых.

Быстрый, едва различимый толчок… ландшафт мертвой плоти слегка содрогается. Из темной пропасти — из подмышки ближайшего трупа — выходит чудовищный великан. Та самая крыса, которую он слышал раньше. Он слышит, как кровь бежит по крысиным венам. В газовой камере это — единственный звук; и ток крови ревет громче, чем водопад. Он уже в предвкушении. Голод рвет его изнутри. Потому что это — живая кровь, неиспорченная, полная силы, которая ему нужна. Мертвый ландшафт оживает звуком. Крыса рвет зубами мертвую плоть. Крыса не видит маленького таракана. Она пирует отравленным мясом. Он бросается на добычу…

Челюсти насекомого вгрызаются в крысиную плоть — в живую плоть. Кровь жидкая, но теплая. Она льется на него дождем. Его крошечное тельце содрогается под алым потоком. Он жадно бросается на нее… теперь нет уже ничего, только голод… теперь голод — все… он больше не может держать обличье… в одно мгновение он обращается в человека, лежащего поверх горы трупов. Он перекусил крысу на две половинки, и теперь он выплевывает ошметки мяса и шерсти… кровь покалывает на губах… по его мертвым венам струится тепло. Это — всего лишь подобие того предельного наслаждения, когда ты пьешь человека… всего лишь подобие той необузданной дикой радости, которая для его рода сродни оргазму. Но сейчас он устал, как альпинист, покоривший почти неприступный пик, и после такого тяжелого перехода даже эти несколько капелек крови для него — сладки. Его клонит в сон, и он засыпает, свернувшись калачиком на постели из мертвых тел.

Время идет.

Он чувствует ветер. Ветер в лицо. Кто-то выкрикивает приказы — грубо, отрывисто. Он открывает глаза и видит, что теперь он на улице. Тела грузят на тачки. Какой-то изможденный мужик в тюремной робе внимательно инспектирует каждое тело. Периодически он достает молоток, выбивает у трупов зубы и прячет их в холщовый мешочек. Мальчик-вампир понимает, что он собирает золотые зубы. Еще двое мужчин стоят на страже. Они одеты в ту же форму, что и солдаты, которые схватили цыган из его табора.

Мужчина в тюремной робе уже совсем близко. Он переползает от тела к телу на четвереньках. Эмилио, цыганенок, хватает его за руку. Он застывает, испуганно вздрогнув, и смотрит ему в глаза.

— Ты не мертвый. — Он говорит по-польски.

— Нет, не мертвый.

Эмилио пристально изучает лицо мужчины — какие на нем отражаются чувства. Но чувств нет никаких. Как будто их из него все выжали.

— Что это за место? — спрашивает Эмилио. Он не очень хорошо знает польский, но достаточно, чтобы изъясняться и понимать, что ему говорят.

— Освенцим.

Мужчина наклоняется к очередному трупу, чтобы выбить очередной золотой зуб.

— Зачем ты это делаешь? Тебя тоже сюда привезли насильно? Лицо мужчины в тюремной робе не выдает ничего.

— Ты понимаешь, почему я не умер? — говорит Эмилио.

— Нет.

— Ты знаешь, кто я?

— Откуда мне знать.

— Меня зовут Эмилио. Я вампир.

— Меня зовут Руди Лидик. Я мародер.

— Почему я здесь, Руди?

— Ты еврей?

— Нет.

— Цыган?

Мальчик кивает.

— Это мне снится.

— Нет.

— Они убьют тебя снова.

Вдалеке — грохот выстрелов. По стальному серому небу уже разливается бледный рассвет, закопченный фабричным дымом.

— Я не могу умереть.

Крики. Кого-то бьют.

— Где я?

— В Освенциме.

— Что такое Освенцим?

— Ад.

зал игровых автоматов

Первый мальчик выехал из леса на велосипеде; второй — тоже на велосипеде — спустился по главной улице со стороны горы, перепрыгнув на заднем колесе через железнодорожные пути.

— Дэвид! — крикнул ему первый.

Смеясь, они сделали вид, что идут на таран. Потом оба слезли с велосипедов и пошли вниз по склону, прочь от щита с надписью: Узел, Айдахо. Население: 573.

— Ты злостный прогульщик, Терри Гиш. Опять смылся с уроков, — сказал Дэвид Гиш. Они были похожи как две капли воды. Оба худые, рыжие и веснушчатые. Оба — в джинсах и коротких суконных куртках. — Ты злостный прогульщик и вообще жопа с ручкой.

— Я просто не мог сидеть в школе, — сказал Терри. — Колбасит меня, понимаешь.

— Но это же идиотизм — прогуливать первый учебный день. Мне снова пришлось притворяться, что я — это мы оба.

— Я тоже когда-нибудь притворюсь, когда тебе надо будет смыться, — сказал Терри. Но он сейчас думал совсем о другом. Он только что был на вершине холма, у того заброшенного дома, где вроде бы водятся привидения. — Правда, мы хорошо придумали, что взяли разные классы? Я тебя завтра прикрою, ага?"

— Жопа ты с ручкой.

— Зато я тебе расскажу, что я видел.

— Говна-пирога! Я ношусь целый, день по классам, забываю вообще, на какое мне имя надо откликаться, пар уже из ушей… что бы ты там ни видел, оно не стоит таких напрягов.

— Кто-то въезжает в Дом с привидениями.

— Гонишь, блин.

Но Терри видел, что его брат возбужден не на шутку. Они прошлись еще дальше по улице, остановились, чтобы по давней традиции покидать камушки на размеченную стоянку перед супермаркетом, забежали в аптеку купить по «Сникерсу» и по баночке коки. День выдался прохладный. Ветер гнал по тротуару красные листья, которые собирались в кучу у пожарного крана и почтового ящика. Терри приходилось кричать, чтобы брат услышал его за завываниями ветра.

— Я видел целую колонну грузовиков, они поднимались по той дороге к Дому с привидениями. Я видел, как они разгружаются во дворе. Буквально гора вещей. И всякая мебель тоже. Ну, там диваны, буфеты, комоды… И такие огромные деревянные ящики…

— Ага! Гробы, наверное.

— Точно, гробы! — Терри нервно рассмеялся. Было заметно, что эта мысль привела его в жуткий восторг, но при этом ему было чуточку не по себе. Не то чтобы страшно, но так…

— Ладно, — заключил Дэвид. — Я вот тоже тебе расскажу, что я видел!

— Да что бы ты там ни видел. В Дом с привидениями кто-то въезжает! Что может быть круче?! — Терри посмотрел на гору. Лес на склонах играл яркими красками осени — золотым и кроваво-багряным. А на самой вершине лежал белый снег. Если смотреть с главной улицы, то Дома с привидениями было не видно. Но все и так знали, что он там стоит. Он уже много лет простоял заброшенным. Как говорится, «даже старожилы не помнят», когда там в последний раз кто-то жил. — Ничего не может быть круче, — важно заявил Терри. Он вообще жутко важничал перед Давидом, потому что был старше брата на целых две минуты.

— Да? А там в игровых автоматах новая игрушка.

— Да иди ты!

— Называется «Пьющие кровь».

— Так чего мы ждем? Есть у тебя четвертак?

— Ага, стибрил у Алекса Эванса, пока он там ушами хлопал.

— Ну так пошли, блин.

Они взобрались обратно на велосипеды и погнали как сумасшедшие, не обращая внимания на единственный в городе светофор у подножия холма.

дитя ночи

По дороге в их с Тимми «терапевтический кабинет» Карла свернула не туда и оказалась в сумрачном коридоре, по обеим сторонам которого тянулись ряды дверей. Тяжелые дубовые двери, обитые стальными полосками. Все заперты.

Она достала из кармана крест, который теперь всегда носила с собой, и крепко сжала его в руке.

И вот что странно: остановившись у первой двери, она почувствовала, что с той стороны ее ждет Тимми. Она постучала в дверь кулаком, громко выкрикивая его имя.

Дверь распахнулась. Холодный ветер пронесся сквозь пятно темноты. Закружились сухие листья, красные, как кровь… Карла вошла в зеркальную комнату, в самый центр этого искривленного пространства снов, где они всегда встречались с Тимми. И Тимми уже сидел там, удобно устроившись на диванчике под старинным торшером из шелка и кружев… рельсы игрушечной железной дороги уходили под диван и терялись под декоративными кистями на обивке… рядом с табуретом располагался миниатюрный концентрационный лагерь… одна из сторожевых вышек лепилась к ножке Карлиного кресла.

Карла сказала:

— Я думала, что сегодня сеанса не будет. У тебя же концерт… в Аризоне, или в Техасе… или где там?

Она почему-то подумала про Стивена и про его выступления на заменах на вагнеровских фестивалях.

— Как ты уже знаешь, — сказал Тимми спокойно, — я иногда путешествую… не совсем традиционными способами.

Карла боялась того разговора, который сейчас начнется. Сегодня Тимми должен был продолжить рассказ про Освенцим и про его странные отношения с заключенным Руди Лидиком.

— Я сейчас злая, — сказала она.

— Почему?

— Что еще за новый коридор с запертыми дверями в средневековом стиле? Мне казалось, что мы открываем двери, а не запираем их у меня перед носом.

— Хочешь ключи? — Сама невинность.

— Ты… ты сейчас… как герцог Синяя Борода.

— Ты даже не понимаешь, как ты меня обижаешь, — медленно проговорил Тимми. Он закрыл глаза. Карла молча ждала продолжения. Он был в своем концертном костюме: черное обтягивающее одеяние в стиле киношных супергероев и бархатный черный плащ, расшитый звездами и полумесяцами. Его лицо было густо покрыто матовым белым гримом, а огромные черные глаза подведены малиновыми тенями. Сейчас он был похож на красивого гермафродита.

— Чем я тебя обижаю? — спросила она после долгой паузы.

— Ты разве не знаешь, кто был настоящий герцог Синяя Борода?

— Я что-то такое читала… кажется, он был садистом и убивал детей.

— Не называй меня Синей Бородой, — сказал Тимми. Карла поняла, что стоит на пороге какого-то очень значимого открытия. И решила пока не давить на Тимми. В какой-то определенной точке его прошлого они добрались до черного леса; идти дальше он не захотел или не смог. Неужели он знал Жиля де Рэ, безумного убийцу, который когда-то был верным соратником Жанны д’Арк и которого впоследствии сожгли на костре?

— Для тебя это что-то значит? — спросила она, с трудом скрывая волнение.

— Ты меня провоцируешь, Карла Рубенс.

Впечатление было такое, что ему очень больно. Только это была не мимолетная боль, которая если и ранит, то потом забывается. Это была безысходная боль веков. Пусть даже он мертвый, — подумала Карла, — все равно его можно задеть за живое. Пусть даже это «живое» сокрыто в самой глубине его существа. С той стороны черного леса. Пусть даже это — всего лишь боль, которая медленно тлеет, как жгучая магма под каменной коркой его бессмертия.

Ее взгляд блуждал от зеркала к зеркалу. В зеркалах пересекались рельсы, а игрушечные поезда преломлялись и множились, словно стеклышки в калейдоскопе. Она видела свои бесконечные отражения… но Тимми там не было.

Она сказала:

— Я — часть тебя, Тимми. Твоя женская половина. А ты — моя мужская половина. Теперь я это понимаю.

— А кто наша тень?

Она промолчала, но про себя подумала: Стивен. Стивен.

лабиринт

Стивен вышел из телефонной будки в токийском аэропорту Нарита. Здесь у них была пересадка на прямой рейс в Лос-Анджелес. Час ожидания.

Трое Богов Хаоса на фоне стены из сплошного стекла и широкой летящей дуги наритского монорельса. Локк и Пратна сидят в пластмассовых креслах, Мьюриел — в своей инвалидной коляске. Такие старые, древние. Словно три норны, которые только и ждут, как бы ловчее обрезать нить Стивенской жизни. Он сказал:

— Я звонил в Лос-Анджелес. У меня немного знакомых из мира поп-музыки, но у моих знакомых есть свои знакомые, так что мне удалось узнать имя исполнительного продюсера «Stupendous Sounds Systems», крупной звукозаписывающей компании и продюсерского центра. Некая Мелисса Пальват. Ей предложили занять это место совсем недавно. После таинственного исчезновения ее начальника, Эрика Кенделла.

Три норны разом кивнули.

— Сколько у нас еще времени? — спросил Пратна.

— Сорок пять минут до вылета.

— Назначай встречу, — распорядился сэр Фрэнсис Локк, как будто время повернуло вспять, как будто и не было этих шестидесяти лет, как будто Стивен по-прежнему был маленьким мальчиком, прислужником на церемонии старших, который машет кадилом и с ужасом наблюдает, как на алтаре часовни Святой Сесилии режут девственницу.

Он развернулся, чтобы идти к телефону. Он уже понял, какие они пустые и лицемерные люди. Они никогда не затронут то, что горит в его сердце. Никогда. Никогда.

искатель

Брайен Дзоттоли позвонил в «Stupendous Sounds Systems» из телефонной будки голливудского мотеля и попросил соединить его с отделом связей с общественностью.

— Знаете, я его самый большой фанат. Вы не подскажете, в каких городах будут его оставшиеся концерты, и в какие дни, и к кому обратиться, чтобы точно купить билеты?

С нью-йоркским агентом Тимми он говорил, запинаясь и как бы в сильном возбуждении:

— Понимаете, я писатель. У меня есть идея для очередного романа. Главный герой — двадцатилетний музыкант, рок-звезда… только он не простой человек, а вампир…

— Вы что, денег хотите? — спросил агент. Брату Брайен сказал только:

— Марк, я ее нашел. Она мертва. И это, мудила, твоя вина. Только твоя.

Брат разрыдался, и Брайен повесил трубку. Лицемер и ханжа, подумал он. Гребаный лицемер.

Потом он поехал в магазин и купил еще метел.

17

записки психиатра

Теперь нас двое в лесу, мы бежим по опавшим листьям… мир его снов поглощает мои сновидения. Или мои сновидения входят в мир его снов. Я не знаю.

Что-то мне подозрителен этот рассказ про Освенцим, какой-то он слишком уж мрачный и, скажем так, грандиозный по замыслу. Я снова задумываюсь: может быть, он выдумывает свое прошлое… опять же, вампир в концентрационном лагере — слишком удачный сюжет, наложение в «самую точку», настолько явно направленное на самомифологизацию…

Бывает ли у вампиров мегаломания [25]?

Сходят ли архетипы с ума?

Нет ничего, кроме леса. Только теперь нас там двое. Он бежит рядом. Он чует добычу. Далеко-далеко. Даже сквозь запах прелых листьев. Нас распирает от дикой, безумной радости. Мы — ветер и тьма. Мы — вместе, и нам больше ничего не нужно.

Каждое утро я просыпаюсь и чувствую запах леса. Я вся пропитана этим запахом. Но я уже не боюсь. Теперь я там не одна. Там со мной — он. Мои сны — его явь.

Иногда, когда мы бежим по лесу, я чувствую присутствие третьей сущности. Мне страшно признать, что она существует. Но меня тянет к ней, тянет… Когда-нибудь мы сольемся в объятиях. Я знаю, что это — та часть меня, с которой я еще не готова встретиться в открытую.

Кто это?

А потом, когда тени сгущаются и дрожат в кронах деревьев, лес наполняется музыкой — мощной, свободной, вагнеровской. Я почти узнаю ее. Но — почти.

Смотри, там вдалеке… лес горит?

зал игровых автоматов

Восход солнца над морем; огромная открытая сцена — пока в тени. Пустой стадион на берегу океана в ряби алого света. Взглянув вниз, Стивен Майлс видит на сцене женщину. Стройная изящная афроамериканка в дорогом стильном костюме. Она хлопает в ладоши, и на заднике сцены возникают картинки, которые сменяют друг друга с калейдоскопической быстротой: поезд подходит к перрону, гроб взрывается пламенем, лабиринт рельсов, сплетение железнодорожных путей… слайды из лазерного проектора. Ощущение ожившей видеоигры. Солнце — алый шар в бледном небе — замечательно вписывается в картину.

Стивен спускается вниз, к авансцене.

Женщина замечает его и улыбается:

— Ага, здравствуйте. Вы тот самый дирижер, правильно? — Она оборачивается и кричит куда-то в глубь сцены: — Где кровь? Дайте кровь!

Стивен смотрит. Море наливается алой кровью, и кровь растекается по всему берегу. Потом она вспыхивает огнем. Он едва не кричит от страха, но это всего лишь световой эффект… красные подтеки мерцают блескучими искорками и исчезают… на морском берегу — ни единого язычка пламени… но сердце бешено бьется в груди, отзываясь на радостную и жестокую пляску огня.

Однако нельзя забывать, что он пришел сюда не просто так. Боги Хаоса уже почти месяц следят за мальчиком-вампиром, переезжают из города в город, следуя расписанию его концертов. Сегодня будет его последнее выступление в этом году. На стадионе Марина в Бока-Бланке, во Флориде. Постановка, задуманная принцем Пратной, должна состояться сегодня вечером. Иначе им придется придумывать новый план.

— Подумать только, знаменитый классический дирижер… и что такой человек делает среди бесноватых панков?

— Знаете, Вагнер с Бетховеном были самыми что ни на есть настоящими панками. — У Стивена это стандартная шутка. Как говорится, на дурацкий вопрос и дурацкий ответ.

— И у вас есть какое-то сообщение от тайского принца? Охренеть можно, прошу прощения за свой французский…

— Он хочет лично с вами переговорить. У вас есть сейчас время?

Стивен отвернулся от кровавого восхода. На стадионе был оборудован специальный проход для инвалидов, который огибал чашу арены по краю и подходил к авансцене наподобие рампы в японском театре кабуки. И сейчас по нему шли три норны. Первой ехала Мьюриел на своей инвалидной коляске. Она крепко сжимала в руках два бархатных мешочка с двумя половинками бога огня и грома. Следом за нею плечом к плечу шли Пратна в алом шелковом тайском кафтане и сэр Фрэнсис Локк в строгом черном костюме, в какие обычно обряжают покойников. На фоне роскошного флоридского восхода его мрачный наряд смотрелся совершенно не к месту. Как будто сотрудник похоронного бюро без приглашения ввалился на званый вечер.

Да и вся процессия в целом смотрелась, надо сказать, нелепо. Но и внушительно тоже.

— Господи, — выдохнула Мисси, потом рассеянно вытащила из кармана и надела авангардистские солнцезащитные очки. Стивен обратил внимание, что оправа была вылита в форме голого и мускулистого мужского торса. — Странная у вас компания, мистер панк-дирижер!

Стивен смерил ее взглядом, выразительно приподняв бровь.

— Мисс Пальват! — обворожительно улыбнулся принц.

— Ничего себе! Вы случайно не родственник короля из «Король и я»?

— Очень дальний. — Улыбка Пратны стала еще лучезарнее. — Насколько я знаю, вы — исполнительный продюсер… э… корпорации Stupendous… и вы, как я понял, непосредственно занимаетесь с этим… Тимми Валентайном.

— Ну да. Только почему это вам интересно?

— У нас, может быть, разные вкусы, — сказал Пратна. — Но у нас есть одна общая страсть. Деньги.

— Деньги?

— Вы хоть понимаете, моя милая мисс Пальват, что если устроить большой тур по Азии, то это будет воистину золотая жила?

— А вы кого представляете, ваше величество? Я правильно к вам обращаюсь, «ваше величество»?

— «Ваше высочество» будет вполне достаточно, — сказал Пратна своим властным тоном, надменно-презрительным и любезно-снисходительным одновременно, на который способны только истинные аристократы, уже в силу рождения поставленные выше всех «простых смертных». — Что же касается остального, я думаю, мы еще не готовы назвать себя и кого мы представляем, но у нас есть для вас очень заманчивое предложение…

— Знаете что? Приходите сегодня вечером за кулисы. Там мы все и обсудим. Вот… — Она достала из кармана стопку картонных карточек и отсчитала четыре штуки. — Это VIP-пропуска за кулисы.

Стивен вздохнул с облегчением. Они своей цели добились.

Они задержались на стадионе еще на полчасика. Просто — ради приличия. Чтобы доставить удовольствие Мисси Пальват, которая взялась показать им некоторые из спецэффектов, задуманных на сегодняшний концерт.

— Да, и еще у нас будет эта роскошная комната ужасов со всякими призраками и вампирами. А потом он выедет на сцену на таком небольшом, типа игрушечном, паровозике, и еще мы поднимем его вместе с роялем над сценой… как бы на гелиевых воздушных шарах, хотя, конечно же, не на шарах…

— Вот бы так сделать в оперном театре, — сказал Стивен, вспомнив огонь, которым зажглось море. — Представьте финал вагнеровского «Кольца Нибелунгов»…

— Лазерная голография, — благоговейно проговорила Мисси. Солнце взошло. Рабочие сцены уже вовсю стучали молотками, закрепляя декорации и технические леса для прожекторов. С дороги за стадионом доносился шум автомобилей, который мешался с шепотом морского ветра. Вроде бы ничего особенного, но было что-то тревожное в этом гуле, составленном из таких разных звуков. По команде Мисси видеотехники выдали очередную серию голографических образов, которые как бы рождались из моря: поезд, несущийся прямо на зрителей, из кабины машиниста выглядывает смеющийся Тимми.

— Это «Пьющие кровь», новая видеоигра. Мы взяли оттуда кое-какую графику для видеоклипов. Мы снимаем шесть клипов Тимми для нашего кабельного канала Stupendous Cable, и…

— Видеоигры? — задумчиво переспросил Пратна. — Можно устроить, чтобы мне переслали несколько сотен в мой таиландский дворец? А то у меня жены в гареме скучают… вот пусть развлекутся.

— Но, ваше высочество… это же стоит…

— Да, ерунда. — Принц выразительно помахал бумажником. — У меня кредитная карточка… как там… American Express. — Стивен понял, что он действительно играет в этакого могущественного восточного властелина. И надо сказать, у него это здорово получалось. — Но я прошу… нет, я прямо настаиваю, моя милая мисс Пальват, чтобы вы взяли себе тысяч десять — двадцать. Примите их в знак моего уважения.

— Принц… — смутилась Мисси. — Вам не кажется, что это немного слишком?

— Для меня это пустяк, поверьте. — Пратна убрал в карман пропуска за кулисы, которые им дала Мисси. — Может, вместе позавтракаем?

— Ну, я… — Стивен заметил, что эта претенциозная барышня уже подпадает под чары Пратны, который, надо признать, обладал обаянием, поистине неодолимым. — Я… Господи, я себя чувствую, словно попала в «Король и я».

— Так оно и есть, моя милая, так оно и есть. — Пратна развернул кресло Мьюриел и покатил его к выходу. Следом шел Локк, мрачный и совершенно бесстрастный. За ним покорно плелась Мисси.

На половине пути по проходу Пратна развернулся и крикнул Стивену:

— Ты идешь или нет?

— Нет, — сказал Стивен. — Я, пожалуй, пока останусь… хочу еще посмотреть на эти спецэффекты. Огонь плясал на воде.

память: 1942

Сумерки, черный кот прыгает вниз с крыши низенького деревянного домика…

Солнце садится. На фоне заката — черные силуэты: повешенные. Тела легонько покачиваются на ветру. Черный кот — он же мальчик-цыган Эмилио — слышит струнный квартет. Звуки доносятся издалека. Из-за каменной стены, что окружает сад коменданта. Он видел сад: пролетал над ним в облике ворона и даже спускался помыть свои черные перья в каменной ванночке для птиц. С высоты этот зеленый сад в окружении черных клубов дыма и сваленных в кучи трупов кажется изумрудом на пупке чернокожей танцовщицы.

Его тянет в сад. Его влечет музыка. Медленные переливы моцартовской «Eine kleine Nachtnwsic». Он слышит каждую партию. Вот первая скрипка выводит длинные фразы ведущей мелодии, которая не заглушает — для него одного, потому что он проклят способностью слышать — диссонансные вкрапления человеческих голосов. Предсмертные крики из газовых камер, настолько заглушенные и смягченные расстоянием и барьерами каменных стен в стальной оплетке колючей проволоки, что они кажутся чуть ли не отголосками Моцарта, чуть ли ни темой скрытого резонанса. И он знает, что музыканты тоже обречены на смерть.

В стене — ворота. Охранник стоит на страже. Эмилио мяукает и обметает хвостом его сапоги. Солдат опускается на колени, чтобы его погладить. Мальчик с угрюмым серьезным лицом подходит к воротам с той стороны.

— Что там, котик? Иди сюда, кис-кис-кис… — Охраннику он говорит: — Только не говорите папе, а то он будет ругаться. Скажет, чтобы я его отдал доктору Швейц… чтобы она его тоже сожгла вместе со всеми евреями.

Он осторожно берет кота на руки, и они входят в сад.

Эмилио чувствует запах крови. У этого мальчика сладкая кровь, горячая. Внутри шевельнулся голод. Но сейчас пить нельзя. Сейчас надо хранить спокойствие. Медленная и торжественная мелодия теперь сменяется более страстной и нервной музыкой, в которой сквозит неизбывная грусть и которая буквально вгрызается в мозг, будоражит и ужасает. Как будто испугавшись резкой смены ритма играющей музыки, Эмилио спрыгивает с рук мальчишки и сигает в кусты, где без труда сливается с темнотой.

Слышны голоса. Говорят на немецком. Скитаясь с цыганами из страны в страну, он поднаторел в языках. И по-немецки он кое-что понимает. Немного, конечно, но все-таки…

Голоса:

— Да, герр комендант. Я твердо убеждена. У них другой порог боли, не такой, как у нас. Я провела серию экспериментов… — Женский голос. Теперь он видит ее. Строгая чопорная блондинка, востроносая, в лабораторном халате.

Ее собеседника он не видит. Его скрывает ствол яблони. Но голос у Него приятный, мягкий и выразительный — голос истинного джентльмена:

— Я не очень вас понимаю, Швейц. Что вы задумали?

— Одно небольшое устройство по типу тех, что когда-то использовала испанская инквизиция…

— Очаровательно, доктор Швейц. И Моцарт… очень изысканно, правда?

— Музыканты, как я понимаю, из заключенных, герр комендант?

— Разумеется. Но как играют, подумать только. Да, у нас в Ульме жизнь далеко не столь утонченная и элегантная. Поразительно, как они хорошо играют, хотя и евреи.

— Может быть, близость смерти наполняет их музыку таким чувством. Или, может быть, их натура, которая ближе к животной, нежели к истинно человеческой, позволяет им так убедительно передать темный, дионисийский аспект…

— Замечательно сказано, доктор. Может, вам стоит заняться более углубленными изысканиями в данной области?

— Хорошая мысль, комендант!

— Это несложно устроить, моя милая фрау доктор. Вам нужно только подать официальный запрос на… расходные материалы. Я понимаю, что это — на благо науки…

Эмилио чувствует, что комендант ощущает себя неуютно. Его окружает аура, обычно присущая людям домашним и кротким — совершенно чужая и чужеродная в этом пространстве дантовского ада.

— Наука — хозяйка жестокая, — сказала доктор, чем только усугубила неловкость своего начальника.

И тут Эмилио наконец увидел струнный квартет. Они сидели в открытой беседке в окружении густого кустарника. Они играли при свете свечей, и в этом зыбком дрожащем свечении их изможденные и совершенно бесстрастные лица казались желтыми черепами. Их кожа была как кора, руки — как корявые прутья. Глаза — равнодушные и безжизненные… страшные. Одежда висела на них, как на вешалках. Их деревянные инструменты казались отростками одеревеневших тел, смычки — продолжением исхудавших рук. И первую скрипку в квартете играл Руди Лидик — человек, который вытащил Эмилио из груды трупов. И тогда, в первый раз, и потом еще. И еще… Потому что Эмилио уже не раз и не два просыпался в газовой камере среди коченеющих трупов и зловония несвежей испорченной крови.

Мальчик-вампир растворяется в темноте. У него больше нет тела. Один порыв ветра — и он у беседки. Теперь они заиграли другую музыку. Сентиментальные немецкие песенки с нехитрым, мучительно нудным аккомпанементом.

Он стоит за спиной у Руди, взвихренная темнота, сгусток тени ростом с мальчишку-подростка. Он шепчет:

— Руди, Руди, я и не думал, что мы с тобой так похожи. В тебе тоже есть музыка.

Его слова предназначены только Руди, их никто больше не слышит.

— Как ты здесь оказался? — Руди бьет дрожь. — Кто ты?

— Я уже говорил. Я вампир.

— Наверное, я брежу в предсмертной горячке. Ты — мой ангел смерти. — Руди не решается обернуться.

Двое заключенных подносят коменданту с докторшей подносы, уставленные всякой снедью. Они похожи на два оживших скелета — такие высохшие и худые. Кожа да кости. Комендант отпивает шампанское.

К ним подходит какой-то военный — судя по выправке, офицер. Старается не шуметь, словно не хочет побеспокоить играющих музыкантов. Он что-то шепчет на ухо коменданту.

— Отставить музыку! — резко выкрикивает комендант. Скрипка падает у Руди из рук. Эмилио чувствует страх, почти осязаемый страх. Он опять — черный кот. Притаился в кустах.

Двое охранников вытаскивают Руди из беседки. Один из них походя наступает на скрипку, которая раскалывается под тяжелым сапогом.

Комендант говорит:

— Так что там насчет воскрешения мертвых?

— Я не понимаю, о чем вы, — шепчет Руди.

— Тебя видели у печей… как ты вытаскивал из кучи трупов какого-то мальчишку… и мальчишка еще шевелился… что все это значит, хотелось бы знать? Ты что, некрофил?

— Я…

Черный кот шмыгает у него между ног. Шипит на обломок скрипки, отлетевший в траву. Комендант орет, обращаясь к оставшимся музыкантам:

— Продолжайте! Теперь у вас одного не хватает, ну так играйте трио!

Музыканты начинают играть. Поначалу — неловко, как будто примериваясь. Они играют трио Боккерини [26], вещь совершенно невыразительную с точки зрения гармонии. Просто набор повторяющихся музыкальных фраз. Комендант оборачивается к одному их охранников:

— А этого вздернуть. Немедленно. Доктор Швейц говорит:

— А может быть, я его заберу для своих опытов?

— Да пожалуйста, мне не жалко. — Он делает знак музыкантам. — Громче, пожалуйста. Громче.

Доктор Швейц поднимается и манит кого-то пальцем. Из дома выходят люди в белых халатах. Они толкают перед собой инвалидную коляску, к подлокотнику которой прикреплено какое-то непонятное деревянное устройство, подсоединенное проводами к пульту с мигающими лампочками и индикаторными шкалами. Они насильно усаживают Руди в коляску и засовывают его руку в тесный деревянный ящичек. Охранник просовывает ему между пальцами деревянные клинья и по сигналу доктора Швейц — которая уже что-то пишет в блокноте в кожаном переплете — принимается колотить по клиньям деревянным же молоточком.

Руди раскрывает рот в беззвучном крике. Музыка Боккерини гремит — тривиальная, метрически выверенная мелодия. Охранник берет еще несколько клиньев, прилаживает их на место и бьет по ним молотком. Эмилио видит: еще немного — и от руки не останется ничего, только месиво расплющенной плоти и раздробленных костей. Доктор Швейц продолжает что-то писать у себя в блокноте. Она предельно сосредоточена и совершенно бесстрастна. Она выполняет свою работу. Кровь бьет фонтаном в лицо охраннику, но он продолжает стучать молотком по клиньям. Но Руди все еще не кричит. Такое впечатление, что он пребывает в трансе.

— Теперь я вижу, что вы были правы, моя дорогая доктор… насчет порога боли у этих евреев, — говорит комендант. — Еще шампанского?

— Нет, спасибо. Когда я работаю, я не пью.

Мальчик-вампир чувствует запах крови. Но его мутит от того, что Руди совершенно беспомощен и никак не может помешать тому, что его руку сейчас превращают в подобие отбивной. И вдруг он понимает, почему Руди не кричит. Потому что сейчас у него отнимают музыку. А музыка — это все, что давало ему силы жить в этом аду. Он отыграл все свои песни. Он уже мертв. Неужели они этого не понимают?

Он шипит, дерет когтями корни яблони… потом подпрыгивает и уже в воздухе обращается в черную птицу, взмывает в воздух и кружит над истязаемым человеком. Боккерини уже затих. Руди по-прежнему не кричит, хотя Эмилио видит, как слезы текут у него из глаз. Он кружит высоко-высоко над садом. За пределами каменных стен, за пределами пышной зелени в мерцании свечей, за пределами грязных бараков, что расходятся лучами до самой ограды из колючей проволоки. Лучи прожекторов шарят по небу, затуманенному черным дымом от сжигаемых трупов. Внизу слышны голоса, милая болтовня ни о чем, звон бокалов с шампанским, шаги солдат, которые двигаются как зомби.

Я буду кричать за него, думает мальчик-вампир, который теперь стал птицей.

И раскинув черные крылья, он выпевает партию скрипки из Моцарта — последнюю музыку, которую сыграл Руди. Но в горле ворона музыка превращается в зловещее карканье… немцы на миг отрываются от своих дел и встревоженно смотрят на небо… но Руди лишь улыбается, хотя боль должна быть уже невыносимой.

И Эмилио понимает, что Руди услышал то, чего не услышали остальные: голос юного мальчика, чистейший звук — за пределами радости или страха. На мгновение души их соприкоснулись, души двух разных и чуждых друг другу существ.

Эмилио думает: я не знаю, что это такое, когда сердце сладостно замирает. Он выводит мелодию, пропуская ее сквозь крошечные птичьи легкие, сквозь жесткий негнущийся клюв. Он вдруг понимает, что даже немного завидует Руди. Хотя бы той боли, которую сам он уже никогда не почувствует… никогда…

Потом наступает рассвет. Обычно здесь вешают на рассвете. Толпу заключенных согнали к виселице. Шея Руди уже в петле. Но когда веревка натягивается под весом обмякшего тела, из толпы выпрыгивает огромный волк… он на лету перекусывает веревку и тащит пленника прочь. Из пасти капает пена, глаза налиты кровью. Охранники стреляют в волка, но он вроде бы этого не замечает.

Двое-трое солдат бегут следом за ним, паля из винтовок. Но зверь как будто напускает на себя завесу тьмы, временами полностью скрываясь из виду в какой-то зыбкой дрожащей дымке. Волк добегает до первого ряда колючей проволоки и прогрызает себе дорогу. Второй ряд заграждений. Оглушительный грохот выстрелов. Ошарашенные охранники палят наугад, не целясь. Он обращается человеком. Но только на пару секунд. Лишь для того, чтобы поднять Руди на руки. Истощенное тело почти ничего не весит — все равно как держать в руках тряпичную куклу. А потом он укрывает себя темной завесой и несется вперед. То в образе волка, то — тигра, то — черной пантеры…

Они врываются в густой лес, куда не проникает свет солнца. Лес, пропитанный ароматом гниющих опавших листьев. Когда они выбираются на поляну, наступает ночь. Шерсть Эмилио серебрится под полной луной. Он кладет Руди на землю и сам опускается рядом.

Руди шевелится…

…открывает глаза и видит черную кошку, которая слизывает кровь с его изуродованной руки. Ее язычок очень холодный. Тело кошки рябит и как будто переливается неяркими искорками. Эмилио знает: поначалу Руди решит, что это всего лишь игра лунного света. И только потом он увидит, что это вовсе не кошка, а молоденький мальчик, как бы проступающий из сгущающихся теней. Мальчик, лицо которого светится матовой бледностью смерти. Мальчик, чьи длинные черные волосы развеваются у него за спиной, точно водоросли под штормовым ветром. Хотя в лесу ветра нет.

Мальчик-вампир, который был цыганенком, улыбается бледной улыбкой. Верней, позволяет улыбке тронуть краешки губ.

Руди говорит:

— Здесь не должно быть никакого леса.

— Этот лес вовсе не там, где ты думаешь, он должен быть. Это лес души. И попасть сюда очень непросто.

— Кто ты? Откуда?

— Я перешел грань между жизнью и смертью.

— Почему ты меня спас?

— Ты тоже меня спасал. Я отдал свой долг.

— Мне все равно больше незачем жить.

— Нет, Руди, это неправда. — Он вытирает тонкую струйку крови в уголке губ. — Они сломали тебе руку и вырвали музыку у тебя из души, но теперь я буду твоей музыкой. Я буду петь, и ты исцелишься.

Он поет. Его голос чист и бесконечно холоден.

дитя ночи и охотница

Сумерки разливаются по Атлантическому океану. Тимми ждет выхода на сцену. В гримерной со стенами из сплошного звуконепроницаемого стекла, которые выходят на море. Он приехал сюда один. Его команда — звукорежиссеры, музыкальная группа и гример — прибыла отдельно. На автобусах через пол страны. Но он предпочитает путешествовать в одиночестве. Иногда он прилетает на место ночным рейсом. Иногда он летит вместе с ветром.

В комнате много зеркал, хотя Тимми они не нужны. Он не отражается в зеркалах. И это действительно очень непросто — на ощупь накладывать на глаза синие тени, в тон его черным, как полночь, волосам. Одну стену почти полностью занимают мониторы. Камеры, установленные повсюду, следят за сценой, за зрительным залом, за проходами к сцене, за билетными кассами, за толпой, которая уже начала собираться, хотя разогревочная группа, «Стервятники», еще даже не показалась.

Он отворачивается от мониторов и смотрит на море.

У него очень острый слух. Даже звуконепроницаемое стекло не заглушает звуков, идущих снаружи. Океан за окном спокоен и кристально черен. Далеко-далеко, почти на пределе зрения, из воды выпрыгивает дельфин. Акулий плавник кружит по черной глади. Тимми вспоминает Лайзу, потерянную девчонку. Теперь она потерялась уже навсегда. Интересно, думает он, а есть ли жизнь после смерти… или это всего лишь выдумка, и есть только две настоящие реальности. Вампиры и люди, тени друг друга.

— Что с тобой, Тимми? — Это Китти проникла в гримерную дуновением ветра сквозь замочную скважину. Солнце село, и ночь подняла ее из гроба. — В тебе больше нет силы. Это все из-за этой женщины, которая аналитик. Она из тебя что-то тянет, Тимми… Тимми, ты не умираешь? Скажи, ты не умираешь? Ты старше всех нас, и ты становишься неуязвимым. Но, кажется, страсть убивать тебя больше не возбуждает, а жалость… она отравляет твою радость крови. Я боюсь за тебя. Тот человек убил всех моих новых друзей, которых я сделала для себя, а я не хочу быть одна.

— Я не знаю. Может быть, мне станет хуже, прежде чем я исцелюсь. Если смогу исцелиться, Китти.

— Раньше с тобой было все хорошо. За исключением, разве что, жалости к людям. Твоего проклятия — жалости. Ты хочешь упасть до их уровня, до уровня наших жертв… нашей еды?! Тимми, ты должен быть жестоким и сильным, ты должен полностью поглощать своих жертв. Как огонь или ветер.

— Если ты думаешь, что сеансы психоанализа подорвали мою силу, то ты, может быть, и права. Может быть, я уже не архетип.

— Я слышала, как ты плачешь, Тимми.

— Нет. — Но про себя он подумал, что это может быть правдой.

— И еще, Тимми… я тут увидела кое-что… неприятное.

— Что?

— Посмотри на экран. Вон там, где зрители. Там один человек… где-то в первых рядах. Весь такой напряженный, сосредоточенный. С черной сумкой в руках. Не узнаешь?

Она показывает на мониторы. На одном из экранов — нижний ярус сидений. Камера медленно передвигается от лица к лицу: молоденькие девчонки усердно жуют жвачку, парень с ярко-малиновым панковским гребнем, еще один парень в футболке с портретом Тимми Валентайна, две девочки увлеченно болтают друг с другом, еще одна девочка — погружена в себя, глаза закрыты, держится за руку какого-то бородатого мужика…

— Следующий ряд, выше, — говорит Китти. — Вот как раз камера поднимается…

Тимми узнал его сразу. Когда они виделись в последний раз, этот человек вбивал эрзац-кол в сердце молоденькой девушки…

— Брайен Дзоттоли, — шепчет он.

— Зря ты мне не позволил его убить! — говорит Китти. Его задевает ее презрение. Но он вдруг понимает — и сам удивляется этому, — что он больше ей не сочувствует. Теперь он равнодушен. Наверное, он действительно изменился.

Еще одно чувство… настолько забытое и далекое, что он даже не сразу соображает, что это такое. Страх. И вовсе не потому, что здесь Брайен. Он знает, что привело его сюда. Любовь и темная сторона любви — месть. Он знает, как с ними справляться. Он не боится любви и мести. И он не боится толпы — зверя с тысячами голов, которого он приручит своей музыкой. Но здесь есть что-то еще… что-то…

Он обводит взглядом мониторы. Ага, вот и «Стервятники»… уже одеваются в свои замысловатые костюмы, напичканные электроникой. Один из них кто-то бурчит по поводу отрубившейся микросхемы… на другом мониторе Мелисса Пальват с кем-то увлеченно беседует… с кем? Лица этих людей ему смутно знакомы, но он не может понять, откуда… Их трое. Сидят на диванчике. В центре — старуха, вылитая ведьма. Справа — толстый лысый старик азиатского вида. Слева — еще старик, сухопарый и мрачный… Все трое такие старые, что кажутся совершенно бесполыми существами… кто такие? Откуда он может их знать?

Камера чуть сдвигается. Там есть еще один человек. Тоже достаточно старый, но все-таки не такой древний, как остальные. Вполне даже бодрый. Тимми видит его лишь со спины, но он все равно кажется очень знакомым.

В мыслях Тимми звучит отрывок из моцартовской «Волшебной флейты»… калейдоскоп образов, витражные стекла, испуганные глаза застывшего в страхе мальчишки, огонь, старый оперный театр…

— Что ты там увидел? — спрашивает Китти. И снова — страх. Его новизна возбуждает Тимми, как запах свежей крови.

— Ты их не узнаешь? — Он показывает на экран. Они долго смотрят туда. Наконец Тимми говорит: — Тебя проняло. Ты помнишь, кем ты была когда-то?

Она сердито трясет головой:

— Не хочу даже думать об этом.

Он говорит:

— Неужели ты не понимаешь, что это ты стала такой, как они. Ты, а не я. Ты убиваешь не для того, чтобы утолить голод. Это не жажда, а прихоть. Страсть, вожделение.

— И теперь я их выпью и отомщу за себя.

— Наши пути снова пересекаются на Вампирском Узле. Он отворачивается от экрана и смотрит на море. Поднялся ветер, и пальмы на берегу качаются: Так медленно и грустно… Китти ушла искать себе новую жертву. Она любит толпу — полную жизни, заряженную энергией, исходящую жизненной силой, которой ей так не хватает. У него есть еще час, чтобы побыть одному.

Он смотрит на океан. Двадцать лет назад они с Руди пересекли океан…

память: 1961

Теперь здесь музей. Он целый день бродит по залам, смотрит на выцветшие фотографии высохших трупов, на документы нацистских архивов, на всякие памятные вещи. Он провел здесь уже много часов, но так и не встретил того человека, которого ищет. Хотя тот, за кем он приехал, бывает здесь относительно часто. Это он уже выяснил.

Он ушел дальше, оставив Тауберг и тамошний оперный театр. Он нашел другой дом и другое имя. Потом — еще одно новое имя. И еще, и еще. Он вернулся в Польшу. На границе не было никаких проблем. Он прилетел в облике ворона, на крыльях ночи.

В музее огромные окна. Все комнаты залиты светом — словно вопреки мрачному и трагическому содержанию экспозиции. Исторические документы в рамках под стеклом и зернистые черно-белые фотографии, увеличенные до размера плакатов, излучают какое-то странное чувство покоя.

Наконец он видит того человека, которого ищет. Он стоит перед большой фотографией на полстены и напряженно ее рассматривает. Мальчик-вампир бесшумно встает у него за спиной и тоже смотрит на фотографию. Гора трупов. Ссохшиеся тела сплетены, словно фрагменты какой-то чудовищной головоломки. На заднем плане — изможденный мужчина в робе заключенного, с холщовым мешочком в одной руке и маленьким молоточком в другой, склонился над трупами…

— Та самая фотография, — шепчет Руди себе под нос. — Из-за которой меня повесили.

Мальчик-вампир тянет его за рукав. Руди оборачивается к нему. И вот что странно: он, похоже, вовсе не удивлен. Как будто он всегда знал, что когда-нибудь они встретятся вновь. Как будто все было предопределено. Может быть, Руди Лидик не раз представлял себе эту встречу. И даже мечтал, что когда-нибудь так все и будет. Может быть, он поэтому и приезжает сюда так часто — в место, где он пережил запредельную муку и боль.

— Эмилио, — шепчет Руди.

— Твоя рука…

— Уже давно не болит. И вполне сносно действует, хотя для какой-нибудь тонкой работы уже не годится.

— Когда-то я обещал, что буду твоей музыкой.

— Это было давно… а ты нисколечко не изменился… значит, все это правда. Ты бессмертный. Темный ангел из потустороннего мира. Я плохо помню, что было… иногда мне кажется, что мне это просто приснилось. Кто ты, Эмилио?

— Я теперь не Эмилио, — говорит мальчик, теребя рукав своей белой рубашки. — Я… Кржиштоф. Кржиштоф Лидик.

— Лидик?

— Я твой сын.

— Но… у меня уже почти все готово… все эмиграционные документы. Я уезжаю в Америку.

— Думаешь, я не знаю? — Они оба смотрят на фотографию. Кржиштоф едва различает себя на снимке. Видны только неясные очертания тела какого-то юного мальчика. Может быть, просто игра теней. Он говорит, пока еще не решаясь взглянуть Руди в глаза: — Я пришел забрать жизнь, которую ты мне должен.

— Будешь пить мою кровь? — Руди вовсе не удивлен. — Мне все равно. Мне уже все равно.

— Это неправда. Если тебе все равно, то зачем тебе ехать в Америку?

— У меня было предчувствие…

— У меня тоже. Поэтому я и стану твоим сыном, Руди. Но ненадолго. Потому что пройдет год-два, и люди начнут что-то

Подозревать. Я не расту, я не меняюсь внешне. Я уйду от тебя. Но вполне может статься, что ты опять мне понадобишься. Потому что ты знаешь; кто я на самом деле, и потому что мы связаны жизнью и смертью.

— Я весь в твоем распоряжении.

— Я верю, Руди.

— Пойдем ко мне. Надо подумать, какие тебе понадобятся документы.

— Да. — Сегодня он уже был у дома, где живет Руди, и ужаснулся на всю тамошнюю нищету и убожество. Он должен освободить этого человека, который не раз и не два поднимал его из мертвых и поплатился за это жизнью. И музыкой.

Сказать больше нечего. Они молчат, погруженные в общие воспоминания. Самые сокровенные мысли можно выразить только молчанием. Мальчик, который теперь называет себя Кржиштофом Лидиком, размышляет о быстротечности человеческой жизни. Руди постарел на двадцать лет, а он сам совершенно не изменился. Ему так хочется измениться… но он меняет только имена, одежду, языки, на которых он говорит. Только люди меняются изнутри.

Наконец он говорит:

— Прежде чем мы уедем совсем, давай заедем в Германию на пару дней? Там есть одно надгробие, которое мне очень нравится. Хочу забрать его с собой. Оно останется у тебя, даже когда мы с тобой разойдемся в Америке. И ты будешь изредка вспоминать меня. И думать обо мне…

— Я буду думать, что ты как бы умер.

— И лежу в мягкой и теплой земле. — Он говорит это с такой неизбывной тоской, но уже через мгновение он снова спокоен.

Мальчик по имени Кржиштоф Лидик медленно отворачивается от фотографии на стене — очевидного доказательства его истинной природы, — проходит сквозь залы музея, берет в гардеробе пальто и шарф и выходит на тихую улицу тихого городка Освенцим.

зал игровых автоматов и лабиринт

В другой гримерной за сценой — уже без зеркальной стены с видом на океан, но с таким же комплектом видеоэкранов — Мисси Пальват уже прощалась со Стивеном Майлсом и тремя норнами.

— Я поговорю с Тимми, чтобы он с вами встретился. И сразу же вас позову. — Она поднялась с диванчика и направилась к двери. — А пока можете здесь посидеть, посмотреть на экраны. Первыми выступают «Стервятники», такая бесовская совершенно группа… Заводят публику перед выходом Тимми. Ладно, увидимся. Мне пора.

Она вышла в коридор и прикрыла за собой дверь.

Они остались одни — ждать.

Стивен какое-то время смотрел на экраны. Не потому что было интересно. Просто ему не хотелось смотреть на Мьюриел, Фрэнсиса и Пратну, которые сами были как стервятники.

Потом он заметил под потолком скользящую видеокамеру. Он снял куртку и набросил ее на камеру. Со стороны это смотрелось глупо. Но зато ему сразу стало спокойнее.

Похоже, кондиционер не работал. В комнате было невыносимо душно. Стивен понял, что нужно хоть что-то сказать — чтобы разрядить напряжение.

— А вы уверены, что теории Мьюриел — это не просто домыслы?

— Идиот, — прокаркала старая ведьма. — Ты же сам видел, как половинки идола соединились под пение тех людей. Ему нужна… большая толпа, объединенная единым порывом… толпа, которую лихорадит, которую воспламеняют эмоции. Помните, мы проезжали в Лос-Анджелесе мимо толпы митингующих… то ли была забастовка учителей, то ли еще не пойми чего… так вот. Когда мы проезжали мимо, я почувствовала, как дрожат половинки идола. Причем дрожат осязаемо. Это не просто мои фантазии.

— Может, достанем их прямо сейчас? — спросил Пратна. Таким возбужденным Стивен не видел его со времен Кембриджа.

— Можно, — сказала Мьюриел.

Принц и сэр Фрэнсис достали из своих пакетов по половинке огненного божка.

На экране, где шла прямая трансляция со сцены, бесновались четверо парней, одетых стервятниками. Все они были в птичьих масках, закрывавших всю голову и крепившихся на высоких воротниках по типу мягкой гофрированной трубы. Воротники подрагивали и гнулись, так что птичьи головы раскачивались в такт музыке. Зрелище, надо сказать, было мерзкое. Сама музыка — ее было слышно в приглушенных динамиках — складывалась из повторяющейся заунывной перкуссии и мрачных гитарных глиссандо. Бесноватые парни-стервятники даже не пели, а выкрикивали тексты шизоидно-сюрреалистического содержания, перемежая их время от времени визгливыми выкриками, утрированными птичьими трелями и скомпилированными звуками рвущейся плоти и рвущих плоть челюстей. Неожиданно у них за спинами развернулись огромные черные крылья, и все четверо поднялись над сценой на тросах. Черная ткань хлопала на искусственном ветру, и эти звуки, пропущенные через усилитель, добавили к уже имеющейся какофонии ритмическое электронное жужжание.

— Милая музыка, правда? Что-то в ней есть такое… от Вальпургиевой ночи. Я прямо себе представляю, как лечу на метле или варю колдовское зелье. — Мьюриел явно нравился этот ритмический шум.

— Господи, — вдруг воскликнул Фрэнсис.

— Что? — спросил Стивен.

— Идол дрожит. Я чувствую.

— Может, ты просто нервничаешь, приятель, — усмехнулся Пратна. Но потом, кажется, и он тоже что-то почувствовал. Потому что резко умолк и напрягся.

Стивен, как ни старался, так и не смог проникнуться возбуждением остальных. Что-то было не так — в том, что они затеяли. Что-то было неправильно. Это был не тот день, когда он — Стивен Майлс — взялся бы сжечь целый мир в пламени своих личных «Сумерек богов».

Сэр Фрэнсис достал из карманов куртки четыре револьвера.

— По-моему, нам стоит вооружиться. На всякий случай. — Он раздал всем оружие. Стивен молча взял револьвер и убрал его в карман.

Он опять повернулся к экранам. На одном из них камера медленно проезжала по первым рядам… зрители бесновались почище «Стервятников». Они кричали, прыгали на месте, танцевали в проходах, хлопали в ладоши. Но было там несколько человек, которые смотрелись явно не к месту на этом празднике жизни… например, вот этот мужчина, прижимающий к груди черную сумку. Глаза закрыты, на лице — выражение сосредоточенной ненависти. Может быть, это кто-то из тех, кто знает об истинной сущности Тимми? Может быть, в зрительном зале есть и другие такие же… сидят, судорожно сжимают в руках заостренные колья, распятия и головки чеснока и выжидают момент, чтобы рвануться на сцену и наброситься на князя тьмы?

Он рассмеялся про себя. Нет, это уже полный бред.

Кто вообще знает про Тимми?

Только Стивен и Боги Хаоса. И теперь еще Карла.

А если Карла попытается его остановить?

Эти волчьи глаза, шестьдесят лет назад… злобный взгляд зверя… или ему показалось, что злобный? И что сказал ему мальчик-вампир? Стивен попробовал вспомнить, но не сумел. Но ведь что-то же он сказал…

Ладно. Теперь уже поздно терзаться сомнениями. Стивен сжал в кармане револьвер, стараясь не прислушиваться к разговору трех норн, которые принялись обсуждать свои злодейские планы.

18

записки психиатра

В тот день, когда у Тимми был последний концерт, я весь вечер не находила себе покоя. Меня неудержимо тянуло в зеркальный зал. Я прошла по коридорам, населенным призраками и духами. И почему-то у меня было чувство, что я стала сильнее их. Ощущение собственного превосходства… Я больше их не боялась. Потому что во сне я была с Тимми в лесу, в черном лесу души.

Я прошла мимо бессчетных комнат. Одни комнаты были пусты. Другие как будто выгорели дотла, и сквозь проломы в обугленных стенах проглядывали куски искусственного неба. Когда-то здесь обитали вампиры. Но потом появился этот Брайен, и вколотил колья им в сердце, и навсегда погасил холодные искры их мертвых жизней, и разбил оболочку смертельных снов, которые держали их в мире смертных.

Теперь они обратились в прах, и их комнаты, обставленные полузабытыми грезами из их прежних жизней, теперь умирали тоже.

Комната Лайзы. Ряды развороченных телевизоров. Разбитые экраны как будто перетекают друг в друга наподобие часов Дали. Другие комнаты… Я прошла их насквозь — прямо сквозь стены, сквозь камень, сквозь кедр и сосну.

Ветер печали метался по коридорам… дом с привидениями, полуразрушенный замок из старого черно-белого фильма.

Где-то звонил телефон.

Я подумала: это какой-то абсурд. Откуда здесь телефон?

Я поднялась по ступенькам. Теперь коридоры казались почти живыми. Стены из дышащей плоти. Утроба чудовища. Теперь телефон звонил громче. Когда я вошла в комнату для сеансов, его звон стал почти оглушительным.

Я остановилась на пороге, глядя в бесчисленные зеркала. Телефон стоял на журнальном столике у дивана. Раньше его здесь не было. Ни столика, ни телефона. Я раздраженно схватила трубку.

— Алло? — Почему-то я ожидала, что это Стивен, хотя он не мог знать номера. Он вообще не знал, где я.

Смех. Сгусток тени в ближайшем зеркале вдруг обратился в Тимми. Телефонная трубка застыла у меня в руке и испарилась. Осталось лишь ощущение холодного пластика на ладони. Я зачарованно наблюдала за тем, как образ Тимми проявляется с той стороны зеркального стекла. Я машинально обернулась, чтобы взглянуть на реальное существо, чье отражение я видела в зеркале, но у меня за спиной не было никого.

— Ты же не отражаешься в зеркалах! — Я разозлилась. Я подумала, что это какой-то очередной фокус.

Опять порыв ветра. Теперь я узнала его, этот ветер. Ветер его бесконечного одиночества.

— И вообще тебя здесь нет. Ты сейчас во Флориде.

— Я поэтому и позвонил. Я ждала продолжения.

— Мне сейчас выходить на сцену.

— Черт, ты не отражаешься в зеркалах!

— Тебе неинтересно, что я сейчас переживаю? Да, по-моему, неинтересно. — Он перестал улыбаться. — А мне казалось, что мы с тобой сблизились. Карла; что мы с тобой — души друг друга, недостающие половины. Кого ты сейчас видишь в зеркале? Меня — что, кстати, не вписывается в общепринятую мифологию — или себя самое? Мое отражение или твое? Ты никогда не задумывалась о том, а что я вижу в зеркалах?

— Вряд ли ты позвонил, чтобы затеять философскую дискуссию о природе души, — сказала я.

— Да, все правильно. Сейчас я стою у себя в гримерной и уже надеваю свой дракульский плащ. Под плащом у меня рубаха с рюшами под восемнадцатый век, вся такая роскошная и кокетливая. Наверное, в чем-то таком ходил маленький Моцарт.

Из зеркала вдруг пахнуло гнилью. Я узнала этот запах: умирающий лес, больные деревья, звери, погибающие от голода, отравленные ручьи. Я отвернулась. Но Тимми был во всех зеркалах, и запах смерти исходил отовсюду, и сквозь него пробивался еще один запах — горящей серы. Тысяча Тимми Валентайнов, тысяча одинаковых лиц. И на всех лицах — страх.

Мне стало не по себе.

— Что происходит?

— Вот подтверждение тому, что наши с тобой отношения, Карла, очень продвинулись за последнее время, — сказал Тимми. — Мы с тобой можем общаться через зеркала, соприкасаться друг с другом сквозь саму пустоту. Хотя… смерть == пропасть куда более глубокая, и тем не менее мы с тобой соприкоснулись душами даже сквозь эту пропасть.

— Чего ты боишься?

— Боюсь?! Я боюсь?! Это просто нелепо! — кричит он из тысяч зеркал. — Разве я сам не воплощенный страх, квинтэссенция всех человеческих страхов? — Но его голос звучит как голос испуганного ребенка.

— Ты боишься.

— А чего мне бояться? — Он разводит руками. — Смотри, женщина. Я хочу, чтобы ты тоже увидела, что я вижу.

У него за спиной как бы раскрываются новые зеркала. Или это телеэкраны? Я увидела Брайена, судорожно вцепившегося в свою сумку. Потом — каких-то стариков, сидевших в комнате. Старая ведьма в инвалидной коляске дрожала — то ли от паралича, то ли от сексуального возбуждения. Ритм барабанов, рваные гитарные аккорды, резкая, дерганая мелодия в сопровождении глухого рева и пронзительных птичьих криков.

Дым валил из зеркал за зеркалами, едкий серный дым. Эта комната была центром его сознания, и я видела то, что видит он: что зеркала были вратами в ад — вратами в предельную тьму.

— Все они ждут меня, неужели ты не понимаешь? — крикнул он.

…парни в костюмах стервятников парят под блескучим небом…

— И что ты собираешься делать?

— Я не знаю! — Он жалобно всхлипывает, как потерявшийся ребенок. — Побудь здесь со мной. Посмотри концерт. Сделай, что сможешь.

— Что я могу сделать?! — выкрикнула я в ветер. — За три тысячи миль!

За стеной адского пламени я увидела силуэт Стивена. Он что-то сжимал в руках. Дирижерскую палочку; горящую головню, револьвер.

— Ты же неуязвим, — возразила я. — Они тебе ничего не сделают со своими распятиями и чесноком.

— Теперь у них есть что-то еще… Я не знаю. Я не чувствовал такой силы почти тысячу лет.

— Что у них есть? — Меня охватила паника. Я едва держала себя в руках.

— Я не знаю!

Я буквально физически ощущала это незнание. Словно что-то внизу живота вдруг свернулось в тугой комок. Мне казалось, что я понимаю этот предельный — и запредельный — страх. Может быть, это была просто очередная его иллюзия — ведь Тимми по сути своей был не кем иным, как искусителем человеческого сознания, — но тем не менее я осталась в зеркальной комнате и досмотрела концерт до конца. Готовилась битва, и мы собирались бороться.

— Мы вместе были в лесу, — сказала я, чтобы его поддержать. В первый раз я решилась упомянуть — пусть даже вот так вот, как бы между прочим — наши ночные походы по лесу снов.

Он рассеянно кивнул. Он думал о чем-то своем. В зеркалах-мониторах сменялись кадры с изображением зрительного зала и вопящих людей-стервятников. Грохот стоял оглушительный. Я закрыла глаза и мгновенно — без промежуточного перехода в сон — перенеслась в черный лес.

Мы бежали бок о бок, но огонь уже приближался. Мы изголодались по крови, в глотках у нас пересохло, мы умирали от голода, как заключенные в концлагере.

искатель

Танцевали уже везде — буквально во всех проходах. Брайен протолкался поближе к сцене, энергично распихивая бесноватых подростков. Стервятники на сцене принялись пыхать огнем, и зрители завопили с удвоенной силой, когда завитки пламени взвились вверх.

Они уже в сотый, наверное, раз повторяли припев, выгибая свои гофрированные шеи и щелкая клювами. Я люблю трупы, гниющие трупы. Зрители из первых рядов принялись бросать на сиену куски сырого мяса. Распахнув крылья, стервятники набросились на «добычу» и стали жадно ее пожирать.

— Как невьебенно, блин, как невьебенно! — завопила молоденькая девчонка чуть ли не в ухо Брайену. Она была с каким-то мужиком средних лет. Может быть, даже с отцом.

Брайен добрался до центрального прохода и попробовал подойти как можно ближе к сцене. Я должен быть рядом, когда выйдет Тимми Валентайн, думал он. Так у меня будет шанс его убить.

На авансцену плюхнулась мертвая собака. Четверо стервятников тут же спрыгнули туда и принялись раздирать труп на части.

— Ничего себе так представление, — сказал какой-то длинноволосый мужик постарше в темных очках, мимо которого протискивался Брайен. — Ярчайший пример постминималистического неоэкспрессионализма. Очень мило, я вам скажу. — Он выдохнул Брайену в лицо какой-то ароматный дым.

— Мать твою, как невьебенно! — продолжала надрываться девица, в то время как ее папочка, кажется, мягко журил ее за нецензурщину.

Толпа заходилась в экстазе — ошеломленная, возбужденная, злая. Стервятники продолжали свой бешеный танец. Их костюмы лоснились от крови.

— Убить мудаков! — орал кто-то в толпе. А потом этот крик подхватил весь стадион. А когда стервятники вновь взмыли в воздух на тросах, солист выставил перед собой оторванную собачью голову. Спутанные провода тянулись из окровавленной шеи до самой сцены. Они вновь зарядили припев.

Это собачья жизнь. И собачья же смерть. Смерть — только иллюзия. Зеркало — кровь.

Та самая девочка, которая так неизящно ругалась матом, принялась выкрикивать слова песни. Брайен хорошо различал ее голос в реве толпы. Постепенно песню подхватили все. Даже богемный обкуренный хиппи, который выдал то претенциозное замечание насчет какого-то там неоэкспрессионизма; даже отец бесноватой нимфетки. Слова гремели над толпой, как буря. Ритмический речитатив: смерть… иллюзия… смерть… иллюзия…

Брайен все пробирался вперед — одинокий убийца вампиров с черной сумкой в руках. Мимо девчонок, трясущихся в экстазе, жующих жвачку и щелкающих пальцами. Мимо парней с разноцветными панковскими гребнями… ему показалось или один из них действительно мастурбировал, прикрывшись бумажным пакетом? Сложно сказать.

Слова повторялись опять и опять. Мысли Брайена как будто плыли по поверхности криков, вздымающихся как волна…

Смерть… иллюзия… смерть… иллюзия…

Он добрался до первого ряда. В этот момент четверо стервятников, парящих над сценой, принялись швырять в публику останки собаки-робота. Послышались восторженные вопли охотников за сувенирами. А потом стервятники распахнули крылья, и над зрительным залом пронеслись четыре громадные тени наподобие теней летучих мышей. Толпа взорвалась криками ужаса и восторга.

Подсвеченный алым дым залил сцену и поглотил парящие фигуры. Теперь сцена была пуста. На секунду толпа умолкла, а потом разразилась медленным речитативом:

Тимми! Тимми! Мы хотим Тимми!

Брайен достал из сумки заостренный кол.

Ждать осталось недолго.

зал игровых автоматов и огонь

— Господи, — сказал сэр Фрэнсис Локк, отвернувшись от телеэкранов. — И это они называют музыкой.

— Они вроде бы там затихают, — заметил принц. — Похоже, сейчас будет самое главное.

— Да, — сказала Мьюриел. — У меня все готово. Передай мне вон те пакеты, Стивен.

Они опять взяли привычку гонять его и помыкать им, как будто он снова стал десятилетним мальчишкой из далекого прошлого. Но он все-таки встал и принес Мьюриел пакеты.

Там были бумажные короны для трех норн. Конусы из картона, оклеенные вырезками из журналов: звездами, солнцами, лунами и кометами.

— По виду так просто дешевка, — сморщился сэр Фрэнсис.

— В магии, как и во всем остальном, — наставительно проговорила Мьюриел, — имеет значение не антураж, а настрой.

— Кстати, насчет антуража… может быть, парочка человеческих жертв? — сказал принц.

— Ха! Мы принесем в жертву самого монстра!

— Так какой у нас план? — спросил Локк.

— Ты разве не чувствуешь? — Мьюриел повела рукой. — Рев толпы, он возбуждает нашего идола. Я уже с трудом удерживаю половинки, чтобы они не соединились раньше времени. Какая сила! Целое племя погибло, чтобы мы с вами смогли сыграть в эту игру — последнюю в жизни игру. Если подумать, то это жутко. Но и красиво тоже. И теперь мы повернем вспять ритуал, который мы совершили шестьдесят лет назад.

— То есть, как я понимаю, — сказал принц Пратна, — вместо молоденькой девственницы мы принесем в жертву старую шлюху?

— Ну и шуточки у тебя! — проговорила Мьюриел с притворной обидой, надевая на голову бумажную корону. — Помоги мне с плащом, прислужник.

Стивен без слов подошел и помог. Широкий плащ из тонкой гофрированной бумаги накрыл все кресло, так что казалось, что Мьюриел составляет единое целое со своей коляской. Впечатление, надо сказать, жутковатое.

— Замечательно выглядишь, милая, — заметил принц Пратна, облачаясь в такой же плащ.

— А ты, Майлс, пока последи за экранами, — сказал Локк. — Время близится. — Он достал из пакета кадило, наполнил его какой-то золой из шелкового кисета и зажег. — Твоя чаша силы, прислужник.

Стивен забрал у него кадило и принялся помахивать им из стороны в сторону. Оттуда воняло серой и горящим мясом. Он не решился спросить, что это за смесь.

Кашляя, он наблюдал за экранами. Со сцены уже убрали парчовое небо, так что теперь стало видно настоящее небо. Красивое небо в россыпи звезд. Над морем висела полная луна. Включилась приятная переливчатая музыка, которая смыла кошмарное впечатление от того безобразия, что творилось на сцене раньше. Толпа, которая еще минуту назад выкрикивала имя Тимми, теперь притихла в ожидании.

— Нам еще не пора? — спросил Пратна нетерпеливо.

— Нет, еще не пора. Пусть сначала наш общий друг споет пару песен. Дадим ему шанс напоследок, — хихикнула Мьюриел.

дитя ночи и комната смеха

Спускаясь на сцену за белым роялем на летучей платформе, Тимми не столько играл вступительную мелодию, сколько игрался с клавишами — добавляя то новый аккорд, то мелизму [27]. Один край его вампирского плаща был наброшен на голову наподобие капюшона; второй край развевался у него за спиной на искусственном ветру, придавая ему этакий байроническо-романтический вид.

Он пока еще не начал петь, но вступление к его первой песне уже заиграло — обманчиво тихое, как бы на втором плане. Оно будет повторяться опять и опять, пока он не даст знак музыкантам. Пока он не будет готов. Он ждет, пока публика не успокоится после бешеного представления разогревочной группы. Готовится очередная буря, и он наслаждается кратким затишьем. Рояль, парящий над многотысячной толпой; случайные блики света отражаются от его почти зеркальной поверхности… И он плывет на потоке людских эмоций, на ночном ветру, под полной луной.

Музыка становится громче, но лишь чуть-чуть. Это пока еще не совсем музыка. Она похожа на жалобный вой китовых песен вдали, на голос стихий. По залу проносится гул. Им уже невтерпеж, думает Тимми. Они ждут, когда он запоет. Но он еще не готов. Ему страшно. Хотя он знает, что не должен показывать им свой страх. Показать страх — значит признать поражение.

Он нажимает на кнопку пульта, скрытого под крышкой рояля, — дает знак помощнику режиссера, что он еще не совсем готов.

Рояль снова взмывает над сценой. Этот полет продлится не более двух-трех минут, и Тимми старается растянуть для себя это краткое время, чтобы оно не кончалось подольше. Он пристально изучает лица в толпе, хотя его взгляд останавливается на каждом не дольше тысячной доли секунды. Но они все равно чувствуют на себе его взгляд, и их пульс учащается. Кровь закипает. Так много крови, так много… и их слитые воедино эмоции… какой мощный поток… Он ощущает его как свободное и радостное течение тысячи маленьких речек — чистых, прозрачных, живых.

А потом ему снова становится страшно.

Почему?

Он пытается вспомнить: когда-то я не знал ни вины, ни жалости. Я убивал, потому что я тот, кто я есть. Мне нужно вернуть то, что я потерял, и вновь стать бездумной стихией.

Он думает о стариках в той служебной студии. Их он не боится. Но у них есть одна вещь… они даже сами не знают, какая в ней заключена сила. Только Тимми способен ее почувствовать.

Пусть они попытаются меня убить! — думает он. И еще этот бедный Брайен Дзоттоли, обезумевший от горя. Даже если мне суждено умереть, я поймаю последнюю долю секунды моей нежизни и растяну ее в вечность — так, чтобы момент моего умирания все приближался и приближался, и все-таки оставался недостижимым, как скорость света. И внутри этой доли секунды я буду жить вечно. И, быть может, узнаю, что означает вечность.

Рояль опускается на сцену. Тимми начинает петь. Слова и мелодия вполне банальны — на самом деле он скомпилировал эту песню, собрав и обработав темы из наиболее популярных песен о любви прошлого года, — но его голос вдыхает жизнь в избитые фразы, и песня приобретает звучание. Каждая нота — воздушная, легкая, горько-сладкая — наполнена обжигающей чувственностью. Где-то на середине песни за сценой включаются вентиляторы, и его черный плащ развевается, так что зрители видят кроваво-алый подбой.

Музыка медленная, переливчатая. Сжатая пружина. Кошка, готовящаяся к прыжку. Временами, когда он дает себе волю и впивает энергию зала, он обращается черным котом, который расхаживает взад-вперед по клавишам, и зрители замирают, ошеломленные превращением — магией мастеров сценических спецэффектов. )

Постепенно музыка ускоряется, ритм становится рваным, нарочито сбивчивым. На заднем плане включается голографическое шоу. Теперь Тимми как бы внутри видеоигры, составленной по его песням. Мчится на поезде внутри запутанного лабиринта, выпевает слова второй песни, и в его голос едва уловимо вплетаются нотки кошачьего мява:

Приходи ко мне в гроб

Я не люблю спать один

и двадцать призрачных образов Тимми на двадцати призрачных поездах сходятся на узловом пересечении видеорельсов в небе над сценой, и Тимми стремительно мчится к земле на «русских горках» зрительских мыслей, и шорох прибоя сливается с визгом гитарных запилов, барабаны гремят как набат, ветер с моря соперничаете искусственным ветром — кому раздувать черный плащ Тимми, — и плащ развевается на ветру, хлопает у него за спиной наподобие расправленных крыльев; единственный прожектор направлен на Тимми, он один в круге света, певцы на подпевке имитируют вой волков и рев ветра, а Тимми танцует — крошечная фигурка посреди беснующейся бури, изящное и безмятежное существо в урагане света.

Песня кончается, растворяется в гуле толпы, и мальчик-вампир замечает, что Брайен Дзоттоли подобрался почти к самой сцене. В одной руке он держит заостренную рукоятку метлы, второй рукой шарит в сумке.

Легкое прикосновение страха — дразнящее. Страх… Но не перед этим безумцем. Это чувство древнее; от него веет холодом вечности, как будто тысячи душ были принесены в жертву, чтобы скрепить его смерть… в последний раз он чувствовал что-то подобное в те времена, когда еще боялся солнца, крестов, чеснока, аконита и серебра.

Он продолжает петь. Одна песня плавно переходит в другую. Волшебством географии черное море раскрашено алым. Он поет темную песню, перегруженную образами насилия, под аккомпанемент нервных ударных, неритмичных гитар и завывания ненастроенной электрической скрипки. У этой песни нет никакой мелодии, Это смесь полузнакомых фрагментов — беспокойная, режущая по нервам. Он чувствует возбуждение зала, скрытый страх. Они не знают, как просто ими управлять. В гуле толпы явственно проступает тревога. Как волнение на море, хотя шторм еще далеко.

А теперь начинается сцена с комнатой зеркал, о которой фанаты говорили все лето. Кривые зеркала вырастают из сцены, окружая Тимми со всех сторон. Он уже не поет. Начинается инструментальная импровизация. Ударник, больше не связанный монотонным ритмом, дает себе волю и отрывается по полной программе. Тимми скользит от зеркала к зеркалу. Зрители замирают, в который раз пораженные мастерскими спецэффектами, потому что Тимми не отражается ни в одном из зеркал. Там отражаются только лица, вырванные из толпы — смазанные, искаженные, подсвеченные ярким светом. Тимми проходит по краю сцены, медленно и величаво, как актер театра кабуки. Черный плащ развевается за спиной. Зрители тянут руки. Ему в ноздри бьет запах пота, исходящий от разгоряченной толпы, но он бледнеет перед пьянящим запахом крови, адреналина и половых гормонов. Он идет медленно, как будто даже плывет над сценой.

Внезапно Брайен Дзоттоли запрыгивает на сцену с колом в одной руке и молотком в другой. Двое охранников тут же хватают его и собираются повалить на пол, но Тимми лишь улыбается, и его отпускают.

Толпа встрепенулась в предчувствии нового зрелища. Тимми смотрит в глаза Брайену и говорит:

— Ты — не тот, кто меня убьет. Уходи, дурачок.

Его слышит только Брайен.

Он достает из кармана распятие и приближается к Тимми, держа его перед собой. Зрители в потрясении затихают, но потом начинают смеяться. Они, наверное, рассудили, что это тоже часть представления. Тимми чувствует отчаяние Брайена, но он его не боится. Он начинает новую песню, и Брайен бросается на него с колом — совершенно нелепый персонаж, такой неловкий и неуклюжий по сравнению с кошачьей грацией Тимми.

Брайен заносит кол, но Тимми взмахивает плащом, как матадор, и исчезает… и появляется на другом конце сцены.

Тимми прет, с легкостью ускользая от полоумного мужика с заостренной деревянной палкой и крокетным молотком.

И вот теперь все эффекты комнаты смеха проявляются уже всерьез. Гробы и рояли раскрываются, и оттуда встают жуткие монстры, вампиры и призраки. Какофония зловещего смеха, воплей и шепотов заглушает музыку. В небе над сценой продолжается действо вампирской видеоигры. Чудо лазерной голографии: дюжина Тимми Валентайнов и Ван Хельсингов гоняются друг за другом по лабиринту железнодорожных путей и развязок.

Тимми поет «Вампирский Узел». Толпа подпевает, истошно выкрикивая слова, так что голоса самого Тимми почти неслышно.

И вот тогда страх становится по-настоящему осязаемым.

Где-то за сценой раздается звук выстрела. Толпа заходится истерическим смехом. Тимми удивленно оглядывается. Он действительно встревожен. Но зрители думают, будто он притворяется, и продолжают смеяться. Он продолжает петь, но теперь его голос заряжен ужасом. Зрителям это нравится. Они думают, что это притворный ужас. Новый мастерский трюк. Он делает знак музыкантам, которые сейчас скрыты за рядом кривых зеркал, и они выводят звук на полную мощность, так что динамики начинает фонить от искажений, и Тимми уже не поет, а надрывно выкрикивает слова песни, так что ее изысканная сюрреалистическая утонченность обращается первобытным ужасом. Подхватив его настроение, соло-гитарист начинает импровизировать нервную контрапунктную тему, ударник бешено колотит по барабанам, и все остальные тоже забросили свои партии и выдают исступленную полифонию.

Из-за кулис появляется причудливая процессия. Впереди выступает сухопарый старик — Стивен Майлс — в рясе и саккосе хориста. Он размахивает кадилом, от которого исходят «ароматы» самой преисподней: метан и сера, гниющая плоть и сухое дерьмо. Следом за ним — седая древняя старуха в инвалидной коляске в алом плаще и бумажной короне, усыпанной бумажными звездами, лунами и кабалистическими знаками. Рядом с ней, по обеим сторонам коляски, шествуют еще двое: дородный лысый азиат и высокий флегматичный старик с опухшим лицом. В руках они держат подносы, а на подносах лежат половинки какого-то непонятного божка.

Теперь страх бьет по Тимми с силой, накопленной за века. Он пытается не поддаваться панике, пытается петь дальше… толпа как будто взбесилась. Она неистово аплодирует и заходится криком, но все-таки не заглушает истерические ритмы музыки. Страх… страх. Синие молнии — изломы чистейшего света — бьют от одной половинки божка к другой. Трое стариков заводят речитатив, набор совершенно бессмысленных звуков. Старая женщина театрально вскидывает руки.

Теперь он видит, что следам за ними, спотыкаясь, идет Мисси Пальват. Простреленная рука вся в крови. Она отчаянно пытается удержать инвалидную коляску, а зрители — они просто в восторге от того, как стремительно развивается действие — заходятся смехом, бьются в экстазе, аплодируют, стонут, кричат… следом за Мисси крадется Китти. Она только что встала из гроба, она даже не сбросила саван. И Брайен бросается к ней и, размахивая распятием, оттесняет ее к ближайшему зеркалу, и вбивает ей в сердце кол, и она кричит — истошно, пронзительно, страшно, — и музыка становится громче, хотя, казалось бы, громче уже некуда. И зубцы синих молний притягивают половинки божка друг к другу, и вот он сливается воедино. Старуха поднимает над головой цельное божество, и Тимми уже ничего не видит — только губы старухи, скривившиеся в усмешке, когда изломленные молнии собираются в один мощный луч, и луч бьет в него…

Нужно остановить время! — думает он, и хватается за мгновение, и растягивает его, и выворачивает наизнанку… и теперь он стоит один на крошечном пятачке вечности, и исходит отчаянием, и не знает, к кому обратиться за помощью… а потом совершенно бездумно кричит — Карла, Карла — в кривое зеркало комнаты смеха…

записки психиатра

…и я увидела его в зеркале и увидела как ему больно и вот тогда я поняла, что безумно его люблю и что моя любовь может его спасти если бы мне удалось добраться к нему через время пространство и барьеры сознания… и я увидела, как Стивен, и какая-то старая ведьма, и еще двое стариков подходят к нему, окружают… я почувствовала их ненависть, их безумную ненависть и луч синего смертоносного света вырвался из божка в руках старухи и я знала, что моя любовь может его спасти… я знала, что нужно как-то добраться к нему… сквозь зеркала как Алиса в Зазеркалье, сквозь сон Черного Короля… и я разбила зеркало кулаками и кровь потекла у меня по рукам, и там, за зеркалом, был еще один зал зеркал… и я снова разбила зеркало… и еще, и еще… я била зеркальные стекла, пока мои руки не превратились в кровоточащее мясо, утыканное осколками, ноя все равно била и била… пока не вышла к дубовой двери, обитой стальными лентами и я стучала в ту дверь и кричала чтобы мне дали ключ. Дай мне ключ. Синяя Борода. Дай мне ключ, потому что я тебя люблю… израненными руками я стучала в дубовую дверь, пытаясь пробить дорогу своей любовью…

дитя ночи и комната смеха

…и видит ее лицо, искаженное кривым зеркалом, оно проступает на долю секунды, а потом он видит, как Китти рассыпается пеплом, и ветер уносит гнилую золу, а Брайен все бьет как безумный в пустое зеркало, и скрытый страх нарастает волной, он больше не может держать остановившееся мгновение, снова пошел отсчет времени, и синий свет уже мчится к нему, и он знает: сейчас он умрет…

…а потом между ним и лучом на какую-то долю секунды возникает лицо Карлы… кристально-чистый образ… и он чувствует прикосновение ее неизбывной любви, и ее лицо отражает луч, и он бьет обратно в воссоединившегося божка, и тогда…

Старуха буквально взрывается! Ее череп раскалывается, мозги брызжут на сцену и на зрителей в первых рядах. Выпавший глаз приземляется в серую кашу с противным хлюпом. Руки и ноги разлетаются в разные стороны вместе с обломками инвалидной коляски. Ошметки плоти падают в зал, и охотники за сувенирами лезут через сиденья, отпихивая друг друга локтями. Обломки кости продырявили холщовые задники сцены, и морской ветер со свистом ворвался в дырки.

Острый осколок божка срезал голову Мелиссе Пальват. Толпа завопила в ошеломленном восторге. Голова упала прямо в открытый рояль и покатилась по струнам, которые отозвались жутким нестройным звоном, многократно усиленным через динамики. Потом голова воспламенилась сама собой и обуглилась буквально в считанные секунды. Обезглавленное тело Мисси упало со сцены прямо на руки каких-то подростков. Те испуганно завопили и попытались убежать, но не сумели протиснуться сквозь толпу, запрудившую все проходы.

Останки Мьюриел Хайкс-Бейли размазались по всем зеркалам на сцене. Казалось, что искаженные отражения лиц зияют ранами и истекают кровью. В левом углу сцены скопилась лужа густеющей крови.

Тимми видит, как Брайен Дзоттоли убегает через проход за кулисы, но не пытается его остановить. Стивен Майлс по-прежнему размахивает кадилом, и Тимми внезапно уносит на шестьдесят лет назад. Он видит только испуганного мальчишку. Они смотрят друг другу в глаза — как тогда — и снова видят друг друга в истинном облике. Такими, какие они есть на самом деле. Но это длится какую-то долю секунды, а потом…

Старики убегают следом за Брайеном.

Очень немногие из зрителей догадались, что все это — не заранее спланированное действо. Остальные — то есть подавляющее большинство — продолжали восторженно вопить, хлопать в ладоши и топать ногами в такт музыке, которая продолжала играть, не прерываясь ни на секунду, потому что музыканты привыкли к самым что ни есть жутким сценическим спецэффектам. Это были профессионалы, а профессионалы будут играть, что бы ни случилось.

На пару мгновений Тимми застыл посреди этого ада кромешного. Он стоит словно в трансе. Он вообще не здесь. Он — снова в часовне Святой Сесилии, наблюдает, как молодой Фрэнсис Локк вскрывает живот Китти Берне ритуальным ножом. И вот теперь она вновь умерла. Уже навсегда. Два мгновения слились в одно. Время остановилось и стало вечностью.

Он безмолвно кричит, зовет Карлу. Потому что он знает: она может унять его боль и печаль. Но ему видится только одна картина — неясная, затянутая туманом. Тяжелая дубовая дверь, обитая железом. И кто-то стучится с той стороны — с непомерного, неодолимого расстояния… кто-то стучится… отчаянно…

Потом что-то срывается…

Древняя жажда крови — бешеное вожделение, которое он так долго держал вузде — завладевает им со всей безудержной силой из прежних времен, задолго до черного леса. Он меняет обличье. Подобно Протею, он изменяет личины буквально одну за другой. Вот он пантера. Вот — вояк. Дев, лес и змея. Потом пошли звери-гибриды, у которых даже нет имен, настолько они немыслимы и кошмарны. А зрители в зале исходятся криком, приветствуя каждую метаморфозу, наконец он взмывает в небо на крыльях ночи. Птица-химера, стервятник и сокол. Он парит в черноте на фоне полной луны и камнем падает вниз, на зрителей в первом ряду. Рвет когтями лицо какого-то мужика, вырывает ему глаз и пьет кровь, которая льется бурлящей пеной из развороченной глазницы, и вкус свежей крови приводит его в исступление, он больше не может удерживать прежний облик. Еще не закончив с мужчиной, он превращается в волка, вцепляется в горло молоденькой девочки и тащит ее по проходу… он — летучая мышь, полосует когтями лицо мальчишки в черной косухе… он — пес, грызет чью-то оторванную руку…

И вот он снова на сцене. Похоже, только немногие зрители из первых рядов поняли, что происходит что-то по-настоящему страшное. Но даже они не пытаются убежать — они оглушены, заворожены страстной и темной силой того, чему только что стали свидетелями. Мальчик-вампир возвращает себе прежний облик. Бездумно, почти небрежно. Он снова — молоденький мальчик.

Мария и Руди вышли на сцену и убирают тела. Теперь почти все зрители в зале уверились, что это был просто спектакль. А над теми немногими, которые продолжают упорно считать, что все это было по-настоящему, просто смеются за их легковерие.

Музыканты играют медленную мелодию. Вступление к одной из его романтических песен о любви.

Тимми стоит перед зеркалом комнат смеха.

На мгновение в зеркале проступает его отражение. Как такое возможна? И вот его уже нет. Он размышляет: стать таким, как они… безнадежно. Когда я к ним приближаюсь, пропасть становится только шире. Я не человек, не человек. Я — только случайное эхо их бессознательных страхов. Ему горько. Он опустошен. Теперь с ним нет даже Китти.

— Я так одинок, — поет он, неуклюже подгоняя слова под старую мелодию. — Все ушли, все исчезли. Я — единственный, кто научился переносить светлый день.

Он понимает, что плачет. В открытую, не стыдясь своих слез. Он отрекается от своей вампирской природы, хотя и знает, что тем самым он разрушает себя. Никогда прежде он не чувствовал бремя вечности с такой пронзительной силой.

А потом зал взрывается аплодисментами, оглушительными, как грохот землетрясения.

лабиринт

Исчерпав весь запас эмоции, Карла заснула на битом стекле.

19

наплыв: лес

Руди, мы уже переехали границу штата?

Еще час назад, мастер Тимоти. Уже скоро мы съедем с шоссе на горную дорогу, что ведет в Узел.

Как здесь красиво! Я думал, что все эти штаты с такими смешными названиями… ну, которые заканчиваются на "о"… они все такие однообразные, тусклые и ужасно скучные. Но ты посмотри на горы. Сосновый лес совсем черный на фоне неба… и эти лиственные деревья, красные с золотым… осень… и воздух такой ароматный, насыщенный. А Карла все еще спит?

Все еще спит, мастер Тимоти. Прямо на переднем сиденье. Она, должно быть, потратила много сил. После всего, что случилось…

Она не сердится на меня, Руди?

Откуда мне знать? Она вообще почти не шевелилась с тех пор, как мы нашли ее в комнате наверху…

Я запрещаю тебе говорить про ту комнату!

…с тех пор, как мы ее нашли. Хотя вчера она разговаривала с журналистами. И очень, надо сказать, изобретательно.

Значит, мы снова остались с тобой вдвоем, Руди.

И еще Карла с Марией.

Да. Мария будет довольна. Ты же знаешь, как ей не нравилось убирать за другими. Вы с ней замечательно все провернули с полицией Бока-Бланки.

Ну разумеется. Но тут немалую роль сыграло и их, скажем так, благоговение перед вашей славой, мастер Тимоти. И еще вы их просто сразили вашей маской невинности и физической красотой. Впрочем, вы так воздействуете на всех смертных. Но вам больше не нужно об этом думать. Мисс Рубенс говорит, что вам сейчас нужен покой и отдых.

Да. Чтобы восстановиться, прийти в себя. Вновь обрести то, что потеряно. Я как ребенок, осиротевший в вечности. Я завернусь в темноту, как в уютный мохнатый плед… здесь, в лесах… спрячусь за большими горами… и там, в тишине, я найду свою тайную сущность, которую я потерял. Смотри, Руди, водопад!

Красиво, мастер Тимоти.

Посмотри на верхушки деревьев. К ним липнет туман. Мне здесь уже нравится. А что там слева, какой-то забор, вывеска на воротах…

Это вход в резервацию шошонов, мастер Тимоти. Уже скоро мы будем на месте.

А Карла все еще спит?

Да.

Интересно, что ей сейчас снится?

Может быть, то, что случилось…

Это было ужасно, Руди! Мне было страшно.

Вы никогда ничего не боитесь.

Ты, кажется, разочарован во мне. Не надо… Мне действительно было страшно. Мне и теперь еще страшно, когда я начинаю об этом думать…

Все уже позади.

Я больше не буду петь! Никогда!

Да ладно вам. Время излечит печаль и тоску. Даже эти высокие горы со временем станут холмами. У вас есть время… хотя бы время, если ничего больше.

Кто тебя научил этой мудрости, Руди? Вы, мастер Тимоти.

наплыв

ТРАГЕДИЯ НА КОНЦЕРТЕ

МОЛОДОЙ РОК-ПЕВЕЦ, КУМИР ПОДРОСТКОВ, ПЕРЕЖИЛ ТЯЖЕЛЕЙШУЮ ТРАВМУ. Ему нужен покой и отдых, говорит психоаналитик

Вчера в результате несчастного случая во время живого концерта на стадионе Марина (Бока-Бланка, штат Флорида) погибло несколько человек. Популярный певец и кумир подростков, юный Тимми Валентайн, давал последний концерт в рамках национального тура. В ходе представления были использованы спецэффекты, ранее не применявшиеся на живых рок-концертах. В результате взрыва — вызванного, по всей видимости, возгоранием голографической лазерной установки — погибла Мелисса Пальват, исполнительный директор «Stupendous Sounds Systems», крупной звукозаписывающей компании со штаб-квартирой в Лос-Анджелесе, а также несколько зрителей. В довершение всего на стадионе каким-то образом оказались дикие животные, которые, по предварительным данным, загрызли насмерть троих человек. Полиция пока еще точно не установила, откуда сбежали животные — из местного зоопарка или из бродячего цирка, который приехал в город и собирался давать представления на том же самом стадионе на следующей неделе.

Тимми Валентайн, у которого только что вышел очередной альбом «Комната смеха», отказался встречаться с прессой. Однако сегодня его агент и секретарь Мэри Керни сделала следующее заявление: «Он очень сильно переживает из-за всего, что случилось. Он даже сказал, что больше не станет давать концертов и петь на публике. Наши адвокаты уже связались с судом. Семьям пострадавших будет выплачена компенсация на общую сумму один миллион долларов».

Весь день журналисты пытались пробиться в дом Тимми Валентайна в долине Сан-Фернандо, но безуспешно. Однако корреспонденту «Herald» удалось взять короткое интервью у Карлы Рубенс, известного нью-йоркского психоаналитика, которая в настоящее время работает исключительно на Валентайна. «Трагедия на стадионе нанесла Тимми серьезную психологическую травму, — сказала она. — Вы, разумеется, понимаете, как ему сейчас тяжело. Пусть он один из самых популярных рок-звезд в стране, он тем не менее еще ребенок. В наши дни детей всячески оберегают от смерти, так что им очень трудно понять и прочувствовать, что все люди смертны. Я считаю, что сейчас Тимми нужен покой и отдых. Причем, полный покой и настоящий отдых. Он уезжает отсюда. Куда — я сказать не могу. Он пройдет курс лечения, пока полностью не оправится от потрясения. Боюсь, это может продлиться долго».

На вопрос, а что будет делать Тимми в своем тайном убежище, мисс Рубенс ответила так: «У него самая крупная в мире коллекция моделей железных дорог».

И еще один интересный факт: сегодня объемы продаж музыкальных альбомов Тимми Валентайна выросли на 117 процентов по сравнению с прошлым месяцем.

искатель и лабиринт

Брайен бежал по какому-то коридору и едва не налетел на троих стариков. Они обернулись к нему. В тусклом свете их лица казались смятыми тенями.

— Вы кто? — выкрикнул Брайен.

Его голос отдался эхом от стен. Где-то далеко Тимми продолжал петь — его чистый голос плыл на волнах приглушенного гула из зала. Трое стариков молча смотрели на Брайена. Их изодранные ритуальные плащи утратили всю сбою магию. Это были простые обрывки бумаги, и смотрелись они совершенно нелепо.

— Мы Боги Хаоса, — ответил Брайену дородный и лысый старик азиатской внешности, который, однако же, говорил с безупречным британским акцентом. Это было как во сне. Невероятно, и тем не менее.

— Мы с вами преследуем те же самые цели? — спросил Брайен.

— Похоже на то. Я Пратна, тайваньский принц. А это мои давние друзья. Теперь нас осталось трое. Мы охотимся за ним, но мы потеряли наше единственно действенное оружие.

— И что вы теперь собираетесь делать?

— Не знаю. — Все трое разом отвернулись, как бы давая понять, что разговор окончен. Но потом принц сказал: — Погодите. А вы кто такой? И что вам вообще известно?

— Я сегодня убил одного из них, то есть одну… Он — последний.

Теперь заговорил другой — сухопарый старик с рябым лицом:

— Убили, вы говорите? И что вы при этом чувствовали? Это, наверное, потрясающее ощущение, когда жизнь возрастом в тысячу лет обращается прахом у тебя в руках?

Брайену было не по себе.

— Даже не знаю, стоит ли вам все рассказывать. — Лайза и Марк, брат Брайена, теперь отступили куда-то совсем далеко. Как будто их и не было вовсе. Или были, но совсем в другой жизни. Но тогда почему он до сих пор жаждет мести? Может быть, ему просто нравится убивать вампиров… может быть, он вошел во вкус… неужели все настолько просто?! Кажется, именно об этом старик и спрашивает. Брайен попытался быть честным хотя бы перед собой и определить истинную причину, почему он так одержим идеей уничтожить Тимми Валентайна, почему он выскочил на сцену и как будто взбесился — вбивал кол в сердце девочки-вампирки, пока буквально не вколотил ее в зеркало. Он попытался понять… И ему не понравилось то, что он понял. Он буквально возненавидел себя. И выкрикнул всю свою боль: — Кто вы, ангелы или бесы, что задаете такие вопросы?

— Мы Боги Хаоса, — невозмутимо отозвался принц.

— Не хотите присоединиться? — спросил второй старик, который представился сэром Фрэнсисом Локком. Третий — заметно бодрее своих товарищей, все еще в облачении хориста — пока что не произнес ни слова.

— Если вы тоже охотитесь на вампира, — медленно проговорил Брайен, — тогда мы, наверное, вместе.

— Тогда пойдемте. Стивен, иди впереди, — распорядился Локк. Так Брайен узнал имя третьего старика.

Они повернули за угол — в очередной коридор с голыми кирпичными стенами… странно, но их никто не преследовал… они вышли на улицу, в душную флоридскую ночь, на VIP-стоянку, где ждал лимузин.

— Разумеется, мы хорошо заплатим за любую интересную информацию… о нашем общем друге, — сказал принц Пратна.

— Бля, мне не нужны никакие деньги.

Они сели в машину. Брайен тоже забрался в лимузин, почти не задумываясь о том, что он делает. И только потом, уже внутри, он вдруг запаниковал:

— Вообще-то у меня есть своя машина. Может, я лучше поеду сам?

Принц улыбнулся. Скорее даже усмехнулся — насмешливо, жутковато.

— Да полно вам, мистер… э…

— Дзоттоли.

— Мы поедем все вместе. Вы сами должны понимать, что наша встреча отнюдь не случайна. Мы бы не встретились на одной сцене в погоне за одним вампиром, если бы это не было предопределено. Какое изысканное, я бы даже сказал, мистическое ощущение — бежать по тем коридорам… не правда ли, друг мой? У меня было чувство, как будто я прохожу по критскому лабиринту. Когда-нибудь я изложу вам свою теорию кармических узлов: о пересечении жизненных путей людей, которые…

— Пратна, старик, прекрати философствовать, я тебя очень прошу, — сказал Локк. — Мы все устали. На наших глазах только что страшно погибли две женщины. Одну разнесло на куски, а второй срезало голову взорвавшимся идолом. На сегодня достаточно впечатлений, ты не находишь?

— И что ты предлагаешь, приятель? — Пратна хрипло рассмеялся. — Поехать развлечься в бордель?

— По-моему, нам всем стоит выпить. Напиться в хлам.

наплыв: зал игровых автоматов

…ветер гонит сухие листья, они собираются коричнево-красной грудой у подножия облезлого почтового ящика… старик потягивает лимонад… от входа в аптеку виден краешек здания павильона игровых автоматов, у подножия холма. Наоми Гиш не одобряет подобные развлечения, но с другой стороны, у них в Узле всего три телеканала… Ее мальчики уже неделю сходят с ума по этой новой игрушке. «Пьющие кровь».

— Ага, а ты сама-то в нее играла? — спросил Кейл Галлахер, ставя на стойку стакан с лимонадом и открывая кассу.

— Ой, ты меня напугал. — Наоми часто замечала, что этот Галлахер как будто умеет читать мысли. — Откуда ты знаешь…

— Да мой сын тоже умом повернулся на этой игрушке. Он буквально ею бредит, Наоми. Мне говорили, что даже мальчишки из Водопада ездят сюда играть. Представляешь, на велосипедах…

— Куда катится мир?!

— Будешь что-нибудь покупать?

— Да нет. Я просто зашла за Алисой, — Ее одиннадцатилетняя дочь еще с утра засела в подсобке и перебирала новые журналы. — Хотя я бы не отказалась от шоколадного батончика.

— Да, Нао… ты как маленькая, право слово. И когда ты только повзрослеешь? Она улыбнулась.

— Ты просто коварный мужчина, Кейл. Ты знал, что мой муж уехал из города.

— И когда он возвращается?

— Я не знаю. Я иногда думаю, а не переехать ли нам всей семьей в Бойс, чтобы быть с ним все время, но я как представлю, что там не будет тебя с твоими язвительными шутками-прибаутками…

— Тридцать два цента. — Кейл протянул Наоми ее любимый батончик.

— Алиса…

Входная дверь распахнулась. Наоми на мгновение замерла, вдыхая ароматные запахи осени.

— Какой у нас все-таки замечательный городок. Такой тихий, уютный.

— Да, — отозвался Кейл, хотя она и не ждала от него никакого ответа.

— Когда придут Терри и Дэвид, не давай им больше четвертаков, слышишь? Ты мне их испортишь.

— Ладно, уговорила. Не дам. — Он заговорщически подмигнул. — Кстати, слышала про Дом с привидениями?

— А что я должна была слышать? — Неожиданно ей вспомнилась одна сцена из далекого прошлого… они с Джеффом Гишем подначивают друг друга провести ночь в Доме с привидениями… и один раз они таки провели там ночь. Ее даже пробрала дрожь. Частично — от страха, частично — от удовольствия. Потому что та ночь была ночью, в которой странно смешались именно эти два ощущения. Только — пронзительнее, напряженнее. Лес, объятый тишиной. Роса на ступеньках крыльца черного дома. Да, и точно такой же запах. Тогда тоже была осень… когда? Ей было всего шестнадцать, и в ту ночь она забеременела близнецами. — Дом с привидениями, да, — прошептала она.

— Кто-то купил этот дом и въезжает туда, ты не знала?

— Я не знала, что его вообще можно купить. Я всегда его воспринимала… как часть ландшафта. Куда иногда ходят влюбленные парочки.

— Я не шучу. Мой сын Пи-Джей это видел, а у него глаза как у ястреба. Его мать — чистокровная Индианка из племени шошонов, знаешь. — Последнее замечание было вовсе не обязательным. Кто, интересно, этого не знал? Но Наоми знала, как Кейл гордится своей молодой женой, и поэтому она лишь улыбнулась. — Так о чем я там говорил? Ах да. Туда кто-то въезжает. Грузовики, микроавтобусы… вещи привозят.

— Господи. Наверное, я испеку им пирог.

— Сын говорит, что они там не особенно дружелюбны. На самом деле, Нао, он страшно перепугался. Примчался домой, как кролик, за которым гонится лисица.

— Вот уж действительно жуть.

наплыв: зал игровых автоматов

— Я тебя сделаю, Пи-Джей, спорим? — выкрикнул Терри, стараясь перекричать грохот лазерных бластеров.

— Отгребись от меня, дубина. Я почти прошел шестой уровень.

На экране пошла заставка. Гроб взрывается брызгами ярких цветов, звучит победная музыка, полдюжины мелких вампирчиков маршируют по низу экрана, а в центре мигают сине-розовые слова: БОНУС, НОВЫЙ ВАМПИР В КОМАНДЕ, БОНУС, НОВЫЙ ВАМПИР В КОМАНДЕ. А потом Пи-Джей снова не здесь: едва заметным движением кисти передвигает джойстик, жмет не глядя на кнопки увертки от чеснока, щита от распятия и контроля за крышкой гроба.

— Пи-Джей, тебя сейчас грохнут, — говорит Терри Гиш.

— Не-а, Я здесь уже проходил, Терри.

— Я Дэвид, — говорит Терри.

— А то я вас не различаю. Да я нюхом чую, кто из вас кто, потому что я…

— Наполовину шошон, — кричит Дэвид из-за старенького «Пэкмана» с той стороны прохода.

— Вот блин, — говорит Пи-Джей, когда в грудь графического, с высоким разрешением картинки вампира втыкается кол. — Я почти до конца дошел, мать его за ногу. И это все из-за вас, потому что болтаете под руку.

— Но ты все равно лучший в городе, — говорит Терри. Он знает, что обзывать Пи-Джея Галлахера — это напрасный труд, а вот если ему польстить, то из него можно вить веревки.

— Да, наверное. — Пи-Джей ухмыляется, страшно довольный собой, и лезет в карман. Потом оборачивается к Терри. Терри в который раз про себя отмечает, что индейские — прямые и черные — волосы приятеля совершенно не вяжутся с его откровенно ирландским лицом. Он очень высокий для своих четырнадцати лет и иногда даже красивый… когда помоется. — У тебя есть четвертак?

— Есть. Но я тебе его дам при одном условии: если сегодня ночью ты пойдешь с нами к Дому с привидениями. — Терри был тоже очень доволен собой: ему нечасто удавалось поставить Пи-Джея в неудобное положение, так чтобы диктовать ему свои условия.

— Ты вообще понимаешь, о чем говоришь?!

— Ты что, струсил?! Только не говори мне, что у них там гробы и вся остальная байда…

— Ну, гробов я у них не видел, — сказал Пи-Джей. — Но там был такой страшный дядька. Весь в черном; высокий, худой как скелет.

Терри и Дэвид слегка задрожали от нетерпения, предвкушая рассказ о кошмарных ужасах.

— И еще там была старуха, — продолжал Пи-Джей. — Тоже вся в черном. Как будто она в похоронном бюро работает. И тот дядька тоже.

— Нам интересно сходить посмотреть, — сказал Дэвид. — Странно вот, почему ты не хочешь идти. Я знаю, ты там бывал с этой девчонкой, Шарлоттой Вудс. И не один раз.

— Да, но тогда там никто не жил. А если они нас заметят?! Кто их там знает, а вдруг они будут стрелять.

Терри задумался. Пи-Джей мог быть прав. Вовсе не исключено, что поход в Дом с привидениями может окончиться очень даже плачевно.

— Давай так, — сказал он наконец. — Я тебе дам четвертак сейчас и еще доллар вечером.

— У тебя есть доллар?

— Я у матери слямзю.

— Терри… — испугался Дэвид, который был потрусливее брата.

— Вы зовете меня с собой, потому что вам одним страшно, — сказал Пи-Джей. — Вы типа меня нанимаете телохранителем?

— Ага. — Терри понял, что еще немного лести вовсе не помешает. — Типа телохранителем. — Он достал из кармана четвертак и протянул его Пи-Джею. — Ну так как?

— Ладно, не мучай парня. — Пи-Джей схватил четвертак и опустил его в автомат. — На этот раз, — с жаром прошептал он, — я пройду этот долбаный восьмой уровень!

наплыв: зал игровых автоматов

Наоми Гиш смотрела на смятую обертку из-под шоколадного батончика с выражением искреннего разочарования. Я толстею, подумала она грустно, хотя для матери троих детей ей удалось сохранить очень даже неплохую фигуру.

— Пожалуй, я лучше пойду, Кейл.

— Ага.

— Алиса, ты уже посмотрела журналы?

— Мама, а можно один купить? — Девчоночий голос откуда-то из глубин магазинчика.

— Давай купим.

Алиса вышла вместе с Шанной Галлахер, женой Кейла. Загадочная женщина. Кейл познакомился с ней, когда его фургончик сломался на дороге неподалеку от резервации. Во всяком случае, в городе говорили так. Шанна была хрупкой миниатюрной женщиной с тонкими чертами лица и очень длинными черными волосами, которые она носила заплетенными в две косы. Сейчас на ней была безразмерная фланелевая рубашка мужа, но она все равно выглядела раздражающе привлекательной и сексуальной. Безо всякой связи Наоми подумала, что, может быть, у Джеффа есть кто-нибудь в Бойсе, а то в последнее время он как-то очень уж редко бывает дома.

Алиса — такая же рыжая и веснушчатая, как ее братья-близнецы — подбежала к матери, сжимая в руках «Идол».

— Вот этот журнал давай купим. Пожалуйста.

— Ну конечно.

— Видишь, тут еще есть значок. Это Тимми Валентайн, мама.

— Да, моя сладкая. — Наоми понятия не имела, кто этот Тимми Валентайн, но решила, что лучше не спрашивать, иначе дочь пустится в длинные объяснения и они никогда не уйдут домой. — Уже темнеет. Ты пока сбегай в зал игровых автоматов и скажи братьям, чтобы шли домой. А я куплю тебе этот журнал.

Она забрала у дочки журнал и проводила ее глазами, когда она вышла на улицу. Солнце уже опускалась за гору. Вершина сияла оранжевым снегом. На мгновение Наоми вспомнилось, как они с Джеффом занимались любовью на влажном полу в Доме с привидениями. Это было четырнадцать лет назад, но воспоминание было таким живым, как будто это случилось буквально вчера. А потом — неожиданно и еще более живо — ей представился Джефф с Шанной Галлахер. Эта хрупкая индианка-шошонка стоит в дверях, ее волосы переливаются в красном свете заходящего солнца, как искрящееся черное золото… Господи, она была слишком красива, а Кейл Галлахер уже далеко не молодой мужчина, и вряд ли он удовлетворяет свою молоденькую жену, так что у нее наверняка есть любовник… Боже правый, о чем она думает?!

— Пора ужин готовить, — пробормотала Наоми и вышла в прохладный вечер, уткнувшись в журнал, чтобы случайно не встретиться взглядом с Шанной. "наплыв

ЗАПОЕТ ЛИ ОПЯТЬ ТВОЙ КУМИР?

— Никто не спорит, что Тимми Валентайн — самый милый, обаятельный и сексапильный из всех молодых рок-звезд, однако сейчас кумир подростков и молодежи переживает не самые лучшие времена. Вы, наверное, слышали о кошмарном несчастном случае на последнем концерте Тимми пару недель назад. Похоже, Тимми не просто расстроен, а по-настоящему удручен и подавлен случившимся. Ему сейчас плохо и грустно. Может быть, ты попробуешь поднять ему настроение?

Напиши ему пару теплых слов на адрес Stupendous Sounds Systems, 8865 бульвар Сан-Агапито, Голливуд, Калифорния. Кто знает? Может быть, твой кумир ответит тебе и пришлет фотографию с автографом или даже письмо?! «Когда мне плохо и грустно, — говорит этот потрясающий мальчик, — я люблю перечитывать письма фанатов».

И вот еще что — последний альбом Тимми «Комната смеха» уже есть в продаже. Он тебе должен понравиться… мне, например, очень понравился!

Напиши нашему милому и сексапильному Тимми Валентайну — пусть ему станет лучше!

наплыв: дитя ночи: лабиринт

Карле снилось, что она едет в поезде. Едет долго. За окном проплывает пейзаж: сначала поля и холмы, потом — настоящие горы, подсвеченные искрящейся радугой. Она не знала, что это за страна, но ей почему-то казалось, что это Трансильвания. Может быть, потому что все вокруг разговаривали на каком-то странном, пугающе шипящем языке. На вершине самой высокой скалы был замок.

Потом она поднималась по каменным ступеням, которые сочились кровью и глухо постанывали всякий раз, когда она наступала на них ногой — как будто это были не камни, а живая плоть. Там был зрительный зал, и сцена с тяжелым бархатным занавесом, бордово-коричневым, и оркестр играл какую-то странную, жуткую музыку. Стало быть. Карла попала в оперу. Навстречу ей вышел Стивен в черном летящем плаще. Он был таким же, как раньше — как в психиатрической клинике, когда был ее пациентом, Его глаза сверкали. Актеры на сцене пели на каком-то незнакомом языке. Карла почему-то решила, что на венгерском, потому что он был непохож ни на один из более или менее известных языков. Она попробовала произнести несколько слов, которые так странно перекатывались на языке: varad, kekswkallu, ajtot.

Она заглянула в будку суфлера, но там не было никого. И дирижера в оркестре не было. Скрипачи — живые деревья во фраках — играли смычками на собственных ветвях. Духовые — полые кости скелетов — звучали сами по себе, под дуновением холодного ветра.

Там, во сне, она знала, что это сон, и ей не было страшно. Она тихонечко позвала: «Kekswkallu, keswkakallu…» — и поняла, что это значит. Синяя Борода. Синяя Борода. А что ее самое звали Юдифь. И что это была опера Белы Бартока «Замок герцога Синяя Борода». Она слушала ее однажды, в Нью-Йорке, когда дирижировал Стивен — вскоре после того, как его выписали из клиники. Он заменял заболевшего Иштвана Такача. Вот почему они пели на румынском. Но Карла знала сюжет, и ей было необязательно разбирать слова. Какой у меня замечательный меццо-сопрано, подумала она, и почему я пошла в психологи… с таким-то голосом.

Все шло согласно сюжету, насколько Карла его помнила. Было семь потайных комнат. Семь запертых дверей. И Стивен давал ей ключи, один за одним… а она упрашивала его, требовала, умоляла… она открыла первые комнаты… камера пыток, оружейная, сокровищница, потаенный сад. С каждым разом тяжелые двери становились все тяжелее, их железные запоры — все туже, их петли — все более ржавые.

Вот она открывает очередную дверь. Безбрежные владения Синей Бороды. Высокие горы и зеленые луга, похожие на открытку с видом штата Айдахо, с его индейскими резервациями, картофельными полями, с суровыми горными кряжами, побитыми временем и непогодой… а вот и озеро слез… и она уже просит Стивена отдать ей ключ от последней двери, но он отказывается наотрез, и она впадает в истерику, бьется всем телом о тяжелую дубовую дверь, кричит, что до нее у него были другие возлюбленные, что он их убил, а искалеченные тела спрятал вот в этой самой комнате…

И наконец хор голосов стал оглушающим, и дверь распахнулась сама по себе, и за дверью был зал бесконечных зеркал, и в центре зала стоял Тимми Валентайн. Он стоял, охваченный пламенем. Огонь лился у него из глаз и изо рта. И пламя вырвалось из двери на сцену, и теперь это была Валгалла, и боги умирали в огне, а Тимми стоял посреди ревущего пламени, и пламя его не обжигало, и Стивен кричал громче рева огня:

— Вот тот, кого я любил до тебя. Тот, кто пронзает вечное пламя…

Огонь стал морем. Карла стояла, раскинув руки, как Моисей, и одной силой воли пыталась заставить огненный океан расступиться, чтобы добраться до них двоих, но огонь прибывал, как прилив, и она закричала, когда пламя коснулось ее, когда оно въелось ей в руки…

Она проснулась. Но, наверное, это был другой сон, потому что она проснулась в комнате средневекового вида со стенами из голого камня и тяжелой дубовой дверью.

А потом Тимми пришел к ней с подносом, и он уже не горел в огне. Он смотрел на нее, лежащую на кровати, и в его взгляде была искренняя забота.

— Я принес тебе подогретого красного вина.

— Я не пью вина… — Она слабо улыбнулась.

Тимми рассмеялся своим звонким мальчишеским смехом.

— Все нормально, — сказал он. — Добро пожаловать в мой потайной замок. Если посмотришь в окно, то там, за лесом, видна железнодорожная станция. Только надо приглядываться, потому что лес слишком густой. Поезда здесь проходят нечасто, раз в два дня, около полуночи. И почти никогда не останавливаются. Я все время смотрю, как они проезжают мимо.

Карла почувствовала запах осеннего леса.

— Ты спала несколько дней, — сказал Тимми.

— Мне снился сон.

— Погоди. Мне казалось, что я пациент, а не ты.

— Да.

— И кстати, о пациентах. Мне кажется, у нас скоро будет прорыв. Я начинаю вспоминать… слишком многое, да. Наверное, это все потому, что здесь рядом лес. Лес, он как утроба матери. Все леса — это один большой лес, ты знаешь?

— Тимми, какое к нам отношение имеет Стивен?

— Наверное, если ты моя женская половина, моя душа, то он — моя тень.

— А ты — его тень?

— Камень, ножницы, бумага.

Карла рассмеялась:

— Ты просто гений психологии.

— Давай просто скажем, что я слишком долго наблюдал за людьми. — Тимми заправил в джинсы свою голубую футболку.

— Мне очень жаль, что все так получилось на концерте, — сказала Карла, и на мгновение ей представилась отрезанная голова миссис Пальват, которая как будто в замедленной съемке подпрыгивала на струнах открытого рояля.

— Ну да, полдюжины человек погибло.

— Мне действительно очень жаль. — Карла вдруг поняла, на чьей она стороне. Поняла только теперь.

— И они придут снова, Карла.

— Мне показалось, что я тебя как-то спасла… хотя я не знаю как.

— Они придут снова. Ты была камнем, о который сломались ножницы, но у Стивена есть бумага, которая обернет камень.

— Ты, похоже, не слишком расстроен.

— Я хочу приготовиться к их приходу. Отныне и впредь я буду сильным, Карла: Я больше не буду бежать от правды.

— От какой правды?

— Что я — перекресток любви и смерти.

20

записки психиатра

Так я и думала. Хотя на физическом уровне мы переехали за две тысячи миль от Сан-Фернандо, на психологическом уровне мы не продвинулись ни на шаг. Я знала, что так все и будет. Я поняла это через несколько дней после того сна про герцога Синяя Борода, когда я нашла потайную дверь. В задней стенке большого встроенного шкафа, куда Мария повесила мою одежду. Это даже не шкаф, а такая каморка, куда можно войти. Я, конечно, открыла дверь. И там были знакомые деревянные ступени. Они вели вверх, на чердак. И я поняла: если я не испугаюсь призраков и поднимусь по лестнице до конца, там будет комната с моделью железной дороги и бесконечными зеркалами.

Я не торопилась возобновлять наши сеансы с Тимми. И хотя я давно приняла на себя ответственность за него и делала все, чтобы ему помочь — я не знаю, как это вышло, но похоже, я действительно спасла ему жизнь, — на самом деле я почему-то боялась того «прорыва», который он мне обещал.

Так что я предавалась безделью и наслаждалась видами.

Пару раз Руди свозил меня в город.

Славный такой городок. Как на старых выцветших открытках. Там есть парочка маленьких магазинчиков и аптека, которую держит один пожилой человек, мистер Галлахер. У него молодая жена-индианка и поразительно красивый, хотя и слегка мрачноватый сын. Я уже познакомилась кое с кем из горожан: с Вудсами, Гишами, Три, Тернйнгбруксами, — и с непременным для маленьких городков «городским сумасшедшим». Только здесь это женщина, и зовут ее Черри Кола. Феминизм в действии! Еще там есть небольшой супермаркет, в витрине которого почему-то выставлены парики; библиотека — одна на всю округу — и даже зал игровых автоматов. Мне кажется, что здесь больше, чем 573 жителя, как это указано на щите при въезде в город, но это, наверное, потому, что здесь находятся единственные в радиусе нескольких миль магазины. Мистер Галлахер говорит, что зимой городок вымирает в буквальном смысле этого слова. Он говорит, что в среднем за зиму здесь выпадает около двадцати футов снега. Не знаю… может, он просто пытается напугать «дамочку из Нью-Йорка» в моем лице, но звучит, надо признать, впечатляюще.

А какой здесь чудесный воздух! С горы дует свежий студеный ветер, а мостовые сплошь покрыты ковром из прелых листьев. Как они пахнут — я даже не знаю, как описать этот запах. Наверное, ради одного этого запаха можно уехать в деревню и уже никогда не вернуться жить в большом задымленном городе.

На двери на задней стенке встроенного шкафа висит овальное зеркало в перламутровой раме. Обычно я просто не обращаю на него внимания, когда захожу туда переодеться; но сегодня я случайно взглянула в зеркало и не увидела своего отражения. Я увидела отражение Тимми. Вернее — контуры его лица, как бы наложенные на мое лицо. Я так и не поняла, что было дальше: либо я прошла прямо сквозь дверь, которая превратилась в завесу из зеркального тумана, либо я открыла дверь и вышла на лестницу. Потом я поднялась по ступеням досамого верха и оказалась в комнате с зеркалами.

Он сидел на полу и прилаживал провода к новому электрическому генератору. Теперь у него было два полностью собранных поезда: древний паровоз конца прошлого века со старомодными вагончиками и ультрасовременный японский поезд, похожий на стальную обтекаемую сигару.

— Один тебе, другой мне, — сказал он, не поднимая глаз.

— А почему ты решил, что я буду играть? По идее, это ты должен играть, а я должна сидеть в кресле и делать записи.

— Тогда притворись беспристрастным наблюдателем, если тебе так легче. Но ты сама знаешь, что это будет притворство.

— О чем мы сегодня будем говорить? — спросила я.

— Лес у нас за спиной, — сказал он, расставляя крошечные пластмассовые деревья по склону холма, который он соорудил из перевернутого кресла. — И впереди тоже лес.

— Какой лес?

— Ты сама знаешь. Я достала блокнот.

— Он простирается в обе стороны. В здесь и сейчас и в забытое и забвенное прошлое. — Он сел прямо, явно довольный своей изысканной и красивой фразой.

память: может быть, 1716, но может, и 119 год н.э.

Он видит ее, чувствует ее запах, он зовет ее. Они сходятся вместе — обоим радостно, что теперь они уже не одни. Она вся горит. Она дышит сбивчиво и тяжело. От нее исходит влажный землистый запах, который сводит его с ума. Он сходит с ума от желания, которое не имеет ничего общего с древней жаждой крови.

Они катаются по теплой и влажной земле. В лесу земля всегда влажная.

— Я знаю, как выйти отсюда, — вдруг кричи тон. Теперь он в облике человека. И это его смущает. Сбивает с толку.

Он вдруг понимает, что может говорить. Теперь он вспомнил, что значит речь, составленная из слов. С его губ срывается фраза на языке, который он не узнает:

— Das Ewigweibliche zieht uns hman.

Он не знает значения слов. Но, может быть, они как-то связаны с этой собакой — сукой, что лежит у его ног, царапает лапами землю, ластится, исходит страстью.

— Ты выведешь меня из леса? — говорит он, все еще ошеломленный звуками слов, которые так легко срываются с его губ.

Мальчик и собака медленно идут к свету.

Темная тень над головой. Может быть, хищная птица. Или край драконьего крыла.

Трудная дорога к свету.

память 1410

Человек стоит в пламени. Сумерки.

память: 79 год н.э.; 1440

…брызжет…

записки психиатра

— Да. — Он поставил средневековый замок на широкий луг из зеленого пледа. — Я знал Жиля де Рэ по прозвищу Синяя

Борода, убийцу, который замучил около восьмисот детей, а также маршала Франции и близкого друга и соратника Жанны д’Арк. И узнав его, я узнал истинный смысл зла. И еще я узнал, что не в силах вынести правду, которая мне открылась. Эта правда и загнала меня — на века — в черный лес. Я спросила:

— Ты мне расскажешь об этом?

Он молчал.

Я ждала ответа.

Наконец он сказал, усмехнувшись:

— Ваши пятьдесят пять минут истекли, мисс Рубенс. Пожалуйста, когда будете выходить, пригласите следующего пациента. Я прикусила язык.

— Тогда завтра.

— Скажите, пожалуйста, мисс "Рубенс, — произнес он своим чарующим чистым голосом, — вы те знаете, как выйти из леса?

память: 1440

Едва уловимый шелест голосов в темноте. Мальчик-вампир шевелится во сне и открывает глаза. Выходит, он спал? Долго ли? В голове проявляются смутные образы: крошечная жилистая фигурка выпрыгивает из темноты, когти врезаются в землю, влажную от свежей крови жертвы, осмысленная речь пытается пробиться сквозь звериный вой, время, которое не было временем. Он ощупывает себя и понимает, что вновь принял человеческий облик. Может быть, потому, что где-то поблизости — люди. Пора возвращаться в их мир.

— Тифуже. Тифуже.

Опять и опять. Одно и то же слово. Произносимое шепотом и исполненное невыразимого ужаса. Почему, интересно.

Он взбирается на ближайший дуб, по-кошачьи сливаясь с сумраком. Он усаживается на ветке, что нависает над поляной, и видит двоих мужчин… нет, мужчину и мальчика. Это наверняка браконьеры. Они говорят очень тихо, но с жаром.

— Здесь лес кончается.

— Все равно надо бы поостеречься. Мы слишком близко к Тифуже. Ты разве не знаешь, что это значит, Жено?

— Нет.

— Люди барона нас схватят. Неужели ты не боишься?

— А надо боятся?

— Меня они просто повесят. А вот тебя, Жено… но ты еще маленький мальчик, и…

— Что, папа?

— Тифуже… замок Жиля де Рэ.

Фразы сливаются, и мальчик-вампир разбирает не все слова. Они говорят на каком-то кельтском диалекте… на языке простолюдинов Бретани. В этот раз лес завел их слишком далеко, думает он.

Голод жжет.

Браконьеры, думает он. Их все равно повесят, рано или поздно. Никто о них и не вспомнит.

Он уже не раздумывает. Он прыгает с ветки, обнажая клыки. Мальчик Жено не успевает даже закричать. Он умирает мгновенно, облив мальчика-кошку горячей кровью. Это хорошая кровь, сладкая, молодая и — потому что атака прошла так внезапно — не испорченная адреналином. Сбросив кошачий облик, мальчик-вампир пьет. Кровь разливается по его венам. Он пьянеет от крови. Он не видит отца, который сперва схоронился за дубом, но теперь вышел из своего укрытия. И только когда он подходит совсем-совсем близко, мальчик-вампир его замечает.

В глазах крестьянина — мертвенная пустота. В его длинных нечесаных волосах и всклокоченной бороде кишат вши. На нем грязный шерстяной плащ. Мальчик-вампир удивлен. В глазах мужчины нет страха. Только остекленевший взгляд. Тупое, застывшее выражение. Он спрашивает на ломаном французском:

— Ты из Тифуже?

— Нет. — Мальчик-вампир озадачен.

— Почему ты не бросился на меня? Или барон развратил тебя до того, что теперь твою похоть насыщают только другие дети?

— Я не понимаю…

— Ты меня не обманешь своей невинной улыбкой. У меня есть защита. — Крестьянин достает из-под плаща распятие. Грубое деревянное распятие в резных розах.

Мальчик-вампир морщится.

— Я так и знал. Ты из замка Синей Бороды.

— Кто это. Синяя Борода?

Крестьянин горько смеется.

— Ты меня не обманешь. Дай, я сделаю с сыном то, что теперь должно сделать.

Мальчик-вампир наблюдает с искренним любопытством, как отец опускается на колени и бережно обнимает тело сына. В теле почти не осталось крови — вампир не пил очень долго. Браконьер берет голову мертвого сына и одним ловким движением сворачивает ему шею. Он не плачет. Вампиру кажется, что крестьянин проделывал эту мрачную процедуру уже много раз.

— Это был мой последний ребенок, — тихо говорит отец. Мальчик-вампир не сожалеет о том, что он сделал. Он убивает, чтобы утолить голод. Так было всегда и так будет всегда. Но сейчас, когда он насытился, он чувствует жалость. Он говорит:

— Что это за мрачное время, когда отцы не оплакивают сыновей?

Отец напряженно слушает. Похоже, что тот французский, на котором говорит мальчик-вампир, для него малопонятен. Может быть, этот язык архаичен, и здесь теперь говорят не так. Тем более что французский — явно чужой для крестьянина. Он вроде бы переводит в уме слова, сказанные вампиром. Наконец он отвечает:

— Уходи, демон. Возвращайся в свой ад, к своему владыке, хозяину Тифуже. Иди и еби вместе с ним темноту. Ты видел, что я сейчас сделал со своим мальчиком, так что теперь он не станет таким, как ты… — И вот теперь мужчина все-таки плачет, охваченный горем. Он кажется тысячелетним стариком, хотя ему нет еще и сорока. Он опять выставляет перед собой распятие. И мальчик-вампир снова морщится и отступает на шаг. Он отступает в сумрак, закутавшись в тени, как в плащ. А потом усталость от насыщения берет свое и он ложится на землю, чтобы отдохнуть. Здесь лес уже не такой густой.

Ночь опустилась на землю, густая и звездная. За деревьями, что окружают поляну, начинается луг. Мальчик-вампир осторожно выходит из леса. Далеко, на горизонте, виднеется замок. Искорки света пляшут на замковых башнях, в бойницах на стенах. Это, наверное, и есть Тифуже. Пятно сгущенной черноты на фоне ночного неба. Уже смелее мальчик-вампир идет к замку. Сегодня, похоже, новолуние. Роса холодит босые ноги. Интересно, думает мальчик-вампир, как обитатели замка воспримут его одеяние. Шерстяная рубаха, шерстяной плащ… Молоденький мальчик в старинном костюме.

Ночь сгущается, и темнота придает ему сил. Он поет на ходу. Одну прованскую песню, которая однажды была популярной. Интересно, они сейчас еще говорят на этом языке?

— Kalenda maya ni ftieths de faya, ni chaunz…

Слова всплывают из памяти, но не все. Он запевает сначала, надеясь вспомнить. Его голос плывет в прохладном сумраке — чистый, нездешний, исполненный сладостной горечи или горькой сладости.

Появляется из ниоткуда. Обвивается вокруг плеч, стягивает… Аркан! Грохот подков, пронзительное ржание… он падает, и его грубо тянут по мокрой траве. Его обступают всадники. Их трое или даже четверо. Они тянут со всех сторон, и веревки врезаются в тело все крепче и крепче. Он пытается разорвать веревки, но они пропитаны соком аконита — растения, что защищает смертных от сверхъестественных сил.

Их все больше и больше, всадников. В кольчугах и латах. Они подъезжают с зажженными факелами. И наконец из ворот замка — на ослепительно белом жеребце — выезжает совсем молодой человек, не больше семнадцати лет, изнеженный хрупкий блондин. Его плащ искрится золотой нитью. Он слезает с коня, подходит к мальчику-вампиру и смотрит ему в глаза.

Вампир смотрит на тех, кто его захватил. Слуги, мелкая сошка. У всех — точно такой же остекленевший, зачарованный взгляд, какой был у крестьянина-браконьера и его мертвого сына. У всех, кроме юноши в расшитом золотом плаще.

— Что тут у нас? — говорит он, и его глаза сверкают в отблесках факелов. Его дыхание пахнет хорошим дорогим вином и чесноком. Мальчик-вампир едва не теряет сознание от этого запаха.

— Вроде как новенький в хор Его Светлости, — отвечает один из солдат.

— В его небесный хор! — Юноша в дорогом плаще от души смеется. Солдаты тоже смеются, но так, словно это их долг — смеяться. В их смехе нет души.

— Тащите его сразу в обеденный зал, — говорит юноша. — Его Светлость генерал-лейтенант Бретани, маршал Франции и так далее будет доволен этой возможности неожиданного… развлечения.

Они тащат мальчика к замку. Ему плохо от острого запаха чеснока и сока аконита, которым пропитаны веревки. Его тошнит. Он выплевывает сгусток человеческой крови и палец мальчика Жено, который он сам не заметил, как проглотил в безумии насыщения.

Солдаты охают и осеняют себя крестным знамением. Но юноша в дорогом плаще только смеется, громко и весело.

— Мое имя Этьен, — говорит он вампиру, — хотя все меня называют Поту. Я основной поставщик… развлечений… для Его Светлости. Сутенер смерти, если угодно. — Он не боится. Он подходит совсем-совсем близко и ласково гладит мальчика-вампира по плечу. — Но ты не печалься, маленький нахал. Жизнь — всего лишь иллюзия, разве нет? Твой путь подошел к концу. Ты только подумай, какая честь! Сегодня ночью ты будешь петь, соловьем заливаться, и тем самым ты успокоишь душевные муки великого человека. И твоего сюзерена, кстати. Скажи мне свое имя, мальчик.

— Жено, — отвечает он и думает про себя: я лишил этого мальчика жизни, так что украсть его имя — это уже пустяк.

— Нет. Ему не понравится имя, так близко созвучное с Жанной. У тебя нету другого имени?

— Жено, — слабым голосом повторяет вампир сквозь ядовитую пелену чеснока и аколита.

Он едва не теряет сознание, пока его тащат в замок. Они проходят ворота и входят во внутренний двор. Конюх гладит с любопытством и отводит глаза. В голове у Жено все плывет. Всегда — глухие каменные стены. Они сочатся водой, а иногда — кровью. Судомойка видит, как они подходят, и принимается остервенело тереть пол, отмывая несуществующее пятно грязи. Лает собака. Истертые ступени, высокие арки. Мужчины с тонзурами, но одетые не совсем как священники, режутся в кости и отпускают сальные шуточки. Вампир теряет сознание.

Когда он приходит в себя, он лежит, растянутый на столе. Кожаные ремни крепко врезаются в ноги, в предплечья, в запястья, в шею. Он абсолютно голый. Он дергается, пытаясь вырваться, но не может даже пошевелиться. Серебро… серебро отбирает силу. Он с трудом поворачивает голову и видит, что это обеденный стол, уставленный серебряными тарелками и ковшами, полными яств: горы белого и красного винограда, голова вепря, щедрые ломти хлеба, фаршированный гусь с головой, воткнутой в зад, графины с вином, половина зажаренного оленя на самом краю громадного стола. Он слышит смех. Пытается приподнять голову, чтобы увидеть, что делается впереди, но кожаный ремень держит шею, и он видит только большой кувшин из зеленого стекла, наполненный крошечными засохшими пенисами. Чуть дальше — стеклянные колбы, больше уместные в лаборатории алхимика, нежели на столе, за которым едят. В колбах, наполненных разноцветными жидкостями, плавают кисти маленьких рук; сердца, замаринованные в рассоле; тарелка, с верхом заваленная отрезанными гениталиями, кровоточащими и уже разлагающимися.

Мужчины в черных плащах стоят на страже с факелами в руках. Углы и стены — сплошные тени. В своем теперешнем — обессиленном — состоянии он не может даже определить размеры зала.

Потом подходят Поту и еще один человек, который склонился над мальчиком-вампиром и смотрит на него. Глаза мужчины горят возбуждением. Сначала Жено замечает лишь этот горящий взгляд и серебряное распятие на шее мужчины. Когда он склоняется ниже, распятие касается обнаженной груди вампира, и тот кричит от боли.

— Очаровательно, — говорит мужчина, снимает с шеи распятие и передает его невидимому слуге. Теперь Жено может разглядеть его лицо. Хорошо бы он распорядился, чтобы убрали серебряную посуду. Серебро — единственная преграда на пути к спасению.

Мужчина еще молод — тридцать с небольшим — и по-своему красив. Он красит бороду синей краской, что придает ему зловещий вид. Но при этом он не производит впечатления законченного злодея.

— Какой он красивый, Поту. Ты хорошо постарался. — Он прикасается к плечу мальчика, но тут же отдергивает руку. — Но он такой холодный! — Он хмурится, обращаясь к своему спутнику. — Бедный ребенок совсем замерз, Как ты мог допустить?! Не тебе его мучить… это моя привилегия — мучить, когда мы справляем мистерии. — Он гладит мальчика по груди. Он возбужден. Даже сквозь серебряное марево Жено чувствует, как кровь несется по его венам. — И кто посмел искалечить твои маленькие гениталии? — спрашивает мужчина с синей бородой, поглаживая холодный пенис и шрамы, оставшиеся от кастрации. — Ты сбежал из какого-то хора? С тобой обращались плохо? — Его руки скользят по холодному телу, распростертому на столе. — Они тебя били? — шепчет он заговорщически. — Грязно к тебе приставали?

— Оставь меня… — хрипит мальчик-вампир. — Ты не знаешь… с чем ты связался…

— Оставить тебя, оставить! — лихорадочно шепчет Синяя Борода. — Ты в своем ли уме?! Я без ума от тебя, я люблю тебя, я сгораю в любовном жару, мой маленький ангел смерти, мой Купидон, мой прелестный кастрат!

Сквозь серебряное опьянение мальчик-вампир пытается отстраниться от этого сумасшедшего.

— Мистерии зла, — страстно шепчет Синяя Борода. — Да, зло, зло, зло. По-твоему, я плохой человек? Скажи мне, скажи.

Неужели это настолько плохо — вырывать красоту из лап скучной и непримечательной смерти? О, как твоя холодность возбуждает меня, горячит. Прежде чем я убью тебя, ты должен назвать свое имя…

— Жено. Жиль де Рэ убирает руки и на мгновение замолкает.

— О мое сердце, мой мальчик, ты меня очень расстроил. — Он хмурится. — Ты разве не видишь, вон там, на стене, у нас за спиной? — Он делает знак одному из стражников, чтобы тот отошел чуть в сторону и приподнял факел, так чтобы Жено увидел картину на стене.

Мужчина в латах… нет, не мужчина, а женщина, только пострижена коротко, по-мужски. Она как будто смотрит на них — на Синюю Борову и на мальчика-вампира. Синяя Борода издает крик, звериный кряк невыносимой печали.

— О Жанна, Жанна, не мучай меня, — кричит он и принимается мерить шагами зал, театрально заламывая руки. На мгновение он забывает о голом мальчике, распростертом на обеденном столе. Но потом возвращается и вновь начинает ласкать его — мерзко, горячечно. — Ты удивлен, что теперь я справляю только мистерии зла? Ее сожгли на костре, ты не знал? Ее называли ведьмой. Та, что спасла Францию, — ведьма?! Так я плохой человек? Я злой, да? Я злой? — Теперь он целует мальчика в губы, и ему все равно, что они ледяные. — Твое дыхание уже холодное, как будто твое тело знает, что его ожидает… как будто оно готовится… ты не дышишь вообще… ты уже мертвый? Какой ты красивый. Эти черные волосы, эта белая кожа… белая как снег — эти глаза.

Мальчик не может даже отвернуться от этого настырного языка, от которого пахнет вином. В зал вошли люди в темных плащах и бумажных тиарах. Они начинают речитатив из бессмысленных слов. Откуда-то тянет запахом нечестивых благовоний. Синяя Борода сбросил плащ, взгромоздился на стол и лег на Жено. В остервенении страсти он сбросил на пол кабанью голову и перевернул кувшин с засушенными пенисами на ноги мальчику. Вампир чувствует, как они скользят по коже… как тараканы. Он видит вздыбленную эрекцию Синей Бороды и чувствует, как кинжал вонзается ему в живот, глубоко-глубоко, и еще раз, и еще… он чувствует, как холодная кровь его жертвы, которая уже превратилась в желе, подрагивает и разжижается под нежеланным касанием теплого тела, он чувствует, как на его развороченный живот изливается густая сперма, но серебро держит его, он не в силах даже пошевелиться, и он думает: как такое возможно — он носит крест, и этот крест действует на меня, как и любой освященный предмет, хотя тот, кто носит его на шее, настолько одержим злом. А герцог-безумец продолжает тыкать в него своим чудовищным агрегатом, а потом, в пароксизме безудержной страсти, прижимает его к себе и наваливается веем весом, так что чужая кровь в теле вампира изливается наружу. Синяя Борода весь перемазан кровью. И он запускает руки в рану на животе Жено, он погружает туда лицо и кричит… кричит в невыносимом экстазе… его рот весь в крови, он целует внутренности изрезанного мальчика, а потом он затихает, обессиленный и умиротворенный, и падает прямо на липкую кучу развороченных внутренностей. Он плачет, и стонет, и шепчет снова и снова:

— Разве я не воплощение зла? Отвечай, разве я не воплощение зла? Жанну д’Арк сожгли на костре. И разве я не воплощение зла?

Мальчик думает: на этот раз я уже наверняка умру. В последний раз. По-настоящему. Навсегда.

Кровь его тезки, которая недавно вернула его к жизни, льется на стол, капает на пол. Синяя Борода без сознания. Слуги осторожно берут его на руки и выносят из зала. Потом они перерезают кожаные ремни, которые держат Жено, и стаскивают его со стола. Он не может сопротивляться — он оглушен и слаб. Он слышит, как они шутят, волоча его по полу. Вниз по лестнице. Они думают, что он мертвый, и он действительно почти мертвый — он потерял слишком много крови, он так измучен обилием серебра, и аконитом, и распятиями, что он едва-едва держится за свое бессмертие. Или несмертие, так вернее. Но откуда им знать, что они невольно ему помогают. Когда его вынесут из этого зала, где так много давящего серебра, он сумеет себя исцелить.

Он чувствует, как ему на лицо падают комья земли. Его хоронят. Хорошо, думает он. Земля вернет его к жизни. К нежизни. Шуршание земляных червей будет ему колыбельной. Ночь исцелит его.

И когда он исцелится, он вернется обратно в замок. И отомстит. Отомстит страшно. Этот смертный посмел прикоснуться к нему, посмел подвергнуть его насилию!

Я отомщу! — думает он, погружаясь в мягкую, нежную землю.

зал игровых автоматов: лабиринт

— Надо было оставить велики поближе, — прошептал Терри, когда они все втроем засели под прикрытием полуопавших кустов.

— Заткнись, — сказал Пи-Джей. — И не забудь, кстати. Ты должен мне доллар.

— Да я бы тебе вообще ничего не давал. Мы договаривались насчет прошлой недели, а ты не пришел. Я тебя ждал до полуночи.

— Меня наказали и не выпускали из дома. Так что тот раз не считается.

— Считается.

— Заткнитесь, — сказал Дэвид у них за спиной. Они оставили велосипеды ярдах в 250 от этих кустов, на развилке, где правая дорожка уходила наверх, к Дому с привидениями. Ворот давно не было. Осталась только кирпичная арка и несколько прутьев, погребенных в высокой траве. Отсюда был хорошо виден дом. Мрачное готическое сооружение с высокими башенками и горгульями. Очень даже впечатляюще. Весь фасад зарос густым плющом, который подрагивал под ночным ветром. Плющ еще не пожелтел, и в лунном свете темно-зеленые листья казались посеребренными. Кое-где проглядывали пятна красноватого золота наподобие бронзы с зеленоватым налетом.

— Вон там были гробы. — Пи-Джей указал на подъездную дорожку, где теперь стоял лимузин и два фургончика-микроавтобуса. — Их сгрузили с машины, а потом, наверное, унесли в дом.

— Ага, — сморщил нос Терри.

— Я не вру, правда. — Пи-Джей убрал прядь волос, упавшую на глаза. — Смотрите. Кто-то выходит из дома.

Сквозь просвет между фургончиками была видна часть переднего крыльца. Дверь со скрипом открылась. Где-то вдали завыл волк. Терри аж подскочил от неожиданности.

— Трусишка, — сказал Пи-Джей.

— Просто не ожидал.

Из дома вышла старуха в черном. Блестки на платье сверкали в свете луны. Терри показалось, что ей лет сто, не меньше. Ее лицо было покрыто толстым слоем белой пудры, как у актрис в старых немых фильмах, которые иногда показывают по телику. Она протиснулась между фургончиками и вышла на лужайку. Теперь там были надгробие и мраморная статуя, которых не было в прошлый раз, когда Терри ходил «шпионить» за Домом с привидениями. Старуха медленно подошла к статуе и принялась обнимать ее и целовать.

— Срань господня, — прошептал Пи-Джей. Старуха резко замерла. Она как будто прислушивалась. Снова раздался вой. Теперь уже — ближе.

— Заткнись, мать твою. Она тебя услышала.

— Нет, не услышала.

Но больше никто не произнес ни слова — они наблюдали молча. Старуха продолжала ласкать мраморную статую, время от времени останавливаясь и прислушиваясь. Похоже, она наконец услышала то, что ждала и хотела услышать, и принялась медленно снимать с себя одежду и, тихонечко напевая себе под нос, разбрасывать ее вокруг статуи. Она разделась догола. Терри разглядел две маленькие сморщенные груди и такую же сморщенную, лысеющую… ну, ту самую штуку, что есть у женщин.

— Ни хрена себе, — выдохнул он. Друзья погрозили ему кулаками. Заткнись.

А потом из леса, что за поляной, вышел волк — черный, с серебристыми ушами и рубиновыми глазами.

— Я, пожалуй, пойду отсюда, — заявил Давид.

— Заткнись, ты, дубина, — скривился Терри. — Ничего с нами не будет. Они нас не видят.

— Не нравится мне все это, — сказал Дэвид. Старая женщина продолжала петь. Это была странная мелодия — гола погребальный плач, то ли колыбельная. Не поймешь. Волк подошел к ней. Наверное, он был ручным. Терри чуть не стошнило, когда волк стал сосать грудь старухи, а та наклонилась над ним и принялась гладить по голове. Из ее сморщенного соска сочилась кровь, грязно-черная в лунном свете…

— Какая гадость, — прошептал Терри. И хотя ему было противно на это смотреть, он весь дрожал от возбуждения. Возбуждения от острого ощущения опасности — и действительно, это было рискованно, посреди ночи шпионить за Домом с привидениями, — и еще от того, что новые обитатели Дома оказались такими кошмарными извращенцами. — Гадость, гадость, гадость.

Дэвид закричал.

— Заткнись, мать твою! — в один голос шикнули Терри и Пи-Джей. Господи, подумал Терри, ну почему у него такой идиот братец?!

Но было уже поздно. Старая ведьма подхватила с земли черную юбку в блёстках, чтобы прикрыть срам, и принялась браниться с утрированным акцентом Бела Лугоши:

— Ах вы ужасные дети, я вас ловить, убивать, проводить эксперименты на маленьких детях, бегите домой, маленькие вонючки. Бегите, нока не поздно!

Это было настолько нелепо, что даже смешно. Терри буквально согнуло от смеха. Какой-то абсурд. А потом волк набросился на Давида, схватил зубами за шею, поволок к дому. Дэвид слабо отбивался. Терри сначала не понял, что происходит. Было так трудно сразу перестроиться со смеха на что-то другое…

— Вернись, идиот. Ты куда? Я так и знал. Не надо было брать тебя с собой, — закричал он, а потом: — Дэвид, о Господи, Дэвид…

— Он кусается, — заорал. Пи-Джей. — Помоги мне, давай. Терри рванулся вперед, схватил брата за руку и рванул со всей силы. Вместе с Пи-Джеем они вырвали Дэвида у волка и побежали прочь, поддерживая раненого мальчишку с двух сторон… В голове у Терри все перемешалось. Он слепо несся вперед, но ему почему-то казалось, что он бежит на месте. Он был в какой-то прострации. И Дэвид был совсем вялым, он едва передвигал ногами. Его шея, и грудь, и разодранная куртка — все было в крови… так много крови… а за спиной у них раздавался вой, кровожадный, свирепый, и старуха ругалась своим жутким скрипучим голосом…

Они бежали, спотыкаясь буквально на каждом шагу. Терри увидел, как Дэвид шевелит губами, как будто пытаясь что-то сказать, но только булькал, и кашлял, и плевался кровью. Терри крикнул Пи-Джею.

— Езжай вперед, скажи маме. А Пи-Джей крикнул в ответ:

— И что, интересно, я должен сказать вашей маме. Я вообще сейчас вроде как и не с вами. Я типа сплю дома…

— Мне плевать, что ты скажешь. Скажи что-нибудь. Ты что, не видишь, он ранен?!

Он прижал брата теснее к себе. Господи, он вообще дышит?! Да. Вроде бы дышит, но слабо. Зачем я взял его с собой, зачем он вообще родился, этот маленький идиот, я его старше на две минуты… так думал Терри, пытаясь одной рукой вести оба велосипеда и прижимая брата к левому боку. Но вести оба велосипеда одной рукой было никак не возможно, один из них постоянно падал, и Терри понял, что надо их бросить. Потому что им надо спастись. Сейчас он должен быть сильным. И спасти брата. Хотя бы; ради мамы. Которой сейчас тяжело. Отца почти никогда не бывает дома…

Велосипеды упали в грязь. Теперь он держал Дэвида обеими руками.

— Давай, братишка. Продержись пару минут. Скоро мы будем дома, уже совсем скоро… — Он поскользнулся и упал плашмя, проехавшись пузом по влажной грязи. В рот попала земля. Где этот волк? Вернулся обратно в дом? Они там что, специально держат в доме волка, чтобы он кусал детишек?! Это, наверное, противозаконно. На них должна быть управа. Черт побери, мой родной брат-близнец! Он поднялся на ноги, помог встать Дэвиду и потащил его на себе вниз по тропинке. Каждый шаг давался с трудом.

— Давай, Дэйв, держись, — шептал он.

Они добрались до опушки леса. Впереди, сквозь просветы между деревьями, уже виднелись рельсы и супермаркет с париками в витрине. Еще несколько шагов — и резкий визг тормозов. Фургончик матери остановился на той стороне железнодорожных путей, буквально у самых рельсов.

Мама и Пи-Джей уже бежали к ним навстречу. Они подхватили Дэвида, и все втроем они усадили его на заднее сиденье. Терри сел рядом с братом, Пи-Джей — впереди. Через пару секунд они мчались по главной улице. Мама притормозила у поворота у знака «Стоп» и свернула к дому…

— Что случилось? Что случилось? — повторяла она как в бреду. Терри прижал руку брата к своей груди.

— Его укусили, мама. Там волки. — Он изо всех сил старался не разреветься. Папа всегда говорил, что мужчине плакать стыдно. Когда они свернули на темную улицу, где был их дом, он заметил, что с Дэвидом что-то не так. — Мама, мама… по-моему, это очень серьезно… по-моему, Дэвид умер, мама. — Странно, он не почувствовав ничего. Лишь обжигающий холод внутри.

— Твою мать, — тихо выругался Пи-Джей. — Мать твою за ногу.

Это было ужасно. И что самое страшное, мама даже не сделала Пи-Джею замечание, что ругаться нехорошо. Вот это было страшнее всего.

Терри выронил безжизненную руку Дэвида. Она свесилась с края сиденья. Маленькие лужицы крови собрались в тех местах, где они с братом однажды разрезали виниловую обивку своими швейцарскими перочинными ножами.

Мама как будто была не здесь. Она вообще ничего не замечала. Вообще ничего. Она только твердила, снова и снова:

— Надо позвонить Джеффу в Бойс, а вдруг он наяривает какую-нибудь городскую суку, а вдруг я уже недостаточно хороша для него?

21

камень, ножницы, бумага

Стивен сидел один у себя в номере в «Плаза», в Нью-Йорке. Телевизор работал, хотя ничего не показывал — на экране рябили серые точки. Стивен хлопнул очередной стакан водки. Жизнь прекрасна и удивительна. Почти как опера.

А что, если это действительно опера — какая-нибудь вагнеровская опера? Только представь: куда бы ты ни пошел, тебя окружают монументальные разливы симфонического оркестра — как будто у всех, кого ты встречаешь, есть невидимый плейер с той же самой мелодией, что звучит у тебя в ушах! У жизни должно быть либретто, очень подробное, с указанием каждой реплики и переводом. И если это действительно Вагнер, то у каждого основного персонажа и события должны быть свои лейтмотивы. Стивен представлял себе эти главные лейтмотивы, их названия указаны в программке в скобочках-звездочках, и они периодически проявляются — как пояснения-сноски к либретто жизни. В моем случае самым главным, наверное, будет «огонь», подумал Стивен. В голове у него звучала тема волшебного огня из «Валькирии». Он припомнил, что у Вагнера «огонь» означает также бога-обманщика, и иллюзию, и трансформацию…

Стук в дверь оборвал эти странные мечтания.

Это был Брайен Дзоттоли.

— Давай заходи. У меня есть водка, — поприветствовал его Стивен. — А где все?

— Засели в номере принца Пратны. Готовят очередной хитрый план, — сказал Брайен. — Я потихонечку смылся, хотел с вами поговорить. Вы — единственный из всей этой оголтелой компании, Стивен, кто кажется более или менее нормальным.

Стивен рассмеялся.

— И это при том, что я единственный из всей «оголтелой компании» лечился, в психушке. Садись. — Он указал на громоздкое кресло, якобы девятнадцатого века. — Не жалеешь, что примкнул к нашему скромному обществу?

— Нет. Я хочу отомстить.

— Ага, месть. Вожделенная месть, тема для великой оперы, — задумчиво проговорил Стивен, прислушиваясь к теме огня, что гремела у него в голове.

— Мне непонятно, почему именно Нью-Йорк?

— Какой ты все-таки наивный молодой человек. Ты уверен, что все дело в нескольких смертях, в потерянной племяннице, в одном большом доме, где собрались одержимые жаждой крови. Ты не знаешь этого мальчика так, как я. — Стивен начал рассказывать Брайену о своих предыдущих «знакомствах» с Тимми Валентайном, или Конрадом Штольцем, или с кем там еще, но сбился где-то на середине, упал на диван и налил себе еще водки. — Вот видишь. — Он открыл свой дипломат и вывалил его содержимое на журнальный столик. — Телеграммы. Меня зовут дирижировать. В любой театр, какой я скажу. Письмо от Терезы Бензино. Они готовы возобновить мой контракт, причем гонорар теперь вчетверо больше против того, что был раньше. А теперь смотри.

Он порвал все бумаги на мелкие кусочки, сложил их в пепельнице и поджег зажигалкой.

— Смотри, как проходит мирская слава и чахнет карьера неудачливого, в сущности, старика. Ты по-прежнему думаешь, что я тут единственный нормальный?

— Пожалуй, да.

— А почему именно Нью-Йорк… у меня тут есть знакомые из музыкальных кругов, которые могут знать, где сейчас Тимми Валентайн. Это все-таки лучше, чем целыми днями сшиваться у ворот особняка. Ты ничего больше не вычислил из тех газетных вырезок?

— Нет.

Стивен сказал:

— Когда-то я любил женщину. Но теперь она одержима. Этим вампиром. Однажды мне было видение… по крайней мере я думал, что это видение, но когда я в последний раз видел его, он был из плоти и крови…

— По-настоящему ты не с ними, правда?

— А ты как думаешь?

— Ты преследуешь что-то свое.

— Ну разумеется. Неужели ты думаешь, что меня хоть сколько-нибудь волнует великое отправление мистерии зла, которое затеял Пратна?! Я хочу вновь обрести себя, понимаешь?! Шестьдесят лет назад я заглянул в глаза призрачного существа и лишился души. С тех пор я жил лишь в тени реальности и обретал плоть, только когда смотрел ха огонь. Огонь! Огонь — это сама жизнь. В это верили древние персы, знаешь. Их религия и философия строились на бесконечной борьбе между жизнью и нежизнью, добром и злом, созиданием и разрушением. Для них огонь был воплощением самой жизни.

— Они поклонялись огню?

— Да. Они верили "о вселенский дух, Ахурамазяу, и в Ахримана, темную силу… — Стивен замолчал, вдруг решив, что Брайену это скучно. В конце концов, для большинства людей огонь — это просто огонь.

— Было бы намного праще, — сказал Брайен, — если бы эти двое, что сейчас шепчутся наверху, не питали такую страсть к пышным эффектам. Они одержимы. Вы понимаете, что я хочу сказать, да? Мы не такие, как они. Мы другие. Нами движут любовь и отчаяние.

— Нет! Я такой же одержимый, как и они!

Огонь в пепельнице догорал. И вместе с ним тускнел свет в глазах Стивена.

зал игровых автоматов: лабиринт: наплыв

Джефф Гиш сошел с поезда один. Нервно огляделся, постоял пару секунд на месте. Может быть, Нао его встретит. Но было уже за полночь. По дороге домой у него будет время подумать, как объясниться с женой, страдающей патологической ревностью. И подумать о смерти Дэвида.

Над перроном не было навеса. Только парочка указателей, закрытая билетная касса и лестница вниз, к стоянке.

Джефф пошел к лестнице и вдруг увидел Дэвида, который ждал его там. Только это был не Дэвид. Дэвид умер. Это был Терри.

— Терри, — сказал он.

— Здравствуй, папа. — Мальчик был необычно бледен. Но наверное, так только казалось из-за лунного света.

— Почему ты так странно одет? И вообще почему ты здесь? Сейчас уже за полночь. Тебе разве завтра не надо в школу?

— Одет? — Мальчик улыбнулся. Джефф подошел ближе. — А, это на похороны. — Он нахмурился, поправил галстук-бабочку, одернул черный смокинг. — Просто мне захотелось надеть.

— Терри, я…

— Я знаю, папа. Этого не должно было случиться. Такое вообще не должно случаться, ни с кем. Ты за меня не волнуйся, ладно? Со мной все в порядке. Все хорошо, папа.

— Нет, все плохо. Я должен был быть дома.

— Не вини себя, папа. Ты ни в чем не виноват. Нам надо идти. Мама не знает, что я пошел на вокзал. Она думает, что я сплю.

Джеффу вдруг захотелось обнять сына, но он подавил в себе этот порыв. А вдруг Терри отстранится? Они никогда не были особенно близки. У них в семье не приветствовались «телячьи нежности».

— У тебя борода отросла, папа.

— Что? А, да.

Они вместе спустились по лестнице. По крайней мере, подумал Джефф, теперь у нас есть что-то общее. Горе. Он случайно коснулся рукой руки сына и непроизвольно отдернул руку. Такая холодная. Он подумал: вот что делает с человеком горе.

Они дошли до машины, которую Джефф оставил на стоянке пару недель назад. Кроме его машины, старенького «малибу», стоянка была абсолютно пуста. Джефф уселся за руль, бросил сумку на заднее сиденье и завел двигатель. Потом он повернул голову и увидел, что сын отчаянно тарабанит в стекло пассажирской дверцы.

— Что с тобой? Забыл, как садятся в машину? — Джефф рассмеялся своей собственной идиотской шутке.

— Ты должен меня пригласить, — сказал Терри с легким раздражением в голосе.

Джефф вздохнул, перегнулся через сиденье, открыл дверцу и впустил Терри. Когда мальчик уселся и захлопнул дверцу, Джефф вдруг почувствовал запах. Весьма неприятный запах. Как будто в машине забыли кусок мяса, и оно сгнило.

— Господи, — сказал он. — Это еще что такое? Енот забрался в багажник и там издох?

Сын прижался к нему. Джефф даже вздрогнул — настолько это было непривычно.

— Папа, папочка, — прошептал Терри. — Когда ты останешься дома уже насовсем?

— Ты же знаешь, что я не могу. У меня работа.

— А я мог бы тебя заставить. — Мальчик вдруг рассмеялся. Высоким и жутким смехом, которого Джефф никогда раньше не слышал.

— Прекрати. Это ужасно.

— Я не могу. Ты ведь думаешь, будто я Терри, да?

— Что за дурацкие шутки? Конечно, ты Терри. Иначе и быть не может, потому что…

— Папа, посмотри на меня.

Он был таким бледным, таким бледным… веснушки стали почти не видны, а рыжие волосы казались тусклыми и безжизненными. Джефф вдруг почувствовал еще один запах. Какого-то химиката. Может быть, формалина.

— Терри, перестань. Я понимаю, как тебе было тяжело, и мне тоже было тяжело…

— Тяжело трахаться с какой-то там сучкой из Бойса?

Джефф ударил сына по лицу. Но мальчик даже не поморщился, а рука наткнулась на что-то твердое, как будто на кусок льда. Лицо у мальчика было таким холодным, что этот холод почти обжигал…

— Ты меня даже не узнал, — обиженно проговорил мальчик. — Родной отец меня не узнал, мать его так. Полный провал, папа.

Он обнажил клыки.

память: 1440

Он не один в темноте. Вокруг — гул голосов. Это другие дети, все искалеченные в момент мучительной смерти… они стрекочут, как летучие мыши, как маленькие полевки. Они не могут пошевелиться. У них нет дара истинной несмерти, который есть у него. Их шепоты и причитания неотличимы от тихого жужжания ночных насекомых; но мальчик-вампир чувствует призрак насилия, настолько предельного, что и за пределами смерти он льнет к холодным костям, к искалеченной и поруганной плоти. Человеческий слух — даже самый что ни на есть острый — не способен различить эти звуки. Но для мальчика-вампира, который теперь называет себя Жено и чей слух нельзя обмануть грубым подтекстом реальности, этот призрачный шепот звучит оглушительным, расстроенным хором. Это невыносимо. Ночь проходит (он не видит, но чувствует, как бледнеет луна), и его нетерпение растет. Он должен подняться. И отомстить. И не только за одного себя, но за всех остальных — за мертвых детей, которые даже не могут восстать в ночи, как это может он.

Он выбирается из-под земли. Он весь в липкой грязи. Он по-прежнему голый. Его лаже не завернули в саван. Он стоит в свете звезд перед стенами Тифуже.

Они очень высокие, эти стены. В его теперешнем состоянии у него не получится перелезть. Поэтому он меняет облик — летучей мышью взмывает в потоках вонючего ветра. Он парит над воротами, над каменным двором, над конюшнями, от которых исходит запах вялой крови спящих лошадей. Он парит над темным парапетом. Горит только одно окно. Желтый свет дрожит, переплетается с сумраком ночи. Это свет от огня. Летучая мышь садится на подоконник, луна светит ему в спину. Вампир снова меняет облик. Теперь на каменном подоконнике сидит черный котенок.

Сначала он видит только огонь; в дальнем углу комнаты — камин. Каминная полка уставлена жуткими сувенирами, которые так обожает Синяя Борода, Жиль де Рэ. Стеклянный кувшин с вырванными сердцами, маленький череп ребенка. Каменный пол устлан звериными шкурами: вепрь, медведь, олень и лисица. Рядом с камином стоит кровать. На кровати лежат и шепчутся Синяя Борода и Поту. Их шепот отражается эхом от влажных каменных стен.

— Ты видел этого мальчика… как его звали. Поту?

— Жено.

— Ты видел его глаза? Растерянные, пустые… как у зайца в капкане. Но такие красивые. Жалко, что я не могу забавляться с ним снова я снова.

— Его Светлость, наверное, шутит. Давайте я его поцелую в губы. Уйму его печали. Позвольте я вылижу его анус.

— Оставь. Ты же знаешь, я этого не люблю.

— Знаете, что я слышал сегодня в деревне?

— Я весь нетерпение.

— Что вы вампир, мой господин, И ваши жертвы имеют способность жить после смерти и пьют кровь живых…

— Ха, ха, ха. Кажется, у меня вновь разыгрался аппетит, Поту. Давай спустимся в подземелье. Прямо сейчас.

— Нет, мой господин. Там почти пусто. Нужно оставить запас, как говорится, «на голодные времена». Кто знает, что может случиться. Может быть, очень скоро горожане и крестьяне из ваших владений запретят своим детям ходить по лесам в одиночестве…

— Но я их хозяин и господин! — Жиль де Рэ был искренне удивлен тому неслыханному обстоятельству, что кто-то всерьез рассуждает о том, что он может лишиться своих забав.

— Оставьте. Вы убили четверых на прошлой неделе, и в том числе — этого восхитительного Жено. Вполне достаточно. Теперь пришло время покаяться и искупить грехи.

— Искупить грехи?

— Да, злобный ты извращенец! Быстро слезай с кровати! На четвереньки!

Они слезли с постели. Оба — в чем мать родила. Синяя Борода опустился на четвереньки. Поту уселся на него верхом и принялся стегать его по ягодицам короткой плетью.

— Покайся, злой человек! — кричал Поту, заставляя Жиля де Рэ галопом носиться по комнате. Шкуры, устилавшие пол, заглушали удары коленей и ладоней Синей Бороды. Сумасшедший барон кричал в полный голос — то ли от боли, то ли в экстазе, — он жалобно хныкал и заливался истошным лаем. Черный кот на окне застыл, пораженный таким представлением. Он не сразу узнал это чувство — предельное отвращение. Он видел немало кошмаров и мерзостей, что раньше они его просто не трогали. И как только он осознал и определил свои ощущения, он изменил облик. Теперь на окне сидел грязный и голый мальчишка. Сидел и молча наблюдал.

Синяя Борода увидел его и резко остановился.

— О Господи, — выдохнул он. — Это случилось, случилось. Один из них вернулся. Ты настоящий? Или вдруг оказалось, что у меня все-таки есть совесть, которая собралась меня мучить?

Поту слез с барона и попытался взять себя в руки.

— Ты должен меня пригласить, — говорит Жено, но он уже знает, что его здесь примут. Скоро я отомщу, думает он. Уже совсем скоро. Я отправлю это порождение тьмы туда, где ему самое место, — во тьму. И шепот в земле за стенами замка умолкнет.

Он залезает в окно и встает на пушистые шкуры. Синяя Борода, кажется, слегка успокоился. Они смотрят друг другу в глаза. Жено видит мужчину, который еще сохранил былую стать и красоту… вот разве что взгляд у него затравленный и тоскливый, щеки запали, на бедрах уже начал откладываться жирок от непомерного обжорства и пьянства… и эта крашеная синяя борода выглядит просто мерзко. Жено знает, что видит барон: голого мальчика, испачканного в грязи, бледного, словно у него из тела вытекла вся кровь, — мальчика с огромными черными глазами, в которых сияет первозданная невинность.

— Ты знаешь, кто я? — спрашивает Жено.

— Я думаю, ты — порождение ада. Ты принял облик красивого мальчика, но ты не тот, кем хочешь казаться.

— Ты ошибаешься. Я не такой, как вы, смертные. Я никогда не обманываю, хотя я умею использовать для своих целей ваш собственный самообман. Я вампир.

Глаза барона зажигаются жадным огнем.

— Я мечтал о тебе всю жизнь, — говорит он. — О красивом создании, которое можно убивать опять и опять, но которое будет всегда возвращаться ко мне. О дитя мое, как я тебя люблю. В тебе — исполнение моих самых заветных желаний. Я влюблен, Поту, влюблен. Я без ума от любви. Пожалей меня, о мое сердце, мое дитя. Прояви снисхождение.

Мальчик морщится. Он не любит громких и патетичных слов.

— О Поту, Поту, — горячечно шепчет Синяя Борода. Поту подходит к нему и помогает подняться. — Я без ума от любви, без ума… я хочу его снова… сейчас…

— Ничего у тебя не получится, — говорит Жено. — Ты надо мной больше не властен. — И действительно. В комнате нет распятий. И серебра тоже нет — только кубок на каминной полке, но он далеко. Впрочем, Жено не намерен подсказывать Жилю де Рэ, что он вообще есть, этот кубок.

— Но мы с тобой очень похожи. Мы оба — предельное зло, разве нет? Мы принадлежим Сатане. И друг другу. Ты можешь сделать меня таким же, как ты?

— Я думал об этом, — говорит мальчик-вампир. — Но теперь…

Он вдруг понимает, что асе не так просто. Какая же это месть, если дать человеку то, о чем он сам тебя просит?

— Разве ты не за этим пришел, разве ты не поэтому взял себе имя в честь героини, которую я обожаю и боготворю, — святой, которую сожгли на костре? Это не может —быть совпадением. Сегодня ты будешь лить мою кровь. Мы станем с тобой одной крови, ты и я, и будем вместе творить зло. Мы займемся любовью в разливах свежей крови. Это чудесно, моя любовь. Это просто волшебно.

Внезапно Жено понимает, что он не хочет лить кровь этого человека. Он боится его, презирает", он знает, что если ему подарить бессмертие, он станет чудовищем. Он рассуждает так: мне казалось, что это я — зло. Как же так получилось, что я не хочу нести в мир еще большее зло?! Эти парадоксальные мысли тревожат его и смущают. В первый раз почти за четырнадцать веков нежизни он усомнился в цели своего существования.

— Ты сомневаешься, мой ангел смерти? Думаешь, я для тебя недостаточно плох? Пойдем, я тебе покажу. Я прошу тебя, я настаиваю. Поту, мой плащ!

Он надевает плащ и зовет слуг. За дверью — лязг мечей, топот ног.

— Я покажу тебе мой зал кошмаров. Я. понимаю, мой великолепный демон, это серьезный шаг — принять меня в ваши ряды и сделать равным себе. Но я тебе докажу, насколько я развращен и испорчен. Ты увидишь, что я достоин — идем, я тебе докажу монументальную сущность моей черной злобы.

Он рывком открывает дверь, В коридоре уже ждут слуги с зажженными факелами.

Жиль де Рэ чуть ли не бегом спускается по каменной лестнице. Они входят в мрачные подземелья Тифуже, и безумный барон с гордостью демонстрирует «монументальную сущность» своих преступлении.

Пол очень скользкий.

Темно и поначалу — тихо: Но потом Жено начинает различать жалобные тихие стоны. Со всех сторон.

Полумертвые дети, закованные в железные цепи, висят на стенах, словно охотничьи трофеи. В таких странных изломанных позах, что кажутся не людьми, а куклами. Стоны становятся громче. Теперь Жено различает слова: «Отпустите меня, я буду хорошим, отпустите меня». Глаза в корке засохшей слизи. Многие искалечены, обезображены. Некоторые подвешены к потолку вверх ногами. Один мальчик распят на кресте, у него на ладонях запеклась кровь. У двоих-троих вырваны языки, и их жалобы — просто отчаянное мычание.

— Видишь, мой прекрасный демон… разве я не воплощение зла? — кричит Синяя Борода. — Ты была доброй, и за это тебя сожгли на костре. Ты знаешь, что Жанна д’Арк разговаривала со святой Катериной? Ты когда-нибудь видел, как женщина горит на костре? Кожа идет волдырями и лопается, как лопаются прыщи… Но я не буду гореть на костре. Ты меня освободишь, мой прекрасный вампир. Я сольюсь с темнотой и стану единым с ночью.

Они проходят по камерам. Еще больше кошмаров и мерзостей. Жено думает: как человек на такое способен?! Почему люди такие жестокие?! Для того чтобы жить, им не нужна кровь собратьев. Они мучают друг друга исключительно потому, что находят в этом удовольствие! Это тревожные мысли, плохие. Они смущают и даже пугают. Что есть зло, о котором с таким упоением говорит Синяя Борода? Я тоже зло? И неужели мы с ним похожи?! Я убил стольких людей… Дети? Я убивал и детей. И часто они умирали в таких же муках…

Последняя камера. Отрубленные детские головы сложены пирамидой на усыпанном соломой полу. На самом верху они еще свежие, еще красивые. Внизу — только гниющая плоть. Облезлые черепа. Черные языки вывалены изо ртов. Пустые глазницы. Мозги сочатся из ноздрей. Подтеки крови на спутанных волосах и заросших плесенью щеках.

Синяя Борода кричит:

— Вот оно, зло!

Беспрерывная какофония криков и стонов из кровавых застенков. Почему он не может отгородиться от них? Почему он не может просто отключиться и перестать слышать?! Любой смертный на это способен, но он почему-то не может.

— Зло! Зло! Разве это не достаточное доказательство, что мы похожи. Мы с тобой можем все. Наш прекрасный союз потрясет землю, которая превратится в ад. Зло! Зло правит миром!

Жено трясет от ярости. Он не может вымолвить ни слова. Не может ответить. Синяя Борода принимает его молчание за знак согласия.

— Тебе этого мало? — шепчет он как в бреду. — Сейчас я тебе докажу, что мы существа одного порядка, что во зле мы равны. Я изнасилую их у тебя на глазах, эти гниющие останки детства. — Он сбрасывает плащ, падает на пирамиду голов и действительно начинает насиловать мертвую плоть, вонзая свой агрегат то в гниющий рот, то в пустую глазницу… у него на губах выступает пена. — Зло! Зло! Зло! — кричит он в такт своим мощным толчкам. — Да! Ты отводишь глаза! Ты даже не смеешь на это смотреть! Теперь ты понял, что я воплощение зла… — Его сперма щедро разливается по лужам запекшейся крови, по мозгам, плесени и блевотине.

Мальчик-вампир не в силах оторвать взгляд от этого безумца, который заявляет, что они с ним похожи. В первый раз за всю свою долгую жизнь он чувствует себя абсолютно беспомощным. Мысленно он призывает лес, чтобы тот поглотил его и исцелил, но он понимает, что спасения не будет. Сейчас ему открывается истина, которую нужно и должно узнать. Возможно такое, что они — две стороны одной медали, имя которой — зло?!

Может быть, мальчик-вампир наконец встретил свое отражение? Нет, этого просто не может быть. Он поворачивается спиной к Жилю де Рэ.

— Что я сделал не так? — кричит Синяя Борода. — Ты что, мне завидуешь? Так вот в чем дело! Моя душа слишком черна даже для ада! Пожалуйста, не терзай меня. Не отталкивай меня. Я тебя ждал всю жизнь. Я всю жизнь тосковал по тебе и ждал… — Он падает на пол и обнимает ноги вампира руками, испачканными в крови. Он принимается лихорадочно целовать мальчику ноги, не обращая внимания на то, что они обжигают холодом. — Возьми меня, — шепчет он. — Возьми в свои объятия смерти и поцелуй поцелуем, который выпьет мою душу, я прошу тебя, я умоляю…

Когда мальчик-вампир вновь обретает дар речи, у него получается только крик:

— Нет!

Охваченный паническим ужасом, он бросается навстречу тьме за замковыми стенами… расправив крылья ночи, он взмывает в черное небо, к бледной луне.

Что-то не так. Раньше всегда, когда ему нужен был лес, лес принимал его и успокаивал. Но теперь лес не примет его. Неужели он запятнал себя долгой связью с тем, что смертные называют злом, и теперь даже мать-темнота от него отвернулась?

Разве что… он никогда и не покидал своего леса.

Может такое быть, что лес — исцеляющий раны, место, которое дарит тепло и покой — таит в своем сердце еще более страшную темноту, чем та, что снаружи?

Только что он пережил неподдельный ужас, а сейчас он охвачен отчаянием. Смутное напоминание о чувствах из той, смертной жизни. Он напомнил себе ребенка, который бродит по пепелищу разграбленной деревни… и он вдруг понимает, что это действительно воспоминание. Когда-то, еще до того как он изменился, он испытывал что-то подобное. Он не думал об этом почти тысячу лет. Не вспоминал и не пытался вспомнить. Но теперь он знает, что не важно, сколько пройдет веков, тот ребенок по-прежнему будет жить… и по-прежнему будет плакать. Где-то там, далеко-далеко.

наплыв: лабиринт

Терри не хотелось, чтобы папа узнал, что он его дожидался, и поэтому спрятался в шкафу — вернее, в таком чуланчике типа проходной комнаты, соединявшей комнату близнецов с родительской спальней. Он примостился между коробками с обувью и маминой искусственной шубой. Сквозь прорези в деревянной дверце ему было хорошо видно, что делается в спальне родителей.

Он ждал затаив дыхание. Ему так нужен был папа. Ему нужен был кто-нибудь, кто успокоит его, скажет, что все нормально, что он ни в чем yе виноват… Мама все это говорила, да: Но как-то неубедительно. Впечатление было такое, что ее мысли заняты чем-то другим.

Снизу раздался шум. Порыв холодного воздуха. Терри поежился — он был одет легко: в футболку и шорты. Надо было надеть свитер. Или взять плед. Но теперь уже поздно. Голоса.

— Это я, милая. Впусти меня.

— Заходи. — Хлопнула дверь. — Только не надо бросаться меня целовать.

— Давай займемся любовью.

— Еще не остыл после Бойса? Не можешь забыть свою… в общем, кто у тебя там, я не знаю. Наш сын умер, Джефф.

— Пожалуйста, пойдем наверх. Я сейчас не могу говорить. Ты нужна мне. Ты мне нужна, дорогая.

— Я свет включу, а то ты все ноги себе сломаешь. Что с тобой? Ты что, пьян? Что у тебя —на пиджаке? Вино?

— Не включай свет, не нужно. Я прекрасно все вижу.

— Но ведь темно!

— Тише, любовь моя. Ты испортишь сюрприз. Шаги. Какие-то странно неровные. Наверное, папа действительно пьян. Он никогда так не ходит — спотыкаясь на каждом шагу. Дверь родительской спальни открылась. В тусклом свете ночника Терри увидел отца. Впервые за целый месяц.

Отец встал в центре комнаты и замер. Он стоял совершенно неподвижно, и в этом было что-то жуткое. Такое впечатление, что он вообще не дышал. Из двух крошечных дырочек у него на шее сочилась какая-то красная гадость, как будто… как будто…

— Я иду, Джефф, — раздался снизу голос матери. Джефф Гиш сел на кровать и расстегнул пиджак. Что с ним не так? Он что-то делает, шевелится, а потом замирает как статуя. Это странно и неестественно. Наверное, он из-за Дэвида так, убит, решил Терри. Отец резко встал и распахнул окно. Сухие листья осыпались на постель, бурые пятна на белых шелковых простынях. В спальню ворвался ветер, промозглый, холодный. Но Джефф как будто и не заметил холода. Господи Боже, — подумал Терри, подбираясь поближе к двери, — он действительно не дышит. Или это у меня крыша едет из-за Дэвида. Но Господи Боже, посмотри на его глаза. Как кусочки стекла. В них нет огня. Вообще ничего нет. Куда он смотрит? Пожалуйста, пусть он меня не заметит. Я знаю, он сделает что-то плохое, если увидит меня…

Когда вошла мама, Джефф отвернулся от окна и подошел к двери.

— Закрой окно, Джефф. Холодно.

— Мне нужен холод. Мне нужна ночь.

— Джефф, похороны завтра. В восемь утра. Нам надо подумать, что…

— Иди ко мне. — Он грубо схватил ее за руки.

— Господи, Джефф, да ты весь холодный как ледышка. Что с тобой?! Мы не можем сейчас заниматься сексом, ты пьян, и вообще…

— У меня для тебя сюрприз. — Джефф; очень тщательна выговаривал слова, как будто он только учился говорить.

— Давай лучше слать.

— Поцелуй; меня. У меня для тебя сюрприз, милая. Я вампир. Разве это не здорова?! Я вампир, ха-ха-ха, вампир.

Терри всего трясло, как в припадке эпилепсии. Было ощущение кошмарного сна, не он понимал, что все происходит на самом деле. И все это правда. Он так сильно дрожал, что сбил на пил коробку с мамиными туфлями.

— Что это было? — насторожилась мама. — Терри, а ну марш в постель.

— Позже я с ним разберусь. А сейчас я тебя выпью, женщина. Всю, до последней капли… помнишь тот день; в Доме с привидениями… мы тогда "были совсем детьми, и ты меня высосала до капли, развратная сука, у тебя все чесалась, тебе так хотелось трахаться, ты высосала мою молодость. Всю, без остатка… а теперь моя очередь.

— Замолчи. Терри не спит. Он услышит.

— Да пошел он! — Он обнял ее за талию, привлек к себе и поцеловал. Жестко, напористо. Терри видел, что маме больно. Он сидел, съежившись в шкафу-чулане, и не знал, что делать. А потом отец укусил маму за шею, и темно-красная кровь пролилась ей на ночную рубашку и ему на пиджак, и он пил ее кровь, а холодный осенний ветер трепал ей волосы, и капельки крови падали на постель, усыпанную мертвыми листьями… и Терри был так напуган, что даже не мог закричать, и отец уронил мать на ковер, словно безвольную марионетку, и она лежала там, обессиленная, обескровленная и мертвая, и кровь текла у нее из шеи, из глаз, изо рта и из носа, и Джефф огляделся, неуклюже, как робот, ворочая головой, а потом встал и направился к шкафу, и Терри понял, что отец чует его, чувствует, как колотится сердце его ребенка, как бурлит его кровь, и Терри попятился, а отец принялся биться в дверь шкафа, и пиджаки и пальто на вешалках стали сдвигаться на Терри, и душить его, и он принялся отчаянно молотить кулаками по «взбесившейся» одежде, а потом выскочил из шкафа к себе в комнату, где на стене висела большая фотография в рамке — они с Дэвидом в летнем спортивном лагере, — и отец выбил дверь со своей стороны и уже несся к нему, его рубашка была вся в крови, и Терри выбежал в коридор и кубарем скатился по лестнице, он обосрался от страха, и все это лезло из-под шорт и текло по ногам, но ему надо было спасаться, бежать из дома, и он выбежал через переднюю дверь, а отец бежал следом, буквально в паре шагов позади, и Терри бросился вдоль по улице к дому Галлахеров, скользя по осенней грязи и мокрым опавшим листьям, он весь взмок и футболка липла к груди, и волосы падали на лицо, но он продолжал бежать — вслепую… и отец бежал следом за ним, тяжело топая по мостовой, и вот уже до дома Пи-Джея осталось каких-нибудь пятьдесят ярдов, Терри нырнул в просвет в зарослях терновника, больно ободрал руки, обогнул дом и принялся стучать в заднюю дверь… он стучал и выкрикивал имя Пи-Джея, стучал и кричал… и дверь распахнулась так резко, что он упал на линолеум в кухне и ударился животом об пол, а отец так и остался стоять в сумраке за порогом, и Пи-Джей держал его… не отца, а Терри… и Терри стошнило прямо на рубашку лучшего друга, но ему было уже все равно.

— Терри, Терри…

— Не впускай его, — выдохнул Терри. — Он не войдет, если его не пригласить.

— Все хорошо, Терри. Все в порядке, теперь ты в безопасности. Я его не впущу… Етить-колотить, это же мистер Гиш! Мистер Гиш…

— Не приглашай его в дом!

В глазах все расплывалось от слез. Он смутно видел отца, в крови с головы до ног, с двумя маленькими дырочками на шее… кровь текла у него изо рта… кровь была повсюду, в волосах у отца, у него на пиджаке… кровь собиралась в лужицы на коврике у двери… из тех, на которых часто бывает написано «Добро пожаловать!»…

— Пожалуйста, Пи-Джей. Пожалуйста, Терри, — сказал отец. У него был такой голос… вкрадчивый, убедительный… это был голос отца из тех, прежних дней, когда они были счастливой семьей. — Впустите меня, я не сделаю вам ничего плохого. Теперь со мной все нормально…

— У вас есть распятие? — шепотом спросил Терри у Пи-Джея.

— А ты как думаешь? В семье с фамилией Галлахер? — ответил Пи-Джей с какой-то странной горечью в голосе, и Терри вдруг понял, вернее, не понял, а просто прочувствовал, как это, наверное, тяжело ощущать себя ирландским шошоном. — Послушай, ты тут побудь пока, ладно? А я схожу за родителями. Все будет хорошо. Просто удерживай форт и не пускай его внутрь, хорошо?

Пи-Джей вернулся буквально через секунду. В руке он держал громадное металлическое распятие, которое обычно висело на стене в гостиной, как раз над камином, и по поводу которого Терри не раз отпускал идиотские шуточки. Мистер и миссис Галлахер тоже вышли на кухню. Пи-Джей подошел к задней двери, выставив распятие перед собой. Тёрри взглянул на изможденного худого Иисуса с наморщенным лбом и терновым венцом на голове, который напоминал колючую проволоку.

— Нет… пожалуйста — впустите меня, я буду хорошим, — захныкала тварь, которая когда-то была Джеффом Гишем.

Терри не слишком хорошо видел, что происходит. Перед глазами все плыло. Смутно он осознавал, что Шанна Галлахер опустилась рядом с ним на колени и вытирает ему ноги губкой, смоченной в теплой воде. Где-то чуть в стороне и вверху старый Кейл Галлахер шептал себе под нос:

— Если бы я это не видел своими глазами…

А Пи-Джей стоял у двери, размахивая бронзовым распятием. Потом снаружи раздался вой — звериный вой, исполненный ужаса, — который сливался с пронзительным воем ветра.

Пи-Джей сказал:

— Если это действительно то, что я думаю, то нам нужны еще распятия. И чеснок. И, может быть, что-то серебряное.

— У меня есть серебряное ожерелье, — отозвалась Шанна. Она всегда говорила очень тихо, почти шепотом.

— Мама, я отведу Терри к себе в комнату.

Терри почувствовал, как ему обтерли лицо горячим полотенцем, как Пи-Джей приобнял его за плечи и легко, поднял на ноги. А потом он вдруг вспомнил одну вещь и весь похолодел.

— Алиса, — выдохнул он. — А как же Алиса?

— О Господи, — прошептал Кейл Галлахер.

— Возьми машину, — сказала мама Пи-Джею. — А в спальне возьми распятие. Кажется, там: в холодильнике должен быть чеснок.

— Господи, Господи, — повторил Кейл.

Терри слышал, как он ходит по дому, собирая все необходимое.

— Если все это правда, — сказала Шанна (она по-прежнему говорила тихо, почти шепотом, но в этом шепоте была несгибаемая сила; Терри ее чувствовал), — надо бы запастись продуктами. Надо быть ко всему готовым, Кейл. Даже к тому, что придется держать осаду.

— Днем все будет нормально. Когда светло, — сказал Пи-Джей.

Голоса звучали приглушенно, как будто сквозь вату. Терри понял, что устал. Ужасно устал. Пи-Джей оттащил его наверх. Он слышал, как мистер Галлахер вышел из дома и завел во дворе машину. Все казалось таким нереальным… Пи-Джей уложил его на свою кровать. Скорей не кровать, а походную койку. Терри открыл глаза и обвел взглядом комнату, где он столько раз ночевал вместе с Пи-Джеем… щит из коровьей шкуры, раскрашенный яркими красками… стеклянный террариум, где хила гремучая змея по имени Эрни. Ей вырвали ядовитые зубы, но ее все равно можно использовать для обряда «вхождения мальчика в возраст мужчины», когда тебя якобы кусает ядовитая змея, и тебе являются всякие видения… Сколько раз он приходил в эту комнату, чтобы побыть просто собой, а не чьим-то братом-близнецом. Здесь он фантазировал, что у него настоящая семья, а Пи-Джей — его настоящий брат. И теперь все именно так и было… ну, так или иначе. Вот только у него больше не было брата-близнеца. Он был мертв. Или, вернее, немертв.

— Эй, давай двигайся. Или ты думаешь, я буду спать на полу? — сказал Пи-Джей. Терри подвинулся и повернулся на бок, лицом к деревянной стене, где был прикреплен рисунок цветными мелками с изображением какого-то индейского обряда. Пи-Джей нарисовал эту картинку, когда ему было шесть лет… и один уголок был оторван… и синяя краска на стене пооблупилась. Пи-Джей лег рядом. — Только не храпи.

— Я не смогу заснуть, пока твой папа не привезет Алису.

— Давай спи, дубина.

— Я…

— Да не волнуйся ты так. Все будет хорошо. И кстати, ты должен мне доллар, если ты вдруг забыл.

наплыв

Фил Прей уже собрался закрывать магазин, но тут подошли покупатели. Несколько стариков, вполне респектабельных с виду.

Он отпер дверь и впустил их внутрь. Поначалу они вообще ничего не сказали, просто ходили-смотрели, трогали модели поездов на открытых полках. Фил уже отключил электричество на железных дорогах. В тусклом свете единственной лампочки и в желтых отблесках уличных фонарей было хорошо видно, как в воздухе пляшут пылинки. Словно крошечные насекомые. В присутствии четверых незнакомцев — трое из них глубокие старики, одетые дорого, пусть и консервативно — тусклая убогость обстановки как-то особенно бросалась в глаза.

— Чем я могу вам помочь? — спросил Фил, немного робея. Главным у них был лысый дородный азиат. По-английски он говорил очень правильно, но с таким «чопорным» акцентом — как в старых фильмах.

— Там у вас в витрине плакат с портретом Тимми Валентайна, — сказал он.

— Мой давний клиент, — отозвался Фил. — Так что вам угодно? На самом деле я уже закрывался.

— Мы обошли уже двадцать подобных лавок, — сказал другой старик, худой, с изможденным лицом и орлиным носом. — И все из-за этой газетной статьи, которую нашел Брайен. Где говорится, что у него одна из самых больших в мире коллекций игрушечных поездов. Но мне непонятно, какой в этом толк.

Самый молодой из четверки — мужчина лет тридцати пяти — повернулся к Филу:

— Где он?

— А кто вы такие? — с подозрением спросил Фил. — У вас есть ордер?

— Если вы не будете говорить, — сказал четвертый, лицо которого было смутно знакомо Филу. Где-то он его видел. Может быть, по телевизору, может быть, на какой-то афише, — я сожгу ваш магазин. — Он достал из кармана золотую зажигалку Данхилл и щелкнул ею перед, носом у Фила.

— И все сгорит, — добавил толстый азиат. — Все сосны и елки в вашем миниатюрном лесу. Все поезда. Все рельсы.

— Я понятия не имею, где он! Я знаю только…

— Что вы знаете? — спросил худой, доставая из кармана плаща пистолет.

— Есть один городок… с таким забавным названием. Узел. Я точно не знаю, где это, но он однажды упоминал его в разговоре.

Человек с пистолетом выстрелил. Три раза. Он был плохим, неумелым стрелком, и Фил умер не сразу. Он упал на стойку. Кровь потекла на модель старинного паровоза. Фил не чувствовал боли. Вернее, чувствовал, но словно издалека. Словно это была чья-то чужая боль. Все вокруг медленно погружалось в алую дымку.

И сквозь нее пробивались голоса. Он слышал их до последнего, пока погружался в мягкую тьму.

— Зачем вы его пристрелили, Фрэнсис? — Голос самого молодого.

— Не знаю. У меня как будто все помутилось в голове. Кажется, я схожу с ума.

— И что теперь делать?

— Не паникуйте, молодой человек, — сказал толстый азиат. — Когда его обнаружат, мы будем уже далеко. К тому же я принц, член правящей королевской семьи, и мы, как вам должно быть известно, не подчиняемся правилам, писанным для обычных людей. В данном конкретном случае, если что, я возьму вашего общего друга Фрэнсиса под свою защиту.

— И куда мы теперь? — спросил четвертый. Тот, кто говорил меньше всех. Тот, чье лицо Фил почти узнал.

— В город с забавным названием Узел, — ответил тот, кто называл себя принцем. — Я уверен, что их не так много. Сейчас вернемся в отель и посмотрим по атласу. А вы, Брайен, возьмете машину в бюро проката. Мы выезжаем сегодня вечером.

Фил Прей, которого Тимми Валентайн однажды по дружбе спас от клыков Китти Берне и тем самым от верной смерти, тяжело осел на пол.

Его найдут лишь через несколько дней. Полиция решит, что его пристрелили грабители. Начнется расследование, но дело закроют из-за недостатка улик. Убийство так и останется нераскрытым.

К тому времени Боги Хаоса и их новый шофер и ученик Брайен Дзоттоли были уже на пути к городу Узел, штат Канзас — к первому из многих Узлов на маршруте, расписанном принцем Пратной.

лабиринт: зал игровых автоматов

Терри протер глаза. В комнате было слишком светло. Шторы были раздвинуты, и солнечный свет свободно лился в окно.

— В школу идем? — пробормотал он спросонья.

— Сегодня суббота, — сказал Пи-Джей. Он уже встал и теперь одевался. Джинсы, серый свитер. — И потом уже три часа дня.

— Что вчера было ночью? — спросил Терри. Пи-Джей не ответил. И тут Терри все вспомнил. У него пересохло в горле, и он не сумел выдавить из себя ни слова. Пи-Джей сказал:

— Отец не нашел Алису, Терри.

— Господи. Теперь я совсем один. — Это было немыслимо. Невыносимо.

— У тебя есть мы, — заметил Пи-Джей. Без всякой патетики. Как бы между прочим.

— А Дэвид…

— Тоже один из них? Блин, Терри, откуда я знаю. И есть только один способ выяснить.

— Надо вернуться к Дому с привидениями.

Терри задумался, переваривая эту мысль. А потом. Шанна Галлахер позвала их снизу. Пора обедать. Терри вскочил с кровати. У него не было никакой одежды, кроме испачканных шорт и футболки. Шанна уже постирала их, и теперь они сушились во дворе. Терри видел их в окно.

— Дашь мне чего-нибудь надеть?

— Вот, можешь надеть Эрни вместо набедренной повязки. — Пи-Джей достал из террариума змею и обернул ее вокруг бедер.

— А если бы ей не вырвали зубы? — Терри всегда было немного не по себе, когда его друг начинал возиться с гремучей змеей.

— Тогда я, — голос Пи-Джея стал выше на октаву, — говорил бы таким вот голосом.

Они оба рассмеялись. А потом резко умолкли, смутившись. Из-за того, что случилось прошлой ночью.

Шанна Галлахер жарила гамбургеры на кухне. Когда мальчики вошли, она обернулась к ним.

— Когда вы поедите, — сказала она, — берите велосипеды и езжайте в магазин. Купите там чеснока, и побольше. Папа поехал в Ключи за распятиями.

— Надо выкопать мою коллекцию серебряных долларов, — сказал Пи-Джей. — Я их закопал на заднем дворе.

Терри впервые об этом "лишая. А ведь он думал, что у них с Пи-Джеем нет друг от друга секретов.

А ведь это все происходит на самом деле, — подумал он. Только теперь, когда Пи-Джей и его мама принялись так деловито обсуждать способы борьбы с вампирами, он поверил по-настоящему. Что это действительно происходит. Что это не дурной сон.

После обеда они поехали в магазин. Солнце светило болезненно ярко, но ветер был обжигающе ледяным.

— Так недолго и яйца себе отморозить! — крикнул Пи-Джей, весьма впечатляюще перескакивая на велосипеде через железнодорожные рельсы.

Они оба старались не упоминать в разговорах имя Дэвида. Они вошли в супермаркет. Он был открыт, но там не было ни одного покупателя. И продавца тоже не было. Они прошли по узким рядам, чавкая стибренными шоколадными батончиками.

— Эй, не бури так много, а то заметят, — прошептал Терри. — Может быть, миссис Брент где-то здесь.

— Ага. Ты слышишь, как она шуршит спицами? Или болтает по телефону? Она наверняка выскочила пообедать.

— Сейчас не время обедать.

— Ага. А ведь точно.

Терри было немного не по себе. Просто так, ни с чего.

— Так где тут чеснок? Может быть, сходим в подсобку, возьмем там мешок. А если миссис Брент не вернется, мы ей оставим записку.

— Ага. Ты иди за мешком, а мне надо поссать. — Пи-Джей смял обертку из-под шоколадного батончика и выбросил ее в урну у кассы. — Интересно, а денежка в кассе есть?

— Да иди ты, — сказал Терри. Он никогда не знал, шутит Пи-Джей или говорит серьезно, когда он заводит разговоры о том, чтобы что-то украсть. (Украсть что-то стоящее. Например, деньги из кассы. Все дети у них в городке лямзили шоколадки в супермаркете, потому что миссис Брент была подслеповатой и ничего не замечала. Но шоколадки — это святое. А вот деньги — это уже серьезно.)

— Ну тогда ладно. — Пи-Джей пошел в туалет, который располагался сразу за холодильником с мороженым и замороженными пудингами. Терри отправился в подсобку, где миссис Брент Хранила бумажные пакеты.

Он был там один. Батарея работала на полную мощность, но Терри все равно было зябко. Холодно. Подсобка представляла собой узкое складское помещение с металлическими стеллажами, заставленными коробками и консервными банками. Повсюду — пыль. В самом дальнем конце — окошко с треснувшим стеклом. Блин, где здесь включается свет? Терри пошарил рукой по стене у двери, но выключателя не нашел. Ему не хотелось звать Пи-Джея, чтобы тот не подумал, что он боится.

Терри застыл на пороге, ища глазами полку с пакетами. Похоже, миссис Брент сделала небольшую перестановку. Как здесь темно! Терри вдруг вспомнил, как он сидел в шкафу. Это было вчера вечером, верно? Встроенный шкаф, душная одежда и отец, бьющийся в дверцу… нет. Он не будет боятся того, что было. И того, что еще предстоит. Ему не хотелось даже задумываться о том, как это будет: жить одному… совсем-совсем одному. У него еще будет время подумать. Но не сейчас.

Он осторожно шагнул вперед.

Снова остановился. Провел рукой по ряду консервных банок, смахнул паутину с упаковки бутылочек с уксусом. Когда он был маленьким, он боялся этой сумрачной комнаты. Однажды миссис Брент сказала, что если он будет плохо себя вести, она запрет его в подсобке, и мама тогда улыбнулась слегка виновато, но мама не улыбалась уже много лет, а теперь… а теперь ее нет. Она мертва. Узкий луч света из маленького окошка. В нем пляшут пылинки. Вперед. Глаза у папы были как красные огоньки. Как звезды на кадрах из учебного диафильма, который им как-то показывали в школе. Или как электрические гирлянды на новогодней елке. Впервые папа уехал из дома больше чем на несколько дней, именно на Новый год. Вернее, на Рождество. Терри провел чуть дрожащей рукой по банкам с пивом. Ну где же эти проклятые пакеты. Скорее бы найти один и убраться отсюда, — подумал он. А то как-то здесь страшновато.

Наконец он нащупал пакет. Там что-то лежало, но это можно будет достать. Только не здесь, а снаружи. Терри снял пакет с полки и…

— Мать твою, Господи… — Голос Пи-Джея. Из-за двери уборной.

Терри сорвался с места и побежал.

Побежал, прижимая к груди пакет. Уже в торговом зале он налетел на полку и сбил на пол бутылки с соком. Они со звоном обрушились на пол. Он рывком распахнул дверь уборной и увидел…

Пи-Джей стоял, вжавшись в дальнюю стену.

— Я это увидел, уже когда спустил воду. — Он заикался. — Потом обернулся и увидел на двери вот это. — И теперь Терри тоже увидел. На крючке на двери. Голова миссис Брент. Волосы аккуратно собраны в пучок, и одежный крючок продет как раз сквозь пучок, и на обрубке шеи совсем нет крови, только торчат позвонки, глаза как сморщенные черносливы, крошечное пятнышко крови на щеки, уже засохшей… а на линолеуме под дверью — красно-коричневые подтеки, как палые листья, и губы кривятся в подобии хитроватой улыбки…

Терри уронил пакет, и его содержимое высыпалось на пол. Темные сгустки крови, как расплавленная карамель на пудинге, отрезанные пальцы, обломки костей, левая стопа с мозолью на пятке и ногтями, накрашенными ярким безвкусным лаком, и маленький — детский — галстук-бабочка…

— Он всегда ненавидел этот дурацкий галстук, — медленно проговорил Терри, который уже все понял.

— Кто, черт возьми, кто?!

Терри ни разу в жизни не видел Пи-Джея таким напуганным. Стало быть, он не один. Хорошо, когда рядом есть кто-то, с кем можно разделить страх. Как в летнем лагере, у костра, когда все рассказывают страшные истории, а ты сидишь под одним пледом со своим лучшим другом, и вам страшно вместе. Вот только это была не история из серии лагерных страшилок. Вот что действительно страшно.

Терри сказал:

— Я знаю, кто это сделал, Пи-Джей. Это Дэвид.

Пи-Джей только молча кивнул. Он и сам уже это понял.

— Надо набрать чеснока и смываться отсюда. Терри ободряюще прикоснулся к дрожащей руке друга и подумал: сколько раз ты был сильным и ободрял меня, ты всегда был за меня, когда я напрягался на родичей и на брата… ты мне помогал… а теперь, наверное, моя очередь.

— Надо набрать чеснока, — повторил он.

— Только не в этот пакет. Только не в этот…

— Хорошо. Схожу еще раз в подсобку.

— Я подожду. Нет… я пойду с тобой.

— Только надо будет проверять все пакеты, чтобы найти неиспользованный… С тобой все в порядке?

— Меня, похоже, сейчас стошнит.

— Вчера меня на тебя стошнило, но я сейчас в твоем свитере, так что подумай сначала, — сказал Терри. — Ладно, пойдем. А то уже скоро стемнеет. А сегодня я еще собирался съездить к Дому с привидениями. Мне нужно с ним повидаться.

— Ты что, с дуба рухнул?!

— Он мой брат. И мне кажется, это важно. — Терри только сейчас это понял. Ему не хватало Дэвида. Странно, но ни о родителях, ни о сестре он так не горевал. Пусть даже они всю жизнь ссорились, буквально с первых лет жизни, как только начали что-то более или менее соображать. — А тебе туда ехать не обязательно. Это же мой брат.

— Да, наверное, — сказал Пи-Джей. Но Терри знал, что он тоже пойдет. Иначе он бы не был Пи-Джеем.

22

записки психиатра

Я сказала:

— То есть это была сильная травма? Встреча с этим воплощением предельного зла в человеке? Он сказал:

— Синяя Борода не был воплощением предельного зла.

— Как ты можешь такое говорить?! Ты повидал много зла, которое мы, люди, причиняем друг другу.

— Ты психолог. Карла. Психоаналитик. И ты не веришь в предельное зло. Эта концепция слишком уж… суеверная. Для вас, психологов, не бывает черного и белого. Вы оперируете серым цветом. Травмы, комплексы, что там еще, я не знаю. Давай по правде… Ты действительно думаешь, что это было зло в чистом виде, воплощенное в человеке, который водил меня по подземельям Тифуже?

— В наши дни этого человека поместили бы в клинику. И может быть, даже вылечили.

— Там были застенки гораздо страшнее, чем те подвалы, — сказал Тимми. — Синяя Борода сам себя приговорил к заключению. Он жил в камере пыток, которую сам себе создал в душе. И сам себя мучил. Я спросила:

— А почему ты не смог найти лес той ночью?

— Потому что я отказался от необходимого противостояния. Я стоял на пороге, за которым мне могла бы открыться ужасная правда, и не только о сущности человека, но и о моей сущности тоже. И о связи, которая существует между мной и людьми.

— Но в конце концов, ты нашел исцеляющий лес. Или, вернее, весь мир стал лесом. Я не понимаю. Ты говорил, что на какое-то время утратил дар человеческой речи… — Мы подходили к самой сущности его травмы. Одно то, что сотворил с ним Жиль де Рэ, было ужасно… поначалу я думала, что причина в этом. Но потом я вспомнила, что имею дело отнюдь не с неврозом обычного человека, который, как и все люди, боится смерти. Дилемма, из-за которой Тимми Валентайн на столько веков выпал из жизни — или, вернее, нежизни, — вряд ли описана в психологической литературе. Мне уже начинало казаться, что я никогда не найду решения.

— Пока я бродил по лесам Бретани, я забывал человеческую речь. С каждым днем она давалась мне все труднее. Я не стал искать себе приемную мать. Я пил неосторожных крестьян, которые забредали в чащу. Я был не в лесу, но и не вне леса. Я был на границе. Я заблудился, Карла. Я потерялся.

память: спасение любовью: 1440

Луна сияет над Тифуже. Он кружит над замком в облике сокола. Он напряженно прислушивается, но не слышит ни вздохов Синей Бороды, предающегося своим извращенным удовольствиям, ни его сердцебиения. Он прислушивается к разговорам в замке. Может быть, сумасшедший барон отправился на ночную охоту, как и сам мальчик-вампир?

Нет. Из разговора поваров на кухне он понял, что Синюю Бороду арестовали за ересь и держат сейчас в тюрьме, в местечке под названием Ла Тур-Нев.

Детей, томившихся в подземельях, уже освободили и отпустили в ночь. Цепочка неровных следов тянется от ворот замка, которые медленно опускаются на место. Дети испуганно жмутся друг к другу. Им страшно. Не меньше, чем в камерах пыток.

Но почему? А потом мальчик-вампир понимает: для них смерть была избавлением, безопасным убежищем, а теперь их лишили надежды на смерть. Он спускается ниже, чтобы рассмотреть их лица — бледные, изможденные, с ввалившимися глазами. Ржавые цепи от кандалов шуршат по траве, как змеи. Один маленький мальчик поднимает голову к небу. Там пролетел ворон. Он смотрит вслед птице и даже не знает, что смотрит на своего товарища по несчастью — на того, кто тоже был «развлечением» барона и тоже выжил.

Ла Тур-Нев? Где это, интересно? Он парит в небе в облике летучей мыши. Он накрывает ночь сетью своей сверхъестественной проницательности.

Далеко-далеко, чей-то голос… так ощущаешь порыв ледяного ветра на взмокшем от пота лице, мурашки по коже… он парит высоко в ночном небе. Внизу проплывают деревни. Крытые соломой крыши кажутся серебристыми в лунном свете. Голос. Теперь уже ближе. Пейзаж внизу как смазанное пятно. Может быть, там, в тумане, еще один замок. Может быть, темная башня… приглушенный лязг оружия, обрывки какого-то теологического диспута, рваный храп пьяного, удары игральных костей о камень. Он опускается к самой высокой башне, откуда доносится тихое тиканье — бьется сердце барона.

Взмах крыльев. Птица бьется в окно. Синяя Борода поднимает голову:

— Стало быть, ты пришел. Я знал, что ты меня не оставишь, темный ангел моей близкой смерти, дитя потустороннего мира, бессмертный проводник душ, мой вечный возлюбленный. — Он, кажется, бредит.

Мальчик-вампир принимает человеческий облик, туманным призраком проходит сквозь железную решетку и обретает телесную плотность, только когда его ноги касаются влажной соломы, от которой воняет свернувшейся кровью и засохшими экскрементами. Синяя Борода рвется ему навстречу, но его держат цепи, вбитые в стену.

Мальчик говорит, и каждое слово дается ему с трудом — он отвык от человеческой речи:

— Забудь меня. Все кончено. Твоя темная мечта умерла. Но так и должно было быть.

Жиль де Рэ говорит:

— Забыть? Но ты же меня не забыл. И это правда.

Мальчик-вампир пытается возразить, но он вновь стал немым.

— Завтра меня сожгут на костре, — продолжает Синяя Борода. — Но сначала будет допрос, самый обычный допрос… ты знаешь, что это такое? Тебе на ноги надевают такую коробку и вбивают в нее деревянные клинья, пока твои ноги не превращаются в кровавое месиво.

Жено по-прежнему нем. Он по-прежнему не в состоянии говорить. Но он видит как будто обрывок сна: другой человек, другая тюрьма, окруженная высокой глухой стеной, по верху которой идет толстая металлическая проволока с шипами — наподобие громадного тернового венца. Это просто мысленный образ. Больная фантазия. Такой проволоки не существует. Как не существует и замков, из башен которых валил черный дым, пропитанный запахом сожженной плоти. Иногда ему бывают такие странные, мимолетные видения. Может быть, это приоткрывается будущее.

Синяя Борода говорит:

— Сегодня мне предложили выбор. Если я отрекусь, меня милосердно избавят от пыток. И мне не придется гореть. Палач задушит меня еще до того, как подожжет костер. Смешно! У меня отобрали все и хотят обесценить даже мою смерть. Но ты пришел, и вот ответ на мою дилемму. Ты пришел подарить мне спасение, мое возлюбленное дитя. Ты подаришь мне поцелуй смерти и возрождения. И я стану таким же, как ты, точно таким же, как ты… да, в тот вечер ты от меня отвернулся, но ты все же вернулся ко мне… теперь ты меня понимаешь, правда?

Жено качает головой.

— У меня есть теория об устройстве мира, — продолжает Синяя Борода. Он говорит так спокойно, как будто завтра его не казнят. Как будто смерть для него ничто. — Послушай меня, ангел смерти. Величие покидает мир. Где великая Жанна д’Арк? Ее сожгли на костре. Она была последней из величайших людей на службе у добра. В силу вступает новое поколение… назовем их средним классом. Имя им — деньги. Не величие, не доблесть, не честь. Вслед за великими индивидуальностями пришла серая масса, чей общий хор неизбежно заглушит одинокие голоса таких, как мы с Жанной. Да! Я себя ставлю с ней наравне. Я последний из поколения великих людей. Завтра меня не станет, и зло больше уже никогда не будет таким, как раньше: очень личным, сокровенным и — да — возвышенным. И это ухе не поправишь. На мне заканчивается великая, эпоха… Как ты думаешь, мой ангел тьмы, будет мне место в мире, которым станут править эти буржуа… мне, человеку, по приказу которого убивали невинных?! И который сам убивал невинных?! Разумеется, нет. В этом будущем мире тот, кто пойдет по моим стопам, будет лишь мелким правонарушителем. И не более того. Он будет украдкой подкарауливать своих жертв на улицах, заманивать их сладостями и конфетами и утолять свою похоть, мучаясь от стыда. У него не будет своего замка. Он будет жить в гостиничном номере — точно таком же, как сотни тысяч других номеров. Ячейки в улье. Он не станет выбрасывать обезглавленные тела своих жертв из окна спальни. Он будет избавляться от них втайне: закапывать где-нибудь на пустыре, подбрасывать в выгребные ямы. Потому что ему будет стыдно. Стыд — вот добродетель среднего класса. Он будет исполнен высокой патетики. Он назовет себя жертвой общества… это будет безумец, иными словами. А вот я — не безумец. Мои извращенные удовольствия — не от слабоумия. Это логичное следствие моей вечной погони за теневой стороной вещей. И теперь мне нужно сделать последний шаг. Стать таким же, как ты. Обнять холодную вечность. Ты меня понимаешь? Мальчик молчит. Он слушает.

— Время пришло, — шепчет Жиль де Рэ.

— Ты сумасшедший, — наконец выговаривает вампир. Ярость, жалость, смущение… так много человеческих чувств. Это было бы так просто: утолить голод и выпить этого человека. Не задумываясь о последствиях. Но теперь он понимает, что эта встреча — критический узел его судьбы. Теперь он знает, что должен сказать. — То, что ты описал, это действительно впечатляет. Но в тебе нет величия, чтобы вместить это великое зло. Ты ничтожный человек. Жиль. Ничтожный и жалкий. Я от тебя отрекаюсь. Завтра ты не сгоришь заживо на костре. Ты отречешься и согласишься, чтобы палач тебя задушил. Они сочтут это чудом, что грешник раскаялся и спас свою душу. Но мы с тобой знаем правду. Твое спасение происходит от трусости. Теперь я понимаю. Ты сам запер себя в тюрьму своей непомерной гордыни. И твое «великое зло» — это лишь надпись на стене одиночной камеры… тщеславные слова, за которыми ты скрываешь свою мелочность и ничтожность. Ты развращал невинных и убивал беззащитных, Синяя Борода, но ты не тот человек, который достоин еще живым попасть в ад.

— Я люблю тебя! — кричит Синяя Борода.

— Тебе не хватит на это смелости. Ты пустой, в тебе нет ничего. Ты никто. Жалкий безумец. Ты меня любил, это правда. Но мне нечего тебе дать. Только это поддельное спасение. — Он умолкает. Ему больше нечего сказать.

Но Синяя Борода плачет.

— Ты все у меня отобрал! — кричит он. — Ужас и красоту моего видения! — Слезы текут по щекам этого чудовища в человеческом обличье. Все его тело сотрясается от рыданий.

Мальчик-вампир стоит и смотрит. Смотрит долго. Почему этот безумец плачет? Неужели отказ Жено вернул этому человеку рассудок? А если так… то не взял ли вампир чужое безумие на себя, как когда-то Иисус взял на себя все грехи мира?

Жено легонько касается плеча барона. И тут же отдергивает руку. Что он сейчас почувствовал… жалость? Неужели действительно жалость? Если безумие проявляет себя в человеке зверской жестокостью, возможно такое, чтобы в вампире — темном зеркале и отражении человека — оно проявлялось сочувствием?! Он снова пытается заговорить, но язык не ворочается во рту. Он как будто налит свинцом.

Похоже, теперь Синяя Борода вспоминает в бреду отрывки из своего прошлого.

— Раньше, — говорит он, обращаясь скорее к себе самому, — вокруг меня не было этой тьмы. Я помню, как Жанна д’Арк вела нас на Орлеан. Она была впереди атаки. Жалко, тебя там не было и ты не видел! Тебе бы понравилось, как сверкает оружие, когда — подобно серебряной рыбине — воин в латах на миг выпрыгивает из реки человеческой плоти и льющейся крови! Она повела нас в атаку, и я бросился следом за ней. В самое пекло. Солнце светило мне прямо в глаза. Оно обжигало… когда ее жгли на костре, свет ослеплял… с ней говорили святая Катерина и святая Маргарита, ты знаешь? Но нет… голоса, которые с ней говорили… это ей только чудилось. Она была сумасшедшая! Сумасшедшая! Иначе они бы ее не оставили. О этот слепящий свет… и я бросился следом за ней в безумие. Ослепленный! Ослепший! Как же она ослепляла! Но она сгорела. И в мире не осталось света. И мне пришлось выбрать путь тьмы. Но теперь безумие прошло… ко мне вернулся рассудок. Зачем ты пришел, ангел тьмы? Чтобы отобрать у меня мои последние иллюзии?! А ты… тьма рассеялась перед тобой… тьма отступила, теперь ты серый.

Мальчик-вампир по имени Жено не умеет плакать. Не может плакать. Но он в первый раз понимает, как это страшно и жалко — быть человеком. Он зрит в самую темную сердцевину мира живых и понимает, что это и его мир тоже. Тысячу лет назад он отказался от своей человеческой сущности, когда расстался со своей душой в огне умирающего города, но сейчас…

Он наконец понимает. Мы действительно очень похожи. И мне тоже хочется стать таким, как он. Я ему просто завидую! Он — человек, который хотел стать чудовищем. А я — чудовище, которое хочет быть человеком…

Потому что даже этот безумец — даже этот злодей, который насиловал детей до смерти и разрезал их тела на куски, себе «на сувениры», — способен плакать. В то время как мальчик-вампир, у которого есть целая вечность, в которой он отражается, словно в зеркале, не может плакать… как не могут плакать горы, и леса, и ветра, и долгие темные ночи.

И вот теперь — в момент, когда он осознал себя до конца — его обступают деревья вечного леса, и мать-темнота наконец принимает его в объятия.

наплыв: дитя ночи: огонь

— Вот она, — сказал Тимми, — темная сердцевина нашей истории.

Карла не нашла в себе сил посмотреть ему в глаза.

— То есть я должна тебя вылечить от сочувствия? — спросила она.

— Мне кажется, клятва Гиппократа не предполагает помощь таким чудовищам, как я, — с горечью отозвался Тимми. Но погоди. Тут есть еще одна тайна. Насчет тебя и Стивена Майлса.

— По крайней мере, — сказала Карла как бы между прочим, стараясь снять напряжение, — твоя история дает разгадку одной из величайших тайн в истории прикладной психопатологии. Ученые до сих пор спорят, почему Синяя Борода подписал отречение. В свете типичных случаев, с которыми работает современная психология, это казалось настолько не в его характере… — Она отвернулась от Тимми и посмотрела в окно. Сосны на склоне горы дрожали под ветром. Опавшие листья носились в воздухе, переливаясь всеми оттенками желтого, красного, бурого, алого, золотого, багряного, бронзового, охряного и цвета жженой умбры. — Это тайна огня, верно? — прошептала она. — Даже небо сегодня как будто в огне.

— В Древней Персии поклонялись огню, — задумчиво проговорил Тимми. — И уже очень скоро они придут со своими распятиями и, может быть, даже оружием посерьезней.

— Как тот бронзовый идол? — спросила Карла. — Кстати, а в чем была его сила?

— Это связано с огнем. В конце концов ты поймешь. Но сначала они придут. И мы встретим их здесь, в этом доме.

— А что будет с городом?

— Объективная реальность отразит субъективную истину.

— Та есть ты собираешься допустить, чтобы жители Узла стали вампирами…

— Скоро придет зима. А с ней — великие перемены. Перед рассветом ночь самая темная, но из этой темноты рождается новый день. Так и пламя родится из смерти и холода.

— И что теперь?

— Осталась последняя дверь. Карла. Я знаю, ты хочешь ее открыть, но если ты возьмешь ключ, дороги назад не будет… ты понимаешь?

— Мне как-то приснился сон. Про последнюю дверь. Но в том сне ключ был у Стивена. Стивен был в обличье оперного герцога Синяя Борода.

— Не важно. Ты хочешь, чтобы я отпер последнюю дверь?

— Я не знаю!

— Отвернись от окна, Карла Рубенс. Посмотри на меня. Не отталкивай меня.

Она медленно обернулась и увидела Тимми, одетого в белые джинсы и белую, тенниску. Он был похож на светлого ангела смерти. Он протянул к ней руки, и когда их руки соприкоснулись, она поняла, что хочет его. Как женщина хочет мужчину. Они поцеловались. Всего один раз. Сдержанно и целомудренно. И она поняла, что уже не боится.

память: огонь: 1671

Дикий мальчишка выбежал из леса… за ним опять устроили охоту. Вчера его вытащили — нагого, ошеломленного, ничего не понимающего — из постели из листьев крапивы. Он зарычал, когда его вытолкнули на свет. Закрыл глаза от яркого солнца, вырвался, побежал… они со смехом бросились вдогонку, поймали, посадили в клетку и отвезли в деревню. Его выставили напоказ на площади, как какого-то диковинного зверя. Он весь день просидел с закрытыми глазами. Он не понимал, почему солнце не сжигает его живьем. Ночью он стал сильнее. Он перегрыз деревянные прутья и вернулся в лес. Но его снова выследили.

И поймали. И опять посадили в клетку и привезли в деревню. Развалины замка… крестьяне называют его Тифуже. Проходя мимо развалин, они осеняют себя крестным знамением. Что-то шевелится в памяти одичавшего мальчика. Смутное воспоминание вековой давности. За обвалившимися стенами, заросшими мхом, начинается деревня. Базарная площадь. Весь день они ходят смотреть на него. Тупо таращат глаза, тычут пальцами. Он сидит неподвижно, зажмурив глаза. Ближе к вечеру они теряют в нему интерес. Гул на базарной площади нарастает. Постепенно их речь вновь обретает для мальчика смысл, и он понимает, что сегодня здесь будет забава. Сожгут какую-то ведьму. В памяти снова всплывает картина… мужчина горит на костре… городская площадь.

Там, в этом воспоминании, толпа обступает высокий костер, не обращая внимания на жар. Какой-то монах держит над головой распятие. Все как один улюлюкают и смеются. Он вроде бы в городе, но город — это лес. Балконы зданий, что окружают площадь, напоминают театральные ложи. Но в то же время эти балконы «растут» из гигантских древесных стволов. Красивые элегантные дамы жадно глядят на костер и дышат сбивчиво и возбужденно, обмахиваясь веерами. Но ему видятся дикие звери: скунсы, белки, лемур в высокой остроконечной шляпе. Кого здесь сжигают? В памяти всплывает имя… Синяя Борода.

В деревне на площадь к сложенным кострам вывели каких-то старух. В толпе носятся дети, перебрасываясь мячом. Взрослые просто смотрят пустыми глазами.

Но в воспоминании толпа исходит возмущенными воплями. Их обманули. Лишили потехи. Преступник раскаялся и подписал отречение. Толпа напирает. Дым от горящей плоти мешается с запахом ладана. Мальчик-вампир задыхается. Лес обступает и давит. Он кажется живым существом… там, в воспоминании, мальчик смотрит и смотрит. Молча. Ночь проходит. Перед самым рассветом он остается один на площади. Один перед почти догоревшим костром. Огонь давно умер. Остался лишь пепел, в котором еще теплятся оранжевые искры.

Здесь, в настоящем, старухам не будет милосердной смерти от удушения. Они горят заживо… они так ужасно кричат…

Он вспоминает другое сожжение на костре. Священник спешит на утреннюю мессу. Следом за ним — процессия юных хористов. Один из них держит над головой распятие. Мальчик-вампир глядит на страдающего Иисуса в россыпи драгоценных камней, лицо Христа искажено от боли, каждая капелька пота — жемчужина, терновый венец вырезан из изумрудов, глаза из сапфиров подняты к небу, дерзкие, вызывающие… так много боли. Мальчик-вампир смотрит как завороженный, и даже не сразу соображает, что он не испугался распятия… что крестная сила не отталкивает его.

В воспоминании восходит солнце, хотя в настоящем оно садится. Первые лучи касаются его бледной кожи. И не обжигают. Что происходит? Целую тысячу лет он прятался от света в живительной темноте земли. Я создание тьмы, размышляет он. Свет солнца меня убивает. Это непреложный закон.

Он по-прежнему смотрит на сияющее лицо Иисуса.

Палач в черной кожаной маске сгребает пепел лопатой, чтобы развеять его по ветру. Он не обращает внимания на мальчишку, который стоит в углу площади. Точно так же, как крестьяне теперь не обращают внимания на одичавшего мальчика в вонючей клетке. Сегодня нет ветра, поэтому пепел не разлетается, а просыпается обратно на землю. Мальчики-хористы запевают Kyrie [28]. Маленькая процессия заворачивает за угол, и мальчик-вампир больше не видит лица Иисуса…

Почему я вспоминаю об этом теперь? — думает он, глядя на горящих заживо старух.

А потом он вспоминает еще одну вещь: человек, сожженный тогда на костре, любил меня. Маньяк, извращенец, безумец. Но потом появился я, и он сумел полюбить. Так он обрел спасение.

А что его извращенная любовь дала мне? Она забрала у меня страх темноты.

Ночь, день — теперь для меня все едино. Нет больше ни дня, ни ночи. Только унылые серые сумерки. Постепенно я вспомню человеческую речь. Вновь научусь говорить слова. И они меня освободят. Я выйду из леса, и найду какую-нибудь женщину, и назову ее мамой.

В самом сосредоточии темноты, в самой черной ее сердцевине, зреет зерно, имя которому — сочувствие. Вот она: правда, которую он узнал в пепле сожженного безумца.

23

наплыв: зал игровых автоматов: лабиринт

Уже темнело. Терри засунул в карман джинсов еще одно распятие, надел куртку Пи-Джея и рассовал по карманам чеснок. Из дома он вышел через заднюю дверь. Пи-Джей уже ждал его во дворе, с велосипедами.

— Ты куда собрался? Ты осторожнее. — Шанна Галлахер на миг оторвалась от мытья посуды. Но Терри только тряхнул головой.

Пока у них есть распятия и чеснок, им ничто не грозит.

Это все знают.

Они забрались на велосипеды и вырулили на главную улицу. Там горел только один фонарь. Плоская тень дорожного знака «СТОП» падала на витрину аптеки Пи-Джеева папы.

— Стой! — крикнул Пи-Джей. — Слышишь? Шаги. Они резко затормозили. Остановились на углу. Да, шаги. А потом — грохот космического корабля из видеоигры.

— Автоматы работают? — удивился Терри. — Но они же закрыты вечером в воскресенье.

— И кто этот дядька? — Пи-Джей показал пальцем на высокого сухопарого мужчину в черном костюме, который рассматривал парики в витрине супермаркета.

Мужчина встрепенулся и повернул голову… неужели он их услышал за целый квартал?!

— Это мистер Кавальджан, сотрудник похоронного бюро, — сказал Терри. Теперь я его узнал. Он приехал из Ключей, чтобы…

— Он тоже один из них. Посмотри на его лицо. Как оно неестественно светится.

— Господи. И теперь некому даже похоронить этих тварей.

Терри взглянул вперед. Рельсы. Крошечная станция — старомодный павильон в восточном стиле, а дальше — дорога на гору. В бордово-серых сумерках все казалось каким-то тусклым и бледным.

— По-моему, мы сегодня не доберемся до Дома с привидениями, — сказал он.

— Они сами к нам спустятся, — добавил Пи-Джей. Они рассмеялись, чтобы унять тревогу.

— Боишься? — спросил Пи-Джей.

— Нет. То есть да. — Но Терри вдруг с удивлением понял, что он не так уж и сильно боится. То есть, учитывая обстоятельства, он сейчас должен был похолодеть от ужаса. Но, наверное, он все «истратил» в ту ночь, когда папа вернулся домой. Теперь он был выжат. В нем уже ничего не осталось, что могло бы бояться. — Ну что, в автоматы?

— У тебя есть четвертак?

— Я тебе должен доллар, — сказал Терри. — Но у меня только пятьдесят центов.

— Можем сыграть в «Пьющих кровь» на пару. Они подъехали к игровому залу и оставили велосипеды у кирпичной стены.

— Холодрыга какая, — заметил Пи-Джей.

Терри взглянул на кружащиеся в воздухе снежинки.

— Ну что, ты готов?

— Может быть, мы не пойдем завтра в школу?

— В школу, — тупо повторил Терри. Он и забыл, что есть такие простые вещи, как школа.

Они вошли в павильон игровых автоматов.

— Ты держи крест в руке, — сказал Пи-Джей.

— Сам знаю, не идиот.

Переливчатые огоньки в мягком сумраке. Алые вспышки, желтые мерцающие «глазки», синяя спираль, растворяющаяся в темноте… автоматы работали. Но народу не было. Сначала Терри вообще никого не увидел, а потом заметил промельк движения за «Пэкманом». Кто там?

— Алиса!

Девочка рассмеялась. Теперь он увидел, что это и вправду была Алиса. Розовое мерцание «пэкмановского» лабиринта отсвечивало на ее бледном как мел лице. Губы у нее были в крови.

— Не подходи ко мне. — Пи-Джей выставил перед собой распятие.

Алиса захныкала и нырнула за автомат. Оттуда раздавались какие-то странные звуки… как будто кто-то чавкал. Терри шагнул вперед, держа распятие в вытянутой руке. На полу за «Пэкманом» лежало тело, над которым склонились какие-то люди. Терри сразу узнал мертвеца. Это был мистер Швабьер, владелец игровых автоматов. Весь пол был в крови.

— Господи. Мама. Папа.

Они не оторвались от своей страшной трапезы. Тварь, которая раньше была Алисой, истерически расхохоталась. Потом наклонилась и принялась со смаком вылизывать рану в промежности мистера Швабьера. Ее язычок скользил туда-сюда, как змеиный язык. Терри увидел клыки у нее во рту. Вампирские клыки. Они отсвечивали синим в отблесках огоньков «Бури» — автомата, который стоял рядом с «Пэкманом».

— Сыграем в «Пьющих кровь»? — Знакомый голос. Терри резко обернулся. Дэвид сидел прямо на игровом автомате, свесив ноги на экран…

— Дэвид!

— Привет, старший братец. Ну что, сыграем?

— Пи-Джей, держи крест!

— Да ладно вам… два придурка. Я вижу, когда мне не рады. — Он исчез. Вот просто взял и исчез. Словно в воздухе растворился. — Ку-ку. — Голос раздался откуда-то сзади. Терри рывком обернулся. На бледном лице брата плясали разноцветные отсветы огоньков игровых автоматов. — Ты думал, что ты всю жизнь будешь мне типа как старшим… Думал, ты самый крутой?! Так вот, Терри, обломись. Я буду бессмертным, а ты умрешь.

— Тебя нет, — сказал Терри, чеканя слова. — Ты просто тварь из ночной темноты. Призрак.

Дэвид как будто мерцал, то исчезая, то опять появляясь. Точно как призрак из старых фильмов.

— Я тебе кое-что скажу. Теперь мы настоящая семья, и нам всем хорошо. Папа всегда дома. И теперь он нас различает. Ты всегда был везунчиком, но теперь ты в глубокой заднице. Мы все вместе, а ты один.

Алиса сверкнула клыками:

— И знаешь, кто еще с нами? Кто хозяин замка на холме? Никогда не догадаешься!

— Очень надо!

— Тимми Валентайн, — выдохнула Алиса с тем же восторженным благоговением, с каким она всегда произносила имя своего кумира.

— Полный бред, — фыркнул Тимми. Но больше из-за привычки дразнить сестру. На самом же деле он призадумался. Может быть, его песню «Вампирский Узел» играют в заставке «Пьющих кровь» далеко неспроста. — Ты не моя сестра, — сказал он, стараясь убедить сам себя. — Это какой-то фокус.

— Ты ничего не знаешь, ты… смертный! — Голос Алисы звучал как мяуканье дикой кошки. — Тимми там, в замке на горе, и он говорит, что теперь этот город называется Вампирский Узел, и что скоро здесь будет сражение.

Мама и папа оторвались от мертвого тела и взглянули на Терри. Мама сказала:

— Здесь так хорошо. Никаких больше девок из Бойса.

— Настоящая счастливая семья, — сказал папа. — Я обещаю, я тебя больше не напугаю, я даже не сделаю тебе больно… маленький укол в шею, как будто блоха укусила… и все будет хорошо.

— Да пошел ты, папа.

Но ему хотелось… ему так хотелось…

— И мы будем играть в «Пьющих кровь», — добавил Дэвид. — Всегда.

Они все протянули к нему руки, как бы умоляя вернуться в семью. Навсегда. Их лица были такими бледными, такими прозрачными, что отсветы розового лабиринта «Пэкмана» лежали на них различимой светящейся паутинкой.

— Нет! Вы меня не возьмете! — Терри бросил распятие маме в лицо.

Она завыла, люди не могут так выть… как гудок поезда прямо в ухо… а Терри уже бежал, на ходу выуживая из кармана еще одно распятие. А Пи-Джей кидался в них чесноком…

Алекс Эванс, стоявший у кассы, сказал:

— Ты украл у меня четвертак, урод. Из коробки со школьным завтраком, — и злобно сверкнул клыками.

У дверей улыбалась Черри Кола, городская сумасшедшая. При жизни у нее не было зубов, но теперь из ее гниющих десен торчало два острых клыка…

Пи-Джей ударил ее распятием. Терри увидел, как у нее на лбу вспыхнул кровавый шрам. Противно запахло жареным мясом и раздался тонкий свистящий звук, как будто прорвало трубу. За спиной истерично хохотала Алиса, а Дэвид метался от автомата к автомату и колотил по ним, как взбесившийся каратист — как Фонзи в «Счастливых деньках», — и четвертаки рассыпались по полу, и космические корабли таранили друг друга в открытом космосе, и банан скакал по розовому лабиринту, и кровь текла по экранам, подкрашивая их свечение красным…

Дверь. Велосипеды. Быстрее.

Мистер Кавальджан, сотрудник похоронного бюро из Ключей, вышиб дверь супермаркета, и сирена вопила, но никто не пришел, и мистер Кавальджан тащил по асфальту труп, и там были другие мертвые, на улице… таращились невидящими глазами… все мертвые. От них воняло ужасно, это чувствовалось даже на ветру… их глаза горели, как угольки… тлеющие в темноте…

Дом! Задняя дверь!

И тут Терри увидел…

Какой-то мальчишка бился в дверь и кричал:

— Впустите, мистер Галлахер. Впустите меня. Мне так страшно, они опять за мной гонятся… о, пожалуйста, мистер Галлахер.

Мальчишка был рыжим, веснушчатым… Точная копия Терри. Только это, естественно, был не Терри. Это был Дэвид. И Терри понял, что он задумал, и закричал что есть мочи:

— Не впускайте его, не впускайте. Это не я. Он притворяется, он хочет вас обмануть…

Дверь открылась.

У Терри упало сердце. Все, это конец, — мелькнула страшная мысль. Их последнее убежище… сейчас его тоже захватят. Это конец света.

А потом снова раздался вой…

Шанна Галлахер вышла на крыльцо в одной ночной рубашке. Она вся дрожала, и только тогда Терри понял, что на улице резко похолодало. Может быть, завтра будет снег. Миссис Галлахер держала перед собой распятие со стены над камином. А мальчик, который когда-то был Дэвидом, истошно кричал… а потом растворился в ветре… и вот уже наверху, в темном небе… не то ворон, не то летучая мышь… чернота, летящая сквозь черноту.

Терри с Пи-Джеем медленно подошли к дому.

Пи-Джей обнял маму:

— Я так за вас испугался.

— Неужели ты думал, что я не могу различить Терри и Дэвида?! — сказала Шанна Галлахер. — Я же чистокровная шошонка. — На этом она закрыла тему. — По радио передали, что в этом году ожидаются ранние снегопады. Телевизор не работает. Я сделала вам горячий шоколад.

— Мама, — сказал Пи-Джей.

Терри увидел, как они любят друг друга, и почувствовал себя несчастным и одиноким, и вспомнил, как его семья собралась вокруг тела мистера Швабьера, и подумал, что он и не помнит, когда они в последний раз собирались все вместе обедать…

И когда папа сказал, что они примут Терри к себе, искушение было слишком велико.

наплыв: огонь

За окном проплывают равнины, и Стивен представляет себе, что это разливы желтого огня.

наплыв: искатель

Брайен Дзоттоли ведет машину и старается не думать ни о чем, кроме мести.

наплыв: лабиринт: наплыв

— Как-то холодно здесь, — сказал Пратна, и Фрэнсис подумал, что друг скучает по знойной зелени своего сада сладострастия…

огонь: наплыв: лабиринт

Стивену снилось, что он дирижирует «Замок герцога Синяя Борода». Глубокий бас Синей Бороды совершенно не сочетается с возрастом исполнителя — иного мальчика с огромными темными глазами и длинными волосами цвета иссиня-черного пламени. Карла поет Юдифь.

Последняя дверь открывается со скрипом, а за ней…

записки психиатра

…человек, горящий на костре…

наплыв

Пи-Джей завозился в темноте.

— Что такое?

Темно. Темно. Снаружи — ветер. Тоненько подвывает, дергает ставни, катится вниз с горы. В комнате душно и жарко. Пахнет потом ночных кошмаров.

— Мне страшно идти в туалет одному, — шепчет Пи-Джей. Вот уже до чего дошло.

— Но мы же дома. Здесь мы в безопасности.

— Помнишь голову миссис Брент на крючке на двери? Я раньше себе представлял, что сам лично сделаю с ней что-то подобное… отрежу ей голову, сниму скальп…

— Я тебя провожу в туалет.

— Только не думай, что я трусишка и все такое.

— Ага.

Они поднимаются с постели. Уже на пороге Терри слышит стук в окно. Ничего я не слышу, говорит он себе решительно.

В туалете он прислоняется задницей к батарее и наблюдает за тем, как Пи-Джей отливает.

— А помнишь, как мы всегда соревновались, ты, Дэвид и я, у кого дальше струя? — говорит Пи-Джей. — На пустыре за картофельным полем мистера Уинтера.

— Ага.

Снова тот стук… теперь настойчивее и громче… Но это может быть все что угодно. Чашка в раковине на кухне…

— Может, побудем пока здесь, — говорит Терри.

— Ага, я тоже слышал.

— Может быть, это просто…

— Нет, он из спальни идет.

— Дэвид?

— Не знаю. Тук-тук-тук.

— Кто там? — спросил Терри, и они с Пи-Джеем нервно рассмеялись. — Давай здесь побудем, — повторил он.

— Здесь тоже есть окно.

— Тогда на площадке, на лестнице. Тук-тук-тук.

— На площадке.

— Пи-Джей… когда я увидел там, в автоматах, своих родителей…

Тук-тук-тук.

— Пойдем на площадку. Они выбрались в коридор.

— Туда, за шкаф. — Пи-Джей достал из шкафа несколько больших полотенец и два одеяла, чтобы не сидеть на голом полу. Они устроились в уголке лестничной площадки, в самом дальнем от комнаты Пи-Джея.

— Ты стонал во сне. Тебе снился кошмар? — спросил Терри.

— Не знаю. Какая-то дверь. Человек, горящий в огне.

— Забавно.

— Что?

— Давай спать. — Он не хотел говорить Пи-Джею, что ему снился такой же сон.

Какое-то время стук еще раздавался из комнаты. Но потом он утонул в вое ветра. Ребята— сами не заметили, как заснули.

жена герцога Синяя Борода

Ночь была уже на исходе, когда Карла вернулась в зеркальную комнату, пройдя сквозь зеркало на задней стенке стенного шкафа. Теперь она делала это, вообще не задумываясь. Она хорошо знала дорогу. Там были новые призраки, новые комнаты с гробами. Она не стала задерживаться, чтобы рассмотреть их получше. И вот, поднявшись по последней лестнице, она вошла в комнату с зеркалами. Осколки зеркал, которые она однажды разбила голыми руками, так и лежали на полу, но комната растянулась в пространстве, уходя в бесконечность. Зеркала за зеркалами, сплетение зеркал, зеркальные коридоры… зеркало в раме из слоновой кости висело на крючке, вбитом прямо в другое зеркало, зеркала в зеркалах…

И шорох игрушечных поездов.

— Карла. — Тимми материализовался на мягком диванчике. — Время пришло. История скоро закончится. Артефакт безвременья, вырванный из потока времени. — Он улыбнулся.

Она слышит крики. Детские голоса. Сначала она никого не видит. Есть только Тимми… но потом они появляются. Дети. Маленькая девочка ползает по ковру, аккуратно огибая миниатюрные сосны, расставленные вокруг пластмассовой горы. Мальчик лет тринадцати, рыжий, веснушчатый… жмет на кнопки на какой-то черной коробке, и старинный паровоз едет по мосту, под который подложена стопка книг в кожаных переплетах. Теперь Карла видит, что в комнате полно народу. Худой высокий мужчина в черном костюме. Держится скромно, но с всезнанием собственного достоинства. Он похож на сотрудника похоронного бюро. Еще один мальчик. Прижимает к труди пластиковую коробку со школьным завтраком. Старуха с явной болезнью Дауна жадно пьет какую-то красную жидкость из бутылки из-под кока-колы. Они то исчезают, то появляются вновь — все эти люди. И они не отражаются в зеркалах… в бесчисленных зеркалах есть только одно отражение. Карлы.

— Теперь нас много, — сказал Тимми. Что могла Карла на это ответить?

— Я по-прежнему твой психоаналитик? Или теперь ты меня будешь психоанализировать?

— Ты очень мне помогла, Карла. Ты меня исцелила. Без тебя я бы не вспомнил, что должен был вспомнить, и не смог бы взглянуть в лицо своего одиночества. Но теперь, когда я его осознал и принял, мне надо его одолеть.

Карла села на диван рядом с Тимми. На мгновение их руки соприкоснулись. Когда это случилось, веселые детские голоса отдалились, а сами фигуры дрогнули и вошли рябью. Тимми спросил:

— Ты меня любишь, Карла?

— Ты еще сомневаешься? После всего, что было? — В ее голосе была горечь.

— Тебе придется умереть.

— Смерть, возрождение, — рассеянно проговорила она, как будто читая по памяти фразы из учебника философии школы Юнга.

— Ты меня правда любишь?

Она поняла, что это не праздный вопрос. Сладко заныло сердце.

— Ты готова перейти последний мост, пройти по последнему тоннелю, чтобы встретиться со мной в Вампирском Узле? — спросил он.

Карла вспомнила тот долгий путь, который они прошли вместе. От стильного офиса в Нью-Йорке до полуразрушенного особняка в Айдахо… от «сейчас» до оперного театра в маленьком немецком городке после Второй мировой войны, и еще глубже в прошлое, до концлагеря, до мрачного замка Синей Бороды… от ужаса к жалости… от тьмы к самой горькой, предельной тьме.

Она сказала:

— Разве можно назвать это любовью? Этот туманный холод…

Он сказал:

— Пойдем.

Они остались одни в комнате с зеркалами, в самом сердце бесконечного хрустального шара. Он взял ее за руку. Холод обжег ей кожу. Она невольно вздрогнула и спросила:

— А Стивен?

— Помнишь, что я тебе говорил? Камень, ножницы, бумага.

— Мне страшно. Мне страшно.

— Не бойся. Я тысячу раз проходил этой дорогой, и со мной ничего не случилось.

Они поднялись с дивана. Ленивым взмахом руки Тимми разбил ближайшее зеркало, и они вошли в открывшийся пролом. Карла осторожно переступила через игрушечные рельсы, разложенные по полу. Смутно, словно издалека, она сознавала, что где-то внизу, у нее под ногами возились мертвые детишки. Как будто в медленной съемке на пол обрушились еще осколки стекла… словно идешь сквозь сверкающий водопад, сквозь поток целлофана и мишуры…

Она сжала его руку крепче. Первая робость прошла. Они неслись — радостные и свободные — по лесу стеклянных деревьев. Ветер кружил снежинки размером с больших паучков. Они казались живыми. Серая мгла опустилась на землю. Мир как будто погружался в гипнотический сон, серые занавески смыкались на небе. Солнечный свет потускнел, погребенный в сгустившихся тучах. И везде — зеркала, искажающие реальность. Зеркальные стены лабиринта. Башни зеркального замка. Зеркала на поверхности озер и у подножия гор.

Карле казалось, что они остановились посреди безликой серой равнины, хотя они с Тимми никуда не выходили из зеркального зала, и где-то поблизости по-прежнему звучали голоса детей-вампиров. И там была дверь, которая столько раз снилась Карле… о которой она столько думала, и во сне, и наяву… дверь посреди лабиринта кристальных зеркал.

— Ну что, ты посмеешь? — спросил Тимми, и теперь в его голосе наконец была страсть. — Посмеешь? Посмеешь? Я столько лет ждал этой минуты… ждал и боялся…

— Тише, Тимми.

Они обнялись. Он — в коричневых джинсах и черной футболке. И она — в элегантном и строгом костюме. Она улыбнулась… это было так несообразно, так буднично, так сверхъестественно… они поцеловались. Уже далеко не сдержанно. И вовсе не целомудренно.

— Женщина, мать, душа, — сказал Тимми Валентайн, раздирая когтями пумы ее строгий пиджак. Разрывая ей блузку и обнажая грудь. Лоскута ткани падают на траву. Холодно. Как же холодно в этих вечных сумерках. Он раздевается, и она в первый раз видит его обнаженным. Остатки ее одежды сами падают на траву, освобождая тело. Как ошметки вскрывшейся куколки, из которой сейчас выйдет бабочка. Холодно. Холодно. Я слишком старая для него, слишком старая, думает Карла, прикрывая руками грудь. Старая. Холодно. Холодно. Она вспоминает Стивена. Каким он был в клине. И как они в первый раз занимались любовью, и в самый ответственный момент он начал напевать тему Спасения любовью из «Гибели богов», и им пришлось подкупить уборщицу, чтобы не было неприятностей. Она тогда была моложе… да что там, она была почти девчонкой, а он был сильным и гладким, как один холм в Вирджинии, куда Карла ходила в поход, когда была еще школьницей, а теперь она была старой, и лицо у нее все в морщинах, а Тимми — совсем ребенок, мраморный ангел, камень, крадущий твое тепло, и Тимми шептал: «Ключ, возьми ключ и открой дверь», — и она целовала холодный крошечный пенис, и он пил тепло ее губ, и выпил его без остатка, и она закричала от жгучей боли, и холод вернулся, волны холода вздымались над вересковыми пустошами зеркального зала, и она подумала… мрамор, мрамор… и его тонкие пальцы скользили по синей жилке до родинки на ее левой груди, той самой родинки, которая так забавляла ее приятелей, она сжала в кулаке ключ, и Тимми вошел в нее, и она опьянела от запаха его кожи, его губы нашли самую вкусную вену, и теперь она почувствовала укол клыков, и холодная, горькая радость накрыла ее волной, и она уже больше не различала, где радость, где боль, она кричала от боли и радости… мрамор, холодный мрамор… сами боги превратились в мрамор, и кровь текла, как вино, густое, темное и приятное, кровь текла между ними, липкая, скользкая, время остановилось и повернуло вспять, и Карла уже не кричит, а плачет, она не может остановить поток обратного времени, она кричит от радости посреди вечного серого холода, и вот они вместе бегут по хрустальному лесу, обуреваемые жаждой крови, и земля у нее под ногами вдруг оживает… земля кричит миллионами голосов, мертвых голосов, и она узнает их все… смерть сухого листа, смерть оленя в пасти голодной пумы, смерть горы, превратившейся в пыль за миллионы лет…

И голос Тимми перекрывает гул остальных голосов…

— Дверь! Дверь!

Она вставляет ключ в замок. Она видит огонь, чувствует испарения серы… храмы и башни охвачены пламенем, стены крошатся, и серные реки текут по улицам…

— Иди. Там безопасно. Это всего лишь память, мертвая память, которая живет только благодаря коллективной воле…

Она стоит в огне, посреди снегопада. Теперь она знает, что это такое — неутешный, неудержимый голод. Она — тьма.

память: 119 год н.э.

Она ощущает его темноту как свою. Он погребен под землей. Он — в ловушке под слоем земли, под пластом камня. Она чувствует, как он беспомощно бьется в утробе земли. Она там, под землей, вместе с ним. И в то же время она снаружи. Она как бесплотный призрак. Она все видит, но ее не видит никто. Оливковые деревья — пятна унылой зелени среди базальта и разливов застывшей серы. Овцы пасутся на маленьком пятачке травы, за ними присматривает мальчишка в шерстяной тунике. Сейчас он дремлет, прислонившись к холодному валуну и зябко кутаясь в тунику. Сейчас ночь.

Ее взгляд скользит по деревьям, по камням, по обломкам колонн древнего храма.

Сейчас она глубоко под землей. Она чувствует его голод как свой, она разделяет его замешательство. Что это за место? И где хозяин? Он лежит, влитый в камень, как муха в куске янтаря, вызывает в памяти образы пламени и кипящей серы, она видит эти картины, перебирает их вместе с ним, хотя она даже не здесь, она — призрак из времени, которому только еще предстоит настать. Кто я? — думает он, и она думает вместе с ним. Откуда эта кошмарная жажда?

Голоса. Она выбирается из каменной тюрьмы. Туда, на поверхность, сквозь щели в земле.

Она видит людей. Они копают каменистую землю. Болтают без умолку; может быть, для того, чтобы отогнать страх. Это пустынное место действительно навевает страх. Здесь водятся духи. Она это чувствует, знает. Сначала она не понимает язык, на котором они говорят, эти люди… хотя он отдаленно напоминает латынь, которую она учила в университете. Давным-давно. Но потом, слушая его ушами, она начинает понимать.

— Прошло уже сорок лет после того извержения. Все духи, которые здесь были раньше… их давно изгнали, — говорит один. Отсветы лунного света переливаются на его шлеме. Это центурион. — У моего дяди была винная лавка Геркулануме. Не успел вовремя убежать.

— А что насчет этих пустот в форме человеческих тел? Ты в них веришь?

— Я даже видел одну такую. Ее залили воском и выставили на всеобщее обозрение у амфитеатра Флавия. За одну дают до десяти ауреусов [29]. Так что у нас есть шансы подзаработать.

— Тогда давайте копать. Эй, вы слышали?

— Это пастух. Вы, кстати, с ним договорились?

— Ублажили вином с сонным зельем. Так что он спит как убитый.

— Митра великий! Я тоже слышу. Какой-то стук. Там, внизу.

— Там сплошной камень!

— А что, если… кто-нибудь выжил?! Не знаю уж, каким чудом. Дар богов.

— Очень смешно. Так, ладно. Ты держи клин, а я буду бить молотком.

Тяжелый стук деревянного молота. Где-то блеет овца. Ветки олив шелестят на ветру. Каменные обломки катятся вниз по склону. За спиной у солдат — гора. Она знает, что это Везувий. Стивен однажды прислал ей открытку.

Один из солдат что-то увидел.

— Митра великий!

— Что там?

— Глаз…

— Да ну тебя! Просто камушек, какой-нибудь камушек… отсвет лунного света…

Она снова с ним. В нем. Он открывает глаза, ветер колышет его ресницы, сквозь слой камня он чувствует запах крови и понимает, что сон про жажду закончился. Он чувствует, как деревянный клин крошит камень, вбивая в него жизнь, и она чувствует все вместе с ним, ее лихорадит от его голода…

— Мальчик, — шепчет один из солдат. — Как живой, совершенно нетронутый… мне страшно…

— Колдовство…

Он набрасывается на них. И она вместе с ним. Она в нем. Она ликует его свободой, наслаждается первым вкусом крови.

камень, ножницы, бумага

Тема огня отзвучала у него в голове. Они въехали в город. Узкий серпантин, все время в гору. Дорога скользкая, опасная. Но Брайен Дзоттоли справился замечательно. Как только музыка растворилась во внутренней тишине, вершиной горы разгорелся рассвет. Это было красиво. Небо как будто пылало в огне. Тихий маленький городок. Всего одна более или менее широкая улица с гордым названием Главная, и несколько узеньких переулков. Аптека, небольшой супермаркет, и что самое удивительное — зал игровых автоматов.

— Наверняка это не тот Узел, — сказал Пратна с заднего сиденья. — Трудно поверить, что наш общий друг избрал для последнего представления такую дыру.

— Ты хочешь сказать, — отозвался сэр Фрэнсис, — что ты бы не выбрал такую дыру. Но боюсь, дружище, что спектакль давно уже ставишь не ты.

Эта маленькая пикировка продолжалась уже не одну неделю.

— Аптека, похоже, открыта, — заметил Брайен. — Может быть, все-таки остановимся и посмотрим, чего да как?

— Странно. На улицах вообще никого. И посмотрите на дверь супермаркета, — сказал Фрэнсис. — Кажется, там над ней висит связка чеснока…

— Ага, точно. — Принц мгновенно оживился. — Может быть, нам наконец повезло.

— Сейчас остановимся. — Брайен вдарил по тормозам. Пратна и Фрэнсис выбрались из машины и, поддерживая друг друга, вошли в супермаркет. Стивен и Брайен пошли следом за ними. Стивен молчал. Пусть говорят другие. Повсюду пыль. На стойке с кассой, на полках. Такое впечатление, что никто сюда не заходил уже пару недель. Однако пахло свежесваренным кофе. Через пару минут из задней комнаты вышли двое. Пожилой мужчина и молодая женщина-индианка. А следом за ними в торговый зал вышли два мальчика. Рыжий и черноволосый. Они остались стоять у двери, из которой вышли. Как будто ждали, что сейчас случится что-то очень нехорошее. И Стивен понял — с ужасающей ясностью, — что их путешествие подошло к концу.

— С ними все в порядке, папа, — сказал черноволосый мальчик. — Солнце уже взошло.

Пратна и Фрэнсис понимающе переглянулись. Принц сказал:

— Я принц Пратна из королевского дома Таиланда. Они тупо уставились на него. Может, они и не слышали о такой стране, Таиланд.

Пратна продолжал, опустив обычное обаятельное вступление, долженствующее расположить собеседника:

— Мы ищем…

— Я… э… — Старик кашлянул.

— Не волнуйся, Кейл, — сказала женщина-индианка. Его жена. Стивен почему-то не сомневался, что это его жена. — Я вижу, им можно сказать всю правду. Кто бы они ни были. — Она обратилась к четырем незнакомцам. — У нас есть распятия. Мальчики настругали кольев. Иисус милосердный, мы рады любой помощи. Она точно будет не лишней.

Все сходилось как-то уж слишком быстро. Все четверо заговорили разом. Наверное, им долгое время было не с кем поговорить. Рыжий мальчик рассказывал, что потерял всю семью, черноволосый говорил про зал игровых автоматов, который оккупировали призраки, и все они упоминали Дом с привидениями на холме…

— Сколько здесь осталось людей? — спросил Стивен.

Они не знали. По ночам они ходят по улицам. А днем они спят в Доме с привидениями. Так думала женщина.

— А их предводитель…

Стивен достал из бумажника и передал им фотографию Конрада Штольца, вырезанную из газеты, — фотографию, которая объездила с ним полмира.

— Тимми Валентайн, — без колебаний сказал рыжий мальчик. — Алиса про него говорила.

Второй мальчишка, очень красивый, но мрачный, добавил:

— Она сказала, что теперь этот город называется Вампирский Узел.

Стивен оглядел магазин. Все деревянное. Полки, панели на стенах. Ряд бутылок с крепкими напитками. Как это все будет смотреться в огне? Я мог бы стать великим дирижером, — подумал он, — если бы не огонь. Он представил, как двое оставшихся Богов Хаоса горят заживо… может быть, на костре. Как исторический герцог Синяя Борода. Ведь его же сожгли на костре? Да, теперь он явственно слышал ее, эту музыку. Тему огня. Опера близится к завершению. Я мог бы стать великим дирижером. Тогда, в Байрёте, они восторгались мной…

— Нам надо где-то остановиться, — сказал сэр Фрэнсис.

— У нас дома можно, — сказала женщина-индианка. Ее звали Шанна Галлахер. Она была чистокровной шошонкой. — Будет немного тесно, но зато там безопасно.

Ему хотелось закричать: неужели ты ничего не видишь? Ты приглашаешь нас в дом… ты понимаешь, что это все равно что пригреть на груди змею?!

И это лишний раз подтверждало: они в отчаянном положении. Почти в безнадежном. Двое мальчишек смотрели на четверых чужаков, не скрывая своего любопытства.

Пригреть змею натруди. Но это уже не имело значения. Теперь ничто не имело значения. Ну что ж… тем скорее зажжется пламя. И волшебная тема огня утонет в ликующей и напряженной мелодии «Спасения любовью», и все опять станет чистым.

Брайен сказал:

— Я собираюсь пройтись осмотреться, пока не стемнело. У нас, как мне кажется, еще много дел.

Стивен решил пойти вместе с Брайеном. Боги Хаоса остались в магазине. На улице было холодно. Стивен поправил шарф и запахнул пальто. Ветер бросил ему в лицо пригоршню ледяного снега.

Он поглядел на дорогу, что пересекала рельсы и уходила вверх на гору, в лес. Они где-то там, наверху — Тимми и Карла. Но это уже не имело значения. Имела значение только музыка.

дитя ночи

— Просыпайся, — прошептал Тимми женщине в гробу. — Просыпайся, пожалуйста. — Они провели эту ночь вместе. Обнимали друг друга и нежно пили друг у друга кровь. — Просыпайся, пора. — Но он знает, что надо подождать. А пока…

огонь

…солнце уже встало. Оно висит низко в небе, разливая холодный свет по заснеженным крышам… Стивен зябко кутается в пальто… холод пробирает до самых костей… только тема огня может прогнать этот холод… он идет следом за Брайеном вдоль по улице, снег валит густой пеленой, ложится белой пушистой шапкой на ржавый почтовый ящик, на выступающие подоконники под витринами супермаркета… в витринах выставлены парики, Стивен заметил это забавное обстоятельство, когда они только въехали в город. Брайен остановился и смотрит в витрину. Он что-то кричит, но ветер, задушенный снегом, утробно воет, и Стивен не разбирает слов. Он подходит поближе и видит…

…витрина. Только теперь вместо болванок под парики — отрезанные головы. Кошмарное несоответствие. Старик с пышным начесом. Полусгнившая голова пожилой матроны в ярко-розовом парике-каре.

— Господи, — шепчет Брайен.

— Мрачные шуточки, — говорит Стивен, и музыка — тема огня — гремит у него в голове, и…

В пустых глазницах третьей головы копошатся черви. На вываленный синий язык четвертой села жирная муха…

дитя ночи

…он ласково гладит ее по лбу, стараясь согреть, но его жар стынет холодом, потому что он тоже мертвый…

зал игровых автоматов

…и Брайен увидел, что стекло витрины было разбито в углу. Наверное, его разбил тот, кто устроил эту кошмарную выставку париков, и два женских лица — вылитые сельские учительницы — глупо таращились из маленького сугроба, и пюре из крови и мозгов застыло на парике Клеопатры, нахлобученном на женскую голову с пухлыми щечками и редкими зубами…

дитя ночи

…и он целует ее в губы, такие холодные… и его губы тоже холодные… и он гладит ее руки… холодные… и его руки тоже холодные… и он кричит, вспоминая огонь своей смерти и своего второго рождения…

лабиринт

…и рядом, с проломом в стекле витрины, как будто забытая в спешке, лежит полуразложившаяся человеческая рука. На запястье — часы «Касио». И Пратна, подошедший к витрине следом за Стивеном и Брайеном, смотрит на них с отвращением, и…

зал игровых автоматов

…и когда тема огня умолкает, погашенная стылым снегом, Стивен слышит, как Брайена рвет…

лабиринт

…и голос Пратны перекрывает вой ветра:

— Похоже, ребята, мы все-таки в нужное место приехали, да?

дитя ночи

…и Тимми Валентайн кричит в отчаянии:

— Просыпайся! Пожалуйста, просыпайся! — И плотно задергивает шторы, чтобы свет восходящего солнца не коснулся Карлы Рубенс, матери, исцелительницы, возлюбленной…

огонь

Моей жены, — думает Стивен и вспоминает ту Карлу, с которой. он— познакомился в клинике. Как она обожала его, восхищалась… как хотела о нем заботиться.

ЗИМА: Я — ТЬМА

Не важно, поедешь ли ты автостопом

Или заплатишь сполна

Я буду ждать на Вампирском Узле

И выпью душу твою до дна

Тимми Валентайн

24

память: дитя ночи: 78 год н.э.

Она вновь была призраком будущего, поселившимся в памяти мальчика-вампира. Она скользила от тени к тени. Там была пещера, а внутри пещеры — дверь. За дверью — мерцание огня, лужица красноватого света во мгле. На стенах — таинственные письмена, вырезанные поверх других, еще более древних. Каменные стены напоминают вагоны нью-йоркской подземки, густо исписанные граффити. Но она не понимает слов. Большинство надписей — на древнегреческом; но есть и на латыни, и на других языках.

За дверью — музыка. Какой-то струнный инструмент, мелодичные переборы, чистый голос юного мальчика. Ее тянет к нему… ну конечно, она так хорошо знает… еще узнает… этот голос. Она боится разоблачения. Это — священное место. Она знает, что многие побоятся сюда войти — осквернить святыню. Мимо проходит жрец, держа под мышкой ягненка. Он направляется к жертвенному алтарю. Она пытается заговорить с ним, хотя не уверена, что он понимает по-английски… но он проходит прямо сквозь нее. Здесь я бесплотный призрак, думает Карла Рубенс. Теперь она чувствует себя увереннее. Песня оборвалась. Мальчик что-то тихонечко говорит. Карла не знает этого языка, но почти понимает слова. Они балансируют на тонкой грани между бессмыслицей и смыслом. Она входит в комнату. Поначалу она чувствует сопротивление. Что-то похожее на силовое поле. Но она здесь — бесплотный призрак, и ничто не сможет ее удержать. Инстинктивно она понимает, что магия этого места действует только на тех, кто живет в этом времени.

Теперь она видит мальчика. Здесь он гораздо моложе. Из этого следует вывод, что он еще не стал вампиром. Когда она входит, он поднимает глаза… видел он что-нибудь? Он пожимает плечами. Их взгляды не встречаются, хотя она и пытается привлечь его внимание. Может быть, он видел мельком какую-то тень, но духи — частые гости в этой пещере, так что он не особенно озадачивается. Теперь она слышит какое-то чириканье, как будто где-то лопочет маленькая обезьянка. Оно доносится из огромной стеклянной бутыли, подвешенной к потолку в сети, сплетенной из толстых веревок. Внутри копошится существо — маленькое, сморщенное, действительно похожее на обезьянку. Мальчик что-то ему говорит, потом поднимает с каменного пола свой инструмент — кифару — и продолжает прерванную песню.

Голос мальчика, усиленный каменным резонансом пещеры, чист, как свежая вешняя вода; он как будто рождается из самих камней. И хотя при переходе границы между жизнью и смертью Карла Рубенс забыла, как это — плакать, она по-прежнему чувствует — с нежеланной и отрешенной бесстрастностью — вечный соблазн его песни, парящие дуги ее мелодии, холодную мраморную чистоту ее тембра… создание в бутылке уже молчит, умиротворенное… похоже, оно заснуло… но песня все не кончается. Она захватила мальчика целиком.

Она сидит рядом с ним, дышит его дыханием, читает его мысли. Она не может произнести его имя — имя, которым его называют там, длинное имя на древнегреческом языке, — имя, которое говорит о его посвящении мистериям Сивиллы. Она не может произнести его имя, но зато она знает, почему она здесь оказалась. Эта пещера в Кумах — священное место, где бессмертную прорицательницу держат в стеклянном сосуде. Тимми рассказывал ей… в их самую первую встречу. «До того, как я стал вампиром, — сказал он тогда, — я служил Сивилле Куманской».

И теперь Карла видит, что создание в бутылке — человеческое существо. Крошечная, сморщенная старушка жмется к зеленой стеклянной стенке, нервно раскачивается взад-вперед… глаза закрыты… лицо, все в морщинах, напоминает сморщенный лист папиросной бумаги… подбородок зарос щетиной. Ее сухой рот, раздутый изгибом бутылочной стенки, шевелится за стеклом, но слышны только глухие хрипы.

Карла бесплотным духом скользит к бутылке, мимоходом касаясь зернистой стеклянной поверхности. Она пытается прочесть мысли Сивиллы Куманской, но слышит только скрипучие вздохи и слово: «устала… устала — устала…» Мысли мальчика гораздо живее. Они мечутся у него в голове, как косяк мелких рыбешек, и в сеть ее ловящего сознания попадаются только обрывки образов: «Эту фразу оформить почетче… высокие ноты выпеваются через диафрагму, вот так… подчеркнуть высоту тона… ой, не ту струну задел… будет она говорить, интересно? Старуха… Я хочу пить… только нормальную воду, без серы». У него не особенно развито чувство времени. Теперь она понимает, что он всю жизнь провел в этой пещере, прислуживая Сивилле — бессмертной пророчице, которая говорит о будущем с той же уверенностью и так же бессмысленно и неясно, как и о прошлом. Его мысли — хрупкие, бестелесные. Они ускользают, когда пытаешься к ним прикоснуться. Если цветы могут думать, их мысли должны быть как раз такими.

Теперь она чувствует, что в пещере есть кто-то еще. Мужчина в богатом персидском наряде, с черной завитой бородой. На руках — тяжелые золотые браслеты. Глаза ослепительно голубые. Карла пытается прикоснуться и к его мыслям тоже, и натыкается на глухую стену; он окружил свои мысли кольцом огня.

Он говорит:

— Я дождался ночи, Сивилла, и пришел к тебе. У нас есть проблема.

Она отвечает, и ее голос подобен ветру в ветвях олив:

— А ты. Маг, по-прежнему крепок и бодр.

— Я заплатил страшную цену. — Он улыбается, и теперь Карла видит, что он вампир. Потом он замечает мальчика. Мальчик уже не играет. Он прячется в сумраке, ибо никто из смертных не должен входить в это святилище неочищенным, и не в привычках Сивиллы обращаться к незваным гостям напрямую, разве что только за тем, чтобы бросить проклятие.

— Кто этот мальчик? — говорит Маг. — Я услышал его голос еще снаружи. Он и привлек меня сюда, к тебе. Этот мальчик поет, как Орфей.

— Он мое маленькое сокровище, — отвечает Сивилла. — Я купила его у пиратов, когда он был совсем маленьким. Он из какой-то далекой варварской страны.

— Мальчик. — Голос у Мага густой и темный, как дорогое красное вино. Карле он кажется смутно знакомым. — Задай ей вопрос. Который ей все задают.

— Какой вопрос? — не понимает мальчик.

— Ба! Ты не читал Петрония?

— Нет, domine.

— Он умер не так давно. В правление Нерона. На площади перед Флавиевым амфитеатром [30].

Мальчик вдруг понимает. Он даже не говорит — он выпевает на греческом, обращаясь к женщине за стеклом:

— Sibyla, ti theleis? Чего ты хочешь, Сивилла, чего желаешь?

Надтреснутый голос, приглушенный толщей стекла:

— Не насмехайся надо мной, старик! — А потом, почти неслышно, она отвечает: — Apothanein thelo.

— Я хочу умереть. — Мальчик зачем-то переводит ее ответ на латынь, хотя нужды в этом нет.

— Я тоже, — тихо говорит Маг, и Карла вдруг понимает, что они с Сивиллой — давние друзья. Может быть, они дружат уже целую тысячу лет, может быть, очень давно, когда мир был еще молодым, они даже были любовниками. Маг — жрец Ахурамазды, живого огня. — Но теперь, — продолжает он, — я, кажется, знаю, что делать. Тысячу лет я изучал свет и тьму, и серые сумерки между светом и тьмой, эту тонкую полоску ничейной земли, где существует все, что доступно нашему пониманию. Я знаю, как снять с нас проклятие, Сивилла Куманская.

Он обнажает меч. Мальчик кричит. Это — немыслимое святотатство. Маг отрывисто говорит:

— Ни звука, мальчик! Ты идешь с нами. У храма ждет колесница. А теперь помоги мне перерезать веревки и снять бутылку.

— Ты оскверняешь священное место… — Мальчик умолкает на полуслове. Он думает: меня изобьют, а потом продадут в латифундию [31] и уморят там до смерти работой…

— Подними ее.

Он должен слушаться. Она легкая — как его кифара. Он был уверен, что от нее будет пахнуть прогорклым — так пахло от всех стариков, приходивших в пещеру, даже от богатых и знатных римлян, натиравшихся розовым маслом, — но от нее пахнет гвоздикой, а ее тонкая, как пергамент, кожа удивительно мягкая на ощупь. Он берет ее на руки и выносит из дальней пещеры.

Стражники в первой пещере — в преддверии — либо мертвы, либо опоены сонным зельем. Где-то снаружи ржут кони. Он не помнит, что там — за пределами этой пещеры. Он даже не помнит, что он вообще там бывал. Он идет следом за Магом. Он не думает за себя — он делает то, что ему прикажут, как и пристало рабу.

Выход наружу скрыт фигурным фасадом из коринфских колонн. Они проходят под аркой ворот, и ветерок шевелит его волосы. Он потихонечку кашляет. Маг смеется.

— Колесница.

Старик и мальчик вдвоем водружают старуху на колесницу. Она закрыта какой-то тонкой и мягкой тканью. Даже в такой темноте он различает яркие расписные узоры, оттененные позолотой… работа сицилийских мастеров.

По-прежнему прижимая к себе Сивиллу, мальчик усаживается в уголке колесницы. Из открытого сундука, под завязку набитого драгоценностями, падает золоченый кубок. Мальчик боится, что сейчас его будут бить, но Маг только смеется. Может быть, он будет добрым хозяином.

Кони трогаются с места.

Маг говорит, обращаясь к мальчику, который не смеет поднять глаза:

— Ты такой молчаливый, мальчик. — Он оборачивается к вознице, суровому, нахмуренному нубийцу, у которого вырван язык, и объясняет, как выехать к главной дороге. Мальчик по-прежнему молчит. — У тебя есть имя, прекрасный певец?

— Нет, domine.

Ибо имя, данное в храме Сивиллы, священно. Оно — для богов. Не для смертных.

— Не бойся, kale mou, мой прелестный. — Маг легко переходит на греческий, как это принято у людей образованных (Карла, которая теперь стала отблеском позолоты на крышке сундука с сокровищами, без труда понимает, что он говорит; но его мысли по-прежнему скрыты глухой стеной). — Я не сделаю тебе больно… пока. А когда я все-таки сделаю тебе больно, за это будет такая награда, которую ты не в силах даже вообразить.

Сивилла тихонечко усмехается.

— Не смейся, подруга, — говорит Маг. — Мальчик нам нужен. Без него ничего не получится. У меня есть план. Сивилла:

— Я не верю в какие-то планы. Мои размышления о вечности не принесли никаких озарений. Прошлое, настоящее, будущее… все только горечь.

— Нет, Сивилла, — возражает ей Маг. Колесница как раз выезжает на мощенную камнями дорогу. — Я нашел способ, как обмануть вечность. У нас с тобой будет то, что есть даже у этого милого мальчика… величайший из всех даров. Мы с тобой станем смертными.

Мальчик замирает в леденящем страхе.

— Сейчас мы едем в Помпеи, — говорит Маг. — В мой новый дом.

— Я видела… — хрипит Сивилла.

— Я знаю, что ты видела. — Маг не дает ей договорить. — И это тоже — часть нашего плана.

Она снова смеется надтреснутым птичьим смехом. Маг говорит:

— Спой нам, мальчик.

— У меня больше нет кифары.

Маг роется в куче сокровищ. Звенят золоченые кубки, амфоры и кувшины стукаются боками, аметист размером с кулак падает из сундука на пол, но Маг даже не смотрит, куда он упал. Он достает кифару из черного дерева, инкрустированную неаполитанскими камеями, и каждый ее колок вырезан из какого-то полудрагоценного камня, причем двух одинаковых нет.

— Это должно подойти. — Маг передает кифару мальчику, и тот робко берет инструмент. Ни разу в жизни, за все одиннадцать лет, он не держал в руках такой ценной вещи. — Пой, — говорит Маг. — Облегчи мою тысячелетнюю боль.

Мальчик мнется — боится не угодить своему новому хозяину. Лунный свет проникает в повозку сквозь отверстие в пологе. Белое как мед лицо мага отсвечивает странным мерцанием. Мальчику страшно. По-настоящему страшно. Но разве можно не повиноваться этому человеку?! Он — всего лишь жалкий раб. Он ноет, и его голос срывается всякий раз, когда колесница подскакивает на выщербленной мостовой. Сивилла прислонилась к его плечу и вбирает в себя тепло его шерстяной туники… она то засыпает, то вновь просыпается, лихорадочно блуждая в сбивчивых сновидениях.

лабиринт: огонь: комната смеха

Мальчик — его звали Пи-Джей, а рыжий, как выяснилось, был ему просто другом, а никаким не братом — шуровал кочергой в камине. Стивен удобно расположился в кресле. Кейл Галлахер нервозно обхаживал важных гостей. Фрэнсис и Пратна устроились на диване.

Женщина — Шанна — сказала:

— Пойду сделаю кофе.

Брайен Дзоттоли тут же вскочил, готовый помочь. Стивен уже давно понял, что Брайену нравится эта женщина. Стоило лишь посмотреть, как он пожирает ее глазами, и все сразу же было ясно.

Снаружи выл ветер. Снег валил непрестанно. Когда Брайен и Шанна ушли на кухню, все остальные заговорили о вампирах.

— Только бы он прекратился скорее, этот проклятый снег, — сказал Кейл.

— Нужно еще дров принести, папа, — сказал Пи-Джей, однако не вызвался сходить во двор.

— Пойдем вместе сходим, — предложил его друг Терри. Взяв по распятию с каминной полки, они вышли из комнаты. Кейл пододвинулся поближе к огню.

— Ну вот, стало быть, что мы имеем, — сказал принц Пратна. Четверо стариков, у которых есть цель.

— А ты с годами становишься все сентиментальное, — заметил сэр Фрэнсис.

— Нам надо придумать какой-то план, — сказал Кейл.

— Дом стоит на горе, — начал Стивен. — Оттуда все происходит, и туда мы в итоге должны прийти. — Интересно, что стало с Карлой, подумал он. Может, она уже не человек? И какой будет их встреча? Слезливо-сентиментальной или наоборот?

— Мне вовсе не улыбается перспектива выходить из дома в такую погоду, — нахмурился Пратна. — В моем-то возрасте, право… о мои бедные кости… тем более я, как говорится, цветочек тропический, привыкший к теплу и солнцу. Я вот думаю… может, мне стоит лишь под конец появиться и нанести coup de grace [32].

— Снег может идти несколько дней подряд, — сказал Кейл. — Вон уже навалило… два фунта, не меньше. За окном ни хрена не видно. Дождемся утра…

— В окно лучше вообще не выглядывать, — заметил сэр Фрэнсис. — В свете… гм… кровожадных обычаев местного населения.

Стивен сосредоточенно наблюдал за тем, как в щелях между стенными панелями собирается влага. Ему вдруг стало зябко. Он пододвинул кресло поближе к огню.

Кейл повернулся к нему:

— Мне просто не верится… они все это серьезно?

— Серьезнее не бывает, — угрюмо отозвался Стивен.

— В голове не укладывается…

Стивен вздохнул:

— Несколько наших друзей уже погибли.

Кейл задумчиво пошуровал кочергой в камине. Он долго молчал, а потом произнес:

— В задней комнате есть три свободные кровати. Вообще-то это не комната даже, а что-то вроде складского чулана. Я там храню кое-какие лекарства, чтобы не загромождать склад в аптеке. Но там вполне можно спать. Правда, кому-то из вас придется лечь на диване в гостиной.

— Вот наш водитель и ляжет, — важно изрек сэр Фрэнсис. — Стивен поморщился. Его покоробил этот высокомерный тон, равно как и снисходительно-пренебрежительное отношение Фрэнсиса к Брайену. Интересно, подумал он, а что там делают Брайен и Шанна, уединившись на кухне.

— Ага, — с сомнением протянул Кейл. — Но они тут шастают вокруг дома, стучатся в окна… а он тут будет совсем один. Это не есть хорошо.

— Ничего. Как-нибудь справлюсь, — усмехнулся Брайен, входя в гостиную с подносом, уставленным кружками с кофе. Следом за ним вошла Шанна.

— У вас замечательная жена, — сказал сэр Фрэнсис. — Редкая женщина. — Это была обычная лесть. Комплимент вежливого человека хозяйке дома. Однако Стивен взглянул на Шанну Галлахер и подумал, что это правда. Но тут вернулись мальчишки с дровами, и ход его мыслей прервался. Он уставился на огонь. Терри с Пи-Джеем подбросили дров, и пламя плясало, завораживая, маня… Стивен чуть не забылся в этом огненном упоении. Но потом Кейл сказал:

— Займемся пока чем-нибудь конструктивным. Например, настрогаем кольев.

И наваждение рассеялось.

Снова вернулся страх. И он был сильнее, чем прежде.

А за окном падал и падал снег. Ночь сгущалась. Ветер выл непрестанно.

зал игровых автоматов

Три часа ночи. Все давно разошлись спать. Брайен остался в гостиной один. Он лежал на диване, зябко кутаясь в плед. В камине горел огонь. За окном ревел ветер.

Раздались шаги. Брайен поднял глаза и увидел Шанну Галлахер. Она стояла над ним в одной ночной рубашке.

— Тише, — она поднесла палец к губам. Он сказал:

— Ты пришла.

Она сказала:

— Не знаю даже, почему.

Он сказал:

— Потому что нам страшно, обоим. Мир, как мы его знали, подходит к концу. Больше нет никаких правил.

Она присела рядом с ним. Он приподнялся и поцеловал ее — страстно, настойчиво. Она ответила на его поцелуй. Но в ней была некая напряженная отстраненность — как стена, сквозь которую не пробиться. Он сказал:

— Завтра мы все умрем.

Они снова поцеловались. Он возбудился и неожиданно кончил. От одного поцелуя.

— Прости, я…

Она сказала:

— Я все понимаю. Это нормально. Кейл спит крепко. Давай попробуем еще раз.

— А ты не боишься, что он?..

— Нет.

Она забралась к нему под плед. Они обнялись, прижавшись друг к другу.

— Он был для меня как счастливый билет, чтобы вырваться из резервации. Но последние пятнадцать лет я только и думаю о том, как бы вернуться обратно.

— Ты его ненавидишь?

— Я из шошонов. — Медленно и игриво она расстегнула молнию у него на брюках. Потом ласково вытерла сперму кончиком простыни. Весь вечер он думал только о ней, о ее ароматной коже, о роскошных мягких волосах цвета ночного неба. Она шептала о чем-то своем, но больше всего — о сыне. Это был единственный человек на земле, которого она любила по-настоящему. — Я научила его понимать, кто он такой. Я рассказала ему про его народ. Я надеялась, что когда-нибудь мы вернемся вместе, и он пройдет ритуал посвящения в видение змея… ну, ты понимаешь… и станет мужчиной по обычаям моего народа.

Он опять возбудился. Но потом ему вспомнились номер в отеле на окраине Лос-Анджелеса, и женщина, которую он подобрал на дороге… мертвая женщина, истекшая кровью… и Лайза стоит на балконе… и водоросли у нее в волосах шевелятся под влажным ветром… и он…

— Но теперь я уже ничего не понимаю. Я больше не знаю, кто я, — продолжала Шанна. — Я не знаю, что делать: остаться здесь или вернуться… — Она тихо плакала у него в объятиях. Он подумал: а ведь я для нее совершенно чужой человек! А потом понял, что у нее действительно нет никого, к кому она могла бы обратиться за помощью и поддержкой…

Они занялись любовью как бы невзначай — как бы в продолжение разговора. Когда они оба кончали, она прошептала:

— Кто я? Кто я?

Прошептала, не переставая плакать. А потом что-то стукнуло в переднюю дверь, и Шанна сказала:

— Ветер, это ветер…

Но Брайен знал, что это никакой не ветер. И голос у двери:

— Миссис Галлахер, впустите меня, пожалуйста… мы с Пи-Джеем пошли на охоту за Дэвидом и Алисой, но они погнались за нами… пожалуйста, откройте дверь…

Шанна встала, надела ночную рубашку и пошла открывать, а потом…

Крик откуда-то сверху. На лестницу вылетели Пи-Джей и Терри с распятиями в руках.

— Это Дэвид, мама, не открывай!

Дверь распахнулась. В ту же секунду огонь в камине погас, и в дверях возник Дэвид. Брайен отметил, что он — точная копия Терри, вернее, был бы точной копией Терри, если бы не синюшно-бледная кожа и окровавленные клыки, которыми он впился Шанне в шею. Терри с Пи-Джеем отчаянно лупили его распятиями, отчего у него на лице оставались багровые волдыри, как от сильных ожогов, и кровь стекала у Шанны по шее, и Дэвид тянул ее в пелену снегопада, двигаясь с неестественной скоростью, а снег все валил и валил, и все было белым — земля и небо, — и Терри с Пи-Джеем бросились следом за Дэвидом, но в густом снегопаде было не разглядеть, в какую сторону он ушел, а потом на лестнице показался Кейл с распятием в одной руке и дробовиком в другой. Брайен, придавленный грузом вины и стыда, не мог выдавить из себя ни слова. Он просто стоял, глядя в потухший камин и застегивая рубашку; и Кейл сразу понял, что произошло, и зарыдал, но без слез — беззвучно, надрывно, — а двое мальчишек совсем растерялись и только таращились на Брайена с Кейлом. Наконец Кейл сказал:

— Закройте эту гребучую дверь.

Никто не сдвинулся с места.

— Я… — начал было Брайен. Но Кейл не дал ему договорить:

— Я убью тебя! Твою мать, я тебя убью!

— Прекрати, папа, — сказал Пи-Джей. Потом повернулся к Брайену. — Она должна различать разницу между ними и нами за милю. Даже я различаю, хотя я шошон только наполовину. Из-за вас она забыла, кто она. Вот почему она его впустила. Брайен хотел что-то сказать, но Пи-Джей продолжал:

— Вы ни в чем не виноваты, Брайен.

Брайен видел, что мальчик изо всех сил пытается держаться — как учила его мать. А вот старый Кейл просто сломался. Брайен угрюмо молчал. Да и что сказать мальчику, когда ты только что был в постели с его матерью, и она из-за этого стала вампиром? Господи Боже. Он не мог смотреть в глаза этому парню. Боялся его вполне справедливой ярости. Но больше всего он боялся, что Пи-Джей станет его жалеть.

В конце концов он все-таки выдавил:

— Мне очень жаль. Пи-Джей вскинул голову:

— Я никогда не забуду, кто я.

Повисла неловкая пауза. Все ждали, что кто-то хоть что-нибудь скажет и нарушит эту гнетущую тишину. Ставни гремели под ветром. Никто так и не закрыл дверь, и на порог уже намело снега.

А потом Кейл резко проговорил:

— Я всегда это знал… я для нее слишком старый. Он захлопнул переднюю дверь и поднялся к себе, по-стариковски шаркая ногами.

Брайен обернулся к Пи-Джею:

— Нам казалось, что так будет правильно… то есть все остальные — такие старые, а мы с ней… для нас это было как будто последний шанс… Господи, что я несу?! Как мне попросить у тебя прощения? Я…

Пи-Джей сказал:

— Мне всегда хотелось такого отца, как вы… молодого… с кем можно поговорить… ну, вы понимаете… но…

— Моя племянница умерла. — Брайен шагнул вперед и обнял обоих мальчишек, пусть это были чужие дети… Они все потеряли родных и близких. Они все знали, что это такое — терять. Всю ночь до рассвета они посидели на диване в гостиной, тесно прижавшись друг к другу. И каждый переживал свое горе — один.

25

наплыв: огонь: лабиринт

Утро. Воздух прозрачен и свеж. Ветер стих. Двое Мальчишек как раз возились с передней дверью, когда Стивен спустился вниз. За ночь намело снега, и дверь открывалась плохо. Наконец дверь распахнулась, и в дом ворвался снег.

— Фута три, если не все четыре, — заметил Кейл Галлахер. Стивен выглянул в окно. Белым-бело. Крыша крошечной железнодорожной станции торчала из белого марева, как маяк… там и тут — темные ели… горные вершины искрятся оранжевыми отблесками рассвета.

— Мы доберемся до дома на горе?

— Это может занять целый день, по такой-то погоде. В супермаркете есть снегоступы, — сказал Кейл. — И дома у нас пары две должны быть.

— А где эти странные старички, которые так смешно говорят, с британским акцентом? — спросил Пи-Джей, разгребая лопатой снежный завал у порога.

— Они и вчера все проспали, и сейчас спят как младенцы. — Стивен повернулся к Брайену. — Брайен?

— Он с ночи молчит. Ни слова не произнес. — Пи-Джей указал взглядом на Брайена, который сидел на диване, вперив невидящий взгляд в огонь.

Все молча ждали. Стивен вдруг понял, что он теперь вроде как главный — до появления Пратны по крайней мере. Мысль не сказать чтобы очень уж утешительная.

Наконец он сказал:

— Все равно надо с чего-нибудь начинать. Чей тут ближайший дом?

— Наверное, мой, — отозвался Терри.

— Кейл, вы оставайтесь здесь. Будете за главного. А я пойду прогуляюсь до соседнего дома. Возьму только колья и все остальное.

— Я с вами, — вызвался Терри.

— А вдруг там будет твой брат… — начал было Кейл, но Терри не дал ему договорить:

— Вот поэтому я и хочу пойти.

— Я пойду с ними, папа, — сказал Пи-Джей. — Может быть, мама…

— Да, — отозвался Кейл. — Да.

— Вы, мистер, возьмите у папы что-нибудь из теплых вещей. — Пи-Джей повернулся к Стивену. — А то вдруг у вас с сердцем станет плохо или еще чего.

— Я не такой уж и дряхлый, — усмехнулся Стивен. Но он себя чувствовал именно старым и дряхлым. Впрочем, он и был старым. И когда он об этом подумал, холод пробрал его до костей.

Через час, после нескольких чашек горячего кофе и длительной процедуры по надеванию на себя теплых вещей в три-четыре слоя, пожилой дирижер и двое мальчишек вышли на улицу.

— Мы полчаса, если не больше, будем тащиться до дома Терри. По такому-то снегу, — заметил Пи-Джей.

— А это что за следы? — Стивен показал пальцем. В снегу было протоптано некое подобие тропинки. Следы какого-то зверя и рядом с ними — борозда от тела, которое тащили по снегу…

— Я думаю, стоит пойти по этим следам, — сказал Стивен. — Так будет быстрее, и вам не придется копать. Терри тут же напрягся.

— Я знаю, чьи это следы. И я ни за что…

— Все нормально, — перебил его Пи-Джей. — Сейчас белый день, Терри. Они ничего нам не сделают.

Они повернули на улицу — там, где следы резко сворачивали к дороге. Сугробы по обеим ее сторонам доходили чуть ли не до пояса.

— А где дом? — спросил Стивен.

— А вы разве не видите? — Терри показал. Поначалу Стивен разглядел только смутный белый силуэт на фоне ослепительной белизны. Небольшой деревянный дом был выкрашен белой краской и почти сливался со снегом.

— Ничего себе так маскировка.

— Но только не против вампиров, — угрюмо заметил Терри.

— На следы посмотрите! — воскликнул Пи-Джей. Впереди… когда следы уже приближались к крыльцу… их форма вроде бы изменялась. Вот они еще с когтями, но чуть подальше когти убрались, а уже на ступеньках крыльца отпечатки звериных лап превратились в следы босых ног подростка…

— Зачем он пошел сюда? — спросил Стивен.

— Может быть, он уже не успевал вернуться в дом на горе, — сказал Пи-Джей. Они уже поднялись на крыльцо, и мальчики принялись разгребать снег перед дверью. — Смотрите, там еще какие-то следы. На задах дома. Они ведут в лес.

— Он всегда был тупицей, — буркнул Терри себе под нос.

— А вдруг это ловушка, — заметил Пи-Джей. Стивен огляделся. Поблизости обнаружилось: еще пара-тройка домов, много-много деревьев и занесенная снегом дорога.

— Если это ловушка, — сказал он задумчиво, — она все равно сработает только ночью. Давайте войдем.

Отопление в доме отключено. Пол запорошен снегом. На снегу — следы. Много следов. Звериные, человеческие и такие… полузвериные-получеловеческие. В одном углу — подтеки свежей крови.

— Никого, — сказал Терри поспешно, нервозно.

— А наверху? — спросил Стивен.

— Там только спальни. — Терри умолк на мгновение и вдруг выпалил: — Пойдемте отсюда. Я здесь не могу…

— Тише. По-моему, все-таки стоит проверить второй этаж. Помогите мне. — Стивен направился к лестнице, занесенной снегом. В воздухе парила легкая туманная дымка — пар от дыхания. Мальчики обогнали Стивена, чтобы немного расчистить лестницу. — Откуда здесь столько снега? — вслух изумился Стивен. Все окна на первом этаже были закрыты.

Второй этаж. Спальня маленькой девочки… обои с героями сказок-мультиков… полог над кроваткой разорван, испачкан в крови… по полу разбросаны куклы, у многих оторваны головы. Снег на полу, хотя окна закрыты.

Спальня родителей. Повсюду — кровь. Много крови. Окна распахнуты настежь. Вот откуда здесь снег. Кровь на кровати, на стенах, на изодранных занавесках.

— Не могу я на это смотреть. — Терри аж побледнел.

— Он все видел… как это происходило. — Пи-Джей закрыл ему глаза ладонью.

Стивен увидел шкаф. Разбросанные коробки, одежда на вешалках вся в крови и изорвана в клочья, одинокая туфля в снегу. А за шкафом — еще одна комната.

— А там что?

— Наша… моя комната, — выдавил Терри.

Стивен сдвинул вешалки с одеждой и прошел через шкаф на ту сторону. Здесь — еще больше снега. На стене — большой снимок:

Терри и еще один мальчик, его точная копия, в футболках с эмблемой какого-то летнего лагеря. Улыбаются щербатыми улыбочками из серии «Улыбнитесь, ребята, сейчас вылетит птичка». Двухэтажная кровать, нижняя койка засыпана снегом… снег на полу… бейсбольная бита торчит из маленького сугроба… письменный стол, модель космического корабля… слабый утренний свет сочится в окно, ветер шевелит занавески, карточка-вкладыш с портретом какой-то бейсбольной звезды одиноко летает по комнате…

Ветер взметнул снег на нижней кровати, и из-под снега показалась чья-то бледная рука.

— Терри, Пи-Джей, — тихонько позвал Стивен. Они прошли через шкаф. — Смотрите. Там, на кровати. Он подошел поближе, пиная снег на ходу.

— У вас есть колья? Достаньте на всякий случай. Пи-Джей вытащил из-за пазухи заостренный кол. Стивен встал у кровати и разгреб снег руками… Мальчик, спящий в снегу. Руки сложены на груди. Глаза закрыты.

— Господи, Дэвид, — прошептал Терри, — ты же всегда ненавидел (нижнюю полку. — "Он смотрел на тело брата, и его била дрожь. — Господи, Дэвид, Давид. — Белый снег на черном смокинге… мертвый мальчик… его галстук-бабочка куда-то делся. Впрочем, Терри знал куда. — Господи. Как будто он просто спит. Я не смогу сделать над ним такое. Не могу и все.

— Все нормально, малыш, — сказал Стивен. — Я сам обо всем позабочусь.

— Не трогайте моего брата!

Лицо бледное-бледное, посинело от холода… рыжие волосы взъерошены, стоят торчком… пятно от вишневого сока в уголке рта. Стивен перевел взгляд с одного мальчика на другого.

— Дайте мне кол, — наконец выдавил Терри. — Наверное, это я должен сделать. Я… для него. — Потом он обратился к мертвому брату. — Сейчас ты будешь свободен, Дэйв. — Он взял у Пи-Джея кол и направил его в сердце брата. — Подержи кол, Пи-Джей, а я буду бить.

Пи-Джей взялся за кол двумя руками. Ставен вдруг почувствовал, что он здесь совершенно чужой. Посторонний. Это была странная сцена: кошмарная я трогательная одновременно. Но он сейчас думал совсем о другом. Он сейчас думал о Тимми Валентайне, о чарующем голосе Конрада Штольца и о Карле, которая ждала его на горе. Но когда Терри замахнулся деревянным молотком, глаза трупа внезапно открылись, и он проговорил безо всякого выражения, скучным будничным голосом:

— Терри, Терри… Это не то, что ты думаешь… теперь мы счастливы, мы настоящая семья. Не забирай меня от них, Терри, Терри…

— Заткнись. Господи Боже. Заткнись! — закричал Терри, отчаянно колошматя молотком по колу. Из раны сочилась темная маслянистая кровь. Потом, когда кол вошел глубже, ледяная кровь мертвеца брызнула Терри в лицо… а Дэвид Гиш все продолжал говорить… а когда кол вошел ему в сердце, слова посыпались сплошным потоком, как будто кто-то включил магнитофон на ускоренное воспроизведение:

— Ты за это поплатишься… они отомстят за меня… ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь! — А потом Дэвид издал тягучий высокий вой, снег взметнулся, фотография сорвалась со стены, фонтан крови забрызгал куртки всех троих, ударил им прямо в лицо, две кровавые слезы вытекли из мертвых глаз и застыли на снежно-бледных щеках, как два граната на белом золоте, а крик все тянулся, сливаясь с ветром, и тело дернулось… раз, еще раз… а потом застыло, и Терри отпрянул от мертвого брата, и закрыл лицо руками, испачканными в крови, и Стивен увидел, что мальчик плачет, но плачет бет слез, и лицо у парнишки стало как маска. Стивен знал, какие противоречивые чувства сейчас раздирают его изнутри, но не знал, как его успокоить. Он хотел протянуть руку и хотя бы погладить мальчика по плечу, но рука как будто наткнулась на стену непроницаемого огня…

— Теперь он уже никогда не вернется, — сказал Терри, убирая руки от лица. Сказал без ярости и без горечи. Просто… Дети так не говорят. Но он уже не был ребенком.

— Наверное, это теперь твой дом, — прошептал Пи-Джей.

— Да и хрен бы с ним! Можете сжечь его, если хотите. Мне наплевать.

И вот тогда Стивен понял, зачем он сюда приехал. Великая цель — та, что не давала ему покоя с того самого дня, шестьдесят лет назад, когда он увидел, как его папа с мамой сгорели в огне в доме на улице Уоркворт, — привела его сюда, в Вампирский Узел.

— Мы сожжем его, — с жаром прошептал он. — Весь город.

— Вы что, на голову больной? — вырвалось у Пи-Джея.

— Я больной?! Я два года провел в психушке, а он меня спрашивает, больной я или нет! — Стивен расхохотался совершенно безумным, маниакальным смехом. С плеч упала гора, которая давила без малого шесть десятков лет. — Вот он, путь к дому на горе. Сжечь весь город. Выкурить вампиров из их убежища. Растопить снег, чтобы нам было проще подняться к месту последней битвы.

— Блин, да он пироман! — воскликнул Пи-Джей и добавил с искренним восхищением: — А вы крутой дядька, хоть и старый уже. Нет, правда.

— Спички есть? — В голове у Стивена прозвучала начальная фраза сцены великого жертвоприношения из «Гибели богов»: «So werf ich den Brand in Walhalls prangende Burg… Итак, я бросаю горящий факел в сияющую Валгаллу». Он принялся лихорадочно шарить по карманам и наконец нашел зажигалку. — Подарок от бывшей жены. Давайте, ребята, тащите сюда все, что горит… чтобы обложить тело.

— Пойду расскажу всем про ваш план. — Терри не терпелось убраться из этого дома.

— А я пока тут побуду, — сказал Пи-Джей. — Ох и ни хрена себе. Пироман… Я просто фигею!

Стивен пробурчал себе под нос:

— Ага, фотографии, коробки из-под обуви… — Он принялся собирать все, что могло гореть — даже пластмассовую модель космического корабля, — и сваливать поверх мертвого тела. Потом ему не понравилось, что все навалено в беспорядке, и он разложил «растопку» вокруг тела наподобие погребальных даров. Терри уже убежал, а Пи-Джей, воодушевленный порывом Стивена, ползал по полу и собирал «горючие материалы», выуживая их из-под снега: игра «Монополия», бейсбольные карточки и — радостный вопль — коробка с петардами.

— Искры, горящие колеса, блин, мать твою за ногу, да тут целый пиротехнический арсенал. Терри мне не говорил, что у них есть такая байда.

— Давай сюда. Обложим Давиду голову.

— Я сейчас снег расчищу, чтобы вся кровать загорелась. — Пи-Джей на мгновение умолк и вдруг резко выпалил: — Мистер, вы просто чокнутый.

— Да, я чокнутый, чокнутый, чокнутый.

— А что вы такое поете?

— Вагнер. «Гибель богов», — выкрикнул Стивен на немецком, прекрасно осознавая, что парень примет его ответ за бред сумасшедшего. — А теперь отойди подальше.

Он поджег в руках какие-то бумажки и бросил их на кровать.

В первый миг огонь чуть не погас — он как будто дразнился, — но потом пламя вспыхнуло ярко-ярко. Сердце у Стивена радостно застучало. Огонь разбежался по потрепанным книжкам — фантастика в мягкой обложке, — по кругу, сложенному из бейсбольных карточек. Вот он уже прикоснулся к плоти — зашипел, заискрился. Ярко вспыхнул, слегка закоптил и вспыхнул опять. Пламя облизнуло лицо мертвого мальчика, горящие колеса и другие петарды у него над головой взорвались снопом разноцветных огней…

— Как красиво, — прошептал Стивен. — Господи, как же красиво.

— Надо бы уходить. — Пи-Джей потянул его за руку. На пороге они задержались. Огонь уже добрался до верхней полки. Пластмассовый космический корабль с треском взорвался, дым окутал лицо Дэвида. Еще пару мгновений Стивен как завороженный смотрел на огонь. Он чувствовал бурную радость огня, он так хотел стать огнем, чтобы прикасаться к человеческому телу вот так — самым интимным и тесным прикосновением, — чтобы любить запредельно и беспредельно, чтобы сжигать дотла. Поглощать целиком, без остатка. Теперь перед ним стояла стена огня.

— Пойдемте, мистер… подожжем остальные дома… нам еще нужно поджечь целый город. Спалим здесь все на хрен! — закричал Пи-Джей, и Стивен вдруг понял, что у них не осталось уже ничего, только эта последняя радость… что им нужно отдаться этой безумной радости, слиться с огнем и гореть вечно. Он закрыл глаза, но по-прежнему видел огонь, а там, за стеной огня, была темная дверь, а за дверью — еще огонь, и человек в огне, как в том сне, и на мгновение ему показалось, что он сейчас вспомнит… то, что было не с ним и не могло быть с ним… вспомнит, что было с бессмертным в персидских одеждах, с золотыми глазами… с бессмертным, который размахивал окровавленным ножом у подножия извергающегося вулкана… но странное воспоминание оборвалось, и Пи-Джей поволок его вниз по лестнице, и распахнул дверь на улицу, но там, за дверью, была еще одна дверь — в огонь, а за огнем — еще дверь в огонь, и еще дверь в огонь, и еще…

память: 79 год н.э.

Дом Мага стоит между винной лавкой и мастерской какого-то ваятеля. Мальчик (и вместе с ним Карла, в сером мареве, в месте, где его тень встречается с мерцающим светом факела) пришел в винную лавку. Его послали туда за кувшином лесбийского вина. Хозяин лавки говорит, оглаживая бороду:

— Ты новый мальчик нашего перса? Какой красавчик. Я бы тоже хотел завести такого. Для услады взора.

— Да, domine.

— Еще и скромный. И какая улыбка. Прелесть что за улыбка. Я слышу, как ты поешь по ночам. Его двор выходит как раз на зады моей лавки. Расскажи мне про этого человека. Кто он такой?

— Мне надо поторопиться, domine. — Мальчику не нравится в лавке. Здесь пахнет кислым вином и уксусом. Здесь нечем дышать. Но он боится рассердить торговца.

— Он вчера заходил, сразу после заката. Собирался купить вина. Я ему дал на сдачу серебряный динарий, а он уставился на него и сказал: «Я передумал. Завтра утром пришлю к тебе мальчика». И вид у него был такой… испуганный. Он отшатнулся от моего серебра, как от проклятия какого-то, честное слово. А монета была настоящая. Я честный торговец и в жизни не прикасался к фальшивым деньгам.

Мальчик сильно в этом сомневается, но он не в том положении, чтобы спорить.

Он берет приготовленный кувшин с вином и поспешно выходит на улицу. Несмотря на столь поздний час, там полно народу: шлюхи, уличные мальчишки, утонченные молодые люди богемного вида на изящных носилках, воры-карманники, солдаты в тяжелых плащах и шлемах… ночная жизнь бьет в Помпеях ключом. Он стучится в ворота, и раб-привратник — нубиец с вырванным языком, которого каждую ночь сажают на цепь у ворот — впускает его во двор хозяйского дома.

Мальчик оставляет вино на кухне. Сам dominus вина не пьет, но держит запас для гостей. Ему говорят, что Маг ждет его во внутренних покоях. Испуганный и смущенный, он идет к своему хозяину. Он входит в хозяйскую спальню, слышит, как Маг ругается с Сивиллой, и прячется в тень, не желая невольно навлечь на себя их гнев. Они спорят в полголоса, как будто не хотят, чтобы кто-то подслушал их разговор. И даже — в целях дополнительной предосторожности — говорят на греческом.

— Откуда я знал, что она такая слабенькая?! — возмущается Маг. — Я не хотел выпивать ее до конца… — Он умолкает. Он видит мальчика. — Проходи, мальчик, не бойся. Скажи мне, ты девственник?

— Конечно, девственник. — Старуха почему-то хихикает.

— Воn и славно. Тогда все в порядке. Мне нужен именно девственник. Подойди к столу. Который у окна. Там стоит чаша.

Он делает, как ему велено. Чаша из чистого серебра полна водой до краев.

— Подать ее вам, хозяин?

— Нет, идиот. Она же серебряная! Даже близко не подходи ко мне с этой чашей.

Только теперь мальчик замечает молодую девушку — одну из рабынь-наложниц. Она лежит на полу у стены. И она не дышит. В полумраке ее изломанное обнаженное тело показалось ему фрагментом эротической фрески — из тех, которыми расписаны стены. Мальчик дрожит. Он смотрит на воду в серебряной чаше.

— Скажи мне, — велит Маг, — что ты там видишь. И не вздумай выдумывать, слышишь?! Просто говори, что видишь.

— Я вижу Везувий.

— Хорошо. — Маг, похоже, доволен. — А что еще?

— Я вижу огонь. Вижу, как человек падает из окна или с крыши какого-то здания. — В жизни мальчик ни разу не видел такого здания. В Помпеях точно нет ничего подобного. И одет мужчина из видения как-то странно. Но мальчик не хочет, чтобы его обвинили во лжи. Поэтому он не вдается в подробности.

— Хорошо. — Маг оборачивается к Сивилле. — Вот видишь. Все идет по плану. Сейчас как раз подходящий момент. Три мойры прядут миллионы нитей человеческих жизней; иногда эти нити сплетаются и безнадежно запутываются, и тогда кто-то из мойр сердится и дергает узел, и катастрофа становится неминуемой. Но в этом — наше с тобой преимущество. Двадцать тысяч смертей — и никто не заметит, что мы тоже умрем. В этот короткий миг всеобщей сумятицы и смятения мое последнее колдовство протянется к невозможному и изменит течение нескольких жизней, когда они все сплетутся в опасный узел… Неужели ты не понимаешь. Сивилла? Мы обменяем нашу холодную вечность на дар умереть, которым владеет вот этот мальчик…

— Хозяин… — говорит мальчик. Он видел фигуры в чаше с водой. Он видел трех мойр или кого-то похожего на трех мойр, вот только одеты они были странно… и двое из них были похожи на дряхлых стариков, хотя мойры должны быть старухами, а та, что была посередине, сидела в кресле с большими колесами, и они разговаривали на каком-то гортанном наречии, отдаленно похожим на германский язык.

— Что такое, дитя?

— Мне страшно, domine.

— Тебе и должно быть страшно. — Маг хлопает в ладоши. Входят двое мужчин из особо доверенных слуг. Им заранее объяснили, что надо делать. Они сразу хватают мальчика, кладут на стол, привязывают ремнями и затыкают рот кляпом.

Нож поблескивает в свете факелов.

— Не думай, что я хочу тебе зла, дитя. — Маг вздыхает, — воспринимай это как дар; маленькое, незначительное препятствие на пути к бесконечному будущему… и твой голос, это роскошное слияние невинности и боли, восторга и проникновенной грусти… теперь он останется таким навсегда. Возьми с собой песню в дорогу… путь будет длинным… и песня тебе пригодится… смягчать суровые сердца царей, трогать людские души до слез… чтобы смертные не заподозрили страшную правду о том, во что ты превратишься… и к тому же яички мальчика-девственника — очень сильный магический ингредиент…

Мальчик его не слышит. Один из слуг — тот, который задрал его тунику — ловко проводит ножом по его гениталиям. Он не может кричать — из-за кляпа во рту. Он ничего не видит — из-за горячих слез.

— Поверь, мальчик, мне жаль, что приходится причинять тебе боль, — говорит Маг печально, хотя мальчик его не слышит. Он чувствует только нож, разрезающий плоть. — Если бы был другой способ, я бы избавил тебя от страданий. Я знаю, что это такое — сочувствие чужой боли. Знаю. Но твоя боль — это тоже необходимая составляющая ритуала. И увы, я не могу даже заплакать над твоей болью. Умозрительно я способен представить, как тебе больно, но какой тебе в этом толк? Я должен скрепить свое сердце и быть жестоким. Потому что так надо.

Весь мир стал одной сплошной болью. В мире нет ничего, кроме боли. Но Карла — луч лунного света — слышит, что говорит Маг:

— Из боли, мальчик, рождается красота, как цветок гиацинт родился из крови убитого Гиацинта [33], смертного, которого любил Бог. — Пауза. А потом: — По-своему, я люблю тебя, мальчик. Насколько это вообще возможно в моем положении. Постарайся понять.

В обычной жизни Карла бы разозлилась от этих слов, но сейчас ей попросту грустно. Она чувствует то же, что чувствует ветер, что чувствует пламя. И хотя его боль пронзает и ее тоже, хотя она делает все, чтобы разделить с ним его боль, она не чувствует ничего — она потеряла способность испытывать боль.

Поэтому мальчик страдает один, отгороженный от всего временем и благословенным даром — когда-нибудь умереть.

огонь: искатель

Брайен Дзоттоли пробежал вдоль горящих домов до поворота на Главную улицу. Сэр Фрэнсис, Кейл Галлахер и принц Пратна ковыляли следом.

— Неплохо придумано. Молодец этот Майлс, — сказал Пратна. — Сжечь все дома. Замечательная идея. Теперь я не замерзну до смерти, пока буду уничтожать вампиров. Тем более что это достойное оформление для моего грандиозного спектакля…

— Быстро дайте мне вампира, — воскликнул сэр Фрэнсис. У них у всех были сумки, набитые кольями, чесноком, распятиями и деревянными молотками. Сэр Фрэнсис и Пратна поддерживали друг друга, медленно поднимаясь в гору по талому снегу. Брайен, который все еще не отошел после ночных волнений, угрюмо молчал.

— А где остальные?

Терри стоял перед входом в аптеку и отчаянно махал руками. По Главной улице было никак не проехать. Машина, которую Брайен оставил у аптеки, была почти полностью погребена под снегом.

— Что там парнишка кричит? — нахмурился Кейл Галлахер.

— Керосин, мистер Галлахер! И бутан! И горючая жидкость!

— В чем дело?

— У вас в аптеке! В подсобке!

Дверь аптеки открылась. Стивен с Пи-Джеем вышли на улицу, волоча за собой по громадной канистре.

— Господи Боже, — прошептал Кейл. — Весь город. Дотла. Брайен заметил, что сэр Фрэнсис весь дрожит от возбуждения. А вот Пратна, наоборот, был спокоен и невозмутим. Лицо у него было как маска — непроницаемая, непонятная. Терри крикнул:

— Мы хотим подорвать вашу машину. Можно?

— Вы все сумасшедшие! — закричал в ответ Кейл. Стивен захохотал, как безумный ученый из фильма ужасов. Его смех пронесся зловещим эхом по пустынной улице. Терри побежал им навстречу — по тропинке, которую они со Стивеном и Пи-Джеем протоптали в снегу, добираясь до аптеки.

— Пойдемте, Брайен, — крикнул он на бегу. — В зал игровых автоматов.

— В зал игровых автоматов?

— Там может быть кто-то из них.

— Мы с вами, — высказались в один голос сэр Фрэнсис и Пратна.

— Да на хрен надо, — огрызнулся Терри, к Брайен увидел, что глаза у парнишки горят словно у одержимого. — Я уже прибил родного брата и, блин, еще штук шесть вампиров, пока вы там дома сидели.

Опять налетел ветер. Улицу заволокло дымом. Брайен вошел в зал игровых автоматов. Кровавая бойня… Все автоматы работали: сверкали, гудели, свистели, мерцали и требовали дополнительных четвертаков настойчивыми электронными голосами. Рядом со старым «Пэкманом» стоял подросток в пижаме и с коробкой для школьных завтраков в руках. Из двух крошечных ранок у него на шее сочилась кровь. На полу перед «Пьющими кровь» сидела женщина средних лет. Ее сложенные на груди руки были забрызганы кровью — давно засохшей. Повсюду валялись части человеческих тел: левая стопа, палец, целая кисть, часть щеки с ухом… Стены были буквально залиты кровью, к которой прилипли кусочки мозгов и ошметки кожи.

— Роскошно, — выдохнул Пратна, но без особого энтузиазма. Боги Хаоса и отец Пи-Джея вошли в зал следом за Брайеном с Терри.

— Идите сюда кто-нибудь и подержите кол, — сердито окликнул Терри.

Принц достал из сумки заточенный кол и склонился над женщиной на полу. Терри ударил молотком. Женщина открыла глаза и закричала. Кровь пролилась на пальто Пратны.

— Ну и ну! — только и вымолвил принц.

— Теперь разберемся с Алексом Эвансом. Интересно, там у него в коробке еще остались четвертаки? — Терри открыл коробку и опрокинул ее вверх дном, оттуда вывалилось сердце — человеческое сердце — и с влажным хлюпом шмякнулось об пол. Все замерли в ужасе. Но Терри, похоже, ни капельки не испугался. Такое впечатление, что ему было скучно. Просто скучно и все. — Господи, да помогите же кто-нибудь поднять тело. Я, блин, всего лишь ребенок. Мне сил не хватает.

Теперь первым успел Брайен. Он достал кол и аккуратно приставил его к сердцу мертвого мальчика. Когда Терри ударил, тело дернулось и заерзало, как мешок с живой рыбой.

— Давай я. — Сэр Фрэнсис дышал сбивчиво и тяжело. — Уж очень мне хочется самому…

— Подождите своей очереди, — осадил его Терри. — Это наш город, и это мои друзья… а вы, дяди, взялись неизвестно откуда и ждете, что вам поднесут весь город на блюдечке с голубой каемочкой…

— Какой грубиян! — возмутился Фрэнсис. Но Брайен подумал, что парнишка все правильно сказал. Снаружи раздался взрыв.

— Ваша машина! — воскликнул Кейл.

Они вышли на улицу. Пятно огня на снегу, клубы пара… Стивен с Пи-Джеем собрали в аптеке все горючие материалы и свалили их в кучу на той стороне улицы…

— В аптеке были еще двое. Мы их уже добили, — крикнул Пи-Джей.

Языки пламени взвились вверх. Из-за дыма витрину аптеки было уже не видно. Брайен сморщился от едкого запаха горящей пластмассы. Автомобиль разлетелся на куски. Раскаленный металл и обожженная резина… Огонь перекинулся на аптеку.

Еще один взрыв.

— Пригнитесь! — заорал кто-то, и все бросились под укрытие мрачного зала игровых автоматов.

— Ни хрена себе, — выдохнул Пи-Джей, озираясь по сторонам. — Ни хрена себе!

Стивен принялся поливать трупы керосином.

— Отлично, отлично, — бормотал Пратна, пытаясь восстановить контроль над ситуацией. Он тоже схватил канистру и вылил ее содержимое на пол. «Пьющий кровь» любезно напомнил, что ему нужен очередной четвертак, чтобы продолжить игру. Опустошив две канистры, они вышли на улицу и прошли полквартала — к супермаркету с париками в витрине. Стивен лил на ходу керосин прямо на снег вдоль тротуара. Потом поджег керосиновую «дорожку». Полоска пламени побежала по снегу, ворвалась в зал игровых автоматов, и буквально через секунду там вспыхнул уже настоящий пожар, черный дым вырвался из открытой двери, раздался пронзительный вопль… наверное, это был еще какой-то вампир, которого они не нашли и не добили колом… и теперь он сгорал как бы «заживо»… стена пламенеющего жара внизу, а выше по улице — по-прежнему замороженной, по-прежнему под завалами снега — тянулись железнодорожные рельсы, и возвышалась гора.

— А вы говорили, что они все обретаются там. — Кейл указал вверх, на гору.

— Может, они не успели вернуться туда до рассвета, — предположил Пи-Джей.

— Или, — добавил Брайен, — им нужно спать в своем доме. Или где им удобней всего. Может быть, даже после обращения они сохраняют свои человеческие привычки. — Он почему-то подумал о Лайзе, для которой все было кончено уже давно.

— Автомобили! — воскликнул Стивен. — Есть тут еще автомобили?

— Папин есть, — сказал Терри. — Он так и стоит на стоянке, на станции.

— Сначала закончим с супермаркетом, потом попробуем добраться до железнодорожных путей, потом…

— До заката успеем? — спросил сэр Фрэнсис.

— Уже четыре часа. Сейчас рано темнеет, — сказал Кейл. Брайен смотрел на гору, за которой даже не виднелись, а скорее угадывались еще горы, затянутые туманной дымкой. Белая смазанная перспектива. Город, объятый огнем, станет лишь крошечной точкой пламени посреди этих замерзших пустошей… а наверху, наверху… что я скажу Шанне Галлахер при встрече? — подумал он. Вчера ночью я едва в нее не влюбился… и влюбился бы, наверное…

наплыв

Руди, выйди сюда, на крыльцо. Смотри. Город. Кажется, он горит. Жар поднимается даже сюда. А ведь солнце еще не садится…

Да, мастер Тимоти. Что бы это могло быть?

Они уже близко. Быстрей, позови Марию. Я должен вам кое-что сказать. Вам обоим.

Ока все еще полирует гроб мисс Карлы, но… а вот и она.

Смотрите. Деревья дымятся. Скоро снег на дороге растает, и они смогут подняться сюда. За мной.

Сходить за ружьями, мастер Тимоти?

Нет. Пусть приходят. Пусть… Мария, слушай. Я уже слышу их голоса. Я так и не научился отгораживаться от звуков смертного мира. Огонь вверг их в безумие. Они придут сюда со своими кольями и молотками, и те из моих новых сородичей, кто укрылся здесь, умрут навсегда. Но вы не окажете сопротивления убийцам.

Что, мастер Тимоти?!

На самом деле время пришло… Руди, Мария, мои верные друзья… нам пора расставаться. Потому что истории скоро закончится. Мария… Мария, не плачь. Ты любила меня больше всех. И мне так нужна была эта любовь. Часто случалось, что она поддерживала меня даже лучше, чем горький вкус крови. И ты, Руди, ты всегда был терпеливым со мной, ты никогда ни на что не жаловался… Теперь я признаюсь: были такие времена, когда я продолжал петь только из-за моей старой клятвы, которую я тебе дал в Освенциме.

Мастер Тимоти…

Хватит. Сейчас не время для слез. Радуйтесь, смертные люди, которые сумели меня полюбить… если мойры спрядут свои нити, как нужно, если на Вампирском Узде встретятся правильные поезда, тогда я пойду дальше… к чему-то возвышенному и прекрасному… туда, где мне будет лучше, чем здесь. Слушайте. Скоро дорога очистится, пусть всего лишь на пару часов, пока огонь не погаснет и опять не начнется снег… я не знаю, как далеко вы успеете уйти, но все будут думать, что я погиб при пожаре, который устроил какой-то маньяк-безумец… Мое завещание лежит в конторе Stupendous Sounds Systems. Любой из тамошних адвокатов поможет вам разобраться со всеми тонкостями. Слышите этот треск? Похоже, это упала сосна… и подожгла еще деревья. Уходите. Пора.

Мастер Тимоти… мы с Марией все обсудили еще вчера. Мы решили остаться с вами, что бы ни случилось. Если хотите, мы с радостью перейдем черту и присоединимся к вам в вечности…

Мария, Руди, если бы только вы знали… вы бы не просили меня о такой запредельной муке… Это наше решение, мастер Тимоти. Нет! Этого никогда не будет! Уходите! Я вам приказываю! Руди, я не хотел вас обидеть. Руди! Руди! Уже ушли, стало быть? Даже не дождавшись заката? Ага, вот он завел лимузин. Рева мотора почти не слышно за ревом огня. Но я-то слышу… вот они едут по талому снегу. А до заката еще далеко. Здесь никого не осталось — одни мертвецы. Пока они не проснутся, я буду совсем один.

Ага, гарью запахло… лучше мне войти в дом. Я буду лелеять холод. Я буду ждать, пока не проснется Карла. Я буду рядом. Я… Я остался один. Один.

26

огонь

Машина съехала вниз с холма, перескочила на полном ходу через рельсы и понеслась по Главной улице между рядами горящих зданий.

— Остановите их! — крикнул Кейл.

— Да пусть себе едут. Они нам не нужны. До заката еще четверть часа. — Пи-Джей лишь на мгновение оторвался от своего занятия. Он поливал керосином отрезанные головы в разбитой витрине. Терри с принцем пошли поджигать железнодорожную станцию. Раздался взрыв, и Стивен не услышал окончание фразы Пи-Джея.

Головы в витрине занялись огнем. Зал игровых автоматов выгорел почти дотла. На грязном снегу дымился старый добрый «Пэкман», весь искореженный от жара… по льду и воде растекались тонкие струйки крови… едкий черный дым валил из дверей аптеки… солнце уже садилось… гора погружалась во тьму.

— Господи, вы поглядите! — заорал Пи-Джей. Из дверей супермаркета вывалилась обугленная фигура. — Мистер Кавальджан!

Обгоревший вампир набросился на Кейла Галлахера и вцепился ему в горло. Стивен с Пи-Джеем рванулись ему на помощь, выставив перед собой распятия.

— Возвращайся в огонь, мать твою, мерзость ходячая! — выкрикнул Пи-Джей, тыча распятием вампиру в лицо. Тот завопил от боли. К ним приближался еще один живой труп, охваченный пламенем. Он горел весь: горела одежда, горели волосы, щеки обуглились и свисали лохмотьями, обожженные губы злобно скалились, острые зубы сверкали…

— Мы окружены, — прохрипел Кейл. — Это конец. Стивен понял, что старик сдался. Он даже не попытался вытереть кровь с лица.

— Папа, не кисни! — крикнул Пи-Джей. — Все остальные там, наверху. У нас все получится…

— Да ладно тебе. Мы все умрем, по любому.

— Нет, не умрем. Пойдем, папа.

Стивен увидел глаза Кейла Галлахера. Там не было страха — только презрение и ужасная усталость. Черная от сажи рука схватила Кейла за плечо. Поначалу Пи-Джей растерялся, но потом рванулся к отцу, схватил его за руку и потянул на себя. Однако вампир, пусть и весь обгоревший, оказался сильнее. Он утащил Кейла с собой в огонь…

— Блин, папа, — прошептал Пи-Джей. Пламя плясало вокруг мертвого тела, и Стивен крикнул парнишке, чуть ли не лопаясь от безумной и жгучей радости:

— Пойдем, нам еще нужно много чего поджечь. Мальчик взглянул на него. Просто взглянул и все… А потом Брайен Дзоттоли вышел из дома напротив, где он убивал вампиров, и Пи-Джей вновь повернулся к Стивену и сказал:

— Это не игра, мистер. Вы сумасшедший, совершенно безбашенный. Абсолютно.

И пошел к Брайену, оставив Стивена одного. Тот постоял еще пару секунд, глядя в огонь, а потом поспешил вдогонку за остальными.

Терри, Фрэнсис и Пратна дожидались их у железнодорожных путей.

— Они просыпаются, — сказал Брайен. — Здесь, внизу, их несколько дюжин.

— Нам надо подняться наверх, — сказал Стивен. У него в голове звучала тема огня, триумфальная, всеобъемлющая. Все отступило на задний план. Осталась только одна дорога. Ему уже не терпелось познать эту страшную радость, обрушить полыхающую Валгаллу в воды Рейна…

— У нас есть распятия, — сказал Пи-Джей. — Они ничего нам не сделают.

— Вот тут ты ошибаешься, мальчик, — невесело усмехнулся Брайен. — На их предводителя распятия не действуют.

— Какого хрена вообще? — вдруг взвился Терри. — Надо же что-то делать. Мы прорвемся с боем…

— Мне уже восемьдесят, — сказал Пратна. — Я готов встретить свою судьбу. Что бы меня ни ждало.

— Стало быть, решено.

Темнело быстро. Жар от пожара внизу стал почти невыносимым, удушливый дым ел глаза. Стивен сказал мальчишкам, чтобы они шли первыми.

лабиринт

Первым в дом вошел Фрэнсис Локк. Все шторы на окнах были плотно задернуты. Света не было — только тусклые отблески пожара, что уже бесновался в лесу. Вот он — момент истины! Сэр Фрэнсис поднял распятие над головой.

— Я вызываю тебя на бой! — хрипло выдохнул он. — Кто бы ты ни был. Я вызвал тебя в наш мир, и я же отправлю тебя обратно в ад.

Тишина. Пылинки пляшут в полумраке.

— Выходи! — Он вспомнил все очень живо. Как сверкнул, опускаясь, нож. Как влажно хлюпнул мягкий живот девчонки, расходясь под ножом. Как на алтарь Святой Сесилии пролились кровь и моча.

Он прошел чуть дальше в комнату. Темно. Темно. И очень тихо. А потом, откуда-то сверху — соблазнительный, чарующий смех. Обидный, насмешливый. В темноте он различил силуэт лестницы. Пошел вверх по ступеням. Молодость не вернешь, — думал он. Но я как будто вновь стал молодым. Сердце лихорадочно колотилось в груди, пытаясь влить силу в усталые ноги. Лестница круто уходила вверх. Сколько здесь, интересно, ступенек? Временами казалось, что это истертый камень, как на той лестнице в Итоге, где они с Пратной играли в мяч еще детьми… временами, что это — скрипучее дерево… временами, что мрамор, покрытый мягким ковром… а смех все звучал, рождаясь как будто из самой темноты… а потам к нему примешался еще один звук, как будто огромная хищная птица хлопала крыльями.

— Я убью тебя! — повторял он опять и опять, постепенно замедляя шаг. На плечи как будто давил груз всех прожитых лет, а распятие в руках становилось все тяжелее и тяжелее.

И вот наконец последняя ступенька. А там — тот же самый алтарь, и та же самая девушка, и он уже занес нож, готовый вонзить его ей в живот, и полуволк-полумальчик выступает из темноты в облаке курящихся благовоний, и Фрэнсис говорит: «Уходи, уходи…», — и размахивает распятием, но волк, сотканный из темноты, тянет лапу и прикасается к святому кресту, и крест вместе с Иисусом распадается на две зазубренные половинки, как будто расколотый молнией, и падает по ступеням вниз… вниз… метал бьется о камень, о мрамор, о дерево, о металл…

— Глупый смертный, — говорит призрачное существо. Это голос ребенка, но в нем звучат отголоски бесчисленных прожитых лет. — Не ты вызвал меня в мир. Твоя жестокость была бессмысленной и неоправданной; у нее не было никакой цели, кроме как ублажить твои собственные садистские наклонности. Все эти годы, все шестьдесят лет, ты обманывал себя, строил умозрительные теории о великом противостоянии света и тьмы, в котором тебе уготована не последняя роль — роль защитника света… Глупец! Посмотри на себя. Неужели ты правда считаешь, что ты из тех, кто достоин играть в столь грандиозном спектакле?!

— Я тебя сотворил! — прохрипел Фрэнсис. — Я убил человека и тем самым вызвал тебя из ада…

— Нет, Фрэнсис, жалкий ты человечишка.

И он наконец понял, что это правда. Он всю жизнь прожил во лжи, питая свои кошмары самообманом. И жалость в голосе существа, которое он все эти годы почитал своим творением, ввергла его в последнее — предельное — отчаяние. Фрэнсис Локк просто не мог жить дальше, узнав о себе эту страшную правду — правду о том, кто он на самом деле, — и его сердце не выдержало, и он упал, уже мертвый, на лестницу вечности, и покатился вниз по ступеням… и мертвая кровь билась о камень, о мрамор, о дерево, о металл.

Когда остальные вошли в дом и увидели, как тело Фрэнсиса Локка катится вниз по лестнице, Стивен с Пратной тут же схватились за колья — на тот случай, если их друг тоже был заражен вампиризмом. А потом все рванулись наверх, бросив бездыханное тело, и лестница стала ветвиться и расходиться многочисленными пролетами, и сам дом казался почти что живым существом…

зал игровых автоматов

Пи-Джей скрылся за игровым автоматом высотой чуть ли не с дом. На огромном экране сменяли друг друга сцены из «Пьющих кровь», только все было по-настоящему, и вампиры в игре были точными голографическими копиями Тимми Валентайна, и прорезь для монет истекала кровью прямо на Терри, и он истошно звал друга, а потом бросился следом за ним, но за автоматом не было ничего, только пустынные коридоры, которые разветвлялись и разветвлялись…

— Пи-Джей! — закричал Терри в очередной раз. Его голос отдался от стен гулким эхом, и стены покрылись кровоточащими царапинами. Они подрагивали, словно, внутренности громадного организма. Один раз Терри показалось, что он догоняет Пи-Джея, но это был кто-то из скрывавшихся в доме вампиров, и Терри набросился на него и принялся бить распятием, пока вампир не убежал в другую сторону — туда, где огонь разливался по коридорам обреченного дома…

И вот теперь он действительно оказался внутри «Пьющих кровь», потому что голографическая проекция не бывает такой настоящей, он перепрыгивал с рельсов на рельсы стилизованной железной дороги, пути которой пересекались внутри совершенно живых пейзажей: горных кряжей и маленьких городочков, полыхающего вулкана и древнего города, и даже концентрационного лагеря…

— Я потерялся, — заключил Терри, сбавляя шаг. Мимо на полном ходу проносились поезда, охваченные огнем. Горящие поезда неслись прямо в лесной пожар. Он звал Пи-Джея, пока не сорвал голос, пока не понял, что ему никогда его не найти, что он запутался в чьем-то чужом сознании, что ему надо скорей выбираться отсюда, но никто ему не поможет, и надо рассчитывать лишь на себя, и…

Еще коридоры. Зомби. У них из глаз сочится темная кровь, руки раскинуты… их преследует «Пэкман» ростом с мальчишку-подростка, размахивая колом и распятием. Темнота, вопли, смех, злобные голоса, от которых мороз по коже… из потайных дверей выскакивают скелеты. Он останавливается, чтобы прибить очередного вампира — миссис Холлидей, которая всегда приносила им какие-то старые книги и пыталась заставить его их читать. Он загоняет ее в угол, выставив перед собой распятие, и вбивает ей в сердце кол. Она ссыхается и рассыпается в прах. Теперь пламя бушует уже в коридоре, а на стене загорается надпись: БОНУС 20 000 ОЧКОВ БОНУС БОНУС ВЫ ПРОШЛИ ПЕРВЫЙ УРОВЕНЬ, — и включается писклявая электронная музыка на мелодию «Вампирского Узла», и…

ПЕРЕРЫВ! ПЕРЕРЫВ! Надпись продолжает мигать на стене, Потом — темная комната. Там стоит кто-то, кого он знает. Да, это принц Пратна. А с ним… Господи Боже, это же мама Пи-Джея. Терри прячется в тени игрового автомата, только это не автомат, а огромный надгробный камень с видеоэкраном в том месте, где обычно бывает надпись. На экране мигают слова: ЛУЧШИЙ РЕЗУЛЬТАТ: ТЕРРИ ГИШ — ЗАЛ СЛАВЫ ВАМПИРСКОГО УЗЛА — ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АД, — Терри напуган до полусмерти, до усрачки, как говорили в школе, он не знает, что делать. Он слышит, как принц говорит скучным голосом:

— Я перепробовал всех. Мальчиков, девочек, карликов и великанов… я бил их плеткой, заковывал в цепи… и ничто меня не возбуждало, я был пресыщен… но вампир! Мертвый и живой одновременно! Теперь ты понимаешь, зачем я пришел. Я просто не мог не прийти. Одна только мысль о возможности вновь поиметь эрекцию после целых десяти лет вынужденного воздержания уже могла бы сорвать меня с места и погнать прочь из дворца с его садом утех… теперь ты понимаешь, моя дорогая, почему мне так нужно…

И Шанна Галлахер ответила, пародируя голос опытной соблазнительницы, и прозвучало это так странно, так жутко:

— У меня никогда не было настоящего принца.

Она сняла ночную рубашку — ту самую рубашку, в которой пришла к Брайену той ночью, — и Терри затаил дыхание. Ему всегда хотелось увидеть маму Пи-Джея голой — всегда, сколько он себя помнил, — и даже теперь у него в штанах встало, и он покраснел от ужаса и стыда, и отступил еще дальше в тень от гигантского автомата, но и оттуда он видел, как Шанна Галлахер заигрывает с принцем Пратной. Как она гладит его по щеке, как запускает руку ему под рубашку, как расстегивает пуговицы у него на брюках. Он слышит, как она шепчет:

— Мой принц, мой принц, я покажу тебе штучки, которых ты точно не знал…

И принц дрожит от ее леденящих прикосновений, но и от возбуждения тоже, и Терри видит, как его набухающий член вываливается наружу, а сам принц шепчет:

— Да, вот оно. Вот. Сейчас исполняется моя сокровенная мечта — любить живой труп. Твои губы такие холодные… как сама смерть… и сейчас я тебя трахну в рот. Я буду ебать обжигающий холод.

И Терри видит, как Шанна Галлахер опускается на колени и дразняще проводит языком по набухшему члену, и принц кончает, а она издает жуткий вой… как волчица… на какую-то долю секунды она превращается в волчицу, и откусывает ему член, и выплевывает его на пол, и принц закрывает глаза, забывшись в какой-то нездешней, уже запредельной боли, в невыносимом экстазе, а из огрызка члена фонтаном бьет кровь, алая и дымящаяся, и Шанна вновь принимает человеческий облик, и приникает к ране, и жадно пьет, и кровь горячит ее ледяные губы, а принц все кричит — то ли от боли, то ли в оргазме, — и она выпивает из него последнюю каплю жизни, и рвет его тело когтями тигрицы, и терзает его плоть волчьими клыками, и в это мгновение в комнату врывается Стивен Майлс, держа перед собой распятие, и Терри выходит из ступора и тоже наступает на Шанну Галлахер с распятием, и она воет, как волчица, рожающая волчат, и Терри слышит, как Стивен кричит:

— Зачем, Карла, зачем?

Только это никакая не Карла, а Шанна, и Терри решает, что старик окончательно спятил… и кто такая вообще эта Карла… Кто-то тянет его за руку. Пи-Джей.

— Слава Богу, Пи-Джей. Пи-Джей. — Терри мертвой хваткой вцепляется в руку друга.

— Что случилось? — В голосе Пи-Джея сквозит отчаяние. Стивен гонит из комнаты Шанну Галлахер, размахивая распятием.

— Кто эта женщина?

И Терри с облегчением понимает, что Пи-Джей ничего не видел. И решает молчать. Потому что как скажешь другу, что его мать откусила член у какого-то озабоченного старика… такое просто нельзя говорить. И он вспомнил, как у него самого встало, когда он на это смотрел, и весь покраснел, и сказал:

— Я не знаю, Пи-Джей. Не знаю. И ради Бога, давай больше не разделяться…

Они вместе вышли из комнаты и снова попали в живую игру про вампиров. Они попытались пройти обратно той же дорогой, по которой пришли, — мимо пылающих поездов и миниатюрных печей наподобие тех, в которых сжигали людей в концлагерях, и Терри запнулся о модель средневекового замка, и увидел мужчину с синей бородой, который размахивал длинным кинжалом, но это была просто иллюзия, и он только крепче сжал руку Пи-Джея, когда мимо пронесся очередной полыхающий поезд…

огонь

И Стивен увидел лестницу, уходящую вверх крутым изгибом пролетов, ее хрустальные парапеты выгибались подобно летящим опорам готического собора. Вершины лестницы было не видно, но Стивен знал — эти ступени ведут в ад и в Валгаллу, к спасению и погибели.

Потом ей услышал голос Тимми Валентайна — или Конрада Штольца, — выпевающий арию из «Волшебной флейты». Это была песня трех гениев храма, которые вели принца Тамино во владения загадочного Сарастро. Да. Однажды он дирижировал эту оперу. В Тауберге. Это была музыка из его прошлого. Прошлое, — понял Стивен, ступив на лестницу, — никуда не исчезает. Оно сосуществует, неизменное, вместе с настоящим. Музыка доносилась с заоблачных высот, потому что потолок на чердаке особняка на горе был настолько высок, что доставал до звезд.

Песня не умолкала, но под ту же музыку зазвучал и отдельный голос мальчика, как будто передавали запись, сделанную на нескольких звуковых дорожках, наложенных друг на друга: Стивен, Стивен. И Стивен вспомнил тот мимолетный обмен взглядами — шестьдесят лет назад, — который навсегда определил его судьбу. И голос проговорил: Их больше нет, ваших глупых Богов Хаоса. Да и кем они были? Самообманщиками и не более того. Посторонние наблюдатели, не сумевшие уразуметь смысл космической драмы, за которой они наблюдали, не понимая. Но все это время они полагали себя центром вселенной, той точкой, откуда исходят добро и зло, где свет и тьма сливаются воедино. Какая гордыня! Какое непомерное самомнение! Но их больше нет, и мы, Стивен, можем списать их всех со счетов, этого принца из комической оперы, эту ведьму-шарлатанку, этого усталого старика-убийцу. Иди ко мне. Вверх, вверх, вверх. Мертвая точка космического колеса — это зеркальный зал в вампирской комнате смеха.

Стивен ответил:

— Я сожгу за собой лестницу.

И, оглянувшись в последний раз, он вылил остатки керосина на полусгнившие деревянные ступени и поджег их. Пламя взметнулось ввысь, реки огня потекли вниз по лестнице. Огонь разлился по всему пространству, в комнате внизу вспыхнули занавески, и пламя слилось с лесным пожаром снаружи, и охватило надгробный камень в саду, и растопило снег… Стивену в лицо дохнуло невыносимым жаром, глаза заслезились, и он отвернулся. Теперь он смотрел только вверх. Поднимался, перепрыгивая через две ступени, и вовсе не чувствовал себя старым и дряхлым. И его не пугало громадное расстояние до вершины. Лестница проходила через черный лес, где под вязом спал черный шахматный король в виде стилизованной человеческой фигурки, сквозь забор из колючей проволоки, по улицам Оксфорда и по средневековому замку, а следом бежал огонь, отставая лишь на пару ступеней, так что пути назад не было…

А голос шептал ему в ухо: Добро пожаловать, Стивен, в перевернутый мир Зазеркалья и всего, что там нашли Карла, Стивен и Тимми. Добро пожаловать в смерть, в мир, где заурядный психоаналитик становится мудрой, как сама Сивилла, где сумасшедший становится магом, а маленький мальчик-вампир — Иисусом Христом…

Вдруг навалилась усталость. Легкость в ногах как-то разом иссякла. Сколько еще оставалось ступеней? Неужели шестидесяти лет безумия и осознания собственной серой посредственности еще недостаточно… неужели он должен пройти некий олимпийский марафон, чтобы добраться до места последней битвы?!

На вершине этой бесконечной лестницы…

Он упал в объятия музыки, льда. Длинные волосы — острые, как бритва — ткнулись ему в лицо, больно, до крови. Он почувствовал запах гнили и заметил, какое бледное у нее лицо, и когда он назвал Карлу по имени, она улыбнулась, и он увидел, кем она стала.

искатель

Огонь как будто знал, куда он идет. Каждый раз, когда Брайен сворачивал на развилке расходящихся коридоров, пламя следовало за ним. Он ворвался в комнату, где убил Лайзу. Огонь влетел следом. Телеэкраны оплавились от жара, стеклянный гроб растаял дымящейся лужицей. Брайен бежал, не разбирая дороги. В другой комнате его брат по-прежнему насиловал Лайзу, но он знал, что все это ненастоящее, что это — бесплотные призраки, и он пробежал прямо сквозь них, и они растворились в пламени.

Сырая темная комната, холодная, тесная… наклонные стены в виде конуса, сквозь отверстие в потолке видны звезды… типи, сообразил Брайен… индейский вигвам… гремучая змея свернулась кольцами на буйволовой шкуре, огонь облизывает стены из шкур…

— Внутрь огонь не войдет. Он не сможет войти в заколдованный круг. Здесь нам ничто не грозит, Брайен.

Он оборачивается и видит ее. Она полулежит на шкурах, скрытая в сумраке. Стены мерцают, полупрозрачные в свете огня. На ее бледной коже пляшут теплые оранжевые отсветы. На ней нет ничего, даже рубашки. Длинные волосы распущены по плечам и спине.

— Шанна… но ты же…

— Нам надо закончить начатое. — Ее губы слегка приоткрылись. Яркие, влажные — как будто раскрашенные застывшей кровью. — Или ты думал, что что-нибудь может нас разлучить?! Пусть даже и смерть?!

Она поднялась и выпрямилась в полный рост. Он не мог вымолвить ни слова. У него был бумажный пакет с кольями и распятиями, но он его уронил. От ее взгляда — бездонного, темного, как сама смерть — у него перехватило дыхание. Она сказала:

— Почему так происходит, что всех женщин, с которыми ты спал после того, как поехал на поиски Лайзы, убивают вампиры?

— Я…

— Может быть, это какое-то наказание?

— За небрежение… — Мысль, которая не давала ему покоя с самого начала, наконец прозвучала вслух. Раньше он пытался не думать об этом… но теперь не думать об этом было уже невозможно. Он дошел до конца. — Да, — прошептал он. — Я всегда знал, что надо было забрать ее от родителей. Я ей обещал, что заберу ее к себе, хотя и знал, что вряд ли на это решусь. Даже после того, как узнал, что у них происходит дома. Господи, я сам себе противен.

— Это можно поправить.

— Нет, для меня все кончено.

Но она уже потянулась к нему, и он как зачарованный упал в ее ледяные объятия, и его тело мгновенно застыло, лишившись тепла… это было похоже на то, как если бы он обнимал холодную мраморную статую… он не мог ее согреть… но не мог и сопротивляться. Именно к этому он стремился с той самой минуты, как вогнал острый кол в сердце племянницы, и увидел себя в образе Марка, и понял, что он тоже способен на предельную низость.

— Мне взять тебя прямо сейчас? — прошептала Шанна. Снаружи ревело пламя. Ее глаза сверкали, неумолимые, непроницаемые, как черное стекло. Он прикоснулся к ее щеке, пытаясь уловить источник этого хрупкого переливчатого сияния. Но оно ускользало от понимания. И даже ее волосы были как черный огонь. — Мне взять тебя прямо сейчас? — повторила она. — Да? Да?

— Да, — сказал он в отчаянии.

И бросился в жуткий холод, и почувствовал легкий укол на шее, и там стало пощипывать, и это пощипывание разлилось по венам, как слабенький электрический ток, и он почувствовал, как остывает его тело, стремительно теряя тепло…

Вдалеке — за стеной огня — крик:

— Мама, зачем ты так, мама?!

И внезапно вернулось тепло. Жарким потоком влилось обратно в тело. И мальчик встал между ними и вжег распятие в лицо матери — мальчик в набедренной повязке и волчьей шкуре вместо плаща, с лицом, разрисованным алыми полосами. А его друг замер как истукан, ошеломленный.

Брайен увидел, что зубы у Шанны красные.

— Кто та? — закричала она. — Я тебя больше не узнаю… Кол опустился, оборвав крик, рвущийся с ее губ. Она пошатнулась и упала. Огонь облизнул ее руки. Она широко распахнула глаза, умоляюще глядя на Брайена. Он смотрел на нее, завороженный пустотой в ее черных глазах. Мальчики потянули его за руку. А где-то в глубинах его естества шевельнулось желание. Щит на стене превратился в диск пламени. Фигуры мальчиков на его фоне казались смазанными силуэтами.

— Тащи его отсюда, — крикнул Терри.

— Он тяжелый… помоги мне… — Сдавленный голос второго парнишки.

Жесткие черты Шанны разгладились. В смерти ее лицо стало мягким и нежным. Голос Пи-Джея донесся до Брайена как будто откуда-то издалека:

— Смотри, Терри. Хотя бы теперь она снова знает, кто она. И Брайен начал осознавать, что он медленно погружается в зыбучий песок огня, и что в глубине души его отчаянно тянет к этой последней погибели, и что мальчишки держат его за руки и пытаются удержать, не дать ему погрузиться в пламя, но если он им не поможет, они его точно не вытащат… он напрягся, отгоняя пылающую темноту… и они все-таки выдернули его наружу, и он увидел снежинки за стеной бледнеющего огня… они были похожи на искрящиеся звездочки, розовые и оранжевые в отблесках пламени… потом он увидел горы, а потом его накрыла безбрежная темнота.

спасение любовью

Лестница вывела Стивена на вершину горы, подсвеченную пламенем. На снегу лежали тела героев, которым хватило запала пройти сквозь стену волшебного огня. Но для Стивена огонь был другом; разве он не играл с огнем еще в детстве? Огонь знал Стивена и не обжег его. Стена пламени расступилась, чтобы его пропустить.

Он оказался в бесконечном зеркальном зале. В центральной комнате чердака-лабиринта — в темном сердце человеческого сознания.

Рельсы игрушечной железной дороги выстилали весь пол. Поезда со свистом проносились по импровизированным мостам на подпорках из книг, по лугам из зеленых пледов, по пластмассовым тоннелям. Мимо миниатюрного оперного театра в Тауберге, мимо часовни Святой Сесилии, и даже вдоль кладбища, где когда-то была могила Конрада Штольца. На горных кряжах из перевернутых кресел темнели мрачно средневековые замки. Был здесь и сосновый лес из крошечных деревьев. И все это отражалось в бесчисленных зеркалах.

Он узнал диванчик из нью-йоркского кабинета Карлы. И сама Карла тоже была здесь. Она сказала:

— Он ждал нас целую вечность, Стивен. Смотри, я тут набросала схему. — Она протянула ему блокнот, открытый на нужной странице.

* * *

— Видишь, — продолжала она, — какие нас связывают сложные отношения.

Он молчал. Огонь — он чувствовал огонь, как чувствуют живое существо, как чувствуют любимого человека — уже выжигал дом изнутри.

— Помнишь, когда мы встретились в первый раз? Не в клинике, а гораздо раньше. Это была случайная встреча. Я тогда была студенткой, а ты отдал мне свой пончик в Карнеги-Холле. Конечно, ты ничего не помнишь. Но я тебя не забыла. С того самого раза. Видишь, нас постоянно сводило вместе. На первый взгляд, вроде случайно. Но это была не случайность. Это была судьба. Судьба толкала нас вперед, отсекая все побочные вероятности, пока каждому из нас не осталась только одна дорога…

— Дорога в Вампирский Узел. — Пауза. И потом: — А ты теперь…

— Да. Теперь я вампир. — Но он понял это и так. По ее плавным кошачьим движениям. По сиянию, исходившему от ее кожи. По сверкающей взвихренной тьме у нее в глазах. — Послушай. Это не то, что ты думаешь. Тысячу лет назад Тимми начал меняться. Способность сочувствовать людям была только началом метаморфозы. А все началось с… беспредельной тоски по завершенности. Он безотчетно искал свою женскую половину и свою тень. А поскольку он сам был созданием теневой вселенной, для него данные архетипы существовали в нашем мире… хотя в то время они еще не родились на свет. Ты понимаешь? Мы втроем, спроецированные вперед во время, были созданы друг для друга. И теперь мы вступаем в тигель трансформации, мы как бы кристаллизуемся и станем другим, мы возродимся, как феникс, из пламени — преображенные, непобедимые.

— В это трудно поверить. — Он чувствовал, что истина вот она, рядом. Но пока что боялся взглянуть на нее в открытую. Ему хотелось забыться в прежней огненной радости, в торжестве пламенной пляски, охватившей и город, и дом. — А наш брак поэтому и распался… потому что тогда у нас не было Тимми?

— Что-то вроде того.

— А Боги Хаоса? Они тут при чем?

— Да ладно тебе. Ты же и сам всегда знал, что они почти ни при чем. В ту ночь, в часовне, когда ты и эти твои Боги Хаоса увидели дитя ночи… что они видели на самом деле? Призраков или чудовищ. Олицетворение их собственной внутренней сути. Но ты не дал себя обмануть, хотя тебя и пытались сбить с толку. Ты был единственным, кто сумел разглядеть первозданную невинность за тысячелетним ужасом… ты увидел не зверя, не какое-нибудь страшилище, ты увидел ангела… не ненависть, а любовь!

Дрожащее марево пламени в воздухе между ним и Карлой… из дымки выходит фигура… мальчик… наконец они снова встретились лицом к лицу. Шестьдесят лет обратились в ничто. Зеркальный зал и часовня стали едины. Мальчик тоже совершенно не изменился, ибо он был субстанцией вечности.

Стивен заглянул в глаза — черные, как отполированный обсидиан, и, как и обсидиан, закаленные в жаре вулкана. Лицо как тончайший дрезденский фарфор. Иссиня-черные волосы. Фигура в сумраке. Стивена била дрожь. Сейчас он чувствовал то же самое, что чувствовал десятилетний хорист. Дрожь страха, который был чуть ли не чувственным. Беспомощность. Потрясение при встрече с совершенной красотой.

Он сказал:

— Я поджег лестницу. Пути назад все равно нет.

Тимми наконец заговорил, и его мелодичный голос был лишь слегка тронут проникновенной грустью:

— Ну что ж, здравствуй, мой тень. Жалко только, что во все наши предыдущие встречи я не решился признать эту правду.

— Здравствуй и ты.

Они бы, наверное, обнялись, но Стивену было страшно. Его пугала пылающая темнота в глазах Тимми.

— Он такой старый, — оказала Карла. — И такой одинокий. Только он пережил свое вампирское «детство», с его первозданной яростью и жаждой крови, с его ребяческим и суеверным страхом перед предметами религиозных культов. Он составил себе представление о сочувствии, а теперь он приближается к новому рубежу. Он — наше духовное "я", а мы воплощаем его человечность.

— Почему я не отражаюсь в зеркалах? — спросил Тимми и сам же себе ответил: — Потому что моя душа — это вы двое.

Стивен увидел тяжелую дубовую дверь, обитую железом. Интересно, почему он не заметил ее сразу? Тимми как будто прочел его мысли. Он сказал с легким раздражением в голосе:

— Она всегда здесь была, эта дверь. Если умеешь смотреть и видеть. Вы, поклонники Вагнера, такие сентиментальные. И в вас очень сильно стремление к театральности. Вы вообще ничего не видите, пока вам не напоют лейтмотив — Он рассмеялся, мягко, обворожительно.

— Ты хочешь сказать, что всего этого можно было бы избежать, если бы я попытался заговорить с тобой тогда, в часовне…

Снова — смех, как перезвон колокольчиков на ветру.

— И в этом весь Стивен. Всегда будет искать самый простой ответ. Ты хочешь прожечь свой путь через жизнь наподобие шаровой молнии.

Где-то в глубинах дома пробили часы. Раз… два… три… тринадцать раз.

— Пора, — сказала Карла. Ее губы подрагивали от нервного предвкушения.

Пламя прорвалось сквозь паркет, растеклось по игрушечным рельсам, охватило мосты из книг и пластмассовые горы. Клыки Тимми и Карлы влажно заблестели в пляшущих отсветах.

Стивен воскликнул, ошеломленный:

— Как ты можешь говорить, что я видел любовь, когда я видел только пылающий холод и темноту?!

Улыбка мальчика-вампира сверкнула, как море на солнце.

— Я — темная сторона любви, — сказал он. — Океан хаоса, на котором стоит вселенная. Без меня любовь не имеет смысла. В самом сумрачном средоточии вселенской тьмы я — память о свете.

Он указал на дверь.

Дом сотрясся от грохота. Землетрясение? Извержение внезапно проснувшегося вулкана?

— Так ты готов пройти на ту сторону? — Тимми нетерпеливо топнул ногой, в точности как капризный ребенок. — У нас мало времени.

Мальчик и женщина распахнули Стивену объятия. Мальчик был луной, женщина — землею, а сам он станет горящим солнцем. Дверь со скрипом отворилась. За дверью открылась щель ослепительного раскаленного сияния. Оттуда тянуло серными испарениями. Они были плотными, как густая дымка — кружились, туманили зеркала, окутывали всех троих едким маревом. Тошнота подступила к горлу. Стивену было нечем дышать. Я умираю, — подумал он. Я умираю!

— Это дверь в ад? — выкрикнул он, вспомнив дона Жуана и доктора Фауста, которых живьем утащили в геенну огненную.

— Не говори ерунды! — Карла улыбнулась ему сквозь клубы желтого дыма. — Разве ты совершил много зла?

Чистый голос мальчика перекрыл даже рев пламени:

— Зла нет! И ада тоже нет!

И тогда Стивен шагнул в их ледяные объятия. Ему в ноздри ударил запах их кожи — приятный, но все же слегка отдающий гнилью. Когда дверь распахнулась шире, он уже целовал губы, скрывающие клыки, и ласкал снежно-белую плоть. Ему казалось, что он вновь стал молодым. Дверь раскрылась, как вход во чрево космической матери-земли, и они танцевали — втроем, — вкладывая в этот танец всю их любовь друг к другу, и Стивен почувствовал, как огненное тепло покинуло его тело и объяло двоих партнеров, и в этом тесно сплетенном треугольнике их смешавшихся страстей он наконец почувствовал себя собой…

огонь

…и теперь Маг ласкал сморщенную плоть Сивиллы, и Карла со Стивеном тоже были там, соединившиеся с содрогающейся землей. Сивилла, одержимая духом Карлы, отвечает на ласки. Ее древнее, давно усохшее тело пробудилось к неистовой страсти. Земля трясется под ними. За окном мальчик видит сияние и чувствует запах смерти. Обжигающий ветер, искрящийся переливчатыми пылинками, врывается в убежище Мага. Они намазали свои тела жирным бальзамом, составленным из самых невообразимых компонентов, среди которых есть и яички изуродованного мальчика. Они — все трое — соединились в любовном действе. Эта не та любовь, которую Карла, Стивен и Тимми разделят в будущем, — это эгоистичное, собственническое вожделение, и Маг часто отвлекается от своей подруги, чтобы совершить колдовские ритуалы, которые осуществляются через сексуальную магию содрогающейся земли. Снаружи слышится грохот. Это упала мраморная колонна. Охваченный пламенем, Маг выпрямляется в полный рост и обнажает острые зубы. Мальчик кричит от пронзительной боли, когда Маг-леопард бросается на него и удовлетворяет и голод, и вожделение, он ликует, его торжествующий рев заглушает крики умирающих, а Сивилла бьет в ладоши, и ее сморщенные веки дрожат, и она со смехом падает в объятия своей долгожданной смерти…

огонь

…и Стивен смотрел, ошеломленный, как Карла становится землей, а ее женское естество — входом в пещеру Сивиллы, и Тимми со Стивеном заползают в тесный тоннель, раскаленная магма блестит, стены тоннеля раскалены от жара, стены дрожат и трясутся… горячая лава обжигает ноги, но они продолжают идти вперед, вверх… и во чреве, которое есть свет солнца, время содрогается и останавливается, клыки вонзаются в его плоть, и он отдается тьме, которая уже не тьма, а слепящий свет, он содрогается в мощном оргазме, еще и еще, и он уже не понимает, где его оргазм, а где оргазм Тимми и Карлы, они сносят последнюю дверь в замке герцога Синяя Борода, и сливаются воедино, теперь они трое — одно существо, а вот теперь их снова трое… они парят в вышине, в неописуемом жгучем сиянии, а потом…

огонь

…вершина Везувия взрывается сотнями разноцветных огней…

огонь

…они рождаются в пламени…

огонь

…они входят в покои Мага и видят, как лава вливается в атриум из проломленной стены винной лавки, они — в сознании мальчика, а мальчик уже из последних сил пытается вырваться из любовных объятий взбешенного леопарда и обезьянки-старушки, и хотя они невидимы, хотя они из другого измерения, они чувствуют его ужас и боль в ранах от когтей и зубов, они пытаются стать настоящими, ворваться в эту реальность, и на мгновение им это удается — они наяву попадают в Помпеи, а потом их сметает волна невыносимого жара и уносит обратно в мир бесплотных теней. Маг, пораженный, возвращает себе человеческий облик, и в тот краткий миг, когда его сознание захватили тени из будущего, мальчик все-таки вырывается из его смертоносных объятий, и бежит прочь, и видит, как лава врывается в двери, и поворачивает к окну, и Маг в облике орла бросается ему в лицо, его острый, как бритва, клюв бьет мальчика по щекам, кровь течет ручьями, а раскаленная лава шипит, и Маг выкрикивает скрипучим орлиным голосом:

— Мы должны завершить ритуал… мы должны… иначе мы не умрем и не будем жить, жизнь нас отринет, а смерть не примет… призрак бессмертия все же останется с нами, мы утратим тела, но при этом не растворимся в смерти… мы будем бродить по земле, как эхо кошмарных снов, как тени теней, как отголоски немых голосов…

И Сивилла пытается удержать мальчика своими хрупкими ручками, но он уворачивается от нее, и пламя пляшет на стенах дома, и земля содрогается и воет, как будто в агонии родов…

огонь

…следы детских ступней на растрескавшейся мозаике, едкий запах горящей плоти… обугленной… оглушительный грохот, потом… кровь, брызжет брызжет брызжет брызжет брызжет кипит на горячих камнях брызжет брызжет брызжет

огонь

…последние вампиры с криками выбегают из супермаркета и аптеки, обугленный игровой автомат вылетает из разбитой витрины игрового зала и врезается в дымящийся остов Пратновского автомобиля, двое мальчишек — они по-прежнему волокут на себе Брайена, который так и не пришел в сознание, — поднимают глаза, — снег на Главной улице весь растаял, и грязевая лавина увлекает тела вампиров вниз по улице, и…

…черный Везувий взрывается белым пламенем…

…Карла, Стивен и Тимми устремляются в небеса, извергаясь в потоке пылающей магмы…

…и обжигающий пепел падает прямо на мальчика, который уже полумертв от леопардовых укусов, и Карла со Стивеном вместе с ним чувствуют тошноту от серных испарений, и боль в рваных ранах — как раскаленные угли, и пыль не дает дышать, и его кровь брызжет брызжет на мозаичных камнях…

…крыша аптеки обваливается, банки с кока-колой разлетаются по всей улице…

…Маг и Сивилла раскрывают объятия смерти, Сивилла ликует — она обманула вечность, но Мага терзают сомнения, когда он погружается в кипящую лаву, и потолок обрушивается на них, сминая плоть и кроша кости, и с неба падают камни, погребая тела под собой, а потом…

огонь

…мальчик кричит:

— Бог есть любовь!

…на горных вершинах сдвигается снег. И катится вниз, и обрушивается на город со странным названием Узел — лавина, рожденная пронзительным криком мальчика…

…статуя Конрада Штольца падает с надгробного камня и разбивается на две зазубренные половинки, как будто расколотые молнией…

…три духа из будущего воспаряют к самому небу, поднимаются к солнцу из города, объятого пламенем, поток огня льется со склона вулкана и затопляет Помпеи, и колонны ломаются, словно сухие ветки, и тысячи тысяч живых людей застывают в сияющем алом море, точно букашки в застывшем янтаре…

…они родились из пылающих недр вулкана…

…огонь добрался до Валгаллы, где боги — первые обуздавшие хаос — восседают неподвижные, как изваяния, на своих золоченых тронах и изнывают по смерти…

огонь

Стивен трепещет в объятиях женщины и мальчика. Прикасается к их рукам и лицам, которые больше не обжигают холодом.

И поэтому он понимает, что он уже перешел черту. В едином затяжном оргазме их тройственного союза он пережил смерть и великое возрождение вселенной. Он потрясен и подавлен свершившимся чудом. За ревом огня его чуткий слух различает даже музыку сфер. Вечность входит в него во всей своей боли и исступленном восторге. Вокруг него рушатся стены дома. Его обуревает неутолимая жажда — из тех, которая не насытится никогда, — и совершенная красота замораживает его сердце.

27

наплыв

…вдалеке — грохот взрыва. Отблески пламени на снегу цвета близящегося рассвета.

— Не оглядывайся, — сказал Пи-Джей Терри. — Давай поднимай эту проклятую штуку, я один не справлюсь.

Терри взялся за палки, на которых было натянуто одеяло. Носилки, которые Пи-Джей соорудил для Брайена. Брайен так и не пришел в сознание.

— Мне холодно.

— Да, мне тоже. Давай, потащили.

Они подняли носилки с Брайеном со снега.

— А откуда ты знаешь, как эта штука делается?

— Это травва, дубина. Трав-ва. Шошоны пользуются такими, когда переносят лагерь в другое место. Я таких, хитростей знаю навалом. Мама меня научила.

— А куда мы идем?

— Наверное, в резервацию.

— И как мы туда доберемся, по-твоему? Блин, опять снег пошел.

— Мой народ знает много чего полезного, — продолжал Пи-Джей. Терри ни разу не слышал, чтобы Пи-Джей говорил вот так. Нет, он частенько заводил разговоры о том, что ему бы хотелось пожить в резервации и, может быть, поселиться там навсегда, но теперь в его словах появилась уверенность, которой не было раньше. — Я знаю, как построить из снега хижину, которая будет хранить тепло. Я знаю, как надо охотиться на зверей. Правда, я никогда не охотился, но я, наверное, смогу сообразить, как это делается.

— А с ним чего? Вдруг он умер?

— Он не умер.

— А если умрет?

— Мы его похороним.

— А если… ну… твоя мама… она ведь его укусила…

— У нас есть колья.

— Ага.

Ветер дул прямо в лицо. Согнувшись, они пошли вперед — сквозь снег. И хотя было ужасно холодно, его горе как будто растаяло в обжигающем жаре. У них за спиной полыхал лес. Это было красиво, очень красиво. И отсюда было не видно, что весь город охвачен пламенем и безумием.

— Мы уцелели, — сказал Пи-Джей, но без радости. И издал дикий крик, который тут же затерялся в пронзительном вое ветра.

наплыв

К концу зимы железная дорога вновь станет пригодной для езды. К обожженным руинам станции в Узле подойдет поезд. Это будет ночью, на небе будет светить луна, и если кто-нибудь из пассажиров выглянет в окно, он увидит обугленные останки сгоревшего города. Зрелище будет весьма колоритное, хотя и унылое. Даже гнетущее. Лунный свет отразится в миллионах осколков битых зеркал, которые осыпались в горы после того, как сгорел особняк. Лунный свет ляжет бледными бликами на потускневших петлях в пустых дверных проемах, засверкает на боках опустошенных игровых автоматов, сваленных в кучу в конце Главной улицы. Но скорее всего никто не посмотрит в окно. Все пассажиры поезда будут спать. Узел — тихая станция. Здесь редко кто сходит или садится в поезд.

Однако на этот раз в поезд сядут сразу трое новых пассажиров. У них будет отдельное купе первого класса. Только для них троих. Женщина средних лет, крепкий старик и молоденький мальчик с нежным, почти девичьим лицом. Может быть, наш гипотетический пассажир — тот, который не спит и глядит в окно — заметит, что их бледные лица странно светятся в темноте. И он, ясное дело, решит, что все дело в изменчивом лунном свете.

Когда наша тройка сядет в купе, они заведут разговор, но не на том языке, на котором говорят люди. Это будет язык ночи, который мы, смертные, воспринимаем как стрекот цикад, или как волчий вой вдалеке, или как шелест ветра в ветвях. Но даже если бы мы понимали их темный язык, мы все равно не смогли бы проникнуть в смысл этого загадочного разговора. Однако наш гипотетический наблюдатель, более или менее знакомый с ночной речью и не считающий, что подслушивать — это плохо, мог бы услышать примерно следующее:

— Это была замечательная история. Очень красивая. Жалко, что нельзя пережить ее снова, с начала.

— А ведь я рассказал далеко не все. Карла. На самом деле там было еще столько всего… Например, как мы ссорились с Караваджо… в Риме, на площади под дождем… или как я пил кровь из изящной ножки китайской императрицы.

— Выдумки. Все это выдумки.

— Правда, друзья мои, это всего лишь превалирующий процент наших личных иллюзий…

— Огонь погас. Теперь я успокоился.

— А куда мы теперь направляемся?

Не важно, кто из них что говорит. В каком-то смысле эти трое — одно существо. Они существуют в другом срезе реальности.

Но пусть они и ушли за пределы, пусть они поднялись на иной уровень, на еще один оборот колеса бытия, они отнюдь не похожи на умудренную и серьезную троицу. Они будут много смеяться. Их глаза будут гореть (но не так, как горят человеческие глаза, а так, как сверкает ночная роса в лунном свете); их улыбки будут веселыми и беззаботными, и смертоносные клыки вовсе их не испортят. И если кто-то из них на мгновение загрустит, если задумается о том, что уже было и что еще будет, остальные его утешат и ободрят. Потому что даже мертвые знают, что такое любовь.

— Я была в этой истории Сивиллой, а Стивен — Магом?

— А доктор Швейц? А Синяя Борода? А Пото? А Жанна д’Арк?

— Может быть. А может быть, все дело в том, что эхо этих персонажей, их отголоски во времени, зацепили вас сильнее, чем всех остальных.

— Мне кажется, что они все — в нас.

— Даже Синяя Борода.

— Узнать в себе Синюю Бороду…

— Не побояться открыть последнюю дверь…

— Есть начало мудрости.

— Так куда же мы едем?

Куда они едут…

Миновав сожженный город, поезд въедет в лес, который еще сохранился на склонах горы. Ну… может быть, не весь поезд. Остальные вагоны поедут туда, куда им положено следовать по расписанию. Но этот вагон обязательно въедет в лес. В дремучую чащу непроницаемой темноты. Темнота накроет весь мир. В ней растворится все, даже поезд… или образ поезда… и они побегут, радостные и свободные, по прохладному лесу — в темноте, посреди запахов земли, дерева, камня и диких зверей, в переливчатой симфонии лесных шорохов. В темноте они станут сильными. И хотя время здесь вроде бы остановилось, когда-нибудь поезд выйдет из леса — так же, как мальчик вышел из пещеры Сивиллы, чтобы сделаться вампиром в умирающем городе, так же, как Карла бросила свою доходную практику по утешению богатеньких неврастеников, так же, как Стивен сломал стену своей посредственности и отдирижировал гениальное представление «Гибели богов». Всему на свете приходит конец. Даже смерти. Но возрождение наших героев — это уже другая история.

А город со смешным названием Узел? Что тут рассказывать? В общем-то, нечего. Он так и будет заброшенным и нежилым. Никто не захочет там жить, да и просто заехать-взглянуть захотят немногие. Аура беды и тревоги еще долго будет витать над руинами города, но и она тоже рассеется. А жители Ключей, соседнего городка, станут называть этот опустошенный город Вампирским Узлом. А если вы спросите, почему, они вам ответят, что есть такая старая песенка, и рассмеются — немного нервно. Но никто не поймет этой шутки. Никто даже не вспомнит мелодии. Эти попсовые песни… эфемерные однодневки.

Александрия, Нью-Йорк, Рим, Женева 1980-1983

Примечания

1

Имеется в виду Магистраль ФДР — скоростная магистраль в Нью-Йорке, проходящая по восточному краю Манхэттена. «Американа», с. 307. Но если писать «Руди, сворачивай на Магистраль ФДР» — это получится как-то уж слишком нарочито. В нормальном разговоре люди — и нелюди — так никогда не скажут.

(обратно)

2

Имеется в виду международный аэропорт рядом с Нью-Йорком.

(обратно)

3

Пёрселл Генри (1659-1695), английский композитор, органист, клавесинист. Писал духовную и светскую музыку.

(обратно)

4

Имеется в виду опера Вагнера «Тристан и Изольда».

(обратно)

5

Бела Лугоши, Кристофер Ли, Фрэнк Лангелла — киноактеры, исполнители роли Дракулы в разных фильмах.

(обратно)

6

По телевизору идет фильм «Ужас Дракулы» режиссера Теренса Фишера, 1958. Питер Кашинг играет ван Хельсинга, Кристофер Ли, соответственно, Дракулую

(обратно)

7

Часть Манхэттена на пересечении Бродвея и Седьмой авеню, где расположены многочисленные театры, кинотеатры, отели и рестораны.

(обратно)

8

Гериатрия — раздел медицины, изучающий особенности заболеваний у людей пожилого и старческого возраста.

(обратно)

9

Итон — одна из девяти старейших престижных мужских привилегированных средних школ. находится в графстве Итон. Учащиеся — в основном выходцы из аристократических семей.

(обратно)

10

Байрет — город в Баварии, где похоронен композитор Рихард Вагнер. Там регулярно проводятся оперные вагнеровские фестивали в театре, построенном в 1972-1976 гг. специально для постановки «Кольца Нибелунгов».

(обратно)

11

Игра в мяч для двух или четырех человек.

(обратно)

12

Видеоигра на игровом автомате.

(обратно)

13

Клавишно-ударный музыкальный инструмент.

(обратно)

14

Шимановский Кароль (1882-1937), польский композитор, пианист.

(обратно)

15

Гертон — известный женский колледж Кембриджского университета.

(обратно)

16

Рангда — в балийско-индуистской мифологии — на острове Бали, Индонезия — царица ведьм и черной магии, повелевающая вредоносными духами-оборотнями.

(обратно)

17

Рубато — свободное в отношении темпа исполнение музыки, не строго в такт.

(обратно)

18

Малая секунда — музыкальный термин.

(обратно)

19

Палестрина Джованни Пьерлуиджи (ок. 1525 — 1594), итальянский композитор, глава римской плифонической школы. Его мессы, мадригалы, мотеты — вершина хоровой полифонии строгого стиля. Мотет — жанр вокальной многоголосной музыки.

(обратно)

20

До 1939 года официальным названием Таиланда было Сиам.

(обратно)

21

Видимо, имеется в виду период расцвета города Аюттхая, который в середине XIV века стал столицей Тайского королевства.

(обратно)

22

Чиенгмай — средневековое лаосское королевство в Северном Таиланде, XIV-XVIII вв.

(обратно)

23

Де Милль Сесиль Блаент (1881-1959). Американский кинорежиссер, продюсер, драматург. Все его работы пронизаны эстетикой викторианского театра. Один из создателей Голливуда.

(обратно)

24

Кхмеры — народ Камбоджии; моны — народ Бирмы и Таиланда; Дваравати — древнее монское государство в Юго-Восточной Азии, II — Х вв. н.э; Шривиджайя — малайское государство VII — X11I вв. Переводчик в который раз поражается собственной эрудиции.

(обратно)

25

Мания величия.

(обратно)

26

Луиджи Боккерини (1743-1805), итальянский композитор и виолончелист.

(обратно)

27

Мелизмы — небольшие мелодические украшения, устойчивые по форме.

(обратно)

28

Kyrie eleison — «Господи, помилуй».

(обратно)

29

Ауреус — древнеримская золотая монета.

(обратно)

30

Флавиев амфитеатр — Колизей в Риме.

(обратно)

31

Латифундия — особый тип земледелия и землепользования. Возник в Древнем Риме в эпоху Республики. В латифундии интенсивно использовалась дешевая рабская сила.

(обратно)

32

Добивающий, смертельный удар (фр.).

(обратно)

33

Гиацинт — в греческой мифологии сын спартанского царя Амикла и правнук Зевса. Был любимцем Аполлона, который нечаянно убил его, попав в него во время метания диском. Из крови юноши выросли цветы-гиацинты, как бы обагренные кровью.

(обратно)

Оглавление

ЛЕТО: . СОН ЧЕРНОГО КОРОЛЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

ЛЕТО: . БОГИ ХАОСА

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

ОСЕНЬ: . ЗАМОК ГЕРЦОГА СИНЯЯ БОРОДА

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

ЗИМА: . Я — ТЬМА

  24

  25

  26

  27 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте