«Никта»

Никта (fb2) - Никта 696K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Георгий Старков

Георгий Старков Никта

Сборник рассказов

Легенда

Жил-был на свете скульптор. Велик был его талант — он мог слепить из комков глины всё, что душе угодно, но особенно ярко его дар проявлялся, когда он делал образы живых существ — зверей, птиц, людей. Созданные им изваяния казались одушевленными, и всякому, кто смотрел на них, чудилось, что вот-вот они моргнут, задышат и соскочат с пьедестала. Конечно, так быть не могло — глиняные скульптуры оставались мёртвыми холодными массами, сколь бы ни искусны были руки мастера. Но с годами слава скульптора ширилась, гордыня его росла, и ему стало казаться, что если он приложит достаточно усилий, то сможет слепить творение настолько удачное, что из иллюзии жизни оно превратится в саму жизнь. Он запасся глиной высшего качества и закрылся в лесной хижине, отказавшись от всякого общения с внешним миром. Целый год художник напряжённо работал, и только потом распахнул двери своего жилища перед посетителями. Вошедшие увидели в центре хижины скульптуру женщины, выполненную с необычайной красотой и изяществом. Когда взгляд касался её, то создавалось ощущение, будто женщина жива и дышит. Все стали восхвалять мастера на все лады, но сам он остался угрюмым: не того результата он добивался, не этого хотел. Опечалившись, он снова выгнал всех и запер дверь. Ещё три года он безвылазно сидел под одной крышей, работая днём и ночью, отвлекаясь лишь на еду, подносимую родственниками, и короткий беспокойный сон. На исходе третьего лета он снял засов с двери. Любопытные, которые первыми зашли в обитель художника, не смогли сдержать восторженных возгласов: перед ними по-прежнему была та же безымянная женщина, но как она изменилась! В сравнении с нынешним образом предыдущий виделся неотесанной глыбой. Всё несло в женщине отпечаток подлинной жизни — от мельчайших ворсинок на коже и складок на длинном платье до искр печали в глубине её глаз. Многие, не сдержав чувств, упали на колени перед гением, но это не развеяло его неудовольствия. Скульптор бесцеремонно вытолкал всех обратно за порог и захлопнул дверь. Люди начали перешептываться, решив, что художник сошёл с ума. Будто подтверждая их догадки, он вновь скрылся от чужих взоров, на этот раз на долгие десять лет. За это время ничего не было слышно о нём, и слава его развеялась; люди забыли о странном ваятеле, тропинка, ведущая к его хижине, заросла травой. Но скульптор не замечал этого, не чувствовал течения времени: окружённый пламенем свечей, он всё трудился над одной-единственной скульптурой. За годы отшельничества волосы его стали седыми, лицо покрылось морщинами, спина сгорбилась. Лишь глаза мастера оставались ясными, как прежде — он видел, что скульптура близка к желанному идеалу, но ещё не достигла его.

В десятом году ослабленный заточением скульптор тяжело заболел. Но даже будучи в горячке, чувствуя, как его тело пылает огнём, художник не прекращал свою работу, внося правки в облик женщины. И однажды вечером, когда огарок последней свечи почти потух, он закашлялся кровью и понял, что его жизнь подходит к концу. Объятый страхом, что его шедевр останется незавершённым, он привстал и потянулся к скульптуре. Но немощные пальцы не успели коснуться глины: очередной приступ жестокого кашля сразил творца, и он упал на холодный пол. Старик в последний раз взглянул на скульптуру в ожидании чего-то, известного ему одному, но ничего не происходило. Мастер разочарованно вздохнул и закрыл глаза. Едва грудь его перестала вздыматься, женщина сошла с постамента. Склонившись над телом своего создателя, она нежно коснулась горячими губами его остывающего лба, потом выпрямилась, движением руки потушила расплывшуюся свечу и вышла из хижины в летнюю беззвёздную ночь.

2014 г.

Восхождение

Зеркало в углу комнаты едва заметно блестело во мраке. Проснувшись, Кэсси какое-то время смотрела на его матовое пятно, ещё не вполне сбросив дрему, потом осторожно потянулась. Суставы хрустнули и заныли, и это был какой-никакой добрый знак: руки ещё не потеряли чувствительность.

Оказывается, за ночь она совсем отбила одеяло у Леона. Теперь тот лежал без укрытия, свернувшись калачиком и уткнувшись головой ей в шею. Кэсси осторожно села на кровати, стянула с себя холщовый кусок ткани и накрыла им Леона. Делая это, она коснулась локтя парня своей ладонью и почувствовала на его коже пупырышки от холода. В бараке было прохладно — видимо, огонь в печи ночью не поддерживали, и он давно погас. Кэсси нахмурилась, вспоминая, кто должен был отвечать за огонь. Её черёд был пять… нет, шесть дней назад, стало быть, прошлой ночью был черёд Винии. Ну, тогда всё ясно. Эта безответственная девчушка уже не в первый раз не выполняла обязанности, а потом делала большие голубые глаза в слезах: «Ой, я просто крепко сплю и не могу заставить себя проснуться ночью вовремя… Простите, пожалуйста, я больше не буду!». И что с неё возьмёшь? Хорошо хоть, что сейчас не зима.

Нарождающееся раздражение быстро схлынуло, когда Кэсси встала с кровати и отметила, что пятки, соприкоснувшиеся с мёрзлыми досками пола, не отозвались даже слабым покалыванием. К чему нервничать по пустякам — всё это уже не имеет никакого значения.

Она подошла к окну. Сквозь обильные просветы на рваном занавесе пробивался совсем уж скудный свет: было ещё очень рано. Сняв занавес, Кэсси убедилась, что заря только занимается и ущербная луна ещё вовсю льёт жёлтый свет на нагромождение бараков. Далеко на каменных городских стенах ещё не погасли огни постовых автоматонов. На дороге рядом сцепились в схватке два бездомных пса. Без лая и визгов они набрасывались друг на друга и отходили назад, издавая негромкие утробные рычания, полные холодной ярости. В стороне от них на земле лежало что-то тёмное — то ли кусок мяса, то ли кость. Видимо, это нечто и стало причиной раздора животных.

Слишком, слишком рано. Может, снова лечь? Чем заняться в такую глухую рань?

Нет, сказала себе Кэсси. Нельзя вновь засыпать. Зачем спать, если ты всё равно скоро погрузишься в вечный сон. Вот уже ноги помаленьку отнимаются — значит, остаётся всего ничего, самое большее пара месяцев. Инфекция безжалостна. Выживших не было и не будет.

Что ж, если бодрствовать, то для начала хорошо бы зажечь лампу.

Сменив ночную рубашку на платье, которое когда-то было синим, но по изношенности почти потеряло цвет, Кэсси вышла из комнаты. Коридор был длинным и узким, он пронизывал барак насквозь и обоими концами упирался в двери выхода. В середине коридора стояла большая печь, за которой не уследила треклятая Виния. Будь в печи хотя бы слабое пламя, Кэсси не пришлось бы идти в темноте. Впрочем, это ей было привычно — она могла пройти в любой угол барака с закрытыми глазами.

Подходя к печи, Кэсси услышала характерные слабые щелчки. Ага, значит, она не первая сегодня покинула кровать. Кому-то этим холодным утром тоже не спится.

Кресало вновь чиркнуло по кремню. На этот раз звук получился громче, и во мраке вспыхнул сноп оранжевых искр, на мгновение осветив вязанку дров в печи. Искры быстро погасли, но дело было сделано: часть из них попала на трут, подложенный под дрова, и тот быстро воспламенился. Огонь коснулся сухого дерева, которое с готовностью затрещало. Человек, сидящий на корточках у печной дверцы, убрал огниво в карман и поднёс ладони к занимающемуся пламени вплотную, потирая их друг о друга.

— Доброе утро, Айв, — сказала Кэсси. Горб на спине человека, отчётливо видный в колеблющемся свете, не оставил сомнений, кто это может быть.

— Для кого-то, быть может, и доброе, — ворчливо отозвался Айв, не оборачиваясь. — Да только вот точно не для меня. Знаешь, что мне снилось, Кэсси? Будто я лезу по верёвке на стену Колонии, чтобы пробраться на ту сторону, и меня за этим занятием сцапали фиджи. Вот так взяли стальными клешнями за шиворот и поволокли назад, — он скрючил длинные пальцы и резко обхватил ими себя за бока. — Я брыкаюсь, кричу, но толку нет. Завели они меня в одну из своих башен в комнату без окон, только эти их мерзкие зелёные лампы слепят глаза. Подтащили к большому чану, я гляжу — а там вода до краёв. Да только не обычная, а мёртвая. Дымок от неё поднимается ледяной, щеки мне обжигает. Представляешь?

— Ужас какой, — посочувствовала Кэсси, подбирая одну из лучин, разбросанных по полу.

— Потом ещё одна клешня хвать меня за затылок и макает головой в этот чан. Я чувствую, как всё лицо немеет, и думаю, всё уже — конец, жизнь-то кончена. И тут проснулся, а лицо и правда разве что инеем не покрылось. С каждым дыханием изо рта белое облачко выходит, пальцы в сосульки превратились, — Айв наконец повернулся и злобно посмотрел на Кэсси единственным глубоко посаженным чёрным глазком. — Так ведь и замёрзнуть во сне недолго. А всё из-за чего? Из-за твоей безалаберности, девочка! Я, хоть и уродец уродцем, но пока помирать не хочу, так что имей это в виду и будь добра вовремя подбрасывать дровишек в это чёртово жерло!

Усмехаясь, Кэсси встала на колени у печи рядом с Айвом и поднесла кончик лучины к пламени:

— Ты бы поберёг своё красноречие для Винии. Это она проспала своё дежурство. А меня, как и тебя, выгнала с постели холодища. Когда это я давала огню гаснуть в свою смену? Не обижай, Айви.

— Виния? — Айв растерянно моргнул и тут же снова насупился, моментально сменив предмет своего гнева. — Бестолковое создание! Будь моя воля, давно бы выкинул её на улицу. Когда-нибудь она всех нас угробит, помяни моё слово. Устроит пожар, или навлечёт на нас гнев автоматонов, или приведёт в барак не тех людей — грабителей и убийц, почему нет? Кто только за её юбкой не волочится. Ох, если бы только я всё решал, то…

— … то во всём бараке жил бы ты один, знаем-знаем, — Кэсси ласково похлопала Айва по плечу и поднялась с зажжённой лучиной. — Ты, главное, дождись, когда Виния проснётся, не растрать весь запал тут впустую.

— Дождёшься тут, когда она соизволит проснуться, — фыркнул Айв, кривя почти безгубый рот. — Наверняка будет дрыхнуть до полудня.

— Нет, сегодня у Винии утренняя работа, должна вовремя встать. Ну… и мне тоже скоро пора выходить, — Кэсси сама удивилась, каким фальшивым стал внезапно её голос, когда она произносила последние слова. Впрочем, Айв, ожесточенно потирающий озябшие щёки, ничего не заметил.

Кэсси пошла обратно, подсвечивая себе путь дымящейся лучиной. Айв за её спиной остался вздыхать в глубокой скорби. Конечно, немного жалко Винию, что с утра её в коридоре будет ждать такой сюрпризик, но она всецело сама виновата. Айв вечно преувеличивает свои страдания, но всё же его комната одна из самых дальних от печи, и он (да и не только он) запросто мог простудиться ночью, а то и, не ровен час, схватить воспаление легких. А с такими вещами не шутят. Виния заслужила хороший разнос, а уж горбун мастер адресно разливать желчь — будет пилить её, пока у девчушки уши не свернутся в трубочку и она не взмолится о прощении. Что ж, авось в следующий раз ответственнее будет.

В комнате Кэсси зажгла от лучины масляную лампу на столике. Масла, серого и прогорклого, в ней осталось на самом дне, но до рассвета продержится. Когда на кончике фитиля возгорелось ровное мягкое пламя, Кэсси облизнула кончики пальцев и потушила лучину, которая продолжала чадить. Сделала это немного неловко — перед тем, как сгинуть, тлеющий огонёк лизнул подушечку большого пальца, но боли Кэсси не почувствовала. Плохо. Она поднесла палец ко рту, сжала мякоть подушечки между зубами и чуть сдавила её. Ничего. Кэсси сжала челюсти сильнее, зубы впились в кожу так сильно, что ещё немного, и закапала бы кровь. Палец остался нечувствительным.

Кэсси вдруг стало очень страшно. Закружилась голова, и она почти рухнула на кровать, лишь в последний миг удержавшись от порыва крепко прижаться к спящему Леону и разрыдаться. Вместо этого она крепко сжала виски ладонями, закрыла глаза и принялась раскачиваться взад-вперёд: так она делала с детства, когда чувствовала, что вот-вот потеряет контроль над собой. Если при этом дышать очень ровно и стараться очистить голову от мыслей, то паника отступит…

Что хорошо: приём сработал и в этот раз — она быстро успокоилась. Что плохо: предательский скрип кровати, когда она опустилась на неё, разбудил Леона. Оторвав руки от головы и размежив веки, Кэсси увидела, что парень лежит на боку и внимательно смотрит на неё.

— Ещё рано, — сказала она ему. — До первого гудка есть время. Можешь поспать.

— Я выспался. И мне приснился очень интересный сон. Рассказать?

— Может, не стоит? Когда я ходила за лучиной, кое-кто мне уже успел поведать о своём интересном сне. Если твой сон был таким же, то после ваших рассказов меня саму сегодня будут кошмары мучить.

— Нет, — улыбнулся Леон. — Мой сон совсем не страшный. Он мне понравился, и тебе понравится, я уверен.

Кэсси картинно вздохнула, легла на кровать рядышком с Леоном и положила левую руку — ту, палец на которой ещё не потерял чувствительность — ему на грудь, прикрытую одеялом:

— Ладно, выкладывай. Но если я испугаюсь…

— Да не испугаешься. Ты ведь бывала на Белотравном поле?

— Это под скалами, где Герцог и Герцогиня? Когда я была маленькой, иногда мы там играли в мяч.

— А на скалы лезть не пробовали?

— Конечно, нет! Кому охота потерять голову? Там же наверху эти поганые фиджи на каждом дюйме. Честно говоря, даже на поле нам было не по себе. Если мяч подкатывался слишком близко к скалам, мы не осмеливались подбирать его — он там так и оставался лежать.

— Ну и зря. Фиджи просто следят, чтобы никто не взбирался по скалам выше определённой высоты. Вот тогда они и атакуют нарушителей. А до этого можно хоть буги-вуги устроить у скал под ними, и им будет всё равно.

— Что устроить? — не поняла Кэсси.

— Буги-вуги. Это танец такой. Я в книжке читал.

— Ты умеешь танцевать этот буги? — Кэсси приподнялась на локтях. — Покажи мне!

Леон смущённо почесал нос:

— В той книге не было рисунков. И вообще, она была не про танцы, просто герои увидели, как люди танцуют буги-вуги. Это что-то быстрое и весёлое, больше я не знаю. Мне слово тогда понравилось, вот я и запомнил.

— А о самом танце там ничего не было? О движениях?

— Нет, я бы помнил. Так что я хочу сказать — фиджи можно не бояться, если не лезть слишком высоко. Мы с ребятами выяснили это, когда были подростками, и с тех пор время от времени взбирались вверх. Там есть места, с которых вид на Колонию просто обалденный, а ещё мы обнаружили парочку пещер. Правда, все они неглубокие, и внутри нет ничего интересно, только камни.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Так ведь в своём сне я был там, в одной из этих пещер. Мы её называли «пещерой Клиффа», потому что Клифф из наших первым на неё наткнулся. Была там и «пещера Леона», но она находилась повыше. Я бы даже сказал, намного выше.

— Хвастунишка, — улыбнулась Кэсси.

— Ну уж нет, это чистая правда.

— Ладно, верю. Итак, во сне ты в «пещере Клиффа», а совсем не Леона…

— Да, именно. Но я там не один, а с тобой.

— Что мне там делать? Я в жизни никогда не лезла на скалы. В Колонии и без того хватает способов умереть.

— Но во сне ты как-то попала туда со мной. И тебе в пещере очень нравилось. Ты была там счастлива.

— Конечно, большое счастье — камешки увидеть, — Кэсси развеселилась.

— Это не из-за камней, — сказал Леон. — Понимаешь, там, во сне…

Он смутился, замолк, и его взгляд стал каким-то отстранённым, будто он о чём-то задумался. Кэсси залезла рукой под одеяло, отыскала его руку и сплела его пальцы со своими:

— Ну же, что там было? Ты обещал меня не пугать, но если будешь так молчать, то я испугаюсь.

— Это была не просто пещера. На вид ничего особенного в ней не было, но мы откуда-то оба знали, что это место волшебное. Там могли происходить чудеса. И… — Леон опять запнулся, но, поймав строгий взгляд девушки, продолжил:

— Во сне пещера исцелила тебя от болезни.

Они оба замолчали, вслушиваясь в далёкое потрескивание пламени в печи и чувствуя, как студёный воздух в комнате медленно сменяется тёплым, пахнущим древесным дымом. Свет из-за окна стал из мутного едко-красным.

Наконец, Кэсси сказала:

— И правда, какой чудесный сон. Хотела бы я тоже такой увидеть.

Он погладил её по плечу:

— Когда я проснулся, то видел, как ты…

— Леон! — она отстранилась от него. — Ты обещал не заводить об этом разговор! Со мной пока всё нормально, понятно?

— Но мне было бы легче, если бы я знал, насколько…

— Нет, не было бы, — резко сказала Кэсси, не понимая, на кого она злится больше: на Леона с его сопливым расчудесным сном или на себя — за минутную слабость, которая позволила ему увидеть её хнычущей девочкой. Последние дни ей удавалось скрывать от него страшные звоночки одерживающего верх недуга — все эти внезапные головокружения, тошноту, судороги, приступы озноба… Казалось бы, зачем мучительные попытки сохранять непринуждённую улыбку на лице даже в худшие мгновения — ведь Леон прекрасно знает, что она больна и скоро умрёт. Но Кэсси казалось, что если она не даст инфекции сломить свой дух и не выкажет слабость, то та рано или поздно отступит. И какая ирония — её защита дала трещину в тот самый миг, когда страдания, причиняемые проникшей под кожу заразой, отошли на задний план. Она терпела боль и дурноту, стерпела бы много больше, но не вынесла страшного равнодушия собственной плоти.

Леон что-то хотел сказать, он тянулся к ней, но тут заревел гудок, заставив их обоих замереть на кровати.

Первый гудок всегда бывал самым страшным. Он возвещал о конце ночи и начале нового дня, вырывал засонь из убежища их сладких видений. Он не нарастал постепенно, набирая силу и уверенность, как второй и третий гудки, а включался сразу во всю мощь тысяч широко раззеванных металлических глоток, развешанных по всей Колонии. Первый гудок не пытался вывести какой-то мотив, как последующие, не менял тона, не делал перерывов. Бесконечный, надрывный, чугунный вой — ААААААААААААААААААА — который мог разбудить мёртвых в их гробах. Он срывал листья с полумёртвых гигантских кедров на тёмных аллеях, заставлял шарахаться тучи во все стороны, лишал слуха и души воронье, порхающее над городом. Даже металлические арнольды, казалось, вздрагивают от гудка, что уж говорить о людях. Оставалось только стиснуть зубы и ждать прекращения гудка, ждать, как избавления от сверлящей зубной боли, как благословения свыше.

Когда долгий гудок прекратился и в ошеломленном городе повисла гулкая тишина, Кэсси обнаружила себя мелко дрожащей всем телом, будто весь холод сегодняшнего утра, на который бедовито жаловался Айв, всё это время медленно подбирался к ней и вдруг стиснул в крепком объятии. Не вырваться, не спастись. Она беспомощно посмотрела на Леона, и тот привлёк её к себе под одеяло, где было тепло и хорошо, стал целовать её шею и говорить те слова, которые были сейчас необходимы, чтобы сердце у неё не разорвалось от чернейшего отчаяния. Хотя горькие слёзы так и норовили брызнуть из-под век, Кэсси сумела не расплакаться. Она слушала Леона, кивала, отвечала на его поцелуи, шептала, что любит его — и он тоже говорил, что любит её, что никуда её не отпустит, что они всегда будут вместе. Она касалась его руками и ногами, теми самыми, которые скоро должны были отмереть. Так они и лежали, укрывшись дырявым одеялом с головой, пока барак вокруг них просыпался, приходил в шевеление, и люди в комнатах нехотя вставали, облачались, выходили в коридор и собирались на завтрак возле печи, на которой толстая Фрида уже начала варить в огромном блюде утреннюю кашу.

И как-то в ходе разговоров полушёпотом само собой решилось, что они сегодня отправятся вдвоём на Белотравное поле посмотреть на скалы, а может, даже — это предложил Леон, Кэсси промолчала — забраться на них, если там с его последнего визита ничего не изменилось. Уж он-то знает вдоль и поперёк все пути подъема и проведёт её самой безопасной дорогой до места, откуда вся Колония до дальних стен видна как на ладони. Кэсси, которая резонно полагала, что в любовании видами их родного поселения удовольствие может найти лишь человек очень странных вкусов, снова ничего не сказала. Но сама идея похода на поле, где она кидалась резиновыми мячиками ещё будучи маленькой девочкой, была неплохая. Каждое утро ей приходилось уходить из барака «на работу», чтобы не вызвать подозрений у жильцов, и ей до смерти надоело шататься по берегу донного канала, отбиваясь от летучих мышей и мутантов-попрошаек. Присутствие Леона скрашивало это времяпровождение и обеспечивало безопасность — без молодого крепко сложенного спутника Кэсси наверняка давно бы валялась на дне канала с перерезанным горлом (в свете её недуга это не виделось таким уж ужасным несчастьем, но уходить прежде времени, да ещё и таким образом, не хотелось). Зато берег канала был местом, куда реже всего заглядывали арнольды, которые, заметив голографическое клеймо, непременно поинтересовались бы, почему житель третьего класса не присутствует на рабочем месте в отведённое для этого время.

Сначала они поели вместе со всеми каши, которая, как обычно, слиплась в гигантские комки. Леона давно знали в бараке, и высокий доброжелательный парень с прииска нравился большинству местных обитателей. Не всем, конечно, но такие брюзги, как Косой Джо или Айв, погоды не делали. А уж девушки в Леоне души не чаяли. Даже у Фриды в глазах зажигался мечтательный блеск, когда она поглядывала на Леона, наваливая из черпака каши в его тарелку.

Виния, как обычно, явилась ближе к концу завтрака, когда люди стали разбредаться, чтобы уйти на работу. Айв, вороном восседающий на длинной деревянной скамейке на самом краю и давно вылизавший свою тарелку дочиста, воззрился на девушку единственным глазом, как хищник на добычу; его и без того широкие ноздри, казалось, заняли половину лица. «Сейчас начнётся», — подумала Кэсси и втихаря толкнула Леона под бок, сигнализируя, что пора уходить. В очередной раз с утреца насладиться картиной, как язвительный горбун рвёт и мечет, не было никакого желания. Удаляясь, она слышала его высокий скрипучий голос, вопрошающий: «А ты знаешь, что мне сегодня снилось, Виния, золотце?».

Рисковать порвать своё единственное платье о выступы камней Кэсси не могла (а что-то ей подсказывало, что ей придётся сегодня познакомиться поближе со скалами, нависающими над Белотравным полем), так что, пока парень ходил в отхожее место, она облачилась в рабочую форму — мешковатые брюки из чёрной ткани и красную блузку с длинными рукавами. Леону не понравится, зато арнольды авось не будут сильно приставать, если засекут её. Можно им сказать, что её откомандировали в другой цех, вот она и идёт туда.

Одевшись и потушив лампу, Кэсси подошла к зеркалу, по поверхности которого шла трещина в виде неряшливой буквы Y, и поправила волосы. Вид её самой в этой странной двухцветной упаковке (иначе и не скажешь) привёл девушку в замешательство. До этого она все десять лет надевала униформу в раздевалке в цеху, а там зеркал не было. Это не было установленным правилом — многие девушки из дома приходили в рабочей одежде, но не Кэсси. Так она привыкла: вне стен цеха она — сиротка Кэсси, просто Кэсси, и, пожалуйста, не зовите её этим дурацким полным именем Кассиопея; а в цеху — очередная красно-чёрная стерилизаторша, дурочка, которая за сходную цену продаёт тело машинам, обречённая рано или поздно поплатиться за своё легкомыслие. Инфекция косила стерилизаторш из года в год, да и трудно ожидать чего-то иного, когда работа твоя заключается в безропотном глотании всего, что тебе поднесут металлические щупальца. Большинство деталей были мелкими и закругленными, но не все — оттого язык и губы вечно были в порезах, а когда Кэсси ловила простуду, то вместе с надсадным кашлем из горла вылетали кровавые брызги. Ноющие боли в трахее, хрипота в голосе и вечное несварение желудка — всё это было неприятно, но выглядело пустяком в сравнении с риском поймать инфекцию. Тысяча деталей, проходящих через желудок, могли не нанести вреда, но попадается одна, с виду такая же обычная стальная блестяшка — втулка там, гайка или закругленная скоба, — и она заражена гадостью, которая, в отличие от втулки, не спешит выкатываться по желобу, подключенному к пищеварительному тракту, а попадает в кровь. И у тебя остаются считанные месяцы.

Не сводя глаз с зеркала, Кэсси зачарованно потеребила кармашек красной рубашки на животе справа от пупка. Кармашек был на липучке, и она легко могла открыть его и увидеть на своей коже чуть выступающий овал желоба и венчик выводящего клапана. Именно эта тошнотворная даже на вид штука, которую ей вживили десять лет назад, кормила её все эти годы после гибели родителей. Иначе обитать бы ей в подземных трущобах, куда солнце не заглядывает вовсе, и люди рождаются, живут и умирают, так и не увидев малейший лучик света. Это если они в младенчестве не идут на корм хищным мутантам, для которых нижние уровни города — настоящее раздолье. Другой вариант — влиться в плотные ряды чумазых малолетних проституток окраинных районов, которые, по слухам, часто заканчивают жизнь не лучше, чем неудачливые младенцы. И в том и в другом случае к шестнадцати годам её тело утонуло бы в городском отстойнике, но Кэсси продержалась куда дольше — спасибо отменному здоровью с рождения, благодаря которому она прошла строгий отбор на заветное место. По меркам Колонии достижение двадцати пяти лет девушкой, оставшейся в подростковом возрасте без родителей и крова, было настоящим подвигом. Так что Кэсси не была в слишком большой обиде на судьбу. Единственное, что она находила глубоко несправедливым — почему это должно было случиться сейчас? Почему не годом раньше (тогда она не была знакома с Леоном) или годом позже? Именно сейчас, когда она впервые влюблена, но не успела толком вкусить этой, пожалуй, единственной причины, которой можно оправдать влачение жалкого существования, инфекция решила с ней разделаться. Хорошо ещё, что эта гадость не передаётся другим людям — иначе даже оставшийся крошечный срок ей не было бы суждено провести с любимым человеком…

Раздался второй гудок. Он то затухал, то набирал громкость, был неприятно-дребезжащим, но был лишь бледным подобием первого — просто напоминание, что за тебя твою работу никто делать не собирается. Кэсси отошла от зеркала, и вовремя: дверь открылась, показался Леон. Вопреки её ожиданию, ничего про одежду говорить он не стал, лишь спросил:

— Ну что, идём?

— Идём, — ответила Кэсси.

Путь от бараков до Белотравного поля был не самым близким, к тому же нельзя было идти напрямую: приходилось огибать центральные и рабочие кварталы, чтобы не нарваться на арнольдов. День выдался пасмурный, и красное солнце, скрытое за скалистыми тучами, давало сумеречный свет с рубиновым оттенком: белый цвет в таком освещении выглядел розовым, чёрный — бордовым. Каменные черепа, недобро взирающие на прохожих с крыш административных зданий, казались покрытыми кровью. Вдалеке проволочные шпили уже начали искриться и извергать зелёные ветвистые молнии, которые подхватывались верхушками башен-генераторов в виде женских голов с развевающимися волосами (Кэсси доводилось смотреть на них вблизи — это было страшноватое зрелище: при каждой вспышке глаза женщин блестели, словно они вот-вот оживут).

После второго гудка улицы наполнялись людьми, спешащими на работу. Чёрные рты сундукообразных бараков и домов из серого камня (в них жили те, кому посчастливилось дослужиться до жителя второго класса) выплевывали наружу под холодное небо рабочих, сеятелей, шахтёров, грузчиков, пекарей, виноделов, наёмных саморубов, проституток… Люди смешивались в пёстрые потоки, которые лились по улицам-венам, становясь живой кровью Колонии. Кровь, которая текла из центра в окраины, была тёмной, старой, отработанной, потерявшей надежду, а кровь, двигающаяся во встречном направлении — быстрой, молодой, уверенной, что в этом городе, задыхающемся в нечистотах под гнетом автоматонов, можно жить и искать своё счастье, не сгинув бесславно в одном из стоков-капилляров.

Под ногами хрустел сухой мох. Местами он наглел до того, что оплетал стены так, что камня под мхом не было видно — одни жёсткие коричневые волосинки. Это курчавая напасть была бедой всего города. Дома, которых сердобольные хозяева пытались избавить ото мха, выделялись большими чёрными пятнами копоти на стенах: рвать мох было бесполезно, через неделю заново отрастёт, оставалось только палить, но на это решались немногие — так всё жилище недолго сжечь.

Леон шёл по улицам своей привычной легкой походкой, держа Кэсси за руку. Обычно ей не составляло труда угнаться за ним, но не этим утром: ступни не желали ей повиноваться, и приходилось буквально тащить себя вперёд, поджав губы. Положение усугублялось тем, что в окольных кварталах жители на мох давно махнули рукой — здесь это было самым меньшим из бедствий, — так что ноги на каждом шагу по щиколотки увязали в хрусткой мерзости, которая цеплялась за обувь своими крошечными щупальцами. Кэсси должна была либо попросить Леона шагать медленнее, либо рано или поздно свалиться с ног. Но она ничего не сказала, и когда они шли вдоль очередной улочки у кольцевого канала, где воздух весь пропах тухлой рыбой и солью, Кэсси с ужасом почувствовала, что падает. Ступни провалились в мох и там застыли, решив отдохнуть без ведома хозяйки, а Кэсси уже успела перенести вес тела вперёд, намереваясь сделать очередной шаг.

— Леон… — выдохнула она и повисла у него на руке. Он тут же остановился, подхватил её и легко выдернул из ловушки мха.

— Ты устала? Отдохнём немножко? — на его лице появилось участливо-беспокойное выражение, за которое ей захотелось надавать ему пощечин. Так смотрят на тех, кто на смертном одре, испрашивая у них последнюю волю.

— Нет-нет, — Кэсси замотала головой. — Просто этот дурацкий мох… Пойдём, совсем немного ведь осталось.

Она посмотрела на Леона взглядом, которому научилась за десять лет выживания среди незнакомцев — «я-всё-решила-и-так-оно-и-будет-а-ну-мать-твою-уйди-с-дороги», — но наткнулась на такой же жёсткий бессловесный ответ: «Хватит держать меня за дурачка». Долю секунды они воззрились волками друг на друга, не отпуская рук, и это, пожалуй, было первой их настоящей перебранкой за время отношений — даром что слов они не использовали вовсе. Но тут за углом, где переулок делал резкий поворот, раздалось хорошо знакомое обоим жужжание приводов, и ссора кончилась, не начавшись: они оба отпрянули друг от друга, вытянулись в струнку, нацепили на лица маски безразличия. Автоматоны не любили проявления эмоций у собеседников.

Кэсси не раз приходила в голову странная мысль о красоте арнольдов. Казалось бы, рыскающие по городу стальные пауки высотой в два человеческих роста, которые способны за миг пронзить тебя острым копьём, не должны вызывать ничего, кроме страха и отвращения, но в каком-то смысле они были грациозными. Их металл не ржавел, не пачкался, не покрывался пылью и всегда оставался нежно-серебристым, а уж в солнечный день и вовсе слепил глаза, как драгоценный камень. Движения, сопровождающиеся мерным жужжанием, были плавными и точными — пауки не делали ни одного лишнего шевеления. Те, кто видел их в бою, рассказывали, каково это: полный покой, ничто не предвещает беды, потом вдруг мгновение урагана — и всё кончено. Кровь с лезвий сдувалась горячим воздухом, и паук вновь обретал своё небесное сияние.

Вот и этот арнольд, который выскользнул из-за поворота, перебирая тонкими конечностями, смотрелся неуместным в этом грязном местечке, заросшем мхом. Он сразу направился к Кэсси и Леону, чуть ускорившись. Головы у автоматона не было — всё его тело состояло из кубического корпуса, к которому подсоединялись «лапы» и копья. Отводить взгляд от корпуса при приближении арнольда не советовали, так что Кэсси, почти не мигая, уставилась на две чёрные буквы на серебристой поверхности. «A. R.».

«Вот и попалась, — думала она с досадой. — Сейчас возьмёт меня за шкирку и отконвоирует на работу. Прощайте, вольные деньки».

Из отверстия на корпусе автоматона вырвался тонкий зелёный луч и молниеносно прошёлся по девушке с макушки до пяток, чуть задержавшись у голографического клейма под правым ухом. Когда луч попал Кэсси в глаза, перед взглядом начали плавать большие зелёные пятна.

Луч скакнул от Кэсси к Леону. Тот с виду оставался совершенно спокойным — на его губах даже играла лёгкая полуулыбка. Автоматон просканировал его, и Кэсси уже было начала думать, что по какому-то невероятному везению всё обошлось без проблем, но тут луч прошёлся по Леону второй раз, потом третий. Улыбка парня поблекла. Кэсси сглотнула слюну. Возвышающийся перед ней механический паук быстро перестал казаться ей красивым — лишь бездушное нагромождение металла и электроники, созданное когда-то с единственной целью: убивать.

Из корпуса арнольда раздалось негромкое постукивание — он печатал сообщение. Через секунду из прорези на передней части вылезла бумажка и повисла вниз. Леон осторожно сделал шаг вперёд, протянул руку, оторвал её и стал читать. Кэсси не смогла сдержать любопытство, хотя ей было не по себе. Она подошла к Леону и тоже прочитала текст, отпечатанный жирными чёрными буквами:

ГРАЖДАНИН, ПОЖАЛУЙСТА, НАЗОВИТЕ ВАШЕ ИМЯ, ФАМИЛИЮ, ГРАЖДАНСКИЙ КЛАСС И РЕГИСТРАЦИОННЫЙ НОМЕР (В УКАЗАННОМ ПОРЯДКЕ).

— Леонтин Блюкамп, житель третьего класса, сто пятьдесят три-девяносто восемь-тридцать три, — Леон говорил медленно и разборчиво, как и полагается при общении с автоматонами.

И почти без паузы — снова нетерпеливое постукивание. Прорезь выплюнула очередное сообщение:

М-Р БЛЮКАМП, ПОЖАЛУЙСТА, СООБЩИТЕ ПРИЧИНУ ВАШЕГО ПРЕБЫВАНИЯ В ДАННОЙ МЕСТНОСТИ В ДАННОЕ ВРЕМЯ.

На лице Леона отразилось полное непонимание ситуации. Кэсси была уверена, что и она сама выглядит совершенно потерянной.

— Обычная прогулка. Я в отпуске, так что не хожу на работу. Это ведь не запретная территория?

Последний вопрос, пожалуй, вырвался сам собой из-за отчаяния — арнольды никогда не реагировали на реплики, которые не были ответами на заданные ими вопросы.

На этот раз автоматон не спешил печатать карточку. Повисла тишина, нарушаемая лишь лаем бродячих собак где-то в улочках и далёкими громовыми раскатами у башен-генераторов. Ветер со стороны канала усилился, рыбная вонь стала почти невыносимой. Кэсси смотрела на смертоносное копьё, занесённое высоко над корпусом. Ей показалось, или оно дрогнуло, готовясь к броску?

… всё-таки показалось. Постукивание повторилось, из недр механизма арнольда появилось ещё одно сообщение, на этот раз совсем короткое. Когда Леон протянул за ним руку, Кэсси увидела, что его ладонь блестит от пота.

ИЗВИНИТЕ ЗА БЕСПОКОЙСТВО.

Паук развернулся на месте одним текучим движением и стал удаляться. Ни один бегун, даже самый быстрый в мире, не смог бы за ним угнаться — Кэсси не успела опомниться, как арнольд уже свернул за поворот, взмахнув в последний раз своими лапами-спицами, и как будто его и не было вовсе.

— Что это было? — тихо спросила она скорее у самой себя, чем у Леона.

— Понятия не имею, — он тоже говорил почти шёпотом, хотя рядом уже никого не было. — Раньше они мной никогда не интересовались… Что ж, всё когда-то бывает в первый раз, — он рассмеялся, но смех получился неестественным, похожим на всхлип. — Ты испугалась?

— Как тут не испугаться? — Кэсси схватила Леона за руку, будто боялась, что он сейчас исчезнет. — Если бы он стал допрашивать меня, это ладно — прогульщица… Но зачем он к тебе-то прицепился?

— Может, просто проверял? По программе им каждый день нужно проверить столько-то прохожих.

— Не знаю… На одну секунду я подумала, что он тебя убьёт.

Леон улыбнулся, несмотря на то, что лицо его ещё оставалось бледным:

— Зачем меня убивать? Меня убивать не за что. И знаешь, что я подумал? Не знаю, что там у этой железяки переклинило, но даже хорошо, что он отвлёкся на меня — потому что иначе он бы тебя точно поволок на работу, и день был бы потерян. Так что всё не так уж плохо!..

Белотравное поле было именно тем, на что указывало его название — широким полем, будто тронутым инеем, но здесь это был цвет самой травы. Городские каналы, по которым текла грязная жижа, здесь объединялись в одно большое русло, утекающее куда-то в скалы. Куда именно, узнать было невозможно: канал был перегорожен массивной решеткой, через прутья которой не пролезла бы и мышь. По ночам вода в канале едва заметно светилась зеленым химическим огнем. Она распространяла по окрестностям едкий запах щелочи, и трава, растущая на поле, рождалась белесой и поникшей. Зато тут не было мха, пожирающего город — даже удивительно, что существовало нечто, чего это растение не смогло стерпеть.

Запах вызвал в Кэсси двоякие чувства. С одной стороны, он немедленно пробудил в ней ворох воспоминаний о тех днях, когда она наравне с другими сорванцами гоняла здесь наполовину сдувшийся мяч, и она не смогла сдержать улыбку. С другой — ну какими же дурачками нужно было быть, чтобы почти ежедневно приходить сюда и надышаться этим ядом? Все они явно расплатились одним-двумя годами жизни за те весёлые часы, проведённые здесь. Впрочем, трудно найти вещь, стоящую дешевле, чем какая-то пара лет жизни в Колонии. Ей ли не знать.

Леону аромат ностальгии явно не доставил удовольствия. Он поморщился, инстинктивно потёр нос и указал пальцем наверх:

— А они выглядят хуже, чем я помню.

Скальная гряда поднималась почти отвесно и исчезала где-то в красном мареве, и головы исполинов казались подернутыми дымкой. Две фигуры высотой в сто человеческих роста врастали в камни, и трудно было понять, где их плоть перетекает в серый камень. Герцог и Герцогиня. По легенде, они некогда основали этот город посреди бесконечной мёртвой пустоши и правили им сотни лет. Тогда гиганты были красивы и могущественны, ни один людской ум не мог сравниться с их мудростью, но отведённое им время давно вышло. Теперь они наполовину истлели, наполовину окаменели, их головы глядели на Колонию пустыми глазницами. Больше всего досталось Герцогу: от его лица почти ничего не осталось — что не слилось со скалой, то выклевало воронье, а в полости черепа свило себе гнездо. Герцогиня выглядела немного лучше. Удивительно, но за все эти века её пышная коса пшеничного цвета удержалась на месте и не была растащена клочьями. Даже сейчас, когда половина лица превратилась в уродливое серое месиво, одного взгляда хватало, чтобы понять, как она в своё время была красива. Кэсси с сожалением увидела, что шея Герцогини вконец осыпалась и едва держит массивную голову. Леон был прав: время всё больше не щадило останки бывших самодержцев.

— Скажи, вы же не были настолько глупыми, чтобы лезть на скалы рядом с ними? — спросила Кэсси. — Или настолько?

— Конечно, нет! Все боялись их до одури, даже разговаривали потише, чтобы они вдруг не ожили и не наказали нас как следует за наши шалости, — Леон усмехнулся. — Нет, мы взбирались вон там.

Там, куда он указал, скалы действительно выглядели менее гладкими: много провалов, выступов, острых краев. Пожалуй, при должной сноровке отчаянному подростку, желающему доказать свою смелость, и впрямь можно найти достаточно ухватов и опор, чтобы карабкаться наверх. И в то же время так легко было представить, как очередной камень под ногами мальчишки предательски шатается, падает вниз, а за ним с воплем летит сам смельчак…

Леон направился к скалам. За ним, ступая по белой хрустящей траве, неуверенно пошла Кэсси. Она понимала, к чему всё идёт, и не знала, что ей делать. Ведь не для того Леон прошёл половину города, чтобы просто полюбоваться на это место. Нет, ему дай воскресить своё детство, снова испытать тот горячий азарт, когда он балансировал на грани. И Кэсси вряд ли могла его остановить. Для всех остальных Леон выглядел простецким рабочим парнем, но за те несколько месяцев, что они были вместе, Кэсси успела немного изучить движущие им мотивы — и не последним из них была жгучая тяга к границе дозволенного, к чему-нибудь опасному, запредельному. В конце концов, его чувства к ней только укрепились после того, как он узнал, что она смертельно больна, и это тоже о чём-то говорило.

Вблизи, впрочем, скалы не выглядели такими неприступными. У их подножия была целая лесенка из небольших выступов, по которым можно было подняться достаточно высоко. Леон схватился за один из них и попробовал расшатать. Выступ не шелохнулся, и он улыбнулся, нежно погладив камень:

— А вот и начало моей лестницы к былой славе.

— Как вы её нашли?

— Да случайно наткнулись, когда в догонялки играли. Первым по ней поднялся Дейв и сразу добрался до первой пещеры. Ну а потом пошло-поехало, — Леон показал пальцем. — Вот она, «пещера Дейва», видишь?

Кэсси прищурилась, вглядываясь. Чёрный провал в камнях располагался на высоте в сорок — сорок пять футов.

— Как он туда добрался? — удивилась она.

Сказала и тут же прикусила язык. Но поздно: Леон обернулся, в его глазах заплясали озорные огоньки.

— Стой здесь, я сейчас тебе покажу.

— Нет! — запротестовала Кэсси. — Леон, ну что за ребячество? Хочешь покрасоваться? Не надо, я и так не сомневаюсь в твоей храбрости.

— Почему «покрасоваться»? Тут нет ничего опасного. Я сто раз поднимался и опускался. Всё просто.

— Но это было много лет назад. С тех пор всё могло измениться. Камни могут осыпаться — видишь, что стало с Герцогиней? Да и вес у тебя больше, чем в детстве. Я сегодня уже один раз здорово испугалась за твою жизнь.

— Да говорю же, это совсем не…

Конус зелёного света накрыл их, окрасив всё вокруг в изумрудные оттенки. Кэсси, как и Леон, машинально запрокинула голову. Хотя свет был мягким и не резал глаза, увидеть за зелёным ливнем его источник было невозможно. Но Кэсси и без того знала, кто к ним пожаловал.

— Фиджи, — с облегчением сказала она. — Ну, теперь точно всё. Пошли. Он тебе ни за что не позволит лезть по скалам.

Она развернулась и зашагала к каналу. Ей хотелось скорее выбраться из-под света прожектора.

Только дойдя до края зелёного конуса, Кэсси поняла — что-то не так.

— Леон!

Он уже ставил ногу на четвёртый от земли выступ.

— Леон, ты что делаешь? Вернись! — Кэсси в панике побежала назад. Леон карабкался вверх быстро, ловко переставляя руки и ноги — его тело, казалось, само липло к камням, как клейкая лента. Конус света сместился ближе к скале, но больше ничего не происходило: летающий страж спокойно наблюдал за восхождением.

— Вот видишь? — прокричал Леон сверху. В голосе слышалось ликование. — Ему всё равно! Бояться нечего!

Кэсси потеряла дар речи. Она могла только наблюдать, как Леон поднимается всё выше и выше, точно старательный муравей. Один раз его нога соскользнула с узкой опоры, и он взмахнул рукой, удерживая равновесие. Кэсси была уверена, что у неё остановится сердце. Но нет — шатнувшись, Леон снова прильнул к камню. Ещё минута, и он добрался до провала в скале. Как он залезал в пещеру, Кэсси почти не увидела — Леон к тому времени для неё уже почти потонул в зелёном сиянии, она лишь смутно различала его силуэт. Когда этот силуэт развернулся к ней и задорно помахал рукой, она шумно выдохнула и разжала стиснутые кулаки.

— Совсем несложно! — услышала она весёлый голос. — Мастерство-то ещё при мне!

Кэсси по всем правилам стоило энергично похлопать в ладони, признать, что она была не права, и попросить Леона спуститься вниз как можно быстрее, пока она не умерла от переживаний — и он, конечно, великодушно подчинился бы. Через минуту они уже шли бы, взявшись за руки, подальше от зрака летающей махины. Но вместо этого она посмотрела вниз, на плоский блин первого выступа, отстоящего не более чем на фут от земли, и улыбнулась, пробормотав себе под нос:

— Несложно, говоришь…

— Кэсси? — обеспокоенно окликнул её Леон несколько секунд спустя. — Ты что там задумала?

Он ещё что-то говорил ей, кричал, но Кэсси молчала. В конце концов, если хочешь повторить подвиг искушённого в залезании на скалы бойфренда, не имея никакого опыта за спиной, то требуется полная сосредоточенность, и отвлекаться на разговоры не стоит. Закусив губу, она осторожно вытягивала руки и крепко ухватывалась за выступы наверху, прежде чем переставить ногу на новую опору. После четвёртого-пятого повторения этого процесса Кэсси с удивлением отметила, что Леон был прав: чего-то невероятно трудного в том, чтобы продвигаться наверх, не было. Скала, хоть снизу и выглядела совершенно отвесной, на самом деле имела чувствительный уклон в сторону подъема, и это сильно облегчало задачу: риск случайно завалиться назад был ничтожным. Если что и мешало ей, так это быстро вспотевшие ладони, которые норовили соскользнуть с гладких камней, раздражающий зелёный свет и крики Леона, требующего, чтобы Кэсси оставила затею. Впрочем, он вскоре утих — видимо, сообразил, что высота уже приличная, чтобы продолжать оттягивать на себя внимание скалолазки-дебютантки.

Кэсси знала, что смотреть вниз нельзя, но не удержалась, поддалась искушению. Большая ошибка. На лбу тут же выступил холодный пот, пальцы задрожали, а быстро возникшее головокружение создало ощущение, будто она уже летит вниз. Кэсси сглотнула комок в горле, закрыла глаза и всем телом легла на неровную скалу, не двигаясь, почти не дыша. Руки и ноги, казалось, превратились в жёсткие каменные колонны, как у Герцога и Герцогини, и ей подумалось, что ей ни за что не сдвинуть их с этого положения, не заставить себя разжать пальцы. Так она навсегда и останется прикованной к скале. Но прошла минута, сердцебиение вернулось в норму, и Кэсси продолжила злополучный подъем.

Катастрофа, как это обычно бывает, случилась, когда до цели оставалось всего ничего. Вот она уже слышала возгласы Леона — на сей раз не осуждающие, а подбадривающие, — вот чёрный рот пещеры уже завис у неё над головой, готовый принять, вот она видела протянутую к ней руку помощи и готовилась вцепиться в неё… и тут что-то случилось с её телом, что-то жуткое и знакомое с холодного утра.

«Нет, — подумала Кэсси почти отрешённо. — Этого не может быть. Только не сейчас. Не. Сейчас».

Ступни перестали принадлежать ей, как и кисти. Не кончики пальцев, не сами пальцы, а обе кисти разом. Они стали чужими, враждебными ей, и Кэсси стремительно теряла власть над ними. Лишённые контроля, они не желали цепляться за проклятые камни и безвольно разжимались. Опора под ногами исчезла; Кэсси не знала, оттого ли это, что ступни потеряли чувствительность, или же она действительно уже начинает свободное падение.

— Не-е-ет! — страшно завопил прямо у неё над ухом Леон, отлично понявший, что происходит.

Кэсси подняла взгляд. Вот его рука, на которой вздулись зеленоватые вены. Так близко!.. Вот его лицо, перекошенное от напряжения, и всё-таки до безумия красивое. «Поцеловаться бы с ним ещё всего раз», — подумалось ей. А там и рухнуть в пропасть можно. Ещё всего раз — большего ей не надо.

Не всё получается так, как хочется.

Кэсси закрыла глаза. Руки соскользнули с выступов и повисли ненужными тряпками. Она стала заваливаться на спину. Понимая бесполезность сопротивления, она всё же напряглась всем телом, чтобы оттянуть начало падения. Леон кричал…

… и тут она наткнулась спиной на что-то жёсткое, что пресекло падение, очень больно впившись ей между лопаток. Кэсси вскрикнула и открыла глаза. Зелёный свет, обволакивающий её, стал таким густым, что она буквально ослепла. Неожиданная опора вибрировала и подталкивала её вперёд, к камням. У Кэсси проскочила паническая мысль: «Оно сейчас прижмёт меня к скале и раздавит!».

— Дай руку! Быстрее!

Срывающийся голос Леона заставил её прийти в себя. Она попробовала пошевелить пальцами — никакой реакции, мёртвая плоть. Но зато ступни чуть ожили — по крайней мере, когда Кэсси попробовала ими шевельнуть, они неохотно, но подчинились. Чтобы добраться до спасения, нужно было подняться всего на один выступ. Без пальцев, но с неведомой спасительной поддержкой за спиной.

Выбора не было. Кэсси отдала себя на попечение судьбы и начала переставлять ногу. Хвала небу, жёсткая опора чутко реагировала на движения, всё время оставаясь за её спиной. Кэсси оттолкнулась ногой от выступа, буквально подбрасывая себя наверх и поднимая над собой руки с болтающимися кистями. Этого хватило — миг страшной неопределённости, потом пальцы Леона защелкнулись на её запястье.

Он вытащил её наверх одним рывком, будто она была весом с пушинку. Кэсси, пытаясь совладать с дыханием, сделала несколько шагов в сумрак пещеры подальше от края и без сил осела на камень. Зелёное сияние померкло. Оглянувшись, она увидела в воздухе удаляющийся силуэт своего спасителя. Механическая стрекоза бесшумно парила на почти прозрачных крыльях, которыми она махала так быстро, что их было сложно разглядеть — только воздух вокруг тонкого корпуса автоматона казался слегка размытым, как в жаркий летний день. Прожектор, установленный на корпусе, вращался, беспрестанно перемещая зелёный овал, ложащийся на землю. Но девушка смотрела не на прожектор, а на продолговатый выступ под корпусом фиджи. Именно эта нелепо торчащая палка не дала ей свалиться на землю. Только это была не палка, а ствол пулемёта. Арнольды обходились лезвиями, а фиджи были созданы для того, чтобы обрушить сверху град огня на преступников. Кэсси даже видела пару раз издалека их в действии: пара резких звуков, напоминающих птичье чириканье — и человек, пытающийся прорваться в запретную зону, кулем валится на землю, под ним медленно расплывается лужа крови. Сделав своё дело, фиджи невозмутимо летели дальше в поисках новых нарушителей.

И вот эта штуковина только что ей упиралась в спину. Кэсси стало нехорошо; она прижала ладонь ко рту и закрыла глаза. Леон сел рядом, успокаивающе приобнял её, гладил её руку, к которой медленно возвращалась чувствительность, и, к счастью, не пытался что-либо говорить. Постепенно Кэсси стала приходить в себя. Она хотела прервать молчание и что-то сказать — поблагодарить Леона, удивиться странному благородству летающей железки или хотя бы глупо пошутить, чтобы разрядить обстановку, — но не находила слов. Потом она вспомнила о своей последней мысли перед тем, как упасть навстречу смерти (как она тогда думала), и поняла, что можно обойтись без слов. Желание вспыхнуло мощной волной, и Кэсси судорожным движением прижалась к Леону, почти насильно перемещая его руку с запястья себе на грудь и покрывая его лицо поцелуями. Леон поначалу выглядел растерянным под её напором, но когда Кэсси залезла руками ему в брюки, его тоже быстро охватило вожделение, приправленное отголоском недавних сильных переживаний, и он стал срывать с неё одежду.

Позже, растрепанные, но довольные и умиротворённые, они стояли в пещере, взявшись за руки, и смотрели на открывающийся вид. Фиджи поблизости видно не было. Солнце висело медным бельмом посреди замысловато закручивающихся вихрей облаков. Кэсси раньше не замечала, что городские кварталы будто расходятся веером от места, где они находятся. Улицы хорошо просматривались до самых дальних мест, где они постепенно смешивались с красным маревом. Люди выглядели букашками, копошащимися посреди спичечных коробков домов; даже арнольды на улицах смотрелись как белесые мошки, застрявшие в оконной раме между двумя стеклами. Велик был соблазн чувствовать себя небожителем, снисходительно смотрящим на Колонию, как на жалкий муравейник, но всё впечатление портили полуразрушенные небоскребы в центре города: даже при таком обзоре они подавляли воображение своей величественностью. Почерневшие, обугленные, лишившиеся десятков этажей, покрывшиеся наверху ржавой коростой, а внизу — мхом, небоскрёбы всё равно наводили на Кэсси мысли о собственной ничтожности. «Нас пытались уничтожить, — будто говорили они. — Нас сжигали, нас увечили, пытались опрокинуть, сровнять с землёй — но мы живы, мы переживём всех и будем стоять здесь тогда, когда вся остальная Колония обратится в пыль». Искусственные молнии, мелькающие над шпилями за ними, словно подкрепляли их безмолвное заявление.

«Какой страшный город», — подумала Кэсси.

Вслух она спросила:

— Как ты думаешь, что там, за стенами города?

— Уж явно не то, что нам без устали втюхивают, — фыркнул Леон. — Если бы там действительно была солёная пустыня, то какой смысл запрещать жителям хоть одним глазком на неё глянуть?

— Может, там что-то очень страшное.

— Если там действительно так страшно, то люди сразу вернутся в город и никогда больше вылезать не будут. Нет, тут что-то нечисто.

— Но ведь автоматоны…

— Автоматоны! Ты серьёзно веришь в сказки, что их якобы создали Герцог и Герцогиня, чтобы после их смерти они продолжали развивать Колонию по их плану?

Кэсси перевела взгляд на почерневшее лицо Герцога с оскалившимися зубами и дырявой щекой. В дыре сидел ворон и что-то деловито клевал.

— Но откуда-то же они взялись, — сказала она.

— А я вот слышал другую версию.

— Это про войну с большими птицами? По-моему, это даже более бредово, чем про Герцога и Герцогиню.

— Нет, если хорошо вдуматься, это имеет смысл. Вот, например, почему у фиджи есть огнестрельное оружие, а у арнольдов нет? Потому что фиджи предназначены для уничтожения врагов в воздухе, когда те бодрствуют, а арнольды — на земле, когда птицам приходится спускаться, чтобы уснуть. И в это время арнольдам с их ловкостью не составляет труда подобраться к ним и…

— Леон, я не об этом хотела поговорить, — перебила его Кэсси. — Я просто хотела сказать, что мне хочется увидеть, что там, за стенами. Хотя бы разок перед тем, как…

Она прервалась; возникла неловкая пауза. Потом Леон сделал шаг вперёд, ближе к краю, развернулся и посмотрел наверх:

— Знаешь, а обзор оттуда лучше. Даже почти видно горизонт за стенами.

Кэсси подошла к обрыву. Пещеру, о которой говорил Леон, она нашла не сразу — она явно была меньше той, в которой они сейчас находились, и узкая щель входа была почти незаметна среди скал. Путь до неё был покороче, чем расстояние, которое они уже преодолели, да и склон казался более пологим.

— «Пещера Клиффа», — сказал Леон.

«Та, которая исцелит меня». Кэсси внезапно почувствовала странную вибрацию глубоко внутри себя, будто кровь в венах пошла пузырьками. Она попыталась понять, чем это вызвано, но не смогла разобраться в ощущениях. Любопытство? Страх? Отчаяние?..

— Поднимемся? — спросила она.

Леон посмотрел на неё с удивлением:

— Ты серьёзно?

— Ну, мы ведь пришли сюда, чтобы сделать именно это, разве не так?

— Слишком опасно, — Леон покачал головой. — После того, что только что произошло…

— А я хочу подняться. Ты же видел, фиджи не даст мне упасть.

— Во-первых, он уже улетел. Во-вторых, если он сделал это один раз, это вовсе не значит, что он будет делать это всегда. Я вообще не понимаю, почему он тебя спас. Ни разу не слышал, чтобы автоматоны помогали людям.

— Да брось! Где твой азарт? Внизу его в тебе было побольше.

— Кэсси, только не говори мне, что ты поверила в то, что эта пещера сможет тебя вылечить. Это был просто глупый сон — мне вообще не стоило тебе его пересказывать! Там, наверху, просто маленькая пещера — в нём, наверное, мы вдвоём даже не поместимся. Мы шутили, что местечко Клиффу под стать, потому что он из нас был самым мелким…

Терпение Кэсси иссякло. Заметив выступ на скале на расстоянии шага от края, она вместо ответа одним прыжком перемахнула туда, тут же привычно прижавшись к скале. Леон потрясённо замолчал. Кэсси в одно мгновение показалось, что руки снова немеют, но это было не так — пальцы крепко держались за камни. Она победно оглянулась:

— На этот раз я буду первой!

— Ты совершенно дурная сегодня, — обречённо ответил Леон, но в его тоне сквозило что-то, близкое к восхищению. — Ладно, я буду сразу за тобой, хоть подержать за ногу смогу, если что. Только, прошу, будь осторожнее.

Подъём на этот раз шёл значительно бодрее — уже через минуту Кэсси без трудностей преодолела половину пути. Повторять ошибку и смотреть вниз она не стала, поэтому страха высоты не было. Под нею уверенно лез Леон, повторяя её маршрут, и время от времени приговаривал: «Спокойнее», или: «Не спеши», или: «Посмотри налево». Кэсси не особо прислушивалась к его подсказкам — всё шло как будто само собой, и она преисполнилась уверенности, что доберётся до заветной пещеры, и ни собственная неуклюжесть, ни очередной приступ болезни ей в этом не помешают. Помехой были разве что царапины на руках, локтях и спине, полученные от острых камешков, которыми была усеяна «пещера Дейва». Заниматься сексом в ней, конечно, было очень романтично, но последствия отдавались сейчас неприятным жжением по всему телу.

Всё произошло так быстро, что Кэсси почти ничего не успела понять. Когда она находилась уже у самой пещеры и была готова возликовать, всё вокруг залило зелёным, и по ушам ударил резкий вой сирены. «Опять? — смутно удивилась она. — Но зачем? Ведь я же не падаю…». Но тут Леон громко выругался, и Кэсси поняла, что в этот раз фиджи явился вовсе не для того, чтобы спасать её. Самое ужасное — она находилась в таком неудобном положении, что при всём желании не смогла бы повернуть голову, чтобы понять, что происходит. Судя по тому, как за спиной началось постукивание печатного устройства, фиджи что-то сообщал — но как она могла прочитать выданные автоматоном карточки? Оставалось только быстрее забраться в пещеру и уже там попытаться понять, чего от них хотят. Кэсси сделала последний рывок наверх и буквально влезла в пещеру, которая действительно оказалась крошечной — в ней даже нельзя было выпрямиться в полный рост. Впрочем, ей сейчас это не было нужно — как была, на коленях, она развернулась и протянула руку Леону. Фиджи парил чуть выше головы Кэсси, осыпая её дождём карточек, но читать их не было времени — первым делом нужно помочь Леону попасть в пещеру, а потом уже…

Леон дотронулся до её руки, и фиджи открыл огонь из пулемёта.

На какое-то время всё исчезло — мир превратился в один багровый комок, пропитанный болью, и только иногда в нём прорезывались ядовито-зеленые осколки. Потом красная пелена выцвела, превратившись в грязно-серый камень, а разбросанные по камню осколки обрели белый цвет — впрочем, они были обильно перепачканы в чём-то красном. Кэсси моргнула несколько раз. Ей понадобилось время, чтобы понять: она лежит ничком в пещере, голова повернута вбок, а осколки, разбросанные на камнях, были её зубами. Всё её лицо пылало огнём.

«Леон», — имя всплыло в разуме, заняв место, освобождённое притупившейся болью. Кэсси поднялась на колени, не замечая, как по подбородку ручьём течёт кровь, и подползла к выходу из пещеры. Летающий автоматон мельтешил где-то далеко в воздухе. Кэсси высунула голову за край, посмотрела вниз. Леон лежал у подножия скалы с нелепо разбросанными руками и ногами, которые беспокойно шевелились, будто он пытался найти во сне удобное положение. Вместо лица у него было что-то красное и мокрое. Кэсси вздрогнула и отползла обратно вглубь. Там она принялась, морщась от боли, щупать своё лицо — точнее, то, что от него осталось: одна из пуль, пущенных по Леону, срикошетила от камня и выбила ей верхнюю челюсть, раздробив зубы и превратив губы в ошметки.

Кровь всё текла, не собираясь останавливаться. Кэсси тряхнула головой и зажмурилась. Когда она вновь открыла глаза, то увидела, как перед ней упала застрявшая в волосах карточка, напечатанная фиджи. Она взяла её окровавленными пальцами, поднесла к лицу и прочитала:

М-Р БЛЮКАМП, ВЫ ПОДХОДИТЕ К ПРЕДЕЛУ РАЗРЕШЕННОЙ ВЫСОТЫ. ЕСЛИ ВЫ НЕМЕДЛЕННО НЕ НАЧНЁТЕ СПУСК, К ВАМ БУДУТ ПРИМЕНЕНЫ САМЫЕ СУРОВЫЕ МЕРЫ НАКАЗАНИЯ.

Кэсси читала и перечитывала два коротких предложения, набранные на плотной шершавой бумаге, но смысл слов ускользал от неё. Она могла бы сидеть так целый час, постепенно истекая кровью, если бы её внимание не привлек странный шуршащий звук, сопровождаемый отчаянным карканьем ворон.

Герцогиня пришла в движение. Она медленно поворачивала окаменевшую голову, от которой шарахались прочь перепуганные птицы. Руки оторвались от скал, на которых покоились сотни лет, и это испытание стало роковым для нескольких пальцев, которые оторвались и обрушились серыми кусками. Исполинская женщина смотрела на Кэсси провалом своей единственной глазницы. Правая рука торжественно вытянулась вперёд, показывая на девушку обломанным остовом указательного пальца. Иссушённые губы растянулись в усмешке, обнажив большие жёлтые зубы с чёрными промежутками между ними…

… и тут тонкая шея не выдержала движения и разломалась. Голова Герцогини с грохотом упала вниз. Череп раскололся от удара о землю, вмялся внутрь себя, выплескивая наружу зловонный серый прах. Тяжелая коса рассыпалась на ветру, и волосы соломенного цвета разлетелись по всему полю. После этого стало очень тихо — казалось, вся Колония до самых дальних окраин замерла в ожидании, что же будет дальше.

Кэсси не знала, сколько времени прошло после этого: может, минута, может, десять. Она всё сидела и смотрела на ставшую безголовой Герцогиню, и на неё падала тень от гигантской руки.

Из прострации её вывело множащееся жужжание приводов. Взглянув на Белотравное поле, Кэсси увидела, как с улиц, примыкающих к полю, один за другим появляются металлические пауки. Не один, не два и даже не десять — казалось, все арнольды Колонии спешили сюда, и их становилось всё больше. Новые теснили к скалам тех, кто появился раньше, и через какое-то время всё Белотравное поле превратилось в серебристое беспокойно жужжащее море. Даже то, что осталось от головы Герцогини, было безжалостно затоптано ими в этой давке. А тем временем в небе уже рос рой зелёных светлячков: фиджи тоже решили присоединиться к своим наземным собратьям.

— Что происходит? — прошепелявила Кэсси. Слова вылетели из изувеченного рта брызгами крови. При звуке её голоса по рядам арнольдов прошло волнение: тысячи автоматонов замахали копьями, завертелись на местах. При взгляде сверху казалось, что они танцуют некий диковинный танец.

«Буги-вуги», — вспомнилось Кэсси. Танец, о котором ей рассказывал Леон. Он прочитал про него в одной из своих книжек.

Небо потемнело от тучи автоматонов-стрекоз, которые нависли над полем, загораживая солнечный свет. Фиджи расположились многоярусным полукругом перед пещерой, где сидела Кэсси; под их прожекторами всё Белотравное поле окрасилось в призрачные замогильные цвета.

Кэсси ткнула пальцем в одного из ближайших к ней фиджи, у которого из корпуса свисал трос с клешней, и приказала:

— Сюда.

Автоматон послушно оторвался от общей толпы и подлетел к девушке. Кэсси поймала трос и поднесла его к своему плечу, и клешня понимающе сомкнулась на её ключице. Несмотря на устрашающий железный блеск, манипулятор обхватил плечо очень мягко и бережно; Кэсси даже ничего не почувствовала. Тем временем к ней подлетел ещё один фиджи с тросом — не понадобилось даже звать его отдельно. Кэсси оставалось только поднести трос к другому плечу. Теперь стоит дать одну команду, и фиджи спустят её на землю со всеми удобствами.

Но Кэсси медлила.

Она посмотрела на армию автоматонов, которая всё пополнялась и пополнялась и перестала умещаться в поле; на опаленные небоскребы и башни, над которыми сверкали молнии; на едва различимое в наступившем сумраке пятно у подножия скалы, которое совсем недавно было её возлюбленным; и, наконец, на руку Герцогини, которая была всё ещё устремлена в её сторону.

Она всё поняла.

Улыбнувшись простирающемуся перед ней городу разорванными губами, Кэсси взмахнула рукой в повелительном жесте и крикнула:

— Вперёд!

И легион двинулся вперёд.

2016 г.

Москва

Я рос в запорошенном снегом безымянном северном поселении, где солнце было скорее случайным гостем, чем дневным светилом. Город окружала кочковатая равнина, летом дающая недолгую жизнь чахлым росткам, а зимой превращающаяся в заледенелую пустошь. Через неё текла широкая река с холодной ленивой водой, имевшая обыкновение промерзать чуть ли не до дна. Тем не менее, она была нашей кормилицей, и жители городка почтительно именовали реку «Матушкой» — она просто кишела рыбой, и в краю, почти лишённом зверья и растительности, ловля рыбы была промыслом, позволявшим людям выживать. Рыба была основным питанием нашей семьи: варёная, жареная, солёная, тушёная, вяленая, замороженная, и даже прокисшая — напоминающая вонючий студень, пролежавшая неделю в неглубокой летней землянке. Отец занимался добычей рыбы во все сезоны и сам весь пропах ею: скинь он все одежды и мойся целый час горячей водой, от него всё равно за версту разило бы влагой, солью и илом. Лишь в «пьяную неделю» в середине зимы, когда о солнечном свете нам напоминали лишь осторожные сумерки на востоке, а город окутывал обжигающий кожу ледяной туман, рыболовство прекращалось вместе со всей видимой жизнью в городке. Эти дни неспроста назвали «пьяными» — единственным занятием почти всех жителей в них являлось беспробудное общение с бутылкой. После пьяных дней все свалки утопали в пустых бутылках, и мы, малолетние детишки, развлекались тем, что били их, чтобы услышать звон стекла.

Отец утонул, провалившись под осенний лёд, когда мне было двенадцать. Через год во сне отошла бабушка, и я остался вместе с матерью и младшим братишкой, который к тому времени едва научился говорить. Так и вышло, что я поневоле стал главным в семье.

Я с головой окунулся в беспросветные рыбацкие будни, чтобы не дать нам умереть с голоду — хорошо, что отец успел научить меня азам ремесла. В первые недели я часто возвращался с пустыми руками, но затем мне начала улыбаться удача, и я набирал уверенность в себе. Я чинил старые снасти, учился торговаться, меняя у приезжих купцов рыбу на нужные вещи. А ещё приходилось противостоять тем, кто хотел отнять у меня улов — а таких было много. Люди, разочарованные тем, что река оставила их ни с чем, обращали взгляд на одинокого мальца, за которого некому было вступиться; я казался им готовой жертвой. Мне не раз в жестоких потасовках ломали нос, рёбра, ещё чаще я возвращался домой с синяками — но ни разу я не отдавал рыбу без боя, даже если против меня была пьяная толпа. Каждый раз сердце замирало от страха и волнения, но выказать слабость один раз значило проиграть всё своё будущее. Если обидчики узнают, что я сломлен, то я навсегда стану их любимой целью. Я видел, что происходит с теми, кто сдался — они приходили на реку рано утром или поздно вечером, когда там было мало людей. Ходили быстро, сутулясь и затравленно оглядываясь. Даже так не было случая, когда при них оставалась хотя бы четверть улова: если рыбу не отбирали на месте, то потом приходили к ним домой…

Так что я не мог избежать стычек. Всегда поднимался, когда меня валили с ног — размазывал по лицу кровь из носа, сжимал кулаки, на которых появились мозоли от частых драк, и опять бросался вперёд. Постепенно от меня отстали, поняв, что лёгкой победы можно не ждать. А через год-два я подрос, возмужал, набрался опыта и мог теперь без особых усилий одолеть хоть троих дылд, зарящихся на чужое добро.

Время шло. Солнце поднималось и опускалось, рыба приплывала на нерест и уплывала, гора стеклянных осколков на свалках росла — но ничего сверх того в городке не менялось. Я не видел, чтобы у нас возводился хотя бы один новый дом. Никто не приезжал к нам жить из других мест, никто не уезжал в поисках лучшей жизни. Население местечка постепенно сокращалось, но не было видно, чтобы это кого-то волновало и кто-нибудь задумывался о будущем. Пропахшие рыбой люди заботились о том, чтобы пережить очередную зиму, чтобы в доме было тепло и было чем набить брюхо и затуманить ум — а всё остальное их внимание обходило стороной.

Мне исполнилось девятнадцать лет, и теперь по хозяйству маме подмогу составлял младший брат. Сама мать сильно постарела и уже не могла заниматься домом в одиночку. Седина, раньше вплетавшаяся в её волосы украдкой, теперь царила в них вовсю, на лице пролегли глубокие жёсткие морщины. После одной особенно цепкой простуды она стала постоянно кашлять, хватаясь за впалую грудь. Я находил кровавые мазки в её плевках в лохань и знал, что это значит. «Холодный кашель» подкашивал многих на студёных равнинах, но я не хотел верить, что и мою мать он медленно съедает изнутри. Когда иными вечерами сон не спешил приходить, мне становилось особенно сложно отогнать тяжкие мысли. Тогда я осторожно вставал и притаскивал из угла ближе к печи сундук покойной бабушки. Внутри под аккуратно сложенными платьями из ситца (большинство из них бабушка носила всего пару раз в большие праздники) лежала жестяная шкатулка. Бабушка говорила, что она ей досталась от её собственной бабушки — стало быть, от женщины, приходящейся мне прапрабабушкой. В шкатулке были карточки с изображениями незнакомого мне места, которое с годами всё чаще занимало мои мысли.

Москва. Так назывался город, запечатленный на цветных рисунках. Прапрабабушка, по словам бабушки, была в молодости заядлой путешественницей и собирала такие карточки со всех мест, где она побывала. Их у неё было великое множество, но она раздарила, продала и потеряла при многочисленных переездах в Дни Грома почти всё, что имела. К тому времени, когда родилась бабушка, у неё остались лишь эти карточки, изображающие город со странным названием Москва. Несмотря на время, они оставались красочными и не бледнели, как другие цветные картинки из прошлых времён, которыми сверстники иногда хвастались.

В первый черёд меня поразило ясное голубое небо над Москвой. Небо и у нас можно было иногда увидеть, когда развеивалась скучная марля облаков, но оно никогда не принимало такой пронзительный оттенок, как на этих рисунках. А здания!.. Я и не думал, что можно построить такие высокие и красивые дома. Всё, что я видел в родном городе — деревянные бревенчатые хижины и среди них редкие каменные коробки на три этажа, имеющие стылый серый цвет. Открыв рот от удивления, я смотрел на купола, возносящиеся к синеве, высокие шпили и зубчатые стены, мощёные камнем улицы, вдоль которых гуляли люди в цветастой одежде. В сравнении с тем, что меня окружало, это казалось невероятным, выдуманным, сказочным — но бабушка утверждала, что прапрабабушка всё видела собственными глазами, смотрела на эти башни, ходила по тем улицам.

— А где находится Москва? — укажи кто-нибудь мне направление, я был готов в чём есть побежать к волшебному месту. Помню, я спрыгнул с колен бабушки, возбуждённо размахивая заветными карточками.

— Успокойся, внучек. Она находится очень далеко на юге. Ты не доберёшься туда ни за день, ни за неделю, — бабушка улыбнулась. — Чтобы дойти до Москвы, нужно проделать большой путь — это займёт месяцы, годы. Может быть, когда-нибудь ты увидишь её своими глазами, как моя бабка, но сначала нужно вырасти крепким и здоровым. А для этого что нужно сделать? — она лукаво посмотрела на меня, многозначительно кивнув в сторону стремительно темнеющего окна.

— Вовремя ложиться спать, — нехотя ответил я.

— Именно. Пора в постель.

А на следующий день я сделал глупость. Так хотелось похвалиться перед приятелями Москвой — и я, выпросив у бабушки одну карточку, показал её Димке, который жил через три дома от нас. Услышав мой рассказ о красивом городе, который посещала моя прапрабабка, он потёр свой конопатый нос и хмыкнул.

— Брехня всё это, — сказал он. — Нет никакой Москвы.

— Но как! — поразился я. — Вот она, взгляни!

— Ну и что? — Димка отобрал у меня карточку и разорвал её пополам, оставив меня стоять, разинув рот. — Это всего лишь рисунок. Говорю тебе, нет её! Мне деда рассказывал, что все большие города разрушили в Дни Грома. Вот тебе и твоя Москва!

Я врезал ему в глаз. Димка в долгу не остался — взвыл и ударил меня в челюсть так, что я откусил себе язык. Мы мутузились, катаясь по земле, пока проходивший мимо взрослый не дал нам обоим по подзатыльнику и приказал расходиться.

С того дня Москва не покидала мой ум. Мне не верилось, что столь величественное место могло быть уничтожено, и я надоедал всем от родителей до прохожих на улице расспросами о Москве. Обычно от меня просто отмахивались, как от назойливой мушки, кое-кто сердился, разок меня побили, рта не дав раскрыть — а те, кто удосуживался меня выслушать, равнодушно отвечали: «Ничего не знаю». И лишь единицы смутно вспоминали о городе с таким названием, но даже они ничего не могли сказать о его судьбе. Дни Грома были слишком давно, последние из тех, кто его пережили, умерли задолго до моего рождения, а Москва находилась далеко — неудивительно, что сведения о ней были скудными. Неопределённость только укрепляла меня во мнении, что слова Димки — не более чем наглая ложь, чтобы мне досадить. Однажды я даже собрался в дом Димки, чтобы поговорить с его дедушкой, который вот уже лет десять был прикован к постели. Едва я подошёл к калитке, с крыльца на меня с раскатистым лаем накинулся большой чёрный пёс. Я подобрал булыжник, чтобы кинуть в него, но когда пёс приблизился, испугался и убежал. Так мне и не удалось выяснить, соврал Димка или нет.

И вот, уже выросши, в те дни, когда умирала мать, я не искал утешения в бутылке, как поступал весь наш город — хмель мне заменяли карточки из детства. Они по-прежнему были яркими и манящими, и город, изображённый в них, казался красивым, как никогда. Разве не будет соразмерной жертвой потратить остаток своей никчемной жизни на поиски Москвы? Конечно, затея нелепая — но чем она хуже нынешнего бесцельного наблюдения за солнцеворотом?..

Однажды вечером, сидя у открытого сундука и в тысячный раз разглядывая карточки, я принял решение: рано или поздно я отправлюсь в путешествие. Может быть, вместе с братом, если он меня поддержит. Но это будет потом — я не мог бросить больную мать и намеревался остаться с нею до конца.

А конец был уже недалёк. В зиму, когда мне исполнилось двадцать два года, мать окончательно легла в постель. Днём и ночью она надсадна кашляла. Микстуры, которые я брал у приезжих купцов за немыслимую цену, помогали слабо. Летом она умерла; похоронив её в едва тёплой земле, мы с братом остались вдвоём. В нашем тесном домишке стало сумрачнее и холоднее, будто погасло солнце. Так оно и было: смерть матери отобрала у нас последние ласковые касания детства. В считанные дни мой брат из любознательного ребёнка превратился в неразговорчивого молодого мужчину, а я обнаружил в своих волосах первую седину.

О чём я в тот год думал меньше всего, так это о путешествии. Хозяйственные хлопоты поглотили нас, в них мы спасались от тоски. Мы вдвоём проводили время на реке от сумерек до сумерек и наловили рыбы раза в три больше, чем обычно. На вырученные деньги мы обновили свои истлевающие снасти, соорудили новый глубокий погреб, чтобы рыба не портилась даже летом, и построили пару больших судов. Видя наш успех, к нам стали приходить люди, просившие совета, а то и предлагающие помощь в обмен на долю улова. Многие из них просто пытались нас обмануть, но были среди приходящих и хорошие люди, с которыми мы стали работать вместе. Так образовалась артель из шести человек — неслыханное дело, ибо раньше у нас ловили только семьями и ни на шаг не отходили от проверенных дедовских способов ловли. Мы же пробовали новые подходы, некоторые из которых помогли значительно увеличить добычу. Работали посменно, забрасывая невод и бредень, траля на лодках дно реки. Даже рискнули выходить на добычу в «пьяные дни», открыв, к своему удивлению, что в самое тёмное время года рыба ловится лучше всего. Улов едва помещался в наш погреб, и мы построили новый — большой, с каменными стенами, обложенными льдом. Купцы, заметив, что рыба у нас свежее, чем у других, стали предпочитать брать её у артели, и деньги потекли к нам рекой.

Нельзя сказать, что наш успех нравился другим рыбакам, теряющим средства к существованию. Несколько раз нас пытались избить, а потом и вовсе прикончить. Мы все обзавелись оружием и старались не подставляться. По ночам кто-то поджигал наши дома и пристройки, крал рыбу, даже собак убивали. Жилище Романа, члена нашей артели, сгорело дотла — хорошо, что он сам с женой успел выбраться. После этого случая я понял, что так продолжаться не может. Признаться, и до этого меня мучила совесть: я воочию видел, как нищает и озлобляется город из-за нас. Я предложил друзьям принимать в артель всех желающих и распределять рыбу по справедливости. Роман и Фёдор были против, но остальные — в том числе мой брат Игорёк — меня поддержали.

Слух о том, что теперь каждый может прийти к нам, быстро распространился по городу. Артель стремительно расширялась. Мы разбили пяток лагерей выше и ниже по течению, чтобы рыбаки не толпились в одном месте. Теперь почти весь город имел дело с нами, и каждый из рыбаков мог быть спокоен за свой достаток. Поджоги и угрозы прекратились, и мы вздохнули с облегчением. Купцы тоже были рады такому повороту, так как могли покупать рыбу дешево и большими партиями. Дела налаживались.

Так прошло семь бурных лет, когда мне приходилось трудиться, не различая дня и ночи. На исходе седьмого года я поймал себя на том, что вновь всё чаще сижу у старого сундука, держа в руке жестяную шкатулку, и засматриваюсь на купола и шпили. Москва вновь заняла моё воображение, но теперь поход к ней представал не зыбкой мечтой, а вполне реальным предприятием. Деньги на путешествие у меня имелись, а артель могла сама позаботиться о себе — у меня было на кого её оставить. Игорь, несмотря на молодость, пользовался уважением среди рыбаков: из всех нас он был самым сообразительным и придумал много приёмов и уловок, которые привели артель к успеху. Как-то вечером я спросил его, сможет ли он управлять ею, если мне придётся отсутствовать год или два. Он удивлённо посмотрел на меня, но не стал ничего спрашивать, а уверенно ответил: «Да», — и у меня не возникло ни капли сомнения в том, что так оно и есть.

Я начал подготовку к отъезду. Постепенно отходил от суеты артели и общался с приезжими купцами, многие из коих за эти годы стали моими приятелями. Я расспрашивал их о Москве. Конечно, они о ней слышали; соглашались со мной, что город был, по слухам, крупный и очень красивый; предполагали, что она расположена где-то далеко на юге, куда их торговые связи не дотягиваются; и ничего более. Сведений о городе, кроме небылиц и баек, не было. Более-менее твёрдо из этих россказней можно было вывести лишь то, что до Дней Грома город занимал видное положение, но после того, как земля дрогнула и мир изменился, о Москве ничего не было известно. Возможно, виноват был Разлом, который зияющей бездной разделил континент на две половины, отрезав сообщение между севером и югом. Но люди уже полвека как преодолели Разлом, а о Москве по-прежнему не было ни слуху, ни духу.

И тогда я впервые засомневался в целесообразности своего похода. Писклявый голос Димки, который спился, не дожив до двадцати четырёх лет, всё твердил в ухо: «Говорю тебе, нет её!» — и чем дальше, тем больше я находил доказательств его правоты. В Дни Грома, когда сошли с ума и люди, и потревоженная ими земля, многие города обратились в прах. Всё указывало на то, что Москву тоже постигла такая участь. Я стал колебаться, плохо спал по ночам и всё не мог назначить день, когда я покину родное место.

Не знаю, к чему бы меня привели мои сомнения — но тут явилось непоправимое, заставившее меня вновь надолго забыть о городе-видении.

Непоправимое пришло совсем уж обыденно — просто вошло в дверь одним весенним днём, беспокойно накручивая на пальцы прядь длинных белокурых волос и кутаясь в бушлат, явно одолженный у кого-то другого (несмотря на весну, заморозки ещё не отпустили город). Как я узнал позже, бушлат принадлежал дяде непоправимого, который состоял в артели грузчиком. А пришло непоправимое жаловаться на сварливого кладовщика Нафанаила, который отказался выдавать причитающиеся грузчику караси его племяннице.

Я спросил у непоправимого имя. «Алёна», — ответила девушка. Я прошёлся с ней до склада, где наказал Нафанаилу выдать Алёне дядину рыбу. Потом сопроводил девушку до дома, а когда мы дошли до калитки, выкрашенной в синий цвет, долго не отпускал её и увлечённо толкал какую-то чушь о способах приготовления вкусной строганины, чтобы только видеть её румяное от холода лицо лишнюю минуту.

Через полгода мы с Алёной поженились. Ещё через год у нас родился первенец — девочка с большими тёмными глазами. Мы нарекли её Лилией в память о моей матери. У меня появилась ещё одна отрада в сумрачные «пьяные дни», а брат съехал в собственный дом, который мы построили вместе.

Торговля в городе шла вширь. Купцы, которые приезжали на север за рыбой, стекались к нам, и к нам же потянулись из других поселений те, кто хотел предложить им что-то помимо даров реки: целебные растения — детища короткого лета; полыши — лучистые камни, пролегающие глубоко под землёй и будто опалённые пламенем, ценимые на юге незнамо за что; шкуры немногочисленных зверей пустоши, ценные тем, что одежда из них согревала человека в лютый мороз и обеспечивала прохладу в жару… Множились чайные дома, постоялые дворы и, пожалуй, главный признак расцвета — дома блуда. Наш городок стал известен всему северу как Жабры: так его нарёк некий пройдоха с колким языком. Особенно оживилась торговля после того, как недалеко за рекой была обнаружена целая россыпь полышей, вмерзших в землю. Тысячи искателей удачи ринулись к нам, чтобы разбогатеть на камнях за одну ночь. Они принесли с собою алчность, порок, кровь и смерть — но так или иначе способствовали развитию города.

К своему сорокалетию я стал главой гильдии рыболовов и вошёл в состав городского совета. К тому времени я уже несколько лет не выбирался на реку, разве только летом, чтобы просто закинуть удочку. Тяжёлая молодость, проведённая по колено в ледяной воде, дала о себе знать: суставы ныли днём и ночью, несмотря на лечебные мази, а лёгкие, которые раньше выдерживали многие сутки пребывания на холодном воздухе, всё чаще пугали меня внезапной одышкой. Лишённый возможности непосредственно заниматься делом своей жизни, я сосредоточился на управлении гильдией и приглядывал за тем, чтобы никто в разросшейся артели не был обделён и обижен. Это было сложно — с ростом города люди в нём изменились. Прямое насилие, как на истоке нашего пути, было редкостью, зато расплодились мошенники и махинаторы всех мастей, которые не гнушались любой подлостью, чтобы урвать себе кусок большой рыбы.

В сорок три года я похоронил брата. Нелепая смерть — Игорь всегда презрительно относился к выпивке, а тут ни с того, ни с сего напился морозным зимним днём в трактире до полусознания. Вернувшись домой, он не смог открыть дверь ключом, присел отдохнуть на лавочку и так уснул. Утром скрючившееся у крыльца тело обнаружил казначей гильдии, который пришёл к Игорю по делу.

Гибель брата что-то переломила во мне. Нет, я не впал в уныние, не забросил повседневные дела, не дежурил на его могиле сутками. Должно быть, Алёне даже казалось, что я отнёсся к трагедии слишком холодно. Но так было только по виду — я был по-настоящему потрясён. Если угасание матери было необратимо и потому ожидаемо, то сейчас произошедшее казалось бессмыслицей. Игорь был моложе меня, умнее, красивее — да что угодно. Он не должен был так уходить. Так было неправильно. Всё было неправильно.

И тут в моей памяти вновь воскресли давно забытые цветные карточки из бабушкиного сундука.

Далёкая Москва. Башни, тротуары, каналы, купола. Город-сказка. Я уже не был тем наивным ребёнком и не верил, что город мог сохраниться в том же виде до наших дней. Если он и не разрушен, то наверняка выродился, как и всё вокруг, и теперь его не узнать. Что я увижу, когда найду его после долгих лет поиска? Забытые развалины? Почерневшие останки? Пустые оболочки, населённые призраками? Однозначно, это не стоило похода. К тому же в своём нынешнем состоянии — с подорванным здоровьем, стареющий и изъеденный горем — я мог не выдержать долгое путешествие. В моём попечении были семья и родной город. Вряд ли этот мираж, пусть и радужный, как мыльный пузырь в солнечный день, мог их заменить.

Несколько дней я жил, как в странном бреду. Ходил на работу, что-то говорил жене, гладил по голове детей, ругался с купцами, которые хотели меня облапошить — но это всё было ненастоящее, далёкое. Внутри меня шла борьба, и только она имела значение. Я должен был дать себе ответ, сделать выбор раз и навсегда — Москва или… или всё, что у меня есть.

На девятый день после похорон Игоря, когда начался тоскливый снегопад, я, наконец, определился. Вернувшись рано, я застал жену драящей пол. Мой младший сын ползал вдоль стены, а Лиля зубрила учебник грамоты, который ей давался с трудом. Я подошёл к жене и так встал, не могущий подобрать слова.

— В чём дело? — спросила она меня, удивлённо подняв взгляд.

— Дорогая… — я чувствовал, как язык во рту немеет.

— Да?

Алёна внимательно смотрела на меня ясными голубыми глазами, которые не потеряли с годами своей красоты. Я обнял жену за плечо:

— Ничего, милая. Я очень, очень вас всех люблю.

Минуло ещё пять лет, и в Жабрах грянул полышевый бум. Он произошёл не в один день, а набирал обороты постепенно — ископаемых камней рядом с городом находили всё больше, прибывали старатели со всё более совершенным оборудованием, и лучистые камни перестали быть диковинкой для горожан. Впрочем, в остальном мире люди сходили по ним с ума — и вот все окрестные земли оказались изрыты и перекопаны. Я не пытался влезть не в своё дело и занимался своей рыбой. Лишь в тот год, когда совет представил меня на должность своего главы, я в полной мере осознал, что происходит: рыбный промысел остался на задворках, и Жабры неуклонно превращались… нет, не в прииск, а в нечто большее. К северу от Разлома все денежные потоки проходили через нас, а торговые пути неизменно делали крюк и заглядывали в город. Жабры неотвратимо ширились, ввинчивались в небо шпилями каменных зданий, и я уже едва мог признать в них забытое Богом поселение моего детства, пропитанное запахом рыбьей чешуи. Город напоминал растущее дитя, вступившее в пору созревания и потому особенно трудное для присмотра. Я, как мог, старался приглядывать за его благополучием, направить развитие в нужное русло. В иные чёрные дни мне казалось, что всё тщетно — город стал слишком большим, чтобы пытаться с ним совладать, и скоро он погрузится в хаос, не выдержав собственного веса. Но отчаяние проходило, как дни без солнца, и тусклое светило надежды снова выглядывало из-за горизонта.

На мой полувековой юбилей гильдия старателей поднесла мне подарок, который я отказался принять, ибо он был слишком ценен. Гильдия всегда искала способы сблизиться с городскими властями с выгодой для себя, и поддаваться их лживой добродетели не стоило. Но один взгляд на подношение, которое внесли в мой кабинет, заставил меня задержать дыхание. Массивный полыш багрового цвета с тёмными прожилками внутри пробудил у меня воспоминания. Да, он оплавился, расплылся, почти потерял свою замысловатую форму — но всё же я узнал его!

После моего отказа под разочарованное перешептывание глав гильдии камень вынесли. Я провожал его взглядом, и по спине пробежал холодок.

Вечером я впервые за долгое время снова взял в руки жестяную шкатулку. Сидел на кресле-качалке в своей комнате, рассматривая карточки и раскуривая одну трубку за другой. Алёна с Лилей беспокоились за меня, спрашивали, всё ли хорошо на работе, и я врал им, что просто утомился.

Ночью мне не спалось. Голова была полна причудливых мыслей. Отчаявшись заснуть, я спустился в погреб, взял бутылку крепкого вина и залпом выпил чуть ли не половину. Это помогло: скоро мой хмельной разум погрузился в грёзы. Снилась мне Москва — она выглядела так же приветливо и красиво, как на рисунках, только вот звёзды на высоких башнях были оплавленными и почерневшими.

Встав рано утром, я тепло оделся, захватил трость и вышел на прогулку. Город уже проснулся, хотя до рассвета оставалось ещё полтора часа: везде горели огни, фыркали кони под кнутами ямщиков, люди спешили по делам. Я же шёл спокойно, выбирая окольные улицы, пока не вышел на окраину города. Здесь он сдавал натиск своих плодящихся домов перед равниной, которая с детства вселяла в меня страх.

Я окинул взглядом бугристую неплодородную землю, которая шла кочками и бороздами, будто некогда по ней прошёлся гигантский плуг. Вспомнил тот большой полыш, который мне вчера пытались подарить, и другие подобные камни, которые старатели годами извлекали из-под мерзлой почвы, а они всё не кончались. Полупрозрачные, разных цветов и оттенков, едва теплящиеся на ладони, будто когда-то вплавили в себя часть некой исполинской силы. Этим добром была богата наша земля. Происхождение полышей не было тайной для старателей: все открыто говорили, что они образовались в Дни Грома, когда, по легенде, сама планета закричала от боли, причиненной ей людским оружием, и сошла с места.

Почему наш город столь долгое время был лишён имени, и никто даже не пытался придумать ему название, будто боялся чего-то невысказанного? Всегда ли эти земли были пустыней? И неужто солнце над ними извечно висело так низко?.. Что здесь стряслось в пресловутые Дни Грома?

И ещё одно — как так вышло, что моя прапрабабушка растеряла карточки всех городов, кроме одного? Почему у неё, раз она была вольной странницей, не сохранился хотя бы один рисунок другого города?

Вопросы, на которые не было ответа. Их и не могло быть — слишком давно всё было, слишком хорошо забыто, и ничего ныне не вернёшь. Мир изменился. Я изменился.

Я перевернул открытую шкатулку. Цветные карточки посыпались на землю, но так и не долетели до неё — ветер подхватил почти невесомые бумажки и унёс их прочь от меня в пустошь. Я следил за их вихляющим полётом, пока глаза не перестали различать их в смутном сиянии рассвета. Тогда я развернулся и, прихрамывая, пошёл обратно в город.

Жабры — неблагозвучное имя для крупного города. Оно мало кому нравилось, и я знал, какое новое название я предложу на дневном заседании совета. Красивое. Загадочное. Манящее.

2014 г.

Спокойной ночи

Когда Хильда была маленькой, она всегда ложилась спать при включённом свете. Аккуратно складывала одежду в тумбочку, забиралась на свою скрипучую деревянную кровать и натягивала одеяло до самого подбородка. Минут через пять в комнату заходила мать, гасила лампу и говорила ей:

— Спокойной ночи.

Когда мать закрывала дверь, Хильда тут же отворачивалась в сторону стены. Темнота пугала её — девочке казалось, что в ней таится что-то злобное, ночное чудовище, готовое её сожрать. Одеяло создавало ощущение некой защищённости, но Хильда, в отличие многих других детей, никогда не считала его надёжным средством против монстров. Так что оставалось только одно — быстрее заснуть, чтобы ночь сменилась утром. Она крепко смыкала веки, считая в уме до ста, пока не проваливалась в забытье.

Затем Хильда стала старше, и звать маму, чтобы она выключала свет, стало неудобно. Решение она нашла простое — у изголовья её кровати всегда стоял длинный деревянный кий, который она купила в магазине спортивных товаров за углом. С его помощью можно было дотягиваться до кнопки выключателя, сидя на кровати. Потушив свет, Хильда заталкивала кий под кровать, где он оставался до утра, и пряталась под одеяло.

Хильда росла нервным, боязливым ребёнком. Помимо темноты, её пугали собаки, крупные коты, мыши, шмели, оводы, высота, водоёмы, тесные помещения… В школе она не общалась с парнями — они со своим гомоном, локтями и ссадинами тоже вызывали в ней страх. Да и со сверстницами отношения не ладились: из-за её замкнутости и многочисленных фобий девочки сторонились её. Хильда вечно оказывалась одна за партой, и никто из одноклассниц не вызывался сопровождать её по дороге домой. Училась девочка без головокружительных успехов, зато прилежно. Несмотря на то, что многие школьники и даже учителя за глаза называли её «дурочкой», она была не по годам сообразительна и понимала, что образование ей необходимо, чтобы достичь чего-то в жизни. Природа не наделила её выдающейся красотой (но и совсем некрасивой Хильду никто бы не назвал) или талантами, родители её были бедны, так что возможностей построить будущее у девочки было не так много — только учёба и последующая карьера. И старание, много старания.

К тридцати трём годам, оглядываясь на пройденный путь, Хильда испытывала смешанные чувства. С одной стороны, были несомненные успехи — после школы она получила аттестат с хорошими отметками, позволивший ей поступить в престижный Франкфуртский университет на экономический факультет. Выпустившись, она без проблем устроилась на работу в бухгалтерский отдел крупного банка. Работа была скучной, но платили хорошо, к тому же при должной целеустремлённости в этой организации можно было сделать достойную карьеру. А терпения Хильде было не занимать. Она медленно пробивалась наверх, не прилагая для этого сверхъестественных усилий — просто исправно делала свою работу, и рано или поздно способную девушку замечал кто-нибудь наверху. И вот дело дошло до того, что она стала главным бухгалтером филиала банка в городе в Рейнланд-Пфальце. Это был исключительный случай, когда на такую должность назначали столь молодую сотрудницу, и у Хильды были основания собой гордиться. Немного омрачало её радость лишь то, что ей придётся сменить насиженное место жительства.

Но в то же время внутри себя Хильда ощущала, что она застряла во времени. Она будто оставалась той маленькой, пугающейся всего и вся девочкой. У неё по-прежнему не было подруг, общаться с людьми непринуждённо она не научилась — только сухие разговоры по работе. За все годы у неё был один-единственный парень, и те отношения были скоротечными и кончились горько; после этого у Хильды отбило всякое желание искать романтику. И она всё ещё боялась теней и шорохов во мгле. Бильярдный кий при каждом переезде путешествовал вместе с ней.

Прибыв в новый город, Хильда в первую очередь, конечно, озаботилась покупкой дома. Арендовать квартиру не имело смысла — вряд ли её куда-нибудь ещё переместят в ближайшие пять лет. Хильда стала присматриваться к пригородным домам — она надеялась, что средств, вырученных от продажи квартиры во Франкфурте, плюс её накоплений хватит, чтобы приобрести небольшой домик на окраине. Стальные коробки мегаполиса надоели ей: Хильда всё чаще с ностальгией вспоминала дом со двориком, в котором провела детство. Но, изучив объявления о продаже недвижимости, она с огорчением поняла, что отдельный дом ей пока не по карману. Те варианты, цена которых соответствовала возможностям новоприбывшей, на поверку оказались лачужками в критическом состоянии. Хильда объехала за день три таких дома и уже почти отказалась от идеи ехать на осмотр последнего, четвёртого дома. Но хозяин, услышав, что покупательница передумала, принялся с жаром убеждать Хильду в том, что она совершенно напрасно отказывается от выгодного предложения — дом находится в прекрасном состоянии. Не выдержав его напора, Хильда согласилась встретиться с ним. Вздохнув, она поехала по адресу, собираясь бегло осмотреть особняк, вежливо отказаться и направиться в отель.

Отказываться не пришлось. Как ни странно, хозяин дома не соврал — этот вариант вправду разительно отличался от первых трёх. Двухэтажный особняк был не новым, но стоял крепко. Годы не превратили его в ветхую рухлядь, а лишь придали шарма. Построили дом, как сообщил хозяин, для именитого фабриканта в последние годы Веймарской республики, о чём свидетельствовал лёгкий налёт ар-деко в архитектуре — пышные резные украшения на фасаде, высокий шпиль, пронзающий небо, окна в форме арок. Внутри дом был просторным, светлым и имел все современные удобства. Последний раз ремонт проводился неизвестно когда, но срочной необходимости что-то обновлять или менять не чувствовалось, разве что подвал был сыроват.

Хильде дом понравился с первого взгляда. Это было именно то, что она искала — очаровательное маленькое убежище в большом мире. У неё закружилась голова при мысли, что она может стать полноправной владелицей этого великолепия. Она спросила у хозяина, почему он решил продать особняк, на что тот невнятно ответил, будто бы у него есть квартира в центре города, а сейчас ему срочно понадобились деньги. Хильда не стала допытываться о подробностях — вдруг хозяин поймёт, что продешевил, и отменит сделку. Заглянув во все уголки дома и не найдя значительных изъянов, она заявила, что её всё устраивает — она согласна купить дом.

Странность она заметила на следующий день, когда они оформляли бумаги у нотариуса. Хозяин принёс документы, подтверждающие владение особняком, и Хильда бегло их просмотрела. Ей уже приходилось иметь дело с документами на недвижимость, когда она вела бухгалтерию ипотечного отдела во Франкфурте, и ей сразу бросилось в глаза, что нынешний владелец купил этот дом менее года назад. Об этом он ей при первой встрече ничего не говорил. Получается, он продавал особняк по заниженной цене, даже толком не обжив его, и наверняка терпел немалые убытки — вряд ли дом ему тоже достался по бросовой цене. Почему он не выставил цену подороже? Ведь даже если бы хозяин оценил особняк в полтора раза выше, это всё равно было бы дешевле, чем другие дома в этом районе, и покупатели нашлись бы — может быть, не так быстро, но…

«Наверное, деньги ему нужны очень срочно, — заключила Хильда, подписывая бумагу. — Интересно, в какую же ситуацию он попал?».

Первую ночь в новом жилище ей пришлось провести на диване в гостиной. Нужно было уже выходить на работу, поэтому Хильда возвратилась в дом поздно вечером. Переживания, связанные с новосельем, и обустройство на новом рабочем месте измотали её. У неё не осталось сил даже распаковывать ящики с вещами, не то что собирать и ставить кровать. Так что Хильда просто сняла чехол с дивана, легла и закрылась простынёй. Заснула мгновенно и крепко, как убитая. Только проснувшись утром, она поняла, что не выключила свет, и всю ночь люстра в гостиной понапрасну жгла электричество.

Следующий день был выходной, так что у Хильды появилось время, чтобы начать располагаться в доме. Весь день она не разгибала спины, таская мебель и вещи. К вечеру у неё ныла поясница, но зато работа была закончена — всё, что она привезла с собой и купила накануне, было расставлено по своим местам. Усталая, но счастливая хозяйка вечером позволила себе выпить пару бокалов вина по такому случаю. После ужина, почитав журналы и приняв тёплый душ, Хильда поднялась в спальню. Завтра начиналась её первая полноценная рабочая неделя здесь, и она обещала быть тяжёлой.

И вот тут она сделала два неприятных открытия.

Во-первых, просторность дома вышла боком — выключатель находился так далеко от кровати, что верный кий не дотягивался до кнопки. Днём, выбирая расположение для кровати, Хильда об этом не подумала. Конечно, было несложно переместить кровать, но тогда ей пришлось бы придвинуть её слишком близко к двери, по ту сторону которой находилась заветная кнопка, а это выглядело бы некрасиво. Хильда подумала и решила оставить всё как есть.

«В конце концов, — сказала она самой себе, — пора избавляться от этой дурацкой привычки. Сейчас самое время для этого, ведь я стала хозяйкой целого дома. Нет больше маленькой Хильды, а есть взрослая самостоятельная женщина, которой не идут такие глупости».

Но это не помешало взрослой женщине, быстренько хлопнув по выключателю, стрелой пронестись к кровати, пока её не схватило за щиколотку какое-нибудь порождение темноты.

«Для первого раза неплохо», — удовлетворённо подумала Хильда, полуприкрыв глаза и вслушиваясь в частый стук своего сердца.

Через пару секунд её ждало второе открытие. Чтобы отвлечься от страшной темноты, Хильда посмотрела в сторону окна-арки, освещённого уличным фонарём. Оно было занавешено тонкой жёлтой шторой, придававшей электрическому отсвету уютную желтизну. Но всё испортил клён, который был посажен у дома. Его ветви отбрасывали на штору чёрные сплетённые тени, мигом пробудившие в воображении Хильды образы скрюченных пальцев, которые манят её к себе. При осмотре дома ей очень понравилось красивое дерево — кто знал, что это может так обернуться…

Ветви качались на ветру, заставляя тени извиваться и танцевать. Хильда сделала глубокий вдох и отвернулась к стене. «Завтра куплю плотные шторы», — обещала она себе, но тут же уразумела, что если повесить их на окно, то в спальне после выключения света воцарится кромешная мгла. Ну уж нет! Как она будет добираться до кровати?

И тут ей пришла в голову идея настолько очевидная, что Хильда удивилась, как она не додумалась до этого в детстве.

Торшер. Она купит его и поставит на тумбочку рядом с кроватью так, чтобы до него можно было дотянуться, не поднимаясь с постели — и никакой кий не нужен. Она не будет бродить во мгле, рискуя подставиться чудовищам.

Хильда чуть не рассмеялась вслух от облегчения. Ей стало хорошо, и она скоро уснула.

Ночью она проснулась из-за того, что кто-то забарабанил пальцами по закрытой двери спальни. Сначала она не поняла, где находится. Только увидев тени ветвей, продолжающих свой жутковатый пляс, Хильда вспомнила, что находится в своём новом доме.

Постукивание повторилось.

— Кто… — спросонья начала было Хильда, но тут её словно окатили ведром холодной воды, и слова застряли в горле. Кожа мгновенно покрылась пупырышками. Хильда почувствовала шевеление волос на голове.

Дверь спальни с тихим скрипом приоткрылась…

Должно быть, какое-то время Хильда была в обмороке, потому что когда она вновь осознала себя, дверь уже была закрыта, а одеяло можно стало выжимать — так сильно оно пропиталось её холодным потом. Во рту было очень сухо. Хильда лежала с закрытыми глазами, боясь пошевелиться, и напряжённо вслушивалась. О том, чтобы встать и включить свет, не могло быть и речи. В доме было тихо, только в коридоре тикали настенные часы.

Через три часа занялся рассвет, тени на шторах стали блекнуть, потом исчезли вовсе. Всё это время Хильда бодрствовала. Лишь когда взошло солнце и спальня осветилась янтарным светом, она встала с кровати. Мышцы по всему телу одеревенели. Может быть, из-за того, что она перетрудилась вчера — а может, это было следствие пережитого страха.

Одевшись, она с опаской выглянула в коридор. Там никого не было. Но до ванной Хильда шла на цыпочках, будто боясь, что кто-то её услышит.

Чистя зубы, она посмотрела на своё осунувшееся лицо в зеркале и с горечью бросила:

— Дура!

Старый дом. Низкая цена. Быстрая перепродажа. Подозрительный энтузиазм хозяина. Все признаки были налицо. Она могла бы догадаться. Она, придумывающая себе монстров каждый вечер.

Хильда купила дом с привидениями. И теперь ей предстояло в нём жить. Одной.

Волна дрожи прошла от макушки до пяток. Захотелось с криком ринуться вниз по лестнице и выбежать из дома. Позвонить прежнему хозяину, этому лживому подонку, и сказать, что сделка отменяется. Он обманул её. Пусть возвращает деньги и забирает свой дом с нечистью обратно.

И Хильда позвонила ему, но позже, сидя в кафе неподалеку от дома. Оставаться в обиталище призраков даже для того, чтобы перекусить перед уходом на работу, она не пожелала. Из окна кафе была видна часть фасада купленного ею особняка. Сегодня облик дома показался ей выраженно зловещим: чёрные блестящие окна, формой напоминающие лукавые глазки, букашки узоров, тощий скелет шпиля. Как она раньше этого не замечала?

На той стороне не поднимали трубку. После двенадцатого гудка Хильда дала отбой и вздохнула. Оправдывались её худшие опасения. Бывший владелец больше не желал с ней разговаривать; значит, он всё прекрасно понимал, когда заключал сделку, и не согласится на её отмену. И любой суд будет на его стороне — ну кто всерьёз рассмотрит заявление, что дом населён призраками, как аргумент? Хильда тут не могла ничего сделать. Она сильно оплошала.

За рабочий день она несколько отвлеклась от тяжких дум, знакомясь с сотрудниками местного филиала и разбирая отчёты. Но в задворках сознания всё равно висела чёрная туча. Хильда до вечера была рассеянной, тревожной и многое пропускала мимо ушей. Должно быть, она произвела на новых коллег не самое лучшее первое впечатление.

Вечером она засиделась допоздна, пока во всём банке не остались одни охранники, которые постучались и вежливо напомнили главному бухгалтеру, что через пару минут двери будут заперты. Хильде пришлось уйти. По пути в пригород она заехала в ресторан и там ужинала целых полтора часа. На улице стемнело, красный закат сменился синевой наступающей ночи.

… Она приехала домой.

Дом тёмной массивной глыбой высился над Хильдой, маленькой и беззащитной. От одного взгляда на него у неё начинали стучать зубы. Она заехала в гараж, выключила мотор и просидела там двадцать минут с закрытыми глазами, пытаясь совладать с собой. Потом решительно встала, вышла из гаража, опустила автоматическую дверь и пошла по гравийной дорожке к крыльцу дома.

Вставив ключ в замочную скважину, Хильда долго прислушивалась к звукам внутри, прислонившись к двери ухом. Было тихо. Когда где-то у соседей тявкнула собака, она едва не вскрикнула.

Хильда вошла внутрь. Первым делом она бросилась к выключателю и зажгла свет в прихожей. Потом ходила по всем комнатам и везде включала лампы. В доме было слышно лишь тихое гудение холодильника на кухне.

Переодевшись в домашний наряд (блузка, джинсы) и включив телевизор в гостиной, Хильда уселась на диван и подобрала ноги под себя. Надо было идти принимать вечерний душ, но она боялась. На ум приходили сцены из фильмов ужасов, где люди в зеркальном отражении в ванной видят всякую мерзость.

Дом притворно молчал. Ничего не происходило. Понемногу Хильда стала расслабляться, откинулась на спинку дивана и стала следить за теленовостями. И не заметила, как заснула.

Ей приснилось, что на неё спящую кто-то смотрит сверху. Кто-то очень злой и старый, намеренный сделать ей плохо. Он подбирался к ней всё ближе и ближе, протянул холодную руку и коснулся её волос…

Хильда взвыла и проснулась. Оказалось, она лежит на диване на боку, отдавливая себе правую руку. Люстра светила, по телевизору шёл какой-то документальный фильм. Хильда посмотрела на часы — полночь. Она легла на спину и попыталась заснуть снова.

Где-то на втором этаже скрипнула дверь.

Хильда перестала дышать.

Послышались тихие шорохи. Кто-то ходил по второму этажу, направляясь в сторону лестницы. По экрану телевизора пошла рябь помех, а люстра дважды мигнула, едва не вызвав у Хильды инфаркт.

Она не верила, что это происходит на самом деле. «Должно быть, я всё ещё в кошмаре, — думала она. — Я не проснулась. Нужно как-то разбудить себя».

Укусив себя за палец, Хильда ойкнула от боли. Но так и не пробудилась.

Мигнув на прощанье, люстра погасла окончательно. Экран телевизора померк. Гостиная погрузилась во тьму, и Хильда отчётливо услышала тяжелое сиплое дыхание того, кто спускался вниз по лестнице. Вокруг стало холоднее; по воздуху словно носились кристаллики льда. На глазах Хильды выступили слёзы.

Во мраке кто-то начал шептать.

Хильда вскочила. Животный ужас обуял её, плеснул в лицо жаром и стужей. Она закричала и побежала вон, в сторону выхода, натыкаясь в темноте на предметы, падая на колени и поднимаясь снова. Она чувствовала, что преследователь настигает её, ощущала на задней стороне шеи его смрадное дыхание. Она выбежала в прихожую, где свет пока горел, но тоже уже помаргивал. Дернула ручку двери, забыв, что она заперта изнутри на крючок и цепочку. Опомнившись, принялась скидывать преграды. Когда она снимала цепочку, в прихожую тоже пришла мгла, и будто бы чьи-то руки легли ей на плечи. Задыхаясь, Хильда вывалилась наружу.

Ночь была лунной, и свет с неба смешивался с сиянием фонарей вдоль дороги. Хильда бежала вперёд, хватаясь за грудь и оборачиваясь. Никто не выскочил из особняка, чудовище за ней не гонялось; но остановилась она лишь тогда, когда появилось чувство, будто в её лёгкие влили кислоты. Возле дороги под фонарём стояла скамейка, и Хильда обессиленно опустилась на неё, пытаясь отдышаться.

Немного приходя в себя, она поняла, что положение у неё катастрофическое. Вернуться в дом Хильда не могла. Карту или наличные, чтобы провести ночь в каком-нибудь отеле, она не захватила. В этом городе у неё не было ни одного знакомого или подруги, чтобы попроситься к ним переночевать. Так что же — до утра дрожать от холода на этой скамейке?

Хильда нерешительно встала и пошла по дороге. В местной топографии она разбиралась пока не очень хорошо, но она помнила, что дальше в ту сторону на окраине жилого квартала располагался какой-то парк. Может быть, там есть домик или будка, где можно пересидеть ночь.

«Завтра же размещу объявление о продаже этого проклятого дома, — решила она, зябко поеживаясь. — Попытаюсь вернуть хотя бы часть денег. Если меня так жестоко обманули, то почему я не могу то же самое сделать? Но больше туда я не вернусь — ни за что!».

Она вновь содрогнулась, вспомнив тяжёлое старческое дыхание в темноте.

«Какая жуть… И откуда там взялся призрак? Что в этом доме происходило? Может, там кого-то убили? Или прежний хозяин покончил в нём с собой? Неужели это дух того самого фабриканта бродит там по ночам?».

Когда Хильда добралась до парка, где-то далеко в центральных кварталах на ратуше часы пробили первый час ночи. Парк располагался на самом краю города, сразу за ним начиналась лесополоса. Территория была довольно обширной, и ночью, естественно, людей на нём не было. Синий подлунный полумрак парка кое-где разбавляли светочи фонарей. Хильда, к своему разочарованию, не заметила ничего, похожего на домик или укрытие — только в отдалении виднелись силуэты каких-то статуй или мемориалов. Даже с расстояния их зубчатые монолиты выглядели довольно неуютно, и никакого желания подходить к ним ближе у Хильды не возникло. Она решила вернуться по улице к знакомой скамейке — там, по крайней мере, было светлее.

Она дошла до первого фонаря в начале улицы и остановилась немного отдохнуть под ним — после недавней пробежки в груди всё ещё кололись острые иголки. Оглянувшись, Хильда заметила, что на улице она уже не одна: со стороны парка приближался человек. Но всего пару минут назад она не видела в парке ни одной живой души. Свечение луны должно было ясно выдать присутствие человека. Как Хильда могла его проглядеть? Если только он специально не прятался…

Тревога вернулась к ней, но это уже не была та крошащая мозг паника, которую она испытывала, убегая из дома. Хильда поразмыслила о том, чтобы идти дальше, ускорив шаг — но тогда этот человек будет постоянно маячить за её спиной. Нет уж, решила она, пусть пройдёт мимо, а она пока постоит.

Вскоре человек приблизился настолько, что попал в круг света от фонаря. На вид ему было лет сорок — с ничем не примечательным чуть удлинённым лицом, в простой тёмной рубашке и в тёмных же брюках. На бродягу или бандита он не походил, и у Хильды отлегло от сердца. Она стала ждать, когда он пройдёт мимо, делая вид, что рассматривает фонарь. Но человек, поравнявшись с ней, остановился и участливо спросил:

— Фрау, что вы делаете так поздно в таком месте? Может, вам помочь?

— Благодарю, всё в порядке, — сдержанно ответила Хильда. — Я просто немного припозднилась, но мой дом близко отсюда.

— Пройдитесь со мной, — предложил мужчина. — Так хоть компания будет. Всё-таки край города, время ночное.

Хильда решительно замотала головой:

— Очень вам признательна, но я сама дойду.

— Как желаете, — мужчина кивнул и отошёл. Но едва дойдя до края освещённого круга, он внезапно развернулся и быстрым шагом подошёл к ней снова. Хильда растерянно взглянула на него и похолодела: что-то в выражении лица прохожего вдруг изменилось, сделав его страшным.

— Деньги с собой есть? — отрывисто спросил мужчина.

— Ч-что? — она отшатнулась.

Мужчина вытащил из кармана брюк нож:

— Деньги есть? Кольца, украшения, серьги? Давай всё.

И вновь на Хильду нахлынуло чувство, что она попала в дурной сон. Она хотела что-то сказать, но вместо слов с губ сорвался тихий всхлип. Мужчина приблизился вплотную и схватил её за локоть:

— Так, милая, давай отойдём туда, где темнее. И не вздумай кричать или побежать, иначе зарежу сразу же.

Хильда в сомнамбулическом состоянии позволила ему отвести себя подальше от фонаря во мрак. Эта странная вялость быстро прошла, когда мужчина поднёс нож к её лицу и коснулся холодным лезвием её щеки. С этого момента, наоборот, всё вокруг стало слишком реальным, невыносимо реальным.

— Ну? — прошипел мужчина. — Где деньги?

— Денег нет, — слабо ответила Хильда.

— То есть как нет? — не отнимая ножа от её лица, мужчина залез в карман джинсов Хильды, пошарил там ладонью. Ничего не найдя, он проделал то же самое с другим карманом и выругался.

— А что ещё у тебя есть? Золото, серебро? Ну!

Хильда носила простые украшения и серьги, но надевала их только на работу. Приходя домой, она всё снимала.

— Ничего нет, — сказала она. У неё закружилась голова.

— Тьфу! — сплюнул грабитель. — Ты что, нищенка?

Хильда покачала головой. Мужчина быстро огляделся по сторонам, проверяя, не появился ли кто-нибудь поблизости, и опять взял её за локоть:

— Идём в парк.

— Зачем? — Хильде стало дурно.

— Увидишь. Должен же я хоть что-то с тебя получить. Быстрей, фрау, шевелите ножками.

Он ткнул её под бок ножом. Лезвие чуть оцарапало кожу. Боль, хоть и была несильной, показалась Хильде вспышкой, в которой исчезло всё кругом. Ноги подкосились, и она упала на обочину.

— А ну, вставай! — коршуном наклонился над нею мужчина. — Если не поднимешься сейчас, прикончу прямо тут и уйду. Ты не первая и не последняя.

— Подождите… сейчас… — Хильда сначала медленно поднялась на четвереньки, потом на ватные ноги. Мужчина тут же грубо схватил её за левое запястье — как клешни защелкнул — и потащил с собой. Хильда едва поспевала за ним; она могла снова упасть в любую секунду. Да если бы и упала, то он, наверное, продолжил бы волочь её, как тряпичную куклу. Хватка у него была железной.

— Значит, проходим через парк насквозь, идём в лес, — на ходу цедил мужчина сквозь зубы, не оборачиваясь. — Будешь хорошо себя вести — отпущу. А иначе — будет кровь. Поняла?

Хильда сделала глубокий вдох и сказала:

— Да.

Одновременно она размахнулась свободной рукой, рванулась вперёд и со всей силы ударила мужчину по затылку острым краешком булыжника, который она подобрала с обочины, когда падала.

Грабитель сдавленно вскрикнул — будто вздохнул. Ноги его подогнулись, рука обмякла. Почувствовав это, Хильда вырвалась из его хватки. Другая рука мужчины тоже разжалась, и нож упал на землю. Хильда присела, чтобы подобрать его, но тут мужчина развернулся к ней и наступил на оброненный нож.

— Сука, — невнятно сказал он.

Не вставая, Хильда запустила ему в лицо булыжником, который ещё оставался при ней. Камень врезался под нос грабителя. Он завопил, схватился за лицо и отступил назад. Хильда молниеносно взяла лежащий нож и вскочила на ноги. В первое мгновение она испугалась, что не сможет удержать нож — руки как будто совсем её не слушались. Мужчина дёрнул головой, как в припадке, засунул руку в левый карман брюк и вытащил оттуда нечто, холодно блестевшее в лунном свете.

Это был перочинный нож. Не такой большой, как нож, которым завладела Хильда, но тоже опасный.

— Ты мне зуб выбила, шлюха! — прошепелявил грабитель. — Я убью тебя!

Хильда стала судорожно соображать, отступая назад мелкими шажками. Никогда в жизни её мозг не работал так быстро, как сейчас. Она понимала, что вступать в схватку с грабителем не стоит, пускай даже он оглушённый и с более слабым оружием. Мужчина был сильнее её, выше, умел обращаться с ножом. К тому же шок от ран наверняка притупил у него чувствительность к боли. Нет, она не могла противостоять ему. Это было слишком опасно.

Но бежать тоже было не лучшей идеей. До первых жилых домов было далеко. Даже в нынешнем состоянии грабитель мог её запросто настигнуть и всадить нож в спину.

Хильде показалось, что в колебаниях прошёл целый час — она отшатывалась, предупреждающе помахивая перед собой выставленным ножом, а мужчина, сплёвывая кровь и ругаясь, шёл на неё. Надежды на то, что он потеряет сознание или убежит, не осталось. Нужно было сделать выбор.

И Хильда его сделала.

…Когда она возвратилась в особняк, до утра оставалась всего пара часов.

Это была долгая, долгая ночь. Сначала Хильду повезли в клинику, где обработали порезы и ушибы. Потом она в полицейской машине отправилась в участок, где рассказывала молодому следователю крипо о том, что с ней приключилось: как она вышла «прогуляться и знакомиться с местностью», как дошла до парка, где на неё напал грабитель и хотел увести в лес, как она сумела отобрать у него нож и вступить в поединок. После того, как истекающий кровью мужчина остался лежать, она, сама не своя, прибежала к ближайшему дому и до смерти перепугала жившую там пожилую пару, стучась в их дверь окровавленными ладонями и требуя вызвать полицию.

Хильду интересовало, жив ли грабитель или скончался. Следователь куда-то позвонил и сказал ей, что он находится в реанимации, но жить будет. Ей нужно будет ещё прийти на очную ставку и в суд, чтобы дать показания. Хильда кивала. Она была не против.

— Фрау, я восхищаюсь вами, — сказал следователь ей напоследок. — В этом районе в последние годы находили тела трёх молодых женщин. Видимо, всё его работа. Вы обезвредили очень опасного преступника.

Хильда скромно улыбнулась и отметила про себя, что следователь вполне симпатичный.

— Извините, что наш город встретил вас таким образом, — добавил тот. — Не все люди у нас такие, как этот ублюдок — надеюсь, вы в этом убедитесь.

Он крепко пожал ей руку.

Полицейские подбросили её до дома. Когда машина уехала, Хильда увидела свет за оставшейся приоткрытой дверью и пошла в дом. Порезы саднили, но были неглубокими: врачи сказали, что всё должно зажить за неделю. Они рекомендовали ей взять на работе отгул по состоянию здоровья, но Хильда не собиралась этого делать. Не стоит начинать работу в новом месте с отгула.

Лампы во всех комнатах были включены. Хильда обошла оба этажа, выключая их. Свет она оставила только в гостиной, в спальне и в ванной. Хотя врачи, опять же, не советовали промокать раны, но после всего произошедшего ей нужно было помыться.

В горячей ванне Хильду разморило. Посмотрев на часы, она подсчитала, что спать до подъёма на работу ей остаётся всего ничего. Наложив на порезы бинты с лечебной мазью, Хильда поднялась на второй этаж, едва переставляя ноги. Стелить постель не было сил: она на ходу хлопнула ладонью по выключателю, погасив свет в спальне, и кулем рухнула на кровать. За окном тихо качал своими ветвями клён.

Кто-то забарабанил пальцами по двери спальни, и раздалось шумное тяжёлое дыхание в коридоре. Хильда устало усмехнулась, не открывая глаза.

— Спокойной ночи, — пожелала она гостю за дверью. Звуки недоумённо стихли.

Спустя минуту хозяйка особняка уже крепко спала. Её сон был спокойным, без кошмарных видений. Может, в стенах старого дома таилось зло, но одно Хильда теперь знала точно: если монстр и выйдет из тьмы, чтобы забрать её к себе, то ему придётся хорошо постараться.

2014 г.

Тождество

Вернувшись домой с работы, Джордж обнаружил, что ужин ещё не приготовлен. Он поднялся на второй этаж в спальню и увидел, что жена сидит на табурете перед трюмо, почти касаясь зеркала лицом. Гейб, их годовалый сын, лежал в своей кроватке, время от времени смешно надувая во сне щечки.

«Ох, чёрт возьми», — в панике подумал Джордж.

— Анна?

Жена вздрогнула и посмотрела на него. Ещё секунду её взгляд оставался остекленевшим, а потом пустое выражение на лице сменилось смущением:

— А, это ты… Извини, не заметила, что ты вернулся.

— Конечно, не заметила, — Джордж присел на край кровати. — Анна, ну что ты делаешь?

— Просто сижу. Отдыхаю.

— Отдыхаешь? Перед зеркалом? Знаешь, в нашем доме полно других мест, которые лучше подходят для отдыха.

— Ну… — она запнулась, нервно заламывая пальцы. — Понимаешь, тут Гейб рядом, можно заодно за ним присматривать, не беспокоиться за него…

— Врушка из тебя никакая, — Джордж покачал головой. — Анна, так не годится. Ты опять взялась за своё, верно?

Она вскочила и выбежала из комнаты. Джордж с кислой миной посмотрел вслед жене, потом встал, подошёл к кроватке и поцеловал спящего сына в лоб.

— Ну что нам поделать с твоей мамой? — прошептал он.

Ели в этот вечер поздно. Гейб к тому времени уже проснулся и за столом веселился вовсю, выдувая суп себе на штанишки из подносимой матерью ложки. Анна была необычно тихой и суетливой, будто куда-то спешила. В сторону мужа она старалась лишний раз не смотреть.

— Дорогая, — не выдержал наконец Джордж, — ты уверена, что нам не стоит снова обратиться врачам? В прошлый раз они помогли.

Она молчала, вытирая пальцем суп с краешков губ Гейба.

— Я просто беспокоюсь за тебя. Знаешь, то, что ты делаешь — это нездорово, странно. Ты ведь это понимаешь?

Она кивнула, по-прежнему отводя взгляд, и взялась за чай. Пальцы у неё дрожали.

— Ну так прекращай.

Анна замерла с чашкой у рта, будто о чём-то напряжённо размышляя, потом вернула её на стол, так и не сделав глоток. Она посмотрела на мужа, и в её глазах заблестели слезинки:

— Я не могу.

Джордж вздохнул:

— Наверное, мне нужно снова вынести из дома все зеркала.

— Нет! — воскликнула она. — Не надо. Я справлюсь, вот увидишь. Обещаю.

— В прошлый раз ты сама не справилась.

— Но ведь я уже излечилась. А сегодня… просто… случайно вышло. Сама сдуру слишком долго расчесывала волосы утром, вот и…

— Ну хорошо, — мягко сказал Джордж. — Ты девочка сильная, я в тебя верю. Но если ещё раз увижу тебя прилипшей к зеркалу, тут уж всё — будет тебе доктор, и зеркала вмиг уберу.

— Конечно, — Анна улыбнулась, но Джордж видел, что улыбка далека от непринуждённой.

Ночью он долго не мог уснуть — лежал на спине и смотрел на синий отсвет уличного фонаря на потолке. В полумраке в углу спальни переливалось ночным миражом зеркало. Отчаявшись заснуть, Джордж повернулся набок и нежно зажал в ладони длинные шелковистые волосы жены.

«Только бы снова не началось, — грустно подумал он. — И почему это нашло именно на неё?».

Это было три месяца назад. По словам Анны, она проснулась ночью и встала с кровати, чтобы сходить в туалет. Нашарила на полу тапки, проверила, как там спит Гейб, потом случайно глянула на зеркало и увидела в сумраке, что вместо кровати сына стоит маленький гроб с открытой крышкой, а в нём…

Тогда Джордж проснулся от её истошного крика. Испуганный Гейб заливался плачем, дрыгая ножками, да и состояние матери мало чем отличалось от него. Джордж целый час утихомиривал их обоих. И если Гейб быстро успокоился и уснул снова, то Анну всю трясло — она никак не могла прийти в себя. Джорджу пришлось закрыть трюмо, напоить жену тёплым молоком и долго обнимать её, пока она пыталась забыться у него на груди.

«Он был мёртвый, — шептала она, стуча зубами. — Совсем мёртвый. Личико такое бледное, ни кровинки…».

«Тебе просто померещилось. Ты была сонная, да и темнота…».

«Но это выглядело так реально! Он был мёртвый…».

С той ночи она и повадилась часами сидеть перед зеркалом, отрешившись от всего. Могла даже забыть покормить сына, хотя, если он начинал плакать, она мигом приходила в себя. Поначалу Джордж старался не замечать странности в поведении жены, но потом игнорировать их стало невозможно: всё существование Анны свелось к тому, что она либо спала, либо смотрела на своё отражение, причём делала это не только в спальне, а везде, где замечала зеркало — в прихожей, в туалете, в гостях… А если блестящих поверхностей рядом не было, она доставала свою косметичку.

«Что ты ожидаешь там увидеть? — раздражённо спрашивал Джордж. — Так хочется снова полюбоваться на тот чёртов гроб, который тебе привиделся?».

Анна вместо ответа лишь беспомощно смотрела на него.

Джордж понял, что дело принимает скверный оборот, и обратился к врачу. Не хотелось признавать, что его жена — всегда такая спокойная и умная, намного умнее его самого — попросту сходит с ума без всяких причин, но он не мог дальше безучастно смотреть на её угасание. Он отвёз Анну в хорошую психиатрическую клинику, и там она месяц проходила курс лечения. Вернулась слегка отощавшей, но зато она стала прежней Анной — женщиной, которую он любил, а не призрачной тенью перед зеркалом. Он уж думал, что всё кончилось. Но вот опять…

Джордж скрипнул зубами. Чтобы успокоиться, он прижался лицом к теплому затылку жены и вдохнул запах её волос.

«Неужели мне никак тебе не помочь, малыш?».

Поняв, что заснуть не удастся, он тихо поднялся и, не включая свет, подошёл к трюмо. В скудном свете комната в отражении казалась совсем маленькой. Джордж посмотрел на тёмную фигуру, в которую превращался он сам по ту сторону холодного стекла, и ему вдруг стало зябко. Вспомнились страшилки, которые он слышал в детстве — якобы зеркала являются проходом в другой мир и способны высосать душу из человека, если он будет слишком часто в них смотреться…

«Пойду приму горячую ванну, — устало подумал Джордж. — Расслаблюсь, выкину из головы плохие мысли, а там и заснуть будет проще».

Отворачиваясь от зеркала, он заметил краем глаз нечто, что заставило его замереть.

Кроватки Гейба за его спиной не было — только пустой паркет…

Джордж быстро обернулся. Гейб был на месте — мерно посапывал носом, и кровать, в которой он лежал, тоже не собиралась никуда исчезать.

Он ещё раз посмотрел на зеркало с гулко бьющимся сердцем. На этот раз в отражении всё было правильно.

«Показалось… Чёрт, с выходками Анны я скоро сам свихнусь».

Вздохнув с облегчением, он пошёл прочь от трюмо. Открыв дверь спальни, он обернулся и посмотрел на зеркало в последний раз. Чёрный силуэт в мире-перевертыше сделал то же самое, и в напряженности его позы Джорджу почудилось немое отчаяние.

Анна сидела перед зеркалом. За окном сгущались сумерки, в домах зажигались вечерние огни, но она не спешила включать свет. Гейб ползал в манеже, играя с разноцветными пластмассовыми шарами, и время от времени хлопал в ладоши, но Анна не смотрела на сына. Оцепенение охватило её — мыслей в голове не было, она полностью сосредоточилась на бледном пятне в полумраке, которое было образом её лица.

Всю прошедшую неделю она, как могла, боролась со своей тягой. Она обещала Джорджу, что справится с напастью, и действительно старалась… по крайней мере, когда он был в доме. Оставаясь же одна, она не могла ей противостоять — снова и снова обнаруживала себя перед зеркалом и стояла так минутами, порой часами. Только Гейб мог вырвать её из этого ступора, и она спешно шла к сыну, а потом на скорую руку занималась домашними делами, чтобы всё успеть к возвращению Джорджа. Муж, видимо, считал, что она постепенно отвыкает от навязчивого действия, но правда была в том, что ей становилось только хуже: сегодня Анна целый день с утра до вечера просидела перед трюмо, лишь ненадолго прервалась в обед, чтобы покормить ребёнка. В доме было не убрано, еда кончилась, на автоответчике копились сообщения. Раньше Анна до такого не доходила.

«Скоро вернётся Джордж», — подумала она, но чувство вины, вызванное этой мыслью, быстро растворилось в омуте кататонии.

Анна пристально смотрела на отражение, а оно, в свою очередь — на неё. За эти дни ей сотню раз мерещилось, что оно совершает движения, которые она не делает, и наоборот — остаётся на месте, когда она шевелится. Но Анна понимала, что это обман зрения из-за того, что она слишком долго смотрит в одну точку. На самом деле зазеркальная Анна двигалась тождественно с ней, как полагается. А то, что Анна порою могла найти на лице двойника эхо чувств, которые она сама вовсе не испытывала — то были проблемы в её собственном восприятии…

Окно осветилось жёлтым светом от автомобильных фар, и Анна услышала знакомый рокот мотора «плимута». Джордж вернулся с работы. Нужно было немедленно заставить себя оторваться от зеркала.

«Давай», — сказала Анна себе. Она медленно встала с табурета, но так и не смогла отвести взгляд от зеркала. Гейб в манеже следил взглядом за матерью, посасывая пальчик.

Машина заехала в гараж, мотор заглох. Анна замотала головой, чтобы избавиться от наваждения.

«Ну же!».

Дверь гаража закрылась под гудение мини-лебедки. Джордж обогнул дом и направлялся к крыльцу. Анной овладела паника. Нельзя допустить, чтобы он опять увидел её такой. Больше всего она боялась разочаровать мужа, а вовсе не клиники. Она дала ему слово справиться, и он ей поверил, дал шанс, а теперь…

«Отпусти!». На глазах от напряжения выступили слёзы. Они блеснули и на лице отражения.

Хлопнула дверь; Джордж вошёл в дом.

— Дорогая?

Последним нечеловеческим усилием Анна отвела глаза от трюмо. Дышать сразу стало легче.

— Иду! — громко откликнулась она и поспешила к Гейбу, чтобы взять его на руки и отнести к отцу. Они всегда встречали Джорджа вместе.

Гейб пропал из комнаты.

И не только он — в спальне не было манежа, игрушек, кроватки. Анна с открытым ртом посмотрела на одинокий шкаф с пустыми полками. Ещё днём они ломились от вороха детской одежды.

Анна всхлипнула. Отшатнувшись назад, она оглянулась на зеркало, из глубины которого на неё смотрела женщина-двойник, поражённая происходящим не меньше её самой. Потом она вскрикнула и побежала. Пулей слетая вниз по лестнице, она столкнулась с поднимающимся навстречу мужем.

— Дорогая, ты куда?

— Г-гейб, — она схватила Джорджа за плечо. — Где он?!

— Анна, что с тобой? — муж попытался взять её за руку, но она вырвалась:

— Он внизу, да? Ты отвёл его в кухню?

— Анна…

Отстранившись от него, она побежала дальше, в кухню. Но и там никого не было. Стол, стулья, холодильник, раковина, гарнитур — и всё. Высокий детский стул исчез бесследно, как манеж, игрушки… как сам Гейб.

— Где он? — закричала Анна. — Где наш сын?!

— Анна, успокойся!

Она повернулась к мужу, тяжело дыша. Джордж стоял в трёх шагах от неё, совершенно потерянный.

— Где Гейб? — пролепетала Анна. — Нужно найти его. Давай поищем. Он должен быть где-то здесь. Я же его пять минут назад видела, он играл со своими шариками…

— Анна, — Джордж говорил очень тихо. — Гейба нет. Он умер.

— Как… — она запнулась. — Как умер? Джордж, ты…

— Он умер три месяца назад, Анна. Грипп. Ты не помнишь похороны?

— Какой грипп? Какие похороны? О чём ты болтаешь? — она готова была влепить ему пощечину. Такого не могло быть, это гнусная ложь. Она видела Гейба, он был жив, он все месяцы был тут, он не мог умереть, как Джордж может выговорить такую жуть?!

— Дорогая, это правда…

Анна крепко закрыла глаза и закрыла ладонями уши, чтобы не сойти с ума. Потом резко выпрямилась и побежала в ванную. Джордж поспешил за ней.

— Что ты делаешь?

Попав в тесную комнату, она подбежала к раковине — точнее, к висящему над ней зеркалу. С той стороны на неё взглянула женщина с растрепанными волосами, диким лицом и блуждающим взглядом — всё то же, что у неё. Вот только ей показалось, что причины такого состояния у двойника совсем не совпадают с теми, что у неё. Настоящую Анну такой сделал ужас, а зазеркальную — возбуждение, неверие в собственное счастье.

Они смотрели друг на друга всего одно мгновение, потом обе подняли руки и со всей силы ударили по хрупкому амальгамированному стеклу, расколов его на плеяду осыпавшихся на фаянс и кафель осколков. На костяшках пальцев выступила кровь. Анна увидела, как алые капли набухают, стекают вниз и превращаются в тонкие ручейки. Она запрокинула голову и засмеялась. Джордж далеко-далеко что-то говорил, кричал, но Анна его не слушала. Она всё поняла — слишком поздно. Её обставили. Провели, как последнюю дурочку.

Как далеко могла пойти в своём стремлении всё вернуть женщина, убитая горем, потерявшая сына и знающая, что рожать она больше никогда не сможет? Много ли требовалось для зарождения в ней безумной надежды — пусть крохотной, пусть невероятной, но всё же?.. Что она могла замыслить, когда в самый тёмный час ночи перед похоронами своего малыша, стоя у его гробика, она случайно подняла взгляд и увидела там, за кромкой стекла, своего ребёнка живым, здоровым и мирно спящим? Сразу ли поняла, что это значит? Вспомнила ли услышанные в детстве байки, что зеркала соединяют миры и способны вытянуть души неосторожных людей в другую реальность? Через какое время после призрачного видения в её голове созрел этот дьявольский план?..

Анна не знала всех ответов, но они и не были нужны. Того, что она поняла, было достаточно для помешательства.

Наверняка ей приходилось несладко. Никто бы её не понял, даже муж; все бы считали, что она впала в безумие, не перенеся трагедии. Поэтому она была одна своей борьбе. Каждый день, как только выдавалась свободная минута, она подходила к зеркалу — и в том, ином мире, который был лучше её собственного, её копия была вынуждена делать то же самое, не отдавая себе отчёта, зачем, и пересекаться с ней взглядом, всё больше и больше истончая перегородку между реальностями.

Вот что было её оружием, способным спасти её из ада. Зеркала, соединяющие миры, не терпели ничего, кроме полного тождества, и мать живого ребёнка вслед за безутешной несчастливицей впадала в транс перед зеркалами. Лица, движения, мельчайшие детали внешности — по обе стороны зыбкой грани всё было одинаково… кроме причин, мотивов.

И вот — победа. Миг, когда мечта стала явью, и две души проскользнули сквозь серебристые врата, чтобы обменяться местами. После всех мрачных холодных дней, после всего непонимания, после того, как её любимый человек самолично сдавал её в психушку — она добилась своего. Что она чувствовала в ту секунду? Осознавала ли, что творит, жалела ли свою сестру-близняшку, которую она обрекала на нескончаемый кошмар? Были ли те слёзы в последний момент знаком раскаяния?

— Она! — взвизгнула Анна, топнув ногами. — Вот тварь!

Вся клокоча от гнева, она повернулась к Джорджу, который разговаривал по телефону в гостиной.

— Джордж, это всё она, понимаешь? Эта ведьма забрала нашего сына!

Он кивнул и положил трубку. Анна побежала к лестнице, чтобы подняться опять к трюмо. Это ей с рук не сойдёт! Тождество не признаёт главенства, оно справедливо для обеих сторон — и она применит против той суки её же оружие!

Оставляя на паркете кровь, капающую от раненой руки, Анна достигла первой ступеньки, и тут Джордж обнял её сзади:

— Успокойся, милая. Просто дыши глубже. Они уже едут.

— Кто едет? — она попыталась взбрыкнуть, но хватка мужа внезапно стала железной. — Что ты делаешь, Джордж? Ты не понимаешь! Куда ты меня несёшь?! Пусти! Пусти-и-и!!!

— Скажите честно, она поправится? — спросил Джордж.

Седой доктор снял очки, протер стекла платком — хотя они и без того были чистыми, — и водрузил обратно на нос. Только после этого он ответил:

— Шанс есть всегда, мистер Беттингтон.

— Что значит «всегда»? — нахмурился Джордж. — Так ей станет лучше или нет?

— Понимаете, мистер Беттингтон, психиатрия — далеко не точная наука. Каждый случай уникален, и любой прогноз будет чисто вероятностным. Но в случае с вашей женой… Учитывая, что она у нас уже полтора месяца и что её состояние не улучшается, а бред при отмене лекарств рецидивирует с новой силой, я бы сказал, что случай действительно сложный. Правда, бредовая идея у Анны не развивается, а остаётся устойчивой… ну, вы знаете, зеркала…

— Уж знаю, — мрачно кивнул Джордж. — Надеюсь, вы по-прежнему следите, чтобы рядом с ней не было отражающих поверхностей?

— Строжайшим образом. Пока Анна у нас, зеркал она не увидит. В любом случае, неизменность направления бреда — это обнадёживающий признак. Но и выписывать её в таком виде нельзя: она представляет опасность для себя и окружающих. Пожалуй, если продлить курс нейролептиков ещё на пару недель…

— Хватит ходить вокруг да около, — не выдержал Джордж. — Отвечайте на мой вопрос: она поправится?

Доктор молчал. Джордж сглотнул солёный ком, подкативший к горлу, и придвинулся со стулом ближе к телевизору, транслирующему черно-белую запись из камеры с мягкими стенами. Анна сидела в углу; подобрав ноги и обхватив колени руками, она безучастно смотрела в одну точку.

«Как так вышло? — в отчаянии подумал Джордж. — Сначала Гейб, потом ты… За что нам всё это? И как мне теперь быть?».

Ещё с улицы он заметил, что во всех окнах горит яркий свет. Открывая дверь, он почуял запах шоколадного пудинга, который он так любил. Жена, как всегда, ждала его в прихожей с сыном на руках. Сегодня её улыбка была особенной — глаза так и лучились счастьем, и у него разлилось тепло в груди, когда он посмотрел на неё.

— Как прошёл день, дорогой? — спросила Анна после поцелуя.

— Ух, совсем загнали на работе, — он принюхался к приятному аромату, наполняющему дом. — Но я чувствую, что вечер будет намного приятнее…

— Не сомневайся, — Анна игриво щелкнула его по носу. Джордж засмеялся от неожиданности:

— Ох, шалунья! Ну ладно, пойду умоюсь, а то я грязный, как свинья.

— Хорошо. Только смотри… — она замялась. — Я убрала зеркало из ванной.

— Зачем?

— Я решила пока вывезти все большие зеркала из дома, чтобы не рисковать в лишний раз. Но ты не беспокойся — я там маленькое зеркальце в шкафчик над раковиной положила, можешь пользоваться им. Хорошо?

— Никаких проблем, — Джордж погладил Гейба по кудрявой голове. — Знаешь, я горжусь тобой, дорогая. Я говорил тебе, что ты сильная. Верил, что ты победишь.

— Да, — Анна смущённо улыбнулась. — Я победила.

2013 г.

Колыбельная волкам

Конец ноября две тысячи тринадцатого года от Рождества Христова отметился в сибирском городке под названием Краснопольск неожиданной оттепелью. Зима остановила свой шаг, будто споткнулась о нежданное препятствие, подставленное проказницей-весной. Сугробы уменьшались в размерах, окна домов весело подмигивали друг другу солнечными бликами, и — совсем уж невероятное дело в ноябре — под крышами выросли сосульки. Даже закаты стали по-весеннему добрыми, окаймлёнными алым сиянием. Люди знали, что ложная весна не будет длиться долго, поэтому спешили насладиться ею в полной мере. Дети перебрасывались снежками, молодые пары, взявшись за руки, бродили по тихим окрестным лесам, кое-кто достал лыжи и отправился на стадион. Ну а те, кому не хватало времени или задора на подобные глупости, просто любовались красотами несвоевременной оттепели.

Два человека, которые стояли на балконе пятого этажа дома на улице Пушкина, тоже воспользовались щадящей погодой и открыли ставни на балконе настежь. Мужчина курил сигареты «Парламент», задумчиво глядя на огни в окнах дома напротив, а женщина облокотилась о край балкона и рассматривала двор, где вдоль детской площадки бродили мамаши с детьми — когда ещё выдастся случай зимой с ребёнком погулять на свежем воздухе?.. Солнце почти коснулось горизонта своим краем, но вокруг было пока светло. Со стороны улицы доносился гул проезжающих машин, в соседнем дворе громко смеялись подростки, затеявшие какую-то подвижную игру. У гаражей время от времени сверкала вспышка электросварки, и вслед за тем кто-нибудь из мам неизменно окрикивала своё чадо: «Не смотри в ту сторону!».

Курящего мужчину звали Вадим. Ему было тридцать шесть лет. Зарабатывал он на жизнь тем, что продавал оргтехнику для офисов. Семь лет назад он открыл свою маленькую фирму, которая за прошедшие годы разрослась до сети из трёх магазинов в разных частях города. Жены и детей у него не было: Вадиму нравилась его жизнь в том виде, в каком она была сейчас, и менять что-то без веской причины он был не намерен. В быту Вадим предпочитал одиночество, детей он особо не любил, отношения с женщинами предпочитал краткосрочные, готовить и штопать превосходно умел сам — к чему женитьба, спрашивается?

Впрочем, с женщиной, которая сейчас находилась рядом с ним, у Вадима отношения были крепкие и долгие. Это была его старшая сестра Галина, которую c детства все родные звали не иначе как Галкой. Иные женщины болезненно реагируют на замысловатые сокращения их имени, но к Галине это не относилось. «Галка — вольная птица, — говаривала она со смехом. — К чему обижаться? Я и чувствую себя юркой галочкой. Вспорхну и улечу, только вы меня видели». В отличие от Вадима, Галка давно состояла в браке и уже обзавелась двумя сыновьями, старший из которых следующей осенью должен был идти в первый класс. А зашла она сегодня к Вадиму, чтобы занести кулёк с домашними пирожками, которые выслала ему мать, живущая в селе: непоседа Галка на выходных смоталась туда и обратно, и старушка, конечно, не преминула отправить с дочерью гостинец для сына. Она знала, что Вадим души не чает в приготовленных ею пирожках.

В том, что пирожки по-прежнему сохраняют в себе волшебство детства, Вадим убедился сразу же, пригласив сестру за стол. Обсуждая новости, они выпили чаю, съели пирожки и полакомились половиной торта-мороженого, который остался в морозильнике со дня рождения Вадима. Наконец, брат и сестра выпили по бокалу красного полусладкого вина — наследие всё тех же именин. После этого заядлый курильщик Вадим взял пачку сигарет и вышел на балкон. Сестра составила ему компанию, чтобы не сидеть одной.

И вот мужчина и женщина молчали, глядя на непривычно ласковый закат и вслушиваясь в городские звуки. Может быть, Вадиму и Галке и хотелось о чём-то ещё поговорить (всё-таки не виделись более месяца), но все темы они исчерпали ещё за столом и теперь просто не знали, где ещё найти повод для дальнейшей болтовни. Галка узнала, что у Вадима женитьба по-прежнему не занесена в планы, что дела у фирмы идут хорошо, и что брат обязательно придёт на новогоднюю постановку в детском центре, где Галка будет играть роль Снежной Королевы. В свой черёд, Вадим принял к сведению, что в семье у Галки всё по-прежнему хорошо (если не считать того, что младший Костюшка постоянно простывает и кашляет, и никакие микстуры не помогают), муж только что вернулся из трехнедельной командировки в Омск, а на работе одна из коллег — вот ужас-то! — обожгла горло чересчур горячим кофе, и теперь ей будут делать какую-то операцию.

Когда Вадим почти выкурил сигарету и Галке, которая поленилась застегнуть пуговицы пальто перед выходом на балкон, стало уже немного зябко, во двор въехал чёрный автомобиль «ленд крузер» и остановился под их балконом. Из машины со стороны пассажира выскочила — вернее сказать, выпорхнула — молодая девушка в жёлтой куртке и резво взбежала по ступенькам. Скрипнула дверь подъезда. Видимо, девушка намеревалась быстро вернуться, потому что она оставила дверцу машины приоткрытой. По двору стал разливаться мотив песни, играющей в салоне на полную громкость. Судя по треску помех на фоне, её передавали по радио. Вадим поморщился: он не любил включать песни в автомобиле громко и неодобрительно относился к водителям, считавшим, что все в радиусе километра обязаны оценить их музыкальный вкус. Наклонившись в сторону, он погасил выкуренную сигарету о стеклянную пепельницу, которую вынес с собой, и хотел предложить сестре вернуться в дом, когда та воскликнула:

— Вадик, а ведь я знаю эту песню!

Вадим прислушался. Гитарная какофония проигрыша как раз закончилась, и пошёл низкий, немного искажённый акустикой салона и расстоянием голос певицы:

Он выходит каждый вечер, Он садится на качели, У него глаза безумца, Он поёт колыбельную волкам.

Вместо припева начались какие-то нестройные выкрики, которые, видимо, должны были напоминать волчий вой. Вадим пожал плечами:

— А я вот не узнаю. Ерунда какая-то, по-моему.

— Я точно помню, что слышала эту песню. По телевизору, — Галка повернулась к брату. — Давно, лет десять назад, я тогда только институт закончила. «Фабрику звёзд» помнишь? Такая передача была в начале двухтысячных, из обычных подростков делали артистов.

— Ты же знаешь, я телевизор редко смотрю. Слушай, давай уже зайдём, а? Простудимся ещё.

— Хорошо, — Галка кивнула и в последний раз посмотрела вниз. Цокая каблуками, девушка уже спускалась по крыльцу. Она села в «ленд крузер» и захлопнула дверцу. Музыка прервалась. Чёрный автомобиль медленно тронулся задним ходом, разворачиваясь к выезду из двора.

Они вернулись на кухню, немного продрогшие, но и посвежевшие. Вадим убрал в холодильник остатки еды, а Галка, несмотря на его протесты, настояла на том, чтобы помыть посуду перед уходом. Бросив тарелки, ложки и вилки в раковину, она поднесла губку к бутылке моющего средства «Фэйри», но её настигло разочарование: похоже, жидкость в бутылке давно закончилась.

— Так она ж у тебя пустая! Почему ты её не выкинешь?

— А-а, пусть стоит, — Вадим махнул рукой, ссыпая подобранные со скатерти крошки в мусорное ведро. — Потом как-нибудь выброшу.

— Надо новую купить. Как ты вообще моешь посуду без «Фэйри»?

— Обычной горячей водой. А купить — да, надо, но постоянно забываю.

— Ты, братец, погряз по уши в холостяцкой жизни, — Галка включила воду и взялась за первую тарелку. — Скоро вообще будешь раз в неделю посуду убирать, знавала я таких мужичков. Когда же ты мамку-то обрадуешь?

— Ай, только не начинай заново, — насупился Вадим. — Придёт время — женюсь. Будет маме и невестка, и внуки. А сейчас у меня дел полно.

— Ну ты смотри, мама-то уже немолодая. Она мечтает о том, чтобы у тебя появилась семья. Вот и на этот раз, когда ездила, она постоянно спрашивала, как у тебя там с девушками. Мне даже неудобно было.

Вадим хмыкнул и вышел из кухни.

Закончив с посудой, Галка помыла руки в ванной и пошла к брату. В гостиной его не оказалось, как и в спальне. Нашёлся Вадим в тесной комнатке, которую он называл своим рабочим кабинетом. Он сидел за компьютером и смотрел видеоролик с дерущимися тиграми, подперев голову кулаком.

— Вадик, у тебя сейчас интернет включён, да?

— Конечно. У меня же кабель — интернет всегда включён. Спрашивать так — это уже прошлый век.

— Ну, прости меня, тёмную. А зайди-ка в «Контакт» и найди мне ту песню, которая звучала в этой машине.

Вадим удивлённо обернулся:

— Прямо сейчас? А флешка у тебя есть с собой?

— Нет-нет, мне просто послушать, — Галка сняла с деревянного табурета в углу кадку с карликовой пальмой и сама уселась на него. — А то по радио я так и не разобрала, о чём там поётся.

— И зачем тебе это? — Вадим защёлкал мышкой, открывая браузер.

— Просто интересно.

— Ну, как маленькая… И, кстати, как я эту песню тебе найду? Я же не знаю ни имени певицы, ни названия песни. Ты что-нибудь из слов запомнила?

— Что-то там про колыбельную волкам.

Постучав по клавишам, Вадим кивнул:

— Ага, похоже, вот она. Кстати, так и называется — «Колыбельная волкам». Тебе включить?

— Ну включай, раз нашёл.

— Ладно, а я пойду, пока себе чай налью. Буду я сидеть и слушать всякую чушь…

— Не ворчи!

Усмехнувшись, Вадим поставил песню на воспроизведение и вышел из комнаты. Он любил свежекипячёный чай, так что пришлось ждать, пока не нагреется вода в чайнике. Плеснув кипятка в чашку и кинув в неё пакетик чёрного чая, Вадим вернулся в кабинет. Галка, постукивая пальцами по коленям, слушала песню — видимо, уже на повторе:

Он выходит каждый вечер, Он танцует только танго, У него большие зубы, Он поёт колыбельную волкам. Он кричит — его не слышно, Он танцует только танго, Он весной похож на ветер, Он поёт колыбельную волкам…

— Ну как? — Вадим поставил чашку на стол рядом с клавиатурой. — Поняла смысл жизни?

— Вадик, перестань, — Галка прыснула. — Но песня очень интересная.

— Это чем же? Самая обыкновенная попса.

— Ну вот представь — кто может петь колыбельную волкам?

— Да не хочу я мозги себе парить, — Вадим сел на кресло и остановил песню. — Это просто бессмыслица, понимаешь? Всем этим певичкам продюсеры за утро десять таких песен сочинят, не напрягая извилин, а ты тут начинаешь смысл искать.

— Да без разницы, кто там и как слова сочинял. Ты просто представь картину: кто-то шастает там в темноте каждый вечер и поёт, чтобы волки уснули…

— И?

— А тебе не жутко от такой мысли?

— Мне очень жутко от мысли о предстоящих годовых отчётах в налоговую. В этом году они бульдогом цеплялись за меня, и вряд ли уже отстанут. Будут трясти, как линяющего щенка, говорю тебе.

— К чему тут твоя налоговая?

— Ну а к чему этой твой шастающий в темноте? Эх, видно по тебе, что Роман три последние недели в Омске прохлаждался, — Вадим лукаво улыбнулся.

— Ай, да ну тебя, Вадик, — Галка надулась, как в детские годы. — Совсем ты одеревенел с этим твоим бизнесом, поговорить нормально с сестрой не можешь.

— Так о чём тут гово… эх, — Вадим вздохнул и примирительно вскинул ладони, поняв, что слишком увлёкся спором. Такое бывало с Галкой — порой на неё что-то находило, и она в буквальном смысле слова витала в облаках. Годы не сгладили эту черту, а только усугубили. Раньше Вадим как-то умел безболезненно обходить в разговоре её причуды, но теперь, перетираясь годами в жёстком деловом мире, видно, и вправду стал терять ценное умение…

— Ну ладно, ладно, ты только не злись, — Вадим придвинул кресло ближе к ней. — Что ты там хотела сказать об этом, который в темноте?

— Да неважно. Просто образ хороший. Так и представляю, как он там бродит ночью между качелями и усыпляет волков.

— Кто бродит? Человек?

— Это вряд ли. Там же поётся: «у него большие зубы».

— Значит, вампир?

— Почему сразу вампир? Существо. Какое-то, неважно какое, но страшное. Представляешь? Танцует при свете луны, и никто его не видит. А когда заводит свою колыбельную, его слышат только волки, а люди думают — опять эти ржавые железяки скрипят по ночам. Кстати, ведь в нашем дворе как раз такие качели есть. Иногда скрипят по ночам, спать мешают. Так и кажется, что на них кто-то сидит всю ночь.

— Но зачем этому существу сидеть на качелях в городе? — Вадим старался сохранить серьёзное лицо. — В городе же нет волков, а в лесу нет качелей. Видишь? Бессмыслица. Кто-то просто на ходу текст придумывал.

— Ну-у, — Галка неосознанно почесала нос, как всегда делала, когда задумывалась. — Может быть, он как раз усыпляет волков, которые пробрались в город. Если он не споёт, то они не заснут и нападут на людей, будут их убивать, утаскивать в лес…

— Фантазия у тебя что надо, — признал Вадим. — Кстати, ты же в детстве хотела стать писательницей. Что-нибудь пишешь сейчас?

— Да откуда? Семья, дети, работа… Всё времени нет.

— Может, всё-таки тебе стоит начать? Ещё ведь не поздно. Я уверен, у тебя выйдет замечательно. Помнишь, какими небылицами ты меня в детстве кормила? А я верил. И читатели тоже поверят, — Вадим улыбнулся. — Станешь второй Дарьей Донцовой.

— Упаси Господи, Вадик! Хочешь, чтобы я совсем измоталась — по сотне книг в год писать?

Оба задорно рассмеялись, затем Галка глянула в окно и заторопилась:

— Ой, уже смеркается. Что ж, я пойду. Скоро и Роман с работы вернётся, нужно разогреть плов к его приходу.

— Я тебя подвезу, — Вадим встал. — Всё-таки вечер, мало ли…

— Да забудь. Я успею дойти до дома, пока не стемнело. К тому же в такой тёплый вечерок прогуляться — одно удовольствие. Что я, никогда пешком не ходила, что ли?

— А волки? Их не боишься? — Вадим хитро прищурился.

— Так ведь они уже спят, наверное. Зря, что ли, им колыбельную поют?

— А вдруг тот, кто поёт колыбельную, обитает в другом городе?

— Но ведь кто-то же скрипит качелями в моём дворе по ночам…

Уже стоя в дверях, Галка чмокнула младшего брата в щеку:

— Ну, Вадик, удачи в делах. Ты давай, заходи к нам почаще, а то маленькие тебя совсем не видят. Ты же дядя им — пусть смотрят, равняются на тебя, такого красивого и богатого.

— Не такой уж дядя и богатый.

— Зато красивый уж точно, — Галка нацепила сумочку на плечо. — И найди маме невестку наконец!

— Обязательно, прямо сегодня!

Закрыв за сестрой дверь, Вадим вернулся к компьютеру. Чай на столе совсем остыл; пришлось снова совершить поход на кухню и постоять около гудящего чайника. Осторожными глотками отпивая напиток из чашки, Вадим сел на кресло, открыл на экране отчёт по продажам за последние недели и попытался сосредоточиться. До того, как пришла Галка, он намеревался проанализировать спрос на технику по магазинам, чтобы уяснить, что и сколько закупать у поставщиков в начале декабря, но визит сестры выбил его из колеи: вникнуть как следует в колонки чисел и наименований не получалось. Промучившись четверть часа, Вадим чертыхнулся и закрыл отчёт. «Можно заняться этим потом, — подумал он, — а сегодня лучше отдохнуть, раз голова не варит».

У Вадима, как у человека порядка, был строгий режим сна: ложился он ровно в девять часов, а вставал в пять утра по будильнику, чтобы сделать зарядку и успеть поработать до того, как выйти из дома. Эта привычка въелась в кости ещё со студенческих времён. Вот и сегодня он просидел полтора часа за компьютером, просматривая видеоролики в интернете и раскладывая пасьянс (лишь один раз отлучился на балкон покурить). Как только часы показали восемь пятьдесят, выпрямился в кресле и потянулся. Пора было отправляться в постель. Вадим стал закрывать окна на мониторе. Последним открытым окном осталась вкладка браузера, где была поставлена на паузу песня, так взбудоражившая воображение Галки. Немного поколебавшись, Вадим нажал на кнопку воспроизведения.

… У него глаза безумца, Он поёт колыбельную волкам…

Какие глаза могут быть у безумца? Большие? Красные? Злые? Вадим попытался себе представить певца с подобным взглядом, но не смог. Единственное, чего он добился — это воскресить в памяти образ одного известного артиста, славящегося своим пучеглазием. Вадим даже хохотнул.

— Ну ведь бред же, — заключил он вслух, закрыл браузер и нажал на кнопку выключения компьютера.

Заснул он почти сразу, едва лёг — сказалось то, что он не забивал себе голову работой. Поначалу сон протекал без видений, но потом из глубокой серой воронки без дна стали возникать образы. Вадим вдруг обнаружил, что стоит в узком проулке между двумя кирпичными зданиями. Ветер гнал по земле обрывки пожелтевших газет и продувал Вадима насквозь. Он поёжился и огляделся. Со всех сторон была темнота — ни одного огонька. Только на расстоянии пары шагов что-то можно было разглядеть. Приходилось выбирать направление наугад. Решив идти в ту сторону, куда он смотрел изначально, Вадим зашагал вперёд. Кирпичные стены не заканчивались, и он не знал, долго ли шёл. Время стало вязким, как желе.

Остановился Вадим, когда он обо что-то споткнулся. Пришлось схватиться за стену, чтобы не упасть. Восстановив равновесие, Вадим взглянул под ноги и увидел лежащую поперёк прохода девушку. Она не дышала. Желтая куртка на ней была изодрана в лохмотья и перепачкана в крови, вытекшей из глубоких рваных ран на туловище, руках и ногах девушки. Невидящие голубые глаза уставились в тёмное небо.

Вадим узнал её. Это она выходила из «ленд крузера» вечером и села в него же пару минут спустя. Что с ней произошло? Кто мог?..

Словно в ответ на его немой вопрос, из темноты раздалось рычание.

— Кто там? — спросил Вадим.

Рык повторился. Из мрака выползли две тёмные фигуры, прижимающиеся к земле. Их глаза горели нехорошим жёлтым пламенем. Волки. Серая шерсть на их шеях стояла дыбом.

Вадим посмотрел назад, готовясь дать деру. Но и там уже мелькали силуэты. Бежать было некуда — хищники наступали с двух сторон. Через несколько мгновений они набросятся на него и растерзают, как бедную девушку.

«Он поёт колыбельную волкам», — вспомнил вдруг Вадим строчку из песни. И где же он — тот, кто утихомирит этих тварей своим пением?

Он завертел головой в отчаянии. Кирпичи — волки — ещё кирпичи — снова волки… Больше ничего.

Лишь только в последний миг перед тем, как волки накинулись всей сворой на него, Вадим догадался посмотреть вверх.

Он стоял на крыше левого здания. Несмотря на крутой угол обзора и темноту, почему-то Вадим увидел его лицо очень чётко. Несомненно, это был не человек, хотя сложение его тела и напоминало человеческое. Широкое лицо существа сплошь заросло рыжей шерстью, и длинные кривые зубы выглядывали из-под толстых губ, даже когда он молчал. Нос напоминал свиной пятачок, а глаза…

Да, это были глаза безумца. Теперь Вадим понял, как они должны выглядеть. Не большие. Не красные. Не злые. Самые обычные — но только пустые, как яйцо, из которого высосали содержимое. Глаза существа, которое знает всё о своей обречённости.

— Пой же! — страшно закричал Вадим. — Ты должен!

Существо на крыше не двинулось с места. Но его рот приоткрылся, острые жёлтые зубы зашевелились, и вместо пения Вадим услышал тихие шелестящие слова. В тот же момент зверь серым ядром прыгнул на его грудь.

Он проснулся.

Волосы промокли от пота, одеяло почти сползло на землю. Вадим шумно выдохнул, извернулся и посмотрел на ночные часы, стоящие на подоконнике. «22:01». На его глазах единица сменилась двойкой. Значит, он спал всего час. Приснится же такое… Вот что значит слушать перед сном что попало.

Вадим перевернул подушку, откинул одеяло в сторону и лёг на живот, закрыв глаза. На улице шумел ветер — он усиливался с каждой секундой, нагоняя мороз. Недолгая оттепель ноября две тысячи тринадцатого года от Рождества Христова в Краснопольске закончилась.

Он почти уснул снова, когда тишину нарушила резкая трель мобильного телефона. Не размыкая век, Вадим нащупал рукой телефон, лежащий на полу рядом с кроватью, и поднёс его к лицу. «РОМАН», — светилось на экране. Муж Галки. Что ему понадобилось от Вадима в такой час?

— Алло?

— Здравствуй, Вадим, — голос Романа звучал тревожно. — Слушай, а Галка всё ещё у тебя, да? Что-то она припозднилась, я тут беспокоюсь…

— Галка… что?

Телефон, выпав из руки, шлёпнулся Вадиму на плечо. Роман в динамике что-то говорил, но Вадим его не слушал. Он вспомнил конец странного сна — те слова, которые ему сказало печальное существо.

«Прости. Я потерял голос. Не смогу. Прости».

Холодея, Вадим присел на кровати и прислушался к звукам за окном. Так и есть — ни одного поскрипывания качелей, даже далёкого. Над Краснопольском нависла стылая ночь возвратившейся зимы, в которой бродили хищники, и не было в этот тёмный час никого, кто мог бы спеть колыбельную волкам и отвести беду от их жертв.

2014 г.

Обман

Дейл Монкхауз, капитан «Проксимы», первого звездолёта в истории, слыл человеком, скованным из железа — собственно, потому ему и доверили встать во главе столь ответственной миссии. Но сейчас даже человек из железа испытывал волнение. Лицо сохраняло бесстрастность, сердце билось в обычном ритме, руки не дрожали — но волнение было, и капитан это не пытался отрицать. Дейл Монкхауз не терпел самообмана, как и любого обмана вообще.

Он стоял в рубке «Проксимы» в полном парадном обмундировании, сцепив ладони за спиной, и вглядывался в широкий фронтальный иллюминатор. Камеры, которыми была напичкана рубка, снимали капитана с разных ракурсов и отправляли изображение и звук на Землю, но миллиарды зрителей на голубой планете должны были увидеть капитана лишь по прошествии полутора суток. Столько времени требовалось, чтобы сигнал дошёл до Земли из далёкого тёмного пространства, в котором сейчас находилась «Проксима». Монкхауз понимал, что эти кадры войдут в историю как очередная величайшая веха в покорении Вселенной людьми. Поэтому капитан должен был выглядеть безупречно. Сейчас он олицетворял собой не только свой звездолёт, команду и родной Оксфорд, а всё человечество — ни много, ни мало.

— Тридцать секунд до условной точки, — сообщил штурман. Судя по звенящим интонациям в обычно сухом голосе, значимость момента зачаровала и его.

Условной точкой было преодоление «рубежа Вояджера». Капитан хорошо помнил жаркие споры среди учёных во время подготовки к экспедиции. У каждого из мужей науки было своё мнение о том, когда именно следует провозгласить выход человека за пределы Солнечной системы. В конце концов, они постановили, что «моментом икс» будет являться достижение того расстояния от Солнца, на котором потерялась связь с последним «Вояджером-М». Стартовавший тридцать пять лет назад автоматический зонд был значительно быстрее и надёжнее сородичей из двадцатого века; он смог продвинуться в межзвёздное пространство куда глубже предшественников за более короткое время, но и он в конце концов перестал подавать сигналы. «Рубеж Вояджера» многие годы обозначал дальнюю границу проникновения человеческого гения в космос. Но сегодня — на шестой месяц полёта «Проксимы» — положение должно было измениться.

— Двадцать секунд до условной точки…

Обычно в полёте фронтальный иллюминатор работал в режиме информационного монитора, разбавляя пустоту космоса пиктограммами, надписями и линиями. Но сегодня по особому случаю монитор был отключён, чтобы зрители на Земле могли вместе с экипажем видеть неприукрашенный лик Вселенной. В вакууме, где не было атмосферы, способной рассеивать свет, даже самые яркие звёзды становились тусклыми серыми песчинками и не избавляли наблюдателя от жуткого ощущения непостижимой бездны. Но самому Монкхаузу нравилось смотреть на настоящий космос — пускай без фильтров, графиков и подсказок, но зато и без иллюзий.

— Десять секунд до условной точки!

Ещё чуть, и цель будет достигнута. Очередная, но не последняя. «Проксима» носила имя ближайшей к Солнцу звезды и летела на свидание с ней. По расчётам, звездолёт должен был долететь до Проксимы Центавра за двенадцать лет. А там год наблюдений и исследований — и ещё двенадцать лет на обратный путь. В сравнении со сроками, которые могли предлагать технологии прошлых веков, это был прорыв, но и пустяковой прогулкой двадцатипятилетнюю миссию нельзя было назвать. Но скучать в полёте долгие годы экипажу не было нужды — через три месяца, завершив первую фазу исследований, люди на корабле погрузятся в анабиоз до прибытия на пункт назначения.

— Пять секунд.

Капитан улыбнулся. Делал это он нечасто, но для хроники мрачное лицо не подойдёт. Человечество должно вылезти из колыбели с улыбкой на устах.

— Четыре…

— Три…

— Две…

— Одна…

— Условная точка!

Капитан торжественно кивнул в наступившей тишине:

— Поздравляю, господа. Мы в дальнем космосе.

Члены экипажа зааплодировали. Когда их будут показывать на Земле, то, несомненно, наложат фанфары, торжественную музыку и мигающие надписи о великом свершении. Но здесь и сейчас это была очередная секунда долгого полёта, примечательная лишь тем, что когда-то на том же удалении от Солнца другой космический аппарат погрузился в вечное молчание. «Проксима» же продолжала своё путешествие.

Когда аплодисменты стихли, тревожно заверещал зуммер на приборной панели.

— Сэр?

Дейл Монкхауз повернулся к первому помощнику.

— Сэр, у нас сбой в системе навигации. Датчики потеряли опорные звёзды и не могут их найти… — первый помощник вдруг нахмурился. — Сэр, и не только звёзды! Датчики не могут обнаружить сигналы любого вида в первых двух квадрантах. Удалённое гравитационное напряжение — нулевое, электромагнитное излучение — нулевое по всей длине спектра, даже реликтовый фон пропал!

— Это невозможно, — отчеканил капитан. — Значит, вышли из строя датчики.

— Датчики в порядке, сэр. Сигналы со стороны Солнца и планет обрабатываются исправно. Создаётся впечатление… — первый помощник запнулся. — Сэр, такое ощущение, будто все объекты дальнего космоса просто исчезли.

— Активировать информационный монитор! — приказал Монкхауз.

Фронтальный иллюминатор окаймился голубым сиянием, но кроме этого ничего не изменилось. Компьютер тщетно старался найти хотя бы один объект во мгле, разверзшейся перед «Проксимой».

— Матерь Божья… — прошептал штурман. — Что происходит?

Капитан оставался хладнокровным:

— Дайте данные с реверс-камер.

Побледневший второй помощник склонился над приборной панелью, и изображение на мониторе поменялось. Этот вид был более привычен для глаз: камеры, направленные назад, снимали крохотное пламя далёкого Солнца, вокруг которого кружились разбросанные по чёрному бархату камешки планет. Компьютер быстро распознал их и сопроводил надписями и линиями орбит. Люди вздохнули с облегчением, увидев слово «Земля» в этом ворохе. Родная планета не сгинула в пустоту, как звёзды.

Но что-то всё равно было не так. Объектов было слишком много, и компьютер не мог их опознать, растерянно выделяя их красной обводкой. На мониторе множились знаки вопроса. К тому же все светила и планеты выглядели размазанными, дрожащими — так бывает, когда смотришь на что-то через толщу воды. Лишь спустя время бортовой компьютер смог кое-как сопоставить неожиданно возникшие лишние звёзды с характеристиками в своей базе данных, и вместо вопросительных знаков начали появляться названия.

— Проксима Центавра? — удивился первый помощник. — Как? Мы же летим к ней, она должна быть перед звездолётом!

— Смотрите, там есть и остальные компоненты Альфы Центавра, — указал штурман. — Толиман… Хадар… Ничего не понимаю.

— Глядите на расстояния! — воскликнул кто-то.

Монкхауз всмотрелся в числа возле надписей. Если им верить, то звезды, к которой они планировали лететь двенадцать лет, они должны были достичь через пятнадцать секунд… шестнадцать… семнадцать. «Проксима» удалялась от своей цели. Расстояния до остальных звёзд тоже были столь же смехотворными и увеличивались с каждым мгновением. Фальшивые звёзды чуть подрагивали вместе с гигантским полотнищем, по которому они были рассеяны. По расчётам компьютера, «полотнище» представляло собой почти плоскую сплошную стену с очень большим радиусом кривизны.

И тут капитана осенило. Радиус кривизны! Это была не стена, а исполинская сфера вокруг Солнечной системы, заключившая в себя центральное светило, планеты и кометы — и только что «Проксима» проткнула поверхность сферы изнутри, пустив по ней возмущение, и оказалась за её пределами.

«Голографический экран. Или что-то подобное».

Монкхауз не поверил собственной догадке. Неужели всё, что они знали о дальнем космосе, включая саму цель их путешествия — не более чем картинка на этом космическом мыльном пузыре?

— Капитан, разрешите переключиться на фронтальный обзор, — первый помощник привстал с места. — Там… это нужно увидеть.

— Переключайте, — отозвался Монкхауз.

Сфера, звёзды и планеты сменились знакомой пугающей бездной. Но пустота уже не была абсолютной — в ней появилось какое-то шевеление. Будто волны пробегали по чёрной выжженной поляне космоса, тут и там возникали смутные образы, вспыхивали и гасли огни из чистого белого сияния, которое не слепило глаза.

«Пробуждаются», — подумал капитан и сам подивился этой странной мысли.

— Что это такое? — тихо спросил первый помощник.

Монкхауз не стал отвечать, хотя у него имелось предположение. И если бы он решил высказаться, то произнёс бы всего одно слово: «Обман».

Сфера была источником величайшего обмана. На протяжении многих тысяч лет она создавала иллюзии, которыми питалось человечество. Подобно монитору, подменяющему собой настоящий вид из иллюминатора, она генерировала ложь. Может быть, на заре времён она показывала грозных богов, гуляющих по небосводу среди звёзд — и лишь потом богов сменили галактики, туманности, взрывы сверхновых; сфера стала испускать потоки фотонов, нейтрино и гравитонов в угоду любопытству людей. И люди, лишённые возможности дотянуться до неба, верили ей, строя на фундаменте её сказок свои представления о мироздании.

Капитан не знал, как устроена сфера, кто её создал и с какой целью. Он не имел понятия, что их ждёт впереди, не представлял, что это за гигантские силуэты, которые лениво ворочаются во мгле впереди. Единственное, в чём Дейл Монкхауз был уверен — в том, что всякий обман ему не по нутру. Он был намерен установить истину, сколь бы невероятной и жуткой она ни оказалась.

— Приготовиться к корректировке курса, — распорядился капитан. — Господа, взбодритесь. Мы продолжаем полёт.

Первый звездолёт в истории человечества направлялся в неизвестность.

2014 г.

Гинорас

Под утро Ивану приснился сон. В нём он купался в озере возле загородного домика, куда часто ездил в детстве с семьей. У берега вода едва доходила ему до груди, но поодаль дно уходило круто вниз. Поэтому папы запрещали ему отходить от берега и всегда бдительно наблюдали за ним. А Ивана смутно тянуло вдаль, к середине озера, где солнечные брызги кипятили синюю гладь. Будто бы случайно в перерыве между плесканиями он делал мелкие шажки в ту сторону. Обычно после пятого-шестого шага он слышал окрик и тут же послушно шёл обратно. Но во сне Иван всё шёл и шёл вперёд, и никто его не останавливал. Вода дошла до его подмышек, до шеи, до подбородка. Тело, подхваченное ею, стало очень лёгким, песчаное дно едва ощущалось под пятками. Иван испугался и уже хотел сам повернуть назад, но тут его внизу чья-то рука схватила его за щиколотку. Он вздрогнул и едва не упал. Из-под воды, отфыркиваясь, вылезла Марина, неизвестно как тут оказавшаяся.

— Ну, чего встал? — засмеялась она, явно наслаждаясь его ступором.

— Ты? — Иван неуверенно посмотрел назад. У озера были люди, много людей, но лиц ни у кого он разглядеть не смог.

— Давай, — Марина потянула его вперёд, туда, где глубоко. — Пойдём дальше!

— Нет, это опасно. Надо возвращаться.

— Ну и трусишка же ты! — она звонко засмеялась и откинула за спину мокрые волосы, которые тут же прилипли к её белым плечам. — Ладно, хочешь здесь — давай здесь.

— Ты о чём? — только успел спросить Иван, и тут она прижалась к нему, обвила руками шею и стала неистово целовать, буквально впиваясь в его губы своими. Ивана охватил пронзительный ужас.

— Маришка, не надо! Нас увидят… они увидят!

— Увидят, — прошептала она, и её тёплое дыхание защекотало ему нос. — Ну и пусть. Пусть видят. Это ничего. Это нормально.

Она снова накрыла его рот поцелуем, и Иван поддался нарастающей волне страсти, спиной чувствуя презрительные взгляды людей на берегу. Кто-то издал удивлённый возглас, кто-то громко фыркнул, кто-то закричал: «Какая мерзость!». Он узнал этот голос — то был его чопорный старший отец. Ивана охватил стыд, но прекратить поцелуй он был не в состоянии.

Проснулся он взмокшим, возбуждённым и совершенно несчастным. В следственном изоляторе было темно, но квадрат окошка высоко наверху поменял цвет с чёрного на глубокий синий — значит, рассвет был близок. Иван ворочался на койке, пытаясь заснуть снова, но это ему не удалось. В конце концов, он встал и принялся делать зарядку. Он занимался этим каждое утро, пока его не арестовали. Оказавшись в камере, Иван забросил это дело — было не до того; потрясение и отчаяние были слишком велики. Теперь же он свыкся со своим положением за недели допросов и разбирательств. Он приучил себя не думать слишком много сверх необходимого — в серые дни заключения и бесконечных допросов можно было легко сойти с ума, если не держать в узде чувства и размышления.

Настало утро. Надзирательница с седыми волосами, собранными в тугой пучок на затылке, втолкнула через узкую щель в камеру железный поднос с завтраком: крохотная яичница, два куска хлеба и крепко заваренный чёрный чай без молока и сахара. Потом заглянула внутрь через круглое окно из пуленепробиваемого стекла на двери и сухо спросила:

— Жалобы есть?

— Нет, — Иван привычно покачал головой.

— Посуду вернёте через десять минут.

— Понятно.

Женщина пошла дальше по коридору, толкая перед собой тележку с расставленными подносами. Иван, поднося ко рту хлеб с куском яичницы, услышал, как она спрашивает у обитателя соседней камеры: «Жалобы есть?». Иван видел через стекло, когда его водили на допросы, что там сидит худощавый человек в годах, у которого с подбородка на шею тянулся широкий застарелый шрам. Больше он о нём ничего не знал. Переговариваться вслух в следственном изоляторе не разрешалось, а конструкция камер исключала возможность перестукиваться.

Вскоре надзирательница вернулась, и Иван отдал через ту же щель поднос с пустой посудой. Женщина на ходу бросила его на тележку и исчезла из виду. Громкий металлический звон подноса ещё пару секунд звенел в ушах у Ивана.

«Наверное, если поднос случайно ударится о её бедро, я услышу такой же звук, — вяло подумал Иван, усаживаясь на койку. — Да, она сама тоже наверняка сделана вся из железа. Может, даже не дышит. Интересно, а жена у неё есть? Неужели по возвращении домой она так же подходит к ней и спрашивает: «Жалобы есть?». Хотя о чём я, какая ещё жена у ходячей железяки…».

Через час явилась конвоирша в форме. Иван, знакомый с правилами, встал, не дожидаясь открытия двери, и отвернулся к стене, держа руки за спиной. Конвоирша вошла и надела на него наручники.

— На допрос? — спросил Иван.

— Увидите.

Они прошли через длинный коридор, освещаемый зеленоватыми лампами и стали подниматься по лестнице вверх. Комнаты для допросов находились двумя этажами выше. Но когда Иван, поднявшись на два пролёта, машинально пошёл к двери входа на этаж, конвоирша резко толкнула его в спину:

— Куда?!

Удивлённому Ивану пришлось подняться ещё на два этажа. Когда они преодолевали последний пролёт, навстречу спустился лысый мужчина в очках. Повинуясь командам конвоирши, Иван отвернулся и прижался к стене лицом. Когда мужчина прошёл мимо, они продолжили подъём.

В итоге он оказался в небольшой комнате, освещаемой всего одной, но мощной лампой. Тут Иван раньше не бывал. Посредине комнаты стоял круглый пластмассовый столик и два пластмассовых же стула. Конвоирша усадила его на один из них, сняла наручники и, ничего не говоря, вышла. Потирая запястья, Иван осмотрелся вокруг, но не нашёл ничего, что помогло бы ему понять, куда он попал. Ему хотелось встать и пройтись по комнате, но что-то подсказывало, что лучше не ёрзать.

Через минуту в дверях появился невысокий человек в костюме с гибким полупрозрачным информером в руке. Судя по тому, как ладно лежал пиджак на его выдающемся пузе, костюм был сшит на заказ. Человек грузно опустился на стул напротив Ивана и стал молча изучать экран своего информера. Иван негромко кашлянул, но вошедший так и не поднял на него взгляда.

Две-три минуты прошли в молчании. Только потом, закончив читать, мужчина удовлетворённо кивнул сам себе и положил информер на стол.

— Что ж, — сказал он, откинувшись назад на спинку стула. — Гражданин Повышев Иван, как я понимаю?

— Да. А вы…

— Рыков Владимир, государственный защитник. Мне поручено защищать вас сегодня на судебном заседании.

— Сегодня? — у Ивана ёкнуло сердце.

— Именно. Сейчас, значит, у нас десять часов ноль семь минут. Начало заседания — в двенадцать пятнадцать. Получается, у вас есть два часа на знакомство с обвинением.

— Два часа? Всего? — голова Ивана пошла кругом.

— По закону полагается девяносто минут. Тут написано, что вы студент. Вы ведь умеете читать?

— Конечно.

— Значит, никаких проблем. Я вас сейчас быстренько проконсультирую, мы выработаем основную линию защиты, потом я вас покину. В остаток времени до заседания вы можете знакомиться с материалами дела.

— Погодите, я думал, что мне дадут сначала прочитать материалы, и потом будут консультировать…

Рыков вздохнул и сцепил пальцы:

— Дорогой мой подзащитный, вы думаете, я буду планировать свой рабочий день в зависимости от того, кто как быстро умеет читать? Вот потратите вы на чтение на десять минут больше, чем отведено, а мне что — сидеть тут и ждать? У меня очень жёсткий график. Таких, как вы, у меня много, а зарплата одна. Понимаете?

— Да-да, — Иван на мгновение зажмурился. — Просто всё это так стремительно…

— А по-иному и быть не может. Упрощённая процедура, сами знаете.

Иван промолчал. Рыков кашлянул в кулак:

— Теперь к делу. Я тут быстренько прочитал ваше дело и хочу сказать, что оно довольно простое и прозрачное. Вас поймали с поличным при совершении противоправного деяния. Показания свидетелей имеются. На допросах вы сами признали свою вину, как и ваша, гм, соучастница…

— Я с ней увижусь до суда? — перебил Иван адвоката.

— Исключено. Её дело выделено в отдельное производство.

— Значит, нас не будут судить вместе?

— Конечно.

— Но это неправильно!

— Может, по-вашему, вас стоило ещё и в одну камеру вместе селить, чтобы всё было правильно? — Рыков иронично вскинул брови.

— Послушайте меня, пожалуйста, — Иван заговорил быстро. — Марина ни в чём не виновата. Я это на допросах говорил и готов на суде подтвердить. Это я, всё я виноват. Я совратил её, пользовался тем, что она поддалась моему влиянию. Пусть её отпустят.

— Гражданка Филиппова уже подписала признание, так что ваши показания ничего не изменят. Естественно, вы стараетесь выгородить соучастницу, как и она вас. В подобных делах так обычно и бывает. Начни тут вам верить, так обвиняемых вовсе не останется. Именно поэтому дела о гетеросексуализме рассматриваются по упрощённой процедуре.

— Но как же так? — Иван сам не заметил, как его руки сжались в кулаки. — Это несправедливо! Это…

Он осёкся.

— Погодите… Вы говорите, что дело Марины отделили от моего. Откуда вы тогда знаете, что она подписала признание?

Он всмотрелся в глаза адвоката, но тот оставался невозмутимым.

— Её дело тоже у вас, — догадался Иван. — Вы защищаете её тоже, так?

— У государственного защитника всегда много дел, — пожал плечами Рыков. — Но мы отвлеклись, гражданин Повышев. Вернёмся к линии вашей защиты…

— Нет-нет, я хочу знать, что будет с Мариной, — Иван подался вперёд. — Могу я ей как-то помочь? Что мне говорить на суде, чтобы ей смягчили приговор?

— Боюсь, помочь вы ей не можете.

— Да как… — вдруг Ивана раскалённой спицей пронзила догадка. — Суд уже состоялся, да? Это вы хотите сказать?

Рыков демонстративно покосился на информер:

— Гражданин Повышев, у нас всё меньше и меньше времени. Я не буду ждать, когда вы успокоитесь. Как только моё время выйдет, я встану и уйду.

— Её оправдали? Или нет? Говорите же! — Иван готов был буквально броситься на Рыкова. — Вы должны знать, вы ведь её адвокат! Что с Мариной?

— Гражданин…

— Я ни о чём не буду с вами говорить, пока вы не ответите на мой вопрос.

— Что за угрозы? — возмутился Рыков. — Вы считаете, вы мне больше нужны, или я вам?

Иван с трудом взял себя в руки. Руки дрожали, и он положил их на колени.

— Так-то лучше. Значит, о защите. Учитывая обстоятельства дела, хорошую характеристику из вашего института и то, что закон вы ранее не нарушали, я думаю, лучшим вариантом будет для вас во всём на суде признаться, раскаяться и показать себя с хорошей стороны. Как правило, в подобных случаях триумвират выказывает снисхождение — вы не будете приговорены к реальному лишению свободы.

— То есть… меня отпустят?

— Крайне вероятно. Небольшой условный срок, конечно, вы получите, но сохраните свободу. Ну и, само собой, вам придётся пройти процедуру химической кастрации.

— Кастрации, — тупо повторил Иван.

— Да вы не волнуйтесь. Никакого хирургического вмешательства, никаких болезненных операций. Просто курс приёма специальных препаратов. Общество не может рисковать и допустить рецидива вашей ситуации.

Иван хотел что-то сказать в ответ, но не смог отыскать нужные слова. В голове повисла звенящая пустота. Рыков тем временем продолжал:

— Это самый благоприятный для вас исход. Но если вы охарактеризуете себя отрицательно перед судьями — будете злостно отрицать доказанные факты, давать ложные показания, пытаясь отвести обвинение от соучастницы, вести себя неадекватно, — тогда, боюсь, вам не избежать лишения свободы и поражения в правах. Вкупе с той же кастрацией.

Он замолк, ожидая реакции Ивана.

— Значит… вы… просто говорите мне, что защищаться не надо?

— В случае такого явного дела, как у вас — да, это наилучшее поведение.

— То же самое вы и Марине сказали? — у Ивана потемнело в глазах. — Где она? Что они с ней сделали?!

— Я не имею права вам это сказать. Успокойтесь, гражданин.

— Нет уж, не успокоюсь! — он порывисто вскочил с места. Перепуганный адвокат отодвинулся назад вместе со стулом и поднял руки в защитном жесте. — Скажите мне немедленно, или я…

Дверь распахнулась; в комнату вбежали два охранника. Ивану заломили руки за спину и силой усадили обратно на стул. Он пытался сопротивляться, но силы были неравны — каждый из охранников весил втрое больше него и выглядел как гора мускулов. Прекратив тщетные попытки вырваться, Иван крепко зажмурился и стал восстанавливать дыхание. Рыков что-то бормотал под носом — он различил только одно слово: «… развелось…». Тяжелые руки охранников оставались на плечах Ивана, готовые снова скрутить его при малейших потугах взбрыкнуть.

— Ну что, подзащитный, пришли в себя?

Открыв глаза, Иван увидел, что государственный защитник с издевательской улыбкой рассматривает его, впрочем, по-прежнему боязливо прижимаясь к спинке стула.

— Да, — Иван не узнал собственный голос. Силы покинули его; он весь обмяк, будто тело пропустили через центрифугу.

— Хорошо, — Рыков взглянул на охранников. — Благодарю вас, можете выйти. Но это может повториться, так что глядите в оба на мониторы.

Когда дверь закрылась за охранниками, адвокат заговорил:

— Вот видите, гражданин Повышев — сами же себе хуже делаете. Дёргаться не надо. Просто признайте вину, и скоро выйдете на свободу. Что насчёт кастрации, то это неприятно, но вы сами виновны в своих развратных склонностях. Кстати, после десяти лет, если не будет рецидива и других правонарушений, то у вас будет восстановлено право на внешний репродуктивный синтез, так что не бойтесь, что останетесь без детей — это не так.

Иван молчал, глядя в одну точку на столе. Рыков деловито поправил галстук, поднялся и подвинул информер в его сторону:

— Что ж, мне пора, время жмёт. У вас как раз осталось полтора часа на знакомство с обвинением, потом вас поведут на судебное заседание. Там и увидимся. А пока очень хорошо подумайте над моими словами. Вы человек молодой, вся жизнь у вас впереди. Не стоит её окончательно ломать из-за своего ослиного упрямства.

Оставшись один, Иван пару минут сидел без движения, а потом взялся за информер. На экране над текстом сменялись большие розовые цифры обратного отсчёта времени, отведённого на ознакомление с обвинением. Иван стал скользить взглядом по строкам, прокручивая текст вниз. Постановление о возбуждении уголовного дела, протоколы допросов свидетелей и подозреваемого, ссылки на доказательства… Со всем этим Иван уже был знаком до тошноты, поэтому он пропустил большую часть текста и добрался сразу до обвинительного заключения:

«Следствием установлено, что 15 марта 2087 года подозреваемый, гр-н III класса Повышев И., 2065 года рождения, вступил в добровольную интимную гетеросексуальную связь с гр-й III класса Филипповой М., 2064 года рождения, в квартире, находящейся по адресу: ул. Набережная, д. 21, кв. 5, совершив тем самым преступление, предусмотренное п. 2 ст. 120 Объединенного Административно-Уголовного Кодекса РДР (гинерастия). В момент совершения преступления гр-н Повышев И. находился в здравом уме и твёрдой памяти, т. о. наличие обстоятельств, смягчающих вину, не установлено. Кроме того, из показаний гр-на Повышева И. и гр-ки Филипповой М. на допросах следует, что данный эпизод не являлся единичным: гр-н Повышев И. состоял в преступной связи с гр-й Филипповой М. с ноября 2086 года, и случаи интимной связи между ними имели место регулярно…».

Иван вспомнил, как он боялся, что кто-то догадается об их отношениях. Саму Марину, казалось, это вовсе не заботило: она свободно приходила к нему домой в любое время, не тревожась из-за того, что у соседей могут зародиться подозрения, а пару раз даже встречала его на выходе из института, чтобы прогуляться вместе. Марина была девушкой импульсивной и всегда делала то, что хотела в сей момент, не оглядываясь на мнение других. Может, именно это и Ивану так нравилось в ней. В очередной раз видя, как она, не скрываясь, машет ему рукой на улице, Иван чувствовал себя так, будто к его виску прижат холодный ствол пистолета. Ирония заключалась в том, что когда их наконец «застукали», то полностью была вина Ивана. Это он в тот вечер пригласил Марину к себе; это он поставил свой мультифон в беззвучный режим; это он, впустив Марину в квартиру, отключил все оповещения системы управления домом, чтобы их ничто не тревожило. И случилось то, что случилось — в тот вечер Ивана навестил его старший отец. Роковая случайность, которая не произошла бы в девятистах девяноста девяти случаях из тысячи — но она произошла. Пунктуальный отец звонил Ивану за час до визита, но не дозвонился. Приходя, он тщетно нажимал на кнопку звонка — система управления домом подавляла сигналы. Решив, что Иван или спит, или сидит в наушниках, отец открыл дверь своим ключом. И вновь электронный сторожевой пёс, которого Иван заставил замолчать, не предупредил хозяина о вторжении. Отец, не найдя сына в гостиной и кухне, вошёл в спальню…

Какие у него тогда были глаза! Иван содрогнулся, вспомнив то мгновение: ногти Марины вдруг больно впились ему в спину, и он оглянулся в панике. Отец стоял в дверях с приоткрытым ртом, и его левое веко дергалось, как бывало при сильном потрясении. Марина тут же прикрылась одеялом, а Иван лихорадочно натягивал на себя одежду и что-то говорил, говорил, говорил… Что именно — он сейчас и сам не помнил. Но уже тогда он знал, что отец заявит в полицию, и ничто не удержит его от этого шага. Приди к нему в тот вечер младший отец, более мягкий и отзывчивый, Иван, наверное, смог бы убедить его сохранить тайну. Отцы порой за ужином начинали спорить — младший осторожно говорил, что, если отбросить Ганимедов мор, который всё изменил, то союз мужчины и женщины является естественным и следует указке природы. Старший снисходительно отвечал, что если бы Бог желал, чтобы гетеросексуальные союзы и дальше оставались уделом людей, то Он не наслал бы на Землю болезнь — то был Его знак, Его перст, который указал человечеству верное направление. Разве не правда, вопрошал старший отец, поправляя очки, что с уходом в прошлое порочных разнополых отношений на Земле наступил расцвет науки и искусств? Разве не правда, что убийства и войны стали редки? Разве люди не перестали быть жертвами необузданной игры своих гормонов и наконец взялись за ум? Всё это доказывает, что новый порядок не в пример лучше старого. В конце концов, младший отец признавал поражение и виновато отмалчивался.

Да, приди в тот день к Ивану младший отец, всё могло бы быть иначе. Но пришёл старший — тот, кто всю жизнь вставал ровно по сигналу будильника: ни секундой раньше, ни секундой позже. Он заявил бы не только на Ивана, но и на себя, если бы вдруг какими-то судьбами в нём самом проснулось постыдное желание.

Иван склонился над информером, проговаривая про себя последние слова в обвинительном заключении:

«На основании вышеприведённых материалов, предоставленных следствием, государственное обвинение считает вину гр-на Повышева И. полностью доказанной и просит судебный триумвират назначить ему наказание в виде:

а) стандартной процедуры предупреждения рецидива гинерастии;

б) лишения свободы сроком в 5 лет;

в) поражения в гражданских правах сроком в 10 лет».

Иван завершил чтение, и вдруг ему очень ярко вспомнилось, как они с Мариной в последний раз любили друг друга. Оба знали, что отец Ивана уже несёт заявление в полицию — терять было нечего, они были обречены. Как она была тогда умопомрачительно красива! С каким жаром, с каким исступлением она отдавалась ему! Стыд и страх ушли из них, оставив лишь короткое время до ареста. Никто из двоих не заикнулся о побеге — они знали, что затея будет бесполезной: над городом парили дроны наблюдения, камеры-невидимки висели на каждом углу, и после утверждения ордера на задержание скрыться от их холодных любопытных глаз было бы невозможно. Так что они и не думали покидать квартиру. Перед рассветом, ещё до восхода солнца, в дверь постучались полицейские. Больше они друг друга не видели.

Так стоило ли оно того? Были ли те редкие нервные встречи и последняя совместная ночь справедливой ценой жуткому будущему, которая им теперь уготована?..

Иван скрипнул зубами. Захотелось швырнуть треклятый информер о стену; он едва удержался от этого бессмысленного порыва. Не стоит делать себе хуже — в этом Рыков, пожалуй, прав. Лучше сидеть, обхватив голову руками, опустить веки и не думать, не думать ни о чём… Ещё час его не тронут, ещё час тишины…

Время пролетело слишком быстро. Дверь открылась, и вошла конвоирша. Не та, которая привела его сюда, а другая — молодая, худая как стрела, с короткой стрижкой. Жестом она велела Ивану подняться и выйти из комнаты. Проходя мимо неё, Иван заметил, что на ремне у неё не дубина, а пистолетная кобура. Ничего спрашивать у неё он не стал, покорно пошёл вперёд.

Иван надеялся, что триумвират заседает в другом здании, и ему доведётся хотя бы выйти на улицу, увидеть небо. Но когда на лестничной площадке конвоирша приказала ему подниматься вверх, надежда улетучилась. Они поднялись на три пролёта, прежде чем вновь оказаться в горловине коридора. Всё здесь было, как на других этажах — серые стены, белый потолок, лампы с холодным зеленым отливом.

Наконец, пришли. Перед входом в зал суда были две одинаковые двери. Иван обернулся и вопросительно взглянул на сопровождающую, и та кивком головы указала на дверь справа. Иван с опаской взялся за ручку, будто его могло ударить током. Он ждал, что конвоирша последует за ним, но женщина осталась с той стороны. Иван переступил порог, и дверь закрылась за ним. Щелкнул замок, отрезая ему путь назад.

Иван оказался в тесной решетчатой клетке. Она отгораживала часть залитого белым электрическим светом помещения. Перед клеткой располагалась высокая белая трибуна с изображением государственного герба. За трибуной восседали судьи — в центре женщина, по бокам от неё двое мужчин. Судьи были облачены в белые рубашки с красным воротом. Перед трибуной справа (и намного ниже) было отдельное возвышение с небольшим столом — там сидел Рыков. До того, как Иван вошёл, судьи что-то негромко обсуждали, а адвокат разговаривал по мультифону, прикрывая рот ладонью. Как только вошёл подсудимый, судьи выпрямились, а Рыков, спешно проговорив: «Ладно, дорогой, до вечера, мне пора», — убрал мультифон в карман. Завершая картину последним штрихом, в левую дверь, что была за пределами клетки, вошла конвоирша Ивана и вытянулась по стойке «смирно».

— Начинаем заседание суда, — громко объявила женщина, устремив на Ивана взгляд сверху вниз. — Гражданин, подтвердите, что вы являетесь обвиняемым по уголовному делу номер сто двадцать — сорок два — тридцать три Повышевым Иваном шестьдесят пятого года рождения.

— Да, это я, — отозвался Иван, щурясь от режущего глаза яркого света.

— Заседание будет вести судебный триумвират в составе председателя суда Ольги Зузенко, а также членов триумвирата Александра Верхового (судья справа слегка наклонил голову) и Николая Смирнова (судья слева важно кивнул). Согласно распоряжению Высшего судебного совета от двадцать пятого марта восемьдесят четвёртого года, заседание будет вестись по упрощённой процедуре, так как обвинение квалифицировано по статье сто двадцать. Государственный защитник присутствует при заседании, чтобы блюсти ваши интересы. Подсудимый, у вас есть вопросы?

— Нет, — Иван пытался разглядеть лицо председателя суда, но свет слепил ему глаза, к тому же без линз зрение у него было неважным. Всё, что он мог различить — одно большое белое пятно.

— Тогда приступаем к рассмотрению дела. До начала заседания триумвирату было предоставлены все материалы дела, включая обвинительное заключение. Ознакомившись с ними, мы единогласно пришли к выводу, что ваша вина сомнений не вызывает. Подсудимый, у вас есть возражения?

Иван покосился на Рыкова. Тот сосредоточенно изучал взглядом пустую стену напротив.

— Наверное, нет.

— Что значит «наверное»? — недовольно отозвался Александр Верховой. — Вы признаете, что совершили преступление?

— Да, — сказал Иван, — но я хочу сказать, что…

— Подсудимый признаёт вину, — констатировала Зузенко. — Уважаемые коллеги…

— Позвольте! — воскликнул Иван. — Мне нужно высказаться.

Члены триумвирата замолчали. Иван почувствовал, как сверху на него повеяло ледяной волной недовольства. Рыков оторвался от созерцания стены и без выражения посмотрел на своего подзащитного.

— Говорите, — после паузы ответила Зузенко.

— Да, я признаю вину, — поспешно заговорил Иван. — Я виновен, виновен во всём. Но я хочу отметить, что виноват именно я, а не Марина. Я не знаю, какой ей вынесен приговор, но очень прошу — настаиваю! — на том, чтобы мои слова учли и смягчили ей наказание. Пусть её судят повторно, учитывая мои показания. Это я… я… Она даже не хотела со мной… я её заставлял силой, угрожал. Она тут ни при чём!

Рыков чуть слышно ударил кулаком о стол.

— Гражданин Повышев, здесь и сейчас рассматривается ваше дело, — заговорил Смирнов, третий судья. — На данный момент это несущественно.

— Но как так?! — Иван сделал шаг вперёд, почти прижавшись лицом к прутьям решетки. — Я же прямо говорю, что она невиновна, что я принуждал её, как это может быть несущественно?

— Знаем мы эти ваши уловки, — буркнул себе под нос Верховой.

— Ну уж нет! Я требую, чтобы вы приняли мои показания к сведению! Это суд или что? — Иван схватился за прутья решетки. Он уже слабо соображал, что делает. Вспыхнувший гнев заслонил всё вокруг.

Рыков вздохнул и демонстративно отвернулся от Ивана, обратив круглое лицо к судьям. Конвоирша положила руку на кобуру.

— Гражданин Повышев! — поднял голос кто-то из мужчин; Иван не различил, кто именно. — Проявите уважение к суду, иначе мы будем вынуждены провести заседание без вашего участия!

«Вы уже его провели задолго до того, как я вошёл!» — едва не крикнул Иван, но сдержался в последний момент. Он отступил на шаг назад, сложил руки на груди и громко сказал:

— В таком случае… я отказываюсь от всех своих показаний. Я не признаю вину. Заявляю, что всё, что я сказал на допросах, было получено под давлением. Требую дополнительного расследования!

Рыков то ли фыркнул, то ли едва сдержал приступ хохота. Зузенко приподнялась с места:

— Подсудимый, напомню, что заседание ведётся по упрощённой процедуре. Вы не имеете права отказываться от показаний. Не имеете права обжаловать приговор. Собственно, даже ваше присутствие в зале суда необязательно, но триумвират даёт обвиняемым шанс выразить раскаяние перед судом и тем смягчить своё наказание. Скажу сразу, что это явно не ваш случай.

— Я не признаю себя виновным, — упрямо повторил Иван.

— Это ваше право.

— Да. И наша с Мариной любовь — это тоже наше право. Мы никому ничего плохого не сделали. Я не понимаю, в чём мы провинились.

— Всё вы понимаете, — холодно произнёс Верховой. — Такие, как вы, гражданин Повышев, подрывают основы общественного порядка. То, чем вы занимаетесь, опасно.

— Да бросьте вы! — Иван вдруг, к своему удивлению, рассмеялся вслух. — Опасно это было во времена Ганимедовой пандемии. С тех пор прошло более полувека.

— Если вы не прогуливали школу в своё время, молодой человек, вы должны знать, какую цену заплатило человечество за то, что вовремя не искоренило гетеросексуализм. Миллиарды погибших, и наша задача сегодня — не допускать ни малейшего шанса повторения той катастрофы.

— Я ходил в школу. Я знаю, что тогда происходило. А ещё знаю, что штамм не обнаруживается в крови людей уже двадцать пять лет. Никакого риска в гетеросексуальном контакте больше нет, и я тому доказательство. Иначе я не стоял бы перед вами, а умер сразу после того, как мы с Мариной…

— Довольно! — прервала Зузенко. — Суд — не место для медицинских дискуссий. Здесь главенствует Закон, и он гласит, что вы, гражданин Повышев, виновны и не намерены встать на путь исправления.

— Я…

— Молчать! Сейчас же!

Иван повиновался, хотя в горле ещё теснились слова, много слов.

— Господин защитник, вам слово, — обратилась Зузенко. Рыков, не меняя позы, в которой сидел, сокрушенно покачал головой:

— Как видите, уважаемый суд, молодой человек не желает раскаяться. Тут уж я ничего поделать не могу.

— Благодарю вас, — Зузенко сцепила ладони и положила их перед собой. — Что ж, думаю, тут всё ясно. Мы увидели наглядное подтверждение того, что подсудимый опасен для общества, и меры, которые предлагает обвинение, я считаю просто необходимыми. Более того, мне кажется разумным увеличить срок лишения свободы до восьми лет, а поражение в правах сделать бессрочным. Коллеги?

— Не возражаю, — отозвался Верховой.

— Не возражаю, — эхом вторил Смирнов.

Все трое смотрели прямо на него, будто готовясь насладиться реакцией подсудимого. «Не дождётесь», — зло подумал он, не осознавая ещё в полной мере, что услышал. Щеки загорелись, сердце застучало чаще, однако Иван стоял прямо, не отводя взгляда от Зузенко.

— Гражданин Повышев, — каждое слово женщины отдавалось в ушах гулким эхом. — Судебный триумвират единогласным решением приговаривает вас к стандартной процедуре предупреждения рецидива гинерастии, лишению свободы…

Ему хотелось кричать, метаться, ругаться, высказать всё, что он думает о них — но что толку? Эти трое напыщенных индюков наверняка сто раз в день видят истерики таких заблудших, как он. Зузенко всё говорила и говорила, но её голос превратился для Ивана в пустой звук, лишённый смысла. Он просто стоял, ожидая, когда всё это кончится. Лишь раз сердце кольнуло, когда он представил, что точно так же в клетке стояла Марина и выслушивала свой приговор, бессильная перед всей этой несуразицей. Потом конвоирша ткнула его в спину, он опомнился и вышел через ту же дверь, в которую вошёл. Разворачиваясь, Иван мельком увидел Рыкова: тот вставал из-за стола и доставал свой мультифон из кармана.

Снова он шёл по длинным хорошо освещённым коридорам, спускался вниз по кажущейся бесконечной лестнице и оказался в знакомых до боли стенах следственного изолятора. Сегодня, должно быть, он проведёт здесь последнюю ночь, а утром его переведут…

Дверь камеры гостеприимно открылась. Иван сделал шаг вперёд. Он ждал привычного щелчка автоматически запираемого замка, но за спиной была тишина. Он недоуменно оглянулся. Конвоирша, молодая и бледная, стояла возле открытой двери и смотрела на него большими глазами. Прежде чем Иван успел спросить, в чём дело, она начала быстро говорить, глотая концы слов:

— А ты молодец. Мало кто так может.

— Как?

— А вот так, им прямо в лицо. Все боятся до дрожи, некоторые там в обморок падают, я видела…

— Ну и что? — пожал плечами Иван. — Разве это мне помогло?

— Нет, — она замотала головой. — Нет, но…

Воровато осмотревшись, она шагнула в камеру и поцеловала ошалевшего Ивана в губы. Пока он потрясённо смотрел перед собой, конвоирша уже отступила назад. Дверь захлопнулась так стремительно, что волна воздуха разметала волосы Ивана. Конвоирша коротко и растерянно улыбнулась через пуленепробиваемое стекло и ушла. Иван вслушивался в звуки её шагов, пока они не стихли, потом сел на койку и прислонился спиной к стене. Поцелуй потряс его своей неожиданностью, но никаких иных чувств не вызвал — лишь усилил до безобразия желание ещё разок хоть мимолётом увидеть Марину. Иван закрыл глаза и так сидел долго, думая о своей возлюбленной. Постепенно жесткая койка стала мягкой и податливой, а потом и вовсе превратилась в толщу воды, куда он провалился по грудь, прежде чем сумел нащупать пяткой дно. Едва Иван восстановил равновесие, его щеки коснулась теплая рука.

— Ну, что теперь? — кокетливо спросила Марина, прижимаясь к нему. — Идём дальше?

Иван посмотрел вперёд, на кипящую под солнцем золотистую воду, которая могла обжечь, завлечь в водоворот и погубить их навсегда.

— Пойдём, — сказал он и сделал шаг в бездну.

2014 г.

Анна и вечность

Шестилетняя Анна, услышав в разговоре взрослых неизвестное ей слово, пришла к матери и спросила:

— Мама, что такое вечность?

— Почему ты спрашиваешь об этом? — удивилась мама.

— Я сейчас играла у дороги, а наш сосед вышел со своего двора и сказал человеку, проходящему мимо: «Представляете, целую вечность воду не возят». Что такое вечность?

— Как бы тебе объяснить, малышка… — призадумалась мама. — Сосед имел в виду, что воду ему долго не привозили.

— Значит, вечность просто значит «долго»? — Анна испытала смутное разочарование.

— Не совсем, — сказала мама. — Вечность — так называют то, что никогда не заканчивается. То, что будет всегда, что бы ни случилось.

Девочка пришла в ужас:

— Значит, соседу больше никогда не привезут воду? Что же он будет пить? Может, нам поделиться с ним своей водой?

Мама улыбнулась:

— Не беспокойся о нём, дочка. Сосед преувеличивает. Конечно, ни о какой вечности речи не идёт — думаю, уже завтра у него будет много воды.

И она была права — следующим утром лошади привезли на скрипучей телеге сразу три бочки чистой речной воды. Анна, сидящая в песочнице в тени забора, видела, как сыновья соседа выгружают бочки и заносят их в дом, и у неё стало спокойно на душе. До этого она продолжала беспокоиться о благополучии соседа. Уж слишком мрачным было его лицо вчера, когда он упомянул вечность, а объяснение матери только усилило тревогу, охватившую девочку, когда она услышала странное слово.

Это же чувство появлялось у неё впоследствии, когда при ней произносили слово «вечность». Воображение Анны рисовало что-то не совсем отчётливое, но непременно огромное, страшное и тёмное — как иначе может выглядеть то, что никогда не закончится?.. Анне казалось, что вечность образована из некой плотной, но мягкой материи, которая сложена рулоном в углу большого ангароподобного помещения. Материя всё разматывается и разматывается, но рулон меньше не становится. Это и была вечность в её представлении — заполоняющая пространство ангара чёрная ткань, которая извивается змеёй и не может замереть, успокоиться.

Когда девочка подросла, жутковатый, но наивный образ в разуме поблек. Анна поняла, что вечность — всего лишь слово, одно из многих, придуманных людьми для обозначения тех вещей, которых в реальном мире не найти и не указать пальцем. А раз внятного содержания у неё не было, то и бояться её было глупостью. Вечность перестала быть её неизречённым страхом, став лишь сочетанием звуков, и Анна с облегчением рассталась с ней наряду с другими детскими фантазиями.

На исходе второго десятилетия жизни Анна покинула родительский дом и ушла в большой мир, чтобы найти в нём свой путь. Ей, до этого не отлучавшейся со своего двора более чем на день, пришлось быть в чужих городах, где жили незнакомые люди и не было надёжного крова над головой. Засыпая по вечерам, она не знала, что уготовит ей завтрашний день, где она окажется по его завершении и какой ужин у неё будет. Хотя дни скитаний нельзя было назвать безмятежными, Анна была заворожена открывшейся ей бесконечностью мира. Иногда, закрывая глаза на топчане в очередной ночлежке, она думала о вечности и понимала, что ошибалась в подростковой категоричности: конечно, вечность существовала — это была бесконечность дорог, у которых не было истока и конца: выбирай любую, но всё равно ты никогда не изойдёшь их все, не скажешь, что теперь-то ты видел всё на свете.

Дорогам действительно не было конца, но настал день, когда страсть Анны к изучению мира исчерпала себя. Знания и впечатления утомили её, ей больше не хотелось дальних странствий и новых знакомств. Она теперь предпочла бы знать, что вечером рядом будут те же люди, с которыми она встречала утро. И девушка нашла свою тихую гавань в городе у моря, где жили люди гостеприимные и доброжелательные. Здесь было всё, что ей нравилось — дремучий лес, обступающий город со стороны континента, стада гнедых лошадей, пасущихся у опушки, морской бриз и крики чаек, жаркое лето и мягкая зима, синие рассветы и тихие закаты. Но главное — Анна нашла в сонном уголке мира свою первую и последнюю настоящую любовь, и волна чувств накрыла её с головой, не дав шанса опомниться. Неужели она когда-то думала, что её походы за горизонт смогут подарить ей счастье?.. Счастье было здесь, и оно было столь огромно, что Анна чувствовала себя мелкой комаринкой по сравнению с его размерами. Вот из чего соткана вечность, поняла она летним вечером, глядя в голубые глаза возлюбленного. Из любви — нет и не было никогда другого строительного материала для бесконечности.

Прошло время, и с моря задули холодные ветра. Началась война, сказали оцепеневшим от ужаса жителям города, и все взрослые мужи должны отправиться в бой, чтобы защитить родной край с железом в руке. Муж Анны и старший сын отправились на войну, сама она осталась с младшим, который только учился говорить. Анна чувствовала себя так, будто попала в дурной сон; она не понимала причин завязавшейся войны и не могла взять в толк, зачем людям понадобилось резать друг друга, если раньше они жили в ладу между собой. В дни её путешествий не было войн — её юность прошла в убеждении, что человеческий разум всегда найдёт лучший выход из сложившегося положения, не позволит злу расцвести чёрными лепестками. Теперь иллюзии потерпели жестокий крах, и ночами женщина плакала в подушку, очень тихо, чтобы не разбудить спящего в кроватке рядом сына.

А война шла, выжигая сердца и города, добавляя соли в человеческие слёзы и крови на лезвия копий. Она растянулась на месяцы, потом на годы. Уже стало забываться, с чего она началась, каких условий требовала для своего завершения; воины помнили лишь, что им нужно стремиться вперёд, давить, убивать, уничтожать, чтобы враги не сделали то же самое с ними. Во все стороны с полей сражений разлетались серые голуби с чёрными вестями. Анна вставала с рассветом, кормила малыша, куда-то шла, что-то делала, но это всё было не взаправду — единственным настоящим в её существовании было мучительное ожидание, приправленное страхом. Она не знала, где муж и сын, и всякий раз, когда она видела на небе почтового голубя, сердце её отзывалось болезненным скачком… но печальная весть оказывалась предназначенной не для неё. В эти дни Анна поняла, что истинная вечность — это время ожидания, когда краткий миг превращается в нескончаемое страдание.

Война кончилась на шестой год. Забрав десятки тысяч жизней, она не собиралась этим довольствоваться. Поверженная страна подверглась разграблению, мирные жители были обращены в рабство. Та же участь досталась и Анне. Она видела, как корабли победителей входят в гавань, как с них пьяной лавиной сходят опаленные войной люди; видела, как горит, чернеет и рушится её дом; видела, как предают мечу её младшего сына. Она готовилась умереть и сама, и была бы этому даже рада, как избавлению от кошмара, однако её вместе с другими женщинами вывезли кораблём на родину победителей и там отдали пожилой богатой семье, пожертвовавшей много золота ради победы своей армии и тем заслужившей награду в виде захваченных трофеев и пленников.

У хозяев было большое стадо коз, и Анну определили в доярки. Весь день с утра до вечера она занималась тем, что наполняла деревянные ведра теплым молоком, выжимая его из скользкого козьего вымени. В первые месяцы каждое ведро молока содержало капли её слёз, но потом отчаяние сменилось отрешенностью. Без конца повторяющийся распорядок постепенно убил все чувства — Анна теперь осознавала лишь, что если вокруг темно, то нужно спать, если брезжит полумрак — жевать сухие хлебцы, запивая их холодной водой, а если солнце встало над горизонтом, то пора идти к козам. Кислое молоко сделало её некогда гладкие руки морщинистыми и бледными, от наполняющего хлев козьего дыхания постоянно щипало глаза, но Анне было уже всё равно. Со временем ей становилось всё уютнее жить в этом простом и понятном цикле всепоглощающего безразличия, где существование было низведено до простейших правил, а малейшая попытка отступить от них пресекалась окриком надсмотрщика.

Но однажды всё рухнуло. Ночь была тёмной и безнадёжной, как обычно, утро принесло всегдашние хлебцы и воду, козы ждали дойки в стойлах. Анна взяла ведро, уселась на низенький стул и принялась за работу. Через час — или два, или три, она не считала времени — на улице раздались крики. Люди бегали, свистели стрелы, звенели копья, был хохот и плач — но для Анны всё это было лишь досадной помехой, мешающей сосредоточиться на дойке. В конце концов, от козьего стойла её насильно оттащила другая доярка, тоже рабыня, но помоложе и оттого всегда бывшая более строптивой. Анна вышла вместе с ней из хлева и почти без удивления наблюдала, как по двору носятся вооружённые люди в доспехах, а на высоком шесте перед входом в дом реет стяг её родины. Воины казнили надсмотрщиков, убили стражников и пронзили копьями насквозь толстых хозяев и их детей, поставленных на колени в середине двора. Бывшие рабы смеялись и хлопали в ладони. Анна не могла понять, чему они радуются — она ждала, когда ей разрешат вернуться к своей работе.

Один из пришлых воинов ходил меж освобождённых рабов, кого-то высматривая. Оказавшись рядом с Анной, он вздрогнул и подошёл к ней вплотную. Она отшатнулась в ужасе.

— Анна? — недоверчиво произнёс воин.

Анна молчала.

— Хвала Небу, ты жива! Мне сказали, что тебя отправили сюда, но я до последнего не верил…

Голос из-под закрытого боевого шлема показался ей знакомым. Анна почувствовала, как её сердце забилось чаще. Давно забытое ощущение.

— Ты? — прошептала она.

Воин снял шлем, и она узнала под железом лицо, которое уже не мечтала когда-либо увидеть. Это был её муж, ушедший на войну и там пропавший без вести. Лицо пересекал наискось глубокий рубец, челюсть была сжата и напряжена, в глубине голубых глаз поселилась сталь — но это был он, и он смотрел на Анну с такой же любовью, как раньше. Анна зарыдала, и он еле успел её подхватить, прежде чем она упала без сил. Анна оказалась в его крепких руках, и тут к ней внезапно вернулось всё, что она растеряла в черно-белом пространстве, где обитала последнюю вечность: цвета, мысли, чувства, жизнь, она сама.

Оказалось, разгром был не полным. Войскам пришлось отступить в горы, чтобы не быть уничтоженными на корню. Поначалу все думали, что это конец, что разрозненные остатки армии никогда не смогут дать отпор врагу. Победители тоже в этом уверились и перестали преследовать в ущельях мелкие отряды. Взамен этого они выставили кордоны у подножий гор, чтобы они не пускали выживших солдат обратно в страну. Но захватчики недооценили противника — со временем отрядам удалось воссоединиться и вновь образовать единую армию. В соседние страны отправились переговорщики, которые искали поддержки в обмен на земли и богатства, которые будут присуждены им после совместной победы. Большинство стран отказались, но кое-кто согласился, и война вспыхнула с новой силой, чтобы на сей раз завершиться победой другой стороны, уже окончательной.

Анна слушала рассказ мужа молча — она была просто рада своему освобождению и тому, что её любимый человек остался жив. Лишь один вопрос она задала, когда он закончил говорить, и всё поняла по его тягостному молчанию — их старший сын пал на одном из бессчётных полей битвы.

Они вернулись в разрушенный городок у моря и принялись вместе с другими возвратившимися отстраивать его заново. У Анны появился новый дом, обдуваемый игривым бризом, и муж любил её крепче прежнего. Семья восставала из пепла; у них появились другие дети — две девочки и один мальчик, которые гонялись по двору друг за другом, как некогда их непутевые старшие братья. Анна наблюдала за этой игрой с улыбкой, но в её душе навсегда поселился холод, и раствориться в блаженстве семейного счастья, как раньше, не получалось. Она знала, каким ужасом может обернуться мир, помнила все тёмные дни. Иногда она просыпалась ночью с криком, снова увидев кровавый оскал войны, нависший над её домом, и мужу приходилось долго успокаивать её.

Одна зима сменялась другой, их снега отпечатались в волосах Анны серебряным инеем. Старость подступала незаметно — она спохватилась в день, когда старшая дочь, такая же длинноволосая, резвая и любопытная до всего, как мать в молодости, высказала желание уйти из дома навстречу миру. Она ушла гулким туманным утром; Анна стояла у калитки с мужем и смотрела на силуэт дочери, тающий в дымке. Вдруг её охватила необъяснимая жуть, не имеющая ничего общего с грустью разлуки. Она вспомнила саму себя, отправляющуюся в далёкое путешествие, как родители так же провожали её взглядами. На жизнь Анны выпали суровые испытания, которые она не пожелала бы никому. Неужели этот жестокий круговорот теперь затянет её детей, потом — детей её детей, и так без конца?.. Анна поспешила уйти в дом, где было спокойно и страшные мысли вытеснялись запахом каждодневного быта. Но даже там она не смогла избавиться от внезапно вернувшегося образа пустой комнаты и чёрной ткани, которая тянется и тянется, сама не зная, зачем.

Когда Анна стала совсем седой и дряхлой, она полюбила сидеть на скамейке у берега моря и смотреть на прибой. Новой войны, которой она страшилась, не предвиделось, дочери и сыновья изредка посещали родителей, и всё у них было хорошо — свои семьи, свои дети, дела и заботы. Мир Анны же теперь составляли стены её дома, вечерние настольные игры с мужем и наблюдение за игрой волн. Море навевало мысли о так и не разгаданной ею тайне вечности, но теперь Анна относилась к этому спокойнее. Она знала, что срок её жизни подходит к концу, и что за последней чертой её ждёт подлинная вечность — та, о которой предпочитаешь не задумываться, пока тело юно и кровь горяча, но которая рано или поздно заботливо принимает всех, кто живёт под луной. Анна не боялась её и даже думала о предстоящем с нежностью. Её любопытство, с которым она некогда шагнула за порог отчего дома, было удовлетворено в полной мере — она познала все грани мироздания от высшей радости до бездонного отчаяния и считала, что заслужила покой, который на цыпочках подступал к ней с каждым мигом.

В один солнечный день, когда на праздник весны в родительский дом съехались дети, Анна, устав нянчиться с внуками — занятие, конечно, приятнейшее, но утомительное для старушки, — удалилась в беседку в глубине двора. Над беседкой нависал могучий дуб, который только-только начал обрастать новыми листьями. На верхних ветках свила гнездо возвратившаяся с юга певчая птица. Под дубом тек ручеек, созданный тающим снегом — в нём плавали прошлогодние жухлые травинки, погребенные зимой под сугробами. Солнце создавало в воде пляшущие блики, которые заставляли Анну жмуриться. Со стороны дома доносились возгласы играющих на веранде внуков, и когда Анна обернулась, чтобы посмотреть на них, ей на лицо села пчела, тоже призванная к жизни наступившей весной. Анна поначалу ждала, когда она улетит сама, потом выпятила нижнюю губу и коротко дунула себе на лицо. Пчела с возмущённым жужжанием взлетела… и на Анну вдруг обрушилось понимание.

Как она могла всю жизнь искать вечность, не находя её? И какой же глупостью было всерьёз думать, что единственная вечность — это тот мрак, который прервёт её дыхание в последнее мгновение! Вот же вечность, вот она, она всегда была здесь, была везде — и сама Анна тоже была её частью задолго до собственного рождения и останется ею после смерти. Никакой тёмной комнаты, умопостроений и догадок — всё было намного проще. Вечность, не страшная и не сложная, не злая и не добрая, вдруг предстала перед ней во всем своем обыденном величии, и все страхи, вопросы и поиски смысла отпали окончательно, как исчезло возмущение соседа в тот момент, когда ему привезли желанную воду.

Через полчаса за Анной в беседку пришла младшая дочь и нашла мать сидящей с закрытыми глазами на скамейке. На её губах играла светлая улыбка: Анна приветствовала вечность, ею наконец обретённую.

2014 г.

Глубокий сон Белоснежки

Ей приснился кошмар. Тяжёлый, запутанный, полный несуразностей, он не хотел её отпускать, но она сопротивлялась его хватке и наконец открыла глаза, избавляя себя от морока.

В спальне было темно — широкие окна занавешены бархатом, чтобы даже мягкий свет луны не потревожил покой молодожёнов. Она повернула голову вбок, увидела спящего королевича и улыбнулась: он, как ребёнок, засунул руки под атласную подушку и приоткрыл рот. Но даже в столь нелепом виде он был красив до невозможности, и её сердце, только начавшее биться ровно, снова затрепетало.

«Он мой, — подумала Белоснежка. — Я теперь королева, а он мой король. Моя мачеха мертва, и никто больше не будет строить козни против меня».

Воспоминание о мачехе погасило её улыбку. Перед глазами встала жуткая картина недавних дней — она на троне, королевич рядом, гремит оркестр, а перед ними под гогот тысяч собравшихся на свадьбу людей женщина, обезумевшая от злости и боли, мечется в раскалённых железных башмаках, и от её пузырящихся лодыжек по зале распространяется запах жареного мяса.

«Это было слишком жестоко. Да, она пыталась меня убить — и продолжала бы свои попытки дальше, не казни мы её… так ведь можно было покончить с ней по-другому. Но так решил мой любимый — что я могла сказать против его слова?».

Белоснежке не спалось. Может, уже настало утро, и только эти тяжелые шторы отделяют её от света дня? Она встала с постели и на цыпочках подошла к окну. Раздвинула шторы, выглянула на улицу — нет, ещё тихая ночь, и по небу плывёт далёкая серебряная луна. Взгляд Белоснежки остановился на горной вершине за лесом. Она подумала о гномах-рудокопах, приютивших её в чёрные дни. А ну как они и сейчас не спят, а возятся в своих шахтах, добывая крупицы рыжего металла?.. Гномов не было на свадьбе, хотя она и выслала в лес гонца с приглашением. Королевич был не в восторге от этого — он говорил, что свою награду гномы сполна получили золотом, когда прибыли во дворец, сопровождая стеклянный гроб с ней, и больше он не желает видеть этих недочеловеков. Но Белоснежка привязалась к этим смешным суетливым существам, охваченным мелочной алчностью, и хотела увидеться с ними снова. Впрочем, гномы не уважили приглашение, а может, и не получили вовсе — не всякий гонец мог отыскать их жилище в дремучем лесу.

— Моя королева?

Она обернулась. Синие глаза королевича были открыты — он смотрел на неё, и казалось, что его прекрасное лицо светится в лунном сиянии.

— Что-то вас тревожит, моя королева? Почему вы встали?

— Всё хорошо, мой король, — сказала Белоснежка. — Сон не идёт, и я решила взглянуть на город в ночных огнях.

Королевич встал, подошёл к окну и встал рядом с ней, взяв её за руку. Его ладонь была тёплой и мягкой.

— Правда ведь, он прекрасен? — спросил он.

Белоснежка опустила взгляд с горы на городские кварталы. Из королевского дворца обзор был превосходен: сплетения улиц, дома из розового камня и деревянные хибарки, огни светильников над дверями постоялых дворов и силуэты лошадей, везущих запоздалых путников — всё было видно, как на ладони. Сложно было представить, что теперь она полноправная правительница этого города.

— Прекрасен… — зачарованно повторила она вслед за королевичем. Её рука, находящаяся в его ладони, стала чуть влажной. Королевич это почувствовал:

— Моя королева, может, вам всё же нездоровится?

— Нет-нет, — она покачала головой. — Напротив, мой король, мне очень хорошо. Я не могу поверить, что это происходит на самом деле… Простите меня, мой король.

— И всё же, моя королева, позвольте… — королевич поклонился ей и отошёл в угол спальни, где на низком серебряном столике стоял большой кувшин с вином и блюдо с фруктами — апельсины, бананы, персики и даже волосатый сладкий картофель из далёкой заморской страны. Не было только яблок: Белоснежка приказала их убрать, едва заметила краешек наливных плодов.

Налив красного вина в кубки, стоящие на подносе, королевич вернулся к ней:

— Выпейте же, моя королева. Это успокоит вас. Нет такого беспокойства — мрачного ли, радостного ли, — которое не сумеет унять хмельной сок отборных виноградов.

Белоснежка взяла кубок, склонив голову в знак благодарности:

— Спасибо, мой король.

Она поднесла кубок к губам. Вино оказалось не сладким, как она любила, а терпким, горчащим во рту. Но королевич смотрел на неё, и она выпила всё до дна, чтобы не огорчать его. Супруг одобрительно улыбнулся, погладил её по длинным чёрным волосам… и вылил содержимое своего кубка в окно.

— Что вы делаете, мой король? — удивилась Белоснежка.

— Простите меня, моя королева. Я знаю, вам не впервой умирать, — королевич ухмыльнулся. — Так что не обессудьте, что я заставляю вас сделать это в очередной раз.

— Что?..

Пальцы вдруг перестали слушаться, и её кубок со звоном покатился по мраморному полу. В груди появилось неприятное стеснение, которое стало нарастать. Белоснежка сползла на пол, хватая ртом воздух. Королевич наклонился над ней хищным вороном:

— Моя королева, согласитесь, что всё придумано гениально. Народ вмиг поверит байке о последнем проклятии колдуньи, что пыталась вас изжить со свету — и добилась своего даже из могилы. Я буду безутешен, обнаруживши вас утром в постели бездыханной без всякой причины, и всё ваше царство, не сомневайтесь, будет скорбеть вместе со мной. На правах короля-вдовца я буду заботиться об осиротевшей стране, а через год или два издохнет мой старый больной отец, и я смогу править обоими государствами. Без шума, без волнений, без крови я добьюсь того, чего не смогли сделать мои предки — объединю два царства и стану единоличным их владыкой!

Белоснежка захрипела. Боль в груди стала невыносимой, и она едва могла понять, что говорит королевич. Лунный свет померк, спальня стала пустой и тёмной, но изломанный силуэт ещё высился над ней и вещал самодовольным голосом:

— Прощайте, моя королева. И уж будьте уверены, что больше не вернётесь в мир живых, я об этом позабочусь. У вас удивительная живучесть, которую не одолела ваша покойная мачеха, но, думаю, всепожирающее пламя справится с этой проблемой…

Ноги задергались в судорогах. Белоснежка на последнем дыхании собрала остатки своих сил, чтобы закричать, позвать на помощь стражу, дабы те увидели истинное лицо её супруга, разоблачили его злодейский план…

…но открыла глаза и увидела высокий белый потолок, озаренный зеленоватым светом электрической лампы. Над головой что-то назойливо попискивало. Она задвигала рукой, и приклеенная к запястью игла капельницы шевельнулась, вызвав ноющую боль в месте проникновения под кожу. Она застонала и обмякла, уразумев, что всего лишь увидела плохой сон. Неудивительно — голова её гудела, вся простыня была мокрой от пота, а к горлу подкатил сладкий ком, который рос в размерах с каждой секундой. Поняв, что долго не выдержит, она привычно нашарила указательным пальцем кнопку под кистью и нажала её.

Долго ждать не пришлось. Через полминуты дверь открылась, и в палату торопливо зашла рыжая медсестра в белом халате. Первым делом она взглянула на приборы. Убедившись, что ничего страшного не произошло, она заметно расслабилась, но всё же спросила:

— С вами всё хорошо, миссис Уайт?

— Ведро, — попросила она, удивившись, как сильно просохло за ночь горло: голос походил на скрип ржавой калитки.

Пока медсестра отошла к шкафу, миссис Уайт осторожно присела на койке, сдерживая рвотные позывы. Когда, наконец, перед ней оказалось белое пластмассовое ведерко, она склонилась над ним.

Позже, когда ведро было убрано, а медсестра подала ей стакан воды и вытерла края губ влажной салфеткой, она поинтересовалась:

— Который час?

— Половина одиннадцатого, миссис Уайт.

— Во сколько назначен осмотр?

— Планируется в два часа пополудни, но если вы почувствуете себя хорошо, то доктор Сингх к вашим услугам в любой момент.

— Давайте сейчас.

Медсестра посмотрела на неё с сомнением:

— Советую сначала позавтракать, миссис Уайт. Вы сейчас очень слабы.

— Я и после вашего пюре останусь слабой и больной.

Медсестра виновато отступила назад, и она почувствовала укол стыда:

— Простите, дорогая, мне не следовало так говорить. Чем раньше начнём, тем скорее все разговоры и процедуры закончатся, и я смогу отдохнуть.

— Понимаю, миссис Уайт.

— Скажите доктору, что я готова к осмотру, а я пока схожу в туалет. Вы можете отключить капельницу? Думаю, она достаточно накапала мне в вену.

Никто в коридоре не встретился ей, пока она шла в туалетную комнату, на которую указала медсестра. Она шла медленно, переваливаясь с ноги на ногу, преодолевая желание хвататься за стены. Белый коридор то раздувался перед глазами, то становился настолько узким, что грозил стиснуть её бока. В висках стучали маленькие чугунные молоточки.

«Чёртова терапия. Ведь до того, как я согласилась стать подопытным кроликом для них, всё было сносно, а сейчас… Послать бы их всех куда следует и тихо умереть».

Умывая руки, она всё-таки не смогла удержаться — оторвала взгляд от крана и глянула на себя, хотя зареклась не смотреться в зеркала месяц назад. Первое, что поразило её — то, что кожа её, казалось, светилась: она обрела такую невесомую бледность, что выглядела чуть ли не прозрачной. Должно быть, под более яркой лампой можно было бы легко разглядеть все лабиринты вен, которые пролегали под этой поверхностью, напоминающей папиросную бумагу. Лицо было похоже на маску: щеки ввалились, глаза, наоборот, выкатились, губы иссохли. Правда, какой-то румянец на щеках сохранился, но и он больше напоминал размазанный по лицу кровавый плевок, и в нём не было ничего здорового — должно быть, разрывы капилляров. Только густые тёмные волосы остались с ней от прошлой жизни. Она робко улыбнулась, но жутковатый вид собственных зубов, выглянувших из-под истощенных губ, напугал её — она отвернулась от зеркала. Что радоваться? Наверняка и волосы тоже скоро выпадут…

Через пятнадцать минут она вошла в просторный светлый кабинет с окном на всю стену. Врач — невысокий индус интеллигентной внешности, в круглых очках — торжественно начал, едва она уселась:

— Миссис Уайт, прежде всего, позвольте вас поблагодарить от себя лично и от имени всего общества за ваше самопожертвование и мужество, которое вы проявляете в тяжёлых обстоятельствах. Наша клиника сделает всё возможное, чтобы…

— Прекратите, — она устало махнула рукой. Доктор Сингх запнулся:

— Простите?

— Вы мой седьмой лечащий врач за год. Речей я уже наслушалась сполна, и они мне до смерти надоели. В том, что я по счастливой случайности умираю от этой заразы не так быстро, как другие люди, нет моей заслуги, поверьте. Если будете продолжать, чего доброго, ещё поверю, что я такая смелая и особенная, — она сделала попытку усмехнуться. — Так что сразу к делу, прошу.

Сингх кивнул:

— Хорошо, миссис Уайт. Как хотите.

Он пододвинул к себе большую стопку бумаг на столе:

— Консилиум нашей клиники подробно ознакомился с историей вашей болезни и методами лечения, которые применялись. Сочувствуем, что ни один из них не показал эффективность, но именно на основе изучения данных, полученных во время их применения, мы разработали новый метод, который принципиально отличается от всех предыдущих и может избавить вас — а значит, и десятки тысяч других людей — от этой болезни.

Доктор встал и подошёл к стенду, на котором были развешаны какие-то схемы и снимки. Может быть, он думал, что миссис Уайт в них что-то понимает, но для неё всё это было китайской грамотой.

— Итак, в чём суть нового метода? Если предыдущие попытки найти лекарство от Injusta Noverca были направлены на то, чтобы простимулировать организм выработать антитела на инфекционных агентов, то мы сосредоточились на исследовании сопутствующих явлений, которые происходят в организме при заражении…

— Я ничего не понимаю, — сказала она. — То, что меня целый год таскали по больницам и исследовательским центрам, не значит, что я теперь разбираюсь в своей болезни. Доктор Сингх, я обычная аризонская домохозяйка со средним образованием, даже таблицу умножения почти не помню. Пожалуйста, говорите проще. Я всё равно соглашусь на любое лечение и подпишу бумаги.

Доктор смущённо поправил очки:

— Простите, миссис Уайт, ради Бога… Я и сам сейчас волнуюсь. Слишком много изучал историю болезни, и теперь, когда вижу вас по-настоящему…

— Не волнуйтесь, — ободряюще сказала она. — Я никуда не денусь и на всё готова. Просто делайте, что должны, и я буду вам благодарна.

— В общем, если в двух словах… Вы, конечно, в курсе, что в большинстве случаев болезнь сначала поражает печень и лёгкие, хотя прямых причин этого не найдено — после попадания в кровь инфекция может проникнуть в любой орган. У нас есть определённая гипотеза, почему именно эти два органа попадают под удар инфекции, и если она подтвердится…

— … то это может быть ключом к созданию лекарства, — закончила она за него.

— Именно.

Печень и лёгкие. Конечно, ей ли не знать, каково это — мучиться ночами от удушья, когда из носа вместе с придыханием вылетают брызги крови, и сидеть, скрючившись пополам из-за тупой сосущей боли под грудью…

— Звучит интересно, — сказала она. — А каков шанс, что всё получится?

— Мы надеемся на лучшее, — уклончиво ответил доктор и сел за стол. — А теперь, миссис Уайт, перейдём к формальностям…

Она подписала бумаги, которые Сингх разложил перед ней, даже не пытаясь читать, что на них написано: всё её внимание было сосредоточено на том, чтобы вязь подписи получилась изящной, и рука не дрогнула, выписывая уродливую ломаную вместо овала.

— Сейчас я направлю вас на томографию для предварительного обследования, — сказал доктор. — Перед началом курса лечения нужно зафиксировать текущее состояние вашего организма. Впрочем, если вы устали, то можно это отложить до вечера.

Миссис Уайт и правда чувствовала, что слаба, но и откладывать неизбежное ей не хотелось.

— Нет, всё в порядке, — ответила она.

Когда она в сопровождении рыжей медсестры пришла в кабинет томографии, молодой лаборант стал вводить ей в вену контрастный раствор. Её удивил цвет жидкости — эту дрянь ей вводили уже десятки раз, и она привыкла к тому, что контраст бывает либо прозрачным, либо имеет голубоватый оттенок. А тут он был ярко-красным, как сама кровь, как перезрелое яблоко. Каплю за каплей контраст цедили в руку, и она чувствовала холодок, распространяющийся по телу.

«Отрава, — думала она, борясь с вернувшейся тошнотой. — Ещё пару раз, и она, наверное, заменит мне всю кровь».

— Миссис Уайт, вы хорошо себя чувствуете? — лаборант всматривался в её лицо с беспокойством. — Если вам плохо…

— Нет-нет, — она встала с табурета, привычно зажав место укола куском ваты. — Куда идти?

— Сюда, пожалуйста.

В комнате с приглушённым светом громоздился томограф — устройство, испугавшее её, когда она увидела его в первый раз. В тот раз врачу пришлось битый час уговаривать её лечь и позволить этому чудищу из металла и пластмассы засосать её в своё жерло. Весь первый сеанс она лежала, закрыв глаза и сжав кулаки так сильно, что ногти поцарапали ладонь. Миссис Уайт всегда боялась тесных пространств — даже лифтом в доме старалась лишний раз не пользоваться, предпочитая подниматься по лестнице. А тут её заточили в узкую трубу, где нельзя было даже шевельнуть головой без того, чтобы стукнуться о стенку. Тот сеанс она пережила кое-как, вслушиваясь в громкий пугающий стук над головой. Ну а в следующие разы было проще: страх постепенно уходил, и скоро томограф стал для неё такой же привычной вещью, как кресло или кровать.

Но этот экземпляр её удивил. Миссис Уайт растерянно оглянулась на лаборанта:

— Почему он… такой?

— Что вы имеете в виду?

— Он выглядит не совсем обычно.

— А, вы о томографе? — лаборант улыбнулся. — Это обычный аппарат, только с особой конструкцией. Наша клиника получила его для опытного использования — скоро в каждой больнице будут такие же. Многие испытывают дискомфорт, когда им приходится ложиться в трубу, вот и появилась идея сделать аппарат прозрачным, чтобы не провоцировать клаустрофобию — всё видно и всё слышно. Наши пациенты уже оценили преимущества этой модели. Уверен, вам тоже понравится.

У неё возникло неприятное чувство, когда она посмотрела на прозрачный томограф. Длинная труба из синего стекла выглядела не то чтобы странно… зловеще. Это было подходящее слово. Знакомый ужас, с которым она распрощалась много месяцев назад, дунул ей в затылок.

— Пожалуйста, ложитесь, миссис Уайт…

Из трубы выдвинулась полка — тоже стеклянная. Она легла на неё, не чувствуя своего тела. Захотелось крикнуть: «Нет-нет, я не готова, мне стало плохо, давайте потом!» — и ей, конечно, позволили бы вернуться в палату…

— Готовы? — лаборант склонился над ней, заслоняя свет, и она кивнула.

— Отлично, давайте начнём.

Она въехала в трубу, и небьющееся стекло заключило её внутрь себя, отрезав от мира. Да, стены тут были прозрачными, и через них можно было видеть чуть размытый белый потолок — но она всё равно была одна, более одинока, чем когда-либо, и эта издевательская прозрачность лишь подчеркивала этот факт. А в тот, первый раз — пускай ничего было не видно, и она умирала со страху, но зато рядом был он; он ждал её, и она это знала. Это уже потом, полгода спустя, он сбежал от неё, гаснущей, как свеча, виновато сказав, что не может больше это выдержать. После этого только и осталось, что продолжать притворяться сильной — а какой был выбор?..

Она полуприкрыла глаза и стала смотреть на лампу, вслушиваясь в мерное постукивание устройства. Вздрогнула, когда белое сияние кто-то загородил. Это оказался доктор Сингх — он нагнулся над томографом, опершись рукой о толстое стекло:

— Как вы там себя чувствуете, миссис Уайт?

— Всё хорошо, спасибо, — сказала она раздражённо. Что он тут делает?

Рядом с Сингхом появился второй силуэт:

— Миссис Уайт, мы все очень благодарны вам за то, что вы для нас сделали и будете делать…

— Доктор Андерсон? — она удивлённо заморгала, узнав своего прежнего лечащего врача. — Вы тоже приехали сюда?

Стеклянный склеп обступили ещё несколько знакомых людей.

— Доктор Фридман? Доктор Форд? Доктор Вилковски… — ей стало дурно. — Как вы сюда попали? Что происходит?

Вилковски, пожилой плешивый врач с большим родимым пятном на левой щеке, прижался лицом к стеклу и плотоядно улыбнулся:

— А вам бы пора проснуться, миссис Уайт. Вы сослужили хорошую службу обществу, но скоро ему понадобятся новые услуги от вас…

— Да, у меня аж уже чешется между ног, — расхохотался пузатый доктор Смит, поглаживая свою пышную черную бороду. Врачи загоготали, наклоняясь к ней, и её мозг вдруг пронзила острая игла осознания:

— Нет-нет-нет, этого не может быть, перестаньте, оставьте…

— Просыпайтесь…

— … меня…

— Мы идём, о, мы придём…

— … в покое…

— Вы нужны нам…

— Мы вас получим…

— … поимеем…

— Нет!!!

Она забила руками и ногами, сжала руки в кулаки, пытаясь уцепиться за гаснущее видение, но так и не поймала — её выбросило из сна, блеск больничной лампы померк, превратился в серый свет заходящего солнца из кривого окошка. Она встала на четвереньки, потом на колени, заставив стальные звенья цепи недовольно клацнуть. Трясясь всем телом, она огляделась вокруг, отказываясь принять то, что видит — грязные углы, провонявшие мочой, деревянные колоды, шипы и гвозди, ржавое ведро с водой и тяжёлую дубовую дверь, через порог которой её заставили ступить много дней назад. Солнца здесь видно не было, а его лучи, проникая сквозь мутное стекло, теряли доброту, становясь продрогшими и больными, как она сама. Её ноги подогнулись, и она вновь упала, как подкошенная, на холодный земляной пол и схватилась за железный ошейник, как будто могла его снять. Но замок на обруче сидел крепко, ключ был у её мучителей, и не было никакой надежды спастись.

Она подползла к дощатой стене и прислонилась к ней голой спиной. На стене остались следы от её ногтей — в первые дни плена она питала надежду, что сможет как-то сломать эти доски, выдернуть, пробить. Но это оказалось тщетным занятием, и она давно прекратила эти попытки. Что ей теперь оставалось — сидеть с закрытыми глазами, обхватив руками колени, и пытаться заснуть и видеть сны, в которых она была далеко от этого зловонного места. Но сейчас погрузиться в грёзы у неё не выходило: во-первых, она выспалась, во-вторых, колючие боли на местах синяков и порезов усилились, а в-третьих, в голове всё повторялось эхо голосов из последнего странного сна. Сам сон уже рассыпался в прах, но злорадные голоса остались и всё повторяли, что они идут. И она знала, что это правда: плохое предчувствие никогда её не обманывало.

Почувствовав сухость во рту, она наклонилась вперёд и притянула к себе ведро. Поднеся его к потрескавшимся губам, она стала жадно глотать воду, которая противно отдавала рыбой. Напившись, она подобрала разбросанные по земле вокруг неё почерневшие кусочки и положила их в рот. Зубы больно вдавались в десны, когда она жевала испортившееся мясо. Скоро выпадут вовсе, если её продолжат кормить этой гадостью. Хотелось хлеба и зелени, хоть самую малость. Но просить ни о чём тех, кто к ней ходил, она не собиралась. Давно поняла, как дорого это может ей обойтись.

Дневной свет почти погас. Наступала ночь, и в дом подкрадывался холод. Будь он посильнее, то давно убил бы её, избавив от страданий, но даже природа была заодно с её мучителями. Впрочем, в её голову приходили и другие варианты того, как всё закончить: биться головой о стену, пока не расколется череп, или удавиться держащей её цепью, или… Даже самая скверная смерть не могла быть ужаснее её нынешнего существования, но что-то её удерживало от последнего шага. Вот и сейчас она, обсасывая большой палец, как маленький ребёнок, просто сидела в углу и ждала неотвратимого.

И они пришли. Голоса слышались издалека — нестройный хор бормотаний, выкриков и резких звуков, одновременно похожих на собачий лай и смех сумасшедшего. Она прикусила кончик языка, чтобы не закричать от ужаса. Голоса становились громче — и вот по окну прошлись длинные тени, перекрывая последние светлые лучи.

Она не знала, откуда явились эти создания и как они себя называют, но насчёт их происхождения сомнений не было — выродки, дети последней войны и дней, когда планета покрылась мраком из-за пыли, поднятой бомбами. Саму войну она почти не помнила — была тогда слишком маленькой. В её памяти сохранились бесконечные скитания с родителями в поисках лучшей жизни, но везде всё оказывалось только хуже. Радиация выкашивала население и заставляла природу корчиться, порождая причудливых, зловещих тварей. Деревья вырастали до облаков или, наоборот, могли умещаться в ладони; рыбы порой имели по сто слепых глаз; зайцы разрождались сотней детенышей, которые были больше похожи на крыс, и погибали во время родов, когда из них серой волной выплескивалось всё это чудовищное отродье. Люди тоже менялись — и те, которые сейчас пришли надругаться над ней снова, очевидно, тоже когда-то имели человеческий облик, или хотя бы были рождены от людей. Но ныне в их облике ничего человеческого не осталось. Недорослые монстры с приплюснутыми черепами, неразборчивой речью и неутолимой похотью, они, тем не менее, были разумны. По крайней мере, достаточно, чтобы понимать, что убивать свою пленницу сразу не стоит, если им хочется получать удовольствие продолжительное время. Именно поэтому здесь стояло ведро с водой и было протухшее мясо, и поэтому ей давали отдохнуть, прежде чем вновь прийти по её душу и тело.

Они вошли внутрь, толпясь у двери и довольно лыбясь. Поставили на пол масляный светильник, который принесли с собой, и маленькое строение озарилось оранжевым светом. Один из них стал раскладывать на валяющейся у входа деревянной доске содержимое потертого зелёного рюкзака. Она побоялась даже смотреть, что на этот раз они принесли для своих утех, и отвела взгляд. Семеро тварей стали сбрасывать грязные одежды, наполняя воздух омерзительной вонью. На голых бугристых телах остались только золотые цепи и украшения — непонятно почему выродки питали страсть ко всему блестящему. Свидетельством тому были её покалеченные уши, из которых они с мясом выдернули простые позолоченные сережки в первый день.

Первый монстр подошёл к ней с гадкой ухмылкой. Она поднялась навстречу ему, стараясь скрыть озноб. Он одной рукой схватился за держащую её цепь, а другой грубо развернул её и толкнул к стене. Она оперлась руками о шершавую стену, и в ней проснулась нелепая забота о том, чтобы в ладони не впились занозы. Монстр провёл волосатой рукой по её животу, попытался коснуться грудей, но рост не позволил ему дотянуться. Почувствовав его недовольство, она опустилась на колени, оказавшись на одной с ним высоте. Существо удовлетворённо причмокнуло и положило руки ей на плечи, и тут подошедший сзади второй монстр накинул что-то на её лицо. Это оказался красный металлический шар с кожаными лямками по обеим сторонам. Он напомнил ей о яблоках. Когда родители были живы, как-то раз осенью они забрели в заброшенный яблоневый сад, который всё ещё плодоносил. Правда, некоторые плоды выросли такими крупными, что были сравнимы с её головой, но были и нормальные яблоки. Как же они тогда объелись…

«Раньше у них такой игрушки не было, — подумала она, позволяя карлику впихнуть кляп ей в рот. — И откуда только они достают эти штуки?».

Карлик стал затягивать ремень у неё на затылке, лишая её возможности говорить, и в этот миг что-то случилось — в голове вспыхнуло озарение. Всё это было неправильно! Это железное яблоко, эти низкорослые извращенцы, это нескончаемое заточение… Не так всё должно было быть!

Она выплюнула кляп и, не разворачиваясь, пнула того, который щупал её за грудь. Ступня врезалась ему ровно в пах, и тварь отскочила со скулением. Улыбнувшись победе, она начала разворачиваться, но второй карлик проявил проворность и сбил её с ног ловкой подсечкой. Она упала, голова c хрустом припечаталась о стену, и силуэты тварей перед глазами превратились в красивую россыпь кружащихся в пустоте звёздочек.

Кто-то толкнул её в бок.

— Проснись, засоня! Сейчас засекут!

Она подняла голову, подслеповато щурясь и ощупывая пальцами правую щеку, которая горела огнём. Оказалось, она заснула за партой, даже не подложив руку под голову. Выпрямляясь, она задела локтем учебник, поставленный плашмя, чтобы её никто не видел, и книга шлепнулась о парту с предательски громким звуком. Алёна, соседка слева, только фыркнула.

— Так-так. Что у нас тут?

Снежана обернулась, заранее сделав виноватую мину. В проходе между рядами стояла Матрёна Вадимовна. Поджав накрашенные губы, она строго посмотрела на второкурсницу поверх стекол очков:

— Белкина, вижу, я вас совсем утомила своей лекцией?

— Нет, Матрёна Вадимовна, я вас слушала, — Снежана знала, что её ложь абсолютно беспомощна: заспанный взгляд и покрасневшая отдавленная щека выдавали её с головой. Но сказать что-то было нужно.

— Тогда будьте любезны повторить моё последнее предложение, — философичка надменно заулыбалась. Снежана приоткрыла рот, делая вид, что собирается с мыслями, и покосилась на Алёну. Та сидела очень прямо и, не глядя в её сторону, беззвучно шептала одно и то же слово. Снежана нахмурилась, пытаясь разобрать подсказку. По… пос…

— Так, не помогаем! — отрезала преподавательница, и последняя надежда на благополучный исход пропала. Снежана вздохнула и потупилась.

— Не видно, чтобы вы меня слушали, — выждав ещё пару секунд, Матрёна Вадимовна удовлетворённо цокнула языком. — А меж тем контрольная уже на следующем занятии. Смотрите, Белкина, и её не проспите.

Кое-кто на задних рядах прыснул, будто услышал смешную шутку. Одарив Снежану ледяным взглядом, философичка прошла к доске. Её крашеные волосы, собранные в пучок на затылке, были скреплены маленьким золотистым гребешком. При взгляде на него у Снежаны почему-то разболелась голова.

— Стерва, — прошептала Алёна, когда преподавательница отошла на безопасное расстояние. — Смотри, как бы на контрольной тебя не завалила. Она злопамятная, все это знают. Не зря ведь её Мачехой кличут.

— Ладно, ладно, — Снежана отмахнулась. Взяв ручку, она склонилась над тетрадью, всем своим видом выказывая, что старательно учится.

— Итак, продолжаем, — Матрёна Вадимовна взяла со стола указку. — Постмодернизм как явление стал логичным следствием информационного бума, связанного с широким распространением технологий печати. Двадцатый век стал эпохой расцвета средств массовой информации, и постмодернизм набирал обороты вместе с их развитием. Окончательное становление постмодернизма к концу второй половины столетия ознаменовало кризис традиционных форм творчества… Ну-ка, проверим, хоть кто-то читал учебник? — она оглядела аудиторию. — Кто скажет, чем в первую очередь постмодернистское творчество отличается от традиционного? За правильный ответ даю дополнительный балл на контрольной.

Студенты взволнованно зашушукались, но никто не спешил вскидывать руку. Снежана посмотрела на подругу, но Алёна лишь пожала плечами.

— Так я и думала, — презрительно усмехнулась Матрёна Вадимовна. — Итак, можете записать: если раньше главной задачей творчества было отображение реального мира или переживаний и фантазий автора, которые так или иначе тоже являются продуктом действительности, то основой постмодернистского искусства являются уже существующие произведения. Творение постмодерна зиждется на отсылках и аллюзиях к другим произведениям и не обязано иметь под собой какую-то основу, иной смысл, кроме как игру на узнавание с читателем или зрителем. Таким образом, происходит отрыв от изначальной задачи творчества как зеркала реальности. Некоторые видят в этом упадок современной культуры, некоторые, наоборот, считают постмодернизм высочайшей вершиной, — преподавательница снова начала вышагивать вдоль рядов парт, постукивая указкой по своей ладони. — При этом зачастую персонажи и образы из цитируемых произведений превращаются в массовом сознании в абстрактные архетипы современной мифологии, теряя свой первоначальный смысл и контекст… Я правильно говорю, Белкина?

Снежана, начавшая во второй раз дремать под монотонную речь Матрёны Вадимовны, вздрогнула:

— Да-да, конечно.

— Тогда, пожалуйста, приведите пример такого персонажа, — философичка направила на Снежану указку. «Ну что ж она за тебя уцепилась», — буркнула Алёна, но очень тихо, чтобы Матрёна Вадимовна её не услышала.

Снежана сцепила пальцы. Снова подставляться не хотелось. Она старалась воскресить в памяти слова преподавательницы и найти в них какой-то смысл, но в голове стоял густой туман. Чего ей хотелось сейчас — это заснуть. Но указка была поднята, и холодные глаза Матрёны Вадимовны следили за ней, а её губы были до того приторно-яркими, что Снежану замутило. Какой уж тут мыслительный процесс…

— Я не знаю, — сдалась она.

— Подумайте, Белкина. Подумайте хорошенько. Хоть что-то должно прийти вам на ум.

И опять эта коварная усмешка на её лице! Будто она не преподша, задающая вопрос студентке, а по меньшей мере палач, наблюдающий за агонией жертвы. Снежана удивилась, что на ум пришло такое сравнение. Закусив губу, она посмотрела на учебник и ещё раз попыталась сосредоточиться. Так, о чём она там болтала? Что-то про произведения, которые строятся на других произведениях… ахритипы… мифология… персонажи…

Её вдруг затрясло. Во рту застучали зубы.

— Что это с тобой? — удивилась Алёна.

— Не знаю… — Снежана растерянно смотрела, как пальцы самовольно отбивают чечетку на поверхности парты.

— Вам нехорошо, Белкина? — улыбка Матрёны Вадимовны никуда не делась.

— Да… я выйду, — Снежана поднялась на ватные ноги, не дожидаясь разрешения. На виду у всей аудитории она направилась к выходу. Никто не проронил ни слова; за спиной осталось гулкое молчание. Оказавшись в коридоре, она побежала. Женский туалет располагался на дальнем конце коридора, так что бежать ей пришлось долго, а дрожь в теле с каждой секундой усиливалась. Кости скрипели, пытаясь вырваться из суставов, мышцы растекались студнями, кровь вскипала, просясь наружу. Снежана так и не добежала до заветного убежища: за считаные шаги до двери с буквой «Ж» дрожь одолела её, разбила вдребезги, лишив человеческого облика и какой-либо формы вообще. Она потекла вниз в чёрную пустоту белой кляксой, и всё тянулась, тянулась, тянулась… Ей стало холодно и одиноко. Всё исчезло; вокруг не было ничего, ни единого пятнышка, за которое можно схватиться, разделить с ним это бесцельное скольжение вниз…

В конце концов, Белое Пятно смирилось со своей участью. Оно покорно растекалось по чёрному полотну, и долгое время не было никого, на что оно могло бы обратить внимание. Но потом рядом появился кто-то другой. Неясные багровые переливы возникли в темноте, заклубились дымом и наконец образовали большие красные губы, зависшие над удивлённым Белым Пятном.

— Кто ты? — спросило Белое Пятно.

— Твой враг, — Красные Губы дернулись в смехе. — Где белое, там явится и красное.

— Враг? — обескураженно произнесло Белое Пятно. — Но я не хочу, чтобы у меня был враг. Зачем мне с тобой враждовать?

— Затем, что всегда должно быть противостояние, — Красные Губы приблизились к Пятну. — Ты помнишь, как тебя зовут?

— Нет, — ответило Белое Пятно, помедлив.

— Что ж, я тебе помогу. Твоё имя — Белоснежка.

— Хорошее имя. А тебя как зовут? — поинтересовалось Белое Пятно, но тут же встрепенулось. — Нет-нет, не отвечай. Я вспоминаю… я знаю! Ты моя мачеха — злая королева, которая хотела меня убить!

— И это мне удалось, — захохотали Губы. — Спасибо наливному яблочку и твоей любви к сладкому.

— Но я жива! Я здесь, я осознаю себя! — Пятно пошло волнами от возмущения. — Ведь если бы ты убила меня, я бы исчезла, меня не стало!

— Тебя и нет, — уверенно парировали Красные Губы.

Белое Пятно не нашло, что на это сказать.

— Посмотри на себя! — рявкнули Губы. — Кто ты такая? Ничто! Абстракция! Голый образ без воплощения! Ты скитаешься из одного безумного сна в другой, меняешь лики, находишь всё новые дурацкие интерпретации, и к чему приходишь в итоге? Лишь к новому витку плохого карнавала, и всё повторяется вновь. Думаешь, то, что с тобой происходит — шизофренический сон? Но где ты окажешься, проснувшись? В каком новом извращённом видении собственного образа? Может, в кои-то веки окажешься не женщиной, а мужчиной? Или нет — собачкой. Так даже лучше: всем известно, что детишки обожают сказки, перенесенные в мир животных. А как тебе мысль перевернуть всё с ног на голову и сделать тебя злой, а меня невинной жертвой твоего коварства? Что скажешь, если в следующем мире между тобой и мной возникнет любовь, и мы будем кувыркаться вместе в одной постели? А что — интересно вышло бы. Или, может, хочешь попробовать себя в роли грозной воительницы, которой не нужен никакой слащавый королевич — ты сама поведёшь армию гномов штурмовать замок королевы? Есть вариации на любой вкус — выбирай, только не надейся когда-либо выбраться из этой чехарды!

— Нет! — воскликнуло Белое Пятно. — Это слишком ужасно… слишком жестоко, чтобы быть правдой. Этому должен быть конец!

— Увы, — Красные Губы скривились. — Хотела бы я, чтобы так было, ведь я тоже заключена в этих бессмысленных игрищах вместе с тобой. Ну а что поделать — как я говорила, конфликт всегда должен иметь место. Конца не будет, не надейся. Праздник постмодерна только начинается.

— Ты мне врёшь, — заявило Белое Пятно, затрепетав. — Не бывает лестниц без конца. Каким бы ни был глубоким сон, когда-то должно наступить настоящее пробуждение.

— Какой смысл мне тебе врать?

— Чтобы я потеряла надежду. Чтобы отчаяние сломило меня, и я перестала идти к пробуждению, — Пятно сверкнуло белым кристаллом. — Да, именно так! Я поняла, что происходит на самом деле!

— Просвети меня, — иронично выдохнули Красные Губы.

— Это всё твоих рук дело. Ты накормила меня отравленным яблоком, которое погрузило меня в сон, так? Но ты не была бы тобой, если бы всё было так просто. Нет, яд в яблоке был особенным — и это он, одурманивший мой мозг, насылает мне все эти ужасные грёзы, не давая проснуться. Ты хотела, чтобы я не только спала вечно, но и мучилась вечно, не находя выхода из западни!

— Тоже версия…

— Это не версия! — Пятно гневно вспыхнуло. — Это правда! Но я не сдамся, слышишь?.. Я раскусила твой план! Рано или поздно я проснусь, обязательно проснусь — тогда все кошмары развеются в одно мгновение, и я свергну тебя с трона моего отца! — Белое Пятно вспучилось от негодования. Красные Губы опасливо заскользили прочь от него.

— Ничего подобного! — крикнули они издалека. — Ты обезумела в попытке успокоить себя!

— Я сильнее твоей отравы! Исчезни! И не вздумай возвращаться!

Красные Губы послушно растворились во тьме, и Белое Пятно внезапно почувствовало удар. Оно услышало встревоженные голоса в темноте над собой:

— … как могли…

— … это всё ты виноват…

— … успокойтесь все, давайте снова поднимем…

— … смотрите, она шевельнулась!

Белоснежка размежила тонкие веки. Она лежала в хрустальном гробу, который обронили на землю, а рядом суетились гномы. Ещё мгновение в её разуме оставалось что-то очень важное, какое-то смутное зловещее знание, но потом этот призрак развеялся, и она, нахмурив лоб, подняла крышку гроба:

— Ах, Господи, где же это я?

— Белоснежка! — загалдели гномы. — Она жива! Жива!

Она поднялась, смахнув с подола платья кусок отравленного яблока, которое выпало из её горла, и лишь тогда заметила удивительной красоты юношу, который стоял рядом и смотрел на неё в восхищении. Он улыбнулся, перехватив её взгляд, и девушка смущённо стала перебирать свои локоны, в честь которых её и назвали Белоснежкой — настолько они были светлы. Юноша низко поклонился ей:

— Как я рад, что вы живы! Позвольте представиться — королевич края, что пролегает за этими лесами. Вы мне милее всех на свете; пойдём вместе со мной в замок моего отца, и вы будете моей женой!

Он протянул ей руку в белой перчатке, но Белоснежка не сразу ответила на его жест. Сначала она беспокойно посмотрела на деревья с густыми кронами, на опустевший хрустальный гроб, на пляшущих в порыве радости гномов, и лишь потом, осмелев, взглянула на королевича — на его лицо, умные чёрные глаза и гладкую кожу цвета шоколада, так похожую на её собственную.

— Я согласна, — наконец, молвила Белоснежка и подала руку счастливому королевичу.

2014 г.

Гроссмейстер

Гроссмейстер проснулся от холода, который заставил онеметь кончики пальцев и теперь поднимался вверх по руке. Потирая ладони друг о друга, он оторвал голову от спинки большого мягкого кресла и стал крутить ею в разные стороны, разминая затекшую шею. В доме было темно и тихо. Из-за бревенчатых стен доносился беспокойный шум ветра. Дрова в печи давно догорели, и даже угольки, оставшиеся после них, погасли окончательно. Гроссмейстер поднялся на ноги, и коленные суставы громко хрустнули.

«Как же так, — с досадой подумал он. — Собирался ведь просто посидеть пяток минут у огня, отдохнуть. Теперь, считай, весь день потерян зазря».

Делать было нечего — ремонт электропроводки приходилось отложить ещё на день. В такой темноте нельзя было и помыслить о том, чтобы разбирать провода и плафоны. Гроссмейстер вздохнул, направился в прихожую, там облачился в пальто и вышел из дачи.

На улице шёл снег. Автомобиль, стоящий за железными воротами участка, успел покрыться тонким слоем белизны. Заперев ворота, гроссмейстер рукавом пальто счистил снег со стекол и сел в машину. Включив зажигание, он стал ждать, когда мотор прогреется, рассеянно вслушиваясь в молодежную песенку, льющуюся из магнитолы.

«Завтра обязательно надо закончить эту возню с проводкой», — строго сказал гроссмейстер сам себе. Двадцатая годовщина свадьбы наступала через три дня. Они с женой давно планировали отметить эту знаменательную дату вдвоём на старенькой даче родителей гроссмейстера — той самой, где они встречали свою первую годовщину. Как много времени с тех пор прошло…

Он медленно ехал по лесной дороге, сбрасывая скорость перед ухабами. Иногда ему казалось, что слева и справа между деревьями мелькают глаза зверей, отражающие свет фар, но каждый раз, когда гроссмейстер присматривался, видение оказывалось игрой его воображения. А вот стаи чёрных птиц, которые летали очень уж низко, едва не врезаясь в лобовое стекло, были реальными. Гроссмейстера они раздражали. И откуда их так много сейчас, давно пора им улететь на юга, думал он.

Через четверть часа автомобиль выбрался из леса, и начался город. Движения на улицах было мало. На перекрестках мигали оранжевыми глазами светофоры в вечерней дреме. Дом, где жила семья гроссмейстера, стоял на окраине, поэтому уже через три квартала он заехал во двор. Выйдя наружу, гроссмейстер с неудовольствием заметил, что снегопад усилился — если так будет продолжаться всю ночь, не дай Бог, заезд на дачу заметёт совсем. Только этого не хватало.

Закрыв машину в гараже, гроссмейстер пошёл к четырехэтажному панельному дому. Возле третьего подъезда лежал, грустно положив голову на лапы, дворняжка Василия с третьего этажа. Услышав шаги, пёс приподнял голову и с надеждой посмотрел на человека.

— Бедняжка, совсем продрог? — участливо спросил гроссмейстер, доставая из кармана «таблетку» к домофону. Едва дверь открылась, пёс юркнул в подъезд и был таков. Гроссмейстер улыбнулся, вслушиваясь в шорох мягких лап, поднимающихся по лестнице. На третьем этаже пёс дважды выразительно гавкнул возле квартиры хозяев, давая знать о своём возвращении. Заскрипела отворяющаяся дверь.

Сам гроссмейстер жил на втором этаже. Он нажал на кнопку звонка и стал ждать, но никто не подходил. Гроссмейстер постучал кулаком по железной двери — и снова его не спешили впускать внутрь.

«Может, уехали куда-то?» — гроссмейстер открыл дверь своим комплектом ключей. Он оказался прав: комнаты были пусты, а на кухонном столе обнаружилась записка на жёлтом блокнотном листе: «Мы с детьми пошли ночевать к маме. У неё сегодня опять давление упало, ночью лучше дежурить рядом. Суп на плите, подогрей». Гроссмейстер вздохнул. Ох уж эти болячки тёщи — скоро жена совсем перестанет домой наведываться. А лечь в больницу старушка отказывалась наотрез.

В кастрюле на газовой плите действительно обнаружился холодный борщ. Гроссмейстер поставил его греться, достал из холодильника масло и молоко, а сам вдруг подумал: хорошо бы за ужином ещё баночку пива хлопнуть, раз уж в доме до утра никого нет. Мысль была неплохая.

Прихватив бумажник и опять облачившись в верхнюю одежду, на которой едва успели растаять снежинки, гроссмейстер вышел на улицу. Круглосуточный магазин располагался в первом подъезде. Поскальзываясь на мокроватом асфальте, гроссмейстер добрался до него. Покупателей внутри было мало — женщина с авоськой да какой-то ужасно тощий молодой паренёк, который у кассы перекладывал банки тушёнки из коляски на прилавок. Когда гроссмейстер, достав две банки светлого пива из холодильника, встал в очередь, парень оглянулся через плечо и округлил глаза. Гроссмейстер про себя вздохнул: он знал, что это значит. В последние годы его узнавали реже, чем в пору славы, но время от времени это происходило. Да, вы не обознались — это именно я. Польщён, что вы считаете меня одним из величайших шахматистов современности. Нет, я давно не играю — уступаю дорогу молодым, да и времени не хватает. Что вы, что вы — о том, чтобы совсем бросить, нет и речи, время от времени участвую в разных турнирах, но это уже лет десять как не является основным средством заработка — я сменил род деятельности. Да, очень интересно узнать, что вы тоже с детства любите шахматы и даже имеете третий разряд. Партию? Нет, извините, устал, да и настроение не то…

Но парень оказался на редкость настойчивым. С пылом, свойственным молодым, он просил гроссмейстера сыграть с ним всего один разок, чтобы он в старости мог всем гордо говорить, что однажды ему доводилось проиграть такому именитому противнику. У гроссмейстера голова пошла кругом от его уговоров. Он сам не понял, как поддался им — ладно, всего одна партия, очень быстро. Парень весь расцвёл, и когда гроссмейстер, пробив своё пиво на кассе, пошёл к выходу, он последовал за ним со своим пакетом с тушёнкой, не переставая рассказывать, как он в детстве видел гроссмейстера по телевизору и как в школьном шахматном кружке они анализировали его партии. Гроссмейстеру, с одной стороны, было лестно такое слышать — всё-таки он отвык от хвал, — но вместе с тем в нём росло раздражение из-за того, что он дал уговорить себя на дурацкую затею, и теперь в квартиру придётся возвращаться с этим юнцом. Но включать задний ход было поздно. Они вместе прошлись под снегом, поднялись на второй этаж и вошли в квартиру. Молодой человек, наконец, затих и стал восторженно рассматривать кубки и награды, расставленные в стенном гарнитуре в гостиной. Гроссмейстер положил пиво в холодильник, потом достал с нижней полки гарнитура большой шахматный набор с деревянными фигурами, которым он играл с детства. Они сели на диван, расставили фигуры, гроссмейстер великодушно согласился играть чёрными. Молодой человек сделал первый ход. Гроссмейстер ответил перемещением своей пешки. Они быстро разыграли защиту Корделя. В момент, когда настало время сделать рокировку, гроссмейстер вспомнил, что на плите варится борщ. Двинув короля и ладью, он извинился, сходил на кухню и выключил плиту. Там, стоя над кастрюлей, источающей вкусный аромат, гроссмейстер вдруг понял абсурд ситуации. Что на него нашло? Почему он впустил в квартиру совершенно незнакомого человека? Он внезапно испугался, что молодой человек окажется вором, грабителем или даже убийцей. Взяв со стола кухонный нож, он спрятал его за спину и украдкой заглянул в гостиную. Но парень не делал ничего подозрительного — всё так же сидел, подперев острый подбородок кулаком, и размышлял над игрой. Успокоившись, гроссмейстер положил нож на место и вернулся к дивану. Парень, похоже, даже не заметил, что противник отлучался.

«Нужно быстро закончить партию и выпроводить этого типа», — решил гроссмейстер и сосредоточился на игре.

Шли минуты. Игроки делали ходы, и с какого-то момента гроссмейстеру стало ясно, что партия затянется. Парень оказался не настолько плохим игроком, как он ожидал, и не спешил попасться на расставленные ловушки. Чем дальше, тем сложнее становилось гроссмейстеру удерживать позицию, и после очередного хода противника, когда тот ловко увёл своего коня от заготовленной комбинации, ему вдруг стало неуютно. Неужели он может проиграть? Не может быть, у парня даже не второй разряд, он таких на сеансах одновременной игры пачками укладывал на лопатки…

Теперь гроссмейстер напряжённо размышлял, прежде чем сделать ход, но победа не вырисовывалась. Он иногда смотрел на лицо парня — тот оставался серьёзным и молчаливым, его худое вытянутое лицо с резкими скулами и костлявым подбородком напоминало череп. Люстра в комнате как будто стала светить очень тускло, углы гостиной отдалились, и только черно-белая шахматная доска была словно освещена изнутри. Он потёр лицо ладонями. Что происходит? Почему путаются мысли? Вся стройная система его игры развалилась, фигуры противника прорывали оборону. Чёрный король испуганно вжался в угол, и количество его верных защитников неумолимо таяло под натиском атак белых.

Гроссмейстер почувствовал себя дурно. Он почти машинально двинул ладью по горизонтали, пресекая назревающее давление по левому флангу, и закрыл глаза. В ушах стоял противный неумолкающий писк, и сам собой в мозгу возник вопрос — когда он в последний раз до этого дня играл по-настоящему, серьёзно, получая удовольствие от процесса? Гроссмейстер не мог вспомнить. Он не помнил ни свои прежние игры, ни теорию, ни людей, которым он противостоял.

Он поднял иссушенные веки. Худая рука противника змеей протянулась к доске, бледные пальцы схватили коня и перенесли его на другое поле, где стояла маленькая чёрная пешка. Конь смёл её с доски, отправив беспомощно валяться на бархате дивана. Гроссмейстер вскрикнул.

— Вам мат, гроссмейстер, — провозгласил человек по ту сторону.

Но гроссмейстер исчез, и больше его никто никогда не видел.

2014 г.

Руслана

С наступлением летней ночи лес преобразился. Пышная зелень, которая ещё час назад выглядела так успокаивающе, под светом полной луны приняла мертвенно-синий оттенок. Деревья почернели и стали выше, и в шептании ветра, который гладил их кроны, стало слышаться что-то жутковатое, древнее. Медленная река, несущая свои воды в дремучую тайгу, покрылась чешуёй серебристых волн, которые не давали разглядеть, что творится в её холодных глубинах. Человек, который стоял на песчаном берегу, чувствовал, как дрожь, идущая изнутри, берёт верх над ним. Он огляделся по сторонам. Хотя на каждой стороне чудились подозрительные тени, он был один — никого и ничего, кроме него, не было этой ночью у реки, кроме вьющейся над головой надоедливой мошкары, не знающей покоя даже в тёмное время суток.

Человек подумал о своём автомобиле, который остался почти в километре от берега на обочине грунтовой дороги. К реке он подъехать на ней не мог, на пляж вела лишь протоптанная по мху тропинка. Пока шёл, он успел перепугать какого-то мелкого зверька, спешащего пересечь тропинку — то ли белка, то ли бурундук, который в панике побежал обратно юрким комком. Человек и сам в этот момент вскрикнул от неожиданности. В лесу он бывал только во время весенних походов на природу и летом, когда приезжал на дачу к родителям. Это была чуждая для него территория, он не знал её законов и обычаев и понимал, что с ним тут может случиться всё, что угодно. Страх цеплялся в грудь мелкими колючими лапками, призывая вернуться назад, сесть за руль и уехать в город. Дорога долгая, но к утру он будет дома, в безопасной квартире со всеми удобствами цивилизации.

Но у человека была веская причина находиться именно здесь этой ночью вопреки всем доводам здравого смысла. Он готов был не вернуться из этого похода, если уж дело так обернётся. Причина заключалась всего в одном, но таком дорогом для него имени.

Руслана.

Человек присел на корточки и опустил ладони в воду. Кисти на миг онемели от холодной ласки реки. Вельна всегда славилась тем, что её воды отдают льдом даже в самые жаркие дни. Кое-кто объяснял это тем, что на дне реки обитают существа, которых человеческий глаз видеть не должен, и их дыхание замораживает реку снизу. Мужчина раньше в это не верил, как разумный человек. Но сегодня он был здесь — значит, всё изменилось.

Он не очень хорошо понимал сам себя. Суевериям он подвержен не был, байки о всяких леших, домовых и водяных вызывали у него усмешку. И если он в лесу чувствовал себя неуютно, то это был лишь инстинктивный страх существа, попавшего в непривычное окружение, а не боязнь столкнуться с нечистью. Он и сейчас в глубине души не верил, что из этого ночного путешествия выйдет толк. Скорее его разорвут волки, которые придут на берег напиться воды.

На луну набежала тень рваной тучи, и в лесу стало ещё темнее. Человек вытащил из кармана телефон и посмотрел на светящийся синим экран. Почти полночь. По словам той шарлатанки (в то, что женщина была именно шарлатанкой, вытягивавшей из него деньги, воспользовавшись горем, хотелось верить всё сильнее), нужное время наступало сразу после полуночи. Все условия были выполнены — полная луна, абсолютное одиночество, берег реки…

Вопреки его ожиданиям, «ведьма», к которой он обратился по объявлению, оказалась не древней уродливой старушкой, одетой в лохмотья, а дородной пятидесятилетней женщиной с крашеными волосами и пышным бюстом. И дом её не был халупой с пучками трав, развешанными по стенам — обычная двухкомнатная квартира, светлая и уютная. Два кота, чёрный и полосатый, нежились на коленях хозяйки с довольным урчанием, пока она, держа человека за руки, рассматривала его ладони. Ещё один кот, самый большой, лежал на подоконнике и время от времени лениво открывал один глаз, только чтобы тут же закрыть его снова.

— При чём тут мои руки? — нетерпеливо спросил он. — Я всего лишь хочу знать, где искать тело. Не хочу, чтобы она … Надо её найти, поднять со дна и похоронить по-человечески. Большего мне не нужно.

— Замолчи, — резко сказала женщина, не сводя взгляда с линий на его ладонях. — Ты мешаешь сосредоточиться.

Он мог встать и уйти в ту секунду, был близок к этому. Но он остался сидеть с глупо растопыренными пальцами. Женщина, долго изучала его руки, потом подняла на него свой зелёный взгляд:

— Вижу, что ты и вправду её любишь.

— Что, прямо-таки на руке написано?

— Дорога сердца указывает, что в твоей жизни была и будет лишь одна большая любовь. Это она?

— Думаете, пришёл бы я к вам, если бы это было не так? — нервно отозвался он. — Так вы можете мне помочь? Где её найти? Спасатели целую неделю искали, и никакого толку, может, хоть вы…

— Ты её тело не найдёшь, — заявила «ведьма». — И никто не найдёт. Я поняла это сразу с твоего рассказа — для этого не нужно смотреть на ладони. Но теперь я знаю, что ты её любишь по-настоящему, и она тебя тоже любила. А это меняет дело…

Недалеко от берега что-то заплескалось, и человек вздрогнул, выплывая из воспоминаний. С минуту он всматривался в течение ленивых волн Вельны, но звук не повторился. Должно быть, рыба. Или лягушка — их тут много, вон как квакали, когда он подходил к берегу.

Мужчина вдруг нахмурился. Поднявшись, он стал прислушиваться, наклонив голову. Луна за тюлем тучи обрела уродливый сероватый оттенок, заливая лес пепельным светом.

Лягушки умолкли. Больше не было их нестройного хора. Насекомые рассеялись, шум ветра тоже отступил. Где-то далеко застучал было клювом дятел, но тут же прервался.

Человек вновь посмотрел на экран телефона. Полночь. Четыре нуля уставились на него, как две пары пустых глазниц.

Время пришло.

Сердце забилось чаще; кровь прилила к голове, вызывая лёгкое головокружение. Сам не веря в то, что делает, он вытащил из кармана клочок бумаги. Подсвечивая себе экраном телефона, он начал читать — сначала почти шёпотом, но потом всё громче. Прерывистый голос разносился над рекой:

— Расступитесь, чёрные волны… Расплетитесь, цепкие водоросли… Смилуйтесь, извечные обитатели придонных селений… Явите мне ту, за кем я пришёл, ту, которая спустилась к вам, чтобы не видеть больше солнечного света… Я здесь, чтобы встретиться с ней, и эта полная луна свидетельница моим словам…

Он вспомнил слова женщины: «Мало кто правильно понимает суть заклинаний. Дело-то не в подборе слов, а в том, как они произнесены. Считать, что достаточно сухо произнести пару нужных слов, чтобы добиться цели, может только дурак. Слова — лишь движение воздуха. Ты должен был твёрд в своём намерении — иначе самые красочные воззвания пропадут втуне».

Хватает ли чувств в нём — или он зачитывает текст, как школьник шпаргалку? Верит ли он, что из этого что-то выйдет, или всё это — ночь, берег, луна, заклинание — лишь последний натужный рывок фальшивой надежды? Человек не знал. Когда он на долю секунды закрыл глаза перед тем, как перевести взгляд на последнюю строку, ему пригрезился тот жаркий июньский день — всего-то два месяца прошло, а будто это было вечность назад, — и этот же берег, его краски — зелёный, жёлтый, синий. Ещё там были другие цвета — розовое белье, белая блузка и серая юбка, аккуратно сложенные на песке. Он смотрел на эту маленькую стопку, стоя неподвижно среди суетящихся вокруг людей, и не мог уразуметь, как так произошло, что от её любимой остался только этот цветастый кокон, а всё остальное ушло безвозвратно, растворилось в вечно мёрзлых глубинах Вельны.

В груди нарастало стеснение, горло забил горький комок. Последние слова, написанные на бумаге, человек выкрикнул в отчаянной мольбе:

— Приди же ко мне, любовь моя, я жду тебя!

Руслану не нашли, хотя прочесывали дно Вельны вниз по течению на многие километры. Спасатели говорили, что это странно — река была медленной, узкой, дно обильно покрыто илом, и унести далеко тело не могло. Никто не мог объяснить, что случилось в роковой день — как могла девушка, нырявшая в Чёрном море с десяти лет, утонуть в этой ленивой реке? Впрочем, ведьма из ухоженной двухкомнатной квартиры, похоже, знала ответы на все вопросы в мире.

— Твоя жена попала под чары, — сказала она. — Они утащили её с собой. Её никогда не найдут, потому что она стала одной из них.

— Стала кем? — спросил он, и ведьма ответила ему.

Река черна, река мертва; луна пытается скрыться за тучами, чтобы не увидеть ненароком то, что творится под её волнами. Человек скомкал и выронил листок. Он сделал всё, что от него требовалось.

«Главный признак их присутствия — песня. В какой бы глубине они ни пели, ты услышишь их. С этого момента важно сохранять рассудок, не поддаваться колдовству, иначе живым тебе не выбраться».

Над Вельной по-прежнему было тихо.

«Они будут звать тебя по имени. Будут сулить неземные удовольствия, пылкую страсть, несметные богатства. Если ты хоть на миг позволишь себе поверить им, то окажешься с ними на дне в мгновенье ока».

Ни отзвука, ни далёкого эха девичьих голосов. Человек осторожно сделал шаг вперёд, чтобы убедиться, что он не стоит от воды слишком далеко. Не может быть, что всё напрасно. Они должны прийти, они должны быть здесь, и с ними вернётся его любимая. Он их услышит, только нужно стоять немного ближе к воде. Ещё один шаг, чтобы не упустить их зов… ещё…

«Но когда имеешь дело с нечистью, предсказать ничего невозможно. Тебе нужно быть готовым ко всему. Они коварны, они знают все тёмные глубины человеческой души, и у них сотни других способов помрачить рассудок».

Тишина. Ничего не слыхать. Вода дошла до щиколоток, до поясницы. Человек упорно шёл вперёд в надежде, что вот-вот что-то случится. Вельна покрыла человека по горло, дошла до подбородка, проникла в рот…

Холодная рука схватила его за голень, и одновременно послышался глухой довольный смешок из-под воды. Человек закричал. Крик вышел пузырьками, лопнувшими на чёрных волнах. Пальцы, защёлкнувшие на ноге, тянули его дальше от берега, где было глубоко и темно. У человека почти не осталось опоры; он барахтался, размахивая руками. На помощь одной паре рук пришла вторая, потом третья. Хихиканье множилось, между смешками звучали нежные серебристые голоса. Они называли его имя, призывали его прекратить борьбу, успокоиться, дать им себя приласкать. Но человек не хотел к ним. В последнем рывке, почти теряя сознание, он оттолкнулся от песчаного дна и поплыл к берегу. Голени освободились от хватки одной пары рук, зато оставшиеся стали тянуть его назад с удвоенной силой. Сопротивляться сил не осталось. Берег неотвратимо отдалялся. Редкие ивы, склонившиеся над пляжем, были похожи на зевак, с любопытством наблюдающих за происходящим. Перед тем как окончательно уйти на дно, человек запрокинул голову, чтобы его рот оказался над водой, и выкрикнул:

— Лана, спаси! Я пришёл к те…

Рот залило водой. Он чувствовал, как идёт на дно, и шаловливые ледяные пальцы поднимаются выше — вот они схватили его за бёдра, за шиворот, коснулись живота, вызвав щекотку. «Красавчик, — сладко шепнули в ухо. — Какой у нас красавчик, давно у нас такого не было… Ты не пожалеешь, что пришёл к нам… красавчик…». Вода проникла в лёгкие, заменила кровь в венах, превратила его в саму себя, и всё кончилось.

Но что это? За сомкнутыми веками забрезжил свет луны. Он открыл глаза, вдохнул сырой воздух, который словно разрезал бритвой лёгкие, и закашлялся. Вода струилась мутной жижей изо рта, носа, ушей. Человек перевернулся на живот, встал на четвереньки, надсадно кашляя. Когда дышать стало легче, он поднял гудящую голову и огляделся. Он был на песке возле места, с которого пару минут назад шагнул в Вельну. Рядом никого не было, но раз он тут, кто-то вытащил его из реки, потому что сам он не смог бы…

У человека вновь перехватило дыхание, будто его снова окунуло в воду.

— Лана? — пробормотал он, с трудом поднимаясь на ноги. Равновесие было сложно удерживать, но он устоял. Безобразные синие пятна остались на щиколотках и талии, там, где осклизлые подводные девы хватались за него. Кожа в этих местах стала нечувствительной. Но человек не обращал на это внимания. Он повернулся к реке, такой же неторопливой и расслабленной, как всегда.

— Ты здесь?

Но река оставалась пустой, и озорные голоса, перешептывавшиеся в её водах, умолкли. Должно быть, существа уплыли, поняв, что жертву заполучить не удалось…

За его спиной с треском обломилась ветка дуба. Человек перестал дышать.

«Та чёртова белка. Решил, зараза, меня ещё разок попугать…».

Но он знал, что это не белка. Потому что чувствовал чужой взгляд на своём затылке.

Кто-то сидел на ветке дуба и смотрел на него, мокрого и трясущегося.

Медленно, будто боясь задеть невидимые струны, приводящие к срабатыванию смертельной ловушки, человек развернулся. Деревья возвышались перед ним неровным частоколом. Углядеть в их пышной листве что-либо определённое не представлялось возможным, но ощущение чужого присутствия не ушло. За ним по-прежнему следили.

— С-спасибо, — сказал мужчина; зубы во рту стучали. — Если ты там… если это ты… пожалуйста, выходи. Я хочу тебя видеть.

На ветвях молчали.

— Обещаю, что не буду пугаться. Просто… мне нужно тебя видеть. Тебя не стало так внезапно, и я… Дашка каждый вечер спрашивает, когда мама вернётся, а я до сих пор не осмеливаюсь сказать ей правду… Лана?

Не было ни шороха, ни малейшего шевеления, но человек чувствовал, как что-то меняется. Он вобрал воздуха в горящую огнём грудь и сказал:

— Лана, я люблю тебя.

Что-то грузно упало с веток могучего дуба вниз, как мешок с картофелем. Человек дрогнул всем телом, но тут же взял себя в руки. Разве не ради этого невозможного, страшного мгновения он приехал? Руслана не желает ему зла, она выцепила его из лап тех тварей, которые хотели утопить его.

Он сделал шаг вперёд. Там, под дубом, медленно поднимался с земли расплывчатый силуэт.

— Ла…

Луна вышла из-за туч внезапно, будто специально выжидала момент, как умелый режиссёр. Пепельный свет сменился спокойным голубым сиянием, и короткое имя застряло у человека в горле. Он отшатнулся назад, споткнулся о собственную ногу и навзничь упал на песок.

Из-под дерева на него надвигалось нечто ужасающее, то, что он не в силах был вообразить даже в худшем кошмаре. Бесформенное, синюшное тело с непропорционально широким лицом, которое оплывало вниз, как если бы оно было слеплено из воска и слишком долго пролежало на солнцепеке; седые ломкие волосы на левой половине головы почти выпали, а те, что остались справа, слиплись в змеевидные пряди. Опухшая серая кожа трескалась при каждом движении, и из-под возникающих нарывов брызгала темная жидкость. Истончившаяся почти до скелета шея не могла удерживать тяжёлую голову — её постоянно клонило то влево, то вправо, и создавалось впечатление, что существо качает головой в такт некой неслышимой музыке. Оно щерилось кривыми остатками зубов и протягивало к нему руки, растопырив вздувшиеся пальцы-сосиски с почерневшими ногтями, которые на глазах отлипали от плоти. С нижней стороной тела и вовсе творилось что-то непонятное, будто ног у существа не было совсем — вместо этого оно передвигалось на чём-то гнилостно пахнущем, желеобразном, скрученном и перекрученном, которое издавало хлюпающие звуки. Но хуже всего было то, что даже при всех этих омерзительных деформациях в твари сохранилось достаточно черт, чтобы человек признал в ней свою жену. Это была она, Руслана!

Человек не был готов к такому. Ведьма не предупредила его. Всё, что она сказала — что внешний облик жены может его не обрадовать. Но она не говорила, что это будет настолько страшно, что Руслана превратилась в чудовище из сна безумца, а не стала миловидной зеленоволосой девицей, как это рисуют в книгах. И это гадкое нечто приближалось, страдальчески кривя слишком длинный чёрный рот и качая головой. Человек отполз назад, туда, где встречались вода и песок. В голове не осталось никаких мыслей — ни о Руслане, ни о ведьме, ни о наивных вопросах дочери. Он попал во власть пещерного ужаса, который породил один-единственный вопль, стучащий молотом по стенкам черепа изнутри.

БЕЖАТЬ!

Между ним и существом осталось меньше десяти шагов. Человек кое-как поднялся на ноги и пустился бегом вдоль освещённого луной берега. Песок предательски расходился под ногами, заставляя подошвы вязнуть. Чудовище шло за ним: он слышал, как скрипят песчинки под его весом и продолжается тошнотворное хлюпанье при его шагах.

И тут человек услышал смех.

Смеялись где-то в реке, и не один голос, а десятки, издевательски, злорадно и заливисто. Он повернул голову и увидел тёмные фигуры, выплывающие из-под воды. Истинные хозяйки Вельны, живущие в ней с незапамятных времён, такие же гнилые и безобразные, как его преследовательница. Они насмехались над ним, над ней, над погоней — для них всё это было знатным представлением, посмешищем. Человек взвыл и ломанулся в лес, туда, где не было проклятой воды, из-под которой могла вынырнуть полуразложившаяся рука. Низкие ветки больно хлестали его по лицу, оставляя глубокие царапины на коже, ботинки цеплялись за ягодные кустики, но он бежал, то и дело натыкаясь на дубовые стволы, и боялся оглянуться. Смех скоро перестал быть слышен, и преследовательница тоже отстала — по крайней мере, за спиной больше не хлюпало. Но человек и не думал остановиться, пока не споткнулся о вылезший из-под земли корень и не растянулся на мху. По лицу текло нечто тёплое — он не знал, слёзы это или кровь. Пошатываясь, человек поднялся и огляделся диким блуждающим взором. Лунный свет застревал в верхушках деревьев и не мог осветить чащу так же хорошо, как берег, но в пределах двадцати шагов точно никого не было. Вспомнив, что существо до этого таилось наверху, мужчина стал рассматривать сплетения ветвей. Откуда он может знать, что оно не сидит там и не готовится накинуться на него с отчаянным воем, чтобы наказать за такое предательство?

Он опять двинулся вперёд, на этот раз более или менее разбирая дорогу. Тропинку он потерял, но общее чувство направления сохранилось, да и луна, висевшая на южном небосклоне, не позволила бы ему заблудиться. Человек не боялся потеряться — у него хватало других причин для страха. Он вздрагивал от каждого неясного шороха, любой полёт ночной птицы оборачивался для него судорожным всхлипом, а когда с ближайшей сосны внезапно взлетела сова с громким уханьем, у него едва не остановилось сердце. Вскоре Вельна с её страшными обитательницами осталась далеко позади. Человек надеялся на то, что эти существа не могут отойти от берега, но кто знает? Та ведьма недаром сказала, что от них можно ждать любой пакости.

Наконец, он вышел на грунтовку. Пустынная дорога, которая час назад казалась ему донельзя зловещей, теперь воспринималась как родное место после скитаний на чужбине. Если он не ошибался, его автомобиль должен был стоять к югу от этого места. Засунув руки в мокрые карманы брюк, мужчина быстро пошёл по ухабистой дороге, то и дело боязливо оглядываясь на деревья, подступающие к обочине.

А вот и машина — стоит безмолвным спасением там, где он её оставил. Человек не выдержал и побежал, на ходу вытаскивая ключи из внутреннего кармана лёгкой куртки. Во время побега они могли запросто выпасть оттуда, но, слава богу, этого не случилось. Человек залез в кабину, хлопнув дверцей с такой силой, что с зеркала в салоне сорвалась зелёная ароматическая ёлочка. Торопливо вставив ключи в замок зажигания, он уже почти повернул их…

… и почувствовал, что он уже не один.

Она стояла рядом. Секунду назад её не было — в этом он мог бы поклясться. Может, у неё… у них… есть свои способы перемещения? Она была совсем близко и приникла своим расплывшимся лицом к дверце, царапая сломанными ногтями стекло.

— Ко-о-оля…

Он еле различил в утробном хрипе одно слово, которое она повторяла снова и снова.

— Ко-о-олька…

Он замер, сжимая пальцами ключи так сильно, что будь они деревянными, то разлетелись бы в щепки. Руслана звала его. На его глазах от её головы отвалился клок седых волос вместе с кожей, которая слезла, как кожура c переваренного картофеля. Под ней белела черепная кость.

— Коля…

Бесконечной обидой было пронизано это тихое повторение — обида на него, обида на рок, который поступил с ней столь жутким образом, не дав упокоиться после гибели. Она была обречена пребывать там, в темноте и холоде, вместе с остальными, всё больше теряя человеческий облик и забывая о том дне, когда она была ещё тёплой, живой, любящей женой и матерью. Пройдут дни, годы, десятилетия, мир изменится, и только Вельна, прячущая свои тайны в таёжных просторах, останется такой же холодной и медленной, а она станет кружиться в подводном хороводе со своими «подругами» и приманивать своим колдовским пением к воде несчастных, которые на свою беду решили искупаться в реке…

— Ко…

Он повернул ключ; мотор послушно заурчал. Человек увидел, как переменилось лицо мёртвой женщины, стало ещё страшнее, хотя, казалось бы, куда уж дальше: что-то исчезло, испарилось, лопнуло, и теперь на него смотрела не мать его дочери, а та древняя нечисть, о которой на Руси слагали страшные легенды. Она заскрипела обломками зубов и скрючила пальцы, чёрный распухший язык вывалился изо рта. Он надавил на педаль газа ещё до того, как услышал знакомый переливчатый шёпот, который, в отличие от предыдущих слов, звучал в голове, минуя уши: «Не уйдёшь… Не оставишь… Не предашь!..». Автомобиль тронулся так стремительно, что затылок мужчины вдавило в подголовник кресла. Рев двигателя развеял странную истому, которая начала овладевать его телом, и человек вцепился в руль, выводя машину на дорогу. Руслана какое-то время ещё скребла ногтями по стеклу, но машина набирала скорость, и она упала — свалилась на землю так же неловко, как при прыжке с дерева. Человек гнал автомобиль вперёд, но всё его внимание было обращено на зеркало заднего обзора, где ворочалось у обочины гадкое, изломанное существо и горестно било руками о землю.

Он ехал остаток ночи без остановки, пока луна потихоньку перемещалась по небу. На восточной стороне возникли розовые отблески зари. Лес редел, перемежался полянами и селениями. К рассвету автомобиль выехал на асфальтированное шоссе, а через час миновал пост ГИБДД при въезде в ещё не проснувшийся город. Человек устало потёр лоб и посмотрел на себя в зеркале. В глазах были красные прожилки, на висках появились седые волоски.

Открыв дверь квартиры своим ключом, он вошёл внутрь, стараясь ступать как можно тише. Дашка и бабуля ещё спали. Человек прошёл в ванную комнату, где долго принимал горячий душ, потом направился в детскую комнату. По утрам Дашка спала чутко — услышав скрип петель, она тут же открыла глаза и приподняла голову.

— Папа? — она зевнула, поднося кулачок ко рту. — Ты где был?

— В лесу, — он присел на край кровати.

— Да? — полюбопытствовала она. — Там хорошо?

Он промолчал. Дашка села на кровати и поправила пижамку.

— Папа, у тебя лицо в царапинах.

— Знаю. Ничего, заживёт.

— Мама ещё не вернулась?

— Нет.

— Ну когда же она вернётся?

— Доченька…

— Да, пап?

Дашка смотрела на него большими голубыми глазами. Человек отвернулся от неё и сказал:

— Мама не придёт. Её больше нет.

И добавил в обрушившемся каменном молчании:

— Думаю, нам надо найти новую.

2014 г.

Пепел

Пепел пожирал город.

Он пришёл в город незаметно и коварно, смешавшись с тёплым летним дождём. Тогда многие не поняли, почему дождь заставил потускнеть природные краски, а не сделал их ещё ярче, и почему, попадая на лица людей, его капли вызывают ноющую горечь вместо прохлады. Мало кто присмотрелся к каплям и заметил крохотные серые пылинки, танцующие в их глубине.

Ещё год назад город был сердцем цветущего края, настоящей жемчужиной, раскинувшейся на просторной зелёной долине. В город по мощёным камнем дорогам стремились обозы и караваны. Город манил сиянием своих серебристых башен стар и млад, бедных и богатых, поэтов и плотников, святых и мошенников. Врата на каменных стенах не закрывались ни днём, ни ночью — так велико было число приезжающих в город в стремлении поймать звезду своей удачи. Над городом, купаясь в солнечном море, величественно парили дирижабли. По ночам из города невозможно было увидеть звёзды, разве только поднявшись на вершину самых высоких зданий — так слепили глаза огни фонарей и пышные праздничные фейерверки. А поры без праздника город не знал — каждый день приносил очередное торжество. Город виделся людям раем на земле, воплощённой мечтой — казалось, что он будет стоять многие тысячи лет, красотой своих белокаменных стен свидетельствуя о победе разума над дикостью, порядка над хаосом, света над тьмой.

И вдруг на город стал сыпаться пепел.

Никто не знал, откуда он берётся, не имел понятия, как его остановить. Именитые учёные десятки раз поднимались над облаками в высотных дирижаблях, чтобы выяснить его происхождение, но каждый раз возвращались ни с чем, с ног до головы покрывшись горькой сажей. Пепел серыми хлопьями вальсировал над городом — и с каждым днём набирался наглости. Сначала он прятался в дожде, потом стал засорять воздух колючей пылью. Через месяц пепел уже шёл так обильно, что образовывал сугробы на тротуарах.

Город мужественно противостоял нежданному проклятию. Спешно собранные бригады дворников денно и нощно собирали выпадающий пепел в огромные резервуары и вывозили его за пределы города. Над домами и улицами появились навесы и тенты. В закусочных повара тщательнейшим образом следили за тем, чтобы пепел не попадал в еду. Окна и дома жилых домов наглухо закрывались. Жители носили повязки на лице, чтобы не дышать отравленным пеплом воздухом. «Это преходящее природное явление, — объясняли правители города. — Нам нужно потерпеть лишь пару недель. Ближе к осени направление сезонных ветров изменится, и эта напасть — чем бы она ни являлась — покинет наши края навсегда».

Но время шло, а пепла меньше не становилось. Напротив, он не только увеличивался в количестве, но становился всё более жёстким и едким. Он находил везде крохотные отверстия и трещины, несмотря на меры предосторожности, и проникал в помещения. Попадая в лёгкие, он вызывал мучительный надсадный кашель. Кожа шла угрями от воздействия пепла, глаза краснели и слезились, волосы седели за одну ночь и выпадали клочьями. Пепел скрипел в зубах людей, и это было верным предвестием, что скоро у несчастного дёсны и язык покроются язвами.

Но худшее заключалось не в бытовых неудобствах или расшатанном здоровье. Пепел, попадающий в нутро человека вместе с воздухом, едой и напитками, был страшнее всего. Он впитывался в его кровь, проникал во все члены, мутил разум. Таких людей легко было узнать — они становились тощими, как скелеты, и кожа на их лицах серела, принимая оттенок самого пепла. Человек будто сам становился большой ходячей частицей ядовитого пепла и вёл себя соответствующе: был вечно угрюм и зол, готов на любые подлости и злодеяния. В городе множились грабежи и убийства. Отравленных пеплом людей поначалу запирали в больницах, но очень скоро мест перестало хватать на всех, а ещё через какое-то время это перестало иметь смысл — врачи и сиделки сами вдохнули достаточно летучей сажи, чтобы потерять рассудок.

Пепел преобразил лик города. Он прожигал пёстрые стяги и разъедал стены зданий. Красивые серебристые высотки за считанные дни превратились в тусклые коробы с безобразными пятнами. После страшного крушения дирижабля, которому пепел на лету продырявил оболочку, воздухоплаванию в городе был положен конец — люди боялись заходить в цеппелины. Прекрасные сады с дивными цветами и деревьями увяли; даже уже мёртвые сучья обламывались от воздействия ложащегося на них пепла. Вода в каналах стала мутной и покрылась ленивой серой пеной. Фонари лопались от пепла, осыпая осколками землю, и ночи в городе вновь стали чёрными и непроглядными. По улицам распространялось зловоние от массово издыхающих бродячих собак и кошек.

Пепел торжествовал. Порывы холодного ветра носили сухие шершавые частицы по опустевшим площадям. Торговля встала, возведение новых зданий остановилось, замолкла музыка арф. Люди стали покидать город — врата по-прежнему не закрывались, но процессии теперь двигались в обратную сторону. Мрачные лохматые тучи, повисшие над городом, не собирались никуда уходить, низвергая на него бессчётные тонны сожжённых останков.

Правители города, воочию наблюдая гибель родного места, решились на отчаянные меры. Это всё из-за того, что мы в своей гордыне забыли наших древних покровителей, сказали они. Тех, кто сотни лет назад благословил возведение города в пустынном краю и способствовал его возвышению. Мы отвернулись от них, предпочли им лживых богов нового времени, и пепел — кара за нашу неблагодарность. Но мы ещё можем всё исправить.

Жрецы, к которым обратились за советом, были неумолимы. Старые боги требовали возрождения старых обычаев. Чтобы смилостивить их, нужно было свершить человеческое жертвоприношение: найти мальчика и девочку трёх лет от роду, живущих в стенах города и вышедших вместе из утробы одной матери, и сжечь их у столба на главной площади. Только такой жест докажет древним божествам, что мы ещё ценим их, и вернёт поселению былое великолепие.

Ещё год назад подобное показалось бы городу неслыханным варварством. Однако дни пепла поменяли многое, и люди безропотно подчинились. Уличная стража изошла пустеющий город вдоль и поперёк и нашла-таки в одном из заваленных пеплом трущоб трехлетних разнополых близняшек, уродившихся от молодой нищенки. Вырвав их из рук рыдающей матери, стражники отвели напуганных детей к жрецам. Те успокоили их ласковыми словами, накормили, умыли теплой водой без серой примеси, переодели в белое и нанесли им на лицо хной таинственные знаки. После жрецы повели детей на площадь, где уже был заготовлен столб с разложенной у подножия кучей хвороста — он был настолько высоким, что его вершина едва не касалась нижнего края туч. По словам жрецов, по этому столбу души жертв должны были вознестись к богам. Правители и простые жители, обступившие площадь, тревожно следили за происходящим.

Близняшек привязали к столбу и велели им закрыть глаза. Жрецы танцевали вокруг столба, исторгая диковинные гортанные песнопения, которые не были непонятны никому. Серое небо продолжало лениво ронять пепелинки — люди защищались от них шляпами с широкими полами и тентами, но головы детей не были прикрыты ничем — за время танца жрецов на их лицах успели появиться красные нарывы, а белые балахоны испещрились дырами.

Наконец, танец завершился. Издав последний крик мольбы в небо, главный жрец взял факел и подошёл к столбу. Хворост азартно вспыхнул, скрыв кричащих детей за языками пламени. Собравшиеся люди скорбно молчали. Жрецы запрокинули головы, напряжённо наблюдая за тучами. Вскоре крики жертв прервались, и тишину на площади нарушал лишь треск горящего хвороста. Костёр полыхал в тускло-сером дне, как путеводный маяк в шторм.

И вдруг пепел перестал идти. Тучи не рассеялись, но их перестало тошнить серой мерзостью, воздух в мгновение ока стал чистым и свежим, как в былые дни. По площади пронёсся сначала смутный шёпот, потом раздались возгласы радости. Лица правителей посветлели, жрецы встали на колени и припали лбами к покрытой пеплом земле, выражая благодарность старым богам за их великодушие.

Но радость горожан длилась недолго. Ещё не успела последняя пепелинка лечь на землю, ещё не перешло народное смятение во всеобщее ликование, как тучи вновь низвергли на город пепел. Только на этот раз он был не серого цвета — цвета разложения, а чёрного — цвета тьмы; больше сажа, чем пепел. И его было в сотни и тысячи раз больше, чем раньше. Прежде чем кто-либо успел опомниться, пепел достиг щиколоток.

Началась паника. Люди с воплями бросились врассыпную, стремясь достичь стен города прежде, чем чёрный пепел накроет их с головой. Некоторым это удалось, но большинство из тех, кто наблюдал за жертвоприношением, увязли в пепле навечно, так и не дойдя до спасительных врат. Все правители и жрецы погибли в этот день, захлебнувшись волнами зернистой сажи.

К закату всё было кончено. Океан пепла залил улицы, крыши домов утонули в нём. Изысканные дворцы из белого камня оказались набиты пеплом до отказа. Вся вода впиталась в сажу, дирижабли оказались погребены на дне сухого моря, последние живые растения были безжалостно поедены хищным пеплом. Те, кто смотрел за происходящим из-за стен города, с ужасом видели, как в воздух взвивается гигантская чёрная дымка, словно дыхание демона-исполина. Многие боялись, что пепел выльется за стены города и продолжит наступать на весь остальной мир… но когда уровень осадков сравнялся с самой высокой из башен города, тяжелые тучи, которые нависали над городом целый год, вдруг стали расплываться, бледнеть и развеялись за считанные секунды. Последней сгинула в чёрной лавине одинокая вершина жертвенного столба.

Пепел пожрал город.

2014 г.

Убивают!

Леонид знал по давнему опыту, что добраться из города до Волково можно за два часа, но сегодня вечером погода была настроена против них: на закате начался обильный снегопад, поэтому «Фольксвагену» приходилось ехать очень медленно. Поездка растянулась на три с лишним часа. Хотя Леонид в начале дороги был полон энтузиазма, но в конце он не выдержал и задремал на пассажирском кресле.

— Э, алё! — он очнулся, когда водитель щелкнул пальцами перед его носом. — Ты заснул, что ли?

— Просто немного укачало, — Леонид потёр глаза, отгоняя оцепенение. — О чём ты говорил?

— Вот, как раз мимо фермы проезжаем. Глянь направо.

Он повернул голову, но за едва видной обочиной была полная мгла.

— Что за ферма-то?

— Ну, здрасьте. Не помнишь, как мы летом туда каждый день мотались?

— А, так ты о Капитолии? Так бы и сказал, а то «ферма» … Как, кстати, там сейчас дела обстоят?

— Никак. Прикрыли его десять лет назад. Потом землю выкупил какой-то предприниматель, вроде хотел пашню на этом месте сделать. Снесли пару зданий, на этом всё и остановилось.

— И что, сейчас там ничего нет? — Леонид испытал разочарование.

— Часть зданий ещё стоит. Большой телятник сгорел три года назад — бомжи подожгли во время пьянки.

— Он совсем заброшен? Или всё-таки планируют что-то восстановить?

— Откуда? Это нерентабельно. Да и людей, которые работали бы в нём, в окрестных деревнях не осталось. Все разъехались, одни старики. Ну ты помнишь, что я тебе о Волково говорил…

— Да, — сказал Леонид, — помню.

Он посмотрел туда, где находилась бывшая ферма, и опять уперся взглядом в стену непроницаемой темноты. Капитолий, как их компашка называла когда-то ферму, оставался невидимым. Беспорядочное нагромождение стойбищ, ангаров, хранилищ и летних домов, которые в детстве казались им огромными. Территория фермы была так велика, что следить за всеми её закромами не представлялось возможным даже с сотней сторожей. Огорожен Капитолий был лишь невысоким дощатым забором. Доски можно было легко оторвать, пробраться внутрь через образовавшийся лаз, а потом вернуть их на место, как ни в чём не бывало. А со стороны пастбищ дело и вовсе ограничивалось изгородью из жердей, но там обычно бывало людно, так что Леонид и его друзья обычно проникали в Капитолий через забор со стороны стогов желтого сена. Среди лабиринтов, образованных высокими стогами, было здорово играть в прятки и салки, а когда это надоедало, они взбирались на сами стога и играли в «сенного царя», сталкивая друг друга вниз (за этим занятием обычно их и ловили, и тогда вся шестерка сломя головы мчалась обратно к забору, благо хитросплетения узких проходов были им на руку). Обычно, как самый сильный и цепкий, в игре побеждал Лёша — тот самый, который сейчас сидел за рулём «Фольксвагена». Однажды он в пылу борьбы с такой силой скинул Леонида вниз с трехметровой высоты, что тот на полной скорости врезался головой в землю. Леонид до сих пор удивлялся, как он тогда не сломал себе шею. Голова после этого болела целую неделю.

Значит, теперь того волшебного местечка нет. Хотя Леонид и ждал чего-то подобного, у него всё равно сердце защемило. «Вот почему лучше не возвращаться в детские места, — подумал он. — Чтобы не портить себе воспоминания. Может быть, оно и к лучшему, что сейчас темно и я так и не увидел, во что превратился наш Капитолий».

— Какой там час? — спросил он.

Алексей на секунду отпустил руль, чтобы посмотреть на часы на запястье.

— Без двадцати минут семь. Ничего, прибудем вовремя. А вот Кирилл с Людой наверняка припозднятся. Ты же знаешь, какой Кирюха у нас «пунктуальный».

— Уже тридцать пять лет прошло, — улыбнулся Леонид. — Его отношение ко времени могло измениться.

— Как же, — иронично хмыкнул Алексей. — Вот скажи честно: ты, например, чувствуешь, что так уж сильно поменялся с тех пор, как тебе было двенадцать?

— Ну…

— Вот видишь! А что касается меня, то ни капельки я не вырос. Всё тот же малолетний раздолбай, — он хохотнул. — Погоди, ты в этом ещё убедишься, когда я начну лезть на крышу, чтобы спрыгнуть оттуда, как в старые добрые времена.

— Да, помню твои выходки, — усмехнулся Леонид. — Никогда не понимал, как ты себе ноги не ломал.

— Весь секрет в том, чтобы правильно сгруппироваться. У меня была целая теория, какую позу принять при полёте, чтобы отделаться небольшими повреждениями — хоть диссертацию пиши. Сейчас, правда, уже мало что помню.

— Вот и хорошо. Значит, прыгать не будешь.

— Ой, не уверен, — ухабы пошли чаще; Алексей переключил автомобиль на первую передачу. — Рюмашка-другая водки, и меня может потянуть на подвиги. Говорю же, я всё ещё тот же мелкий ушлёпок, а ты не веришь.

Отсмеявшись, они несколько минут ехали молча: Алексей сосредоточился на вождении, а Леонид вновь уставился в лобовое стекло. Там, где электричество фар проигрывало борьбу с темнотой, кончалась и дорога… кончался, собственно, весь зримый мир. На Леонида нашло странное ощущение, будто на самом деле «Фольксваген» не движется вперёд, а стоит на месте, вращая колёсами, как на ленточном тренажёре, и эта дорога со снежными горками по краям будет виться вечно, сколько бы они ни ехали…

— Жалко будет, если Федик не приедет, — заговорил Алексей, когда машина завернула за крутой поворот. — Он сказал, что постарается быть, но может опоздать. Дела, понимаете ли.

— Так у кого из нас могут быть дела, если не у него? Всё-таки важная шишка, занятой человек.

— А на один вечер отложить их ради старых друзей никак не получится, да? Мы все ведь как-то нашли время, хотя тоже люди работящие, не балду пинаем.

— Э, нет, ты не понимаешь, — Леонид устроился на кресле поудобнее. — Где мы, а где Федик. Это раньше мы вместе мяч гоняли по двору, а теперь он на совсем другом уровне. Хорошо, что он вообще не отказался сходу, и на том спасибо. И, кстати, Лёша… если он приедет, наверное, не стоит называть его Федиком, обидеться ведь может.

— Это с чего вдруг?

— Мы же тогда детьми были, не знали ещё всех нехороших слов в своей святой простоте. Ну, созвучие там, всё такое…

— Ха! Обидчивый какой нашёлся.

— Ну, как знаешь. Я его Федей называть буду, и то наглость — он, наверное, давно уже привык к величанию именем-отчеством.

— Да ты, я вижу, прямо преклоняешься перед ним, — саркастически заметил Алексей.

— Не то чтобы преклоняюсь, но он всё-таки член Конклава…

— Конклав-шмонклав, — Алексей скривился. — Подхалимничать я не собираюсь. Федик для меня друг детства. Если будет важничать и строить из себя невесть кого, я так и скажу ему прямо — пусть катится к чертям со своим Конклавом.

Леонид благоразумно промолчал, подумав про себя, что Лёша, видимо, говорил правду в своих откровенничаниях, что он совсем не вырос. Он и тридцать пять лет назад был именно таким — нетерпеливым, прямолинейным и грубоватым. Наверное, эти качества сделали его лидером их маленькой компашки, её сердцем. Но теперь время было другое, и наивно будет со стороны Алексея по-прежнему продолжать вести себя как на сенном дворе. Впрочем, учить кого бы то ни было жизни Леонид не намеревался.

Заехав в узкую берёзовую лесополосу у въезда в деревню, автомобиль остановился на обочине. Поймав вопросительный взгляд Леонида, Алексей сказал:

— Сейчас дела сделаю, и поедем дальше. А то невтерпёж уже, напился чаем с малиной перед выездом.

Леонид тоже вышел из машины — немного подышать чистым деревенским воздухом не помешает. Рядом чернели стволы деревьев с голыми ветвями. Каждый выдох Леонида вырывался изо рта сизым облачком. Выл зверьём ветер, снег не собирался кончаться — по всем приметам начинался настоящий буран. Леонид забеспокоился, смогут ли они завтра утром вернуться в город. Не хотелось бы застрять в Волково на несколько дней.

— А погодка-то кошмарная! — крикнул он Алексею, орошающему берёзовый ствол по ту сторону «Фольксвагена». — Что там синоптики говорят, не интересовался?

— Да всё нормально! Если что, с утра вызовем сюда настоящий бульдозер, не боись! Зря, что ли, я в транспортной компании работаю?

Успокоившись, Леонид посмотрел вверх. Ничего, кроме тех же снежинок и ветвей, он там не увидел: облака преграждали луну и звёзды. Леонид вздохнул — он-то надеялся, что ночь выдастся ясной, чтобы вдоволь полюбоваться звёздами. В городе из-за освещенности их было почти не видать. А в детстве одним из любимых занятий Леонида в зимние вечера было стояние во дворе с отцовским биноклем и разглядывание звёзд. Окуляр запотевал от случайного дыхания, мерзли руки, но всё-таки это было настолько увлекательно, что иногда он торчал на улице часами, рискуя простудиться. Обычно это заканчивалось тем, что мать чуть ли не насильно втаскивала его обратно в дом и угрожала отобрать бинокль насовсем.

Вдалеке кто-то закричал.

Леонид не сразу понял, что это именно человеческий крик, а не очередное завывание бури. Но слух отметил какую-то неправильность, и он стал прислушиваться. Что это было? Померещилось?

Крик раздался снова, очень далеко, почти тонущий в шуме ветра. Тембр был очень высоким. Не верилось, что человеческое горло способно издавать такие звуки — разве что кричащий загнан в угол и понял, что вот-вот для него произойдёт непоправимое. Невозможно было понять, мужской это был голос или женский, но слово Леонид различил чётко.

«Убивают!».

Кто-то в снежной ночи молил о помощи, срываясь на истошный визг. Леонид почувствовал, как похолодела спина. Или это морозный воздух наконец забрался под пальто?

Он обернулся и посмотрел на Алексея, который отходил от дерева, застегивая ширинку. Судя по безмятежному выражению лица, крик его не побеспокоил, но Леонид всё-таки спросил:

— Ты слышал?

— Что слышал?

— Кто-то только что кричал.

— Где?

— Не знаю, не смог различить. Просили о помощи…

Мужчины затихли на несколько секунд, целиком превратившись в слух. Но, кроме привычного плача пурги, их уши ничего не уловили. Наконец Алексей указал пальцем на тёмное небо:

— Слышишь, как шумит? Прямо бесится. Может, ты что-то напутал?

— Да нет же! К тому же кричали дважды.

— Мужчина? Женщина?

— Да чёрт знает, слишком неожиданно было.

— Здесь в округе шатается много всякого сброда. Наверное, опять напились и подрались. Обычное дело. Ладно, поехали.

Леонид посмотрел на него с удивлением:

— Что значит «поехали»? Говорю же тебе, там точно кого-то убивать собирались. Пьяницы так не кричат.

— Ну так ты хотя бы направление запомнил, что ли. Что мы можем сделать? Стоять тут полчаса и ждать повтора? Я уже замерзаю.

— Подождём пару минут, — предложил Леонид. Алексей, ничего не говоря, отвернулся в сторону леса и засунул руки в карманы куртки. Леонид прислонился на теплый капот машины и стал ждать. Время проходило, но больше никто не кричал. Значило ли это, что уже поздно? Если кто-то закричал (и как закричал!), что его убивают, и тут же умолк, какие тут могут быть варианты?.. Леонид почувствовал тошноту.

— Ладно, всё, — Алексей взглянул на наручные часы. — Если даже кричали, то всё кончено, а мы опаздываем. Если я прибуду на место позже Кирюхи, то этого себе никогда не прощу.

Леонид без возражений вернулся в салон. Оказывается, он успел на улице порядком остыть. Он понял это, только оказавшись в тепле. Пока он растирал ладони и прикладывал их к щекам, Алексей тронул машину, и они поехали дальше.

Ехали молча, каждый погружённый в свои мысли, пока возле дороги не возникла знакомая обоим синяя табличка с надписью «Волково». Тут Леонид решил отвлечься от мрачных мыслей, навеянных происшествием у обочины:

— Вот мы и вернулись. Даже не верится, что столько лет пролетело.

— Я здесь уже трижды бывал за этот месяц. Домик снимал, уборку делал, дизель устанавливал. В общем, готовился к встрече.

— Это ты, конечно, молодец, здорово придумал. Мы сами вовек не смогли бы так собраться. А дизель зачем? Электричество же в деревне есть.

— Это как посмотреть. Формально-то оно так, но я поспрашивал в первый свой приезд местных — они сказали, что на практике они чаще сидят без света, чем со светом. Линии-то старые, столбы на честном слове держатся, что ни неделя, то обрыв, а электрики не спешат чинить… В общем, я подумал, что лучше поставить свой генератор, чем играть в рулетку.

Они заехали на главную улицу деревни, которая пронизывала селение насквозь, разделяя его на две половины — южную и северную. Впрочем, чаще жители пользовались словами «озерные» и «верхние», потому что у южной оконечности Волково располагалось длинное узкое озеро, в котором было страшно неудобно купаться из-за мягкого илистого дна, а дома к северу от дороги располагались на возвышенности. Между «озерными» и «верхними» детьми была смертельная вражда — Леонид с улыбкой вспомнил, как страшно ему бывало иногда в одиночку забредать на север. Вся их компания была из «озерных», поэтому половину лета они проводили, плескаясь в теплой воде и выпутывая ноги из хватки водорослей.

Уличных фонарей в Волково никогда не было. Дома вдоль улицы выглядели невыразительными чёрными силуэтами с тускло освещенными прямоугольниками окон. Большинство из них было занавешено, но через иные окна можно было видеть внутреннее убранство — шкафы, столы, кровати, кирпичные печи. А у одного окна стоял сгорбленный седой старик в белой одежде, похожей на ночную сорочку, и смотрел на улицу, словно кого-то ждал. Может, он тоже слышал тот крик в ночи, и теперь не может заснуть? Леониду пришла в голову пренеприятная мысль — в этот же вечер в деревню едут ещё трое их друзей. Кто может гарантировать, что не кричал кто-то из них?

«Фольксваген» покинул главную улицу, оказавшись на кочковатой и наполовину уже занесенной снегом дорожке. Места были хорошо знакомы Леониду — тут рядышком располагались продуктовый магазинчик и почта, а поодаль стояла пекарня. Леониду в свете фар во время поворота даже удалось мельком разглядеть синий палисадник почтового здания. Краска на нём выцвела, а ещё не хватало как минимум трети штакетников, из-за чего палисадник напоминал рот с выбитыми зубами. Приятной волны ностальгии зрелище у него не вызвало.

— Какой дом ты снял? — спросил он.

Алексей махнул вперёд:

— Да вот же он, почти приехали.

Леонид прищурился и вгляделся в высокий забор:

— Минутку, тут ведь раньше жили эти, как их…

— Герасимовы.

— Точно! Герасимовы. У них отец был плотником, во дворе постоянно циркулярка работала.

— Да уж, раздражало — просто жуть. А помнишь их дочь?

— Раз увидишь — не забудешь, — улыбнулся Леонид. — Таких жутких зубов я ни у одной девушки в жизни не видел. Думаешь, из-за чего это было? Может, какое-то заболевание? Или травма? Бедняжка стеснялась даже за забор выглянуть.

— Представляю, каково ей было, когда пришлось в школу пойти.

— Значит, Герасимовы тут больше не живут?

— Перебрались в город уже пятнадцать лет как. Даже дом не перепродали, да и кто его купит-то… Так что он ничейный. Сначала я хотел втихаря где-нибудь обосноваться, но меня вычислили — сам понимаешь, тут каждая машина на счету, и лишнюю сложно не заприметить. Пришёл глава администрации и заявил, мол, так вот и так, все покинутые дома — собственность муниципалитета, так что, если хочешь там что-то устроить, гони бабло, будь любезен. Я сильно сомневаюсь, что юридически это так, но к чему шум поднимать, верно? И просил он совсем немного, за такие деньги в городе разве что три раза сытно пообедаешь… Ё-моё, что это такое?

Резко притормозив перед забором, Алексей выругался и стремглав выскочил из машины. Леонид поспешил за ним. Спрашивать о причине недовольства друга не было нужды: чёрный провал там, где должна была быть калитка, говорил сам за себя. Подойдя ближе, он увидел в рассеянном свете фар желто-серые щепки, разбросанные по снегу. Сама дверь была прислонена к забору с внутренней стороны.

— Нет, ты видишь? — горячился Алексей. — Топором орудовали. Смотри, петли с мясом выкорчевали. Да что ж за люд такой, а?

— Но зачем?

— Зачем-зачем! Добром поживиться, зачем ещё! — Алексей вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. — Ах ж чёрт ты лысый!

Запустив руку в левый карман, он вынул электрический фонарик, зажёг его и побежал во двор. Луч маячил из стороны в сторону, выхватывая то нехоженый снег, то голый скелет теплицы, то прямоугольный бревенчатый монолит амбара, то крыльцо входа в жилой дом. Вдвоём они забежали за угол дома, и Алексей выругался снова, на этот раз куда более смачно. Фонарь высветил пустой прямоугольный кусок фанеры, на котором валялись спутанные разноцветные провода. Судя по тому, как фанера была вдавлена в снег, на ней раньше находилось что-то весьма массивное.

— Дизель? — сипло дыша после пробежки, спросил Леонид.

Алексей угрюмо кивнул.

— А чего ты его на улице оставил, балда? Затащил бы в дом, он тут в такую холодищу совсем замерз бы!

— Ничего бы с ним не сталось, — проворчал он. — Там ведь бензин ещё не налит, а механизм морозостойкий. Не раз уже пользовался им в дубак… Но какие сволочи, а? Всего день меня тут не было, только вчера приезжал растопить печь, всё нормально было! Нам теперь всю ночь без света сидеть?

— Так свет же пока вроде есть, — Леонид вспомнил окна. — Ты лучше скажи, оплатил ли восстановление электричества или полностью положился на свой дизель?

— Оплатил, конечно. Так же договаривались по телефону.

— Значит, всё не так уж плохо, — Леонид посмотрел на пустую фанеру. — А за эту штуку мы тебе деньги дадим. Скинемся и оплатим, не переживай.

— Да не надо, — Алексей сплюнул на снег. — Сам ведь виноват. Надо было только сейчас с собой его притащить, а не оставлять тут без присмотра…

— И всё же скинемся, — твёрдо сказал Леонид. — Никто не будет возражать, я уверен. А то ты тут всё организовывал, бегал, время и силы терял, дизель твой спёрли, а мы на всё готовенькое. Нет уж, справедливость хоть как-то надо восстановить.

Он бодро хлопнул Алексея по плечу:

— Ладно, дружище, не унывай! Пойдём в хоромы. Скоро Кирюха с Людой подтянутся, и Федя…

«… если, конечно, не они кричали тогда в лесу», — мысленно добавил он и раздражённо поморщился. Что за внезапная паранойя? Лёша ведь чётко сказал, что это кто-то из местных алкашей.

Они вернулись назад и забрались на крыльцо. Алексей в прошлые свои визиты, видимо, расчищал накопившиеся тут сугробы, но новая буря начала стирать результаты его трудов, и ботинки уже до половины утопали в мягком снегу. Пока Алексей отпирал дверь, Леонид краем глаза вслушивался в песню зимнего ветра — то ли надеялся услышать звук мотора подъезжающего автомобиля с друзьями, то ли боялся вновь различить смертельный крик…

Внутри было тепло, в воздухе носился приятный аромат лёгкого дровяного дымка. По щелчку выключателя включилась лампа, дающая свет с уютным оранжевым оттенком. Леонид с удовольствием сделал глубокий вдох. Как давно он не бывал в деревенском доме… Ночь, буря и непонятные пугающие явления остались за стенами, а тут было спокойно и безмятежно. Хотелось устроиться у печи на мягком кресле и читать книгу или газету, разгадывать кроссворды, потихоньку погружаясь в сонную негу.

Леонид разулся и обошёл комнаты, везде включая свет. Его поразило обилие мебели.

— Лёша? — он остановился в дальней комнате, бывшей, видимо, спальней для хозяев.

— А?

— Это всё ты принёс, что ли? Шкафы, кровати…

— Нет, мебель тут была. Я просто пыль вытер и убрался немножко.

— Странно как-то, — сказал Леонид, проводя указательным пальцем по дверце лакированного шкафа для одежды. Петли с готовностью скрипнули.

— Ну да, — согласился Алексей, появляясь в дверях. — Впрочем, половина оставленных вещей — настоящая рухлядь. Ты хоть видел этот шкаф-вешалку? Но другую половину бросать — вопиющее транжирство. Но мы же не Герасимовы, кто знает, о чём они думали. Всё-таки у них отец был плотником — может быть, отношение к мебели у них было лёгкое. Зачем тащить всё с собой, если на новом месте отец за пару вечеров новый комплект смастерит?

— Звучит разумно. Да, об этом я не подумал.

— Нам же лучше, — заявил Алексей. — Я тут, кстати, осмотрелся в доме. В дом вроде не проникали и ничего больше не спёрли, и на том спасибо. Как увидели дизель, загорелись глазки, утащили его с собой, не стали рыскать дольше… Ладно, теперь к делу. Я пойду, затоплю печку, а ты сходи на улицу, неси вещи из багажника. Надеюсь, хоть машину у нас ещё не украли…

Ловко поймав брошенные ему ключи, Леонид вышел на крыльцо. Снежинки, витающие в воздухе, больше не были пушистыми и мягкими — их колючая плеть так резко хлестнула по лицу расслабленного теплом Леонида, что он даже остановился и потёр щеки.

«Надо было взять фонарик, — спохватился он, но тут же успокоился. — Да ладно, тут пять шагов всего, не заблужусь».

Открыв багажник ключом и откинув крышку вверх, Леонид пошарил рукой внутри. Рука тут же наткнулась на край шершавого деревянного ящика, внутри которого радостно зазвенели бутылки.

— Че-го? — пробормотал он.

Вытащив вслепую две бутылки из ящика без верха — по одной в каждой руке, — Леонид обошёл машину, чтобы попасть в конус света от фар. Так и есть — это оказалась водка, заискрившаяся на свету слепящими бликами. И её был целый ящик. Целый, чёрт возьми, ящик!

— Да чтоб тебя, Алексей, — простонал Леонид. — За кого ты нас принимаешь?

Однако делать было нечего — пришлось тащить ящик из багажника и нести в дом. Там Алексей уже раздувал занимающийся в печи огонь, сидя на корточках. Запах дыма стал сильнее, весело трещали дрова. Поставив ящик водки на пол рядом с вешалкой, Леонид вытер лоб и спросил:

— Слушай, ты что это творишь?

— Ась? — Алексей закрыл дверку печки и повернулся к нему.

— Куда нам столько водки? Ты что нас тут, споить насмерть решил?

— Ну ты же знаешь, — лукаво усмехнулся он, — водки бывает или слишком мало, или слишком много. И гораздо лучше второй случай, чем первый.

— Слишком много — это ты в точку. Ты знаешь, что я, например, почти не пью?

— Ну так не пей, кто тебя заставляет-то. Я этот ящик даже не покупал. Есть у меня знакомый в винном складе, он мне его и толкнул по-дружески. А мне лень было высчитывать, сколько бутылок, вот всё и взял, в багажнике места много. Давай, неси остальное, там не только бухло.

Леонид совершил ещё три похода на улицу, прежде чем занёс все ящики и рюкзаки в дом. Провиант получился впечатляющим — куча консервов, компотов, походный рюкзак фруктов и овощей, десяток нарезных батонов, пять больших упаковок пиццы, расфасованные готовые гарниры… Был даже торт, до того огромный, что занял половину складского деревянного ящика. Сквозь прозрачный полиэтилен с вершины торта на Леонида смотрел желейный гномик в зелёном камзоле и с красным колпаком на голове.

— И как ты умудрился всё это купить на крохи, которыми мы скидывались? — удивился Леонид.

— Говорю же, у меня связи в складах. Многое досталось, как говорится, через чёрный вход за более чем божескую цену, — Алексей приоткрыл крышку упаковки пиццы и втянул носом воздух. — Амм… Я уже проголодался, как собака. Когда же Кирюха наконец приползёт? А ты говорил, что люди с годами меняются — чёрта с два!

— Слушай, как мы будем всё это добро разогревать? — забеспокоился Леонид. — Не холодными же их есть.

— Людочка обещала привезти с собой микроволновку. Ну и ещё немного вкуснотищи, разные там пирожки, салаты, винегреты, селёдки в шубе… В общем, сегодня будем пировать. Мы же оба неженатики, когда ещё выдастся случай вкусно поесть?

— Ну, я был женат, но она умерла.

— Ах да, извини, друг, как-то вырвалось. Не подумал, — Алексей покаянно приложил руку к сердцу. — Просто, знаешь, постоянно переношу свои убеждения на других — если мужик в моём возрасте ходит без кольца, то мне кажется, что он всегда был холостяком и даже не думал себя окольцевать… Ты не собираешься жениться второй раз? Извини, конечно, ещё раз, но мне правда интересно.

— Пока никаких планов нет.

— Ну, на нет и суда нет, не буду углубляться… Глянь-ка, что достал — манго называется. На вид просто кошмар, но я одну штуку пробовал — ничего так. Ты хоть раз ел в жизни такое чудо?

Леонид хотел ответить, что пробовал фрукт, похожий на картофель, лет десять назад на именинах у коллеги, но тут окно заблестело от сияния фар подъезжающей машины. Алексей хлопнул в ладони:

— А вот и наши прибыли! Выйдем, встретим.

Над крыльцом загорелась большая лампа, вкрученная в алюминиевый абажур. Пока они добирались с крыльца до забора, снег успел запорошить им волосы. Рядом с «Фольксвагеном» тихо урчал мотором высокий джип-внедорожник, чьи фары были такими мощными, что Леониду пришлось зажмуриться, чтобы не было больно глазам. Впрочем, режущий свет тут же потускнел, оставив после себя белые пятна, пляшущие перед глазами. Леонид почти слепо пошёл вперёд, ориентируясь на хруст шагов Алексея, и услышал его бодрый голос:

— Ну, с прибытием! Сколько лет-то, а?

— Лёшка! — ахнул женский голос. — Как вырос-то!

Выйдя из-за спины Алексея, Леонид увидел, как тот стискивает в могучих объятиях Людмилу, закутанную в меха. К Леониду же подошёл, стряхивая снежинки с плеча строгого тёмного пальто, высокий худощавый мужчина. Встреться они случайно на улице, Леонид ни за что не признал бы в нём того беспокойного мальчишку с рыжеватыми волосами из детства. Они неуклюже пожали друг другу руки, и Леонид спросил:

— Как добрались?

— Нормально, — ответил Кирилл и отошёл в сторону, чтобы поздороваться с Алексеем. Нарождающаяся в Леониде обескураженность была обращена в прах Людмилой, которая буквально налетела на него с объятием и поцелуями в обе щеки:

— Лёня, ты, что ли? Ну, тебя совсем не узнать!

Он растерянно улыбнулся и подумал с досадой, что представлял себе долгожданную встречу совсем не так. Он не знал, искренне ли Люда сказала, что его не узнать, но то, что он сам не увидел в этих двух людях своих давних друзей — это была правда. Крупная женщина в мехах ничем не напоминала худенькую девочку с косичками, которую он знал. Алексея Леонид признал сразу, едва услышал его голос по телефону — но с Людой и Кириллом вышло иначе. Они стали будто совсем чужими.

«Ничего, — успокоил себя Леонид, — сейчас войдём в дом, разговоримся, там-то и всё вспомнится. Это из-за темноты. Я их ещё толком не разглядел».

— Ну, как жизнь? — спросил он, когда Людмила отстранилась от него после объятия.

— Ой, не спрашивай, — отмахнулась она. — Жива пока, и только. Ну, и то радость. А у тебя как? Небось, уже большим начальником стал?

Леонид не успел ответить; между ними вклинился Алексей:

— Как, все поздоровались-поцеловались? Тогда милости просим в хоромы — там тепло, светло, мухи не кусают. Будем тут на улице детство вспоминать, так и замерзнуть недолго.

— Погоди, Лёша, нужно из машины вытащить наш «багаж», — Людмила повернулась к Кириллу. Тот, распахнув заднюю дверцу джипа, стал выгружать на землю с кресла пакеты и свертки. В итоге в руках Леонида оказалась довольно-таки тяжёлая микроволновая печь, завёрнутая в покрывало, а Алексей взял в обе руки все пакеты сразу, невзирая на протесты Людмилы. Так и пошли гуськом.

Пока возвращались в дом, Кирилл чуть отстал от других, поравнялся с Леонидом и тихо спросил:

— Слушай, подскажи, где тут уборная? После дороги приспичило.

Леонид вспомнил, как во время забега к дизелю он заметил в глубине двора постройку с тремя вырезанными ромбами на хлипкой дверце.

— Вон там, — он показал направление. — Только дорожки туда нет.

— Неважно, — Кирилл засунул руки в карманы и отошёл быстрым шагом. Алексей обернулся и вопросительно посмотрел на Леонида, и он указал пальцем вниз. Жест был не очень очевидным, но Алексей, видимо, всё понял. Леониду же вдруг стало хорошо — видимо, столь понятная и человеческая просьба Кирилла после чопорного приветствия разрушило отчуждение. Замешательство, возникшее у забора, куда-то испарилось, и по груди разлилось тепло. Они вновь все вместе после тридцати пяти лет! Целая жизнь… Конечно, друзья изменились — чего он ожидал? Нет тех проказников-детишек, все они взрослые, даже почти пожилые люди. Не стоит портить свой вечер из-за глупых ожиданий. С такой мыслью Леонид зашёл в дом.

После набирающей обороты вьюги на улице дом казался особенно уютным. Людмила воскликнула в прихожей:

— Господи, как тут хорошо-то! А запах, этот запах!

Она принюхалась с широкой улыбкой, расстегивая пуговицы на шубе.

— Сто лет не была в доме с печным отоплением. Совсем забыла, как пахнут горящие дрова…

При свете у Леонида появилась возможность украдкой разглядеть подругу подробнее. Набрала она веса, конечно, прилично — пожалуй, Людмилу можно было называть дородной женщиной, но не более. В ней, несмотря на возраст, сохранилась какая-то детская живость черт и порывистость в движениях и выговариваемых словах, которые он хорошо помнил. А самое главное, отчего у Леонида на мгновение замерло сердце — серые глаза, которые ничуточку, казалось, не поменялись за три с половиной десятилетия. Огорчило же его то, что Людмила явно перебирала с косметикой — помада была приторно-красной, как брусничный сок, тушь обводила глаза, увеличивая их размер раза в два, духи распространяли благовоние за десять шагов, а волосы она покрасила в какой-то невыносимо раздражающий темно-рыжий цвет. «Должно быть, уже седина появилась, вот и красится, — подумал Леонид. — Но по мне, уж лучше бы она была седой, но черноволосой».

— Прекрасно выглядишь, Люда, — сказал он вслух, поставив микроволновку на табурет рядом с входом.

— Спасибо, Лёня, — она тоже кинула на него оценивающий взгляд. — Да и ты хорошо сохранился, подтянутый такой. Небось до сих пор каждое утро бегаешь?.. Помнишь, как в то лето прочитал какую-то книжку про спорт и едва не уморил нас, заставляя каждое утро бегать по полю? Это был кошмар!

— Было дело, — он рассмеялся. — Через две недели уже в одиночку бегал, а ещё спустя недельку самому надоело изображать из себя спортсмена.

— Ну, мы-то в самом начале все разленились, но Федик ещё оставался с тобой целых… — Люда всплеснула руками. — Кстати, а где он? Нема ещё?

— Скоро будет, — Алексей вернулся, расставив пакеты на столе. — А сейчас Федик едет-едет, да никак не доберётся. Ну а пока мы будем готовить застолье, чтобы наш друг пришёл на готовый праздник. Лёня, где микроволновка?

— Вот поставил, — он указал на табурет. Алексей развязал узел, развернул красное покрывало с ромбами и, кряхтя, поднял микроволновку:

— Тяжёлая, зараза…

— Н-но, — кивнула Люда. — Если бы Кирюха не помог, сама бы ни за что не вынесла её из дома. Кстати, куда он делся?

— Пошёл в туалет, — сказав это, Леонид осознал, что и сам не прочь справить нужду. — Ладно, ребята, вы тут пока это самое… я через минутку вернусь.

Выходить обратно в снежную ночь не хотелось, но Леонид, стиснув зубы, вышел на крыльцо. Судя по хрусту снега в темноте, Кирилл уже возвращался из уборной. Так и есть — он вынырнул из темноты, оказавшись в полукруге жидкого света от лампы над входом.

— Ну как, нашёл? — спросил Леонид, спускаясь навстречу.

— Угу. Ты тоже туда собрался?

— Да.

— Смотри, поосторожней. Там всё развалиться готово. Я сдуру хлопнул дверью, когда вошёл, и уборная чуть не рухнула. Да и пол ненадежный, доски скрипят — дай Бог.

— Думаю, выживу, — усмехнулся Леонид.

— Федика нет ещё, как я вижу?

— Да, осталось дождаться только его, — в уме всплыли слова Алексея «едет-едет, да никак не доберётся», произнесённые минуту назад, и Леониду вновь стало тревожно. Кирилл хотел пройти в дом, но он тронул его за рукав:

— Слушай…

Кирилл остановился.

— Вы там ничего не слышали, когда ехали сюда?

— Ты о чём?

— Мы остановку в лесу сделали на подходах к деревне, и там я… — Леонид покачал головой. — В общем, какой-то крик был. Кто-то помощи просил. Мы с Лёшей не смогли определить, откуда это — слишком далеко было.

— Понятно. Нет, мы не останавливались, так что, если даже кричали… — Кирилл пожал плечами.

— А-а. Ну ладно, я сейчас буду.

— Давай.

Дверь скрипнула, закрываясь, но Леонид ещё какое-то время простоял, глядя на то место, где только что была обтянутая дорогим пальто спина. Потом плюнул и направился в уборную, ориентируясь по следам Кирилла на снегу.

«Вот ведь примороженным стал. А ведь в детстве был первый плакса в мире. А сейчас вот скажи ему, что в пяти шагах кого-то прирезали — и хоть бы один мускул на лице шевельнулся. А что нас волнует, так это чтобы уборная не развалилась и не прищемила нас любимых…».

Пытаясь отогнать нахлынувшее раздражение, он вошёл в туалет, который и правда стоял угрожающе косо. Внутри всё заледенело; доски отозвались визгом, когда Леонид наступил на них. Смутно разглядев овальную дыру посредине, он расстегнул «молнию» на брюках и принялся делать своё дело. Темнота и мороз остудили его пыл, и секунд через десять Леонид окончательно успокоился. Закрыв глаза, он вслушивался в окружающую тишину, непривычную для городского жителя, нарушаемую лишь тихим журчанием и тоскливым собачьим воем где-то на окраине деревни.

Возвращаясь обратно, он размышлял о том, почему вообще так «зациклился» на этом крике. Ведь Алексей всё понятно объяснил — деревня, ночь, пьяницы, обычное дело. Если даже кого-то действительно убили, то нет повода сильно трястись: время такое, что смерть — дело, увы, не из ряда вон выходящее. Только за этот год в небольшом отделе, где работал Леонид, скончались двое коллег — и если один банально повесился в квартире, то смерть другого была жуткой — даже от мысли о возможности подобной смерти кружилась голова. Какая гарантия, что на днях смерть не придёт по его собственную душу?.. Какая разница, кто и как умирает в этом Богом и чёртом забытой дыре, единственная ценность которой заключается в том, что им с друзьями угораздило начать свой жизненный путь именно здесь?

Леонид выдохнул. Ему стало легче. Он запрокинул голову и посмотрел на небо. Звёзд по-прежнему не было. Чёрная пустота.

— Лишь бы это не оказался Федик, — прошептал он и пошёл к друзьям.

— Ну-у, за будущее! — провозгласил тост Алексей, высоко подняв рюмку с водкой. При этом он сделал неловкое движение, и содержимое рюмки чуть выплеснулось ему на рукав. Впрочем, он этого не заметил.

Чокнувшись последовательно со всеми, Леонид выпил водку, сел на место и стал жевать солёный огурец. Это был уже третий тост застолья, и он чувствовал, как внутрь закрадывается легкость, а цвета вокруг становятся мягче. Разговоры пошли веселее. Во время первых двух тостов — «за встречу» и «за нас», оба провозгласил Алексей — они задавали друг другу отдающие официозом обязательные вопросы: как жизнь, есть ли семья, чем занимаешься, где живёшь… Выяснилось, что Людмила стала главбухом в «Горсвете», но не очень довольна работой (скучно возиться с бумажками и циферками, платят копейки, зато коллектив хороший, девчонки все свои), что у неё уже второй муж и два сына — старший от первого брака, младший от второго; и, хотя отчим недолюбливает приёмного ребёнка, мальчишки оба между собой прекрасно ладят, а это главное. Кирилл поначалу отделывался короткими расплывчатыми фразами, но после второй рюмки Алексей с силой хлопнул его по плечу со словами: «Кирюх, ну чего шифруешься, ей-богу, это же мы!» — и Кирилл рассказал, что работает в некой частной фирме, которая занимается поставками самых различных товаров в муниципалитет — от цемента до продовольствия. «Золотая жила, — присвистнул Алексей. — Так вот откуда у тебя пальтишко-то! Поднялся, братан!». Кирилл лишь усмехнулся и перевёл разговор на Алексея, и тот стал говорить о трудностях работы в транспортной компании, основанной придурками, укомплектованной придурками и обслуживающей придурков. Леониду стало немного стыдно — его собственная история выглядела самой невзрачной из всех. Впрочем, друзья всё равно выслушали его с интересом.

— Эх-х-х, ну и времена, — вздохнул Алексей, когда разговоры о взрослой жизни иссякли. — Вот, значит, кем мы в итоге стали. А помните, в детстве-то сколько мечтаний было… Людочка, ты же ветеринаром стать хотела, целыми днями с бродячими собаками возюкалась. Тебя даже родители отшлепали за то, что ты приносишь их в дом и там воняет псиной. Чего ж не стала?

— Мальчики, а ведь я и правда в медицинский поступала, — Людмила положила в рот черешню из компота «Ассорти». — Но вылетела на первом же курсе. То есть не вылетела, а сама бросила после похода в анатомичку. Оказалось, я совсем не выношу вида крови и трупов. Меня прямо там, во время занятия стошнило. Ужас, короче. Пришлось с мечтой распрощаться. Но котеек и собак до сих пор люблю. У меня дома их целый зоопарк. Три собачки и пять кошек. Муж просто счастлив.

— Вот, значит, мечта не совсем потеряна. А вот Кирюха хотел банкиром стать, — Алексей взглянул на Кирилла.

— Да-да, припоминаю, как Федик, когда узнал об этом, целый день за тобой бегал и кричал: «Кирюха хочет стать вампиром! Кирюха вырастет и станет вампиром!» — Леонид рассмеялся.

— Может, ещё и стану, — серьёзно сказал Кирилл. — Некоторые мыслишки в эту сторону есть, так-то…

— А возьми нас в партнеры! — воскликнул Алексей. — Тогда сможем собираться хоть каждую неделю, но это будет уже не тупо бухалово, а «заседание совета директоров», или как там это называется…

Под общий смех он вновь наполнил все рюмки, поднялся, держась рукой за спинку стула, и обвёл взглядом стол:

— Тост!

— Лёш, не слишком ли резво? — запротестовала Людмила. — Всё-таки мы не напиваться собрались, а поговорить. Да и Федика дождаться надо.

Алексей потер лоб мизинцем:

— Ладно, Людочка, ты права. Но раз уж я встал, так и быть, поднимем этот тост, а дальше попридержим коней. Идёт?

Людмила пожала плечами без особого энтузиазма. Алексей расценил это как знак согласия:

— Ладно, тост. Выпьем за… значит…

Свет в доме погас. Не плавно, не медленно, с затуханием, а мгновенно. Всё погрузилось в темноту — лишь долю секунду красной змейкой светилась нить накаливания в лампе над столом, но и она быстро остыла и исчезла во мгле. Единственным источником света осталась печь, догорающие поленья в которой, казалось, затрещали громче, радуясь гибели «конкурента».

— Вот чёрт, — процедил Леонид сквозь зубы.

— Ничего, спокойствие! — Алексей вернул рюмку на стол. — Я подготовился. Есть свечи — сейчас зажжём их, и всё будет тип-топ. С дизелем, конечно, было бы лучше, но что делать. У-у, скотины, вот узнаю, кто его спёр, мало не покажется…

Лампы вспыхнули вновь, и в первый момент яркость их была так велика, что свет, который они давали, казался белым, а не жёлтым. Лица сидящих за столом в этот миг смотрелись мертвенно-бледными, как бумажные. Не успел Леонид испугаться, что лампы не выдержат скачка напряжения и взорвутся, обрушившись на них осколками, как всё вернулось в норму. Алексей, собравшийся идти за свечами, замер на полушаге.

— Хорошие шуточки, — пробормотал Кирилл.

Леонид вздохнул:

— Боюсь, это не в последний раз за этот вечер. Вьюга… Думаю, свечи нам ещё пригодятся.

— Может, заранее достать их и положить на стол, чтобы в темноте потом искать не пришлось? — сказала Людмила.

— А-а, нужно будет — найдём, — Алексей снова взялся за рюмку. — Я вот как раз вспомнил, какой тост хотел поднять. За Санька! Как мы его забыли-то? Нужно было хотя бы вторую рюмку за него выпить.

За столом стало тихо. Алексей нахмурился:

— Я что-то не понял, ребята. Он же тоже был одним из нас, разве нет? Что, если он умер, то мы и вспоминать о нём не должны?

— Конечно, не так, — сказала Людмила, не касаясь своей рюмки. — Но ведь он не просто умер, а…

— А мне плевать! — Алексей стукнул по столу кулаком. Тарелки и ножи дружно зазвенели. — За Санька, и всё тут! Мы были друзьями, и ничто не может это изменить!

Он одним залпом вылил содержимое рюмки в рот, схватил кусок хлеба с середины стола и принялся яростно его жевать. Леонид для виду чуть отпил от рюмки, то же самое сделали остальные. Кирилл поскучнел и стал смотреть в сторону печи. Людмила сжимала губы, потом тихо сказала:

— Слушайте, а может, с Саньком всё-таки ошибка была? Писали же, что в ту ночь с ним и другие люди были. Может, перепутали…

— Это вряд ли, — Кирилл покачал головой. — Они раньше ушли, все потом говорили, что на момент их ухода жена и дочь Санька живы были… Никаких сомнений, он сам их и…

— Ужас какой, — вздохнула Людмила. — Как он до такого докатился? Таким милым, весёлым мальчиком был.

— Синька — страшное дело, — сказал Леонид. Он посмотрел на Алексея, но тот делал вид, что ничего не слышит — всё отрывал куски от хлеба и отправлял в рот, уставившись взглядом на стену. Вновь наступило тягостное молчание, и Леонид решил, что пора менять тему:

— Между прочим, я слышал, что раньше «синькой» называли обычный алкоголь, представляете? До того, как эта отрава появилась. И «синячить» тогда значило просто напиваться, а не то, что сейчас. Вот так смысл слова может меняться, оказывается.

— Говорят, синьку с собой грифы впервые принесли, — сказал Кирилл, накладывая себе на тарелку винегрет. — До них этой гадости не было. А они стали расплачиваться ею с чернорабочими. Специально подсадить всех людей на неё хотели, но не вышло. Коварные, да?

— Мальчики, давайте не будем говорить о грифах, — Людмила поморщила нос. — Я боюсь их до ужаса.

— А разве у тебя в начальстве нет ни одного грифа? — удивился Леонид.

— Есть, конечно, но они в верхах. Все мои прямые начальники — люди. Хотя в конце квартала прилетает один, с порванным правым крылом, вроде замдиректора, но с простым людом вроде нас не общается. Ну и слава богу, обойдусь без такой радости.

— А чего их бояться? — сказал Кирилл. — Большинство из них нормальные, можно запросто разговаривать. Есть, конечно, психанутые, но таких и сами грифы не любят. Вот у нас в конторе грифов целая куча, на все цвета радуги. Не проходит и трёх дней без совещания у кого-нибудь из них. И ничего, жив-здоров.

— Ну, Кирюха, железный ты человечище, — Алексей заговорил так громко и внезапно, что Леонид вздрогнул. — Мне от этих тварей тоже не по себе.

Кирилл презрительно улыбнулся:

— Да всё их могущество в прошлом. Лет тридцать назад они, наверное, сами себе казались богами, а сейчас всё у них прогнило. Думаю, им недолго осталось, скоро люди поднимутся и запросто их сбросят. Вот на днях…

— Мальчики, ну я же просила! — взмолилась Людмила.

— Люда, ну дай дорассказать человеку, — сказал Леонид, допивая остатки водки.

— На днях вечерком, когда рабочее время кончилось, заходит ко мне один такой — я с ним всего пару раз общался, он работал на одного из наших контрагентов, складом заведовал. Колоритная тварюга: клюв кривой, вместо правого глаза — пустое место, говорит с шипением…

— Ля-ля-ля, я не слышу ничего, — Людмила приложила ладони к ушам. Кирилл продолжил:

— Я спрашиваю — чего надо? А сам сразу понял, что он что-то мутное хочет затеять, весь вид об этом говорит. Постоянно воровато оглядывается, крылья сложил, на большую курицу похож. И шепотком таким мне говорит — есть хорошее дело. Короче, он предложил мне устроить бухгалтерскую махинацию с большой партией стройматериалов, которые они должны нам поставить. Чтобы по бумагам всё было чисто, а сам товар толкнуть налево и прибыль напополам. «Со своей стороны я всё устрою, не волнуйся, у меня всё схвачено», — говорит. А я смотрю на него, и вот не вызывает он у меня доверия. Явно болен чем-то серьёзным: голос стал ещё более шипящим, а когда клюв открывает, видно, что на языке у него какие-то серые нарывы, и дыхание у него тяжкое, с гнильцой. Меня взяло отвращение, и я твёрдо ответил, что ничем подобным заниматься не буду, а если он ещё раз подойдёт, то сообщу его руководству. Его мигом из комнаты выдуло.

— М-да, — неопределённо замычал Алексей. Он встал, откупорил новую бутылку взамен опустевшей и стал наполнять рюмки.

— Вот такие они, ваши ужасные грифы, — подытожил Кирилл, откинувшись на спинку стула. — Поверьте моему слову — скоро им конец. Бояться их — себя не уважать. Слышишь, Люда?

— Выпьем за нас, людей! — гаркнул Алексей, вытянув вверх сжатый кулак. — Мы победим!

На этот раз все выпили без возражений. Несмотря на то, что Леонид старался закусывать плотнее, он почувствовал, что уже сильно пьян: пол под ногами стал чуть-чуть раскачиваться, к лицу прилила кровь, тело стало подозрительно невесомым. Он оглядел остальных. Алексей уже давно, что называется, был «в форме»; на губах Кирилла была блуждающая бескровная усмешка, которая представлялась немыслимой ещё полчаса назад; Людмила раскраснелась и вспотела, уложенные волосы разметались, и Леонид поймал себя на мысли, что в таком «расшатанном» виде она гораздо больше напоминает девочку из детства. Он улыбнулся этой забавной мысли, потом не удержался и хохотнул.

— Что-то смешное вспомнил? — спросил Алексей. — Лёня, а ведь ты раньше у нас был большой спец по анекдотам. Может, расскажешь что-нибудь для поднятия настроения?

— Не-е, я давно уже анекдоты не читаю. Да и вообще мало читаю…

— У кого-нибудь есть сигареты? — перебил Кирилл. Людмила посмотрела на него с удивлением:

— Так ты теперь куришь?

— Очень редко. Но вот как выпью, сразу тянет к сигарете. Неужели ни у кого нет?

— У меня в сумочке есть, — призналась она будто нехотя. — Я тоже редко, чисто с девочками за компанию… Но у меня тонкие сигареты. Мужикам, наверное, не понравятся.

— Сойдёт, — безразлично сказал Кирилл, и Леонид неожиданно для себя поднялся:

— Я тоже, пожалуй, покурю с вами.

Он и сам не понял, что заставило его это сказать. Отношения с табаком у него с детства не сложились. За всю свою жизнь он, наверное, выкурил едва ли десяток сигарет, причём последнюю из них — пятнадцать лет назад. Но сейчас идея выкурить сигаретку показалась ему очень привлекательной.

Странный вечер…

Алексей сказал:

— Ладно, идите, дымите, паровозы несчастные. А я пока дровишек в печь подкину.

— Лёш, ты только поосторожнее, пожар тут нам не устрой, — предупредила Людмила, снимая с вешалки шубу.

— Обижаешь! Я, если хочешь знать, после двух бутылок могу с хирургической точностью… — Алексей так и не закончил предложение, видимо, сам не разобравшись, что именно он может с указанной точностью делать.

Снегопад продолжался, к тому же ветер заметно набрал силу. Леонид поднял воротник пальто, то же самое сделал и Кирилл. Холод почти моментально выветрил большую часть хмеля из Леонида. В голове прояснилось. Приняв от Людмилы сигарету с розовой полосой фильтра, он вставил её меж зубов и наклонился к подставленной ею зажигалке. Дым с мятным привкусом наполнил рот, и он вдохнул его всей грудью, борясь с порывом закашляться. Нет, никогда не быть большой и чистой любви между ним и никотином.

— Да тут же самый настоящий буран, — сказала Людмила. — А мы ещё хотели пошататься по родным местам, посмотреть, что с ними стало…

— Прогулку лучше перенести на утро, — Леонид с сомнением посмотрел на небо. — И светлее будет, и снег, может, прекратится, да и пьяными бродить не самая лучшая идея… Запросто можем заблудиться.

— Это в Волково-то? — фыркнула она. — Не-е, Лёнь, это перебор. Я отлично помню тут все входы-выходы. Вот, например, в двухстах метрах, если идти дальше по дороге, пекарня была. Помнишь, мы стояли по утрам со старушками в очереди за хлебом?

— Как же, — улыбнулся он. — Меня бесило, что они постоянно проходили вперёд нас без очереди, мол, мы старые и больные, а вы дети, потерпите ещё. В итоге они разбирали самый лучший хлеб, а нам обычно доставались перегоревшие или, наоборот, полусырые.

— А мне нравились перегоревшие, — Кирилл повернулся к ним, замелькав во мгле красным глазком сигареты. — У них корочка была больше и вкуснее.

— Меня, наоборот, чуть-чуть сыроватые хлебушки больше устраивали, — призналась Людмила. — На вкус это не влияло, зато тесто было немножко тягучим, а я любила из мякиша всякие фигурки делать. Родители ругали меня за такое безобразие, но мне это занятие правда нравилось. А помните ещё…

— Тихо! — Леонид выпрямился и поднял ладонь в запрещающем жесте. Людмила обиженно замолкла. Пару-тройку секунд все напряжённо молчали, потом Леонид расслабился и вновь поднёс почти потухшую под ветром сигарету ко рту.

— Опять что-то услышал? — спросил Кирилл.

— Да нет, на этот раз точно показалось… Не обращайте внимания.

— Что значит «на этот раз»? — удивилась Людмила.

Леонид пересказал ей историю с криком по пути в деревню, но с уклоном в сторону собственной убеждённости, что ему просто померещилось, как и сейчас. Не хотелось, чтобы Людмила чувствовала себя не в своей тарелке. Впрочем, та всё равно округлила глаза:

— Ой, а ведь до нас Федик всё никак не доберётся! Может…

— Я уверен, что это был не он, — соврал Леонид. — Голос скорее старческий был, с хрипотцой… Нет, не он. К тому же он ведь теперь член Конклава, ему, наверное, и охрана полагается…

— Я его не понял бы, если бы он приехал на встречу с нами с охраной, — фыркнул Кирилл, щелчком пальца выкидывая сигарету в сугроб. — А я, если честно, думаю, что он вообще не приедет. Конклав сейчас сильно озабочен этими волнениями в западных регионах. Ходят слухи, что может стать ещё хуже. У Федика запросто может не оказаться времени на вылазку к нам.

— Но он ведь обещал Лёше, — сказала Людмила. — Федик всегда сдерживает обещания.

— Ты судишь о нём по детским воспоминаниям. А ведь мы все изменились. В высокую политику кристально честным людям не пробиться, тем более в Конклав. Я уверен, даже если Федик и приедет, это будет совсем другой человек.

— Когда ты успел стать таким пессимистом? — Людмила неприязненно посмотрела на него. Кирилл горько усмехнулся:

— Как видишь, стал. И это, кстати, ещё раз доказывает — люди меняются. Ты тоже здорово поменялась, хотя, может, тебе самой так не кажется.

— Ну что, в дом? — громко спросил Леонид, чтобы прервать становящийся нежелательным разговор. Людмила сделала последнюю затяжку, выпустила сигарету из пальцев и направилась к крыльцу. Кирилл наблюдал за ней со странным застывшим выражением лица.

— Зря ты так, — укорил Леонид, когда они остались одни. — К чему такой цинизм? У нас ведь сегодня ностальгический вечер, не надо его портить.

— Да, сболтнул немного лишнего. Чертова водка… Давно не пил так много, мозги в кашу расплылись. Ну, надеюсь, она сильно не обиделась, я же ничего такого плохого не сказал. Только правду.

— Ты действительно думаешь, что Федика не будет?

— Да, — коротко ответил Кирилл и ушёл. Леонид наклонился, чтобы потушить бычок о снег, потом по обыкновению посмотрел на небо. Никаких звёзд. Вряд ли этой ночью они вообще прольют на землю хоть лучик света.

— Ну и пусть Федика не будет, — вслух сказал он. — Тоже мне, шишкой стал. Прав был Лёша, когда говорил о нём.

Он пошёл в тёплый дом, чтобы продолжить застолье.

Сидели долго. Ощущение времени потерялось. Алексей всё наливал и наливал, открывая новые бутылки и поднимая новые тосты, и все послушно вливали в себя содержимое рюмок. В какой-то момент погас свет и уже не зажигался снова. Собравшиеся, матерясь, бродили по темной комнате, натыкаясь на вещи и друг на друга, и никак не могли найти заветные свечи. Наконец, их удалось отыскать. Три свечи были поставлены в опустевшие недавно банки из-под солёных огурцов. Освещение было скудным, но стол и пару шагов пространства за его пределами можно было разглядеть. В доверительном полумраке Леонида прорвало на разговоры о своей жизни, и он долго объяснял Кириллу (который, как ему время от времени казалось, совсем его не слушал), что ему давеча влепили на работе строгий выговор, который он совсем не заслужил. Людмила часто и громко смеялась, беседуя с Алексеем. Когда тот, доставая из-под стола новую бутылку, неловким движением скинул на пол стеклянную салатницу, разбив её вдребезги, Леонид услышал, как кто-то неуверенно сказал: «Может, нам хватит на сегодня?» — и не сразу понял, что это его собственный голос. Но на него никто внимания не обратил, как, впрочем, и сам Леонид, который минуту спустя уже удивлялся, зачем он вообще это произнёс. А вскоре возникла новая проблема — что-то не понравилось Алексею, когда он разговаривал с Кириллом, душевно приобняв того за плечи, и он внезапно оттолкнул его, свалив со стула. Оба тут же вскочили и вцепились друг в друга, как псы. Людмила кричала и просила их успокоиться, Леонид пытался вклиниться между ними и разнять их. Кирилл молча рвался к противнику, а Алексей размахивал кулаками и кричал: «Вы что, не видите, каким он дерьмом стал? Родную мать продаст, барыга паршивая! Всех нас пустым местом считает!». После этого в памяти Леонида следовал провал, а когда он вынырнул из него, то обнаружилось, что он полулежит на стуле, Людмила прикладывает к его лбу снег, завернутый в марлю, а Алексей стоит рядом и слёзно просит у него прощения: «Я случайно, Лёня, просто ты под кулак подвернулся». Леонид великодушно его простил, хотя голова раскалывалась, а при ощупывании лба обнаружилась нехилая такая шишка. Впрочем, после пары рюмок водки его самочувствие улучшилось. Все помирились и вновь сели за стол. Свечи стали короче, тени — длиннее. Леониду чудилось за тёмными окнами какое-то копошение, звуки, шорохи, но он напоминал себе, что на улице буран. Потом Алексей вышел из дома, как он выразился, «потошнить». Кирилл, веки которого опускались сами собой, сначала подставлял под подбородок кулак, опершись локтём о столешницу, но затем сдался, опустил голову на пустую тарелку и захрапел. У Леонида, наоборот, в это время был подъем настроения и прилив жизненных сил. Он невероятно смешно рассказывал старые анекдоты Людмиле, хохмил, отпускал комплименты, а она смеялась и хлопала в ладони, а потом стала нежно поглаживать его по руке. Непонятно как они оказались голыми, лежащими на полу в спальне. Рядом в склянке горела свеча. Леонид был сверху и чувствовал горячие ладони Людмилы на своей спине. Сама она постанывала с полуприкрытыми глазами под ним. Он целовал её груди, гладил живот и восторженно думал — вот оно, вот, это случилось, Людочка стала моей, как я и мечтал. Ну и что, что прошло много лет, ну и что, что она не похожа на ту худенькую девочку, ну и что, что мы пьяны — но она моя, моя, и больше я её никуда не отпущу.

Пришёл в себя он внезапно, будто по лбу ударили обухом топора. Попытавшись подняться, он почувствовал дурноту и головокружение и со стоном опустился на пол. Было темно и прохладно — свеча, видимо, догорела уже давно, как и дрова в печи. Леонид позвал Людмилу, но она не ответила. Он протянул руку вперёд и наткнулся на неё. Она была холодной и неподвижной, испачканной в чём-то мокром. Чувствуя, как кожа пошла пупырышками, Леонид тут же вскочил, забыв о похмелье, и выбежал в гостиную. Там ещё горела одна-единственная свеча, причём её зажгли совсем недавно — она успела укоротиться всего на пару сантиметров. За столом никого не было. Леонид взглянул на свои пальцы, которыми он касался Людмилы, и увидел, что они в крови.

— Боже, — сказал он, и его вырвало на пол.

«Где Лёша? Кирюха? Что за бред?».

Когда спазмы в желудке отпустили, Леонид надел пальто и обувь, начисто забыв о шапке, и вышел наружу. Жестокая метель продолжала бушевать, снежинки бились в глаза, ветер ревел, и ничего было не видать. Выкрикивая имена друзей, Леонид пошёл наугад в эту темноту, но никто не откликался — да что там, он и собственный голос едва слышал в этом безумии природы. Но он всё равно кричал и шёл, шёл и кричал. Уши, нос и щёки сначала горели огнём, потом перестали ощущаться вовсе. Леонид понял, что отморозил их, но вернуться в дом, где лежала мёртвая Людмила, он не мог. Его надеждой было отыскать машину, залезть в неё, включить обогреватель. Но что это такое — он даже забор не мог найти, чтобы выйти за него. Может быть, он настолько растерян, что ходит кругами? Леонид остановился и закрыл глаза, чтобы собраться с мыслями. Голова работала плохо, пары алкоголя ещё не полностью выветрились. Но сосредоточиться не удалось, потому что в этот момент глубоко в спину проникло что-то острое, проникло и повернулось, царапнув ребра. Леонида почти оглушил этот скрежет. Боль полыхнула, как взрыв, и тут же повторилась ещё сильнее — его ударили ножом второй раз. Упав на колени, он закричал и оглянулся, успев каким-то непонятным образом в почти полной темноте заметить две высокие тени, скрывающиеся за завесой вьюги. По спине потекли тёплые потоки, рот наполнился чем-то сладковатым. Нечеловеческим усилием Леонид поднялся обратно на ноги и пошёл вслед за теми, кто напал на него, будто надеялся догнать их и отомстить. Но с каждым шагом становилось всё труднее двигаться, и в конце концов он без сил свалился на живот, хватая ртом снег, устилающий землю.

«Вот так и убивают, — промелькнула бессмысленная фраза в меркнущем разуме. — Вот так… и убивают…».

Что-то было существенное, очень важное в этих четырёх словах, и если бы он разгадал эту загадку, то это бы всё объяснило. Леонид попытался вновь напрячь мозги, но в нынешнем состоянии это не удалось ему и подавно. Он лежал, скрючившись, посреди ледяного безбрежного холода, пока дыхание его не прервалось, и смерть, вышедшая из белой, как саван, метели, не зевнула ему в лицо.

2014 г.

Никта

Моё жилище — кривая ветхая лачуга, которую можно было бы назвать совершенно неприметной, если бы она не была единственным строением на бескрайней каменной равнине. Когда по просторам гуляет злой ветер, окаменевшие доски, из которых домик сколочен, скрипят так, будто он вот-вот обрушится и похоронит под собой жильцов. Но я не боюсь подобной гибели — и не потому, что смерть во всяком её виде меня давно не пугает; я-то знаю, что несуразная постройка — что крохотная вершина исполинской ледяной глыбы, которая выглядывает над поверхностью океана.

Напротив хлипкой двери в десяти шагах на массивном пьедестале высится мраморное изваяние, выполненное в виде нагой женщины, которая сложила руки на груди. Голодный свет солнца, выглядящего на небе как жёлтый диск лишь чуть поярче других звёзд, освещает её бесстрастное лицо; это то, что я вижу в первую очередь, когда в кои-то веки выхожу подышать свежим воздухом. Высеченные из камня глаза без зрачков наблюдают за мной, и я отвожу взгляд, не в силах преодолеть дрожь. Женщине, охраняющей подступы к моей обители, невозможно подобрать какие-то слова и определения: не молода и не стара, не красива, но и не уродлива, не добра, но и злом обделена. Она купается в малахольном небесном сиянии, всматриваясь в провал дверного проёма, пока я бесцельно ковыляю по пустыне на своих немощных ногах, сжимая в трясущейся руке набалдашник трости.

Холмов тут нет, но земля под ногами неровная — тут и там пласты вековых камней наслаиваются друг на друга, а местами вступают в медленную, но оттого не менее ожесточенную битву между собой, образуя вздымления, провалы и разломы. Ни одна травинка не растёт на холодном граните, не видно зверья, птицы не тревожат спящие небеса. Я брожу один в вечном сумраке — неприкаянный призрак, не знающий, откуда он пришёл, кем является, куда идёт. Над головой вращаются звёзды, туманности и галактики; они меня неизъяснимо пугают, поэтому я стараюсь лишний раз не поднимать взор. Лишь редко, когда у горизонта пламенеет зарево, будто бы обещающее скорый восход солнца — настоящего солнца, яркого и горячего, а не того чахлого, умирающего светила, которое в этом мире его заменяет, — так вот, лишь когда я вижу зарево, то начинаю вглядываться в небо жадно, как застрявший в песках странник на иллюзорный оазис. Это волшебное зрелище: край неба светится, горит, идёт волнами и мнётся, как дорогой чёрный бархат. Розовый отсвет сменяется зелёным, потом голубым. И даже понимая, что это великий обман, что ничто и никогда на мёртвой земле не переменится, я жду пришествия рассвета, затаив дыхание. Но небо горит и догорает, угольки, оставшиеся от его жжёной плоти — последние блеклые сполохи — тускнеют, и карликовое солнце смеётся над моей безнадёгой, очерчивая очередной круг в бесконечном цикле.

После прогулки, с опустошённой душой и утомлённым телом, я возвращаюсь в свой неказистый на первый взгляд дом. Меня мучают боли в суставах и одышка; время от времени мне нужно останавливаться, чтобы перевести дух. Каменная женщина равнодушно смотрит мне в затылок, поджав тонкие губы, когда я закрываю за собой дверь и оказываюсь один в темноте. Впрочем, мгла давно меня не пугает, к тому же я в ней ненадолго — до первой зажжённой спички, поднесённой к фитилю восковой свечи. Свеча горит ровно, съедая саму себя, и в тесном деревянном склепе громоздятся тени. Высоко подняв канделябр, я нагибаюсь и с кряхтением хватаюсь за ржавое кольцо на полу. Дверь в подземелье открывается всегда бесшумно, хотя петли не смазаны — и я вижу зияющий черный зев спуска, из глубин которого отчётливо веет книжной пылью.

Спуск занимает время, но он не в пример легче подъема, когда каждый шаг для моих старческих ног оборачивается пыткой и одновременно маленькой победой. Ступеньки сделаны из камня, и потому здесь уже ничто не скрипит — только гулкая тишина. Давным-давно меня посещали мысли, что я мог бы развлекать себя, разговаривая вслух сам с собой, но после первого же слова, которое вклинилось в молчание застывшего царства несуразным отвратительным эхом, мной овладел ужас: я понял, что натворил что-то страшное, святотатственное, то, за что заслуживаю самой суровой кары. Кары не последовало, но с того дня все разговоры с собой я веду исключительно в голове.

И, наконец, вот он — тёмный коридор с высокими сводами, простирающийся вперёд на многие тысячи шагов. Насколько он длинный — вопрос без ответа; за годы, проведённые здесь, я пришёл к выводу, что коридор не имеет конца. Чтобы построить подземное хранилище в сердце каменной пустыни, потребовались бы столетия и труд невообразимого объема, однако же, кто-то это сделал. Бывало, в молодые годы, когда кровь в жилах была горяча, я загорался рвением отыскать истину и отправлялся в длительные походы. День я шёл, два шёл, как-то раз упрямился целую неделю — но коридор всё длился и длился, зато истощалось моё любопытство; мне приходилось сворачивать назад, в качестве единственной награды прихватив с собой книгу из ближайшего стеллажа, чтобы прочитать её по возвращении.

Насколько мне были неизвестны размеры подземелья, настолько же ясно было его предназначение: это была библиотека, самая большая и странная из когда-либо построенных — а я был единственным её читателем и архивариусом. Каждые двести шагов по обе стороны коридора встречались дубовые двери без замков и табличек. В просторных комнатах за ними колоннами великанов толпились одинаковые металлические стеллажи. Да и книги, хранящиеся на этих полках, по виду мало чем отличались друг от друга: чёрные переплёты без единой надписи, неизменный прелый запах от пожелтевших страниц, один и тот же вычурный шрифт цвета сургуча — и нигде не указан автор. Но у книг была разная толщина, и в них рассказывались разные истории. И их было так много, что проживи я даже сотню жизней, или тысячу — или миллион! — я бы не сумел всё прочитать.

Собственно, чтение было моим единственным времяпровождением. Не имело значения, какая комната, стеллаж или полка — я брал первую попавшуюся книгу и возвращался в свою жилую комнату, которая находилась за первой дверью по левую сторону. Не я её обустраивал под жилище: комната уже была такой, когда я появился тут. Роскошный стол чёрного дерева, чёрное же кресло, на которое не постыдился бы сесть самый избалованный царёк, и большая кровать с мягкой периной — это было всё убранство комнаты. Пищевых припасов и отхожего места я не нашёл; впрочем, и не припоминается, чтобы я испытывал голод или потребность облегчиться. Нескончаемое чтение — вот всё, что я помню: раз за разом я садился на кресло, открывал новую книгу, ставил свечу поближе, чтобы было больше света, и начинал читать. При отсутствии других событий в моей жизни этот навык с годами отточился до таких высот, что я буквально исчезал из комнаты, погружался в другой мир. Я шевелил губами, переворачивал страницы, хмурил лоб — но не чувствовал этого, не видел текста и не замечал, как свеча становится короче, пуская восковые слёзы. Вряд ли будет преувеличением, если я скажу, что стал лучшим читателем, который когда-либо жил на этом свете, или в других. Раз начав чтение, я не мог прерваться, пока не достигал конца, каким бы ни было очередное повествование.

Некоторые из них были наивны в своей простоте: молодые воины свергали злых королей, в одночасье побеждая всё его войско — храбростью ли, хитростью ли. Вместе с этими розовощекими молодцами я завоёвывал трон, соблазнял юных принцесс, вёл армии в великие битвы. Звенели мечи, свистели стрелы, ноги сжимали стремена, когда боевой конь подо мной устремлялся в атаку. А когда все противники были повержены, и на меня возлагали корону из сияющего золота, я садился на престол, держа за ладонь свою красавицу-жену, и клялся кланяющейся мне толпе, что буду править достойно и мудро. Меня переполняли счастье и гордость, и завершающая точка вызывала у меня внезапное смятение; я вздрагивал и с разочарованием постигал, что сижу за столом в полутьме, а свеча догорает, и пламя её становится алее и длиннее.

Бывало и наоборот — конец книги становился для меня избавлением. То были жуткие истории, страшные, кровавые, где трупы встречались чаще, чем живые люди. Кто-то страдал, кто-то умирал, кого-то подвергали жесточайшим пыткам — и я, растворённый среди страниц, пропускал всё это через себя. Дыхание моё становилось сбивчивым, глаза стекленели, пальцы сами собой хватались за край стола — но губы всё так же продолжали шептать прочитанное, и одна ветхая страница переворачивалась за другой. Пробуждаясь после безрадостного финала, я облегчённо вздыхал и вытирал холодный пот со лба.

Но то были две крайности — большинство историй столь сильных ощущений не вызывало. Моим любимым чтением были спокойные, безыскусные рассказы о простых людях, об их жизнях и превратностях судеб. Люди рождались в узком пространстве между переплётами, жили там, зачинали детей, работали и умирали. Такие сюжеты были мне больше по нраву, чем те, в которых страсти звенели пружиной, увлекая меня в свои дебри; после них можно было спокойно посидеть, глядя на гаснущую свечу, потом с ленцой встать и отправиться в постель, а не мерить комнату шагами в попытке избавиться от осколков чужих жизней, занозой вонзившихся в разум.

Иногда, закрывая книгу, я испытывал внезапный приступ отчаяния, от которого сдавливало горло, и слёзы туманили взгляд. Вопросы, накопившиеся за долгие годы, теснились в голове, разрывая её изнутри. «Кто я такой? — спрашивал я себя. — Как я сюда попал? За какие грехи? И сколько мне здесь ещё быть?». В молодости я в панике выбегал в коридор и бежал, бежал вперёд в темноту без оглядки, даже не захватив с собой канделябр… и ворсистая тьма принимала меня, обволакивала и успокаивающе гладила по спине. В конце концов, я падал без сил на каменный пол и в исступлении бил по нему кулаками, пока не терял сознание. А когда вновь открывал глаза, оказывалось, что я лежу на кровати, а на столе, как всякий раз после пробуждения, горит новая свеча, зажженная незнамо чьей рукой. Жмурясь от головокружения, я вставал на ноги и выбирался в коридор, чтобы найти для себя следующую книгу и новое приключение.

Но что бы ни произошло со мной — в какие бы далёкие странствия меня ни завели истории при колеблющемся пламени свечи, в каком бы обличии я ни предстал, в каких бы жарких объятиях ни нежился — глубоко внутри всегда тлеет искра окончательной истины: вот я сражаю врагов, срываю цветы для возлюбленной, подбрасываю к небу смеющегося малыша — а где-то совсем рядом под тёмным небом меня терпеливо ждёт та единственная, которой я когда-либо принадлежал и буду принадлежать; та, кто смотрит в ночь пустыми глазами и точно знает, что рано или поздно я выплыву из глубин самых красочных видений, чтобы вернуться к ней. Моя единственная. Моя неповторимая. Моя Альфа, моя Омега, моя любовь.

Моя Никта.

2013 г.

Оглавление

Легенда

Восхождение

Москва

Спокойной ночи

Тождество

Колыбельная волкам

Обман

Гинорас

Анна и вечность

Глубокий сон Белоснежки

Гроссмейстер

Руслана

Пепел

Убивают!

Никта Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg