«Рождённый летать»

Михайлов Сергей РОЖДЁННЫЙ ЛЕТАТЬ

Это так просто, что я даже не задумываюсь, как мне это удаётся. Лёгкий толчок ногой — и я отрываюсь от земли. Мягко, плавно, без малейшего усилия загребаю упругий, податливый воздух руками и устремляюсь ввысь, в тёплое прозрачное небо. Я прекрасный пловец — наверное, именно поэтому на ум приходит аналогия с ныряльщиком или, скорее, с ловцом жемчуга, когда тот, сунув в набедренную сумку заветную раковину, отталкивается от дна и медленно, едва шевеля ногами, всплывает к поверхности. Многометровая толща воды не вызывает в нём страха, напротив, вода надёжно держит его, она — его союзник, опора, хранительница, привычная среда обитания. Как и он в водной стихии, я парю сейчас в воздухе в нескольких метрах над землёй. Полной грудью вдыхаю ароматы июня, дышится легко и отрадно, мягкий прохладный ветерок овевает лицо, шею, руки. Всё во мне переполнено восторгом, сердце сладко замирает, ровные ритмичные удары его короткими импульсами растекаются по телу, разнося живительную энергию и удивительное тепло. А внизу змеятся ленточки асфальтовых тротуаров, по сторонам громоздятся старенькие пятиэтажные «хрущёвки», чуть поодаль древний могучий дуб шелестит густой тёмно-зелёной кроной. Совсем рядом, всего в нескольких метрах от меня, стремительно проносится стайка быстрокрылых стрижей. А мне так и хочется крикнуть им вслед: «Я такой же как вы, я — ваш! Я тоже умею летать!» Хорошо-то как!.. Ещё один взмах руками, и я резко взмываю вверх, в считанные секунды покрываю два-три десятка метров и… просыпаюсь.

Да, это был всего лишь сон. Но какой сон! Весь день потом я пребывал под сильным эмоциональным, едва ли не наркотическим воздействием ночного полёта, весь день меня не покидало ощущение, что за спиной у меня растут крылья — я то и дело порывался взмахнуть ими и устремиться ввысь — но, увы, серая обыденность яви то и дело вырывала меня из объятий ушедшего сна, бесцеремонно вторгалась в мир волшебных грёз, грубо швыряла с небес на землю. Зато поздним вечером, на исходе суток — вот-вот должно было пробить двенадцать — я, уже лёжа в постели, попытался воскресить в памяти вчерашний сон — и видение вновь посетило меня! О, я был на седьмом небе от счастья! Снова окунуться в фантастический мир свободного полёта, слиться с ним в одно целое, почувствовать себя его органически-неотъемлемой частью — разве мог я тогда мечтать о чём-то большем?

С той ночи я обрёл власть над своими снами. Отныне я без особого труда мог задавать тему сновидения — достаточно было лишь небольшого усилия воли, немного воображения и соответствующего душевного настроя. Нужно ли говорить, какие сны я себе «заказывал»!

Эти сны ворвались в мою жизнь совершенно внезапно, и с тех пор всё моё существование наполнилось каким-то высшим, непостижимым для других, особым смыслом, обрело целостность и устремлённость к единственной мечте, со временем ставшей моей идеей-фикс. Вопреки всем законам физики, логики и всемирного тяготения, всем доводам холодного рассудка я мечтал только об одном — когда-нибудь взлететь, взлететь не во сне, а на самом деле, по-настоящему, наяву. Эта мечта, эта идея-фикс зрела в моей душе исподволь, постепенно распускалась в ней подобно удивительной красоты сказочному цветку, пока наконец полностью не овладела ею, без остатка, без компромиссов, без каких-либо «может быть» или «а вдруг». И с некоторых пор я окончательно утвердился в мысли, что действительно смогу это сделать. Я знал это.

Теперь, три года спустя, я с грустью оглядываюсь назад, в то недалёкое, освящённое чудесными грёзами прошлое, когда жизнь моя казалась одной сплошной светлой полосой, ещё не запятнанной жестокостью, душевной косностью, агрессивным скудоумием и враждебностью людей. Да, теперь для мысленных экскурсов в былое у меня уйма времени — здесь, в боксе-одиночке с зарешёченным оконцем под самым потолком, единственной дверью без ручки, стенами с мягкой обивкой, привинченной к полу койкой и отсутствием каких бы то ни было колющих и режущих предметов. Здесь, в психиатрической клинике, клиентом которой я состою вот уже более двух лет, время течёт по иным законам. Если вообще не стоит на месте. Увы, жизнь всё-таки подлая штука, и светлые полосы отчётливо видны только на фоне тёмных. Сейчас у меня именно такая полоса. Но я верю: когда-нибудь и ей придёт конец.

Я солгал. Тогда, три года назад, на безоблачном небосклоне моей жизни всё же было одно облачко, которому я поначалу не придавал серьёзного значения. И зря: оно оказалось предвестником бури, очень скоро обрушившейся на мою голову с сокрушительной мощью настоящего урагана. Этим облачком была моя жена.

Однако не стану забегать вперёд. Времени у меня теперь более чем достаточно, и я могу разложить своё прошлое по полочкам со скрупулёзностью селекционера, отбирающего зёрна с заданными параметрами для выведения нового сорта пшеницы.

Шло время. С каждым новым днём, с каждой ночью я всё больше и больше уносился в созданный мною мир мечты, бежал от серых будней, нескончаемой рутины вечных забот, эгоизма мелочных человеческих отношений. Я чувствовал себя птицей, долгие годы томившейся в клетке и вдруг, по мановению волшебной палочки, вырвавшейся на волю — к свету, солнцу, свободе. Еженощные полёты во сне питали мою душу живительной энергией, придавали ей такой мощный эмоциональный импульс, что его с избытком хватало на весь следующий день…

Почему люди не хотят летать? Ведь это так просто! Плюнуть на все законы, сбросить их проржавевшие оковы, оторваться от серого прошлого, оттолкнуться от тверди земной — и взмыть в небеса! Свободными, обновлёнными, очищенными от гнёта земного притяжения и вековых предрассудков сотен поколений человечества. С развязанными руками, расправленными плечами и прозревшими глазами. Да что может быть проще, чёрт побери! Неужели люди не видят всей прелести свободного полёта? Или не желают видеть? Боятся потерять почву под ногами? твёрдую опору? уподобиться висельнику, из-под ног которого выбивают табуретку? Да они просто слепы, эти упрямые кроты, не имеющие ни глаз, ни крыльев!..

На окраине городка, в котором я жил, высилась старая заброшенная каланча, в незапамятные времена служившая наблюдательной вышкой бравой команде городских пожарников. Те времена давно уже канули в прошлое, и проблема борьбы с пожарами теперь успешно решается с использованием современной техники, — однако каланча осталась. Она хорошо была видна из окна моей квартиры, и с некоторых пор я всё чаще и чаще обращал на неё свои пристальные взоры. Дело в том, что каланча была самым высоким строением в нашем городке — именно эта её особенность и привлекла моё внимание. Мысль взлететь — не во сне, а наяву! — использовав каланчу в качестве стартовой площадки, своего рода взлётной полосы, поначалу показалась мне совершенно несуразной, сумасбродной, однако с каждым днём я всё более и более проникался ею, пока наконец она полностью не овладела мною. И я решил: главный полёт своей жизни я совершу с этой каланчи.

Прошло несколько месяцев. На исходе был август, но дни стояли на удивление тёплыми и погожими. Я по-прежнему продолжал видеть один и тот же сон, с небольшими, правда, вариациями. Мои полёты во сне схожи были с учебными занятиями на виртуальном тренажёре, цель которых — отточить мастерство, приобрести навыки и опыт, придать технике полёта виртуозность и совершенство — словом, подготовить «стажёра» к действиям в реальных условиях. На самом деле, конечно же, всё было не так. Я просто наслаждался тем удивительным состоянием эйфории, в которую погружался сразу же после отхода ко сну. Мне не нужно было учиться летать, техническая сторона процесса меня вообще мало интересовала — это знание было зашито в моём мозгу подобно микрочипу с заложенной в нём программой. Нет, не овладением искусством полёта занимался я короткими августовскими ночами. Для меня важно было другое: психологическая готовность к тому решающему шагу, который я вознамерился совершить вопреки всем научным догмам и устоявшимся стереотипам мышления, имеющим безграничную власть над умами подавляющего большинства людей.

Иногда, оставшись один, я распахивал окно настежь, взбирался на подоконник, сбрасывал с себя одежду и подолгу стоял в оконном проёме, балансируя на грани между сном и явью, всего на шаг от мечты. В эти минуты я мысленно переживал свой будущий первый полёт. Мне хотелось до конца понять, постичь, прочувствовать, что я буду испытывать перед «стартом» — там, на заброшенной каланче, когда час мой пробьёт. А он пробьёт, я знал это, и очень скоро.

Увы, я слишком увлёкся своей мечтой и не заметил, как налетела беда. Случилось так, что в один из последних августовских дней меня за подобным занятием застала жена. Нетрудно догадаться, что за этим последовало. Она устроила мне одну из тех бурных сцен, которые с некоторых пор стали обычным явлением в нашей семейной «идиллии», а под занавес закатила истерику и категорически заявила, что с психопатом жить больше не намерена. Я попытался было урезонить её, хоть как-то успокоить, свести всё к шутке (терпеть не могу эти семейные разборки), но всё было тщетно. Впрочем, я не слишком тешил себя надеждой на успех: она была упряма, как три сотни ослов. Тем более, что мои слова давно уже перестали для неё что-то значить. Что ж, к стыду своему должен признать: наша совместная жизнь, увы, не удалась. Юношеские порывы жгучей страсти, толкнувшие нас в объятия друг друга в те далёкие-далёкие годы, когда в целом мире никого, кроме нас двоих, не существовало, давно уже канули в небытие, на смену же им пришла пустота, холодная пустота и вакуум равнодушия, отчуждённости, повседневной мещанской рутины. Параллельные прямые, гласит аксиома, не пересекаются… да, мы оказались именно такими параллельными прямыми, и ничто, ни одна сила во всей вселенной не могла отныне сблизить нас хотя бы на йоту. Наша совместная жизнь на поверку обернулась досадной ошибкой, чудовищным недоразумением — от былой страсти остались лишь пепел и труха…

Она вызвала «скорую». Приехавшие вскоре дюжие молодцы в миг скрутили мне руки и погрузили в свой «рафик». Я не стал сопротивляться. Всё, что происходило со мной в эти минуты, казалось мне каким-то сюрреалистическим кошмаром, не имеющим ко мне никакого отношения. Я был словно в тумане и потому далеко не сразу сообразил, что жизнь моя с этого момента потекла по совершенно иному руслу.

Меня препроводили в городскую психиатрическую клинику и оставили там до утра. А утром я предстал перед врачом, который с первого же взгляда внушил мне доверие своими участливыми, всё понимающими глазами. И я выложил ему всё без утайки. Он молча выслушал меня, порой подкрепляя свой интерес одобрительными кивками. О, как я в нём ошибся! Надо же было оказаться таким легковерным! Уже через пять минут после того, как была поставлена последняя точка в моём рассказе, я очутился в боксе-одиночке, в котором и пребываю по сей день в качестве пациента с необратимым расстройством психики и представляющим опасность для общества и всего мира. И это я, я, который за всю свою жизнь мухи не обидел! Впрочем, всё для меня сразу же прояснилось, когда из случайно подслушанного разговора двух работников клиники я узнал, что виновницей моих злоключений является моя дражайшая «вторая половина». Именно благодаря её стараниями я и оказался взаперти в этом гостеприимном (вернее было бы сказать: странноприимном) доме. Не знаю, что она напела обо мне моим тюремщикам в белых халатах, но только заперли меня здесь, видать, всерьёз и надолго. Словом, порядочной стервой оказалась моя жёнушка. Ну да ладно, пусть это останется на её совести — если, конечно, она у неё имеется. Я на неё зла не держу.

Потянулась томительная череда дней, потянулась безрадостно, однообразно и тоскливо. Всё, о чём я мечтал, к чему стремился, чего жаждал, в чём видел смысл жизни закончилось полным, сокрушительным крахом. Я был подобен птице с перебитыми крыльями — птице, которой больше никогда не придётся взлететь. Всё, я умер, заживо похоронен в этой клетушке со звукопоглощающими стенами и маленьким оконцем с толстой, в палец толщиной, решёткой.

В довершение ко всему дала о себе знать клаустрофобия, о существовании которой я до сих пор даже и не подозревал. В минуты её обострения, одолеваемый неудержимым страхом и приступами удушья, я ломился в дверь моей темницы, умоляя выпустить на волю. Но всё было тщетно. Единственное, чего я добивался, так это доза сильнодействующего снотворного, которую получал от являвшихся на мой зов тупоголовых флегматичных санитаров.

От полного безумия меня спасали только сны. Во сне я вновь обретал способность летать, снова мог видеть чистое голубое небо, чувствовать на своём теле дуновение прохладного летнего ветерка, слышать щебет быстрокрылых стрижей, полной грудью вдыхать свежий, наполненный ароматами июня, воздух. О, какой грустью веяло от этих сновидений! Ведь пробуждение сулило мне только одно: тяжёлое похмелье безысходности и бессмысленности существования. И всё же… всё же сны питали ту крохотную искорку надежды, которую мне чудом удалось сохранить и которая до сих пор тлела в моей иссохшей душе вопреки здравому смыслу, вопреки доводам рассудка. Уж не в этом ли и заключалось моё истинное безумие?

Раз в месяц я представал пред светлые очи лечащего врача — того самого, кто с таким интересом слушал меня в первый день моего появления здесь. Два-три раза я ещё пытался убедить его, что я не сумасшедший, но потом махнул на эти попытки рукой. Бесполезно. Этот приземлённый тип из рода слепорождённых кротов был абсолютно непробиваем. Позже я понял, что все мои откровения лишь подливают масла в огонь, всё более и более убеждая его в моей психической несостоятельности. И тогда я решил: никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не рассказывать о своей мечте. Пусть это останется моей тайной, самой сокровенной, самой интимной частью неудавшейся жизни фантазёра-мечтателя. Когда-то очень давно, в призрачные времена моей свободы, я жаждал облагодетельствовать людей, подарить им знание об их неограниченных, поистине фантастических возможностях — о присущей каждому человеку способности летать. Но теперь, глядя на это примитивное человекоподобное существо в белом халате, считавшее себя «нормальным» до мозга костей, у меня пропала всякая охота давать им это знание. Какой смысл? Всё равно мои благие намерения останутся втуне — так стоит ли стараться? И я замкнулся в себе — навсегда.

Так прошёл год, за ним второй. На третий год моего пребывания в лечебнице произошло событие, на первый взгляд совершенно незначительное, которое тем не менее вновь пробудило меня к жизни. Это случилось во время очередного приёма у моего лечащего врача. Как правило, единственное окно в кабинете этого типа бывало плотно зашторено, и ни единый луч дневного света не мог пробиться сквозь толстый слой выцветшей материи. Однако в этот раз по какой-то необъяснимой причине традиция была нарушена: шторы закрывали оконный проём лишь наполовину. Но не необычное положение штор заставило меня остолбенеть, когда я, сопровождаемый двумя дюжими санитарами, был введён в кабинет врача, а тот вид, что открывался за ними. Там, за окном, метрах в пятидесяти, не более, высилась… каланча! Да-да, та самая каланча, которая в моих грёзах наяву занимала когда-то столь важное место. Да, тогда, в те далёкие благословенные времена свободы, когда я был полон решимости шагнуть в неизведанное, эта заброшенная каланча олицетворяла собой своего рода пограничную область, за которой открывался волшебный мир полёта, чудесный мир мечты, ставшей ныне, увы, всего лишь бледным, бесплотным призраком.

Сердце бухнуло в моей груди подобно удару колокола, потом ещё раз, и вдруг забилось часто-часто, словно птица, попавшая в силок птицелова. Целых два года эта каланча была в нескольких шагах от места моего заточения, а я ничего не знал об этом! не чувствовал её близости!

Нет, мечта не умерла — я понял это, понял сейчас, здесь, стоя в кабинете моего тюремщика. Вид каланчи вновь всколыхнул в моей душе неудержимое желание летать. Это было удивительное чувство — словно я заново родился. Моя жизнь снова обрела вектор, заветную цель, и отныне все мои помыслы будут направлены на её достижение. Да, именно так!

Прежде чем меня отвели в камеру (а как ещё назвать это место?), мне открылось ещё одно откровение. Впервые за последние два года я — там, за окном — увидел небо!

В эту ночь я так и не смог заснуть. Мозг буквально взрывался от обилия мыслей. Мысли были разные, но все они сводились к одному — к побегу. Да, я должен бежать! Оставаться здесь, в стенах этой цивильной клиники для умалишённых, я больше не мог; это было свыше моих сил, свыше моих возможностей: если я не вырвусь отсюда, мне и впрямь грозит помешательство, на этот раз истинное. Но сколько я не ломал голову, пути выбраться отсюда я не видел. Трудности начинались прямо здесь, в боксе: единственная дверь, ведущая наружу, была без ручки. Обыкновенной ручки, поворот которой легко отодвигал защёлку и отворял дверь. Я давно уже заметил, что из всех дверей в клинике ручки предусмотрительно вынуты, и чтобы проникнуть в то или иное помещение, сотрудники клиники пользуется ручками, которые всегда носят с собой. Сунул ручку в отверстие, повернул — и дело в шляпе. Гениальное изобретение, используемое, насколько я знаю, не только в этой клинике. И, главное, обеспечивающее стопроцентную гарантию от побега.

Ручки у меня не было. И я не имел ни малейшего понятия, как её заполучить. Однако ещё с детства я помнил одно золотое правило: безвыходных ситуаций не бывает, из каждого положения должен быть выход. Я найду выход, найду эту дурацкую ручку, в лепёшку расшибусь, а найду, если потребуется, из-под земли достану, из самой преисподней. Вряд ли это случится скоро, может быть, пройдёт не один месяц, но я своего добьюсь. Теперь, когда передо мной стояла вполне конкретная задача, я вновь обрёл былую уверенность и душевное равновесие.

Там, за стенами клиники, меня ждёт каланча. И ещё свобода, без которой я не мыслил своей жизни.

Вновь тоскливой чередой потянулись дни, недели и месяцы, наполненные ожиданием счастливого случая. И такой случай наконец представился. У меня разболелся зуб, да так сильно, что я на стену готов был лезть от боли. На мой настойчивый зов, подкреплённый ударами кулака в дверь, явились два санитара. Под их заботливой охраной я был отведён в зубной кабинет, где здоровенный дантист усадил меня в кресло и чуть ли не с головой погрузился в мою ротовую полость. Но тут кто-то позвал его. Смачно выругавшись, он отложив инструмент в сторону и вышел в соседнее помещение, бросив на ходу: «Сиди смирно!». Я бы так и сидел, дожидаясь его возвращения, если бы краем глаза не заметил оставленный кем-то на вешалке халат. Обычный белый халат, уже не первой свежести, какие носит едва ли не половина персонала больницы. Дыхание у меня перехватило. Вот он — шанс!

Бесшумно, осторожно ступая по кафельному полу, стараясь не привлечь внимания моих тюремщиков, я сорвался с кресла и в считанные доли секунды оказался у вешалки. Запустил руку в карман халата. Рука нащупала холодный металлический предмет знакомой формы. Есть! Моя вылазка увенчалась успехом: это была дверная ручка, заполучить которую я мечтал уже не один месяц! А ещё говорят, что чудес на свете не бывает!

На раздумья времени не было, врач мог вернуться в любой момент. Не медля ни секунды, я сунул трофей за пазуху — карманы моим больничным костюмом предусмотрены не были — и пулей вернулся в кресло. Как раз вовремя: появившийся в тот же момент врач едва не застал меня врасплох. Я судорожно перевёл дыхание и поудобней распластался в кресле, ломая голову лишь над одним: куда спрятать ручку? Ясно, что пропажа ручки рано или поздно наведёт тень подозрения на меня — значит, оставлять её при себе было более чем рискованно: меня наверняка обыщут, и тогда конец всем моим авантюрным планам и розовым мечтам. Не мог я спрятать её и в боксе: там её тоже без труда найдут. Нет, надо было придумать что-то более оригинальное. Эта мысль родилась уже на обратном пути, когда, сопровождаемый «почётным» эскортом, я возвращался из кабинета дантиста в свой бокс. Не доходя до бокса метров двадцать, я остановился и заявил, что мне срочно нужно в туалет — в чём, кстати, не погрешил против истины. Флегматичные санитары молча пожали плечами и проводили до ближайшей туалетной комнаты, а сами остались в коридоре, по обе стороны двери. В моей просьбе не было ничего необычного: по правилам этого богоугодного заведения каждый пациент, желающий справить нужду, вызывал дежурного санитара (обычным стуком в дверь), и тот провожал его до дверей туалета.

Освободившись от соглядатаев, я заперся в кабинке, приоткрыл керамическую крышку бачка унитаза и сунул драгоценную ручку в наполненный водой резервуар. Ручка плавно опустилась на покрытое ржавчиной дно бачка. По крайней мере, здесь её никто искать не станет. Пускай отлежится, пока не исчезнет опасность вероятного обыска у меня в боксе. А потом, когда придёт время, я её заберу. Чувствуя огромное облегчение, что, кстати, вполне свойственно для человека, побывавшего в туалете, я в сопровождении всё того же эскорта вернулся в свой бокс.

Я не ошибся в своих расчётах. В тот же вечер у меня произвели обыск. Мрачные ребята из местной службы безопасности перевернули всё вверх дном, не забыв как следует перетрясти мою постель и скрупулёзно ощупать стены, но так ничего и не нашли. Что, впрочем, было очевидно — по крайней мере, для меня. Я откровенно смеялся над этими потеющими security, даже не стараясь скрыть своего торжества. Привыкшие к специфическому поведению пациентов клиники, они никак не реагировали на идиотские выходки старожила психушки, каковым я по праву себя считал, и лишь изредка бросали на меня злые взгляды. Потом они ушли.

Меня оставили в покое. Я это понял каким-то шестым чувством, за два с лишним года развившимся здесь, в отгороженной от всего мира камере, до предела. А через неделю, во время очередного посещения туалета, я выловил заветную дверную ручку из бачка унитаза и перепрятал её к себе под матрац.

И вновь потянулись томительные дни ожидания.

Я ждал наступления тёплых дней. Наверное, это желание диктовалось моими снами, в которых я совершал свои полёты исключительно летом. Кроме этого, играли роль и соображения практического характера: осуществить свой первый полёт мне было легче в тёплое время года.

Зима подходила к концу. У меня был запас времени в два-три месяца. Чтобы не растрачивать его попусту в томительном ожидании, я посвятил свой досуг занятиям спортом — насколько, конечно, это позволяли мне условия и малые габариты камеры. Я принял решение, что выйти на волю должен в хорошей физической форме, а не чахоточным полупрозрачным доходягой, едва передвигающим ноги. В результате многочасовых ежедневных упражнений я скоро обрёл утраченную ранее силу и выносливость, а вместе с ними и изрядную толику оптимизма. Уверенность в успехе моего плана больше не подвергалась мною сомнению. Да, нынешнее своё состояние я теперь вполне мог охарактеризовать как «готовность номер один». Внутренне я был абсолютно готов к главному событию моей жизни — к прыжку с каланчи. Прыжку в будущее. Оставалось только ждать.

Это произошло в середине мая. Запахи весны вовсю врывались в полутёмную камеру через крохотное оконце под потолком. Сердце гулко билось в груди со скоростью сто ударов в минуту и переполнялось радостным нетерпением от предвкушения скорой свободы. Я не находил себе места от возбуждения, считая дни, часы и минуты до того счастливого мгновения, когда двери моей тюрьмы распахнутся — навсегда. В один из таких дней со мной и приключился приступ клаустрофобии. Может быть, виной тому нервное переутомление, или реакция на обычное в это время года повышение гормональной активности, только приступ был настолько силён, что я практически потерял контроль над собой. Не в силах совладать с объявшим меня безотчётным страхом, я принялся отчаянно дубасить кулаками в дверь, призывая на помощь хоть кого-нибудь из персонала. Я даже согласен был на инъекцию снотворного — лишь бы снять этот дурацкий приступ.

Избавление пришло совершенно неожиданным образом. Дверь внезапно распахнулась, и в бокс ввалились двое санитаров, старые мои знакомцы. Оба были в стельку пьяны. Чуть позже я узнал, что в тот день главврач справлял свой пятидесятилетний юбилей, и по этому знаменательному случаю весь персонал клиники откровенно напился. Мои санитары, ясное дело, такого случая упустить не могли и отдали дань возлияниям по полной программе. Что и привело к соответствующим результатам.

Виртуозно матерясь, они грозно двинулись на меня. Я растерялся и отступил было назад. Тогда один из них размахнулся и тяжело ударил меня кулаком в лицо. «Я тебя, урод, научу летать! Ты у меня вдоволь напорхаешься!..» — промычал он, обдав меня волной перегара. Не ожидая такого поворота дела, я отлетел в другой конец камеры и во весь рост растянулся на полу. А они, потоптавшись ещё с минуту, как ни в чём не бывало убрались восвояси, предусмотрительно захлопнув за собой дверь.

Метод «лечения», который ко мне применили, был настолько кардинальным и действенным, что от приступа не осталось и следа. Но теперь новый приступ душил меня — приступ ярости, вылившийся в гневный внутренний монолог.

Вы, тупые, узколобые, безмозглые слепцы! да что вы знаете обо мне! Что вы знаете о самих себе! Вы, мелочные приспособленцы, копошащиеся во прахе собственных испражнений и считающие за счастье туго набить своё брюхо и кошельки! Вы, не ведающие настоящего счастья — счастья полёта, счастья истинной свободы! Вы, духовные кастраты и бесплодные самодовольные тугодумы, в штыки принимающие всё новое, непознанное! Вы, «охотники за ведьмами», миллионы раз распявшие Христа, продолжающие его распинать и поныне! Вы, бичующие всё, что грозит вашему сытому животному прозябанию! Вам ли, погрязшим в серой рутине бытующих догм, постичь красоту моей мечты?! Преодолеть косность вашего разума? собственную бескрылость? агрессивную слепоту? душевное убожество? беспробудный сон духа? Нет, тысячу раз нет! Никогда, никогда не оторвётесь вы от земли, не преодолеете её цепкого притяжения — чтобы воспарить душой, телом, всем своим существом к солнцу, небу, звёздам, свету, свободе. Никогда — слышите! — никогда вы не поймёте, что человек рождён не пресмыкаться, а — летать!..

Довольно. Час пробил. Этой ночью я ухожу. На большее у меня сил не хватит. Без малого три года провёл я в этих стенах, под замком, всеми покинутый и забытый — разве не заслужил я права на свободу?

Спустя несколько часов ночь опустилась на землю — я понял это по тому, как померк свет уходящего дня в единственном окошке моей камеры. Выждав ещё с полчаса, я решил действовать. Достал из-под матраца припрятанную ручку, осторожно отворил дверь, выглянул наружу. Никого. Ни единой живой души. И тогда я сделал первый шаг навстречу своей судьбе.

Я медленно двигался вдоль мрачного, едва освещённого коридора. Откуда-то издалека доносились звуки разухабистой музыки, слышался гнусавый гогот перепившегося персонала, то и дело перемежаемый здравицами в честь высокого юбиляра. Сама судьба благоволила мне: сегодня моим сторожам явно не до меня. Что ж, тем больше у меня шансов на успех.

Удача сопутствовала мне сегодня во всём. Я беспрепятственно миновал несколько поворотов, спустился по лестнице на первый этаж и, никем не замеченный, покинул здание. На моё счастье, входная дверь оказалась незапертой.

Старая пожарная каланча стояла как раз на границе между территориями пожарной части и психиатрической клиники. От земли до самого верха её обвивала металлическая лента винтовой лестницы, достаточно хорошо сохранившейся со стародавних времён, чтобы выдержать вес человеческого тела. Каланчу венчала ровная круглая площадка, обрамлённая невысоким парапетом.

Не стану передавать всех перипетий моего восхождения на этот каменный реликт — достаточно будет сказать, что я преодолел-таки препоны, встретившиеся на моём пути, и благополучно достиг цели.

Удивительное умиротворение снизошло на меня. Я был совершенно спокоен. Нервное напряжение спало, всё, что могло помешать моим планам, осталось позади. Теперь, даже если меня и обнаружат, вернуть назад, в камеру, всё равно не смогут. Отныне я сам был хозяином своей судьбы. Хозяином и творцом. Будущее в моих руках, и никто не в силах изменить его. Никто, кроме меня самого.

Подобно древним язычникам-солнцепоклонникам, я ждал восхода солнца. Майские ночи коротки, предрассветные часы мимолётны. Скоро, очень скоро начнут гаснуть звёзды на востоке, небо окрасится в нежные тона утренней зари, защебечут птицы, проснётся земля…

Я стоял на самом краю каменной площадки и с упоением взирал на восток туда, где должно взойти солнце, а далеко внизу, у подножия каланчи, смутно маячил пятачок больничного двора, в беспорядке теснились кургузые строения психиатрической клиники, моей бывшей тюрьмы. Ощущение безграничной свободы распирало мою грудь, дышалось легко и привольно. Чтобы до конца покончить с прошлым, я сбросил с себя больничную пижаму и швырнул её вниз. Прохладный предрассветный ветерок мягко прошёлся по моему нагому телу — о, как давно оно не знало его живительного прикосновения! И как давно не внимал я с восторгом бездонному звёздному небу!..

Заалел восток. Где-то в лесу проснулась одинокая пичужка и взяла на пробу несколько нот своей утренней песни…

Мерно отсчитывал минуты маятник вселенских часов. И вот…

Ослепительно-янтарный солнечный диск величественно всплывает над землёй. Первый утренний луч скользит по моему лицу и падает вниз, к подножию каланчи. Вспыхивает далёкий горизонт, море света заливает сонный город, лес, пойму реки. Новый день вступает в свои права.

Пора. Мой час пробил.

Я легко запрыгиваю на парапет, широко раскидываю руки, словно в попытке обнять весь мир, — и делаю шаг навстречу солнцу…

* * *

Утром сестра-хозяйка, производя обычный для этого часа обход больницы и прилегающей к ней территории, нашла во дворе брошенный кем-то стандартный больничный костюм. Чуть позже дежурившая в тот день бригада санитаров обнаружила, что одиночная палата номер 217, где содержался находившийся на излечении больной с ярко выраженным параноидальным расстройством психики, пуста. Поиски пропавшего результатов не дали.

Пациент из палаты 217 бесследно исчез…