«Странная погода»

Странная погода (fb2) - Странная погода [litres, сборник] (пер. Владимир Федорович Мисюченко) 1618K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джо Хилл

Джо Хилл Странная погода

Joe Hill

STRANGE WEATHER

Four Short Novels

Copyright © 2017 by Joe Hill

Published by arrangement with William Morrow, an imprint of HarperCollins Publishers.

Серия «Хоррор. Черная библиотека»

© Мисюченко В. Ф., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

Посвящение

Мистеру Голубому Небосводу —

Айдану Сойеру Кингу.

Люблю тебя, малыш.

Моментальный снимок

Глава 1

Шелли Бьюкс стояла у нижнего края подъездной дорожки, недоверчиво косясь на наше розовое ранчо из песчаника, словно бы никогда его прежде не видела. На ней было пальто, что подошло бы Хамфри Богарту[1], на плече – большая матерчатая сумка, расписанная ананасами и тропическими фруктами. Она вполне могла бы направляться в супермаркет, если бы таковой имелся в шаговой доступности, чего не было. Мне пришлось дважды взглянуть, чтобы понять, что не так в увиденном мною: Шелли забыла обуться, ноги у нее были все измазаны, только что не черные от грязи.

Я сидел в гараже, занимался наукой (так мой отец называл мои всегдашние порывы испортить исправный пылесос или пульт управления телевизором). Поломал я больше, чем построил, хотя мне с успехом удалось подсоединить джойстик от игровой приставки к радио, и я мог скакать со станции на станцию, нажимая пусковую кнопку… капитально идиотский трюк, который тем не менее произвел впечатление на жюри научной ярмарки восьмиклассников, что принесло мне награду (розетку из голубой ленты) за изобретательность.

В то утро, когда Шелли появилась в конце подъездной дорожки, я работал над ружьем для праздничных увеселений. Выглядело оно как пускатели смертоносных лучей в научно-фантастических романах эры между Первой и Второй мировыми войнами: большой рупор из помятой латуни с прикладом и спусковым крючком от «люгера» (в общем-то я спаял горн и игрушечное ружье, чтобы создать основу). Все же, если нажать на спуск, то ружье звучало, как клаксон, озаряло светом, как фотовспышка, и устраивало метель из конфетти и бумажных лент. Была у меня идея: если с ружьем получится, мы с отцом могли бы предложить его производителям игрушек, а может, и запатентовать принцип в «Спенсер гифтс»[2]. Как и большинство подающих надежды инженеров, я оттачивал мастерство на серии младенческих (в основе своей) проказ. В Интернете нет ни одного чувака, который, по крайней мере, не фантазировал о создании рентгеновских очков, чтобы видеть сквозь девчоночьи юбки.

Я нацеливал ствол ружья-веселухи на улицу, когда впервые заметил Шелли, прямо у себя на мушке. Опустив свой клоунский мушкетон и прищурив глаза, я оглядел ее. Я видел ее, а она меня нет. Для нее посмотреть в гараж было бы все равно, как пялиться в непроницаемую тьму ствола шахты.

Я собрался было окликнуть Шелли, но потом увидел ее ноги, и воздух комом встал у меня в горле. Не издавая ни звука, я просто немного последил за ней. Она шептала что-то себе под нос.

Обернувшись, Шелли метнула взгляд в сторону, откуда пришла, словно из боязни, что кто-то подглядывает за ней. Только она была на дороге одна – посреди влажной вселенной, все еще прихлопнутой крышкой мрачного от облаков неба. Помню еще, все повытаскивали мешки с мусором наружу, а машины запаздывали, и по всей улице стояла вонь.

Почти сразу я почувствовал: важно не делать ничего для нее тревожного. Никаких явных оснований для осторожности не было, однако множество наших лучших соображений таятся куда как ниже уровня сознательных раздумий и не имеют ничего общего со здравомыслием. Мозг обезьяны впитывает массу сведений от таких сигналов, о получении которых мы даже представления не имеем.

Так что, спускаясь по подъездной дорожке, я сунул большие пальцы в карманы и даже не смотрел в сторону Шелли. Щурился на горизонт, словно бы следил за полетом далекого-далекого самолета. Я приближался к ней, как подходят к какой-нибудь хромой бродячей собаке, той, что может лизнуть твою руку с любовной надеждой, а может и наброситься, оскалив полную пасть зубов. Я ничего не говорил, покуда не подошел к ней почти на расстояние вытянутой руки.

– Ой, привет, миссис Бьюкс, – произнес я, делая вид, будто только что ее заметил. – С вами все о’кей?

Она повернула ко мне голову, и на округлом лице тут же появилось выражение приятного добросердечия.

– Ну, у меня как-то все перевернулось! Я прошла аж сюда, но не помню, зачем! Сегодня же не мой день убираться!

Такого я не ожидал.

Давным-давно Шелли мыла, пылесосила и прибирала дом, по четыре часа каждые вторник и пятницу. Она уже и тогда была старенькой, хотя и отличалась проворством и жизненной силой олимпийки-кёрлингистки. По пятницам она оставляла нам прикрытую пищевой пленкой тарелку мягких, словно торт, начиненных финиками печений. Люди, вот это было печенье! Ничего похожего больше нигде не найти, никакие крем-брюле ни в какой гостиничной кондитерской по вкусу и рядом не лежат с печеньем Шелли Бьюкс и чашечкой кофе.

Но к августу 1988 года (мне недели оставались до поступления в школу) почти половина моей жизни прошла с той поры, как Шелли постоянно приходила убираться у нас. Она перестала у нас работать после своего тройного шунтирования в 1982 году, когда врач заявил ей, что она должна на некоторое время дать себе отдохнуть. С тех самых пор она и отдыхает. Я об этом особо никогда не раздумывал, а если бы задумался, то прежде всего задался бы вопросом, а зачем ей вообще понадобилось работать? Совсем не было похоже на то, что ей нужны были деньги.

– Миссис Бьюкс? Может, вас отец попросил прийти помочь Марии?

Мария – это заменившая Шелли крепкая, не слишком сообразительная девица двадцати с небольшим лет, всегда готовая громко рассмеяться и обладавшая торсом в форме сердечка, который рисовало воображение, когда и мне пришло время гонять мальчишескую шкурку. Я вообразить себе не мог, с чего это отец мог подумать, что Марии нужна будет помощь. Мы, насколько я знал, гостей не ожидали. Не уверен даже, что у нас вообще бывали гости.

Улыбка ее быстро погасла. Она опять бросила на дорогу тот самый тревожный взгляд через плечо. Когда же вновь обратила лицо ко мне, на нем остался лишь едва заметный след добродушия, глаза же были испуганными.

– Не знаю я, браток… это ты мне скажи! Я ванну чистить должна была? Я помню, что в прошлую неделю не добралась до нее, вот она и грязная. – Шелли Бьюкс шарила рукой в своей матерчатой сумке, бормоча под нос. Когда она подняла взгляд, губы ее были расстроенно сжаты. – Наплевать. Я вышла из дома и забыла в гребаный туалет зайти.

Меня передернуло, я обалдел бы не больше, если б она распахнула пальто и оказалось, что она голая. Шелли Бьюкс не была воплощением чопорной старой леди (я помню, как она чистила наш дом в футболке с изображением Джона Белуши[3]), но я никогда не слышал, чтобы она употребляла слово «гребаный». Даже «наплевать» и то было малость пикантнее ее обычного разговорного меню.

Шелли, не заметив моего удивления, просто продолжила:

– Скажи своему папе, что я приведу ванну в порядок завтра. Мне много времени не потребуется: десять минут – и она будет сверкать, словно в нее никто никогда свою задницу не макал.

Матерчатая сумка сползла у нее с плеча и раскрылась. Заглянув в нее, я увидел побитого и грязного садового гнома, несколько пустых жестяных банок и один изношенный старый кроссовок.

– Лучше я домой пойду, – произнесла она вдруг, почти машинально. – Африканер будет голову ломать, куда я подевалась.

Африканером был ее муж, Лоуренс Бьюкс, эмигрировавший из Кейптауна еще до моего рождения. В семьдесят лет Ларри Бьюкс был одним из самых красиво сложенных силачей, каких я знал: бывший штангист со скульптурной лепки руками и увитой венами шеей циркового силача. Оставаться громадным было его первоочередной профессиональной обязанностью. Он сделал деньги на сети спортивных залов, которые открыл в семидесятые, точно так же, как намасленная, умопомрачительная туша Арнольда Шварценеггера мышцами проложила себе путь в общественное сознание. Однажды оба они, Ларри и Арни, появились в одном календаре. Ларри был февралем и изгибался на снегу совсем почти голым, только орешки свои уложил в тугой черный гульфик. Арни был июнем и стоял, блистая, на пляже, а на каждой его гигантской ручище сидела девица в бикини.

Шелли метнула последний взгляд через плечо, а потом засеменила прочь… двигаясь в сторону, которая увела бы еще дальше от ее дома. Стоило ей отвернуться от меня, как в тот же миг она обо мне и забыла. Я это видел по тому, как с лица ее сошло всякое выражение. Губы ее зашевелились, поскольку шепотом она задавала вопросы самой себе.

– Шелли! Послушайте, я собирался попросить мистера Бьюкса, не сможет ли… о… – я силился придумать хоть что-то, что мы с Ларри Бьюксом могли бы обсуждать, – …собирался ли он нанять кого-нибудь поработать с косилкой на газоне! У него есть занятие получше, верно? Не будете возражать, если я с вами пройдусь до вашего дома? – Я взял ее под локоток и перехватил до того, как она смогла бы оказаться вне досягаемости.

Она вздрогнула при виде меня (будто я мастерски к ней подкрался), потом наделила меня такой бравой, задорной улыбкой:

– Я убеждала этого старика, мол, надо нанять кого-нибудь постричь эту… эту… – Глаза ее затуманились. Она не могла вспомнить, что нужно постричь. Наконец слегка тряхнула головой и продолжила: – …эту штуку, даже и не знаю, как долго. Пойдем обратно со мной. И знаешь что? – Она шлепнула ладошкой по моей руке. – По-моему, у меня есть немного печений, которые тебе нравятся!

Она подмигнула, и на мгновение я был уверен, что она узнает меня и, более того, осознает себя. Шелли Бьюкс на миг вошла в четкий фокус, потом снова ушла в размытость. Я видел, что осознание ускользает от нее, огонек на регуляторе яркости едва теплился.

Итак, я повел ее домой. Было нехорошо при мысли о ее босых ногах на горячей дороге. Кругом грязь, да и комары появились. Через некоторое время я заметил яркий румянец на лице и капельки пота на волосках над верхней губой старой леди и подумал, что, может, ей лучше было бы снять пальто. Хотя признаю, что к тому времени мне уже приходило в голову, а вдруг она под ним и вправду голая. Учитывая ее потерю ориентации, я полагал, что исключать такого нельзя. Поборов смущение, я спросил, не позволит ли она мне нести ее пальто. Она быстро дернула головой:

– Не хочу, чтобы меня узнали.

Слова ее были до того изумительной нелепостью, что я на какое-то время забыл, в какой ситуации они были сказаны, и ответил так, будто Шелли по-прежнему была сама собою – разумным существом, обожавшим телевикторину «Рискуй!» и чистившим духовки с почти ожесточенной решимостью.

– Кто? – спросил я.

Она склонилась ко мне и не выговорила, а практически прошипела:

– Человек-Полароид. Этот скользкий гребаный проныра в кабриолете. Он делал снимки, когда поблизости не было Африканера. Не знаю, сколько он наснимал своим фотоаппаратом, но больше ему позволить нельзя. – Шелли схватила меня за руку. Она все еще была полнотела и грудаста, зато рука у нее была костлявая и когтистая, как у старой карги из сказок. – Не позволяй ему фотографировать тебя. Не давай ему забирать вещи с собой.

– Буду держать ухо востро. Слушайте, в самом деле, миссис Бьюкс, у вас вид, будто вы таете в этом пальто. Давайте я его понесу, а за тем человеком мы будем вместе следить. Вы сможете скоренько пальто накинуть, если увидите его на подходе.

Она отвела голову назад и прищурилась, изучая меня так, как вычитывала бы мелкий шрифт в конце сомнительного контракта. Наконец фыркнула, выбралась из большущего пальто и вручила его мне. Голой она под пальто не ходила, зато оделась в черные гимнастические шорты и футболку, надетую наизнанку и задом наперед, с ярлычком под подбородком. Ноги у нее были узловатыми и ужасающе белыми, икры перевиты варикозными венами. Я сложил пальто, влажное и помятое, перекинул его через руку, взял за руку Шелли, и мы пошли.

Дороги в Золотых Садах – небольшой жилой застройке к северу от Купертино – были проложены в целом как идущие внахлест петли веревки, а не по прямой. На первый взгляд, дома кажутся бессистемным смешением стилей: испанская штукатурка здесь, колониальный кирпич там. Потратив же достаточно времени на шатания по здешним местам, я стал осознавать, что все эти здания более или менее на одну колодку: та же внутренняя планировка, то же количество ванных комнат, тот же стиль окон – только сшиты по-разному.

Дом Бьюксов был псевдовикторианским, но с некоторой выдержанной пляжной темой: морские ракушки обрамляли бетонную тропку, шедшую к ступеням, отбеленная морская звезда висела на входной двери. Может, спортзалы м-ра Бьюкса назывались «Фитнес Нептуна»? «Атлеты Атлантиды»? Или это было из-за дурацкого промаха с техникой фирмы «Наутилус», которой пользовались в хозяйстве? Я уже не помню. Многое из того дня (15 августа 1988 года) до сих пор свежо в моей памяти, но не уверен, что кое-какие частные подробности были известны мне даже тогда.

Я подвел ее к двери и постучал, потом позвонил. Мог бы и попросту впустить ее (в конце концов, дом-то был ее), но я считал, что это не подходит к данной ситуации. Мне необходимо, думал я, сообщить Ларри Бьюксу, где она бродила, и подыскать какой-то, будем надеяться, не слишком смущающий, способ уведомить его, в какой путанице она пребывала.

Шелли не подавала признаков того, что узнавала собственный дом. Она стояла у крыльца, рассеянно поглядывая вокруг и терпеливо ожидая. Всего секунды назад она казалась коварной и даже слегка угрожающей. Теперь же выглядела скучающей бабулей, ходящей от двери к двери со своим внуком-скаутом, составляя ему компанию, пока он продавал подписку на журналы.

Шмели зарывались в кивающие белые цветы. Я вдруг впервые подумал, что Ларри Бьюксу, может, и впрямь стоило бы нанять кого-то, чтобы траву скосить. Двор был не ухожен и порос сорняками, по всей лужайке кустились одуванчики. Сам дом следовало бы хорошенько помыть, пятна плесени на нем добрались до самого карниза. Я туда не забредал довольно давно, и кто знает, когда в последний раз по-настоящему рассматривал дом, а не просто скользил по нему взглядом.

Ларри Бьюкс всегда содержал свою собственность с прилежанием и энергией прусского фельдмаршала. Дважды в неделю он выходил в майке и толкал перед собой ручную косилку, дельты его были покрыты загаром и бугрились, его раздвоенный подбородок драматически вздымался (осанка у него просто обалденная). Лужайки у других были зелены и опрятны. Его же – придирчиво убрана.

Само собой, мне было всего тринадцать, когда все это случилось, и сейчас я понимаю то, чего не понимал в то время: от Лоуренса Бьюкса все ускользало. Его способность управлять, держаться хотя бы на уровне мягких требований жизни в пригороде мало-помалу сходили на нет по мере того, как он изводился под бременем ухода за женщиной, которая была уже не в силах сама ухаживать за собой. Я так полагаю, что лишь врожденный его оптимизм и хорошая физическая форма (его чувство личной пригодности, если угодно) позволяли ему продолжать думать, обманывая самого себя, что он способен со всем этим управиться.

Я уже начинал подумывать, а не отвести ли Шелли к себе домой и там ждать вместе с нею, когда на дорожку свернул десятилетний бордовый «Линкольн» м-ра Бьюкса. Правил он, как удиравший преступник из «Старски и Хатч»[4], бахнулся, сворачивая, одной шиной о бордюр. Выскочил, обливаясь потом, и, споткнувшись, едва не растянулся во дворе.

– О господи, фот ты где! Я обыскал фсё до самой преисподней и тальше! Ты меня почти до инфаркта тофела. – Акцент Ларри естественно наводит вас на мысли об апартеиде, пытках, диктаторах, сидящих на золоченых тронах в мраморных дворцах, где по стенам резво носятся саламандры. Очень плохо, если так. Деньги он делал, ворочая железо, а не кровавые бриллианты. Были у него свои недостатки: он голосовал за Рейгана, был уверен, что Карл Уэзерс[5] был великим лицедеем, и эмоционально развивался под песенки АББА[6], – но он боготворил и обожал свою жену и в противовес этому ни в грош не ставил свои собственные пороки. – Что ты наделала? Я отправляюсь по соседству к мистеру Баннерману спросить, нет ли у него чего тезинфицируюшего, прихожу обратно, а ты пропала, как дефочка ф фогусе Дэфида Копперфилда!

Он обхватил ее руками, казалось, вот-вот тряхнет хорошенько, но он вместо этого нежно ее обнял. Поверх ее головы он смотрел на меня: в глазах его блестели слезы.

– Все о’кей, мистер Бьюкс, – сказал я. – С ней все хорошо. Она только вроде как… заблудилась.

– Я не заблудилась, – возразила Шелли и улыбнулась мужу легкой понимающей улыбкой. – Я пряталась от Человека-Полароида.

Ларри тряхнул головой:

– Молчи. Молчи, женщина. Дафай-ка уфедем тебя от солнца и… о косподи, твои ноги. Я должен заставить тебя снять твои ноги, прежде чем ты ф дом фойтешь. Ты крязью наследишь пофсюту.

Звучит все это как-то по-дикарски и жестоко, только глаза его были влажны, в грубом голосе звучало ранимое обожание, он говорил так, как говорят с любимой старой кошкой, которая ввязалась в драку и вернулась домой без уха.

Ларри повел Шелли мимо меня, вверх по кирпичным ступеням и в дом. Я уже собрался уходить, считая, что про меня давно забыли, когда он, обернувшись, наставил дрожащий палец мне под нос.

– У меня тля тебя кое-што есть, – сказал. – Не смыфайся, Майкл Фиглеоне.

И грохнул, закрывая, дверью.

Глава 2

С какой-то точки зрения, его выбор слов был едва ли не забавен. На самом деле не было никакой опасности, что я смоюсь от него. Мы еще не касались факта о слоне в лавке: суть в том, что в тринадцать лет я был слоном в любой лавке или комнате, в какую входил. Я был толстым. Не «крупным в кости». Не «крепышом». И уж конечно, не просто «здоровяком». Когда я ступал по кухне, стеклянная посуда тренькала в буфете. Когда в восьмом классе я стоял среди других ребят, то выглядел буйволом, шатающимся среди степных собак.

В наш век социальных сетей и чувствительности к издевкам, если назовешь кого-нибудь толстозадым, то, скорее всего, услышишь в ответ, как поносят тебя за то, что ты обозвал человека за телесный недостаток. Но в 1988 году «Твиттер» был еще не частью Всемирной паутины, а всего лишь глаголом, обозначавшим воробьиное чириканье да сплетни кумушек. Я был толст, и я был одинок: в те времена, если тебе было свойственно первое, то второе становилось данностью. У меня было море времени, чтобы провожать домой пожилых леди. Я вовсе не пренебрегал своими приятелями. У меня их не было. Никого из сверстников, во всяком случае. Иногда отец отвозил меня на Залив на ежемесячные встречи в клубе, называвшемся СПЭР СФ (Собрание пользователей и энтузиастов робототехники Сан-Франциско), да только другие на этих сборищах были гораздо старше меня. Старше – и уже ходячие стереотипы. Мне даже незачем описывать их, потому как мысленно вы уже себе их представляете: плохой цвет лица, очки с толстенными стеклами, вечно незастегнутые ширинки. Попадая в их среду, я не постигал ничего нового в монтажных платах. Я был уверен, что смотрюсь в свое будущее: унылые полуночные споры о «Звездном пути» и жизнь в девстве и безбрачии.

Не помогало, конечно, и то, что я носил фамилию Фиглеоне, которая в переводе на язык начальной школы 1980-х звучала как Фигшароне, или Фиглик, или попросту Фиг, прозвища липли ко мне, как жвачка к моим кроссовкам, пока мне не перевалило за двадцать. Даже любимый мною в пятом классе учитель основ науки, м-р Кент, однажды случайно назвал меня Фигликом, вызвав взрыв смеха. У него, по крайней мере, хватило достоинства покраснеть, принять скорбный вид и извиниться.

Существование мое могло быть и гораздо хуже. Я был чистеньким и аккуратненьким и, отказавшись учить французский, избавил себя от чести получать награды: не попадал в список тех зубрил-всезнаек и учительских любимчиков, только и выпрашивающих себе подачку. Мне никогда не доставалось ничего хуже, чем терпеть время от времени низкопробное унижение, а когда меня дразнили, я всегда снисходительно улыбался, будто надо мной друг дорогой подтрунивал. Шелли Бьюкс не помнила, что было вчера. Как правило, я никогда не хотел этого помнить.

Дверь опять распахнулась, и появился Ларри Бьюкс. Обернувшись, я увидел, как он утирает своей чудовищной, мозолистой лапищей мокрую щеку. Смутившись, я отвернулся и стал смотреть в сторону, на улицу. Мне никогда не доводилось общаться с плачущими взрослыми. Отец мой не особо был расположен к проявлению чувств, и сомневаюсь, чтобы мама часто роняла слезу, хотя наверняка сказать не могу. Я вообще видел ее всего два-три месяца в год. Ларри Бьюкс сюда приехал из Африки, тогда как мама моя отправилась туда вести научные исследования по антропологии и, в каком-то смысле, так оттуда и не вернулась. Даже когда она жила дома, часть ее пребывала там, за шесть тысяч миль, куда не добраться. Тогда я не сердился из-за этого. Детям, чтобы сердиться, обычно требуется близость. Это проходит.

– Я фсю округу объехал, разыскифая ее, эту чертову старую простушку. Это уже третий раз. Тумал, что на этот раз, что она ф уличное тфижение попатет! Чертова клупышка… спасибо тебе, что прифел ее обратно ко мне. Благословен будь, Майкл Фиглеоне. Благослови Бок твое сертсе. – Он вывернул карман, и оттуда полетели деньги, скомканные банкноты и серебряная мелочь, разлетаясь по дорожке и траве. С какой-то тревогой я сообразил, что он собирается расплатиться со мной.

– Бог мой, мистер Бьюкс. Все о’кей. Ничего не надо. Я рад помочь. Не хочу я… я бы глупо себя чувствовал, если бы взял…

Он прищурил один глаз и уставился на меня другим.

– Это польше, чем фоснаграждение. Это первый фснос. – Наклонившись, он подобрал десятидолларовую бумажку и протянул ее мне. – Давай. Фозьми это. – Когда я не взял, он сунул банкноту в нагрудный карман моей тенниски. – Майкл. Если мне притется отлучиться куда-то… могу я попросить тебя приклядеть за ней? Я фесь день дома и санят только тем, что приглядываю за этой сумасбродкой, но иногда мне нужно за протуктами съестить или смотаться в спортзал загасить какой-нибудь пошар. Фсегда найтется пошар, какой погасить надо. Фсякий толбак, что у меня работает, способен поднять четыре сотни фунтов, но ни отин из них не сможет сосчитать польше тесяти. На польше у них пальцеф не хфатает. – Он похлопал по деньгам в кармашке моей тенниски и забрал у меня женино пальто. Оно, забытое, все еще висело у меня на руке, как полотенце у официанта. – Так как? Тогофорились?

– Непременно, мистер Бьюкс. Когда-то она нянчилась со мной. Думаю, я смогу… могу…

– Да, понянчись с ней. Она фпала фо фторое детство, помоги Бок ей и мне тоже. Ей нужен кто-то, чтоп она наверняка не ушла бродить. Расыскивая его.

– Человека-Полароида.

– Она расскасала тебе о нем?

Я кивнул.

Он покачал головой, пригладил рукой свои редеющие набриалиненные волосы.

– Боюсь, когда-нибудь она уфидит проходящего мимо челофека, решит, что это он, и пырнет его кухонным ножом. О, Бок, что мне токда делать?

Не так уж это было умно говорить такие вещи юнцу, которого собираешься нанять для ухода за твоей старой, теряющей разум женой. Что невероятного в предположении, что она могла бы вообразить меня Человеком-Полароидом и всадить в меня разделочный нож? Но Ларри был в растерянности и расстройстве и языком своим управлял бездумно. Это не имело значения. Шелли Бьюкс меня не пугала. Я чувствовал: она может забыть про меня все и все про себя, и все равно это не изменит основу ее натуры – любящей, работящей, не способной ни на какое подлинное зло.

Ларри Бьюкс поймал мой взгляд своими покрасневшими, несчастными глазами:

– Майкл, придет день, и ты станешь богачом. Фозможно, сколотишь состояние, изобретая будущее. Не сделаешь мне одолжение? Для своего старого друга, Ларри Бьюкса, кто провел свои последние годы в отчаянии от беспокойства за свою дуру-жену, у которой вместо мозгов офсянка? Женщину, дафшую ему польше счастья, чем он вообще заслужифал?

Он опять плакал. Мне хотелось спрятаться. Вместо этого я согласно кивнул.

– Непременно, мистер Бьюкс. Непременно.

– Изобрети способ не становиться старым, – сказал он. – Это ужасный чертофский трюк, какой устроен человеку. Становиться старым – это не значит перестать быть молодым.

Глава 3

Я брел куда глаза глядят, не замечая, куда я иду и иду ли вообще. Мне было жарко, я был ошарашен, и у меня в кармашке тенниски лежали скомканные десять долларов, деньги, которые мне были не нужны. Ноги, обутые в чумазые кроссовки, несли меня к ближайшему месту, где я мог от этих денег избавиться.

На той стороне шоссе, на въезде в Золотые Сады, стояла заправка «Мобил»: дюжина колонок и прохладный магазин всякой всячины, включая вяленое мясо, чипсы всех сортов и, если ваш возраст позволяет, эротику в глянце. В то лето я пил бурду со льдом собственного замеса: 32-унциевый[7] стакан льда, залитого кока-колой и сбрызнутого струей чего-то спиртосодержащего под названием «Полярная голубизна», по цвету очень похожего на жидкость для мойки автомобильных стекол, а по вкусу отдававшего вишней и немного арбузом. Я от этой бурды был без ума, но, попадись она мне сейчас, я к ней, наверное, и не притронулся бы. Думаю, моему сорокалетнему нёбу она напомнила бы вкус юношеской печали.

Душа моя алкала «Полярной голубизны на кока-коле со льдом», о чем я не ведал, пока не увидел вращающегося красного Пегаса «Мобил» на сорокафутовом[8] шесте. Стоянка недавно была залита новым гудроном, черным и толстым, словно торт. Жар, вибрируя, восходил от него, отчего все вокруг виделось в зыбком свете, эдаким галлюцинирующим оазисом, привидевшимся человеку, умирающему от жажды. Я не заметил стоявшего у 10-й колонки белого «Кадиллака» и не видел топчущегося рядом с ним парнишу, пока тот не заговорил со мной.

– Послушай, – сказал он, и когда я и ухом не повел (меня дурманил солнечный удар миража), он вновь окликнул, уже резче: – Эй, слышь, Колобок!

На этот раз я его услышал. Мой радар был настроен на любой звук, свидетельствовавший об опасности издевательства, и он засек и «Колобок», и добродушное презрение в голосе, его произнесшем.

Особого простора вышучивать внешность других людей у парниши не было. Одет он был вполне прилично, пусть наряд его и выглядел неуместным и больше подходил бы при входе в какой-нибудь ночной клуб Сан-Франциско, а вовсе не на заправке «Мобил» у черта на куличках на калифорнийской окраине. Одет он был в черную шелковую рубашку с короткими рукавами и прозрачными красными пуговицами, черные брюки с остро отутюженными складками, черные ковбойские сапоги, расшитые красной и белой ниткой.

Зато был он отчаянно безобразен: подбородок тянулся до середины длинной шеи, щеки коробились от застарелых прыщей. Сильно загоревшие руки были покрыты черными татуировками, похожими на рукописные строки, змеившиеся вокруг руки от локтей до кистей. Был на нем и галстук-ленточка (они были модны в 80-е) с яркой заколкой в виде свернувшегося желтоватого скорпиона.

– Да, сэр? – обратился я к нему.

– Ты туда? – Кивок в сторону магазина. – Возьмешь себе бисквит с кремом или еще что? – Он сунул наконечник шланга в топливный бак своего большого белого авто.

– Да, сэр, – кивнул я, про себя подумав: «Соси крем с моего бисквита, засранец».

Он залез в передний карман и извлек оттуда пачку желтеющих грязных купюр. Выбрал из нее двадцатку.

– Вот что. Заходишь в магазин, просишь включить десятую колонку и… эй, Село Озёрное, я с тобой разговариваю. Послушай-ка.

Я отвлекся на некоторое время, взгляд мой ухватился за предмет на багажнике его «Кадиллака»: моментальный фотографический аппарат «Полароид».

Вы, наверное, знаете, на что похож «Полароид», даже если вы чересчур молоды, чтобы когда-то пользоваться им или видеть, как им пользуются. Подлинный моментальный «Полароид» настолько узнаваем и представляет собой до того громадный технический скачок вперед, что сделался иконой века. Он принадлежит 80-м так же, как Пакман[9] и Рейган.

В наше время фотоаппарат у каждого в кармане. Представление о том, чтобы щелкнуть фотку и тут же получить возможность рассмотреть ее, не поражает абсолютно ничье воображение. Зато летом 1988 года «Полароид» был одним из очень немногих устройств, позволявших сделать снимок и проявить его сразу же. Камера выталкивала толстый белый квадрат с серым прямоугольником пленки посредине, и через пару минут (быстрее, если помахивать квадратом) изображение выплывало из мрака и отвердевало в фотографию. Тогда это было последнее слово техники.

Увидев фотоаппарат, я понял, что это он, тот малый… Человек-Полароид, от кого пряталась миссис Бьюкс. Лощеный проныра на своем белом «Кадиллаке» с красным откидным верхом и красными сиденьями. У него и цветовой код был, как у пакостника.

Я понимал: что бы ни уверяла миссис Бьюкс про этого парнишу, на деле, конечно, никакой основы под этим не было, так – перебой двигателя, что поперхнулся и заглох. И все же кое-что из сказанного ею прилипло к памяти. Не позволяй ему фотографировать себя. Когда я сложил все это вместе (когда убедился, что Человек-Полароид был не порождением старческой фантазии, а реальным хлыщом, стоящим прямо передо мной), у меня по спине и рукам мурашки побежали, как от холода.

– Э-э… говорите, мистер. Я вас слушаю.

– Вот, – сказал он. – Бери двадцатку и попроси раскочегарить эту колонку. Моего «кадика» жажда мучит, но вот что я скажу тебе, детеныш. Если останется сдача, она вся твоя. Купи себе диетический справочник.

Я даже не зарумянился. Удар был паскудный, только при моей растерянности он тут же рикошетом отскочил от моего сознания.

Глянув еще разок, я понял: то был не «Полароид». Не очень похож. Мне этот аппарат был очень хорошо известен (один такой я как-то разбирал), и я понял, что этот в чем-то изощренно иной. Был он, для начала, черным, с красным передом – как бы в тон с машиной и одеждой. Но еще он был просто… другой. Лощеней. Лежал на багажнике так, что мистеру Лощеному стоило лишь руку протянуть, и был повернут слегка в сторону от меня, так что марки аппарата я не видел. «Коника»?» – гадал я. Больше всего поразило (сразу же!), что у «Полароидов» есть приемник на петельках, который открывается спереди и в который вставляется блок с мгновенными негативами. А вот как этот заряжается, я понять не мог. Аппарат, казалось, был цельным и гладким.

Он увидел, что я смотрю на аппарат, и поступил удивительно: словно защищая, положил на него руку, так какая-нибудь пожилая леди покрепче прижимает к себе кошелек, проходя мимо уличных бандитов. А облезлую на вид двадцатку протянул другой рукой.

Я обошел машину сзади и протянул руку за деньгами. Взгляд скользнул по надписи, выколотой у него вокруг руки. Буквы были мне незнакомые, но походили на иврит.

– Крутая наколка, – заметил я. – Это что за язык?

– Финикийский.

– А что говорится?

– Говорится, не вздумай мудить со мной. Более-менее.

Сунув деньги в кармашек тенниски, я пошел прочь от него, двигаясь задом наперед. Было чересчур страшно повернуться к нему спиной.

Я не видел, куда иду, сбился с пути, ткнулся в заднее крыло и едва не упал. Положил руку на багажник, чтобы на ногах удержаться, и глянул вокруг – вот так я и увидел эти фотоальбомы.

Их, может, с дюжину было сложено на заднем сиденье. Один был раскрыт, и я увидел сделанные «Полароидом» фотки в прозрачных кармашках, по четыре на каждом листе. В самих фото не было ничего примечательного. Сильно высвеченный снимок старика, задувающего свечи на торте в день рождения. Намокший под дождем, перепачканный щенок-корги, смотрящий в объектив трагичными, голодными глазами. Пижон с развитой мускулатурой и в забавной оранжевой майке с длинными бретельками, сидящий на капоте машины с кузовом для ралли – прямо из «Рыцаря дорог»[10].

Последний привлек мой взор. Было какое-то смутное ощущение, что я знал этого молодца в борцовской майке с длинными бретельками. Я гадал, не видел ли его по телеку, не тот ли он борец, что выскочил на ковер побороться несколько раундов с Халком Хоганом[11].

– У вас много снимков, – заметил я.

– Это чем я занимаюсь. Я разведчик.

– Разведчик?

– Для кино. Когда вижу интересное местечко, фотографирую его. – Он приподнял уголок рта, открыв отвратительный зуб. – А что? Хочешь в кино сняться, детеныш? Хочешь, я тебя сфоткаю? Слушай, судьбу не угадаешь. Может, кому-то из помощников по кастингу твое личико и понравится. А там, глядишь, – и Голливуд, малыш. – Он бегал пальцами по аппарату, что мне совсем не нравилось, с какой-то дерганой истовостью.

Даже в теоретически более невинные времена конца 1980-х я не очень-то лез позировать для фото, которые снимал парниша, выглядевший так, будто он купил себе одежду на каком-то базаре для педофилов. А потом ведь и Шелли еще говорила мне: не позволяй ему фотографировать себя. Ее предостережение ядовитым пауком с мохнатыми лапами ползло по моему хребту.

– Я так не думаю, – сказал я. – Может, будет слишком трудно уместить меня всего на одном снимке. – И я обеими руками указал на свое пузо, выпиравшее из рубашки.

На миг глаза на его изъеденном лице вылупились, потом он заржал грубым, лошадиным смехом, в котором неверие мешалось с подлинным весельем. Он наставил на меня указательный палец, при этом изобразил большим пальцем курок револьвера. – Ты в порядке, детеныш. Ты мне нравишься. Только смотри не потеряйся на пути к кассиру.

Нетвердой походкой я пошел от него – и не только потому, что бежал от паскуды с уродливым ртом и еще более уродливым лицом. Я был ребенком разумным. Читал Айзека Азимова, а героем, которому я поклонялся, был Карл Саган, я чувствовал духовное родство с Мэтлоком Энди Гриффта[12]. Я знал, что представления Шелли Бьюкс о Человеке-Полароиде (только я его мысленно уже называл Финикийцем) были путаными фантазиями ума, расползающегося на части. Ее предостережения не стоило и вспоминать… но они вспоминались. И успели (в последние несколько мгновений) обрести едва ли не вещую силу и тревожили меня столько же, сколько тревожило бы то, что мне досталось 13-е место на рейс 1313 в пятницу, 13-го (и какая разница, что 13 число весьма крутое, не какое-то там простое число или число Фибоначчи, а еще и эмрип, что означает, что оно остается простым, если в нем переставить цифры и превратить в 31).

Я зашел в магазин, извлек деньги из кармашка и бросил их на прилавок.

– Пустите их на колонку десять для милого парня на «Кадиллаке», – сказал я миссис Мацузака, стоявшей у кассы рядом со своим сыном Ёси.

Только никто, кроме нее самой, не звал парня Ёси: он проходил как Мэт (с одним «т»).

У Мэта была бритая голова, длинные жилистые руки и гипертрофированная немногословная беззаботность горожанина-серфингиста. Был он пятью годами старше меня и в конце лета отправлялся в Беркли[13]. Стремился освободить родителей от бизнеса, изобретя автомобиль, которому не нужно горючее.

– Привет, Фиглик, – произнес он и удостоил меня кивка, что меня несколько развеселило. Да-а, согласен, он назвал меня Фигликом… но я этого на свой счет не принял. Для большинства ребят то было лишь мое имя. Может, нынче оно и звучит по-дикарски гомофобно (так оно и было!), только в 1988 году, в эру СПИДа и Эдди Мёрфи, назвать кого-то гомиком или педиком считалось верхом остроумия. По меркам тех времен, Мэт был образцом чувственности. Он преданно, от корки до корки, читал «Популярную механику» и иногда, когда я забредал в магазин «Мобил», делился со мной своими побочными идеями, потому как находил, что кое в чем из этого я, по его мнению, секу: прототипом ракетного ранца или личной одноместной подлодки. Не хочу выставлять его в неверном свете. Мы не были друзьями. Ему было 17, и он был крутой. Мне было 13, и я был отчаянно не крутой. Дружба между нами была едва ли не так же вероятна, как и условленное свидание с Тони Китэйн[14]. Но, уверен, он чувствовал ко мне что-то вроде жалостливого расположения, что-то смутно влекло его заботиться обо мне, может, потому, что мы оба в душе были помешаны на технике. В те времена я был признателен за любое проявление доброты со стороны других ребят.

Я направился приготовить себе сверхбольшую порцию своей «Полярной голубизны на кока-коле со льдом». Она нужна была мне как никогда. Желудок мой волновался и бурчал, хотелось успокоить его толикой шипучки.

Не успел я добавить последнюю струйку неоновой голубизны, как Финикиец толкнул рукой входную дверь, да так злобно толкнул, будто сводил с дверью личные счеты. Распахнутая дверь скрыла от него содовый дозатор, и только поэтому он не увидел меня, обводя взглядом помещение. Не оступившись, он сразу же направился к миссис Мацузака.

– Что человеку сделать, чтобы в этом кабаке ему залили в бак гребаный бензин? Почему вы отключили колонку?

Миссис Мацузака ростом не дотягивала до пяти футов, была изящно сложена и владела стертыми, недоуменными выражениями, обычными для иммигрантов первого поколения, которые язык понимают прекрасно, но время от времени почитают за лучшее изобразить изумление. Она слегка приподняла свои плечики и предоставила Мэту вести разговор за нее.

– Вы заплатили десять долларов, браток, и получили горючего на десять долларов, – сказал Мэт, сидя на высоком табурете за прилавком под сигаретными стойками.

– Из вас двоих кто-нибудь знает, как считать по-английски? – спросил Финикиец. – Я, вашу мать, детеныша послал с двадцаткой.

Я типа всю свою «Полярную голубизну на кока-коле со льдом» залпом проглотил. Кровь во мне волнами заходила от ледяного шока. Я хлопнул ладонью по кармашку на тенниске, трепеща от ужаса. Я сразу же понял, что я натворил. Я залез в кармашек, нащупал там денежку и, не глядя, швырнул ее на прилавок. Только отдал-то я десятку, которую Ларри Бьюкс всучил мне раньше, а не двадцатку, врученную мне Финикийцем на стоянке.

Единственное, что пришло мне в голову сделать, это унизиться – как можно быстрее и полнее. Я готов был заплакать, а ведь Финикиец еще и не заорал на меня. Я выкатился на средину магазина, задев бедром проволочную стойку с картофельными чипсами. Пакетики разлетелись во все стороны. Я выскреб двадцатку из кармашка тенниски.

– Ой, простите, ой, простите, я виноват, ой, простите. Ой, это я напортачил. Я виноват. Я виноват. Я даже не взглянул на деньги, когда бросил их на прилавок, мистер, должно быть, положил свою десятку вместо вашей двадцатки. Клянусь, я клянусь, я не…

– Когда я сказал, что ты можешь оставить сдачу себе и купить на нее таблеток для похудания, я не имел в виду, что ты можешь отхерачить у меня червонец. – Он поднял руку, словно намеревался хлопнуть меня по макушке.

Пришел он со своим фотоаппаратом: тот был зажат у него в другой руке, – и, как я ни трепетал, а все ж подумал, странно, что он его попросту в машине не оставил.

– Да нет же, правда, я никогда, клянусь Богом… – балаболил я, а в глазах у меня опасно защипало, того и гляди слезы брызнут. В опрометчивости своей я поставил 32-унциевый стакан «Голубизны» на край прилавка, и в тот миг, когда я его отпустил, ситуация из просто плохой сделалась гораздо, гораздо хуже. Стакан перевернулся и упал, ударился об пол, забрызгал ему брюки в паху и оросил сапфировыми каплями его фотоаппарат.

– Твою мать! – вскричал Финикиец и подался назад, пританцовывая на мысках ковбойских сапог. – Ты что, твою мать, дебил, ты, громадная куча дерьма?!

– Эй, – прикрикнула мама Мэта, тыча пальчиком в Финикийца. – Эй, эй, эй… никаких драк в магазине, я полицию вызову!

Финикиец опустил взгляд на запятнанную голубым одежду, потом вновь поднял его на меня. Лицо его помрачнело. Положив не похожий на себя «Полароид» на прилавок, он шагнул ко мне. Не знаю, каковы были его намерения, только левая нога его подвернулась в луже «Полярной голубизны на кока-коле со льдом», и он зашатался. У сапог этих были высокие кубинские каблуки, на вид они казались надежными, однако, должно быть, ходить на них было не легче, чем вышагивать на шестидюймовых шпильках. Финикиец едва-едва устоял и не шлепнулся на одно колено.

– Я все уберу! – закричал я. – Ой, простите, я так виноват, я все тут уберу, и, о господи, поверьте, я никогда не пытался кого-то хоть в чем-то обмануть, я действительно честный, стоит мне пукнуть, как я сразу признаюсь в этом, даже когда мы в школьном автобусе едем, Богом клянусь, клянусь…

– Ага, братан, остынь, – произнес Мэт, поднимаясь со своей табуретки. Он был мускулист и высок, к тому же темноглаз и голова брита, ему и угрожать незачем было, чтоб выглядеть грозно. – Успокойся. Фиглик в порядке. Гарантирую, он не пытался вас надуть.

– А ты, твою мать, не суйся, – бросил ему Финикиец. – Или постарайся быть повнимательнее, когда выбираешь, на чью сторону встать. Детеныш выставил меня на десять баксов, облил меня своим пойлом, а потом я едва в эту лужу дерьма задницей не бахнулся…

– Не натягивай сапог, если не умеешь ходить в них, дружок, – посоветовал Мэт, не глядя на него. – Мог бы не сегодня-завтра и побольней получить.

Мэт протянул через прилавок большой рулон бумаги и, когда я брал его, подмигнул мне до того быстро и до того неуловимо, что я почти и не заметил. Меня только что не трясло от признательности – вот до чего я почувствовал облегчение, поняв, что Мэт за меня.

Я оторвал горсть бумажных полотенец и тут же, бухнувшись в лужу на колени, принялся оттирать Финикийцевы брюки. Вам вполне простительно, если вы подумали, будто я изъявляю готовность в виде извинения отсосать ему.

– Ай, простите, я всегда такой неуклюжий, всегда, я даже на роликах кататься не умею…

Он глянул в сторону (опять едва не поскользнулся), потом подался вперед и выхватил у меня ком бумажных полотенец.

– Ну, ты! Слышь, не смей притрагиваться! Ишь, на коленки бухнулся, будто напрактиковался в этом. Спасибо, держи-ка ручонки подальше от моих штанов. Ты меня достал.

Он бросил на меня взгляд, в котором читалось: я пересек черту между тем, за что можно по попке нашлепать, и тем, чтоб меня и близко рядом с ним больше не было. Он тер свои брюки с рубашкой, резко бормоча что-то про себя.

Рулон бумажных полотенец все еще был у меня, и я, протопав по жиже, схватил его аппарат, чтобы очистить его.

Только я до того перенервничал и расстроился и движения мои сделались до того судорожными, что когда я взял аппарат в руки, то нажал на большую красную кнопку спуска затвора. Объектив был направлен за прилавок, на лицо Мэта, когда «Полароид» выдал вспышку белого света и тоненько-тоненько механически завыл.

Фото не просто вышло. Аппарат выстрелил им из щели, метнув квадратик пластика через прилавок и дальше к стене. Мэт дернул головой назад, быстро мигая, наверное, ослепленный вспышкой.

Я и сам слегка ослеп. Какие-то чудны́е червяки цвета меди извивались перед глазами. Я тряхнул головой и тупо уставился на аппарат в своей правой руке. Марка была обозначена как «Солярид», я о такой фирме не слышал никогда, ее, насколько мне было известно, никогда и не существовало ни в этой стране, ни в какой другой.

– Положи на место, – произнес Финикиец каким-то совсем изменившимся голосом.

Мне казалось, что ужаснее всего тот звучал, когда он орал на меня, только теперь голос был другим, и гораздо страшнее. Он походил на звук барабана, вращающегося в револьвере, на щелканье отведенного назад курка.

– Я только хотел… – начал я, с трудом ворочая языком.

– Ты хочешь сделать себе больно. И тебе это вполне удается.

Финикиец протянул руку, и я вложил в нее «Солярид». Если бы я уронил аппарат (если бы он выскользнул из моей потной дрожащей руки), то, уверен, он бы меня убил. Ухватил бы меня за глотку и сдавил бы. Я и тогда был в том уверен, и сейчас тоже. Серые его глаза ощупывали меня с холодной, леденящей душу яростью, а рябое лицо было непроницаемо, словно резиновая маска.

Он вырвал у меня фотоаппарат – и видение ушло. Взгляд его обратился на молодого человека и пожилую женщину за прилавком.

– Карточку. Дайте мне карточку, – сказал он.

Мэт, похоже, еще не пришел в себя от фотовспышки. Он посмотрел на меня. Посмотрел на свою мать. Похоже, он напрочь потерял нить всего разговора.

Финикиец, не обращая на него внимания, сосредоточился на миссис Мацузака. Руку протянул:

– Это мое фото, и оно мне нужно. Мой аппарат, моя пленка, моя фотка.

Она поводила взглядом по полу вокруг себя, потом подняла его и опять пожала плечиками.

– Оно выскочило и упало по вашу сторону прилавка, – произнес Финикиец, выговаривая слова громко и медленно, так люди поступают, когда какой-нибудь иностранец их ужасно злит. Как будто, чем громче скажешь, тем легче тот поймет. – Мы все это видели. Поищите фото. Посмотрите у себя под ногами.

Мэт потер толстыми концами ладоней глаза, опустил их и зевнул.

– Что стряслось? – Как будто он только что вылез из-под одеяла и вышел из спальни посреди препирательств.

Его мать сказала ему что-то по-японски – быстро-быстро и огорченно. Он воззрился на нее в каком-то туманном оцепенении, потом поднял голову и глянул на Финикийца.

– Какие проблемы, братан?

– Снимок. Твоя фотография, которую снял этот жирдяй. Она мне нужна.

– Только и делов-то? Если я найду ее, ты что, хочешь, чтоб я на ней свой автограф для тебя оставил?

Финикиец слов попусту не тратил. Обогнув прилавок, он подошел к дверке высотой по пояс, которая позволила бы ему попасть в пространство за стойкой и кассой. Мама Мэта, вновь взявшаяся как-то обреченно шарить взглядом по полу, тут же вскинула голову и уперлась рукой в дверцу изнутри, не дав ему пройти в нее. Выражение лица у нее сделалось строго неодобрительным.

– Нет! Покупатели стоят по ту сторону! Нет и нет!

– Мне нужна эта гребаная фотография, – сказал Финикиец.

– Эй-ей, братан! – Если Мэт и пребывал в оцепенении, то он его стряхнул. Он встал между матерью и Финикийцем и вдруг показался очень большим. – Ты же слышал ее. Осади назад. Политика компании: никому из не работающих в ней сюда хода нет. Не нравится? Купи открытку и пошли жалобу в «Мобил». Там умирают в ожидании весточки от тебя.

– Может, поторопитесь? У меня ребенок в машине, – сказала стоявшая за мной женщина, прижимая к себе полную охапку кошачьих консервов.

Что? А вы думали, что в такое время в магазине «Мобил» нас всего четверо было? Пока я плескал своей «Полярной голубизной на кока-коле со льдом» в Финикийца, пока он ругался, злился и угрожал, люди входили, брали напитки с чипсами, брали большие сандвичи в упаковке и вставали за мной в очередь. К тому моменту очередь уже на полмагазина растянулась.

Мэт отошел к кассе.

– Следующий.

Мамаша с охапкой консервных банок осторожно обошла фантастически расцвеченную лужу ярко сияющей голубизны, и Мэт принялся пробивать ее покупки.

Финикиец опешил, не веря своим глазам. Крутое пренебрежение Мэта вызвало в нем такую же ярость, как и мое ополаскивание его штанов льдистой голубизной.

– Знаешь что? Дыбись оно конем. Провались эта лавка, провались этот жиртрест помойный, и провались ты, косоглазый. У меня хватит бензина выбраться из этой сральни, и этого уже более чем достаточно. Ни на единый грош больше необходимого не потратил бы в этом сортире.

– С вас доллар восемьдесят девять, – сказал Мэт женщине с кошачьей едой. – Никакой дополнительной платы за дневное увеселение.

Финикиец уже дошел до выхода, но задержался в дверях и, оглянувшись, уставился на меня:

– Тебя, детеныш, я не забуду. Смотри в обе стороны, когда дорогу переходить станешь, понял меня?

Меня до того сковал страх, что я и пискнуть ничего не мог в ответ. Финикиец ударом распахнул дверь. Чуть погодя его «кадик» сорвался с места от колонок и, немилосердно визжа шинами, умчался к автостраде.

Я использовал оставшиеся полотенца, чтобы подтереть пол. Почувствовал облегчение, опустившись на колени, потупив взгляд, чтоб можно было поплакать втихомолку. Послушайте, мне было тринадцать лет. Меня обходили покупатели, платили за купленное и уходили, старательно делая вид, что не слышат моих всхлипываний и сдавленных воздыханий.

Когда с лужей было покончено (пол был липким, но сухим), я понес громадный ком пропитанных влагой бумажных тряпок за прилавок. Миссис Мацузака стояла рядом с сыном, устремив взгляд куда-то вдаль и строго поджавши губы… но, завидя меня с грузом мокрых полотенец, она отрешилась от задумчивости и потянула из-под прилавка большущий мусорный ящик. И покатила его на колесиках в мою сторону – вот тогда-то я и увидел его: моментальный снимок, лежавший лицевой стороной к полу, в уголке, он скользнул под ящик, потому его и видно не было.

Миссис Мацузака тоже его увидела и вернулась за ним, пока я сваливал влажные бумажные полотенца в мусорный ящик. Она недоуменно уставилась на фото, словно глазам своим не верила. Взглянула на меня… потом протянула карточку, чтоб и я смог посмотреть.

На фото должен бы быть Мэт, крупный план. Объектив был направлен прямо ему в лицо.

Вместо этого на фотографии был я.

Только на снимке я был не таким, каким был минуты назад. А будто за недели до этого. На фото я сидел в пластиковом кресле у автомата с содовой, читал «Популярную механику» и прихлебывал из громадного пластикового стакана, полного шипучки. На снимке «Полароида» («Солярида»?) я был одет в белую футболку с Хьюи Льюисом[15] и джинсовые шорты до колен. Сегодня же на мне были шорты-хаки и гавайская рубаха с карманами. Фотограф должен был бы снимать, стоя за прилавком.

В этом не было никакого смысла, и я в полном изумлении разглядывал снимок, стараясь сообразить, откуда он взялся. Это никак не могло быть фото, которое я только что случайно снял, но я не понимал и того, как можно было меня щелкнуть несколько недель назад. Не было в моей памяти ничего, подтверждавшего, что Мэт или его мама фотографировали меня за чтением Мэтовых журналов. Я вообразить не мог, зачем им понадобилось бы такое, я ни разу не видел никого из них с фотоаппаратом «Полароид».

Сглотнув, я произнес:

– Можно я возьму это?

Миссис Мацузака еще разок смущенно глянула на фотографию, поджала губы и положила ее на прилавок. Двинула ее ко мне, потом отняла руку и потерла кончики пальцев друг о друга, словно избавляясь от чего-то неприятного, попавшего на кожу.

Я еще недолго разглядывал фото с болезненным стеснением в груди, с судорожным ощущением беспокойства, вызванного не одними только криками и угрозами Финикийца. Я сунул снимок в карман рубахи и двинул к кассе. Положил двадцатку на прилавок, с содроганием думая, что это его деньги и что он устроит, поняв, что я так и не вернул их? Лучше посмотреть в обе стороны, переходя улицу. Лучше, блин, смотреть в обе стороны, Фиг. Видите, я даже сам себя оскорблял.

– Простите за грязь, – сказал я. – Это за 32 унции содовой.

– Все равно, братан. Не собираюсь ничего брать с тебя за это. Делов-то: немного разлитой сахаристой водички. – Мэт оттолкнул банкноту обратно ко мне.

– Лады. Вот. Я тебе должен за то, что ты не дал ему меня в зад пнуть. Ты, Мэт, мне тем жизнь спас. Честно.

– Само собой, само собой, – пробормотал он, глядя на меня прищуренными глазами и озадаченно улыбаясь. Еще немного разглядывал меня, потом слегка головой тряхнул. – Слышь, спросить можно?

– Само собой, о чем, Мэт?

– Ты так говоришь, будто мы знаем друг друга. Раньше мы встречались?

Глава 4

Из магазина я вышел с зудящими нервами и нездоровым гулом в голове. Уходя, я уже вполне уверился, что Мэт, черти его съешь, никакого понятия не имеет, кто я такой, и совершенно не помнил, что видел меня прежде, будто и не приходил я сюда, к «Мобил», каждый день, будто и не читал больше года зачитанную им «Популярную механику». Он попросту не знал меня больше… от таких мыслей меня трясло нещадно.

Я уверял себя, что не понял, что это безумие, что смысла не имеет, только это было не совсем правдой. В уголке моего сознания уже сидело представление о внезапной забывчивости Мэта. О ней мне было известно, примерно как вам известно о крысе, скребущейся между стенами. Вам слышно, как воровато скребется она своими коготками, как бьется туловищем о сухую штукатурку. Вы знаете: она там – просто вам ее не видно. Мое представление о Мэте и «Соляриде» было до того списанным с фильмов ужасов (до того по-стивенспилберговски невозможным), что я никак не мог обосновать его ясно и четко. Пока не мог.

Домой я вернулся в состоянии неотвязной паники. Минут десять занял переход от заправки «Мобил» до моего дома на Сливовой улице. Мысленно я семь раз погибал на этом пути.

Дважды слышал визг шин Финикийца по асфальту и, оборачиваясь, видел блестящую хромом решетку за полсекунды до того, как в меня врезался «Кадиллак».

А один раз Финикиец подкатил и остановился у меня за спиной, вышел из машины с монтировкой и погнал меня в лес, где и забил до смерти в кустах.

Он гнался за мной, и я попытался срезать путь через палисадник семейства Тэтчеров, он догнал меня и утопил в их лиловом надувном детском бассейне. Последнее, что я увидел, это лежавший на дне обезглавленный Джи-Ай Джо[16].

Финикиец же преспокойно медленно проехал мимо меня, свесив в окошко левую руку с пистолетом, он всадил в меня две пули, одну в шею, другую в щеку.

Преспокойно и медленно проезжая, он срубил мне голову ржавым мачете. ЧПОК.

Преспокойно и медленно проезжая, он бросил: «Привет, детеныш, как делишки?» – и мое слабое сердце остановилось в жирной груди, и я пал замертво от неожиданной остановки сердца в тринадцать лет, таким молодым, так много обещающим.

Снимок лежал в кармане моей рубахи. Я чувствовал его там, как будто он был квадратиком из теплого радиоактивного материала, тем, что наделит меня раком. Даже детская порнография не смогла бы вогнать меня в большее смущение. Держать его у себя представлялось преступлением. Он представлялся уликой… только вот какого преступления, я поведать вам не в силах.

Пройдя по траве, я вошел в дом. Услышал механическое завывание и отправился по звуку на кухню. Мой отец уже встал и, пользуясь миксером, сбивал в миске отливающие оранжевым сливки. Что-то пеклось в духовке, и воздух благоухал теплым ароматом соуса, запахом, очень похожим на тот, что исходит из только что открытой банки собачьих консервов.

– Чую запах обеда. Что в духовке?

– «Сталинградская битва», – ответил отец.

– А что за оранжевую муть ты взбиваешь?

– Крем для «Панамской причуды».

Я полез в холодильник за прохладительным и обнаружил «Панамскую причуду», гору, сваянную из трясущегося желе с вишенками внутри. Готовить мой отец умел немногое: желе, макароны с говяжьим фаршем, курицу под соусом, приготовленным из супов в пакетиках. Подлинный его дар на кухне проявлялся в наименовании блюд. Сегодня вечером это «Сталинградская битва», на следующий – «Техасская резня бензопилой»[17] (причудливая смесь белых бобов с мясом в кроваво-красном соусе), «Сигара Фиделя» на обед (коричневая тортилья, начиненная мелко рубленной свининой и кусочками ананаса), «Фермерская пицца» на завтрак (обычный омлет, посыпанный сыром и – как придется – кусочками всего, что под руку подвернется). Отец не был склонен, как я, к полноте, но благодаря нашей диете не был и ничьим идеалом стройности. Расходясь в коридоре, мы оба были вынуждены поворачиваться боком.

Налив себе прохладительного, я выдул весь стакан в четыре глотка. Не вполне помогло. Я налил еще стакан.

– Уже почти готово, – сказал отец.

Я коротко хмыкнул, подтверждая, что услышал его. «Сталинградская битва» – это картофельное пюре с мелко нарезанной говядиной и готовым грибным соусом. Есть это, грубо говоря, то же самое, что уплетать ведро жидкого цемента. У меня внутри все кипело после похода к «Мобил» и обратно, и от обеда, пахнущего собачьим мясом, мне делалось нехорошо.

– Ты есть не рвешься? – спросил отец.

– Да нет, есть я хочу.

– Извини, это не мамочкин яблочный пирог. Только должен тебе заметить, что даже будь она здесь, не думаю, чтоб пекла тот пирог.

– Я что, похож на малыша, которому пирог нужен?

Он бросил на меня косой взгляд и сказал:

– Ты похож на малыша, которому нужно вколоть что-то для лечения изжоги, нарушений пищеварения, расстройства желудка и тошноты. Ты в порядке?

– Я просто собираюсь посидеть в тишине и поостыть, – ответил я. – Я так не жарился с тех самых пор, как отбивался от вьетконговцев близ Кхесани[18].

– Не будем болтать об этом. Если я начну думать о ребятах, которых мы там оставили, то стану плакать во взбитые сливки.

Я вышел, насвистывая «Спокойной ночи, Сайгон». Мы с папой без устали готовы вспоминать, как вместе сражались с северными вьетнамцами, как перебрасывали оружие контрас, как едва уцелели после аварии вертолетов, отправившись в Иран освобождать заложников. Правда состояла в том, что ни один из нас ни разу не покидал Калифорнию, если не считать одной поездки на Гавайи, когда мы еще жили одной семьей в традиционном смысле. Уж кто и искал приключений в местах куда как отдаленных, так это моя мать.

Формально мои родители все еще состояли в браке, только мать моя жила среди племен на побережье Юго-Западной Африки и дома провела всего четыре месяца за последние четыре года. Когда она жила в Штатах, мне делалось не по себе. Разговоров мы не вели: беседовать с моей матерью значило блуждать в нескончаемых словесных лабиринтах, обсуждая темы, охватывающие феминизм и социализм, а также мои эмоции по поводу собственной сексуальной идентичности. Бывало, иногда она попросит меня присесть рядом с нею на диван и примется читать мне статью о женском обрезании из «Нэшнл джеографик». Или возьмется утверждать, что обыкновение женщин брить себя под мышками есть форма патриархальной власти, а потом так и смотрит на меня с каким-то враждебным очарованием, словно бы в ожидании, что я примусь осуждать пучки седой волосни у нее под мышками. Как-то я спросил отца, почему они не живут вместе, и он сказал: потому, что она сверкает, как бриллиант.

Точно – бриллиант, по-моему. Я читал ее книги – они из тех, что вы назвали бы захватывающими. Но чем я попросту любовался, так это ее умением сводить воедино различные небольшие наблюдения, а потом вдруг разворачивать их перед тобой (словно веер раскрывать), выявляя единую великую сущность. Любознательность захватывала ее всецело, буквально зачаровывала ее. Не думаю, что в голове ее оставалось место для заинтересованности мужем и сыном.

Я растянулся на диване под панорамным окном, в сумраке гостиной. Наверное, с полминуты водил большим пальцем по краю фото в кармане рубахи, прежде чем осознал, что делаю. Что-то во мне никак не желало смотреть на него – ни сейчас, ни вообще, – что было ощущением не из привычных. В конце концов, это ж всего-навсего фото: я сижу у аппарата с содой и читаю журнал. Ничего в том плохого или странного, если не знать, что снимок был сделан сегодня, а показывал то, что происходило дни, если не недели назад.

Что-то во мне не желало смотреть на него – и что-то не позволяло мне с собою справиться.

Вынув снимок из кармана, я повернул его так, чтобы разглядеть его в жутковатом свете дневной грозы. Если у призраков есть цвет, то это цвет готовой разразиться августовской грозы. Небо в точности похоже на мерзкую серость только-только начавшего проявляться снимка «Полароида».

На фотографии я склонился над потрепанным номером «Популярной механики», выгляжу толстым и непривлекательным. Лившееся сверху слепящее белесое сияние придавало мне синеватый оттенок живого мертвеца из картины Джорджа Ромеро[19].

«Не позволяй ему снимать тебя, – говорила мне Шелли Бьюкс. Слова эти и сейчас звучали у меня в голове. – Не позволяй ему забирать и уносить вещи».

Но ведь он меня не снимал! Я был на фотографии, но он не наводил на меня аппарат и не нажимал кнопку. По сути, он вообще ничего не снимал. Снимал я – и «Солярид» был наведен мной на Мэта.

Я бросил фото с каким-то отвращением, словно бы вдруг осознал, что держу извивающуюся личинку.

Некоторое время я лежал, вытянувшись, в тенистой прохладе, стараясь не думать, потому как все в моей головушке было мерзким и ни пойми, ни разбери каким. Пытались когда-нибудь не думать? Почти то же самое, что пытаться не дышать: надолго не удается никому.

Зрелость не приходит в одночасье. И она не граница между двумя странами, мол, стоит пересечь невидимую линию – и ты в новой земле взрослости, говоришь на чуждом языке взрослых. Больше она похожа на отдаленную радиопередачу, а ты подъезжаешь к ней и иногда едва разбираешь звуки сквозь шум помех, а то вдруг прием разом проясняется, и ты принимаешь сигнал с идеальной четкостью.

По-моему, я тогда слушал «Радио Взрослости», оставаясь в совершенной неподвижности в надежде поймать трансляцию полезных вестей и указаний на всякий пожарный случай. Не могу похвастать, что что-то до меня долетело… но в тот момент вынужденной неподвижности взгляд мой случайно упал на небольшую подборку семейных фотоальбомов, которые отец расставил на верхней полке книжного шкафа в углу. Отец любит содержать вещи в порядке. Он носил пояс с рабочими инструментами, и всегда все было на своем месте: плоскогубцы в чехле, клещи для снятия изоляции уютно висели в петле, для того предназначенной.

Альбом я выбрал наудачу, улегся обратно на диван и принялся переворачивать страницы. Самые старые фото были глянцевыми прямоугольниками и… держитесь-ка, детки, я этого не выдумываю… с черно-белым изображением. Самые ранние запечатлели моих родителей вместе во времена, когда они не были женаты. Оба они были слишком взрослыми и чересчур правильными, чтобы стать хиппи, и я вовсе не уверен, что могу с чистой совестью назвать их премилой парочкой. Мой отец, если в чем и уступил тому времени, так только в том, что отрастил пышные баки и надел солнцезащитные очки. Мать моя, великий африканист-антрополог, ходила в подтянутых до пупка шортах-хаки и тяжелых туристических ботинках, даже живя в кругу семьи. Улыбалась она так, словно ей от этого делалось больно. Не было ни единого снимка, где бы родители обнимались, целовались или хотя бы смотрели друг на друга.

Было, по крайней мере, несколько снимков, на которых они по очереди держали меня. Вот моя мать на полу, подняла громадные резиновые ключи над полнощеким младенцем, который хватается за них пухленькими пальчиками. Вот снимок моего отца, стоящего по пояс в воде чьего-то дачного бассейна с голеньким малышом на руках. Я уже тогда напоминал поросеночка.

Впрочем, чаще всего моим сопровождением оказывались не отец, не мать… а Шелли Бьюкс. Сказать правду, от этого как-то оторопь брала. Когда шесть лет назад она перестала у нас работать, я не ощутил ничего особенного, мне было так же безразлично, как если бы отец сообщил мне, что мы заменили какой-нибудь журнальный столик. Вам неприятно слышать, что восьмилетка из долины воспринимал помощь как само собой разумеющееся? Отец тогда не говорил со мной о хирургии на открытом сердце. Просто сказал, что она немного постарела, а людям постарше нужен отдых. Жила она по соседству, и я мог наведываться к ней в любое время.

А я наведывался? О, иногда в редких случаях забегал – ради чая и финиковых печений, и мы усаживались перед телевизором и смотрели «Она написала: «Убийство», а Шелли расспрашивала, как я поживаю. Уверен, я держался вежливо, быстренько поедал печенья, чтоб можно было уйти. Когда ты ребенок, проводить день в душной и жаркой гостиной со старой леди у дневного телика это все равно, что получить путевку в залив Гуантанамо. Любви тут ни на грош. Чем я мог быть ей обязан или что мог бы для нее значить – такие мысли мне даже в голову не приходили.

А поди ж ты, вот она, на одном фото за другим.

Мы вцепились в решетки тюремной камеры Алькатраса, изобразив на лицах выражение ужаса.

Я сижу у нее на плечах, чтобы сорвать персик с ветки дерева: моя свободная рука мнет поле ее соломенной шляпы, надвинув ее на лицо.

Я задуваю свечи, а она стоит сзади, подняв руки, готовая аплодировать. И да… до сих пор все снимки сделаны «Полароидом». Конечно, он был у нас. Он у всех был. Так же, как у всех был видеомагнитофон, микроволновка и футболка с надписью «Где говядина?»[20].

Женщина на этих фото была старой. Но у нее были яркие, почти девичьи глаза и озорная улыбка им под стать. На одном моментальном снимке ее волосы были рыжими от красного неона надписи «ПИВО» в баре. На другом они были почти смехотворно морковного цвета, под стать были накрашены и ее ногти. На фото она постоянно тискала меня, трепала по волосам, усаживала меня на колени, пока я поедал финиковые печенья – полнощекий малышок в подштанниках с Человеком-Пауком и пятнами от виноградного сока на подбородке.

Просмотрев около двух третей альбома, я наткнулся на фото давно забытого барбекю на заднем дворе. На этот раз волосы Шелли были цвета «ледяного безмолвия». С нею был и Ларри, Африканер, в слишком тесных бирюзовых брюках и белой сорочке с воротником на пуговках, рукава которой были закатаны, выставляя напоказ могучие ручищи, как у бравого Попайя[21]. Каждый из них держал меня за одну руку: я был пятном, качавшимся между ними в сумраке. Шелли замерла, улюлюкая. Пораженные взрослые стояли, наблюдая, вокруг с пластиковыми стаканчиками белого вина в руках.

Мысль, что дни эти были отобраны у нее, поразила меня своей мерзостью. Это было как глоток простокваши. Это было низко.

Не было оправдания утрате ее воспоминаний и понимания, вселенная не в силах предложить ничего в защиту повреждения ее разума. Она любила меня, пусть я и был слишком пустоголов, чтобы понимать и ценить это. Всякий, увидевший это фото, понял бы, что она любила меня, что в чем-то я был для нее отрадой, невзирая на толстые щеки, отсутствующий взгляд и склонность есть так, чтобы развозить еду по всем моим гадким футболкам. Несмотря на то, как бездумно принимал я ее внимание и ее любовь, – как должное. И теперь все это таяло, каждое празднование дня рождения, каждое барбекю, каждый сорванный спелый персик. Ее снедал понемногу рак, кормившийся не ее плотью, а ее внутренним миром, ее потаенными запасами счастья. Эта мысль вызвала желание зашвырнуть фотоальбом куда подальше. Вызвала ощущение немного сродни плачу.

Вместо этого я смахнул влагу с глаз, перешел на следующую страницу… и вскрикнул, поразившись тому, что на ней увидел.

Заглянув на заднее сиденье авто Финикийца, я разглядел фото какого-то культуриста, темного от загара юноши в оранжевой майке, сидящего на капоте машины с кузовом для ралли. Что-то во мне узнало его (помнило, что я его видел раньше), пусть я и не мог сказать, где и когда пути наши пересеклись. И вот он опять – в моем собственном фотоальбоме.

Над головой он держал два стула, по одному в каждой руке, ухватив их за ножку. На одном сидел я, крича от чего-то похожего на радостный ужас. На мне был мокрый купальный костюм, капли воды драгоценностями сверкали на моей тучной груди толстяка. Шелли Бьюкс сидела на другом, вцепившись в сиденье стула обеими руками, и хохотала, слегка откинув голову. На этой фотографии атлет был одет не в борцовскую майку, а в белый матросский костюм. Под густыми темными усами у него сверкала улыбка, похожая на волчью. И – только гляньте! – даже авто гоночное было тут. Из-за угла дома Шелли виден был только задок машины, стоявшей на подъездной дорожке.

– Кто ты, черт тебя дери? – прошептал я.

Говорил я сам с собой и не ждал ответа, но откликнулся отец:

– Кто? – Он стоял в дверях кухни в рукавице для духовки на одной руке. Трудно было сказать, как долго он стоял там, наблюдая за мной.

– Малый с мускулами, – сказал я, указывая на карточку, которую ему через половину комнаты видно не было.

Он подошел и вытянул шею, чтобы посмотреть.

– А-а. Этот козел. Мальчишка Шелли. Синдбад? Ахиллес? Что-то в этом духе. В тот день он отплывал к Красному морю. Шелли устроила прощальное барбекю у себя дома. Испекла торт, похожий на броненосец и почти такой же огромный. Остатки его мы привезли домой и всю неделю уплетали броненосец на завтрак.

Тот торт я помнил: трехмерный авианосец (а не броненосец), режущий волны сине-белой глазури. Еще я помнил (смутно), что Шелли сказала мне, что торжество устроено в честь окончания – в мою честь! Я тогда только третий класс окончил. Вот это Шелли умела: сказать одинокому мальчишке, что ради него все это торжество, когда оно не имело к нему вовсе никакого отношения.

– На вид не так уж он и плох, – заметил я. Было как-то не по себе оттого, что отец назвал его козлом. Походило на случайную брань самой Шелли, да и я был не в настроении.

– О, ты его обожал. Он был сыном Ларри – во всем, вдоль и поперек. Участвовал в конкурсах культуристов, любил по-мальчишески мышцами похвастаться: машину с одного конца членом поднять и всякое такое. Ты, было дело, считал его Невероятным Халком. Фотку эту я помню. Он поднял вас обоих разом и расхаживал так, пока вы там на стульях ерзали. Я боялся, что он уронит Шелли, та головой ударится, и мне придется новую няньку искать. Или тебя уронит, и придется мне нового мальца искать, чтоб мою «Панамскую причуду» есть. Пойдем. Еда готова. Давай заправимся.

Мы уселись за обеденный стол наискосок друг от друга перед тарелками со «Сталинградской битвой». Я ничуть не был голоден и сам себе удивился, когда мне вдруг понадобился кусок булки, чтобы подобрать последние капли подливки. Водил хлебом по тарелке круг за кругом, промакивая соус, думая при этом обо всех тех фотоальбомах на заднем сиденье авто Финикийца. Думая о фото у меня в кармане, изображавшем то, чего никак не могло изображать. Стала проявляться мысль, как-то схоже с «Полароидом»: медленно, но неуклонно четко проступая на поверхности.

Отрешенным, притворно спокойным голосом я сказал:

– Я сегодня видел миссис Бьюкс.

– Да ну? – Отец бросил на меня задумчивый взгляд, а потом спросил, мягким, таким же притворным голосом, что и мой: – Как она выглядит?

– Она потерялась. Я ее домой проводил.

– Рад слышать. Ничего другого я от тебя и не ожидал бы.

Я рассказал ему, как нашел Шелли на улице, как она посчитала, что должна сегодня работать, и как не звала меня по имени, потому что не помнила его. Рассказал и как Ларри Бьюкс в панике срезал угол на дорожке, как перепугался до смерти, что она могла выйти на проезжую часть улицы в гущу машин или пропасть навсегда.

– Он мне денег дал за то, что я ее домой привел. Я не хотел брать, но он заставил.

По мне, отцу это не должно бы было понравиться, и что-то во мне ждало (может, надеялось даже), что он станет стыдить меня. Но отец вместо этого поднялся за «Панамской причудой» и бросил через плечо:

– Хорошо.

– Разве?

Он поставил на стол желе, качавшееся под четырьмя дюймами крашеного крема, и принялся раскладывать его куски по мисочкам.

– А как же. Расплачиваясь с тобой, человек вроде Лоуренса Бьюкса внушает себе, будто он снова на коне. Он не какой-то там муж, потерявший жену-старушку, потому что слишком стар, чтобы самому о ней заботиться. Он мужик, знающий, как заплатить кому-то за устранение проблемы.

– Он спрашивал, не смогу ли я иногда его выручить. Ну там, не зайду ли когда, не посижу ли с ней, когда его дома нет. За продуктами уедет или еще за что.

Отец замер с ложкой «Панамской причуды» у самого рта.

– Это радует. Выручать ты умеешь. Знаю, что ты любишь эту старушку-леди.

Забавно, а? Мой отец знал, что я люблю Шелли Бьюкс, чего я и сам всего несколько минут назад не знал.

– Что-нибудь еще утром случилось? – спросил отец.

Мой большой палец забрался в карман рубахи, ерзал там по краю снимка «Полароидом» («Соляридом»?). Я без устали, нервно, беспомощно дотрагивался до него и отпускал, как только домой пришел. Раздумывал, не рассказать ли про Финикийца и стычку в магазине «Мобил», только не знал, как о таком заговорить, чтобы это не звучало детским лепетом.

А потом где-то по краешку сознания проползала мысль, та самая, на которую я упорно старался не обращать внимания. Я и приближаться к той мысли не желал, а начни я рассказывать о Финикийце, пройти мимо нее не смог бы.

Так что я ничего не сказал о набеге на заправку. Вместо этого произнес:

– А я почти закончил ружье-веселуху.

– Выдающееся достижение. Праздновать станет легче, когда ты закончишь. Только и будет делов, что на спуск нажать. – Отец встал, собрал тарелки и понес их к раковине. – Майк?

– Да-а?

– Не слишком горюй, если Шелли не узнает тебя или станет говорить то, в чем нет смысла.

– Не буду.

– Это как… дом, откуда уже выехали. Дом еще там же, только все из него уже вынесено. Кто-то забрал мебель и свернул ковры. Перевозчики разложили всю Шелли Бьюкс по ящикам и увезли ее. Не так-то много от нее теперь и осталось, помимо пустого дома. – Он соскреб руины «Сталинграда» в мусорное ведро. – Пустого дома и того, что на старых фотографиях.

Глава 5

– Ты здесь останешься? – спросил меня отец, направляясь к двери. Одной ногой он уже стоял на крыльце, другой – на гороховом коврике у порога. Молния, беззвучно вспыхнув, высветила клубы низких туч у него за спиной.

– Порядком времени прошло с тех пор, как нужна была Шелли Бьюкс, чтобы меня спать укладывать.

– Да-а, вполне. Не знаю, должно ли так быть, только так оно и есть, а?

Очень уж это было не похоже на моего отца: признать, пусть немного, что жизнь наша как-то не совсем идеальна, – и я, раскрыв рот, чтобы ответить ему, понял, что сказать-то мне нечего.

Отец глянул в неспокойный, весь в грозовых тучах сумрак.

– Ненавижу по ночам работать. Когда Эл на круг вернется, я только на дневные соглашусь.

Мой отец все лето проработал у себя в энергокомпании в ночную смену. У них там кадровая прореха образовалась. Его лучший друг, Эл Мердок, не работал, занимаясь лечением лимфомы. Одного из линейных инженеров, Джона Хоуторна, недавно арестовали за нападение на свою бывшую жену. Слесарь Уилсон ушла рожать ребенка. Неожиданно мой отец стал старшим линейным монтером и работал по шестьдесят часов в неделю, большую часть из них – после того, как я ложился спать.

Поначалу мне это нравилось. Нравилось не спать после того, как полагалось лежать в постели, и смотреть легкое порно по каналу, что в те времена называли «Снимимакс»[22]. Только к середине июля все удовольствие пропало из-за одиночества в доме по ночам. Воображение у меня было живое, а в конце июля я совершил ошибку, зачитавшись Зодиаком[23]. После этого пустота в доме всерьез стала выворачивать меня наизнанку. В два часа ночи я лежал в постели и вслушивался в тишину до сухоты во рту, затаив дыхание, ожидая услышать колющийся треск, когда старина Зодиак взломает ломом окно. И, воспользовавшись одним из своих кухонных ножей, вырежет астрологические знаки на моих потрохах – не после того, как я умру, а пока я еще живой, чтоб он услышал, как я буду визжать.

Ни о чем таком я отцу не говорил никогда, потому как единственным, что ужасало больше ночных приступов, была мысль, что он возьмет и наймет кого-нибудь мне в ночные няни. Убийца Зодиак только и был способен, что мучить да убить меня. А если отец наймет в Долине какую-нибудь девчушку-подростка укладывать меня в постель в 21.30, а затем проводить остаток ночи в болтовне по нашему телефону, перемывая косточки своим подружкам, то лучше уж мне умереть. Унижение, пританцовывая, топтало бы мое хрупкое «эго» тринадцатилетнего мальчишки.

В тот вечер, после моей стычки с Финикийцем, я особенно боялся оставаться в одиночестве. Плюс грозовые тучи и ощущение наэлектризованности атмосферы, щекочущую силу которой я чувствовал в волосках на своих руках. Гром трещал весь день, и можно было не сомневаться: скоро прорвет, – прорвет и заревет. Хотелось проводить отца с улыбкой, а потом спуститься в гараж и взять с собой лом. Я с ним, наверное, и спать бы улегся.

– Собираешься еще немного над ружьем поработать? – спросил он.

– Наверное. Я…

То, что за этим последовало, не походило на мелодраматический гром какого-то фильма ужасов, а скорее напоминало раскалывающий мир надвое запуск фантастической ракеты, единый всеуничтожающий пушечный залп. Загрохотало так громко, что у меня дыхание сперло.

Отцу предстояло провести вечер под этим небом на железном кране, чиня линии электропередачи. При мысли об этом у меня от тревоги все внутри переворачивалось, стоило позволить себе о таком подумать. Он же, по виду, был лишь недоволен и слегка устал, будто гроза вызывала надоедливое раздражение, как вопли малышей, дерущихся на заднем сиденье. Он поднес сложенную в горсть ладонь к правому уху, показывая, что не расслышал меня.

– Я почти закончил его днем, когда Шелли появилась. Если закончу, то завтра покажу тебе.

– Вот и хорошо. Тебе надо поторапливаться и заработать свой первый миллион до того, как я на пенсию уйду и займусь тем, что я взаправду люблю, – готовить всякие оригинальные штуки из желе. – Отец сделал несколько шагов к своему фургону, потом обернулся, нахмурившись: – Обязательно звони, если…

Раздалась очередная канонада грозы. Отец продолжал говорить, но я уже ни слова не слышал. Это было очень на него похоже: у него был несравненный дар отрешаться от вторичных мелочей, которые его не занимали. Группа поддержки команды «Далласских ковбоев» могла бы хоть голышом трясти своими помпонами, но, если отец сидел в своем кране и ремонтировал трансформатор, сомневаюсь, чтоб он хотя бы разок глянул вниз.

Я кивал, словно слышал его. Полагал, что он выдает обычные предупреждения позвонить в контору и попросить коллег сообщить ему по радио, если что-то случится. Отец махнул рукой и, повернувшись, ушел. Высоко в тучах резко щелкнуло голубым светом: вспышка самого большого на свете фотоаппарата. Я вздрогнул («Не позволяй ему себя фотографировать») и наполовину прикрыл входную дверь.

Фары фургона зажглись, а день погас одновременно. Стояла середина августа, было всего четверть седьмого, и солнцу до захода оставалось еще часа три, но день уже пропал в мерзкой тьме. Фургон выкатил со двора задом. Я закрыл дверь.

Глава 6

Не помню, долго ли я простоял в прихожей, вслушиваясь в биение пульса в ушах. Строгая, ожидаемая предвечерняя тишина удерживала меня на месте. В какой-то момент я понял, что держу руку на сердце, словно ребенок, готовый принести клятву верности.

Нет – не на своем сердце. На снимке «Полароида».

Сильно потянуло избавиться от него, выбросить вон. Ужасно было чувствовать его у себя в кармане… ужасно и опасно, как шагать вокруг пробирки с зараженной кровью. Я даже на кухню ушел и дверку под раковиной открыл, собираясь швырнуть его в мусор.

Но когда вытащил снимок из кармана, то так и застыл, разглядывая толстого, красномордого парня в футболке с Хьюи Льюисом, склонившегося над «Популярной механикой».

«Раньше мы встречались?» – спросил Мэт с извиняющейся улыбкой.

За окном снова вспыхнуло, я отшатнулся, уронив фото. Когда поднял взгляд, то на мгновение увидел его, Финикийца, как раз по ту сторону кухонного окна и – не дай ему забрать снимок, о, Боже, не дай ему…

Только это не был Финикиец со своим «Соляридом». Вспышку вызвал всего лишь очередной голубой разряд молнии. Лицо, увиденное в окне, было моим собственным, слабенько отраженным в стекле.

Когда раздался следующий раскат грома, я был в гараже. Заботливо положил моментальный снимок, установив его по краю рабочего стола. Включил лампу и повернул ее кронштейн так, чтобы поймать фото в жаркий круг белого света. Наконец (и с каким-то злобным удовольствием) я проткнул верх снимка булавкой, чтоб он держался на месте. И почувствовал облегчение. Теперь он был в моей операционной, прикрепленный к прозекторскому столу. Как раз там я и разбирал всякие вещи, заставляя их рассказывать мне все, раскрывать все их сильные и уязвимые места.

Придавая себе больше уверенности и самообладания, я расстегнул штаны, позволил им сползти мне до колен и вылез из них. Не так давно было обнаружено, что ничто так не высвобождает разум, как спущенные штаны. Сами попробуйте, если сомневаетесь. Американское производство, я уверен, удвоило бы выпуск, если бы каждому была дана свобода работать без штанов.

Просто для того, чтобы показать снимку, кто тут босс, я не обращал на него внимания и работал над ружьем-веселухой. Нажал на спусковой крючок, чтобы послушать, как жужжит вентилятор внутри корпуса. Открутил боковину, вынул монтажную плату и взялся за нее. Поначалу я отвлекался. То и дело поглядывал на снимок, у которого не было никакого права на существование, а потом, когда возвращался обратно к своей новой игрушке, уже не мог вспомнить, чем до того занимался. Впрочем, некоторое время спустя я уже в самом себе сосредоточился, а Финикиец, Шелли Бьюкс, «Солярид» – подернулись серостью… как проявка мгновенного снимка наоборот, возвращение к несмешанным чистым химикалиям.

Я паял и монтировал. В гараже было тепло и стоял запах, который я до сих пор люблю: плавленая канифоль, горячая медь и смазка. Немного смазки попало мне на руку, и я тер ее тряпкой до розовой кожи. Разглядывал тряпку, следя, как растекается пятно, проникая в ткань. Впитывается. Вбирается.

Я сделал моментальный снимок Мэта, Ёси Мацузака, с заправочной станции «Мобил», но то, что заснял «Солярид», сидело у него в голове, фото, которое он хранил в сознании, – снимок меня. Аппарат вобрал его, как тряпка на моем кулаке впитала смазку.

Голубым светом полыхнуло за окнами.

Я не встревожился. Мысль, когда она пришла ко мне, ничем не потрясала. Полагаю, там, на уровне ниже сознания, я уже понимал. Уверен, что наше подсознание часто обкатывает идеи часами, днями, неделями, даже годами, прежде чем решается представить их более высоким сферам мозга. И в конце концов Шелли уже все мне объяснила.

«Не позволяй ему фотографировать себя. Не давай ему уносить вещи».

Странно, но когда я узнал (когда я понял), то больше не боялся. Больше не покрывался липким потом, не трясся и не старался уговаривать себя, что схожу с ума. Вместо этого стал почти безмятежен. Помнится, спокойно отвернулся от фото и опять склонился над ружьем-веселухой, свинчивая воедино его приклад, а потом высыпал пакетик блесток в ствол, заряжая его, как мушкет. Вел я себя так, будто решил математическую задачку не особой значимости.

Последней деталью ружья была вспышка, которую можно было бы приладить сверху, там, где снайперы помещают прицел. Признаться, для этого я уже извлек одноразовую вспышку из нашего собственного «Полароида». Держал вспышку в руке, будто взвешивал ее, и думал о фотоаппарате, заснявшем лицо Мэта, о том жгучем проблеске белого света, о том, как Мэт отшатнулся, быстро-быстро моргая.

Я думал о Шелли Бьюкс, изумленным взором обводящей окрестности, где прожила по меньшей мере два десятилетия, вид у нее такой оцепенелый, будто прямо перед ее лицом сработала вспышка. Думал о черных фотоальбомах на заднем сиденье «кадика» Финикийца. Думал о том фото, которое увидел в одном из них, фото почти наверняка сына самой Шелли.

Прокатился долгий рокочущий раскат грома, от которого, похоже, весь гараж встряхнуло, а потом воздух зазвенел как-то странно. Потом я решил, что это меня дрожь бьет, и быстро вскочил, чувствуя головокружение. Выключил лампу и стоял в темноте, глубоко вдыхая пропитанный запахом меди воздух. И гадал, уж не заболеваю ли.

Звенящий звук в ушах все не умолкал, и как-то разом до меня дошло, что слышу я не последствие громовой встряски. Кто-то налегал на входной звонок.

Ответить на него мне было страшно. По логике тринадцатилетнего, я был совершенно уверен, что звонит Финикиец, как-то прознавший, что я разрешил загадку его «Солярида», и явившийся, чтобы заткнуть мне рот навечно. Я огляделся в поисках какого-нибудь подобия оружия, задержал взгляд на отвертке, но взял вместо нее ружье-веселуху. Мной овладела дикая мысль, что в темной прихожей его можно будет принять за настоящее ружье.

Когда я подошел к входной двери, из грозовых туч донесся новый залп тряхнувшего весь дом грома, и я услышал проклятья, произнесенные шепотом с грубым южноафриканским акцентом. Тревога испарилась, оставив меня стоять на ватных ногах и с царящей в голове пустотой.

Приоткрыв дверь, я произнес:

– Привет, мистер Бьюкс.

Его черты киногероя были изнурены, глубоко прочерчены, а губы до того обесцвечены, будто он долгое время шагал по холоду. Я бы сказал, что с последней нашей встречи он лет на десять постарел.

При всем сокрушительном громыхании и слепящих всполохах дождя еще не было. Впрочем, ветер хлопал полами его пальто, франтовато облегавшего могучий торс и узкие бедра. Это самое пальто носила и Шелли в то утро. На нем оно смотрелось лучше. Порыв ветра бросил серебристую прядь волос ему на морщинистое лысое чело.

– Майкл, – сказал он. – Я не ошитал, что твоя помощь понадобится мне так пыстро или ф ночь фроде этой. Прошу изфинить. Я только… О, Бок. Что за день. Уферен, ты, толжно быть, занят. Занимаешься чем-нибудь со сфоими трузьями. Мне протифно… ф такой краткий срок…

При других обстоятельствах это выглядело бы ловушкой, заманивающей на линию удара. С социальной точки зрения я был не бабочкой, а скорее мотыльком «мертвая голова». Однако в суетных потемках той грозы, что никак не желала разразиться, я едва ли вник в его фразу, что я должен бы заниматься чем-то со своими друзьями.

Гроза, ощущение электрически заряженного воздуха, натужное, хриплое дыхание мистера Бьюкса и все не пойми какие странности этого дня струнами натянулись во мне, едва не вибрируя от напряжения. И все же, невзирая на все, я не удивился, увидев его на нашем крыльце. Что-то во мне ожидало его весь день… ожидало начала третьего акта сегодняшнего представления, завершения сюрреалистичной драмы, в которой я одновременно и главную роль играл, и публику изображал.

– Что случилось, мистер Бьюкс? Шелли в порядке?

– В поря… да. Нет. – Он горько рассмеялся. – Ты ж знаешь, что с ней. В данный момент она спит. Мне нушно пыло уехать. Что-то стряслось. Сегодня я человек ф тонущей калоше, пытающийся фычерпывать воду лошкой. – До меня не сразу дошло, что на языке Ларри Бьюкса тонущая калоша означала тонущую лодку.

– Что случилось?

– Помнишь, я гофорил тебе про мои залы, как ф них фсекда найдется, какой пожар закасить? – Он опять засмеялся, довольно уныло. – Мне стоило бы поберечься с метафорами. Мой спортзал, тот, что рядом с «Микроцентром», помнишь? Там был пожар – настоящий пожар. Никто не постратал, слава Боку за милости Его. Зал закрыли. Пожарные ликфитирофали оконь, но я должен поехать отсенить ущерб.

– Что за пожар?

Этого вопроса Ларри не ожидал и не сразу переварил его. За удивление я его не виню. Сам был удивлен. Не помню, собирался ли я спрашивать его об этом до того, как вопрос уже соскочил у меня с языка.

– Я… я тумаю, долшно быть, молния утарила. Они не гофорят. Надеюсь, это молния, а не старая профотка. Страховая компания меня за старую усохшую мошонку подвесит.

Я рявкнул смехом при этом мимолетном упоминании старой усохшей мошонки. Никогда не слышал я, чтоб взрослый (не говоря уж о пожилом мужчине вроде Ларри Бьюкса) так говорил со мною: с грубой, отчаянной откровенностью, с таким смешением черного юмора и неприкрытой ранимости. Такое давало встряску. В то же время мне явилась мысль в два простеньких, страх наводящих слова: это он – и голова моя слегка закружилась.

Мысли мелькали, словно мельтешили карты, когда сдающий тасовал колоду.

«Скажи ему, чтоб не ездил», – подумал я. Но там ведь пожар был, и он должен поехать, и у меня не было доводов заставить его остаться – ни одного разумного. Скажи я ему, что там человек с фотоаппаратом, ворующим мысли, человек, водящий его жену по кругу, он бы меня никогда больше и близко к Шелли не подпустил. В таком случае он, может, и дома бы сидел – чтоб защитить ее от меня.

Я думал: он поедет, я непременно позвоню в полицию и предупрежу, что его жена в опасности. И опять, спрашивал я себя, опасности от чего? От кого? Человека с фотоаппаратом «Полароид»? Мне было не тридцать, а тринадцать лет, и мои страхи, мои волнения ни в какой расчет полицией не принимались. Слова мои звучали бы речью истеричного ребенка.

К тому же четверть моего мозга лелеяла надежду, что я лишь сам себя пугаю безумными россказнями о призраках: результат детства, в котором я начитался чересчур много комиксов и насмотрелся чересчур много эпизодов из «Людей будущего». Разумный контрдовод из нескольких мощных, недвусмысленных пунктов напрашивался сам собой. Шелли Бьюкс пострадала не от проклятья, наложенного липовым «Полароидом». Она стала жертвой болезни Альцгеймера, не требующей никакого магического толкования. Что до моментального снимка, на котором изображен я, читающий «Популярную механику», то – что с того? Кто-то, должно быть, еще недели назад сфотографировал меня. А я тогда и не заметил. Простые объяснения имеют разочаровывающую склонность оказываться лучшими объяснениями.

Только этот разумный контрдовод был кучей дерьма – и я понимал это. Я знал это. Просто я не хотел этого понимать.

Все это пронеслось у меня в мозгу молниеносно. Ветер гнал по дороге дребезжавшую консервную банку, и мистер Бьюкс обернулся на этот звук, потом перевел смятенный и растерянный взгляд на свой урчавший на холостом ходу лимузин.

– Я тебя отфезу. Такая погода. Если бы не нынешнее утро, я, может, и рискнул бы ее одну фечером остафить. Она принимает таблетки от артрита и спит до того долго, инокда по десять часов. Но нынче фечером гроза. Фдруг она проснется и испугается? Ты должен считать меня ошень дурным за то, что я ее хоть на минуту оставил.

В свои неполные тринадцать я не был эмоционально готов обходиться с расстроенным пожилым человеком, злобно отыскивающим вину в себе. И бормотал какие-то выразительные слова утешения, вроде: «Ну-у, нет, совсем нет».

– Я пытался досфониться до тебя, но ответа не было, думаю, в гараже он и не слышит, как телефон сфонит. Я потселовал ее на прощанье, очень нешно, чтоб не расбутить, и сразу сюта поехал. – Он наделил меня улыбкой, больше похожей на гримасу. – Когда она спит, то очень похоша на себя прешнюю. Иногда во сне, я тумаю, к ней фсе фосфращается. Тропа к себе прежней у нее заросла, потерялась ф фереске. Только ее спящий ум… как, по-твоему, Майкл, есть у спящего ума сфои собстфенные тропки? Дорошки, какими бодрствующее «я» никогда не хашивало?

– Я не знаю, мистер Бьюкс.

Усталым кивком он отделался от своего вопроса.

– Пойдем. Я тебя сейчас отфезу. Тебе лучше прихфатить с собой книшку и, не знаю, еще что. – Он опустил взгляд, разглядев-таки, что я в одних трусах и носках. Выгнул одну седую, жутко косматую бровь. – Штаны, наферное.

– Вам незачем подвозить меня за угол. Езжайте, посмотрите, все ли с вашим спортзалом о’кей. И не тревожьтесь за Шелли. Я буду там через пять минут.

Гром зарычал у него за спиной. Бросив еще один огорченный взгляд в небо, мистер Бьюкс подался в дверной проем и пожал мне руку двумя своими.

– Ты чертофски хороший мальчик, – возгласил он. – Шелли фсекда мне твердила об этом, знаешь ли. Всякий раз, как домой приходила. Ларри, это чертофски хороший мальчик. Сколько фсего забафного он рассказывает про конструирование. Берегись, Африканер. Фозьму и попрошу его сконструировать мне нофого муша, который не бреется в душе так, что потом тот выглядит, будто в нем хорька в клочки разорвало. – Он улыбнулся воспоминанию, хотя в остальном лицо его по-прежнему было помятым, в какой-то ужасный момент я даже подумал, что он опять примется плакать. Он же поднял руку и обхватил ею меня за шею: – Чертофски хороший мальчик, уверяла она. Она всегда отличала, когда в ком-то феличие сидело. И не тратила фремя на людей фторосортных, никокта-никокта. Только самые лучшие. Фсегда.

– Всегда? – спросил я.

Он пожал плечами и сказал, подмигнув:

– Фышла же она са меня замуш.

Глава 7

По пути за штанами я сделал крюк на кухню и набрал номер энергокомпании отца. Номер коммутатора я знал наизусть и подумал, может, они перебросят меня напрямую на рацию отца. Хотел уведомить его, где я буду: полагал, что есть вполне разумный шанс провести вечер, развалившись на диване четы Бьюксов. Только с того конца линии трубку никто не брал, да и гудков не было. Одно только долгое, мертвенное шипение. Я повесил трубку и собирался еще раз попробовать, когда сообразил, что в трубке вообще гудков нет.

До меня вдруг дошло, что на кухне очень уж сумрачно. Экспериментируя, я щелкнул выключателем. Светлее от этого не стало.

Я пошел к большому окну в гостиной и посмотрел на вымершую улицу: ни в едином окне не было света, хотя и было уже темно. Жившие напротив нас Амберсоны всегда сидели у телевизора, а вот сегодня в их окнах не было обычного голубого сияния. В какой-то момент, пока мы с мистером Бьюксом разговаривали, где-то на линии произошел обрыв, лишивший тока всю округу.

«Нет, – подумал я. – Это он».

У меня живот подвело. Неожиданно захотелось сесть. Во рту стоял привкус «Панамской причуды», отдававший сладкой желчью.

Дом ходил под ветром, скрипя и треща. Видно, немало линий вышло нынче из строя. В этой связи совершенно достоверно было представить себе, что пожар в спортзале имел какое-то отношение к грозе… пожар, что удобно оставил Шелли в полном одиночестве при полной невозможности поднять тревогу, случись какая беда, потому как, даже если она и вспомнила бы, как звонить в полицию, телефон у нее не работал так же, как и у меня.

Я подумал было перебежать на ту сторону улицы и бить кулаком в дверь мистера Амберсона, вопя о помощи, и…

…и потом что? Что мне было ему сказать? Что я боюсь жестокого человека с татуировками, который подстроил пожар и обесточивание, чтобы взять снимки «Полароидом» у потерявшей разум старухи? Позвольте сказать вам, как это выглядело бы: типа малышок-толстячок с головой, сплошь засоренной фильмами ужасов, впадает в истерику из-за легкого грома с молнией.

Я задумался, не остаться ли попросту дома. Мне не нравится признаваться в этом, но мысль у меня мелькнула, что мистер Бьюкс все равно бы никогда не узнал, приходил ли я смотреть за его женой. Ну да, наверняка, через пару часов он вернется из своего спортзала, а меня там нет. Так я всегда смог бы ему лапшу на уши навесить, что только на минутку домой за подушкой отлучился и уже возвращаюсь.

Мысль эта (очень ненадолго) ввергла меня в постыдный трепет облегчения. Я мог остаться дома, и если бы пришел Финикиец и сделал с Шелли что-то (что-то ужасное), то я был бы ни при чем и знать о том был бы не обязан. Мне было всего тринадцать, и никто не мог ждать, что я попытаюсь защитить душевнобольную старуху от урода-садиста с наколкой в милю на теле.

Идти я боялся… но, в конце концов, оставаться я боялся еще больше. Мне представлялось, как м-р Бьюкс, вернувшись, находит Шелли свалившейся с кровати, со сломанной шеей, с вывернутой назад головой, будто разглядывавшей что-то у себя между лопаток. Закрывая глаза, я видел это: ее сморщенные губы в гримасе ужаса и муки, ее костенеющий труп в окружении сотен моментальных снимков «Полароида». Если Финикиец наведается к ней, пока я буду трусливо сидеть дома, я, может, и смогу ложью оправдаться перед мистером Бьюксом. Только самого себя мне ложью не провести. Вина была бы непомерна. Она меня изнутри сглодала бы, испортила бы все хорошее в моей жизни. Хуже всего, что я чувствовал: мой отец по какому-то наитию узнает о моей трусости, и я уже никогда не смогу посмотреть ему в глаза. Он узнает, что я на самом деле так и не пошел следить за миссис Бьюкс. Мне никогда не удавалось солгать ему ни в чем, что имело значение.

Одной мысли хватило, чтоб я влез в штаны и вышел за дверь. Может, подумал я, подберусь к дому да подгляжу в окно. Если миссис Бьюкс одна и спит в своей постели (если все будет чисто), я смогу пристроиться на кухне с ножом в одной руке и с ружьем-веселухой в другой, поближе к черному ходу, в готовности бежать и орать так, что чертям тошно станет, если кто-то попытается силой проникнуть в дом. В сумраке конца дня я все еще думал, что ружье-веселуха способно хоть на секунду кого-то задержать. А если одурачить им никого не удастся, то я всегда мог бы швырнуться им.

До того как уйти, я сел за кухонный стол написать записку отцу. Хотелось выразить в ней все то, о чем я уже не смог бы рассказать ему, если бы появился Финикиец. Хотелось, чтоб он узнал, как сильно я его люблю и что вполне славно провел время на Земле до тех пор, пока меня не забили, как молодого бычка.

В то же время не хотелось писать все это, самому обливаясь слезами. А еще не хотелось царапать как курица лапой что-нибудь безнадежно стеснительное, если кончится это для меня тем, что я проведу ночь на кухне миссис Бьюкс, разгадывая кроссворды, и ничего не произойдет. В конце концов написал:

«СО МНОЙ ВСЕ О’КЕЙ. М-Р БЬЮКС ПОПРОСИЛ МЕНЯ ПОБЫТЬ С ШЕЛЛИ. У НИХ ПОЖАР В ЕГО СПОРТЗАЛЕ. УФ, УЖ НЕ ВЫПАЛ ЛИ ЕМУ ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ? ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. «ПАНАМСКАЯ ПРИЧУДА» БЫЛА ПРОСТО ПРЕЛЕСТЬ».

Глава 8

Когда я открыл дверь, ветер сильно пихнул меня, его порыв скакнул мимо и пьяно вкатился в дом. Мне пришлось отступить назад, сутуля плечи под ветром.

Но, зайдя за угол и направившись к дому Бьюксов, я оказался спиной к ветру. Порывы догоняли меня, превращали мою легонькую ветровку в парус, заставляя не столько шагать, сколько бежать трусцой. Угловой дом был выставлен на продажу, и, когда я проходил мимо, металлический знак риелтора, болтавшийся туда-сюда, сорвался, пролетел футов двадцать, прежде чем со звуком, напоминавшим хаканье рубщика мяса, впиться в мягкую грязь в чьем-то в палисаде. У меня было ощущение, будто я не столько иду к дому Шелли, сколько меня туда задувает.

Толстая теплая капля воды упала мне на лицо, прямо как чей-то полноценный плевок. Ветер усилился, и струйка дождя (с дюжину капель, не больше) ударила передо мною в асфальт, вызвав запах, который является одним из тончайших ароматов на свете, – петрикор – благоухание горячего асфальта под летним дождем.

За моей спиной нарастал какой-то звук, раскатистое бренчание, отдававшееся мне в зубы. Это был звук стремительного ливня, обрушившегося на кроны деревьев, рубероидные крыши и машины на стоянках – безумный непрерывный рев.

Я прибавил шаг, но того, что надвигалось, было не обогнать: еще три шага, и ливень настиг меня. Ливануло до того сильно, что дождь, ударяясь о дорогу, отскакивал обратно, образуя дрожащую, доходившую до колен, волну брызг. Вода хлынула в водостоки коричневым пенящимся потоком. Поразительно, как быстро все произошло. Казалось, не успел я и десяти шагов пробежать, как пришлось шлепать по лодыжку в воде. Водный поток быстро пронес мимо пластмассового розового фламинго.

Вспыхнула молния, и мир превратился в рентгеновский снимок самого себя.

Я забыл про свой план. А у меня был план-то? В такую грозу нельзя думать.

Убегая от проливной воды, я срезал путь через дворик соседнего с Шелли дома. Только вот газон расползался. Он расходился под моими каблуками, длинные стелющиеся побеги травы, вздымаясь, открывали скрытую под ними заболоченную почву. Я упал на одно колено, удержался, упершись в землю руками, и поднялся запачканным и мокрым.

Поковылял дальше по подъездной дорожке Бьюксов, успевшей уже стать широким и мелким каналом, обошел дом, направляясь к черному ходу. Проскочил через обитую сеткой дверь, словно за мной дикие собаки гнались. Дверь хлопнула за моей спиной, громко, лишь чуть тише, чем треск грома, и только тогда я вспомнил, что намеревался оставаться незамеченным.

Вода стекала с меня, с моего ружья-веселухи. Одежда промокла насквозь.

Кухня была тиха и сумеречна. В прошлом я много раз сиживал в ней, жуя финиковое печенье Шелли Бьюкс и потягивая чаёк, и всегда это было место, где приятно пахло и царил обнадеживающий порядок. Сейчас же в раковине лежали грязные тарелки. Мусорное ведро было забито доверху, над кучей бумажных полотенец и пластиковых бутылок летали жирные синие мухи.

Я вслушивался, но ничего нельзя было расслышать, кроме барабанящего по крыше дождя. Звук был такой, будто поезд проходил.

Сетчатая дверь открылась у меня за спиной, опять хлопнула, и я подавился криком. Крутанулся, готовый на коленки пасть и начать умолять, но умолять было некого. Всего лишь ветер. Я плотно прикрыл дверь… и почти сразу ветер одолел старую щеколду и опять распахнул дверь, а потом, громыхнув, захлопнул ее. Я больше не закрывал ее на щеколду.

Все внутри меня бунтовало при мысли пройти дальше в дом. Сильно было чувство, что Финикиец уже там, что он услышал, как я пришел, и терпеливо дожидается меня где-нибудь в темноте, там, в конце коридора, за углом. Я уже рот раскрыл, чтобы огласить дом приветствием, потом передумал.

В конце концов двигаться меня заставила не смелость, а воспитанность. У меня под ногами лужа натекла. Я подхватил посудное полотенце и вытер ее. Это дало мне повод не заходить никуда дальше в дом. Мне было комфортно вблизи сетчатой двери, из которой я мог выскочить наружу в два шага.

Наконец пол высох. Я все еще был мокрым, нужно было найти, чем вытереться. На цыпочках я подошел к дверному проему и глянул по сторонам. Меня ожидал полутемный и пустой коридор.

Крадучись, я пошел по коридору. Дулом своего ружья-веселухи тыкал в каждую дверь, к которой подходил, и в каждой комнате был Финикиец. Был он в крохотном домашнем кабинете, застыв недвижимо в углу. Я заметил его краешком глаза, и пульс заколотился у меня, как у чахоточного, а глянув еще раз, я увидел, что это всего лишь вешалка для пальто. Был он и в гостевой спальне. О, на первый взгляд комната казалась пустой. Вполне походила на номер в мотеле: аккуратно заправленное королевское ложе, полосатые обои и скромный телевизор. Дверь в гардеробную была слегка приоткрыта, и, чем больше я пялился туда, тем больше казалось, что она чуть качнулась, словно бы ее только что закрывали. Я чувствовал, что он там, дыхание затаил. Понадобилась вся имевшаяся у меня сила воли, чтобы пройти три шага до гардеробной. Когда я распахнул дверь, то готов был умереть. Шкаф содержал подборку чудны́х костюмов: розовый парашютный комбинезон с меховым воротником, белые шелковые одеяния, типа тех, в какие любил одеваться Элвис Пресли в 70-е, но там не было никакого психопата.

Наконец, осталась одна только дверь – в хозяйскую спальню. Я мягко повернул ручку и осторожно толкнул ее вперед. И именно в этот самый момент сетчатой двери на кухне понадобилось еще раз хлопнуть, изобразив пистолетный выстрел.

Я оглянулся и выждал. До меня дошло, что тут, в конце коридора, я оказался в ловушке. Единственным способом выбраться из дома (не выпрыгивая в окно) оставалось возвращение обратно по своим же следам. Я колебался, готовый к тому, что Финикиец выйдет в коридор, расположившись между мною и путем к побегу. Секунды сменяли друг друга.

Никто не вышел. Ничто не шевельнулось. Дождь заунывно орал на крыше.

Я сунул голову в спальню. Шелли спала на своей стороне под толстым теплым одеялом, из-под которого виднелся один только одуванчик ее седых волос. Она слегка похрапывала, едва слышно под непрерывно грохочущим ливнем.

Дюйм за дюймом я пробирался в спальню стыдливыми шажками, ощущая волнение и слабость… но заметно меньше волнения и слабости, чем тогда, когда только зашел в дом. Ружьем-веселухой я раздвинул шторы. За ними никого не было. И в гардеробной тоже никого.

Нервы у меня были по-прежнему натянуты, но дом меня больше не пугал. В любом случае я не понимал, зачем парнише вроде Финикийца было бы прятаться в гардеробной. Какой хищник прячется от тринадцатилетнего толстяка с большим пластиковым ружьем, которое так же грозно с виду, как и рупор-мегафон?

Сигнал от «Радио Взрослости» к тому времени уже обрел устойчивость и пробивался через обычные помехи отрочества. Ведущий новостей зачитывал вечерние вести сухим, чудаковатым голосом. Он напомнил мне мудрость Карла Сагана: чрезвычайные утверждения требуют чрезвычайных свидетельств. Он указал, что когда-то в прошлом я верил, что Убийца Зодиак может залезть ко мне домой и убить меня просто потому, что я как-то прочитал книжку о нем. Он напомнил своим слушателям, что Майкл Фиглеоне, когда ему было двенадцать лет, сберег все карманные деньги за шесть месяцев, чтобы купить металлодетектор, поскольку считал, что велика возможность найти испанские дублоны, закопанные на заднем дворе. «Радио Взрослость» хотело, чтобы аудитория его слушателей узнала: нынешняя моя теория (что у Финикийца есть фотоаппарат, способный красть мысли) основана на крепком свидетельстве слабоумных бормотаний пожилой леди и случайном моментальном снимке «Полароида», обнаруженном под мусорным баком.

Но, но, но… а как же пожар в спортзале? Да, признало «Радио Взрослость», в гимнастическом зале мистера Бьюкса полыхнуло ужасающее пламя. Учитывая только что прокатившуюся грозу с молниями, пожарному депо Купертино, по-видимому, придется в этот вечер иметь дело со многими пожарами. Думал ли я, что грозу, наверное, тоже подстроил Финикиец? Было ли это еще одной из его «сверхвозможностей»? У него был фотоаппарат, разрушающий умы. Обладал ли он еще и зонтиком, нагнетавшим грозы в небеса? Будем считать, мне повезло, что он не использовал свои волшебные способности на устройство дождя из гвоздей или булавок.

Вот, пожалуй, и все насмешки, какие мне хотелось бы выслушать от «Радио Взрослости» в тот момент. Я промок, замерз, и я был в безопасности – и это было вполне хорошо. Зато позже… да, позже я, может, и настроюсь на эту волну опять, чтобы услышать остальную передачу. Может быть, что-то во мне тянулось к тому, чтобы разнести себя самого в пух и прах, сделать добрую прореху в собственном переутомленном, погруженном в «Сумеречную зону»[24] воображении.

Мне опротивела сочившаяся водой одежда, и я сунулся в хозяйскую ванную. Там на крюке рядом с душем висел большой белый расшитый золотой ниткой халат, вид одеяния, которое рассчитываешь найти в пятизвездочной гостинице. Он как нельзя лучше подходил для того, чтобы, облачившись в него, пристроиться где-нибудь калачиком и заснуть.

Я досуха стряхнул свое ружье-веселуху, поставил его рядом с раковиной и стащил с себя мокрую рубаху. Дверь, ведшую из спальни в ванную, я оставил открытой, но встал за нею, чтобы Шелли Бьюкс, неожиданно проснувшись, не испугалась вида моих выставленных напоказ розовых телес.

Дождь к тому времени утихал, капли, поубавив в силе, тяжело, убаюкивающе лупили по крыше. Вытирая свои мальчишеские грудь и спину, я ощущал расслабленность. Я же намеревался сидеть на кухне, рядом с сетчатой дверью, готовый дать стрекача, едва появится псих, зато теперь меня начинало заносить в фантазии о горячем какао и печеньях девчонок-скаутов.

Дождь затихал, но молнии по-прежнему полыхали в полную силу. Вспыхивали достаточно близко, чтобы наполнить ванную биением почти слепящего серебристого света. Я стащил с себя насквозь промокшие шорты. Стянул и полные воды носки. Вновь ярчайшей вспышкой сверкнула молния. Я влез в халат. Он был еще мягче и пушистее, чем мне представлялось. Я словно в эвока[25] нарядился.

Я тер полотенцем волосы, шею, когда молния ударила в третий раз, и Шелли откликнулась на нее тихим печальным стоном. Потом до меня дошло… и захотелось самому застонать. Все эти вспышки молний – и ни одного раската грома.

Страх воздушным шариком раздулся во мне, он распирал мне брюшную полость, расталкивая по сторонам все мои органы. Вновь полыхнуло белым, не снаружи, а из спальни.

В ванной было единственное окно, только через него мне было не уйти: оно было сложено внутри душа из стеклянных кирпичей и не открывалось. Единственный путь – мимо него. Трясущейся рукой я дотянулся до своего ружьеца. Подумал, может, швырну его в него (прямо в лицо) – и убегу.

Я глянул в щелку раскрытой двери. Пульс бился, как бешеный. Полыхнула вспышка.

Финикиец стоял у кровати, склонившись над Шелли с фотоаппаратом, и смотрел в видоискатель. Он сдернул все, что укрывало ее. Шелли свернулась клубочком на боку, защищая рукой лицо, но, как я увидел, Финикиец схватил ее за кисть и с силой отвел руку.

– Ничего такого, – сказал он. – Давайте посмотрим на вас.

Вновь сработала вспышка, и аппарат зажужжал. «Солярид» выплюнул фото на пол.

Шелли издала низкий звук отказа, в котором почти, но не совсем, можно было распознать: нет.

Куча мгновенных снимков собралась вокруг его щегольских сапог с высокими кубинскими каблуками. Опять сверкнула вспышка, и куча сделалась на одно фото больше.

Я сделал шажок в спальню. Даже это требовало слишком большой координации для такого неповоротливого толстяка, как я, и мое ружье-веселуха задело за дверную раму. От раздавшегося звука мне захотелось заплакать, но Финикиец в мою сторону не смотрел, до того был занят своим делом.

«Солярид» завывал и вспыхивал. Шелли пыталась опять поднять руку и укрыть лицо.

– Нет, сука, – говорил он, выкручивая ей кисть и толкая руку вниз. – Я тебе что велел? Не смей закрываться.

– А ну перестань, – произнес я.

Слова вылетели изо рта еще до того, как я понял, что заговорю. Все решило то, как он отталкивал ее руку. Это оскорбляло меня. Имеет ли это смысл? Больше всего мне хотелось убежать, но я не мог, потому как непереносима была мысль, что он так хватается за Шелли. Это было непристойно.

Он глянул через плечо безо всякого подлинного удивления. Скользнул взглядом по ружью-веселухе и слегка хмыкнул презрительно. Игрушка его не обманывала.

– О, гляньте, – заговорил он. – Толстячок. Я так и думал, что старый гад пришлет кого-нибудь посидеть с ней. Из всех людей на свете, если бы надо было выбрать одного, я бы выбрал тебя, толстяк. Следующие несколько минут я буду с огромным удовольствием вспоминать всю свою жизнь. Я… но не ты.

Он повернулся ко мне со своим аппаратом. Я дернул ружье. Уверен, я собирался швырнуть его, но вместо этого палец мой лег на спусковой крючок.

Взвизгнул горн. Дождем блеска обрушились конфетти. Засверкали вспышки. Финикиец отшатнулся, будто его кто в грудь ударил. Правый его высокий каблук подвернулся на кипе фотографий (на этих склизких пластиковых квадратиках) и заскользил по полу. Финикиец ударился икрами о край стола. Качнулась и упала на пол лампа, громко и резко хлопнула лампочка. Он прыгнул на шаг вперед, и Шелли, потянувшись, ухватила его за брючину и рванула назад. Финикиец споткнулся и с закрытыми глазами полетел – прямо на меня.

Он издал нечто среднее между рыком и ревом. Блестки усыпали ему щеки, залипли на ресницах. Некоторые даже ему в рот попали: яркие золотинки на языке. Прижав к груди фотоаппарат, как мать прижимает ребенка, он потянулся свободной рукой ко мне. В этот момент меня охватила решимость, какой я не знавал никогда прежде и никогда не узнаю опять.

Я наскочил на него, зная, что он меня не видит после ослепления вспышкой. Когда мы столкнулись, «Солярид» выскочил. Мое колено пришлось психу в пах: не хороший жесткий удар, а так, слабенький толчок, – Финикиец инстинктивно сжал колени. Он дал маху с аппаратом, и я подхватил «Солярид» прямо с его рук. Подавившись криком, он потянулся за фотоаппаратом. Я вместо этого сунул ему ружье-веселуху. Он схватил его за спусковой крючок, ружье пришло в действие, издав еще один пронзительный вой. Я, продолжая двигаться, в два шага проскочил мимо и оказался у него за спиной, возле кровати.

Он проковылял почти до самой двери спальни, пока понял, что произошло. Вытянул свободную руку и, опершись ее о косяк, выпрямился. Быстро-быстро заморгал, опустив взгляд на ружье-веселуху, ничего не понимая. Ружье он не бросил. Он им хрястнул об пол с треском и отшвырнул ударом ноги.

Чья-то рука мягко огладила мою ногу, похлопала по коленке. Шелли. Она уже пришла в себя и взирала на меня с мечтательной сердечностью.

Бледные обесцвеченные червяки губ Финикийца изгибались в ярости, замаскированной под юмор.

– Ты даже не представляешь, что я с тобой сделаю. Убивать тебя я не стану. Даже больно тебе делать не буду. И то, и другое было бы проявлением уважения, которого ты не заслуживаешь. Я тебя просто сотру к чертовой матери. – Взгляд его темных глаз метнулся на аппарат в моих руках, потом вновь уперся мне в лицо. – А ну, ты, жирный говнюк, положи аппарат! Ты хоть понимаешь, на что он способен?

– Да, – произнес я дрожащим голосом и поднес видоискатель к глазу. – Да, понимаю. Улыбнись-ка!

Глава 9

Многого из случившегося в тот вечер я не понимаю.

Снимок за снимком я фотографировал его. Карточки падали из «Солярида» одна за другой, в кучку складываясь у моих ног. Обычная кассета «Полароида» вмещала двенадцать карточек. Очень большие кассеты позволяли сделать восемнадцать фотографий. А «Солярид» не нужно было перезаряжать, в нем никогда не было ни в чем недостатка.

Он не набросился на меня. Первый же снимок ошеломил его, точно так же, как и Мэта. Казалось, съемка вновь поставила его на высокие кубинские каблуки, взгляд у него сделался пустым, устремленным на что-то в далекой дали, чего ему больше уже не увидеть никогда. Он словно застыл на месте – компьютер, пытающийся загрузиться. Только он никак не мог сдвинуться с места, потому как я палил по нему из фотоаппарата без остановки.

Наконец, после первой дюжины фото, он двинулся. Но не для того, чтобы напасть на меня. Вместо этого он осторожно, почти изящно, скрестил колени, а потом скользнул на пол, усевшись наподобие послушника, медитирующего в монастыре. Еще после двадцати фото он стал клониться на сторону. Еще десять снимков, и он свернулся на полу в позе внутриутробного младенца. И все это время с лица его не сходила понимающая улыбка, но через некоторое время в уголке рта заблестела слюна.

Шелли выкарабкалась из отупляющей пелены, порожденной «Соляридом», и смогла сесть, сонно моргая. Всклокоченные волосы голубоватыми облачками плавали вокруг ее морщинистого, как печеное яблоко, лица.

– Кто это? – спросила она, глядя на Финикийца.

– Не знаю, – ответил я и сделал еще один снимок.

– Это Аламагюзелум? Мой отец говорит, что Аламагюзелум живет в стенах и пьет слезы.

– Нет, – сказал я. – Возможно, они чем-то похожи. – Я не думал, что Финикиец пил слезы, но я верил, что видеть их ему нравилось. Куча выросла до пятидесяти снимков, когда веки Финикийца наполовину закрылись, глаза закатились, оставив одни белки, а его самого стало трясти. Дыхание сделалось коротким, вырывалось резкими всхлипами. Я опустил фотоаппарат, испугавшись, что у него может случиться припадок. Я внимательно следил за ним. Через минуту его дрожь стала успокаиваться, тело размякло, как у тряпичной куклы, а на лице застыло выражение жалкого слабоумия.

Наверное, это походило на электрошоковую терапию. Мозги можно поджаривать лишь до тех пор, пока не перейдена грань риска перегрузить систему и вызвать остановку сердца. Я решил дать ему возможность отдышаться. Нагнувшись, подобрал с пола горсть снимков. Понимал, что сделаю ошибку, если стану их рассматривать, но все равно – посмотрел. И увидел:

• Плачущего мужчину пятидесяти с лишком лет, в отчаянии протягивающего пару ключей от машины. Он был весь в порезах, множество резаных ран сочились кровью. Большой белый «Кадиллак» (тот, на котором разъезжал Финикиец) виднелся на заднем плане, припаркованный под ивой, такой сверкающий и чистый, словно сошел с журнальной рекламы эры 1950-х.

• Мгновенный снимок отражения в водительском зеркальце «Кадиллака»: пыль клубится над грязной дорогой, несколько размытый голый мужчина, лежащий на ней лицом вниз, а из поясницы торчит нечто вроде садового совка. Не смогу вам сказать, почему эта фотка оставляла такое радостное, такое беззаботное впечатление. Какое-то свойство освещения поздней весны. Какое-то ощущение избавления, непринужденного движения.

• Ребенка (девочку) в зимней шапке с ушами, вцепившуюся в невероятных размеров леденец. Робко улыбается фотографу. В одной руке под мышкой Медвежонок Паддингтон[26], которого она крепко прижимает к себе.

• Ту же девочку в гробу: пухленькие ручки сложены на бархатной груди ее платья, лицо недвижимо, не обеспокоено никакими снами. Вокруг горла искусно обернут шарф цвета самого темного вина. Медвежонок Паддингтон все так же под мышкой и почти так же незряче уставился на мир. Сухая рука попала в кадр, наверное, пыталась убрать со лба девочки прядку соломенных волос.

• Подвал. На заднем плане стена из старого беленого кирпича с узкой щелью стекла, затянутого паутиной окошка в шести футах над полом. Кто-то грубо начертал под самым окошком черные отметины на том, что могло быть памяткой Финикийца. Три слегка перекрещивающихся кольца пепла, начерчены на цементе. В одном, крайнем слева, лежит кружок разбитого зеркальца. В том, что с края справа, сидит Медвежонок Паддингтон. В центральном круге – фотоаппарат «Полароид».

• Пожилых людей и еще больше пожилых людей. Таких по меньшей мере дюжина. Костлявый старик с кислородной трубкой в носу. Какой-то неуклюжий, похожий на хоббита парень с облупившимся, обгоревшим на солнце носом. Ошеломленная женщина-толстуха, уголок рта вздернут в брани, как у человека, кого сильно ударили.

• И наконец… себя. Майкла Фиглеоне, стоящего у кровати Шелли с выражением болезненного ужаса на моей луноликой физии. В руках «Солярид», извергающий вспышку. Это было последнее, что он увидел перед тем, как я начал фотографировать.

Я собрал в стопочку склизкие квадратики и положил их в глубокие карманы пушистого белого халата.

Финикиец опять перекатился на бок. Взгляд его несколько прояснился, и он уставился на меня с выражением глуповатого восхищения. Он обмочился, темное пятно расплылось по паху и вниз по ляжкам. По-моему, он этого не замечал.

– Встать сможете? – спросил я.

– Зачем?

– Затем, что пора уходить.

– А-а.

Он так и не двинулся, пока я не нагнулся и, взяв за плечо, не велел ему встать. Тогда он поднялся, покорный и сбитый с толку.

– По-моему, я потерялся, – проговорил он. – А… мы… знаем друг друга? – Говорил он как-то отрывисто. Складывалось впечатление, что ему с трудом удавалось подбирать правильные слова.

– Нет, – твердо ответил я. – Пойдемте.

И повел его по коридору к входной двери.

Мне думалось, что я уже испытал все потрясения, бывшие в запасе у того вечера, однако меня поджидало еще одно. Мы добрались до крыльца – и я застыл на месте.

Двор и улица были усыпаны мертвыми птицами. Ласточками, кажется. Их, должно быть, с тысячу валялось, застывших черных комочков из перьев, коготков и выпученных глазок с крупную дробь. И трава была сплошь усыпана красивыми стекловидными шариками. Они хрустели под ногами, когда я спускался по ступеням. Град. Я припал на одно колено (ноги у меня ослабели) и взглянул на мертвую птицу. Нервно потыкал в нее пальцем и обнаружил, что тельце ее замерзло, что оно твердое и холодное, как будто его только что из морозилки вынули. Я опять поднялся и окинул взглядом улицу. Мертвечине в перьях не было конца, ее было видно, насколько глаз хватало.

Финикиец покачивался на каблуках, безмозгло пялясь на это побоище. Шелли стояла за ним, прямо за порогом раскрытой входной двери, выражение ее лица было куда более спокойным.

– Вы где свою машину поставили? – спросил я Финикийца.

– Поставил? – переспросил он. Рука его опустилась до переда брюк. – Я промок. – Произнес он так, словно это его и не беспокоило.

Грозовой фронт несло на запад, разрывая на гористые острова. Небо на западе ярко сияло золотом, темневшим до темно-красного по горизонту… страшный оттенок, цвет человеческого сердца. То был страшный час.

Оставив Финикийца во дворе, я пошел искать его авто. Вас это удивляет? Что я оставил Финикийца во дворе одного с Шелли Бьюкс, взял и просто ушел от них обоих? Мне и в голову не приходило тревожиться. Я уже понимал поразительный результат съемки на многозарядный «Солярид» всякий раз, когда срабатывал аппарат. Щелкнув им более пятидесяти раз, я попросту только что в мозгу у него не поковырялся, нарушив работу полушарий… временно, во всяком случае. Даже сейчас что-то во мне считает, что я нанес достаточный урон внутри его головы, чтобы оставить его неполноценным навсегда.

Конечно, Шелли так и не выздоровела. Вы ж понимаете это, так? Если же в вас теплилась надежда, что эта добрая пожилая женщина как-то вернет себе все обратно под конец, то в таком случае эта повесть вас разочарует. Ни одна из тех птичек не вспорхнет и не улетит, ни грана из того, что Шелли утратила, никогда к ней не вернется.

Почти сразу же, выйдя на улицу, я расплакался. Не разразился громкими-громкими рыданиями, а так, потекли жалкие ручейки слезинок да дыхание схватывало. Поначалу я старался не наступить ни на одну из мертвых птиц, но через пару сотен футов бросил попытки. Слишком уж их было много. Под ногами они издавали приглушенный хруст.

Пока я был в доме, температура упала, однако вновь начала расти, и, когда я нашел его «кадик», пар поднимался от мокрого асфальта вокруг него. Припарковался он недалеко, прямо у бровки за углом, где застройка по-настоящему еще и не начиналась. По одну сторону дороги стояли – довольно растянуто – дома-ранчо, зато по другую сторону высилась стена густого леса с жесткой щетиной кустарника. Хорошее место, чтобы оставить машину, если не хочешь, чтобы кто-нибудь это заметил.

Когда я вернулся к дому Бьюксов, Финикиец сидел на бровке. Он держал мертвую птицу за одну лапку и внимательно ее разглядывал. Шелли отыскала метлу и безо всякой пользы выметала лужайку, пытаясь собрать трупики.

– Пойдемте, – сказал я. – Поехали.

Финикиец сунул дохлую птаху в карман рубашки и послушно встал.

Я повел его по тропке, по улице, за угол. Я не замечал, что Шелли идет за нами со своей метлой, почти до самого большого «кадика» Финикийца.

Я открыл дверцу машины, и Финикиец после нескольких секунд недоуменного разглядывания переднего сиденья скользнул за руль. Он с надеждой глянул на меня, ожидая моей подсказки, что ему делать дальше.

«А помнит ли он еще, как водить машину?» – подумал я. Склонился похлопать его по карманам брюк в поисках ключей и тут уловил резкий запах бензина, от которого слезились глаза. Глянув назад, увидел стоявшую на заднем сиденье красную канистру – рядом со стопкой фотоальбомов. Я знал тогда, что в конечном счете недели три уйдет у экспертов по расследования поджогов, чтобы определить: привел ли к пожару в спортзале м-ра Бьюкса в Купертино удар молнии или удар злобы.

Обрыв электричества в нашем районе, с другой стороны, был и в самом деле лишь побочным следствием грозы. Меньше всего я был уверен, что сама гроза была чисто природным явлением. Всего часом раньше я раздумывал о возможности того, что Финикиец мог обладать каким-то оккультным воздействием на погоду, и сам отверг такое представление с определенным забавным отвращением. Зато оно казалось менее абсурдным на фоне акров и акров умерщвленных птиц. Не приложил ли он все же руку к этой грозе? Наверное – наверное, нет. Я же говорил, что много из того вечера я не понимаю.

Я представил себе, как дотягиваюсь до заднего сиденья его «кадика», как разбрызгиваю то, что еще оставалось в канистре, на Финикийца, а затем бросаю прикуриватель машины ему на колени. Но, конечно, делать этого я не собирался. Я был тринадцатилетним мальчиком, раз в месяц смотревшим видео про инопланетян и все равно остававшимся слезливым. Я никого не убивал. Чтобы пойти на убийство человека, требуется определенная сила характера, а у меня ее не было… тогда не было.

Позже, но не тогда.

Я оставил горючее в покое, зато по наитию схватил лежавший сверху фотоальбом и сунул его под мышку. Ключи я нашел в пепельнице на приборной доске и завел ему «кадик».

Финикиец преданно смотрел на меня.

– Можете ехать теперь, – сказал я.

– Ехать куда?

– Мне без разницы. Лишь бы подальше отсюда.

Он медленно склонил голову, а потом сладкая, мечтательная улыбка появилась на его лице прокаженного.

– Этот испанский джин меня прикончит. Надо было бы остановиться на одной стопке! У меня такое чувство, что завтра я ничего не вспомню.

– Может, мне стоит сфоткать тебя? – предложила Шелли из-за моей спины. – Чтобы ты не забыл.

– Слушай, – встрепенулся он. – Это отличная идея.

– Ну-ка, улыбочку пошире, хвастун, – произнесла Шелли, и он улыбнулся, а она саданула его в зубы черенком от метлы.

Хрустнула кость, голова его откинулась в сторону. Шелли загоготала. Когда он поднял взгляд, рука его уже зажимала рот, но между пальцев сочилась кровь. Глаза его сделались большими и испуганными, как у ребенка.

– Ты б держал эту безумную сучку от меня подальше! – вскричал он. – Слышь, сука. Ты лучше поберегись. Я знаю кое-кого из по-настоящему плохих людей.

– Больше уже не знаешь, – сказал я, захлопывая дверь машины перед самым его носом.

Он вдавил кнопку зажигания и уставился на нас с немым ужасом. Отнял руку ото рта, выставляя в болезненной усмешке кровь на зубах и быстро вспухающую верхнюю губу.

Я не стал ждать, пока он тронется. Схватил Шелли за плечо, развернул кругом и пустился в обратный путь. Мы были почти во дворе, когда он проехал мимо. Он не забыл, как управлять своим большим «кадиком», и, оглядываясь на прошлое из моей более опытной взрослой жизни, я этому не удивляюсь. Моторная память хранится по ячейкам, в сторонке от других мыслительных процессов. Многие люди, полностью затерянные в ослепляющем белом тумане угасания, все равно способны исполнять определенные музыкальные пьесы, заученные в детстве. Что забывает разум, то руки помнят.

Финикиец даже не взглянул на нас. Зато он склонился над рулем, глядя туда-сюда глазами, сверкавшими от возбуждения. Я видел в точности такой же взгляд на лице Шелли в тот день, когда она в отчаянии озирала окрестности, отыскивая что-нибудь (что угодно), что могло показаться знакомым.

В конце улицы он включил поворотник, свернул прямо на шоссе и уехал из моей жизни навсегда.

Глава 10

Шелли сонно улыбнулась мне, когда я укрыл ее одеялом, и потянулась, чтобы взять меня за руку.

– Ты знаешь, сколько раз я укладывала тебя в постель, Майкл? У людских жизней книжные концы, но нужно держать глаза открытыми, если хочешь досмотреть до них, браток.

Я склонился и поцеловал ее в висок, в мягкую напудренную кожу, похожую на древний пергамент. Она больше ни разу не произносила моего имени, хотя бывали дни, когда я наверняка знал, что она помнит меня. Дней, когда не помнила, было больше, но время от времени вспыхивал огонек узнавания.

И я уверен, что она до самого конца узнавала меня. Даже не сомневаюсь.

Глава 11

Мистер Бьюкс вернулся домой только в два часа ночи. Хватило времени прийти в себя и пропустить одежду через сушку. Хватило времени избавиться от мертвых птиц во дворе. Пора было налить себе стакан «клубничного сиропа»[27] (мистер Бьюкс любил добавлять его в свои белковые коктейли, он мне нравился – на мою толстую задницу) и подвести итоги.

Пора было полистать похищенный фотоальбом. Тот, где на внутренней стороне обложки черным фломастером было выведено: Ш. БЬЮКС.

Он мог быть чьей угодно коллекцией воспоминаний, хотя самые старые снимки «Полароидом» в альбоме запечатлели события, произошедшие задолго до того, как цветная фотография стала доступна массам. И было удивительно много моментальных снимков такого, что никому в голову не пришло фотографировать.

Вот тянут по бетонному тротуару деревянную лошадку на деревянных колесиках, с веревочной уздечкой, продетой в дырки на ее голове.

Вот голубое, залитое солнцем небо с единственным облаком на нем, облако похоже на кошку, хвост у нее изогнут вопросительным знаком. С нижнего края фотографии к облаку тянутся пухленькие ручки младенца.

Вот крепкая женщина с кривыми зубами чистит картошку над раковиной, на заднем плане радиоприемник в ореховом корпусе светится на кухонной стойке. Подмечая сходство, полагаю, что это мать Шелли и что год, возможно, где-то около 1940-го.

Вот двадцатилетняя красавица с телом олимпийской пловчихи стоит в белом нижнем белье, сложив руки на голой груди, в нахлобученной на голову широкополой шляпе. Она рассматривает себя в зеркале во весь рост. В глубине зеркала отражается и совсем голый мужчина из породы жеребцов, сидящий на краешке матраса. Он хищно ухмыляется и разглядывает женщину с откровенным обожанием. Я с полминуты всматривался в это изображение, прежде чем до меня дошло, что девушка на нем – это сама Шелли, а мужчина сзади нее будущий муж.

Дойдя до середины альбома, я наткнулся на серию из четырех мгновенных снимков, которые неприличием своим повергли меня в шок… четыре снимка, объяснить которые я не в силах. Опять эта девочка – девочка с плюшевым мишкой. Мертвая девочка, которую я видел на фотографиях сознания Финикийца (мыслеграфиях?). Обоим им она была известна.

На этих фотках отображались годы конца шестидесятых – начала семидесятых. На одной девочка сидит на кухонной стойке, щеки ее мокры от слез, на одном колене царапина. Девочка смело прижимает своего мишку к груди, а крупные веснушчатые руки Шелли с пластырем лезут в кадр. На другом снимке Шелли сильными, уверенными пальцами орудует швейной иглой, пришивая к голове Медвежонка Паддингтона его шляпу, а девочка смотрит на это темными печальными глазами. На третьей картинке она спит в роскошной девичьей кроватке, окруженная плюшевыми мишками. Но к груди во сне она крепко прижимает только одного – Паддингтона.

На последней фотографии маленькая девочка лежит мертвой внизу самой крутой в мире каменной лестницы, уткнувшись лицом в расплывающуюся лужицу крови, одна рука откинута в сторону, словно в попытке дотянуться до Паддингтона, оставшегося где-то на середине лестницы.

Не знаю, кто эта девочка. Не дочь Шелли. Кто-то, за кем она присматривала, когда была моложе? Первая ее работа в качестве няни? Та крутая каменная лестница, не похоже, чтоб она была в Купертино, может, в Сан-Франциско.

Нет у меня уверенности, каким образом эта девочка с Медвежонком связана с Шелли и Финикийцем (я уже говорил, что есть многое, чего я не понимаю), зато у меня есть свои представления. По-моему, Финикиец пытался стереть самого себя. Он наведывался к людям, которые знали или могли бы знать его до того, как он стал Финикийцем. По-моему, каждый фотоальбом в его машине принадлежал человеку, кто мог бы помнить о мужчине или мальчике, каким он был до того, как его тело стало нечестивой летописью, написанной на языке, наверное справедливо забытом. Зачем ему понадобилось соскрести тот былой образ самого себя из живой памяти, я ни за что не осмелюсь предположить.

Последние страницы памятного альбома Шелли разглядывать было особенно невмочь. Вы же знаете, что на них было.

Вот я, сижу на бетонной ступеньке, безмятежно позволяя Шелли завязывать мне шнурки на ботинках одряхлевшими, всеми в пятнах руками, которые куда старее рук, появлявшихся на фото с Медвежонком Паддингтоном. Я сижу у нее на коленях, а она читает мне книжку «Александр и ужасный, кошмарный, нехороший, очень плохой день». Пухлый образ меня семилетнего с исполненным надежды взглядом под растрепанной челкой, держащего в руках зелено-золотистую лягушку размером не больше половинки моей ладошки, чтоб изучить и рассмотреть хорошенько.

Меня должны бы обнимать руки моей матери, а читать мне должен бы отец, но нет. Это делала Шелли. Опять и опять то была Шелли Бьюкс, любящая и лелеющая одинокого толстого мальчика, которому отчаянно хотелось, чтобы кто-то обращал на него внимание. Моя мать не хотела заниматься этим, отец мой, если по правде, не знал, как этим заниматься, так что все выпало Шелли. И она обожала меня со всей истовостью женщины, выигравшей новую машину в лотерею. Типа, ей счастье привалило обрести меня, судьба даровала ей печь мне печенье, складывать мое нижнее белье, сносить причуды и проказы моих первых школьных лет и целовать мои титьки. Когда на самом деле-то счастье привалило мне, а я никогда не понимал этого.

Глава 12

В последующие полтора года дни Шелли проходили двояко: или плохо, или еще хуже. Мы с мистером Бьюксом старались присматривать за ней. Она забыла, как пользоваться ножом, и нам приходилось нарезать ей еду. Она забыла, как пользоваться туалетом, и нам приходилось менять ей памперсы. Она забыла, кто такой Ларри, и подчас пугалась, когда он входил в комнату. Меня она никогда не пугалась, но зачастую не понимала, кто я. Хотя, возможно, где-то случался проблеск памяти, потому как часто, когда я приходил в дом, она выкрикивала: «Папочка! Монтер пришел телевизор налаживать!»

Порой, когда рядом не было Ларри, я сидел с ней и рассматривал альбом похищенных Финикийцем воспоминаний, стараясь заинтересовать ее этими мыслеграфиями с грязноватым колоритом и плохим освещением. Однако обычно она хандрила, отворачивалась, чтобы не видеть их, и говорила что-то вроде такого: «Зачем ты мне это показываешь? Иди наладь телевизор. Скоро начнется «Клуб Микки-Мауса». Я не хочу пропускать ничего хорошего».

Всего один раз я увидел, как она восприняла изображение в фотоальбоме. Однажды днем она посмотрела на фото мертвой девочки внизу крутой лестницы с каким-то неожиданным, едва ли не детским восхищением.

Прижала к фотографии большой палец и произнесла:

– Столкнул.

– Да, Шелли? Ее столкнули? Ты видела, кто это сделал?

– Пропал, – сказала она и распрямила пальцы театральным жестом: дескать, пуф-пуф. – Как призрак. Ты собираешься телевизор наладить?

– А то, – пообещал я. – «Клуб Микки-Мауса» на подходе.

Осенью моего второго года в средней школе Ларри Бьюкс задремал перед телевизором, и Шелли ушла из дома. Нашли ее только в четыре часа следующего утра. Два копа обнаружили ее в трех милях от дома, ищущую, что бы поесть, на помойке позади молочного ресторана. Ноги у нее были черными от грязи, исцарапаны и в крови, ногти на пальцах поломаны, сами пальцы ободраны, как будто она упала в канаву и выбиралась из нее, цепляясь за края. Кто-то успел прибрать к рукам ее свадебное и обручальное кольца. Она не узнала Ларри, когда тот приехал забрать ее. Она не отзывалась на собственное имя. Не могла сказать, где она была, и ей было без разницы, куда она едет, лишь бы там был телевизор.

Я приехал повидаться с ней на следующий день, и Ларри открыл дверь одетым в мешковатую футболку с надписью «МЕКСИКА!» и трусы, его серебристые волосы с одной стороны головы стояли торчком. Когда я спросил, могу ли помочь с Шелли, лицо его сморщилось, подбородок задрожал.

– Хектор уфез ее! Он забрал ее, пока я спал!

– Пап! – донесся выкрик откуда-то у него из-за спины. – Пап, ты с кем разговариваешь?

Ларри не обратил внимания на голос и сошел на одну ступеньку, выйдя на свет.

– Что ты толжен думать обо мне? Я позфолил Хектору уфезти ее. Фсе бумаги подписал. Делал, что мне фелели, потому что я устал, а от нее было слишком много неприятностей. Ты феришь, что она когда-нибудь предала бы меня? – И он, обхватив меня руками, принялся рыдать.

– Пап! – вновь закричал Гектор, подходя к двери.

Вот он, явился: культурист и матрос, гордый обладатель гоночного авто 82-го года выпуска прямо из «Рыцаря дорог», сын, о котором я лишь изредка вспоминал, что он у Шелли с Ларри есть. Малый, показавший фокус на вечеринке: поднял одной рукой стул с сидевшей на нем матерью.

Он прибавил лишний слой жира, а его матросская наколка стала блекнуть и стираться. Вкус к моде за годы, что он был в отъезде, в нем не вызрел, и лучше всего его можно было бы охарактеризовать как шик а-ля Ричард Симмонс[28]. Он носил на голове яркую красную ленту, державшую его вьющиеся волосы подальше от глаз, одет был в подобие борцовской майки с изображением пирата. Вид у него был смущенный.

– Господи, пап. Пойдем же. Ты ж мальчика до кондрашки доведешь. Ты ж не в богадельню ее отправил. Можешь навещать ее каждый день. Мы оба можем! Так было для нее лучше. Бегая в ее поисках, ты б себя раньше времени в могилу загнал. Думаешь, она этого хочет? Перестань. Пойдем уже. – Он положил свою громадную лапищу папе на плечо и мягко отстранил Ларри от меня. Наделил меня какой-то досадливой улыбкой и сказал: – Заходи, браток. Я только что печенье с финиками сделал. – Когда он обратился ко мне «браток», я содрогнулся.

Шелли поместили в заведение, называвшееся Приходской Дом. Гектор отвез ее туда в то утро, пока отец его еще спал. Не гостиница «Четыре времени года», понятно, но таблетки свои она получать будет вовремя, и рыться по ресторанным помойкам в поисках съестного не придется. Гектор сказал, что с тех пор его отец только и знает, что плачет. Он рассказал мне об этом после того, как Ларри Бьюкс поплелся обратно в кровать, где проводил почти целый день. К тому времени мы с Гектором уже сидели перед телешоу «Народный суд», пили чай с теплыми финиковыми печеньями с их сладкой и клейкой начинкой, смешанной с кусочками ореха, от которых печенья слегка хрустели.

Гектор склонился над тарелкой, чтобы поговорить со мной доверительным тоном, что было совершенно напрасно, ведь мы были совсем одни.

– Знаешь, я, было дело, вроде ревновал к тебе. Из-за того, как мама разговаривала с тобой. Из-за того, что ты все делал правильно. Хорошие отметки. Никогда не огрызаешься. Я звонил ма из Токио, чтоб рассказать ей, что я только что ел суши с родственником императора, а она говорит: ой, здорово, между прочим, браток только что изобрел работающий ядерный реактор из деталек «лего» и всяких резинок. – Он покрутил головой, усмехаясь под густыми усами. – А ведь она была права в отношении тебя. Ты во всем был тем высокого полета мальцом, каким она тебя считала. Если бы не ты, не знаю, как бы отец справлялся бы со всем в последние полтора года. И ма… тогда, когда еще не все позабылось ею, ты давал ей повод вставать каждое утро. Рядом с тобой она смеялась. Ты делал ее намного счастливее, чем, полагаю, это хоть когда-то удавалось мне.

Я был подавлен. Не знал, что сказать. Вперил взгляд в телевизор и с набитым ртом проговорил:

– Здоровские печенья. Прям такие же, как ваша мама пекла.

Он неохотно кивнул.

– Да-а. Я рецепт нашел в одной из ее записных книжек. Знаешь, как она их называла?

– Финиковые печенья?

– «Майковы любимые», – сказал он.

Глава 13

В течение последующей пары лет время от времени я навещал ее. Иногда приезжал с Ларри, иногда с Гектором, переехавшим в Сан-Франциско, чтобы быть поближе к родителям. Позже ездил сам.

В первый год или около того она всегда радовалась, видя меня, хоть и считала меня телемастером. Но ко времени, как я заканчивал среднюю школу, когда я приезжал, она больше не узнавала меня… вовсе никого не узнавала. Сидела перед теликом в переполненной общей комнате, залитой солнцем, пропахшей мочой, старичьем и пылью, с грязной плиткой на полу и с расползающейся, годной на вторсырье мебелью. Голова ее клонилась вперед, складки подбородка сползали на грудь. Иногда она шептала самой себе: «Следующий канал, дальше, дальше, дальше». Приходила в очень сильное возбуждение, когда кто-то менял канал, подскакивала на своем месте вверх-вниз пару секунд, прежде чем снова сутуло застыть.

Может, за месяц до того, как я уехал в МТИ[29], я отправился в Сан-Франциско на встречу с доморощенными компьютерными энтузиастами и на обратном пути свернул с автострады на два съезда раньше, направляясь в Приходской Дом проведать Шелли. Ее не было в комнате, сестра в регистратуре не могла сказать мне, где ее искать, если ее нет перед телевизором. Я нашел ее сидящей в кресле-каталке у каких-то торговых автоматов в неухоженном и позабытом проходе, к которому от ее спальни вел коридор.

В прошлом уже осталось время, когда Шелли хотя бы замечала меня, не говоря уж, чтоб узнавала. Однако когда я склонился рядом с нею, что-то, некое смутное узнавание, засияло в ее зеленых глазах, увядших и выцветших, как выброшенное морем стекло.

– Браток, – прошептала она. Взгляд ее перенесся в сторону и вновь вернулся. – Ненавижу это. Жаль. Не могу забыть. Как дышать. – И потом слабый, едва ли не довольный проблеск света в ее глазах. – Слушай. Что ты с фотоаппаратом станешь делать? Не хотел бы меня сфотографировать? Хоть что-то, что напоминало бы твою лучшую из девчушек?

У меня вся спина мурашками покрылась, холодом обдало, будто кто меня ведром ледяной воды окатил. Я отпрыгнул в сторону, потом обошел ее сзади и взялся за ручки кресла, вывез ее в коридор и с грохотом покатил к фойе. Я не хотел знать, что она имела в виду. Я не хотел думать об этом.

Я загнал в угол сестру в регистратуре, страшно и некрасиво заорал на нее. Сказал, что желал бы знать, кто оставил мою мать у гребаного торгового автомата, долго ли она пробыла там и долго ли еще находилась бы там, если бы я случайно не наткнулся на нее. Когда я говорил о ней как о матери, я ничуть не ощущал, что это хоть в каком-то смысле ложь. К тому же приятно было сердиться. Жалкое было подобие чувства любви, но все ж лучше, чем ничего.

Орал я до тех пор, пока сестра не покрылась краской и не обрела вид подавленной и пристыженной. Мне доставило удовольствие увидеть, как она промокает салфеткой глаза, увидеть, как затряслись у нее руки, когда она брала телефонную трубку, чтобы вызвать свое начальство. И, пока я кипятился, Шелли сидела в своей каталке, свесив голову на грудь, такая же позабытая и невидимая, какой была у торговых автоматов.

Как же легко мы забываем…

Глава 14

В тот вечер горячий ветер (он походил на воздух, вырвавшийся из открытой топки) пронесся по Купертино, гром грохотал, но дождя не выпало совсем. Утром, когда я шел к машине, то нашел на капоте мертвую птицу. Порыв ветра швырнул ее на ветровое стекло, о которое она и разбилась до смерти.

Глава 15

Отец спросил, собираюсь ли я навестить Шелли до отъезда в Массачусетс.

Я ответил, что, по-видимому, навещу.

Глава 16

«Солярид» лежал в коробке в гардеробной моей спальни вместе с фотоальбомом мыслей Шелли и плотным желтым конвертом, содержавшим воспоминания Финикийца. Неужто вы подумали, что я выбросил хоть что-то из этого? Что я мог бы хоть что-то выбросить?

Однажды, через несколько недель после того, как я в последний раз видел Финикийца, я достал этот не-фото-аппарат с верхней полки у себя в гардеробе и принес его в гараж. Даже касаясь его, я нервничал. Вспомнилось, как когда Фродо надел Кольцо, то сделался видимым для воспаленного красного глаза Саурона, и я боялся, что, просто прикасаясь к «Соляриду», могу как-то вызвать Финикийца обратно. «Привет, толстячок. Помнишь меня? Да ну? Помнишь? Недолго осталось».

Однако в конце концов, повертев «Солярид» так и сяк в руках, я положил его обратно в гардероб. Никогда ничего с ним не делал. Не разбирал его на части. Не мог понять, как это сделать. Не было никаких швов, никаких мест, где пластиковые детали соединялись друг с другом. Это было невозможно, но он весь был – из одного куска. Наверное, решись я сделать снимок, может, и узнал бы больше, но я не осмеливался. Нет, я забросил его обратно в гардероб, а потом закрыл коробкой с проводами и платами. Через месяц-другой я уже порой мог целых пятнадцать минут обходиться без мыслей о нем.

В выходные, перед тем как мне предстояло отправиться в Бостон (мы с отцом летели туда вместе), я открыл гардеробную и принялся отыскивать «Солярид». Что-то во мне подсказывало: не жди, что найдешь его там, – я уже почти уверился, что Финикиец привиделся мне годами раньше во сне в день болезни или эмоционального напряжения. Увы, «Солярид» оказался там, как мне это и помнилось. Его пустой невидящий стеклянный глаз уставился на меня с верхней полки – механический Циклоп.

Я осторожно положил его на заднее сиденье моей «Хонды» так, чтобы он мне на глаза не попадался во время поездки в Приходской Дом. Просто пялиться на него попахивало какой-то опасностью. Типа, он может вдруг мстительно заработать и стереть мой разум в наказание за то, что я четыре года позволял ему покрываться пылью.

Шелли была у себя в спальне, помещении, лишь немногим побольше тюремной камеры. Я знал, что Гектор с Ларри приезжали к ней за несколько часов до этого: они всегда наведывались с утра в субботу. Я так рассчитал свое посещение, чтобы приехать вскоре после них, чтоб у них была последняя возможность побыть с нею.

Я нашел ее сидящей в кресле-каталке лицом к окну. Как же мне хотелось, чтоб перед глазами у нее было хоть что-то прекрасное, чем можно было бы полюбоваться! Зеленый дубовый парк, площадка с фонтаном, скамейками и детьми. Увы, из ее комнаты была видна выжженная солнцем автостоянка да пара мусорных контейнеров.

На коленях у нее лежал плеер, голову охватывала пара наушников. Гектор всегда надевал ей наушники, чтоб она могла слушать музыку из фильма «Останься со мной»… песни, под которые они с Ларри танцевали, когда он еще не обжился в этой стране, а она только-только окончила школу.

Музыка, впрочем, давно отзвучала, и Шелли просто сидела, голова ее дергалась на шее, слюна стекала с подбородка, ей явно надо было поменять памперс. Я это по запаху чувствовал. О, достоинство серебряных лет!

Я снял с нее наушники, развернул кресло, повернув лицом к кровати. Сел на матрас напротив нее так, что наши колени почти соприкасались.

– День рождения, – произнесла Шелли. Коротко глянула на меня и отвернулась. – День рождения. Чей день рождения?

– Твой, – сказал я. – Это твой день рождения, Шелли. Можно я тебя сфотографирую? Можно мне сделать несколько снимков новорожденной? А потом… потом мы будем гасить свечи. Вместе загадаем желание и задуем их все-все.

Взгляд ее опять перескочил на меня, и в глазах ее вдруг появился почти мимолетный интерес.

– Снимки? О-о. О’кей. Браток.

Я сфотографировал ее. Вспыхнула вспышка. И еще раз.

И еще раз. И еще.

Снимки падали на пол и проявлялись: согбенная бабушка Шелли достает из духовки противень с финиковыми печеньями, в уголке ее рта торчит сигарета; черно-белый телевизор, детишки с ушами Микки-Мауса, прилаженными на головах; фамилия Бьюкс над телефонным номером, выписанная расплывающимися черными чернилами на поднятой розовой ладони; толстый карапуз со вздернутыми кулачками и джемом, размазанным по подбородку, Гекторовы волосы уже в путаной пене кудряшек.

Я снял немногим больше тридцати снимков, но последние три не проявились – поэтому я и узнал, что свое дело сделал. Снимки были серыми, ядовито пустыми, цвета надвигающейся грозы.

Когда я вставал, я плакал, молчаливо и порывисто, ощущая во рту вкус меди. Шелли резко подалась вперед, глаза ее были открыты, но ничего не видели. Дыхание ее сделалось натужным, прерывистым. Губы вытянулись в трубочку… как будто она вот-вот задует свечи на торте в честь дня рождения.

Я поцеловал Шелли в лоб, глубоко вдыхая запах комнаты, в которой она провела последние годы своей жизни: пыль, испражнения, разложение, неухоженность. Если я и презирал себя в тот момент, то не потому, что навел на нее фотоаппарат… а потому, что так долго ждал, чтобы сделать это.

Глава 17

Гектор зашел на следующий день и уведомил меня, что Шелли скончалась в два часа ночи. Меня не заботило, что стало причиной ее смерти, и я не спрашивал, но он все равно сообщил:

– У нее легкие попросту отказали. Словно бы все ее тело вдруг забыло, как надо дышать.

Глава 18

Повесив трубку, я сидел на кухне, прислушиваясь к часам в духовке – тик-тик-тик. Утро было на диво спокойным, очень жарким. Отца дома не было, тогда он работал в утреннюю смену.

Я пошел в спальню, достал «Солярид». Теперь уже я не боялся брать его. Вынес за порог, положил на подъездную дорожку за передней шиной моей «Хонды» со стороны водителя.

Когда, сдав назад, переехал его, я услышал, как тот разбился, хрустя пластмассой. Поставив «Хонду» на стоянку, я вышел посмотреть.

А вот когда я увидел его на дорожке, сердце у меня дернулось, как подхваченная порывом ветра птичка, беспомощно врезавшаяся в твердую стену моих ребер. Корпус был раздавлен на большие блестящие осколки. Только внутри не было никакого механизма. Ни шестеренок, ни лент, никакой электроники. Вместо этого корпус был заполнен чем-то вроде смолы, густым галлоном черного супа… супа с глазом в нем, большущим желтым глазом с щелью зрачка по центру. Громадная капля черносмородиновой «Панамской причуды» с глазным яблоком внутри. Пока эта смолистая хрень растекалась лужицей, клянусь, единственный глаз, повернувшись, глядел на меня. Хотелось взвыть. Будь у меня в легких достаточно воздуха – взвыл бы.

Меж тем, пока я смотрел, черная жидкость стала твердеть, быстро становясь серебристой и бледной. Она твердела по краям, загибаясь кверху, каменея. Сверкающая твердость проникала вовнутрь, добравшись наконец до желтого глаза и заморозив его целиком.

Когда я поднял то, что осталось, все черное пятно превратилось в сгусток тусклой, легкой по весу стали размером примерно с крышку канализационного люка и примерно таким же тонким, как обеденная тарелка. От него пахло молнией, пахло градом, пахло петрикором, пахло мертвыми птицами.

В руках я подержал его всего с минуту. Больше бы мне не выдержать. Стоило мне его поднять, как голова стала наполняться шипением, потрескиванием разрядов и безумным перешептыванием. Голова моя превратилась в частотный модулятор, настраивающийся на какую-то далекую станцию: не «Радио Взрослости», а «Радио Безумия». Голос, бывший древним, еще когда Кир Великий громил, загоняя себе под каблук, финикийцев, шептал: «Майкл, о, Майкл, растопи меня и создай. Создай одну из своих думающих машин. Создай ком-пью-тер, Майкл, и Я научу тебя всему, что ты пожелаешь узнать. Я отвечу на всякий твой вопрос, Майкл, решу любую загадку. Я сделаю тебя богатым, сделаю так, что женщины станут домогаться тебя. Я…»

Я запустил его подальше с чем-то вроде отвращения.

В следующий раз, наткнувшись на него, я воспользовался клещами и засунул его в мешок для мусора.

Позже, днем, я поехал к океану и зашвырнул в него эту гребаную мерзость.

Глава 19

Ха-ха. Как же, зашвырнул.

Глава 20

Я действительно воспользовался клещами, управляясь с этой штукой, действительно сунул ее в мешок для мусора. Только не швырял я ее в океан: я бросил его подальше к себе в гардеробную, где столько лет хранил «Солярид».

В ту осень моя мать прилетела в Америку повидаться с отцом и со мной в Кембридже, помочь мне устроиться на первых порах в МТИ. Я не видел ее больше года и был поражен, обнаружив, что ее мышиного цвета волосы стали совершенно серебряными и что она привыкла носить двухфокусное пенсне. Мы по-семейному пообедали в закусочной миссис Бартли на Массачусетс-авеню, один из немногих случаев, какие я помню, когда мы обедали вместе. Мама заказала хрустящие луковые колечки, только их и поклевывала.

– К чему ты больше всего стремишься? – спросил отец.

Мать ответила за меня:

– Мне представляется, он рад, что больше этого не нужно скрывать.

– Что скрывать? – спросил я.

Она отодвинула от себя хрустящий лук.

– То, что ты способен сделать. Однажды попав туда, где тебе позволено быть полностью самим собой… поверь, ты никогда не захочешь оттуда уходить.

В памяти моей не сохранилось, говорила ли она когда-нибудь, что любит меня, хотя она крепко обхватила меня за шею в аэропорту и напомнила, что предохраняться – это моя забота, а не забота моих будущих подружек. Маму убили в июне 1993 года сторонники Господней Армии Сопротивления, на горной дороге по северо-западной границе Конго. Она погибла вместе со своим любовником-французом, с которым, как выяснилось, жила уже почти десяток лет. О ее смерти писала «Нью-Йорк таймс».

Мой отец отнесся к этому известию так же, как и к сообщению о трагедии с космическим челноком «Челленджером»: серьезно, но без особого признака личного горя. Не могу сказать вам, любили ли они когда-нибудь друг друга или что побудило их совместно завести ребенка. Это тайна похлеще всего связанного с Шелли Бьюкс и Финикийцем. Точно скажу: насколько мне известно, в жизни отца не было ни одной женщины за все те годы, что они жили врозь: вначале, когда их развела Африка, и позже, когда их разлучила мамина смерть.

И он читал ее книги. Все до единой. Держал их на полке прямо под фотоальбомами.

Мой отец дожил до моего окончания МТИ и вернулся на западное побережье, чтобы быть рядом, когда я защищал кандидатскую (а потом и докторскую) в Калифорнийском технологическом. Он умер за неделю до того, как мне стукнуло двадцать два. На работающей линии высоковольтной передачи в мокрую и ветреную ночь случился обрыв, и его ударило проводом по спине, когда он стоял рядом с аварийным фургоном и собирал свой набор инструментов. Его пригвоздило ста тридцатью восемью киловольтами.

В XXI век я вступил в одиночку, сердитый сирота, сокрушавшийся об этом всякий раз, когда кто-то из моих сверстников брюзжал на своих родителей («мать моя кипятком исходит оттого, что я не хочу изучать право», «мой папахен уснул на моем выпускном» и прочее и прочее). Зато потом меня раздражали люди, не жаловавшиеся на своих родителей, а говорившие о них с любовным восторгом («моя мама говорит, что ей все равно, чем я буду заниматься, лишь бы я был счастлив», «отец до сих пор зовет меня «Маленьким Солдатиком» и прочее и прочее).

Нет такой системы мер, по которой можно было бы точно вычислить, какое количество горечи носил я в своем сердце, пока был молод и одинок. Чувство личной обиды съедало меня, словно рак, опустошало меня, оставляло мрачным и изможденным. Когда в восемнадцать я уехал в МТИ, я весил триста тридцать фунтов. Шесть лет спустя во мне осталось сто семьдесят[30]. Я не делал никаких упражнений. То была ярость. Возмущение – это форма голодания. Обида – это голодовка души.

Большую часть пропахших плесенью унылых апрельских каникул я приводил в порядок дом в Купертино, сваливая в коробки одежду и щербатую обеденную посуду, чтобы отвезти их благотворителям, доставлял книги в библиотеку. В ту весну пыльцы было навалом, она покрывала окна яркой желтоватой дымкой. Зайди кто-нибудь в дом, так увидели бы меня всего в слезах, стекающих с кончика носа, и подумали бы, что это от горя, а это на самом деле была аллергия. Упаковывать вещи в доме, в котором я прожил все свое детство, оказалось делом поразительно бесстрастным. При всех наших мебельных гарнитурах и безобидных обоях в полосочку, мы почти не оставили в доме никакого следа.

Я – совершенно искренне – позабыл про стальную пластинку (она напоминала деформированную крышку люка, даром что весила намного меньше), заброшенную куда подальше в гардеробную, пока не добрался до нее и не взял в руки. Она по-прежнему находилась в мешке для мусора, но сквозь его оболочку я чувствовал на металле вздутия и ровные места. Я вынул пластину и долго держал обернутый сверток обеими руками в тяжелой, тревожной тишине, той тишине, какая наступает в мире за несколько минут до того, как разразится ярый летний грозовой ливень.

Это шепчущее железо больше никогда не говорило со мной… во всяком случае, не наяву. Хотя во сне иногда – говорило. Иногда, во снах, я видел его, каким оно было, когда в первый раз вытекло из раздавленного «Солярида»: смолистая жидкость с глазом внутри, непонятная думающая протоплазма, которой не было места в действительности.

Однажды мне снилось, как я сижу за обеденным столом наискосок от моего отца. Он одет в рабочую спецовку, вглядывается в чашу с пурпурной «Панамской причудой», желе, трясущимся и беспокойно покачивающимся в своей посудине.

«Ты разве не будешь десерт?» – спрашиваю я.

Он поднял взгляд, и глаза у него были желтыми, с кошачьими зрачками. Натужным, безрадостным голосом отец произнес: «Не могу. По-моему, я заболеваю». И тут он открыл рот, и его стало тошнить прямо на стол, сгустки той черной массы выходили из него неспешным клейким потоком. А вместе с ним выходило и шипение помех, и лепет безумия.

В свой последний год в Калтехе я взялся разрабатывать архитектуру системы памяти нового типа, мастеря интегрированную плату размером с кредитную карточку. Прототип, созданный мной, сильно полагался на компоненты, изготовленные из того причудливого, невозможного металла, и он достиг вычислительных возможностей, равных которым, уверен, не было ни в какой лаборатории, ни где бы то ни было еще, ни у кого. Та первая плата стала моей Африкой, стала для меня тем, чем Конго было для моей матери: великолепной чужбиной, где все краски были ярче и где каждый новый день изучения обещал какие-то свежие волнующие открытия. Я прожил там немало лет. Никогда не хотел вернуться. Не было у меня ничего, к чему возвращаться. Тогда не было.

Потом работа была сделана. В конечном счете я убедился, что могу добиваться впечатляющих, пусть и менее замечательных результатов, используя определенные редкоземельные металлы, иттербий, прежде всего, и церий. Это и сравнивать нельзя с тем, что мне удавалось сделать с шепчущим железом, но все равно представляло собой мощный рывок вперед в данной отрасли. Меня заметила компания, названная в честь хрусткого, сочного фрукта, и я подписал контракт, который тут же сделал меня миллионером. Если в вашем телефоне помещаются три тысячи песен и тысяча фото, то вы, наверное, носите часть моего труда у себя в кармане.

Я и есть та причина, по которой ваш компьютер помнит то, чего вы не помните.

Никому больше не приходится ничего забывать. Я сделал так, чтоб это стало наверняка.

Глава 21

Уже четверть века, как ушла Шелли. Я потерял ее, моих мать и отца еще до того, как мне исполнилось двадцать пять. Никто из них не увидел меня женатым. Ни у кого из них не было возможности познакомиться с двумя моими сыновьями. Каждый год я трачу столько же денег, сколько мой отец заработал за всю свою жизнь, и все равно остаюсь намного богаче любого из тех, у кого есть право на богатство. Мне выпала просто неприличная доля счастья, хотя, признаюсь, большая его часть пришла тогда, когда умственно я был уже не в состоянии поспевать за последними прорывами в компьютерной науке. Я почетный профессор в той компании, с какой подписал контракт, выйдя из Калтеха, что является лишь вежливой формой выражения, что там меня держат при себе лишь от тоски по молодости. В своей области я не вносил никакого достойного вклада уже больше десятка лет. Тот причудливый, невероятный сплав давным-давно израсходован полностью. То же относится и ко мне.

Приходской Дом был снесен в 2005 году, и там, где он когда-то находился, теперь футбольное поле. Земля вокруг была заботливо ухожена и засажена, профессионалы ландшафтного дизайна превратили ее в луговой парк с извилистыми тропами, выложенными белым камнем, рукотворным прудом и обширной игровой площадкой. Я оплатил большую часть работ. Жалею, что Шелли не дожила, чтобы полюбоваться на это. Меня преследует воспоминание о том предсмертном ее виде на автостоянку и помойку, как и воспоминания о Финикийце. Не люблю думать о последних днях Шелли в убогой комнатушке… однако не в силах стереть эти воспоминания, даже если бы мог. Как ни ужасны они, но они – моя память, и без них меня будет меньше.

Мы все отправились в парк на большое торжество открытия: моя жена и наши два мальчика. Стоял август, и утром прошла гроза (прогрохотала канонадой), но после полудня небо расчистилось, стало голубым, и лучшего дня нельзя было и пожелать. Город устроил отличное представление. Духовой оркестр из тридцати инструментов играл на эстраде джазовую музыку свинга былых времен. Всем желающим бесплатно раскрашивали лица и раздавали разных животных, тут же сделанных мастерами из надувных шариков, а моя старая школа предоставила группу аниматоров, которые крутились, вертелись в акробатических номерах и всех вовлекали в беззаботное и веселое времяпрепровождение.

Моим мальчишкам больше всего понравился бродячий маг, малый с зализанными назад волосами и вощеными усами, как у Уайетта Эрпа[31]. Одет он был в лиловый фрак и зеленую блузу с кружевами, а основу его магии составляло исчезновение вещей. Он жонглировал горящими факелами, и каким-то образом каждый, упав вниз, исчезал, будто его и не было. Он брал в одну руку яйцо, сдавливал его в кулаке, и оно пропадало – со скорлупой и всем прочим. Когда же маг разжимал кулак, на ладони у него сидела, щебеча, синица. Он садился на стул и падал в пыль, потому как стул пропадал. Мои мальчишки (шести и четырех лет) стояли в траве на коленях вместе с другими детьми и завороженно следили за всем этим.

Что до меня, то я в основном наблюдал за ласточками. Целая стая их уселась на склоне над прудом, довольно пощипывая что-то. Моя жена фотографировала – своим телефоном, не «Полароидом». Трубы и тромбоны бубнили в мечтательном отдалении. Когда я закрывал глаза, то прошлое казалось очень близким, лишь тоненькая перегородка отделяла вчера от сегодня.

Я уже почти задремал, когда один из наших сыновей, Бун, младший из мальчиков, потянул меня за шорты. Маг зашел за дерево и дематериализовался. Представление окончилось.

– Он весь пропал! – вскричал пораженный Бун. – Ты пропустил это.

– Ты мне расскажешь об этом. Будет ничуть не хуже.

Старший из мальчиков, Невилл, презрительно рассмеялся:

– А вот и не будет. Ты должен был смотреть не отрываясь.

– А это папочкин волшебный трюк. Я умею закрыть глаза и делать так, что исчезает весь мир, – сказал я. – Кто-нибудь хочет увидеть, сможем ли мы дать пропасть мороженому? По-моему, на той стороне пруда есть местечко, где его продают мягким.

Я встал, взял Невилла за руку. Моя жена взяла руку Буна. И мы пошли по зеленому газону, распугивая ласточек, которые взлетали одной шелестящей стайкой.

– Пап, – сказал Бун, – как думаешь, мы сможем запомнить сегодня навсегда? Я не хочу забывать магию.

– И я не хочу, – отозвался я, – и я еще не забыл.

Заряженный

14 октября 1993 г.

Айша считала его своим братом, пусть они и не были кровными.

Имя его было Колсон, но друзья звали его Ромео, потому как прошлым летом он играл эту роль в парке, где клеился к белой Джульетте с такими сияющими зубами, что ее место было в рекламе жевательной резинки.

Айша любовалась его игрой одним жарким июльским вечером, когда сумерки, кажется, длятся часами, по горизонту тянется полоска сияющего красного света, а на темном небе отливают золотом кромки облаков. Айше было десять лет, она не понимала и половины того, что говорил Колсон, там, на сцене, одетый в пурпурный бархат, словно Принц. Следить за репликами у нее не получалось, зато ей труда не составляло понять смысл того, как Джульетта смотрела на него. Не составило Айше труда и сообразить, за что двоюродный братец Джульетты ненавидел семейство Ромео. Тибальт не желал, чтобы какой-то черный сопляк посягал на любую белую девушку, не говоря уж о той, что из собственной семьи.

Теперь стояла осень, и Айша сама готовилась к выступлению на Празднике Моды, а это значило заниматься современными танцами два раза в неделю после школы. В четверг вечером репетиция закончилась только к 6.30, а ее мать еще не приехала, чтобы забрать ее. Вместо нее появился Колсон, минут через двадцать после того, как все другие девочки разъехались, и Айша в одиночестве ждала на каменных ступенях. Он выглядел отлично в джинсовой куртке и камуфляжных брюках, широкими шагами подходя из темноты по дорожке.

– Эй, Торопыжка, – окликнул он. – Давай потанцуем.

– Я уже натанцевалась.

Он пристукнул кулаком ей по макушке, подхватил за одну лямку ее школьный ранец. Она вцепилась в другую и не отпускала ее, так что он тащил ее за собой – в темень, которая пахла травой, прогретым солнцем асфальтом и – отдаленно – морем.

– Где мама? – спросила Айша.

– На работе.

– Почему она на работе? Она же должна уходить в четыре.

– Не знаю. Потому что Дик Кларк ненавидит черных, полагаю, – сказал он. Ее мать работала на жарке в ресторане «Эстрада» Дика Кларка: час езды автобусом на юг до Дайтона-Бич; по выходным она пылесосила гостиницу «Хилтон. Вид на Бухту» в Сент-Огастине: час автобусом на север.

– А почему папа меня не забрал?

– В себя приходит после выпитого вчера вечером. – Ее отец был санитаром в реабилитационном центре для алкоголиков, куда попадали одни «синие воротнички»: работа эта совмещала прелести труда уборщика (всегда и повсюду находилась блевотина, которую требовалось подтирать) и вдохновенное усилие в борьбе со взбалмошными наркошами, с великим трудом одолевающими воздержание. Не так уж и редко он возвращался домой с укусами на руках.

Колсон жил с отцом Айши и мачехой Айши, Паулой. Мать Колсона была сестрой Паулы, вот только сестра Паулы за собой-то присматривать не могла, не то что за кем другим. Почему она не могла за собой присматривать, никто Айше толком так и не разъяснил, да, по правде, ей до этого и дела было мало. Если Колсон Уизерс пил «кока-колу», а ей хотелось глоточек, он всегда давал ей глотнуть – не раздумывая. Если они вместе были там, где играют в видеоигры, и у него в кармане имелся четвертак, монета отдавалась ей. Случалось, он не слушал ее, когда она рассказывала длинную путаную историю про то, какие глупости болтает в танцклассе Ширил Портис, зато никогда не перебивал ее.

Они прорысили по Медной улице до Мишн-авеню. Восточные и западные улицы в этой части города были всех цветов – медные, золотые, розовые. Не было Голубой улицы, и еще не было Черной улицы (была, правда, какая-то Негропойнт-авеню, как подозревала Айша, видимо, расистская), зато вся эта округа всегда звалась Черно-Голубой. Во многом потому же, почему она никогда не спрашивала Колсона, отчего он не живет со своей матерью, она даже не подумала бы никогда никого спрашивать, почему она живет в части города, название которой навевает мысли скорее об избиении, чем о соседстве.

Мишн-авеню там, где она пересекалась с Медной, была широкой, в четыре полосы движения. Длинная полоска торгового дома «Костал меркантиль» протянулась по той стороне дороги на несколько кварталов. Стоянка была почти пуста, лишь горстка машин стояли на ней.

Ночь была теплой (почти жаркой) и пахла выхлопными газами проезжающих машин. Полицейская патрульная машина просверкала мимо, проехав на желтый, как раз когда он сменился красным. Темнота, как заика, выталкивала из себя слепящие голубые огни.

– …и я сказала, что там, в Англии, слово «трусики» означает нижнее белье, а Ширил сказала, что англичанам полагалось бы подбирать правильные слова для всяких вещей, и я сказала, уж если они употребляют неправильные слова, то как так получается, что мы ходим в школу учить «английский» вместо «американского»? – Айша в особенности гордилась этим находчивым ответом, который, как она чувствовала, по-настоящему ставил Ширил Портис на место в конце долгого утомительного спора – имеет ли хождение английский акцент в реальной жизни или это просто выдумка для кино.

– Мм-мых, – произнес Колсон, дожидаясь, когда загорится «ИДИТЕ». Где-то по дороге он таки вырвал у нее ранец и закинул его себе на одно плечо.

– Ой! Ой! Это напомнило мне. Ко-ол?

– Мм-мых.

– Как долго ты собираешься прожить в Англии?

У Айши Англия в голове застряла, она о ней всю неделю думала, с тех самых пор, как Колсон послал документы в лондонскую Академию музыкального и драматического искусства. Ответа еще не прислали (ответа он до весны не получит), однако Колсон так и не удосужился подать документы куда-то еще и вел себя, будто его уже приняли или, по крайней мере, будто он не станет переживать, если его не примут.

– Не знаю. Столько, сколько понадобится, чтобы познакомиться с Джейн Сеймур[32].

– Кто такая Джейн Сеймур?

– Она «Доктор Куин, женщина-врач». Еще она станет моей первой женой. Первой из многих.

– Разве она не на западе живет? Там действие сериала происходит.

– Не-а. Она из Лондона.

– А что ты станешь делать, если она не захочет выходить за тебя замуж?

– Изолью печаль свою в своем искусстве. Будет трудно, если я окажусь ей не нужен, но я просто восприму всю эту сердечную боль и пущу ее в ход, чтобы стать лучшим Гамлетом, когда-либо ступавшим на подмостки.

– Гамлет чернокожий?

– Да, если я играю его. Пойдем. Бежим со всех ног. По-моему, сигнал перехода накрылся.

Они дождались разрыва в движении и припустили через Мишн-авеню, держась за руки. Замедлив и ступив на тротуар на той стороне, расслышали гадкий вой полицейской сирены, и еще один патруль, визжа тормозами, проскочил мимо. Айша запела песню, которой открывалась каждая серия «КОПОВ», едва ли сознавая, что она делает. Не так уж редко выбирается полиция дать пендаля рэкету в такое время ночи, разъезжая по улицам со своими мерцающими дискотечными огнями, со своими сиренами, при звуке которых жители в страхе бормотали «господи, пронеси». Почему – никто не знал, и даже вопросом не задавался. Это было все равно что стрекот сверчков, всего лишь еще один звук в ночи.

Между прочим, полиция прочесывала Черно-Голубую в поисках украденной «Мазды». Сорока минутами раньше, там, на северной окраине Сент-Поссенти (где стояли дворцы с лепными стенами и крышами под красной испанской черепицей), за направлявшейся к себе в дом парой следовал мужчина в камуфляже, лицо которого было запрятано под женский чулок. Уильям Берри получил два ножевых ранения в живот. Его жену девятнадцать раз ударили ножом в спину, пока она пыталась спастись бегством. Напавший спокойно прихватил себе ее пурпурный кошелек, драгоценности из спальни, их проигрыватель и кое-какие откровенно порнографические диски. Мужчина с ножом насвистывал, когда брал себе что хотел, и время от времени обменивался фразами с Билли Берри, пока 42-летний инвестиционный банкир стонал на полу. Он похвалил супругов за внутреннее убранство дома и особенно был восхищен драпировкой, пообещал им помолиться за их выздоровление. Кэтти Берри не было суждено, а Билли Берри, как ожидалось, выживет, хотя и был помещен в реанимацию с пропоротой толстой кишкой. Билл сохранил достаточно сознания, чтобы сообщить, что убийца – черный и от него пахло спиртным. «Мазду» заметил прочесывающий патруль: еще двадцати минут не прошло, как она въехала в Черно-Голубую.

Участок земли, расстилавшийся вокруг «Костал меркантиль», был разбит и весь покрыт трещинами, которые наспех и небрежно залили гудроном. В полоске торгового дома размещались пункт обналичивания чеков (открыт), лавка спиртных напитков (открыта), табачный киоск (открыт), зубоврачебный кабинет (закрыт), баптистская церковь, именовавшаяся «Навыком праведного возрождения» (закрыта), контора занятости под названием «Рабочие места в наличии» (постоянно закрыта) и прачечная-автомат самообслуживания, которая открыта сейчас, будет открыта в 3 часа ночи и, по-видимому, и дальше будет предлагать свои (стоимостью повыше, мощностью пониже) стиральные машины и сушки до самого Восхищения[33].

Колсон замедлил шаг возле фургона с выписанным натюрмортом десертов на боку, дернул ручку водительской дверцы. Заперто.

– Ты что делаешь? – спросила Айша.

– Похож на фургон, в каких разъезжают похитители людей, – пояснил Колсон. – Хочу убедиться, что в нем нет какой-нибудь связанной девушки.

Айша обхватила лицо сложенными в горсти ладонями и вжалась носом в затемненное пузырчатое стекло. Никого связанного она не увидела.

Убедившись, что фургон заперт и пуст, они пошли дальше. Вскоре им предстояло обогнуть угол дома, пройти вдоль «Меркантиля», через ограду и в Бедлам: четыре акра платанов, капустных пальм, муравейников и пивных бутылок.

Колсон опять замедлил шаг, когда они проходили мимо синей «Мазды», чересчур роскошной для «Костал Меркантиль»: внутри черная кожа, блестящая вишневая панель. Колсон потянул за ручку.

– Зачем тебе это?

– Должен убедиться, что леди поставила двери на замок. Всякий, кто вот так оставляет машину в Черно-Голубой, не смыслит, как следить за своим барахлом.

Айше очень хотелось, чтобы Колсон перестал дергать за ручки машин. Колсона возможность попасть в беду не беспокоила, вот Айша и беспокоилась за него.

– Откуда ты знаешь, что эта машина принадлежит леди?

– Оттуда, что эта «Мазда» больше похожа на губы в губной помаде, чем на авто. Такую машину тебе даже не продадут, если ты мужского пола, если только сначала ты пол не сменил, вывернув себе яйца. – Они пошли дальше.

– Значит, после твоей женитьбы на Джейн Сеймур, когда ты вернешься во Флориду, я смогу познакомиться с ней?

– Ты ко мне приедешь. Приедешь в Лондон. Можешь танцам учиться там же, где я буду учиться на знаменитость.

– Ты же на актера учишься.

– Одно и то же.

– Ты собираешься приобрести английский акцент, пока там пробудешь?

– А то! Приобрету его в сувенирной лавке Букингемского дворца, в первый день как туда попаду.

Они проходили мимо потрепанного «Альфа-Ромео», водительская дверца которого была выкрашена в дымчато-матово-черный цвет. Остальная же машина была ослепительно желтой, как какой-нибудь напиток-энергетик. По панели были разбросаны диски с записями, коллекция зеркальных серебристых фрисби. Когда Колсон попробовал ручку водительской двери, та распахнулась: один Ромео радушно приветствовал другого.

– Ой, глянь, – сказал Колсон. – Кое для кого безопасность не прежде всего.

Айша продолжала шагать, всем своим видом показывая, что Колсону следует делать то же самое. Пройдя пять шагов, она решилась оглянуться. Колсон остался возле «Альфа-Ромео», он нагнулся и полез внутрь машины – такое Айша восприняла как-то болезненно.

– Колсон? – окликнула она. Ей хотелось выкрикнуть, произнести, как бы бранясь (голос Айши очень подходил для брани), но вышла одна досадная дрожь.

Колсон выпрямился, обратил на нее невидящий взгляд. Он удерживал полуоткрытый ранец Айши на колене и шарил внутри него.

– Колсон, пойдем, – выговорила она.

– Минуточку. – Вытащил из ранца блокнот, стал нащупывать карандаш. Вырвал листок, разложил его на крыше и принялся писать. – Мы должны оказать здесь важную общественную услугу.

Айша бросила взгляд на торговый дом. Они стояли напротив прачечной, витринный вход в которую сиял ярче всех других во всем ряду. Распахнутую настежь дверь удерживал бетонный блок, стояли они довольно близко, и ей было слышно, как работают, кувыркаясь, сушки. Девочка была уверена, что в любую минуту кто-нибудь появится в дверях и заорет.

Она осторожно подошла к Колсону. Хотела схватить его за руку и оттащить, но, когда уже почти ухватилась за рукав, он высвободил руку и продолжил писать.

Покончив с писаниной, взялся читать. «Уважаемый сэр! Мимо нашего внимания не прошло, что сегодня вечером вы не удосужились запереть двери своего «Альфа-Ромео», который в идеальном состоянии. Мы позволили себе запереть вам двери. Пожалуйста, имейте в виду, что эта округа полна вонючих неопрятных бомжей, которые вполне могли бы использовать вашу машину как туалет. Если в данный момент вы не сидите в луже ссак какого-нибудь вонючки-пропойцы, то благодарите за это бригаду «Поборников нормального мочеиспускания». Поддержите сегодня местное отделение ПО-НО-М!»

Айша не хотела, да рассмеялась. Колсон переходил от одного момента в своем представлении к другому с невозмутимым отрешенным спокойствием на грани безразличия.

Сложив послание, он положил его на приборную панель. Убирая из машины руку, рукавом джинсовки задел один диск, и тот упал на пол. Колсон поднял его, рассмотрел, потом положил на крышу легковушки. Схватил свое послание и опять принялся писать.

– Пэ эс, – произнес он. – Следующий шаг, что мы предприняли, это смотали удочки с вашим диском «Карман, полный криптонита»[34], чтобы защитить вас от «Спин докторз»…

– Колсон, – выкрикнула Айша, всем сердцем рвавшаяся уйти.

– …которые пагубно воздействуют на ваш слух. Замените, пожалуйста, на «Враг народа» и принимайте его ежедневно, пока бездарность в вас не убудет».

– Колсон! – вновь крикнула Айша, почти завопив. Стало уже совсем не забавно. Оно, по правде, вообще не было забавой, даже если он и ухитрялся вызывать у нее смешок.

Он захлопнул дверцу и пошагал дальше с ее ранцем на плече. В дырку в центре диска он продел палец. Радужная волна переливалась по поверхности. Пройдя три-четыре шага, Колсон остановился и как-то нетерпеливо оглянулся.

– Мы идем или нет? Орешь на меня, чтоб я быстрее шел, а сама стоишь там, будто не помнишь, как ногами передвигать.

Когда Айша побежала за ним вслед, он повернулся и пошагал дальше.

Она догнала его, схватила за руку, уперлась ногами в землю и потянула обратно.

– Положи его на место.

Колсон остановился, посмотрел на диск, потом поверх него на руки Айши, обхватившие его правое запястье.

– Не-а.

И пошел дальше, только что не таща ее за собой.

– Нельзя. Это мое доброе деяние за нынешний день. Я просто спас чьи-то уши.

– Положи! Его! На место!

– Нельзя. Я запер дверцу, чтоб никто не стащил что-то и в самом деле стоящее, вроде золотой медали Святого Кристофера, болтающейся на зеркальце. Пойдем же. Оставь это. Ты портишь мне удовольствие.

Айша знала, почему он взял диск, вовсе не потому, что он вор, а потому, что это было забавно или будет забавно, когда он будет рассказывать друзьям. Когда станет рассказывать про ПО-НО-М, диск станет доказательством, что это не просто выдумка. Колсону нужны были истории для рассказа, как пистолету нужны пули, и по той же самой причине – разить насмерть.

Только Айша знала еще и про отпечатки пальцев и предчувствовала, что для полиции лишь дело времени нагрянуть с арестом за его великий грабеж «Спин докторз». И не придется ему ехать в Лондон и быть Гамлетом, вся жизнь его будет загублена – и ее тоже.

Он взял ее за руку, и они пошли – совсем близко, по покоробленной стороне улицы, что была в еще худшем состоянии, чем основная автостоянка. Он повел ее в дальний угол стоянки, потом через бурьян к обвислой ограде из цепных звеньев, наполовину укрытой высокой травой и кустарником. К тому времени девочка уже не переставала молчаливо плакать, испуская протяжные, в перебив с дрожью, вздохи.

Колсон нагнулся, чтобы помочь девочке перебраться через ограду, – и, похоже, был искренне поражен, увидев слезы, капавшие у нее с подбородка.

– Эй! Это что еще такое, Торопыжка?

– Ты! Должен вернуть! Его! НА место! – закричала она ему в лицо, вряд ли сознавая, насколько громок ее крик.

Он отпрянул назад, словно куст при порыве ветра, и широко раскрыл глаза.

– Тпру! Тпру, Годзилла! Я не могу! Сказал же тебе. Я запер машину этого пижона.

Она раскрыла ротик, чтобы выкрикнуть еще что-то, и вместо этого зарыдала. Он ухватил ее за плечо и держал, пока она дрожала и бередящими душу звуками оглашала свое горе. Краем футболки он отер ей лицо. Когда зрение ее прояснилось, она увидела, что он улыбается в каком-то смущении. Только того и надо было: увидеть, как он улыбается, – чтобы понять, что Джульетта готова умереть за него.

– Никто не побеспокоится из-за диска «Спин докторз». – Только она уже знала, что победила, и смогла выровнять дыхание, сдержать всхлип. – Черт, девчонка. Ты знаешь, что губишь идеально приличную шутку? Ты все равно как полиция шуток. Собираешься оштрафовать меня за вопиющую забаву? Ну, а если я иду обратно и кладу диск на крышу машины? Что, лучше будет?

Айша кивнула, не надеясь на свой голос. О своей радости она сказала ему объятием, обвив его шею своими гибкими ручонками 9-летней. Много лет спустя она могла закрыть глаза и вновь вызвать в памяти до самой мелкой детали, как это было: чувствовать объятие, как он посмеивается тихонько, как держит ее одной рукой меж лопаток. Как обнял ее на прощание.

Поднявшись, он повернул ее к ограде. Ее пальчики нашли звенья цепи. Он подсадил ее одной рукой под попу, помогая перебраться через верх ограды, и она спрыгнула на другую сторону в густой кустарник.

– Подожди меня, – произнес он и хлопнул по ограде.

Пошел, машинально все еще неся на одном плече ее ранец с нарисованной на нем Русалочкой, с указательного пальца правой руки свешивался диск, ярко сверкавший в темноте кинжалом Ромео. Секунда-другая, и он скрылся за углом.

Айша ждала в бархатной тьме, ночной оркестр насекомых наигрывал в траве свою баюкающую колыбельную.

Когда Колсон вернулся, то шел на рысях, и скорость возросла до спринта, когда кто-то пронзительно крикнул. Секунды прошли, как он ушел, полминуты самое большее. Он летел по разбитой стороне дороги: голова опущена, ранец бьется о плечо.

За ним вдогонку бежал мужчина, парень, перетянутый тяжелым ремнем, на котором что-то брякало и звякало. Ночь осветилась потоком серебристо-голубых огней, которые вспыхивали, как поддельная гроза в театре. Парень с ремнем бежал медленно, дышал захлебываясь.

– Отдай, сука, по-хорошему, – орал парень со звякающим ремнем… полицейский, белый юнец, как Айша теперь разглядела, немногим старше самого Колсона. – Брось ее! Брось!

Колсон бросился на ограду, заходившую в стальном грохоте, бросился с такой силой, что Айша бессознательно отступила еще дальше во мрак зарослей. Колсон поднялся до половины, потом застрял на месте.

Ранец с Русалкой (позже полицейский Реб Муни покажет, что был уверен, что это барсетка Гермеса, украденная ранее в тот вечер с места поножовщины) сполз у Колсона, когда тот бежал, с плеча, и, когда Колсон влетел в ограду, он держал его всего за одну лямку. Старый стальной крюк у основания ограды зацепился за ткань, и, пока Колсон лез, ранец вырвался у него из руки.

Колсон глянул вниз, поморщился, прикинул на мгновение, потом спрыгнул на землю. Опустившись на одно колено, он подбирал содержимое ранца Айши из грязи.

Полицейский Реб Муни, запнувшись, встал шагах в восьми. Именно тогда Айша впервые увидела в его правой руке пистолет. Муни, здоровый веснушчатый парень, который собирался через две недели жениться на девушке, которую любил со школы, раскрасневшись, тяжело дышал, старался выровнять дыхание. Из-за угла «Меркантиля» показалась патрульная машина, мигая огнями.

– В землю носом! – выкрикнул Муни, подходя поближе, поднимая пистолет. – Руки вверх!

Колсон поднял голову и стал поднимать руки. Диск все еще по-глупому торчал на кончике его пальца. Юнец-коп уперся тяжелым ботинком Колсону в плечо и пнул. Колсон ударился об ограду, издал стон и отлетел обратно. От ограды его так сильно отбросило, что едва не казалось, будто он накинулся на полицейского. Диск сверкнул в его руке.

Пистолет выстрелил. Первая пуля вновь отшвырнула Колсона Уизерса к ограде. Всего Реб Муни выстрелил шесть раз. Последние три пули попали Колсону в спину после того, как он растянулся лицом вниз. Позже Реб Муни и его напарник, Пол Хадденфилд, оба дали показания жюри присяжных, что были уверены, что диск был ножом.

Вследствие того, что ночь сотрясало эхо выстрелов, ни один из полицейских не услышал, как Айша Лантернгласс улепетнула в Бедлам.

На следующее лето актерская студия Сент-Поссенти посвятит свой спектакль по Шекспиру в парке памяти Колсона. Ставили «Гамлета».

В главной роли – белый.

Сентябрь – декабрь 2012 г.

Бекки с Роджем встречались всегда на стрельбище. Сначала они отстреливали несколько сотен пуль, потом он выстреливал в нее на заднем сиденье своего вишневого «Ламбо».

В самый первый раз отправившись вместе пострелять, они по очереди брали его «глок», расстреливая 33-зарядный магазин в мишень в виде силуэта человека.

– Черт побери, – удивилась Бекки. – Неужто такая большая обойма дозволена в этом штате?

– Милая, – успокоил ее Родж. – Это Флорида. Дозволено или не дозволено – не знаю, но магазин классный. – Будто она все еще школьницей была, а не училась в колледже управлению бизнесом.

Он стоял позади нее, пах его упирался ей в зад, а руки обхватывали грудь. От него чу́дно пахло: будто бы лимоном, сандаловым деревом и морем, – и, когда он держал ее, ей грезились яхты и сверкающие драгоценностями воды. Хотелось нырять с ним за сокровищами и после мылом смывать с него Атлантику под горячим душем. Она копила деньги на то, чтобы вытатуировать его имя у себя на бедре.

– Одна рука обхватывает другую, – разъяснял он ей. – Большие пальцы сожми вместе. Расставь ноги. Вот так. Нет, не так широко.

– Я уже истекаю, – шепнула она ему.

Она выпалила тридцать три пули в большую черную мишень, воображая, что это здоровенные фальшивые титьки его жены. После такой стрельбы все ее тело приятно зудело, словно после оргазма. Стрельба всегда воспринималась ими как предварительные ласки.

Впервые она встретила Роджера Льюиса, когда ей было шестнадцать. Отец повел ее в торговый центр, чтобы она выбрала себе в «Бриллиантах посвящения» золотой замочек на золотой цепочке – подарок, в котором ей предстояло в воскресенье дать в церкви обет целомудрия. Родж помог ей примерить пару висюлек, и она вертелась туда-сюда перед маленьким зеркалом на стеклянном прилавке, любуясь блеском вокруг своей шеи.

– Ты отлично смотришься, – сказал Родж. – Непорочная.

– Непорочная, – повторила она. Слово было каким-то необыкновенно чарующим.

– Мы на лето продавщиц нанимаем. Как продашь подружке замочек вроде того, что сейчас на тебе, получаешь десять процентов с цены сверх зарплаты.

Бекки глянула на бирку с ценой золотой цепочки и позволила тяжкому грузу волос вновь прикрыть грудину. Десять процентов от того, что было на ней, было больше того, что она зарабатывала за целую неделю, укладывая товар в пакеты в «Волмарте».

Из магазина она вышла с замочком, сжимая в кулачке сложенную форму заявления о приеме. В воскресенье перед лицом своих родителей, бабушек и дедушек, своих младших сестер, перед всей церковью она дала клятву, что в жизни ее до замужества не будет ни единого мужчины, кроме ее отца и Иисуса.

Бекки все еще носила свой замочек, когда Родж в первый раз оттискал ее через трусики в конторке в глубине магазина. К тому времени она уже распрощалась со школой и заколачивала почти по пятьсот долларов в месяц на одних комиссионных.

Поначалу, несколько раз приезжая на стрельбище, они усердно работали с «глоком». Она повязывала бандану, не давая волосам падать на лицо и больше чувствуя себя уличной девчонкой. Родж против этого не возражал, зато, когда в первый раз попробовала вести стрельбу по-гангстерски: пистолет повернут набок, рука вытянута и кисть слегка наклонена вниз, – он ей всего разок дал пальнуть, тут же потянулся и схватил ее за руку. Заставил направить ствол в землю.

– Что еще за дешевка? Ты расстреляла несколько магазинов на стрельбище и враз возомнила себя Айсом Кьюбом?[35] Кожа белее не станет, если тебя сунут и утопят в бочке сливочного сыра. Черного кобеля не отмоешь добела. Никогда больше этого не делай. Не хочу, чтобы здесь кто-нибудь увидел, как ты стреляешь таким манером, это меня в дурном свете выставляет.

Так что стреляла она, как он ей показывал: ноги слегка врозь, одна чуть вперед, другая чуть назад, обе руки подняты, но не полностью вытянуты. Бекки целила в центр мишени, потому что Родж сказал ей, что если она попадет в грудь, то получит что-нибудь сладенькое. Очень скоро она с тридцати футов кучно укладывала свои пули в мишень, в основном в районе сердца.

После этого он внес изменения и встречал ее на стрельбище со «СКАР»[36] калибра 7,62 мм, стрелявшей патронами в цельнометаллической оболочке на крупнозернистом ружейном порохе. Она палила из нее очередями: бах-бах-бах, бах-бах-бах. Бекки нравился запах пороха, еще больше, чем запах одеколона Роджа, нравился запах ружейного дымка на его одежде, в его редеющих белокурых волосах.

– Она на пулемет похожа, – заметила Бекки.

– Так и есть, – кивнул он, забрал оружие из ее рук и повернул переключатель режима стрельбы. Упер выдвижной приклад в левое плечо, прищурил глаза и нажал на спуск – раздался грозный глухой стрекот, вызвавший в памяти Бекки звуки, когда кто-то яростно колотил по клавишам старой пишущей машинки. Силуэт человека Родж развалил пополам. Ей до того захотелось самой так пострелять, что она едва не рвала оружие из его рук. Бекки не понимала, зачем кому-то кокаин сдался, если можно просто винтовку в руки взять.

– Разве не нужна специальная лицензия, чтобы строчить из автоматического оружия?

– Все, что нужно, это боеприпасы и рассудок. Возможно, тебе и понадобится лицензия, не знаю. Я никогда в это не вникал.

Он слишком заботился о своих волосах, всегда приглаживал их, проверяя, прикрывает ли жидкий соломенный завиток лысинку. В уголках его глаз пролегли глубокие морщины, зато тело было розовым и чистым, как мальчишеское, тонкие золотистые волоски вились на груди. Ей нравилось играть с этим прелестным пухом, радоваться тому, как на ощупь он походил на шелк. Шелк и золото всегда приходили ей на ум, когда он, обнаженный, вытягивался рядом с нею. Шелк, золото и свинец.

За десять дней до Рождества она забралась после работы в «Ломбо», будучи уверена, что он повезет ее на стрельбище. Вместо этого он привез ее в «Кокосовое молоко», гостиницу с баром в двадцати милях к югу от Сент-Поссенти. Они сняли номер на первом этаже, записавшись под именами Клайд Бэрроу и Бонни Паркер[37], что она восприняла как одну из шуток Роджа. Она отлично научилась любезно и благосклонно улыбаться, лишь бы не дать ему понять, что смысла шутки не уловила. В его речи частенько мелькали фразы из фильмов или музыка, о каких она ничего не знала: «Грязный Гарри», «Нирвана», «Реальный мир» и всякое подобное старье, которое даже и гуглить не стоило.

С собой у него была большая черная сумка, ручки которой были стянуты одним замком. Она уже видела, как он в такой сумке перевозил драгоценности, но вопросов не задавала.

Старушка за стойкой перевела взгляд с Бекки на Роджа и обратно и скорчила рожу, будто ей в рот что-то невкусное попало. Бекки выдержала ее стервозное разглядывание со спокойным безразличием.

– Разве уже не слишком поздно? Как бы завтра школу не проспать, – пробормотала регистраторша, пхнув к ним ключи через стойку.

Бекки взяла Роджа под руку:

– По мне, очень здорово, что подобные заведения нанимают старичье, давая им возможность заняться чем-то, кроме как в бинго играть где-нибудь в центре престарелых.

Родж рассмеялся хриплым смехом курильщика и хлопнул Бекки по заду. Старушке же с крашеными оранжевыми волосами сказал:

– Ваше счастье, что она не кусается. Прививок она не делала. Кто знает, чем заразить могла бы.

Бекки клацнула зубами на обиженную старую сучку за стойкой регистрации. Родж подхватил ее под локоток и повел по коридору с толстым белым ковром, у которого был такой вид, будто никто по нему ни разу ногами не ходил. Он вел ее мимо кирпичных арок, которые выходили на открытую веранду, построенную вокруг трех бассейнов (каждый на отдельной террасе), меж которыми плескались водопады. Парочки сидели на веранде в креслах-качалках между нагревателями, колонками загнанного в клетку огня. Ради праздников поставили пальмы, свисали гирлянды изумрудных рождественских огней, выглядевших как фейерверк, замерзший навеки в захватывающем сиянии. Бекки закрыла глаза, чтобы получше слышать мелодичное позвякивание льда в бокалах. Вовсе не обязательно пить, чтобы опьянеть. Ее пьянили уже сами звуки. Она не видела ничего вокруг, пока он не остановился у двери их номера.

Постель была застлана скользившим под рукой шелком цвета ванили, какой на тортах выводят морозные узоры. Ванна в громадном санузле была вытесана из куска застывшей в камень лавы. Он запер дверь на цепочку, пока Бекки сидела на краешке королевского матраса.

Принес свою сумку к кровати:

– Это только на ночь. Завтра утром все отправляется обратно.

Щелкнув замком, распахнув проволочные челюсти сумки, он вывалил на постель кучу сокровищ. Золотые обручи и неправильной формы жемчуга на серебряных шнурках, браслеты, усыпанные бриллиантами, и ожерелья, увешанные сверкающими камнями. Он будто выплеснул полную сумку света на отливающие молоком простыни. Был там еще и белый порошок в хрустальном флакончике вроде тех, какие наполняют духами. Его вполне можно было принять за растертые бриллианты. Родж приучил ее, и ей нравилось предварять секс понюшкой кокса. От этого ей становилось хорошо, она чувствовала себя развязной, словно бы опускалась до того, чтобы замыслить что-то преступное.

Она едва дышала при виде всех этих драгоценностей, всех этих сверкающих нитей.

– Сколько?.. – выдохнула она.

– Потянет на полмиллиона долларов. Давай. Примерь. Все это надень на себя. Хочу посмотреть, какова ты вся в золоте. Будто султанская наложница. Будто я купил тебя за все это. – Родж подбирал слова лучше всех, кого Бекки знала. Иногда он говорил, как возлюбленный в старом кино, небрежно проговаривая поэтический диалог в урезанном, безразличном виде, словно бы вести такой разговор было для него обыкновеннейшим делом.

В куче сокровищ лежал комплект из бюстгальтера и трусиков, золотая отделка которых искрилась горным хрусталем не хуже бриллиантов. Еще там лежала обернутая в золотистую фольгу длинная коробка, перевязанная серебристой ленточкой.

– Добыча должна вернуться в магазин завтра утром, – сказал он, подталкивая коробку к ней. – Зато это храни у себя.

Она схватила широкую скользкую упаковку. Подарки Бекки обожала. Частенько она жалела, что Рождество не приходит каждый месяц.

– Что это?

– Девушка не носит столько безделушек, – поучительно сказал ей Родж, – если только не знает, что может уберечь их.

Она сорвала обертку с ленточкой и открыла коробку. В ней лежал «смит-вессон» 357 с атласно-белой рукоятью, казавшейся перламутровой, со стволом из нержавеющей стали, гравированной цветами ириса и завитушками плюща.

Он бросил ей что-то, какую-то паутину из черных кожаных ремешков и пряжек, и на миг она подумала, уж не к садо-мазо ли дело идет в этот вечер.

– Это тебе на ногу, – пояснил он. – Если носишь оружие меж ног, то можно повсюду в юбке-дудочке ходить, никто и знать не будет, что ты вооружена. Я иду в душ. Ты со мной?

– Может, попозже, – сказала она, поднимаясь и вытягиваясь на цыпочках, чтобы поцеловать его. Она закусила нижнюю губу, а он взял ее спереди за пояс обтягивающих черных брюк и притянул к себе. Вел он себя спокойно, но уже успел возбудиться и толкался в нее сквозь свои хаки.

Душ шумел минут пятнадцать. Времени ей вполне хватило сбросить с себя одежду и облачиться в небольшое состояние. Револьвер шел последним. Ей нравилось, как кожаные ремешки облегали верх ее бедра, нравились серебряные пряжки и черные полоски на ее коже. Она сидела на кровати на коленях в цепочках, бриллиантах, сверкающих у нее меж грудей, с коротким и тугим ожерельем из серебра на шее и упражнялась, целясь из пистолета в свое отражение в зеркале.

Она ждала, когда он выйдет, обернутый в полотенце, со сверкающими капельками воды на груди. Подняла револьвер, держа его обеими руками.

– Сбрось полотенце, – приказала. – И делай в точности так, как я говорю, если жить хочешь.

– Целься куда-нибудь еще, – сказал он.

Она обиженно надула губки:

– Он не заряжен.

– Вот так все думают, вплоть до того момента, как чей-то член с резьбы не сорвет.

Она открыла барабан и – щелк-щелк-щелк – провернула его, чтоб он убедился, что тот пуст. Потом тычком вернула барабан в револьвер и опять нацелила на Реджа.

– Оголяйся, – приказала.

Ему все равно не нравилось то, что она навела на него «смит-вессон» (это она понимала), однако вид ее грудей, украшенных сверкающими бриллиантами, на него подействовал. Родж сбросил полотенце (жилистый член подпрыгивал у него впереди: вид и уморительный, и пробирающий до нутра) и пополз по кровати к ней. Поцеловал, пробуя языком на вкус ее верхнюю губу, и она сознавала, как ее самообладание, ее индивидуальность ускользают прочь под знакомым напором желания.

Он опрокинул ее на постель, ухватив в горсть золотую цепь и прядь ее волос – с силой, но не слишком грубо. Она сумела вложить револьвер обратно в кобуру за миг до того, как он развел ей коленом ноги. Должно быть, она чересчур свободно стреножила «смит-вессон». Под тяжестью его бедра рукоять револьвера уперлась ей прямо в лобок.

Правда была в том, что никогда она настолько сильно не заходилась в агонии, чем в те первые минуты, когда он целовал ее, а ее клитор терся о нежно-твердую резину на перламутровой рукоятке револьвера. Она разрядилась, словно пистолет. А собственно секс был уже всего лишь отдачей.

12 апреля 2013 г.

В конце дежурства Келлауэй решился зайти в службу безопасности, где его уже ждала заместитель шерифа, ухмыляющаяся латинка в таком же уродливом брючном костюме, какие любит Хиллари Клинтон, и с «глоком» на внушительном бедре. Белых копов теперь и не увидишь, теперь все – во имя растущего многообразия. После Ирака Келлауэй подал заявления о приеме на работу в полицию штата, местную полицию, администрацию шерифа и ФБР, но дальше собеседования дело не пошло. В полиции штата сказали, что он слишком стар, в администрацию шерифа его не взяли, потому что его из морской пехоты комиссовали, а фэбээровцы известили, что после психологического обследования возникли вопросы о его пригодности. В местной полиции не было ни одной вакансии, плюс там ему напомнили о неоплаченных штрафах за превышение скорости на девятьсот долларов. Вот такой итог. Черного, изъяснявшегося на афроамериканском жаргоне, могли взять на работу, просто если он закончил среднюю школу, не убив при этом никого, стреляя из автомобиля. Белому пришлось бы заручиться дипломом Йеля и поработать волонтером с ВИЧ-инфицированными сиротами, чтоб его хотя бы на порог пустили.

Когда Келлауэй вошел в приемную службы безопасности, то оказался по ту сторону стойки, что для посетителей, вместе с эдакой Чикитой Банан[38], служащей в органах.

Секретарь приемной, Джоани, находилась по другую сторону плексигласового окошка, сидя на неустойчивом катающемся конторском кресле. Там же находился и еще один охранник, Майк Даулинг, снявший свой ремень и вешавший его в шкафчик. Было похоже, что Майк решил, что уже очень поздно, и слинял с работы за десять минут до ее окончания.

– А вот и он, пристав Акоста. Я же вам говорила, что он не появится до самой последней минуты своего дежурства. Мистер Келлауэй очень пунктуален. Рэнди, это судебный пристав Акоста из администрации шерифа…

– Я знаю, откуда она, Джоан. В форме разбираюсь.

Из полицейского управления и администрации шерифа заходили постоянно. В августе ему показывали фото (фас и профиль) разыскиваемого опасного уголовника, обручившегося с девушкой, работавшей в закусочной торгцентра. В сентябре его предупредили, что на этой улице шляется известный педофил, и посоветовали держать с ним ухо востро.

Он уже думал, не связан ли нынешний визит с черным пареньком, который только начал работать в обувном магазине «БИГ». Неделю назад Келлауэй заметил его выходящим из магазина через служебный ход с коробками в руках. Коробки паренек погрузил в проржавевший допотопный «Форд Фиесту». Келлауэй велел ему встать к машине, положить руки на крышу, потому как подумал, что малец обувает магазин, таская из него обувку. Дело было за час до открытия, на мальце не было фирменной одежды, а в лицо Келлауэй его не знал, не знал, что он принятый на работу новичок, не знал, что мальцу поручили доставить некоторое количество модных кроссовок в филиал магазина на Дайтона-Бич. Естественно, теперь это выглядело, будто Келлауэй расист, а не просто по-честному ошибся.

Если то и в самом деле была ошибка. У мальца на бампере была наклейка, гласившая: «Узаконить геев и марихуану», – что очень походило на непристойно вздернутый средний палец, оскорбление тому миру, где ценятся законы. Келлауэй мог надеяться, что Акоста пришла уведомить его, что малец был известным наркоманом и что ей нужно было обыскать его «Фиесту» на наркотики и оружие. (И отчего это, гадал он, самая американская из американских автомобильных компаний называет свои машины «Фиестами», что по звучанию больше похоже на дежурное ресторанное блюдо? С другой стороны, наверное, завод, производящий эти машины, находится в мексиканской Тихуане, так что, в общем-то, название подходит).

Акоста еще заговорить не успела, а Келлауэй уже заметил отсутствующее выражение на бледном лице Майка Даулинга. Обратил он внимание и на то, что Джоани старательно не смотрела на него, делая вид, будто увлечена чем-то на дисплее ее древнего ноута… Это Джоани-то, которая встревала в любой разговор и для кого было невыносимо пропустить любых посетителей в кабинет без того, чтобы не заставить их ответить на дюжину бессмысленных вопросов вроде: что они натворили, откуда они родом, смотрели ли они сериал «Доктор Фил» на прошлой неделе. Келлауэй разом почувствовал недоброе, нечто вроде зловещего проблеска, психологического тождества занудной отдаленной зарницы.

– Вываливайте, – произнес он.

– Огребай, дорогой, – отозвалась Акоста и сунула ему в руки сложенную пачку бумаг.

Взгляд его скользнул по заглавным буквам: «ВРЕМЕННЫЙ СУДЕБНЫЙ ЗАПРЕТ ДЛЯ ЗАЩИТЫ ОТ БЫТОВОГО НАСИЛИЯ, УВЕДОМЛЕНИЕ О ЗАСЕДАНИИ СУДА и ПОВЕСТКА О ЯВКЕ И ДАЧЕ СВИДЕТЕЛЬСКИХ ПОКАЗАНИЙ.

– Штатом Флорида вам предписано физически не приближаться к Холли Келлауэй по месту ее нынешнего проживания по Тортола-Вэй, дом 1419, либо по месту ее работы в кабельной сети «Тропические огни» по Киттс-авеню, либо приближаться к ее сыну…

– Нашему сыну.

– …Джорджу Келлауэю в учебном заведении Бушвик Монтесорри по Топаз-авеню. Если вас обнаружат в радиусе ближе пятисот футов[39] от места их проживания, места ее работы или школы вашего сына, вы будете подвергнуты аресту за нарушение этого судебного запрета – нас понятно?

– На каком основании?

– Вам придется спросить о том судью на заседании суда, дата которого…

– Я вас спрашиваю. На каком основании штат Флорида вправе решать держать меня подальше и не позволять видеться с моим собственным ребенком?

– Вы и вправду хотите обсуждать это перед своими коллегами, мистер Келлауэй? – спросила заместитель шерифа.

– Я эту истеричную сучку никогда пальцем не трогал. И мальчика тоже. Если она утверждает другое, то это ложь.

– Мистер Келлауэй, – сказала Акоста, – вы когда-нибудь целились в нее из пистолета?

Он не ответил.

Джоани фыркнула, будто уставшая лошадь, и яростно принялась стучать по клавишам, не отрывая взгляда от экрана своего компьютера.

– Если вам понадобится позвонить ей, – продолжила Акоста, – не звоните. Вам запрещено вступать в контакт с нею непосредственно. Захотите сообщить ей что-либо – возьмите адвоката. Поручите ему сообщить это. Все равно вам потребуется адвокат для судебного разбирательства.

– Значит, если я позвоню, чтобы пожелать спокойной ночи своему шестилетнему сыну, меня арестуют? Я что, адвоката должен нанимать, чтоб тот каждый день приходил читать ему сказки на ночь?

Акоста продолжала перечислять, будто и не слышала его:

– Вам вручена повестка о явке на судебное заседание. Дата и время указаны в судебном запрете. Если вы на заседание не явитесь, то вам следует ожидать, что судебный запрет будет оставаться в силе в течение неограниченного срока. Вы можете участвовать в судебном заседании с юридическим советником или можете тупить там в одиночку – решать вам. Сейчас, с тех пор как ваша жена ушла от вас, вы питаетесь замороженными обедами, и, возможно, они вам надоели. Так позвольте сказать вам, что они лучше всего имеющегося в меню в окружной тюрьме. Примите мой совет и глаз не кажите к своей бывшей, пока не увидите ее в суде. Поняли меня?

Ему стало муторно. Хотелось двинуть хромированной ручкой своего фонарика по ее жирной мужеподобной роже. У нее была мужская стрижка, с такой стрижкой ей только в морской пехоте служить.

– Это все? Мы закончили?

– Ни в коем случае.

То, как она произнесла это, ему не понравилось, не понравилась веселость в ее голосе.

– Что еще?

– Имеется ли у вас какое-либо оружие – здесь или в машине?

– Это еще с какого боку?

– Распоряжением штат Флорида вам предписано сдать все стрелковое оружие в администрацию шерифа, пока судья не вынесет решение о безопасности вашего владения им.

Рация Майка Даулинга с шумом выпала из его шкафчика, пластмассовый корпус ее, стукнувшись об пол, хрустнул. Майк съежился, втянув голову в плечи. Джоани упиралась взглядом в компьютер, но про клавиши забыла.

– Я же охранник, – сказал Келлауэй.

– Разве копы торгового центра носят сбрую? Ваш коллега, когда вошел, без пистолета был. – Не дождавшись ответа, Акоста взглянула в окошко на Джоани и Майка. – Вам требуется ношение во время работы?

В помещении повисла напряженная тишина. Продолжал дергаться торговый автомат, тихо постукивая и жужжа.

– Нет, мэм, – выговорил наконец Майк Даулинг, морщась и сконфуженно поглядывая на Келлауэя.

– Вам хотя бы разрешено носить оружие? – последовал вопрос.

– Не в первый год работы, мэм, – ответил Майк. Он наклонился, подобрал рацию и нервно прижал ее к груди. – Но после этого, если носить не напоказ, то не запрещено, мэм.

– Верно, – кивнула заместитель шерифа и вновь повернулась к Келлауэю: – Вы сейчас при оружии?

Келлауэй почувствовал, как в центре лба у него забилась жилка. Латинка осмотрела его, посмотрела на ремень: ничего на нем не крепилось, помимо рации и фонарика, – потом взглядом прошлась по всему телу.

– Что у вас на колене? – спросила она. – Это «кольт-питон» или «зиг»?

– Как вы… – начал он и тут же стиснул зубы. Холли. Глупая маленькая сучка сдала администрации шерифа полный перечень его оружия.

– Мистер Келлауэй, не будете ли вы так добры сдать ваше оружие? Буду рада выдать вам за него расписку.

Долго-долго он просто смотрел на нее, а она любезно улыбалась ему в ответ. Наконец он поставил ногу на горчичного цвета диванчик у стены с подушками из лоскутков и задрал брючину.

– Как можно носить гребаный «кольт-питон» в кобуре на коленке. Вы когда-нибудь видели «кольт-питон»? – Говорил он это, отстегивая всю сбрую, высвобождая кобуру и снимая ее.

– Если речь шла бы о полноразмерном «питоне», то вашей заднице бы не поздоровилось, зато с короткоствольным вполне удобно. Ваша бывшая точно не помнила, какой у вас.

Он отдал ей «зиг». Она быстро извлекла обойму, передернула затвор и глянула в патронник, убеждаясь, что пистолет не заряжен. Убедившись, что он безопасен, бросила его в большой чистый пластиковый пакет на молнии и отложила в сторону на покрытую жаропрочной пластмассой стойку. Пошарила в своей кожаной сумке, достала листок бумаги и сощурилась над ним.

– Значит, «кольт» у вас в шкафчике?

– Ордер есть на проверку?

– Мне он не нужен. Не тот случай. У меня есть разрешение от Расса Дорра, генерального директора «Санбелт маркетплэйс», фирмы, владеющей этим торгцентром. Можете позвонить ему сами и спросить, если интересуетесь. Ваш шкафчик – не ваш. Он – его.

– Что вы станете делать, если его там нет? Домой ко мне пойдете? На это лучше ордер иметь.

– Нам незачем идти к вам домой, мистер Келлауэй. Мы там уже побывали. Ваша жена дала нам ключи и позволила нам войти, на что имеет право. В закладной она значится вместе с вами. Увы, мы не нашли ни «кольта», ни «зига»… – она пробежала глазами по листу бумаги – …ни «узи». В самом деле? «Узи»? Это уже какие-то Рэмбо-штучки, мистер Келлауэй. Ради вас самого, надеюсь, что «узи» не был переделан.

– Это часть наследства, – сказал он, – 1984 год, от деда достался. Если бы ваши ребята заглянули в мой шкаф с документами, то нашли бы все бумаги на него. Все по закону.

– Это, должно быть, денег стоит. Охрана торгцентра, полагаю, хорошо оплачивается. Верно? Вы выше крыши получаете, следя за тем, чтоб никто не прихватил какой-нибудь «Синнабон» и не рванул с ним к дверям?

Келлауэй отпер свой шкафчик, достал «кольт» и вручил его ей: рукояткой вперед, барабан открыт. Латинка вытрясла патроны в ладонь, крутанула барабан и легким ударом кисти вернула его на место. Револьвер отправился в пластиковый пакет вслед за «зигом». Акоста написала ему расписку в блокноте, напоминавшем такие, какими пользуются официантки, принимая заказ. Этим-то Акосте и следовало бы заниматься: записывать заказы в какой-нибудь кондитерской подальше отсюда.

– «Узи» в машине?

Он открыл было рот, чтобы спросить, есть ли у нее ордер, но она подняла взгляд и уставилась ему прямо в глаза с благожелательным спокойствием, что он едва выносил. Верняк, он у нее есть. Просто ждала, когда спросит, чтоб под нос ему сунуть и еще раз унизить.

Она проследовала за ним по длинному коридору и, миновав металлическую дверь, на стоянку. Послеполуденный свет всегда удивлял его после дня работы в торгцентре: резко очерченная ясность мира, привкус океана в воздухе. Пучки пальмовых листьев раскачивались с легким шорохом. Солнце ушло далеко на запад, и небо было охвачено задымленным золотистым светом.

Акоста следовала за ним по асфальту. Увидев машину, она рассмеялась.

– Неужто? – спросила. – Вот не подумала бы.

Он не смотрел на нее. Его машиной была ярко-красная «Тойота-Приус». Он купил ее ради сына, потому как Джордж переживал за пингвинов. Они почти каждые выходные ездили в аквариум смотреть пингвинов. Джордж мог целый день смотреть, как они плавают.

Келлауэй поднял дверцу задка. «Узи» лежал в черном твердом футляре. Охранник ввел код, щелкнул замками и отступил назад, чтобы латинка смогла взглянуть на оружие, аккуратно уложенное в контуре, вырезанном в черной застывшей пене. Эту испанку с ее лесбиянской стрижкой он не выносил и был удивлен, когда ощутил определенное удовольствие, позволив ей осмотреть оружие, каждая деталь которого была смазана, а все оно черное и до того чистое, что вполне могло бы сойти за новенькое.

Впрочем, на нее это впечатления не произвело. Когда заговорила, голос ее был скучным и почти не верящим:

– Оставляете целиком автоматический «узи» в машине?

– Боёк у меня в шкафчике. Он вам нужен? Мне придется обратно сходить и взять его.

Заместитель шерифа захлопнула пластиковый футляр, достала свой официантский блокнотик и опять принялась писать.

– Прочтите судебный запрет, мистер Келлауэй, – сказала она, вырвав расписку и вручив ее ему. – Если что в нем не поймете, обратитесь за разъяснением к адвокату.

– Мне нужно поговорить с моим сыном.

– Судья предусмотрит это, я уверена, – через пятнадцать дней.

– Я хочу позвонить своему мальчику и сказать ему, что со мной все в полном порядке. Я не хочу, чтобы он боялся.

– И мы не хотим. Потому-то и судебный запрет у вас на руках. Всего хорошего, мистер Келлауэй.

Она на шаг отошла с черным пластиковым футляром, и он швырнул ей судебный запрет в спину – не смог сдержаться. То было последней каплей – ее понимание того, как ей работать, защищая его сына… от него. Бумаги ударили ее между лопаток, как дротик какой. Латинка застыла, стоя к нему спиной. Потом аккуратно поставила футляр с «узи» на асфальт.

Когда она повернулась, то лыбилась куда как широко – во весь рот. Он не очень соображал, что произошло бы, если б она сняла со своего ремня наручники, что бы он сделал. Однако вместо этого она лишь нагнулась, подобрала бумаги и шагнула к нему. Оказавшись с ней вплотную (она остановилась лишь в дюйме от него), он был поражен ее массивностью. Приземистая, зато сбита, как крепыш-средневес. Мягко засунула бумаги в карман его рубашки, где они пристроились к кожаному чехлу с его набором инструментов.

– Так вот, дорогуша, – заговорила она. – У тебя в них надобность будет, чтоб показать своему адвокату. Если хочешь получить право навещать своего малыша – вообще любые права видеться с сыном – понадобится тебе знать, что ты нарушаешь. Ты в дебрях заплутал, а они, если станешь под рукой их держать, укажут тебе путь. Понимаешь меня?

– Полностью.

– И надо будет тебе избегать набрасываться на служащих штата Флорида, угрожать или раздражать их, не то они засадят твою задницу под замок, обесчестят тебя перед твоими коллегами, перед прохожими, перед Богом и всеми вообще. Тебе вполне понадобилось бы избегать изводить представителей закона, которые возьмут да и заявятся на судебное заседание, чтобы поведать, как ты швыряешься всякими вещами, что доказывает, как погано ты сдерживаешь свои эмоции. Сечешь, к чему клоню?

– Ага. Усек. Еще вопросы есть?

– Нет, – бросила она, подхватила футляр с «узи», а потом задержалась и посмотрела ему глаза в глаза. – Есть. На самом-то деле. Один. Я вас спросила, целились ли вы из пистолета в свою жену, и вы мне не ответили.

– Нет, и черт меня возьми, если когда стану целиться.

– О’кей. Меня, впрочем, другое интересовало.

– Что?

– Вы наставляли оружие на своего сына? Пугая жену, мол, если она попробует забрать его, то вы ему мозги по стене размажете?

В животе у него забурлило – тошнота, кислота. Захотелось швырнуть еще чем-нибудь, в рожу ей запулить, чтоб губы разбить, чтоб кровь брызнула. Захотелось в тюрьму отправиться… вот только, если она его засадит, он потеряет свои права на Джорджа навсегда. Он не шевельнулся. Не ответил.

Акосте, казалось, нипочем было бы улыбнуться еще шире, но ей это удалось.

– Просто для сведения, дорогуша. Не вздумай чего натворить, что тебя до беды доведет, слышь? Поверь, как бы сильно мне ни хотелось, чтоб ты вовеки мне больше на глаза не попался, тебе еще сильнее не хочется еще разок меня увидеть.

1 июля 2013 г.

В день рождения Джима Хёрста Келлауэй ехал из Сент-Поссенти сквозь дымку, поглядывая на пассажирское сиденье, где лежал маленький пустячок для старого друга.

Дымку натянуло по всему шоссе: серая, режущая глаза пелена, доносившая вонь горящего мусора. Устроили пожар детишки, за несколько дней начавшие праздновать 4 июля, бросавшиеся друг в друга петардами на какой-то свалке позади стоянки своих домиков на колесах. Теперь пожар охватил где-то около трех тысяч акров: национальный лесной заповедник Окала занялся, как куча соломы.

Сельский дом Джима Хёрста стоял в четверти мили от шоссе, в конце вымощенной гравием дороги, и со всех сторон был окружен черной мангровой и болотистой землей. Всего лишь в один этаж, с местами провисшей крышей, дом сплошь порос мхом и плесенью, его водостоки были забиты листьями. Пластиковая обшивка покрывала левую часть постройки, сайдинг местами отвалился, и окна зияли провалами на месте вырванных зубов. Так было уже три года. Джим наскреб деньжат и взялся было за перестройку дома, но денег, чтоб завершить ее, не хватило. Огни были погашены, да и фургончика под инвалидную коляску не было видно на месте, так что, если бы Келлауэй не слышал пальбы на заднем дворе, то вполне мог бы подумать, что дома никого нет.

Он обошел незаконченную сторону строения. Крупные листы пластика несвязно болтались под ветром. Выстрелы раздавались с постоянством метронома, отсчитывающего четыре четверти. Стрельба прекратилась, как раз когда он, обогнув угол, вышел на задний двор.

Джим Хёрст сидел в электрическом кресле-каталке, на земле рядом стояла жестянка на шесть пачек патронов, две такие же, уже пустые, валялись в траве. На коленях у Джима лежал небольшой автомат с хитрым прицелом и съемным магазином. Сбоку к каталке была прислонена винтовка «АР»[40]. У Джима оружия навалом. Всего полно. В гараже у него в подполье под верстаком припрятан легкий ручной пулемет М249. Похожий на тот, что стоял на их «Хамви»[41], за которым они шесть месяцев сидели плечом к плечу во время заварушки в Заливе. Впрочем, Келлауэя в тачанке не было, когда та наскочила на русскую мину, которая разорвала почти пополам и машину, и самого Джима Хёрста. Тогда Келлауэя уже перевели в военную полицию, и единственным, что под ним разлетелось в прах, было его будущее в армии.

– Я фургончика не увидел. Подумал, может, ты забыл о моем приезде и отправился куда, – сказал Келлауэй. – С днем рождения тебя.

Джим обернулся и протянул руку. Келлауэй подкинул ему бутылку односолодового «Боумора» 29-летней выдержки. У виски был славный, отдающий медью и золотом цвет, будто кто-то сподобился гнать спиртное из восхода солнца. Джим, подняв бутылку за горлышко, полюбовался им на просвет.

– Спасибо, кореш, – произнес он. – Мэри купила лимонный торт в супермаркете. Съешь кусочек и приходи с моей новой игрушкой поиграть. – И поднял с колен пистолет.

То был серый «вебли-скотт» с лазерным прицелом – прямо как в шпионском фильме. У бедра Джима стояла коробка с патронами, пули которых ядовитыми грибами раскрывались, попадая в мягкие ткани.

– Мэри подарила? Вот это любовь.

– Нет, кореш, это я себе подарил. Она мне простату огладила, вот каков был ее подарок.

– Это как, пальцем в задницу? – уточнил Келлауэй, силясь скрыть отвращение.

– У нее вибратор есть. Он и отсос на мой член – все это срабатывает. Вот это – любовь. В особенности когда для нее это не столько секс, сколько прочистка засора в трубе. – Джим рассмеялся, но смех сразу перешел в натужный, хрипящий кашель. – Иисусе, а все куренье, етить его мать!

Келлауэй взял бутылку виски с колен Джима:

– Я стаканы принесу.

Ударом распахнул сетчатую дверь и оказался на кухне, где за столом сидела Мэри, худенькая (кожа да кости) женщина с глубокими морщинами вокруг рта и волосами, когда-то пышными и блестящими, каштановыми, но с тех пор давно поредевшими и обретшими мышиный оттенок. Она отстукивала эсэмэску и головы не подняла. Мусорное ведро было полно до краев, сверху лежал взрослый памперс, а в кухне стоял смрадный запах испражнений. Мухи жужжали и над мусором, и над лимонным тортом на столе.

– Я тебе стакан виски налью за кусок торта.

– Продано, – бросила она.

Он пошарил в шкафчике на стене, нашел несколько кофейных чашечек. Налил в одну на палец виски и сел рядом с хозяйкой. Когда наклонился, усаживаясь, заметил, как в эсэмэску она вбила целый рядок сердечек.

– А где фургон? – спросил.

– Забрали.

– Что значит – забрали?

– Мы полгода тянем с выплатами, – пояснила Мэри.

– А как же ветеранское пособие?

– Он потратил его на другие нужды.

– Какие другие нужды?

– Одной из них он в данный момент на курок жмет. – Снова раздались выстрелы. Оба на кухне слушали, пока стрельба не прекратилась. Мэри вздохнула:

– Ему больше по душе одну из своих игрушек дрючить, чем меня.

– Прелестная мысль, Мэри. Хочу спасибо сказать, что ты такой образ мне в башку вбила.

– Знаешь, может, если б он одну-две из них продал, так у нас в гостиной и окна были бы вместо дыр в стенах. Прелесть, должно быть. Жить в доме с окнами.

Келлауэй отрезал два куска торта. Отрезая, склонился еще раз заглянуть в ее телефон. Она на него не взглянула, зато телефон перевернула так, что экран уткнулся в стол.

– Джим уже кусок съел утром. Ему еще один не нужен.

– Нет?

– Вес у него лишний и диабет, ему и первый-то кусок ни к чему был. – У Мэри был усталый вид, темные круги под глазами.

– Как же вы без фургона-то обходитесь? – спросил он.

– Есть приятели с моей работы, которые не прочь помочь с поездками.

– Вот, значит, кому ты сейчас эсэмэску отправляла? Приятель с работы?

Мэри подняла голову, поймала его взгляд своими потухшими кроткими глазами.

– Как твой малец-то? Привыкает видеться с отцом только в определенное судом время и под надзором? Для вас обоих небось ни то ни се. Прям семейные свидания в тюрьме.

Келлауэй положил кусок торта на тарелочку для Джима и еще один – на тарелочку для себя и вышел, зажав кружки под одной мышкой, а виски – под другой.

Установив одну тарелочку Джиму на левое колено, отобрал у него оружие. Стал заталкивать патроны в обойму, пока Джим руками ел торт. Когда-то Джим был мужчина крупный, даже в армии, но в те времена крупным его делали грудь и плечи. Теперь же дородность свою он носил вокруг пояса, а его толстое круглое лицо морщинилось, покрылось мелкими оспинками.

В глубине двора стоял расщепленный, покачивающийся забор из деревянных плашек с прикрепленными к ним мишенями: Барак Обама в виде зомби, Усама бен Ладен в виде зомби и увеличенная фотография Дика Чейни[42]. Выражаясь политическим языком, Джим Хёрст был человеком, любившим распределять свое презрение в равных долях между всеми вовлеченными сторонами.

– Ты и впрямь купил этот пистолет для себя? – спросил Келлауэй, взвешивая рукой оружие. – На шприц смахивает. Что стряслось с этой рукояткой?

– Ты б лучше стрельнул из него сперва, а уж потом лаялся.

Пистолет был до того мал, что почти исчез в его руке. Келлауэй поднял его, прицелился и увидел зеленое пятнышко, ходившее по лбу Барака Обамы.

– Когда это тебя потянуло заняться этой бондовщиной? – спросил Келлауэй.

– А я всегда торчал от этой муры про Джеймса Бонда. Лазерные прицелы, зажигательные пули. Мечтаю о будущем с толковым оружием, если только Национальная стрелковая ассоциация позволит нам его иметь. Мне хотелось бы иметь пистолет, который знает меня по имени, знает, какой кофе я предпочитаю. Кому такого не хочется?

– Мне, – произнес Келлауэй и выстрелил. Одну пулю он влепил Обаме в левый глаз, еще одну в лоб, одну в рот зомби бен Ладана, две – Дику Чейни в район сердца. – Я Роджера Мура[43] на Брюса Уиллиса в любое время сменяю. Не нужен мне пистолет с лазерным лучом и британским акцентом. Мне нужно оружие, говорящее по-американски, у которого и вид такой, будто его сделали, чтобы школьные автобусы дырявить.

– Зачем тебе понадобилось школьные автобусы насквозь пробивать?

– Знал бы ты, что за детки у моего соседа, ты бы понял.

Он обменял пистолет на стакан с виски, сделал глоток. Отдало подслащенной ванилью и прошло, как керосин, воспламенив глотку, вызвало в нем ощущение готовности взорваться – только и ждал кого-нибудь выдернуть чеку.

– Мэри не в настроении, – заметил он.

– Мэри всегда не в настроении, – буркнул Джим и отмахнулся от пелены в воздухе, мигая покрасневшими глазами и слабо покашливая. Просто ли это от курения, подумалось Келлауэю, или он простудился малость. – В субботу вечером ее допоздна не было, а у меня писюшник переполнился, трубку прорвало, портки обмочило.

Келлауэй на это сочувствия не проявил:

– Ты что, сам себе писюшник не можешь поменять?

– Забыл проверить. За меня это Мэри делает. Но она уехала нажраться вхлам с подружками на пятничную веселуху. Им нравится собираться на выходные и мужиков своих грязью мазать. Я так полагаю, Мэри грязи вывалила побольше всех. Подружки ее могут пожаловаться, что их мало окучивают, но никому из их мужиков не нужна натяжная гидромашинка, чтоб хоть на тридцать секунд колом встал. – Он размеренно перезаряжал обойму. – Я сижу там в моче, а она возвращается и начинает долдонить мне про деньги, про то, как ее кредитная карточка не принимается. Будто на меня и без того мало вылилось.

– Да-а. Она говорила там, в доме. Хочет, чтобы ты кое-что из своего оружия продал.

– Будто мне за них что-нибудь дадут. Все продают оружие в Интернете. Оно у них дешевле стали, из какой они сделаны.

– У тебя есть что-то, от чего тебе хочется избавиться? Такое, я имею в виду, что можно иметь, не посрамив себя как американца. Не такой пистолетик, из какого, ты чуешь, стрелять можно, оттопырив мизинчик, будто он чашка с чаем, а ты сидишь и всякое терпение теряешь с королевой.

Джим поднял кофейную чашечку, полную виски, держа ее под губой, не отпивая.

– Тебе хочется ощутить себя стрелком-ковбоем? Есть у меня «супермагнум» 44-го калибра, который в по несчастью выбранной тобой мишени дыру проделает с кочан капусты.

– Может, что-то малость поменьше.

Джим отхлебнул прилично, проглотил, кашлянул в кулак нутряным, лающим кашлем.

– Есть кое-что. Можем договориться, полагаю. У меня на душе полегчает, если тебе захотелось что-то из старья за несколько баксов.

– Джим, – сказал Келлауэй, – я не смогу пройти проверку данных. Висит надо мной этот судебный запрет. Адвокат этой сучки в суде меня в порошок сотрет.

– Слышь, ты мне не говорил – я не спрашивал. Мне проверка данных ни к чему. Я не торговец оружием. Я в беду не попаду. Ты – можешь, а я нет. – Джим тронул рычажок на правой ручке каталки. Кресло наполовину развернулось под завывание движка. Потом Джим остановился и уставился темным, почти враждебным взглядом в лицо Келлауэя.

– Оружие я тебе продам, но ты должен в одном поклясться.

– Да ну? И в чем же.

– Если решишь уйти в убойный запой, – выговорил Джим Хёрст, – дай слово, что начнешь с меня.

6 июля 2013 г.

9 час. 38 мин.

Родж прислал ей эсэмэску с просьбой постараться приехать на работу за полчаса до открытия. Бекки отстучала, мол, сама страсть как хочу того же, но он не ответил.

В машине она мазнула губы бледной помадой, отчего рот ее будто покрылся легкой ледяной корочкой спермы. Она оправила кардиган, так чтобы была видна кружевная отделка ее черно-изумрудного бюстгальтера, и, подумав, залезла под юбку и стащила с себя трусики. Сунула их в бардачок рядом с подарком на день рождения, который лежал там с Рождества.

Торгцентр «Чудо-Водопады» был прохладен и тих в этот час, почти ни души, большинство магазинов закрыты, стальные решетки над широкими входными дверями опущены. У обувного «БИГ» ограждение было поднято, но те два пижона, у которых началась утренняя смена, дурака валяли, делая трехочковые броски в стоявшую посреди магазина мусорную корзину. Их радостные вскрики и визгливый скрип кроссовок разносились по всему проходу до самого центрального зала.

На всем пути до «Бриллиантов посвящения» Бекки никого больше не видела, если не считать Келлауэя, главного копа торгцентра… хотя, само собой, копом он вовсе и не был. Родж рассказал, что настоящим копам он стал не нужен, что он натворил каких-то мерзостей в Абу-Грейб[44] в Ираке и был выгнан из армии с позором. Родж говорил, как Келлауэй ходил по пятам за черными подростками по всему торгцентру, помахивая фонариком в фут длиной, будто только и доискивался повода расколоть кому-нибудь башку. Бекки с Келлауэем оба шли в одну сторону, но она отстала на несколько шагов, дав ему возможность проследовать дальше и подняться по центральной лестнице. У него были странно бесцветные глаза, оставлявшие неприятное впечатление слепоты. Оттенок его глаз напоминал студеную воду поверх очень бледного камня.

«Бриллианты посвящения» находились сразу возле лестницы, прозрачные двери магазина были полуоткрыты. Свернув вбок, она проскользнула в них.

Зал с витринами для нее всегда был напоен ароматом денег, как салон нового авто. Драгоценности еще не были выставлены, а по-прежнему оставались взаперти в ящиках.

Дверь в контору, когда закрывалась, сливалась с панелями стен под вишневое дерево, но сейчас она была приоткрыта в пространство, залитое светом дневных ламп.

Бекки толчком раскрыла дверь до конца. Родж сидел за столом в желтой рубашке и коричневом трикотажном галстуке. Он курил, что удивило ее. Никогда не видела его курящим поутру. Большое окно в дальней стене конторы было распахнуто настежь, видимо, чтобы выветривался запах сигареты, и это, признаться, было потешно. Он больше дыма напускал, чем проветривал: дымка от пожара в заповеднике Окала затягивала воздух тонкой пеленой. Он отстукал что-то на своем серебристом айфоне, кликнул на клавишу и, повернувшись на своем кожаном кресле, взглянул на нее. Щелчком отправил сигарету в открытое окно, не глядя, куда та полетела. Движения его были порывистыми, резкими, до того ему не свойственными, что она занервничала.

– Привет, Бобка, – сказал он.

– Что стряслось? – спросила она. То, что он назвал ее Бобкой, еще больше расстроило ее. Так он звал ее вплоть до того, как они стали любовниками. Он и некоторых других работавших у него девушек тоже звал Бобками, типа признак отеческой ласки.

Он сжал переносицу пальцами:

– Значит, так, кто-то из подружек моей жены посоветовал ей взглянуть на то, что ты выкладываешь у себя в Инстаграме.

У нее сильно подвело живот, но это никак не отразилось на ее лице.

– Да ну? И что? Там нет фото, где мы вместе.

– Там есть твое фото на моей яхте.

– Откуда кому знать, что это твоя яхта? – Бекки сощурилась, стараясь вспомнить, что было на том снимке. Обычное селфи: она лыбится себе в телефон, держа в одной руке яблочный мартини, напиток, подходивший к топу ее бикини цвета зеленого лайма. В подписи говорилось что-то типа: пока не доберемся до юга Франции, единственное место позагорать нагишом – это на яхте добряка, который все мои селфи лайкает. Ржачка. – Могла быть чья угодно яхта.

– Думаешь, моя жена не узнает мою яхту, когда увидит ее?

– Ну так… скажи ей, что я попросила попользоваться яхтой. Скажи ей, что я со своим дружком была. – Она уперлась руками в край стола, сжав руками груди так, что они сошлись вместе, и наклонилась поцеловать его. – Врать тебе не придется, – выдохнула она.

Он вместе с креслом откатил от нее так, что было не дотянуться.

– Я ей уже другую историю поведал.

Бекки выпрямилась, обхватила себя руками.

– Что ж ты ей поведал?

– Что ты без моего спроса стянула ключи с моего стола. Что, должно быть, отправилась поразвлечься. Жена спросила, не намерен ли я тебя уволить. Я сказал, что ко времени открытия духу твоего в магазине не будет. – Родж подтолкнул к ней через стол маленькую картонную коробочку. – Пока он не притронулся к ней, Бекки и не замечала ее. – У меня в машине кое-какое твое барахло. И у тебя в комнатушке есть кое-что из моих вещей. Вот, по-моему, и все.

– Что сказать? Дерьмово. Полагаю, придется нам поосторожней быть. Дерьмово, впрочем, и что тебе приходится меня в шею с работы гнать. У меня были свои планы на несколько следующих зарплат. А еще дерьмово, что ты по первому же побуждению врал своей жене так, что ославил меня какой-то мерзкой воровкой.

– Бобка, – вскинул он взгляд. – Я ни о единой минуте не жалею. Ни единой. Но пожалею, если протянется еще одна минута.

Так. Вот оно.

Он еще раз слегка подтолкнул коробочку:

– Тут еще кое-что для тебя. Знак моих чувств.

Бекки распечатала картонку, достала маленький черный бархатный футляр. В нем оказался серебряный браслет, сделанный в виде нотных линеек с музыкальной фразой и выложенным фальшивыми бриллиантами скрипичным ключом. Дешевка, которую они никак сбыть не могли.

– Ты была музыкой моих дней, крошка. – И это тоже прозвучало дешевкой. Подошло бы для карточки с соболезнованием.

Бекки швырнула черный бархатный футляр на стол.

– Мне это дерьмо не нужно. Ты соображаешь, что ты делаешь?

– Ты знаешь, что я делаю. Не надо усугублять. И без того тошно.

– Как ты можешь выбрать ее, а не меня? – Бекки стало трудно дышать. В конторе стоял горьковатый запах лагерного костерка, смрада пожарища Окала, свежего воздуха взять было неоткуда. – Ты ж ее ненавидишь. Ты говорил мне, что голоса ее не выносишь. Ты целый день тратишь, чтобы сообразить, как избавиться от того, чтоб с ней время проводить. И потом. Что тебе терять? Ты говорил мне, что у тебя брачконтракт. – Ей казалось, что она ведет взрослый разговор и выражается по-взрослому: «брачконтракт».

– Есть у меня, есть добрачное соглашение. Ее добрачное соглашение. Бекки… эти магазины, они все ее. Если она уйдет, на мне и рубашки не останется. Думал, ты это понимаешь. – Он взглянул на часы. – Она должна позвонить через десять минут, узнать, как все прошло. Плюс мне надо открываться. Но лучше пройтись по главным правилам. Не ищи встреч со мной. К магазину близко не подходи. Чек с последней зарплатой я тебе пришлю. Никаких эсэмэсок.

У нее еще больше сдавило горло. В голосе его звучала грубая, почти отчужденная расторопность. Как будто он обсуждал внутренний распорядок в магазине с новой работницей.

– Чушь это все, – бросила она. – Это так, по-твоему, все заканчивают? Ты, блин, умом тронулся, если думаешь, что меня можно просто так отбросить, как использованный гондон.

– Эй, полегче.

– Что-то, куда ты слил, и больше смотреть на это не желаешь.

– Не надо. Бобка…

– Кончай меня так называть!

– Бекки. – Он сплел пальцы и устало опустил взгляд в ковшик из ладоней. – Все кончается. Дорожи славными временами.

– И выметайся к едрене фене. С моим говенным браслетом за полцены.

– Умерь голос! – рявкнул он. – Кто знает, кто рядом шастает? Анна Меламед из «Для ванны и для тела» с моей женой приятельницы. Лично я думаю, что Анна и подсказала ей заглянуть в твой Инстаграм. Видела, должно быть, нас вместе уезжающими на «Ламборджини», или еще что. Кто знает, что Анна наболтала моей жене?

– Кто знает, что я могу сказать.

Родж вздернул подбородок, впился в нее взглядом.

– Что это значит?

– Это тебе урок был бы. Что не так? – Она хотела сказать, что раз уж его жена про них знает, так и нет больше причины разбегаться. Если уж выбирать между прелестями его 48-летней супруги и ее, то вполне себе представляет, кого из них Родж выбрал бы.

– Даже не думай об этом.

– Почему же?

– Потому, что я хочу, чтоб было тихо-мирно. Стараюсь покончить с этим тихо-мирно. Стараюсь уберечь нас обоих. Ты заявишься к ней с байкой про то, как мы спали вместе, она же подумает, что ты просто недовольная работница, кому на дверь указали.

– Я не крала твою яхту, надутый ты индюк. Думаешь, она бы поверила в это дерьмо, если б со мной поговорила?

– Думаю, она бы поверила, что ты улизнула отсюда с парой бриллиантовых сережек за восемьсот долларов, потому как ты использовала свою карточку, чтоб оформить их вынос из магазина в декабре, и больше они уже не возвращались.

– Что за бредятину ты несешь? Не крала я никаких сережек за восемьсот долларов.

– Рождество, – напомнил он. – Гостиница.

– Гостиница? – переспросила она. Вначале не въехала… а когда въехала, вспомнила ночь, когда он подарил ей револьвер с перламутровой рукояткой, ночь, когда она ради него навешала на себя драгоценностей на полмиллиона долларов.

– Когда я взял все те драгоценности, чтоб мы с тобой позабавились, я воспользовался твоей карточкой допуска, а не своей. Полагаю, сережки мы потеряли, когда в номере прибирались. Чистая случайность. Мы оба задолбались до потери пульса. Суть в том, что они пропали после того, как ты их вынесла.

Потребовалась минута, чтобы эта мысль – и все с нею связанное – дошло до нее.

– Ты знал, что порвешь со мной, еще тогда, в декабре, – произнесла она тихо, неверяще. Больше говоря сама с собой, чем с ним. – Полгода назад. Ты уже знал, что отделаешься от меня, вот и удумал такую хрень, чтоб выставить меня воровкой. Ты удумал этот дерьмовый шантаж полгода назад. – Она ни на секунду не поверила, что те серьги были беспечно забыты в гостинице. Они не были случайностью: они были – страховкой.

– Нет, Бобка, – покачал он головой. – Ужасно, что ты даже подумала так.

– Ты что с ними сделал-то? С сережками?

– Без понятия, что с ними стало. Честно, не знаю. Знаю только, что они так и не вернулись. Послушай. Мне противно даже, что приходится говорить обо всем этом. Я женат больше лет, чем ты прожила, и я не дам какой-то истеричной мстительной соплячке исковеркать мне жизнь только потому, что ей хочется то, чего у нее быть не может.

Она почувствовала озноб, дрожь пробирала, знобило до того, что она почти ждала, что увидит собственное дыхание.

– Так с людьми нельзя. Это неправильно.

Родж вскинулся в кресле, слегка повернулся и вытянул ноги, скрестив их. Впервые она заметила у него небольшой пивной животик, мягкий поясок жира, свисавший на ремень.

– Я хочу, чтоб ты ушла домой, малышка. Ты расстроена. Тебе нужно время побыть одной, прочувствовать, что тебе надо прочувствовать. Веришь ты или нет, но я тоже скорблю. Ты не единственная, кто понесла утрату.

– Ты-то что утратил? Ты ничего не потерял. У тебя все, что и всегда было.

– У меня нет тебя. Я об этом скорблю. – Он глянул на нее сквозь опущенные ресницы. – Держись. Будь благоразумна. Не пытайся и не связывайся со мной и, ради бога, не обращайся к моей жене. Давай не будем тупить. Я хочу лишь самого лучшего для нас обоих.

– Ты скорбишь? Ты, блин, скорбишь?

– Верь мне не верь, но это так. Меня тошнит от того, что мы не можем закончить все… на более позитивной ноте.

Ее передернуло. Ее бросало то в лихорадочный жар, то в холод. Она в самом деле думала, что ее стошнит.

– Я не скорблю по тебе, – сказала Бекки. – И никто никогда не станет.

Он вопросительно взглянул на нее, наморщив лоб, но она не сказала больше ничего. Сама того не замечая, она отступала назад, пока не задела бедром край открытой двери. Толчок наполовину отвернул ее от Роджа, она подалась, резко развернулась и вышла из магазина. Она не бежала. Вышагивала очень церемонно, едва сгибая ноги, – никакой спешки.

Отсутствовала она всего с полчаса.

10 час. 03 мин.

Бекки не плакала.

Долго сидела, вцепившись в руль, сжав его пальцами до того крепко, что косточки побелели, хотя она никуда и не собиралась ехать. Просто сидела в машине на стоянке, глядя на квадрат черных плексигласовых входных дверей торгцентра. Временами казалось, что ярость подминала все ее тело, будто она была астронавтом, испытывающим притяжение какого-то бо́льшего, более плотного и ужасного мира. Ее сжимало, она чувствовала, как из нее выдавливается воздух.

Уходя с работы, Родж обычно выходил в этой части торгцентра. Завидь она его сейчас, выйди он через эти черные стеклянные двери, щурясь на солнечном свете, она б завела машину, дала по газам и направила б свой малыш «Фольксваген» прямо в него. Мысль врезаться в него на машине: тупой удар, вскрик, хруст шин, переезжающих тело, – полнила ее восторгом, помогала легче переносить жестокое инопланетное тяготение.

Он держал ее в любовницах, а сам месяцами соображал, как от нее отделаться. Пользовал ее как хотел: в лицо кончал, в волосы, – а она вела себя так, будто ей это нравилось, ресницами хлопала да мурлыкала, и вот теперь ее уязвляло, что он считал ее жалкой девчонкой, а себя – правым. От этого вопить хотелось так, что глотку резало. Тяготение удвоилось. Утроилось. Бекки чувствовала: оно плющило ее органы.

Ее с ума сводила легкость, с какой он затоптал ее, раздавил у себя под каблуком. Ухандокал с таким чистоплюйским умением. Сейчас, небось, по телефону с женой говорит, плетет ей, как выговаривал ей, как тяжко было уволить ее, когда она умоляла, рыдала и оправдывалась. А жена небось его утешала, словно бы это ему довелось утром пережить что-то ужасное. Это было неправильно.

– Это. Не. Правильно, – цедила она сквозь зубы, бессознательно давя на педаль газа, будто делая ударение на каждом слове. Машина не была заведена, но она все равно давила на педаль. – Это. Не. Правильно.

Нужно было чем-то себя успокоить, и Бекки рывком открыла бардачок, откопала в нем флакончик с кокаином, режущим, как бритва, его Родж для себя прикупил во время поездки по приобретению изумрудов в Колумбии. Кокс пулей впился в мозг.

Бекки заметила свои черные кружевные трусики, скомканные в открытом бардачке. Вид их вызывал какое-то смутное ощущение униженности, она схватила их, чтобы снова надеть. Трусики зацепились за рукоятку ее рождественского револьвера, и она потянула его вслед за ними. «Смит-вессон» был упрятан в набедренную кобуру с ремешками и пряжками, так она хранила его, хотя ни разу никуда не надевала.

Увидеть его было все равно, что полной грудью вдохнуть. Бекки взяла оружие в руки, держала его и сидела очень спокойная.

Ребенком накануне Рождества Бекки иногда доставала любимый стеклянный шар с сыплющимся снегом, внутри которого виднелся прудик и катавшиеся среди блеска люди в одеждах XIX века, с треском поворачивала ключик сбоку и слушала музыку (ласковая рождественская песня) и рассказывала сама себе всякие истории о людях внутри стекла.

Вдруг она поняла, что сейчас делает то же самое, только с револьвером, а не со стеклянным шаром. Она смотрела вниз на гравированный серебристый ствол, и ей виделось, как входит она с ним в «Бриллианты посвящения». В ее воображении Родж был все еще в конторе, говорил по телефону с женой, не замечая, как она заходит в магазин. Она подплыла к параллельному телефону в уголке оформления покупок и сняла трубку.

«Миссис Льюис? – произнесла Бекки вежливым, общительным тоном. – Привет. Это Бекки. Просто хотела сказать вам: что бы Роджер ни наговорил вам про меня, все это неправда, он просто не хочет, чтоб вы знали, что я его любовница. Он говорил, мол, если я когда попробую рассказать вам правду о нас, он устроит так, будто я украла что-то из магазина, и меня арестуют. Только я знаю, что в тюрьме и дня не проживу, даже ночи одной, и мне тошно от одной мысли, что я впала с ним в грех супружеской неверности. Мне вины своей перед вами не загладить, но я могу просить вас о прощении. И я так виню себя, миссис Льюис. Вам ни за что не понять, как сильно виню». И после этого она стреляется, прямо в его магазине, прямо у телефона. Так ему и надо. Пусть остается один на один с трупом и кровью по всему ворсистому белому ковру.

Или, может, она войдет так гордо к нему в контору, приставит револьвер к виску и спустит курок у него на глазах. Хотелось услышать, как он закричит, прежде чем она сделает это. Она уже с полчаса сидела в машине, мысленно выкрикивая слово «нет». Теперь его очередь. Появилось чувство, будто за услышанный всего один его вскрик: «НЕТ!» – едва ли стоило вышибать себе мозги. Ей нужно было увидеть ужас у него на лице, нужно, чтоб он знал: не все в его власти.

Но, с другой стороны, если хотелось увидеть ужас на его лице, так, может, лучше уж на него револьвер наставить. В член ему нацелить. Поглядеть, станет ли он умолять, как она умоляла. Или заставить его эсэмэску с правдой жене послать. Заставить съесть бриллиантов на десять тысяч долларов. Заставить послать по электронной почте сообщение всем в «Бриллиантах посвящения» с извинениями перед всеми ними лично за то, что трахал двадцатилетнюю продавщицу, выставляя себя на позор перед Господом и своей женой. Варианты крутились в голове, словно блистающие снежинки в стеклянном шаре, как переливающийся ярким бриллиантом колумбийский кокаин.

Не заметив как, она вновь влезла в нижнее белье. Так она чувствовала себя чуть менее грязной. Солнце уже здорово поднялось над деревьями, в машине становилось все душнее, и вдруг ей понадобилось выйти на свежий воздух. Оружие она прихватила с собой.

От подернутой дымкой яркости позднего утра у нее голова заболела. Она вновь залезла в машину за дешевенькими розовыми очками от солнца. Стало лучше. Заодно и налитые кровью глаза прикроют. Уверенности, что дальше делать, у нее не было, но она понимала: делая это, выглядеть нужно хорошо. Еще раз залезла в машину за цветастой банданой, которой подвязывалась, убирая волосы от лица, на стрельбище. Наконец, задрала юбку и прицепила кобуру на бедро.

Было еще рано, и внутри торгцентра оживления не было. Разрозненные посетители бродили меж магазинов. Каблуки ее выстукивали по мрамору, как выстрелы. С каждым шагом крепло ощущение, что позади остаются все раздумья, все тревоги.

Второй раз за утро Бекки поднималась по лестнице в центральном зале. На полпути кобура стала соскальзывать с бедра. Она вряд ли замечала это, пока кобура резко не скользнула до колена. Бекки неловко подтянула ее на ходу, не сбавляя шага. Она не смотрела, куда шла, и плечом врезалась в парня, спускавшегося по лестнице мимо нее. То был тот самый высокий и худой, как жердь, чернокожий юнец, работавший в обувном «БИГ» и несший в руках пару стаканов с охлажденным кофе. Она на него не взглянула и не оглядывалась, пытаясь приладить кобуру на место. Чуяла, будто малый остановился и пялился на нее.

Не было у нее никакого волнения. Типа так же остекленела и такая же неживая, как и одна из катающихся на коньках в ее старом стеклянном шаре. Вот и удивилась, когда – уже на самом верху лестницы – колено подвернулось и она споткнулась. Она даже не замечала, что ноги у нее трясутся. Какой-то пижонского вида жирдяй с вьющимися волосами, явившись из ниоткуда, схватил ее за локоть и помог сохранить равновесие. В свободной руке жирдяй держал свой завтрак, обернутую бумагой лепешку, напичканную всяким разным. Из нее вылетел омлет и разлетелся по полу.

– Вы в порядке? – спросил он ее. Прыщавый луноликий малый в слишком тесной полосатой тенниске, липшей к его мужским грудям. От него пахло горячим мексиканским соусом и невинностью.

– Отлепись, – поморщилась Бекки и вырвала руку из пухлой ладони жирдяя. От его касания ужас пробирал.

Малый отпрянул, и она нетвердо зацокала дальше, но кобура эта гребаная опять сползла на колено. Она слабо закрепила пряжками ремешки. Бекки выругалась, рванула пряжки, сорвала кобуру и прижала всю эту похабень к животу. Если б кто увидел, то, может, решил бы, что это сумочка.

«Бриллианты посвящения» внутри являли собой лабиринт стеклянных витрин, пуленепробиваемых гробов для искусно выложенных браслетов и серег, крестов и медальонов. Родж стоял в дальнем углу за прилавком. Он завершал расчеты с миловидной темнокожей женщиной в голубином плаще или платье и таким шарфом на голове, какой носят арабки. Хиджаб – вот как он называется. Бекки втихомолку гордилась тем, что знает это. Не такая уж она невежда, как Родж считает.

Родж принимал у дамы-мусульманки заказ с показным спокойствием, говорил ласковым, одобрительным тоном, который всегда пускал в ход, если предстояло вот-вот на ком-то деньги заработать. Он оставил проход в контору открытым, и Бекки устремилась в него, держа руки пониже, чтобы за витринами ему не было видно оружия. Поймав его взгляд, она кивком головы указала: давай за мной.

Он стиснул зубы. Мусульманка, заметив, как изменилось выражение его лица, полуобернулась. Бекки увидела, что на груди у нее, в рюкзачке-кенгуру с прорезями, висел младенец. Уткнулся личиком маме в грудь и спал под полосатой голубой шапочкой. У мамы над темными глазами мохнатились громадные ресницы: она и в самом деле была очень миловидна. Бекки подумала, а примеряла ли мусульманка что-нибудь, и не сказал ли ей Родж, что она непорочная.

Она миновала их обоих и прошла в контору, прикрыв за собой дверку-панель. Ее трясло от возбуждения. И мысли не было, что вокруг есть какие-то другие люди. Окно, выходившее на зады торгцентра, было все еще распахнуто, и Бекки прошла за стол, рассчитывая, что очередной глубокий глоток наружного воздуха сможет успокоить ее.

Потом Бекки увидела изображение на экране айфона Роджа и застыла. Сняла солнечные очки, положила их, мигая, и всмотрелась в экран.

– Минуточку, мэм, – донесся ровный, ласковый голос Роджа. Только Бекки вполне знала его, чтобы распознать едва скрываемое подспудное нетерпение. – Я сейчас же вернусь.

– Все в порядке?

– Да, в полном, в полном. Всего одну минуточку, и мы вас с благодарностью отпустим. Спасибо. Большое вам спасибо.

Бекки слышала его бормотанье, но едва ли вникала в него. То был попросту шумовой фон, как шорох воздуха в системе очистки и охлаждения воздуха.

На экране настольного компьютера была открыта программа обмена сообщениями. Родж обменивался посланиями с кем-то по имени Бо. Самой последней картинкой было фото Бекки, стоявшей на коленях в блестящих серебристых трусиках, с раскрытым ртом, тянущейся к чьему-то члену. А снизу последнее из посланий Роджа: «По крайней мере, у меня навсегда останется это, чтобы помнить о ней. Плюс, она ОБОЖАЛА это до усрачки. Даже просить не приходилось. Второе свидание».

И ответ Бо: «Черт, да ты пижон, аж противно, отчего это со мной ничего хорошего никогда не случается?»

Родж скользнул в контору, увидел, как она всматривается в компьютер, и приуныл.

– О’кей, – выдохнул он. – Признаю: это было опрометчиво. Мне ни с кем не следовало делиться этим фото. Я был в расстройстве и пробовал подбодрить себя, опускаясь до бессердечия и неприличия. Ну так застрели меня за то, что чувствовать способен.

Бекки разразилась лающим смехом.

10 час. 37 мин.

Услышав первый выстрел, Келлауэй расплескал свой кофе. На второй он никак не среагировал, просто стоял посреди дворика закусочных, склонив голову набок, и слушал. День независимости только-только прошел, и думалось, что, может, детишки выеживаются со всякими петардами. Он лишь стряхнул с руки обжигающее пойло, но остался недвижим, вслушиваясь в звуки. Когда же оружие выстрелило в третий раз, он швырнул стаканчик в бак для мусора. Промахнулся: бумажный стаканчик ударился о стенку и опрокинулся – только его уже на месте не было, чтобы полюбоваться на расплескавшийся повсюду кофе. Он уже бежал, приседая на полусогнутых, на звук пистолетной пальбы.

Пробежал мимо магазинов и ларьков, увидел женщин с детишками, сидевших на корточках позади колонн и витрин, и почувствовал, как туго отдаются удары сердца в барабанные перепонки. Что делать, знали все: насмотрелись всякого по телевизору. Низко присесть, быть готовым задать стрекача, если покажется стрелок. Резким шумом дала знать о себе рация: испуганные голоса и треск.

– В чем дело, парни? Парни? Парни? Кто-нибудь знает…

– Твою ж мать! Стреляют! Это выстрелы! Мать же твою!

– Я в «Сиэрсе», закрывать магазин? Может кто-нибудь сказать мне, оказались ли мы в ситуации закрытия, или я должен людей послать к выходам, или…

– Мистер Келлауэй? Мистер Келлауэй, это Майк Даулинг, как ваша двадцатка, повторяю, как ваша…

Келлауэй отключил рацию.

Толстяк лет двадцати с чем-то (круглым лицом малый смахивал на актера Джону Хилла[45]) распростерся на животе по блестящему каменному полу прямо у дверей «Бриллиантов посвящения». Услышав подходящего Келлауэя, он оглянулся и принялся махать рукой, очевидно предупреждая: ложитесь, ложитесь. В другой руке он держал завернутый в бумагу сандвич или буррито.

Келлауэй припал на одно колено, полагая, что происходит, должно быть, вооруженное ограбление. В воображении рисовались люди в масках с прорезями, вдрызг разбивавшие кувалдами витрины, полными горстями хватавшие драгоценности. Правая рука копа потянулась к тяжелой железяке на левой лодыжке.

Тяжело дышавший толстяк все никак не мог слова вымолвить. Махал рукой в сторону «Бриллиантов посвящения».

– Расскажите мне, что вам известно, – прошептал Келлауэй. – Кто там внутри?

Толстяк выговорил:

– Мусульманка-стрелок. И хозяин магазина, он, думается, мертв.

Келлауэй сам дышал часто и с присвистом. Гребаная Аль-Каида, значит. Он-то считал, что все эти черные маски и смертников с взрывчаткой в Ираке оставил, а они – вот тебе. Задрав штанину, он отстегнул малышку «рюгер», который Джим Хёрст уступил ему за сто двадцать баксов. И потянул радующий душу груз из кобуры на лодыжке.

Келлауэй метнулся к зеркальной колонне у входа в магазин, вжался в нее до того, что от его дыхания стекло запотело. Бросил взгляд за угол. Витрины разбивали зал на зигзагообразные проходы. Панельная дверь в личную контору была приоткрыта. Зачерненный шар на потолке скрывал видеокамеру, из которой велось наблюдение за площадкой торгового зала. И это была не камера торгцентра, из которой наблюдают за общими площадями. Это, должно быть, частная охрана «Бриллиантов посвящения». Больше в магазине Келлауэй не видел никого, ни живой души.

Он двинулся, упал на четвереньки и пополз в магазин. В воздухе пахло пороховыми газами. Келлауэй расслышал шорох движения – справа от себя, в углу, возле места оформления покупок. Для позиции место, где он находился, было неудачным: плохой обзор, не прицелишься. Он перебрался в конец одного из витринных зигзагов. Приоткрытая дверь в контору оказалась всего в ярде[46] от него. Настал момент. Может, последний момент. Келлауэй закрыл глаза. Он думал о сыне, думал о Джордже, ясно видел его, прижимавшего плюшевого пингвина к груди, потом поднявшего его повыше – папе поцеловать.

Он открыл глаза и, расправившись, бросился к стене, как раз по одну сторону от конторской двери. Подняв пистолет, стал поворачиваться, ставя под прицел уголок оформления. В это же время там поднялась женщина, миниатюрная, почти мусульманский эльф, в хиджабе, длинном платье, с поясом шахидки, закрепленным лямками на груди, который распирало от взрывчатки, и серебряным взрывателем в одной руке. И в тот же миг, уже сделав это, он осознал, что влепил пулю аккурат в уложенную взрывчатку. Ждал искры, вспышки, слепящего света, ждал, что унесет его под этот свет куда подальше. Но – не взорвалось. Женщина упала. Пуля прошла насквозь и попала в зеркало позади нее, по стеклу прошлась красная паутина трещинок.

Что-то грохнуло в конторе, слева от Келлауэя. Краем глаза он уловил какое-то движение, появилась еще одна женщина. На этой тоже был хиджаб, только покрасивее, цветастый, из тонкой ткани. В руке она сжимала серебристый револьвер с множеством гравированных узоров. Эта женщина была белой, но это его не удивило. Эти гады прилично наловчились обращать девчушек в воинов Аллаха в Интернете.

На полу между ними, прямо у их ног, лежал труп: Роджер Льюис, малый, владевший магазином. Лежал на животе, рубашка на спине промокла от крови. Выходило так, что он стал падать на стол, возможно, ухватился за свой комп, чтобы на ногах устоять, потом сполз на пол и перевернулся лицом вниз. Он почти стащил за собой со стола компьютер. На дальнем конце стола большой серебристый монитор опасно балансировал и вполне мог свалиться в любой момент.

Новообращенка находилась так близко, что он мог дотянуться и схватить ее. Часть ее белокурых волос выбилась из-под повязки на голове. Длинная золотистая прядь прилипла к влажной пылающей щеке. Девушка изумленно уставилась на него, потом заглянула в соседнее помещение, но из конторы ей не было видно тело в уголке оформления.

– С сообщницей твоей покончено, – сказал Келлауэй. – Положи оружие.

– Не стоит вам это делать, – сказала она ему совершенно спокойно.

Ее револьвер вновь выстрелил: треск, хлопок, вспышка света. Он – инстинктивно – выстрелил в ответ, и большая часть ее правого легкого, отлетев, шлепнулась на стол.

У него кожа на голове зудела. Ствол ее «смит-вессона» все еще смотрел в пол. Если его застрелили, то он этого не почувствовал бы, не сразу. Она же уставилась на него озадаченным, потрясенным взглядом. Когда попыталась заговорить, то захлебнулась кровью. Правая ее рука пошла вверх вместе с оружием. Он перехватил ее, вывернул револьвер из ее ладони и тогда же увидел, как компьютер свесился со стола и ударился об пол. Он мысленно проиграл треск, хлопок и вспышку света, потом отделался от наваждения, не давая тому полностью овладеть сознанием. Нет. Он слышал выстрел. Он уверен: то был выстрел. Уверен: то был выстрел, а не звук падающего компьютера. Ему была даже памятна пуля, пролетевшая так близко, что, похоже, дернула ткань его рубашки.

Новообращенная осела. Он едва не шагнул, чтобы подхватить ее, но в последний момент левой рукой отвел ее в сторону, чтоб она не упала на него. В ней не было уже человека. Одно лишь вещественное доказательство. Она плюхнулась поперек Роджера Льюиса и затихла.

В ушах стоял какой-то звон – ни пойми, ни разбери. Мир вокруг него разросся и воссиял, на миг у него мелькнула смехотворная мысль, будто он близок к потере сознания.

Воздух сделался сизым от пальбы. Келлауэй вышел из конторы, старательно обойдя кучу мертвецов.

Келлауэй увидел другую террористку: лежит на спине, глаза в потолок уставлены, рукой все еще стискивает взрыватель с кнопкой. Он шагнул поближе, пинком вышиб из руки взрыватель. Стало интересно, какой же взрывчаткой она начинила свой пояс, который немного смахивал на переделанный рюкзак-кенгуру для переноски младенцев.

Увидел пару маленьких смуглых кулачков, вцепившихся в перед ее платья, но увиденное для него было лишено смысла – поначалу. Он осмотрел взрыватель в ее правой руке и понял, что это серебряный нож для вскрытия писем с опалом на ручке вместо черной кнопки. Келлауэй нахмурился. Вновь взглянул на пояс шахидки со взрывчаткой. Шапочка, прикрывавшая головку младенца, сползла. Ему стал виден дюйм затылка, покрытого рыжевато-коричневым пушком.

– Ну не срань ли, блин, господня! – донесся голос справа.

Келлауэй повернулся и увидел толстяка, напоминавшего Джону Хилла. Он подошел справа и стоял позади Келлауэя, вошел, все еще держа в руке свое буррито на завтрак. Взглянул на тела, лежавшие кучей в конторе, потом на мертвую женщину с мертвым младенцем.

– Ее-то вы зачем застрелили? – изумился толстяк. – Она же просто пряталась, чел.

– Я тебя спрашивал, кто в магазине. Ты сказал, что мусульманка, женщина-стрелок.

– Не говорил я! – воскликнул толстяк. – Вы спросили, кто внутри находится. Я сказал: мусульманка, женщина-стрелок и хозяин. Срань господня. Я-то думал, вы пойдете и защитите ее, а вы, блин, ухандокали ее начисто, как безумец какой!

– Не я ее ухандокал, – произнес Келлауэй ровно и веско. – Эта сучка бешеная в конторе ее убила. Понятно? Это не я. Это она. Скажи, что тебе понятно.

Толстяк засмеялся, немного диковато. Он не понял. Совсем-совсем не уловил. Махнул рукой на зеркальную стену, куда ударила пуля, пройдя сквозь тело арабки и ее малыша. Серебристо-розовая паутина, расползшаяся по стеклу, отметила точку попадания.

– Да я ж, блин, видел, как вы ее пристрелили. Сам видел. Плюс, пулю извлекут из стены. Экспертиза, медицина судебная. – Он покрутил головой. – Я-то думал, вы остановите побоище, а не продолжите его сами. Вы убили людей больше, чем она! Иисусе, я просто рад, что вы и меня не подстрелили!

– Хм, – вырвалось у Келлауэя.

– Что?

– Раз уж ты о том заговорил, – сказал толстяку Келлауэй и поднял фасонистый узорчатый револьвер стрелявшей женщины.

10 час. 59 мин.

Харбо первым одолел лестницу, прогромыхав по ступеням в черной тефлоновой амуниции шестидесяти фунтов весом[47]. На полпути он наступил на что-то мягкое и услышал крик. Тощий черный малый улегся на ступенях, и Харбо наступил ему на руку каблуком ботинка. И понесся дальше, не извиняясь. Когда ты в самой гуще массовой перестрелки, хорошие манеры – это первое, что летит к чертям собачьим.

Добравшись до верха лестницы, Харбо прижался спиной к круглой оштукатуренной колонне и бросил взгляд на галерею второго этажа. Картина, мать ее, прямо-таки из апокалипсиса: два акра полов из полированного мрамора, ярко освещенные, и всего несколько человек вокруг, причем все прячутся за растениями в кадках или лежат, распластавшись, на полу. Как в том кино про шагающих мертвяков, захватывающих торгцентр. По трансляции звучали мелодии группы «Матчбокс 20».

Харбо двинул вперед, проскочил коридор, еще двое из их команды бежали за ним вслед – Слотер и Веласкес. Всю дорогу он держал оружие на мушке. Ребята называли это временем игрищ, охоты и пальбы.

Он влип в стену с одной стороны входа в магазин и сунулся своей укрытой шлемом головой глянуть внутрь помещения. Впрочем, одного взгляда хватило, чтобы понять, и Харбо на несколько дюймов опустил оружие. В одном углу стоял один-единственный торгцентровский охранник лицом к разбитому зеркалу. Малый был в трансе, ошеломлен, тыркал пальцем в пулевое отверстие в центре стекла. Оружия на нем не было, но рядом с ним на витрине лежала пара пистолетов.

– Эй, – окликнул Харбо негромко. – Полиция.

Малый, похоже, взбодрился, тряхнул головой, отошел от разбитого зеркала.

– Можете отбой давать. Все кончено, – произнес он.

Копу торгцентра было за сорок, ладно скроен, сильные руки, сильная мускулистая шея, стрижка как у морпеха.

– Сколько слегло? – спросил Харбо.

– Стрелявшая в конторе, поверх одной из жертв, – стал перечислять охранник. – Оба мертвые. И тут у меня еще трое. Один – младенец. – Он не запнулся на этом слове, но вынужден был прочистить горло, прежде чем выговорил его.

У Харбо при этом все внутри перевернулось. У него самого дома девятимесячная кроха была, и ему вовсе не по нутру осматривать малютку с черепом, расколотым, как розовое яйцо. Тем не менее он зашел в магазин, почти неслышно ступая тяжелыми ботинками по толстому ковру.

Толстячка, лет, может, двадцати отбросило на витрину: пулевое отверстие почти точно меж глаз. Рот толстячок полуоткрыл, будто собирался возразить. Харбо бросил взгляд на мертвую девушку, блондинку, лежавшую в конторе поверх белого мужчины.

– Вы ранены? – спросил Харбо.

Охранник отрицательно повел головой:

– Нет… просто… мне бы присесть.

– Сэр, вам следует покинуть это место. Мои коллеги вас проводят.

– Мне просто хочется задержаться тут на минутку. С той женщиной. Просто хочу посидеть рядом с ней малость, сказать, что я сожалею.

Охранник смотрел себе под ноги. Харбо обошел взглядом его колени и увидел женщину в голубином платье с открытыми глазами, незряче уставившимися в навесной потолок. Младенец, помещенный в малышовую переноску, был совершенно недвижим, уткнулся личиком в мамину грудь.

Коп торгцентра оперся рукой о витрину и мягко опустился на ковер рядом с женщиной. Взял ее за руку, провел пальцами по тыльной стороне ее ладони, поднес ее к губам и поцеловал.

– Эта женщина и ее малыш не должны были умереть, – произнес охранник. – Я промедлил, и эта бешеная тварь в конторе убила ее. Ее убила и малыша, обоих. Одним выстрелом. Как мне жить с этим?

– Единственный, кого следует винить в случившемся, это того, кто нажал на спуск. Запомни это, – сказал ему Харбо.

Охранник вдумался в эти слова, потом медленно склонил голову. Взгляд его бесцветных глаз был отсутствующим, отнесенным куда-то вдаль.

– Я попробую, – выговорил он.

11 час. 11 мин.

Харбо, офицер СОБР[48], помог Келлауэю подняться и, обняв его рукой за плечи, вывел в коридор. Оружие и трупы они оставили позади, на месте происшествия.

Харбо подвел Келлауэя к лавочке из нержавеющей стали, помог ему сесть на нее. Пара собровцев прокатили мимо каталку. Харбо, велев Келлауэю сидеть и держаться, ушел.

Проход наполнялся народом. Появились полицейские в форме. Келлауэй разглядел кучку подростков-индийцев (индийцев из Индии, не американских индейцев), стоявших ярдах в десяти, двое из них снимали все на свои сотовые телефоны. Кто-то криком приказал отогнать зевак. Пара копов прошли мимо, неся заграждение.

Майк Даулинг (из охраны торгцентра) опустился на другую сторону скамейки. Он до смешного походил на аиста с сильно выдававшимся кадыком и привычно избегал смотреть кому бы то ни было в глаза.

– Вы в порядке? – спросил Даулинг, глядя себе под ноги.

– Нет, – выдавил Келлауэй.

– Воды хотите? Могу вам воды принести.

– Хочу минутку один побыть.

– А-а. Лады. Ну да, я понял. – Даулинг, двигаясь боком, зашаркал прочь, как человек, крадущийся по высокому, узкому краю.

– Подожди. Майк, помоги мне. Меня, по-моему, стошнит, и мне не хочется, чтоб это по «Ютьюб» крутили. – Кивок в сторону пятнадцатилетних индийцев, или кто они там были.

– А-а, ну да. Лады, мистер Келлауэй, – засуетился Майк. – Пойдемте в «Лидс». У них толчок в кладовке есть. – Он взял Келлауэя за руку и поднял его на ноги.

Они прошли к «Лидс» по соседству с «Бриллиантами посвящения» и пошли вглубь магазина мимо рядов с бейсболками. Вместе с ними шагали с десяток Келлауэев, отраженных в зеркальных стенах: крупные, усталые на вид мужики с темными кругами под глазами и пятнами крови на форменных брюках. Сам Келлауэй не помнил, когда успел запачкаться. Майк, побренчав своей связкой ключей, отпер зеркальную панель, служившую дверью в кладовку. Только они собрались пройти в дверь, как Келлауэй услышал, как кто-то их окликнул.

– Слышь, – позвал полицейский в форме, толстощекий и розоволицый. Келлауэя удивило, как могли брать в органы таких изнеженных слабаков, городских папочкиных сыночков, а его вот не взяли. – Слышь, подождите. Ему нужно здесь оставаться. Он свидетель.

– Кем бы он ни был, а его тошнит, – отмахнулся Майк с резкостью, удивившей Келлауэя. – Не блевать же ему прямо тут на радость снимающим его придуркам. Его самого только что чуть не укокошили, когда он положил конец беспорядочной стрельбе по людям. Надо ж дать ему секунд тридцать, чтоб в себя прийти. Это просто дело приличия. – Он подтолкнул Келлауэя в кладовую, затем повернулся кругом и встал в дверях, преграждая путь всякому, кто пошел бы следом. – Давайте, мистер Келлауэй. Позаботьтесь о себе.

– Спасибо тебе, Майкл, – произнес Келлауэй.

По обе стороны у стен стояли пыльные стальные стеллажи, доверху заполненные ящиками и коробками. Замызганный диванчик в заплатках из изоленты был задвинут в дальний угол к заляпанной стойке со стоявшей на ней кофеваркой. Узкий дверной проход вел в грязную уборную. Со светящегося рычажка над унитазом свисала цепочка. Стены были исписаны: надписей он не читал.

Келлауэй закрыл дверку, запер ее на щеколду. Припав на колено, пошарил в кармане и извлек из него искореженный кусочек свинца, который выковырял из стены позади прострелянного зеркала. Пуля вывалилась сразу, стоило лишь тронуть ее отверткой из его набора инструментов. Он бросил ее в унитаз.

Свою версию происшедшего он уже обдумал полностью. Полиции он расскажет, что услышал выстрелы и подобрался к «Бриллиантам посвящения», чтобы оценить обстановку. Услышал он три выстрела, но заявит, что слышал четыре. И неважно, что скажет кто-то еще. Когда люди в панике, подробности легко и часто путаются. Три выстрела или четыре – кто с уверенностью мог бы сказать, сколько их прозвучало?

Он вошел и обнаружил трех мертвых: мусульманку, ее младенца и Роджера Льюиса. Столкнулся со стрелявшей, блондинкой, они обменялись фразами. Она сделала движение, собираясь стрелять, но он выстрелил первым, выпустив из своего пистолета две пули. Первая пуля попала в блондинку, вторая прошла мимо. Подумают, что, когда он промахнулся, пуля вылетела в открытое окно. Наконец, толстяк, напоминавший Джону Хилла, вошел в магазин, и стрелявшая, будучи при последнем издыхании, влепила пулю в его глупую толстую рожу. На самом деле Келлауэй выстрелил из ее револьвера два раза: раз в толстяка и раз в открытое окно. Когда эксперты покончат со своей арифметикой, стреляные гильзы сойдутся в счете: три – в Льюиса, одна – в арабку с малышом и одна – в толстяка.

Келлауэй дернул за цепочку, открывая смыв. Раздалось пустое звяканье. Насупившись, он еще раз дернул. Ничего. Кусочек свинца сплющенным комочком лежал на дне унитаза.

Кто-то постучал.

– Мистер Келлауэй? – прозвучал незнакомый ему голос. – С вами все в порядке?

Он кашлянул, прочищая горло:

– Одну минуту.

Взгляд его скользнул по стене, и он впервые увидел сделанную фломастером надпись: «УБОРНАЯ НАКРЫЛАСЬ – ПОЛЬЗУЙТЕСЬ ОБЩЕСТВЕННЫМ ТУАЛЕТОМ».

– Мистер Келлауэй, тут врач «Скорой» хотел бы осмотреть вас.

– Мне медицинская помощь не нужна.

– Хорошо. Только он все равно хочет вас осмотреть. Вы пережили то, что называется травмирующим событием.

– Минутку, – произнес он еще раз.

Келлауэй расстегнул левый рукав, засучил его по локоть, потом погрузил руку в воду. Выловил свинец, убивший Ясмин Хасвар и ее ребенка, Ибрагима, и положил его на пол.

– Мистер Келлауэй, если я могу вам чем-то помочь…

– Нет, спасибо.

Он поднял тяжелую крышку бачка за унитазом и очень осторожно положил ее на стульчак. С его левой руки капала вода. Он поднял кусочек свинца и бросил его в бачок. Затем осторожно поднял крышку и тихонько опустил ее на место. Еще будет время, через денек-другой (недельку, самое большее), вернуться, забрать пулю и отделаться от нее навсегда.

– Мистер Келлауэй, – донесся голос с той стороны дверки. – Вы должны позволить кому-то осмотреть вас. Мне хотелось бы вас осмотреть.

Он склонился к раковине, включил воду, вымыл руки с мылом, плеснул водой себе в лицо. Потянулся за бумажной салфеткой, но в автомате-раздатчике не осталось ни одной – ну разве не всегда так бывает? Туалетной бумаги тоже не было. Когда охранник открыл дверку, лицо его было мокрым, капельки блестели на бровях, на ресницах.

Мужчина по ту сторону дверки оказался больше чем на голову ниже Келлауэя, и на нем была синяя бейсболка с надписью «Полиция Сент-Поссенти». Голова его была похожа на почти идеальный цилиндр, и это впечатление усиливала короткая стрижка соломенных волос. Лицо было того оттенка красного, какой дает глубокий безболезненный солнечный ожог и какой все мужчины, ведущие родословную от шотландцев, приобретают, прожив хоть какое-то время в тропиках. Голубые глаза его блистали юмором и вдохновением.

– Вот он я, – произнес Келлауэй. – На что вам хотелось бы взглянуть?

Мужчина в бейсболке свел губы вместе, раскрыл рот, закрыл его, вновь открыл. Вид такой, что того и гляди расплачется.

– Видите ли, сэр, утром двое моих внуков находились в торгцентре, со своей мамой – моей дочерью. И все они по-прежнему живы, как и еще множество людей. Вот, полагаю, мне и захотелось просто выяснить, как выглядит герой.

С этими словами шеф полиции Сент-Поссенти Джэй Риклз обхватил Келлауэя руками и сжал в объятиях.

11 час. 28 мин.

Лантернгласс видела огни и слышала вой сирен, она двинулась к торгцентру еще до того, как Тим Чен позвонил ей, спрашивая, занята ли она.

– Вот-вот буду, – ответила она. – Я сейчас на пути к нему.

– Торгцентру?

– Угу. Что у них там значится?

– Произведены выстрелы. Все подразделения. Множественное убийство.

– От черт, – последовал ее вдумчивый ответ. – Пальба по людям?

– Похоже, пришел наш черед. Как пожар?

Утро Лантернгласс провела в вертолете, стрекотавшем вверх-вниз по границе пожара, полыхавшего в Национальном лесном заповеднике Окала. Дым грязной стеной коричневого облака поднимался на высоту десяти тысяч футов[49], вспыхивая дрожащими пятнами янтарного света. Сопровождал ее чиновник из Службы заповедников, которому приходилось орать, чтобы его было слышно сквозь неумолчное стрекотание вращающихся лопастей. Выкрикивал он раздражающие банальности про урезание бюджета штата на спасательные службы, на федеральные сокращения затрат на помощь при стихийных бедствиях, про то, как им пока везет с ветром.

– Везет? Что вы имеете в виду, говоря, что вам с ветром везет? – спросила его Лантернгласс. – Разве вы не говорили, что из-за этой штуки теряете в день по тысяче акров леса?

– Ну да, но, по крайней мере, ветер дует северный, – сказал чиновник Службы заповедников. – Он гонит огонь на необитаемые заросли. Если ветер сменится на восточный, эта штука за три дня доберется по Сент-Поссенти.

Сейчас Лантернгласс сообщила своему редактору:

– Пожар он и есть пожар. Жаркий. Жадный. Ненасытный.

– Жаркий, – повторил Тим, выговаривая очень медленно, взвешивая каждое определение по очереди. – Жадный. Ненасытный. Как можно насытить пожар?

– Тимми. Это был прикол. Ты должен был бы сказать: «как с моей бывшей жены списано». Тебе бы здесь со мной поработать. Когда я рассказываю тебе идеальный прикол вроде этого, тебе придется реагировать.

– Нет у меня бывшей жены. Я счастливо женат.

– Что поразительно, если учесть, что ты наименее прикольный, наиболее педантичный штык в рядах американской журналистики. Почему она тебя терпит?

– Что сказать? Полагаю, дети в определенной мере давят на то, чтоб держаться вместе.

Айша Лантернгласс издала гудящий звук, каким в телешоу обычно сопровождают неверный ответ:

– НЕВЕРНО. Неверно. Попробуй еще раз, Тимми. Ты наименее прикольный штык в американской журналистике, так почему жена тебя терпит? Подумай хорошенько. Возможно, это еще одна классная шутка.

– Из-за… – голос его неуверенно смолк.

– Ты можешь. Я знаю, что ты способен.

– Из-за моего толстого необрезанного пениса? – все еще неуверенно спросил он.

Лантернгласс, ликуя, гикнула:

– Попал! Намного лучше. Я знала, что это в тебе есть. – К тому времени она уже сворачивала на стоянку у торгцентра и видела желтые ограждения, кареты «Скорой помощи» и полдюжины полицейских машин. Сине-серебристые проблески слабо мелькали в почти экваториальной жаре. День еще не разгорелся и у нее уже появились сомнения, что она успеет вовремя добраться до спортшколы и забрать свою дочку с тенниса. – Должна бежать, Тим. Надо выяснять, кто кого поубивал.

Она припарковалась и вышла из машины, стала пробиваться сквозь толпу к линии ограждений около входа в центральный зал торгового центра. Один за другим прибывали фургоны телевидения, местные, 5-го и 7-го каналов. По ее прикидкам, мертвых было всего три-четыре – маловато, чтобы привлечь внимание национальных кабельных сетей. По другую сторону ограждений царил обычный для места преступления бардак. Суетились копы. Трещали и пищали рации.

В форме она не разбиралась и через какое-то время уселась на капот своего двенадцатилетнего «Пассата» подождать. Стоянка бурлила, жар волнами исходил от размякшего асфальта, и очень скоро ей пришлось опять встать: ягодицы слишком сильно припекало на стальном корпусе машины. Самый разный народ понаехал полюбопытствовать, а может, они в магазины направлялись и решили посмотреть, из-за чего вся эта суета поднялась. Ларек на колесах, торгующий хот-догами, встал на достойном расстоянии от магазина готовых закусок через дорогу, окружавшую торгцентр.

Восьмилетняя дочка Лантернгласс, Дороти, три недели назад стала вегетарианкой. Она не желала есть ничего ощущающего чувства. Лантернгласс изо всех сил старалась подыгрывать дочери, ела макароны, фруктовый салат и буррито из бобов, однако запах хот-догов вызывал в ней ощущение, далекое от сочувствия.

Она шла купить себе перекусить что-нибудь, о чем можно было бы сильно пожалеть, по пути проходила мимо черных девчушек, стоявших возле крохотной яркой машины цвета жвачки, и услышала, как одна из них сказала: «У Окелло место в первом ряду оказалось. Врач «Скорой» ему руку осматривает, на которую один из СОБРа наступил. СОБР бежал совсем рядом с ним, пулеметы несли и всякое такое».

Это было интересно, но Айша Лантернгласс шла дальше: нельзя было подслушивать, оставаясь незамеченной. В ларьке хот-доги готовились на азиатский вкус, и кончилось тем, что у нее в руках оказался большущий хот-дожище, обернутый в капусту и со сливовым соусом. Можно было бы рассказать Дороти, что она обедала капустой и фруктами, и это даже не было бы враньем, просто рассказ без подробностей.

Она побрела обратно к толчее, но убавила шаг и встала быстренько проглотить свой хот-дог рядом с задним бампером жвачкомобиля, на номерном знаке которого красовалось: «ОЙ, ВКУСНЯТИНА». Три девчушки чуть старше школьного возраста, в джинсах, обтягивавших их так туго, что ни одной не удалось бы засунуть в задний карман мобильник, топтались вокруг переднего бампера машины. При такой машине (то была «Ауди») они не могли быть из Черно-Голубой. Скорее с Бульваров на севере города, где к каждому дому вела подъездная дорожка из раздавленных белых ракушек, а перед ним обычно торчал фонтан с медной русалкой.

Девчушка, рассказывавшая про СОБР, набрала что-то на своем телефоне, потом сообщила двум другим:

– Окелло ждет, чтобы выяснить, разрешат ли ему свои шмотки взять и снова в уличное переодеться. Он не выносит униформу своего «БИГ». Стащить ее с себя – лучшее время его дня.

– Я-то считала это лучшим временем твоего дня, – сказала одна из подружек, и все трое дружно и смачно загоготали.

Лантернгласс увидела, как перед одним из заграждений скапливаются телекамеры, как голуби, устремившиеся на свежие хлебные крошки: надо было идти. Она торопливо завершила свой обед и протиснулась в толпу местных телевизионщиков. Здесь она была единственной журналисткой из печатного издания, единственной, кто записывал все сказанное на свой телефон. Так она привыкла. В «Сент-Поссенти дайджест» в штате состояли всего восемь сотрудников (причем двое из них освещали спорт), а ведь еще десяток лет назад штат состоял из тридцати двух журналистов. Случались дни, когда в номере печаталось по пять заметок за ее подписью.

Из торгцентра появился шеф полиции Риклз, замыкавший небольшую цепочку полицейских в форме, и кто-то из администрации шерифа, стройная, симпатичная латинка в ковбойской шляпе. Риклз был сложен, как пожарный гидрант (и не намного выше того ростом). Его белокурые волосы были так светлы, что брови пропадали на фоне бледной кожи, доставшейся от предков с Шотландского нагорья. Он пересек площадку перед выходом, направился к камерам, подошел перед ними и снял бейсболку. Как-то так получилось, что Лантернгласс оказалась почти нос к носу с ним, но начальник полиции, очевидно, не замечал ее, только и делал, что глядел неотрывно в какую-то далекую точку над ее левым плечом.

– Я шеф полиции Сент-Поссенти Джэй Риклз, и я сделаю небольшое заявление о несчастном случае, произошедшем сегодня. Примерно в десять тридцать утра, вскоре после открытия торгового центра, прозвучали выстрелы на верхнем уровне галереи, и четверо были убиты в данном случае явного массового вооруженного нападения. Виновное лицо было нейтрализовано охранником на месте, прежде чем стрелку удалось достичь заполненного народом дворика закусочных. Я говорю об одном виновном лице, поскольку в настоящее время нам известно всего одно лицо. Стрелок был объявлен погибшим на месте в одиннадцать шестнадцать. Героическая личность, ликвидировавшая угрозу, находится в добром здравии, но в данный момент не готова делать какие-либо заявления. – Он опустил подбородок, почесал свой розовый скальп, и Лантернгласс с удивлением поняла, что шеф полиции борется с всплеском какого-то бурного чувства. Когда он поднял голову, его очень голубые глаза потомка шотландцев блестели от радостных слез. – Позволю себе личное замечание. Сегодня в торгцентре находились двое моих внуков вместе с их мамой, моей дочерью, они катались на карусели во дворике закусочных, менее чем в трехстах футах от места стрельбы. Это всего лишь трое из множества детей, мам и покупателей, которые вполне могут считать себя обязанными жизнью самоотверженным действиям человека, который поднялся, чтобы остановить стрельбу, прежде чем она могла бы разрастись. Я получил возможность лично выразить ему свою признательность, всего несколько минут назад. Уверен, что буду всего лишь одним из многих. Теперь я готов ответить на несколько вопросов.

Все закричали разом, включая и саму Лантернгласс. Шеф полиции стоял прямо напротив, но по-прежнему на нее не смотрел. Это ее не очень-то и удивляло. У отношений Риклза с Лантернгласс была сложная история.

– Вы сказали о четырех жертвах, плюс стрелок. А сколько раненых? – выкрикнула одна из девиц-телерепортеров.

– Нескольким людям оказывается психологическая помощь от шока и лечебная от мелких ранений – как здесь, на месте, так и в больнице Сент-Поссенти.

Еще больше криков.

– В настоящее время без комментариев.

Новая волна выкриков.

– Еще слишком рано, чтобы разобраться.

Мимо Лантернгласс совали микрофоны, ее отталкивали и отпихивали. Она чувствовала, что Риклз намеренно не обращает на нее внимания, но тогда она заорала такое, отчего голова его рывком повернулась в ее сторону, и он уставился на нее своим блестящим, веселым и нежным взглядом. Она выкрикнула:

– Был ли предполагаемый стрелок известен правоохранительным органам до сегодняшнего дня? Есть ли у него уголовное прошлое?

– А я и не говорил, что стрелявшее лицо – мужчина, – сказал он ей. На лице Риклза не было улыбки, но глаза его сияли. Ему и в самом деле нравилось говорить неожиданные вещи перед камерами. И, возможно, ему понравилось и то, что он смог подловить Лантернгласс на предположении о лице, совершившем преступление.

Толпа вокруг нее пошла вразнос. Другие репортеры обожали такое. Риклз отступил, вскидывая руку ладонью вперед в жесте мира, и сказал, что пока это все. Ему вслед кто-то громко спросил, как зовут его внуков, шеф полиции остановился и повернулся, чтобы ответить: Меррит и Голди. Кто-то спросил, может ли он хотя бы подтвердить возраст и пол убийцы, на что он, нахмурившись, сказал:

– Давайте сосредоточимся на людях, погибших сегодня. Это о них прежде всего должна думать пресса вместо того, чтобы прославлять безумные поступки лица, совершившего преступление, зарабатывая себе легкие рейтинги. – Вновь рев: такое журналюги тоже обожали. Каждый репортер, известный Лантернгласс, обожал попадать по мелочи под общественное бичевание.

Потом шеф полиции ушел, повернувшись к ним спиной. Лантернгласс почти ожидала, что его удастся уговорить вернуться еще раз. Шеф полиции Риклз был человеком, любившим сделать заявление, получал наслаждение, играя роль общественного острослова, хулителя, моралиста и правоведа-мыслителя. Чем-то он малость напоминал ей Дональда Рамсфелда[50], который с очевидным восторгом игрался с прессой, поставляя той фразочки, достойные цитирования. Лантернгласс снисходительно считала, что Риклз, наверное, рад, что его внуки оказались на месте действия, потому как это дало ему возможность сыграть разом две роли: твердого поборника закона и признательного, успокоенного семейного человека.

Однако ей было без разницы, вернется ли он и скажет ли что-то еще. Он не настроен делиться еще чем-либо стоящим: если бы он еще ответил на вопросы, то это отвечало бы его нуждам, а не журналистов. А кроме того… ее внимание отвлек розовый проблеск, движение, уловленное боковым зрением. Когда она встала на цыпочки и вытянула шею, то увидела, как девчушки в машине цвета жвачки, рассекая толпу, двинулись не в сторону шоссе, а свернули за угол торгцентра и пропали из виду.

Лантернгласс поехала за ними.

14 час. 11 мин.

Северо-восточная сторона торгового центра представляла собой протяженную глухую стену из кирпича-песчаника с незатейливыми дверями, выкрашенными тусклой коричневой краской и погрузочными площадками. С этой стороны никто внутрь не входил, кроме работавших в центре. Подъезд был узким и выходил на сетчатую ограду высотой в двенадцать футов, обильно поросшую с другой стороны сорняками. Такие места здорово действовали Лантернгласс на нервы. Заставляли вспоминать тот день, когда на ее глазах 24-летний коп по имени Реб выпустил шесть пуль в Колсона Уизерса.

Пара полицейских патрульных машин держала подъезд под наблюдением – по одной с каждого конца. Лантернгласс замедлила ход перед крупным гладколицым копом в зеркальных очках. Он стоял на ее пути, пока она не остановила машину, потом подошел со стороны водительского окна и ленивым круговым жестом одной руки велел опустить стекло.

– Только родня работников торгцентра, мэм. Вы родня?

– Да, сэр, – соврала она. – Мой сын, Окелло, работает в обувном «БИГ». Он в здании находился, когда это случилось. Я была с теми девушками, которых вы только пропустили. – Она указала на «ОЙ, ВКУСНЯТИНУ», которая как раз парковалась в трети подъезда от них.

Впрочем, коп перестал ее слушать, едва она назвала имя, лишь махнул рукой и отступил в сторону.

Когда она припарковалась, три девчушки уже выбрались из своей «Ауди» цвета молочного коктейля с клубникой, а сидевшая за рулем, стоя на цыпочках, уже обнимала долговязого черного юношу. Небольшая толпа томилась среди машин: служащие, эвакуированные из здания, которые держались поблизости и возбужденно рассказывали и пересказывали, как им самим едва-едва удалось уцелеть. Наверное, оттого, что ей вспомнился Колсон, для которого сцена была домом родным, назойливый, оживленный рой зевак напоминал ей закулисье после успешного спектакля – добротной кровавой трагедии, по-видимому.

Припарковавшись, она вышла из машины, как раз когда парень с девушкой бросили обниматься. И перехватила их, когда они пошагали обратно к розовому авто.

– Ты там был, когда это случилось? – спросила она юношу безо всяких расшаркиваний, уже включив свой телефон на запись разговора. – Страсть как хочется послушать об этом.

Юноша замедлил шаг, задумчивая морщина пролегла у него меж бровями. Он был не просто чернокожим, а черным чернокожим, как пляж из песка вулканической лавы. Свет исчезал в нем. Смазливый, конечно, но, с другой стороны, пришлось ведь и в обувной «БИГ» наняться. Юность, здоровье и чернота – это то, чем во многом они и охмуряют… свою по большей части белую, пригородную клиентуру. Юноша все еще был одет в магазинную униформу: очевидно, копы не дали ему переодеться.

– Ага. Я был там. Ближе всех к месту подобрался из тех, кого не застрелили. Не считая мистера Келлауэя.

Три девчушки разглядывали Лантернгласс со смесью досады и любопытства. Подружка юноши (самая красивая из них: курносая, тонкошеяя, грудастая, с распрямленными волосами) спросила:

– А с чего расспрос?

– Я из газеты. «Сент-Поссенти дайджест». Очень бы хотелось узнать, на что это похоже… быть в трех шагах от пули. Взгляд изнутри. Как это переносится? – заговорила она, отвечая девчушке, но все время глядя на юношу.

– Фотка моя в газете будет? – спросил тот.

– А то. Народ у тебя автограф просить будет.

Малый ухмыльнулся, но подружка его подала голос:

– Это сто долларов стоит. – И наполовину загородила парня собой, будто физически мешая Лантернгласс подойти поближе.

– Будь у меня сотня долларов в кошельке, я могла б себе няню-сиделку позволить. А я не могу, и это значит, что у меня всего полчаса осталось до времени забрать свою дочку из городского летнего лагеря.

– Насрать, – отрубила его подружка. – Хотите узнать его историю, можете все про это в теленовостях «Дейтлайн» посмотреть. Спорим, эти и косарь не пожалеют.

Лантернгласс сообразила, что у девчушки с новенькой розовой «Ауди» лимит на кредитке побольше, чем у нее будет. Подружка, решила она, о деньгах заговорила, чтоб покрасоваться, эдакий самопроизвольный сценический этюд. Может, дружок был из Черно-Голубой, а подружка с Бульваров, вот и пыжится произвести на него впечатление, ведя себя, как уличная.

– Не уверена, что в «Дейтлайн» интерес проявят, – хмыкнула Лантернгласс. – Но, если и проявят, вам что, не хотелось бы, чтоб они с твоим парнем разговор вели, а не с одним из сотни бывших в торгцентре сегодня? Тот, кто первым расскажет, того обычно с его рассказом и показывают. И потом… – теперь Айша смотрела подружке прямо в глаза, – в общем-то, я хотела с вами обоими поговорить. Хотелось бы узнать, что ты чувствуешь, когда слышишь про стрельбу и знаешь, что твой парень в здании, но не знаешь, увидишь ли ты его еще когда.

Это девушку смягчило. Она глянула на своего парня, Окелло, который про деньги не заикался и отнесся к Лантернгласс со спокойным интересом.

– Я расскажу вам, что произошло, – сказал он. – Платить вам не придется.

– Разрешаешь записать тебя? – спросила журналистка, указывая на свой смартфон.

Малый кивнул.

– Как тебя зовут? – задала она вопрос, потому как это было хорошим зачином, даром что она уже знала ответ.

– Окелло Фишер. Как Отелло, только с «к».

В сознании Айши Лантернгласс опять умер Колсон. Как каждый день умирал по три-четыре раза, даже сейчас. Лицом вниз в собственной крови. Если бы он не истек ею до смерти, то, может, и захлебнулся бы в ней.

– Что это за имя – Окелло?

Малый неловко повел плечами.

– Мама моя крупно сечет в африканской истории. На мой десятый день рождения она испекла торт с ягодками ням-ням, купила мне барабан, как в племенах. А я такой: блин, что плохого в шоколадном торте и игровой приставке?

Он ей уже нравился, она знала: он ей накидает фразочек, что на цитаты разойдутся. Подружку звали Сара. Чтоб всех порадовать, Айша записала и имена ее подруг: Кейти и Мэдисон. Имена с Бульваров – все три.

– Когда ты в первый раз понял, что что-то не так?

– Верняк, когда пистоль увидел, – сказал он ей.

– Ты видел стрелка?

– Центр только за несколько минут до того открылся. Я поднялся на дворик закусочных прихватить по фраппучино для нас с Ирвингом. Мы с Ирвингом в «БИГ» в утро были. Не знаю, с чего он работает там, семья у него вполне зажиточная. Мать, полагаю, хочет, чтобы он опыта поднабрался, что значит работу иметь. – Сомнение мелькнуло в его больших трепетных глазах, и он заметил: – Лучше не печатайте, что я это сказал. Ирвинг крутой. Они меня к себе домой на ужин приглашали.

– Я не опубликую ничего из того, что ты не захочешь, чтоб я публиковала.

– Короче, у нас в «БИГ» корзинка мусорная есть, и мы в баскет играли. Проигравший должен был заплатить за фраппучино победителя, но победитель должен сходить за ними.

– Это когда в последний раз ты за него платил? – спросила подружка Сара с явной поддразнивающей гордостью.

– Ирвинг в порядке. И мне приходилось иногда платить. Впрочем, у него с левой не все получается. Так что… ну да, обычно он платит, а я приношу.

– Я и это не стану печатать, – уведомила Лантернгласс. – Не хочу выдавать секрет твоей выигрышной стратегии.

Малый опять заулыбался и еще больше понравился журналистке. Она опять подумала, что он из Черно-Голубой – не потому, что выражается по-уличному, а потому, что не выражается. Говорит без усилий, но с определенной заботой о стройности речи. Лантернгласс был знаком позыв отбирать слова с точным прицелом. Он проистекал из тревожной уверенности, что единственная запинка в речи способна выставить тебя таким, будто ты на углу дурь толкаешь. Айша целый год обучалась журналистике в Лондоне, делая кое-что из того, чего так и не пришлось делать Колсону, и, пока жила там, прочла очерк об английской системе классов. Англичане, узнала она, сортируются по языку. Ты понимаешь, кто перед тобою, барин или дурень, стоит тому лишь рот открыть и заговорить. И это еще более справедливо по отношению к черным в Америке. Человек сложит впечатление о тебе, стоит только произнести «привет», просто по тому, как ты это выговоришь.

Окелло продолжил:

– Я обратно в «БИГ» шел, когда она прошла. Мы прошли мимо друг друга на большом пролете лестницы центрального зала. Я вниз спускался, а она вверх поднималась. Мне пришлось пару раз на нее глянуть, потому как она что-то подтягивала высоко у себя на ноге. Типа, подумал я сначала, с чулком возится. Только это кобура была. Типа набедренной кобуры. Она стащила ее, как раз когда я мимо прошел. Еще она плакала. Хоть она и в солнечных очках была, это замечалось: у нее тушь под глазами текла.

– Как она выглядела?

– Крошка. Блондинка. Настоящая красотка. По-моему, ее Бекки звали. Или Бетти? Нет, почти наверняка – Бекки.

– Откуда ты имя знаешь?

– Она в «Бриллиантах посвящения» работала, там же, где стрельбу устроила. В последнюю субботу каждого месяца перед открытием по всему торгцентру назывались лучшие работники. Родж Льюис, хозяин ювелирного, раз ей дал награду. «Лучший работник месяца», что-то в этом духе. Она его первым убила. По крайней мере, так, думаю, оно случилось. Он кричал как раз перед первым выстрелом. Знаю, что он мертвый. Видел, как его вывозили.

– Вернемся немного. Она прошла мимо тебя по лестнице. У нее был пистолет. Что дальше?

– Я обернулся, вслед ей смотрел. Может, даже вслед за нею двинул. Посмотреть, что она… ой!

Его подружка ткнула ему кулаком в плечо:

– Козел! У нее ж пистолет был, на фига! – И ударила его второй раз.

Малый потер плечо и, когда продолжил рассказ, обращался уже столько же к Саре, сколько и к Лантернгласс.

– Я не слишком близко за нею шел. В любом случае, она от меня оторвалась. Еще минута, и я стал думать, что надо бы кого-то из охраны найти. Я повернул обратно к лестнице, и тут услышал, как мистер Льюис закричал и пистолет хлопнул. Я бросился на ступени и замер. Потом услышал, как закричал мистер Келлауэй… он главный в охране торгцентра… и еще выстрелы.

– Помнишь, сколько?

Окелло сощурил один глаз, воздев другой к небу.

– Сначала три. Это когда она убила Роджера Льюиса. С минуту после этого – еще один выстрел, и такой звук типа свалилось что-то, и пятый выстрел. А потом, минут пять спустя, еще два.

– Ты уверен? Целых пять минут между пятым выстрелом и последними двумя? В стрессовой ситуации довольно легко потерять счет времени.

Окелло покачал головой:

– Не-а. Четыре-пять минут. Я знаю, потому как переписку с Сарой вел, так что можете время у меня на телефоне посмотреть.

Лантернгласс кивнула, но в ответе его усомнилась. Очевидцы очень быстро перестраивают воспоминания в россказни, и россказни эти всегда хотя бы частично содержат вымышленные, трагедийные толкования лишь вполовину запомнившихся фактов.

– Так было. – Окелло опять пожал плечами. – Я пластом лежал, а через еще пару минут полиция пошла в атаку по ступеням вверх в своей броне, с пулеметами, готовая с половиной ИГИЛ[51] сразиться. Единственное, кому от них досталось, так это моей руке. Один полицейский, пробегая мимо, наступил на нее. – Он помолчал, затем головой тряхнул. – Эту часть тоже можете выпустить. Они шли жизни спасать. Притом им было известно, что они могут попасть под шквальный огонь. Не хочу их оскорблять. Врач «Скорой» осмотрел мне руку, пока я показания давал. Все кости целы.

– И ты выбрался, и ты в порядке, – сказала Сара и вытянулась на цыпочках, чтоб чмокнуть его в щеку. – И не вздумай спорить, а то могу тебе сосок скрутить[52].

Окелло ухмыльнулся, губы его нашли ее губы, и, сама того не желая, Лантернгласс пришла к выводу, что «ОЙ, ВКУСНЯТИНА» девчушка что надо.

– Спорить с чем? – спросила журналистка.

– С тем, что все у него всегда ОК, – ответила Сара, закатив глаза. – Все его и его глупого папаши шутки.

– У меня сейчас все ОК больше обычного. То есть мне совсем не о’кей, что младенец погиб…

– Младенец? – спросила Лантернгласс.

Малый опустил глаза, и неожиданно на лице его промелькнуло испуганное, грустное выражение.

– Да, мэм. Застрелен вместе с мамой. Женщина в хиджабе, ее малыш, круглолицый пижон и мистер Льюис. Эти стали четырьмя жертвами, все, кто погиб… не считая стрелявшей. Только, как подумаешь о том, что стряслось в других местах, типа Авроры или Коломбины…[53] а я рад, что тут не случилось хуже. Уверен, что и копы довольны, что не пришлось ни с кем вести перестрелку. – Он рассмеялся – резко, неприятно, в смехе его не было ничего веселого. – И, могу поспорить, мистер Келлауэй доволен, что наконец-то подстрелил кого-то.

Лантернгласс уже думала, что ей пора закругляться, выжать пару фразочек из девчушек, которые она и не собиралась в заметку включать, и слинять. Если она вскорости не выдвинется, то опоздает дочку из лагеря забрать. Ей самой до сих пор памятно – и остро! – то болезненно одинокое ощущение оказаться последней из забранных домой, все глаза проглядевшей в залитые дождем окна класса современного танца, ни о чем другом не думавшей, как только, чтоб кто-нибудь, кто угодно приехал и забрал ее. Только после последней фразы малого уйти было никак нельзя, его слова завладели ее вниманием и не отпускали.

– Что ты имеешь в виду, что он, наверное, доволен тем, что наконец-то подстрелил кого-то?

Почти неприметная ухмылка разом слетела с лица Окелло.

– А-а, может, лучше и это тоже выпустить.

Журналистка приостановила запись.

– Окелло, я не напечатаю ничего, что доставило бы тебе здесь неприятности. Просто мне любопытно. Что за история с Келлауэем?

Окелло выдержал ее взгляд, в глазах его, в которых плескалась Миссисипи, вдруг появился холодок.

– Этот старый фашистюга приставил мне к шее пистолет на третий день, как я тут работать стал.

– Он – что?

– Мистер Бостон, один из управляющих «БИГ», попросил меня на моей машине отвезти кой-какой товарец в Дайтону-Бич. У меня тогда еще форменной одежды не было, и я разные поручения выполнял. – Он потянул за глупую золотистую баскетбольную майку с буквами БИГ и изображением черной руки, сжимающей оранжевый шар пламени. – Я был снаружи, засовывал коробки в багажник моей машины, а этот Келлауэй подкрался сзади и сунул мне ствол пистолета прямо в шею. И говорит: «Тюрьма или морг – сам выбирай. А мне, что так, что сяк, без разницы».

– Треплешься, – сказала Лантернгласс, хотя и верила ему, и голос ее говорил, что она ему верила.

Сара стиснула скулы, рот ее мрачно вытянулся, она крепко сжала пальцы своего дружка. Значит, уже слышала эту историю, определила журналистка.

– Сердцем клянусь, – сказал Окелло и постучал кончиками пальцев по груди. – Он достал рацию, сказал, что обнаружил похитителя коробок с грузовой площадки за обувным «БИГ». Сказал, что у меня был резак для коробок, а еще пистолет. Но еще до того, как охрана радировала копам, мистер Бостон увидел происходящее и бегом прибежал сказать ему, что все в порядке. Что я работник магазина.

– У тебя был пистолет?

– У меня был пистолет для оклейки коробок клейкой лентой, – пояснил Окелло. – А насчет резака он был прав. Он у меня сзади на штанах висел.

«Подозреваемый поднялся, и я увидел, как в руке его что-то блеснуло. Он прыгнул. Я подумал, что он на меня бросился с ножом, и выстрелил из своего оружия, защищая себя» – так заявил полицейский Реб Муни, когда предстал перед жюри присяжных. Все показания Лантернгласс прочла много лет спустя. Всего-то и требовалось, чтобы превратить диск в нож или паковочный пистолет в револьвер 45-го калибра: немного воображения, немного паники и бездну предвзятости.

– Повезло тебе, что не застрелил, – заметила Лантернгласс. – Почему его не уволили?

Уголок рта Окелло дернулся в кривой усмешке какого-то киногероя, хотя и отдавала она теперь определенным цинизмом, что обескураживало ее.

– Мистера Бостона целый час трясло. Он до того побледнел, будто грипп схватил. Он сказал, что позвонит на линию претензий в фирму, которая осуществляет охрану торгцентра, но, когда попробовал, линия оказалась отключена. Он послал им сообщение по электронной почте – оно обратно отскочило как непригодное для доставки. Это крупнейшая на юге фирма, охранное агентство «Сокол», слышали? Оно снабжает охранниками кучу центров торговли. Можно было бы подумать, что с ним связаться было бы легче. Мистер Бостон спросил, не хочу ли я пойти к копам и подать жалобу, только я сообразил, что ничего не выйдет, а потому попросту положил на это.

– Почему?

– Потому, что не могу платить за колледж своим смазливым личиком.

– Келлауэй принес извинения?

– А как же. И на месте, и потом опять в конторе на следующий день. Дал мне 25-долларовый подарочный сертификат на покупку в любом магазине центра.

– Ни фига себе. Щедро с его стороны. Целых двадцать пять баксов. И на что ты их потратил?

– Еще целы, – сказал Окелло. – Собираюсь подержать их у себя до тех пор, пока кто-нибудь не станет продавать со скидкой пуленепробиваемые жилеты. Я подыскиваю себе один такой.

17 час. 15 мин.

Лантернгласс смотрела пресс-конференцию по телику вместе с Дороти.

Дочка сидела на коленях перед телевизором, только что не уткнувшись носом в экран – так ей нравилось больше всего. Восьмилетняя темнокожая девочка с длинной шеей и ногами в милю каждая, в ярко-розовой шапочке с кроличьими ушами. В ее жизни наступила стадия шапок – ими целый ящик был набит. Вытащить ее из дому утром было каждодневным мучением: минут до двадцати ей требовалось, чтобы выбрать идеальную шапку для данного дня.

– Я скучаю по «Ким-Пять-с-плюсом», – протянула Дороти, имея в виду мультсериал в жанре приключенческой комедии, ее нынешний фаворит на диснеевском канале.

На местных новостях только что переключились на неназванный конференц-зал с обещанием, что полиция Сент-Поссенти расскажет о стрельбе в торговом центре «Чудо-Водопады» и, возможно, назовет героического охранника, который обезвредил убийцу, прежде чем бесчинство разошлось дальше.

– Мамочке нужно смотреть это для работы, – сказала Лантернгласс с кухонного стола, где стоял ее ноутбук, на котором она выстукивала свои 2000 слов про пожар в Оскала. Настроиться на это было не трудно. Запах дыма стоял прямо в гостиной, даже при том, что пожарище полыхало за много миль. Не оставляла мысль – а не меняется ли ветер.

– Я хочу такую работу, чтоб телевизор смотреть и на вертолетах кататься.

– Как увидишь еще раз мистера Чена, можешь спросить, не ищет ли он новых сотрудников. Наше домашнее хозяйство найдет, как использовать еще один источник дохода. – От отца Дороти никаких хлебов ждать не приходилось. Из поля зрения он исчез почти сразу после ее рождения, не мог позволить, чтобы ребенок изгадил ему карьеру музыканта. Последнее, что Айша слышала о нем, что жил он в нью-йоркском Куинсе, имел двух дочерей от другой женщины, а музыкальная карьера состояла в том, что он выбивал дробь на белых пластиковых тазиках на Таймс-сквер за доллары, бросаемые в шляпу.

Вспыхнули камеры. Пронесся шорох, словно ветер всколыхнул листву деревьев, – звук невидимой публики, бормочущей и рассаживающейся. Шеф полиции Джэй Риклз и худощавый кубинец районный прокурор сидели за большим складным столом, уставленным рядами микрофонов. Следом за ними пришел третий мужчина в мешковатой толстовке с капюшоном с надписью «МИР МОРЯ» и изображением прыгающей из воды косатки. Третьему было за сорок, с седеющими усами и армейской стрижкой. Была у него крепкая шея морпеха или боксера, крупные, костлявые руки, камеры он оглядывал до странности бесцветными и равнодушными глазами.

Шеф полиции Риклз выждал, пока все утихомирятся, потом подождал еще, потому как наслаждался долгой, исполненной драматизма тишиной. Дороти подпрыгнула чуточку ближе к экрану.

– Слишком близко, кнопочка, – заметила Айша.

– Мне прямо перед экраном нравится, чтоб я видела, не обманывает ли кто.

– Мне за твоей шапкой не видно.

Дороти отползла назад на неприметный сантиметр.

«Приветствую и добрый вечер, – начал Риклз хрипловатым, как у заядлого курильщика, голосом. – Я начальник полиции Джэй Риклз и начать собираюсь с краткого заявления, суммирующего события этого утра в торговом центре «Чудо-Водопады». Примерно в десять тридцать утра в магазине «Бриллианты посвящения» на втором этаже произошла перестрелка. В настоящее время нами точно установлено, что стрельбу начала Ребекка Колберт, 20 лет, проживавшая в Сент-Поссенти, работавшая в этом магазине продавщицей. По нашим сведениям, мисс Колберт зашла в магазин, где застрелила Роджера Льюиса, 47 лет, управляющего розничной сетью «Бриллианты посвящения», Ясмин Хасвар, покупательницу, и младенца – сына Ясмин, Ибрагима. После чего на пути мисс Колберт встал Рэндал Келлауэй, начальник охраны торгцентра и служащий охранного агентства «Сокол», в прошлом служивший в военной полиции армии США. – После этих слов Риклз подался вперед и через весь стол бросил восхищенный взгляд на крупного мужчину в толстовке. – Мистер Келлауэй дал указание мисс Колберт сложить оружие. Вместо этого она подняла свой револьвер, чтобы продолжить стрельбу, и в этот момент охранник выстрелил в нее. Посчитав, что он убил стрелявшую, охранник поспешил к миссис Хасвар предложить ей медицинскую помощь. Еще один мужчина, Роберт Лутц, зашел в магазин в попытке оказать содействие и был застрелен мисс Колберт. После чего мистер Келлауэй обезоружил стрелявшую. Вскоре после этого на месте происшествия появились бойцы СОБР и сотрудники «Скорой помощи». Мисс Колберт сочли мертвой в одиннадцать часов шестнадцать минут. – Руки говоривший сложил перед собой. У Риклза был безмятежный вид человека, любующегося на восход солнца на крылечке с банкой пива в руках. – Некоторым из вас уже известно, что моя дочь и двое ее детей находились в торгцентре во время происшествия. Нет никаких причин считать, что им грозила хоть какая-то физическая опасность. Но нет и причин считать, что она им не грозила. Мисс Колберт была вполне неразборчива, чтобы отнять невинную жизнь, и мы не можем быть уверены, каковы могли бы быть ее окончательные намерения. Разумеется, она намеревалась убивать до последнего своего вздоха. Мне не хотелось бы думать о том, что могло случиться, если бы не столь быстрые и решительные действия мистера Келлауэя. Нет места сомнению: произошла несказанная трагедия. Всего за несколько минут мы утратили уважаемого местного работодателя, невинного очевидца, зашедшего в магазин, движимого бесстрашным сочувствием, мать и ее младенца. Ее малютку. Прелестного мальчика, бывшего частицей патриотического мусульманского сообщества Сент-Поссенти. Мукам нашим не будет конца ни через дни, ни через недели, ни через месяцы. Однако сегодня мы убедились, что случается, когда плохой человек с оружием сталкивается с хорошим человеком с оружием. Сегодня наше горе уравновешивает наша признательность, боль наша терпимее рядом с нашей гордостью. – Шеф полиции умолк, наклонился вперед, взглянул на заместителя районного прокурора. – Мистер Лопес? Не хотите ли сейчас добавить что-нибудь?»

– Зачем кому-то убивать младенца? – спросила Дороти. – Это по правде случилось?

– Это, – отозвалась Лантернгласс, – по правде случилось.

– По-моему, это глупо.

– По-моему, тоже.

На экране телевизора Лопес подался вперед и заговорил: «Районная прокуратура округа Флаглер выделила все наши ресурсы, в том числе двух штатных следователей, чтобы выявить мотивы, стоящие за сегодняшними гнусными и трагическими событиями, и выяснить, действовала ли миссис Колберт одна или получала поддержку от любых сообщников». Он говорил еще с полминуты, пережевывая стереотипное: если у кого-то есть любые дополнительные сведения… бу-бу-бу… в данное время не предъявлено никаких обвинений… бу-бу-бу… высокое искусство судебной экспертизы… бла-бла-бла. Потом он закончил, и Риклз опять подался вперед: «Рэнд, вы не хотели бы сказать что-нибудь?» – спросил он, глядя через стол на крупного мужчину в толстовке с надписью «Мир моря».

Новая волна фотовспышек прошлась по залу.

Келлауэй сидел, положив руки на колени, низко свесив голову, вид у него был и напуганный, и слегка затравленный. Подумав немного, он подвинулся вперед на стуле и склонился к микрофону.

«Если мой сын сейчас смотрит, я просто хочу, чтоб он знал: с папой все в порядке», – выговорил Келлауэй.

Толпа в зале встретила эти слова нежным воркованием, напомнившим Лантернгласс о голубях.

– А он не такой уж и хороший, – объявила Дороти.

– Он остановил безумную с револьвером.

– Но он еще и в «Мир моря» ходит, – сказала Дороти, тыча пальцем в толстовку. – Там косаток взаперти держат в маленьких-маленьких баках. Вроде как тебя посадит кто в кладовку и заставит сидеть там весь день. Никто не должен ходить в «Мир моря».

«Да-а, – мягко протянул Джэй Риклз, едва не дрожа от удовольствия. – С папой все в порядке. Все о’кей с папой, люди. С папой все просто прекрасно».

Последний вал яростных фотовспышек заполнил зал. В их мигающем, почти слепящем свете очень бледная кожа Келлауэя отливала синевой, как оружейная сталь.

21 час. 18 мин.

Они все еще торчали там: фургоны теленовостей, съемочные группы заполонили всю улицу перед его домом. Он сидел на тахте посреди гостиной с домашним телефоном на коленях. Его мобильный забрала полиция. Транслирующие фургоны были видны ему в зазоре между шторами, скрывавшими широкое окно. Си-эн-эн. Телекомпания ФОКС. Его телевизор был включен: единственный источник света в комнате, – но звук выключен. Крутили все тот же клип, где Джэй Риклз говорит свою фразу про плохого человека с оружием, встречающего хорошего человека с оружием.

Келлауэй сам себя чувствовал пулей в пистолете, чувствовал, что взведен и готов сорваться, полететь куда-то навстречу конечному, мощному удару. Неся в себе заряд, способный проломить дырищу в том, что все до одного считали, что знают о нем. Когда пистолет выстреливает, все поворачивают головы, чтобы взглянуть, вот и сейчас все тоже оборачиваются, глядя на него. На него, а не мимо него или сквозь него.

Он ждал, что телефон зазвонит, и тот зазвонил. Он поднес трубку к уху.

Холли говорила едва дыша, тихим голосом:

– Ты дома. Не была уверена, что ты уже дома. Только что видела тебя по телику.

– Запись делали несколько часов назад. Ты только сейчас ее видишь?

– Д-да. Только сейчас смотрю. С тобой все в порядке? Не ранен?

– Нет, милая, – сказал он своей жене. Все еще жене, даже сейчас. На бумаге, во всяком случае.

Слегка задохнулась:

– Ты не должен меня так называть.

– Милой?

– Да. Даже думать так не должен.

– Я б вообще не думал, если б она меня убила. Пристрели она меня сегодня, то была б последняя моя мысль.

Опять прерывистое дыхание. Ему показалось, что она сдерживает плач. На слезы она скора: в конце телефильмов про Рождество, когда рекламу АОПЖОЖ[54] показывают, когда кинозвезды умирают. Она постоянно носит наряд из чистого бархата своих чувств, ткань, которая трещит при каждом ее шаге в этом мире и которая липнет к ней, куда бы она ни направилась.

– Незачем тебе было туда соваться. Полицию надо было дожидаться. А если б она тебя застрелила? Твоему сыну отец нужен, – выговаривал она ему.

– Адвокатша твоя, похоже, так не думает. Адвокатша твоя думает, что будет просто прекрасно, если я буду видеться с Джорджем раз в месяц под присмотром какой-нибудь бабки, шпионящей за мной.

Она всхлипнула на вздохе, и теперь он уже наверняка знал: плачет. Заговорила лишь через несколько секунд – голосом, ломким от эмоций.

– Моя адвокатша не только тебя пинает. Она и меня вовсю пинает. Грозится бросить дело, если я буду пытаться вести переговоры с тобой. Она из меня такую дуру делала, когда я сказала ей, что знала, что ты меня никогда не ударил бы, что ты бы никогда…

Сестра Холли закудахтала где-то рядом, резкий неразборчивый звук, напомнивший ему взрослых, всерьез рассуждающих о похождениях карикатурного Чарли Брауна[55]. Холли сама не знает, как ей ее стерпеть. Ожидания других походили на сильные порывы ветра, а Холли была при этом всего лишь газетным листком, который швыряло то туда, то сюда под их действием. Рэнд Келлауэй твердо считал, что сестрица Холли была скрытной лесбиянкой, а малый, за кого она замуж вышла, скорее всего, был извращенцем. Звали его Элайджа (ничего себе имечко, а?), он носил яркие рубашки подозрительных цветов: ярко-желтые, как школьные автобусы, мандариновые, сине-зеленые. Плюс, он взахлеб смотрел по телику фигурное катание.

– Что тебе Фрэнсис сказала? – спросил Келлауэй. Он почувствовал, как что-то вспыхнуло в нем, вроде как спичка зашипела перед тем, как вспыхнуть.

Однако Холли больше его не слушала, слушала свою сестру. «Да», – произнесла Холли. Еще кудахтанье. «Нет!» А потом опять: «Нет!» Молящим, завывающим голосом.

– Скажи ей, пусть своими делами занимается, – выговорил в трубку Келлауэй. Он чувствовал, что Холли уходит, до нее не достать, и это бесило его. – Не слушай ее. Что бы она ни говорила – пустое.

Холли вновь обратилась к нему, только голос ее был беспокоен, полон эмоций:

– Д-джордж хочет поговорить с тобой, Рэнд. Я ему трубку передам. Фрэн говорит, что мне больше нельзя говорить с тобой.

Когда они жили вместе, так одним из правил, установленных Келлауэем, было: Холли разговаривает с Фрэнсис только в его присутствии – именно по этой причине. Он не хотел, чтобы у Холли был сотовый телефон, из-за опасения, что Фрэнсис засыплет ее эсэмэсками. Он не позволил Холли купить мобильник, но потом эта чертова компания, где она работала, выдала ей сотовый телефон и требовала, чтоб она носила его с собой.

– Скажи ты этой волосатой пи… – начал он, но телефон клацнул, и зазвучал голос Джорджа:

– Папочка. – У него был голос матери, порывистый, с придыханием, возбудимый, такой же нежный, ласковый и невнятный. – Папочка, тебя по телику показывают!

– Знаю, – ответил он. Понадобилось приличное усилие воли, чтобы выровнять голос и придать ему хоть немного теплоты. – Я сегодня весь день провел в Телеландии, где все телелюди живут. Труднее всего туда попасть. Тебя до того ужимают, чтоб ты стал очень-очень маленьким и смог уместиться внутри телевизора.

Джордж захихикал. Смех его звучал до того приятно, что причинял Келлауэю боль. Ему захотелось усадить сына на колени, обнять его так, чтоб тот вскрикнул и попытался высвободиться. Захотелось поехать с Джорджем на пляж и показать ему, как стрелять по бутылкам. Джордж крепко сжимал бы кулачки и пускался в пляс каждый раз, когда разлеталась бутылка. Келлауэй мир бы разнес, чтоб увидеть, как пляшет Джордж.

– Это неправда, – сказал Джордж.

– Правда. Сначала тебя делают очень-очень маленьким, а потом ты берешь билет и едешь в Телеландию на паровозике Томас. Я всю дорогу сидел рядом с одним из Телепузиков.

– Не может этого быть.

– А вот и сидел. По правде.

– С каким из них?

– С желтым. Он пахнет, как горчица.

Джордж опять хихикнул.

– Мамочка говорит, ты спас людей, чтоб они не умерли! Она говорит, что там была плохая тетя, а ты ее сразу застрелил, прямо – пах! Так и было?

– Так и было. В точности.

– О’кей. Здорово. Я рад, что ты застрелил ту плохую тетю. – Вновь послышалось удаленное кудахтанье: опять появилась Фрэн. Джордж выслушал ее, потом сказал: – Мне надо ужинать и спать ложиться.

– Верно. Иди ужинай. Я люблю тебя, Джордж.

– Я тебя тоже люблю.

– Передай трубку опять маме.

– Тетя Фрэн хочет поговорить с тобой.

Не успел он ответить, как в телефоне опять зашумело. Потом с того конца линии донесся чей-то другой голос. Даже дыхание Фрэнсис было неприятным – тяжелое, медленное и натужное.

– Слышь, Рэнди, – раздалось в трубке. – Суд запретил тебе говорить с моей сестрой.

– Она сама мне позвонила, – терпеливо ответил он. – Никакой суд не запрещал мне отвечать на звонки на мой собственный телефон.

– Тот же суд запретил тебе иметь оружие.

– То оружие, – сказал он, – лежало за стойкой вьетнамского ресторана в дворике закусочных, и я попросил его. То был пистолет мистера Нгуена. Копы убрали эти сведения из новостей, чтобы защитить не меня, а его. Он здесь по визе, а владение оружием могло бы сильно попортить его отношения с иммиграционными властями. Впрочем, двигай дальше. Поднимай бучу. Заставь полицию депортировать малого, давшего мне оружие, которое мне было нужно, чтобы остановить массовое убийство людей. Вот уж станешь ты героиней так героиней! Я хочу поговорить со своей женой. – Ложь свою он еще раньше продумал хорошенько и чувствовал, что не Фрэн с ее хилыми силенками нападать на него.

И оказался прав: та даже не попыталась. Вместо этого накинулась там, где было полегче:

– Она тебе больше не жена.

– Жена, пока я не увижу документов о разводе.

Фрэнсис втянула в себя воздух. Он себе ясно представлял: ноздри сузились на кончике ее длинного изогнутого носа. Черты лица у них с Холли были похожи, только у Фрэн были чуточку искажены, а потому она напрочь была лишена красоты, которая отличала Холли. Рот у Холли был мягкий, податливый, а глаза светились чувством и внутренним желанием радовать. Глаза же Фрэнсис были пустыми и усталыми, вокруг губ ее пролегли глубокие морщины. Холли легко дарила объятия. Обниматься с Фрэнсис не захотел бы никто: от крепких, как сталь, кончиков ее твердых маленьких титек, глядишь, и синяки остались бы.

– Ты, может, думаешь, что вправе воспользоваться этим, чтобы еще поговорить с ними, – заговорила Фрэнсис. – Так не получится. Ни она больше к телефону не подойдет, ни он. Ни за что, после того, что ты им устроил.

– Я сегодня то устроил, – сообщил он ей, – что жизни спас. Я сегодня то устроил, что пристрелил бешеную бабу, прежде чем та лютую бойню устроила.

– Тебе придется еще одну бешеную бабу пристрелить, прежде чем ты хотя бы приблизишься к ним. Потому как тебе придется меня убить, чтобы отнять их.

– Что ж, – сказал он ей, – от этого точно еще больше бы пользы стало, так ведь?

Он повесил трубку.

Он не ждал, что она перезвонит, но телефон задрожал у него в руке спустя мгновение, он еще трубку отпустить не успел. Фрэнсис терпеть не могла, чтобы за кем-то оставалось последнее слово.

– Дай язычку своему передохнуть, – сказал он, – побереги его, чтоб попозже лярве какой дупло вылизать.

На другом конце повисло неловкое молчание. Затем какой-то молодой человек произнес:

– Мистер Келлауэй? Меня зовут Стэнли Рот, я режиссер с программы «Разные истории», на Эн-би-си, слышали? Ну, скажу я вам, нелегко было ваш телефон добыть. Вы – Рэндал Келлауэй, да?

Много времени, чтобы перенастроиться, не понадобилось.

– Я смотрю ваше шоу. Вы же ту передачу делали про арбузы, полные наркотиков, в округе Орандж.

– Да. Это мы делали. Наверняка наш сильнейший рывок к славе. «Наркобуз» еще и название команды нашей редакции по хоккею на траве. Мы сделали ребят из «20/20» и стали победителями в своей лиге прошлым летом, и, надеюсь, опять их сделаем… в рейтингах этих выходных. Уверен, они пытались связаться с вами и пригласить на их шоу, чтоб вы рассказали о том, что сегодня произошло. Буду безумно рад, если сумел дозвониться до вас первым.

Речь Стэнли Рота была до того напориста, что Келлауэю пришлось провернуть ее у себя в голове с начала, чтобы сообразить, что малый ему предложение делает.

– Вы хотите, чтоб я в вашем шоу участвовал?

– Да, сэр, хотим. Хотим ваш рассказ услышать. Рассказ хорошего человека с оружием. Вы как Клинт Иствуд, только настоящий.

– Клинт Иствуд настоящий. Разве нет?

– Ну да, ну… да. Только ему платят за то, что он притворяется тем, кто вы есть на самом деле: человек, знающий, как ответить ударом на удар. Люди по большей части чувствуют себя такими бессильными, такими подавленными силой, выступившей против них. Им нужны такие рассказы, как нужны хлеб и выпивка. Рассказы о людях, которые проявляют себя с лучшей стороны, становятся храбрецами, когда легче было бы отсидеться, которые и составляют, мать его, отличие. Надеюсь, вы извините мне невоздержанность на язык, сэр, но я и в самом деле не в себе от всего этого.

– Мне придется ехать в Нью-Йорк?

– Нет, вы на месте сделаете. Мы договоримся с местной студией и запишем интервью удаленно. Чтобы помочь вам принять верное решение, должен добавить, что шеф полиции Джэй Риклз уже согласился побеседовать с нами и присоединился бы к вам при записи на камеру. Он вас просто обожает. По-моему, он готов усыновить вас. Или женить на одной из своих дочерей. Или, может, сам выйти замуж за вас. Он говорит о вас точь-в-точь с тем же восторгом, с каким мой сын говорит о Бэтмене.

– Может, вам и стоит его держаться. Он, похоже, понимает, что делает, когда с прессой общается. А я не оратор на публике. Я никогда не выступал на телевидении.

– А вам и не надо быть публичным оратором. Вам надо просто быть самим собой. Ничего больше, покуда вы не думаете о восемнадцати миллионах зрителей, ловящих каждое ваше слово. От этого все равно не так страшно, как забежать в магазин, где женщина стреляет по всем без разбора.

– То было не страшно. Времени не было пугаться. Я только пригнулся – и вперед.

– Идеально! Боже ж мой. Это идеально. Будьте готовы еще раз пригнуться, потому как женщины вас своими трусиками закидают.

– Я женат, – вполне сердито отрезал он. – И у меня маленький сын. Поразительный пятилетка.

Последовала уважительная пауза. Затем Стэн произнес:

– Вы думали тогда, что можете больше никогда не увидеть его?

– Нет, если честно, – ответил Келлауэй. – Только я все еще тут. Я все еще тут и ни за что не дам ему уйти.

Они еще двадцать минут занимали телефон, делая, как выразился Стэн, «предынтервью», и Стэн натаскивал его на то, какой предстояло быть беседе в эфире. Записывать они будут днем 10-го, а вечером выпустят в эфир. «Если вы дремлете, это не новость», – несколько раз повторил Стэн. Он и советы ему давал, как получше выглядеть перед камерой, только с Келлауэя советы эти – как с гуся вода. Когда он повесил трубку, то помнил только настоятельное указание Стэна не есть ежевику, потому как семечки забьются меж зубов и он от этого будет выглядеть так, будто никогда зубы не чистит.

И опять телефон зазвонил почти сразу же, как только он повесил трубку. Он подумал, что снова Стэн звонит сообщить какую-нибудь срочную, позабытую в последний момент пустяковину. Или, может, звонил кто-нибудь из Эй-би-си или Эн-би-си, собираясь договориться об интервью для одного из своих шоу.

Но это не был Стэн, не Си-эн-эн и не Фрэнсис. Звонил Джим Хёрст. В трубке шипело и потрескивало, голос Джима звучал откуда-то издалека, будто звонил он с другого конца света или, может, с другой стороны луны.

– Глянь, кто у нас нынче к славе-то пробился, – сказал Джим и кашлянул сухим отрывистым кашлем.

– Скорее уж, глянь, кому повезло, – ответил Келлауэй. – Я-то думал, что если мне когда башку и отстрелят, так там, в морской пехоте, а не тут, в торгцентре.

– Ага, что ж, такое впечатление, будто одна бешеная сучка отправилась нынче себе беду покупать не в тот магазин. Огребла больше того, за что заплатила, а? – Джим опять кашлянул. Келлауэю показалось, что друг малость пьян.

– Пьешь виски, что я тебе подарил? – спросил он.

– Ага. Глоток-другой, может, и сделал. Поднял стакан за тебя, брат мой. Я до того рад, что ты жив, а она сдохла, а не наоборот. Хочу обнять тебя, братан. Если б она тебя кокнула, меня б это убило, понимаешь?

Келлауэй был непривычен к проявлению сильных чувств, а потому пощипывание в своих же глазах застало его врасплох.

– Джим. Жалею, что я и половины того не стою, во что ты меня ценишь. – Он смежил веки, но всего лишь на миг. Закрыв глаза, он увидел, как та женщина, Ясмин Хасвар, поднимается из-за стеклянной витрины с широко раскрытыми испуганными глазами, а он оборачивается и опять стреляет в нее. Прямо насквозь в ребенка, притороченного у нее на груди.

– Не сбивай себе цену. Не делай этого. Ты, твою мать, сегодня спас целую кучу народу. И ты дал мне чем гордиться. Радоваться заставил, хотя бы раз, что я выжил и домой вернулся. Вот что я скажу тебе, братан. Никогда в детстве не мечтал я дожить до пятидесяти-шестидесяти лет бесполезным отбросом общества. А вот нынче я все думал, что, наверное, не такой уж полный я отстой. Когда моему другу Рэнду Келлауэю понадобился пистолет… вот так. Ты сегодня не с пустыми руками был – и в этом есть и мой вклад. Вот он, мой слабый привкус славы.

– Это точно. Сегодня днем ты мне спину прикрывал. Пусть никто об этом никогда и не узнает.

– Пусть никто никогда об этом и не узнает, – повторил Джим.

– Ты в порядке? По голосу судя, хвораешь.

– А-а. Все этот дым гребаный. Сегодня вечером он до крыши дома добрался. Глаза мне жжет, братан. Говорят, пожар все еще в двух милях, только я едва конец коридора разглядеть могу.

– Тебе в постель надо.

– Скоро, братан. Скоро. Хочу еще посидеть, новости еще разок посмотреть. Тогда опять за тебя выпить смогу.

– Дай трубку Мэри. Уговорю ее отправить тебя спать. Не нужно больше за меня пить. Мне нужно, чтоб ты заботился о себе. Позови Мэри.

И голос Джима изменился, вдруг стал угрюмым и раздражительным.

– Не могу, братан. Ее нет.

– Ну, и где же она?

– Угребла от меня, – выговорил Джим. – Уверен, что еще увижусь с ней рано или поздно. Все ее шмотки тут! – И Джим засмеялся… пока смех не перешел в отрывистый, клокочущий, сильный кашель человека, захлебывающегося кровью на смертном одре.

8 июля, 8 час. 51 мин.

Первым делом Лантернгласс направилась к семье Лутца. Когда выдается дурное дело исполнить, лучше всего с него и начать, чтоб дальше работать не мешало. Она терпеть не могла навещать семьи погибших. Чувствовала себя при этом вороной, тянущей ленточки кишок из убоины на дороге.

Семья Лутц в справочнике не значилась, зато Боб Лутц, погибший всего в 23 года, предлагал давать индивидуальные уроки игры на фортепиано ученикам Бушевской начальной школы, как значилось на школьном сайте. Как оказалось, замдиректора школы был Брайан Лутц. Лантернгласс позвонила ему на рабочий телефон и получила ответ по голосовой почте, что он будет занят проверкой летних сочинений, но если дело неотложное, то связаться с ним можно по сотовому телефону – и дальше следовал номер.

Позвонила она с тротуара перед кофейней, на той же улице, что и общинная игровая площадка Поссенти, где находится теннисный лагерь Дороти. В руке Лантернгласс держала бумажный стакан кофе со льдом, который был до того холодным, что у нее после первого же глотка мурашки побежали. Нервы чересчур изводили ее, до того, что и пить не хотелось: чтобы взбодриться, кофеин ей был не нужен. Оснований полагать, что Брайан Лутц ответит по сотовому, не было никаких, однако он ответил (после второго же гудка), как почему-то она и предполагала.

Журналистка представилась тихим, вежливым голосом, сказала, что представляет «Сент-Поссенти дайджест», спросила, как у него дела.

У замдиректора был глубокий, слегка ломающийся баритон:

– Мой младший брат был убит выстрелом в лицо два дня назад, так что, полагаю, не очень. Как вы себя чувствуете?

На это она не ответила. Вместо этого стала уверять его, как ей неловко, как претит ей бесцеремонно вторгаться, когда он борется с горем.

– Однако вы тут как тут – все равно вторгаетесь, – рассмеялся он.

Айше захотелось рассказать ему про Колсона. Хотелось убедить его, что она понимает, что ей самой довелось пережить то же самое. Целыми днями сразу после гибели Колсона журналисты толпились у дома на две семьи, где Айша жила с матерью, и ждали, когда родственники выйдут на улицу. Когда мать Айши, Грейс, провожала ее утром в школу, они стаями крутились вокруг, размахивая в воздухе диктофонами. Грейс сжимала руку Айши и смотрела только прямо перед собой, единственным ответом, какого от нее дождались, было междометие: «Нмм-нм!» Звук этот означал: я вас не вижу и не слышу и дочь моя тоже. Теперь-то Лантернгласс понимала, что мать ее одолевал сильный испуг, она страшилась внимания, страшилась пристального разглядывания. Грейс три раза сидела в тюрьме (по сути, и Айшей-то забеременела во время второй отсидки в округе) и боялась, что репортеры напишут что-нибудь такое, что ее опять туда упрячут. Айше же самой хотелось, чтобы все узнали, что на самом деле произошло. Она считала, что их долг рассказать репортерам все, как Колсона до смерти застрелили, а он ДАЖЕ НИЧЕГО И НЕ СДЕЛАЛ, кроме как этот дурацкий диск взял. Она хотела объяснить, как Колсон собирался в Лондон поехать, с Джейн Сеймур познакомиться и в «Гамлете» играть. Она хотела, чтоб все-все в мире знали.

«Тебе что, мало, что ты его потеряла? – твердила ей Грейс. – Хочешь и меня тоже потерять? Хочешь, чтоб меня опять в кутузку упрятали? Думаешь, полиция не нагрянет к нам, если мы попытаемся ее в дурном свете выставить?»

В конце концов Айша Лантернгласс таки сумела рассказать миру все об этом. Просто пришлось выждать пятнадцать лет. «Сент-Поссенти дайджест» опубликовал историю Колсона в пяти выпусках за одну неделю. Эти очерки были выдвинуты на Пулитцеровскую премию в номинации «Освещение местных событий», почему Лантернгласс до сих пор имела работу, тогда как почти все остальные штатные сотрудники «Дайджеста» были уволены во время кризиса.

Только она не рассказала Брайану Лутцу о Колсоне, поскольку давным-давно дала себе слово никогда не использовать его смерть для получения журналистского материала. Даже если ты пережил утрату, то все равно сохраняешь связь с ушедшими, связь, о которой нужно заботиться не меньше, чем об отношениях с любым живым другом или родственником. Колсон – человек, который был – даже теперь – ей дорог, и она изо всех сил старалась не трепать его имя попусту.

Вот и сейчас сказала:

– Я просто хотела выяснить, есть ли фото Боба, которым ваша семья согласилась бы поделиться? Вовсе не хочу, чтоб все стало еще ужаснее, чем уже есть. Ваш брат совершил нечто и вправду замечательное, понимаете? Когда множество людей бросились бы в другую сторону, он направился в «Бриллианты посвящения», пытаясь помочь людям. Я хочу подтвердить его смелость в наших материалах о случившемся. Еще я хочу уважительно отнестись к вашим чувствам и отдать должное вашей семье, но если вам не по душе иметь дело с надоедливой журналисткой, то вы вправе отказаться от этого прямо сейчас. Не так уж велика у меня зарплата, чтобы заниматься эмоциональным вымогательством у скорбящих людей.

Довольно долго он не отвечал. Потом опять рассмеялся (звучало едко, неровно).

– Вы хотите подтвердить его смелость? Послушайте, это уморительно. Вы даже не представляете, до чего это уморительно. Мне известен всего один человек, кто еще бо́льшая тряпка, чем Боб, и это я сам. Однажды наш дядюшка усадил нас съехать с детских горок, их для ползунков на ярмарках ставили, мне тогда было тринадцать, а Бобу восемь лет, так мы оба ревели всю дорогу. На тех же горках катались пятилетки, которым было стыдно за нас. Я не понимаю, за каким чертом он в магазин сунулся. Это вовсе не в его характере.

– Он подумал, что пальба закончилась, – сказала Лантернгласс.

– Ему надо было бы быть в том чертовски уверенным, наверняка, – отозвался Брайан Лутц, и, когда он опять рассмеялся, смех его походил на рыдание. – Мы с ним ревели, когда на простеньком аттракционе с горки на горку ехали! Я даже в штаны немного наделал! После того, как мы из кабинки вылезли, дядя смотреть на нас не мог, на нас обоих. Просто сразу же отвез нас домой. Я расскажу вам о своем меньшом братце. Он сдох бы прежде, чем сунуться туда, где его могли бы убить. Он просто-напросто сдох бы ко всем чертям.

9 час. 38 мин.

Электронная почта Лантернгласс принесла два сообщения от имени Алены Льюис, жены Роджера Льюиса. Первое направил ее адвокат в 9.38. Айша прочла его у себя за редакционным столом в «Дайджесте».

«Сегодня Алена Льюис оплакивает утрату своего любимого мужа, Роджера Льюиса, с которым она прожила двадцать один год и который был убит в бессмысленной стрельбе по людям в торговом центре «Чудо-Водопады». Марго и Питер Льюисы скорбят об утрате их любимого сына. А Сент-Поссенти скорбит об утрате деятельного, добронравного и щедрого члена сообщества».

Сообщение растянулось еще на три-четыре страницы, все из которых были столь же формальны и ни о чем не говорили ни уму, ни сердцу. Алена с Роджером открыли их первый ювелирный магазин в 1994 году в Майами; являлись прихожанами баптистской церкви; получили трех брюссельских «Грифонов» за успехи в ювелирной торговле; пожертвовали немало денег на Специальную Олимпиаду[56]; цветы можно направлять в похоронное бюро Лоуренса. Это было аккуратненькое, профессиональное общественное оповещение, из которого Лантернгласс не могла взять ни единой привлекающей внимание фразы.

22 час. 03 мин.

Второе сообщение было от самой Алены. Пришло оно через полчаса после того, как Лантернгласс легла спать, но уснуть еще не успела, а лежала в постели под одной простыней и глазела в потолок. Телефон звякнул, она перекатилась на бок и взглянула на дисплей. Обозначились адрес Алениной почты и ее сообщение, состоявшее всего из одного предложения:

«Уверена, что он ее трахал».

Лантернгласс не видела способа воспользоваться и этим сообщением.

9 июля, 5 час. 28 мин.

Зарегистрированного городского телефона у Рашида Хасвара не было, не значился он ни в Твиттере, ни в Инстаграме, аккаунт его жены в Фейсбуке был приватным. Рашид работал в бухгалтерии газовой корпорации «Флаглер-Атлантик», но в справочной отказались дать Лантернгласс номер его сотового телефона. «Если бы он пожелал поговорить с вами, с любыми журналистами, он бы вам позвонил, – заявила работница справочной тоненьким негодующим голоском. – Но он этого не сделал, поскольку ему это не нужно».

Впрочем, Лантернгласс пришла в голову еще одна мысль, и вот во вторник утром она разбудила Дороти еще до рассвета и повела к машине. Дороти все еще на три четверти спала, глаза ее были полузакрыты, пока она брела по омытой росою траве. Сегодня на ней была толстая белая пушистая шапка с мордой белого медведя. Пока машина ехала по городу, девочка вновь улеглась спать на заднем сиденье.

Исламский Центр был в Черно-Голубом округе, располагался он в низком уродливом бетонном строении через дорогу от череды торговых ларьков, среди которых были пончиковая «Медовый пончик», поручительское бюро[57] и лавка обуви по сниженным ценам. Последние правоверные уже зашли на утренние моления (женщины через боковую дверь строения, мужчины через двойные двери спереди). Многие из них были братьями по вере в длинных рубахах-дашики и куфиях на голове, хотя очень мало среди них было выходцев из Ближнего Востока. Лантернгласс припарковалась у «Медового пончика», нашла свободные места за стойкой у витрины, откуда было видно всю улицу. Дороти забралась на высокий табурет рядом с глазированным пончиком и большой бутылкой молока, но, едва откусив кусочек, опять поникла головой. Небо за окном окрасилось в оттенок королевского пурпура, кромки облаков сияли золотом поцелуев солнечных губ. Задувал свежий ветерок, пальмы трещали своими раскидистыми листьями-опахалами.

Лантернгласс минут десять следила за мечетью, когда заметила сухощавого жилистого мужчину в черной бейсболке, который, скрестив руки на впалой груди, стоял рядом с дверью в пончиковую. Он тоже что-то высматривал на улице. Взглянув на мужчину впервые, Айша заметила темные круги под его покрасневшими глазами. Вид у него был такой, словно он не первый день не спал. Глянуть на него второй раз заставили слова «Флаглер-Атлантик ГК», вышитые на нагрудном кармане его синей джинсовой рубашки. Чмокнув Дороти в щечку (чего дочь, похоже, не заметила), Айша скользнула на три табуретки вправо, прихватив с собою кофе с пончиком, и оказалась прямо рядом с мужчиной.

– Мистер Хасвар? – обратилась она вежливо.

Тот дернулся, будто его прошила искра статического электричества, и оглянулся, широко раскрыв глаза, в которых плескалось удивление и легкий испуг. Айша почти ожидала, что мужчина метнется от двери и от нее подальше, но он этого не сделал, стоял только, крепко обхватив себя руками.

– Да? – произнес он безо всякого акцента.

– Вы не молитесь?

Он посмотрел на нее, моргая. А когда снова заговорил, то не было в его словах ни гнева, ни защиты – одно любопытство.

– Вы из прессы?

– Боюсь, что так. Я – Айша Лантернгласс из «Дайджеста». Мы пытались связаться с вами. Надеялись, что вы сможете поделиться с нами фото вашей жены с малышом. Нам бы хотелось сделать все, что в наших силах, чтобы почтить их. И вас, вашу утрату. Утрату вашей семьи. Это ужасно. – Никогда, подумалось ей, не звучала она так притворно.

Рашид Хасвар моргнул, помотал головой и оглянулся на мечеть:

– Я читал вашу заметку об этом побоище.

К этим словам он не прибавил ничего и, похоже, нужды не ощущал добавлять что-либо.

– Мистер Хасвар? Вы знаете, зачем ваша жена пошла в торгцентр в то утро?

– Из-за меня, – ответил он, не глядя на журналистку. – Это я ее попросил. Моя начальница, миссис Оукли, уходила на пенсию. Меня назначали на ее место. Ясмин побежала в торгцентр присмотреть что-нибудь в подарок, чтобы я смог подарить миссис Оукли на проводах. Ясмин… она всегда радовалась, когда выпадал случай купить что-нибудь для других. Дарить подарки – было ее любимое занятие. Для нее в радость было, что Ибрагим станет старше, и она сможет дарить ему всякое на Ид. Ид-аль-Фитр[58], это вам понятно?

– Да, – сказала Лантернгласс. – Это когда Рамадан кончается.

Он кивнул.

– А вам известно, что сегодня первый день Рамадана? – Потом он фыркнул, будто забавляясь (хотя не было в том ничего забавного), и прибавил: – Но, конечно же, вам известно. Потому вы за мечетью и следили. – Выговорил он не сердито, не как обвинение. В чем-то мягкость его была еще хуже. Она и не знала, что на такое ответить. И все еще соображала, что сказать, когда он опять заговорил: – Я сюда привел мать Ясмин. Она в мечети с другими женщинами. Она не знает, что сам я не молюсь, ведь мужчины и женщины молятся в разных помещениях. Вы это знаете?

Айша опять кивнула.

– Отец Ясмин не мог проводить ее на утреннее моление. Он в больнице на обследовании. Несколько раз сознание терял с тех пор, как узнал. Мы все боимся за него – до смерти. Ему в прошлом году операцию делали с отключением сердца. – Рашид постучал себя большим пальцем по груди. – Она у него была единственным ребенком. – Он оглаживал грудину стороной большого пальца, потирая место, куда в его жену попала пуля. Долго смотрел невидящим взглядом на храм и наконец спросил: – Как думаете, это из-за того, что она мусульманка?

– Что? – на сразу поняла Лантернгласс.

– Поэтому ее застрелили? Поэтому их обоих застрелили?

– Я не знаю. Может, мы никогда не узнаем.

– Хорошо. Я знать не хочу. Вчера ночью мне во сне приснилось, как мой сын сказал первое слово. Слово было – торт. Он произнес: «Мм, торт!» Наверное, не очень реалистичное первое слово. Ясмин во сне я пока не видел. Но, впрочем, ко мне и сон-то не очень идет, – сказал он. – Вы пончик свой не едите.

– Я их терпеть не могу, – сказала Лантернгласс, отталкивая пончик от себя. – Даже не знаю, зачем взяла его.

– Стыдно дать ему пропасть. Пахнет чудесно, – бормотал Рашид, а тем временем, не спрашивая, взял с тарелки ее пончик и, глядя ей глаза в глаза, откусил от него большой кусок. – Мм. Торт.

10 июля, 17 час. 40 мин.

После записи интервью для «Разных историй» Джэй Риклз пригласил Келлауэя к себе домой поужинать. Ему хотелось познакомить охранника со своей семьей. Пивка бы выпили, шоу вместе посмотрели, когда его в девять часов показывать станут. У Келлауэя никаких других дел не было.

Риклзы жили на бульваре Киви. Дом не был дворцом. Никакого фонтана перед входом, никакой белой штукатуреной стены, окружающей недвижимую собственность, даже плавательного бассейна не было. И все равно он был весьма приятен: большая гасиенда с красной крышей под испанской черепицей и огромный двор, усыпанный белой толченой ракушкой. По обе стороны крыльца стояли гигантские позеленевшие медные статуи золотых рыбок размером с собачку вельш-корги.

Внутри дом походил на техасско-мексиканский ресторан с лассо и отбеленными длиннорогими черепами, развешанными по стенам. И народу в нем тоже было много: гибкие молодые женщины в подогнанных кожаных сапогах и джинсовых юбках, целые ватаги детишек, совершавших набеги то на одну, то на другую комнату. Поначалу Келлауэй подумал, что Риклзы, должно быть, решили вечеринку устроить и пригласили на нее половину своих соседей. И только пробыв в доме почти час, постепенно понял, что девушки с золотыми волосами были дочерьми хозяина, а детвора – его внуками.

Они уселись на расписанный туземными узорами диван размером с «Кадиллак» перед телевизором таким же большим, как капот «Кадиллака». Там на низком столике уже стояла вместительная стальная корзина, полная льда, и бутылки пива рядом с солонкой и чашей долек лайма. Риклз, прихватив одной рукой себе пивка, другой обвил бедра высокой, длинноногой женщины в джинсах до того обтягивающих, что почти выходило за рамки приличия. С первого взгляда Келлауэю показалось, что Риклз оглаживает зад одной из своих дочерей. Со второго он понял, что рядом с ним сидит женщина лет, наверное, шестидесяти, у которой густой макияж скрывал морщинки в уголках ее рта и глаз, а золотистым цветом ее волосы обязаны краске. Женщина обладала наведенной красотой, какая свойственна тем кинозвездам, кто всегда были, есть и будут прекрасны, прекрасны почти по привычке.

– Как правильно: мистер Келлауэй, – спросила она, – или помощник шерифа Келлауэй?

Риклз шлепнул ее по заду, и она сразу вскочила, смеясь и потирая ягодицы.

– Женщина, придержи язык. Ты все портишь.

– Портить планы мужчин – дело всей моей жизни, – произнесла она и пошла из комнаты, дерзко, зазывно покачивая бедрами. А может, просто у нее походка такая была.

Когда она ушла, Келлауэй глянул на Риклза и спросил:

– Помощник шерифа?

Глаза начальника полиции влажно блестели от распиравшего его чувства.

– Этому полагалось бы стать сюрпризом. В следующем месяце мы собираемся сделать тебя почетным помощником шерифа. Заодно вручить тебе ключ от города. Большое торжество. Когда мы объявим об этом, постарайся сделать вид, что ты не знал.

– Я и свой собственный значок получу?

– Да хоть на заднице носи, – сказал Риклз и засмеялся хрипловатым пивным смехом. – Я удивляюсь, отчего ты по-настоящему не замшерифа?

– Заявление подавал. Вы мне отказали.

– Я? – Риклз прижал ладонь к груди, потрясенно и неверяще вытаращил глаза.

– Ну. Управление, во всяком случае.

– Ты разве в Ираке не служил?

– Ммхм.

– И мы тебе отлуп дали? Почему?

– Одна вакансия, пятьдесят желающих, да и по меланиновой части[59] результаты у меня неважнец оказались.

Риклз печально кивнул.

– Господни Иисусе, вот так всегда. Сколько ни тужься. Сколько ни доказывай, что тебя штатная разнородность заботит, все мало. Читал в «Дайджесте» эту заказуху про театрального студента? Нет? Так вот, лет двадцать назад прошла ориентировка на душевнобольного афроамериканца, напавшего с ножом на белую пару и угнавшего у них «Мазду» с сумкой, полной всякого добра. Жена скончалась, муж выкарабкался. Копы проследили «Мазду» до автостоянки в Черно-Голубой и заметили подходящего под описание малого, шедшего от машины с ножом в руке и сумкой на плече. Ему велели лечь носом в землю, а он вместо этого побежал. Забежал за угол небольшой торговой площадки… потом передумал и повернул обратно. Когда копы забегали за угол, то едва с ним не столкнулись. Подумали, что малый на них бросился, ну и один из копов и врезал по черной заднице. Так вот, оказалось, что не было у него ножа. Диск был с записями. Сумка на плече? Ею оказался школьный ранец с русалочкой, он его нес, помогая своей кузине. Малый оказался семнадцатилетним прохиндеем, выступавшим в летнем театре и подавшим документы в Лондонскую школу драмы. Побежал он потому, что шлялся без дела, машины вскрывал, хватал, что плохо лежит, мелким воровством занимался. По существу, погиб из-за нечистой совести.

Мысленно Келлауэй снова и снова стрелял в мусульманку. Мысли о ней раздражали его, он все старался сообразить, с чего эта сука встала, почему не сидела спокойно. Она возмущала его тем, что вынудила застрелить себя.

– Адреналин накачивается, – сказал Келлауэй. – Темно. Знаешь, что малый, на кого ты охоту ведешь, кого-то ножом располосовал, что он псих. Не понимаю, как можно винить копов за стрельбу.

– Ты не понимаешь, и жюри присяжных не поняло. Однако был скандал и сердечный приступ. Коп, кто мальца подстрелил, по уши влез в наркотики и спиртное, бедняга, позже его пришлось уволить за бытовое насилие. Короче. Та кузина с ранцем с русалочкой оказалась свидетельницей стрельбы. Пятнадцать лет спустя она, работая в «Сент-Поссенти дайджест», пишет эту громкую большую, черт бы ее побрал, разоблачиловку про это дело. Всякое такое про расистскую систему в Управлении полиции Флориды и рефлекторную тенденцию покрывать тех полицейских, которые свою форму позорят. Короче. Я увиделся с ней, дал ей интервью, сказал все, что должен был сказать. Похвалился тем, что мы нацменьшинства в штат берем, сказал, что с 1993 года буквально иной век настал, сказал, что наша работа в том и состоит, чтобы черные сограждане видели в нас союзника, а не оккупационную власть. Я заранее позаботился, чтоб в машбюро, через которое мы проходили по дороге в мой кабинет, одни только черные мордашки сидели. Я даже одного нашего малого из компьютерной службы усадил за стол одного из оперов. А за другой еще одного придурка, что у нас окна моет. Там так черно стало, что можно было подумать, она попала на концерт Лютера Вандросса[60], а не в полицейский участок. Когда даешь интервью такого рода, есть два выхода. Либо говорить то, что им хочется, чтоб ты говорил, либо быть вывалянным прессой в грязи за преступные мысли. Я это дело не люблю, но я через него прошел. Тебе, возможно, понадобится вспомнить об этом, когда она будет с тобой беседовать.

– Что значит, когда она будет со мной беседовать?

– Она уже тебя за задницу прихватила, партнер. Айша Лантернгласс. Девица, что написала эту историю об убитом студенте и по чьей милости все управление стало выглядеть как местное отделение Ку-клукс-клана. Тебе надо остерегаться ее, Келлауэй. Она ненавидит белых.

Келлауэй глотнул пива и задумался.

– А того парня, кто зарезал семейную пару, взяли? – спросил он наконец. – Черного психа с ножом?

Риклз сокрушенно покачал головой:

– Не было никакого черного психа с ножом. Оказалось, у муженька была подружка. Он жену прирезал, а любовница пырнула его самого пару-другую раз, чтоб видимость была, будто и он нападению подвергся. Потом попросил ее отогнать и припарковать «Мазду» в Черно-Голубой. Мы девицу на записи видеокамеры увидели, когда она на стоянке из брошенной машины выбиралась. – Риклз вздохнул. – От, дерьмо, жаль записи того, что произошло в «Бриллиантах посвящения» маловато. У нас есть видео, как она входит, но ничего из того, что произошло в конторе. А хотелось бы, чтоб мы имели. Знаю, что «Разные истории» наверняка усрались бы от радости, заполучив такое видео.

– У вас, значит, не получается снять это с компьютера Роджера Льюиса? – Видеозапись системы безопасности «Бриллиантов посвящения» велась со стационарного компьютера в конторе Льюиса, а в какой-то момент этот компьютер со стола свалился. Келлауэй надежно позаботился, чтоб компьютер нельзя было опять включить: пнул его хорошенько пару раз ногой.

Риклз покрутил ладонью в воздухе, словно говоря: может, да – может, нет.

– Технари полагают, что есть шанс восстановить жесткий диск, но я такому поверю, только если сам увижу. – Отпив пива, сказал: – Может, если нам удастся восстановить его, «Разные истории» захотят нас еще раз показать.

Если бы технари восстановили жесткий диск, видео показало бы, как Келлауэй прошивает пулей шестимесячного малыша и его мать, а после, воспользовавшись револьвером Бекки Колберт, убивает Бобби Лутца. Келлауэй надеялся, что, если такому суждено случиться, он к тому времени успеет обзавестись еще одним пистолетом. Он представил себе (вполне спокойно), как сидит на унитазе в ванной, тыча себе в нёбо курносым стволом 38-го калибра, пока копы галдят в соседней комнате. Он сможет. Знал, что сможет сделать это: пулю сглотнуть. Лучше уж по-своему умереть, чем влачить жизнь осмеиваемому в бульварных газетках, ненавидимому обществом и разделенному со своим ребенком. Даже не упоминая про то, что бы с ним стало, попади он в тюрьму.

Мысль присесть на один унитаз вызвала в памяти другой, и он сказал:

– Когда, по-вашему, я смогу в торгцентр снова попасть? Хотелось бы кое-что из вещей забрать. И может быть… не знаю. В то место наведаться.

– Потерпи недельку. После того как они снова откроются. Мы вместе на место наведаемся, если захочешь. Мне и самому этого хочется. Еще раз увидеть – твоими глазами.

Уж не собирается ли он, подумал Келлауэй про Риклза, со мной поселиться, не пора ли мне двухъярусную кровать купить?

Когда Келлауэй глянул вокруг, перед ним стояла очень красивая дурочка, блондинка по меньшей мере шести футов[61] росту, в цветастой прямой юбке, белой шелковой блузке и соломенной ковбойской шляпе. Она держала за руки двух ребятишек, по одному с каждой стороны. Одна была безобразной толстушкой с курносым носом, похожим на свиной пятачок, ее розовая футболка все время задиралась на выпиравшем теле. Мальчишка же был похож на уменьшенную копию Джэя Риклза: светлые взъерошенные волосы, узкие голубые глаза и непреклонное, по-ослиному упрямое выражение на лице. Мамаша их была до того высокоросла, что ребяткам приходилось тянуть руки, чтоб дотянуться до ее ладоней.

– Мистер Келлауэй, – заговорила очень красивая дурочка. – Я Мериэнн Уинслоу, дочь Джэя, и мои дети хотели бы кое-что сказать вам.

– Спасибо! – отчеканили дети в один голос.

– За что? – задала вопрос Мериэнн, дернув сначала одну детскую ручонку, потом другую.

Девочка, в чертах лица которой проглядывало что-то медвежье, произнесла:

– За то, что спасли нам жизнь. – И принялась ковыряться в носу.

– За то, – произнес мальчик, – что вы застрелили того плохого человека.

– Они были в торгцентре, – пояснил Риклз, повернувшись и бросив на Келлауэя слезливый взгляд изумления и признательности. – Пули летали в паре сотен футов от них. Они на каруселях катались.

– Ой, пап, – заметила Мериэнн. – Мы даже внутрь не заходили. Мы собирались покататься на карусели, но, когда к дверям подошли, охранник нас обратно к машине отправил. К тому времени все кончилось. Мы на десять минут опоздали.

– Ну и слава богу, – сказал Риклз Келлауэю и поднял свою бутылку. Они чокнулись горлышками.

– А чем вы ее застрелили? – спросил Келлауэя мальчик.

Мериэнн дернула его за руку:

– Меррит! Грубо!

– Из «рюгера» 327-го, – ответил Келлауэй. – Ты разбираешься в оружии?

– У меня, – ответил мальчик, – свой «браунинг» 22-го.

– Меррит! У тебя нет «своего «браунинга» 22-го».

– Нет, есть!

– У тебя есть «браунинг», – поправила Мериэнн, закатывая глаза от позорного небрежения глаголами со стороны ее сына.

– Тебе нравится оружие? – спросил Келлауэй, подавшись вперед и упершись локтями в колени.

Меррит кивнул.

– У меня сын чуть помладше тебя. Ему тоже оружие нравится. Иногда мы вместе ходим на рыбалку, а потом, после ловли, идем по берегу и отыскиваем бутылки, чтобы пострелять. Однажды нашли пару вонючих башмаков и расстреляли их. Старались, чтобы они у нас потанцевали.

– Получилось? – затаив дыхание, спросил Меррит.

Келлауэй отрицательно повел головой:

– Нет. Мы их только перекувырнули.

Меррит постоял еще немного, не сводя с него синих глаз, словно в трансе, потом тряхнул головой и глянул на маму:

– Можно я теперь поиграю?

– Меррит Уинслоу! Как грубо!

– Все в порядке. Взрослые старики такие скучные, – успокоил ее Келлауэй. – Мне это мой собственный сын как-то сказал.

Мериэнн Уинслоу одними губами произнесла «спасибо» и увела детей, все еще держа их за руки выше их голов, так что детям, чтобы устоять на ногах, приходилось бежать вприпрыжку.

Риклз вздохнул и откинулся на спинку дивана. Рассеянно уставившись в экран телевизора, вдруг сказал:

– Я все собираюсь спросить тебя про пистолет.

– У-ух? – встрепенулся Келлауэй. В затылке у него закололо.

– Просто я проверил: у тебя не должно быть никакого оружия, зарегистрированного в нашем штате. – Риклз почесывал бровь, не глядя на него. – Понимаешь, может закавыка получиться.

– А-а. Он зарегистрирован на агентство «Сокол». Это их пистолет. Хотите, чтоб я поискал, не смогу ли попросить кого добыть документ на него? Они в Техасе сидят. Возможно, он там зарегистрирован или, может…

Но Риклзу было все равно, и он не слушал. Восторженно хлопнув Келлауэя по плечу, он подался вперед. На экране телевизора появился кадр входа на автостоянку торгцентра «Чудо-Водопады», блокированного патрульной полицейской машиной.

«Это стало новым обыкновением по всей стране, – доносился низкий мужской голос. – История вам известная. Раздраженная работница приходит на свое рабочее место с оружием и сердцем полным злобы и начинает убивать. Но то, что произошло после в этом торговом центре в Сент-Поссенти, штат Флорида, удивит и воодушевит вас».

– Вот мы и поехали, – произнес Риклз. – Скажу тебе, парень, мне здорово нравится видеть себя по телевизору. Здорово. Тебе был звонок от людей Билла О’Рейли?

– Ну да. И 20/20.

– Их мы тоже задействуем?

– Я полагаю.

– Хорошо, – сказал Риклз и вздохнул. – У меня бывают дни, когда в голову лезут мысли о гибели при исполнении долга, и знаешь, что уязвляет меня? Мысль, что я пропущу все то сладостное и душераздирающее, что станут передавать по телику о моей кончине.

– А если вы скончаетесь семидесятипятилетним в собственной постели после траха ранним утром?

– Я в любом случае предпочел бы минет, – сказал Риклз и еще раз приложился к бутылке с пивом. – А умереть предпочел бы легендой, только сомневаюсь, что мне так повезет.

– Буду держать за вас пальцы скрещенными, – произнес Келлауэй.

11 июля, 10 часов утра

В рассказе Келлауэю о полицейском участке, нашпигованном чернокожими лицами, чтоб ублажить чернокожую журналистку, Джэй Риклз был повинен в грехе преувеличения. На самом деле он не усаживал за стол мойщика окон и не велел тому притворяться опером. Мойщик окон был камбоджийцем и в тот день не работал.

Однако и вправду компьютерщик Шэйн Вольф из «Атлантик дэйтастрим» находился в участке в то утро, когда Лантернгласс пришла в 1993 году интервьюировать начальника полиции по поводу трагической гибели от рук полиции безымянного черного юноши. Обычно Шэйн заходил в полицейское управление Сент-Поссенти два-три раза в неделю, чтобы переналадить внутреннюю сеть, которая, как это ни неправдоподобно, все еще поддерживалась операционкой «Виндоуз Икс-Пи». И – абсолютная правда – Риклз усадил Шэйна за свободный стол опера, поближе к входной двери, чтобы Айша Лантернгласс заметила чернокожего при галстуке, едва войдя в участок.

Тогда Лантернгласс приветственно кивнула Вольфу, и он слегка склонил голову в ответ, после чего оба старательно избегали друг друга. Конечно же, она узнала его сразу, узнала бы, даже если бы он не приглядывал еще и за компьютерами в «Дайджесте». Вольф с Колсоном ходили в одну школу и на свидания порой к одним и тем же девушкам. Только пользы не было бы узнавать его в открытую. Так выходило, что частные наведывания Шэйна Вольфа в полицию Сент-Поссенти были для него самыми прибыльными. Сначала копы платили ему… а потом Айша платила, если ему удавалось раздобыть что-то подходящее для нее.

В это утро он заявился в «Дайджест», как раз когда Айша заканчивала свою утреннюю разминку: бегала по лестнице, два пролета вверх, потом обратно, всего сорок восемь ступенек. Свои спортивные железяки она держала подальше от чужих глаз под лестницей. Места для них в квартирке из четырех помещений, которую они занимали с Дороти, не было, и Тим Чен не возражал.

– И сколько же раз ты туда-сюда бегаешь? – спросил ее Шэйн, и голос его эхом отразился от бетонной лестницы.

Она сбегала по ступенькам вниз.

– Пятьдесят кругов. Почти закончила. Осталось пять. Ты плачешь?

Шэйн Вольф оперся о косяк открытой металлической двери, что вела на стоянку. Он не был похож на технаря-зануду. Ростом в шесть футов три дюйма[62], под двести фунтов[63] весом, с шеей одной толщины с головой. Глаза у него были вечно покрасневшими, слезящимися и трагичными.

– Это от дыма. По пути сюда ехал через большое дымное облако. Раньше не приходилось дворники включать, чтобы от искр отбиваться. Меня вчера в ПэДэ вызывали поскрести там жесткие диски от грязи. Они примерно раз в неделю проверяют операционки на порнографию, а находят вместо нее русский вирус. Я видел отчет по баллистике в деле по торгцентру.

Она пустилась в обратный путь вверх. Мышцы у нее на ногах подрагивали.

– Не забудь про это. Я сейчас вернусь.

– Слышь, – сказал он вдогонку. – Седалищу-то твоему от этого есть польза? От этой беготни по ступеням? Должна быть.

Она запнулась, едва не пропустила ступеньку, побежала дальше, не ответив ему.

Наверху ее поджидал Тим Чен. Он настежь распахнул дверь запасного выхода редакции «Дайджеста» и сидел на лестничной площадке, привалившись спиной к двери, со стареньким ноутбуком Айши на коленях. Шеф редактировал ее заметку.

– Пришлось убрать два абзаца в конце, – сообщил он ей как-то отрешенно. – Ты перебрала на пятьсот слов, а материал не из важных.

– Черта с два я пятьсот слов перебрала. – Айша задержалась на площадке, уперлась руками в колени и глубоко вдыхала. Потом вытянула шею посмотреть, что шеф сократил. – Эй-эй, Тим. Не сокращай это. Почему ты это убрал?

– У тебя так выходит, будто Келлауэя поперли из армии. А его не поперли. Он отслужил своей стране в Ираке весь положенный срок. Потом он вернулся домой и предотвратил массовую пальбу по людям.

– Он был административно отстранен. А значит, его поперли.

– Тебе разве не надо над своим телом поиздеваться? – спросил Тим.

– Господи, – выдохнула она и запрыгала вниз по ступенькам.

Вольф следил за ее приближением слезящимися, покрасневшими глазами. Он был похож на плакальщика у края могилы.

– О’кей, – заговорила она. – Излагай. Источники близкие к следствию сообщают…

– Бекки Колберт выстрелила в Роджера Льюиса три раза из «смит-вессона». Первая пуля поразила его в грудь, когда он был обращен лицом к ней. Он повернулся, чтобы убежать, и она попала ему в спину и в левую ягодицу. В это время Бекки Колберт, по-видимому попыталась выйти из конторы и неожиданно наткнулась на миссис Хасвар. Судя по всему, она сразила и ребенка, и Ясмин всего одним выстрелом, попав прямо в центр фигуры.

– Сразила? Как-то очень Ветхим Заветом отдает, – заметила она. – Может, тебе стоит писателем стать.

– Вскоре после того, как Колберт убила Хасваров, в «Бриллианты посвящения» проник мистер Келлауэй. Бекки отступила в контору, они обменялись фразами, бах-бах, он делает два выстрела. Один промах, другой попадает ей в левое легкое. Она упала, он повернулся и пошел помочь миссис Хасвар. Появился Боб Лутц и подошел к стрелявшей удостовериться, не жива ли она еще. К несчастью для него, она была жива. Бекки Колберт выстрелила ему точно между глаз, с военной точностью. Тут Келлауэй и обезоружил ее, но в любом случае все уже было почти кончено. Бекки истекла кровью вскоре после того, как на месте происшествия появились бойцы СОБР.

Лантернгласс бежала по лестнице вверх, ответить ей не хватило дыхания. Она взбежала на двадцать четыре ступени туда, где на лестничной площадке сидел ее редактор.

– Ты почти закончила? – спросил Тим Чен. – Я устаю уже от того, что наблюдаю за тобой.

– Ты почему сократил то место про военную службу? – спросила она, хватая ртом воздух.

Тим прочел ей ею же написанное:

– «Возможно, Келлауэй упустил свой шанс героически отличиться в Заливе: его срок службы был нарушен, и он не был уволен из армии с почетом, – однако после событий в «Чудо-Водопадах» его усилия наконец-то будут оценены по достоинству». Ты зачем это написала? Его армейская служба пятнадцатилетней давности к делу не относится. Ты ведешь совершенно приемлемый оптимистичный рассказ и вдруг собачишь к нему эту язвительную концовку.

– Язвительную?

– Я собирался сказать «стервозную», но это не политкорректно.

– Его выгнали из армии за страсть к излишнему насилию, выказанную им в качестве военного полицейского. Он то и дело выхватывал личное оружие в ничем не угрожавших ситуациях, а однажды ударил закованного в наручники заключенного. Загляните в послужной список. Этот малый вовсе не герой войны, невзирая на все попытки «Разных историй» представить его таковым во вчерашней передаче.

– Просто из любопытства, – сказал Тим Чен. – Этот малый Келлауэй кого ударил, еще когда был военным полицейским? Заключенного в наручниках? А тот черным был?

– Ой, да пошел ты, – вспыхнула она и опять побежала вниз по ступеням к Вольфу.

Вольф промокал уголки глаз белым носовым платком.

– Могу показать тебе хорошую растяжку.

– Для чего?

– Для седалища твоего. Тебе надо растянуть его, прежде чем так над ним издеваться.

Она опять запнулась, приближаясь к нижним ступеням.

– Минуту назад ты сказал что-то забавное. Ты сказал: «Судя по всему, она сразила ребенка и Ясмин Хасвар одним выстрелом».

– Ну да, а ты надо мной посмеялась.

– Да нет, перестань. Что ты имеешь в виду под «судя по всему»?

Он вытер под глазами.

– Это единственная теория, которая удовлетворяет фактам. Они все еще роются вокруг в поисках пули. Она прошла сквозь зеркало и сухую штукатурку за ним и пропала в чреве торгцентра «Чудо-Водопады».

– Сразила. Чрево. Седалище. Ты просто напичкан интересными словами, Шэйн. Могу я совет дать?

Она стала опять подниматься вверх по лестнице.

– Какой?

– Словесное обожание седалища женщины не то, из чего надо исходить, желая позвать ее на свидание. Говори про то, как она смеется.

Она поднялась на двадцать ступеней, когда Шэйн крикнул ей вслед:

– Тебе придется посмеяться при мне, чтоб я мог сказать что-то приятное об этом. Я работаю с тем, что у меня есть.

Чен по-прежнему сидел наверху ступеней.

– Ага. Отлично, – произнесла Лантернгласс. – Служа в военной полиции, Келлауэй заковал в наручники чернокожего рядового на глазах у его девушки и потом ударил его. А в прошлом году он наставил пистолет на чернокожего юношу, которого заподозрил в совершении кражи из торгцентра. Выяснилось, что юноша оказался еще не получившим форменную одежду работником, перевозившим товар из одного магазина в другой. И главное тут не в том, что оба они чернокожие. Главное то, что за Келлауэем уже тянется история, когда он вел себя на манер Рэмбо, прибегая к насилию, не задумываясь.

– В заметке нет ни слова о том, что он изводил работников центра.

Айша бегом выскочила на место напротив редактора.

– Нет. Мой источник просил не публиковать эти сведения. Суть в том, что, на мой взгляд, не самой большой промашкой нашей газеты был бы хотя бы намек на то, что Рэндал Келлауэй предрасположен к использованию излишнего насилия. Просто на тот случай, если копы восстановят видеозапись системы безопасности на так удобно разбитом сервере-компьютере и мы увидим, что он застрелил Бекки Колберт, когда она пыталась сдаться.

– Типа так же, как застрелили Колсона?

Айша прекратила трусить на месте, обхватила ладонями колени и опустила голову. Когда она втягивала воздух, создавалось впечатление, будто в груди у нее на том месте, где полагалось быть сердцу, рос кактус, тершийся своими колючками о ее легкие.

– Господи Иисусе, – произнесла она. – Это удар ниже, блин, пояса, Тим.

– Да ну? – спокойно отозвался тот. – Ты слышишь эту историю про то, как Рэндал Келлауэй изводит черного юнца. Ты слышишь о том, как он измордовал черного солдата в армии. Нынче он герой, его уже сам Джэй Риклз обнимал по телевизору и называл хорошим парнем с оружием. Если историю о Келлауэе развалить, ты могла бы опорочить их обоих. Двоих достать одним выстрелом.

– Нет, Тим. Слова не пули. Вот когда Ясмин Хасвар с ее малышом падают на пол, тогда двоих достают одним выстрелом.

Тим Чен твердо и сильно ударил по двум клавишам. Одна из них давала команду «удалить».

– Обоснуй мне надобность наплевать на его военный послужной список, и мы дадим это прямо в следующей заметке. Только личные твои мотивы для обоснования не годятся.

Внезапный и глубокий укол боли в животе поразил ее. Уже на губах повисла ругань, обращенная к редактору, но она ее не произнесла. Уже на губах толпились слова: Тим, это до того, блин, нечестно, – но и этого она не высказала. Развернулась и побежала, опять побежала вниз по ступеням, потому как в сознание вцепилась мысль, что вовсе это не нечестно, и может, если двигаться побыстрее, то и получится убежать от стыда, оставить его у себя за спиной, наверху, на лестничной площадке рядом со своим другом и редактором.

Когда она добралась до нижних ступенек, Шэйн Вольф заметил:

– Тебя тоже дым терзает, а?

– Что?

– Глаза у тебя, – пояснил он, указывая пальцем. – Ты тоже плачешь. Дать тебе мой платок?

Она выхватила платок из его руки и вытерла лицо:

– Спасибо.

– Я тут вполне приличный бар знаю на крыше, – сказал Шэйн. – Пятью этажами выше. Я на лифте поднялся бы, а ты пробежалась бы, наверху встретимся и пива выпьем. Отличное получилось бы упражнение.

– Трудно из дома выбраться, когда у тебя восьмилетний ребенок, – сказала она. – У меня хватит монет заплатить тебе за отчет по баллистике или заплатить няньке-сиделке, но заплатить и за то, и за другое у меня денег нет.

– И что? Тогда за отчет тебе платить не придется. И за пиво тоже.

Она легонько ткнула его в грудь. Развернулась. И опять пошла вверх по лестнице:

– Это мило с твоей стороны, Шэйн, но я не хочу одалживаться. И перестань пялиться на мое седалище.

Лантернгласс проскочила дюжину ступеней, когда приостановилась и оглянулась. Шэйн Вольф стоял в открытой двери на автостоянку, прикрывая рукой глаза, чтоб оградить их от вида ее седалища.

– Так… погоди-ка, – окликнула она его. Остановилась и встала, уперев в бедра сжатые кулачки. – Четыре выстрела, когда она убила Льюиса и Хасваров. Пауза. Потом еще два, когда Келлауэй заходит в магазин и убивает ее. Еще одна пауза. Потом еще один, когда Бекки Колберт расстреливает Боба Лутца. Семь выстрелов за… сколько? Пять минут?

– Примерно так, – кивнул Шэйн.

– Хм, – произнесла она и, повернувшись, стала подниматься дальше.

Когда она добралась до верхних ступеней, Тим Чен все еще сидел на площадке спиной к двери запасного выхода, держа ее ноутбук.

– Хочу извиниться, – заговорил он. – За то, что наговорил тебе минуту назад.

– Не извиняйся, – отмахнулась она. – Просто вставь текст обратно.

Редактор тяжко вздохнул:

– Не вижу ни одного веского повода хотя бы заигрывать с мыслью опорочить малого.

– А как тебе такое? – сказала она. – Копы утверждают, что Колберт стреляла четыре раза, три – в Роджа Льюиса, раз – в Ясмин с ее малышом. Минутой позже в магазине появляется Келлауэй и стреляет дважды, раз, попадая в нее, раз, промахиваясь. Наконец, примерно через минуту после этого раздается последний выстрел, тот, что убивает Боба Лутца. Это то, о чем сообщается в отчете по баллистике.

– Допустим.

– Но есть свидетель – доподлинный очевидец, – который все это слышал. И он заявил, что прозвучало три выстрела… пауза… затем два… пауза… затем еще два.

– И что? Твой ушастик был перепуган до смерти и перепутал. Случается сплошь и рядом.

– Он своей девчушке эсэмэски слал. После каждого пистолетного выстрела. И был уверен: три, два, два. А не четыре, два, один.

– Даже в голову взять не могу, что бы это значило.

– Это значит, что после выстрела, убившего Боба Лутца, был еще один. Объясни это.

Объяснить Тим Чен не сумел. Сидел, постукивая пальцем по краю ноутбука.

– Твой свидетель показал тебе тексты сообщений, подтверждая, что слышал то, что, как уверяет, слышал, когда слышал это? Ты сама видела время отправки?

– Нет, – призналась она. – Мне нужно было Дороти из теннисного лагеря забрать. Не выдалась возможность взглянуть на сообщения. Только я уверена: если я попрошу, он ими поделится.

Тим кивнул и сказал:

– Лады. Что ж. Это может быть интересно. Не пойму только, какое это отношение имеет к никчемному военному послужному списку Рэндала Келлауэя.

– Никакого.

– Так зачем принижать его службу? Даже походя?

– А трахнуть его и посмотреть, что произойдет. Можно куда как много нарыть про человека, трахнувшись с ним.

– Да-а? Ты этому в школе журналистики выучилась, Айша?

– Это не школа журналистики, братец, – парировала та. – Это древняя школа.

12 июля, 18 час. 13 мин.

Запись для шоу Билла О’Рейли велась в той же студии, где они записывали беседы для «Разных историй» и 20/20. Когда Риклз с Келлауэем вышли в теплый, задымленный вечер, их поджидала Айша Лантернгласс. Она преградила им путь до того, как они дошли до припаркованного рядом пикапа Риклза.

– Приветствую вас, – произнесла журналистка. – Не уделите ли десять минут для вашей местной газеты? Или мне надо телешоу вести, чтоб вы со мной побеседовали?

Она усмехнулась, показывая очень белые зубы, насмехалась над ними, вполне, в общем-то, по-свойски. Была она опрятно и к лицу одета: голубые джинсы, черный топ-безрукавка, сандалии на ремешках. Дочку с собой прихватила, что, по мнению Келлауэя, было дешевым трюком. Девочка сидела на капоте «Пассата», что как рухлядь не имел себе равных в мире. На дочке ее была вязанная крючком шапочка с кошачьей мордочкой и торчащими по бокам серыми кошачьими ушами. Малышка не обращала на взрослых внимания, листала странички книжки с картинками.

Джэй Риклз заулыбался, морщинки на его покрытом рубцами лице углубились. Он подтянул ремень.

– Айша, я получил ваше голосовое сообщение. Связаться с вами значится среди моих первостепенных дел вот уже три дня. Хотите, свяжитесь с моим секретарем, посмотрим, может, удастся отыскать в распорядке местечко для вас?

– Это здорово, – сказала журналистка. – Если вы уделите мне десять минут прямо сейчас, а потом через пару дней мы сможем устроить более продолжительную беседу, – это было бы идеально.

Риклз глянул на Келлауэя:

– Лучше уделить ей ее десять минут. Боюсь, если я попытаюсь залезть в машину, она меня обратно потащит.

Келлауэй никак не мог заставить себя смотреть журналистке прямо в лицо. Внутри у него кипело, болело и огнем горело. Утром он первым делом наслушался про ее статью, где его военная служба была разнесена в хлам. В утренних новостных передачах ее пережевывали на все корки.

«Появились новые подробности о Рэнде Келлауэе, герое стрельбы в «Чудо-Водопадах» на прошлой неделе, – объявил мальчишка-ведущий, который выглядел так, что ему у продуктовых лавок побираться бы, а не по телику языком трепать. – «Сент-Поссенти дайджест» сообщает сегодня, что мистер Келлауэй был выдворен из вооруженных сил США в 2003 году после неоднократных обвинений в применении чрезмерного насилия во время его службы в военной полиции. Активисты контроля за оружием уже ухватились за эту заметку, чтобы заявить, что Келлауэй усугубил ситуацию, войдя с заряженным…»

Позже Келлауэй обнаружил помятый экземпляр «Дайджеста» в зеленой комнате студии и сам прочел статью. В ней не было ничего нового до самой последней пары абзацев, где его представляли каким-то палачом-мучителем из занюханного третьего мира, а не солдатом. Заметку сопровождала фотография Айши Лантернгласс размером с почтовую марку, на которой она улыбалась в точности как и сейчас.

Его первой мыслью было: Джордж обо всем этом услышит. Пару дней назад Холли эсэмэску прислала, сообщила, что Джордж теперь никогда не пропускает местные новости, смотрит утреннюю передачу перед школой, а вечернюю во время ужина, чтобы послушать, что еще будет сказано о его отце. Теперь Джордж услышит, что из армии его поперли, потому как он не умеет себя сдерживать. Джордж услышит, что его отец не годится для того, чтобы служить своей стране. Во время записи с Биллом О’Рейли Келлауэй только и делал, что изо всех сил старался сохранять выдержку.

Стоянка перед студией представляла собой широкий простор новехонького асфальта, размякшего от жары за целый день. Солнце еще не зашло, но его было невозможно разглядеть. Горизонт закрывали охристые грозовые тучи дыма. Лантернгласс держала свой телефон, чтоб записать их разговор, тыча им в него, словно ножом.

– Мистер Келлауэй, почти неделя прошла со стрельбы. Думаю, большинству наших читателей хотелось бы знать, как вы живете?

– Просто отлично. Никаких страшных снов. Готов вернуться на работу.

– Когда, по-вашему, это могло бы произойти?

– Центр открывается завтра. Я буду там, у меня первая смена.

– Это преданность делу.

– Это называется служебной этикой, – уточнил он.

– Скажите, была ли у вас возможность побеседовать с семьями погибших. Встречались ли вы с мистером Хасваром, мужем Ясмин? Или с родителями Боба Лутца?

– Зачем бы мне это делать? Только чтоб сказать, что я сожалею, что не спас людей, которых они любили? – Слова его были слегка колкими.

Джэй Риклз потрепал его по плечу:

– Еще будет время встретиться с ними, наверняка. Может, после того, как у них появится возможность и раны начнут рубцеваться… и после того, как у мистера Келлауэя будет возможность прийти в себя.

Келлауэю показалось, что было нечто предостерегающее в том, как Риклз потрепал его, словно пса. Вот недоумок. Он дернул плечом, чтоб Риклз перестал его оглаживать.

– Я уверена, что после всего, что вам выпало, источником силы для вас стала ваша собственная семья, – сказала Лантернгласс. – У вас ведь сын, да?

– Да.

– И он живет с матерью? Где это? Хотелось бы немного побольше узнать о положении в вашей семье. Вы, полагаю, врозь живете? Разводитесь? Я проверяла окружные сведения…

– В самом деле? Выискиваете немного грязи? Кто просил вас вникать в то, что мы живем врозь?

Маленькая девочка на капоте машины подняла подбородок и уставилась на них, ее внимание привлек повышенный голос Келлауэя.

– Никто. Мы всегда беседуем с членами семьи после чего-то вроде этого.

– Только не в этот раз. Держитесь подальше от моей жены и сына.

– Мам? – позвала сидевшая на «Пассате» девочка недовольным и тревожным голоском.

Лантернгласс метнула взгляд назад, на дочь, махнула рукой:

– Еще минутку, Дороти. – Она вновь повернулась к Келлауэю и тихо сказала, улыбаясь как-то загадочно: – Послушайте. Мы тут все свои. Давайте не будем огорчать мою малышку крикливой перебранкой.

– А вас трогало, что вы могли бы огорчить моего малыша, когда нынче утром опоганили в своей статье мою службу в армии? Эта мысль хотя бы приходила вам в голову?

Ринклз уже не улыбался. Он опять потрепал Келлауэя по плечу и сказал:

– Хватит, хватит. Достаточно. Рэнди многого натерпелся. Айша, я вас попрошу проявить хоть сколько-то уважения и обходиться с ним по-хорошему.

Кивнув, Айша отступила на шаг. Она больше не улыбалась:

– О’кей. Извините. Я понимаю: неделя эта была изматывающей. Джэй, устройте, чтоб мне позвонили из вашей конторы. Мы договоримся о беседе о том, чем ответила полиция.

– Будет сделано, – пообещал Риклз. Он уже держал Келлауэя за руку, ухватив ее повыше локтя, и принялся направлять его к машине.

– Ой, постойте, – воскликнула Лантернгласс. – Еще одно, пока вы здесь. Служба охраны торгового центра «Чудо-Водопады» не снабжается оружием. Был ли имевшийся у вас пистолет вашим личным оружием?

Ловушку в ее словах он распознал сразу, едва услышал их, понял, что ей нужно, чтоб он во всеуслышание признал, что владеет стрелковым оружием вопреки судебному запрету.

– А вам бы не понравилось, если б так оно и было?

Желудок у него будто скрутило.

Выезжая со стоянки, они миновали Лантернгласс, сидевшую на капоте своего «Пассата», гладящую дочь по спине и следившую взглядом за пикапом. Глаза сужены: рассуждала. Риклз рванул вперед так, что из-под задних шин щебень полетел. И повел машину в разгон на север до шоссе, а по нему – в Сент-Поссенти.

– Какого черта ты влез во все это, партнер? – выпалил Риклз. Впервые за все это время голос его звучал резко и немного сердито.

– Мой малец смотрит новости утром, днем и вечером, чтоб услышать последние сообщения о своем папаше. Она представила дело так, будто я убрался из армии с позором, и сын это услышит.

– Еще ему предстоит услышать, что тебя через пару дней сделают помощником шерифа. Лантернгласс ничтожная репортеришка из ничтожной местной газетки. Большую часть ею написанного помещают между рекламой и свадебными объявлениями. Но если подпускать много дыма, она решит, что есть и огонь. Кстати… – выговорил он, хмурясь. Они въехали в густое плотное облако. Дым разъедал Келлауэю глаза.

Они проехали еще с полмили, и Риклз спросил:

– Есть что-то, что мне следовало бы знать про пистолет?

– Да-а, – протянул Келлауэй. – Если бы его у меня не было, людей погибло б куда больше.

Риклз не отозвался. Целую минуту они ехали в неловком молчании, потом другую, и наконец Риклз, буркнув себе под нос какое-то неразборчивое ругательство, включил радио. Весь обратный путь они слушали новости по радио, не обмолвившись друг с другом ни словом. Взрывы бомб в Ираке. Санкции против Ирана. И плохие вести для пожарных, старавшихся утихомирить пожарище в Окала: ветер менялся на восточный. При ожидавшихся умеренных порывах пожар теперь угрожал жилым и хозяйственным строениям на западной окраине Сент-Поссенти.

«Больше об этом, – пообещал ведущий, – мы расскажем по мере развития событий».

18 час. 27 мин.

– Мы едем? – капризно спросила Дороти. – Или тут сидеть собираемся?

– Посидим здесь всего минутку, – отозвалась Лантернгласс. – Мамочке, возможно, понадобится позвонить.

Они сидели в машине напротив телестудии с опущенными стеклами окон, в салоне звучала тихая музыка. Лантернгласс вновь прокручивала в памяти то, что говорил Келлауэй, и то, как он это говорил.

Смотреть на нее Келлауэю не хотелось, но приходилось: когда их взгляды встречались – она чувствовала, что он ее ненавидит. Ей хотелось подколоть его, хотелось увидеть, чем он ответит. Теперь она узнала.

О чем он заставил ее думать, так это о пистолете: большой револьвер вроде того, с каким герои-шерифы наводили порядок в ковбойских фильмах. Мысленно ей представилась громадная пушка с оттянутым назад курком – лежит себе на пассажирском сиденье машины, пока та мчится по тряской, истерзанной колеями грязной дороге. Когда машина тормозит, пушка поблескивает и ползет чуть дальше по сиденью, к краю. Любому дураку ясно, что произойдет, если она грохнется. Бабахнет. Мерзкое представление появилось: если Келлауэй грохнется, то он тоже бабахнет.

Она спросила, его ли был пистолет, и он ответил: «А вам бы не понравилось, если б так оно и было?» А почему ей это должно нравиться?

– Мам! Мне пописать надо!

– Вечно тебе писать надо. У тебя мочевой пузырь с лесной орех, – ворчала Айша, берясь за телефон и набирая номер Ричарда Уоткинса из полиции штата.

Уоткинс ответил со второго гудка:

– Администрация шерифа, округ Флаглер, говорит Ричард Уоткинс из услуг потерпевшим, чем могу вам помочь?

– Ричард Уоткинс! Говорит Айша Лантернгласс из «Сент-Поссенти дайджест».

Год назад она написала заметку о Уоткинсе после того, как тот создал группу посттравматической поддержки детей, организовав вывоз ребятишек в Орландо, где они могли поплавать с дельфинами. Айше это дело показалось миленьким (к тому же и классной рекламной приманкой), но Дороти с ней не согласилась, сказав, что дельфинам, наверное, понадобится создать собственную группу посттравматической поддержки, поскольку их держат взаперти, как заключенных, которым приходится потешать туристов, если они хотят быть сытыми.

– Привет, – сказал Уоткинс. – Если вы по поводу стрельбы в торгцентре, то обращайтесь в Управление полиции Сент-Поссенти. Это их дело, не наше. Если вы по поводу пожара, то вешайте трубку и поторопитесь в редакцию собрать свои шмотки до того, как все это место накроет дымом. Ветер в вашу сторону дует. Завтра утром, возможно, будет отдано распоряжение об эвакуации.

– Без трёпа? – спросила она.

– Никакого трёпа.

– Хм.

Дороти пнула ножкой в спинку ее сиденья:

– Мам!

– Слушайте, Уоткинс, – заговорила Лантернгласс, – вообще-то я звоню узнать, знаете ли вы, кто в Администрации шерифа документами занимается. Разводы, вызовы в суд – такого рода бумаги.

– Занимаются ими многие, но главным распорядителем является Лорин Акоста. Если хотите выяснить о ком-то, кому такие документы выдавались, то она либо сама их вручала, либо может сообщить, кто вручал.

– Отлично. Я могу переговорить с ней?

– Могу дать вам номер ее сотового. Не знаю, ответит ли она. Она на Аляске. Совершает круиз со своими сестрами. Фотографируют айсберги, оленей и всякое такое, от одной мысли о котором мороз дерет по коже. Северный полюс – это ее бзик. В декабре она раздает повестки с вызовом в суд, надевши колпак Санта-Клауса.

– Блеск! – воскликнула журналистка. – Ничто так не создает у людей рождественского настроения, как женщина в колпаке Санты, вручающая им свидетельства о разводе. Ага, давайте мне ее номер. Мне просто нужно с ней парой слов обменяться, если у нее будет минутка.

Дороти опять пнула ногой в сиденье матери, как раз когда она поблагодарила Уоткинса и нажала на отбой.

– Не хочешь перестать? – произнесла мать.

– Не хочешь, чтоб я все заднее сиденье описала?

– По дороге «Макдоналдс» будет. Можем воспользоваться тамошним туалетом. – Она завела «Пассат» и развернулась, направив машину в сторону улицы.

– Где-нибудь еще, – возразила Дороти. И дернула за ухо своей кошачьей шапочки. – «Макдоналдс» не отвечает моим этическим стандартам. Мясо – это убийство.

– Не хочешь узнать об убийстве побольше? – выговорила мать. – Пни еще разок в спинку моего сиденья – узнаешь.

20 час. 11 мин.

Риклз довез Келлауэя до своей гасиенды на бульваре Киви, где тот оставил машину. Начальник полиции сказал, что заедет завтра за Келлауэем до одиннадцати и они вместе поедут в торгцентр.

– Я могу вас и там встретить, – заметил Келлауэй. – Так было б легче.

Он вышел из пикапа, туфли его захрустели на толченых ракушках.

– Лучше приехать вместе. К церемонии зажжения свечей. Журналюги захотят запечатлеть твое возвращение на работу. – Свечи предстояло зажечь в дворике закусочных, перед каруселью, чтобы почтить погибших. После чего торговый центр устраивал особый День поминовения со скидкой от 20 до 40 процентов на избранные товары в каждом магазине.

– Кого заботит, что журналюги хотят? – Келлауэй стоял во дворе, разглядывая пикап Риклза.

Риклз оторвал одну руку от руля и нагнулся через пассажирское сиденье к Келлауэю. Он улыбался, но взгляд его был холоден, почти недружелюбен.

– Приходится. Лантернгласс неутомимая антирасистка-активисточка, того типа личность, которая убеждена, что каждый коп ждет не дождется, когда можно направить брандспойт на толпу черных. Только ее не обдуришь, а ты только что прямо-таки умолял ее покопаться в твоем прошлом. Не знаю, какие сомнительные гадости ты натворил, но уверен: к концу недели я буду читать об этом, если не раньше. Если ты еще сохранил хоть сколько-то разума, то завтра с самого утра побрейся хорошенько, набрызгайся лучшим одеколоном, какой у тебя есть, и будь готов зажечь со мной свечи в одиннадцать утра. Пресса ленива. Если поднести ей душещипательную историю на серебряном блюде, они ее схавают. И нужно содержать их в сытости. Иначе они могут обратить свои вилки с ножами на тебя, кэ’пиш?[64]

Возвращаться в торгцентр с Риклзом Келлауэй не хотел. Он хотел приехать туда до него, до кого угодно, достаточно рано, чтобы наведаться в маленькую служебную уборную позади «Лидз». Хотелось возразить, сказать (правдиво!), что ни разу он не приезжал на работу так поздно: в 11 часов. Однако потом он еще раз взглянул на то, с каким льдом во взгляде Риклз следил за ним поверх тоненькой и уже больше не дружелюбной улыбки, – и кивнул.

– Звучит здорово, – сказал он и с силой захлопнул дверцу машины.

На своем маленьком «Приусе» он отъехал от подъездной дорожки и показал, что повернет налево, хотя должен бы свернуть направо. Он не хотел ехать домой, не хотел видеть фургоны телевидения, припаркованные перед домом, не хотел, чтобы телевизионщики видели его. Вместо этого Келлауэй повел машину из города, зарываясь в дым и надвигающуюся ночь.

Дом на ферме Джима Хёрста был темен: прямоугольное нагромождение кубиков на фоне неба цвета головешек. Единственным огоньком во всем здании был телевизор. От него исходило болезненное голубое свечение, видное в окна-дыры, где не было стекол, на западной стене здания. Большие полотнища пластика, укутывавшие дом с того конца, колыхались под порывами ветра, производя тягучие, тяжелые, пугающие хлопающие звуки.

Если бы не телевизор, Келлауэй мог бы вообразить, что никого нет дома. Но с другой стороны время шло к девяти, среда, где мог бы оказаться мужчина без ног, без денег в такое время? Нигде.

Он вышел из машины и встал рядом с ней, вслушиваясь в приливное шуршание воды. Телевизор он не слышал. Звук, очевидно, был отключен.

Келлауэй пошел к дому, под ногами его хрустел гравий… потом вдруг остановился и замер, вслушиваясь. Он расслышал шаги: почти был уверен в этом. Ему показалось, что по другую сторону его машины стоит мужчина. Боковым зрением он видел его. Келлауэй почувствовал, что боится взглянуть на мужчину прямо, не мог заставить себя повернуть голову.

Это был Джим Хёрст… Джим, который не ходил уже больше десятка лет. Джим, легко шагавший в ночи в десяти футах от него, по другую сторону машины. Он в любом случае узнал бы Джима, узнал бы по тому, как свисали по бокам его руки. На фоне дымной ночи он узнал изгиб его лысого черепа.

– Джим! – вскрикнул Келлауэй и сам с трудом узнал свой голос. – Джим, это ты?

Джим сделал медленный, тяжелый шаг ему навстречу, и Келлауэю пришлось закрыть глаза, ему непереносимо было видеть мужчину в темноте на краю дороги. От страха у него перехватило дыхание. Ему и вполовину не было так страшно, когда он крался в «Бриллианты посвящения» навстречу женщине с револьвером.

Услышав, как Джим сделал к нему еще один шаг, Келлауэй заставил себя открыть глаза.

Глаза уже привыкли к темноте, и он сразу увидел, что за мужчину он принял низкорослое мангровое дерево. Изгиб, который представлялся ему лысым черепом Джима Хёрста, оказался не чем иным, как гладким сучком на месте давно сломавшейся ветки.

Пластиковая завеса на доме опять тяжело заворочалась, и раздался звук, похожий на медленные, тяжелые шаги человека.

Келлауэй выдохнул. Безумием было думать, что Джим расхаживает рядом с ним во тьме. И все же, даже продолжая путь к дому, он не мог полностью отделаться от ощущения, что шагает не один. Ночь была в неустанном движении, ветви неистово метались туда-сюда. Шелестела трава. Ветер крепчал.

Он тихо постучал в дверь и позвал Джима, позвал Мэри, но не удивился, когда ему никто не ответил. Почему-то он и не ждал ответа. И вошел в дом.

За гарью костра, которая пропитала все, Келлауэй различил застоявшийся запах выдохшегося пива и мочи. Щелкнул выключателем, зажигая свет в прихожей.

– Есть кто? – произнес он негромко.

Заглянул в гостиную. На экране телевизора чудища-грузовики вели гонки, петляя по большим, покрытым грязью холмам. Никого не было.

– Джим? – позвал он опять. Заглянул на кухню. Пусто.

К тому времени он уже понимал, что ему предстоит найти, еще до того, как нашел. Почему – этого он не мог бы объяснить. Может, он еще и на дорожке понял, когда почудилось, что Джим рядом в темноте. Ему не хотелось заходить в спальню, но он ничего не мог с собой поделать.

Все лампы были погашены. Джим лежал на кровати, его каталка стояла рядом. Келлауэй включил свет, но только на мгновение. Он не хотел смотреть. Щелкнул выключателем – и опять стало темно.

Немного погодя Келлауэй подошел к кровати и уселся в каталку. В комнате стояло резкое медное зловоние крови. Мерзкое местечко для смерти: пластиковые мусорки забиты одноразовыми подгузниками, весь пол в банках из-под пива, тумбочка у кровати завалена пузырьками с оранжевыми таблетками и порнографическими журналами. В нескольких шагах от кровати была кладовка. Келлауэй включил в ней свет. Благодаря ему можно было что-то разглядеть, осеняя более милосердным сиянием мужчину под простынью.

Джима Хёрста со стволом 44-го калибра во рту и мозгами, разлетевшимися по всей спинке кровати.

Он умер, не допив подаренный на день рождения виски: бутылка была еще на четверть полна. Джим положил ее на подушку рядом с собой, как будто знал, что Келлауэй заедет позже, и хотел вернуть ему подарок. Он оделся в парадный мундир с «Пурпурным сердцем»[65], приколотым на груди. Впрочем, сорочку надеть он не удосужился, и простыни прикрывали его тело чуть пониже большого выступа живота.

Когда Келлауэй потянулся через тело за виски, рукав его смахнул листок линованной бумаги. Он подхватил его, откинулся в каталке и, подняв к лившемуся из кладовки свету, стал читать. Его совсем не удивило, что записка была адресована ему.

«Рэнд!

Привет, братан. Если именно ты нашел меня (а я надеюсь, что это ты), то прости меня за это безобразие. Просто тянуть дальше мне было невмоготу.

Месяца три назад я заехал к своему врачу на очередное обследование, и ему не понравился хрип у меня в груди. Рентген обнаружил затемнение в правом легком. Док сказал, что обследование нужно продолжить. Я сказал, что подумаю.

Я и впрямь подумал об этом и надумал вот что: да зае…сь. Я уже не могу выносить вони собственной мочи, по телику ничего хорошего не показывают, а Мэри ушла. Вообще-то ушла она уже с год назад. Дни она еще проводила здесь, чтоб присматривать за мной, но уходила, когда наступала пора ложиться спать, к парнише, с которым познакомилась на работе. Почти все ночи с ним проводит, а когда домой возвращается, я этот запах на ней чую. Чую, что она с ним трахалась. Пару дней назад она объявила об этом в открытую, заявила мне, что пришло время ей сваливать.

Никто не должен так жить. Иногда я совал пистолет в рот и удивлялся, до чего ж это было приятно. Как сильно мне этот вкус нравился. Я у Мэри тысячу раз лизал и обсасывал и вот что тебе скажу: я бы предпочел облизывать 44-й калибр.

Это типа шутки, чтоб поддразнить вегетарианцев: коли Бог не желает, чтоб мы животных ели, ему не стоило бы создавать их такими вкусными. Если Кольт не желал, чтоб мы револьвер в рот совали, не надо было делать ружейное масло таким вкусным.

По-моему, как раз случившееся в торгцентре и придало мне достаточно смелости, чтоб решиться. Когда есть смысл, тогда не забздишь подняться и пустить пулю туда, где, как тебе известно, она сотворит благо. Ты умереть был готов, чтобы пресечь то, что следовало пресечь. И я в себе чувствую то же, брат. Жить, как я живу, больше не могу. Это требуется пресечь, и мне нужно быть вполне смелым, чтобы прекратить это. Пустить пулю туда, где она сможет сотворить благо.

Я бы не сделал этого, если б сообразил, как мне повеситься, или мне пришлось бы вены себе вскрыть, чтобы медленно истечь кровью. Знаю: я не смог бы. Струсил бы в последнюю минуту. Мозг мой – враг мой. Слава богу, есть способ отключиться враз.

А-а, слышь, если нужно мое оружие, оно все твое. Знаю, ты его оценишь и позаботишься о нем. Ха-ха-ха, почему б тебе не опробовать его на Мэри! Устроишь так, будто я убил ее, совершив убийство-самоубийство, и я женюсь на тебе на небесах.

Когда я говорю, что люблю тебя, я ничуть, ни капельки не гей, Рэнд. Ты единственный, кто навещал меня. Ты единственный, кто заботился. Были у нас с тобой времена, разве нет?

Всего наилучшего —

Джим Хёрст».

Раньше, когда Келлауэй еще не заходил в дом, ему казалось, что Джим поблизости, что старинный его друг каким-то образом (пусть такое и невозможно!) шагает рядом с ним. Теперь он вновь ощутил близость Джима. Он не лежал на кровати. То была лишь плоть да густеющая, остывающая кровь. Келлауэю казалось, что краешком глаза он видит Джима там, прямо за дверью: крупная, темная фигура, притаившаяся в коридоре.

Раньше мысль о шагающем рядом Джиме напугала его, зато теперь она ничуть не тревожила Келлауэя. Наоборот, это утешало его.

– Все в порядке, брат, – сказал он Джиму. – Теперь все в порядке.

Сложив записку, положил ее в карман. Вынул пробку из бутылки и глотнул виски. Спиртное огнем разлилось внутри.

Впервые с того самого утра пальбы в торгцентре он ощущал спокойствие, собранность. Он был уверен: окажись он на месте Джима, так застрелился бы еще на годы и годы раньше, – и все ж порадовался, что в конце концов Джим к тому и пришел.

Он не считал, что будет лучше, если он окажется человеком, обнаружившим тело. Путь его найдет Мэри. Или сестра Джима. Да кто угодно. Если пресса пристегнет его еще к одной жертве огнестрела… как это Риклз сказал ему? Они его верняк на мясо пустят.

Впрочем, уезжать Келлауэй не спешил. Некому было появиться в доме Джима Хёрста, почти в десять вечера. Никто не потревожит их обоих. Виски был приличным, а спать на диване Джима Келлауэю приходилось и раньше.

А кроме того, прежде чем уехать поутру, он мог бы зайти в гараж, взглянуть на оружие Джима.

21 час. 32 мин.

Услышав, что звонит сотовый, она поцеловала Дороти в носик, вышла из темной спальни дочери в коридор. Успела к третьему звонку, высветившийся номер был ей незнаком.

– Лантернгласс, – произнесла она. – «Поссенти дайджест». Что стряслось?

– А я не знаю! – отозвался веселый голос, в котором сквозь шипение сигнала, отскакивающего от спутника через треть земного шара, слышался легкий испанский акцент. – Вы мне звонили. Лорин Акоста, администрация шерифа. У-ху-у! – «У-ху-у», похоже, предназначалось не ей. Слышно было, как кто-то еще уху-у-кал поодаль.

– Спасибо, что отвечаете на мой звонок. Вы на Аляске?

– Ну да! Нам тут киты свои задницы кажут! У-ху-у! – С другого конца линии, прямо с Полярного круга, до Лантернгласс доносились вопли и разрозненные аплодисменты, а еще звук, будто кто-то брал ужасные ноты на трубе-тубе.

– Мне неловко мешать вашему отдыху. Хотите досмотреть ваших китов, а мне перезвонить как-нибудь в другой раз?

– Нет – я могу говорить и тут же любоваться, как эта тридцатитонная сексуальная животина крутит обратное сальто.

– А что за киты? – спросила Дороти. Она подкралась к двери ее спальни и стояла, держась за дверную раму, вперив взгляд в коридор, глазки девочки поблескивали в темных впадинах. На ней была полосатая красно-белая ночная шапочка, очень похожая на будто бы снятую с самого Уолли[66].

– Не твое дело, – сказала Айша. – Марш обратно в постель.

– Что вы сказали? – спросила Акоста.

– Простите. Я с дочерью говорила. Ее ваши киты с постели подняли. Что за киты?

– Горбачи. Стадо в восемнадцать голов.

– Киты горбачи, – повторила Айша. – А теперь брысь!

– Мне пописать надо, – упрямо заявила Дороти и шмыгнула мимо нее по коридору в ванную комнату. Хлопнула за собой дверью.

– Лорин, я звоню по поводу Рэндала Келлауэя. Вы, наверное, слышали…

– Ах, этот малый.

Лантернгласс замерла, ощутив забавное щекотание в позвоночнике, словно бы кто-то ей в шею у затылка дышал.

– Вы его знаете? Вы готовили документы на него?

– Ну да, я доставила ему судебный запрет. Пришлось забрать у него половину его арсенала. Моя напарница, Поли, вывезла остальное из его дома. У парня автомат «узи» имелся. Погодите, погодите, погодите… теперь лучше стало. У него пистолет-пулемет «стен» был! Знаете, кто носил «стены»? Злодеи-палачи в фильмах про Джеймса Бонда. А что там с Келлауэем? Надеюсь, он никого не пристрелил?

Лантернгласс оперлась о стену.

– Очуметь. Вы не знаете.

– Чего не знаю? Уж не… – произнесла Акоста, из голоса которой улетучилась вся радостная веселость. – Только не говорите мне, прошу вас, что он жену свою застрелил. Или своего сынишку.

– А почему… почему вы об этом подумали?

– Как раз из-за этого мы и изъяли оружие. Была у него дурная привычка целиться в членов своей семьи. Как-то раз его жена взяла с собой сына, чтобы посмотреть кино в доме ее сестры. Она оставила мужу записку, но та упала с холодильника, и потому он, вернувшись с работы, ее не нашел. И стал думать, что, возможно, жена от него сбежала. Когда же наконец она пришла домой, Келлауэй усадил маленького сына к себе на колени и спросил жену, знает ли она, что он сделает, если она когда-нибудь и впрямь оставит его. И он приставил пистолет к голове сына и произнес: бах. Потом наставил пистолет на жену и подмигнул. Он первосортный гребаный псих. Мальчик ведь не погиб, нет?

– Нет. Ничего подобного. – Лантернгласс рассказала ей, что случилось в торгцентре.

К концу ее рассказа Дороти вышла из ванной, прислонилась спиной к стене рядом с матерью, уткнувшись щекой ей в бедро.

– Марш обратно в постель, – показала одними губами Лантернгласс. Дороти не двинулась с места, сделав вид, что не поняла.

Акоста произнесла:

– Вот как.

– Было ли у него нечто позволявшее ему, в виде исключения, может, носить оружие по месту службы? По работе?

– Только не охраннику торгцентра. Был бы он настоящий коп – возможно. Или солдат. Не знаю. Вам надо бы достать протоколы его слушаний.

– Я заглянула на сайт официальной документации: там не было ничего по разводу.

– И не могло быть. Он пока не получил постановления о разводе. Жена слишком робка, у нее стокгольмский синдром[67]. Он много лет запрещал ей иметь свой сотовый телефон. Или свой собственный почтовый ящик в электронной почте. Единственная причина, почему она ушла от него, та, что сестру свою она боится больше, чем мужа. Судебный запрет на приближение есть в архиве суда. Вам со стороны до него не добраться. Я могу попросить кого-нибудь прислать вам по электронной почте копию запрета, если хотите. Завтра, послезавтра?

Лантернгласс затихла, обдумывая. Ей нужно будет посмотреть копии судебных решений до того, как Тим позволит ей обнародовать обвинение в том, что Келлауэй наставлял пистолет на свою жену и ребенка. Однако она могла бы хоть что-то черкнуть в завтрашнем номере про запрет на приближение, высказаться, что ему запрещено было носить оружие после… чего? Грозил своей жене и ребенку? «Грозил» – глагол вполне проходной», – задумалась. Тим вполне мог бы пропустить в ее заметке это «грозил».

– Да-а, – произнесла Лантернгласс. – Буду признательна. Только, если вас это не затруднит, я хотела бы втиснуть что-нибудь об этом в завтрашний выпуск. Источник в Администрации шерифа утверждает…

– А-а, к чертям все это! Воспользуйтесь моим именем. Даже лучше, проследите, чтоб мое фото сумели заполучить. Обожаю видеть свою физию в газете.

– Нормально будет впрямую сослаться на вас?

– О, вне всяких сомнений. Мы с Келлауэем, сказать правду, поцапались в тот единственный раз, когда встретились. Уверена, что он будет в восторге, узнав, что я до сих пор думаю о нем.

Труба-туба издала скорбный звук.

– Это противотуманная сирена? – спросила Айша.

– Это киты! – завопила Акоста. Рядом слышалось еще больше возбужденных криков. – Они нам серенаду поют!

Айша не поняла, как Дороти услышала сказанное Акоста, но девочка тут же запрыгала на месте.

– Дашь услышать? Можно мне послушать?

– Мисс Акоста? Дочка моя спрашивает, не могли бы вы подержать телефон так, чтоб она могла послушать китов?

– Дайте ей трубку!

Лантернгласс опустила свой телефон и прижала его к уху Дороти. И стояла, вглядываясь в дочь. Восемь лет. Глаза очень большие, лицо спокойное, внимательное. Слушает, как ей поет мир.

13 июля, 8 час. 42 мин.

Келлауэй проснулся еще до девяти, отлепился от дивана и пошлепал в туалетную комнату помочиться. Когда минут через десять вернулся обратно с тостом и кофе, собственная его широкая, щетинистая, безучастная физиономия красовалась на телеэкране над титром: «ПАЛЬБА СЕБЕ НА БЕДУ?» Он заснул при работающем телевизоре с выключенным звуком и неплохо выспался под молчаливое мигание жутковатого света. Ему стало легче: у него снова было оружие – Джимов британец «Вебли-Скотт», – и он погрузился в сон рядом с лежавшим на полу револьвером.

Вот и сидел он на краешке дивана, машинально держа в одной руке револьвер, а в другой – пульт. Прибавил звук.

«…по следам той истории, что Рэндал Келлауэй был выдворен из армии после обвинений в неоднократном применении излишнего насилия во время своей службы в военной полиции, – проговорил ведущий утренних новостей. Говорил он в стиле, введенном в моду Волком Блитцером[68]: отрывочными предложениями, выделяя голосом любое слово, звучавшее с разумным драматизмом. – И вот «Сент-Поссенти дайджест» выходит с шокирующим сообщением, что Келлауэю было запрещено иметь легкое стрелковое оружие из-за его угроз жене и маленькому сыну. Судебный пристав администрации шерифа Лорин Акоста подтвердила «Дайджесту», что Келлауэю ни в коем случае не было бы разрешено в виде исключения, как охраннику торгцентра, являться с оружием на работу и что наличие у него пистолета явилось бы прямым нарушением судебного запрета, принятого против него.

Ни слова не сказано, почему миссис Келлауэй обратилась в суд за запретом или характере угроз, обращенных мужем против нее. Мистеру Келлауэю и полиции Сент-Поссенти еще предстоит ответить на наши просьбы высказаться по этому поводу, но мы ждем, что сегодня начальник полиции Риклз сделает заявление, когда прибудет в торговый центр «Чудо-Водопады» в одиннадцать часов на церемонию зажжения свечей в память о павших во время недавнего нападения. Рэндал Келлауэй должен зажечь первую свечу и, возможно, тоже выскажется… точно мы не знаем, но мы там будем, вести в прямом эфире…»

Это все она, само собой. Эта черная, Лантернгласс, что заявилась вчера вечером к телестудии, чтобы подстроить ему ловушку. Не смогла оставить его в покое. Ей наплевать, увидит ли он еще когда-нибудь своего сына. Он для нее – всего лишь персонаж мерзкой статейки, которую она может использовать, чтоб какие-то там газеты продавались.

Он даже самому себе не смел признаваться, что какой-то частью своего существа начинал верить, что сумеет использовать свою негаданную известность как рычаг, чтобы вернуть все обратно: Холли с Джорджем, конечно, но и еще кое-что. Его права – вот слова, пришедшие на ум, но они были и то, и не совсем то. Речь шла не о его праве иметь оружие. Это так, лишь часть. Ему виделось нечто непорядочное в той Америке, где какая-то лыбящаяся латинка может обязывать его держаться подальше от своего собственного сына, не беря в расчет, что он вкалывает по пятьдесят часов в неделю, не беря в расчет, чем он пожертвовал как солдат, представляя свое государство во враждебной, чужой стране. Мысль о чернокожей коротышке, с ухмылкой тычущей своим мобильником ему в лицо, задающей ему свои жульнические вопросы, бросала его в жар. Казалось нелепым, что он живет в обществе, где такие, как она, могут зарабатывать себе на хлеб, унижая его. Ей наплевать было, что Джордж услышит по телевизору, что его отец – больной человек, берущий на мушку членов собственной семьи. Ей плевать, что выскажут Джорджу ребята в школе, что его будут дразнить, над ним будут издеваться. Лантернгласс решила, что он преступник, едва он ей на глаза попался. Он был белым и мужчиной. Понятное дело, он был преступником.

Келлауэй выключил телевизор.

Снаружи по гравию захрустели шины.

Он поднялся, отодвинул штору и увидел Мэри, въезжавшую на дорожку на незнакомом ему «РАВ-4» бананового цвета. Кольца дыма сползали с верхушек пальм, обращаясь в золотистую пену в свете раннего утра.

Келлауэй оставил «вебли» на диване. Он открыл дверь, когда она остановилась и заглушила двигатель авто.

– Ты чо тут делаешь? – спросила она.

– То же самое тебя мог бы спросить.

Она стояла впереди «РАВ-4», тощая, жилистая, в паре обрезанных джинсов и мужской фланелевой рубахе. Одну руку держала козырьком над глазами, будто от солнца их загораживала, хотя оно и не особенно-то сияло.

– Пару вещей своих забрать, – сказала она. – Он тебе рассказал?

– Я знаю об этом, – ответил Келлауэй. – Тебе легко было жить на деньги его страховки, пока они не кончились, а потом сообразила, что надо бежать с корабля, так?

– По-твоему, – сказала она, – менять пеленки и каждую ночь член ему накачивать – это легко? Ты б сам попробовал, хоть ненадолго.

Келлауэй покрутил головой и сказал:

– Не знаю про смену пеленок, но не могла бы ты пройти и показать мне, где пузыри для мочи лежат? Тот, что на нем сейчас, ночью лопнул, там все мочой залило.

– О, Иисусе, – закатила она глаза. – Иисусе Христе. Сколько же ты вчера дал ему выпить?

– Чересчур, полагаю.

– Найми уж неполноценную. Я уберу.

– Спасибо, – кивнул он, уходя опять в дом. – Я тебя в спальне подожду.

9 час. 38 мин.

После того как дело было сделано и она оказалась на полу с дырой на месте правого глаза, Келлауэй вложил 44-й калибр Джима ей в руку. Он посидел немного на краю кровати, положив ладони на колени. Внутри него, казалось, все еще билось эхо выстрела, раскатисто повторяясь много дольше, чем должно бы. Было такое ощущение, словно его выключили изнутри. Пусто. Она плакала, глядя в ствол. Предлагала член ему отсосать, из ноздри у нее пузырь сопливый дулся. Немного слез и соплей – это хорошо. Похоже будет, что она рыдала, когда застрелилась.

Как копы воспримут это? Может, решат, после того, как обнаружат тело ее бывшего сожителя, что она решила соединиться с ним в иной жизни: убогая, тощая Джульетта поспешила за своим немощным диабетиком Ромео. С другой стороны, может, ее любовник не сможет заявить под присягой, что она провела с ним в постели всю ночь. Может, убийство Джима повесят на нее. Им не удастся найти предсмертную записку Джима. Келлауэй возьмет ее с собой и избавится от нее где-нибудь.

А может, полиция унюхает подтасовку, только что за дело кому, даже если и унюхает? Попробуй докажи что-нибудь. Пусть половят рыбку. Он соскочил с крючка в торгцентре, соскочит и с этого.

Захотелось свежего воздуха, и он вышел из дому продышаться. Только свежего воздуха не было. День смердел, будто пепельница. В доме ему едва ли не лучше было.

Мысли Келлауэя метались, словно искры от коллапсирующего огня. Он ждал, пока они улягутся, когда услышал (почти почувствовал) слабенькое треньканье в воздухе. Все вокруг него плавало в дымной копоти. Утро было полно странных колебаний и сотрясений. Склонив голову набок, он вслушался и разобрал далекий звон своего сотового.

Протопал к машине, схватил с пассажирского сиденья телефон. Семь пропущенных вызовов, большинство из них – от Джэя Риклза. Джэй и сейчас звонил.

Келлауэй ответил:

– Да-а?

– Где тебя черти все утро носят? – Судя по голосу, Риклз был зол.

– Прогуляться пошел. Голову захотелось прочистить.

– Прочистил?

– Будто бы.

– Хорошо, потому как тебе тут чертову кучу разгребать. Еще час, и все новостные каналы нашего штата поведают историю о том, как ты целился из пистолета в своего малого и грозил пристрелить его, если жена вздумает уйти от тебя. Понимаешь, как это выглядит?

– Откуда вы эту историю взяли?

– Откуда, по-твоему, я мог ее взять? Читал, мать их, протоколы твоих слушаний в суде, два часа назад. Добрался до них раньше всех, чтоб выяснить, с чем мне столкнуться предстоит. Тебе никогда не хотелось рассказать мне об этом заранее?

– С чего бы это я стал о таком рассказывать? О таком унизительном?

– С того, что это все равно наружу выползло. С того, что ты сидел рядом со мной на телевидении и вещал миру, какой ты великий герой, что свалил стрелявшую из пистолета, который не имел права иметь.

– Подумайте, как оно удачно вышло, что я запрету не последовал. Бекки Колберт только-только начала, когда я заявился.

Риклз издал долгий, неровный выдох.

– Я из Ирака с ПТСР[69] вернулся. Антидепрессантов я не принимал, потому как не хотел таблетками свои невзгоды лечить. Я никогда не наставлял заряженный пистолет на своего сына, но позволял себе кое-что, о чем сожалею. Такое, что, к моему сожалению, уже не вернуть. Не соверши я того, мой ребенок и сейчас бы жил со мной. – Многое из этого было правдой. Однажды он навел пистолет на Джорджа, чтобы дать понять Холли, только в тот раз он не был заряжен. И, насколько ему было известно, у него вполне мог быть ПТСР. Из Ирака больше возвращались с ним, чем без него. Он не обманывал, говоря, что никогда не принимал антидепрессанты. Ему их никто и не предписывал.

Долгое время Риклз не отвечал. Когда же заговорил, то в голосе его все еще хрипело возбуждение, но Келлауэй мог подождать, когда шеф полиции успокоится.

– И это то, что ты сообщишь сегодня прессе на зажжении свечей. В точности так и выскажешь.

– Вы ж понимаете, это та журналистка пытается дерьмо замесить, – сказал Келлауэй. – Чернокожая. Та, что пыталась ваше управление обгадить. Народ не верит, что черные тоже могут быть расистами, а они – могут. Я это понял по тому, как она смотрела на меня. Я белый с пистолетом, и для них все мы нацисты. Для черных. На вас она так же смотрела.

Риклз рассмеялся.

– Не в том ли и правда. Какая негритяткам разница, сколько игрушек я раздал сосункам, когда мамочки их на продовольственном пособии, а папочки в тюрьме. Черным не по себе ото всего, чего у них нет, и они в обиде на всех, у кого дела идут лучше. Никогда упорная работа не заводила их туда, где они оказались, всегда – расистская система.

– Вы уверены, что все еще хотите, чтоб я был на зажжении свечей? – спросил Келлауэй. – Может, лучше было бы нам двоим держаться на расстоянии.

– Наплюй, – бросил Риклз и опять рассмеялся. Келлауэй понял: все в порядке. – В любом случае уже слишком поздно. Мы всю неделю по всем кабельным новостям каждый вечер вместе сидели. Ты еще не знаешь, но я получил сообщение от главного в НСА[70]: хотят, чтоб мы вместе с программной речью выступили в следующем году в Лас-Вегасе. Номера в гостинице, билеты оплачивают, десять тысяч долларов – гонорар за выступление. Я говорил с ними про судебный запрет – их он вовсе не тревожит. По их понятиям, он только подтверждает, что государство обрекает людей на риск, лишая их присущих им прав. – Он вздохнул, а потом сказал: – Прорвемся. В этом ты по-прежнему хороший парень. Только… больше никаких сюрпризов, Келлауэй. Договорились?

– Больше никаких, – отозвался Келлауэй. – Увидимся у вас дома через полчаса.

Он завершил разговор и вдохнул запах обуглившейся сосновой кроны, высившейся в дыму горящего мира. Через минуту он бросил телефон обратно на пассажирское сиденье. Подумал, что, прежде чем отправиться в путь, можно было прихватить «вебли» и сунуть его в багажник. Джиму он больше не нужен.

Не нужно ему больше и оружие в гараже. Келлауэй решил улучить минутку и поискать вокруг, не найдется ли чего для него подходящего. Джим просил его ни в чем себе не отказывать.

9 час. 44 мин.

– Вот тут, – сказал Окелло, указывая себе под ноги.

Они поднялись до половины пролета большой, изгибающейся лестницы в центре торгцентра «Чудо-Водопады», в глубоком колодце солнечного света под открытой для неба застекленной крышей.

– Я пригнулся и просто оставался тут, – рассказывал Окелло. – Сара вынуждала меня эсэмэсить каждые тридцать секунд, чтоб она знала, что я все еще живой.

– Я собиралась спросить тебя об этом, – сказала ему Лантернгласс. – Давай поднимемся, пройдем остальную часть пути. Хочется заглянуть в «Бриллианты посвящения».

Они поднялись до конца, все втроем: Окелло, Лантернгласс и Дороти. Журналистка позвонила Окелло после завтрака и попросила его дать ей прочесть и, возможно, использовать в газете его эсэмэски своей подружке. Она не уточняла, что хочет взглянуть на время отправления его сообщений и понять, можно ли по нему определить, когда происходил каждый выстрел. Окелло предложил ей сделать еще лучше:

– Торгцентр сегодня утром снова открывается. В одиннадцать должна состояться церемония зажжения свечей.

– Знаю, – ответила Лантернгласс. – Я собираюсь быть там, чтобы написать об этом.

– Так приходите к девяти тридцати, до того, как магазины откроются. Встретимся у входа в обувной «БИГ». Я покажу вам свои эсэмэски и проведу вас, чтобы все показать, что я делал и что слышал.

– Тебя это не затруднит?

– Шутите? Да мои малышки-сестренки с ума сойдут от того, что про меня в газете напечатают. Совсем незнакомые спрашивали меня, нельзя ли им со мной селфи сделать. У меня, видно, вкус к славе появляется. По-моему, меня это устраивает.

Она улыбнулась на это, но в то же время и почувствовала, как в груди шевельнулось что-то теплое. В тот момент уж очень Окелло походил на Колсона.

Вход в «Бриллианты посвящения» все еще был огорожен желтой лентой места преступления. По ту сторону ленты двери были сведены вместе и заперты. В остальных магазинах по всей галерее шла оживленная подготовка к 11-часовой церемонии и ожидаемому наплыву любопытствующих. Звучали крики, эхом отдававшиеся в большом открытом пространстве центрального зала. Ставни были подняты в «Лидз», шляпном магазине рядом с «Бриллиантами посвящения», сонного вида укурок с густыми светлыми кудрями до плеч, пользуясь пистолетом с клейкой лентой, лепил на бейсболки ярлычки, возвещавшие о 20-процентной скидке.

– Шапки! – закричала Дороти, стиснув руку матери. Сегодня Дороти надела вязанную крючком желтую шапочку в виде цыплячьей головки, завязанную под подбородком. – Шапки! Мама!

– Ммхм, – выдохнула Лантернгласс. Вытянув шею, она повысила голос, чтоб ее слышал укурок:

– Послушайте, не будете возражать, если моя дочь тут покрутится?

Вход в «Бриллианты посвящения» был закрыт стальными ставнями.

– Извините, – пожал плечами Окелло, – тут, по-честному, и смотреть-то не на что. Но хотите на мой телефон взглянуть? – И протянул ей его. – Я прокрутил обратно к своим эсэмэскам того дня. Э-э, не крутите дальше этого, о’кей?

– Картинки? – догадалась Лантернгласс.

– Вы ж понимаете, – улыбнулся Окелло.

– Она ведь школу окончила, верно?

Окелло бросил на журналистку сердитый взгляд, похоже, обиженный:

– Она на год старше меня!

– А ты-то окончил среднюю школу?

– Я ж говорил вам, что учусь в университете. Колледж – из-за него я и работаю тут. Книжки сами за себя не платят.

– В конечном счете они отплачивают сторицей, если их с умом использовать, – заметила Лантернгласс и взяла у парня телефон.

Срань господня, только что эта девица зашла в «Бриллианты посвящения» и стала стрелять.

10 час. 37 мин.

Конкретно. Три выстрела.

10 час. 37 мин.

ЧТО????? Ты где? Ты в порядке?

10 час. 37 мин.

На большой лестнице, на полпролета вниз. На ступенях распластался. Я реально вполне близко, чтоб видеть, что происходит.

10 час. 38 мин.

ЛЕЖИ. Ты можешь удрать? ОМБ[71] ОМБОМБ я вся вш оке

10 час. 38 мин.

Если я сползу ниже по лестнице, меня станет видно любому с галереи надо мной.

10 час. 39 мин.

Я люблю тебя.

10 час. 39 мин.

Я тебя тоже люблю.

10 час. 39 мин.

Не двигайся. Оставайся на месте.

О Господи Иисусе. Прям щас и молитва на ум нейдет.

10 час. 39 мин.

Ты скзл что с пистолетом девица ты ее видел?

10 час. 40 мин.

Опять стрелы.

10 час. 40 мин.

«выстрел» а не «стрелы»

10 час. 40 мин.

Обоже о боже прошу тебя прошу прошу не хочу чтоб тебя по дстрелили

10 час. 40 мин.

Я тоже типа надеюсь что не подстрелят

10 час. 40 мин.

Ты идиот я люблю тебя

10 час. 40 мин.

Что-то повалилось, а потом еще один выстрел.

10 час. 41 мин.

т в порядке? Ничего не прислал

10 час. 42 мин.

Со мной все отлично

10 час. 42 мин.

пчму перестал смс присылать

10 час. 42 мин.

Не переставал, всего минута прошла.

10 час. 42 мин.

если я тебе не 0 не смей переставать смс слать

10 час. 42 мин.

Все уменя в порядке.

10 час. 43 мин.

По-прежнему в порядке.

10 час. 44 мин.

Черт. Еще выстрел.

10 час. 45 мин.

О Боже. О Боже.

10 час. 45 мин.

Не очень секу, что теперь происходит.

10 час. 46 мин.

И еще один выстрел.

10 час. 46 мин.

ОКможет тебе лучше уносить ноги

10 час. 46 мин.

Я в порядке. Не хочу фраппучино оставлять.

10 час. 47 мин.

ЧТО ТЫ СКЗЛ ЗАСРАНЕЦ?

10 час. 47 мин.

У меня тут два фраппучино. С ними мне не убежать. Расплескаю.

10 час. 48 мин.

Ненавижу тебя. До жути.

10 час. 49 мин.

Были там и еще записи, но больше Окелло о выстрелах не упоминал. В 10 час. 52 мин. прибыли полицейские, и ему наступили на руку – меньше чем через двадцать минут после того, как прогремел первый выстрел, но слишком поздно, чтобы изменить то, что произошло.

По версии полиции Сент-Поссенти, Бекки Колберт трижды пальнула в своего босса и один раз в миссис Хасвар и ее ребенка. Зашел Келлауэй, дважды выстрелил, пригвоздил первым Колберт и дал промах на втором. Затем последний выстрел, когда Колберт вновь поднялась, чтобы застрелить Боба Лутца. Всего семь выстрелов.

А вот по отметкам времени на телефоне выстрелы распределились по-другому, не соответствующе. Три, потом чуть позже два (и что-то упало. Что? Может, компьютер?), а потом один, а после еще один. У Лантернгласс были кое-какие соображения, что бы это могло значить, но с ними она и не подумала бы выходить к прессе. Не была уверена, что Тим Чен позволил бы ей хотя бы указать на несоответствия между эсэмэсками Окелло и официальным отчетом.

Она отдала Окелло его телефон и сунула в карман свой собственный.

– Понадобятся снимки любых из них – без проблем, – сказал Окелло.

– Возможно, – ответила Лантернгласс. – Дай мне переговорить с редактором и прокатать на нем пару вариантов.

Дороти поскакала к порогу «Лидз» и остановилась прямо внутри охранного заграждения. На ней красовалась енотовая шапочка с лапками и мордой енота. Не меховая шляпка с хвостом, а скорее похожая на фигурку енота для кукольного театра, только надетую не на руку, а на голову.

– Нет, – отрезала Лантернгласс, и улыбка Дороти мигом исчезла, сменившись уродливой сердитой гримасой.

– Двадцать процентов скидки, – протянула она.

– Нет. Положи обратно. – Айша набирала номер редакции.

– Мне надо пописать, – завела Дороти.

– Потерпи минуточку, – отозвалась Лантернгласс.

– У них в «Лидз», наверное, есть туалет для своих, – сказал Окелло. И дернул головой в сторону укурка с пышной шевелюрой. – Слышь, бро. Не против, если малютка в ваш туалет сбегает?

Укурок медленно смежил веки, раскрыл их и произнес:

– Без проблем, чел. Действуй.

Дороти, надменно танцуя, двинулась было обратно в «Лидз».

– Не, погодь, – произнес укурок сонливым голосом. Вид у него был, словно его только что разбудили. – Блин. Там ремонт. Мы три месяца упрашивали их смыв наладить. И лишь после массового отстрела у них наконец-то время нашлось.

Дороти обернулась на мать, широко раскрыв глаза: и что теперь?

– Подожди, – прошипела Лантернгласс: как раз Тим Чен ответил на вызов.

– Айша, – заговорил Тим безо всяких вступлений, – ты слышала?

– О чем?

– О распоряжении эвакуироваться. – Голос Тима звучал безмятежно, почти мягко. – Сорок минут назад звонили из пожарной службы парка и передали официально. Нам надлежит очистить редакцию к десяти часам завтрашнего утра.

– Дресня.

– У меня дресни никогда не бывает, – уверил ее Тим.

– Это и вправду так. Ты мужик с крепчайшим запором из всех, кого я знаю.

– Нужно, – сказал Тим, – чтобы ты сюда вернулась. Все съезжаются, я под страхом виселицы убедил Шэйна Вольфа упаковать наши компьютеры. Деревья горят уже ближе четверти мили от нас, а ветер набирает силу.

– Мы лишимся здания? – спросила она. И сама удивилась собственному спокойствию, хоть тревога ее и была гладкой, но она тяжким грузом придавила желудок, словно проглоченный камень-голыш.

– Скажем так: нам не могут пообещать спасти его.

– Как быть с церемонией зажжения свечей? – спросила Лантернгласс.

– Ее телевидение покажет. Сможем посмотреть ее, когда появится возможность.

– У нас получится завтрашний номер выпустить?

Когда Тим Чен отвечал, голос его был надсадным, почти грубым. Она никогда не слышала, чтоб он разговаривал в таком тоне:

– Задницу раздерем, а выпустим. Эта газета выходила каждый будний день с 1937 года, и я не собираюсь становиться первым редактором, который подведет всю команду.

– Буду обратно, как только выберусь отсюда, – пообещала ему Лантернгласс. Она отключилась и огляделась в поисках дочери.

Она ожидала найти Дороти опять в «Лидз» роющейся в шапках. Но дочь ее сидела с Окелло на стальной скамейке чуть дальше по проходу – оба расположились точно на том месте, где устроился Рэндал Келлауэй почти ровно неделю назад после стрельбы в «Бриллиантах посвящения».

Но вот в «Лидз» еще кое-кто появился: тщедушный пожилой азиат в замызганном комбинезоне ремонтника. В одной руке он держал гаечный ключ, с которого стекала вода, и махал им укурку, бормоча что-то низким, почти сердитым голосом.

– Все в порядке? – спросила его Лантернгласс.

Ремонтник умолк и обратил свой суровый взгляд на нее. Укурок при этом застенчиво пожал плечами.

– Я скажу вам то, что ему сказал. Тот, кто последний пользовался этим туалетом, – говорил ремонтник, размахивая гаечным ключом, – оставил в нем кое-что. Думаю, кому-то необходимо взглянуть на это.

Укурок успокаивающим жестом поднял руку:

– И как я уже и говорил, придурок. Что бы оно ни было, это не мое. Как на духу. Я в торгцентре никогда не гажу.

10 час. 28 мин.

Когда Келлауэй направил свой «Приус» во дворик, усыпанный давленными ракушками, Джэй Риклз уже сидел в кабине своего пикапа, держа дверь открытой и положив ноги на хромированную приборную панель. Келлауэй вылез из своей машины и забрался в грузовичок шефа полиции.

– Вчера вечером ты в этой одежде был? – спросил Риклз, захлопывая водительскую дверцу и заводя двигатель.

Сам Риклз был одет в свежевычищенную и выглаженную парадную форму: синий мундир с двумя рядами медных пуговиц, синие брюки с черными лампасами по бокам, «глок» на правом бедре в черной кожаной кобуре, которая лоснилась, будто маслом мазанная. Келлауэй был одет в мятый синий блейзер поверх рубашки-поло.

– Единственное, что у меня есть, в чем можно на телевидение прийти, – сказал Келлауэй.

Риклз рыкнул. Сегодня он не был лыбящимся, признательным шотландцем с глазами на мокром месте. Он смотрелся как человек, опаленный солнцем и раздраженный. Они рванули с места, будто и машина тоже была на что-то сердита.

– Предполагалось, что это будет приветствием героя, – заговорил Риклз. – Тебе известно, что мы с тобой вместе должны возложить венок из белых роз?

– Я думал, каждый из нас лишь по свече зажжет.

– Пиарщики сочли, что венок будет смотреться круче. И гендиректор фирмы «Сан белт маркетплэйс», малый, который управляет торгцентром «Чудо-Водопады»…

– Да-а. Я его знаю. Росс Дорр?

– Ага, он. Он должен был вручить тебе «ролекс». Не знаю, состоится ли это по-прежнему теперь. Люди норовисты, им западло, когда вешают медали на грудь тем, кто своих жен лупцует.

– Я, – обиделся Келлауэй, – Холли в жизни пальцем не тронул. Ни разу в жизни. – Это было правдой. Он был убежден: если дойдешь до того, чтоб кулаки пустить в ход против женщины, значит, ты уже бесстыдно потерял контроль над ситуацией.

Риклз осел слегка. Потом сказал:

– Извини. Беру свои слова обратно. Это было неуместно. – Помолчал и опять заговорил: – Я в свою жену из пистолета не целился, зато ремнем старшую дочку отстегал, когда ей семь лет было. Она цветным мелком своим именем все стены исписала, ну я на это и озлился. Перетянул ее ремнем, а пряжка ее по руке ударила и три сустава сломала. Два десятка лет прошло, а у меня все еще свежо в памяти. Я тогда пьян был. Ты пил?

– Что? Когда грозил ей? Нет. Трезвый, как вы сейчас.

– Лучше б ты пил. – Риклз постукивал большим пальцем по рулю. Полицейская рация под приборной доской затрещала, и мужчины заговорили, вальяжно обмениваясь кодами и лаконичными фразами. – Все бы отдал, чтоб вернуть то, что сотворил с рукой моей малышки. Просто ужас какой-то. Я был пьян и самого себя жалел. По кредиту задолжал. Машину продал и выкупил. Тяжкие времена. Ты в церковь ходишь?

– Нет.

– Тебе стоит подумать об этом. Во мне есть то, что всегда будет терзать мне сердце. Только я искупил через милость Божью и в конце концов нашел силы простить себя и идти дальше. И теперь у меня все эти изумительные внуки и…

– Шеф? – донесся голос из коммутатора. – Шеф, вы слышите?

Начальник полиции подхватил микрофон:

– Риклз слушает, что у тебя, Мартин?

– Это про то, что в торгцентре предстоит. Вы Келлауэя уже забрали? – спросил Мартин.

Риклз прижал микрофон к груди и бросил косой взгляд на Келлоуэя:

– Сейчас скажет, что «ролекс» ты не получишь. Ты как: здесь или нет тебя?

– Полагаю, вам лучше сказать, что вы меня еще не видели, – ответил Келлауэй. – Если он сообщит, что я не получу «ролекс», обещаю не посрамить вас рыданиями на заднем плане.

Риклз засмеялся, сеточка морщинок пролегла по уголкам его глаз, и на миг он стал самим собою прежним.

– Ты мне нравишься, Рэнд. Все время нравишься с того самого раза, как я впервые тебя увидел. Надеюсь, тебе это известно. – Он тряхнул головой, с трудом подавляя в себе веселье, потом сжал микрофон. – Нет, этот сукин сын еще не явился. А что стряслось?

Они мчали по шоссе сквозь пелену голубоватого дыма, до торгцентра оставалось, может, с десяток минут езды.

– Фью-у, – присвистнул Мартин. – Хорошо. Слушайте, у нас тут в самом деле закавыка, мать ее. Ремонтник чинил туалет в «Лидз», магазине, соседнем с «Бриллиантами посвящения», и вы не поверите, что он в бачке нашел. Пульку свинцовую. Похоже, что ту самую, которую мы никак не могли обнаружить, ту, что прошла через миссис Хасвар и ее младенца… прием.

– Как, черти ее съешь, она в туалет-то попала? Прием.

– Не иначе, кто-то должен был ее туда принести, так? Шеф, тут еще хуже. Эта журналистка, Лантернгласс, она прямо тут была и все про это слышала. Хотите, поспорим, что все это уже к обеду по ящику покажут? Прием.

Пока Мартин балаболил, Келлауэй перегнулся через сиденье и расстегнул кобуру начальника полиции. Риклз глянул вниз, когда охранник уже выхватил «глок» и ткнул стволом ему в ребра.

– Вели ему отправляться к моему дому, где ты его поджидать будешь, а потом – отбой.

Риклз держал в руке микрофон и с удивлением смотрел вниз на пистолет ясными голубыми глазами.

– И следи за дорогой, – добавил Келлауэй, и Риклз поднял голову и тут же вдарил по тормозам, уходя от задка «Каприса», медленно тащившегося сквозь дым.

Риклз судорожно сжал микрофон.

– Господи. О’кей. Вот еще, мать ее, не было печали. Нам лучше… лучше нам сойтись у дома Келлауэя. Ко мне он не пришел, так что, наверное, все еще дома. Первые же полицейские, которые туда прибудут, должны задержать его. Я сейчас врубаю огни с сиреной и тоже туда. Конец связи. – Он отпустил микрофон и повесил его на коммуникатор.

– Останови у той заправки, – сказал Келлауэй. – «Шелл», справа. Я тебя выпущу и ссажу там… потому как ты мне тоже нравишься, Джэй. От тебя я только доброе и видел.

Риклз тронул сигнал поворотника и стал сбавлять скорость. Лицо у него бесстрастно застыло.

– Ясмин Хасвар? И мальчик, Ибрагим? Это ты? – спросил Риклз.

– Это было самое последнее на свете, чего я хотел бы, чтоб случилось, – отозвался Келлауэй. – Говорят, что оружие людей не убивает, что люди убивают людей. А у меня такое чувство, что оружию нужны были и она, и он. Правда-правда. Ясмин Хасвар выскочила из ниоткуда, будто знала, что там ее пуля ожидает, и оружие выстрелило. Иногда оружие все же убивает людей.

Машина встала на стоянке с восемью рядами колонок и небольшим магазином сопутствующих товаров по центру. В это утреннее время большинство колонок были свободны. Пелена голубого дыма постоянно накатывала на стоянку, перекатывалась через крышу крохотной торговой точки. Поворотник пикапа все еще отщелкивал – щелк-щелк-щелк.

– Что за куча дерьма, – сокрушался Риклз. – Засранец ты нерадивый! Оружие просто так не выстреливает.

– Неужели? – усомнился Келлауэй и застрелил его.

10 час. 41 мин.

Отстегнув ремень на сиденье Риклза, Келлауэй толкнул того в сторону, и маленький толстячок растянулся на переднем сиденье. Потом охранник вылез из кабины, обошел пикап и с водительской стороны уселся за руль. Окошко со стороны водителя было забрызгано кровью и плотью, будто кто-то швырнул в стекло горсть розовой слизи.

Он оттолкнул Риклза, освобождая себе побольше места, и старичок-полицейский, соскользнув, упал на пол, одни лишь ноги его остались на сиденье.

Из магазинчика вышел мужчина, франт пятидесяти с чем-то лет с длинными седеющими волосами, в футболке с какой-то рок-группой под незастегнутой фланелевой рубахой. Келлауэй поднял руку в обычном приветствии, и мужчина, кивнув в ответ, сунул в рот сигарету. Может быть, он услышал выстрел и вышел поглядеть. Может быть, ему просто захотелось покурить. Никто больше не удостоил пикап повторного взгляда. Жизнь не похожа на телевидение. Люди не обращают внимания на то, что слышат, не раздумывают над тем, что видят. Занятые пешеходы могут часами проходить мимо какого-нибудь умершего бездомного, считая, что тот спит.

Келлауэй отправился назад, к дому Джэя и подальше от жизни, какой он жил последние пятнадцать лет. Он уже был преступником, а скоро станет еще и убийцей полицейского. Он считал, что его шансы улизнуть ничтожны, хотя было кое-что, что работало ему на пользу. Оно лежало в «Приусе». В том числе и штуковина с рожком на тридцать патронов.

Он свернул во дворик гасиенды Риклзов и остановил машину. Когда он вылезал из кабины, открылась входная дверь, на крыльцо вышел белобрысый пацан (его звали Меррит) и встал, тупо уставившись на него. Келлауэй кивнул, мол, как делишки, и быстро прошел к своему «Приусу» с «глоком» начальника полиции Риклза в руке. Бросил пистолет на пассажирское сиденье и быстро убрался со двора. Когда глянул в зеркало заднего вида, мальчишка повернул голову, уставясь на дедушкин пикап. Может, гадал, отчего это окошко со стороны водителя изнутри все грязью заляпано.

Порывом ветра «Приус» толкало в сторону загаженной набережной, и Келлауэю приходилось налегать на руль, чтоб держать машину на полотне дороги. Дым клубился вокруг него, пока он выруливал на запад.

Если ехать быстро и ни в чем не колебаться, то, думал он, можно было бы успеть забрать Джорджа у Холли и свояченицы. У него есть лодка, небольшая, с подвесным мотором, в более счастливые времена он иногда брал Джорджа с собой порыбачить в ней. У него был план взять мальчика и сбежать на Багамы. Они могли бы затаиться в скалах возле Малого Абако, может быть, в конце концов доберутся и до юга Кубы. Она в 200, если не больше, милях от Фрипорта, а он не помнил, чтоб выходил когда-нибудь в море на лодке больше чем на три мили. Но он не боялся ни в водоворот попасть, ни с курса сбиться, ни медленно поджариться до смерти под экваториальным солнцем, не боялся опрокинуться и утонуть вместе со своим сыном. Куда более вероятным представлялось ему, что в море его перехватит береговая охрана и снайпер с вертолета вышибет ему мозги прямо на глазах маленького Джорджа.

Если бы у них получилось срубить его. Если он не срубит их первым.

И потом. Они могут и в сторонке держаться, если не будут уверены в том, как он с малышом поступит. Он никогда не нацелил бы заряженный пистолет на своего ребенка, но ведь с вертолета-то как разобрать, заряжен пистолет или нет?

Бульвары были широки и свободны, но чем дальше на запад он забирался, тем менее привлекательными становились дома. Скромные одноэтажные ранчо надвигались на него из легкого тумана и вновь пропадали вдали. Марки других машин почти невозможно было разобрать в неприглядном мраке. Зажженные фары всплывали из туманного месива и проносились мимо, приставленные к теням. В кино тот мужик с лицензией на убийство нажимал кнопку и выпускал облако дыма из задка своего «Астон-Мартина», чтоб ослепить преследователей и оторваться. Келлауэй сидел не в британском спортивном авто, а в «Приусе», зато дымовая завеса у него была намного действеннее.

Серебристый фургон «БМВ», принадлежащий Фрэнсис, стоял на подъездной дорожке носом к гаражу, так что он смог разглядеть наклейку с изображением какой-то поп-группы на заднем бампере. Он остановился сзади вплотную, загородив дорогу, и вышел. Ветер гулял по лужайке, и от вздымавшегося дыма резануло глаза. Келлауэй в одной руке держал «глок». В кино ребятишки совали пистолеты себе сзади в штаны. Эдак, считал Келлауэй, самый надежный способ либо потерять оружие, либо дырку себе в ягодице проделать. Он поднял заднюю дверцу «Приуса» и откинул спальный мешок, прикрывавший оружие, которое он вынес из гаража Джима Хёрста. Оценивающе глянул на «бушмастер», «вебли» и 45-калиберный, потом подхватил одноствольное ружье «моссберг» с пистолетной рукоятью. Зарядил его, загнав пять патронов в магазин и один в патронник. Матирование ствола придало ему безупречный черный цвет: по виду и не скажешь, что из ружья хоть раз палили.

Келлауэй пересек дворик, направляясь к двери. Ранчо Фрэнсис было выкрашено в светло-зеленый цвет, все стены были шершавыми от грубой колкой штукатурки. По границе участка Фрэнсис высадила кактусы, что, по его мнению, вполне отвечало ее характеру. По обе стороны входной двери были врезаны узкие высокие окна, завешенные дешевыми белыми шторками.

Приближаясь, он заметил, как качнулась одна шторка. Разобрать, кто следил за ним, Холли или Фрэнсис, он не мог, но уже у самой двери услышал, как клацнул запор. Это было почти забавно: она считала, что сумеет отгородиться от него запором.

Он опустил «моссберг» и нажал на спуск, ружье громыхнуло, и в двери на месте замка образовалась большая дыра. Упершись сапогом в центр двери, он толкнул и распахнул ее настежь и, переступив порог, едва не наступил на Джорджа.

Вместе с куском двери размером с кулак «моссберг» снес верхнюю правую половину лица Джорджа вместе с большой частью его черепа. Щепка величиной с кухонный нож воткнулась ему в левый глаз. Мальчик открывал и закрывал рот, из которого вырывалось лишь непонятное бульканье. Келлауэю был виден его розовато поблескивающий мозг. Казалось, тот пульсировал, бился, словно сердце. Джордж пытался сказать что-то, но выходили одни влажные, чмокающие звуки.

Застыв в недоумении, Келлауэй смотрел вниз на сына. Это было сродни оптической иллюзии, чему-то, не имевшему смысла.

Холли стояла в четырех шагах, прижав к щеке сотовый телефон. На ней были белые брюки и зеленая безрукавка, волосы покрывало свернутое в узел полотенце. Как и Джордж, она открывала и закрывала рот, не издавая ни звука.

Выстрел, казалось, грянул снова, потом еще раз, только внутри, у Келлауэя в голове. Какое-то время он страшно кричал, прежде чем осознал это. Не помнил, когда упал на одно колено. Не помнил, как, отложив «глок», нежно положил руку на грудь сына. Время попросту скакнуло вперед, и он оказался склоненным над своим ребенком. Время вновь скакнуло, и Холли стояла на коленях у головы Джорджа, охватив ладонями кровавые остатки его черепа. Кровь заливала ее белые брюки. Джордж больше не пытался заговорить. Холли положила телефон у колена, и кто-то на другом конце линии выспрашивал: «Алло? Мисс? Алло?» Оператор службы неотложной помощи, обращающийся к ним из иной галактики.

Келлауэй сделал еще один глубокий вдох и убедился, что кричал он страшно. В горле саднило и першило. Он держал руку на груди сына, сунул ее под рубашку, чувствуя теплоту кожи. Он чувствовал, как билось в груди сердечко Джорджа – быстро, неистово, испуганно, запинаясь. Он почувствовал, когда оно остановилось.

Холли рыдала, слезы падали Джорджу на лицо. Бледное, оно хранило выражение удивления.

– Это ты велела ему запереться, – сказал ей Келлауэй. В его сознание никак не вмещалось, что его сын, еще две минуты назад живой и здоровый, теперь лежал мертвый со стертым лицом. Все было чересчур неожиданно, чтобы обрести смысл.

– Нет, – произнесла Фрэнсис.

Она стояла в гостиной, по другую сторону низкой перегородки. И держала в одной руке вазу. Ему представилось, что ею овладел героический порыв размозжить ему череп этой вазой, но свояченица, казалось, шевельнуться не могла. Все они замерли на своих местах, потрясенные бессмыслицей смерти Джорджа от единого выстрела.

– Он увидел тебя раньше нас обеих. Видел, как ты шел, и испугался, – говорила Фрэнсис. Ее трясло. – У тебя был пистолет.

– Он у меня до сих пор есть, дурища ты гребаная, – рявкнул Келлауэй.

Оказалось, что муж-подкаблучник Фрэнсис, Элайджа, прятался в спальне. К тому времени, когда Келлауэй отыскал его, ружье было пусто. Три пули он всадил во Фрэнсис и одну – в Холли, когда та пыталась выбежать в дверь. Но в «глоке» все еще оставалось четырнадцать патронов, а ему был нужен всего один, чтобы покончить со своим делом.

11 час. 03 мин.

Он мог бы сидеть рядом с Джорджем вечно.

Раз за разом, снова и снова перебирал он в мыслях, что же произошло.

Келлауэю рисовалось это так: он пересек дворик, подошел к двери и прострелил дыру в замке, распахнул дверь, и Джордж был там, только в полном здравии, присел на карточки, обхватив руками голову; он подхватил сына одной рукой и навел ружье на Холли, отступая к входной двери. «Ты побыла с ним, теперь мой черед».

Или, на пробу, так: он пересек дворик, дошел до входной двери и прострелил в ней дыру, выбив замок и заодно попав Фрэнсис в живот. Это она стояла за дверью, а не Джордж. Что Джорджу там было делать? Не было в том никакого смысла. С чего бы это Джорджу пугаться его?

Ему виделось, как он проходит по двору к входной двери, а Джордж распахивает ее, когда он еще и до порога не дошел, и бежит к нему с криком: «Папочка!» – широко раскинув руки. Так это и было, когда Джордж с Холли жили вместе с ним. Джордж кричал: «Папочка!» – всякий раз, когда он приходил домой с работы, словно бы не видел его несколько месяцев, а не всего какие-то часы – и всегда бегом бежал ему навстречу.

От всех этих мыслей Келлауэя оторвал звук: кто-то в соседней комнате произносил его имя, низким, отдаленным голосом. Уж не Фрэнсис ли, подумалось, хотя он и не мог себе представить, как она могла бы остаться в живых. Вон, кишки ее по всему ковру валяются. Два заряда из ружья только что ее пополам не разорвали, аккурат над самой талией.

Он все еще держал ручонку Джорджа: уже холодную, конечности остывают до того быстро, стоит лишь кровообращению прекратиться, – теперь сложил ее на маленькой хилой груди мальчика и встал. Низкая перегородка отделяла площадку у входа от гостиной. Фрэнсис лежала на спине. На месте, где полагалось бы быть животу, красовалось красно-черное месиво изуродованных внутренностей. Третья пуля пробила ей дыру с кулак в левой стороне шеи. Похоже было на то, что часть шеи ей какой-то зверь вырвал. Он решил, что примерно именно так и случилось, а зверем тем был он.

И не Холли произносила его имя. Холли бросилась на кухню, там она и лежала сейчас лицом вниз, вытянув руки вперед, как ребенок, делающий вид, будто он летает. Он попал ей в сердце, куда и она ему угодила.

Голос, который он слышал, доносился из телевизора. Решительный темноволосый ведущий новостей говорил, что была найдена пуля, спрятанная в туалете, и что эта находка подвергает серьезному сомнению историю, рассказанную Рэндалом Келлауэем. Зажжение свечей, сообщил телеведущий, было внезапно отменено без каких-либо объяснений. Новые волнующие свидетельства, сказал он, были подтверждены журналистской из «Дайджеста». Ведущий произнес имя журналистки… и Келлауэй его тоже произнес – очень тихо.

Почему Джордж забоялся его? Потому что Айша Лантернгласс убедила его бояться. Она всему свету поведала, что уже много дней Келлауэй – это человек, внушающий страх. Может быть, не в открытую. Зато на это намекала каждая написанная ею строка, каждое проникновенное измышление. Когда он увидел ее на автостоянке, и она сверкнула перед ним своими белыми зубами, ее сияющий взгляд говорил: «Я тебя прижму, лгунишка. Я тебя крепко прижму». Эта мысль доставляла ей радость, он видел это по ее лицу.

Прежде чем уйти, он, словно на сон грядущий, поцеловал Джорджа в то, что осталось от его лба.

11 час. 26 мин.

Лантернгласс ползла в машине всю последнюю четверть мили до редакции, находившейся на западной окраине города. Дым накатывался на шоссе удушливыми желтыми клубами, которые едва-едва пробивал свет фар. Ветер вцеплялсяв ее престарелый «Пассат», швыряя его туда-сюда. Один раз она проехала сквозь смерч искр, которые разлетелись и угасли на капоте и ветровом стекле.

– Мам, мам, смотри! – позвала с заднего сиденья Дороти, указывая пальцем, и Лантернгласс увидела, как шестидесятифутовая сосна по правую сторону дороги оделась в красный саван пламени. Вокруг не было видно ничего, что горело бы, – одно только это дерево.

– Где пожарные машины? – спросила Дороти.

– Тушат пожар, – ответила Лантернгласс.

– Мы только что мимо пожара проехали! Ты разве дерево не видела?

– Там, дальше по дороге, пожар еще хуже. Там они и стараются сдержать его. Пожарные хотят удержать его, чтоб он на автостраду не перекинулся. – Она не добавила: «и ринулся вниз по склонам на Сент-Поссенти».

Как раз перед самой редакцией дым немного развеялся. «Дайджест» располагалась в приземистом, ничем не примечательном двухэтажном здании из красного кирпича, которое делило со студией йоги и отделением банка «Мерилл Линч». Стоянка была заполнена наполовину, и Лантернгласс видела, как знакомые ей люди, другие сотрудники, несли ящики и коробки к своим машинам.

Выйдя из автомобиля, она направилась к запасному выходу, сильный порыв ветра толкнул ее в спину. Она увидела еще больше искр, плавающих в восходящих потоках горячего воздуха. Позднее утро пропахло гарью. Лантернгласс взяла дочь за руку. Они наполовину бежали, наполовину их несло порывами ветра до самой лестницы.

Они поднялись по бетонным ступеням, прыгая через три за раз, почти бегом, как часто она проделывала прежде. Она понимала, что всех вещей ей не забрать, не увезти с собой гантелей, так и оставшихся под лестницей. Если здание сгорит, они расплавятся, опять превратятся в чугунные болванки.

Дверь запасного выхода из редакционных помещений была распахнута настежь и приперта шлакобетонным блоком. Помещения были по-конторски скромными: стояли шесть самых дешевых рабочих столов для сотрудников, между ними были расставлены низкие перегородки из ДСП. В дальнем конце находилась высокая, от пола до потолка, стеклянная перегородка, скрывавшая единственный личный кабинет в «Дайджесте» – Тима Чена. Тим стоял в открытой двери своего кабинета, держа в руках картонную коробку, вверху которой были видны фотографии в рамках и несколько кофейных чашек.

Был здесь и Шэйн Вольф, сидел за столом у двери запасного выхода и разбирал компьютер, аккуратно укладывая составляющие в картонный ящик. Несколько других компьютеров были уже убраны. Стажерка, легонькая, нервная девятнадцатилетняя девушка по имени Джулия, выдвигала стальные ящики из картотечного шкафа, занимавшего большую часть одной из стен, и складывала их на тележку. Низкорослый, крепко сбитый спортивный обозреватель по имени Дон Куигли крепил их с помощью эластичных стяжек. Стояла атмосфера тихой, прилежной поспешности.

– Лантернгласс, – произнес Тим и кивнул на ее стол, бывший ближайшим к его кабинету.

– Уже иду. Я все свое хозяйство соберу за десять минут.

– Не собирай. Пиши.

– Это несерьезно, – опешила Лантернгласс.

– По-моему, нам обоим известно, что я известен нехваткой юмора. Я выставил на сайте анонс заметки о пуле. Теленовости уже трезвонят об этом. Мне нужна полная история, загруженная в сервер к полудню. После этого можешь паковать вещички, – сказал редактор, спеша мимо нее со своей коробкой в руках.

– Моя машина не заперта, – обратилась к нему Айша. – Принесешь мне ноутбук? Он на заднем сиденье.

Тим дернул головой: жест, что, похоже, означал согласие, – и потащил свою коробку вниз по лестнице.

Айша задержалась возле Шэйна Вольфа.

– Я буду скучать по этому дому, если он сгорит. Кусок зауряднейших часов моей жизни прошел в этой самой комнате. Ты как, будешь скучать по чему-то, из-за чего сюда приходил?

– По тому, чтобы следить, как ты бегаешь вверх-вниз по лестнице, – ответил он. – И нет в том ничего заурядного.

– И-и, – раздался голосок Дороти. – Мамочка, он к тебе подкатывает.

– Откуда знаешь? – спросил ее Шэйн. – Может, я любитель фитнеса. Может, меня просто восхищает человек, по-настоящему приверженный тому, чтобы оставаться в форме.

Дороти сощурила глазки и заявила:

– Ты подкатываешь к ней.

– Пф-ф, – фыркнул Шэйн. – Лучше не доставай меня сейчас. Не я расхаживаю тут, сунув голову в цыплячью попку.

Дороти тронула свою цыплячью шапочку и хихикнула, а Лантернгласс взяла ее за руку и повела к своему столу.

Пачка сложенных картонных коробок была прислонена к занимавшему всю стену окну с видом на кабинет Тима Чена. Лантернгласс выбрала одну картонку и вместе с Дороти принялась опустошать стол. Коробка была наполовину полна, когда возвратился Тим с ее ноутом в чехле.

Она раскочегарила свой стареющий комп и открыла новый файл для заметки, Дороти же продолжала укладывать вещи в коробку. Айша принялась писать, начав с заголовка: «НАХОДКА НА МЕСТЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ ПОРОЖДАЕТ ВОПРОСЫ». Черт, ужас какой-то. Чересчур общо, чересчур туманно. Она удалила текст, попробовала еще раз: «СРОЧНО: НАХОДКА НА МЕСТЕ ПРЕСТ…» – фигня, нет, так еще хуже.

Думать было тяжко. У нее было ощущение, что мир вокруг нее разваливается, перекашиваясь и треща по швам. Тим Чен у себя в кабинете охапками швырял папки в коробку. В другом конце комнаты Шэйн отвернул часть ковра, выдернул из-под него длинный сетевой кабель и сматывал его петлями. Картотечный шкаф со всеми своими раскрытыми дверками не устоял и с грохотом рухнул. Легонькая стажерка завизжала. Спортивный обозреватель захохотал.

За спиной Лантернгласс слышала, как бился в окно ветер, и вдруг Дороти вскочила на ноги, гладя на улицу немыслимо большими глазами.

– Ух ты, мам, там реально задувает, – выговорила она.

Лантернгласс крутанулась в кресле, чтобы посмотреть. На миг все перестали что-то делать и замерли, глядя в окна. По ту сторону стекла клубился и пенился туман, полностью скрыв автостоянку внизу. Ветер ревел, подгоняя дальше облако дыма ядовито-желтого цвета. Завихрились искры. В первый раз Айша Лантернгласс подумала, а надо ли было брать с собой в редакцию дочь, вдруг пламя одолеет пожарных и доберется до здания, когда они все еще будут находиться в нем. Да нет, это ж нелепость. Они ведь не должны были освобождать помещение аж до завтрашнего утра. Служба парка не предоставила бы им столько времени на эвакуацию, если бы опасность грозила по-настоящему. И потом: люди все еще прибывают, чтобы помочь с переездом. Внизу на парковке она смутно разглядела ярко-красный «Приус», заезжавший с шоссе. Потом дым сгустился, и машина пропала из вида.

– Давай-ка, – обратилась к дочери Лантернгласс. – Заканчивай, милая. Мне нужно лишь сделать это, и мы можем ехать.

Она опять принялась стучать по клавишам. Новое название: «ЕДИНСТВЕННАЯ ПУЛЯ ВСЕ МЕНЯЕТ». Есть, в этом бездна задора. Всякий прочитавший это просто должен будет перейти на следующую строчку. Какой бы эта следующая строчка ни была. Еще миг – и она сумеет найти к ней подход. Она прищурила глаза, уставившись на экран, словно стрелок, берущий на мушку цель.

– Какого еще черта? – раздался до странности пронзительный голос спортивного обозревателя. Он стоял в двери, ведшей на лестничную площадку, готовый медленно спускать тележку по ступеням. Лантернгласс слышала его, но не обернулась, с головой уйдя в заметку, осмысливая новое предложение.

Она не оглядывалась до тех пор, пока не заговорило ружье АР-15: один сухой оглушающий треск, потом еще один, а потом третий. Оглянулась она как раз тогда, когда голова спортивного обозревателя дернулась назад и кровь мелкими брызгами оросила потолок и перегородку за ним. Он упал навзничь, тележка наехала на него, коробки выскользнули из-под державших их стяжек и посыпались на пол.

Келлауэй шагнул в комнату, переступив через тело, ружье он держал чуть выше бедра, лямка была перекинута через плечо. Громадный мужчина в рубашке-поло цвета голубя, уже в пятнах крови. В дальнем углу Шэйн Вольф поднялся во весь рост, держа небольшую связку сетевого кабеля. Он поднял свободную руку ладонью вперед.

– Эй, что бы вам ни было угод… – успел произнести он, и Келлауэй всадил ему пули в живот и в грудь, отбросив к самому окну. Шэйн был мужчина крупный и плечами своими врезался в стекло так, что по нему пролегли трещины, сплетясь в пару паутинок.

Лантернгласс спиной отпихнула от себя кресло и упала на одно колено. Дороти встала было посмотреть, что происходит, но мать схватила ее за руку и с силой потянула вниз, девочка даже на колени упала. Обняв дочь, Лантернгласс затащила ее под стол.

Ружье вновь заговорило: еще несколько сухих, отрывистых сообщений. Они означали, что Келлауэй убивает Джулию, стажерку. Сидя под столом, Лантернгласс видела окна, выходившие на автостоянку, и через широкую стеклянную панель, служившую перегородкой, часть личного кабинета Тима Чена. Тим стоял за своим столом, устремив ничего не понимающий взгляд в комнату редакции.

За окнами клубился и метался вздымаемый ветром дым. Мимо пролетело еще одно крутящееся колесо искр. Дороти трясло, и Айша прижала голову дочери к груди, прижавшись губами к ее волосам. Она глубоко вдыхала запах детской головки, запах кокосового шампуня Дороти. Ручонки дочери обвились вокруг материнской талии. И Лантернгласс подумала: «Не дай ему увидеть нас. Прошу тебя, Боже, не дай ему увидеть нас. Прошу тебя, Боже, дай этому ребенку выжить».

Тим Чен выпал из поля зрения Лантернгласс, направившись к двери своего кабинета. Он прихватил мраморную подставку для книг, кусок розово-белого камня, единственное, что было под рукой, пригодное для сражения. Лантернгласс слышала, как он закричал: неразборчивый вопль ужаса и ярости. И вновь заговорило ружье: трах-трах-трах-трах – в каких-то пяти-шести шагах, прямо по другую сторону стола. Тим Чен упал до того тяжело, что пол содрогнулся.

В ее ушах стоял странный звон. Никогда еще она не прижимала дочь к себе, крепче уже не могла бы, ничего не сломав. Лантернгласс опасливо втянула в себя тонкую струйку воздуха: боялась, что, если вздохнет глубоко, то Келлауэй услышит. Только ведь, с другой стороны, и он не способен ничего расслышать после стольких-то выстрелов. Может, после всей этой пальбы он вообще оглох для ничтожных звуков дрожащей девочки и по-тихому вбирающей в себя воздух матери.

Ветер ревел, все громче и громче. Лантернгласс смотрела в окна, сквозь дым, и с каким-то наводящим ужас удивлением видела, как из мрака появился извилистый жгут пламени в триста футов[72] высотой: раскаленный волчок, крутящийся посреди шоссе. Тонкое торнадо огня, забиравшееся в удушающее белое небо и там пропадавшее. Если оно повернет к этому зданию, то, наверное, ударит так, что разнесет его по кирпичику и унесет ее дочку Дороти прочь, в какую-нибудь золотую, горящую, ужасную и все же чудесную страну Оз. Может, унесет их обеих. От этого видения грудь Айши Лантернгласс наполнилась благоговейным страхом, похожим на глубокое дыхание, от которого переполняются легкие и заходится сердце. Красота и ужас мира слились воедино, как ветер и пламя. Дым поднимался, грязный и темный, он жался к стеклам, а потом осел, и вдруг пропала та крутящаяся огненная лестница в облака.

Появился один военный ботинок, подбираясь к их убежищу под столом. У Дороти глаза были плотно-плотно сжаты. Она не видела. Лантернгласс, затаив дыхание, смотрела над головой дочери перед собой. Появился второй ботинок. Келлауэй стоял прямо перед столом.

Он медленно-медленно наклонился и глянул на них. Держа приклад ружья справа под мышкой. Разглядывал Лантернгласс и ее маленькую дочь своими бледно-голубыми, почти белыми глазами, в которых стояло что-то очень похожее на безмятежность.

– Только подумай. Будь у тебя при себе оружие, – сказал он ей, – у этой истории мог бы быть совсем другой конец.

На высоте

Глава 1

Ему было тошно в хвостовом закутке этого самолетика – стиснутому вместе с другими. Тошнило от вони бензина, плесневелого брезента, от его собственных тухлых бздехов, и, когда они поднялись до 6000 футов, Обри Гриффин решил, что он не сможет.

– Извини, что так поступаю, чел… – начал Обри, обращаясь через плечо к малому, которого про себя называл Эксом.

Имя инструктора-выпускающего вылетело у него из головы сразу же, как только этот болван представился. Уже тогда Обри с трудом держал в голове самые общие сведения. За полчаса до того, как они погрузились в одномоторную «Сессну», в голове Обри паника уже заявила о себе громким гулом радиопомех. Люди смотрели ему прямо в лицо и что-то говорили (орали, на самом-то деле все просто под завязку налились адреналином), но он слышал всего лишь неразборчивый шум. Иногда лишь улавливал случайное ругательство – не более того.

Вот Обри про себя и стал звать инструктора-парашютиста Экс (сокращенно от «Спрей для тела ЭКС»[73]), поскольку тот выглядел так, будто сошел с рекламных роликов, где героями были лихие гонщики, взрывы и модели, в одном нижнем белье ведущие бои на подушках. Инструктор был крепок и долговяз, золотисто-рыжие волосы острижены коротко и зачесаны назад, его словно сдобренная кокаином энергия скорее увеличивала, нежели утихомиривала страх Обри. Ну разве не абсурдом было решиться вверить свою жизнь в руки человека, даже имени которого он не знал?

– Чо гворишь? – вопил Экс.

Казалось бы, не так-то трудно дать себя расслышать, особенно тому, кто пристроплен к твоей заднице. Они были в одной упряжке: Обри сидел на коленях у Экса, как младенец, кому в торговом центре повезло уютно пристроиться к Санта-Клаусу.

– Я не смогу этого! Я чертовски надеялся, что сумею. Я, честно, думал…

Экс тряхнул головой:

– Это нормально! У всех бывает!

Он хотел заставить его умолять. Обри умолять не желал, тем более – перед Хэрриет. А тут еще, к испугу своему, почувствовал, как вырвалась еще одна струйка сальных бздехов. За гудением мотора их не было слышно, зато они раздражали и воняли. Эксу приходилось чуять их все до единого.

Жуть брала предстать жалким в глазах Хэрриет Корнелл. Значения не имело, что у них с Хэрриет никогда не было свиданий, они никогда не были влюблены, никогда не лежали обнаженными под прохладными простынями в номере «Сен-Барт» с открытыми стеклянными дверями и шумом волн, разбивавшихся в отдалении о рифы. И все же он оберегал свои мечтания. Обри было бы стыдно, если бы случившееся было последним воспоминанием Хэрриет о нем, какое она увезла бы с собою в Африку.

У них, Хэрриет и Орби, у обоих был первый прыжок. (Или, может быть, точнее было бы сказать, что первый прыжок предстоял Хэрриет… Обри в последние несколько мгновений понял, что ему не прыгнуть.) Они шли тандемом, что означало, что каждый был связан лямками с инструктором, с теми, кто каждый день прыгал с парашютом. Еще в самолете находились Брэд и Ронни Моррисы. Для них это было плевым делом, оба парня были опытными парашютистами.

Джун Моррис умерла, и все они прыгали в память о ней: ее братья Брэд и Ронни, Хэрриет, бывшая ее лучшей подругой, и сам Обри. Джун уже шесть недель как умерла: ее в 23 года сразил рак. Было в этом, думал Обри, какое-то дерьмо, которое отказывался принимать разум. Ему казалось, что в общем-то ничуть не легче стать рок-звездой, нежели умереть молодым от какой-то там лимфомы.

– Нет в этом ничего нормального, – кричал уже Обри. – У меня клинический диагноз трясущихся поджилок есть. Серьезно, если вы заставите меня прыгнуть, то я полные штаны горячего поноса напущу, чел…

В этот момент пропал звук глухо ревущей стальной оболочки легкого самолетика, и голос Обри пролетел из одного конца фюзеляжа в другой. Обри увидел, как Брэд с Ронни повернулись в его сторону. У обоих к шлемам были прикреплены видеокамеры. Предполагалось, что весь их прыжок позже появится на «Ютьюб».

– Первое правило прыжков с парашютом: не обсирай инструктора, – произнес Экс.

Вновь поднялся бессмысленный грохот мотора. Брэд с Ронни отвернулись.

Обри боялся глянуть в сторону Хэрриет, но одолеть себя не смог.

Она же на него не смотрела, хотя, как ему казалось, только-только отвернулась. В руках девушка сжимала небольшую игрушечную лиловую лошадку с выступающим серебряным рогом во лбу и изящными радужными крылышками за передними ногами – единорог, которого очень скоро они назовут Джуникорн[74]. Хэрриет с Джуникорн сидели лицом к двери, большому, разболтанному дребезжащему люку, сделанному из прозрачного пластика. Всякий раз, когда самолет накренялся влево, Обри охватывала тошнотворная уверенность, что дверь распахнется и он соскользнет прямо в небо под грубый, маниакальный, сдобренный кокаином хохот «Спрея для Тела ЭКС». Казалось, дверь ничто не держит закрытой, совсем, блин, ничто.

То, как Хэрриет упорно не смотрела в его сторону, не доставляло ему удовольствия почти так же, как если бы она пялилась на него с жалостью и разочарованием. Обри было вовсе не нужно, чтобы Экс позволил ему остаться в самолете. Его мнение значения не имело. Что было нужно Обри, так это чтобы Хэрриет сказала ему, что это правильно.

Нет. Ему нужно было оказаться за бортом самолета вместе с нею – впереди нее. Только, чтобы сделать это, он должен бы быть кем-то другим. Может, как раз от этого ему и было тошно больше всего: не из-за готового вывернуться наизнанку желудка, не из-за бздехов своих, не из-за нервного срыва. Может, отвратительнее всего было то, что его выводят на чистую воду. Есть ли на всем белом свете что-то более душераздирающее, нежели быть разоблаченным теми, кого хотелось бы видеть любящими тебя?

Он подался вперед и, привлекая внимание, стукнулся своим шлемом о ее.

Она повернулась к нему лицом, и он увидел, в первый раз увидел, что она бледна и напряжена, губы сжаты до того плотно, что совершенно обесцветились. До него дошло (и он испытал при этом что-то вроде облегчения), что она тоже в ужасе. Он ухватился за эту мысль с почти неистовой надеждой: может быть, она останется с ним в самолете! Окажись они оба трусами, ситуация перестала бы быть постыдной и трагической, а стала бы такой, что веселее и не придумаешь.

Он собирался рассказать ей, что сдает назад, выходит из игры, но теперь, в угаре своего нового представления, закричал:

– Ты как? – Будучи готов утешать ее. Стремясь к этому на самом деле.

– Меня сейчас стошнит.

– Меня тоже! – выкрикнул он, чуть перебрав, пожалуй, с ретивостью.

– Я вся как лист дрожу.

– Господи. До чего ж приятно, что не один я.

– Мне не хочется быть здесь, – призналась она. Шлем ее упирался в его шлем, они едва не касались носами. Глаза ее, холодные, зеленовато-карие, как замерзшее болото, были широко распахнуты в нескрываемом волнении.

– Черт! – воскликнул он. – И мне тоже! Мне тоже! – Он готов был рассмеяться, готов был за руку ее взять.

Она опять перевела взгляд на дверь из прозрачного дребезжащего пластика.

– Мне больше ни секунды не хочется сидеть в этом самолете. Просто хочется прыгнуть, быть в небе. Это все равно что в очереди на головокружительный аттракцион стоять. Ожидание просто убивает. Невозможно остановить то, что накапливается у тебя в голове. Зато потом, когда ты уже несешься то вверх, то вниз, ты типа мозгуешь: и чего это я так боялась? Хочу еще раз!

Слабенький, мелкий, липучий бздех разочарования вырвался на свободу. Ретивость, волнение милой отваги услышал он в ее голосе, повергшем его в отчаяние до уровня «сиэтлского надрыва»[75].

Глаза Хэрриет расширились. Она указала пальцем на дребезжавшую дверь и закричала едва ли не с детским восторгом:

– Эй! Эй, ребята! Космолет!

– Это еще что? – заорал здоровенный дровосек, обхватывая ее сзади.

Хэрриет была в одной упряжи с коренастым парнем, окладистая борода которого заставляла предполагать полный гардероб фланелевых рубах и подработку в качестве бариста, готовящего контрабандный эспрессо в какой-нибудь высококлассной кофейне. Когда на земле разбивались по парам с инструкторами, Обри быстренько выбрал «Спрей для тела ЭКС». Он не хотел, чтобы Хэрриет летела с самолета с этим болваном до самой земли, угнездившись попкой на его наверняка эрегированном члене. Парой для Хэрриет стал этот бородатый Вуки. К сожалению (и предсказуемо), девушка с мохнатым толстяком всю дорогу дурачились, хохоча, с самых первых минут сцепки. К обеду парочка уже распевала дуэтом (вариант а капелла) «Полное затмение сердца»[76], и крепыш-инструктор вел мужскую партию теплым, низким, удивительно задушевным голосом. Обри он был отвратителен. Это ведь Обри надлежало быть задушевным и удивлять смехом Хэрриет. Ему были отвратительны все умные, славные толстячки, ловко умевшие оказаться внутри непринужденных объятий Хэрриет.

– Вон там! – закричала Хэрриет. – Там, там! Обри! Видишь?

– Видишь – что? – драл глотку ее Вуки, хотя она и не к нему обращалась.

– То облако! Посмотрите на то чудно́е облако! Оно – вылитый НЛО!

Обри расхотелось смотреть. Ему не хотелось подходить близко к двери. Но он ничего не мог поделать: Экс подбирался взглянуть поближе, на что указывала Хэрриет, и увлекал Обри за собой.

Хэрриет тыкала пальцем в облако формой точь-в-точь как летающая тарелка из киношки 1950-х про нашествие инопланетян. Оно было широким, круглым, а в центре пухом вздымался купол.

– Вроде как великоват для НЛО, – проорал Чубакка. И был прав: облако было с милю в диаметре.

– Это корабль-матка, – ехидно прокричала Хэрриет.

– Я как-то видел один, он с пончик размером был, – сказал Экс. – Типа Боженька колечко дыма выпустил, затянувшись. В середке большая дырка была. Мы тут, на высоте, гораздо ближе к сверхъестественному. Все становится нереальным, когда падаешь с 12 000 футов[77]. Реальность становится тонкой, как парашютный шелк, и разуму открываются новые возможности!

Ох, да черти съешь тебя с твоей тонкой парашютной шелковой реальностью – так считал Обри. Черти съешь Экса с его обещаниями, что пережитое откроет перед Хэрриет новые возможности (типа, может, послепрыжкового секса на троих с Эксом и ее мохнатым инструктором).

Хэрриет довольно покачивала головой:

– Джун влюбилась бы в это облако. Она верила, что Они ходят среди нас. Серые. Пришельцы.

– Очень скоро, – заметил толстяк-мохнач, – поближе приглядимся. Мы почти на прыжковой высоте.

Обри почувствовал укол новой тревоги, будто иголкой кольнуло, но всего лишь на мгновение, прыжок не более секунды занимал его мысли. Он подался вперед, едва ли сознавая, что делает это, вводя в недоумение Экса, который вынужден был податься вперед вместе с ним. Упряжь, соединявшая их, заскрипела.

Обри с полминуты разглядывал облако, пока самолет поднимался и пошел на круг к нему: через мгновенье-другое им предстояло пройти прямо над облаком. Потом он посмотрел мимо Хэрриет на малого с бородой.

– Ну да! – сказал. – Да-а, чел, она права. Это облако – полный трындец. Взгляните еще раз.

Инструктор Хэрриет выговорил:

– Оно – прекрасный образец кучево-дождевого облака. Очень крутого.

– Нет, не то. Оно не крутое. Оно чудно́е.

Вуки окинул его оценивающим взглядом, в котором, похоже, мешались скука с презрением. Обри тряхнул головой, раздраженный тем, что малый не понял, и опять указал на облако.

– Оно движется туда, – пояснил Обри, тыча пальцем на север.

– И что? – подал голос Брэд Моррис. Второй раз в последние несколько минут, все смотрели на Обри.

– Все остальные облака движутся в противоположную сторону, – орал Обри, указывая на юг. – Оно движется неправильно.

Глава 2

Облако приковывало их внимание с минуту общего почтительного молчания, прежде чем круглолицый крепыш-инструктор разъяснил:

– Это называется воздушный ящик. Модель кругового потока. Воздух продвигается в одном направлении на одной высоте, потом отворачивает обратно и толкает все в прямо противоположном направлении на другой высоте. Когда поднимаешься на воздушном шаре, такого рода движение позволяет проплыть в воздухе из пункта отправления, потом спуститься на пару тысяч футов и приплыть обратно точно туда, откуда взлетал. – Крепыш-инструктор и на воздушных шарах полеты устраивал, он предложил как-нибудь взять Хэрриет с собой безо всякой платы… предложение непристойное, по мнению Обри, мучительно соображавшего, как бы пригласить Хэрриет в секс-клуб оттянуться ночку с кокаином и рукоблудием. Как считал Обри, большинство мужчин, прыгающих с парашютом, летающих на воздушных шарах и занимающихся прочей дьявольщиной высокого полета, делают это, чтоб бабца урвать. Когда застегиваешь на девчушках страховочные лямки, когда упряжь на них затягиваешь… а сколько всяких возможностей урвать чувство, утешая их в момент сильной тревоги, завоевать их восхищение своим бесстрашием. Разумеется, сам Обри, говоря по справедливости, не оказался бы в самолете, если бы не хотел произвести впечатление на Хэрриет.

– А-а, – произнесла Хэрриет с деланым разочарованием. – Погано. Я думала, мы того и гляди в контакт вступим.

Экс вздернул вверх два пальца жестом Черчилля, объявляющего о победе в день окончания войны в Европе:

– Две минуты!

Хэрриет толкнулась шлем в шлем с Обри и встретилась с ним взглядом.

– Да?

Обри попытался выдавить улыбку, но она больше походила на гримасу.

– Нет, – сказал он. – Не могу.

– Да сможешь ты! – крикнул Экс, наконец-то перестав делать вид, будто ему не слышно. – В таком деле все вертится вокруг «могу!».

Обри не обращал на него внимания. «Спрей для тела ЭКС» в расчет не принимался. Единственное, что его трогало, это то, как Хэрриет воспримет это.

– Я на самом деле хотел, – уверял он ее.

Хэрриет кивнула и взяла его за руку:

– Я должна. Я Джун обещала.

Разумеется, и он давал обещание Джун. Когда Хэрриет заявила, что прыгнет, Обри поклялся, что будет орать до самой земли, летя рядом с ней. Тогда Джун умирала, и казалось, именно так и надо поступить.

– У меня дерьмовое чувство… – начал Обри.

– Не парься! По-моему, круто, что ты зашел так далеко!

– Я с успокоительными таблетками перебрал, и все! – Обри жалел, что не мог остановиться, объясняя свое поведение.

– Одна минута, – раздался вопль Экса.

– Все путем, Обри, – выговорила Хэрриет, лукаво улыбаясь. – Слушай, я лучше приготовлюсь, хорошо?

– Хорошо, – согласился он, яростно кивая.

– Я готов к прыжку, – закричал Ронни Моррис. – Хоть свежего воздуха вдохну.

Брэд Моррис заржал, и братья, подняв руки, шлепнули друг друга ладонь в ладонь. Его кольнуло, что они способны шутки лепить из его трусливых бздехов, от вони которых во всем самолете было не продохнуть. Плохо, что он был жалко перепуган, но еще хуже было то, что его же тело его и предало, а потом еще и дало повод насмешничать.

Обри взглянул на Хэрриет, но ее взгляд теперь был уперт в прозрачную пластиковую дверь. Ему не осталось места в ее мыслях. Осознание этого оказалось неприятнее, чем ему казалось. Ему казалось, что она разочаруется в нем, а она не была разочарована, ей просто стало безразлично. Ему стоило таких сил убедить себя, что он должен совершить это, оказаться здесь ради Джун, ради Хэрриет, а получилось, что, по сути, его присутствие так или иначе ничего не значит.

И теперь, уверившись, что прыгать он не станет, он сделался вял и пал духом. Хэрриет держала перед лицом Джуникорн и шептала ему что-то, тыча им в сторону громадного облака в форме НЛО, как раз когда «Сессна» накренилась к нему.

Экс копался с видеокамерой на своем шлеме.

– Эй, слышь, Адри, чел. – Мелким и горьким было удовольствие, что инструктор тоже не помнит его имени. – Если ты уже решил, твое право сдать назад. Только ты должен знать, что цена будет той же, будешь ты прыгать или нет. Я не смогу тебе вернуть даже плату за диск с видеозаписью.

– Прошу простить, что испортил всем настроение, – произнес Обри, только на самом деле печалило его то, что никому из них он ничего не испортил. Никто его даже не слушал.

Самолет еще больше накренился, идя на поворот.

– Мы сделаем круг над посадочной полосой… – начал Экс, и как раз в этот миг все отключилось. Ветер шипяще свистел под крыльями, мягкая пропасть под ними наполнилась вдруг тишиной. Сигнальные огни внутри прыжкового отсека, мигнув, погасли.

Громада свистящей тишины потрясла Обри больше, чем напугала.

– Что случилось? – спросила Хэрриет.

– Ленни! – заорал Экс, обращаясь к носу самолета. – Какого черта, чел? Мы что, остановку сделали?

Летчик, курчавый малый в наушниках, щелкнул переключателем, вытянул длинный стальной стержень из приборной доски, ткнул в кнопку.

«Сессна» парила – газетный лист, зависший над решеткой вентиляции метро.

Ленни, летчик, глянул на них через плечо и пожал плечами. На нем была белая футболка с глупой рекламой какого-то сока. Он сбросил наушники с головы на шею.

– Я не знаю! – крикнул Ленни. Голос не выдавал в нем беспокойства, скорее – раздражение. – Может быть! Только у меня еще и электричества нет! Все враз сдохло. Видно, контакты в аккумуляторах разъединило.

«Сессна» тряслась, крылья ее слегка покачивались – туда-сюда.

– По мне, невелика беда, – сказал Брэд. – Я собирался выйти аккурат где-то тут.

– Ага, – подтвердил Ронни. – Я тоже думал, не пора ли ноги размять.

– Пошли! – крикнул Ленни. – Прыгайте! После того как все прыгнут, я пикирую и пробую завестись. Если не сработает, то планирую до посадки. Надеюсь, на полосу попаду. Если нет, то уж больно по кочкам понесет.

– А, перестань! – заорал Обри. – Брось, чушь это все. Ни единому слову не верю.

Брэд рванул к двери и стал один за другим вращать запоры из нержавеющей стали, державшие дверь закрытой. Потом толкнул ее вверх и наружу. Брешь открылась шириной примерно с футбольные ворота. Брэд встал ногой на трубу-порожек, тянувшуюся под дверью.

– Адри, дружок, – ласково произнес Экс.

– Нет! – завопил Обри. – Это не смешно! Заставьте его завести самолет! Нельзя таким способом заставлять людей прыгать!

– На земле увидимся, – сказал Брэд. Он опирался о борт самолета, стоя лицом к ним, держа ноги на трубе под дверью и держась одной рукой за поручень сверху. Сделал свободной рукой ухарский салют (засранец!) оттолкнулся от самолета – и небо поглотило его.

– Адри! Адри, дыши! – говорил Экс. – Никто с тобой в игрушки не играет. Что-то случилось с самолетом. – Говорил он очень медленно, тщательно выговаривая слова. – Мы бы ни за что не отключили самолет, чтоб ты с испугу прыгнул. Честно. Очень многие передумывают в последнюю минуту. Мне все равно. Я в любом случае свое получу.

– Почему же самолет вдруг перестал работать?

– Я не знаю. Но, поверь мне, не захочется сидеть в нем, когда Ленни попробует запустить двигатель.

– Почему?

– Потому, что мы будем смотреть носом в землю.

Рон Моррис быстро прошел к краю открытой двери, готовясь последовать за братом. Сел на мгновение, встав ногами на трубу снаружи самолета, положив руки на колени и любуясь видом. От порыва ветра лицо его морщилось, толстые щеки уродливо перекатывались. Потихоньку, почти как наклоняющийся человек, он перевесился вперед, а затем бросился головой вперед – и был таков.

– Поторапливайтесь там, сзади, – крикнул Ленни с единственного кресла перед приборами.

Хэрриет сидела между ног своего инструктора, переводя в пугливом восхищении взгляд с Обри на Экса, а с того на летчика. Она прижимала к груди Джуникорн, словно боялась, как бы кто не отнял его у нее. Игрушка-единорог был заменой самой Джун, и Хэрриет было велено заботиться о ней и держать ее все время при себе, пока она будет делать то, чего уже Джун не совершить никогда: визит к пирамидам, серфинг в Африке, прыжок с парашютом. У Обри было дурацкое ощущение, что девушка гипнотизирует его взглядом и делает из него, как из зверька, чучело.

– Обри, – позвала Хэрриет. – Думаю, мы должны идти. Прямо сейчас. Мы оба. – Она глянула мимо Обри на Экса. – Мы можем вместе пойти? Типа держась за руки.

Экс отрицательно покачал головой:

– Мы прыгнем через три секунды после вас.

– Ну пожалуйста, просто чтоб мы могли за руки держаться. Друг мой боится, но я знаю, что он сможет прыгнуть, если мы вместе пойдем, – убеждала она, и Обри любил ее до того, что ему плакать хотелось. Хотелось сказать ей, что он ее любит, вот сейчас, только такое было ему еще больше не по нутру, чем шагнуть в небо на высоте 12 000 футов.

– Нехорошо это при первом прыжке. Наши вспомогательные парашюты могут перепутаться. Хэрриет, пожалуйста, идите. Мы за вами.

Хэрриет кинула на Обри последний молящий взгляд. Крепыш-инструктор стал быстро продвигаться задом по стальному полу, унося на себе Хэрриет ближе к двери.

– Адри? – позвал Экс. Голос его звучал успокаивающе и рассудительно. – Если мы не прыгнем, ты подвергнешь риску мою жизнь, как и свою собственную. Нужно прыгать, пока мы можем. Я бы предпочел твое согласие.

– О боже.

– Закрой глаза!

– О боже. О боже мой. Это херня какая-то.

Хэрриет со своим инструктором добрались до открытого люка. Ноги Хэрриет свесились наружу. Она бросила через плечо последний умоляющий взгляд на Обри. Потом взяла своего инструктора за руку, и они пропали.

– Твердая земля окажется у тебя под ногами – ты и сообразить не успеешь, – сказал Экс.

Обри закрыл глаза. И кивнул: о’кей.

– Прошу прощения, что веду себя так поносно, – произнес он.

Экс потащил их по полированной стали, постепенно скользя к бреши. Обри подумал, невесть с чего, что рад, что не Хэрриет сидит на коленях у Экса, чувствуя, как тот вот так подмахивает ей в попку бедрами.

– Случалось прыгать вместе с кем-то, кто хуже меня? – спросил Обри.

– Нет, если честно, – бросил Экс и выпихнул их за борт самолета.

До земли было больше 10 000 футов, одна минута свободного полета и, наверное, минуты четыре плавного скольжения вниз на парашюте. Только Обри Гриффин и его инструктор пролетели меньше пяти этажей и заскочили на край облака в форме НЛО, которое на самом деле вовсе не было облаком, и падение их прекратилось.

Глава 3

Страх сгущает время, делает его медленным и зловредным. Одна секунда ужаса, прохватившего до потрохов, длится дольше, чем десять обычных секунд. Обри падал всего мгновение, зато это был миг, длившийся дольше, чем весь взлет кругами в небо на борту «Сессны».

Когда они выпадали из двери, Обри попробовал повернуться и остаться в самолете, как раз когда Экс выталкивал их. Выпал он спиной вперед, глядя вверх на самолет, инструктор оказался под ним. Обри падал, ощущая громадный щекочущий трепет, пробегавший по всему телу, от яиц до горла, и единственная мысль билась у него в мозгу при падении:

«ЖИВ ЕЩЕ ЖИВ ЕЩЕ ЖИВ ЕЩЕ» –

а потом – удар.

То, во что они врезались, вовсе не походило на землю, зато гораздо больше походило на хлебное тесто. Плотное, пружинистое и холодное, и упади они всего футов с десяти или даже пятнадцати, то приземление вышло бы мягким и пружинистым. На деле же они пролетели полные тридцать девять футов, и Экс принял на себя основной удар от столкновения. Слабенькие кольцевые стяжки его таза лопнули в трех местах. Головка правой бедренной кости обломилась с хлопком. Задник шлема Обри врезался Эксу в лицо, разбив ему нос, хрустнувший, как сломанная стекляшка.

Сам Обри тоже целехоньким не остался. Экс пнул его коленом в бедро достаточно сильно, чтобы оставить ужасный кровоподтек. Еще он до того резко вдарил ему по локтю, что правая рука совершенно онемела, вообще не чувствовалась.

Сухой холодный дым окутывал их громадным клубком. У него был резкий запах, напоминающий о карандашных стружках, о колесах поезда, о молнии.

– Слышь, – произнес Обри тоненьким дрожащим голоском. – Слышь, что случилось?

– А-а-а, – стонал Экс. – А-а-а.

– Ты в порядке?

– А-а-а-а. О господи. От, гадство.

Столкновение, похоже, вытряхнуло из Обри все высокие ликующие чувства. Заодно вытряхнуло из него и все мысли. Он беспомощно шевелил руками и ногами, будто силящаяся перевернуться пчела, брошенная лапками вверх. Обри уставился в ясную голубую высь. Ему еще был виден самолет: размером с игрушку – над ними, но он уходил, накренившись, на восток. Забавно показалось, до чего же он был уже далеко.

Экс всхлипывал.

Звук этот был до того неожиданным, до того ужасающим, что он вырвал Обри из оцепенения. Он попробовал сжать правую руку в кулак, стараясь вновь почувствовать ее.

– Ты можешь отстегнуть меня? – спросил он.

– Не знаю, – прохныкал Экс. – А-а, чел. По-моему, мне и впрямь трындец.

– Во что мы бахнулись? – спросил Обри. Выглядело это как облако, что было полной бессмыслицей. – На чем мы?

Экс дышал тяжко и истово, так что ужас брал. Обри казалось, что он вот-вот опять разрыдается.

– Ты должен отстегнуть меня, – произнес он.

Экс завозился под ним, переваливая Обри с боку на бок. Щелкнул, расстегнувшись, один карабин, потом другой, потом третий и, наконец, четвертый. Обри скатился с инструктора, с трудом принял сидячее положение и огляделся.

Он сидел на облаке, острове взбитого белого крема, плывущего по простору безоблачной синевы. Они были на одном краешке массы почти в милю длиной, в центре которой громадным пузырем вздулся купол. Он напоминал Обри лондонский собор Святого Павла.

Тошнота подступала к горлу. Голова шла кругом.

Он вдавил в облако зудящую правую руку. Поначалу он проталкивал ладонь в прохладный клубящийся пар. Но, когда он налег на руку всем телом, туман затвердел, сделавшись похожим на плавленый сыр, или, может, картофельное пюре, или, скорее, на материал из детского набора для лепки. Когда Обри поднял руку, все вновь растаяло в пар.

– Твою мать, – вырвалось у него. В тот миг то была самая утонченная реакция, на какую он был способен.

– От, погань. О боже. У меня внутри и впрямь что-то сломано.

Обри обратил удивленный взгляд на другого человека, слабо копошившегося в неустойчивом дыму. Каблуки его дергались, вспахивая бороздки в этом таинственном креме. Защитная маска Экса (стекла отливали медной краснотой, как вода в заливе Кейп-Код на закате) разбилась. Наверное, он ничего не видел, потому как слепо шарил вокруг одной рукой. Прикрученная на шлеме видеокамера тупо уставилась на Обри. Под носом у инструктора расползлись густые кровавые усы, делавшие его похожим на окровавленного Уайетта Эрпа.

– Я что, раскрыл парашют? – подал голос Экс. – Должно быть, так, уф, если мы на земле. Что стряслось? Я что, о дверь башкой трахнулся, покидая самолет? – Голос его звучал натужно и тонко, как от боли. Он не знал, где они. Не понимал, что произошло с ними.

Обри тоже не понимал, что произошло. Трудно было шевелить мозгами. Слишком много всего и слишком быстро произошло – и ничто из этого не имело смысла и не казалось реальным.

Экс не раскрыл их парашют… хотя вытяжной сработал автоматически. Это был очень небольшой вторичный парашютик, этакий зонтик из красного и желтого шелка, которого только и хватило бы, чтобы индейку в День благодарения прикрыть. Ветер тащил его назад, и теперь он воздушным змеем парил над краем облака, качаясь то туда, то сюда. Обри плохо знал, для чего нужен вытяжной парашют. Экс пытался объяснить, но тогда Обри слишком нервничал, чтобы воспринять любые сведения.

До Обри дошло, что Экс вообще-то и не копошился. И ногами не брыкался. Он лежал совершенно спокойно, одна рука обнимала грудь, другая по боку похлопывала. Каблуки его продавливали неглубокие бороздки в этом облаке из молочной пасты, потому как вытяжной парашют медленно, но верно буксировал его.

– Слышь, – окликнул Обри. – Слышь, чел. Берегись.

Он ухватился за упряжь на груди Экса и рванул, а Экс вскрикнул от боли так пронзительно и визгливо, что Обри тут же отскочил и отпустил его.

– Грудь! – вопил Экс. – Грудь моя гребаная! Ты что делаешь?

– Просто хочу оттащить тебя от края, – сказал Обри. Он опять потянулся к упряжи, и Экс локтем отмахнул его руку прочь.

– Тех, с кем несчастный случай случился, с места не трогают, невротик ты засранный, – закричал Экс. – Ты что, вообще ничего не знаешь?

– Извини.

Экс часто задышал, выравнивая дыхание. По щекам его были размазаны слезы.

– Края чего? – спросил он наконец каким-то жалким, едва ли не детским голоском.

В этот момент потянуло ветром, взбивая вокруг них молочное облако. Вытяжной парашют наполнился, поднялся, вдруг дернулся назад, порываясь вверх, в яркое синее небо. Ветер натянул все парашютные стропы и приподнял Экса в сидячее положение. Инструктор опять вскрикнул. Сапоги его потащились по упругому, пушистому материалу облака, оставляя за собой борозды в шесть дюймов глубиной. Обри вновь представился сырой хлеб, кто-то запускающий пальцы в упругое тесто.

Обри потянулся за одним из оставлявших следы сапогов, схватил его все еще онемевшей правой рукой. Но в пальцах не было чувствительности, они удержали сапог всего на мгновение, прежде чем он вырвался из их хватки.

– Края чего? – прокричал Экс, пока его несло прочь.

Ветер тянул вытяжной парашют вверх и в сторону, резким неожиданным движением вынес его за край облака, словно горничная в гостиничном номере простыню с кровати стянула. Экс заскулил, ухватился за парашютные стропы, натянутые вокруг него. Его подняло в небо футов на шесть-семь. Потом дунул боковой ветер, и инструктор быстро полетел вниз – мимо облака, за пределы поля зрения.

Глава 4

Ветер едва слышно напевал – пронзительно и глумливо.

Обри не сводил глаз с места, где лежал Экс, будто тот мог там вновь появиться.

Немного погодя он понял, что дрожит, как щенок, хотя всю свою панику оставил там, в самолете. Охватывавшее его сейчас было покруче драки или прыжка. Шок одолел, наверное.

Или, может, было просто холодно. В том мире внизу шел третий день августа, стояла дневная, сухая, удушающая жара. Пыльца покрывала машины тонким слоем грязи горчичного цвета. Шмели сонно и баюкающе гудели в сухой, выжженной траве. Здесь же, наверху, стояло раннее холодное утро начала октября, хрусткое, зябкое и сладкое, как попавшее на зубок спелое яблоко.

Он подумал: «Ничего этого не происходит».

Он подумал: «Я до того перепуган, что у меня в мозгах что-то защелкнулось».

Он подумал: «Я ударился головой о борт самолета, и все это – мои последние пустые фантазии, пока я умираю от перелома черепа».

Обри отслеживал все эти варианты, как человек, сдающий карты, но только как-то отрешенно, полусознательно, едва вникая в них.

Бесспорно, что было, то было: и холодная свежесть в воздухе, и посвист ветра, выводящего высокую, целую, идеальную ноту ми.

Долгое время он, стоя на четвереньках, вглядывался в задний край, силясь понять, может ли он двигаться. Не было уверенности, что осмелится. Все казалось: стоит двинуться, и гравитация заметит его и утянет вниз сквозь облако.

Он похлопал туман перед собой, погладил его, как кошку. Стоило коснуться, как туман затвердел в комковатую, податливую массу.

Обри полз, ноги его дрожали. Было похоже, что двигался он по мягкой глине. Одолев около ярда, он оглянулся. След от него на поверхности облака пропадал почти сразу же, вновь обращаясь в тягучий, сгущающийся туман.

Когда он был в пяти футах от южного края облака, то упал на живот и распластался. Ползком продвинулся чуть дальше, пульс у него бухал так, что с каждым ударом сердца день то загорался, то темнел. Обри всегда боялся высоты. Хороший вопрос: зачем человеку, кого на высоте страх берет, человеку, который всегда, если можно было, избегал перелетов, было соглашаться прыгать с самолета. Ответ, разумеется, безумно прост: Хэрриет.

Облако к концу истончалось… становилось тоньше, но не прогибалось. Самый край облака был в дюйм толщиной, зато самым твердым, самым прочным, как бетон.

Обри заглянул за край.

Под ним расстилался Огайо, почти идеально ровный простор из разноцветных квадратиков – изумрудных, пшеничных, густо-коричневых, бледно-янтарных. Это там пресловутыми волнами ходят хлеба, как с такой любовью поется в «Америке прекрасной». Ровные, как по линейке проложенные ленты шоссе пересекали поля внизу. Красный грузовичок-пикап полз по одной из этих черных нитей, как яркая стальная бусинка на счетах.

Он увидел (к югу и западу) взлетную полосу из выжженной красной земли за ангаром, в котором размещалась фирма «Приключения в небесах. Облако-9». И вон она, «Сессна», только-только коснулась земли. Либо у Ленни получилось опять завести самолет, либо он прекрасно сумел спланировать на нем.

Еще миг, и Обри увидел парашют, пространный купол переливающегося белого шелка. Он следил, как парашют опустился до земли и оказался на поле, чем-то засаженном: зеленые ряды, разделенные линиями черной земли. Купол сам собой сложился. Значит, Экс на земле. Он на земле, и он был вполне в сознании, чтобы рвануть вытяжной трос. Экс внизу, скоро ему окажут помощь, и он расскажет…

Что-то. Обри не очень представлял себе, что именно. «Я оставил своего клиента на облаке?»

Внизу парашют расстилался по полю, раздуваясь и сморщиваясь, как легкие.

Когда Экс расскажет им, что случилось, его посчитают истериком. Окровавленного, тяжело раненного человека, бредящего тем, будто он приземлился на облако, скорее всего, встретят с беспокойством и словами утешения, но только не с верой. Будут добиваться объяснения, наиболее осмысленного. Предположат, что с Обри случилось что-то странное и он отстегнулся, вероятно, после удара о корпус самолета (это заодно и объяснит ранения Экса), упал и разбился насмерть. Даже для Обри это выглядело более правдоподобной историей, чем та, что происходила на самом деле, а Обри действительно был на облаке и смотрел вниз.

Такое представление внушало ужас, только было в нем что-то не так. Он пытался понять это: отыскать ошибку дело столь же обманчивое, как и попытка найти комара, зудящего в одно ухо, но исчезающего, стоит только обернуться, выискивая его. Ему придется перестать отыскивать ее, вообще перестать думать. Придется позволить взгляду оставаться рассеянным.

Сухая, пульсирующая боль стучалась за висками.

Он припомнил, как мельком увидел «Спрей для тела ЭКС» за мгновение до того, как вытяжной парашют унес его в пустоту, – и тут он ее увидел. Мысленный взгляд его обрел остроту и сосредоточился на глупом, поблескивающем линзами объективе видеокамеры на шлеме инструктора. Все это было на видео. В объяснениях Экса не было необходимости. Нужно будет просто просмотреть запись. Тогда они поймут.

Тогда они придут за ним.

Глава 5

Немного позже он поднялся на колени и огляделся.

Громадное колесо облака все еще хранило тарелочную форму НЛО с громадным куполом точно в центре, главной его приметой. Все остальное было далеко не ровным, поверхность бугрилась, ерошилась дюнами и холмиками.

Обри выискивал голубое небо, пока голова не закружилась, и пришлось опустить взгляд. Когда головокружение прекратилось, он понял, что по-прежнему находится на самом краю, месте совсем не удобном. Сев, он заскользил в глубину облака, как можно дальше от пропасти.

Наконец он решился рискнуть и встать на ноги. Рывком поднялся, ноги все еще дрожали.

Обри Гриффин стоял в одиночку на своем острове-облаке.

Понемногу до него дошло, что в упряжи ему неудобно. Лямки туго, болезненно скрещивались в паху, сдавливали мошонку. Еще одна лямка туго перетягивала грудь, затрудняя дыхание. Или это воздух был разреженным?

Он отстегнул упряжь и выбрался из нее. Уже собирался бросить ремни в облако, когда увидел вешалку.

Она была слева от него, на краю зрения: старомодная вешалка для пальто с восемью изогнутыми крючками, изваянная из облака.

Он оглядел ее внимательно, ощущая сухость в горле, чувствуя, что сердце бьется гораздо, гораздо чаще.

– Это что за хрень? – вопросил он, не обращаясь ни к кому конкретно.

Разумеется, совершенно очевидно было, что это такое. Видеть это мог любой, имеющий глаза. Он убеждал себя, что на самом деле это не вешалка, что это просто некое искажение в облаке. Он кружил, изучая ее под каждым углом. Вещь выглядела вешалкой для пальто – где бы он ни стоял… вешалка из материала облака, но все равно – вешалка.

Экспериментируя, он повесил оливковую упряжь на один из крючков. Ремни должны были бы упасть, рассеяв пелену тумана.

Вместо этого они повисли на крюке, покачиваясь на ветру.

Обри произнес:

– Ха!

И это был не смех, а настоящее слово, восклицание удивления, а не веселья. Повода удивляться не было, если честно. Облако держало его, а он весил 175 фунтов[78]. Что же говорить о брезентовых ремнях, которые и на два фунта не потянули бы? Он отстегнул шлем и повесил его на другой крюк.

Боль, начавшаяся у него в пазухах, теперь пронзала его, как шампур, от левого виска до правого. Перелом черепа, подумалось ему, тот, что случился, когда он ударился головой о корпус самолета. И все вокруг от этого: яркая фантазия мозга, насквозь прошитого осколками кости.

Впрочем, из-под такого пробивалась совсем иная мысль. Еще один мысленный комар жужжал где-то около головы – скорее внутри нее, чем снаружи. Он думал: откуда облаку знать, как выглядит вешалка для пальто? Идея до того абсурдная, что походила на подпись к карикатуре в «Нью-Йоркере».

Он втянул в себя разреженный, холодный воздух и впервые задумался, а какой будет температура через шесть часов, когда зайдет солнце.

Только к тому времени он уже будет на Си-эн-эн. Озвучивать самую большую новость на свете. Вертолеты новостных служб телеканалов комариной тучей будут стрекотать в воздухе, ведя прямой репортаж о человеке, шагающем по облакам. Видео с камеры будет демонстрироваться по всем каналам, разойдется по всему Интернету.

Он уже жалел, что вел себя так взволнованно и панически в «Сессне». Знать бы, что он окажется на видео, смотреть которое будут по всему миру, так, думается, сумел бы, по крайней мере, сделать вид, что держит нервы в узде.

Обри отошел на несколько шагов от вешалки, двигаясь вперед наполовину бессознательно. Останавливался и оглядывался. Вешалка по-прежнему стояла на месте. Что-то эта вешалка означала. Была чем-то большим, нежели просто вешалка. Но с раскалывавшейся от боли головой он никак не мог постичь всю ее значимость.

Он шел.

Поначалу шел как человек, представляющий, что он ступил на тонкий и ненадежный лед. Скользил одной ногой вперед, убеждаясь, что облако останется твердым под ногами, пиная маленькие клубочки тумана впереди себя. Поверхность держала, и весьма скоро он принялся (сам того не сознавая) идти нормальным шагом.

Все время он держался футах в шести от края, но поначалу не ходил в сторону пузыря в центре облака. Вместо этого он обходил по окружности свой пустынный остров в небе. В небе он выискивал самолеты и один раз остановился, увидев. Реактивный самолет чертил белую дымную линию по блистающей синеве. Он пролетал на расстоянии многих миль, и довольно скоро Обри перестал обращать на него внимание. Понял, что шансов быть замеченным у него не больше, чем если бы самолет пролетал над головой, когда он шагал по университетскому двору.

Голова кружилась, и время от времени Обри приостанавливался, чтобы отдышаться. Остановившись в третий раз, он согнулся, обхватил колени и глубоко вздохнул, пока не прошло головокружительное ощущение, что он вот-вот упадет. Когда он распрямился, то пришло внезапное, совершенно разумное осознание.

Здесь не хватало воздуха.

Или, в самом крайнем случае, не хватало того воздуха, к какому он привык. На какой он высоте? Он вспомнил, как Экс объявил им, что они на двенадцати тысячах футов как раз перед тем, как на «Сессне» пропало электричество. Можно ли вообще дышать на 12 000 футов? Очевидно. Он же сейчас дышит. Фраза и боязнь высоты заняли все его мысли.

Он долго кружил по своему блюду из тумана. В основном оно было плоским: чуть выпукло тут, чуть уходит вниз там. Он взбирался на попадавшиеся на пути дюны, спускался в немногочисленные неглубокие канавки. На некоторое время потерялся среди ставящей в тупик череды канавок на восточном краю, бродя по узким расщелинам из белого пушка. На севере задержался, чтобы полюбоваться фигурой из облачных валунов, очень напоминавшей голову бульдога. На западной стороне облака миновал череду из трех выпуклостей, которые выглядели как громадные «лежачие полицейские». Однако в конечном счете он отшагал почти час и был удивлен, до чего же на самом деле безлик был его похожий на колпак автомобильного колеса остров.

Возвращаясь к вешалке, он испытывал головокружение, слабость и болезненный озноб. Ему нужно было попить чего-нибудь. Глотать было больно.

Обри привык, что у него во снах обыкновенно происходили неожиданные, невероятные скачки. То ты в лифте с лучшей подругой сестры, а потом дерешь ее на крыше на глазах всей семьи и друзей; потом здание начинает сносить неистовым ветром; потом циклоны обрушиваются на весь Кливленд. Впрочем, там, на облаке, и рассказать-то было нечего, не то что во сне скакать от одного безумства к другому. Одно плелось за другим. Он не мог представить во сне, как он покидает облако и оказывается на чем-то получше.

Пристально смотрел на вешалку для пальто, сожалея, что не может отправить Хэрриет фотку этой вешалки. Стоило ему увидеть что-то красивое или необычное, то первым его позывом было сфоткать и отправить ей. Разумеется, если бы она стала получать фотографии облаков от своего пропавшего (и, предположительно, погибшего) друга, то, наверное, подумала бы, что он шлет ей сообщения с небес, наверное, завизжала бы во…

И в этот миг Обри Гриффин вспомнил, что идет XXI век и у него в кармане есть смартфон.

Гаджет был в бриджах под прыжковым комбинезоном. Он выключил его, когда самолет выводили на взлетную полосу, как и положено при любом полете, но все-таки он у него есть. Теперь, вспомнив, он чувствовал, как тот давит ему на бедро.

Ему незачем ждать, когда они поставят на просмотр видео с камеры Экса. Он мог бы связаться с ними напрямую. Если связь окажется вполне устойчивой, он мог бы даже поболтать с ними в режиме видео.

Он рванул молнию на комбинезоне. Студеный воздух кинжалом ткнулся вовнутрь, пронзая насквозь тонкую футболку. Обри силился достать телефон из кармана, тонкую плитку из стали и черного стекла… и она тут же выскользнула из его потной руки.

Обри вскрикнул: смартфон наверняка проскочит сквозь облако и пропадет. А вот и не пропал. Упал в плошку затвердевшего тумана, принявшего форму мыльницы.

Он подхватил телефон, беспомощно дрожа уже от бремени внезапной надежды. Нажал на кнопку включения, мысленно опережая дальнейшее: он позвонит Хэрриет, сообщит, что жив, она примется рыдать от облегчения и недоверчивости, он тоже расплачется, их объединит этот совместный счастливый плач, и она скажет: «О боже мой, Обри, где ты?» – а он скажет: «Что сказать, детка, ты не поверишь, но…»

Экран его телефона упорно оставался черным и пустым. Он еще раз надавил на ВКЛ.

Когда все равно ничто не зажглось, он со всей силы надавил на кнопку ВКЛ, стиснув зубы, будто делал нечто, требующее грубой силы, ослабить заржавевшую гайку на колесе со спущенной шиной, например.

Ничего.

– Какого. На самом деле. Рожна? – выговаривал он, нажимая и нажимая, пока рука не заболела.

Разряженный телефон никаких объяснений не давал.

В этом не было никакого смысла. Он был уверен, что тот все еще заряжен полностью или около того. Попробовал вновь включить силой. Ничего.

Он вжал стеклянную поверхность себе в лоб и просил гаджет отнестись к нему по-человечески, вспомнить, как хорошо он с ним обращался все эти годы. Потом терпеливо попробовал еще раз.

Пустой номер.

Он уставился на телефон сухими и воспаленными глазами, кляня Стива Джобса и своего оператора сотовой связи.

– Так нечестно, – сказал он бесполезному кирпичику из черного стекла в своей правой руке. – Ты не должен был попросту сдохнуть. С чего это ты взял и перестал работать?

В ответ у себя в сознании он услышал не свой голос, а голос инструктора Экса: «Какого черта, чел? Мы что, остановку сделали?» И пояснение пилота Ленни: «У меня электричества нет. Типа все враз сдохло».

Напрашивалась дурная мысль. У Обри были ручные часы, рождественский подарок матери, с кожаным ремешком и (честное-пречестное!) движущимися стрелками. Не было на них никаких приложений, они не соединялись с телефоном, они ничего не делали, кроме как красиво смотрелись да показывали время. Обри отогнул рукав комбинезона, взглянул на часы. Стрелки показывали 4.23. Секундная не двигалась. Он не мигая смотрел на циферблат часов, пока не убедился, что и минутная стоит на месте.

Облако что-то натворило с «Сессной», когда они пролетали над ним. Воздействовало какой-то электромагнитной силой, способной заставить заткнуться в тряпочку аккумуляторы легкого самолета, или батарейки часов, или смартфона.

Или видеокамеры.

Мысль была до того горька, что захотелось взвыть от смятения. Единственное, что остановило, это изнеможение. Кричать здесь, на холодном, сухом и разреженном воздухе, похоже, было намного выше его сил.

Теперь он четко понимал: никто не просмотрит видео, запечатлевшее на острове-облаке его, небесного Робинзона Крузо. Видео не станет вирусным. Вертолеты теленовостей не слетятся тучей вокруг человека, шагающего по небесам. Если подлетят близко, то камеры их не заснимут ничего, а вертолеты попадают вниз бетонными чушками. Только никто и не прилетит, потому как камера на шлеме его инструктора погорела вместе с аккумулятором под капотом самолета. На видео могли бы попасть несколько неприятных минут, когда у Обри от перевозбуждения поднималась тошнота, но камера точно отключилась задолго до того, как они сделали прыжок.

Несправедливость этого валила его с ног. Он тяжело плюхнулся на облако, обхватил руками колени. Только даже сидение требовало слишком больших усилий. Он свернулся калачиком на боку, став похожим на зародыш. Облачка клубились и устраивались вокруг него. Он решил закрыть глаза и немного подождать. Может, когда откроет их, обнаружит, что потерял сознание еще до посадки в самолет. Может, если будет глубоко дышать и отдохнет, то, когда поднимет в следующий раз голову, под ним окажется зеленая трава, а озабоченные лица (среди них и Хэрриет) склонятся над ним.

Было достаточно холодно, чтобы он почувствовал себя малость неуютно. В какой-то момент, устроившись в мягком, слегка эластичном гнездышке из материала облака, он машинально пошарил рукой, отыскал уголок одеяла, натянул на себя толстый покров из взбитой белой дымки – и уснул.

Глава 6

Сразу после пробуждения был один милостивый момент, когда он ничего этого не помнил.

Уставился в яркое чистое небо и чувствовал, что мир – место доброе. Мысли его обратились, естественно, к Хэрриет, что частенько происходило сразу, как он просыпался. Обри нравилось представлять, как он перекатывается на другой бок и видит, что она рядом с ним. Ему нравилось воображать ее тонкую голую спину, четкие, чистые линии ее лопаток и позвоночника. То была его любимая мысль по утрам.

Он перекатился с боку на бок и оглядел бесплодное облако.

Шок, словно разряд электричества, прошиб его насквозь, сразу выбил из него ленивое, расслабленное настроение типа а-куда-спешить-вставать. Обри сел и увидел, что он на широкой кровати под балдахином на четырех стойках, слепленной из белой ваты. Одеяло из кремовой дымки сползло ему на пояс. Подушки из ванильного крема высились у него под головой.

Его вешалка несла одинокую вахту в нескольких футах поодаль, шлем с упряжью болтались там, где он их и оставил.

Уже близились сумерки. Красный уголек солнца проглядывал на западе, почти вровень с ним. Тень его протянулась до дальнего края облака-острова. Тень от кровати было труднее заметить, чем тень, отбрасываемую призраком.

О кровати он не очень-то и думал – тогда. Она вроде вешалки была, только размером больше, а в тот момент он все еще слишком слаб был, чтоб еще и удивляться. Он выскользнул из-под одеяла и направился к хвостовой части острова, оставив всего четыре фута между собой и пропастью.

Земля внизу утопала в красном сиянии. Зеленые поля почернели. Взлетную полосу он не видел, вообще ничего внизу не узнавал. Как быстро двигалось облако? Достаточно быстро, чтобы оставить далеко позади штаб-квартиру «Приключения с парашютом. Облако-9». Он удивлялся, а заодно удивлялся и своему удивлению.

Обри всматривался в темнеющую карту Огайо внизу. Или, по крайней мере, ему казалось, что это все еще Огайо. Он видел лес. Видел румяные прямоугольники поджаренной солнцем земли. Видел алюминиевые крыши, вспыхивающие в угасавших проблесках дня. Заметил широкий темный штрих шоссе, почти прямо внизу, но кто знает, что это за шоссе.

Как ему казалось, его по-прежнему несло на север и на восток, во всяком случае, судя по тому, где садилось солнце. Что было впереди? Кантон? Могли пролететь и Кантон, пока он спал. Ему не удалось бы даже начать определять скорость, с какой двигалось облако, это никак не получится без какого-нибудь способа замерять время.

Заглядывать за край облака было для него делом мучительным. С помощью своего психотерапевта, доктора Ван, он сильно продвинулся, до того дошел, что в ощущениях оставил далеко позади свой страх высоты… один из дюжины невротических недугов, от которых она его избавляла. В конце их сеансов она привела его в лестничный колодец своего дома, и они вместе смотрели через поручень в семиэтажную пропасть. Долгое время он даже взглянуть не мог, до того головокружение одолевало, но в конце концов дошел до того, что мог, небрежно опершись о поручень, насвистывать мелодии Луи Армстронга в гулкую глубину. Доктор Ван свято верила в «пробы страха», в то, что тот постепенно теряет силу, когда ему противостоят. Только семиэтажный дворовый колодец – это одно, а площадка дыма, расположенная почти в двух милях над землей, – совсем другое.

Интересно, думал он, что бы сказала доктор Ван на его попытку прыгнуть с парашютом. Ей он об этом не говорил, потому как подозревал, что она скептически отнесется к его способности на такое, а ему скептицизм нужен не был. Кроме того, скажи он ей, что собирается с самолета прыгнуть, она спросила бы, зачем, и пришлось бы что-то такое говорить о Хэрриет, а в целях терапии перейти и на свои фантазии по поводу Хэрриет.

Он обернулся и оценил свою кровать под балдахином из облака, свою вешалку и свою вероятную судьбу.

Не было никакого проку не верить своему положению, оспаривать факты. Он был здесь и принимал то, что и дальше пребудет здесь, как бы упорно ни пытался отрицать действительность вокруг себя.

И это было здорово, и это было правильно. Обри был музыкантом, не математиком, не журналистом и, слава богу, не экономистом. Он не знал, верит ли он в призраков, но идея призраков ему нравилась. Однажды он с готовностью участвовал в сеансе с Джун и Хэрриет (держал руку Хэрриет целые полчаса!). Был вполне уверен, что Стоунхендж служил посадочной площадкой для пришельцев. Натуре Обри не было свойственно безжалостно исповедовать действительность, называть чушью всякое недоказанное понятие, всякую невероятную надежду. Признание было его естественным состоянием. Следовать обстановке было первым правилом хорошей импровизации.

Горло раздирало и ныло, глотать было пыткой. Изнеможение уже возвращалось, и ему хотелось, чтоб было уютное местечко, чтобы посидеть-подумать. Могла его истощенность быть простым проявлением боязни высоты? Разум Обри, обладавший бзиком на выработку наихудших вариантов развития, ухватился за новую мысль: он стоит на каком-то облаке радиации легче воздуха. Что бы ни прикончило электроэнергию в самолете и в его телефоне, оно скоро подавит все электрические импульсы, отвечающие за биение его сердца. Облако, возможно, производит столько же атомного яда, сколько и перегретые реакторы Фукусимы, превратившей несколько дюжин миль Японии в зону, непригодную для человеческой жизни.

Эта мысль обратила его почки в лохани холодной застойной воды. Ноги вдруг сделались дряблыми, и он, не раздумывая, потянулся к чему-то, на что можно было бы опереться, и рука его легла на подлокотник роскошного мягкого кресла.

Оно выпросталось из облака позади него, пока он отвлекся. Походило оно на громадный, мягкий на вид трон, отдававший приятным коралловым оттенком в свете уходящего дня.

Он оглядел его с интересом и подозрением, забыл на время про всяческие смертельные дозы радиации. Осторожно опустился в кресло. Все еще почти ожидая, что упадет сквозь него, но, разумеется, не упал. Кресло было мягким, просторным, удобным – каким мечтают быть все другие кресла.

Вешалка, кровать, кресло. То, что ему было нужно – когда у него возникала необходимость.

Когда он думал об этом.

Сохранял в уме, вертел мысль так и сяк, обдумывал.

Это было не облако. Пора перестать думать о нем как об облаке. Это было… чем? Устройством? Машиной? В каком-то роде – да. Что вызывает следующий очевидный вопрос. Что под капотом? Где, черт возьми, этот капот?

Взгляд его нехотя перешел на обширное возвышение в центре, на ту часть острова, которую он не исследовал. Придется пойти взглянуть. Впрочем, не сейчас. Не было уверенности, сил ли, мужества ли ему недостает. Может, и того, и другого. Он проспал по меньшей мере час, но по-прежнему был изможден, и вид этого громадного бело-кремового купола почему-то действовал на него угнетающе.

Он поднял голову, отыскивая следующее свое озарение, и увидел крашенное вишневым цветом небо с раскиданными по нему первыми звездами. Поразительная ясность ранней ночи ошеломила его. На миг он ощутил проблеск чего-то опасного вроде признательности. Он не погиб, и звезды появлялись во всем их сияющем изобилии. Он смотрел до тех пор, пока небо не потемнело и созвездия не обозначили карту тьмы.

Когда колпак ночи надвинулся на Средний Запад, он осознал, что очень замерз. Холод не был непереносимым (пока не был), но он был достаточно неприятен, чтобы вернуть его мысли к насущным задачам выживания.

Показалось важным произвести инвентаризацию. На нем был комбинезон для прыжков и кеды с высоким верхом. Его уговорили оставить правый кед на земле, но он уже не помнил зачем. Сейчас это выглядело глупым. Зачем надо прыгать в одном-единственном кеде?

Под комбинезоном он носил бриджи до колен и футболку из толстых ниток вязаного хлопка. Это было его любимое одеяние, потому как однажды Хэрриет погладила рубашку и сказала, что обожает эту ткань.

Он был голоден в каком-то отвлеченном смысле. То есть, по крайней мере, пока мог перебиться. Вспомнил, как раньше утром сунул в бриджи батончик мюсли: хотелось иметь что-нибудь при себе на случай, если сахар в крови понизится. Батончик на месте. Жажда усилится, вот беда. Жажда до того мучила, что горло драло, и пока он даже не представлял себе, что с этим поделать.

Вернулся к инвентаризации. У него была упряжь и шлем. Он расстегнул молнию на комбинезоне и поежился от ворвавшегося холодного воздуха. Руками охлопал карманы бриджей, внося в реестр их содержимое.

Телефон: мертвый кусок из стали и стекла.

Его бумажник: кожаный прямоугольник с несколькими карточками, рассованными по кармашкам, и его студенческий билет. Ему он был рад. Если его сдует с облака или если оно вдруг утратит чудодейственную силу держать на себе, у разбитого ошметка его тела будет имя. Неужто хотя бы некоторых людей до потрохов не проймет, когда его размазанный в блин труп обнаружится на северо-востоке Огайо (или на юге Пенсильвании!) – в сотне миль от места, где его видели в последний раз прыгающим из самолета. Он вытащил бумажник и телефон, положил их на край столика.

Еще в одном кармане он…

Он резко повернул голову, глянул на край столика.

В летней темноте все облако переливалось серебром и жемчугом в ясном свете четвертинки луны. После вешалки, кровати и кресла его не очень-то ужасно удивило появление журнального столика в ответ на невысказанное пожелание, хотя встряску он таки испытал от того, как ему его подсунули. Только больше всего интересовало то, что столик был ему знаком. Точно такой же стоял когда-то между диваном, на который обычно прилегала мама, и креслом, где обыкновенно сидел он, когда они вместе смотрели телевизор (как правило, что-нибудь из «Шерлока Холмса» или «Аббатства Даунтон»). Как раз на столик и ставили попкорн.

Ему представилось, как Хэрриет звонит его матери, сообщая, что он погиб, прыгая с парашютом, и он тут же отмел эти мысли, не мог их вынести. Вообразить, как вскрикивает мать и срывается в истерические рыдания, – такого прямо сейчас ему было не выдержать.

Нет. Интересовал его этот самый журнальный столик. С широкой округлой столешницей, длинной – всей в бисере – опорой и на четырех ножках-веретенцах, он был близнецом того, что помнился ему с детства. Единственное различие: этот сотворен из облака, а не из вишневого дерева. И это что-то да значит… разве не так?

Рука его все еще шарила в карманах бриджей, пальцы нащупали несколько маленьких размякших кубиков. Он вытащил один и, сощурившись, стал разглядывать его в переливчатом свете. Когда понял, что это, то тело отозвалось дрожью радости и желания.

В самолетном ангаре, в маленькой полетной конторке на регистрационной стойке стояло стеклянное блюдо, полное карамелек в обертках. Он украдкой перебрал их, выискивая все бледно-розовые клубничные леденцы. Была у него к ним слабость, к тому же, как он воображал, конфетки могли и пригодиться: если в самолете он запаникует, то сунет одну в рот и сладостью ее утешится. Плюс, когда рот полон, то, скорее всего, ему будет не до трусливой безрассудной болтовни.

Однако, разумеется, карамельки лежали у него в бриджах, под комбинезоном и упряжью, куда ему было не долезть, а потом, три часа спустя, когда они уже в небо поднялись, собственные тревоги до того отвлекли его, что он позабыл про конфетки.

Сколько их у него? Три. Было пять, но две он сжевал, усмиряя нервы, пока читал предполетные документы.

Горло исходило болью и пальцы дрожали, пока он разворачивал фантик и забрасывал карамельку в рот. От физического удовольствия пробила дрожь. Конфетка, положим, не так здорово, как бутылочка воды, но и она теперь умерит жажду, а у него еще две штуки останутся на потом.

Если его царство облаков способно снабдить его креслом и столиком, не могло бы оно одарить его кувшином воды?

Нет. Он так не думал. Если бы могло, уже снабдило бы. Оно отзывчиво на его насущные нужды, удовлетворяет их, как только явится мысль. Так, значит, это что – телепатия? А что, разве нет? Как бы еще «облако» смогло узнать, как выглядел столик? Оно же не предложило какой ни попадя предмет мебели, а именно его, Орби, собственный идеал журнального столика. Это должно означать, что оно способно каким-то образом читать его мысли и верования на манер руководства к исполнению («Жизнь в человеческой среде»).

Так что ж не дать ему воды, гадал Обри, задумчиво посасывая свою последнюю карамельку. Разве вещество облака – это не просто вода в газообразном виде?

Возможно… но только не вещество этого облака. Твердея и обретая форму кровати или кресла, оно не обращалось в снег.

В приемной доктора Ван на кофейном столике лежали журналы: «Нью-Йоркер», «Кулинария», «Сайентифик америкэн». В памяти Обри мелькнуло фото, увиденное в одном из них: нечто похожее на призрак кирпича, полупрозрачный брусок бледно-бледно-голубого цвета, немыслимо покоящийся на нескольких вытянувшихся травинках. Называлось это аэрогелем. Изобрели его японцы: брусок твердой материи, что легче воздуха. У Обри возникла мысль, что вещество у него под ногами похоже по составу, только намного превосходит аэрогель.

Последняя фруктовая карамелька растаяла, оставив у него во рту липкий сладкий привкус. Воды хотелось – как никогда.

Он подумал, что все же стоит вообразить кувшин воды, прежде чем отказаться от этой затеи. Богу ведомо, до чего ж легко было представить посудину со свежей водой, кубики льда, клацающие друг о друга в запотевшем стакане. Но не успел он закрыть глаза и сосредоточиться, как до него дошло: вот оно, уже готово, на столике стоит. Само собой нарисовалось, пока его мысли витали где-то еще… идеальный кувшин – из тумана, не из стекла, – и стакан возле него.

Подняв кувшин за ручку, он стал лить. Пенящаяся струйка пара и маленькие кубики затвердевшей дымки медленно, сонно потянулись в стакан.

– Ну это охренительно здорово, спасибочки, – произнес он, поражаясь собственной горечи.

Кувшин пристыженно растаял у него в руке и улетучился. Стакан обратился в туман и тихонько стек со столика, вернувшись в облако.

Обри передернул плечами, ощупал свои ноги и натянул на них одеяло из клубящихся паров. Так лучше. Он утратил ход мыслей, пытался припомнить, на чем он остановился и куда путь держал.

Инвентаризация. Он составлял реестр. Завершил обследование своих материальных припасов. Теперь обратился к своим психологическим ресурсам, какими бы они ни были.

Он был Обри Лангдоном Гриффином, одиноким, мужского пола, единственным ребенком, 22 лет, идет 23-й. Он мастерски катается на роликах, способен весьма обстоятельно и со знанием дела поговорить о бейсболе и баскетболе, умеет охренительно играть на виолончели.

Обри никогда, за всю свою жизнь, не был так сокрушен своим почти полным отсутствием умений выживать. В школе у него был дружок, Ирвин Озик, который мог сделать компас из иголки и чашки с водой, только прямо сейчас, будь у Обри чашка воды, он выпил бы ее, а кроме того, чем бы смог компас, черти его съешь, ему помочь? Какая разница, в каком направлении он движется? В конце концов, управлять этой чертовщиной он не может.

– Или могу? – произнес он вслух.

«Облако» предложило кровать, когда он вымотался. Оно снабдило его вешалкой, когда у него нашлось, что повесить. Оно реагировало.

Мог бы он повернуть его обратно к Кливленду?

Не успела эта мысль оформиться, как его захватила другая, более волнующая возможность. Мог бы он просто закрыть глаза и сосредоточиться на снижении? Отчего бы не взять да пожелать, чтобы оно вниз пошло?

Он закрыл глаза и долго-долго втягивал в себя прохладный воздух, от всей души уговаривая облако…

Но он еще не закончил мысленно формулировать, чего он желает, как почувствовал какой-то толчок назад. Больше это походило на физическое ощущение, нежели на психологическое воздействие. Мозг его был заполнен (вдруг и насильно) видением какой-то гладкой черной массы, стекловидной и плотной. Оно лезло в его мысли, сокрушая представления, в точности как каблук ботинка плющит пивную банку.

Он отлетел в свое кресло, вскинув руки ко лбу. Какое-то время был слеп. Какое-то время не было ничего, кроме черной глыбы (нет, не глыбы… жемчужины), заполнявшей всю его голову. От давления у него в ушах стучало. Неприятное покалывание прошлось по всем нервным окончаниям – неотступное ощущение щекочущего жара.

Когда зрение прояснилось, он вновь был на ногах. Когда вскочил – не помнил. Он потерял кусок времени. Непродолжительный, подумал. Секунды, а не минуты.

Темная глыба, что плющила его мысли (жемчужина), убралась, но оставила в нем ощущение, будто его выжали как лимон и одурманили. Нетвердо шагая, он добрался до кровати, залез под толстое, будто из снега, одеяло. Звезды кружили в неоглядной, кристальной черноте ночи. Небо обратилось в стекловидный черный круг (жемчужину), придавливавший и плющивший его.

Он закрыл глаза – и падал, падал, падал в бездонную тьму бессознательного.

Глава 7

Субботними вечерами Хэрриет с Джун играли в пабе под названием «Хливкие шорьки»[79]. В основном они выступали вместе, играли на гавайских гитарах и мило выглядели в свитерах, плиссированных юбках и забавных шляпках. На голове Джун сидел цилиндр из фиолетового бархата с маленьким чучелом коричневого вальдшнепа, глядящего из-за края. Хэрриет носила котелок из бесстыдно кричащей шотландки. Они исполняли лучшие песни таких групп, как «Белль и Себастиан» и «Вампирские выходные», примешивая к ним пару собственных мелодий. Время от времени Джун перебегала к роялю и играла.

Обри видел их на эстраде множество раз, в одних и тех же шоу. Сам он участвовал в переделке звукового сопровождения видеоигр в камерную музыку. Обри учился в консерватории Кливлендского института музыки, а летом у него было место в Кливлендском симфоническом оркестре и никакой надежды хоть что-то заработать.

Его группа (называлась она «Время бургера», шутка, которую не улавливал абсолютно никто) шла сразу после дуэта Хэрриет и Джун, «Джуникорн» (шутка, понятная абсолютно каждому: Хэрриет носила фамилию Корнелл). Он сидел в темноте на краю эстрады, уже вынув виолончель, чтобы можно было натереть воском смычок. «Джуникорн» заканчивал свое худшее из выступлений. Хэрриет облажалась с началом «Оксфордской запятой», и пьеса превратилась в бессвязную муру. Ее не столько закончили, сколько прикончили. Потом они немного препирались шепотом после того, как выяснилось, что Хэрриет забыла свое банджо, которое было нужно для их коронного номера, обычно вызывавшего восторг публики (исполнялась песня «Всегда смотри на яркую сторону жизни», которую зал охотно подхватывал).

Публики собралось немало, но никто не слушал. У Хэрриет от злости щеки красными пятнами пошли, и она старалась не утирать глаза, не хотела, чтоб кто-нибудь увидел, с каким трудом она сдерживает слезы. Джун, перестав пилить подругу шепотом, который, наверное, слышен был на улице, уселась за рояль, не в силах смотреть ни на Хэрриет, ни на публику. Стали спорить, что исполнять, при этом не глядели друг на друга, а Хэрриет просто шипела через плечо. Какой-то пьяный из толпы принялся реветь, требуя:

– Лабай из «КИССов»! «Вылижи»! «Эй, девки! Девки!», «Впистоним «КС» обратно в секс»! Заводи!

Наконец Хэрриет с Джун сошлись на «Чудесной стене». Шум публики на миг затих, и в этот момент почти полной тишины все находившиеся близко к эстраде могли слышать, как Джун бормочет: «Фа-а-диез! Фа, фа, как в «смотри не факнись». В публике, что была поближе, раздалось хихиканье.

Хэрриет стала перебирать струны акустической гитары, а Джун отыскала мелодию на клавишах. Они запели, обе звучали слабенько и удрученно, но толпа не стала слушать, пока Обри не заиграл за сценой, водя смычком по струнам, углубляя мелодию едва ли не с приливным звуком острой тоски. Сами девушки поначалу не заметили, не поняли, что только что стали трио. Зато поняли, когда вновь привлекли внимание слушателей, и они распрямились, голоса их усилились и слились воедино. Гомон стих, и песня заполнила зал. Пьяный взвыл:

– Желаю гребаных «КИССов»! «Вылижи-и-и-и-и»!

Потом его оборвал чей-то голос:

– Ты у меня щас вылижешь все, что на полу сыщешь, если хлеборезку свою поганую не заткнешь.

Когда они запели заключительные фразы, голоса их стали смелы и радостны, они поняли, что спасены, – вот тогда-то Хэрриет и услышала виолончель. Повернув голову, она увидела Обри в кулисах. Глаза ее расширились, брови вздернулись, вид такой, будто она вот-вот расхохочется. Когда песня смолкла и народ принялся признательно гикать и посвистывать, она не стала задерживаться, чтобы порадоваться аплодисментам, а прыгнула с эстрады, сняла свой котелок и нахлобучила его Обри на голову. Зверски поцеловала его в щеку.

– Кто бы вы ни были, хочу, чтоб вы знали: я стану любить вас вечно. Может быть, и дольше, – сказала она ему.

Джун сыграла три такта «Вылижи», потом вскочила на ноги, потом проехалась по крышке рояля на манер копа из боевика 80-х, скользящего по капоту своего «Феррари», и заорала:

– А ну, кто настроен на тройничок? – А потом запечатлела поцелуй на другой щеке Обри.

Она шутила, но, как это ни смешно, к лету они были одним целым. В тот май Обри отказался от своего места в Кливлендском симфоническом, чтобы быть свободным для выступлений с «Джуникорн» по Восточному побережью.

Глава 8

Он проснулся под порывистый холодный ветер, живот подводило от голода. Острая боль пронзала ему горло при каждом сглатывании.

Обри, закоченевший и слабый, съежился под пушистой периной своего облачного одеяла. Оно было легким, как перышко, и сохраняло кокон приятного, уютного тепла. Зато вот голова его торчала открытой всем стихиям, и в ушах стояло болезненное колотье от холода.

Он отыскал батончик мюсли, отогнул обертку и позволил себе разок куснуть: тягучий кокос, подсоленный миндаль, сладкая заливка из шоколада. В полубезумии он едва не сожрал остальное, но упрятал обратно в обертку, убрал в карман и застегнул молнию на комбинезоне, устроив еще одну преграду между батончиком и собой. Может, он проявил хотя бы одно свое умение выживать: свою сдержанность, отточенную за сотни ночей, проведенных на заднем сиденье машины Джун с Хэрриет. Иногда Хэрриет засыпала, положив голову ему на колени, бормоча ему почти в живот: «добрых снов, кукла любовная». Его самообладание не знало равных. Как бы отчаянно ему ни хотелось нынче есть, Хэрриет ему тогда хотелось гораздо больше, но он никогда не целовал ее, никогда не гладил по лицу, только за руку брал, когда она протягивала. Не считая того раза в «Сахарной Голове»[80], разумеется, но и тогда обниматься-целоваться стала она, а не он.

Он сосал карамельку, чтоб хоть чем-то смочить горло. Растягивал, чтоб ее хватило дольше, пока он проснется и в голове у него прояснится. Небо над ним затянуло облаками: сбивчивый серебристый пейзаж из свинцовых холмов и оловянных долин.

Когда, откинув одеяло, он встал, ветер прошелся по нему, и ослабевшие ноги едва не подогнулись. Порывы ветра трепали его волосы во все стороны. Он брел в кормовой конец облака.

Внизу расстилался холмистый простор, поросший густым лесом. Он высмотрел светло-коричневую ниточку ручья. Заплаты зелени, расчерченные сельхозугодья. Там и сям разбросаны закорючки дорог. Какому черту известно, на что он смотрел? Мерилэнд? Пенсильвания? Канада? Нет. Наверное, не Канада. Никак не верилось, что он мог пересечь обширное пространство озера Эри, пока спал. Трудно сказать, как быстро они перемещаются, но медленнее, чем машины, которые он видел ползущими по дорогам внизу.

– И куда вы меня несете? – вопрошал он, поеживаясь, чувствуя, что его лихорадит.

Он наполовину ожидал, что стекловидная чернота – жемчужина – опять шлепнет ему по мозгам, но ничего подобного не случилось.

А что оно такое было, интересно? Только он уже понял. То был ответ ему, решительное «нет». Так прозвучал отказ облака на его собственном телепатическом языке.

Выброшенный на чужой берег изгой обвел затуманенным взглядом свой остров. И скоро опять уперся им в центральное возвышение размером с купол собора Святого Павла да и по форме почти от него не отличавшееся.

Он начертил на тумане у своих ног мягкий, пушистый плащ, а еще шарф – полоску дымки футов в десять. Поворошил рукой в облаке и извлек себе шапку. Укутавшись таким образом с головы до ног, Обри отправился к центру облака: вылитый оживший снеговик.

Прошагал широкую кремовую лужайку, сквозь глубокую тишину и покой. Молчание это нервно настораживало. Никогда не осознаешь, сколько суматохи и шума издает мир, пока не окажешься в милях от него, вдали от любого другого человеческого существа.

Обри только-только добрался до молочно-белого купола в сердцевине облака, когда голову, ошеломляя его, обволокла вспыхнувшая чернота. Рука взлетела к голове, и он припал коленом к склону купола. Боль (жемчужина) стихла, оставив язву в сознании. Обри ждал, чувствуя колотье в висках, еще одного телепатического взрыва черноты: человеческая кегля, готовящаяся быть сбитой с ног катящейся обсидиановой жемчужиной. Пронесло.

Обри полагал, что знает, что произойдет, если он пойдет дальше. И потащился вверх по куполу. Подъем был крутой, ему приходилось руками и пальцами ног зарываться в самое облако. В его вязкую кремовую поверхность. Было похоже на то, что он взбирается на кусок полуотвердевшего пудинга.

Обри взобрался на два ярда, и вновь на него обрушилась стирающая все в порошок чернота. Будто веткой по лицу хлестнуло. На глазах слезы выступили. Он остановился, замер. Предостережение (эдакий легкий шлепок, так похожий на то, как человек хлопает щенка по носу свернутой в трубочку газетой) на этот раз проникло в сознании глубже. Этот всесокрушающий умственный взрыв был хуже беспамятства. Он был – небытием. На мгновение Обри исчез.

– Чего такого ты не хочешь, чтоб я там увидел? – выговорил он.

Облако не ответило.

Он решил продолжить подъем, просто чтоб посмотреть, что из этого выйдет… насколько «облако» настроилось растрясти его до потрохов, если он станет упорствовать. Он еще раз уцепился рукой, и еще раз, и

!

Сознание придавило тяжким грузом, будто падающей люстрой.

Однако, когда его влажные, слезящиеся глаза прояснились, он увидел, что продолжал подниматься даже в те черные моменты, когда казалось, что он попросту переставал существовать. Добрался он до половины купола и больше не поднимался, а полз на четвереньках, потому как изгиб сделался более пологим. До верхушки оставалось барахтаться не более десяти минут, при том что Хозяин не удумал раздавить его разум, как человек плющит козявку между большим и указательным пальцами.

Обри прикрыл глаза и отдыхал, лицо его вспотело от усилий втаскивать самого себя по склону.

Тогда он это и почувствовал. Что-то, прятавшееся в самом центре облака (жемчужина), как стеклянный шарик, который держишь во рту. Оно жужжало, едва слышно, низко, приглушенным баском волынки, хотя Обри расслышал его сразу. Может быть, это было еще одно его умение выживать – острый, чувствительный слух, способный различить единственную сбившуюся скрипку среди пятидесяти инструментов струнной группы. И вместе с гудящим шумом он ощутил что-то вроде боли. Способно ли одно существо уловить боль в другом? Сбивающая с толку, абсурдная мысль захватила его. Он стоял перед закрытой, запертой дверью темного дома. Внутри кого-то оплакивала семья. Мертвый дедушка недвижимо лежал в своей постели.

Обри спросил себя, посмеет ли он постучаться в дверь и спросить, как ему добраться домой.

Он был уверен: продолжи он взбираться, то скоро нарвется на еще один черный шлепок, может, и не такой сильный, как и тот, что свалил его в предыдущую ночь, прежде чем он попросил облако доставить его домой. Он повернулся, сел на склоне возвышения и оглядел свои владения, громадную белую вотчину пушистого, пустынного облака. Отсюда, сверху, может, этажа на четыре выше остального острова, но все еще вдалеке от вершины купола, ему не видны были его кучево-дождевые кровать, кресло и вешалка. Они терялись на бледном фоне, их было невозможно отыскать среди других ненормальностей облака.

Изгой сидел. Пока холодный ветер остужал пот на его лице.

Примерно в миле от себя он разглядел реактивный лайнер, какой-нибудь 747-й, собиравшийся у него над головой в слой облаков повыше. Он вскочил и замахал руками, безо всякого смысла. Пассажирам лайнера его было видно не лучше, чем ему свою облачную кровать. И все же он орал и подпрыгивал.

На третьем прыжке он потерял опору и заскользил на заднице по куполу обратно вниз. У подножия влетел лицом в подвижную бледность. Лицо ударилось о что-то пушистое и мягкое, но отличавшееся от упругой мягкости облака.

Досадуя на себя самого, ощупал вокруг, нашел и вытащил из дымки… плюшевого пурпурного коня с серебряным рогом и изящными радужными крылышками за передними ногами. Хэрриет прыгнула из самолета вместе с ним, но не удержала его, так что теперь, в конце концов, он не одинок на облаке.

Тут еще и Джуникорн.

Глава 9

Идея наделать единорогов-Джуникорн принадлежала Хэрриет: чтоб было что продавать наряду с футболками и их записанным своими силами диском, – и она оказалась успешным деловым решением. Пижоны покупали единорогов своим подружкам, девчушки покупали их для себя, родители покупали их для деток. Продали такую лошадиную дозу рогатой лошади, что, как выразилась Джун, члены группы практически стали героиновыми дельцами.

Диск содержал девять дорожек с записями, сделанными в музыкальной студии консерватории. Обри обеспечил доступ и сам надзирал за записью. В маленьком перечне аннотаций Хэрриет значилась автором одной песни, Джун – двух. Была и пара каверов, перепевов чужих песен. Все остальное принадлежало трио Корнелл-Гриффин-Моррис. Обри создавал мелодии, делал аранжировки, расписывал голоса, но, как он сам считал, с учетом дополнительных стихов Хэрриет и фортепианных пьес Джун они работали вполне на равных. Он очень здорово умел уговаривать себя верить, что это было по-настоящему рабочее сотрудничество. В каком-то смысле, он верил этому больше всех других.

– Неужто я единственная, кто считает, что глупо нам прозываться «Джуникорн», когда наш музыкальный гений – Обри? – вопросила однажды Хэрриет, когда они делали запись в просторной студии с торчащими бревенчатыми балками. – Нам следовало бы называться «Гриффин бэнд». Могли бы продавать плюшевых грифонов.

– Не подбрасывай ему идей, – сказала Джун, отстукивая на рояле ритм одной из своих песен – «Я грежу тобой». То ли ее, то ли «Китайской принцессы» группы «Колдплэй». Мелодии всех песен Джун были похожи на другие песни. Одна из них до того походила на музыку к фильму «Война теней», что Джун однажды оскандалилась: забыла свои собственные стихи и запела с эстрады песню, исполненную в фильме ее автором, Фионой Эппл. В толпе никто этого не заметил, а Хэрриет с Обри сделали вид, что тоже не заметили.

По халтурам они раскатывали на видавшем виды «Вольво» Джун, но коробки с единорогами следовали за ними в мрачном красном «Форде-Эконолайне», правил которым Ронни Моррис. Братья Моррисы отправлялись на все выступления в качестве техников, перевозящих реквизит и товар. Они успели убедиться, что если ты с оркестром, то частенько получаешь бесплатное пиво и реальный шанс подцепить шалав. Наряду с инструментами, единорогами и коробками футболок Ронни с Брэдом почти всегда прихватывали с собой Записного Дружка.

Записным Дружком Обри мысленно называл приятеля Хэрриет. Когда Хэрриет было девять лет, отец взял ее с собой в Сан-Диего в деловую поездку, которую растянул в продолжительные выходные, чтобы они успели попасть на бейсбол и сходить в зоопарк. В последнее утро отец взял Харриет с собой побродить по бережку и купил ей содовой. Когда шипучка кончилась, Хэрриет сунула в бутылку записку со своим адресом в Кливленде, прибавив к ней однодолларовую купюру и обещание дать еще денег, если нашедший бутылку станет переписываться с ней. Ее отец зашвырнул запечатанную бутылку на добрую сотню футов в море.

Спустя немногим более двух месяцев она получила письмо от некоего Криса Тибальта. Тот возвратил однодолларовую купюру, присовокупив к ней свое фото и записку с пояснением. Крису было одиннадцать лет, он увлекался созданием и запуском моделей ракет. Он отправился на Имперский пляж к югу от Сан-Диего запустить свою новую ракету «Катон», а там из песка торчала бутылка из-под содовой. Он уведомил ее, что его любимый президент Джон Кеннеди, его счастливое число – 63 и у него всего четыре пальца на правой ноге (несчастный случай с шутихой). Стандартное школьное фото (голубой облачный фон) запечатлело рыжевато-белокурого мальчика с ямочками на щеках и подбородке и со скобками на зубах.

Три года они писали друг другу письма, прежде чем встретились, когда Записной Дружок вместе с бабушкой пересекал страну из конца в конец. Тибальт провел выходные в доме Хэрриет и спал вместе с бабулей в гостевой комнате. Хэрриет с Записным Дружком вместе запустили ракету, «Эстес Астро-Кем», которая сфотографировала их с высоты шестисот футов[81]: два бледных пятнышка на зеленом поле и фантастический стебелек розового дыма, тянувшийся до самых их ног. Ко времени, когда Хэрриет заканчивала школу, они уже «встречались», переключились на электронную почту и согласились, что любят друг друга. Он устроился в Кентский университет работать по программе воздухоплавания, только чтобы быть поближе к ней.

По мнению Обри, Записной Дружок был похож на прыщавого младшего научного сотрудника из какого-нибудь молодежного романа, даром что ему было вполне за двадцать. Он играл в гольф с выводящим из себя изяществом, выглядел так, будто и знать не знал, что такое угри, и имел привычку находить птиц-подранков и выхаживать их до полного выздоровления. Братцы Джун обожали его, потому как его было легко напоить, а когда он пьянел, то лез к ним с поцелуями, которые сам же называл братскими. Обри отчаянно хотелось, чтоб тот оказался тайным гомосеком. К сожалению, Тибальт был простым калифорнийцем. Когда Хэрриет и Записной Дружок обсуждали, как назовут своих детей: Джет, если мальчик, и Кеннеди, если девочка, – у Обри было такое чувство, словно жизнь его безысходна.

В фургоне Ронни Морриса для Хэрриет было место, но на выступления она всегда ездила с Джун и Обри на «Вольво». Вместо Записного Дружка.

– Крис говорит, что я должна, – объяснила она Обри в одну из поездок. – Говорит, что не хочет, чтоб я стала нашей Йоко Оно.

– А-а, – протянул Обри. – Мы, значит, разлучаем влюбленных. Езда на заднем сиденье со мной почти вид наказания.

– Мм-м, – произнесла она, закрывая глаза и поудобнее устаиваясь головой у него на коленях. – Типа еженедельной трепки.

Джун как-то по-особенному прокашлялась на переднем сиденье, и через мгновение Хэрриет недовольно промычала, села, потом отвернулась. У Хэрриет была своя собственная лошадка Джуникорн, она устроила из нее подушку и уснула, отодвинувшись от Обри на фут.

Глава 10

Ближе к вечеру ветер усилился, покрыв поверхность невозможного острова небольшой рябью. Его остров резцом врезался прямо в напор ветра, рыская из стороны в сторону. Обри учуял запах дождя.

Его корабль-облако пробился к мрачным уродливым тучам, прямо под черный шарф ливня в мили шириной. Первые шумные капельки ударили Обри сбоку, срывая с него облачное облачение. Он вздрогнул, заботливо прижимая к себе Джуникорн, как мать, застигнутая дождем, оберегает дитя. Он пошел назад, выискивая укрытие. Из облачной груды рядом с вешалкой показалась ручка зонтика из белого тумана. Он схватил его, раскрыл, и широкая ткань твердого облака распростерлась над ним.

Время от времени он отводил зонтик в сторону, и, закрыв глаза, открывал рот. Льдистые дробинки воды били по губам, холодные и приятные на вкус, они оставляли привкус, как от лезвия ножа, если лизнуть.

Еще больше дождя попадало в ванну на львиных ножках из плотного облака. Целый пруд воды, подвешенной в ледяной чаше. Глубокая лужа, повисшая в дымке.

Три часа пробыли они под проливным дождем, прежде чем его громадный корабль-облако ушел на восток и поспешил прочь от грозы. Обри лежал, распростершись в затухающем великолепии солнечного света, свесившись головой за край облака, и следил за тенью своего небесного острова, скользившей внизу по карте северо-востока.

К тому времени у него живот болел от всей выпитой им дождевой воды, которую он черпал из своей глубокой ванны ковшом размером с собственную голову. К тому времени он уже успел секунд тридцать помочиться прямо с острова, запустив параболой золотистую струйку в сияющее великолепие дня. К тому времени Обри Гриффин уже забыл, что когда-то боялся высоты. Это как-то – в тот момент – выскочило у него из головы.

Глава 11

Тот единственный раз, когда она скользнула ему в объятия, случился в вечер их халтуры у горы Сахарная Голова в штате Мэн: выступали в каком-то пабе для гурманов, рядом с лыжным склоном. В тот раз Записного Дружка с ними не было. Хэрриет сказала, что ему пришлось остаться, чтобы позаниматься, но Обри узнал от Джун, что милые поцапались: склочные рыдания, высказанные гадости, хлопающие двери. Хэрриет добралась до электронных посланий с западного побережья от подружки Записного Дружка, о которой тот даже и не упоминал никогда. Он клялся, что они уже разбежались, но не видел причин избавиться от фото. Селфи полуобнаженной парочки были не самыми гадкими из них. Та фотка, от которой у Хэрриет и впрямь живот подвело, изображала Имперский пляж с высоты пятисот футов (снято с «Астро-Кем»), Записной Дружок со своей Салли с западного побережья вместе уставились в небо. Салли с западного побережья в электронной переписке называла его «Ракетным Втыком».

Обри тошно делалось от таких известий – тошно от возбуждения. Через три недели он должен был лететь в аэропорт Хитроу. Предстоял семестр в Королевской Академии музыки, начинавшийся сразу после рождественских каникул. Он уже отдал скопленные за полгода деньги за снятую квартиру (вернуть эти деньги уже было нельзя), но вдруг взыграло дикое желание остаться, сделать безумный скачок, уловить мгновение с Хэрриет.

Она держалась холодно и отчужденно все двенадцать часов долгой поездки на шоу, в котором они предваряли выступление рок-звезды Нильса Лофгрена. Втихомолку Обри подсчитал, что гонорар не покроет расходов на бензин, однако им бесплатно предоставлялись номера на курорте, питание и подъемники им также оплачивались. В более счастливые времена Хэрриет с Записным Дружком уже строили бы планы катания на лыжах целый день. Знаком того, как все поменялось, служило уже то, что Хэрриет даже не взяла с собой лыжи, оправдываясь тем, что что-то там потянула.

«На самом деле потянул что-то как раз Втык, так ведь?» – спросила Джун, когда они грузились в машину. В ответ Хэрриет с силой захлопнула багажник.

Всю дорогу она обкусывала ноготь на большом пальце и смотрела в окно на снежные сугробы и горбившиеся под снегом ели. Снег валил всю неделю, и было похоже, что они ехали по туннелю в облаках: белые скалы изваяниями высились по обе стороны дороги.

В тот вечер они играли залу, набитому до самых стен людьми, что постарше и побогаче их, людей, желающих послушать какой-нибудь приятный шум-гам в субботний вечер после утомительного дня катания на лыжах и упражнений с кредитными карточками. В зале было жарко, несло хмелем, мокрой шерстью, мокрыми волосами и дымком костров. Хэрриет надела голубые джинсы с застежкой здорово ниже талии, и, когда она склонялась над своей гитарой, Обри был виден верх ее изумрудных трусиков. В тот вечер она была особенно хороша, бесшабашна и потешна, ее обычно чистый голос обрел приятную хрипотцу, словно она выздоравливала после простуды. Они играли, они пили – бельгийское пиво с розовым слоником на этикетке. Обри пил уже четвертый стакан и чувствовал, что захмелел, когда выяснил, что у пива крепость 12°.

В маленьком лифте не хватало места для них всех и Обри с виолончелью, так что Обри с Хэрриет поднимались вместе, оставив внизу Джун с братьями. Когда они вышли на третьем этаже, Хэрриет глянула в одну сторону, потом в другую, рассматривая вприщур белые цифры на дверях номеров. Она покачивалась и опиралась на руку Обри.

«Где мой номер? – спросила она. – Ты помнишь?»

Обри попросил у нее ключ-карточку, но из безликого черного прямоугольника не удалось понять ничего.

«Пойдем позвоним из моего номера», – предложил Обри, но они так и не позвонили.

Глава 12

Роем ярких искр в льдистой, ветреной темноте высыпали звезды. Ощущение такое, будто здесь, на высоте, в десяти тысячах футов над землей, стояла зима. Обри доел остатки мюсли и забился под кучу одеял вместе с Джуникорн, прижимая игрушку к лицу, пытаясь уловить в ней запах Хэрриет, вспоминая, как пахли ее волосы в ту ночь в штате Мэн – сосновой хвоей, можжевельником.

При мыслях о Мэне, вспоминая, как они срывали друг с друга одежду, как целовались едва ли не безрассудно, Обри охватывало такое же сильное желание обладать Хэрриет, как не так давно ему страстно хотелось пить. И в самую глубокую ночь она явилась, откинула одеяла и прилегла – осторожно, почти застенчиво – рядом с ним: созданная из облака Хэрриет с полной высокой белой грудью, прохладным льющимся шелком волос, губами из сухого тумана и холодным парком языка.

Признательно всхлипнув, он притянул ее к себе и провалился в нее долгим сладостным прыжком без парашюта.

Глава 13

Проснись Обри первым, он уверился бы, что вся его жизнь могла бы быть иной. Он не знал, что значит просыпаться, купаясь в солнечном свете, среди подушек и груды белых простыней – а рядом обнаженная Хэрриет. Не знал восторга увидеть свет на ее голой спине. Не изведал желания разбудить ее поцелуем в плечо.

Увы, когда он выкарабкался изо сна, Хэрриет уже ушла. На стук в дверь ее гостиничного номера она не ответила. Не появилась она и за завтраком. Он не виделся с нею все остальное время у Сахарной Головы, исключая один коротенький разочек: она стояла во дворике перед курортной гостиницей, дрожа в чересчур хлипком демисезончике, с глазами, полными слез, и говорила с кем-то по телефону. С дружком своим, уверился он и ощутил большой прилив надежды. «Они рвут отношения, – подумал. – Она порывает с ним, и теперь наступит наше время».

Он смотрел на нее через затемненные витринные стекла гостиничного вестибюля, и пошел бы к ней – хотелось быть рядом, если он ей нужен, если его молчаливое присутствие помогло бы ей одолеть это. Только в вестибюль он спустился с Джун, которую сильно мучала боль. Она призналась, что у нее были отвратительные судороги или, может, дало о себе знать что-то ею съеденное. Джун повисла у Обри на руке, и после того, как они оба посмотрели сцену во дворике, она потащила его к стойке регистрации.

– Оставим ее, – сказала Джун. – Мне ты нужен больше, чем ей. Из меня до того сильно льет, будто это кровотечение не месячное, а скорее послеродовое. Я не могу, чтоб из меня еще больше лило, а я не знаю, что это, чтобы купить себе прокладки.

Джун было настолько плохо, что она попросила Обри вести машину. Пока Обри спускался вниз с виолончелью, Хэрриет уже и след простыл. Она отправилась с братьями Моррисами. Джун сказала, что это потому, что у Хэрриет дико разболелась голова, и она решила выспаться у себя в кроватке в фургоне, однако Обри возмутился. Он почувствовал, что Хэрриет не столько уехала, сколько сбежала.

– По-моему, пойло с розовым слоном, что мы пили вчера, повлияло на мои месячные, – сказала Джун. – Наверняка от этого не легче. Мы все чересчур перебрали. Жаль, вчерашний вечер нельзя вернуть. Об заклад бьюсь, Хэрриет тоже жалеет. Как говорил Рейган, были допущены ошибки.

Обри хотелось спросить, что она имела в виду, хотелось понять, что Джун известно, не говорит ли она о чем-то большем, чем пиво, но ему не доставало смелости, и скоро Джун уже спала и очень противно храпела.

Вернувшись к себе в квартиру, он послал Хэрриет с десяток эсэмэсок, начиная с: «Вот это да! Итак, ЭТО произошло…» – затем: «Мне и вправду хотелось дать этому шанс…» – и кончая: «Ты где? С тобой все в порядке?» Она не ответила, и ее молчание вселяло в него смертельный ужас. Он не мог спать, не мог даже в постель улечься. Мерил шагами свою спаленку, желудок его бурчал. Потом играл в игры в своем телефоне – лишь бы не думать. Наконец забылся на своем потертом, много пережившем диване, из которого никак не выветривался запашок прогорклой пиццы.

Телефон известил наконец об эсэмэске в 4.15 утра.

«Я ужасный человек и очень сожалею. Мне не следовало делать этого, это было нечестно по отношению к тебе. Какое-то время мне нужно побыть одной. В моей жизни был мальчик, с самых моих девяти лет, а теперь мне надо сообразить, кто я без него. Пожалуйста, не презирай меня. Прошу тебя, никогда не презирай меня, мой друг Обри».

А внизу символ: сердце, разорванное пополам.

Три недели спустя он распаковывал вещи в квартире на Ист-Энде. И до самого марта ничего не знал о Хэрриет, пока она не прислала еще одно сообщение:

«Джун по-настоящему больна. Можешь позвонить?»

Глава 14

Он полагал, что его облачная Хэрриет уже уйдет, когда он проснется, но она прильнула головкой к его груди, девушка-паутинка, девушка-призрак со слепыми точеными чертами классической статуи. Ее волосы струились и кудрявились на ветру опереньем из белого шелка. От соития с нею весь член его пошел мурашками. Было немного похоже, будто он трахался с ведерком, наполненным остывшей кашей.

Впрочем, ей он об этом не сказал. Обри нравилось думать о себе как о джентльмене. И он произнес:

– А ты здорово целуешься.

Она взирала на него с обожанием.

– Ты понимаешь меня?

Она встала в постели на колени, уперлась ладонями в бедра и разглядывала его с восторженной и слегка дурацкой преданностью.

Он взял ее дымчатые руки и сжал, сдавил их, чуть-чуть нарушив их форму.

– Мне непременно надо вниз, на землю. Здесь, на высоте, я умру с голоду.

Ее руки выскользнули из его безо всяких усилий, как вода, утекающая меж пальцев. Показалось ненадолго, что она сжалась, пришла в уныние. Понурые плечи говорили ему: ты зануда.

– Ты должна заботиться обо мне, – вновь попытался он, – или позволить мне упасть. Но ты непременно должна понять. Я умру, если здесь останусь. От внешнего воздействия или от голода.

Облачная Хэрриет взирала на него невидящим взглядом крайней озабоченности, потом развернулась, спустила свои стройные ноги с кровати. Бросила через плечо робкий, просящий взгляд и кивнула, указывая в даль облака, словно предлагая обратить внимание на то, что ожидало там.

Облачный дворец, как чудо из «Сказок Шехерезады», виднелся вдали: возвысившаяся масса минаретов и арок, дворов и стен, лестниц и съездов. Великолепное строение вознеслось высоко в небо, сияя в свете раннего утра переливчатым жемчугом (жемчужина!), тысячью радужных цветов блистая на кремово-белом. Он вознесся в одну ночь и примыкал к возвышающемуся куполу в центре его плавучего острова.

Он поднялся вслед за ней, споткнулся и едва не упал на одно колено. Он был слаб, ощущал себя таким же легким, как и облако. До смертельного голода ему было еще далеко: на такое уходят недели, – но голод, который он испытывал, нагонял на него слабость и, когда он двигался слишком быстро, голова у него шла кругом.

Она взяла его за руку, и вскоре они подошли ко рву. У него сердце екнуло. Кольцо открытого неба окружало замок. Ему видны были зеленые складки земли в паре миль внизу, овраги и тенистые склоны, поросшие хвойными деревьями. Она потянула его за руку и повела по широкому подъемному мосту из дымки через дворцовые ворота.

Когда они оказались на другой стороне, он высвободил руку и медленно осмотрелся, вглядываясь во все вокруг. Они вошли в громадный зал с высокими арочными потолками цвета снега. Было похоже, что они стоят внизу у свадебного платья великанши.

Он до того закружился, вертясь во все стороны, что опять едва не упал. Хэрриет подхватила его под локоть, помогла превозмочь слабость, потом направила его к громаднейшему белому трону. Он сел, признательный за то, что можно дать отдохнуть дрожащим ногам, и она скользнула к нему на колени, вся из себя, с холодной стройной талией и округлыми бедрами. Он закрыл глаза и припал головой к ее прохладному, умиротворяющему плечу. В любом случае поддержка давала облегчение.

Но когда он открыл глаза, то обнаружил, что держит виолончель из облака. Гладкий, совершенный девичий зад, тонкая талия и бледная грудь стали корпусом инструмента.

Его облачная Хэрриет теперь сидела в ярде от него в шелковистом бледном длинном платье, глядя на него с обожанием собаки, сторожко следящей за человеком, держащим гамбургер.

Обри дотянулся до облака у себя под ногами и вытащил смычок, тонкий, как хлыст, и полупрозрачно белый, как рыбная кость. Он был голоден, и сразу же зазвучала музыка голода: Малер, симфония № 5, часть третья, раздумья о воздержании по осознании того, чего не было и не могло быть. Облачная виолончель звучала не так, как сделанная из дерева. У нее был низкий, навязчивый звук ветра под карнизами крыш, порыва, веющего над горлышком пустого кувшина, но при всем этом звучание было отчетливым.

Небесная Хэрриет поднялась со своего сиденья, качнулась и повернулась. Ему представилась морская пена, которую, словно ветку пальмы, качал на себе прибой, и, когда он сглотнул, в горле у него щелкнуло.

Она поворачивалась, как балерина в музыкальной шкатулке, девушка-стебелек с чертами неземной плавности. Получалось, будто он сам кружил ее, будто она была станком, вращаемым звучанием. Она поднялась с облака у себя под ногами и вознеслась на раскинувшихся крыльях галлюцинирующей красоты и принялась кругами витать над ним.

Он был до того заворожен, что забыл играть. Это было неважно. Виолончель звучала сама, без него, стоя у него между коленей, пока смычок плавал себе, задевая струны, которые Обри был способен чувствовать, но не очень различал.

Вид ее поднял Обри на ноги. Он закружился, потянувшись к ней. Хотелось, чтобы его держали – на лету.

Она снизилась, поймала его руку, потянула его в громадную вышину под дворцовой крышей. Желудок его остался где-то внизу. Воздух свистел, томилась виолончель, и он, вскрикнув, притянул ее к себе, так что бедра их сошлись. Они падали, стремительно летели вниз, вновь поднимались, кровь его, загустев, потяжелела, голова сделалась легкой. Возбуждение уже настигло его.

Его Хэрриет из туманов отнесла его на площадку наверху головокружительной лестницы. Они рухнули на нее вместе. Крылья стали простынями медового месяца, и он вновь взял ее, пока виолончель тянула внизу мелодию кабацкого непристойного томительного танца.

Глава 15

Джун делалось лучше, Джун делалось хуже. Было время, когда она добрый месяц передвигалась повсюду на алюминиевых костылях, с головой, закутанной в шарф, и говорила о том, как привыкает к своему новому состоянию. Потом перестала говорить о привыкании и слегла на койку в онкологической палате. Обри принес ей укулеле[82], но та так и стояла нетронутой на подоконнике между горшками с паучником.

Однажды, когда они остались вдвоем (Хэрриет с братьями Джун спустились в больничный ларек купить конфет), Джун сказала:

– Когда мы тут все закончим, хочу, чтобы ты подальше двинул – и как можно скорее.

– Ты бы предоставила мне самому разбираться в своих чувствах, а? – сказал Обри. – Может, тебя это и удивит, только не могу я… бездумно отрешиться от тебя, от вас в своей жизни. Вы ж не зонтик, оставленный мною в гостинице.

– Я не о себе говорю, глупый, – отозвалась Джун. – Я-то жду, что ты по мне скорбеть будешь, по крайнней мере дней десять. Хочу, чтоб был длительный период безутешной печали и хоть одна недостойная мужчины слезинка при всем честном народе.

– Тогда о чем ты?..

– О ней. Хэрриет. Не тупи: ничего этого нет. Ты играешь в нашем дерьмовом оркестрике почти два года в надежде на трах.

– Это уже произошло.

Джун смотрела в сторону, мимо своей запыленной гитары, в окно, выходившее на автостоянку. Дождь постукивал в стекло.

– А-а. Это. – Джун вздохнула. – Я бы не придавала этому особого значения, Обри. Ей выпала по-настоящему гадкая неделя, а тебе ничего не грозило.

– Почему мне ничто не грозило?

Джун скользнула по нему взглядом, будто ответ напрашивался сам собой. А может, так и было.

– Ты собирался уезжать на шесть месяцев. Бессмысленно начинать отношения с тем, у кого чемоданы собраны и кто одной ногой уже за порогом. Тебе ничего не грозило, и она понимала, что ей ничего не натворить такого, что заставило бы тебя ненавидеть ее.

С тех самых пор, как Джун впервые поставили диагноз: лимфома, – она все время выдавала крупицы кроткой мудрости, воображая себя трагическим ментором в каком-нибудь душеспасительном фильме о том, что по-настоящему ценно в жизни. Его это раздражало.

– Может, тебе лучше попробовать поспать, – сказал он.

– Знаешь, я на нее злилась, – призналась Джун, словно он и не говорил ничего.

– Из-за того, что напились допьяна и дурачились?

– Нет! Во мне злость на нее копилась. Все те вечера, когда она устраивалась головой у тебя на коленях в долгие поездки в темноте. Представляла тебя людям как свою куклу любовную. Такое нельзя позволять себе с людьми. Они могут в тебя влюбиться.

– Да ладно, – выговорил он тоном, означавшим: это не так.

– Ничего не ладно, – возразила она. – Это было очень несправедливо по отношению к тебе. Она обнималась с тобой, спала с тобой, набивала тебе голову этой целиком выдуманной совместной жизнью, какой никогда и быть не могло бы.

– Мы с Хэрриет вели разговоры, лучше и важнее которых у меня в жизни не было.

– У тебя в жизни. Не у нее. Вот ты написал песню про то, как здорово носить любимые свитера друг друга, и она спела ее, но, Обри… Обри. То была твоя поэзия. Не ее. Она просто спела слова, которые ты написал для нее. Вам нужно расстаться.

– А мы и не вместе.

– Вместе – мысленно. Тебе нужно порвать с выдуманной Хэрриет и влюбиться в ту, кто ответит тебе любовью на любовь. Не скажу, что реальная Хэрриет тебя не любит. Просто она любит тебя не так.

– Куда, к черту, провалилась эта реальная Хэрриет? – вспылил он. – По-моему, за этими конфетами она пошагала до самого Херши в Пенсильвании.

Она всегда устраивала эти вылазки с братьями Джун, охваченная желанием добыть для Джун какой-то особый шоколад, или особенную шипучку, или особо причудливую футболку, которые скрасили бы угрюмость еще одного дня заболевшей раком.

Джун тяжко, от всей души вздохнула и повернула голову к окну.

– Почему так много любовных песен о весне? Я весну ненавижу. Снег тает, и все воняет, как оттаявшее дерьмо собачье. Обри, не смей больше писать любовных песен про весну. Это меня убило бы, а умереть и один раз вполне паршиво.

Глава 16

Долгое время после он лежал, попыхивая, счастливо изнуренный и лоснящийся от холодного пота. Голова кружилась от голода, усугубленного напряжением, только ощущение это не было вовсе неприятным, оно сопровождалось впрыском одурманивающего удовольствия, которое, возможно, сродни круговерти каруселей на ярмарочной площади.

Она ускользнула (растаяла у него в руках, когда оргазм у него завершился), потекла по полу под содрогающимся пологом тумана. Ему нравилось думать, что и для нее это было хорошо. Оглянувшись в поисках нее, увидел через высокую арку, что она ждет его за призрачно-голубым столом.

Извиваясь, влез обратно в комбинезон и пошел в громадную столовую. Посмотрел на неоглядный стол, уставленный призрачными бокалами, белой, будто из ваты, индейкой и вазой с облакофруктами.

Обри изголодался (больше, чем изголодался: его трясло от голода), но вид дымчатой еды не радовал. Он не чувствовал ее запахов. То не обед был, а – скульптура.

Она отрезала ему кусочек пустоты, положила его на тарелку из небес рядом с колючим на вид облакофруктом. Следила за ним с едва ли не детским желанием угодить.

– Спасибо, – произнес он. – Выглядит прелестно.

Обри пустил в ход дымящийся нож, чтобы отрезать дольку от облакофрукта. Ткнул в него вилкой, оглядел в приглушенном свете и, решив: а пропади оно все пропадом, – откусил кусочек.

Фрукт хрустнул и раздробился, будто леденец. У него был вкус дождя, меди и холода. Он ошибся. Вблизи фрукт имел легкий запах. Он пах чем-то похожим на грозовой ливень.

Обри втянул его в рот.

Глава 17

Боль дала о себе знать на втором куске призрачной индейки… резкий, режущий приступ боли поперек живота. Обри слегка застонал, стиснув зубы, и кольцом свернулся на своем дымчатом стуле.

Во рту появился шелковистый осадок, дурно запахло, будто он обсасывал пригоршню грязной карманной мелочи. Еще одной иглой пронзило кишечник. Обри вскрикнул.

Небесная Хэрриет, сидевшая наискосок от него, тревожно потянулась к Обри, взяла его руку в свою. Свободной рукой она передала бокал белой дымки. В безрассудстве он стал пить белую пену, сделал два больших глотка, прежде чем понял, что это лишь еще один бог весть какой пенящийся яд. Он отбросил бокал в сторону.

Шмели яростно заползали по всем кишкам, жаля где и как попало.

Обри вскочил на ноги, случайно вырывая руку небесной Хэрриет. Похоже, ей было все равно. Согнувшись, он пробегал под аркой, когда его настиг еще один залп боли. Ему все кишки свело. О боже.

Обри спускался по лестнице (это походило на своего рода сдерживаемое падение, быстрая отчаянная скачка), не очень-то хорошо понимая, куда он направляется. Ощущение было такое, будто его внутренности стянуло удушающей петлей из стальной проволоки, затягивавшейся с каждым мигом все туже и туже. Никогда прежде он не был столь отчаянно близок к тому, чтобы навалить себе в штаны. Это походило на проигрыш в состязании по армрестлингу, только состязаться приходилось с задним проходом.

Он пролетел через высоченные ворота и помчался по мосту через ров. Туалет покорно ждал рядом с его кроватью размером с «Кадиллак». Последние пяток шагов он пробежал на трясущихся ногах с комбинезоном, спущенным до колен. И сел.

Прорвало. Обри застонал. Из него как будто выходил клубок осколков стекла. Кишки опять сжались, и он почувствовал, как боль отозвалась внизу, в коленях. Ниже в ногах покалывало, будто кровь перестала туда поступать. В третий раз внутренности свело судорогой, болью, как кинжалом, ударило за грудиной. Сильный толчок волнами разошелся по всей груди.

Его высотная Хэрриет следила за ним, стоя в десятке шагов, ее черты греческой богини хранили выражение потусторонней скорби.

– Прости меня, пожалуйста, – крикнул он, тужась от свежей массы осколков нержавеющий стали. На самом-то деле ему хотелось крикнуть: катись ко всем чертям от меня подальше. Или, может: ты же убила меня, сука. Только не было у него смелости для грубостей, не в его это было характере. – Мне надо побыть одному. Мне плохо.

Она растворилась в шелковый водопад сияющих паутинок, облачком свернувшийся у ее ног.

Глава 18

Это ж надо было, о чем попросить ее: мне надо побыть одному. Не было никакого «одного». Коли на то пошло, не было ее. Было одно только облако. Обри знал, с самого первого мгновения, как взглянул ей в лицо, что она на его взгляд не отвечает. Своим взглядом, во всяком случае.

Может, в каком-то смысле, в ответ глядело на него целиком все облако. Если «глядело» и вправду было правильным выражением. «Отслеживало», пожалуй, точнее. Облако отслеживало, чем он занимался, но еще и каким-то образом – о чем думал. Иначе как бы оно узнало, на что похоже его представление о журнальном столике? Или о возлюбленной? Его идеальной возлюбленной?

А когда он говорил сам с собой на языке совести – это «облако» тоже понимало?

Эта мысль одурманивала тревогой. Но у него не было уверенности в том, что понимало… в том, что оно просчитывало его с такой точностью. В его представлении оно пробиралось по его мыслям на манер неграмотного ребенка, листающего журнал с обилием картинок. Получится ли, гадал он, придержать хоть что-то в себе, когда понадобится, сумеет ли он выбросить из головы телепатический глаз облака-мозга? От ответа на этот вопрос, возможно, зависело многое.

Боль отпускала, хотя внутри, казалось, все было растерзано и саднило. Он не думал, что съеденное убьет его сразу же. Если бы еда эта была своего рода концентрированным ядом, он даже из дворца не выбрался бы. Только это и не еда была, и ему нельзя было допускать того, что она ему сделала. Нельзя было допускать, чтобы тебя изнутри резали, особенно тогда, когда у тебя уже сил нет, когда ты изможден, пройдя десяток ступеней. Все требовавшее усилий стоило ему калорий, транжирить которые он не должен.

Это вернуло его мысли к ночному приходу небесной Хэрриет, а потом и к ее второму, более истовому, проявлению усилий до пиршества битым стеклом. Была ли она… только ведь не было никакой ее, напомнил он себе. И заставил себя начать с начала. Старалось ли облако изнурить его? Не пытается ли оно, используя его, пополнить какие бы то ни было запасы горючего, на котором само движется? Но если бы нужно было избавиться от него, то, как казалось Обри, облаку гораздо легче было бы просто обратиться в хрупкую дымку и позволить ему упасть.

Нет. Он не считал, что облако желало чинить ему намеренное зло. Оно желало, чтоб у него были вещи, какие доставят ему радость, утешат и ободрят. Оно сил не пожалеет, чтобы дать ему все что угодно, чего он страждет, отказывая ему всего в единственном желании: оно его не отпустит.

Возможно, оно даже и не могло оставить совсем без ответа его подсознательные желания. Доказательство лежало у него под рукой – вполне буквально. Пока он отвлекся, материализовался рулон похожей на вату белой туалетной бумаги на стержне, поднимаясь прямо из облака. Он набрал, сколько ухватить мог, в горсть, утерся и глянул. Кровь. Громадный ком дымчатого вещества был пропитан ею.

Он утер себя – как только смог чисто. Кровь лилась и сзади по ногам, потекла еще до того, как он до туалета добрался. Одно хорошо: сколько бы туалетной бумаги он ни использовал, рулон от этого ничуть не уменьшался. Покончив с подтиркой, он набрал побольше облаковаты и проложил ею трусы, прежде чем застегнуть комбинезон.

Обри доковылял до кровати и забрался на нее. Нащупывая одеяло, наткнулся рукой на плюшевую Джуникорн. Прижался к игрушке лицом. Поднеся к носу, ловил запах стирального порошка, пыли и полиэстера. Лошадка была испачкана и потерта, что делало ее еще более драгоценной. Обри был признателен за все, в чем не было гладкости, холодного совершенства вещей, сотворенных из облака, признателен за что угодно, что с уверенностью можно было бы почитать за настоящее. Настоящее отличаешь не по совершенству, а по его изъянам.

Он невидяще уставился на громадное белое яйцо, вздымавшееся из центра дворца, считая его присущей, невероятной особенностью своего облака-острова. Той присущей особенностью, какую он заметил, во всяком случае. Вдруг на него напало сомнение. Показалось, что есть и еще по крайней мере одно необычное, что не совсем необычно, чтобы быть совершенно случайным, только он в жизни не сумел бы вызвать в памяти, что оно такое.

Так что. Оставим это. Вернемся к нему попозже.

А пока он раздумывал о куполе, жемчужине и сердцевине дворца. Когда попытался забраться на купол, его трахнуло черным стекловидным молотом – достаточно крепко, чтобы выбить из головы все мысли. Он смирился, скатился обратно вниз – и что же тогда произошло? Оно обратило девушку из мечтаний в существо. Девушку, которую он желал, как не желал никого и никогда в жизни.

Нам незачем сражаться, только это облако и говорило ему. Давай так. Оставь мне мои тайны и получай свою Хэрриет. Пусть то, что похоронено, остается похороненным, и…

За этот последний намек мысли Обри зацепились, как за корягу. Тело отозвалось, волоски на руках встали дыбом. Обри вновь задумался, а видел ли он что-нибудь на острове, что не выглядело бы совершенно случайным, и наткнулся на мысль, очень плохую мысль.

Он понял, что придется взобраться на громадный белый холм в центре облака. Этого, как ни крути, не миновать. Когда он полезет, оно попытается столкнуть его обратно, как уже было, станет лупцевать его всем, что у него в наличии имеется.

И знает ли оно, что он намерен еще раз взобраться? Известно ли ему, что у него на уме? Он вздрогнул, представив себе гладкую, кремово-белую выпуклость, и вновь направил свои мысли на то, что представилось ему первым: на Джуникорн у него в руках, его плюшевую лиловую Джуникорн, с ее гнутым рогом и изящными крылышками. Терзало то, что необходимо таить собственные помыслы даже от самого себя.

Закрыл глаза, зарылся головой в подушки. Он не был готов тащиться сейчас к холму. Слишком слаб, слишком измотан, нужно было поднабраться хоть каких-то сил. Он, может, и уснул бы, когда б не почувствовал, как что-то прошлось по его щеке. Разом распахнул глаза и оказался лицом к морде огромной лошади, созданной из облака.

Обри вскрикнул, и лошадь беспокойно отступила на шаг назад. Нет. Не лошадь. Изо лба животного выступала пика, нелепые крылышки трепыхались за передними ногами. Невидящий взгляд ее был угрюм, бессмыслен и робок. Единорог. Еще одна Джуникорн.

Он сел и поморщился: боль иголками впилась в желудок. Джуникорн стояла рядом с кроватью, следя за ним громадным, настороженным глазом. Он погладил рукой алебастровый бок. Прохладный и гладкий, как у лошади из штукатурки. Он сосредоточился на Джуникорн, и теперь она предсказуемо ждала его команд.

Покуда он не скомандует снести его на крыльях обратно на землю или заскочить с ним на вершину громадного белого купола. Он уже понимал, что такому не бывать. Зато, может, он и использует ее с пользой. Для пеших походов он слишком слаб, зато полагал, что сможет скакать верхом, а Джуникорн была уже оседлана.

Он поймал ногой стремя и вскочил в седло. Порезанные внутренности взвизгнули. Хватая ртом воздух, он плюхнулся Джуникорн на шею. Пот выступил на его пылающих щеках. Он поискал уздечку, нащупал ее, болтающуюся, и потянул на себя. Он не ездил в седле уже несколько лет, только вся его родня по материнской линии занималась разведением скота, так что ему было не привыкать.

Джуникорн повернулась и пошла рысью вдоль края облака, подбрасывая его в седле. Поначалу езда давалась тяжко. От каждого толчка желудок и внутренности кололо болью, будто в кишках у него было полно стальной стружки. Впрочем, скоро он понял, что если стоять на стременах, то будет не так тяжело. Судороги в животе стихали до слабой пульсации, и становилось легче дышать.

Он ехал по берегам своего острова, перескакивая через низкие дюны, пересекая пустоши. Все было знакомо и одновременно совершенно ново. Ландшафт постоянно менялся под порывами ветра, и все равно как-то оставался тем же самым – акр за акром картофельного пюре.

В последний раз, когда он проходил окраинами своей маленькой вотчины, он затерялся в неразберихе скал и канав на востоке, но теперь они пропали, поверхность сделалась почти плоской. Ему припомнились какие-то пушистые валуны, похожие на бульдога. Тоже пропали.

Он не увидел ничего, что помнил по своим ранним странствиям, пока не одолел три четверти пути вокруг острова. К тому времени он почти засыпал в седле под воздействием тряского снотворного Джуникорн. Внезапный противный толчок вывел его из забытья, боль прошлась по всем расцарапанным кишкам. Он огляделся и понял, что они съехали со снежного возвышения, почти в точности похожего на лежачего полицейского, барьер для высокой скорости на дорогах. Уже готовились перемахнуть через второй такой же, и третий лежал неподалеку. Три возвышения в виде плит параллельными рядами. Обри поморщился, затянул удила и остановил кобылу.

Медленно, осторожно сполз с седла и встал на ноги. Оперся на лошадь, чтобы вернуть себе устойчивость, дождался, пока мир вокруг перестанет кружиться. Когда перестал, Обри глубоко вдохнул прохладный воздух и принялся соображать, куда он попал.

В прошлый раз, проходя здесь, он пропустил отметину: большую скошенную, похожую на постамент памятника глыбу в изголовье возвышения, что посредине. На ее гладкой пустой поверхности не было эпитафии (или хотя обозначения «покойся с миром»), но не составляло труда предположить, что она служила надгробием. Оказавшись на ногах и оглядевшись, Обри никак не мог понять, как он сразу, когда увидел в первый раз, не понял, что это место захоронения. Увы, тогда, считал он, ему часто доводилось грешить попытками не видеть того, что находилось у него прямо под носом.

Он опустился на колени, запустил пальцы в холодную твердую пасту первой могилы. Он устал и не хотел копать руками. Дело пошло бы легче, будь у него лопата. Он закрыл глаза и склонил голову, стараясь вообразить ее, идеальную трехфутовую лопату. Однако, открыв глаза, увидел: не было никакой лопаты, а Джуникорн отошла на несколько ярдов в сторонку, глядя на него с несомненным презрением. Обри подумал, что облако впервые отказывает ему в чем-то. Он был почти рад. Воспринял это как знак, что нашел себе такое дело, каким стоило заняться.

Рванул молнию на комбинезоне. Смартфон лежал в одном из карманов бриджей. Не лопата, конечно, скорее тупой садовый совок, но все же лучше, чем ничего. Он откалывал и копал. Куски облака отлетали, но образовывались другие, заполняя дыры, как грязь, стекающая в канаву в дождливый день. Только при этом облаку, похоже, хватало всего половины мгновения, чтобы заполнить пустоту и затвердеть, за ним оно не успевало. Работая, он сбрасывал с себя усталость. Непреходящая боль в животе обостряла его восприятие.

Он высвободил шатавшуюся глыбу мягкого белого камня, под которой обнаружился клок линялого черного хлопка и плеснуло ярким желтым шелком… и в этот миг облако отступило перед ним. Могильный холмик рухнул и расплескался во все стороны, и из тумана показалось тело. Белый парок поднимался из пустых зияющих глазниц.

Скелет был одет в красивый старинный костюм, фрак с брюками и жилетом. Аккуратно свернутый платочек канареечного цвета был вложен в верхний кармашек. Его живая желтизна потрясала Обри и в своем роде освежила его, словно он окунулся головой в холодную воду. В мире облака все было белым, как у статуй, у мрамора, у кости. А эти складки желтого звучали здесь, как детский смех в мавзолее.

Не трудно было понять, как умер этот человек. Череп с одной стороны был проломлен ударом молота огромной силы. Мертвеца, похоже, это не слишком огорчало. Он улыбался Обри. Небольшие серые зубы его тонкостью напоминали зернышки кукурузного початка. Рука скелета сжимала край высокой шляпы-цилиндра.

Обри обернулся, чтобы приняться за следующую могилу, но дымка уже успела растаять: облако отдавало своих мертвых. Женщина. Она была похоронена с зонтиком. Крохотные черные кожаные ботиночки выглядывали из-под ее платья и нижних юбок. Надбровная кость между глаз провалилась. Обри не знал, было ли это естественным результатом тления или признаком ранения.

По другую сторону от женщины лежал второй мужчина. При жизни он, по-видимому, был толстяком. Его кости плавали в объемистом черном костюме. В одной руке у него была зажата англиканская Библия. Во второй он держал пистолет с большим стволом. Должно быть, сунул его себе в рот, прежде чем выстрелить. Это единственное, чем можно было объяснить огромную дыру в правой верхней части его черепа.

Обри замедлил дыхание. Голова побаливала, внутри кололо, ему хотелось прилечь рядом с этими тремя скелетами и отдохнуть. Вместо этого он, ковыляя, обошел толстяка и высвободил из его руки Библию. Она раскрылась в том месте между обложек, что было заложено старинной бордовой ленточкой.

На левой странице написано: «Маршаллу и Нелл в день свадьбы, 4 февраля 1859 г. Любовь никогда не перестает (Коринфянам)[83]. С любовью от тети Гейл».

Слова на правой странице были написаны темными коричневыми чернилами и расплылись на ней под дрожавшей рукой.

«Они бросили бы меня – воздухоплаватель и Нелл, – вот я и убил их обоих. Ближе этого мне ни за что не приблизиться к Небесам! Не то чтобы я все еще верю в Господа Нашего. В этой дурацкой книге нет ни единого слова правды. Нет никакого Бога, а небеса принадлежат Дьяволу».

Библия тяжело оттягивала руку Обри, кирпич, а не книга. Он положил ее обратно на грудь толстяка.

Убийство, а потом самоубийство. Маршалл застрелил того, что в цилиндре (воздухоплаватель, несомненно), потом свою невесту и, наконец, себя. Их кости с тех самых пор и плавали в небе на этом облаке, почти сто пятьдесят лет уже, судя по дате в Библии. На Нелл не было белого платья, так что на шаре они поднялись не в день свадьбы, а возможно, решили совершить романтический полет в небеса во время медового месяца. Обри повернул другую руку Маршалла, в которой тот сжимал пистолет, чтобы взглянуть на его обручальное кольцо, простую полоску золота, потускневшего от времени.

Высвободил пистолет из скрюченных костей. У того был не один, не два, а четыре ствола с затейливой гравировкой на них, а также резная рукоять из черного ореха. Слова: ЧАРЛЬЗ ЛАНКАСТЕР НЬЮ-БОНД-СТРИТ ЛОНДОН – были выбиты на бороздке между двумя верхними стволами. Нью-Бонд-стрит. Он проходил мимо нее почти каждый день, когда покидал Королевскую Академию музыки в поисках места, где бы пообедать. Чудесная встряска: найти что-то от мира, который он знал, здесь, на высоте, в этой сбивающей с толку стране самих небес.

Он раскрыл пистолет. Гильзы походили скорее не на обычные боеприпасы для пистолета, а на ружейные патроны. Обри вытряхнул заряды. Три патрона из медных гильз были использованы, а в четвертом сидела пуля размером с яйцо голубой сойки, до того большая, что это почти забавляло. Почти – да не совсем.

«Оставил одну для тебя, парнишка», – представилось, как сказал ему толстяк. Череп Маршалла улыбался, выставив небольшие, острые, кривые зубы. Может, и пригодится. Заранее не узнаешь. Еще пара дней, когда жуткая слабость не даст тебе подняться, возможно, как раз это и окажется тем, что доктор прописал. Проглотил одну, вроде как болеутоляющую, и… не звони мне никогда[84].

Когда Обри поднялся на ноги, вся кровь отхлынула от головы и день померк. Он зашатался, едва не сел обратно. «Кровать, – подумал. – Отдых». А разбираться в трагической судьбе пассажиров воздушного шара он мог бы и позже, когда получше станет. Он даже сделал шаг к Джуникорн, которая без устали била копытом, в пух рыхля почву, когда заметил, что все еще держит четырехствольный пистолет. Его опять будто холодом обдало. Получалось как бы, что он уже принял какое-то решение, даже не сознавая это разумом. Не было никакой другой причины брать с собой пистолет, кроме как на каком-то этапе оказаться готовым воспользоваться им.

Он повернулся, соображая, не вернуть ли его. Тела лежали открыто при свете дня, голова девушки покоилась у основания большого глыбистого надгробия.

Обри быстро прогнал в мыслях череду ассоциаций, нанизав полдюжины бисеринок-мелочей на единую блестящую нить.

Они прилетели сюда, засели тут и умерли, но важно то, что они прилетели – не на парашюте, а на воздушном шаре. Они как-то повредились об облако, и самое малое двое рассчитывали покинуть его, как они собирались это проделать? И не странно ли, что облако извлекло их из могилы, а надгробие осталось, та самая большая невыразительная квадратная глыба? Обри считал, что это оно. Еще он заметил (в первый раз), что памятник не очень-то соответствует его представлению о традиционном надгробии, как и представлению кого угодно еще. Когда облако что-то создавало: кровать, столик, возлюбленную, – оно всегда действовало по шаблону, заимствованному из сознания своих гостей, это же вовсе не было шаблоном чего бы то ни было. Это – маскировка, и притом не очень удачная.

Обри пьяно прошатался между телами и встал перед надгробием, которое надгробием не было. Он пнул его, раз, другой, с каждым разом все сильнее. Полетели осколки материала облака цвета слоновой кости. Когда этого оказалось мало, Обри опустился на колени и рванул руками. Много времени не понадобилось.

Внутри необычного кубического памятника располагалась огромная плетеная корзина, вполне вместившая бы семью из пяти человек. Она была до краев завалена шелком, раскрашенным под американский флаг. Дерево корзины было до того старым и сухим, что почти совсем выцвело. Шелку досталось не меньше, он истерся и выцвел от времени: синее стало бледнее неба, а белое бледнее облака.

Обри вытянул всю его огромную переливчатую массу. Громадная кипа шелка (Обри вспомнил, что воздухоплаватели называют это оболочкой) уже не была больше связана с корзиной или проржавевшей горелкой, а обдуманно сложена и убрана. Дюжина тонких веревок свешивалась с колец по подолу шелковой оболочки, но они были аккуратно связаны, все вытяжные кольца тщательно собраны в одном месте.

Вынув шелк, Обри увидел, что корзина была сильно повреждена. Дно оторвалось, его с корнями вырвало. Сама корзина, по замыслу, была квадратной, но в одном углу плетенье разошлось, ничто больше не удерживало его в целости. Удар, испытанный ею, был зверским, и Обри был захвачен возникшей в воображении картиной: воздушный шар на большой скорости сильно ударяется об облако и тащится по нему пару сотен ярдов, плетение расходится после череды встрясок.

«Они бросили бы меня», – безнадежно написал толстяк Маршалл, но никто еще ни разу не пробовал отчалить на обломках надуваемого горячим воздухом шара. Если бы кто-то попытался зажечь горелку, оболочку сразу же оторвало бы от того малого, что оставалось от корзины.

Обри щипнул скользкий старый шелк, потер его меж пальцев. Заботливо развернул его, расстилая перед собой. Он помнил, что нужно держать собственное сознание чистым, а голову такой же ясной и пустой, как высокое голубое небо. Почти двадцать две минуты ушло на то, чтобы все разложить, громаднейший простор шелковой оболочки, способной укрыть под собой небольшой одноэтажный домик. В нескольких местах, на складках, шов протерся до ниток. В других ткань была тонка, как грёза наяву, едва виднелась. Наконец он сел, уложив на колени связку шнуров, шнуров, что были намеренно отсоединены от оболочки. Разостланное перед ним, все это до забавного сильно напоминало парашют.

Они бросили бы меня.

Обри слишком устал, чтобы вновь забираться на Джуникорн, но это было неважно. Когда он огляделся, его лошадь уже пропала.

Он дотащился и лег между денди-воздухоплавателем и мертвой женщиной. Мог бы вытянуть из дымки под собой уютное облачное одеяло, но туманы и иней надоели ему смертельно. Вместо этого он натянул на себя шелк оболочки, подоткнув ее под себя со всех сторон и прижав к груди связку шнуров. Пистолет уперся ему в ногу, но не столь болезненно, чтобы стоило расстегивать комбинезон и освобождаться от него.

«Как долго пролежала пуля?» – гадал он.

Глава 19

– Умирать, похоже, то же, что и выполнять тяжелую работу, – сказала Хэрриет на поминках после панихиды. Выглядела она шикарно в белой блузке и приталенном сером жакете. – Когда здоров, думаешь, как бы оно ни было, а нужно продолжать бороться. Выжать всю свою жизнь до последней капли. А тут, блин, рак. Это дерьмо перечеркивает все. Должно быть, такое облегчение, когда это все заканчивается. Как сон.

Они были у Моррисов, пили пиво на заднем крылечке с братьями Джун.

Тот, что побольше, Брэд, прислонился к одной сетке, сияние дня прилегло ему на плечи. Ронни плюхнулся на глубокое садовое кресло, подняв тучу пыли и пыльцы, засверкавшей в луче золотистого света. Хэрриет присела на ручку его кресла.

– В этом нет никакого смысла, – сказал Обри, расположившийся в другом кресле. – Кому-то выпадает прожить полной жизнью, а кому-то нет.

Ронни был уже пьян. Сидя в трех шагах, Обри чуял, как от него несло пивом, им даже пот Ронни провонял.

– Она, не вставая с больничной койки, за день делала больше, чем люди, живущие втрое дольше. – Ронни со значением постучал себя пальцем в висок. – Вот тут делала всякое, где время более гибко. Все, что вы думаете, это все, что вы когда-либо знали о мире. Значит, если ты способен вообразить что-то, это все равно, что ты это прожил. Однажды она мне сказала, что у нее любовная связь со Стингом[85] с тех пор, как ей было пятнадцать лет. Вот тут. – Он еще раз крепко стукнул себя в висок. – Она помнила гостиничные номера. Помнила, как сидела с ним за столиком открытого кафе в Ницце, когда начался дождь. Такой у нее был дар. К двум вещам она была предрасположена: воображению и раку.

По мнению Обри, ассоциация вызывала раздражение. Такого рода мудрость только из пьяной глотки и услышишь. Воображение – это рак сердца. Все те жизни, какие носишь с собой в голове и каких тебе никогда не прожить… они заполняют тебя, пока уж и дышать не в силах. Когда он думал о Хэрриет, идущей по жизни без него, у него возникало ощущение удушья.

– Так как быть с ее списком? – спросила Хэрриет. – Как быть со всем тем, что ей хочется, чтоб я сделала вместо нее? Спрыгнуть с самолета, заняться серфингом на побережье Африки? – Хэрриет опять принималась плакать. Вряд ли даже сама осознавая это. Плакала она легко и красиво. – Как быть с этим перечнем сожалений, что она мне оставила?

Ронни с Брэдом покачали головами. Хэрриет смотрела на них широко раскрытыми глазами в ожидании и надежде, словно бы они вот-вот оповестят о каком-то сногсшибательном наследии, оставленном Джун своей любимой лучшей подруге.

– Это не то, о чем она жалела, что не сделала, – сказал Ронни. – Это то, что ей хочется, чтобы сделала ты, потому что это приносило радость, когда она сама это проделывала. У себя в голове. – Вновь постукивание пальцем по виску. Если от пива у него голову не заломит, то от постукиваний наверняка.

– Что нам предстоит в первую очередь? – спросил Обри.

Хэрриет безучастно глянула на него. Ему в голову пришла неприятная мысль, что она ненадолго забыла, что он здесь.

– Мы прыгаем в ее честь, – ответил Брэд. – Уже записались.

– Мы прыгаем вместе с нею, – поправила его Хэрриет, поглаживая маленькую Джуникорн, которую весь день носила с собой.

– Когда отправляемся? – спросил Обри.

– Ой, Обри, – заговорила Хэрриет. – Ты этого делать не обязан. Ты высоты боишься.

– Я о высоте больше не думаю с тех пор, как успокоительные лекарства принимаю, – сказал он ей. – Слава богу. Не хочу, чтоб слишком уж великий страх помешал мне поучаствовать в самых знаменательных делах вместе с самыми важными людьми в моей жизни.

– Ты уже, – сказала Хэрриет, – много сделал для Джун. Благодаря тебе наш оркестрик стали слушать. Она любое дерьмо от тебя обожала, чтоб ты знал. – Она перегнулась через разделявшее их пространство и слегка ткнула его костяшками пальцев в бедро. – Она об этом мне все время твердила в последние пару месяцев.

– Точно так же она и к тебе относилась. Ты была любимой темой ее разговоров.

Хэрриет отстраненно улыбнулась ему и спросила:

– Что еще вы с Джун обсуждали?

Обри показалось, что она старается направить разговор на что-то, но был не в силах понять, на что.

– Мы, – ответил, – говорили о том, как ей хотелось, чтобы я двигался дальше. Именно это я и хочу проделать. Хочу двинуться прямо к первому, что в ее списке значится.

– Славно, чел, – сказал Ронни. – Мы прыгаем через шесть недель.

Обри задрал подбородок, давая знак, что принял к сведению, хотя от нервного напряжения у него желудок узлом скрутило. Шесть недель – это так скоро. Возможно, волнение отразилось на его лице. Хэрриет следила за ним спокойным, заботливым взглядом… что за черт? Как она оказалась сидящей у Ронни на колене?

Вид ее, практически сидящей на коленях у пьяного в дым Ронни, волновал его, делал необычайно обидчивым.

– Конечно, мы все бы могли отправиться прыгать в небо с самолета в своем воображении, – легко бросил он. – Деньги бы сэкономили.

Лоб Ронни избороздился морщинами:

– И оказались бы полными трусами.

– Мне казалось, ты сам только что сказал, что вообразить что-то все равно, что пережить это.

– Господи, чел, – произнес заплакавший Ронни, – я только что сестру потерял, а ты собираешься херовые споры устраивать?

Глава 20

Когда Обри проснулся почти одиннадцать часов спустя, он понял то, чего не в силах был уразуметь несколько месяцев назад. Джун убеждала его уходить от Хэрриет не потому, что она переживала за него. Джун убеждала его уходить, потому как переживала за Хэрриет, а Хэрриет была слишком любезна (или слишком лишена уверенности – выбирайте сами), чтобы попросить Обри убраться ко всем чертям из ее жизни. К этому она и клонила в день поминок. «Что еще вы с Джун обсуждали?»

В тот вечер в «Хливких Шорьках» Хэрриет и Джун, возможно, мгновения отделяли от того, чтобы прервать свое неудачное выступление на публике, когда он все спутал, потянув одеяло на себя. Он устроил все гораздо серьезнее, чем это должно быть и чем им когда-либо хотелось. Девушки освободили для него место в своих жизнях, но только после того, как он локтями пробился и напластовал собственные желания над их безобидной забавой.

На земле, по сути, не было никого, кроме его матери, кто не смог бы оправиться от его непостижимого исчезновения. Там, внизу, нет жизни, в которой его не хватает, потому что он так и не озаботился тем, чтобы ее создать. В мире внизу он оставил такой же слабый след, как и тень от облака, проплывшего над полем, – эта мысль бесила его, вызывала еще большее желание вернуться туда, вниз.

Он свернул шелк оболочки так же, как и нашел его, пользуясь складками, которые слежались от времени. Занимаясь этим, Обри заметил, что полотнище было подготовлено к тому, чтобы раскрыться шире, чем обычно делает оболочка, хотя все веревки все еще можно было бы свести вместе воедино, до ширины примерно мужской талии.

Обри пошел по волнующейся поверхности облака с толстой кипой шелка под одной мышкой и связкой веревок – под другой. Дыхание его клубилось паром. Его била дрожь, но от холода или от негодования, он не понимал. Его мучал стыд за то, что он так томился по Хэрриет, когда ей он явно не был нужен, ему было стыдно за то, что он отказывался прыгать с самолета, мучил стыд, что он в двадцать четыре года еще так и не начал жить. Он лелеял свой стыд, словно это было его оружие, может быть, куда более стоящее, чем пистолет.

Кровать, ванна и вешалка стояли там, где он их и оставил. Он повесил кипы шелка на вешалку рядом со сбруей парашютиста. Есть ли смысл хранить ее… в это он слишком вдумываться не хотел. Пока еще. Пока у него имелся пистолет. Пистолет этот в последний раз использовался для самоубийства, однако Обри считал, что он делает возможным иной, более приемлемый вид побега. Шелк и веревки, с другой стороны, прекрасно пригодятся впоследствии, если все остальное не получится, а говоря по совести, убивать самого себя – к этому у него сердце не лежало.

Он подхватил с вешалки шлем и надел его на голову (по той теории, что на сражение не отправляются без доспехов) и повернулся к дворцу. Шпили и высившиеся стены уходили высоко в небо, а надо всем высился центральный купол. Раньше он уже пробовал забраться на купол и силой был свержен с него. Ему казалось, что пришло время выяснить, к чему его не подпустили. «Облако» оберегает там что-то, а если ему есть что оберегать… значит, есть и что-то, чему можно угрожать.

Он направился к воротам замка. Что бы он нашел, гадал про себя Обри, если бы забрался на самую верхушку кремового белого шара. Была у него дикая, возможно, слегка истеричная мысль, что там располагался пульт управления, лаз в скрытую кабину. Воображение рисовало ему черное кожаное кресло в крохотной капсуле, напичканной мигающими огоньками, и ярко-красный рычаг с обозначениями ВВЕРХ и ВНИЗ, выбитыми вдоль него. Мысль была до того восхитительно дурацкой, что он, не выдержав, рассмеялся.

Он все еще смеялся про себя, когда дошел до рва вокруг дворца и увидел, что мост убран. Двенадцать футов[86] открытого неба отделяли его от зияющих ворот входа во двор.

Его заперли.

Глава 21

По зеленым складкам земли внизу плавно растекалось золотое сияние первого света. Горы отбрасывали огромные тени на долины. Он высмотрел красный сарай и серебристое зернохранилище, светлую зелень полей прорезали грубые колеи, какие-то желтые бутоны были, наверное, копнами сена.

Его небесная Хэрриет следила за ним с той стороны рва, нервно переминаясь в своем наряде. На ее лице статуи греческой богини лежали тени безнадежности и испуга.

Пульс у него в руке отбивал какой-то дикарский барабанный бой.

– И что ты будешь делать, если я шагну вперед? Дашь мне упасть? Если бы могла сбросить меня, почему уже не сбросила? – спрашивал он ее. – Такое против правил – вот что я думаю.

Уверенности не было, что он и в самом деле так думает. Только облако держало воздухоплавателей даже после их смерти, хранило их пропасть лет, когда могло бы в любое время пролететь над озером Эри и незаметно сбросить их. Что им поймано, то им и хранимо. Когда он осознал, что готов проверить эту гипотезу на деле (что оно ни за что не даст ему уйти своей охотой, даже через смерть), его истерзанные внутренности, казалось, перевернулись.

– Ни единая вещь из всех, что ты мне показала, не была настоящей, то же относится и ко рву, – сказал он.

Закрыл глаза и поднял одну ногу. Легкие перехватило в груди. Мошонка до того вжалась в тело, что ему яички свело от боли.

Обри шагнул вперед.

И рухнул вниз. Глаза его распахнулись, пока он летел головой вперед.

Облако выпустило пенистый язык, когда он бросился вниз, и тот стлался перед ним. На мгновение он окунулся в открытое небо. Но когда шлепнулся на четвереньки, живой туман вскипел под ним и, затвердев, подхватил.

Волнующиеся пары продолжали расстилаться по рву, пока через разрыв не перекинулся узкий выгнутый мост. Обри оглядывался, отыскивая взглядом небесную Хэрриет, но она растаяла. Он чувствовал, как сердце его готово расшибиться, колотясь о грудную клетку.

Обри заставил себя встать, не очень твердо держась на ногах. Решетка из тумана опустилась в арочном проеме. Он пошел прямо на нее, нагнув голову.

Полоски облака натянулись пружинистыми шнурами, плотно уперлись в шаровую поверхность его шлема. Он напрягся, противясь им, сделал маленький шажок вперед, потом другой. Решетка покоробилась и изогнулась, будто сделана была из пряжи, а потом вдруг разом прорвалась, и он полетел во двор лицом вперед.

Поднявшись, направился в большой зал.

Там поджидал гарем: две дюжины гибких девушек с кожей белее белой, стройные, мраморные совершенства – некоторые в развевающихся переливчатых шелках, а некоторые обнаженные. Диваны и кровати были расставлены по свободным местам, и девушки сплетались на них в клубки, извиваясь в объятиях друг друга, друг у друга между ног.

Другие девушки заскользили к нему с закрытыми глазами, их лица выражали неодолимое желание. Невидимая им женщина обхватила его сзади, ее полные груди подушками вжались ему в спину, губы припали к его шее. Небесная Хэрриет уже стояла перед ним на коленях, хватаясь за молнию на его комбинезоне.

Тыльной стороной ладони он оттолкнул, сминая, ее голову. Обри вырвался из рук женщины, державшей его сзади, с такой силой, что у той оторвались кисти, изойдя полосками паров. Он пробирался меж обнаженных тел. Все, кто когда-то помогали ему неумело, ловко и совсем безо всяких чувств справляться с томлениями любви – от его первой преподавательницы игры на виолончели до Дженнифер Лоуренс[87], старались удержать его в своей толпе. Он прорвался сквозь них, оставляя за собой оборванные полотнища жемчужного тумана.

Он взобрался по большой лестнице. В обеденном зале поджидали воины: бочковатые, в два человеческих роста, амбалы из зефира с громадными ватными дубинами, безмерными молотами из облака. Они, в отличие от девушек в зале этажом ниже, сформировались еще не полностью, их пластилиновые руки, вздувавшиеся тремя буграми, больше напоминали рисунки из шутливого анатомического атласа, чем настоящие части человеческого тела.

Обри Гриффин, в последний раз дравшийся на кулаках в девять лет, поприветствовал их. Он тяжело дышал, кровь в нем буйно играла.

Один из воинов взмахнул облачной кувалдой (головка молота была не меньше индейки, откормленной ко Дню благодарения) и ударил Обри в грудь. Тот удивился, до чего это оказалось болезненно: весь торс его содрогнулся от крепкого тычка боли. Однако он ухватил рабочий конец кувалды и не отпускал его. Крутанулся, выворачивая и таща за собой молот.

Эти создания, эти застывшие формы облака, были слабы в сочленениях. Им это было необходимо, иначе они не смогли бы сгибаться и двигаться. Он вырвал кувалду у напавшего, а вместе с нею вырвал и руку. Сделал полный круг, развернувшись на триста шестьдесят градусов, и выпустил молот. Тот врезался в кучу надвигавшихся амбалов, нанеся им двойной урон. Одного развалил пополам, прорезав по талии, и верхняя часть туловища шлепнулась на пол. Кувалда летела по восходящей и снесла башку второму амбалу, наступавшему за первым.

Облачные гладиаторы окружили его, подняв на изготовку кулаки и дубины.

Обри выкрутил лежавшую у его ног руку и для начала маханул ею перед собой, словно косой, так мальчишка пустил бы в ход палку, пробиваясь сквозь заросли сорняков. Он пробивался сквозь них, будто пробирался вперед через доходивший ему до пояса поток патоки.

Гладиаторы отскочили от Обри, опасаясь не столько его кулаков, сколько его бодрой ярости: верхняя губа у него поднялась, обнажив оскал зубов. Облаку недоставало мужества его же собственных убеждений, на самом деле оно ничуть не больше готово было надругаться над ним, чем позволить ему свалиться вниз. Он же сдерживаться в том же духе не собирался. Пробившись к середине зала, он хватал ртом воздух, обливался холодным потом – и остался один.

Он прошел в замок, но в нем не было ничего примечательного. Создав грандиозный вход и пиршественный зал, облако, похоже, исчерпало свои замыслы. Он прошел в еще одну громадную арку и в очередной раз оказался у основания купола.

Вершина была далеко вверху, в сотнях футах над ним. Он ощутил легкий приступ головокружения, всматриваясь в нее, а еще и кое-что похуже… призрак блестящей, как стекло, черной жемчужины завис над краешком его сознания.

Он сделал долгий натужный выдох – и полез.

Глава 22

Команда СТОП ударила с такой силой, едва ли не физической, что голова Обри дернулась назад. Однако, когда мысли вернулись, он уже взобрался на двадцать футов. Моргнул, смахивая с ресниц слезы, протянул руку и запустил ее в отвесную поверхность облака.

Оно опять бабахнуло его, так человек бьет каблуком по раненой осе, чтоб не ползала.

Но карабкаться он не перестал. Только попятился.

«НЕТ!» – взревел он, даром что и звука не проронил. То была мысль, безотчетная и вздорная.

Глаза увлажнились. Гребень слепящего белого шара расплывался и двоился, потом вновь сливался воедино. Он по-прежнему взбирался вверх, футов на семьдесят-восемьдесят.

То, что насылало эти телепатические удары, казалось, колебалось. Может, не привыкло, чтоб на него орали. Обри одолел еще сорок футов и добрался до места, где склон, по всей видимости, достаточно закруглился, чтоб можно было попробовать встать. Он уже поднимался на трясущихся ногах, когда черная жемчужина, ударив исподтишка, вновь поразила его. Он зашатался, теряя равновесие, одна нога заскользила, убегая вперед. Упади он навзничь, так и пролетел бы обратно все сто двадцать футов до основания, но он сумел, извернувшись, плюхнуться на живот, да так крепко, что весь воздух из легких вышиб. Раскинув руки-ноги буквой Х, плотно вжался в изогнутую поверхность облака.

– Ах ты, сучка, – вырвалось у Обри, и он заставил себя подняться на колени, а потом и снова на ноги.

Он держался. Жесткий ветер рвал ему легкие при каждом ухающем вздохе. Постепенно до него дошло (опять!) возбуждающее жужжание, которое как слышалось, так и ощущалось прямо у него под ногами. Как будто он стоял на стальной платформе при приближении поезда. Бренчание усиливалось по мере того, как он поднимался, пока не обратилось в басовитое механическое гудение, вызвавшее в памяти одну резонирующую ноту в начале «Мне хорошо» в исполнении «Битлз».

Обри перестал шагать, когда до верхушки купола оставалось пятьдесят шагов, и покачнулся. Голову ломило. В ушах тоже.

Впервые он заметил, что стоит на чем-то, что не было облаком. Одного цвета с облаком (с оттенком тусклого олова), но тверже всего, что ему доводилось трогать до сих пор, оно находилось прямо там, укрытое ковром тумана, толщиной и до дюйма не дотягивавшего.

Он опустился на колени и развеял дымку. Здесь ей, казалось, недоставало воли или густоты, чтобы твердеть. Под дымкой показался изгиб, возможно, самой большой в мире жемчужины, размером с десятиэтажный небоскреб. Она не была черной, а куда больше напоминала полированную сферу льда. С той разницей, что лед холодный, а это было теплым и гудело, как силовой трансформатор.

И еще кое-что. Он видел там что-то. Какую-то неясную фигуру. Похоже было на угря, вмерзшего в не-лед.

Обри пополз, сметая дыханием облако по пути. Здесь пелена ему не сопротивлялась. Он высвободил что-то вроде золотой проволочки, тоненькой, как волосок, пролегавшей снаружи подернутого дымкой стекла. Еще через дюжину шагов он обнаружил еще одну золотую нить. Вскоре нашел и третью, четвертую. Все золотые проволочки тянулись до самой верхушки купола, где переплетались в хрупкое гнездышко.

Рука его, проходя над одной из проволок, ощутила холодное дыхание на ладони. Обри приостановился, нагнулся пониже и обнаружил линии, проколотые тысячами перфораций, испускающих клочки белого инея.

Все невозможное вещество облака начинается здесь, подумал он. Жемчужина носила облачение из золотых нитей, которое производило облако как форму маскировки, выдавливая дымку, что была легче воздуха, зато прочна, как человеческая кожа. Это не было техникой, это было волшебством.

За этой мыслью тут же последовала и другая. Никто ему больше не препятствовал. Он не чувствовал физического воздействия со стороны черной стекловидной булавы с тех пор, как нашел первую золотую нить.

«Я внутри системы его обороны, – подумал он, не зная, насколько в том можно было быть уверенным. – Здесь ему нельзя сражаться со мной. И спрятаться ему тоже негде».

Он глянул еще раз сквозь золотую паутинку внутри не-льда и заметил еще одного вмерзшего угря, толстого, как мужское бедро. Он пошел за ним вверх, взглянуть, куда это его заведет, по дороге разметая в стороны тонкий туман.

Наконец он оказался на самой верхотуре. Сложив губы трубочкой, выдохнул паутинчатый клуб и наконец-то увидел то, что слышал в последние пятнадцать минут. Купол был увенчан чем-то похожим на перевернутое блюдо из прекрасной золотой фольги. Тысяча сияющих лучей расходились по нему, как спицы от ступицы колеса. Блюдо издавало постоянный электрический гул, который Обри ощущал тонкими волосками на руках, поверхностью кожи, пломбами в своих зубах.

Обри стоял, отирая лоб рукой. Взгляд его переместился, устремившись под золотой кубок, внутрь огромного не-стеклянного шара. Не сразу удалось понять, во что он всматривался, а когда все встало по местам, его охватило почти неодолимое головокружение.

Это было лицо. Серая гладкая сфера, а внутри – голова, – больше, чем голова кашалота. Обри увидел единственный закрытый глаз, повернутый к нему. Глаз диаметром с хорошую ванну. Ниже повисла борода из щупалец (тех самых угрей, что он видел), каждый из этих жилистых придатков был толще пожарного шланга. Трудно было определить, какого цвета могло быть это существо. Все внутри сферы принимало зеленовато-серый оттенок, как у застарелой, замерзшей сопли.

В одном месте он опять опустился на колени. Золотое блюдо поверх жемчужины гудело непрерывно. Он подумал, что существо внутри не-льда либо мертво, либо в состоянии комы, очень близком к смерти, а вот скрытая в нем техника живет и здравствует.

Краем глаза Обри заметил движение и повернул голову. Небесная Хэрриет поджидала в нескольких ярдах, нервно переплетая руки. Ее бледный наряд, идеальный для свадьбы, подметал стального цвета не-лед внизу.

Обри указал на лицо в сфере.

– Что это? Это ты там? – обратился он с ней. – Это ты настоящая?

Уверенности, что она понимала, не было, и ему опять пришло на ум неграмотное перелистывание журнала, полного картинок. Но тут она покачала головой и обхватила себя руками.

Нет. Нет, он так не думал. Подумал вновь (в надежде быть, возможно, точнее), что чем бы ни было существо там, внизу, оно мертво. Она же (облако) скорее… что? Служба безопасности? Любимица?

Он немного подался вперед и положил руку на морщинистое перевернутое блюдо из золотой фольги.

С тем же успехом можно было сунуть палец в электрическую розетку, разряд был такой сильный, что у него зубы клацнули, сомкнувшись, и на мгновение все видимое было словно стерто заревом серебристого света, будто дюжина фотовспышек разом сверкнули ему в лицо. Только сотрясло его не электричество, а разряд одиночества в пять тысяч вольт, ощущение потребности до того острое, что способно убить.

Обри отдернул руку. Когда он проморгался после слепящего отблеска всех этих вспыхнувших ламп, его облачная Хэрриет смотрела на него с выражением, похожим на страх.

Левую руку Обри прижимал к груди. Ее будто иголками-булавками покалывало.

– Прошу извинить, – сказал он. – Мне так жаль тебя. Только нельзя тебе держать меня здесь. Ты меня убиваешь. Мне жаль, что ты одинока, но тебе придется отпустить меня. Мы… я… я не хочу больше быть с тобой.

Она взирала на него с полнейшим непониманием.

Его это не удивляло. Он чувствовал лишь что-то вроде усталого разочарования. Разумная и глубоко чувствующая форма жизни, сотворенная из тумана, явилась в этот мир, кто знает, сколько лет назад с единственной целью… скрывать и защищать голову в шаре. Чудовищное, молчаливое существо, что, возможно, даже не пережило путешествия.

Облако-сознание жило по одному закону: уберечь свой груз от обнаружения. Никакого движения вниз. И никакого позволения освободиться кому бы то ни было, кто мог бы угрожать тому существу внутри сферы, – отрубленной голове размером с дом. Живой туман держал воздухоплавателей (и, несомненно, пытался ублажать их), чтобы не оставаться в одиночестве. Он и к нему льнул по той же самой причине. Облако не понимало, что это временное облегчение его мучительного, бесконечного одиночества неизбежно приведет к тому, что расплачиваться за него придется Обри – единственной жизнью, что у него имелась.

Наверное, оно по-настоящему не понимает смерти. Может, считает, что прилетевшие на воздушном шаре все еще там, с ним, но только ведут себя очень спокойно и тихо, очень похоже на существо в сфере. Сколько вообще знает живое облако? Что оно может знать? У головы внутри сферы, несомненно, есть мозг размером с гараж на две машины. А вот думающий, чувствующий туман… это же всего лишь какая-то схема, запрятанная внутри небольшого золотого блюда. Обри понимал, что разум облака, содержащийся внутри небольшого золотого венца, давно ощущал свое одиночество.

– Я должен спуститься, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты спустила меня где-нибудь. Высади меня на вершину горы, и я обещаю никогда никому не рассказывать обо всем этом. Можешь мне верить. Ты можешь заглянуть в мои мысли и убедиться, что я говорю это искренне.

Она покачала головой – очень печально, очень серьезно.

– Ты не понимаешь. Я не прошу. Это не просьба. Это предложение, – убеждал он. – Прошу. Спусти меня, и я не воспользуюсь этим.

И он извлек из кармана пистолет.

Глава 23

Она вздернула голову, как собака, услышавшая вдалеке примечательный звук. Если ей было известно, что делает оружие (а ей пришлось узнать, что оно делает: она наверняка присутствовала, когда его в последний раз пустили в ход), то не подала никакого виду. И все равно он чувствовал: надо объяснить.

– Это пистолет. Он способен натворить немало зла. Я не хочу причинить боль тебе, – опять заговорил он. – Или твоему здешнему другу. Но точно сделаю это, если ты благополучно не опустишь меня куда-нибудь.

Она покачала головой.

– Мне. Необходимо. Спуститься. – Он с расстановкой произнес последние три слова, постукивая пистолетом по блюду, каждый раз чуть сильнее. Бум – бом – бам.

На третьем его ударе ее туманное тело, казалось, затрепетало, как папиросная бумага под легким ветерком. Она отступила на шаг. Он не был даже уверен, что она смогла бы подойти еще ближе. Здесь, в этом месте, туман был тоньше всего. Его едва хватало, чтобы прикрыть купол.

Она намерена заставить его выстрелить. Не думал он, что до этого дойдет. Он-то думал, что вполне достаточно будет забраться сюда и помахать пистолетом в ту сторону, где она что-то такое столько времени прятала. Он даже не был уверен, что столетняя пуля выстрелит, а если и выстрелит, то, считал он, вряд ли сможет пробить то, на чем он сидел, чем бы оно ни было. Он ничуть не сомневался, что громадная жемчужина под ним была из Далекого Далека и создана так, чтобы выдерживать кое-что похлеще кусочка металла из изящной пукалки XIX века.

Знала ли она, что он может выстрелить всего один раз (в лучшем случае)? Нет, подумал он безо всякой уверенности, но в своего рода бессильном отчаянии. Нет, ему надо разыграть это до конца, необходимо зайти как можно дальше. У него еще не было уверенности, выстрелит ли он просто в воздух, доказывая, что пистолет действует, или осмелится выстрелить в шар или в золотое блюдо. Он знал только, что если этому суждено сработать, он должен наступать и наступать, должен быть готов взвести курок.

– Не заставляй меня делать этого, – взмолился он. – Если мне придется стрелять, я точно выстрелю. Прошу тебя.

Она глядела на него с выражением исступленного, тупого ожидания.

У пистолета было четыре тонких элегантных курка, плотно совмещенных, по одному на каждый ствол. Мысленно он отвел их все одним движением большого пальца (страх наводящий щелчок – КЛАКС), как крутой бандит в ковбойском фильме, готовящийся к короткой расправе в прериях. Каково же было удивление, когда под нажимом его большого пальца курки не взвелись. Обри опустил пистолет и взглянул на них. Курки были стянуты вместе потертым шнурком, примерзшим к одному месту. Взводить их надо было по одному. Стиснув зубы, он с силой взялся за первый. Почти целую нелепую минуту ничего не получалось. Он давил сильнее и сильнее, чувствуя, что драматический эффект его угрозы исчезает с каждой секундой.

Потом вдруг курок отскочил на место с подобающим механическим треском, брызнув частичками ржавчины. Рука Обри дрожала, от усилия по вмятине на ладони расплылся темный синяк. Он взялся за второй курок, что было сил надавил на него обоими большими пальцами. Очень напоминало попытку открыть очень упрямую, давно стоявшую банку солений или маринованных овощей. Потом вдруг он откинулся и замер в готовности палить. Обри выдохнул, вновь обретая что-то вроде уверенности, ухватился двумя большими пальцами за третий курок, готовый тащить его со всей мочи.

Только третий курок взвелся сразу же, отщелкнулся до того неожиданно, что Обри нажал на спуск, курок пришел в действие, и пистолет выстрелил, исторгнув жаркую вспышку света и застоялый кашель, словно выхлоп у очень старого автомобиля.

В лицо пахнуло серой, обожгло ноздри. Стволы уже не были нацелены на золотое блюдо, Обри держал их под углом к покатой поверхности этого гладкого серого шара. Пуля чиркнула по выпуклости и перерубила одну из тонких золотых проволочек. Поврежденная золотая линия принялась распылять что-то похожее на миллиард блестящих крапинок снега. Трещина в человеческий волос пробежала по сфере внизу, там, где ударила пуля.

Непрестанное низкое треньканье, казалось, сместилось, обрело раскатистую ноту напряжения.

Обри отскочил – от перемены звучания, от шипящей струи малюсеньких снежинок, от трещины на изгибе шара из не-стекла. Он глянул на пистолет и в ужасе отбросил его в сторону. Он знал: это действовал первый естественный порыв любого убийцы – избавиться от оружия. Пистолет отскочил от стекла, заскользил по склону и скрылся из виду во внезапно заклубившейся дымке.

Он оглянулся, ища свою небесную Хэрриет. Она ковыляла прочь и таяла на ходу вроде ведьмы в конце «Волшебника из Страны Оз». Она уходила в клубящийся дым, растворяясь в нем по бедра. Руки ее уже исчезли, так что она больше прежнего походила на греческую статую.

Обри огляделся. Отсюда ему был виден весь его облачный остров. Он глянул туда, где высились минареты и башни. Они рушились. Пока он смотрел, одна башня задрожала, осела и повалилась в слякоть огромной трясущейся кучей белого крема. Другая сложилась пополам, приняв позу мужчины, склонившегося взглянуть на свою ширинку. За дворцом остальное пространство облака терзалось под ударами ветра. Поверхность была вся изрублена, порывы ветра подхватывали вздымавшиеся валы и срывали с них дымку, как морскую пену.

Тревога не давала сдвинуться с места. Обри вынудили двигаться не тающий в воздухе дворец, не вскипевшее облако и не распыление, наверное, ядовитых частиц, с шипением вырывающихся из простреленной линии. Он не мог отыскать в себе воли двинуться, пока не посмотрел вниз, себе под ноги.

Прямо под ним один глаз на том нелепом, невероятном лице приоткрылся в щелке между век. Глазное яблоко под ними было красным, сплошь усеянным черными крапинками, как шар, наполненный кровью с мертвыми мухами. Оно двигалось – вяло, сонно, то туда, то сюда, прежде чем, по-видимому, не остановиться – на нем.

Обри побежал. То не было выбором, не было чем-то обдуманным. Просто ноги его пришли в движение («ну теперь, ножки, не подведите меня»), унося его с верхотуры жемчужины, подальше от мерзкого лица, подальше от все усиливающегося осиного жужжания золотого диска.

Обри летел по покатой сфере в клубящейся дымке, пока внезапно твердая гладкая поверхность у него под ногами не стала крутым уступом и ноги не выскользнули из-под него каблуками вперед. Он шлепнулся на задницу и проскользил почти сотню футов, прежде чем сумел перевернуться и задержаться. Еще с сотню футов он одолел чередой выверенных съездов-падений, хватаясь за облако, повисая, отпуская, вцепляясь всей пятерней в следующую опору – и так изображал из себя шимпанзе до самого конца.

Обри отпрыгнул от склона и пролетел последние пятнадцать футов. Он ждал пружинящего толчка, когда его ноги отыскали дно. Вместо этого его – на один жуткий момент – понесло сквозь облако.

Падение прекратилось, потому как облако, похоже, загустело и сдавило его: ощущение такое, словно его по пояс в сыром песке закопали. У него было время, пока он был наполовину захоронен, увидеть, что сталось с пиршественным залом. Тот рухнул сам по себе, обратившись в руины, будто от прямого попадания бомбы. Неровные, поврежденные стены поднимались по обе стороны от него. Пол превратился в беспорядочное скопление похожих на подушки булыжников и валунов.

Извиваясь, он высвободился и стал пробираться по развалинам. Даже тогда Обри не покидало ощущение, что огромные груды и куски полутвердой дымки под ним мечутся в быстром потоке половодья. Казалось, что в любой миг эти ненадежные куски под ним могут перевернуться и скинуть его прямо сквозь клубящуюся бледноту – вниз, на землю. Облако теряло свою прочность, свою способность становиться твердым… хотя он и не думал об этом как о «прочности». Ему на ум приходил другой термин, когда он неистово карабкался по слякоти – «самомнение».

Он запрыгал вниз по большой лестнице, через три ступени за раз. Последние восемь ступеней испарились прежде, чем он до них добрался, он ударился, споткнулся и пропахал носом по облаку, словно ребенок, свалившийся с санок на большой скорости лицом прямо в снежный сугроб.

Потом он поднялся и двинулся дальше, прыгая через всякие неровности, разбросанные по полу парадного зала. Пористые тела призрачных возлюбленных тянулись к нему скрюченными пальцами. Головы выкатывались из молочного супа пола с выражением панического страха на обезображенных лицах. Пока Обри бежал к воротам, он наступил, по меньшей мере, на одно лицо.

Ему пришло-таки на ум, что мост через ров мог исчезнуть. Он прорвался сквозь слабенькие ниточки растворяющейся в воздухе решетки: было похоже, что ткнулся лицом в слегка влажную паутину. Он прошел ее и припустил со всех ног, когда увидел, как крутая арка моста рухнула в середине. И не только это: мост ужимался с каждого конца, быстро втягиваясь обратно в стороны рва. Сердце у него воздушным шаром взвилось к горлу, унося от мира внизу. Он не раздумывал и не замедлял бег. Он ускорил его. Один шаг, второй, дальше на последний тающий обломок моста – и прыжок.

Он с ярдом в запасе пролетел над дырой, споткнулся и упал. Оправившись, бросил дикий взгляд назад, как раз вовремя, чтобы увидеть, как дворец оседает, становясь плоским, как большой павильон, расположенный в нем самом. Обри вспомнил себя семилетнего, когда он лежал в постели, всем телом замирая от удовольствия, когда отец с хлопком вздымал в воздухе простыню и та медленно, мягко опускалась на него, как парашют.

Парашют – тот самый сложенный шелк, бывший когда-то оболочкой воздушного шара – все еще висел на вешалке, хотя сама она начала проседать под его тяжестью. За нею кровать, утратившая форму и теперь выглядевшая как самая большая в мире растаявшая пастила.

Обри схватил свою парашютную упряжь и влез в нее, туго затянув поверх яиц, натянул поверх комбинезона. Он как раз возился с лямками через плечи, когда услышал крик. Это был шум порыва ветра, помесь клаксона и поезда метро, грохочущего по туннелю. Казалось, все облако содрогнулось. Обри подумал о том громадном, ужасном, чудовищном лице, и его охватил страх от ужасающей, жуткой мысли: «Проснулось! Чудище проснулось! Вниз по бобовому стеблю!»[88]

Он сграбастал кучу шелка, как раз когда вешалка обмякла макарониной и упала. Обри пустился бежать к краю облака. На бегу обнаружил, что уходит вниз, будто в болото проваливается. Еще мгновение – и он был в нем по колено.

Обри нашел аккуратную связку веревок и, не без труда пробираясь к голубому небу за берегами облака, стал крепить старые, поржавевшие вытяжные кольца к карабинам на своей упряжи. То, что он собирался предпринять, было сродни самоубийству, безумным актом помешательства, из которого наверняка ничего не получится. Тогда почему, раздумывал он, что-то во мне просто трясется от усилия сдержать истерический хохот?

Древних вытяжных колец было общим счетом двенадцать. Он прицепил четыре на переднюю сбрую и четыре на спину, оставив остальные просто болтаться. Он по-прежнему прижимал шелк к груди. Подняв взгляд, он увидел свою небесную Хэрриет, стоявшую между ним и самым краем облака. Она прижимала к себе плюшевую, грязную игрушку Джуникорн, которую держала на руках, словно та была их ребенком, словно пытаясь не дать своему неверному возлюбленному покинуть их обоих.

Нагнув голову, Обри пропахал прямо сквозь нее. Еще два шага, и он оказался за краем облака.

И камнем полетел вниз.

Глава 24

Падал он по прямой, ногами вперед. Восемьсот футов пронесся, прежде чем додумался выпустить из рук сверток шелка. Он понятия не имел, как высвободить его, и просто отбросил его от тела.

И все падал, падал и падал. Летел вниз в диком штопоре, таща за собой длинный запутанный жгут шелка.

Земля под ним крутилась и крутилась, как глобус на оси: прямоугольники любовно возделанной зелени, горбатые курганы поросших лесами холмов, приплюснутая деревенька, очертаниями похожая на кальмара. Он увидел три белые башни со шпилями, совершенно четко: изящные остроконечные выросты, обозначающие церкви. В отдалении виднелся широкий горизонт подернутой дымкой голубизны. Понадобилось несколько мгновений, чтобы распознать в ней одно из Великих озер, а может, и океан.

Ветер перехватывал дыхание. Сама кожа на лице пошла рябью поверх черепа. Падение все ускорялось и ускорялось. Веревки, туго натянувшись, хлопали. Ветер с дребезжанием тряхнул запутанную массу шелка, с шумом летевшую за Обри. Каким же сумасшествием было воображать, что шелк подхватит его в падении, что какой-то воздухоплаватель сто пятьдесят лет назад оставил ему средство покинуть тот одинокий остров в небесах.

И все же, как ни бесполезно было это сделанное сикось-накось древнее одеяло из старого шелка, а он ощутил, как сам раскрывается, словно парашют – ощутил размеренно ширящееся чувство радости. Он слегка подался вперед, расставив в стороны руки и ноги в позе, которую его инструктор по прыжкам называл аэроторможением.

Кэл. Вот как звали этого малого. Имя выскочило в голове Обри как-то вдруг: крутой Кэл, один-единственный. Как его угораздило забыть?

Он перестал крутиться и падал навстречу щедрой на зелень земле внизу. Если он и не был уверен, что не убьется при ударе, то считал, что вполне может отдать концы от всего этого великолепия. Слезы полились у него из глаз, и губы Обри Гриффина растянулись в улыбке.

Глава 25

Он был на высоте 6000 футов, когда тянувшийся за ним следом длинный жгут шелка развернулся и наполнился. Оболочка вздулась с оглушительным хлопком: широко вздыбилась, будто скатерть, встряхнутая официантом в воздухе. Обри подбросило вверх, на самом деле подняло почти на пятьдесят футов, желудок же оставался там, внизу, пока снижение не возобновилось… только теперь медленнее, с внезапным ощущением покоя. Он чувствовал себя семечкой одуванчика, летевшей на парашютике под теплым августовским ветерком. Ему опять стало тепло, падающие на лицо солнечные лучи нежно поджаривали его в комбинезоне.

Он закинул голову и увидел громадный распростершийся купол из красного и синего шелка, утыканный громадными белыми звездами. Солнце просвечивало сквозь потертости, широкие заплаты, где ткань держалась на одних ниточках.

Земля увеличивалась, надвигаясь на него. Почти прямо под собой он видел желтеющее пастбище, сосны позади него. С востока поле ограничивала черная лента двухполосного шоссе. Обри смотрел, как по нему скользил красный пикап с черно-белой колли в кузове сзади. Собака заметила его и залаяла, тявканье ее, унылое и негромкое, доносилось издалека. К северу стоял фермерский дом, с пыльным двориком позади и неприглядным амбаром поблизости. Обри закрыл глаза, вдыхая запах золотистой пыльцы, сухой земли, горячего гудрона.

Когда он открыл глаза, луг стремительно надвигался на него. Подумалось, что приземление может оказаться не таким спокойным, как все остальное падение. Потом удар… каблуки вперед… резкий толчок столкновения, болезненно сотрясший до самого копчика.

Он увидел, что бежит, путаясь в жесткой желтой траве. Бабочки трепыхались перед ним в красочной панике. Обветшавший парашют его все еще не отпускал. Он потащил его назад, свалил с ног, вновь поднял его в воздух, играючи, потянул через все поле. Он издавал хлопающие звуки всякий раз, когда, набравшись ветра, туго надувался и отрывался от земли. Обри не то что бежал – он просто остановиться не мог. Если остановится, то парашют тащит его. Обри принялся отстегивать карабины, борясь с твердыми, жесткими, как канат, тросами.

Он увидел впереди дорогу, ограду, прогнившие деревянные столбы с тремя рядами редкой ржавой колючей проволоки, натянутой между ними. Парашют вновь взлетел, таща его в воздух. Обри поджал колени почти к самой груди, и его перенесло через ограду.

Оказавшись на другой стороне, Обри попал ногами в канаву, споткнулся, и его безжалостно потащило на шоссе. Он тянулся руками назад, ожесточенно хватаясь за карабины на его спинной упряжи. Отстегнул один, второй. Полотно дороги обожгло колени под комбинезоном. Он подпрыгнул, извернулся, поймал третью защелку и раскрыл ее. Извернулся в талии, отыскивая последнюю. Она неожиданно щелкнула, отстегиваясь, и Обри бросило на грудь, поперек прерывистой желтой полосы разметки.

Он поднял голову и смотрел, как дергающиеся остатки его парашюта засасывало в листву огромного дуба на другой стороне улицы. Шелк сразу же сник, развесившись по веткам.

Обри перевернулся. У него ломило поясницу, ломило колени. В горле пересохло, будто по нему прошелся наждак. Он глянул в яркую, тугую голубизну, отыскивая свое облако. И вон оно – огромный белый диск, едва отличимый от других тучных, пушистых облачков в небе. Оно по-прежнему было похоже на корабль-матку, как и говорила Хэрриет. Хэрриет утверждала, что это НЛО – и была права.

Его охватил вдруг невыразимый трепет привязанности к нему… к дому, какой его небесная Хэрриет пыталась создать для него. Он чувствовал, будто все еще мягко спускается на Землю. Может, понадобятся дни, чтобы это ощущение прошло.

Он все еще лежал на спине посреди дороги, когда кто-то на черном «Кадиллаке» прикатил по шоссе с севера, замедлил ход, приблизившись, потом круто обогнул Обри. «Кадик» остановился совсем рядом с ним.

Водитель, старик с сердитыми глазами под пучками насупленных, как грозовые тучи, бровей, опустил стекло.

– Какого черта развалился на дороге? Тебя ж, засранец, раздавить могли бы!

Обри, не обидевшись, сел, опершись на локти.

– Послушайте, мистер. Это где? Я в Пенсильвании?

Старик глянул, худое лицо его потемнело, будто это Обри обозвал его засранцем.

– Ты какой это дрянью наширялся? Надо копов вызывать!

– Так, значит, не Пенсильвания?

– Попробуй Нью-Гэмпшир!

– Уф. Кроме шуток. – Обри не был уверен, что уже смог бы убраться с шоссе. Здесь было ужасно приятно, теплый асфальт под спиной, солнце в лицо сияет. Он совсем не спешил к тому, чему (чем бы оно ни оказалось) предстояло последовать.

– Господи! – буркнул старый сыч, слова сорвались у него с губ вместе со слюной. – Перестань в облаках витать!

– Только что перестал.

Старик зло поднял стекло в окошке и уехал. Обри, повернув голову, смотрел ему вслед.

Когда шоссе осталось в его распоряжении, он поднялся на ноги, отряхнул комбинезон сзади и пошагал. Сверху он тогда видел фермерский дом неподалеку. Если кто-то есть дома, подумал Обри, он попросит воспользоваться их телефоном. Представилось, как могла бы обрадоваться его мать известию, что он жив.

Дождь

Когда полил тот дождь, под него попали почти все, кому дома не сиделось.

Вас, может, удивляет, почему так много народу погибло под тем ливнем, с которого все началось. Те, кого там не было, недоумевают: неужто в этом колорадском Боулдере не знают, что в дождь надо прятаться по домам? Ну, позвольте, я объясню. Была, вы помните, последняя пятница августа и стояла Ж-А-Р-А, жарко было. В одиннадцать-то утра?! Не было видно ни облачка. Небо было до того голубое, что долго на него смотреть больно было, и человеку просто было не усидеть в четырех стенах. Великолепие такое, как в первый день в Эдеме.

У всех, казалось, нашлись какие-то дела и занятия вне дома. Мистер Уолдмэн, кому суждено было погибнуть первым, сидел на крыше дома прямо через улицу, громыхая молотком по новой кровле. Рубаху он скинул, и его худющая старческая спина покраснела на солнце, как вареный краб, но его, похоже, это не занимало. Мартина, русская стриптизерша, жившая в квартире подо мной, вышла на наш пропыленный задний дворик позагорать в черном купальнике-бикини, до того крохотном, что складывалось впечатление, будто за просмотр в нее, как в автомат, нужно монетки бросать. В соседнем дряхлеющем доме колониального стиля все окна были открыты нараспашку. Там прижились последователи культа кометы – Старшой Бент со своим «семейством» кротких недотеп. Трое женщин секты находились во дворе, одетые, как и все они, в серебристые балахоны и с церемониальными колпаками на головах. Одна из них, дородная деваха с печальным отсутствующим лицом, похожим на грейпфрут, переворачивала колбаски на гриле, синий дым от которого разносился по улице, вызывая у народа чувство голода. Две другие, стоя на травке за деревянным столом, готовили фруктовый салат: одна нарезала ананас, а другая выбирала маленькие красные зернышки из гранатов.

Сама я убивала время с Малышом Дракулой в ожидании той, кого любила больше всех на свете. Йоланда с матерью ехали на машине из Денвера. Йоланда переезжала жить ко мне.

«Малыш Дракула» – это мальчик по имени Темплтон Блейк, живший на другой стороне улицы по соседству с мистером Уолдмэном. Мы с Йоландой обе порой приглядывали за малышом по просьбе его матери, Урсулы, которая жила одна после того, как годом раньше умер ее муж. Иногда Урсула пыталась заплатить нам, но обычно нам удавалось убедить ее избрать какую-нибудь иную форму компенсации за труды: несколько ломтиков пиццы или свежие овощи с ее огорода. Я их жалела. Урсула была сухощавой маленькой обходительной дамой, страдавшей гаптофобией в легкой форме и не выносившей ничьих прикосновений. Настолько, что порой мысль закрадывалась, как у нее ребенок-то мог появиться. Ее девятилетний сын обладал словарным запасом сорокалетнего социолога и почти никогда не покидал дом: он всегда болел то одним, то другим и сидел либо на антибиотиках, либо на антигистаминах. В день, когда выпал тот первый дождь, он излечивался от возвратной ангины и не мог выходить наружу, потому как лекарство делало его сверхчувствительным к солнечному свету. В тот день в Боулдере погибло множество здоровых, бойких детишек: по всему городу родители гнали своих чад из комнат побеситься на свежем воздухе в один из последних, прелестнейших дней лета, – тогда как Темплтон уцелел, поскольку был чересчур болен, чтобы забавляться. Подумайте об этом.

Однажды мальцу сказали, что он изжарится, стоит лишь солнцу коснуться его, так он ударился в вампиризм, ходил повсюду в черном шелковом плаще, а во рту – пара клыков из пластика. Мать его была дома, но в тенистом сумраке их гаража ребенком занималась я – чисто от неугомонности, в хорошем смысле слова. Йоланда была в пути. Она позвонила, как только они с матерью отправились из Денвера, откуда всего час езды.

Вместе мы были уже полтора года, и Йоланда множество раз пребывала в дневной лени и неге у меня в квартире на Джэкдоу-стрит, однако родителям своим она открылась всего год назад и хотела дать им побольше времени, чтобы свыкнуться с мыслью, что их дочь открыто живет со мной. Она была права: чтобы свыкнуться, им потребовалось время – минут пять, может, десять. Не знаю, как она могла вообразить себе, что родители способны на что-то еще, кроме как любить ее. Потрясло, правда, и то, как быстро они пришли к выводу, что станут любить и меня.

Доктор и миссис Рустед были выходцами с Британских Виргинских островов: д-р Рустед, отец Йоланды, служил англиканским пастором и имел степень доктора психологии. Ее мать владела художественной галереей в Денвере. Надо было увидеть лишь нашлепку на бампере их «Тойоты Приус»: «Голосование схоже с управлением автомобилем: ставишь на «R» – катишь назад, на «D» – едешь вперед»[89], – чтобы понять, что мы поладим. На следующий день после признания дочери д-р Рустед спустил с флагштока перед крыльцом их дома флаг Британских Виргинских Островов и заменил его радужным вымпелом[90]. Миссис Рустед сменила нашлепку на бампере на гибрид из розового треугольника с нанесенной поверх него надписью «любовь есть любовь». По-моему, они втайне лишь испытали гордость, когда их дом закидали яйцами, хотя и делали вид, будто кипели от возмущения из-за нетерпимости своих соседей.

– Я не в силах понять, как мо’ут быть люди столь нетерпимы, – возглашал д-р Рустед своим громким раскатистым голосом. – Йоланда нянчила по’овину детей на этой улице! Пеленки им меняла, спать укладывала. И после этого они суют на лобовое стекло под дворник анонимку, обзывают нашу дочь изв’ащенкой и требуют, чтобы мы вернули всем родителям деньги за ее работу нянькой. – Он крутил головой, будто бы от отвращения, но глаза его сверкали от удовольствия. Во всех проповедниках добродетели есть что-то чуточку от дьявола.

Йоланда с родителями провела лето на БВО в гостях у разросшейся родни, оставив меня наедине с самой собою – Ханисакл Спек, единственной 23-летней лесбиянкой-двойником Джо Страммера[91] во всем нашем квартале, изучающей право в Университете штата Колорадо в Боулдере, консерватором в делах финансовых, любительницей лошадей и отказавшейся от привычки сосать табак (подружка заставила бросить). Шесть недель не держала я ее в своих объятиях и в ожидании ее приезда от волнения прилично накофеинилась с утра.

Удачей для меня обернулась возможность подурачиться с маленьким вампиром. В глубине гаража стояла стальная стойка, на нее вешали велосипеды, и Темплтону нравилось, когда я поднимала его, переворачивала, и он, уцепившись коленями, повисал вниз головой, будто летучая мышь. По его словам, он каждую ночь летал в виде летучей мыши, выискивая свежих жертв. Спуститься он мог: под стойкой я расстелила матрас, и он, подготовившись, падал вниз, делая на редкость атлетическое сальто с приземлением на ноги. Зато вернуться обратно он не мог без того, чтобы кто-то не подсадил его. К тому времени, когда я услышала первый раскат грома, руки мои были ватными от бесконечного обхватывания и подвешивания мальчишки.

Тот первый раскат грома застал меня врасплох. Поначалу я подумала, что на дороге столкнулась пара машин, и я поспешила к открытой двери гаража, рисуя себе в воображении картинку лобового столкновения, в какое попали Йоланда со своей матерью. Странно, до чего же сильно нам хочется быть влюбленными, если принять во внимание обилие связанных с этим волнений и страхов, похожих на налог с денег, выигранных в лотерею.

Однако никакой аварии на дороге не было, небо же было, как всегда, сияющим и голубым, во всяком случае, с того места, откуда смотрела я. Впрочем, порывы ветра были сильными. На другой стороне улицы, там, где обитали последователи культа кометы, ветер подхватил стопку бумажных тарелок и раскидал их по траве и дороге. В воздухе я учуяла признаки дождя – или, во всяком случае, чего-то похожего на дождь. Веяло ароматом каменоломни, запахом дробленого камня. Высунув голову наружу и взглянув на горные вершины, я увидела ее, громадную черную грозовую тучу размером с авианосец, быстро надвигавшуюся утюгом, как это порой случается с авианосцами. Она была до того черной, что я удивилась… черная с розовыми подпалинами, такого мягкого призрачного розового цвета, какой бывает на закате солнца.

Долго я тучу не разглядывала, потому как в этот самый момент на Джэкдоу-стрит из-за угла вывернули Йоланда с матерью на своей лимонной «Тойоте Приус», к крыше которой амортизирующими тросами было приторочено кресло-качалка. Машина остановилась перед нашим домом поперек улицы, и я уже направлялась к ней. Йоланда подпрыгнула с пассажирского сиденья, визжа от радости, – долговязая чернокожая девушка с бедрами до того округлыми, что они казались пародией на женскую сексуальность, будучи посажены на худющие, как у аиста, ноги. Йоланда была склонна визжать, когда ее что-то радовало, и при этом пускалась кругами в забавный топающий танец вокруг того или тех, с кем ей было приятно увидеться. Она и вокруг меня пару раз протопала, пока я не схватила ее за руку и не притянула к себе… ну и похлопала по спинке, заключив в неловкие объятия. Позже я стану жалеть о том, что не обхватила ее за талию и не прижала к себе, впившись губами в ее губы. Увы, я была взращена на деревенский лад. Любой удосужившийся взглянуть на меня враз понял бы, что я из себя представляю. Один взгляд на белую майку с бретельками и стрижку «под ежик» – и вы признаете во мне коблу[92]. А вот на глазах у всех я теряла весь свой дух «а-пошло-оно-все-на-фиг», стеснялась касаться и целоваться, не желала навлекать на себя любопытствующие взгляды или оскорбления. При виде милой сердце у меня распирало до того, что в груди больно делалось, однако матушку ее обняла покрепче, чем прижала к себе любимую. Не было последнего объятия. Не было последнего поцелуя. С этим позором мне жить остаток жизни.

С минуту мы поболтали про обратный перелет с Британских Виргинских островов, и я еще поддразнила девчушку на предмет, сколько всего она понасобирала для большого переезда. «Ты точно обо всем помнила? Надеюсь, не забыла про батут. А как насчет каноэ? Хватило места втиснуть его куда-нибудь?»

Только разговор не был долгим. Еще раз ударил раскатистый гром, и Йоланда, подпрыгнув, опять завизжала. Что-что, а хорошую грозу эта девчушка обожала.

– Йо-лан-да! – окликнула ее Мартина со своего шезлонга. Мартина была русской стриптизершей, что жила внизу с Андроповым. Дразнясь, она заигрывала с Йоландой, что мне не очень-то нравилось, не потому, что я ревнива, а потому, что считала: ей нравится изображать дружбу с лесбиянками сверху, чтобы доводить до белого каления своего дружка. Андропов был угрюмым неповоротливым толстяком и прирожденным безработным, бывший химик, он перебивался случайными заработками в «Юбер»[93]. – Йо-лан-да, прелесть твоя промокнет.

– Что ты сказала, Мартина? – спросила Йоланда, вся из себя детская веселость и невинность, выслушивающая учительницу.

– Во-во, хочешь, попробуй еще разок это высказать, – сказала я.

Мартина бросила на меня лукавый взгляд и произнесла:

– Твое кресло, оно под дождь попадет. Большая туча его насквозь вымочит. Лучше поспеши. Ты ж захочешь, чтоб попочке твоей прелестное местечко досталось. – Она подмигнула мне и подняла с травы свой мобильник. Уже минуту спустя болтала с кем-то по-русски легко и смешливо.

Меня такое как крапивой жгло: слушать ее похотливые речи, какие она себе позволяла, притворяясь, будто не знает, что они означают, потому как английский не ее родной язык. Жаль, времени на разборки не было. В следующую секунду кто-то потянул меня за рукав, и, обернувшись, я увидела, что Малыш Дракула вышел к нам на улицу. Темплтон укутал голову своим плащом, оберегая лицо от солнца, и глядел на меня из-под лоснящихся черных складок. Ему Йоланда тоже нравилась, к тому же не хотелось упускать случай поглазеть на разгрузочную суету.

– Але, Темп, – заговорила я. – Мама твоя увидит, что ты на улицу вышел, и тебе уже не придется притворяться, что ты спишь в гробу.

Тут как раз мамаша его и закричала:

– ТЕМПЛТОН БЛЕЙК! – И материализовалась на крыльце их миленького, цвета сливочного масла ранчо. – ДОМОЙ! МИГОМ! ХАНИСАКЛ! – Последнее относилось ко мне, словно бы ее сынок пошел шататься исключительно по моей вине. Мать Темплтона только что дрожмя не дрожала (к здоровью сына она относилась очень серьезно), и так получилось, что ее забота о его благополучии спасла и мою жизнь тоже.

– Он со мной, – сообщила я.

– Мы занесем кресло в дом, – сказала мне мать Йоланды.

– Оставьте его. Я сразу же вернусь, – обратилась я к ним. И то было последнее, что я вообще кому-то из них сказала.

Я повела Темплтона через улицу. Не было видно никого, кто бы знал, уходить под крышу или нет. Грозовая туча была одиноким пиком тьмы на бескрайнем небесном просторе. Всем казалось ясным: ливанет на шесть минут, а потом снова станет ясно, жарко и славно. Только, когда в следующий раз грянул гром, внутри тучи разорвался яркий голубой пузырь молнии, отчего народ как бы зашевелился. М-р Уолдмэн, перестилавший кровлю, сунул молоток за пояс и стал пробираться к краю крыши, к лесенке. Мартина перестала болтать по телефону, поднялась на крыльцо, прихватив сложенный шезлонг, и с любопытством, смешанным с восторгом, уставилась в темнеющее небо. Там она и стояла, когда Андропов, слишком быстро разогнав свой черный «Крайслер» и пронзительно визжа тормозами, лихо развернулся рядом, потом выскочил из машины и с силой захлопнул за собой дверцу. Она насмешливо смотрела, как он на всех парах одолевал маленький клочок палисадника. При этом лицо у него было до того красным, словно кто-то показал ему фотографию, на которой его мать занималась сексом с клоуном.

Я дружески кивнула Урсуле, которая покачала головой с каким-то изнуренным недовольством: она всегда расстраивалась, когда Темплтон забывал вести себя как инвалид, – и снова исчезла в доме. Я привела Темплтона в гараж, приподняла его и усадила на высокий табурет за верстак его отца. Отца его не было в живых: погиб, когда, напившись пьяным, слетел с дороги в Саншайн-Каньон, – зато он успел оставить после себя ручную пишущую машинку с двумя отсутствующими буквами («х» и «ь»), на которой Темплтон и выстукивал свою вампирскую историю. Настукал пока шесть страничек и уже выпустил кровь почти из всех девок в Трансильвании. Я попросила его написать мне что-нибудь хорошее и кровавое, взъерошила ему волосы и пошла обратно к Йоланде и ее матери. До них я так и не дошла.

Йоланда стояла на заднем бампере «Тойоты Приус» и возилась с одним из тросов. Ее мама стояла на дороге, уперев руки в бока, и оказывала той моральную поддержку. Кое-кто из служителей кометы находился на улице, подбирая бумажные тарелки. Толстуха, стоявшая за грилем, с кислым видом косилась, щурясь, на грозовой фронт у себя над головой. М-р Уолдмэн уселся на верхнюю перекладину своей лесенки. Андропов ухватил Мартину за кисть, заломил ее и потащил подругу в их квартиру. Вот в таком положении и были все, когда разразилась гроза.

Я на шаг вышла за дверной проем гаража, и тут же что-то впилось мне в руку. Было похоже на болевой шок, а потом ноющее онемение, какие испытываешь после того, как сестра в тебя шприц всадит. Первая моя мысль: слепень укусил. Потом взглянула на свое голое плечо и увидела ярко-красную каплю крови и какую-то торчавшую из кожи штуковину – золотую колючку. Всхлипывающе придыхая, извлекла ее и стояла разглядывала. Колючка была дюйма два в длину и видом своим походила на булавку из острого, как игла, янтарного стекла. Очень красивая, как драгоценность, особенно яркая и красная от моей крови. Я никак сообразить не могла, откуда она взялась. Еще она была твердой, тверже кварца. Я крутила ее так и сяк, а она ловила неестественный розовый отблеск грозы и посверкивала.

М-р Уолдмэн закричал, и я, вовремя оглядевшись, заметила, как он шлепнул себя сзади по шее, как будто тот же слепень, что меня куснул, и в него только что впился.

Тогда уже я слышала, как приближается дождь, яростный грохот, становившийся все громче и громче. Грохотало шумно, словно тысячу канцелярских кнопок потоком ссыпали в стальное ведро. У какой-то машины сработала противоугонная система, на взгорке прерывисто завыла сирена. Мне показалось, что сама земля у меня под ногами зашаталась.

Испугаться – это одно, но то, что меня охватило, было сильнее. У меня вдруг появилось предчувствие беды, в животе будто что-то болезненно крутанулось. Я выкрикивала имя Йоланды, но не уверена, что она слышала меня сквозь набиравший силу разгульный перестук дождя. Она все еще стояла на заднем бампере. Подняла подбородок, вглядываясь в небо.

Темплтон позвал меня, и от волнения голос его звучал, как у очень маленького мальчика, каким он и был. Я обернулась и увидела, что он добрался до самого выхода из гаража, привлеченный ревом начавшегося дождя. Обхватив его рукою за грудь, я затащила его обратно в гараж, почему мы оба и выжили.

Оглянулась я в тот самый миг, когда дождь накрыл улицу. Он затрещал там, где ударился в твердое дорожное покрытие, и глухо зазвякал, лупя по крышам машин, я старалась уверить себя, что это град, но что-то во мне понимало: это не град.

Послушница кометы, деваха, собиравшая бумажные тарелки на улице, выгнула спину – как-то внезапно – и широко-широко раскрыла глаза, будто ее за задницу щипали. Я видела, как булавки бились о дорогу, как уже там и сям все покрывали серебристые, золотистые иголки, подпрыгивавшие с легким позвякиванием.

Сидевший на своей лесенке м-р Уолдмэн вдруг вытянулся, будто штык проглотил. Одной рукой он уже держался за шею у затылка, другая метнулась к пояснице. Там, на верхотуре, он пустился в какой-то бессознательный танец, вновь и вновь поражаемый уколами. Правая нога его спустилась к следующей перекладине, промахнулась, и старик полетел вниз, сбив лесенку и кувыркаясь на всем пути до земли.

Потом дождь ударил во всю силу. Толстуха за грилем все еще смотрела в небо (она была единственной, кто не побежал), и я видела, как ее иссекло в куски потоком крепких, как сталь, иголок. Морщинистый серебристый балахон дергался туда-сюда на ее теле, словно бы из-за него дрались невидимые собаки. Она вскинула вверх руки, словно капитулируя перед наступающей армией, и я видела, как в ее ладони и предплечья впились сотни иголок, отчего толстуха стала похожа на бледно-розовый кактус.

Миссис Рустед развернулась, держа голову книзу, сделала два шага от машины, потом передумала и вернулась. Она слепо шарила и нащупала ручку дверцы. Руки ее были сплошь покрыты иголками. И спина. И шея. Изо всех сил дергала она дверцу со стороны водителя, открыла ее и стала забираться вовнутрь. Увы, успела лишь одолеть половину пути до баранки, когда взорвалось ветровое стекло, осыпав ее стеклянной крошкой. Мать Йоланды повалилась и больше не двигалась, ноги ее так и остались торчать на улице. Задняя поверхность ее округлых полных бедер покрылась густой щетиной иголок.

Йоланда спрыгнула с бампера и повернулась ко мне. Бросилась бежать к гаражу. Я слышала, как она выкрикивала мое имя. Я сделала пару шагов ей навстречу, но Темплтон ухватил меня за руку и никак ее не отпускал. Вырваться от него я не сумела и не смогла потащить его за собой наружу. Когда оглянулась, девочка моя уже упала на колени, и Йоланда… Йоланда…

Йоланда.

Дождь был недолгим. Может, восемь-десять минут, пока он стал стихать. К тому времени все вокруг было укрыто толстым слоем стекловидных осколков, засверкавших под вновь вышедшим солнцем. Окна были повыбиты по всей улице. «Тойота Приус» миссис Рустед выглядела так, будто ее в тысяче мест молоточками ударили. Йоланда лежала на коленях, касаясь лбом дороги и закрыв руками голову. На коленях там, в смутном розовом мареве. Любовь моя выглядела кучей окровавленного белья для стирки.

Последние капли дождя падали с треском и каким-то приятным звоном, словно кто-то играл на стеклянном ксилофоне. Когда грохотанье стихло вдали, его место заняли иные звуки. Кто-то орал благим матом. Завывала полицейская сирена. Бесновалась сигнализация на машинах.

Почувствовав, что Темплтон отпустил мою руку, я оглянулась, увидела его мать, стоявшую с нами в гараже и обнимавшую его рукой. Ее худощавое умное лицо застыло от шока, глаза за очками были широко раскрыты. Я оставила их, не проронив ни слова, побрела к выходу. И первое, что сделала, это напоролась на иголки и вскрикнула от боли. Подняв ногу, увидела торчавшие в подошве кроссовка булавки. Вытащила их и приостановилась, чтобы рассмотреть одну получше. Она была не из стали, а из какого-то кристалла, присмотревшись, я увидела крошечные грани, как на драгоценном камне, хотя там, где грани сходились, булавка была не толще волоса. Я попробовала переломить ее, но не смогла.

Вышла на дорогу, как бы скользя ногами, расталкивая иголки вперед, чтоб ни одна больше не попала мне в ноги. Йоланда лежала в начале подъездной дорожки. Я опустилась на колени, не обращая внимания на колющую боль, когда я всем телом опустилась на все эти тоненькие сверкающие коготки. Когти. Небо разверзлось и пролилось дождем из когтей. Понимание этого наконец-то утверждалось во мне.

Йоланда обхватила руками голову, защищаясь от кристаллического ливня. Это не помогло. Ее иссекло в куски так же, как и всех остальных, кто не успел укрыться. Спина ее топорщилась иголками, такими же густыми, как на шкуре дикобраза.

Мне захотелось взять ее на руки, только это было нелегко: она превратилась в ком сверкающих блестящих шипов. Я только и смогла, что приблизить свое лицо к ней так, что мы оказались почти щека к щеке.

Припав к земле рядом с нею, я чувствовала, будто нахожусь в комнате, из которой Йоланда только-только вышла. Я чуяла сладкий аромат жожоба и конопли, которыми она умащивала косицы своих глянцевитых дредов, ощущала ее легкую, солнечную силу, сама же девчушка была сейчас где-то в другом месте. Я взяла ее руку. Я не плакала, только я вообще никогда плаксой не была. Порой думаю, что этот механизм во мне поломан.

Помаленьку весь остальной мир стал заполняться вокруг меня. Переливы сигнализации на машинах. Крики и рыдания. Случившееся с Йоландой случилось по всей улице, из конца в конец. По всему Боулдеру.

Отыскала на Йоланде местечко, куда могла поцеловать ее: в левый висок, и припала губами к ее коже. Потом оставила ее, чтобы посмотреть, что с ее матерью. Миссис Рустед лежала лицом вниз под лавиной голубого крошева автомобильного стекла, сквозь которую проглядывала ее спина, вся утыканная сверкающими иголками, как спинка ежика. Голова ее была повернута набок, и когти торчали у нее в щеке, один коготь пробил ей нижнюю губу. Глаза ее были широко раскрыты и уставились на мир в карикатурной пародии на удивление. Спина ее щетинилась иглами от самых бедер.

В замке зажигания торчал ключ с болтавшимся брелоком, по наитию я повернула его, включая энергоснабжение. Вернулось к жизни радио. Диктор читал новости быстрым бездыханным голосом. Сообщил, что в Денвере произошло необычное погодное явление, что с неба падали иголки, что необходимо оставаться в помещении. Сообщил, что ему неизвестно, вызвано ли это аварией на промышленном производстве, или это какой-то редкостный суперград, или явление вулканического порядка, однако люди, застигнутые снаружи, сильно рисковали погибнуть. Сообщил, что со всего города приходят сообщения о пожарах, погибших людях на улицах, а потом произнес: «Элани, прошу тебя, позвони мне на мобильный и успокой, подтвердив, что ты и девочки дома и в безопасности» – и принялся плакать прямо на весь эфир. Я слушала его рыдания чуть ли не минуту, потом опять отключила электрику.

Я обошла «Тойоту Приус» до багажника, открыла его, порылась, пока не нашла одеяло, которое бабушка Йоланды сшила для нее. С ним вернулась к Йоланде и завернула ее в это одеяло, а под ногами моими хрустели и скрипели иголки. Я собиралась поднять ее и отнести по лестнице к себе в квартиру, только Урсула Блейк, выждав, пока я закончила укутывать девчушку в саван, подошла ко мне.

– Давай-ка отнесем ее в мой дом, дорогая, – предложила она. – Я помогу тебе.

Ее тихое, убедительное спокойствие и то, как едва ли не бодренько взялась она позаботиться о Йоланде и обо мне, вновь, как и днем, чуть до слез меня не довели. В груди стало тесно от чувств, какое-то время было трудно дышать.

Я кивнула, и мы взялись за сверток с двух концов. Урсула держала за плечи, я – за ноги, так и понесли мы ее к дому Блейков, этому маленькому ранчо цвета сливочного масла с его опрятным двориком. Или, точнее, двориком, что был опрятным. За мгновение лилии и гвоздики покрошило в лохмотья.

Мы положили Йоланду в полутемной передней под неусыпным наблюдением Темплтона, стоявшего в нескольких шагах. Пластиковые клыки выпали из его рта, и он сосал большой палец, чего, наверное, не делал уже немало лет. Урсула исчезла в коридоре и возвратилась еще с одним одеялом. Мы вновь отправились на улицу забрать миссис Рустед.

Уложили их обеих бок о бок в прихожей, и Урсула тронула меня локтем (слегка-слегка), направляя в комнату, где усадила меня на диван. Сама пошла готовить чай, оставив меня глазеть в телевизор, который не работал. Электричество отключили во всем Боулдере. Вернувшись, Урсула принесла мне кружку ирландского чая на завтрак и свой ноутбук, работающий от аккумуляторной батареи. Модем у нее сел, но она ухитрилась подключиться к Интернету по сетевому сигналу. Компьютер она поставила на кофейный столик прямо передо мной. Я сидела недвижимо, пока не стемнело.

Что сказать, вам известно, каким был остаток того дня, были вы тогда в Колорадо или не были. Уверена, что смотрели вы ту же хрень по телику, что и я в простеньком черном ноуте Урсулы. Репортеров отправили по местам пинать иголки и сообщать об ущербе. Буря проложила по склону горы полосу шириной в четыре мили, захватив Боулдер и часть Денвера. Показали небоскреб, у которого с восточной стороны были выбиты все стекла, люди испуганно глазели в них на всех его сорока верхних этажах. Улицы заполонили беспорядочно брошенные автомашины, которым теперь было только на свалку. Потрясенные колорадцы бродили по полосам движения со скатертями, шторами, пальто и всем, что под руку попалось, чем можно было укрыть трупы на тротуарах. Помню, один репортер молол языком на камеру, а за ним в кадре проходил, шатаясь, весь утыканный булавками мужчина с мертвым песиком йоркширом на руках. Песик был похож на кровавую тряпку с глазами. На лице мужика не было ни кровинки. Из спины его торчало больше сотни игл.

Была обнародована расхожая версия (в отсутствие любого иного заслуживающего доверия объяснения) – терроризм. Президент успел укрыться в безопасном месте, но со всей силой ответил на угрозу в Твиттере. «НАШИ ВРАГИ, – запостил он, – НЕ ПОНИМАЮТ, ЧТО ОНИ НАЧАЛИ! ИМ, СУКАМ, ЕЩЕ ВОЗДАСТСЯ!!! #Денвер #Колорадо #Америка!!» Вице-президент пообещал изо всех сил молиться за выживших и погибших, поклялся целый день и всю ночь простоять на коленях. Ободряло знание того, что наши государственные руководители для помощи пострадавшим используют все имеющиеся в их распоряжении ресурсы: социальные сети и Иисуса.

Позже днем одна дама-репортер отыскала одного паренька, сидевшего скрестив ноги на бровке тротуара перед расстеленным куском черного бархата, по которому были рассыпаны изящные иголочки всех цветов. На первый взгляд, он весьма смахивал на одного из тех пацанчиков, каких видишь продающими часы на улице. Разглядывал свою коллекцию булавок в лупу ювелира, то на одну поглядит, то на другую. Дама-репортер задала вопрос, что он делает, и он ответил, что он геолог и изучает эти иголки. По его словам, он вполне уверен, что они являются какой-то формой фульгурита, или перуна, а на вопрос, что это такое, ответил: такой вид кристалла. К вечеру на всех кабельных каналах уже вещали эксперты, толковавшие примерно то же самое с добавлением разговоров про спектральный анализ и выращивание кристаллов.

Фульгурит и раньше образовывался в облаках. Это происходило всякий раз, когда извергались вулканы. Молния оплавляла хлопья пепла в когтистые кристаллы. Только в Скалистых горах никаких извержений уже больше 4000 лет не было, а фульгурит никогда прежде не образовывал таких идеальных иголочек. Химики с геологами не могли сослаться ни на один процесс в природе, который привел бы к случившемуся… что означало, что это было результатом процесса неестественного.

Кто-то сообразил, как сделать небо ядовитым.

Так что мы узнали, что по нам ударило, но не поняли, как такое могло случиться. Вульф Блитцер спросил одного из химиков, не могла ли произойти производственная авария, на что химик ответил: точно, – хотя по его нервному испуганному лицу видно было, что тот сам ничего не понимает.

Потом посыпались авиакатастрофы. Только в одной из них погибли двести семьдесят человек – сразу после того, как самолет пошел напрямую через облако. Поджаренные тела, пристегнутые ремнями к самолетным креслам, пробками плавали по всему озеру Барр. Хвостовая часть приземлилась в нескольких сотнях ярдов от озера на северном участке автомагистрали И-76, окутанная клубами черного дыма. Самолеты и прочие летающие средства падали вокруг всего Денвера, последствия катастроф украсили территорию радиусом в восемьдесят миль вокруг аэропорта.

Временами я выходила из забытья (глубокого транса, порожденного сценами развертывавшихся катастроф, действовавших на всех нас не слабее ужасов 9/11[94]) и до меня доходило, что мои родители, возможно, хотят знать, жива ли я. За этой потянулась и другая мысль: необходимо сообщить д-ру Рустеду о том, что случилось с его женой и дочерью, и сделать это необходимо мне. Было утро субботы, потому он и не поехал с ними в Боулдер, а остался дома подготовить проповедь для вечерней службы. Непостижимо, почему он до сих пор не позвонил мне. Подумала об этом и решила, что мне не очень-то по душе, что это могло бы означать.

Сначала я попробовала связаться с матерью. Неважно, что мы были не в ладах. Не важно, кто ты. Человеческий инстинкт: бежать к матери, когда сдерешь коленки, когда твою собаку сбила машина, когда небеса разверзаются и дождем сыплются иголки. Только дозвониться я до нее не смогла, не было слышно ничего, кроме раздражающего кваканья. Верняк, если б она ответила, то слышалось бы лишь такое же раздражающее кваканье!

Звонила отцу, жившему в штате Юта со своей третьей женой, но и до него не добралась – одно только электрическое шипение. То, что сотовая связь перегружена, меня не удивляло. Все кому-нибудь звонили, и, без сомнения, причинен немалый ущерб передающим вышкам. Удивляло, если честно, то, что Урсуле удавалось держать соединение.

Когда я стала пытаться дозвониться до д-ра Рустеда, то не ждала, что дозвонюсь. Ни до кого другого не получилось. Однако после восьми секунд мертвой тишины зазвучали гудки, но я надеялась, что никто не ответит. До сих пор паршиво себя из-за этого чувствую. С другой стороны, при мысли, что надо будет сообщить ему, что он потерял жену и дочь, у меня все тело начинало трястись от страха.

Гудки, гудки, а потом раздался его голос, приятный, радостный и добрый, просящий меня оставить сообщение, которое он с удовольствием прослушает. «Приветствую, доктор Рустед. Лучше вы перезвоните мне как можно скорее. Это Ханисакл. Мне нужно рассказать вам… просто позвоните мне». Потому что не могла я, чтоб он узнал о том, что произошло, от автоответчика.

Положила телефон на столик и ждала, когда он перезвонит, но он так и не позвонил.

Поздно вечером смотрели выложенные в Интернет видеозаписи, Урсула и я. Иногда картинка дробилась и застывала почти каждые двадцать минут, – но всегда восстанавливалась. Я могла бы смотреть, пока ноут не разрядится, но потом пошло видео от Си-эн-эн: повалившийся набок школьный автобус, полный шести-семилетней малышни, – тут Урсула встала, отключилась от сети и закрыла компьютер. Мы почти весь день просидели на диване, пили чай и укрывали друг другу колени одним одеялом.

В какой-то момент я взяла Урсулу за руку, и некоторое время она мне это позволяла, что было ей совсем не легко. Может, до смерти мужа она была другой, но когда я ее узнала, она едва-едва переносила любой телесный контакт, кроме как с сыном. Она больше растения любила, имела степень по агрономии и, наверное, могла бы выращивать помидоры даже на луне. К разговорам была не очень склонна, если только ей не нужно было лапшу на уши навесить про самые лучшие удобрения или когда лучше грядки опрыскивать, но она могла, на свой собственный лад, и утешить, и даже быть приятной.

Взяв одеяло, лежавшее у нас на коленях, она накинула его на меня, как будто мы уже договорились, что в ту ночь я останусь спать на ее диване: она меня, будто зернышко, укладывала в теплую, благоухающую постель земли. Уже много лет меня никто в постель не укладывал. Отец мой был ни к чему не пригодным пьяницей, он украл деньги, которые я заработала продажей газет, и потратил их на женщин легкого поведения, он и дома-то редко оказывался, когда мне спать пора было. У матери постоянно вызывало отвращение то, что я одевалась как мальчик, и она говорила, мол, коль скоро мне хочется быть маленьким мужчиной, а не маленькой девочкой, то я могу и сама себя в постели устроить на ночь. А вот Урсула Блейк завернула меня в одеяло, словно я просто была ее собственным ребенком, и была до того нежна, что я наполовину ожидала, что она поцелуем пожелает мне спокойной ночи, хотя она этого и не сделала.

Зато сказала:

– Мне так жаль Йоланду, Ханисакл. Я знаю, что она была дорога тебе. Она была и нам дорога. – Только и всего. Ничего больше. Не в ту ночь.

С ее стороны было здорово предложить мне диван, зато, когда она ушла, я взяла свое одеяло и понесла его в прихожую. Прочла про себя короткую молитву, опустившись на колени рядом с двумя завернутыми мертвыми женщинами. Я не прочь признаться, что отпустила несколько горячих фраз Тому-Кто-на-Самом-Верху. Заметила, что, что бы ни было в мире не так, в нем полно хороших людей, таких как Йоланда и миссис Рустед, и коли Он удумал лишить их жизни градом из иголок во имя какой-то праведной цели, то у меня найдется для Него откровение-другое! Сказала, что уверена: в мире полно ужасных грехов, но ни от единого их них не избавиться тем, чтобы изрешетить кучу первоклашек в школьном автобусе. Поведала Ему, что разочарована Его деяниями в последние двадцать четыре часа, и коли Он желает поквитаться со мной, то лучше Ему поспешить обрушить свой гнев на тех (кем бы они ни были), кто спустил на нас игольчатую грозу. Д-р Рустед, сказала я, всю свою жизнь потратил на распространение Благих Вестей, рассказывая грешным людям про то, как отыскать прощение и жить той жизнью, какой желал для них Христос, и самое малое, что Бог мог бы сделать, это позволить ему по-прежнему оставаться в живых и позаботиться о нем в час его скорби. Я известила Отца Нашего, что повел Он себя как чертовски гадкий пижон, забрав к себе близких доктора. Нечего сказать, славный способ выказать признательность за все его служение! Когда ты кобла, то есть у тебя одна добродетель: тебе уже известно, что ты угодишь в ад, – а потому нет причины не посвятить Бога в некоторые свои мысли, когда тебе на то охота придет.

Когда я утомилась лаяться с Господом, усталость почти совсем одолела меня, и я растянулась между Йоландой и миссис Рустед. Натянула на себя одеяло и положила руку на талию Йоланды. Забавно, до чего же я вымоталась, хотя ведь ничего и не делала, кроме как глазела в компьютер целый день. Горе – тяжкая работа. Оно загоняет тебя так, будто ты весь день канавы копала. Или, как мне видится, могилы рыла.

Короче, я вела благостную сонную беседу с Йоландой, свернувшись рядом с нею на полу. Рассказала ей, что останусь перед нею в долгу на всю оставшуюся жизнь за то, что она поделилась со мною своей семьей. Говорила, как до чертиков жалею, что не будет у нас больше времени на совместные глупости. Говорила, как мне всегда становилось хорошо, когда я слышала ее смех, такой громкий и открытый, что надеюсь сама когда-нибудь научиться смеяться так же. Потом замолкла и обхватила ее как это было возможно. Совсем прижаться к ней не могла: даже через одеяло все эти сотни игл в ее спине не позволяли крепко обняться. Я смогла лишь обхватить ее рукой, прижаться бедрами к ее ногам сзади и в таком положении наконец-то уснула.

Всего час или два прошло, как я открыла глаза. Что-то изменилось, только я не поняла что. Повела сонным взглядом вокруг и увидела стоявшего у меня над головой Темплтона в наброшенном на плечи плаще Дракулы и с большим пальцем во рту. Он целыми днями не выходил на улицу, и лицо его мертвенно бледнело в темноте. Повелитель вампиров, наведавшийся в свою общину мертвых. Сперва я подумала, что Темплтон и потревожил меня, но потревожило что-то другое, и чуть погодя он разъяснил мне, что.

– Они поют, – сказал мальчик.

– Кто? – спросила я, но потом замолкла, прислушалась и сама их услышала.

Дюжина нежных голосов плыла в теплой августовской ночи, и все они складывались в гармонию этой песенки Фила Коллинза[95] «Забери меня домой». Ее они и выводили какое-то время. Так что не стоявший надо мной Темплтон, а эти завывания и разбудили меня.

Я глянула сквозь толстое стекло в квадратном окошке посредине двери. Было похоже, что вся Христова церковь седьмого измерения[96] вышла в ночь, облачившись в блестящие серебристые балахоны с капюшонами, с бумажными свечными фонариками в руках. Они собирали своих мертвых, трех женщин, готовивших на улице обед, и заворачивали их в саваны из пузырчатой оберточной бумаги с металлическим блеском, а потому те выглядели чудовищными лепешками, обернутыми обычной фольгой. Конгрегация расположилась двумя концентрическими кругами вокруг помещенных точно по центру трупов. Внутренний круг вышагивал по часовой стрелке, а другой двигался в обратном направлении. Это было почти красиво, если не думать, насколько все они с ума посходили.

Я взяла Темплтона на руки, отнесла его по коридору в его спальню и вновь уложила в постель. Окно его было приоткрыто на щелочку, и пение верующих в комету доносилось из нее ясно, сочно и громко. Для сборища чудиков и жалких никчемышей они прилично умели держать мелодию.

Я ненадолго растянулась рядом с Темплтоном, чтобы попробовать его успокоить. Он спросил, считаю ли я, что душа Йоланды вознеслась к облакам. Я сказала, что куда-то она подевалась, потому как в теле Йоланды ее больше нет. Темплтон поведал, что мама рассказывала ему, что его отец на облаках и наблюдает оттуда за ним. Еще он рассказал, что когда обращается в летучую мышь, то всегда обязательно отправляется искать своего отца на небе. Я спросила, часто ли он отправляется в полет, и он сказал, что каждую ночь, но еще ни разу не замечал отца. Я поцеловала мальчишку в лоб, в то место, какое Йоланда называла у него дрожательным, и тот доставил мне удовольствие, слабенько, но радостно вздрогнув в ответ. Я попросила его никуда не улетать нынешней ночью, сказала, что время спать, и он кивнул торжественно, сказав, что больше полетов не будет никогда. Пояснил, что небо нынче полно иголок и честной летучей мыши в нем небезопасно. Потом он меня спросил, как, по-моему, пойдет ли еще такой же дождь, и я ответила, что так не считаю, потому как кто способен вообразить, что такое станет происходить постоянно? Если бы знала я в ту ночь, через что нам всем пройти придется, то не уверена, что сумела бы пережить ее.

Я велела Темплтону больше не думать об этом и встала, чтобы закрыть окно и пожелать спокойной ночи. Улыбку на лице я сумела сохранять, только пока в коридор не вышла. Потопталась вокруг тел тех, кого любила, и дала себе волю выбраться в пропитанную влагой и запахами летнюю ночь.

Я хотела попросить приберечь свое пение до того часа, когда честные люди не пытаются поспать, но, приблизившись, увидела то, что разозлило меня даже больше, чем музицирование. Три крепких молодца, повозившись на краю газона с м-ром Уолдмэном, потащили его через улицу. Торопливо стали заворачивать его в блестящую серебристую пузырчатую обертку. Старшой Бент наблюдал за ними, стоя в нескольких шагах. На его большой лысой голове черной тушью была наколота карта солнечной системы. Меркурий и Венера, Земля и Марс, Сатурн и Нептун светились на его черепе призрачным серо-голубым сиянием, тогда как отмеченные фосфоресцирующими точками орбиты указывали путь, каким им надлежало двигаться вокруг крашенного в ядовитый цвет солнца. Слышала я, что раньше он был гимнастом на трапеции, и его телосложение то подтверждало: тугие мышцы, жилистые руки. На нем был серебристый балахон, как и на остальных. Еще он носил на шее большущую золотую астролябию на золотой цепи, украшение, позволительное только мужчинам.

Я зову их сектой кометы, только это всего лишь ленивое поддразнивание и на самом деле вовсе не выражает их верования. Большинство из сектантов люди в возрасте, у кого явно не все дома. Одна потеряла всех троих детей, когда сгорел их дом, но станет уверять вас с улыбкой, что они вовсе не умерли, а перешли в новую форму существования – седьмое измерение. Был среди них мужик, который иногда брал в рот 9-вольтовую батарейку, чтобы принять «трансляции» от различных религиозных деятелей, которые, по его утверждению, вели передачи с Нептуна. Голосов их он не слышал. Он принимал их советы и идеи на вкус с содержащих медь контактов батарейки. Еще у одной прихожанки в глазах стоял туман и имелась склонность к приступам нервического отплевывания, будто ей жук в рот забрался. А у другого приверженца все руки были покрыты вырезанными смайлами – он их сам себе нарочно и порезал.

Грусть брала даже от попытки заговорить с ними, от чуши, в какую они верили, и от тех неприглядностей, что они творили. Все они скопом ожидали конца света, а в преддверии этого Старшой Бент обучал их подготовке душ к существованию в седьмом измерении, какое ждет после смерти. Он занимал их изучением звездных карт и починкой радиоаппаратуры (ее они по воскресеньям продавали на уличных развалах). Все они верили, что окончательное Евангелие Господа будет писано не на словах, а в виде схемы для особого рода сети. Даже не стану притворяться, будто понимаю все это. У Йоланды хватало больше терпения на сборище психов Старшого Бента, чем у меня, она всегда была мила и общительна с ними, случись им на улице столкнуться. В этом она была лучше меня. В ней было больше жалости к людям, которые меня больше всего выводили из себя.

Вот и тогда я была вне себя, а Йоланды, чтоб меня утихомирить, рядом не было. Я дошла до края их палисадника, где три молодца готовились заворачивать м-ра Уолдмэна в свой серебристый упаковочный материал, и встала на край материи, прежде чем они успели накинуть ее на него.

Молодцы, укутывавшие его в научно-фантастический саван, взглянули на меня с удивлением на лицах. Они были самыми младшими в команде Старшого Бента. Первый был ухожен и высок, с золотистой бородой и волосами до плеч – вполне мог изобразить Господа Нашего в спектакле «Иисус Христос – суперзвезда». Второй, мягкий круглолицый парень, такой тупица, у которого – знаешь точно – окажутся влажные горячие ладошки. Третьим был черный малый, страдающий болезнью под названием «пегая кожа», его очень черное лицо покрывали пятна ярко- (почти потрясающе) розового цвета. Все трое рты пооткрывали, будто сказать что готовились, но ни один ни слова не проронил. Старшой Бент взмахнул рукой, призывая к молчанию.

– Ханисакл Спек! Что привело тебя на улицу в такую славную ночь?

– Не знаю, что славного в том, что шесть, если не семь тысяч людей в клочки порвало по всему пути отсюда до Денвера.

– Шесть, если не семь тысяч человек вышли из этих жалких сосудов духа, – жест в сторону его покойников, – и транзицировали к следующей фазе. Они высвободились! Теперь они повсюду, в семи измерениях, их энергия стала фоновым треском действительности, темной материей, которая связывает воедино вселенную. Они прокладывают путь к следующему великому переносу.

– Что мне хотелось бы знать, так это почему мистер Уолдмэн был транзицирован на ваш палисадник. Что заставляет вас думать, будто ему хотелось быть обернутым в фольгу, словно чьи-то объедки?

– Он один из предвестников! Он отправляется пометить путь с множеством других. Нет никакого вреда в том, чтобы почтить его жертву.

– Он не приносил себя в жертву ради таких, как вы. Мистер Уолдмэн не принадлежал к вашей вере. Принадлежал он синагоге, а не сумасшедшему дому, и уж если его чествовать, так это долг его единоверцев, а не ваш. Может, оставите его в покое?! Отправляйтесь пить ядовитую шипучку и скакать верхом на комете, вы, падальщик! Ни черта-то вы не знаете!

Он лучезарно улыбнулся мне, этот жердина-выродок со светящейся в темноте головой. Его как ни оскорбляй, он всегда будет лыбиться тебе, будто вы очаровательный проказник.

– Так я же знаю! – сказал он. – Как раз чертово-то мне и известно: эта планета – чертова, и я знаю это! Я возвестил конец света 23 ноября этого самого года в 5 часов утра, и как видите… началось!

– А как быть с провозглашенным вами концом света в октябре два года назад?

– Я говорил, что апокалипсис настанет 23 октября два года назад, и он действительно настал. Однако развивался он медленно. Не многие наблюдатели способны замечать его признаки.

– Еще вы говорили, что конец света настанет в 2008 году, было такое?

Наконец-то он глянул меня в расстройстве:

– Астероид, который наверняка должен был поразить нас, отвратила в сторону коллективная воля тысячи молившихся, чтоб было даровано нам больше времени для совершенствования наших умов для жизни в трехмерном мире. Только день наш и час наш теперь почти пробил! И на сей раз нам не отвратить его. Мы приветствуем его радостной песней из глоток наших. Мы воспоем занавес, скрывающий эту жизнь. Мы уже сейчас воспеваем конец ее.

– Может, вы вернетесь к воспеванию утречком? Некоторые из нас пытаются поспать. А коль скоро вы предаетесь этому, то не смогли бы вы петь что-нибудь не из Фила Коллинза? Разве мы и без того не довольно настрадались сегодня?

– Слова значения не имеют! Только радость, что вызывается песней! Мы храним их как источники, аккумуляторы радости. Мы заряжены почти полностью и готовы в путь! Разве не так? – воззвал он к своим людям.

– Готовы в путь! – рявкнули те в ответ, слегка покачиваясь и не сводя глаз со звездного неба на его лысине.

– Готовы в путь, – безмятежно повторил Старшой Бент, сплетя пальцы рук на своем плоском животике. Наколки на голове сияли в темноте, а вот звезды на костяшках пальцев ему кололи простой черной краской, когда он в тюрьме сидел. Два года отсидел за то, что учинил со своей женой и ее детьми от ее прежнего замужества. Однажды он почти все лето продержал их взаперти на чердаке, давая по чайной ложке воды, чтоб рот сполоснуть, утром и по одному вафельному печенью на всех вечером, заставляя весь день составлять карту планетных орбит. Если кто-то один пререкался или отлынивал от участия в «занятиях», другим приказывалось пинками привести ее или его к послушанию. Однажды вечером жена сбежала от него, когда он позволил семейству выйти из дому для наблюдения за звездами. Полиция бросила его в кутузку, но он там долго не пробыл. Обрушился с воззванием, мол, по первой поправке к Конституции имеет право исповедовать свою религию, что, очевидно, предусматривало морить голодом и издеваться над теми последователями, кто не пел его гимны в верной тональности. Что еще хуже, падчерицы вновь присоединились к нему, как только он оказался на свободе. Теперь они преданные сестры этой веры. Они и сейчас стояли у него за спиной, стройные и прелестные под своими нарядами с колпаками, и обе так и сверлили меня недобрыми взглядами.

Пока Бент распинался, внимание мое отвлекли трое тупиц, сидевших на корточках над м-ром Уолдмэном. Воспользовавшись моментом, они вновь принялись паковать его. Я услышала шелест серебристой фольги и опять наступила на материю, прежде чем они успели сотворить из нее кокон.

– Только попробуйте продолжить свое занятие, ребятки, и апокалипсис настанет для вас куда скорее, чем вы думаете, – предостерегла я их.

Молодцы нервно глянули на Старшого Бента, и через секунду тот сделал жест своей длиннопалой рукой. Три молодца встали и крадучись отошли от тела.

– Вы что, Ханисакл, считаете, что кто-то отсидит по нему шиву?[97] Жена мистера Уолдмэна умерла. Сын его в морской пехоте, служит где-то в зарубежной части света и, возможно, еще немало месяцев не услышит про кончину своего отца. А если и услышит, то, возможно, никогда не вернется опять в Боулдер. Тягостные дожди только начали выпадать. Их будет больше, уверяю вас!

– Их будет больше, – повторил малый, похожий на Христа. Он теребил пальцами большую золотую астролябию у себя на шее. – И мы единственные, кто готовы к этому. Мы единственные, кто знаем, чему суждено…

Но тут Старшой Бент коротко взмахнул длиннопалой рукой, и малый заткнулся. Потом Старшой продолжил:

– Разве не следует кому-то почтить его жизнь? Разве любой ритуал не лучше, чем никакого вообще? Принесет ли это хоть какой-то вред? Если когда-нибудь его сын вновь появится в Боулдере, утратившая душу плоть будет здесь, и он сможет оплакивать ее, когда ему заблагорассудится. – Он помолчал, а потом сказал: – Или вы могли бы взять его. И как же вы отметите его кончину, Ханисакл? Отсидите по нему шиву? Вы хотя бы знаете, как?

Тут он меня подловил. Мне это не понравилось, но мне надо было о своих мертвых позаботиться.

– Ну… – промямлила я, – по крайней мере, умерьте звук. Там, на той стороне, ребенок уснуть не может.

– Вы должны петь с нами! Нельзя вам нынче ночью одной быть, Ханисакл. Идите садитесь. Не оставайтесь наедине с самой собой. Не бойтесь. Знаете, страх хуже боли. Избавьтесь от своего. От вашего страха дождя. От вашего страха смерти. Для всех нас уже слишком поздно любить друг друга и быть счастливыми… даже здесь, коль скоро пишется последняя глава человечества.

– Нет, спасибо. Если все мы стоим на выходе, то я хочу окончить жизнь в здравом уме, а не обнаряженной в юбку из металлической простыни и распевающей на свой лад величайшие хиты Фила Коллинза. Есть такая вещь, как смерть с достоинством.

Он одарил меня грустной, жалостливой улыбкой и сложил кончики пальцев вместе жестом, который напомнил мне о Споке[98], а вспомнив о Споке, я опять загрустила. Мы с Йоландой обе со страстью лесбиянок сохли по Закари Куинто[99].

Старшой Бент отвесил мне поклон и отвернулся, зашуршав своим серебристым балахоном. Трудно всерьез воспринимать мужика как духовного вождя, когда он шляется повсюду в чем-то похожем на платье для выпускного, сшитом из алюминиевой фольги. Молодцы, и тупица, и малый с «пегой кожей», вновь присели к телу м-ра Уолдмэна, но тот, что был похож на Христа, бегал пальцами по своим желтым локонам и сделал полшага поближе ко мне.

– Если б вы знали, что мы узнали, – зашептал он. – Вы б умоляли нас принять вас. Мы единственные, кто были готовы к тому, что сегодня случилось. Сообразительная девушка подумала бы об этом. Сообразительная девушка спросила бы себя, что еще нам известно… что ей не ведомо.

В словах его было много зловещего, но когда он с трагическим шуршанием повернулся, чтобы уйти, то наступил на иголку и завопил вовсю писклявым голоском, что испоганило весь эффект. Я смотрела, как он хромал прочь, – и тут какое-то движение, блик света, попалось мне на глаза, привлекло внимание, и я глянула вокруг.

Оказалось, это Андропов – у себя в квартире на первом этаже. Стоял за стеклом с керосиновой лампой, разглядывая нас. Разглядывая меня. От того, как он разглядывал, у меня живот подвело.

Он поднял к стеклу лист фанеры и исчез за ним, а я услышала, как он принялся бухать молотком. Он зашивал окна, отгораживая Мартину и самого себя от остального мира.

Когда я проснулась на диване Урсулы, передняя комната была заполнена сильным ясным светом, я уловила запах кофе и теплого кленового сиропа. Надо мной стоял Темплтон, потягивая эспрессо из маленькой кружки, плащ Дракулы лихо сидел у него на одном плече.

– Это террористы были, – произнес он безо всякого вступления. – Еще говорят, что есть 60 процентов вероятности дождя из иголок в Уичито. Хочешь вафли с пеканами?

Урсула, одетая во фланелевую пижаму, возилась у газовой плиты с чугунной вафельницей. Из ее ноута опять доносились новости. Вы ж знаете, что было в новостях в тот день, уверена, вы тоже их смотрели. Пришли письма в «Денвер таймс», «Нью-Йорк таймс» и «Драдж рипорт». Их показывали, зачитывали, обсуждали и поливали презреньем все утро.

«Сэры!

Настал ден’ вашей погибели. Буря большая, как ярость Алла’а, идет на вас – убийственный дожд’ пойдет, и по дорогам вашим потекет кровь. Парки ваши будут полны телов, ждущи’ погребения, – смердящая ферма для мушиной нации. Тысячи тысяч иголок дождем падут на вас за ваши войны ради грабежа нефти из мусул’манских земель, за ваши законы, не дающие мусул’манам доступа в ваше расистское государство. Скоро будете вы оглядыват’ся на 9/11 как на ден’ гармонии и покоя».

А понизу экрана лентой ползли названия школ и церквей, как тогда, когда что-то отменялось из-за сильных снежных заносов. Об этом-то я и подумала поначалу: перечень отмен. И только уже жуя первую вафлю, я сообразила: перечислялись места, куда свозить умерших.

Сообщали, что как минимум 7500 человек погибли в метро в районе Денвера, однако правоохранители ожидали, что к концу дня число это намного возрастет. Показали свадьбу, новобрачную в красном наряде, всю истыканную иголками. Она с воем оплакивала и держала то, что осталось от ее мужа. Его на клочки порвало, когда он защищал ее своим телом. Менее часа пробыли они супругами. Танцевали в выносном павильоне, когда дождь пошел. Новобрачная потеряла мужа, обеих сестер, своих родителей, деда с бабкой и своих племянниц.

По Си-эн-эн показали химика из Ситуационного центра. Он начал с повторения того, что мы уже знали: что тяжелый дождь состоял из кристаллического фульгурита, того, что еще иногда называют «окаменевшей молнией». Фульгурит, сказал он, в природе встречается, однако кристаллы, выпавшие на Боулдер и Денвер, оказались чем-то новым. Они представляют собой искусственную форму фульгурита, изготовить которую можно только в лаборатории. Ничем иным нельзя объяснить почти промышленное совершенство иголок, выпавших в Колорадо. Вульфу Блитцеру он сказал, что, вероятно, или даже скорее всего, кто-то засеял ими облако, используя, вероятно, простой самолет для опыления, – что подтверждало гипотезу о терроризме.

Тяжелый дождь, добавил химик, творил такое, чего никакой фульгурит никогда раньше не делал. Вместо того чтобы выпасть, смешавшись с дождем, он впитал в себя воду, используя каждую доступную частичку влаги для энергии своего роста. При этом не требовалось молнии для обращения в кристалл: хватало статического электричества.

Вульф Блитцер сообщил, что в районе Уичито идет игольчатый дождь, и спросил своего одомашненного химика, не из той же ли это тучи, что сыпала иголочками на Боулдер. Химик покачал головой. Сказал, что, возможно, в верхней стратосфере миллионы крупинок этой погани, что она может накапливаться в облаках, как и любая иная пыль. Часть выпадет в виде иголок и булавок. Другие подрастут немного, затем фрагментируют и разлетятся, образуя новые кристаллические крупинки для инфицирования будущих облачных систем. Вульф попросил его выразить свой ответ простыми словами. Химик поправил очки на носу и заявил, что со всех практических точек зрения это, возможно, станет новым компонентом глобального погодного цикла. Данный новый синтетический кристаллический фульгурит обладает способностью самовозобновляться, и сейчас он в атмосфере. Необходимо, сказал он, некое моделирование, но вполне возможно, что в конечном счете это вещество превратит всякое облако над землей в ферму по выращиванию кристаллов. Он назвал это «сценарием Воннегута». Стало быть, в конце концов обыкновенный дождь станет явлением прошлого.

Тут Вульф, похоже, забыл, что на него направлены камеры. Просто стоял торчком, и вид у него был болезненный. Спустя некоторое время он, запинаясь, сообщил, что они собираются перейти к событиям в Уичито, и предупредил, что лучше удалить от телевизоров детей.

До того момента Урсула склонялась над раковиной, быстренько обмывая наши чашки и сковородки и ставя их в сушилку. Но, услышав последнее сообщение, она сказала мне – мягко, – что, видимо, лучше выключить ноут и поберечь батарейки, и я поняла, что ей хочется уберечь Темплтона от вида любого другого побоища.

Я присоединилась к ней у раковины и стала вытирать вымытые стаканы. Понизив голос, рассказывала ей:

– Старшой Бент говорит, что этой осенью настанет конец света. По-моему, этот ученый на Си-эн-эн просто в одну дуду с ним. Меня тошнит. Все ужасно, и я не знаю, что делать.

Урсула молчала некоторое время, оттирая губкой вафельницу. Потом заговорила:

– В первые дни после смерти Чарли я, как никогда, чувствовала себя такой одинокой, или напуганной, или беспомощной. Нет ничего, что заставляло бы человека чувствовать себя хуже, чем беспомощность. Я была до того зла, что ничего не могла с собой поделать. Я не могла его вернуть. Не могла исправить. Не могла перемотать обратно случившееся и изменить его. Я понимаю, что ты чувствуешь, Ханисакл. Я уже наведалась в затерянное и одинокое место на краю света, и вот что только поняла: единственный способ идти дальше в том, чтобы делать то, что люди, тобой любимые, хотели бы, чтоб ты делала. Попробуй и представь себе, как бы Йоланда хотела, чтоб ты использовала время, какое тебе осталось. Это еще и способ оставаться близкой с нею. Если ты напугана, больна и нет сил думать, как жить ради себя самой, попробуй и подумай, как жить ради нее. Ты не будешь больше чувствовать себя беспомощной. Ты будешь знать, что делать.

Когда у нее иссякли слова, она легко потрепала меня по макушке, как обычно ласково треплют крупную, необычную собаку, если нервничают, как бы та не тяпнула. Паршивое проявление ласки, только я поняла, чего ей стоило даже решиться на нее, и была благодарна за это. И потом, она впустила меня достаточно далеко, чтобы показать проблеск ее собственной боли, а такое требует большего мужества, чем обнять кого-то.

Она спросила, не посижу ли я с Темплтоном немного, пока она повыдергивает выпавшие колючки у себя во дворе. Я сидела в гараже и смотрела, как мальчишка, стоя на мешке с каменной солью, клацал клавишами большой железной пишущей машинки, что было едва не единственное, что его отец оставил после себя. Я сидела под заключенным в рамку дипломом его папочки – доктора наук Университета Корнэлла. Темплтон был прямым потомком неспокойных нездоровых гениев, людей, которые уютнее чувствуют себя с микробами на пробных стеклышках, нежели с человеческими существами. Я точно не знала, умер ли Чарли Блейк в результате несчастного случая или нарочно, направив машину через барьер ограждения прямо в каньон после пары рюмок. Йоланда вместе с Урсулой ездили на опознание тела, пока я оставалась сидеть с Темплтоном. Позже Йоланда рассказала мне, что Чарли только что уволили. Фирма его перебралась куда-то дальше на юг и забрала с собой его исследование, но не его самого. Он скрепил своей подписью отъезд самых лучших своих идей, а получил за оказанные услуги только рукопожатие и золотой планшет. При падении ему череп проломило до мозгов, зато тот планшет был извлечен из разбившейся машины без единой царапины. Урсула отдала компьютер Йоланде: сама Урсула видеть его не могла.

Я сидела, пока Темплтон клацал по клавишам, и старалась думать, что бы Йоланде хотелось, чтобы я сделала. У меня оставалось процентов тридцать зарядки в телефоне, и я расходовала ее на попытки снова дозвониться до ее отца. На этот раз даже до голосовой почты не добралась. Подошла к открытой двери гаража. Миля голубого неба простиралась над Скалистыми горами, а в нем ничего, кроме нескольких толстых разрозненных островков облаков.

Урсула стояла посреди своего палисадника, опершись на грабли, и изучающе разглядывала меня. У ног ее собралась небольшая кучка сверкающих кристаллических осколков.

– Ты о чем думаешь? – спросила Урсула.

– Считаете, что дождь пойдет?

– Может, попозже накрапает, – осторожно ответила она.

– По-моему, мне следует наведаться к доктору Рустеду. Это отец Йоланды. Кому-то нужно поставить его в известность о том, что случилось с его дочерью. Легче мне поехать к нему, чем ему приехать ко мне. Ему шестьдесят четыре, и он совсем не троеборец.

– Где он живет?

– В Денвере.

– Как ты собираешься туда добраться?

– Думается, придется идти пешком. Никто сейчас никуда не ездит. На дорогах полно иголок.

– Ты знаешь, что это тридцать миль?

– Знаю, мэм. Потому-то и думала, что уж если идти, то лучше поскорее. Если выйти через часок, то завтра к ночи могла бы вернуться.

– К тому же завтра к ночи ты могла бы и погибнуть, если б под еще один ливень попала.

Я шею вытянула.

– Ну, я б за небом бдительно приглядывала и неслась бы под крышу, едва оно начало бы темнеть.

Урсула крепко обхватила ручку грабель и призадумалась, хмурясь своим мыслям.

– Я тебе не мать, – сказала она наконец. – Так что запретить тебе не могу. Только я хочу, чтобы ты эсэмэсками регулярно держала меня в курсе твоего продвижения. И когда вернешься, приходи прямо сюда, чтоб убедить Темплтона, что с тобой все в порядке, чтобы он за тебя не волновался.

– Слушаюсь, мэм.

– Жаль, у меня пистолета нет, чтобы тебе одолжить.

– Зачем? – спросила я, и вправду удивившись.

– Затем, что от закона едва что останется, а там целый большой город, полный охваченного ужасом народа. Люди проснутся нынче в отравленном мире, и кое-кто из них не найдет причин воздерживаться от жутких дел, о каких они всегда мечтали. – Подумав еще, она вскинула брови. – Есть у меня большое ржавое мачете. Его ты сможешь взять с собой. Я держу его, чтобы кусты подравнивать.

– Нет, мэм, – сказала я. – Если я в драку ввяжусь, то, скорее всего, промахнусь да по коленке себя тяпну, чем кого-то ударю. Лучше подержите его у себя. Я буду держаться основных автострад. Вряд ли среди бела дня придется тревожиться о чем-то.

Повернувшись, я пошла обратно в гараж. Темплтон уже все отстукал и заявил, что готов стать летучей мышью. Я обхватила его за талию, подняла и повесила вверх ногами на велосипедную вешалку. Он повис над заляпанным грязью матрасом, положенным на тот случай, если малый сорвется.

– Слышь, малец, – начала я.

– Я все слышал, – уведомил он. – Слышал, как вы говорили.

– Не хочу, чтоб ты хоть сколько-нибудь обо мне беспокоился. Если дождь пойдет, я укроюсь. Все со мной будет отлично. А ты сиди дома или в гараже, пока меня не будет.

– Мама так и так не даст мне выйти.

– Не даст, и правильно сделает. Кончились деньки, когда ты летучей мышью летал, где хотел. Кстати, я в Денвере загляну в Федеральное управление авиации, сообщу им, что ты вытворяешь. Пусть знают, что ты порхаешь в ночи без лицензии. Посмотрим, не обрежут ли они тебе крылышки раз и навсегда.

– Лучше тебе этого не делать, – потянул он.

– Попробуй мне помешать.

Малый зашипел по-змеиному и выставил на меня свои пластиковые клыки. Я потрепала его по волосам и сказала, что мы скоро увидимся.

– О Йоланде и ее матери не беспокойся, – серьезным тоном выговорил он. – Если ты не вернешься, мама сообразит, что с ними делать. Она их, наверное, в огороде посадит.

– Отлично. Надеюсь, она вырастит из них что-нибудь славное. Йоланду, наверное, порадовала бы идея вернуться связкой томатов.

– Мама не любит обниматься с людьми, – сказал Темплтон, по-прежнему вися верх ногами, его бейсболка свешивалась почти до пола. – А ты меня обнимешь?

– А то! – ответила я и обняла его.

Мне потребовалось лишь немного пройтись по улице, чтобы уяснить себе, до чего труден будет поход до Денвера. Дорога была покрыта ковром крепких, как сталь, иголок с полдюйма длиной. Одна прошла сквозь мягкую резину подошвы моей кроссовки и впилась мне в свод правой ноги. Я присела на бордюр, чтобы вытащить ее, и тут же с воплем вскочила: еще три иголки торчали из моей дурной задницы.

Я взобралась по внешней лестнице к себе в кладовку на втором этаже. Подо мной, в квартире Андропова, дым стоял коромыслом. Орал проигрыватель, изрыгавший оперную русскую музыку. Где-то в глубине здания так же громко надрывался телевизор. Мне было слышно, как киношный сердцеед Хью Грант лукаво остроумничал голосом таким же громким, как глас Божий. Напоминаю: электричества не было во всем Боулдере, все оборудование соседа работало от аккумуляторов.

К приезду Йоланды я вымела и вымыла всю квартиру. У меня нашлась бутылочка масла сандалового дерева с шалфеем, и все помещение будто обцеловано было губами, хранившими сладостный аромат высокогорья.

У меня всего четыре комнаты. Гостиная плавно перетекала в небольшую кухню. Имелась спальня и кабинетик на задворках. Пол был из старой сосны, давным-давно покрытый лаком, он желтел, цветом все больше приближаясь к янтарю. У нас вряд ли было что-то, что можно бы назвать мебелью, не считая кровати с дешевым матрасом и плакатом Эрика Чёрча[100] над нею. По виду немного. Зато мы прижимались друг к другу на этом матрасе, телик смотрели, порой целовались и тискали одна другую. У Йоланды в моей квартире была ее любимая подушка, и, заглядывая в спальню, я могла видеть выцветшую лиловую наволочку, аккуратно пристроенную в изголовье кровати. При виде ее вся решимость отправиться в поход едва не покинула меня, и я снова почувствовала, что мое сердце разбито.

Прилегла ненадолго и уютно свернулась калачиком, прижав к себе ее подушку. От нее все еще исходил запах Йоланды. Когда я закрывала глаза, мне почти удавалось убедить себя, что она здесь, со мной на кровати, что мы только что примолкли в одном из долгих сонных разговоров, какие мы так часто вели, едва проснувшись поутру. Мы могли весело спорить почти обо всем: кто из нас лучше смотрится в ковбойской шляпе, поздно ли нам учиться на ниндзя, есть ли душа у лошадей.

Только я не в силах была предаваться горестному одиночеству долго. Уж слишком шумно было внизу, черт бы их побрал. Я не понимала, как они ухитряются слушать русские арии в одной комнате, Хью Гранта в другой – и все это на уровне среднего рева. Они, должно быть, дерутся, стараясь довести один другого до безумия, – думала я. Не в первый раз доносился снизу жуткий грохот: гремела посуда, хлопали двери.

Спрыгнув с кровати, я затопала по полу, давая им понять: заткнитесь, мол, – и тут же в ответ кто-то из них стал пинать ногами стену. Молотил, гад, до того долго и сильно, что весь дом трясся. Я затопала еще яростнее, давая им понять, что я их не боюсь, а Андропов пинал стену в ответ еще сильнее, и вдруг я поняла, что они меня втягивают в свои детские потягушки, и вышла из игры.

Бросила в рюкзак несколько бутылок с водой, сыр с хлебом, зарядник для телефона на случай, если найду, где им воспользоваться, складной набор инструментов и еще кое-какой хлам, который, мне казалось, может пригодиться. Сбросила кроссовки и натянула свои ковбойские сапоги, черные, с серебристой строчкой и стальными набойками на мысках. Выйдя на улицу, оставила квартиру незапертой. Смысла не было. Дождь повыбивал окна на лестничных площадках. Полиция наверняка была чересчур занята, чтобы обращать внимание на мелкие кражи то тут, то там. Если бы кому-то захотелось прийти за моим барахлом, они бы сумели до него добраться.

Шум из андроповской квартиры действовал мне на нервы, от него гудело в голове, выдерживать такое любому разумному человеку было бы не под силу. В последнем приступе раздражения я развернулась, топоча, взошла на крыльцо и замолотила в дверь, как бы говоря: «Ребят, вы это зачем?» Только никто не ответил, даром что я стояла и колотила, пока кулак не заболел. Стучала громко, но – громкости, похоже, не хватало. Я была уверена: слышать они меня слышали.

И тут как крапивой обожгло: они ж меня оба в упор не видят. Подошла к одному окну, потом к другому, увы – наглухо забиты изнутри. Даже стекла не были разбиты, как и под кровом открытого крыльца.

Сошла по ступеням с крыльца и обошла дом с восточной стороны. Иголки сыпались наискосок с запада, и на этой стороне дома окна тоже остались целы. Андропов же и тут стекла изнутри фанерой зашил. Первое окно было закрыто сплошь, но когда я дошла до второго, то увидела между двумя пластами фанеры неровный зазор, дюйма в четыре шириной. Если встать на цыпочки, то можно было в эту щель что-то разглядеть.

Я увидела темный коридор и раскрытую дверь в неопрятную ванную комнату. Пластиковые трубы тянулись из ванны в унитаз. Стеклянный стакан стоял на бачке унитаза рядом с кувшином, вмещавшим галлон какой-то жидкости, которая не могла быть водой, а скорее походила на жидкий аммиак или другой какой прозрачный химикат.

Я подтянулась немного на цыпочках, пытаясь увидеть, что было на полу ванной. Ткнулась лбом в стекло. Секунду спустя в щели появились глаза Андропова, выпученные, в кровавых прожилках и дикие от ярости или страха. Черные космы его бровей слишком разрослись. На его носу картошкой мне видны были поры. Брызгая слюной, он выкрикнул что-то гневно-шипящее по-русски и задернул окно черной занавеской.

Я топала по кампусу Университета штата Колорадо в Боулдере, когда увидела парня, сидевшего на дереве футах в сорока от земли: малый в темной ветровке и красном галстуке лежал животом на ветке, перевесившись почти вверх ногами. Я подошла и встала под ним. Обе руки его были вытянуты, глаза широко раскрыты, казалось, он собирался попросить помочь ему спуститься. Я, хоть убейте, сообразить не могла, как он туда забрался.

Стояло утро, в тени ветвистых дубов парка Норлин-Квад было прохладно, но не тешьте себя мыслями, что то было обычное воскресное утро. Мимо меня пробежала, рыдая навзрыд, девчушка в пропитанной кровью футболке. Кто знает, откуда и куда она бежала. Что могло бы стать причиной ее горя. К какому источнику утешения она стремилась и отыщет ли его вообще.

Дорожки блестели от тончайших кристаллических иголок, стекла были выбиты во всех окнах, выходивших на запад, в траве валялись мертвые голуби. Воздух, казалось бы, должен быть напоен ароматами позднего лета: подпаленной травы и голубых елей. Вместо этого воняло реактивным топливом.

Вертолет я не разглядела, пока не забрела в сумрачную аллею между зданиями и не глянула сквозь каменную арку на открытый театр, где студенты ставили Шекспира и тому подобное. Там вертолет теленовостей упал прямо на флагштоки. Развороченная кабина напоминала гнездо из стали, побитого стекла и крови. Вся машина выглядела так, будто ее сбили с земли, вся в дырках, пробоинах и вмятинах. Вот, стало быть, откуда взялся парень на дереве: попробовал спрыгнуть, когда увидел, что вертолет падает. Может, воображал себе, что дуб прервет его полет. Прервал.

Я вышла на Бродвей, который во всю ширь своих четырех полос прямой линией пролегал через часть Боулдера. Выйдя из укрытия улиц, я впервые увидела, насколько все на самом деле плохо. Повсюду, насколько глаз хватало, стояли брошенные автомобили с проваленными вовнутрь ветровыми стеклами, все побитые, с сотнями вмятин и дырок насквозь. Машины съезжали с дороги к обочине. Я видела авто с матерчатым верхом, обратившимся в тряпки, и пикап, въехавший сквозь витрину прямо в вестибюль конторы по продаже недвижимости, чтобы спастись от грозы. Еще кто-то загнал свой «Линкольн Континентал» на остановку автобуса, пропахав прямо под ее длинную плексигласовую крышу, где толпились искавшие защиты от дождя люди. Кровь, забрызгавшая весь плексиглас, осталась, но, по крайней мере, тела уже убрали.

Двумя кварталами ниже по дороге встал рейсовый автобус «Грэйхаунд», весь в дырках, как решето. Открытая дверь была раскурочена, на нижней ступеньке сидел мужик, выставив ноги на дорогу. Костистый глупан-латинос в синей джинсовой рубахе, застегнутой у горла, но все остальное было распахнуто, так что видна была голая грудь. Он прижимал ко рту кулак, будто старался подавить кашель. Мне показалось, что он сам себе мяукает, но то была кошка.

На улице оказалась жуткая худющая лысая кошка, такая вся в морщинах и с ушами, как у летучих мышей. Несчастная тащилась по кругу на одних передних лапах, сама сворачиваясь в медленный маленький кружок и пытаясь устроиться как-то поудобнее. Задние лапы у нее были пробиты иголками, еще одна сидела в горле.

Крупный мужик с лицом, обрамленным длинными сальными прядками волос, плакал почти беззвучно. Беззвучно и горько. Нос у него был не единожды перебит, уголки глаз морщинились следами шрамов. Вид был такой, будто он провел сто боев и проиграл в девяноста из них. Темные волосы и глубокий красноватый оттенок кожи (цвет вроде полированного тика) не слабо выдавали в нем лихого ковбоя.

Я замедлила шаг, склонилась к кошке на дороге. Та дико, беспомощно уставилась на меня своими очень зелеными глазами. Я не поклонница лысой породы кошачьих, только нельзя было не ощутить ужаса от положения бедняжки.

– Бедненькая, – произнесла я.

– Котяра мой, – сказал мне крупный мужик.

– О господи. Как жалко-то его. Как зовут?

– Розуэлл, – выкашлял мужик. – Все утро его обыскался. Кликал его. А он под автобусом был. Жалею наполовину, что ваще сыскал его. И кот рад вас видеть, как бы больно ему ни было.

– Не клевещите на себя, – сказал я. – Вам подарили возможность попрощаться. Большинству же такого не досталось: сказать последнее «прости» своим любимым.

Мужик глянул сердито:

– Какое-то у вас перевернутое, мать его, представление о дарах.

– Мне такого рода язык не по нраву, – сказала я, – но вам я сделаю скидку – вы расстроены. Как вас зовут?

– Марк ДеСпот.

– Это не настоящее имя.

– Это мое бойцовское имя, – буркнул он и слегка распахнул рубашку, показывая выписанную черным готическую «Х» на груди и животе и крестик прямо над грудиной. – Я профессиональный боец СБИ. Сейчас у меня 5 и 7[101], зато в последних четырех схватках я остался непобежденным. А ты кто?

– Я Ханисакл Спек.

– А это что за имя?

– Оно было бы моим бойцовским именем.

Какое-то время он смотрел на меня недоуменно, все еще держа кулак у рта. Потом страдание одолело его, и плечи его сотряслись от рыданий, изо рта полетела слюна, из носа потекло. Когда кинозвезды горюют в трагическом третьем акте любовной истории, у них всегда получается выглядеть куда более красиво, чем бывает на самом деле.

Розуэлл переводил взгляд с Марка на меня и слабенько, дрожаще мяукал. Его и самого дрожь била. Я провела рукой по его гладкому кожистому боку. Вы в жизни не видели существа, просившего унять ему боль откровеннее этого кота.

– Даже не знаю, что с ним делать, – сокрушался Марк.

– Осталось лишь одно, что вы сможете сделать для него.

– Не могу! – выкрикнул он и опять разразился рыданиями. – Это не выход. Мы десять лет друзьями были.

– Десять лет – хороший срок жизни для кошки.

– Он был со мной всюду, от Тукумкари до Спокана. Он был у меня, когда ничего другого не было, кроме рубахи на мне. Мне просто не сделать этого.

– Точно. Вы, верняк, этого не сможете, – сказала я. – Приласкайте его. Он ищет утешения.

Он протянул большую шишковатую лапищу и погладил Розуэлла по головке нежно, как отец гладит личико новорожденного. Розуэлл сощурился и вжался черепом в ладонь Марка, издавая при этом тихое изумительное мурлыкание. Он тянулся из липкой лужицы крови, зато в бок ему светило яркое солнце, а на челе лежала рука хозяина.

– Эх, Розуэлл, – выговорил Марк. – Ни у одного мужика не было друга лучше.

Он повел ладонь обратно к кошачьему рту, содрогаясь от новых слез, и закрыл глаза. Я решила, что время пришло ничуть не хуже другого. Подалась вперед, взяла одной рукой голову Розуэлла, другой – его шею и резко и сильно крутанула, как привыкла делать когда-то с курицами на старой ферме отца.

Марк ДеСпот распахнул глаза. Оцепенел, одеревенел от шока.

– Ты что сделала?! – спросил, будто и не знал.

– Кончено, – сказала я. – Он страдал.

– Нет! – заорал боец, но, по-моему, не на меня он заорал и не из-за того, что я сделала. Заорал он на Бога, забравшего его кота. Заорал на собственную разнесчастную душу. – От дерьмо! От дерьмо, Розуэлл.

Он сполз с нижней ступеньки автобуса, встав на колени. Розуэлл свернулся на боку в красном пятне крови. Марк ДеСпот взял обеими руками его обмякшее тельце, притягивал к себе, поднимал, обнимал.

Я коснулась руки ДеСпота, и он локтем оттолкнул мою руку.

– Угребывай от меня подальше, – заорал. – Я не просил тебя этого делать! Ты никакого права не имела!

– Мне жаль. Только так было лучше всего. У кота была агония.

– Да кто тебя просил-то? Я тебя просил?

– Розуэлла было ничем не спасти.

– Если ты, кобла грязная, не уберешься, то и тебя спасти будет нечем.

Я на такое ничуть не обиделась. Человеку больно. Всему миру больно.

Сунула руку в рюкзак и протянула Марку ДеСпоту бутылку воды. Он на нее и не посмотрел, он и на меня не смотрел, так что я поставила воду на ступеньку рядом с ним. Вблизи разглядела, что он моложе, чем мне поначалу казалось. Вполне мог не старше меня быть. Я сочувствовала ему, не обращая внимания на его неприятную грубость и ребячливость. Я тоже одна-одинешенька осталась на всем белом свете.

Поднялась и пошла дальше, но, когда прошла три квартала и оглянулась, то обнаружила, что Марк ДеСпот следует за мной. Пошатывался, будто пьяный, в сотне шагов позади, а когда заметил, что я смотрю на него, быстро свернул в сторону и сделал вид, будто разглядывает что-то сквозь разбитую витрину в темном зале магазина уцененной электроники. Достал откуда-то ковбойскую соломенную шляпу, и с этой шляпой на голове да с красной косынкой вокруг горла он еще больше прежнего был похож на юного удальца-ковбоя.

Вид его, идущего по моему следу, нервировал. За время нашего краткого знакомства он произвел на меня впечатление того типа личности, кто является жертвой своих собственных эмоций, импульсивным и незрелым. Теперь мне взбрело в голову, что, возможно, у него сложилось мнение обо мне как о склонной к садизму живодерке и что он пустился в путь, чтобы выразить свое недовольство крепко сжатым кулаком. Или, может быть, желая улучшить свой бойцовский счет до шести побед, изгнав и задав трепку одинокой лесбиянке, имевшей несчастье походить на киношных «крутых пареньков».

Впрочем, я шла дальше и еще через квартал смогла перевести дух. Если малый надеялся навалиться на меня, то он упустил свой шанс. По мере того как Бродвей спускался к югу и влился в Нижнюю Чаутокву, он становился все многолюднее. Я услышала шумное громыхание, и большой мусоровоз с цепями на скатах повернул передо мной на улицу. Блестящие иголки кристаллов трещали у него под колесами. Большой глупан в грязном желтом комбинезоне и резиновых перчатках по локоть ехал на задке грузовика. У него за спиной в кузове в три ряда лежали трупы.

Мусоровоз объезжал брошенные легковушки и, когда не хватало места на объезд, пер напролом, сметая авторухлядь со своего пути. Он присоединился к целому каравану мусоровозов. Они выстроились в колонну для поворота на футбольное поле позади большой средней школы.

Казалось, там в оцепенении бродило пол-Боулдера: стайки ребятишек с чумазыми лицами, пожилые леди в домашних халатах. Подобравшись поближе, я увидела мертвых, лежавших рядами вдоль линий разметки футбольного поля от ворот до ворот. Грузовики забирали мертвецов, а родственники отправлялись за ними вслед убедиться, что с останками их близких обойдутся надлежащим образом.

Вы бы подумали, что все они рыдают, что все поле сплошь греческий хор оплакиваний и причитаний, только люди вели себя совсем не так. Мы, обитатели Среднего Запада, не шумим попусту. Это кажется неучтивым. Мне представляется, все эти люди слишком не выспались и были чересчур потрясены, чтобы еще и на слова тратиться. Может, показалось бы грубостью раздирать на себе одежду и рвать волосы при таком множестве убитых горем людей вокруг.

В конце поля поставили раскладные столики, за одним хозяйничала команда фирмы «Стэплз», за вторым шайка юнцов из «Макдоналдса». Отряд «Макдоналдса» был вооружен несколькими жаровнями на древесном угле. Сквозь дизельную вонь грузовиков до меня долетал бодрящий маслянистый запах маффин-пышек и бургеров.

К столикам пристроилась очередь человек в двадцать. Не знаю, почему я в нее встала. Может, вызывающий голод запах подействовал, или, может, подумала, что смогу присмотреть тут местечко для Йоланды и ее матери. Может, просто надеялась, что Марк ДеСпот утратит ко мне интерес и перестанет меня преследовать, когда я буду в окружении большой толпы народа. Он все еще был там, делая вид, что не смотрит на меня, но вертелся неподалеку.

Дождавшись своей очереди, подошла к столику, стоявшая за ним высокая нескладная девица в большущих очках и красной блузке «Стэплз» спросила:

– Вы ищете кого-нибудь или кого-то привезли? – Перед ней стояли новенькие папки для документов и целый мешок всяких бирок.

– Пока ни то ни другое. А какова процедура?

– «Стэплз» пометит биркой ваших близких и задокументирует их местонахождение на поле для последующих обращений. Если у вас есть карточка постоянного покупателя «Стэплз», мы даже сообщим вам по электронной почте всю информацию о похоронах. Все это бесплатно, мы просто демонстрируем свою приверженность восстановлению района Большого Боулдера объединенными усилиями местных волонтеров и фирмы «Стэплз» с ее превосходной продукцией и услугами. – Слова эти она выговорила заученно-монотонно, словно в забытьи.

– Возможно, мне понадобится привезти сюда свою подругу и ее мать. Я еще не знаю. Тащить-то далековато было бы.

– Мы организуем и подвоз, только это может занять дня три-четыре.

– А к тому времени место-то на этом поле вообще останется? – спросила я.

Девица кивнула:

– Да, непременно. Первая волна похорон у нас в час дня. Пройдут панихиды шести различных вероисповеданий, а ресторанная сеть «Сизлер» обеспечит питание. – Она указала на другие грузовики, стоявшие в воротах и наполненные грязью и камнями. – После того, как мы их всех укроем, боюсь, необходимо будет погребать следующую партию поверх них. Надеемся, сумеем управиться по трое на участок.

– Я подумаю, – сказала я. Она кивнула, а потом стоявший рядом с нею подросток спросил, мне большую пышку-фри или яичный маффин, добавив, что «Макдоналдс» желает выразить свою скорбь от моей утраты. Это был конец света, но и на пути в небытие всегда отыщется забегаловка, чтобы перекусить.

Верняк, то было благом для них всех, заниматься тем, чем они занимались, помогать людям отправлять на вечный покой своих близких, устраивать так, чтоб все наверняка были накормлены. Когда с небес сыплется дождь из иголок, весьма быстро познаешь, что́ из культуры держится крепче всего. Одно американцы делают здорово – устраивают конвейерные линии. И двадцати четырех часов не прошло, как несколько тысяч человек были искрошены в куски падающими иглами, а мы уже хороним своих мертвых со всей эффективностью паковки еды навынос с игрушками.

Я выбралась оттуда, набросившись на пышки. Вы, может, подумаете, что невозможно сохранить аппетит, прошагав мимо ковра из мертвых тел в сотню ярдов длиной, однако довольно быстро передний план становится задником. Любой бесконечно повторяемый узор в конечном счете обратится в обои, будь то цветочки или трупы.

Покончив с пышками, я слизала весь вкусный жир со своих пальцев и ополовинила бутылку воды, торопясь смыть привкус соли во рту. К тому времени я уже порой краем глаза замечала легкие искорки и вспышки света, возможно, это солнце играло в валявшихся повсюду иголках, или, может, просто от головокружения. Не было похоже на то, что я достаточно много прошагала, чтобы впасть в обморочное состояние, зато у меня была долгая, беспокойная ночь.

Я недалеко ушла, когда опять заметила Марка ДеСпота, державшегося примерно в квартале от меня. Он упорно смотрел в сторону и вел себя так, будто его и впрямь интересовало футбольное поле, только я-то понимала: он все еще идет по мою душу. На углу я вильнула в сторону, к кафе, словно бы мне, может, латте захотелось, чтобы пышки запить. Дверь, разумеется, была на замке: любая дура сообразила б, что кафешка не работает, – но я налегала на ручку, будто ждала чего-то другого. Я пялилась в затемненное стекло, будто за ним было на кого пялиться. Вообще-то свет не горел, а на двери была приклеена бумажка: «ЗАКРЫТО ПО СЛУЧАЮ КОНЦА РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО». Однако я воздела большие пальцы и кивнула, будто кто-то посоветовал мне воспользоваться боковым входом.

Скользнула за угол дома и со всех ног припустила, насколько мои говнодавы позволяли. По другую сторону кафешки был приличный кусок парковки с тысячью кристаллических иголок, сверкающих и излучающих сияние. Так и казалось, будто перед продуктовым супермаркетом свалили все сокровища Аладдина.

Я пробежала с половину парковки, потом присела на корточки за чьей-то «Киа» виноградного цвета. Я следила за кафешкой в зазор между шасси и асфальтом. И, верняк, вскоре из-за угла вышел Марк ДеСпот, поглядывая туда-сюда: за мной охотился. Потом он глянул через плечо, будто бы кто-то следовал за ним. С минуту поколебавшись, он развернулся и пошел обратно туда, откуда вышел.

Я сидела и вела счет: раз Миссисипи, два Миссисипи, – пока до ста не дошла. Встала и пошла хрустеть по стоянке до Бэйзлайн-роуд и дальше до въезда на автотрассы.

Я полагала, что въезд перегорожен, но въезд был полностью свободен, если не считать маленькой легковушки, которая отчего-то загорелась и выгорела до самой рамы. Выйдя на трассу, я с первого взгляда поняла, что ничто не помешает мне дойти до самого Денвера, если следовать прерывистой желтой линии разметки. Когда выпал дождь, было десять утра солнечного августовского понедельника. На трассе машины мчали под семьдесят[102], когда разразилась гроза. Должно быть, это было похоже на езду сквозь заградительный зенитный огонь. Я видела черный «Корвет», ободранный дочиста, всю крышу смяло назад, красные кожаные сиденья внутри сложились в гамбургер. Взглянув еще раз, я увидела, что кожа вовсе не была красной. Сиденья были белыми, в красный их окрасило то, что случилось с людьми, сидевшими на них.

Вдоль заставы, где взималась плата за проезд по трассе, бродили и другие люди, искавшие, что бы поиметь с обломков. Одна средних лет дама тянула магазинную тележку. Я видела, как она остановилась возле «Мерседеса» и прошуровала бардачок. Даме было лет сорок, ее седеющие волосы покрывал розовый цветастый платочек – на вид опрятная дама, воплощенная мамаша из родительского комитета. Она рылась в чьем-то окровавленном кошельке, нашла несколько купюр, серебряный браслет и диск «Пятидесяти оттенков свободы», который бросила в свою тележку, прежде чем отправиться дальше.

В миле от того места я тайком следила за группой мужчин в оранжевых комбинезонах, занятых каким-то делом. Было далеко, и не видно, чем именно.

Что сказать, утро было приятным для прогулки, если не утруждать себя раздумьями обо всех мертвяках, измельченных на кусочки в своих машинах. У меня в телефоне осталось 25 % зарядки, однако я до того жаждала услышать голос другого человека, что вставила себе наушники, чтоб какие-нибудь новости поймать.

Поэтому я и не слышала, как они подобрались ко мне – товарищи-сектанты. Потому они меня и схватили.

В новостях я услышала о предварительных свидетельствах того, что террористы, устроившие дождь из иголок, возможно, действовали из района в окрестностях Черного моря. Базировавшаяся в том регионе компания ранее демонстрировала реагент, способный быстро произвести синтетический фульгурит в лабораторных условиях. Президент ринулся в «Твиттер», грозя «БИБЛЕЙСКИМ ОТВЕТОМ!» и «СВЯЩЕННОЙ ВОЙНОЙ», и поклялся, что исламисты вот-вот на себе почувствуют, что значит «КОЛЬ ХЛЯБИ РАЗВЕРЗНУТСЯ, ТАК ГРАДОМ ПОБЬЕТ!!!». Он заявил, что мы оросим их своим собственным дождиком – вполне скоро, только будет он из осколочных авиабомб, а не из горстки жалких бабских кристаллических иголок.

Затем рассказали про яростный ливень из иголок в Пуэбло, который изрешетил хранилища природного газа и вызвал взрыв до того чудовищный, что его зарегистрировали как землетрясение в Колорадо-Спрингс. Говорили о пламени, поглотившем половину города, а пожарные машины не могли приблизиться, чтобы сразиться с огнем, из-за того, что все дороги оказались утыканы иголками. Метеоролог заявил, что кристаллические острия в Пуэбло были больше тех, что выпали в Денвере, а некоторые остроконечники были с его большой палец. Инженер-химик только собирался пуститься в объяснения, что это означает, только я их не услышала, потому что в этот момент кто-то долбанул меня по башке.

Я рухнула так быстро, что и не помню, как о землю ударилась. Меня не вырубили. Больше походило на то, как в доме мигает электричество. Произошло небольшое умственное помрачение, и, когда голова прояснилась, я уже была на четырех конечностях и звезды стояли в глазах. Это не оборот речи, я имею в виду – буквально. Я смотрела вниз на медный диск размером с блюдце с вытравленными на нем созвездиями, один край которого золотила моя кровь.

Детки кометы подходили со стороны заставы, быстро пробираясь в своих балахонах из фольги в стоявшей по пояс белесой траве. То была та самая троица, что паковала м-ра Уолдмэна. Малый, напоминавший Христа, запустил своей астролябией мне в голову. Двое других, сняв с шей свои астролябии, на весь мах руки раскручивали их над головами. Раскрученные золотые медальоны гудели, как пара диджериду[103].

При падении я порезала руки и колени. Дорога была устлана сверкающими жалами. Я тронула голову возле макушки – и перед глазами полыхнуло синим цветом. Почувствовала, как глубоко во мне пульсирует боль, будто мне железнодорожный костыль в мозг забили. Когда вновь вернулось зрение, то на правой руке мне виделось десять пальцев вместо пяти – и все мокрые от крови. Один наушник по-прежнему торчал у меня в ухе, и я слышала, как кто-то вещал новости каким-то странным, как под водой, низким голосом:

– Вы пэаросто нье пэааверииите, что ньеебо способнэа упаасть на вэааас, но преадстаавьте чэтооо? Оно пэадааает сейччччч…

Я не могла сообразить, зачем они затеяли драку со мной, и вовсе не желала приставать к ним с расспросами. Сгребла себя в кучу и попыталась бежать, только я была как пьяная, да и от удара по голове меня мотало. Шатнулась туда, шатнулась сюда, а потом еще один кометный клоун засадил мне своей астролябией в поясницу. Все равно как ножом пырнули. Колени подогнулись, и я опять упала. Сначала лицом ударилась и весь подбородок себе истыкала фульгуритовыми булавками. По счастью, к тому времени я доковыляла до края дороги, а потому шлепнулась в густую траву, вместо твердого асфальта, и скатилась на несколько шагов вниз по насыпи.

Чувствовала себя, как в моем представлении должна чувствовать себя гусеница, когда она укрывается в пушистый саван своего кокона. Я слышала, я немного видела (хотя все было как в густом тумане и не в фокусе) – но не чувствовала частей тела, они будто онемели и лишились костей. Все мысли из меня выбило. Я даже того, что можно назвать болью, не ощущала. Мне чувств недоставало, чтобы чувствовать боль.

Молодцы окружили меня толпой. Я видела и то, что было за их спинами. Свара привлекала внимание мамаши из родительского комитета, толкавшей свою магазинную тележку. Она крутила головой, высматривая, что происходит, выражение лица выдавало ее нервозность, но и возбуждение тоже.

Толстяк заметил, что она любопытствует, и прошипел:

– От блин, от дерьмо, не надо было устраивать это прямо здесь, Шон, где люди могут увидеть…

– Заткнись, Пэт[104], – прикрикнул похожий на Христа. Верняк, толстяка Лепёхой прозвали. В жизни своей ни одного Пэта не видела, больше похожего на лепёху.

Шон (Христос в балахоне из фольги) поднял взгляд с насыпи на мамашу из родительского комитета.

– Это для ее же блага, – сказал он. – Она сумасшедшая. Мы забираем ее домой приглядывать за ней. Верно, Рэнди?[105]

Черный молодец с «пегой кожей» усиленно закивал:

– Она такой становится, когда лекарства не принимает. Думает, все за ней гонятся!

– Вообразить не могу, откуда у нее такое представление, – проговорила мамаша.

– Не хотите себе ее айфон? – зло рубанул Рэнди. Голос у него был тревожный, недовольный. Он поднял из грязи мой телефон, отер его и протянул ей. – Он новый.

– Седьмой?

– Седьмой с плюсом! Берите. Просто нам никаких неприятностей не нужно.

– Это точно, – подтвердил Шон. – Мы делаем то, что для нее лучше… и для нас. Точно так же, как вы делаете то, что для вас лучше… пусть даже полиция и может расценить это по-иному. Какой-нибудь коп может подумать, что вы мародерствуете, когда на самом деле вы просто выживаете, ведь так?

Мамаша насторожилась, насупилась.

– Люди, у кого я беру, жаловаться не станут.

– Точно, не станут. И эта девчонка умственно немощна и истерична, она нуждается, чтоб семья за ней присматривала. Однако некоторые могут сказать, будто мы совершаем надругательство, таким образом затаскивая ее обратно домой. Проще всего заниматься своими делами, вы так не думаете?

Какое-то время мамаша не отвечала, но и с телефона в руке Рэнди глаз не сводила.

– Мне всегда хотелось попробовать аппарат побольше. Только я спорить готова, что вам его не разблокировать.

– Спорим, что сможем. Этот аппарат блокируется отпечатком пальца, – сказа Шон.

Он кивнул Рэнди, тот наклонился, схватил меня за руку и прижал к сенсору мой большой палец. Послышался щелчок: телефон разблокировался.

Рэнди бросил его мамаше, та поймала его обеими руками. Нервным, прерывистым голосом Рэнди дал совет:

– Вам нужно защиту переустановить, прямо сразу, пока он обратно себя не заблокирует.

– Приятного пользования, – сказал Шон. – Думайте не как все… мы так и делаем!

– Это мне понятно. – Мамаша засмеялась. – Позаботьтесь о бедняжке. – И, развернувшись, она отчалила, играясь с моим телефоном.

У меня все внутри перевернулось от мысли, что я потеряла его. В нем хранились все эсэмэски от Йоланды. Бывало, она присылала фотографии неба, огромных голубых небес Запада с маленькими клубочками белых облачков и писала: «Облачко посредине – мой домашний единорог». Или: «То облачко над горами – это ты, прячущаяся под простыней». Раз она прислала мне фото горного озерца, облако отражалось в нем, как в зеркале шириной в милю, и отстукала: «хочу держать тебя, как вода держит небо».

Видеть, как эта баба уходит с моим телефоном, было куда больнее, чем иметь на плечах голову, пробитую астролябией. Было похоже на то, как еще раз всю Йоланду обернуть в саван.

Рэнди, Пэт и Шон смотрели, как она уходит, пугаными, жульническими глазами. Вы в жизни не видели шайки более чокнутых проныр. Я собралась шевельнуться (подняться на четыре точки), и сама мысль о таком усилии исторгла из меня нечто среднее между рыданием и стоном. Это вернуло их внимание ко мне. Опять они окружили меня.

– Знаете, что было бы лучше всего, парни? Парни? – заговорил Пэт. Он был из тех пухлых, задыхающихся мальчиков, которые всегда говорят то, что никто не слушает. – Парни? По-моему, легче всего было прибить эту суку. Можем вбить ей иголку в макушку. Никто никогда не узнает, что она не под дождем сдохла.

– «Искатели» бы вызнали, – сказал Шон. – «Искатели» бы разглядели убийцу у тебя в мозгу и довели бы объем твоей энергии до полного падения и растворения во всех других, кто не готов.

Или нечто в этом духе. Я никогда не стремилась понимать ни их птичий язык, ни их чокнутые идеи. По-моему, «Искатели» – это нечто вроде высшего разума? А душа твоя, полагаю, – это твой объем энергии? Трудно поверить, что кто-то мог впихнуть себе в мозги рассказанную Старшим Бентом третьесортную историю из комиксов про всяческие межгалактические глупости, однако если содрать балахоны из фольги, то под ними окажется верование, не слишком-то отличающееся от большинства других организованных религий. Все они об одном: приготовлении к оставлению мира сего ради чего-то лучшего, – однако только если ты член клана, следуешь его неукоснительным правилам и никогда не забываешь о своем месте под властью любого чудика, избравшего себя папой, главным имамом или космическим пророком.

– Нам не об одних «Искателях» приходится волноваться, – заявил Рэнди и утер ладонью под носом, хлюпнув. – Она оттащила Йоланду и мать Йоланды в дом на той стороне улицы. Знаете, где мальчишка-вампир живет.

– Ну да, дом Блейков, – кивнул Шон. – Чего о них-то волноваться?

– Ну, думаешь, эта женщина не удивится, если больше никогда не получит весточки от Ханисакл? Спорим, она ждет ее подтверждений.

– Если Урсула Блейк и ее маленький гаденыш окажутся проблемой, тогда мы с ними поступим так же, как поступим с нею, – сказал Шон. – Вряд ли нам надо волноваться из-за того, что нас заметут. Человечество вымрет еще до конца года. Нет в мире такой тюрьмы, которая удержала бы нас, ребята. У нас есть туннель для бегства, который тянется до самого седьмого измерения!

Забавно: миру всегда удается вдохнуть в тебя уверенность, даже когда на все сто уверен, что свободен и не попался ему на крючок. После того как я обернула Йоланду и попрощалась с ней, меня, казалось, отключили от эмоциональной сети, которая держит многих в тонусе – день вкл., день выкл. Я была похожа на какую-то электросхему, которую вытолкнуло из большой славно жужжащей машины человеческого общества. Я ни у кого не служила, я ничего не решала, не могла я взять на себя никаких полезных обязанностей. Без Йоланды я была никому не нужной железякой.

Потом Шон заговорил, как разделаться с Урсулой и Темплтоном (с теми, кто приютил меня в своем доме, когда я была в шоке, накормил, обласкал), и меня пробила тошнотворная нервная дрожь тревоги, которая наконец-то придала хоть какую-то силу моему телу. Не настолько, чтоб она обернулась для меня пользой, заметьте. Попробовала подняться на руки и на колени, и Шон пнул меня сапогом в задницу, вновь припечатав лицом к земле. Пока лежала с ноздрями, полными пыли, и грудью, утыканной иглами, до меня дошло: если с Урсулой и ее сыном что-то случится по моей вине, я не смогу этого вынести.

– Ага, эт точно, Шон! Большая Вспышка грядет! – воскликнул Рэнди. – Через десять недель Урсула Блейк, ее щенок, Ханисакл… все они будут дохлым мясом, как и все дезорганизованные, а мы останемся с «Искателями»!

– Учась, как сделать вселенную нашей собственной, – шептал Пэт, благоговейно понизив голос.

– Итак… итак, что мы решаем? – произнес Рэнди, облизывая сухие губы языком, шершавым, как наждак. – Гвоздим ее?

– Нет. Получше. Спасем ее, – молвил Шон. – Отнесем ее Старшому Бенту и разыграем пробуждение. Давайте. А ну-ка, завернем ее.

Из рюкзака он вытащил здоровый квадратный сверток той морщинистой, похожей на фольгу ткани и расстелил ее на земле рядом со мной. Двое других молодцов завернули меня в нее, будто ковер скатали. Я пыталась брыкаться. Увы, была слишком слаба, чтоб в приличную драку лезть, и в одну минуту они укатали меня, плотно прижав руки по швам, эта блестящая прочная ткань спеленала меня от коленок до горла. Шон, опустившись на одно колено с рулоном черной изоляционной ленты, покрепче обвязывал мой серебристый покров вокруг меня, улучив минуту, я плюнула ему в глаз.

Его передернуло. Пэт завопил:

– Мерзота!

Шон утер глаз и уставился на меня.

– На твоем месте я бы поберег слюну. Старшой Бент придерживается того взгляда, что физические страдания готовят духовную энергию к тому, чтобы отринуть тело. Вряд ли в ближайшие два месяца тебе доведется много пить.

– Если физические страдания благо для накопления духовной энергии, – раздался с дороги чей-то голос, – то я вам сейчас подзаряжу аккумуляторы по полной. Готовьтесь, сукины дети, к высоковольтным пинкам по задницам.

Мы все оглянулись – и вот вам Марк ДеСпот, кто, как я считала, от кафе назад пошел. Под полями ковбойской шляпы его лицо обрело выражение каменной неумолимости. Рубашка на нем была распахнута, чтоб видна была великолепная «Х», выписанная чернилами на красновато-бронзовой груди. Правая рука Марка была сжата в кулак. Меж пальцев торчали иголки.

Собравшиеся вокруг меня «Три Балбеса» ошалело уставились на него, а он в один миг налетел на них, скатившись по склону так быстро, что у него шляпа слетела. Рэнди был единственным, у кого еще имелась астролябия, чтобы вступить в сражение. Он как раз ее с шеи стаскивал, когда ДеСпот достал его, вложив в удар правого кулака всю массу своего тела. Марк вдарил до того сильно, что они с Рэнди оба упали. По щеке Рэнди будто садовые грабельки прошлись. Игольчатый кулак ДеСпота проложил глубокие кровавые бороздки у Балбеса по щеке, проткнув ее насквозь до самого рта.

Тот, кого прозвали Лепёхой, заорал, повернулся и побежал. Пробежался по мне обеими ногами и ударил во все лопатки. Что ж, то была его единственная возможность смыться. Но Марк ДеСпот уже был на ногах и рычал, что твой страдающий от жары пес. Догнав Пэта, он врезал ему ногой по заднице и потащил обратно, уложив на живот. Пэт, кашлянув, распластался. Марк продолжил, ухватив молодца за воротник и задрав ему голову. Ухватил Пэта за нос и жутко крутанул его. В носу что-то резко хрустнуло, будто кто-то на фарфоровую тарелку наступил. До сего дня я не слышала звука ужаснее, чем этот. Марк бросил Пэта, и круглолицый молодец плюхнулся, корчась, словно в припадке.

Все это время Шон, этот двойник Христа в шайке, с места не двинулся. Стоял, остолбенев, широко раскрыв глаза с застывшим лицом. Впрочем, услышав, как хрустнул Пэтов нос, он вышел из оцепенения и повернулся бежать. Полагаю, нет никакого ущерба для объема энергии, коль ты оказался трусом, оставляющим своих друзей в беде.

ДеСпот догнал его в три прыжка, схватил сзади за балахон из фольги и разом сбил с ног. Шон падал спиной назад, и ДеСпот врезал ему согнутым правым коленом в основание черепа. Он так привык на ринге драться. Ни за что не хотела бы повстречать любого из побивших его бойцов.

Шон пялился на него, вращая глазами, как запаниковавшая лошадь. Марк уже собирался ему на физию наступить, когда я выкрикнула:

– Подожди!

Марк глянул на меня, раздраженно насупившись, будто думал, что я размякну и поведу себя с ним по-бабьи. Я качнулась влево, потом вправо и в конце концов смогла скатиться по склону, пока не остановилась рядом с Шоном.

Мы растянулись с ним бок о бок: я в своем саване из серебристой обертки, он в бурьяне, придавленный на груди сапогом Марка.

Я вгляделась в лицо ДеСпота и спросила:

– Они за мной шли?

Он опустил взгляд на меня, лоб его избороздили морщины.

– Все утро напролет. Я там сидел с Розуэллом, когда в первый раз их увидел. Прошел за тобой два квартала. Как-то нездорово это выглядело, вот я и решил пройтись рядом, взглянуть, что им от тебя нужно. Подумал, это самое меньшее, что мог бы сделать. Когда мне выпала минутка, чтоб опомниться, я типа почувствовал, будто должен тебе.

Мы сошлись взглядами, но лишь на секунду: Марк вспыхнул и отвел глаза.

Я повернула голову, чтобы посмотреть в ошеломленное, испуганное лицо Шона.

– Какого черта ты со своими пустоголовыми дружками шел за мной по пятам пять миль, чтобы напасть тут из засады, втроем против одной? Что я такого вам сделала, кроме как потешалась над вашей одеждой, тем, как вы говорите, да над вашими глупыми сумасбродными идеями?

Голос его, когда он заговорил, был злой и пискливый:

– Ты донести собиралась! Ты в Денвер пошла, чтоб в ФБР наведаться и сообщить им, что мы задумали! Собиралась им сказать, что Старшой Бент – один-единственный из всех – знал, что дожди пойдут! Он знал! Его заранее уведомили!

– Что значит – его заранее уведомили?

– Он знал, что предстоит. Знал день и час, когда невежественные будут повержены, останутся только подготовленные. Только мы!

Поразмыслив минутку, я сказала:

– А что побудило Старшого Бента подумать, будто я в ФБР пошла? Он что, получил сведения от одного из своих контактов в седьмом измерении?

Шон закусил нижнюю губу, будто почувствовал, что уже сказал чересчур много. Марк ДеСпот перенес вес на левую ногу, придавив малому грудь, и из того весь воздух как взрывом вынесло.

– Русский! – выкрикнул он. – Он сообщение оставил! В нем говорилось, что ты знаешь, к чему мы готовимся, и, если мы тебя не остановим, Старшого Бента ФБР заберет! Из-за того, что он про дожди знал!

– Андропов оставил вам сообщение?

Шон издал коротенький смешок.

– Ну да. – И выговорил со зверским русским акцентом: – «Вы должны остановить эту мисс ‘Онисак! Девчонка собралась наболтать ФБР». По-моему, он не хочет, чтоб законники копались вокруг наших окрестностей еще больше, чем мы!

– Кто с ним говорил? – спросила я. – Кто принял сообщение? Сказал ли он еще что-нибудь?

Увы, вышло так, что мы прекратили все разговоры.

Все это время тот, кого звали Вертихвостом, тайком уползал в высокую траву. Добравшись до края дороги, он вскочил и помчался, как ошпаренный. ДеСпот, увидев, как тот рванул, подхватил одну из больших астролябий, которые свалили меня. Не заморачиваясь с золотой цепью, он бросил ее, как летающий диск, который ударил Рэнди по затылку со звоном, типа гонга, какой забавно прозвучал бы в каком-нибудь дешевом мультике. Рэнди упал.

Пока все это происходило, Шон поднялся на колени. В руке его блеснуло лезвие. Я его сразу узнала: то был мой собственный нож, один из инструментов в ручном наборе, который я себе в рюкзак сунула. Не успел он всадить его Марку в почки, как я изогнулась, занесла ноги и ударила его по ногам, выбивая их. Шон упал навзничь и заскользил по насыпи. Голова его ударилась о бетонную канавку, издав тошнотворный треск.

Я крикнула Марку, чтоб он взглянул и убедился, что я невзначай не убила малого. Марк присел рядом с ним в конце насыпи, пощупал у него пульс, в глаза заглянул. И повернул ко мне свое избитое лицо с виноватым, расстроенным выражением на нем.

– Не повезло, – произнес. – По-моему, с ним порядок. Так, отключился просто.

Легким шагом вернувшись ко мне, наклонился и стал сдирать изоленту.

– Ты едва не оторвалась от меня у кафе, – сказал.

– Полагаю, от них я вовсе не оторвалась. Чувствую себя дурой, что не соображала, что меня пасут. В такой одежде они должны бы быть заметны, как мигалки на машинах.

– Троим легче идти по следу, чем одному. И потом… – Марк протянул набор из трех соединенных латунных цилиндров. – Они могли дальше сзади держаться и все равно следить за тобой. У этого твоего дружка подзорная труба была.

К тому времени он уже распутал мой серебристый саван. Материал был похож на фольгу, но по упругости напоминал холст. Солнечный зайчик с него попал мне в глаза, я зажмурилась, и в тот же миг до меня дошло, что вообще-то я была близка к тому, чтобы заметить преследователей. Вспомнила, как порой краем глаза замечала искорки и сверкания, еще думала, не теряю ли я сознание. А это они были, у меня за спиной держались, по подъездам прятались, следя за мной издали.

У Марка был мрачный вид, он избегал смотреть мне в глаза, сворачивал и разворачивал большой кусок серебристого упаковочного материала. Мне подумалось, что я понимаю, что его терзает.

– Не можешь перестать мучиться оттого, что наговорил мне всякого в расстройстве, – сказала я ему. – Теперь мы квиты. Более чем. Я ужасно жалею о том, что пришлось сделать с Розуэллом.

Он кивнул.

– Ага, ладно.

– Как тебя по-настоящему зовут? Марк ДеСпот – это шутка, какая и пятилетнего не позабавит.

Он зыркнул, потом сказал:

– ДеСото. С таким именем никаких денег не будет. – Он оглянулся на лежавших кометных клоунов. – Ты поняла хоть что-то из того, что он тебе наговорил?

Я села и потянулась. Кое-что из болтовни Шона было обычной космической чепухой, какую несли все последователи Старшого Бента. Зато мне показалось, что были отдельные высказывания, имевшие смысл, смешанный со всей Шоновой чепухой космического кадета. Мне нужно было время попытаться распутать это у себя в голове, понять, смогу ли я извлечь из этого смысл.

Не дождавшись моего ответа, Марк буркнул слегка тревожно:

– Он говорил, этот Старшой Бент… знал, что произойдет. Что все они готовились к этому. По-твоему, есть какой-то шанс?.. – Голос его умолк.

Я не знала и не ответила. Вместо этого сказала:

– Какая-то противная старая склочница сдала меня этим белым работорговцам, всего лишь чтобы завладеть моим айфоном-плюс. Она отвалила, даже не оглянувшись.

– Та, что с магазинной тележкой? Я ее видел. – Марк поднял шляпу из пыли и нахлобучил себе на голову.

– Полагаю, потерять айфон не самое для меня худшее. Могла бы быть уже на пути к вонючей темнице в подвале дома, набитого сектантами, где меня вынуждали бы делать невесть что, удовлетворяя их бредовые желания. – Я порывалась встать и пройтись, оделив каждого из деток кометы хорошим пинком по головке. Да только было жарко, а мне все еще предстояла неблизкая дорога. – Ты можешь сообразить что-нибудь, чтоб они, оправившись, опять на меня не набросились? Или на тебя?

Марк раскрыл Шонову подзорную трубу и осмотрел шоссе.

– Там зэки на трассе работают, иголки сметают под надзором полиции штата. Ты б подошла к ним да сказала бы, что у тебя еще трое есть, кому ножные кандалы как раз подойдут, а? Я умотаю их в их блестящие одежды, как они тебя умотали, чтоб они не ушли куда.

Он протянул мне руку, и я приняла ее. Поднял меня на ноги. Минуточку постояли в усталом, товарищеском молчании. Он щурился в голубое небо.

– Думаешь, эти ребятки правы? Думаешь, конец времен настал? У меня тетка была, говорила, мол, само собой разумеется, что это последний век человечества. Мол, любой понимающий Книгу Откровения[106] способен видеть, как Божий суд грядет.

– Мне ненавистна мысль, что эти недоумки могут быть хоть в чем-то правы, – сказала я. – Хотя вот что я тебе скажу. Если апокалипсис продержится еще пару дней, почему б тебе не остановиться на Джэкдоу-стрит у белого дома с лестницей снаружи здания? Или поискать меня на ранчо цвета сливочного масла на другой стороне улицы, где живет моя подруга Урсула с сыном? Выпьем по паре пива и попробуем устроить мозговой штурм, чтоб придумать тебе бойцовое имечко получше, чем Марк ДеСпот?

Ухмыльнувшись, он распахнул на себе синюю джинсовую рубаху со словами:

– Слишком поздно. Раз у тебя на груди стоит «Х», то что еще выдумаешь?

– «Х» – это «Икс». Икс-Терминатор?

– «Х» это еще и запрет. Я думал, как бы выразить, что эта порнуха только для взрослых, да на бои куча детей приходит. Не нужно, чтоб их родители что-то не то думали.

– Спасибо, что спас меня, дружище, – сказала я. – Постарайся под дождь не попасть.

– И ты тоже, – сказал он мне.

Сжал мою руку, повернулся и спустился по склону к Шону. Я задержалась ровно настолько, чтоб увидеть, как он принялся сражаться с Шоновым балахоном, запихивая внутрь него руки парня и туго утягивая материю вокруг него. Я не рассчитывала когда-либо еще встретиться с Марком ДеСпотом и жалела, что сказать было больше нечего, однако, похоже, мы уже сказали все нужное. Есть люди, которых вовек не отблагодарить, так что уж лучше сразу с говорильней покончить, а то как бы слишком великая признательность их не вогнала в краску.

Развернулась, заскрипев кристаллическими булавками под сапогами, и вновь вышла на простор дневного света. За спиной у себя расслышала первый громкий трескуче-раздирающий звук: это Марк ДеСпот отрывал полоску изоленты.

Полчаса пришлось шагать по жаре и в пыли к заставе, где работала шайка кандальных. При моем приближении полицейский, что стоял, опершись о капот брошенной красной «Ауди», выпрямился и уставился на меня сквозь темные очки с парой зеркальных стекол.

Позади него изнемогали человек тридцать зэков в оранжевых комбинезонах с надписью «СуперМакс» на спине. Большинство махали метлами и счищали иголки с дороги. Человек шесть, работая парами, вытаскивали мертвецов из машин и бросали их на грузовую платформу, прицепленную к чудовищных размеров трактору, стоявшему внизу на траве. На шинах трактора были тяжелые цепи, только, по мне, вряд ли они ему были нужны. Сами шины были громадны, как двери, и до того толсты и массивны, что я сомневаюсь, чтоб их смогли проткнуть самые острые из кристаллических иголок.

Еще одна пара копов занималась тем, что заводили машины, которые были на ходу, и отгоняли их к островку в центре между полосами движения. Они расчистили автостраду до самого Денвера, дорога была свободна, чиста и тиха, и городские небоскребы бледно синели вдалеке внизу под нами.

– В ч’ом дело? – спросил коп возле «Ауди». И поправил лежавшее у него на плече ружье, с каким только на слонов охотиться.

Многие из зэков перестали махать метлами и подняли взгляды. Потели они все утро, это и по запаху было заметно. Острый такой мужской запашок, смешанный с запахом гниющего мяса и крови, впекшейся в обивку всех этих брошенных машин. Сотня тысяч мух родилась в одну ночь. Воздух, казалось, вибрировал от их гуденья, будто в улье.

– Вон там, чуть назад, трое парней, с кем вам, возможно, потолковать нужно. Они оглушили меня, когда я шла по дороге из Боулдера в Денвер, и попытались похитить меня для своей секты конца света. Они бы к тому же и утащили б, если бы меня не спас один добряк, который их просто из порток вытряхнул. Он оставил их упакованными в серебристые балахоны, в каких они были, и настоятельно посоветовал мне указать вам на них. А еще, тут ходила женщина с магазинной тележкой, которая согласилась закрыть глаза на мое похищение, выторговав себе мой айфон-плюс. Только вам незачем из-за нее беспокоиться. Сотовый телефон, похоже, мелочь посреди национального бедствия.

– У вас кровь в волосах, – сказал полицейский в авиационных очках.

– Точно так, сэр. Один из них меня цепью перетянул. – Я не хотела говорить, что эти чудилы напали на меня с астрономическими инструментами, считая, что так мои показания будут более достоверными.

– Позвольте взглянуть, – попросил коп.

Я нагнула голову и указала, куда удар пришелся. Коп запустил несколько грубых мозолистых пальцев мне в волосы, потом убрал руку и вытер кровь с кончиков пальцев о форменные бриджи.

– Надо швы наложить. – Говорил он отрывисто и отрешенно (может, Юлу Бриннеру[107] подражал?), однако при всем том рану мою осмотрел с щепетильностью, а кровь на его руках его не обеспокоила. Таких людей вы всегда встретите на Среднем Западе, мужиков с заботливыми руками и грубоватыми вялыми голосами. Лошади и собаки преданы таким парням, зато трусы и прохвосты их инстинктивно боятся. Из них получаются посредственные мужья, отличные защитники закона и лучшие из лучших грабители банков. Полуобернувшись, коп крикнул: – Диллетт! Ты наложишь пару швов этой леди?

На платформе позади трактора стоял тщедушный чудак в форме полиции штата, малый, состоявший по большей части из коленок и адамова яблока, который, орудуя вилами, укладывал рядком тела. Он приостановился и махнул своей серой фетровой шляпой в знак того, что понял.

Главный охранник глянул с высоты мне в лицо и произнес:

– Вообще-то вам не следовало бы ходить по этой дороге. Мы находимся в состоянии чрезвычайного положения. Если только кто-то не умирает, вам не следует выходить из дому.

– Никто не умирает. Уже умерли. Моя подруга и ее мать погибли в этой грозе, и я отправилась в Денвер сказать об этом ее отцу.

Коп отвернулся от меня и головой покрутил. Как игрок команды, которая только что упустила на последних минутах большое преимущество. Соболезнований он не выразил, зато сказал:

– Вы намеревались от Боулдера до самого Денвера пешком идти? А если опять дождь?

– Спрячусь под машиной, полагаю.

– Порой бывает трудно отличить приличие от глупости. Я вот не уверен, по какую сторону разделительной черты этот случай выпадает. Но я прихвачу пару своих ребят с трассы, и если наткнусь на шайку похитителей девушек, то сообщу по радио. Полицейский Диллетт домчит вас до Денвера на своем тракторе. Ему все равно тащить в город полный груз мертвяков. А вам придется обратиться там к властям с заявлением.

– Слушаюсь, сэр. А вы-то, парни, что станете делать, если дождь пойдет? Что все вы станете делать?

– Уйдем в укрытие и опять примемся мести, когда дождь кончится. Если дороги не свободны, то какой в них прок? Если власть не способна поддерживать движение на дорогах, какой же вообще прок от власти? – Он с тоской глянул в небо и продолжил: – Не станет ли это печальной эпитафией миру? Демократия отменена по случаю дождя. Сезон человечества приостанавливается впредь до последующего уведомления. – Если он и понимал, что заговорил на языке поэзии, то его сожженное солнцем жесткое лицо Юла Бриннера этого не выдало.

– Так точно, сэр. Будем уповать на солнце.

– И постараемся не тревожиться о том, как мы будем выращивать урожай, когда облака станут орошать землю камнями вместо воды.

– Так точно, сэр.

Я прохрустела по рассыпанному гравию из тысячи блестящих бриллиантами игл, поприветствовала Диллетта, тщедушного чудака на платформе. Он взобрался на бампер и осмотрел мой скальп.

Странно говорить, но то было лучшее время за все долгие, угрожающие, кошмарные выходные. Я приглянулась Диллетту, который был неуклюж и нескладен, как Пугало в «Волшебнике из Страны Оз», – и столь же дружелюбен. Натянув перчатки из латекса, он зашил все раны на моем скальпе, действуя до того легко и осторожно, что я не чувствовала никакой боли и поразилась, когда он закончил операцию. После этого он спросил, не хочу ли я апельсиновой содовой и сандвич с куриным салатом. Я проглотила и то, и другое, сидя на бампере трактора-тягача под дневным светом, сиявшем на моем лице. Сандвич был из прогретых солнцем ломтиков ржаного хлеба, а содовая – ледяной во вспотевшей банке, и на какое-то время я ощущала себя почти человеком.

Один зэк (про таких толстяков говорят: жутко ожиревший) сидел на платформе с мертвецами. Сапога на правой ноге у него не было, нога была перетянута бинтами, будто мумия. Фамилию его – Тиздейл – я расслышала, но о нем самом узнала немного – тогда, во всяком случае. Заговорил он лишь много позже.

Только я проглотила последний шипуче-сладкий глоток содовой, как из рации на бедре Диллетта раздался вялый, прерываемый помехами голос. Говорил Юл Бриннер:

– Диллетт, слушаешь? Прием.

– Записываю.

– Взял здесь троих белых мужского пола в блестящих серебристых одеждах. Утверждают, что попали в засаду, устроенную той леди, что с тобой, и ее психическим дружком, мистером Икс. Я беру их под арест. Если с обвинением в похищении не прокатит, мы их все равно прижмем за преступления против общественного вкуса. Не мели языком и доставь платформу в Денвер. Хочу напомнить тебе о необходимости заехать на Аптаун-авеню и забрать груз для Ледового центра. Если фото того, что ты везешь, вечером покажут по Си-эн-эн, то для тебя счастьем будет поработать регулировщиком. Это приказ самого губернатора, слышь? Прием.

– Срисовал, – произнес Диллетт. Я отметила: ни один из них не произнес слово «труп».

Диллетт с Тиздейлом за несколько минут укрыли старым брезентом свой урожай мертвецов и закрепили тела амортизирующими тросами. Потом все мы забрались в кабину Чуда-Юда-Трактора, тучный зэк уселся посредине. Диллетт наручниками прицепил запястье Тиздейла к стальной планке под панелью.

Чудо-Юдо Диллетта был размером с сарай на колесах, и когда я оказалась в кабине, то вознеслась на полных девять футов над дорогой. Это вам не маленький семейный тракторишко. Когда он тронулся, то взревел так, что я подумала, у меня зубы из десен вылетят.

– Вы что натворили? – спросила я Тиздейла.

– Голову домовладельцу нашему ножовкой снес, – весело сообщил он. – Это была самооборона, но нигде не найти присяжных, что не были бы настроены против людей, борющихся со своим весом.

– Согласна, – кивнула я. – Я-то спрашивала, что у вас с ногой?

– А-а. Наступил на восьмидюймовую иголку. Пропорола мне подошву и вошла прямо в пятку. Черт бы побрал мои избыточные телеса. Как какая беда в моей жизни, так обычно причина в ожирении.

– Ничего себе! Восемь дюймов? Вы меня разыгрываете?

– Нет, – ответил за зека Диллетт. – Я сам ее вынимал. Она была размером с моржовый клык.

– Не знала, что иголки могут быть такими большими.

– Она еще про Энид не слышала, – сказал Тиздейл.

Диллетт помрачнел и печально кивнул.

– А что с Энидом? Энид, это тот, что в Оклахоме?

– Его нет, – сказал Диллетт. – Там осколки выпали размером с морковь. Людей в домах убивало! Гроза минут двадцать бушевала, а говорят, половину населения города повыбило. Грозы рвутся на восток и делаются все хуже и хуже. Искристая пыль, та гадость, что в кристаллы вырастает, западными ветрами разносится по всей стране.

– Нельзя сказать, что нас не предупреждали, – довольным тоном заметил Тиздейл.

– Когда это нас предупреждали, что может пойти дождь из иголок? – обратился к нему Диллетт. – Может, по каналу погоды передавали, да я пропустил?

– Глобальное изменение климата, – сказал Тиздейл. – О нем уж сколько лет говорят. Ал Гор. Билл Най[108]. Мы просто не желали их слушать.

Даже если бы Тиздейл раскрыл рот и оттуда вылетел голубь, Диллетт не выглядел бы так ошалело.

– В жопу твое изменение климата! Это не изменение климата!

– Ну уж и не знаю, как еще это можно назвать. Было время, дождь шел из воды. Теперь дождит бритвами из серебра и золота. Это и есть изменение климата. – Тиздейл потер большим пальцем подбородок и добавил: – Потом ду́хи пойдут.

– По-твоему, пойдут дожди из ду́хов?

– По-моему, у нас вместо тумана ду́хи будут. Пелену украсят лики ушедших, всех тех, кто был у нас и кого мы потеряли.

– Тогда лучше уповать на ясную погоду, – сказал Диллетт. – Если туман из ду́хов будет, так твой домовладелец, может, вернется и потребует с тебя долг за квартиру.

– Я судьбу благодарю, что живу в сухом горном климате, – самодовольно сообщил мне Тиздейл. – Я открыто встречу все, что бы ни нанесло ветром. Может так случиться, что вместо воздуха подуют порывы чистой грусти и заставят нас всех искать укрытия от горя. Может, само время станет взлетать и падать вместо температуры. У нас может XIX век случиться вместо зимы. При всех наших познаниях мы, может, уже проскользнули в будущее, не заметив этого.

– Мечтай дальше, Тиздейл, – сказал Диллетт. – Не будет никаких ду́хов, и ливня из эмоций тоже не предвидится. Мы имеем дело с химической войной – коротко и ясно. Арабы, которые 9/11 учинили, и это устроили. Наш президент знал, что было ошибкой позволить пускать их сюда, потому как вот что получилось. Управление национальной безопасности только что установило, что компания, что твердый дождь изобрела, существует на арабские деньги. Науку этого дела они разрабатывали с американскими учеными, а после переправили технологию к себе в штаб-квартиру в старой Персии. Конгресс готовится сегодня вечером объявить войну. Они, считай, развязали бурю, о которой и половины не ведают. Президент уже пообещал прибегнуть к ядерному оружию. Может случиться, что в конце концов вся погода ни пойми, ни разбери сделается! Сомневаюсь, чтоб в Иране много снегу было, так что испытать на себе полновесное выпадение атомных осадков станет для них освежающим опытом!

К тому времени мы уже добрались до съездов с и на шоссе у окраины Денвера. Диллетт повез нас с автострады на дорогу 287. После скоростной дороги все предстало в худшем свете. Легковушки распихали по обочинам дороги, но все ее полотно было усыпано битым стеклом и осколками кристаллов. Над рестораном «Тейсти-Фриз» клубился маслянистый черный дым, но никто пожар не тушил.

Мы потратили еще пятнадцать минут, грохоча до Ледового центра у супермаркета «Променад», большого крытого катка, окруженного несколькими акрами асфальта. С дюжину официальных на вид лимузинов стояли вокруг погрузочных площадок наряду с несколькими каретами «Скорой помощи», кучей полицейских патрульных машин, парой больших бронированных грузовиков для перевозки заключенных и целой процессией катафалков. Диллетт поднял гаражную дверь из гофрированной нержавейки. Он развернул трактор и осторожно сдал назад, пока платформа не оказалась точно против закрытой вращающейся двери.

– Вы тут мертвых сваливаете? – спросила я, ощущая легкий позыв тошноты.

– Тут одно место, где их можно в холоде держать, – пояснил Диллетт. Он гуднул сигналом, и кто-то открыл обычных размеров дверь вверху погрузочной площадки.

Появился еще один полицейский, веснушчатый рыжеволосый парень, похожий на Арчи из сериала «Ривердейл». Диллетт опустил стекло у себя в окне и заорал на него, требуя открыть гаражную дверь к катку. Парень, похожий на Арчи, отрицательно повел головой и завопил что-то про заливочные машины, но вопли его трудно было расслышать за оглушающим ревом трактора. Так они переругивались безо всякого смысла по части убеждения другого, и наконец Диллетт открыл дверцу со стороны водителя и встал на подножку.

Только-только он распрямился, как Тиздейл спрыгнул на левую ногу (ту, пораненную и забинтованную!) и дал Диллетту пинка под зад. Диллетт замахал руками и несколько секунд выглядел глупо, прежде чем соскочил на дорогу.

Тиздейл захлопнул водительскую дверцу и скользнул за руль. Поставил трактор на ход. Правая рука его, скованная наручниками, до руля не доставала, зато свободно могла управляться с переключателем скоростей. Трактор забренчал по площадке.

– И что, по-вашему, вы устраиваете? – спросила я его.

– Рву когти на свободу, – был ответ. – Им меня нипочем не догнать среди всего, что происходит, а у меня семья в Канаде.

– Вы намерены ехать на этом Чуде-Юде прямо туда, таща на прицепе восемьдесят мертвых тел?

– Ну, – мягко сказал он, – не все сразу.

Арчи из «Ривердейла» запрыгнул на подножку. Спринтерским рывком он рванул по автостоянке, чтобы догнать нас до того, как окажемся на дороге. Тиздейл быстрым и крепким тычком открыл водительскую дверь и снес полицейского.

Мы поехали дальше, набирая скорость. Делали почти тридцать[109], когда Тиздейл, сворачивая на дорогу, наскочил на кусок бордюра. Амортизационные тросы лопнули. Тела полетели с платформы в воздух, покатились по тротуару, как разлетевшиеся бревна.

– Вы собирались позволить мне выйти или намеревались взять меня с собой в свой безумный бросок до Юкона?

– Можешь прыгать в любое время, только, боюсь, пока не очень-то было бы удобно ход замедлять.

– Я подожду.

– Я так полагаю, если мы будем мимо хозяйственного проезжать, ты не сбегаешь мне за ножовкой? Я б довез тебя до того мужика, кого ты разыскиваешь, хотя мне это и не по пути.

– Учитывая, как вы в последний раз распорядились ножовкой, я скажу: ищите себе кого другого вам покупки делать.

Он головой кивнул, понимающе эдак.

– Ценю, что на мне не висит опыт работы со многими домашними инструментами. Забыл упомянуть, что я еще с молотком наведался к жене домовладельца. Впрочем, ее я не убил. Здоровехонька! Как понимаю, недавно вернула себе способность вовсю пользоваться ногами.

Минут пятнадцать я не в силах была вовсю пользоваться ногами. Он рвал себе без остановки, резко заходя на повороты и на каждом разбрасывая с прицепа трупы. Я не побеспокоилась сообщить ему, что он след за собой оставляет, по какому его любой дурак найдет. Мужик, уведший трехтонный трактор, не думает о том, чтобы оставаться незамеченным.

Наконец мы выехали на перекресток, загороженный бульдозером-тягачом, единственный путь в обход проходил по тротуару или через небольшой скверик перед кредитной конторой. Чтобы пробираться по новой территории, необходимо было замедлить ход едва не до ползания. Тиздейл бросил на меня дружелюбный взгляд:

– Как тебе тут? – спросил он.

– Лучше, чем в Канаде, – бросила я, открывая дверцу. – Что ж, берегите себя и никого больше не убивайте.

– Постараюсь не убить, – ответил он. В зеркало заднего вида он отвлеченно разглядывал ряд каменных пиков позади нас. – Приглядывай за небесами. Я уверен, что опять облака натягивает.

Он был прав. Холодная, ледяная на вид гряда облаков стояла над самими горами. Они не были грозовыми, однако громадная масса паров была чревата долгим затяжным дождем.

Тиздейл клацнул шестернями, вновь заводя трактор, как только я оказалась на подножке. Я спрыгнула и смотрела, как он загрохотал прочь.

Как только он скрылся из виду, я принялась искать свой сотовый, чтобы позвонить в полицию и сообщить, что задумал Тиздейл. Дважды проверила все карманы джинсов, пока не вспомнила, что у меня больше вообще телефона нет. Я ни малейшего понятия не имела, где найти ближайшего копа, зато я знала, как дойти до дома доктора Рустеда, куда опять и направилась.

Когда я дотащилась до центра, за спиной у меня поднялся ветер, завихряясь по глубоким впадинам между высокими подъемами. Попахивало дождем.

Ступив в Центральный Денвер, больше всего я была поражена тишиной. Никакого уличного движения. Никаких открытых магазинов. Расслышала, как на Гленарм-плэйс рыдала женщина в открытом окне третьего этажа. Плач разносился по кварталам. Иголки валялись по всем улицам, вспыхивая серебристым и розовым под лучами послеполуденного солнца.

Гроза посекла высокую вертикальную вывеску перед «Парамаунтом», так что читалось всего РАУТ. Остальные буквы оторвались и упали на улицу.

Мимо брела девушка в плохо сидящем на ней свадебном платье и самодельной тиаре из золотой проволоки и кристаллических иголок. Руки у нее по локоть были затянуты в шелковые перчатки, в руках она несла тяжелый на вид мешок из грубой льняной ткани. Вблизи можно было разглядеть, что наряд ее висит клочьями, а щеки измазаны потекшим макияжем. Какое-то время она шла рядом со мной. Поведала мне, что она королева апокалипсиса и что, если я ее поцелую и присягну ей на верность, она заплатит мне 10 000 долларов. В доказательство того, что деньги у нее есть, она раскрыла мешок. Тот был полон перетянутых пачек купюр.

Я сказала ей, что от поцелуя я вынуждена отказаться: сообщила ей, что влюблена и по сторонам не заигрываю. Посоветовала ей пустить часть денег на то, чтобы убраться с улицы и укрыться в номере гостиницы. Дождь собирался. Она ответила, что не боится плохой погоды. Сказала, что смогла бы пройти прямо между дождевыми каплями. Я не смогла бы, призналась я, и на следующем углу мы пошли каждая своей дорогой.

Весь город не был пустошью после Упокоения, и я не хочу навязывать вам представления, будто он был ею. Национальная гвардия расчистила Ист Колфакс почти на милю и установила пункты первой помощи перед магазинами. Гвардейцы учредили пышную штаб-квартиру и информцентр в Филморе. Разбитые палатки обещали «ВОДУ В БУТЫЛКАХ, ПЕРВУЮ ПОМОЩЬ И СВЕДЕНИЯ ОБ УБЕЖИЩАХ». Назойливо ревели генераторы, и в нескольких домах был виден свет. Чугунная ограда снаружи была залеплена ксерокопиями фотографий с подписями: «ПРОПАЛ(А) СО ВРЕМЕНИ ГРОЗЫ. ПОЖАЛУЙСТА, СВЯЖИТЕСЬ».

Однако те гвардейцы, которых я видела, выглядели взволнованными и напуганными, буквально лаяли на людей, убеждая их найти укрытие. Взад-вперед по авеню проезжался легкий военный грузовик «Хамви» с громкоговорителями на крыше, передавая сведения из Национальной службы погоды. Какая-то женщина говорила, что область понижения формируется над районом Боулдер – Денвер Метро и дождь ожидается через несколько часов. Она не уточняла, что это будет за дождь, да ей того и не нужно было.

Я направилась на север к 23-й улице Востока и вошла в Городской парк, последний отрезок на моем долгом пути. Это было самое тихое место, в каком я только была, и самое печальное. Приближаясь к зоопарку, я умерила шаг.

На дороге стояла автофура, а на прицепной платформе лежала взрослая самка жирафа, ноги которой свисали с одного края, а длинная шея была изогнута так, что голова животины упиралась ей в грудь. Парень в защитной каске управлял маленьким краном, под тяжелыми шинами которого трещали кристаллические осколки. Малый поставил кран рядом с фурой. Завыла гидравлика, и крановщик опустил сетку с детенышем жирафа. Малыша он элегантно поместил между ног его мамаши. Оба животных были запятнаны кровью и грязью, вид их разрывал мне сердце, как ничто из увиденного за целый день.

В воздухе стояла вонь, а слева от меня, на широком зеленом лугу, аккуратно разложенные парами, лежали мертвые львы, мертвые моржи и мертвые газели. Это напоминало какую-то жуткую процессию, направляющуюся к безжалостной пародии на Ноев ковчег, корабль для всего, что ушло и никогда не вернется, всего, чему не будет спасения. Кучей почти в два человеческих роста были навалены пингвины. От них несло, как от рыбы, пролежавшей неделю на воздухе.

Последнюю жуткую четверть мили я проплелась под все ниже нависавшим небом, в каком-то непонятном жемчужном сумраке. Мой заштопанный череп гудел, от постоянной ломоты в нем меня тошнило. Чем ближе подходила я к дому д-ра Рустеда, тем меньше мне хотелось в него попасть. Невозможно было (после всего мною увиденного) представить себе, что я найду там что-то хорошее. Уже казалась детской надежда хоть на какое-то мелкое милосердие.

Доктор Рустед со своим семейством жили в симпатичном кирпичном доме в стиле Тюдоров, стены которого были увиты плющом, из которого проглядывали арочные окна. Он очень походил на место, где К. С. Льюис и Дж. Р. Р. Толкин могли бы встречаться за стаканчиком виски и обсуждать свою любимую древнегерманскую поэзию. С одного бока к дому даже скоромная башня лепилась. Йоланда спала в круглой комнате наверху, и всякий раз, приезжая, я кричала снизу: «Эй, Рапунцель[110], как делишки?»

Замедлив, я зашла в палисадник. По обе стороны дома росли трепещущие листвой осины. Не могла бы объяснить, отчего темень и тишь этого дома так меня тревожили. По всей улице большинство домов были темны и тихи.

На той стороне улицы маленький, опрятный плотный мужчина выметал иголки со своей бетонной подъездной дорожки. Впрочем, он оставил свое занятие, чтобы поглазеть на меня. Я иногда его видела: лет пятидесяти с хвостиком, щеголял в очках с квадратной оправой, с немодной стрижкой, от него веяло холодком неодобрения. Упакован он был в блестящий тренировочный костюм ядовито-зеленого цвета, навевавший мысли о радиоактивности, Веселом Зеленом Великане и Гамби[111].

Я дважды постучалась в дверь и, не получив ответа, повернула ручку и просунула голову в дверь.

– Доктор Рустед? Что стряслось, док? Это я, Ханисакл Спек! – Собралась было еще раз окликнуть, но внизу лестницы увидела тень, которая мне не понравилась, и вошла.

Д-р Рустед лежал лицом вниз на полпути к кухне. На нем был серый жилет, белая оксфордская сорочка и широкие черные брюки с отутюженными складками. Черные носки – туфель нет. Лежал, вжавшись одной щекой в темный деревянный пол. Лицо его казалось голым и изумленным без обычных изящных очков в золотой оправе. Руки его были обмотаны бинтами, оксфордская сорочка порвана и запачкана кровью, только умер он не от этих ранений. Получалось так, что убило его падение с лестницы головой вперед. На шее явно прощупывалась опухоль. Я решила, что шея, видимо, сломана.

Я протопала пешком долгий путь, неся известие, какое мне не хотелось доставлять, а теперь оказалось, что получать его некому. Давила усталость, голова разламывалась, покалывало сердце. После того как я открылась родителям, отец написал мне письмо, где заявил, что предпочел бы, чтоб меня изнасиловали до смерти, чем я стала лесбиянкой. Мать попросту отказалась принять, что я стала извращенкой, и не удостаивала всех моих подружек ни взглядом, ни разговором. Находясь в одном помещении с Йоландой, она делала вид, что той не существует.

А вот д-ру Рутседу всегда нравилось, когда я была рядом, или если не радовался, то всегда не жалел усилий сделать приветливый вид. Мы с ним вместе пили пиво и смотрели бейсбол. За ужином издевались над некоторыми политиками правого толка, заводя друг друга, соревнуясь в том, кто похлеще оскорбит их, не прибегая к площадной ругани, пока Йоланда с миссис Рустед не принимались умолять поговорить о чем-нибудь еще. Странно ли, с моей стороны, говорить о том, что мне нравилось, как от него пахло? Мне всегда делалось приятно и уютно, когда до меня доносился аромат его лосьона на масле из лавровых листьев или запашок трубки, которую ему курить не полагалось. От него пахло цивилизацией, пахло достоинством.

Телефон молчал, тока не было. Я перебиралась из комнаты в комнату, дивясь на этот музей усопшей семьи Рустедов. Пока бродила, набиралась уверенности: никто больше не будет жить в этом доме. Никто не раскинется на большом полосатом диване, чтобы посмотреть по телику последние новинки из Британии, шоу «Великая Британская Выпечка» и «Война Фойла» – такого рода программы миссис Рустед любила больше всего. Никто уже не будет перебирать коробочки и пакетики с чаем, стараясь решить, какому сорту отдать предпочтение. По лестнице в башне я поднялась в комнату Йоланды, от горя у меня горло сжималось еще до того, как толкнула дверь, чтобы заглянуть туда в последний раз.

Ее круглая комната была выдержана в розовых и желтых тонах, словно торт на день рождения. Она оставила ее в обычном для себя маниакальном беспорядке: куча нестираного белья в одном углу, кроссовка-одиночка по центру письменного стола, в комоде половина ящиков выдвинута, а на полу часы с порванным ремешком. Драгоценности были раскиданы по туалетному столику, вместо того чтоб лежать в шкатулке, в ногах кровати были повешены для просушки колготки. Я подобрала легкую накидку, прижалась к ней лицом, вдыхая легких запах Йоланды. Уходила я из комнаты, накинув на плечи одеяло, как плед. На дворе август стоял, но в комнате Йоланды для меня стояла поздняя осень.

Я спустилась с лестницы и заглянула в спальню хозяина. Золотые очки д-ра Рустеда все еще лежали на краю стола, а покрывало на кровати сохраняло мятый отпечаток тела крупного мужчины. Из-под кровати слегка выглядывали его туфли. Рамка с фото всех нас: д-р Рустед, миссис Рустед, Йоланда и я сама во время поездки в Эстес Парк – лежала лицом вверх посредине кровати. Может, провел он бессонную ночь, тревожась за жену и дочь, и заснул, баюкая на груди фото всех нас вместе.

Он мог бы обниматься с любой из тысячи имевшихся у него фотографий Йоланды и миссис Рустед, но мне едва не захотелось закричать в голос оттого, что он выбрал фото, на котором была и я. У меня никогда не было такого желания кому-то нравиться, как хотелось понравиться родителям Йоланды. Поймите: я была влюблена не только в нее. Я и всю ее семью любила. Поначалу меня коробило то, как часто они обнимаются, целуются и смеются, радуясь друг другу, и, похоже, никогда не видели в том ничего плохого. Я всегда ни в грош не ставила кроссворды, пока не узнала, что д-ру Рустеду они нравятся, и с тех пор принялась каждый день отгадывать их на своем планшете. Я помогала миссис Рустед готовить имбирное печенье только потому, что мне было приятно чувствовать, что она рядом, слушать, как бормочет она себе под нос своим лирическим островным говорком.

Я оставила взятое одеяло рядом с фотографией и отправилась обратно на выход. Остановилась прямо перед радужным вымпелом, свисавшим с наклонного флагштока, прикрепленного к одной из кирпичных колонн, обрамлявших входное крыльцо. Зеленый Гамби перебрался к выходу в гараж, появилась дочка. Дочке было, может, лет четырнадцать: гибкая и нездорово тощая, впавшие щеки и круги под глазами. На ней тоже был тренировочный костюм, черный, с пурпурной окантовкой и словом «НАЛИТАЯ» поперек ягодиц. Интересно, что это за отец, позволивший своей четырнадцатилетней дочери вырядиться в такое.

– Вы знаете, что здесь мертвый мужчина? – спросила я.

– Мертвые повсюду, – сказал он.

– Этого убили, – сказала я.

Четырнадцатилетняя девчушка вздрогнула, нервно потянула за серебряный браслет у себя на запястье.

– Что вы имеете в виду, говоря, что его убили? Разумеется, убили. Наверное, тысяч десять народу убило вчера. Все, кого дождь застал вне дома, в том числе и четверть жителей на этой улице.

– Его не дождем убило. Кто-то подловил его и с лестницы сбросил, и он себе шею сломал. Вы что-нибудь слышали?

– Конечно, слышал. Народ орал и плакал – и все это день напролет. Джилл и Джон Портеры шли утром по улице, и каждый из них нес на руках по одной из их измочаленных десятилетних близняшек. Портеры всю ночь разыскивали своих девочек. Я Бога молил, чтоб они их нашли, да, видать, лучше бы молил, что не нашли, если учесть, в каком виде были бедняжки. Две маленькие девочки прятались под перевернутой тачкой, но та слишком проржавела, чтоб защитить от иголок. Их мать, Джилл, рыдала и кричала, что ее детки не умерли, пока Джон не двинул ей хорошенько по губам и не заставил умолкнуть. После этого я решил, что сполна наслушался всех ужасов, какие желал услышать, и с тех пор внимания не обращал на любые крики и стенания. – Он бросил ленивый пустой взгляд на тыльную сторону своего запястья и вновь поднял глаза на меня. – Это, конечно же, кара. Мне повезло, что моя собственная дочь уцелела. Все на этой улице позволяли вашей подружке приглядывать за нашими детьми.

Я почувствовала, как липкий холодок пополз у меня от затылка по всему позвоночнику.

– Хотите изъясниться на сей счет поподробнее?

– Случившееся вчера уже случалось прежде… с Содомом и Гоморрой, – уведомил он меня. – Мы позволяем вашим путаться с нашими, будто бы не ведаем, что придет время расплачиваться. Словно бы нас не упреждали. Он ведь себя за Божьего человека выдавал, этот-то. – Кивок на дом. – Ему бы следовало знать.

– Пап, – дрожащим испуганным голоском произнесла девочка-подросток. Она разглядела выражение на моем лице.

– Поговори еще, старина, – выговорила я. – И тебе не придется беспокоиться о небесном воздаянии. Получишь свое прямо тут, на Земле.

Он повернулся и, ухватив дочку за локоть, поволок ее прочь, через гараж, мимо серого «Мерседеса» с наклейкой, гласившей, что где-то в Кении одна деревенька тоскует по своему дурачку. Он тащил дочку по ступеням к входной двери в дом, когда я снова окликнула его:

– Эй, чмо, время не подскажешь?

Он еще раз посмотрел на голое запястье, потом спохватился и сунул руку в карман. Шлепнул дочку по заднице, заставляя идти впереди себя в дом. Потом, поколебавшись, оглянулся, подыскивая еще одно последнее оскорбление, чтобы избавиться от меня. Ничего не подобрал. Теперь уже дрожа мелкой дрожью, сделал два быстрых шажка, зашел в дом и с силой захлопнул за собою дверь.

Я пошла обратно в домик Рустедов. Неподвижность ощущалась едва ли не как смена показаний барометра, словно внутри каменных тюдоровских стен существование проходило на иной высоте над уровнем моря и установился свой собственный уникальный климат. Может, и прав был Тиздейл, и с нынешних пор эмоции следует замерять как погоду, перемену в состоянии атмосферы. Свет был серебристо-серым, таким же было и настроение. Температура болталась чуть ниже одиночества.

Я свернулась клубочком на хозяйской двуспальной громадине, укрылась накидкой Йоланды, держа в руках фото всех нас в Эстес Парк. Я бы заплакала, если б могла… но, как уже говорила, я никогда не походила на тех, кого зовут плаксивыми бабами. Когда моя мать хлюпала – это была подтасовка, метод воздействия. Если отец плакал, так то по пьяни и от жалости к самому себе. Я же, сталкиваясь с кем-то в слезах, никогда ничего не чувствовала, кроме презрения, пока не увидела в первый раз, как хнычет Йоланда, – и это выворотило мне душу. Может, проведи мы вместе времени побольше, я и научилась бы дочиста омывать свои зачумленные члены благодатным здоровым потоком слез.

А так я лишь свернулась клубочком и подремала немного, а когда проснулась, опять шел дождь.

По крыше мягко стучало «тук-тук» – не как капли воды, а четче, резче, вроде потрескивания. Я вышла из спальни, добрела до открытой входной двери и выглянула. Дождь сыпал непрестанным потоком блестящих игл, не больше тех, какими портные орудуют, наметывая рукав. Они отскакивали, ударяясь о камни флагштоков, и издавали при этом приятное звяканье. Звук был до того приятен, что я выставила руку ладонью вверх, словно бы пробуя теплый летний дождик. Хлесть! Моя ладонь мигом превратилась в кактус. Признаюсь, после этого дождь уже не звучал столь приятно.

Я по одной выдергивала колючки, стоя над лепешкой-буритто с яйцами, сыром и черной фасолью. У Рустедов был природный газ, и можно было разжечь духовку. Как-то уютнее стало с животом, дополна набитым горячей пищей. Ела я прямо с чугунной сковородки в хозяйской спальне.

Покончив с едой, взяла из гаража несколько покрывал. Перенесла д-ра Рустеда в спальню, уложила его и укрыла. Вложила ему в руки фотографию нас всех. Поблагодарила его за то, что делил он и дочь свою, и дом свой со мной, поцеловала его, пожелав спокойной ночи, и уснула сама.

Дождь закончился примерно часа в два утра, и тогда же Гамби с той стороны улицы проскользнул в хозяйскую спальню. Я уже проснулась и прислушивалась к его движениям. Не двигалась, пока он обходил тело на полу, укрытое покрывалами, и крадучись подобрался к кровати. Потянулся за подушкой и встал коленом на край матраса. Он был взвинчен, дрожал от напряжения, ноги тряслись, когда он стянул одеяло и прижал подушку к лицу спящего.

Спина его была повернута ко мне, когда я, откинув покрывало, встала с пола. Но когда я дотянулась до чугунной сковороды, Гамби уже понял, что персона под подушкой не сопротивляется. Он оторвал подушку и застыл, ошалело уставившись на спокойное неподвижное лицо д-ра Рустеда. У Гамби хватило времени издать короткий вопль и наполовину обернуться, пока я замахивалась. Я была напугана, перевозбуждена и ударила его сильнее, чем надо бы. Сковородка сошлась с головой со звучным звоном. Он обмяк, конечности разлетелись на все четыре стороны, голова завалилась набок. Такое ощущение, будто я по стволу дерева вдарила. Я вдребезги разбила ему очки, нос и несколько зубов. Он рухнул, словно бы стоял на виселице и палач открыл люк.

Я ухватила его за ногу и оттащила в прихожую. Через дверь в конце коридора затащила его в гараж на две машины. Туда вела лесенка из трех ступеней, и этот тип своей башкой пересчитал каждую из них. Я даже не поморщилась. Большой черный «Краун Вик» д-ра Рустеда стоял ближе всего. Я открыла багажник, подхватила Гамби и перекинула его туда. И захлопнула багажник.

Минут десять поисков со свечой, и я отыскала ручную аккумуляторную дрель д-ра Рустеда. Надавила на пуск и проделала в багажнике дюжину отверстий, чтоб дышать можно было. Если завтра не будет чересчур жарко, то с ним все обойдется, по крайней мере до полудня.

После того как трахнешь незваного гостя по башке сковородкой, сон уже совсем не тот, к восходу солнца я уже была готова в путь. Вышла из гаража, с одного плеча у меня свисал рюкзак с бутылками свежей воды и кое-чем перекусить в дороге. Нет никакого театрального удовлетворения сообщать вам, что я слышала, как бился и завывал Гамби, пытаясь выбраться, но, когда я уходила, из багажника ни звука не доносилось. Вполне мог и умереть. Не стану клясться, что не умер.

Вечерний дождь отмыл небо до яркой голубизны, и день заблистал. Заблистали и свежевыпавшие иголки на дороге.

Дочь Гамби стояла в конце подъездной дорожки, глядя на меня широко раскрытыми, испуганными глазами. На ней был тот же самый черный тренировочный костюм с пурпурной окантовкой и тот же самый серебряный браслет, который украшал ее запястье и день назад. Я разговаривать с ней не собиралась: представлялось важным воздержаться от сообщения для ее же безопасности ничуть не меньше, чем для моей, – только она сама нервно шагнула ко мне и окликнула:

– Вы моего отца не видели?

Я остановилась посреди улицы, под ногами у меня похрустывали иголки.

– Видела, – сказала я ей. – Только он меня не видел. Не повезло ему.

Она отступила на шаг, прижав к груди одну ладонь с согнутыми пальцами. Я сделала еще с десяток шагов по дороге, потом не удержалась – вернулась. Девочка застыла. Я видела, что ей убежать хотелось, но от страха она будто к месту приросла. На худенькой ее шейке билась жилка.

Я ухватилась за кружок на ее запястье и сорвала его: серебряный браслет с тисненым украшением на нем в виде месяцев. Нацепила его себе на руку.

– Он не твой, – сказала. – Не понимаю, как ты могла его носить.

– Он… он сказал… – Она задохнулась. – Голос у нее был слабенький, дыхание частым и поверхностным. – Он сказал, что за все годы заплатил ей тысячу долларов за си-сидение с детьми, и ее родители об-обязаны их ве-вернуть. Он говорил, что они нам должны.

– Твоему отцу должок причитался. И я с ним рассчиталась, – сказала я и оставила ее, где она стояла.

Парк я на этот раз обошла. Не хотела видеть кучу дохлых пингвинов, да и вонь их нюхать не желала.

17-я улица протянулась по южной границе Городского парка, и на ней разместился взвод национальных гвардейцев, производивших расчистку. Пара ребят задействовали «Хамви» для растаскивания разбитых машин с дороги. Несколько других усердно орудовали метлами на асфальтовом покрытии, сметая в сторону переливающийся ковер недавно выпавших иголок. Только все они работали спустя рукава и не в лад, как работают люди, которые понимают, что им велено заниматься бессмысленным делом. Типа пытаться откачать воду из «Титаника» чайной чашкой. Денвер пошел ко дну – и гвардейцы понимали это.

Впрочем, дорожной бригаде еще повезло. Другим гвардейцам было велено паковать трупы в мешки и укладывать их вдоль бровки, точно так же, как в парках и местах отдыха когда-то оставляли в мешках всякий сор, чтобы их забирали мусорщики.

Сразу за «Филмором» на 17-й есть прелестный вход в парк: стена из полированного розового камня образует приветливую арку в виде полумесяца, за которой открывается зеленый простор ровный и гладкий, как поверхность бильярдного стола. Пара парковых скамеек, выполненных из стальной проволоки, искусно размещены по обе стороны входа. Пожилая пара пыталась забраться под одну из этих скамеек, чтобы укрыться от вчерашнего вечернего дождика, только это им не помогло. Иголки проскакивали сквозь проволоку.

Ворон отыскал их и сидел под скамейкой, деликатно поклевывая лицо пожилой леди. Гвардеец в камуфляже подошел, наклонился, гаркнул на птицу, а потом еще и в ладоши хлопнул. Ворон в испуге подпрыгнул, выскочил из-под скамейки, держа что-то в клюве. С моего расстояния это выглядело как трясущееся яйцо всмятку, но, приблизившись, я разглядела: то было глазное яблоко. Птица с жирной жемчужной добычей прошествовала до тротуара, оставляя за собой кровавые следы. Гвардеец сделал три быстрых шага к бровке, и его вырвало прямо передо мной, за резким кашлем последовал мокрый шлепок, от этого месива несло желчью и яйцами.

Я убавила шаг, чтоб не забрызгаться. Гвардеец, чернокожий парень среднего роста, с маленькими усиками, опять натужился, кашлянул и сплюнул, утерев тягучую дурно пахнущую слюну. Я протянула ему бутылку воды. Он взял ее, сделал большой глоток и сплюнул. Еще попил – долгими неспешными глотками.

– Спасибо, – сказал. – Не видели, куда птица поскакала?

– А что?

– Да то, что я, кажется, пристрелю эту тварь, раз он оказался свиньей, а не вороном. У него глаза завидущие больше желудка.

– Вы хотели сказать, у нее глаза больше, чем его желудок.

– Ха, – вырвалось у гвардейца, и его слегка передернуло. – Хочется пристрелить кого-нибудь. Вы и представить себе не можете, как сильно хочется всадить пулю туда, где от нее была бы польза. Жаль, что я не с настоящими солдатами. Шансы половина-наполовину, что к завтрашнему рассвету наши пройдут сапогом по земле Грузии[112]. Вот-вот каша из дерьма заварится.

– Джорджия? – переспросила я. – Неужто думают, что Чарли Дэниельс[113] имеет к этому хоть какое-то отношение?

Гвардеец грустно улыбнулся и пояснил:

– Я тоже нечто похожее подумал, когда услышал. Речь не о Джорджии. Грузия – это такая лужица дерьма между Ираком и Россией, где все Аль-фигень-и-стан и Эль-клизмостан.

– Рядом с Россией, ты сказал?

Гвардеец кивнул.

– По-моему, Грузия была когда-то частью ее. Химики, кто это дерьмо навыдумывали: облака, несущие дождь из иголок, – работали на компанию где-то там… бывшая СШАшная компания, если в такое можно поверить. Начальники Штабов[114] хотят ударить дюжиной батальонов. Крупнейшая наземная операция со времен высадки союзников в Нормандии в 1944-м.

– Ты же сказал, что шансов всего лишь половина-наполовину.

– Президент связывался по телефону с Россией, чтобы прощупать, дадут ли там добро на удар парой тактических боеголовок по Кавказу. Его пузатенькие пальчики аж чешутся от желания нажать на кнопку.

После всего, что я увидела в последние сорок восемь часов, идея шмякнуть по нашим врагам несколькими сотнями мегатонн худа, казалось, должна бы вызвать во мне прилив удовлетворения… но меня она только разволновала. Явилось нервное, беспокойное ощущение, что где-то мне необходимо было быть, мне нужно было что-то делать: примерно так себя чувствует человек, когда далеко от дома вдруг начинает беспокойно вспоминать, не оставил ли он зажженной конфорку на газовой плите. Только я, хоть убейте, не могла взять в толк, что мне нужно сделать, чтобы унять беспокойство.

– Хотите гада прижучить, незачем за полмира лететь. Могу представить вам одного прямо тут, в Денвере.

– Не мое дело, – гвардеец изможденно глянул на меня, – с вашими мародерами возиться. Может, управление полиции Денвера примет от вас жалобу.

– А как насчет убийцы? – спросила я. – На одного из них у вас время отыщется?

Часть изнеможения сошла с его лица, он даже подтянулся малость.

– Что еще за убийца?

– Я вчера пешком прошла от Боулдера, чтобы наведаться к отцу моей подружки, доктору Джеймсу Рустеду. Нашла его мертвым в прихожей. Упал на лестнице и шею себе сломал.

Гвардеец мой малость обмяк, плечи поникли.

– И вы знаете, что это убийство, – откуда?

– Доктор Рустед под дождь попал, как и множество других, но сумел в дом заскочить прежде, чем пострадать серьезнее, чем от мелких ранений. Он сам себя перевязал и прилег отдохнуть в спальне. Уверена, разбудил его шум: кто-то шарил в комнате его дочери наверху. Он до того удивился, что даже очки не удосужился надеть, так прямо и отправился взглянуть, кто там ходит. Наверное, подумал, что дочь его вернулась домой. Однако когда он поднялся туда, то увидел грабителя. Завязалась схватка. Только Бог и противник доктора Рустеда могли бы поведать, что дальше случилось, только я уверена, что в пылу борьбы доктор Рустед полетел с лестницы и получил смертельное ранение.

Гвардеец почесал затылок.

– Вам же не нужно, чтобы на месте преступления оказалась Национальная гвардия. Вам нужен кто-то, кто понимает толк в искусстве расследования.

– Там нечего расследовать. Человек, убивший доктора, заперт в багажнике «Краун Вика» Рустеда. Прошлой ночью он наведался в дом, чтоб и меня заодно убить, только я его поджидала и ударила сковородкой. Он не задохнется: я в багажнике дырки просверлила, – зато может жутко перегреться, так что советую направиться прямо туда.

Когда я сказала это, глаза у гвардейца едва из орбит не выскочили.

– Вас-то он с чего пытался убить?

– Понял, что я знаю, кто убил доктора Рустеда. Гад в багажнике зуб точил на всю семью Рустедов. Йоланда Рустед, дочь доктора и моя подружка, когда-то нянчилась с его дочерью. Когда гад узнал, что Йоланда лесбиянка, то в ужас пришел и потребовал, чтобы доктор вернул ему до цента все выплаченное за год. Доктор справедливо отказался. Так после того, как выпал дождь, этот самый сосед, заметив, что в гараже нет машины, решил, что дом пуст и что самое время стянуть что-нибудь и тем долг покрыть. Верняк, он думал, что пошарить в шкатулке с драгоценностями Йоалнды будет для него делом оправданным, но вот доктор считал иначе. Когда они боролись, грабитель потерял часы. Позже, когда я спросила этого соседа, слышал ли он какой-либо шум в доме доктора, то заметила, как он смотрит на свое голое запястье, будто время узнать хочет.

– Вы решили, что он убил отца вашей подружки, только потому, что он на запястье зырил?

– Ну, еще и то, что дочка его носила один из браслетов Йоланды. Я его сразу узнала. – Подняв руку, я показала ему серебряный обруч. – Нынче утром я его у нее потребовала обратно. А кроме того, если и было какое сомнение в том, что этот сосед учинил, все стало ясно, когда он забрался в дом в два часа утра, чтобы придушить меня подушкой.

Он оглядел меня чуть внимательнее, потом, повернув голову, позвал пару своих гвардейцев, махавших метлами на улице:

– Ребят, желаете перерывчик от расчистки?

– И что делать? – спросил один из них, перестав махать и опершись на ручку метлы.

– Схватить злостного убийцу и оттащить его задницу в кутузку.

Двое гвардейцев с метлами переглянулись. Тот, что опирался на метлу, произнес:

– Черт, а почему бы и нет? Хоть занятие будет, пока мы конца света дожидаемся.

Мой гвардеец распорядился:

– Вперед. Поехали. Прыгайте в «Хамви».

– Нет, сэр, не могу. Боюсь, вам придется проехаться до дома доктора Рустеда без меня.

– Что значит – не можете? Мы свезем этого малого в Управление полиции Денвера, а им понадобится, чтоб вы заявление сделали.

– И я непременно сделаю, только придется им со мной связываться у меня дома на Джэкдоу-стрит. Я оставила дочь доктора Рустеда в Боулдере. Мне надо вернуться к ней.

– А-а, – произнес он и отвернулся от меня. – Ну да. Хорошо. Полагаю, ей нужно узнать про ее старикана.

Я не стала рассказывать ему, что девушка, к которой я хочу вернуться, не ждет вестей о своем отце, потому как сама так же мертва, как и он. Рада была предоставить им думать все что угодно, лишь бы мне можно было продолжить свой путь. Как ни вымоталась я, как ни издергалась, но даже в мыслях не могла вернуться в дом Рустедов и, возможно, провести еще один день в Денвере.

Я рассказала гвардейцу, где полиция найдет доктора и его убийцу и где меня можно отыскать в Боулдере, если полиции понадобится мое заявление.

– Если понадобится заявление. Если это до суда дойдет. – Гвардеец мой тревожно глянул в небо. – Если дожди будут идти, то, думаю, суд присяжных через несколько месяцев останется, видно, лишь приятным воспоминанием. Мы вернемся к военно-полевому суду – довольно скоро. Будем вешать людей на месте. Экономить время и нервы.

– Око за око? – спросила я.

– Вы ж сами понимаете, – сказал он мне и, повернувшись, высмотрел ворона. – Надеюсь, ты понимаешь это, грязная тварь.

Ворон, находившийся за полдома от нас, каркнул, затем поднял свою добычу, расправил крылья и, тяжело махая ими, полетел прочь… унося добытое, пока ноги можно было унести.

Я уже почти вышла на автостраду, когда наткнулась на Чудо-Юдо Диллетта, проломившегося через забор из тощих липовых столбиков и засевшего в грязи у самого моста через бурый, шумный поток реки Саут-Платт. Вечерним дождем ветровое стекло трактора разбило на дюжину паутин. Распахнутая водительская дверца болталась в темноте.

Я взобралась на подножку, чтоб заглянуть в кабину. Внутри было пусто, но все усеяно окровавленными сотенными купюрами. Наручники свисали со стальной планки под панелью. На водительском сиденье кто-то оставил нечто похожее на грязную сырую сосиску. Нагнувшись поближе и прищурившись, я старалась понять, что это такое, пока не уразумела, что это большой палец. Уразумев, отскочила до того стремительно, что едва в грязь не свалилась. У меня желудок к горлу подкатил. Кто-то отхватил Тиздейлу большой палец, чтобы он мог стянуть с себя наручники, а потом его таинственный сообщник попытался остановить лившуюся кровь деньгами. На полу валялись обрывки окровавленного белого шелка, что-то поблескивало в ногах пассажирского сиденья. Я потянулась и подняла. Фальшивая золотая тиара.

В точности не знаю, встретились ли Тиздейл и Королева Апокалипсиса. Не могу поклясться, что она отрезала ему часть руки, чтобы освободить, или она бинтовала его лентами, оторванными от свадебного платья, прикладывая денежные бумажки из своего мешка. Не могу вам сказать, что оба они отправились в Канаду вместе. Может, и отправились, в общем-то. Может, она научила его, как проходить между каплями дождя.

Вы как думаете?

Я оставила Чудо-Юдо за спиной и пошла дальше. Вор тракторов из меня никакой, да и не было во мне уверенности, чтобы попытаться править машиной размером с древнего тираннозавра. А вот проехаться мне совсем не помешало бы. Я семь часов пробиралась на своих двоих по сухой горячей траве вдоль обочины автострады Боулдер – Денвер. Шагала, пока ноги не стали болеть, пока не выдохлась, и потом прошла еще немного.

Полицейские и зэки из «Супермакса» в тот день больше не попадались на восьми полосах шоссе 36. Может, после вчерашнего побега было решено, что слишком уж рискованно использовать их как дорожную бригаду. Или (и это мне представляется наиболее вероятным), может, смысла не увидели. После вчерашнего вечернего дождика дорога была сплошь усыпана отливавшими медью осколками острейших кристаллов. Вся вчерашняя расчистка пошла насмарку.

Я не одна была на дороге. Видела многих, кто лазал по брошенным машинам, выискивая, что бы стянуть. Однако на этот раз никто меня не потревожил. Прогулка была тихой, никаких машин мимо, никаких самолетиков, висящих в небе, не с кем поговорить, почти никаких звуков, кроме жужжания мух. До сего дня, наверное, больше мух жируют на обломках вдоль тех восемнадцати миль трассы, чем народу во всем Колорадо.

Подходя к съезду на Боулдер, я услышала гул, от которого сердце затрепетало. Люди иногда сравнивают гром с пальбой орудия. На этот раз меньше походило на пушечный выстрел и больше на то, что слышишь, когда сама из пушки палишь. Небо было сплошным простором подернутой легкой дымкой голубизны. Поначалу казалось, что в нем – ни облачка. Потом я высмотрела нечто, смахивавшее на призрак облака: высившийся голубой свод до того огромный, что на его фоне даже авианосец выглядел бы легонькой байдаркой. Только его там как бы и вовсе не было. Напоминало несмелый набросок облака, так слегка карандашом обозначено над вершинами гор. Послеполуденная жара усиливалась, и я подумала, что к концу дня опять бомбардировать примется, да еще пуще прежнего. И вовсе не тот единственный рокочущий удар грома навел меня на мысль о приближении очередной грозы. Сказалось еще и почти полное отсутствие накануне вечера свежего воздуха: у меня было такое ощущение, будто, как глубоко я ни вдыхала, все равно сердцу и легким не хватало кислорода.

Бригада из «Стэрлз» с «Макдоналдсом» ушла, и футбольное поле было брошено. Несколько землеройных машин стояли там и сям, а само поле было укрыто слоем желтоватой дернины, скрывшим недавних мертвецов. Рядами выстроились пронумерованные белые столбики – единственное, что было использовано в качестве могильных обозначений. Уверена, что только в Боулдере хватило бы погибших, чтобы заполнить поле в три слоя, однако, похоже, кладбищенский проект свернули. Весь городок притих и замер, на тротуарах, считай, никого и не было. Крепло жуткое ощущение, что все вокруг собиралось с духом для следующего, более страшного удара.

Эта атмосфера подавленной тишины переходила от квартала к кварталу, зато на Джэкдоу-стрит тишины и в помине не было. У Андропова радио и телевизор орали в полный голос, в точности как и когда я уходила. Их было слышно с дальнего конца улицы. Это даже само по себе будило интерес. Электричества не было во всем городе, зато у него был собственный источник тока: фигня какая-нибудь механическая, а может, просто куча аккумуляторов.

И это не единственное, что звучало на нашей улице. Дом Старшого Бента содрогался от беззаботных песнопений. Пели там то, что поначалу звучало как религиозные гимны, но, если прислушаться, выходила «Слава любви» Питера Сетеры[115]. До чего ж странно было слышать исполненные радости голоса, отшагав долгий день по жаре, ничего не слыша, кроме дурацких флажолетов мух.

Приблизившись к своему дому, увидела Темплтона, выглядывавшего из открытых дверей своего гаража. Вышел, дойдя до самого края тени, но, как всегда, задержался там, зная, как пагубен для него солнечный свет. На плечах у него была накидка, и, увидев, что я уже близко, он широко развел руки в стороны и показал мне свои клыки. Я изобразила пальцами крест, и мальчишка послушно отступил в сумрак.

Я стояла на улице, глядя на дом Урсулы, и думала, как здорово было бы зайти в него, усесться на диване, давая отдых ногам. Может, она бы предложила мне солнечного чая. Позже, когда вечером запрохладило, я бы растянулась рядом с Йоландой, сняла бы со своей руки серебряный браслет и надела б его на ее запястье.

Потом я разглядывала заколоченные окна квартиры Андропова, дрожавшие от шума за ними. Представила себе, как этот жирный угрюмый русский наведывается к соседям, чтобы сообщить Старшому Бенту, что старушка ‘Онисак собирается нагадить ему, настучав в ФБР. Мне припомнилось, как бывший химик примчался сломя голову как раз перед тем, как вдарил первый дождь, как ухватил он Мартину за руку и потащил ее силком в дом, невзирая на ее протесты. Потом всплыло в памяти увиденное в его ванной, когда я подглядывала в окно с другой стороны дома: пластиковые трубки, стеклянные мензурки, кувшин с галлоном какого-то прозрачного химического раствора. Еще задумалась, из какой он части России и не эмигрировал ли откуда-нибудь рядом с Грузией.

Еще раз бабахнул гром, вполне громко, чтоб воздух задрожал. Задумайся я надолго, так, наверное, сообразила бы какой-нибудь хитрый способ выманить его из квартиры на первом этаже и сумела бы проскользнуть к нему и еще разок взглянуть, что у него в ванной делается. Ведь, если разобраться, прожди я еще ночь, а ему известно, что я уже рядом, он ведь, может, и сам ко мне наведался бы.

Решила так: хитрые уловки переоцениваются, а лучше, как, по слухам, говаривал лорд Нельсон, «нагрянуть прямо на них». Припав на одно колено, вытащила из рюкзака бутылки с водой и выставила их в ряд на бровке. Потом стала собирать пригоршни кристаллических шипов. Укладывала их в рюкзак, пока тот на две трети не заполнился и не сделался тяжел, как мешок стеклянных шариков. Закрыла рюкзак на молнию, слегка приподняла, попробовав на вес, и подошла к крыльцу Андропова.

Бухнула ногой в дверь раз, другой, третий, вполне крепко, чтоб та в проеме задрожала. И заревела:

– Иммиграционная служба. Иван, открывай! Дональд Трамп велел нам схватить тебя за задницу и отволочь обратно в Сибирь! Либо ты нас впускаешь, либо мы сносим дверь с петель!

Сама шагнула в сторону и вжалась в стену.

Дверь распахнулась, Андропов высунул свою жирную обвислую рожу. И понес:

– Да я щас свой член к тебе в дыру эмигрирую, сучара ты лесбиянская… – только продолжить не смог.

Я обеими руками обрадовала его мешком по макушке, он рухнул на одно колено, чего мне только и нужно было. Свое колено я направила точно по центру его лица и привела в соприкосновение с тотчас хрустнувшим крючковатым носом. Застонав, малый плюхнулся на все четыре. В одной руке у него был зажат здоровенный ржавый гаечный ключ, и я вовсе не собиралась позволить ему им воспользоваться. Каблуком ковбойского сапога придавила ему костяшки пальцев, услышала, как расходятся кости. Андропов заорал – и выпустил ключ.

Подхватив ключ и переступив через Андропова, я прошла в прихожую, темную и пустую, кисло пропахшую плесенью и нечистым телом. Обои с зелеными цветочками отставали от стены, выставляя наружу покрытую пятнами сырости штукатурку.

Поворот налево привел меня в грязную жилую комнату. Диван и приставные столики были из тех, какие люди выставляют на тротуар рядом с картонкой, где написано: «Бесплатно». Стоял кальян-самоделка из двухлитровой бутылки из-под «кока-колы», внутри которой в воде бултыхалось дюймов пять коричневой жижи, похожей на дрисню.

Планшет его был подключен к станции зарядки, рядом стоял большой динамик, работавший через «блютус». Раздражающий синт-поп зацикленно проигрывался на фоне неумолчной ритмичной долбежки. Я вырвала шнур из его звуковой деки и тем прикончила это исчадие санкт-петербургской электроники. Однако все равно что-то по-прежнему ревело на всю квартиру. Где-то в ее глубине Хью Грант[116] орал под аккомпанемент напыщенных скрипок. За этим слышался поток сердитых сдавленных криков.

Я протопала по темному коридорчику между жилой комнатой и спальней. Под ногами у меня катался по полу громадный темно-розовый вибратор в форме конского фаллоса. Я шатнулась и уперлась рукою в дверь справа от себя, она распахнулась, открыв неопрятную ванную комнатушку, заглянуть в которую мне уже довелось.

Тут он устроил для себя лабораторию. Я не химик, но, верняк, представлялось, будто у него вся раковина полна кристаллическими, стекловидными желтовато-белыми осколками. Несколько больших коричневых емкостей, наполненных тормозной жидкостью (тормозной жидкостью?), стояли в ванне. Резиновые трубки вились между склянками с жидкостью янтарного цвета. Вся комнатушка насквозь провоняла резким запахом лака для ногтей.

Сдавленные крики теперь слышались ближе. Я выбралась из ванной и пошла в спальню.

Мартина лежала на большой металлической кровати с медными шишечками на стойках, руки ее были заведены за спину и скованы голубоватыми стальными наручниками. Ее правое колено охватывал черный кожаный браслет, к которому был прикреплен один конец шнура-удлинителя. Другой его конец был тщательно обвязан вокруг сверкающей кроватной стойки. Девушка выглядывала из-под спутанных белокурых локонов, как внимательно смотрит за окружающим лисица из колючих зарослей. Рот ей Андропов залепил куском изоленты. На туалетном столике у кровати стоял раскрытый ноутбук, на экране которого в полную громкость транслировался, похоже, Ноттинг-Хиллский карнавал.

Она смотрела на меня и пинала свободной ногой стену, так же, как делала за день до этого: то был единственный способ дать кому-то знать, что ей нужна помощь. Она силилась встать на колени, извиваясь и так, и сяк, вздымая в воздух острые края тазовых костей. Так и казалось, что идет порно-представление: двадцатидвухлетняя стриптизерша с алебастровой кожей в дешевом нижнем белье и футболке с эмблемой очередной группы музыкальных шизоидов, до того заношенной и протертой, что она и на кухонные тряпки не годилась. Впрочем, удерживало меня отнюдь не удивление увидеть ее заточенной в андроповской спальне. Внимание приковывала стеклянная трубка на приставном столике – опять-таки с желтоватыми осколками кристалла в ней… кристалла, все меньше и меньше походившего на смертоносный дождь и все больше и больше на сами знаете что.

Я все еще вглядывалась во все это в ожидании, когда у меня мышление догонит зрение, когда ворвался этот псих русский. Он проскочил мимо меня (было темно, а полы были устланы пропахшим нестираным бельем), потом развернулся и встал между мною и Мартиной. Низ его лица был залит липкой кровью, сломанная левая рука билась о грудь. Слезы стекали по щетинистым щекам.

– Держись подальше от нее, лесбляха! Она с тобой не ходить!

То, как он назвал меня лесбиянкой, будто то было самое грязное известное ему словцо, задело меня за живое. Я со всего маху шлепнула его ладонью. Слов у меня не было, одно только всеохватывающее желание разбить его жирную, дурацкую, скорбную морду. Едва я ему вмазала, как он ударился в рыдания, от которых сотрясалось все его тело.

Я обошла его и сорвала со рта Мартины изоленту. Если мне записывать все матерные слова, которые полились из нее, эта страница у вас в руках огнем загорелась бы.

Когда же наконец в ее словах стал смысл появляться, вот что она сказала:

– Я пыталась уйти, а трехнутый засранец запер меня тут, уж два дня прошло! Трехнутый, мать его, кусок дерьма! – И, потянувшись к нему, насколько смогла, она плюнула ему в голову. – Два дня он раз за разом все Ноттинг-Хиллский карнавал крутил и крутил, меня только пописать отпускал! Он курит чересчур много собственной говенной дури!

Андропов повернулся к ней, держась руками за голову и горестно рыдая.

– Ты сказала, что убегаешь с этой лесбляхой! Ты сказала, что меня под арест подведешь и будешь с девками жить, у каких пусси ешь не хочу, бросишь меня ради баб на краю света!

– Я это сказала и это имела в виду! Ты на мильон лет в тюрьму засядешь!

Он посмотрел на меня умоляющими, несчастными, сумасшедшими глазами:

– Каждый день, все время она выставляется только что не голой перед тобой, лесбляха. Всю дорогу сообщает мне, что собралась переспать с вами двумя! Говорит, что одни бабы ее до конца доводят, а надо мной она смеется…

– Да, над тобой смеюсь, я смеюсь с твоей письки, всегда обмякшей…

И тут они заорали друг на друга по-русски, и она опять плевалась в него, а у меня того и гляди голова раскололась бы, если бы они и дальше в том же духе продолжили. Он размахнулся, собираясь ударить ее, но я ткнула его в пузо гаечным ключом, не сильно, но вполне хватило, чтоб из него дух вон, и он пополам сложился. Малый закачался, упал на колени, потом на бок, свернулся в клубочек и разревелся вовсю. Такой жалостливой картинки вы никогда не видели.

Перешагнув через Андропова, я остановила показ Ноттинг-Хиллского карнавала. Возле ноута заметила хромированный ключик и сообразила попробовать его на наручниках. Села на край кровати рядом с Мартиной – и ее браслеты соскочили с пол-оборота! Девушка стала тереть покрытые синяками запястья.

– Грязный чмошник с обмякшей сосиской, – ворчала она, но голос ее уже звучал тише, и трястись она перестала.

Я подняла со столика стеклянную трубку с кристаллами:

– Что это?

– Дурь, какую он заставил меня делать, чтобы запереть меня, – сказала Мартина. – Я и раньше пробовала его бросить, а он меня бил, душил. Он принимает то, что сам продает, на психа-убийцу похож. Лупит меня, потому что трахать больше не может! – Последние слова она в сторону Андропова бросила.

– Что за наркотик?

– Кристаллический мет[117]. – Закусив нижнюю губу, она принялась сражаться с браслетом на своем колене.

– Ладно, – вздохнула я. – Скажи мне еще кое-что. Он не откуда-то вблизи Грузии?

У нее аж лоб сморщился.

– Что? Нет. Санкт-Петербург.

– И, полагаю, ему неизвестно, как изготавливать кристаллы, которые с неба падают?

– Ты это о чем? Нет. Нет. – Она засмеялась – смех вышел резким, лающим. – Он никому не нужный фармацевт, никакой не гений.

– Я люблю тебя, – сказал ей Андропов, свернувшийся на полу в клубок. – Если уйдешь, я застрелюсь.

К тому времени она уже совсем высвободилась из пут. Спрыгнула с кровати и принялась пинать его ногами.

– Валяй! Только на то и надеюсь! Сама тебе пули куплю!

Андропов не пытался увернуться, лишь сворачивался на полу потуже. Нога ее раз за разом попадала ему в зад.

Я услышала все, что могла вынести. Бросила гаечный ключ на кровать и оставила эту парочку наслаждаться компанией друг друга.

Я стояла на крыльце, опираясь на поручень, вдыхая чистейший воздух с привкусом гор и лета. Несколько членов секты кометы, заслышав шум суеты и перепалки, вышли из дверей, среди них и Старшой Бент в окружении приемных дочек. Девушки, красивые брюнетки, едва за двадцать, носили на головах церемониальные колпаки в тон одежде. Для красоток Старшого Бента все только самое лучшее: золотистые колпаки на колеса «Лансер-59» смотрелись как НЛО из черно-белого кино.

Мартина появилась в джинсах до того тесных, что я диву далась, как она сумела натянуть их без смазки. Девушка встала рядом со мной, откинула с лица свои обалденные волосы.

– Можешь услугу мне оказать? – спросила она.

– По-моему, только что оказала.

– Не зови пока полицейского, – сказала она, скользнув по мне беспокойным взглядом. – У меня с законом собственные проблемы.

– Ну да. Заметано, – кивнула я, но поняла, что не в силах смотреть на нее, а голос мой в горле застревает от отвращения.

Мне было жалко ее, я рада была, что она в безопасности, только это не означало, что она должна была мне нравиться. Она себе тешилась, дразня Андропова тем, как собирается запрыгнуть в постель к мужеподобным извращенкам наверху, использовала нас как дубинку, чтобы умаслить его мужское достоинство. И проделывала это весь день, пока шел твердый дождь. Вот почему Андропов и летел домой в такой спешке… не чтоб от грозы отделаться, а чтоб ненаглядную свою отделать. На свой лад она ничуть не лучше того зеленого Гамби, который ненавидел Йоланду за то, что та лесбиянка. Для Мартины мы никогда людьми не были. Были просто грязным пятном на местной окружающей среде, в какое она могла ткнуть мордой своего ненаглядного, когда ей требовалось нервы пощекотать.

Может, она уловила какую-то неприязнь в моем голосе. Смягчившись, шагнула ко мне на своих изящных ножках:

– Мне так жалко Йо-лин-ду. Она совсем особенная была. Я в окно видела, как она умерла. – Ее васильковые глаза подернулись дымкой вины, стыда, и она добавила: – Я сожалею о том, что наговорила Руди. Про то, как вы обе из меня лесбляху делаете. Я дерьмо, понимаешь? – Она пожала плечами, потом улыбнулась, на ее длинных ресницах слезинки сверкнули. – А ты, сука, настоящая сорви-голова, понимаешь? Ты нынче спасла мою никудышную задницу. Ты похожа, как если б мисс Марпл с Рэмбо Бальбоа ребенка сладили.

Она повернулась, сунула руки в карманы невесть откуда взявшегося тесного кожаного пальто и сошла по ступенькам, хрустя каблуками по кристаллическим иголкам.

– Ты куда направляешься?

Воздух стоял тяжелый, до того тяжелый, что на полный вдох требовался акт воли. За десять минут, что я провела в доме, призрачное видение отдаленного грозового облака потемнело и сгустилось, превратившись в надвигающуюся массу, очень смахивающую на опухоль на лице.

Мартина обернулась и ответила, поведя плечами:

– Может, до университета пройдусь. У меня тама друзья. – Она засмеялась с горечью. – Не. Это вранье. Там есть люди, кому я дурь могу продать.

– Значит, они о тебе с теплотой думать будут. Шагай. Только не медли. Погода скоро испортится.

Она глянула вверх из-под своих тщательно выщипанных бровок, потом кивнула и отвернулась. Я села на верхнюю ступеньку и смотрела ей вслед, как она сначала вышагивала… а потом вполовину на трусцу не перешла.

Только Мартина скрылась за углом, как у меня за спиной со стуком распахнулась дверь и из нее выполз Андропов. Кровь вперемешку с соплями засохла у него на верхней губе, глаза налились кровью, будто он сна не знал двадцать четыре часа, проведя их в компании с одной водкой.

– Мартина! – завопил он. – Мартина, вернись! Вернись, я виноват!

– Забудь, братец, – сказала я. – Самолетик уже улетел.

Он проковылял до края крыльца, потом плюхнулся рядом со мной, обхватил голову руками и беспомощно заплакал.

– Я теперя без никого остался! Всяк меня в зад дрючит! Все мрут, а у меня нету ни друга, ни бабы. – Рот у него до того широко раскрылся, что я зубы его изнутри видела, и рыдал он громко и рокочуще. – И податься-то мне некуда, где б я не один был!

– У нас есть местечко, – мягко произнес Старшой Бент. – Есть и работа для вас, и тайны, какие познать надо… постель, чтобы спать, и мечты, чтобы мечтать во снах. Вашему голосу среди наших место, Рудольф Андропов. Воспоем занавес над миром сим.

Пока я предавалась своим мыслям, а Андропов своим горестям, Бент подошел к ступенькам крыльца. Стоял себе, сложив руки на животе, и улыбался безмятежно. В причудливом свете приближающейся грозы планеты на его черепе, казалось, светились нездоровым сиянием.

За ним, в балахонах, стояли его дочки и небольшая депутация из приверженцев. Девушки принялись тихонько мурлыкать мелодию, для меня она была узнаваемая, но приложить мне ее было не к чему, что-то тошнотворно сладкое, почти печальное.

Андропов пялился на них широко раскрытыми глазами и выражением ошалелости на лице.

Я даже пожалела, что при мне не было гаечного ключа. Встала и сдала назад на несколько шагов, отгородившись перилами от этих сумасбродов.

– Вся эта ваша гармония очень пригодится для пения кандальной шайкой на этапе, – сказала я. – Если полиция штата к вам еще не наведалась, считайте, что вам повезло. Тех троих, что набросились на меня на трассе, она уже сцапала, вы следующие.

– Полиция наведалась и удалилась, – сообщил Старшой Бент со слабой, как бы извиняющейся улыбкой. – Рэнди, Пэт и Шон действовали без нашего ведома. Они первыми увидели записку Андропова, подсунутую под дверь, и решили поспешить за вами вслед, не удосужившись обсудить свои намерения со мной. Думаю, они были уверены, что защищают меня… как будто у меня есть причина опасаться закона! Да, я знал, что грозы грядут, однако пророчество неподсудно. Когда я сам прочел записку, а мои дочери рассказали мне, что вознамерился сотворить Шон со своими дружками, я тут же связался с местными властями, чтобы предупредить их о том, что на подходе. Мне так ужасно жаль, что полиция оказалась не в состоянии предотвратить их нападение на вас, но, разумеется, вчера у правоохранителей и без того забот был полон рот. Вы не очень пострадали, верно?

Мы с Андроповым заговорили почти разом.

– Какая записка? – вскинулся русский.

– Подождите, – сказала я, – Андропов оставил записку? Шон заявил, что они получили от него сообщение, но я думала, имелось в виду голосовое или еще как-то. Откуда вам известно, что записка была от Андропова? Он ее подписал?

Старшой Бент криво усмехнулся уголком рта:

– У него очень интересное написание фонетического звучания вашего имени. «‘Онисак». Ошибиться тут довольно трудно.

– Я записку оставил? – заговорил Андропов, явно и искренне ошарашенный. – Должно быть, сильно наклюкался! Не помню я никакой такой записки.

– Положим, – изрек Старшой Бент. – Оставим все это. Записку. Мартину. Печаль вашу. Всю жизнь, какую вы вели до сих пор. Новая жизнь начинается прямо сейчас, сегодня, если вы захотите. Вы ищете общения, места, где вам не надо быть одиноким. А мы ищем вас, Руди! Если вы готовы к работе, имеющей какой-то смысл, и находиться среди людей, которые полюбят вас и попросят вас лишь только любить их, тогда вот мы перед вами. Мы готовы сказать вам «добро пожаловать».

И в тон ему девчушки за его спиной заголосили нечто похожее на модный шлягер «Добро пожаловать» и принялись расспрашивать Андропова, уж не их ли он искал. Я б сблевнула, если бы не была так сбита с толку и ошарашена.

А вот Андропов глаз с них не сводил, что твой вдохновенный, у него слезы на щеках высохли. Старшой Бен протянул руку, и Андропов пожал ее. Лысый долговязый послушник безумия поднял русского на ноги и помог сойти со ступеней. Тут же объявился один из сектантов кометы, повесил на шею русскому астролябию и поцеловал его в щеку. Андропов удивленно посмотрел вниз, восхищенно ощупывая диск пальцами.

– Карта пути к звездам, – пояснил Старшой Бент. – Храните ее у себя. Скоро мы туда отправимся. Нам бы не хотелось, чтоб вы потерялись.

Сектанты прошли в палисадник, столпились вокруг Андропова и запели своими приятными, кроткими, бесчувственными голосами. Один за другим проскальзывали они в соседний дом, музыка их стихла, а на ее месте возник другой звук… громкий стальной щелчок, словно кто-то курок револьвера взводил. Только то был не пистолет. Клацанье повторилось еще и еще раз. То была ручная пишущая машинка.

Я обернулась и глянула на распахнутую дверь гаража Урсулы. Со своего места видела одну только темень внутри.

Я перешла улицу, изнывая от жары, хождения пешком и сражения со злом. Если не считать, что изнывала я не от того. Большего всего угнетали раздумья обо всех тех часах, что провела я в этом гараже, видя все и не замечая ничего.

Темплтон стоял за отцовым верстаком, упираясь ногами в белый пластиковый мешок с каменной солью, чтобы дотянуться до клавиш допотопной машинки.

– Приветик, Темплтон, – произнесла я.

– Здравствуй, Ханисакл, – выговорил он, не поднимая глаз.

– Где твоя мама, малыш?

– В доме. Лежит. Или, может, за компьютером. Она много времени проводит за компьютером, следя за погодой.

Я устроилась позади него, потрепала его по волосам.

– Слышь, Темп? Помнишь, ты говорил мне, что каждую ночь отправляешься в полет поискать в облаках своего папочку? Ты это во снах проделываешь?

– Нет. Я с мамочкой отправляюсь. Делаю вид, будто я летучая мышь.

– Угу, – кивнула я. Взгляд мой перешел на диплом доктора наук в рамочке, висевший над верстаком. Я никогда не интересовалась, доктором каких наук был отец Темплтона, но удивления не вызвало то, что сферой его научных интересов была прикладная химическая инженерия. Интересно, подумала я, уволившая его компания все еще имеет представительства в США или она уже всецело перебазирована в Грузию. Йоланда как-то сказала мне, что компания перебралась на юг – естественная путаница. Если вам говорят, что кто-то перебрался в Джорджию, вы и не подумаете, что имеется в виду Россия.

– Темплтон, можно мне взглянуть кое на что? – попросила я. – Спрыгни на минутку.

Он послушно сошел с белого пластикового мешка каменной соли. Я сунула нос в мешок и увидела, что он наполнен сверкающей серебристой пылью. По виду можно было вообразить, что это соль, но, стоило мне в нее палец сунуть, как его кольнуло, будто палец в кучу битого стекла попал. Я отерла руку о джинсы и встала.

Темплтон отошел на несколько шагов, уступая свое место за пишущей машинкой. Я тронула серебристую ручку каретки, переводя ее на новую строку, и стала печатать. Стальные молоточки пуляли: бац, бац, бац… все, кроме «х» и «ь», которые не выстреливали. Я написала «онисак» – и бросила. Подумала про то письмо, на бумаге: Аллах без «х». В слове день (и других) «ь» опущен.

– Че пишем, Хемингуэй? – спросил кто-то у меня за спиной; голос мужской.

Я круто развернулась, сердце замолотило, как клавиши Темплтоновой машинки.

Марк ДеСпот подобрался к двери гаража и стоял, глядя на меня, невысокий, плотный, мускулистый сукин сын в белой соломенной ковбойской шляпе, синей джинсовой рубашке, застегнутой только у ворота и распахнутой настолько, что видно было витиеватую «Х» на груди.

– Марк! – закричала я. – Ты как тут оказался? – Не то чтобы я неравнодушна была. Я в жизни никогда так не радовалась дружелюбному лицу.

Он вошел в сумрак гаража. Снаружи все больше становилось похоже, что наступали сумерки.

– Как, по-твоему, я тут оказался? Тебя разыскиваю.

– Тут? Откуда ты знаешь, что меня можно тут найти?

– Сама мне сказала, Шерлок. Вспоминаешь? Ты сказала, что, если тебя нет в большом белом доме, то искать надо в ранчо цвета сливочного масла на другой стороне улицы. У тебя есть что-нибудь выпить? Полдня прошагал, чтобы тебе эту штуку вернуть, и в процессе нагулял себе значительную жажду. – Он достал из заднего кармана гладкий прямоугольник черного стекла.

– Мой телефон! Откуда у тебя мой телефон?

Большим пальцем он сдвинул шляпу на лоб.

– Ну, догнал я ту даму, которая взяла его у тебя, и попросил хорошенько. Фокус в том, что надо волшебное слово в ход пустить – пожалуйста. Получается супер, особенно если в это время держать тех, кого просишь, за лодыжки вверх ногами.

– Давай его сюда.

– Лови.

И он по-хитрому, из-под руки, мягко пробросил, телефон ткнулся мне в грудь, упал в руки (я его и подержать на миг успела) – и выпал из них сквозь ватные мои пальцы, с треском ударившись о цемент. В довершение всего я ногой его пнула и услышала, как он ушуршал под верстак.

– Ах, тебе в крикет поиграть вздумалось! – закричала я. – Давай сюда свой телефон.

– Он сдох шесть часов назад. А где пожар?

Я плюхнулась на пол и ползком протиснулась в темень под верстаком, где густо пахло мышами, пылью и ржавчиной.

– Мне надо поговорить с народом. Может, с ФБР, – сказала я. – Видишь эту машинку? На ней мягкого знака нет.

– И ты хочешь, чтоб ФБР расследование провело? Не думаю, чтобы преступления против алфавита подпадали под их юрисдикцию.

Я влезла лицом в паутину и срывала ее со своего носа. Опустила ладонь, попала прямо на жало ржавой отвертки и прошипела:

– Ни черта не вижу.

– Давай, помогу тебе смотреть, – произнес Темплтон, распластался по полу и заполз ко мне под верстак.

– Вот, – раздался голос Урсулы. – У меня фонарик есть. Может быть, с ним легче будет.

– Спасибо, Урсула, – машинально поблагодарила я, забыв на полсекунды, о ком я собиралась сообщить ФБР.

Тут же внутри у меня все сковало какой-то холодной болью, и я замерла. Она услышала, о чем мы говорили, и незаметно прошла в гараж, как раз когда я под верстак полезла. Скособочившись, я обернулась и глянула на нее и на Марка.

– Благодарю вас, мэм, – произнес Марк ДеСпот, забирая у нее фонарик. Направил его под верстак и включил. Я рот раскрыла, чтоб заорать, но никак не могла воздуху набраться. Легкие не наполнялись. Марк не увидел, что держала Урсула в другой руке. Он нагнулся и, заглянув под верстак, заговорил со мной: – Только, девушка, послушай, если тебе приспичило позвонить кому-то, то тот телефон тебе тоже не подойдет. Он тоже разряжен. Это типа закон природы. Чем больше у тебя в чем-то нужда, тем больше шанс, что эта хрень просто свалится на тебя дохлой.

– Разве это не истина? – выговорила Урсула и ударила его в спину мачете.

Звук был такой, словно кто-то по ковру выбивалкой шлепнул. Ноги у Марка вильнули, коленки о пол стукнулись. Урсула изо всех сил двумя руками рванула, вытаскивая лезвие обратно. Марк выронил фонарик, тот откатился немного вправо, упершись лучом в пространство за гаражной дверью и оставив нас с Темпом в темноте. Когда лезвие вошло Марку меж лопаток, тот запрокинулся и, слабо вскрикнув, свалился с ног.

Я забилась как можно дальше под верстак.

– Темплтон, – позвала Урсула, наклонившись вперед. Лицо ее было невозмутимо и спокойно, будто это не она только что едва не разрезала человека пополам. – Вылезай, Темплтон. Иди к мамочке. – Она протянула ему левую руку, держа в правой мачете.

Темплтон не шевельнулся, скованный ужасом. Я обхватила его рукой за шею и поднесла жало ржавой отвертки прямо под глаз.

– Уходи, Урсула.

До той минуты голос ее и выражение лица были совершенно спокойны. Теперь же лицо ее налилось красным, что твой помидор, желвак на шее вздулся.

– Не смей КАСАТЬСЯ ЕГО! – заорала она. – ОН РЕБЕНОК!

– Их полно на улицах, – сказала я. – Всех иголки насквозь прошили. Еще один мертвый ребенок всем без разницы будет. Кроме вас.

Темплтон трясся мелкой дрожью в моих руках. Кожа у меня на голове огнем пылала, у самой ноги дрожали, скрюченные под верстаком. В моем голосе до того много злобы звучало, что я сама себе едва не поверила.

– Ты не посмеешь, – прошипела Урсула.

– Неужели? Не сомневаюсь, вы его любите больше всего на свете. Понимаю, что это за чувство. Сама чувствовала в точности то же самое – к Йоланде.

Урсула на шаг отступила. Дыхание ее эхом отдавалось в бетонно-алюминиевой полости гаража. От прогремевшего снаружи грома задрожал пол.

Я стала выкарабкиваться вперед, таща Темплтона с собой.

– Он в этом безвинен, Ханисакл, – увещевала она, стараясь вернуть себе спокойствие, но не в силах совладать с дрожью в голосе. – Прошу тебя. Он все, что у меня есть. Отца его у меня уже украли. Ты не сможешь и его забрать.

– Вы мне о своих утратах не говорите, – парировала я. – В Колорадо полно людей, потерявших своих близких, и все только потому, что вы не смогли подобающим образом тризну справить. Не могли, что ли, дерево посадить в память о нем, как нормальный человек?

– Это государство, эта страна лишили жизни моего мужа. Дорогого моего мужа. Кучка грузинских олигархов украла труд всей жизни Чарли: все его идеи, все его исследования, – а это государство заявило, что ему и гривенника не полагается. У него украли будущее, и он не смог этого вынести. Так вот теперь я отнимаю у них будущее. Президент дал согласие на тактический ядерный удар. За три часа все население Грузии стало радиоактивным пеплом. А что до Колорадо… и всей остальной этой отвратительной, молящейся деньгам страны… они не признали прав моего мужа. Они не оценили силу его идей. Что ж. Теперь они учатся ценить их силу, не так ли?

Я стукнулась головой о край верстака, вылезая из-под него, у меня едва в кучку глаза не сошлись. Темп мог бы вырваться, но, по-моему, был до того в тот момент перепуган, что и не подумал деру дать. Я держала острие отвертки в четверти дюйма прямо у него под правым глазом.

– Не пойму, зачем вы на меня людей Старшого Бента натравили, – выговорила я.

– Темплтон рассказал мне, что вы знаете о наших с ним ежедневных ночных полетах. Он сказал, что вы собираетесь обратиться в Федеральное управление авиации по поводу наших вылетов на маленьком кукурузнике-опылителе. Я даже не уверена, что поверила ему, но, с другой стороны, не из-за этого ли всегда попадаются? Человек грабит банк, а потом его заметают из-за одного только разбитого заднего габаритного фонаря. Я считала, что не могу позволить себе полагаться на случайности. Надеюсь, Ханисакл, ты понимаешь, что лично против тебя я ничего не имею.

Я держала мальчика между Урсулой и собой, поворачиваясь спиной к двери. Я видела, как Марк слабо шевельнул рукой, скрючив пальцы, услышала, как он едва слышно стонал. Подумала, что, если помощь придет достаточно скоро, он мог бы выжить. Я стала пятиться в сторону улицы.

– Нет! – закричала Урсула. – Нельзя! Ему нельзя на улицу!

– Не смешите меня. Это ж еще одна ложь. Он не принимает никаких лекарств, вызывающих у него аллергию на солнечный свет. Это все сказка, какую вы талдычили, чтобы он наверняка под дождь не попал, если вас рядом не будет, чтоб проследить за ним. Давай, Темп, двигай.

– НЕТ! Сейчас ливанет! – завопила Урсула.

– Двигай, – подтолкнула я. – Двигай, Темплтон. Бежим со всех ног.

Мы повернулись, и я толкнула его впереди себя на подъездную дорожку, и в этот миг весь мир сделался негативным изображением самого себя в разряде молнии, за которым последовал сокрушительный удар грома. Мы побежали. Я вцепилась левой рукой ему в плечо, держа отвертку в другой. Когда мы перебежали дорогу, я почувствовала, как что-то ужалило меня в руку. Глянув, увидела сверкавшую бриллиантом иголку, торчавшую у меня в бицепсе.

Я слышала нарастающий, грохочущий рев, не столько ливня, а скорее лавины, все больше набирающей силу по мере приближения. Видела, как пропал дальний конец улицы в надвигавшейся стене белизны, сверкающего, бриллиантового занавеса из падающих кристаллов. Боулдерские Утюги[118], заплясав, скрылись, вновь появились, как узорная картинка в калейдоскопе.

До дома Старшого Бента нам было не добежать. Иголка впилась мне в руку и прошила ее насквозь, как пуля. Я вскрикнула и уронила отвертку.

Темплтона я по-прежнему держала за шею и протолкала его еще на четыре шага, к задку легковушки миссис Рустед. Положив руку ему на голову, поднажала, заставляя его опуститься на колени. Сама присела рядом. Иголка попала мне в поясницу: четыре дюйма льдистого кристалла. Еще одна впилась мне в левое плечо. Я нырнула под бампер и, извиваясь, заползла под машину, таща за собой Темплтона за плащ. Сквозь оглушающий, всесокрушающий рев я слышала, как Урсула во весь голос звала сына по имени.

Не думаю, что Темплтон понимал, что я потеряла отвертку, пока мы не оказались под машиной. Я растянулась на животе, так туго втиснувшись между рамой и дорогой, что едва шелохнуться могла. Малый принялся выворачиваться. Я всей пятерней ухватила его за плащ, и тот сразу сполз с него.

Я рыпнулась поймать, снова ухватить его и ударилась головой о раму. Второй раз за последнюю минуту я ухитрилась звездануться черепушкой, и на этот раз удар прошелся аккурат по всем швам. Галактика черных солнц взорвалась и пропала у меня на глазах, вместе со звездной картой и видимым вдали седьмым измерением Старшого Бента. Когда зрение прояснилось, Темплтон успел выбраться из-под «Тойоты Приус» миссис Рустед.

– Мам! – закричал мальчишка. Мне было едва слышно его за ревом убийственного дождя. Дорога тряслась, словно я оказалась на рельсах, по которым прямо на меня мчался товарный поезд.

Я развернулась, следя, как Темп летел обратно к дому. Иголка впилась ему в тыльную часть бедра, в одну пятку, в верх спины, и он бросился лицом вперед у самого края подъездной дорожки. Там он и оставался, когда до него добралась мать.

Малый опять попытался встать, поднявшись на одно колено. Урсула прикрыла его своим телом, склонившись над ним и обхватив его руками. Она прижала его к земле, держа под собой, когда наконец дождь ударил в полную силу – стирающий все с лица земли августовский дождь.

Вот, пожалуй, и все, что мне надо было рассказать.

Темплтона поместили в палату городской больницы Боулдера. Шестидюймовый осколок пробил ему правое легкое еще до того, как мать успела к нему, но Урсула защитила его от самого худшего, и две недели назад его выписали, передав под опеку социальной службы.

Урсулу, как я слышала, поразили 897 иголок: она превратилась в кроваво-красный ковер, сплошь утыканный остриями. Надеюсь, умерла она, зная, что ее мальчику суждено жить, что она спасла его. То, что она учинила нам – всему миру, небу, – непростительно, только не хотела б я, чтобы любая мать умерла с чувством, что не смогла уберечь свое дитя. Справедливость и жестокость – не одно и то же, и в понимании этого кроется различие между тем, чтобы быть правым в своем сознании и быть такой, как Урсула Блейк.

Все это происходило полных пять недель тому назад, и, как вам известно, сверкающая пыль покрыла всю тропосферу. Последний дождь, выпавший водой, случился на побережье Чили в середине сентября. Единственным иным видом осадков был радиоактивный пепел. Наши вооруженные силы ударили атомом по Грузии, испепеляя фирму, которая воплотила в материале мечту Чарли Блейка о кристаллическом дожде, и стирая с лица земли всех ученых, которые могли бы развернуть процесс вспять. ИГИЛ попалось на выдумки прессы, будто кристаллические дожди – это дело еврейских ученых, и террористы обстреляли ракетами Израиль. В ответ Израиль полудюжиной боеголовок смел с лица земли Сирию, а заодно и сровнял с землей Тегеран. Россия воспользовалась международным хаосом, чтобы разметать Украину. В Джакарте выпал дождь из иголок размером с палаш и за один час побил почти пять миллионов человек, что, по сути, ничуть не лучше ядерного удара. Последним действием президента стало предложение покупать в его интернет-магазине жестяные зонтики (изготовленные в Китае) по 9 долларов 99 центов за штуку. Признайте, что этот парень знает, где и как хорошо заработать.

Не все так кошмарно, хотя несколько дней казалось, что кошмар на пороге. Единственный из коллег Чарли Блейка, ученый по имени Али-Рубайят, находился в Лондоне, когда Грузию поджаривали на пяти миллионах градусов по Фаренгейту[119]. Хотя образование кристаллов не входило в сферу его исследований, в его компьютере хранились важнейшие файлы, и ученые из Кембриджа сварганили нейтрализующий реактив, прекращающий рост кристаллов и способный, по-видимому, превратить дождь опять в нормальный. В половине случаев это получалось в лаборатории, однако ни у кого не было уверенности, что реагент добьется того же в природных условиях.

Помню, как Йоланда посылала мне фотографии облаков и рассказывала, что ей виделось, когда она смотрела на них. Вот это было райским островом для нас двоих, где мы жили бы до скончания дней в юбках-хулу, кормя друг друга ананасами. Вот то было большим дымчатым ружьем, которое пригодилось бы нам для стрельбы по луне. Еще одно было камерой самого Бога, фотографирующего нас, когда мы целовались. Сейчас же, глядя на облака, все, что я вижу, это оружие массового уничтожения.

Вот так мы и дошли до реального времени… все мы следим в Интернете (в том, что осталось от Интернета), играя роль очевидцев того, как дроны взлетают из Хитроу для распыления нейтрализующего реагента. Если они смогут взлететь. Сегодня вечером есть 60-процентная вероятность, что в той части Соединенного Королевства произойдет выпадение иголок.

Я сама буду следить – на диване с Марком ДеСпотом, который устроил себе берлогу в старой квартире Андропова и часто ковыляет вверх по лестнице узнать, как у меня дела. Вокруг нас усядутся полдюжины урчащих кошачьих. Мы с Марком занимаемся тем, что спасаем в нашей округе кошек. Или на самом деле я их спасаю, а он с ними возится и дает им глупые клички, вроде Кварт Плата и Наз Автра. Движения его не так быстры и ловки, как бывало, хотя Марк уверяет, что довольно скоро он всем покажет, на что способен в смысле хвоста накрутить.

Менее чем на четверти земной суши имеется доступ к Всемирной паутине, но все, у кого он имеется, настроятся на величайший публичный научный эксперимент со времен высадки на Луне. Уверена, что мои соседи из секты кометы будут следить за ним, причем и Старшой Бент, и его падчерицы, и Андропов – с надеждой, что реагент не сработает. У них конец света уже намечен всего через пару недель. Ошибиться в очередной раз… о таком им и думать тошно.

Что до меня, то я держу пальцы скрещенными, а сердце мое полнится Н-А-Д-Е-Ж-Д-О-Й, надеждой. Метеорологи предсказывают, что в конце недели большой грозовой фронт перевалит через Скалистые горы. Если формула Али-Рубайята сработает, польет как из ведра. Если же нет, то как из ведра посыплются булавки и иголки.

Если действительно пойдет дождь, я прямо под него выбегу на улицу и стану танцевать. Буду топать по лужам, как маленькая девчонка, до скончания дней своих.

Говорят, что по жизни каждого должен пройтись дождь.

Боже, да будет так.

Послесловие

Эти истории были написаны от руки в течение четырех лет. Я начал первую из них, «1988», позднее переименованную в «Моментальный снимок» (Snapshot), в Портленде, штат Орегон, в 2013 году, пока был в промотуре с NOS4A2[120]. Повесть заняла два блокнота и оборотную сторону фотографии с ресторанчиком в стиле 50-х. После окончания я перетянул резинкой блокноты и фотографию, сунул все это безобразие на полку и на какое-то время забыл об их существовании.

Я завершил свой четвертый роман, очень длинную книгу под названием «Пожарный» (Fireman), осенью 2014. «Пожарного» я тоже писал от руки; он занял четыре с половиной огромных блокнота фирмы «Leuchtturm1917». Большая часть пятого блокнота осталась пустой. Я терпеть не могу, когда столько бумаги пропадает зря, поэтому я использовал оставшиеся страницы для написания «На высоте» (Aloft). В тот момент мне и пришло в голову, что я работаю над сборником повестей.

Большинство моих любимых историй, как читателя, именно такой длины. Повести – это всегда выстрел наповал, ничего лишнего. Они компактны, но глубину проработки характера мы ассоциируем с более длинными произведениями. Повесть – это не медленное, извилистое путешествие. Это гонка. Вы вжимаете педаль в пол – и ваш сюжет несется прямо с края скалы. Жить быстро и оставить после себя симпатичный труп – это отвратительная цель для человека, но отличная – для рассказа.

Мой любимый роман, «Железная хватка», длиной около двухсот страниц. Возможно, лучший роман, опубликованный в этом столетии, «Облачный Атлас» Дэвида Митчела, состоит из шести повестей, с кошачьей грацией объединенных в одно целое. Самый лучший роман Нила Геймана «Океан в конце дороги» ни на одно предложение не длиннее, чем нужно, и вышел менее чем на двухстах страницах. Ужастики и фантастические рассказы особенно успешны в размере 25–75 тысяч слов. Я имею в виду «Машину времени», «Войну миров», «Джекила и Хайда», большинство коротких, живых романов Ричарда Мэтисона и превосходную «Женщину в черном» Сюзанны Хилл (мы не родственники). Такие истории хочется прочитать за один-два присеста. Их хочется почувствовать, как руку на горле.

У меня, после написания парочки семисотстраничных романов подряд, особенно остро возникает потребность создавать короткие и средние произведения, если возможно. Я ничего не имею против длинных романов. Я люблю открывать большие фантастические миры, исследовать их, затеряться в них. Однако если вы все время пишете только произведения эпической длины, вы рискуете стать занудой на вечеринке. Как сказал диджей Крис Картер: «Не злоупотребляйте гостеприимством, иначе вас больше не пригласят».

Думаю, «Дождь» (Rain) вырос из желания перехитрить самого себя и собственный растянутый до конца света роман – «Пожарный». Я сторонник того, чтобы высмеять себя до того, как это сделает кто-то еще. Я написал «Пожарного» в начале 2016 года, в самый разгар президентской гонки, и сначала президент в моей истории была утомленной, загнанной, но в основном компетентной женщиной. Конец тоже был более счастливым. Но после выборов все изменилось.

«Заряженный» (Loaded) – старейшая история в сборнике, несмотря на то что осенью 2016 года я только начал писать ее. Я держал эту идею в голове с того момента, как были убиты двадцать детей в Ньютоне, штат Коннектикут. «Заряженный» был моей попыткой разобраться в национальном стремлении владеть оружием.

Тем не менее – это мои собственные политические предпочтения. Лейтенант Майк Коул (береговая охрана Соединенных Штатов) читал «Заряженного» и помогал мне разобраться с оружием и особенностями военной службы. Он не виноват в моих собственных недочетах, и вы не должны думать, что он разделяет мою точку зрения. Майк способен говорить за себя сам, и говорит – в своих романах, в своем ТВ-шоу «Преследуемый» (Hunted) и в Твиттере. Это касается и Русса Дорра, который также проверил «Заряженного» (Loaded) и предоставил мне первоклассные исследования по вопросам права и беспорядков во Флориде.

Каждая из историй сопровождается иллюстрациями разных художников. В «Моментальном снимке» преимущественно иллюстрации Габриэля Родригеса; Зак Говард зарядил парочкой отличных картин «Заряженного»; Чарльз Пол Уилсон III украсил визуализациями «На высоте», а команда из Ренэ Де Лиз и Рея Диллона создали усладу для глаз в «Дожде». Книга стала намного красивее благодаря их мастерству и заботе.

Издательство «Харпер Коллинз» выпустило чудесную аудиокнигу, используя вокальные таланты четверых замечательных исполнителей: Денниса Боуцикариса, Уила Уитона, Стивена Лэнга и Кейт Малгрей. Благодарю их всех: спасибо, что стали моим голосом.

Ранняя версия «Моментального снимка» появилась в двойном выпуске журнала «Кладбищенский танец» (Cemetery Dance). Моя благодарность Брайану Фримену и Ричарду Чизмару за предоставление моей истории первого пристанища и за то, что так хорошо подлечили ее.

Немало людей своими талантами и упорной работой заставили «Странную погоду» выглядеть отлично. В Соединенных Штатах это моя суперзвезда среди редакторов – Дженнифер Брэл, Оуэн Корриган, Андрэа Молитор, Келли Рудольф, Тавия Ковальчук, Приянка Кришнан и Лиат Стелик. Маурин Сагден проводила техническое редактирование всех моих книг и всегда делала мою прозу более прямой и понятной. В Великобритании эта книга была подопечной редактора Маркуса Гипса, Крэйга Леенара, Дженнифер МакМенеми, Дженнифер Брэслин, Лорен Вузи, Джо Карпентера, Марка Стея, Ханны Мэтуэн, Пола Старка, Пола Хьюзи, Джона Вуда и Кейт Испинэр.

Мои мать и отец были свидетелями написания каждой из этих историй, поддерживали меня и предлагали идеи. Мой брат, романист Оуэн Кинг, прочел «Странную погоду» и выдал несколько проницательных наблюдений. Дорогая Джил Боса читала последний вариант черновика и исправляла нестыковки, которые проскальзывают, когда вы долгое время живете с идеей и уже не замечаете очевидных косяков. Я благодарен своему агенту Лорел Чоут за заботу об этой книге с самых первых этапов до финального выпуска и Шону Дэйли за представление «Странной погоды» на видео и телевизионных площадках. Я благодарен доктору Дереку Стерну за поддержку, мысли и советы.

И наконец, спасибо моим трем сыновьям за то, что делили со мной как солнечные, так и ненастные дни. И моей любимой Джиллиан, которая для меня и лучшая компания, и лучший друг в любую погоду.

Джо ХиллМарт 2017.Эксетер, Нью-Гэмпшир

Об авторе

Джо Хилл – автор таких (по версии издания New York Times) бестселлеров, как «Пожарный», «Страна Рождества», «Рога» и «Коробка в форме сердца», а также удостоенного премии сборника рассказов «Призраки XX века». Он же является автором шеститомной книжной серии комиксов Locke & Key («Лок и Ключ»), удостоенной премии Эйснера, считающейся «Оскаром» в индустрии комиксов. Живет писатель в штате Нью-Гэмпшир на северо-востоке США.

Примечания

1

Хамфри Дефорест Богарт (1899–1957) – американский актер, которого Американский институт киноискусства назвал лучшим актером в истории американского кино. Снялся в 75 полнометражных фильмах, в основном в героических ролях. Лауреат премии «Оскар» (1951). – Здесь и далее прим. переводчика.

(обратно)

2

Крупная сеть продажи игрушек, сувениров и др. товаров, имеющая более 600 магазинов в США и Канаде.

(обратно)

3

Джон Белуши (1949–1982) – американский комедийный актер, сценарист, певец.

(обратно)

4

«Старски и Хатч» – комедийный боевик режиссера Тодда Филлипса. Пародийная адаптация одноименного телесериала 1970-х годов. Слоган фильма: «Хорошие Копы. Плохая прическа».

(обратно)

5

Карл Уэзерс – американский актер, продюсер, режиссер и бывший профессиональный футболист.

(обратно)

6

АББА – шведский музыкальный квартет, существовавший в 1972–1982 гг. и внесенный в Зал Славы премии «Грэмми».

(обратно)

7

Почти литровый.

(обратно)

8

Чуть более 12 метров.

(обратно)

9

Видеоигра, разработанная японской компанией Namco и вышедшая в 1980 г. Задача игрока – управляя Пакманом, съесть все точки в лабиринте, избегая встречи с привидениями, которые гоняются за ним.

(обратно)

10

Научно-фантастический американский телесериал о приключениях бывшего полицейского и его напарника, машины с искусственным интеллектом.

(обратно)

11

Халк Хоган (настоящее имя Терри Джин Болле́а) – американский борец, актер и шоумен. В США считался «самым узнаваемым борцом в истории и самым популярным в 1980-х».

(обратно)

12

«Мэтлок» – американский драматический телесериал с Энди Гриффитом в главной роли, шедший с 1986 по 1995 год.

(обратно)

13

Калифорнийский университет.

(обратно)

14

Джули «Тони» Китэйн – американская актриса, модель. Стала известна в 1980-х после появления в нескольких клипах группы «Whitesnake» («Белая змея»).

(обратно)

15

Американский музыкант, лидер одной из самых популярных поп-рок-групп 1980-х.

(обратно)

16

Джи-Ай Джо – популярная серия детских игрушек компании «Hasbro». Фигурки солдатиков и модели военной техники. Параллельно выпускались комиксы и фильмы с персонажами серии.

(обратно)

17

«Техасская резня бензопилой» – американский фильм ужасов, вышедший на экраны в 1974 г.

(обратно)

18

Кхесань – район, возле которого располагалась военная база США. Во время Вьетнамской войны там произошло сражение, получившее широкое освещение в СМИ. Ныне в Кхесани музей, где экспонируются реликвии войны. Большая же часть бывшей базы стала пустырем, засаженным кофейными деревьями и заросшим бананами.

(обратно)

19

Джордж Эндрю Ромеро (1940–2017) – американский режиссер и сценарист, основатель жанра зомби-хоррор, классическим образцом которого является фильм «Ночь живых мертвецов».

(обратно)

20

Образчик вживания американского коммерческого быта в масскульт 1980-х. Фраза из рекламы гамбургеров: «У него одна только пышная булочка. А где же говядина?» – стала расхожей. Девушки, разочарованные статями своего бойфренда, стали вопрошать: «А где говядина?» Тот же вопрос адресовался и соперникам в ходе политической кампании. В 1984 г. мужчины носили футболки с надписью: «Вот говядина!»

(обратно)

21

Моряк Попай (Лупоглазый), любитель шпината, – популярнейший персонаж американских комиксов и мультиков, созданный художником Элзи К. Сегаром (1894–1938).

(обратно)

22

Прозвище телеканала Cinemax, по которому в позднее время демонстрируются фильмы «для взрослых».

(обратно)

23

Зодиак – серийный убийца, орудовавший в Северной Калифорнии и Сан-Франциско в конце 1960-х годов. Личность преступника до сих пор не установлена. Псевдонимом Зодиак убийца воспользовался в серии язвительных писем, посланных им в редакции местных газет.

(обратно)

24

Американский телесериал, в котором каждый эпизод является смесью фантастики, драмы или ужаса и, как правило, заканчивается жуткой или неожиданной развязкой.

(обратно)

25

Эвоки – вымышленный вид мелких разумных двуногих млекопитающих. Охотники-собиратели, напоминающие плюшевых медведей, они появляются во Вселенной «Звездных войн».

(обратно)

26

Герой книги английского писателя Майкла Бонда (1926–2017) и одноименного детского сериала. Игрушки, изображающие медвежонка Паддингтона, одни из самых распространенных в англоязычных странах.

(обратно)

27

В свое время в США прошла волна «разоблачений» этого продукта как средства, которое подмешивалось в наркотики для придания им большей товарной привлекательности. Слухи, как утверждается, оказались ложными.

(обратно)

28

Милтон Тигл «Ричард» Симмонс – американский фитнес-инструктор, актер и комик. Активно рекламирует средства похудания, известен своим эксцентричным характером и ярким стилем в одежде (на манер спортивной).

(обратно)

29

Массачусетский технологический институт.

(обратно)

30

Соответственно почти 150 и чуть более 77 кг.

(обратно)

31

Уайетт Берри Стэпп Эрп – американский страж закона и картежник времен освоения Дикого Запада. Получил широкую известность благодаря книгам и кинофильмам в жанре вестерн.

(обратно)

32

Джейн Сеймур (настоящее имя Джойс Пенелопа Вильгельмина Франкенберг) – британская актриса, продюсер и писательница. Известна в том числе и по американскому драматическому телесериалу «Доктор Куин, женщина-врач».

(обратно)

33

Восхищение – эсхатологический термин, который особенно в ходу у американских христиан-евангелистов, означающий время окончания отбора верующих христиан (живых и воскресших из мертвых), кому суждено вознестись на небеса и присоединиться ко Христу в вечности. Термин особенно полезен в споре о точных сроках и масштабах данного события, которое, как утверждают некоторые, произойдет до, а не во время «второго пришествия» Христа на Землю. Порой употребляют термин «восхищение (восторг)» просто для обозначения любого мистического союза с Богом и вечной жизни в раю.

(обратно)

34

Название альбома американской рок-группы, выпущенного в августе 1991 г. (переиздан в 2011 г.).

(обратно)

35

Айс Кьюб (Кубик Льда) – псевдоним американского рэпера и актера Джексона О’Ши, одного из первопроходцев «гангстерского рэпа».

(обратно)

36

Оружейные системы SCAR (боевые штурмовые или снайперские винтовки) предназначены для американских сил специальных операций.

(обратно)

37

Известные американские грабители, действовавшие во времена Великой депрессии (погибли в 1934 г. в результате полицейской засады). История Бонни (ей было 24 года) и Клайда (ему – 25) стала основой немалого числа художественных (и не очень) произведений.

(обратно)

38

Персонаж рекламной кампании бананов, проведенной «Юнайтед фрут Ко». Банановая красавица стала героиней журнальной рекламы, а потом и мультипликационного ролика, который показывали в 850 кинотеатрах по всей Америке. В данном случае ее именем заочно названа не-белая (латинка) служащая полиции.

(обратно)

39

152,4 метра.

(обратно)

40

Американская полуавтоматическая винтовка, которая поступила в продажу в качестве гражданского оружия для самообороны, охоты и т. п.

(обратно)

41

Многоцелевой вездеход, стоящий на вооружении американских (и не только) вооруженных сил.

(обратно)

42

Ричард Брюс «Дик» Чейни – американский политик-республиканец, работавший в администрациях четырех президентов, в 2001–2009 гг. был министром обороны.

(обратно)

43

Английский актер сэр Роджер Джордж Мур (1927–2017) сыграл Джеймса Бонда в семи фильмах (1973–1985).

(обратно)

44

Во время войны в Ираке, развязанной США в 2003 г., служащие американской армии и ЦРУ использовали пытки, издевательства (сексуальное насилие, содомия) и убийства в отношении заключенных в иракской тюрьме Абу-Грейб.

(обратно)

45

Джона Хилл Фелдштейн – американский актер и сценарист, двукратный номинант на премию «Оскар» как лучший актер второго плана.

(обратно)

46

1 ярд равен 91,44 см.

(обратно)

47

Более 27 кг.

(обратно)

48

Специальный отряд быстрого реагирования SWAT – многоцелевое и многофункциональное подразделение в ряде правоохранительных органов США муниципального, окружного и штатного уровня.

(обратно)

49

Более 3000 метров.

(обратно)

50

Дональд Генри Рамсфелд – американский политик-республиканец, министр обороны в 1975–1977 годах и в 2001–2006 годах.

(обратно)

51

Международная радикальная вооруженная террористическая организация «Исламское государство Ирака и Леванта» (ДАИШ), ставившая целью создание государства с шариатской формой правления на территории Сирии и Ирака. Деятельность ее запрещена во многих странах, в том числе и в Российской Федерации.

(обратно)

52

Выражения «соски крутить», «соскокруты» вошли в язык американцев из песни к кинофильму «Певец на свадьбе» (1998). При общем негативном смысле четкого значения выражения не имеют («соскокруты» чаще всего просто «сукины дети»), а значит, долго в языке не проживут, особенно без поддержки писателей и телеведущих.

(обратно)

53

В июле 2012 г. в кинотеатре городка Аврора, штат Колорадо, маньяк, пустив слезоточивый газ и подняв стрельбу, убил 12 и ранил 70 человек. В апреле 1999 г. два старшеклассника напали на среднюю школу в Коломбине, штат Колорадо, убив двенадцать школьников и одного учителя.

(обратно)

54

Американское общество по предотвращению жестокого обращения с животными (некоммерческая организация).

(обратно)

55

Чарли Браун – главный герой серий комиксов, публикующихся во многих газетах по всему миру, и мультфильмов. Он человек, который часто страдает, ему не хватает уверенности в себе.

(обратно)

56

Международная организация, занимающаяся развитием спорта и проведением спортивных мероприятий для лиц с умственными отклонениями.

(обратно)

57

Контора поручителя, лица, имеющего разрешение на освобождение заключенного под залог.

(обратно)

58

Ид-аль-Фитр, известен также как Ураза-байрам – мусульманский праздник разговения, отмечаемый в честь окончания поста в месяц Рамадан.

(обратно)

59

Намек на систему квотирования, обязательную в США при приеме на службу: определенная доля мест и должностей должна доставаться лицам иного, нежели белый, цвета кожи, иного, нежели мужской, пола, иной, нежели нормальная, сексуальной ориентации, инвалидам и т. п.

(обратно)

60

Лютер Вандросс (1951–2005) – известный афроамериканский певец в жанре «соул», обладатель многих престижных премий, включая премию Грэмми за лучшую песню года (2004). В 2008 г. вошел под № 54 в список журнала Rolling Stone «100 лучших певцов всех времен».

(обратно)

61

Около 183 см.

(обратно)

62

190,5 сантиметра.

(обратно)

63

Почти 91 кг.

(обратно)

64

Capiche? – слово заимствовано из «гангстерского арго» (куда попало из итал. яз.) голливудских фильмов. Означает: «Понятно?», «Врубаешься?».

(обратно)

65

Орденом «Пурпурного сердца» в ВС США награждаются получившие тяжкие ранения в бою.

(обратно)

66

Главный персонаж серии детских книг-головоломок «Где Уолли?», созданных английским иллюстратором Мартином Хэндфордом.

(обратно)

67

Возникновение благожелательной зависимости или симпатии (иногда обоюдной) между преступниками (похитителями, насильниками, захватчиками и т. д.) и их жертвами.

(обратно)

68

Вульф Исаак «Волк» Блитцер – американский ведущий теленовостей, один из старейших сотрудников CNN.

(обратно)

69

Посттравматическое стрессовое расстройство.

(обратно)

70

Национальная стрелковая ассоциация США.

(обратно)

71

О, мой Бог (эсэмэс-сокращение).

(обратно)

72

Свыше 91 метра.

(обратно)

73

Игра слов: AXE (по-английски — колун, топор палача, тесак, секира, ледоруб и т. п.) – известнейший бренд мужских парфюмерных изделий.

(обратно)

74

Игра слов: игрушка названа в честь дуэта Джун и ее подруги Хэрриет Корнелл, совмещение имени первой и начала фамилии второй (Джуникорн) очень созвучно тому, как по-английски звучит «единорог».

(обратно)

75

Подстиль альтернативного рока («сиэтлский саунд»), модный в середине 1980-х в американском штате Вашингтон, прежде всего в Сиэтле.

(обратно)

76

«Total eclipse of the heart» – эту рок-балладу написал Джим Стайнман, а исполнила Бонни Тайлер.

(обратно)

77

Около 3,66 километра.

(обратно)

78

Без малого 80 килограмм.

(обратно)

79

Название навеяно стихотворением Льюиса Кэрролла «Бармаглот» («Алиса в Зазеркалье»), составленном из придуманных слов: «Варкалось. Хливкие шорьки / Пырялись по наве…» (русский перевод Дины Орловской).

(обратно)

80

Горнолыжный курорт в штате Мэн.

(обратно)

81

Более 200 метров.

(обратно)

82

Гавайская гитара.

(обратно)

83

В том варианте перевода Библии на английский язык (т. н. «короля Якова»), на который указывает автор, слова «любовь» (Love) нет, есть «милосердие», «доброта» (Charity). В русском же переводе это звучит так: «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится». – Новый Завет. Первое послание к коринфянам святого апостола Павла (13:8).

(обратно)

84

Строфа из песни («прощальной») на слова Дженей Айко.

(обратно)

85

Британский музыкант, певец и автор песен, лидер группы The Police в 1976–1984 гг. С 1984 г. выступает сольно.

(обратно)

86

3,66 метра.

(обратно)

87

Дженнифер Шрейдер Лоуренс – известная американская киноактриса, лауреат множества премий, включая «Оскар» и «Золотой глобус» (трижды).

(обратно)

88

Навеяно популярной сказкой «Джек и бобовый стебель», в которой волшебный бобовый стебель вел на облако, где жил страшный великан-людоед.

(обратно)

89

Даже в России в автомобилях с коробкой-автоматом буквой «R» обозначается «задний ход», а буквой «D» – прямая передача. В Америке плюс к тому R — это еще и Республиканская партия, а D – Демократическая. Образец избирательного внутриполитического юмора.

(обратно)

90

Радужный флаг является интернациональным символом ЛГБТ-сообщества.

(обратно)

91

Джо Страммер (настоящее имя Джон Грэм Меллор; 1952–2002) – британский рок-музыкант, певец.

(обратно)

92

Кобла – активная лесбиянка (тюремн. жаргон).

(обратно)

93

UberTechnologiesInc. – американская международная компания, создавшая одноименное мобильное приложение для поиска, вызова и оплаты такси или частных водителей.

(обратно)

94

Так в США (даже в устной речи) стало принято обозначать обрушение в результате теракта двух башен нью-йоркского Всемирного торгового центра 11 сентября 2001 г. CNN транслировала на весь мир катастрофу на всем ее протяжении в прямом эфире.

(обратно)

95

Фил Коллинз – британский певец, барабанщик и автор песен, актер, продюсер.

(обратно)

96

По-видимому, ответвление (или пародия) адвентистской церкви Седьмого дня, ядром теологии которой является второе пришествие Христа. Шестью измерениями мироздания почитаются свет, время, материя, наука, ад, рай (небеса), седьмое измерение – Бог.

(обратно)

97

Шива – в еврейской традиции основной период траура, который длится в течение семи дней после похорон.

(обратно)

98

Спок – вымышленный персонаж научно-фантастического сериала «Звездный путь».

(обратно)

99

Закари Джон Куинто – американский актер, получивший известность благодаря ролям серийного убийцы Сайлара в сериале «Герои», доктора Оливера Трэдсона в сериале «Американская история ужасов», коммандера Спока в фильмах серии «Звездный путь».

(обратно)

100

Американский музыкант-фольклорист. В 2011 г. Академия музыки кантри признала его «Лучшим новым кантри-вокалистом».

(обратно)

101

Смешанные боевые искусства, смешанные единоборства, которые чаще ошибочно называют «боями без правил». У этого бойца 12 боев, 5 из которых он выиграл.

(обратно)

102

То есть на скорости около 70 миль (или 113 км) в час.

(обратно)

103

Диджериду́ (оригинальное название «yidaki», «йидаки») – музыкальный духовой инструмент аборигенов Австралии. Уникальность диджериду состоит в том, что обычно он звучит на одной ноте (гудение).

(обратно)

104

Pat по-английски еще и лепешка.

(обратно)

105

Тоже «говорящее имя», по-английски – Вертихвост.

(обратно)

106

Книга Нового Завета «Откровение Иоанна Богослова».

(обратно)

107

Юл Бриннер (Юлий Борисович Бринер, 1920–1985) – американский актер театра и кино русского происхождения (родился во Владивостоке), обладатель высших премий кино «Оскар» (1957) и театра «Тони» (1985).

(обратно)

108

Альберт Арнольд Гор-младший – вице-президент США в администрации Билла Клинтона (1993–2001), лауреат Нобелевской премии мира за работу по защите окружающей среды и исследованиям по проблеме изменения климата. Фильм Гора «Неудобная правда» (2007) о воздействии человека на климат получил два «Оскара».

Уильям Сэнфорд Най – американский инженер, актер и телеведущий – популяризатор науки.

(обратно)

109

30 миль (почти 50 км) в час.

(обратно)

110

Принцесса из немецкой сказки в коллекции, собранной братьями Гримм. Позднее – героиня мультфильмов студии Уолта Диснея.

(обратно)

111

Изображение Зеленого Великана можно увидеть на банках консервированного зеленого горошка. Гамби – «очеловеченный» брусок зеленого пластилина, персонаж телевизионного шоу, созданный английским мультипликатором Артом Клоки.

(обратно)

112

Неловкая игра слов: по-английски Грузия и Джорджия (штат США) произносятся одинаково. Вряд ли (но, возможно, и) по этой причине грузинские власти настаивают, чтобы их страна называлась Сакартвело.

(обратно)

113

Чарльз Эдвард Дэниельс – американский кантри-музыкант, певец, наиболее известный по хиту «Спустился Дьявол в Джорджию».

(обратно)

114

Оперативное управление всеми Вооруженными силами США осуществляет Объединенный комитет начальников штабов видов и родов войск.

(обратно)

115

Американский певец и музыкант, автор-исполнитель. Песня «Слава любви» стала хитом номер один в США в 1986 г., была номинирована на «Оскар» и «Гремми», получила «Золотой глобус».

(обратно)

116

Хью Джон Мунго Грант – английский актер. Снимается в романтических комедиях и мелодрамах.

(обратно)

117

Метамфетамин.

(обратно)

118

Утюгами в Боулдере называют четыре-пять ярких, красновато-коричневых скал, по форме напоминающих подошвы утюгов, в основании горной гряды на западной стороне города. Самая значимая достопримечательность Боулдера, они стали «моделями» для многих фирменных знаков, произведений художников и местных умельцев.

(обратно)

119

Вряд ли Грузии было бы легче от того, что это всего лишь 2 777 760 градусов по Цельсию.

(обратно)

120

«Носферату». В России книга опубликована под названием «Страна Рождества».

(обратно)

Оглавление

Моментальный снимок

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

Заряженный

На высоте

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

Дождь

Послесловие

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg