«Голодные дочери голодающих матерей»

Алисса Вонг Голодные дочери голодающих матерей Alyssa Wong Hungry Daughters of Starving Mothers (2015)

Мой кавалер (Гарви? Гарвард?) хвастает своей альма-матер и пентхаузом на Манхеттене, а я жую баснословно дорогую капусту кале и смотрю, как над ним вьются его гадкие мысли. Он смазлив, вот только в животе урчит и я так взвинчена, что слушаю вполуха. Сам Гарви ненамного старше меня, а вот шипастые мысли его со множеством сороконожьих ножек отливают жирным блеском древних обид, от них несёт гонором Лиги плюща.

— А какой вид на город сверху, из моей квартиры!.. — разливается он. Эти длинные тёмные гадины толсты, как его запястье с «ролексом», они карабкаются друг другу на спины. — На днях я поставил у западной стены джакузи и теперь любуюсь закатом, отмокая после спортзала.

Я отстранённо киваю. Куда занятнее то, что шипят сквозь зубы мысли над его головой.

Вот это с-сиськи, так и с-смял бы в ладонях. С-страсть люблю, когда они вот так вот торчат.

Выебу сучку так, что она весь остаток жизни будет ходить враскоряку.

Она на меня запала, под конец вечера она умолять будет…

Ох, скорей бы порезать её на кусочки.

Милаха. На кусочки и разложить по гостиной.

У меня аж привстал. Ух, до чего я возбуждён.

Не ты один.

Я прячу «айфон» и включаю обаятельнейшую свою улыбку.

Да-а-а, — пульсируют, волнуются мысли у него на плечах, — приведу сучку домой и вскрою сверху донизу, как пирожное-«корзинку».

Я ем пирожные несколько иначе, но чья бы корова мычала. В конце концов, от десерта я отказалась.

Он платит, улыбаясь от уха до уха. Хехехе, надрывно заходятся его мысли.

— Чему ты так рад? — с напускной робостью спрашиваю я.

— Тому, что у меня есть ты.

* * *

Такси? Как бы не так. У мудака своё место на парковке: прикатил на «Тесле». Кожаные кресла пахнут сладко, маслянисто. Я устраиваюсь поудобнее. Его мысли пачкают воздух, оставляя смрадные пятна, и голова эйфорически кружится. На пути к расхваленному пентхаузу (мы возле моста Куинсборо) я прошу Гарви на секунду притормозить.

Он досадливо морщится, но всё же паркуется в переулке. Я вылезаю и, шатко маневрируя на четырёхдюймовых шпильках среди окурков и мятых жестянок, добредаю до стены жилого дома, к мусорному баку, куда меня и рвёт кале с шампанским.

— Ты как? — окликает Гарви.

Слышу шаги: Гарви идёт ко мне, да этак осторожненько, точно скрадывает пугливое животное.

Быть может, сейчас?

Да! Сейчас. Сейчас, пока сучка отвлеклась.

Но как же мой метод? Тут вряд ли дадут разложить её внутренности художественно, по всем пра…

Я прыгаю, вонзаю пальцы в его бока и жадно впиваюсь в рот. Гарви пытается крикнуть, но я проглатываю звук и запускаю внутрь язык. И там, сразу за зубами, нахожу искомое — мерзкие мысли, вязкие, как варёные сухожилия. Они воют, сопротивляются, но я их всасываю, и тело Гарви сотрясает дрожь. Он тихо подшмыгивает носом.

Таких жестоких грёз я ещё не пробовала. Налопавшись их от пуза, ощущаю себя отпетой декаденткой. А вот Гарви сдал, он едва шевелится. Сейчас, когда я высосала его темнейшую часть, он мне не соперник.

Они всегда слабее, чем себя мнят.

Вот он и обмяк. Я глотаю последнюю мысль, а моё тело уже меняется. Руки-ноги становятся длиннее и толще, грудная клетка раздаётся, распирая платье. Надо поспешить. Я скидываю одежду с привычной непринуждённостью. С тесным лифом выходит заминка, но вот и он стянут с набухающей под кожей мускулатуры.

Раздеть Гарви — тоже раз плюнуть. Руки дрожат, но бугрятся мышцами. Я застёгиваю на себе его рубашку, набрасываю куртку. Моя челюсть со скрипом копирует его челюсть, подушечки пальцев начисто меняют рисунок. Гарви настолько крупнее меня, что раздувшийся желудок, набитый кипящими мыслями, уже не так давит. Я сую снятое в сумку (звяк туфель о пустую стеклянную бутыль на дне) и перекидываю ремень сумки через широкое теперь плечо.

Присев, проверяю пульс. Слабый, но ровный. Подкатить тело к мусорному баку и присыпать полиэтиленовыми мешками. Придёт в себя, нет ли, — мне всё равно. Лишь бы не очнулся в ближайшие десять секунд и не увидел своего доппельгангера, уходящего в его одежде, с его бумажником и ключами от «Теслы» в руках.

На машину пускает слюни стайка пьяных подростков. Я беру их на прицел надменного взгляда, — а ведь на мне это тело сидит куда как лучше! — и школота кидается врассыпную.

Водительских прав у меня нет, но тело Гарви помнит, как держат баранку.

* * *

«Тесла» угодливо рвёт с места, но это не помогает: в бедфордском гараже я её бросаю. Раздевшись за колонной в относительном безлюдье второго сверху уровня, кладу ключи на водительское сиденье поверх аккуратно сложенной одежды Гарви и захлопываю дверцу. Из сумки достаю бутылку и срыгиваю туда как можно тише. Чёрная вязкая жидкость бьёт в стеклянное дно, шипя-рыча слова Гарви. Выблёвываю его до конца, и меня всю трясёт. Конечности укорачиваются, позвоночник меняет форму.

Ещё минута-другая, и я снова почти я. По крайней мере, могу натянуть платье и туфли. Бутыль сую в карман, пятернёй расчёсываю спутанные волосы. На выходе мне кивает смотритель парковки. Его взгляд скользит по мне безразлично, мысли — серый неразборчивый шёпот.

Поезд метро везёт меня в Бушуик, и вот наконец я дома. На кухне Айко — раскатывает тесто для моти.

— Ты тут, — говорю я тупо. Я сбросила чужой облик, но в голове пока туман. Какие-то ошмётки мыслей Гарви ещё во мне, и кровь неприятно горячо шумит.

— А то. Ты сама приглашала. — Айко работает в компании банкетного обслуживания и сейчас в форменной одежде. Короткие гладкие волосы блестят под светом лампы. На печку позади не бросает тень ни единая скверная мысль. — Опять забыла?

— Нет, как я могла? — вру я, скидывая у порога туфли. — Давно здесь?

— Всего около часа. Привратник меня впустил, а запасной ключ ты мне дала. — Она вскользь, мягко улыбается, энергично работая руками. На закатанных рукавах мука. Моё сердце бьётся так, как никогда не бьётся на охоте. — Надо думать, свидание вышло не ахти. Иначе ты вовсе не появилась бы дома.

— Хоть бы такси тебе заказал. — Айко тянется к чашке пасты адзуки. Я мну в руках пакет с булочками, делая вид, что выбираю. — К тебе точно магнитом тянет всяких мутных субъектов.

Она права, ведь я не встречаюсь с кем попало. Мне бы голод утолить. Но прежде мне не везло на таких вкусных, такие гнилых до нутра ухажёров, как Гарви. Мне не везло на убийц.

Приведу сучку домой и вскрою сверху донизу.

— Наверно, я слишком странная.

— Скорее, на редкость нормальная. А в «Тиндере» одна только социально неадаптированная дрянь.

— Вот спасибочки.

— В этом городе их днём с огнём не сыскать, — бормочу я, большим пальцем касаясь иконки «Тиндера». — Спасибо, но я пешком постою.

— Ну же, Джен, потерпи минутку без телефона. — Айко мнётся. — Звонила твоя мама. Хочет, чтобы ты вернулась во Флашинг.

— Она стареет, и ей одиноко.

Рядом, в холодильнике, ждёт батарея бутылок с вязкой, чёрной, вполголоса бормочущей жидкостью. Айко не слышит, но каждый всплеск — тихое отвратительное шипение:

Кем она с-с-себя возомнила, эта пизда?

И надо ж было упустить ш-ш-шанс-с-с её разделать.

* * *

Несколько недель после я объедаюсь профессиональными пикаперами и студентами-выпускниками, обитателями хипстерских баров Сент-Маркс, но после Гарви всё такое невкусное. Жиденькой выжимки, извлечённой под слабый протестующий писк, едва хватает заморить червячка. Порой я перебираю и, высосав досуха, оставляю их пустыми, — и они стряхивают телесные оболочки, как дождевую воду.

Когда Айко замечает, что я осунулась, ссылаюсь на вечеринки. Она советует меньше пить. Лицо невозмутимо, но в мыслях непокой. Она приходит всё чаще, даже готовит мне ужин, и её присутствие и служит мне якорем, и сводит с ума.

— Ты меня тревожишь, — говорит она. Лёжа на полу, я вяло листаю профили желающих познакомиться в поисках той пустоты и испорченности, что сделали Гарви столь притягательным. Айко готовит китайскую лапшу ло мейн по рецепту моей матушки, и от масляного запаха кожа моя зудит. — Отощала, как скелет, а в холодильнике шаром покати, только груда пустых бутылок.

Но голод день за днём крепчает, и вскоре я уже опасаюсь, что не сдержусь. Я задвигаю засовы, и когда Айко в очередной раз приходит меня навестить, я её не пускаю. На экране смартфона очередями вспыхивают сообщения, а я, сжавшись под простынёй, прижимаю щёку к двери. Пальцы непроизвольно подёргиваются.

— Пожалуйста, Джен. Я не понимаю, — говорит Айко через дверь. — Я что-то не то сделала?

Ох, как не терпится порезать её на кусочки, думаю я и ненавижу себя всё сильней.

Когда звук её шагов удаляется, дерево уже всё в бороздах от моих ногтей и зубов, а рот мой полон её пьянящего запаха.

* * *

Квартира мамы во Флашинге пахнет как раньше. Мама никогда не была чистюлей, и завалы мусора только выросли с той поры, когда я оставила дом — насовсем. Из-за картонных коробок, мягких игрушек и стопок газет даже дверь открыть непросто, а уж запах!.. — я кашляю. Мамины «сокровища» мне по плечо, а кое-где и выше. Я продираюсь мимо, и звуки, что отравляли моё детство, набирают силу: неумолчное нытьё тайваньской мыльной оперы, сочащееся сквозь мусорные хребты, и свирепая какофония множества знакомых голосов:

Тронь меня ещё раз, и тебе не жить!..

Сколько раз я тебе говорил: не стирай так одежду! Только разинь хлебальник…

Надеюсь, её узкоглазой уродины-дочери сегодня нет дома…

Стены сплошь в сотах полок, уставленных останками маминых любовников. Эти отвратительные лакомства словно маринуются в желудочном соке и желчи. Я могу назвать их поимённо. Ребёнком я, бывало, смотрела, лёжа на диване, как по стеклу банок бегает призрачный отблеск папы.

— Ну как? — спрашивает она.

— Ты съела что-то, чего есть не стоило. Я права, Меймей? — Впервые с моего прихода мама смотрит на меня. Она выглядит почти такой же усталой, какой себя чувствую я. — Надо было меня слушать. Я тебя учила: обходись мелкими хулиганами. Я тебя учила: будь невидимкой.

А ведь я не знаю, сколько ей лет, приходит мне в голову. Её старые, штопаные-перештопаные мысли скроены из лоскутков опыта других людей. Как давно она борется с этим состоянием, с этой отчаянной, гложущей жаждой?

— Возвращайся, — говорит между тем мама. — Здесь полно банд, улицы так и кишат едой. Даже выходить не надо — приоткрой окошко и почуешь, как назревает. Злые умыслы, ножи, пули…

— Ладно, ты останешься там — и что? Потеряешь контроль, попробуешь на зубок Айко? — Она видит, как я каменею. — Ведь ты ей небезразлична. Держись от неё подальше — так для всех будет лучше. Не дай небо случится то же, что и с твоим отцом. — Она тянется взять мою руку, но я её отдёргиваю. — Оставайся здесь, Меймей. У нас нет никого, кроме друг друга.

— Не хочу. — Я пячусь и задеваю плечом мусорный курган. Как бы не похоронить нас обеих в подгнивших мягких игрушках. — Здесь небезопасно, ма. Зачем ты вообще живёшь здесь?

Здесь я поворачиваюсь к ней спиной и прокладываю дорогу назад сквозь мусор и вздор, которыми набита её квартира. Умирать я не хочу, но и жить как мама, отшельницей, за баррикадами из ненужных вещей и просроченных воспоминаний… по мне, такое хуже смерти.

Банки косятся мне вслед и хехекают, и мама не пытается меня догнать.

Стремясь поскорее стряхнуть липкий запах Флашинга, я прыгаю в поезд, и только он выезжает из туннеля, как я уже снова в «Тиндере». Слёзы (растрясло движением) застилают глаза. Я сердито их утираю и вижу на экране женщину с гладкими тёмными волосами, в очках с тонкой черепаховой оправой. Улыбка чуть стеснительная, но на удивление красивая. Фон — городской пейзаж. У женщины круглые щёки, а лицо кажется странно плоским. И, конечно же, её сопровождают фантазии, столь крепкие, что текут с экрана густыми, одуряющими миазмами. Мириады глаз глядят на меня в упор, и кожа идёт мурашками.

Я пробегаю взглядом информацию в её профиле, сердце стучит так сильно, что кровь пульсирует в кончиках пальцев. Выглядит относительно молодо, хотя по возрасту годится моей матери в сёстры. Любит: хорошую еду, проводить дождливые дни в музее Клойстерс, делать набеги на букинистические лавки. Место жительства: Манхеттен.

Она немного похожа на Айко.

На моё сообщение она отвечает сразу. Пока мы флиртуем, меня знобит от холодного пота и адреналина. Мир стал чётче и резче, и я почти слышу, как смеётся бутылка с Гарви. И вот наконец слова, которых я жду:

— Я не прочь с тобой встретиться. Как насчёт сегодня вечером?

Я ненадолго заскакиваю домой и прихорашиваюсь. Потом с колотящимся сердцем сажусь на поезд до нижнего Ист-сайда. Губы аккуратно наведены красной помадой, тело под выглаженным жакетом из дизайнерской коллекции бьёт дрожь, в сумочке две мамины стеклянные банки.

* * *

— Нет, — бормочу я. Палочки для еды путаются в пальцах, ознобливо стучат одна о другую, и еда не доходит до рта. Сео-юн пахнет волшебно. Я ещё не встречала такого богатого, такого исковерканного ума. Злонравия, которое можно по праву сравнить с изысканнейшим десертом.

Приведу сучку домой и вскрою сверху до…

Я уже ощущаю её вкус. Пообедаю как никогда.

— Ты не поверишь, — говорит Сео-юн, когда официант — кроме него из персонала только повар — приносит следующий чайник, — но этот ресторан был когда-то простым ларьком в японском метро.

— Вот это да! Поразительно!

— Вот именно. Я рада, что они появились на Манхеттене.

За её добрыми глазами извивается, как хвосты крысиного короля, путаный клубок древних безобразных мыслей. Ещё не видела столько их в одном месте. Они выползают из её рта и ушей, скользят по воздуху на чешуйчатых ножках, их голоса сливаются в грозный саранчиный стрёкот.

Уже видно: я у неё не первая. Но ведь и она у меня тоже.

Весь вечер я потею под платьем и то и дело роняю палочки. И всё не налюбуюсь на гнусные мысли, падающие с её губ подобно беременным жукам. Те подползают ко мне по скатерти, в пику ласковому голосу Сео-юн шепча непристойности, подробно рассказывая о том, что они бы со мной сделали. Чего стоит удержаться и не сгрести их со стола, не захрустеть ими прямо здесь и сейчас, не примоститься к ней на колени и не выскоблить её ум дочиста.

Сео-юн слишком жирный кусочек, но я уже на крючке. Я её получу.

— Понимаю, — серьёзно говорит она. Гадкие мысли ползают по её рукам, роняя переливчатые капли в тарелку с соевым соусом.

Когда официант наконец исчезает на кухне, я наклоняюсь через стол и целую её. Она издаёт удивлённое восклицание, заливается нежной краской, но не шарахается. Под локтем хрустит экзоскелет одной из жукоподобных мыслей, та превращается в чёрную клейкую массу.

Я открываю рот, готовясь снять пробу.

— Очень любопытно, — шепчет Сео-юн. Я ощущаю её дыхание у себя на губах. — И кто же такая Айко?

Я подаюсь назад так резко, что опрокидываю свою чашку и расплёскиваю повсюду горячий чай. Сео-юн, однако, и ухом не ведёт — продолжает улыбаться так же тепло и ласково. Её чудовищные мысли сдержанно полизывают мокрую скатерть.

— От неё пахнет спелостью, — шепчет Сео-юн. — Но ты боишься погубить её, да? Выпить до донышка, и ради чего? Совсем как твоя мама выпила твоего папу.

— Я туда и не лезла, милая. Твои мысли сыплются вокруг, читай — не хочу. — Она подпирает рукой подбородок. Мысли, обвившиеся вокруг её головы живой короной, испускают сухой дребезжащий смешок. — Ты мне нравишься, Дженни. Ты далеко пойдёшь. А беспечность… беспечность — дело поправимое. — Сео-юн стучит по столу, и официант опять с нами: сноровисто сворачивает скатерть и опускает на голый стол одно-единственное блюдо. Тонкие, бледные, полупрозрачные ломтики, разложенные веером на тарелке, зловеще мерцают. С каждого кусочка блестят разрезанные пополам глаза, скалятся рты, застигнутые посредине ухмылки. — Немного практики и дисциплина ума, и никто не узнает, что ты на самом деле думаешь.

— За счёт заведения, мадам, — бормочет официант и исчезает снова, но я успеваю заметить тёмные многоножки мыслей, браслетом оплетающие его запястье.

— Моя мать была такой же. «Ешь для выживания, не для удовольствия». — Она приглашающе взмахивает палочками. — Пожалуйста, угощайся.

Еда всё убывает. Я провожаю взглядом ещё несколько ломтиков, потом палочки в моей руке оживают и стремительно подцепляют один для меня.

— Ну как?

Язык горит от кислоты, глаза чешутся, а вот послевкусие странно сладкое. Под смешок Сео-юн я жадно глотаю ещё два куска. Гарви пресен по сравнению с этим дивно концентрированным соединением эмоций…

Дыхание перехватывает. Меня корёжит, кисти отнимаются, по рукам змеятся ожоги. В груди вспыхивает зажигательная смесь злобы и детской радости — избыток сенсорной стимуляции подхлестнул память. Голова идёт кругом. Но вот губы Сео-юн на моих губах, она нежно тянет зубами, достаёт всё это из меня, глотает. Жар во мне утихает, — впрочем, не до конца, угольки жестокой эйфории ещё тлеют.

Я кидаю взгляд на её мысли, но те словно окаменели, только таращатся немигающе. Губы жжёт отпечаток её губ.

— Да, пожалуйста. — Я смотрю на её мысли, не на лицо.

Будет вес-с-село, обещают мысли, извиваясь в её тёмных волосах.

Она подзывает одно из такси, что волчьими стаями кружат по улицам, и вот мы уже едем.

* * *

— О. — Она сглатывает, перехватывая поудобнее пакет с овощами. — Это замечательно. Не знала, что ты с кем-то встречаешься. — Неубедительная улыбка. — Похоже, она хорошо тебя кормит. Ты выглядишь лучше.

— И какая она?

— Старше и, знаешь ли… — (похожа на тебя) — …пониже ростом. И да, любит готовить. — Я пытаюсь бочком протиснуться мимо. — Слушай, коробка тяжёлая, а внизу ждёт фургон. Мне надо идти.

— Постой. — Айко берёт меня за плечо. — Твоя мама всё названивает. У неё остался мой номер… ещё с того времени. Она о тебе тревожится. Вдобавок мы с тобой сто лет не виделись — и ты собираешься вот так просто взять и улизнуть?

Айко, маленькая и скромная. Руки её пахнут по-домашнему, как рисовая мука и плохие воспоминания. Как это вообще могло когда-либо меня привлекать?

— Я не прощаюсь. Уверена, мы ещё увидимся, — лгу я, стряхивая её руку.

— Давай как-нибудь пообедаем вместе, — говорит Айко мне в спину, но я уже ухожу.

* * *

— Да, мэм? — мужчина оборачивается, и я вспоминаю, где его видела: на телефоне Айко есть их фото вдвоём. Позируют на фоне пышного торжества, для которого готовили еду. Моё сердце замирает.

— Ты ведь работаешь с Айко?

— Что? Она здесь?

С силой толкнув дверь, вижу распростёртую на ковре Айко. Её жилет распахнут. Над ней сидит, скорчившись, Сео-юн в своём роскошном платье, её губы измазаны тёмным и поблёскивают. Она не удивлена моему вторжению.

— Отойди от неё, — говорю я хрипло.

— Я увидела тебя в её мыслях. Ты была невозможно вкусная, — шепчет она. Её гадкие мысли, шипя, обвиваются вокруг моей талии. Запястье пронзает боль, и, опустив глаза, я вижу, как одна из них уже грызёт мою кожу. — Я поняла тогда, что просто обязана тобою полакомиться.

— Ах ты, сучка!.. — оскалив зубы, рычит Сео-юн.

Но я не упускаю шанса и вонзаю зубы во впадинку горла Сео-юн — прямо туда, где собирается складками мантилья мыслей. Я жую и глотаю, жую и глотаю, быстро и жадно. Её мысли теперь мои, они извиваются и бьются во рту, и я вижу мельком себя, Айко, многих других вроде нас, в различных стадиях растрёпанности. В различных стадиях готовности.

Когда-то ма сказала, что так ушёл папа: она случайно осушила его, да так, что он вовсе перестал существовать. Впервые в жизни я её понимаю.

Браслеты Сео-юн стучат по полу, пустое платье беззвучно опадает следом. Айко тоже падает, складываясь, как бумага.

Ох и объелась же я… Живот страшно болит, набитый скверными мыслями. И вместе с тем я никогда ещё не чувствовала себя такой живой. Во мне бурлят потенциал и неукротимая ярость.

В обличии Сео-юн я спускаюсь по лестнице в обеденный зал, где фланируют гости с тарелками в руках, и улыбаюсь чужой улыбкой. И если я слишком похожа на себя, ну что же — судя по тому, что я видела, глотая мысли Сео-юн, я не первая кандидатка в члены клуба, кто исчезает на подобной вечеринке. Я беру протянутый бокал вина, и, хотя внутренне я кричу, рука моя не дрожит.

На мне пятьдесят пар глаз. Из теней холодно мерцают глаза обслуги. Заметит ли кто из них? Поймёт ли?

— За ваше отменное здоровье и за сказочный обед. — Я поднимаю бокал, и все, как один, пьют.

* * *

В квартире Сео-юн темно. И гости, и обслуга убрались. Все двери заперты, все шторы задёрнуты.

Я притащила из кухни все банки, все контейнеры, все кастрюли и сковородки, и теперь в спальне ими заставлен весь пол, они даже выползли в коридор и вниз по лестнице. Многие уже полные, их злобное содержимое шипит и нашептывает мне гнусные обещания. Я засовываю в рот пальцы, и меня рвёт в кастрюлю у меня на коленях.

Выдернув из гущи оплетших меня мыслей ещё одну, я рву её зубами. Та кричит и воет, обещая ужасные кары. Не выйдет: тщательно пережёвывая, я её съедаю. Чешуя царапает нёбо. Чем лучше разжевать, тем проще будет рассортировать остатки.

Как давно ты узнала? Или знала всё это время?

Я найду её, думаю я, и тягучая чёрная жидкость обжигая горло, льётся из моего рта, брызжет на руки. Ёмкости всё копятся вокруг, мерцая, как злая звёздная вьюга, и все как одна шепчут моё имя. Она где-то здесь, я вижу её отражение, мечущееся по тому, по другому изгибу стекла. Если нужно будет распустить на нитки все до одной частички Сео-юн, от мыслей её до мягкой кожи с веснушками, на меня натянутой, — я это сделаю. Я выжму из себя каждую смрадную каплю Сео-он, пока не найду Айко, а там — наполню её заново, волью ей в рот её суть.

Как я могла её забыть? Как я могла забыть её вкус, её запах, такие домашние, такие ужасные и прекрасные?

                Перевод - Alabarna

Оглавление