«Властелин огня»

Властелин огня (fb2) - Властелин огня (Магия мастера - 2) 1003K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Борисович Биргер

Алексей Биргер Властелин огня

Предисловие

Сразу предупреждаю, что за достоверность событий, описанных в рукописи, которую я вам предлагаю, отвечать не берусь. С ее автором я не встречался, рукопись получил бандеролью, по почте, на адрес издательства и на мое имя, с короткой запиской, что мне, составляющему серию книг о мастерах и о чудесном в жизни мастеров, предлагаемая история может быть интересна (надо понимать, какая-то из уже вышедших книг серии попалась отправителю).

Мне показалось, что в этой истории, которую мне предложил совсем юный автор, почти механически соединено несколько более или менее известных легенд. И у меня даже возникли сомнения, что все это действительно писал четырнадцатилетний парень, без прикрас поведавший о том, чему был очевидцем и что непосредственно коснулось его жизни.

В то же время мне удалось раздобыть определенные подтверждения, что эта история если не совсем реальна, то по крайней мере основывается на реальности. В ней упоминаются странные события, случившиеся в некоем промышленном городе за Уралом в 1942-46 годах. После обращений в разные инстанции мне удалось ознакомиться с архивами НКВД того далекого периода, в котором «странные события» нашли свое отражение и были так или иначе зафиксированы, причем удалось не без труда, потому что на интересовавшем меня деле до сих пор стоит гриф строгой секретности. Правда, сами работники архивов спецслужб отнеслись к этому грифу с веселым недоумением, как к пережитку прошлого. Они не увидели ничего такого, что сейчас стоило бы скрывать. Однако, поскольку гриф все-таки имелся, материалы мне решили показать очень выборочно. Так сказать, на всякий случай подстраховались.

Но и полученного мной на руки оказалось достаточно, чтобы основательно меня удивить. Я понял, что стоит продвинуться дальше. Через знакомых мне удалось установить контакт с журналистами ведущей газеты того города, в котором происходит действие, и они мне подтвердили, что не так давно у них действительно творилось нечто странное. Оказалось, что описанное в рукописи и загадочная автокатастрофа, когда мощный джип будто разрезало пополам, и пожар (его, конечно, надо считать явно умышленным поджогом, учитывая все обстоятельства), когда один сталевар, позднее исчезнувший, чудом спасся из пламени, и некоторые другие события — все это действительно происходило.

Многое журналисты предложили все-таки списать на мальчишеские фантазии, на веру в те безумные дворовые легенды, которые неизбежно возникают вокруг любых событий, хоть как-то выбивающихся за пределы обыденности. Чтобы придать рассказу больше веса и достоверности, юный автор, как они считают, слукавил, сделав себя одним из участников событий и очевидцем того, чего на самом деле не было.

Олигарх, который фигурирует в этом повествовании под фамилией Варравин, на самом деле, побывал в то время в их городе и действительно участвовал в борьбе за обладание металлургическим комбинатом, и действительно начальник его охраны погиб, погиб трагически и нелепо (похороны Варравин организовал в Москве по высшему разряду, об этом было в центральной прессе). Но вряд ли стоит обвинять олигарха в поступках, которые приписал ему автор. Доказательств, что он совершал что-то дурное или преступное, нет, хотя следственные органы и отрабатывали активно версию причастности Варравина к некоторым событиям. Но эта версия завела в никуда, никаких улик найти не удалось. И хотя Варравин сейчас ходит под несколькими уголовными делами, не надо забывать, что все они связаны с «бескровным» криминалом: мошенничество, уклонение от налогов, исчезновение доверенных его банкам бюджетных денег и так далее.

Многие убеждены, что Варравин, при своих огромных капиталах, «отмажется» от всех этих уголовных дел.

Работников по фамилии Мезецкий и Найденов на производстве нет. В их образах угадываются черты некоторых реальных сталеваров, поэтому вполне можно говорить, что автор срисовывал их с известных ему людей. Но аккуратные расспросы показали: все эти люди понятия не имеют о том, чему они по воле сочинителя, якобы, были прямыми свидетелями, если не пособниками.

Версия общего заговора молчания допустима, конечно, но очень маловероятна. При нынешней напористости и въедливости журналистов, ищущих любую зацепку для сенсации, такой заговор (охватывающий довольно много народу, если его допустить) удалось бы разоблачить достаточно быстро.

Что ж, повторяю, вам судить, что здесь может быть правдой, а что — вымыслом. А мне осталось привести те отрывки из документов более чем полувековой давности, которые мне дозволили обнародовать. По соглашению с ответственными работниками архивов спецслужб я опускаю и точные номера хранения дела, и все имена и фамилии тех чекистов, которые так или иначе были к нему причастны. (Называемая в повести фамилия Рахмонов вымышленная, у чекиста, который имеется в виду, фамилия была совсем другая.)

Служебная записка от 10 октября 1942 года.

«Еще раз настоятельно требую разобраться, почему до сих пор производство не может дать новую танковую сталь улучшенных характеристик. Невыполнение такой задачи первостепенной важности в военное время может навести на мысли о саботаже, о проникновении на производство немецкой агентуры. Необходимо создать специальную группу, которая проверит все личные дела на предмет выявления возможных немецких агентов и диверсантов…»

Служебная записка от 2 ноября 1942 года.

«Среди сталеваров, представленных в честь праздника 7 Ноября к награде и поощрению за ударный труд, фигурировала фамилия Александра Ковача. Выбор этого человека наводит на определенные выводы. С одной стороны, только с его помощью удалось получить ту высококачественную сталь, благодаря которой наши танки будут обладать не просто явным, а подавляющим преимуществом над немецкими. С другой стороны, эта личность вызывает ряд сомнений. Во-первых — фамилия: ее вполне можно воспринимать как венгерскую, а Венгрия сейчас союзник Германии и наш враг, поэтому возникает вопрос, имеет ли право представитель враждебной державы работать на важнейшем оборонном производстве. Во-вторых, неизвестно происхождение Ковача и обстоятельства его появления на производстве. Никаких вразумительных документов он представить не смог. В-третьих, настораживает его невероятная физическая форма. Он почти ничего не ест, практически не спит (во всяком случае, спящим его никто не видел, хотя, конечно, прикорнуть время от времени ему где-то надо) и при этом работает по нескольку смен подряд. Были свидетели, как он довольно спокойно поднял стопятидесятикилограммовую стальную болванку. Чтобы обладать такой силой и выносливостью, несомненно требуется специальная подготовка, подобная той, которую проходят диверсанты. Возникает вопрос, зачем диверсанту нужно так помогать нам в производстве высококачественной стали, практически, по отзывам изучавших ее специалистов, не имеющей аналогов в мире? Единственный ответ, который напрашивается сам собой: чтобы, завоевав полное доверие, совершить диверсионный акт такого масштаба, по сравнению с которым все выгоды от обладания уникальной сталью окажутся для нас мелкими.

В связи со всем сказанным мы, следуя вашим указаниям, еще раз изучили обстоятельства его появления на производстве и опросили свидетелей.

Еще раз удалось подтвердить, что Александр Ковач появился на производстве 12 октября, приблизительно через сутки после того, как было начато расследование обстоятельств задержки выпуска качественной стали, обозначен круг лиц, которые с наибольшей вероятностью могут быть диверсантами и саботажниками, и приготовлено все необходимое для первых арестов.

Объяснить, откуда взялся этот сталевар, никто не смог, просто в какой-то момент увидели, что он стоит у мартеновской печи и внимательно вглядывается в процесс варки стали.

Впрочем, имеются показания одного четырнадцатилетнего парнишки из тех, что героически работают наравне со взрослыми. Парнишка, которому в ту ночь надо было выходить в ночную смену, пришел чуть пораньше и прилег вздремнуть, чтобы к моменту начала рабочей смены находиться поближе к своему рабочему месту. Он проснулся „со странным ощущением, будто что-то происходит“. Открыв глаза, подросток увидел, что из мартеновской печи будто бы вырывается, зависнув в воздухе, сгусток расплавленного металла. Он хотел вскочить и поднять тревогу, но вдруг обнаружил, что сгусток начал преображаться, принимая человеческие очертания, а по том превратился в „металлического человека“. Этот „металлический человек“ сперва был огненного цвета. Остывая, он начал приобретать стальной оттенок и наконец стал выглядеть более или менее нормально, только кожа его осталась синева той. Непонятно как, но „металлический человек“ абсолютно неожиданно оказался облачен в сталеварскую робу и сразу же встал к печам.

Я при вожу эти показания только для того, чтобы продемонстрировать, до какого переутомления доходят наши героические работники, все силы отдавая для фронта и для победы. Разумеется, всерьез воспринимать этот воспаленный бред невыспавшегося мальчишки никак нельзя.

Однако нашлись несознательные люди, которые припомнили старинную байку металлургов про „железного человека“. Мол, такого человека может призвать на помощь лучший мастер из всех ныне живущих, но только тогда, когда на производстве что-то не клеится и заводу действительно грозит большая беда. В этом случае „железный человек“ выходит из печи и все исправляет, а потом, когда его срок заканчивается, возвращается обратно, и с тех пор из этой печи очень долго идет сталь только высшего качества. Говорят, что однажды, чуть ли не сто лет назад, „железного человека“ уже призыва ли. Разумеется, такие разговоры мы стараемся пресекать на корню, как бессмысленные и антиобщественные, только нарушающие спокойствие и порядок. Хотя некоторые до сих пор относятся к Александру Ковачу как к „железному человеку“ и даже стараются тайком до него дотронуться.

Чтобы закрыть тему, я допросил с пристрастием нашего знатного сталевара, Челобитьева Ивана Евгеньевича. Многие считают, что именно он вызвал „железного человека“, когда понял, что иначе хорошая сталь не пойдет. Челобитьев клянется, что не знает, почему о нем выдумали такую чепуху — разве что из уважения к его заслугам в сталеварении. Он готов вы ступить перед всем коллективом и опровергнуть эти сплетни, если они вообще заслуживают опровержения. Еще Иван Евгеньевич предложил провести медицинское освидетельствование Александра Ковача и убедиться, что это нормальный живой человек. Но, признаться, у меня язык не повернется просить Ковача пройти медицинский осмотр, чтобы удостовериться, что он не из металла. Абсурдность этой ситуации сомнений не вызывает».

Резолюция на доклад:

«Слухи и дальше пресекать. Ковача держать под пристальным наблюдением, но, если он умеет давать такую сталь, пока не арестовывать. Награждать к празднику не надо. Всякий патриот трудится не ради наград, а ради общей победы, и отсутствие награды его не обидит. Еще раз уточнить все его документы…»

27 июля 1944 года.

«… Можно утверждать со всей очевидностью, что Александр Ковач вот уже почти два года практически не ест и не спит. Может, все-таки следует доложить о нем в самые высокие инстанции?..»

Резолюция:

«Совсем там спятили, заработавшись? О чем докладывать? Если вам в психушку пора, то я вам это устрою!»

14 декабря 1946 года.

«… И, согласно собранным нами уликам, что в срыве плана производства стали виноват Александр Ковач, личность вообще сомнительная, несмотря на некоторые заслуги в годы войны, произвести арест Александра Ковача. Имеются веские доказательства, что Ковач — шпион американского империализма, помогавший нам, пока мы были союзниками и пока США было выгодно поддерживать Советский Союз в борьбе против нацизма. Но сейчас, когда его заокеанские хозяева начинают предавать свои союзнические обязательства и строить новые планы по уничтожению социалистического государства рабочих и крестьян, он активизировал и развернул свою подрывную деятельность. Сбои в сроках выплавки стали — достаточное тому доказательство…»

16 декабря 1946 года.

«… Можно считать, что Александр Ковач вполне признал свою вину. Поняв, что разоблачен и что арест его неизбежен, он предпочел кинуться в сталеплавильную печь и сгореть там, но не отдаваться в руки советскому правосудию. К сожалению, наших товарищей, осуществлявших арест, пришлось изолировать. Ужасная сцена, свидетелями которой они стали, настолько их потрясла, что у них наблюдаются явные психические расстройства. Так, они утверждают, что начали стрелять по Ковачу, когда тот отказался подчиниться и последовать за ними, но пули отскакивали от него. А когда Ковач „вошел“ в печь, металл вокруг него забурлил наподобие гейзера, и он не сгорел, а просто исчез, растаял. С глубокой скорбью сообщаю, что наши хорошие товарищи и верные бойцы находятся на принудительном лечении, и, по мнению врачей, это лечение может сильно затянуться: их психические травмы очень глубоки…»

Глава первая НОЧНОЙ ГОСТЬ

Прошло уже больше двух месяцев с момента появления странного ночного гостя, и я подумал, что Машка права, лучше мне все записать, от и до. Вдруг я что-нибудь забуду, когда стану совсем взрослым? А если все будет записано, то спустя и двадцать, и тридцать лет я восстановлю в деталях эту историю. Хотя, мне кажется, я и через сто лет буду помнить любую мелочь. Такое не забывается. Но все равно, занесенное на бумагу, оно надежней.

Значит, так. В январе мне исполнилось четырнадцать лет и в тот день мы с отцом пошли посмотреть, как пойдет та сталь, которую все так долго ждали и которая никак не давалась, просто чудо какое-то! Отец надеялся, что, может, долгожданная сталь наконец получится, станет подарком ко дню моего рождения, подарком не только мне, но и всем. Возможно, отец загадал, что все должно получиться хорошо. И по всем законам производства все должно было получиться хорошо, говорю вам. Почему вот уже больше недели выходящая сталь не отвечает требующимся от нее характеристикам, никто разобраться не мог, даже самые лучшие специалисты. И химики в лаборатории при производстве только разводили руками.

Я постоял на рабочей площадке мартена, поглядел, как жидкая, до огненного цвета раскаленная сталь льется в формы. Это зрелище, доложу я вам! Мартены у нас большие, тонн по четыреста весом, и когда сталь пускают по формам, создается впечатление, что настоящие огненные потоки текут в каком-то невероятном царстве. Люди в специальных защитных масках на фоне огненных рек кажутся почти прозрачны ми черными тенями, чем-то нереальным. По-моему, к этому зрелищу нельзя привыкнуть, даже если видишь его изо дня в день на протяжении многих лет и знаком с ним чуть ли не с пеленок. Все равно невольно будешь робеть перед огненным великолепием, которое сами же люди и сотворили. Оно будет представляться тебе колдовством, принадлежностью какому то другому миру.

Но возвращаюсь к тому, с чего начал.

В тот морозный январский день настроение у всех было довольно мрачное. Хотя производство, где работал отец, вы пускало особые марки и сорта стали, легированные, нержавеющие, бронебойные, и на сталь эту всегда был спрос, про давали ее и в Америку, и в Европу, однако уже три месяца сталеварам не платили зарплату, и ходили разговоры, что и в этом месяце никто не получит ни копейки. Здесь, как я понял (а я уже достаточно взрослый, чтобы многое понимать), сошлось несколько причин. И общий кризис, и большая путаница, возникшая после приватизации и акционирования нашего производства. Что-то оказалось сделано формально неправильно, и теперь между несколькими претендентами на владение комбинатом шла яростная борьба, с обращениями в суды, от гражданского до арбитражного, с требованиями признать предприятие банкротом и ввести внешнее управление, арестовать все счета комбината, чтобы люди, считающие себя обманутыми при дележе акций, могли получить компенсацию…

И самое главное, что-то сбилось в самом процессе производства. Директору удалось пробить очень хороший государственный заказ для армии, после которого многое должно было наладиться, и деньги даже должны появиться, но вот уже неделю шел сплошной брак — сталь не отвечала требуемым характеристикам. Никто не мог понять, в чем причина, потому что все делалось как обычно, и так, как надо. Наши специалисты головы себе ломали в своих лабораториях, анализируя образцы, предлагали попробовать то одно, то другое, чтобы выправить положение. И все равно ничего не получалось.

Отец обрадовался, когда сталь пошла, он очень хотел верить, что день моего рождения станет переломным. Но дядя Коля Мезецкий, ближайший друг отца и сталевар с феноменальным опытом (он был постарше отца и довольно значительно) мрачно покачал головой.

— Опять не то идет, все не то… На оттенок погляди.

Сам я этих «оттенков» различить не мог, как ни пыжился. Для меня все было одно — огненная река как огненная река, безумно красивая и страшная, затихающая, когда разливается по формам, и меняющая цвет, как обычная речка при ярком закате меняет цвет от красно-золотого к серо-синему, а потом погружается в сумерки. Но дядя Коля умел видеть то, чего никому больше не было дано. Один перелив в этой огненной реке мог рассказать ему больше, чем всем нашим специалистам со всеми их химическими анализами, хотя они могли распознать на своих современнейших приборах с компьютерной диагностикой состав стали буквально до миллионной доли процента.

— Не может такого быть! — горячо возразил отец. — Все по науке сделано, все правильно.

Дядя Коля опять покачал головой, будто хотел что-то ответить, но не стал. Последовала короткая пауза.

— И что делать, если и сегодня сталь не получится? — спросил отец. — Зубы на полку класть?

Дядя Коля вновь ничего не ответил. Он продолжал всматриваться в расплавленный металл, а отец, пожав плечами, пробормотал:

— Чертовщина какая-то… Все ведь правильно делаем. Абсолютно правильно.

Дядя Коля тряхнул головой — как от забытья очнулся.

— Бывает так, что сталь иногда не терпит лишней правильности, — сказал он. — Да, такое бывает. У стали свой характер, и кто с этим характером считаться не хочет, того она наказывает, будь ты хоть семи пядей во лбу и воображай, что у стали от тебя секретов нет… Такое на нашем производстве несколько раз было. Я беру только те разы, в которых тайна сохранялась, а не те, когда не могли справиться с новой технологией. Скажем, когда у нас бессемеровская сталь не пошла — причиной была чистая технология. Точнее, ошибки в освоении неведомой технологии. Мы же бессемеровский конвертор первыми в России запускали, в 1865 году, почти одновременно с Воткинским заводом. Только почему-то про Воткинский завод все помнят, а про нас забыли. И что? Тоже, как и воткинцы, несколько лет осваивали новый процесс, ничего не клеилось, и нормальная бессемеровская сталь у нас пошла лишь в 1872 году, когда уже первые мартены начали ставить… Но там было понятно, откуда неудачи. Точно так же и лет за пятьдесят до того. Тогда методом проб и ошибок всякий раз изготавливали хорошие огнеупорные тигели. Муторная же это была работа! До тех пор мучились, пока не появились разработки Аносова. Это все от незнания происходило, от отсутствия опыта, от объяснимых, в общем-то, причин — ничего таинственного в этом не наблюдалось.

— А когда таинственное наблюдалось? — спросил я.

Мезецкий вздохнул.

— Первый раз — аж в 1774 году, когда до нас добрались посланцы от Пугачева во главе отряда в тысячу человек и велели срочно лить пушки в помощь крестьянскому царю. И ничего не получилось, не пошел из печей пушечный металл… Глава отряда, выждав неделю, решил, что литейщики саботируют сознательно, и уже вздумал весь завод перевешать, но Бог миловал — подошел полк, посланный Суворовым, и после жаркого боя мятежников перевешали. Потом в 1850 году, перед самой Севастопольской войной металл шел хрупкий и на разрыв непрочный, про пузыри не говорю. Мы к тому времени уже тигельный способ досконально освоили, и труды Аносова все были опубликованы, и разработки Обухова и Ухациуса были доступны, а все равно будто заклинило… Тогда говори ли, будто металл обиделся, что Николай 1 приказал ружья и пушки кирпичом чистить, да еще держать их полуспущенными, чтобы все громко звякало при исполнении артикула. Ну, это все у Лескова в «Левше» описано… Потом случалось такое в самом конце XIX века, и в 1912 году, и в 28-м. А последний раз металл взбунтовался в 61-м году. И всегда была серьезная причина, идущая от людей, и получалось, что хоть трижды правильно металл выплавляй, а толку не будет, пока не поправишь людские дела. Те самые, которые, кажется, на металл и влиять-то никак не могут… А еще был случай на моей памяти, задолго до 61-го года, когда решение нашлось, только было оно таким же необъяснимым, как и неудачи. Я тогда совсем пацаном был, меньше тебя, но…

Дядя Коля осекся, будто не хотел сейчас вспоминать тот случай, которому был лично свидетелем.

Он всю историю нашего производства знает от и до и так умеет рассказывать о давних событиях, с такой доверительной интонацией, будто он сам в то время жил и лично все видел. Это, наверное, оттого, что он потомственный сталевар. У него и дед, и прадед, и совсем далекие предки лили металл, с самого основания наших заводов.

Я спросил:

— Интересно, а почему для Пугачева металл не захотел идти? Пугачев, вроде, за народ воевал…

— Воевать-то воевал, — сказал дядя Коля, — но наворотил таких зверств. Чуть что не по нему — пожалуй в «пеньковый галстук». А самое главное, — по мне, во всяком случае, — что он не соображал по сути жизни. Зацепил по неразумию-то, чего зацеплять нельзя. Помнишь «Капитанскую дочку» Пушкина?

— В школе проходили, — сказал я.

— Там Пугачев рассказывает сказку про ворона и орла?

— Еще бы! Нас эту сказку заставляли разбирать, в чем, мол, ее главный смысл, и мы даже сочинение про нее писали.

— Ну и в чем ее главный смысл? — спросил дядя Коля.

— А в том, что жизнь надо прожить ярко, — ответил я. — Пугачев, значит, такую сказку рассказывает, что орел у ворона спросил, почему, мол, мы, орлы, живем всего по тридцать лет, а вы, вороны, по триста лет? А ворон и ответил, что вы, орлы, свежей кровью питаетесь, а мы, вороны, — мертвечиной. Переходи, орел, на мертвечину и триста лет жить будешь. Орел подумал и сказал — мол, не по мне это. Лучше, говорит, всего тридцать лет прожить, да зато вдоволь свежей крови напиться. Пугачев и завершает, что и я, мол, как тот орел…

— То-то и оно, — сказал дядя Коля. — А если подумать, то тут получается большая неправда. Во-первых, орел не меньше ворона падок на мертвечину. Во-вторых, и ворон за свежей кровью охотится. В-третьих, если припомнить, какие птицы жрут мертвечину, то окажется, что среди них есть и такие, которых люди считают «благородными» и «чистыми». Возьми хоть чаек. Все из себя белые и светлые, а если приглядеться — как наши городские голуби. Лесной голубь — это, может, другое дело, тут я не судья, не приглядывался к ним, а вот те голуби, что на помойках промышляют — они, спрашивается, чем живут? Кстати, по драчливости, злобности и подлости городской голубь сто очков вперед даст и орлу, и ворону. И вообще, ворон — птица мудрая, в чем-то на человека похож. Мы ведь тоже не живьем свиней и телят поедаем. А «свежей кровью» жить это означает, по сути, жить одним убийством. Какое уж тут благородство…

Говоря все это, он продолжал смотреть на идущий металл.

— Ладно, лекции твои нам известны. Если ты такой умный, то скажи, чем мы-то сталь обижаем? — не без недовольства ввернул отец. — И как все можно исправить?

— Есть у меня одна догадка… — проговорил Мезецкий. Очень похоже на то, что старики рассказывали. И чему я в определенном смысле сам побывал свидетелем в малолетстве. Только… догадкой этой я делиться пока не могу, слишком она вам покажется несуразной, вы меня сразу в маразматики определите, скажете — пора на пенсию, слюни пускать.

— А все-таки? — меня одолевало любопытство. — Я вам поверю, честное слово!

— Поверишь или нет, вопрос десятый, — сказал он. — Главное, я все равно пока ни единой приметы не вижу, что прав. Из тех примет, которые так или иначе должны промелькнуть. Я пока сужу по общему состоянию, так сказать, по тому редчайшему состоянию, о котором слышал от двоюродного деда. Да и он не по личным впечатлениям мне о нем рассказывал, а передавал рассказ еще более старого мастера.

— А что это за такое особое состояние? — спросил я.

— Ну, такое, когда марево над металлом кажется глухим, необычным, которого, вроде, по всем законам физики и химии быть не должно…

— А приметы? — продолжал выпытывать я.

— Приметы броские, только… только очень быстро все происходит, можно и проглядеть. Например, вдруг увидишь, как металл на долю секунды вздыбится крутой волной.

— Да как же это может быть? — не выдержал отец. — Не забивай парню голову всякой чушью!

— Вот видишь, я толком и не рассказал ничего, а ты уже объявляешь мои слова чушью, — усмехнулся Мезецкий. — Лучше помолчу.

Он кивнул сам себе, а отец сказал:

— Ладно, нам пора… Через пятнадцать минут заканчивается наша смена. Заглянешь к нам Петьку с днем рождения поздравить?

— Как не заглянуть, коли приглашаете, — сказал Мезецкий.

Я знал, что родители сумели собрать просто отличный праздничный ужин, хотя с деньгами у нас, сами понимаете, напряг был огромный. В основном все свое, с собственного огородика. Этим больше бабушка с дедушкой занимались, закатывали банки самых разных салатов — и свекольный, и из помидоров и сладких перцев, и другие. В этом году мы еще закатали банок тридцать мяса долгого хранения, вроде тушенки, когда зарезали двух козлят. И с картошкой нам повезло, и с разными ягодами — варенья должно было хватить до весны, если не лопать его ложками. Бабушка очень здорово сладкие пирожки с вареньем печет — и с клубничным, и с вишневым, и с крыжовенным. Лучше любых тортов получается, хотя от торта я бы тоже не отказался.

Если поглядеть на наш домик на окраине, и не подумаешь, насколько нам трудно живется. И ухоженный он, и мебель есть чешская и румынская, и телевизор японский, и видео… словом, полный набор. Все это было куплено, когда сталеваровские заработки отца были солидным, когда еще лихорадить не начало, а товары в магазинах уже появились. Хотя и недолгим получилось это хорошее время, но ведь оно было! А если было однажды, то опять должно вернуться — так нам всем кажется.

Бабушка с дедушкой у нас в основном трудятся на огороде и по хозяйству. Мама им тоже помогает, особенно в последнее время, когда на почте, где она работает, делать, прямо скажем, нечего: писем и посылок почти не приходит, а подписка на газеты и журналы, как говорит мама, «еле теплится». Поэтому там, где раньше трудились трое, теперь достаточно одного. Вот они и подменяют друг друга, и пока кто-то сидит на почте, остальные спешат по своим огородам, чтобы побольше успеть. А кто живет в новых многоэтажках и огородов не имеет, те изобретают себе какой-нибудь другой приработок.

Главное, на почте хоть зарплату платят. Зарплата, конечно, с гулькин нос, но на хлеб, муку, соль и сахар вполне хватает, да еще и за электричество с телефоном вовремя заплатить, и мелкие дырки заткнуть… Ну, и у бабушки с дедушкой пенсия есть, хотя и малюсенькая, но приходит довольно регулярно. Отцу-то по зарплате задолжали уже колоссальные суммы, и мы, конечно, надеялись, что заживем совсем иначе, когда ему начнут гасить долги и перебои с его работой кончатся.

Летом, в каникулы, я тоже помогал на огороде. И отец брался по выходным за лопату либо за молоток — картошку окучить, сарай подремонтировать или еще что сделать.

Вот так и живем.

А в тот вечер мы с отцом и с дядей Колей Мезецким вы шли на улицу и даже поежились. Мороз был ядреный, звезды крупные и будто пронзают холодом. Совсем забирает после жаркого мартеновского цеха, хотя одеты мы были тепло. Бабушка наша всю шерсть собирает, и козью, и с нашего пса. Он на ньюфаундленда смахивает, но явно не чистых кровей, а шерсть у него темная, густая и длинная. Кличка — Лохмач, она сразу придумалась. Бабушка шерсть с него мешками набирает. Потом она сама эту шерсть прядет, и козью тоже, и вяжет нам всем носки, варежки, свитера, шарфы — такие теплые — не передать! И хотя такая одежка толстая и немного колючая, но должен сказать, вполне красивая и даже стильная.

Я все это рассказываю к тому, что в шерсти домашней вязки замерзнуть сложно, но мы в тот вечер все равно почувствовали себя зябко, и было такое ощущение, что мороз еще усиливается.

Вышли мы не в лучшем настроении. Первые проверки уже показали, что и сталь, отлитая нынешней сменой, скорее всего, опять окажется не такой, какой ей следует быть. Но отец, помня о дне моего рождения и о том, что сегодня ничего от него зависящего больше сделать нельзя, постарался отрешиться от всех рабочих проблем. Во всяком случае внешне.

— Настоящий крещенский мороз приближается! — заметил он.

До Крещенья было два дня. Так уж угораздило меня родиться…

— Угу, — согласился Мезецкий, глядя на звезды. — Раньше в эти дни девки гадали. А в крещенский сочельник много чего происходит, так испокон веку повелось.

— Вот бы нам в крещенский сочельник хоть немного деньжат подкинули, это всем чудесам вышло бы чудо! — невесело усмехнулся отец. — Ребята о забастовке толкуют. Ты сам-то что думаешь?

Мезецкий пожал плечами.

— Кого мы нашей забастовкой напугаем?

— Может, кого и напугаем, — сказал отец. — Во всяком случае говорят, если пойдет шум и приедут корреспонденты, то, может, что-то и сдвинется. А еще, говорят, надо создавать пикеты, вроде заградительных отрядов, на случай, если суд выдаст бумагу на арест комбината или на назначение управляющего и явятся судебные приставы с милицией…

— Не знаю, к чему это может привести, кроме крови и новых бед, — сказал Мезецкий. — Сталь нам надо выдать, сталь. Если докажем, что способны поставить военным эту новую чудо-сталь, то никто комбинат не позволит обидеть. И военные ведомства, и правительство сами позаботятся, чтобы все наши проблемы остались в прошлом. А если провалимся, то на нас рукой махнут и позволят похоронить за милую душу. Ума не приложу, где у нас происходит осечка.

— Тебе-то зачем голову ломать? — сказал отец. — Пусть дипломированные специалисты ломают головы, на то они и есть. — специалисты иногда не видят, — задумчиво отозвался дядя Коля. — Металл, он как живое существо, с ним одними формулами не обойдешься, его иногда и почувствовать надо…

— Удивляюсь я тебе, Николай, — сказал отец. — Сталевар ты замечательный, и металл чувствуешь как никто, спорить не буду. Сколько раз твоя интуиция нас выручала. Но вот что умничаешь ты больно много, это тоже факт. Знаешь, что ждет тот кувшин, который повадился по воду ходить? Там ему и битым быть, так-то.

Но дядя Коля его не слушал — он глядел на что-то, привлек шее его внимание.

— Ты чего? — начал было отец, но потом и он, и я поглядели в ту же сторону, куда смотрел дядя Коля.

У третьего по счету от нас фонаря на слабо искрящемся снегу сидел огромный черный ворон. Черен он был настолько, будто кто-то взял да и отправил на землю кусочек космической тьмы. В то же время эта чернота была густой до того, что казалась радужной. Словно она играла всеми красками. Бывает такое — может, вы замечали.

— Красивая птица, — с промелькнувшим в голосе уважением заметил отец.

— Не просто красивая, — сказал дядя Коля. — Ты на отлив его перышек погляди, на отлив… Отлив, вот именно! — он хлопнул себя по лбу. — Вот что, вы идите, а мне надо вернуться в цех. Я чуть попозже вас догоню!

И он заспешил назад.

— Чудак… — сказал отец и положил руку мне на плечо. — Ладно, пойдем.

Я поглядел туда, где сидел ворон, но птицы уже не было: она улетела, пока мы отвлеклись на дядю Колю.

И мы отправились домой.

— Николай, он и правда талант, — задумчиво говорил отец, пока мы шли. — Мощный талант. Может, равных ему сейчас и нет. С металлом на «ты», будто знает волшебное слово. Но есть у русских талантов такая беда: любят соваться, куда не следует. Так, похоже, весь наш народ устроен. Хотя, может, этот особый отлив у оперения ворона и подсказал ему, чего не хватает нашей нынешней плавке. Мне тоже этот отлив напомнил какой-то сорт стали… Вот только не соображу, какой.

На том мы и притопали домой, а там уже накрыт стол и ждут нас. Гости должны были начать собираться через часок, и мы с отцом успели еще в баньку, дед ее заранее натопил. У нас и городская ванная есть, со всеми удобствами, но банька приятней, мы всегда по праздникам стараемся в баньке попариться. И дрова в основном на баньку запасаем. Хотя печку тоже топим. У нас давно уже магистральный газ, с колонкой, поэтому и газовое отопление налажено, но печка есть печка. Пироги-то в ней получаются лучше, чем в газовой духовке.

После баньки мы как раз успели к столу: буквально через пять минут подошли первые гости.

— Мезецкий придет? — спросила мама у отца, расставляя на столе салаты.

— Да кто его знает, — сказал отец. — Похоже, ему в голову очередная идея засела, поэтому, думаю, не появится, пока ее не опробует.

— Что за идея? — заинтересовался дядя Витя Губкин, пришедший первым вместе с женой и сыном Васькой, моего возраста, с которым мы очень дружили. Ваське до четырнадцати лет оставалось всего два месяца с хвостиком.

— Спроси чего полегче, — ответил отец. — Ждать не будем. Прошу за стол!

Гости расселись и выпили сначала за Петра Найденова за меня, то есть — чтобы все у меня было хорошо, и чтобы трудные времена миновали, и чтобы я стал славным продолжателем рода Найденовых… Ну и все в том же роде.

Кроме Васьки, было еще двое ребят, моих друзей: Славик Верстаков и Олег Прошва. Мы целиком захватили один угол стола и болтали о своем: о фильмах, передачах и прочем. У взрослых были свои разговоры, они тоже веселились, выпи вали и закусывали.

Потом все начали расходиться. Было одиннадцать вечера, а Мезецкий так и не появился.

— Где его носит, черта лысого? — сказал отец, поглядывая на часы. Но добродушно так сказал, посмеиваясь: — Неужели посреди ночи припрется?

— С него станется, — заметила мама.

Мне дали посидеть почти до полуночи, а потом погнали спать: завтра в школу.

Я проснулся около двух часов ночи, разбуженный тихими голосами, которые доносились до меня из соседней комнаты. Разговаривали тихо, но в интонациях была та напряженность, которая способна разбудить и мертвого. Такие волны тревоги распространяются далеко-далеко, проникая даже сквозь толстые стены.

Я поднялся и босиком, на цыпочках, прокрался к двери, чуть приоткрыл ее и осторожно выглянул.

В большой комнате сидели отец, дядя Коля Мезецкий и кто-то третий, кого я никогда раньше не видел. Здоровый такой мужик, а кожа на лице у него была странного сероватого оттенка, но не бледная, а скорей с синеватым отливом. Он слушал, о чем говорят отец и дядя Коля, и иногда кивал, не произнося ни слова.

— Да ладно! — горячился дядя Коля. — Приютишь его на ночь, и вся недолга! Что, убудет тебя от этого?

Отец хмуро поглядел на незнакомого мужика.

— Поверить не могу! — сказал он. И вдруг бросил мужику нож из нержавейки. — На, держи!

Мужик внимательно осмотрел ножик, повертел его в руках.

— Сталь-то так себе, — сказал он.

— Допустим, — согласился отец.

Мужик провел пальцем по лезвию — и застыл, будто вслушиваясь в нож: так доктор пальцами щупает запястье больного, чтобы услышать пульс.

И мне показалось, что нож под его пальцами начал раскаляться до красноты — а может, это так на нем блеснул свет люстры.

— Теперь будет нормально, — сказал он. — Подтачивайте его иногда, и тогда можно им хоть бычьи кости перерубать, хоть волос на воде.

Это я понял. Дядя Коля как-то рассказывал, до чего разные свойства могут быть у одного и того же металла — и в частности у той старинной стали, которую называли булатом. Все зависит от того, для каких целей он делается и какие добавки, соответственно, в него идут. И вспоминал он тогда такую историю. Некогда сошлись на Святой Земле Ричард Львиное сердце и халиф… Саладин, по-моему, точно не помню. Стали они выяснять кто из них лучше владеет мечом. Ричард Львиное Сердце взял да играючи разрубил мечом пополам огромную тяжеленную колоду, а халиф пустил плавать по воде волос — и разрубил его. Так вот, если бы халиф попробовал колоду разрубить, то он бы только меч попортил. А если бы Ричард Львиное Сердце попробовал разрубить плавающий по воде волос — он бы этот волос просто в воду вмял, не поддался бы тот его грубому мечу. В общем, Ричард Львиное Сердце и халиф решили, что они достойны друг друга, и разошлись друзьями. А все дело было в разных сортах стали.

Выходит, и не знакомый мужик знал эту историю. И имел в виду, что теперь этот нож соединил в себе самые разные качества. Я задумался, как такое может быть, а дядя Коля сказал:

— Ну что, приютишь его на одну ночь? Потом-то мы ему отдельное жилье справим. А сутками напролет в цеху торчать ему не стоит. Вон что в год Сталинградской битвы из этого вышло… Лучше обозначить, что он и отдыхает нормально, и питается нормально.

— Отчего же не приютить? — сказал отец и указал незнакомцу на «гостевой» диван в нашей большой комнате:

— Располагайся.

— Да я лучше так посижу, — ответил мужик.

— Что ж, сиди. — Отец почему-то спорить не стал, а желание нежданного гостя провести всю ночь сидя его не удивило.

— Ладно, — кивнул дядя Коля. — Тогда я пошел. В семь утра за вами зайду, по пути на работу.

— Пойдем, провожу тебя. — Отец поднялся, и они с Мезецким направились в прихожую.

На какое-то время мужик остался один. Он сидел, совершенно не шевелясь, и я видел его затылок, круглый и будто литой. Короткие волосы неопределенного цвета плотно прилегали к черепу.

Потом он медленно повернул голову — и посмотрел прямо на меня, на ту щелочку в приоткрытой двери, откуда я выглядывал.

Его неподвижные и бездонные, как зимние колодцы, глаза остановились на мне, и казалось, будто они видят меня на сквозь. И, как в зимних колодцах, когда, заглядывая в них, видишь ледяную неподвижную воду, тронутую ледком, и ледок на бетонных кольцах — в глазах этих угадывался скрытый жар. Вот именно не тепло, а жар, существование того перепада температур, когда и не разберешь, отчего на коже возникает резкий ожог — от огня или от лютого мороза.

Никаких эмоций… Если, конечно, не считать проявлением эмоций эти отсветы в глазах, наводившие на мысли и о жид кой стали, и о жидком гелии.

Я отрянул, тихо прикрыл дверь, вернулся в кровать, лег и попытался уснуть.

Как ни странно, у меня это получилось. Я провалился в глубокий сон, в котором спрятался от напугавшего меня ночного гостя.

Глава вторая ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Продрых я основательно, чуть в школу не проспал. А все потому, что лег поздно, да и объелся на кануне за праздничным столом, честно признаюсь. Наверное и то, что я среди ночи вскакивал, тоже сказалось. Уроки у нас начинались в полдевятого, а я проснулся в во семь. Хорошо, до школы идти пятнадцать минут быстрым шагом, а если бежать со всех ног, то можно успеть и за пять.

Отец, естественно, уже ушел на работу, а я, собираясь впопыхах, поначалу и не вспомнил о ночном госте. Лишь потом, когда я уже одетый спешно заглатывал чай с бутербродом, у меня воз никло воспоминание. И таким странным показалось мне все увиденное ночью, что я задумался, не сон ли это был. Я уже почти твердо решил, что сон, но потом подумал, что надо все-таки проверить. Выдвинул ящик буфета, в котором лежали ножи, ложки и вилки, и вынул тот нож, который ночной гость якобы вертел в руках.

И вот тут мне стало не по себе.

На лезвии ножа проглядывали тончайшие причудливые узоры, очень похожие на те, которые можно увидеть на на стоящей дамасской стали. А еще, если верить специалистам, такой тончайший узор различают на древних самурайских мечах или на старинной индийской стали, которая называется «вуц». Ее варили с добавкой стеблей особого растения, которые при горении выделяют очень много кислорода… Но чего не видел, того не видел, хотя иногда очень хочется взять в руки настоящий восточный клинок.

Вообще у нас многое оценивают с профессиональной точки зрения. Помню, как смотрели мы по видику один фильм, довольно старый, но все равно стоящий, — «Знамена самураев». Про самурая, который сначала был разбойником, а потом задумал объединить под властью императора всю Японию, разделенную тогда на враждующие княжества. И есть там сцена, когда вражеская конница атакует — и вдруг выбегают воины с огромными мечами. Рукоять каждого такого меча держат человек по пять, если не больше. Они вращают эти мечи горизонтально, вокруг себя, крутясь вместе с ними, и рассекают ноги лошадей, точно бритвой или серпом. Лошади со всадниками так и летают вокруг них! Убойная сцена, но отец на нее посмотрел под своим углом зрения.

— Ты только представь себе, — сказал он тогда, — что должна быть за сталь, чтобы клинок длиной поболее пяти метров и шириной около полуметра стоял ровно и горизонтально, не изгибаясь! И при этом не имел лишнего веса, был удобным в обращении, да еще легко затачивался, чтобы быть острее бритвы. А прочность какая — ведь конскую ногу так перерубить — это тебе не шутки! Для этого нужна совсем особая сталь. И как, интересно, они такую сталь сумели выплавить в те дикие времена, когда и толкового тигельного литья, поди, не существовало?

Словом, о многом у нас судят по-своему. Но возвращаюсь к ножу.

Я поглядел вокруг, на чем бы его испробовать. У нас была доска для разделки мяса, толстая и твердого дерева. Я провел ножом по ее закругленной ручке. Нож пошел по дереву легко легко, и сразу образовался завиток длинной стружки.

Я глядел на лезвие, все еще не веря своим глазам. Отошедший завиток стружки я смахнул в мусор и, быстро оглянувшись, сунул нож в школьную сумку — такой нож я просто обязан был показать друзьям.

Случай выдался на большой перемене. Мы побежали на школьный двор играть в снежки, и я отозвал в сторонку Ваську Губкина и Борьку Полянова.

— Идите сюда! Такое увидите!

Они, заинтересованные, подошли. Я достал нож, который перед этим незаметно переложил из сумки в большой внутренний карман моей зимней куртки, и продемонстрировал им.

— Ну и что? — спросил Васька.

— А вот что! — я поискал глазами, на чем бы этот нож испробовать. Неподалеку рос мощный тополь, сейчас весь замерзший, даже с ледяной корочкой. И я струганул по его стволу. Каменное от мороза дерево поддалось очень легко, щепка отлетела на снег.

— Видите?

Потрясенные, они молча кивнули.

— А теперь слушайте!

И я стал рассказывать им всю ночную историю.

— И что ты думаешь? — спросил Борька. — По-твоему, это какие-то фокусы Мезецкого?

— Не знаю, — ответил я. — Но мне кажется, Мезецкий как то причастен к этой истории, факт. Понимаете, перед тем, как отстать от нас, он говорил о каком-то особом способе получить хорошую сталь. И еще сказал, что нам об этом способе рассказывать не будет, потому что ему никто не поверит, хотя, говорит, он сам однажды, совсем мальчишкой, был свидетелем, как этот способ сработал…

У ребят все больше разгорались глаза.

— Он, по-твоему, какое-то старинное колдовство имел в виду? — спросил Васька. Спросил с такой интонацией, как будто уже заранее знал ответ.

— Не знаю, — повторил Я. — Но разобраться нам с этим стоит, точно. Вы поглядите, какой на этом ноже узор — в точности, как узоры на оружии в альбомах по старинному металлу. Он даже самурайский меч напоминает, разве нет?

Ребята закивали, а Борька протянул руку:

— Дай-ка попробовать, а?

Он взял нож, взвесил его в руке, потом ухватил за кончик лезвия и, примерившись и качнув нож, кинул его в ствол де рева. Нож завращался, как пропеллер, очень быстро и равно мерно, так, как вращается хороший нож, с идеальным центром тяжести, глубоко вошел в ствол и, немного повибрировав, застыл.

— Класс! — сказал Васька.

Я подошел к дереву и попробовал вытащить нож. Я думал, он застрял так, что придется тянуть его изо всех сил, двумя руками. Но, к моему удивлению, нож оказался у меня в руке, едва я его потянул, безо всякого напряжения.

— Говоришь, этот незнакомый мужик только подержал нож в руке, и нож будто раскалился, а потом стал вот таким… могучим? — спросил Борька. — И мужику при этом больно не было?

— Вот именно, — кивнул я. — Во всяком случае, это то, что я наблюдал… Если бы вы видели этого мужика! Особенно его глаза… Ну точно стальные! И весь он какой-то неестественный, что ли.

— Прямо терминатор какой-то получается, — хмыкнул Васька. Хотя он и пытался изобразить насмешку, я видел, что ему немного не по себе.

— Терминатор — это робот, — напомнил Борька. — И за любым роботом стоит человек, который его сделал. Получается, Мезецкий должен был успеть его смастерить.

— Но когда и как? — сказал я. — Сделать такого фантастического робота — это не один день и даже не одна неделя. А здесь прошло всего несколько часов, прежде чем появился этот мужик.

— Тогда это колдовство! — решительно заявил Васька. О Мезецком давно говорят, что он такое умеет, что обычному сталевару не по плечу. Может, у него договор есть с духом каким-нибудь… Или он знает от прадедов старые заклинания на металл, которые все давно позабыли. Ведь говорят, что и двести и даже сто лет назад литье никогда не начинали без заклинания, чтобы все получилось.

— Вот бы выведать у него эти заклинания! — вздохнул Борька.

— Пока мы можем сделать одно, — сказал я. — После уроков надо идти на комбинат. Если этот незнакомый мужик и впрямь существует, он должен там работать.

На том и порешили, тем более, что перемена уже кончалась. После уроков мы двинулись в цеха.

На вахте нас отлично знали и спокойно пропустили. На строение у вахтера было приподнятое.

— Сталь пошла! — сообщил он. — Ночью! Теперь все будет нормально. Идите посмотрите, как радуются ваши отцы.

Мы прошли в литейные цеха, к мартенам. Там были и директор комбината, и главный инженер, и почти все металлурги, даже те, кто работал в другую смену. Слишком долго ждали этого события, слишком много от него зависело. Вот все и задержались, чтобы увидеть первую сталь своими глазами.

А на рабочей площадке мартена, из которого должна была пойти очередная порция стали, стоял Он, наш таинственный ночной гость. На высоте, среди огненных отсветов, его фигура смотрелась просто фантастически, будто этот человек и впрямь из иного мира, инопланетянин какой-то.

— Вон он! — шепнул я ребятам.

Ночной незнакомец махнул рукой, и ковш для разливки стали пошел. Казалось, любые механизмы здесь ни при чем, ковш просто повинуется взмаху его руки.

И сталь начала разливаться по формам… Незнакомца окликнули:

— Александр, спустись на минутку!

Это его позвал дядя Коля Мезецкий. А стоял дядя Коля рядом с генеральным директором.

Мы подошли поближе. Ночной гость спустился с рабочей площадки.

— Разрешите представить, — сказал директору дядя Коля. — Отличный сталевар, я еще его отца знал. Вчера вечером приехал в наш город, работу ищет. Я и поставил его в ночную смену, на свой страх и риск… Ну, как он работает, сами видите.

Директор хмурился.

— Странно все это… — пробормотал он. — И меня предупредить следовало…

— Да зачем было вас беспокоить? — возразил дядя Коля. — А дело было такое, что хуже не вышло бы. И, согласитесь, Александр оказался нашим счастливым талисманом.

— Гм… — директор внимательно разглядывал нового сталевара. — Александр, значит?

— Александр, — отозвался тот. — Александр Ковач. А можно Пасло. У меня отец был венгром, и меня в детстве называли Пасло.

— Хорошо, Пасло. — Директор слегка улыбнулся. — Я так понимаю, тебе нужна работа. Как ты умеешь работать, мы видели. А почему ты на прежнем месте не остался, если такой хороший работник?

— Развалилось у нас все, — ответил Ковач.

— Где это — «у вас»?

— В Казахстане.

— В Казахстане? — Директор опять нахмурился. — Так ты, выходит, беженец?

— Нет, — ответил Ковач. — Не беженец. В том смысле, что документы у меня в порядке. Я российское гражданство за собой сохранил, российский паспорт выправил, поэтому и уехал без проблем. Законно нахожусь на территории России. И трудовая книжка у меня есть…

Директор, слушая его, кивал и понемногу светлел лицом.

— Вот с жильем у него проблемы, — вмешался дядя Коля Мезецкий. — Может, устроите?

— Где же я его устрою? — недовольно отозвался директор. — Сам знаешь, с заводским жильем у нас…

— Да хоть в инженерном доме, — предложил дядя Коля.

«Инженерным домом» назывался старинный, середины девятнадцатого века, двухэтажный дом на четыре квартиры. По преданию, его построили специально для иностранных инженеров, то ли английских, то ли французских, которых пригласили тогдашние владельцы, чтобы настроить производство на новый лад, передовой для тех времен. Кажется, именно эти специалисты и добились первой качественной бессемеровской стали, которая до них никак несколько лет не шла, хотя и все оборудование было закуплено, и с новыми технологиями разобрались. Но главное, по тем временам дом считался очень хорошим, со всеми удобствами, а в наши дни находился уже в аварийном состоянии, и потому никто в нем не жил. Там и крыша разваливалась, и полы под ногами проседали, и трубы текли, и в печах сыпался кирпич, засорял дымоходы (дом так и оставался на печном отоплении, с девятнадцатого века, хотя газ в него провели лет сорок назад). В общем, дошло до того, что, как ни плохо было у комбината с жильем, а пришлось из этого дома выселять все восемь семей, которые тогда в нем жили (по две семьи на одну бывшую «инженерную» квартиру), и подбирать им другое жилье в домах, принадлежавших комбинату («на балансе комбината», как говорят взрослые). И хотя отдельных квартир не получилось и пришлось жить в коммуналках, но люди были счастливы, что крыша не течет, зимой всегда тепло и плесень на стенах не появляется. А «инженерный дом» запер ли и «поставили на капремонт» — короче, собирались привести его в нормальный вид, когда будут средства. А это означало, что дом просто забросили, потому что где взять деньги, когда даже на зарплату их не хватает? Там уже и стекла были повыбиты, мы туда лазили иногда поиграть и посмотреть, не найдется ли чего интересного, особенно летом.

Впрочем, было несколько событий, после которых мы этот дом начали избегать. Во-первых, Пашка Свистунов однажды там чуть ногу не сломал, когда под ним провалились гнилые ступеньки лестницы на второй этаж. Хорошо, он за перила успел уцепиться, и мы его вытащили, подстраховали. А если бы он сорвался — вообще неизвестно, чем дело кончилось бы. Но это еще ничего, к таким приключениям нам было не при выкать. Вон, Сашка Мальцев руку себе покалечил, палец ему оторвало, когда он в лесу самопал испытывал. И все равно это не отвадило его от самопалов, и никого из нас не отвадило. Так и с заброшенным домом — чем он был опасней, тем казался нам интересней.

А вот то, что в этом доме водились привидения, нас испугало. Я сам видел нечто похожее: два горящих глаза, мохнатая шапка, черная борода… Конечно, можно допустить, что я встретил обычную кошку, хотя как у кошки могут быть глаза на таком большом расстоянии друг от друга? Кто-то предположил, что это была не кошка, а сова… Ну не знаю. Только я точно видел, как это нечто мелькнуло и исчезло. И ведь не я один видел подобное. Кто-то даже разглядел однажды мужика с разлохмаченной бородой, в старинном кафтане и с саблей, а глаза у него горели как уголья. Может, конечно, приврали, но не думаю, что уж так сильно. А если еще учесть, что дом построили как раз на том месте, где казнили пугачевцев — ну тот отряд, который пожаловал на наш завод с приказом лить пушки для пугачевского войска — то совсем призадумаешься.

И жильцы этого выселенного дома тоже рассказывали, что иногда у них происходило что-то странное. А один мужик даже поведал нам, что как-то поздно ночью он пошел на кухню водички глотнуть, а поперек всей кухни, в лунном свете, льющемся через окно, лежит тень виселицы с качающимся на ней человеком! Он сначала испугался, потом рванул к окну и успел разглядеть высоченную виселицу, торчащую прямо перед окном, и на ней чернобородого мужика, который слегка раскачивался от ветра. Виселица сразу исчезла, и тень от нее тоже пропала.

Правда, жена этого мужика намекала, что ему все это почудилось с пьяных глаз и что тень была от ветки клена, который рос перед окном кухни — но тут опять-таки, понимай, как хочешь! Уж больно истово клялся этот мужик, что к тому времени он протрезвел и оставалась только сухость в горле.

Я к тому все это рассказываю, чтобы вы хорошо себе представляли, про какой дом говорил дядя Коля Мезецкий.

Директор поперхнулся.

— Да как же он в этом доме будет жить? Ты соображаешь, что говоришь?

— Соображаю, — сказал дядя Коля. — Я ему про этот дом все рассказал, он согласен. Может и сам подтвердить. Да очистим мы ему одну квартиру на первом этаже, стекла вставим, печь малость переложим. Мишка Сухов согласен одну печь бесплатно отремонтировать, вы же знаете, как он печи кладет. Скинемся по нескольку досок с каждого двора — вот и материал на ремонт полов. А трубы и у меня есть, правда, старые, малость ржавые сверху и тонковатые, но утечек не дадут. Я думал их на огород провести, для полива, но обойдусь. Мы в один день управимся. И к тому же Ласло готов каждый день работать в две смены, ему дома и бывать-то особо не придется.

— А к холоду я привычный, — подал голос Ковач. — Если есть хороший спальный мешок, могу и печку не затапливать.

— Ну-у, не знаю… — Директор задумчиво покачивал головой. — Такого хорошего работника и в такой хлев селить… Впрочем, с жильем у нас и впрямь напряженка и, если он действительно согласен…

— Согласен, — сказал Ковач.

— Главное — сделать ему штамп о прописке, — сказал дядя Коля. — А с остальным мы разберемся.

Директор опять задумался.

— Ладно, сделаем, — решил он наконец. — Хоть сегодня заселяйтесь.

— Так мы прямо сегодня и начнем.

— В темноте?

— А что? Темнота — не помеха. Главное, распорядитесь, чтобы дом опять подключили к электричеству, хотя бы одну квартиру. А мы уж постараемся за сутки управиться, чтобы к Крещению все было готово…

— Ладно, — повторил директор и поглядел на Ковача. — Но если тебе там будет плохо, сразу обращайся ко мне. Чтобы по том не говорили, будто мы обижаем хороших работников.

— Обращусь, — сказал Ковач. И безо всякого перехода спросил: — Так, значит, я сейчас еще одну смену отстою?

— А потянешь? — усомнился директор.

— Потяну, — коротко ответил новый сталевар и добавил: — Я же должен отработать и за тех, кто будет мне дом чинить.

Директор прищурился.

— Ты ври, да не завирайся. И не заносись выше небес. Ты уже две смены отстоял, на третью идешь. И хочешь сказать, что сумеешь заменить пять человек?

— Сумею, — очень спокойно, без эмоций, сказал Ковач.

— А потом тебя на «скорой помощи» из-за перегрузок организма, да? И мне — по шапке за несоблюдение правил техники безопасности и медицинских норм?

— Ничего со мной не случится, — уверенно заявил Ковач. Никаких перегрузок. Можем поспорить.

— Поспорить? Детский сад какой-то! — фыркнул директор. Но сталевары, собравшиеся вокруг за время этого разговора, зашумели:

— А что? Почему не поспорить? Нормальное дело!

— Яи сам за него поспорить готов, — сказал дядя Коля Мезецкий.

Директор огляделся.

— Глупость какая-то… Ну… давайте поспорим, если всем вам этого хочется. На что?

— На зарплату вовремя! — выкрикнул кто-то. Мне показа лось, это был Васькин отец.

Директор повеселел.

— Ну теперь-то это самое простое. А ты что готов поставить, если проиграешь?

— Я не проиграю, — отчеканил Ковач.

— А все-таки?..

— Что ж… — Он задумался. — Если проиграю, то никогда не могу уйти по собственному желанию, пока вы сами меня не отпустите.

— Годится! — кивнул директор.

И они ударили по рукам. Ковач огляделся. Его взгляд на секунду задержался на мне и моих друзьях — и, мне показалось, я различил в его взгляде такой же стальной блеск, как и ночью.

Нам очень хотелось остаться и посмотреть, чем кончится пари — ведь Ковачу предстояло отработать еще восемь часов, но наши отцы нас заметили и поманили к себе.

— Получилось! — сказал отец, обнимая меня за плечи. — Теперь заживем!

— Такой случай можно и отметить, — сказал отец Борьки, дядя Сережа Полянов.

— Точно! — согласился Васькин отец, дядя Витя Губкин. — Зайдем в «Звездочку».

— И пацанов чем-нибудь порадуем, — кивнул отец. — Только не мороженым, конечно.

«Звездочка» была чем-то средним между кафе и забегаловкой. Там стояли столики, а по вечерам даже включали музыку и обслуживали официанты. Напротив был маленький зальчик, там «стояли», давали спиртное в розлив под легкую закуску — бутерброд с котлетой или несколько ломтиков селедки на тарелке. Можно было взять и молочный коктейль, и мороженое, и песочные пирожные.

— А почему не мороженым? — спросил Васька.

— В такой-то мороз? — ответил его отец.

— Мы привычные, закаленные! — сказали мы с Борькой. То есть я сказал «привычные», а он — «закаленные».

Наши отцы рассмеялись.

— Ладно, пошли. На месте разберемся. Времени у нас мало, дел полно — надо срочно ремонтировать «инженерный дом».

Мы вышли с территории комбината, прошли две улицы и завернули в «Звездочку». Там наши отцы взяли нам по пирожному, себе — по сто граммов водки, одну полуторалитровую бутылку минералки на всех нас шестерых и заняли единственный «сидячий» столик в самом углу.

— Ну, за успех! — сказал Борькин отец, поднимая свой стакан.

— И за нового работника! — добавил мой отец.

Они выпили, и дядя Витя Губкин, плеснув себе немного минералки в опустевший стакан, сказал:

— И все-таки интересно, откуда он взялся?

— А ты не понял? — прищурился мой отец.

— Понять-то понял, но все равно не верится, — отозвался дядя Витя. — Хотя, конечно, когда он эту стопудовую болванку в одиночку своротил…

— А я скажу, что без Мезецкого тут не обошлось, — сказал ДЯДЯ Сережа Полянов. — По своей воле Ковач не появляется. Хотя… лучше об этом помалкивать. Но мне все равно интересно, почему…

— Ты прав, что нужно помалкивать! — перебил его мой отец и быстро глянул на нас. — И без того разговоров не оберешься, особенно когда он пари выиграет…

— Хочешь сказать, если выиграет? — поправил его дядя Витя.

— Когда выиграет, — твердо ответил отец. — Ладно, хватит болтать. Пошли.

Мы отправились домой. Сумерки сгущались, хотя было всего лишь около четырех: зимой дни совсем короткие.

— А все-таки кто он? — спросил я у отца, когда мы остались вдвоем. — Кто?

— Александр Ковач, кто же еще.

— Много будешь знать, плохо будешь спать, — буркнул отец.

Дома он сразу же, пока мама разогревала борщ, пошел в сарай и стал вынимать половые доски, выбирая попрочнее. А я, воспользовавшись моментом, положил на место взятый утром нож. Хорошо, что его никто не хватился, иначе бы мне многое пришлось объяснять.

Отец ушел сразу после обеда. Доски он погрузил на большие санки, на которых мы перевозим дрова, и повез их в сторону «инженерного дома». Еще он взял молоток, пилу и по горсти гвоздей разных размеров.

А я уселся за учебники. Но мне с трудом удавалось сосредоточиться на уроках, мысли мои витали где-то далеко-далеко.

Очень он странный, этот Александр-Ласло Ковач, думал я.

Его появление, да еще так кстати — настоящая тайна. И вовсе не из Казахстана он приехал, врет все. Но в то же время зачем ему врать?

Возможно, пришло мне в голову, он врет не ради себя, а ради дяди Коли Мезецкого…

Однако при чем тут дядя Коля? Или, вернее, почему надо врать ради него?

Впрочем, документы у этого Ковача есть, и нормальные документы…

А может, пришло мне в голову, это вовсе не его документы? Может, он от кого-то прячется? И вообще — он преступник, а дядя Коля помогает ему скрыться — в память о его отце, которого дядя Коля знал?

Я вспомнил холодный, одновременно бездонный и непроницаемый взгляд Ковача.

Похожий взгляд был у двоюродного брата моего отца, дяди Степы, когда он заезжал к нам по пути домой, возвращаясь из лагерей, где провел восемь лет. Отец поспешил его спровадить, хотя и не грубо, дал в дорогу домашних консервов и немного денег и сделал все, чтобы дядя уехал рано утром, только переночевав. Но дядин тяжелый взгляд я запомнил, и еще наколки, которыми был покрыт его торс: дядя долго парился в бане, потом вышел в предбанник, взял у меня полотенце и подмигнул мне, его мускулы заходили, а на них — бесенята и всякое прочее, изображенное на наколках, зашевелилось, как живое. Потом он сидел за столом, ел много и жадно и вел странные разговоры, которых я почти не понимал, а отец сидел напротив и разглядывал стол, стараясь не поднимать глаза на своего двоюродного брата. А еще отец прикрикнул на меня, увидев, что я верчусь рядом, и велел немедленно идти спать.

Хотя нет, у дяди Степы взгляд был тяжелый совсем по-другому. В нем, если хотите, не было холодной несгибаемости, превращающейся в полыхающее пламя, как у Ковача. Холод в его глазах и оставался холодом, и был он скорее не стальным, а свинцовым… Да, точно. Если искать сравнение через различие в металлах, то взгляд дяди Степы мог ударить, будто свинцовый кастет, но не мог рассечь, как закаленный клинок. И в огне легкоплавкий свинец его взгляда потерял бы форму. Пожалуй, приблизительно так.

А потом, нельзя забывать и о ноже, который Ковач преобразовал чудесным образом, и о том, что благодаря Ковачу пошла наконец нужная сталь… Что-то такое он сделал со сталью, что-то такое наколдовал!

И упоминание о том, что он в одиночку поднял стопудовую болванку — это же больше ста пятидесяти килограммов весом… и уверенность отца, что Ковач выиграет пари, отстоит третью сталеварскую смену подряд, без сна и отдыха… и еще. Почему Лохмач не залаял, когда дядя Коля привел к нам ночью незнакомого человека? Лохмач лает на всех незнакомых. Вы ходит, сразу признал Ковача за своего?

Так кто же он все-таки? Я должен был разобраться и стал соображать, у кого бы мне об этом спросить.

В итоге, мне в голову пришли две идеи. Во-первых, можно порасспрашивать нашего учителя истории и обществоведения про всякие легенды металлургов. Нашему историку было лет пятьдесят, и он, конечно, немного чокнутый, но безвредный. Носится с идеей школьного музея истории родного края, и нас в теплое время водил на экскурсии вместо того, чтобы заниматься в классе, особенно если у него получался сдвоенный урок. Мы, конечно, были совсем не против. Куда лучше бродить по улицам или за городом и слушать всякие байки, чем париться за партой. Еще он постоянно подбивал нас находить разные старые вещи для школьного музея, который затеял, и все втолковывал нам, что любая мелочь может оказаться бесценной и рассказать о том, что иначе осталось бы тайной навеки. Его искренне огорчало, что мы проявляем «мало инициативы». Положим, эту самую инициативу мы проявлять старались. Например, когда у Губкиных делали большой ремонт, то под старыми обоями обнаружились газеты аж тридцатых-сороковых годов. Васька тут же рассказал об этом Якову Никодимовичу, и наш историк примчался весь вне себя и уговорил васькиных родителей немного помедлить, буквально один вечер, пока он отпарит газеты, с нашей помощью, конечно. Мы вместе с ним аккуратно мочили эти газеты теплой водой и снимали со стен, а потом вывешивали просушиваться на веревочках, за прищепки, как постельное белье. Конечно, некоторые газеты порвались, но в основном их удалось снять почти целехонькими и, когда мы все высушили и сложили, набралась вполне порядочная стопка. Потом Яков Никодимович часть этих газет выставил в школьном музее, положив под стекло, и был безумно доволен. Он говорил, что в них есть такие упоминания и о ежедневном быте, и о довольно крупных (по местным масштабам, во всяком случае, а газеты в основном был местные) событиях, которых больше нигде не найдешь.

Я вспомнил, что дядя Коля Мезецкий обмолвился, будто нечто подобное появлению Ковача в наших краях уже происходило. И если кто мог знать о давних историях, похожих на нынешнюю, так это Яков Никодимович.

И еще я подумал о Машке, дочке гендиректора нашего комбината. Она училась с нами в одном классе вплоть до последнего года, и мы с ней дружили. В прошлом году родители перевели ее в другую школу, единственную в городе гимназию «с углубленным изучением английского языка и компьютеров», но Машка нос не задрала, и мы продолжали общаться. Она даже сказала мне, когда мы в последний раз встретились, что ждет меня в день своего рождения, который у нее в марте, и чтобы я ни в коем случае не забыл.

Может быть, наша дружба сохранялась благодаря собакам. у Машки был боксер, Ричард, славный пес, но отчаянно драчливый. С людьми-то он был миролюбив и даже незнакомых готов был обслюнявить с головы до ног (все знают, какие боксеры слюнявые), но с собаками становился просто бешеным и любому встречному псу стремился доказать, что он сильнее и главнее. А с нашим Лохмачом почему-то не дрался. Может, потому, что они вместе гуляли с двухмесячного возраста, а может, драться с ним было неинтересно: Лохмач был крупнее и к тому же спокойный. Он просто давал Ричарду завязнуть зубами в своей длиннющей густой шерсти и либо отпихивал его, чтобы тот отстал, либо приседал, чтобы Ричард перекувырнулся через него и через собственную голову, а потом невозмутимо отряхивался.

Но, скорее всего, это была просто большая собачья дружба.

И когда наши собаки гуляли вместе, Машка спокойно могла отпустить Ричарда с поводка, чтобы он побегал и поразмялся. Во-первых, когда он носился с Лохмачом, то совсем не обращал внимания на других собак, даже оказывавшихся в опасной близости, а во-вторых, если все-таки намечал себе жертву для драки, Лохмач всегда успевал остудить его пыл, либо встряхнув за шкирку, либо попросту оттеснив от противника. Лохмач отлично понимал, что лишний шум и лишняя ругань обозленных владельцев других собак нам с Машкой ни к чему. Ричард, по-моему, это тоже понимал, но не всегда мог справиться со своим характером.

Вот я и подумал, что надо бы поговорить с Машкой, и пусть она ловит все разговоры о Коваче, которые будет вести ее отец, да и сама при любом удобном случае не стесняется спрашивать. Если, например, у Ковача с документами что-то окажется не в порядке, то Машка первой об этом узнает. И вообще она сумеет выведать много полезного и интересного.

Решив, как мне действовать, я оставил недоделанные уроки на потом, а сам оделся, сказал своим, что хочу немного погулять с Лохмачом, взял поводок и вышел из дому.

Лохмач жил в конуре, на цепи. Цепь была достаточно длинной, чтобы он мог вольготно разгуливать возле дома, но, конечно, побегать так, чтобы как следует размять лапы, она ему мешала. Вот и надо было хотя бы раз в день прогуляться с ним до пустыря и там спустить с поводка и дать побегать.

Сторожем он был отменным, но жил в конуре не только по этому. Ему там больше нравилось, чем в доме. Мы несколько раз пытались забрать его в дом, когда морозы были лютые, под пятьдесят градусов, но он буквально минут через пятнадцать начинал проситься назад, показывая всем своим видом, что в жарко натопленном помещении ему, видите ли, не по себе, особенно возле печки, и что он за лето достаточно страдает, чтобы сейчас иметь право на здоровую прохладу.

В принципе Лохмач мог бы обойтись и без цепи, но приходилось держать его на привязи по двум причинам. Во-первых, он вполне серьезно относился к своим обязанностям сторожа и, хотя обычно на входящих во двор не кидался, а только лаял, предупреждая нас, но разок-другой были неприятные инциденты. Например, он почему-то возненавидел одного из наших соседей. И на дядю Степу он рычал и рвался с цепи так, что, похоже, всерьез был настроен его покусать, если бы до него добрался. Почему-то не понравились ему и грузчики, которые доставляли нам бетонные пасынки. Одного он даже исхитрился тяпнуть чуть выше колена, когда тот неосторожно приблизился на длину цепи. Сами понимаете, что компенсировать это нам пришлось с лихвой. Словом, надо было держать его на цепи, потому что нельзя заранее предсказать, какой человек ему придется не по душе.

А, во-вторых, если Лохмач оказывался без цепи, то в любой момент мог сбежать, учуяв, что одна из соседских собак в интересном периоде, и наплодить щенят. Когда же появлялись щенки, то их хозяева шли к нам с требованиями, чтобы мы их либо топили, либо пристраивали.

Итак, я взял Лохмача и отправился с ним за пустырь на окраину парка, отведенную под «собачью площадку», где Машка больше всего любила выгуливать Ричарда.

Машка с Ричардом были там.

— Привет! — обрадовалась она. — Я уже собиралась домой, потому что морозище жуткий, и Ричард жалуется.

Ричард и правда поджимал то одну, то другую лапу и нервно подергивал кожей — шерсть-то у боксеров не ахти. Я спустил Лохмача с поводка, он помчался, врезался в Ричарда и тот мигом забыл, что ему холодно. Наши псы стали носиться кругами и петлями, а я сказал Машке:

— Ты слышала, что сегодня было?

— Насчет новой стали и нового работника?

— Точно. Твой отец ничего не говорил?

— Как же, говорил. Он очень доволен. Зама с главным инженером уже отправляет в Москву, в командировку, выбивать следующий госзаказ. Если хочешь знать, дела были еще хуже, чем все думали. Теперь-то можно об этом рассказать, потому что теперь все изменится.

— А что такое?

— Я случайно услышала обрывок разговора, и отец запретил мне хоть словечком кому-нибудь обмолвиться. Наше пред приятие собирались объявлять банкротом и передавать под внешнее управление. На выполнение заказа у нас оставалось буквально несколько дней.

— Вон как… — протянул я. — Но как же можно было такое скрывать?

— Отец сказал, — объяснила она, — что, если это станет известно, рабочие вполне могут объявить забастовку, а от забастовки будет только хуже — лишний козырь для тех, кто хочет прибрать предприятие к рукам.

— Но если бы он растолковал…

— Он сказал, что будет сам выкручиваться до последнего, чтобы паники не возникло.

Я пожал плечами.

— С этими взрослыми делами не разберешь, кто прав, а кто нет. Одно ясно: этот Александр Ковач всех нас спас. Я имею в виду, если сталь и правда благодаря ему пошла, как об этом все говорят. Вот только не могу себе представить, как мог один человек всего за несколько часов сделать то, что сотням людей не давалось больше месяца — и это еще не самое странное- тихо сказала Машка, опустив глаза и ковыряя снег мыском сапожка.

— А что же самое странное?

— Самое странное, что у нас на производстве уже по меньшей мере дважды появлялся человек по имени Александр Ковач. И оба раза он спасал нас в самый последний момент…

— А ну-ка, — я напрягся, — давай подробней.

— Понимаешь, отец поднял старые дела, хранящиеся в отделе кадров… Конечно, не он сам поднял, ему кадровики доложили, когда стали оформлять прием на работу, что по архивам у них проходят еще два Александра Ковача, и почему-то оба раза на особой отметке. То ли из-за неясностей с трудовыми книжками, то ли еще из-за чего. Отец велел все эти старые дела ему отдать и теперь сидит, изучает их… В его комнате дым коромыслом: много курит и все время что-то бормочет. Я зашла сказать, что иду гулять с Ричардом, он даже головы не повернул, только рукой махнул: ступай, мол. Ты можешь понять, что бы это значило?

— А за какое время эти дела, ты не заметила? — поинтересовался я.

— Одно, по-моему, чуть ли не военного времени, а второе… Второе, кажется, еще старее.

— Да… — сказал я. — Очень странно. Послушай…

— Что?

— Твой отец не считает, случаем, что это — один и тот же человек? Который… ну, не старится, что ли?..

— Спятил? — Она прищурилась. — Или ты знаешь что-то еще, о чем не хочешь мне рассказывать?

Я покачал головой.

— Ничегошеньки я не знаю. Только одно могу сказать. Ты этого Ковача видела?

— Нет.

— А я видел. Я был сегодня в цеху. — Про ночного гостя я решил пока ей не рассказывать. — Так вот, на него только поглядишь — и сразу возникают разные вопросы.

— Да что в нем такого особенного? Двухголовый он, что ли?

— Разумеется, не двухголовый. Но он… Знаешь, это сложно описать. Просто найди случай побывать в цехах и поглядеть на него.

— Ну, хорошо, — сказала Машка не без недоумения в голосе. Знаешь, мы, пожалуй, пойдем домой. Ричард совсем замерз, даже несмотря на беготню. Да и меня мороз пробирает.

— Тогда до завтра, — сказал я. — Ты завтра во сколько выйдешь гулять?

— Приблизительно в это же время.

— Я постараюсь так же.

Мы попрощались, и я, взяв Лохмача на поводок, медленно пошел домой. После того, что мне рассказала Машка, любопытство меня совсем обуяло. Можно сказать, грызло и жгло. Кончилось тем, что я, не доходя до дому, свернул на улицу, на которой жил Яков Никодимович. Я чувствовал, что просто не выдержу, если буду дожидаться до завтра, чтобы перехватить его в школе и задать кое-какие вопросы.

Яков Никодимович жил в восьмиэтажном доме, недавно построенном, на четвертом этаже. Мы с Лохмачом поднялись к нему, не пользуясь лифтом. Лохмачу подобные прогулки вверх-вниз полезны.

Некоторое время я простоял у двери Якова Никодимовича в раздумье, не решаясь нажать звонок. Стоит ли дергать учителя? Но в конце концов, он же старый холостяк, детей у него нет, и время не позднее… Никого, кроме него самого, я не потревожу, а он будет только рад, что у меня есть интерес к истории родного края.

И я позвонил в дверь.

Никодимыч, естественно, удивился, увидев меня.

— Найденов, ты? Что случилось? — Он не без опаски покосился на Лохмача. — И почему ты с собакой?

— Так вышло, — ответил я. — Просто вопрос у меня возник.

И я выпалил с ходу:

— Вам никогда не встречалось такое имя Александр Ковач?

Яков Никодимович поглядел на меня очень пристально.

— Ковач? — переспросил он слегка изменившимся голосом. И распахнул дверь пошире. — Заходи. Только пса оставь в прихожей, чтобы в комнате не натоптал.

Глава третья КРЕЩЕНСКОЕ КУПАНЬЕ

Лохмач покорно уселся в коридоре, возле самой входной двери, на коврике для вытирания ног, а мы с Никодимычем прошли в комнату. Он указал мне на кресло у круглого стола, где лежали всякие бумаги и стояла чашка недопитого чаю, а сам сел в кресло напротив.

— Ковач… — задумчиво повторил он. — Да, это имя давно меня интересует. А что произошло? Почему тебе так спешно понадобилось узнавать насчет Ковача?

— Ну, тут много чего сошлось, сказал я. — Завтра, наверное, все будут знать про сегодняшние дела, и вы тоже. Я-то сам не хочу рассказывать, потому что не очень понимаю, что творится…

— Ясно. — Он разглядывал свою чашку с недопитым чаем, потом кивнул. — Ты хочешь, чтобы я был «табула раса» и не подгонял трактовки того, что случилось когда-то, под нынешние события, так?

— Чего-чего?

— Я говорю, ты не хочешь невольно подсказать мне, что я должен говорить, да? Чтобы я не подстраивался под тебя и не придумал чего-то, чего не было, сам того не заметив. Понимаешь?

— Понимаю.

— Так вот, с этим Александром Ковачем, вернее, с Александрами Ковачами, история интересная. Кстати, упоминание о части этой истории промелькнуло в старых газетах, которые вы мне тогда помогли спасти… Очень странная была заметка. В газете за декабрь сорок шестого года, да. В ней говорится, что слухи о трагическом происшествии с неким Александром Ковачем, якобы погибшим в мартеновской печи, не имеют под собой никаких оснований. Компетентные органы ведут рас следование, поскольку есть все посылки считать, что Александр Ковач был американским шпионом, ускользнувшим от справедливого возмездия.

— И все? — спросил я.

— По-моему, этого более чем достаточно. Дело в том, что упоминание о некоем Александре Коваче как о зачинщике бес порядков и главе мятежников встречается в газетной хронике нашего города аж за 1909 год. Тогда на нашем производстве была крупная забастовка, и владельцы (заводом владела тог да компания «Ярилов и Сыновья») привезли целый эшелон штрейкбрехеров. С помощью полиции и войск они попытались выгнать бастующих с территории завода, чтобы на их место поставить привезенных рабочих. Произошло настоящее побоище. И, судя по скупым газетным отчетам, забастовщикам удалось взять верх над войсками благодаря Александру Ковачу, который их организовал и сам пошел в бой впереди всех… Странно, не правда ли? Регулярные части, отлично вооруженные и подготовленные, разогнаны практически безоружными рабочими. И еще более странно то, что произошло потом. Вместо того чтобы вызвать подкрепление, расстрелять бунтовщиков и отправить на виселицу или на каторгу заводил, хозяева идут на попятный и договариваются с бастующими, выполняя большинство их требований. А у «Ярилов и Сыновья» нрав был крутой и рука тяжелая! В общем, очень все это непохоже на их обычное поведение.

— Да, странно выглядит, — согласился я.

— Поехали дальше. Я проштудировал газеты и установил, что в обоих случаях появление человека по имени Александр Ковач было связано с важными государственными заданиями. В 1909 году под угрозой срыва находился заказ на особую сталь для броненосца нового типа, который должен был стать гордостью российского военного флота. Сразу после забастовки эта особая сталь, которая долго не давалась, пошла. А в заводской газете военных лет, в одном из выпусков за конец октября 1942 года, если быть точным, я нашел упоминание о «недавно появившемся на заводе сталеваре Александре Коваче, одном из героев, благодаря которым был вовремя выполнен заказ на особо прочную бронь для тяжелых танков нового типа…» И еще упоминалось, что ради этого важнейшего дела Александр Ковач совершил настоящий подвиг, отработав почти без отдыха и сна много смен подряд и лично работая за мартенами, пока нужная сталь не пошла.

— Годится! — вырвалось у меня. По-моему, я даже прихлопнул ладонью по столу, и ложка в чашке с недопитым чаем зазвенела.

Никодимыч прищурился.

— Хочешь сказать, то, что сегодня в ночь сталь нужного сорта наконец пошла, напрямую связано с появлением нового Александра Ковача?

— Похоже на то, — ответил я. — Очень похоже.

— Совсем интересно! Надо бы мне на этого Ковача взглянуть… А может, и поговорить с ним.

— А что еще вам удалось узнать? — спросил я.

— Видишь ли, я так уж пристально этой темой не занимался. Отметил про себя, что стоит дальше покопать, но… Интересных тем много, на все времени не хватает. Я и о посещениях нашего города Аносовым или о декабристах, которые здесь отбывали ссылку после каторги, собрал еще не все материалы, а ведь это темы магистральные. Да и в период Гражданской войны есть еще белые пятна, и в тридцатых годах… Но теперь я этим займусь, обязательно займусь.

— Не понимаю только, — заметил я, — как он сначала был героем труда в войну, а потом раз — и стал американским шпионом.

— Это как раз объяснимо, — сказал Яков Никодимович. Явно на производстве что-то произошло, какое-то ЧП, и чтобы избежать ответственности, произошедшее списали на погибшего либо исчезнувшего Ковача: мол, он был американским шпионом, и это его диверсия. В те времена подобное проделывалось запросто.

— А ЧП, похоже, было очень крупным, если газета об этом пишет с такой неохотой, да еще «слухи опровергает», — сказал я.

— Похоже, — кивнул Яков Никодимович.

Я встал.

— Спасибо вам.

— Пока не за что, — ответил он.

— Как это не за что? Вы очень много интересного мне рассказали!

— Ну на все-то твои вопросы я ответить не смог…

Он проводил меня до двери, и я в дверях уже спросил:

— Как, по-вашему, почему про тех, прошлых Ковачей никто ничего не помнил и не изумился, что опять появился человек с таким же именем, да еще в самый что ни на есть нужный момент, как и в прошлые разы? Ведь это были люди, которые такое творили, что надолго должно было остаться в памяти, разве не так? А у нас про историю завода рассказывают много чудес, их-то за двести с лишним лет порядком поднакопилось, но фамилия Ковач никогда не мелькала, даже мимоходом.

Он кивнул.

— Правильно ставишь вопрос. Мне это тоже покоя не дает. Такие события так и просятся в легенду, но почему-то среди легенд, окружающих наш город и наше литейное производство, о них не найдешь ни словечка. Да, мне это кажется чуть ли не самым странным и загадочным, особенно теперь. Я попробую разобраться.

Я еще раз пожелал ему спокойной ночи, и мы с Лохмачом помчались домой.

Дома я быстро доделал уроки и, забравшись в постель, постарался уснуть.

Но мне не спалось. Я снова и снова вспоминал все, что произошло за сутки, начиная с появления ночного гостя, и гадал, что бы это могло значить. Кто он такой, этот Ковач? И почему, действительно, все следы появления человека с этим именем всякий раз бесследно исчезают из памяти города, хотя он всегда возникает и пропадает при таких удивительных обстоятельствах, что их просто обязаны были запомнить?

И я решил, что мне надо самому поближе познакомиться с Ковачем. Познакомиться в одиночку. Я чувствовал, что стою на пороге такой тайны, раскрыть которую я должен один, не делясь даже с ближайшими друзьями. И пусть уж они меня простят.

Я догадывался, что отец что-то знает. Или предполагает, по крайней мере. Но он явно не хочет ничего рассказывать.

Может ли быть такое, думал я, что и в 1909, и в 1942, и сейчас появлялся один и тот же Ковач — нечто вроде духа стали или бессмертного сталевара, приходящего на помощь в трудные времена?

Многим, наверное, эта мысль показалась бы глупой выдумкой, но мне она представлялась вполне возможной и реальной.

С этой мыслью я и уснул. И сны мне снились соответственные.

На следующей день в школе я был довольно рассеян. С трудом дождавшись окончания уроков, я побежал к комбинату.

А в нашем северном городе вовсю шли приготовления к Крещению, которое за последние годы стало у нас одним из настоящих праздников. Прежде всего, это был праздник зимнего купания — праздник «моржей» и всех тех, кто ведет здоровый образ жизни, иногда ради укрепления здоровья переживая довольно острые и даже неприятные ощущения. На реке, пересекавшей город и делившей его на две части, уже были развешаны цепочки разноцветных фонариков на шестах, установлены палатки с самоварами, пирожками и прочими закусками, лотки с мелкими сувенирами, домики с обогревом для тех, кто рискнет окунуться в прорубь, в Крещенскую воду — самую святую воду в году. И сами проруби были прорублены в толстом льду, — квадратные, как небольшие бассейны, и лесенки были приготовлены, чтобы в эти проруби удобно было спускаться. Словом, все было сделано, чтобы праздник прошел как надо.

Я немного полюбовался на всю эту красоту и побежал дальше.

У ворот комбината была припаркована мощная машина, «форд эксплоер», из тех крутых джипов, в которых, наверное, хоть на войну поезжай. За рулем джипа сидел здоровый мужик. Когда я притормозил, чтобы получше рассмотреть великолепный автомобиль, он заметил это, глянул на меня своими свинячьими глазками, и мне показалось, что сей час он мне скажет: мол, проваливай, и не мельтеши тут — но он, наоборот, удовлетворенно хмыкнул. Видно, ему польстило, что я восхищен его навороченной тачкой, хотя я вообще мало видел в своей жизни, поэтому на меня бы произвела впечатление и машина попроще.

Я, осмелев, даже остановился и стал рассматривать джип внимательнее. Да, машина — мечта, серебристо-серая, на высоких колесах, с могучими бамперами. С первого взгляда вид но, что все в ней пригнано по разуму и по делу, до последней детальки. Толстый мужик ухмылялся так, будто хотел сказать: завидовать — завидуй, а у тебя самого до такой машины еще нос не дорос. И настолько наглая и победоносная была его ухмылка, что мне захотелось показать ему язык. Но я не стал этого делать. Мужики в таких тачках обычно не понимают шуток. Если бы он попробовал выбраться из джипа, чтобы накостылять мне, я бы, конечно, десять раз удрал. Но вдруг у него хватило бы дури вытащить пистолет и выстрелить в меня? Такой народ очень часто при стволах.

Из ворот комбината вышли двое, в дубленках, и направились к джипу. Один — высокий и худой, другой — невысокого роста, с резким лицом и слегка раскосыми глазами, немного похожий то ли на китайца, то ли на японца. Высокий сразу забрался в джип, а раскосый, прежде чем открыть дверцу, бросил на меня пристальный взгляд, от которого мне стало не по себе.

— Поехали, Бегемот, — сказал он толстому мужику.

Что ж, Бегемот — вполне подходящее прозвище для толстяка водителя, подумалось мне.

— Договорились с директором? — спросил этот самый Бегемот, заводя мотор.

— Нет, — ответил раскосый. — Упертый, гад. Ничего, мы его упертость ему же и…

Он захлопнул дверцу, и больше я ничего не расслышал. Джип отъехал со стоянки, развернулся и покатил по улице.

Но и услышанного мне было достаточно, чтобы понять: у Машкиного отца назревают серьезные неприятности из-за того, что он отказался выполнить какие-то требования этих мужиков. Эти мужики мне с самого начала не понравились, а теперь уже вызывали отвращение.

Эх, подумал я, и почему жизнь так устроена, что такие замечательные машины достаются не нормальным людям, а всяким тварям вроде этой троицы?

Малость погрустнев, я пошел в цеха.

На подходе к мартеновскому цеху я увидел директора Машкиного отца, то есть, — и Ковача. Директор шел, оглядываясь, Ковач следовал за ним, со своим никаким выражением лица. Похоже, директор подыскивал местечко, где он мог бы поговорить с Ковачем без свидетелей.

Сам не знаю, что меня дернуло, — наверное, дикое любопытство, — но я поспешил спрятаться в закуток, который был чем-то вроде подсобки: в нем хранились всякие противопожарные принадлежности: огнетушители, шланги, ломики, выкрашенные в красный цвет ведра и все такое.

И точно! Едва я успел втиснуться между стеной и стендом пожарной безопасности, прислоненным к этой стене наискосок, как директор завернул в этот закуток, ведя за собой Ковача.

— Здесь нам никто не помешает, — сказал он. — Я не хотел тебя в кабинет приглашать, слишком это выглядело бы… для всех заметно, что ли. А поговорить нам требуется.

— О чем? — раздался голос Ковача.

— О том, что ты со мной делаешь. Ну, хорошо, три смены отстоял, выиграл пари. Но на четвертую зачем остался? Что хочешь доказать? Добиваешься, чтобы на меня наехала инспекция по охране труда? Они, знаешь, что со мной сделают, если до них дойдет, что ты провел в цеху почти двое суток без сна и отдыха? Такими штрафами обложат, что всем отзовется, ведь эти штрафы пойдут из заводских денег, не откуда-нибудь!

— Хорошо, — сказал Ковач, — я больше не буду делать ничего такого, что может вам повредить, и стану уходить вовремя, не привлекая к себе внимания. Но ведь пари я выиграл, так?

— Разумеется, выиграл, — согласился директор.

— И когда люди смогут получить деньги?

— Несколько дней придется подождать, — сказал директор. — Всего несколько дней, чтобы успеть оформить все эти бумажки, не больше. Если, конечно, все будет в порядке.

— А что может быть не в порядке? — поинтересовался Ковач.

— Что-то… — Пауза, а потом директор будто взорвался: — Да ты, что ли, возьмешься мою семью защищать?

— Может, и я, — сказал Ковач.

— Как же! — фыркнул директор.

— Доверьтесь мне, — сказал Ковач. — И ничего не бойтесь. Кто-то угрожает вам и вашей семье?

— Допустим. — Похоже, директор начинал жалеть, что его «прорвало».

— Те трое, что сейчас у вас побывали?

— Допустим, — повторил директор.

— Чего они хотят? Нашу зарплату?

— Можно сказать, что так. Они хотят… — я услышал нервные, неровные шаги туда-сюда и понял, что директор стал расхаживать по закутку. Его голос то приближался ко мне, то немного отдалялся. — Не знаю, зачем я тебе все это рассказываю. Глупость какая-то. Чем ты можешь помочь? Что ты можешь понять? А я… — Шаги затихли, и я понял, что директор остановился прямо перед Ковачем. — Кто его знает, может, мне и верится, что, раз ты появился, будто по взмаху волшебной палочки, и выручил комбинат в самый авральный момент, то и мне сумеешь как-то помочь. Но ты не представляешь себе, какие они и какая за ними сила… Они могут все. Вернее, все могут те, кто управляет ими из Москвы. Только вчера мы вы плавили сталь, выплавили, когда никто не верил, что у нас это получится. И я известил министерство, что все в порядке, можно дать приказ, чтобы разморозили деньги, которые под этот госзаказ лежали для нас на депозите. Через неделю всем пошла бы зарплата, и за этот месяц рассчитались бы, за прошлые закрыли бы почти все долги… А уже сегодня им все это стало известно, и они ко мне заявились. Ты слышал когда нибудь о Варравине?

— Heт — ответил Ковач. — Кто он такой?

— Из тех, кого сейчас называют «олигархами» — один из самых богатых людей страны. Он много чего под себя подгреб. И нефтяные вышки, и рыболовецкие траулеры, и… Да устанешь перечислять. И он давно положил глаз на наш комбинат. Это он скупил по дешевке наши долги, в том числе и мнимые, которые сам же нам и придумал, подтасовав документы, и стал добиваться, чтобы нас признали банкротами. Такие комбинаты, как наш, во всем мире поискать. А если бы комбинат признали банкротом и продали с аукциона, Варравин уж позаботился бы о том, чтобы купить его за копейки. Все к тому и шло. Нашей последней надеждой была вот эта сталь для военной промышленности. И благодаря тебе мы эту сталь дали. Теперь попробуй нас объявить банкротами! Варравин, наверное, локти себе кусал, узнав об этом. Поэтому он сразу же прислал ко мне свою шпану с «деловым» предложением. Подписать соглашение с фирмой-посредником, что все деньги, которые нам сейчас причитаются, получит она — и проследит, мол, чтобы деньги эти были доставлены нам в полном объеме и без задержек, под ее ответственность.

— Ну и пусть проследит, — сказал Ковач. — Чем плохо?

— Ничего ты не понимаешь! Эта фирма-однодневка принадлежит Варравину — и она исчезнет, естественно, вместе с деньгами, и тогда предприятию уж точно кранты, а я могу еще и под суд попасть, ведь это моя подпись будет на распоряжении отдать деньги, колоссальные деньги, неизвестно кому, каким-то мошенникам!

— Значит, не надо соглашаться с их деловым предложением, вот и все, — сказал Ковач.

— А если я не соглашусь — они почти впрямую сказали мне это, — могут пострадать жена и дочь! И они выполнят свою угрозу!

— Кто они? Бандиты?

— Да, местные «авторитеты», если это слово тебе известно. Те, кто всегда готов и на убийство, и на самые гнусные выходки. Конечно, от ворованных денег и им кое-что перепадет, иначе бы они так не старались. А может, Варравин готов им почти все отдать, потому что эти деньги, огромные для нас для него — тьфу. Ему наш комбинат нужен! Вот и выходит: куда ни кинь — всюду клин. Подписать соглашение с этой фирмой — всех лишить денег и работы и самому сесть на несколько лет. Но рисковать жизнью семьи я не могу.

— Так что это за бандиты?

— Да говорю, неважно это, такие… забыл, как их фамилии, клички у них Кореец, Гильза и Бегемот. Из них Кореец — самый опасный. Они куплены Варравиным и действуют по его указке. А если устроят кровавую баню, Варравин окажется ни при чем, и никто никогда не докажет, что это он их нанял.

— Я вот о чем думаю, — проговорил Ковач после паузы. Это же, как ни крути, дешевые приемы и дешевые угрозы. Раз Варравин этот прибегает к таким дешевым методам, то, получается, дела у него неважнецкие. Уплывает комбинат из его лап, и сделать он ничего не может, вот и бесится.

После того как Ковач произнес этот необычно длинный для него текст, на какое-то время наступила тишина. Потом директор сказал:

— Может, оно и так, только мне от этого не легче. Любая дешевка может из мести пойти на самое жуткое преступление. И как мне тогда быть? Как жить, зная, что я пожертвовал семьей?

— Вам никем жертвовать не придется, — сказал Ковач. — Мое слово. Делайте свое дело, выдавайте зарплату.

— Легко тебе говорить, — возразил директор.

— Нет, — ответил Ковач. — Мне не легко говорить, потому что я знаю, какую ответственность беру на себя. Но раз уж я ее взял, значит, справлюсь.

Директор вздохнул.

— И хочется тебе поверить, и боязно…

— Понимаю, — сказал Ковач.

— Ладно… — Голос директора резко, в одну секунду сделался очень усталым. — Ступай отдыхай. Ты, небось, еще и не был в своем доме.

— Еще не был. Ключи мне сегодня утром вручили.

— Вот и оглядишься там у себя. Если еще что понадобится, обращайся.

— Обязательно обращусь, — сказал Ковач.

Послышались его тяжелые, медленно удаляющиеся шаги, а за ними — более дробные и тоже удаляющиеся шаги директора.

Я выбрался из своего укрытия.

Ну и ну!

Выходит, раскосый бандит — Кореец. Да, он и мне показался самым опасным из всех. Высокий и худой — Гильза. Точно, в нем есть какое-то сходство с отстрелянной гильзой. Что толстяка зовут Бегемот, я уже знал.

Но главное не в этом… Главное в том, что Машке угрожает смертельная опасность! И я даже не могу ее предупредить, не имею права рассказывать о том, что подслушал…

Однако полутора суток, прошедших с момента, когда я впервые увидел Ковача, мне хватило, чтобы увериться: Ковач с бандитами справится. И, возможно, с самим Варравиным справится, доведись им столкнуться напрямую.

Пожалуй, в цех мне идти незачем. Ковача я там не найду. Но я все-таки решил пройтись. Мне же надо делать вид, будто я не слышал и не видел ничего необычного.

Как ни странно, Ковача в цеху я застал. Он уже собирался уходить и давал указания другим сталеварам, что и как делать в его отсутствие. Все были оживлены и веселы.

Я встал неподалеку, и когда Ковач направился к выходу с комбината, догнал его и пошел чуть поодаль.

Он повернул голову и окинул меня своим странным взглядом.

— Что тебе надо? — спросил он.

— Мне?.. — смутился я. — Да вот, хотел все-таки спросить…

— Спрашивай.

— Скажи… — я замялся. Кто его знает, вдруг я спрашиваю о том, о чем спрашивать нельзя? — Скажи, а как тебе удалось сделать такое с нашим ножом?

— С ножом?.. — Его брови чуть сдвинулись, будто он пытался что-то вспомнить. — Ах, да.

И опять замолчал.

Я все еще шел рядом с ним, мы миновали вахту, вышли с территории комбината. Наконец я решился повторить:

— Так как же?

Он взглянул на меня, будто только что вспомнил о моем присутствии.

— Ты пока не поймешь, — сказал он. — Пойдем лучше поглядим, что за дом у меня теперь.

— Ты приглашаешь?..

— Приглашаю. — Он выдержал секундную паузу, будто чуточку подумал, прежде чем добавить: — На новоселье.

И опять умолк, словно позабыв обо мне. Но мне большего и не требовалось.

Мы дошли до «инженерного дома», поднялись по отремонтированным ступенькам, прошли по заново настеленным доскам подъезда на первом этаже. Ковач вынул ключи и отпер свежевыкрашенную дверь. Запах краски еще держался, но уже еле чувствовался.

— Заходи, — кивнул он мне, щелкнув выключателем.

В прихожей загорелся свет. Мы вместе прошлись по квартире, заходя в каждую комнату и даже на кухню, всюду включая свет и оглядываясь. В отремонтированной квартире было очень славно. И полы отскоблены, и свежие обои наклеены, и мебель какая-никакая стоит, и занавески на окнах повешены. Но главное — была исправлена большая печь, расположенная в углу кухни, задней стеной выходящая в одну комнату, а боковой — в другую, так что и кухня, и обе комнаты обогревались от нее. В печи имелись и чугунная плита, и духовка. Кроме того, на разделочном столике возле умывальника с раковиной стояла маленькая электроплитка.

И запас дров был.

Я дотронулся до печки. Теплая. Значит, ее протопили как следует. Правда, в доме все равно было, мягко говоря, нежарко. Топили-то ее, видимо, утром, а на улице мороз минус двадцать, вот квартира и успела остыть. Да еще сколько лет дом стоял совсем холодным, нетопленым. Он теперь начнет забирать тепло в каждую половицу, в каждую стену и каждую балку перекрытия, пока все это не прогреется, и только тогда в самой квартире установится ровная хорошая температура. На это понадобится несколько дней, не меньше.

В общем, скинуть куртку и шапку я не решился. Ковач, осмотревшись, взглянул на меня.

— Зябко? — спросил он.

И, не дожидаясь моего ответа, выдвинул заслонку, открыл дверцу топки, заложил в нее березовых поленьев и дунул изо всех сил на остававшиеся горячие угольки. Они из матовых сделались бледно-багровыми, потом пустили россыпь искр, и буквально через две минуты дрова уже горели, весело потрескивая.

(Я потом дома попытался проделать то же самое, когда растапливал печку, и у меня ничего не получилось. Сколько я ни дул, угли все равно лишь слегка краснели и пускали одну-две искорки, а ведь они были свежее и горячее, чем в печке Ковача. Пришлось мне в конце концов воспользоваться обычным способом: спичками, старыми газетами и щепками. «Это же какая силища в легких нужна, чтобы полуостывшие угли раз дуть в пламя!» — подумалось мне тогда.)

Сразу сделалось теплей, веселей и уютней.

— Теперь я здесь живу, — сказал Ковач, обращаясь то ли ко мне, то ли к самому себе.

Я придумывал, что бы такое сказать, чтобы завязать беседу.

— А ты знаешь, что в этом доме водятся привидения? — спросил я.

— Знаю.

— Тебе что, уже рассказали?

— Да.

— И ты не боишься? — поинтересовался я.

— Нет.

— Говорят, на этом месте казнили пугачевцев…

— Да, — все так же односложно ответил он. А потом, подумав, добавил: — Но это было очень давно.

— Так ведь привидения бессмертные, разве нет? — сказал я. — Может хоть тысяча лет пройти, они все равно будут разгуливать, если им так нравится.

— Особенно сегодня, — согласился он. — Но сегодня они нестрашные.

— Почему? — удивился я.

— Крещенский сочельник, — пояснил он. — В крещенский сочельник они любят порезвиться, но особого вреда причинить не могут. Вода на подходе.

Я не все понял, но решил поразмыслить над непонятным потом, и снова спросил:

— А когда они бывают страшные?

— На Масленицу, — ответил он.

— Почему?

— Так повелось.

— А на Масленицу они и для тебя могут быть страшные? — спросил я. — В смысле, тебе навредить?

— Всяко может быть, — неопределенно отозвался он.

— А если на Масленицу в этом доме они к тебе выползут? — не унимался я.

Его голова повернулась вполоборота, почти как на шарнире, и он опять смотрел на меня своим странным взглядом, непроницаемым и одновременно бездонным. Таким бывает осеннее небо.

— Ты не поймешь, — сказал он.

— Да что же это такое! Того я, видишь ли, не пойму, этого не пойму! — обиделся я. — Разве ты не можешь объяснить так, чтобы я понял?

— Я не говорю, что вообще не поймешь, — спокойно произнес он. — Я говорю, что сейчас не поймешь.

— Но ты мне одно скажи — ты и на Масленицу с ними справишься? Или, может, ты специально в этом доме поселился, чтобы с ними справиться раз и навсегда?

Он немного подумал.

— Да. Наверное, да, — наконец сказал он.

— А вода, получается, тебе нравится?

— Вода и огонь — друзья металла. В жарком огне и в студеной воде рождался булат.

— Точно… — я подумал. — А ты сегодня купаться пойдешь?

— В проруби?

— Да.

— Я собирался, — сказал он.

— Пойдем вместе!

— Давай.

— Я зайду за тобой, да?

— Да.

Вот так и получилось, что на реку мы отправились вместе, я и Ковач. Мои удивились, узнав, с кем я иду, но возражать не стали. Отец только улыбнулся и кивнул.

— Ступай. с Ласло ты будешь как за каменной стеной. Взрослые сразу привыкли называть его «Ласло». А я не мог называть его иначе, чем Ковачем. Я и к нему так обращался: «Послушай, Ковач…» или: «Скажи, Ковач…». И на «ты» при этом. Это вы, наверное, уже заметили. Почему-то с самого первого момента у меня было ощущение, что к нему нужно обращаться на «ты», а не на «вы», как ко многим взрослым, что любое «вы» будет с ним неправильным, несмотря на его грозный вид и на то, что чудеса, которые он творил, обычному человеку не под силу.

И вот мы с ним шагаем на реку, и все было бы замечательно, если бы меня не мучили воспоминания о подслушанном мной разговоре. Выходит, на директора круто наехали, и всей его семье угрожает опасность? Главное, Машке угрожает… Я ломал голову, как бы предупредить Машку так, чтобы она не поняла, что мне так много известно. И ничего толкового не придумалось. Лучшее, что приходило мне на ум, — это напомнить Машке, как она сама мне рассказывала, будто кто-то хочет обанкротить комбинат, чтобы прибрать его к рукам, и сказать ей, что, подумав над этим, я понял: ей надо быть поосторожней. Вон сколько и в газетах пишут, и по телевизору показывают, как такие люди ни перед чем не останавливаются, чтобы заполучить желаемое. И теперь, когда пойдут госзаказы и комбинат, уже почти попавший им в руки, от них уплывет, они могут и на ее отца наехать, и к ней, к Машке, подослать какую-нибудь шпану… В общем, скажу я ей, пусть трижды глядит по сторонам, прежде чем переходить улицу.

Впрочем, все эти объяснения, когда я их выстраивал и обдумывал каждое слово, получались довольно неуклюжими, но лучше так, чем совсем никак.

Одно успокаивало: раз Ковач сказал, что будет оберегать директора и его семью от всяких нападок, значит, защитит он как надо. Тот, кто способен превратить обычный нож из нержавейки в булатный клинок, сумеет и всех бандитов перемолотить.

— Ты мрачный? — спросил Ковач. — Или нет?

— Нет, — ответил я. — Я все думаю, как же это у тебя с ножом так получилось.

— Ты знаешь, что такое сталь? — спросил он.

Я удивился этому вопросу, настолько он был простой.

— Железо и углерод, — сказал я. — И еще разные добавки, чтобы сталь была либо прочной, либо гибкой, либо тугоплавкой, либо такой, которую почти нельзя намагнитить, либо какой-то еще, какой требуется. Практически любой элемент может поменять свойства стали и сочетание элементов — тоже.

— Железо и углерод, — повторил он. — Вот и все. — В смысле?

— В смысле, что этого достаточно, чтобы сотворить любое чудо. Главное, чтобы во всем была точность. И в пропорциях, и во времени плавки, и в том, какой идет поддув кислорода. Когда ты научишься этой точности, У тебя тоже все будет получаться. Но учиться ей ты должен сам, много раз ошибаясь и снова пробуя. Поэтому я и не хочу тебе объяснять…

— Но ведь даже если бы ты объяснил, я бы в жизни не сумел такого повторить! Просто взять нож в руки — и…

— Да, тебе нужно будет затратить на это больше труда и времени. Но это и хорошо.

— Выходит, ты жалеешь, что у тебя все получается слишком легко и просто?

Этот вопрос его несколько смутил. Он задумался, и довольно долго мы шли молча. Потом он сказал:

— Давным-давно… Да, давным-давно я запомнил одну пес ню. Не про сталь, а про зиму, и вообще…

И он запел, негромко и старательно:

А зимой твоя лошадь увязла в снегу, Оступилась, упала И тяжелым хребтом придавила тебя, Тебе ногу сломала. Ты продрогла, промерзла, пока я тебя Нес по рыхлому снегу. Только к ночи, с тобой на руках, я дошел До тепла и ночлега. И под черным распятьем на белой стене Ты всю зиму лежала. Я зашел попрощаться, и слабой рукой Ты на грудь подняла одеяло. А в Америке, в чудной, далекой стране Воют дымные трубы. Ночь в Манхеттен придет, и я вижу во сне Твои бледные губы.

— Видишь? — сказал он. — Это песня о том, чего я не могу понять, как ты не можешь понять, почему у меня так ловко все получается со сталью. Я выучил эту песню и пою ее, и я знаю, что в этой песне есть, как говорят, «тоска». Я стараюсь проникнуть в нее, в эту самую «тоску», но все равно ее не чувствую и не могу разглядеть, в каких словах она прячется.

— Неужели тебе иногда хочется испытать тоску? — удивился я. — Это неприятное чувство.

— Может быть, — ответил он. — Но я-то этого не знаю.

А я задал глупый вопрос:

— Это песня про то, что было на самом деле? В смысле, с тобой?

— Нет, — ответил Ковач. — Это просто песня, я же сказал.

— А откуда она взялась?

— Это венгерская народная песня, очень старая. А ее конец, наверно, досочинили те венгры, которые уехали в Америку.

— Почему же я ее понимаю? Ведь она не на русском, а на венгерском сочинена, так?

— Не знаю, — ответил Ковач. — У меня почему-то получается петь ее так, что она становится понятной на всех языках.

— А ты сам был в Америке? — спросил я.

— Был, — ответил он.

— Ух ты! И как там?

— Я не знаю.

— Как же ты можешь не знать?

Да, от Ковача голова иногда начинала идти кругом.

— Я там был очень давно, — объяснил он. — Я не знаю, как там сейчас. Может быть, совсем непохоже на то, что я видел когда-то.

— А-а-а, понятно. Так бы и сказал!

— Я так и говорю. — Он ответил мне без обиды, без раздражения, без усталости от моих вопросов. Можно сказать, обозначил факт — и все.

Мы вышли на реку. Вдоль берега сверкали разноцветные фонарики, вокруг большой проруби, очищенной от наросшего за сутки тонкого льда, горели прожекторы, из палаток доносилась музыка, а чуть подальше, на отгороженном, чтобы никто не улетел с разбегу в прорубь, катке кружилось множество конькобежцев. Среди них я разглядел Ваську и пожалел, что не взял коньки.

У проруби прохаживался местный батюшка, здоровенный и бородатый. Он всего года три как к нам приехал, во вновь открытую церковь на восточном берегу.

— Эй! — взывал он. — Кто еще хочет окунуться в самую святую воду в году? Кто еще хочет смыть грехи всего года?

Из проруби выбрался очередной «морж», и в воду сразу полезли мужик и баба, оба довольно объемные. Окунувшись, они вылезли и сразу убежали в палатку, прихватив свою одежду, и еще трое или четверо человек стали раздеваться у края проруби.

— Вот! — показал я. — Знаешь, очень хочется окунуться, но при этом жутко страшно!

— Такое бывает, — сказал Ковач, ступая на лед.

Я последовал за ним, и мы подошли к проруби.

— Значит, надо окунаться? — спросил Ковач.

— Нет, — я немного растерялся, — не обязательно. Просто это здорово! Наверное, здорово, если решиться.

Ковач кивнул и, подойдя к краю проруби, стал раздеваться. Он разделся до плавок, и его тело на морозе смотрелось абсолютно литым. Не сказать, что у него бугрились мускулы — таких мускулов, как у культуристов, у него не было. Скорее он был похож на дельфина или космическую ракету — на нечто обтекаемое и при этом неудержимое в своей мощи.

Раздевшись, Ковач спокойно подошел к лесенке и без колебаний стал спускаться к воде.

— Вот герой! — провозгласил священник. — Посмотрите на этого героя!

Ковач повернул голову, кивнул ему и, оттолкнувшись от лесенки, погрузился в воду.

И сразу же исчез с головой! Кто-то ахнул, а кто-то и вскрикнул от испуга. Священник застыл с крестом в поднятой руке, и мне показалось, что сквозь морозный румянец на его лице проступила бледность.

Но буквально через несколько секунд Ковач вынырнул. Он уцепился за перила лесенки и вылез из воды.

Батюшка протянул ему крест, и Ковач этот крест поцеловал, чуть помедлив. Впечатление было такое, будто он засомневался или припоминал, что нужно делать.

— Ты бы так не пугал… — с укоризной сказал священник.

Ковач взглянул на него с недоумением, странными своими глазами, и ответил:

— Я никого не хотел пугать. — И повернулся ко мне. — Давай!

Я уже раздевался. Оказаться трусом перед Ковачем мне, как вы понимаете, совсем не хотелось.

Мороз сразу взял меня будто в тиски и заполз под кожу. Я поспешил к лесенке, спустился к самой воде, держась за перила, потрогал воду пальцами ноги… Ух, жутко! Решившись, я крепко ухватился за самый край низких перил и прыгнул!

Вода сперва обожгла меня, а потом сделалось даже хорошо. Но задерживаться я не стал и, подтянувшись, выпрыгнул наружу.

— Хватай одежду и беги в домик греться! — сказал батюшка, подавая мне крест, который я торопливо чмокнул. — И ты тоже беги! — обратился он к Ковачу. — Не стой на морозе после купания, застудишься!

— Спасибо, — сказал Ковач. — Я не застужусь.

А я уже был в дощатом сборном домике. Здесь было до вольно тепло — или так казалось после купания. Во всяком случае, сюда была проведена отводка от основного кабеля, идущего к фонарикам, и к ней подключены два электрообогревателя. Помощники священника (дьяконы, кажется) выдавали всем купающимся либо по стаканчику подогрето го кагора, либо по полстаканчика водки, да еще предлагали шоколад, разломанный на мелкие кусочки. Я выпил теплого кагора и взял один такой кусочек шоколада, а потом стал быстро одеваться, стараясь держаться поближе к электрообогревателю.

Когда я вышел из домика, Ковач уже оделся. Какой-то мужик что-то шептал священнику на ухо, а священник поглядывал на Ковача с любопытством и уважением.

Видимо, священнику объясняли, кто это такой.

— Здорово, да? — сказал я Ковачу.

— Здорово, — согласился он. — Пойдем?

— Пойдем, — кивнул я.

После ледяного купания и горячего кагора с шоколадом меня совсем разморило, и было такое ощущение, что я могу заснуть на ходу.

Народ вокруг продолжал веселиться, а мы пошли назад.

— Я завтра опять к тебе зайду, ладно? — спросил я.

— Заходи, — согласился он. — Правда, я могу быть на заводе… Но ты же увидишь.

— Знаешь, — сказал я, — очень хорошо, что ты приехал в наш город.

Он, как это часто с ним случалось, ничего не ответил.

Глава четвертая УНИЧТОЖЕННЫЙ «ФОРД»

И пошел день за днем. Ковача я видел мало, потому что он все время пропадал в мартеновском цехе, возвращаясь в свой «инженерный дом» лишь к ночи. Правда, загадок он мне задал достаточно, и я днями напролет размышлял над ними, строя самые фантастические догадки, кто же он такой и что успел повидать в своей жизни. В один из вечеров, оказавшись дома, Ковач рассказал мне (точнее, я вы тянул это из него, после каждого его односложного ответа задавая новые и новые вопросы), что он был не только в Америке, но и во многих других странах. Однако рассказывать про эти страны он не очень умел.

Мы с Машкой почти каждый день встречались, гуляя с собаками, но я так и не набрался духу заговорить с ней о том, что меня тревожило. Может, я откладывал бы и откладывал этот разговор, но получилось так, что она сама заговорила на эту тему.

— Ты знаешь, — сказала она, — я вчера поймала удобный момент, чтобы расспросить отца о Коваче. Сказала, мол, он уже знаменитостью стал и все им интересуются.

— И что отец? — спросил я.

— Можно сказать, отмахнулся. Буркнул, что пока сам еще не разобрался, что он собой представляет, но видно, мол, мужик он порядочный. Хотя… Ну, я привязалась к этому «хотя». Он и рассказал мне, предупредив, что я могу не понять. Но я все поняла. Не знаю, почему взрослые считают, что какие-то вещи нам недоступны.

— Так что ты узнала?

— Понимаешь, отец считает, что тот Александр Ковач который работал у нас в военные годы, это отец или дед нашего Александра Ковача. Потому что странно получается, что спустя много лет на том же самом производстве появляется сталевар с теми же именем и фамилией. И еще выясняется, что отец теперешнего Ковача знал Мезецкого да и некоторых других старых работников. Он говорит, по рассказам родителей. И скорее всего, Ковач приехал сюда, когда в Казахстане ему стало совсем плохо, потому что наш город ему почти родной. А уехали его родители, решил мой отец, после какой-то истории, потому что с тем, прошлым Александром Ковачем была какая то странная история, его то ли арестовали, то ли расстреляли. В архивах отдела кадров сохранилась только отсылка к личному делу, а само личное дело в сорок шестом году «органы» изъяли. Ты понимаешь, что это значит?

— Понимаю, — сказал я, припоминая разговор с Яковом Никодимовичем.

— Ну так вот. Отец обратился в архивы «органов» и попросил дать ему личное дело того Ковача для ознакомления. А ему ответили, что оно недоступно.

— И?..

— Вот тебе и «и»! Что может быть такого в этом деле, чтобы оно и сейчас оставалось секретным?

— А может, оно не секретное? Может, им просто лень его было искать? — предположил я.

— Не знаю. Но странно все это…

— Да, странно.

Я старался сложить хоть какую-то картинку из того, что мне было известно. Сначала Ковач был «героем труда». Потом его хотели арестовать как «американского шпиона». Интерес но, откуда они взяли, что он именно американский шпион, а не чей-то еще? Ковач рассказал мне, что был в Америке, но очень давно, что Америка, мол, уже совсем стала другой страной, непохожей на ту, которую он видел… Могли его записать в шпионы за то, что он побывал в Америке? Но тогда, получается, Ковач побывал там больше пятидесяти лет назад! Сколько же в таком случае ему лет? А если он побывал в Америке с отцом, которого потом за это арестовали, то… Все равно, даже если считать, что Ковач повидал Америку пятилетним (будь он еще младше, он вряд ли что-нибудь запомнил бы), ему должно быть сейчас около пятидесяти! А выглядит он лет на тридцать максимум. Или он так хорошо сохранился?

И не надо забывать, что в сорок шестом году на производстве произошло какое-то крупное ЧП, какая-то трагедия, и эту трагедию напрямую связывали с Ковачем. Стоило понимать так, что он сам погиб, когда пришли его арестовывать…

Но в этой картинке, которую я пытался сложить, еще оставались и вопросы, и белые пятна, поэтому я решил пока не делиться с Машкой моими выкладками, а спросил:

— Твой отец будет и дальше пытаться что-нибудь узнать?

— Конечно! — сказала Машка. — Он, по-моему, и взволнован, и растерян… и даже немного напуган. Он очень хочет докопаться до правды. А еще…

— Да?

— Отец теперь требует, чтобы из школы домой я возвращалась на машине, которую он присылает, и чтобы я из дому никуда не выходила, только гулять с собакой. По-моему, он нервничает, даже когда я гуляю с Ричардом, хотя Ричард только с виду раззява, а защитить меня всегда сможет, если кто-то нападет. Не знаю, связано это с тайнами вокруг Ковача или нет.

— Возможно, это связано совсем с другим, — сказал я.

— С чем же?

— С тем, о чем ты мне недавно рассказывала. С людьми, которые хотели обанкротить комбинат, и у них это не получилось. Очень вероятно, твой отец боится их мести.

— Ты думаешь?

— Я предполагаю. О таких случаях довольно часто рассказывают в криминальных новостях. Ты и в самом деле будь поосторожней.

— Может, ты и прав… — Машка поежилась. — Ужас! И поду мать, что многие девчонки мне завидуют, что я, мол, дочка директора крупного комбината и живу очень хорошо… Знали бы они! Мне часто хочется, чтобы отец был простым сталеваром или инженером. Мы жили бы намного хуже, но зато не было бы всех этих проблем.

— Родителей не выбирают, — сказал я.

Хотя я говорил серьезно, ее это почему-то очень рассмешило.

— Ну ты даешь! Совсем как воспитатель… или даже директор школы!

— Ты рассказала о том, что касается военных лет, — перебил я ее, чтобы она дальше не стала надо мной подтрунивать. — Но ведь и до того возникал какой-то Александр Ковач, намного раньше.

— Да, сохранилась отметка, что на заводе был такой сталевар в конце двадцатых — начале тридцатых годов. Но, кроме этой отметки, ничего найти не удалось. Отец ищет.

— Если он что-нибудь найдет и ты узнаешь об этом, расскажешь мне?

— Конечно!

Машка узнала кое-что новенькое дня через три.

Было воскресенье, и она сама ко мне забежала, часов в одиннадцать утра. Через плечо у нее были перекинуты коньки. Когда Лохмач залаял, приветствуя ее, а мама меня позвала, я, выскочив на крыльцо, глазам своим не поверил.

— Ты?..

— Я! — Она улыбалась. — На каток пойдешь?

— Да, конечно, одну секунду!

Я быстро схватил коньки, оделся для катка и выскочил на улицу.

— Я не просто так тебя позвала, — сказала Машка. — У меня есть новости! Но не могу же я просто так прибежать к тебе и рассказать их, безо всякого предлога? Надо соблюдать тайну, верно?

— Конечно! — согласился я. — А что за новости?

— Отец вчера пришел очень довольный. Он говорил с начальником местного управления ФСБ и кое-что узнал. Очень интересная история с предыдущим Александром Ковачем! В годы войны он считался одним из лучших сталеваров, и действительно, — в том, что удалось вовремя выплавить особо прочную бронебойную сталь для танков, в основном его заслуга! А сразу после войны того Ковача почему-то решили арестовать как американского шпиона. И кончилось все это непонятно чем. Считается — он погиб, когда его арестовывали. Начальник управления сказал отцу, что архивное дело показать ему не имеет права, но отец вполне может обратиться с запросом о полной реабилитации — о полном посмертном оправдании, то есть несправедливо обвиненного Александра Ковача. Тогда разрешат и дело поднять. А нашему теперешнему Александру Ковачу это может пригодиться — вдруг он такой странный потому, что до сих пор обижен за своего отца или, там, деда — кем ему этот прошлый Александр Ковач приходится. Он наверняка будет очень рад, если справедливость наконец восстановят! — Машка тараторила быстро-быстро, я порой не успевал понимать некоторые слова, но основное улавливал и поэтому не просил говорить помедленней. Я и сам был захвачен. — А насчет того, совсем давнего Ковача, отец думает, что могло быть приблизительно то же самое! Он говорит, тот Ковач работал во времена первой пяти летки, а тогда на заводы хлынуло много беженцев из деревень, и среди них были раскулаченные, которые это скрывали. А еще повсюду искали вредителей. Во вредители могли записать из-за сущих пустяков, и может, тот давний Ковач из-за чего-то подобного и пострадал. Тогда понятно, почему все сведения о нем уничтожены, кроме случайного упоминания в одном из списков сталеваров, представленных к наградам. Если все так, отец это раскопает и тоже добьется реабилитации того Ковача!

— Здорово, — сказал я.

— Правда, есть одна странность, — сказала Машка.

— Какая?

— Отец сразу сказал нашему Ковачу, что будет добиваться реабилитации его предка, а Ковач совсем не обрадовался и даже заявил, что ему это не нужно и что лучше этим вообще не заниматься. Отец, по-моему, немного расстроился…

— Да, занятно, — кивнул я. — Интересно, почему Ковач не хочет, чтобы копались в истории его семьи? Впрочем…

— Что? Ты тоже что-то знаешь?

— Я случайно узнал, что во время ареста Ковача, в сорок шестом году, в мартеновском цехе произошло что-то чрезвычайное. Может, история была настолько крутая, что Ковач не хочет, чтобы и сейчас ее раскопали?

— Откуда ты это знаешь?

— От Якова Никодимовича. Я ему тоже задавал кое-какие вопросы по истории завода…

— Никодимыч в своем репертуаре? — рассмеялась Машка. — Ну да, он чудак, конечно, но знает очень много. Что он еще тебе рассказывал?

— Обещал поискать. Может, уже и нашел. Прошло больше двух недель.

Машка размышляла, хмуря брови.

— Мне не верится, будто Ковач боится, что все узнают про его отца или деда, которые могли быть виноваты в большой аварии — тогда ведь и люди погибли. Что-то другое его смущает… Но что?

— Может, еще узнаем. Так твой отец собирается заниматься этой реабилитацией, даже несмотря на то, что Ковач его чуть ли не послал?

— Собирается. Отец считает, что в Коваче до сих пор может говорить обида. С завтрашнего дня он начинает готовить документы.

— Вот тогда, думаю, все и выяснится. А я попробую еще раз Никодимыча потрясти.

— Попробуй обязательно.

Мы дошли до катка и два часа катались с огромным удовольствием: выделывали на льду кренделя и восьмерки, и нам было весело, как редко бывает. Был момент, когда Машка, не вписавшись в поворот, с разгона врезалась в меня, и я ее удержал, проехав назад метра на три, но на ногах устоял — и в груди у меня что-то екнуло… Мне не хотелось отпускать Машку, когда она опять обрела равновесие, а она поглядела на меня так серьезно, как будто это поняла.

Домой мы стали собираться только, когда осознали, что совсем выдохлись и проголодались. Машка взяла нам в кафе палатке при катке (вот когда я с горечью подумал, что это я должен ее угощать, но у нее есть карманные деньги, а у меня нет) по половинке пиццы и по пластиковому стаканчику горячего чая.

Домой мы шли не спеша, чувствуя гудение в ногах.

— Послушай, — сказала Машка. — А почему бы нам не на пасть на Никодимыча прямо сегодня, в выходной? Он наверняка дома. Попробуем его как следует потрясти.

— Да его и трясти не придется, — рассмеялся я. — Ты же знаешь, он всегда рад слушателям.

— Вот и двинем к нему после обеда, а?

— Хорошо! — Я безумно обрадовался. Получалось, мы с Машкой проведем вместе целый день до вечера. Такого еще не бывало. — А потом и с собаками погуляем. Я через часок за тобой зайду?

— Только домой за мной не заходи, — сказала Машка. — А то мои обязательно будут поддразнивать меня насчет «женихов». Давай в три часа около моего подъезда.

Мы расстались на перекрестке, на котором наши пути расходились в разные стороны, и я весело побежал домой. За обедом я попросил вторую порцию картошки с грибами и «смолотил всю еду», как мои в таких случаях говорят, мгновенно и в полтретьего, с запасом, вышел из дому.

Я шел не спеша, придумывая, что сказать Машке умного, интересного или смешного, чтобы перед ней блеснуть. К ее дому я подошел без десяти три и остановился через двор от ее подъезда, у детского грибочка, засыпанного снегом, решив, что глупо болтаться у самого подъезда, лучше я выжду не сколько минут, а потом подойду.

В три часа уже начинало смеркаться, но было еще довольно светло. И — ни одного человека во дворе.

Я рассеянно огляделся, и мое хорошее настроение как ветром сдуло: я увидел тот самый «форд эксплоер», в котором к Машкиному отцу приезжали бандиты. В нем, насколько я мог различить, сидела вся троица — Кореец, Гильза и Бегемот.

Джип стоял так, что я его отлично видел, а от Машкиного подъезда он был загорожен двумя коробками гаражей — и при этом сами бандиты за движением вокруг подъезда вполне мог ли наблюдать.

«Машке ни в коем случае нельзя выходить из дому!» — подумал я и побежал к подъезду. До трех часов оставалось еще несколько минут — вполне достаточно времени, чтобы пере хватить Машку у лифтов, вернуть ее домой, и пусть ее отец вызывает милицию…

Но и Машка вышла чуть пораньше, когда трех еще не было.

Она сошла с бетонных ступенек подъезда на тротуар, стала оглядываться, увидела меня. Джип бесшумно тронулся с места.

— Беги домой! — закричал я, размахивая руками. — Беги!

Она сначала не поняла… а потом было уже поздно. Джип остановился рядом с ней, бандиты выскочили и быстро запихнули ее в машину. Я успел добежать, попробовал ухватить Машку, уже исчезавшую в салоне джипа, за ногу и вытащить ее наружу. Гильза врезал мне так, что я отлетел на тротуар. Дверцы захлопнулись, джип поехал, набирая ход. Я вскочил, вцепился в ручку двери. Машина резко прибавила в скорости, меня несколько метров проволокло по асфальту, потом пальцы разжались, и я покатился кувырком. Когда я очнулся, абсолютно обалдевший, моя куртка была разорвана, через щеку и скулу тянулась кровоточащая ссадина, а джипа уже не было.

Я немедленно вскочил на ноги и, не раздумывая, помчался к «инженерному дому», к Ковачу.

Почему я так поступил? Уже потом я думал, что разум нее и логичнее было бы поднять шум, рвануть к Машкиным родителям, вызвать милицию… Но я не сомневался, что милиция тут не поможет, помочь может только Ковач. Не сомневался — и все, называйте это как угодно: глупостью, верой в Ковача, верой в чудо…

До его дома я добежал за рекордное время. Перемахнул через все ступеньки разом, распахнул входную дверь, толкнул дверь квартиры, и она открылась — Ковач очень часто не запирал дверей, когда был дома.

Я пробежал через прихожую, ворвался на кухню. Ковач сидел за столом, совершенно неподвижный, руки со сжатыми кулаками лежали на столе… Он был настолько похож на монумент, что я в растерянности остановился. Мне уже доводи лось видеть подобные его состояния, но я никак не мог к ним привыкнуть.

Ковач медленно повернул голову в мою сторону, и опять по его лицу пробежала эта странная волна, будто он из состояния глубокой заморозки возвращался к реальности.

— Там! — выдохнул я. — Они Машку схватили!

— Кто они? — спросил он. — Какую Машку?

— Директорскую дочку! — И добавил неожиданно для себя: — Ты ж обещал директору защитить его семью, я слышал!

Он встал, Поглядел с высоты своего роста на мою разорванную и испачканную куртку, на ссадину на щеке…

— Обещал, — проговорил он. — И выполню обещание.

Мы с Ковачем вышли из дома в зимние сумерки. Он ступал медленно и размеренно, но я с трудом за ним поспевал.

Выйдя на улицу, Ковач огляделся.

— Ее в ту сторону повезли! — показал я. Он коротко кивнул:

— Я знаю.

«Откуда он может знать?» — подумал я.

Ковач поднял голову, вглядываясь куда-то в небо. Я поглядел туда же.

Высоко в темном небе, в свете луны и ярких, как светлые искры, зимних звезд, появилось какое-то темное пятнышко. Оно начало резко, почти пикируя, снижаться и оказалось огромным черным вороном. Спустившись метров до двадцати, ворон хрипло каркнул и полетел в сторону от дороги, наискосок через поля и через замерзшую реку. Ковач немедленно зашагал в том же направлении.

Он шагал, а не бежал, и его шаги были не очень-то энергичными, но я почти сразу отстал. Мне оставалось идти по следам Ковача — глубоким вмятинам в плотном снегу. Наст был жесткий, обветренный, и казалось странным, что он так проламывается под Ковачем. После меня следов на нем не оставалось. Разве что еле заметные оттиски в свежей поземке, которую намело поверх наста всего-то на миллиметр другой.

Я бежал вдоль цепочки следов, бежал изо всех сил. Сердце у меня в груди колотилось так, будто готово было вот-вот вы прыгнуть, дыхание сбивалось. В какой-то момент я понял, что сейчас упаду и не встану.

Бегай я так на школьных соревнованиях, я стал бы чемпионом школы. Но Ковача я догнать не мог. Да что там догнать разглядеть! Было впечатление, что он понесся с реактивной скоростью и что теперь уже за десятки, если не за сотни кило метров от меня.

Я перебежал замерзшую реку, прошел стороной мимо редких домишек деревушки Коржеево (которая считалась почему-то городским предместьем), нырнул в перелесок. За этим перелеском была большая развязка шоссейных дорог, с кольцевой городской там был выезд на главные трассы, ведущие на запад и на север.

В перелеске стояла мертвая тишина. Снег несколько раз скрипнул под моими ногами, и мне стало жутко. Казалось, кто-то подкрадывается ко мне со спины. Я взмок, пот застилал мне глаза. На секунду я остановился, чтобы снять шапку и вы тереть лоб, и сразу почувствовал, как ноги у меня отнимаются, будто обрадовались, что я больше не заставляю их работать на полную мощь.

Разозлившись на собственные ноги, я опять побежал. На выходе из перелеска, возле насыпи у западного шоссе, меня пронзила такая боль под солнечным сплетением, что я согнулся чуть ли не впополам, и, кто знает, мог бы и упасть, если бы не ухватился за молодую березку.

Воздух теперь входил в меня и выходил с хриплым свистом, как в старом велосипедном насосе. Он был морозным, этот воздух, но почему-то только на выдохе чувствовалось, как он холоден. На вдохе он казался мне обжигающе горячим.

Я кое-как выпрямился, поглядел на звезды. Сколько же я пробежал? Когда мы с Лохмачом ходили гулять на замерзшую реку, к самому Коржееву, то путь в один конец занимал у нас около часа. А я еще поле одолел, и этот лесочек… в обычном темпе ушло бы, наверное, часа два. Мне же казалось, что я пробежал все расстояние за секунду. Неудивительно, что мне стало плохо…

С высокой ветки старой березы, росшей метрах в трех от той, на которую я опирался, на меня посыпались крупные пушистые хлопья снега. Я вздрогнул и поглядел вверх. С ветки смотрели жуткие, странные глаза невиданного зверя. Лишь секундой позже я сообразил, что это сквозь ветки горят две звезды, а их зеленоватый оттенок — дальний отсвет в небе. По том оттенок стал красноватым, и я догадался, что на развязке шоссе переключается невидимый мне светофор.

Мне было здесь не по себе. На какой-то миг создалось полное ощущение, что две звезды светят не с прозрачного высокого неба, а из глубоких глазниц примостившегося на березке и почти слившегося с тенями существа, и что это вовсе не звезды, а хищные глаза. Да еще Ковача я потерял из виду. Я поглядел на глубокие вмятины его следов. Они рас полагались цепочкой, на абсолютно равном расстоянии одна от другой. Мне подумалось, если приложить линейку, все расстояния между следами окажутся одинаковыми до миллиметра. Есть такое выражение — «как заведенный». Теперь я намного лучше понимал, что оно означает. Ковач двигался именно как заведенный, на одной скорости, не снижая ее и не прибавляя, не зная усталости. Следы говорили об этом предельно ясно.

Чуть подальше, впереди, цепочка следов поднималась на шоссе.

На что он рассчитывал? На то, что, срезав довольно большой угол, успеет перехватить джип, которому еще надо попетлять по городским улицам, прежде чем выскочить на трассу? И откуда он знал, что джип направится именно на эту трассу?

И вправду ли я видел черного ворона, который подсказал Ковачу направление?

Мне вспомнился черный ворон, появившийся в день моего рождения. Увидев его, дядя Коля Мезецкий тогда почему-то спешно повернул назад, на комбинат, бросив нас.

Есть ли тут какая-то связь?

Боль немного улеглась, и я двинулся дальше. Бежать я уже не мог, еле шел. Мне хотелось выбраться из-под темных деревьев на открытоe шоссе. Если потеряю следы Ковача, подумал я, буду голосовать на дороге. Какая-нибудь машина, идущая по направлению к городу, меня подвезет. А в городе я сделаю то, что надо было сделать с самого начала: обращусь в милицию.

Я подошел к крутому склону. Надо мной в свете луны и звезд блестел край стального рельса — страховочного перильца для автомобилей. Он сверкал как длинное и очень узкое лезвие, а стойки, держащие его, казались черными-пречерными.

Вмятины, оставленные Ковачем на склоне, мне очень пригодились: снег там был отшлифован ветром и потому очень скользкий, подниматься по такому снегу — все равно что забираться на ледяную горку. Следы Ковача служили мне ступеньками. Правда, от одной ступеньки до другой мне приходилось очень и очень тянуться: расстояние между ними было около метра.

Я проделал с половину пути, когда через страховочные перила перевалилась темная масса — как мешок с картошкой — и, покатившись вниз, сшибла меня и увлекла за собой. Я заорал от ужаса, масса тоже заорала… Это была Машка!

— Машка! — Я схватил ее за руки. — Ты?

Она перестала вопить. Какое-то время — мне показалось, очень долго, хотя и нескольких секунд, возможно, не прошло она глядела на меня совершенно ошалело, будто не узнавая.

— Петька… — пробормотала она наконец. — Он велел мне прыгать…

— Ковач?

— Да.

— А сам он где?

— Он велел мне бежать подальше. Сказал, чтобы я ни о чем не беспокоилась, но при этом на шоссе не показывалась… Кажется, они хотят его убить…

— Те, кто тебя похитил?

— Да… Их главный… Он крикнул, чтобы они в него не стреляли… Никаких огнестрельных ранений, все должно вы глядеть несчастным случаем…

— Погоди, — сказал я. — Сиди тут.

— Постой, ты куда?..

Но я уже опять карабкался наверх. Добравшись до рельса, я ухватился за него, подтянулся, выглянул на шоссе… и заорал от ужаса.

По шоссе ровным шагом шел Ковач, а на него несся могучий джип машкиных похитителей — тот самый «форд эксплоер».

Джип был метрах в двадцати, когда Ковач остановился и повернулся к нему лицом. Я замер. У джипа включились слепящие фары дальнего света, и в этом свете, бьющем по глазам, огромный силуэт Ковача будто растаял и превратился в черную ниточку. Я зажмурился, разжал руки и покатился вниз. Но прежде чем шоссе исчезло из моих глаз, я успел заметить — или мне почудилось? — как джип наехал на эту черную нитку, и его будто рассекло ножом — он начал разваливаться на две половинки…

Машка сразу в меня вцепилась:

— Что там?

— Кажется… — я спохватился, что говорю с закрытыми глазами, и осторожно их открыл. — Кажется, они его задавили…

Ко мне вернулись силы, и я вскочил на ноги.

— Пошли назад! По следам, по которым я пришел! Они сейчас начнут тебя искать, нам надо уйти подальше и добраться до людей…

Внезапно на шоссе грохнул взрыв и вверх взметнулся высокий столб пламени.

Мы оцепенели.

— Они… они раз бились, да? — едва слышно проговорила Машка.

— Кажется, да, — ответил я. — Пошли отсюда.

— А Ковач?

Я немного замялся.

— Он либо жив, либо нет. В любом случае нам здесь делать нечего. Не надо, чтобы милиция задержала нас как свидетелей катастрофы.

Машка поглядела на шоссе, над которым тускнели последние отсветы пламени догорающего джипа, и отвернулась:

— Пошли.

Мы побрели назад, через перелесок.

— Что с тобой было? — спросил я. — Как Ковач тебя нашел?

— Я не знаю, — ответила она. — Меня запихнули в машину и сразу бросили на пол. Я не видела, куда мы едем, и меня никто не видел. По-моему, мы долго кружили по городу: они проверяли, нет ли за нами погони. Но в конце концов, мы выехали на окружную дорогу. По рекламе, мелькнувшей при повороте, я поняла, что мы сворачиваем на западное шоссе. И тогда начались странности…

— Какие?

— Машина резко затормозила, а те трое, что меня похитили, заорали от испуга. Они смотрели вперед, уже не обращая на меня внимание, и я решилась немного приподняться. При сев на полу, я увидела в просвет между спинками передних сидений, что на лобовом стекле распластался огромный черный ворон, закрыв обзор водителю… А тот весь белый был. Другой выхватил пистолет. Тогда третий, раскосый такой, толкнул его под руку и гаркнул: «Ты что, спятил, из-за какой-то птицы машину калечить?» Водитель скинул скорость. Ворон, словно нехотя, отлип от лобового стекла и резко взлетел вверх. Водитель опять прибавил скорости — и сразу же притормозил, увидев, что ворон опять пикирует на лобовое стекло. «Да что ему надо? — возмутился тот, который хотел стрелять. — Откуда он взялся, этот псих?» «Псих, он псих и есть, — сказал раскосый. — Сейчас в лепешку разобьется при столкновении! Не сбрасывай скорость, а наоборот, прибавь!» Водитель и прибавил. Ворон ударился в стекло с таким глухим стуком, что меня жуть взяла.

Машка прижала руки к груди, вспоминая произошедшее.

— Только он не расшибся и не размазался по стеклу, этот ворон, он был жив и глаза у него были разумнее некуда! В общем, водителю все равно пришлось затормозить. «Опоздаем», — сказал он. «Опоздаем — подождут», — ответил раскосый, который запретил стрелять. Похоже, он у них главный. Джип остановился, раскосый открыл дверцу и вылез. Он хотел схватить ворона, но тот опять взлетел. Тогда раскосый вернулся в машину, и джип опять поехал, но не быстро: ворон хоть больше на стекло и не кидался, но все время кружил рядом и как будто примеривался, чтобы кинуться. Мы про ехали эстакаду, потом эту насыпь, и впереди, на небольшой стоянке, показалась другая машина. Она мигнула фарами, и наш джип мигнул в ответ. Ворон в этот момент как будто исчез. Мы остановились недалеко от той машины, раскосый схватил меня и выволок наружу. «Выходим, — сказал, — пересадка». И только мы выбрались из джипа, появился Ковач. Он вырвал меня у похитителей, толкнул и крикнул: «Беги! Прыгай через рельс!» Я побежала. А когда оглянулась, увидела, что Ковач взял джип за передок, приподнял и развернул на шоссе так, чтобы он и второй машине перегородил дорогу, и сам не мог быстро развернуться и погнаться за мной. Потом Ковач тоже побежал, а из той, другой машины закричали: «Да мочите вы его, дураки! Только не стреляйте, не стреляйте!..» Я прыгнула через рельс и скатилась прямо на тебя. А ты что видел?

Мы уже вышли из лесочка и двигались по полю. Огни домишек Коржеева были совсем близко. Но мы его обошли стороной, спустились на реку и по льду пошли к нашему берегу.

— Сам не разберусь, что я видел, — сказал я. — Что-то… да, что-то очень непонятное. Главное, ты цела.

— А Ковач? Он погиб?

— Понятия не имею, — хмуро ответил я.

В тот момент я был уверен, что да, Ковач погиб, но мне не хотелось расстраивать Машку. Она и так много перенесла. И, честно говоря, у меня просто язык не поворачивался сказать вслух, что он погиб. А еще я припоминал этот странный момент, когда мне почудилось, будто джип, налетев на Ковача, оказался разрезан на две части… И я сказал:

— Я сорвался вниз за секунду до того, как джип на него наехал. Мне показалось, Ковач успел отскочить, но точно сказать не берусь. Завтра узнаем.

— Завтра?.. Да я сегодня не усну! Интересно, сколько времени прошло? Родители наверняка уже волнуются и ищут меня… Как, по-твоему, им надо поаккуратней рассказать о том, что случилось, или все, как есть?

— Скажи просто, что тебя пытались похитить, но ты вырвалась и убежала, — посоветовал я. — Даже твоим предкам лучше не знать, что в сгоревшем джипе были твои похитители. Во первых, их удар хватит от одной мысли, что ты могла сгореть вместе с ними. А во-вторых, твой отец…

Договорить я не успел. Мы как раз перешли реку, поднялись по протоптанной тропинке на пустырь, а на пустыре…

— Ковач! — завопили мы.

Он стоял и ждал нас.

Мы с Машкой подбежали к нему.

— Ура! — сказал я. — Ты не погиб!

Он смотрел на нас своим ничего не выражающим взглядом.

— Погиб? — переспросил он. — Почему я должен был погибнуть?

— Но я же видел, как они наехали на тебя…

— Не наехали, — сказал он. — Не успели. Их занесло на скользкой дороге, и они вылетели под откос, за секунду до того, как меня сбить. Взрыв слышали? Пламя видели?

— Да, — закивали мы.

— Вот так. — Он кивнул. — А я успел отскочить. — И указал в сторону города: — Пошли.

Мы встали по бокам от него и зашагали. Теперь я спокойно, без напряга, двигался с ним вровень. Казалось, его скорость не поменялась, а шаги были такими же размеренными и широкими.

— А кто был во второй машине? — спросила Машка.

— Это мы еще выясним, — спокойно сказал Ковач. — А родителям надо обязательно сказать, что тебя пытались похитить. — И что ты меня отбил?

— Скажи. Но не все. Только то, что я оказался рядом. Про схватку с бандитами на шоссе и про аварию говорить не надо. Иначе всякое может выйти. Милиция будет выяснять, почему сгорел джип и три человека погибли. Мне совсем не хочется давать показания. А сказать милиции, что я хорошо запомнил тех, кто пытался тебя увезти, и всегда смогу их опознать — это я готов.

— Но кого же ты будешь опознавать, если они уже… — начал я.

— … мертвы? — договорил он за меня. — Это неважно. Главное, чтобы знали, что я видел их лица.

— Зачем?

— Чтобы комбинат не остановили. Сталь должна идти. Всегда должна идти сталь и всегда мартены должны работать.

Я не очень понял, как все это увязывается вместе, одно с другим, но решил не уточнять.

— А про тебя, — он повернулся ко мне, — мы будем молчать.

Как будто тебя и не было.

— Почему? — спросил я.

Он только слегка пожал плечами, даже не пожал, а лишь шевельнул: мол, к чему задавать глупые вопросы, когда и так все понятно.

— Ты ведь тоже получаешься свидетель, — догадалась Машка. — А бандиты из другой, уехавшей машины могут мстить за тех, которые погибли. Они начнут тебя трясти, и милиция тоже — всем будет интересно узнать, что произошло, а заодно и проверить, совпадают ли твои рассказы с нашими… Ну мне-то рассказывать нечего, — добавила она другим тоном, многозначительным. — Я просто ничего не помню от испуга.

— Правильно! — И Ковач приказал мне: — Беги домой.

Я побежал в одну сторону от перекрестка, до которого мы дошли, а они повернули в другую. Когда я оглянулся, они миновали уличный фонарь и словно сгинули во тьме.

Глава пятая ПОЖАР

История с Машкиным похищением наделала много шуму. Директор написал заявление в милицию, обратился в прокуратуру, требуя серьезного расследования и поимки виновных, а для своей семьи завел охрану. Наняли охрану для себя и семей и его зам, и главный инженер комбината. Теперь, когда мы с Машкой встречались во время «собачьих» прогулок, в некотором отдалении от нее маячили два мордоворота, и оба держали свои правые руки как бы слегка спрятанными за пазухи — готовы были в любой момент вы хватить пистолеты.

Машка рассказала мне, что у ее отца был долгий разговор с Ковачем, но о чем, она не знает. Кажется, отец благодарил Ковача как мог. а Ковач хмуро отнекивался что, мол, он все-таки недоглядел не вмешался заранее, чтобы вообще никаких историй не было.

— Интересно, что он имел в виду? — сказала Машка.

Я только пожал плечами, хотя я-то знал. Я навестил Ковача на следующий день, и он еще раз строго повторил мне, чтобы я держал язык за зубами.

— А если будут проблемы, — сказал он, — ищи меня в цехе. Я в основном буду теперь там. Но лучше не вертись около меня. Любой человек, с которым я слишком часто буду общаться, может сейчас попасть на заметку. Не хватало мне еще и тебя отбивать у бандитов.

Я понял, и в те дни с Ковачем мы виделись очень мало. К тому же в школе пошла такая запарка, что бегать в цех к отцу я почти не мог.

Яков Никодимович ходил по школе хмурый и задумчивый.

Иногда он рассеянно кивал мне — мол, ищу и стараюсь, но что ему удается отыскивать, я не знал. Наверное, особых успехов у него пока не было.

Еще Машка рассказала, что следователи долго беседовали с ней, показали ей кучу фотографий, но она сказала, что никого не узнает, хотя лица ее похитителей, погибших в джипе, и мелькнули среди фотографий.

Связь с разбившимся джипом все-таки установили, но объяснили ее по-своему. Вот статейка из местной газеты, которую я вырезал и сохранил — одна из многих статей, появившихся на эту тему:

«… Джип „форд эксплоер“ врезался в дорожное заграждение, а потом слетел с откоса с такой силой, что казалось, будто его разрубили пополам. Погибшие были опознаны как Владимир Чохин, Леонид Беспалов и Николай Мытный, криминальные „авторитеты“, известные под кличками соответственно Кореец, Гильза и Бегемот. По имеющимся в картотеке фотографиям их опознал сталевар Александр Ковач, незадолго до автокатастрофы отбивший у них дочку генерального директора металлургического комбината Машу Сапакову, которую они пытались похитить. У людей, не знающих Ковача, может возникнуть вопрос, как он сумел в одиночку справиться с тремя матерыми бандитами. Однако те, кто его знает, этому не удивляются. Проработав на металлургическом комбинате совсем недолго, он успел стать легендой из-за фантастической силы и ловкости. Однажды на виду у многих свидетелей он поднял стальную болванку весом в полторы сотни килограммов и пронес ее несколько шагов. Словом, это тот случай, когда даже нескольким вооруженным людям лучше не попадаться на пути у разъяренного силача.

Милиция считает, что картина произошедшего вполне ясна. Увидев, что похищение не удалось, и боясь, что сейчас поступит сигнал в милицию и за ними начнется погоня, похитители помчались прочь из города. В темноте и на скользкой дороге они не справились с управлением, их сперва развернуло, а потом выбросило через заградительный рельс. Произошло это сразу после эстакады, где откос дорожной насыпи очень высок, и шансов выжить у них практически не было. Машину, как уже отмечено, разорвало на куски.

В этом деле остаются неясности. Кому нужно было похищать дочь генерального директора? Чего добивались бандиты? Сам Сапаков отмалчивается. Однако он намекнул, что, скорее всего, это была попытка либо мести, либо шантажа, и связано это с борьбой за металлургический комбинат, которая сейчас уже принимает угрожающие размеры. Одно то, что теперь все руководство комбината и члены их семей живут под круглосуточной охраной, говорит о многом.

Есть также интересные показания самого Ковача. Он утверждает, что неподалеку от того места, где попытались схватить Машу Сапакову, стоял еще один автомобиль, и было впечатление, будто люди, находящиеся в нем, наблюдают за похищением. Ковач не берется утверждать этого наверняка, потому что люди во втором автомобиле ни во что не вмешивались и никак не про являли своего отношения к происходящему, однако говорит, что хорошо запомнил их лица и при случае сумеет их опознать.

В связи с этим милиция обращается к жителям города: если кто-то в момент похищения находился рядом в машине и не решился вмешаться из страха перед вооруженными бандитами, просьба связаться со следователем Александровной Ольгой Павловной по телефону 31-51-64 или сообщите о себе дежурному по телефону городского РУБОП 31-87-25. Наказания не последует, вам будет гарантирована полная анонимность, а ваши показания могут оказаться очень важными.

По нашей просьбе происшествие откомментировал заместитель начальника городского РУБОП подполковник САВЕЛЬЕВ ОЛЕГ АРХИПОВИЧ. Он сказал:

— То, что Чохин, Беспалов и Мытный выполняли чей-то заказ, — вне всяких сомнений. Хотя они и считаются „авторитетами“ и имеют определенный вес в нашей области, у них нет ни каких оснований претендовать на огромный металлургический комбинат. А конечная цель этого неудавшегося похищения напугать генерального директора Сапакова похищением его дочери, чтобы он принял условия банкротства либо акционирования комбината, которые ему сейчас навязывают.

Конечно, нельзя исключать версию, что Марию Сапакову пытались похитить ради выкупа, но тогда остается вопрос, почему это похищение совпало по времени с пиком борьбы за обладание комбинатом.

Еще месяц назад судьба комбината представлялась более или менее определенной. Все шло к тому, что и госзаказ, за который комбинат ухватился как за последнюю соломинку, его не спасет. А это значило, что кредиторы добьются объявления комбината банкротом и введения внешнего управления, чтобы потом, когда комбинат выставят на торги, приобрести его по бросовой цене. Солидные люди отлично понимают, что комбинат, даже в нынешнем его состоянии, это колоссальные возможности и колоссальные доходы. На самом деле нужно приложить совсем немного усилий, что бы комбинат вновь стал прибыльным предприятием и его продукция продавалась не только внутри страны, но и за рубежом. Нынешнее отчаянное положение комбината — это скорее видимость, положение, искусственно созданное, чем по-настоящему безнадежное.

Однако после удачного выполнения госзаказа и получения нового госзаказа, еще более масштабного и перспективного, ситуация изменилась. Комбинат начал расплачиваться с внешними долгами, гасить долги по зарплате, и теперь его вряд ли признают банкротом. Может возникнуть долгая, на несколько лет, судебная тяжба, весьма выгодная для комбината, так как за это время предприятие окончательно встанет на ноги. Но в то же время стало ясно, какой лакомый кусок представляет собой комбинат, и, конечно, у еще большего числа „олигархов“ должно появиться желание его заполучить. В ситуации, когда через суды вряд ли чего-то можно добиться (во всяком случае, в обозримые сроки), они вполне могли решиться на запугивание и бандитские „наезды“, чтобы разрубить узел одним махом. Да, „олигархи“ наверняка обратились к помощи организованной преступности, а это уже наша компетенция, и мы будем заниматься расследованием всех обстоятельств этого дела.

Вы спрашиваете, кто конкретно может стоять за неудавшимся покушением? Ответить на этот вопрос я не могу. Напоминаю только, что большинство прошлых долгов комбината было приобретено по дешевке, и, как утверждает его руководство, приобретено мошенническим способом компанией „МЭЛКС“, которая и выступает с основными претензиями. Это одна из компаний Варравина. Вы знаете, что Варравин уже завладел целым рядом прибыльных предприятий по всей России, и не исключено, что он хочет стать владельцем металлургического комбината. Сапаков и другие руководители комбината утверждают, что часть этих так называемых долгов вообще не долги, а обязательства по взаиморасчетам и по бартеру, которые гасились и гасятся в положенном порядке. Руководство также утверждает, что представители и подставные лица Варравина тормозят и срывают одобренную правительством схему акционирования комбината, при которой доход будут иметь все его работники и лица, действительно вложившиеся в производство. А всяким „жучкам“, которые, пользуясь положением акционеров и совладельцев, станут расплачиваться с комбинатом за сталь по смешным ценам, продавая ее на экспорт в десять раз дороже и кладя разницу себе в карман места не будет. Должен заметить, что из интереса Варравина к комбинату делать выводы о том, что он готов и к криминальным методам борьбы за него, нельзя. Повторяю, прорабатываются абсолютно все версии. Добавлю: вполне вероятно, что Александр Ковач видел машину представителей „заказчика“, наблюдавших, как Чохин, Беспалов и Мытный справятся с похищением. Больше я ничего сказать не могу.

Ситуацию вокруг комбината прокомментировал также известный специалист, доктор экономических наук ГОРЧАКОВ ВЛАДИМИР ВЛАДИЛЕНОВИЧ…»

Однако эти комментарии я приводить не буду, потому что в них сплошные термины: «баланс», «дебет», «кредит», «вексельное право» и так далее. По-моему, уже хватит и того, что сказал подполковник Савельев. Суть объяснений Горчакова, насколько я мог разобраться, тоже сводилась к тому, что вокруг нашего комбината затеяна настоящая интрига, что сейчас, когда возобновились государственные заказы, комбинат резко подскочил в цене, и что ради такого лакомого куска многие пойдут на любые крайности.

Много чего еще писали, и по местному телевидению шумели, и даже упомянули пару раз про это по центральному.

— Получается, только начало войны, — хмуро сказал мой отец дяде Коле Мезецкому, заглянувшему к нам в гости.

— Войны не будет, — ответил тот. — Все уладится.

— Твоими бы устами да мед пить… — пробормотал отец. — И еще я Ковача не пойму. Такое впечатление, что он, всюду твердя, что запомнил лица людей из второй машины, превращает себя в живца. Если он по тайной договоренности с РУБОП хочет выманить их на себя, чтобы их сцапали, — это одно. А если он полагается на свои силы… — Отец покачал головой. Много на себя берет, как бы не обломался.

— За Ковача не беспокойся, — усмехнулся дядя Коля Мезецкий. — Тем более, сам знаешь, у него сейчас другие заботы.

— Да, знаю, — кивнул отец.

И я знал. Ковач последнее время дневал и ночевал в мартеновском цехе, практически не возвращаясь домой. Новый заказ был очень мощным — сталь требовалась для космической промышленности, и Ковач следил за всеми этапами ее варки и отливки по формам. Дошло до того, что без его совета никто ничего не делал.

Говорили, что сталь выходит такого качества, какого никогда не бывало. А Машкин отец, окрыленный успехом, вовсю договаривался о новых заказах. Стало известно, что нам почти наверняка достанется и заказ на рельсы для суперсовременой скоростной магистрали нового типа. Сталь этих рельсов должна отличаться особыми, улучшенными характеристика ми, потому что прежние рельсы могут попросту не выдержать нагрузки, которую будут создавать сверхскоростные поезда. А еще комбинат выиграл конкурс на сталь для нового моста через одну из самых больших российских рек. Мост должен был состоять из ажурных стальных конструкций и растяжек. Такие мосты кажутся хрупкими и невесомыми, а на самом деле могут простоять хоть тысячу лет, ежедневно пропуская сотни тонн груза. Сами понимаете, сталь для таких мостов должна быть высшего класса, требования к ней еще те. Может, и по ниже космических, но ненамного.

А за Ковача мне все-таки стало боязно. Конечно, я видел, на что он способен. И я до сих пор не знал, привиделось мне, что налетевший на него танкоподобный джип рассекся об него пополам, или это случилось на самом деле. С одной стороны, такого быть не могло. А с другой — обломки автомобиля на месте катастрофы это подтверждали.

Естественно, я никому ничего не рассказывал, даже Машке.

Если бы я это сделал, мне бы не поверили и в психи записали бы точно, а кому охота ходить в психах? А если бы поверили, то за Ковачем стали бы ходить толпой, и ему никакой жизни не было бы…

И все-таки мне думалось, что я видел эту невероятную сцену на самом деле.

Словом, в способности Ковача постоять за себя, да и за других тоже, сомневаться не приходилось. Но неужели он считает, что может один справиться с целой мафией?

И я решил завтра же навестить Ковача. Может, это взрослые не могут его убедить, что ему стоит быть поосторожней, а меня он послушает.

На следующий день я после школы отправился на комбинат и пошел в мартеновский цех, где работал Ковач.

Сталь как раз готовились разливать по формам. Ковач стоял на рабочей площадке мартена и следил за огненной массой.

— Есть! — крикнул он. — Давай!

Задвигался разливочный ковш, огненный поток устремился по формам.

— Ступайте! — крикнул он. — Обедайте! Я пока сам справлюсь!

Сталевары начали расходиться, а я потихоньку подобрался поближе.

Ковач спустился к формам, наклонился над ними… Меня и издали-то обдавало жаром, и я представить себе не мог, как можно стоять так близко к жидкому металлу. Но то, что я увидел, меня глубоко потрясло.

Я как раз собирался выйти из закутка и заговорить с Ковачем, когда он опустил палец в расплавленную сталь! Совсем как мы опускаем палец в воду, чтобы проверить, горячая она или холодная.

Я замер, а Ковач вынул палец, подул на него, немного скривясь, — видно, ему все-таки было больно — и, разглядывая его, удовлетворенно хмыкнул.

Мне стало страшно. Я не знал, куда деваться. А вдруг я увидел то, чего никто никогда не должен видеть? Вдруг Ковач разозлится на меня и… что последует за этим «и», я и подумать боялся.

Но главное, мои ноги словно приросли к полу. Может, я и убежал бы, но даже не мог шелохнуться.

В чувство меня привел негромкий голос, прозвучавший совсем близко, — голос дяди Коли Мезецкого.

— Ай-я-яй!..

Я вздрогнул, и меня прошиб холодный пот. Я решил, это Мезецкий обращается ко мне, и сейчас мне влетит по первое число за то, что я подглядывал. В том, что между Мезецким и Ковачем существует таинственная связь (или сговор, как хотите), я давно убедился.

Но Мезецкий меня не заметил. Его «ай-я-яй!» относилось к самому Ковачу.

— Ай-я-яй! — повторил он, подходя совсем близко к невозмутимому гиганту. — Этого еще не хватало! А если бы кто нибудь увидел? Совсем шальные слухи бы пошли. Ты и без того успел дел наворотить, только держись!

— Лучший способ проверить качество стали, — невозмутимо ответил Ковач.

— Понимаю, что для тебя лучший. Но ты все-таки поосторожней. Не приведи Господь…

— А чего бояться? — возразил Ковач. — Вся наша бригада знает, кто я такой, да и другие сталевары тоже. Постороннему никто и словечком не обмолвится.

— Смотря сколько они предложат, эти «посторонние», сказал дядя Коля. — И журналисты, стоит им что-нибудь про нюхать, отвалят за сенсацию любые деньги. А главное, Варравин никаких средств не пожалеет, чтобы узнать, что же у него за враг такой, срывающий все его планы.

Ковач слегка качнул головой.

— А если даже и выяснит что-то? Обожжется так же, как и остальные обжигались. Ни сталь, ни людей стали я в обиду не дам, тебе это лучше всех известно. Да и не проболтается никто ни за какие деньги. Моя тайна — тайна всех сталеваров, и ни один сталевар за все золото мира ее не продаст… Ты лучше погляди, какая сталь пошла. Плотная, духовитая! Ее, как горный мед, ложками можно есть.

И когда он это сказал, я тоже обратил внимание, что остывающая сталь очень похожа на мед, густой и сочный. Позже я, вспомнив эти слова Ковача, поразился, что он, всегда говоривший очень коротко и по делу, выдал такое красивое сравнение. До тех пор мне ни разу не приходилось слышать (и, сразу отмечу, после тоже ни разу не пришлось), чтобы Ковач выражался поэтически.

— Не забывай, что и у тебя есть слабое место, — сказал дядя Коля.

— Я не забываю, — ответил Ковач. — Но на то есть Артур. От тех сил он меня всегда со спины прикроет. — Впервые в его ровном голосе почувствовалась какая-то интонация — когда он особо выделил слово «тех». — Артур и во многом другом помощник. Видел бы ты, как он лобовое стекло джипа закрыл, чтобы они затормозили и я успел вовремя…

Я догадался, что Артур — это черный ворон, о котором рас сказывала Машка.

— А бросить вас, отдать на заклание всяким спекулянтам, я не могу, — продолжал Ковач. — Если бы бросил, то на что бы я вообще был нужен? Ничего, недолго осталось…

Дядя Коля вздохнул.

— Ладно, я знаю, вмешиваться мне не след. Так, к слову пришлось… я вот с чем шел-то. Ты ступай домой, как все с обеда вернутся. Надо обозначить, что ты тоже устаешь и иногда должен отсыпаться.

— Так ли уж надо? — спросил Ковач.

— Надо, — твердо сказал Мезецкий. — Поверь мне. Иначе волну ненужных слухов мы не загасим.

— Хорошо, — согласился Ковач. — Сколько мне дома пробыть?

— Да хоть несколько часов. А еще лучше — до завтрашнего утра.

— Уйду через час. Завтра к семи утра вернусь, — решил Ковач. Он окинул взглядом цех. — До завтрашнего утра никаких проблем не будет.

— Вот и славненько! — И дядя Коля Мезецкий ушел.

Я подождал, пока он скроется, а Ковач отвернется, и бочком, бочком, на цыпочках выскользнул из цеха.

Только на улице я смог перевести дух. И задумался, что же мне делать.

После подслушанного разговора стало ясно, что с моей стороны будет глупо и смешно предупреждать Ковача об опасности, с которой он может не справиться, и просить его быть поосторожней. Он знает, что делает, и если уж Мезецкий с ним соглашается… в то же время мое желание предупредить Ковача об опасности — удобный повод его навестить и, завязав с ним разговор, попробовать выудить хоть частичку его тайны. Он сказал, что уйдет к себе, в «инженерный дом», через час. Вот и отлично! Часа через два-три я и отправлюсь к нему в гости, а пока пойду пообедаю.

В итоге я пошел к Ковачу не через три часа, а намного поз же, я пообедал, сделал все уроки, и с Лохмачом погулял, да и по дому работа нашлась. Было около девяти вечера, когда я оделся и тихо выскользнул за дверь.

Я шел по нашим тихим улицам и обдумывал, с чего мне лучше начать разговор с таинственным сталеваром. И опять был чудесный морозный вечер — зима в этом году баловала нас ровной и приятной погодой, без оттепельной слякоти и жутких буранов и вьюг, когда на улицу носа не высунешь. Морозы стояли крепкие, здоровые, «румяные морозы», как называла их бабушка. Солнце светило в чистом небе каждый день, снег на солнце искрился, а ночью посверкивал от звезд и фонарей, и оставался таким же чистым, как небо, всю зиму.

Так и не придумав, как начать разговор, я решил: как получится, а там посмотрим.

Я подошел к «инженерному дому». На первом этаже, в квартире Ковача, горел свет. Поднявшись по трем ступенькам крыльца, отремонтированным как раз нашими досками, я вошел в подъезд, где теперь горела лампочка, и уже собрался было постучать в дверь квартиры, как она открылась от одного моего прикосновения. Оказывается, дверь была не заперта. Мне даже показалось, что я ее и не касался, она сама распахнулась передо мной, приглашая войти.

И я вошел, притворив дверь, невольно ступая тихо-тихо, на цыпочках. Подойдя к чуть приоткрытой двери комнаты, я заглянул в щелку.

Ковач сидел за столом совершенно неподвижно, вытянув на столе руки. Его можно было принять за выключенного робота, какими их изображают в фантастических боевиках.

Я застыл на месте. Мне стало боязно открыть дверь и войти. Ковач шевельнулся. Я уже хотел толкнуть дверь и сказать ему, что я здесь, но он сделал такое, что я опять застыл на месте.

Не поворачивая головы, он протянул правую руку и взял с подоконника старые дверные петли, лежавшие там с того дня, когда квартиру отремонтировали, заменив их на новые. Взвесив эти три петли в ладонях, Ковач начал лепить из них совсем как мы лепим снежок.

Через несколько мгновений на столе оказался стальной шар, весь сверкающий, как будто отполированный его ладонями. У шара были три ножки, по нему струились какие-то узоры, и я не сразу разглядел, что они складываются в очертания континентов, и что сам шар — это маленький красивый глобус.

Хотите верьте, хотите нет, но мне стало неловко. Получалось, что я все время подглядываю и подслушиваю за Ковачем, и хотя моей вины в этом, если честно, не было, просто так складывались обстоятельства, но я все равно почувствовал себя подлым шпионом. И мне очень не хотелось, чтобы и сейчас вышло так, будто я что-то тайком подглядел.

Вообще-то, если бы это был человек, который мне не нравился, то я следил бы за ним безо всяких угрызений совести. Мне стало не по себе от мысли, что я вечно слежу за другом, слежу так, будто подозреваю его в чем-то.

И я кашлянул, чтобы Ковач услышал, что я здесь, и понял заодно, что я все видел. Когда он повернул голову, я сказал:

— Здорово!

Он совершенно спокойно пригласил:

— Заходи.

Я зашел, сел напротив него и стал рассматривать глобус.

Вблизи я заметил, что в глобусе сверху есть щель для монет значит, он пустотелый, это копилка.

— А как же его открывать, когда монетки накопятся? — спросил я.

— Он сам откроется, — сказал Ковач.

— Да ну?

Ковач кивнул и, ничего больше не объясняя, протянул мне глобус-копилку.

— Это тебе.

— Спасибо, — поблагодарил я.

Уже потом я разобрался, в чем там было дело. Когда монетки доходили почти до верха, очередная опущенная монетка надавливала на пружинный запор, расположенный на самом верху, почти у прорези, и глобус распахивался. Монетки нужно было выгрести и снова закрыть глобус. Однако снаружи открыть его было уже нельзя, приходилось ждать, пока вновь не наберется достаточно монеток, чтобы надавить на запорчик. Никакого волшебства, хитроумная конструкция. Ковач мог бы сразу объяснить мне, в чем там дело, но он же не любил ни чего объяснять, из него каждое слово надо было вытаскивать чуть ли не клещами.

Я еще думал потом: может, мне померещилось, что Ковач слепил глобус-копилку из старых дверных петель? Может, на Подоконнике лежали не петли, а почти готовый глобус, и Ковач взял его, чтобы кое-что доделать… А может, он заметил меня — и подшутил надо мной. Зная, что я за ним наблюдаю, он взял петли и, сделав вид, будто разминает их и лепит из них что-то, незаметно подменил их глобусом.

Да, вполне могло быть… Но такой розыгрыш, мне кажется, был не в характере Ковача. И потом, с металлом он действительно мог сделать все, и чудеса творил, сами уже знаете, еще похлеще, чем лепить из стали, как из пластилина. И я не сомневаюсь, что этот глобус — одно из его чудес, причем не самых крупных.

— Я действительно очень рад, — сказал я. — Копилка просто замечательная, но главное, что это подарок от тебя.

Мне показалось, в лице Ковача что-то дрогнуло.

— Но я и о другом поговорить хотел… — сказал я.

Он молча на меня посмотрел.

— Понимаешь… — я искал нужные слова. — Вот ты запретил мне упоминать о том, что я был на шоссе, когда ты спасал Машку. И вообще говорить, что мне что-то известно, чтобы бандиты мной не заинтересовались. А сам ты — будто напоказ твердишь, что готов опознать и тех, кто был во второй машине, и что, вообще, ты очень многое успел увидеть и запомнить. Я понимаю, ты хочешь самых главных из норы выманить, но… — я совсем сбился.

— Ты за меня боишься? — спросил Ковач.

— Немножко боюсь, — сказал я. — Я понимаю, ты с ними справишься, но как подумаю, что ты самого Варравина взялся разозлить — а ведь за ним и миллиарды долларов, и тысячи людей, и что угодно к его услугам, он даже атомную бомбу может купить, чтобы сбросить ее на тебя… Ты же хочешь драться с асфальтовым катком величиной с пятиэтажный дом. Разве нет?

— Нет, — спокойно ответил Ковач.

— Но как же… — начал я.

Ковач поднял руку, останавливая меня, и поглядел на окно.

Я тоже повернул голову. На окне с внешней стороны сидел огромный черный ворон.

— Ой!.. Это твой ручной ворон? — спросил я. Ковач чуточку подумал, прежде чем ответить: — Почти ручной.

— А как его зовут?

— Артур, — ответил Ковач.

Ворон расправил крылья, изогнул шею и, балансируя на обледенелом краю оконной рамы, что-то хрипло крикнул сквозь двойные зимние стекла.

Ковач резко встал.

— Уходи! — сказал он. — Уходи немедленно!

— Но я…

Он сунул мне в руки глобус.

— Беги отсюда! То, что здесь будет, тебя не касается!

Я увидел выражение его лица и испугался. Мне стало ясно: сейчас произойдет нечто такое, при чем я присутствовать не должен.

— Все равно я с тобой! — сказал я. — Если что, можешь на меня положиться! И спасибо за подарок!

Ковач кивнул:

— Беги!

И я побежал. Опрометью выскочив из дома, я отбежал от него метров на сто. Потом остановился отдышаться, и страх начал проходить. Меня одолело любопытство. Я тихо-тихо, держась в тени забора, вернулся назад и спрятался за ветхим сарайчиком напротив «инженерного дома».

И почти сразу услышал, как где-то неподалеку тормозят два или три автомобиля.

Я ждал.

Минут через десять вокруг «инженерного дома» почти бесшумно задвигались тени.

— Давайте! — донесся до меня через еще какое-то время голос. — Давайте, живее!..

— А он там? — спросил другой голос.

— Там, там, в окно его видно, как он за столом сидит…

— Окно-то прикрыли?

— Разумеется.

Внутри у меня все похолодело. Я ждал, что сейчас начнется стрельба, но никакой стрельбы не было. Зато возле входной двери послышался стук, похожий на стук молотков, а затем что-то увесистое бухнулось на ступеньки крыльца.

«Что же они делают?» — гадал я.

Может, я и понял бы, но вдруг ощутил резкий толчок в спину — будто воздух сгустился и пытался выпихнуть меня из-за сарая.

Я ухватился за доски и оглянулся…

Говорят, «волосы встали дыбом». Вот у меня, наверное, так и произошло. Во всяком случае, я почувствовал, как они шевелятся.

Надо мной нависал огромный чернобородый мужик, в старинном кафтане, с саблей у пояса.

— Давай, давай, беги к ним! — гудел он.

Мужик не произносил эти слова так, как обычно произносим мы. Его губы оставались неподвижны, а слова словно рождались в воздухе, но я слышал их абсолютно четко.

Я стиснул зубы, чтоб не закричать. Не хватало еще, чтобы я выдал себя перед теми, кто суетится вокруг дома.

— Беги к ним, сынок, беги! — задребезжал другой голос, надтреснутый и мерзкий.

Рядом с чернобородым мужиком возник другой, небольшой и скрюченный. За ухом у него торчало гусиное перо, а лицо, и без того уродливое, казалось еще страшнее: его нос был зверски изуродован, и вместо ноздрей виднелись две огромные дыры.

— Беги к ним, кому говорят! — повторил он.

На меня опять что-то надавило с жуткой силой. Вроде бы мужики почти не шевелились, они колыхались в воздухе, а сам воздух меня толкал, как толкает в спину ураганный ветер. Я еле цеплялся за доски и чувствовал, что долго не продержусь.

А рядом с первыми двумя возникали все новые и новые фигуры и рожи, одна другой страшнее, и все — в старинных одеждах…

— Беги к ним! — громыхал чернобородый.

— Нажмите на него крепче! — дребезжал скрюченный.

Они все вместе стали наваливаться на меня, и я понял, что мне конец…

Неожиданно огромная черная тень будто рухнула с неба. Это был ворон Ковача. И стоило ему появиться среди призраков, как они сразу рассеялись.

Я с облегчением перевел дух. Ворон, сделав свое дело, взмыл в ночное небо и исчез. Я осторожно выглянул из-за сарая.

Пока я воевал с призраками, тени закончили свою работу.

— Давай! И отбегай! — скомандовала одна из теней. Заплясали язычки пламени, тени побежали прочь от дома, а потом ночь будто взорвалась — так полыхнуло со всех сторон пламя, охватывая «инженерный дом» от фундамента до крыши и в пламени этом не было ни единого просвета!

Где-то вдали, на одной из соседних улиц, отчаянно закричал какой-то мужчина, потом послышался женский визг.

Я смотрел, оцепенев. Теперь я понял, что делали эти тени.

Они со всех сторон обливали дом бензином или керосином, а может, и подкладывали еще что-то… По тому, с какой яростью пламя бушевало под каждым окном, охватывая оконные проемы, было похоже, что под окнами и на окнах было что-то такое, что мешало выбраться из дома.

Я не знал, что делать. Пытаться загасить пожар нечего было и думать, но даже взломать заколоченную (теперь я понимал, что она заколочена) дверь или освободить одно из полыхающих окон, чтобы через это окно можно было вылезти, у меня бы не получилось.

Все больше слышалось криков и воплей с соседних улиц, и у дома стала собираться толпа, люди боялись близко подходить к огню, а потом весь шум перекрыли сирены пожарных машин.

Машины резко тормозили у дома, пожарники выскакивали, разматывали шланги, готовили свои ломики, топорики и лестницы. Не успели они направить шланги на горящий дом, как крыша затрещала и начала проседать. Сквозь нее прорвался столб дыма и искр, пламя устремилось к небу, и весь дом превратился в огромный факел.

Пожарники кричали, чтобы народ отошел подальше. На конец заработали шланги, но толку от них было мало. Правда, пламя на окнах они кое-где сбили, но все уже выгорело до та кой степени, что огонь начинал угасать сам по себе.

Опять послышался треск. Это пылала стена фасада. Разлеталась деревянная обшивка, обнажались скрытые ею старые бревна, тоже охваченные пламенем. И вдруг бревна затрещали как-то иначе — в их треске появился другой звук, что ли, если можно так выразиться. Потом они разошлись, будто разбитые могучим ударом, в стене образовалась брешь, словно пробитая тараном, во все стороны полетели крупные щепки, и на фоне пламени возникла мощная фигура…

Толпа ахнула и отпрянула назад. Пожарники оцепенели. Ковач спокойно вышел из бреши, которую он сам себе и пробил своими стальными кулаками, прошел метров десять, остановился и оглянулся на полыхающий дом.

Дом, словно под его взглядом, вздрогнул и совсем обрушился.

Я больше не выдержал.

— Жив! — закричал я, выскакивая из своего укрытия и кидаясь к Ковачу. — Жив!

— Жив, — подтвердил Ковач.

Он наклонился, взял пригоршню чистого снега и стал снегом стирать следы копоти с лица и рук.

Мы услышали звук затормозившей машины. Это на своей директорской «вольво» подъехал Машкин отец.

— Слава богу, уцелел! — кинулся он к Ковачу. — как только мне позвонили, я сразу помчался!.. Но как же они… как же ты…

— Все хорошо, — сказал Ковач, выпрямляясь. И мне показалось, что в его взгляде промелькнуло нечто, похожее на лукавство. — Но теперь, я думаю, вы согласитесь, что мне безопаснее жить на заводе и ночевать прямо в цехе…

— Да, конечно, конечно, — забормотал Сапаков. Кто-то положил руку мне на плечо. Я оглянулся.

Это был мой отец. И рядом с ним — дядя Коля Мезецкий. — Ты что здесь делаешь? Тебе давно спать пора!

— Он молодец, — сказал Ковач и поглядел на меня. — Но все равно ступай спать.

Я пошел домой, и состояние у меня было — сами можете себе представить, какое. Я был и возбужден, и потрясен, и напуган, и обрадован, и думал, что я всю ночь не смогу уснуть.

Но я заснул. И заснул очень быстро. Заснул, поставив на полочку возле самой кровати стальной глобус-копилку.

Глава шестая ПРИЗРАКИ ПРОШЛОГО

На следующий день в школе Яков Никодимович после своего урока сказал мне:

— Найденов, задержись на секунду.

Я остался, и Яков Никодимович, подождав, пока все выйдут, спросил:

— Ты был свидетелем пожара, да?

Я кивнул.

— Расскажи мне все, что видел. Я запишу. Это очень важно. Но это можно сделать и чуть попозже. А сейчас я хотел спросить у тебя, не хочешь ли вечерком прогуляться к одному человеку.

— Вы нашли того, кто может что-то знать… ну, о тех, прошлых Ковачах?

— Похоже, нашел, — усмехнулся он как-то криво. — Видишь, мне почти месяц понадобился, чтобы зацепить хоть какую-то ниточку. Все, кто может помнить те времена, отнекиваются и отговариваются…

— А кто этот человек?

— Он довольно долго был пациентом психиатрической больницы, — сообщил Яков Никодимович.

— Он… не того, не буйный? — немного испугался я.

— Был бы буйным, его бы не выпустили. Сейчас он старик, на пенсии. Немного не в себе, конечно… Но, похоже, только псих и отважится рассказать о событиях тех лет. Может, и мы тогда разберемся, что в них такого страшного.

— Конечно, я пойду! — сказал я.

— Тогда в шесть часов подходи ко мне, а уже от меня двинемся дальше.

— Обязательно!

Он отпустил меня, и я побежал на перемену.

— Что ему было надо? — спросили Борька с Васькой.

— Да так. В очередной раз насчет своего краеведческого музея, не хочу ли я чем-нибудь помочь. Ему мой домашний реферат по истории родного края понравился.

Раньше у меня никогда не было секретов от друзей. Но сей час что-то нашептало мне, что нынешнее дело — совсем особенное, и чем меньше народу будет о нем знать, тем лучше.

Сам я был заинтригован, как говорится, по самую макушку и ровно в шесть часов вечера был у Якова Никодимовича.

Мы сели в автобус и проехали остановок пять, до кварталов блочных домов на северо-востоке. Дома были разные. Пятиэтажки — постарше, семи- и восьмиэтажные — поновее. Яков Никодимович сверился с адресом на бумажке, мы нашли нужный дом и подъезд и поднялись на лифте на шестой этаж.

Яков Никодимович позвонил в дверь.

— Кто там? — прозвучал надтреснутый старческий голос.

— Здравствуйте, Александр Степанович, — сказал Яков Никодимович. — Это я, Плотогонов, от краеведческого музея. Я вам звонил.

Дверь приоткрьтась. Выглянул довольно ветхий старик. — Плотогонов, говорите? А это кто?

— А это — мой ученик. Ему тоже будет интересно вас послушать. Петя, познакомься с Александром Степановичем Рахмоновым.

— Здравствуйте, — сказал я. — Добрый вечер.

— Добрый, коль не шутите, — отозвался Александр Степанович. Он распахнул дверь. — Заходите.

Мы вошли. Еще на лестничной клетке я уловил кошачий запах, из приоткрытой двери им повеяло сильнее, а в прихожей он стал довольно резким.

— У меня три кошки, — сразу объяснил Александр Степанович. — Единственные, можно сказать, родные существа. Все волнуюсь, что с ними будет, когда меня не станет. Правда, соседи у меня хорошие, обещали приглядеть, если что, но все равно, знаете… Да что это я все о своем и о своем. Проходите.

Мы прошли в комнату, где сразу увидели всех трех кошек.

Одна устроилась на подоконнике, возле батареи, вторая — в углу дивана, а третья — под телевизионным столиком. И вся троица предпочитала наблюдать за нами издали, не пытаясь познакомиться поближе.

Александр Степанович жестом пригласил нас сесть за круглый стол посередине комнаты, сел сам и спросил:

— Так что вы хотели узнать?

— Нас интересует та история, из-за которой вы впервые попали в больницу, — сказал Яков Никодимович. — Это было в конце сорок шестого года?

Александр Степанович помрачнел.

— Ту историю я вспоминать не желаю… Да и не могу.

— Почему? — спросил Яков Никодимович.

— Опасно это, — ответил старик.

— Неужели до сих пор опасно? — мягко проговорил Яков Никодимович. — Столько лет прошло…

— Прошло-то прошло, да все эти года вот тут сидят! — Старик похлопал себя по затылку. — Лечили меня из-за этой истории, чуть не залечили, и подписку я давал, что все осознал и никому ничего рассказывать не буду… Не буду, в смысле, смущать людей своими фантазиями. На веки вечные подписался.

— Все же переменилось, — сказал Яков Никодимович. — Можно сказать, в другой стране живем. Теперь, пожалуйста, можно спокойно рассказывать обо всем, что запрещалось раньше. Все подписки отменены.

— А государственная тайна? — возразил Александр Степанович. — Я же и за государственную тайну расписывался. Нет, мил человек, не искушай меня, я новых неприятностей под самый конец жизни не хочу. Если только с этим пришли, так лучше уходите подобру-поздорову.

— Вы знаете, что на металлургическом комбинате появился человек по имени Александр Ковач? — спросил Яков Никодимович.

— Как не знать! Слухом земля полнится. Так и подмывает меня сходить и поглядеть на этого Ковача, тот или не тот. Но боязно.

— От чего же боязно? — поинтересовался Яков Никодимович.

— А от того, — старик не выдержал, прорвало его, — что я сам видел, как этот Ковач… То есть тот Ковач, но это неважно! Как он исчез, в печи исчез, в расплавленном огненном металле! Будто нырнул, без вопля и без всяких примет, что живая плоть сгорает! Одному из наших вообще стало плохо… Да это же и представить себе нельзя, чтобы человек по доброй воле кинулся в адову реку! Лучше хоть с голоду загнуться, хоть в лагерях, хоть пулю получить… А пули-то от него отскакивали! Нам говорили, будто это мы плохо стреляли, мимо! Стрелять то мы умели! Правду, видно, тогдашние старики доказывали, что и не человек это вовсе был!.. А может, и тот профессор был прав, что меня от больниц избавил… — задумчиво добавил Александр Степанович. И, не дожидаясь наших вопросов, продолжил: — Нас тогда всех троих, кого послали арестовывать Ковача, в дурдом отправили. Ну, понятное дело, когда начальству докладывают, что арестовать шпиона не удалось, потому как он сперва приказу «без сопротивления сдаться» не подчиняется, потом от него пули отскакивают, а под конец он в кипящем металле исчезает ровно в доме родном, — так начальство только одно решить может: у всех мозги набекрень, после того, как увидели, какую лютую смерть человек принял! Свидетелями-то были сами сталевары! Но все, кто тогда присутствовал в цехе, стали отнекиваться: мол, ничего не видели, ничего не знаем, ваши люди хотели арестовать Ковача — это да, а стреляли или нет, мы разобрать не могли, слишком шумно было в цехе. А куда Ковач делся, мы не видели. Он, мол, на рабочей площадке мартена в тот момент только один и был, может, и свалился в металл, но мы о том свидетельствовать не можем, потому как не перед нашими глазами это происходило. А Челобитьев, он вообще высказался в том смысле, что, мол, может, они его и подстрелили, и он уже мертвым в металл свалился. Как же, мертвым!..

— Но, может, так оно и было? — осторожно предположил Яков Никодимович. — Это же самое вероятное и естественное объяснение, оно все загадки убирает.

— Ну уж нет, вы мне не рассказывайте! — отозвался Александр Степанович. — Как будто мы отличить не могли, подстрелили его или нет. И главное, сталевары врали все, они там были, отлично все видели… Только, естественно, убедить начальство, а потом психиатров, что сталевары врут хором, потому как сговорились все, мы никак не могли, все получалось против нас. И этот Челобитьев… Он-то зачем со своими версиями полез? Да у него самого рыло в пуху было. Недаром, получается, на него старики указывали, что он — причина всему. И взять его в оборот нельзя было: знатный сталевар, орденоносец.

Александр Степанович помолчал немного, чтобы перевести дух, потом продолжил:

— Ну вот, много лет ничего никому не говорил, а перед вами разговорился. А ведь взяла с меня тогда подписку комиссия, во главе с профессором, а то и академиком… Там, значится, как получилось-то? — Он заговорил медленней и спокойней. — Я самый молодой был из всех троих. И в «органы» идти не собирался, меня туда направили в приказном порядке, как тогда водилось, когда в начале сорок шестого из армии демобилизовали. Ну, мое дело маленькое, пошел служить. Для меня это всего-то третий выезд на арест был, я больше в карауле стоял. Ну а кончилось тем, что нас на лечение поместили. И вот проходит год, другой, то я в больничной палате кукую, то меня выпускают. А потом врач вызывает и говорит: «Тебя комиссия из Москвы видеть хочет». Ну ведут меня на эту комиссию. Все ученые сидят, а посередине — профессор-академик, с бородкой клинышком и в очках, все как положено. И он мне, значит, говорит: «Установили мы, что с вами вышла промашка. Дело в том, что мы проводили строго секретный опыт: создали механического сталевара, чтобы он, значит, работал без усталости и без сбоев. А как его срок службы выйдет, чтобы он сам себя и переплавил в тот металл, из которого сделан. И получилось так, что самоуничтожился он на ваших глазах, а вам, естественно, никто не поверил…» — «Так, получается, я здоров?» спрашиваю. «Здоровы, здоровы, — кивает профессор. — Только одно вот… Распишитесь в этом документе, что вы всю жизнь будете молчать о том, что видели, в целях сохранения государственной тайны. Никому ни словечка больше об этом Коваче, иначе, сами понимаете, придется вас назад в больницу забрать, чтобы лишние люди про эту тайну не слышали». Я расписался, и меня сразу отпустили, а потом жил себе потихоньку…

И бакенщиком поработал, и по-всякому. Пенсию-то большую я себе выслужил на том, что двадцать лет просидел начальником радиомаяка — ну, начальником служебной радиостанции, через которую судоходство на реке регулируется и через которую все переговоры идут… Думал иногда над той, давней историей. Выходит, сталеваров ученые предупредили, чтобы те не удивлялись, что рядом с ними механическое чудо работает, и язык за зубами держали? Вот и отнекивались сталевары, чтобы самим не загреметь за разглашение тайны. Но почему же тогда «органы» предупреждены не были, почему позволили думать на этого робота, будто он — американский шпион? Хотя тут наше дело маленькое, высоким людям виднее. А иногда и призадумаешься вдруг правда в том, что я от стариков слышал…

— А что вы от них слышали? — спросил Яков Никодимович.

— А такое я слышал, будто Ковач этот был не кто иной, как стальной дух. Стальной человек, который, когда совсем плохо, выходит из печи, чтобы сталеварам помочь, а как надобность в нем пропадет, так возвращается назад в печь. И будто при большой беде его при звать можно. А сделать это под силу самому лучшему сталевару, который овладел всеми тайнами профессии. На Челобитьева тогда грешили… Мол, только он мог такое сотворить, больше некому. Он же насчет стали прямо-таки колдуном был, все умения отцов, дедов и прадедов в нем были собраны. Я помню его жилистым таким, сварливым стариком. Хотя, если прикинуть, это тогда он мне стариком казался, из моих двадцати двух лет, а на самом-то деле был он намного моложе меня теперешнего — лет пяти десяти с небольшим. И он же, понимаешь, нам головы дурил, что, мол, мертвым он в металл рухнул от наших пуль, как будто все происходило не у него на глазах… Вот и говорили, что призвал он стального человека, когда танковая сталь не шла и не шла. Я пытал стариков, как же такой призыв стального духа можно осуществить, но они отвечали, что это ни кому неведомо, кроме того, кому тайные знания переданы из рук в руки. Да и нельзя точно сказать, что это сделал именно Челобитьев. Стальной дух, говорили они, иногда появляется и сам по себе, когда чувствует, что пришло его время. Однако, если кто его специально и призывал, то Челобитьев Иван Евгеньевич, больше некому. Больше никто с такой задачей не справился бы.

— А вы-то сами во что больше всего готовы верить? — спросил Яков Никодимович.

— В механического сталевара, — ответил Александр Степанович. — Профессор зря врать не станет. А нынешний Ковач, думаю, — это уже новая модель, современная, напичканная всякими компьютерами и прочим. Эту новую модель теперь секретно испытывают, никому не открывая, что это робот, а не человек. И вам я не советую допытываться. Угодите в психушку, как я в свое время. Сами знаете, за лишнее любопытство языки режут… А если себе представить, что это стальной дух вернулся в трудные для сталеваров времена… Тогда надо искать того, кто его вызвал, среди любимых учеников Челобитьева, кому он мог тайные знания передать, чтобы они не умерли вместе с ним.

— Спасибо вам! — сказал Яков Никодимович, вставая. Я тоже встал.

— Не за что! — отозвался Александр Степанович. — Только попрошу: будете эту историю дальше рассказывать, не вздумайте на меня ссылаться. Все равно от всего отрекусь.

— Вас мы никогда и ни за что не упомянем, — заверил его Яков Никодимович.

— Вот и славненько! — Старик тоже поднялся, чтобы нас проводить.

Кошки настороженно следили за нашими движениями. Мы вышли из квартиры, вызвали лифт…

Пока мы ехали в лифте и выходили на улицу, я молчал и думал о своем. Я знал от самого дяди Коли Мезецкого, что он был любимым учеником знаменитого сталевара Ивана Евгеньевича Челобитьева. И Челобитьев дядю Колю взял под свое крыло, едва ему исполнилось четырнадцать лет, разглядев в пареньке редкий дар сталевара… Так, во всяком случае, говорили взрослые.

Стоит ли сказать об этом Якову Никодимовичу? Я решил, что пока не стоит. В конце концов, про дядю Колю многим известно, Никодимыч может и сам докопаться, если захочет искать в этом направлении. А мне, наверное, тумана во всю эту историю добавлять ни к чему.

— Как ты относишься к тому, чтобы часть пути пройти пешком? — спросил Яков Никодимович.

— Да хоть весь путь, — ответил я. — Пять остановок — это не расстояние. За полчаса пройдем.

И мы зашагали по заснеженным улицам.

— Ну что ты обо всем этом думаешь? — спросил он.

— Мощная история, — сказал я. — Как вы этого старика раскопали?

— С трудом, — усмехнулся он. — С превеликим трудом. Где я ни пытался выяснить, что можно узнать про историю одного из Александров Ковачей, всюду получал от ворот поворот. Сунулся в местное управление, где хранятся архивы «органов», хотел узнать, не сохранились ли документы по делу «американского шпиона» Ковача, так меня и слушать не захотели. И вот после стольких мытарств на третью неделю поисков удача нашла меня. Узнал я про старика Рахмонова совершенно случайно. Мне припомнилась давняя история, как мы сидели с моим старым школьным другом, врачом-психиатром, и он мне рассказывал про различные занятные случаи. И в числе прочего рассказал про своего профессора, которым всегда восхищался. Тот был отличным врачом и крупным ученым. «Представляешь себе, — говорит, — как-то обратились к нему по поводу странного пациента в нашей психиатрической клинике… Это было давно, мы с тобой еще в младшие классы бегали, но ту историю до сих пор вспоминают. Попросили профессора его поглядеть. Во всем, мол, нормальный, кроме одного: все время твердит о каком-то стальном человеке, который растворился в расплавленном металле, когда его хотели арестовать, и еще — что от него пули отскакивали. В свое время тот пациент был чекистом. Профессор изучил историю его болезни и говорит: „Все просто! Единственное, что от него требуется, — вести нормальную жизнь и ничем не отличаться от прочих людей. А для этого нужно, чтобы он перестал болтать о своем стальном человеке. Давайте ему скажем, что он оказался свидетелем тайного эксперимента государственной важности и возьмем подписку о неразглашении, а там и выпишем“. Так и сделали. Профессор представился секретным ученым из Москвы, другие врачи, которых этот пациент не знал, — членами московской комиссии. Сообщили они пациенту с самым серьезным видом, что он, якобы, стал свидетелем самоуничтожения механического робота-сталевара, находившегося на секретных испытаниях. Об этом роботе, мол, никому нельзя рассказывать, в государственных интересах, а с него, с пациента, требуется подписка о неразглашении государственной тайны… И что ты думаешь, подействовало! С тех пор никаких жалоб на этого больного не поступало и в больницу к нам он не попадал. Вот как профессор умел соображать!»

— Так выходит… — сказал я.

— Выходит, никакой московской комиссии не было, как не было ни робота, ни его испытаний, — кивнул Яков Никодимович. — Все это — хитрый трюк, примененный психиатрами. И оказавшийся очень действенным и полезным — ведь с тех пор Рахмонов вел абсолютно нормальную жизнь, а насчет «стального человека» держал язык за зубами. Но главное, когда я припомнил эту историю, меня осенило: наверняка этот чекист был свидетелем событий сорок шестого года, касавшихся Ковача. Смутное и невнятное упоминание о них промелькнуло тогда только в одной газете. И я кинулся разыскивать моего друга, моля Бога о том, чтобы пациент, о котором он мне рассказывал, был еще жив. Ведь с тех пор, как он поведал мне эту историю, прошло почти двадцать лет, а с момента «приезда московского академика», получается, минуло около полувека! Мой друг нашел мне в архивах старую-престарую историю болезни Александра Степановича Рахмонова, потом я через адресную службу города узнал его адрес и телефон, созвонился с ним… Дух перехватило, когда узнал, что он жив! Ну а при итоге моих розысков ты присутствовал.

— Хорошо, что старику захотелось выговориться за все эти годы молчания, — сказал я. — Ведь и замкнуться мог.

— Верно, — согласился Яков Никодимович.

— Но сами-то вы что думаете? — спросил я.

— Самое вероятное и самое реалистичное, — ответил Яков Никодимович, — что они все-таки подстрелили его, и он упал в расплавленный металл мертвым или смертельно раненым. Понимаешь, если об этом Коваче ходили слухи, что он наделен волшебной силой и настолько чувствует металл, как обычный человек не может, то слухи эти могли смущать и чекистов, отправившихся его арестовывать. А когда он стал убегать от них и они, начав стрелять, несколько раз в спешке и от волнения промазали, им вполне могло показаться, что он либо от пуль заговорен, либо пули от него отскакивают. И, когда какая-то пуля его наконец сразила, они запросто могли решить, что так в него ни разу и не попали, а в металл он по доброй воле шагнул… А что сталевары молчали, так это понятно. Время было такое, что лучше от всего отказываться. Признаешься, будто что-то видел, тебя по следователям затаскают, а потом и самого могут посадить. Лучше уж было притвориться слепым и глухим, от греха подальше… Что сталевары и сделали.

— Интересно, что с двумя другими чекистами стало, — вслух размышлял я.

— Трудно сказать. Скорее всего, их уже нет в живых, ведь они были старше Рахмонова.

— А вы сами верите в эту реалистическую версию? — спросиля.

— Она выглядит версией, которая ближе всего к истине, ответил Яков Никодимович. — Но есть несколько моментов, которые меня смущают. Прежде всего то, что человек по имени Александр Ковач возникал уже до этого случая, и даже не один раз…

— Не только в 1909 году?

— Не только. Но и насчет 1909 года возникает множество вопросов. Почему такая мощная забастовка, да еще закончившаяся победой рабочих, не упоминается в учебниках истории советского времени? Почему в книгах по истории революционной борьбы пролетариата в нашем городе о ней нет ни словечка? Хотя, казалось бы, только бери и расписывай, как организованный и сплоченный пролетариат капиталистов одолел… Выходит, с этой забастовкой и с вооруженным со противлением полиции и армии было связано что-то такое, о чем, как посчитали, лучше не упоминать. Но что имен но? Имеет ли это отношение к Ковачу или к другим делам? Эти вопросы я задаю как историк и обществовед. Кстати, улыбнулся он, — вот тебе и тема для домашнего задания. Справишься, найдешь ответ — пятерку за год поставлю!

— Ну? Честно?

— Абсолютно честно, — заверил он.

— Тогда уж я постараюсь.

— Давай. Но задача не такая простая. Сам видишь, даже я не сумел ее решить…

Я подумал, что тем более постараюсь найти ответ. А потом спросил:

— А какие еще странности? Когда еще Ковач появлялся?

— Я две недели перебирал заново все материалы по истории нашего края только с одним прицелом: отмечал любые упоминания о любом человеке по фамилии Ковач. Эти упоминания, как выяснилось, были в документах и публикациях, которые мне известны, но все они настолько мимолетны, что я не придавал им значения. Например, запись от 1872 года, что в заводской лавке не имеют долгов всего пять сталеваров: Артемьев, Губин, Зареченский, Ковач, Самойлов.

— В 1872 году у нас впервые получилась бессемеровская сталь! — воскликнул я.

— Вот именно. И связано ли это с появлением некоего Ковача, который, кстати, и по имени не назван? И вот еще что интересно. Остальные четверо — Артемьев, Губин, Зареченский и Самойлов — были старшими мастерами. Они получали достаточно, чтобы не затягивать пояса от получки до получки и не делать долгов в заводской лавке. Рабочей элитой были. А Ковача в списках старших мастеров и других высокооплачиваемых работников нет. Получается, он — единственный из простых сталеваров, которому настолько мало было нужно, что он мог не одалживаться у владельцев завода в счет будущего жалованья…

— Понимаю! — ухватил я. — Сталевар Ковач, которому ничего не нужно и который обходится без еды и питья, появляется как раз в тот момент, когда бессемеровскую сталь наконец удается сварить! Ничего не скажешь, вот это совпадение!

— Да, совпадение занятное. — Никодимыч согласился со мной, но не без осторожности. — А еще занятней, что как только бессемеровская сталь пошла, жалованье сталеваров резко подскочило.

— Тоже здорово! А если б сталь не пошла?

— Все на волоске висело. В налаживание бессемеровского способа было вложено столько денег, что, возможно, еще месяц другой — и заводчики по долгам расплатиться не смогли бы, пришлось бы завод закрывать…

— Все один к одному! — сказал я восхищенно. — Очень похоже на то, что сейчас.

— Да, похоже… — Яков Никодимович ненадолго задумался о чем-то своем. — А вот и еще один след в истории. Из заводских специалистов, которых пугачевцы хотели казнить за то, что «грамоте шибко много знали, а значит, барских кровей» были, спасся австрийский металлург фон Краущ, которого отбил У бунтовщиков и благополучно увез подальше его слуга, по имени Ковач, из гонведов родом… И еще. У Аносова был кучер выделенный ему, чтобы он мог объезжать все производства. А фамилия кучера была Ковач… я раньше ни на фамилию слуги, ни на фамилию кучера внимания не обращал, а теперь призадумался. Хотя, конечно, это может ничего не значить. Но есть и другие интересные вещи. Правда, они больше относятся к области мифов и легенд. Например, у американских сталеваров есть легенда о стальном человеке, который приходит, когда сталеварам становится плохо. И по легенде, этот чудесный сталевар — американец венгерского происхождения, во многих вариантах легенды его так и называют: Мадьярчик. Нечто подобное встречается и у сталеваров других стран.

— Так он, получается, вездесущ? — спросил я.

— Легенды на то и называются легендами, что в них от реальных фактов очень мало, — ответил Яков Никодимович. — А то, что есть, причудлив о перемешано и переиначено. Легенда это сказка, выдумка, люди выдумывают для себя то, чего им в жизни не хватает. Но интересно, сколько совпадений и перекличек возникает между «профессиональным фольклором» сталеваров самых разных стран, с разных концов света. И почему этот «дух стали», «стальной человек» или как ты его там ни называй, во всех преданиях, не связанных друг с другом, оказывается с венгерскими корнями? Вот над чем стоит подумать.

Для меня-то ответ был ясен, но я не стал его предлагать Никодимычу.

— А в этих легендах черный ворон ни разу не упоминается? — полюбопытствовал я.

Яков Никодимович остановился.

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что у Ковача есть черный ворон. Вернее, не совсем у него и не совсем ручной, но Ковач его прикармливает, и ворон его слушается. Только не знаю, разговаривает этот ворон или нет.

Яков Никодимович рассмеялся.

— Выходит, в глубине души ты веришь в красивые легенды, а не в сухую реальность? Мне бы тоже хотелось в них верить. А ворон… Что ж, если Ковач прикармливает птицу посреди суровой зимы, значит, у него доброе сердце, вот и все. Я, признаться, о другом думаю…

— О чем?

— О призраках прошлого, назовем это так. Сколько мы их встречаем! Призраки пугачевского бунта возникают перед нами, и призраки времен других потрясений, и призраки военных и послевоенных лет — и невероятно далеких, и невероятно близких. Иногда трудно поверить, что отрезки времени, на которые мы оглядываемся, укладываются в одну человеческую жизнь, потому что на этих отрезках сменились целые эпохи. Рахмонов одержим призраками прошлого, и сам он — тоже немного призрак… Правда, его можно разглядеть, с ним можно поговорить. У меня часто возникает ощущение, что работа любого историка сводится к тому, что он бродит среди призраков, бестелесных и ускользающих, и пытается хоть на секунду осветить их так, чтобы разобрать черты их лиц… Порой это удается, а порой нет. Видишь, мы и сейчас бредем, цепляясь за еле заметные вешки, ориентируясь на еле заметные огоньки, которые вот-вот погаснут… И тогда призраки прошлого могут навалиться и одолеть, и ты провалишься в прошлое, заблудишься в нем. Необходимо разобраться с призраками прошлого, понять, как они влияют на нынешнюю жизнь. Оживить на страницах бумаги людские судьбы, восстановленные долгими и трудными поисками по архивам, воспоминаниям, документам. И в результате, обнаружить закономерности, которые помогут в настоящем и будущем…

— А вы верите в настоящих призраков? — спросил я, когда он умолк, и мы несколько шагов прошли в тишине.

— В настоящих? Как тебя понять?

— Ну, в тех, которые, как говорят, водятся на месте казни пугачевского отряда и еще кое-где в нашем городе…

— А ты сам-то их видел? — с улыбкой спросил он.

— Видел, — ответил я. — И последний раз — на пожаре.

— И кто это был?

— Пугачевцы очень злые.

Яков Никодимыч покачал головой.

— Что-то тебе померещилось… Но я о пожаре хотел тебя расспросить. Что это за выдумки, будто Ковач вышел из горящего дома, разломав стену?

— Это не выдумки, — сказал я. — Это правда. Я сам это видел. Зрелище было… — я попытался подыскать слова, — жуткое и фантастическое!

— Ну и ну! — отозвался он. — Жаль, меня там не было…

— Да, — сказал я, — вы бы тоже поразились.

Учитель остановился и поправил шарф, укутывая горло.

Шарф размотался, пока он шел и увлеченно говорил, размахивая руками.

— А через несколько дней — Масленица… — задумчиво за метил он, взглянув в небо.

Масленица!.. Мне припомнились слова Ковача, что Масленица для него — опасное время, и в груди у меня что-то сжалось.

Глава седьмая ЧЕРНЫЙ ВОРОН

Масленичная неделя началась с очень дурного предзнаменования. В понедельник в местных газетах появились сообщения, что в воскресенье вечером в наш город прилетел Варравин — чтобы, как он сам сказал газетчикам, справить настоящую русскую масленицу в настоящем старом русском городе, вдали от столичной суеты, успевшей надоесть всякому разумному человеку.

Мне показалось, тон у этих газетных сообщений самый что ни на есть подхалимский и заискивающий. Будто каждая газета надеялась, что именно ее Варравин заметит и отвалит ей денег.

И по местному телевидению Варравина показали тоже в этаком благостном стиле. Как он катается на санях, запряженных тройкой лошадей, и как лопает блины на ярмарке с парком развлечений, и как на церковь жертвует, и все такое.

Отец только пофыркал, глядя в телевизор, и дядя Коля Мезецкий, который был у нас в гостях, тоже.

— Старается, понимаешь, — сказал отец. — Это хорошо, конечно, на наши денежки нам же и милостыни подавать, да еще красоваться, какой он нам отец родной… Ладно, хрен с ним. Пошли в баньку, протопилась уже.

Дядя Коля в тот день принял предложение отца попариться в нашей бане и хорошо отметить начало Масленицы.

— А как же Ковач? — вырвалось у меня.

— Что — Ковач? — спросил дядя Коля, а отец пристально на меня посмотрел.

— Понятно же, что Варравин приехал в наш город, чтобы отомстить Ковачу, а все остальное — пыль в глаза!

— За Ковача не волнуйся, — спокойно сказал дядя Коля.

Я хотел им возразить, что сам Ковач говорил, будто Масленица может быть для него самым опасным временем, и что на Масленицу он уязвим, но решил лишний раз не возникать. В конце концов, они о Коваче знают намного больше, чем я. А если допустить, что сам дядя Коля его и вызвал, получив от Челобитьева всякие тайные сталеварские знания, то мне вообще не стоит соваться с моими предостережениями.

В баньке мы попарились неплохо, а потом бабушка с мамой подали первые масленичные блины — еще не такие, как будут с четверга по воскресенье, но все равно масляные, круглые, большие: и с селедкой, и со сметаной, и с растопленным маслом, и с вареньем. Я блинов поднавернул и немного успокоился, обрадовавшись, что получился славный и веселый вечер. Но заноза где-то в глубине души все равно продолжала сидеть. И я решил назавтра навестить Ковача и узнать, как у него дела.

Итак, во вторник я прямо из школы отправился в цех. Ковач был там. Он стоял и смотрел на огнедышащий металл, подавая иногда какие-то знаки другим сталеварам, и те кидались выполнять указания.

— Пришел поглядеть, как новая сталь идет? — спросил отец, заметив меня.

Я кивнул.

— Смотри, смотри. Такой стали давно не бывало.

И он заспешил к мартену, где требовались и его руки. Ковач дал еще несколько указаний и отошел ко мне.

— Добрый день, Ковач, — сказал я.

— Добрый день.

— Я поговорить с тобой хотел…

— Говори.

— Ты знаешь, что Варравин в городе?

— Знаю.

— И ты не боишься?

— Нет.

— А помнишь, ты мне говорил, что Масленица для тебя — опасное время, в которое твои враги могут тебя одолеть?

На его лице появилось нечто вроде очень слабой улыбки.

Будто он хотел сказать мне: «Спасибо за заботу. И за то, что помнишь». Но он просто сказал:

— Могли бы. Но уже не одолеют.

— Почему? — с подозрением и беспокойством спросил я.

— Потому что я их столкнул между собой.

— Как?

— Ты не поймешь.

— А может, пойму. Ну, скажи, пожалуйста!

Мне приходилось перекрикивать шум в цехе, а слова Ковача, хотя говорил он негромко и связок не напрягал, доносились до меня абсолютно отчетливо.

Заметив, что у меня уже почти срывается голос, он взял меня за плечо и повел из цеха в сторону заводской столовой.

Столовая года четыре не работала, и все носили обеды и завтраки с собой. Термосы и свертки с бутербродами в начале каждой смены выстраивались в ряд в раздевалке. Однако теперь столовую собирались открыть заново, и в ней уже заканчивался ремонт. Уже завезли новые пластиковые столики, стойки самообслуживания с холодильными отделениями и новые электроплиты, огромные-преогромные — гордость начальства: их удалось по дешевке купить у пароходства. Дело в том, что пассажирский теплоход для речных круизов, на котором они стояли, переоборудовали под теплоход высшего класса, для самых «дорогих» пасса жиров, и прежние плиты заменили на суперсовременные. А старые были еще в отличном состоянии, вот они-то и достались комбинату за копейки, по старой дружбе между предприятиями. Да и наш комбинат, надо сказать, не раз выручал пароходство!

Мы с Ковачем остановились в застекленном переходе, ведущем в столовую. Там было намного тише, и я повторил свой вопрос:

— Как ты их столкнул?

— Пожар помнишь? — спросил Ковач.

— Смеешься? Как я мог его забыть?

— Я специально тот дом выбрал…

Мое бледное отражение в оконном стекле с наморщенным лбом было безумно смешным.

— Погоди, давай по порядку, — сказал я, соображая. — Когда дядя Коля Мезецкий стал объяснять тебе, что какое-то жилье тебе необходимо, чтобы ты не слишком выделялся, ты сам ему сказал, что хочешь поселиться именно в том выселенном доме, и нигде больше?

— Да.

— И он, разумеется, сначала удивился?

— Да.

— А потом ты объяснил ему, зачем тебе это нужно, он все понял и устроил так, чтобы и директор разрешил поселить тебя там, и ремонт чтобы сделали?

— Да, — в третий раз повторил Ковач.

— А этот дом был нужен тебе, потому… потому что в нем водились привидения, так? И эти привидения могли быть для тебя опасны, и особенно опасны они стали бы на Масленицу? И ты хотел жить вместе с ними, чтобы заранее их обезвредить? Так?

— Все так, — сказал Ковач. — Странно, до чего хорошо ты все понимаешь.

— Чего же тут странного? — удивился я. — Ты мне вот что скажи. Получается, когда дом сгорел, привидения лишились своей силы? Ну да, я же видел, как они бесились!

— Не только это.

— А что еще? Погоди, дай самому догадаться… Ты сказал, что столкнул их… Значит, теперь призраки обозлились на тех, кто сжег их место…

— Землю выжег насквозь, — уточнил Ковач.

— Понятно, насквозь выжег! И теперь они на этих бандитов злы даже больше, чем на тебя, и будут им вредить! И те даже на Масленицу, когда призраки имеют самую большую силу, не смогут их призвать в союзники! А значит, и с тобой ничего не смогут сделать, так? А меня призраки дергали и пытались спугнуть из укрытия, чтобы поджигатели, увидев меня, переключились и, может, не успели бы поджечь дом! Так?

— Приблизительно так. Сам-то дом не важен, он возник намного позже. Дом был нужен как горючий материал.

— Чтобы их землю прокалить?

— Да. Теперь они из этой земли изгнаны.

— Выходит, ты заранее знал, что так будет?

— В точности не знал. Но знал, что мне нужно поселиться именно в этом доме. Чтобы доделать когда-то недоделанное. — Недоделанное в сорок шестом году и… и раньше?

— Да.

— А почему эти призраки на тебя такие злые?

— А как же иначе? Можно сказать, я их когда-то в призраков и превратил.

— Так ты и был кучером этого… как его… фон Краутца?

— Не кучером. Меня записали его кучером, чтобы не возникало лишних вопросов.

— А ты тогда был такой же, как сейчас?

— Приблизительно.

— И никто не знал?

— Мастера знали. Но литейных дел мастера всегда умели хранить мою тайну.

— И ты, значит, одолел весь пугачевский отряд и отдал его солдатам, которые всех перевешали?

— Да. Я отвечал за завод и за мастеров, которые на нем работали. Разорения и гибели я допустить не мог. — Он помолчал, потом добавил: — Это были первые годы тигельной стали, ее только учились варить по-настоящему. Я помогал делать первые тигели, и каждый хороший тигель был на вес золота. Нельзя было, чтобы обозленный отряд взял и уничтожил все под корень.

— Неудивительно, что они на тебя зуб имеют… Но теперь они больше не сунутся?

— Есть одна возможность… При этом отряде был писарь, из переметнувшихся к восставшим ради спасения жизни. Да и богатство думал обрести, если Пугачев победит и станет царем. Звали этого писаря Варравка…

— Предок Варравина! — сразу догадался я.

— Точно. Он купил себе жизнь, всех предав и продав. — Ковач говорил медленно и задумчиво, взвешивая каждое слово. — А знал Варравка много: сам Пугачев диктовал ему свои указы. Он заявил, что принужден был служить бунтовщикам под страхом смерти, и его отправили в Москву, в Следственную комиссию. Приговор ему вышел — бить его кнутом, вырвать ноздри, лишить всех званий и сослать на вечное по селение в Сибирь. Там он и умер. А после смерти вернулся в эти места, потому что успел зарыть здесь большой клад. Награбленное золото, которое утаил от своих сообщников. С тех пор он вместе с другими призраками здесь бродил, стерег свое золото. На меня он больше других зол. Я не дал ему попользоваться золотом в свое удовольствие, а для таких людей это страшнее и обиднее, чем потерять жизнь. Сейчас он тоже силы лишился, но если Варравин обратится к своему предку и одолжит ему от своей силы живого человека, Варравка может против меня выступить. До конца масленичной недели он может призвать на помощь тех духов, которые всю эту неделю в самом неистовстве и разгуле. И тогда кто знает… может, я выстою, а может, мне несдобровать.

— Но Варравину никогда и в голову не придет, что надо звать давно умершего предка! — сказал я. — Может, он об этом предке вообще не знает!

— Точно, — кивнул Ковач. — Так что, как видишь, бояться мне нечего. Со всем остальным я справлюсь. Успокоил я тебя? Тогда беги домой. Мне надо возвращаться в цех.

Он пошел назад, к мартенам, а я побежал к выходу. В голове у меня возникали все новые вопросы, и я решил, что завтра или послезавтра обязательно задам их Ковачу.

Я промахнул через проходную и выбежал на улицу. На душе у меня было легко и радостно. Все мои страхи оказались ложными, можно спокойно жить и дышать.

А потом…

Я даже не понял, что произошло. В моих глазах потемнело, туловище оказалось как в тисках, а ноги оторвались от земли. Я бухнулся на что-то ровное, подо мной заурчало, меня слегка затрясло — и я сообразил, что лежу на полу отъезжающей машины, на голову мне что-то наброшено, и меня, выходит, за долю мгновения скрутили и похитили.

Тогда мне стало по-настоящему страшно. Я представлял себе, что пережила Машка. Только ей, наверное, было еще страшней, она же девчонка.

Не было ни секунды сомнений, что меня похитили люди Варравина. Но зачем? Почему?

Я пошевелился.

— Мешок с головы можешь сбросить, — послышался голос. Но с пола не поднимайся.

Я скинул кусок рогожи, который мешал мне видеть, и повернул голову. Надо мной покачивались двое мужиков, сидевшие на заднем сидении большого автомобиля. Их лица казались далеко-далеко. Один был одет весьма изысканно, в длинное пальто и шелковый шарф, на втором была кожаная куртка на меху и свитер с высоким воротом.

Водителя мне видно не было.

— Вы что, с ума сошли? — спросил я. Глупый вопрос, но ничего другого мне в голову не пришло.

— Нет, — ухмыльнулся шелковый шарф. — Мы в полном разуме.

— И тебя в разум введем, — пробурчал кожаный.

— Отпустите меня! — потребовал я.

Они рассмеялись.

— Вот все бросим и отпустим тебя! — издевательски сказал кожаный. — Лежи тихо, ясно?

Куда уж яснее. Я притих и по мелькавшим верхушкам деревьев и крышам домов — единственное, что хоть сколько-то видел — попытался понять, в каком направлении мы едем.

Я сообразил, что мы выскочили на окружную дорогу где то в районе улицы Чапаева, а потом поехали к юго-востоку. От города мы ехали, пожалуй, с полчаса — у меня часов не было, но по личному, внутреннему ощущению времени приблизительно так.

Я пытался понять, зачем я им понадобился. Зачем Машку похищали, ясно: чтобы давить на ее отца. Моим похищением ни на кого не надавишь… Или они попробуют надавить на Ковача? Может, они следили за всеми, с кем он общается, видели, что я с ним про вожу довольно много времени, и рас считывают, что ради спасения моей жизни он пойдет на все их условия? В ловушку его хотят заманить? Тогда они здорово просчитались!

От этой мысли я немного приободрился.

Мы опять повернули. С двух сторон над нами замелькали верхушки деревьев. Деревья подступали совсем близко — значит, дорога была узкой. Но при этом хорошей: машина шла ровно, без тряски. Я подумал, что такие узкие хорошие дороги бывают на подъездах к престижным дачным поселкам, где роскошные загородные дома обнесены высоченными кирпичными заборами.

Выходит, меня везут в такой загородный особняк. Машина еще немного проехала, притормозила, послышался скрип отворяемых железных ворот.

— Загороди ему глаза, — сказал шелковый шарф.

Кожаный набросил мне на голову мешок. Машина совсем остановилась, меня выволокли из нее и повели. Сквозь мешок ничего не было видно.

Сперва под ногами ощущался утоптанный снег, какой бывает на расчищенных дорожках, потом мы миновали несколько ступенек, шли по скользким полам, — и наконец с меня сняли мешок.

Я оказался в довольно большой комнате, красивой и обставленной дорогими вещами. В изразцовом камине ярко горело пламя, а у камина стоял человек и ворочал кочергой березовые полешки.

Я этого человека узнал еще до того, как он повернулся ко мне. Это был Варравин.

— Так, так, — весело сказал он. — Доставили нашего гостя? Добро пожаловать… как там тебя?

— Петр, — сказал я. — Петр Найденов.

— Добро пожаловать, Петр Найденов. Догадываешься, зачем мы тебя пригласили?

— Так не приглашают, — сказал я.

— Ну уж извини, иначе не получилось. — Варравин с издевательской вежливостью поклонился мне и слегка развел руками. — Все равно ты — желанный гость, пока будешь хорошо и правильно отвечать на вопросы. А не будешь отвечать — не обессудь.

— Что за вопросы? — спросил я.

— Вопрос первый и самый главный, — Варравин подошел ко мне совсем близко. — Кто такой Александр Ковач?

— Стальной человек, — сказал я. Варравин скорчил брезгливую гримасу. — Эту байку я уже слышал.

— Но это правда.

Варравин дернулся так, будто с трудом поборол желание врезать мне как следует, потом отошел от меня и сел в большое кресло у камина, положив руки на подлокотники.

— Давай не будем хитрить и юлить, — сказал он. — Давай рассуждать логически. Ты логически мыслить умеешь?

— Допустим, — сказал я.

— Хорошо, будем считать, что умеешь. Итак. Как мы знаем, наши местные друзья погибли из-за этой девчонки. Даже задавить этого Ковача толком не сумели. Но перед этим они по мобильному телефону позвонили из машины моему секретарю и начальнику охраны, — он кивнул на типов в шелковом шарфе и в кожаной куртке, которые тихо стояли у двери, — и сообщили, что их видел какой-то мальчишка, который может поднять шум. Анатолий, — опять легкий кивок в сторону шелкового шарфа, — велел им покружить по городу И ехать на встречу только после того, как они убедятся, что их не ищут и не преследуют. Хорошо, убедились и приехали на встречу. А что потом? А потом появляется этот Ковач, который играючи расправляется с тремя крепкими бойцами. Силы ему не занимать — когда он джип за передок поднял, это произвело впечатление. Да, а где же мальчишка? В милицию он не заявил, шуму не поднял и вообще исчез, в числе свидетелей не объявился, хотя свидетель он бесценный, похитителей в лицо видел, совсем вблизи. Выходит, мальчишка не к милиции обратился, а к Ковачу, и Ковач запретил ему высовываться и идти в свидетели. И надо думать, девчонку предупредил, чтобы она ни словечком о мальчишке не обмолвилась. Получается, какие-то особые отношения связывают Ковача и этого мальчишку. Только так можно объяснить странное молчание пацана, которому было что порассказать. А? Логично?

— Логично, — согласился я.

— Поехали дальше, — сказал Варравин. — Интересно, конечно, узнать, что это за мальчишка, о котором грозный Александр Ковач так печется. Оказывается, надо всего лишь немного понаблюдать, чтобы выяснилось: больше всего Ковач общается с одним мальчишкой, который и в гости к нему ходит. А потом этого же мальчишку замечают на пожаре, причем наблюдатели, смешавшиеся с толпой, говорят, что выбежал этот мальчишка из-за сарая. Значит, он видел все, что было до пожара и предшествовало пожару. Надо понимать, видел и людей, которые этот пожар готовили… если его кто-того готовил. Так почему же он не забил тревогу, не поднял панику? Больше того, он, как и в первый раз, не идет в милицию, не говорит, что был свидетелем умышленного поджога, что он мог бы кого-то из поджигателей опознать… Не делает того, что почти каждый сделал бы на его месте. Вопрос, почему? И ответ опять напрашивается. Раз он так тесно дружит с Ковачем, он успел узнать о Коваче очень многое, и знает, в том числе, что для Ковача милицейское расследование было бы очень невыгодно, по каким-то его собственным причинам. В общем, как ни крути, а все сводится к тому, что мальчишка единственный ключик к личности Ковача. И мы, конечно, очень надеемся, что этот мальчишка поделится с нами всем, что ему известно. Понимаешь?

— Понимаю, — пробормотал я.

— Итак, повторяю мой вопрос: кто такой Ковач?

— Стальной человек, — опять ответил я.

— Перестань мне ваньку валять! — Пальцы Варравина крепко стиснули подлокотники кресла. Он старался продолжать беседу в спокойном, даже каком-то насмешливом тоне, но я видел, что он вот-вот взорвется от злости. — Ковач нанял тебя, потому что мальчишка может всюду пролезть, не вызывая подозрений, так? По тем заданиям, которые он тебе давал, ты должен был догадаться, кто он такой и откуда, на кого работает и в чем его цели. И мне это нужно знать точно! Кто он — агент спецслужб, которые стараются испечь против меня уголовное дело, а пока провоцируют и копят материал, или человек моих конкурентов, которые хотят меня потопить? Как он наладил производство нужной стали? Угрозами или большими деньгами? Почему все об этом молчат? Пока я знаю одно — это профессионал высшего класса. Да, он может спровоцировать аварию на дороге так, что его враги летят в кювет и гибнут, а он остается цел. Да, он может с помощью какого-то хитрого трюка выбраться из горящего дома… и такое впечатление, будто он ждал поджога, будто мы сыграли ему на руку! Он очень на многое способен. Но у любого профессионала есть свои слабости, свои уязвимые места, через которые его можно достать. Ты должен был заметить эти уязвимые места, ты не мог их не заметить, и ты мне о них расскажешь. Даже если я буду всего лишь знать, на кого он работает, я пойму, откуда нанести удар, чтобы расправиться с ним! Вспомни любую мелочь, вспомни все, о чем он хоть мимоходом упоминал при тебе… Расскажи, за кем он пору чал тебе следить. Расскажи, почему он велел тебе следить за девчонкой и, если ее похитят, сказать только ему, и больше никому. Ну?

Я молчал. Что я мог сказать? Одна жуткая мысль пришла мне в голову: надо же, чтобы именно сегодня Ковач открыл мне, как его можно победить! Разумеется, я ни в коем случае не выдам его тайну, Варравин ее из меня клещами не вытянет, но одно сознание, что я знаю то, что нужно Варравину, и что он может это заметить по моим реакциям, по моим бегающим глазам или еще по каким-то приметам, было безумно тягостным. Меня словно к земле придавливало.

— Я… — Вдруг я обнаружил, что в горле у меня пересохло, и каждое слово мне дается с трудом. — Я и правда не знаю… И потом…

— Что? — резко спросил Варравин.

— Вы же меня все равно не отпустите.

Варравин рассмеялся — я бы сказал, искренне и от души, но для этого надо допустить, что в нем была искренность и что у него была душа.

— Вот тут ты ошибаешься! Я отпущу тебя. Больше того, я дам тебе деньги, очень большие деньги. Такие деньги, которые ты за всю жизнь не заработаешь. Разумеется, я и под страхуюсь от неприятных неожиданностей с твоей стороны.

— К-как? — Я совсем лишился голоса.

— Ты подпишешь мне какой-нибудь документик. Например, признание, что был пойман моей охраной в моем гостиничном номере, куда залез, чтобы меня обворовать. Если ты где-нибудь наболтаешь лишнего или неправильно себя поведешь, это признание тут же окажется в милиции — и ты отправишься в колонию для несовершеннолетних. Тебе этого хочется?

— Нет, не хочется…

— Я тоже так думаю. А значит, ты будешь умненьким и благоразуменьким, не вздумаешь болтать лишнего, не станешь рассказывать Ковачу о нашей встрече, а будешь жить-поживать в свое удовольствие, пользуясь деньгами, которые я тебе дам. Взаимовыгодная сделка, правда?

— Но я и в самом деле ничего не знаю… — выдавил я.

— Давай так. — Он улыбался, но его улыбка все больше становилась похожа на волчий оскал. — Время у нас есть. Сейчас тебя запрут, и ты спокойно обо всем подумаешь. Я надеюсь, если ты с часок посидишь взаперти, живо представляя себе, что с тобой могут сделать, то делать этого с тобой не придется. Ты все нам расскажешь и благополучно отправишься домой. Воображение может действовать лучше любой пытки, а? Когда люди как следует вообразят, что с ними может произойти, они становятся совсем мягкими и покладистым. Уведите его!

Тип в кожаной куртке схватил меня за шкирку и потащил на самый верх, мимо второго этажа, третьего — в единственную комнатушку прямо под крышей. Потолок в ней был скошен с двух сторон, окошко совсем маленькое. Короче, чердачная комнатка, мансарда. Здесь стояли кровать, стул и стол.

Тип в кожаной куртке швырнул меня за дверь, захлопнул ее и запер на ключ.

Оказавшись один, я сразу подошел к окну. В окно почти ничего не было видно, да и тьма сгустилась. Мои похитители это учитывали, конечно. Они отлично понимали, что я не смогу потом опознать место, в котором находился, даже если буду до одури пялиться в это окошко.

Я попробовал открыть его. Оно было не просто заперто, а еще и заколочено гвоздями. Конечно, я мог бы попытаться высадить окно вместе с рамой… а что потом? Допустим, я сумею в него протиснуться. И окажусь Я на высоте больше десяти метров, почти без опоры. Если я сорвусь, то разобьюсь. А если и не разобьюсь, то, конечно, перемахнуть через ограду и оказаться за пределами участка у меня не получится. Здесь наверняка все напичкано охраной, и далеко я не уйду. Разумеется, они должны были предусмотреть, что у меня может воз никнуть желание драпануть через это окошко. Скорее всего, за мной и сейчас наблюдают, и никто мне высадить раму не даст. Или внизу, под окном, дежурит охранник.

Нет, надо придумать что-то другое… Но что?

А тем временем воображение начало свою поганую работу. Не буду говорить обо всем, что мне представилось. И раскаленные утюги на живот мерещились, и отрезанные пальцы, и всякое такое, о чем лучше не вспоминать.

Да, Варравин умел обламывать людей.

Ну и влип! Я прижался лбом к стеклу. Оно было холодное, и это привело меня в чувство. Я попытался вглядеться вдаль, но кроме заснеженного кусочка участка, на который из окон падал свет, ничего не увидел.

Интересно, сколько я продержусь?

И вдруг прямо передо мной опустилась огромная черная тень. Я сперва отпрянул, а потом разглядел, что это — ворон!

Неужели тот самый?

— Артур! — тихо позвал я.

Ворон склонил голову набок, будто изучая меня и оценивая, в каком я нахожусь положении.

— Артур! — повторил я. — Артур, ты меня слышишь? Скажи Ковачу, пусть он меня спасет!

Артур — если это был он — взмахнул крыльями и полетел прочь, не издав ни звука.

Мне безумно хотелось верить, что он приведет Ковача, что помощь близко — и я поверил.

Распахнулась дверь, и тип в кожаной куртке (правда, теперь он куртку снял и был в свитере с широким отворотом) хмуро кивнул мне:

— Пошли.

Ноги у меня сразу стали ватными. С трудом переставляя их, я покорно поплелся за этим типом — начальником охраны, как сказал Варравин.

Мы спустились вниз, в ту же комнату с камином, где я уже был. Варравин сидел в кресле. Начальник охраны поставил меня перед ним. Все это напомнило мне картинку «Допрос партизана» из школьного учебника и, несмотря на весь свой страх, мне стало немного смешно.

— Ну? — сказал Варравин. — Расскажешь нам, кто такой Ковач?

— Стальной человек, — сказал я.

Варравин приподнялся, напрягшись.

— И как с ним можно справиться, с этим стальным человеком?

— Никак, — сказал я.

И тут Варравин мне врезал. Не скажу, что удар у него был таким уж крепким, но своими драгоценными перстнями он в кровь разбил мне губу и нос. Меня покачнуло.

— Ах ты, сучий потрох! — С него слетел весь лоск и все показное дружелюбие, и он осыпал меня ругательствами, которых я, естественно, повторять не стану.

— Спрашиваю еще раз, — сказал он. — Кто такой Ковач?

— Ну… — я постарался говорить спокойней. — Может, правильней называть его не стальным человеком, а духом стали или повелителем стали…

Варравин прищурился.

— Ты действительно в это веришь?

— Да, — сказал я.

Варравин кивнул начальнику охраны:

— Врежь ему.

Удар начальника охраны оказался что надо. Я покатился по полу, до самой стены, и сесть смог, только когда оперся о нее спиной. При этом… Да, наверное, и об этом молчать не стоит: при этом у меня сработал мочевой пузырь, и штаны стали намокать.

Глаза мне застилали слезы, дышать разбитым носом я почти не мог и ловил воздух ртом. Очевидно, я выглядел таким жалким, что дальше некуда.

И в довершение всего, у меня над самым левым ухом — или в голове? — зазвучал тот же мерзкий голос, который я уже слышал за сараем, перед самым пожаром:

— Скажи ему. Скажи ему. Тебе же будет лучше. Я плотно стиснул зубы. А голос не унимался.

— Скажи ему. Скажи ему. Освободи меня, и я тебя награжу. Я покажу тебе, где зарыт мой клад. Там два пуда золота, и все в чеканной монете и в украшениях.

— Уйди, проклятый Варравка… — пробормотал я. У Варрравина оказался очень острый слух.

— Ты, кажется, меня Варравкой назвал? Да еще и проклятым?

— Я не о вас говорил… — я понял, чем все это может кончиться, и от ужаса у меня перехватило дыхание. Голос мой звучал слабо-слабо. — Я…я хотел сказать, что имел в виду совсем другого человека, его далекого предка — но это означало бы взять и выдать тайну Ковача. И я умолк, прикрыв глаза.

— Проклятый, вот как? — заскрипел у меня над ухом мерзкий голос. — Что ж, может, я и проклят. Но разве нельзя заключать сделки с теми, кто проклят? Разве от них нельзя получить по мощь? Подумай, что тебя ждет. Я — твоя единственная надежда.

Я молчал, решив больше не издавать ни звука. Одним словом я мог нечаянно выдать то, чего выдавать нельзя.

— Заговаривается, — послышался голос начальника охраны. — Похоже, поплыл пацаненок.

— Вот и хорошо. Привязывай его к стулу, — сказал Варравин.

Начальник охраны схватил меня за шкирку, проволок по полу, усадил на стул и начал привязывать. Я понял, что сейчас будет совсем что-то жуткое, попытался сопротивляться, но даже брыкнуться толком не мог.

Мне хотелось зажмуриться и ничего не видеть, но все-таки я приоткрыл глаза.

Варравин стоял передо мной со шприцем в руке.

— Знаешь, что это такое? — спросил он. — Попросту это называется «сывороткой правды». А если быть точнее, этот препарат полностью лишает человека воли, и он не может не ответить на заданный вопрос. Мы узнаем от тебя все, что нам надо, хочешь ты этого или нет, а потом… Сам понимаешь. Раз ты не захотел сотрудничать с нами по доброй воле, то никому ты и не нужен.

Убедившись, что я крепко привязан, Варравин разрезал мне рукав и сделал внутривенный укол.

Я застонал — не от боли, а от отчаяния. Чего угодно я ждал, но только не этого! Все ужасы, которые я воображал, казались мелкими по сравнению с тем плохим, что мне предстояло. Теперь я выдам Ковача и не могу этому помешать! Мой язык будет говорить независимо от моей воли!

А потом меня просто убьют…

Испугаться этой мысли я уже не успел, потому что начал как бы таять и впадать в блаженное оцепенение. Было такое ощущение, будто я проваливаюсь куда-то, исчезаю из собственного тела…

И по мере того как я исчезал из собственного тела, мое место начинал занимать мерзкий Варравка, а у меня не было воли, чтобы его не впустить. Я чувствовал, как он в меня просачивается, злорадно хихикая.

Варравин приподнял мне веко, внимательно осмотрел мой зрачок.

— Готов, — сказал он. — Можно начинать.

И он спросил, говоря негромко и очень внятно:

— Кто такой Ковач?

Я сделал последнюю попытку сопротивления, но Варравка будто локтем меня оттеснил.

— Артур! — выкрикнул его мерзкий голос моим языком и моими губами. — Бойся Артура! Почему ты дал ему уйти?

Варравин и начальник охраны сперва отпрянули, настолько их потряс мой изменившийся голос, а потом Варравин, напрягшись, спросил:

— Вот как, Артур? Артур Безбашев? Ковач что-то говорил о нем? Вот на кого работает Ковач?

— Да, теперь все ясно, — сказал начальник охраны. Он и Варравин понимающе переглянулись.

— При чем тут какой-то Безбашев? — рассвирепел Варравка. — Ворон Артур! Тот, кто делит на золу и булат! Но это ничего! Мы еще справимся, внучок!

— Внучок? — переспросил ошеломленный Варравин.

— Этот недоросль тебе правду говорил! Берегись гонведа Ковача, повелителя стали! Только я могу его уничтожить! Но мне нужна твоя сила, внучок! Дай ее мне! Выпусти меня!..

— По-моему, — осторожно заметил начальник охраны в на ступившей паузе, — парень — того…

Варравин кивнул с мрачным видом.

— Помешался от испуга. В жизни такого бреда не слышал.

— Я помешался? Я несу бред? Да ты последний идиот, внучок! У тебя есть шанс жизни, а ты смеешь перечить прадеду!

— Это ты — мой прадед? — спросил Варравин.

— Я, а кто же еще!

— Достаточно, — Варравин отвернулся и хотел выйти из комнаты. — Разберись с ним, — сказал он начальнику охраны.

— Да ты еще больший дурак, чем я думал! — заорал Варравка. — Нет, ты послушай! С тех пор, как я лишился своего золота из-за этого проклятого Ковача, а потом и пытан был, и с вырванными ноздрями в Сибирь пошел, я мечтал о том моменте, когда отомщу! Каждую секунду мечтал, все эти века! А теперь ты слышать ничего не хочешь? Да тебя бы самого за это кнутом!..

— Заткни его, — устало сказал Варравин. — Уже в ушах от него звенит.

Начальник охраны быстро и ловко залепил мне рот куском пластыря, и теперь Варравка мог только мычать.

— Значит, с Безбашевым будем разбираться, — подытожил Варравин. — Только про Артура Безбашева этот пацан мог слышать, больше у нас Артуров среди врагов нет… Что ж, хоть что-то.

Варравка бесновался внутри меня, но сделать ничего не мог.

— А пацана… — начал Варравин.

Он не договорил, потому что раздался мощнейший удар, а потом и оглушительный грохот.

Варравин и начальник охраны бросились к окну.

— Вот это да!.. — выдохнул начальник охраны.

— Он снес железные ворота вместе с куском кирпичной стены… — пробормотал побледневший Варравин.

Кто «он», и догадываться не надо было. Я почувствовал, как Варравка затрепетал и поспешил улетучиться из моего тела.

— Пусть они стреляют! Скажи им, пусть стреляют, чтоб их! — крикнул Варравин.

Начальник охраны вытащил портативную рацию и заорал в нее:

— Огонь! Огонь на поражение!

Зазвучали одиночные выстрелы, потом ударила автоматная очередь.

Варравин и начальник охраны попятились от окна.

— Его и пули не берут… — прошептал начальник охраны.

— Скажи им, чтоб в голову целились, только в голову! — разозлился Варравин. — На нем, наверное, бронежилет.

— Бронежилет, который такие очереди выдерживает? — воскликнул начальник охраны. Но приказал в рацию: — В голову цельтесь, болваны, в голову! И по ногам!

Опять стрельба, а потом мощнейший удар сотряс стены дома, и стало слышно, как рушится входная дверь.

В комнату влетел тип в шелковом шарфе — секретарь.

— Все драпают! — крикнул он. — И вам драпать советую! Да побыстрей!

Но драпать им было уже некуда. В комнату тяжелыми шагами вошел Ковач.

— Я пришел за мальчишкой, — сказал он. — Вы опять очень нехорошо поступили.

— Погоди! — Варравин шагнул ему навстречу. — Я дам тебе любые деньги, если ты будешь работать на меня! Я дам тебе что угодно! Я…

— Мне ничего не надо, — сказал Ковач. — Ничего, кроме того, чтобы вы навсегда убрались отсюда. И оставили в покое комбинат, навсегда. А еще — людей, которых я защищаю.

— Да кто же ты такой? — заорал Варравин.

— Ты не поймешь, — сказал Ковач.

Он одним движением пальца разорвал веревки, которыми я был связан, и взял меня на руки.

Начальник охраны, решив, что вот он, удобный момент, прыгнул на Ковача, целясь рукояткой пистолета ему в затылок, чтобы оглушить. Ковач развернулся, встретил его локтем и плечом — и начальник охраны, обливаясь кровью, отлетел назад.

Варравин наклонился над своим начальником охраны.

— Он мертв… — проговорил Варравин.

— Да, — сказал Ковач. — Я не хотел его убивать. Я и тебя не хочу убивать. Но если ты еще хоть раз попадешься у меня на пути, я тебя убью.

И он пошел к выходу.

У меня в глазах все расплывалось и темнело.

— Тебе ворон сказал?.. — спросил я, еле ворочая языком.

— Ворон, — ответил Ковач.

И больше я ничего не помню. Я окончательно потерял со знание.

Глава восьмая ПРОЩАЛЬНЫЙ ДАР

Я не помню ни того, как Ковач доставил меня домой, ни того, как меня выхаживали. Знаю, что у него был долгий разговор с отцом и дядей Колей Мезецким, и после этого разговора отец велел домашним не поднимать бучу вокруг моих приключений и вообще поменьше рассказывать о том, что со мной случилось. Версия для всех такая: я подрался с мальчишками с другого берега на дальнем катке, а Ковач, проходивший мимо, нас разнял и доставил меня домой.

По-моему, никто из моей семьи, кроме отца, так и не узнал, что я побывал в заложниках у Варравина. Во всяком случае, отец велел мне держать язык за зубами даже с мамой, бабушкой и дедушкой. Он сказал, так будет лучше для всех.

Выходит, вся правда была известна только мне, Ковачу, отцу и Мезецкому.

— А что с Варравиным? — спросил я.

Отец, сидевший у моей кровати, ухмыльнулся.

— Варравин спешно уехал из города. В газетах пишут, он очень расстроен тем, что начальник его охраны насмерть раз бился на лыжном трамплине, и лично повез тело в Москву, где состоятся похороны.

— Ну да, — сказал я. — Ему самому не с руки поднимать шум. А к нам он больше не сунется.

— Это уж точно, — сказал отец.

— Послушай… — сказал я.

— Да?

— А Ковача дядя Коля вызвал? Его Челобитьев научил, да? Или Ковач сам по себе пришел? А ты не верил, что у дяди Коли что-то получится? Или как это было?

— Так ли, иначе, — сказал отец, — а Ковач с нами.

— Но ведь ты знаешь правду.

— Всей правды не знает никто.

Я вздохнул.

— Надеюсь, он останется с нами подольше. Я знаю, ему когда-нибудь надо будет уйти в печь, чтобы появиться на новом месте, а к нам вернуться лет через пятьдесят. Но хоть бы этого подольше не случилось!

— Мы все этого хотим, — сказал отец. — Но он сам решает, как ему быть.

— А ты в этом как-то участвовал? — спросил я. — Помогал дяде Коле?

— Брось! — сказал отец. — Я до самого конца не верил, что такое возможно, хотя и слышал старые предания. Но разве в такие предания можно поверить? Потом уже — помогал…

— Выходит, и ты, и дядя Коля — сталевары высшего класса, иначе бы Ковач к вам не пришел?

Отец рассмеялся.

— Как будто ты и без Ковача не знал, что мы с Николаем сталевары высшего класса!

В общем, отец подтвердил все то, о чем раньше избегал разговаривать.

Меня на несколько дней освободили от школы, чтобы я не красовался разбитой рожей, да и слабость после «укола правды» была страшенная.

Машка меня навестила — я и удивился, и обрадовался. Она объяснила, что узнала от моего деда, которому эти дни приходилось выгуливать Лохмача по вечерам, что со мной стряс лось, И решила ко мне зайти.

— Здорово тебя разукрасили! — сказала она. — И охота тебе было схлестываться со всякой шпаной.

— Это не шпана была, — сказал я. — Это… В общем, слушай. И я рассказал ей все, от и до, в том числе и то, что раньше от нее утаивал, и не просто утаивал, а, если прямо говорить, водил ее за нос. Рассказал и о том, как меня тоже похитили, и чем это кончилось, и откуда мои боевые раны. Она ахала и время от времени спрашивала:

— А ты не присочиняешь?

Я показал ей глобус-копилку, привел и другие доказательства, а под конец сказал:

— И твой отец знает, кто такой Ковач. Если ты как-нибудь хитро начнешь его расспрашивать, он обязательно проговорится.

Машка задумчиво кивнула:

— Теперь я догадываюсь, о чем отец так долго говорил с Ковачем, когда тот меня привез.

— Вот погоди, — сказал я. — Когда у меня лицо заживет и не будет сплошным синяком, мы вместе пойдем к Ковачу, и ты сможешь задать ему какие угодно вопросы.

— Куда же мы к нему пойдем, если его дом сгорел, и он теперь из мартеновского цеха не вылезает? — спросила Машка.

— Я вытащу его на прогулку, — заверил я.

— Знаешь, — сказала Машка, — по-моему, тебе надо все это записать.

— Как я могу? — ответил я. — Это же тайна!

— Согласна, тайна, — сказала она. — Но это — из тех тайн, которые люди обязательно должны знать.

— Ты думаешь?.

— Уверена.

— Ну не знаю. Надо поразмыслить.

— Не надо размышлять. Бери тетрадку, ручку и пиши, пока ты лежишь в постели и тебе нечего делать!

— Но я не могу выдавать…

— А ты замени имена. И еще как-нибудь следы запутай, чтобы прицепиться было не к чему. Так все писатели делают.

— Но я же не писатель…

— Тебе и не нужно быть писателем. Тебе нужно правдиво и толково рассказать эту историю, чтобы главное дошло до людей. Может, у каждой профессии есть свой Ковач. Вот пусть люди и учатся вызывать своих защитников. А главное подчеркни, что вызвать такого защитника может только настоящий мастер своего дела.

— Ты прямо за меня все по полочкам разложила, как школьная учительница, когда дает план сочинения, — сказал я.

— Я не даю тебе никаких планов. Я пытаюсь подсказать тебе, как начать, чтобы было легче рассказывать. А ты просто пиши, ни на что не оглядываясь.

В общем, она меня уговорила. Я взял тетрадку и ручку и стал писать. Первые страниц сорок я написал в постели, а потом потихоньку дописывал изо дня в день. Иногда, в удачные дни, получалось написать страниц десять, а иногда, когда я был занят или что-то не клеилось, я добавлял всего по пол странички.

И теперь я подхожу к тому, что было дальше.

Где-то дней через десять я и правда вытащил Ковача на прогулку со мной и с Машкой. Мы пошли вдоль реки, мимо небольшого городского парка. Лохмач и Ричард то резвились на берегу, то скатывались на лед и носились по нему, а мы с Машкой шли над берегом, по бокам от Ковача. Только что про шел снегопад, и пушистый, еще не слежавшийся снег искрился на солнце, а в воздухе уже пахло весной — появился свежий такой запах, немного похожий на аромат то ли ананасного компота, то ли хвойного отвара. И небо было голубым совсем по-весеннему, а не по-зимнему.

— Ковач, — сказал я, — а почему ты — венгр? Ведь, по идее, у тебя не должно быть национальности, раз ты помогаешь металлургам всего мира… и отвечаешь за сталь во всем мире. Или не во всем?

— Ну… — Он призадумался. — У меня есть любимые страны.

— И одна из них — Россия?

— Да. А вот почему я венгр… А разве я венгр?

— Ну ты же родом из Венгрии. И венгерские народные песни знаешь.

— Я всякие народные песни знаю.

— И все-таки?..

— Так повелось, — сказал он.

— Опять ты за свое! — не выдержал я.

Ковач поглядел на меня с недоумением.

— Петька хочет сказать, — вмешалась Машка, — что твои короткие ответы очень часто ничего не объясняют.

— На самом деле они объясняют все, — сказал Ковач, — если вы над ними будете думать.

Машка кивнула, как будто поняла, а я почувствовал себя окончательно запутавшимся. Чтобы переменить тему, я спросил, припомнив наш разговор с Яковом Никодимовичем:

— Ковач, а что произошло в 1909 году?

— Зачем тебе это нужно знать? — поинтересовался он. По-моему, он немного удивился.

— Если я это узнаю, я получу годовую пятерку по истории.

Он повернул голову направо, налево, поглядел на реку, на парк, на город, потом заговорил:

— Тогда была тяжелая история. Неприятная: забастовка. Пришлось позвать войска.

— Пришлось? — удивился я. — Ты говоришь так, как будто сам их позвал. Но ведь ты же их разогнал!

— Я их не разгонял, — сказал Ковач. — Это они потом сочинили.

— Так что же было? — спросила Машка.

— Были убийства. Я не смог их предотвратить. Одни рабочие убивали других.

— Забастовщики — штрейкбрехеров? — спросил я.

— И так, и так, — сказал Ковач. И опять замолчал.

— Они убивали друг друга? — догадалась Машка.

— Да.

— Одни хотели получить работу, а другие боялись ее потерять? — спросил я.

— Да. Что-то с людьми произошло. По всему миру. Я видел такое же и в Германии, и в Америке.

— Но что произошло?

Ковач опять смотрел куда-то вдаль.

— Производство надо было расширять, — сказал он, утвердительно кивнув головой сам себе.

Мы с Машкой переглянулись. Да, из Ковача приходилось вытягивать каждое слово, будто крупного налима из-подо льда. Но ведь он никогда не обижается, не скажет «Отстань!», как сказал бы на его месте любой другой взрослый. Его можно донимать вопросами до бесконечности, и он будет отвечать и отвечать. Так на так и выходит.

— Ты хочешь сказать, — уточнил я, — что хозяева хотели расширить производство, а рабочие боялись, что если появится много новых людей, их зарплата упадет, а кого-то и уволят? И они решили не пускать новых, чужаков, пока хозяева им не пообещают, что старым рабочим от этого хуже не станет? А те, кого привезли, рвались начать работу, потому что пока не работаешь, денег нет? И они дрались?

— Они убивали друг друга, — сказал Ковач. — Не знаю, кто начал. Но они стали ловить тех, кто ходил по одному, и убивать. Нескольких новых рабочих облили керосином и сожгли заживо, а нескольких старых живьем закопали в землю.

Мы с Машкой остолбенели — застыли с разинутыми ртами. Я почувствовал, как у меня волосы встают дыбом.

— Полицию, которая хотела арестовать убийц, они прогнали, — продолжал Ковач. — И тогда пришли войска. Рабочие хотели идти на войска, а командир предупредил, что даст приказ стрелять, и всех расстреляют.

— И тогда ты разогнал войска?

— Нет. Тогда я вышел вперед и сказал: «Расстреливайте меня».

— Они стреляли? — спросила Машка.

— Да.

Чем это кончилось, можно было не спрашивать. Мы с Машкой легко представили лица солдат, открывших огонь по Ковачу.

— И что потом? — спросил я.

— Потом солдаты заторопились и ушли. Рабочие хотели кинуться за ними вдогонку — и старые, и новые, — но я сказал, что если кто-то попробует затеять побоище с солдатами, то будет иметь дело со мной. Они утихли. А я пошел к хозяевам и поговорил с ними. Все выяснилось, они пообещали, что старые рабочие ничего не потеряют. Хозяева волновались, потому что из-за всех этих событий могли не успеть выполнить очень важный заказ. Огромный заказ, для него им и нужны были новые руки, потому что старых не хватило бы. — Он помолчал. — Заказы шли потоком, один за другим, и хозяева собирались строить новые цеха, ставить новые мартены и бессемеры, мощнее прежних. Тогда самый большой мартен был на двести тонн. Для будущего этого уже не хватило бы. Трудно было уговорить сталь после того, что произошло. Она не хотела идти. Но я сделал. Нужная сталь пошла вовремя.

— А рабочих ты между собой помирил? — спросила Машка.

— Не совсем. Совсем помирить было нельзя. Но мы выяснили. Листовки были виноваты.

— Листовки?..

— Кто-то разбрасывал листовки, что новых рабочих везут, чтобы уволить старых. Это было неправдой. Когда мы убедились, что это неправда, все стало более или менее нормально.

— А потом?..

— А потом я ушел.

Мы с Машкой представили себе, как Ковач «уходил»…

— Но об этой истории почти ничего не было написано, сказал я. — Только в местной газете кое-что сообщили, да и то не совсем правду, и все перепутали. Про нее договорились молчать?

— Молчать и забыть, — сказал Ковач. — Это был позор. В те годы я увидел много позора. Во всем мире сталевары не могли поладить друг с другом. И я понял, что будет большая война.

— Это ты велел всем молчать про историю убийств? — спросила Машка.

— Да.

— Ковач, — сказал я, — ведь ты же не скоро уйдешь?

— Не знаю, — ответил он. — Зависит от стали.

— Как это?

— Бывает такая сталь, с норовом. Не идет, и все. Надо самому в нее войти, чтобы она получилась. Обычно это очень важная сталь. Самая важная на годы вперед. Я пойму, когда придет время самой важной стали.

— Но пока ты не чувствуешь, что это время наступает?

— Пока не чувствую.

— Вот и хорошо.

Мы глядели на реку, на резвящихся собак. Я подумал, что не буду рассказывать эту историю Якову Никодимовичу. Пока, во всяком случае. Может быть, как-нибудь потом расскажу. Жаль пятерки за год, которую можно было бы заработать безо всякого труда, но ничего, переживу. Иначе, как я ему объясню, откуда все узнал? Если сказать, что сам Ковач рассказал, то он, скорее всего, не поверит. Хотя — может и поверить. Я вспомнил его рассуждение о призраках прошлого. Никодимыч был в шаге от того, чтобы признать Ковача тем, кто он есть на самом деле. Но сделать этот шаг не решался. Не удивлюсь, если в ближайшее время решится. Никодимыч из тех чудаков, которые часто оказываются разумнее многих умников.

— Перед тем, как уйти, — сказал Ковач, — я оставлю тебе подарок. Он будет совсем маленький, и, как вы говорите, смешной.

— Шутливый? — поправила Машка.

— Да. Про такой еще говорят: «шутка». Правда, это будет не совсем «шутка». Он тебе поможет, если ты станешь хорошим сталеваром и захочешь вновь со мной увидеться. Но стать сталеваром он тебе не поможет: ты должен учиться сам.

— Мне будет очень тебя не хватать, — сказал я.

— Тоска, да. — Ковач старательно смотрел куда-то мимо меня, вверх и в сторону. — У тебя будут шутка и тоска.

— А у тебя их не будет? — спросила Машка. — Ты не тоскуешь по людям, с которыми когда-то встречался?

— Не знаю, — ответил Ковач.

Я заканчиваю свои записки. Для себя я решил, что уберу их в ящик стола, в самый дальний угол, и буду держать там, пока Ковач не уйдет. А когда он уйдет, я их достану и пошлю куда нибудь, где их напечатают. Потому что Машка права: люди должны знать о Коваче.

* * *

Прощальным подарком, который оставил мне Ковач, оказалось воронье перо, сделанное из стали.

Оглавление

Предисловие

Глава первая НОЧНОЙ ГОСТЬ

Глава вторая ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Глава третья КРЕЩЕНСКОЕ КУПАНЬЕ

Глава четвертая УНИЧТОЖЕННЫЙ «ФОРД»

Глава пятая ПОЖАР

Глава шестая ПРИЗРАКИ ПРОШЛОГО

Глава седьмая ЧЕРНЫЙ ВОРОН

Глава восьмая ПРОЩАЛЬНЫЙ ДАР Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg