«Барашек и волк»

Надежда Мосеева Барашек и волк

Знаете это чувство? Когда просыпаешься среди ночи. Темнота осязаемая, почти тёплая, укутывает, убаюкивает. И дождь ноготками стучит по окну так жалобно и нежно: мол, пусти, друг, пусти погреться, а я тебе снов вкусных подарю.

Не страшно вовсе. Я знаю, что в комнате кто-то есть. Просто не умею бояться. Вот он. Стоит волчьей тенью рядом с часами. Они сейчас тикают по-другому: сонно, еле слышно. Будто темнота их тоже убаюкивает.

А я ни двинуться не могу, ни закричать. Да и не хочу. Не нужно мне это.

Часы эти старые. Настольные. Корпус из металла — не знаю, из какого — с узором из грязи и зелёного пятна. Непонятно, как они до сих пор работают. И чем громче тикают, тем бледнее тень. Наверное, она боится часов.

Утром говорю, что видел волка. Не верят, прохладно гладят по голове, ведут на завтрак к другим детям. Двое кричат мне весело и со смехом: «Шизоид! Шизоид!». Думают, что обидно. Когда-то услышали странное слово от Воспитательницы, теперь повторяют.

Нянечка цыкает нехотя, лениво, говорит: «Нельзя обзываться». Ходит с толстой грацией, чуть ли не мебель бёдрами раздвигает. Следит, чтобы ели аккуратно и локти на стол не поднимали.

А дети не понимают, почему «нельзя». Не понимают, почему не играю, не бегаю, почему в отдельной комнате живу. Вот и дразнят. Не из ненависти. Просто им так легче.

После уроков бегают по коридорам, рычат. Считалочкой выбирают, кого первым съедят. Наверное, прослышали о моём рассказе. Нянечки болтают об этом, особо не скрываются.

Лишь Матушка беспокоится. Ночник мне оставляет, чтобы чудовища всякие не мерещились. Ей говорят: «Не маленький уже», «Просто внимание привлекает», «На всех заботы не хватит». Не реагирует, не отвечает, будто не слышит. Она искренне пытается нас всех любить.

А кличка эта — неправильная. «Матушка». Чем-то дородным веет, толстощёким. Воспитательница один раз ляпнула, а нянечки подхватили. Называли-то по-разному — «Директриса», «Хозяйка». Но это слова чужие, холодные. А «Матушка» — что-то родное, заботливое, с запахом пирожков и молока. Только совсем не подходящее. Она ведь молодая. Тонкая, хрупкая, почти фарфоровая. Ей бы сейчас жить нормально, но наследство от деда досталось странное: дом, дети и обещание.

Матушка делает вид, что сама так решила — о нас заботиться. А я слышу, как она по вечерам плачет. Её комната прямо над моей.

Волк не боится света. Приходит по ночам. Бесшумно, одиноко. Тенью скользит по комнате, заглушая тиканье часов. Рассказывает истории. О том, как люди ютились в хижинах и пещерах, как зажигали костры, как прислушивались к шорохам во тьме. Надеялись, что живой укрощённый огонь разгонит страхи, отвадит зверя. Волк когтями тянется к лампе. Та мигает быстро-быстро. Будто дрожит. Будто знает, что ей эту тень не развеять.

Первый — Ванька-Художник. Младший, несмышлёныш. Остальным детям по одиннадцать-двенадцать лет, а ему — всего семь.

Не принимают, не играют, слишком маленький. Вот он и придумывает мир на картинах. В доме можно встретить его друзей нарисованных — единорогов, драконов, фантастических животных, которым ещё никто не придумал название. Мне нравится человек-уголёк. Нескладная фигура из линий и углов. Приютился у входа в столовую. В одной руке держит поднос, предлагает отведать новое блюдо. Не похож на остальные рисунки. Ванька начертил его невесть откуда взявшимися угольками. Никто картины не стирает, не закрашивает. Матушка запрещает их трогать. Но не всем они по духу.

Воспитательница убирает мелки, чтобы «этот художник стены не портил». Прячет в шкафчике в игровой, закрывает на ключ. Забирает всё, чем можно рисовать.

Ванька сидит на полу, задрав голову. Не двигается, не плачет, смотрит на запертый шкафчик. Тот высоко, даже взрослому сложно достать.

Нянечка отвлекается, из комнаты выходит. По телефону ссорится с кем-то.

Мы остаёмся одни, в тишине. И действуем, не сговариваясь. Манька-Разведчица достаёт ключ от шкафчика, непонятно как украденный. Две девчонки подбегают к двери, следят. Кто-то приносит табуретку. На неё забирается Серёга-Длинный. Не дотягивается.

Я вытаскиваю куб из игрового комплекса — откручивал винты куском железки, пока нянечка отвлекалась — ставлю на табуретку.

Вместе помогаем Длинному залезть, держим, страхуем. Он отпирает шкафчик, достаёт три цветных мелка, спрыгивает, отдаёт Художнику. Говорит: «Спрячь». Ванька рефлекторно убирает их под футболку, руки о ковёр вытирает.

Быстро расходимся, ставим табуретку на место. А я возвращаюсь к игровому комплексу, чтобы прикрутить куб обратно.

Младший хлопает глазами, оглядывается удивлённо. Не объяснить ему это. Он появился у нас последний. Вот и не понимает.

И почему-то первым волк забирает именно его.

По коридорам ходят врачи, полиция. Обещают экспертизы. Ничего конкретного не говорят. Просто сердце, просто остановилось.

Стены тонкие — нам всё слышно.

Дети не играют, не смотрят друг на друга. За обедом сидят тихо. Даже звон посуды какой-то серый, приглушённый.

Матушка у себя в кабинете — за приоткрытой дверью. Стоит с потерянным видом, смотрит в одну точку. В руках чашку кофе держит. Горячий — над ним аж дымок поднимается. Наверное, кружка пальцы обжигает. Но Матушка будто не чувствует.

Представляю, каково ей. Пустота, апатия. Почти физическая — выходит за рамки сознания. Внутренне понимаешь: это не нормально. Организм сопротивляется, пытается хоть что-то ощутить. Хотя бы обжигающую боль от горячей чашки. Но не получается. Есть лишь горький кофейный запах.

Больше не говорю про волка. Взрослые не поверят, накричат. А дети и так всё знают. Ванька рисунок оставил, на котором добрый серый пёсик уводит грустного мальчика.

Под вечер прибывает Дядя Спонсор. Застройщик, Сволочь. У нас много для него кличек. И не все цензурные. Игорь Кочерыгин — денежный мешок с позолоченным знаком доллара на пузе. Он почему-то позарился именно на наш дом и на наш участок. Хочет построить нечто прибыльное, холестериновое и с неоновыми огоньками.

Приходит к Матушке, говорит одно и то же. Только слова местами переставляет.

— Прости за грубость, но этим нянькам твоим место на дешёвом базаре. Кошёлки без образования. Плевать им на детей. Да и не удивительно, за такую-то зарплату. Что будешь делать, когда счета опустеют? Вы и так уже на всём экономите.

— Найду спонсоров, — тихо отвечает Матушка. — Сдам комнаты в аренду. Придумаю что-нибудь. Я обещала позаботиться о его детях…

— И ты о них позаботишься, если определишь в приют. Хороший приют с нормальными воспитателями. Сможешь к ним приезжать. А денег с продажи вам всем хватит. Здесь не жизнь, а антисанитария. Это попросту опасно. Вами уже соцслужбы заинтересовались. Несомненно, твой дед был хорошим человеком. Но пойми, он поступил безответственно, когда взял под опеку столько детей. И ты сейчас делаешь то же самое.

Отвратительно-обходительный Кочерыгин. Игрушки нам привозит. Матушке помощь предлагает. Только она не соглашается. Видимо, чует подвох.

Именно Спонсор натравливает все эти соцслужбы. Хочет, чтобы всё по закону, официально. Если подделает что-то, подкупит, пригрозит, журналисты кричать будут: «Злобный застройщик выбрасывает на улицу многодетную семью!».

Это его слова. Кочерыгин не боится при нас по телефону разговаривать. Специально приходит, чтобы мы слышали. И смотрит ещё так, с издевательской ухмылкой блендомеда: мол, что вы мне сделаете, малышня, кто вам поверит.

Только нам не нужна ничья вера.

Не получится у него по закону. Эти службы сколько не проверяли, уходили ни с чем. Оснований нет. Живём нормально, не голодаем. А антисанитарию прячем перед проверками.

Дед все бумаги оформил так, что не подкопаться. Официально нас усыновил и удочерил. Я видел документы, когда пробрался в архив. Не из любопытства. Просто все книги в библиотеке уже прочитал, хотел новую информацию.

Сегодня у Дяди Спонсора есть новые аргументы. Он приходит с видом победителя. Улыбается нам, подмигивает. Аж блестит от удовольствия. Перед кабинетом Матушки надевает скорбную маску. Я знаю, что он специально нас провоцирует. И остальные знают. Но сейчас сложнее. Сейчас любая эмоция может превратиться в злость. И Кочерыгин получит то, что хочет — трудных и агрессивных подростков. Поэтому лучше вообще ничего не чувствовать.

Спонсор заходит в кабинет, сладко говорит, яд свой впрыскивает. И получает горячий кофе в лицо — Матушка метко стакан запустила. Вскрикивает, над обожженной щекой руками трясёт.

Воспитательница подбегает, злобно каблуками цокает. Чуть ли не пинками выводит ошпаренного Кочерыгина. Заявляет: «Вам здесь не рады» — и захлопывает двери перед его носом. Она хоть и вредная тётка, но всё понимает.

Ночью жду волка, не сплю, слушаю, как тикают часы. Они затихают под утро — к трём часам. В комнату заходит тень, неслышно крадётся, еле дышит. Спрашиваю:

— Ты и меня когда-нибудь заберёшь?

Я теперь и двигаться при нём могу, и говорить. Почти год прошёл — научился.

— Да, — с шёпотом, с рокотом отвечает волк. Рычит внутри, чуть слышно. — Но не сейчас.

— Тогда зачем привязываешься?

— Пойдём, — говорит он.

В полнолуние, когда тепло, мы гуляем по крыше. Я давно нашёл лаз на чердак. О нём никто не знает. Тень скрывает меня от нянечек. Они не замечают, как хожу сюда — только ругают, когда засыпаю на уроках.

Волк не голоден. Но я всё равно представляю тиканье часов — это моя защита. Он идёт рядом, страхует. Невесомый, холодный, почти прозрачный. Не похож на призрака. Красные сосуды через кожу просвечивают. А внутри, прямо в груди, если хорошо присмотреться, можно увидеть алый сгусток. Бьётся, как сердце. Это заметно лишь при лунном свете.

— Я последний, — говорит-рычит тень. — И я должен жить.

Он рассказывает мне истории по ночам. Раньше здесь был волчий лес, волчья земля. Люди боялись этого места. Боялись оборотней и злых духов. Но знали, что так и должно быть. Волки принимали человеческий облик. Гипнотизировали, заманивали, уводили в чащу. Не из-за жестокости. Чтобы выжить.

А потом пришли охотники. Со страшным обрядом посвящения. Они отбирали мальчиков, которым исполнилось восемнадцать, вывозили в лес, давали маленький нож и… Тот, кто смог убить волка, становился охотником. Частично человеком, частично зверем. Что-то особое должно быть в генах.

Но в одну из ночей всё изменилось. Охотник обезумел, приказал отправить в лес всех детей, которые жили рядом с волчьим лесом.

— Мы всегда забирали тех, кто хотел уйти, — говорит тень, каждое слово пытается прорычать. — Кому здесь не место. Но в ту ночь… В конце остался только я. И я должен выжить. Это долг перед стаей. И наказание за то, что не умер с ними.

Всё правильно. Ванька хотел уйти. Думал, что среди нас ему нет места.

— Они тебе так важны? — спрашиваю.

— Мы друг друга ненавидели, — волк смотрит на Луну. Видно, хочет повыть, но не хватает сил. — Но мы были стаей.

Сидим так высоко, что даже сверчков не слышно. Два этажа. Но кажется, будто на вершине мира. И нет ничего. Только тишина пронизывающая, от которой в ушах звенит.

До приюта здесь был госпиталь военный. Постоянно кто-то умирал, и это никого не удивляло. Потом несколько лет голодной спячки. И вдруг волк услышал детский смех.

Он не может забрать взрослого, потому что слишком слаб. Не может уйти, не может умереть, не может сдаться.

А я не могу помешать.

Волчьи законы и волчья жизнь.

Почему-то больнее всего первая потеря. Прокалывает насквозь, вертится внутри, душу в фарш превращает. А потом игла затупляется и уже не пробивает кожу.

Матушка засыхает до неузнаваемости. Она и так худой была. Но сейчас — кожа скелет обтягивает. Ходит по коридорам, смотрит на нас пустым взглядом.

Спонсор возвращается, на уши садится:

— Я понимаю, что ты на эмоциях. И не виню за то… кофе. Но задумайся. У тебя каждый год умирают дети.

В общей комнате есть полая стена, через которую слышно разговоры в кабинете Матушки. «Слуховое окно».

Прихожу туда. Дети сторонятся, глаза отводят. Не хотят показывать, что обвиняют. Ведь я первый сказал о волке. Но всё равно пускают послушать.

— Продаст, — шёпотом говорит кто-то.

— Тс-с. Тихо.

Воспитательница присылает работников, чтобы закрасить Ванькины рисунки. Мы не даём. Стоим перед стенами. Десяток шестнадцатилетних подростков против двух маляров. Пусть попробуют разогнать.

Матушка узнаёт, выгоняет рабочих.

— Они должны знать, как себя вести! — говорит Воспитательница. — А ты им потакаешь!

Она запретила упоминать о тенях и волках. Но дети обсуждают, тайные знаки придумывают. Да и не следят за нами. Можем делать, что угодно.

В столовой ко мне подсаживается Манька-Разведчица.

— Как избавиться от волка? — с ходу спрашивает. Смотрит прямо в глаза. Смело. Не прячется, не стыдится.

— Не слушайте его, не верьте ему, — быстро говорю. — Придумайте защиту. Он слабый. Не подойдёт, если не пускать.

Манька кивает.

— Значит, всё правильно, — она кидает на стол значок металлический, из разных кусков спаянный. — Серебряный. На каждую комнату такой. А ты в отдельной…

Я смотрю. Не спрашиваю. Но Манька всё равно отвечает.

— У Воспитательницы, — ухмыляется. — Ей хахаль богатый украшений надарил. Дома не спрячет — там муж найдёт. Вот и сделала себе сейф в кабинете. А уж код узнать… Я и не такое умею.

— А спаяли как? — спрашиваю.

— Легче, чем код, — отмахивается Разведчица. — В сарае дворничихи бывшей инструментов полно. Этот хлам не трогают почему-то.

Смотрю на часы старые. До сих пор в комнате моей стоят. В детстве верил, что волк их боится. Но дело не в этом — я сам выдумал защиту. Тень просто уходит под утро. Но вера осталась. Часы несу в сарай. Действительно — полно барахла. Есть чем разрезать, заточить, спаять. К своему приклеиваю значок Манькин.

Иду к ней, вываливаю на стол кучу маленьких ножей. Выглядят по-детски, как из мусора собранные. Она смотрит вопросительно.

— Это не от людей, — говорю.

Манька кивает, сгребает ножики.

Многие не хотят тут быть. Многим тут не место. Волк забрал шестерых за шесть лет. Защита помогает, только если в неё поверить.

Спонсор ходит, как к себе домой. Уже и подслушивать скучно — одна песня. Но сейчас по-другому. Сейчас я чую то же, что волк. Это нам обоим не нравится.

Спонсор идёт к Матушке. Волк — за ним, как привязанный. В стае есть иерархия. Но меня он скрыл от взгляда Кочерыгина.

Я бегу к слуховому окну.

— Знаешь, — говорит Спонсор. — Я долго притворялся хорошим. И мог бы ещё. Терпения у меня много. Но это твоё заявление…

— Не угрожай мне.

— Что, ещё одну заяву ментам напишешь?

— Да что ты… А…

Принимать человеческий облик они могут. Гипнотизировать они могут. А сейчас волк набрался сил.

Из кабинета выходит довольный Кочерыгин, джентельменским жестом пропускает Матушку. Я прячусь за углом.

Он ведь хотел не просто нас выселить. Он хотел наказать. Молодую девчонку, которая осмелилась ему перечить. Детей, которые ему мешали. Пытался всё исподволь, скрытно, лишь бы на него не подумали. Готов был ждать, сколько угодно, чтобы получить дом официально, по закону. Мы это знали. Но всё, что могли — не реагировать на провокации. А этот план он, наверное, берёг на крайний случай.

Кочерыгин к выходу идёт. Развязно, уверенно, по-хозяйски. Матушка остаётся, заглядывает к нянечкам.

— Сегодня выходной у всех, — говорит металлическим голосом.

Никто не разбирается. Бормочут быстрые «спасибо» и убегают, пока удача повёрнута нужным местом. Им нет до нас дела.

Я иду осторожно, по углам прячусь. Уже сам понимаю, как от теней скрываться. Хотя не нужно. Мой волк знает, где я.

Матушка заходит в столовую, берёт из кухни тесак. Движения угловатые, через силу. Дети настораживаются. Быстро всё понимают, достают мои ножики самодельные.

Я застыл на пороге. У входа человек-уголёк нарисованный. Уже стёрся, побледнел, но также приветлив. Напоминание о Ваньке-художнике. Он всё под футболку прятал: мелки, краски, сладости. Боялся, что отберут. Потом ходил с разноцветным животом и в испачканной одежде.

— Стой, — кричу.

Матушка оборачивается. Улыбается неестественно, хищно, будто скалится.

— Я — охотник, — говорю. — И сегодня мне восемнадцать.

Волк об этом знает. Весь день рядом.

Достаю нож.

— И что? — Матушка расставляет руки в стороны. — Убьёшь меня?

— Они — моя стая. Уходи. У тебя достаточно сил.

— Не могу, — мотает головой.

Матушка поднимает тесак — словно замахивается. На неё прыгает Манька, втыкает ножик в плечо, сама попадает под удар. Остальные срываются с места, но точно не успеют.

— Нет! — бросаюсь вперёд, отвлекаю внимание.

Целюсь в живот. Знаю, что такие раны волков не убивают. Вроде самодельный нож, но не ломается, с размаху кожу протыкает. Держу его двумя руками, под углом, по нему медленно кровь течёт, попадает на руки. Тёплая, неприятная. Понимаю, что не в человеческое тело ножом попал. Но мышцы от страха сводит.

Остальные застыли. Явно не знают, что делать.

Матушка смотрит по-доброму, улыбается. Говорит:

— Сердце — выше!

И дёргает мои руки вверх. Нож распарывает ей живот, хрустит неприятно, словно ткань шёлковая порвалась. Матушка оседает медленно, я подхватываю. Лёгкая, невесомая, фарфоровая.

— Зачем? — спрашиваю.

Слышу смех, хрипящий, кусающий.

— Я не последний, — говорит Матушка. Спокойно и даже радостно.

Осторожно опускаю её на пол. Кровь из живота течёт не человеческая и уже не живая. Даже запах другой. Волчий. Нет ничего внутри, кроме этой крови.

Кто-то шепчется.

— Нам же никто не поверит.

— И что теперь?

— А это на самом деле она?

— Тихо! — строго приказывает Манька. Нож до сих пор в руках сжимает, пальцы белые от напряжения. — Вы двое, тащите тряпки, ты — проверь, как там Матушка… Настоящая Матушка. Длинный, Тягач, помогите с… с… — запинается, но её понимают, слушаются.

Дуб древний на участке, старше нас, старше дома. Наверное, старше волка. У ствола ничего не растёт, голая земля, корнями изрытая. Не мёртвая, но и зелени на ней нет. Можно что-то закопать, и никто не заметит. Памятники волкам ни к чему. Это люди зачем-то придумали.

Манька приходит:

— Матушка в порядке, — говорит. — Только в шоке немного. Наши ей объясняют… Теперь-то поверит.

Молча смотрим на дуб. Ветер сильный, но обходит крону стороной. Листья не шелестят, ветки застыли. Уголок покоя, но в нём неуютно — он словно из мира выпадает.

— Мне мама в детстве медальон подарила, — тихо шепчет Манька. — Сказала, что волшебный, защитит от всех страхов. Это единственное, что от неё осталось. Вот я и верила, — опускает голову, будто стыдится. — Знаешь, он меня хотел первой забрать. Но безделушка эта треклятая отпугнула. А у Ваньки ничего не было. И у остальных… Знаю, что не помогло бы. Тут поверить нужно.

— Он не последний, — говорю.

— Спонсор, — спрашивает-утверждает Манька. Она быстро понимает, о чём я. — Волк в овечьей шкуре.

Он не нападает на слабых, не забирает по одному. Он хочет получить всё стадо и пастухов в придачу. Он готов ждать, сколько угодно. Много лет плести интриги. Скрываться даже от своих. Такие волки — терпеливые и коварные. И почему-то он снял шкуру именно сейчас.

— А ты — охотник, — говорит Манька, смотрит на меня. Она тоже слышала эти истории.

Не знаю, что он задумал и что собирается делать дальше. Но он один, а у меня есть стая.

— Мы — все, — говорю. — Я в архивах видел. Старые записи Деда нашёл. Он отбор проводил. Нас искал.

Манька смотрит удивлённо.

— Мы — все, — повторяю.

Последние охотники. И нас выпустили в лес.

На улице на отшибе стоит старый дуб. Его не трогает ветер, листья не мокнут под дождём. Он будто из древнего леса, дома волков. Застыл, выпал из мира. Иногда в полнолуние я прихожу к тому дубу и слышу вой. Холодный, как мелкие льдинки, и знакомый, как волчья песнь.