«Возвращение на шабаш»

Блох Роберт Возвращение на шабаш

1.

Эта история не из тех, что любят печатать обозреватели; и не та байка, какие обожают рассказывать пресс-агенты. Когда я еще работал в отделе по связям с общественностью в студии, мне не разрешали разглашать ее. Я знал, что не стоит и пытаться, такую историю лучше напечатать.

Мы, рекламщики, должны презентовать Голливуд как веселое место, мир гламура и звезд. Мы ловим только свет, но под светом всегда должны быть тени. Я всегда знал об этом — в мои обязанности входило годами скрывать эти тени, — но события, о которых я говорю, образуют тревожную картину, слишком странную, чтобы ее скрывать. У этих событий не человеческая суть.

Проклятая тяжесть всего этого дела погубила мою душу. Наверное, поэтому я и ушел со студии. Хотел забыть, если бы мог. И теперь я знаю, что единственный способ облегчить душу — рассказать эту историю. Я должен порвать с ней, что бы ни случилось. Тогда, возможно, я могу забыть глаза Карла Джорлы…

Эти события начались в один сентябрьский вечер почти три года назад. Той ночью мы с Лесом Кинкейдом бродили по главной улице Лос-Анджелеса. Лес был помощником продюсера в студии, и в его хождениях была определенная цель; он искал подходящие типажи, чтобы заполнить второстепенные роли в гангстерском фильме, который делал. В этом отношении он был странным: предпочитал «натуральный материал», а не готовых артистов, предоставляемых Бюро кастинга. Насколько я помню, некоторое время мы бродили по улицам, мимо огромных каменных Чоу, охраняющих узкие переулки Чайнатауна, через туристическую ловушку Олвер-стрит и обратно, вдоль ночлежек нижней улицы. Мы шли мимо дешевых бурлескных домов, поглядывая на проходивших мимо наглых филиппинцев и проталкиваясь сквозь обычные субботние вечеринки в трущобах.

Мы оба устали от всего этого. Полагаю, именно по этой причине наше внимание привлек маленький грязный кинотеатр.

— Давай зайдем и немного посидим, — предложил Лес. — Я устал.

Даже в бурлескных шоу на главной улице бывали свободные места, и я почувствовал, что готов вздремнуть. Афиша сценического аттракциона мне не понравилась, но я согласился и купил билеты. Мы вошли, сели, вытерпели два стриптиза, невероятно древний скетч-затемнение и «грандиозный финал». Затем, как обычно в таких местах, сцена потемнела, и ожил экран. Тогда мы приготовились спать. Фильмы, показываемые в подобных заведениях, обычно являются древними образцами «халтуры»; словно урны, для очистки дома. Когда первые оглушительные звуки саундтрека возвестили название опуса, я закрыл глаза, сгорбился в кресле и мысленно призвал Морфея.

Резкий удар в ребра вернул меня к реальности. Лес толкал меня локтем и что-то шептал.

— Посмотри на это, — пробормотал он, расталкивая меня. — Видел что-нибудь подобное?

Я взглянул на экран. Не знаю, что я ожидал увидеть, но узрел — ужас. Там было деревенское кладбище, затененное древними деревьями, сквозь которые пробивались лучи мертвенного лунного света. Это было старое кладбище, с замшелыми надгробиями, установленными в гротескных ракурсах, и смотрящих в полуночное небо.

Камера показала одну могилу, свежую. Закадровая музыка стала громче, в самый кульминационный момент. Но я забыл про камеру и пленку. Эта могила была реальностью, причем отвратительной. Могила двигалась!

Земля рядом с надгробием вздымалась и рассыпалась, как будто ее выкапывали. Но не сверху, а снизу. Она очень медленно, ужасно поднималась. Падали маленькие комья. Травяной ковер пульсировал ровным ритмом, и маленькие ручейки земли продолжали скатываться в лунном свете, как будто что-то царапало землю, причем снизу.

Это нечто должно было вскоре появиться. И мне стало страшно. Я не хотел видеть, что это было. Царапанье снизу было неестественным; в нем была цель, не вполне человеческая. И все же я должен был смотреть. Должен был увидеть, как он — или оно — появится. Каскады травяного покрова образовали холмик, и я уставился за край могилы, в черную дыру, которая зияла в лунном свете, как рот мертвеца. Что-то рвалось наружу.

Это что-то пролезло в образованную расселину, нащупав край отверстия. Оно вцепилось в землю над могилой, и в зловещих лучах демонической луны я понял, что это человеческая рука. Тонкая белая человеческая рука, лишь наполовину покрытая плотью. Рука нежити, клешня скелета…

Вторая когтистая лапа ухватилась за другую сторону откоса. И вот медленно, исподволь появились руки. Голые, лишенные плоти руки.

Эти руки стлались по земле как прокаженные змеи. Руки мертвеца, восставшего кадавра. Затем, когда появился и он сам, на лунную дорожку упало облако. Свет сменился тенями, когда показались массивные голова и плечи. Никто ничего не видел, и был благодарен этому. Но теперь облако уплывало в сторону. Через секунду откроется лицо того существа из могилы, воскресшее лицо того, кто должен был сгнить, — что бы это могло быть?

Тени отступили. Из могилы поднялась фигура, и лицо повернулось ко мне. Я посмотрел и увидел…

Ну, вы наверняка смотрели фильмы ужасов. Сами знаете то, что обычно видите. «Человек-обезьяна», или «маньяк», или «мёртвая голова». Гротеск из папье-маше на загримированном актере. «Череп» мертвеца, например.

Я не увидел ничего похожего. Вместо этого был ужас. Сначала мне показалось, что это лицо ребенка; нет, даже не ребенка, а человека с детской душой. Возможно, лицо поэта, спокойное и без морщин. Длинные волосы обрамляли высокий лоб, серповидные брови нависали над закрытыми веками. Нос и рот были тонкими и точеными. На всем лице было написано неземное спокойствие. Это было похоже на сон сомнамбулизма или каталепсию. А потом лицо стало больше, лунный свет ярче, и я увидел… больше.

Более резкий свет открывал взгляду мелкие отметины тлена. Тонкие губы были напряжены, уже опробованные червями. Нос крошился у ноздрей. Лоб покрылся чешуйками гниения, темные волосы были мертвыми, покрытыми слизью. На костлявых краях под закрытыми глазами лежали тени. Даже сейчас скелетированные руки были подняты, и костлявые пальцы коснулись этих мертвых ям, когда гнилые веки разошлись по сторонам.

Глаза открылись.

Они были широко раскрыты, смотрели, пылали — и в них говорила могила. Это были глаза, закрывшиеся от смерти, но они открылись в гробу под землей. Это были глаза, которые видели, как гниет тело, а душа исчезает, смешиваясь с червивой тьмой внизу. Это были глаза, в которых пробудилась иная жизнь, жизнь настолько ужасная, что оживила тело трупа и заставила его выбраться обратно на поверхность земли. И это были голодные глаза — теперь они торжествовали, глядя в лунном свете кладбища на мир, которого никогда не знали прежде. Они жаждали радостей мира, как только смерть может жаждать жизни. И они сверкали на мертвенно-бледном лице в ледяной радости.

Затем мертвец зашагал. Он шатался между могилами, тяжело ступая между древних гробниц. Он брел по ночному лесу, пока не добрался до дороги.

Потом он медленно повернул на эту дорогу. очень медленно.

И голод в этих глазах вспыхнул снова, как только они заметили внизу огни города.

Смерть готовилась слиться с миром людей.

2.

Все это время я сидел как зачарованный. Прошло всего несколько минут, но мне казалось, что минули бессчетные века. Фильм продолжался. Мы с Лесом не обменялись ни словом, но продолжали смотреть. После этого сюжет развивался довольно скучно. Покойник был ученым, у которого молодой врач украл жену. Доктор ухаживал за ним во время последней болезни и невольно ввел сильный наркотик с каталептическим эффектом. Диалоги исполнялись на иностранном языке, и я не мог понять, откуда он взялся. Все актеры были мне незнакомы, а декорации и фотографии были довольно необычны; нетривиальное оформление, как в «Кабинете доктора Калигари» и других психологических фильмах. В фильме была одна сцена, где мертвец восседал на троне в качестве архиерея на церемонии черной мессы, и там был маленький ребенок. Его глаза, когда он вонзил нож в дитя.

Он продолжал разлагаться на протяжении всего фильма… поклонники Черной мессы знали его как посланника Сатаны, и они похитили его жену в качестве жертвы для его собственного воскрешения… еще была сцена с истеричной женщиной, когда она впервые увидела и узнала своего мужа, и глубокий, злобный шепот, которым он открыл ей свою тайну. последняя погоня дьяволопоклонников к большому алтарному камню в горах… смерть воскресшего.

Почти превратившись в скелет, изрешеченный пулями и выстрелами из оружия доктора и его соратников, мертвый рухнул со своего места на алтарный камень. И когда эти глаза остекленели от вторичной смерти, глубокий голос прогремел молитвой Сатане. Кадавр подполз к ритуальному костру, с трудом выпрямился и, пошатываясь, вошел в пламя. И пока он стоял, покачиваясь, в пламени, губы его снова зашевелились в адской молитве, а глаза молили не небо, а подземье.

Земля разверзлась в последней вспышке огня, и обугленный труп провалился внутрь.

Хозяин заявил на него свои права.

Это было нелепо, почти как в сказке. Когда фильм закончился и оркестр заревел, открывая следующее «шоу плоти», мы поднялись со своих мест, снова осознавая, что нас окружает. Остальные собравшиеся, казалось, были в таком же оцепенении. Японцы сидели, широко раскрыв глаза, и смотрели в темноту; филиппинцы что-то негромко бормотали друг другу; даже пьяные рабочие, казалось, не могли приветствовать «торжественное открытие» своим обычным непристойным гоготом. Сюжет фильма мог быть банальным и гротескным, но актер, сыгравший главную роль, придал ему жуткую достоверность. Он был мертв, его глаза говорили об этом. И голос был голосом восставшего Лазаря.

Мы с Лесом не нуждались в разговорах. Мы оба это чувствовали. Я молча последовал за ним, пока он поднимался по лестнице в кабинет управляющего кинотеатром. Эдвард Райх сердито смотрел на нас поверх стола. Он не выказал ни малейшего удовольствия при нашем появлении. Когда Лес спросил его, где он раздобыл пленку на этот вечер и как она называется, Райх открыл рот и разразился каскадом проклятий. Мы узнали, что «Возвращение в шабаш» было послано дешевым агентством с Инглвуд-Уэй, что ожидался вестерн, который заменили по ошибке «проклятым иностранным хламом». Это была адская картина для девичьего шоу! У публики мурашки по коже побежали, и ведь происходящее звучало даже не по-английски! Вонючие импортные фильмы!

Прошло некоторое время, прежде чем нам удалось вытянуть из управляющего название агентства. Но через пять минут Лес Кинкейд уже разговаривал по телефону с главой агентства, а через час мы уже были в их офисе. На следующее утро Кинкейд отправился к большому боссу, а ещё через день мне было велено объявить публике, что Карл Джорла, австрийская звезда ужасов, был законтрактован телеграммой в нашу студию, и он немедленно выезжает в Соединенные Штаты.

3.

Это был гениальный ход со стороны Кинкейда. Мы все так думали. Фильмы ужасов переживали расцвет; Карлофф[1] и Лугоши[2] выпускали свои ранние картины в студии «Юниверсал», и эти фильмы были очень большими. Лайонел Этуилл[3] совершал свои обычные злодеяния на нескольких подмостках, и с большой выгодой. Питер Лорре[4], равный всем им, только что получил контракт на американские фильмы после своих сенсационных воплощений в роли убийцы-психопата в «М.» и отвратительного шпиона в «Человек, который знал слишком много».

Но мы-то знали, что Карл Джорла превосходит их всех. Если поклонники были действительно искренни в своей симпатии ко всему жуткому, их ждало нечто стоящее. Со времен Лона Чейни[5] я не видел такого совершенного искусства; несомненно, этот человек превосходил Чейни в искренности, которая затмевала ужас простых трюков с гримом.

Я распечатал эти материалы, отдал все, что мог. Но после первых объявлений остановился как вкопанный. Все произошло слишком быстро; на самом деле мы ничего не знали об этом человеке, Джорле. Последующие телеграммы в австрийские и немецкие студии не содержали никакой информации о его личной жизни.

До «Возвращения на шабаш» он явно никогда не играл ни в одном фильме. Он был совершенно неизвестен. Фильм никогда не показывали за границей, и только по ошибке агентство Инглвуда получило копию и запустило ее здесь, в Соединенных Штатах. Реакцию зрителей никто не изучил, и фильм не был запланирован к общему выпуску, если только английские названия не могли быть продублированы.

Я был в тупике. В наше распоряжение попала «находка» года, а я не мог получить достаточно материала, чтобы сделать его известным! Однако мы ожидали, что Карл Джорла приедет через две недели. Мне велели заняться им, как только он прибудет, а потом заполнить новостные агентства материалами с пресс-релизами. Три наших лучших автора уже работали над его амплуа, и Большой Босс собирался разобраться с этим сам. Это было бы похоже на иностранный фильм, так как должна быть запущена серия «возвращение из мертвых».

Джорла прибыл седьмого октября. Он остановился в отеле; студия, как обычно, прислала встречающих, отвела его для официального тестирования, а затем передала мне. Я впервые встретил этого человека в маленькой гардеробной, которую ему выделили. Никогда не забуду тот день, когда мы впервые встретились, и то, как впервые увидел его, входя в дверь.

Не знаю, что я ожидал увидеть. Но то, что увидел, поразило меня. Ибо Карл Джорла был и мертвым, и живым человеком с экрана, только в реальности. Черты лица, конечно, не были обезображены смертью. Но он был высок и почти так же худ, как в своем образе; лицо бледное, а под глазами виднелись голубые круги. А глаза — те самые мертвые глаза из фильма, глубокие, всевидящие!

Гулкий голос приветствовал меня на неуверенном английском. При моем замешательстве на губах Джорлы появилась улыбка, но выражение его глаз не изменилось в их чуждой странности.

Несколько неуверенно я разъяснил ему мои обязанности.

— Никакой по-ублиичности, — пропел Джорла. — Я не хотеть, чтобы стало известно о моих дела-ах.

Я привел ему обычные аргументы. Не могу сказать, как много он понял, но он был непреклонен. Я узнал лишь немногое: что он родился в Праге, жил в достатке до начала европейской депрессии и начал работать в кино только для того, чтобы угодить своему другу-режиссеру. Этот режиссер снял картину, где играл Джорла, только для частных представлений. Копия для общего распространения была выпущена и скопирована лишь по счастливой случайности. Все это было ошибкой. Однако предложение сняться в американском кино поступило вовремя, поскольку Джорла хотел немедленно покинуть Австрию.

— После вы-хода фие-ельма мы с дру-у-узьями были выставлены в пло-охом свете, — медленно объяснил он. — Они не хотеть показа, и всей этой ц-цере-монии.

— Черная Месса? — спросил я. — Ваши друзья?

— Да. По-оклонение Люциферу. Это было по-настоящему.

Он пошутил? Нет — я не сомневался в искренности этого человека. В этих отрешенных глазах не было места веселью. И тогда я понял, что он имел в виду, о чем так небрежно сказал. Он сам поклонялся дьяволу — он и этот режиссер. Они сняли фильм и намеревались показать его в своих оккультных кругах. Неудивительно, что он искал спасения за границей!

Это казалось невероятным, если не считать того, что я немного знал Европу и темные региональные помыслы тех людей. Поклонение злу до сих пор практикуется в Будапеште, Праге, Берлине. И он, Карл Джорла, актер ужасов, признался, что он один из них!

«Что за история!», — подумал я. И тогда я понял, что его релиз, конечно, никогда не напечатают. Звезда ужасов признается в вере своего же персонажа? Абсурд!

Все черты лица Бориса Карлоффа подчеркивали тот факт, что он был мягким человеком, который нашел настоящий покой в садоводстве. Лугоши был изображен как чувствительный невротик, мучимый ролями, которые играл в фильмах. Лайонел Этуилл был светским львом и звездой сцены. А о Питере Лорре всегда писали, что он кроток, как ягненок, и был тихим студентом, мечтавшим играть комедийные роли. Нет, разглашать историю поклонения Джорлы дьяволу не годилось. И он был чертовски скрытен в своих личных делах!

После нашей неудачной беседы я разыскал Кинкейда. Я рассказал ему о том, с чем столкнулся, и попросил совета. Он дал мне его.

— Старая уловка Лона Чейни, — посоветовал он. — Образ таинственного человека. Пока не выйдет картина, мы ничего о нем не говорим. И потом, у меня есть ощущение, что все уладится само собой. Этот парень просто чудо. Так что не беспокойся об этих байках, пока фильм не будет снят.

Поэтому я отказался от рекламы Карла Джорлы. И теперь очень рад, что сделал это, потому что никто не помнит его имени и не подозревает о том ужасе, который вскоре последовал.

4.

Сценарий был закончен. Дирекция одобрила. Четвертая сцена находилась в производстве декораций, и директор по кастингу был по уши в работе. Джорла появлялся в студии каждый день, Кинкейд сам учил его английскому. В этой части требовалось очень мало слов, а Джорла, по словам Леса, оказался блестящим учеником. Но Лес был не совсем доволен. Однажды он пришел ко мне за неделю до начала съемок и облегчил душу. Он старался говорить непринужденно, но я видел, что мой товарищ обеспокоен.

Суть его истории была очень проста.

Джорла вел себя странно. У него были неприятности с конторой; он отказался дать студии свой домашний адрес, причем было известно, что он выписался из отеля через несколько дней после прибытия в Голливуд. И это еще не все. Он не рассказывал о своей роли и не разглашал никакой информации. Казалось, его это совершенно не интересовало — он откровенно признался Кинкейду, что единственной причиной подписания контракта было желание покинуть Европу.

Он рассказал Кинкейду то же, что и мне — о дьяволопоклонниках. И намекнул на большее. Он говорил о преследователях, бормотал о каких-то «мстителях» и «охотниках, которые ждут». Он, по-видимому, чувствовал, что члены колдовского культа сердятся на него за нарушение тайны и считают ответственным за релиз «Возвращения на шабаш», поэтому, по его словам, он не хотел давать свой адрес и рассказывать о своей жизни для публикации в прессе. Вот почему он должен использовать очень густой макияж в своем дебютном фильме здесь. Временами ему казалось, что за ним наблюдают или следят. Здесь было много иностранцев. слишком много.

— Что, черт возьми, мне делать с этим человеком? — вскричал Кинкейд после того, как объяснил мне это. — Он сумасшедший, или дурак. И, признаюсь, он слишком похож на своего героя, чтобы угодить мне. Проклятая небрежность, с которой он, по его словам, баловался поклонением дьяволу, колдовство! Он верит во все это, и я скажу тебе правду. Я пришел сюда сегодня из-за последнего, о чем он говорил со мной сегодня утром.

Кинкейд протянул мне вырезку из газеты. Это был «Лондон Таймс», отправленный через европейские линии. Короткий абзац, повествующий о смерти Фрица Оммена, австрийского кинорежиссера. Его нашли задушенным на чердаке где-то в Париже, и тело несчастного было страшно изуродовано; там упоминался перевернутый крест, выжженный на животе над разорванными внутренностями. Полиция разыскивает убийцу.

Я молча вернул вырезку.

— Ну и что? — спросил я, хотя уже догадался, каким будет ответ.

— Фриц Оммен, — медленно сказал Кинкейд, — был режиссером фильма, где снимался Карл Джорла. Режиссером, который вместе с Джорлой знал о культе дьяволопоклонников. Джорла говорил, что он бежал в Париж, и те разыскали его.

Я молчал.

— Бардак, — проворчал Кинкейд. — Я предложил Джорле полицейскую защиту, но он отказался. Я не могу принуждать его по условиям нашего контракта. Пока он играет роль, с нами он в безопасности. Но он нервничает. И я его понимаю.

Он выскочил из комнаты. Я не мог ему помочь.

Я сидел и думал о Карле Джорле, который верил в дьявольских богов, поклонялся им и предал их. И я мог бы улыбнуться абсурдности всего этого, если бы не видел этого человека на экране и не наблюдал его зловещий взгляд. Он знал! Именно тогда я почувствовал благодарность судьбе за то, что мы не придали имени Джорлы никакой огласки. У меня было предчувствие.

В течение следующих нескольких дней я видел Джорлу, но редко. Начали просачиваться слухи. У ворот студии толпились иностранные «туристы». Кто-то попытался прорваться сквозь барьеры на гоночном автомобиле. Один из статистов, участвовавший в уличной драке на шестом участке, был найден с пистолетом под жилетом; когда его задержали, он прятался под окнами административного офиса. Его отвезли в штаб-квартиру, и до сих пор этот человек отказывался говорить. Он был немцем.

Джорла каждый день приезжал на студию в закрытой машине. Он был закутан по самые глаза. И постоянно дрожал. Уроки английского шли плохо. Он ни с кем не разговаривал и нанял двух человек, чтобы они ездили с ним в его машине. Эти парни были вооружены.

Через несколько дней стало известно, что немец заговорил. Очевидно, это был патологический случай… он дико бормотал о «Черном культе Люцифера», известном некоторым иностранцам в городе. Это было тайное общество, призванное поклоняться дьяволу и имевшее смутные связи в метрополиях. Он был «избран», чтобы отомстить за обиду. Больше он ничего не сказал, но дал адрес, по которому полиция могла найти штаб-квартиру культа. Дом в Глендейле был, конечно, совершенно пуст. Это был странный старый дом с потайным подвалом под ним, но, казалось, выглядел заброшенным. Немца на допросе удерживал психиатр.

Я выслушал все эти факты с дурным предчувствием. Я кое-что знал о разнородном иностранном населении Лос-Анджелеса и Голливуда. Южная Калифорния привлекала мистиков и оккультистов со всего мира, я даже слышал слухи о том, что в сомнительных тайных обществах были замешаны звезды; факты, которые никто никогда не осмелился бы признать в печати. И Джорла боялся.

В тот день я попытался проследить за его скоростной машиной, когда она выезжала из студии к его таинственному дому, но потерял след в извилистом каньоне Топанга. Он исчез в таинственных сумерках пурпурных холмов, и я понял, что ничего не могу поделать. У Джорлы была своя защита, и, если уж она не сработает, мы в студии не сможем помочь.

В тот вечер он исчез.

По крайней мере, на следующее утро он не появился в студии, а съемки должны были начаться через два дня. Мы прослышали об этом. Босс и Кинкейд были в ярости. Вызвали полицию, и я сделал все возможное, чтобы замять дело. Когда Джорла не появился и на следующее утро тоже, я пошел к Кинкейду и рассказал ему о том, как следовал за машиной до каньона Топанга. Полиция приступила к работе. Завтрашним утром были запланированы съемки.

В бесплодных бдениях мы провели бессонную ночь. Говорить было не о чем. Наступило утро, и в глазах Кинкейда, сидевшего напротив меня за столом, застыл невысказанный ужас. Восемь часов. Мы встали и молча прошли через стоянку к кафетерию студии. Черный кофе был крайне необходим; у нас не было полицейского отчета в течение нескольких часов. Мы прошли на четвертую сцену, где работала команда Джорлы. Стук молотков казался издевательством. Мы чувствовали, что Джорла в камеру сегодня не заглянет, если это вообще когда-нибудь случится. Блескинд, режиссёр нашего безымянного фильма ужасов, вышел навстречу, когда мы подошли.

Его пузатое тело задрожало, когда он схватил Кинкейда за лацканы пиджака и пропищал:

— Есть новости?

Кинкейд медленно покачал головой. Блескинд сунул сигару в искривленный рот.

— Работаем дальше, — отрезал он. — Мы будем резать Джорлу. Если он не появится, когда закончим сцены, в которых он не нужен, потом найдем другого актера. Но мы не можем ждать.

Приземистый режиссер торопливо вышел на сцену. Повинуясь внезапному порыву, Кинкейд схватил меня за руку и потащил за переваливающимся Блескиндом.

— Давайте посмотрим первые кадры, — предложил он. — Я хочу посмотреть, что за историю они создали.

Мы вошли на четвертую сцену. Готический замок, родовое поместье барона Ульмо. Темный, мрачный каменный склеп ползущего ужаса. Покрытые паутиной и пылью, покинутые людьми, днем отданные крысам, а ночью — неземным ужасам. У склепа стоял алтарь, алтарь зла, огромный острый камень, на котором древний барон Ульмо и его дьявольские соучастники приносили свои жертвы. Теперь барон лежал в яме под алтарем. Такова была легенда.

Согласно первому запланированному кадру, Сильвия Ченнинг, героиня, исследовала замок. Она унаследовала дом вместе со своим молодым мужем. В этой сцене она впервые увидела алтарь, прочитала надпись на его основании. Эта надпись должна была стать невольным заклинанием, открывающим склеп под алтарем и пробуждающим Джорлу, барона Ульмо, от мертвого сна. Тогда он должен был подняться из склепа. Именно в этот момент съемка была прекращена из-за странного отсутствия Джорлы.

Декорации были великолепно обработаны. Кинкейд и я заняли свои места рядом с директором Блескиндом, когда раздался хлопок. Сильвия Джаннинг вышла на площадку; были поданы сигналы, вспыхнули огни, и началось действие.

Это была пантомима. Сильвия прошла по затянутому паутиной полу, заметила алтарь, осмотрела его. Она наклонилась, чтобы прочитать надпись, затем прошептала ее вслух. Послышался гул, когда механически начали открывать склеп-алтарь. Алтарь качнулся в сторону, и открылась черная зияющая яма. Верхние камеры повернулись к лицу Сильвии. Ей предстояло в ужасе смотреть на склеп, и она сделала это великолепно. В кадре она будет смотреть, как появится Джорла. Блескинд приготовился дать сигнал к действию. Затем…

… что-то появилось из склепа!

Он был мертв, этот ужас с маской безликой плоти. Его худое тело покрывали гниющие лохмотья, а на груди красовалось кровавое распятие, вырезанное из мертвой плоти. Глаза омерзительно полыхали. Это был барон Ульмо, восставший из мертвых. И его играл Карл Джорла!

Макияж лежал идеально. Его глаза были мертвы, как и в другом фильме. Губы снова казались разорванными, а рот еще более ужасным, как черная расселина.

И след кровавого распятия был просто громадным.

Блескинд едва не проглотил сигару, когда появился Джорла. Но быстро взял себя в руки и молча подал знак операторам продолжать съемку. Мы подались вперед, следя за каждым движением, но в глазах Кинкейда светилось удивление, похожее на мое.

Джорла вел себя как никогда раньше. Он двигался медленно, как должен двигаться труп. Когда австриец поднялся из склепа, каждое крошечное усилие, казалось, причиняло ему невыносимую боль. Сцена была беззвучной; Сильвия упала в обморок. Но губы Джорлы зашевелились, и мы услышали слабый, шепчущий звук, который только усиливал ужас. Теперь жуткий труп почти наполовину выбрался из склепа. Он потянулся вверх, все еще бормоча. Кровавое распятие из плоти жутко алело на груди… Я подумал о том, что именно нашли на теле убитого иностранного режиссера Фрица Оммена, и понял, откуда у Джорлы появилась эта идея.

Труп напрягся… он карабкался. вверх. а затем, с внезапным шумом, тело напряглось и скользнуло обратно в склеп.

Кто закричал первым, я не знаю. Но крики продолжались и после того, как реквизиторы бросились к склепу и посмотрели на то, что лежало внутри.

Когда я добрался до края ямы — тоже закричал.

Ибо она была совершенно пуста.

5.

Хотел бы я больше нечего было рассказывать. Газеты ничего не узнали. Полиция все замяла. В студии воцарилась тишина, и постановка была немедленно прекращена. Но на этом дело не кончилось.

На четвертой сцене этот ужас продолжался. Кинкейд и я загнали Блескинда в угол. В объяснении не было необходимости; как можно было объяснить то, что мы только что видели?

Джорла исчез; никто не впускал его в студию; ни один гример не работал над ним. Никто не видел, как он вошел в склеп. Он появился на сцене, потом исчез. Склеп был пуст.

Таковы факты. Кинкейд сказал Блекинду, что нужно делать. Пленка проявилась немедленно, хотя двое техников упали в обморок. Мы втроем сидели в проекционной кабине и смотрели, как на экране мелькают утренние вспышки. Саундтрек был специально дублирован. Эта сцена — Сильвия, идущая и читающая заклинание на плите — открытие ямы — и Бог мой, ничего не появилось в кадре!

Ничего, но прямо в воздухе висело большое красное распятие — тот большой перевернутый крест, вырезанный кровью на плоти; но Джорла вообще не был виден! Парящий кровавый крест в воздухе, а потом бормотание.

Джорла — или то существо — чем бы оно ни было — пробормотал несколько слогов, выбираясь из склепа. Саундтрек зафиксировал их. И мы не видели ничего, кроме этого креста; но слышали голос Джорлы, доносящийся из небытия. Мы слышали, что он твердил, падая обратно в склеп.

Это был адрес в каньоне Топанга. Зажегся свет, и было приятно видеть его снова. Кинкейд позвонил в полицию и направил ее по адресу, прозвучавшему в кадре. Втроем, в кабинете Кинкейда, мы ждали звонка из полиции. Мы пили, но не разговаривали. Каждый из нас думал о Карле Джорле, дьяволопоклоннике, предавшем свою веру, о своем страхе мести. Мы думали о смерти австрийского режиссера и кровавом распятии на его груди, вспоминали исчезновение Джорлы. А потом эта жуткая призрачная штука на экране, кровавый крест, повисший в воздухе, когда голос Джорлы простонал адрес.

Зазвонил телефон.

Я поднял трубку. Звонили из полицейского участка. Они доложили о результатах. Я потерял сознание, и прошло несколько минут, прежде чем пришел в себя. Еще несколько минут потребовалось, прежде чем мне удалось открыть рот и заговорить.

— Они нашли тело Карла Джорлы по адресу, указанному на экране, — прошептал я. — Он лежал мертвым в старой лачуге на холмах. Его убили. На груди у него обнаружили перевернутый окровавленный крест. В полиции думают, что это работа каких-то фанатиков, потому что то место было набито книгами по оккультизму и черной магии. Они говорят…

Я сделал паузу. Глаза Кинкейда приказывали: «Продолжай».

— Говорят, — пробормотал я, — что Джорла умер по меньшей мере три дня назад.

Примечания

1

Борис Карлофф — британский актёр кино и театра. Актёр прославился как звезда фильмов ужасов в 1931 году после выхода фильма «Франкенштейн», в котором он сыграл роль Чудовища.

2

Бела Лугоши — американский актёр венгерского происхождения, который стал известен в основном благодаря ролям в фильмах ужасов. Визитная карточка — роль Дракулы в одноименном фильме.

3

Лайонел Этуилл — американский актёр английского происхождения, прославившийся исполнением главных и второстепенных ролей в классической серии фильмов ужасов студии Universal.

4

Питер Лорре — австрийский и американский актёр театра и кино, режиссёр, сценарист. Известен ролями злодеев в фильмах Фрица Ланга.

5

Лон Чейни — американский актёр, режиссёр, сценарист и гример немого кино. Он считается одним из самых сильных и разноплановых актеров раннего кинематографа. Прославился способностью до неузнаваемости изменять свою внешность, благодаря чему получил прозвище «Человек с Тысячей Лиц».