«Гиви и Шендерович»

Мария Галина ГИВИ И ШЕНДЕРОВИЧ

Мистико-ироническая фантасмагория

Пш— ш… — сказала волна.

Гиви поджал пальцы, осторожно передвигая нежные ненатруженные ступни по обломкам ракушек. Ракушки были острые. А вода холодная.

Сегодня с утра Гиви раздражало все — и сырой песок, и море, а больше всего сам он — Гиви Месопотамишвили собственной персоной. Ноги, если смотреть на них сверху, казались коротковатыми и кривоватыми — известный оптический эффект, применительно к другим деталям отмеченный еще Хэмингуэем. Но Гиви Хэмингуэем не увлекался, про оптический эффект не знал и потому расстраивался постоянно. Как поглядит на себя, так и расстроится.

И занес же его черт на нудистский пляж!

Нет, во-первых, он спустился с крутоватого обрыва именно на этот клочок берега, потому что спонтанно решил искупаться, но стеснялся семейных трусов в мелкий цветочек, во-вторых, понадеялся, что сможет полюбоваться на голых, подрумяненных солнцем блондинок. Но блондинок не было — может, эта разновидность человечества особенно чувствительная к холоду? Если честно, то женщин вообще не было, если не считать престарелой усатой брюнетки, живописно драпирующейся в полотенце. Имелось несколько голых особей мужского полу, которые, выложив из смуглых тел морскую звезду, резались в карты.

Волна вновь зашипела. Точно рассерженная кошка. Она явно имела что-то против Гиви.

Гиви вновь поджал пальцы и отступил еще на шаг.

Ему казалось, что все на него смотрят.

Но волна догнала и укусила его за пятку. Она была мокрая. И холодная.

Гиви почесал ступней о щиколотку и сделал вид, что вовсе не собирался купаться. Так, посмотреть подходил.

Море было чуть подернуто вялотекущей дымкой, в которой далеко-далеко, между небом и землей висел белый теплоход. За ним тянулась полоска густого фиолетового тумана, постепенно растворяясь в окружающей среде.

Гиви вздохнул. Ему захотелось оказаться на палубе этого теплохода. Чтобы сидеть в шезлонге на палубе. И желательно не в шортах, а в штанах. Потому что в шортах он, Гиви, не смотрится. И штаны пусть будут белые… И не совсем в обтяжку… И чтобы прихлебывать холодное пиво. Какое-то время Гиви колебался между запотевшей тяжелой кружкой и легким бокалом с торчащей из него соломинкой, но потом решил вопрос в пользу пива.

И чтобы рядом сидели загорелые блондинки. Ну, хотя бы одна. И пусть она будет похожа на Алку Кучеренко, которую Гиви пытался закадрить на какой-то интеллигентной питерской пьянке, на которую попал совершенно случайно. Ступни у нее были маленькие, щиколотки сухие, и все остальное — как надо. Она ему понравилась. А он ей — нет.

— Вот он! — раздался чей-то голос.

Гиви не обернулся. Он был не местный и никого тут не знал.

— Ах ты, сукин кот! — нежно произнес голос. — Ах ты, паршивый сукин кот!

Голос, прежде смягченный расстоянием, звучал совсем рядом. Буквально над ухом.

— Я его по всему Ланжерону ищу, а он вон где, с гомиками заигрывает, — укоризненно продолжал голос. — Одевайся, несчастье!

Гиви втянул голову в плечи. Обернуться он стеснялся потому что стеснялся.

— Мишка там уже землю роет… Да шевелись же, тебе говорю! Миша! Шендерович! Я его нашла! Эту, извиняюсь, ошибку природы…

Гиви почувствовал, как у него краснеют уши. И обернулся.

Женщина была похожа на Алку Кучеренко. Но одетая. В кофточку с глубоким вырезом и юбку до щиколоток. Щиколотки были тонкие, и все остальное — как надо. Гиви начал гадать, как она умудрилась так быстро удрать с парохода, но потом плюнул и гадать перестал. Махнул рукой — фигурально выражаясь, поскольку обе руки были заняты — он судорожно сжимал вокруг тощих бедер новенькое махровое полотенце с надписью «Ай лав ю, Одесса». Полотенце Гиви купил по дороге на пляж.

— Блин! — сказала Неалка.

— Пардон! — сказал Гиви.

Неалка поглядела на него, потом на широкоплечего красавца в шортах, который, ладно перебирая сильными ногами, спускался по тропинке.

— Миша! Отбой! — крикнула Неалка, — Не спеши! Шею сломаешь и совершенно зря… Это не он!

Но красавец уже ступил на песок и теперь приближался к Гиви, укоризненно покачивая головой.

И ему я не понравился, подумал Гиви.

— Ты не Ставраки, — мрачно сказал широкоплечий красавец.

— Нет, — покорно согласился Гиви.

— А где Ставраки? — красавец был по-прежнему мрачен. Он глядел на Гиви так, словно тот только что вот этими руками закопал труп Ставраки в песке.

— Откуда я знаю? — честно ответил Гиви.

— У него слабая голова, у твоего Яни, — строго сказала Неалка, — сразу же видно!

Гиви, который втянул, было, голову в плечи, вновь осторожно ее выпростал, поскольку понял, что это относится не к нему.

— Он залег на дно, — нежным жемчужным голосом продолжала излагать Неалка, — С той рыжей змееженщиной, которую вы подцепили в «Жемчужине». И где теперь его искать?

— Паспорт его у тебя? — флегматично осведомился красавец, — У тебя! Так он без паспорта далеко не уйдет…

— Это еще почему? — удивилась Неалка. — Уйдет… Зачем ему сейчас паспорт? Он же не в ЗАГС ее вести собирается. Пить меньше надо было, вот что!

— А кто нас в «Жемчужину» затащил? Ты ж и затащила. А кто эту корову за наш столик пригласил? Ты и пригласила.

— Так это ж вчера было!

— А ему и на сегодня хватило, — мрачно заключил Шендерович. И, уже повернувшись к Гиви, который прыгал на одной ноге, пытаясь влезть в брюки, — Прости друг. Обознались мы. Уж больно ты на Яни похож… Такое, понимаешь, дело…

— Понимаю, — вежливо кивнул Гиви, потерял равновесие и промахнулся ногой. — Пропал ваш Янаки…

— Ставраки, — аккуратно поправил Шендерович. Он отошел на два шага, и, заложив руки за спину и склонив голову на бок, рассматривал Гиви, словно собирался писать его портрет. Гиви даже стало неловко.

— Впрочем, — неожиданно заключил Шендерович, — какая разница? Пошли, друг. Пива выпьешь?

— Миша! — забеспокоилась Неалка, — может хватит? Теплоход…

— А! — отмахнулся Шендерович. — отплавались!

Он развернулся и направился к ларьку, уныло приткнувшемуся в зарослях бурьяна. Гиви с завистью смотрел ему вслед — ноги у Шендеровича были стройные, длинные и загорелые.

— Тогда и мне возьми! — крикнула Неалка ему вслед.

— Пропало! — Шендерович щелчком большого пальца открыл бутылку и присосался к ней, обильно поливая пивом мускулистую грудь. — Все пропало! Билеты сгорели! Причем, заметь, туда и обратно. Горит… Все горит! Я вас спрашиваю — это бизнес?

— Нет! — булькнул Гиви, — это не бизнес.

Ему очень хотелось угодить Шендеровичу.

— Это черт знает что, — согласился Шендерович. Он аккуратно забросил в бурьян пустую бутылку, вздохнул, — Гнилой мужик этот Яни. Не надо было с ним связываться. Так нет, напросился… А выдрючивался-то… Я такой, я сякой… Я, блин, крутой, у меня вся таможня схвачена… Концы в Стамбуле…

— Да, нехорошо… Мужчина должен слово держать… — Гиви чувствовал себя виноватым, словно имел непосредственное отношение к неведомому Яни. — Вот я бы никогда…

Ему очень хотелось быть кому-то позарез необходимым. Чтобы красавец Шендерович бегал по крутым обрывам, разыскивая именно его. А когда нашел, обрадовался. А может, и не разыскивал бы, потому что он, Гиви, человек надежный… Он робко поглядел на Шендеровича, словно ожидая похвалы за такое примерное поведение.

Но Шендерович был мрачен и задумчив.

— Ты вот… как тебя там?

— Гиви, — сказал Гиви.

— Да… Может, ты и кремень в смысле слова, но нам-то не ты нужен… Нам Ставраки нужен…

— А без него нельзя? — робко спросил Гиви, — совсем?

— Без него — никак… — вздохнул Шендерович. — А впрочем…

Он вновь, прищурившись, внимательно поглядел на него, потом взгляд вдруг стал очень дружелюбным.

— Послушай, друг… Еще по пиву?

* * *

Земля качалась. Гиви застонал и приоткрыл глаза. Потом вновь прикрыл. Земля продолжала качаться. Кровать, на которой он лежал, почему-то была очень жесткой и узкой. Гиви попробовал пошевелить пальцами на ногах, но не смог. Не сразу понял, что пошевелить пальцами он не мог потому, что лежал в ботинках. Тогда он попробовал пошевелиться весь и сразу свалился на пол. Пол был холодным, а потолок почему-то нависал над полом очень низко.

Окно было круглым.

За ним плескались волны.

Гиви закричал.

— Ну и чего ты орешь? — укоризненно произнесла полная женщина, приподнимаясь на соседней койке. Щека у нее была помята, на пышном плече рядом с врезавшейся бретелькой лифчика отпечатались рубцы от подушки. — Чего ты орешь, горе ты мое?

— Я не ваше горе, — сквозь зубы проговорил Гиви.

— Он всегда так, — пояснил Шендерович. Он свесился с верхней койки и с дружеской, приветливой улыбкой потрепал Гиви по плечу могучей рукой, — Злой с похмелья, просто зверь какой. А все почему? На голову слаб. Сколько раз говорил я ему — Яни, не мешай водку с пивом, а он мешает, мешает…

— Яни? — переспросила женщина, почему-то удивившись. Гиви уже не удивлялся ничему.

— Грек он, — в голосе Шендеровича прозвучала гордость, словно иметь друга-грека бог весть какое достижение. — Они, греки, вообще к нашей водке непривычные. Они вино пьют вообще-то. Красное. Разбавленное. А тут загуляли мы немножко на радостях перед тревелом, ну он и сорвался.

— Да, золотко, — согласилась женщина, — Это тебе не рцикатели — или что там вы пьете у себя в Греции.

— Да местный он, — поправил Шендерович. — наш грек. Коренной. Их не много осталось.

Он вновь ласково оглядел Гиви, любуясь на его этнографическую редкость.

— Поуезжали они от нас, — вздохнул он.

— И чем им тут плохо было? — возмутилась тетка.

— Зов предков. Историческая родина. Все дернули. Панайотисы свалили, Сатыросы свалили… Все свалили. Одни Ставраки подзадержались. Семья тут у него, прикипел он…

Боже мой, подумал Гиви, какая еще семья? Откуда семья?

— Я не Ставраки, — выкрикнул он и, было, затряс головой, но койка вокруг него начала неприятно вращаться и он вновь поник.

— Я ж говорю, Яни, — миролюбиво согласился Шендерович, — Яни Ставраки.

Гиви в ужасе огляделся. Сочувственные лица смотрели на него — мрачное, красивое лицо Шендеровича и уютное — помятой тетки. Я сошел с ума, подумал Гиви. Или нет, это мне снится. Сейчас закрою глаза.

Он закрыл глаза. Койка вновь начала вращаться. До того она просто плавно покачивалась. Мало ей, что ли?

Пароходство, подумал он, хватаясь за смутную мысль, — гостиница при пароходстве. На новом месте всегда приснится что-нибудь этакое… Хоть бы эротическое что, а то такая дрянь… Гиви очень любил, когда ему время от времни снилось что-то эротическое.

Он попробовал включить новый сон, получше, поэротичней, без тетки — она ему не нравилась, но в глазах плавали одни лишь цветные пятна… Его опять замутило.

Он открыл глаза.

На него смотрели тетка и Шендерович.

— Я не Яни, — уныло повторил он.

— Яни-Яни, — согласился Шендерович, и почему-то пнул его носком ботинка в щиколотку. Больно пнул, гад.

— Я не Яни! — выкрикнул Гиви, — хватаясь за щиколотку. — Я — Гиви!

— А-а, — протянул Шендерович, — опять, значит, за свое…

Тетка подобралась и чуть отодвинулась.

— Это он после водки, — пояснил Шендерович. — Такое, понимаешь, дело… Дружок у него был — Гиви. Так он, Гиви этот, утонул в прошлом году. У него на глазах и утонул — у Яни… Ну, Яни с тех пор немного это… Совесть его, понимаешь, мучает, что не спас он кореша закадычного. А уж нырял, нырял, посинел весь…

— Кто, Гиви? — шепотом спросила тетка?

— Не-а, того Гиви так и не нашли. С концами утоп. А Яни моего спасатели вытащили. Полузадохшегося… Ну он с тех пор, когда выпьет, то это… Гиви своего зовет. Протяжно, так, страшно. А то и кажется ему, — он тоже понизил голос до интимного шепота, — что это он сам, Яни, и утоп. А Гиви, значит, вот он… живет на белом свете, водку пьет… Ну и кричит — протяжно так, страшно — «Я — Гиви, я — Гиви!».

Тетка вновь отодвинулась, на этот раз радикально.

— Вот и шурин мой так же, — печально сказала она, — допился, гад… В дурке теперь…

Гиви протер глаза кулаком.

— Я — кто?

— Яни ты, — Шендерович дружески потрепал его по плечу, — Яни Ставраки.

Гиви встал. Ботинки почему-то жали. Наверное, им не понравилось, что их не сняли на ночь, вот они и выражали негодование в пределах своих, обувных, возможностей. Гиви поморщился и снял ботинки.

— Ставраки? — он с достоинством выпрямился, насколько это позволяла тесная каюта. — Я в этом не уверен.

Над его койкой обнаружилась еще одна — тоже пустая.

— А тебе и не надо верить, — ласково сказал Шендерович. — Тебе надо просто запомнить. Я-ни Ста-вра-ки… Заучи это наизусть.

Дружеская ладонь, трепавшая Гиви по плечу, сжалась в мощный волосатый кулак, и этот кулак завис перед носом Гиви.

— Хорошенько заучи.

И, уже тетке:

— Да вы, мамочка, не тревожьтесь. Он не буйный… Во всяком случае, я пока еще с ним справляюсь…

Тетка поспешно привстала, вздохнула — грудь у нее обширно заколыхалась (Гиви стыдливо отвел глаза), и направилась к выходу.

— Пойду я, — сказала она, ни к кому конкретно не обращаясь, — вы уж тут сами…

И боком вышла из двери, которая тоже только притворялась дверью, потому что не открывалась, как всякой порядочной двери положено, а ходила в пазах.

Шендерович задумчиво смотрел ей вслед.

— Во-во! — в голосе Шендеровича прозвучало странное удовлетворение. Он задумчиво оглядел пустую каюту и тоже вздохнул.

Гиви мрачно поглядел на него.

— Что я делаю на корабле? — сухо спросил он.

— Плывешь, — рассудительно ответил Шендерович.

— Куда плыву? — забеспокоился Гиви.

— В Турцию.

— Зачэм в Турцию? — Неожиданно у него прорезался совершенно карикатурный акцент… Откуда, уныло думал он, устаившись на корявые большие пальцы ног, сроду же не было… От потрясения что ли? — Какая Турция, слушай?

— Челночим мы с тобой, — пояснил Шендерович. — Пару дней туда, сутки в Стамбуле, пару дней обратно. Подумаешь, делов-то, в Турцию сплавать. Да не волнуйся ты так, смотреть же страшно. Пойдем сейчас, позавтракаем… Нарзанчику выпьем, на палубе посидим, позагораем, на девок посмотрим. Чем плохо?

— В шезлонгах посидим? — оживился Гиви.

— А то…

Гиви продолжал глядеть на него исподлобья.

— Слушай, — шепотом спросил он наконец, — Я правда Ставраки, а?

Шендерович пожал плечами.

— На время, — сказал он, — только до Одесской таможни. Товар привезем и ты опять будешь Гиви… Как там тебя дальше?

— Месопотамишвили. — застенчиво сказал Гиви.

— Во! Опять Меспопотами… швили… Я ж говорю, на пару деньков… Ставраки, сука, загулял, с концами свалил, а теплоход уже, блин, дудит, билеты не сдашь — потеря пятьдесят процентов, а то и все семьдесят, а у меня у самого проценты тикают, да за перевес, суки, сдерут больше, чем весь товар стоит — квота у них… А так на троих разбросаем… Потом — мы бы с Алкой вдвоем сколько бы вывезли — по полторы на рыло, а с тобой уже, считай, почти пять… Со Ставраки, вернее…

Он мрачно поглядел на внушительные кулаки.

— Гад он, этот Яни, вот что я тебе скажу… Так людей подвести! Не подвернись ты, уж не знаю что бы и делали… Хорошо, паспорт у него я еще тогда отобрал, когда он по пьяни в фонтан ресторанный полез плескаться, а билеты все у Алки были.

— Я что? — ужаснулся Гиви, — по чужому паспорту еду?

— Кто сейчас на это смотрит, — успокоил Шендерович, — тем более, что ты один к одному эта сволочь Яни…

Он наклонился к Гиви.

— Ну чем плохо — задарма в Турцию прокатиться? Целые сутки в Стамбуле, и даже не свой паспорт. Гуляй — не хочу! Девок снимай, кути — все оплачиваю! В пределах разумного, конечно! Или нет — бабки выдам, на них гуляй! Сотню баксов выдам — на них в Турции можно неделю в гареме султана резвиться… Плюс десять процентов с дохода.

— Дэсять?! — Гиви слушал себя с омерзением.

— Ну хорошо, — торопливо согласился Шендерович, — пятнадцать…

— Дорожные расходы особо.

— Дорожные особо. — Шендерович дал роскошную отмашку, — чего уж там.

Гиви вздохнул. Ему хотелось свернуть Шендеровичу могучую шею. Да если б он, Шендерович, поговорил с ним, с Гиви по человечески, так мол и так, друг Гиви, помоги, позарез нужно, век буду… Разве он, Гиви, отказал бы? Не отказал бы! А тут — напоили, погрузили, как бревно бессловесное, и не в насилии дело, не в произволе — в обмане… Нельзя друга обманывать. С которым до этого мешал водку с пивом, которого хлопал по плечу, котрому говорил: «Хороший ты мужик, брат Гиви!». Теперь Гиви все это вспомнил. Так не помнил, а сейчас — вспомнил. Нехорошо это… Не по мужски… Не по дружески, в конце концов!

Так Гиви и хотел сказать Шендеровичу, взять вот и сказать что он, Гиви о нем, о Шендеровиче думает, но тут дверь каюты вновь поехала вбок и в проеме появилась Неалка, свежая, бело-розовая, светлые волосы заколоты зубчатой пластиковой бабочкой.

— Мальчики! — сказала Неалка, блеснув белыми зубами и ласково кивнув персонально Гиви, — мальчики! Кушать.

— Пошли, друг Яни! — Шендерович положил Гиви на плечо тяжелую ладонь. — Пошли, порубаем… Сразу полегчает. Шкары только не забудь.

— А? — рассеянно переспросил Гиви.

— Ботинки, говорю, надень… Некультурно оно как-то…

— А-а… — сказал Гиви.

* * *

— Минералки я тебе сейчас! Минералочки! — заботился Шендерович.

Гиви равнодушно кивнул.

Хорошо было кругом… мирно… По залу бойко курсировали молоденькие официантки, в панорамные окна лился перламутровый свет моря, чайки с криком метались над волнами в наглом ожидании пищевых отходов…

Рядом сидела Неалка, энергично управляясь с салатом. Второй соседкой оказалась давешняя баба из их каюты. Время от времени она подозрительно косилась на Гиви. Стул свой она явно старалась отодвинуть как можно дальше — насколько позволяла круглая форма стола. Зато Неалка сидела к Гиви вплотную и пару раз прижалась к нему крутым бедром. Компенсация за причиненные неудобства, цинично думал Гиви — дураком он не был. Циником, впрочем, тоже. Просто надругались над ним с особым цинизмом — и красавец Шендерович и Неалка эта… Им, значит, можно, а ему, Гиви, нельзя?

— Слушай, — он обернулся к Неалке, которая нагло взглянула ему в глаза, — а тебя-то как зовут?

— Так мы ж вчера на брудершафт с тобой пили, — она не отводила простодушного светлого взгляда.

— Не помню, — сухо сказал Гиви.

— Алла, — представилась Неалка. — можно Алка.

— Кучеренко? — с ужасом переспросил Гиви, поскольку мир опять утрачивал реальность.

— Почему — Кучеренко? Колесниченко.

— Ну, — великодушно разрешил Гиви, — это еще ничего.

— Знакомьтесь! — Шендерович вытянул длинную руку, обнял Алку, заодно прихватив и Гиви, и притиснув их друг к другу, — это, друг Яни, наш переводчик и гид… Она диссертацию пишет, представляешь? По трюкологии…

— Тюркологии, — поправила Алка, бесстыдно прижимаясь одновременно к Гиви и Шендеровичу, — но вообще, если честно, я компаративистикой занимаюсь. А тюркология это так, несерьезно.

— Чего ж челночишь? — упрекнул ее Гиви.

— А Мишка попросил!

— Ты кушай-кушай, друг Яни! — продолжал беспокоиться Шендерович. — Может пивка?

— Ну уж нет!

— А я бы выпил! Девушка, милая…

— Оклемался? — тетка напротив глядела то на Шендеровича, то на Гиви с испуганной надеждой.

— А то! — сказал Шендерович, накладывая себе на тарелку гору пестрого салата. — Я ж говорю, он в норме. Водку только с пивом ему нельзя, а так — в полной норме…

— Кому ж можно, — с тоской заметила женщина. — Никому нельзя. Вон, свояк мой… Допился, миленький, в дурке теперь…

— Мужчины, — многозначительно произнесла Алка. Интонация у нее была такая, словно речь шла о красивых, но необузданных животных. Гиви себя зауважал.

— Ага… — согласилась тетка, но почему-то без алкиного энтузиазма. — Ночью буянить не будешь, а, золотко? — она взглянула на Гиви с тихой мольбой.

— Нет, — буркнул Гиви. Ему очень нравился салат, но чисто умозрительно — организм явно желал принимать только минералку и ничего больше. Сволочь этот Шендерович! Не меньше его, вроде, вчера пил — и лопает как кашалот…

— В Турцию, значит, едете? — тетке было скучно и хотелось поговорить.

— Вроде того, — неопределенно отозвался Шендерович, наворачивая салат.

— Я тоже в Турцию, — сообщила тетка.

— А что? — забеспокоился Гиви, — теплоход еще куда-то плывет?

— Да нет, — успокоил его Шендерович, — Не боись! Тольки до Стамбула.

— Та кто его знает, — неуверенно поддержала его тетка, — говорят, что до Стамбула… Ничего, золотко, не расстраивайся… Ты на меня погляди — я, вон, тоже боюсь, а еду.

— Чего берете? — профессионально заинтересовался Шендерович.

— Халат беру, нейлоновый, платье хлопчатое… жарко там, говорят…

— Нет, — поморщился от тупости тетки Шендерович, — чего обратно везти будете?

— А я, дорогуша, ничего обратно не везу. Я в Турции остаюсь. Няней нанимаюсь… бебисеттером…

— Ситтером.

— Как скажешь, золотко…

— Да зачем ради такого хорошего дела аж в Турцию ехать? — удивился Шендеровивич, — А то у нас всяким крутым няни не нужны. У меня вон друг обыскался, триста баксов в месяц кладет…

— Нельзя мне дома, — с тоской произнесла женщина, — ну никак нельзя.

Гиви напрягся. Тетка с виду была совершенно безобидной, но кто ее знает? Может, ее мафия преследует? Или милиция? Или и те и другие вместе? Лучше бы держаться от таких подальше — может, она вообше контрабандист матерый… В чулке, скажем, прячет, или где там они, женщины, контрабанду возят.

— Что вдруг? — лениво спросил Шендерович.

И почему это он ничего не боится, подумал Гиви. Ему тоже хотелось ничего не бояться. Но он не умел.

— Тебя как звать-то?

— Михаил Абрамович.

— Ты вот послушай, Абрамыч… И ты тоже, золотко — Яни или как там тебя. Дома, дома… А по мне лучше где угодно, чем дома… И, главное, чтобы море… Говорят, они не достают, через большую воду…

— Да кто не достает? — заинтересовался Шендерович.

— Кому надо, — веско ответила женщина, — те и не достанут…

Она ж параноик — с горечью подумал Гиви. А еще от меня шарахалась…

— Думаешь, я сумасшедшая, да? — зорко взглянула на него женщина… — а ты не думай… ты лучше послушай… Тогда и скажешь, права была Варвара Тимофеевна, ох, права… я то есть… Потому что случилась со мной такая история…

Какая история случилась с Варварой Тимофеевной, или Почему Варвара Тимофеевна едет в Турцию

Папа мой помер рано, царство ему небесное, а мамочка учительница у нас. Родную речь в школе преподавала. Хорошая мама. Но строгая. Ее даже учителя боялись. И нас она твердой рукой — и за маму, и за папу. Мол, выучу-воспитаю, профессию дам в руки, а тогда уж и помирать можно. И ведь правда — выучила. Нинку, старшую, в торговый техникум ильичевский определила, Ваньку, среднего, в техникум дорожный, а меня, младшенькую, на бухгалтера. Ну, выучились мы, разъехались… Ванька вообще после армии в Салехарде остался, дороги строить, там и окрутила его Лилька… Мама недовольна была, ох, недовольна, не понравилась ей Лилька эта. Даже на лето их не звала… Сам женился, сам и живи. А вот Нинку любила — и зятя любила… А любила ее мама потому, что Нинка из всех нас самая красивая была. Певунья… Поет, бывало, а мама сидит, голову рукой подопрет, слушает… на Нинку смотрит. Любила ее очень. Ванька, говорит, что, ломоть отрезанный, а тут свое, кровное, дочка — она завсегда маме ближе… Ну, Нинка маму тоже любила. Письма ей писала, посылки, открытки на все праздники… И тут, значит, письмо приходит на Пасху, Нинке, что, мол, слегла я. Мне не написала — ей написала. Приезжай, пишет, доченька, совсем я плоха, ноги не ходют, скрась мои последние денечки, потому как ты у меня единый свет в окошке… Нинка, золотко, сразу отпуск за свой счет, лекарств импортных накупила — от ног, от головы… поехала… Ну, позвонила мне, из Сычавки уже, с почты, мол, маме плохо, но ты не беспокойся так уж сразу — я пока тут при ней посижу, а хуже станет, так я тебе телеграммой отобью… А у меня квартал закрывается, не продохнуть, так что я говорю, ты держи меня, Ниночка, в курсе, я если что, так сразу… та пока вроде и не надо, говорит… Ну, значит, я пока там дебет с кредитом свожу, Нинка мне из Сычавки позванивает раз в неделю… как там и что… мамочке, вроде, чуть получше стало, помогли лекарства импортные… Ходит помаленьку, и уже даже на огород заглядывает, уже за лопату хватается — не удержишь ведь! Нинка ей — мамочка золотая, не волнуйтесь, я сама — вы, мамочка, лежите, болейте на здоровье… Весна в том году ранняя была, жара, аж черви из земли полезли Так и лезут — земля шевелится!

Ну, прихожу я как-то домой, соседка мне и говорит — мол, был тебе звонок, из Сычавки. Я говорю — Нинка, что ль? Опять мамочке хуже? Та нет, говорит, вроде, сама она, Прасковья и звонила… Ну, раз мама, то я — что? Значит, на ногах уже, раз до почты дошла. Звонила, значит, чтоб младшенькая не волновалась. Хотя меня она не очень баловала, мама, суровая была, чтоб приласкать, так никогда… А ведь вырастила, выучила, образование дала… Легко ли одной троих поднять?

К ночи, значит, опять звонок. Межгород. И, вроде, все в порядке, а сердце что-то заколотилось… Нехорошо заколотилось…

Беру трубку — и верно, мама. Приезжай, говорит, доченька моя золотая, Ниночка-то померла! Такое горе, такое горе! Плачет мама. Я — как? Нинка? Она ж крепкая была, Нинка, молодая еще, здоровая, красивая… Мамочка-то наша, дай ей бог здоровья, лицом не вышла, а Нинка ох, хороша была… ох, хороша… Вся в папу— покойника…

А так и померла, плачет мама, в одночасье, и скорая уже уехала, лежит, говорит, в гробу наша Ниночка, такая красивая… Рассказывает, а сама все плачет. Любила она ее, Нинку-то. Если так уж честно, то меня не так чтоб очень, Нинка у нее всегда в любимицах ходила. Пожалела меня, говорит, Ниночка наша золотая, ангельская душа, я все за огород беспопоилась, а она — не волнуйтесь мамо, я вскопаю… Ну и пошла копать… Весь день на жаре в огороде, а как лопату отставила, за голову схватилась, охнула, да и на бок валится. Мама прибежала, а у нее уж глаза закатились — одни бельма… Лежит и все говорит — что ж темно-то так? Мама ее и водой отливала, и простыней мокрой обмахивала, не помогло… Скорая приехала, а Нинка к тому времени уж и не дышит… Плачет мама. Приезжай, говорит и зятьку нашему позвони, да и Ванечке тоже, а то у меня уж и сил нету… Я, говорит, со смертного одра встала, чтобы Ниночку одеть-обмыть, похоронить чтобы по-людски…

Ну, я что? Свояку позвонила, заплакал… Ваньке позвонила. Заплакал Ванька… Вылетаю, говорит. Наутро я в кассе — ссуду, в одну сумку маме лекарства импортные, в другую — продукты, чтоб и на поминки хватило, и на девятины, и на сороковины, все честь по чести… Колбаска, шпротики… Две сумки набила, аж поднять не могу — жилы лопаются. И в Сычавку.

Приезжаем, мама плачет-убивается… Но самой, слава Богу, получше. Помогли Нинкины лекарства, да еще и я подвезла… Да и когда горе такое, понятное дело — поневоле берешь себя в руки. Держится мама. Кряхтит, а держится. Свояк, тот как запил с горя, так до сих пор и не просыхает, а мама держится. Всегда была такая — сильная… Такое горе, говорит, а нужно держаться… Чтоб помники справные, и девятины, и сороковины, а то что люди, говорит, скажут? А сама все плачет… соседи ее утешают, а она неутешная, мама, такое горе, говорит, эта наша доля такая, стариковская, на тот свет отправляться, но чтоб любимая донечка во цвете лет… Доктор сказал, удар у нее образовался, у Нинки, отвыкла от деревенской работы, изнежилась, а тут перегрузила себя… Известное дело, в городе жизнь полегче, да и служба у Нинки не пыльная была, да еще муж любящий пылинки с нее сдувал, надрываться не позволял… А жара такая была — быка, доктор сказал, свалить можно…

Похоронили мы Нинку.

Ванька к маме, гляжу, потеплел — то все простить не мог, что она Лильку невзлюбила, а тут помягчел, пожалел ее, мамочку. Да и мама к Лильке вроде помягчела, правду говорят — стерпится-слюбится. Так, мол и так, Ванечка и Лилечка, приезжайте почаще, говорит, и внучка привозите, все ж не чужие люди, а внучок хоть ягодки покушает! Ванька уезжать, мама ему с собой варенье, компоты, закрутки — еле чемодан от земли оторвал. Уехал Ванька, да и я уехала, все ж отчет финансовый, осталась наша мамочка одна. Ничего, говорит Ванька, я ей и правда Лильку на лето, пусть поживут, привыкнут, а там, глядишь, и совсем на юга переберемся.

И верно, к Иванову дню привез он Лильку, и, вроде как хорошо все складывается, мама Степку все воспитывает, хоть и на пенсии, а ведь педагог как-никак, руки мой, не горбись, не чавкай… то-се… У Лильки, может, на воспитание свои взгляды, а молчит, терпит — да, мама, нет, мама, хорошо, мама… И ничего она не верченая оказалась, Лилька, работящая оказалась, все лето на огороде… Мама и не нарадуется. А Ванька все крутится, работу ищет. Нашел работу. Хорошая работа, поблизости, и, вроде, комнату им дают… В Котовске — и город-то паршивенький, а все ж город… Ну, приехал он за Лилькой, правда, в сторону отозвал и спросил, может, мол, у мамы пока поживешь, Лилечка? И тут Лилька уперлась — и ни в какую. Нет, говорит, все вместе и поедем, а что не устроено там, так не впервой же… Сможем…

Уж как мама уговаривала ее остаться, нет, говорит, и все. Ванька, тот, к маме ездит — забор поставить, крышу перекрыть, руки у него золотые были, у Ваньки, а Лилька и носу не кажет… Мама им и варенья, и огурчики соленые и капустку, ну и та в долгу, правда, не остается — прикупит сырку, колбаски, шпротиков, Ваньке в зубы — вези, мол, маме, чтоб не думала, что мы неблагодарные. А мама соседей соберет, конфетами городскими кормит и все хвастается, какая невестка заботливая…

На следующее лето — опять. Лилька ни в какую — не поеду и все. Мол, нам и тут хорошо. Мама вроде ничего, держится. Все Нинку вспоминает. Уж и годовщину справили и вторую, и третью… Степка в школу пошел. И тут опять маме плохо. Уже к зиме дело было. Не так чтобы плохо, а так… нехорошо… Спина болит, ноги ноют… Соседи вроде помогают, но не так, чтоб очень… Что-то не заладилось у нее вдруг с соседями ни с того ни с сего. То ли забор кто-то передвинул, то ли сарайчик порушил, уж и не помню… Ну, дрова надо, крыша опять протекает, туда-сюда. Ванька и поехал. А Лилька — нет, отказалась. Поехал, значит, Ванька, приезжает — лежит мама. Сыночка моя золотая, говорит, одна ты у меня надежа… Дровишек вон на зиму, немножко хоть, мамочке старой… Ванька топор в руки и пошел махать… А к вечеру прихватило его. Сердце что-то… И крутит, и тянет… Вызови, мамочка, скорую, говорит, что-то мне паршиво… А телефон-то у соседей… А с соседями-то мама неладит… Что ты, говорит, сыночка, такой молодой, полежи, отдохни, к утру отпустит. И ноги у меня говорит, не ходят, чтобы на почту бегать, и опять же, что доктор скажет — уходила, мол, совсем, заездила… Да нет, говорит, мамочка, просто слабое у меня сердце, еще в Салехарде надорвал. Она — да что ты, вон какой бугай здоровый… А здоровый бугай полежал-полежал, да к утру и помер… Опять звонит мне мамочка, плачет — Ванечка-то наш, радость моя единственная… Ну, я ссуду в кассе, отпуск за свой счет — приехала. И Лилька приехала. А только без Степки и надолго не осталась — даже девятин не дождалась. Как в Котовск вернулась — Степку хвать, и обратно в Салехард… К маме с папой… Ну, понять-то можно, кто как ни мама родная утешит, за ребенком-сиротой присмотрит… А там, глядишь, замуж еще выскочит — дело молодое…

Мама плачет-убивается, но, вроде, чуть получше ей. Держится. На ноги поднялась, ходит… Девятины, сороковины… А мне год финансовый закрывать, я побыла-побыла и уехала. Одна мамочка осталась, я, правда когда посылку с лекарствами, когда сама приеду. И я у нее теперь одна. И, смотрю, потеплела ко мне мама. Все плачет-приглашает — как ты там, доченька, приезжай, побудь со старой мамой… Старая? Да у нее ни одного волоса седого — меня уж припорошило, а она, вроде и помолодела как-то… Ну, до поры до времени, потому как по Ваньке третью годовщину справили, ей опять поплохело, маме. А под майские и совсем слегла. Три дня выходных — почему не приехать? Я сумку в зубы, на поезд — и в Сычавку. Лежит мама, не встает. Огород сохнет, полила я огород, лучок сортовой высадила, патесончики… Прихватило тут меня немножко — спину, колет чего-то… Сроду не кололо, а тут колет. Пришла я, легла полежать, тут, гляжу, мама ко мне. И что ты доченька, среди бела дня лежишь, нехорошо это… Гляжу, а она-то встала, мамочка. И, вроде, помолодела как-то, глаза блестят. Пирог испекла, картошечка молодая, укропчик, все на стол, все мне, доченьке последней. Я ем, а она сидит, голову подперла, на меня смотрит… До вечера так просидели… Она улыбается, глаза блестят, а мне что-то так плохо, так плохо… Надолго, доченька? — спрашивает. Я — на праздники, мамочка. Она — ну еще побудь, дай на тебя хоть полюбоваться, порадоваться… Я — ладно, мамочка, останусь… Хорошо ведь тут у тебя…

И правду — хорошо…

Вышла на крыльцо вечером — звезды такие, чистые, крупные, соловей рассыпается, небо синее, а с краю зеленое, и такая благодать на всем… Я в хату вернулась, мама смотрит, улыбается. Садись, говорит, ужинать, доченька. Я — сейчас, мамочка, сейчас. Пройдусь только.

Даже сумку не взяла. Вышла — и до площади центральной, где автобус останавливается. А он как раз и подошел. Я в него… Он не в Южный шел, в Одессу прямо, так я в Южный и не вернулась. По почте заявление послала, что, мол, увольняюсь. И — к Вальке, мы с ней вместе на курсах бухгалтерских сидели. Еще повезло, что в Одессе ее застала. А она хорошо устроилась. Муж в Анталии торгпредом, друг там у него, турок, директор фирмы какой-то. Она и говорит, слушай, может, у нас поживешь? Нам женщина нужна, за детьми присматривать да обед готовить. А я — что? Куда угодно, говорю, только здесь не останусь. И в Южный не вернусь. Давай, говорю, пиши адрес… А что? Готовлю я хорошо, глядишь, еще и замуж выйду… Турки, говорят, полненьких любят, это вы верно… А в Сычавку больше ни ногой… Не поеду я в Сычавку. И домой не поеду. А ну, как мама в гости решит… Нет уж, не на такую напали!

Она печально поглядела на Шендеровича.

— Лильке-то я позвонила — из Одессы уже. Как там Степка, то-се… Она и говорит — мы то ничего, Бог миловал, а ты смотри, Варвара, как бы мама у тебя опять не заболела… А как заболеет мама, ты ноги в руки и вали отсюда куда подале, может, пронесет.

— Прощу прощения, — Шендерович задумался, — а вы ее, маму, святой водой не пробовали?

— Неловко как-то, — вздохнула тетка, — что ж я ее, маму, как не пойми кого, святой водой брызгать буду…

Она поджала губы.

— А только в церковь я ее сводить хотела. Пойдем, говорю, мамочка, в церкву, поставим свечку за упокой души-то и Нинки ангелицы и Ваньки-страдальца. Нет, говорит мама, сама иди, а то мне, как педагогу и члену партии неудобно. Да и, говорит, как в церкву войду, плохо делается… В глазах темнеет и душит что-то… И верно, я уж и соседей спрашивала — ни ногой наша мама в церкву. Деньги, правда дает, на благое дело, а сама — ни ногой…

Она вздохнула, отодвинула стул, сгребла остатки хлеба в салфетку.

— Пойду, крачек покормлю, — пояснила она, не обращаясь ни к кому конкретно, — вон как кушать просют, бедненькие… Аж зубами клацают…

— Видишь, брат Яни, как оно бывает, — растрогался Шендерович, — а ты все мордой крутишь… Да ты тут в морском просторе как у Христа за пазухой, никакие темные силы не достанут, а все недоволен.

— Причем тут темные силы, — защищался Гиви, — это ты меня достал, а не темные силы… Меня как-раз темные силы не трогали…

— Я бы, — задумчиво произнесла Алка, — на твоем месте не стала бы это заявлять с такой уверенностью. Ты, быть может, всю жизнь под колпаком… Только сейчас освободился…

— Разве ты не чувствуешь, — подхватил Шендерович, — этого вольного духа, этого простора, этой свободы от унылых обязанностей. Кем ты там работал, кстати?

— Бухгалтером при пароходстве, — глядя в одну точку сказал Гиви. — Питерском.

— Ну, так будет тебе, канцелярской крысе, о чем вспомнить в Питере своем тухлом… Ладно, пошли на палубу, продышимся, на девок посмотрим…

Гиви вздохнул и покорно поплелся следом. У Шендеровича была харизма. А у Гиви ничего не было. Даже белых штанов. Так, одно недоразумение…

* * *

Морской ветер принес облегчение. Палуба, впрочем, качалась, но так, как ей и положено. Одинокая тучка брела вслед за солнцем. Пахло солью и почему-то тухлой рыбой…

Алка уже сидела в шезлонге, облаченная в шикарный купальник — все, что надо у Алки было что надо! Гиви даже зарумянился и отвел глаза. У шезлонга уже топтались два каких-то типа со стройными ногами и бычьими затылками…

— Вы тут что-то потеряли, молодые люди? — холодно спросил Шендерович, усаживась рядом.

Типы отозвались в том смысле, что, мол, ничего не потеряли… Не за тем пришли…

Алка бесстыже хихикала.

Гиви гадал, будет ли драка, и если будет, то что ему, Гиви делать… Но все разрешилось миром. Типы поймали официантку и спросили пива, а Шендерович тоже спросил пива и развалился в шезлонге, как шейх… Алка, напротив, встала и пошла с одним из амбалов, вроде чаек кормить.

— Она тебе кто? — спрсил Гиви, мучаясь от неловкости. — Кто-то?

— Алка-то, — отмахнулся Шендерович, — да так… Просто старый боевой товарищ, причем не очень надежный… Так что путь открыт, друг Яни! Если другие не перекроют…

Гиви вздохнул. Диспозиция была все же неясна. Самое обидное, что никаких других блондинок помимо Алки поблизости не наблюдалось. Да что такое, вымерли все, что ли… Имелось несколько пышных брюнеток очень среднего возраста. Одна даже покосилась на Гиви и махнула ресницами. Гиви сделал вид, что не заметил.

— Слушай, — спросил он, чтобы отвлечься от блудливых мыслей, — а зачем мы едем? Что покупаем?

— Это, — понизив голос отозвался Шендерович, — есть страшная тайна. Потому как конкуренты везде так и шныряют… Это мое, личное ноу-хау… никто не догадался, я допер… первый сорт товар…

— Какой? — тоже шепотом спросил Гиви, потому что Шендерович явно крутил.

— Шарики, — голос Шендеровича упал до еле слышного шепота, — надувные шарики.

Гиви покраснел.

— Это… метафорически? — переспросил он, — ты имеешь в виду…

— Гондоны? — в полный голос воскликнул Шендерович, — нет-нет…

Голос снова сник, как флаг в безветренную погоду.

— Буквально воздушные шарики. Разноцветные… Вся Одесса на них помешалась. Их, знаешь, гелием надувают… В форме сердечек, там, звезочек… чего еще… полумесяцев… Хорошо расходятся…

— И ты думаешь, это покатит? — спросил Гиви как можно более профессиональным тоном.

Шендерович начал загибать пальцы.

— Места мало занимают — раз… В сдутом состоянии практически совсем не занимают. Весят тоже мало — два. Продаются оптом за смешную цену, — три… Накрутка обалденная — четыре… Игореша, дурак, терки пластиковые возил, ты прикинь, ну, таких мы еще не научились — яркие, красненькие, гладенькие, дизайн зашибись, но они ж, хоть и весят мало, а сколько места, и рекламации уже пошли — не трут терки, пластик же, а с шариков какой спрос — надул, потаскал за собой на ниточке, отпустил… А стоит такой пузырь не меньше той терки… Я, да ты, друг Яни, да Алка безответственная — где она, кстати? Блин, неужто уже склеили? Да мы втроем всю Одессу шариками завалим…

— По-моему, — поджал губы Гиви, — это авантюра…

— Брось, вся наша жизнь — авантюра. И ты в доле… Слушай, друг Яни, ты расстроился, вроде? Из-за Алки, что ли? Да ты не расстраивайся. Все дело в штанах… Ты таких штанах Алку не склеишь, нефотогеничные штаны… Тут, правда, лавка есть, на пароходе, но накрутка большая… А как сойдем в Стамбуле, я тебе новые куплю. Белые. В обтяжку. Назад поплывешь, как король… Будешь потом в своем Питере дружкам рассказывать, как в Турцию за товаром ходил… Да не смотри ты туда, не смотри, не придет она… Давай лучше пивка попьем, холодненького.

Гиви опять вздохнул.

— Хрен с тобой, — сказал он, — давай…

* * *

Теплоход мягко покачивало. Туда-сюда… туда-сюда…

И откуда волны взялись, подумал Гиви — на взгляд вода казалась твердой, как листовой металл, по ней скользили окрашенные китайской тушью облачные тени. Теплый порыв ветра донес из освещенного салона тихий смех и звон посуды — замечательный звон тончайшего стекла, приглушенный плеском искрящейся жидкости…

Гиви машинально полез в карман за бумажником и болезненно поморщился.

Деньги были у Шендеровича.

А его, Гиви, печальные командировочные канули в алчную пасть захудалого приморского кафе, безвозвратно унесенные порывом дружбы.

Я попал в рабство, горько подумал Гиви.

Он чувствовал себя обманутым. Он, Гиви, широко потратился, чтобы порадовать хорошего человека Мишу Шендеровича, потому что прельстился призрачным ореолом сурового мужского братства.

Он тяжело вздохнул и перегнулся через борт.

В глубокой тени скользнула еще более глубокая тень — торпедообразная, гибкая. Он машинально отпрянул.

И вовсе он не хотел топиться. Так, поглядеть только…

У перил — это ведь перила или что? — подумал сухопутный Гиви, — возникла бледная трепещущая фигура.

Алка в каком-то немыслимом сарафане с открытой спиной стояла, вглядываясь в даль, перебирая на одном месте длинными загорелыми ногами, словно приплясывала под льющуюся из окон салона музыку…

Гиви пошевелился.

— Э-э-э… — нерешительно сказал он.

Алка обернулась, окинув его равнодушным взглядом серых глаз, которые сейчас, в лунном свете, казались почти черными.

— А-а, — в свою очередь протянула она, — Это ты…

Гиви лихорадочно соображал.

«Никогда я не был на Босфоре… Я тебе придумаю о нем… Все равно глаза твои как море… Голубым трепещутся огнем…» Нет, не трепещутся. Какое-то другое слово. Полощутся? Плещутся? Черт, забыл…

— Морем любуешься? — безразлично спросила Алка.

— Ага, — выдавил Гиви пересохшим горлом.

Усладите меня вином и освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви… Или наоборот? Почему, ну почему так бывает? Не те девушки ему нравятся, что ли? Лично сам Гиви всегда думал, что хорошие спутницы жизни получаются из тихих серьезных девушек в темных юбках ровно до середины коленной чашечки. Но у его гормонов было на этот счет иное мнение.

В воде за бортом что-то подпрыгнуло, потом тяжело плюхнулось обратно в воду.

Гиви вздрогнул.

— Ты чего? — удивилась Алка, — Это ж дельфины играют.

— А я думал, акулы…

— Тут, к твоему сведению, акулы не крупнее скумбрии.

Далеко, на горизонте вставало неяркое пока зарево, играя в сбежавшихся тучах.

Алка стояла, облокотившись на перила, по прежнему лениво притоптрывая стойной стопой с лакированными ногтями. Ногти блестели в лунном свете.

— Это — что? — Гиви кивнул в сторону зарева.

— Как — что? — вновь удивилась клиническому неведению Алка, — Стамбул, конечно. Вернее, рефлекс от городских огней. Исключительно населенный город с интенсивной ночной жизнью.

— А-а…

Гиви вновь открыл рот. Колышутся огнем! Точно!

Из соленой теплой тьмы донесся голос.

— Аллочка? Алла Сергеевна?

Алка, сразу оживившись, резко обернулась.

Некто, в ослепительно белом кителе, выступивший из тьмы, тянул по меньшей мере на помощника капитана.

— Луной любуетесь?

— Да так… — неопределенно протянула Алка, — скучаю.

— Вы же обещали позаниматься со мной языками!

— Сразу несколькими? — великодушно спросила Алка, — ну, можно попробовать.

Некто в белом взял ее под руку (хозяйским жестом, отметил Гиви) и повел в сторону музыки и света.

— Никогда я не был на Босфоре… — донеслось до Гиви.

Он стиснул зубы. Равнодушная луна оловянно таращилась с небес. Под корпусом судна сновали темные тени. Из салона донесся женский смех.

Гиви чувствовал себя до омерзения одиноким. Совершенно одинокий, никому не нужный Гиви, стоящий на палубе теплохода, почему-то плывущего в Стамбул, захваченный ненароком холодными руками судьбы, развязующей и связующей узлы, по причине сходства с неведомым, но оттого не менее омерзительным Яни…

А ведь мама меня любила — ни с того, ни с сего подумалось ему. И тетя Натэлла.

…В каюте было полутемно. Тетка глухо храпела за задернутой занавеской. Гиви, сжав зубы, рухнул, не раздеваясь, на койку и закинул руки за голову.

— Нагулялся? — благожелательно спросил Шендерович. — Поспал бы лучше, завтра вставать рано. Прибываем…

— Ты бы лучше за Алкой приглядывал, — буркнул Гиви.

— А что — Алка? Я за Алку не беспокоюсь. Она сейчас на самообеспечении. И напоют ее, и накормят.

Он обеспокоенно поглядел на Гиви.

— Ты что, втюрился, что ли? Ты ее зря всерьез принимаешь, Алку… Не того полета она птица… Вольная она птица, брат Гиви. Вот погоди, вернемся из Турции, долю твою тебе выплатим, приоденем, другую найдем. Хорошую.

— Иди ты к черту, — горько сказал Гиви.

* * *

Гиви одурело вертел головой — шум торговых улиц и ослепительный солнечный свет вместе создавали стойкое впечатление, что он попал в пчелиный улей. Что активно подтверждало обоняние — отовсюду лился сладковатый запах вареных на меду сладостей; на каждом углу приплясывали лоточники, вокруг которых вились одуревшие осы.

В судорожно стиснутой руке нагревалась бутылка пепси, которую купил ему Шендерович.

Над городом висело марево.

Я иду по Стамбулу — на всякий случай напомнил себе Гиви. Вот это я. А вот это — Стамбул. И что я, спрашивается, тут забыл?

— Эй! — кто-то схватил его за рукав. — Русский, да? Смотри сюда, русский!

Гиви попытался освободить рукав. Но сухощавый турок в красной жилетке вновь нырнул за свой прилавок, не ослабляя хватки…

— Ковры берем, да?

— Нет, — сухо ответил Гиви.

— Хали, килим! Гляди, какой красота! Невеста подаришь! Мама невеста подаришь!

— Не надо, — Гиви попытался освободиться.

— Та девушка подаришь! — продавец кивнул на Алку, которая через две лавки от них задумчиво прикладывала к шее кораллы. — Красивый девушка. Сразу любить будет!

Гиви, наконец, сумел высвободиться.

— Слушай, какой ковер, — сердито проговорил он с ужасом внимая собственному, вновь пробудившемуся опереточному акценту, — Куда я его? В карман спрячу?

— А! — понимающе кивнул продавец, — тогда вот! То, что нужно мужчина!

Он отдернул пеструю занавеску, демонстрируя стену, спошь увешенную причудливо изогнутыми кинжалами. Гиви вновь застыл. К оружию он питал слабость. Особенно к холодному. Оно придавало уверенность.

Ятаганы — решил Гиви.

Он нерешительно полез в карман и вновь скривился.

Сука этот Шендерович.

Продавец, видимо умеющий читать по лицам, мигом потерял к нему интерес.

— Гиви! — заорал Шендерович, выныривая из-за очередной лавки, — блин! Яни! Ты что уставился. Давай сюда!

— Ты на меня не ори, — сквозь зубы пробормотал Гиви, в котором неожиданно проснулось попранное достоинство.

Шендерович плавно дал задний ход.

— Ты чего, — сказал он, подходя к Гиви и дружелюбно похлопывая его по плечу, — это ж подделки! Тут все одни сплошные подделки. А дерут, блин, как за музейные экспонаты, совести у них нет, вот что я тебе скажу… Таким кинжалом даже яблоко от шкурки не очистишь… Вот погоди, сходим на Лейили, на барахолку, купишь себе…

Гиви бросил печальный взгляд на кинжалы, грозно сверкающие на солнце. Они выглядели именно как и надлежало подделкам — лучше, чем настоящие…

— Пойдем, брат Яни, — уговаривал Шендерович, — пойдем, назначено нам.

— Не пойду! — неожиданно твердо сказал Гиви.

Шендерович несколько опешил.

— Да ты чего? Куда ты денешься?

— В консульство пойду. Есть тут консульство?

— Ну есть, — неохотно согласился Шендерович. — Типа посольство. И чего ты им скажешь? Что ты по пьяни по чужому паспорту выехал? Ты ж шпион… нарушитель границы.

— Разберемся, — угрюмо сказал Гиви. — Раскаюсь. Одумаюсь. Расскажу как вы, аферисты, меня своими сетями опутали. Не хочу я так. Что я как невольник — каждый кусок выпрашиваю…

— А! — сообразил Шендерович. — Так это, брат Яни… Я ж о тебе забочусь. Ты погляди, тебя ж как младенца тут каждый вокруг пальца обведет…

— Уж как-нибудь…

Шендерович пожал плечами.

— Перед Алкой шикануть хочешь, — проницательно сказал он, — пыль в глаза пустить. Все лавки скупить, бросить к ее ногам! Вокруг кораллов она тут выплясывала…

— Не твое дело… Слушай, одно из двух — либо я в доле, либо жертва интриги…

— В доле, в доле… На, — Шендерович втиснул ему в ладонь мятый комок, — сори, выбрасывай! Только потом не жалуйся, что, мол, не углядел, подделку всучили…

— Сказано, сам разберусь…

— Мальчики! — нетерпеливо крикнула Алка, бросив на прилавок очередное ожерелье, на сей раз с бирюзой… — Вы скоро там? Мишка! Ты ж говорил, вы на два забились!

— Идем-идем! — Шендерович извлек из кармана потертую на сгибах карту Стамбула. — Ага, вот… Теперь, кажется, влево… Не боись, тут всего пару минут ходу. А ты, Яни, деньги лучше спрячь. Потом потратишь, успеешь еще.

Он подхватил Гиви под руку, увлекая его по улице и попутно отмахиваясь от уж очень приставучих разносчиков.

— Ты, главное, помни — внушал он на ходу, — Ты — Яни. И у тебя все схвачено. Входишь, видишь Али, сразу говоришь — «Привет, Али!»

— По турецки?! — ужаснулся Гиви.

— А то этот Ставраки недорезанный по турецки умеет! По русски, как же еще…

Он подумал, потом великодушно разрешил.

— Можешь сказать «Хэлло!». Мол, хэлло, Али…

— А как я узнаю, что это Али?

— Да этот урод его от силы пару раз и видел. Входишь, сразу кричишь — «Али!». И все тут. Потом представляешь ему меня. Это, мол, Миша, босс наш. Запомнил?

— Запомнил.

— Я на него Алку напущу. Ему не до тебя будет. Они блондинок любят. Так что не дрейфь, все обойдется. А уж дальше я сам… Ты сиди, молчи.

— Ладно. А если спросит?

— Что спросит?

— Как дела, мол, Яни?

— Говори — хорошо дела. Алка! Как по турецки «хорошо»?

— Окей, — не оборачиваясь ответила Алка.

— Ну видишь, как все просто. Сюда.

Шендерович нырнул в открытую дверь — на Гиви, торопливо последовавшего за ним обрушился полумрак и такой густой запах кофе, словно Гиви окунулся в кофейную чашку.

За столиками маячили смутные фигуры.

— Это что? — шепотом вопросил он, — контора?

— Какая контора? — холодно отозвался Шендерович, — это кофейня. Разве дела делаются в конторе?

Несколько черноусых мужских лиц медленно обернулись к новоприбывшим.

Алка что-то прошептала на ухо Шендеровичу.

— Мерсаба, — вежливо сказал тот, — нэреде Али?

И ткнул Гиви локтем в бок.

— Али! — взвизгнул Гиви.

Совершенно опереточный официант в феске, подскочив, внимательно их оглядел.

— Русум? — спросил он. И заорал, обернувшись в зал, — Али! Эй, Али! Тут тебя какое-то чмо спрашивает.

— А? — слабо пробормотал Гиви.

— Не боись! — повторил Шендерович, дружелюбно хлопая его по плечу. — Видишь, все свои…

Из мрака вынырнул Али, совершенно неотличимый от остальных. На волосатой груди блестела толстая золотая цепь.

— Салям алейкум, — вежливо сказал Шендерович. И вновь ткнул Гиви локтем в бок.

— Салям алейкум, — покорно повторил Гиви.

— Здравствуй-здравствуй, хрен мордастый, — кивнул Али, — присаживайтесь. Привет, Яни. Давно не виделись. Как делишки?

Гиви, было, открыл рот, но Али уже отвернулся. Он поглядел на Алку, расправил пальцем усы, потом покосился темным глазом в сторону Шендеровича.

— Миша? — спросил он.

— Это есть Миша, — механически воспроизвел Гиви, — он есть наш босс.

— Босс — то запор, а то понос, — прокомментировал Али.

И, склонившись к Гиви через весь столик, громким шепотом спросил:

— Ему можно доверять? Рожа уж больно хитрая.

Шендерович пнул Гиви под столом ногой. Гиви непроизвольно дернулся. Стул под ним скрипнул.

— Как мне самому, — торопливо сказал Гиви.

Али неодобрительно покосился на него.

— Нервничаешь. — заметил он.

— С непривычки, — пояснил Шендерович.

Али понимающе кивнул.

Какие такие шарики? Пронеслось в голове у Гиви. Боже ж мой! Во что я впутался. Они ж наверняка наркотики переправляют. Или оружие… Кому я поверил? Авантюристу этому? Сейчас войдут эти… карабинеры… арестуют нас… А у меня еще и паспорт подложный. Горе мне, горе!

Он нервно огляделся. Красивые мужчины сидели за столиками, неторопливо попивая кофе.

— Товар есть? — сурово спросил Шендерович, поигрывая ложечкой.

— Есть, — так же сухо ответил Али, прихлебывая кофе.

— Где?

— На складе. — Али пожал плечами. — Где ж еще? Вечером доставим, как договаривались.

— Я хочу присутствовать при погрузке. Номер склада?

Али молча протянул ему карточку. Шендерович, прищурившись, кинул на нее беглый взгляд, потом вынул из нагрудного кармана пухлый конверт и, в свою очередь, протянул его Али.

— Задаток.

Конверт исчез в аналогичном кармане на могучей груди Али.

Али благожелательно кивнул, вновь искоса поглядел на Алку и расправил плечи.

— Красивая девушка, э?

Алка разразилась какой-то длинной непонятной фразой — очевидно по-турецки, решил Гиви.

Какое-то время Али недоуменно таращился на нее, потом осторожно произнес:

— Ну да, ну да…

Шендерович нервно обернулся.

— Яни…

Гиви сидел, погрузившись в свои мысли. Огромный город, куча людей, толпы буквально, и каждый чем-то занят. Каждый при деле, каждый на своем месте, каждый знает, кто он такой. И только он, Гиви, не знает кто он такой. Пустое место, окруженное воздухом, вот кто он такой.

— Яни, блин! Вставай, мы уходим…

Гиви поднялся, вежливо осклабившись, пожал протянутую через стол железную ладонь Али.

— Плохо выглядишь, кацо — сочувственно произнес Али, — с лица спал…

Гиви издал неопределенный горловой звук.

— Пошли-пошли… — Шендерович схватил его за руку и поволок между столиками. — Скажи дяде «до свидания».

Алка, бесстыже вильнув задом, уже поднималась по ступенькам. Вслед ей неслось одобрительное цоконье языков и постукивание чайных ложечек.

— Штирлиц! — упрекал Шендерович на ходу. — мастер скрытия!Чуть легенду не провалил! Ты ж имя свое, сука, все время забываешь. Ладно, сегодня грузимся и все! Аллес! Отваливаем, пока целы.

Гиви отшатнулся от бьющего в лицо солнечного света. Далеко-далеко над бухтой Золтой Рог плыл ослепительный зной, разбивая воду на тысячи серебряных зеркал.

Он остановился так резко, что Шендерович, по прежнему волочивший его за руку, петляя меж прохожими, потерял равновесие.

— Миша, — тихо, но яростно произнес Гиви, — Шендерович! Ты маму любишь?

— Ну? — мрачно спросил Шендерович.

— Мамой заклинаю, скажи правду. Почему тайна такая? Почему спешка? Почему ты оглянулся только что? Ты ведь проверял, не следят ли за нами, Миша! Проверял же, а? Что мы покупаем? Что везем? Тут что-то нечисто, Миша.

— Ну, нечисто, — хмуро пробормотал Шендерович, отводя глаза и разминая сигарету. — Обманул я тебя, брат Гиви…

— Так я и знал, — Гиви почувствовал, как у него подкашиваются ноги.

— В опасное дело я тебя втравил, друг.

— Значит, наркотики, — уныло произнес Гиви. — Что ж ты, мерзавец…

— Наркотики? — удивился Шендерович, — да за кого ты меня принимаешь? Сказано же — шарики! Хочешь, контейнер вскрою! При тебе вскрою! Сам посмотришь!

Что такого сугубо опасного может произойти с шариками для Гиви оставалось неясным.

— Это что, сырье для взрывчатки, да? — выдавил он пересохшим горлом.

— Ну и фантазия же у тебя, брат Гиви, — Шендерович вновь нервно оглянулся, подхватил Гиви под локоть и торопливо увлек его в ближайший проулок. — Какое сырье? Пластик — он и есть пластик. Накачиваешь гелием, выходишь на Приморский бульвар, стоишь, внизу порт раскинулся, все на солнце сверкает — сердечки, слоники… Людям нравится.

— Тогда почему?

Шендерович вновь оглянулся. Поблизости никого не было, за исключением Алки, которая стояла, прислонившись к выбеленной солнцем стене и нетерпеливо притоптывала босоножкой.

— Лысюк! — шепотом произнес Шендерович, приникая к самому уху Гиви.

— Чего? — Гиви от неожиданности отшатнулся. — Какой лысюк?

— Да тише ты! — нервно воскликнул Шендерович.

— Это — что еще такое?

— Не что, а кто! — Шендерович покрутил головой. — Это, брат, такой… такое… Такого в вашем Питере и не водится! Уж такой он, этот Лысюк, жук, другого такого нет. И в чем самый ужас, он все время у меня на хвосте висит. Ох, боюсь, опять пронюхает… У него ж нюх, как у стервятника. Он же надо мной как гриф лысый кружит.

Он вздрохнул, отбросил сигарету.

— В условиях повышенной секретности работаем. А то, ты ж понимаешь, выйдет Лысюк по моим следам горячим на контору, товар перебьет, поставщиков перекупит, клиентуру переманит. А то и распугает.

— Погоди… — поморщился Гиви, — что, кроме этого Али уже в Турции никто и шариками не торгует?

— Да до фига! — отмахнулся Шендерович, — не в том же дело! Ему, ж, Лысюку, не просто шарики нужны. На мое горло наступить ему надо, ясно? Повязаны мы с ним мистической нитью судьбы. Закон сохранения счастья в замкнутой системе. Ему плохо — мне хорошо. Мне плохо — ему хорошо. И ему, лично, второй вариант ближе. Вот такой, брат Гиви, расклад. Потому я и товар лично принять хочу — от Лысюка любой пакости ждать можно. Некондицию подсунет, а то и лично рукой своей поганой шарики продырявит…

— А-а, — расслабился Гиви.

Мистическая связь Шендеровича с невидимым Лысюком его не слишком беспокоила. Но на всякий случай он спросил:

— А он что, тоже в Турции?

— Кто знает, брат Гиви, — неопределенно отозвался Шендерович, — кто знает

Он отмахнулся широким движением мощной длани.

— Ладно, пошли! Вон, Алка уже землю роет. Не любит она на одном месте застаиваться. Сядем на холодке, порубаем… Белки, там, углеводы… Барабульку жареную, кебаб… Ты чего хочешь? Погуляем, в хаммам сходим, на Галату… Там такой ресторанчик, на Галате, пальчики оближешь. Девушки танец живота пляшут. Видал когда-нибудь танец живота?

— Не видал, — слабо отозвался Гиви.

Прекрасные смуглые девушки вырисовались в туманной дымке, руки колеблются, точно гибкие ветви, нежные лица прикрыты газовой вуалью, в нежных пупках сверкают драгоценные камни.

Он сглотнул и открыл глаза.

Раскаленный воздух вился над улочкой, две кольчатые горлицы лениво дрались из-за оброненных кем-то орешков…

Алка озабоченно поглядела на часы.

— Ты чего это? — насторожился Шендерович.

— Да так… — неопределенно произнесла Алка, — забилась я тут с одним. На шесть.

— Погоди-погоди, — волновался Шендерович, — как, забилась? А переводить кто будет?

— Что переводить-то? — лениво поинтересовалась Алка.

— Ну… — неопределенно отозвался Шендерович, — мало ли… Тебя зачем взяли?

— Потому что на меня лишние полтораста кило полагается, — сухо сказала Алка, — плюс бабок полторы штуки. Плюс деловые контакты. Так я чем занимаюсь, по-твоему? Связями с общественностью и занимаюсь. Иду на сближение.

— Знаю я твое сближение, — отмахнулся Шендерович.

— Да ладно, — миролюбиво произнесла Алка, — во-первых, нужный человек, полезный. А во-вторых, на танце живота сэкономишь. Чего я в этом найт-клубе не видела — сплошь челноки вроде вас, да туристы голозадые! А он такие места знает…

— На понт берет, — мрачно сказал Шендерович.

— А мне без разницы… Ну ладно, мальчики, пока-пока… Мне еще привести себя в порядок там, переодеться, причесаться…

Она развернулась и неторопливо двинулась по переулку. Лоточники оборачивались ей вслед.

— Постой! — сориентировался Шендерович, — Где ж тебя искать, если что?

— А ты меня не ищи, — дружелюбно посоветовала Алка, обернувшись, но не снижая темпа, — Я на теплоход, слава Богу, дорогу знаю… Доберусь.

— Когда? Через неделю?

— А хоть и через неделю. Не боись, без нас не уплывете.

— Да что ты о себе возомнила? — возмутился Шендерович, — что ты за птица такая?

— Не я а он, — пояснила Алка, — капитан он, ясно? Второй после Бога.

И, уже не оборачиваясь, двинулась прочь по мощеной кривой улочке, фигура ее дрожала и расплывалась в раскаленном сизом мареве уличных жаровен.

— Во… Видал, друг Яни, — сокрушенно произнес Шендерович. — И так всегда. А с другой стороны — капитан… паблик рилэйшн…

— Врет? — с надеждой спросил Гиви.

— Не-а… Алка не врет. В том-то и беда. Пойдем, брат мой греческий, пойдем, хоть барабульку попробуешь.

— Не хочется мне, — печально сказал Гиви.

Раскаленный комок денег слегка шуршал при каждом его шаге. Гиви поморщился.

Он хотел купить Алке кораллы. Лучшие во всем Стамбуле… Такие кораллы, зашибись… Ладно, капитан купит.

Толпа сгустилась. Теперь уже не лоточники огибали их — они огибали лоточников. И еще каких-то людей, которые сидели на ковриках, скрестив ноги. С прилавков свешивались пестрые ткани, маленькими солнцами сияли плоские медные блюда… Ковры переливались, точно стая бабочек, усевшаяся на цветочную клумбу. Ятаганы горели, точно крохотные, но очень свирепые молнии.

— Погоди, — сказал Гиви.

Не нужны Алке его кораллы. Не будет он угощать ее холодным вином на увитой виноградом террасе кафе…

Он сунул руку в карман и извлек мятый сверток.

Он вернется в Питер, расстелит многоцветный ковер в полутемраке сырой коммуналки и позовет друзей. Каких-таких друзей? Ну, найдет каких. Друзья будут восхищаться ковром, а он им расскажет, как один его хороший друг совершенно неожиданно и бескорыстно пригласил его проветриться в Стамбул, потому что его, Гиви, везде уважают. Даже в Одессе знают кто такой Гиви из Питерского параходства! главному бухгалтеру он подарит вон ту феску. А то у него вечно лысина мерзнет.

— Вот это… — он указал пальцем на ковер, потом в затруднении обернулся к Шендеровичу. — Как сказать, «сколько стоит»?

Шендерович напрягся. Без Алки он чувствовал себя неуверенно.

— Эта… Бу нэ кадара… — выдал он, наконец.

— Сколько стоит, красивый? — выкрикнул продавец из-за прилавка, — бери, хороший, даром отдаю! Почти даром!

— Почти даром — это сколько? Миша, повтори — как «сколько»?

— Да что ты меня мучаешь? — взвыл Шендерович, — Не видишь, они лучше тебя по-русски говорят! Да отпусти ты его (это он уже продавцу, который целеустремленно ухватил Гиви за рубашку), что вы его все лапаете?

Он тоже схватил Гиви и поволок его прочь. Какое-то время Гиви трепыхался, разрываемый меж двух мертвых хваток, но Шендерович победил.

— Ладно, ладно, — уступил Шендерович (и что это он со мной как с маленьким, подумал Гиви, впрочем, сам виноват… ) — ладно, я тебе сам рубашку куплю. Сам обещал, сам и куплю. А ты купи что хочешь. Ты прав. Иначе удачи не будет. Карма испортится. Так что иди, выбирай, что на тебя смотрит. Только, умоляю, ковер не покупай. Впрочем, черт с тобой. Покупай. Только сам тащить будешь.

Но Гиви уже расхотелось покупать ковер.

Чужой, равнодушный, мир вращался вокруг него, точно цветные стеклышки в калейдоскопе. Выклики разносчиков, гортанные крики чистильщиков обуви, воркование жирных голубей, треск жаровен, гудки автомобилей, пытающихся проложить себе путь сквозь толпу… Запахи — и почему-то все неприятные, горелым жиром пахло, бензином, раскаленным гудроном, птичьим пометом… И все почему-то казалось бесплотным, нереальным… Иллюзия, фата-моргана…

Кто— то вновь ухватил его. На сей раз за штанину.

Гиви вздрогнул.

— Лютдоен бэни… мисиниз…

«Надо же! — подумал он, — они тут все-таки говорят по-турецки».

Он осторожно попытался вытащить ногу, но сухая птичья лапка держала крепко.

Он глянул вниз.

Старик, сидевший на потрепанном коврике, таком вытертом, что узор едва угадывался, с надеждой вернул ему взгляд.

— Миша! — беспомощно позвал Гиви, — Миша! Чего он хочет?

— Чтобы ты купил что-нибудь, — пожал Шендерович плечами.

— А… что?

На крохотном коврике ничего не было. Кроме остроносых шлепанцев, чисто символически водруженных на заскорузлые бурые пятки. Еще имелись плотные черные… шальвары? — гадал Гиви — и выцветшая, когда-то красная жилетка, милосердно прикрывающая голую цыплячью грудь. В сморщенном ухе болталась потемневшая от времени серьга в форме полумесяца.

— Колоритный туземец, — уважительно сказал Шендерович. — Теперь таких уже не делают.

Старик с ловкостью бродячего фокусника извлек из ниоткуда потертую войлочную сумку и широким жестом вывалил ее содержимое на коврик у ног Гиви.

— Э? — Гиви вновь обернулся к Шендеровичу.

— Хлам, — махнул рукой тот. — Пыль веков.

На коврике материализовались несколько разнообразных кинжалов — старик ловким, каким-то очень профессиональным движением по очереди выдернул их из ножен и покрутил в воздухе. Металл тускло отблескивал на солнце — ничего общего с начищенными ятаганами на пестрых прилавках. Прежде, чем очередной кинжал вновь скрывался в ножнах, Гиви успел заметить, что все они подозрительно иззубренны, покрыты пятнами не менее подозрительной ржавчины.

— Он их что, из музея спер?

— Какой музей? Кто на это польстится?

— Мисиниз… эфенди… — повторил старик.

— Э? — Гиви вопросительно глянул на Шендеровича.

— Типа «купи, пожалуйста», — не совсем уверенно ответил тот.

— Настоящие? Эти — настоящие?

— Настоящие, — вздохнул Шендерович. — Уж не знаю, кого он ими резал…

Один кинжал был все-таки хорош — ножны в серебряной оковке, бело-голубое лезвие с дымчатым узором по клинку. Гиви невольно залюбовался. Таким кинжалом поражают врага в трусливое сердце, разрезают путы на запястьях прекрасной полонянки… что там еще, э?

— Дамаск! — гордо прокаркал старик. — Дамаск!

Ах Дамаск, благословенный город, где порою в ночи на скамье у фонтана можно встретить прикорнувшего Гаруна-Аль-Рашида, где бредут по раскаленным камням верблюжьи караваны, лелея в тяжелых тюках шелка и хну… наклонись ко мне красивым станом, о Лейли… и ты, о луноликая Зейнаб…

— Сколько? — не выдержал Гиви. — Эт-та… бука но дура? Хау мэни, короче?

Старик был, должно быть, прирожденным полиглотом, потому что тут же стремительно выбросил вверх три пальца.

— Это чего? — обернулся Гиви к Шендеровичу.

— Три, — пояснил тот.

— Чего — три? Доллара? Рубля? Чего? Э — обернулся он к старику, — сри бакс, э?

И тоже зачем-то выбросил три пальца.

Какое-то время они со стариком молча таращились друг на друга.

— Хаир сри бакс, — сурово отрезал старик. — лира… учюз бин лира…

— Учбин, — согласился Гиви, — ага…

— Учюз бин, — старик заскрипел зубами. Звук был страшный.

— Ладно-ладно, — испугался Гиви, — учюз так учюз. Миша, что он сказал?

— Три тысячи лир он сказал, — рассеянно пояснил Шендерович. На него, видно, накатил очередной приступ лысюкобоязни, потому что он нервно оглядывался и уже начал приплясывать на одном месте.

— Ско-ка? — переспросил Гиви.

— Дурень, это ж вообще один доллар. Инфляция у них.

— Тогда не понимаю, — усомнился Гиви, — послушай, чего он хочет?

— Чего ж тут не понять, — удивился Шендерович, — продает он… Ты предлагаешь больше, он просит меньше. Все ясно. Но ты торгуйся, торгуйся. Иначе он тебя за человека считать не будет. Торговаться угодно Аллаху.

— А чего он баксами не берет?

— А я знаю? Может, он их по жизни за деньги не считает… Может, когда он родился, Америку еще не открыли…

Гиви пожал плечами и выбросил один палец.

Старик поглядел на него с отвращением и выбросил два. Пальцы были узловатые и корявые.

— Ну? — обернулся Гиви к Шендеровичу.

— Что — ну? — нетерпеливо сказал Шендерович, — кончай эту волынку. Жрать охота.

Но на Гиви напал приступ азарта. Он снова выбросил один палец. Палец торчал даже как-то оскорбительно.

Старик вновь заскрипел зубами и потянулся к поясу. Корявая рука легла на рукоять кинжала.

Гиви на всякий случай отодвинулся.

Старик выхватил кинжал из ножен и начал вращать им в воздухе. Блеск лезвия образовал стремительную дугу.

«Смотри, батоно, какой кинжал! — казалось, говорил старик, — погляди, генацвале! Какой мужчина без кинжала? Врага зарежешь, друга спасешь! Женщину уведешь! Вот какой кинжал! Стыдно без кинжала мужчине! Сэрцхвиле сэрхвале!»

— Ага! — вслух согласился Гиви.

И вновь выбросил один палец.

Старик плюнул на землю. И, вновь заскрежетав зубами, вытащил из бездонного кармана еще один предмет. Предмет был так себе. Что-то маленькое, совершенно бесформенное. Старик бросил это на землю к ногам Гиви.

Гиви наклонился.

Кольцо было таким же древним, как кинжал. Или, даже, еще древнее. Пыль веков осела на нем, превратившись в черную патину.

— Э? — засомневался Гиви, поглядывая на Шендеровича.

— Да покупай ты скорее, — нетерпеливо сказал тот, — отличное кольцо. Сувенир! И таможня не отберет — на фиг ей такой… ну, в общем, не придетется. Придешь, почистишь абразивкой…

Гиви вновь обернулся к старику. Тот поспешно выбросил два черных пальца и теперь крутил ими под самым носим Гиви.

Гиви, кряхтя, выпрямился, сжимая кольцо в руке.

— Эх! — сказал он. — Ладно…

Он покопался в кармане, и вытащив смятый комок денег, при помощи Шендеровича отсчитал две тыщи лир. И тут инфляция, эх!

На пальце кольцо смотрелось как-то странно. Как влитое. Черный перстень, даже, вроде, печать какая-то на нем. Правда, затертая… Гиви посмотрел, покрутил…

— Э! — заорал старик, — эфенди!

— Черт, — удивился Гиви, — кинжал забыл.

Он осторожно принял кинжал из негигиеничных рук старика и аккуратно закрепил потертые ножны на поясе. Вид получился диковатый.

Солнце медленно опускалось за раскаленные купола; кресты и полумесяцы таяли в густой лазурной патоке небес… Вытянувшиеся глубокие тени придали корявой фигуре на коврике сходство с гигантским и не слишком дружелюбным пауком.

Гиви невольно поежился.

— Да пойдем же, — не выдержал Шендерович, — чего встал?

Гиви покорно двинулся за ним. Кинжал при каждом шаге похлопывал его по бедру. Ощущение было не слишком приятное. Тем более, что кинжал раскачивался как-то не в ритме. Вел себя, как инородное тело.

Гиви ему явно не нравился.

Сталь сама выбирает себе хозяина, думал Гиви. Интересно, как она избавляется от предыдущего?

Они проталкивались сквозь толпу, наступая на пестрые ткани, отмахиваясь от приставучих торговцев в ненатуральных этнографических фесках, с явно фальшивыми усами, от женщин в блестящих обтягивающих кофточках, под которыми колыхались мощные груди. Почему-то все женщины, как на подбор, были рыжими…

— Ковер все-таки не покупай! — умоляюще сказал Шендерович.

Сам он, не останавливаясь, что-то выловил из пестрой сутолоки, что-то швырнул обратно на прилавок, что-то придержал… Через несколько минут в руке его уже трепыхались на вечернем ветерке шелковые платки — красные, золотые, зеленые…

— На подарки, — пояснил он, встретив вопросительный взгляд Гиви, — Потом себе выберешь, какой понравится. Девочки у вас в бухгалтерии есть? Две? Выберешь два.

Он вновь подозрительно оглянулся.

Гиви на всякий случай оглянулся тоже.

— Миша! — шепотом удивился он, — куда он делся?

— Где? — вздрогнул Шендерович, — кто? Лысюк?

— Да какой Лысюк? Я ж его в жизни не видел! Я про старика… ну того, продавца на коврике… Он пропал! Только что сидел вот…

— Еще бы, — сумрачно проговорил Шендерович, — смылся от греха подальше. Впарил лоху, а вдруг лох-то и передумает, побежит обратно, бабки требовать… Тут, брат Яни, нужно ухо востро держать, а то наколют на все, пукнуть не успеешь. Они, турки, все такие… ушлые они… неверного обмануть не грех… Ладно, пошли. Барабульку порубаем. Вон там, под тентами… Я тебя, грек ты мой свободолюбивый, научу жить широко.

— Широко я и сам умею, — сухо сказал Гиви.

Зарплата у него была курам на смех, но в мечтах он очень часто жил широко. По крайней мере преставлял себе, как это делается.

Шендерович решительной походкой направился к столикам под полосатыми навесами. Из кармана у него игриво торчал хвостик шелкового платка.

— Две порции барабульки, — вещал Шендерович, откинувшись на гнутую хрупкую спинку пластикового стула, — и две ракии. Ту… Ту барабулька, ту ракия, андерстенд?

— Авжеж, — сухо сказал официант.

— Бутылку. — возвысил голос Гиви.

— Бутилку ракия? — удивился официант.

— Ноу. Коньяку. Армениан бренди, слышал такое?

— Гиви, — Шендерович укоризненно покачал головой, — ну какой коньяк? Ит из жара, андерстенд? Какой урод пьет коньяк в жару?

— Я пью, — мрачно отозвался Гиви.

— Вечером, — нежно сказал Шендерович, — я ж сказал — гуляем вечером. А сейчас пополняем

О белая, золотая, розовая Алка, небрежно стряхивающая с лепестковых ступней босоножки в полумраке капитанской каюты…

И Гиви шикарным жестом бросил на стол пачку мятых купюр…

* * *

— …Я тво-ою могилку искал, — выводил Гиви, — но ее найти нелегко. До-олго я томи-ился и… ик! Страдал!

— Где же ты, моя Сулико? — лояльно поддержал Шендерович.

И вправду, где?

Вечер над славным городом Константинополем сгустился как-то незаметно, словно вор, позарившийся на дневной свет. Вот еще недавно золотились на солнце купола и чернели на фоне желтого закатного неба минареты, а вот лишь полумесяц на башне горит, отражая невидимое уже с земли солнце, а вот и он почернел, погас и теперь кажется силуэтом, вырезанным из черной бумаги.

Орали цикады и муэдзины.

От воды несло гнилью.

Волны разбивались о сваи с еле слышным шорохом, влача на себе разнокалиберный мусор. Пришвартованные буксиры и рыбацкие суденышки мягко ударялись о мол просмоленными бортами, с притороченными к ним автомобильными камерами. Канаты удерживали их с видимой ленцой — чего стараться…

Картонными коробками-переростками возвышались пакгаузы, над ними, точно гигантские насекомые, застыли на растопыренных лапах подъемные краны.

— Гд-ее, — завел Гиви.

Он в ужасе понял, что не знает, как там дальше. То ли забыл, то ли никогда не знал… На всякий случай он повторил последнюю строчку, рассчитывая на вмешательство Шендеровича.

— Ну? — подбодрил Шендерович.

— Все, — сокрушенно сказал Гиви.

— Позор, — Шендерович покачал головой, на миг утратив равновесие, но тут же выровнял бортовой крен, — позор не знать вековую курту… культуру своего народа.

— Культур-мультур, — опечалился Гиви, — Эх!

Свежий воздух с моря ударил ему в лицо, он вздрогнул и огляделся.

— Миша, — сказал он почти трезвым голосом, — а где это мы?

— На складах, ессесно, — четко проговорил Шендерович. — Грузимся.

Он извлек из кармана карточку, полученную от Али в кофейне и, прищурившись, старался разобрать смутно видимые в полумраке координаты.

— Склад номер… какой же номер? Ага! Двадцать два. — пробормотал он, и на всякий случай пояснил Гиви, — Твенти ту.

— Арабскими? — тупо переспросил Гиви.

— А какие еще есть? — удивился Шендерович.

Он, по-прежнему щурясь, вглядывался во тьму, пытаясь разглядеть номера, черной масляной краской намалеванные на стенках пакгаузов.

— Восемь… — бормотал он, — одиннадцать… Ага, нам туда, брат Гиви…

Он решительно двинулся в узкий проем между контейнерами. Гиви плелся за ним.

— Заплутали маленько, — продолжал он бормотать на ходу, — а все из-за тебя, герой-любовник хренов. Пьешь как грек. Хуже Яни, ей-Богу…

Сухо кашлянула вспугнутая чайка.

Гиви стало неуютно.

— Миша, — произнес он шепотом, — почему так тихо?

— Потому что вечер пятницы, — пожал плечами Шендерович, — кто ж пашет вечером в пятницу?

— Мы — печально сказал Гиви. — А почему?

— Потому что Лысюк, — ответил Шендерович нервным шепотом. — Конспирация, знаешь такое слово? Ага, вот и наш…

Склад номер двадцать два стоял на отшибе, углом выдвигаясь к черной воде. Двери были широко распахнуты, открывая угрюмый проем, у порога застыл одинокий погрузочный кар.

Черные фигуры деловито передвигались на фоне проема.

— О! — оживленно воскликнул Шендерович, — уже грузят!

Гиви поежился. Благосклонный ангел, издавна опекающий хорошо поддавших грешников, нежно подул ему в затылок.

— Миша, — сказал Гиви неуверенным шепотом, — тут что-то не так… Миша…

Но Шендерович уже бодрым деловым шагом двинулся к складу и заглянул внутрь.

— А… это, — произнес он скучным и одновременно напористым тоном преуспевающего бизнесмена, — что, уже погрузились? Почему без меня? Я ж велел… Эй, что ты делаешь?

Гиви рванулся было на помощь другу, но с ужасом почувствовал, как между лопаток ему упирается что-то твердое и холодное.

Не менее холодный голос что-то проговорил, явно не по-русски.

— Чего? — услужливо переспросил Гиви.

— А, шайтан! — сказал голос, — Инглиздже бийор? Спик инглиш?

— Ага, — заторопился Гиви, судорожно шаря в потемках сознания. — Это… йес, э литтл…

— Стэнд стилл, — сказал голос. И на всякий случай посильней прижал к гивиной спине холодный предмет.

— Окей, окей, — не стал спорить Гиви.

Внутри склада, за его огромным алчным зевом происходил какой-то неясный шум, словно несколько человек, тяжело ухая, лупили во что-то мягкое…

Холодное продолжало прижиматься к позвоночнику, но этим тактильные контакты не ограничились — Гиви ощутил деловитое похлопывание по бокам.

Три руки у него, что ли? — изумлялся Гиви.

Некто нащупал кинжал на поясе — Гиви почувствовал, как ловкие пальцы отстегнули ножны.

— Ого! — сказал некто.

— Ага, — уныло согласился Гиви.

Затянутая в черную перчатку рука мелькнула у Гиви перед носом — ловко, точно женская, залезла в нагрудный карман и вытащила оттуда изрядно отощавший бумажник. Бумажник издевательски мелькнул перед носом Гиви и исчез.

О— ля-ля! -подумал Гиви.

Аналогичный трюк проделали два цветных шелковых платочка — подарки бухгалтершам Лилечке и Эллочке.

Быстрые руки прошлись по остальным карманам, залезли в карманы брюк, даже пошевелили там. Гиви это совсем не понравилось — он стиснул зубы, решив ответить на оскорбление, как полагается мужчине. Чего, понимаешь, лапает?

Он дернулся и наугад двинул острым локтем.

Локоть наткнулся на что-то по твердости напоминающее сосновую доску.

Реакции не последовало.

На всякий случай Гиви дернулся еще раз — на этот раз ногой. И опять во что-то попал.

За спиной кто-то охнул.

И в свою очередь врезал Гиви коленкой под зад. Не прибегая к оружию. Да так, что Гиви взлетел в теплом воздухе и даже слегка там подвис.

— Ах, ты! — возмутился Гиви и в полете обернулся — поглядеть в глаза невидимому обидчику.

И тут же с ужасом втянул воздух сквозь стиснутые зубы. На него смотрела страшная черная харя без носа и рта, с черной гладкой головой и впадинами на месте глаз.

Господи Боже ты мой! Да это ж пришельцы! — пронеслось в голове у Гиви.

Грозные марсиане, или кто они там такие, как это у них обычно водится, исподтишка высадившиеся на Землю на своих летательных аппаратах.

Гиви даже почувствовал некоторый приступ гордости — сердце его замерло в предчувствии того чудесного и ужасного, которое, чтобы случиться, почему-то выбрало именно его, Гиви. И тут же поник от разочарования.

— Сан оф бич! — произнесло существо, хватаясь за промежность.

Голос звучал приглушенно, и Гиви с внутренней печалью понял, что причиной тому был всего лишь капроновый черный чулок, плотно облегающий заурядную человеческую голову.

Цепкая хватка разжалась и Гиви, петляя меж складскими бараками, как заяц, ринулся прочь, ежесекундно ожидая выстрела в спину и время от времени спохватываясь и покрикивая на ходу:

— Спасите! Миша! Убивают! Кто-нибудь! Миша!

«Миша» он выкрикивал в подтверждение того, что вовсе не забыл о печальной судьбе Шендеровича, не бросил его в беде, а наоборот, очень даже беспокоится и хочет помочь.

Неизвестно, были ли виной тому его вопли, вспугнувшие нападавших, или же неведомые люди в чулках уже сделали все, что намеревались, но неожиданно все завершилось — как-то очень буднично; где-то за ангаром заурчал мотор, встревоженное ухо Гиви уловило торопливую пробежку нескольких пар тяжелообутых ног, невидимая машина фыркнула, хлопнула дверца, машина взревела, промчалась мимо Гиви, обдав его теплым южным воздухом, смешанным с выхлопными газами, и умчалась, еще больше размазав по асфальту одинокую лужу мазута.

Гиви, в растерянности присев на полусогнутых, наблюдал за удаляющимися кормовыми огнями. Огни издевательски мигнули и скрылись за поворотом.

— Эх! — сказал Гиви.

Под ложечкой притулился тягучий стыд. Гиви понимал, что в очередной раз оказался не на высоте. Мужчина с кинжалом на поясе не должен так себя вести. Даже мужчина без кинжала. Настоящий мужчина воспользовался бы минутным замешательством противника не для того, чтобы позорно нарезать, бросив друга на произвол судьбы, а для того, чтобы, развернувшись, въехать противнику в челюсть носком ботинка… Или, например, ребром ладони по горлу и — порядок! Противник повержен, он, Гиви, бросается в черную пугающую пасть ангара, слышны четкие, профессиональные удары, камера наезжает, он стоит, окруженный неподвижными телами, подает крепкую ладонь Шендеровичу, Шендерович встает, взволнованный и благодарный, Гиви спрашивает «Ты в порядке?». Потом говорит «А ну-ка посмотрим, кто у нас тут» и наклоняется, чтобы стащить с одного из злодеев черную маску.

А и правда, кто же это был?

И что там, в конце концов, с Шендеровичем?

Ссутулив плечи, Гиви побрел к ангару. Может, они его убили, попутно размышлял он. Может, там уже труп… Бедный, бедный Миша… И что он, Гиви, тогда будет говорить турецкой полиции? И вообще, что будет делать, оказавшись в Турции один одинешенек… Ну ладно, предположим, он всегда может вернуться на теплоход. Интересно, выдаст ли Украина туркам не своего подданного даже если он и приплыл на украинском теплоходе. И вообще, с чего это он взял, что теплоход украинский…

Ему опять стало стыдно — и чем это только голова забита в такую трагическую минуту!

Бедный, бедный Миша, торопливо подумал он…

Ангар был пуст и темен. То есть какая-то лампочка светилась под перекрытиями, голая и одинокая, как покинутая кинозвезда, но, как и водится в подобных случаях, толку от нее было мало. Гиви потоптался перед входом, потом все же набрался мужества и заглянул внутрь.

— Миша! — тихонько позвал он.

— Ш-ша, — ответил ангар.

Потом за пустым, перевернутым контейнером что-то пошевелилось. Из-за жесткого ребра высунулась встрепанная голова. Даже в тусклом свете одинокой кинозвезды было видно, что глаз у Шендеровича стремительно заплывает синим, а наполовину оторванный воротничок рубашки бесстыдно свисает с мощного плеча.

— Миша! — чуть не всхлипнул Гиви, — ты живой!

— Черт его знает, — сумрачно ответил Шендерович.

Страдальчески кряхтя и морщась, он окончательно вылез из-за контейнера, одновременно осторожно похлопывая себя по бокам на предмет целостности организма.

— Это… — сказал он, — ну и ну…

— Ты в порядке? — машинально спросил Гиви.

— Еще чего, — ответил Шендерович.

— Кто это был, Миша?

— Сволочи, — сухо ответил Шендерович. И тут же приободрился. — Ну, я им и врезал!.

Гиви в глубине души усомнился. Но уточнять не стал.

— Они меня ограбили, — просветил он Шендеровича, — бумажник взяли, эх! Документы взяли! Даже платки шелковые взяли…

И горько заключил:

— Кинжал отобрали. Зачем кинжал отобрали? Кому он нужен?

— Кинжал! — фыркнул Шендерович. Он постепенно приходил в себя. — Два поганых бакса цена твоему кинжалу. Что кинжал? Пять тысяч зеленых у меня было! Пять тысяч! Вот что они отобрали! Товар! Где товар? Нету товара! Где шарики? Улетели? Куда он товар дел?

— Кто? — удивился Гиви. — Али?

— Причем тут Али? Али — мелкая сошка. Ему что — продал себе товар и сиди в кофейне со своим бардаком… Нет, это та падла вонючая! Большой змей! Добрался до меня все-таки! Это он, говорю тебе!

— Лысюк? — догадался Гиви.

— Лысюк, конечно, — буднично ответил Шендерович, — натравил на меня своих головорезов. Выследил, нанял каких-то сволочей, и натравил. Ну, я его! Ну я ему! Дай только вернуться…

Он запнулся, заморгал и сполз по стене ангара, охватив голову руками.

— Ох ты! Куда ж я вернусь? Меня ж тут же на счетчик поставят… Кранты мне!

— Так те пять тысяч, — сообразил Гиви, — не твои, да?

— А то, — мрачно подтвердил Шендерович, — откуда у меня свои. Я их под проценты… Я б за месяц втрое больше наварил… Там знаешь, какой оборот, у шариков? Знаешь, как они крутятся?

— Крутятся-вертятся, — печально сказал Гиви. — Чего волнуешься? Не вернемся мы домой. Не пустят нас. Покажите, скажут, паспорта, а где паспорта? Нету паспортов?

— Господи, — выдохнул Шендерович, — да причем тут паспорта? Не мы первые, не мы последние. Пойдем в посольство, скажем, так мол и так… Синяки покажем.

— В полицию надо заявить, Миша, — твердо сказал Гиви. — Без этого — никак. Полиция даст нам бумагу, мы с ней пойдем в посольство, они нам дадут другую бумагу…

— Подотрись ты своей бумагой, — отрезал Шендерович. Он медленно возврашался в исходное вертикальное положение, по прежнему упираясь спиной в стену ангара.

— Ты как хочешь, — твердо сказал Гиви, — а я пойду в полицию. Пускай они разбираются. Надоели мне, Миша, авантюры эти. Все путем, все путем, не боись, прорвемся… А вот оно, во что все вылилось…

— Ну иди, — вздохнул Шендерович, отряхивая колени, — иди в полицию. Расскажи им про Грецию, про свою историческую родину расскажи…

— И расскажу…

— Давай-давай. Турки знаешь как греков любят! До гроба!

Гиви на миг задумался.

— Миша, послушай, — сказал он наконец… — Ты Али этому задаток давал?

— А то, — горько ответил Шендерович, — треть суммы, все путем.

— Он товар отгрузил? Где товар? Пусть вернет деньги.

— С Али какой спрос? — вздохнул Шендерович, — говорю тебе, Лысюк это… Выследил нас и…

— Ага… Только они, Миша, склад очистили раньше, чем мы сюда подошли. А вот откуда они номер склада узнали? Кто его еще знал? Мы да Али, вот и все. Их Али навел. Так что пусть отдает задаток. Так дела не делают.

Шендерович напряженно задумался.

— А и верно, — сказал он наконец. — Ну я его, паршивца… Всю душу вытрясу. «Надежный человек, надежный человек»! Ну, Яни! Ну, Ставраки! Ну, сволочь!

— Где он живет, знаешь?

— Итальянская угол Канатной.

— Да не Ставраки! Али!

— Откуда? Ставраки, может, знает.

— В кофейню надо. Сам говорил, он туда как на работу ходит.

— Верно! — еще раз обрадовался Шендерович. — В кофейню. Прижмем его, гада ползучего. Пусть бабки отдаст! Все! А не отдаст, в полицию на него настучу. Пошли отсюда, брат мой мудрый, пока мы еще в какое-нибудь дерьмо не вляпались.

— Куда? — с надеждой спросил Гиви, — в полицию?

Шендерович вновь задумался.

— Не-а… с полицией погодим. Они приметы начнут спрашивать… Ты этого урода хорошо разглядел?

— Как тебя, — сказал Гиви.

— Ну?

— В черном чулке, понимаешь…

— Это, — сухо сказал Шендерович, — я и без тебя заметил. Еще что?

— Сам в черном…

— Это я тоже заметил.

— Машину видел.

— Цвет? — деловито спросил Шендерович, — марка? Номер?

— Зверь машина, — печально сказал Гиви.

— И все?

— Ага.

— Ну вот. А ты — полиция, полиция… Что мы им скажем?

— В луже отпечаток протектора остался.

— Это плюс, конечно, — согласился Шендерович. — Только мы вот как сделаем… Вернемся на теплоход, придем в себя, залечим нервы, а завтра, с утра, Алку под мышку — и в кофейню. На теплоход, так на теплоход, — покорно ответил Гиви, — расклад, в общем приемлемый. Толковый расклад. А нас пустят туда, на теплоход-то?

— А то, — пожал плечами Шендерович.

Ночь обнимала их, темная и горячая, точно смола. В черном далеком море мерцали огоньки стоявших ра рейде судов — точно драгоценные камни из рассыпанного ожерелья. Гиви вдруг очень захотелось оказаться там — как можно подальше от берега.

Он вздохнул и, насколько мог, расправил плечи.

— А я своему тоже оч-чень неплохо врезал, — сказал он Шендеровичу.

* * *

На теплоходе было тихо — так тихо, что Гиви различал слабый плеск ударяющихся о борт крохотных волн. Пассажиры — и беспечные туристы, и деловитые челноки разбрелись по Стамбулу в поисках относительно дешевых развлечений, пили кофе за белыми столиками на увитых виноградом террасах, поглощали кебаб и лукум, парились в хамамах, любовались на танец живота… Да мало ли чем можно заняться вечером в благословенном городе, столице благословенной страны, омываемой с трех сторон тремя морями…

Гиви вновь стало жалко себя.

Он с тоской поглядел на освещенные окна салона, потом горько махнул рукой — все выданные Шендеровичем командировочные исчезли в алчных лапах грабителей.

Каюта, к удивлению Гиви, была освещена — Варвара Тимофеевна, о которой Гиви успел напрочь позабыть, с деловитым видом выкладывала на койку какое-то пестрое барахло. Барахло струилось и сверкало в тусклом свете корабельного фонаря.

Она обернулась, расцвела, было, при виде красавца Шендеровича, но тут же всплеснула полными руками.

— Ой, голубчик! Да где ж тебя так?

— Да вот так, — неопределенно отозвался Шендерович, — а я-то думал, мамочка, что вы давно уж в Анталии. Бэбиситтерствуете.

— А я, золотко мое, подумала — когда я еще Стамбул увижу? — благодушно отозвалась Варвара Тимофеевна, — вот и позвонила в Анталию, дайте мне, говорю, еще пару денечков догулять. Понравилось мне тут. Люди приятные, вежливые. Не то, что наши.

Даже в экономном каютном освещении было видно, что за день пребывания в вольном городе Стамбуле, Варвара Тимофеевна переменилась разительно. Волосы ее завились баранчиком и приобрели богатый рубенсовский оттенок, брови изогнулись дугой, уютные круглые плечи лукаво высовывались из винно-алой, с искрой, блузки с таким глубоким вырезом, что Гиви застеснялся и отвел глаза. На ногах у Варвары Тимофеевны красовались добротные но изящные черные лаковые туфельки на низком каблучке, а сами ноги переливались шелком, гордясь своими круглыми, аккуратными коленками.

— Похорошели вы, мамочка, — удивился Шендерович. — просто роза персидская!

— А я в хамам сходила. Вежливые они там, в хамаме. И девочки у них толковые. Любезные… Вы, говорят, красавица-ханум, услада очей, только приодеться немножко… В магазин направили, одна даже со мной пошла, помогла, вот, кофточку подобрать…

— Да она с этого проценты стрижет, — прозаически заметил Шендерович.

— А хоть бы и так. Им хорошо — и мне хорошо. В косметический кабинет отвела, кофем напоила. Заходите, говорит, еще, ханум-красавица, к нам, говорит, в хамам наш люди приличные заглядывают, состоятельные… А вы женщина молодая, интересная…

И Варвара Тимофевна застенчиво одернула юбку, сверкнув круглой коленкой.

— Вот так-то брат Яни, — загрустил Шендерович, — кому война, а кому мать родна…

— А что ж вы Аллочку оставили? — полюбопытствовала Варвара Тимофеевна.

— Это она нас оставила, — сухо сказал Шендерович, — Аллочка с капитаном гуляет.

— Это с таким высоким? Красивым?

Гиви поник.

— Да, — согласился беспристрастный Шендерович, — высоким-красивым.

— Так он же тут, — удивилась Варвара Тимофеевна. — Тут наш капитан. В салоне сидит. И злющий! Сидит, пальцами по скатерти барабанит.

Шендерович вскочил.

— Где сидит? В салоне? Пошли, Гиви!

— Опять Гиви? — удивилась Варвара Тимофеевна.

Варвара Тимофеевна не ошиблась — капитан одиноко сидел за столиком, раздраженно барабаня пальцами по накрахмаленной скатерти. Он действительно был высоким и красивым и так холодно посмотрел на ворвавшегося в салон Шендеровича, что тот тут же выпустил воздух и съежился.

— Ну? — сухо, но вежливо спросил Шендерович.

Он пододвинул ногой стул и опустился на него. Гиви робко топтался за спиной друга, так и не решаясь сесть.

— Это я вас должен спросить — ну? — не менее сухо отозвался капитан. — что у вас с глазом такое? И что вообще стряслось? Где Алла Сергеевна?

— Откуда я знаю — где Алка? — обиделся Шендерович, — это вы должны знать. Вы ж с ней встречались, разве нет?

— Нет, — отрезал капитан. — Алла ушла с вами утром и не вернулась. Я, знаете ли, не привык…

— Блин! — Шендерович покрутил головой. При этом он беспомощно таращился то на капитана, то на Гиви, — Вот это номер! Неужто кто-то еще склеил? Когда, блин, успел?

— Я вас попрошу, — холодно сказал капитан, — не говорить об Алле в таком тоне.

— Тон ему не такой! — Шендерович постепенно начал наглеть, — А вы, извиняюсь, куда смотрели? Ограбили тут нас — раз! Избили и ограбили! Девка пропала — два! Товар пропал — три! — он покрутил перед носом капитана оставшимися двумя пальцами, — Янычары! Дикий народ! Вот ты капитан, ты и скажи — куда нам теперь? Паспорта, бабки — все взяли.

— Погодите, — капитан беспомощно поглядел на Гиви, — Вас что, и правда ограбили?

— Да, — печально подтвердил Гиви, — куда, понимаешь, их полиция смотрит?

— А Алена где? — встревожился капитан, — что они с ней сделали?

Он пружинисто подскочил к Шендеровичу и мощным рывком поднял его в воздух. Шендерович крутил головой, хрипел и пытался отмахнуться.

— Я т-тебя, сволочь! — орал тем временем капитан, — куда Алену дел, мерзавец?

Путем нехитрых логических операция капитан явно пришел к выводу, что Алка, без сомнения, окончила свой земной путь на дне морском. То ли бандиты, ограбившие Шендеровича, потешившись вдоволь, бросили ее, еще живую, в мутную воду доков, то ли сам температментный Шендерович со своим дружком сугубо кавказской национальности, надругались над бедняжкой, решили свалить все на мифических грабителей, а сами убрали ее с глаз долой, от греха подальше… Темное, в общем дело… И мокрое. В прямом и переносном смысле. И, что хуже всего, каким-то боком он, капитан, оказался в это замешан. Шендерович этот, бесстыжие его глаза…

Гиви крутился вокруг капитана, робко теребя его за рукав.

Капитан, не глядя, отмахивался от него локтем.

— Господи, Боже ж ты мой! — Варвара Тимофеевна, возникшая в дверях салона, всплеснула руками. — За что ж вы его так, Абрамыча?

— За Аллу! — сквозь зубы сказал капитан. — Ну, говори, членистоногое! Где она?

— Ы-ых! — Шендерович отчаянно пытался вдохнуть. Наконец, он выкрутился из цепких объятий капитана, размахнулся, и, в свою очередь, аккуратно вмазал ему в подвздошную область. Капитан лишь брезгливо поправил китель.

— Милый ты мой! — в ужасе восклицала Варвара Тимофеевна, вслед за Гиви выйдя на круговую орбиту, — Михаил Абрамович! Юрочка! Юрочка, да что ж это делается? Да при чем же тут он, Юрочка? Аллочка сама ушла! Я ж ее видела! Не было там Мишеньки! И этого, не пойми кого, там тоже не было!

— Где она была? — на всякий случай капитан вновь вцепился в Шендеровича и начал равномерно, аккуратно его трясти, — с кем?

— Да не с ними, не с ними, — торопливо говорила Варвара Тимофеевна, — одна была. Отпусти его, Юрочка! Смотри, он же посинел уже…

Капитан неохотно ослабил захват. Шендерович упал на стул и бурно задышал.

— Рядом с вами, — наконец выговорил он — те бандиты просто отдыхают.

— Мало тебе врезали, гад, — отозвался капитан, оправляя манжеты. — Так где вы ее видели?

— В музее, вот где — пояснила Варвара Тимофеевна, — в этом их… краеведческом…

* * *

— Где-где? — ошеломленно переспросил Гиви.

Алка и музей в его голове как-то не складывались.

Но Шендерович и капитан мерно кивали головами — капитан веря в глубокую Алкину интеллигентность, а Шендерович — в не менее глубокую Алкину же непредсказуемость.

— Что вы подразумеваете под краеведческим музеем, душечка? — любезно спросил капитан, приведя, наконец, манжеты в симметричное состояние, — тут их как собак нерезанных.

— Который же это был? — поджала губы Варвара Тимофеевна, — У парка, что ли… Гюль-ханым, что ли? Уж и не помню. Столько всего тут в этом Стамбуле… И бутики дешевые… И базар у них, Юрочка, хороший, багатый базар… Синенькие, перчик… Скумбрия свежая и то есть, представляете? В Одессе ее днем с огнем не сыщещь.

— Не отвлекайтесь — напомнил Шендерович.

Варвара Тимофеевна села за столик, положив на скатерть аккуратные пухлые локти с ямочками.

— Чайку бы, — сказала она, завладев всеобщим вниманием.

Капитан, вновь выпростав мускулистое запястье из манжета щелкнул пальцами, привлекая внимание официантки.

— Один чай, — коротко сказал он, и, оглядев угрюмого Шендеровича и печального Гиви, бросил, сжалившись, — и два пива… три пива!

— Да ты садись, золотко, — пригласила Варвара Тимофеевна, видимо, вписавшись в роль хозяйки салона, — садись, Яни… Или не Яни… Все равно, садись.

Официантка бесшумно расставила высокие, холодно блестящие стаканы, но Шендерович, зубами сорвав крышку, уже припал к горлышку бутылки.

— Так в каком, мамочка? — оторвавшись от пива, спросил Шендерович.

— Не так сразу, — задумалась Варвара Тимофеевна, — сейчас, погоди, Мишенька… Где ковры? Нет… Ох, скажу я вам, и ковры… Нет, это тот, где гроб стоит…

— Какой конкретно гроб? — напирал Шендерович.

— Ну, сракофаг этот… царя Александра… Они еще врут, что он рогатый был… Не знаю, на крышке ничего такого не нарисовано…

— Искандер Двурогий, — на всякий случай пояснил капитан, — ну, Александр Македонский. Саркофаг его тут, в Стамбуле… Нашли при раскопках в Сидоне. И что характерно, пустой.

— Он же, вроде, в Индии умер, — удивился Шендерович. — Я у Ивана Ефремова читал.

— Кто его знает, где он там умер, — неопределенно отозвался капитан, — А вот где вы Аллу Сергеевну видели? Там?

— Там, вроде, — вновь задумалась Варвара Тимофеевна, — или не там…

— Надел черную корону, отшибающую память, расстроился и умер… — гнул свое Шендерович.

— Еще пива, — вновь щелкнул пальцами капитан.

— А вам, мамочка? — озаботился Шендерович.

— А мне вина… полусладкого… красненького…

— И вина… — согласился капитан.

— У нас деньги отобрали, — на всякий случай напомнил Гиви.

— А! — отмахнулся капитан, — за счет пароходства!

— Тогда коньяку, — Шендерович привольно раскинулся на стуле.

— Коньяку, — покорно сказал капитан.

Гиви любовался врожденной наглостью Шендеровича.

— Точно! — воскликнула, наконец, Варвара Тимофеевна, — там! Еще мне рукой помахала.

Она смущенно повела плечиком.

— И была она, уж извините, Юрочка, не одна…

— Как не одна? — напрягся капитан, — вы ж говорили…

— Я говорила, что без этих вот, — пояснила Варвара Тимофеевна. — А с ней человек был. Держал ее под ручку. Вежливо так…

Капитан помрачнел.

— Ну ладно, — сказал он сквозь зубы, глядя на Шендеровича с непонятной укоризной, — все ясно.

И начал выбираться из-за столика.

— Погодите-погодите, — забеспокоился Шендерович, — что вам ясно? А как же с нами? А мы?

Капитан вновь выпростал запястье из-под манжеты и демонстративно взглянул на часы.

— Что — вы? — очень вежливо спросил он.

— Нас обокрали! — завопил Шендерович, тоже вскакивая из-за стола. — Избили!!! Вот, они, доказательства — на лицо! Вот!

Он сгоряча тыкнул пальцем в фонарь под глазом и болезненно застонал.

— Обокрали, так обращайтесь в полицию, — отрезал капитан, — Я-то тут причем? Господи, да за что ж мне это? Что ни рейс, то полные лохи…

И он, гордо расправив плечи, направился к выходу из салона. Шендерович припустил, было, за ним, но передумал и, горько махнув рукой, плюхнулся обратно за столик.

— Полный аллес, — уныло сказал он. — Алка, гадюка… Это ж он из-за нее озверел! Ну о чем она думала, лисица эта японская? Променять такого капитана на какого-то турка. К утру вернется, убью ее, моллюску голоногую. А вот нам что делать? Что делать, друг Гиви?

Он щедро плеснул в бокал из-под пива остатки коньяка.

— Миша, — робко сказал Гиви, — я кушать хочу.

— А хрен тебе, — злорадно отозвался Шендерович. — Денежек-то нет! Тю-тю денежки!

— Так я его накормлю, Мишенька, — успокоила Варвара Тимофеевна, — сейчас накормлю. Валечка! Солнышко! Что у тебя там есть на ночь глядя?

— Ничего нет, — мрачно сказала девушка в белой наколке, брезгливо оглядывая Гиви.

— Ну тогда яишенку им сделай. С помидорчиками. Буженинки там нарежь… Уж ты постарайся, золотко.

Девушка, не говоря ни слова, развернулась, нахально вильнув перед носом у Гиви коротким подолом, и направилась в подсобку.

— А ты пока тоже выпей, Яни. Или как там тебя?

— Изначально он — Гиви, — признался Шендерович.

Варвара Тимофеевна прикрыла рот ладошкой и в ужасе посмотрела на Шендеровича.

— И этот с ума стронулся, — печально констатировала она.

— Ни боже мой, — уверил Шендерович. — Повороты судьбы, мамочка. Извивы рока. Что такое имя?

— То что в паспорте, — твердо сказала Варвара Тимофеевна.

— Паспорт, — здраво заметил Шендерович, — величина переменная.

Вот— вот! -тем временем молча печалился Гиви. — Что у меня есть?Даже имени нет. Избили, как мальчишку, деньги отобрали, кинжал, игрушку новую — отобрали… Все отобрали, а девушка сама ушла. И правильно сделала, что ушла — зачем такой нужен?

— Для друзей — Гиви, — тем временем интимно пояснял Шендерович, — для посторонних — Яни. А для недругов… для недругов он страшен…

— Ну-ну, — покачала Варвара Тимофеевна головой, — сложно как у вас! Все равно… Гиви, Яни, какая разница? Главное, наш он, русский! А потому покушать ему нужно… да и выпить еще невредно — вон, с лица совсем спал!

Она поглядела в печальные, собачьи глаза Гиви.

— Ромочка, налей ему.

— Сей момент, — сонно отреагировал бармен, покорно откупоривая очередную бутылку.

— А мне чаю покрепче.

— Сей момент!.

Нежный прохладный ветер с Босфора, теплый бархатный ветер с Принцевых островов, жаркий, жасминовый, душистый ветер из сонных стамбульских садов по очереди заставляли вздрагивать и трепетать впечатлительные занавески в салоне, ах, мечтающие о том, чтобы сорваться с привязи и улететь далеко-далеко, туда, где не подают салаты и яичницу, не проливают пиво на скатерть, а парят на белых батистовых крыльях в угольном небе невесомые дочери воздуха…

— Бедный Юрочка, — жалостливо вздохнула Варвара Тимофеевна, подперев щеку рукой, — Расстроился человек! Уж так ему Аллочка понравилась… Так что случилось, Мишенька, голубчик? Кто ж вас так обидел?

— Лысюк, — мрачно проговорил Шендерович, с вожделением глядя на подплывающую яичницу с которой подмигивали красные глаза помидоров, — зуб даю, Лысюк.

— Ты маньяк, — Гиви придвинул себе тарелку с яичницей и на всякий случай заслонил ее от Шендеровича локтем, — у тебя навязчивая идея… Это, Миша, у врачей даже как-то называется.

— У врачей это называется абзац, — сказал Шендерович, яростно кромсая ножом свою порцию куриных зародышей, — причем полный абзац.

— Это он о чем? — шепотом обратилась к Гиви Варвара Тимофеевна, видимо посчитав на данную минуту Гиви более вменяемым.

— Конкурент какой-то, — пожал плечами Гиви. Ему было не до того. Он кушал.

— Какой-то? — вскинулся Шендерович, — какой-то? Я ж тебе говорил.

— Да-да, — согласился Гиви, — слышал. Между вами мистическая связь.

— Я бы на твоем месте не относился к этому столь небрежно, — укорил Шендерович, поглощая яичницу, — ибо зримый мир есть покров. И отдернув этот покров, мы узрим колеса судьбы. А в колесах судьбы есть, знаешь ли, оси, и они жестко закреплены, по законам, я извиняюсь, вульгарной механики — в результате две точки на ободе, казалось бы, далеко отстоящие друг от друга, оказываются неразрывно связаны при помощи какой-то паршивой палки. И вообще, если ты не пьешь свой коньяк, то лучше отдай его мне.

История, рассказанная Шендеровичем Михаилом Абрамовичем, или О частном приложении закона сохранения всеобщего счастья в природе

Он пришел к нам в седьмом классе. Тихий такой. Привела его, как помню, учительница математики, она у нас классной была. Боренбойм, кажется, была ее фамилия, но это как раз несущественно. Звали ее Морковка, потому что рыжая была. Перед уроком привела, за ручку, что характерно, и он, что опять же характерно, ей это позволил. Поставила перед классом, знакомьтесь, говорит, это Марик Лысюк, он будет у нас учиться.

А он стоит, с портфельчиком, в очках, галстук пионерский на бок съехал. Приличный такой мальчик, одним словом, стоит, и только глазами из под очков так — зырк! зырк!

Мне он уже тогда не понравился.

Посадили его ко мне, потому что Жорка Шмулькин как раз болел. Садится, вежливо говорит «здасьте», достает из портфеля книжечки, тетрадочки — я его так, по дружески, пихнул локтем в бок, а он нет, чтобы меня обратно пихнуть, или учебрником по голове приложить — сидит и глазами лупает.

Как раз урок начался. Меня к доске вызвали. Математику я не то, чтобы любил, но сек в ней неплохо, надо сказать. А тут, словно помрачение какое-то нашло — учил ведь, знал, что спросят, так нет! Стою перед классом, как полный придурок, глазами лупаю — словно от него заразился. Морковка говорит — да что с тобой, Миша? Не учил, что ли?

Учил, говорю. Но забыл.

Понятное дело, кто ж поверит. Хотя я и вправду учил. Мне как раз на сборы надо было ехать, так тренер, вроде, договорился, чтобы меня пораньше вызвали — закрыть ведомость перед концом четверти.

Мычу, выкручиваюсь, хоть бы подсказал кто, сволочи! Слышу, вроде кто-то что-то шепчет с задней парты, но далеко — не расслышать. И тут смотрю, этот новенький руку тянет.

Результат — ему пятерка, мне двойка. И абзац сборам. Дома шухер поднялся, совсем, мол, школу забросил, только и знаешь, что мяч свой гонять… Все каникулы просидел над учебником, папа самолично контролировал.

Ладно.

Приходим после каникул, Морковка говорит — поздравьте Марика, он у нас молодец, отстоял честь школы на математической олимпиаде. Второе место по району, третье по городу. Такой вот Марик!

С тех пор я математику не люблю.

И Лысюка не люблю. Отвел его в уголок и врезал пару раз — чтоб жизнь медом не казалась. При поддержке ребят, надо сказать — они его тоже не полюбили. И, надо отдать ему должное, он жаловаться не стал.

А к лету он ногу сломал. Это как было — нас на лиман возили, военная игра «Зарница». Надо было окапываться там где-то, но мы больше пили по кустам. Меня и Жорку Шмулькина вообще на какое-то время потеряли; пока мы там в овражке портвейн откупоривали — пробку пальцем проталкивали, колбасу докторскую на закуску резали, боевая группа решила перебазироваться в тыл противнику. Автобус без нас и ушел. Только и успели крикнуть — мол, идите на северо-запад! Там пройти километра полтора от силы, мы еще немножко выпили и пошли себе. А пока мы шли, автобус в грузовик врезался. Удачно так врезался — там, где мы со Шмулькиным должны были сидеть, по левому борту — вмятина ого-го! Нас бы с автогеном вырезали. А так — только Лысюка и задело. И он ногу сломал. Сиденьем защемило. Передним, где мы с Жоркой должны были сидеть.

«Зарницу» прикрыли, военруку влепили выговор, хотя он и не при чем тут был, а потом и вовсе на пенсию отправили. Хотя виноват был шофер грузовика, естественно. Он на повороте не вписался. Тоже, кажется, портвейну принял. Поганый был портвешок…

Все лето прохромал Лысюк в гипсе. Перелом у него не так сросся, ногу ломали еще раз — я ему этого, честно говоря, не желал, но лично я лето провел хорошо. Сборная наша по городу первое место заняла, в Ярославль мы ездили, на товарищескую встречу, потом в Саратов. Потом, уже перед первым сентября — в Сочи. И еще пару дней от сентября оторвали, так что я пришел только где-то седьмого, загорелый и жизнерадостный.

Вхожу в вестибюль, здороваюсь с пацанами, смотрю, Лысюк идет. С палочкой. Прихрамывает. И глазами на меня — зырк! Но тоже поздоровкался, и вполне приветливо. Мне то чего с ним делить? Тем более, страдал человек, все лето промучился. Привет, говорю, Марик… Он, тихонько так — привет! — сквозь зубы, но опять же, вежливо. И глазами — зырк!

Какое-то время все спокойно шло. Потом опять — мне на сборы ехать, ему на олимпиаду. По математике я к тому времени на твердую тройку съехал.

А к этому времени придурки из облоно как раз ввели эту систему рефератов. По гуманитарным, значит, дисциплинам. Истории, там, литературе. Сочинений им, блин, уже мало было. Считалось, что это обучает самостоятельной работе с материалом — какой-то урод новый метод решил внедрить, потому что захотел получить звание заслуженного учителя. И наша школа как раз под этот топор и попала. По истории у нас что-то было, как раз к Октябрьским, перед каникулами, ну, это как-то пронесло — я картинки из «Огонька» повырезывал, бежит матрос, бежит солдат, стреляют, блин, на ходу, все путем. Получил свою тройку. Тогда уже к этому как-то так… несерьезно все относились и оно, надо сказать, очень чувствовалось.

А по литературе мне достался Лев Толстой и эпохальный роман «Война и мир». Эпопея народного гнева. И, желательно, машинописным текстом, если у самого почерк кривой и с иллюстрациями. История написания бессметрного литературного произведения, как Толстой народ любил, роль Софьи Андреевны… Она, чтоб вы знали, раз двадцать этот роман переписывала — и каждый раз с самого начала. Историческая ситуация в Ясной Поляне на тот момент, все такое… А у меня как раз тренировки. Я каждый вечер раньше десяти домой не прихожу и уже полувменяемый. Все сроки и пропустил. Сонька Золотая Ручка, русачка, уже Морковке пожаловалась, а у той свои цурес, дочка родила неизвестно от кого, но подозревают, что как раз от форварда «Черноморца». Она мне и вмыслила по первое число — что от футбола один вред и рост бездуховности в обществе, и что я просрал свое будущее, потому как мог из меня получиться неплохой инженер, а я вместо того, чтобы ко Льву Толстому приобщаться, весь свой трудный переходный возраст мяч ногой пинаю, ну, понятное дело, у нее с футболом свои счеты. Ладно, я иду домой, сажусь за чертов реферат, тренировку пропускаю, школу пропускаю, на машинке одним пальцем тюкаю, спер книгцу из районки, морду Толстого вырезал и в реферат подклеил, Наташу Ростову на первом балу — то есть на самом деле из фильма, где она со Штирлицем танцует, но все равно, здорово получилось.

Прихожу на следующий день, реферат в папочке, все как положено. Как-то все не так на меня смотрят Но мне, понятное дело, не до того. Я папку в зубы, бегу в кабинет литературы, где сидит Золотая Ручка, говорю — Здрасьте, Софья Рувимовна, я реферат принес.

— Уже знаю, — говорит. А у самой морда вся в пятнах, аж по шее поползли, глаза слезами заволокло, и смотрит она на меня как на вошь лепрозную. С таким глубоким омерзением.

А надо сказать, она ко мне в общем, неплохо относилась. Называла «Мишенькой» и уродовала очень даже в меру.

— Вот, — говорю, — протягиваю ей папку.

Она от нее как шарахнется!

— Хватит, — говорит, — больше не надо.

Мне то что?

— Не надо, так не надо, — говорю, но в общем обидно, — я ж, говорю, специально для вас старался! Делал!

— Уж и постарался! — она уже прямо кричит. — Ну, спасибо! Да что ж я тебе такого, Миша сделала? Я ж к вам со всей душой! Как же, Миша, можно так над человеком издеваться?

Понятное дело, училка, глубоко закомплексованное существо.

— Ну, я ж не нарочно, Ну, затянул маленько. Но принес же!

— Такое не нарочно сделать невозможно, — говорит она с глубоким отвращением.

Я, понятное дело, в недоумении.

— Так возьмете реферат или нет?

— Еще один? — говорит она и хватается за горло, как будто я ее душу.

— Как, еще? — тут я начинаю что-то соображать, — позвольте! Золо… э… Софья Рувимовна, вот он, реферат, первый и единственный.

— Уже был один! — трясется она, — не просто единственный! Уникальный! Мало тебе? Второй притащил?

— А тот, пардон, где? — спрашиваю.

— В дирекции, — говорит. — Где ж еще?

У меня что-то внутри екнуло и еще ниже опустилось.

— Хочу, — говорю, — на него посмотреть.

— Естественно, — холодно говорит она, уже овладев собой и по-прежнему глядя на меня, как на мокрицу, — на него и директор хотел посмотреть. А твоя тяга к твоему шедевру мне вполне понятна, хоть и лежит за гранью патологии. Сходи-сходи. Полюбуйся еще раз.

Ну, чего там говорить. Короче, пошел я к директору. Чего я там от него выслушал, тут пересказывать не буду. Но реферат все-таки видел. Он называется «Лев Толстой как зеркало сексуальной революции ХХ века». Что там написано, не буду пересказывать, хотя слог там вполне приличный и ни одного матерного слова не наблюдалось. Но про графа я много чего интересного узнал. И не только про графа. Про либидо его могучее, жену его, Софью Андреевну, и про то, как он свои комплексы изживал, потому что неумолимо влекло его к проституткам и продажным светским тварям и он им мстил, потому как в романах своих с ними расправлялся, грубо говоря, мочил он их, кого как, Элен Безухову примочил, Анну Каренину… эту падлу из «Крейцеровой сонаты». Катюшу Маслову, правда, слегка пожалел… Материал, как говорят наши учителя, привлечен обширный, и обработан хорошо. Но как иллюстрирован! Где тот, кто это писал, картинки взял, вот что мне интересно? Тогда литературы такого рода в свободном доступе почти и не имелось! То есть вообще не имелось ее в свободном доступе. Я думаю, там вся учительская над этим рефератом корпела, потому что уж очень он был руками захватан, особенно там, где картинки…

И подпись, черным по белому:

Михаил Шендерович, 8-б класс.

Машинописная подпись, между прочим, и весь реферат про сексуальные похождения графа и его любимых героевна машинке оттюкан. А то бы они по почерку догадались, что это не я — не совсем же они полные придурки.

Ну вот…

Началось разбирательство, правда, тут же и закончилось, потому как постыдились они это дело наверх передавать. Выяснилось, что реферат этот лег на стол Золотой Ручки, причем совершенно сам по себе, в учительскую проник мистическим образом, как раз в тот день, когда я толстовскую морду бородатую из энциклопедии вырезал, да на бумагу наклеивал. Знал бы, пожалел бы библиотечную книжку, не стал бы уродовать… Может, еще кому бы пригодилось. В общем, отмазался я. То есть в дневнике какую-то чушь вроде и написали, но им самим же неловко было. Реферат этот директор забрал — наверное, перед сном в сортире перечитывать, по поведению в четверти трояк влепили, это уже ЧП считается, на всякий случай влепили, профилактически, можно сказать, поскольку так и не поняли, уроды, до конца, то ли мой реферат был, то ли нет. Я-то точно знал, что не мой! Но ведь какая сука? И как ювелирно проделано было — я ж почти не пострадал. Проделай эта тварь что-то подобное с Ильичем в Октябре и с Наденькой его, тут бы трояком в четверти не обошлось. А так… Ну что случилось такого уж ужасного?

Ну, мама поплакала. Что футбол довел меня до ручки, а в детстве я был такой хороший, начитанный мальчик. А папа хохотал дико. Правда старался, чтобы я не слышал…

Да, на сборы меня, разумеется, не пустили.

Тут уж все совпало — и моральный облик футболиста, и Лев Толстой, и сексуальная революция. А потом я и сам от футбола как-то отошел, не интересно стало… То есть, мяч гонять интересно, а вот к вершинам рваться… Расхотелось мне к вершинам рваться… Но тут уж Лев Толстой, надо сказать, не при чем… Само так вышло.

А Лысюк, сука, первое место на городской математической олимпиаде взял.

Тут— то я и все понял.

Подхожу к нему после каникул.Он сидит, голову опустил, и только глазами на меня исподлобья — зырк!

— Ты это сделал, гнусь беспросветная? — спрашиваю, — Ты это, шакал, сын шакала, сделал?

А он, тварюка, даже отпираться не стал.

— Я, — говорит так спокойненько. — Только ты не докажешь.

— Да зачем? Что я тебе плохого слелал?

Ну, правда, пару раз я ему врезал, так не я ж один. Его все не любили. Я, если хотите знать, его даже один раз отбил, когда ему темную собирались устроить — еще тогда, в седьмом классе, за то,что он раньше всех руку тянул, урод моральный, а списывать не давал…

— А ничего, — говорит, — потому и не докажешь. А я это сделал, потому что эксперимент один ставил. Потому как, — говорит, — заметил я такую закономерность — если у тебя все путем, то у меня полные кранты. И наоборот. А мне, — говорит, — это первое место позарез нужно. Мне, — говорит, — в институт поступать, а там за олимпиады очки начисляют. А у меня, говорит, графа пятая и все такое…

— А у меня, — говорю, — сукин ты сын, какая графа по-твоему? Шестая, что ли? Что ж ты мне жизнь портишь?

— Лысюк с пятой графой, — говорит, — это нонсенс. Таких не любят. А ты пойдешь под проценты. А потом, — говорит — своя рубашка ближе к телу. У тебя, говорит, ноги крепкие, прокормят, а у меня только и есть, что котелок. И пока он варит, я на коне. А ты, дружок, под копытами.

Хотел я ему врезать — может, думаю, жизнь наладится. Но, гляжу, он и вправду хилый, нога эта хроменькая… Не смог я. Стукнул его по башке рефератом моим кровным, уже никому не нужным, плюнул и ушел. А через неделю он и сам ушел — перевелся из нашей школы. Не выдержал груза совести…

С тех пор не видались мы. Он и правда в институт поступил, ну, не в Универ, в Политех, но хорошо поступил, с первого раза… Да и я поступил, ну, не в Политех, ладно, в Связи, но тоже ничего… А только как у меня что не ладится, ну, думаю, опять Лысюк за свое взялся. Но, пока, вроде, уж очень большой ему во мне надобности не было — пока не начался, извиняюсь, развал Союза и борьба за независимость и экономическое неголодание. Тут он, по слухам, институт бросил, ушел в коммерцию, и начал такие дела проворачивать! Это я потом узнал, когда у меня две сделки не с того ни с сего сорвались…

Он помолчал и уныло подытожил:

— А теперь вот и третья.

— Впечатляющая история, — согласился Гиви, — достоверная, скажу тебе, история. Такие случаи в природе известны.

— Еще бы, — согласился Шендерович, ковыряя вилкой пустую тарелку.

— Так он этих бандитов нанял?

— А я знаю? Но вполне мог. Он, по слухам опять же, разбогател крепко. Может, ему какая-то уж очень завлекательная сделка светила, вот он на меня опять и вышел, пару кусков отвалил кому-то — они за нас и взялись. Выследили, чин-чином… Прямой материальной выгоды ему никакой — он, может, ради меня такие бабки угрохал! А вот метафизика у него должна сработать. Закон сохранения счастья в природе. Потому, друг Гиви, и не примочили они нас. Ему ж убивать меня нельзя — ему убивать меня никакого толку. Иссякнет тогда его источник счастья. Ему надо, чтобы я жил — и мучился.

Гиви оглянулся на Варвару Тимофеевну, которая на протяжение всего рассказа мерно кивала, подперев щеку рукой.

— Послушай, — спросил он шепотом, — а какие конкретно картинки там были?

* * *

Утро началось соответственно.

Во— первых, болела голова.

Во— вторых, болели поврежденные вчера части тела -вроде бы вечером локти и не вспоминали о том, как крутили их чужие руки в зловещих черных перчатках, а с утра почему-то вспомнили. И копчик болел — там, где он соприкоснулся с чужой коленной чашечкой.

В третьих, хотелось выпить чего-то горячего. Желательно кофе.

Впрочем, дело обстояло не так уж плохо, потому что какие-то деньги Шендерович нашел. В кармане алкиного пиджака, оставленного за ненадобностью. Нашел и спрятал. Кофе выпить не дал — сказал, в кофейне выпьем. Спокойно и хладнокровно выпьем в кофейне кофе, пока будем глядеть Али в его бесстыжие глаза. Потому что Лысюк не Лысюк, а продал-то нас именно Али. Вот я и хочу посмотреть, в каком интимном месте он укрывает свою запятнанную совесть.

Выглядел Шендерович внушительно — даже Гиви мороз по коже продрал. В чистой, непорваной рубашке, мудрый, мрачный и хладнокровный как змей.

— А что скажет Алка? — на всякий случай спросил Гиви, потому что со всех точек зрения по чужим карманам лазить неловко. — Она ж совсем останется без денег, а?

— Пусть придет сначала, — отмахнулся Шендерович, — мы ж не навсегда взяли. Мы ж у нее одолжили. Заберем у Али аванс, вернем.

Он мечтательно зажмурился.

— Хорошо бы купить что-то такое на этот аванс… что-то такое… что в Одессе еще лучше, чем шарики идет!

— Миша, это беспочвенные иллюзии.

— Шубы, например, — прикидывал Шендерович. — В Одессе, понятное дело, шубы так себе расходятся, да и рынок забит. По всему седьмому километру шубы так и валяются — чисто тебе стойбище первобытного человека. А может, в Питере твоем толкнуть?

— Не может, — твердо сказал Гиви. — Кстати, а вообще, — он неловко покрутил головой, — тебе не кажется, что Алка уже вернуться бы должна?

— Кажется, — угрюмо согласился Шендерович, — придет — врежу. Итак, какова наша диспозиция, друг Гиви? Идем к Али, трясем его, забираем аванс и выясняем, на кого он, этот шпион Гадюкин, работает… имена, явки. Если надо — очень жесткими методами. На крайние меры пойдем!

— Миша, это нехорошо, — укорил Гиви.

— А морду мне бить — хорошо? А на счетчик меня вешать — хорошо? Нет уж, пусть сдает Лысюка, если жить хочет. А то я его… я его… дискредитирую я его, это уж по меньшей мере! На всю Одессу опозорю. Мне, друг Гиви, терять нечего. Я человек вне закона! Типа Зорро! Без паспорта, без роду, без племени!

— Без денег, — тихонько добавил Гиви.

— Деньги, — отрезал Шендерович, — не проблема!

— Да? — удивился Гиви.

Ленивый утренний Стамбул лежал перед ними. Лениво хлопали створки ставень, скрипели засовы открываемых лавок, свирепый солнечный свет еще не до конца расправился с ночными тенями и воздух над мостовой был чистым и прохладным, как только что промытое стекло.

— А мы не слишком рано? — забеспокоился Гиви,

— А мы лучше его внутри подождем, — зловеще отозвался Шендерович.

Гиви почему-то ожидал, что кофейня в лучшем случае будет заперта на глухой замок. В худшем — вместо двери с многообещающей вывеской вообще окажется сплошной кусок стены, покрытой вялотекущими трещинами. Сбежит кофейня. Но дверь оказалась на месте и даже слегка приоткрыта. Из темной щели пахнуло раскаленным песком, железом, ароматом прожаренных кофейных зерен…

Шендерович отстранил Гиви и величаво вошел под прокопченные своды.

Несколько человек, сонно коротавших утро за столиками, лениво подняли головы, потом вновь уткнулись кто — в свою чашку, кто — в утреннюю газету.

Шендерович откашлялся.

— Салям алейкум, — вежливо произнес он. — Э… нэрэде Али?

Бармен из полумрака пожал плечами.

— Очень хорошо, — милостиво согласился Шендерович, хотя все было не так уж хорошо. — Мы его тут подождем, велл? Это… ики тюрк кавеси, — ага?

Он по-хозяйски расположился за столиком, и, явно подражая капитану, начал постукивать пальцами по скатерти.

Бармен принес два кофе, без улыбки поставил на середину стола и продолжал, что было, в общем-то, против всех приличий, маячить перед Шендеровичем, пока тот не сунул ему мятую купюру. Гиви обратил внимание, что несколько человек за соседними столиками почему-то пересели подальше. Вокруг постепенно образовалось пустое пространство.

— Миша, — шепотом сказал он, — мы им, по-моему, не нравимся.

— И правильно делаем, — согласился Шендерович.

— А если он не придет?

— Придет. Это его рабочее место. Офис.

— Бывают же у людей выходные?

— Я ему устрою выходной, — сквозь зубы выдавил Шендерович. — Не придет, я ему и будни обеспечу. Каждый день являться буду. Мерцать тут во мраке. Как тень отца Гамлета. Домой не вернусь! Тем более, — закончил он на пониженной ноте, — что мне дома, в общем-то, без денег появляться не рекомендуется.

— А тут нас что, даром будут кофе поить?

— Выцарапаем, — уверенно ответил Шендерович, — что-нибудь придумаем…

— Миша, — твердо сказал Гиви, — я банк грабить не буду.

— Кто сказал про банк? — удивился Шендерович, — мы же интеллигентные люди! Мы их из Али выбьем. Ага! Вот он, голубчик.

Черноусый красавец уверенно вступил в темное чрево кофейни. Шендерович мягко, точно опытный десантник, выплыл из-за стола, и, не дожидаясь, пока глаза Али привыкнут к полумраку, положил ему руку на плечо.

Али вздрогнул.

— Что ж это ты, сын нехорошей матери, вытворяешь? — укоризненно вопросил Шендерович, — ты зачем нас подставил?

Али одним коротким движением плеча сбросил дружелюбную руку. На лице у него отразилось глубокое недоумение.

— Бэн ме русча… — сказал он.

— Чего? — удивился Шендерович.

— Бэн ме русча, — раздельно повторил Али. — Эфендим? Анламадым.

— Где деньги, гад? — вопил Шендерович. — Где товар?

— Текрар сейлер мисиниз, — любезно предложил Али.

— Какой сейнер? Какой мизинец? Что ты тут лопочешь?

— Миша, пойдем, это бесполезно!

— Под турка косит, сукин кот! Да он вчера по-русски лучше нас с тобой! Ну, погоди, я тебя заставлю вспомнить язык Пушкина!

— Пушкин! — восторженно сказал Али, — О, Пушкин! Русум!

— Русум-русум, — обрадовался Шендерович.

— Бэн мэ русча, — в третий раз пояснил Али.

И вежливо добавил:

— Хошчакалын.

— Что «хошчакалын»? — подпрыгнул Шендерович, — какой-такой «Хошчакалын»?

Почему вдруг у Шендеровича прорезался грузинский акцент, для Гиви осталось загадкой.

— Ийи гюнлер, — пояснил Али.

— Убью, — прохрипел Шендерович. — Гиви, ты слышал, чего он сказал?

Али заморгал великолепными черными ресницами и на миг задумался. Потом обрадовано выдал:

— Бай-бай!

— Какой «бабай-мабай»? — надрывался Шендерович, — я сейчас тебе тут такой «бай» устрою!

Боковым зрением Гиви заметил, что несколько посетителей кофейни, которые до того вяло медитировали, прихлебывая кофе, отставили свои чашки и начали медленно выбираться из-за столиков.

— Миша, — прошептал он, — пошли отсюда.

— Еще чего? — возмутился Шендерович.

Он ухватил Али за грудки, подпрыгнул и врезал ему коленом в подвздох.

— Ах ты, змей тугарин! — орал он тем временем. — Ах, ты, бусурман беспросветный!

Али отлетел к стене, жалобно взывая к публике на чистом турецком языке.

Посетители приблизились, образовав за спиной Гиви и Шендеровича аккуратное полукольцо.

— Миша! — уже в полный голос завопил Гиви.

— Ступайте отсюда, господа хорошие, — на не менее чистом русском языке предложил бармен, выбравшись из-за стойки.

— Сволочи! — вопил Шендерович, отступая к двери. — Они сговорились! Это одна шайка!

Полукольцо любителей кофе приблизилось еще на шаг.

Гиви в отчаянии повернулся.

— Парам чалынды! — завопил он.

— Да я копейки лишней с вас не взял, — холодно возразил бармен. — А чаевые ваши…

Он извлек из кармана горсть мелочи и швырнул ее в лицо, почему-то Шендеровичу.

— Подавитесь вашими чаевыми. Жмоты!

— Да нет! — втолковывал Гиви, — Хайыр! Черт, бунун туркчеси нэ… Дюн ашкам!

— Мы-то тут причем? — удивился бармен.

— Сообщники! — вопил Шендерович. — Банда!

— От бандита слышу, — лениво ответил бармен.

— Ах, так! — сказал Гиви, — ну ладно! Эн якын полис караколу нереде?

— Да забога ради, — равнодушно сказал бармен. — За углом.

Он с видимой неохотой выдвинулся вперед и неожиданно оказался на целую голову выше Шендеровича, не говоря уж о Гиви.

— Шантажисты! — говорил он, подталкивая обоих одновременно мощной грудью к двери, — валите отсюда, пижоны!

Шендерович отчаянно вытягивал шею, пытаясь разглядеть Али, но тот исчез за спинами соратников. Полукольцо сомкнулось, выставив вперед бармена, как особо эффективную боеголовку.

Гиви к собственному удивлению вдруг как-то сразу очутился на улице.

С раскаленных небес на него обрушился такой яркий свет, что он невольно зажмурился.

— Это ты их разозлил, — укорил Шендерович.

Он поднимался с колен, отряхивая ржавую пыль. Воротничок рубашки у него почему-то опять был полуоторван и свисал, точно галстук.

— Да что ты, Миша, — робко возразил Гиви, — при чем тут я? Они ж сами. Я уж потом. После тебя…

— Как же — сами! Как шакалы вцепились! Что ты им впарил?

— Сам не знаю, — удивился Гиви. — Хотел прояснить ситуацию.

— Что ж ты врал, что турецкого не знаешь? Вон как шпарил!

— Я и не знаю, Миша, — неубедительно пояснил Гиви, — само как-то вышло.

Он напрягся, пытаясь вернуть внезапное лингвистическое просветление, но новоявленная способность к языкам исчезла столь же внезапно, как и появилась. Он слегка втянул голову в плечи, ожидая новой вспышки гнева, но Шендерович глядел на него с каким-то непонятным уважением.

— Ты что-то, кажется, про полицию излагал, — сказал он.

— Да я не помню, Миша.

— Говорил-говорил, я сам слышал. На пушку их брал. Полис, мол, курлы-курлы… а только пустой это номер, с полицией, брат Гиви. Они своего не сдадут, орлята эти, мальчиши-кибальчичи!

— Я так думаю, Миша, — твердо сказал Гиви, — что это они… они нас и ограбили. Не причем тут твой Лысюк. Сговорились и ограбили. А товару на деле никакого и не было.

— Ты так думаешь? — Шендерович в затруднении покрутил головой.

— Сам посуди. Кто еще знал.

— Точно! — выдохнул Шендерович. — Они! Сговорились, верно ты сказал. Вот кто, получается, меня подставил… ну, Яни! Ну, змей подколодный! Погоди, я до тебя доберусь!

Гиви на всякий случай попятился, но Шендерович явно имевший в виду настоящего, аутентичного Яни, лишь похлопал его по плечу.

— Хороший ты друг, друг Гиви! — убежденно сказал он. — Не то, что этот Ставраки недоделанный!

Гиви вздохнул. Вот Шендерович и признал его наконец-то хорошим человеком и своим другом. Но почему все мечты сбываются именно тогда, когда от этого мечтавшему уже и нет никакого удовольствия? Не иначе, как по воле Аллаха милостивого, милосердного, связующего и развязующего узлы… только почему у него такой черный юмор?

— Что делать будем, Миша? — спросил он.

— А что делать… — задумался Шендерович, сморщив высокий лоб, — в полицию обращаться, друг Гиви, все же не будем. Без толку это. Что полиция? Кто им в лапу сунет больше, тот и прав. И эти шакалы наверняка им регулярно отстегивают. А мы что? Можем мы их порадовать хоть каким-то подобием материальных благ? Не можем! Ну, придем, скажем, так мол и так. Они нам — а чем докажете? А где свидетели?

— Я свидетель, — Гиви стукнул себя кулаком в грудь.

— А ты — кто? — мрачно спросил Шендерович.

Гиви поник.

— Алка свидетель, — наконец робко предположил он.

— Ну… — Шендерович задумался, — может и так. Как мы договаривались, как задаток давали, она точно видела. А как побили — соврет. Да она лучше любого свидетеля, она такое расскажет… а все-таки интересно, кого ж она встретила такого, что бросила нас на произвол судьбы бездушного рока?

— Где эта мерзкая, — подхватил Гиви, — эта скверная? Где эта похитительница сердец, госпожа грез, о, где она, эмир подстрекательства, о, луноликая, с тяжелыми бедрами и стройным станом, втянутым животом, о, сребротелая, о, каменосердная…

— Стоп, — велел Шендерович, — хорошо излагаешь, круто, эротично, но стоп. Если ее не будет на теплоходе…

— То — чего? — насторожился Гиви.

— То я ей не знаю, что сделаю!

* * *

На теплоходе Алки не было. Каюта была пуста. Вообще, если честно, никого не было — ни Варвары Тимофеевны, дай ей бог здоровья, ни самого даже капитана. Никто, никто не остался на теплоходе, пуст был теплоход как «Мария Целеста». Наверное, праздно размышлял Гиви, с «Марии Целесты» тоже все в Стамбул сбежали. Угрюмый Шендерович натянул последнюю рубаху — интересно, гадал Гиви, сколько эта протянет… была, похоже, у Шендеровича с рубашками какая-то особая несовместимость.

В салоне тоже никого не было.

Скучающая девушка у стойки слегка оживилась при виде посетителей и молча поставила перед ними две пластиковые плошки с салатом оливье и две бутылки пива.

— Это… — засмущался Шендерович, — мы это…

— Денег нет, — проницательно заметила девушка, — ладно уж, жрите. Все равно испортится. Ни одной живой души, все по городу шляются. А пиво я на бой спишу.

— О, гурия, щедрая, как соты, — возрадовался Гиви, — о, источник утешения, приносящий блаженство измученным душам…

— Да ладно уж, гурия, — смутилась девушка, застенчиво поправляя наколку.

— А еще пива не будет, ласточка? — поинтересовался Шендерович.

— Нет, — сухо сказала девушка. Развязный Шендерович явно нравился ей меньше Гиви. Она развернулась, вновь отошла к стойке и включила телевизор.

Телевизор что-то квакал.

— Миша? — забеспокоился вдруг Гиви, — ты слышал?

— Что я должен слышать? — холодно спросил Шендерович.

— Они что-то про музей говорят. Там что-то случилось, понимаешь… ограбили музей.

— Они, что, по-русски говорит? — насторожился Шендерович.

— По-английски, кажется, — неуверенно отозвался Гиви.

— Это Си-Эн-Эн, — пояснила из-за стойки девушка.

— А ты с каких пор английский знаешь? — подозрительно спросил Шендерович.

— Так понятно же все, Миша… перед закрытием, когда уже посетителей не было, ворвались грабители в черных масках… нет, в чулках черных… скрутили охранника… ах, нет, не скрутили… снотворным газом… перерезали проводку и унесли… что они унесли… ага! Стелу! Ключевой экспонат, гордость музея.

— В чулках? — оживился Шендерович. — В черных? Ты смотри, прям как те, наши. У них тут что, мода такая? Тоже мне, мулен руж!

— Ага. Эта стела вообще-то… ничего не стоит? Ага, бесценная… то есть бешеные деньги стоит эта стела, кто сообщит о местопребывании или ага… наведет на след… получит вознаграждение…

— Ты слушай-слушай…

— Предположительно из Иерусалимского храма… датируется… ого! Очень древняя штука, Миша. Первый храм, это что?

— Ну, — в затруднении отозвался Шендерович, — они уступами такими стояли. Первый, второй…

— Что ты врешь? — обиженно сказала девушка из-за стойки. — Темный как масай, ей-богу! Их строили не параллельно, а последовательно. Первый храм — это как раз Соломонов, Второй уже при персах строили. А Третий — он вообще мистический.

Но Шендерович уже поднимался из-за стола.

— Ты чего? — забеспокоился Гиви.

— Алка, — пояснил Шендерович. — Пропала наша Алка. Бай-бай! Это… кошачий калым!

— Убрали ее, друг месопотамский. Что-то она там в музее разнюхала, ее и убрали.

— Брось, Миша, — неуверенно отозвался Гиви, — что она могла там разнюхать? Она ж в этом ничего не понимает. Ну, зашла в музей… подумаешь, пыль веков!

— Алка? — удивился Шендерович, — Алка не понимает? Да Алка самого профессора, я извиняюсь, Зеббова-старшего любимая аспирантка. Сам профессор, я извиняюсь, Зеббов-старший был ею побит в научной дискуссии. Что и признал публично. Засекла их Алка, говорю тебе. Расколола. Они ее схватили, скрутили…

— Да что ты такое говоришь, Миша? — ужаснулся Гиви, тоже вскакивая из-за стола.

Ах, никого не обманула Алка, ни бравого капитана, ни друга своего и партнера Мишу Шендеровича. Пропала Алка, похищена коварными злодеями, ох, лежит она на дне залива, зашитая в мешок, с каким-нибудь там колосником, привязанным к стройным щиколоткам… Лежит она на дне залива и волна лениво колеблет ее белокурые волосы. И маленькие серебристые рыбки проплывают сквозь легкие пряди, ныряют в них, точно в морскую траву…

Или нет… лежит белокурая Алка в каком-нибудь мрачном подвале и связаны руки у нее за спиной грубой веревкой, и связаны ее стройные щиколотки веревкой не менее грубой и подходит к ней, подходит, играя кривым кинжалом какой-нибудь Ахмед-паша, зловеще ухмыляясь в черные усы…

Гиви зажмурился и заскрипел зубами.

— Р-разорву… — выдавил он.

— Зверь-мужик! — уважительно подтвердил Шендерович, торопясь вслед за Гиви по крутому трапу.

Но Гиви уже вырвался вперед и рванул через порт к площади, игнорируя едва поспевавшего за ним партнера.

— Эй, — отчаянно закричал ему в спину Шендерович, — постой! Куда ты!

— Дурак! — орал Гиви, распугивая редких прохожих.

— Ты полегче, слушай, — угрожающе прохрипел Шендерович. — За такое и приложить могут!

Гиви только мотал головой.

— Дурак автобуса! — выкрикнул он вновь, так, что здоровенный грузчик, катящий навстречу тележку с какими-то загадочными тюками, испуганно шарахнулся в сторону. — Нэреде! Дурак! Автобуса!

Грузчик испуганно махнул рукой куда-то в сторону площади.

— Бежим! — вопил Гиви, оборачиваясь на ходу, чтобы проверить, держится ли в кильватере Шендерович.

— Во дает! — ошеломленно бормотал Шендерович, наращивая темп, — вот он, Кавказ! Вот она, кровь горячая! Ишь, как играет!

Автобус лениво полз им навстречу по раскаленному гудрону, пуская струйки сизого дыма.

* * *

За проезд не заплатили.

Сэкономили на билеты в музей.

Но тут вышла накладка — когда они, распугав горлиц, пронеслись по парку, безжалостно топча хрупкие кружевные тени акаций, отдыхающие на брусчатых дорожках, вожделенная цель так и осталась недостижимой. Музей оказался закрыт.

Надпись на трех языках внаглую лгала о том, что музейный комплекс закрыт на профилактику. Профилактика была какая-то уж очень специфическая, потому что внутрь, подныривая под бархатные канаты, то и дело проходили деловитые люди в гражданских костюмах. У некоторых пиджаки заметно оттопыривались под мышками.

— Ишь, какой шухер поднялся! — восхищенно прошептал Шендерович.

Гиви заскрипел зубами.

— Спокойней, джигит! — пробормотал Шендерович, рассеянно оглядывая местность. — Нам что надо? Нам определиться надо. Эх, старушку бы!

— Извращенец, — сухо заметил Гиви.

— Я ж не для удовольствия. Я ж для дела. Старушек, крыс музейных опросить — может, видел ее кто. Свидетели, свидетели нужны! А эти суки всех разогнали. Где сторожа? Где билетеры? Где музейные работники?

Гиви поник в безнадежности. Пропала! Пропала надежда выйти на след белокожей, луноликой, золотоволосой гурии, чьи бедра, как снопы пшеницы, уста, что медоносные соты, глаза — что прохладные горные озера… О, эмир обольщения, о, ханым сладострастия, о, госпожа моя, растаявшая во мраке…

— Миша, — застенчиво спросил он, отводя глаза от двух спаривающихся горлиц, — а в Турции с гаремами — как?

— У нас — никак, — печально отозвался Шендерович, — нет у нас денег на гарем. У нас даже, извиняюсь, на полиандрию не хватит… простым русским языком выражаясь, мы одну на двоих и то не снимем.

— Да я не то имею в виду! Может, слушай, Алку не потому похитили? Может, ее за красоту похитили? В гарем спрятали?

— Алку? — удивился Шендерович, — Это ж надо быть полным идиотом, чтобы похищать ее, на свою голову! Он же потом локти кусать будет! Да она от гарема камня на камне не оставит.

Он с тоской проследовал взглядом к распахнутым дверям, где лениво обретались два дюжих охранника. Гиви вздохнул. Эх, подумал он, зажмурившись, ладно уж, пусть бы лучше гарем…

— Мишенька! — раздалось у него над ухом.

Он открыл глаза.

Пересекая площадь, перебирала по брусчатке полными ножками, одетыми в лаковые черные туфельки, Варвара Тимофеевна.

— Мишенька! — вновь обратилась она к Шендеровичу (Гиви подозревал, что его собственное имя так и осталось для нее тайной, покрытой мраком), — ты тоже Аллочку ищешь?

— А то! — угрюмо согласился Шендерович.

— Вот и мы ее ищем. Юрочка беспокоится.

Капитан, доселе укрывавшийся в неверной тени акации, выплыл на свет, неприязненно покосившись на Шендеровича. Поздоровался, однако, вежливо.

— Слышали уже? — спросил он, кивнув в сторону деловито сновавших у дверей сыщиков. — Стелу украли.

— Слыхали, — не менее неприязненно отозвался Шендерович. Почему-то появление капитана ему явно не понравилось. — Эти… в чулках.

— Из не очень достоверных источников сообщают, что это курдская рабочая партия была, — не уступал капитан. — Что они таким образом решили привлечь внимание к бедственному положению национальных меньшинств. А заодно и партийную кассу пополнить. Говорят, вчера по городу волна аналогичных ограблений прокатилась. Они таким образом от музея внимание отвлекали.

И, сменив гнев на милость, заметил.

— Вас тоже наверняка курдская рабочая партия ограбила. Почерк везде один.

— Курдская, да? — холодно переспросил Шендерович, — интересно, почему не Серые Волки?

— Сущности, как сказал старина Оккам, — пояснил капитан, — не следует умножать без необходимости. Серые Волки пока отдыхают.

Он вздохнул.

— Я вот что думаю. Алла Сергеевна скорее всего случайным свидетелем оказалась. Они и устранили ее. Я уже в полицию обратился.

— Да? — насторожился Шендерович.

— Разумеется. А что толку? Тело не найдено, свидетелей похищения тоже нет. Они говорят, закрутила она с кем-то, увлеклась, с кем не бывает…

— Вы ж и сами… — вставил, было, Шендерович.

— Я? — удивился капитан. — Никогда! Алла? Сергеевна? Нет, Михаил, как вас там, по отчеству — Аронович?

— Абрамович.

— Нет, Михаил Аронович, это на нее не похоже. Не тот она человек, Алла. Образованнейшая девушка, исключительно порядочная, это же сразу видно. Нет-нет, я вам говорю. Опишите еще раз, как оно было, Варвара Тимофеевна. Подошел он к ней? Как выглядел? Из местных, говорите?

— Да вроде из местных, — задумалась Варвара Тимофеевна. — Сам смуглый такой, нос крючком, глаза горят.

— А одет как, мамочка? — спросил Шендерович. — Прилично одет?

— Я ж говорю! Белый такой пиджак, навроде вашего, Юрочка, и на шее платок красный. А вот говорил он с таким проноунсом…

— А! Так он говорил что-то? — заинтересовался капитан, — а что именно?

— Да я уж точно и не помню. Они у этого срако… у гроба стояли, а он ей и говорит, мол, как я счастлив, что вас увидел, нежданно-негаданно… вот, мол, как Аллах пути сплетает и расплетает. Профессора какого-то поминал, Москву, семинарию какую-то. Говорит что-то, улыбается. И вышли. Вдвоем и вышли.

— Он главарем был, этот тип, — предположил капитан, — а под профессора наверняка маскировался. Легенда у него такая. И к нам он приезжал исключительно с подрывными целями. Пойдемте, Варвара Тимофеевна, голубушка. Поможете следствию. Полиции нужен словесный портрет.

И он решительным шагом двинулся по направлению к охраняемому входу, увлекая за собой растерянную Варвару Тимофеевну. Вид у капитана был очень внушительный — охранники расступились, пропуская его в здание. На ходу, обернувшись, он сухо бросил:

— Ждите здесь.

И исчез в прохладном чреве музея.

Наверное, ему там виски с содовой нальют, — с завистью произнес Шендерович. — Со льдом.

— Ах, брось, Миша, — устало вздохнул Гиви, — не до того.

И подпрыгнул на месте — ему на плечо легла чья-то смуглая сухая рука.

— Эфендим, — сказал тихий голос!

* * *

Гиви обернулся.

Человек, маячивший у него за спиной, вполне мог сойти за очень загорелого европейца. И одет он был вполне по-европейски — в приличную черную пару, при узком галстуке. Единственным экзотическим дополнением к костюму служила красная феска с лихой кисточкой.

— Эфендим, — повторил человек. — Месье… э…

Он вновь окинул внимательным взглядом партнеров и неуверенно предположил:

— Господа?

— Во-во, — мрачно подтвердил Шендерович, — Типа того.

— Ох, как мне повезло, — произнес их новый знакомец по-русски, но с явным акцентом.

«С проноунсом» — вспомнил Гиви характеристику Варвары Тимофеевны.

Он опустил взгляд, подозрительно разглядывая обувь незнакомца, но на ногах у него были черные блестящие остроносые ботинки — новенькие.

Эх, не тот, подумал Гиви.

— Господа, — уже увереннее повторил человек. — Пардоне муа… я бы хотел поговорить с вами… тре импотан… очень важное дело. Очень серьезное.

— Короче, — подтолкнул Шендерович.

— О нет, — незнакомец помотал головой так, что взметнулась кисточка на феске. — Это серьезное дело. Иль деманде… как это… оно требует… ле ланг… долгого разговора, да? Беседы. Вот-вот! Беседы! Не соблаговолите ли вы… пройти авек муа… тут, неподалеку.

Шендерович подобрался.

— С кем имею честь? — чопорно вопросил он.

Человек хлопнул себя по бедрам.

— Ах, же не сюи па репрезенте муа… не предоставился. Ун моман!

Он вновь захлопал себя, на сей раз по груди и извлек из кармашка блестящий прямоугольничек.

— Ленуар, доктор археологии, — пояснил он, вручая карточку Гиви.

— Член-корреспондент… международной асассин… ассосьон… ассоциации археологов. — расшифровал Гиви, моргая на ярком свету.

— Вот-вот, — доброжелательно закивал незнакомец, — я занимаюсь… ансьен рарите… Это очень… тре интерессант… увлекательно, да? Раритеты. Древности по-русски. Мон мэр… мама была русская. БабУшка рефьюжи… бежала во Францию — революсьон руж, да? Сначала Стамбул — потом Париж… везде корни… марше господа, марше!

Он нетерпеливо притопнул лаковым ботинком.

— Мон апартман тут! Недалеко!

— Э нет, — хищно сказал Шендерович, — погоди! Тут у нас серьезное дело…

— Дело! Травай! О, но у меня тоже для вас есть большой травай! Гран травай!

Он вновь огляделся по сторонам, потом склонился к уху Шендеровича и негромко проговорил:

— Речь идет о деньгах, господа! Гран аржан! Тре гран аржан.

— Ну-ну? — с видимым равнодушием поторопил его Шендерович.

— Хотите, — Ленуар вновь нервно огляделся, — хотите найти стелу?

* * *

Воздух дрожал, сухой и раскаленный, точно в кузнице, и это впечатление еще усиливалось за счет стука крохотных молоточков — повсюду, вплоть до поросшего сухой травой обрыва, за которым, переливаясь, точно голубиная грудка, ярко синело море, трещали, скрипели и царапались миллионы кузнечиков. В колючем кусте над обрывом свистела какая-то птица.

— Эй, друг Гиви, ты спишь?

Гиви протер глаза, ослепленные блеском бесчисленных переливчатых зеркал.

— Так, понимаешь… — осторожно сказал он.

— Не спи, — озаботился Шендерович, — замерзнешь…

Волна кокетливо повернулась, подкинув яркий лучик света, который попал Гиви прямо в глаз.

— Эх! — сказал Гиви.

— Мы, между прочим, — с достоинством проговорил Шендерович, — ведем наблюдение.

Вилла укрылась в глубокой фиолетовой тени долины. Отсюда видна была лишь глухая стена, огораживающая дом по периметру, да черепичная крыша. Через стену перекинулись плети вьющейся розы.

— За кем? — тоскливо спросил Гиви, — за этими козами?

Бело— серые грязноватые клубки, лениво, сами собой бродящие по оврагам, были единственным подвижным элементом пейзажа.

— А хотя бы и так. Если бы древние греки лучше смотрели за своими козами, — угрожающе произнес Шендерович, — они бы до сих пор тут марафоны бегали. А то недоглядели, козы раз — и съели Элладу!

— Как, съели? — ужаснулся Гиви.

— Молча, — сухо сказал Шендерович — козлы, чего с них взять! Погубили древнюю культуру. Ты все понял, что он сказал?

— Да вроде бы, Миша…

— Проясни. Насчет собак. И охраны. А то мы туда — а на нас две овчарки! Три! И бугаи с автоматами «Узи».

— Он, Миша, сказал, что профессор боится собак. И он там до рассвета просидел. А на бугаев у него, Миша, денег нет. Этот Морис говорит, он всю свою коллекцию раритетов продал, только чтоб заплатить этим… курдам. Кого он на охрану поставит? Наемников? Так он их и сам боится — такие бабки! Он сам от них скрывается, про эту виллу только Морис и знает! Они ему только в грузовичок ее погрузили во дворе музея, а дальше он сам. И следы путал.

— А что, если они его вычислят?

— Тогда все, Миша. Тогда аллес. Этот Морис и говорил — вит, мол, вит! Типа, быстрей надо… а то уйдет драгоценный раритет в чужие темные руки.

Чело Шендеровича на миг омрачилось, но природная беспечность взяла верх, и он небрежно отмахнулся.

— Не боись, — сказал он, — прорвемся. Кстати, откуда ты так здорово по-французски лопочешь?

— Слушай, — с тоской проговорил Гиви, — не знаю! У нас в школе немецкий был. А в институте — английский. Я ни одного не учил.

— Может, чакры какие открылись? Под влиянием благоприятной геомагнитной обстановки?

— Может, Миша…

Молоточки и пилочки кузнечиков постепенно стихли, уступив место воплям цикад, заунывных, как муэдзины. На востоке появилась первая, зеленая нежно дрожащая звезда.

Гиви тихонько, чтобы не потревожить Шендеровича, вздохнул. Он думал об Алке. И где она теперь, тосковал он, может, плохо ей делают, и бьется она в чужих руках, и зовет — Гиви! Гиви! Не приходит на зов Гиви, продался за бонус…

Темнело.

— Гиви, а Гиви, — окликнул его Шендерович, который уютно лежал в жесткой траве, положив руки под голову. — Глянь-ка, там свет горит?

Гиви отчаянно тянул шею.

— Не-а…

— Вот странно. Что он в такой темнотище расшифровывать собирается?

— Да ничего не странно. Боится он, Миша.

Шендерович вздохнул.

— И правильно, — со значением проговорил он. — Заперся, небось, в кладовой, со свечой, закупорился, чтоб ни щелочки! Ладно. Пускай себе радуется, пока дают. А потом и мы порадуемся. А покамест тихий час, брат Гиви. Дави клопа…

— Какого клопа? — встревожился Гиви.

— Да так говорится просто. Мол, спи себе тихонечко. Только ты это… по сторонам все-таки поглядывай. Мало ли что…

— Что — мало ли? — не мог успокоиться Гиви.

— Все, что угодно, — зловеще произнес Шендерович. — Думаешь, мы одни такие умные? Эту штуку сейчас весь Истамбул-Константинополь ищет. И Серые Волки. И курды. И полиция. Все виллы прочесывают. И, может быть, даже… — голос его упал до шепота.

— Лысюк? — услужливо подхватил Гиви.

— Ш-шш! Не так громко, на ночь глядя, — он опять потянулся. — Ох, это ж надо! Скрипят, скрипят маховики фортуны, поворачиваются в нашу сторону…

— Как же, как же, — неуверенно подтвердил Гиви.

Цикады вопили как безумные. К зеленой звезде над морем прибежала подружка, потом еще одна… тонкий острый лучик света потянулся к темной воде, зашуршали, показав серебристую изнанку, узкие листья маслин, горячий ветер донес густой парфюмерный аромат роз и душную пыльцу степных трав.

Тучи затянули небо на том участке, где прежде мерцали звезды и лишь огоньки далеких судов, стоящих на рейде, издевательски подмигивали, передразнивая исчезнувшие с горизонта светила. В том месте, где полагалось быть месяцу, расплывалось смутное багровое пятно. Цикады взвизгнули все разом, как будто их кто режет, и смолкли.

Гиви осторожно повернул голову — вилла стояла в долине, погрузившись во мрак, ни звука не доносилось оттуда, впрочем, Гиви вдруг почудилось, что в одном из окон мелькнул смутный огонек. Мелькнул и пропал.

Багряное пятно в тучах переместилось по горизонту. Тусклая багряная тень на угольно-черных волнах медленно двинулась ему навстречу.

Гиви робко ткнул Шендеровича пальцем в бок — тот перестал свистеть, приподнялся и одурело замотал головой:

— А? Чего?

— Не пора еще, Миша?

Шендерович взглянул на тайваньские часы с подсветкой, на которые не польстились даже грабители.

— Может, погодим еще маленько? Перед рассветом оно как-то надежней…

Лично Гиви выдержать до рассвета был не в состоянии. Он ощущал себя как в приемной у зубного врача — с одной стороны страшно, сил нет, с другой — хоть бы поскорее все это кончилось, раз уж все равно деваться некуда.

— Миша, а вдруг кто-то еще именно так и подумает?

Шендерович с минуту поразмыслил, потом махнул рукой, чем вызвал перемещения воздушных масс.

— Ладно! Пошли, друг мой криминальный! Поглядим, шо робытся.

Он деловито встал, покряхтывая и растирая поясницу, и направился к терновому кусту. Гиви слышал, как он шарит по земле руками, шипя и чертыхаясь.

— Ага, вот! — сказал он, наконец. — Блин! Ох, ты! И тут бутылки битые…

— Порезался, Миша? — на всякий случай уточнил Гиви.

— Еще бы, — мрачно отозвался Шендерович, — Куда мы, люди, идем? Вся земля, до самой Антарктиды, засыпана битой стеклотарой!

— Ай, ты! — прицокнул Гиви.

— Цыц! — Шендерович уже стоял перед ним, возвышаясь во мраке как башня Ливанская, к Дамаску обращенная.

Он вывернул перед Гиви мешок, прежде дожидавшийся своего часа под терновым кустом, и вывалил на землю все необходимые орудия: якорь-кошку с привязанной к нему прочной веревкой, складной нож с остро заточенным лезвием противозаконной длины, фонарик, стеклорез, фомку, две пары перчаток и сотовый телефон.

— Он на блоке? — забеспокоился Гиви.

Телефон, издающий переливчатые трели в самый патетический момент их ответственной миссии явно не входил в его планы.

— На блоке — на блоке, — машинально ответил Шендерович. — За кого ты меня принимаешь? А забавные ребята эти археологи — ты только погляди, чем они работают!

— Наверное, они этим гробницы вскрывают, — предположил Гиви. — Он, Ленуар этот так и сказал — полевой, мол, инструмент.

— Ну да, — кивнул Шендерович, — там же вечный мрак царит, в этих гробницах. И сплошь потайные двери.

— Ловушки всякие…

— Вот-вот… — мрачно подтвердил Шендерович, оглядывая притихшую виллу.

У Гиви возникло ощущение, что безжизненное с виду строение затаилось и вот-вот выкинет какую-нибудь особенную гадость.

Шендерович, мягко ступая, и явно подражая агенту 007, двинулся к опоясывающей виллу стене, с легкостью побрасывая в мощной ладони якорь-кошку.

Гиви семенил за ним.

Прыскали из-под ног, разлетаясь во все стороны, какие-то ночные твари, и вновь прятались в сухой траве.

Шендерович подобрался к стене вплотную и приник к ней, прижав ухо к теплой каменной кладке.

— Ну что? — шепотом спросил Гиви.

Шендерович пожал плечами.

— Вроде, тихо.

Отступив на пару шагов, он со свистом раскрутил якорь — Гиви едва успел увернуться, и забросил его за ограду. Осторожно потянул за канат. Раздался противный скребущий звук, какое-то время Шендерович пятился назад вместе с канатом, потом веревка резко натянулась, заставив его остановиться.

— Порядок! — удовлетворенно пробормотал Шендерович.

* * *

Он еще пару рад подергал для проверки веревку, потом вновь подошел к стене и, намотав конец на ладонь, уперся ногой в стену и вновь потянул. Якорь сидел прочно, видимо, зацепившись за оплетающую стену лозу, либо застряв в каменной выбоине.

— Ну, с Богом! — пробормотал Шендерович, накручивая канат на руку.

— Барух Адонаи! — почему-то машинально отозвался Гиви, потом, спохватившись, встрепенулся. — Миша, а я?

— Осмотрюсь, дам тебе знак, — успокоил Шендерович, — покричу ночной птицей, или что там…

— Лучше просто свистни.

— Ладно, — пожал плечами Шендерович.

— Ты осторожней… вдруг там тоже битое стекло или еще что хуже, знаешь, как оно…

— Ладно, — повторил Шендерович.

Он перекинул через стену мешок с археологическим инструментом, потом уперся подошвами в камень и подтянулся. По ту сторону стены вновь раздался малоприятный скрежет; якорь, пытаясь освободиться, безуспешно ворочался в своей выбоине. Шендерович перехватил канат и легко взлетел на гребень стены.

Эх, думал Гиви, и как это он так лихо! Понятное дело, футболист, спортсмен…

— Порядок, — сказал сверху Шендерович, отряхивая ладони. — Все чисто.

Он лег на живот, и, распластавшись по гребню, осторожно глянул во двор.

— Ну что там? — громким шепотом спросил Гиви.

— Темно, — досадливо прошипел в ответ Шендерович. — Вроде, грузовик крытый во дворе стоит. Черт, видно плохо!

— А в доме?

— Полный мрак. Погоди, я осмотрюсь…

Гиви слышал, как тот мягко приземлился по ту сторону стены. Он поднял голову и напряженно прислушался. Если там, за стеной и прошуршали шаги, здесь они были не слышны. Из-за стены не долетало ни единого звука. Даже цикады смолкли. Вокруг царил мрак — погасли, казалось, даже огоньки судов на рейде — вероятно, их поглотил сгустившийся над морем туман. Багровое пятно в тучах, сползая по небосклону, разбухло и побледнело. Мимо Гиви, обдав его теплым воздухом, кто-то бесшумно прочертил ночь, лениво взмахивая мягкими крыльями.

Гиви стало неуютно.

— Миша! — шепотом позвал он.

Но Шендерович либо увлекся, либо просто не слышал, а громче кричать Гиви побоялся. Он осторожно подергал канат — тот лениво натянулся. Канат был грубым и неприятно резал ладони. Гиви вздохнул, отпустил канат и побрел вдоль стены. Миновал утопленную в камень калитку, по обе стороны которой высились чахлые мальвы и кусты бурьяна, пошел дальше… дошел до угла, вернулся. От калитки тянулась утоптанная дорожка, загибаясь куда-то вбок. Гиви рассеянно ткнул калитку ладонью — она тут же мягко приоткрылась, даже не скрипнув.

— Ну и ну, понимаешь, — сказал Гиви.

Он осторожно, боком протиснулся в образовавшуюся щель и оказался на мощеной плитами дорожке — светлый камень мягко мерцал во мраке, а по бокам дорожки, за низеньким бордюром из песчаника одуряюще пахли маттиолы и душистый табак, казалось, испуская свой собственный голубоватый свет.

Гиви покрутил головой, прислушиваясь. Низкое строение темнело впереди, окна мрачно отблескивали, фокусируя рассеянный ночной свет. Из дома не доносилось ни звука.

Затаились, — подумал Гиви.

Какое-то время он стоял неподвижно, пытаясь унять колотящееся сердце, потом скользнул вбок и пошел вдоль стены, стараясь подражать плавной походке Шендеровича.

Шел он недолго — уже минут через пять, обогнув разросшийся куст шиповника, он обнаружил, что перед ним выросла какая-то темная угловатая масса, крепко воняющая бензином — вероятно, это и был тот самый грузовичок, в котором фанатичный коллекционер и перегнал свою добычу из парка Гюльхане, Султанахмет.

Гиви зачем-то осторожно потрогал пальцами капот — тот был теплым, но не теплее дрожавшего над ним воздуха. Гиви пожал плечами. Капот под его пальцами содрогнулся.

— Ох! — сказал Гиви, поспешно отдернул руку и отскочил в сторону.

Грузовичок издал неопределенный протяжный стон и вновь слегка подпрыгнул на своих массивных колесах. Гиви прижался к стене, полагая, что разъяренное транспортное средство сейчас начнет преследовать его, Гиви, по всему саду.

Но грузовичок, не обращая на Гиви никакого внимания, крякнул и затих. Осторожно, боком пробираясь вдоль стены, чтобы не потревожить капризную машину, Гиви обогнул грузовик и тут же вновь остолбенел — у задней стенки кузова копошилось нечто. Нечто нагнулось, подняло что-то с земли, припало к грузовичку, крякнуло, согнулось пополам… грузовичок ухнул, подпрыгнул и осел.

— Вот же гадюка! — сказало нечто.

— Миша! — обрадовался Гиви.

— Это ты? — рассеянно оглянулся Шендерович, — Молодец, лихо перелез!

— Да я просто вошел, — сказал честный Гиви.

— Как это — вошел?

— Через калитку. Она открыта была.

Шендерович задумался, но тут же отряхнулся, точно вылезающий из воды пес.

— Надо же! — удивился он. — Ну хорошо, давай, помоги… налегай…

— Ты чего делаешь?

— Взломать хочу. Может, она еще там, в кузове, штука эта. Замок, гад, прочный. Я ломом этим подцепил — давай, навались!

Гиви послушно навалился грудью на железяку, которая от усилий Шендеровича уже успела порядком раскалиться. Шендерович, в свою очередь, шипя и матерясь сквозь зубы, обеими руками налег на рычаг. В полном молчании они давили, жали и ворочали, пока, наконец, во мраке сада, не раздался отчетливый щелчок, сухой и резкий, точно выстрел, и листва акации у них над головой вдруг зашуршала, точно отзываясь эхом.

— Порядок, — сказал Шендерович.

Он обеими руками распахнул створки кузова и осторожно заглянул внутрь, но тут же разочарованно отпрянул.

— Тьфу ты! Можно было и не надрываться так…

— Пусто? — спросил Гиви вытягивая голову из-за плеча Шендеровича.

— Как в склепе… то есть… ну, в общем, пусто.

— Но ее, эту стелу, тут везли?

Шендерович пожал плечами, запустив вглубь кузова острый луч фонарика. Луч перебирал содержимое грузовичка, подобно ловким пальцам профессионального карманника.

— Может, и тут, — наконец заключил Шендерович. — Видишь, солома накидана, для амортизации…

Он приободрился.

— Раз так, она должна где-то поблизости быть… во дворе ее оставлять не стали бы… значит в сарае… или в доме…

— А тут есть сарай? — поинтересовался Гиви.

— При любом приличном доме должен быть сарай, — веско ответил Шендерович.

Он немного постоял, раздумывая, потом вытащил нож, раскрыл его, мягко подержал в ладони и сосредоточенно воткнул в шину. Вытащил, послушал, как шипит воздух, и воткнул еще раз — на этот раз с другой стороны.

— Ты это чего? — удивился Гиви.

— Лишаю их транспортного средства, — объяснил Шендерович, — поскольку, если будет шухер, они, естественно и закономерно, попытаются уйти с добычей. А тут раз — и аллес!

— А-а, — протянул Гиви, — а кто «они»?

— Чего?

— Кто такие «они»? Этот француз говорил, что он холостяк, Алистар этот.

— Мало ли, — сумрачно и многозначительно проговорил Шендерович, деловито выдергивая нож из второй шины.

Он выпрямился, расправил плечи, и все той же шикарной крадущейся походкой двинулся к дому, прячась за разросшимися кустами и время от времени делая красивые перебежки.

Гиви продвигался следом, с завистью глядя на него и то и дело норовя попасть ногой в какую-то предательскую ямку.

За домом и впрямь располагался сарай — дверь гостеприимно распахнута. В сарае обнаружились газонокосилка, грабли, совковая и штыковая лопаты, корзина из ивовых прутьев и две сонные курицы на насесте.

— Ну что ж, — констатировал Шендерович, отряхивая ладони, испачканные куриным пометом, — осталась последняя надежда. Последний рубеж обороны.

Он вновь деловито полез в мешок, извлек стеклорез и многозначительно подбросил его в руке.

— Миша, подожди! — шепотом сказал Гиви, прислушиваясь к тишине за дверью. — Тут, кажется, открыто. Просто крючок наброшен с той стороны — и все.

— Крючок? — удивился Шендерович, — ай-яй-яй, какая небрежность!

Он спрятал стеклорез, вновь извлек нож и, прикусив кончик языка, аккуратно втиснул лезвие в крохотную щель. Раздался тихий короткий звяк.

— Ну вот, — удовлетворенно проговорил Шендерович, аккуратно и осторожно поворачивая ручку.

Гиви вдруг поежился. Изнутри наброшенный крючок подразумевал наличие хозяина. Но почему этот хозяин столь небрежно положился на такой хрупкий запор? Что, такой уж он не от мира сего, этот сэр Алистар? Да быть не может — такие сумасшедшие профессора только в кино бывают.

Шендерович уже протискивался в образовавшуюся щель, стараясь, чтобы дверь не скрипнула

— Миша, — сказал Гиви шепотом, — что-то не то…

Но Шендерович уже исчез во мраке. Гиви топтался на крыльце — у него от страха ныло под ложечкой. Но страшный дом не стал глотать Шендеровича — выплюнул его обратно; тот возник на крыльце, жизнерадостно и почти в полный голос воскликнув:

— Порядок! Тут никого нет!

— А крючок? — усомнился Гиви.

— Э! — отмахнулся Шендерович, — Наверное, сам упал. Да ты сам погляди!

Он вновь нырнул во мрак. Гиви последовал за ним. Шендерович стоял у стенки, шаря лучом фонарика по комнате — в крохотном круге света на миг возникала то кривая тахта, то выгоревшая портьера, то лежащий на боку стул с растерзанным сиденьем… и на всем — на выцветших обоях, на скудной покосившейся мебели, на гнилых досках когда-то крашеного, а теперь облупившегося пола, лежал толстый слой пыли…

— Видал? — шепотом спросил Шендерович. Не то, чтобы он вдруг утратил кураж, но заброшенность обстановки подействовала и на него. — Тут вообще никто не живет!

— По крайней мере, не убирает, — согласился Гиви.

— Ладно. Займемся поисками. Я предлагаю методично обойти комнаты, двигаясь по часовой стрелке.

— Не нужно, Миша, — тоже шепотом сказал Гиви.

— Чего?

— Посвети фонариком вон туда… на пол. Гляди…

От входной двери в глубь дома тянулась относительно чистая дорожка, а на пузырях старой краски виднелись царапины, словно по полу волоком тащили что-то тяжелое, с жесткими краями.

— Вот оно! — благоговейно прошептал Шендерович, устремляясь вперед, точно собака, взявшая след.

— Осторожней, Миша!

Но Шендерович, двигаясь на пружинящих, полусогнутых ногах, уже подобрался к дальней стене, за которой, в проеме полукруглой арки, виднелась еще одна комната, такая же пустая и заброшенная, как и первая. Пересекая ее, след тянулся дальше, пока не оборвался у небольшой аккуратной двери. Дверь была прикрыта, а косяки ее так побиты и поцарапаны, словно в нее пытались протащить, по меньшей мере, три комода одновременно.

Луч света скользнул внутрь и растворился во мраке. Шендерович скользнул вслед за лучом.

— А ведь и верно! — почти недоверчиво проговорил он. — Гляди, друг Гиви.

Круглое, неровное пятно света лежало на ущербной, выбитой ветрами и дождями, поверхности камня. Стела стояла чуть накренившись, точно очень усталый часовой и Гиви почему-то показалось, что она, в свою очередь смотрит на них, причем весьма неодобрительно.

Сотни, тысячи лет ее омывали влажные потоки воздуха с моря, сухой, раскаленный ветер далеких пустынь, песок сыпался по ее поверхности, подтачивая гладкий камень, капли воды стекали по замысловатым письменам, исчертившим ее поверхность, пока не сгладили их так, что выбитые в камне знаки не стали похожи просто на диковинную игру трещин в диком камне. И в неверном свете фонарика, дрогнувшего в бесстрашной руке Шендеровича, Гиви вдруг почудилось неявное, но угрожающее движение.

— Миша, ты видел? — выдохнул он.

— Видел, — подтвердил Шендерович, — надо же — такая каменюка и такие бабки!

— Да нет! Эти… знаки… они шевелятся!

Шендерович не глядя, молча похлопал его по плечу. Потом погасил фонарик и выдвинулся из кладовки.

— Где это? — бормотал он, глядя на подсвеченный пульт мобильника. — Вот черт! Он же мне показал, как связываться! Он же тут заложен, этот телефон… ага… адресная книга! Теперь на «йес». Теперь на ту штуку. Алло? — сказал он в трубку.

— Полицейский участок слушает! — долетел до Гиви отдаленный, почти микроскопический голос.

— Это говорят… доброжелатели, — задышал в трубку Шендерович, — мы нашли исчезнувший экспонат. По адресу… ага… вот… Кадикёй, вилла «Ремз». Скоро будете? Отлично.

Он отключил телефон и повернулся к Гиви.

— Ну вот, — с видимым облегчением проговорил он, — пошли, друг Гиви. Избавим себя от лишних вопросов. Подождем полицию снаружи. Скажем им, что видели, как ее сюда заносили, пусть составят протокол, зафиксируют, все такое… и французу этому позвонить надо, пусть подтвердит. А то знаю я этих полицейских — иди потом, доказывай, что это именно мы обнаружили эту штуку.

— Подтвердит? — сомнением произнес Гиви, — что?

— Ну… типа, что именно нам полагается бонус. Деньги… это… боку д аржан!

— Не будет никаких аржан, Миша, — уныло проговорил Гиви. — Ничего не будет.

— Это еще почему?

— А потому. Ты на каком языке с ними разговаривал?

Шендерович на миг окаменел, чуть перекосившись, точь-в-точь застывшая в кладовой стела.

— Ах ты!

— С каких это пор турецкая полиция на звонки отвечает по-русски?

— Так это, выходит, не полиция? — сориентировался Шендерович, — а археолог кто? Не археолог?

— Не археолог, — уныло заключил Гиви, — может, даже и не француз.

Шендерович уронил фонарик, луч которого прочертил сверху вниз дугу по каменной глыбе, отчего письмена вновь угрожающе зашевелились.

— Когти рвать надо… — пробормотал он, нервно потирая ладони, — драпать… марше. Блин, машина! Своими же вот этими руками дырки в шинах вертел! Эх, не успеем!

— Мы бы так и так не успели. Они все равно где-то рядом, Миша, — заметил Гиви, — они тут, поблизости все это время сидели. Ждали, пока мы войдем.

— Почему именно мы?

— Да потому, что мы — никто. Без документов, без денег. Нелегалы. Нету нас!

— Таки да, — печально подтвердил Шендерович.

— Так, орудие производства. Вроде этой фомки.

Шендерович поднял голову.

— Слышишь?

С крыльца донеслись тяжелые шаги. Втянув голову в плечи, Гиви слышал, как шаги медленно перемещаются, отзываясь эхом по пустому дому.

Шендерович захлопнул двери

— Стела, Миша! Навались.

Налегая плечом, Гиви отчаянно толкал тяжелый камень, который и не думал поддаваться.

— Ах, ты!

Шендерович разбежался и обеими руками уперся в стелу. Стела крякнула и накренилась еще больше.

— Давай! Толкай!

Подняв облако пыли, стела рухнула, упершись в дверь верхушкой.

— Порядок!

С той стороны двери раздался глухой удар. Стела дрогнула, но устояла.

Дверь скрипела, потом от нее отлетела щепка, оцарапав Гиви щеку.

— Ломают!

— Что делать? — бормотал Шендерович, лихорадочно озираясь, — что делать?

И вдруг застыл, приоткрыв рот. Откуда-то сзади прорезалась тонкая полоска света.

— Гляди!

— Барух ата Адонаи, — охнул Гиви, — там другая дверь! Ты ее раньше видел?

— А ты?

— Нет! Ладно, какая разница!

Нагло поправ стелу ногами, они пронеслись по ней в дальний конец кладовки — там обнаружилась плотная дверь листового железа, какая бывает в бункерах.

Дверь приоткрылась. Сама собой.

Потоки слепящего света хлынули на Гиви. Он зажмурился и сделал шаг вперед.

— Что там? — орал за спиной Шендерович.

— Не вижу!

Гиви вывалился наружу. Потоки света охватили его со всех сторон. Он не столько увидел, сколько почувствовал, как рядом, бормоча проклятья, упал Шендерович.

Они лежали бок о бок, ловя ртом горячий воздух. Позади слышался тяжелый шум. Гиви обернулся, но это была всего лишь стела, которая с каменным топотом неслась вслед за ними, а потом, вывалившись наружу, застыла в прежнем положении, слегка накренясь.

* * *

— Вот он! — раздался чей-то голос.

— Получилось! — откликнулся второй.

— Здравствуй, здравствуй, пророк Ну, пророк Гада, пророк Ра-Гоор-Ху! Ликуй же теперь! Войди в наше великолепие и восторг! Войди в наш неистовый мир и напиши слова, приятные для царей!

Гиви поднялся, отряхнул колени. Он стоял в раскаленном столбе солнечного света. Причудливые отвесные скалы белели, словно обнаженные кости. В скалах чернели прорехи, которые Гиви поначалу принял за норы береговых ласточек, но потом, соизмерив масштаб, понял, что каждая вполне могла бы вместить рослого человека. К отверстиям вели каменные ступени, которые в этом мире, лишенном теней, были почти незаметны.

Рядом, кряхтя, зашевелился Шендерович.

Он недоуменно хлопал глазами, глядя на раскинувшийся вокруг пейзаж, лишь немногим уступающий своей безжизненностью лунному.

— Это что ж такое? — наконец спросил он. — Куда мы попали, а?

— Понятия не имею, слушай, — печально ответил Гиви.

— Почему день? Ночь же была… я точно помню.

— А мы вообще живы, а, Миша?

— Кажется, — неуверенно ответил Шендерович, осторожно трогая кончиками пальцев скулу, — А то бы хрен я опять морду разбил. Мамочка, а это что за ку-клус-клан?

Рядом маячила какая-то фигура. Массивная цепь на груди отражала нестерпимый блеск солнца, белый балахон пылал, казалось, своим собственным яростным пламенем.

— О, господин Молчания и Силы! Пророки твои — слуги твои! — прозвучало из-под надвинутого капюшона и фигура склонилась в низком поклоне перед Шендеровичем, который, неуверенно вертя головой во все стороны, пытался подняться на ноги.

Увидев новоявленного пришельца, он слегка отшатнулся, но потом, овладел собой, выпрямился и вежливо сказал:

— Слушаю вас.

И таково было нечеловеческое хладнокровие Шендеровича, что Гиви оставалось только тихо восхищаться.

— Ликуйте! Вот он, среди нас, Императрица и Иерофант, тайная Змея! Наследник Великого, провозвестник Сущего, пожиратель Грядущего! — продолжал новоприбывший, все еще склонившись перед Шендеровичем под углом в девяносто градусов.

— С кем имею… — неуверенно произнес Шендерович.

— О! Имена неназванные, сущности безымянные! В этом мире у нас иные имена, а в том — и вовсе нет имен. Имя завязывает узлы и налагает путы. Называй меня просто — Мастер! Мастер Терион перед тобою, — сказал человек скромно, но с достоинством. — А это, — он кивнул куда-то вбок, и Гиви увидел еще одну фигуру, пониже ростом и в бело-желтом балахоне, смахивающем на купальный халат, — это мой помощник, брат Пердурабо.

— Очень приятно, — вежливо сказал Шендерович. — Лично я, между прочим, Шендерович Михаил Абрамович!

Пришелец (или хозяин?) согнулся еще сильнее, на сей раз образовав своим телом острый угол.

— Михаил! Будь же благословенно имя, избранное в нынешнем воплощении тобою, о, Великий! Ибо имя это — архангельского чина. Кто, как не владелец его стоял перед Господом духов? Кто владел числом Кеесбела? В чьей руке была клятва Акаэ?

— Ну, — осторожно признался Шендерович, — типа того…

Человек в белом всплеснул руками, потом обернулся к Гиви, которого, казалось, только сейчас заметил.

— А это кто? — спросил он строго. — Этого не надо!

— Это со мной, — величественно произнес Шендерович.

— Кто осмелится противоречить Могучему, — вежливо, но с явной неохотой уступил Мастер Терион. И тут же нервно воскликнул: — Осторожней! Не уроните! Туда ее, туда!

Гиви подпрыгнул и обернулся. Два человека с красными от натуги затылками, волокли куда-то злополучную стелу.

— Это дети наши, — любезно пояснил хозяин, — они доставят скрижаль Силы в то место, где ей и стоять надлежит.

Дети были, как отметил Гиви, виду самого что ни на есть бандитского. Дети протащили стелу, процарапав сухую землю и скрылись в ближайшей пещере.

Еще через некоторое время оттуда донеслись глухие удары, словно кто-то пытался водрузить стелу на каменный постамент, а она отчаянно сопротивлялась.

Дети, наконец, вернулись, волоча за собой подушки-мутаки и огромные опахала. Подушки были брошены на пол перед Шендеровичем и двумя хозяевами, которые тут же разместились на них, скрестив ноги. Гиви подумал, и уселся просто на землю. Откуда-то, как по волшебству, возник покрытый испариной кувшин и блюдо с инжиром. Дети пристроились за спинами сидевших, равномерно обмахивая их опахалами.

Мастер Терион слегка привстал со своей подушки и вновь почтительно поклонился Шендеровичу, прижав руки к груди.

— Тебе удобно, о, борзой леопард пустыни?

— Вполне, — благожелательно отозвался Шендерович.

— Прости, что пришлось переместить тебя столь грубым способом. Но астральные пути так прогнулись под тяжестью скрижали Силы, с коей вы — суть одно…

— Э… да… — согласился Шендерович. — Так это, выходит, скрижаль Силы? Я почему-то сразу так и подумал.

— Ну да! И вот, наконец, она у нас! И ты у нас, о, Единственный! Какое счастье, праздник огня и праздник воды! Праздник жизни и большой праздник смерти!

— Ага…

— Праздник сущего, коему понятен тайный язык! Так, брат Пердурабо?

— Истинно так, — мрачно отозвался молчаливый брат Пердурабо.

— Да, — встрепенулся Гиви, — кстати, это… насчет языка! Где это вы так хорошо по-русски выучились?

Мастер Терион выразительно пожал плечами.

— Что такое язык людей для того, кто беседует с ангелами, — сказал он.

Гиви исподтишка взглянул на Шендеровича. Тот вежливо кивал, сохраняя прочувствованный взгляд опытного психиатра.

— Избранных мало, — восхитился Шендерович, — а уж Посвященного не чаял я встретить на этой земле! Тем более, в такой… э… — он огляделся, — такой глуши, вдали от просвещенного мира! Но и впрямь, где еще найти пристанище Отшельнику!

— Нас мало. — сурово ответил Мастер Терион. — Но мы храним заветы. И просвещенный мир для нас — ничто, а так называемые ученые люди — не боле, чем лягушки, квакающие в затхлом пруду. Выслушай же мою историю, о, Бык Пространства и Времени, и ты поймешь, что силы, плетущие астральный ковер судеб, по праву привели тебя ко мне и истинно мне надлежит владеть скрижалью Силы. Не правда ли, брат Пердурабо?

— Истинно так, — эхом отозвался из-под своего капюшона брат Пердурабо.

История Мастера Териона в цепи его предыдущих воплощений, или О трудных путях высокой магии

Обширны мои познания в сем деле,, ибо я в одном из предыдущих своих воплощений был я сэром Эдвардом Келли, спутником и медиумом Джона Ди… Ничего худого про Джона Ди не скажу, он человек ведающий, но без меня, проводника духов, был бы совершеннейшее ничтожество. Ибо, что бы он до сих пор не утверждал (а он, пускай и похоронен под розовым кустом в Сассексе почитай уж почти четыре века тому, но жив и здравствует до сих пор, хотя и пребывает в тонком астрале), именно я водил его путями магическими.

В том моем воплощении родился я в тысяча пятьсот двадцать седьмом году от Рождества Христова и уже с колыбели отмечен был печатью Разиэля, хранителя книги человеческих судеб, прародителя каббалы и магии и первым моим словом после рождения было «Ай!», что на языке магическом значит «О, Госпожа наша из Западных Врат небесных!» и есть обращение посвященных к госпоже нашей Бабалон!

Неуклонно и неколебимо развивал я свои магические способности, из-за чего был отторгнут от мирских благ и расстался с родными, этими темными людьми, неспособными постичь истинного моего предназначения, своекорыстно требовавшими, чтобы я зарабатывал пошлый хлеб в поте лица своего. Отказался я также и связывать себя узами брака, ибо нет ничего страшнее для человека мыслящего, нежели вступить в союз с существом грубым и приземленным… Невеста моя, впрочем, вскоре утешилась, предпочтя мне живущего по соседству лавочника, человека воистину ее достойного, необразованного и алчного, коей вскоре и довел ее до могилы бесчисленными придирками и воистину животными вспышками гнева… Я же тем временем неуклонно совершенствовался в науках и вскоре умел различать волю звезд и в огне, и в воде, и в хрустальном шаре, в наблюдениях коего и продвинулся особливо…

Деяния мои были достойны записей в магических книгах, ибо я, сойдясь с придворным астрологом и конфидентом ее Величества Елизаветы Первой, Джоном Ди, этим неудержимым честолюбцем, чья страсть к приключениям превосходила любовь к постижению тонких материй, научил его понимать язык ангелов, сиречь энохийский, и вызвал в магическом кристалле дух ангела Разиэля. Ди, этот корыстолюбец, в гордыне своей был уверен, что именно он избран высшими силами для толкования ангельских поучений… Я же, однако, в странствиях наших по Египту и Турции, постиг, что неверно этот интриган, посвятивший земную жизнь своего воплощения вульгарной политике, трактует ангельские речи (каковые, понятное дело, воспринимал он лишь благодаря моему умению общаться с порождениями высшего астрала), но желает быть вхож в дома сильных мира сего, тогда как я жаждал одних лишь знаний… Постигнув в хрустальном шаре от самого Разиэля о существовании Скрижали Силы, оставленной им некогда на Земле, бросил я все свои душевные и телесные силы на поиски этого высшего сокровища, однако, Ди, этот авантюрист, увлек меня в страны и города варварские, в частности, побывали мы в Московии, где обласканы были царем Федором Иоанновичем — каковой оказал мне особую милость, предложив стать своим личным лекарем (он, было уже, благодаря моим усилиям, окреп духом и телом, и ежели бы не отягощали его грехи предыдущих воплощений, то и совсем бы выздоровел, а так, увы, невзирая на удачное лечение, вскоре умер). Ди, правда, до сих пор утверждает, что именно он, а не я был в чести у царя россов, однако, кто ж ему поверит…

Побывали мы и в Кракове, где принимал нас истинно по-королевски Стефан Баторий, и в Пресбурге, где оказал нам свою милость Максимильян Второй, и, наконец, и направили свои стопы в Прагу, где царствовал тогда Рудольф Второй…

Однако, обласканный Рудольфом, этим королем алхимиков, Ди пал жертвой собственного влечения к необдуманным посулам, и спустя три года, наобещав королю с три короба, и не в силах исполнить обещанного, предпочел скрыться и найти приют под крылом Ее Величества Елизаветы, которую и пережил, впрочем, ненадолго. Я ж, в тщетной надежде обрести тихую пристань, остался при дворе короля Рудольфа, который жаждал обрести могущество в философском камне и был лишь рад заполучить в своих трудах такого ценного помощника, как предыдущее воплощение твоего покорного слуги. По счастью удалось мне раздобыть некоторое количество магического порошка, способного обращать железо в золото…

— У этого иудея, — с готовностью подсказал брат Пердурабо, — пражского чернокнижника, как там его звали?

— А, тот раввин? Уж не знаю, какой дух это тебе поведал, брат Пердурабо, но кто бы он ни был, он подло и грязно лжет. Во-первых, своим умом дошел я до тонкой формулы порошка, во-вторых, рабби Бецалель сам мне его дал, прознав о моем могуществе, а в третьих, и позаимствовал-то я совсем немного. Буквально щепоть… и намерения у меня были самые благие, ибо не золото мне было потребно, а знание…

Ну, золота я как раз получил предостаточно, и вовсе не из философского камня, а от короля Рудольфа, который, возрадовавшись, наградил меня вдесятеро по сравнению с тем, что ему удалось добыть посредством того порошка. Это его и разъярило впоследствии, ибо, увы, когда порошок иссяк, магические силы стерли у меня из памяти рецепт его изготовления…

— Разумеется, — вставил брат Пердурабо.

И, ежели кратко, — продолжал Мастер Терион, взмахом руки отметая комментарии адепта, — то достиг я высоких магических степеней и власть моя была велика, но гнусные наветы привели меня под своды пражской темницы, где я и окончил свой век в холоде и голоде, презираемый всеми ничтожными, угасая от чахотки… в сырых, мерзких стенах гнусного узилища, в году тысяча пятьсот девяносто седьмом от Рождества Христова. Но мощь моя была велика, и следующее мое воплощение в тысяча семьсот сорок третьем годе от Рождества Христова явило миру известного вам магистра Калиостро…

— А, — обрадовался Шендерович, — этого знаю…

Тебе ведомо все, о, светоч! Итак, отец мой, человек корыстный и приземленный, торговал и покупал, тратил и приумножал, будучи купцом, что было мне глубоко противно, и сразу ощутил я, что влечет меня к иным рубежам и тонким материям. И, покинув родительский дом и отрекшись от грубого фамильного имени,, посвятил я себя высокому искусству, изучая химию и алхимию в монастырях Сицилии. И достиг я высот небывалых и могущества чрезвычайного, ибо овладел тайной эликсира вечной молодости, что, по сути своей есть жидкая фракция философского камня, известного сэру Келли в форме магического порошка.

— Бен-Бецалелю.

— Умолкни, ничтожный!

И оставался я молод, могуч и блистателен, однако презренные завистники преследовали меня и вынужден я был бежать из Франции, где жил под высоким покровительством короля Людовика Пятнадцатого.

Однако одиночество прошлого моего воплощения постыло мне и решил я избрать спутницу жизни, верную и достойную моих талантов. Девица Лоренца Феличиане, коию я пленил своими достоинствами, отказала наивыгоднейшим женихам Италии и, бросив родительский дом, бежала со мною, разделив мою изгнанническую участь. Так, скитаясь, терпя нужду и лишения, прибыли мы в Московию и посетили град Святого Петра…

— Знаю-знаю…

…где я тайно споспешествовал возвышению на престол государыни Екатерины Великой, этой Гиперборейской Клеопатры. Там дана мне была власть умножить троекратно золотые запасы казны государынина фаворита, светлейшего князя Потемкина, и заодно получить толику золота для собственных научных изысканий. Однако вследствие гнусных наветов клеветников и завистников был я монаршею волею изгнан из пределов России (дикая страна, что поделаешь), и последовал в Краков и Варшаву, а оттуда — в Пресбург, где обрушились на меня очередные гонения завистников и недоброжелателей.

Добравшись, наконец, до Рима, решил я осесть до конца дней своего воплощения и в тиши и покое увеличивать свою силу, ибо достиг я высших степеней посвящения и стоял на пороге небывалого богатства и великой славы. Однако…

— …вследствие наветов клеветников и завистников…

— Истинно так… был арестован я и ввергнут…

— …в узилище, — благожелательно подсказал Шендерович.

…Истинно так… где в холодных и сырых казематах замка Сан-Анжело и окончил я свой путь земной в году тысяча семьсот девяносто пятом от Рождества Христова, презираемый всеми и одинокий, ибо супруга моя, Лоренца, претерпела неисчислимые бедствия, поскольку была заточена в монастырь, где вскоре и угасла.

Однако моя астральная мощь была столь велика, что о десятом годе века девятнадцатого получил я земное воплощение в облике Альфонса Луи Констана, он же Элиас Леви Захед… Уже с детства я проявил удивительные способности к магии, сказав «АГУ», что есть искаженное «АУГМН» — Слово Силы, посредством которого энергии Гора исполняют свою волю в мире Ассия — искаженное, ибо уста младенца не в силах совладать со столь могучим Именем… Подросши и осознав Путь, я отрекся от отца, этого грубого сапожника, и начал стремительными темпами продвигаться по магическому пути. Однако вскоре…

— …презренные темные завистники…

…Верно… Эти грубые матерьялисты, эти духовные слепцы исключили меня из католической семинарии за занятия оккультизмом. Остальное можно предугадать. На всем протяжении жизненного пути этого моего воплощения подвергался я необъяснимым, но жестоким гонениям равнодушного света, мой талант осмеивали и презирали. Увы, как тосковал я по моей прекрасной Лоренце, зачахшей во цвете лет, и показалось мне, что нашел я себе верное ее подобие, однако ж, и в этом воплощении беды преследовали не только меня, но и мою спутницу. Госпожа Констан, жена моя, не выдержав давления моего Светового тела, допилась до белой горячки и впала в полное безумие, дети мои, оказавшись в небрежении, умерли один за другим, мать отреклась от меня, друзья покинули меня. Однако все ж и в этих ужасных условиях я сумел далеко продвинуться по пути Избранных. Я закончил свой великий труд «Ключ к великим таинствам», каковой помогает толковать некоторые тонкие явления горнего мира и овладел мощью невиданной и властью небывалой, однако, полное разорение и крах постигли меня и я…

— …был ввергнут в узилище…

О нет, на сей раз мне повезло и я в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году от Рождества Христова закончил свой земной путь в сырых и холодных меблированных комнатах, в безвестности и нищете…

— …презираемый всеми…

Презираемый всеми. Однако мощь моя была столь велика, что сумел я переместить свое астральное тело в сэра Алистера Кроули, который шесть месяцев спустя появился на свет… Уже в раннем детстве ощутил я в себе магические способности, что очень испугало моих родителей, людей непросвещенных и, увы, приземленных, хотя и весьма состоятельных, ибо отец мой, преуспевающий пивной фабрикант, покупал и продавал, приумножал и тратил, пока не приобрел изрядную толику благ земных. Но меня не влекли деловые операции, влекли же Операции Магические. Тут, по удачному стечению обстоятельств, скончался мой родитель, впрочем, я искренне его оплакивал, пока не понял, что судьба ведет меня по пути избранных и путь этот теперь расчищен предо мною.

Похоронив отца, и унаследовав его состояние, я предался магическим занятиям. Вскоре, о, вскоре стал я избранником и членом магического ордена «Золотой рассвет», постиг «Книгу Закона» и достиг Нивикальпасамадахи, стал Мастером Ордена и тайным членом масонской ложи. Я был вхож в дома сильных мира сего, я общался в Париже с Сомерсетом Моэмом и Огюстом Роденом, сэр Конан-Дойл принимал меня в своем лондонском доме. Я вновь посетил Санкт-Петербург и Москву, где был принят государем Николаем. Вторым и его светлейшей супругой, именно там завершил я свою «Гностическую мессу»… До сих пор не знаю, стала ли война четырнадцатого года земным отражением Великой Войны Магов, которую я развязал в одна тысяча девятьсот десятом году от Рождества Христова, либо она явилась следствием появления на свет этого труда, потрясшего струны Мирового Эфира. И, наконец, путем восхождения на планы, постиг я (а всего вернее, вспомнил) магию Енохийскую и обратил свое лицо к скрижали Силы! Однако…

— …злобные завистники…

Истинно так! Злобные завистники продолжали преследовать меня и в этом воплощении. Мой друг обокрал меня, моя мать отреклась от меня, магический орден изгнал меня, я потерпел поражение в Великой Войне магов, меня подвергли судилищу и гнусным нападкам, меня выслали из Франции, этой дикой, растленной, сугубо меркантильной страны. Да и на родине, в Англии, вследствие гибели моего ученика и соратника Ловдея, которую эти стервятники сочли подозрительной, газетчики затравили меня, точно свора шакалов, из-за чего я вынужден был уехать на Сицилию (откуда, впрочем, тоже был вскоре изгнан), а затем в Германию, где от меня отрекся последний из друзей, все еще оказывающих мне поддержку. Увы, стойкость нельзя причислить к достоинствам простецов!

Мало того…

Долго искал я себе спутницу жизни, которая напоминала бы мне бедную мою Лючию и не менее бедную Констан и наконец, нашел — Роза Келли показалась мне достойной подругой великого мага. Признаться, со свойственной мне проницательностью, я не ошибся — она действительно оказалась неплохим медиумом, и именно при ее посредстве демон Ай-васс продиктовал мне «Книгу закона». Однако, не выдержав мощного давления моего Светового тела, и она, подобно ее предшественнице, предалась питию и сошла с ума.

И хотя к тому времени достиг я могущества неизреченного, постиг все тайны жизни и смерти, бессмертие и слава были в моей руке и мощь моя была несравнима с мощью всех магов былого и грядущего, я…

— …из-за наветов клеветников и завистников…

Был изгнан отовсюду и разорен, объявлен банкротом, опозорен всенародно и окончил свой земной путь…

— …в сырых и холодных? Казематах? Меблированных комнатах?

Меблированных комнатах. От приступа астмы, этой болезни нищих и простецов. Я, владеющий тайной бессмертия и полного и абсолютного исцеления! Пришлось начинать все сначала. Не буду перечислять всех страданий, выпавших мне на долю в этом воплощении. Скажу лишь, что за все свои муки и труды, направленные на магическое просвещение человечества я получил взамен всеобщее презрение, телесные страдания, отчаянье и духовный паралич!

Однако мне удалось выпестовать узкий круг последователей, разумеется, далеко не столь сведущих в тонких делах магии и отворить двери пространства и времени, обосновавшись внутри извечного света, в самом сердце мира, чтобы без помех заниматься тут своими опытами. И, наконец, удалось мне подманить Скрижаль Силы и спасти ее от грязных лап прислужников мрака, чье имя — Хаос… Ибо поведали мне ангелы, сиречь духи света, что именно мне по праву принадлежат сокровища великих знаний, запечатленные на скрижали, и по праву надлежит мне возвыситься… Так, брат Пердурабо?

— Истинно так, — согласился брат Пердурабо.

Ангелы служат мне, как служили они моим предыдущим воплощениям — со рвением не меньшим, а может, даже и большим, ибо за время реинкарнаций укрепил я свое световое тело до мощи неизъяснимой…

— Велика, стало быть, она, эта ваша мощь, — солидно кивнул Шендерович, тем не менее, слегка ерзая по подушке, — ежли ангелы, эти вольные сыны эфира служат вам… и что они, извиняюсь, делают?

— Ангелы, — пояснил Мастер Терион, — как любая разумная субстанция, умеют излагать свои мысли. И, ежели их спросить, могут ответить. Ежели их как следует спросить, с пристрастием. Мой нынешний медиум, — он кивнул в сторону брата Пердурабо, — узрел их в стеклянном шаре, коий я храню еще со времен своих прежних воплощений. И поведали они, что придет муж блистающий, как зарница, грозный, как полки со знаменами. Он прорвет завесу времени и пространства и принесет с собой скрижаль, ибо он со скрижалью — одно, и сущность ее тянется к его сущности, как железо к магниту.

— Или наоборот, — рассеянно покивал Шендерович.

— Или наоборот. И если Погубитель Погубителей уже отдохнул и соблаговолит пройти и поглядеть…

Шендерович неохотно поднялся, опасливо озираясь на угрожающе нависшее опахало. Гиви, опахалом не обремененный, торопливо схватил с блюда инжир и двинулся следом за процессией. Дети пропустили его и сомкнулись за спиной. Эх, подумал Гиви, плохо дело, при этом дурдоме они, похоже, вроде санитаров…

— Пойдем же, о, Могучий, и пусть лицо увидит лицо!

* * *

Тропа оборвалась у очередной ласточкиной норы-переростка. Темный зев вел в пещеру, нутро которой после яркого солнечного света, показалось Гиви совсем темным, но, уже войдя внутрь, подпираемый Детьми, он понял, что в пещере царил лишь относительный полумрак — по обеим сторонам ковровой дорожки чадили, трепеща язычками, плоские светильники.

Своды пещеры неожиданно расступились — глазам Гиви предстал обширный подземный зал, сплошь, сверху донизу увешанный алыми и багряными полотнищами так, что он напоминал внутренность подарочного конфетного набора.

— Прошу! — гостеприимно сказал Мастер Терион и прошел вперед на правах хозяина.

В глубине зала располагался каменный постамент, примерно, как подумал Гиви, два на полтора, покрытый малиновым алтарным покровом с изображением пылающего солнца, выполненным золотым шитьем. К постаменту вели три ступени в черно-белую клетку, по бокам которых высились обелиски с малопонятными, но неприятными глазу симметричными черными и белыми изображениями. Все это производило впечатление взбесившейся шахматной доски.

На постаменте, лениво отражая отблески пламени двух шести свечников, лежал хрустальный шар, с живописной небрежностью задрапированный алой тканью.

Дети за спиной у Гиви с размаху упали на колени — ковры смягчили стук коленных чашечек.

— Вот оно, сердце Ордена, — благоговейным шепотом сказал Мастер. — Вот он, Сосуд Истинного, Проводник Высшего Знания! Этот атрибут нашел меня в Британском музее и сам, своей волей перешел мне в руки… сам! Как бы там ни поливали меня грязью в своих паршивых газетенках эти маловеры…

— Еще бы Вас не найти, Мастер, — подсказал брат Пердурабо, — когда он изначально принадлежал именно Вам…

— Ну да, ну да… Я владел им еще когда говорил с Чадами Света для Ди…

Он обернулся к Шендеровичу, высившемуся рядом, как неприступная скала.

— Не каждому, о, Источник Силы, дано помнить свои предыдущие воплощения. Но я помню все! Все помню! — он несколько угрожающе обернулся к брату Пердурабо.

— Знаю, Мастер, — почтительно отозвался тот.

— То-то же! Это я потряс Магический Дом Операцией Абрамелина…

— Абрамелин… — благосклонно кивнул Шендерович, — Неплохо… неплохо…

— Это я вызывал Хоронзона под палящим солнцем пустыни.

— Хоронзон — тоже неплохо, — одобрил Шендерович.

— И, наконец!

Он двинулся вперед, плавно взошел по клетчатым ступеням и сдернул алтарный покров. Он сполз, открыв черную обсидиановую поверхность. Стела возвышалась за алтарем, отражаясь в гладком камне, по которому плясали отблески шестисвечников…

— Решающий успех! Теперь Скрижаль Силы там, где и надлежит ей быть!

— Э… — робко сказал Гиви, — может, ей и в музее было неплохо?

Мастер Терион почти буквально испепелил его взглядом.

— Чтоб она и дальше корчилась под взорами простецов? Ну, нет! Теперь она в тайном храме — и уж сей храм я, наконец, расположил где подобает. Прошлый я построил еще будучи сэром Алистаром, на древней земле, в месте выхода магических струн магматического эфира. Да ты ж там служил, брат Пердурабо! Хотя и в малых чинах, ничтожных, ежели честно… ты бы и сам помнил, если бы дано тебе было подобно мне хранить память о своих перерождениях…

Брат Пердурабо заскрипел зубами, но ничего не сказал.

— Я выстроил его на юго-восточном берегу Лох-Несского озера, я установил в нем Ковчег и Высокий Алтарь (жалкую имитацию Скрижали Силы ежли честно, ибо подлинная была мне недоступна). Но слишком много любопытных глаз, слишком много непосвященных! Когда во время вызывания госпожи нашей Бабалон, восстала она из вод озера, в облике змеином, устрашающем и величественном, кое-кто из случайных наблюдателей…

— Вот оно что! — сообразил Шендерович.

— Именно. Ну и я, еще в том своем воплощении, решил перенести алтарь. В иной сосуд, сообщающийся с нашим, и наполненный до краев горним светом. Где подлинная Скрижаль, в конце концов, придет и встанет пред подлинным царем.

Он величественно махнул рукой.

— Но оставим это. Время начинать.

— Что начинать? — Шендерович явно опешил.

— Делание, конечно!

Он поправил на груди цепь, мрачно сверкнувшую багряным светом, и кивнул брату Пердурабо. Тот извлек из складок бело-желтого балахона потрепанный увесистый том в кожаном переплете. По краям переплет был слегка обгрызен мышами.

— Именем этой Книги Закона…

Боже мой, думал Гиви, кто эти люди? Почему они странное вытворяют? И почему Миша себя так странно ведет? Нет, я, наверное, сплю. Потому что, если бы я не спал, разве Миша бы позволил такое с собой выделывать?

Он украдкой взглянул на Шендеровича, который, величественно кивнув, принял в руки из рук Мастера Териона увесистый серебряный посох, увенчанный какой-то малоаппетитной шишкой.

— Твой Жезл для всех Чаш, и твой Диск для всех Мечей, но не предавай своего Яйца!

— Ясное дело, — согласился Шендерович.

С плеч его спадала на клетчатый пол алая мантия, Дети стояли позади, один держал кувшин, время от времени щедро окропляя мантию Шендеровича чем-то, очень напоминающим воду, другой — кадило, раскачивая его по пологой дуге. В дальней точке дуги кадило внезапно выбросило струю едкого дыма прямо перед носом Гиви, тот отшатнулся и закашлялся…

— Действуй же, брат Пердурабо! Чего встал, как столб?

Брат Пердурабо выступил вперед и, склонившись над черным постаментом, трижды поцеловал Книгу Закона и положил ее на гладкую поверхность…

— Прими же жертву, Тайное Тайн, имя которому Хаос!

Шендерович насторожился и слегка попятился.

— А где жертва? — подозрительно спросил он.

— На алтаре, о, Бык Быков. Разве ты ее не видишь? Мы приносим в жертву живое астральное тело! Сущность, призванную раствориться в эфире. Я специально вызвал ее нынешней ночью и спеленал тонкими энергиями.

— А-а…

— Прости меня, Отец Отцов! Быть может, ты гневаешься, поскольку потребна тебе в качестве жертвы грубая материя? Так я могу…

Мастер Терион закрутил головой под капюшоном. Гиви на всякий случай тоже подался назад.

— Это… нет-нет, не надо, — поспешно сказал Шендерович. — Лично я — против. Грубая материя это… плохо влияет на астрал.

— Не тревожься, о, Прародитель Прародителей, Жизнь, Здоровье, Сила… из грубой материи мы подвергаем закланию лишь магических жуков из Книги Закона, да еще змею. Впрочем, — торопливо прибавил он, наткнувшись на холодный взгляд Шендеровича, — змея не умерщвляется по-настоящему. Ее просто варят в соответствующем сосуде, а в должный сезон выпускают на волю, освеженную и измененную, но оставшуюся собой…

— Тогда еще ничего, — кивнул Шендерович.

— Начнем же! — Мастер Терион нервно потер руки. — Пусть отрицательное Дитя станет слева от тебя, а положительное Дитя — справа, пока ты будешь произносить магическую формулу.

— Какую из многих? — холодно спросил Шендерович, — ибо формулам несть числа…

— Просто повторяй за мной, о, Светоч Светочей, раздвинувший границы мира!

Дети перегруппировались и встали по бокам Шендеровича, точно конвойные. Положительное Дитя взмахнуло кадильницей и дым ударил Шендеровичу в нос.

— О таинственная энергия в трех ипостасях! О, Материя, делимая на четыре и на семь!

— Тыри насемь… ап-чхи!

— О, вы, свободно ткущие покрывало эфира! Да исполнит каждый волю свою, подобно сильному, идущему по пути Звезды, навечно зажженной в веселой компании небес!

— В веселой компании… не без… ап-чхи!

— Знак, дурень! Про знак забыл!

— Сим знаком Человека и Брата…

Шендерович опять чихнул.

— Ну же, Потомок Потомков, Предок Предков!!!

— Что, ну, собственно? — поинтересовался Шендерович. — Я все сказал!

— Вещай!

— Ну, там… абракадабра… Бэмц!

— АБРАХАДАБРА! — завопил Мастер Терион, воздев руки к потолку пещеры. — Он сказал Слово. Могучее Слово! Великое Делание наше завершено!

— Ну?

— Теперь он скажет остальное.

Шендерович мялся и молчал. Пару раз он беспомощно оглянулся на Гиви, тот выразительно закатил глаза и помотал головой.

— Почему ты молчишь, Источник Знаний?

— Я не готов! — капризно, как примадонна, заявил Шендерович.

— Он не готов… — хором сказали Дети.

— Странно… — не менее ледяным тоном произнес Мастер Терион. — Он должен говорить… буквально вещать. Скрижаль должна говорить с ним! Брат Пердурабо, его ли ты узрел в хрустальной сфере?

— Да вроде его, — неуверенно отозвался брат Пердурабо.

— Ладно, раз так, я спрошу сам. Пусть меня информируют из более достоверных источников.

— Мастер, может, не надо?

— Везде дилетанты, все надо делать самому. А вы, Чада, присмотрите пока за Тельцом Тельцов. Если он тот, за кого мы его принимаем, то хорошо…

— А если нет? — поинтересовался Шендерович.

— Тоже хорошо, — ответил Мастер Терион, с ласковой рассеянностью бросая взгляды на черную отполированную поверхность алтаря.

Он задумчиво почесал голову под капюшоном, потом обернулся к Гиви. Гиви внутренне обомлел.

— Насчет этого вот, — задумчиво сказал он, — если мы его изымем из грубого мира? Сдается мне, он вызывает возмущение астральных связей и мунданных полей, а, брат Пердурабо?

— Лучше обставить все как положено, — солидно кашлянул брат Пердурабо, — чтобы не тратить жизненную силу понапрасну. А пока я запру его в энергетический кокон…

— Прошлый раз у тебя не кокон, а Бабалон знает что получилось.

— Ошибочка вышла, — сознался брат Пердурабо. — Практики маловато.

Он деловито водил вокруг Гиви руками, что-то бормоча. Гиви вздрагивал, как от щекотки.

— Порядок, — наконец сказал брат Пердурабо. — Изолирован на вполне приличном уровне.

— Тогда начнем.

— Начнем.

— Из Хесед я управляю Гебурой посредством пути Льва… этой перевернутой пентаграммой…

— Мастер…

— Не интерферируй…

— Мастер, ты обходишь посолонь, а надо — против!

— Ах, ты, Астарот! Из Хесед… Жезл сюда! Отдай жезл, о, Гость Гостей! Да шевелитесь же, чада! Благодарю… Указую сим жезлом в сердце пентакля, восклицая ГАДИТ!

— Кто гадит? — испуганно прошептал Гиви.

— Умолкни, — прошипел в ответ брат Пердурабо, который на протяжении всего делания нервно притоптывал ногой. — Ты же в коконе!

— О Малках бе Таришим ве-ад Руахот Шехалим, заклинаю тебя буквой Каф, которая есть сила и буквой Нун, которая есть Возврат, буквой Мем, которая есть Смерть и буквой Фе, которая есть бессмертие, явись!

Из центра невидимого пентакля повалил зеленый дым.

— Это он! — завопил Мастер Терион.

— Буэр!

— ЧЕГО ВАМ, О, ЧЕРВИ? — прогремел демон, обратив к собравшимся кривящееся, сотканное из зеленого дыма лицо.

Мамочка, да что ж это творится, в смятении думал Гиви. Рука его поднялась, то ли чтобы сотворить крестное знамение, то ли, чтобы ущипнуть себя, но брат Пердурабо больно хлопнул его по пальцам.

— О предводитель полусотни легионов, о, покровитель нищих философов, скажи нам одно лишь слово…

— УБЛЮДКИ, — с готовностью четко проговорил демон.

— О нет, сильнейший! На мой вопрос потребно ответить тебе! Этим Жезлом и Книгой Закона заклинаю…

— ВАЛЯЙТЕ.

— Это он?

— ОН!!! — завопил демон. Лицо его исказилось ужасом, он испустил облако сернистых газов и растворился в воздухе.

— Вот это номер… — пробормотал Мастер. — А! Еще не все! Ныне же говорю тебе, отойди с миром в свои владения и обители и да пребудет с тобою благословение Высшего во имя… какое там у нас на сегодня имя, брат Пердурабо?

— Да он уже ушел, Мастер…

— Не учи меня правильно исполнять Делание… и да будет мир между мною и тобою, пока я не призову тебя… Вот, теперь, кажется, все.

Он обернулся к Шендеровичу.

— Прости меня, о, Двурогий! Твой слуга посмел усомниться в тебе. Но это потому, что ты не вступил в контакт со скрижалью Силы! Что, в общем-то, достаточно странно. Как ты это трактуешь, брат Пердурабо?

— Он чихал, когда произносил. Перепутав тем самым связующие нити…

— Чушь речешь, — сурово произнес Мастер. — Астрал не зависит от подобных мелочей.

— Еще как зависит!

— Просто я сегодня не в голосе, — капризно произнес Шендерович.

— Не в этом дело, о, Царь Царей! Твой голос подобен рыку разъяренного льва. Полагаю, тут дело серьезней. Возможно, это из-за твоего спутника? Не перекрывает ли он своим ноуменальным телом тонкие колебания искомых струн?

Он окинул Гиви опытным взглядом диагноста.

— Этот нехорош, — задумчиво проговорил он.

— Что вдруг? — удивился Шендерович.

— Глаза… плохие глаза… если ему где и место в сей зале, так только на алтаре.

Шендерович величественно повел рукой.

— Оставь в покое моего спутника и слугу, о, Мастер! Ибо не Делание тебе будет в противном случае, а Недеяние! Это Гиви, друг сильный и надежный…

— Как ты его назвал, о, Бык Лазури?

— Гиви меня зовут, — мрачно проговорил Гиви.

— Гиви? — переспросил Мастер с какой-то особой дрожью в голосе.

Чада за спиной Гиви дружно и со свистом втянули в себя воздух, а брат Пердурабо почему-то выпрямил согнутую в почтении спину.

— Прости вновь, о, Великодушный! Я был столь ослеплен твоим сиянием, что не разглядел твоего спутника! Воистину ты велик, если в спутниках у тебя потомок самого Шемхазая!

— Ну, его так просто не возьмешь, — жизнерадостно заключил брат Пердурабо. — Ежли он один из этих!

— Так и должно быть, — сурово ответствовал Мастер Терион, — ибо так плетется пряжа судеб. Вот он с тобой, один из исполинов чьи имена Гиви и Гия, потомков Шемхазая, падшего ангела! Великие служат тебе и сила их велика!

— На первый раз я прощаю тебя, о, Ничтожный, — холодно сказал Шендерович. — А мог бы и разгневаться и гнев был бы мой страшен.

— Но Делание…

— А ты позаботился должным образом о нас, о Чадах Света? Ты дал нам отдохнуть после трудного пути? Ты облек нас в парчовые одеяния? Ты умастил нас елеем? Ты выразил соответствующее почтение, наконец?

— Прости, о, Источник Знаний… нетерпение гнало меня…

— То-то же, — грозно ответствовал Шендерович, — мы тебе не какие-то орудия бессловесные. И, покуда не будем мы обихожены должным образом, да не свершится Делание, достойное недостойных! А свершится делание, недостойное достойных.

— Истинны твои слова, о, Утроба Радости. Пойдем, ты и твой спутник-исполин, гордый потомок Шемхазая!

Гиви выпрямился и грозно сверкнул взором. Мастер Терион его порядком достал.

— Сладостна вода в горных источниках, благодетельны фиги с дерев…

— И ты, о, ничтожный, полагаешь прокормить потомка Шемхазая какими-то фигами? Гляди на него! Гляди хорошенько, ибо он гневается, Орел Пустыни!

— Клянусь змеей, так, — подтвердил Гиви.

— Мясо молодого барашка, приправленного имбирем и кардамоном, нежнейшее мясо, и вино долин, и сладости, достойные царей — вот, что ожидает вас в прохладном полумраке покоев отдохновения. Увы, негоже удалившимся от мира ласкать свой взор нежным обликом прекрасных дев, но по завершении Делания обретем мы такое могущество, что слетятся к нам все гурии садов Эдемских и розы Сарона будут цвести на наших царственных ложах…

— Ладно, — величественно махнул рукой Шендерович, — с этим можно немного подождать. Но омовения мы требуем и пищи для тела. И быстро!

— Я ж говорил вам, Мастер, — укорил брат Пердурабо. — Нельзя с ними так.

— Молчи, интриган… шевелитесь, Чада! Те припасы из кельи моей, что на рассвете доставили духи воздуха и слуги виноградных лоз…

— Во-во…

Они направились к выходу в обратном порядке. Чада возглавляли процессию, следом тащился, недовольно бормоча себе что-то под нос, брат Пердурабо. Мастер Терион замыкал шествие. Шендерович плыл посредине, набросив на плечо край мантии. Время от времени он выпрастывал руку из-под алого полотнища и пихал Гиви локтем в бок.

Солнце уже склонялось к закату, окрашивая скалы золотом и багрянцем. Синие тени легли в ущельях, пещеры чернели в них, как озера мрака.

Перед одной из них Мастер Терион, обогнув процессию, забежал вперед.

— Сюда, о, Гости Гостей, — произнес он, угодливо кланяясь. — Обед мой скромен, но, разделив его со мной, вы окажете мне такую честь, какой не ведали все цари земные.

— Ладно уж, — вздохнул Шендерович. — Гнев камнем лежит на моем сердце, но готов я его отринуть, ибо великодушие мое сравнимо лишь с моим могуществом. Барашек, говоришь?

* * *

Шендерович погладил себя по животу и удовлетворенно откинулся на подушки, которые услужливо подсунуло ему под бок Отрицательное Чадо.

— Кормят тут неплохо, — заключил он. — А теперь удались. Дай Великим отдохнуть в уединении.

Чадо, склонив голову, которой в выпрямленном состоянии царапало свод пещеры, пятясь, выбралось наружу, но далеко не ушло, а присоединилось к Чаду Положительному, маячившему у входа…

— Поставили своих вертухаев, — констатировал Шендерович — Дрэк дело. Гiмно, говоря по нашему, по-русски.

— Куда мы попали, слушай, — сокрушался Гиви.

— Не в том дело, куда… дело в том — как!

— Тонкий астрал? Алтарь бубалонский? Пещеры?

— Астрал-шмастрал! Подумаешь, пещеры… наверное, туристов сюда возят. Процесс доставки меня интересует. Я ж помню, мы в этом паскудном доме были. И — на тебе.

— Не знаю, Миша. Магия. Ты ж слышал, что этот Мастер говорил.

— Доцент Кацюбинский с кафедры атеизма — ее потом в историю религий переименовали — мне еще на втором курсе политеха доступно объяснил, что магия есть порождение первобытного сознания и сплошное надувательство. Его, правда, обокрали вскоре. Коллекцию античных гемм увели. Что характерно, непонятно как, поскольку квартира на охране была… Все равно, о, потомок Шемхазайца, не в человеческих силах прорвать завесу пространства-времени. Иначе всякие уроды только бы и делали, что туда-сюда шастали. Нет, тут проще дело. Я так полагаю, запустили они в кладовку снотворный газ…

— Банджем обкурили… или травой Бадьян… я читал. Они на востоке всегда так делают.

— Пусть Баньяном… Нам и померещилось черт знает что. Связали, затолкали в грузовик, стелу эту чертову погрузили и газанули. Затащили в эту дыру, а когда мы в себя пришли, и начали нам головы морочить.

— Зачем, Миша? Зачем нам головы морочить?

— А кто их знает! Они ж тронутые, эти братья… ты, главное, меня держись, друг Гия. Делай, что говорю. Держись Шендеровича, он вытащит!

— Гиви меня зовут, — мрачно сказал Гиви, — слушай, мне надоело.

— Они определенно сказали — Гия.

— Сейчас! Их двое было — Гиви и Гия, этих исполинов.

— Может, недослышал. Все одно фи гня. Главное — делание они требуют. Ну, я им наделаю делание! Я как себе мыслю — с утра начинаем требовать черных невольниц…

— Лично я блондинку хочу, — робко высказался Гиви.

— Ты свое либидо могучее-то поумерь, потомок исполинов! Книжек не читал? Всегда требуют черных. И чтоб камень в пупке. Пока они невольниц снимать будут, пока то-се… погляжу я, где тут у них сердце мира!

— Прирежет он нас, Миша. На алтаре положит. Допрет, что мы самозванцы и уберет, как ненужных свидетелей. А заодно и эту… бабулонскую госпожу обиходит. Уж не знаю, кто она такая, но до чего ж паршивая баба. Змею в горшке живьем требует варить, жуков каких-то. Ох, зачем я в это дело ввязался… говорила мне мама — тряпка ты, Гиви. С тобой что хотят, то и делают!

— Цыц! Я спать хочу!

— Как ты можешь спать в такую минуту? Бежать надо!

— Как? Ты погляди, эти Чада проклятущие, они ж нас не выпустят… даже до ветру не выпустят. Вон, горшок поставили…

— Позор один. Я с детства на горшок не ходил.

— Да уж, — согласился Шендерович, сползая по подушкам. — Дикие нравы. Я так думаю, они все из дурки местной сбежали. Их, может, родственники разыскивают… брата Педро и Мастера Терьяна этого. Наверняка они в одной палате сидели. Повязали санитаров и чухнули в горы. У них тут в Турции психушки хлипкие, нашим не чета… может, тем, кто их сдаст, еще и бонус положен…

— Опять бонус? — застонал Гиви.

— Ничего, мы их тут пошерстим.

— Послушай, Миша… если они из психушки, откуда тогда демон этот взялся? Бауэр?

— Какой демон? Ты его видел?

— Видел, Миша. Неприятный такой, рожа зеленая.

— На понт нас брали, бедный мой потомок исполинов. Зеркала всякие понаставили — делов-то! Фокусы-покусы… а потом, черти всегда зеленые. Это их естественный цвет.

— Ну, раз ты так думаешь…

— Определенно. Я их, гадов бабулонских, выведу на чистую воду. А ты, главное, на меня смотри. И делай, что говорю.

— Я, между прочим, только так и делаю. И что в результате?

— А! — отмахнулся Шендерович, — Не боись, порвемся! И запомни — завтра с утра требуем черных невольниц. И это… корону царей земных…

— Не жирно?

— Размах тут нужен! Я царь или не царь?

— Ну…

— Хр-рр…

Гиви вздохнул. В проеме пещеры было видно, как над горами встает огромная багровая луна. На ее фоне отчетливо просматривались массивные силуэты Детей. Он подсунул под голову подушку. Подушка была жесткая и неудобная. Он попробовал подумать про Алку, но почему-то не получалось. Тогда он начал думать про черных невольниц. Невольницы призывно усмехались и играли драгоценными камнями, укрепленными в пупках. И чего тут хорошего в этих камнях, думал Гиви, царапаются же… Потом он заснул.

* * *

Кто— то тронул его за плечо.

Гиви вскочил, какое-то время пытаясь сообразить, где он, понимаешь, находится. Но вокруг было темно. Он пошарил по сторонам, попал по чему-то упругому и тут же отдернул руку. Но это была лишь туго набитая конским волосом подушка, которая откатилась в сторону.

Черная фигура высилась над Гиви. Он хотел закричать, но от страха ему перехватило горло.

«Приснится же такой кошмар», уговаривал он себя. Он пытался внушить себе, что он в худшем случае находится в своей каюте на теплоходе. В лучшем — в гостинице пароходства. А еще лучше — дома… Этот вариант был особенно привлекателен и Гиви решил остановиться на нем.

«Черт знает, что примерещится», мужественно пытался думать Гиви…

— Чш-ш, о, Потаенный, — произнесла фигура.

Рядом мощно храпел Шендерович. Впрочем, храп тут же прекратился и Шендерович сонно пробормотал.

— Эй, я же сказал — сначала невольниц!

— Проснись, о, Жеребец всех кобыл, — тем же шепотом сказала фигура. — Ибо времени у нас достанет лишь до рассвета.

— Кто достанет? — подскочил Шендерович.

— Кому надо, тот и достанет, ежли мы сейчас не примем соответствующие меры, — сурово донеслось из-под капюшона. — Не бойся, о, Бесстрашный, ибо я брат Пердурабо!

— Надо же! А Чада где?

— Чад я отключил. Изолировал в коконе…

— Доброе дело ты сотворил, брат, — дружелюбно проговорил Шендерович. — А где старшой?

— Этот интриган? Этот самозванец, именующий себя Мастером Терионом?

— Ну да… Начальник твой!

— Он? — возмущенно фыркнул брат Пердурабо. — Он — начальник? Ежли я ему потакаю, это еще не значит, что он — тот, за кого себя выдает! Ибо что бы он там ни рек, этот недоучка, прямой потомок Келли и его воплощение — это я. А ты, Средоточие Света, ему поверил?

— Он изложил свою версию вполне убедительно, — сурово заметил Шендерович.

— Еще бы! Хитрости у него не отнимешь! Нахватался по верхам, как всегда. Ибо не Келли он был, а Джоном Ди, который так возжаждал славы и начал мешаться в дела земные, что нам пришлось приставить к нему мое воплощение, дабы он не наделал бед. И что же — этот мерзавец, почуяв неладное, подставил меня в этой истории с философским камнем, а сам смылся. Так и сгнил я в тюряге, спасибо этому придурку Рудольфу. Так нет, мало ему! Воплотился в этого проходимца Кроули, да еще угораздило его развязать магические войны! Недоучка, самозванец! Жабу он, видите ли, распял, фу-ты ну-ты! Думаете, он посвященный? Как же! Его ни в одно приличное тайное общество впускать не хотели — так он сам себя посвятил! Вот так, ни с того, ни с сего, взял и посвятил! Нате вам! Пришлось приставить к нему Розу Келли, следующее мое воплощение, чтобы его хоть как-то контролировать! Так он довел меня, бедняжку, до белой горячки, этот деспот…

— Ага!

— И теперь — опять! Ну почему именно я? Что у меня за несчастный жребий такой — вечно таскаться за этим самодуром? Воплощение за воплощением! Говорил я братьям, устал я, подберите другую кандидатуру, так нет… ты его, мол, лучше знаешь, притерлись за столько веков… Притерлись! Я из-за него до зеленых чертей допилась!

— Ага…

— Ну, наконец-то, труды мои завершились. Ибо был я по воле братьев с этим честолюбцем до решающего часа! Теперь же ожидание наше исполнилось и Свет прольется на весь Великий Восток. Вставайте, высокие, пошли! И прости, о, Добрый кузен, — поклонился он в сторону Гиви, — что этот астральный слепой не распознал в тебе сущность могучую.

— Ничего-ничего, — поспешно сказал Гиви.

— А куда, собственно, пошли? — холодно поинтересовался Шендерович.

— На Делание, разумеется, — удивился брат Пердурабо,. — Ибо для того призвали вас сюда Великие Светила. Сейчас все и устроим. Раньше начнешь — раньше закончишь, не так ли?

— Да всегда пожалуйста, — Шендерович был на удивление покладист, — только потребен мне инструментарий соответствующий… ибо ты, умелый подмастерье, должен знать, что не бывает Каменщика без Мастерка, Плотника без Молотка и Кузнеца без Молота.

Во мраке пещеры он пихнул Гиви локтем и попал в солнечное сплетение. Гиви шумно втянул воздух. Получилось очень внушительно.

— Пощади неразумного, о, Избранник! — торопливо проговорил брат Пердурабо. — Нетерпение мое простительно, но непростительно небрежение. Разумеется! Я должен был позаботиться, прежде, чем налагать на тебя священную обязанность!

— Как говорят в нашем кругу — поспешишь — людей насмешишь, — заметил Шендерович.

— О, как верно! Что именно тебе потребно, о, Прозревающий Глубины?

— В саду нашего отдохновения, — неторопливо повел Шендерович свою речь, — оставили мы священные предметы. И было их числом четыре. Жезл укороченный, карманный, темного металла, изогнутый и раздвоенный на конце — атрибут мудрости; круг алмазный с коловоротом посредине — символ мироздания, атрибут жесткости; факел самосветящийся, переносной, в воде негаснущий — атрибут прозрения и якорь трехлапый, с тросом привешенным — атрибут… э… заякоривания… да шевели же мозгами, потомок Шемхазая!

— Атрибут соединения, — поспешно подсказал Гиви.

— Истинно так! Атрибут единения и удержания! И без этих предметов Делание будет неполным! Все! Я сказал!

Брат Пердурабо на миг задумался.

— Сие возможно, — сказал он, наконец. — Приманить сюда атрибуты — ничто по сравнению с теми трудами, коими привлек я сюда Скрижаль Силы… ибо, что бы там ни внушал этот ничтожный, это была моя заслуга, а не его…

— Истинно так…

— И если Брат Братьев, Кузен Кузенов соизволит подождать…

— Я подожду, — милостиво согласился Шендерович, вновь опускаясь на подушки.

— Ах, как ты прав был, Всеотец, когда скрыл от этого суетного, этого невежественного свою потребу в атрибутах! Как прав ты был, углядев под блестящей личиной черную суть самозванца и корыстолюбца! Как прав был, столь хитроумно отказавшись от Делания! И как ты прав, Утро Света, что доверился своему брату…

— А то! Мудрость моя безгранична. Михаил, сказал я себе, лишь только увидел этого человека, ему нельзя доверять! Ты погляди на его бегающие глаза, сказал я себе! Он замышляет недоброе! И погляди на Опору Силы, на Столп Правды, что высится рядом с ним, скромно скрывая свою личину под этим небогатым, неброским, выгоревшим одеянием!

— А, по-моему, это очень приличный халатик, — обиженно сказал брат Пердурабо. — Я носил его, еще будучи Розой Келли. На нем такие милые рюшечки…

— Под этим скромно, но со вкусом отделанным облачением!

— Так я пошел?

— Ступай, Кузен. Ибо недолго осталось ждать рассвета.

Брат Пердурабо сложил ладони, поклонился и скользнул во тьму. Шендерович тут же вскочил с подушек, раздраженно пнув их ногой, отчего они разлетелись в разные стороны, и как тень, заметался по пещере, то и дело натыкаясь на какие-то невидимые предметы. Гиви на всякий случай жался к стене — судя по печальному звону, ночной горшок стал одной из жертв бурной активности партнера.

— Да не стой же как столп силы, — раздраженно прошипел Шендерович, — шевелись! Там в углу стоит блюдо с финиками. Увязывай их в эту чертову скатерть. И бутылку туда же.

— Пробку никак не найду… ага, вот она!

— Готов?

— Готов!

— Пошли…

Они двинулись к выходу, но тут же наткнулись на брата Пердурабо, который, тяжело дыша, благоговейно нес на вытянутых руках объемистый сверток.

— Вот оно, о, Светоч! — произнес он, отдуваясь, — извлек я твои атрибуты силы и немало при том потрудился. Ибо если б ты знал, кто наложил на них руку, ты бы подивился моему могуществу!

— Ты воистину могуч, о, брат, — похвалил Шендерович, принимая сверток. — Так… так… все на месте. Порядок… Веди же!

Брат Пердурабо повернулся и, все еще задыхаясь и время от времени приваливаясь к каменной стене, пошел по тропинке. Шендерович следовал за ним, выжидательно замирая, стоило лишь адепту притормозить. Наконец, улучив момент, он коротко размахнулся и аккуратно врезал брату Пердурабо по затылку фомкой, обернутой для милосердия в пышную мантию. Брат Пердурабо зашатался и мягко сполз на руки Шендеровичу.

— Порядок, — еще раз удовлетворенно пробормотал тот.

Он аккуратно выпутал фомку, расстелил мантию на тропинку, уложив сверху беспамятного брата Пердурабо.

— Вот и ладненько, — деловито приговаривал он, стягивая на адепте узлы мантии. — Вот и хорошо… пошли, о, Кузен Кузенов, пока он не выпутался из кокона.

— Эк ты его! — восхитился Гиви.

— Я ж говорил, держись Шендеровича. Шендерович плохому не научит.

Он размахнулся, раскрутил якорь и с завидной ловкостью зацепил его за каменный выступ.

— Порядок, — сказал он в третий раз, спуская вниз веревку и дергая ее, чтобы проверить на крепость. — Бери харчи, брат Гиви, и спускайся. Я проверял, тут невысоко. А я понесу атрибуты. Похоже, этот Ленуар, кто бы он ни был, в атрибутах толк понимал. Хорошие атрибуты, пригодятся. Да не боись ты! — прикрикнул он, видя, что Гиви топчется на краю обрыва, не решаясь начать спуск. — Я еще сделаю из тебя мужчину, орел мой горный.

— Эх! — печально откликнулся Гиви, покрепче ухватился за веревку и осторожно полез вниз.

* * *

Солнце поднималось в зенит со скоростью камня из пращи, запущенного могучей рукой гиганта. От невысоких каменных глыб побежали по сухой земле, стремительно укорачиваясь, глубокие синие тени. Лучи, падая отвесно, с изощренной злостью лупили прямо в темя, отчего в глазах пульсировал багровый мрак.

Гиви вздохнул.

— Когда я читал про путешествия, это как-то иначе представлялось. Идешь себе и идешь. Хорошо, тепло, сухо… а тут жарко-то как…

— Нечем нам прикрыть главу от пылающего небесного ока, вот в чем проблема. А посему ждет нас вульгарный солнечный удар. Но я так полагаю, потомок исполинов, что потребно нам идти по следам этих гордых животных… ибо не идиоты же они совокупно с их кормчими.

— Кто их знает… они ж дикие совсем, Миша.

— Верблюды?

— Нет, кормчие.

— Дикие-дикие, а свою пользу знают. Гляди-ка, чего там!

Одинокая птица, промелькнув в раскаленном воздухе, уселась на обломок выветренной скалы. Нагло игнорируя путешественников, она, поглядывая в их сторону черным блестящим глазом, чистила пестрые перья, отливающие охрой и лазурью.

— Птица! — констатировал Гиви очевидное.

— Точно, — согласился Шендерович. — Я, о, мой истомленный друг, не силен в орнитологии, но готов поклясться этой… скрижалью Силы, что где птица, там вода. А где вода — там жизнь. Ну-ка, шугани ее, потомок исполинов!

— К-шш! — сказал Гиви и взмахнул руками.

Птица нагло поглядела на него и не тронулась с места.

Гиви нагнулся, отчего в глазах совсем потемнело, подобрал сухой ком глины и запустил в вестницу небес. Снаряд пролетел по касательной и упал где-то за скалой. Птица неохотно взмахнула крыльями и вспорхнула. Покружившись какое-то время, она медленно полетела по прямой, издевательски поводя из стороны в сторону многоцветным хвостом.

— За ней! — скомандовал Шендерович.

— А верблюды?

— Да хрен с ними! Что эти животные понимают? Они месяц без воды могут продержаться — на чистом самообеспечении.

— Миша, я больше не могу… Давай, вернемся!

Сейчас, в пылающем свете, прохладная пещера с ее клетчатым алтарем и сомнительной чистоты жертвенным камнем казалась Гиви даже уютной, зловещий Мастер Терион — просто безобидным чудаком, а уж брат Пердурабо — просто душкой. Зато там было полным-полно воды, хоть купайся…

— Вернемся. Ну что они нам сделают? Пусть хоть что, пусть хоть змею варят…

Шендерович мрачно заморгал воспаленными веками.

— Ты что, о, мой малодушный герой, совсем умом рехнулся? Они ж нас на куски разрежут!

— Пусть режут… Сначала пусть только попить дадут!

— Да не дойдем мы! — с досадой отозвался Шендерович, — Захотим, а не дойдем! Спечемся! Нет, страдалец, вперед и только вперед! Вон, птичка как чешет!

— Не могу больше, Миша! — повторил Гиви, опускаясь на песок. — Все.

— Вставай, дурень! Они ж нас наверняка хватились уже! Детей этих своих в погоню выслали!

— Вот и хорошо! Пусть догоняют. А не догонят, тоже ничего. Умру лежа.

— Вставай, — прохрипел Шендерович, склонившись над Гиви и, морщась оттого, что солнце било ему прицельно в макушку, — вставай ублюдок.

— Не встану! — пробормотал Гиви, выплюнув сухой песок.

— Встанешь! — угрожающе сказал Шендерович.

— Нет!

— Ты ж южный человек! Грузин, практически грек! Ты ж должен жару любить!

— Какой я южный, — вяло отмахнулся Гиви, не поднимая головы, — я в Питере родился, чтоб ты знал!

— А гены? А горячая кровь? А зов предков? Вставай, сукин сын!

— Пошел вон, — отчеканил Гиви, трепеща от собственной смелости. — Авантюрист недоделанный.

— Свинья малодушная, — отреагировал Шендерович, — аккуратно пиная Гиви носком ботинка под ребра, — я, что ли, тебя сюда притащил?

— Притащил. Ох, не надо!

— Надо! — холодно сказал Шендерович, отводя ногу для следующего пинка. — И учти, третий будет в морду.

Птица вновь уселась на ближайший бархан, поглядывая на них с благожелательным интересом.

— Ладно… встаю я, встаю. Ну что прицепился.

— Ну, вот и умница, — ласково сказал Шендерович. — Давно бы так.

Птица почистилась, аккуратно выдернула перо откуда-то из-под мышки и вновь взлетела, выжидательно оглядываясь на путешественников.

— Животного бы постыдился, — укорил Шендерович.

… Солнце палило уже и вовсе невыносимо. Тени от скал сократились до минимума, а черная крестообразная тень от птицы, колеблясь, скользила по невысоким песчаным дюнам, которых вокруг становилось все больше.

— Это она нарочно, — прохрипел Гиви пересохшим горлом.

— Птицам, о, мой недоверчивый спутник, злокозненность неведома. У них мозгу на копейку…

Птица вновь уселась на камень и принялась чистить перышки.

— Ишь ты, — прокомментировал Шендерович, — старается. Чистоплотная…

Он подобрал горсть песку и бросил ее в птицу. Та опять взлетела, что-то оскорбленно прокричав в сторону Шендеровича.

— Сама дура, — обиделся тот.

— Слушай, да отвяжись ты от нее, — устало проговорил Гиви, — что к животному пристал?

— Соображать должна, — пояснил свое поведение Шендерович, — Пускай к воде выведет.

Он приложил ладонь козырьком и уставился в раскаленный полдень. Воздух дрожал и переливался, дробился на блестящие зеркальца, пустыня вдали казалась вымощенной стеклом…

— Ох, — Шендерович вдруг резко остановился и схватил Гиви за плечо, — глянь-ка туда…

— Мамочка моя, — пробормотал Гиви.

В воздухе воздвигался город. Золотые, зеленые, бирюзовые купола отсвечивали на солнце, гордые белые башни дышали лунной прохладой, холодные искрящиеся струи фонтанов били высоко в небо, осыпая многоцветной радугой пышные пальмы.

— Вот это да! — благоговейно шептал Гиви, таращась на нестерпимый блеск золотых крыш. — Гляди, Миша, какой город! Вот куда нам бы надо!

— Мираж, — прозаично осадил его Шендерович, — типичный мираж… самый что ни на есть обыкновенный.

— Разве такая красота может быть обыкновенной? Ты ж погляди!

— Распространенное в таком вот климате явление. Пустыня, чего ж ты хочешь?

— Пить хочу, — вспомнил Гиви.

— Мираж бывает исключительно в условиях пониженной влажности. Где, кстати, эта чертова птица?

— Вот она…

Птица сидела на кромке очередной скалы и опять чистила перья. При виде Шендеровича она настороженно приподняла и вновь опустила хохолок.

— У-у, курица, — устало прошипел Шендерович.

Птица выразительно пожала плечами и отвернулась.

— Миша! — вдруг сказал Гиви, с трудом отводя глаза от белых стрельчатых арок, которые медленно таяли в голубоватой дымке — глянь-ка, на чем она сидит…

То, что поначалу казалось обломком скалы, обернулось выветрившейся каменной кладкой. Ее порядком присыпало песком, но почва вокруг была темнее по сравнению с окрестной, и сквозь нее там и сям прорастали тусклые зеленые кустики.

— Вода! — Гиви хотел закричать, но из горла вырвался лишь сиплый шепот.

— Ты гляди! — Шендерович был удивлен не меньше, — колодец!

* * *

Птица сидела на краю каменного желоба, время от времени ныряя грудкой вниз и поднимая крыльями тяжелые брызги.

— Животное, а тоже соображает, — одобрил Шендерович.

Он тоже замотал головой, как мокрая собака, стряхивая воду на песок.

— Может, они все-таки нас догонят? — со скрытой надеждой спросил Гиви.

Шендерович, опасно балансируя, взобрался на каменную кромку колодца и из-под руки посмотрел вдаль. Птица покосилась на него черным глазом и чуть отодвинулась, однако же, не взлетела, а вновь занялась своим блестящим оперением.

— Вроде, все чисто, — констатировал Шендерович, слезая.

— Что-то это странно, Миша…

— А раз так ты трепещешь, о, демон пустыни, — сказал Шендерович, иезуитски улыбаясь, — вставай! Пошли! Будем бежать погони, пока хватит наших слабых сил!

— Нет! — заорал Гиви, покрепче вжимаясь в песок.

— Ну, так не трепыхайся. Да не дрейфь ты, — сжалился Шендерович, наблюдая за противоречивой гаммой чувств на лице спутника, — они, небось, только к утру расчухались, братишки эти. А днем никакой дурак по пустыне добровольно не попрется. Потому пребудем мы тут до сумерек, переждав палящий зной, испускаемый огненным оком, а потом, когда падет на иссушенную землю благодатная прохлада, нальем воду в благословенный сосуд, в просторечье именуемый бутылкой и пустимся…

— Я ее выбросил, — виновато сказал Гиви.

— Что-что?

— Она тяжелая была, и я ее выбросил. Все равно воды не было…

— Ты что, о, мой неизлечимый друг? Ты, хранитель воды, коему был доверен сей жизненно важный предмет, взял и как последняя салага, выкинул бутылку? Ну и кто ты после этого?

Гиви виновато моргал.

Шендерович задумался, почесывая мокрый затылок.

— Ладно, чего там… Ближе к ночи омочим свои одеяния в этом источнике жизни и чухнем… Может, к утру куда-нибудь и выйдем…

— Куда?

Шендерович только молча пожал плечами. Он устроился в скудной тени колодца, подложив под голову мешок с жесткими и угловатыми атрибутами, и через минуту уже храпел. Гиви маялся — незагорелое тело было жестоко опалено солнцем. Вот Миша, ему хоть бы что! Он же загорелый, Миша. Тренированный. Что бы я делал, если б не Миша, думал Гиви… впрочем, если бы не Миша, меня вообще бы тут не было.

Он уселся поудобней, стараясь держаться крохотного клочка тени — остальное занял Шендерович. Все равно, уговаривал он себя, спать на такой жаре вредно. Мама всегда так говорила. А потому он моргал обожженными глазами, вглядываясь в колеблющийся воздух в надежде вновь увидеть что-нибудь эдакое. Но зной воздвигал вдали лишь ослепительные зеркала, огромные сверкающие линзы, распахнутые в охру и синеву. Рядом с храпящим Шендеровичем Гиви вдруг почувствовал себя последним бодрствующим человеком в мире…

Птица, которая сидела в самой сердцевине неприглядного колючего кустика, вдруг зашевелилась и выпростала голову из-под крыла.

— Эй, — сказал Гиви, — ты что?

Птица отряхнулась и взлетела. Сделав низкий круг над головой Гиви, она взмыла вверх и полетела по прямой, круто забрав на восток.

— Ну, вот… — опечалился Гиви.

Разумеется, птица создание бессловесное, но какая-никакая, а все ж компания.

Гиви стало совсем одиноко.

Он вздохнул и прикрыл глаза.

Потом вновь открыл их, потому что что-то изменилось. Тень какая-то набежала, что ли.

Он вновь прикрыл глаза, потом протер их ладонями, потом помотал головой.

Не помогло.

Ломаная темная линия на горизонте вдруг распалась на отдельные пятна, и эти пятна стремительно увеличивались в размерах, пока из дрожащего марева не выплыли огромные оскаленные пасти, гигантские бурые туши, мерно перемалывающие пространство мохнатыми голенастыми ногами. На скачущих чудовищах громоздились не менее огромные всадники; каждый — с башню, белые полотнища одежд развевались на ветру… ни звука не доносилось оттуда и оттого казалось, что призрачная кавалькада плывет по воздуху.

— Мамочка! — прошептал Гиви.

Он поднялся на слабеющие ноги и, подскочив к Шендеровичу, отчаянно затряс его за плечо.

— Миша! Проснись!

— А? — Шендерович приподнял голову, морщась оттого, что атрибуты порядком наломали ему шею.

— Миша! Там! Ужас что такое!

— А! — отмахнулся Шендерович, широко зевая, — Опять мираж! Нервы у тебя ни к черту, друг Гиви.

— Да, но…

— Бу-бум!

Гиви вздрогнул. Земля под ним тоже содрогнулась. Глухие удары сотрясали ее.

— Бу-бум… Бу-бум…

— Да, — признал Шендерович, почесывая шею, — не мираж. Опять мы с тобой влипли, о, скиталец, потомок скитальцев.

Всадники обступили Гиви и Шендеровича, заслонив собой солнце.

* * *

Гиви оглядывал новоприбывших со смешанным чувством страха и восторга. Свирепые загорелые лица, свирепые взоры, сверкающие из-под белоснежных тюрбанов, свирепые ятаганы и кинжалы, способные украсить любой кавказский ансамбль народного танца вызвали у робкого потомка Шемхазая естественный трепет. Не в меньший трепет повергала грозная красота могучих боевых животных, богато изукрашенных колокольчиками и горящими на солнце медными пластинами.

Бежать было некуда.

Гиви вздохнул и судорожно вытер ладони о штаны.

Шендерович одарил сгрудившийся вокруг них отряд благожелательно-рассеянным взором привычного ко всему землепроходца.

Верблюды лениво переступали мощными копытами и роняли пену с морд, в свою очередь, кидая в сторону Шендеровича презрительные взгляды.

Один из всадников, самый, как показалось Гиви, высокий и красивый, со смуглым свирепым лицом, затененным особенно пышным тюрбаном, спрыгнул с верблюда, звякнув при этом многочисленным вооружением, и ленивой походкой враскачку приблизился к путникам.

Гиви попытался расправить плечи.

Шендерович продолжал бросать по сторонам снисходительные взгляды.

Предводитель в свою очередь, скрестив руки на груди, уставился на беззащитных путешественников.

Гиви не выдержал первым.

— Б-исми-лляхи-ар-рахман-ар-рахим, — выкрикнул он, чувствуя, как распирает грудь незнакомый прежде язык, — Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Даруй нам облегчение, а не затруднение, о, владыка тысячи верблюдов, да благословит тебя Аллах и приветствует!

— Да пребудет Аллах и с тобой, чужеземец, — хладнокровно ответил предводитель, — ибо он — защитник всех путников и проводник всех путей.

— Что он говорит? — прошипел из-за спины Шендерович.

— Типа, привет, — пояснил Гиви.

— Скажи ему, что с нас нечего взять. Скажи, мы бедные путники.

Гиви вздохнул. С его точки зрения это было и так видно. Но покорно завел:

— Милостив будь к нам, о, шейх, ибо стеснены мы ради Всевышнего. А бедность, о, повелитель сотни всадников, достойная стоянка, бедность — плащ благородства, одеяние посланников, рубаха праведников…

— Верно, — согласился предводитель, — но бедность еще и крепость покорных…

— Добыча познавших, цель ищущих…

— Тюрьма грешников…

— Гиви, что он говорит?

— Типа, сам разберется.

Предводитель, озирая путников тем же задумчивым взглядом, медленно обошел их по кругу. Гиви и Шендерович поворачивались на месте, не желая подставлять незащищенные спины.

— Сдается мне, это они! — сказал, наконец, предводитель.

Он обернулся и лениво щелкнул пальцами. Несколько дюжих молодцов в свою очередь соскочили с верблюдов и кинулись к пленникам.

— Но мы воистину имеем только то, что на себе, о, Шейх Пустыни, — завопил Гиви. — С нас нечего взять.

— А мне от вас ничего и не надо, о, беспокойный путник, — ответил предводитель. — Не тревожься, я вас и пальцем не трону, ибо я дал такое слово, а слово мое крепко. Более того, скажу, с вами будут обращаться по-царски, ибо богатый выкуп за вас положили мне, коли я вас доставлю живыми и здоровыми.

— Куда? — взвыл Гиви, увлекаемый в сторону верблюдов, — куда доставят?

— Гиви, что он говорит? — орал Шендерович, которого уже затаскивали на верблюда, впрочем, пока без особого успеха.

— Что ему обещали бонус! Доставят нас кому-то.

— Кому? — бушевал Шендерович, — кому мы на фиг понадобились? Может, этот нас заказал… Педро… Или Мастер его. Спроси еще раз!

— Он разгневается!

— А ты вежливо спроси!

— Да уж куда вежливей! Тьфу ты! Куда ты нас намереваешься доставить, о, повелитель правоверных?

Предводитель, поставив ногу в стремя, обратил к нему мрачное лицо.

— Не к лицу тебе задавать подобные вопросы, ибо, как ты сам верно заметил, в бедственном положении находитесь вы, тогда как бедность предполагает стоянку терпения. Ибо, сказал аш-Шабли, когда его спрашивали о терпеньи, такие слова:

«к тебе, что терпеньем своим превосходишь терпенье само,

терпенье воззвало о помощи, утомлено,

терпи же — велел ты терпенью, — со мной заодно…»

— Истинные слова ты говоришь, о шейх, — согласился Гиви, — и стоянка терпения — достойная стоянка, ибо терпенье предполагает упование на Всевышнего. А значит, стоянка упования — тоже достойная стоянка.

— Верно ты говоришь, — согласился шейх, — но как сказал Зу-н-нуна, когда его спросили об уповании: «Уповать — значит, запасать пищу на один день, не заботясь о дне завтрашнем». А значит, перестань задавать вопросы, раздражающие меня, о, путник, и покорись своей судьбе.

— Ну? — вопил Шендерович, в очередной раз скатываясь с крутого бока, поросшего неровной, точно траченной молью, шерстью, — что он сказал?

Погонщик его верблюда, цокая и покачивая головой, наконец, потерял терпение и выхватил из ножен сверкающий ятаган. Шендерович поспешно отпрянул, но погонщик лишь плашмя ударил оружием по коленям верблюда и тот, неохотно кряхтя, медленно подогнул передние ноги.

— Лезь, сын ишака, — мрачно сказал погонщик.

— Что он сказал? — продолжал вопить Шендерович.

— Лезь, сын ишака, — отозвался Гиви, карабкаясь на своего верблюда.

— Нет, не этот… тот!

— Чтоб мы не суетились. И если мы не будем дергаться, он нам ничего не сделает, поскольку велено ему обращаться с нами по-царски.

— По-царски, — задумался Шендерович, — это мысль.

Он в очередной раз скатился со своего верблюда, оттолкнул погонщика и неторопливо, вразвалочку приблизился к предводителю. Рука его сделала неопределенное движение, запахивая невидимую мантию.

— Скажи ему, что этот… Бык Пустыни, Повелитель Света, Гроза Демонов приветствует его. Скажи, что сам демон Бауэр трепетал перед моим грозным ликом. Скажи, я путешествую инкогнито, типа того, чтобы проверить, благоденствуют ли мои подданные…

— Миша, а ты уверен, что они отреагируют адекватно?

— Переводи! — прошипел Шендерович.

Гиви вздохнул, безнадежно углубившись в перечисление заслуг Шендеровича и подвывая для пущего величия. Лицо предводителя вдруг выразило некоторую заинтересованность.

— Царь? — переспросил он.

— Да, о, Вождь тысячи копий. Со стоянки уверенности своей готов я подтвердить — скрытый царь перед тобою. А потому следует обращаться к нему со всем надлежащим почтением.

— Так, говоришь? — Предводитель вновь спустил ногу на землю и неторопливо приблизился к Шендеровичу. — Будь внимательней, ибо перед тобой, быть может, скрытый Царь? Дурак! Ежели он Царь, что ему сделаешь?

Он задумчиво поглядел на свою ладонь, коротко размахнулся и врезал Шендеровичу под дых. Шендерович согнулся пополам, хватая ртом воздух.

— А потому бей посильней и ниже, — прокомментировал он, — ибо тот, кто позволяет себя ударить не есть скрытый Царь никоим образом. Лезь на верблюда, сын шакала!

Как ни странно, Шендерович его понял…

* * *

Бубенцы на попоне звякали, бляхи сверкали, Гиви трясся и подпрыгивал — все, на что он был способен, ибо верблюд его двигался сам по себе, будучи приторочен к переднему. Под копыта так и бросались песчаные барханы, бросались и уходили назад…

— Миша! — отчаянно вцепляясь связанными в запястьях руками в высокую седельную луку, кричал Гиви Шендеровичу, который скакал сбоку при точно таких же печальных обстоятельствах, — Миша! Куда нас везут? Обратно к братьям?

— Нет!!! — орал в ответ Шендерович, — к братьям налево!

— Что?

— Не к братьям!

— А куда?

— Понятия не имею!!!

Всадник, волочивший за собой в поводу гивиного верблюда, не выдержал и обернул к Гиви свирепое загорелое лицо.

— Умолкни, о, шакал! — сказал он.

— Что он сказал? — вопил Шендерович, ныряя головой вперед.

— Сказал, прекратить разговоры! — вопил в ответ Гиви, оказавшись меж двух огней.

— А-а! — понимающе протянул Шендерович и действительно замолчал.

Солнце уходило за горизонт, бросая на пустыню последние лучи. Барханы отливали золотом, охрой и глубокой синевой. Верблюды неслись, целеустремленно вытянув шеи.

Эх, думал Гиви, и почему они, эти разбойники так людей не уважают? Хоть бы объяснили — куда, зачем? А то тащат, как скотину бессловесную…

Он приподнялся на изукрашенном седле, вглядываясь вдаль. На горизонте появилась темная точка, которая без всяких фокусов постепенно увеличивалась в размерах, обретая дополнительную расцветку и формы. Впереди по курсу лежало нечто, в приключенческих романах называемое «оазисом» — несколько не слишком гордых пальм с потрепанными листьями и квадратные строения с плоскими крышами — вероятно, ангары и гаражи. Тайная база тут у них, наверное… Ничего, успокаивал себя Гиви, они нас выкупят. Или обменяют. Юрий Николаевич наверняка этого так просто не оставил… Он же капитан, серьезный человек. Разве он даст им с Мишей пропасть бесследно? Такой шум поднял, вот они и зашевелились. Очень даже просто — поменяют на какого-нибудь ихнего мукаллафа… да откуда я такие слова знаю?

— Ну и хазы у них! — удивился Шендерович — ты гляди, мой Миклуха, что деется!

Ангары оказались войлочными шатрами — у стены одного, привязанный к колышку, стоял еще один верблюд и мрачно жевал сухую траву. Отряд въехал на крохотную площадь в центре лагеря, вожак соскочил со своего верблюда, небрежно бросив повод в услужливо протянутые руки подбежавшего часового.

Рядом располагался открытый очаг — еще несколько человек сидело вокруг него, с интересом глядя, как потрескивают над угольями, капая жиром, насажанные на вертелы бараньи тушки.

Гиви сразу захотелось кушать.

Шендерович, с некоторым вызовом оглядываясь на сопровождающего, сполз со своего верблюда и, пошатнувшись, опустился на колени, бессильно поникнув головой. Глаза у него закатились, челюсть слегка отвисла.

— О, Покровитель вездесущих, — как можно тверже произнес Гиви, укоризненно глядя в обтянутую атласом могучую спину предводителя, — этот человек умирает от голода.

— А! — воскликнул Предводитель, не оборачиваясь, — скрытый царь?

— Да, о, верный среди верных. Он страстно желает вкусить пищу. А страстное желание — достойное состояние.

Предводитель остановился и скрестил руки на груди, явно располагаясь к долгой беседе.

— Рассказал мне Абдаллах, — завел он, — рассказалРаРП мне отец, рассказал нам Кутаиба Саид со слов Акила со слов Салима Абдаллаха со слов отца «Бедствия — соль для правоверного и когда соли не хватает, правоверный портится».

— Надежда — настаивал Гиви, — тоже достойное состояние. А упование, как было сказано, — достойная стоянка.

— Рассказал мне Абдаллах, рассказал мне отец, рассказал Абд-ас-Самад, со слов Абу-Бурды, со слов Абу-Мусы: «Молодую верблюдицу перегоняют на новую стоянку некормленой». Верно говорят, — вздохнул Гиви — эта жизнь — рай для грешника, но ад для праведника.

— Красота дня, о, Жалующийся — тут же отбил удар Предводитель — полезна лишь в сочетании с сумраком ночи, и потому в них обоих благо вселенной.

— Так ты будешь кормить нас, о, Колеблющийся? — не выдержал Гиви, — Ибо, согласившись принять за нас, живых и здоровых, выкуп, но, не заботясь о нашей жизни и здоровье, ты совершаешь рискованную продажу, ибо грешит человек, продавая то, чего не имеет, как сказал Абдаллах, а ему отец, а ему Мухаммад аб Джафар, со слов Матара, со слов Амира — оба сказали ему.

— Не продажу я совершаю, о, нечистый, но беру фай, ибо фаем, добычей, добытой без боя, в отличие от ганимы, добычи, добытой с боем, называю я вас. Ибо вы — добыча, добытая без боя, поскольку позорно не оказали мне никакого сопротивления. А уж как я распоряжусь фаем — мое дело.

— Ошибаешься, о, Преступивший, ибо фай принадлежит не тебе, но всей общине этих благородных людей. Позволив нам умереть голодной смертью, ты лишаешь их полагающейся им доли.

Достойные люди с интересом прислушивались, обступив спорящих полукругом.

Предводитель пожал плечами.

— Да что мне, жалко для вас куска, что ли? — сказал он. — Просто захотелось мне пуститься с тобой в изысканный и высокоученый разговор, поскольку уж больно ты хорошо излагаешь, пес шелудивый.

— Что он говорит? — простонал Шендерович, совершенно опадая на песок.

— Типа, ладно уж, накормит, раз обещал.

Шендерович перестал стонать, распрямил спину и выкатил глаза обратно. Всадники соскальзывали с верблюжьих спин, попутно облегчая верблюдов от каких-то загадочных свертков, тюков и переметных сумок. Гиви открыл, было, рот, но потом осторожно закрыл его — за одним из разбойников, точно плащ, волочился по песку алый алтарный покров с вышитым на нем золотым солнцем…

* * *

— Кислое молоко, — сказал Шендерович, оторвавшись от бурдюка, — Тьфу!

— Наверняка верблюжье, — печально отозвался Гиви, — молоко молодой верблюдицы, да еще голодной, поскольку ее перегоняли со стоянки на стоянку.

— Типичные разбойники, — мрачно окинул Шендерович компанию сидевших у костра мужей битвы, — у братьев лучше кормили.

— У братьев ты был царь.

— А ты — исполин, — Шендерович на миг задумался. — О! Идея! Ты им про Шемхазая говорил?

— Про царя говорил…

— С царем накладка получилась. А ты про Шемхазая расскажи.

— А если он опять проверит?

— Брось! После еды?

— О чем это вы совещаетесь между собой скрытно, о, Заблудшие? — поинтересовался Предводитель.

— Мой друг и спутник, который несмотря ни на что есть скрытый царь, просит, чтобы я поведал честному собранию историю о Шемхазае и его потомках, дабы скоротать вечер и напитать умы, подобно тому, как твой барашек, о, Благословенный лев пустыни, напитал наши желудки — заунывно пропел Гиви.

— Просьбы этого человека, который никоим образом не есть скрытый царь, стоят недорого, но и я, чье слово весит тяжеле злата, тверже алмаза и режет острее стали, прошу тебя — поведай же нам о Шемхазае, о, Пришелец, — благосклонно кивнул предводитель, вытирая жирные руки о развившийся край чалмы. — Ибо славное это имя, и звучит оно гордо и грозно.

История о Шемхазае, или Повесть о соблазне, грехе и раскаянье, рассказанная у костра Гиви Месопотамишвили предводителю разбойников

О, вожак отважных, слушай же, что рассказал мне мой дед, которому рассказывал его дед, которому рассказал один старый мингрел, у которого был друг-иудей. Давным-давно, когда еще не было на земле человека, провел Господь черту круговую по лику бездны, и сотворил моря, и реки и озера, и населил их рыбой…

— И ничего не рыбой, — вмешался один из разбойников, — ибо то, что ты по неграмотности своей именуешь рыбой, звучит на языке иудеев, как «танИн», что означает — «морское чудовище», «змей», «дракон». Ибо, говоря «большая рыба», создатели Священной Книги, явно и очевидно имели в виду гигантских ящеров, попиравших некогда землю…

…Населил рыбой. И рыба играла в реках и озерах, и тем славила Господа, и совокупно с ней пели моря и озера. «Пуще гула вод могучих в небесах могуч Господь» — вот, что пели они. И рек Господь: «Если так славит имя мое стихия, лишенная живой речи, каким же сладостным пением во славу мою огласит вселенную человек, которого я сотворю. И сотворил Господь человека и пустил его в мир. Но отвратил человек лице свое от Бога и стал служить идолам. И скорбел Господь скорбью великой. И вот предстали тогда, видя скорбь Предвечного, перед его лицом два ангела — Шемхазай и Азаил. И вот что сказали они тогда: „Властитель вселенной! Когда Ты создавал этот мир, разве не предупреждали мы Тебя, что сын праха причинит тебе огорчение великое? Достоин ли человек, чтобы Ты помнил его?“. И сказал тогда Господь: „Что же теперь с миром делать?“. „А Ты отдай его нам — сказали тогда Шемхазай и Азаил, — Мы найдем ему другое применение“. „А мне, — сказал тогда Господь, — ведомо и несомненно, что, если бы на земле на месте людей жили вы, ангелы, искушение бы одолело вас и легче, и скорее, чем это случилось бы с родом человеческим“. „А Ты испытай нас, Господи, — сказали они тогда, — позволь поселиться нам на земле, и увидишь, как мы возвеличим имя Твое“.

И спустились ангелы на землю, и были они исполнены самых благих намерений, но тут поглядели на дочерей сынов человеческих и увидели, что они красивы. И решили взять себе их в жены, кто какую изберет.

— Не красивы, сказано на языке книги иудеев, но «товОт», что означает еще и «хороши», иначе же «пригодны для какой-то определенной цели», в данном случае — для совращения людей на путь зла, — вмешался разбойник, — поскольку падшими были эти ангелы, которых ты называешь сынами Божьими.

— Это еще вопрос, что подразумевать под «сынами Божьими», вмешался другой разбойник, ибо то, что именуется в Священной Книге сынами Божьими, иначе «Бней ЭлогИм», ибо так назывались потомки Сифа, третьего сына Адама, поскольку они блюли Слово Божие и были верны Его Завету, а «дочерьми человеческими» назывались женщины рода Кабила, по-вашему — Каина, убийцы благочестивого Хабила, по-вашему — Авеля, ибо дошли они в своем разврате до крайней степени падения.

— Позволь с тобой не согласиться, о, Юсуф, — вмешался Предводитель, — ибо сказано «выбирали себе сыны Божии» не «дочерей человеческих», а «дочерей сынов человеческих», а это совсем другое дело, и это во-первых, а во-вторых, с чего бы Господу гневаться, ежли бы потомки Сифа взяли себе в жены дочерей Кабила, да и повыбивали из них всю дурь, как и подобает мужам верным и праведным, дабы эти мерзкие, эти скверные, эти кошки похотливые и думать забыли, что значит слово «грех»? Прибавь, о, Пришелец, не слушай этих мужей лжеученых.

…Что они красивы. Я лично думаю, что все потому, что захотели ангелы продолжить род свой, поскольку, как известно, детей у ангелов от ангелов быть не может.

— Понятное дело, — вмешался первый разбойник, — ибо ангелы есть сущности мужские, тогда как сущности женские суть демоны, что подтверждает их изначальную нечистоту… говорю вам, женщины созданы на погибель человечеству, что сейчас и подтвердится, ибо рассказчик к тому явно склоняет.

Да нет. Просто Господь не ангелам сказал «пру-у-рву», что значит «Плодитесь и размножайтесь», но людям, что они, собственно и делали. Дочери-то человеческие были мало того, что красивы и искушены в любовных утехах, но и весьма плодовиты и думаю я, что сие и значит «товОт», ибо хороши они были во всех смыслах… И не только Шемхазай и Азаил, но многие из ангелов обратили тогда свои взоры к земле, и пришли к Шемхазаю и сказали: «Слышали мы, о, Вождь Крылатых, что замышляешь ты дело такое-то и такое-то, и по нраву нам это, ибо дочери человеческие прекрасны и лона их благодатны. И страх как хотим мы войти к ним, как входят сыны человеческие».

Так сказали они, один лишь Разиэль молчал. И не по нраву то пришлось Шемхазаю.

И спросил он Разиэля: «Что молчишь ты? Или ты не со мной? Или не любы тебе дочери человеческие?»

«Краше их ничего нет на сей земле, — отвечал Разиэль, — однако ж, племя их из глины, а наше — из огня, и ежели смешать и то и другое, не было бы худа!»

«Ежели обжечь глину в огне, то все, что с изъяном погибнет, а все, что совершенно — лишь укрепится», — сказал Шемхазай;

«Верно, — согласился Разиэль, — однако один лишь Енох среди них без изъяна, остальные же с червоточинами и пустотами»

«Ну, так и ступай к сему праведнику, — сказал тогда Шемхазай, — а мы пойдем к грешникам. Однако ж вижу я, что гложут тебя сомнения, а может, и не тебя одного, и потом будете вы все валить на меня, говоря, вот, он виноват, а мне бы того не хотелось. Ибо, ох, боюсь я, что пойдете вы на попятный и не захотите привести в исполнение это дело, и только я один должен буду искупать тогда сей великий грех». Иначе говоря, боялся он, что они окажутся слабы духом и подставят его — вот и хотел заручиться их словом. А им страх как хотелось войти к дочерям человеческим и зажить как люди, вот они и сказали: «А мы все давайте, обвяжемся и поклянемся клятвою — не оставлять этого намерения, но привести его в исполнение». А было их всего двести. Собрались они на вершине горы Клятвы, иначе Ермон, что на Ардисе и поклялись страшной клятвой, что будут все вместе…

И Разиэль поклялся вместе с ними.

И спустились к дочерям человеческим и вошли к ним… и такой красой неземной они блистали, таким могуществом похвалялись, что мало какая им отказала, если не считать девицы Истеарь, на которую напоролся сам Шемхазай персонально. Девица была весьма неглупа и богобоязненна и обещала Шемхазаю, что ответит на его любовь, если сообщит он ей «Шем-Гамфорош» иначе Имя Божие, произнося которое ты возносишься на небо, когда пожелаешь. Шемхазай был, надо сказать, мало искушен в хитростях дочерей человеческих, все ж ангел, хоть и падший, и сказал он ей, простая душа, Шем-Гамфарош, тогда как она, повторив Святое Имя, тут же вознеслась на небо, оставив Шемхазая с носом. Но это было, пожалуй, единственное исключение, и ангелы начали, я извиняюсь, плодиться как кролики, причем зачали и породили они исполинов, рост которых был в три тысячи локтей. Впрочем, лично я думаю, что это преувеличение, ибо такого ни одна земная женщина не выносит и не вскормит. Но, так или иначе, а потомство получилось довольно прожорливым, да еще и ленивым, сами они ничего не делали, но поели все приобретенное людьми, а потом, как говорят, начали пожирать и самих людей, и всех тварей земных, и друг друга, и вообще, что под руку подвернется. У самого Шемхазая тогда было два сына — Гиви и Гия, — и они, по слухам, съедали по тысяче верблюдов, тысяче лошадей и тысяче быков ежедневно.

Тут ангелы встревожились — мол, дети наши голодают! И опять обратились к Шемхазаю, говоря ему «Ты виноват!». И сказал Шемхазай «А чего вы хотите? Дети наши едят то, что производят люди, а люди производят мало, ибо кроме палки-копалки в руках отроду ничего не держали. Нужно обучить людей производству и перепроизводству, тогда и дети наши будут сыты, и богатства людские умножатся. Вот давайте совокупно и потрудимся на благо потомства нашего». Ангелы посовещались и взялись за дело — Амезарак научил людей всяким заклинаниям и срезыванию корней, Армарос — расторжению заклятий, Баракал — наблюдению за звездами, Кокабел — знамениям, Астрадел — движению Луны. И только Разиэль молчал.

Однако ж, говорят, записал он все, чему людей учили ангелы на скрижали каменной, ибо знал, что выходит срок и для тех, и для других. И поручил он скрижаль другу своему среди людей, имя которого было Енох, ибо, хотя Разиэль грешил не меньше остальных, однако все ж способен был отличить праведника от грешника. А Енох был праведник и не стал бы использовать сию скрижаль во зло. И наложил Разиэль на Еноха такое заклятие, что только он либо потомки его смогут прочесть сию скрижаль, когда в том будет нужда. Однако ж, никто того не знал, кроме Еноха и Разиэля.

И сказал Шемхазай — теперь люди обрели власть, а когда они обретут силу? Встал тогда Азаил и говорит — «Приму сей грех на себя, ибо грех этот выше остальных». И пошел он к людям, и научил их выплавлять металлы, и делать мечи и ножи, и щиты, и панцири, и научил их видеть то, что позади них, и как ткать превосходнейшие материи и как добывать металлы земли. И сказал тогда Шемхазай: «Вот, мужам мы дали занятие, и они будут продавать и покупать, тратить и приумножать, воевать и торговать, а что будут делать женщины? Ибо, как познал я на собственном опыте, способны они на всякие хитрости, а от скуки и вовсе измыслят немыслимое, и станут уж вовсе невыносимы». «Ладно, — сказал тогда Азаил, — возьму и этот грех на душу, ибо он страшнее прочих». И пошел он к дочерям человеческим, и научил их искусствам обольщения, и выщипыванию бровей, и белилам, сурьме и румянам, и украшению всякими камнями и платьями, которые мужчины добывали, не жалея сил.

Я так полагаю, о, Предводитель Предводителей Верблюдов, что они сделали это по собственной глупости, я разумею Шемхазая и остальных, ибо людей все ж не понимали, а потому и результатов не предвидели — началось на земле Бабалон знает какое непотребство, бабы в конец обнаглели и распустились, мужи доселе кроткие и работящие, похватали оружие и пошли друг на друга войной, ибо здраво решили, что чем самому на работах надрываться, проще отобрать чаемое у соседа, поля были заброшены, реки окрасились кровью, мор настал, глад и запустение, везде заводы и шахты, а где не они дымят, там город горит или лес дымится… Мало того, перестали люди бояться Божьего гнева, поскольку решили, что умеют они расторгать заклятия и варить зелья и отвращать проклятия и все такое… А что до исполинов, то они продолжали хотеть кушать, да гонялись за дочерьми человеческими, плодились и умножались, и истребили всю рыбу в морях, в том числе и ту, про которую уважаемый разбойник говорил, что она ящеры, и всех зверей на суше, а которых не выловили, те попрятались и в руки не давались. Глядя на это, Шемхазай пришел в ужас, и понял, что Господь прав был в своей мудрости. И бросился он к Господу, умоляя его поправить дело!

И тогда поглядел Господь на все то безобразие, и разгневался гневом великим.

И рек Господь:

«Истребили люди все вокруг себя и погубили прекрасный дом свой, который я дал им на радость и процветание. Так что направлю я вновь водную стихию на землю, где люди перестали признавать Господа творцом и хозяином всего сущего. Ибо разграбили они дом свой, который предназначил Я для них, и не знают любви, но одну лишь ненависть, и не хвала, не песнь радости, но стоны и плач — вот что доносится ко Мне с опустошенной земли».

И заплакал тогда Шемхазай.

«Горе мне, горе! Что станется с моими детьми!»

И сказал Господь тогда: «Дети твои, дурень, дурная трава в поле, нет в них ни благого духа стражей, ни печальной мудрости человеческой, так что уведу я их с земли, однако ж не истреблю, но помещу под стражу — пусть пребывают там в вечных узах, под мраком, покуда не исполнится суд великого дня».

И исполнился Шемхазай благодарности великой и раскаялся, и добровольно покарал себя, повиснув в пространстве меж небом и землей, где висит и поныне в скорби покаянной.

И вновь пришел к Господу Разиэль, что был тогда с Шемхазаем, и сказал: «неужто разрушишь ты прекрасную землю, Господи — пуще того, как ее разрушили люди вкупе с неразумными чадами нашими?»

Рек тогда Господь Разиэлю: «Исцелю я землю, которую развратили ангелы. И вновь насажу ее лесами и садами и пущу по ней виноградные лозы и птиц запущу в листву дерев, чтобы славили они Господа, и зверей в чащи, и рыб в моря».

И отвечал Разиэль: «Но что толку в земле, если не будет больше никогда на ней человека? Неужто воды одни да твари неразумные будут славить Тебя до конца времен? болит душа у меня, о, Господи, ибо привязался я к твоим созданиям, пока жил с ними. Неужто погубишь Ты их совсем, чтобы и следа не осталось от них на лице земли? Ибо в том, что случилось с ними, есть и наша вина.

«Нет, — сказал Господь, — уничтожу я лишь сладострастные души и детей стражей, ибо дурно они поступили с людьми, но сохраню я род человеческий и, когда очищена земля будет от всякого греха, возродятся праведные и в те дни открою Я сокровищницы своего благословения, которые на небе, чтобы низвести их на землю, на произведение и труд сынов человеческих. И всякое дело будет сопровождаться благословением; справедливость и правда будут насаждать полную радость в века».

«Но они вновь будут как дикие, неразумные, ибо погибнет вся их сила» — возразил Разиэль.

«Тут уж пусть поступают по своей воле, ибо теперь сила их в их руках, — сказал Господь. — Ибо отныне запрещаю я стражам вмешиваться в людские дела. А сейчас ступай, возвести земле исцеление, и что не все сыны человеческие погибнут через тайну всего того, что сказали стражи и чему научили сыновей своих»

И сказал Разиэль: «Но что, о, Господи, делать нам с Азаилом нераскаянным — сила его равна силе двухсот водителей ангелов?»

«А ты поведай всем, что развратилась земля чрез научения делам Азаила — ему припиши все грехи!»

«Но почему он один?» — так спросил тогда Разиэль.

«Да потому, что лучше, чтобы в глазах рода людского лишь одни из вас был виновен, нежели сотни, — так рек Господь, — иначе утратится к вам полная вера, и усомнятся люди в благе вашем, и утратят должное почтение и страх и не будут знать, кто из вас плох, а кто хорош. А что до Азаила, то вот тебе сила и делай с ним, что пожелаешь».

«Нет, — отвечал Разиэль, — сделаю я с ним не то, что я пожелаю, ибо сам не знаю, желаю ли я ему гибели или же милости, но то, что Ты повелишь».

И сказал Господь, что никому из стражей не дано будет более вмешиваться в дела людей и изменять лицо земли во вред ли, на благо ли. И исполнил Разиэль все, что повелел Господь.

А повелел Господь Разиэлю связать Азаила по рукам и ногам, и положить его во мрак, и сделать отверстие в пустыне, которая находится в Дудаеле, и опустить его туда, и положить на него грубый и острый камень, и покрыть его мраком, чтобы он оставался там навсегда, и закрыть ему лицо, чтобы он не смотрел на свет.

И так и сделал Разиэль.

Иные же, впрочем, рассказывают, что пожалел он Азаила, собрата своего, так что тот и поныне живет на земле, нераскаянный и продолжает свое грешное бытие, принимая всякие личины, в том числе и сыновей Каиновых. То же и потомки Шемхазая, которые и по сю пору живут среди людей, и твой верный слуга — один из них…

Гиви умолк и ошеломленно огляделся по сторонам. Костер почти прогорел, на небе высыпали крупные звезды. Мрачные бородатые люди, сидя на корточках, мерно кивали головами. И что это на меня нашло? — удивлялся он, с некоторой опаской поглядывая на Предводителя.

— Что ж, о, Рассказчик, — проговорил Предводитель, — воистину хорошо подвешен твой язык и сладки твои речи, и слушать их — правдивы они или нет, — одно удовольствие, так что даже жаль будет передавать вас в руки тех, кому вы обещаны, однако, слово есть слово, а сынов пустыни еще никто никогда не упрекнул в том, что они поступали в ущерб заказчику.

— Кому мы обещаны? — в ужасе спросил гордый потомок Шемхазая, чувствуя, как земля уходит из-под ног, — Слушай, что с нами сделают?

— Это только между нами и ними, — сурово ответил Предводитель, — а посему уста мои замкнуты на замок. Однако же прими мой совет — отложи свои тревоги до завтрашнего дня, ибо тогда будет у тебя о чем тревожиться. Прохладно под сенью шатра, свеж ночной ветер пустыни, благодатна колодезная вода в кувшине у изголовья, бдителен страж у входа, но не помешает он вашему отдыху, и это самое малое, но и самое большее, чем способен я отблагодарить тебя за повесть твою. Ступайте же.

— Э… — сказал Гиви.

— Уведите их, — махнул рукой Предводитель.

Двое дюжих разбойников подхватили упирающегося Шендеровича и поволокли его в шатер. Гиви пошел сам.

* * *

— Час трепался! Это ж надо! Как заведенный. Что ты им впаривал?

— А, — отмахнулся Гиви, — чушь всякую.

— Только и слышно было — Шемхазай, Шемхазай… Кстати, о, потомок Шахразады, не разведал ли ты часом хитрым своим манером, что они собираются с нами делать? Сдадут властям?

— Сдадут. Но не властям, — тоскливо проговорил Гиви.

— Как — не властям? — неприятно поразился Шендерович, — А кому? Интерполу?

— Ох, Миша, если бы Интерполу… Они нас кому-то страшному сдадут. Такому страшному, что, по-моему, они его и сами боятся.

— Боятся? Эти головорезы?

— Ага… одно, Миша, утешает — что мы ему живыми нужны. А может, и не утешает…

Полог шатра был откинут, и видно было, как маячит на фоне крупных звезд, точно в повторяющемся дурном сне, фигура часового.

— Может, они нас за кого-то другого приняли?

— За кого? За царей Шемхазайских? Будь ты скрытый царь, за тебя хоть какой выкуп можно потребовать…

— Может, и не за царей… признайся, о, друг мой загадочный, откуда язык знаешь? Может, ты знаменитый, широко известный шпион? Шпион, да?

— Нет, Миша. Какой я шпион? Я бухгалтер.

— Советник экономический, — со знанием дела произнес Шендерович.

— Да нет, же говорю…

— Эх, брат Гиви, недооценил я тебя! Вон как оно все обернулось! Поймали нас, разоблачили! Что ты тут делал? Нефть искал?

— Миша, мы ж с тобой вместе приехали…

— Вместе-вместе… все у них секреты, все секреты… Повезут нас завтра — куда, зачем? Опять на верблюда лезть?

— Опять, Миша.

— Ладно, — покорился Шендерович неизбежному, — тогда я посплю. Ох, чует мое сердце, поднимут нас с утра пораньше. Эх, да на верблюдах, да по рассветному холодку! Эй, залетные! И куда ты меня так неудачно пристроил, брат Гиви? Это ж дикие люди! Безжалостные! Ты видел, какие у них кинжалы? Ты видел, как они мясо режут? Впрочем, — он вздохнул, — Зато не жмотятся, не то, что эти… пердубы. Тех, пока раскрутишь, употеешь. Ладно, орел пустыни, не журись! Мало ли как оно повернется!

— Ты, Миша, лучше подумал бы, как нам… — начал, было, Гиви, но в ответ услышал тонкий свист, переходящий в рулады мощного храпа. Он горько вздохнул и откинулся на жесткую подушку.

* * *

Верблюды уже стояли перед палаткой, кидая презрительные взгляды в сторону Шендеровича. Один — снежно-белый, в увешанной бубенчиками сбруе, под ало-золотой попоной, увенчанной богато изукрашенным седлом, явно предназначался Предводителю. Его почтительно придерживал разбойник в огромной чалме и с кривым кинжалом за широким кушаком.

— Хороша, да? — спросил Предводитель, превратно истолковав трепет, отобразившийся на лице Гиви, — дочь дочери боевой верблюдицы, копытами которой попирал землю еще мой дед, возвращаясь с добычей из славных набегов. Ал-Багум, ревущая, зовут ее, ибо от ее рева содрогаются скалы, а копыта ее высекают искры…

— Истинно так, о, Попирающий пустыню, — осторожно согласился Гиви, чувствуя, как вновь заныл копчик, потревоженный вчерашней скачкой, — и будь она мужеска полу, звалась бы она, без сомнения, Марид, демон, либо Инфид, добрый среди Маридов, ибо вижу я по ее статям, что доброе это животное, однако ж, и грозное меж тем…

— А ты, вижу я, разбираешься в боевых верблюдах, — одобрительно кивнул Предводитель.

Гиви печально кивнул.

Мрачный массивный верблюд с могучими мохнатыми ногами явно предназначался для незадачливых путешественников. На сей раз сопровождающих было несравнимо меньше, из чего Гиви заключил, что Предводитель рассчитывает обернуться быстро.

— Шевелитесь, о, Источники блага, — Предводитель, наблюдавший за приготовлениями, нетерпеливо притопнул ногой, отчего зазвенело многочисленное вооружение. — Ибо в пустыне нет легких путей, а полдневное солнце свирепо.

— Подумай и рассуди, о, Алчущий добычи, — предпринял еще одну попытку Гиви, — не лучше ль передать нас ООН? Вдесятеро больший выкуп дадут они…

— Не ведаю, кто таков этот ООН, — Предводитель вновь нетерпеливо притопнул, — быть может, ест он на золоте и пьет из серебра, однако же, предложи он в сто раз больше, не поменял бы я своего намерения, — во-первых слово мое крепко и нерушимо, а во-вторых те, кому вы обещаны, ежели нарушу я условия сделки, найдут меня, укройся я хоть я за краем гор Кафа!

— Погоди, о, Грозный, — воскликнул Гиви, — хоть сейчас, напоследок, поведай нам: кому мы предназначены? Что с нами сотворят?

— Одно могу сказать, — честно ответил Предводитель, — не хотел бы я оказаться на вашем месте.

— Эх! — печально сказал Гиви и полез на верблюда, чувствуя, как в желудке плещется кислое молоко.

Следом, бросая на верблюда ответные презрительные взгляды, вскарабкался Шендерович.

— Не отяготил я вас оковами, — сказал Предводитель, взлетая в седло, — ибо негоже отягощать оковами Мудрость и Красноречие. Помните, однако же, ежели Мудрость изменит вам, что мои люди стреляют метко.

Действительно, за плечами у сопровождающих ощетинились стрелами колчаны, а к седлам были приторочены короткие луки.

— Что он сказал? — прошипел в ухо Гиви Шендерович, покачиваясь не в такт верблюжьей трусце.

— Сказал, пристрелит, если что.

— Ты гляди, он всего двоих с собой взял. Небось, самых доверенных! Кому нас сдают?

— Не ООН, — твердо сказал Гиви.

— И смыться нельзя… — опечалился Шендерович.

— Нельзя…

— Йа-ха! — пронзительно закричал Предводитель, подхлестывая белую верблюдицу.

Земля под Гиви дрогнула и поплыла назад — их обоюдный верблюд снялся с места и помчался, разбрасывая песок мощными копытами. Навстречу неслись кустики скудной травы, которые вскоре сменились колючками, а потом и вовсе пропали. Мелкая песчаная рябь, которую лишь кое-где пересекали цепочки крохотных следов — то ли мышь пробежала, то ли ящерица, — в свою очередь сменилась высокими барханами, отбрасывающими на запад длинные лиловые тени.

Гиви было страшно.

Двое мрачных всадников ехали по бокам, распяленные поводья центрального верблюда натянулись между ними, все три животных мчались, вытянув шеи, словно единое трехголовое чудище. Гиви ерзал в седле, пытаясь умоститься поудобнее, но без особого успеха. Сзади кряхтел и стонал уязвленный скачкой Шендерович.

Сквозь поверхность пустыни проступили выветренные камни — ветер и зной прорыли в них ходы и пещеры и слышно было, как зудит, пересыпаясь из трещин, вымываемый ветром песок. Чуть дальше скалы были повыше, они виднелись на фоне своих мелких собратьев, словно причудливые фигуры скрюченных исполинов.

Всадник, скачущий по правую руку, нервно дернул поводья гивиного верблюда.

— Нехорошее место, — сказал он, обернувшись, — и ежели тут не жили дэвы, я готов съесть свою чалму.

— Тогда поторопитесь, сыновья ленивых отцов! — воскликнул Предводитель и, подхлестнув верблюдицу, поскакал вперед.

Впереди у Гиви мелькал меж камнями зад белой верблюдицы Предводителя, которая, задрав хвост, нервно облегчилась на скаку.

За спиной у Гиви продолжал охать и стонать Шендерович.

От бешеной скачки ребра Гиви стиснул тугой обруч, и он отчаянно и безуспешно ловил ртом горячий воздух, словно вытащенная на сушу рыба. Солнце раскаленным белым шаром повисло над головой, перед глазами поплыли в дрожащем мареве черные точки. Он уже открыл рот, намереваясь пояснить Предводителю, что смерть от солнечного удара явно снизит его, гивину, покупную ценность, когда Предводитель вдруг остановился, затормозив верблюда так резко, что тот уперся в песок всеми четырьмя копытами, взбивая мощные фонтаны песка.

— Птицы Анка! — закричал Предводитель, обернувшись к своим спутникам и одновременно показывая рукой в ту сторону, где парили, все приближаясь, клочки мрака.

То, что Гиви поначалу принял за вызванную жарой галлюцинацию, на деле оказалось стаей птиц, которая медленно сыпалась с раскаленного неба. Больше всего они походили на хлопья пепла, кружащиеся вокруг пылающего костра.

— Стреляйте же! — закричал Предводитель. — Стреляйте, о, дети черепахи!

Один из разбойников, вытащил, было, стрелу, но, прежде чем он натянул тетиву, с неба посыпался рой черных шершней. Нечто пролетело мимо с тонким пеньем вспарываемого воздуха, вонзилось в седло, да так и осталось там, трепеща и подрагивая. Гиви в ужасе подпрыгнул; в седле торчало, отливая металлическим блеском, заостренное черное перо.

Разбойник швырнул лук на песок и в ужасе прикрыл голову руками.

Верблюдица предводителя захрипела и замотала головой. С презрительно оттопыренных губ на изукрашенные поводья слетали хлопья пены. Предводитель развернул упирающееся животное.

— Назад! — закричал Предводитель. — Назад! В скалы!

Птицы парили над ними, время от времени издавая вопли, подобные скрипу ржавых дверных петель. Одна из них, снизившись, вспорола клювом чалму Предводителя, и лохмотья развевались за его головой, трепеща от бешеной скачки.

Верблюды неслись с грохотом, от которого сотрясалась земля.

Наконец крохотная кавалькада вновь въехала в изъеденные скалы, пронеслась мимо причудливых каменных столпов и остановилась под подобием массивной арки — призрачных врат, ведущих из никуда в ничто.

Предводитель первым спрыгнул с верблюда, давая тем самым команду спешиться остальным.

Оказавшись меж двух огней — неведомым грозным заказчиком и не менее чудовищными птицами, он явно нервничал, пиная песок носком изукрашенного сафьянового сапога. Возможно, он рассчитывал, что птицам надоест преследование, и они отправятся на поиски иной, более доступной добычи.

Птицы, однако, покружившись, точно обгоревшие клочки бумаги, не улетели, но расселись по ближайшим скалам, время от времени перелетая с места и на место и перекликаясь пронзительными металлическими голосами.

— Во, гады, — игнорируя систематику животного мира, прокомментировал Шендерович.

— Э, Миша, не скажи, — возразил Гиви, потирая отбитый верблюдом зад, — оч-чень полезные птички.

— Ну да, ну да, — согласился Шендерович, глядя на озабоченное лицо Предводителя, что-то свирепо бормотавшего в усы.

Двое разбойников перешептывались, тревожно озираясь по сторонам, потом один, видимо, самый храбрый, осторожно потянул Предводителя за рукав и тут же попятился, почтительно сложив ладони перед склоненным лицом.

— Чего тебе, отродье ящерицы? — раздраженно вопросил Предводитель.

— Сдается мне, о, Водитель стад, нехорошее это место, — нервно ежась, ответил разбойник, — ибо рассказал мне отец, рассказал ему отец, рассказал ему Абу Сулейман абд ар-Рахим, что некогда в незапамятные времена жил тут народ Амалик Проклятый.

— Он прав, о, Столп тысячи опор, — подтвердил другой разбойник, — ибо презрели они речи пророков и отвернулись от Всевышнего, за что и наслал он на них этих проклятых птиц. Рассказывал мне отец, рассказывал ему дед, рассказал тому Махмуд ал-Хасан ат-Табаси, что пали они на лицо свое пред пророком Ханзалой, каковой молитвой прогнал смертоносных тварей, но, увы, нет тварей смертоносней, чем сыны Кабила-Каина — такова была их благодарность, что они бросили его в колодец, о, шакалы!

— Однако рассказал мне отец, рассказал ему отец, рассказал которому Ахмад абу-Ханифа, что поднял Всевышний из колодца Ханзалу верного, надежного, и проклял тогда Ханзала народ сей страшным проклятием и рек он — колодец вам по нраву, так отныне будете же вы зваться Ахсаб-ар-расс, Те, Кто в Колодце, а имя сему колодцу — Бархут, ибо ведет он в преисподнюю и населен душами неверных. И поныне можно услышать в безлунные ночи, когда отверзается жерло Бархута, как стонут и жалуются неприкаянные души, коим нет прощения за их черное предательство.

— Что мне с того, о, Хасан, — сквозь зубы проговорил Предводитель, — разве что ты сам Ханзала, который может вспугнуть птиц Анка. А коли не по силам тебе сотворить такое, то имей в виду, что здесь устроил я свою стоянку терпения и настоятельно советую тебе расположиться на ней основательно, ибо у головы твоей тоже есть основание и оно не столь надежно, как мое терпение.

Гиви огляделся. Действительно, то, что он поначалу принял за причудливую игру природы, на деле оказалось творением рук человеческих — вокруг него вырисовывались изъеденные ветром колоннады, арки, стены с остатками дверных и оконных проемов, причудливые фронтоны, чьи резные украшения выкрошились, таращась со стен точно чудовищные лики.

— Город дэвов, не иначе, — пробормотал первый разбойник — воздвигся в этом проклятом месте.

— О нет, говорю тебе, сие сотворили еще Те, Кто в Колодце, во времена незапамятные, позабытые, — возразил второй разбойник.

— Умолкните, шакалы! — прошипел Предводитель. — Или хотите накликать еще одну беду?

Гиви почувствовал, как по спине, невзирая на раскаленное солнце, побежали мурашки: откуда-то из-за развалин донесся долгий, раздирающий душу звук — словно тысячи истомленных душ согласным хором испустили свой последний трепещущий вздох.

Верблюды, которые до сей поры стояли относительно спокойно, пережевывая жвачку и явно наслаждаясь тем, что зловредные птицы Анка больше не пикировали на их мохнатые спины, одновременно вздернули головы и подобрали распущенные задние ноги.

Разбойники дружно упали на колени, упершись лбами в песок и прикрыв головы руками и завыли так жалобно, что на миг даже заглушили вопли, издаваемые неведомо кем в прохладным глубинах развалин.

— Соберите свое мужество, о, ничтожные, — воскликнул Предводитель, который, надо отдать ему должное, был смелым человеком, — ибо оно понадобится и вам и мне. Это всего лишь ветер воет меж камней — ничего больше!

— Это не ветер, — прошептал первый разбойник, смуглое лицо которого побледнело — это Те, Кто в Колодце! Они поднимаются!

— О нет, — шепотом же возразил второй, — это дэвы…

— Это что еще за штуки? — спросил Шендерович с опасливым интересом, пихая Гиви локтем в бок. — Оно что, так и задумано?

— По-моему, нет, — шепотом отозвался Гиви.

— А! — оживился Шендерович, — непредвиденный фактор!

Он огляделся по сторонам, явно намечая путь к бегству.

— Эх, — бормотал он себе под нос, — если б не птички…

Птицы удобно расположились на скалах. От них веяло тем благожелательным спокойствием, с каким добродушный палач ожидает, пока его подопечный не сделает последнюю затяжку. Гиви показалось, что их прибавилось.

— Вставайте, Львы Пустыни, — Предводитель явно решил воззвать к доблести спутников, — вспомни ты, Хасан, как твой отец, да обласкают его в райских садах тысячи девственниц, с одного удара зарубил гуль, которая в облике прекрасной женщины заманивала странников в свой шатер, обещая им еду и питье и иные услады, а потом пожирала их, да так, что даже косточек от иных не оставалось! Вспомни и ты, о, Ахмад, как дед твоего деда, да омоет его в райских кущах источник блаженства, поразил своим мечом гуль, которая, напротив, принимала облик женщины чудовищной, с грудями, закинутыми на плечи и клыками, торчащими из пасти, каковая заманивала путников…

— У-уу-оо!

Тоскующий зов отразился от скал, и на сей раз Гиви показалось, что прозвучал он где-то поблизости. Меж камнями мелькнула серая тень и скрылась в развалинах.

— Гу-уль! — эхом отозвались разбойники, на сей раз придя к полному согласию, и вновь уперлись лбами в землю.

— Ну, друг Гиви, — в голосе Шендеровича звучал искренний академический интерес, — а ты что скажешь?

— Гулей не бывает, — констатировал Гиви, пытаясь сохранить остатки рассудка, и на всякий случай прижимаясь беззащитной спиной к уцелевшей каменной кладке — это, наверное…

— Гиена? — с готовностью подсказал Шендерович.

— Нет… это…

— Шакал?

— Нет…

— У-оо-аа-АХ!

Верблюды забили копытами, а белая верблюдица Предводителя истошно заревела, оправдывая свое прозвище.

Предводитель, было, втянул голову в плечи, но тут же выпрямился и вздернул подбородок. Гиви даже почувствовал к нему определенное уважение.

— Глядите, трусливые порождения земляных червей, — сказал он, обращаясь к двум согнутым спинам, — как должно вести себя мужчине и воину.

Он выдернул саблю из изукрашенных сафьяновых ножен и крадущейся кошачьей походкой двинулся вдоль стены, углубляясь в развалины, а потом и вовсе скрылся за поворотом. Его спутники как по команде подняли головы, проводили его безнадежным взглядом, а потом снова уперли развившиеся чалмы в грунт.

— Линяем? — интимно проговорил Шендерович, оборачиваясь к Гиви.

— А птицы? — усомнился Гиви, озирая черную сыпь, усеявшую развалины.

— Да и хрен с ними? — предположил Шендерович.

Осторожно, боком они стали продвигаться к проему меж двумя полуобрушившимися каменными кладками. Ахмад и Хасан даже не обернулись в их сторону, продолжая удерживать свою смиренную позицию. Тем более, что зловещий вой прозвучал снова, на этот раз в некотором отдалении, дошел до нестерпимо высокой ноты, а затем резко оборвался.

Раздался глухой удар, с каким падает на песок тяжелое тело.

Ахмад и Хасан вновь подняли головы.

— Эй, куда это вы? — завопил Хасан, заметив эволюции пленников.

— Да так, — ответил Гиви, рассеянно отряхивая песок со штанины, — прогуляться пошли…

— Я тебе прогуляюсь, выкормыш землеройки! — свирепо воскликнул Хасан, восстанавливая позорно утраченное лицо и одновременно обнажая кинжал. — Ахмад, держи их!

— Опомнись, о, доблестный муж, — польстил Гиви, — или рискнули бы мы удалиться хоть на шаг в столь опасном месте, где на каждом шагу рыщут гули?

Хасан, которого вернули, если так можно выразиться, к реальности, слегка попятился, одновременно нервно озираясь по сторонам.

— С гулью, — раздалось у него за спиной, — покончено.

Ахмад и Хасан слегка подпрыгнули и одновременно обернулись.

Предводитель небрежно очищал саблю обрывком чалмы, вывалянном в песке.

— Не что иное, как трусость, проявленная вами, о, переделанные женщины, — сказал он голосом, исполненным печального достоинства, укоризненно покачивая головой, — позволила мне проявить доблесть. Ибо вот эта сабля разрубила гуль пополам, от макушки, до причинного места, если оно у нее имелось.

Ахмад и Хасан издали короткий дружный вой, на сей раз выражающий восторг.

— Что он говорит? — прошипел Шендерович, пихая Гиви локтем в бок, на котором вследствие подобных манипуляций уже образовался изрядный синяк.

— Что убил гуль, — вздохнул Гиви.

— Это и вправду была гуль? — шепотом спросил Шендерович.

— Понятия не имею.

— Так спроси! Чего стал столбом?

— Не гневайся, о, Источник Терпения, — робко проговорил Гиви, — но хотел бы я посмотреть на эту тварь, а также показать ее моему спутнику, ибо в наших краях такого не водится.

— Ежели у вас нет гулей, то кто же у вас есть? — удивился Предводитель.

— Ну… волки, потом медведи… потом эти… алканосты… Йети! Во! Дикие люди в горах водятся, огромные и шерстью поросшие.

— Не иначе как тоже гули, — кивнул Предводитель. Однако не могу я исполнить твое желание, сын любопытной матери, ибо в обычае гули испаряться серым дымом, ежли вскроешь им нутро.

— А-а, — понимающе протянул Гиви, и, обернувшись к Шендеровичу, пояснил, — Миша, ничего не выйдет. Тело покойницы испарилось серым дымом.

— Ох, крутит он что-то, — покачал головой Шендерович, — ох, крутит.

— Шевелитесь же, о, мои верные соратники, — обернулся Предводитель к своим людям, — и оставьте страхи, ибо зло уничтожено вот этой рукой. Настоятельно необходимо ныне собрать все что горит, и сотворить жаркое пламя, ибо близится ночь, а создания пустыни, обитающие во мраке, боятся огня.

— Ты посылаешь нас искать кизяк в развалины, о, отважный? — робко спросил Хасан, — но кто поручится, что сия гуль была единственной?

— Я, — холодно ответил Предводитель, поигрывая саблей.

— Разве не следует нам двигаться дальше, о, первый средь первых? Не стоит гневить того, кто может разгневаться!

— Должно быть, ты лучше меня ведаешь, что потребно предпринять, так, Хасан? — совсем уж ледяным голосом спросил Предводитель, — отвечу тебе, что ежли найдешь ты способ поднять этих птиц в воздух и отправить их в горы Кафа, а то и велеть им утопиться в Бахр Лут — море Лота, то охотно последуем мы за тобой.

— Я… прости, опора тысячи опор.

— Прощаю неразумного, — кивнул Предводитель, пряча саблю в ножны, — однако добавлю, что ежли бы ты отдавал приказы, а я подчинялся, был бы ты Предводителем, а я — Хасаном. Шевелитесь же, курдючные бараны, пока не облегчил я вас на вес ваших курдюков!

— А мы, о, пример доблести? — с надеждой вопросил Гиви, — разве не должно и нам добавить свой кизяк к общему костру? Ибо, хотя и не разили врага в честном бою, ничем мы не уступим в отваге твоим доблестным спутникам!

Он осторожно оглянулся. Птицы Анка явно устраивались на ночлег. Они прекратили перепархивать с места на место и сидели неподвижно, спрятав головы под крыло. Может, подумал он, ночью они вообще отказываются летать?

— Что ты ему сказал? — вновь заволновался Шендерович.

— Смыться хочу, — сквозь зубы пояснил Гиви. — Подрядился кизяк собирать.

— А!

— Оставайтесь на месте, о, трудолюбивые, — сухо сказал Предводитель, — без вас управимся.

Гиви открыл, было, рот, чтобы завести привычную шарманку о стоянке усердия, но передумал — Предводитель выразительно похлопывал по навершию рукояти сабли, не спуская с пленников внимательных глаз. Сумерки загустевали, словно перенасыщенный раствор, в развалинах свистел ветер… Утихомирившиеся верблюды задумчиво чавкали, флегматично двигая челюстями. Хасан и Ахмад, не решаясь отдаляться на значительное расстояние, сновали в пределах видимости, что-то подбирая с земли в полы своих одеяний. Надо же, думал Гиви, сколько тут кизяка!

— Мусор, — вздохнул Предводитель, глядя в согнутые спины разбойников, — взял я с собой негодных, нестоящих, ибо многие знания, как рек один неглупый неверный, умножают скорбь. Так не лучше ли прекратить их земные скорби, дабы знания не растрачивались понапрасну?

— А что же ты, о, победитель гулей? — осторожно поинтересовался Гиви, — коли оно так, разве ты не в меньшей опасности?

— О! — рассеянно отмахнулся Предводитель, — я бы на твоем месте, о, любопытствующий, не стал бы тревожиться раньше времени, ибо тот, кто тревожится раньше времени совершает рискованную продажу, ибо меняет неведомое будущее на треволнения в настоящем.

— Ну, ежели так… — протянул Гиви, чувствуя, что не в силах плести нить изысканной беседы по причине усталости и ноющего копчика. Вдобавок от страха в животе у него поворачивалось что-то холодное и скользкое, словно он ненароком проглотил лягушку.

Наконец, на площадке меж камнями образовалась изрядная кучка бурого бесформенного топлива, изящно декорированная сухими веточками какой-то местной версии перекати-поля. Ахмад высек искру и раздул крохотное пламя, бледные язычки которого плясали в недружелюбном воздухе, точно маленькие духи пустыни.

— Да будет благословенно пламя костра, живительное, обогревающее! — воскликнул Предводитель, протянув руку к огню, — ты Хасан, и ты, Ахмад, займитесь приготовлением пищи, ибо она подкрепляет силы и утоляет голод. Ибо имеется в переметных сумках вяленое мясо в количестве необходимом и достаточном, да и лепешки найдутся…

— Не лучше ли нам убраться отсюда, о, Алчущий добычи, — робко спросил Хасан.

— Сказано, не лучше, — отрезал Предводитель, — и делай, что велено, пока я не вступил в беседу с твоим языком без твоего участия!

Разбойники отошли к верблюдам и стали копаться в сумках. Предводитель задумчиво наблюдал за ними, продолжая похлопывать рукой по рукояти сабли. Тени от развалин растворились в окружающем сумраке — лишь на площадке, где горел костер, дрожал слабый круг света…

Верблюды вдруг вновь, как по команде, вскинули головы и заревели, заставив разбойников мигом отскочить и схватиться за оружие. Хасан выхватил из-за седла единственный уцелевший лук, наложил на тетиву стрелу и замер на полусогнутых.

— Мама родная, — пробормотал Гиви невнятно, поскольку не сумел справиться с отвалившейся челюстью.

— Ни хрена себе! — задумчиво откликнулся Шендерович.

Из— за развалин выступила смутно видимая во мраке человеческая фигура. Двигалась она неуверенно, пошатываясь и ударяясь о торчащие каменные выступы, однако же, Гиви углядел в ее очертаниях что-то странно знакомое. Когда человек (ежели это и впрямь был человек) приблизился достаточно, чтобы на его лицо упали слабые отсветы костра, Гиви узнал Предводителя разбойников.

Он оглянулся.

Предводитель сидел, скрестив ноги, и пожирал завернутый в лепешку кусок копченого мяса.

Гиви вновь повернул голову.

Предводитель разбойников надвигался на маленький отряд и уже пересек смутную границу, отделяющую окружающий мрак от света костра.

У стены отчаянно ревела и билась на привязи белая верблюдица.

Ахмад и Хасан взвыли.

Оба Предводителя выглядели совершенно одинаково, если не считать того, что один стоял, второй же сидел у костра.

— Оборотень! — одновременно выкрикнули оба, причем, каждый протянул руку, указывая пальцем на другого.

— Оборотень! — завыли Ахмад и Хасан, вертя головами по сторонам — Джи-инн! Ифри-ит!

— Что встали, шакалы! — завопил тот Предводитель, что стоял, — стреляйте! Вот он, сидит!

— Хитрая тварь, — холодно сказал тот Предводитель, что сидел, отбрасывая лепешку и, в свою очередь, вскочил, поспешно протягивая руку за саблей на поясе, — путает следы!

— Вы что, шакалы, своего Предводителя не узнали? — воскликнул тот, что вышел из тьмы, в свою очередь, положив руку на рукоять сабли. — Оборотень, не кто иной, сидит с вами!

Гиви и Шендерович переглянулись и начали осторожно отодвигаться от костра поближе к скалам. Ни Ахмад, ни Хасан, ни ночной гость не обратили на них никакого внимания, но Предводитель номер один, который, казалось, был способен видеть все одновременно, уставил на них сухой острый палец и проговорил:

— Куда?

Приятели замерли на месте, точно в старинной детской игре.

— А вы куда смотрите, бараньи потроха, — заорал Предводитель номер один, оборачиваясь к Ахмаду и Хасану. — Или вы не видите, кто перед вами? Морок, наваждение! Холодная сталь — вот лучшее угощение для таких как он!

— У-у! — завыли Ахмад и Хасан еще пуще прежнего.

— Подманил меня, обернувшись прекрасной гулью, да и ударил по голове, — гнул свое ночной гость, — только к ночи я и пришел в себя. Ах вы, негодные, ничтожные, неужто не можете отличить истину от подделки? С кем вы делили хлеб и мясо, о, пустоголовые? С нечистью! Да вы только гляньте на его уши!

Гиви покосился на Предводителя номер один. Уши у него были прикрыты чалмой.

— Нет, вы поглядите на его уши! — воскликнул двойник.

Гиви покосился на уши ночного гостя. Они тоже были прикрыты чалмой.

— Что они говорят? — отчаянно взывал Шендерович у него за спиной.

— Да хрен их знает. Спорят, кто настоящий…

— И кто же?

— Миша, слушай, понятия не имею.

— Лапы когтистые, не иначе, прячет он в своих сапогах.

— Да вы стащите с него сапоги! У него же копыта!

Ни Хасан, ни Ахмад ни с кого из Предводителей стаскивать сапоги явно не хотели. Они по-прежнему застыли, присев на полусогнутых и дико озираясь по сторонам.

Новый Предводитель в отчаяньи плюнул и выхватил саблю, коротко взблеснувшую в свете костра. Это и решило дело.

Хасан, лук в руках которого так и ходил ходуном, на миг остолбенел, потом спустил тетиву. Стрела коротко свистнула, вспарывая ночной воздух, и вонзилась ночному гостю прямо в шею. Тот удивленно поднял руку, точно отмахиваясь от надоедливой пчелы, наткнулся на торчащее из шеи короткое древко, невнятно охнул, подогнул колени и стал медленно крениться на песок. По шее его текла струйка крови, которая в полумраке казалась черной.

— О-ох! — взвыл Хасан, не менее остальных пораженный своим поступком.

Предводитель упал, ноги в сафьяновых сапогах дернулись раз-другой, прочерчивая в песке глубокие борозды, и, скорчившись, застыл.

Ахмад и Хасан упали на колени, дико озираясь.

— Ну-у, — благосклонно проговорил тот, кто сидел у костра, — не так уж плохо…

— Г-господин! — запинаясь, вытолкнул из себя Хасан.

— Какой я тебе господин, дурень, — ухмыльнулся Предводитель, показывая острые зубы.

— Э-э… — Хасан, казалось, потерял способность к членораздельной речи.

— Или не пристрелил ты сейчас своего господина? — произнес Предводитель, оборачиваясь к разбойникам, — ибо тот, кто сидел с вами у костра, не он, а я…

Что— то такое было в его лице, что Ахмад и Хасан вновь хором взвыли и кинулись прочь, забыв и про верблюдов, и про птиц Анка, которые, впрочем, отреагировали на происшедшее лишь тем, что, выпростав головы, сонно перекликались друг с другом. Две согнутые в ужасе спины на миг мелькнули меж развалин, жуткий, почти нечеловеческий вой раздался вдали и затих…

— Ну вот, — с удовлетворением произнес оборотень, вновь усаживаясь поудобней. — Неплохо получилось, верно? Честно говоря, убийство мне претит, но эти трусливые злодеи и сами управились.

Гиви вновь переглянулся с Шендеровичем и начал медленно пятиться.

— Куда, придурки? — прикрикнул оборотень, — или вы хотите поменять избавление на плен?

Для верности он подобрал с земли брошенный Хасаном лук и умостил его на коленях.

— Блин! — проговорил Шендерович, почесывая затылок и стараясь не смотреть на лежащее поблизости тело, — это что ж такое творится? Узурпация? Незаконный брат-близнец? Или ему пластическую операцию следали?

— Обычный оборотень, — пояснил Гиви.

— А-а, — протянул Шендерович, — И как это я сразу не догадался!

— Обычных оборотней не бывает, — сказал оборотень, который, в отличие от настоящего предводителя разбойников, обладал способностью понимать незнакомую речь, — а я принял этот облик, чтобы вырвать вас из лап разбойников. Да и, честно говоря, немного тут хитрости, поскольку был ваш пленитель жаден и жесток. Будь он мудр и благороден, задача была бы неизмеримо труднее. Впрочем, — добавил он, — тогда бы и хитрость подобная не понадобилась. Ибо муж добрый и мудрый не стал бы выменивать чужие жизни на блага земные, которые, честно говоря, всего лишь мусор… кстати, о, мудрый Гиви, почему ты все время выступаешь при своем друге и спутнике в качестве толмача? Или он, подобно тебе, не унаследовал от своего великого предка способность понимать все сущие языки?

— От какого предка? — заинтересовался Гиви.

— Неважно. Смотри на меня, о, потомок Авраама! И, хотя я не ангел Суруш, возможно сумею повторить то, что уже сделано.

Он слегка помахал ладонью перед носом Шендеровича, и тот покорно потянулся за его рукой, точно привязанный на невидимой нитке. Гиви покосился на оборотня и слегка отпрянул, увидев, как в глазах того загораются красные огоньки. Наконец, оборотень вновь резко взмахнул ладонью, обрывая нить, Шендерович отпрянул и затряс головой.

— Ну? — скептически поинтересовался он.

— Что — ну? — в свою очередь вопросил загадочный гость, — или мои речи все еще темны для твоего слуха?

— Да вроде нет, — удивленно отозвался Шендерович, озадаченно потирая ладонью затылок.

— А коли так, — спокойно заметил пришелец, — я бы настоятельно советовал тебе и твоему другу взять этого незадачливого водителя вольных стрелков, да и похоронить его, как подобает. Недобрым он был человеком, как я уже сказал, но и он заслуживает того, чтобы быть похороненным по человечески, а там уж пусть с ним разбирается Тот, кто знает о нас больше, чем мы с вами, о, путники, заблудившиеся на просторах вселенной!

— А эти… гули? — поинтересовался Шендерович, истомленный вынужденным молчанием, — чудовищные порождения пустыни, или как их там? Они нас не тронут?

— Помилуй, мой отважный друг, — возразил пришелец, — неужто ты, просвещенный человек, веришь этим детским байкам?

— Ну, — неуверенно отозвался Шендерович, с опаской разглядывая незнакомца, — как сказать…

— А ежели честно, то гули есть для тех, кто в них верит, и нету для тех, кто в них не верит. А потому берите попону вон с того верблюда, и пусть она будет последним прибежищем злодею — не такое уж это плохое прибежище для человека, чей нос давно уже почернел от грехов. Вон за тем рухнувшим караван-сараем видел я яму — как раз ему по росту.

Шендерович рассеянно огляделся вокруг, потом многозначительно покосился в сторону Гиви.

— И ежели вы намерены воспользоваться случаем и бежать, — сказал незнакомец, прочтя его мысли, — то оставьте это намерение, ибо птицы Анка — мои.

Он сложил губы и как-то по-особенному свистнул. С места сорвалась, отделившись от черной стаи, крохотная точка и приблизилась, постепенно увеличиваясь в размере и трепеща крыльями, а потом уселась на плечо незнакомца. Склонив голову, она поглядела на путников насмешливым блестящим глазом.

— О! — удивился Шендерович, — эту мы уже видели!

Птица подняла хохолок, поиграла им, потом опустила.

— Мы зовем ее Худ-Худ, — пояснил незнакомец, — эта птица очень полезна для поручений обитателям небес и духам. Нет более прославленной и почитаемой птицы на всем Востоке, так что извольте относиться к ней с должным почтением. Она проследит, чтобы вы исполнили все, как подобает.

Птица вновь сорвалась с места и села на обломок скалы, выжидательно поглядывая на Шендеровича.

— У, зараза фискальная, — пробормотал Шендерович, неохотно поднимаясь с места.

— А как вернетесь, — благожелательно заметил незнакомец, — и омоетесь вон из того меха, то, полагаю, уместно будет приступить к трапезе, которая до некоторой степени есть трапеза поминальная. Ибо дух вашего пленителя, убитого трусливыми соратниками, взывает об успокоении.

— Ну да, ну да, — согласился Шендерович, стаскивая с верблюда изукрашенную попону и с той же неохотой направляясь к лежащему поблизости телу. Гиви вздохнул и последовал за ним.

* * *

Взошла остророгая луна, и в ее холодном свете верблюды шумно вздыхали и переминались с ноги на ногу. Из-за развалин раздался долгий переливчатый вой, оборвавшийся на высокой ноте. Гиви вздрогнул.

— Всего лишь шакал, — успокоил его пришелец.

— А, — сказал Гиви, отгрызая кусок от жесткого мяса, завернутого в лепешку, — тогда ничего…

— А еще потомок Шемхазая, — укорил его Шендерович.

— Помилуй, о, мой беспокойный друг, — удивился незнакомец, — какой же он потомок Шемхазая? Ог, царь Вассанский, единственный уцелевший на Земле исполин, насколько мне известно, не оставил потомства. Что неудивительно — где ему найти пару — при таких-то габаритах? Впрочем, поскольку каждый из живущих на Земле без сомнения чей-нибудь, да потомок, то и другу вашему есть, чем гордиться.

— А эти, братья, говорили…

— А! — сказал незнакомец, — маги? Ну, эти соврут не за дорого. В их речах, ежели честно, вообще нет ни крупицы истины, поскольку истина им вообще неведома.

— Допускаю, — согласился Шендерович, наглея на глазах, — но они, по крайней мере, представились!

— Не имена то были, но лишь прозвания, каковыми они, для пущей важности, сами себя именовали. А если ты, о, сын Авраама, намекаешь, что не назвал я вам своего подлинного имени, то, значит, есть тому своя причина. Можете называть меня Шейхом, ибо это до какой-то степени соответствует истине. Еще добавлю, что не желаю я вам зла.

— Поверю на слово, — мрачно сказал Шендерович.

— Погоди, Миша, — поспешно проговорил Гиви, поскольку Шендерович, угнетенный вынужденным молчанием и общим унизительным положением явно лез на рожон, — ежели все так, как ты говоришь, о, Шейх, не прояснишь ли, куда мы попали и кому мы тут потребны? Ибо за нами гоняются уж, почитай, не первые сутки люди, нам вовсе неведомые.

— Зачем и кому вы потребны, я сказать не могу, поскольку нет у меня на то права, но добавлю, что сие должно открыться вам в соответствующее время, — сказал Шейх, — скажу лишь, что испытания ваши еще не закончились, и потребуют равно мужества и проницательности. Впрочем, — он чуть поклонился путникам, — успели вы выказать оба этих качества, так что не сомневаюсь я, что Тот, кто держит весь мир, точно драгоценный камень в ладони, избрав вас, вновь явил любовь свою и милосердие, изначально Ему присущие.

— Э… — Шендерович почесал затылок, — польщен. А все-таки, где мы находимся? Типа, с географической точки зрения? Ибо пребывали мы в Стамбуле, он же Константинополь, он же Византия, он же Цареград, а потом очутились неведомо как, неведомо где…

— Где? — сурово переспросил Шейх, — в сердце мира. Ибо сердцем мира зовется то, что существует везде — и нигде. Всегда — и никогда. И то, что происходит здесь, так или иначе происходит во всех мирах, подобно кругам по воде, что распространяются от брошенного камня. И не только на Земле во всех ее проявлениях, но и в горних сферах, ибо все, что делается наверху, есть результат действий человека.

— С точки зрения географии это как-то сомнительно, — заметил Шендерович, скептически поджав губы.

— А кто говорит о географии? — воскликнул Шейх и в глазах его вновь загорелись красные огоньки. — География — услада простецов, изначально положивших сущему жесткие пределы. Для тех же, кто смотрит глубже и дальше, пределов нет. Ибо они лишь завесы, стенки сосудов, отделяющих один мир от другого, но проницаемые для посвященных…

— Ну да, ну да, — устало подтвердил Шендерович, у которого имелась уже практика общения с облеченными властью умопомешанными. — В сердце мира, понятное дело. И вообще — Что такое география? Лженаука! Продажная… э-э… гетера материализма.

— Чую я насмешку в твоих речах, — заметил Шейх, — а раз так, то скажи мне, о, скрытый книжник, ежли ты так веришь в географию, — где, по-твоему, мы находимся?

— Да откуда я знаю? — окончательно разозлился Шендерович, — это я вас спрашиваю! И вообще — где тут у вас представители местной администрации? Я хочу сдаться властям!

— В данную минуту — сдержанно проговорил Шейх — и в данной точке пространства единственная власть — это я!

Шендерович мрачно поглядел на него и уже открыл, было, рот, явно, чтобы высказать все, что он думает о такой власти, равно как и о власти вообще.

— Упомянув недавно злополучных магов, о, Шейх, — вмешался Гиви, — говорю, злополучных, поскольку не сумели они при всем видимом своем могуществе защитить себя от сынов пустыни, ты рек, что верить им негоже, поскольку нет в их речах ни слова истины. Однако ж, как узнать, истинно ли то, что ты сейчас говоришь нам, о, Шейх?

— Суть не в словах, — пояснил Шейх, — а в том, зачем они сказаны. Мне ничего от вас не нужно, маги же надеялись обрести с вашей помощью могущество неизмеримое; вот и обхаживали они вас поелику возможно. Однако ж, были вы в их глазах орудие, не более. Полагаю, получив желаемое, истребили бы они вас, ибо такова их проклятая природа.

— О, Шейх, — вздохнул Гиви, — слова твои звучат правдиво и достоверно, однако ж, нам с моим злополучным другом трудно судить, кто из вас более правдив, — ибо и братья клялись в том, что хотят они лишь добра!

— На деле, — успокоил его Шейх, задумчиво поглаживая спинку птицы Худ-Худ, подбиравшей крошки у него с колен, — определить, кто прав, весьма нетрудно. Тот, кто для достижения своих целей жертвует чужими жизнями, не может быть прав заведомо, или, как говорится в вашем мире, по определению. Жертва, каковую предназначали высшим силам упомянутые маги, никоим образом не касалась их лично.

— Точно! Змею они варили, — вдруг оживился Шендерович.

— При чем тут змея, — отмахнулся Шейх, — хотя и змея — созданье Божье, а потому и ее жалко. Но даже из того, что они вам успели поведать, ясно, что отдали они за сомнительную власть и силу жизни своих родных и близких, а ежели вслед за ними верить в перевоплощение, то не один раз. Потому и постигала их раз за разом неудача, ибо единственная жертва, угодная небу — это самопожертвование. Однако тот, кто жертвует собой, не стремится ни к власти, ни к славе, ни к богатству, поскольку эти вещи для него бесполезны и бессмысленны. А чтоб подкрепить свои слова, расскажу я одну знакомую вам историю, приключившуюся давным-давно, во времена незапамятные.

История о договоре с Богом, что в незапамятные времена был заключен, расторгнут и вновь заключен, рассказанная Шейхом среди развалин Гиви и Шендеровичу в ночь спасения

— Не рано? — спросила Сарра. Она появилась из-за завесы шатра, ежась от утреннего холода. Девушка-рабыня маячила за спиной, держа в руках гребень.

Авраам поглядел на жену. Располневшая, с опухшими ногами, встрепанная… Господь всемогущий, как хороша когда-то была эта женщина! А ведь не молоденькая была, когда сам фараон, владыка земли египетской, брал ее в гарем. Суров и неподкупен был царь потомков Мицраима, и не жаловал пришельцев, но его, Авраама, пропустил через границы, мало того, позволил осесть в тучной долине Нила, воистину благословенная земля этот черный ил! — на питаемых им травах число его стад умножилось вдвое. И царь воистину великий — когда все вскрылось, отпустил со всеми стадами и челядью, даже гнева не выказал. Сказал лишь — забирай ее, все забирай, только убирайся с моей земли, видеть тебя не хочу! Ее, Сарру, пожалел. Да, хороша была… Думал через границы Египетские провезти в сундуке — смешно! Разве красоту такую спрячешь? Не шелк ли там, спрашивали? Заплачу как за шелк, отвечал. Не жемчуг ли? Заплачу как за жемчуг. Что ж, говорят, раз так дорого ценишь, открывай, поглядим, что там у тебя! Открыл. Ну и рожи же сделались у стражников, когда откинулась крышка, и встала она оттуда во всем блеске, в алом парчовом уборе, сверкая золотыми гривнами, волосы убраны под сетку с драгоценными камнями! Царская жена, царская наложница! Услада владык! Пальцем побоялись тронуть такое чудо, доставили к фараону. С почетом доставили, на носилках. И его — рядом. Как брата. И фараон к нему — как к брату. Ты родич моего дикого цветка, — так он ее называл, дикий цветок… и еще алым ибисом, и еще саламандрой-плясуньей, ибо любил он ее танцы, и не хуже меня прозрел, какой пылает в ней скрытый огонь… Ты, говорил, ее родич, брат ее — а значит и мне родич. Мой брат! Самый близкий, самый любимый — у тебя ее глаза! Что ж, это правда. Он не солгал своему новому другу и покровителю. Ведь они с Саррой и впрямь родичи.

Уж не потому ли так долго не было детей.

Он, скотовод, владелец лучших тонкорунных овец, хозяин бессчетных козьих стад, обладатель сотни белоснежных верблюдов, способных обгонять ветер пустыни, он знает — подобное отнюдь не противно природе.

Но человек — не скот.

Он вожделел к ее красоте и гордился ей, и взял ее в дом и не жалел о том.

До какого-то времени.

Не может быть, чтобы такие бедра не произвели на свет новую жизнь, думал он. Такие бедра! Такая грудь! Чаши, полные мирры, вот что такое ее грудь! О, как ты прекрасна, возлюбленная моя, сестра моя, как ты прекрасна! Роза потаенная цветет в твоем лоне! Так думал я про себя — она молода, а я полон сил… есть еще время.

Потом ее забрал фараон.

Потом вернул.

Потом я привел Агарь.

Странно, подумал он, это она после рождения Измаила так изменилась. Раздалась вширь, отяжелела. Агарь, та осталась какой была — стройной, точно финиковая пальма, смуглянкой с пушком над верхней губой. Да, Агарь…

Он затряс головой, отгоняя наваждение.

— Почему так рано? — повторила Сарра своим высоким, резким, как у птицы голосом, — дал бы мальчику поспать…

Он взглянул в сторону колодца. Исаак мылся у желоба, раб поливал ему голову из кувшина, мальчик смеялся, разбрызгивая воду, даже отсюда, в холодном свете восходящего солнца было видно, как дрожат брызги на острых ключицах

— Не в моих это силах, Сарра, — вытолкнул из себя Авраам, — Господь призвал нас.

— Солнышко мое, — тихонько сказала Сарра, обращаясь скорее к себе, чем к мальчику, — радость моя…

Как она красовалась, как гордилась им! Какой пир закатила, каких знатных людей созвала — и платье надела тонкое, тонкое — чтобы все видели, как расплываются на натянувшейся ткани пятна от молока. Исаак, младенчик, лежал на ее руках, трогал мониста, улыбался беззубым ртом. Исаак, дитя смеха, дитя радости. Ее радости.

И сам он, сидящий на шелковых подушках, иногда вставая, чтобы самолично обнести гостей вином и хлебом, и прислушивающийся — правда ли послышался от кухни тихий плач худощавой смуглой женщины, или это почудилось ему?

Исаак отложил колун, кряхтя, распрямился. Непривычная работа, негосподская, руки ходили ходуном, сухие, увитые жилами руки. Негоже колоть дрова хозяину стад и сотен рабов, но это он должен сделать сам.

— Мальчик мой, — тихонько приговаривала Сарра у него за спиной. — Единственный.

— Единственный? — прошептал Исаак

О, смуглый Измаил, дитя поздней любви, дитя худосочной Агари с тяжелыми грудями. Странное сложение было у этой хрупкой женщины…

— Господь знает, — Сарра не отставала, следовала за ним, отгоняя рукой семенившую сбоку служанку, — никогда не преступала я его Заветы. Но Исаак — у него нежное сердце. Он жалеет ягнят, господин! Он потом всю ночь будет плакать… трястись и плакать… ты же знаешь, как с ним бывает.

Если бы, — подумал Авраам. В ушах звенело. Тихий звон сотен верблюжьих колокольчиков — знак того, что Господь поблизости, здесь, с ним, как тогда, впервые, в самый-самый первый раз, у дубравы Мамре, когда он, совсем еще юный, сидел при входе в шатер во время зноя дневного. Что Ты, — шептал он про себя, — что Ты хочешь мне сказать? Молю… пока не поздно, пока еще есть время… Ты же обещал… Ты же все видишь. Погляди на Сарру. Это убьет ее. Ее вера крепка, но это убьет ее.

Но Господь молчал.

Авраам неопределенно повел рукой, подзывая отрока, седлавшего ослов.

— Погрузи… это… — сказал он, кивнув на дрова.

— Говорю тебе, господин мой, он еще маленький для таких дел. Совсем еще мальчик.

Да, подумал он, маленький. Вот подходящее слово. Да, вот именно. Маленький. Прячется за ее юбки, чуть что. Хнычет. Трясется. Измаил в его возрасте уже щупал сарриных служанок.

Мой сын. Единственный. Другого у меня больше нет.

— Мальчик? — переспросил он. Рот его растянулся в ухмылке, открыв еще крепкие желтоватые зубы. — Что ты такое говоришь, госпожа моя? Он мужчина. Продолжатель рода. Потомства его будет как звезд на небе — неужто не слыхала?

— Да, но…

— Неужто ему всю жизнь держаться за твои юбки, женщина?

На сносях ее выгнала тогда в пустыню. Сказала, не может видеть, как торжествующе выпирает ее живот. А как ему еще выпирать — у худых женщин всегда так. Сарра носила — ну, разве, еще чуть поправилась.

Молчит. Меряет подозрительным взглядом исподлобья.

Чует. Не знает, нет, иначе бы выла сейчас на всю округу. Просто — чует. Знала бы, должно, убила бы, руками разорвала горло. Даром, что набожная. Меня для нее нет — только он.

— Иди в дом, госпожа, — сухо сказал он. И, уже служанке, — уведи ее.

— Погоди, — она начала дышать быстро и тяжело, как всегда, когда волновалась, — там, наверху холодно. Ты его простудишь. Пусть оденет верхнее платье, шерстяное. И сандалии. Там колючки…

Исаак закончил умываться, натянул чистую полотняную рубаху, протянутую слугой.

— Золотко мое, — торопливо обернулась к нему Сарра, увлекаемая служанкой обратно, в шатер, — слушайся папу. И не сбей ноги. И не бегай — упаришься. И тяжести не таскай — на то есть слуги. И…

— Хорошо, мама, — тихонько ответил за все сразу Исаак.

Черные, как маслины, глаза прикрыты длинными пушистыми ресницами. Не Саррины — у той глаза длинные, с тяжелыми веками. Глаза его, Авраамовой, матери. У Измаила были такие же. Древняя, сильная кровь.

Тогда он отправил за ней, за Агарью, доверенного человека. Сказал, ему было видение. Солгал перед Господом. Молил на коленях, несколько ночей. Господь молчал. И потом молчал. Всегда. До сей поры.

Нет, был еще раз, когда заговорил Он с Авраамом. Тогда. Разве не понял Авраам, кто перед ним? Пал на лицо свое, зарезал лучшего тельца — сам, для дорогих гостей. Поднес вино. Эти, трое, сидели, улыбались. Сарра стояла у входа в шатер, сложив руки на животе. С напряженным лицом, закусив губу — словно поймала воробья и теперь пыталась удержать его в горсти. Один из гостей сказал «не хлопочи так, не тревожься». Зачем им еда, вино? Свет шел сквозь них и плясал на парчовой скатерти. Глазам больно. Сарра упала на колени, не плакала, что-то шептала. Тот, первый, не глядя на нее, сказал, что будет сын. Сарра засмеялась сквозь сухие слезы — поверила сразу. До того все ходила, поджав губы. Не глядя на Агарь. На Измаила. А тут — засмеялась. Он вновь упал на колени, и потому что — сын, и потому, что — прощен. Поднялись — не идут, плывут, — он, склонившись, пошел за ними, Сарра так и осталась стоять у полога, прижав ладонь к губам. Миновали шатры, стада — он сам не заметил, как. Поднялись на холм. Шедом лежал вдали, крыши сверкали под солнцем.

Богатый город.

Он и сам не шел — летел, слышал, как поют невдалеке сотни верблюжьих колокольчиков.

Все хорошо, думал он. Все будет хорошо. Господь его не оставил. Сарра с ним, и Агарь с ним, и будет еще сын. Поздний сын, дитя радости, дитя смеха. Глядит — а тех уже только двое. Где третий? Почему ушел? Один из оставшихся поглядел на него своими золотыми глазами. Сказал — не тревожься, он исполнил, что ему было велено. Одно Слово сказано, осталось два. Мы остаемся. Ненадолго.

И рассказал про Шедом.

Лот, непутевый племянник! Возня со скотом, видите ли, не для него! Какая жизнь в пустыне? вот в городе — жизнь! Песни, пляски! Жена тихая, слова лишнего не скажет, ходит опустив глаза, все терпит. Вот и рожает только дочерей. Красивые девки, но беспутные. Верблюдицы в охоте и те спокойней. Ему, Аврааму глазки строили! Отцу — и то глазки строят! На коленях сидят — где это видано? Открытый дом — что ни день, гости, что ни ночь, пьянка!

А все ж племянник, родная кровь

Пал на колени.

Господи, сказал, я прах и пепел. Ты все видишь. Ты читаешь в моей душе. Разве я — лучше? Разве он — хуже? Что такое справедливость людская? Воздаяние! Что есть справедливость Господня? Прощение! Разве Судия Земли всей поступит неправосудно? Город большой, неужто не найдется там хоть сотни праведных? Ну, хоть полсотни? Пощади их!

Молчат колокольчики.

Ну, хоть Лота пощади! Дурень он беспутный, но ведь если надо — последнюю рубаху с себя снимет. Все отдаст. Разве добрый — не праведный?

Лежал, простершись в пыли, слыша дальний звон. Кто-то тронул его за плечо. Нечувствительно тронул.

Поднял голову. Те улыбаются, золотые глаза сияют. Говорят — не тревожься насчет Лота, сами знаем, что дурень непутевый. Ничего твоему Лоту не будет!

Встал. Заплакал. Все глядел, как они идут к Шедому — только что были здесь, и вот уже там — на пыльной дороге, потом еще дальше — две сияющих точки. Мимо с гиканьем и свистом, обогнав их, проехали на верблюдах. Не остановились. Почему больше никто не видит этого сияния? Этой славы?

— Отец? — Исаак, сын смеха, подпрыгивал на одной ноге, утаптывая новенькие сандалии.

Провел рукой по глазам, отгоняя видение.

— Все готово, — сказал. — Пойдем.

Оглянулся. Сарра стояла у входа в шатер, прижав руку к губам — как тогда…

Сел на осла — слуга держал повод. Другой подвел осла для Исаака — тот прыгнул, поерзал, непривычный к седлу, ударил пятками. Сказал слуге:

— Отпусти. Сам!

Тот неуверенно оглянулся на хозяина. Упадет малый, разобьется, с кого спросят?

— Пускай себе, — кивнул Авраам, — Что с ним станется?

Господь не допустит.

— Можно, да, отец? — не поверил Исаак своему счастью, — можно?

Ударил осла пятками, тот перешел с ленивого шага на быструю трусцу — должно быть, тоже счастлив был, что всадник легкий, чуял его радость, сам радовался.

Что да, то да — у мальчишки легкая рука. Выхаживал, выпаивал хилых ягнят, отогревал телом, дыханием, чуть в постель с собой не таскал, взрослые овцы, завидев его, радостно блеяли, тыкались в руки. Наследник, владелец стад, пастырь от Бога… Ах, ты, наш кроткий Авель, умилялась Сарра, глядя, как сынок носится с очередным любимцем.

Слуга бежал рядом, молодой, загорелый — тоже веселился. Налегке идут, — разве это труд? Вся-то ноша — хлеб в мешках, да вода в мехах, притороченных к седлам. Оружия не взяли — кто здесь не знает Авраама, владыки земель, хозяина стад? Кто в Ханаане осмелится тронуть его хоть пальцем?

Кто?

Впрочем, нет, не вся ноша… Горькие горы в земле Мориа, поросшие колючим терном… Все руки окровавишь, пока срежешь хоть ветку. Разве сложишь из терна жертвенный костер? Без дров никак. Груженый ими осел тащится сзади, Авраам его не видит. Потому и забыл о них. Да, совсем позабыл…

Молодой слуга, что бежал рядом с Исааком, аж подпрыгивал на бегу, словно отпущенный на волю заяц. Оборачивался, перекликался с напарником. Что-то сказал Исааку, тот засмеялся. Исаак, сын радости…

— Уймитесь, — велел сквозь зубы.

Негромко повелел, но тот сразу замолк. Смерил шаг, пошел степенно. Исаак тоже притих, придержал осла, дождался остальных.

Сперва вздохнул с облегчением; какое сейчас веселье? Потом пожалел. Пускай бы мальчик порезвился на свободе. Хоть немного.

А то дома какая свобода? Сарра извела его своей любовью. Того нельзя, этого нельзя. Не бегай, застудишься. Брось эту смокву — она незрелая. Ах, ты, мой ангелочек, как он любит свою маму! Прижимает к себе, тискает. Душит…

Мальцу нужна воля. Иначе превратится в бабу.

Измаил — тот рос вольным. Пыльные босые ноги сплошь в царапинах, на руках ссадины, пальцы ободраны. Лазил по скалам, по деревьям, искал птичьи гнезда. Лук за плечами — бил птицу влет — сперва голубей бил, потом и ястреба. И нос с горбинкой, чисто ястребиный клюв. Не в него, не в Агарь. У той нос короткий, прямой, с круглыми крыльями. Странно — вот на Сарру он походил немного, совсем чуть-чуть, но походил. Сперва, казалось, ей это даже нравилось. Льстило.

Пыльная дорога, пустынная.

Пока ехал, молил Бога — пусть не кончается. Ну, еще немного…

Дальше уже не дорога, каменистая осыпь.

Остановился.

Вот они, горы Мориа, его горы… Плавными уступами восходят под самые тучи. Ну, не к тучам, все ж пониже. Зато стада — как тучи. Сотни, тысячи рунных овец, белое покрывало, устилающее склоны, мальчишки пастухи шныряют меж овцами, собаки.

Поглядел на Исаака — тот стоял, приоткрыв рот, глядя на все это богатство, сын, наследник, прародитель могучего племени — ибо так было сказано.

Зачем теперь эти стада? Эти склоны, поросшие зеленой травой? Для чего теперь все это? Для кого?

Слуги жались к ослам — дети шатров, выкормыши пустыни. Разве могут они понять, что это такое — возноситься к небу в самой середке кипящей жизни, вместе с ней, сам — ковчег, наполненный жизнью, сам — сосуд Божьей благодати, сам — пастырь своих стад. Вот Исаак, тот, кажется, понимает. И Измаил понимал.

Из— под копыт сыпались мелкие камни. Про строптивых женщин говорят порой -упряма как ослица. Почему? При чем тут ослицы? Тихие, покорные животные, вся их жизнь в трудах, без надежды, до смерти. Оттого у них такие глаза. Будь у какой-нибудь из них дурной нрав, что бы говорили про нее — упряма, как женщина?

Как она тогда сказала?

«В обиде моей ты виновен — я отдала служанку мою в недро твое, а она, увидев, что зачала, стала презирать меня. Господь пусть будет судьею между мною и тобою!»

Сама ж отдала. Сама выбирала! Тихую, чернявую, маленькую. Никакого сравнения с ней самой, с Саррой — да что там, каждая вторая краше ее. Кто ж знал, что окажется желанной? Что почти каждую ночь будет откидывать ее полог, каждую душную ночь, напоенную сухими ветрами пустыни, будет подниматься со своего ложа, прислушиваясь к неровному, затаенному дыханию Сарры (спит или нет?), идти, точно во сне, в дальний шатер, через ночной двор, мимо колодца, мимо масличных жерновов, мимо…

Кто ж знал, что вовсе не кроткой, не тихой окажется юная наложница? Кто ж мог угадать, каким огнем сверкают ее глаза под опущенными ресницами?

— Не дразни ее. Веди себя пристойно. Неужто не видела, как она на тебя смотрит?

Улыбнулась, положила руку на живот.

— Пусть смотрит! Что она мне сделает? Или не пустое место она теперь?

Не выдержал, ударил по припухшим, детским губам.

— Опомнись, дура! Или Сарры не знаешь?

Заплакала.

— Но ты же меня защитишь?

Защитил…

Пастухи сидели у костра, грелись. Слабый огонь, рожденный сухими ветками, овечьим пометом, порыжевшей травой… Огонь жизни — не смерти. На вертеле крутилась овечья тушка. Увидев хозяина, вскочили, растерялись. Махнул рукой. Пускай себе… неважно…

Велел расседлать ослов. Кроме того — с дровами. Слугам, спутникам своим сказал — оставайтесь. Дальше — мы сами. Это дело — между мной и Господом. Вон та гора, с плоской вершиной, видите ее? Туда лежит наш путь. А теперь забудьте, что видели. Это — священное место, оно не для чужих глаз. Будете таращиться, ударит гром среди ясного неба, поразит вас вечной слепотой…

Кланялись, приложив руки ко лбу. Что ты, господин, никогда, ни за что…

Отобрал у пастушка посох.

Исаак стоял рядом, бледный, лоб в испарине. Чует? Боится?

Положил руку ему на плечо, чтобы успокоить. Дрожит плечо.

— Ты что?

— Отец, а это… обязательно?

Отпрянул, точно от удара. Что ж Ты делаешь со мной, Господи?

— Что — обязательно?

— Чтобы я сам — резал. Своей рукой. Раз надо — я, конечно… но я ведь еще никогда…

Неприятно ему. Или не был на празднике весны, на Шавуот, когда пастухи овец режут, с песнями, плясками? Не плясал со всеми? Или чужими руками — не страшно?

Сухо, почти беззвучно рассмеялся.

— Ты мужчина, сын мой. Продолжатель рода. А от мужчины Господь порой требует… непосильного

Исаак на миг выпрямился гордо, распрямил плечи. Потом вновь глаза-маслины прикрылись густыми ресницами — задумался.

— Но зачем это ему? — шепотом, сам пугаясь своих слов, — Неужто в радость? Или они не твари Божьи?

— Твари Божьи? — усмехнулся он.

Два города, два великих города! И оба населены Божьими тварями. Лота он пощадил? Да, верно, вестники вывели его из обреченного Шедома, но потом… Сам он с тех пор так и не видел племянника. Но отдаленные слухи доходили. Шепотом, с оглядкой. Что-то такое случилось с его женой — страшное, о чем даже и сказать нельзя. Да и с самим Лотом… с девочками его. То ли, рассказывали, он умом тронулся, то ли они… Не Шедом для них рухнул в огне — весь мир. Никого нет больше, ничего…

Как молил тогда за Лота, как взывал к милости Его, к доброте! Где теперь тот Лот? Ползал в пыли, на коленях, голову посыпал прахом земным — верни Агарь! Разве я не по-Твоему сделал? Сам же повелел: «Во всем, что тебе скажет Сарра, слушайся голоса ее!». Не ее послушался — Тебя! Что ж теперь молчишь?

…Выгони эту рабыню и сына ее; ибо не наследует сын рабыни сей с сыном моим Исааком.

«Эту рабыню!» — даже по имени брезговала ее звать, лицо отворачивала, в глаза не смотрела. Как будто уже нет ее, как будто пустое место!

По пятам ходила, скрипела зубами, плакала, прижимала к себе Исаака — «Вот он, твой сын! Твой единственный! Опора в старости, гордость твоя, наследник! Чего ты хочешь? Чтобы все добро — тому, чужому? Он не ценит ничего, не бережет, не хозяин он — что взять, сын рабыни! Растратит, прогуляет, на девок пустит!».

Ах, Исаак, Исаак! Или тебе, возлюбленному, единственному, заласканному, Господь кажется чем-то вроде отца, ну разве чуть посильней, чуток помогущественней?

— Нет в мире добрых, — ответил. — Ни Господа, ни человека. Могуч Господь. Грозен. Дорого спрашивает Он с избранных. Но это — твой Господь. Мой Господь!

— Да, но…

Уже и трава кончилась, рунные стада остались позади. Мелкие камни вырывались из-под авраамова посоха. Ослик тащился сзади, тихий, покорный, тыкался в мальчика бархатным носом. Тот оборачивался, останавливался, ласково трепал его за ушами.

— Может, Он просто… не знает? Что можно быть добрым? Ведь мы его любим… Ты бы объяснил Ему, отец! Он тебя слушает.

Остановился, обернулся к мальчику, схватил жесткой рукой за подбородок, первый раз за весь день глянул в удивленные, черные, маслиновые глаза.

— Это я Его слушаю. Запомни! Раз и навсегда запомни!

— Хорошо… — испуганно сказал Исаак.

Повернулся, пошел дальше. Исаак с недоумением оглядывался

— Тогда где овечка, отец? Где мы возьмем овечку? Они внизу остались.

— Господь сам усмотрит себе овечку, — выдохнул сквозь зубы.

— А-а! — мальчик, казалось, успокоился. Должно быть, решил, что ему, избранному, сыну избранного, наследнику стад и земель Господь устроит какое-нибудь замечательное чудо.

Как будто Господь — что-то вроде нищего фокусника на базаре!

О, нет! Господь — смерч, самум, опаляющий душу, оставляющий за собой пустыню!

О, только бы Измаил был жив перед лицом Твоим! Тогда оставалась бы хоть какая-то надежда, какой-то смысл… но они с матерью погибли в пустыне, которую, точно в насмешку прозывают теперь Беэр-Шева — Колодец Клятвы, обожжены солнцем, иссушены жаждой.

Наверняка погибли.

Собрал ей трех верблюдов с погонщиками, с пестрыми попонами, нагрузил мехами с водой, с кругами козьего сыра, переметными сумками — столько сиклей серебра дал он им с собой, можно купить небольшой город!

Но Сарра сказала — нет!

Ничего твоего тут нет, — сказала ей Сарра, в первый раз взглянув прямо в глаза.

Верно, согласилась она, ничего. И добавила — кроме Измаила.

Подошел к ней как во сне, сунул в руки хлеб, мех с водой положил на плечи. На худенькие острые плечи, словно у девушки еще не познавшей мужчину.

Все ждал — что скажет? Ничего не сказала, стояла, отвернувшись, прикусив губу.

И Измаил — рядом с ней.

Этот глядел прямо в глаза, сам сверкал черным глазом, улыбался высокомерно. И тоже молчал. Потом подошел к матери, забрал ношу. Взял за руку. Они пошли прочь, вдвоем, растворяясь в горячем мареве, она и Измаил, его следы больше и шире ее следов — крохотных, узких. Вот они здесь — на горячей дороге, вот за масличным деревом, все дальше, дальше… Дернулся, было, вослед, то ли остановить хотел, то ли что-то крикнуть, и вновь отпрянул — Сарра глядела на него, ее взгляд держал, прочнее шелковых силков. Цепкий, холодный взгляд.

Ночью она пустила его к себе — первый раз с тех пор, как родился Исаак.

Худое дело сотворил он, на верную гибель отправил, считай, вовсе без воды, без пищи… и кого — Агарь, нежность свою, последнюю свою радость, Измаила, первенца, смуглого, высокого, стройного, столп силы, опору, мужа верного, надежного… Но разве не по Божьему слову? Разве не звенели тогда в ночном воздухе тысячи верблюжьих колокольчиков? Не пели невидимые струны?

«Не огорчайся ради отрока и рабыни твоей; во всем, что скажет тебе Сарра, слушайся голоса ее; ибо в Исааке наречется тебе семя».

В Исааке. Не в Измаиле. Дурная трава твой Измаил, говорила она — дикая трава, крепка. Выполоть ее с корнем, он — хищный волчец, он пожрет наш плодородный колос, нашу гордость, нашу радость, наше будущее… или ты не сам не видишь?

Ради Исаака?

Вот он — Исаак, идет рядом с ним, агнец, по каменистым склонам, вверх, в небеса, откуда нет возврата.

— Отец!

Вздрогнул от неожиданности. Разве агнцы умеют говорить?

Этот — умеет.

Лучший ягненок, гордость стада, племенной, тонкорунный…

— Смотри, отец! Куропатка.

Серый комок среди серых камней — не заметил бы, если б не мальчишка. Нет, теперь видно, вытянула шею, глядит с любопытством.

— Измаил, — Исаак, прикусил губу, видно Сарра не велела даже имени этого упоминать, но тут же вновь решился. — Он, знаешь, как стрелять умел. И меня учил. Я, правда, так и не выучился. Пустил стрелу в сторону, он сердился, дурень, говорит, зачем стрелу сгубил… Он правда царем стал, отец? Мама сказала, что Господь призвал их сделаться царем и царицей. Хорошо, если так, тогда не жаль, а то пусто мне без Измаила.

— Царем? — выдавил, — о, да!

В высоком царстве царствует теперь Измаил, на облачном престоле сидит он, Агарь — по левую руку, в звездном венце…

Из лука стрелять учил?

Прибежала растрепанная, красная, глаза сверкают. Измаил твой что делает — сама видела, прицелился он из этого своего мерзкого лука в нашего мальчика, в нашу гордость! В Исаака целился, в ягненочка моего, мамой клянусь! Пускай поразит меня небесный огонь вот на этом самом месте, если это не так. Господь отвел его руку, отвел стрелу… Не могу больше, господин мой, убери их! Погибель от них, от Измаила этого проклятого! На наследство польстился, на первенство. Видать, она нашептала, направила проклятую руку…

Задохнулся тогда от гнева. Исаак, дитя радости, доверчивый, любящий. Чего только не сделает, чтобы угодить старшему брату, под стрелу себя подставит, вот, мол, какую веселую игру придумал братец, взрослый, умный, ловкий!

«Вот — сказал, — служанка твоя в твоих руках делай с нею все, что тебе угодно».

Разве не прав он был?

«Не огорчайся ради отрока и рабыни твоей…».

Звенели колокольчики. Потом перестали.

Что не так он сделал? Где не угодил? Почему молчишь, Господи?

Ждал знака. Господи, просил, возьми что хочешь, требуй что хочешь. Только не оставляй.

Дождался.

«Возьми сына твоего, единственного, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе».

Единственного. Значит, так оно и есть. Значит, нет больше Измаила, никого нет. Пусто…

Зачем это? Зачем всё? Ты ж обещал, Господи!

Нет ответа…

Или Ты смеешься надо мною, Господи? Неужто снова откроешь Саррино лоно? Верю, все в твоих силах, но мои силы уже на исходе… Сначала — Лот. Потом — Измаил. Теперь этот. Дитя смеха, последняя радость, единственное утешение.

Сарру это убьет.

Я сделаю все по слову Твоему, но Сарру это убьет.

Спохватился. Как мог, как посмел — даже молча, даже внутри себя… Столько раз испытывал Господь его веру. Разве роптал он, Авраам? Хоть словом, хоть взглядом, хоть помыслом — когда по капле жизнь уходила? А нынче последнее испытание, другого уже не будет.

Да и не надо другого.

Он, Авраам, хозяин стад, владелец земель, князь и пастырь, избранный, достойный. Цари приходят к нему на совет. Малкицедек, владыка Шалемский, Царь Правды, царь Мира, когда возвращался он, Авраам с отрядом своим после победы над Амрафелом, с богатой добычей, с юным еще Лотом, племянником, спасенным от позорного плена — сам Малкицедек навстречу вышел, поднес хлеб и вино! Авимелех, гроза врагов, водитель тысяч копий, не к себе призвал, сам пришел, оказал уважение, заключил союз… По плечу хлопал — ты мой друг, мудрый, могучий… Лучший друг! Сильный, крепкий, богатый! Богаче даже меня, богаче соседей! Господь вознес тебя на вершину, хороший Господь, был твой, будет наш! Научи, покажи…

Он, Авраам, не напрасно топчет эту землю, он несет Слово Божье. Он — избранный!

Какая плата за это будет велика?

Выпрямился гордо, распрямил согнутую спину, забыл о застарелой боли в пояснице. Не по земле шел — по воздуху. Отбросил посох.

Вот он — алтарь, жертвенный камень, мост между ним и Господом, высится на плоской вершине, и воздух над ним дрожит, точно над пылающим очагом, и сияет нестерпимо. Тяжко от такого воздуха. Льется в грудь, зажигает в ней огонь, разносит огонь по жилам, с кончиков пальцев срывается пламя, волосы трещат.

Даже на расстоянии руки почувствовал; вздрогнул Исаак, остановился, прижал руку к губам — в точности как мать. Обернулся — огромные глаза на побелевшем лице.

— Отец… — прошептал. И смолк.

Молчит и Авраам.

Точно язык пламени, сияет на камне жертвенный нож, нестерпимым блеском режет глаза, ни дождь, ни ветер не смеют коснуться смертоносного лезвия, лежит на черном гладком камне, не замечая, как ночи сменяются днями, как уходят луны, уходят годы… Ничего не замечает, ждет… Бега времени для него нет.

Иногда его берут в руки.

В одни и те же руки.

Осел за спиной захрипел отчаянно, вздернул голову. Не глядя, хлопнул его ладонью меж ушей, чтоб замолк. Замолк.

Сам снял с него поклажу, отвел в сторону, подальше. Животное принялось объедать колючий куст, успокоилось. С горы на нем поедет. Или будут его, Авраама, нести тогда ноги?

Вернулся, задыхаясь от нестерпимого света, нестерпимого жара. Исаак все так же — стоит, прижав ладонь к губам. В новом, нарядном платье чистой тонкорунной шерсти, в белой рубахе тончайшего полотна, для праздника одетый, для посвящения… Не повернулся больше, в глаза не поглядел. На нож смотрел, на алтарь…

— Ну, все, — вытолкнул Авраам пересохшим горлом — Пойдем.

— Пойдем, — тихонько проговорил мальчик, не глядя на него.

— Костер надо сложить…

— Ладно, — по-прежнему тихо проговорил Исаак.

Авраам нагнулся с трудом, чтобы взять дрова, отнести к алтарю. Поморщился — в спину вступило. Исаак подошел молча, поднял вязанку, понес.

Авраам шел сзади — сам идет к алтарю жертвенный агнец, лучший из лучших, единственный!

Сложил дрова у алтаря, поднялся, обернулся к Аврааму.

— Измаила ты тоже — так?

— Нет! — выкрикнул. Потом, помолчав, добавил, — Не так. Иначе.

И верно, иначе. Не так, так эдак — всех извел… Все потомство свое… Что люди скажут? Обезумел старик, скажут, никого не пожалел. Сначала сына рабыни, потом — госпожи своей.

О нет, иное скажут люди — велик Авраам, честен перед Господом. Служит не за милость, бескорыстно служит, ради славы Господней, ибо отдал в жертву самое дорогое, птенчика своего, ягненочка, ненаглядного… Владыка Мира! Ты избрал меня и открылся мне, говоря: «Един Я, и ты единственный, чрез кого мир познает имя Мое!». Повелел Ты закласть сына — и, не медля, пошел исполнять я Твое веление. Авраам! — позвал Ты. Ты позвал, я ответил. Вот я, Господи!

Склонился над вязанкой, руки трясутся, пальцы не слушаются.

Исаак подошел, присел на корточки, ловкими пальцами распустил узел. Дрова рассыпались по камню. Протягивает Аврааму веревку.

Зачем?

Смотрит в сторону.

— Ты это… свяжи меня, ладно, отец? Боюсь, не выдержу, увидев нож занесенный, дернусь, отпряну. Нечистая будет тогда твоя жертва.

Ладно.

— И с матерью ты осторожней. Ты ей правды не говори, не надо. Скажи, уехал я. Скажи, все уходят из отчего дома, когда приходит их время. Вот мое время и пришло.

Ладно. Сам знаю.

Протянул руки, дал оплести их веревкой. Смотрит в сторону, в глаза не глядит. Лицо чужое. И еще лицо, другое, словно проступает сквозь него… Господи, почему у него лицо Агари? Это неправильно, так не бывает, Господи!

Сел на жертвенный камень, спокойно сел, свободно, словно это скамья под кровлей отчего дома, ноги вытянул, так, чтобы удобней было оплести их веревкой — смуглые мальчишечьи ноги в новеньких сандалиях. Болтаются, до земли не достают. Почесал щиколоткой о щиколотку, успокоился, замер…

Что сказать ему — сейчас, вот прямо сейчас, пока есть еще время — что сказать?

«Я люблю тебя».

«Прости».

«Я исполняю волю Его».

Ничего не сказал. Взял нож, рукоять жжет ладонь, лезвие жжет глаза. Словно молния трепещет на запретной вершине, пляшет в пустом небе.

Занес нож.

Обеими руками ухватившись за раскаленную рукоять.

«Как люблю я тебя, один лишь Господь знает. Но иначе нельзя — ибо есть еще одна Любовь. И она превыше».

— В самом деле? — раздался голос.

Откуда-то сзади раздался.

Мышцы свело, не мог остановить замах, всю силу в него вложил, всю, что еще осталась.

Над худенькой шеей остановился нож, точно наткнувшись на невидимую преграду.

— Ну ладно, хватит, — тот же голос из-за спины.

Руки так и не разжал, медленно, медленно повернул окаменевшую спину.

Мальчишка сидит на валуне, худощавый, возраста Исаака. Ноги подтянул, охватил руками, упер подбородок в колени, глядит с любопытством.

В белой рубахе сидит, в нарядном пестром платье, в новеньких сандалиях с медными пряжками.

Выпростал руку, щелкнул пальцами — за спиной, на черном камне зашевелился Исаак, освобожденный от пут.

Смотрел, глазам своим не веря. Горло пересохло. Едва выговорил:

— Ты, Господи?

Мальчишка пожал острыми плечами.

— Лишь Голос Его. Господь — повсюду.

Это — Голос? Те явились в сиянии славы своей, плыли, не касаясь земли, ликом светлы, очами грозны но и ласковы в то же время… А тут — ежели судить по повадкам пастушок, каких много, а ежели по платью, то и господский сын… Всего лишь.

— Ножик-то брось, — деловито сказал мальчишка.

Разжал руки, нож, звеня, ударился о камень, воткнулся в камень, стал торчком, дрожит рукоятью. Ладони все в пузырях, в алых ожогах…

Гордость еще оставалась — распрямил спину, расправил плечи. Проговорил с трудом:

— Господь Сам направил меня. Его теперь хочу слышать — не тебя.

— Да с чего ты взял, что Он захочет с тобой теперь разговаривать? — удивился мальчишка.

Опустил руку, почесал щиколотку под ремешком сандалии. Покачал головой.

— Ах ты… трусливый старый дурень!

Задохнулся. Этот… Голос… Да что он себе позволяет? Был бы грозен, звучал бы из облаков, прогремел бы «Не поднимай руки твоей на отрока!» — пал бы на лице свое, посыпал голову прахом, глаз бы не поднимал, лишь краешком — разорвались облака, распахнулась лазурь, катится в ослепительном блеске Колесница Небесная, тесными рядами ангелы сомкнулись, звучат их голоса: «Глядите, единственный единственного на заклание привел!». Звучат голоса, Господу осанну поют, ему осанну поют, избранному, единственному, верному!

— Трусливый? — проговорил сквозь зубы. — то, видно, одному Господу ведомо; чтобы поднять руку на сына своего единственного, большее потребно, нежели простая смелость!

— Ну-ну, — поморщился мальчишка, — это ты кому другому скажи. Любовь, мол, вела твою руку… От страха ты сделал это, не из любви…

— Господь повелел…

Теперь уже не руки горят, лицо все горит, пылает нестерпимо, кровь бросилась в лицо, в ушах звон, неправильный, не тот, злой звон — точно где-то поблизости колотят в медный чан… Хочется сказать «Уймите его!» — а кого «Уймите»? Кому сказать? Глядит, усмехается.

— А ты и послушался!

Гордо поднял голову.

— Внял слову Его.

— В том-то и дело, — вздохнул мальчишка, — говорил к тебе Господь, но не отвечал ты. Только слушал. Да и баран слушать умеет. Ну, о чем Господу говорить с бараном? Короче, велел Он передать тебе, что расторгает Договор.

Мальчишка сидел на месте, болтал ногой, обутой в сандалию, но Аврааму показалось, что жесткий кулачок ударил под дых, да так, что согнулся Авраам пополам, выпрямиться не мог, ловил ртом воздух

— Одна еще надежда оставалась у Господа. Что встанешь ты, скажешь «Нет. Противно мне это, да и Тебе, Господи, такое не пристало. Ибо ставишь слово Твое против промысла Твоего. А коли гневаешься, Господи, то вот я, Авраам, здесь, перед Тобою. Себя отдаю в жертву, не Исаака. Хочешь — прими, хочешь — оставь.

— Что Он повелел, то я и сделал. Нет выше слова для меня!

— Господь выше, чем слово Его. Сам Господь! Говорил — любишь Его? А кого? Которого? Или Господь подобен Ашторет аморрейской, этой бабе кровожадной, что ты сына своего поволок на жертвенник? Или сам ты не ходил меж сынами Хетовыми, не говорил им; претит Господу жертва человечиной! Пускай уж лучше ягнят режут, раз уж не могут без вида крови, без запаха ее! Малкицедек, Царь Правды, Царь Мира не потому ли тебя, кроткого пастыря, на пастбища свои пустил, что устала земля от кровопролития, что взывает она к Небесам? Авилемех, царь могучий, кровавый царь, седьмой год уж ягненка в храме Урском Господу посвящает — не младенца-первенца. А теперь что скажет — обманул его Авраам, запутал сладкими речами, чтобы лишить силы, чтобы пало царство его, не оставив следа на земле, а сам тайком, на горах Мориа, первенца в жертву кладет, ибо желает возвыситься выше всех земных владык?

— Да разве я ради себя? — выдохнул, — сколько мне еще осталось? Я ж ради народа своего!

— Какого народа? — поднял брови мальчишка, — где этот народ?

— Господь обещал…

— Обещал, — охотно согласился отрок, болтая ногой, — Но что Он обещал? Сказал Господь, что в сыне твоем вся будущность твоего потомства, великий народ выйдет из чресл его! Так ты, выходит, весь свой великий народ, не одного мальчишку, своими руками потащил на алтарь, точно дикий хананеянин какой? Не поверил, значит, Господу?

— Вера моя крепка! И Господу то ведомо.

На отрока этого не глядел. На небо глядел — вот сейчас раскроются небеса, свет прольется в душу, покой, мир вокруг воцарятся, все будет как должно, как заслужено… Или не устал он, Авраам, не вычерпал себя до дна?

— Вера? — переспросил мальчишка, — Не страх?

И вдруг, грозно:

— Зачем Агарь прогнал? Зачем в пустыне умирать оставил? Без воды, без пищи?

Агарь, тоска моя, птица ночная…

Перехватило горло, дышать не мог. Протолкнул воздух в ноющую грудь, встрепенулся… Вспомнил, как прибежала Сарра, как плакала тогда госпожа, что говорила…

— Разве не поднял Измаил руку на Исаака? Из лука не целил? Братоубийства, подобно Каину, не измышлял? По праву был изгнан, по закону…

— Из лука? — удивился, — Целил? Сам видел?

— Сарра… Сарра сказала!

— Ах, Сарра.!

Усмехнулся.

— А ты, значит, ей поверил!

— Поверил. — сказал угрюмо, — Без тебя знаю, Агарь ей была как кость в горле. Дай волю — сердце бы вырвала египтянке, очи бы выела. Но не Сам ли велел «Во всем, что скажет тебе Сарра, слушайся голоса ее, ибо в Исааке наречется тебе семя!»

— Ну, сказал, — пожал плечами отрок, — а ты и послушался… да побил бы дуру бабу хорошенько, может, тогда бы по-другому заговорила! Ради Исаака послушался? Что ж привел его на заклание, ягненочка своего, единственного? Эх ты, трусливый старый дурак, что же мне с тобой теперь делать? Не нужен ты Господу, никому не нужен…

Задумался, поднял руку.

Авраам втянул голову в плечи, молчит…

И впрямь — зачем все? Ради Исаака, избранного, радостного, прародителя народов? Так вот он, избранный, на жертвенном алтаре! Ради Сарры? Так нету мира под благословенной кровлей — скрежетом зубовным исходила госпожа при виде его, не забыла ему египтянку, не простила. Ради Слова Господня, послания Его народам? Да кто ему, Аврааму поверит, когда понесет он послание руками, обагренными кровью единственного сына своего? Жертвенной кровью?

Из страха… Да и как не бояться — грозен его Господь! Не вышел ли он, Авраам, поутру в поле, тогда, тринадцать весен назад, не хотел видеть, смотреть не хотел, а все ж не удержался, глянул — на Шедом, на Хамарру, на все пространство окрестное, и увидел — вот дым поднимается с земли как дым из печи. Яма в земле черная, обугленная, спекшаяся, блестит на солнце, караваны обходят ее стороной, звери бегут ее, птицы, что отваживались пролететь над ней, падали вниз грязными комками перьев…

Потом, постепенно, водой заполнилось — море Лота, горькое море, соленое море. Мертвое.

Что Авраам? Избранный, уцелевший, оставленный жить милостью Божьей… Тени Шедома и Хамарры стоят у него за спиной, шепчут, шепчут… Кроткая жена лотова, девочки его безумные, сам племянник, чей разум так и остался там, в ревущем огненном урагане. Говорят, до конца жизни боялся Лот глядеть на свет Божий, выходил из пещеры лишь по ночам, не человек — зверь безумный, беспамятный…

— Верно говоришь, — выдохнул, — не из любви… Нет у меня больше любви. Один страх.

— Что ж ты, — печально сказал отрок, все еще покачивая ногой, — разве не любящий был, не праведный? Не сам к Нему пришел? Не поклялся ли жить во славу Его? Не возрадовался ли Он, что хоть один такой нашелся — или много на земле Человеков? Тех, что не славы просят, не силы, не богатства? На тебя была вся Его надежда. И нет больше надежды. Ни тебе, ни народу твоему… Богобоязненный, ишь ты… А когда жену свою, лилию долин, сестрою своею представил, тоже — Господа убоялся? Фараона убоялся, владыки земли Египетской. Почему не стал перед ним, сильный, гордый, не сказал — жена она мне, а попробуешь увести ее в гарем свой, так не миновать Божьей кары… Или не верил, что Господь стоит за плечом?

Да, думал Авраам, верно… Господь стоял за плечом, дыхание Его опаляло, да и сам он, Авраам, сверкал тогда отраженным могуществом Его. Однако ж, вот, отдал Сарру владыке сынов мицраимских, сам отвел. После плакал, зубами скрипел, а все ж отдал… Господа молил — верни! — сжалился Господь, вернул, припугнул пылкого владыку. А вот не с тех ли пор изменилась Сарра к нему, к Аврааму, не могла простить, что вот так, угодливо, торопливо, поспешил поднести чужаку, точно вещь драгоценную. Не с тех ли пор охладела?

А фараон, говорили, так и не перенес потери — умер с тоски…

Показалось вдруг, легче стало дышать. Пока было что терять, боялся. Теперь-то что?

— Что тебе с того? — сказал угрюмо. Ты просто Голос. Тень от солнца. Тебе ли знать, каково слабому с сильным? Сказал — и хватит. Убьешь — убей, оставишь — оставь в покое. Сил больше нет.

— Убить, — пожал плечами. Смешно получилось, неправильно — рука все так же воздета к небу, легкая, не ведающая устали, — нет у меня на то права, да и зачем? Сам умрешь. Старый ты, Авраам…

— Сам знаю.

Не считал лет, но знал, много их, слишком много. Крепок был, бодр, люди дивились — долгую жизнь дал Господь Аврааму, пастырю стад, пастырю народов, верно, заслужил он ее, ибо ходит путями верными. Вот он — у всех на виду, и путь его — вот он, у всех на виду, нелегок этот путь, однако ж, всем доступен, ежели потрудиться хорошенько… да и награда велика…

— Был ты как драгоценный камень в ладони Господней, а как разожмет Он руку? Вдвое, втрое больше прожил ты, чем тебе отпущено…

Медный котел гудит в ушах, в голове, темно в глазах. Проступают на руках синие жилы, оплетают их, точно виноградная лоза. Ах, что ты со мной творишь, Господи!

— Оставь его! Слышишь, ты!

Вздрогнул — Исаак из-за спины вырвался, бросился вперед, точно не перед вестником, перед сверстником своим; сжал кулаки, рукой взмахнул — отрок перехватил его руку, легко, не глядя.

— Бодается ягненок-то, — удивился вестник.

— Оставь! — твердил Исаак, тщедушный, изнеженный сыночек маменькин в нарядном жертвенном платье, в новеньких кожаных сандалиях, и все норовил извернуться, пнуть вестника коленкой под дых, а то и еще куда. — Не трогай отца, ты, мерзкий мальчишка! Или не по воле Господа поступил он?

— Исаак… — запинаясь, с трудом вытолкнул Авраам, — сынок… Не… надо, он… убьет тебя!

— А и пускай, — ужом вертелся в цепких руках Исаак, — или я уже не мертв? Господь меня и так предназначил в жертву, ясно! Сам Господь! Так что попробуй, тронь меня! Я — не твой! Я — его!

— Отца жалеешь, — пробормотал вестник тихо, и все ж громом отдавались его речи в ушах Авраама, — а он тебя — пожалел?

— Его это дело! И Господа! И не стой между ними! Или сам Господь ты, что расселся тут, как хозяин?

Тень от вестника поползла по земле, растет, ширится, всю вершину покрыла тень, и сам он — тень, черная прорезь в синеве небес, пылает на голове венец огненный, глаза холодным серебром сияют, точно луны.

— Смотри на меня, ягненочек, смотри хорошенько!

Исаака отшвырнуло на землю, упал, всхлипывая, вновь вскочил…

— Все равно, — вытирая нос рукавом, — не верю я, что ты — от Господа. Разве стал бы Господь так отца моего обижать? Господь добрый! Он по правде судил бы! По справедливости!

В вышине вспыхнули серебряные глаза.

— Добрый? Господь не добрый. И не справедливый. Он — Господь.

— А кому он нужен — такой? — удивился мальчик.

Вскинулся Авраам, рукой глаза прикрыл.

— Молчи, — шепчет Исааку. — Нельзя с Ним так! Молчи…

Испепелит ведь, да что там — испепелит… Все горы Мориа до основания сроет!

Усмехается Голос.

— А тебе кто нужен, крикун? Или не свободны вы в выборе своем, что все на Господа валите? Или вы впрямь агнцы бессловесные? Или дети малые? Или, хуже того, умом скудны, что без пригляду да опеки сгинете, все, как один? А Господь — Он не пастырь, не нянька! Не внемлющих взыскует — ведающих!

Исаак вновь рванулся вперед, заслонил отца, стоит, запрокинув голову.

— Тогда с меня и спрашивай, — задохнулся, продолжал торопливо, — это я, я во всем виноват! Это я струсил! Из-за меня Измаил погиб!

— Замолчи, — хрипло проговорил Авраам, наконец, опомнившись, — что ты еще выдумал?

— Нет, я правду говорю, — торопился Исаак, — тогда, в холмах, вдвоем с Измаилом… смоква там росла, потянулся я к плодам, Измаил сзади шел, со своим луком. Кричит: «не двигайся! Замри!». Рядом со мной просвистела стрела, вонзилась в ствол. «Теперь гляди, — говорит, — за какую ветку хотел ты ухватиться. Впредь смотри, куда лезешь!» Змея там была, на дереве, стрела прямо в голову ей вошла, прибила к стволу. Колени у меня подогнулись, сел я, где стоял, гляжу — мама бежит. Подбежала, схватила на руки. Измаил стоял гордый, довольный, благодарности ждал, наконец-то мир будет под кровлей шатров — или не спас он сейчас меня у нее на глазах? Поглядела она на него, как обожгла, отвернулась и уж больше не глядела. И меня увела.

— Что ж ты молчал, сынок?

Опустил голову Исаак, на Вестника не смотрит, да и на отца тоже. Потом поднял взгляд, глянул прямо в душу.

— Боялся.

— Чего боялся? Или не любил я Измаила?

— Любил… А только… Мама сказала, не знаешь ты, агнец мой, что такое злоба людская! Может, спасти он тебя хотел, а может, и нет… Господь разберется. Он все видит, Он и это видел

— Что ж мне не сказал? Я бы отправил за ними… Вернул…

Отправил? Сам бы побежал, поскакал бы, на лучшей верблюдице своей, на белой, коврами бы выстелил дорогу домой перед смуглыми ногами ее…

— Прости, отец. Подумал я, вот, Господь повелел, и ты повелел, и ушел Измаил… У него свое царство, у тебя — свое, один я теперь у тебя, значит, и любовь твоя вся — теперь мне. Да и мама говорила — приворожила тебя колдунья египтянка, да и против меня злое умышляет. Что я для них что бельмо на глазу, хозяйский сын, любимый. Я и не верил, а все ж и верил… Прости меня отец, стыдно мне.

Дрожит, щеки горят, но не плачет — в глаза смотрит.

Подошел на негнущихся ногах, обнял за плечи.

— Твоя вина во сто крат меньше моей вины. Или не в ответе я, пастырь своих стад, за тебя, за него, за Агари смерть в пустыне раскаленной, за ложь саррину? Или не стал я своему племени судией неправедным?

Гладил по голове, в небо не глядел.

Повернулся — где исполин в венце из молний? Вновь отрок сидит на валуне, болтает ногой.

— Ладно уж, Авраам, — вздохнул, — довольно, ступай. Принял Господь жертву.

— Мою? — вскинулся, спину выпрямил гордо. Царь земли своей, пастырь стад своих, прародитель народа своего. Поют ли в ушах колокольчики, звенят ли? Нет, тишина на плоской вершине, ветер лишь чуть свистит в кустах терновых

Качает отрок кудрявой головой, смотрит на Авраама, с жалостью смотрит.

— Не твою — Исаака. Мальчишка-то твой, сынок балованный, добровольно на алтарь пошел. Ради тебя, дурня старого — он же не побоялся руку на меня поднять, чтоб тебя, ах ты, трусливый пастырь трусливых, от Господнего гнева прикрыть собою. Ступай же, ибо отпускаю я его, благословенного, да и тебя отпускаю, ибо ты теперь — с ним, не он — с тобой.

— А великий народ… — заторопился, — породит он великий народ? Мой народ?

— Породит, — отмахнулся, — а то от таких, как ты, великие народы не бывают? Да и малый-то твой покрепче тебя будет. Погоди, еще станут потомки его рассказывать своим потомкам, и про тебя, и про него… такого наплетут…

— Господь, — выговорил с трудом, но все ж выговорил, едва шевеля непослушными губами, — пускай не гневается на Исаака.

— Торгуешься, пастырь народов, — усмехнулся отрок, — ладно-ладно, не тревожься, будет он в руке Господа до дней кончины своей. Да только пускай он запомнит, ягненочек твой, — на вершине своей жизни стоял он сейчас! Ибо предстал он перед Богом и стоял достойно.

Вырвалось из трещины в черном алтаре пламя, встало столбом, ширится столб света, заполняет собой всю вершину, глазам смотреть нестерпимо.

Вот она, милость Господня, думал Авраам, жестокая, опаляющая, а все же — милость! Столько миров у Господа, столько светил, сонмы ангелов у него, моря света, озера мрака. Что ему за дело до судьбы одного единственного человека, ему, рушащему крепости? А все ж, выходит, есть дело… И, если учимся мы постигать величие Его, не так ли и Он учится милосердию? Агарь, Измаил… Что ж, если Господь пожалел одного отрока, почему бы Ему не пожалеть другого? И ежели Ему ведомо, что такое любовь, разве не сжалился он над горькой любовью несчастного, перепуганного скотовода?

— Кто может узреть Господа и остаться в живых, — пробормотал Авраам, заслоняясь рукой от нестерпимого света, — кто может нести Его ношу? А все же… Кто знает, быть может, когда-нибудь… кто-нибудь из твоих потомков, сын мой, сможет без страха смотреть в Его глаза?

За скальным выступом истошно орал перепуганный осел.

Исаак стоял, судорожно сцепив руки, ослепительный горний свет сиял в его глазах, но он не отводил взгляда, запрокинув голову, приоткрыв рот, глядел туда, где, гремя, катилась в лазури золотая колесница. Потом моргнул, повернулся, взял отца за руку.

— Пойдем, отец, — проговорил он, — пора домой…

— Вот так и был заключен новый договор, — завершил свой рассказ незнакомец.

Гиви поднял голову и увидел, что тьма вокруг костра побледнела, сам костер почти прогорел, верблюды мирно дремлют, пережевывая жвачку, а птица худ-худ, сидевшая все это время на плече Шейха, приподняла голову и встопорщила хохолок.

— Точно! — воскликнул Шендерович, хлопнув себя рукой по колену, — а я что всегда говорил!

— Ты хочешь сказать, о, скиталец, что сия история тебе знакома? — вежливо спросил Шейх.

— Конкретно эта версия нет, — уклончиво пояснил Шендерович, — я имел в виду, что если власть на тебя давит, делай по-своему. А то понаставили рогаток в частном бизнесе…

— Я рек не о корыстных стремлениях, — назидательно заметил Шейх, — Впрочем, не стоит слишком сурово взыскующих благ земных, поскольку без оных и вовсе худо. Но речь сейчас не о том. Полагаю, вас тревожит будущая участь.

— Истину ты рек, о, Шейх, — печально заметил Гиви, — однако же, не всю истину, поскольку «тревожит» еще слабо сказано.

Он настороженно оглянулся. На близлежащих скалах птицы Анка перекликались и чистили перья, приводя себя в порядок после ночного сна.

— Добавлю, что ветер переменился и несет вам перемену судьбы, — Шейх прислушался к тихому щебету птицы худ-худ, которая, привлекая к себе внимание, нежно ущипнула его за ухо, — я же вас покидаю, ибо там, куда вы проследуете, у вас будут иные покровители.

— Надеюсь, не столь могущественные, — кисло сказал Шендерович.

— Могущество их велико, однако ж, лежит в пределах, доступных простому смертному, — успокоил его Шейх.

— А, — обрадовался Шендерович, — местные власти?

— Ну, — задумался Шейх, — в общем, да. Что до меня, то исполнил и я мне предназначенное, а потому удаляюсь. И не советую пускаться в бега, — заметил он, правильно истолковав вдруг ставший рассеянным взгляд Шендеровича, — поскольку, лишившись покровительства, вы подвергаете себя нешуточной опасности.

Он как-то по особенному сложил губы и мелодично засвистел. Птица худ-худ прислушалась, склонив на бок голову, потом сорвалась с места и полетела на восток — птицы Анка снялись с места и организованной вереницей потянулись за ней. Черная лента мелькнула в светлеющем небе и растворилась в дымке на горизонте. Шейх проводил их взглядом.

— Ну, мне пора, — сказал он доброжелательно. — Можете не провожать.

— Эй! — возопил Шендерович, — постойте… Я хотел спросить…

Но тот поднялся, дружелюбно помахал рукой и исчез за скалами. Гиви прислушался, приоткрыв от напряжения рот, но в развалинах было тихо. Их ночной собеседник исчез.

— Эх! — печально проговорил Гиви, — этот-то приличный человек оказался…

— Да, — согласился Шендерович, задумчиво почесывая затылок, — Корректно себя повел, в общем и целом. Кстати, кому этот ребе нас сдал, а, корабль пустыни?

— А он сдал? — без особого интереса спросил Гиви.

Ему хотелось, чтобы их, наконец-то кому-то сдали. Кому-то относительно вменяемому, кто, во-первых, не варит змею живьем, во-вторых, не волочит куда-то с диким гиканьем и свистом, а тихо-мирно оформит все бумаги и посадит в приличную тюремную камеру, желательно с кондиционером, дожидаться, пока их дело не передадут атташе по международным связям. Боже мой, подумал он, это ж сколько времени уйдет! Меня же главбух живьем сварит!

— А то! Всю ночь караулил, чтоб не заснуть, майсы травил, птицами обложил. Вот уж не думал, что они освоили такие методы!

— Кто? — насторожился Гиви.

— Агенты, разумеется, — пожал плечами Шендерович, — бойцы невидимого фронта.

— Какого фронта?

— Невидимого, — отчеканил Шендерович. — Ну-ну, не притворяйся, что ничего не знаешь! Между прочим, о, мой скрытный друг, возможно, мы с тобой первые, кто наблюдал в действии телеуправляемых птиц, это секретное оружие тайных группировок, рвущихся к власти. Поелику попали мы с тобой в самое сердце секретного международного заговора.

— Не сходится, — уныло возразил Гиви.

— И прекрасно все сходится. Техника на высшем уровне, гипноз, эта… трансформация. Сначала на нас отработают, потом постепенно подменят такими вот маньяками все ключевые политические фигуры… И кто различит? Ноги, ноги делать надо, пока нас не устранили, как нежелательных свидетелей…

— Ох, Миша, боюсь, беда в том, что мы, как раз желательные свидетели. Вцепились в нас, понимаешь, как бубалоны какие-то.

— Да, — вздохнул напарник, — неувязочка вышла. Может, нас с тобой с кем-то спутали, уроды эти. А потому, повторю, о, мой мастер внедрения, хватай вон тот бурдюк, поскольку в нем еще плещется на дне этот вонючий кефир, и пошли…

— А шейх этот велел не дергаться… — возразил Гиви, которому было неуютно в развалинах, но брести по палящему солнцу тоже не особо хотелось.

— А ты и не дергайся. Просто двигай.

— Он сказал, местные власти уже на подходе.

— Где? — разозлился Шендерович, — ты их видел? Он их видел?

— На подходе, — упрямо повторил Гиви.

Шендерович мрачно посмотрел на него, покачал головой и полез на верхотуру груды камней, когда-то служившей остатком городской стены.

— На подходе, — бормотал он злобно, — сейчас, разбежались… ты кому поверил? Странствующему фокуснику? Этому артисту-трансформатору? Местные власти, местные власти… Бандиты это, а не местные власти…

— Он бандитов, Миша, между прочим, убрал, — уговаривал снизу Гиви.

— Конкурентов он убрал, ясно? — шипел сверху Шендерович. — Да и то…

Он вдруг умолк, и Гиви отчетливо услышал, как его напарник хватает ртом воздух. Обожженное солнцем пустыни лицо Шендеровича стремительно побледнело, глаза выпучились. Он скатился вниз и ошеломленно покрутил головой.

— Что там, Миша? — испуганно вопросил Гиви.

Шендерович сделал глубокий вдох.

— Местные власти, — наконец, выдохнул он.

Гиви приподнялся на цыпочки, вытягивая шею, но ничего не увидел.

Шендерович сделал неопределенное движение указательным пальцем, тыча его вверх.

Гиви тоже вздохнул и, в свою очередь, полез на груду камней. До самого горизонта простирались барханы, покрытые песчаной рябью, но там, вдали, шевелилась, приближаясь, темная полоса. Горячие верховые кони плясали под всадниками, за ними следовала вереница верблюдов, на утреннем ветру развивались узкие знамена, алел шелк попон, сверкали белизной одеяния, солнце плясало на остриях копий.

— Ничего себе! — пробормотал он.

— Местные власти, — снова пояснил снизу Шендерович.

* * *

Гиви осторожно слез.

— Ну? — хладнокровно спросил овладевший собой Шендерович — видал? Кажется, это за нами!

— Это… да… Миша, но это же целая армия!

— Типа того… — Шендерович на миг задумался, рассеянно меряя взглядом безрадостное окружение, — Ладно! Раз, два, взяли! Давай, лезь на это вонючее жвачное. И поскорей!

— Зачем, Миша?

— Мы, — провозгласил Шендерович, отряхиваясь и тщетно охорашиваясь, — встретим их, как подобает отважным мужам, сынам пустыни. Мы не будем таиться в развалинах, как какие-то шемхазайцы! Мы выступим им навстречу! На этих великолепных животных! Стой спокойно, ты, падаль!

Он деловито ткнул белую верблюдицу кулаком в бок и та, к удивлению Гиви, покорно подогнула мосластые передние ноги.

— Вот так, — назидательно проговорил Шендерович, умащиваясь в седле, — А теперь вира помалу. Ах ты, волчья сыть, травяной мешок! Давай, Гиви, шевелись, что стал, как соляной столб. Ногой его! Ногой!

— Уместно ли это, Миша? — все еще сомневался Гиви, осваивая могучие всхолмления. Его верблюд, презрительно оглянувшись, с размаху шлепнул по земле огромным стоптанным копытом. — Некоторая нескромность, нет?

— Всего лишь вежливость, — отозвался со своей вершины Шендерович; верблюдица под ним втянула воздух длинной верхней губой и вдруг радостно заревела, раззявив огромную желтозубую пасть. — Во! Да ты на девочку погляди — как трепещет! Стремится к обществу. В свет, так сказать! Ах ты, моя Наташа Ростова!

Где— то за барханами ей откликнулся отчетливый, чистый звук рожка.

— Э-эх! — вздохнул Гиви.

В затерянных пространствах его души трубы ответили трубам…

Он распрямил плечи, насколько это было возможно в данных условиях, и потрусил вслед за Шендеровичем, гордо возвышавшимся на разукрашенном седле покойного Предводителя.

* * *

Войско приближалось. Стройная цепь заколебалась и нарушилась — от нее отделилось трое верховых на горячих конях с тонкими ногами и лебедиными шеями, в богатой сбруе и расшитых серебром чепраках. Всадники ослепляли взоры своими изукрашенными кафтанами и рубахами тончайшего полотна, а также переливчатыми шароварами, из которых вполне можно было выкроить паруса для быстроходной ладьи.

— Как представляться будем? — выкрикнул Гиви в спину Шендеровича, неуклонно мчавшегося навстречу.

Я не шпион, — уговаривал он сам себя, моргая от поднятой встречающими пыли, — я бухгалтер… Может, они и бухгалтеров так встречают? Скажем, иностранных?

— Как цари, разумеется, — обернувшись, крикнул Шендерович, грозно сверкнув глазами.

— Брось, Миша! Кто нам поверит?

— А во что они поверят, — орал Шендерович, нахлестывая верблюда, — в воздушные шарики?

Про воздушные шарики Гиви успел почти забыть. За последние несколько дней он вообще не сталкивался с резиновыми изделиями.

В шарики не поверят, — тоскливо думал он, трясясь на своем верблюде, — в бухгалтеров наверное, тоже. Интересно, проверят ли они в скрытых царей?

Грозный смуглый красавец, возглавляющий отряд, осадил вороного жеребца, бросил поводья одному из спутников и спрыгнул на песок. Гиви потрясенно наблюдал, как он опускается на колени, склонив гордую, увитую белоснежным тюрбаном голову.

— Приветствую тебя, о, царь времен! — произнес он. — Наконец-то ищущий нашел искомого.

— И я приветствую тебя, о, водитель тысячи копий, — с достоинством произнес Шендерович.

* * *

— Поведай же мне, о, могучий, — эмир деликатно подхватил щепоть обжигающего плова, желтого как шафран, источающего запах имбиря и приправленного гранатовыми зернами, — мы ждали тебя, но как случилось, что ты, царь царей, очутился в пустыне с одним единственным спутником, каковой есть — кто он, кстати, о, сильный?

— Мой великий везирь, разумеется, — доброжелательно кивнул Шендерович, запивая плов прохладным шербетом, — грозный, как горный лев, щедрый, как летняя гроза. Не удивляйся нашему виду, о, воин, равно как и нашему печальному положению — в обычае у нас странствовать тайно, дабы из первых рук узнавать, все ли в порядке в подвластном мне царстве. И, как водится, напали на нас свирепые разбойники, однако же, не ведая о нашей истинной сущности, которую мы им не открыли, несколько опрометчиво решили они продать нас в рабство. Однако же мы силой и хитростью сумели освободиться, как видишь, захватив военную добычу в облике этих благородных животных.

— А! — кивнул эмир, — Лучшей жемчужиной пустыни овладел ты, о, великий, ибо это и есть знаменитая Аль-Багум, ревущая, о коей ходят удивительные слухи. Добавлю, что ее числили добычей грозного Рейхана по прозвищу Шарр-ат-Тарик, что означает «Зло дороги», а захватил он ее во время буйного набега на стада Ирама. Еще добавлю, что очень мы горевали по этому поводу, ибо нет лучшей верблюдицы в подлунном мире.

— Добавлю также, — сказал Шендерович, хладнокровно вытирая руку о рубашку, — что знаменитого Рейхана по прозвищу Шарр-ат-Тарик нет более.

— Воистину ты велик, — восхитился эмир. — Ибо никому из нас не под силу было справиться с Черным Рейханом!

— Ну, — благосклонно кивнул Шендерович, — это было нелегко. Однако же, возможно, при определенной благосклонности Всевышнего.

— Сила твоя велика, бык пустыни, — кивнул эмир.

Яростное солнце пустыни, просачиваясь сквозь стенки походного шатра, приобрело безобидный медовый оттенок. Ленивые отсветы бродили по расшитым подушкам, узорчатым коврам, узкогорлым кувшинам. Плов сиял россыпью желтоватых жемчужин, багряным лалом светился барбарис, янтарем истекал кишмиш, услада востока.

Эх, думал разнеженный Гиви, вот оно, знаменитое восточное гостеприимство, пока не прирежут. И, ополоснув пальцы в розовой воде, вытер их о тончайшее полотно.

— Прости меня за эту скудную походную трапезу, о, бесстрашный, — заметил эмир, — впятеро, вдесятеро богаче будешь принят ты во дворце, и не мой юный оруженосец, но прекрасные девы, услада для глаз, обольщение для плоти, будут прислуживать тебе. Пылкие девы…

— С камнями в пупках, — с готовностью подсказал Гиви.

— Если тебе того хочется, господин, — несколько озадаченно произнес эмир.

— Не важно, — отмахнулся Шендерович, — мой везирь родился под небом дальней страны с несколько причудливыми обычаями.

— Но ножные браслеты, издающие мелодичный звон, и спадающие завесы, и бубенцы в тонких пальцах, и…

— Ладно, — величественно кивнул Шендерович, — сойдет. Стол и кров всегда благословенны, как бы ни были скромны. Тем паче, что терпели мы много большие неудобства во время странствий. Но поведай мне, о, встречный, откуда было ведомо, что нас потребно искать именно здесь? Пустыня велика, и двум странникам нетрудно в ней затеряться.

— Это все наш звездочет и звездозаконник Дубан, о, великий, — пояснил эмир, — он прочел по знакам небес, что пустующий престол вскоре перестанет пустовать. Правда, изъяснялся он несколько путано, как это у них, звездозаконников, водится, однако ж, совершенно определенно указал, где вас искать. Вот я и выступил со своим войском, полагая, что смогу оказать вам своевременную помощь и поддержку, ежели таковая будет потребна.

Шендерович задумался.

— Вообще-то, мы здесь проездом, — сказал он, наконец, — и царство мое, каковое покинул я исключительно по горячности и неразумию в поисках приключений, не меньше вашего требует досмотра и пригляда, да и, как ты уже заметил, почтенный, своею рукою, без посторонней помощи, повергли мы в прах супостата. Но я, так и быть, готов уладить ваши государственные проблемы к обоюдному удовольствию.

Эмир, казалось, тоже задумался.

— Ирам был и будет твоим царством вовеки, о, Беспредельный. Однако не удивительно, коли ты в своих странствиях попираешь престолы и обретаешь короны!

— Таки да, — степенно согласился Шендерович.

Гиви тихонько вздохнул. Деваться было некуда. Пустыня за стенами шатра поросла походными палатками, словно весенними тюльпанами и ощетинилась сотнями копий. Собственно говоря, им еще повезло, что их не тащат волоком за лошадьми, как иностранных шпионов. Так значит, Миша опять царь! Ну-ну…

— Так куда мы направляемся? — благосклонно продолжал Шендерович.

— Как — куда? — удивился эмир, — в Ирамзат ал-имал, разумеется! В Ирам многоколонный, великий город, сердце мира!

Гиви вспомнил возносящиеся к небу белые башни, колеблемые призрачным дыханием пустыни. Шендерович, должно быть, подумал о том же.

— А-а! — протянул он, — этот!

— Это же лишь игра света и воздуха, кою наблюдают воспаленные жарой умы! — не удержался Гиви, — он же не существует!

— Может, ты скажешь, что и я не существую, о, великий везирь Великого? — негромко, но очень внушительно осведомился эмир.

— Э… — промямлил Гиви, — В факте твоего существования я не усомнюсь. Ты же мыслишь, о, эмир! Следовательно существуешь!

Эмир слегка расслабился и благосклонно кивнул.

— Воистину мудрый муж этот твой везирь, — любезно сказал он Шендеровичу, — не удивительно, что он сопровождает тебя на твоих подлунных путях!

— Польза от него велика, — согласился Шендерович, — а что еще поведал тебе этот звездозаконник касательно наших дел, о, водитель войска?

— Полагаю, — достаточно уклончиво проговорил эмир, — что тебе, опора опор, следует побеседовать с ним лично. Однако ж, если ты, о, солнце востока, пришедшее с запада, чувствуешь себя достаточно отдохнувшим, то твой слуга покорно просит тебя проследовать в путь, ибо твои подданные пребывают в ожидании.

Он приложил руки ко лбу и замер в почтительной позе. Шендерович вздохнул, озирая маячившие у входа силуэты часовых, довольно ловко поднялся с подушек и, откинув полог, высунул голову наружу. По стройным рядам войска прошла волна. Тысячи человек согласно затрясли копьями и заорали — слаженно, но неразборчиво. Шендерович приветственно помахал рукой, и вновь нырнул в шатер.

— И я полагаю, ты прав, о, опора трона, — согласился он, — и нам и впрямь следует пуститься в путь, дабы проследовать под э… гостеприимный кров твоего дворца…

— Твоего дворца, Землеблюститель, — вежливо напомнил эмир.

— Под гостеприимный кров моего дворца, — согласился Шендерович, — пошли, Гиви…

— Опять на верблюда? — тихо застонал Гиви.

— Твоему везирю неугоден верблюд? Быть может, он предпочтет жеребца, черного как ночь, с сильными бабками, свирепого, как лев, горячего как ветер пустыни?

— Нет, — покорился неизбежному Гиви, — пускай лучше верблюд. А этих… носилок у вас нет?

— На носилках носят женщин и престарелых, — сухо ответил эмир, — или раненых. Ты ранен, источник мудрости?

— Не-ет, — устыдился Гиви.

— Не морочь людям голову, — сквозь зубы прошипел Шендерович, — веди себя как мужчина! Прикажи, чтобы нам подвели наших животных, о, эмир!

Эмир хлопнул в ладоши, и уже через пару минут несколько человек подтащили к палатке оскаленную и упиравшуюся Аль-Багум. За ней неохотной трусцой следовал гивин монстр.

— Впереди войска поедешь ты, — эмир склонился в поклоне, тогда как один из его воинов придерживал стремя, а еще двое держали на распялках гневную Аль-Багум. Впереди войска въедешь ты в белые стены Ирама!

— Хорошо-хорошо, — рассеянно отмахнулся Шендерович, с размаху пихая Аль-Багум кулаком в челюсть. Верблюдица сразу успокоилась и подогнула колени — в чем-чем, а в дрессировке верблюдов покойному Шарр-ат-Таррику равных не было.

— Глядите, глядите, — прошел шепоток по рядам.

Эмир окинул войско многозначительно-гордым взглядом и птицей взлетел в седло.

* * *

Ирам и впрямь восстал из пустыни, как видение; белые городские стены, казалось, чуть подрагивают в раскаленном белом воздухе, синева небес отражалась в синих изразцах куполов. Горы полукольцом охватывали его, отчего город напоминал лежащую в каменной ладони чашу, на зеленых склонах паслись овцы, меж которыми бродили крикливые пастухи и сонные собаки, спешили с гор водоносы и поставщики снега, пестрели шатры на стоянках воинов и пастухов, в долинах лежали пышные сады, из которых даже сюда доносилось одуряющее благоухание, плескалась теплая мутная вода в оросительных каналах, сборщики хлопка при виде подъезжающего войска склонялись в поклоне, однако же, никакого испуга не выказывали, а приветственно улыбались, сверкая белыми зубами — до чего же дружелюбный у них тут народ, думал Гиви, потирая отбитый верблюдом зад.

Белая дорога одним концом упиралась в городские ворота, убегая за горизонт — на востоке, где вставал в густом синем небе полупрозрачный серп луны, дорога растворялась в мареве, окутавшем дальние горы. Лиловые хребты упирались в низкий небосвод — от них веяло холодом. Дорога была пуста.

— Что это за горы, о, эмир? — спросил на всякий случай Гиви.

— Горы Каф, о, спутник великого, — произнес эмир несколько настороженным голосом, — иначе называемые горами Мрака.

— А куда ведет эта дорога? — продолжал любопытствовать Гиви.

— В мир, — коротко сказал воин. — Ибо Ирам лежит в долине, из которой лишь один путь.

А как же нас сюда черт занес? удивлялся Гиви. Горы Мрака он точно видел впервые.

— Чудесно ваше появление здесь, — Эмир, видно, подумал о том же, — однако ж, кому, как не Властителю Миров совершать чудеса? Ибо, когда появляется в том настоятельная потребность, проводит он и через запертые двери.

— Как же, как же, — осторожно подтвердил Гиви.

— Бывают случаи, когда ифриты поднимают избранных на их ночной стоянке и переносят их, спящих, в отдаленные земли. Не то ли случилось и с вами?

— В самую точку ты попал, о, эмир! — с облегчением согласился Гиви, — именно это!

Он исподтишка поглядел на Шендеровича. Шендерович гарцевал на Аль-Багум, выпрямив шею и, вознося голову так, словно на ней сверкал невидимый венец.

Мерный шум достиг его слуха. Гиви оглянулся — водоносы, побросавшие кувшины; крестьяне, отбросившие мотыги; торговцы, позабывшие про свои лотки; пастухи, оставившие стада — все они постепенно образовали торопящуюся следом пеструю, радостно галдящую толпу, которая тащилась за войском, точно разноцветный хвост.

За белыми стенами Ирама такой же оживленно-радостный гул приветствовал их появление. Казалось, стоит лишь открыться воротам, и волна накатит на волну, захлестнув всех в шумном водовороте.

— Твои подданные, о, господин мой, — пояснил эмир.

— А! — благожелательно кивнул Шендерович, — ну-ну!

— Слух о твоем приближении достиг ушей последнего нищего, а то, что знает последний нищий, знают все! И все, от мала до велика, испытывают настоятельное желание приветствовать тебя!

— Ага…

— Большой город, — вежливо сказал Гиви, глядя на голубые и позолоченные купола, поднимавшиеся из-за городской стены.

— Город? — переспросил его спутник, — о нет, Ирам не город! Ирам — это целый мир!

Ворота, сверкнув на солнце медной оковкой, распахнулись, и под радостные крики, войско въехало под белые своды.

Гиви озирался по сторонам. Низкие домики из обожженной глины чередовались с башнями светлого камня, в прохладных переулках крыши смыкались, образуя арки и изящные своды, кованые решетки так переплелись с виноградной лозой, что порой было трудно отличить одно от другого. И везде, везде были люди — они стояли на балконах, высовывались из окон, свисали с плоских крыш… Воздух вскипал от радостных криков.

И все это — шум и радость, и восхищение — предназначалось им. То есть в основном Шендеровичу, но частично и ему, Гиви.

Гиви боролся с желанием слезть с верблюда и укрыться в какой-нибудь прохладной норе — он чувствовал себя самозванцем.

А Шендерович — нет!

Напротив, он продолжал доброжелательно кивать, озирая свои владения.

По обеим сторонам дороги вознеслись к небу белые и золотые столпы, розы сыпались под ноги Аль-Багум. Эмир, чуть пришпорив жеребца, оказался бок о бок с Шендеровичем.

— А вот и твой дворец, о, Лунный рог! — произнес он, вытянув руку по направлению к возвышающемуся над крышами куполу.

— Э… — несколько ошарашено проследил взглядом Шендерович, потом вновь милостиво кивнул, — неплохо.

— Неплохо, услада мира? Это лучший дворец под небом! Лучшие зодчие трудились над ним! Ты когда-нибудь видел такой купол? Погляди на этот узор — из звезд, выложенных голубыми, бирюзовыми, белыми и черными изразцами, соткан он, причем каждая из звезд различима сама по себе, но в то же время они связаны между собой неизъяснимым образом. А вершина купола открыта так, что днем — небо, а ночью — звезды отражаются в бассейне в центре медресы. А вон ту стройную башню видишь? Именно из нее звездозаконник следит за ходом ночных светил!

— Я и говорю, — неплохо, — упрямо повторил Шендерович, — верно, Гиви?

— Для истинно мудрого, — угрюмо подтвердил несколько встревоженный Гиви, — и скромная хижина — дворец, ежели в ней тебя принимают с открытым сердцем.

— Сам Сулейман, не иначе, у тебя в везирях! — восхитился эмир.

Еще одна стена выросла перед ними, белая, как сахар, сверкающая на солнце — на сей раз ворота, ведущие внутрь, были окованы серебром, с башен слышалась перекличка часовых…

Дворцовые ворота распахнулись под согласный рев труб, стражники склонили копья и кавалькада въехала на дворцовую площадь, мощенную все тем же белым сахарным камнем. Гиви невольно зажмурился, потом не вытерпел и открыл глаза. Дворец высился впереди, точно драгоценная шкатулка, из нее, точно летучее конфетти, выпархивали придворные…

Юноши в белом бросились к въезжающим и подхватили под уздцы усталых животных.

Гиви уже перенес ногу через седло, не чая оказаться на твердой почве, поскольку отбитые верблюдом ягодицы невыносимо ныли, но наткнулся на стальной взор Шендеровича.

— Сиди, — сказал Шендерович сквозь зубы.

Сам он продолжал возвышаться на Аль-Багум, неподвижный, точно каменная статуя.

Эмир покосился на него, потом сделал незаметный знак рукой.

Еще несколько человек выбежали навстречу, по пути устилая коврами аккуратно пригнанную брусчатку дворцовой площади. Лестницы дворца расцвели кошенилью и индиго, ковры отливали на солнце точно крылья бабочки.

— Вот теперь пойдем, — Шендерович гордо поднял голову, не глядя, бросил в чьи-то руки повод и проследовал во дворец под пронзительные звуки труб. За оградой продолжали орать восторженные толпы.

Гиви последовал за ним. Из глубин дворца веяло прохладой, откуда-то слышался плеск воды, стражники, застывшие по бокам двери, не сдерживали восторженных улыбок, на пестротканных коврах плясали белые и золотые отблески. Лишь теперь, приблизившись, он заметил, что на сияющей, точно фарфоровой дворцовой стене змеятся мелкие черные трещины…

Уже на крыльце он оглянулся. Во дворе продолжалась радостная суета, оруженосцы и слуги уводили коней, сотники поливали себя из кувшинов, смеялись, подставляя ладони под сверкающие струи воды, подгоняемая нетерпеливой рукой, неохотно пятилась Аль-Багум, еще один отряд въехал в дворцовые ворота — кони были уставшие, с темными от пота подбрюшьями, всадники их, однако же, держались гордо, перекрикивались высокими голосами. Несколько верблюдов следовало за ними — богато убранных, со сбруей, сверкающей медными бляшками. На горбатых спинах громоздились тюки и свертки — Гиви, приоткрыв рот, глядел на массивный, угловатый предмет, который как раз сгружали на землю четверо крепких воинов. Предмет был обернут в алый покров с вышитым на нем золотым солнцем…

— Да шевелись же ты, — прошипел сквозь зубы Шендерович.

Гиви вздохнул, прикрыл рот и последовал за новоявленным царем.

* * *

За стенами дворца звуки куда-то пропали. Зал с узкими стрельчатыми окнами дышал прохладой. Ковры заглушали шаги. Слышно было, как где-то поблизости, журча, изливается фонтан.

Вдоль стен круглились склоненные спины придворных, обернувших в сторону новоприбывших причудливо витые наподобие морских раковин чалмы, а от входной двери тянулись, образовывая проход, два ряда вооруженных мамелюков — при виде Шендеровича, они слаженно, как один человек, подняли и опустили копья, глухо ударив ими об пол.

Шендерович продолжал благосклонно озираться по сторонам.

В дальнем конце огромного зала высился пустой престол, такой высокий, что напоминал, скорее памятник самому себе — воплощенную в слоновой кости и серебре идею престола, настолько величественную, что водрузить зад на блестящую отполированную плоскость сиденья казалось немыслимым кощунством. В пламени светильников вспыхивали и переливались зеленые, белые, красные самоцветы, масляным блеском отливало золото, черными лепестками распускалась резьба эбенового дерева.

К престолу вели шесть ступеней. По бокам ступеней как стражи, высились золотые изваяния животных.

Ой— ей-ей, -подумал Гиви, с трепетом озирая чудовищную конструкцию — и Миша должен будет сесть на это!

— Очень мило, — вежливо сказал Шендерович.

— Мы его сохранили в том же виде, в коем ты оставил его, — заметил эмир, — и с тех пор никто, никогда не пытался взойти на него. Разумеется.

Еще бы! — подумал Гиви.

— Да и кто бы рискнул? После Навуходоносора и фараона египетского, потерпевших на сем поприще поражение столь сокрушительное…

— Я бы не рискнул, — пробормотал себе под нос Гиви.

— Вот и Дарий, царь Персидский тоже предпочел не рисковать — у обладателя тихого каркающего голоса был отличный слух.

Гиви заморгал глазами.

У подножия престола справа и слева застыли две неподвижные фигуры, которые поначалу Гиви принял за изваяния. Голос исходил оттуда.

Шендерович, в свою очередь, замедлил шаг, обратив взор к источнику звука.

Справа от престола на узорчатой скамье восседал пухленький человечек в огромной чалме, обладатель доброго лица весельчака, любящего хорошую шутку и маленьких жестких глазок. Встретив рассеянно-любопытный взгляд Шендеровича, он вскочил и поклонился, приложив ладони ко лбу.

— Везирь Джамаль перед тобою, о, Великий, — произнес он медоточивым голосом, — тот ничтожный, что в твое отсутствие вел ладью Ирама меж отмелей рока.

Ага, подумал Гиви. Вот кого прибытие царя, похоже, не привело в восторг. Джамаль явно обладал жестокостью, хитростью, коварством и прочими изначально положенными везирям достоинствами, позволяющими удержаться на плаву в бурном море восточных интриг.

— Надеюсь, — вежливо произнес Шендерович, — сия навигация была не слишком обременительна?

— Э… — Джамаль на миг задумался, поджав губы и меряя Шендеровича цепким внимательным взглядом, — ты не хуже меня знаешь, о, повелитель, в сколь решающий час прибыл ты, ибо всегда прибываешь, когда настает в том нужда.

— Или! — значительно произнес Шендерович.

— Бремя забот моих росло с каждым мигом, и я счастлив переложить его на более сильные плечи. Не раз и не два мечтал я уйти на покой — и вот, о, источник силы, я вручаю Ирам тебе и со спокойным сердцем займусь своими розами…

Шендерович тоже на миг задумался.

— Тяжко верному без верного, — сказал он наконец, — своим желанием удалиться от дел ты, о, Джамаль, стеснил мне грудь и обеспокоил сердце. Ибо без мудрого совета даже самый могущий правитель — ничто. А потому я покорно и милостиво прошу тебя послужить мне с тем рвением и бескорыстием, с каким ты служил Ираму.

Везирь сокрушенно покачал головой, отобразив печальную покорность, однако тут же упер взгляд острых, как булавки глаз в насторожившегося Гиви.

— Однако ж ты, надежда миров, прибыл со своим собственным везирем, — ласково заметил он.

— Мой советник и друг известен в подлунном мире как чистый сердцем, верный, надежный, знаток чисел, приходов и расходов, — пояснил Шендерович, кидая на Гиви снисходительный взор, — однако ж, тонкости управления Ирамом ему неведомы.

— Ну, коли так, — покорился Джамаль, — я отложу на время заботы о своем розарии и немного послужу подножием трона великого.

— Вот и ладненько, — Шендерович выжидательно обернулся к мрачной фигуре слева, более всего напоминавшей старого ворона, присевшего на неудобный насест.

Черный, расшитый звездами и лунами балахон и торчащая из чалмы верхушка колпака не оставляли никакого сомнения. Звездочет, высокий и худой, с костистым темным лицом, окинул новоприбывших столь пронзительным взглядом, что Гиви поежился.

— А, — сориентировался Шендерович, — научный консультант!

— Звездозаконник Дубан перед тобою, — с достоинством поклонился тот.

Гиви подметил, что титула «повелитель» он не прибавил. Шендерович это заметил тоже, поскольку помрачнел ликом.

— Не тот ли ты Дубан, что предсказал мое появление? — ласково осведомился он.

— Я предсказал появление истинного царя, — неохотно подтвердил Дубан, продолжая мерить Шендеровича холодным взглядом.

— Ну, так он перед тобою, — по прежнему ласково произнес Шендерович.

Дубан помялся.

— Ежели исходить из звездных знаков, — сказал он, — то они определенно обещали твой приход. Я ждал твою звезду в созвездии Льва, и она пришла. С тех пор каждую ночь наблюдаю я ее восход в небе Ирама. Однако ж звезда твоя неустойчива, о, пришелец — одну луну назад она породила близнеца. Из чего понятно, что ее влияние на ход небесных сфер столь запутано…

— Короче, — сухо сказал Шендерович.

— Торопливый караванщик может потерять тропу, — не менее сухо сказал звездочет, — ты и верно, пришел, когда тебя ожидали, однако ж, я в растерянности.

Он прижал руки к впалой груди.

— Прости меня, о, пришелец! Я всего лишь делаю свою работу!

— Все могут ошибаться, — милостиво кивнул Шендерович

Дубан стоял, склонив голову, однако ж, Гиви подметил мрачный взор, сверкавший из-под насупленных бровей.

Этому мы тоже не нравимся, — подумал он.

Дубан склонился еще ниже, однако голос его прозвучал твердо;

— Да, но не у всех, благодарение Всевышнему, есть верное средство отличить подлинное от ложного. Престол еще не сказал своего слова.

— Ах да, — кивнул несколько ошарашенный Шендерович, — престол… эта вот конструкция…

Гиви поежился. Престол внушал ему ужас. Возвышавшиеся по бокам ступеней фигуры животных, выполненные с явным пренебрежением к их истинным масштабам, — лев и вол, волк и ягненок, леопард и козленок, медведь и олень, орел и голубь, ястреб и воробей, мрачно таращились на новоприбывших… Более всего престол походил на произведение безумного скульптора-анималиста, чему служила косвенным подтверждением украшавшая спинку фигурка горлицы, держащей в крохотных коготках распялившего крылья ястреба.

— Ну, так пусть скажет, — нетерпеливо произнес Шендерович, с подозрением осматривая престол.

— Он скажет, — многозначительно произнес Дубан.

Пол под ногами вдруг покачнулся. Где-то над головой тоненько звякнули серебряным голосом подвески светильников. Гиви застыл, испуганно озираясь.

Землетрясений он не любил. Честно говоря, их никто не любит. Только корреспонденты, работающие в горячих точках.

Если все сейчас в ужасе кинутся к дверям, то, пожалуй, и я выйду, подумал Гиви, стараясь сохранить достоинство.

Он осторожно взглянул на Шендеровича.

Шендерович смотрел на престол.

По пестрым рядам придворных прокатился шепот, однако ж, довольно сдержанный. Никто не двинулся с места. Гиви заметил, что все почему-то тоже смотрят на Шендеровича.

— И как теперь э… узнать его мнение? — спросил Шендерович.

Гиви потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что тот продолжает разговор со звездозаконником. А еще ему показалось, что толчка Шендерович и не заметил.

— Просто взойди на него, о, венец творения, — везирь вздохнул. После подземного толчка он как-то на глазах увял.

— Прямо сейчас? — озадачился Шендерович.

— А чего более ждать, отец народов? Пусть развяжутся и свяжутся узлы судьбы ко всеобщему благоденствию.

Шендерович в некоторой растерянности оглянулся на эмира. Бесстрастное лицо эмира ничего не выражало. Гиви, впрочем, показалось, что копья почетного караула как-то угрожающе накренились.

— Ну, так за чем же дело стало? — холодно сказал Шендерович и величественно двинулся к анималистическому ювелирному шедевру.

— Советую тебе сначала хорошенько подумать, о, не ведающий страха, — заботливо предупредил Дубан, — Фараон, владыка земли египетской вслед за Навуходоносором тоже решил испытать судьбу. Однако же сломал ногу, ибо лев пресек ему путь.

Подлая тварь поставила подножку, подумал Гиви. С нее станется. Ишь как смотрит.

Лев мрачно сверкнул в его сторону рубиновыми глазами-бусинками.

Шендерович остановился и спокойно смерил взглядом коротенькую фигурку везиря и мрачный абрис Дубана.

— Никакой лев, — раздельно произнес он, — не осмелится пресечь путь мне.

— Миша… — предупреждающе прошептал Гиви.

Шендерович, уподобившись льву, мрачно сверкнул в его сторону глазами.

— Ты хоть под ноги смотри…

Везирь Джамаль обернулся к суровому Дубану, который напряженно выпрямившись и вытянув шею вперед, гипнотизировал Шендеровича взглядом.

— Ежели ты по случайности ошибся в своих вычислениях путей и узлов, о, звездозаконник, — бархатным голосом произнес он, — ежели Престол не примет его…

— Тогда что ж… — неопределенно высказался Дубан, пожав острыми плечами.

У Гиви засосало под ложечкой.

Шендерович неторопливо шествовал к престолу по ало-золотой дорожке. Там, где он проходил, охранники в полном молчании ударяли древками копий о пол, отчего перемещения Шендеровича сопровождал глухой перестук.

Дойдя до подножия престола, Шендерович остановился и молча, со значением обернулся. Потом ласково улыбнулся везирю и поднял голову. Гиви даже показалось, что он видит, как с мощных плеч Шендеровича струится метафизическая мантия. Шендерович постоял так секунду, потом сделал еще один шаг, поставив ногу на первую ступень…

Престол пришел в движение.

Животные зашевелились, издавая скрежет застоявшегося механизма. Птицы захлопали крыльями, завертели головами; лев и вол, охраняющие подножие встали на дыбы, издавая грозный и совершенно одинаковый рык. За спиной Шендеровича два ряда мамелюков хлопнулись на колени, упали, ударившись лбом об пол. Впрочем, ковры смягчили удар.

Лишь эмир остался стоять, ласковыми пальцами теребя торчащую из ножен рукоять кинжала, да Джамаль с Дубаном застыли у подножия, точно испорченные механизмы…

Шендерович неторопливо оглядел вздыбившихся животных, и, точно на перила, опираясь на вытянутые с права и слева лапы; одну с копытом, другую — с когтями, взошел на ступеньку.

Ничего не произошло.

Постояв так с минуту, Шендерович вновь испытующе занес ногу. Следующая пара животных заволновалась и протянула лапы в его сторону.

Повторяя процедуру, Шендерович постепенно добрался до верхней ступени и застыл. Затем, на глазах ошеломленного Гиви, он вдруг начал расти. Гиви не сразу понял, что его друг стоит на переплетенных крыльях двух огромных металлических орлов, которые медленно вздымаясь, подсаживают свою ношу на престол. Где-то серебряными голосами запели трубы, а сверху, с балдахина, слетел еще один орел и возложил на гордую голову Шендеровича сверкающий венец.

По бокам трона Джамаль и Дубан обменялись холодными взглядами.

Затем Дубан неторопливо поднялся, встал перед подножием и широко взмахнул руками, отчего распахнувшиеся рукава черного балахона растянулись, точно крылья гигантской летучей мыши.

— А-ах! — пронеслось по залу.

— С возвращением тебя, о, Искандер! — звучно произнес звездочет и опустился на колени.

* * *

Шендерович повелительно махнул рукой с высоты Престола, и сановники встали с колен и начали рассаживаться по местам. Гиви немножко подумал, и уселся рядом с Джамалем, который благосклонно кивал головой и приветливо улыбался. Гиви его улыбка не понравилась — у Джамаля были хорошие острые зубы…

— Итак, о, собрание людей! — величественно кивнул Шендерович, — поведайте мне без утайки о невзгодах и затруднениях! Ибо если все идет хорошо — зачем тогда правитель!

Джамаль рядом с Гиви оживленно зашевелился.

— Если правитель сам не ведает о невзгодах своего народа, зачем тогда правитель? — переспросил он.

Ох, в испуге думал Гиви, не надо ему так… Он Мишу не знает!

— Неназванного не существует, — строго сказал Шендерович и отчетливо скрипнул зубами, демонстрируя хорошо сдерживаемую ярость.

Джамаль и Дубан в очередной раз переглянулись.

Затем Дубан вновь поднялся и склонился в поклоне.

— Дошло до меня, о, великий царь… — начал он.

— Короче, — перебил Шендерович.

— Как ты, заметил, о, Возвышенный, — несколько обиженно продолжил Дубан, — Ирам стоит словно бы и не на твердой земле, но качается, как бы на волнах. И еще предшественник моего предшественника узнал от своего предшественника, что сии колебания будут увеличиваться, покуда не разверзнется земля, Ирам не рухнет в огненную пропасть…

Так я и знал, в ужасе подумал Гиви, нестабильное место…

— И впал тогда народ в скорбь великую. Ибо неисчислимые беды предвещает гибель Ирама для всего подлунного мира, да и сама по себе она печальна весьма, ибо кому же хочется копить богатства и умножать свой род, ежели будущее погибельно? Однако ж, путем сложных и многотрудных исчислений постиг предшественник моего предшественника, что колеблет Ирам потому, что нет у него истинного царя — ибо начала сия земля колебаться с тех пор, как ты покинул нас, о, Вернувшийся. С тех пор жители Ирама проводят свою жизнь в ожидании и надежде. И вот, недавно, сия надежда расцвела осуществлением!

— Ну вот, — величественно кивнул Шендерович, — я пришел!

— Вижу, — произнес Дубан несколько неуверенно.

— Пришел-пришел, — успокоил его Шендерович. — Поведай же мне, о, звездозаконник, что надлежит мне исполнить, дабы прекратить сие бедствие?

Дубан явно растерялся.

— Не знаю, о, Избавитель, — смущенно произнес он. — Я провожу ночи в наблюдениях, а дни — в вычислениях, однако ж, свидетельства небесных сфер весьма невнятны. Да еще и царская звезда, звезда-близнец путает все показания астролябии… Однако же, звезды совершенно определенно говорят, что ключ и замок от бедствий Ирама в руках истинного царя! Я полагал, ты сам знаешь, что тебе надлежит делать!

— Ладно, — Шендерович похлопал ладонью по подлокотнику, — разберемся!

— Будь у меня еще немного времени, возможно, я бы и разобрался что к чему, — задумался Дубан, — таблицы почти готовы…

— Вот и займись этим, — повелел Шендерович, — потом доложишь мне о результатах.

— Да, о, Двурогий, — коротко поклонился Дубан. Шендерович набычился, было, подозрительно взглянув на звездозаконника, но лицо Дубана не выражало ничего, кроме почтения.

— На сегодня все? — Шендерович был великолепен.

— Если бы, — вздохнул Дубан, — хотя и этого было бы достаточно. Однако ж, полагаю, сия забота столь же и джамалева сколь моя.

— Джамаль? — спросил с высоты Шендерович.

— Мелочь, о, повелитель, — сладким голосом проговорил Джамаль, — столь мелкая мелочь, что и неловко отвлекать твое царственное внимание.

— Ну, так и не отвлекай, — кисло проговорил Шендерович.

Гиви его понимал. Лично ему очень хотелось выпить и закусить. И, желательно, без посторонних глаз.

— Но… — Джамаль какое-то время молча хватал ртом воздух. По рядам пробежал тихий шепот — видно, подумал Гиви, Миша все-таки выпал из образа. Чуткий Шендерович тут же отреагировал адекватно.

— Впрочем, — сказал он, для удобства поерзав по сиденью, — для царя нет мелочей. Что там у вас? Докладывайте.

— Старшина купцов поведает тебе о сей мелкой мелочи, — с явным удовольствием произнес Джамаль, — я ж поправлю его, ежели он ошибется.

Седобородый человек в роскошной фарджии встал со своего места и поклонился.

— Какая мелкая бы она ни была, о, Джамаль, великие беды происходят от нее. И не тебе называть то мелочью, ибо не в твоих силах было устранить сию досаду.

— И ни в чьих более. — столь же сладко заметил Джамаль.

Что— то они крутят, подумал Гиви. Дело, видно, серьезное.

— Быть может, — осторожно произнес Шендерович, видимо, думавший точно так же, — я сумею помочь вашей беде?

— Воистину беда, — вздохнул старшина купцов, — и воистину само небо своевременно послало тебя сюда, о, царь времен! Я, старшина купцов, послан сюда своими людьми, чтобы передать тебе, что больше не идут в Ирам караваны, везущие отрезы рисованной ткани с золотыми прошивками и шелка алого цвета, и шерсть, крашенную индиго, и караваны, груженые неддом, алоэ и мускусом, и караваны румским мукаркаром, китайской кубебой, с корицей и гвоздикой, с кардамоном и имбирем, и белым перцем, и лишившись украшений и тканей и притираний, возбуждающих пряностей женщины Ирама скоро потеряют свою красоту, а мужчины — силу. Собственно говоря, о, светоч мира, никакие караваны не идут в Ирам.

— Воистину неприятно и горестно то, что происходит с Ирамом — подтвердил Джамаль, который на протяжение этой речи одобрительно кивал головой, как китайский болванчик.

— Ну, так в чем же дело, о, почтеннейший? — вопросил Шендерович, демонстрируя несколько утомленное терпение, — слишком высоки торговые пошлины на вывоз поименованных товаров? Поставщики взвинтили цены? Ирам не расплатился за предыдущие поставки?

— Что ты, царь царей! — искренне изумился старшина купцов, — такие дела легко улаживаются при помощи даров, и просьб, и уговоров, и мзды, и мудрых бесед за чашкой плова — ибо и в сопредельных краях есть купцы и караванщики, которые продают и покупают, приумножают и тратят, — неужто отказались бы они везти товары в Ирам, коли была бы на то возможность?

— Тогда, — воззвал Шендерович к свежим впечатлениям, — уж не засели ли на караванных тропах разбойники, гибельные для караванщиков и губительные для товара?

— Нет, о, свет вселенной, — вздохнул старшина купцов, — эта беда была бы немногим страшнее, ибо на силу всегда найдется сила, а эмир наш искушен в битвах и воины его — воистину львы пустыни…

— Ну, так в чем проблема? — уже несколько раздраженно вопросил Шендерович.

— Не гневайся, о, источник алоэ и мирры! — старшина купцов склонился еще ниже, — ибо если войско наше в силах справиться с творениями из плоти и крови, оно бессильно перед порождениями воздуха и огня. Сие под силу лишь благословенному, по праву занимающему Престол Ирама, владыке владык, повелителю миров…

— Э… — Гиви с некоторым внутренним удовлетворением увидел, что на лице Шендеровича отобразилась растерянность, — ты хочешь сказать… Дубан, что он хочет сказать?

— Меж Ирамом и указанными городами не так давно обосновались джинны, — буднично пояснил звездозаконник, — причем, самой зловредной своей разновидности. Не ведаю, каковы их подлые намерения, но каковы бы ни были, они губительны для Ирама, ибо сии твари засели как раз в проходе меж горами Каф, через который и идет караванная тропа.

— Гули? — деловитым тоном приглашенного специалиста осведомился Шендерович.

— О нет, — Дубан пожал острыми плечами, — полагаю, ифриты. Будь то гули, мы бы сумели справились с ними, о, властитель.

— Они что? — осторожно спросил Шендерович, — э… пожирают путников?

— Сие мне не ведомо, о, сидящий на престоле, — ответил Дубан, — однако ж, полагаю, да, раз ни один из караванов не дошел, а в песках находят белеющие кости людей и животных… Впрочем, костей там всегда хватало — ибо опасным сие место слывет испокон веку. Да то и тебе самому ведомо!

— Как же, как же… — кивнул Шендерович, — А те, кто нашли эти кости, они что… живы? — продолжал допрашивать он.

— Масрур храбрейший, — Дубан обернулся к эмиру, в ответ на что тот коротко поклонился, — самолично ходил туда с отрядом наилучших своих храбрецов.

— Однако ж, — проницательно заметил Шендерович, — тебя не съели, а, Масрур?

Гиви поглядел на эмира. Тот был бледен и глядел как-то затравленно, поминутно облизывая губы. Ох, неладно что-то с ним, подумал Гиви. Перетрусил, что ли, а теперь стыдно признаться?

— В полдень подошел я туда, повелитель и в полдень же уехал оттуда, — хрипло сказал Масрур.

— И? — недоумевал Шендерович.

— Так они ж боятся солнечного света, сии порождения ночи, — пояснил Дубан.

— Ну, так почему бы и купцам не ходить днем?

— Но повелитель, — изумленно проговорил Дубан, — они и ходят днем! Но в горах Каф есть такие области, куда не проникает солнечный свет! Недаром их прозывают еще и горы Мрака! Они засели там, оттуда и нападают на караваны, ибо караванная тропа мимо сиих областей проходит…

— Засели-засели, — брюзгливо повторил Шендерович, — Кто-то их вообще видел?

— Я же и видел, — терпеливо пояснил Дубан, — в хрустальном шаре.

— Ах, в хрустальном шаре! — Шендерович вновь ударил руками по подлокотникам, отчего звери у лестницы закрутили головами, — ладно, разберемся. Масрур!

— Да, повелитель, — смуглое лицо Масрура сейчас было серым. Неужто, думал Гиви, он и впрямь боится? Ох, если уж и он так боится!

— Завтра с утра выступаем! Собери людей!

— За… с утра? — недоуменно повторил Дубан, — Вы ж там будете к закату, о, повелитель!

— Вот и хорошо, — благосклонно кивнул Шендерович, — Мы их выманим, этих ифритов!

— Но к ночи их сила упрочится!

— Ничего-ничего! Пусть упрочается. Положись на своего царя. Делай, о, Масрур!

— На голове и на глазах, о, повелитель, — неуверенно произнес Масрур. Он прижал в знак почтения руку к сердцу, и вдруг, покачнувшись и закатив глаза, рухнул на ковер.

— Ну что это, — укоризненно произнес Шендерович со своего сиденья, — ну, нельзя же так…

— Это он от страха! — прошептал Гиви, чувствуя, как по спине ползут противные липкие мурашки.

— Масруру страх неведом, — укоризненно сказал чуткий Дубан. Отстранив воинов, кинувшихся к своему начальнику, он склонился над упавшим и стал щупать ему запястье, печально покачивая головой. Затем обернулся к Шендеровичу.

— Ему надобно сделать кровопускание, о, великий, — сказал он, — твой недостойный слуга, если позволишь, займется этим незамедлительно. Ибо, — он вновь покачал головой, на сей раз зловеще, — я вижу дурные признаки…

— Хорошо, — нетерпеливо сказал Шендерович, — потом доложишь о его состоянии. Все?

Кушать хочет, — подумал Гиви, глядя, как четверо крепких воинов укладывают Масрура на импровизированные носилки из копий.

— Не все, о, радость народа! — сказал Джамаль ласково.

— Ну, что там еще? — вопросил Шендерович голосом утомленной кинозвезды.

— А судебные дела? А неразрешимые судебные дела? Кому как не тебе развязывать узлы, каковые никто более развязать не способен?

— Такие узлы обычно рубят, — сухо сказал Шендерович.

— Только не в суде, — возразил Джамаль. — Впрочем, сие дело мелкое и именно посему трудноразрешимое. И ежели ты откажешься, ибо утомлен и желаешь приступить к трапезе…

Придворные вновь начали осторожно переглядываться друг с другом. Странный обморок Масрура явно произвел на них неблагоприятное впечатление. Быть может, думал Гиви, они сочли его за дурной знак? Лично я бы счел…

— И кто посмеет меня за то осудить? — загремел Шендерович, — вы тут обабились совершенно, сами ни на что не способны! Да, меня утомили ваши жалобы!

— Прости, о, луноподобный!

— Да, ваше судебное дело не стоит выеденного яйца!

— Такая мелочь, — подсказал Джамаль.

— Воистину мелочь! Сейчас увидите, как надобно разбираться с неразрешимыми проблемами. Излагайте!

Бедный Миша, сокрушенно думал Гиви, не хотел бы я быть на его месте! Это же ни покушать, ни отдохнуть… А ему, вроде, нравится… Или, просто, лицо держит — разве у Миши поймешь?

— Вот почтенный кади и изложит тебе суть сего запутанного дела.

Кади вскочил, поклонился, прижав руки к груди, потом неловко, оставаясь в согнутом положении, размотал свиток.

— Дело-то простое, опора справедливости, — запинаясь проговорил он, — однако ж добром решить его никак не удается. Трое лоточников ходили торговать по дорогам, а в караван-сарае встретились, подружились и решили дальше ходить вместе. И вот удача улыбнулась им, о, радость мира, и они наторговали большую сумму денег. Однако ж показалось им того мало, и решили они пойти с товаром дальше, а деньги, убоявшись, спрятали в месте, ведомом им одним, дабы на обратном пути выкопать их и разделить. Однако ж, когда вернулись они, то обнаружили, что тайник их пуст, а деньги пропали. Видно, ночью одного из них обуяла жадность и, пока друзья и спутники спали, пошел он и выкопал все накопленное. И вот, теперь показывают они друг на друга и кричат, и обвиняют друг друга и готовы выцарапать друг другу глаза, однако ж никто не сознается в краже и как разобраться с сей жалобой — неведомо, ибо жалуются все они и на одно и то же, однако каждый отводит от себя подозрения, кивая на других.

Шендерович несколько ошеломленно почесал в затылке.

— И все? — спросил он.

— Все, о, суд совести, — ответил кади.

— А это… может, кто другой позаимствовал накопления? Подглядел, да и откопал сокрытое?

— Они уверяют, что сие невозможно, о, праведный! И это единственное, в чем они показывают согласно!

— А следственный эксперимент проводили?

— Что, повелитель? — озадаченно спросил кади.

— Ну, там, на место преступления, отпечатки пальцев там, может, это… грязь под ногтями. Кто-то ведь отрыл, перезахоронил?

— Что до грязи под ногтями, то сие у них имеется в избытке, — вздохнул кади, — ибо люди это низкие и нечистоплотные. А что до отпечатков пальцев, то что ты под сим разумеешь, мне не ведомо. Они там все залапали, пока раскапывали пустой тайник — и друг друга в том числе. Ибо хватали друг друга за рукава и полы, да и за грудки тоже, крича: «Ты виноват!», «Нет, ты виноват!», «Вор!», «Разбойник!» и прочие оскорбления.

— А допросить? — ласково, наподобие Джамаля, осведомился Шендерович.

— Ну, немного допросили, не без того, — вздохнул кади, — ну, так они то сознаются, когда уж совсем невтерпеж, то опять спохватываются, отказываются от своих слов и начинают валить друг на друга.

— Ну, так осудите всех! — нетерпеливо сказал голодный Шендерович.

Гиви внутренне содрогнулся. Кади содрогнулся наружно.

— Как можно? — воскликнул он, позабыв прибавить «повелитель», — Все они жулики, ежели честно, но виноват-то один!

Джамаль громко и протяжно, явно демонстративно вздохнул. На честном лице кади постепенно проступало глубокое разочарование, как у ребенка, у которого обманом отобрали конфету. Гиви стало стыдно.

Бедный Миша, думал он, ему же еще хуже! Он же на виду! Как же он выкрутится, бедняга?

Шендерович замер на миг, прикрыв глаза.

У подножия трона замер кади.

Пол чуть-чуть покачнулся.

Придворные вновь начали перешептываться.

Шендерович открыл глаза.

— Мелкое это дело, о, кади! — произнес он звучно. — Незначительное это дело!

— Э? — оживился кади, в глазах которого вновь вспыхнула надежда.

— Столь незначительное, что оно недостойно моего времени. С ним и мой везирь справится, причем в один миг, — Шендерович величественно кивнул в сторону Гиви, — ибо мудрость его велика и превосходит вашу, хотя и не достигает моей. В чем вы сейчас и убедитесь.

Гиви в ужасе зажмурился, ощущая, как пол уходит из-под ног. Или это опять землетрясение?

Он осторожно открыл один глаз.

Все смотрели на него.

Ну и сволочь же Мишка, подумал он.

Он открыл второй глаз.

Сверху благосклонно кивал Шендерович.

— Э? — сказал Гиви.

— Вот! — многозначительно кивнул Шендерович, — сейчас! Он вам скажет! Слушайте! Слушайте, жители Ирама!

Убью, подумал Гиви.

Он открыл рот — кади тут же с любопытством заглянул в него, — и вновь сказал:

— Э…

— Э? — переспросил кади.

Гиви вздохнул.

— Приведите этих людей, — сказал он. — И подкрепите меня яблоками.

* * *

Подозреваемых привели. Все трое были одеты в совершенно одинаковые халаты, причем одинаково потрепанные. На лицах их багровели одинаковые царапины и они смотрели на Гиви тремя парами одинаковых, черных, непроницаемых глаз.

Восток, однако, — думал Гиви.

Он вздохнул.

— Я рассужу ваше дело, — начал он, судорожно крутя на пальце кольцо, — но вначале рассудите мое. Идет? Ну, типа, это честно — услуга за услугу… мы ведь деловые люди.

Все трое подозреваемых одновременно кивнули, показав навершия грязноватых тюрбанов.

— Обратился ко мне, — начал Гиви, — один… э… царь. Да, один царь! И вот однажды случилось в его стране нечто удивительное!

Рассказ Гиви об одном неразрешимом деле, поведанный в диване в первый день царствия Шендеровича

Дошло до меня, о, многомудрые купцы, что в некоей стране росли в соседстве отрок и девушка. И так получилось, что там, где они жили, не было ни других юношей, ни других девушек, и не на кого было им смотреть, кроме как друг на друга. А раз уж они смотрели друг на друга, то, полюбили друг друга, как водится у молодых, и отрок сказал девушке:

— Поклянись, что не станешь ничьей женою, прежде, чем я не дам на то своего согласия.

И девушка поклялась в том, ибо нравился ей тот юноша, поскольку не на кого ей было смотреть, кроме как на него.

Однако ж вскорости ее родители, увидев, что она вошла в брачный возраст, сговорили ее с одним богатым человеком из соседней деревни. И, когда показали ей этого человека, то поняла она, что любит именно его, а того юношу любила потому, что не на кого ей было смотреть, кроме него. И отвернулось ее сердце от юноши, и повернулось к тому человеку — ее жениху, как это водится у женщин, ибо сердце их переменчиво, как… э… ветер мая

И повенчали ее с тем человеком…

Однако ж было у нее в сердце больше чести, нежели у иных прочих женщин — эх! — и потому, когда осталась она наедине с мужем своим, она сказала:

«О жених мой! Счастлива бы я была назвать тебя супругом, однако ж не могу стать твоею, пока не исполню своей клятвы. А поклялась я юноше одному, живущему по соседству, что не стану ничьей женою, прежде, чем он не даст на то своего согласия. И вот теперь сам суди, быть ли мне клятвопреступницей!»

«Не бывать тому!» — сказал ее молодой муж, сам человек честный и достойный. Он взял осла и нагрузил его золотом и серебром и посадил девушку, и повез ее в родную деревню, дабы она могла исполнить свою клятву перед тем юношей.

И вот, ехали они дорогой и уже к ночи прибыли в ту деревню и постучались в дом к тому юноше. И он, когда открыл дверь, немало удивился, ибо увидел бывшую подругу свою, да еще с неким человеком. И спросил он, какая забота привела их в столь поздний час.

«Друг мой! — сказала девушка, — вот, росли мы по соседству, и понравился ты мне, а я — тебе, ибо никого я не видела, кроме тебя, а ты — кроме меня. И поклялась я тебе клятвой, что не выйду замуж ни за кого, пока не получу на то твоего согласия. Однако ж, вот, родители мои посватали меня, и поглядела я на мужа моего и поняла, что люблю его больше всего на свете и нет мне без него жизни. А потому возьми с меня выкуп — хочешь серебром, хочешь золотом, но верни мне мое слово, дабы я была свободна, а совесть моя — чиста».

Юноша поглядел на нее, и понял, что былой любви в ее глазах уже нет.

И зачем мне любимая, но не любящая, подумал он тогда и сказал так:

«О былая невеста моя! Разве можно уловить в силки ветер! Так и женская любовь — не удержишь ее силой! А потому я тебя отпускаю. А раз осталась верна ты клятве своей, нет у меня в сердце ни зла, ни обиды! И выкупа я с тебя не возьму! Ибо ты уже дала мне выкуп, показав, что и женщина способна если не хранить верность, то, по крайней мере, держать слово, и сохранила мне тем сердце и надежду на новую любовь!»

А молодому мужу сказал он.

«Забирай свое золото и серебро и радуйся в мире доле своей, ибо досталось тебе сокровище дороже всего золота и серебра, что есть у тебя в доме! Ибо любящих много, но честных и верных — мало!»

И так он простился с ними, и они, радостные и с легким сердцем, пустились в обратный путь.

И так они торопились оказаться в объятиях друг друга, что не стали останавливаться ни в доме того юноши, ни в караван-сарае, а шли ночью по дороге и вот…

Гиви сделал драматическую паузу и выкатил страшные глаза.

Напали на них разбойники!

Ужасные, беспощадные разбойники, с кинжалами и ятаганами, свирепые, как львы пустыни. И отобрали у них все золото и серебро и украшения, и даже осла, и уже хотели, было, отпустить с миром обобранных, но живых и невредимых, как тут глава разбойников по прозванию Шарр-ат-Тарик, свирепый, кровожадный, бесчестный, бессовестный, захотел еще и любовных утех от юной невинной девушки — невинной, говорю я, ибо она еще даже и прикоснуться к своему молодому супругу не успела!

— А! — сказал один из трех спорящих, — знаю такого!

Кто ж его не знает! Так вот, видя, к чему идет, девушка расплакалась и так взмолилась к разбойнику:

«Позволь мне, — сказала она, — прежде рассказать тебе об одном случае из моей жизни! Ибо ты, верно, гадаешь, с чего бы мы вдвоем оказались на дороге, да еще среди ночи, да еще с такими богатствами!».

«Времени у меня до скончания жизни моей», — так сказал ей предводитель разбойников, Шарр-ат-Таррик, свирепый, беспощадный, — «Так что рассказывай!».

И рассказала девушка ему историю первого своего сватовства и о том, как поступили оба жениха ее

И разбойник слушал и дивился, поскольку история сия была поучительна и трогательна.

«Подумай же, — прибавила она в заключение, — муж мой, с которым я была повенчана, не прикоснулся ко мне, пока не исполнила я клятвы своей. И тот юноша, который имел все права на меня, преодолел свою страсть и до меня не дотронулся, да еще и отказался от выкупа и отпустил с миром! Неужели ты, у которого силы поболе, чем у них, да и богатства неисчислимые, поступишь иначе? Не к лицу сильному быть хуже слабых! Итак, оставь себе все золото и серебро, но только отпусти меня с моим мужем!»

И, представьте себе, так растрогали ее слова разбойника, что тот, выслушав ее рассказ, поднял глаза к небу и, раскаявшись в том, что он намеревался сделать, ибо не хотел он быть худшим из худших, а хотел быть лучшим из худших, поелику такое возможно, не только отпустил молодую чету на свободу, но и возвратил полностью все деньги и драгоценности до последней мелочи!

— Вах! — хором воскликнули слушающие.

— Да, — степенно кивнул Гиви, — такое вот дело. Так с чего я начал? Ах да, царь той земли, что рассказал мне сию удивительную историю, пребывал сам в затруднении. Ибо, когда узнал он о случившемся, то поспорил он со своими придворными — кем следует восхищаться более всего. И вот, кто говорил — девушкой, кто — первые ее женихом, кто — ее молодым мужем! И так они ссорились и шумели, что позабыли про государственные дела, и все суды у них стоят, и все законы не исполняются, и вот, попросил царь сей земли меня рассудить спор, да и положить конец сему делу! Однако ж и я сам в затруднении. И вот, хочу я попросить вас, о, спорщики, в обмен на справедливый суд не рассудите ли мою задачу — кто ж из замешанных в этой истории более всего заслуживает похвалы?

Спорящие переглянулись. Потом один из них выступил вперед.

— Мне кажется, девушка, — сказал он нерешительно, — ибо она осталась верна своей клятве и сумела соблюсти себя. А такое меж женщин бывает нечасто.

— Я полагаю, о, затруднившийся, — сказал второй, — что муж ее заслуживает наибольшей похвалы. Ибо он не дотронулся до нее, прежде, чем первый жених не освободил ее от клятвы! Ну и первый жених оказался не менее великодушен, отчего я колеблюсь меж сими двумя, не зная, на ком остановиться! Да и разбойник-то, ежели вдуматься, девушки не тронул! Трудную загадку задал тебе тот царь, что верно, то верно!

— Да что тут трудного? — отодвинув плечом говорящего, выступил третий, — более всего я удивляюсь разбойнику! Ну, что тот юноша мог от выкупа отказаться, это еще понять можно, но вот чтобы разбойник мало того, что пленницы не тронул, так и отдал обратно все деньги? Вот уж, воистину, чудо из чудес!

— Благодарю вас, — солидно кивнул Гиви и прикрыл глаза. Кади какое-то время с надеждой наблюдал за ним, потом осторожно наклонился вперед и произнес:

— Э?

— Эх! — сказал Гиви. — Ну, так слушайте мое решение, жители Ирама, и ты, о, кади! Первый из ответивших мне ныне, когда-то пострадал из-за женского предательства и носит в сердце глубокую обиду на дочерей Евы, оттого и восхищает его женщина, сумевшая соблюсти клятву! Что же до второго, то женолюбив он не в меру, и не в силах сдержать себя при виде женских прелестей. Вот и восхищается он теми, кто сумел не пойти на поводу у своей похоти, ибо сам на такое не способен! Что же до третьего, то… вели придержать его, любезный кади… третий, этот последний с таким восторгом говорит о деньгах, которые он и не видел даже, не то, чтобы в руках держал; так что же он способен сделать с деньгами, когда они попадут ему в руки? Этот их и взял. Вяжите его, да и пытайте, пока не скажет он, где спрятал сии деньги!

Спорящий задрожал и упал на колени.

— Не надо! — выл он, подползая к Гиви, и пытаясь обнять его ноги, — я и так скажу!

— А то, — мрачно произнес кади, тогда как люди из его свиты пытались удержать двух разъяренных спутников обвиняемого, яро машущих кулаками и изрыгающих проклятия.

— Ну вот, — удовлетворенно произнес Гиви, — вы меня рассудили и я вас рассудил, как и обещал. Надеюсь, все удовлетворены?

— Ну?! — торжествующе провозгласил с престола Шендерович, озирая всех гордым взглядом.

— Вах! — вновь воскликнули присутствующие.

— На сегодня все, — отрезал Шендерович, видимо, опасаясь, что лавина неразрешимых государственных дел окончательно погребет его под собой, — Все свободны.

Придворные встали со своих мест, пятясь и кланяясь, перешептываясь между собой и многозначительно кивая головами.

Джамаль, сощуривши глаза, задумчиво озирал нового правителя и его старого везиря.

Шендерович звучно хлопнул ладонями по подлокотникам.

— Вот и мы пойдем, — сказал он, поднимаясь во весь рост, — ибо чувствуем настоятельную потребность подкрепиться и отдохнуть от бремени государственных дел. А, мой везирь?

— Как хочешь, Миша, — печально ответил Гиви.

— Называй меня просто «повелитель» — разрешил Шендерович.

И, рассеянно поглаживая изукрашенные подлокотники, заметил:

— Интересно, а где сейчас сидит Лысюк?

* * *

— Что тебе, о, Дубан? — спросил Шендерович, взмахом руки отпуская танцовщиц.

— Я по делу Масрура, о, Повелитель, — Дубан пятился и кланялся, пока Шендерович вновь не махнул рукой.

— Да ты садись! По-нашему, по домашнему! Тут все свои.

Гиви покосился на свирепых мамелюков с ятаганами наголо, стоявших у двери, однако ж, возражать не стал.

И почему это Миша их не прогоняет? Даже поговорить спокойно нельзя! Ишь, как глазами вращают!

Мамелюков он боялся. Хотя и понимал, что в принципе сие не подобает великому везирю великого. Тем более, что это были, вроде, как его собственные мамелюки, вернее, мамелюки Шендеровича.

Девушек он тоже боялся. Девицы были разбитные, подмигивали ему и как-то развязно подвиливали задом, отчего Гиви чувствовал себя ужасно неловко. Он полагал, что в этих самых гаремах женщины, по крайней мере знают свое место. Уважают мужчину.

— Так что там с Масруром? — рассеянно спросил Шендерович, — голову напекло? Или растрясло в походе?

— Ты, наверное, шутишь, о, мой повелитель! — несколько озадаченно произнес Дубан, — сей муж родился в седле…

— Таки да? — заинтересовался Шендерович.

— В переносном смысле, разумеется. Я хотел сказать, что он силен и крепок и столь незначительный поход для него не испытание. Однако же, истощен он преизрядно, и притом, испускает чувствительные для знающих эманации, свидетельствующие о влиянии нечистой силы… Поначалу я даже подумал, что некий упырь, возможно, в облике летучей мыши, а, возможно, в каком ином преотвратном обличье прилетает по ночам пить горячую кровь, но, обследовав его я не нашел никаких следов изъятия именно сией живительной субстанции. Иные следы все ж имеются, и эти следы свидетельствуют о присутствии иного создания ночи, не менее страшного и губительного, нежели гули-кровопийцы! Ибо далеко не все порождения нечисти питаются кровью!

— И что ты имеешь в виду, о, Дубан? — вопросил Шендерович, проявляя умеренный интерес.

— Масрура гложет суккуб, — буднично пояснил звездозаконник.

— Суккуб — это…

— Не гуль, — проницательно отозвался Дубан, подметивший, что Шендерович не силен в современной демонологии — суккуб есть демон женского полу, или же, способный принимать женское обличье, мужелюбивый и сладострастный. Сия страсть служит ему для поддержания его собственных сил, тогда как могучие мужи силу теряют и неуклонно близятся к печальному концу…

— Так, выходит, — оживился Шендерович, — наш доблестный эмир напоролся на суккуба?

— О, да! Причем препаршивого. Я погрузил его в транс, и, задав несколько соответствующих вопросов, выяснил причину его страданий. Я говорю в транс, поскольку в бодрствующем состоянии, он, разумеется, не открылся бы мне.

— Почему? — заинтересовался Гиви, — стесняется?

— Чего тут стесняться? — удивился Дубан, — Дело-то житейское! Со всяким может случиться. Просто никто добровольно не откажется от утех с суккубом. Ибо в любовном искусстве нет им равных. Не хочешь ли сам допросить его, повелитель?

— А зачем? — удивился Шендерович, — это, вроде, по твоей части!

— Я могу установить причину его стеснения, — пояснил Дубан, — однако ж, не могу ее устранить. Ибо кто ж изгонит сего суккуба, как не ты? На то и царь, о, лунорогий, чтобы стоять меж своими подданными и силами мрака!

Шендерович, который, видимо, несколько иначе смотрел на обязанности царя, кисло сказал:

— Это что ж ты мне предлагаешь? Исполнить право первой ночи, так сказать? Я что, должен так пересуккубить сего суккуба, что он расточит свои силы и испарится во мрак?

— Нет на земле мужа, — твердо сказал звездочет, — который мог бы одолеть суккуба на ложе! Однако ж справиться с ним можно, ежели одолеть его силой духа в собственном его гнезде.

— Точно силой духа? — засомневался Шендерович.

— Точно, Бык пустыни! Как бы тебе в глубине души не хотелось иного. Однако ж, дабы установить, где его гнездо, следует тебе самому поговорить с Масруром храбрым, пока не пробудил я его от благословенного сна.

— Ладно, — вздохнул Шендерович, — чего уж там! Пошли… побеседуем. Ты, кстати, выяснил что там с твоими звездными сферами, о, Дубан? Ибо потряхивает весьма ощутимо.

— Должно быть, точность приборов моих пострадала из-за сих колебаний, — виновато сказал звездозаконник, — да и сама звезда-близнец никак не прекратит свои возмущения, ибо она обращается вокруг единой оси, а сия ось находится в положении весьма неустойчивом. Однако ж в том, что ты Царь Царей, сомнения нет! Ты подкрепил звездные знаки и мудростью и доблестью, но, что важнее всего, Престол принял тебя! Гибельный Престол Ирамский! Кстати, ты нашел под левым подлокотником некий рычажок?

— Какой рычажок? — холодно спросил Шендерович.

— А! Ну да, ну да…

Дубан семенил за Шендеровичем, а шестеро мамелюков с обнаженными сверкающими ятаганами шествовали впереди, распахивая попадающиеся на пути двери. Гиви с интересом поглядывал по сторонам — откуда-то доносились смех и обрывки музыкальных аккордов, мимо пробежал мальчик в одних лишь шальварах, обеими руками держа перед собой поднос с фруктами, за ним, переваливаясь и распустив хвост, неторопливо прошествовал павлин; одна из драпировок откинулась и на Гиви уставился блестящий черный глаз…

Казалось, весь дворец празднует вошествие на престол нового правителя.

— Миша, — шепотом спросил Гиви, едва поспешая за широко шагавшим Шендеровичем, — о каком рычажке он говорил?

— Какой рычажок? — удивился Шендерович, — не было никакого рычажка… Ясно?

— Ясно, Миша, — печально ответил Гиви, — только это механизм какой-то, наверное… Так я и думал, что в этот трон что-то вделано такое! Не может же он сам по себе! Если ты его правильно включаешь, он тебя аккуратно поднимает наверх…

Шендерович пожал плечами.

— Говорю тебе, ничего не было подобного сему рычажку, о, мой везирь, — холодно сказал он.

И уже, было, двинулся дальше, но Гиви поймал его за рукав.

— Миша, ну почему ты так говоришь? Не надо так! Этот Дубан, он наверняка затеял какую-то интригу… они тут все такие. Может, он с твоей помощью хочет этого Джамаля скинуть — вон тот с какой кислой рожей сидел! Что ему стоит? Он же звездочет, уважаемый человек! Сказал, что ему звезды нашептали, они и поверили. Указал на тебя! А ты и рад! Ну, какой ты царь, Миша? Ты ж инженер!

Шендерович холодно взглянул на него и высвободил руку.

— Это я в Одессе был инженер! — сухо сказал он, — Причем плохой. А тут я царь! Причем, законный. Откуда ты знаешь, может, я всегда был царем! Может, меня подменили в детстве?

— Миша, ну подумай, что ты несешь! Ты вообще хоть знаешь, куда мы попали? Где ты царь, слушай? В каком месте? В какой стране?

— А хрен его знает… Какая разница? Я их тут на ноги поставлю! Транспортное сообщение, радио, телевизор… Цивилизация-канализация. Торговые контакты наладим. Туризм развернем! Сам видишь, им тут какие-то конкуренты экономическую блокаду устроили. Посадили каких-то уродов в скалах, воют они там, пиротехнику всякую пускают… людей пугают… а этим мало надо! Народ тут, сам видишь, дикий, суеверный…

— Поторопись же, о, повелитель, — воскликнул Дубан, обернувшись, — а иначе погрузится доблестный Масрур в глубокий сон, и не способен будет отвечать на твои вопросы!

— Давай, везирь, шевелись, — нетерпеливо подтолкнул Шендерович, — и не препятствуй мне, ибо исполняю я свой царский долг…

— Как хочешь, Миша, — печально отозвался Гиви.

В небольшой комнате помещений царской стражи окна были затенены. Сюда перенесли Масрура из Тронного зала на жесткое узкое ложе, где он и лежал, закрыв глаза. Однако ж Гиви видел, что глазные яблоки эмира шевелятся под веками, и ему стало страшно.

Рядом стоял небольшой тазик с красной загустевшей жидкостью на дне и лежал окровавленный ланцет.

— Кровь я ему пустил, — пояснил Дубан, — ибо она отравлена сладострастным суккубовым ядом.

— А-а, — сказал впечатленный Шендерович, — да уж, хреново он выглядит!

— Суккуб, — многозначительно кивнул Дубан, понизив голос. Он наклонился над лежащим, прошептал что-то, и тот, не открывая глаз, задвигал глазными яблоками еще быстрее, а потом, потянувшись за руками звездочета, сел на ложе.

Гиви стало еще страшнее.

— Отвечай, о, Масрур, — грозно повелел Дубан, — ибо твой царь и властелин здесь!

— Слушаю тебя, о, звездорожденный, — произнес Масрур замогильным голосом.

— Э? — Шендерович неуверенно поглядел на Дубана.

— Спроси его о сем суккубе, — прошептал звездочет.

— Расскажи мне о сем суккубе, о, Масрур обольщенный! — загремел Шендерович.

Масрур блаженно улыбнулся, не открывая глаз.

— Неземное блаженство несет она с собой, неутомимая в любовных играх и неистощимая на ласки. Счастлив воистину тот муж, что оказался в ее объятьях! Сон в ее объятиях наполнен жизнью, жизнь без нее — подобна пустому сну…

— Это, кажется, чего-то особенного, — задумчиво произнес Шендерович.

— Тьфу! — мрачно прокомментировал Дубан. — Нечисть и есть нечисть!

— А с виду она хороша? — заинтересованно спросил Шендерович.

— Несказанно, — отозвался Масрур. — Кто желает получить представление о ее красоте, пусть возьмет вазу чистейшего серебра, наполненную гранатовыми зернами, и с розовой гирляндой по краю ее, и поместит ее так, чтобы на нее падала игра лучей и теней. Это даст некоторое представление о дивной красоте ее.

— Да-а, — протянул Шендерович.

— Миша, — осторожно напомнил Гиви, — не обольщайся.

Шендерович, не глядя, отмахнулся.

— Спроси, где она растянула свои сети, эта паучиха, — каркнул Дубан из-за спины Шендеровича.

— Где ты встречаешься с ней, о, Масрур влюбленный? Прилетает ли она по ночам на твое ложе? Или как?

На блаженном лице Масрура отобразилось беспокойство.

— Не скажу, — заупрямился он, — Ты сам ее хочешь, о, великий!

— Скажешь! — проскрежетал Дубан.

— Что до твоего суккуба, о, Масрур подозрительный, то не больно-то и хотелось, — успокаивающе проговорил Шендерович, — ибо у меня наложниц без числа и все недурны собою и искусны в любовных утехах, в чем я уже сумел убедиться. Беспокоит же меня исключительно твое состояние, ибо ослабел ты на любовном ложе, тогда как вскорости понадобишься ты мне бодрым и здоровым. Ладно, давай по порядку, ибо сей допрос, вижу я, следует проводить аккуратно и умеючи. Как ты встретился с ней, о, Масрур упрямый?

Масрур вновь блаженно улыбнулся своим воспоминаниям.

— Возвращался я из хаммама, — поведал он, — от банщиков и банщиц, от цирюльника и костоправа, от сладостей и шербета со льдом, чистый, благоухающий и ублаготворенный, однако ж, проходя мимо заброшенной башни, что на краю базара, почуял я, как некая неодолимая сила влечет меня, и вот, полный любовного томления…

— А! — заметил Дубан как бы про себя, — знаю я эту башню! Дозорной башней некогда была она, однако ж, от сиих подземных толчков накренилась у основания и с той поры стоит пустая, ибо предшественник Масрура Доблестного вывел оттуда своих воинов, дабы не пострадали они при следующем толчке…

— Именно так все и было, — подтвердил Масрур, — и вот, проходя мимо, услышал я как бы безгласный зов, неодолимый и сладостный, и ноги сами привели меня на верхушку башни, и там ждала меня она, распахнув объятия. И погрузились мы в пучину любовных утех, и мир улетел для меня, и провели мы вечер и ночь в наслаждениях, описать которые я не способен, да и не к лицу это мужу, ибо дело это сугубо личное и тайное…

— Ага! — с интересом проговорил Шендерович.

— Тьфу! — вновь прокомментировал Дубан, — в сей хаммам ходят достойные мужи, воины его посещают, ежели суккуб этот мерзкий и их начнет завлекать, опутывая сетью сладострастия…

— Спроси его, давно он так? — Гиви с не меньшим интересом приподнялся на цыпочки и тоже выглянул из-за широкой спины Шендерович.

— Давно ты так, о, Масрур? — прогремел Шендерович.

— Недавно, — с явным сожалением отозвался Масрур, — три ночи тому впервые познал я ни с чем не сравнимое наслаждение…

— Интересно, интересно, — проговорил Шендерович тоном приглашенного профессора.

Дубан вздохнул и потер руки.

— Ну, так, все ясно, — заключил он, — сейчас погружу я его в целительный сон, дабы восстановил он свои силы, а назавтра пусть поест меду с гранатовыми зернами, и, ежели сей суккуб не станет боле отравлять его своим похотливым ядом, то, пожалуй, и придет он в себя, ибо вовремя мы заметили сию болезнь его…

Звездозаконник выступил вперед и вновь прянул раскрытыми ладонями, на сей раз от себя, отчего Масрур покорно улегся на ложе.

— Усни, о, Масрур, — повелительно произнес он, — и спи, покуда не пробужу тебя поутру исцеленным!

Он обернулся к Шендеровичу.

— Впрочем, тебе я скажу, о, повелитель, ежели не истребишь ты сего суккуба, так оно и будет продолжаться, пока не иссохнет вконец Масрур несчастный, да еще, подозреваю, вкупе с некоторыми другими видными жителями города Ирама — и старшина купцов, и кади, и вали, и сотники, и тысячники — все посещают сей хамам, а на обратном пути идут через базарную площадь мимо убежища сией твари.

— Сказано — займусь, значит — займусь, — холодно сказал Шендерович.

— Чем скорее, — вздохнул Дубан, — тем лучше. И, кстати, — понизил он голос, — настоятельно рекомендую тебе, о, повелитель, отправиться туда в одиночестве, как сие не опасно, ибо не ведомо мне пока, кого еще из жителей Ирама оплел суккуб своей сетью!

— Вот возьму везиря своего, и пойдем, — покладисто согласился Шендерович, — он не местный, ему ничего.

Гиви внутренне усомнился. Он ощущал сильный душевный трепет и замирание сердца, поскольку рассказ Масрура его растревожил. Какой однако привлекательный этот суккуб!

Он тихонько вздохнул.

— Должен предупредить тебя, о повелитель, — все так же тихо, но внушительно проговорил Дубан, — что сия тварь опасна не только на ложе, но и на поле брани, ибо ей, как и всякому существу, наделенному хоть и малым, но разумом, присуща тяга к самозащите, однако в данном случае сия самозащита осуществляется руками обольщенных мужей. А посему, потребно брать гадину врасплох — и быстро!

— Сказано же пойдем, — отрезал Шендерович, — чего тянуть? Ночью и сходим! Верно, Гиви? Э… мой мудрый везирь?

— Ну… — неохотно протянул Гиви, которому в глубине души было жаль суккуба, — — надо так надо…

— Ты прав, о, повелитель! Сегодня, когда все жители Ирама проведут ночь в празднествах по случаю твоего восхождения на престол, сия нечисть не станет ожидать нападения! Весьма разумно вы намереваетесь осуществить сие предприятие.

—  Мы намереваемся! Ты, о, Дубан, идешь с нами. Ибо у тебя есть опыт обращения с этими тварями!

— На голове и на глазах, повелитель, — покорно произнес Дубан, — тем не менее, вынужден предупредить тебя, что мои знания о природе суккубов носят чисто умозрительный характер, ибо давно оставил я утехи подобного рода. Да и суккубы на моей памяти Ирам не посещали. Странно, однако же, что он появился незадолго до вашего прибытия! Кстати, государь, не твое ли это?

Он извлек из просторного балахона увесистый сверток.

Шендерович осторожно развернул шелковый платок с бахромой.

— Где ты это взял?

— Люди Шарр-ат-Тарика взяли вас, мы же взяли людей Шарр-ат-Тарика. И было это среди общей добычи, однако ж, хранитель замков и ключей благоразумно решил показать сие мне, мне же сие показалось весьма интересным. Так это не твое?

Гиви вытянул шею. В руках у Шендеровича лежал знакомый мешок с атрибутами. Фомка, фонарик и стеклорез, похоже, были в целости и сохранности.

— О, да, — согласился Шендерович, — тайные знаки власти. Весьма удачно, что они нашлись, о, Дубан! Испробуем их действие в башне. У тебя все?

— На настоящее время, да, — согласился Дубан, — поскольку «все» на все последующие времена означает на деле «конец всему».

— А, — отмахнулся Шендерович, — диалектика.

— Ты разумеешь под диалектикой?… — осторожно поинтересовался Дубан.

— Весь этот набор побрякушек. Переход количества в качество, единство и борьба противоположностей, все такое…

— Воистину ты царь царей! — восхитился Дубан, — ибо мудр и многознающ.

Он вновь поклонился, сложив у груди ладони и пятясь, удалился, бормоча под нос: «Переход количества в качество, интересно, интересно…»

— Вот и ладненько, — вздохнул Шендерович, — и мы пойдем, о, мой везирь.

Он звучно хлопнул в ладоши. Гиви заметил, что это у него получалось все лучше и лучше.

— Эй, вы! — обратился он к подбежавшим мамелюкам, — проводите нас в покои. И велите танцовщицам вернуться. К ночи пойдем на суккуба, о, друг мой Гиви.

Он закатил глаза к потолку.

— И сие может оказаться весьма любопытно.

— Миша, — осторожно проговорил Гиви, семеня за Шендеровичем по прохладному коридору, — мне это не нравится. Чем мы занимаемся, Миша? Выбираться отсюда надо!

— Выберемся, — без особого энтузиазма отозвался Шендерович, — вот передохнем немного и выберемся. Бери от жизни все, мой застенчивый друг! Ну, когда еще представится возможность побыть царем, а?

— Это ты царь, — напомнил Гиви.

— Ну и ты не полный лопух, — неуверенно утешил Шендерович, — везирь все-таки.

— Миша, это странное какое-то место…

— Зато богатое, — заметил Шендерович, нежно поглаживая шелковый халат, — и девушки покладистые… вообще, интересная тут у них жизнь.

— А если трясти не перестанет? Что они с нами сделают?

— Да у них тут звезды перепутались, пока этот Дубан разберется…

— Ох, как бы с нами не разобрались!

— Ну, что ты трепещешь, друг Гиви, что ты трепещешь? Все время трепещешь! Иди, развейся, отдохни… вон, девушки какие! Эй, вы! — он хлопнул в ладони! — можете идти! Вот эта, черненькая, пусть остается! А остальные идите, идите. И ты, друг Гиви, иди… Государственными делами займись, или поспи, что ли… а то, как стемнеет, пойдем суккуба ловить!

— Миша, — смущенно сказал Гиви, — ну скажи все-таки, был у этого… Престола… рычажок, или нет?

Шендерович холодно поглядел на него.

— Говорю тебе, о, любопытный, — отчеканил он, — не было никакого рычажка. Ты меня уже достал с этим рычажком. Ступай. Я все сказал!

— Э… — начал, было, Гиви, но рослый стражник у двери выразительно кашлянул и Гиви смешался. Он подумал с миг, затем приложил руку ко лбу, и, пятясь, вышел, сопровождаемый благожелательными кивками Шендеровича.

* * *

— А неплохой у меня город, — одобрил Шендерович, оглядывая подвластные ему владения.

Дворец стоял на возвышенности и оттого Ирам расстилался перед ними, как на ладони. Путанные улочки напоминали лабиринты света — в домах и на плоских крышах мерцали фонарики и масляные плошки, за увитыми виноградом балконами раздавался смех и отдаленные голоса, перекрываемые согласным хором цикад, откуда-то неподалеку донеслось бренчание лютни.

Гиви огляделся.

Звезды дрожали и переливались в небе, казавшись отражением городских огней, но вдали, на горизонте, стояла черная глухая тьма, словно разделительная полоса меж землей и небом.

Воздух был теплым и ветер дул теплый, но Гиви вдруг почему-то стало холодно.

— Что там? — спросил он Дубана.

— Горы Мрака, разумеется, — зловеще отозвался Дубан, который, в предчувствии скорого свидания с суккубом был не в лучшем настроении.

— А там?

У края неба горел один-единственный огонек.

— Обитель вечного старца, — неохотно сказал Дубан.

— Что?

— Святой человек, — пояснил Дубан, — он поселился там в незапамятные времена. Иногда кто-нибудь из его людей сходит с гор, сам же он — никогда.

— А как он выглядит? — заинтересовался Гиви.

— Никто не видел его лица, — терпеливо ответил Дубан, — он же святой! Говорят, он, впрочем, иногда является людям, но при сем принимает любое обличье, по своему выбору и по потребности. Ибо многие тайны ведомы ему, в том числе, говорят, и тайна бессмертия…

— Почему мне не представился? — раздраженно спросил Шендерович.

— Меня это и самого удивляет, о, царь, — согласился Дубан, — ибо, пусть даже и не явился он сам, мог бы засвидетельствовать свое почтение любым доступным ему способом. Однако ж, быть может, ему, с его высоты, все, что происходит в долине, кажется одним лишь преходящим мигом.

— А-а, — протянул Шендерович, — ну да, ну да… я, пожалуй, пошлю ему свое царское благословение. И дары. Достойные дары из своей царской сокровищницы, услаждающие взор, скрашивающие одиночество…

— Если он захочет их принять, — сухо сказал Дубан, — ибо отшельникам чужды мирские блага.

Город постепенно затихал, погружаясь в сон. Огоньки гасли, один за другим, на базарной площади купцы запирали лавки, открытые дотемна по такому случаю, жители Ирама расходились по домам, дабы продолжать предаваться веселью в прохладе комнат, за резными ставнями. В караулке у стен дворца грубые голоса стражников перемежались звоном оружия и плеском вина, льющегося из кувшинов.

— Пора, о, мои спутники, — сказал Шендерович.

Они двинулись к дворцовым воротам. На сей раз массивные украшенные ворота были закрыты. У калитки в дворцовой стене дремал еще один стражник.

— Пропусти, о, сонный! — царственным голосом велел Шендерович.

Стражник вскочил на ноги.

— По особому приказанию Повелителя Ирама, — каркнул Дубан, предъявляя мандат, украшенный восковой печатью.

— Сейчас, о, путники, — стражник не узнал Шендеровича, которого видел при свете дня и мельком, — только пропущу ослов.

Шендерович скрипнул зубами.

— Он что, издевается? — произнес он сдавленным голосом.

— Отнюдь, о, Повелитель, — торопливым шепотом произнес Дубан, — сейчас, на вершине ночи, пришла пора выводить нубийских ослов из их стойбищ, ибо сии животные не терпят дневного света.

— Тогда зачем они нужны? — удивился Шендерович.

— Не могу сказать тебе сего, о, Столп Силы, но таков обычай. Ирам единственное место под луной, где еще сохранились сии животные. Их разводят в стойлах, куда не проникает дневной свет, но ведь бедным животным нужно же когда-то поразмяться! Вот и выводят их по ночам, дабы они пощипали свежей травы и порезвились на свободе.

Шендерович пожал плечами.

— Странный вид национального богатства, — заметил он, — и что, кому-то они нужны?

— По преданию, они понадобятся тебе, — сурово сказал Дубан.

— Зачем?

— Сие сокрыто!

За спиной у Гиви раздался душераздирающий рев, перемежающийся икотой. Гиви подскочил и обернулся. Темные силуэты потянулись мимо него, на переднем осле сидел погонщик, предоставляя однако животным самим выбирать дорогу и лишь время от времени подхлестывая своего осла для скорости и быстроты.

— Они в наглазниках! — изумленно произнес Гиви.

— Еще бы, — сказал Дубан, — тут для них слишком светло. Однако там, куда не проникает ни один луч света, они видят то, что сокрыто для людских глаз. Днем же они стоят в стойлах, где ни то, чтобы окна — ни единой щели там нет!

— Кто же за ними убирает? — удивился Гиви. Он с содроганием представил себе ослепленных рабов, ворочающих горы ослиного помета.

— Служители, причем особо доверенные, — пояснил Дубан, — потомственная должность. Сейчас и убирают, пока ослы на прогулке. Ибо лишь сейчас туда можно войти со светом.

Последний осел прошел мимо Гиви, нагло икнул и рассыпал по брусчатке катышки помета.

— Теперь прошу, — сказал стражник, брезгливо отшвыривая их ногой, и доставая из-под полы плаща спрятанный прежде фонарь, — покажите мандат.

* * *

— Тут? — Шендерович лихо закинул за плечо край плаща, скромного, но со вкусом, каковой и полагается царю, путешествующему инкогнито…

— Он так сказал, — мрачно отозвался Дубан.

Башня возвышалась над ними провалом мрака в усеянном крупными звездами небе.

Гиви было неуютно.

Конечно, Миша производил впечатление человека, которому вполне по силам справиться с этим самым суккубом, но Миша вообще производил впечатление. В этом-то вся и беда, печально размышлял Гиви, глядя, как Шендерович деловито извлекает из мешка атрибуты. Фонарик изрыгнул из себя круг света, распластавшийся на выщербленных ступеньках.

— Тут вообще кто-нибудь живет? — спросил Шендерович, глядя на облупившиеся, в потеках птичьего помета изразцы.

— Вороны живут, — пояснил Дубан, — мыши летучие. Теперь, вот, суккуб поселился. Похоже, сия башня привлекательна для весьма неприятных созданий — недаром ее и караульщики не любили, еще до того, как она накренилась. Ибо все время чудились им какие-то стоны и шорохи. А уж когда накренилась она, любой, сюда входящий, испытывал душевный трепет такой силы, что ноги сами несли его прочь…

— Ничего, — бодро сказал Шендерович, — мы тут все приведем в порядок!

— Не хочешь ли сказать, что поставишь ты ее прямо, как прежде? — усомнился Дубан.

Гиви задрал голову. Башня угрожающе кренилась, упершись верхушкой в одинокую звезду на западном склоне неба. В чернеющих провалах окон не было ни единого огонька.

— В принципе, — задумался Шендерович, — сие возможно. Однако ж, хлопотное дело, и прежде, чем его затевать, надобно очистить башню от посторонних. Вот разберемся с суккубом…

— Ну-ну, — вздохнул Дубан.

— Не боись, — Шендерович крепкой рукой похлопал звездозаконника по плечу, — ты еще войдешь в легенду! Будет о чем рассказать внукам.

— У меня нет внуков, — сухо сказал Дубан.

Шендерович пожал плечами и вытащил фонарик. Белый кружок света немедленно пополз по выщербленным ступеням, ведущим в черный зев над крыльцом.

— Любопытное устройство, — заинтересовался Дубан, — а куда заливают масло?

— Тут иной принцип, — пояснил Шендерович, — сей волосок в стеклянном сосуде накаляется под действием силы особого рода…

— Вот в этом? — заинтересовался Дубан, тыча крючковатым носом в стекло фонарика. — Ага! Но тогда в нем не должно быть воздуха, ибо тот, расширяясь, разорвет стекло. А оно кажется мне весьма хрупким.

— Там его и нет, — согласился Шендерович, поигрывая выключателем.

— Сия чаша, вижу, собирает лучи по принципу вогнутого отражателя… забавно, забавно… и, поскольку свет идет узким пучком, позволяет оставаться невидимым скрытому наблюдателю! Весьма рационально — для магического атрибута.

— Таки да, — согласился Шендерович, — ну что ж, пошли?

Гиви глубоко вздохнул. В башне воздух был сырой, напоенный застарелой пылью и плесенью, и что-то еще примешивалось к нему, неуловимое, отчего сердце вдруг забилось неровно и сильно. Гиви даже слегка придержал его ладонью.

— Шевелись, о, мой везирь! — прошипел Шендерович, — чего стал, как соляной столб?

Он недрогнувшей рукой направил луч фонарика в черный проем. Свет выхватил узкие, выщербленные ступени винтовой лестницы, которая, заворачиваясь, точно раковина улитки, вела ввысь. Звезды мерцали в узком оконном проеме, видимом теперь изнутри.

— Миша, — безнадежно произнес Гиви, — осторожней!

Шендерович на миг задумался. Потом извлек из мешка с атрибутами фомку и взвесил ее на ладони.

— Бери фонарик! — велел он, — а я понесу сей полезный атрибут! Куда светишь, о, бестолковый? Под ноги, под ноги свети! Я ж тебе не нубийский осел!

Он решительно двинулся вперед, перепрыгивая через ступеньку. Гиви торопился за ним, старательно светя под ноги. Дубан, недоверчиво косясь на угрожающий атрибут в мощной руке Шендеровича, замыкал шествие.

На узкой лестничной площадке, кольцом опоясывающей башню, остановились передохнуть.

Гиви осторожно направил луч фонарика вниз — лестница чернела, уходя к подножию башни. Посветил вверх — та же лестница, завиваясь, ввинчивалась в небо. Узкое, в человеческий рост, окно, вызывало настойчивое желание протиснуться в него и вывалиться наружу. У Гиви закружилась голова.

— Где оно обитает, о, Дубан?

Дубан пожал плечами.

— В бывших караульных помещениях, я так полагаю.

— И не сходит вниз? Ни по каким э… надобностям?

— Сие мне не ведомо. Полагаю, когда-то тут были отхожие места… что до еды и воды, то, полагаю, они либо не требуются сему созданию, либо оно получает их посредством обольщенных мужей.

Винтовая лестница была узкая и крутая. Гиви подумал, что доблестные мужи успевали порядком выдохнуться еще до того, как встречались с суккубом лицом к лицу… или что там у этой твари вместо лица? Интересно, один эмир к ней ходил или еще кто?

Отдышавшись, они двинулись дальше. Луч фонарика скользил по когда-то белым известковым стенам — неожиданно высветилась причудливая вязь любовного стиха.

«На коленях к луноликой я взмолился — улыбнись! Ты, чей локон, словно мускус, станом словно кипарис! Так отбрось же покрывало узким лепестком руки, Я вошел — запри же двери на тяжелые замки! Никого здесь больше нету, дом зияет пустотой, Лишь один на целом свете я стою перед тобой!»

«Ну и ну! — восхитился Гиви, и это Масрур! Это ж надо довести человека до такого!»

Ниже нацарапано было сердечко, пронзенное стрелой. У Гиви осталось стойкое ощущение, что если стихи начертаны были нетерпеливой рукою в предвкушении свидания, то сердечко обрисовалось уже, если так можно выразиться, вдогон.

Наверное, этот суккуб все-таки очень сексапильный!

Гиви завздыхал — то ли утомился, взбираясь по лестнице, то ли от душевного трепета. Он как-то не представлял себе, как нужно действовать, оказавшись лицом к лицу с суккубом. Тем более, лично ему суккуб ничего плохого не сделал. Пока что, честно говоря, даже и не замечал.

На всякий случай Гиви попытался настроить себя на грядущую схватку, выкатил глаза и стиснул зубы. И почувствовал, что боевого духу слегка прибавилось.

Масрур, вон, какой крепкий, а как его скрутило! Опасная же тварь! Это она чтобы жертву уловить, прихорашивается, красоту наводит, это… ноги отращивает… а если ее застать врасплох?

Да это ж ужас, что оно такое!

Вот, думал Гиви, вот прямо сейчас эта тварь ка-ак высунется из стены! Жуткая, оскаленная, с кроваво-алым ртом, растрепанными черными-пречерными волосами, свисающими на обнаженную грудь, вытянутся руки с кроваво-красными когтями…

— Осторожней, Миша, — прошептал он.

— Я осторожен как сапер, — бодро отозвался Шендерович, перебрасывая фомку из ладони в ладонь и взлетая еще на один пролет так быстро, что Гиви едва успевал направлять ему под ноги луч фонарика.

— Не так быстро, — пропыхтел Гиви…

— Он прав, повелитель! Куда торопиться? Поспешность — от дьявола, медлительность — от милосердия, — поддержал Дубан, который тоже успел утомиться.

Они миновали несколько пролетов, угрюмо чернеющих дверными проемами. Все двери были выломаны, окна, прорезанные во мраке комнат, открывались в душную ночь, фонарик Гиви обшаривал пустые помещения, вспугивая летучих мышей.

— Не то, — констатировал Шендерович, проносясь мимо, — и это не то…

— Миша, а вдруг он из-за угла как прыгнет!

— Ну и что? — пожал плечами Шендерович, — что ты так горячишься? Суккубов что ли, не видел? Они против нас слабоваты!

Гиви задумался. Из всех его знакомых женского полу на суккуба тянула только полная, внушительная дама из областной налоговой инспекции. Вот уж кто попил из него кровушки…

— Это как смотреть…

— А! — отмахнулся Шендерович, — слабый пол! Все они на нас паразитируют! Эти просто приспособились лучше остальных!

На верхушке башни располагалось нечто вроде кругового балкончика. Над Ирамом висел месяц, напоминающий ломтик спелой дыни. В его медовом свете поблескивали крыши, мягко переливались выложенные изразцами стены… далеко на горизонте громоздились горы — черные на черном, напоминая силуэты из бумаги, вырезанные детской рукой.

Гиви погасил фонарик.

Неуловимым очарованием веяло от Ирама, от его белых камней, прохладно светящихся в ночи, от потаенных фонтанов и увитых виноградом террас. Город всех городов, в котором каждый находит именно то, что нужно…

На Тбилиси похож, думал Гиви.

В Тбилиси он ездил еще в пятом классе, когда мама отправила его на лето к дяде Вано и тете Медее, и ему, Гиви, там понравилось.

— Таки хороший у меня город, — снова одобрил Шендерович.

— И вечна будет благодарность твоих подданных, о, повелитель, ежели ты справишься с сией нечистью, грозящей ему неисчислимыми бедами, — тактично напомнил звездозаконник.

— Ах да, — небрежно кивнул Шендерович, — нечистью… ну-ка, посвети сюда…

Гиви покорно включил фонарик.

Наверное, думал он, кто-то внизу, на террасе, или на крыше уютного дома вздрагивает в страхе, глядя, как на черной башне то загорается, то гаснет одинокий огонек.

Луч оббежал стены, заглянул в углы.

— Ишь ты, — неодобрительно заметил Шендерович, — хитрая бестия!

— Может, ее тут и нет, Миша? — с надеждой спросил Гиви.

Шендерович обернулся к Дубану.

— Не чуешь ли где присутствия суккуба, о, звездозаконник?

Дубан вышел на середину комнаты и, впечатляюще раскинув руки, обернулся вокруг собственной оси.

— Эманации есть определенно и достоверно — подтвердил он.

Крючковатый нос звездозаконника втянул застоявшийся воздух.

— Сие порождение ночи употребляет духи и притирания… жасмин, мускус, померанец. Весьма изысканный аромат, ничего не скажешь.

Гиви на всякий случай тоже понюхал воздух. Пахло застоявшейся пылью.

— И где же? — деловито вопросил Шендерович.

Дубан закатил глаза, какое-то время постоял неподвижно — только голова медленно поворачивалась вправо-влево, потом сказал:

— Сюда!

Дверь с балкончика, повисшая на одной петле, скрывала за собой пустую, погруженную во мрак залу — из единственного окна на пол падала узкая полоска лунного света.

Гиви замешкался на пороге — в зале было темно и пыльно.

— Эй, ты, Данко пришибленный, — пихнул его в спину Шендерович, — свети, давай!

Гиви покорно обвел фонариком стены и углы.

Зала была меньше, чем показалась сначала — и совершенно пуста. Фонарик в гивиной руке дергался, отчего луч выписывал причудливые зигзаги.

— Да свети же! — шипел из-за спины Шендерович.

— Туда направь свой атрибут, о, везирь светоносный, — угрюмо проговорил Дубан, — во-он туда!

У стены лежало что-то, что Гиви принял поначалу за дохлую летучую мышь. Но предмет, когда на него упал луч фонарика, расцвел яркими красками — Дубан, подойдя, брезгливо подобрал его с полу двумя пальцами; шелковый платок трепетал в теплом воздухе, Гиви даже показалось, что он сияет каким-то своим, собственным светом.

— Сие без сомнения оставлено суккубом, — прокомментировал Дубан, — однако ж, где он сам?

Гиви с замиранием сердца огляделся. Зала была по-прежнему пуста.

— Прячется, зараза, — пробормотал Шендерович, — Ну ничего! Сейчас выманим! Выйдете вы, двое!

— Миша, — робко сказал Гиви, — можно, я с тобой?

Шендерович окинул его оценивающим взглядом.

— Нет, — вздохнул он, — ты лучше на стреме постой. Снаружи, вместе со звездочетом… и фонарик пригаси, а то напугаешь…

Гиви отошел, уязвленный в самое сердце, чувствуя себя полным ничтожеством, на которое не польстится даже суккуб. Шендерович, тем временем, вышел на середину зала и, размахнувшись, ударил себя в грудь на манер распаленного самца гориллы.

Глухой звук отразился от стен.

Гиви, не выдержав, скользнул на цыпочках обратно в залу, и теперь стоял у двери, прижавшись к стене и затаив дыхание.

Судя по приглушенному сопению у него над ухом, Дубан не захотел оставаться в одиночестве.

Посреди зала гордо возвышался Шендерович.

— Эй! — вопил Шендерович, осыпая звучными ударами грудную клетку, — выходи! Я пришел!

— Хо-оди! — отозвалась башня.

— Эй, милашка! Не хочешь поразвлечься? — уже интимнее, но по-прежнему звучно осведомился Шендерович, — я, между прочим, царь!

Где— то в неподалеку раздался тихий шорох -будто мышь пробежала.

— Миш-ша! — предостерегающе прошипел Гиви.

Дубан рядом с ним быстро проделал ряд сложных пассов, сметая рукавами паутину и пыль со стены.

— Выходи, крошка! Выходи, сладкая моя!

— Миша, осторожней!

Шорох стих.

— Гиви, ты здесь? — спросил Шендерович, не оборачиваясь. — Давай-ка, туда посвети!

— Потайная дверь! — произнес Дубан со знанием дела, — ишь ты!

Дверь была пригнана к стене так плотно, что, казалось, составляла с ней одно целое.

Шендерович подскочил к ней и забарабанил кулаками.

— Открой! Открой, голубушка! Ну, открой, тебе же хуже будет!

— Похоже, — сказал Дубан с некоторым злорадством, — ты ее спугнул, о, страстный!

— Мне бы она открыла, — с достоинством возразил Шендерович, — но вы, о, мои спутники, способны устрашить даже суккуба!

Он с минуту поразмыслил, потом махнул рукой.

— Ладно, что с ним чикаться? Я, как царь времен, ломаю дверь! — сказал он и поднял фомку.

Гиви послушно светил.

Шендерович, пыхтя, налегал на фомку, пытаясь сорвать невидимый замок. Дверь потрескивала — башня все-таки была очень ветхой.

А ну, как рухнет? — с тайным ужасом подумал Гиви.

И, словно в ответ на его мысли, башня покачнулась.

— Не разобрался еще со своими звездами, о, медлительный? — спросил Шендерович, не оборачиваясь.

— Нет, — сердито проговорил Дубан, — откуда? Я же, вместо того, чтобы наблюдать сокрытое, ибо ночь к тому располагает, вышел на сию ловитву… по твоему приказу, кстати, о, любящий риск!

— Так не бросить ли нам сии пустые хлопоты и не спуститься ли вниз, — с великолепным самообладанием вопросил Шендерович, — ибо сия обреченная башня, похоже, вот-вот рухнет… полагаю, вместе с суккубом, раз уж он столь глуп, что не желает выходить.

Гиви увидел, как в обращенном на балкон дверном проеме медленно поплыли звезды — верхушка башни описала в небе плавную дугу.

И я так никогда и не увижу, на что похож этот суккуб, подумал Гиви. Масрур знает, а я нет.

— Жалко, э, Миша? — неуверенно спросил он.

— А и хрен с ним, — вздохнул Шендерович.

— Жалко! — уже уверенней заключил Гиви.

К собственному удивлению он оттолкнул Шендеровича и заколотил кулаками по двери.

— Слушай, — заорал он, — выходи! Ты ж погибнешь! Мы тебе ничего не сделаем. Мы приличные люди!

За дверью было тихо.

— О, если б властелин Китая твое лицо увидеть смог! Он бы склонился пред тобою, рассыпав золото у ног! О, если б падишах Индийский увидел шелк твоих волос, Он распростерся бы во прахе, разрушил храмы и чертог! Зачем ему его хоромы, когда в них твой не блещет лик? Зачем ему иные боги, коль ты одна — и царь, и бог?

— надрывался Гиви.

За дверью раздался тихий вздох.

— Снова арканом любви поймана я, о, охотник! Сколь не старалась бы я, тщетно бежать мне его!

— Ишь ты, — изумился Шендерович, — стихи читает!

С потолка свалился кусок штукатурки.

— На скрижали сердца выбит алеф стана твоего! Кроме этой дивной буквы я не знаю ничего! Ибо ты — плохой Учитель, о, любимая моя! Вот, перед тобой несчастный! Снизойди же до него!

— поспешно отозвался Гиви.

За дверью раздался тихий скрежет, словно кто-то неуверенно отодвигал засов.

— Давай же, Миша, я ее выманил! Как выйдет, сразу хватай! — торопливо прошептал Гиви.

Шендерович, чертыхаясь, стаскивал с себя плащ.

Дверь приоткрылась. На пол легла узкая полоска света. Видно, суккуб, не желая сидеть в темноте, порождением коей он являлся, жег масляную плошку. В проеме обрисовался темный силуэт — Гиви лишь успел заметить, что суккуб сей росту невысокого и формы у него соблазнительно округлые. У него перехватило дыхание.

Но хладнокровный Шендерович, игнорируя эманации суккуба, набросил на суккуба плащ и перехватил образовавшийся сверток поперек талии.

Суккуб отбивался и дрыгал ногами.

— Кусается! — удивленно проговорил Шендерович.

— Ничего, Миша, ничего! Тащи!

— Яд, уносящий ум, на ее зубах, не иначе, — зловеще каркнул Дубан.

Но Шендерович уже, прыгая через ступеньки, несся вниз по лестнице, сжимая в объятиях спеленатого суккуба.

Остальные бежали за ним, ударяясь о стены.

Сверху падали куски штукатурки.

Башня кренилась.

Суккуб визжал.

Они вырвались из ворот, как раз, чтобы увидеть, как башня медленно падает на бок — из проломов, точно струйки черного дыма, вырывались стаи ворон и летучих мышей. Отбежав в сторону, Шендерович наблюдал за процессом, укоризненно покачивая головой.

— Что ж ты меня не предупредил, о, Дубан, что подобная охота столь опасное дело?

Башня рухнула, рассыпавшись грудой камней.

— Считай, что тебе повезло, о, великий, ибо ты воистину велик, — угрюмо сказал Дубан.

— Я воистину велик, — согласился Шендерович, — ну что, посмотрим, кто тут у нас?

Не выпуская суккуба из рук, он откинул угол плаща.

— Так я и знал, — подытожил Дубан, — у сией твари и волосы цвету нечеловеческого. Разве бывает такой цвет волос?

— Бывает, — вздохнул Шендерович, — ну-ка, Гиви посвети атрибутом!

Луч фонарика ударил в лицо суккубу. Суккуб морщился и щурил глаза.

— Алка! — изумленно проговорил Гиви.

* * *

— Так я и думал, — Шендерович, руки которого были заняты, кивнул подбородком на платочек, торчащий из рукава Дубана, — шарфик-то турецкий! Стамбульская дешевка!

— Но что она там делала? — изумился Гиви

— Вот ты ее и спроси, — сердито сказал Шендерович.

— Э… — робко проговорил Гиви, — Аллочка, зачем ты сидела в башне?

Алка посмотрела на него светлыми глазами, в которых отражался луч фонарика.

— Ты кто? — спросила она.

— Я Гиви, — печально ответил Гиви, — слушай, ты меня не помнишь? А Мишу помнишь?

— Какого Мишу? — удивилась Алка.

— Вот этого, — пояснил Гиви, показывая на Шендеровича.

— Здравствуйте, Миша, — вежливо сказала Алка, и что-то такое неотразимое было в ее голосе, что Гиви опять невольно внутренне затрепетал.

— Ну, хватит дурака валять, — грубо произнес Шендерович.

— Аллочка, слушай, а как мы на корабле плыли, помнишь?

— На каком корабле? — вновь удивилась Алка.

— А капитана помнишь?

— Масрура? — Алка явно обрадовалась.

— Нет, капитана на теплоходе. Юрия Николаевича…

— Масрура она помнит, — на всякий случай пояснил Гиви.

— Разумеется, — холодно сказала Алка, — очень даже хороший Масрур. А вас, о, мои господа, я в первый раз вижу. И этого мерзкого старикашку — тоже. Может, скажете, я и с ним на корабле плавала?

— Этого еще не хватало, — фыркнул Дубан, одновременно проделывая замысловатые пассы, и словно что-то отталкивая от себя открытыми ладонями.

Гиви потянул Шендеровича за рукав.

— Миша, — прошептал он, — она правда не помнит!

— Ты еще скажи, что ее околдовали, о, доверчивый, — сухо сказал Шендерович, все больше раздражаясь оттого, что не мог овладеть ситуацией. Алка оттягивала ему руки, а опустить ее на землю он как-то не решался.

— Не знаю, — неуверенно отозвался Гиви, — может, и околдовали. А может, она просто… приспособилась!

— Это как?

— Может, каждого, кто попадает в Ирам, сей город кроит по своей мерке, понимаешь? Вот, ты стал Царем Времен! Алка — суккубом…

— Я — холодно произнес Шендерович, — всегда был царем!

— Вот именно, — печально согласился Гиви.

— А ты? — сердито спросил Шендерович — ты-то кем стал? Лучшим счетоводом всех времен и народов?

Гиви вздохнул.

— Сия способность связывать слова в редифы и газели была у тебя издавна, о, везирь? — пожалел его Дубан, — а также рассказывать складные истории, услаждающие слух и напитывающие ум?

— Да вроде нет, — снова вздохнул Гиви.

Он уже давно осознал, что причудливые образы и путанные измышления, переполняющие его мозг, будучи озвучены, на поверку оказывались жалкой банальностью. И даже успел с этим смириться.

— Ладно, — прервал его размышления Шендерович, — подумай лучше, что нам с нашим суккубом делать? Ну, притащим мы ее во дворец в таком виде и что? Она ж нам всех мужиков перепортит!

— Тьфу ты! — возмутился Дубан, — или разум твой улетел, о, сияющий? О чем тут думать? Тут, на сем самом месте прикончить эту тварь, и дело с концом!

— Или ты вознамерился так просто расправиться с суккубом, о, старый козел? — спросила Алка, зловеще приоткрыв пунцовые губы. — Или ты, по врожденной глупости своей полагаешь, что сумеешь устоять против моих чар?

Дубан вновь поспешно задвигал руками и Гиви заметил, что пальцы у него трясутся.

— Миша, изолируй ее! — завопил он.

Шендерович, у которого была хорошая реакция, вновь поспешно накинул на алкину голову край плаща.

Изолированная Алка извивалась и шипела как кошка.

— Отпусти меня, — взывала она из-под покрывала, отчего голос ее несколько утратил призывные обертоны, — отпусти, о, смертный, и познаешь неземные наслаждения!

— Сичас! — орал Шендерович, порядком истощенный гаремными танцовщицами, — разбежалась!

Он сокрушенно вздохнул.

— Ну что ты будешь делать?

— Может, если ее поместить в знакомую обстановку? — робко предположил Гиви.

— Откуда тут знакомая обстановка…

— Ну, не знаю…

— Царь времен, — сокрушался Шендерович, с натугой держа брыкающуюся спеленатую Алку, и не может справиться с каким-то паршивым суккубом! Позор!

— Ответь мне, о, многомудрая! — взывал тем временем Гиви, — верно ли трактую я следующие строки Моше Ибн Эзры из его знаменитого «Ожерелья»:

«Дочь виноградника в радость нам, други, дана,

чтоб с ее помощью справиться с дочерью дня!

И потому в череде нескончаемых дней,

Нами вовек будет превозносима она!»

как вариант старой российской пословицы «дневная кукушка ночную перекукует»? Ибо если мы вспомним, что в «Песне песней» Сулеймана ибн Дауда невесты, готовые взойти на брачное ложе, обращались к женихам, сравнивая оных с лисятами, а себя — с обитателями виноградников, возможно, духами плодородия, и…

— Что? — возмущенно спросила Алка из-под плаща. — Кто тебе сказал такую редкую чушь? Дочь виноградника в «Ожерелье» Ибн Эзры, это, разумеется, вино. Быть может, такая вульгарная трактовка тебя не устраивает, но вино в поэтическом контексте зачастую обладает свойством спасать человека от превратностей судьбы и исцелять его от всякого рода болезней. Между прочим, только ленивый не заметит, что в «Песни песней» прослеживается совершенно та же аллюзия, поскольку мыслящий человек усмотрит тут явную параллель с эзоповскими «лисой и виноградом» — образ, возможно восходящий еще к древней семитской традиции. Что же до «дочерей дня», то это чистейшей воды метафора, означающая «невзгоды», тем более, что подобное определение уже встречалось в двадцать шестом стихе того же раздела…

— Порядок, — сказал Гиви, — вытряхивай ее, Миша.

— А? — Шендерович несколько нерешительно выпростал верхнюю часть Алки из-под плаща, — ты уверен?

— Ни в чем нельзя быть уверенным под луной, — сказал Гиви, — но это, вроде, ее естественное состояние.

— С натяжкой, но да, — согласился Шендерович, — Алка, ты в порядке?

— Как я могу быть в порядке? — вопросила Алка, раздраженно охорашиваясь, — сначала ты меня зачем-то в мешок запихал, потом пристаете с какими-то дурацкими вопросами…

Она огляделась, растерянно моргая.

— Неплохо сработано, о, Гиви, — тихонько сказал Дубан, — и все же, на вашем месте, я предпочел бы перерезать ей глотку. Ибо природа ее неустойчива весьма.

— Это ничего, — печально отозвался Гиви, — она всегда такая.

— Я и говорю, — мрачно согласился Дубан.

— Слушай, Мишка, а где это мы? — Алка наконец-то углядела развалины рухнувшей башни, золотые купола Ирама, на которых играл звездный свет и черные силуэты гор Мрака, небо над которыми начинало постепенно светлеть, — это ж совершенно очевидно не Стамбул!

— А то! — согласился Шендерович, расправляя истерзанный Алкой плащ, — это Ирам. Тебе сие слово что-нибудь говорит, о, многознающая?

— Разумеется, говорит, — по-прежнему раздраженно отозвалась Алка, — своего рода версия «небесного града». Шам Шаддад, этот палач народов, вроде бы построил его в пустыне в подражание раю. Понятное дело, Всевышний от него камня на камне не оставил — от Ирама.

— Всевышний просто поднял его в свою ладонь, да и перенес в сопредельный сосуд, — сказал сердитый Дубан, — с чего бы, о, женщина, ему крушить столь прекрасное творение рук человеческих?

— Содом с Гоморрой, он, между прочим, ликвидировал, — заметила Алка.

— Сие совсем другое дело, — отрезал Дубан, — те города погрязли в таком разврате, что даже воздух над ними почернел! Что же до Ирама, то как может он погибнуть, когда он — ось, вкруг которой вращаются миры? Впрочем, что ты понимаешь в этом, о, дочь дочери дня!

— В пределах библейского узуса такого понятия, как Ирам, нет, — пожала плечами Алка, — тем более, в качестве оси, вращающей миры. Еще в дополнительных источниках, между прочим, излагается версия, что Ирам был разрушен джиннами, восставшими против Господа. Ибо именно здесь окопались они для своей последней битвы…

— Ах, да! — хлопнул себя по лбу Шендерович, — джинны! Давайте, ребята, шевелитесь! У нас еще джинны на повестке дня.

— Мишка, — удивилась Алка, — ты что, совсем крышей поехал?

— Я, между прочим, царь времен, — сухо ответил Шендерович.

Он задумался, рассеянно озирая горизонт.

— Впрочем, — сказал он, — джиннов можно отложить назавтра. Быть может, это и произведет на диван не слишком благоприятное впечатление, однако ж, меня оправдывает то, что Масрур временно вышел из строя.

— В самом деле? — холодно спросила Алка и обернулась к Гиви, осознав, наконец, его присутствие, — А, это ты! Привет! Послушай, ты хоть мне скажи, что он несет такое? Это ж болезненный бред!

— Он царь, — вздохнул Гиви.

— Да? — опять удивилась Алка. — а я тогда кто? Королева испанская?

— До сей поры ты была суккубом, о, мерзкая, — неприязненно пояснил Дубан.

— Еще один псих, — флегматично констатировала Алка.

Они приближались к дворцовым воротам. Небо совсем посветлело, чистые краски утра плясали на зеленых террасах, уступами спускающихся с гор, в узких переулках протяжно кричали водоносы…

— Так все же, — поинтересовался Шендерович, — как ты сюда попала, дщерь дня?

— Чтоб я знала, Миша! Стою я себе в музее, и тут подходит ко мне этот тип…

— Красавец? — оживился Гиви, — Смуглый? В белом костюме?

— Ну, не то, чтобы красавец, но в общем ничего себе… Представляешь, он меня сразу узнал. Поскольку слышал мой доклад на семинаре у профессора Зеббова. Сказал, что он тут работает над одной очень интересной темой, но возникли некоторые сложности. Он, понимаешь, побоялся советоваться с местными коллегами, поскольку у него уже один раз уперли одну красивую гипотезу, а ему позарез надо с кем-то проконсультироваться. А тут я подвернулась! Представляешь! А мне что, жалко? До вечера еще полно времени, почему человеку не помочь? Тем более, он и живет неподалеку от этого музея… в общем, пришли мы, сунул он мне какой-то клочок пергамента, попросил прочесть вслух — ну, как бы сверить трактовку. Там на арамейском было… я читаю, а потом гляжу, он что-то делает! Возится на полу. Я гляжу, а он пентакль чертит. Вокруг меня. Так странно мне стало, Миша… Я замолчала, а он на меня руками машет — читайте-читайте! Я начала читать, а тут пентакль этот как вспыхнет синим огнем. Р-раз!

— И?

— И все. Пришла в себя, огляделась, ну, вот и вы тут… более, чем странно, не правда ли? Так зачем ты меня в эту тряпку завернул, Миша?

— Чтоб не простыла, — неопределенно ответил Шендерович.

Алка пожала белыми плечами.

* * *

Караульный, взяв мандат и низко поклонившись, открыл калитку.

— Лицо-то хоть прикрой, — буркнул Дубан.

Алка изумленно оглядывала дворец, сверкающий в лучах восходящего солнца.

— Это и вправду твое, Миша? — удивленно осведомилась она.

— Мое-мое…

— А как…

— Погоди ты! — отмахнулся Шендерович.

Он замедлил шаг и жестом велел остановиться остальным. Гиви заметил, что он озабоченно поглядывал на Алку, что-то бормоча себе под нос. Потом хлопнул в ладоши. Двое стражников из караулки оставили свой пост и кинулись на зов.

— Вот эта, — проговорил Шендерович, показывая на Алку, — бывшая суккубом, а ныне принявшая человеческий облик и лишенная силы своей благодаря моему искусству, так вот, данной не властью царя времен, приказываю — доставьте ее в женские помещения, да поскорее, да закройте на замок, да приставьте к ней не мужчин и не евнухов даже, но женщин, числом дюжина, причем постарше ее, да подурнее: такие не дадут ей себя вокруг пальца обвести, ибо невзлюбят ее так, что никакие суккубьи чары не помогут!

Алка вздернула голову.

— Миша, — спокойно спросила она, — так ты все-таки совсем с ума сошел?

Шендерович пожал плечами.

— Ты уж прости. Это временная мера — мне на джиннов идти, а Масрур и так еле дышит. А если ты вновь осуккубишься — как мне тогда без военачальника? Вот увидишь, разгоним джиннов, вернемся, я тебя выпущу, будешь делать что хочешь! В пределах разумного, конечно! Да шевелитесь же, дети дочерей виноградника! Пока она в себе, она вам ничего не сделает.

Стражники опасливо зашли с боков и подхватили Алку под мышки.

— Миша! — торопливо проговорил Гиви, — ты делаешь глупость. Зачем ты с ней так!

— Ничего личного, — Шендерович вздохнул, — политическая необходимость. — Он хлопнул Гиви могучей рукой по плечу. — Да это ж ненадолго. Ну, посидит, позлится, кто ж ее обидит?

Алка медленно плыла к женским помещениям, оглядываясь через плечо и меряя Шендеровича уничтожающим взглядом.

— Я, конечно, постараюсь позабыть этот твой странный поступок, — любезно улыбаясь, сообщила она, — но не уверена, что смогу это сделать.

— Да ладно, — отмахнулся Шендерович.

— Миша? — укорил Гиви, — ну зачем ты так? Нехорошо. Может, давай, ее в мой гарем определим? Я за ней присмотрю! А, Миша?

— Потом, друг Гиви, — отмахнулся Шендерович, — потом разберемся.

Алка вновь обернулась и, окинув взглядом на сей раз Гиви, презрительно и громко расхохоталась.

— Так значит, у тебя тоже гарем? — во весь голос просила она, — надо же, какая удача! Ну и что ты с ним делаешь? Или он — с тобой?

Гиви стоял, втянув голову в плечи, ощущая, как краска стыда заливает лицо. Наконец, он поднял глаза, чтобы столкнуться с сочувственным взглядом Дубана.

— Чтобы расколдовать суккуба, — негромко сказал звездочет, — надо сего суккуба любить искренне и всем сердцем. А он не может не ответить на твою любовь просто по своей суккубьей природе. Но, будучи расколдован, он уже не является суккубом, а, следовательно, способен любить, ненавидеть и презирать по воле своей… Вот такая печальная история, о, мой друг везирь.

— Да, — согласился Гиви, — очень печальная история.

* * *

— Ты грустен, о, повелитель, — сказала танцовщица Зейнаб. — Чем мне развеселить тебя?

Гиви вздохнул.

Нет, конечно, приятно, когда к тебе обращаются «повелитель». И девушка хорошая… и зовут ее красиво. Интересно, что там Алка делает, в этом Мишином гареме…

— Быть может, станцевать тебе танец с колокольчиками?

— Станцуй, — меланхолично согласился Гиви, — красивый танец…

— Или спеть тебе песню?

— Спой…

— Или сыграть на лютне? Или и то и другое сразу?

— И то и другое сразу, — махнул рукой Гиви.

— Между прочим, — Зейнаб пожала круглыми плечами, — что бы там ни говорила Ясмин, эта лукавая, эта хитрая, я беру высокие ноты так, как ей и не снилось…

— Это какая Ясмин? — вяло поинтересовался Гиви, — такая брюнеточка?

— Ну, такая, — Зейнаб призывно шевельнула бедрами, — с отвислым задом…

Гиви мрачно поглядел на Зейнаб. Местные знатоки женской красоты предпочитали пышные формы. Гиви подозревал, что на этот счет в гареме существуют весьма строгие правила отбора персонала. Зейнаб исключением не была.

— Не даром меня прозвали Зейнаб-лютнистка, о, повелитель — пояснила Зейнаб, многозначительно лаская тонкими пальцами гриф лютни.

— Ты лучше это, — прервал Гиви, морщась от аккордов, пронзительных, точно зубная боль, и лихорадочно перебирая в памяти традиционные гаремные утехи, — слушай, ты лучше сказку расскажи.

— О! — Зейнаб приподняла насурьмленные брови, — А я думала, ты не из таких!

— Слушай, — сурово спросил Гиви, — каких таких?

— Да бабушка рассказывала, был в незапамятные времена один… ну… немножко странный царь, и то не в Ираме, так он помешался просто на этих сказках… но ты не думай, повелитель, нас и этому обучают… Нас вообще обучают всяким тонким штучкам. Истинно царским развлечениям. Так про что тебе рассказать, о, жаждущий? Про горбуна и красильщика? Или Далилу-хитрицу? Или, может, про царя Сулеймана и его гарем? Ибо то, что удовлетворяет одного, не удовлетворяет другого…

— Во! — обрадовался Гиви, — про Сулеймана…

— Ну, тогда ложись вот сюда, повелитель, закрой глаза, и отрешись от земных забот. А я расскажу тебе о том, как жил некогда в земле Израиля царь Сулейман…

История о ложном и истинном величии, Или о том, что мудрость бессильна против коварства, рассказанная Зейнаб-лютнисткой в сердце мира, Ираме многоколонном

Жил некогда в земле Израиля царь Сулейман. И был он мудрее всех людей. Восседал он на изукрашенном престоле и судил согласно собственной мудрости и людской справедливости. И небывалого могущества достиг он. Над всеми царями был страх его. Народы и племена становились его данниками, враги и ненавистники — друзьями его. Разумел он язык птиц и животных, и зверей полевых, олени и газели были его скороходами, барсы и леопарды — оруженосцами его. Повелевал он и над джиннами, благодаря которым проникал в глубины морские и чертоги небесные, и на самый край земли, за горы Мрака проникал он…

И вот решил Сулейман восславить Господа и построить храм великий, Дом Господен, где были бы окна с откосами, и деревья из чистого золота, и розовый мрамор, просвечивающий на солнце, и кедр ливанский, и яспис, и открытые залы, и потаенные чертоги…

И возгордился Сулейман, ибо повиновались ему духи пустыни и создания вод, и муравьи в подполе и птицы под стрехой, и Левиафан, играющий в морях… и решил, вот, построю я храм, какого ни у кого нет… И будет этот дом из цельных, обтесанных камней, ни молота, ни топора, никакого другого орудия не будет слышно при строении его. И тогда пошел Сулейман в хранилище наилучших сокровищ своих, и велел вынести оттуда Скрижаль Силы. А скрижаль эта была сделана еще во времена незапамятные, допотопные, и одни говорили — сотворил ее сам Шемхазай для своих потомков, а другие — что архангел Разиэль по его просьбе и повелению. И была выбита на этой скрижали вся мудрость земная и небесная, и никто не мог ее прочесть, кроме Сулеймана великого, многознающего, ибо владел Сулейман всеми сущими языками. И увидел Сулейман в скрижали червя Шамир, что разрушает камни и создает их заново, поскольку обладает свойствами тесла и гранила. И был тот червь Шамир величиной с просяное зерно, и самые твердые предметы не могли противостоять его чудесным свойствам.

И сказал Сулейман — вот этот подойдет.

И вновь углубился он в Скрижаль Силы, и увидел, что местонахождение червя Шамир известно одному только Азаилу, князю дьяволов. И что Азаил по сю пору замкнут, по повелению Господа, в колодце, каковой находится пустыне в Дудаеле, что в горах Мрака, и запечатан камнем, и погружен во мрак…

И призвал Сулейман тогда Бенаю, сына Иегоиады, себе в помощь, и дал ему цепь, выкованную духами земли, а сам надел свой перстень, на котором был начертан Шем-Гамфорош, каковой иудеи числят за имя Бога, а еще взял руно овечье и мехи с вином и поручил духам воздуха перенести все это на край земли, в горы Мрака, в пустыню Дудаеля. И прибыли они в пустыню Дудаеля, в горы Мрака, и видят, вот, во мраке высятся столпы, и меж столпами лежит огромный черный камень, каковой прикован цепями, и под этим камнем зев колодца, и пламя бьется оттуда, алое и зеленое, так что над горами стоит завеса сияния. Но Сулейман мудрый, многознающий, не испугался, а повернул кольцо с Шем-Гамфорошем, и вновь позвал духов земли, и сотрясли они землю и уронили столбы. И позвал Сулейман духов воды, и пролили они потоки вод над пустыней Дудаеля, и полилась вода в колодец, и погасила пламя. И погасло сияние над горами Мрака, и люди, которые увидели это, сказали — вот, срашное что-то делается на этом краю земли! Не иначе как Азаил вырвался на свободу! И позвал Сулейман духов воздуха, и сняли они цепи, и отодвинули камень, и стало слышно, как стонет и ворочается Азаил в своей пещере… Тогда Сулейман велел Бенаю спустить в пещеру овечий мех, наполненный вином — и Азаил, мучимый вечным голодом и вечной жаждой, выпил его, опьянел и заснул. И тогда вновь позвал Сулейман духов воздуха, духов воды и духов земли, и все они вместе (а поодиночке боялись они Азаила) связали его цепью Могущества, и вытащили на поверхность. И предстал Азаил пред Сулейманом.

И вышел он из сна, и начал бушевать. Ибо, хотя и выбрался он на поверхность, но страшнее огня земного жгли его цепи Могущества, а пуще того было обидно, что хитростью поймал его человек, сын человека…

— Укротись! — сказал тогда Сулейман, — имя Владыки твоего над тобою! Имя Владыки над тобою!

И узрел Азаил перстень с Шем-Гамфарошем, и покорился Сулейману.

И взял его Беная и повел. И Азаил, скованный цепью Могущества, тем не менее, был огромен и страшен — он почесал плечо о пальму, и рухнула пальма. А как вступили они в границу обитаемых земель, задел Азаил о дом — и рухнул дом.

— Не годится так, — сказал тогда Сулейман. Шем-Гамфарошем заклинаю тебя — укроти свою плоть! Умались!

И покорился Азаил, и укротил свою плоть, и умалился, и стал как сыны человеческие. Но затаил он на Сулеймана зло за свое унижение и решил хитростью порвать узы и освободиться от цепей. И вот вошли они в град Ерусалима, и был полон Азаил запретным знанием и гордился Сулейман, что ведет такого… и встретился им по дороге заблудившийся слепой и помог ему Азаил выбраться на дорогу. Попался им шатающийся без пути пьяный — и того Азаил на дорогу вывел. Встретился им свадебный поезд, шумный и веселый — заплакал Азаил. Прошли они мимо колдуна, который, сидя на земле, колдования свои производил — и засмеялся Азаил.

Спрашивает его Сулейман: — Почему ты помог слепому?

— Да потому, — отвечает Азаил, — что об этом слепом оповещено в небесах, что праведник он великий, и тот, кто доставит ему хоть временное облегчение и сам получит временное облегчение и хоть на гран, но спасет свою душу вечную.

— А почему ты пьяному помог тогда? — спрашивает Сулейман.

Да потому, отвечает Азаил, что нечестивец он неисправимый. Вот я и доставил ему минутное удовольствие, чтобы еще пуще погубил он свою душу грешную.

— А почему ты заплакал, когда увидел свадебный поезд? — спрашивает Сулейман.

Да — потому, — говорит Азаил, — что жениху не прожить и тридцати дней после свадьбы, а невесте — тринадцать лет ждать, пока подрастет малолетний деверь ее.

— Почему же над колдуном засмеялся ты? — спрашивает Сулейман.

— Да потому, — говорит Азаил, — что на том месте, где сидел этот колдун, клад богатейший зарыт. А он ворожит себе, пыжится, а о кладе и не ведает…

— Мудрый ты, Азаил, и хитрый, — говорит тогда Сулейман, — однако ж не мудрей и не хитрей меня. Сильный ты, однако ж, я сильнее.

Тогда взял Азаил с земли тростину, отмерил четыре локтя и бросил тростину перед Сулейманом.

— Вот, — сказал, — все твое пространство, которое останется у тебя после смерти. А ты весь мир захотел покорить, но и этого мало тебе — еще и меня покорить захотел!

— Ничего я от тебя не домогаюсь, — сказал тогда Сулейман. — Кроме одного. Я собираюсь построить Храм Господень, и мне нужен для того червь Шамир.

— Но у меня нет Шамир, — говорит Азаил, — он не у меня, но у духа морского и дух морской не доверяет его никому, кроме как петуху Бар, да и то под присягой.

— А зачем Шамир петуху Бар? — спрашивает Сулейман.

— А он его посредством города строит. Берет в клюв Шамир и приносит его в пустынную местность, необитаемую. Кладет Шамир на скалу, скала раскалывается. Бросает Бар в расщелину семена древесные, вырастают маслины и смоквы и кедры ливанские, приходят люди, да и селятся там. Сегодня, глядишь, селенье, завтра — уже город.

— Хорошо, — говорит тогда царь Сулейман. — Шем-Гамфарошем заклинаю, отведи меня на гнездо петуха Бар

И вызвал Сулейман искусных мастеров из земли Египетской, и повелел им изготовить особый колпак из непрозрачного стекла. И таким крепким был этот колпак, что даже ударом молота нельзя было разбить его. И, когда Азаил отвел его на гнездо петуха Бар, Сулейман взял, да и накрыл гнездо колпаком. А сам скрылся в укрытие. Прилетел петух Бар, смотрит, а гнездо-то закрыто. Ох, ох! — застонал петух Бар. Ударил по стеклу клювом, но выдержало стекло. Взял он тогда червя Шамир, и положил его на стекло, чтобы его расколоть. Тут Сулейман выскочил из укрытия и бросил в петуха Бар комом земли. Петух взлетел, выронил Шамир, тут Сулейман с Азаилом подобрали червя и унесли.

Так, посредством ума своего и хитрости, и могущества, и по совету Азаила Сулейман завладел червем Шамир. И обтесывал Шамир строевой камень для Храма и Дома Сулейманова, а хранил его Сулейман по совету Азаила завернутым в шерстяную вату в свинцовом сосуде, наполненном ячменными отрубями.

А петух Бар, когда увидел, что не сдержал клятвы своей, и нарушил присягу духу морскому, и не может возвратить червя Шамир, пошел и удавился.

И вырос Храм Сулеймана, где были окна с откосами, и деревья из чистого золота, и розовый мрамор, просвечивающий на солнце, и кедр ливанский, и яспис, и открытые залы, и потаенные чертоги… и говорят, что не было при его постройке поломано ни топора, ни заступа, ни какого другого орудия — ибо строился он без их посредства. А еще говорят, пока строился сей храм, никто в земле иудейской не заболел и не умер. А еще говорят, что свет лился в окна с откосами не снаружи, но изнутри, и освещал весь Израиль, ибо был то свет Божественный…

И прослыл Сулейман самым мудрым под небом и на земле, и служили ему духи морские, и саламандры огненные, и силы земли, и червь Шамир, и сам Азаил ходил у него в помощниках. И постигал он сокровенное, и проведывал тайны глубины беспредельной. Имя его гремело среди властелинов, среди мудрых — подвиги его. И к нему, праведному и чистому, посылали сыновей и дочерей своих в слуги и служанки и вельможи, и цари земные…

И самые прекрасные женщины мира были наложницами в гареме его. И сама царица Савская из града-Китора, где деревья посажены еще в первые дни творения и орошение получают от вод Едемских; где серебро, что мусор, валяется на улицах, прибыла почтить его — со всеми своими сокровищами и со слугами, и со служанками красоты небесной. А фараон Писебханин дал ему в жены дщерь свою Бифию со всяческим приданым, в числе которого был постельный полог, усыпанный самоцветными камнями так, что изнутри напоминал он ночное небо, а в придачу к тому восемьдесят дев из страны Едомской, черных как ночь, тяжелогрудых, с розовыми ладонями, искусных в пении и девяносто дев из страны Ефебской, смуглых, как закат и гибких, как лоза, высокогрудых, с ладонями крашеными хной, искусных в пляске. А всего жен было у Сулеймана девяносто девять, а наложниц без числа, и все они сверкали, точно звезды в ночи, и радовали пеньем и музыкой, и любовными утехами, и Сулейман днем судил со своего престола, а ночью ублажал себя в гареме и дни текли как лунные месяцы, а лунные месяцы, как годы, но Азаил все лелеял свою месть, и, наконец, придумал, как отомстить Сулейману.

Предстал он пред Сулейманом (а пока строился храм, Сулейман держал его при себе) и рек:

— Мудрый ты царь, и хитрый, а все ж не все тебе ведомо. Хочешь, покажу тебе то, чего ты никогда не видел?

— Нет такого, — отвечал Сулейман.

— А все ж есть!

— Покажи!

Простер руку свою Азаил к стране Тевель — и пред Сулейманом появился человек с двумя головами и двумя парами глаз. И объял Сулеймана страх, однако ж он не подал виду и сказал:

«Благословен Господь, Царь вселенной, давший мне дожить и досуществовать до сего времени! Слышал я от Ахитофеля, что где-то там, под нами люди живут, однако ж не верил! Ведь глубина земли нашей — пятьсот лет пути, да между той землей и этой землей тоже пятьсот лет пути!»

Однако ж, рек Азаил, вот он!

Стал тогда Сулейман расспрашивать того человека.

— Какого ты роду-племени?

— Из рода Адамова я, — отвечал двуглавый человек, — из потомков Каиновых!

— Где обитаете вы?

— В стране Тевель.

— Есть ли у вас солнце и луна?

— Есть.

— С которой стороны восходит у вас солнце и куда заходит оно?

— Восходит с Запада и заходит на Востоке.

— Чем занимаетесь вы?

— Пашем, сеем и жнем, стада пасем…

— Молитесь ли вы?

— Да.

— Какова же молитва ваша?

— Как многочисленны и благословенны дела твои, Господи! Все премудро содеяно тобою!

— Ничем вы не отличаетесь от нас, похоже, — сказал тогда Сулейман, — кроме, разве что, вида. А раз так, то не могу я удерживать тебя силой. Хочешь, верну тебя в страну твою?

— Нет у меня большего желания, о, царь!

Вызвал тогда Сулейман Азаила и говорит:

— Отведи его обратно, человека этого.

— Не в моих то силах, — отвечает Азаил, а сам донельзя доволен, ибо близится час его мести.

Заплакал двуглавый человек. Сразу из четырех глаз пролил он потоки слез.

Говорит тогда Сулейман Бенаю, сыну Иегодиады:

— Вечно так с этим Азаилом. Ибо нет ничего, что он, начав, смог бы завершить достойно. Видно, постоянство не в природе бесов. Ступай, друг мой, устрой этого несчастного так, чтобы ему было хорошо и не тосковал он об утраченной родине.

Тогда Беная, сын Иегодиады, велел отворить сокровищницу и выдать двухголовому человеку шестьдесят сиклей серебра, и выделить ему участок земли с виноградником и колодцем, и масличной рощей, и тот потосковал-потосковал, а потом поселился там, и построил дом, и занялся землепашеством, и стал под покровительством Сулеймана одним из богатейших людей на свете, обжился, а потом взял себе и жену, ибо, хотя и был он двухголовый, но чтил Господа и жил праведно, и народил он семерых сыновей, а потом взял и умер…

И оставил он семерых сыновей. И шестеро из них были вида обыкновенного, а седьмой же уродился в отца — о двух головах и о двух парах глаз. И видя то, Азаил потирал руки и хихикал, ибо близился час его мести.

И возник спор меж наследниками того пришельца из страны Тевель. Шестеро из них говорят:

— Нас семеро братьев, следовательно и наследство должно быть поделено на семь равных частей.

Седьмой же говорит:

— Не семеро нас, а восьмеро, ибо считают по головам да по ртам. А раз так, то я имею право на две доли в наследстве!

— Не иначе как Сулейман рассудит нас, — говорят тогда братья.

Вот, пришли они во дворец к Сулейману, и сказали:

— Государь наш, то-то и то-то, семеро нас, а брат наш двуглавый говорит, мол, восьмеро! Как наследство делить?

Сидит Сулейман в диване и Азаил тут как тут.

— Как рассудить их, о, подданные? — спрашивает царь?

— Не знаем, — отвечают они, — и не ведаем. Ибо не под силу нам такое.

Решили отложить дело до утра.

А вечером предстал пред Сулейманом Беная, сын Иегодиады. Коварное дело, говорит, задумал Азаил, о, царь времен! Мутит он людей! Ходит меж везирей, говорит, мол, хвалится Сулейман своей мудростью, а не так уж мудр — такого простого дела рассудить не может. Нет больше у царя мудрости. А без мудрости — какой он царь? Как он рассудит теперь тяжущихся? Беда пришла в город, нет больше справедливости! Что делать, о, царь времен!

— Ладно, не тревожься, завтра дам ответ — говорит Сулейман.

А у самого сердце замирает.

Вот ровно в полночь пошел он во храм, пал на лицо свое, и воззвал к Господу:

— Владыка мира! Открывшись мне в Гаваоне, не ты ли сказал — прости, что дать тебе? Не просил я тогда ни серебра, ни золота, одну лишь мудрость просил, чтоб судить людей правдиво. Неужто теперь откажешь мне в своем даре? Неужто допустишь, чтоб торжествовал неправедный?

Сказал — и слышит Глас Божий, сильнее грома, мягче дуновения ветерка:

— Просвещу тебя. Ступай, а как солнце взойдет, выйди из дворца и обратись к первому встречному. Все тебе будет по слову Моему.

Обрадовался Сулейман, пошел во дворец, да и заснул с легким сердцем. А чуть свет встал, и пошел в поле. Ветром легким потянуло, запели птицы, никого поблизости… ждет Сулейман. Слышит — кто-то песню поет. И голос такой звонкий — словно жаворонок сыплет свои трели с небес! Смотрит, идет по дороге девушка, совсем еще юная — ни красоты, ни стати… Смуглая, хрупкая, точно цветок полевой. Идет, кувшин несет, песню поет.

И это, думает Сулейман, источник моей мудрости?

Однако ж, делать нечего. Подходит к ней, кланяется, однако ж себя не называет.

— Чем помочь тебе, — спрашивает, — о, девушка?

— Ничем, — отвечает девушка, — все у меня есть. Сыр овечий, оливы и смоквы, и небо над головой и виноградник в саду. Вот, разве камень отвали от колодца! Ибо нечем мне поить моих овечек.

Отвалил Сулейман камень, наполнила она кувшин, и говорит тогда Сулейман.

— Я помог тебе, о, девушка, помоги и ты мне! Не поможешь ли ты мне разгадать одну загадку?

— Братья мои зовут меня дурочкой, — смеется девушка, — а все ж говори свою загадку! Одна голова хорошо, а две — лучше.

— Кстати, — говорит Сулейман, — насчет голов! Жил некогда в земле Тевель двуглавый человек…

И рассказал ей всю историю.

— Ой! — говорит девушка, — да это ж проще простого!

— Что ты нашла простого там, где сам царь Сулейман испытал затруднения, о, девушка? — несколько раздраженно говорит Сулейман.

— Да ты послушай, — говорит девушка.

И поведала она ему, как можно разрешить это дело.

И понял Сулейман — то, что говорит ему девушка, истинно и верно.

И пришел он в радость великую, и засмеялся, и сказал:

— Чем тебя наградить, о, девица? Хочешь, золотом осыплю, хочешь, серебром? Хочешь, камнями драгоценными! С головы до маленьких твоих запыленных ножек осыплю! Погреба дома твоего наполню заморскими винами, и сосудами с душистыми смолами, амброй и ладаном, маслом и миррой.

Девушка смеется.

— Или ты сам царь Сулейман, что сулишь такие богатства? Хватит и того, что ты помог мне наполнить водою вот этот кувшин. А хочешь, помоги мне донести его до дома!

И, когда наступило утро, оно застало царя времен Сулеймана у скромного дома неведомой девушки. Поклонился он ее рослым братьям, которые как раз собирались гнать овец на пастбища, наполнил поильницу, попрощался с мудрой девушкой и заспешил в диван. Успел только крикнуть:

— Как зовут тебя, мудрейшая из дев?

— Суламитой меня прозвали отец и мать мои, — ответила девушка.

И с этим ответом царь Сулейман пошел во дворец.

А в диване уже народу собралось видимо-невидимо. И все войско, подстрекаемое Азаилом, стояло на площади, с копьями и щитами, блистающими на солнце, дабы услышать, так ли справедлив справедливый царь. И все горожане, побросав свои дела, собрались у дворца, чтобы выслушать решение, которое выкрикнут глашатаи. И шум стоял такой, точно под окнами сулейманова дворца волновалось море. И тогда вошел Сулейман в диван и вошел на свой престол, украшенный львом и ягненком, и ястребом, и голубкой, и повелел вскипятить воду и налить ее, горячую, в узкогорлый кувшин с изогнутым носиком.

Вскипятили воду, налили ее в кувшин и принесли в диван.

Тогда Сулейман вновь привести двуглавого человека и одноглавых братьев его.

Привели их.

— Вот, — сказал Сулейман, — сделаем испытание. Если у этого человека одна его голова воспринимает и чувствует то, что происходит с другой его головой, тогда он должен быть сочтен за одного человека. Если же нет — тогда это два отдельных человека. А теперь лейте воду на одну из его голов!

Взяли кувшин, да и вылили немного воды на макушку левой головы.

— Государь! Государь! — завопили обе головы сразу, — нам больно! Мы умираем!

— Одна доля наследства полагается ему, — сказал тогда царь Сулейман, — по праву и по справедливости, ибо это один и тот же человек.

И когда огласили приговор, ликованием преисполнились придворные в диване, и войско Сулеймана начало стучать копями о щиты, выражая тем свою радость, и люди на дворцовой площади кричали: «Воистину велик Сулейман, царь народов!».

И все хвалили мудрость царя Сулеймана.

Один только Азаил был мрачен

— Не иначе как кто подсказал тебе отгадку, — сказал он.

— Господь мой был со мною, — ответствовал Сулейман.

А в полдень собрал он богатые дары и пять повозок с маслом и миррой, и шестьдесят сиклей серебра и пять белых волов с вызолоченными рогами, и сел на лучшего своего коня в золотой попоне и серебряной сбруе и поехал во главе поезда к дому отца и матери Суламиты. И когда увидела все это Суламита, то всплеснула она руками, и от смущения убежала в дом. Но доверенные женщины вошли туда и убрали ее лучшими шелками и умастили душистыми маслами и заплели ей косы и вывели ее, и поставили перед царем Сулейманом. И взял ее Сулейман за руку и поставил перед людьми. И стала она, смущенная, сияющая, как нарцисс Сарона, чиста и благоухающая, подобно лилии долин… и посадил ее Сулейман в повозку под алым балдахином и велел трубить в серебряные трубы, и осыпать повозку розами, и так доставили ее во дворец, и стала она сотой женой царя Сулеймана, самой любимой, самой мудрой. И все радовались, и пировали три дня и три ночи, и площадь перед дворцом была усыпана зерном и лепестками роз, и только Азаил был мрачен.

А Сулейман так радовался и гордился, что на радостях возьми и скажи Азаилу:

— Ну и чем вы, скажи на милость, сильнее нас, людей?

И отвечал Азаил:

— Освободи меня от цепей да передай мне перстень свой, и тогда сумею я показать тебе, чем мы сильнее людей.

Снял тогда с него Сулейман цепи и дал ему свой перстень. И наступил Азаил на Сулеймана, и проглотил его. Уперся одним крылом в землю, другим — в небо и, низвергнув Сулеймана, размахнулся и закинул его за четыреста парса.

И сказал Азаил — это тебе за петуха Бар!

И пропал Сулейман, ибо обрек его Азаил скитаться по землям людей и по временам Господа. И так наказан был Сулейман за свою гордыню — за то, что вознамерился он не человеческими руками строить Храм Господень, но посредством беса, которого обуздал хитростью и обманом. И выпало Сулейману скитаться, не зная ни времен, ни расстояний, покуда не умалится он и не станет равен с малыми, и не постигнет мудрость истинную, а не ложную, и покуда весь мир не станет для него одним храмом…

А что Азаил? А Азаил принял облик Сулеймана, однако ж, боясь взойти на Престол, который одного лишь Сулеймана возносил на себе, все дни и ночи пропадал в гареме. И, будучи бесом, он так ловко ублажал цариц и наложниц, что они лишь дивились, да радовались, что царь наконец-то предпочел гаремные утехи государственным делам. Одна лишь Суламифь мудрая удалилась в свои покои и сказалась больной, ибо кое-что показалось ей странным в сем самозваном царе. Однако ж про свои подозрения она пока никому не сказала.

А что Сулейман? Очнулся он в стране египетской, у своего тестя фараона, и решил попасть ко двору, дабы обратиться за помощью. Однако стража не пустила его дальше порога.

— Я, — говорит Сулейман, — был царем над всем Израилем, а вы не пускаете меня к моему тестю, негодные…

— Царь Сулейман, — отвечают ему, — и по сей день восседает в Ерусалиме.

Понял тогда Сулейман, что Азаил принял его облик и горько зарыдал.

Над утерянным царством своим он плакал, и над былым могуществом, а пуще всего плакал он, ибо скучал по прекрасной Суламифи, которую успел полюбить пуще жизни своей.

И побрел он по земле и, плача, говорил так: «Что пользы человеку при всех трудах его под солнцем? И это и было всею долею от трудов моих? Был я царем над Израилем, а нынче — царь я только над посохом моим!»

И скитался царь Сулейман по странам и народам, и потерял им счет, и помогал людям мудрым советом, и утешал их притчами, и складывал свадебные песни на свадьбах и плачи для похорон, и слово его всегда было к месту и ко времени, а за это люди давали ему подаянье, и тем он кормился, отчего и прозвали его в народе «Когелет», что означает «проповедник».

И набрался Сулейман мудрости великой, каковая неведома царям. И вот что было с царем Сулейманом.

А что же Азаил?

А Азаил веселился во дворце, и пил дорогие вина, и ел дорогие яства, и забросил государственные дела, и не стало более справедливых судов, и разогнал он диван, и не держал совета, и смущал умы народу, поскольку, говорят, поставил он в Вефиле и в Дане двух золотых тельцов, и вместо того, чтобы обращать своих жен в истинную веру, сам стал поклоняться их идолам, и входил он к женам своим и наложницам во всяческое время, не зная ни пятницы, ни субботы, ни иных запретных дней, и люди начали тревожиться, а в Израиле зрела смута.

И тогда Суламифь мудрая позвала Беная, сына Иегодиады, и сказала ему — сомневаюсь ли я, истинно ли Сулейман сейчас царит в Израиле? Сидит ли он на престоле?

— Нет, — сказал Беная, — не сидит он на престоле.

— Судит ли он справедливо?

— Нет, — сказал Беная, — он судит несправедливо.

— Блюдет ли он субботу?

— Нет, — сказал Беная, — не блюдет он субботы.

— Тогда это не царь Сулейман, — сказала Суламифь мудрая.

— Так кто же это у нас царствует вместо царя? — в ужасе воскликнул тогда Беная.

— Ума не приложу и того не ведаю, — отвечала Суламифь, — ибо ко мне он не входил со дня свадьбы. Но я спрошу у цариц и наложниц. Ибо на это темное дело пора пролить свет.

И пошла тогда Суламифь к женам и наложницам, и принесла сладостей и притираний, и душистые масла и украшения, и так сказала:

— Сердце мое тревожится, ибо вот уже год, как не вижу я царя, господина моего. Что с ним? Не заболел ли?

— Нет, — отвечают жены (а они в глубине души рады были, что позабыл Сулейман Суламифь мудрую, и не входит больше к ней), — наш владыка бодрый и здравый, и бывает у нас каждую ночь и каждый день!

— И по пятницам? — спрашивает тогда Суламифь мудрая, — и по субботам?

— И по пятницам, — отвечают жены, — и по субботам! И трудится он на любовном ложе так, как не трудился смолоду, дай ему Бог здоровья! А что к тебе не ходит, так это оттого, что разлюбил он тебя, ибо ликом ты смугла, а бедрами хрупка, простушка ты эдакая!

— Ох, ох! — сказала тогда Суламифь мудрая, — видно поделом мне царская немилость! Но скажите мне, девушки, не изменился ли царь? Светел ли он лицом? Мудр ли он взором?

— Для нас он всем хорош, — отвечают жены.

— Пышно ли его одеяние? Роскошны ли его шелка?

— Роскошны как никогда, — отвечают жены.

— А скажите мне, простушке, носит ли он ножной браслет, что подарила я ему в знак нашей любви? Ибо из собственных кос сплела я его!

— Не знаем мы того и не ведаем, — смеются жены, — ибо не снимает он обуви.

— Что, все время? — спросила Суламифь.

— Ну и что с того? — смеются жены.

— Ах, вот оно что! — сказала Суламифь мудрая, и, поклонившись, удалилась.

И вызвала она к себе вновь Беная, сына Иегодиады, и сказала — вот, вызнала я все у этих куриц: и не царь Сулейман это вовсе царит у нас в Израиле, а бес Азаил, потому как не снимает он обуви, когда входит к женщинам — во-первых, потому что бесы не как люди, и делают все, что людям противно и извращают обычаи и сотрясают устои, а во вторых, потому прячет он ноги, что, хотя и в силах он изменить свой облик, есть у него качество, ему неподвластное — говорю тебе, там у него копыто козлиное!

— Ох, ох! — заплакал тогда Беная. — Что же нам делать?

— Предоставь все мне, — сказала Суламифь мудрая.

И вот позвала она рабынь и евнухов, поваров и музыкантов и велела устроить пир, и приготовить всякую рыбу и птицу, все, что плавает и летает и бегает на четырех ногах, и принести наилучшие вина и зажечь курильницы с благовониями и послала к мнимому царю, и велела передать так: истосковалась твоя Суламита без ласки твоей, хочет она устроить пир, чтобы ты, светоч земли, возрадовался и развеселился. И, как взойдет луна, окажи своей служанке милость великую, приди в ее чертог, ибо ждет она…

И возрадовался Азаил, ибо до сей поры Суламифь мудрая скрывалась от него. И оделся в дорогие царские одежды и, только лишь взошла луна, в радости и предвкушении проследовал в чертог жены Сулеймановой. И увидел, что в чертоге курятся благовония и сияют самоцветы и Суламифь мудрая, в светлых нарядах и звенящих браслетах встречает его с поклоном у входа.

И поглядела на него Суламифь, и увидела, что совсем он как возлюбленный ее Сулейман, однако ж обуви с ног не снимает. Но она не подала виду, а провела его в покои, и нежно улыбнулась и усадила его на подушки, и села рядом.

И склонился он к ней, желая обнять ее, но она, отстранившись, сказала — услади себя сначала вином и освежи яблоками, о, мой любимый, изнемогающий от любви! И сама подносила всяческие блюда, приправленные душистыми травами и воспламеняющими пряностями, и сладкое вино и горькое пиво, и поел Азаил, и насытился, и возжелал Суламифь пуще прежнего. Но она вновь уклонилась от его объятий и сказала — услади сначала свой слух музыкой, а взор — танцами, господин мой! И хлопнула в ладоши и позвала музыкантш и певиц и танцорок и они запели любовные песни и зазвенели браслетами, и колебались станом и пуще прежнего разгорелся огонь желания в Азаиле коварном. И вновь бросился он к Суламифи мудрой, желая ее обнять, однако она вздохнула и отстранилась и заплакала горько, говоря, не любишь ты меня и затаила я на тебя обиду.

— В чем обида твоя? — спрашивает тогда Азаил.

— Да вот сколько я просила тебя надеть мне кольцо на палец, столько раз ты уклонялся и уходил, и ни разу не сделал по желанию моему!

— Все я сделаю по желанию твоему! — воскликнул распаленный Азаил.

— Тогда дай мне надеть кольцо вот это, — сказала Суламифь мудрая, — ибо поклялась я сама себе, что не войдешь ты ко мне, пока не будет у меня на пальце этого кольца.

— Дуры вы бабы, — сказал тогда Азаил, — ибо когда есть у вас все, вам надобно еще больше!

Однако ж снял он кольцо с Шем-Гамфарошем и надел его на палец Суламифи.

И тогда хлопнула Суламифь в ладоши и вбежали стражники, и она, указывая на Азаила велела — вот, взять его!

— Что ты творишь, безумная, — воскликнул тогда бес, — я же Сулейман, твой возлюбленный владыка!

— Не знаю, где сейчас мой возлюбленный владыка и не ведаю, — отвечала Суламифь, — однако ж ты — не он, а бес поганый. И вот уже двенадцать лун, как мутишь ты воду, и бесчестишь жен Сулеймановых и не блюдешь субботы и судишь неправедно! А коли не верите мне, снимите с него башмаки!

И тогда закричал Азаил — верни мне кольцо, о, коварная!

А кольцо было такое, что его ни за что не взять силой, а можно лишь отдать по своей воле, и Суламифь, когда это услышала, засмеялась, и сказала — вот вся ваша бесовская хитрость чего стоит! Ну и чем вы сильнее нас? Ты думал обмануть женщину, однако же женщина обманула тебя. И не получишь ты кольца и власти царской и престола и будешь ты отныне ползать во прахе и шевелиться во тьме, как тебе и подобает.

И схватили Азаила и стащили с него башмаки — и верно, там у него копыто козлиное.

И стали кричать — вот, истребить его!

Но Азаил отвел им глаза и исчез и никогда отныне не показывался на глаза Сулейману, хотя и говорят, что он по-прежнему скитается по земле и принимает разные обличья и судит неправедно и сеет смуту и подстрекает народы.

И вот что было с Азаилом.

А мудрые мужи Израиля, придворные и судьи, пришли к Суламифи и склонились перед ней, и сказали — ты прогнала беса, царя ложного, верни же возлюбленного царя нашего, царя истинного!

— Не в моих то силах, — возразила Суламифь, — однако же, полагаю, он сам вернется, когда придет его время, а нам надлежит ждать и быть готовыми.

— Что ты говоришь такое, — тогда вскричали они, — ибо у тебя Шем-Гамфарош, так повели ему обернуться и вернуться с царем нашим Сулейманом.

— Не будет того, — ответствовала Суламифь, — ибо открылось мне, что лишь Сулейман и потомки его могут владеть Шем-Гамфарошем и приказывать ему, а у меня он лишь на хранении.

— Тогда отдай Шем-Гамфарош нам, — закричали сановники, — мы уж сами решим, как нам с ним поступить.

— Не будет того, — ответствовала Суламифь, — ибо взяв его, вы впадете в соблазн и станете ничем не лучше Азаила, беса коварного, любострастного.

И сановники ушли ни с чем, ибо, как уже говорилось, Шем-Гамфарош нельзя было взять насильно, а лишь по доброй воле. И Суламифь мудрая закрылась в своих покоях и велела не тревожить ее более, пока не придет ее повелитель Сулейман, царь истинный.

И вот что было с Суламифью мудрой.

А Сулейман бродил по земле и утешал притчей и помогал советом и карал нечестивых и радовал мудрых, и много новых стран познал он и удивительных обычаев, и дошел он до Эдемских врат, откуда вытекал источник жизни, и до гор Мрака, где высились врата в Преисподнюю, и слышал он пенье ангелов и зубовный скрежет демонов и видел саламандр, играющих в огне и Левиафана, играющего в морях.

Но все пуще тосковал он по земле Израильской и по Суламифи мудрой, и вот, однажды проснулся он в дальней стороне, глянул на свой посох — и видит, посох его зазеленел и зацвел, точно розовый куст. Вот, сказал тогда Сулейман, пришло и мое время. И направил он стопы свои в землю Израильскую. Но так долго шел он, что еще двенадцать лун минуло, прежде, чем оказался он дома. И, вот, шел он по красной, сухой, благословенной земле Израильской, говоря — я ваш царь, Сулейман, вернулся, ибо был я в изгнании. И кто верил ему, а кто не верил.

И так проходил он мимо одного дома, и вышел ему навстречу хозяин, человек богатый, и поклонился, и сказал — Государь мой, царь! Соблаговоли же зайти ко мне и призреть на меня сегодня. И повелел тот человек провести Сулеймана в верхние комнаты и подать на стол тельца жареного и всякие яства и, когда Сулейман, возрадовавшись, приступил к пище, начал говорить — то-то ты едал, когда был царем?

И заплакал Сулейман, и встал, и вышел, и сказал — вот, всякий теперь торжествует надо мною… и так, плача, прошел он мимо хижины бедняка, и тот, завидев его, выбежал навстречу и сказал — Государь мой, царь! Окажи и мне честь, зайди же ко мне!

— Уж не затем и ты зовешь меня, чтобы посмеяться над моею бедою? — вопросил Сулейман.

— Государь, ответил тот, — нет у меня яств роскошных, нету и верхних покоев, однако ж, все, что есть у меня, готов я отдать тебе. И позвал его в хижину, и омыл ему ноги, и подал на стол все, что было в доме (дикий чеснок и горькие травы) и, пока Сулейман ел, утешал его. Благословен ты у Всевышнего, — сказал бедняк, — и возвратит он тебе царство твое, ибо Господь как наказует — так и милует. А царское достоинство не умаляется в изгнании.

И возрадовался Сулейман, и пошел он ко дворцу своему и велел позвать советников. А был он в рубище и с посохом, и стража решила, что это помешанный, возомнивший себя государем. Но все ж, помня наставления Бенаи, сына Иегодиады, поставили его перед советниками в диване, и те, не узнав его, спросили — Кто ты?

— Я царь Сулейман, государь ваш, — отвечал тот.

— Воистину безумен этот старик, — сказали советники.

— И тогда вмешался Беная, сын Иегодиады, и спросил — а не знаешь ли ты то-то и то-то?

— И на все вопросы отвечал Сулейман связно и разумно, и поразил спрашивающих мудростью великой.

Тогда еще раз спросили его — Кто ты?

— Сказано вам, царь Сулейман я, государь ваш, — вновь ответствовал Сулейман.

— Странно, — сказали мудрые старцы, — обыкновенно юродивым однопредметное помешательство не свойственно. Ну, раз ты утверждаешь, что ты наш царь, поглядим, примет ли тебя Престол твой?

И они ввели Сулеймана в тронный зал, и лишь ступил он на первую ступень престола, как изваяния возрадовались, и лев и ягненок протянули лапы свои, чтобы мог Сулейман, опершись на них, взойти на трон. И слетела горлица серебряная с возвышения и возложила венец на царскую главу, и все воскликнули — воистину, вот царь!

И Беная, сын Иегодиады, воскликнул — воистину, так!

И затрубили трубы на площади, и Сулейман облачился в царские одежды и весь день пребывал на Престоле своем и судил праведно и справедливо. И пошел он в храм, и вознес молитву господу, за свое счастливое возвращение, и по всей земле Израильской разнеслась весть, что вернулся царь Сулейман, и враги устыдились, а друзья возрадовались. И позвал Сулейман Бенаю верного, и спросил — что было тут в мое отсутствие?

Вечно бы ты отсутствовал, о, царь времен, — ответствовал Беная верный, если бы не Суламифь, возлюбленная жена твоя, ибо всех перехитрил Азаил, ее одну перехитрить не смог.

И велел тогда Сулейман позвать Суламифь мудрую, и когда облачилась она в лучшие одежды и появилась в сопровождении служанок своих, и склонилась перед царем, и воскликнул тогда Сулейман — «Вот, возлюбленная моя! Голубица моя в ущелии скалы, под кровом утеса! Покажи мне лице твое, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лице твое приятно. Жительница садов! Товарищи внимают голосу твоему, дай же и мне послушать его!»

И отвечала Суламифь — «Вот возлюбленный мой! Шестьдесят сильных вокруг него, из сильных Израилевых! Пойдите и посмотрите дщери Сионские на царя Сулеймана в венце! Уста его — сладость и сам он — любезность! Вот кто возлюбленный мой, и кто друг мой, дщери Ерусалимские!»

И воскликнули все — Вот он, истинный царь и истинная царица!

И сбежал Сулейман с престола и склонился перед Суламифью, и сказала она — «Вот он, перстень твой, ибо сберегла я его для тебя! Положи же меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою, ибо крепка, как смерть, любовь…»

Так сказала Суламифь, а Сулейман надел перстень и заплакал, и проводил Сулафмифь в ее покои, и окружил великим почетом, а глупых жен удалил от себя, ибо не могли они отличить чистого от нечистого. И жили с тех пор Сулейман и Суламифь в мире и радости, пока не пришла к ним разрушительница наслаждений и разделительница собраний. И вот что сталось с Сулейманом и Суламифью. А только говорят, что с тех пор случалось так, что когда жаркий ветер дул из пустыни, начинал Сулейман тревожиться и в сердце его вступало беспокойство, и он скрытно поворачивал перстень и говорил Шем-Гамфарош, и уносился телом и душой в странные области, где бродил под странным небом и чужими звездами, и учил неразумных и просвещал мудрых и помогал советом и утешал притчами, ибо понял он, что нет таких земель и таких времен, где бы не нуждался человек в совете и утешении, будь до таких земель пятьсот лет пути… И еще говорят, что грызла его совесть за бедного петуха Бар, невинно загубленного по наущению Азаила и с тех пор возлюбил он всех тварей полевых и лесных, и находил один язык со всякой птицей в небе и зверем в норе, и служили ему все твари Господни, ибо милость Господня велика, а благость неизмерима. Ибо ведомо Господу, что нет безгрешных, но есть мудрые, нет безупречных, но есть кающиеся, и если один упадет, то другой его подымет, и тем истинные люди и отличаются от всяческих бесов и порождений ночи. Хотя говорят, что и порождениям тьмы ведома любовь и раскаянье, но это уже другая история, о, повелитель!

* * *

Ветер Гиви не понравился. Он был каким-то неправильным и дул с тупым постоянством, словно исходил от механических лопастей, спрятанных в скальном основании.

Склоняющееся солнце окрашивало базальт в глубокие багровые тона, длинные тени от утесов расчертили землю слегка скособоченными квадратами, отчего та слегка смахивала на шахматную доску. Если тут действительно обосновались джинны, то им присущ некий извращенный юмор, подумал Гиви.

Ударный отряд Шендеровича остановился, вздыбив песок.

Шендерович, гарцуя на Аль-Багум, из-под руки обозрел окрестный пейзаж.

Гиви с завистью обозрел Шендеровича.

Смотрелся Миша великолепно.

И как это у него так лихо получается, вздыхал про себя Гиви, вон, как сидит на этой своей верблюдице — словно это… родился в седле! И походная короткая мантия как красиво лежит у него на плечах. И… вообще, какая стать! Царская стать!

Сам Гиви ерзал на крепком муле — на горячего боевого коня взобраться он так и не рискнул. Что, в общем и в целом, не говорило в его, гивину, пользу. Из всего ударного отряда на муле кроме него, Гиви, сидел один лишь Дубан. Но ему можно. Он старенький.

Вон, Масрур, уже почти оправившийся от тлетворного влияния суккуба, гарцует на эдаком, понимаешь, жеребце! Огонь, а не жеребец! С крепкими бабками и все такое…

Может, Миша правильно Алку изолировал? Миша знает, что делает…

Впрочем, как заметил Гиви, Масрур все-таки выглядел бледновато. Озабоченно как-то… Он тоже обозрел окрестности, не столь живописно как Шендерович, но вполне профессионально, жеребец его сделал несколько нервных кругов на одном месте, а потом коротким галопом приблизился к Аль-Багум. Аль-Багум на всякий случай презрительно оттопырила губу.

— Ты уверен, что знаешь, что делаешь, о, повелитель? — несколько неуверенно вопросил Масрур, — ибо солнце вот-вот зайдет!

— Вот и хорошо! — жизнерадостно отозвался Шендерович, — мы их выманим, этих гадов!

— Но во мраке они окажутся неизмеримо сильнее нас!

— Никто, — холодно отозвался Шендерович, — не может быть сильнее царя времен.

Гиви вздохнул.

— Эти джинны, — обернулся он к Дубану, — и правда боятся солнечного света?

— Так, о, везирь, — мрачно ответил Дубан, который был не слишком воодушевлен своей ролью научного консультанта, и, предпочитал держаться в арьергарде, — Ибо, лишь стоит прорезаться первым утренним лучам, ангелы с дозволения Всевышнего мечут в проклятых огненные стрелы! Вот они и укрываются во мраке пещер, откуда осмеливаются нападать на проходящие караваны, ибо солнце не проникает вглубь гор Мрака…

— Ага! — сказал Гиви, и, ударив в бока своего мула пятками, поскакал к Шендеровичу.

Впрочем, поскакал — это сильно сказано. Так, потрусил…

— Миша, — сказал он, задирая голову, чтобы поглядеть Шендеровичу в глаза, — ты уверен, что выбрал подходящее время суток?

Шендерович пожал облаченными в мантию плечами.

— Опять ты трепещешь, о, мой везирь, — скучно произнес он, — расслабься! Ты ж погляди, какая у меня армия! Тысяча человек выступила супротив каких-то жалких джиннов. Орлы! Львы! И никто, заметь, не боится.

— Я-то не орел, — горестно сказал Гиви.

Шендерович пожал плечами. При этом мантия, окутывавшая его царственную фигуру, заструилась на ветру, хлопая крыльями, подобно гигантской птице. Шендерович раздраженно оборвал алмазную застежку, бросив драгоценный шелк под копыта Аль-Багум.

Скалы были пустынны. Казалось, их избегали даже мухи. Ветер монотонно выл в расщелине. За спиной Шендеровича на внушительном расстоянии замер выстроенный в боевом порядке ударный отряд, возглавляемый воодушевленным эмиром.

Гиви оглянулся.

Армия щетинилась копьями, конные гарцевали, сдерживая горячих скакунов, пешие блистали щитами, реяли узкие знамена… Хорошая армия.

— Миша, — робко произнес Гиви, — а… разве они все смогут войти в ущелье? Они ж там не развернутся!

— Ты, друг мой, — снисходительно проговорил Шендерович, — если ничего не понимаешь в высоком искусстве сражения, то и соваться нечего со своими дурацкими вопросами! Им и не нужно туда входить, ясно?

Он вновь из-под царственной руки гордо обозрел окрестности. Вход в ущелье чернел, словно горлышко огромной бутыли. Все ждали, преисполненные молчаливого почтения.

— Ну, значит так, — наконец, подытожил Шендерович, — Лично я, как царь времен, самую трудную часть задачи беру на себя. Ибо углубляюсь в скалы. Постараемся выманить этих тварей. Ежели они то, что, ты говоришь, то солнечные лучи будут для них гибельны. Ежели они — создания из плоти и крови, то стрелы моих храбрецов будут для них не менее гибельны. Вот, такой, друг мой Гиви, задуман тактический план!

— Тогда поторопись, Миша, — печально сказал Гиви, — а то солнце сядет…

— Я и тороплюсь, — пожал плечами Шендерович, озирая замершее невдалеке войско. — А теперь мне нужны добровольцы. Две дюжины по меньшей мере, о, Масрур!

— Сомневаюсь, что ты получишь много добровольцев, о, повелитель, — заметил Дубан. — Ибо никто не захочет соваться в пасть джиннам.

— Что есть доброволец? — рассеянно произнес Шендерович, — человек, у которого за спиной стоит другой человек, вооруженный луком и крепкой стрелой!

Гиви вновь невольно поежился, но затем заставил себя расправить плечи и набрать в грудь как можно больше воздуха. Когда Миша в таком состоянии, с ним лучше не спорить!

— Кому, как не тебе, о, водитель армий, знать все хитрости военного дела, — осторожно сказал Дубан, однако же, позволь заметить, что у нас в Ираме люди привыкли с уважением относиться к нечистой силе. И, смею уверить тебя, боятся ее не меньше крепкой стрелы.

— Дави на благородство, Миша, — рискнул вмешаться Гиви.

— А, ладно! — махнул рукой Шендерович, — передай своим людям, о, Масрур, что тот, кто последует за мной, станет главой шестидесяти и получит четырех невольниц, двух белых невольников, двадцать сиклей серебра, и коня из моих конюшен, коего сможет выбрать сам.

— Слушаю и повинуюсь, отец народов, — мрачно ответил Масрур, — однако же, позволь заметить…

— И передай своим главам шестидесяти, что не иначе, как на собственное их место заступят храбрые, достойные! Итак, ступай и возвращайся с отрядом отважных, однако ж, не гонись за числом, ибо проходы в скалах узки!

— Слушаю и повинуюсь, — вновь ответил Масрур, приложив руку ко лбу, развернул коня и поскакал к ощетинившемуся копьями войску.

Гиви с тоской проводил его взглядом. Черногривый кохейлан эмира, большегубый, малоголовый, с мощными бабками и огненным взором, пожирал пустыню, подобно гигантскому аршину землемера.

Гиви вновь ударил пятками своего мула, который застенчиво отворачивался от скальных расселин, пытаясь развернуться к ним задом и без проблем ускакать откуда прискакал.

— Миша, — вновь завел Гиви, — ты все-таки это? не слишком ли плотно… это… запахнулся в одеяние уверенности? Все ж таки джинны…

— Что для царя времен какая-то нечисть? — отмахнулся Шендерович.

— А ты уверен, что ты царь времен?

— А то, — холодно сказал Шендерович.

— А джинны об этом знают?

Шендерович сверкнул глазами. Потом оглянулся на Дубана, поманил Гиви пальцем и, склонившись с седла, интимно произнес.

— Слушай, ты, романтик! Ты что, веришь в эти сказки? Ну, какие джинны? Засели какие-то уроды в скалах, пускают пиротехнику, людей пугают. Этого шарика-тарика помнишь? Ну, дружки его какие-то тут окопались, вот и все…

— Никто, Миша, — твердо ответил Гиви, — никто в Ираме ни разу не сказал про Шарр-ат-Таррика, что он — джинн! Что мерзавец, говорили, что злодей — говорили. Но, чтобы, извиняюсь, джинн? Уверяю тебе, они тут прекрасно разбираются, кто джинн, а кто — нет.

— Слушай, — сквозь зубы прошипел Шендерович, — помнишь, что сказал тот тип, про гулей? Ежели ты в них веришь, они есть, ежели не веришь, нету… очень правильная позиция, между прочим! Робкий ты, Гиви, вот в чем дело. Ладно, укороти повод своей судьбы, и поехали. Вон, Масрур уже добровольцев пригнал! Крепкие мужи, всадники ночи, трубящие зорю — вот что сейчас потребно! Ибо нет лучше средства против нечисти, чем холодное железо в могучих руках. Давай, о, Дубан, шевелись!

— Я предпочел бы остаться здесь, — с достоинством произнес Дубан.

— Ты с кем споришь? — удивился Шендерович, — с царем времен? Да не трясись ты, звездочет! Все будет путем! Выманим их наружу и дело с концом!

— Прости меня за дерзкие слова, о, повелитель, но твой покорный слуга позволит высказать сомнение… Просто крохотное сомнение… насколько я знаю джиннов, в своих жилищах они неизмеримо сильны и истребят всякого, кто осмелится их потревожить.

— Тогда, — раздраженно произнес Шендерович, — если они истребляют свидетелей, да и являются лишь во мраке, откуда вы вообще знаете, что это именно джинны?

— А кто же это еще может быть, о, повелитель? — удивился Дубан.

Шендерович сделал знак Масруру, который, крепкой рукой удерживая встревоженного жеребца, встал во главе отряда.

Гиви покосился на звездозаконника. Ему показалось, что тот озирает Шендеровича с холодным академическим интересом. Эх, думал Гиви, так и следит, когда Миша поскользнется…

Шендерович бок о бок с эмиром въехали в скальный проход. Гиви неохотно последовал за ними, направив мула так, что тот почти упирался мордой в белоснежный зад Аль-Багум. Заходящее солнце било всадникам в спины, но караванная тропа, вьющаяся в ущелье, терялась во мраке. Глубокие тени окрасили узкое боевое знамя в черный цвет.

За спиной у Гиви приглушенно шептались лучники и копейщики. Им было неуютно.

Под копытом гивиного верблюда что-то хрустнуло. Гиви осторожно скосил глаза, ожидая увидеть, понятное дело, человеческие кости, выбеленные песком, однако мул наступил лишь на изящное чрево узкогорлого расписного кувшина. Из кувшина сочилась загустевшая жидкость с резким запахом. Мул чихнул, презрительно сморщив губу.

П— чш-чхи!!! -отозвалось эхо…

— Туда, — хриплым от скрываемого страха голосом произнес Масрур, — там укрылись проклятые!

— Интересно, — пробормотал Шендерович, озирая голые угрюмые скалы, — что они тут жрут? Питаются чем?

— Джинны? — удивился Масрур, — питаются?

— Наверное, с караванов кормятся… Людей они едят, а Дубан? Или нет?

Гиви осторожно потянул носом. Никакой застарелой органикой, неизбежной спутницей любой человеческой стоянки, тут не пахло. Пахло, почему-то, ржавым железом. Ветер, с неизменным постоянством дующий из расщелины, словно исходил из огромной раскаленной духовки с приржавевшими противнями…

— Разъяренный ифрит может сожрать сына Адама, — пояснил Дубан, — однако, скорее для удовольствия, нежели по необходимости. Я полагаю, питаются они тонкой материей, навроде пламени, исходящего из той бездны…

— Тут есть бездна? — шепотом спросил Гиви.

— О, да, — буднично отозвался Дубан, — Там, за стеной…

— С языками пламени?

— О, да… — в голосе Дубана прозвучала даже некоторая гордость за такую качественную бездну.

— И что там?

— Это неназываемо.

— А нам туда?

Звездозаконник проницательно взглянул на Гиви из-под мохнатых бровей.

— Ежели бы нам было туда, — сказал он, — то будь наш царь времен высотой с башню, а силой — с сотню ифритов, я, пожалуй, отказался бы следовать за ним, даже если бы он угрожал мне смертью за неповиновение. Нет, о, везирь, длинные слепые тоннели ведут туда, в самое сердце гор. А караванная тропа, все же, хоть и проходит по местам темным и опасным, однако ж, задевает их лишь самым краешком…

— А-а, — сказал Гиви, которого это объяснение скорее встревожило, нежели успокоило.

Аль— Багум вдруг фыркнула и попятилась.

— Ага! — сказал Шендерович.

Густая лиловая тень так резко пересекла путь, что, казалось, тропа растворилась в чернильной луже. Скалы сомкнулись над головой, образовав свод… впереди чернел непроглядный мрак, намекая на темные дела, черную руку и вечную ночь…

Шендерович приподнялся в седле, поводя царственной головой из стороны в сторону.

— Эй! — крикнул он, сложив руки рупором, — выходите! Я иду!

— Миша, — усомнился Гиви, — может, не надо так кричать? Это ж тебе не суккуб, причем один-одинешенек!

— А как ты их иначе выманишь? — высокомерно произнес Шендерович. — Эй, вы там! Отродья змеи! Ваш царь пришел!

— ХА-ХА, — гулко откликнулся мрак.

Воины за спиной у Гиви зашептались, кони хрипели, прижимая уши и выкатывая белки глаз

— Повелитель, — неуверенно произнес эмир.

— Все в руках всемогущего рока, — безнадежно заметил Дубан, который, казалось, уже утратил способность волноваться.

Воины взвыли.

Из мрака вырастали призрачные фигуры.

Сначала Гиви принял их просто за фиолетовые пятна, какие начинают светиться в глазах, когда долго вглядываешься во тьму. Затем, к ужасу своему, он увидел, как бесформенные кляксы начали обретать очертания — гигантские, разбухшие руки и ноги, чудовищные головы, зеленоватый, лиловый, белесый свет переливался внутри призрачных тел, точно раствор в стеклянном сосуде.

Аль— Багум, вообще чуткая к сверхъестественным явлениям, заревела так, словно ее уже резали.

— Миш-ша, — прошептал Гиви.

— Ш-ша! — откликнулась пещера.

— Мама дорогая! — охнул Шендерович.

Джинны на глазах уплотнялись, на пустых лицах прочерчивались огненные пузыри глаз, отверзались рты, чудовищные руки отрастили сначала пальцы, а затем и когти…

— Миша, сделай же что-нибудь!

Сзади послышался удаляющийся топот сотни копыт. Каким чудом всадникам удалось развернуть лошадей в узком ущелье, для Гиви оставалось загадкой. Аль-Багум хрипела и слепо тыкалась в стены. Гивин мул безнадежно пытался встать на дыбы, а мул Дубана печально развесил уши, как и его хозяин смирившись с неизбежным. Один лишь Масрур твердой рукой удерживал своего жеребца, с удил которого летели хлопья пены…

— Миша, ты же говорил, что их нет, если в них не верить!

— Так я уже верю! — орал в ответ Шендерович, пинком разворачивая Аль-Багум.

* * *

Скалы мелькали мимо, точно уносимые потоком воды. Гиви несся, втянув голову в плечи — позади слышался тяжкий топот и низкое уханье. Впереди мелькала мужественная спина Шендеровича.

— Сичас! Сичас! — выкрикивал Шендерович, взлетая над горбами Аль-Багум, — сичас! Выманим их на солнышко…

— Миша! — орал Гиви, — умоляю! Скорее!

— Да сделай же что-нибудь, ежели ты и впрямь зул-Карнайн! — непочтительно завопил Масрур, — ибо сожрут нас и костей не оставят!

— Солнце! — откликнулся Шендерович, которого тряска с размаху швырнула обратно в седло, — Солнце их истребит! Так, звездочет?

Молчание.

— Где Дубан? Где этот мерзавец?

— У-ХУ-ХУ!!! — выли за спиной джинны. Спину Гиви обдало порывом раскаленного ветра.

Впереди маячило светлое пятно. Аль-Багум, почуяв спасение, прибавила ходу и теперь неслась тяжелым галопом, копыта ее, ударяя о камень, высекали ослепительные во мраке искры. Гивин мул последовал ее примеру.

— Вперед же, о, неустрашимые! — вопил эмир, подгоняя жеребца и одновременно размахивая кривой саблей.

Гиви показалось, что он извлек саблю в расчете конкретно на Шендеровича.

Мамочка, думал он в тоске, не те, так эти…

Закатный свет был густым, точно липовый мед… Они вырвались наружу, ослепленные тучей песка, взвихренной удирающим отрядом добровольцев. Джинны, оказавшись под угрозой прямого попадания солнечных лучей, несколько замешкались. Гиви видел, как они, слабо фосфоресцируя, толпятся в устье пещеры…

— Ну? — выдохнул эмир, припадая к конской холке.

— Что — ну? — осторожно переспросил Шендерович,

— Они почему-то не хотят истребляться!

— Да, — согласился Шендерович, — засели… окопались… Ну ничего. По крайней мере, дальше они дальше не пойдут…

Он сделал величественный жест в сторону солнца.

— В самом деле не пойдут? — с интересом переспросил эмир, лаская пальцами рукоять сабли, — и надолго ты рассчитываешь их задержать, о, ослиный хвост?

— Э-э… — неуверенно ответил Шендерович, все больше съеживаясь, точно проколотый воздушный шарик.

Багряный солнечный диск был уже наполовину перерезан горизонтом. Безоблачное небо в совокупности с тучами песка, поднятыми убегающим войском, обещало весьма красивый закат.

— Не смей так разговаривать с царем, ты, трусливый шакал! — вспыхнул Гиви.

— Ежели он царь… — заметил эмир.

— Похоже, — заметил Гиви, — до сей поры ты в этом не сомневался, о, Масрур!

— До сей поры этот сомнительный не погружал нас по горло в пучину бедствий, — логично ответил эмир, — но ежели мне предстоит пасть от руки ифрита, то, уверяю тебя, прежде от моей руки падет тот, кто послужил тому причиной…

Гиви оглянулся. В черном устье пещеры джинны плавали над землей, презирая закон земного тяготения. По-своему это было даже красиво…

— Гляди! — завопил эмир, — еще один!

Нечто восставало из песка, принимая очертания человеческой фигуры прямо под оскаленной мордой жеребца. Сабля взблеснула в руке эмира, со свистом разрезала воздух и ушла в сторону. Доблестный воин еле успел отклонить удар — осыпавшийся песок обнажил звезды и полумесяцы на измятой мантии звездозаконника.

— Тьфу ты, — устало сказал эмир, — да лишит тебя небо сна и покоя, о, Дубан! Зачем ты углубился в этот песок?

— Дурной вопрос задаешь ты, о, Масрур, — отвечал Дубан, отряхиваясь и отплевываясь, — проклятая скотина выскочила из-под меня, наподобие стрелы разящей, в цель устремленной. Гляжу я, положение наше плачевно, о, оставшиеся?

Шендерович протяжно вздохнул.

— Что бы ты сотворил на моем месте, о, Дубан? — спросил он.

— Во-первых, покуда царствующий, — ответил звездочет, — я не на твоем месте, хотя сейчас, полагаю, особой разницы нет. Ибо зев ифрита не разбирает меж мнимым царем и подлинным звездозаконником.

— Миша, не позволяй им себя оскорблять. Сделай же что-нибудь!

Солнце уходило за горизонт, и Гиви казалось, что оно проделывает это гораздо быстрее, чем ему положено. Оно зависло над краем земли, затем распласталось на огненной наковальне, потом и вовсе сократилось до крохотной слепящей точки, каковая, как показалось Гиви, издевательски подмигнула на прощание.

— Что? — безнадежно спросил Шендерович.

Воздушные пузыри во мраке с уходом солнца начали наливаться самостоятельным фосфорным светом. Медленно и лениво, будто пробуя воздух, они выбирались наружу, по мере того, как росла, удлиняясь, отброшенная скалами тень…

И это джинны? — мрачно размышлял Гиви, наблюдая за их эволюциями, — я их как-то совсем иначе представлял…

— Ну, вели им удалиться! Что ты теряешь?

— Валите отсюда! — заорал Шендерович, размахивая руками, словно отпугивая стаю надоедливых птиц, — А ну, кыш! Пошли вон, паскуды!

— УХУ-ХУ! — ответили джинны.

— Не так! — завопил Гиви, удерживая мула, отчего и вращаясь вокруг собственной оси, — как положено вели. Ты царь или кто? Стой, тварь дрожащая!

Мул, к его удивлению, замер, ошеломленно моргая.

— Сейчас, — торопливо бормотал Гиви, машинально вертя кольцо на пальце, — не так надо! Скажи… как там эти проклятые братья демона отпускали… Ага! Ныне же говорю вам, отойдите с миром…

— ОТОЙДИТЕ! — заревел Шендерович, набрав полную грудь воздуху.

— С миром!

— С МИРОМ!

— Во владения свои и обители — и да пребудет мир между мною и вами, покуда вновь не призову вас!

— НЕ ПРИЗОВУ ВАС!

— Словом, либо желанием!

Джинны заколебались, еще сильнее напоминая воздушные пузыри, гонимые ветром.

— ЖЕЛАНИЕМ…

— Ибо я царь ваш, повелитель, от начала времен и поныне…

— И ПОНЫНЕ…

Последний солнечный луч вспыхнул ослепительным зеленым огнем и погас. Тени вокруг скал разрослись, покрывая всю поверхность пустыни. В небе зажглась молодая звезда.

Эмир косился на Шендеровича, поигрывая саблей.

— Воистину печальна наша участь, — пробормотал Дубан, сморкаясь в полу мантии.

— Нет! — возразил Гиви, — глядите!

Воздушные пузыри всплыли еще выше, выстроились в единую ломаную линию, наподобие каравана перелетных гусей и взвились в небо.

— УХУ-хуу! — раздался замирающий вой.

Гиви, моргая, смотрел, как они бледными светящимися пятнами исчезают в густой синеве.

Где— то далеко, на пределе слышимости раздался ответный восторженный рев убегающего войска.

— Получилось! — ошеломленно пробормотал Шендерович, машинально поглаживая шею успокаивающейся Аль-Багум.

— Такова, видать, воля рока, — философски заключил Дубан.

Эмир спрыгнул с жеребца и, путаясь в полах своей джуббы, подбежал к Аль-Багум.

— Прости, о, царь времен, — сказал он, становясь на колени и протягивая Шендеровичу саблю, — Прости дурного, неразумного, что усомнился в тебе! Вот моя жизнь, а вот моя голова. Ежели желаешь, возьми и то, и другое прямо сейчас.

Шендерович задумался, рассеянно глядя на свои руки.

— Встань, о, Масрур, — сказал он наконец, — и пусть эта печальная история послужит тебе уроком. Я — твой царь от начала времен и поныне, прощаю тебя и вручаю свое войско, каковое, кстати, тоже проявило себя не лучшим образом. Полагаю, ты доходчиво растолкуешь им, что приказы правителя надобно исполнять неукоснительно, даже ценою собственной жизни. Встань, о, Масрур Верный, мой эмир! Ибо Верным отныне будут звать тебя, поскольку никогда, покуда солнце восходит на востоке, не обратишься ты боле против своего царя!

— Слушаю и повинуюсь, мой повелитель, — пылко воскликнул Масрур, целуя полу одеяния Шендеровича.

— Велик и великодушен царь времен и народов, — пробормотал Дубан, дергая себя за бороду, — да к тому ж и могуществен… однако ж не ожидал я, что выкажет он свое могущество лишь в последний миг…

— Это потому, о, Дубан, — холодно сказал Шендерович, — что сперва хотел я испытать вашу верность. И, не в укор будь сказано, вижу я, что основа вашей верности соткана из непрочной материи, каковая рвется в годину испытаний. А сейчас повелеваю тебе, о, Масрур, пуститься вперед и догнать этих нерадивых. Пускай встретят своего царя, как им подобает, ибо я утомился, изгоняя духов воздуха и огня, жалею подкрепиться, отдохнуть и освежить свои члены ароматной водою…

— Слушаю и повинуюсь, о, солнцеподобный! — вновь отозвался Масрур.

Эк Миша выкрутился, думал Гиви. Теперь они будут у него по струнке ходить. Интересно, он и вправду чертовых джиннов вспугнул этим дурацким заклинанием? Или у них что-то вроде сезонного перелета? Мамочка моя, когда же это кончится?

— Ну ладно, — Шендерович соколиным взором окинул притихшие пески, — поехали, что ли?

Гиви вздохнул. Мул под ним дрожал крупной дрожью, постепенно успокаиваясь. На небе высыпали крупные звезды.

Он оглянулся. Горы Мрака и без джиннов смотрелись неуютно — глухая их чернота была ничем не разбавлена… Неприятные горы.

Гиви приоткрыл рот.

Из дальней расселины вырвался столб света, поплясал в горячем воздухе и втянулся обратно.

И сразу, следом за его исчезновением, дрогнула земля.

* * *

— Царь отдыхает! — сурово сказал стражник из личной гвардии эмира, с саблей наголо застывший у узорчатых дверей в покои. — Светоч вселенной велел его не тревожить!

— Ко мне это не относится, — сухо сказал Гиви, — ибо я везирь его, опора трона, а государственные заботы превыше даже покоя царской особы. Пойди, доложи ему, о, нерадивый, что приказы и распоряжения уже третий день ждут подписи его высокой руки, и, что ежели он не вспомнит о своих прямых обязанностях, в судах засядут нечестивые, а в советах — неправедные… И вообще, передай ему, что его друг Гиви топчется тут у порога, словно какой-нибудь жалкий проситель, или кто там еще…

— Слушаю и повинуюсь, о, мой господин, — неуверенно проговорил стражник.

Он сделал знак своему напарнику и исчез за занавеской. Гиви слышал долетающие оттуда неразборчивые голоса, женский смех и нестройное треньканье струн.

Ну есть же личные покои, в конце концов, в тоске думал Гиви, и зачем это он в тронном зале засел? Люди же обижаются!

Он поежился. И это они называют красивой жизнью? Внутри все слиплось от шербета и рахат-лукума, халат провонял ароматными куреньями, а щедрые ласки гаремных красавиц отозвались дрожью в коленках и вялотекущей депрессией. И как только у Миши здоровья хватает?

Стражник вернулся и сдержанно кивнул, вновь неподвижно вытянувшись у наружной стены — Гиви принял этот жест за разрешение войти.

Тронный зал был освещен все теми же благовонными светильниками — их липкий тяжелый запах пропитал все вокруг. Престол пустовал — Шендерович сидел на подушках, горой наваленных у подножия. Там, где раньше восседали почтенные седобородые старцы, теперь толпились пышнобедрые луноликие гурии, точно стая ос, вьющиеся вокруг повелителя — одна из них наигрывала на лютне, другая умудрялась изображать танец живота, присев на подушки, а третья по виноградине скармливала Шендеровичу увесистую гроздь. Сам Шендерович был в атласном халате, шелковых шальварах и венке из привядших роз, каковой съехал на макушку.

— А! — сказал он неразборчиво, обливаясь виноградным соком и сделал широкий жест рукой, — проходи, о, мой друг и соратник!

Гиви прошел вперед, чувствуя себя очень маленьким. Он боролся с желанием втянуть голову в плечи и окончательно исчезнуть с глаз присутствующих.

— Да? — благожелательно кивнул Шендерович.

— Миша… поговорить надо бы…

— Отчего ж не поговорить, — великодушно разрешил Шендерович, — да ты садись. Угощайся!

— Спасибо, Миша, я не хочу!

— Что значит — не хочу? Кушай, кушай! Твой царь угощает!

Гиви покорно отщипнул от виноградной грозди.

— Наедине, Миша!

— Так мы ж одни, — удивился Шендерович.

— Ты бы девушек отослал…

— Этих? Ну ладно!

Шендерович сделал рассеянный жест рукой, словно отмахивался от мух.

— Пшли отсюда, — лениво сказал он, — Кш-ш!

Девушки стайкой вспорхнули с насиженных мест и унеслись за дверь.

— Ну? — вопросил Шендерович, залихватски сдвигая венок на одно ухо. — Да что ты жмешься? Говори, я разрешаю.

— Миша, теперь, когда ты царь…

— Я всегда был царь, — веско отметил Шендерович. — Сомневающиеся поражены и ползают во прахе. На брюхе, заметь.

— Ты их, Миша, будешь поражать в голову, а они, извиняюсь, жалить тебя в пяту. Это ж восток. Коварство, интриги… Я, собственно, к чему клоню — пока ты наверху, да еще этот караванный путь расчищен, может, стоило бы снарядить отряд, да и выбираться отсюда? Неспокойное тут место, мистика эта, черт знает что творится.

— А что тут такого творится? — пожал Шендерович плечами, — все путем.

— Да каким путем, Миша? Ты что, ослеп? Джинны так и шастают, Алка суккубом заделалась, ни сортира, извиняюсь, приличного, ничего! Что мы тут потеряли, Миша? Ну ладно, покушали, отдохнули немножко, с девушками повеселились, но сколько же можно! Ты ж Миша, одессит! Ну, Ирам, ну многоколонный! Чем он лучше Одессы?

Шендерович вновь почесал в области венка.

— Надоело тебе повторять, о, трудолюбивый, но терпение мое безмерно. Короче, в Одессе я кто? Инженер паршивый, челнок недорезанный. А тут я кто? Царь царей!

— Миша, опомнись! Ну, какой ты царь? Разве цари шариками торгуют?

— Я был царь в изгнании, — Шендерович постепенно накалялся, — скрытый я был, ясно? Скрытый царь! Но ее, сущность царскую, надолго не спрячешь! Она проступает, ясно? Она как эта… порфира! Облекает она, вот! И вот я выступил в багрянце и блеске, грозный, как полки со знаменами и пятою своею попрал врагов своих!

Что он несет, в ужасе думал Гиви, чувствуя некоторую слабость в членах и радуясь, что сидит на подушках — что он несет!

— Никто иной, как я уловил суккуба, сокрушающего мужей…

— Миша, опомнись, это ж Алка! Когда ты ее выпустишь, кстати? Ты ж обещал!

— Когда захочу, тогда и выпущу! Джинны убоялись лика моего и испарились по одному моему слову…

— Миша, послушай!

— Престол, — проговорил Шендерович, драматически воздевая руку, — вот он престол, избравший достойного! Истребляющий недостойных! Он вознес меня на высоту, мне подобающую!

— Миша, это ж чистый трюк! Механика!

— Трюк? — Шендерович, казалось, увеличился в размерах, — да как ты смеешь? Да ты… Да ты попробуй, взойди на него!

— И взойду!

— Да ни в жисть! Кишка тонка! Он, знаешь, что с самозванцами творит? Он фараонам ноги ломал!

— Да ложил я на твоих фараонов! — заорал Гиви и вскочил на ноги. Он чувствовал себя пустым и легким, точно воздушный шарик Шендеровича и с некоторым удивлением отметил, что его как-то само собой повлекло к вздымающимся серебряным ступеням.

Звери по бокам лестницы укоризненно таращились на него рубиновыми глазами, но Гиви уже было все равно.

Он ухватился за загривок льва с такой силой, словно намеревался приподнять бедное животное за шкирку и хорошенько встряхнуть. Лев ошеломленно поглядел на него и слегка отпрянул.

Рычажок, — лихорадочно думал Гиви, рассеянно потрепав зверя за ушами, — где-то тут должна быть пружина!

Рука скользила по гладкой поверхности.

Дубан соврал? Или эта штука как-то уж очень хитро спрятана?

Поймав укоризненный взгляд вола, Гиви размахнулся и свободной рукой врезал ему между рогами. Из металлической глотки вырвалось короткое мычание, вол вздернул голову и попятился, освобождая проход.

Гиви взлетел на ступеньку и смерил следующую пару — волка и ягненка — таким уничтожающим взглядом, что те поспешно расступились. Воздушный шарик неумолимо влекло вверх — Гиви чувствовал, как мощный поток подхватил его и несет, несет, несет по ступенькам.

Он опомнился только на вершине престола.

Горлица, слетевшая со спинки, возложила ему на голову венец, который был слегка великоват и съезжал на глаза.

Гиви выпростал голову из-под венца и осторожно огляделся.

Он восседал на престоле, который оказался неожиданно высоким. Снизу, с раскиданных подушек, на него смотрел маленький Шендерович.

Интересно, пронеслось в голове у Гиви, где же все-таки был этот самый рычажок? Или я так нажал на него, что и сам не заметил?

Он облизал пересохшие губы.

— Ну, вот видишь, Миша, — сказал он как можно убедительней, — это же просто фокус! Трюк!

— Ты говоришь! — как-то очень неопределенно и каким-то совершенно не своим голосом откликнулся снизу Шендерович.

Сверху, над престолом запели искусственные птицы.

Гиви вертел головой, пытаясь избавиться от дурацкого венца.

Шендерович медленно поднялся на ноги. Почему-то он все равно казался очень маленьким. Какое-то время он, задрав голову, молча глядел на Гиви, потом хлопнул в ладоши.

Дверь распахнулась, и в тронный зал ворвались обнаженные по пояс мамлюки с кривыми опять же обнаженными саблями.

— Взять его! — велел Шендерович!

* * *

— Миша! — вновь завопил Гиви, причем голос его звучал из-под серебряного балдахина особенно гулко и внушительно, — Да что ты, Миша! Это же я, Гиви!

Мамлюки несколько неуверенно топтались у подножия трона.

Шендерович пожал плечами.

— Ты уж извини, друг, — сказал он, — но в Ираме должен быть только один царь!

— Да на фиг мне этот Ирам! Миша, я же только хотел…

— Взять его, — вновь махнул рукой Шендерович, — измена!

Один из мамлюков, самый, видимо, отважный, сделал неуверенный шаг, поставив ногу на первую ступень престола.

Раздался отвратительный, режущий уши, скрежет.

Гиви съежился под балдахином.

Лев у первой ступени поднялся на дыбы и зарычал, распялив серебряную зубастую пасть, а вол как-то похабно вильнул задом и металлическим копытом въехал в коленную чашечку мамлюка. Тот покатился со ступеньки, подвывая и держась за разбитое колено.

Мамочка, ужаснулся Гиви, эта тварь таки сломала ему ногу!

Остальные мамлюки тоже завыли и начали подпрыгивать, сверкая зубами и саблями, но при этом не сходя с места.

— Миша! — Вновь завопил Гиви с высоты престола, — да отзови же их!

Шендерович, нахмурившись, рассеянно обрывал лепестки роз на макушке.

— Как ты туда залез? — спросил он наконец, вполне рассудительным тоном.

— Да понятия не имею! Отзови этих бандитов, Миша!

— Ладно! — Шендерович хлопнул в ладоши, и мамлюки с облегчением перегруппировались и застыли, выстроившись в две шеренги по бокам престола.

Ну и дела! — ошеломленно думал Гиви.

— Спускайся, — велел Шендерович.

— Миша, ты не рассердился? — опасливо спросил Гиви.

— Нет. Спускайся.

— Они меня не тронут?

— Не тронут, слезай.

— А ты меня не тронешь?

— Нет, если ты объяснишь, как туда залез.

Гиви понятия не имел, как он туда залез, но на всякий случай судорожно закивал головой.

— А…

— Да слезешь ты или нет? — возопил Шендерович, теряя терпение, — а то, учти, я сам поднимусь, и спущу тебя по этим чертовым ступенькам!

— Ладно-ладно, — торопливо произнес Гиви и осторожно начал спускаться. Звери благожелательно глядели на него рубиновыми глазами.

Шендерович наблюдал за ним, постепенно увеличиваясь в размерах.

Перспектива менялась — мамлюки, сверху такие безобидные, выстроились угрюмым частоколом; самому маленькому из них Гиви едва доставал макушкой до подбородка. Они, не мигая, глядели на Гиви налитыми кровью глазами. Гиви сжался и втянул голову в плечи, но от этого лучше себя не почувствовал.

Он стоял на нижней площадке, озираясь и моргая. Почему на вершине было так светло? И почему тут так неуютно?

— Ну? — спросил Шендерович, величественно маяча в образованном мамлюками проходе.

— Что — ну, Миша? — печально отозвался Гиви.

— Что ты такое сделал с престолом? Там правда есть рычажок?

— Какой рычажок? Я не нашел никакого рычажка. Там есть лев!

— Льва, — холодно сказал Шендерович, — я заметил.

Он задумчиво потеребил губу.

— Ты ж понимаешь, — сказал он наконец, — если бы ты хотя бы оступился… Но ты не оступился!

— Не оступился, — грустно подтвердил Гиви.

— Ну, тогда извини, друг!

Он вновь хлопнул в ладоши. Мамелюки перестроились и взяли Гиви в кольцо.

— Миша! — проблеял Гиви, — что ты делаешь, Миша! Что люди скажут?

— Какие люди? — удивился Шендерович, — где ты видишь людей?

— Вот эти… Черные…

— Ничего не скажут, — успокоил его Шендерович.

Он щелкнул пальцами. Ближайший к Гиви мамелюк раззявил розовый рот и Гиви увидел обрубок языка, трепыхавшийся лягушкой за белыми оскаленными зубами.

— Они к тому же и неграмотные, — благожелательно кивнул Шендерович, — так что никакой утечки информации не будет, друг мой Гиви.

Гиви выпрямился и, насколько мог, расправил плечи.

— Это нехорошо, Миша, — сказал он укоризненно.

— Как ты верно заметил, о, мой незадачливый спутник, это Восток. Коварство. Интриги. А я — царь царей! Я выше общепринятых норм!

Он вновь хлопнул в ладоши.

— В темницу его, — сказал Шендерович и безразлично отвернулся.

* * *

Гиви вздохнул. Вздох вспорхнул под каменные своды и растворился во мгле.

Будь проклят этот Ирам!

Нет, на престоле было здорово. Он, Гиви, отчетливо помнил это ощущение — словно кто-то держит тебя на могучей ладони и возносит ввысь, и ты большой и сильный, а остальные все — маленькие и слабые. Он разговаривает с тобой, этот престол. Он рассказывает о великих деяниях, о сокрушительных армиях, о пламени пожарищ, о рушащихся городах и развевающихся знаменах…

Гиви почти что понимал Шендеровича.

Но еще престол рассказывал и о мудрости, и о праведном суде, и о далеком храме, возносящем ввысь свои колонны, о храме с аметистовым полом, о храме с заповедной комнатой, где в лучах нестерпимого белого огня обитает Бог, о комнате, скрытой завесой. Тихим голосом рассказывал престол о рунных стадах и тучных полях, о долинах, полных света, о виноградниках, где бродят лисы, о козьем сыре и смоквах и о женском смехе в тени олив.

Наверное, этих речей Миша и не слышал…

Гиви пошевелился. Он чувствовал настоятельную потребность немножко погреметь цепями, но цепей не было — ноги его были схвачены деревянными колодками, а руки свободны. В подземелье было нечем греметь.

У всех дворцов, думал Гиви, есть подземелья. Наверху — свет, льющийся сквозь высокие окна, и сияние золота и самоцветов, и придворные, облаченные в шелка, и отвага, и доблесть, и сила… А внизу — лишь сырые своды, с которых капает вода, и мрак, и гниющая солома…

Рядом кашлянули.

Гиви нервно оглянулся.

Он бы подпрыгнул, но ему мешали колодки.

— Человек, — сказал скрипучий голос, — он как дворец. В нем есть потайные комнаты и темные казематы и сводчатые залы… разумеется, иногда попадаются люди, которые как храм… и если там и есть потаенная комната, то в ней обитает Бог. Но таких благословенных мало…

— Э… — осторожно спросил Гиви, — ты кто?

— Узник, — сказали из мрака.

— И давно ты тут сидишь?

Гиви совершенно отчетливо казалось, что, когда его бросили сюда каземат, был пуст.

— Что для любящего время? Что для познающего время? Я был здесь всегда. А ты кто?

— Несчастный, — со вздохом сказал Гиви.

— Несчастье преходяще, — заметил собеседник.

— Только не мое, — возразил Гиви, — я — человек невезучий. Вот, жил я жизнью скромной, без утешения и без надежды, но это было еще ничего… ибо мне, ничего не имеющему, не грозили потери. А затем стал я жить жизнью бурной и за краткое время потерял родину, возлюбленную и друга.

— А это была твоя жизнь? — поинтересовался незнакомец.

— Нет, — печально сказал Гиви, — это была жизнь заемная. Ибо причиталась она не мне, но некоему Яни.

— Однако ж то, что годится Яни, не годится тебе, — заключил собеседник, — а что, о, бедствующий, годится тебе?

— Я хотел быть как все, — честно сказал Гиви, — или совсем немножко лучше. Я хотел не сутулиться, входя в чужие двери. Хотел, чтобы меня уважали люди. Чтобы, когда появлялся я в доме моих друзей, все бы говорили — «Вот, пришел Гиви! Как хорошо! Ибо скучали мы без него!»

— Ты бы хотел быть сильным? — спросил некто.

— Я бы хотел, чтобы меня не давили сильные.

— Богатым?

— Я бы хотел, чтобы меня уважали богатые.

— Любимым?

— Да, — сердито сказал Гиви, — и нет в том плохого. Ибо каждый человек желает быть любимым и любящим…

— Ну, возможно, еще не все потеряно, — отозвался невидимый собеседник, — Он порою насылает на человека бедствия, ибо томится по его молитве. Наверное, твоя молитва Ему особенно ценна.

— Моя молитва уходит под своды казематов, — вздохнул Гиви, — и остается там. Она не находит Бога. Как мне знать, где Он? Кто Он?

— Бог — тот, кто струится меж сердцем и предсердием, подобно слезам, струящимся из-под век. Он — везде.

— И что для него один маленький Гиви?

— Один Гиви для него — все. Ибо другого Гиви у него нет. Воспрянь духом, о, собрат по узилищу! Повсюду, где имеются развалины, есть надежда найти сокровище. Почему же ты не ищешь Божье сокровище в опустошенном сердце?

— Потому что его там нет, — сказал Гиви. — Ничего ценного нет в моем сердце, иначе бы друг мой знал ему цену. И не стал бы моим врагом. А став моим врагом, встретился бы со мной как мужчина с мужчиной, один на один, а не бросал на меня своих бессловесных воинов…

— Так он тебя убоялся?

— Не знаю, — вздохнул Гиви, — может, поначалу. Немножко. А теперь, наверное, уже не боится.

— Ну, так ты, о, узник, ступил на праведный путь. Ибо, пока твой враг боится тебя, ты не достигнул совершенства.

— Красивые слова ты говоришь, о, невидимый во мраке. Быть может, они даже и правдивы, ведь не может такая красота быть ложью! И как же мне называть тебя?

— Зови меня Захидом, ибо я аскет. Зови меня Абибом, ибо я верующий. Зови меня Ариб, ибо я познающий, — довольно уклончиво ответил узник.

— Мюршидом буду я звать тебя, о, учитель, — вздохнул Гиви, — ибо ты — наставляющий на путь истинный. И все ж поведай мне, как попал ты в это узилище?

— Проповедовал на площадях Ирама, — сердито сказал Мюршид, — хотя вообще не пристало мне что-либо проповедовать публично, однако ж, разослал я учеников своих по базарам и караван-сараям, да и сам пошел в народ, дабы разбудить тех, кто спит на ходу, вразумить легковерных и укрепить сомневающихся. Ибо грозит Ираму страшная опасность, да и не только Ираму, а всем подлунным мирам, и опасность эта растет с каждым днем. Я рассказывал о том, кто потерял терпение и о том, кто терпение еще не обрел. Я рассказывал о том, кто ищет силу и о том, кто ищет мудрости. О праведном царе и царе неправедном.

— А! — уныло сказал Гиви, — опиум для народа? Мутите, так сказать, воду?

— Чистую воду не замутишь, — сердито ответствовал Мюршид. — Однако же любая вода испарится, ежели ударит в нее столп огня. Я со своими послушниками рек о том, что будет, если не проснутся спящие, и не спохватятся любящие, что будет, ежели мудрость уступит силе. Ибо то, что говорится под небом, в конце концов, дойдет до Небес, а то, о чем умалчивают, навечно остается похороненным под смрадными развалинами.

— И вас за это арестовали и бросили в темницу? За проповеди?

— Не арестовали бы, коли я сам того не пожелал, — спокойно ответил узник, — а что до того, где проповедовать, то мне оно без разницы, ибо и в темницах сидят люди, и даже стены имеют уши. Не хочешь ли и ты послушать одну из моих историй — раз уж суждено нам коротать время вместе?

— С охотой и удовольствием, о, Мюршид, — ответил Гиви, которому было совершенно нечем заняться, — ибо история твоя поможет скоротать время, отпущенное нам Господом. Жаль только, что не могу я устроить тебя поудобней, да накормить чем пожелаешь, однако, раз не в моих это силах, то и говорить не о чем.

— Благодарность твоя будет мне пищей, о, Гиви, — сказал рассказчик. — Итак, слушай же.

История о двух избранниках и об одной любимой, рассказанная в зиндане неким узником

Жил некогда, о, слушатель, в сопредельном Ираму царстве один царевич. И был он отрадой глазу и усладой сердцу для отца своего, царя сей страны — ибо было у сего царя дочерей без числа, а вот сын один-единственный. И радовался царь, глядя на царевича — истинно был он избранник судеб, имея и красоту, ибо был он светел ликом, кудрями черен, а станом подобен стройному кипарису, и богатство, ибо он, когда выходил за стены дворца, щеголяя платьем пурпурным и шафранным, то дарил нищим золото горстями. А любимым занятием его была охота — выезжал он в леса и поля, гарцевал на горячем скакуне, травил пардов горных и равнинных, бил всякую птицу без счета, и не было такого места, самого гиблого, куда не ступало бы копыто его горячего скакуна. Собранием всех достоинств был царевич, ибо владел он красивым почерком и нанизывал слова в строки, и складывал газели, и услаждал собрания речами… Одно лишь тревожило его почтенного родителя — зрелым юношей в расцвете сил был царевич, однако же не глядел он на городских красавиц, не посылал евнухов на рынок за плясуньями и музыкантшами, а проводил свое время в мужских забавах и играх, состязаясь в силе и ловкости, однако ж равнодушный к игре любовной, каковая есть услада всех зрелых мужей… сколько царь этой земли не молил Всевышнего, оставался царевич равнодушен к женскому полу, а все скакал по полям и по болотам, бил дичь, играл в мяч, сочинял газели с изысканными редифами да вздыхал над книгами. Однако ж Всевышний слышит все, даже случайное слово слышит он, и вот, как-то раз царь в сердцах воскликнул: «О, сын мой, разбивающий мне сердце! Молю я Господа, чтобы послал он тебе любовь хотя бы и несчастную, коль воротишь ты нос от честного брака по любви, сговору и согласию!»

И случилось так, что царевич выехал охотиться за городские ворота и скакал он со своей свитой довольно долго, и уже ночь упала, так что пришлось им остановиться на ночлег в незнакомом месте. Там они и переночевали, а наутро поскакали дальше, преследуя зверя, так что, в конце концов, заехали они в такую даль, где еще раньше никогда не были. И царевич устал и почувствовал голод и настоятельную потребность совершить омовение, так что он стал озираться по сторонам, а спутники его поскакали туда и сюда и, в конце концов, один из них вернулся с вестью, что поблизости есть небольшое селение, и до него лишь полфарсанга пути.

Возрадовался царевич и дал шпоры коню и поскакал (а свита его за ним) и скакал так, пока не остановился у дома, скромного видом, но достойного. И увидел он, как выходит из ворот с кувшином дева, стройная как лоза, и хотя прикрывала она лицо свое, показалась она царевичу выше всяких похвал, ибо стан ее был гибок, а походка безупречна. Она, весьма вероятно, вышла к колодцу, ибо несла на плече кувшин, но увидев блестящих всадников в блестящих одеждах, засмущалась, уронила кувшин, всплеснула руками и убежала в дом. И сказал царевич — вот, тот дом, где хочу я вкусить мою трапезу.

Хозяин дома был весьма польщен такой честью (а, хотя царевич и не сказал ему своего сана и имени, по платью и по повадке хозяин понял, что перед ним человек знатный) и встретил его с поклоном, и принес воды для омовения, и позвал своего старшего сына и младшего сына, дабы они прислуживали за столом царевичу и его спутникам, и самолично подавал лучшие яства и напитки (хотя и весьма скромные по меркам дворца). Однако же царевичу и самое сладкое казалось горьким, ибо не видел он той девушки. И, поев, он омыл руки и сказал хозяину — вот, все услады дома твоего вкусил я кроме одной; повелось у нас в доме моего батюшки, чтобы после трапезы музыкантши, искусные пальцами, играли на лютне, ибо услада нужна не только телу, но и духу… вот, видел я у тебя во дворе деву, станом стройную, походкой легкую, обликом выше всяких похвал, так не сыграет ли она нам из-за завесы…

Хозяин, было, заколебался, однако же принц быстро развеял его сомнения, велев одному из своих спутников отсыпать горсть червонцев. И тогда он вышел с поклоном и кликнул девушку, а имя ей было Ясмина, и она сыграла из-за завесы на лютне, да так, что у царевича улетел разум. И, когда она закончила играть, царевич вновь обратился к хозяину:

«Поверь, я не хочу ничего плохого ни тебе, ни дочери твоей (а ей я желаю исключительно счастья), но знай, что пришлась она мне по душе и хочу я купить ее себе в наложницы. Знай, что я принц сей земли, и доселе не ведал, что такое любовь, однако же, запала твоя Ясмина мне в душу, и усладила сердце, и не будет мне сна, покуда не склонится она у моего изголовья, и в том клянусь я перед тобой и своими спутниками!»

А надо сказать, что хозяину дома это предложение пришлось весьма по сердцу, ибо дела его пришли в упадок, отчего ему и пришлось удалиться в столь дикое место. И поклонился он до земли, и коснулся лбом туфли царевича и сказал так:

«Знай же, о, царевич, что роду я не худого, хотя и не сравнить с тобой, великим, сияющим. Сам я магрибинец, и жил в городе Магрибе в богатстве и довольстве и разводил голубей для писем, и голуби мои ценились в лучших дворах под этим небом, поскольку отличались мощными маховыми перьями, и легкими пуховыми перьями, и стройными рулевыми, и килем они были подобны кораблям, бороздящим моря, а глаза у них были, как у сокола. И выкармливал я птенцов из своего собственного рта, и натаскивал, и воспитывал, так, что не было лучших птиц на базарах Магриба. И ценились они так высоко, что жил я в неге и роскоши, и детей моих растил в неге и роскоши, и Ясмина моя вскормлена цыплятами и шафранным рисом, и обучена игре на лютне, и стихосложению, и изысканным речам, и чистописанию, руки ее не знали тяжелой работы, а ноги не касались плит мостовой. Однако ж рок переменчив и случилась голубиная чума, и птицы мои погибли, мои золотые, мои драгоценные птицы, и стал я разорен, и все пошло в уплату долгов, и не осталось у Ясмины ни динара, ни дирхема приданного, и мать ее умерла от горя, а я, забрав детей, удалился сюда, дабы не торжествовали неправедные, видя мое падение. И должен сказать тебе, что буду рад и счастлив, коли ты заберешь Ясмину, жемчужину мою отсюда, ибо такая жизнь для нее не подобает, и она чахнет и бледнеет от горя и тоски».

И тогда царевич велел спутникам своим насыпать этому человеку столько золота, сколько весит сама Ясмина, а чего не хватало, то добавляли серебром и самоцветами, и дорогим оружием, пока у того человека разум не улетел от такого богатства, и он, ступив за завесу, не вывел Ясмину за руку, не подвел ее к царевичу, сказав «Вот твой господин и хозяин!». И Ясмина с опущенной головой, не говоря ни слова, пошла за царевичем, а он был без ума от радости и приписывал ее молчаливость тому, что грустит она, расставаясь с отцом. Ничего, думал он, я сумею развеять ее печаль, ибо она будет жить так, как ей привычно и ни в чем не знать отказа, и есть лучшие яства и пить лучшие напитки, и когда я скажу ей стих с изысканным редифом и чеканным слогом, она, возрадовавшись, мне в ответ скажет два, ибо тот, кто обучен этому искусству, чахнет, когда не может его применить.

С подобными мыслями он посадил девушку на седло позади себя и направился со своими спутниками во дворец. И все были весьма рады тому, что царевич, наконец, обратил свои взоры к женской половине, а пуще того — сам царевич и отец его. Однако ж отец был человек мудрый и повелел он старшей няньке царевича осмотреть девушку, дабы убедиться, что нет в той скрытого изъяна. И старшая нянька царевича осмотрела девушку и нашла, что члены у нее соразмерные, грудь высокая, бедра тяжелые, руки и ноги маленькие, лик светел, а волосы и глаза черны, и что нет в ней не единого изъяна. Однако ж, заметила она, что девушка грустна и со щек ее исчезла краска, и что не радуется она своему новому положению, а чахнет, и пульс ее не наполнен.

С этим она и пришла к царевичу, который весьма взволновался и велел позвать дворцового лекаря, и тот осмотрел девушку и подтвердил сказанное, однако же не нашел никаких видимых причин такому печальному ее состоянию. Он велел давать ей побольше сладкого, чтобы развеселилось ее сердце, и острого, чтобы разгорячилась кровь, и слушать целительную музыку, чтобы привести в гармонию все субстанции ее тела. Царевич исполнил сказанное, однако ж, девушка чахла день ото дня, и как он ни осыпал ее драгоценностями и нарядами, как ни услаждал ее слух, позвав лучших певцов и сказителей, и музыкантов, девушке становилось все хуже, и, наконец, она совсем слегла, и мир для нее исчез.

И царевич тогда впал в великую печаль, и прогнал музыкантов и сказителей, и позвал лучших лекарей со всего царства, однако ж, никто не мог назвать ни причины болезни наложницы, ни способ ее исцеления. И по всей стране была великая печаль, и царевич забыл про игры и забавы, и не выходил из дворца, и побледнел ликом, и сам начал чахнуть.

И, видя то, царь, его отец, вновь воззвал к Всевышнему, Всемилостивейшему, и провел ночь в молитвах, а день — в воздержании, и молил он так — вот, любви пожелал я для своего единственного сына, однако ж, любовь опалила его, точно губительное пламя, и мой сын чахнет и слабеет, а возлюбленная его, прекрасная ликом и совершенная членами, лежит без движения и разум ее улетел, и кончина ее не за горами, и что станет тогда с моим единственным сыном, не знаю и не ведаю, ибо о сем даже страшно подумать…

И в следующую ночь было ему такое сонное видение — предстал перед ним старец в белых одеждах и сказал: не грусти, скоро дни твоей печали исполнятся и придет исцеление девушке, а с ней — и царевичу. Завтра постучится в твои ворота нищий лекарь, последний из последних, но ты его не гони, а открой ему.

И чуть лишь воссияло утро, царь послал людей к городским воротам, и они увидели, как бредет по дороге нищий лекарь с посохом и ноги его босы и в пыли, а сам он — в рубище. Однако же, помня наставления своего владыки, они подошли к нему со всем вежеством и склонились в поклоне и пригласили во дворец. И царь принял его благосклонно и велел накормить лучшими яствами и позвал музыкантов, и танцовщиц, и сам сидел с ним за столом, и лишь когда нищий лекарь отдохнул и насытился, и омыл руки в розовой воде, поведал ему о таком несчастьи.

«Этой беде я могу помочь, — сказал нищий лекарь, — поскольку болезнь прекрасной Ясмины — внутренняя. Однако же мне нужно ее осмотреть».

«О, лекарь, это девушка нежная, гаремная, лик ее скрыт от посторонних», — возразил тогда царь.

«Ничего, — успокоил его лекарь, — мне достанет лишь одной ее маленькой руки, которую служанка откроет из-за завесы. Ибо как в капле воды для мудрого отражается весь океан, так по состоянию части тела можно сделать вывод о целом».

С этими словами они проследовали в покой, где лежала Ясмина (а царевич сидел подле нее, потеряв всякую надежду), и позвали служанку, которая всегда была при ней, и служанка выпростала ее руку по запястье, и лекарь взялся за пульс и покачал головой, поскольку пульс был весьма слаб.

Однако же лекарь не убрал руку, а, продолжая уловлять пульсы, стал называть всякие города и когда он дошел до слова «Магриб», он почувствовал, как пульс девушки усилился. Тогда он начал перечислять всякие магрибинские улицы, и когда дошел он до улицы, на которой жили чеканщики, и ювелиры, и золотых дел мастера, пульс девушки ускорился еще пуще. Тогда начал он перечислять всяческие мужские имена, и когда прошел он «Алеф» и «Бет» и дошел до имени «Джафар», то услышал он из-за завесы тихий вздох, а пульс стал глубокий и ровный. Тогда отпустил он руку девушки, и сказал так:

«В Магрибе есть некая улица, где работают золотых дел мастера и чеканщики, и есть там лавка и мастерская некоего Джафара, мастера искусного и пригожего, и этот Джафар уловил ее сердце в золотые силки, и когда нужда погнала семью девушки из Магриба, рассталась она с любимым, оттого и страдает, и чахнет, и ежели не воссоединится она с любимым, то и зачахнет совсем».

И царевич услышал это, и зарыдал, и спросил, что же ему делать.

«Ежели ты хочешь, чтобы твоя возлюбленная жила, и радовала глаз стройным станом, а ухо — нежным смехом, то привези ты этого Джафара и покажи ей, а когда она очнется и встанет на ноги и укрепится, то жени его на ней, ибо нет никакого средства против несчастной любви, кроме как воссоединение влюбленных, о чем ты и сам теперь ведаешь, ибо и тебе сии страдания знакомы».

«Однако же, — спросил царевич, — ежели я отдам ее этому Джафару, что станется со мной?»

«На то воля Господа, — отвечал нищий лекарь, — однако, ежели не отдашь ты ее этому Джафару, она умрет от тоски. Вот и выбирай!»

И царевич свесил голову и думал, а потом хлопнул в ладоши и сказал: «Быть посему! Сам я изведал муки любви, не мне ли знать, как жгут они — точно огнем они жгут, так неужто я позволю, чтобы моя любимая, услада моих очей, свет вселенной, погибла в этом огне! Пусть поскачут в Магриб, да приведут этого проклятого Джафара, да поскорее!»

И вот что было с царевичем.

Что же до этого Джафара, то он работал в лавке, и чеканил железом по меди, и вдруг слышит — топот копыт по мостовой, и поднял он голову, и увидел всадников, которые скачут по дороге в туче пыли, и вот, смотрит он, прискакали всадники к его лавке и самый главный из них остановил коня и спешился и крикнул громким голосом: «Кто тут Джафар?». И Джафар ответил: «Это я!» «Скажи, кто ты таков — ювелир ли? Чеканщик ли?» И Джафар отвечал утвердительно, и посланец сказал: «А коли ты и есть тот самый ювелир и чеканщик Джафар, то знай, что слухи о тебе дошли до самого дворца и царь требует тебя к себе, ибо хочет оказать тебе милость великую».

А надо знать, что этот Джафар и впрямь был весьма искусный чеканщик, и хорош собой, и ловок, и силен, и не знал он за собой ничего дурного, так что он решил, что царь хочет заказать ему какую-то особенную работу, вот, он и взял свои инструменты, собрался и с великой гордостью и с пышной свитой прибыл во дворец, и все расступились, когда он вошел, и он еще пуще преисполнился уверенности, и шел так с гордо поднятой головой, хотя и с видом весьма почтительным, и когда увидел он царя на троне, то склонился перед ним в поклоне и сказал: «По твоему повелению прибыл Джафар во дворец, о, царь!».

И царь сказал — будет тебе повеление.

Однако же сначала велел он отвести Джафара в хаммам, где его вымыли и растерли, и умастили благовониями, и нарядили в пышные одежды и вновь поставили перед царем, и увидел царь, что Джафар этот и впрямь очень красив, и блещет как луна среди звезд и как сокол средь голубей.

И Джафар вновь склонился в поклоне и спросил: «Где моя работа, о, царь?»

Будет тебе работа, сказал царь.

И тогда велел царь принести еще одежды цвета шафрана, и одежды цвета апельсина, и еще одежды, цвета весенней зелени и парчовые туфли и белоснежную чалму, и ручные и ножные браслеты, и рабы облачили во все это Джафара, и пришли танцовщицы ликом светлые, стройные станом, и плясали перед царем и перед Джафаром, и царь смотрел на этого Джафара и не видел в нем изъянов.

И вновь Джафар поклонился и спросил: «Когда же случится мой труд, о, царь?»

Скоро будет тебе твой труд, ответил царь.

И Джафар тщетно гадал, что же такое ему предстоит исполнить, и раздулся от гордости великой, ибо оказывал ему царь высокие почести, словно визирю правой руки. И думал «Наверное, слава о Джафаре и о его искусстве больше, чем мне то было ведомо».

И царь созывал визирей и советников, и они сели в диване, и Джафар с ними и слушал и судил, как положено, и не сказал ничего неразумного, и царь глядел на него и думал «Эта проклятая Ясмина полюбила достойного человека, да удлинится ее жизнь, а вместе с ней — и жизнь моего сына!».

И тогда велел он отвести Джафара в комнату, и увидел он слуг и служанок, и музыкантов и поваров, и невесту в покрывалах, и Джафар удивился великим удивлением, а царь сказал ему — вот твой труд, трудись!

И открыли покрывала, и показалась невеста в платье цвета шафрана, и затем увели ее и вывели вновь — в платье цвета морской волны, и вновь — в платье цвета заката, и почуял Джафар сердечное волнение и когда удалились посторонние и упали последние покрывала, увидел он маленькую Ясмину с соседней улицы, и была она бледна и исхудала, но глядела весело, и улыбалась ему. И Джафар взял в жены Ясмину и с ней богатое приданое, которым наградил его царь, и стал жить при дворце, и ходить в диван, и был весьма рад такому обороту событий.

И вот что было с Джафаром.

Что же до царевича, то он бледнел и чах, как прежде Ясмина, и заболел, и слег, и отказался от еды, и жизнь была ему не в радость, и гибель его была близка. И царь, сильно тому опечалившись, вновь послал за тем странствующим врачом и, приняв его со всем подобающим почтением, взмолился, говоря — вот, ты помог возлюбленной моего сына, гаремной девушке, и отвел от нее гибель, и она теперь весела и радостна, а сын мой, столь благородно сопоспешествоваший ее счастью, чахнет день ото дня и разрывается у меня сердце, когда гляжу на его мучения. И скажи мне, чем помочь этому горю, ведь он у меня один! Нет ли средства, чтобы он забыл эту девушку?

И ответил ему лекарь: «Такого средства нет».

И царь огорчился пуще прежнего.

И лекарь поразмыслил и сказал: «Сын твой совершенен сердцем и ради блага любимой сделал себе худо. А вот совершенен ли Джафар?»

«Не знаю, — сказал царь, — с виду он совершенен и нет у него изъянов. Он сидел в диване и не сказал ничего неразумного разумно, и виду он благородного».

«Вид — еще не все, — сказал лекарь. А вот совершенно ли его сердце?»

«Этого я не ведаю», — ответил царь.

«Он получил богатство и сан и жену, и все сразу, и не разу не усомнился в том, что получил он все это по заслугам. Но где его заслуги?».

«Его заслуги в том, что эта Ясмина полюбила его прежде, чем узнала моего сына, — сказал царь, — а мой сын уступил ее ради ее самой».

«Но это — не его заслуги, — возразил лекарь, — это заслуги Ясмины и твоего сына. А где он сам?»

«Того мне не ведомо» — сказал царь.

«Ну что ж, — сказал тогда лекарь, — это и следует установить».

И он удалился, и сделал омовение и постился три дня и три ночи, и пребывал в молитвах, а через три дня и три ночи облачился в чистое и вновь пришел к царю.

«Я нашел способ, — сказал он, — вот снадобье, каковое потребно принять Джафару».

«Не яд ли это?» — спросил царь (а он был царь весьма просвещенный и предпочитал не казнить правоверных без суда и следствия без особой на то нужды).

«Не яд, — сказал лекарь, — а в доказательство тому я дам его не только Джафару, но и твоему сыну и Ясмине — и все в один день и час».

«Если это последнее средство, то делай, что делаешь, — сказал царь, — однако же, учти, если сын мой погибнет в муках, а этому проклятому Джафару ничего не будет, ты и сам лишишься головы»

«Это последнее средство, — ответствовал лекарь, — однако ж, действие его сложное и прихотливое, и я готов сам его выпить первым, чтобы ты убедился, что оно безопасно».

И вот царь устроил как бы пир в честь Джафара, который, услышав про то, возрадовался, ибо решил, что царь намерен возвысить его еще больше, и оделся в лучшее платье и пришел, и Ясмина была при нем, однако ж, ее провели на женскую половину и усадили за завесу. Что же до царевича, то он ни про какие пиры и слушать не желал, а лежал на своем ложе, безразличный к миру. Однако же, услышав, что Ясмина будет там, он встал, оделся и пошел, поскольку надеялся, что выпадет ему случай повидать утраченную любовь свою. И он пришел на пир и сел рядом с царем, и начались танцы и музыка, и развлечения, и царевич сидел, мрачный ликом, а Джафар, напротив, сиял, как медный дирхем. Ибо, когда прослышал он, что царевич при смерти, то зародилась у него мысль, что царь приближает его к себе, чтобы сделать сыном и наследником.

И вот, когда пир был в разгаре, царь загрустил, и сел, подперев голову рукой, и Джафар забеспокоился и спросил, что с ним. И царь сказал: «Танцы и музыка, это приятно и прекрасно, однако ж, сердце мое стосковалось по чудесам, и вот, сказали мне, что за дверью стоит странствующий дервиш, и что ему ведомы тайны воздуха, огня и воды и хочет он показать эти тайны перед нашим лицом».

И сказал Джафар:

«Зовите его!»

А царевич ничего не сказал.

И вот, вошел странствующий дервиш (а это был тот лекарь, только переодетый) и стал показывать разные вещи, от которых у всех улетел разум — он выдыхал цветное пламя, и разговаривал с духами, а когда он выпустил из рукава пестрых бабочек, и они закружились под музыку по комнате, Джафар всплеснул руками и сказал — «Позволь, о, царь, чтобы и жена моя поглядела на такое чудо!». И царь позволил, и вышла Ясмина из-за завесы, скрытая под покрывалами, и стала любоваться на чудеса, и охать, и вздыхать, и царевич смотрел на нее, как жаждущий — на источник, а дервиш поклонился и сказал:

«Лучший свой фокус я приберег напоследок. Вот у меня бутылочка, а в ней волшебный эликсир, и делает он красавца еще краше, мудрого еще мудрее, а благородного — собеседником ангелов. И вот я выпью глоток в доказательство своих слов!».

И он отпил из склянки и чудесно преобразился — ликом стал светел и величествен, а взором грозен, и стал он подобен святым-аутадам, совершающим еженощно обход вселенной, и голос его стал как трубный глас, и так возвысился он, что все стоявшие упали на колени, а сидевшие склонили головы — таков был нестерпимый свет его лика.

И лишь золотых дел мастер Джафар сказал: «Ишь ты, до чего ловки эти факиры отводить глаза правоверным!»

И дервиш оборотился к нему, и сказал: «Коли не веришь, попробуй сам».

«Ишь чего захотел, — сказал Джафар, — такие как ты ловки на руку, и могут подсунуть вместо одного напитка другой, а то ты и вовсе не пил его, а лишь притворился, что глотнул. И ежели ты хочешь сделать мне дурное, то и я не такой дурень, чтобы позволить тебе это».

Дервиш не разгневался, а лишь усмехнулся и обернулся к царевичу, который сидел на своих подушках бледный и слабый, точно поникший нарцисс, что растет из праха влюбленных.

«Или ты тоже думаешь как он?» — спросил дервиш у царевича.

«Твое искусство выше всякого удивления, — почтительно ответил царевич, — и не ведаю я, как удалось тебе это чудо, однако ж, ежели недоверие этого человека тебя оскорбило, я готов загладить его поступок и выпью глоток из твоей склянки».

И он протянул руку и взял склянку, а Джафар подумал: «Вот, неужто он сам отдает себя в руки отравителю? Ну и везет же мне! Или это задумано царем, который любит меня пуще родного сына и хочет возвысить? Ибо этот царевич только и знает, что охать и вздыхать, и никудышный из него вышел бы правитель».

А царевич подумал: «Коли это и вправду яд, ну, так и хвала Господу — я избавлюсь от мучений, ибо не под силу мне видеть торжество этого Джафара! А коли это и впрямь чудесный напиток, так и на то воля Господа!»

И он почтительно взял склянку и отпил из нее, и в его чертах столь явно отразилось внутреннее его благородство, что все всплеснули руками, а Ясмина, сидевшая под своими покрывалами, вздохнула так, что покрывала заколыхались от ее дыхания. И бледность и слабость царевича уже не так бросались в глаза, и всем казалось, что царевич — красивейший юноша из тех, что когда-либо попирали эту землю.

И царь, видя то, озирался с гордостью по сторонам, ибо то был его кровный сын, прекрасный ликом, стройный станом, а Джафару стало до того обидно, что он выхватил склянку из рук царевича и сказал:

«Вижу, вреда от сего напитка нет, хотя и пользы никакой!» (ибо он не подал виду, что заметил какие-то перемены с царевичем).

А надо сказать, что и сам царевич никаких перемен с собой не заметил, ибо его истинный внутренний облик всегда таков и был, и ничего нового для себя он не увидел. И он потому безропотно отдал склянку Джафару и стал ждать, что будет дальше, поскольку силы его были уже на исходе.

А Джафар торопливо отхлебнул из склянки и с гордостью оглянулся по сторонам, ибо полагал он, что раз уж этот никудышный царевич так расцвел и похорошел, то уж он, муж достойный и благородный, расцветет во сто крат пышнее. И он отставил склянку прочь, и поглядел на Ясмину, и, когда она увидела его лицо, к ней обращенное, то она всплеснула руками и в ужасе отшатнулась. И он в гневе нахмурился, и тут все придворные стали показывать на него пальцем, и смеяться, и отворачиваться, и говорить — что за жаба сидит с нами!

Ибо напиток этот, составленный странствующим лекарем, был воистину волшебный и не был он ни ядом, ни лекарством, но проявлял скрытые качества человека, и выводил его душу на поверхность, как рыбак выводит на крючке скрытую в глубинах рыбу. И увидели все, что Джафар этот глуп и самонадеян, что нет в нем любви и почтения, что жаден он не в меру и страдает тайной свирепостью. И Ясмина заплакала и забилась под своими покрывалами, и девушки кинулись ее утешать, и уже собирались увести, но Джафар вновь схватил склянку и закричал: «Не иначе, как этот мерзкий подменил склянку и подлил мне яду, или отвратного зелья, ибо не верю я, чтобы сей напиток был одним и тем же для всех. А ну как пусть теперь моя жена Ясмина глотнет его, чтобы разделить свою участь со своим господином!» И он бросился к Ясмине, и, откинув с ее лица покрывала, на глазах у всех заставил ее проглотить последнюю каплю из склянки (она, впрочем, не слишком сопротивлялась, поскольку хотела лишь, чтобы ее супруг перестал выставлять ее на позорище, а оставил в покое). И, вот, когда она выпила последнюю каплю, все увидели, как лицо ее засияло, точно полная луна, и что она — дева красоты несказанной, подобная гуриям в раю, и что обликом она благородна, а ликом — светла. И все воскликнули «Велик Господь! Вот достойная пара нашему царевичу!» И Джафар бросился к царю с перекошенным от гнева лицом, поскольку решил, что все над ним насмехаются, но царь отвернулся от него и позвал стражу и велел ему убираться с глаз, и Джафар глубоко оскорбился и повернулся, и ушел, нарушив все приличия и, проявив непочтительность, и забыл про Ясмину, и закрылся у себя в комнатах, и от горя и обиды желчь его разлилась по всему телу, и он умер.

И вот что было с Джафаром.

А нищий лекарь полный величия, недоступного царям, сказал царевичу: «Встань». И когда тот встал, подвел его к Ясмине, сияющей под покрывалами, и произнес: «Вот твоя избранница, та, что изначально была предназначена тебе, а ты — ей! Прежде сердце ее было обращено к неправедному, потому что глаза ее не видели его недостатков. Однако же теперь ее глаза открылись и могут отличить истинное от ложного. Иди, бери ее и будь счастлив!»

И все возрадовались, а царь сказал лекарю:

«Ты спас и Ясмину, и моего сына, и соединил их руки, проси же что хочешь, и ни в чем тебе не будет отказа!»

«Я прихожу, когда во мне есть нужда, — сказал тогда лекарь, — и ухожу, когда сам того пожелаю. А что до богатства, то оно странствующим дервишам ни к чему, ибо им принадлежит весь мир! А потому прощайте и живите праведно!»

И он растворился во вспышке света, и все в диване воскликнули: «Вот, воистину, чудо из чудес, последнее чудо! Не иначе, как не сын Адама был здесь с нами!»

И царь упал на колени и вознес хвалу Господу.

И царевич и Ясмина упали на колени и вознесли хвалу Господу.

Ибо неисчерпаемы чудеса Его, они наполняют мир и переливаются через край, и праведные души есть сосуды, собирающие божественную милость.

И царевич выздоровел и окреп, и взял Ясмину в жены с благословения царя и все они жили они долго и счастливо, пока не пришла к ним разрушительница наслаждений и разлучительница собраний…

— Красивую сказку ты поведал, о, мудрый, — сказал Гиви, — неужто за нее и бросили тебя в сие узилище? Ведь она же безобидна!

— Возможно, для простых душ вроде тебя, — ответствовал узник, — однако ж, она полна скрытого смысла, ибо сказанное еще не есть подразумеваемое. Ведь что есть муж Востока? Полная противоположность дочери Евы! Ибо если женщина говорит «нет», подразумевая «быть может», а «быть может», подразумевая «да», то мужи Востока говорят «да» подразумевая «быть может», и «быть может», подразумевая «нет». И если женщина способна сорок лет прятать от чужих глаз свою любовь, но даже на миг не способна скрыть ненависть и отвращение, то мужи Востока, не стыдясь любви, сорок лет будут прятать от чужих глаз ненависть, чтобы в нужный миг поразить ей врага, точно клинком.

— И о чем же на деле повествует сия история, о, рассказчик?

— Ты так и не понял? Она повествует о двух царях, — отвечал узник, — оба из которых не ложные, но лишь один — праведный.

— Так ты это… призывал к свержению самодержавия?

— Глупость ты сказал, о, Гиви! Самодержавие невозможно свергнуть. Цари могут удалиться на некий срок, однако же, они всегда возвращаются, ибо таков порядок вещей. Я призывал к воцарению царя сущностного и необходимого. А вот является ли нынешний царь Ирама таковым, это еще вопрос!

— Да, — печально сказал Гиви, — Миша и вправду очень изменился. Впрочем, должно быть, мои глаза затуманены, о, мудрый, ибо я вижу его таким, каким он был прежде. Но ведь он — могучий муж, герой…

— Должен сказать тебе, о, Гиви, что, ежели бы мир спасали герои, — сказал голос из тьмы, — мир не продержался бы и дня.

— А мир нужно спасать? — вежливо поинтересовался Гиви.

— Мир нужно спасать ежедневно и ежечасно.

— Ну, Миша, по крайней мере, старается! Вот, джиннов изгнал!

— Верно, — задумчиво проговорил Мюршид. — Царь изгнал джиннов одним своим словом. Но разумно ли он поступил? Каждый поступок имеет двоякое толкование…

— По-моему, удалить джиннов во благо. Они не пропускали караваны, губили путников.

— Предположим, о, Гиви, что некто помогущественней, чем даже сам царь Ирама поставил их туда — ибо там, в горах Мрака, не только караванные тропы! Быть может, джинны были меньшим злом, сдерживающим большее зло — а теперь путь большему злу открыт!

— Какому злу? — насторожился Гиви, — я был там, я видел… там, о, Мюршид, творится нечто, от чего трясется земля!

— Это еще не есть зло, — произнес из темноты голос, — страшнее будет, ежели она перестанет трястись. Однако, дела это давние, а у тебя есть заботы и поважнее.

— Да уж, — угрюмо согласился Гиви, — это уже не моя забота. Я обречен сгинуть во мраке, где нет пути.

— Не тревожься, о, сомневающийся. Выход есть всегда, нужно лишь уповать на милость Божию. Ибо даже если закроет Он перед тобой все пути и проходы, Он покажет скрытый путь, неизвестный никому.

— Эх! — сказал Гиви, — из темницы еще никто не выбирался сквозь стены…

— Как знать. Сорок один атрибут есть у Бога, из которых двадцать атрибутов необходимости, двадцать — невозможности и один — возможности. И, если предназначение твое угодно Всевышнему, он охотно предоставляет тебе последний атрибут!

— Хотел бы я узреть этот самый атрибут в предлежащей тьме…

— Спасение грядет, — сурово сказал Мюршид, — но учти, о, Гиви, что само по себе спасение тоже есть испытание!

— Лучше испытание спасением, чем испытание темницей, — резонно возразил Гиви.

— Как знать, — загадочно повторил Мюршид.

Гиви хотел сказать еще что-то, но тяжкий скрип отверзающихся запоров заглушил его слова.

* * *

Интересно, подумал Гиви с поразившим его самого безразличием, это за мной? Или за тем беднягой? И если за мной, то с какой целью?

В душе у него шевельнулась робкая надежда: неужто Миша все-таки одумался… да нет, маловероятно.

— Что это, о, Мюршид? — спросил он шепотом.

— Последний атрибут, — так же шепотом ответил Мюршид, — смотри!

По стенкам запрыгало пламя факелов, освещающих коридор — с непривычки оно показалось Гиви прямо-таки ослепительным. Он моргал, привыкая к свету, и, когда привык, то увидел, как пламя просачивается сквозь приоткрытую дверь, и в нем маячат темные силуэты.

Миша, — думал он, слыша, как торопливо заколотилось сердце, — эх, нет, не Миша!

Ни один из новоприбывших не был похож на Шендеровича — один слишком маленький, двое других — слишком большие.

Он вновь зажмурил глаза.

— Господин, — произнес кто-то свистящим шепотом, — господин мой! Ты здесь?

Гиви оглянулся во мрак, где скрывался его собрат по несчастью, полагая, что обращение могло адресоваться и к нему, но из угла не донеслось ни звука.

— Господин мой Гиви! Отзовись, о, скрытый во тьме!

— Это э… я, — произнес Гиви вовсе не с той готовностью, как, казалось бы, должен, — а это кто?

— Везирь Джамаль, твой слуга…

— О! — обрадовался Гиви, — это Миша тебя послал за мной? Так он передумал?

Шендерович, конечно, бросил его сюда под горячую руку, как последняя скотина, но в принципе, он человек незлой, широкая натура, мог и одуматься… Это все Престол…

Джамаль грустно покачал головой, увитой пышным тюрбаном.

— Ежели бы он послал меня за тобой, — пояснил он, — то не иначе как с холодной сталью в руке или же с чашей, полной яда… Ты, мой господин, у него как бельмо на глазу!

— Тогда зачем пришел? — поинтересовался Гиви, испуганно подбирая под себя ноги, насколько позволяли колодки.

— Я пришел исключительно по велению собственного своего сердца, — с достоинством пояснил Джамаль, — ибо не дело, когда неправедный казнит праведного.

— Э… — нерешительно проговорил Гиви, — очень мило с твоей стороны. Я принимаю твои соболезнования и все такое…

— Не соболезнования предлагаю я, но помощь, — возразил Джамаль, — ибо от пустых сокрушений нет никакого проку.

— Ну… — затруднился Гиви, которому Джамаль, в общем, не слишком нравился. — Ежели ты, друг мой хочешь принести цыпленка или же блюдо с рисом…

Он замялся, поскольку его тревожили слова Джамаля насчет яда.

— В узилище самый жирный кусок встанет поперек горла, — твердо произнес Джамаль, — и не пристало благородному поглощать трапезу в столь унылом месте.

Гиви вздохнул. Похоже, Джамаль кормить его не собирался. Даже ядом.

На всякий случай он печально возразил:

— Благородный облагораживает любое место. Даже подобное сему.

— Ты мудр и велик, о, господин мой! — всплеснул Джамаль пухлыми руками, — однако ж позволь, я выведу тебя отсюда, чтобы воздать все почести, которые полагаются по праву.

— Ты хочешь сказать, — осторожно переспросил Гиви, — что выведешь меня из темницы?

— О да! Я выведу тебя на свет, о, друг и повелитель! И укрою тебя от нечестивых взоров! И рука тирана не коснется тебя!

— Какого тирана? А-а, Миши! И, э… куда же мы пойдем?

— Позволь малому позаботиться о большом, — уклончиво произнес Джамаль и загремел чем-то, вероятное всего, связкой ключей.

Гиви колебался. Теперь, когда глаза его окончательно привыкли и к мраку, и к свету, он окончательно разглядел, что массивные фигуры за спиной Джамаля смотрятся весьма грозно — по всей вероятности, везиря сопровождали воины из личной охраны.

А ну, как шнурком придушит, тревожился Гиви. Как знать, вдруг Миша совсем воцарился и поручил меня втихую убрать, а может, он по собственной инициативе… Начальству хочет угодить, или просто натура вредная…

— Иного выхода у тебя нет, о, светозарный! — настаивал Джамаль, — ибо уже ходят по городу Ираму глашатаи, рассказывая народу о твоем коварстве и двуличии. Говорят, в горах Мрака уже рубят кедры, чтобы плаха была достойна казнимого.

Или он врет, мучился Гиви, или нет? А попробуй тут откажись. Вон, каких амбалов привел!

— В безопасном месте я спрячу тебя, господин мой, — продолжал настаивать Джамаль.

Гиви думал. Может, конечно, Миша все-таки опомнится, но пока что-то непохоже. А Джамаль этот Мишу, вроде, недолюбливает. Это как минус на минус… враг твоего врага — твой друг, так сказал бы Мюршид… да, но какой же Миша — враг? Охо-хо, думал Гиви, вот ведь как оно все обернулось! А ведь как было здорово раньше… Что делать? Кому верить?

Ему хотелось верить Шендеровичу.

Но спасать его пришел Джамаль.

— Эх! — решился Гиви, — ладно! Одно лишь слово хочу я сказать тебе, о, Джамаль! Не в моих правилах оставлять в беде сотоварища по узилищу. Ежели ты освобождаешь меня, то освободи и его!

— Ты хочешь сказать, — Джамаль сразу как-то подобрался, — что тут, с тобой, еще кто-то?

— Да, — согласился Гиви, — Несчастный мудрец, брошенный в это подземелье неправедно, и скрасивший мне часы одиночества своими рассказами и наставлениями! Поможешь ли ты ему, о, Джамаль, как помогаешь мне?

— Я живу, чтобы помогать мудрым и спасать праведных! — Пылко заверил Джамаль.

— Ну, так сними с него колодки и выведи к свету! И проследи, чтобы он ушел благополучно.

— Твой слуга проследит, чтобы мудрец покинул узилище, — согласился визирь. Он хлопнул в ладоши и Гиви, услышав этот звук, втянул голову в плечи. За подобным жестом, как он успел узнать, обычно следовало мало хорошего.

Массивные фигуры спутников Джамаля заслонили скудный свет, пробивающийся из-за двери подземелья, и шагнули под мрачные своды. Мягкой тигриной походкой прошли они мимо Гиви, который тревожно наблюдал за их перемещением.

Какое-то время они топтались у стены, шурша прелой соломой и чем-то звякая.

— И где же твой собрат по несчастью, о, господин мой? — спросил, наконец, Джамаль, поскольку поиски грозили затянуться.

Тут только Гиви сообразил, что с момента появления визиря его сокамерник не издал ни единого звука.

— Только что, понимаешь, был здесь, — произнес он растерянно.

Спутники Джамаля гремели чем-то у стены. Судя по полному молчанию, они тоже были из тех, кто надежно хранит дворцовые тайны по той простой причине, что не в состоянии их озвучить.

Не нравится мне все это, — думал Гиви.

— Не окликнешь ли ты друга своего? — сладким голосом спросил Джамаль.

— Эй! — негромко проговорил Гиви, — отзовись, почтенный!

Молчание.

Один из охранников подошел к Джамалю, проделав рукой ряд быстрых жестов. Джамаль пожал плечами.

— Должно быть, мрак и отчаянье наслали на тебя видения, о, господин мой, — проговорил он наконец, — ибо в сем гнусном подземелье нет никого, кроме тебя.

— Как? — удивился Гиви, — он же был здесь. Про принца какого-то рассказывал. И, надо сказать, о, Джамаль, говорил он связно и разумно. Может, он это… вышел?

— Никто не может вот так выйти из подземелья, о, мученик, — терпеливо пояснил Джамаль, — разве что твой товарищ по несчастью сам шейх Сахиб-ад-заман — владыка времени, который может появляться и исчезать когда ему заблагорассудится, владея качеством, именуемым таий-ал-макан — сиречь способностью быть одновременно в нескольких местах, о чем повествуют предания. Но, полагаю, хотя ты, господин мой, воистину велик, вряд ли сам Сахиб-ад-заман сошел бы во тьму, чтобы разделить твою участь… впрочем, — встряхнулся он, — кто знает. Торопись же, и следуй за мной, господин мой. В безопасное место выведу я тебя.

— Тогда вынь меня из этих проклятых колодок, — мрачно сказал Гиви.

* * *

Коридор сменялся коридором, и у каждого следующего своды становились все ниже, а стены — все уже. Джамаль с факелом семенил впереди, за спиной топали амбалы — Гиви чувствовал себя мягко, но роковым образом зафиксированным, подобно котлете в сэндвиче. Первое время он боялся, что его охрана наткнется на охрану тюремную и завяжется схватка, но коридоры были пусты. Тем не менее, обстановка была, мягко говоря, гнетущая. Гиви нервно похлопал Джамаля по плечу:

— Куда мы идем, слушай?

— У каждого уважающего себя дворца, — пояснил Джамаль, — имеется потайной ход, и не один. А каждый уважающий себя везирь знает о потайных ходах немного больше, чем царствующий правитель. Иначе как бы я вводил и выводил своих соглядатаев, о, любопытствующий?

— Это я понял, — нетерпеливо произнес Гиви, — я хотел сказать — куда мы направляемся?

— В безопасное место, — коротко повторил Джамаль.

— Насколько безопасное?

— Насколько требуется для тебя, о, господин мой.

Поначалу по обе стороны коридоров тянулись мрачные двери, присыпанные пылью веков, со ржавыми запорами и фестонами паутины. Потом двери исчезли. Из темных провалов комнат, которые они миновали по мере продвижения, веяло плесенью и чем-то еще, невнятным, но очень малоприятным. Где-то совсем рядом глухо ударилось железо о железо и раздался протяжный стон.

— Там кто-то есть! — испуганно проговорил Гиви, — несчастный узник!

— Господь с тобой, о, жалостливый, — рассеянно отозвался визирь, — эти каморы никто не навещает уже несколько веков. Да какой узник продержится без еды и питья столько времени? Это, полагаю, местный силат, который есть разновидность племени джиннов. Он, как говорят, какое-то время навещал в узилище одного мудреца, ну, помучить там, поразвлечься немного, но, под влиянием бесед и наставлений обратился в истинную веру и сейчас ведет себя вполне прилично. А что до воя и стона, так это он сам наложил на себя покаяние за то, что, в конце концов, природа взяла свое, и уходил он этого мудреца до смерти, истощив его всяческими соблазнами, мудрецам не приличествующими…

— Эх, жаль! — прокомментировал Гиви.

— Кого? — удивился Джамаль, — того мудреца? Ну, так его бросили в темницу за развращение малолетних. А потом, он неплохо повеселился перед концом. А что до силата, то он по-своему счастлив…

Наконец, лицо Гиви окатил порыв свежего воздуха, однако же, ни луча света снаружи не пробивалось в подземелье, из чего следовало, что Джамаль явился к нему в ночи. Везирь тем временем, нажал на какой-то выступ в стене, которая, угрожающе кренясь, постепенно переходила в низкий потолок. Стена крякнула и расступилась, образовав отверстие, в которое при известной ловкости могли пролезть даже увесистые охранники. Джамаль просунул в отверстие увенчанную чалмой голову, и какое-то время стоял так, открыв взору Гиви обтянутый шелковым халатом зад. Затем везирь вдвинулся обратно.

— Все спокойно, о, други, — коротко бросил он спутникам, — пошли.

Наружу лезли в обратном порядке — сначала оба охранника, затем Гиви, а затем — Джамаль, уже загасивший свой факел.

Снаружи было темно и тихо. Пахло горькой травой, привядшими розами, пылью. Гиви огляделся. Они стояли на пустыре, живописно украшенном древними развалинами, на внушительном расстоянии высилась громада дворца, на закругленном куполе играл звездный свет, острые башенки кокетливо подпрыгивали в переливах горячего ночного воздуха. Летучие мыши раздвигали крыльями зеленоватое небо.

— Э? — неуверенно вопросил Гиви.

— Вот ты и на свободе, господин мой, — жизнерадостно отозвался Джамаль.

— Э-э… — мялся Гиви.

Свобода, это, конечно, хорошо, но люди Джамаля так плотно пристроились по бокам, что вырваться из-под их несколько навязчивой опеки не было никакой возможности.

Гиви набрал полную грудь воздуха и, раздувшись, насколько мог, внушительно произнес:

— И каковы же твои дальнейшие намерения, о, мой визирь?

— Охранять и защищать тебя, разумеется! — всплеснул руками Джамаль, — и сейчас, о, мудрый, я докажу это на деле!

Он коротко свистнул и из-за развалин появился человек в плаще, ведущий в поводу сразу несколько крепких мулов.

— Тебя будут искать, о, беглец! И, чтобы поиски оказались напрасными, потребно скрыться в безопасном месте.

Сомневаюсь я что-то насчет безопасных мест, думал Гиви. По-моему их тут вообще нет.

— И еще, о, господин мой, прости за назойливость, но жизненно необходимо завязать тебе глаза, ибо убежище, где мы намереваемся тебя сокрыть, воистину сокрытое.

— Ты мне не доверяешь, о, Джамаль? — мрачно спросил Гиви.

— Я бы скорее не доверял самому себе в таком тонком деле, господин мой, однако же, таково требование нынешнего хозяина убежища.

— А! Так у него уже есть хозяин?

— О да! Кто-то же должен поддерживать убежище в надлежащем состоянии до прихода истинного господина!

В речах визиря Гиви почудилась некоторая логическая несообразность — ибо если он истинный господин, зачем завязывать глаза? Однако спутники Джамаля придвинулись к нему уже и вовсе вплотную, а потому он счел за лучшее не спорить. В конце концов, думал он, чувствуя, как глаза облекает плотная повязка, если бы Джамаль решил его убить, он бы давно уже это сделал.

На всякий случай, все же, рискнул спросить:

— Не нубийских ослов привел ли ты сюда, о, Джамаль?

— О, нет, — покачал чалмой тот, — как можно! Нубийские ослы стоят в конюшне властителя Ирама и охраняются пуще царской сокровищницы! Это мулы, о, Гиви, просто мулы из моей скромной конюшни.

Гиви несколько воспрянул духом — все, связанное с нубийскими ослами, почему-то вызывало у него потаенный трепет.

Он вытянул руки, желая нащупать бока животного, и почувствовал, как некто, подхватив его под мышки, увлекает вверх. Наконец, его ощупью погрузили в седло, и мул, аккуратно переступая мохнатыми ногами, побрел за своими соплеменниками. Гиви отчаянно ловил каждый звук, лихорадочно пытаясь понять, удалось ли ему избегнуть опасности, или же, напротив, его везут навстречу еще большей?

Сначала его слегка подбрасывало на рытвинах и кочках, потом они миновали пустырь и, спустя какое-то время, Гиви понял, что они поднимаются в гору. Ехали в полном молчании. Время от времени то ли сам Джамаль, то ли кто-то из его спутников, видимо, желая ободрить, дружелюбно хлопал Гиви по плечу, отчего тот все плотнее вжимался в седло.

Ветер, овевающий лицо, стал прохладнее, подковы звенели, галька, выбиваясь из-под копыт, еще продолжала какое-то время греметь, скатываясь по каменистым склонам. Затем вокруг воцарилась почти полная тишина, и Гиви ощутил на лице мелкую морось. Лучше бы я остался в темнице, печально размышлял он, покачиваясь в седле, — глядишь, Миша и передумал бы… А так волокут куда-то как мешок с картошкой…

Резко прокричала какая-то птица, другая ответила, и прошло еще какое-то время, прежде чем Гиви сообразил, что его спутники обменялись сигналами с кем-то невидимым.

Раздался тихий скрип отворяемых ворот и мул зацокал по мощеному двору. Затем он остановился и Гиви почувствовал, как кто-то прикоснулся к его плечу.

— Слезай, о, господин, — раздался голос Джамаля.

Гиви сполз с седла и, спотыкаясь, направляемый невидимой рукой, побрел в неизвестном направлении.

— Нагни голову, о, прибывший, — проговорил Джамаль.

Гиви покорно пригнувшись, прошел вперед, потом остановился и так и стоял, скрюченный, пока вновь не услышал Джамаля.

— Распрямись. И можешь вновь обрести зрение, отрада мира.

Гиви сдернул надоевшую повязку и, жмурясь, оглянулся по сторонам. Он находился в огромном зале, убранном коврами и завесами. По стенам горели факелы, чье пламя еще не пригасили рассветные лучи — небо, видимое сквозь узкие окна, прорубленные в сердце скалы, лишь начинало светлеть на востоке. У стены распласталось низкое ложе, устланное барсовыми шкурами, рядом красовался резной столик с гнутым кувшином.

Джамаль застыл перед Гиви, согнувшись в поклоне.

— Располагайся, господин, — сказал он, — поешь, выпей, и освежи члены. Рабы и рабыни ждут одного твоего приказания…

Ну и дела! — подумал Гиви. Если это тюрьма, то весьма комфортабельная!

— Ты и есть хозяин сей превосходной обители, о, Джамаль? — на всякий случай поинтересовался он.

— О, нет! — затряс чалмой Джамаль, — я лишь твой покорный слуга!

— Тогда кто же?

Джамаль приложил пухлый палец к губам.

— Полагаю, все прояснится в свое время, — сказал он, — я же настоятельно предлагаю тебе отдохнуть и подкрепить силы!

— Да, — сказал Гиви, которому очень хотелось кушать, — но…

— Доблестный муж, подобный нашему гостю, не станет ни есть, ни пить, покуда не узнает истины, не так ли, о, друг мой? — раздался негромкий голос.

Гиви подпрыгнул от неожиданности. Только что в зале кроме них с Джамалем никого не было, однако же, за спиной у Гиви неведомым образом оказался величественный старец в белоснежном облачении. Черные глаза смотрели проницательно и сурово.

Джамаль еще больше согнулся, если это было возможно.

— Махди, — прошептал он.

Тот приложил палец к губам.

— Зови меня просто — Имам, — мягко произнес он. И прекратим излишние восхваления… А теперь оставь нас, о, Джамаль. Я хочу поговорить с моим гостем.

Согнувшись пополам, Джамаль попятился к двери.

То шейх, то имам, — с тоской думал Гиви. — Что-то многовато их тут! Или это один и тот же… на всякий случай он тоже склонил голову, однако же не слишком низко. Ему не хотелось упускать из виду старца…

— Итак, о, Гиви, — проговорил тем временем тот, усаживаясь на подушки, и жестом приглашая Гиви последовать его примеру, — добро пожаловать домой!

— Мой дом не здесь, — возразил Гиви со всем возможным достоинством, — здесь я лишь случайный гость.

— Однако же, безусловно, ты из тех гостей, что, приходя, становятся хозяевами. Все здесь принадлежит тебе! И это скромное жилище…

Он вновь повел рукой, и Гиви показалось, что пламя светильников разгорелось сильнее, отчего заиграла золотая резьба на блюдах и узорчатая кайма на шелковых завесах.

— И эти люди, готовые ринуться в бой по одному твоему слову…

Из окон донесся мерный гул голосов, подобный шуму прибоя, и стук, издаваемый древками копий, ударяемых о брусчатку.

— Скрытно готовил я их, о, Гиви, ибо предвидел, что придет час, и ты почувствуешь в них нужду. Вот они, ожидают твоего приказа, чтобы вернуть тебе Ирам!

— Нельзя вернуть то, что тебе не принадлежит! — возразил Гиви, склонный к опрометчивой порядочности, — Ирам принадлежит Мише… Зул-Карнайну, я хотел сказать…

— А! — отмахнулся он, — возможно, это была ошибка. Да, признаю, поначалу кое-кто думал, что он — это он! Но ведь с ним явился ты! Ты — это и есть он! Ты — царь Ирама по праву, ты владеешь Словом и Престолом, ты — избранный, ты — единственный.

— Но Миша…

— А что — Миша? Самозванец, лишь благодаря усмешке рока вознесенный на Престол! Он говорил тебе про рычажок? Или предпочел умолчать?

— Я, — с достоинством ответил Гиви, — никакого рычажка не нашел. Не было там никакого рычажка, о, Имам!

— И не удивительно! Это потому, что тебе он не потребен, о, Гиви! Разве ты не взошел на Престол, без ухищрений, сам по себе?

— Ну, взошел, — неохотно признал Гиви, — но ведь и Миша взошел! И он-то говорит, что никакого рычажка там не было!

— Ну разумеется, говорит, — согласился Имам, — а что ему еще остается!

— Миша — царь! — упорствовал Гиви. — Это даже маги признали!

— А! — отмахнулся Имам, — эти несчастные! Ну, так они просто перепутали знаки небес, ибо приняли недостойного за достойного. Ведь ты все время находился рядом с этим твоим другом, разве нет?

— Ну, находился… а демон? Тот, зеленый? Демон-то показал на него!

— Демон, друг мой, показал на тебя. Его спросили — это он? — совершенно естественно, что он и ответил утвердительно, ибо ты был там…

— А… — нерешительно произнес Гиви, — откуда вы знаете?

— Я знаю все, друг мой. Даже то, что не смогли постигнуть эти жалкие любители. Ибо нужно быть истинным мастером, о, Гиви, чтобы разглядеть тебя, ибо сущность твоя сокрыта от глаз неразумных!

— Да, но Миша…

— Недостойный! — укоризненно покачал головой Имам. — Без тебя, о, Гиви, он бы был совершенно беспомощен!

— Он джиннов изгнал! — блеял Гиви, купаясь в потоке восхвалений и чувствуя себя омерзительно и вместе с тем сладостно.

— А что джинны? — пожал плечами Имам, — ты сказал слово, они сделали по слову твоему. Что толку в том, что этот твой Миша подпевал тебе, выл и вертелся, как нищий факир? Ты — царь! Ты — повелитель духов, ты — источник познания, ты — мудрейший из мудрых, тебе ведомы все Имена, все языки, ты — опора Ирама, покоритель Престола! Так прикажешь мне спокойно сидеть и смотреть, как недостойный низвергнул достойного?

— Слушай, — с тоской воскликнул Гиви, чувствуя, что реальность, и без того сомнительная, начинает раздваиваться, — ну какой я царь? Я домой хочу!

— Ты скромен и не ведаешь корысти. Однако же сердце у тебя воистину исполнено царского величия, и оно отзовется на нужды Ирама. Ибо Ираму грозит опасность. И опасность сия вдесятеро больше, нежели была прежде, ибо на Престоле воссел самозванец.

— То есть Миша?

— Ну да! Разве не рушатся башни ирамские под его стопой? Ибо, будь он истинный царь, в Ираме тут же воцарился бы мир и благолепие, уверяю тебя! Умоляю, о, Гиви, останови его, ибо он столкнет Ирам с края пропасти!

— Э-э… — нерешительно протянул Гиви.

На его памяти под Мишиной стопой рухнула всего одна башня, и та хлипкая. Ну, потряхивает Ирам немножко, так ведь и раньше трясло… никаких особых изменений Гиви не заметил.

— Ираму грозит опасность? — на всякий случай переспросил он. — Какого рода?

— Тебе мало, что на Престол воссел самозванец и узурпатор? Тебе мало, что заточил он всех, кто был к нему близок, кому ведома была истинная его сущность? Где теперь ваша спутница, прекрасная ликом, стройная станом?

Гиви, нахмурившись, молчал.

— А где был бы ты, если бы не спас тебя верный мой слуга, не вывел бы из узилища? Гнил во тьме? Ладно… не должен я говорить сего, Гиви, однако ж скажу. Тебе скажу. В древних книгах сказано, что если престол займет недостойный, Ирам погибнет. Сам престол не удержит поправшего его. Горы Мрака содрогнутся, столбы пламени вырвутся наружу, земля встанет дыбом…

В описаниях старца присутствовал некий мрачноватый размах и Гиви на всякий случай осторожно сказал:

— Слушай, вот ужас!

— Сосуд, чьим средоточием является Ирам, треснет! И избыточный свет прольется во все остальные сосуды, каковые не выдержат подобного напора! Все миры исчезнут. Свет разольется во вселенной, и мрак поглотит его…

— Кошмар!

— Разве не твой долг предотвратить сие, о, Гиви?

— Ну, хорошо, — неуверенно проговорил Гиви, — а если я спасу Ирам, я смогу отправиться домой?

— Домой? — удивился старец, — ты дома, властелин мой.

— Нет, к себе… обратно, откуда мы пришли?

— Не понимаю, зачем тебе то потребно, — пожал плечами старец, — однако же, да, когда возмущение материй вкруг Ирама утихнет, ты, безусловно, сможешь попасть домой… если пожелаешь, разумеется.

Гиви вновь помялся. Что-то тут было не так, но он никак не мог сообразить, что именно.

— А что будет с Мишей?

— Ежели ты победишь недостойного, бросившего тебя в темницу, лишь справедливо будет воздать ему той же меркой.

— Но я вовсе не хочу бросать Мишу в темницу! На самом деле он вовсе не такой уж плохой.

— Он деспот! Хитрый и коварный!

— Ну какой Миша деспот! Я думаю, что это Ирам на него так повлиял. А если его тоже отправить домой, то уверяю, он тут же придет в себя…

— Не думаю, что он уступит тебе без боя, о, Гиви, — возразил старец.

— Не стану я драться с Мишей, — угрюмо проговорил Гиви.

— Придется. Ибо благо Ирама требует жертв, мой повелитель. Тем самым ты спасешь множество людей. Я понимаю, он был твой друг, однако же, что благополучие одного перед лицом многих?

— Дай мне подумать, о, Имам, — все так же мрачно проговорил Гиви, — не торопи меня.

— Все мое время — твое, о, повелитель, — согласился старец, складывая ладони в знак покорности и застывая в неподвижности, — однако ж не думай слишком долго, ибо как знать, что еще затеял сей недостойный?

Гиви думал.

— А что тебе с того будет, о, Имам? — спросил он наконец.

— Ничего, — с достоинством проговорил старец, — у меня есть все, что мне потребно и даже более того. Я уединился в сих горах и не спешу в мир. Благо Ирама для меня превыше всего. Равно, как и твое благо, о, Гиви!

— Мне, — буркнул Гиви, — тоже ничего не нужно…

— Да? — удивился Имам. — Подумай, что такое занять место, принадлежащее тебе по праву! Разве не чувствовал ты никогда, что заслуживаешь лучшего? Разве не ощущал себя незваным гостем на пиру? Разве не хотел сказать людям: «Вот он, я, поглядите! Вот моя истинная сущность, сверкающая как небывалая драгоценность, а эта жалкая внешняя оболочка — лишь видимость, обман! Так примите же меня с радостью и почетом, ибо я того достоин!»

— Ну, хотел, — неохотно признал Гиви, — но не здесь, не в Ираме. Ирам, он какой-то… тут тебе все время говорят то, чего ты хочешь. Вот если я попаду домой…

— Домой? — поднял брови старец, — — а что там тебя ждет, властелин миров? Счетные книги? Ежедневная повинность? Мелкие людишки, попирающие твое величие, как невежда попирает драгоценный ковер грубой стопой? Холод и мрак? Я слышал там, за кругом мира есть страны, где с неба сыплются кристаллики замерзшей воды! Где долгие, как небытие, ночи сменяются мимолетным, как жизнь, днем! Где женщины не умеют ублажать мужчин и ходят в собрания, открыв бесстыжие лица! Не таков ли и твой мир, о, пришелец? И зачем он тебе нужен — такой?

— Другого у меня нет, — сказал Гиви. — Ежели такой мир существует, кто-то ведь должен его любить? А иначе, зачем он существует?

— Хорошо, — пожал плечами Имам, — хорошо! Ты попадешь домой в величии и блеске! Прими, о, Гиви, мое в том слово! Но не раньше, нежели ты спасешь Ирам! Вот честный обмен!

Гиви задумался.

— Тут все говорят о чести, — сказал он наконец, — однако ж почти всё время лгут. Впрочем… ты можешь доказать чистоту своих намерений, о, Имам. Ибо и сам ты упоминал о некоей узнице — моей спутнице, которую Ми… узурпатор заключил в узилище.

Старец несколько опешил, хотя и попытался это скрыть.

— Быть может, о, друг мой, это вполне терпимое узилище? — осторожно предположил он.

— Мне без разницы, о, Имам, — сурово ответил Гиви, — покажи мне ее, целую и невредимую, и я, возможно, поверю тебе! Клянусь в том небом, обладателем башен!

— Понимаю, о, Гиви, тебя страшит, не падет ли она первой жертвой сией распри! Что ж, хорошо! Я доставлю ее сюда и помещу в безопасности! И никто, никто, о, Гиви, не сможет использовать ее против ее желания! Ведь ты использовать ее не будешь?

— Нет, — вздохнул Гиви, — какое там!

— Но я предупреждаю тебя, о, Гиви, что сия женщина опасна, ибо язык ее остер как бритва, а ум не уступает языку. Потом, у нее светлые волосы, что свидетельствует о плохой работе внутренних жидкостей! Но, полагаю, ты как раз тот, кто сумеет противостоять ее чарам, как бы они ни были сильны!

Гиви опять задумался.

— А сумеешь ли ты, о, Имам, привести ее сюда, избежав при этом грубого насилия? Так, чтобы ни один волос не упал с ее головы?

— Я — раб Ирама а, следовательно, твой раб, о, Гиви, — склонил голову старец, — и я велю слуге твоему Джамалю доставить эту женщину. Возможно, он уже в пути, ибо должен вернуться во дворец до рассвета, дабы способствовать твоему делу!

Каким образом Джамаль намеревался способствовать делу во дворце, Гиви не очень понял. Шпионить, наверное…

— Ну, что ж, — разрешил Гиви, — пусть поспособствует, ибо усердие есть наилучшее качество доброго слуги. Я же, о, Имам, буду ждать, пока эта женщина не прибудет сюда, целая и невредимая. И требую я, чтобы отныне она сопровождала меня везде и всюду, ибо, коли ты полагаешь, что Миша может использовать ее в качестве последнего довода, то не намерен ли ты сам применить ее с той же целью?

— Ты ранишь мне сердце своим недоверием, о, Гиви, — вздохнул старец, — но я живу, чтобы исполнять твои повеления! И нет для меня большей радости, нежели вывести тебя из мрака на свет. Кстати, о, венценосный, Джамаль уверял, что ты грезил каким-то узником, каковой делил будто бы с тобой заключение.

— Это и впрямь были лишь спутанные грезы, — небрежно отмахнулся Гиви.

— А-а… ну ладно! Позволь твоему слуге удалиться, чтобы отдать соответствующие распоряжения…

Имам вновь вздохнул. Одновременно с этим раздался далекий гул, и пол под ногами у Гиви слегка содрогнулся.

— Слышишь? — воздел руку старец.

— Слышу, — согласился Гиви, — от трех до четырех баллов. Ну и при чем тут Миша? Если я, твой гость и властелин, правильно понял, Ирам так трясется столетиями…

— Будет хуже, — зловеще проговорил старец.

— Что ж, — отозвался Гиви, скрестив руки на груди и усаживаясь на подушки, — тогда и поглядим, что тут можно сделать. И пришли мне кого-то, дабы я мог омыть руки и приступить, наконец, к трапезе…

— Слушаю и повинуюсь, господин мой, — произнес старец с достоинством.

Он поглядел на Гиви, сокрушенно покачивая головой.

— Я ждал тебя столько лет, о, повелитель! — сказал он. — Я копил силы! Я взращивал мудрость! Я проницал пространства в поисках твоего сияния! Так почему же ты сомневаешься? Неужто думаешь, что я не различу алмаз среди стекляшек? Неужто полагаешь, что я позволю тебе отказаться от того, что принадлежит тебе по праву только из-за твоей неуместной скромности?

Не позволит, с тоской подумал Гиви. Дались им эти цари времен! Он понятия не имел, кем там оказался Миша, но лично он, Гиви, явственно чувствовал себя самозванцем, с каким-то равнодушным ужасом ожидая, что обман вот-вот раскроется.

— Я же сказал, о, Имам, — буркнул он, — я подумаю. Так сразу дела не делаются! Ступай! Прошу, слушай, дай побыть одному!

— Разумеется, о, повелитель, — сдержанно сказал старец, однако ж в голосе его слышалась затаенная обида.

Он сложил руки, поклонился и вышел.

Гиви поерзал на подушках, устраиваясь поудобнее. Чтобы не скучать, он стал разглядывать потолок, выложенный причудливыми изразцовыми узорами. Узоры нагоняли тоску.

Так значит, я теперь царь, — думал Гиви. Миша не царь, а я царь! Жаль, Миша об этом не знает! Ну, ничего, скоро узнает! Эх!

Воевать ему не хотелось. Хотелось кушать. Во-первых, с Мишей не повоюешь. У Миши Масрур, а Масрур готов идти за своим повелителем в огонь и воду — после той позорной истории с джиннами. У Миши его верные бессловесные мамелюки. У Миши полки со знаменами. Боевая белая верблюдица! У Миши, в конце концов, нубийские ослы!

Гиви поднялся с подушек, подошел к высокому окну, встал на цыпочки. Убедился, что по причине отчасти высокого окна, отчасти собственного низкого роста, он не достает даже до нижнего края, вернулся, кряхтя, придвинул столик, взобрался на него и выглянул наружу.

Замок висел над пропастью.

То есть, вернее, он возвышался над пропастью на плоском утесе, напоминающем по виду палубу корабля. Нос палубы выдавался вперед и играл роль двора перед замком. Сейчас, смутно проступая в утренней дымке, на нем в грозном молчании строились квадраты войск.

Гиви стало страшно.

И это — подумал он, мои люди? Мои войска? Они сделают все, что я прикажу? Нападут на Мишу?

Да чем лично их Миша не устроил?

Вечный старец, вспомнил он! Единственный, кто не признал в Мише повелителя Ирама! Святой человек, укрывшийся в горах!

Ему с самого начала Миша не понравился, подумал он.

А я, выходит, понравился!

Гиви в испуге отпрянул от окна: словно ощутив его присутствие, сотни людей внизу, как один человек, мерно застучали древками копий о камень.

* * *

Плов не лез в горло.

Может, мне просто надоела восточная кухня, думал Гиви с тоской.

Сейчас бы борща поесть. И черного хлеба с салом…

Когда за завесой скрывающей вход, раздались шаги, Гиви быстро вытер руки о пеструю ткань и выпрямился на подушках.

Двое мрачных могучих рабов внесли на плечах пестрый мешок, у горлышка аккуратно перехваченный золотой тесьмой. Тесьма была кокетливо повязана бантиком. Мешок дергался, извивался, а порою складывался пополам.

Рабы свалили мешок у ног Гиви и, поклонившись, поспешно вышли. У одного, как имел возможность убедиться Гиви, слегка заплыл глаз.

Мешок продолжал дергаться.

— Ну, ты шакал, Мишка! — фыркал мешок, — багдадский вор тебе товарищ! Ты еще пожалеешь! Я тебе еще покажу! Развяжи мешок, скорпионово семя!

Гиви наклонился, аккуратно потянул за ленточку и поспешно отскочил в сторону.

— Алочка, — робко сказал Гиви, — успокойся!

— А! — Алка вскочила на ноги и отряхнулась, — это ты!

— Я, Алочка, — печально отозвался Гиви.

Алка разъяренно откинула со лба светлую прядь.

— И ты туда же, — вздохнула она, — Мало, что Мишка совсем умом тронулся!

— А он тронулся? — на всякий случай спросил Гиви.

— Еще бы! Запер меня в этом своем гареме, мегер каких-то приставил… ты бы поглядел на этих куриц! Они мне поют, представляешь? И еще на лютнях играют! Один раз заглянул, объяснил мне доступно и популярно, что он теперь царь, и опять смылся! Кастратов каких-то понаставил, хочу выйти, не пускают, Масрур хотел зайти, не пускают. Говорят, царь не велел! Царь! И кто? Этот Синдбад недоразвитый!

— Ты погоди, послушай…

— Мало того! Надевают мне мешок на голову и тащат! Весь хребет об осла обломала… везде синяки! И здесь! И здесь!

Гиви отступил еще на несколько шагов.

— Это я велел тебя привезти, — признался он, отчаянно пытаясь расправить плечи.

— Велел привести? — удивилась Алка, и весьма холодно добавила, — так ты теперь тоже царь?

— Так получается, — неопределенно пояснил Гиви.

Он огляделся. Вроде бы, комната была пуста, однако ж, мало ли… они тут, как он успел убедиться, обладают неприятной способностью проникать повсюду…

— Аллочка, — проговорил он, — тут, понимаешь, непонятно что делается… Миша бросил меня в темницу, потому что я, вроде, тоже царь, а эти вот меня вытащили…

— С Миши станется, — все так же холодно согласилась Алка.

— И теперь требуют, чтобы я занял престол вместо Миши, потому что от его царствования, как бы ничего хорошего не проистекает, а совсем, наоборот…

— Ну, Мишка, конечно, раздолбай, — согласилась Алка, — однако ж не полный урод… разве что опять занялся своими гешефтами и разорил державу?

— Не в этом дело, Аллочка… понимаешь, вроде он не годится, потому что земля все трясется и трясется. О, вот, опять…

— Интересно, — задумчиво проговорила Алка, накручивая волосы на палец, — а это, выходит, твоя крепость?

Какое-то время она доброжелательно озиралась, потом рассеянно начала поглощать инжир.

— Выходит так, — уныло произнес Гиви, — была этого, Имама ихнего, а теперь моя.

Алка с размаху плюхнулась на подушки.

— А Имам кто тогда?

— Не знаю… Имам и есть. А на самом деле — кто его знает? Они, вообще-то, Аллочка, все тут то и дело облик меняют…

— Похоже на то, — задумчиво согласилась Алка, разглядывая его холодными светлыми глазами, — ты тоже изменился.

Гиви расправил плечи.

— Паршиво выглядишь. Затравленный какой-то…

Гиви поник. Потом взял себя в руки.

— Вообще-то я царь, Аллочка. Водитель армий.

— Миша тоже так говорил, — согласилась Алка. — Может, вы уже определитесь, наконец, кто есть кто? А то, знаешь, от такого дисбаланса одни неприятности.

— Мы и определяемся, — сухо сказал Гиви.

Потом задумчиво добавил:

— Ты вот скажи… Тебе тут нравится?

Алка пожала плечами.

— В гареме не больно-то повеселишься. А так — забавное место.

Гиви вглядывался в Алку, надеясь и боясь углядеть в ее тонких чертах суккубью привлекательность, порочную и неотразимую. Алка слегка заерзала на подушках.

— Красивая ты, — доброжелательно сообщил Гиви.

Алка вновь слегка пожала плечами.

— Очень мило, конечно, — равнодушно согласилась она, — но ты, извини, несколько не в моем вкусе. Уж слишком ты положительный, Гиви…

— Я, между прочим, царь! — мрачно напомнил Гиви.

— Ну, царь, царь, — успокоительно проговорила Алка, — сама вижу. И что же ты теперь будешь делать? Как альтернативный царь?

Гиви задумался.

— Ну, во-первых, надо пойти на переговоры. Делегацию к Мише отправить. Чтобы избежать напрасного кровопролития.

— Это, — задумалась Алка, — как-то не по-царски! Ты должен вывести войско. Это оно, кстати, там шумит? Твое войско?

— Оно, Аллочка.

— Поставить его перед стенами дворца. Выехать на белом коне. И предъявить ультиматум. Пусть добровольно сложит с себя обязанности правителя Ирама. Потому что он уже совсем с ума сошел на этой почве.

— А если он откажется?

Алка задумалась.

— Напусти на него джиннов, — сказала она.

Гиви вытаращился на нее.

— Они ж тебе, вроде, повинуются. Доходили такие слухи.

— Аллочка, — вздохнул Гиви, — джинны очень ненадежная субстанция. Не знаю, кому они на самом деле повинуются. И проверять не очень хочу. Тем более, — понизил он голос, — честно говоря, я понятия не имею, как их вызывать.

— Проведи эксперимент!

— Это опасно, Аллочка.

— Может, удастся обойтись без битвы народов. Джинны врываются во дворец, уносят Мишку, приносят тебя. Ты возводишь меня на Престол…

— Что? — вытаращился на нее Гиви.

— Возводишь меня на Престол, — лекторским тоном повторила Алка, — из тебя, Гиви, извини, правитель как из зайца орел. Я для этой функции лучше гожусь. Тем более, что я приблизительно представляю ближневосточный менталитет. Полагаю, правящая верхушка меня примет.

— Правящая верхушка тебя не примет, Аллочка. Они тут блондинок не любят.

— Армия меня поддержит.

— Масрур поклялся Мише в вечной верности. Насколько я, Аллочка, понимаю, теперь он за него жизнь отдаст!

— Это мы еще посмотрим…

Ну и ну, лихорадочно думал Гиви, распорядился на свою голову! Тоже мне, царица Савская!

Он осторожно скосил глаза на алкину щиколотку, небрежно высовывающуюся из пестрых шелков. Нет, вроде не волосатая…

Бежать отсюда надо, вот что! И как можно скорее! Это же сумасшедший город!

— Подумать надо Аллочка, — сказал он безнадежно, — в принципе, оно, конечно, возможно…

Алка провела по его щеке прохладной рукой.

— Я, о, Гиви, в долгу не останусь, — сказала она многозначительно.

У Гиви пересохло во рту.

И ты думаешь, она не врет? — спросил мерзкий внутренний голос. Что я, Мишу не видел, в полном блеске царственного величия? Бросит в ту же камеру, там солома еще, извиняюсь, просохнуть не успела.

— Я вознагражу…

— Вознаграждай! — хрипло сказал Гиви. — Сейчас!

Алка задумчиво, оценивающе глядела на него.

— Вознаграждение следует после деяния, о, торопливый, — заметила она.

— Нет! — мрачно произнес Гиви. — Сейчас. Авансом!

Алка вновь смерила его взглядом, от которого Гиви невольно поежился.

Затем отбросила с головы покрывало.

Подошла к Гиви.

Близко-близко.

У Гиви закружилась голова.

Интересно, думал он, дрожа и пылая, она сейчас суккуб? Или нет? Если суккуб, то хреново же мне придется… потом. А если нет, то почему мне так жутко? Это же Алка! Вот она, Алка, в моих объятиях!

Алка положила руки ему на плечи.

Прижалась всем телом.

Глаза ее были совсем рядом, огромные, прозрачные. А тело — мягкое и теплое.

Голова кружилась все сильнее.

Гиви машинально нащупывал ногой подушки, потому что ноги его уже не держали.

— О, Гиви, — сказала Алка.

— Эх, — сказал Гиви.

Было во всем этом что-то неправильное.

Но приятное.

Он обнял ее за… стан?… мучительно стараясь, чтобы движения рук были уверенными и мужественными.

Сейчас она скажет, «О, Масрур!» — думал он в тоске.

— О, Гиви! — повторила Алка.

— Господин! — раздалось из-за завесы. — Господин!!!

Вот зараза, подумал Гиви, и почему они тут не практикуют нормальных дверей? С засовами!

— Одну минутку! — виновато взвизгнул он, приводя в порядок одежды.

— Господин мой! Повелитель мира!

— Эх! — сказал Гиви.

Алка легко выскользнула из его рук, точно серебристая рыбка.

Он стоял посреди комнаты, стараясь унять сердцебиение и глядя в грозные глаза Имама.

— Ну, что там? — спросил он устало.

Имам покосился на Алку.

Алка хладнокровно охорашивалась.

— Тревога, повелитель! Он вывел войско!

— Кто? — растерянно переспросил Гиви.

— Зу-л Карнайн, недостойный. Он движется сюда во главе тысяч… Видно, решил ударить первым. Войско ждет твоих распоряжений, о, повелитель.

Гиви растерялся еще больше.

— А не измотать ли нам противника, — спросил он, съеживаясь под презрительным взглядом Алки, — заняв это… круговую оборону?

— Крепость сия недаром Орлиным гнездом именуется, — проговорил Имам, — ибо она практически неприступна и может выдержать длительную осаду. Однако ж, войско Зу-л Карнайна превосходно многолюдством и хорошо обучено. И ежели они нас запрут, то выхода отсюда уже не будет.

Гиви затылком чувствовал, как Алка с холодным любопытством наблюдает за разговором.

— Что ты предлагаешь, о, Имам? — спросил он наконец.

— Встань же во главе своей армии, о, Гиви! Встретишь судьбу лицом к лицу, как подобает истинному мужу, а не как крыса, запертая в крысоловке!

Гиви растерянно молчал.

— Я вручил тебе свою жизнь и жизнь своих людей, повелитель, — строго напомнил Имам, — Я пошел за тобой, избранным, благословенным! Неужто я избрал не того?

— Миша не станет делать глупостей, — неуверенно возразил Гиви, — зачем? Разве я ему чем-то угрожал?

Гул войска на площади перед крепостью заглушил его слова.

— Сейчас он охотно поверит в то, что у тебя клыки и когти, — сказал Имам, — и что ты с самого начала прятал этот свой истинный облик под личиной скромности и дружеского расположения, дабы поразить его в спину, когда он ненароком отвернется!

— Но это не так, — проблеял Гиви, — я к Мише всегда…

— Ты — смертельная угроза для него, о, Гиви!

Алка, которой надоело стоять молча, вдруг музыкально проговорила:

— Ты что, элементарных вещей не понимаешь? У Мишки армия застоялась.

— Так джиннов же он победил!

— Не он, а ты, — напомнил Имам.

— Ладно. Я же их победил! Ну и вел бы Миша свою армию через перевал… уж не знаю, на кого там — на Багдад, что ли?

— Еще поведет, — откликнулась Алка, — с тобой управится и поведет. Он же теперь у нас Александр Великий!

— Кто-кто? — спросил Гиви.

— А ты что, не знал, о, повелитель? — удивился Имам. — На Престол Ирама может взойти лишь прямой потомок Еноха, а потомок сей — Искандер, он же Шахе-марзбун, царь-охранитель, владетель руба и маскуна, повелитель всех обитаемых земель, властелин вселенной, Двурогий, Зу-л Карнайн!

— А с чего этот грек, извиняюсь, прямой потомок Еноха? Он же грек!

— По линии Авраама, разумеется, — ответил Имам, — Ибо он, Искандер — сын Филиппа, а Филипп — сын Мадраба, сына Гермеса, ну и так далее, вплоть до сына Исава, сына Исаака, сына Авраама. У нас это любой ребенок знает.

— Ну да, ну да, — устало качнул головой Гиви, — Миша — он конечно… он Авраамович. По мужской линии. Но он же умер. То есть, Македонский умер. Миша пока жив.

— Искандер вернется! — воскликнул старец — вернется в мир, когда в том будет нужда.

— Типа царь былого и грядущего, — пояснила Алка.

— А я тогда кто? — взвыл Гиви, — тоже владетель этой… рыбы муксуна?

— Кто-то из вас двоих — определенно да, — согласился Имам.

— Кто?

— Ты, о, Гиви! Разумеется, ты! Ибо на престол обманом воссел самозванец!

— Я — тоже Искандер? — с тоской спросил Гиви.

— Искандер — один! И это ты — о, Гиви! И сие — неопровержимая истина. Ибо Престол ведает, кто из вас двоих истинный царь! Для того он и поставлен в Ираме! Ибо гласит предание, что Искандер Великий вернется в Ирам, когда Ираму будет грозить опасность.

— Какая опасность?

Вдалеке что-то бухнуло. Гиви приподнялся на цыпочки, и, вытянув шею, выглянул в узкое окно. Он увидел лишь каменное ребро скалы, почему-то колеблющееся, то пропадающее из виду, то возникающее вновь. Вонючий дым ударил ему в лицо, и он закашлялся, вытирая слезящиеся глаза. Где-то внизу раздались крики.

— Вот какая, — мрачно произнес Имам.

— Блин! — Алка тоже чихнула и накинула на голову прозрачное покрывало. — Он построил катапульты, этот гад! — невнятно проговорила она. — Вот что значит — инженерное образование! Он тут устроит этот… греческий огонь! Гиви, он нас сейчас сделает!

Гиви встал. Дым плавал по комнате сизыми клубами, пламя в светильниках затрещало и погасло, ковры пожухли, точно опавшие листья.

— Ладно, — сказал он мрачным мужественным голосом, — что я должен делать?

* * *

Армия стекла с гор, подобно потокам воды, огибающим крупные препятствия и сметающим мелкие.

И вот уже два войска смотрят в глаза друг другу над вытоптанной равниной, под белесым небом, по которому ползут белесые облачка.

Земля под ногами чуть вздрагивает — то ли от тяжкой поступи боевых верблюдов, то ли сама по себе.

Над головой Гиви плескалось узкое черное знамя.

Над головой Шендеровича плескалось узкое черное знамя.

Вот, думал Гиви, вот оно — мое могущество. Вот я гарцую на горячем боевом коне (который все время норовит каким-то особенно паскудным образом вывернуться из-под всадника). Это меня отвлекает, но не намного… потому что я выше этого. Твердой рукой держу я поводья (черт, их, кажется надо пропустить под этот палец… или под этот?), блеск мечей и копий точно вспышки молний у меня за спиной (это потому, что солнце бьет мне в глаза — по-моему, это как раз то, что называется в военном деле неудачной позицией), я защищаю свою собственную твердыню (куда, кстати, делся этот чертов Имам?), а за крепкими ее стенами сияет лицом женщина, которую я спас от тирана (уж кто-кто, а она любого тирана к ногтю прижмет), и ежели я погибну в ратном бою, то она э… благополучно вернется к тирану, я полагаю. Эх, ладно, что об этом думать — вот я сильный, мудрый (а кто я, кстати, такой?), полководец, тактик и стратег, вышел в бой против самого Александра Великого (ну, и наваляет же он мне!)… Нет, это плохая установка, надо как-то по-другому.

Я царь, за мной тысячи, готовые броситься в бой по одному моему слову.

И вот они, тысячи, которые готовы броситься в бой по одному Мишиному слову…

Мишиных тысяч было явно больше.

Мало того, у подножия неприступных стен крепости расположились катапульты и еще нечто загадочное, что Гиви счел осадными машинами, а за спинами многочисленных воинов, в молчании выстроившихся пугающе ровными рядами, маячило еще что-то — очень большое, башнеобразное и, по всей видимости, на колесах.

Если этот самый Имам так уж хотел моей победы, тоскливо подумал Гиви, почему он не выдвинул никакую технику? Вечный старец, да? За столько лет вполне можно было додуматься до чего-то приличного.

Солнце било в глаза и деваться было некуда.

Гиви показался себе одновременно очень большим и очень маленьким.

Большим потому что руки и ноги существовали как-то отдельно и были совершенно неуправляемы, а сам он бесстыдно торчал на виду у вражеской армии, словно слегка приплясывающая мишень. Маленьким — по той же причине.

Вдали, неподвижный как статуя, высился на белой верблюдице Шендерович. Выглядел он очень импозантно.

За спиной Гиви волновались войска. Гиви остро чувствовал, что между лопатками он столь же уязвим, как и спереди. И вообще — он весь был одно сплошное уязвимое место.

Мне его ни за что не прижать, подумал он. Этот гад по определению гениальный полководец. Он меня как муху раздавит! Нет, это я — гениальный полководец! Заклинатель джиннов!

По крайней мере, все так говорят.

Вот и Алка, повязывая ему шелковый кушак, нежными своими пальцами повязывая, деловито сказала: «помни, мой Гиви, что ты владеешь секретным оружием, коего нет ни у этого биндюжника и ни у кого в этом злополучном мире!».

Если я все-таки царь, а не он, лихорадочно думал Гиви, что, вообще-то маловероятно, то я могу вызвать этих ифритов и устроить тут такое…

А если я не царь? Если царь все-таки он?

Черт, как меня подставили! Как мальчишку.

Ладно, что уж теперь!

Что я им тогда велел? Удалиться, пока не призову?

Вдалеке Шендерович выхватил саблю и прокричал что-то…

Тоже мне, Чапаев, печально подумал Гиви.

— Это! — отчаянно заорал Гиви, привстав на стременах, видя, как войско Ирама сорвалось с места и в клубах пыли ринулось вперед, — где бы вы ни были! этой! госпожой Бубалон заклинаю, или проклинаю, тьфу, да ну ее! своим словом заклинаю, ну все равно, я вас отпустил, я же вас и призову… вот я тут ваш повелитель, и приказываю я вам, проницая пространство и время, придти на помощь и разогнать это проклятое воинство!

Грохот копыт все приближался. Стена пыли неслась навстречу.

— …По возможности без членовредительства, — добавил он безнадежно.

Гивин жеребец кружился на одном месте и ронял на мундштук хлопья пены, поскольку всадник его в панике делал неопределенные движения руками, перетягивая поводья. Кольцо врезалось в палец, закрутившись так, что печатка прижалась к ладони.

Эх, думал Гиви, сверху, сверху их надо давить! Нет, меня точно подставили — ведь разве их, этих проклятущих джиннов на свет выманишь? Солнце вон какое яркое. Эх, главное призвать, а дальше пусть как хотят, так и выкручиваются! Интересно, у джиннов есть хоть какая техника?

— Миша! — орал тем временем он, отчаянно пытаясь удержаться в седле, — Миша! Опомнись! Ведь это же я! Это Гиви! А там Алка!

Он попытался высвободить руку от поводьев, чтобы указать на замок, возвышающийся на фоне сияющего неба, однако же, вместо этого лишь побудил жеребца вздернуть голову, отчего Гиви и вовсе перестал видеть что-либо.

Аль— Багум заревела.

Небо распахнулось.

Огромные черные стрекозы вынырнули из разлома — одна за другой. Они жужжали так громко, что перекрыли рев Аль-Багум.

Жеребец под Гиви захрипел и шарахнулся вбок, и его всадник аккуратно, по пологой дуге, приземлился на песок, да так и остался сидеть, глядя в небо.

Мамочка моя, думал Гиви, у джиннов все-таки есть техника!

Из— под брюха первой стрекозы вырвалось нечто, коротко зашипев и оставив за собой сизый след, и врезалось в осадную башню Шендеровича, отчего та занялась огнем. Вторая огненная стрела попала в настороженную катапульту.

Что— то пронеслось над головой у Гиви и взорвалось в воздухе, рассыпавшись зелеными искрами.

Стрекозы уже не жужжали — ревели. От этого раздирающего уши воя Гиви почти оглох, и ему показалось, что вокруг царит зловещая тишина. Он отполз за обломок скалы и прикрыл голову руками — мимо, обдавая раскаленной пылью, бесшумно проносились лошади без всадников — глаза вытаращены, уши прижаты, с оскаленных челюстей летят хлопья пены.

Он осторожно поднял голову — Шендерович ухитрился удержаться на Аль-Багум и теперь размахивал руками и отчаянно разевал рот. Если он что-то и кричал, то вряд ли слышал сам себя.

Гиви оглянулся.

Его собственная армия откатилась в ущелье — люди, побросав лошадей, карабкались по стенам, точно мухи, стремясь укрыться за стенами замка. Гиви показалось, что там, на замковой стене, на самой верхотуре, как искра мелькнула одетая в белое фигура и так же быстро пропала.

Имам, подумал он! Любуется на своих тигров!

Стрекозы снижались. Лопасти вращались, поднимая тучи песка, но, тем не менее, теперь Гиви разглядел, что на гладких боках намалеваны бело-голубые шестиконечные звезды. Темное брюхо ближайшей к Гиви стрекозы отворилось, выпустив из себя лестницу, которая быстро разворачивалась на лету.

Лихие ребята в крепких ботинках, точно горошины из стручка, сыпались на песок, слегка подгибая колени.

Лопасти вращались все медленнее, все тише…

Гиви выпрямился и медленно вскарабкался на камень.

Поблизости не было ни единой лошади. Всадников, честно говоря, тоже.

Один из новоприбывших, постарше, в лихо сдвинутом на ухо берете и с большим автоматом поперек крепкой груди, подбежал к Гиви.

Гиви на всякий случай слегка напряг колени, чтобы, в случае чего, быстренько отпрыгнуть в сторону, но крепыш остановился и приложил руку к беретке.

— Докладывает капитан Яни Шапиро. Подразделение «Алеф» поступает в твое распоряжение, командир, — сказал он.

— Яни? — переспросил Гиви в наступившей тишине, — Это хорошо…

* * *

— Стоим мы на базе в Эйлате, — рассказывал Яни, — и тут приказ на взлет. Гляжу, а тут такие дела творятся — прямо под носом, можно сказать!

Нос у Яни был крепкий, с горбинкой. Уши плотно прилегали к голове. И вообще, вид у Яни был очень мужественный. Гиви машинально ссутулился.

— А ты что, друг, эту крепость взял? В одиночку?

Гиви вновь попытался расправить плечи.

— Они мне сами сдались, можно сказать, — неуверенно произнес он.

— Оставили крепость и ушли? — задумчиво переспросил Яни, — интересно, куда? Нам твоих головорезов только где-нибудь в Рамалле не хватало…

Он обернулся к сержанту, который, козырнув, сдвинул каблуки крепких ботинок.

— Нашли кого-то?

— Вот эту, — сказал сержант, кивнув на Алку, которая кокетливо пыталась высвободиться из крепких рук десантников. — Ну, да она и не пряталась. Сама выбежала навстречу, привет, говорит, шалом, ребята…

Гиви устыдился. Он вспомнил, что забыл про Алку. Как-то не до нее было.

— Это Алка, — объяснил он, — она со мной.

— С тобой, с тобой, — отмахнулась Алка, глядя на Яни блестящими глазами, — шалом, капитан!

— Шалом, душечка, — дружелюбно отозвался Яни, — ладно, хаверим, что делать будем? Ты тут главный? Давай, командир, шевелись!

— Яни, — мучительно напрягся Гиви, — слушай… надо Мишу вытаскивать, пока он совсем умом не тронулся… А то он, понимаешь, Македонский у них…

— Македонский? — слегка удивился Яни, — бывает. Не расстраивайся друг, обычно это лечится.

— Не уверен, — вздохнул Гиви, — но попробовать можно. Только добровольно он не пойдет. Не тот темперамент. Ты дворец можешь взять?

— Вон тот? — Яни задумчиво поглядел на великолепные башни Ирама. — Да его с воздуха взять — раз плюнуть. И не такие брали. Там у них на крышах зенитки есть?

— Какие зенитки, слушай?

— Пулеметы?

— У них ничего нет! Даже, — он презрительно скривился, — джиннов нет. А уж выдрючивался — я крутой, я такой, я сякой!

— «Джинн» это что? — сморщил лоб Яни, — Гранатомет этот новый? Ну, раз нет, так и говорить не о чем. Давай, ребята! Пошел! Пошел!

Ребята бросились к вертолетам, придерживая береты, чтобы их не сдуло ветром от вращающихся лопастей. Вертолеты по одному начали подниматься в воздух. Гиви следил за ними, приоткрыв рот.

Это почище джиннов будет, одобрительно размышлял он.

— Давай, командир, шевелись! — прикрикнул Яни, — на месте разберемся! А ты, радость моя?

Яни сдвинул берет на затылок и, прижав Алку мускулистыми руками к не менее мускулистой груди, лихо взлетел на трап. Гиви отвернулся.

Он стоял так, пока Яни не скрылся в чреве вертолета, и готов был стоять так вечно.

— Македонский, — пробормотал он себе под нос, — тоже мне… Царь времен… Я-то точно знаю, что царь времен — это я.

— Командир! — крикнул Яни, высунувшись из люка, — вперед!

— Эх! — сказал Гиви и, поплевав на ладони, полез по трапу.

Машина взревела. Лопасти слились в один полупрозрачный круг.

Гиви нырнул в темную кабину, где фосфорически мерцали огоньки приборной панели, и плюхнулся на кожаное сиденье.

— Интересно, — заорал Яни, перекрикивая гул винтов, — как у них тут с нефтью?

* * *

Площадка на крыше дворца была словно предназначена для высадки десанта. Вертолеты по очереди зависали над ней, исторгая из чрева очередную порцию. Гивин вертолет был последним.

Стоя на плоской крыше Гиви огляделся.

Ирам сиял под ним, переливаясь изразцами, отблескивая черепицей крыш, осыпанный солнечной пылью, омытый горячим ветром пустыни.

Гиви вздохнул.

Деловитые израильские парни уже спустили по стенам канаты и теперь карабкались по ним, как мухи, проникая в узкие окна. Вниз сыпались пестрые стекла, выбитые крепкими локтями.

— Такая красота, — пробормотал Гиви, — эх! Жалко.

Яни хлопнул его крепкой рукой по плечу.

— Мир хижинам, война дворцам, командир, а?

— Ага, — печально отозвался Гиви.

Где— то внизу раздалась короткая автоматная очередь и жалобный звон разлетающейся черепицы.

— Они там ничего такого не натворят, твои ребята? — забеспокоился Гиви.

— Демонстрация силы, только и всего, — Яни поглядел на светящийся циферблат на запястье. — Порядок. Сейчас и мы пойдем.

— По веревкам? — оживленно осведомилась Алка.

— Нет, — отозвался Яни с явным сожалением, — ребята сейчас там все обработают и откроют нам вход. Это что, командир? Вон та башня?

— Обсерватория, типа того, — неопределенно ответил Гиви, — там местный звездочет обосновался.

— А! — Яни отцепил висящую на поясе рацию, — через нее и войдем! Она сообщается с основным корпусом?

— Вроде, да, — закивал Гиви, обрадованный, что не пришлось лезть по веревкам.

— Беседер! — Яни что-то коротко скомандовал в микрофон, — ну все, командир, пошли!

— Население надо бы успокоить, — озабоченно произнес Гиви.

— После успокоишь, командир! — отмахнулся Яни, — с утра пораньше выйдешь на балкон, скажешь речь! Громкоговоритель тебе выдадим… пошли, поглядим, где тут твой Александр Македонский засел.

— А… что, еще не нашли? — робко осведомился Гиви.

— Пока нет, — Яни пожал плечами, — ничего, командир, найдем! От нас не убежишь.

Алка продвинулась к краю крыши, осторожно глянула вниз. Ветер от лопастей вертолета живописно развевал пестрые шелка. Алка пыталась удержать одеяние, стягивая его плотнее ловкими руками, отчего плавные изгибы еще четче обрисовывались в лучах прожекторов.

— Ах ты, птичка! — рассеянно восхитился Яни, снимая автомат с предохранителя.

— Мишку надо обязательно найти, — деловито произнесла Алка, не менее рассеянно оглаживая складки на тонкой ткани, — иначе я за него не ручаюсь.

— Найдем, — согласился Яни.

— И учти, он, скорее всего в аффекте. Я его знаю, этого царя вселенной. При очередном жизненном крахе он просто звереет.

— Вырубим, — успокоил Яни.

— Я — царь вселенной! — безнадежно пробормотал Гиви себе под нос. Его никто не услышал.

Резная дверца обсерватории разлетелась с первого же удара.

Внутрь здания вела узкая винтовая лестница, ее основание терялось в темноте. Яни прогремел подкованными ботинками, Алка двинулась за ним, время от времени припадая к мощному плечу.

Гиви проследовал за ними, стиснув зубы.

— Все чисто? — спросил на ходу Яни, отбрасывая носком ботинка астролябию.

— Вроде, да, командир, — крикнул снизу десантник, — вот этого, правда, нашли!

Луч фонарика выхватил тощую фигуру в бесформенном темном балахоне, расшитом астрономическими символами.

— А! — обрадовался Гиви, — это Дубан, звездочет!

— Ты ли это, о, Гиви? — мрачно вопросил Дубан, — во главе полчища демонов?

— Ну, я, — неохотно признался Гиви, — но это вполне покладистые демоны, о, Дубан! Они легко поддаются управлению.

— Лучше бы ты управил их так, чтобы они убрались отсюда! Ибо неисчислимые беды принесло Ираму их появление!

— Да ладно тебе, отец, я про эти неисчислимые беды уже сто раз слышал. Нормальные ребята. Ну пошуровали немножко, пошумели!

— Я тебе не отец, о, марид, повелитель маридов! — скрипнул зубами Дубан, — а что до беды, так хочу тебе сказать, что твой бывший друг и бывший властелин…

Пол под ногами у Гиви резко накренился, по стене башни змейками побежали трещины.

Дубан, чтобы не упасть, ухватился за ворот гивиной джуббы.

— Ух, ты! — удивился Яни.

— Он читает! Он читает книгу Разиэля! — возопил Дубан, вцепившись в Гиви так, что ткань затрещала, — Он подлинный царь! Сила, которую он обретет, будет неизмерима!

— Ну ладно, — успокаивающе произнес Гиви, — ну читает! И что с того? Где он ее взял, кстати?

— Вы сами доставили ее в Ирам! — прокричал Дубан.

Земля вновь качнулась. С дальнего горизонта, где громоздились горы Мрака, в белесое небо ударил столб огня.

— Ого! — хладнокровно сказал Яни, — у вас там что? Полигон?

— Погоди! — завопил Гиви, пытаясь вывернуться из цепких рук звездочета, — Что стряслось?

Дубан, наконец, выпустил треснувший ворот и, развернувшись, кинулся вниз по лестнице. Гиви бросился за ним.

Яни какое-то время озадаченно глядел им вслед, восклицая:

— Эй! Наверх надо! Наверх! Обвалится же!

Но потом, отчаянно махнув рукой, тоже бросился следом.

В зале было пусто. На полу лежали обломки глазурованной черепицы. Во всем дворце, казалось, не было ни одного человека.

— Что ты говоришь, не понимаю, — Гиви пытался перекрыть нарастающий гул, который, казалось, шел отовсюду, — где Миша? Где все?

Дубан безнадежно махнул рукой.

— Разбежались! Или ты хотел, чтобы они остались тут ждать своей погибели?

— Не верю! — заорал Гиви, — Миша не мог убежать!

— Разумеется, — скривился Дубан, — он же царь! А потому, когда твои мариды поразили его войско, он вернулся во дворец и сразу призвал к себе эмира и везиря… и спросил немногих верных…

— Каких верных? — перебил его Гиви, — Джамаля?

— Ну да, — неохотно признал Дубан, издавна с везирем не ладивший, — ибо когда все его покинули, Джамаль его не покинул, а, к моему удивлению, выказал себя верным, надежным…

— Этот… — Гиви задохнулся, — этот…

— И Джамаль обратился ко мне, и спросил, нет ли средства, чтобы одолеть этих твоих маридов, и я сказал, что нет, разве что предание о возвращении Царя Времен окажется верным во всем и вместе с владетелем вернется и книга Разиэля! И тогда Джамаль сказал, что вот, есть некий атрибут, доставленный от стоянки разбойников доблестным Масруром! И вот, поглядел я на искомое, и увидел, что сие есть и впрямь она, о чем ему и сказал…

— Разиэль? — переспросил Гиви, — Это какой? Типа, архангел? Друг Шемхазая?

— Странно, что ты столь осведомлен в этом деле, о, повелитель маридов, — признал Дубан.

— Откуда книга? — замотал головой Гиви. Пол под ним качался как палуба, отчего он вынужден был все время приседать на согнутых ногах, — у нас не было никаких книг!

— Да это вовсе и не книга, — вдруг произнесла отчетливым музыкальным голосом Алка, — это такая каменная плита с письменами. В стамбульском музее. Рядом с саркофагом. А на саркофаге ее же изображение. Только как она сюда попала?

— Подлинный царь притягивает ее, — пояснил Дубан, — а она притягивает подлинных царей, потомков Еноха.

— Я — царь! — безнадежно сказал Гиви, — мама говорила, что это мы, грузины — потомки Александра Македонского! Он свой гарем у нас бросил, на Кавказе!

— Он по гарему в каждой Богом забытой дыре оставил, судя по россказням, — пожал плечами звездочет, — так что насчет тебя я не знаю. Но знаю доподлинно, что Искандер Великий велел плотно завязать глаза нубийским ослам, взял скрижаль сию, собрал верных, надежных, и отправился в сердце гор! Ибо теперь путь туда открыт и безопасен!

— Ты решай, что делать, командир, — нетерпеливо произнес Яни, — свой вертолет я поставил во внутреннем дворе, так что забирать всех надо, пока не поздно.

— Ясно, — вздохнул Гиви, — Так куда они направились, о, Дубан?

— Говорю же тебе, в сердце Гор Мрака, к Черному камню! Ибо открылось царю времен, что потребно установить сию скрижаль на Черном камне и прочесть заклинание, там запечатленное. И тогда на тебя снизойдет сила, которой еще не было в мире.

— А… Миша может? сказать?

— Может, — угрюмо подтвердил Дубан, — он же царь!

— И что будет?

— Он будет воистину царь времен, — угрюмо проговорил Дубан, — Его остановить будет нельзя.

— Ясно, — устало сказал Гиви. — Значит, он обретет силу, какой еще не было. Тогда такой вопрос, о, Дубан. Ежели как ты говоришь, Искандер Великий от начала времен с собой таскает сию скрижаль, то какого ифрита он ее не прочел в первое свое появление в Ираме?

— Ее нельзя просто прочесть, — пояснил Дубан, — ее надо прочесть в должное время в должном месте.

— Ну так отвез бы ее на этот… Черный камень. Он, насколько я помню, хотел омыть сандалии в Индийском океане и вообще править миром! Разве не за этим он пришел в Ирам? Не за силой? Не за властью?

— Командир, уходить надо…

— Он и хотел сие сделать, о, любопытный, — вздохнул Дубан, — и уже перегнал в Ирам нубийских ослов…

— Опять нубийские ослы! — застонал Гиви.

— А без них — никак! — отрезал Дубан, — Ибо нет солнца в горах Мрака, и на самом ужасном месте во всем подлунном мире надобно установить сию скрижаль! Однако ж велика была отвага Двурогого и дух его взыскал подвига! Но тут печальный конец его постиг…

— Насколько я знаю, — деловито произнесла Алка, — отравили его.

— Вот именно! Некий мерзопакостный старец, именующий себя его наставником…

— Аристотель, — подсказала Алка.

— Верно говоришь, о, женщина. Этот проклятый Аристотель под видом воды из источника жизни прислал смертный яд.

— Учитель, — прокомментировал Гиви, — имел право.

Бу— бух!

В проломе дворцовой стены было видно, как новый столб огня и дыма вырвался из далекой пропасти. Он мотался взад-вперед над горами, точно гигантская рука, слепо шарящая в небе.

— Ясно, — вздохнул Гиви. — Яни!

— Да, командир!

— Обойдемся без нубийских ослов! Поднимай ребят! Посмотрим, что там за пропасть! Пойдешь со мной, о, Дубан. Как местный специалист…

— Или ты совсем потерял разум, о, Гиви? — возмутился Дубан, — чтобы я по своей воле полез в чрево этой нечисти!

— Полезешь не по своей! — сухо сказал Гиви.

— Чистая механика, отец, — доброжелательно пояснил Яни, — винты, подъемная сила… Ты что, вертолетов не видел?

— Доселе Бог миловал, — пятясь, ответствовал Дубан.

Гиви вновь вздохнул. В ответ тяжким вздохом отозвались стены дворца. По лазурной стене побежали трещины.

— Все! — сказал он, — я, данной мне властью прекращаю бесплодные рассуждения и перехожу к решительным действиям. Алка! — велел он, — двигай к вертолету! И быстрее, пока тут все окончательно не рассыпалось! Шевелись же, о, звездозаконник, неужто слабая женщина храбрее тебя?

— Это не женщина, — здраво ответствовал Дубан, — это казнь египетская!

— Сказано, лезь, о, болтливый!

Вертолет во внутреннем дворике ревел, как взбесившийся нубийский осел. Несколько десантников крутились около, еще один сидел в люке, свесив ноги. Яни на бегу что-то орал в рацию.

Гиви втолкнул Дубана и прыгнул сам — как раз вовремя, чтобы оглянуться и увидеть, как изящная башня обсерватории медленно кренится на бок, а потом оседает вовнутрь.

* * *

Вертолет снижался. Пилот растерянно обернулся к Гиви.

— Что это, командир? — заорал он, перекрикивая шум моторов.

Скалы вдруг распахнулись — так, расходясь в сторону, раскрываются лепестки гигантского цветка. Даже в ослепительном свете прожекторов было видно, как из каменных недр бьют в черное небо столбы пламени. Земля тряслась так, что контуры гор казались смазанными.

— Не знаю! — орал в ответ Гиви, зубы которого стучали то ли от вибрации машины, то ли просто от страха, — но нам туда!

— Командир, это опасно!

— Слушай, я сказал, спускайся!

Вертолет завис над относительно ровным участком и неохотно опустился. Гиви выбрался наружу. Вместо ожидаемого мрака вокруг трепетало слабое свечение, воздух пульсировал, точно где-то поблизости билось гигантское огненное сердце.

— Ну и ну! — Яни присел на полусогнутых, одной рукой придерживая беретку, другой рассеянно лаская висящий поперек груди автомат, — что у них тут, командир? Секретная база?

— Хуже! — вопил Гиви, озираясь по сторонам, — это такое… а кстати, что это, о, Дубан?

— Не знаю! — вопил в ответ Дубан, прижимаясь к корпусу вертолета и явно считая его самым безопасным объектом, — это запретное место! Неназываемое! Туда никто не ходил со времен Искандера!

— А где Миша?

— Там! — Дубан в ужасе вытаращил безумные глаза.

— А камень этот где?

— Там!

— И как он пробрался туда? — безнадежно спросил Гиви.

— Под скалами есть проход. Там вечный мрак и недвижимый воздух, но человек способен пересечь его — даже животное способно, ежели оно…

— Знаю-знаю… Нубийский осел!

— Командир, он что, секретное оружие испытывает, ваш Миша?

— Типа того, — неопределенно отозвался Гиви,

Яни озабоченно поглядел на индикатор и недоуменно покачал головой.

— Чисто, надо же!

— Это не бомба, — пояснил Гиви, — это… — он запнулся.

По земле, как по поверхности моря, прокатилась волна — она подбросила на себе вертолет, вздыбилась под ногами и прошла дальше, досадливо стряхивая валуны и приподнимая утесы. За волной накатил ровный низкий гул.

— Что-то очень страшное, — неопределенно заключил Гиви.

Яни отдавал последние распоряжения пилоту.

Вторая волна, пониже, прокатилась следом за первой. Должно быть, подумал Гиви, они расходятся кругами от некоего источника.

— Нам туда, Дубан, э? — обернулся он к звездочету.

— Туда? Берегитесь, смертные! Там, в сердце мрака сокрыто сердце огня, — замогильным голосом провыл Дубан.

— Два сердца, значит, — деловито подытожил Яни. Он поглядел на Гиви, как-то странно покачал головой и поманил загорелым пальцем.

Гиви, широко расставляя ноги, как моряк на штормовой палубе, подошел к нему.

— Старик врет, — понизив голос, проговорил Яни, — он что-то знает!

— Да? — громко удивился Гиви, — Тут и знать нечего! Ясно, что дрянь дело!

Какой-то комок метнулся им навстречу и бросился Гиви под ноги. Гиви отпрянул. Нечто цепко обхватило его колени, мешая передвигаться.

— Прости меня! Прости, о, повелитель!

— Уберите от меня этого идиота! — завопил Гиви, пытаясь стряхнуть везиря с ноги.

Яни нагнулся, взял Джамаля за шкирку и приподнял его в воздух. Джамаль болтал коротенькими ножками, имея вид жалкий и по-своему трагический.

— Что ты хотел сказать командиру, ты, тыловая крыса? — холодно поинтересовался Яни.

— Это обман! — выл Джамаль, извиваясь и проворачиваясь вокруг своей оси, — он меня обманул!

— Он тебя обманул? Это ты меня обманул, лживый шакал, верблюжий помет, подлый провокатор! На кого работаешь?

Гиви грозно набычился, сверля везиря пронзительным взглядом. Яни на всякий случай встряхнул свою ношу.

— На Ирам, — с достоинством неожиданным для висящего в воздухе проговорил Джамаль. — Ибо не для себя хотел я силы и мощи, но для Вечного Города!

— Ясно, — вздохнул Гиви, — из лучших побуждений, значит! Отпусти его, Яни!

Яни разжал пальцы и везирь свалился на землю.

— Разве я хотел плохого? — безнадежно повторил он. — Я же для Ирама! А он обманул меня!

— Кто? — Гиви осторожно отступал, потому что Джамаль, рухнув на землю, норовил вцепиться ему в щиколотку — Миша?

— Да нет, не Миша! — с досадой замотал развившимся тюрбаном Джамаль, — он и его обманул! Он всех обманул! Меня! Искандера! Тебя, друг мой!

Он всхлипнул и вытер нос рукавом кафтана.

— Он сказал — нежданным тот, другой пришел в Ирам, однако ж можно воспользоваться и его появлением. Ибо между ними не будет мира! Никто не уступит Престол Ирама за так — не один, так другой пойдет за Силой к Горам Мрака. И тот, кто получит Силу, отдаст ее Ираму — так он сказал… И не будет под луной во всех мирах державы крепче и величественней. Ибо то, что не успел сделать Двурогий при первом своем явлении, сделает он потом, ибо так суждено ему!

— Это хорошо, — согласился Гиви, — И кто же говорил такие приятные вещи?

— Командир! — заорал тем временем Яни, который, взобравшись на ближайшую глыбу, озирал окрестности, — ты погляди, что делается!

Гиви оттолкнулся от земли — ноги сами вознесли его на верхушку утеса.

Из разверстой пропасти в черное небо били огненные столбы. Там, внизу, стонало и ворочалось нечто — хор голосов, почти членораздельных, шепот, от которого со склонов срывались камни, скрежет, заставляющий волосы на затылке подниматься дыбом.

Края пропасти колебались, огненные струи вились вдоль нее, странные очертания проглядывали во мраке — контуры чудовищных крылатых людей, нелепых, точно сработанные наспех куклы — то двухголовых, то четырехруких, то увенчанных серповидными рогами… Древняя мощь была в них, мощь, не отлитая в форму, отдающая безумием, необузданная сила первобытных стихий.

И там, в колеблющемся огненном хаосе, зияло глухое угольное пятно с четко очерченными краями — небесный камень, черный, как бездны неведомых ледяных пространств, из которых он упал на землю, поглощающий любой свет, любой огонь, распластавшийся неподвижной плоской как стол поверхностью.

Водруженная на нем, сияла злополучная скрижаль.

Алтарь несчастных братьев был лишь жалкой пародией на подлинный — скрижаль возвышалась над черным камнем, распространяя вокруг себя бледный свет. Письмена ползли по ней, меняя форму, точно огненные скорпионы.

— Скрижаль Силы! — убитым голосом произнес Гиви, — так это она! Так это из-за нее все заварилось!

— Мишка! Ужас какой! — Алка подпрыгивала внизу, вытягивая шею, чтобы ухватить хоть краешек зрелища.

Шендерович возвышался над камнем, протянув вперед руки. Гиви показалось, он вырос так, что упирается головой в черное небо. Огненные отсветы плясали у него на лице.

— Цорэр! Нецах! Малкуд! Ор-Гаяшор!

— Вот оно что! — воскликнул Дубан за спиной у Гиви, — я понял, наконец! Вот зачем он пришел в Ирам! Хорошо, этот Аристотель его остановил! Он так и не успел тогда их выпустить! А теперь, видно, все-таки успеет!

— Что?

— Останови его! — вопил Дубан, — Ты же видишь, что он делает!

— Да что он делает, слушай?

— Он выпускает Йаджудж и Маджудж! Они там, в пропасти! А он отворяет им проход!

— Йаджудж и Маджудж?

— Гога и Магога он выпускает, — деловито пояснила Алка, — они, по преданию заперты за каменной стеной и каждую ночь пытаются сделать подкоп и выйти наружу… Аллах мешал им это сделать, а сейчас Миша мешает Аллаху. Вот сейчас и выйдут!

— И устремятся с каждой возвышенности, — замогильным голосом провыл Дубан, — и наступит конец всего… Ибо лишь перед концом света явятся они, мерзкие, могущие, распространяющие нечестие по земле! Останови его, о, Гиви! Умоляю.

— ШИМУШ-АХОРАИМ!

— Худо дело, командир, — прокомментировал Яни, — Шимуш-Ахораим — это плохо. Вот если бы он кричал Шиму-Паним-ал-Паним, тогда еще ничего…

— Останови его, о, Гиви!!!

— Ладно! — скрипнул зубами Гиви, — Шайтан с вами.

Он выбросил вперед руки и зажмурился. Но даже сквозь сомкнутые веки он увидел, как с его пальцев сорвалось белое пламя и, сворачиваясь в трещащий, разбрызгивающий искры шар, понеслось к Шендеровичу. Но долететь оно не успело.

Шендерович обернулся.

Он воздел руку — клубок мрака сорвался с его ладони и понесся навстречу. Два вихревых шара столкнулись над ущельем и взорвались, осыпая все вокруг колкими искрами. В воздухе пахло озоном и, почему-то, ржавым железом. Гиви взмахнул руками, стряхивая остаточные искры, и спрыгнул со скалы, перебежав под прикрытие нависающего утеса. Отсюда было хуже видно, но скрижаль, постепенно набирая силу, испускала такое яркое свечение, что промахнуться было трудно.

Он задержал дыхание и прицелился пальцем.

— Не тревожь моего повелителя, проклятый колдун!

Гиви обернулся. Масрур стоял перед ним, грозный, в белой, обагренной подземным огнем куфии, его кривой меч сверкал, точно молния, но еще страшнее сверкал его огненный взор…

— Оставь, о, Масрур, — холодно произнес Гиви, — не твоего ума это дело. Уйди в сторону, когда сражаются сильные.

Второй клубок мрака пронесся над ущельем и взорвался, ударившись о ближайшую скалу — Гиви едва успел уклониться. По сторонам разлетелись капли оплавленного базальта.

— Войско недостойных бросило его, — воскликнул эмир, — трусливые разбежались! Но он наберет себе новое войско, непобедимое войско, а его Масрур, верный, надежный, встанет во главе его! Один раз покинул я своего повелителя, второй раз уже не покину! И мы поразим нечестивых!

— Во главе? Но у них нет головы, о, Масрур, — возразил Гиви, — разве есть голова у земляного червя? Они бесформенны и слепы, как черви земные и столь же алчны! Ими нельзя управлять!

— Ты так говоришь, — презрительно ответил Масрур, и сабля его коротко взблеснула.

Гиви втянул голову в плечи, однако же, движение эмира вдруг прервалось, сверкающий полукруг угас, и он поглядел на Гиви с таким глубоким недоумением и укором, что Гиви стало стыдно. Изо рта его побежала струйка крови, колени подогнулись, и он стал медленно клониться на бок.

— О, Масрур! — Алка, подобрав юбки, бросилась к эмиру и опустилась на колени, охватив его голову руками, — Яни, сукин ты сын!

— Прости, ципора, птичка моя, — печально ответил Яни, — у него свой командир, у меня — свой. Жаль, он был храбрым человеком…

— Еще бы, — всхлипнула Алка, утирая глаза шелковым рукавом.

— Эх! — сказал Гиви, которому тоже было грустно.

— Оставь, командир, — деловито произнес Яни, — шарахни-ка еще разок этим своим биополем…

Нечто приподнялось над краем трещины, многопалая бесформенная рука потянулась наружу, вцепилась в ближайшую скалу, прочертив в ней глубокие борозды, опять сорвалась.

Гиви стиснул зубы и взмахнул руками. Еще один клубок белого огня покатился в сторону Шендеровича.

Тот, в свою очередь взмахнул рукой, однако ж, язык мрака, сорвавшегося у него с руки, получился жидковат и просвечивал — все силы Шендеровича высасывала скрижаль.

Белый клубок, пущенный Гиви, попал в гигантскую фигуру, карабкающуюся из пропасти. Фигура заклубилась ослепительным белым огнем, испустив чудовищный вой, от которого по ближайшей скале побежали трещины, и рухнула обратно.

Гиви вновь воздел руки.

— Гляди, командир, — воскликнул Яни, — гляди, вон еще один!

Гиви поднял голову. На верхушке дальней скалы воздвигся некто в белом одеянии. Он медленно, торжественно распахнул руки — словно в ответ, из пропасти взметнулись языки пламени, окрасив белые одежды алым.

— Это он! — завопил Джамаль! — Он пришел!!!

— Кто! — прокричал в ответ Гиви, перекрывая идущий от земли гул, — кто? Кто это?

Новый гость был нечеловечески огромен — даже издали фигура его, казалось, башней возвышалась над утесами.

— Да он же! Имам! Старец-на-горе! Вечный старец!

— Насколько вечный? — заинтересовался Яни, задумчиво приподнимая автомат.

От бывшего старца веяло такой ощутимой силой, что Гиви невольно пригнулся.

— Он может остановить Мишу, о, Джамаль?

— Остановить? — удивился Джамаль, — с чего бы? Это по его слову случилось случившееся. Ибо еще во времена незапамятные он обещал Искандеру Силу!

— Он обещал мне Престол, — пробормотал Гиви.

— И Двурогому тоже, — согласился Джамаль, — И престол. И власть над миром.

— Убейте его! — крикнул Дубан рядом с Гиви, да так пронзительно, что Гиви подпрыгнул, — Это — зло! Это — смерть!

— Неудобно как-то стрелять в пожилого человека, — пробормотал Яни, поводя стволом автомата.

— Да какой он человек! А я все думал, что это он не показывается знающим!

— Гляди! Гляди!

Фигура старца выросла еще больше, если это было только возможно. Белое одеяние распахнулось, из-под него вырвались огромные радужные глазастые крылья, казалось, обуглившиеся по краям. Багровые отсветы огня, вырывающегося из пропасти, плясали на них.

— Азаил! — ахнул Гиви, срывая голос, — Это он! Бей, Яни! Стреляй!

— Разве ж такого из автомата примочишь, — усомнился Яни.

Очередь пошла веером, чудовищные крылья дрогнули, на миг побледнели и разгорелись еще ярче.

Из пропасти раздался многоголосый нечеловеческий вой, в котором Гиви почудилось яростное злобное торжество. Так могли вопить смертники, видя, что на воротах их темницы сбивают замки.

— Останови его! — Дубан в ужасе цеплялся за одежды Гиви, — Ибо Он пришел к концу света и конец света следует за ним!

— Да как я его остановлю? Он же архангел!

— Был архангел! Теперь он демон!

— Какая разница! Отроду я не сражался ни с архангелами, ни с демонами!

— Да, но больше некому, — печально ответил Дубан.

Скрижаль на Черном камне светилась как раскаленный пузырь выдуваемого стекла. Никакой другой постамент не выдержал бы ее, но Черный камень стоял неколебимо, равно поглощая и свет и мрак…

В вышине двумя обугленными радугами пульсировали и переливались азаиловы крылья.

— Внимание отвлекает! — сообразил Гиви, — не глядите на него. Мишу, Мишу надо остановить!

Шендерович продолжал что-то выкрикивать хрипло и неразборчиво, даже отсюда было видно, как чудовищно исказилось его лицо.

— Миша! — ревел Гиви, — Это не ты! Это Азаил! Он не может выпустить их своими руками! Ему нужен человек! Потомок Еноха!

Шендерович поглядел в его сторону, как-то странно улыбнулся и вновь воздел руки, повторяя жест Азаила.

— Гиви, не унижайся! — воскликнула Алка, пылая грозной суккубовой красотой, — вспомни, кто ты есть и чей перстень горит на твоей руке!

Гиви опустил глаза. Кольцо на руке пылало чистым белым огнем.

— Сейчас! — Гиви ухватился за кольцо, которое почему-то обжигало холодом, — как ты сказал, Яни? Шиму-Паним-ал-Паним? А, ладно! Вот, я, мудрый, я могучий, я, повелитель джиннов, я, это… Гивимелех? Нет, это я, строитель Престола, велю тебе, Азаил, удалиться во мрак, из коего ты… Короче, вали откуда пришел! ШИМУ-ПАНИМ-АЛ-ПАНИМ!

По земле, разметав языки пламени, пронесся порыв прохладного ветра.

Гул из пропасти стал громче, перешел в вой — теперь в нем слышались нотки страха.

Крылья Азаила налились чернотой и выгнулись шатром, сквозь антрацитовые перепонки проступили ночные звезды.

— Звезда-близнец! — пробормотал Дубан.

Гиви стоял полусогнувшись, шатаясь как бы от непомерной тяжести, с пальцев его срывались белые молнии. Скала под Гиви прогибалась.

— Ну, командир! — восторженно орал Яни, — ну, перегрузочка! Восемь «же», не меньше!

Скрижаль вспухала и колыхалась над камнем. Огненные письмена опоясывали ее сплошными полосами. Шендерович зачарованно продолжал размахивать руками, подпрыгивая на месте.

— Стреляй, Яни! — прохрипел Гиви, — я его не удержу! Стреляй!

— Так я уж стрелял! Не берет!

— Бей по скрижали! По скрижали!

— Из подствольника вмажь, — дружелюбно посоветовала Алка.

— Одна граната, командир, — предупредил Яни.

— Миша! Ложись! А, черт! Огонь! Прости, Миша!

Яни прищурил глаз и нажал на спуск.

Огненный пузырь дрогнул, заколебался и лопнул, разбросав вокруг багровые шарики света. Из пропасти раздался многоголосый, отчаянный крик, перешедший в жалобный пронзительный замирающий визг.

Азаил черной кометой сорвался со скалы, пронесся сквозь языки огня и, сложив крылья, рухнул в смыкающуюся пасть земли.

Откуда-то издалека, из ущелья донесся отчаянный рев нубийских ослов.

Земля тяжко вздохнула, как одолеваемое сном животное, вздрогнула, успокаиваясь, легче, еще легче, и все стихло.

* * *

Гиви обессиленно опустился на скалу.

— Тебе плохо, повелитель? — встревожился Джамаль.

— Уже нет, — печально ответил Гиви, — мне хорошо. И вообще, отвали, о, Джамаль, видеть тебя не могу.

Дубан поднимался с земли, отряхивая мантию.

— Скрижаль Разиэля ушла из мира, — сообщил он.

— Ага, — согласился Гиви, — вместе с Азаилом.

— Ну, Азаил никогда не уходит насовсем, — вздохнул Дубан, — но вот скрижаль… все знания! Вся сила, еще с допотопных времен!

— Да какие там знания, — отмахнулся Гиви, — что же до силы… вряд ли нашлась бы сила, способная справиться с этой силой…

— Кроме тебя, о, повелитель, — льстиво сказал неутомимый Джамаль.

Эх, думал Гиви, вот это настоящий царедворец! Какая школа!

— Быть может, все же, он неправильно ее читал, — упорствовал Дубан, — не тот царь попался! Вот ежели бы ее прочесть по-другому!

— Ее нельзя прочесть по-другому, о, Дубан! Как ни читай, все равно выйдет «Йаджудж и Маджудж». И «Конец света».

— Но Разиэль… Покровитель слабых! Разве он стал бы писать такое?

— Да разве ты не понял, Дубан? — устало сказал Гиви, — никогда Разиэль не писал эту книгу. Ее Азаил писал. Скрижаль, пережившую Потоп. И писана она была им исключительно для того, чтобы руками сынов Адама выпустить Йаджудж и Маджудж. Ибо сам он был бессилен то сделать.

— Но зачем? — удивился Яни, — ну ладно, он такая сволочь, но зачем ему были эти Йаджудж и Маджудж? Ты ж их видел! Ну, вылезли бы они оттуда — и хана человечеству! Все бы подмели!

— Да ложил он на человечество! Он ради них старался! Ради них самих!

— Но ему-то с них что?

— Они его дети, — вздохнул Гиви, — в этом-то все и дело…

— Его кровные чада, — кивнул Дубан, — неисчислимые, необузданные, запертые Господом в неизбывном мраке, в темнице, куда вечно ниспадают столбы темного огня, где положил Он им пребывать, покуда не постигнет их великий суд и не окончится их вина, в Год Тайны. Однако ж ни у них, ни у отца их не достало силы ждать конца времен.

* * *

— Как Миша себя чувствует? — осторожно спросил Гиви.

Дубан небрежно поиграл ланцетом.

— Я пустил ему кровь, о, Гиви, — зловеще произнес он. Потом успокоительно добавил:

— И он, конечно, после столь пользительной процедуры, чувствует себя гораздо лучше!

— Его здорово шарахнуло, — посочувствовал Гиви, — ничего, теперь отдохнет. На мягких подушках, в шатре, устланном коврами… И лично я бы настоятельно советовал поить его медом и гранатовым соком, ибо никаких других толковых снадобий в Ираме нет.

— Упомянутые снадобья, — буркнул Дубан, — уже понесла ему сия ваша спутница. И, надо сказать, все еще пользует его, ибо сердце ее трепетно отзывается на все нужды болящего.

— А! — уныло произнес Гиви, — Аллотерапия. Надеюсь, ему поможет.

Дубан всем своим видом выразил сомнение по этому поводу.

— Я бы рискнул утверждать обратное, — сказал он, — однако ж, мой личный опыт в лечении такого рода явно недостаточен.

— Тебе тоже надо отдохнуть, о, спаситель мира, — льстиво произнес Джамаль, — ибо, хотя тебя и не сотрясло столь страшным сотрясением, битва исполинов обессилила и тебя. Я, верный, говорю тебе, отдохни. А мы, скромные, займемся насущными делами.

— Оставь, Джамаль, — холодно произнес Гиви, — не верю я твоей верности, ибо верность твоя подлежит сомнению, равно как и участие. Надеюсь, впрочем, вы позаботились о моих людях. Хорошо ли их разместили? Удовлетворены ли они?

— Те, кого ты называешь людьми, вполне удовлетворены, — брюзгливо сказал Дубан, — ибо некто Яни разбил свой походный шатер в дворцовом саду и затворился в нем с лютнисткой Зейнаб, и на каких инструментах они там играют, можно лишь предполагать. Знаю лишь, что, испуганные его свирепым видом, мамелюки и евнухи бежали в страхе и не осмеливаются даже ступить за завесу… Что же до остальных так называемых людей, они удовлетворяются примерно тем же образом, ибо лютнисток в гареме предостаточно. И отмечу кстати, о, Гиви, что будь они людьми, они бы сняли обувь, прежде чем ступить через порог хотя бы и походных шатров…

— Заверяю тебя, о, Дубан, под ней нет копыт. Да и у Азаила не было, что бы там ни говорило предание.

— Увы, — сказал Джамаль, — неисчислимые беды принес он миру, этот Азаил. Если бы я знал, что именно он скрывается под личиной святого, праведного! И надо же, чтобы он раскинул свои сети именно тут, в Ираме!

— Он просто поселился поближе к своим детям, — вздохнул Гиви, — что свидетельствует о том, что и у него есть сердце, хоть и черное… Ибо нет большей муки, чем знать, что вот они, рядом, мучаются, и быть не в силах выпустить их на волю!

— А все из-за тебя, звездозаконник! Это ты все напутал, о, Дубан, — сладко сказал Джамаль, — неверно прочел звездные знаки. Возвел на Престол неправедного…

— Звезды, — виновато заметил Дубан, — говорили, что ежели истинный царь не вмешается, Ираму грозит конец, да и всему свету тоже. А оказалось, что конец света шел об руку со спасением мира. И все же, — он внушительно выпрямился, — хочу отметить, что древнее предсказание исполнилось. Ирам перестало трясти, истинный царь вернулся…

— На сей раз, ты прав, — почтительно склонился Джамаль, — вот он, сидит на Престоле, который оказался неподвластен сотрясениям земным…

— Тот тоже воссел на престол, — упирался Дубан, — и Престол его принял…

— Благодаря твоей хитрости, о, Дубан! Ты, дабы не признаваться в неспособности правильно толковать звезды, сотворил с сим Престолом нечто эдакое…

— Вот тут ты ошибаешься, о, Джамаль. С Престолом ничего нельзя сотворить без его собственной на то воли! И, хочу напомнить тебе, что и скрижаль сия могла быть прочитана только истинным царем, каковым и был Искандер Двурогий! Так что, что бы ты там не говорил своим ядовитым языком, царей было и есть двое!

— Ах ты, старый упрямый невежественный мул…

— Ах ты, презренный двуличный…

— Да ладно вам, — вмешался Гиви, — двое так двое! Что вы как нубийские ослы! Кстати, что там с ними, о, советники?

— Их постепенно будут приучать к свету, — успокоил Дубан, — дабы никто никоим образом больше не мог проникнуть к Краеугольному камню! Не понимаю, почему ты запретил истребить этих злонравных животных, ибо так было бы вернее.

— Жалко, — честно сказал Гиви.

— И то верно. Да и скрижали более нет. А раз так, то и вреда от них никакого! Однако все ж несчастные создания! Ибо они перепуганы, и отказываются от еды!

— Ничего, — задумчиво сказал Гиви, — это пройдет. У меня же прошло.

— А что до той мерзкой верблюдицы, так та вообще ревет и никого не подпускает!

— По Мише скучает, — меланхолично пояснил Гиви. — однако ж, о, Джамаль, поведай нам, сколь велики разрушения в Ираме?

— Рухнуло несколько домов, о, Повелитель, — торопливо ответил Джамаль, — по счастью, их обитателей удалось извлечь из-под развалин, и они теперь славят тебя вместе со всеми. Но дворец, великолепный дворец, гордость Ирама! Увы, что с ним сталось!

— Строитель Престола отстроит и дворец, — пробормотал Дубан себе под нос.

— Ну, не знаю насчет строителя, — осторожно произнес Гиви, — но, по крайней мере, можно уже сейчас выписать необходимые материалы. Жалко же такую красоту.

— Кстати, — оживился Джамаль, — насчет необходимых материалов! Я уже снаряжаю караван, который вернется, груженный кедром ливанским и румийским мрамором и ясписом, и…

— Погоди-погоди, о, Джамаль, — прервал его Гиви, — зачем кедр ливанский? Прекрасные кедровые леса видел я на подходе к Ираму.

— Ежели мы будем вырубать наши собственные леса, — возмутился Джамаль, — то…

— И мраморный карьер тоже видел. На какие деньги ты снарядил караван, о, Джамаль?

— На казенные разумеется! — сухо заметил Дубан.

— Я же, все ж таки, везирь! — защищался Джамаль.

— Будь любезен, о, Джамаль, покажи смету! Ибо, сдается мне, на приобретение строительных материалов выдал ты из нашей казны неоправданно большую сумму.

— Но, повелитель…

— Сказано, неси расчеты! Я просмотрю. И завизирую.

— Не дело царя заниматься столь низкими материями!

— Это мы еще поглядим! Ну я понимаю, оборудование… машины… Толковых специалистов, рабов, в конце концов! Но ливанские кедры… Тащи смету, Джамаль, покуда не укоротил я тебя на голову!

— На голове и на глазах, о, повелитель, — покорно ответил Джамаль, кинув убийственный взор в сторону довольно потирающего руки Дубана, — кстати, — добавил он, уже из-за двери, — Тут твоя спутница, прекрасная ликом и стройная станом, покорно просит принять ее, о, повелитель!

— Вели ей подождать, — сказал Гиви, — я занят.

* * *

Вот, подумал Гиви, глядя на вереницы работников, трудолюбиво суетящихся в развалинах бывшего дворца. Как-нибудь и без червя Шамира обойдемся.

— И слоновой кости не надо, о, повелитель? — испуганно спросил Джамаль.

— Слушай, — сердито сказал Гиви, — какая кость? Совесть надо иметь! Слонов на земном шаре по пальцам пересчитать можно!

— Ну и что? — удивился Джамаль, — тем ценнее!

— Сказано же нет! И золотых деревьев не надо! Это, понимаешь, чересчур!

— Но это же так красиво, — защищался Джамаль, — это же так по-царски!

— Истинная драгоценность не нуждается в богатой оправе, о, Джамаль!

— Да?

— Да! Ибо блеск ее виден отовсюду и несомненен для знающих! Ты, главное, позаботься о том, чтобы стены выдержали подземные толчки в случае чего. А то, понимаешь, арматура никуда не годилась! Разворовали все.

— Но ведь подземных толчков больше не будет! — уверенно сказал Джамаль.

— Ну, на всякий случай. Джамаль!

— Что, повелитель?

— Я сказал!

— На голове и на…

— Да ладно тебе! Дубан, проконтролируй! Давай сюда смету! Ладно, теперь сойдет.

Гиви макнул калам в заботливо подставленную Джамалем чернильницу и замешкался.

Иблис его забери, смета, наконец, выглядит вполне пристойно, но как подписывать?

В конце концов он аккуратно вывел:

«Г. Месопотамишвили, главный бухгалтер»

В скобках добавил «числоводитель». И тихонько вздохнул.

Он чувствовал себя самозванцем.

— И? — подтолкнул его Джамаль.

Гиви задумался. Пожал плечами. Опять задумался.

— И все. Вызывай моих людей, о, Джамаль! Повеселились и будет. Мы отбываем.

— Как, отбываете, повелитель? — в ужасе воскликнул Джамаль, — теперь, когда все уладилось! Когда Престол возвысился над мирным Ирамом, а жители Ирама готовы целовать прах под твоими ногами! Когда сила и слава слетают к тебе с небес, чтобы увенчать тебя розами?

— Вот именно теперь, — согласился Гиви, — пока Мишка не полностью оклемался. А то мало ли, что ему еще в голову взбредет! Вы, двое, были превосходными наместниками, а теперь, когда Ирам избавлен от бед…

— Я, пожалуй, сумел бы справиться, — поджав губы, признался Джамаль.

— Я пригляжу, — подтвердил Дубан.

Оба наместника застыли, каждый сверлил другого ненавидящим взглядом.

Да, подумал Гиви, кажется, это будет контроль на высшем уровне. Если только они друг друга не отравят… впрочем, до сих пор как-то обходилось. Зато жизнь их будет наполненной, бурной, и обретет смысл и цель.

— Тогда собирай всех, о, Джамаль! И пусть поют по всему Ираму серебряные трубы, ибо сегодня ночью все его жители могут спокойно спать в своих домах. Темные силы посрамлены, пропасть в Горах Мрака обрушилась сама в себя, и конец света отодвинулся на неопределенное время! Так что их царь и повелитель, с честью выполнив свою миссию, отбывает обратно, в прежние свои пределы! Если хотят, могут на прощание усыпать розами наш путь к вертолету!

— Дьявольская машина, — мрачно пробормотал Дубан, целый день таскавшийся по строительной площадке с неразлучной своей астролябией, — тьфу! Интересно, впрочем, откуда берется возносящая сила? Не от того ли винта?

— А ты подумай, — сказал Гиви, — и заодно про то, что пар занимает объем гораздо больший, чем вода… про селитру и серу… про целебную плесень… что там еще? И я настоятельно рекомендую тебе запомнить, о, Дубан, что есть такая штука, как предохранительный клапан!

— Эх, — вздохнул Дубан, — кабы в той скрижали и впрямь содержались все знания о подлунном мире! Тогда, впрочем, никто не стал бы охранять ее с таким пылом, да и сражаться за нее не стал, ибо сия материя мало кому интересна! Люди гонятся за властью и силой, позорно пренебрегая знаниями!

— Так на скрижали по ошибочным слухам, именно знания всего сущего были выбиты, — заметил Гиви, — из чего следует, что знание и есть — сила!

Дубан задумался.

— Я, пожалуй, это запишу! — сказал он, — ибо сему мудрому высказыванию грех не быть запечатленным в памяти потомков.

— Вот и хорошо, — сказал Гиви, чувствуя себя плагиатором, — я бы вообще посоветовал тебе взяться за калам, о, звездозаконник, да и записать всю эту историю, ибо потомки обязательно что-нибудь да наврут! Как с этим Александром — это же надо, грядущего погубителя почесть спасителем мира!

— Мир устоял, — подтвердил Дубан, — и все благодаря тебе, о, Гиви.

— Ну, — застыдился Гиви, — до какой-то степени. Ибо сдается мне, что изначально споспешествовали нам высшие силы. Кто знает, возможно, даже сам Разиэль.

— Разиэль не станет помогать кому ни попадя, — сурово сказал Дубан, — из чего следует, что ты, о, Гиви, все-таки избранный!

— Ну, избранный, так избранный, — согласился Гиви, — Развеселись, о, Дубан! Ибо у этой истории хороший конец.

— У этой — да, — неохотно согласился звездозаконник, — что по нашим временам редкость. Однако же, печаль моя велика, ибо Престол Ирама останется пуст, древние легенды уходят, да и ты о, Гиви, удаляешься в неведомые земли.

— Удаляюсь, — подтвердил Гиви, — с охотой и удовольствием, хотя и не без грусти.

— Однако ж, как ты попадешь домой, о, Гиви? Ибо этот сосуд если и сообщается с твоим, то неведомо где и неведомо как.

— Кольцо привело меня сюда, — возразил Гиви, — оно же и выведет! И… э… Джамаль!

— На голове и на глазах, о, повелитель! — радостно склонился Джамаль, всем своим видом излучая готовность повиноваться.

— Проследи, чтобы Миша взял не больше, чем сможет унести. А то я его знаю!

Рассказывают, что Александр Македонский все-таки дошел до Края Мира. Он преодолел Горы Мрака, непроходимые, изобилующие мрачными ущельями и глубокими пропастями, которые доселе не видел ни один смертный. Однако ж, Александр сумел пройти их при помощи нубийских ослов, которые, будучи приучены к темноте, видят все потайные тропы. А потому Александр запасся клубками веревки, концы которых и привязал при входе в ущелье, дабы потом без помех найти обратный путь. Говорят, что проделал он сие по совету учителя своего Аристотеля, коему были ведомы все тайны земли.

И вот царь с немногими верными смельчаками преодолел горы, пройдя их насквозь, темные ущелия, что как черви извивались в сердце камня, прошел он. И вот, забрезжил вдали солнечный свет и подумал Александр — раз так труден был путь, дивная награда, должно быть, ждет в конце его и нет ничего краше той земли, что предстанет предо мною.

Однако же, к своему удивлению, увидел он пустынную местность, унылую равнину под палящим солнцем, Лишь ветер гулял по ней, сдувая песок с бурых холмов.

И сказал тогда Александр — вот, думал я, преодолею я тяжкий путь и будет велика моя награда, однако ж, все, что получил я в награду — это другой путь, и он еще более тяжек и труден, чем тот, первый!

И сказал Аристотель, идущий с ним:

— Так всегда и бывает.

И увидел Александр там, вдали, под палящим солнцем, выступают из-за края земли другие горы и пошел он туда по пустыне, и сказал себе, что не будет знать ни сна, ни покоя, пока не увидит, где кончается Мир.

Ибо он был Царь!

И день, и ночь шел он с немногими верными, под палящим солнцем и под крупными звездами шел он, и звездная соль лежала на острие его меча. И, наконец, дошел он до тех дальних гор, и были они, как стена, и не было в них ни прохода, ни тропы, ни ущелья…

И сказал тогда Александр:

— Не бывает так, чтобы не было Царю ни пути, ни прохода!

И сказал тогда ему Аристотель:

— Бывает — для тех, кто дошел до Края Мира.

И стал Александр у тех гор и решил он устроить трапезу, однако ж, истощили они свои запасы, странствуя по пустыне, и была у него одна лишь соленая рыба. И взял он ту соленую рыбу, и оглянулся — и вот, видит, бьет из горы источник. И сладостный запах исходит от того источника. И тогда решил Александр приправить свою рыбу этой сладостью, и обмакнул он ее в воду, и вот, увидел, как рыба вильнула хвостом, вырвалась у него из рук и уплыла.

И Александр воскликнул:

— Вот чудо!

А Аристотель сказал:

— Ничего удивительного, просто это доказывает, что ручей сей течет из Рая.

И тогда сказал Александр:

— Вот, не будет мне ни сна, ни покоя, покуда не дойду я до Райских врат!

И сказал Аристотель:

— Быть может, ты и дойдешь до них, однако ж на том путь твой и завершится. Ибо они затворены для людей из плоти и крови. Что же до меня, то лично я предпочитаю остаться здесь, ибо с философской точки зрения это разумно.

А Александр сказал на то:

— Я царь!

И вот, пошел он против течения сего ручья (а горы удивительным образом расступились), и вот, оказался он в дивной местности, и увидел, что поперек ее стоят врата и из-за них доносится дивное благоухание, и пение птиц, и вся земля у ограды усыпана лепестками дивных цветов, что каждую ночь опадают, а каждое утро расцветают вновь. И вот, Александр ударил в ворота и сказал:

— Отворите!

И вот, открылись ворота, и вышел некто, величественный и страшный, весь в сиянии, и сказал:

— Кто ты таков, что стучишь в ворота и беспокоишь праведников?

И сказал Александр:

— Я царь! А ты кто такой?

— А я — страж сего места, — ответствовал некто, а что до царей, то у нас их тут как песка в пустыне!

— Но я — великий царь, — сказал тогда Александр, — я знаменит! Я, покоритель мира, властелин вселенной!

— Не цари, а мудрецы и праведники властители вселенной, — ответствовал на то ему страж, — почему ты здесь, когда учитель твой и советник остался за пределами сей земли?

И сказал тогда Александр:

— Мудрецы считают, что я — потомок самого Авраама, ибо греки с иудеями одного корня, а еще потому, что я — Александр, сын Филиппа, сына Мадраба, сына Гермеса, сына сына Исаава, сына Исаака, сына Авраама! Вот кто я таков!

И сказал ему Страж:

— У нас тут и сыновья Исаава, и сыновья Иакова, и сам Исаак, да и Авраам тоже здесь! И что с того, коли ты его потомок, ибо потомков Авраамовых на земле не счесть. Поскольку именно так было обещано ему Господом! Так что иди отсюда, друг, и не тревожь своего пращура, мало ли вас тут!

И уже хотел захлопнуть ворота, но тут Александр вскричал:

— Постой! Не поверят мне, что говорил я с самим Стражем Ворот! Дай же мне что-нибудь на память!

— Ладно, — сказал Страж, — на вот тебе это, и не разворачивай, пока не прибудешь в обитаемое место!

И дал он ему нечто, и врата захлопнулись, и остался Александр один в пустыне.

И пошел он назад, и заплутал, и вот, бредет он по пустыне, и не знает дороги, и страдает от голода и жажды. И вот, думает, ладно, хоть посмотрю, что мне дал Страж Ворот, прежде, чем умру, ибо, наверное, это ценность великая, услаждающая глаз. И уже собрался он развернуть подарок, как видит, вот, стоит старец в белых одеждах.

И спрашивает его старец:

— Что ты делаешь в сей пустынной местности!

И говорит Александр:

— Я иду от самих райских врат, вот откуда иду я!

— Тоже мне, нашел чем хвастаться, — говорит старец, — ибо идешь ты не туда, а оттуда.

— Приказываю тебе проводить меня в обитаемое место, — сказал тогда Александр, — ибо я — Царь, и слово мое должно исполняться.

— Это ты у себя в царстве царь, — отвечал тогда старец, — а здесь мое царство, и приказов я не слушаю. А ты — просто человек в пустыне, мучимый голодом и жаждой, и вся твоя сила в моем милосердии.

— Тогда я прошу, — склонил голову Александр.

— Ну, раз просишь, тогда ладно, — сказал старец.

И взял он Александра за руку, и вывел его за пределы Гиблого места, и сказал:

— Тут наши пути расходятся!

— Погоди, — закричал тогда Александр, — скажи же имя свое, чтобы знал я кого мне благодарить! А еще скажи, о, мудрый, что за вещь такую мне дали? И могу ли я нести ее в свое царство — не будет ли мне от того пользы либо вреда?

— Ни того, ни другого не будет, — ответствовал путник, — ибо таких вещей и в твоем царстве полным-полно. Ибо лежит у тебя в том свертке черепная кость человека!

— Очень нужна мне такая ценность! — воскликнул тогда Александр. И уж хотел, было отбросить сей подарок, но старец ему и говорит:

— А ты, как придешь в обитаемое место, возьми сию кость и положи на чашу весов, а на другую — все золото и серебро, бывшее при тебе.

— И что — спрашивает Александр.

— А увидишь, — говорит старец. — А теперь прощай, ибо у меня свои дела, а у тебя — свои. А имя мне — святой Хизр, покровитель путников.

И пропал.

И вот вернулся Александр в свой лагерь, и рассказал Аристотелю сию историю, и показал ему кость сию и сказал:

— Что мне наплел этот святой Хизр, да будет он благословен вовеки!

— Прежде, чем выносить суждения, надо поставить опыт, — сказал ему Аристотель, — ибо таков научный метод, и я ему неукоснительно следую.

И вот, достали он сию кость, и положили ее на чашу весов, и взял Александр горсть медных монет, и кинул на другую чашу. И чаши остались недвижимы. И взял он горсть серебра и кинул ее на ту же чашу. И не сдвинулась чаша. И взял он горсть золота и кинул на ту же чашу.

И сказал:

— Тащите все золото, что есть в лагере нашем!

И вот, принесли ему все золото, и все серебро, и все драгоценности и свалили на ту чашу весов, а на другой лежала черепная кость человека.

И кость перевесила.

— Ну, скажи, — устало произнес Гиви, — ну зачем ты ее притащил?

— Я к ней привязался, — гордо пояснил Шендерович, — может же человек к кому-то привязаться?

— К верблюду?

— Во-первых, она не верблюд, а верблюдица, — обиделся Шендерович, — во-вторых, она отличных кровей! Что ж мне ее, в этом диком Ираме оставлять? Они ж ее там заездят!

— Заездят ее, как же!

Гиви покосился на Аль-Багум, которую, упиравшуюся, стаскивали по трапу сразу восемь грузчиков. Аль-Багум в свою очередь покосилась на него и плюнула. Шендерович озабоченно наблюдал за выгрузкой, засунув руки в карманы.

— Таможне на лапу, — бормотал он себе под нос, — ветеринарному контролю на лапу… Ничего, прорвемся! Я ее буду на племя сдавать! Или нет, в кафе «Шахразада» для антуража! По нижней дороге, от Аркадии до парка Шевеченко, в упряжке… это ж отбою от желающих не будет! По десять баксов с рыла!

— Миша, прекрати!

— А что, отличная идея, по-моему. Можешь войти в долю. Эй, уважаемый, а это что? Этого вроде не было, когда мы уезжали. Это ж надо такую пирамиду хеопскую отгрохать!

— Готель, — вытирая рукавом лысину и одновременно уклоняясь от массивного копыта Аль-Багум, пояснил грузчик, — и шо характерно, практически в одну ночь увырос! И де — у порту! И хто ему только позволил?

— Ему верблюд не нужен? — оживился Шендерович, — для красоты!

— Та на шо ему твой верблюд! — пожал плечами грузчик, — Кажут, там и так целый зоопарк. С крокодилом! И оранжерея у него тамочки, и казино с фонтаном…

— Крутой хлопец, — уважительно произнес Шендерович, — а как его фамилия?

— Та Лысюк какой-то, — пожал грузчик плечами.

Шендерович увял.

Гиви тактично отвернулся.

— Мишенька, — раздался голос, — Мишенька! Нашелся! Яни! Яничек!

— Варвара Тимофеевна! — оживился Гиви, — вот уж не ожидал! А вы что тут делаете?

— А я Юрочку встречаю! Он сейчас на лоцмане ходит — после того, как вы пропали, его временно понизили. Ну, ничего, его в пароходстве ценят! Аллочка, как вы хорошо выглядите! А мы уж так волновались, так волновались! Боялись, в гарем вас украли.

— Ее и украли, — вздохнул Гиви, — А вы тоже чудно выглядите, Варвара Тимофеевна!

Действительно, Варвара Тимофеевна цвела как пышная августовская роза — в лаковых туфельках на полных стройных ножках, в завлекательно обтягивающей юбке и неописуемой блузке, через плечо перекинута сумочка на ремешке, полные щеки сияют ямочками, глаза горят под аккуратно подкрашенными веками.

— Ох, Яничек и не говори, — вздохнула она, — это я только сейчас оправилась. Поскольку бедную мамочку недавно похоронила — только я уехала, она взяла и преставилась, земля ей пухом! Ну, Юрочка такой поддержкой оказался, такой поддержкой! Мы домик мамин продали, купили небольшую квартирку, в хорошем правда месте, Мишенька, купили — на Садовой, ну, ремонт, то-се, Юрочка все сам, золотые просто руки… Вот только сердце у него в последнее время что-то пошаливает…

Она резко оборвала себя, подняла голову и прислушалась.

— Ва-аренька, — раздалось откуда-то сверху, — Ва-аренька, душа моя!

— О! — обрадовалась Варенька, — вот и Юрочка! Ну, я бегу! Бегу!

Она послала воздушный поцелуй в сторону путешественников, и, цокая каблучками, побежала по дощатому настилу туда, где швартовался небольшой юркий кораблик.

— Вот оно как, — задумчиво произнес Гиви.

— Ты думаешь? — спросил Шендерович.

— Посмотрим, — ответил Гиви.

Он печально огляделся. Их никто не встречал. Аль-Багум, наконец, соизволила сойти на твердую землю, и теперь стояла, презрительно озираясь по сторонам. Ветер срывал с волн барашки белой пены и плевался ими в Аль-Багум. Та недовольно морщила губу. Над молом вопили чайки.

Эх, думал Гиви, вот и кончились чудеса! Кому-то мы были нужны, кто-то следил за нами, охотился! Азаил тот же. Подумать только, сам Азаил! Проник сквозь пространство и время, отыскал Мишу, привел его к Черному камню! Интересно, а кто со мной тогда в темнице сидел? Разиэль? Или, может, сам Шемхазай? Ведь расскажешь, не поверят! И, потом, этот перстень! Интересно, кто мне тогда его подсунул!

— Молодой человек, — раздался чей-то голос, — можно вас на минуточку?

Гиви огляделся. Печальный пожилой еврей сидел на потрепанном чемодане. Чемодан для верности был перетянут бельевой веревкой.

— Это вы меня? — на всякий случай переспросил Гиви.

— Вас, вас. Не поможете ли донести чемоданчик, будьте любезны!

— Куда? — покорно спросил Гиви.

— К выходу, конечно, — удивился старик, — вернее, ко входу. Там ведь таможня, или где?

— Да вроде, там, — устало согласился Гиви.

С непривычки его покачивало на твердой земле. Он оглянулся на Шендеровича — тот хлопотал возле Аль-Багум. На боках верблюдицы клочками топорщилась шерсть — Аль-Багум от перенесенных стрессов взялась линять.

— Дай вам Бог здоровья, — бормотал старик, вприпрыжку следуя за Гиви, — вы такой сильный! И вежливый! Это такая редкость в наше время — вежливый молодой человек!

Гиви расправил плечи.

— Все куда-то едут, едут, — приговаривал старик на ходу, — и кому это нужно, спрашивается! Сидели бы себе дома! Нет, едут! Что они там потеряли, я вас спрашиваю?

— Счастье, наверное, — сказал Гиви.

— Счастье, молодой человек, не зависит от положения в пространстве, — возразил старик, — говорю это вам, как специалист. Сюда, пожалуйста.

Гиви аккуратно поставил чемодан.

— Что пользы человеку в трудах его? — пробормотал старик, — все равно все возвращается на круги своя. Вот, и вы вернулись! С тем молодым человеком и девушкой, я не ошибаюсь?

Он многозначительно смерил взглядом стройную фигуру Алки, которая, притоптывая ножкой, что-то говорила Шендеровичу.

— Красивая женщина, — сказал он уважительно, — Грозная, как полки со знаменами! А вы уверены, что эта дама вам, извиняюсь, пара?

— Уже не очень, — печально ответил Гиви.

— Увы! Мир полон великих светочей и таинств, но человек закрывает их от себя одной маленькой ручкой! Что ж, желаю удачи!

Гиви протянул руку, которую старик ухватил своей птичьей лапкой в бурых старческих пятнах.

— И перстень, будьте так любезны, — сказал старик.

Гиви ошеломленно поглядел на него. На старике были старомодные сандалии с дырочками и брюки, пузырями вздувающиеся на коленях.

— Он же вам больше не понадобится, даю вам слово, — сказал старик.

— Да я верю! — согласился Гиви.

— Ну, так сделайте одолжение!

Гиви стащил с пальца перстень. Он соскользнул легко, словно внезапно увеличился в размерах.

— Вот и замечательно, — проворковал старик, надевая кольцо на подагрический палец, — а то мне пора… и, кстати, насчет Александра Македонского — не только у него был приличный гарем. Он и сам чей-то потомок, я вас уверяю.

— Каждый из нас чей-то потомок, — согласился Гиви.

— Каждый, — кивнул старик, — но не у каждого в пращурах сам мелех Шломо, обладатель перстня, повелевающего джиннами. Ну ладно, мне таки пора, молодой человек.

Он кивнул, поправил бесформенную панаму, с легкостью подхватил чемодан и направился в чрево таможни, где уже громоздилась куча вещей — в том числе небольшая клетка с проржавевшими прутьями. В клетке сидела пестрая птица и чистила клювом перышки. Старик взял клетку в одну руку, чемодан — в другую и деловито, как муравей, поволок куда-то. Гиви какое-то время, разинув рот, смотрел ему вслед.

— Эй, друг, ты чего? — спросил из-за спины Шендерович.

— Ничего, — сказал Гиви.

— Пошли, я все уладил! Там у меня, оказывается, кореш сидит, одноклассник бывший! Ее без карантина пропустят. Вот будет цирк, если я во двор въеду на белой верблюдице, а?

— Или! — сказал Гиви.

— Он говорит, Лысюк, эта паскуда… ты представляешь, сел. В особо крупных размерах. А потом вышел! Откупился, вроде… и ну пошел дела крутить! Ничего! Я ему еще покажу, кто из нас наверху! Слушай, этот малый, на таможке, — Шендерович придвинулся к уху Гиви и интимно зашептал, — он говорит, что сейчас хорошо идут самурайские мечи. Ну, липовые, конечно. То есть, просто деревянные. В общем, всякие причиндалы для восточных единоборств. Шаолиньские бамбуковые посохи, там… Короче, пригоним от китайских товарищей партию, а он поможет реализовать! А?

— Не «а», — твердо сказал Гиви.

— Я еще куплю эту гостиницу, — сквозь зубы процедил Шендерович.

— Ты же царь! — напомнил Гиви, — ты ж из Ирама такие изделия художественные вывез!

— Какие к черту изделия, мне еще бабки отдавать, пока счетчик не натикал печальный и закономерный конец! Паршивая верблюдица эта, будь она неладна! Одна перевозка во столько обошлась! Потом Витька этот, сука, даром что за одной партой штаны протирали… А билеты второго класса? А паспорта наши фальшивые? Это тебе не кот начхал! Ладно, друг, пошли! Шендерович не бросит собрата по престолу одного в порту! Я тебя подвезу! Ах, ты, моя красавица!

Алка с интересом отреагировала, но Шендерович обращался к Аль-Багум.

— Мы что, на верблюде поедем? — в ужасе спросил Гиви.

— А как я ее, на такси повезу? — обиделся Шендерович, — она в такси не поместится!

— Нет, — сказал Гиви, — я, пожалуй, в пароходство пойду. Мне маме телеграмму надо дать. А то она волнуется. Она так плакала, когда я из Тель-Авива звонил!

— Ну, так вечером приходи! — обрадовался Шендерович, — Канатная десять. Ты только спроси где Шендерович, тебе сразу и покажут! Шендеровича всякий знает!

— Не сомневаюсь, — сказал Гиви. — До свидания, Миша.

— До вечера.

— До вечера, — согласился Гиви. — До свидания, Алла.

Алка подала ему прохладную белую руку.

— Уезжаешь, значит, — сказала она задумчиво.

— Это как начальство, — осторожно ответил Гиви.

— Ты знаешь, — задумчиво разглядывая его, проговорила Алка, — я тут подумала… Мне, в общем, тут, в Одессе, особенно ловить нечего. Отдохнула неплохо, ну и ладно. Это ж, все-таки, провинция… То есть, жить тут можно, а вот работать проблематично. А мне диссертацию писать надо.

— Ну, хорошая мысль, — осторожно произнес Гиви.

— Так если я с тобой в Питер поеду? Познакомишь с мамой…

Гиви представил себе Алку, дружелюбно похлопывающую по плечу ошарашенную маму, и зажмурился.

— Если честно, надоела мне эта жара, — говорила тем временем Алка, ласково беря его под руку и подставляя грудь прохладному морскому ветру, — потом, опять же, семитологическая школа у вас хорошая, сын профессора Зеббова угаритский ведет! Ты где живешь, в коммуналке?

— Ага, — сказал Гиви.

— А мама где?

— Тоже в коммуналке, только в другой. У сестры.

— А там сколько комнат?

— Две.

— Ну, мы переедем к ней, в твою комнату тетю отселим, как ее зовут, кстати?

— Натэлла, — мрачно сказал Гиви.

— Тетю Натэллу отселим, тут я квартиру продам, или нет… оставлю, мы будем летом приезжать. А зимой сдавать. А мама пусть с нами живет, это нехорошо, когда пожилой человек отдельно. Ты увидишь, мы с ней поладим!

— Эх! — сказал Гиви.

— Эй, друзья, вы идете? — Шендерович гордо возвышался на Аль-Багум. — Видите вон того лоха? Так я забился с ним на сто баксов, что на ней въеду наверх по Потемкинской! Будете свидетелями!

— Броненосец! — презрительно произнесла Алка, — Потемкин! Бухар эмирский!

— На сто баксов! Гиви, ты слышал? Он сказал!

— Слышал-слышал, — сказал Гиви.

— Я не говорю по-русски.

— Как вы сказали? Я не понимаю.

— Повторите, пожалуйста.

— До свидания.

— Как ни странно, тоже «До свидания».

— Нас обокрали!

— Нет, как это по-турецки… Вчера вечером.

— Где находится ближайший полицейский участок?

Оглавление

Какая история случилась с Варварой Тимофеевной, или Почему Варвара Тимофеевна едет в Турцию

История, рассказанная Шендеровичем Михаилом Абрамовичем, или О частном приложении закона сохранения всеобщего счастья в природе

История Мастера Териона в цепи его предыдущих воплощений, . или О трудных путях высокой магии

История о Шемхазае, или Повесть о соблазне, грехе и раскаянье, . рассказанная у костра Гиви Месопотамишвили предводителю разбойников

История о договоре с Богом, что в незапамятные времена был заключен, расторгнут и вновь заключен, рассказанная Шейхом среди развалин Гиви и Шендеровичу в ночь спасения

Рассказ Гиви об одном неразрешимом деле, поведанный в диване в первый день царствия Шендеровича

История о ложном и истинном величии, Или о том, что мудрость бессильна против коварства, рассказанная Зейнаб-лютнисткой в сердце мира, Ираме многоколонном

История о двух избранниках и об одной любимой, рассказанная в зиндане неким узником

Реклама на сайте