Роберт Блох КИНОШНИКИ
Две тысячи звёзд, а то и больше, вмонтировано в тротуары на Голливудском бульваре, и каждая металлическая пластинка подписана именем кого-нибудь из киноиндустрии. Эти имена уходят далеко в прошлое, здесь все от Брончо Билли Андерсона до Адольфа Цукора.
Все, кроме Джимми Роджерса.
Имени Джимми вы не найдёте, потому что он не был звездой и даже не подвизался в эпизодических ролях — массовка, не более.
— Но я заслуживаю звезды, — говорил он мне. — Если у кого и есть на неё право, так это у меня. Я начинал здесь в 1920, совсем салагой. Если присмотреться, меня видно среди массовки в «Знаке Зорро». Я снялся в четырехстах с лишним фильмах и до сих пор в деле. Не так уж много осталось тех, кто может побить этот рекорд. Казалось бы, это даёт человеку кое-какие права.
Возможно оно и так, но Джимми Роджерс звезду не получил, а что до бравады, будто он «до сих пор в деле», то теперь ему крупно везло, если звали на кастинг раза два в год. Седые и порядком облысевшие ветераны киноинудстрии никому не нужны, разве что для сцен в салунах Дикого Запада.
Большую часть времени Джимми просто прогуливался по бульвару. Высокий, с солдатской выправкой, он выглядел несуразно в толпе туристов, гомиков и торчков. Его домашним адресом значился Лас-Палмас, какое-то место к югу о Сансета. Сам я никогда у него не бывал, но догадывался, на что это похоже: какая-нибудь клетушка вроде старых каркасных бунгало с общим двором, построенных примерно в то время, когда Джимми припёрся сниматься в кино, и стоящих до сих пор по милости Божией и немилосердному попустительству жилищных органов. Вот в каком месте Джимми проживал, но не скажешь, чтобы он там по-настоящему жил.
Джимми Роджерс жил в немом кино.
«Немое кино» на Фэрфакс-авеню — единственное место в городе, где всё ещё можно увидеть «Знак Зорро». Постоянно крутят Чаплина, в чести комедийный дуэт Лорела и Харди, а также звёзды вроде Перл Уайт, Элмо Линкольн и Гудини, блиставшие в сериалах. Сами киноленты великолепны: молодые Гриффит и Демилль, Бэрримор в «Докторе Джекиле и мистере Хайде», Лон Чейни в «Горбуне из Нотр-Дама», Валентино в «Кровь и песок» и сотни других.
Афиша меняется каждую среду, и каждый раз, в среду вечером Джимми Роджерс выкладывал свои девяносто центов кассиру, чтобы посмотреть «Черного пирата» или «Сына шейха» или «Сиротки бури».
Чтобы жить снова.
Дело в том, что Джимми ходил в кино не на Дуга, Мэри, Руди, Клару, Глорию или сестёр Гиш. Он ходил в кино, чтобы увидеть себя в толпе статистов.
По крайней мере, так мне показалось при нашей первой встрече. В тот вечер показывали «Призрака оперы», а в перерыве я вышел покурить и остановился, разглядывая фотографии кинозвёзд.
Хоть убейте, не вспомню, с чего начался разговор, но именно тогда я впервые услышал от Джимми о его четырехстах с лишним фильмах и том, что он до сих пор в деле.
— Видали меня там? — спросил он.
Я недоуменно посмотрел на него и покачал головой. Несмотря на его видавшие виды обноски и белую бороду, Джимми Роджерс был не из тех, кого сразу замечаешь в зрительном зале.
— Наверное, не рассмотрел в темноте.
— Но там же были факелы. Один нес я.
Тут до меня дошло. Он был на экране.
Джимми с улыбкой пожал плечами:
— Черт, я все время забываю. Откуда вам меня узнать. Мы снимали «Призрака» аж в двадцать пятом. Я выглядел таким юным, что гримёры приклеили мне усы и нахлобучили на меня черный парик. Тяжковато меня заметить среди катакомб — там сплошь общий план. Однако под конец, где Чейни сдерживает толпу, я виден довольно хорошо, стою на заднем плане как раз слева от Чарли Зиммера. Он там потрясает кулаком, а я размахиваю факелом. Намучились мы с той кинолентой, но эту сцену отсняли с первого раза.
Через несколько недель мы с Джимми Роджерсом увиделись снова. Иногда он появлялся на экране, хотя, по правде говоря, я никогда его не узнавал. В двадцатых он был совсем молод, а его появления в фильмах так коротки: мимолётный проблеск, нечеткое лицо, мелькнувшее в толпе.
Зато в зале Джимми присутствовал всегда, даже если не снимался в картине, и однажды вечером я узнал почему.
Снова был перерыв, и мы стояли снаружи. У Джимми уже вошло в привычку со мной заговаривать, к тому же во время фильма «Крытый фургон» мы сидели рядом.
— Разве она не красавица? — подмигнул мне Джимми — Таких женщин больше не делают.
Я кивнул.
— Вы о Лоис Уилсон? Да, она очень привлекательная.
— Нет, о Джун.
Я недоуменно посмотрел на Джимми и тут понял, что он не подмигивал. Он плачет.
— Джун Логан. Моя девушка. Это ее первая съемка, сцена нападения индейцев. Наверное, Джун тогда было семнадцать… мы друг друга ещё не знали. Знакомство состоялось двумя годами позднее, когда мы повстречались на «Первой Национальной»[1]. Но вы, конечно, её заметили. Та блондинка с длинными кудрями.
— А, вы о ней. — Я снова кивнул. — Вы правы, она была очаровательной.
Но я солгал, потому что совсем её не запомнил, просто мне хотелось сказать старику что-то приятное.
— Здесь крутят уйму фильмов с участием Джуни. С двадцать пятого мы во многих снимались вместе. Какое-то время даже подумывали пожениться, но она пошла в гору, стала получать эпизодические роли — горничные и тому подобное — а я так и не поднялся выше массовки. Мы оба достаточно провели в кинобизнесе и понимали, что у отношений нет будущего, если один остаётся маленьким человеком, а другой метит в звёзды.
Джимми выдавил улыбку, промакивая глаза какой-то тряпкой, вероятно, в своё время бывшей носовым платком.
— Думаете, я шучу? В смысле, насчёт её карьеры? Но у нее все шло как по маслу. Ещё чуть-чуть и она бы начала играть роли второго плана.
— А что случилось?
Улыбка поблекла. Он снова моргал.
— Джуни убил звук.
— У нее был неподходящий голос?
Джимми покачал головой:
— У нее был отличный голос. Я говорил вам, ещё чуть-чуть и ей бы дали роль второго плана… к 1930 она сыграла в десятке звуковых фильмов. А затем её убил звук.
Я слышал это выражение тысячу раз, но никогда вот так. Видите ли, то, что рассказывал Джимми, не совсем соответствует действительности. Джун Логан, его девушка Джуни, была на съёмочной площадке. Шла работа над одной из тех ранних киноэпопей, в которых все говорят, поют и танцуют. Режиссёр и съёмочная группа, спасаясь от тирании стационарного микрофона, как-то приделали на операторский кран одну из первых переносных версий. Такое оборудование тогда ещё не стало стандартным, и это был эксперимент. По какой-то причине во время съёмки дубля микрофон отвалился, и кран, рухнув, размозжил Джун Логан череп.
История никогда не попадала в газеты, даже в профессиональные. Студия её замяла, и Джун Логан тихенько похоронили.
— Чёрт, почти сорок лет прошло, а я плачу, будто это случилось вчера, — вздохнул Джимми. — Она же была моей девушкой…
Вот вам и вторая причина, почему Джимми Роджерс ходил на немые фильмы — навестить свою девушку.
— Разве вы не понимаете? — сказал он. — Джуни все еще жива там, на экране, во всех этих фильмах. Такая же, как во времена нашего знакомства. Пять лет вместе. Лучшие годы моей жизни.
Я понимал. Парочка влюблённых… друг в друга и в кино. Видите ли, в то время действительно любили кино. Быть к нему причастным, пусть даже играя на маленьких ролях… обычный человек чувствовал бы себя на седьмом небе от счастья.
«Седьмое небо» — еще один фильм, где мы увидели Джун Логан в массовке. С помощью Джимми я за следующие недели научился различать девушку. Он не преувеличил… она была красавицей. Стоит такую заметить и рассмотреть по-настоящему, и ты её уже не забудешь. Белокурые кудряшки и улыбка сразу выделяли её из толпы.
Как-то в среду вечером, мы с Джимми смотрели «Рождение нации». Во время уличной перестрелки Джимми толкнул меня в плечо.
— Вон там моя Джун.
Я вгляделся в экран и покачал головой.
— Не вижу.
— Секундочку… вон она снова. Видите? Слева, за плечом Вольтхолла.
Изображение было нечетким, а затем камера последовала за Генри Б. Вольтхоллом.
Я взглянул на Джимми. Он поднимался с места.
— Куда вы?
Он ничего не ответил, просто вышел из зала.
Отправившись вслед, я нашёл его под тентом у стены. Джимми прислонялся к ней и тяжело дышал. Лицо его побледнело, став одного цвета с усами.
— Джун, — пробормотал он. — Я её видел.
— Послушайте, — глубоко вздохнул я. — Вы говорили, её первая лента называлась «Крытый фургон». Она снята в 1923, а «Рождение нации» Гриффита — в 1914.
Джимми не ответил. Да тут и сказать было нечего. Мы оба знали, что сделаем дальше… потопаем назад в кинотеатр и пересмотрим фильм.
Мы смотрели и ждали, подстерегая ту сцену. Наконец я перевёл взгляд с экрана на Джимми.
— Она исчезла, — прошептал он. — Её нет в фильме.
— И никогда не было. Сами знаете.
— Да.
Джимми встал и вышел в ночь. Я не видел его целую неделю.
А ещё была та короткометражка с Чарльзом Реем… название позабыл, но он выступает в своём обычном амплуа деревенского парня, а в кульминации — бейсбольная игра, и Рей приносит команде победу.
Камера скользила по болельщикам на трибунах, и среди толпы мелькнула девушка с белокурыми кудрями.
— Видели её? — схватил меня за руку Джимми.
— Эта девушка…
— Это была Джун. Она мне подмигнула!
На сей раз встал и ушёл я. Он последовал за мной, а я ждал перед театром, сразу под афишами.
— Взгляните сюда, — махнул я головой на плакат. — Эта картина снята в 1917. — Я выдавил из себя улыбку. — Вы забываете, что в фильмах снимались тысячи красивых блондинок, и у большинства были кудряшки.
Он весь дрожал и совершенно меня не слушал. Я положил ладонь ему на плечо:
— Вот взгляните…
— Я её здесь искал. Неделю за неделей, год за годом. Раз такое дело, почему бы вам не узнать правду. Это не впервой. Джуни снова и снова появляется в фильмах, где точно никогда не снималась. Не только в ранних, ещё до неё, но и в тех, что были выпущены в двадцатых, когда я с ней дружил и отлично знал, в каких она играет. Иногда она лишь мелькает на экране, но я успеваю ее заметить… а потом она исчезает и, когда пересматриваешь, больше не показывается. Одно время дошло до того, что я стал бояться ходить в кино… думал, крыша поехала. Но вот и вы её увидели.
Я медленно покачал головой:
— Извините, Джимми, но я никогда этого не говорил. — Глянув на него, я махнул на свою машину, припаркованную у обочины. — Вы выглядите усталым. Давайте, я отвезу вас домой.
Он выглядел не просто усталым, а потерянным, одиноким и бесконечно старым. Но его глаза сверкали упрямым блеском, и он намертво стоял на своем.
— Нет спасибо. Я останусь на второй сеанс.
Садясь за руль, я заметил, что он идёт в кинотеатр, туда, где настоящее становится прошлым, а прошлое — настоящим. Киномеханики называют эту штуку проектором, но на самом деле это машина времени. Она может перенести вас в прошлое, играть шутки с вашим воображением и памятью. Оживить девушку, умершую сорок лет назад, вернуть старика в ушедшую молодость…
Однако я принадлежал к реальному миру и остался в нём. Я не пошел в кино ни на следующей неделе, ни через одну.
Снова мы увиделись с Джимми почти через месяц, на съемочной площадке.
Снимался вестерн по моему сценарию, и режиссер хотел добавить диалог, чтобы фильм вышел подлиннее. Вот меня и вызвали, и я приехал к ним на ранчо.
Большинство студий для вестернов держит ранчо, и это было одним из самых старых. Им пользовались ещё во времена немого кино. Меня заинтересовал деревянный форт, где как раз снимали сцену с массовкой… ей-богу, я видел такой ещё на одной из первых картин Тима Маккоя. Поэтому, пошушукавшись с режиссёром и написав для ведущих актёров несколько дополнительных строк, я из любопытства отправился побродить по форту, а остальные готовились к новым эпизодам.
Спереди царил обычный упорядоченный беспорядок. Основной состав и съёмочная группа сновали вокруг трейлеров, а массовка растянулась на травке и пила кофе. Но здесь, сзади, я бродил в полном одиночестве по затхлым, бревенчатым комнатам, построенным ради съёмок в позабытых полнометражках. У этого бара стоял Хут Гибсон, а на этой люстре в танцзале раскачивался Джек Хокси. А вот покрытый пылью стол, где сидел Фред Томсон, и за углом, в спальном бараке…
За углом, в спальном бараке, на краю заплесневелого матраса сидел Джимми Роджерс и таращился на меня.
— Вы? — встрепенулся он при моём приближении.
В двух словах я объяснил, что меня сюда привело. Он мог ничего не объяснять: ему позвонили, предложив денек поработать в массовке.
— Эта тягомотина растянулась на весь день, а там жарко. Вот я и подумал, а не пойти ли тихо сюда и немного вздремнуть в теньке.
— Откуда вы знали, куда идти? Бывали здесь раньше?
— А то. Сорок лет назад вот в этом самом бараке. Мы с Джуни когда-то приходили сюда во время обеденного перерыва и…
Он запнулся.
— Что-то не так?
Что-то действительно было не так. В киношном гриме Джимми Роджерс был идеальным образчиком седого старожила Дикого Запада. Кожаные штаны, рубашка с бахромой, белые усы и все прочее. Но под макияжем угадывалась бледность, и руки с конвертом дрожали.
Конверт….
Он протянул его мне:
— Вот. Может, будет лучше, если вы прочтете.
Конверт был не запечатан, без марки и адреса. В нем лежали четыре странички, исписанные красивым почерком. Джимми не сводил с меня глаз, пока я медленно их вытаскивал.
— Когда я вошел, он лежал здесь прямо на матрасе, — пробормотал он. — Будто ждал меня.
— Но что это? Откуда он взялся?
— Читайте и поймете.
Я начал разворачивать страницы, и тут раздался свисток. Мы оба знали, что означает этот сигал: декорации установлены, съёмочная бригада на месте, основной актёрский состав и массовка готовы предстать перед камерами.
Джимми Роджерс встал и пошёл прочь — усталый старик, плетущийся под палящее солнце. Я помахал ему рукой и, сев на заплесневелый матрац, приступил к письму. Чернила выцвели, странички покрывал тонкий слой пыли. Я все еще мог прочесть каждое слово…
Дорогой!
Я так долго пытаюсь с тобой связаться. Чего я только не перепробовала! Конечно, я тебя видела, но в здешней темноте не всегда была уверена, что это ты. К тому же ты сильно изменился за годы.
Однако я вижу тебя довольно часто, хоть и урывками. Надеюсь, и ты меня видишь, я ведь всегда пытаюсь тебе подмигнуть или ещё как-нибудь привлечь твоё внимание.
Единственное, я не могу показываться часто и подолгу, иначе будут неприятности. Основная хитрость — держаться позади, чтобы другие не замечали. Не хватало ещё, чтобы кто-нибудь испугался или хотя бы задал себе вопрос: почему на заднем плане людей больше, чем положено.
Тебе, милый, стоит это помнить. Просто на всякий случай. Избегай крупного плана — и ты в безопасности. Костюмированные фильмы лучше всего… всего-то и нужно время от времени помахать руками и прокричать «Вперёд на Бастилию!», ну, или что-нибудь в этом роде. В действительности то, что ты кричишь, значения не имеет: мало кто умеет читать по губам. Это ведь немое кино.
Ох, за стольким нужно следить! В костюмированных фильмах есть свои преимущества, но не в том случае, когда действие происходит на балу: слишком много танцев. Это же относится и к вечеринкам, особенно в фильмах Демилля, где «предаются разгулу», или к оргиям Эриха фон Штрогейма. Кроме того из лент фон Штрогейма вечно вырезают сцены.
Не пойми неправильно, Это не больно, когда вырезают. Сродни плавному затемнению в конце сцены, и ничто не мешает переселиться в другую картину. Не важно, когда она была отснята, лишь бы ещё где-то шла в прокате. Ты словно засыпаешь и видишь один сон за другим. Сны — это, разумеется, эпизоды, но пока их крутят, они реальны.
И, знаешь, я не единственная. Сложно судить, сколько ещё актёров живёт в фильмах. Могут быть и сотни. Но нескольких я точно узнала, и вроде бы они узнали меня. Мы никогда не даём друг другу понять, что знакомы. Незачем вызывать подозрения.
Иногда я думаю, что имей мы возможность поговорить между собой, лучше бы поняли, как и почему переносимся в фильмы. Но суть в том, что не выходит сказать ни слова, звука попросту нет. Остаётся лишь шевелить губами, но если мы попытаемся обсудить столь сложные вопросы с помощью пантомимы, точно привлечём к себе внимание.
Мне кажется, что это ближе всего к реинкарнации… можно играть тысячи ролей, принимать их и отвергать, как заблагорассудится, главное не вызывать подозрений и не делать ничего, что изменит сюжет.
Естественно, кое к чему привыкаешь. Например, к тишине. И, если плёнка не очень, картинка мерцает. Порой даже воздух кажется зернистым, а некоторые кадры вообще могут оказаться выцветшими или не в фокусе.
К слову… держись заодно подальше от грубых шуток. Ранние картины Сеннета хуже всего, но Ларри Семон и некоторые другие ни капли не лучше. От всей этой ускоренной съёмки кружится голова.
Тут надо приспособиться и всё будет в порядке, даже если смотришь с экрана в зрительный зал. Сначала темнота немного пугает… приходится себе напоминать, что это просто театр и по ту сторону всего лишь люди, обычные люди, которые пришли поразвлечься. Они не знают, что ты их видишь. Не знают, что пока ты в кадре, ты также реален, как они, только по-другому. Ты ходишь, бегаешь, улыбаешься, хмуришься, пьешь, ешь….
Да, ещё одно — еда. Держись подальше от всякой халтуры, слепленной мелкими киностудиями. Там сплошь дешёвка и подделка. Ступай туда, где всё без обмана, в большие постановки с банкетными сценами и настоящей едой. Если не зевать, то за те несколько минут, пока камера отвернулась, можно стащить достаточно, чтобы не протянуть ноги.
Главное правило — держи ухо востро. Не дай себя поймать. Экранного времени у нас мало, и даже в длинном эпизоде так редко удается сделать что-то самостоятельное. Прошла целая вечность, пока я изыскала возможность тебе написать… я так долго это планировала, милый, но сумела только сейчас.
Эту сцену играют за пределами форта, но в ней участвует уйма переселенцев и фургонщиков, и я сумела улизнуть сюда, в барак: он всё время в кадре на заднем плане. Здесь я отыскала бумагу и ручку и строчу как можно быстрей. Надеюсь, ты разберёшь мой почерк. В смысле, если до этого вообще дойдёт.
Естественно, я не могу отправить письмо по почте… но у меня странное предчувствие. Знаешь, я заметила, что снова пошли в ход те декорации, тот барак, куда мы с тобой приходили в прежние деньки. Я оставлю это письмо здесь на матрасе и буду молиться, чтобы ты его нашёл.
Да, милый, молиться. Некто или нечто знает о нас и о наших чувствах. Чувствах, с которыми мы снимались в кино. Потому-то я и здесь, уверена. Я ведь всегда очень любила фильмы. И тот, кто это знает, должен знать и то, как я любила тебя. Любила и люблю до сих пор.
Я думаю, есть не один рай и не один ад, каждый создаёт собственные и…
* * *
Здесь письмо обрывалось.
Никакой подписи, но я в ней и не нуждался. Подпись всё равно ничего бы не доказывала. Одинокий старик, сорок лет носящийся со своей любовью. Где-то в его душе она всё это время жила, пока однажды не явилась ему с экрана в виде зрительной галлюцинации… так и до шизофренического раздвоения личности не долго, а то и до подделки почерка любимой, чтобы подвести под свою манию логическое основание.
Я начал складывать письмо, и вдруг неподалёку пронзительно завыла сирена скорой помощи. Бросив письмо на матрас, я бросился к выходу.
Ещё на пути к двери я знал, что обнаружу. Толпа обступала тело, распластанное на солнцепёке. Старики легко устают в такую жару, и как только сердце…
Когда Джимми Роджерса несли в скорую, он выглядел так, будто улыбается во сне. И я за него рад, по крайней мере, он умер, сохранив свои иллюзии в целости и сохранности.
— Просто рухнул во время съёмки… ещё минуту назад стоял вон там, а в следующую…
Когда я пошёл назад в барак за фортом, вокруг ещё обсуждали смерть старого актёра.
Письмо исчезло.
Я оставил его на матрасе, и оно исчезло. Вот и всё, что я могу сказать. Возможно, кто-то зашёл туда, пока я был снаружи и смотрел, как увозят Джимми. Возможно, в двери ворвался ветер и погнал его по пустыне каким-нибудь горячим воздушным потоком вроде Санта-Аны. А возможно, письма не было. Это уже на ваше усмотрение… я всего лишь изложил факты.
Больше фактов, считай, и нет.
Я не ходил на похороны Джимми Роджерса, впрочем, их могли не устраивать. Я даже не знаю, где он похоронен. Скорее всего, о нём позаботился Фонд кино. Как бы то ни было, факты не важны.
Несколько дней мне было не них. Я искал ответ на пару отвлечённых вопросов из области метафизики… реинкарнация, рай и ад, разница между реальной жизнью и киноплёночной. Мысли всё время возвращались к тем лицам, что видишь на экране в старых фильмах. Лицам настоящих людей, занятых созданием выдумки. Но даже после их смерти эта выдумка продолжается, и эта форма реальности тоже. То есть где провести границу? И если есть граница, то можно ли её пересечь? Жизнь — ускользающая тень…[2]
Это слова Шекспира, но я не уверен, что он хотел ими сказать.
Я до сих пор не уверен, но должен упомянуть ещё об одном факте.
Прошлым вечером, впервые за много месяцев после смерти Джимми Роджерса, я снова пошел смотреть немое кино.
Крутили «Нетерпимость», один из лучших фильмов Гриффита. Тогда в 1916 он построил для него невиданно внушительные декорации — огромный храм в Вавилонском эпизоде.
Один эпизод неизменно меня впечатляет, и тот раз не был исключением. Панорамно поданный величественный храм. Среди гигантских резных барельефов и колоссальных статуй, подобно муравьям, снуют многотысячные толпы людей. Вдали, за ступенями, охраняемыми рядами каменных слонов, возвышается мощная стена, на вершине которой толпятся крошечные фигурки. Нужно очень сильно приглядеться, чтобы их рассмотреть, но я пригляделся и готов поклясться в том, что увидел. Одной из статисток там, на стене, была девушка со светлыми кудрями. Она улыбалась, а рядом, положив руку ей на плечо, стоял высокий старик с седыми усами. Я бы их даже не заметил, если бы не одно обстоятельство.
Они мне махали…
Примечания
1
First National Pictures — ныне не существующая американская продакшн-компания и дочернее предприятие Warner Bros., основанная в 1917 году.
(обратно)2
Цитата из «Макбета» У. Шекспира, дано по переводу М. Лозинского
Жизнь — ускользающая тень, фигляр, Который час кривляется на сцене И навсегда смолкает; это — повесть, Рассказанная дураком, где много И шума и страстей, но смысла нет. (обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Киношники», Роберт Альберт Блох
Всего 0 комментариев